Читать онлайн Новая Ева бесплатно

Giovanna & Tom Fletcher

EVE OF MAN

Original English language edition first published by Penguin Books Ltd, London.

Печатается с разрешения издательства Penguin Books Ltd.

Перевод с английского Ирины Литвиновой

Дизайн обложки Владислава Воронина

Серия «Лучшая молодежная фантастика»

* * *

Нашим мальчишкам

Пролог

Поначалу никто ничего не заметил. Разве что акушерки, возможно, тихонько посмеялись при виде оравы младенцев, завернутых в голубые одеяльца. Хоть бы одно розовое промелькнуло – но нет. В отдельных родильных домах попросту не обратили на это внимания. Кто мог знать, что этот «голубой» день – только начало?

Следующие сутки, окрашенные в тот же цвет, вызвали замешательство и заставили медиков нахмурить лбы.

Рождались только мальчики.

Уму непостижимо. Тем не менее, все предположили, что это не более чем совпадение. Просто Y-хромосома проявляется чаще, чем обычно.

На третий день средства массовой информации пролили свет на происходящее: Отныне это действительно мир мужчин. Теперь об этом заговорили все. Докторам и акушерам стало ясно, что их клиника не единственная, где господствует голубой цвет. Голубой взял верх, захватывая не только целые больницы, не только страны, но и весь мир.

Куда же подевался розовый?

При том, что раньше каждую неделю на свет появлялось около двух с половиной миллионов детей, из них половина – девочки, внезапный дисбаланс оказался слишком разительным, чтобы его игнорировать. Мировые лидеры собрались вместе с самыми уважаемыми учеными, чтобы разобраться в том, что происходит, и обсудить необходимые меры для мониторинга ситуации. Предстояло выработать этический подход к решению проблемы – нельзя же лишать людей их законных прав. Так они заявляли.

На первых порах.

Но то, что поначалу представлялось необъяснимым феноменом, вскоре стало угрозой для человечества, поставившей его на грань вымирания. И вот тогда правительства перестали быть благородными. Отныне женщины стали более контролируемыми и угнетенными, чем когда-либо прежде.

Все они проходили обязательное обследование. Начать с того, что беременных просвечивали ультразвуком с целью определить пол будущих детей. По прошествии времени, когда картина рождаемости так и не изменилась, всех женщин в возрасте до пятидесяти лет стали обследовать в попытке выяснить причину появления «голубого» поколения.

Поощрялись сексуальные связи – власти хотели повысить рождаемость в надежде, что рано или поздно природа смилостивится и подарит миру девочек. И девочки действительно появлялись – их видели в утробе, бултыхающихся в околоплодных водах, пинающих своих мамочек хилыми ножками и ручками.

Но ни одна не выжила.

Постепенно и эти случайности сошли на нет. Больше не было розового, не было и потерь. Наука боролась годами. Годами. И годами. Причину так и не нашли. Никаким прорывом и не пахло. А если не выявлена причина, то и лекарства не подобрать. Будущее человечества тикало вместе с биологическими часами оставшихся женщин детородного возраста.

Власти обещали миру, что никогда не сдадутся. Они спасут человечество. Что-нибудь придумают.

И люди послушно исполняли свою роль. Молились. Молились всем богам, чтобы те даровали им возрождение рода человеческого. Долгое время их мольбы, казалось, никто не слышал. Люди стали молиться усерднее, настойчиво взывая ко всем могущественным существам. Они раскопали древние религии, выковали новые и с надеждой бормотали божественные песнопения.

И вот, после полувека отсутствия женщин, случилось чудо – и это произошло вовсе не в стерильной научной лаборатории.

Коринна и Эрни Уоррен прожили в браке двадцать пять лет. Они всегда хотели детей, но мать-природа как будто противилась их желанию. Коринна переносила выкидыш за выкидышем, пока в конце концов супруги не отказались от своей мечты стать родителями. В сорок три года ее исключили из числа потенциальных рожениц. Уоррены приняли этот приговор с большой грустью, но в то же время и с некоторым облегчением. Горе изрядно потрепало им нервы, сломило, но не разлучило, и они по-прежнему держались друг за друга.

Спустя восемь лет, в пятьдесят один год, Коринна неожиданно забеременела. Естественным путем. Они с Эрни были вне себя от радости, но вместе с тем и страшно напуганы. Что, если они потеряют ребенка, как уже случалось много раз? Они не могли смириться с очередным выкидышем.

Как и любую женщину, Коринну отправили на обследование – но, в отличие от других, они с Эрни с готовностью откликнулись на предложение пройти тесты. Они хотели убедиться, что их ребенок крепкий и здоровый, стремились сделать все возможное, чтобы обеспечить безопасное рождение маленького существа, которое уже полюбили всей душой, и ради него были готовы на все.

Их сердца зашлись от восторга, когда они увидели свое творение на дисплее аппарата УЗИ. Их ребенок. Их счастье.

Для акушерки, приставленной к Коринне, процесс ультразвукового исследования давно стал рутиной – монотонной серией тестов с заведомо известным результатом. Она не ожидала увидеть ничего, кроме голубого цвета.

Но что это?

Розовый.

Появление ее обернулось настоящим потрясением.

И вызвало всеобщую панику. Результат, полученный в смотровом кабинете, волной истерии пронесся по всему земному шару. Люди не могли поверить, что наконец-то пришла хорошая новость. Они жаждали узнать как можно больше о паре, подарившей им надежду.

Но история болезни Коринны с бесконечными выкидышами, ее возраст и тот факт, что за последние десятилетия еще ни одна девочка не выжила, вызывали серьезное беспокойство. Коринну и Эрни перевели в специализированное медицинское учреждение для пристального наблюдения за ходом беременности. Кроме ежедневного сканирования, больше никаких тестов не проводили. На этот раз матери-природе позволили проявить себя в полной мере – по крайней мере, пока не возникнет причин для вмешательства. Возможно, пришло время снова довериться человеческому телу.

Коринна и Эрни понимали необходимость постоянного мониторинга развития плода и всеобщее желание сохранить их дочь. Они с готовностью принимали советы медиков. И радовались тому, что для всех этот ребенок такой же особенный, как и для них. Девочка нуждалась в заботе и внимании. Они не возмущались наложенными на них ограничениями. Как и тем, что к ним не допускали никаких посетителей. Они согласились на все условия, лишь бы их ребенок благополучно появился на свет.

При родах возникли осложнения. Мать и дочь оставили одних бороться за жизнь. Коринна умерла вскоре после того, как разрешилась от бремени, исполнив свое главное предназначение.

Эрни, убитый горем, не мог справиться с утратой. Какой из него отец?

Он так и не подержал на руках свою дочь.

Так никогда и не поцеловал ее.

Не сказал, что любит.

А что же стало с малышкой?

Мир ждал ее появления на свет, затаив дыхание в предвкушении новости о том, что надежды человечества оправдались, что наконец-то родилась девочка.

Она действительно родилась.

И, вопреки всему, выжила.

Первая девочка, родившаяся за последние пятьдесят лет.

Ее назвали Евой.

Она олицетворяла собой возрождение человеческой расы. Она стала ответом на молитвы людей. Для всего мира она была главной заботой и последней надеждой.

Ева, спасительница человечества.

Я – Ева.

1
Ева

Хорошие пальчики, озорные пальчики. Хорошие пальчики, озорные пальчики. Хорошие пальчики, озорные пальчики…

Сидя на краю Капли и болтая ногами, я вытягиваю ступни вперед, потом сгибаю их, чувствуя напряжение икроножных мышц, и наслаждаюсь ощущением ветерка на моей коже.

Мне нравится здесь. Снаружи. Нежиться под теплыми лучами солнца. Высота меня не пугает, и это хорошо: кажется, я всю жизнь живу над облаками в построенном для меня святилище, где ем, учусь и расту. Все, что мне только может понадобиться, находится здесь, в просторном пузыре Купола, сквозь стеклянные стены которого глядит красота внешнего мира. Солнечные лучи отражаются в каждой поверхности.

Здесь, в моем доме над облаками, меня не видно, и я ничего не могу разглядеть за белой воздушной пеленой, скрывающей мир и меня друг от друга. Правда, порой мне кажется, будто я вижу очертания города внизу, но, возможно, это всего лишь игра воображения.

Тем не менее, мне нужно быть ближе к миру. Мне нужно познать его. Вот почему я люблю сидеть на Капле. Это мое место, моя пристань в конце пути в никуда. Только здесь, в тишине и покое, я могу поразмышлять о прожитом дне и своем будущем.

Нашем будущем.

Будущее.

– Вот ты где, – говорит Холли, проходя через стеклянные двери в нескольких метрах позади меня. Можно подумать, я могу быть где-то еще.

Я редко бываю совсем одна. Или, скорее, никогда не остаюсь надолго, прежде чем появляется она. Не отрывая глаз от прекрасного вида, я приветственно машу ей рукой. Холли не виновата в том, что нарушает мой покой. Она лишь выполняет то, что ей велят. Они хотят слышать мои мысли – особенно сейчас, в преддверии завтрашнего дня. Потому ее и послали ко мне. Холли. Моя лучшая подруга. Моя постоянная спутница. Мой якорь. Только что мы вместе с ней обсуждали в классе, как это Уильяму Шекспиру удается превращать трагедию в почти что комедию. Она высказала немало интересных мыслей, которые показались мне интригующими и глубокими – иногда я узнаю от нее не меньше, чем от преподавателей.

Впрочем, сейчас Холли совсем другая. Она не похожа на всезнайку и выглядит более… понятной.

– Милые туфельки, – киваю я на оранжевые слипоны, когда она садится рядом со мной. Ее медовые светлые волосы даже не шелохнулись на ветру, однако она плотнее запахивает джинсовую куртку, словно ежась от холода.

Меня забавляет то, что ей постоянно меняют наряды, подбирая одежду на каждый день и каждую встречу со мной. К чему все это? Возможно, чтобы показать, чего ждут от меня, или пробудить во мне чувство стиля и интерес к моде, потому что мне ведь не у кого учиться. Я – единственная девушка на планете.

Мне никогда не говорят прямо, что надеть. Я могу выбирать что угодно из множества вещей, хранящихся в моей гардеробной – по большей части винтажных моделей прошлых десятилетий, собранных со всего света. Тут и геометрические принты, и брюки клёш, и жакеты с накладными плечами или симпатичные платья-рубашки.

Да, у меня все еще есть свобода выбора. Взять хотя бы сегодняшний день. Утром я выбрала летящий бирюзовый сарафан с изысканным белым цветочным узором. Чуть ниже колена, он открывает широкую, в пару дюймов, полосу голой кожи ног между подолом и краем коричневых сапожек на шнуровке, которые я подобрала к нему. Я видела фотографии похожих платьев – их носят с туфлями на танкетке, сандалиями или эспадрильями, но моя обувь всегда должна быть зашнурована и завязана, когда я нахожусь на Капле. Никаких слипонов. Во всяком случае, здесь.

На Холли это почему-то не распространяется, что меня раздражает, хотя только потому, что я вижу в этом небрежность с их стороны. Зачем издавать регламенты, приставлять ее ко мне, в то же время сохраняя теневую область, где мы не привязаны к одним и тем же правилам? Это выглядит как насмешка над ней, что мне категорически не нравится.

Я стараюсь подавить глубокий вздох и отвожу взгляд. Медленно прочесываю пальцами кончики своих длинных каштановых волос, спутавшихся на ветру.

Когда я была моложе, Матери обычно укладывали мои волосы. Тогда их прически казались мне слишком замысловатыми, чтобы я могла их повторить, но теперь я часами играю со своими волосами и весьма преуспела в парикмахерском деле. Я умею завивать локоны, завязывать ленты, заплетать косы, закреплять пряди шпильками… Возможности поистине бесконечны. Чему я очень рада. Во всяком случае, мне хоть есть чем заняться. Когда-то мне разрешали экспериментировать с макияжем, но теперь я наношу его только по особым случаям, чтобы не тратить впустую запасы косметики. Поскольку спрос на такие продукты уже не тот, что раньше, на новые поставки рассчитывать не приходится. Того, что имеется в наличии, мне должно хватить надолго.

– Значит, завтра, – прерывает молчание Холли.

– Да, точно. – Усмехаясь, я поворачиваюсь к ней и вижу, как мерцают ее бледно-зеленые глаза, когда она смотрит прямо перед собой. Иногда, обсуждая подобные темы, она ходит вокруг да около, заставляя меня нервничать и ершиться, поскольку я не знаю, куда может завести разговор. А порой, как в классе, она предельно собрана и сосредоточена исключительно на работе. Я предпочитаю такие моменты, как сейчас. Такой она мне больше нравится. Наше общение кажется более искренним. И она как будто настоящая.

– Это великий день, – говорит она, пожимая изящными плечами.

– Самый важный в моей жизни. – Я киваю в знак согласия, теперь уже с серьезным видом. Мне хочется, чтобы она думала, будто ей удалось заинтересовать меня и я готова к глубокому и содержательному разговору. – Ну, если не считать моего рождения – то было эпохальное событие.

– Да ничего особенного, – отвечает она, пытаясь скрыть улыбку, мелькающую в уголках рта.

– Уж точно не самая горячая новость, – ухмыляюсь я.

– Вот именно, – еле слышно произносит она. – Тогда расскажи мне о нем.

– У меня в комнате целое досье на него. Можешь пойти посмотреть, если хочешь. Или принесешь его сюда? – дерзко предлагаю я, зная, что ей уже известно его содержание и что она не смогла бы принести его сюда, даже если бы нам разрешали хоть что-то приносить на Каплю.

– Пытаешься от меня избавиться? – спрашивает она, и в ее широко раскрытых глазах вспыхивают искорки.

– Еще чего, зачем мне это делать? – смеюсь я, мысленно возвращаясь к незнакомцу, с которым мне суждено встретиться завтра. Претендент Номер Один. – Его зовут Коннор… Судя по фотографиям, которые я видела, он довольно симпатичный.

– Это хорошо, хотя внешность – еще не все, – отвечает она.

– Конечно. Внешность бывает обманчива. – Ирония не чужда нам обеим. Я замечаю, как она поджимает губы, пытаясь сдержать очередную улыбку. Я люблю ее за этот маленький проблеск эмоций.

– Есть в нем еще что-нибудь выдающееся? – спрашивает она, заправляя за ухо выбившуюся прядь волос. Вопрос звучит невинно, как это принято между подружками. Будто она и не пытается выудить информацию и проникнуть в мои мысли – потому что, насколько я могу судить, их пока не могут контролировать, тестировать или прослушивать. Мне бы хотелось, чтобы так оставалось и впредь.

Но это моя Холли, напоминаю я себе. По ее глазам я знаю, что она искренне заботится обо мне, что она больше, чем просто посредник, приставленный ко мне, чтобы управлять моими радостями и тревогами.

– Трудно судить по тому, что я видела и читала до сих пор. Узнаю больше, когда встречусь с ним утром. – Я стараюсь, чтобы голос звучал спокойнее. Вот уже много лет мы идем к этой цели. Я всегда знала, что будет три претендента на мою руку. Не два или четыре, а именно три. Трое мужчин из шорт-листа, которые зарекомендовали себя достойными выполнения предстоящей задачи. Мне не рассказывают, как проходил отбор, и я могу только представить, что их тестировали, тренировали и муштровали так же, как и меня. Теперь пора и мне сказать свое слово. Встретиться с тройкой лучших и выбрать спутника жизни. Партнера. Мужчину для сосуществования. Я здесь не для того, чтобы одним махом заселить мир людьми; моя миссия скорее в том, чтобы совершить некоторую перезагрузку, позволить нам начать все заново и исправить ошибки. Таковы надежды и план, который мне доверено осуществить.

– И что ты чувствуешь перед встречей с ним? – спрашивает Холли, глядя мне в глаза.

Ничто от нее не ускользает.

– Беспокойство, волнение, страх, восторг, ужас… – Я умолкаю, обводя пальцами контур пятна загрубевшей кожи в форме полумесяца на левом запястье. Постоянное напоминание о том, какой уязвимой я была в прошлом и почему чувствую себя в безопасности здесь, среди тех, кому можно доверять. – Меня пугает неизвестность.

Холли улыбается, как будто понимает меня с полуслова. Неудивительно, ведь она уже более десяти лет играет роль моей лучшей подруги, но она никогда не сможет понять, какой груз ответственности я несу. Никто не сможет. В этом смысле я совершенно одинока, к каким бы уловкам они не прибегали, чтобы убедить меня в обратном. Эти незнакомые люди смотрят на меня так, будто у меня есть ответы на их молитвы, но что, если они ошибаются во мне?

– Он знает обо мне все. Я не знаю о нем ничего, кроме того, что содержится в его досье, – делюсь я своим беспокойством и пытаюсь игнорировать неуверенность в себе.

– Он тоже знает только то, что ему показали, – деловито отвечает она, и я сразу вспоминаю, как мне в лицо совали камеру и просили сказать несколько слов, чтобы подбодрить человечество в его бедственном положении. Я знаю, что торжества по случаю моего шестнадцатилетия на прошлой неделе тоже засняты на видео. В перерывах между шумными играми, пением и танцами меня расспрашивали о том, как я себя ощущаю при достижении знакового возраста. Я не жаловалась, потому что привыкла к этому. Мир радуется, наблюдая за тем, как я взрослею.

Раньше мне бывало стыдно в такие минуты. Теперь я чувствую реальную связь с обществом, как будто путешествую сквозь объектив и говорю непосредственно с каждым человеком. Я ощущаю себя сильной, частью мира, не совсем уж одинокой.

– То, что он видел, в любом случае лучше, чем глупое видео его бега на дорожке и игры на виолончели – хотя он здорово бегает и музицирует, – вырывается у меня со стоном, когда я вспоминаю клипы с участием Коннора, которые показывала мне управительница, Вивиан Сильва. Такое впечатление, что я должна быть счастлива от музыкального таланта незнакомца и скорости, с которой он передвигает ногами. – Я бы хотела еще что-нибудь посмотреть.

– Значит, тебе понравилось то, что ты увидела? Это разожгло твой аппетит? – Она ухмыляется и, опуская голову, вглядывается в меня снизу вверх, хлопая ресницами.

– Да. Нет… я не знаю. Мне нужно больше. Я хочу знать, чем он живет. Что заставляет его улыбаться и плакать. Есть ли у него братья и сестры или мать. Каково это – жить за пределами Башни и иметь много друзей.

– Возможно, у него их не так уж много.

– Но, во всяком случае, они реальные, не то что у меня.

– Уф. Бьешь по больному месту. – Она стонет, прикладывая руку к груди.

– Извини, – бурчу я.

– Вполне естественно, что ты нервничаешь, Ева, – говорит она уже серьезным тоном. От ее шутливой манеры не остается и следа.

– Я не нервничаю, просто… – Мой голос обрывается, и я чувствую, как пылает лицо. – Я могу возненавидеть его.

– Вот почему тебе предлагают еще двух претендентов, – напоминает она. – У тебя есть выбор. Ты – Ева.

– Знаю. Ева, спасительница человечества. – Эти слова будто вязнут на зубах.

– Нет, – твердо говорит она. – Сильная, талантливая, веселая, красивая, неповторимая. Это он должен нервничать. Здесь ты главная. Помни об этом. Таких, как он, много. А ты – единственная.

– Спасибо тебе, – бормочу я, сознавая, что мои румяные щеки быстро становятся пунцовыми. Пузырь нервной энергии набухает в животе. – После долгих лет ожидания, обсуждений и подготовки, любопытства и тревог завтра все может свершиться. Наступает этот день. Я встречаюсь с претендентом. Юношей… мужчиной.

– Думаю, «юноша» – это точнее. – Она смеется, зарываясь лицом в ладони.

– Это начало новой жизни.

Юное лицо Коннора мелькает передо мной. Я придирчиво изучила его вдоль и поперек и хорошо помню прыщики на подбородке, мягкие светло-каштановые волосы и улыбку, слегка кривобокую. Впрочем, все это не более чем поверхностный взгляд. Мне интересно, что там, внутри.

На какое-то мгновение лицо Холли искажается болью, но тут же возвращается ее безупречная улыбка, и она продолжает:

– Ты заметила, как он смахивает волосы с лица всякий раз, когда начинает говорить? Мне кажется, это мило…

– Заметила. – Уголок моего рта дергается.

Я недовольна информацией, которую мне дали о Конноре, потому что ее недостаточно. Я хочу большего. Не стану скрывать: я часами просматривала видеозапись продолжительностью три минуты и двадцать две секунды, прокручивая пленку снова и снова. Я ставила ее на повтор, вглядываясь в каждую деталь, перематывая назад, чтобы увидеть, как он оттягивает края майки, как его пальцы соприкасаются с тканью, как легко скользят по струнам виолончели, как он щурится, глядя в ноты. Это завораживает куда больше, чем все, что они позволяют мне смотреть, делать или читать. Это жизнь. Жизнь во внешнем мире.

Я знаю, что они наблюдают за мной во время просмотра видео.

Они наверняка думают, что я влюбилась в первого же мужчину, с которым мне разрешили пообщаться, но на самом деле я просто очарована. Мне хочется впитать каждое его движение, каждую интонацию. Ему не позволяют говорить много, но все равно я получаю информацию – знания о мире, что простирается внизу; мире, о котором мне почти ничего не известно. У нас с Коннором одно огромное ночное небо на двоих, но в остальном наши жизни совершенно разные. Мои дни проходят здесь, в Башне, где мне ничего не угрожает, в то время как он свободен в своих передвижениях. Он волен распоряжаться своей жизнью. Конечно, если только завтра ему не улыбнется удача. Тогда его жизнь станет больше похожей на мою, или, как я надеюсь, моя жизнь станет больше похожей на его жизнь…

– Верю, ты отлично проведешь время, – говорит Холли, глядя мне в глаза. – Я буду думать о тебе.

– Правда? – Я внутренне морщусь, когда слышу нотки мольбы в своем голосе. Иногда Холли действительно кажется осязаемой и реальной. Как будто она и впрямь мой компаньон и единственный союзник. Мне хочется прильнуть к ней, лишь бы она не уходила.

– Да. Конечно. Это… важный день для всех нас, – бормочет она. – Кто же не будет думать о том, как ты там справляешься?

– И то верно. – Я вздыхаю.

2
Ева

Вот уже час, как мы сидим на том же месте и, как обычно, говорим обо всем и ни о чем. Иногда Холли позволяет мне посплетничать о ком-то из Матерей, пожаловаться на то, что не понимаю математическую теорию, или на трудности в освоении китайского языка. Иногда мы просто молчим. И это тоже хорошо. Нам так легко вдвоем.

Мое сердце сжимается при мысли о завтрашнем дне, о том, каких усилий он потребует. Я думаю о том, какой неловкой, неестественной и неуклюжей могу предстать – не по своей вине, а скорее из-за всей этой нелепой ситуации.

Я машинально лезу в карман и достаю разноцветный кубик Рубика – как и мой гардероб, это отголосок ушедшей эпохи, в которой наверняка жилось намного проще. Вот почему я так увлечена этой игрушкой – для меня утешение вертеть кубик в руках и слушать скрип его пластиковых деталей, трущихся друг о друга.

Сжимая его обеими руками, я прокручиваю подвижные грани так, чтобы цветные квадраты менялись местами. Я всегда любила разгадывать эту головоломку. Поначалу было очень трудно. В детстве я смотрела на него часами, крутила беспорядочно, пока не начинала злиться. По ночам мне снилось, как я собираю этот кубик! Помню, Холли дразнила меня: «Просто сними наклейки, а потом верни их обратно на нужные места», – говорила она, зная, что я никогда не буду мухлевать. Теперь я легко собираю его, почти не задумываясь упорядочиваю цветные квадраты. Когда-то решение этой головоломки успокаивало мой разум, но теперь покой наступает от того, что удается чем-то занять свои руки.

– Что ты делаешь, зачем ты притащила эту штуку? – Голос Холли взлетает на октаву вверх. Она мгновенно впадает в панику при виде ретро-игрушки в моих руках и оглядывается на стеклянные двери позади нас.

– Он лежал у меня в кармане, я и забыла про него. – Приходится изворачиваться, делая вид, будто ничего страшного не происходит. По правде говоря, я знала, что кубик при мне, но реакция Холли меня пугает настолько, что хочется отмотать последние тридцать секунд назад и оставить игрушку там, где она и пряталась.

– Ты же знаешь, что нельзя приносить ее сюда. Это против правил! – шипит она, хмуря брови.

– Холли, расслабься! – Смеясь, я подбрасываю кубик в воздух и ловлю его обеими руками. Это рискованный трюк, и у меня замирает сердце, но это стоит того, чтобы увидеть выражение лица Холли. Она не в силах поверить, что я могу нарушить такое пустяковое правило. Обычно я очень послушна. Здесь редко выпадает возможность побыть бунтаркой, и как же это будоражит, когда чувствуешь, как кипит и бушует в венах кровь.

– Не надо, – умоляет она, закрывая лицо ладонями, словно это зрелище для нее невыносимо. Уговаривая меня остановиться.

– Даже не верится, что ты такая трусиха.

– Ева, домой. Сейчас же! – гремит голос, заставляя нас обеих вздрогнуть.

– В самом деле? Но сейчас всего лишь… – Я оборачиваюсь к стеклянным дверям.

Там стоит Вивиан Сильва – одной рукой упираясь в бедро, а другой указывая, куда мне идти. Ее статная фигура неизменно вызывает у меня желание съежиться. Высокая, сильная, она не похожа ни на одну из Матерей. В ней нет ни капли женственности или мягкости, а еще эти ее точеные черты лица, серые брючные костюмы и седые волосы – короткие и жесткие, спереди доходящие до скул и почти полностью сбритые на затылке.

Суровость ее лица, всегда недружелюбного, а сейчас еще более грозного, чем обычно, лишает меня дара речи. Нет смысла пытаться что-то объяснить. С ней такие штучки не проходят.

Моя бравада исчезает, и я, словно прикованная к месту, чувствую себя опустошенной, не говоря уже о том, что униженной.

– Я сказала, сейчас же! – рявкает она, впиваясь в меня карими глазами.

– Мы просто говорили о завтрашнем дне, – мой голос тихий и ровный. Я хочу смягчить ее гнев и переключить внимание на более важную, насущную задачу. Игрушка на Капле – пустяк в сравнении с тем, что ждет нас завтра.

– Вивиан, она не хотела…

– Холли, вон, – приказывает она, не отрывая от меня взгляда.

У меня чуть не отваливается челюсть, когда моя подруга буквально исчезает, словно испаряется в воздухе.

Такого я еще не помню. Обычно Холли уходит через открытую дверь, тем самым поддерживая созданную для меня иллюзию.

Это плохо.

Очень плохо.

У меня сжимается горло, когда я с трудом поднимаюсь на ноги и бреду по бетонной дорожке Капли к Вивиан. Я протягиваю ей кубик Рубика, надеясь, что она заберет его и инцидент будет исчерпан. Она отвергает мой призыв к миру, отворачиваясь от меня.

– Проходи, – тихо произносит она привычно холодным, властным, размеренным тоном.

– Простите, – бормочу я, как последняя идиотка, следуя за ней в верхнюю зону сада – лабиринт из пышных зеленых деревьев, растений и кустарников. Миллионы видов флоры собраны и размещены под Куполом. Это сделано для меня. Это моя теплица в небе, где я могу наблюдать, как произрастают и буйствуют живые формы. Все так внимательны ко мне… Заботливы.

Чувство вины закрадывается в душу.

Вивиан ведет меня по одной из каменных дорожек, петляющих через сад, и вниз по лестнице в рабочее помещение. Она останавливается перед закрытой дверью своего кабинета и поворачивается ко мне. Выражение ее лица более сдержанное, чем раньше: прогулка, видимо, успокоила нервы.

– Ты понимаешь, насколько это серьезно? – произносит она голосом чуть громче шепота.

– Я забыла, что кубик у меня в кармане. – Ложь душит меня, мешая говорить. Я плохо переношу выволочки, да и редко даю для них поводы. Это правда.

– Одно неловкое движение – и ты могла бы убить кого-нибудь внизу. Надеюсь, тебе не надо напоминать, как высоко мы находимся? – От ее вопросов я чувствую себя никчемной и глупой.

– Нет, конечно, нет. – Я морщусь от смущения.

– Мы предоставляем тебе столько свободы, Ева. Хочешь, чтобы ее забрали? – спрашивает она, тыльной стороной ладони откидывая с лица волосы.

– Нет, – умоляю я, понимая, что Матерям, вероятно, прикажут впредь обыскивать меня перед прогулкой, и проклиная себя за беспечность.

– Наверное, отныне нам придется запирать двери, – говорит она, как будто продумывая варианты наказания. Она играет со мной, упивается своей властью. Я понимаю это, но страх сильнее меня.

– Пожалуйста, не надо. – Я сдерживаю эмоции, стараюсь говорить уверенно, по-взрослому.

– Или можем избавиться от Капли, – предлагает она.

– Вы этого не сделаете… – У меня перехватывает дыхание.

– Если ты не можешь следовать простейшим инструкциям, Ева… – Уголок ее рта слегка приподнимается. Она знает, что задела меня за живое. Все, что я могу сделать, это выказать надлежащие раскаяние и сожаление в надежде, что она смилостивится.

– Обещаю, что этого больше не повторится, – говорю я, склонив голову.

Поднимая глаза, я сталкиваюсь с ее пристальным взглядом, и мне ничего не остается, кроме как вернуться к разглядыванию своих коричневых сапожек на шнуровке.

– Ты – всего лишь винтик, – сердито произносит она голосом низким и глубоким, приближаясь ко мне. – Важный, отдаю тебе должное, но все равно винтик. Без нас, без нашей защиты, ты ничего не стоишь.

Я киваю, мои щеки горят. Может, я и та, на кого возложена высшая ответственность за продолжение жизни на этой планете, но Вивиан поручено следить за тем, чтобы я достойно выполняла свои обязанности. Конечно, она не может причинить мне физическую боль, но в ее власти отобрать у меня любимые вещи, чтобы ничто не мешало мне выполнить мое предназначение. Капля – моя единственная связь с внешним миром. Вивиан знает, что я сойду с ума от горя, если оборвут эту ниточку, и что я готова на все, лишь бы ее сохранить.

– Я обещаю, что больше никогда вас не ослушаюсь, – у меня получается писк.

– Хорошо. – Раздувая ноздри от гнева, она выдерживает паузу, позволяя мне проникнуться чувством вины. – Теперь иди в свою комнату и готовься к первой встрече. Я не хочу, чтобы ты меня разочаровывала два дня подряд, – предупреждает она. – Общество рассчитывает на тебя.

– Да, Вивиан. – Я приседаю в некоем подобии реверанса, прежде чем поспешить в свою комнату в жилой зоне.

3
Брэм

Сирены будят Хартмана. Он мой лучший друг. Напарник. Второй пилот. На часах два ночи. Я не сплю.

– Что, гроза? – хрипло произносит он, поскребывая щетину, покрывающую нижнюю часть его круглого лица. Прогноз обещал грозы, но грохот сапог, несущихся по коридору мимо дверей нашей комнаты, возвещает нечто более серьезное.

– Опять бунтуют, – отвечаю я.

– Чертовы «фриверы».[1] Пошли вон! – ворчит он.

Сон.

У меня его так мало, что я начинаю забывать, каково это – спать. Везет Хартману – у него никогда нет проблем со сном. Даже в детстве, когда мы учились в академии, а я все еще боялся темноты, он отключался, как только доносилась команда «Погасить свет!», в то время как мой мозг продолжал трудиться в поисках смыслов. Я все пытался отыскать свое место в хаосе жизни. Приятно сознавать, что некоторые вещи никогда не меняются.

Сирены все еще воют. Думаю, это надолго. Я силюсь представить, что творится там, внизу, на уровне воды.

Тысячи повстанцев, бросая вызов непогоде, стоят по колено в мерзлой воде, затопившей их город много лет назад. Стихия вынудила людей строить высотки, вонзать их в грозовые тучи в поисках тепла и безопасности. Но откуда эта толпа? Наивные бунтари, отколовшиеся от обитателей высоток Сентрала, снова оказались у стен нашей Башни, согреваемые лишь пламенем своего гнева.

Почему?

Все дело в Ней, конечно. Спасительнице. Будущем человечества.

Все из-за Евы.

Протестующие здесь не внове. Башня слышала миллионы голосов, взывающих к небесам, видела миллионы пылающих страстью лиц, миллионы бессмысленных, отсыревших картонок, прибитых гвоздями к влажным деревянным палкам, с которыми люди маршируют взад-вперед вдоль укрепленных стен. Все они хотят одного: освободить Еву.

– Ненавижу фриверов… – бормочет Хартман в подушку. Похоже, разговаривает во сне.

Сегодняшние протесты как всегда обернутся беспорядками. Но они ничего не добьются. Пожар будет быстро потушен. И так же быстро забудется.

За последние годы пару раз возникали опасные ситуации, но что вы хотите? Ева – самая большая ценность в истории человечества. Попытки ее похищения еще ребенком случались довольно часто. Профессиональные заговоры религиозных экстремистов, угрозы террора сопровождали почти каждое ее появление на публике. Но все это было очень давно. Когда она еще выходила в мир. Реальный мир. Маленькую девочку торжественно водили по улицам города, чтобы подарить надежду отчаявшимся, поддержать слабых, убедить скептиков.

Конечно, она ничего из этого не помнит, и мы ей не напоминаем. Это была другая жизнь, до того, как Организация по предотвращению человеческого вымирания (ЭПО)[2] ужесточила порядки. До того, как Еву заточили в Купол.

Купол.

Мои мысли перемещаются с улиц, находящихся на двести этажей ниже, к Еве, на пятьдесят этажей выше. Купол – это ее мир. Автономный на каждом уровне. Будь Башня страной, Купол стал бы ее столицей.

Население: 1 человек.

Ева.

Что она сейчас делает? Конечно, на такой высоте она не может слышать воя сирен, но я знаю Еву. Она не уснет. Ее голова занята завтрашним днем. Как и у меня.

Башня сотрясается.

Снизу доносятся звуки взрывов.

Начинаются массовые беспорядки.

Хартман храпит. Как и Ева, он не замечает того, что творится вокруг, хотя и лишен такой роскоши, как поглотители шумов, стабилизаторы движения и суперсовременная подвесная система. Ничто не тревожит его мирный сон.

Вода внутри моей прозрачной столовой покрывается рябью, когда очередной мощный толчок сотрясает Башню. Ева ничего бы не почувствовала. Купол незыблем, там всегда все спокойно и мирно. Впрочем, нельзя сказать, что он неподвижен. Он слегка покачивается, как лодка в океане, позволяя грозам или, как сейчас, ударным волнам обходить его стороной, храня своего драгоценного обитателя в блаженном неведении.

Еще один взрыв. Должно быть, фриверы устраивают неслабое шоу.

Надо бы взглянуть. Я спрыгиваю с кровати. Когда мои ступни касаются холодного пола, он излучает мягкое оранжевое свечение, так что я могу видеть, куда иду, не нарушая сон Хартмана. Голографический дисплей на моем рабочем столе загорается, когда я прохожу мимо, и пытается заманить меня на рабочее место, высвечивая мое любимое изображение – дерево.

Я игнорирую его, и экран возвращается в режим сна. Когда я подхожу к окну, оно чувствует тепло моего тела и открывается. Забавно, что мы до сих пор называем их окнами. Снаружи у Башни нет ни одной стеклянной панели. Это крепость. Наши окна – мониторы реалити-ТВ, перепрофилированные и спроектированные для Башни, создающие полную иллюзию привычных окон. Это одно из множества изобретений моего гениального отца, доктора Айзека Уэллса. В большей степени гения, чем отца.

Я выглядываю в окно, и оно показывает мне густые и зловещие грозовые тучи. Настройка по умолчанию: реальность. Я провожу по экрану рукой, и меня ослепляет красная вспышка.

– Черт возьми, Брэм, – ворчит Хартман, отворачиваясь от света.

– Извини, – шепчу я, взмахом руки регулируя яркость.

Когда все успокаивается и тучи уходят, я вижу то, что осталось от Сентрала, нашего города. Бурыми пятнами выделяются более холодные, затопленные районы. Поразительно, что там все еще живут люди. Я подхожу ближе и смотрю вниз, отчего в животе что-то подрагивает. Я не очень хорошо переношу высоту, а здесь она запредельная. Если бы коммерческие авиакомпании до сих пор выполняли полеты, мы бы смотрели сверху вниз на пролетающие лайнеры.

Прямо под моим окном, у основания Башни, разгорается красное свечение. Жар тысяч тел фриверов пузырится, подобно лаве. Я поднимаю кулак и широко растопыриваю пальцы. Окно подчиняется и увеличивает изображение. Лава превращается в рой огненных муравьев, которые пытаются вторгнуться в наше гнездо, чтобы забрать свою королеву.

Им это не удастся.

Жестом руки я снова увеличиваю изображение. Теперь я вижу их лица. Красное пламя их гнева. Некоторые плачут. Конечно, все мужчины. Большинство из них никогда не видели настоящую, живую женщину. В мире осталось немного женщин, но они, в основном, надежно спрятаны в домах, куда мужчинам вход заказан, и уединенных святилищах. Самой молодой из них, кроме Евы, шестьдесят шесть лет, это последняя из тех, кто родился до полувековой засухи. Я ни разу не встречал женщин, когда жил там, в городе. За исключением своей матери, разумеется. Я практически не вижу их и в рядах нынешних протестующих – большинство из них слишком стары или слишком напуганы. Они боятся нас. Боятся мужчин. Боятся того мира, в котором мы живем. Отныне все мы – исчезающие виды, и женщины – самый редкий.

Окно вспыхивает ослепительно-белым. Стены дрожат. На этот раз взрыв устраивают не бунтовщики, а мы. Взрыв не смертельный, разумеется: в конце концов, мы и так под угрозой исчезновения. Отпугивающий газ обычно делает свое дело, разгоняя даже самых стойких фриверов, и тогда толпы с криками разбегаются по домам.

Я провожу по экрану обеими руками, и окно возвращается к реальности. Грозовые тучи. Эти вечные грозовые тучи. С замиранием сердца я смотрю на то, что мы сделали с нашей планетой. Идиоты. Вот что происходит с миром, который в течение полувека населяли лишь мужчины, поколения мальчишек без всякой надежды на будущее. Они разрушают его. Неизбежно. Три мировые войны – и вот что от него осталось.

Все это произошло еще до моего рождения.

И до рождения Евы.

К тому времени, как Ева появилась на свет, мир превратился в то, что мы имеем сегодня. Это то, что предстоит спасать нашей «спасительнице». Я слишком молод, чтобы помнить хоть что-то из эпохи «до рождества Евы», но я читал книги по истории. В отсутствие будущего поколения, наследников, мы надругались над этим миром так, что оторопь берет.

Хищническое потребление ископаемых видов топлива ускорило глобальное потепление, масштаб которого превзошел даже самые пессимистические прогнозы. Война. Жадность. То, что мы не разрушили своими руками, за нас уничтожила погода. Самые суровые погодные условия в истории существования нашей планеты, утверждают метеорологи.

Эгоизм. Это в нашей природе.

Нашей спасительнице придется нелегко.

Огромное облако прижимается к окну, и я вижу свое отражение – одно из двух моих лиц. Изображение застает меня врасплох: это лицо, с которым я родился. Я провожу рукой по коротко остриженной голове, ощущая приятное покалывание ершика и чувствуя, как уходит напряжение рабочего дня. Мой взгляд тусклый от постоянного недосыпа. Лицо усталое. В последнее время я вижу его все реже, чего не скажешь о моем втором лице. Ее лице.

Холли.

В период подготовки к завтрашнему событию мой рабочий день увеличился почти втрое, и большую часть времени я, в полной экипировке, провожу в студии или, как мы, пилоты, предпочитаем ее называть, в Клетке. Именно там мы покидаем свою оболочку и становимся Холли, лучшей подругой Евы.

Холли не перестает восхищать меня, даже по прошествии стольких лет. Это действительно вершина изобретательской мысли. Другой такой технологии не существует. Конечно, когда организация отвечает за самого важного человека на планете, она получает в свое распоряжение бесконечные ресурсы, неограниченные фонды, которые направлены на разработку всего, что может положительно влиять на благополучие Евы. Технология, придуманная моим отцом, находилась в поле зрения ЭПО в течение многих лет, но думаю, даже великая Вивиан Сильва не могла бы предсказать появление Холли и то, что она станет настолько полезной. Социальное взаимодействие со сверстницей быстро стало ключом к пониманию психологии Евы.

Позволило читать ее мысли.

Влиять на нее.

Контролировать.

Никто не обладает большей властью, чем лучшая подруга.

Влияние/манипуляция. Это тонкая грань, и Холли ежедневно ходит по ней. Я хожу.

Конечно, Ева знает, что Холли – голограмма. Она полностью осознает собственную уникальность. Большинству из нас не под силу отличить Холли от настоящего человека, но Ева разгадала ее секрет в первую же неделю знакомства, когда нам было всего по пять лет.

Я до сих пор помню, как она настойчиво повторяла: «Ее глаза… Они всегда разные».

Это единственный изъян идеальной в остальном программы. Девять из десяти человек не могут этого заметить, но Ева проницательна. Глаза Холли должны быть напрямую связаны с человеком, контролирующим ее: пилотом. Иначе говоря, со мной. Так спроектировал Холли мой отец: именно это и делает голограмму такой живой. Вызывает к ней доверие. Но глаза пилота не всегда одни и те же. Нас трое – тех, кто управляет Холли, и Ева умеет нас различать.

Разумеется, мы не говорим об этом. Запретная тема. Мы никогда не нарушаем протокол. Когда ты управляешь Холли, ты и есть Холли. Ты больше не являешься самим собой. Для того мы и тренируемся.

Иногда я забываю, где заканчивается Брэм и начинается Холли. Может быть, это и делает меня любимицей Евы. Объясняет, почему именно со мной она так откровенна. Должно быть, поэтому мне и поручают самые сложные миссии. А, может, все дело в том, что я – сын босса. Не знаю.

Я снова пробегаюсь пальцами по голове, мысли блуждают. Я был несмышленым мальчишкой, когда отец впервые создал Холли – практически собрал конструкцию на мне. Ровесник Евы, я стал идеальным подопытным кроликом для его новейшего изобретения. ЭПО просто помешалась на этой авангардной идее, сулившей невиданный прорыв. Созданный отцом шедевр вмиг прославил его имя в научных кругах. Теперь он тут на правах королевской особы. Разве это не делает меня принцем? Как бы не так. Мы – рыцари, а Ева – наша королева.

Вспышка молнии вдалеке. По голубому свечению облаков я догадываюсь, что электрический заряд попадает в воду, на мгновение озаряя Сентрал. Интересно, что бы подумала Ева, увидев все это?

Каково это – жить, ничего не зная о том, что происходит вокруг? Жить в заточении Купола, под прекрасным звездным небом. Скоро один из тысячи запрограммированных восходов солнца разбудит ее по расписанию, и она выглянет в окно, увидев перед собой одеяло мягкого белого облака. Она и дальше будет верить в то, что мир прекрасен и удивителен; ее вера в человечество, которое она должна спасти, продлится еще на один день. В этом и заключается цель Купола. Это реальность Евы. Думаю, реальность – не что иное, как мир, который нам предлагают.

Сирены смолкают.

Все кончено.

Я возвращаюсь на свою койку, включаю ночник и перечитываю досье Коннора. Завтра – большой день для всех нас. Встреча с первым претендентом.

Я вчитываюсь в научную тарабарщину с описанием его генетического кода, который идеально подходит для того, чтобы породниться с Евой. Все это кажется таким стерильным, холодным. Словно она какая-то самка из зоопарка, участвующая в программе вязки. Согласен ли я с этим? Нет. Считаю ли это необходимым? Да. Мое мнение что-то значит? Черт возьми, нет.

Но у меня не получается делить мир только на черное и белое. Человеческая природа. Эмоции. Влечение. Любовь. Для всего этого нет научной формулы, а Ева… ну, это Ева. Она непредсказуема.

Ева.

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда подушка уносит меня в неведомые дали сна.

Удачи тебе, Коннор. Завтрашний день может изменить мир.

4
Ева

После беспокойной ночи я просыпаюсь, чтобы полюбоваться восходом солнца сквозь стеклянные стены Купола. Оранжевые и розовые лучи медленно разливаются по небу, возвещая новый рассвет, надежду на новое начало.

Этот день настает.

Он уже здесь.

Мне пора исполнить свое предназначение.

Я оглядываю свою детскую спальню и с удивлением ловлю себя на мысли, что она такая же, как накануне вечером – башня внутри башни, расположенная в верхней зоне с садом. Две стеклянные стены открывают потрясающий вид на оранжерею – частицу прекрасного мира, который мы пытаемся спасти. Я заново влюбляюсь в нее каждое утро, когда выглядываю из окна, нежась на деревянной кровати под балдахином.

Но сегодня к этому чувству примешивается еще что-то.

Я просыпаюсь с ощущением перемен. За порогом – взрослая жизнь, но моя спальня все такая же, как в детстве. Я вот-вот стану женщиной, но не уверена, что готова к этому. Просто знаю, что должна ею быть и что на моих плечах лежит большая ответственность.

Вскоре я слышу стук в дверь. Это тоже часть утреннего ритуала – она всегда появляется через несколько минут после моего пробуждения.

– Входи, – выкрикиваю я и сажусь в постели, расправляя шелковую ночную сорочку.

Мать Нина заходит в комнату в строгой униформе, которую Матери носят на людях – темное платье цвета хаки, накинутый на голову платок в тон, скрывающий длинные седые волосы, которые она обычно убирает в небрежный конский хвост. Ее морщинистое лицо с плотно сжатым маленьким ртом, розовыми щеками и слегка крючковатым носом пока открыто, но она спрячет его под вуалью, когда поведет меня на встречу с первым претендентом, как мы и репетировали. Ее не должны замечать. Она должна казаться невидимкой.

– Доброе утро, мать Нина. – Я пытаюсь улыбнуться, как обычно, но это дается мне с трудом. Что и говорить, день непростой, и у меня скручивает живот.

Улыбка, которую она дарит мне в ответ, намного теплее той, что выдавила я. Ее улыбка обнадеживает, что неудивительно, поскольку мать Нина всей душой радеет за успех предстоящей миссии. Как и все Матери. Вот почему они здесь.

Подол платья путается у нее в ногах, когда она приближается ко мне с завтраком на подносе и ставит его мне на колени. Щедрая порция фруктов и кружка мятного чая. Кто-то мог подумать, что в такой важный день меня побалуют чем-то особенным – скажем, оладьями с сиропом, как в день рождения на прошлой неделе, или сэндвичем с беконом и сыром, как на прошлое Рождество, но нет. Не сегодня. Никто не хочет рисковать – не хватало еще, чтобы вздутие живота разрушило магию момента, отвлекая внимание претендента. Сегодня я должна предстать женщиной, причем идеальной. Это историческое событие для всего человечества, и напряжение огромно. Слишком многое поставлено на карту.

Я представляю себе, как люди прильнут к экранам в ожидании новостей о том, чтовстреча прошла успешно – а, возможно, событие будут транслировать в прямом эфире, чтобы они могли сами решить, является ли Коннор идеальной парой для меня. Впрочем, не исключено, что никакого ажиотажа и не будет. В конце концов, мне рассказывали, что люди не выбирают, с кем мне быть. Интересно, что они чувствуют, всецело полагаясь на меня. Я стараюсь выбросить из головы эту мысль.

И не могу.

Я отталкиваю от себя поднос с едой. Все равно кусок в горло не лезет. И живот сводит судорогой.

– Спасибо, – говорю я, когда мать Нина протягивает мне пластиковый стаканчик с утренними таблетками. Первая партия суточной дозы витаминов. Пять таблеток, разных цветов и размеров. Я закидываю их в рот и проглатываю.

– Ты не хочешь ничего съесть? – спрашивает мать Нина, и прежняя радость в ее голосе сменяется настороженностью, когда она замечает нетронутый поднос. Ее темные глаза смотрят на меня с тревогой.

– Я не голодна, – робко отвечаю я, делая глоток мятного чая.

– Но ты должна поесть, Ева. Тебе нужны силы.

Она выглядит испуганной, и мне ее жаль. Мать Нина – мой главный опекун, сколько я себя помню, и она была рядом со мной задолго до появления Холли. Мои детские воспоминания хранят немало ее образов. Доброе лицо матери Нины всегда приветствует меня по утрам, и она же желает спокойной ночи перед отходом ко сну. В ее обязанности входит кормить меня, одевать, заботиться о моем здоровье, образовании и благополучии. Отказываясь от завтрака, я ставлю ее в неловкое положение – получается, она провалила первое же задание в самый ответственный день моей взрослой жизни.

Обеспокоенное выражение ее лица заставляет меня взяться за вилку и отправить в рот три ломтика нарезанной груши. В горле тотчас встает ком, и я давлюсь, но продолжаю жевать.

– Спасибо тебе. – Мать Нина кланяется, и облегчение разливается по ее лицу. – Может быть, немного банана? Ты ведь знаешь, какая это привилегия – получать такую еду. Бананы больше не растут у нас…

Я вздыхаю, но все-таки запихиваю в себя несколько кусочков. Мать-природа лишила нас бананов, как и девочек. Я почти уверена, что мать Нина прибегает к таким уловкам, только чтобы заставить меня поесть. Это ее обычная тактика.

– Вот и умница. – Она улыбается, подхватывая поднос и переставляя его на прикроватную тумбочку в надежде на то, что я захочу поесть чуть позже. Сложив руки на груди, она поворачивается ко мне. – У нас все готово, ждем тебя.

– Тогда давайте начнем. – С полуулыбкой я делаю еще глоток чая, потом откидываю одеяло и направляюсь в ванную.

Мои чувства по поводу сегодняшнего дня сложные, хотя одно я знаю наверняка: мне хочется пройти через все это безболезненно, насколько возможно. Я хочу быстрее покончить с этим. Я не против того, что запланировано: вся моя жизнь подчинена подготовке к этим испытаниям – но с ними будет легче справиться, когда я узнаю, что это такое. А пока передо мной только неизвестность. И сегодня мне предстоит самая трудная из трех встреч.

После утреннего душа сразу несколько Матерей приходят помогать мне со сборами. Мать Кади невысокого роста, чуть выше полутора метров, занимается моими волосами. Крошечные руки, отмеченные татуировками из ее прошлой жизни, творят чудеса. Она заплетает мне косу наподобие той, в которую уложены ее черные с проседью волосы. Коса лентой огибает голову, открывая лицо, оставляя пряди свободно ниспадать волнами. Мать Кимберли помогает матери Табии с макияжем, передавая ей разнообразные кисти и баночки с таким серьезным видом, что у меня возникает ощущение, будто я на операционном столе, между жизнью и смертью. В свои шестьдесят семь мать Кимберли – самая молодая из Матерей и единственная, у кого огненно-рыжие волосы. Да и нрав у нее под стать, но только не сегодня, когда ею командует мать Табия. Я с нежностью называю мать Табию строгой, но она совсем не такая холодная, как Вивиан, хотя гордится тем, что ей доверяют докладывать наверх о работе остальных. Я знаю, что это так, поскольку другие замолкают в ее присутствии.

Пальцы матери Табии скользят по моему лицу, шлифуя и разглаживая кожу, втирая кремы, умело подчеркивая мои лучшие черты и маскируя несовершенства.

Каждая сосредоточена на своей работе и стремится выполнить ее безупречно. Все Матери сыграли огромную роль в моем воспитании, но сейчас между нами нет той близкой связи, потому что они заняты чем-то гораздо более важным, чем воспитание маленькой девочки.

Одна за другой они заканчивают работу и уходят.

Я скидываю халат и остаюсь в нижнем белье. Сегодня я лишена права выбора наряда. Его пошили много месяцев назад специально для этого случая.

Меня наряжают не в бесформенный балахон наподобие тех, что носят Матери. Мои женственные формы облачены в кремовое платье трапециевидной формы с овальным вырезом и коротким рукавом. Длиной оно до пола, как у Матерей, но юбка объемная и шуршащая. Лиф расшит бисером, пояс, инкрустированный алмазами, зрительно уменьшает талию. Я кручусь перед зеркалом, оценивая всю эту красоту, а потом просовываю ноги в розовые балетные туфельки, которые мать Нина выставляет передо мной на полу.

– Боже… – с придыханием произносит она, когда выпрямляется и смотрит на меня.

Бывают моменты, когда мать Нина чувствует себя не столько старшей горничной, сколько моей мамой. По крайней мере, именно такой я себе представляю родную мать. Сейчас как раз такой момент. Ее лицо розовеет от гордости. Она искренне заботится обо мне.

И за это я ее люблю.

Я поворачиваюсь к зеркалу и оглядываю себя в роскошном платье. Меня восхищают Матери, вложившие в создание этого образа столько сил. Они сделали меня лучше. Красивее. Женщина, что стоит передо мной, мне не знакома, но я отчетливо осознаю все, что она символизирует. Она – не я. Она принадлежит другим и является частью долгожданного шоу.

Матери вложили в меня свою любовь и время.

Пожалуйста, пусть это будет не напрасно.

Мне пора встретиться с первым претендентом и сделать первый шаг к спасению человечества.

Матери с нетерпением ожидают меня в коридоре. Когда я выхожу из комнаты, они изумленно ахают, выражая свое восхищение со слезами на глазах и покачивая головами, не в силах поверить, что наконец-то настал этот день.

– Как будто только вчера я готовилась к своему первому свиданию, – всхлипывает мать Кимберли, утыкаясь в рукав.

– Как же мне это напоминает мою молодость, – шепчет мать Кади, и в ее мудрых глазах воспоминания о тех временах, которые мне не суждено узнать.

– Очень красиво, – кивает мать Табия, немногословная, но добрая.

Я хихикаю, отмахиваясь от их комплиментов. Неровным от волнения шагом я прохожу через их строй и останавливаюсь у отметки на полу, как учили на репетициях. Они группируются вокруг меня: мать Нина встает справа, остальные выстраиваются по обе стороны, образуя крылья. Я слышу шорох ткани, когда они закрывают лица вуалью. Только глаза остаются на виду. Больше ничего.

Как только воцаряется тишина, я веду нашу процессию к лифту. Мы заходим в кабинку, и двери автоматически закрываются. В животе у меня что-то кувыркается, когда лифт срывается вниз.

По большей части меня держат в Куполе наверху, куда порой приходят люди, но мужчинам вход заказан. Я даже никогда не видела мужскую команду охранников нашего заоблачного убежища. Мне говорили, что искушение – зло, которому многие не могут противостоять. Меня часто предупреждают об этом. Видимо, мужчинам и женщинам лучше держаться подальше друг от друга, чтобы не рисковать. Мне позволено общаться только с Матерями и Холли. Видеть кого-то еще – особенно живых людей моложе 65 лет – удается редко. Это поощрение.

Когда двери открываются, перед нами стоит небольшая команда службы безопасности, готовая сопроводить нас до места. Их присутствие говорит о том, что мы уже не под Куполом, хотя я сомневаюсь, что мы оказались слишком далеко: здесь все держат под контролем, не допуская случайностей. Мне опять становится любопытно, какую картинку показывают людям.

Я не узнаю окружающее пространство, но лица мужчин, вытянувшихся по стойке смирно, мне знакомы. Я часами собирала в памяти их образы из того, что видела боковым зрением. Вступать с ними в разговор или смотреть им в глаза, конечно, строго запрещено. Мне сказано, что это может произвести на них неправильное впечатление или помешает их сосредоточенности на выполнении задачи. Их долг – служить мне.

– Он ждет, – рявкает Вивиан Сильва, замечая нас. В ее голосе звучит недовольство, как будто мы опаздываем. Я знаю, что мы явились вовремя, но, возможно, в ней говорят нетерпение или опасения по поводу встречи… А, возможно, она все еще злится из-за плохого поведения на Капле. Интересно, как долго она будет сердиться, заставляя меня раскаиваться. Никогда еще она не бывала такой строгой и неумолимой. Раньше мы были ближе друг к другу, но с годами между нами нарастала напряженность.

Вивиан шагает вперед, жестом призывая нас следовать за ней. Охранники разделяются: половина идет передо мной, остальные – позади Матерей. Вивиан резко останавливается возле закрытой двери и отходит в сторону.

– Я буду наблюдать, – говорит она, устремляя взгляд к приоткрытой двери, где я вижу множество экранов, на которых во всех ракурсах отображается комната, куда мне предстоит войти. Как я и думала, за мной будут наблюдать. Событие должно быть запечатлено. Если у нас с Коннором есть совместное будущее, сегодняшний день станет исторической вехой: видеозапись этой памятной встречи будут крутить бесконечно, демонстрируя будущим поколениям. Наша история будет священной и почитаемой или послужит суровым назиданием потомкам, предостережением от подобных ошибок.

Я делаю глубокий вдох, и мышцы слегка расслабляются.

Киваю Вивиан – сегодня я могла бы заслужить ее одобрение, но вместо этого она, похоже, видит во мне ребенка, который губит плоды ее труда. Я не меньше, чем она, хочу, чтобы все прошло гладко.

Кетч – бессменный глава службы безопасности. Без него я и шагу ступить не могу. Конечно, мы никогда не разговариваем, но я как будто знаю его всю жизнь, так что сейчас его присутствие рядом со мной утешает.

Он берется за ручку двери, замирает на мгновение и будто становится выше ростом.

Дверь открывается, мы оказываемся в скудно обставленной темной комнате. Здесь нет окон во внешний мир, так что и естественный свет сюда не проникает. Вместо этого вдоль стен тянутся экраны, на каждом из которых графическое изображение женщины, переплетенное со строчной буквой «e». Мой символ. Мой бренд.

Лохматый Коннор, сидящий за столом посреди комнаты, вскакивает со стула при нашем появлении. Я бы предпочла вплыть грациозной походкой балерины, но с такой свитой это невозможно. Как только команда Кетча и Матери выстраиваются вдоль стен, как заранее отрепетировали без моего участия, в комнате снова повисает тишина.

Молчание.

Ожидание.

Неизвестность.

Все ждут чего-то, как будто вот-вот свершится волшебство.

До меня вдруг доходит, что я не знаю, как себя вести. Вроде бы мне и хочется порхать по комнате с приветливой улыбкой, привлекая первого претендента своим неуемным обаянием, но гораздо сильнее я хочу превратиться в одну из Матерей и затеряться в женском строю у меня за спиной и остаться незамеченной.

Похоже, Коннор тоже волнуется. Поначалу он переминается с ноги на ногу, потирая ладонями бедра, обтянутые брюками темно-синего цвета. Но, когда он поднимает на меня взгляд и наши глаза встречаются, я замечаю, что ему не по себе. Он как будто съеживается, грудь становится впалой, колени подгибаются, и по телу пробегает судорога. В его широко распахнутых темных глазах, устремленных на меня, сквозит изумление.

– Ты настоящая. – Он сглатывает, словно ему трудно говорить.

– Конечно. – В моем голосе больше, чем обычно, звонких и мелодичных ноток, и это особенно заметно на фоне приятного баритона собеседника. – Приятно познакомиться, Коннор, – говорю я, приближаясь к нему.

– Я… я… я… – В ужасе, он хватается за край стола и сгибается пополам, прижимая руку к животу.

– Тебе нездоровится? – спрашиваю я, мельком оглядывая развешанные повсюду видеокамеры, улавливающие каждое наше движение.

Он качает головой:

– Я в порядке, – бормочет он сквозь стиснутые зубы.

Инстинктивно я кладу руку на его тонкое плечо, чтобы успокоить – это чужеродная среда для нас обоих, и только такое утешение я могу предложить. Так поступили бы со мной Матери, хотя у меня это вызвало бы совсем другую реакцию.

Под моим прикосновением его тело бьется в конвульсиях, ноги подкашиваются, и он жадно заглатывает воздух. Вдруг он отбрасывает голову назад и зажимает руками рот.

Рвота забрызгивает мне лицо и одежду.

Зловоние ударяет в нос.

Желчь обжигает глаза.

Я зажмуриваюсь, мысленно моля о том, чтобы все это закончилось. Я в полной растерянности, не зная, что делать дальше.

– Я так виноват, – шепчет он. Мы оба тяжело дышим.

– Нет. Мне не следовало этого делать… – Я чувствую себя униженной.

– Ты – Ева, – тихо произносит он, как будто это все объясняет.

– Так говорят. – У меня больше нет сил продолжать разговор, и я не понимаю, почему окружающие до сих пор не прерывают это идиотское свидание.

Все тонет в тишине, и меня охватывает ощущение полного провала. Прежде чем оно поглощает меня полностью, я смахиваю с лица следы рвоты и протираю глаза. Хотя картинка размытая, я все равно вижу выражение ужаса на его лице.

– Спасибо, что пришел, Коннор, – выдавливаю я из себя вместе с самой приятной улыбкой, какую только могу изобразить, потом поворачиваюсь и направляюсь к двери.

Никто не останавливает меня и не пытается вернуть обратно. Было бы бессердечно с их стороны проделать такое, учитывая мое состояние, но мир – странное место.

Рядом со мной тотчас оказывается мать Нина. Не говоря ни слова, мы садимся в лифт.

Возвращаясь в свою комнату, я не могу смотреть на ее потрясенное лицо, когда она помогает мне снять запачканное платье. Смывая под душем следы того, что случилось со мной, я стараюсь не обращать внимания на то, как тихие рыдания сотрясают ее плечи.

Я сочувствую ей.

Как я ни скребу свое тело, избавиться от мерзкого запаха не получается. Точно так же я никогда не смогу стереть жуткие воспоминания, теперь уже навечно въевшиеся в историю нашего мира.

5
Брэм

В коридорах общаги необычайно оживленно для столь позднего часа. Новости быстро распространяются внутри Башни. Слухи разлетаются еще быстрее.

– Похоже, он не продержался и пяти секунд в ее присутствии, прежде чем вывалить на нее свой завтрак, – ухмыляется Хартман. Я закатываю глаза. Случившееся для меня не секрет. Я смотрел прямой репортаж из галереи, где ведется круглосуточное наблюдение за каждым шагом Евы. Я видел, как претендент номер один профукал свой шанс на спасение мира. Теперь уже печально известный Коннор, он же Блевун Номер Один.

Я мог бы посмеяться над этой историей, если бы на ее подготовку не ушли годы, тысячи часов исследований и немыслимое количество денег, которые оказались потраченными впустую в течение нескольких секунд.

Такие новости здесь трудно скрыть. Они перемещаются от Купола к городу быстрее лифта, и о некоторых подробностях сегодняшних событий будут шептаться на улицах уже сегодня вечером.

Разумеется, смонтированное фото сейчас транслируют по всем каналам реалити-ТВ, поддерживая видимость того, что все в порядке. Улыбающиеся лица Коннора и Евы вселяют оптимизм. Это нужно, чтобы пресечь любые домыслы. Кроме того, изображение счастливой Евы позволит на время сдержать фриверов, и, возможно, ЭПО успеет разработать план для двух оставшихся претендентов.

– Что теперь скажет старик? – Хартман закидывает в рот горсть любимых мини-крекеров с сыром, вытирает замасленные руки об облегающий комбинезон и берется за свои заметки о поведенческих шаблонах Евы во время встречи с Коннором. Я просмотрел эти записи, но мои инстинкты знают о Еве больше, чем может рассказать ее ЭКГ. Я готов к вечернему экстренному брифингу.

– Он, должно быть, здорово разозлился, да? – продолжает Хартман, не дождавшись от меня ответа.

– Да. – Я пожимаю плечами. – И что в этом нового?

Двери автоматически открываются, нам пора идти. В комнату врываются хриплые голоса моих коллег-пилотов. Все, начинается.

– Брэм, это правда? – рявкает Джексон, когда мы собираемся в коридоре. – Насчет Коннора?

Я отмалчиваюсь.

– Ай, да ладно. Ты не можешь скрывать это от нас. Негоже пользоваться особыми привилегиями и не делиться с товарищами пикантными подробностями.

Вся команда лопается от смеха, когда мы шагаем по металлическому коридору к комнате совещаний.

Джексон вечно достает меня. Подкалывает насчет того, что я – сынок босса.

– Я уверен, мы узнаем, что произошло, в ближайшие минуты, – спокойно парирую я. Им наверняка известно, что я был в галерее и наблюдал. Пилотов туда не допускают, но служба безопасности закрывает глаза, когда речь идет о сыне доктора Уэллса.

– Ладно, все понятно. Старая песня про папенькиного сыночка? – поддразнивает Джексон, прибавляя шагу, чтобы поравняться со мной. – Оставляешь весь инсайд для себя. Не хочешь, чтобы кто-нибудь из нас приблизился к твоей драгоценной Еве. – Он подмигивает. Отряд смеется. Говнюк он, этот Джексон.

– Ума не приложу, почему бы им не послать этих претендентов куда подальше, открыть Купол и позволить всем нам попытать счастья с ней. Один из нас наверняка сможет…

Мой кулак врезается ему в челюсть, и Джексон падает на пол. Жестко.

Черт.

Это я погорячился. Но вышло автоматически.

Отряд останавливается, и я не успеваю глазом моргнуть, как Джексон хватает меня за горло своей медвежьей лапищей и впечатывает лицом в стальную панель стены.

Ни фига себе.

Кажется, мне нечем дышать.

Что ж, недурно.

Я больше не чувствую пола под ногами, когда он поднимает меня в воздух. Кровь бушует, с трудом пробиваясь по венам шеи, сдавленной его хваткой.

Я инстинктивно пытаюсь сбросить его руку, но толстые пальцы на ощупь словно бицепсы, и мои конечности повисают бесполезными плетьми, краски меркнут перед глазами. Не падай в обморок, Брэм. Держись.

– Джексон. – Спокойный голос прорезает всеобщий гвалт. – Соблаговоли убить моего сына быстрее, чтобы мы могли приступить к более важной задаче спасения человечества, я был бы тебе очень признателен, – говорит мой отец, доктор Айзек Уэллс, после чего поворачивается к нам спиной и проходит в комнату для совещаний.

Джексон в последний раз сдавливает мне шею, а потом бросает, как кучу тряпья, на пол. Никогда еще я не испытывал такой благодарности за глоток кислорода.

– Это было глупо, – шепчет Хартман, хватая меня за локоть и помогая подняться.

– Да, – соглашаюсь я, и мы следуем за остальными в темную комнату. Спасибо, отец.

Мы усаживаемся в заднем левом ряду. Вот уже много лет мы занимаем одни и те же места на небольшом возвышении, откуда можно смотреть поверх голов наших коллег.

Я стараюсь не думать о боли в шее и краем глаза замечаю, как Джексон водит языком по внутренней поверхности щеки, заросшей щетиной. По крайней мере, я здорово ему врезал.

– Добрый вечер, джентльмены – или не совсем джентльмены, судя по вашему поведению. – Отец бросает на меня взгляд поверх очков без оправы, вставая за кафедру перед пилотами отряда «Х».

Я чувствую себя ребенком.

– Уверен, все вы слышали новость о том, как разочаровал нас претендент номер один – Коннор Доббс.

Он делает жест рукой, и на мониторе у него за спиной появляется видео. Пилоты смотрят на уже знакомые мне кадры: Коннор нервно ерзает, сидя в холодном, бездушном зале. Шепот и смешки носятся по комнате, пока идет фильм. Мы как будто снова в школе за партами.

Мой отец даже бровью не повел.

На экране видно, как эскорт Евы проходит в дверь, а затем появляется она, практически вплывая в комнату в своем белом платье. Я никогда прежде не видел ее в чем-то подобном.

Все замолкают.

В том-то и проблема.

Даже мы, пилоты, лицезреющие Еву каждый день, теряем дар речи при виде такой красоты. Эти волосы. Платье. Глаза. Ева. Она завораживает.

Мы смотрим, как Коннор борется с волнением перед наступлением решающего момента, но никто из моих коллег уже не смеется. Думаю, мы все переживаем за Еву. Новый природный инстинкт. Джексон – отдельная история. Он все равно говнюк.

Мой отец взмахивает рукой, и запись останавливается. – Как видите, у нас проблема, – говорит он. – Эти претенденты не такие, как мы с вами. Мы постоянно видим Еву и взаимодействуем с ней, поэтому относительно невосприимчивы к эффекту женского присутствия, но большинство молодых людей никогда не видели женщину живьем. – Его карие глаза скользят по комнате, наблюдая за лицами, обращенными к нему. Седеющие волосы, откинутые назад, словно колышутся на невидимых волнах, когда он поворачивает голову, окидывая взглядом свою команду. Нас шестеро: Локк, Джексон, Крамер, Уоттс, Хартман и я, все готовые беспрекословно выполнять его приказы.

– Можете себе представить, каково это, когда вам говорят, что у вас есть шанс стать партнером спасительницы человечества? Все эти эмоции, фантазии и нервное напряжение? А теперь подумайте, как вы будете себя чувствовать, когда впервые встретитесь лицом к лицу с ней. – Он показывает на экран, где появляется фотография Евы. Ее фарфоровая кожа светится, мелькая в разных ракурсах. – Неудивительно, что у кого-то это может вызвать физиологическую реакцию, и нам следовало предвидеть такой поворот.

– Ну, а мы-то как можем на это повлиять? – выкрикивает с первого ряда Локк, произнося вслух то, о чем думает каждый из нас. – Мы всего лишь контролируем Холли. Нам даже нельзя находиться в помещении, где проходят свидания. Что мы можем сделать?

Мой отец улыбается и снимает очки.

Время для историй.

– Знаете, как я изобрел Холли? – спрашивает он, и я тотчас догадываюсь, куда он клонит. Он снова обводит взглядом аудиторию. – Брэм, почему бы тебе не рассказать своим коллегам-пилотам?

Еще раз спасибо, папочка.

– Холли была создана как модель социального взаимодействия с Евой… – Отец останавливает меня жестом, как один из экранов у него за спиной.

– С самого начала, Брэм. Как я изобрел технологию или, лучше сказать, зачем?

Я вздыхаю. Не могу поверить, что он заставляет меня произносить такое:

– Чтобы удовлетворять желания мужчин. – Я стараюсь говорить как можно более профессионально.

Все смеются.

– Ну, отчасти это правильно. В прошлом моя технология продавалась для использования в утилитарных целях. Ну, а как еще я мог финансировать свои исследования? – усмехается отец.

Отряд «Х» аплодирует, одобряя его шутку.

– Все правильно. Мой папа – цифровой сутенер, – добавляю я, и ребята прыскают от смеха.

– Я разработал технологию голограммы настолько живой, настолько реалистичной, что она способна убедить даже самого внимательного наблюдателя в ее подлинности.

В комнате повисает тишина. Все обращаются в слух.

– Представьте себе самого высококвалифицированного хирурга в мире, способного оперировать человека, находящегося на другом конце планеты, взаимодействуя лишь с голограммой пациента. Вот чего позволяет добиться моя технология. Но для этого голограмма должна быть настолько точной, настолько аутентичной, что отличить ее от реального человека можно было бы лишь тронув рукой. Именно на основе этой технологии я и создал Программу Проекционов.

– Программу Проекционов? – переспрашивает Локк. Я удивлен, что он ничего об этом не знает. Ведь все они работают здесь очень давно. Отец снимает очки и одним движением протирает линзы, раздумывая, стоит ли углубляться в суть программы, которую он был вынужден забросить.

– Проекционы. – Он вздыхает, блуждая мыслями в загадочных мирах. – Не управляемые компьютером голограммы, но проекции реальной личности с использованием реальных мыслей реальных людей.

Отряд внимательно слушает. В свое время эти идеи воспринимались как бредовая научная фантастика, и люди считали моего отца сумасшедшим, но его Проекционы действительно работали.

– Задолго до появления большинства из вас на свет мои Проекционы серьезно рассматривались в свете того, что ЭПО называет «продлением человеческого существования». Идея заключается в том, что наш разум может существовать бесконечно без потребности в физическом теле, и это означает, что человеческая раса в той или иной форме никогда не исчезнет. Женскому полу не грозит вымирание, если женский разум будет жить вечно.

У всех отвисают челюсти.

– Но все это было до рождения Евы, – говорит он, мысленно возвращаясь в настоящее. – И до рождения всех вас. – У него вырывается смешок.

– Постойте… так что же произошло? – допытывается Локк, жаждущий узнать побольше. – Что стало с Проекционами?

– Как только на свет появилась Ева, проект был свернут. Все внимание было сосредоточено на том, как защитить и вырастить ее.

– Но, доктор Уэллс… – не унимается Локк.

– Возможно, мы обсудим Программу Проекционов в другой раз, – перебивает его мой отец, очевидно, желая вернуться к теме. – Холли. Вивиан полагает, что остальным претендентам было бы полезно провести немного времени с Холли. Это как своего рода шаг на пути к Еве. – Он замолкает, оглядывая аудиторию.

Молчание.

– Вы хотите, чтобы мы использовали Холли для флирта с этими парнями? – подает голос Джексон, явно растерянный.

– Цифровой сутенер возвращается, – шутит Крамер.

– Я не стану заниматься этим дерьмом, – фыркает Джексон, прирожденный альфа-самец.

– Чувак, ты сделал карьеру, притворяясь девушкой, так что справишься и с этим, – выкрикивает Хартман, откидываясь на спинку стула. Я закатываю глаза, призывая его заткнуться.

– Когда мы закончим, вы найдете у себя в комнатах новые инструкции с изложением пересмотренной процедуры общения с претендентом номер два. Как обычно, никаких вопросов или обсуждений не предусмотрено. Большое спасибо, все свободны, кроме Брэма и Хартмана. Вы двое, останьтесь на своих местах, пожалуйста. – Отец заканчивает экстренный инструктаж, и отряд «Х» покидает помещение.

Для меня и Хартмана нет ничего необычного в том, что нас оставляют, а вот Джексона это бесит. Я уверен, что не только его. Может, я и не главный в команде, но моя долгая история общения с Евой делает нашу связь более естественной. Я знаю ее, а она знает меня. Или, по крайней мере, знает мою Холли. Вот почему нам с Хартманом иногда поручают особые задания.

Отец подходит к нам и опирается на спинку стоящего перед нами стула. Я вижу себя в его лице. За глубокими морщинами на бледной обвисшей коже, под клоками седины в его волосах прячусь я. Это почти неслыханно в наши дни – знать, кто твой настоящий отец, не говоря уже о том, чтобы иметь с ним какие-то отношения. Мне повезло. Во всяком случае, так мне положено думать.

И я действительно чувствовал себя счастливчиком, когда мы жили в Сентрале и я бродил по улицам вместе с отцом, держась чуть позади, наблюдая, как бездомные мальчишки-сироты выпрашивают объедки.

За окном нашей квартиры в лесу бетонных небоскребов висят облака. Я еще мал, четырех или пяти лет от роду.

– Где твоя сумка? – рявкает отец. В его волосах еще не пробивается седина, но морщины начинают бороздить лицо.

– Прошу тебя! Не забирай его, он еще ребенок, – кричит мама, и слезы скапливаются в морщинках под нижними веками. – Возьми кого-нибудь другого, с улицы! Возьми любого из них, но только не моего мальчика. Не моего мальчика!

Отец проходит мимо нее. Безучастный.

– Он – мой сын. Он остается со мной. У тебя есть прямой приказ от ЭПО отдать его мне. Если хочешь попрощаться, делай это сейчас, – рычит он.

Мать подбегает ко мне. Падает на колени. Она с трудом сглатывает, сдерживая слезы.

– Никогда не забывай меня, сынок, – шепчет она, прижимаясь лбом к моему лбу. Ее темные вьющиеся волосы, словно занавес, скрывают наши лица, и она глубоко вдыхает, будто впитывая мой запах. Она снимает с шеи серебряную цепочку и надевает на меня. Внизу болтается маленький крестик.

– Хватит! – Отец отпихивает маму в сторону и уводит меня. Когда за нами закрывается дверь, мамин плач эхом звучит в моей голове.

– Брэм, Хартман, как вы себя чувствуете? – спрашивает отец.

Хартман бросает на меня взгляд.

– А? Простите! Я… задумался. Что вы сказали? – спохватываюсь я, стряхивая воспоминания. Должно быть, хронический недосып дает о себе знать.

– Доктор Уэллс спросил, как мы себя чувствуем, – подсказывает Хартман, украдкой поглядывая в мою сторону. Отец никогда не задает вопросов личного характера, если только на это нет причины. Всегда и во всем должен быть мотив. Для моего отца разговор – это научный эксперимент с заранее поставленной целью: ему просто необходимо найти правильный метод достижения желаемого результата. Сейчас он экспериментирует с добротой. Ему она совсем не свойственна.

– Я в порядке, сэр, – отвечает Хартман. Я киваю в знак согласия.

– Значит, вы оба здоровы и полны сил? – зондирует он почву. Мы переглядываемся и киваем. – Тогда одевайтесь и шагом марш в студию. Ева проснулась и ждет Холли. – Он швыряет папку мне на колени и уходит.

Я бросаю взгляд на Хартмана.

– Посмотри, что там! – просит он, и я снимаю красную ленту, открывая коричневую папку.

С десяток фотографий высыпается мне на колени. Фотографии Евы. Она все еще в белом платье, непослушные волосы выбиваются из-под ленты, украшающей ее косы, лицо покрыто красными пятнами. Черные полосы макияжа растекаются по щекам. В комнате вокруг нее настоящий погром, в воздухе кружат перья из подушки.

– Должно быть, это после свидания. – Хартман подтверждает очевидное.

Похоже, впереди у нас долгая ночь.

6
Брэм

В раздевалке – никого. Больше никто не работает в столь поздний час. Мы с Хартманом одни, и это к лучшему. Я прохожу мимо шкафчиков коллег – Джексона, Локка, Крамера, Уоттса. Пилоты разошлись по комнатам, изучают новые инструкции, но наверняка гадают, что поручено нам с Хартманом.

Нет ничего необычного в том, что нас с Хартманом вызывают на внеурочные встречи с Евой. Жизнь не всегда предсказуема. Иногда Ева нуждается в нас, и мы должны быть рядом. Сегодня вечером как раз такой случай. Холли не получает четкого задания. Она просто должна быть тем, кто нужен сейчас Еве – ее подругой.

Нет никакого сценария. Нет ключевых сообщений. Предстоит чистая импровизация. Вот почему здесь я, а не Джексон или Крамер. Возможно, они опытнее меня, но не знают Еву так, как знаю я. Если Ева хочет поговорить о своем детстве, я поддержу этот разговор. Потому что был в ее детстве. Локку или Уоттсу пришлось бы загружать файл по истории и искать информацию, необходимую для успешной и убедительной беседы. Со мной этого не требуется.

Мы открываем свои шкафчики, и я достаю тонкий черный кинетический костюм. Он служит мне много лет, но до сих пор как новенький. Миллионы микроскопических датчиков прошивают гибкую ткань, готовые улавливать каждое мое движение. Я раздеваюсь догола и надеваю костюм. Он облегает мышцы, как вторая кожа. Пилот должен обладать высоким уровнем физической подготовки, и сама работа держит меня в форме. Она требует большого мастерства. Я хватаю шлем с визором, компрессионные перчатки и поворачиваюсь к Хартману. Сжимая пухлыми губами красную лакричную палочку, он сидит на соседней скамейке с раскрытым на коленях ноутбуком, программируя сегодняшнее задание. Его работа требует больше умственного, чем физического напряжения.

Для управления Холли нужны двое: программист и пилот. Хартман – мой программист, мой второй пилот. Если Холли выходит на Каплю и Ева берет с собой куртку, Хартман программирует куртку и для меня, и она тотчас появляется в руках Холли. Если Ева хочет посплетничать за поздним чаепитием, Хартман готовит мне виртуальную кружку чая. Он контролирует каждую мелочь в облике Холли и всю информацию для общения с Евой. Хорошо ли у него получается? Может, и не очень. Он будет первым, кто это признает. Но Хартман восполняет то, чего ему не хватает, находя пути обхода системы. Всегда ли они легальны? Черт возьми, нет. Но, если они обеспечивают блестящее выполнение задания, ЭПО, как правило, с радостью закрывает глаза на его хакерские штучки. Им важен результат. И плевать, каким способом он получен.

В чем заключается моя работа? Я – Холли. Мои движения, мои манеры, моя физическая оболочка: все это улавливают гиперчувствительные датчики давления, вшитые в кинетический костюм. Выражения моего лица анализируются, адаптируются и отражаются на лице Холли в реальном времени, как и мой голос. В костюме, я – Холли. Когда я вхожу в студию, расположенную пятью этажами ниже Купола, Брэм остается за дверью. Это мой долг, моя роль в будущем человечества. Я – Холли.

– Я загрузил ночную программу, которую мы использовали несколько месяцев назад. Она не идеальна, но это лучшее, что я могу сделать в столь сжатые сроки, – говорит Хартман, поворачивая ко мне экран, чтобы показать внешность Холли. Такой меня увидит Ева.

– Сойдет, – говорю я, перенастраивая мысли. Я отключаю эмоции Брэма, чувства Брэма. Стираю из памяти образ отца, игнорирую боль в шее от хватки Джексона. Это не проблемы Холли, это проблемы Брэма.

Я – Холли.

Мы заходим в затемненную студию, и я слышу электрический гул разогрева сканнеров. Голубые искорки статического электричества, разлитого в воздухе, отскакивают от моего шлема, когда я натягиваю его на коротко стриженную голову. Комната просторная. При желании здесь даже можно пробежаться. Студия моделирует любые события или среду, с которыми Холли может столкнуться, находясь в Куполе с Евой.

Я опускаю визор и готовлюсь к подключению. Все, что Холли видит там, наверху, я вижу здесь, внизу. Все, что я делаю здесь, внизу, Холли делает наверху. Мы связаны. Мы – одно целое. Я – Холли.

– Порядок. Холли загружена для подключения. – В моих наушниках звучит голос Хартмана. – Готов, Брэм?

Я не отвечаю.

– Извини… готова, Холли? – поправляет он себя. Четыре года вместе, а он все никак не усвоит основы.

– Готова. Идиот. – Я стреляю в него взглядом через визор, когда он садится за пульт управления в углу студии, окруженный приглушенным красным сиянием.

– Удачи. Вывожу Холли. Подключение через три… два… один, – говорит он мне в ухо, и передо мной появляется Купол.

Я оглядываю темные заросли оранжереи. Находясь в верхней зоне сада, неподалеку от апартаментов Евы, я вспоминаю ночную программу, которую загрузил Хартман несколько недель назад.

– Извини, забыл сменить локацию, – потрескивает в наушниках его голос.

В тот раз, поздним вечером, мы с Евой прогуливались по саду. Она все переживала из-за встречи с претендентами, и ей не спалось. Холли получила задание помочь ей расслабиться.

Я прохожу мимо деревьев и цветов, отсвечивающих голубым под невероятно большой полной луной, нависающей с другой стороны шестиугольного навеса. Она не имеет ничего общего с настоящей луной и больше похожа на ту, что можно увидеть во сне – идеальное светило, легко и свободно плывущее над миром. Это луна Евы.

Я вижу свет в ее комнате на вершине маленькой витой лестницы и поднимаюсь к ней. Студийный пол у меня под ногами реагирует на то, что я делаю, и чуть колышется, имитируя подъем по ступенькам.

Я поднимаюсь и останавливаюсь перед стеклянной дверью. Замирая на мгновение, вглядываюсь в свое отражение. Бледно-розовая пижама. Натуральные светлые волосы, ниспадающие легкими волнами. Пронзительные зеленые глаза. Тонкие губы и острые скулы придают Холли миловидность эльфа. Наконец я отвлекаюсь от самосозерцания и переключаюсь на природную красоту Евы.

Я встречаю ее грустный взгляд, устремленный на меня. Она прячет лицо в потрепанной подушке.

Я прижимаю большой палец к мизинцу, переводя Холли в режим ожидания и отключая мой голос от Купола, что позволяет мне перекинуться парой слов с Хартманом втайне от Евы.

– Не открывай дверь, – говорю я, упреждая его следующее действие. – Она сама впустит меня.

Я отпускаю пальцы и постукиваю по стеклу. Мои кинетические перчатки вибрируют. Ощущение вполне реальное.

Я слышу, как мой имитационный стук эхом разносится по маленькой спальне Евы.

– Не сегодня, Холс. – Голос Евы приглушен подушкой.

Я не отвечаю. Оставляю ей минутку на раздумья.

Она поворачивает голову и снова смотрит на меня:

– Я просто хочу… побыть одна. – Она всхлипывает, слезы бегут по ее щекам.

– Да ладно, Ева. Впусти меня, – прошу я.

Она не двигается с места.

– Я не хочу…

– Совсем необязательно разговаривать. Давай просто… посидим, – предлагаю я.

Она смотрит на меня. Раздумывает. Она знает, что я могу зайти и без ее разрешения, если поступит такая команда. Двери можно разблокировать одним нажатием кнопки. В Куполе все контролируется дистанционно. Но мне нравится, когда она чувствует себя хозяйкой положения. Это ее дом, не мой или чей-то еще.

– Ева, ты можешь мне доверять. Это же я.

Через полупрозрачный визор я ловлю обращенный на меня взгляд Хартмана. Возможно, мое «я» прозвучало слишком настойчиво.

На этот раз Ева присматривается внимательнее. Через стекло двери она заглядывает в глаза Холли. Как будто смотрит сквозь визор прямо мне в глаза.

Ева знает.

Она тотчас спускается с кровати и, пробираясь через кавардак, который сама же устроила, распахивает стеклянную дверь. Рыдая, она бросается ко мне, обвиваю мою шею руками.

Она не может меня чувствовать. Во всяком случае, по-настоящему. Прикосновение к Холли равносильно прикосновению к шару статического электричества. Мы не раз практиковали это на занятиях в академии. Контакт теплый, пушистый, но не настоящий. Нам не положено прикасаться к Еве физически. Вивиан полагает, что это разрушает иллюзию реальности, но сегодняшний вечер – исключение. Сегодня вечером это нужно Еве. Она держит руки на весу, кладет щеку на мое плечо и подставляет лицо новому ощущению. Мой костюм реагирует и позволяет мне почувствовать тяжесть ее тела и мягкую дрожь в груди, когда она плачет. Во мне что-то переворачивается от этих виртуальных объятий. Держать ее в руках – мало кому выпадает такое счастье.

Я жду, пока она выплачет все слезы, и мы так и стоим под ее луной.

– Давай пройдемся. – Она берет меня за руку и ведет вниз по лестнице. Я знаю, куда она направляется, и, когда мы спускаемся, прибавляю шагу, чтобы идти рядом с ней. Мы молча бредем через оранжерею к выходу из-под навеса. Я вижу, как ветер треплет пряди ее вьющихся каштановых волос, выбившихся из кос, и поглядываю на запястье. Хартман тотчас улавливает мой жест, и в следующий раз, когда я смотрю на запястье, там уже наготове лента для волос. Я на мгновение отпускаю ее руку и, копируя прическу Евы, перехватываю лентой свои светлые волосы, убирая их от лица. Мы выходим из-под навеса на Каплю.

– Вот… – Она вздыхает.

– Хороший денек? – В моем голосе проскальзывает сарказм.

– Потрясающий. – Она ухмыляется, поднимая вверх большой палец. – Все прошло по плану. Я уже слышу свадебные колокола.

Я хихикаю, а она смотрит на море облаков под нами.

– Такого больше не повторится, Ева, – успокаиваю я.

– Думаешь? – сомневается она. – Жалко, тебя там не было, Холс. Он едва мог смотреть мне в глаза. Как будто мое лицо… – Она замолкает и качает головой.

– Твое лицо ни при чем. И ты не сделала ничего плохого. Твоей вины здесь нет.

Она смотрит на меня с сомнением.

– Это был полный и абсолютный провал с их стороны. – Я киваю на ближайшую камеру видеонаблюдения, немого свидетеля нашего разговора. – И, поверь мне, они это знают! Я хочу сказать, конечно, все ребята впадают в ступор, когда видят тебя – ты же единственная девушка на планете! Это же очевидно. И, если хочешь знать мое мнение, они должны были учитывать это, прежде чем тащить тебя на встречу с претендентом.

Ева улыбается.

Знаю, мне не следовало говорить на камеру или критиковать действия ЭПО, но здесь я имею право делать все, что считаю нужным, чтобы завоевать доверие Евы.

– Не думаю, что они обрадуются, услышав твои речи, – поддразнивает Ева.

– Да, но иногда приходится срывать наклейки с кубика Рубика, – отшучиваюсь я и показываю камере средний палец.

Ева чуть не лопается от смеха, накрывая мою руку ладонью:

– Ты всегда так говоришь.

– Но это правда.

Она снова прежняя.

Мы долго сидим на Капле, пока луна Евы ползет над нами по небу. Мы говорим о жизни, о мире, о будущем, о мужчинах, о любви, обо всем на свете. Она любознательна, пытлива, умна.

– Ну, и кто там следующий? – спрашивает она.

– Что, прости? – До меня не сразу доходит, о чем это она.

– Второй претендент, кто он?

– О. Э-э, он милый. – Я многозначительно вскидываю брови.

– Хм.

– Нет, серьезно. Думаю, он тебе понравится, – говорю я как можно более убедительно, зная, что следующий претендент тусклый, как картонка.

– Почему они не могут быть такими, как ты? – Она созерцает виды.

– Ну, не все совершенны. – Я отделываюсь шуткой. – К тому же, думаю, нам с тобой было бы сложновато решить проблему заселения планеты, если ты понимаешь, о чем я!

– Нет, я имею в виду, как ты. – Она поворачивается и смотрит в глубину глаз Холли, спускаясь взглядом на пять этажей ниже, минуя визор, прямо в мои глаза.

У меня замирает сердце. Волоски на коже встают дыбом, и я цепенею от ужаса. Она что же, разговаривает со мной?

Совершенно огорошенный, я теряю дар речи. Мысленно я отвлекаюсь от Холли и становлюсь самим собой, сталкиваясь лицом к лицу с Евой.

Она никогда этого не делала.

– Брэм! – орет в наушники Хартман, возвращая меня к реальности, реальности Евы.

– Что, уже утро? – спрашивает Ева, когда мы оба жмуримся от яркого солнца, поднимающегося над далеким горизонтом.

Нет. Это Вивиан дает команду закругляться.

– Думаю, тебе стоит немного поспать, Ева. Вернуться к себе, закрыть жалюзи и отдохнуть. Забудь о сегодняшнем дне. Этого больше не повторится.

Она еще раз заглядывает мне в глаза, и я нервно заправляю за ухо пряди волос, забывая о том, что они уже убраны под ленту. Черт, меня трясет.

– Хорошо, спокойной ночи, Холс. Спасибо, – говорит она, направляясь к двери. Она машет мне рукой, зевает и исчезает внутри, оставляя меня на Капле в полном одиночестве.

Я поворачиваюсь и смотрю на восходящее солнце, которое так и зависло над горизонтом. Как будто поставлено на паузу. Я усмехаюсь про себя, когда дисплей визора постепенно тускнеет и голос Хартмана разрывает барабанные перепонки.

– Отключение через три… два… один. Свободен.

Сидя на полу, я снимаю гарнитуру и расстегиваю кинетический костюм. Я весь в поту.

– Эта девушка доставит нам кучу неприятностей, – говорю я, когда Хартман закрывает ноутбук и подходит ко мне, застывшему в ступоре.

– Нет, не нам, – отвечает он. – Она доставит кучу неприятностей тебе.

7
Ева

– И раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Скользим по полу и встаем в пятую позицию. Замечательно, Ева, – произносит мать Жаки спокойным голосом, модуляции которого обычно служат мне подсказкой. Она не только одна из самых молодых Матерей, но и самая шустрая – в свои без малого семьдесят может дотянуться до пальцев ног и завести ступню за ухо. До недавнего времени она еще и обгоняла меня во время пробежек. Не знаю, то ли я стала бегать быстрее, то ли она немножко сдала, но в любом случае, благодаря своей сноровке, мать Жаки отвечает за наше с Холли физическое воспитание. Оно охватывает все: от плавания до балета, от нетбола[3] до гимнастики, от карате до бега. Все, что поддерживает меня в форме и придает сил. Мое тело должно быть в рабочем состоянии, готовым к тому, что ждет меня впереди.

Я никогда не жалуюсь. И не стану отрицать, что изнурительные тренировки приносят мне облегчение. Я чувствую себя живой, когда кровь бушует в венах, питая пальцы рук и ног, особенно во время занятий боксом: мне подвешивают грушу и позволяют колошматить ее в такт музыке. Я всегда чувствую себя выжатой как лимон, когда выхожу из спортзала, но в то же время полной жизни.

Агрессию, которая мне нравится в боксе, уравновешивают танцы. Они приводят меня в восторг, порой даже завораживают. Особенно балет, который я нахожу наиболее эмоциональной формой повествования. В детстве я обычно сидела в танцклассе и зачарованно смотрела, как мать Жаки порхает и кружит по комнате.

Время от времени мне разрешают смотреть старые видеозаписи балетных спектаклей. В крупных театрах это были грандиозные постановки, и публика блистала нарядами, достойными великого события. Я понимаю, почему. Эмоции, детали, магия – тело может так много всего выразить в движениях. Балет уносит меня в волшебные миры. Я его пленница.

Не могу сказать, что я хорошо танцую, но в классе я чувствую себя настоящей балериной. В такие моменты, закрывая глаза, я будто перемещаюсь. Не на сцену, где за мной наблюдают тысячи зрителей – мне и так хватает наблюдателей, – но в пустой зал, где я выступаю только для себя. Где танцую под собственный ритм. Иногда я открываю глаза и с удивлением обнаруживаю, что нахожусь в танцевальной студии.

Сейчас это именно то, что нужно, чтобы прийти в себя после инцидента с Коннором. В этом зале столь прозаические переживания не имеют никакого значения.

Я чувствую тяжелое дыхание Холли у меня за спиной. Немудрено после интенсивного занятия на пуантах. В балетном классе мне всегда особенно жалко ее. Она же не такая, как мы, люди.

– Теперь поднимите правую руку и, сгибая ее над головой, медленно наклоняйтесь к станку. – Голос матери Жаки низкий и хрипловатый, когда она показывает нужное движение. – Почувствуйте эту растяяяяжку… Тяни руку, Холли.

Холли ворчит.

– Плие держать, – напевает мать Жаки. – И ниже в приседе.

Я выполняю все, что она велит, и мое тело благодарно склоняется в реверансе, приветствуя окончание урока.

– Молодцы. – Мать Жаки улыбается, слегка хлопая в ладоши, явно довольная нашими успехами. Она проходит в угол комнаты, натягивает серые форменные брюки на балетные колготки, просовывает ноги в черные туфли и надевает через голову бледно-розовую блузку – простую, если не считать вышитого белого логотипа на левой стороне груди. Это повседневная униформа Матерей. Практичная и невзрачная. Вот почему мне так нравится, когда в класс приходит Холли, неизменно в чем-то новом и стильном – все ж какое-то разнообразие.

– Сегодня было тяжело, – задыхаясь, говорю я, как только мать Жаки исчезает за дверью. Обхватывая станок обеими руками, я сгибаюсь, разминая спину.

– Ты делаешь успехи, – подбадривает меня Холли.

Я поднимаю взгляд и вижу ее покровительственную усмешку.

– Они меня загоняли, – бурчу я, выпрямляясь. Холли одета так же, как я: розовые колготки и черный спортивный купальник. – Даже заставили снова взяться за китайский.

– Опять? Если ты до сих пор его не освоила, так нечего и пытаться.

– Спасибо за поддержку.

– Нет, я… – Заминка. Такого с ней никогда не бывало, и я догадываюсь, что она жалеет меня после вчерашнего провала.

Я стискиваю зубы. А в следующее мгновение выдаю корявую фразу на ломаном китайском.

– Что-что? – Она недоуменно морщит лоб.

– Вот именно. – Я посмеиваюсь, удивленная тем, что мне удалось процитировать Сильвию Плат[4] на китайском.

– Претендент номер два выглядит вполне прилично, – оживляется Холли, вдохновленная моим хорошим настроением.

– Пожалуй, – небрежно соглашаюсь я. Скоро мне предстоит встретиться с Диего.

Коннор, конечно, выбил меня из колеи. Поздним вечером Холли приходила ко мне, но не эта Холли. С этой я не могу быть такой открытой и уязвимой.

Холли целых три. Об этом не принято говорить, но я знаю, что так оно и есть. Они выглядят и звучат одинаково, но, помимо неуловимой разницы в глазах, существуют и другие черточки, которые выдают их и помогают различить. Скажем, эта Холли выговаривает мне, а не разговаривает со мной. Как будто лучше всех все знает. Возможно, она действительно больше осведомлена о том, что от меня скрывают, но все же… Меня бесит, когда я вижу, как она этим упивается. На ее губах вечная ухмылка. Мысленно я называю ее Холли-Всезнайкой. Именно с ней я обычно более осторожна.

Есть еще Холли-Уступка, которая тупо соглашается со всем, что я говорю, как бы нелепо это ни звучало. Обычно она присоединяется ко мне в учебных классах, но в свободное время я ее почти не вижу.

И, наконец, третья Холли. Просто Холли. Та, что рядом со мной, сколько я себя помню. Кому я доверяю больше, чем кому-либо, хотя мы с ней никогда не встречались вживую.

Были и другие, еще до Всезнайки и Уступки, и я к ним очень прониклась. Мне было грустно, когда их заменили, и обидно, что это сделали без моего ведома и согласия. Я часто вспоминаю их и гадаю, что с ними стало.

Что же до этих троих, не стану отрицать, что у меня есть любимица, но я всегда радуюсь, когда появляется Холли. Неважно, кто из них – меня устраивает любая компания. Даже такая, как эта. В большинстве случаев.

– То, что случилось с Коннором, было неудачным стечением обстоятельств. – Она тщательно подбирает слова, поправляя лямку купальника.

– Хм…

Я бы предпочла не заводить этот разговор. Не хочу заново переживать неприятные минуты.

– Мне нравятся его вьющиеся волосы, – быстро говорю я, переключая ее внимание на Диего. Все-таки в делах такого рода лучше двигаться вперед, а не назад.

– Да, темные, роскошные. И выглядят такими мягкими.

Ее комментарий столь же жалок, как и мой, но я игнорирую звучащий в голове голос, который напоминает мне об этом.

– Кстати, он хорошо разбирается в математике. И увлекается историей, – добавляю я. Не то чтобы я горела желанием узнать побольше о следующем претенденте и с нетерпением ждала встречи, но этот кавалер привлек мое внимание, когда я услышала о его интересах.

– Серьезно?

– Так мне сказали. Я вот думаю: он изучает ту же историю, что и мы?

– Конечно. А какую же еще? – Она смеется, будто я совсем уж глупая.

– Мы изучаем древнюю историю, – напоминаю я ровным тоном.

– И что? – удивляется она, как будто все, что произошло после древних греков и египтян, не заслуживает внимания.

– Интересно, как все пройдет, – бормочу я, сдерживая желание закатить глаза в ответ на ее замечание.

– Ну, тебе же все рассказали о новой процедуре. – Она явно недовольна тем, что приходится объяснять заново, хотя это уже делала Вивиан. – На этот раз ты наденешь вуаль и будешь стоять позади матери Нины. Я буду вести бесе…

– Я не то имела в виду. Что будет, когда я услышу что-то новое о внешнем мире, – перебиваю я.

– Ты и так все знаешь.

– Ты думаешь? – с усмешкой парирую я.

– Ты обратила внимание, что он из Перу? – спрашивает она, вскидывая брови.

– А ты откуда?

Она пренебрежительно качает головой:

– Не усложняй, Ева.

– Это был невинный вопрос, – огрызаюсь я, хотя и сознаю, что перехожу границы. – Ты мне никогда не говорила, – бормочу я и, устраиваясь на полу, скидываю пуанты, выпуская на волю натруженные пальцы ног.

Холли не потакает мне. Вместо этого мы молча занимаемся растяжкой, пока она не решает, что прошло достаточно времени, чтобы сделать новый заход.

– Может, ты хочешь, чтобы я задала ему какой-то конкретный вопрос? – В точности копируя мои движения на полу, она возвращается к теме, на которой ей поручили сосредоточиться.

Решено, что Холли займет мое место, в то время как я растворюсь в толпе Матерей и буду наблюдать. Такой расклад меня более чем устраивает.

Раствориться.

Стать частью материнского братства.

Избавиться от гнетущей обязанности быть привлекательной и желанной.

– Я бы хотела узнать первую мысль, с которой он просыпается по утрам. – Это был единственный вопрос, который я хотела задать Коннору, прежде чем наша встреча прервалась.

– Что, серьезно?

– Да. Первая мысль, которая рождается в голове, когда ты открываешь глаза и встречаешь новый день – она не подвластна контролю. – Я подтягиваю щиколотки к ягодицам, ощущая приятное напряжение мышц внутренней поверхности бедра. – Она чистая. Мне интересно, просыпается ли он, чувствуя себя счастливчиком, потому что жив, или благодарит землю за ее красоту…

Холли выглядит озадаченной.

– Об этом ведь можно спросить, правда?

Я редко обращаюсь к ней за советом – во всяком случае, к этой Холли, – но на этот раз меня подстегнуло недоумение на ее лице.

– Ты можешь задавать любые вопросы, – тихо отвечает она. – А какая у тебя первая мысль? На случай, если он спросит.

– Каждое утро я открываю глаза навстречу самому красивому восходу солнца. Я вижу чудо природы и испытываю восторг при мысли о том, что могу продлить наше существование на этой земле.

Холли кивает, но как-то отрешенно, прикованная взглядом к своим лодыжкам.

– Этот восторг тотчас перерастает в огромное чувство ответственности, и я хочу снова провалиться в сон, – признаюсь я, выдавая чуть больше горечи, чем хотелось бы.

– Я опущу этот момент, – решительно заявляет она.

– Как хочешь. – Я поднимаюсь с пола. – Пойду, пожалуй. Мне еще нужно принять душ перед уроком китайского.

– Там увидимся, – летит мне вслед, когда я выхожу из класса.

С Холли увидимся.

– Только с другой.

8
Ева

Костлявая рука трясет меня за плечо, заставляя проснуться. Открыв глаза, я не сразу узнаю мать Нину, склонившуюся надо мной. Широкая улыбка превращает ее лицо в сетку морщин. Спросонья я принимаю ее за ангела со светящимся в темноте нимбом белоснежных волос.

Темнота.

Это открытие меня обескураживает: за окном кромешная тьма, а не рассвет, который я привыкла видеть по утрам. Значит, еще ночь. Между вчера и завтра. Завтра. Сегодня… День встречи со вторым претендентом.

Но ведь не сию же минуту.

– Пойдем, – шепчет мать Нина, кивая на охапку одежды в руках.

Я хмурюсь и никак не могу сообразить, что происходит. Мозг еще не включился. – А как же встреча? – невнятно бормочу я.

– Успеем.

– Мы что, на прогулку? – удивленно спрашиваю я и мигом просыпаюсь.

Мать Нина улыбается, подтверждая мои догадки.

Я сбрасываю одеяло, ощущая невероятный прилив сил от столь неожиданного поворота событий. Мне хватает нескольких секунд, чтобы надеть черный топ и спортивные брюки, которые она выбрала для меня. Я не жду от нее привычных ахов и охов. К черту все формальности.

Я хочу на волю.

Я завязываю шнурки на кроссовках и киваю матери Нине, давая понять, что готова.

Она ведет меня из спальни, вниз по лестнице, через тускло освещенные сады, к лифту. Я редко бываю здесь в такое время. Вокруг пугающе тихо, ничто не нарушает покой. Не видно вечно снующих Матерей, занятых повседневными делами. Тишина почти звенящая.

Я делаю глубокий вдох, когда двери лифта закрываются и кабина летит вниз. Спуск длится бесконечно долго, как будто целую вечность. Впрочем, оно и понятно. Мы же опускаемся до самой земли. Во внешний мир. При мысли об этом меня распирает от волнения, губы растягиваются в улыбке, которую я пытаюсь сдержать.

Двери открываются в холодный серый внутренний двор – это еще не мир, а лишь подступы к нему. Прохладный утренний воздух щекочет мне щеки.

Кетч стоит по стойке смирно рядом с черной машиной. Массивная задняя дверь открыта, и мы с большой охотой и нетерпением забираемся внутрь.

Это всегда происходит именно так. Спору нет, я счастлива и довольна жизнью в Куполе, но, когда фантазирую о мире, который так редко вижу, мне хочется исследовать его, узнать поближе. Голод мой неутолим, я хочу переварить как можно больше информации, прежде чем меня вернут в тот дом, который выбрали для меня.

Как только мы с матерью Ниной устраиваемся на черных кожаных сиденьях, Кетч громко захлопывает дверцу, запирая нас в темной капсуле без окон. Салон автомобиля становится мягкой и уютной камерой. Вскоре загорается тусклый свет, позволяя нам увидеть больше – хотя смотреть особо не на что.

Мы слышим, как Кетч садится за руль, с глухим стуком закрывая водительскую дверцу. Я делаю вывод, что нас только трое, и значит наша поездка не станет мероприятием государственной важности. Она носит более личный, особенный и интимный характер. Мое сердце поет, когда я догадываюсь, куда мы едем.

Машина катит вперед, и я обхватываю себя руками, зная, что мы на пути к самому счастливому месту. Я мысленно представляю, как мы удаляемся от Купола, проезжаем через город и окраины, и мне нравится, как меня качает из стороны в сторону, когда Кетч делает повороты или бьет по тормозам. Ритм движения успокаивает и в то же время будоражит. Я откидываю голову назад и закрываю глаза.

Как обычно, поездка кажется долгой, и мне интересно, который час, если нам нужно успеть вернуться к следующей встрече. Я не спрашиваю мать Нину. Не хочу, чтобы она сократила маршрут или, хуже того, передумала и заставила Кетча вернуться, прежде чем мы достигнем места назначения. Меня ведь так давно не вывозили туда.

Дорога становится все более тряской – я это чувствую всем телом. Мне знакомы все рытвины и повороты. Мы приближаемся. Наконец автомобиль замедляет ход. И останавливается. Мое сердце трепещет.

Механизмы, удерживающие меня в задней части автомобиля, стонут, когда Кетч открывает дверь и освобождает меня. Уже не так темно, как в тот час, когда меня разбудила мать Нина. Небо проясняется. Близится рассвет.

Я вылезаю, чувствуя хруст гравия под ногами. От этого звука мои губы дергаются в улыбке. Отойдя от автомобиля, я вдыхаю знакомые запахи жасмина, розы, василька, ландыша. Слышу щебет птиц и шепот струящейся воды, и это наполняет меня радостью.

Я приезжаю сюда уже много лет, с тех пор как впервые побывала здесь с Вивиан. Когда мы сели в машину, она сказала, что для меня нашли уединенный сад в реальном мире, где я могу побыть одна. Тогда мне было все равно, как он выглядит – да пусть хоть грязная канава, не беда. Голова шла кругом от одной лишь мысли, что нашелся клочок земли, который станет только моим. Но я просто обалдела, когда увидела цветущую лужайку с журчащим ручьем посередине.

Я спросила, с чего вдруг такой подарок, и улыбка не сходила с моего лица, пока я упивалась этой красотой. Похоже, Вивиан осталась довольна моей реакцией. Я была так благодарна, что обняла ее. Она позволила мне такую вольность и прошептала мне в волосы, что все это для меня. Все это принадлежит мне одной.

Мы бегали по кустам, резвились часами. Я и сейчас вижу, как мы играем в прятки и Вивиан улыбается. Я слышу наш смех, уносящийся к самым верхушкам деревьев. Никогда мы не были так близки.

Больше она сюда не приезжала, хотя я знаю, что в тот раз ее радость не была фальшивой или вымученной. Она была искренней. Вивиан запомнилась мне тогда доброй, дружелюбной и ласковой. Но потом она отдалилась от меня. Между нами как будто выросла стена, и Вивиан превратилась во властного тирана, осуждающего каждое мое движение. Наш единственный день, проведенный вместе, стал всего лишь воспоминанием, и я все чаще задаюсь вопросом, а был ли он наяву. Он так не похож на то, что происходит между нами сейчас.

Холли никогда не бывала здесь, но это объяснимо. Она не может функционировать на открытом воздухе в реальном мире. Капля – это ее предел.

Я открываю глаза и шагаю по лужайке, теряясь в сочной зелени, утопая в уюте запаха и плеска воды. Я подхожу к ручью и опускаюсь на землю. Воздух здесь кажется более насыщенным, влажным и росистым в медленно подкрадывающемся утреннем свете. Я вслушиваюсь в звуки, наблюдая за парящими над головой птицами. Деревья танцуют в ритме ветерка, рябь бежит по воде.

В Куполе у меня есть Капля, куда я могу сбежать ото всех. Я люблю сидеть там, над облаками, рядом с Холли. Здесь, на природе, я не чувствую себя затворницей, и во мне просыпается невероятная сила. В окружении такой красоты я думаю о том, что готова сделать все возможное ради спасения человечества. Сама природа вдохновляет меня на это. Здесь никто не обрезает заросшие кусты, как принято в Куполе. Вместо этого все растет и буйствует в свое удовольствие, по собственной воле. Порой мне хочется стать одним из здешних цветков. Розой, которой позволено быть розой…

Мать Нина, следуя за мной, присаживается чуть в сторонке. Она закрывает глаза, тоже растворяясь в благодати тихого утра. Как ей живется вдали от мира, в котором она выросла? Мне, наверное, проще: ведь я не знаю ничего другого.

Погруженная в раздумья, она хмурится, и морщины еще глубже прорезают лоб. Видимо, вспомнилось что-то из далекого прошлого.

– Спасибо, что привезла меня сюда.

Она кивает, не открывая глаз. Какое-то время мы так и сидим, пока она не прерывает молчание: – У меня для тебя подарок. – Она достает из сумки маленький сверток, упакованный в коричневую бумагу.

– Книга? – с волнением предвкушаю я. Мне всегда представлялось, что книг в этом мире не меньше, чем одежды в моем гардеробе в Куполе, и все они в моем распоряжении. Не могу сказать, что меня балуют книгами. Я знаю, что многое от меня утаивают, потому что большинство книг, что я читаю, написаны сотни лет назад – достаточно посмотреть на даты публикации. Мне еще не попадалось ни одной книги, написанной в последние лет семьдесят, а то и больше.

Однажды я спросила об этом. Хотелось узнать, в чем причина такого пробела в литературе. Естественно, во мне взыграло любопытство – ведь столько всего есть на свете, чего я не знаю. Вивиан сказала, что десятки лет назад технологии захватили мир, и потребность в печатной книге отпала. Собственно, вот и все объяснения. Я научилась быть благодарной за то, что у меня есть, и держу свои мысли при себе. Жадность – страшный грех, и я знаю, что не должна желать большего… и все же ощущаю всплеск радости, когда получаю что-то новое.

– Это не то чтобы книга… – говорит она.

– О?

– Ну, это просто… Открой.

Я смеюсь над ее растерянностью и нетерпеливо разворачиваю сверток.

– Что это? – Я осматриваю странный предмет. Чем-то напоминает ученическую тетрадь, хотя в черной кожаной обложке выглядит намного роскошнее.

Сжимая корешок, я листаю страницы, мельком просматривая, что там внутри. Сердце замирает, когда я вижу почерк.

– Это писала твоя мать, – тихо произносит мать Нина.

Я снова открываю первую страницу, и к горлу подступает ком.

Коринна Уоррен: Письма моей девочке.

Ты меня еще не знаешь, но я твоя мать. Возможно, ты захочешь называть меня не матерью, а мамой, мамочкой или мамулей, но, что бы ты ни выбрала, для меня этого будет более чем достаточно. Я жду не дождусь, когда смогу услышать, как ты зовешь меня. Мне не терпится увидеть, как ты растешь. Но больше всего на свете я хочу взять тебя на руки и знать, что ты в безопасности.

Моя жизнь будет полной, когда ты придешь в этот мир, и мы будем вместе – я, ты и твой отец, – а до тех пор пусть останутся эти письма от меня к тебе, от матери к ребенку.

– Почему я не видела этого раньше? – спрашиваю я.

Лицо матери Нины задумчивое, но суровое. – Гораздо важнее то, что они у тебя сейчас, Ева. Пожалуйста, помни, не во все битвы стоит ввязываться, и тем более не в те, которые начинаются из лучших побуждений.

Я опускаю взгляд, пробегаюсь пальцами по строчкам, написанным моей матерью. Словам, обращенным ко мне. Я могла бы сейчас же прочитать все эти письма залпом, думая о том, как ее рука скользила по странице, пока она мечтала о нашем будущем. Я могла бы впитывать каждую мелочь, узнать, кто она и чего хотела для меня, размышлять о том, что ей удалось осуществить. Но я не хочу торопиться, мне хочется смаковать единственную осязаемую вещь, связывающую нас. Одного параграфа пока достаточно. Я прижимаю тетрадь к груди и держу ее. Так я чувствую себя более цельной и наполненной.

Я беру руку матери Нины в свою, поглаживая ее тонкую морщинистую кожу. Пусть она не моя мама, но она здесь, рядом, и заменяет мне ту, которой нет.

День начинается совсем не так, как я ожидала, но я рада такому началу.

Проходит время, пока я наслаждаюсь видами, теплом руки матери Нины и зарождающейся надеждой при мысли о том, что меня ждет.

В кои-то веки все кажется настоящим.

9
Ева

На обратном пути я засыпаю в машине. Еще бы: подъем ни свет ни заря, возбуждение от поездки, да еще такая лавина чувств нахлынула во время прогулки.

Вернувшись к себе в комнату, я первым делом открываю тетрадь с письмами, перечитываю первый абзац, покрываю страницу поцелуями и прячу свое сокровище под подушку. Мне ужасно хочется продолжить чтение, но времени нет. Вот-вот должны прийти Матери, чтобы подготовить меня к следующей встрече, и я не хочу, чтобы они видели тетрадку или говорили о ней. Пока. Интересно, знает ли Вивиан о том, что письма у меня? Хотя, конечно, наивный вопрос: она знает все. Но имеет ли это значение? Есть о чем подумать, но не сегодня. Мне вручили неожиданный подарок от мамы. Старая мудрая мать Нина во многом была права, когда говорила о том, куда лучше направить мою энергию. Меня распирает от волнения при мысли о том, что я скоро вернусь к письмам моей мамы, но сейчас я должна сосредоточиться на предстоящей встрече с претендентом номер два.

Матери заходят все вместе и привычно берутся за дело. Сегодня все проходит намного спокойнее, чем в прошлый раз. Меньше шума и суеты. Или, возможно, это я задаю тон, чувствуя себя более расслабленно, чем раньше. Прогулка у ручья сняла нервное напряжение, а подарок из прошлого от матери наполнил меня предвкушением завтрашнего дня. Конечно, я с нетерпением жду свидания с новым суженым – жажда перемен никуда не делась, – но гораздо больше меня будоражит перспектива остаться наедине с маминой тетрадкой.

Возможно, Матерям передается мое настроение. Мне молча вручают красивое платье, похожее на то, что я надевала для предыдущей встречи. Только на этот раз платье будет спрятано под униформой Матерей. Точно так же мои волосы тщательно укладывают, а потом прикрывают шалью. Макияж, как всегда, безупречен.

Когда мать Нина прикалывает булавкой головной убор, у нее вырывается вздох разочарования. С тех пор, как мы вернулись, моя самая верная и давняя подруга-горничная пребывает в глубокой задумчивости. Морщинистое лицо чуть строже, чем обычно, отчего она выглядит почти суровой. Что-то ее беспокоит – во всяком случае, это не то выражение лица, которое я привыкла видеть.

– Досадно, что приходится прятать такую красоту, – бормочет она, и складки на ее тяжелых веках проявляются еще заметнее.

– Это только для первой встречи, – успокаиваю я. Мы как будто меняемся ролями: теперь я пытаюсь ее успокоить. Мы провели отличное утро, и я зарядилась его энергией.

– Просто это так неестественно, – продолжает она едва ли не шепотом, и по ее лицу пробегает тень тревоги.

– Разве можно считать естественным все остальное? – в свою очередь спрашиваю я, не повышая голоса.

– Может, ты и права, – соглашается она, нежно коснувшись моей щеки. Этот ласковый жест вызывает у меня улыбку.

Ее недовольство изменениями в процедуре можно понять. После того, что случилось в прошлый раз, мне стало ясно, как много значат эти встречи для Матерей: я видела их опечаленные лица и слышала, как всхлипывает мать Нина. Мало того, что эти смотрины служат обещанием будущего, они еще напоминают о прошлом.

Мысли о реальном мире снова разжигают огонь в моем сердце. Скоро старый мир матери Нины станет частью моего будущего, ради которого я и встречаюсь с этими поклонниками. И теперь, когда со мной письма моей матери, грядущие перемены кажутся еще ближе.

– Где ты познакомились со своим мужем? – спрашиваю я.

Мать Нина глубоко вздыхает, раздумывая, стоит ли отвечать на мой вопрос.

– Говори же, – шепчу я.

– В городском баре, – вырывается у нее, прежде чем она успевает прикусить язык. Краснея, она отворачивается к туалетному столику и принимается собирать свой чемоданчик с косметикой. – Это было еще до того, как нас перестали пускать в такие места.

– А почему перестали пускать?

– Власти решили, что это плохая идея. Они были правы, – смиренно произносит она, громко захлопывая коробочку с тенями для век, словно подчеркивая правильность этой точки зрения.

– И как это было? Когда вы впервые встретились? – Я сажусь на кровать, не уверенная в том, что получу ответ. Мне хочется узнать больше, раз уж она начала откровенничать. Конечно, она и раньше говорила о своем муже. То и дело проскакивали какие-то обрывки информации, но мне этого хватило, чтобы догадаться, насколько они любили друг друга и как ее подкосила потеря. Вот в чем трагедия Матерей. Большинство из них здесь, потому что в жизни каждой есть печальная история, хотя они редко об этом рассказывают. По крайней мере, мне. Я знаю, что она любила, потом потеряла любимого, и эта утрата привела ее ко мне. Меня восхищает то, что мать Нина, которая знает обо мне так много, делится со мной историей своей жизни.

– Это было подобно электрическому разряду, – говорит она, вздрагивая от воспоминаний. – В тот вечер я знала, что не смогу уйти без обещания увидеться снова. Через две недели он попросил моей руки.

– Две недели? – У меня перехватывает дыхание.

Она усмехается. – То было другое время. Все как-то складывалось само собой. Хотя… – Она замолкает, и что-то меняется в ее лице. – Я бы все равно не стала ничего менять. Мы родились, чтобы быть вместе. Даже если все и закончилось раньше, чем следовало. Его сердце принадлежало мне, а мое сердце – ему. Моя жизнь стала полной с его появлением.

– Звучит так романтично.

– Так и было, – шепчет она, застегивая последний мешочек с косметикой и снова оглядывая меня. Ее лицо безмятежно, несмотря на печаль. – Он сделал мою жизнь полной, но ты принесла в нее смысл. Будущее будет наполнено такими историями любви, потому что ты здесь и делаешь благое дело. Спасибо тебе, – добавляет она. – Ищи это особенное, Ева. Ищи любовь… Или, вернее, позволь любви отыскать тебя.

Я улыбаюсь ей. Что такое любовь? Я читала о ней в книгах, пыталась выразить ее в танце, растягивая конечности, но что это за чувство?

– Наша девочка, – говорит мать Нина, поглаживая меня по щеке, и я заглядываю ей в глаза. – Ты – все, о чем мы только могли мечтать, гораздо больше того, о чем мы молились. А теперь пойдем.

Она отворачивается. Я следую за ней и занимаю свое новое место в процессии, за спиной у матери Нины, впереди других молчаливых Матерей. На этот раз не слышно возбужденных возгласов. Скорее, все выглядит буднично, как будто есть работа, которую каждая хочет выполнить безупречно.

Я слышу легкий шорох одежд, когда Матери опускают на лица вуаль.

Я следую их примеру, неуклюже путаясь пальцами в ткани.

Мы идем вперед.

Кетч и его команда ждут нас на выходе из лифта, и я чувствую, как волна тепла поднимается по шее к лицу, когда оживают воспоминания о моей встрече с первым претендентом. При виде охранников меня охватывают смущение и стыд. Хоть я и знаю, что это невозможно, у меня такое ощущение, будто все они пялятся на меня, может, даже и посмеиваются.

Когда мы проходим вдоль строя, меня охватывает какое-то необъяснимое желание, и я бросаю взгляд на ближайшего охранника. Никогда еще я не позволяла себе такого, но сегодня не могу удержаться. Любопытство и паранойя влекут меня к незнакомцу, призванному защищать меня. Он молод – может, на пару лет старше меня, – необычайно высокий, с темными волосами и мускулистым телом, точеными чертами лица. Как и положено, его взгляд устремлен строго вперед. Похоже, парень и не догадывается, что я всего в нескольких шагах от него.

Он моргает и сглатывает, так что кадык дергается вверх. И вдруг, словно чувствуя, что на него смотрят, он нервно косится в мою сторону, и наши глаза встречаются.

У меня ком встает в горле, тело напрягается, подавая сигнал тревоги.

Этого не должно было случиться.

Этому не позволено случиться.

– Все в порядке? – шепчет мать Нина.

– Должно быть, булавка в платье колется или еще что, – придумываю я на ходу, потирая бедро и делая глубокий вдох, чтобы унять сердцебиение.

В последнее время я, конечно, позволяла себе некоторые вольности, но игрушка на Капле и препирательства с Холли – ерунда в сравнении с нарушением правил безопасности.

– Хочешь, я посмотрю, что там? – предлагает мать Нина, замедляя шаг. Позади нас какая-то суета – остальные Матери догадываются, что произошло нечто непредвиденное. Я слышу, как мать Кимберли извиняется, а мать Табия ворчит.

– Нет. Все в порядке, – бормочу я. Доброта матери Нины усилиевает мое чувство вины.

Мы следуем дальше. На этот раз я стараюсь смотреть под ноги, чтобы не остановить взгляд на ком-то еще.

Как и в прошлый раз, Вивиан выходит из комнаты наблюдений и приближается к нам, почти бесшумно шагая по мраморному полу.

– Все ясно? – рявкает она.

– Да. Не мешать Холли вести разговор.

– Верно. – Она шмыгает носом. – Холли войдет, как только вы сядете. Диего не знает, что ты здесь. Он думает, что это очередная репетиция перед встречей. Повторю то, о чем мы говорили: не обнаруживай себя, пока я не дам команду.

Она всегда указывает мне, что делать, а я этого терпеть не могу. В конце концов, это моя встреча, мой претендент. Ничего из этого не случилось бы без меня. Раньше Вивиан это понимала, но теперь она не похожа на ту женщину, которая бегала со мной по лужайке. Иногда мне даже кажется, будто она смотрит на меня с отвращением, и я не знаю, как относиться к таким переменам.

– Я буду наблюдать, – говорит она, жестом приказывая Кетчу открыть дверь и начать мероприятие. – Вперед.

Диего не такой рослый, как я себе представляла. Это первое, на что я обращаю внимание, когда захожу в комнату. Он не намного выше меня. Кожа у него грубая и темная, глаза похожи на бусинки. На нем простая белая рубашка, коричневые брюки и кожаные туфли в тон. Горчичный блейзер добавляет его образу землистых оттенков, как будто он на одной волне с природой. Мне это нравится. На голове у него соломенная шляпа, отделанная широкой полосой красной ткани, завязывающаяся внизу белой лентой. Шляпа выбивается из общего стиля. Я видела похожие в книгах по истории – должно быть, головной убор как-то связан с перуанским наследием. Трогательно, что он чтит своих предков.

Он не выглядит нервным, как Коннор. Наоборот, спокоен и сосредоточен. Он даже не шелохнется, когда наша процессия вплывает в комнату.

Плестись в толпе Матерей – совсем не то, что заходить в одиночку. Впервые в жизни я чувствую себя частью группы, а не отдельной песчинкой, что вызывает у меня грусть: это всего лишь единичный случай, и скоро я снова стану только Евой. Диего даже не замечает нашего присутствия. Я к этому не привыкла: Ева всегда в центре внимания, где бы ни появилась. И это волнующее ощущение тоже внове для меня. Как приятно быть невидимкой. Раствориться в толпе.

Мы быстро и без всякой суеты занимаем свои места.

– Надеюсь, вы не слишком долго ждали, – доносится голос Холли. В длинном розовом платье и кремовых туфлях на танкетке, она проходит в дверь.

Мое сердце радостно бьется, когда я замечаю нежный блеск в ее глазах. Это моя Холли. Я не знала, кого из них выберут, но теперь, когда вижу ее, уверена, что все пройдет гладко, что все мы в надежных руках.

Диего уныло пожимает плечами.

– Вы довольны вчерашним ужином? – ничуть не смутившись, спрашивает Холли, присаживаясь на стул напротив него, спиной к нам.

– Стол куда богаче, чем я привык, но ведь это всего лишь еда, – отвечает Диего голосом, начисто лишенным тепла и доброты. Возможно, он сердится из-за того, что снова приходится общаться с Холли, а не со мной. А, может, как и я, не расположен к светской беседе, когда на его плечах лежит груз ответственности за будущее человечества. В любом случае, удивительно, что он не поддался оптимистичному настрою Холли. Меня она всегда заставляет улыбаться.

– Давайте рассматривать это как генеральную репетицию? – Она явно пытается разогреть его, чтобы встреча не стала очередной тратой времени. Забавно наблюдать за всем этим со стороны, зная, что Холли работает на Вивиан. Мне интересно, общаются ли они каким-то образом, используют ли ту же тактику, что и в работе со мной. Это слегка отрезвляет меня. Я смотрю на Диего и мысленно призываю его взбодриться, чтобы мы могли получить хоть какой-то результат.

– Давайте представим, что я – Ева, – продолжает Холли. – Не стесняйтесь говорить со мной так же, как говорили бы с ней. Вы можете использовать это время, чтобы потренироваться.

Диего отводит глаза от Холли, и его взгляд скользит по полу, по носкам наших туфель, перемещаясь к кованым сапогам охранников. У меня перехватывает дыхание.

– Приятно с вами встретиться, – медленно произносит он. Четко, несмотря на сильный акцент.

Он снова переводит взгляд на Холли, и его лицо заметно расслабляется.

– Так-то лучше, – говорит Холли, и я слышу улыбку в ее голосе, на которую Диего откликается неуловимым движением уголка рта.

– Простите, для меня все это в новинку, – отвечает он, качая головой.

– Как и для нас всех. – Холли доброжелательно смеется. – Никто из нас на самом деле не знает, чем все это обернется, так что давайте просто поддерживать непринужденную и дружескую атмосферу. Согласны?

Диего кивает и ерзает на стуле, усаживаясь поудобнее.

Она переиграла его, как я и предполагала.

– Расскажите мне о своей жизни в Перу.

– Я изучаю математику и историю. Мне нравится учиться.

– Здорово. Ева постоянно получает новые навыки и знания. Хорошо, что у вас с ней есть что-то общее, – воркует она.

Странно слышать, как она говорит обо мне, словно меня и нет в этой комнате. Я невольно задаюсь вопросом, что еще она собирается рассказать ему.

– У меня есть семья, – продолжает он.

– Да.

– Четыре брата, – продолжает он. – Наша семья владела фермой. Урожай погиб. Скотина подохла.

– Сожалею.

– Мой отец умер, – произносит он голосом, лишенным всяких эмоций. Возможно, не хочет давать волю чувствам на глазах у незнакомцев. Хоть я и не знала своих родителей, мне невыносимо грустно от того, что их нет рядом со мной. – Я учусь и стараюсь помогать семье, – продолжает он искренне. – Хочу получить достойную работу.

– Замечательно. Очень важно быть целеустремленным.

– Это про меня, – соглашается он.

– Как вам процесс отбора претендентов? – Холли наклоняет голову набок и, скользя локтями по столу, подается чуть вперед, к Диего. Она всегда так делает, когда хочет, чтобы я доверилась ей. В этом жесте столько открытости, дружелюбия и понимания. – Полагаю, это было нелегко. Возможно, помогло ваше упорство.

Я очень мало знаю о том, как проходил отбор претендентов. Разумеется, учитывали генетическую совместимость, психологический профиль, физическое состояние, возможно, и убеждения. Думаю, конкурсанты прошли все имеющиеся тесты, какие только смогла придумать ЭПО, чтобы сузить круг до нескольких избранных. Однако, наблюдая за Диего – вполне заурядным, ничем не примечательным парнем, – мне трудно представить, что они в нем разглядели. Или какие его качества сочли полезными для будущего потомства.

– Я усердно учился, – подчеркивает Диего. Поставив локти на стол, он подпирает подбородок руками. – Для меня это большая честь. Быть здесь. Быть избранным. Я отнесся к этому очень серьезно. Я молился. Просил помощи у Всевышнего, чтобы стать лучшим, – пылко произносит он, теперь прижимая руки к груди. – Земле нужно, чтобы мы были сильными и целиком отдавали себя благому делу.

Внешне Диего мелкий и неинтересный, но внутри у него полыхает огонь, и этим он притягивает меня. В его словах звучит страсть. Они наполнены смыслом.

– Какая ваша первая мысль, когда вы просыпаетесь по утрам?

Я перестаю дышать, когда задают мой вопрос, и жажду услышать ответ.

– Я думаю о своем отце. Как бы он гордился, увидев меня здесь. Он учил меня, что в жизни надо хвататься за любую возможность. Я просыпаюсь утром с желанием дать ему еще один повод для гордости. Он был храбрым. Человек большого сердца. Я такой же. И всегда буду благодарен ему.

Стало быть, он постоянно думает о своей утрате.

Я мысленно возвращаюсь к своим родителям и тетрадке с письмами, спрятанной под подушкой. Не знаю, унаследовала ли я глаза матери или любовь отца к сладкому, но собираюсь это выяснить. Скоро я узнаю, какие мечты они связывали со мной. Надеюсь, что однажды я тоже смогу думать о своих родителях и верить, что они гордятся мной.

В рассеянности, я потираю шрам на запястье.

Отец.

Я останавливаю себя и медленно кладу руки на колени.

Поднимая глаза, я сталкиваюсь с пристальным взглядом Диего.

– Планета Земля хрупкая. Она нуждается в том, чтобы мы исполнили свой долг, – продолжает он.

– В самом деле, у каждого из нас своя роль в этом мире, – сияет улыбкой Холли.

– Я хочу ей помочь.

– Земле? – В голосе Холли замешательство. – Матери-природе?

– Еве, – поправляет он, поворачивая голову к нам, сидящим дамам. – Я знаю, что она здесь. Я знаю, что она слышит мои слова.

Мне трудно дышать. Я хочу услышать больше от этого необычного человека.

– Вместе мы можем изменить мир, – продолжает он, слегка постукивая ладонью по сердцу. – Вместе мы сможем обеспечить человечеству то будущее, которого оно заслуживает. Ева, скажи мне, что ты здесь. Встань и покажи себя. Скажи, что ты хочешь того же, что и я.

Я делаю глубокий вдох, тронутая и плененная его словами. Мое тело мучительно хочет двинуться ему навстречу.

– Да, – неожиданно заявляет мать Нина, чувствуя, что я вот-вот заговорю. Ее подбородок под вуалью вздергивается с юной гордостью, подражая мне.

Я чувствую, как взгляды присутствующих устремляются к моему двойнику. Мать Нина застала всех врасплох, выйдя за рамки своих прямых обязанностей, чтобы защитить мою анонимность.

Я оборачиваюсь, когда опустевший стул в центре комнаты валится на пол. Самого Диего там уже нет. Он нависает над матерью Ниной и набрасывается на нее.

Мое сердце останавливается, когда я вижу, как она отчаянно трясет головой, а он держит ее за горло, сжимая мягкую плоть.

Крики наполняют комнату. Никогда еще я не слышала таких истошных воплей. Когда мать Нина совсем ослабла, он обхватывает руками ее красивое лицо и резко разворачивает к нам, ее друзьям, ее семье, застывшим в ужасе… Никто из дюжины вооруженных охранников Кетча не успевает прийти на помощь. Одним быстрым движением он раздирает ей рот и вырывает челюсть. Я вижу ее выпученные глаза, устремленные на меня. В них боль. Страх. И облегчение.

Прежде чем я бросаюсь к ней, чьи-то сильные руки хватают меня сзади, ладонью зажимают рот, подавляя крик, и оттаскивают меня прочь от того кошмара, что разворачивается передо мной.

10
Брэм

В суматохе я теряю Еву из виду. Выдергиваю наушник и бросаю его на пол студии, чтобы не слышать воплей Хартмана. Сосредоточься, Брэм.

Сердце колотится под кинетическим костюмом, пока я сканирую комнату сквозь визор, и мой взгляд выхватывает безжизненное тело матери Нины и руки, все еще сомкнутые на ее горле. Матери беспомощно дубасят Диего, но слабые кулаки семидесятилетних старушек ему нипочем.

Половина стражей из отряда Кетча бесполезно щелкают затворами. Идиоты. Каждое ружье в здании имеет встроенный чип, запрограммированный на блокировку выстрела, если под прицелом Ева.

Ева. Где же она?

Я вскакиваю из-за стола и направляю Холли в толпу женщин. Вглядываясь в хаос, наконец-то вижу Еву.

Голубые глаза вспыхивают сквозь тонкую черную вуаль. Один из людей Кетча держит ее за талию и оттаскивает подальше от опасности, от линии огня, чтобы стражи могли активировать оружие и ликвидировать угрозу.

Когда я оборачиваюсь, лицо Диего всего в метре от меня. Он что-то бормочет себе под нос, словно читает молитву. Его ничуть не смущает вся эта заваруха, ему нет дела до вооруженных людей, отчаянно прорывающихся к нему сквозь толпу Матерей. Он полностью сосредоточен, когда ослабляет хватку и срывает вуаль, открывая лицо женщины, которую убил.

Бормотание прекращается.

Парень облажался.

Он роняет тело своей жертвы и бросается на рядом стоящую женщину под вуалью. Он знает, что Ева все еще в комнате.

Внезапный металлический треск эхом отражается от стен. Каждое ружье готово к выстрелу – теперь, когда Ева выведена за линию огня.

Я оглядываюсь назад и вижу, как она цепляется за дверь комнаты, пока ее тащат к лифту. Но прежде ей все-таки приходится стать свидетелем расстрела претендента номер два.

Комнату озаряют вспышки: десяток ружей открывают огонь по Диего. Я успеваю увидеть это через отражение в распахнутых от ужаса глазах Евы, прежде чем ее вытаскивают в коридор.

Беги, Брэм.

Я бегу так быстро, как только позволяет проекция Холли, невзирая ни на какие препятствия, протискиваясь сквозь стол и стулья, толпу матерей и охранников Кетча, пользуясь всеми преимуществами существа, сделанного из света. Мой кинетический костюм пульсирует и вибрирует, указывая на объекты и людей, сквозь которых я проникаю, но мне плевать. Сейчас не время для иллюзий.

Я выбегаю в коридор в тот миг, когда двери лифта уже закрываются перед Евой и ее телохранителем.

Мое сердце замирает при виде этого зрелища. Все кажется неправильным. Ева прижата к стенке сферической кабины, на ее лице – застывшая маска ужаса.

Офицер безопасности пристально смотрит на двери, словно призывая их двигаться быстрее. Он поднимает взгляд, и наши глаза встречаются.

В эту долю секунды я успеваю прочитать его мысли. И словно все его внутренние демоны кричат мне в лицо, раскрывая истинность намерений спасителя.

Двери закрываются, я бросаюсь вперед, протягивая руки к Еве. Нас разделяет всего пара шагов, когда лифт летит вниз, и от оглушительного крика, доносящегося изнутри, дрожат стены кабинки.

– Холли!

11
Ева

Ее имя звучит у меня в ушах, когда мой голос эхом отражается от стенок кабины, и горло перехватывает ужас при виде закрытых дверей лифта. Я совершенно сбита с толку и не соображаю, в каком направлении мы движемся. Вверх или вниз – не имеет значения, потому что его рука тянется к рычагу аварийной остановки. Мы зависаем между этажами. Одни.

Я съеживаюсь от страха. Вжимаюсь в стенку и мысленно молю о том, чтобы металл поглотил меня. Я не должна здесь находиться. Я должна быть на встрече с претендентом, которого так тщательно отбирали для меня. Я должна быть в той комнате.

Та комната.

Диего.

Мать Нина.

По телу пробегает судорога, вызывая рвотный рефлекс.

Нет времени раскисать. Нет времени на раздумья.

Не сейчас.

Я смотрю, как мыски черных сапог разворачиваются в мою сторону.

Это он. Тот, из строя. На кого я посмотрела. И кто посмотрел на меня. Он схватил меня за талию. Вытащил из комнаты. Отволок туда, где безопасно.

Безопасно.

Поначалу, когда его руки сомкнулись на моей талии, я подумала, что так и должно быть. Что это часть другого плана, о котором меня не предупредили, но слишком много всего происходило вокруг. Суматоха. Паника. Я под вуалью, в толпе матерей. Кто-то мог подумать, что она – это я, но он-то точно знал, кого оттаскивал от бездыханной матери, выносил из кровавого хаоса.

Мой взгляд медленно скользит по его сапогам, униформе, поднимаясь к вздымающейся груди.

– Сними вуаль, – говорит он, тяжело сглатывая и сжимая пальцы.

– Нет, – поскуливаю я.

Его рука взмывает вверх и срывает вуаль. Слышно, как трещит тонкая ткань.

Тогда я поднимаю на него глаза. Облегчение, восторг, удовольствие и ужас, мелькающие на его лице, подсказывают, что он не является частью плана Диего, что он действовал спонтанно. Но точно так же мне ясно, что он вообще не является частью плана, будь то Кетча или Вивиан, ЭПО или своего собственного.

Он выглядит таким же удивленным и смущенным, как и я, и это пугает.

– Что ты собираешься со мной сделать? – Я дрожу от страха, надеясь лишь на то, что жалобное выражение моего лица остановит его, и он не причинит мне вреда, не украдет ту часть меня, которая не предназначена ему. Вивиан рассказывала мне о мужском инстинкте. Это их слабое место. Мы даже проводили специальные занятия по этой теме. Я довольно давно знаю о физических различиях между мужчиной и женщиной, о том, что должны делать наши тела, чтобы дать жизнь новому человеку. Это священный акт, но мужчины, помимо своей воли, жаждут его постоянно. Вот почему мы держимся порознь, вот почему меня ограждают от ситуаций, подобных этой. Миру нужно возрождение, но к нему нужно идти правильным путем.

Я пристально смотрю на мужчину, стоящего передо мной. Он не выглядит злодеем или психопатом, хотя сейчас в нем трудно разглядеть какую-либо мягкость. Он большой. Он сильный и крепкий. Я чувствовала его железную хватку, когда он тащил меня из комнаты, и знаю, что он может обидеть. Я не уверена, что в моей власти остановить его.

Он хмурится, облизывая губы. Возможно, думаю я, он все еще разрывается между логикой, долгом и желанием. Его сомнения подстегивают меня.

– Оно того не стоит, – тихо говорю я, стараясь казаться спокойной и сдержанной, хотя чувствую, как колотится, бьется о ребра мое сердце.

– Неужели? – рычит он, раскачиваясь с пятки на носок.

– Ты видел, что там произошло. – Я бы предпочла отодвинуться, чтобы не чувствовать его горячее дыхание на своем лице. – Ты видел, что они с ним сделали. То же самое сделают и с тобой. Рано или поздно.

Он бросает на меня вопросительный взгляд.

Потом медленно поднимает руки и кончиками пальцев скользит по моей одежде, подбираясь к самому горлу. В какое-то мгновение мне кажется, что он собирается завершить миссию Диего и удушить меня, но щелкает заколка, и с моей головы падает покрывало. Я перестаю дышать, когда он берет мое лицо в ладони и, наклоняясь ближе, закрывает глаза, втягивает носом воздух, издавая блаженный стон.

– Твой запах. Он такой…

– Тебе не следует этого делать, – перебиваю я.

– Делать что?

– Сам знаешь. Ты не должен находиться рядом со мной. Это запрещено.

– Я защищал тебя.

– В самом деле?

– Да. Конечно. – Он бледнеет на глазах, понуро опуская голову, убирает руки от моего лица и, когда его пальцы пробегают по ткани материнской униформы, брезгливо морщится. – Ты не должна носить такое.

Он сосредоточенно расстегивает каждую пуговицу. И шумно вздыхает, когда темная ткань цвета хаки ниспадает вниз, открывая взору мое платье.

Я – Ева.

Я расправляю плечи, становясь чуть выше ростом, и он склоняет голову, хотя я не уверена, делает он это по привычке или из уважения. Возможно, тут немного и того, и другого.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я, чувствуя себя увереннее при виде его смущения.

– Тернер, – отвечает он. Выражение его лица добрее, чем раньше, взгляд теплеет.

– А имя? – настаиваю я. Матерей я знаю по именам, и до меня вдруг доходит, что такая форма обращения выбрана неслучайно: она добавляет отношениям непринужденности и доверия.

– Майкл.

– Майкл, – повторяю я. – Ты давно здесь работаешь?

– Много лет.

Я киваю. – Спасибо, что охранял меня все это время. Я знаю…

– Я бы не причинил тебе вреда, – перебивает он и обеспокоенно морщит лоб, заглядывая мне в глаза. – Я давал клятву защищать тебя. Честное слово. Я бы никогда… никогда бы не посмел… Я должен был вытащить тебя оттуда.

Дышать становится легче. Годами мне вбивали в голову, что это неправильно. Что нельзя смотреть по сторонам. Нельзя ни с кем общаться. Мне говорили, что ничего хорошего из этого не выйдет. Меня заставляли бояться дьявола среди нас…

– Спасибо тебе. – Мне хочется верить ему. – Я рада, что ты это сделал.

И тут память возвращает меня к ней, к тому хаосу, что ворвался в мою жизнь за мгновения до того, как я попала в этот лифт. Мать Нина, Диего и злосчастная комната мелькают перед глазами. Горе и ужас накрывают меня волной, и я чувствую себя бессильной.

– Что происходит? – всхлипываю я. Рыдаю. Реву. Вою.

Майкл обнимает меня за плечи и заключает в объятия. Меня не пугает этот жест. Я хочу этого. Мне это нужно. Я благодарна ему за это. Я получаю утешение.

Но одна мысль не дает мне покоя. Матери Нины больше нет, и все это из-за меня.

Я подвела ее.

12
Брэм

Я бегу. Нет, мчусь. Никогда в жизни я еще не передвигался с такой скоростью. Хартман едва поспевает за мной, когда мы проносимся через раздевалку. Я срываю с себя визор, швыряю его на пол, и он отскакивает в сторону, катится по металлическому коридору.

Сирены визжат. Аварийное освещение разбрасывает темно-красные полосы по гладким стенам. Сворачивая за угол, мы несемся к лифтовой шахте. У меня перед глазами Ева, она тянет руки к Холли, ко мне, прежде чем исчезает за закрытыми дверями кабины. Вместе с ним.

Она внутри металлического шара с тем охранником. Солдатом. Мужчиной. Наедине.

Я прокручиваю в голове все возможности. Всякий исход. Любую случайность.

Мне нужно добраться до Евы.

Адреналин мощной приливной волной гонит меня вперед.

Я должен добраться до Евы.

Мои глаза видят только лифт. Тело врезается в холодные двери из стекла и металла, но я ничего не чувствую. Я пытаюсь просунуть пальцы в тончайшую щель, и металл прорывает компрессионные перчатки. Эти двери сконструированы так, что их невозможно взломать.

– Ты их так не откроешь, – кричит Хартман, подбегая ко мне. Я не обращаю на него внимания и продолжаю долбить двери кулаком.

– Они же на магнитных уплотнителях, Брэм! – Хартман распутывает провода какого-то маленького электронного устройства. – Лучше сделай что-то полезное, открути крышку… – Он замолкает, отвлекаясь на скрежет, когда я срываю, как картонку, переднюю металлическую панель. – Ну, это тоже дело.

Он начинает заменять провода другими, подключенными к устройству. Когда последний из них с характерным щелчком встает на место, он нажимает кнопку на своей коробочке, и мы слышим, как лифт оживает за толстыми прозрачными дверями.

Мы с Хартманом переглядываемся, стараясь не думать о том, какое зрелище нас ожидает, когда двери откроются.

Я нетерпеливо подпрыгиваю на месте, пока мой мозг пытается проанализировать сложившуюся ситуацию.

Вооруженный солдат похищает достояние всей планеты, и теперь они вдвоем заперты в тесной кабине лифта, а нам предстоит противостоять ему. Само будущее человечества зависит от наших дальнейших действий. Мы безоружны, я так вообще закован в лайкру. Если похититель настроен враждебно – нам крышка.

– Где он тащится? – ворчу я, заглядывая сквозь толщу стекла в ожидании сферической камеры. Кажется, проходит целая вечность. Хартман смотрит на дисплей прибора, который прикрепил проводами к стене.

– Еще три этажа. Два… один… – Он умолкает, когда доносится мягкое шуршание приближающегося лифта. Мы видим, как он спускается, и вот уже в хромированных стенках кабины, как в кривых зеркалах, отражаются наши перекошенные физиономии. Лифт замирает перед нами.

Изнутри не доносится никаких голосов.

Никаких криков.

Мое сердце останавливается, пока в сознании мелькают ужасающие кадры худшего из возможных исходов. Я гоню их прочь.

Двери открываются, и инстинкт берет верх.

13
Ева

Майкла мигом оттаскивают от меня и мощным ударом в челюсть валят с ног. Майкл теряет сознание, и его мужественное тело безжизненно распластывается на полу.

– Не трогайте его! – вскрикиваю я, рукой останавливая нападающего, и опускаюсь рядом с Майклом на колени, невольно прикрывая его собой. Я глажу его по лицу, стараясь не прикасаться к болезненному набухающему рубцу. Да уж, удар оказался неслабым. – Он пытался помочь, – выговариваю я, чувствуя себя одной из Матерей.

– Ничего, оклемается, – звучит раздраженный голос.

Я оборачиваюсь и вижу двух мужчин – вернее, юношей. Они, должно быть, мои ровесники или чуть старше, оба раскрасневшиеся и запыхавшиеся. Один из них одет в знакомую форму охранника, хотя и голубую, и на груди рубашки вышито, как я полагаю, его имя – Хартман. Другой парень – в черном спортивном костюме из блестящей ткани, подчеркивающем его атлетическую фигуру. Это он нанес удар.

Теперь, когда я в чужих руках, не грозит ли мне новая опасность? Меня мучают сомнения, но вот я вглядываюсь в лицо второго парня, и мои глаза встречаются с его глазами.

Ее глазами.

У меня перехватывает дыхание. Я смотрю в эти глаза почти каждый день, сколько себя помню – я знаю их миндалевидную форму и душу, которая проступает в них. Потрясенная, я изучаю незнакомые черты лица, окружающие до боли знакомые глаза. Я часто задавалась вопросом, как она выглядит в своем истинном облике – допуская, что она может оказаться одной из Матерей. Хотя считала это маловероятным: Холли гораздо моложе.

Я поражена тем, насколько он отличается от Холли, моей светловолосой, зеленоглазой подруги с хрупкой фигуркой и красивым лицом. Да, он тоже красив, но его красота совсем другая. Русые волосы коротко подстрижены – полагаю, это единый стиль, потому что такая же стрижка и у его спутника. Гладкая кожа легкого оливкового оттенка. Я замечаю капельки пота на широком носу и щеках. Его глаза – чарующе темные, бархатно-карие – поблескивают на свету. Их цвет, может, и отличается от цвета глаз Холли, но это те же глаза.

Он совсем на нее не похож, и все же это она.

Он отводит взгляд и подталкивает Майкла босой ногой. Тот не реагирует.

– Ты в порядке? – спрашивает он, не поднимая глаз, чтобы не встретиться со мной взглядом.

– Не уверена, – говорю я, мысленно перебирая все, что произошло за этот день.

– Он тебя не обидел, – тихо произносит он. Это скорее вывод, чем вопрос.

– Нет. Я думала, у него дурные намерения, но нет. Он был в замешательстве. – Я встаю на защиту Майкла, хотя сознаю, что исход мог быть другим. Если в словах Вивиан есть доля правды, всякое могло случиться. А, может, Майкл обладает уникальной силой воли и предан делу больше, чем другие мужчины.

– Хорошо, – произносит он недоверчивым тоном и хмурится, играя желваками. – Все произошло так быстро. Мать Нина. Она мертва. – Слова льются из меня потоком.

Он морщится, но, конечно, не удивлен. – Моя вина.

– Ты не…

– Нет, но я должен был…

– Может быть, – соглашаюсь я.

– Ты не мог ничего сделать, – вмешивается его друг.

Я поднимаю глаза и вглядываюсь в его лицо, пытаясь узнать в нем одну из моих Холли, но нет, ничего общего. Мне интересно, что он здесь делает и какое имеет к ней отношение.

Стон, доносящийся с пола, отвлекает мое внимание. Майкл шевелится, ощупывает ладонью лицо.

Я подаюсь к нему, но меня останавливает поднятая рука.

Я с укором смотрю на «Холли».

– Не надо, Ева.

– Не думаю, что он собирался причинить мне вред, – вступаюсь я за Майкла.

– Выглядело по-другому, – возражает он.

– Ты все видел, – медленно говорю я, вспоминая, что «Холли» стояла у закрывающихся дверей лифта, что я звала ее на помощь. Тогда я была напугана неизвестностью и паниковала из-за Диего.

Он сбросил с себя форму Холли и побежал помогать мне. Но я не нуждалась в спасении. Поначалу я могла так подумать, но Майкл не представлял никакой угрозы. Впрочем, если бы все сложилось иначе, если бы Майкл попытался воспользоваться ситуацией, меня пришлось бы спасать. Вызволять из беды. Мысли крутятся в голове. Мне не нравится ощущение собственной уязвимости и хрупкости, которое я испытала сегодня. Тем не менее, я действительно слаба. Гораздо слабее, чем думала.

– Я… – Он качает головой, словно так же, как и я, находит ситуацию странной и не знает, как реагировать. Очевидно, не существует никакого протокола общения со мной без маскировки, вне образа Холли.

– Ты Хол…

– Ему нужен лед, – перебивает он меня. – И потом просто выспаться.

– Круто ты ему вмазал, – ворчит его друг, закатывая глаза, и, складывая на груди руки, оценивает нанесенный ущерб.

– Мог бы и сильнее, – бормочет он себе под нос.

Мы слышим приближающийся топот ног, и в поле зрения появляются Кетч с командой в сопровождении нескольких Матерей. На их лицах страх и паника.

Я замечаю отсутствие матери Нины, и сердце сжимается от боли.

– Хартман. Брэм. – Кетч кивает им, жестом призывая отойти в сторону, пока его солдаты устанавливают оцепление.

Брэм.

Его зовут Брэм.

– С тобой все в порядке? – вопит мать Кимберли, бросаясь ко мне и заключая в такие крепкие объятия, что я едва не задыхаюсь. – Он не…

– Нет, – говорю я, заливаясь румянцем. – Он. Они. Они просто помогли.

– Конечно, это все, что мы сделали! – фыркает Брэм, возмущенный тем, что они могли подумать что-то другое.

Мать Кимберли облегченно вздыхает. – Давай вернемся наверх. Вивиан скоро придет навестить тебя.

Такая перспектива меня совсем не радует. Меньше всего мне хочется видеть Вивиан и тем более слушать, что она станет говорить о происшествии и моем участии в нем.

В считанные мгновения Майкла выносят из лифта, а меня вместе с Матерями заталкивают обратно в кабинку.

Пока двери закрываются, я пытаюсь отыскать его взглядом и снова нахожу эти глаза.

Брэм.

Его зовут Брэм.

Сидя на кровати, я жду. Жду, когда явится Вивиан и обрушится на меня с упреками, повернув дело так, будто я во всем виновата. А еще я жду наплыва чувств. Вины. Страха. Горя. Безысходности. Гнева. Надежды. Восторга. Да чего угодно.

Но ничего не приходит. Я думала, что они непременно нахлынут, как же иначе? Там, в лифте, эмоции били через край, а теперь в моей душе зияет черная дыра.

Я опустошена.

Мое тело – пустой сосуд.

Мозг заморожен.

Я едва могу пошевелиться.

И думать тоже не могу.

Мой взгляд прикован к туалетному столику, где все еще лежат мешочки с косметикой и кисточками, которые упаковала мать Нина всего пару часов назад, когда мы вели задушевные разговоры. Моя кожа еще хранит тепло ее пальцев, и невозможно представить, что ее больше нет. Сценарий повторился, только на этот раз в самой жестокой форме. Я вижу морщинистое лицо матери Нины в руках Диего, и оцепенение усиливается. Я не в состоянии осознать тот ужас, что творился у меня на глазах. Жертвой должна была стать я. Вместо этого он украл жизнь моего самого близкого человека. Зачем?

Моя комната. Моя обитель. Я всегда чувствовала себя здесь в безопасности. Да, взаперти, в ловушке, под контролем, но на мне лежит огромная ответственность, и все здесь служат одной цели: помочь мне спасти человечество. На протяжении всей моей жизни это святилище давало мне поддержку, доброту и защиту. Здесь я находила утешение, вдохновение, просвещение, друзей. Мать Нину.

И со мной была Холли. Она как подарок, теперь я это понимаю. Холли нужна, чтобы я могла общаться со сверстниками, ощущать свою связь с миром. Потому что когда-нибудь все мои нынешние спутники уйдут из жизни, и я останусь здесь одна… Что тогда? Что со мной станет?

Я думаю о Холли и вижу его – Брэма, полного страсти, гнева и огня.

Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем его образ померкнет и мой мозг начнет воссоздавать его по памяти, рисуя крылья ноздрей или волнистую линию роста волос, делая его выше ростом или придавая ему более мускулистое телосложение. Сколько времени пройдет, прежде чем его образ станет лишь игрой моего воображения?

Не могу поверить, что я встретила Холли.

Они будут в ярости, конечно. Даже при том, что я различаю вариации Холли и знаю, что она всего лишь марионетка, этот проект работает, и всех все устраивает. Вот почему они продолжают присылать ее ко мне. Я общаюсь с ней, доверяю ей… Если же им покажется, будто я копаю слишком глубоко, не исключено, что они перестанут присылать ко мне ту версию Холли. Мою Холли.

Меня вдруг осеняет: вот почему Брэм остановил меня, прежде чем я успела выпалить, что знаю, кто он на самом деле. Если бы я проболталась – всему конец. Теперь надо просто подождать и посмотреть, вернется ли он. Дай бог, чтобы наше мимолетное мгновение затерялось в драматической неразберихе этого утра.

– Мне жаль, – произносит низкий голос позади меня.

Мое сердце сжимается и замирает.

Я поворачиваюсь к Вивиан – как всегда невозмутимая, она стоит в дверях моей спальни.

Внезапно меня переполняют гнев и ненависть. Я сжимаю кулаками покрывало, чтобы не броситься на нее, потому что меня так и подмывает это сделать. Я хочу подбежать к ней и выплеснуть все накопившиеся чувства, но не могу.

– Я знаю, как ты любила мать Нину, – продолжает она.

– Любила, – отвечаю я, внутренне морщась от того, как скоро мы научились говорить о ней в прошедшем времени, и как это несправедливо. – Она поступила правильно. – Вивиан, без тени смущения, проходит в глубь комнаты и оглядывает меня с ног до головы, будто проверяя, все ли цело. Никаких увечий она не найдет.

– Неужели? – огрызаюсь я.

– Конечно. – От ее голоса веет холодом, а ведь она говорит о загубленной невинной жизни, о потере человека, с которым десяток лет проработала бок о бок.

– И откуда такая уверенность? – Меня все еще распирает от злости.

– Она знала, что ты собираешься выдать себя.

С этим не поспоришь.

– Она спасла тебя.

– Выходит, это я во всем виновата? – кричу я.

– Я этого не говорила, – произносит она с каменным выражением лица.

– Но подразумевала! – Я срываюсь на визг.

– Ева, держи себя в руках, – предупреждает она, в отличие от меня сохраняя спокойный тон, – Мать Нина явно что-то почувствовала, чего остальные из нас не смогли заметить. Она была бы счастлива, зная, что умирает, спасая тебя.

– Почему вы ничего не заметили? – Я спрыгиваю с кровати. – Как ему удалось пройти такой строгий отбор? Как его вообще сюда допустили? – Кровь приливает к голове, когда я сыплю обвинениями.

– Этот вопрос изучается. – Она щурится, поджимая губы, давая понять, что ее совершенно не трогает моя реакция. – Такого больше не повторится.

– И это все? – Мой голос срывается.

– Думаю, ты упускаешь из виду нечто более важное, Ева. – Она поднимает бровь, и это выглядит чуть высокомерно, но не совсем уж бесчеловечно, учитывая обстоятельства. – Ты становишься слишком сентиментальной, в то время, когда нужно сосредоточиться на главном деле, в котором ставки слишком высоки. Выбирай, какая битва для тебя важнее. Сконцентрируйся на том, что лежит впереди. Конечно, то, что случилось с матерью Ниной – трагедия, но речь идет всего лишь об одной жизни.

– Почему моя жизнь должна быть важнее, чем ее жизнь? – Ком в горле мешает мне говорить.

– Тебя не просто так называют Спасительницей. Ты вообще слушаешь учителя на уроках истории? – Она пытается шутить.

– А мне казалось, что я просто винтик, – сухо отвечаю я.

– Ева… – Она нетерпеливо вздыхает, теребя манжету рубашки. – …Мать Нина послужила великому делу, пожертвовав собой. Мы должны быть благодарны ей, но давай не будем раскисать.

Я молчу, опуская глаза в пол.

– А что произошло в лифте?

– Ничего, – еле слышно отвечаю я, ощущая нарастающую тревогу. – Меня спасли.

– Охранник был найден без сознания.

– Это было недоразумение.

Она не спускает с меня глаз, пытаясь понять, говорю я правду или лгу. Не знаю, с чего вдруг она задает такой вопрос. Повсюду установлены камеры – наверняка она уже видела все, что там происходило.

– Никаких дальнейших действий в отношении тех молодых людей не требуется?

Я качаю головой, не в силах оторвать взгляд от пола. – Ты говорила, что они причинят мне вред. Что искушение будет слишком велико.

– Искушение может нахлынуть мгновенно или накапливаться постепенно, Ева. Не допускай небрежности в поведении, иначе в следующий раз тебе, возможно, не так повезет, – предупреждает она, буравя меня взглядом. – Ты поняла?

Я киваю.

– Очень хорошо. – Она направляется к двери.

– Похороны! – кричу я ей вслед. – Будут ли похороны?

Вивиан вздыхает. Возникает неловкая пауза. – Я прослежу, чтобы это как-то отметили. Скажу Матерям… пусть обо всем позаботятся.

– Благодарю, – бормочу я себе под нос. – Это была самая замечательная женщина.

Все, что мне нужно сейчас – это заботливые объятия. Майкла, Брэма, матери Нины… Даже Вивиан могла бы подарить мне некоторое утешение. Но она ничего мне не предлагает. Сделав глубокий вдох, Вивиан вскидывает голову и молча выходит из комнаты. Оставляя меня проливать слезы в одиночестве.

14
Брэм

Я закрываю дверь нашей комнаты в общаге и трясущейся рукой выставляю код на замке. Я не могу унять дрожь. Мне удавалось сдерживать ее там, у лифта, но теперь, когда я один, мое тело может делать все, что хочет.

Я спотыкаюсь, пятясь назад. Сероватое пятно расплывается на периферии зрения, как виньетка на старой фотографии. Комната вращается. Койка, окно, дверь. Койка, окно, дверь. Ноги подкашиваются под тяжестью мыслей, которые посвящены единственной на свете.

Еве.

Я тащу свой чемодан по коридору этажа нашего небоскреба. Мы находимся очень высоко, почти под самой крышей. Облака давят на стеклянную стену, окрашивая ее в серый цвет.

Когда я выглядываю наружу, облако начинает светиться. За окном вдруг появляется пара огромных светящихся глаз, которые смотрят на меня.

Твоя Спасительница. Добрый голос, приглушенный стеклом, эхом разносится по небу. Наше будущее. Туман рассеивается, и на стене противоположного небоскреба возникает проекция миловидного лица.

– Ты знаешь, кто это? – спрашивает мой отец.

Конечно, знаю.

– Ева, – говорю я, но мой взгляд возвращается обратно в коридор. Там, за запертой дверью нашей квартиры, рыдает моя мать.

– Ева станет твоим новым другом, – говорит отец и только тогда замечает, куда переместилось мое внимание.

– Не оглядывайся назад, – бубнит отец. Мы стоим у дверей лифта, ожидая его прибытия. – Это твой единственный шанс на лучшую жизнь. Когда-нибудь ты скажешь мне «спасибо». За то, что вытащил тебя отсюда.

– Я хочу к маме. – По тому, как дрожит мой голос, я понимаю, что плачу. Реву. – Я хочу к мамочке!

– Ты больше никогда не увидишь эту женщину, и это тебе точно не понадобится там, куда мы направляемся. – Он дергает за серебряный крестик, и цепочка рвется, падая с моей шеи. – Глупая вера глупой женщины. Чтоб я больше о ней не слышал.

Ева!

Я резко приподнимаюсь. Мне холодно. Щеку саднит, как будто мне надавали пощечин. Зрение размыто и бесцветно, но я различаю Хартмана, склонившегося надо мной, с поднятой рукой. Его губы шевелятся, но я не слышу ни слова из-за звона, что вибрирует в черепе.

Он замахивается и хлещет меня по лицу. Щеку обдает огнем.

– Брэм! – шепчет он в панике. – Брэм, если ты сейчас не очухаешься, я вызываю врача.

– Н-нет… – бормочу я, отдирая от пола свое холодное липкое тело. – Ничего не нужно. Я в порядке.

– Ой ли? – сомневается он.

В порядке ли я?

Что, черт возьми, со мной приключилось? Цвета медленно возвращаются, и с каждым оглушительным ударом пульса в ушах я чувствую, что прихожу в себя.

– Просто сделай несколько глубоких вдохов и выпей это. – Хартман протягивает мне фляжку. Не колеблясь, я делаю глоток, и огненная жидкость обжигает горло. Я тотчас все выплевываю.

– Что это? – Я возвращаю ему фляжку.

– Чай. – Он пожимает плечами.

– Мог бы предупредить, что кипяток!

– Извини. Я просто подумал, что это поможет тебе успокоиться.

– Я что, вырубился? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Понятия не имею. Знаю только, что ты сбежал, как только увели Еву. Когда я пришел сюда, дверь была заперта, так что мне пришлось снова взламывать код. Наконец открываю дверь, захожу – ты валяешься на полу, закатив глаза, и бормочешь всякую чушь. – Он отхлебывает чай. – Черт, и впрямь кипяток!

Я даже не спрашиваю, что за чушь бормотал. Не потому, что боюсь услышать ответ – просто и так все знаю. Последнее, о чем я думал перед тем, как отключился, и первое, о чем подумал, когда пришел в себя, это…

Ева.

Живот сводит судорогой, и в следующее мгновение к горлу подступает все содержимое желудка. Я вываливаю его прямо на пол. Хартман вовремя успевает отскочить в сторону.

– Что за хр… – Ему не удается закончить мысль, прежде чем случается второе извержение из моего рта.

– Фу! – Он протягивает мне полотенце.

Я срываю с себя кинетический костюм и с тяжелым вздохом падаю на свою нижнюю койку. Что со мной? Я закрываю глаза. Ева.

Я видел ее лицо тысячи раз, но так, чтобы своими глазами – никогда. Я никогда не дышал с ней одним воздухом, не ловил цветочный запах ее волос.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь вспомнить, каково это – дышать рядом с ней. Ее запах. Такой живой, настоящий.

Я вдруг вспоминаю, как она смотрела мне в глаза. Никто и никогда не смотрел на меня так. Она как будто смотрела вглубь меня, прямо в душу, пытаясь разглядеть во мне личность – так же она смотрит на Холли, только на этот раз увидела меня.

Она увидела меня.

Она узнала меня.

Она все знает.

– У нас экстренное совещание через полчаса, но ты остаешься здесь, – говорит Хартман, полотенцем вытирая с пола блевотину.

– Нет, я в порядке, мне необходимо послушать, что происходит, – возражаю я.

– Ты в шоке, Брэм, тебе нужно отдохнуть.

– В шоке? – Меня трясет от смеха.

– Ты стал свидетелем чего-то ужасного, чувак. Так твое тело реагирует на это.

Чего-то ужасного? О чем он говорит?

И тут до меня доходит. Воспоминания мелькают в голове, впиваясь в сознание осколками стекла. Неподвижное тело матери Нины на полу. Холодный взгляд Диего и кровь на его руках, застывающая на костяшках пальцев и под ногтями.

Жуть.

– Да. Думаю, ты прав. – Лучше солгать.

– Ты не солдат, Брэм. Такое не каждый день случается. По крайней мере, здесь. Я хочу сказать, черт возьми, они что там, снаружи, все такие? У всех крыша едет?

– Разве ты не помнишь? – спрашиваю я.

– Свою прежнюю жизнь? Смутно. И слава Богу.

– А я помню, – признаюсь я. – Кое-что. Какие-то обрывки. Все было не так уж плохо.

– Не так уж плохо? – Хартман закатывает глаза. – Ты, должно быть, болен, приятель. Там уже лет тридцать кровавая бойня.

– Да, все это было до Евы, до нашего появления на свет. После ее рождения все как-то успокоилось, затихло.

– Черт возьми, конечно, стало лучше. Лучше для нас! Если бы не она, мы бы сейчас прозябали в Сентрале вместе с остальными, отсчитывая дни до полного вымирания.

– Мы могли бы подвергнуться заморозке, сохранив наши тела для будущего, – отшучиваюсь я.

– Ха-ха. Или закачать свои мозги в один из Проекционов твоего отца, – подхватывает Хартман. – Нет уж. Спасибо!

– Я думал, тебе бы это понравилось. Представляешь, твой разум живет вечно в виде проекции. Ты же фанат компьютеров!

– Ага, но я бы предпочел не становиться одним из них. – Хартман дует на чай и делает глоток. – Ладно, короче. Ты остаешься. Отдыхай.

Я не возражаю. Пусть лучше думает, что я потрясен смертью матери Нины, чем узнает правду. Впрочем, в одном он прав. Мое тело в шоке. Мой разум в шоке. Но больше всего страдает мое сердце. Никогда еще оно не билось так сильно. Сегодня оно билось с определенной целью. Билось за кого-то.

Ева.

– Я разузнаю, что к чему. Если тебя опять начнет тошнить, вызывай медиков, – говорит Хартман, выбрасывая запачканное полотенце в мусоропровод, и направляется мыть руки.

– Непременно, – говорю я, зная, что этого не сделаю.

– Я серьезно. – Хартман тоже знает, что я не стану никого вызывать. Он стреляет в меня взглядом, открывает дверь и исчезает.

Я кладу голову на подушку и упираюсь взглядом в днище верхней койки. Моргая, я вижу голубую вспышку. Ярко-голубой свет. Глаза Евы. Они в моей голове и смотрят на меня, как будто выжжены на сетчатке.

Слышен шорох открывающейся двери.

– Я в порядке, расслабьтесь, – кричу я.

– Приятно слышать, – отвечает глубокий голос.

– Отец? – Я тотчас вскакиваю, ударяясь головой о верхнюю койку. Классно.

– Ложись, пока не покалечился. – Он явно не в восторге. – Обсудим сегодняшние события? – Отец никогда не тяготел к светским беседам.

– Да. Может, начнем с того, что, черт возьми, произошло и как конченого психопата допустили к Еве? – огрызаюсь я. Возможно, я все еще в шоке. Но отец выглядит так, будто в шоке он.

– Ошибки допущены, не спорю, – спокойно отвечает он, не поддаваясь на мою провокацию. – Мы с ними разбираемся и выясняем, как и почему Диего проскользнул через нашу сеть.

– Проскользнул через вашу сеть? Я бы сказал, что в ней имелась приличная дыра. Ева могла погибнуть. Сейчас ее бы уже не было с нами.

– Мы все осознаем серьезность ситуации…

– Неужели? Верится с трудом. – Я не даю ему договорить. Злость и разочарование клокочут во мне. – Будущее нашего рода сегодня едва не было уничтожено в той комнате, и это не просто несчастный случай. Кто-то должен за это ответить. – В запальчивости я вскакиваю с кровати и оказываюсь лицом к лицу с отцом.

– И кто, по-твоему, должен ответить, Брэм? – рявкает он. – Я?

– Да, ты. Ты и Вивиан.

Он вцепляется мне в горло быстрее, чем я успеваю среагировать, и ударяет меня головой о стальную раму верхней койки.

Я не собираюсь с ним драться. Он слишком сильный. Физически и морально. У нас уже бывали стычки. От них у меня остались шрамы, физические и психологические.

– Довольно. Ты действительно думаешь, что я пришел сюда обсудить изъяны нашей системы? Выслушать твое мнение? Неужели ты решил, будто мне интересно, что творится в твоем ничтожном умишке?

Я чувствую, как он ослабляет хватку, отпуская мое горло.

– Извини, – бормочу я. – Просто дело в том…

Я замолкаю в нерешительности, и он бросает на меня взгляд.

– В чем?

– Дело в Вивиан. Отец, она…

– Хватит. Я бы поостерегся ступать на эту дорожку. Вивиан – женщина властная и нетерпимая, и у тебя нет ни авторитета, ни ума, чтобы ставить под сомнение ее мотивы.

В его присутствии я снова чувствую себя ребенком.

Он подходит к окну и прикасается ладонью к стеклу. Монитор сканирует руку и предоставляет ему доступ к любым файлам и программам. Он начинает просматривать послеобеденную запись с камер наблюдения.

Быстро прокручивает кадры встречи. Передо мной мелькают знакомые сцены, только уже в ускоренной перемотке. Я вижу себя в образе Холли; Еву в костюме Матери. Она там и в то же время ее как будто нет.

– Я пришел поговорить о Еве. – Отец крутит рукой в воздухе, словно затягивает невидимый винтик, в то время как на экране чередуются кадры видеосъемки.

– Что ты хочешь узнать? – На моих глазах мать Нина умирает во второй раз за этот день. Ни один мускул не дрогнет на лице отца. Суровом и бесстрастном.

Экран переключается на другую камеру. Еву тащат к лифту. Холли гонится за ними; почти идеальная голограмма лишь слегка подрагивает во вспышках ружейных выстрелов, что гремят в комнате.

– Вот, здесь, – говорит отец, кивая на экран.

Это я. Уже не как Холли. Я настоящий. Мы оба пристально смотрим на экран, где видно, как я врываюсь в лифт и чистым ударом в челюсть вырубаю охранника. Запись приостанавливается.

– Значит, вы встретились.

Вот он. Исторический момент, по крайней мере, для меня. Запечатленный на видео. Я возвышаюсь над бесчувственным телом похитителя, она стоит на коленях рядом с ним, и впервые в жизни мы смотрим друг другу в глаза.

– Она узнала тебя? – спрашивает отец.

– Нет, – без колебаний отвечаю я.

Отец молчит.

– Нет, – повторяю я. – Во всяком случае, я так думаю.

Отец крутит запястьем, щелчком пальцев снова запуская видео. Наши записанные голоса прорезают тишину комнаты.

– Ты Хол…

– Ему нужен лед.

Отец щелкает пальцами, включая повтор.

– Ты Хол…

– Ему нужен лед.

– Ты… Хол…

Он смотрит не на меня, а прямо перед собой, поправляя тонкие очки на носу, как обычно, когда делает вид, будто обдумывает свои следующие слова.

– Думаю, мы оба знаем, что она собиралась сказать, прежде чем ты так умело перебил ее.

Я молчу.

– По вполне понятным причинам, эта запись не будет храниться в архиве. – Он скрещивает пальцы, стирая самый счастливый момент в моей жизни.

– Будь очень осторожен, Брэм, – предупреждает он. А, может, и угрожает. Трудно сказать. Он невозмутимо направляется к двери.

– Может, ты у нас и лучший пилот, но это не значит, что ты незаменим. Если будешь создавать проблемы, то, что ты мой сын, ни на что не повлияет.

За отцом закрывается дверь, и он оставляет меня наедине с моими мыслями.

15
Ева

Такое впечатление, будто в Куполе все поставлено на паузу. Опустившееся на нас облако никак не рассеивается. Неуместными кажутся смех, улыбки, трапезы – даже ничего не значащий разговор, который мог бы облегчить боль и разрядить обстановку. Убийство матери Нины заставило нас посмотреть правде в глаза и осознать, насколько высоки ставки в нашей игре; а для меня оно стало настоящим потрясением. Мало того, что я впервые столкнулась с ужасом человеческой смерти, никто из близких мне людей не уходил из жизни так страшно. Хотя я пережила потерю других Матерей – умерших в глубокой старости, – никто из них не значил для меня так много, как мать Нина. Наша связь была особенной.

Моя мама, Коринна, умерла во время родов, а моего отца, Эрни, поместили в психиатрическую клинику – он лишился рассудка после смерти моей мамы. Их отсутствие в моей жизни не вызывает у меня такой эмоциональной опустошенности, какую я испытываю с уходом матери Нины. Может, потому что эта рана совсем свежая. Или, может, потому что ее смерть взаправдашняя, ведь я видела ее своими глазами, а не услышала о ней от других, как на уроках истории.

Я помню день, когда Вивиан рассказала мне о моих родителях и о том, что с ними случилось. Я все допытывалась у Матерей, кто из них моя «настоящая» мать, и наверху решили, что пора внести некоторую ясность.

Мое рождение стало «непомерной физической нагрузкой» для тела Коринны, что неудивительно: она была старше, чем большинство женщин детородного возраста. Вивиан рассказала мне, как отчаянно они боролись за ее спасение. Она была первой за последние полвека женщиной, которая вынашивала девочку, поэтому делали все возможное, чтобы сохранить ей жизнь, но, к сожалению, она не выдержала. Мне сказали, что она умерла спокойно, держа меня в объятиях. Для меня это служит утешением, хотя в моей памяти не сохранилось никаких воспоминаний.

С отцом все иначе. Его я тоже не помню, но знаю, что он пытался меня похитить, когда мне было три года, и это привело к тому, что его полностью оградили от меня. Об этом инциденте напоминает шрам в форме полумесяца на моем запястье, оставленный отцом – шершавое пятно на коже, которое я то и дело почесываю. Наверное, по привычке. Я смутно помню тот эпизод – в памяти мало что осталось: скрип двери в темноте, рука, выхватывающая меня из постели, крики и смятение, какая-то возня, а потом его измученное лицо при виде моей окровавленной руки, когда его оттаскивали прочь. Не знаю, насколько это правда. Может, мне все это приснилось. Сны искажают, растягивают и скрывают границу между реальностью и вымыслом. Одно я могу сказать с полной уверенностью: отец снится мне почти каждую ночь.

Вивиан рассказала мне и о нем – в основном, о том, что произошло во время нашей последней встречи. Она не особо распространялась о моей родословной. Сказала только, что они хотели доверить отцу мое воспитание, но ему было слишком тяжело находиться рядом со мной. Он будто бы винил меня в смерти жены. Что ж, его можно понять. Говорили, что они жили очень счастливо до того, как Коринна забеременела мной. Видимо, это все изменило.

Вот уже три ночи я сплю с маминой тетрадкой под подушкой, но мне до сих пор не хватает смелости открыть ее. Не хочу, чтобы на ее слова ложилась тень моей нынешней душевной боли.

Во сне она часто приходит ко мне вместе с отцом, хотя я видела Коринну только на фотографиях и в видеоинтервью с ней, которые мне показывали. Она светится от счастья, любовно поглаживая живот. Из обрывков этих бесед толком не поймешь, что там обсуждают, но я просматривала их много-много раз. Я изучала их так же тщательно, как досье претендентов.

Я совсем на нее не похожа. Я – копия отца.

Мать Нина заполнила пустоту, которую оставили в моей душе родители. Невыносимо думать о том, что я больше никогда не увижу ее, и она не разбудит меня утром; меня мучает мысль о том, что я не попрощалась с ней и не поблагодарила за все, что она для меня сделала, за то, что она отдала собственную жизнь.

Когда Вивиан покинула мою комнату и оцепенение прошло, я дала волю слезам, оплакивая смерть матери Нины. Моя душа черна и тяжела, как одежды, которые мне разрешили носить.

Я в трауре.

Я скорблю в тишине своей спальни, даже не помышляя о прогулках. Просто сижу на кровати, снедаемая чувством вины и печалью.

Каждый раз, когда раздается стук в дверь, я на мгновение забываю о пережитом ужасе, ожидая увидеть мать Нину, но, наверное, пришло время оставить эту нелепую надежду и позволить ей упокоиться с миром. Вивиан сдержала обещание и разрешает нам попрощаться с матерью Ниной так, как мы хотим, выразив всю свою любовь и благодарность.

За несколько минут до начала траурной церемонии я сижу на Капле – мне нужно побыть одной. Мой взгляд прикован к облакам, когда сзади подходит Холли и садится рядом со мной.

Она не здоровается. Не пытается навязать разговор или разузнать, как я себя чувствую, чтобы они могли провести психоанализ и оценить мое душевное состояние. Она просто сидит, позволяя мне быть самой собой. Вот почему я знаю, что это она.

Он.

Брэм.

Я мысленно благодарю их за то, что позволили моей Холли прийти ко мне в самый тяжелый день моей жизни. Я не могу смотреть на нее, но мне достаточно и ее присутствия.

Молчание утешает. Это то, что мне нужно. Я закрываю глаза и вдыхаю тишину.

– Ладно, пойдем. – Хрипотца в моем голосе напоминает о том, что я почти не разговаривала все эти дни. – Нас, наверное, ждут. – Я поднимаюсь.

Сердце щемит от боли, когда я смотрю на Башню, сознавая, что иду прощаться. Я делаю медленный вдох, пытаясь остановить слезы, и поднимаю взгляд к небу.

– Я здесь, – произносит Холли так тихо, что мне кажется, будто ее голос звучит лишь в моем воображении.

Сглатывая ком, я киваю. Ее жест дорогого стоит.

Мне удается сделать первый шаг, и вот мы уже идем обратно через верхний сад, где собираются остальные Матери. Как и мы с Холли, все они в черном, со скорбными лицами, но все равно пытаются улыбаться, и мы обмениваемся объятиями. Мы едины в горе утраты.

Наконец мать Табия выступает вперед. Ее седеющие черные волосы, как обычно, убраны в низкий пучок, но сегодня в ней не чувствуется превосходства. Она скорбит вместе с нами.

Как принято на похоронах матерей, она держит в руках белый керамический горшок. Тела нет. В горшке сложены любимые вещи покойной. Мелочи, которые приносили ей радость при жизни – обычно это фотографии или украшения, сувениры из прежней жизни – запечатаны в урну, символ женской души.

– Несколько дней назад случилась ужасная трагедия, в самой страшной форме, какую только можно вообразить. – Мать Табия берет на себя тяжкую миссию, прижимая к груди урну. – И, может быть, кто-то из нас опустил руки, но мы должны помнить, что жизнь не стоит на месте. Нина познала любовь и доброту в прежней жизни, что позволило ей сеять добро здесь. Нам повезло, что она была среди нас, и мы должны почтить ее память, сохранив то, что принадлежало ей…

Пока она говорит, я думаю о матери Нине, нашем общем друге, и мне хочется освободиться от этого горя, но я слишком по ней скучаю.

Я переминаюсь с ноги на ногу, расправляю плечи, пытаясь сбросить тяжкий груз.

– … Я пускаю это по кругу. – Мать Табия окидывает темными глазами урну и приподнимает ее. – Я уверена, что большинство из вас разделяет мою боль от того, что не удалось попрощаться с нашей Ниной. Я знаю, что Ева чувствует то же самое, – говорит она, глядя на меня с грустной улыбкой. В последние три дня она регулярно навещала меня. Может, мать Табия и самая строгая из матерей и находится под влиянием Вивиан, но она хотя бы слушала меня и старалась вызволить из плена печали. – Когда этот сосуд окажется у вас в руках, – продолжает она, – подумайте о том, какой она была для вас. Поблагодарите ее. И пусть любовь, которую она излучала, светит нам всегда. – С этими словами она закрывает глаза и слегка хмурится, словно борется с собственными эмоциями, одновременно общаясь с высшим существом. Я наблюдаю за ней и вижу, как морщинки вокруг ее глаз смягчаются и разглаживаются. Покой разливается по ее смуглому лицу, и она улыбается, сверкая белыми зубами.

Она открывает глаза и передает урну матери Кади, а та уже всем остальным, по кругу. Я вижу, как на них нисходят смирение и спокойствие. Когда настает моя очередь, я робко прикасаюсь к горшку, опасаясь, что не смогу проникнуться тем утешением, которое он дает остальным. Но я принимаю его из рук матери Кимберли и прижимаю к груди. Я не помню, когда в последний раз меня обнимала мать Нина, и это печально. Было ли это утром в день ее смерти? Не могу сказать. Мы говорили о любви и об ее прошлом… Я сожалею, что не обнимала ее так часто, как в детстве. Скупилась на проявления благодарности. Надо было чаще показывать ей, как много она значит для меня.

Воспоминания о том, как она заботилась обо мне, наполняют мое сердце благодарностью и радостью. Не грустью. Меня любили. Как и ее.

Улыбка смирения трогает мои губы.

Спасибо тебе.

Прощай.

Я поворачиваюсь, чтобы передать урну дальше, но, открывая глаза, вижу, что Холли смотрит на нее с сожалением, хмуря брови.

Она не может взять урну в руки.

В тот момент я не чувствую себя победительницей, разоблачившей обман системы. Я не испытываю самодовольства от неловкости ситуации, видя, как матери бросаются к нам, чтобы исправить ошибку. Мне жалко ее, потому что она тоже имеет право попрощаться с матерью Ниной.

– Она была бы рада, зная, что ты пришла. – Мои слова чем-то напоминают утешительный приз, и я внутренне морщусь.

Она пожимает плечами и кивает, опуская глаза, что не очень характерно для Холли. Жаль, что я не могу утешить ее так же, как это делает она. Только не ее утешить, а его. Я не уверена, что знаю, где заканчивается Холли и начинается Брэм. Вот уже много лет я пытаюсь разгадать эту загадку, но встреча с ним окончательно сбила меня с толку. Он так не похож на Холли и в то же время кажется знакомым – что неудивительно, если вспомнить, сколько времени мы проводим вместе на протяжении многих лет. Я действительно знаю того, кто стоит рядом со мной, и хочу утешить. Его.

Горшок возвращается к матери Табии, и она запевает – колыбельную, которую пела мне в детстве мать Нина. Все присоединяются. Даже Холли. Я просила, чтобы эту песню включили в церемонию прощания. Она о птице со сломанными крыльями, которую выпускают на волю. Так мне хочется думать о матери Нине сегодня – как о птице, которая учится летать. Этот образ дает мне надежду и наполняет любовью.

– Спасибо всем, – говорит в конце мать Табия, взмахом руки давая понять, что можно расходиться.

– Куда она улетела? – спрашиваю я, прежде чем кто-либо успел шевельнуться.

– К своему мужу, – отвечает она.

– Я думала, он…

– Нет, – твердо произносит она, качая головой и краснея в неловкой тишине, воцарившейся вокруг. – Он будет счастлив вернуть ее обратно…

Я рада, что мать Нина вернулась туда, где осталось ее сердце. Но уже не в первый раз я замечаю пробелы в информации, которую мне подсовывают. Слишком много лжи. Наверняка кто-то думает, что это для моего же блага, чтобы защитить меня от мира, о котором я ничего не знаю, но я вдруг ощущаю себя актрисой в спектакле: я знаю только свою роль, в то время как все остальные знают свои тексты, мой и читали пьесу целиком. Я тоже хочу взять в руки сценарий и узнать, что еще скрывают от меня. Я хочу знать больше о мире, где будут рождены мои дети, и о той жизни, которая нас ждет, если мне удастся помочь возрождению человечества. Я хочу знать правду.

Когда матери расходятся по своим делам, я возвращаюсь на Каплю. В голове по-прежнему слишком много вопросов.

– Что ты думаешь о матери Нине? – спрашиваю я Холли, чувствуя, что она идет следом. Я замедляю шаг, чтобы она могла поравняться со мной.

– Она была очень доброй. – Холли вздыхает.

– Она ближе всех к моей настоящей матери. – Я бросаю косой взгляд, чтобы оценить ее реакцию.

– Понимаю. – Она кивает, поджимая губы.

– Правда? – Я перевожу взгляд с ее губ на его знакомые глаза. Заглядываю в них глубоко, как только могу, мечтая о том, чтобы голограмма растаяла, и он предстал в истинном облике. – А твои родители, какие они? Расскажи мне о них.

– Моя мама – швея, папа – учитель, – произносит она монотонным голосом, словно повторяя хорошо заученную историю. – Они очень удивились, когда…

– Мне не нужен такой ответ. – Я останавливаю ее, разочарованная продолжением лжи. – Я не об этом спрашивала. Какие твои родители? Твои.

Она резко поворачивается ко мне и произносит скороговоркой: – Моя мама ушла, когда я была маленькой. Мой отец… все контролирует. У нас сложные отношения. – Боль в ее глазах убеждает меня в том, что она говорит правду, наплевав на правила и сценарий, которым ее нагрузили.

– Жаль, что у меня такого нет.

– Ты серьезно? Одна ссора с моим отцом – и ты будешь думать по-другому, – усмехается она.

– Возможно. А, может, и нет. – Я пожимаю плечами. – Вы одной крови, ты плоть от плоти его дитя, созданное им самим… Это что-нибудь да значит.

Она выглядит удрученной и как будто собирается сказать что-то еще, но, когда мы подходим к самому краю Капли и устраиваемся на своем привычном месте, замыкается в себе.

– Родители любят своих детей просто так, бескорыстно. Хотела бы я родиться в другое время. Тогда мои, возможно, были бы со мной. – Я впервые делюсь самыми сокровенными мыслями – тоской по любви, которой никогда не знала.

Звуки музыки, доносящиеся из динамиков во внутренних помещениях, возвещают время ужина.

– Уже? – бормочу я, недовольная тем, что нельзя побыть здесь подольше.

Холли посмеивается, и я догадываюсь, что надо мной. Ужин объявляют потому, что хотят свернуть этот разговор. Разумеется, нас слушают.

– Хочешь поужинать со мной? – дерзко предлагаю я, подкрепляя приглашение взглядом. Холли много лет остается моей лучшей подругой, но я никогда не видела, как она ест. Я не сразу, но все-таки догадалась, что ее отсутствие за столом объясняется исключительно тем, что она не может потреблять пищу, как живые люди.

– Мне пора возвращаться…

– Мне пора ужинать, – говорю я.

– Да.

– И мы расстаемся.

– Ненадолго. – Она улыбается, даже не делая попыток встать.

– Что будет, если я не пойду? Все равно я не особо голодна, – говорю я.

– Я вернусь, Ева, – обещает она.

– Да… – Я искренне надеюсь, что так и будет. – Спасибо, что была со мной сегодня, – добавляю я, поднимаясь.

– Конечно. – Она медленно хлопает ресницами, грустно улыбаясь мне.

– Без тебя я бы не справилась. На самом деле я могла бы…

– Спасибо. – Она смеется.

– … но я рада, что мне не пришлось этого делать. – Я тоже смеюсь.

– Я понимаю. – Она не выглядит обиженной. – Ты и без меня со всем справишься.

– Может быть, но мне нравится, когда ты рядом, – признаюсь я, понижая голос. – Ты не такая, как другие.

– Спасибо, – бормочет она с улыбкой на идеальных губах.

Я поворачиваюсь и ухожу, чувствуя, как щеки обдает жаром. Предательский румянец. Я хватаю кубик Рубика из чаши у стеклянных дверей, где оставляю свои вещи, и спешу на ужин, упорно пытаясь не замечать «бабочек в животе».

16
Брэм

Купол меркнет в визоре.

– Свободен, – бормочет Хартман в наушник. Я чувствую легкое колебание в его голосе, и линия связи снова открывается, как будто он собирается сказать что-то еще, но я уже ничего не слышу.

Моя голова резко откидывается назад, с меня срывают визор. В голубом сиянии сканеров я вижу перекошенное от злости знакомое лицо.

– Доктор Уэллс! – кричит Хартман. Боковым зрением я замечаю его силуэт, когда он вскакивает из-за пульта управления и бросается через всю студию ко мне и моему отцу.

Он опаздывает.

Визор летит мне в лицо быстрее, чем я успеваю среагировать. Авангардная технология врезается в висок, осыпая меня стеклом. От удара сбиваются настройки в проекторах, и световые частицы кружат по комнате.

Стены студии ярко сияют закатом, который мы с Евой наблюдали только что, сидя на Капле, но, когда отцовский кулак перезагружает запись для повторного просмотра, ярко-красные всполохи на горизонте уже не радуют глаз.

Я падаю на пол. Он еще хранит тепло, поступающее от двигателей, которые работают внизу. Поднимая взгляд, я вижу, как Хартман безуспешно пытается удержать моего отца.

Когда его кулак в последний раз взмывает в воздух, утешение приходит ко мне в виде проекции Евы на потолке. Она здесь, чтобы помочь мне пережить этот кошмар.

Я закрываю глаза.

Темно. Я бегу, выбиваясь из сил, стараясь не отставать от человека, которого едва знаю, от того, кто вырвал меня из привычной жизни. Я слишком напуган, чтобы плакать. Тем более я не должен плакать перед отцом.

– Тебе повезло, что в твоей жизни есть отец, – шепчет у меня в голове хриплый голос моей матери, помогая мне успокоиться.

Липучки на моих ботинках бесполезно болтаются, насквозь промокшие в воде, затапливающей городские улицы. Мы приближаемся к горе, что возвышается впереди. Вспыхивает молния в наэлектризованных облаках, и я вдруг понимаю, что это не гора: это здание. Три огромные буквы над входом появляются в поле зрения, когда самый нижний слой тонкого облака рассеивается в порыве ветра.

ЭПО.

– Делай только то, что я говорю, – наказывает мне отец, когда луч света сканирует его глаза и тяжелые стеклянные двери раздвигаются, впуская нас в похожий на пещеру вестибюль.

– Доброе утро, доктор Уэллс, – приветствует его молодая женщина за стойкой администратора.

Я замираю на месте от изумления и восторга. Женщина не похожа ни на кого на свете.

– Папа, у нее гладкая кожа, – говорю я, восхищаясь идеальным цветом лица.

– Хватит. Никаких разговоров, – одергивает меня отец.

– Но, папочка, почему она…

– Довольно, – рявкает он.

Я умолкаю, но как зачарованный наблюдаю за женщиной. Она смотрит на экран компьютера, печатая на клавиатуре. И тут я замечаю, что ее пальцы не нажимают на клавиши. Они порхают по поверхности квадратных кнопок с буквами, но не надавливают на них.

– Мисс Сильва ждет вас. Вам разрешено подняться наверх после прохождения контроля. Вам тоже, молодой человек. – Она сверкает улыбкой, и я вижу пятнышко красной помады на ее зубах. – Сколько тебе лет? – ласково спрашивает она.

– Мне четыре года, – гордо отвечаю я. Она снова улыбается.

– Спасибо, Стефани, – говорит отец. – Как тебе новая работа? Нравится?

– Очень, доктор Уэллс. Еще раз спасибо, – отвечает она, все с той же улыбкой. Она молода. Моложе, чем моя мать. Я еще не видел таких женщин.

Отец шагает вперед. Я снова подхватываю свой чемодан и плетусь следом за ним.

Охрана проверяет содержимое моего баула. Каждую игрушку. Каждую книжку. Когда все закончено, мы садимся в лифт и поднимаемся на самую верхотуру.

– Ай! – хнычу я, когда закладывает уши.

– Не бойся. Вряд ли тебе придется очень часто ездить на лифте, – говорит отец, замечая мою гримасу.

– Папочка, вот та тетя. Почему она не такая, как все? – спрашиваю я.

Отец улыбается. Мне нечасто доводилось видеть у него такое выражение лица.

– В каком смысле? – спрашивает он, кажется, впервые за этот день проявляя искренний интерес ко мне.

Я пытаюсь подобрать слова. – Она красивая.

Отец ухмыляется. – Действительно. Очень красивая для мертвой женщины, – говорит он.

– Мертвой? – Я в замешательстве.

– Да. Стефани, настоящая Стефани, мертва. Та, кого ты только что видел, не настоящая, это всего лишь проекция. – Он улыбается.

Я ничего не понимаю.

Двери лифта открываются, и я впервые захожу в свой новый дом, но один вопрос не дает мне покоя. Получается, я только что говорил с призраком?

Когда я открываю глаза, меня ослепляет яркий белый свет.

Мне холодно, и тело чешется под материей, которой я накрыт.

– Тсс. Я почти закончила, миленький. – Тихий ласковый голос доносится откуда-то из-за света. – Должно быть, произошел серьезный сбой.

– Сбой? – переспрашиваю я. Голос женский, так что я не в медицинском отделении. Значит, остается Купол.

– Да, в отчете сказано, что в студии произошел сбой в работе оборудования во время аварийного отключения. Не переживай, если не помнишь. Легкая амнезия – обычное дело после травмы головы, – объясняет кто-то из Матерей. Я не могу ее узнать, потому что лицо скрыто облаком света, под которым она работает.

– Так вот как он представил этот легкий несчастный случай, да? – ухмыляюсь я.

– Он? – переспрашивает мать.

– Доктор Уэллс. Мой отец.

– Что ж, молодой человек, боюсь, у меня нет больше информации о случившемся, но в любом случае вам необходимо отдохнуть, – приказывает она, делая последний стежок на моем лбу. Она выключает слепящую лампу, и я наконец различаю мелкие морщинки, усеивающие лицо Матери.

– Мать Кади. – Я слегка приподнимаюсь, чтобы лучше разглядеть ее. В мраморных глазах с водянистым блеском отражается комната. Это придает взгляду особое волшебство, почти завораживающее. Истонченная кожа излучает мудрость и опыт, на губах играет добрая, материнская улыбка. Ее лицо – это история, и каждая морщинка подобна строчкам записей, оставленных временем, которые хочется читать и изучать.

– Кажется, я просила вас отдыхать, – говорит она.

– Я отдохну, обязательно. Мне просто интересно, почему я здесь, а не в медицинском отделении внизу. – Я выдерживаю непринужденный тон.

– Боюсь, и на этот вопрос у меня нет ответа. Когда мисс Сильва отдает нам приказ, мы просто подчиняемся, – спокойно произносит она, направляясь к двери в сопровождении двух других женщин, которых я не разглядел в тени. Это матери Табия и Кимберли. Даже находящемуся без сознания, избитому до полусмерти мужчине не доверяют оставаться наедине с женщиной. Особенно в Куполе. Тем более после катастрофы с претендентом номер два.

– Отдыхайте. Мисс Сильва придет через несколько минут, – говорит мать Кади и выходит из комнаты. Дверь с шорохом задвигается, и щелкает замок, запечатывая меня внутри. Она прижимает ладонь к стеклу, и я ловлю ее взгляд, когда стекло начинает индеветь. Прежде чем прозрачность полностью исчезает, она неуловимо подмигивает мне, подбадривая. Не уверен, что это значит, но на душе становится теплее. Откидываясь на подушку, я пытаюсь не думать о том, чем может обернуться визит мисс Сильвы.

Я стою на краю Капли, болтая обутыми в ботинки ногами, и смотрю на далекий город внизу. Мне видно, как сотни работников чистят экраны, изучая каждый пиксель готовясь к первому дню Евы в Куполе.

Я случайно задеваю металлический выступ, и ботинок, соскакивая с моей маленькой ножки, летит вниз.

И вдруг зависает в воздухе, всего в нескольких метрах от Капли, попадая в невидимое силовое поле.

Рабочие слишком заняты, чтобы это заметить. Я оборачиваюсь и вижу своего отца и Вивиан в дальнем углу. Кажется, они о чем-то спорят, судя по раскрасневшимся щекам отца.

Я снова перевожу взгляд на зависший в воздухе ботинок. Может, удастся достать? Я залезаю на перила ограждения, но нога в носке скользит по отполированному металлу, и я падаю. Хотя мне известно про эффект иллюзии, мое тело все равно реагирует так, будто я лечу в смертельную пропасть. От ужаса у меня вырывается слабый крик.

Я больно падаю на экраны, и под моей тяжестью они начинают мерцать. Я поднимаю взгляд. Никто ничего не замечает. Команда лаборантов, одержимо полирующих экраны, слишком поглощена своей задачей. Я поднимаюсь и делаю шаг. Потом еще один. Я иду по фальшивому небу, и каждое движение кажется неестественным, разрушающим иллюзию, которую они строят для Евы. Я протягиваю руку и подхватываю потерянный ботинок.

– Брэм! – зовет отдаленный голос. Я оглядываюсь по сторонам и никого не вижу.

– Брэм! – снова зовут меня, пока я обуваюсь. Голос кажется знакомым.

– Брэм! – кричит Вивиан. Или мой отец? Возможно, оба. Я поднимаю взгляд. Они видят меня. Игра окончена. И теперь меня ждут неприятности.

– БРЭМ!

Я подскакиваю на постели. В голове сумбур.

– Брэм! – Вивиан Сильва стоит в изножье кровати. – Дурной сон? – спрашивает она, пока я пытаюсь выровнять дыхание.

– Да, из тех, что как будто наяву. Так бывает, когда не помнишь, как заснул, – объясняю я.

– Это мои любимые, – отвечает она, пробегаясь пальцами по металлической спинке кровати. – Порой такие сны – единственное спасение от реальности. – Она выглядит обеспокоенной. Я никогда не видел ее такой взъерошенной, ей это не свойственно.

– Твой отец – сложный человек. – Она резко меняет тему разговора, избегая смотреть мне в глаза.

Я знаю мисс Сильву очень давно, с тех пор как она наняла моего отца на работу и мы переехали в Башню, но в последнее время мы почти не видимся. Конечно, она очень занята. Ответственность за предотвращение вымирания человечества сделала ее самой влиятельной фигурой на планете. Ей подчиняются правительства, кланяются королевские особы, ее побаиваются религиозные деятели. Добиться встречи с ней практически невозможно, так что вряд ли общение со мной важно для нее. Сейчас мы не так близки, как раньше, но я все еще могу почувствовать, когда что-то не ладится.

– Я знаю, иногда он ведет себя…

– Как психопат, – перебиваю я, чего раньше никогда не делал. Не думаю, что многие позволяют себе такую дерзость.

– … неподобающим образом, – спокойно продолжает она. – Иногда его поступки неуместны, гнев неуправляем, и то, как он обращается с тобой, неприемлемо. Но он просто пытается справиться с тем напряжением, которое мы все испытываем. К сожалению, тебе как его сыну достаются физические последствия этих сумасшедших нагрузок.

– Да, и доказательство тому – мои многочисленные шрамы. – Я трогаю повязку на лбу.

Вивиан отводит взгляд, как будто ей совестно видеть меня таким.

– Ты знаешь своего отца лучше, чем кто-либо, Брэм. Он привык все контролировать, его жизнь должна быть спланированной и предсказуемой. Когда случаются сбои или непредвиденные события, ему трудно смириться. Особенно когда это касается тебя, Брэм. – Она взмахивает рукой, и включается аудиозапись. Звучит голос Холли. Мой голос, каким его слышит Ева.

– Мой отец… все контролирует. У нас сложные отношения.

Вивиан снова проводит рукой, останавливая запись.

Я уныло опускаю голову, мне стыдно. Мало того, что я нарушил протокол, так еще открыто критиковал отца, зная, что за нами наблюдают.

– Полагаю, нелегко слышать такие слова от собственного сына. – Вивиан пытается оправдать отца. – К тому же они потенциально опасны для Евы.

– Я знаю. Простите, – искренне говорю я. – Такого больше не повторится.

– Надеюсь. Потому что это недопустимо, – командным тоном произносит Вивиан. Теперь она больше похожа на женщину, которую я знаю. – Это предупреждение, Брэм. Не от твоего отца, а от меня. Я не буду играть с тобой в игры. Я не буду тебя бить. Но, если ты еще раз нарушишь протокол, последствия будут серьезными и для тебя, и для Хартмана. Это понятно?

– Да, мисс Сильва, – покорно соглашаюсь я. Веду себя, как набедокуривший школьник перед директрисой.

– Как только ты восстановишься, тебя отведут обратно в общежитие, и сегодняшний инцидент не станет предметом обсуждения. – Вивиан подходит к двери, и та автоматически открывается.

– Отдыхай, мой мальчик, – говорит она, исчезая в Куполе за матовой стеклянной дверью. Никогда еще Вивиан так со мной не разговаривала. За годы управления этой махиной она стала холодной, но даже в самом толстом льду бывают трещины.

17
Ева

Мой шаг легче, но решительнее, когда после ужина я поднимаюсь по лестнице к себе. Все эти дни надо мной висела тяжесть, но теперь, когда я проводила мать Нину и сумела поблагодарить ее, чувство вины и печаль отступили. Во мне возрождается надежда.

Вопросы, которые накапливались в последнее время, вдохновляют меня двигаться вперед. Так же, как и моя Холли. Я все отчетливее осознаю, насколько ценю эту дружбу, и какое это удовольствие быть рядом с ней. Мысли о Брэме меня не покидают, и для начала я хочу выяснить, что происходит в этом здании.

Именно с таким настроем я подхожу к своей кровати и лезу под подушку.

Я достаю мамину тетрадку, кончиками пальцев поглаживая кожаную обложку. Открывая ее, перечитываю первое письмо и перехожу к следующему.

Я бывала здесь раньше. Но не с девочкой, а с мальчиком. На самом деле мальчиков было семь. Мне грустно говорить об этом, но каждый из твоих братиков умер в утробе. Я родила их всех и оплакивала, пока держала на руках хрупкие тельца, прежде чем их забирали у меня. Мое сердце разрывалось от боли. Горе переполняло меня. Я не состоялась как мать, хотя мне и не дали возможности побыть матерью. Я не имела счастья менять подгузники, беспокоиться о прикорме, слышать, как мои дети говорят, что любят меня. Я не знала ничего, кроме удручающего чувства потери.

Наша мечта о детях стала казаться несбыточной, хотя никто не мог сказать твоему отцу и мне, что происходит и почему мы вынуждены так рано прощаться с этими крошечными душами. Мы потеряли всякую надежду. Мы больше не могли рисковать, ожидая, что опять случится то же самое. Мое тело сочли негодным и бесполезным, поэтому в госпитале меня списали, отправили в утиль, как старую машину с неисправным двигателем. Мы сказали, что больше не будем и пробовать, пусть все остается как есть. Я бы не выдержала еще одной смерти. Еще одного «такого» взгляда акушерки во время очередного сканирования. Еще одних бесплодных родов. Я чувствовала себя слабой, несчастной и пустой. Я знала, что должна отпустить эту мечту.

Это было нелегко, но как только мы приняли решение, я почувствовала облегчение от того, что меня больше не гложет тоска. Мы с твоим отцом еще больше полюбили друг друга, что раньше казалось невозможным. Он любил меня, несмотря на мои несовершенства и неудачи. Он любил МЕНЯ. Мы были счастливы. Очень, очень счастливы.

Месяц назад я пошла к врачу. Меня мучили раздутый живот, жжение в грудях, перепады настроения, легкая тошнота. Многие из моих подруг проходили через эту «перемену», так что я приготовилась списать свои недуги на возрастные проблемы, но меня тревожила мысль, не больна ли я, и хотелось знать наверняка.

Я так смеялась, когда доктор вручила мне тест на беременность – твой отец говорил, что слышал мой смех из приемной. Я послушно помочилась на полоску и вернулась к врачу, не дожидаясь результата. Я даже передала ей тест с таким видом – мол, «это же нелепо». Я не ожидала, что она скажет: «Да, так я и думала» и отправит меня на ультразвук, но именно это и произошло.

В тот момент я почувствовала страх и тревогу, и мы вместе с твоим отцом отправились на диагностику. Снова беременна. Я плакала. Как и твой отец. Для нас обоих это стало потрясением. А потом мы оба долго смеялись, обнявшись, не в силах поверить, что это произошло нежданно-негаданно. Мы восприняли это как подарок свыше.

Я затаила дыхание, пока врач ультразвуковой диагностики водила зондом, поглядывая на экран. Я готовилась к худшему, потому что уже проходила через это, знала, как разом исчезают надежда и радость, когда звучит неизбежное: «Мне очень жаль».

Но палочка все скользила внутри меня, пока врач набивала на клавиатуре цифры и проводила измерения.

У нее вырвался почти комический вздох изумления. – Я скоро вернусь, – вдруг разволновалась она. Зонд выпал у нее из рук и приземлился на пол. Мы с твоим отцом в замешательстве смотрели друг на друга. Не похоже было, чтобы она собиралась сказать мне, что плод умер. Все казалось каким-то особенным. Так оно и было. Пять минут спустя еще четыре врача вошли в кабинет и наблюдали за повторным сканированием.

– Видите? – спросила она, глядя на них.

Все повернулись ко мне и твоему отцу. Выражения их лиц не описать словами. Честно говоря, я никогда не забуду их отвисшие челюсти.

Наконец Вивиан вышла вперед и представилась, а потом сказала что-то вроде: «Удивительно, миссис Уоррен, но вы ожидаете девочку!».

Твой отец чуть не упал в обморок, а я просто плакала. Наверное, виноваты гормоны. Нас не отправили домой, а попросили остаться на несколько дней, чтобы провести дополнительное обследование. Учитывая мою историю и факт гериатрической (черт, не выговоришь) беременности, я согласилась без малейших колебаний. Все это случилось месяц назад, и с тех пор я не выходила отсюда. Меня не принуждали остаться. На самом деле я сама сказала, что не возражаю против регулярных тестов и надлежащего ухода. К тому же в городе творилось что-то невероятное. Однажды твой отец хотел пойти домой, чтобы забрать какие-то вещи, но на улице его встретили толпы людей, желающих поговорить с ним, и все расспрашивали обо мне и тебе. Мир сошел с ума. Думаю, мы счастливы здесь. Это безопасное место, и Вивиан оказывает неоценимую помощь, следит, чтобы мы ни в чем не нуждались.

Так мы и живем. Это моя восьмая беременность, я уже бывала здесь раньше, но на этот раз все выглядит совсем по-другому.

Это небо и земля.

Не могу поверить, что я уже на шестом месяце и вынашиваю девочку. Надеюсь, что это станет началом перемен в мире, и у тебя будет счастливое и достойное будущее.

Я уже так сильно тебя люблю и делаю все, что в моих силах, чтобы ты появилась на свет живой и здоровой.

С любовью,

Твоя мама. Целую.

Эту историю я уже слышала не раз, но намного приятнее читать ее в изложении моей мамы. Ее рассказ трогательный и в то же время забавный. Интересно, делилась бы она со мной этими воспоминаниями в каждый день рождения, если бы мы до сих пор были вместе? Рассказывала бы о том, что даже не догадывалась о своей беременности? Заставляла бы меня смеяться, описывая неуклюжую реакцию врача УЗИ? Помогла бы она преодолеть пропасть между мной и Вивиан? Мама, кажется, радовалась ее поддержке, даже благодарила. На нее как будто и не давил груз всеобщих ожиданий. Нет, в ее словах звучит счастье матери, взволнованно ожидающей появления на свет ее ребенка. Еще одного ребенка, которого ей не суждено вырастить самой, как она мечтала.

Я закрываю тетрадь.

На сегодня достаточно.

18
Брэм

Я чувствую себя лучше, но меня пока отстранили от пилотирования Холли. Трехдневное пребывание в том закутке в недрах Купола больше напоминало тюремное заточение, чем восстановление после травмы. Думаю, это и есть тюрьма, куда меня отправили, чтобы заставить молчать, чтобы защитить отца. Если бы я находился в медицинском отделении, это вызвало бы слишком много подозрений. Матери – самый безопасный вариант. Пусть нарушение протокола, но зато они не задают вопросов.

Я рад вернуться в общежитие, к Хартману.

– Чувак, это полный отстой. Они не выпускали меня из общаги, – жалуется Хартман. – Целых три дня! – Я ему не сочувствую, и он это замечает.

Я показываю ему красную отметину на лбу – память о бойне, устроенной отцом. Стараниями матери Кади теперь это едва заметный шрам. Конечно, если бы меня отправили к медикам, от раны не осталось бы и следа – технологии у них ого-го! – но я никогда не стеснялся шрамов. Шершавыми пальцами я поглаживаю бледную бугристую кожу на тыльной стороне левой руки.

Мне снова десять лет, и отец лупит меня по костяшкам. Мои слезы его не останавливают.

– Ты не должен рассказывать Еве о себе, – рычит он сквозь стиснутые зубы. – Ты не Брэм, когда ты с ней. Ты не мой сын, когда ты с ней.

Ты не мой сын.

Я потираю руку. Ева – не единственная, кому шрамы напоминают об отце.

– Черт возьми, в этот раз он здорово тебя приложил, Брэм, – говорит Хартман, понижая голос.

– Боль всегда одинаковая. – Я пожимаю плечами.

Кто-то просовывает под дверь лист бумаги.

Мы с Хартманом переглядываемся. Задание? Неужели нам наконец-то разрешат вернуться к работе?

– Брифинг, сегодня в 19:00. – Хартман читает скупую строчку, напечатанную на бумаге. Он смотрит на меня и улыбается. – Кажется, мы снова в деле!

Комната для совещаний наполнена возбужденным шепотом, как это обычно бывает после любого форс-мажора в Башне. Наше с Хартманом таинственное трехдневное отсутствие не остается незамеченным.

– Эй, Брэм, я прочитал стенограмму твоего последнего сеанса, – прорывается сквозь шум голос Джексона. – Еще немного – и ты перешел бы черту, не так ли?

Я не собираюсь отвечать ему.

– И что это за черта? – вступается за меня Хартман.

Ну все, начинается.

– Он начал обсуждать ее родителей. Своих родителей. По мне, так это звучало очень реально, – говорит Джексон, ковыряя зубочисткой во рту.

– Кому какое дело, что думаешь ты, Джексон? – Хартман подливает масла в огонь. – Будьте осторожны. Это все, что я хотел сказать, – предупреждает Джексон, даже не глядя в нашу сторону.

– Так ты теперь заботишься о нас, Джексон? – саркастически замечает Хартман.

– Послушай, я не знаю, где вы оба скрывались последние несколько дней, но думаю, это как-то связано с прошлым сеансом. Такое вопиющее нарушение протокола никому не сходит с рук. Наказание неизбежно. Ходят слухи, что тебя заперли в какой-то палате для психиатрического лечения, Брэм. Это правда? Исповедался о своих сложных отношениях? – с издевкой спрашивает Джексон.

– И откуда эти слухи? – раздается сзади голос, и мой отец входит в комнату. Все неловко ерзают на своих местах, пытаясь изобразить деятельных профессионалов в его присутствии.

Мое сердце замирает. Мы не виделись с того самого дня, и я ловлю себя на том, что инстинктивно ощупываю голову. Я отдергиваю руку и прогоняю воспоминания.

– Слишком многое поставлено на карту, чтобы мы могли тратить энергию на слухи и домыслы. Это не академия. И вы уже не дети. Молодые мужчины, вы находитесь в эпицентре самого важного события в истории человечества, и ваши личные проблемы – ничто по сравнению с тем вызовом, который стоит перед нами. Так что соберитесь, и давайте приступим к работе, – командует отец.

Я не могу избавиться от ощущения, что его слова предназначены для меня одного. Соберись и приступай к работе. Так прозвучало его извинение.

– Претендент номер три, – переходит он к делу, вызывая на экран изображение молодого человека, которого мы раньше не видели. – Хотя слово претендент уже не в ходу, абсолютно необходимо, чтобы это партнерство стало успешным.

Отец выкладывает сведения о претенденте номер три: истории его семьи, генетике, политических взглядах, потенции, убеждениях и моральных принципах. – Он прошел медицинский осмотр, перекрестную проверку, критический анализ, обучение, с ним провели подробное собеседование. На сегодняшний день он признан самым подходящим партнером для Евы, если такое вообще возможно.

– На бумаге, – перебиваю я.

Несколько голов поворачиваются в мою сторону, и на меня устремляются неловкие взгляды.

– Тебе есть что добавить, Брэм? – спрашивает отец.

В комнате становится тихо.

– Ну, просто… – я вдруг чувствую неуверенность в словах, слетающих с моих губ, – … дело не в его интеллекте или генетике. Это не то, на чем строятся отношения.

– Продолжай. – Отец кивает.

– Так что не имеет значения, заморочим ли мы Еве голову тем, насколько идеально ей подходит тот или иной человек. Она – молодая женщина с собственным разумом и сердцем.

Джексон выдавливает из себя смешок, но я стараюсь не обращать внимания.

– Нельзя манипулировать ее чувствами. После того, что случилось в прошлый раз, вы не можете просто запихнуть ее в комнату с кем-то из этих парней и ожидать, что они будут изображать счастливую семью, – заканчиваю я.

– Спасибо, Брэм, – спокойно произносит отец. – Вот почему мы не будем устраивать эти свидания. Такой вариант больше не рассматривается.

Отряд внимательно слушает. Кажется, всем не меньше моего хочется узнать, каков новый план.

– Отныне мы собираемся применить в большей степени научный подход. От Евы не требуется эмоциональных отношений с претендентом номер три. Ей даже не обязательно встречаться с ним, если она этого не хочет. Нам просто нужно ее согласие на сотрудничество и соблюдение некоторых условий, а сама процедура будет простой и безболезненной. Если все пройдет успешно, она сможет забеременеть в следующем месяце, и это те сроки, к которым мы будем стремиться. – Отец выводит на экран статистические данные и цифры, подтверждающие впечатляющую генетическую совместимость третьего претендента с Евой.

Мы замолкаем, пытаясь вникнуть в новый план. Продумать подход, который нам предстоит принять, чтобы убедить Еву подчиниться этому плану.

– Забеременеть в течение месяца, и для этого даже не нужно встречаться с партнером? – подаю я голос. – Так начинается наше будущее? На таких основах будет возрождаться человечество?

Я чувствую на себе взгляды коллег-пилотов, очевидно не разделяющих мое недовольство новым соглашением.

– Любое будущее лучше, чем ничего, – говорит отец, заглядывая мне в глаза.

– Неужели? – сомневаюсь я.

19
Ева

– Это звучит так по-научному и бездушно. – У меня вырывается стон, и я поворачиваюсь к Холли, которая лежит на диване в моей комнате и выслушивает мои излияния с тех пор, как я в ярости выбежала из кабинета Вивиан десять минут назад.

Справедливости ради стоит сказать, что встречи с претендентами не занимали мое внимание в течение последней недели, и это само по себе странно, учитывая, что меня готовили к ним, сколько я себя помню. Вместо этого меня целиком поглотили мысли о моих родителях, матери Нине, Брэме, Холли, Майкле, в голове крутилось множество вопросов, требующих ответов, и я все пыталась понять, что происходит. А происходит, как выясняется, вот что: все озабочены успешным спариванием меня с претендентом номер три, хотя мы с ним даже не встречались.

Поскольку первые два претендента отсеялись – понятия не имею, что они сделали с телом Диего, да меня это и не волнует, – остается единственный кандидат из шорт-листа. Эта информация не стала для меня таким уж потрясением, поскольку выбор кажется очевидным, если им так не терпится ускорить ход событий. Мне сказали, что можно и вовсе не встречаться с претендентом номер три. Значит, не будет парадного зала и многочисленных зрителей нашего первого свидания, обойдемся без маскарада и прочих уловок с целью проверки его благонадежности. Наши жизненно важные частички соединятся в лаборатории, а потом эмбрионы поместят в мою матку для вынашивания.

Я помню, как два года назад Вивиан рассказывала мне о том, что произойдет после первых встреч с претендентами. Я бы выбрала того, кто мне мил, и с ним разрешат встречаться так часто, как я захочу. В нужное время, когда мое тело будет готово, произойдет Возрождение. Когда Вивиан описала в красках, что он будет делать с моим телом, я пришла в ужас. «Мы будем там с тобой», – сказала она в утешение, хотя при мысли о том, что Матери станут свидетелями этого акта, я запаниковала.

С тех пор планы Возрождения становились все более изощренными и подробными, даже предусматривали торжественную недельную церемонию, чтобы отметить первый этап грандиозного процесса. За это время мне предстояло осознать важность и необходимость моей миссии. И избавиться от всякой стыдливости.

После долгих наставлений со стороны Вивиан я с удивлением услышала о том, что планы изменились. Отказ от церемонии и выбор в пользу научного подхода – серьезный поворот, и это сильно отличается от того способа, каким была зачата я.

– Так мы снизим зависимость от неконтролируемых факторов. Меньше вероятность человеческой ошибки, – сказала она, видя, что я не понимаю, почему все меняется. – Конечно, тебе решать.

– Мне? – Я едва не поперхнулась.

От меня не ускользнуло довольное выражение ее лица.

А теперь и Холли отмалчивается. Мне понятна ее тактика. Она позволяет мне выплеснуть все, что накипело, чтобы потом вмешаться и разложить все по полочкам. Она знает, что нет смысла прерывать поток моих безумных мыслей, потому что в таком состоянии я все равно не стану ее слушать. К тому же, и мне это известно, она заранее знала, о чем пойдет разговор в кабинете Вивиан, так что подготовилась к такой реакции с моей стороны. Даже ожидала ее. Я не считаю совпадением то, что мне сообщили о новой процедуре в тот самый день, когда моя Холли вернулась после недолго отсутствия. Это тоже часть их плана.

Я скучала по ней.

По нему.

Я знаю, они отстранили его, чтобы наказать меня, и ко мне нарочно присылали двух других Холли. Так Вивиан хочет напомнить, что она отвечает за всех, кто входит и выходит из Купола, и за то, что здесь происходит. Смерть матери Нины не может служить оправданием моему дерзкому поведению, тем более в условиях, когда мы столкнулись с серьезной проблемой безопасности и приходится срочно пересматривать планы, которые разрабатывали годами. Вивиан предупреждает, что я должна уважать установленные для меня границы, не быть такой неблагодарной или строптивой. А я, конечно, вела себя на редкость вызывающе.

Задать вопрос о том, кто стоит за их технологией – это ли не дерзость с моей стороны? Даже наглость, я бы сказала. Признание в том, что мне очень нравится его компания, было величайшей глупостью во всех смыслах. Я впервые произнесла вслух, что мне известно, кто такая Холли, хотя, конечно, не могут же они всерьез думать, будто я настолько глупа и ни о чем не догадывалась. Я – первая и единственная девушка, родившаяся за последние полвека. Кем же должна быть Холли, если они хотят убедить меня в том, что она настоящая? И не то чтобы меня волновало ее происхождение. Для меня это никогда не имело значения. Как я уже говорила, меня устраивала любая компания. Но теперь я знаю, что по большому счету она очень реальна. Скажем, я уверена, что сейчас ею управляет Брэм, так что общаться с ним я могу только через нее.

Я чувствую себя предательницей, как будто Холли мне нужна только для того, чтобы стать ближе к нему, но это неправда. Я не просила его приходить ко мне и старалась не сбегать лишний раз на Каплю в надежде увидеть его. Я позволяю им контролировать наши встречи. Мне удавалось не расспрашивать о моей Холли и не указывать на изменения в нашем обычном расписании. Я сопротивлялась искушению, что далеко не просто, когда начинаешь видеть глубже.

Я думаю о маме и задаюсь вопросом, насколько близка к реальности жизнь, которую они построили для меня? Ведь она с такой готовностью приняла предложение поселиться здесь, верила всем обещаниям, доверяла Вивиан. Должно быть, на то имелись веские причины. К тому же нельзя забывать о том, что они позволяют мне самой принять решение о моем будущем. Решение, которое затронет всех нас…

Но потом я думаю о Майкле и о том, как он берег меня, о матери Нине и ее муже, о Брэме и Холли, и снова спрашиваю себя, а принимала ли я когда-нибудь решение, мыслила по-настоящему, если мне предоставляли только искаженные факты? В моей реальности зияют огромные дыры. Мне пора присмотреться к окружающей действительности, чтобы получить более четкое представление о происходящем.

Так что, когда дело доходит до принятия судьбоносного решения о претенденте номер три и отмене церемонии, меня вновь одолевают сомнения: а не ловушка ли это? Не пытаются ли они уговорить меня согласиться на что-то ради их собственной выгоды, или они действительно оставляют это на мое усмотрение.

Если бы решение действительно зависело от меня, даже отбросив все мои сомнения, я бы все равно не могла сказать с уверенностью, чего хочу. Встречи с претендентами потеряли свою привлекательность. Не знаю, готова ли я пройти через еще одно испытание после двух поистине страшных потрясений.

Возможно, если позволить науке сделать свое дело, это облегчит мою участь. Может, бог с ними, пусть извлекают мои яйцеклетки и возвращают на место после оплодотворения спермой победителя. Просто это не кажется таким особенным событием, как церемония Возрождения, к которой меня готовили.

– Все это так неожиданно. – Я кручу в руках кубик Рубика, надеясь, что он поможет снять напряжение и беспокойство.

– Ева. – Холли вздыхает, теребя пальцами кончики волос.

– Мы не говорим о встрече с претендентом. Речь о том, чтобы все это ускорить, особенно после того, что случилось. Встречусь я с ним или нет, я могу забеременеть в течение нескольких недель. Не знаю, готова ли я к этому, – шепчу я Холли, прижимая руку к сердцу. На моем лице тревога.

– Это пугает, – спокойно замечает она, даже не двигаясь.

– Да. – Я продолжаю читать мамины письма, и они со всей очевидностью показывают, насколько подготовленной она была к моему рождению. Со мной все происходит не так, как я мечтала, потому во мне нет жажды материнства. Я все еще маленькая девочка. Совсем не похожа на свою маму.

– Исход и желаемые результаты остаются такими же, как раньше, Ева. Тут ничего не меняется. – Холли закрывает глаза. – Они просто ищут новые способы продления существования нашего рода, не подвергая опасности единственную надежду на выживание человечества.

– Продление существования нашего рода? Ты вообще себя слышишь? Ты говоришь о ребенке. Моем ребенке! – кричу я, на миг забывая, что передо мной моя Холли.

Мама кажется такой веселой и жизнерадостной в своих письмах. Ее совсем не беспокоит вся эта ответственность, и она как будто не пытается противостоять миру, ожидающему от нее рождения спасительницы. Она похожа на счастливую маму, которая с волнением ждет встречи с дочерью. В том, чем занимаемся мы, нет места чувствам и волнениям будущей матери, и мне больно сознавать, что единственная женщина, которая могла бы разделить мои тревоги, не может меня услышать.

– Тебя не поставят в неприятное положение, как в прошлый раз. – Холли приподнимается и устремляет на меня виноватый взгляд. – Они не хотят повторения прошлых ошибок.

– Надо думать, – ворчу я.

– Они хотят, чтобы тебе было комфортно.

– Да уж.

– Они действительно этого хотят, – говорит она и тихо добавляет: – Я тоже.

Мое сердце пропускает удар. С одной стороны, я понимаю, что мне следует держать ухо востро. Эта Холли вполне может быть частью их плана. Но я не могу не поддаться чувствам, которые она во мне пробуждает. Мне всегда нравилась ее компания, но теперь, когда я знаю, что эти слова произносит Брэм, я не могу не думать о том, что он здесь, со мной, поддерживает меня и заботится обо мне.

– Так ты хочешь с ним познакомиться? – спрашивает она, врываясь в мои мысли. С глубоким вздохом она снова откидывается на спинку дивана.

– Не знаю. Есть ли необходимость в нашей встрече? – Я хмурюсь, ощущая на себе всю тяжесть принимаемого решения. – Имеет ли значение, нравится он мне или нет? Нравится исключительно в том смысле, что я просто нахожу его приятным собеседником. Я не питаю надежды на что-то большее, учитывая то, кого они до сих пор пытались мне подсунуть. Я имею в виду, кто вообще отвечает за проверку кандидатов? Или просто выбирают наугад?

Холли запрокидывает голову и смеется. Это не милое хихиканье, к которому я привыкла. В ее смехе больше уверенности. Больше смелости. Больше его.

Мне это нравится.

– Мне нужно на воздух, – бормочу я, откладывая кубик Рубика, и выскальзываю за дверь, мои руки висят как плети. Меня уже тошнит от моей комнаты. Здесь я как будто в ловушке, мне некуда скрыться от вихря собственных мыслей. – Пошли, – бросаю я через плечо. Мне плевать, что ее прислали для того, чтобы давать мне наставления. Я просто не хочу, чтобы она покидала меня. Тем более после столь долгого отсутствия.

– Иду, – отзывается она, спрыгивает с дивана и следует за мной по тропинке к нашему излюбленному месту.

Моя спальня, столовая, классная комната, Капля – это все, что я вижу в своей жизни, не считая холодного смотрового кабинета и редких выездов на природу. Это моя рутина и все, что я знаю. Все, что мне позволено видеть. Долгие годы я жила в трепетном ожидании, гадая, что произойдет в эти недели и первый год, но теперь этот миг настает, и меня охватывает беспокойство. Я не хочу, чтобы познание мира начиналось для меня после беременности. Не хочу, подарив миру потомство, жить с ощущением, будто мне дали увидеть лишь половину картины. Я не хочу, чтобы знания и понимание пришли ко мне слишком поздно.

– Ты можешь не торопиться принимать решение, – говорит Холли, устраиваясь на краю Капли. Сегодня на ней самый девчачий наряд, который я когда-либо видела – бледно-розовые джинсы, облегающий топ вишневого цвета с кисточками, серебристые пластиковые сандалии на танкетке. Меня как будто заставляют забыть, что она – это он, но я все время мысленно представляю Брэма в костюме из лайкры, скрывающегося под этими одеждами, управляющего каждым движением голограммы.

– Как бы ты поступила на моем месте? – Нотки мольбы в моем голосе заставляют меня содрогнуться. Я хочу услышать мнение Холли.

– Я не могу ответить на этот вопрос.

– Но ты всегда знаешь ответ. – Потрясенная, я поворачиваюсь к ней.

– Нет, не всегда. – Она хмурится.

– Серьезно? Ты можешь быть весьма убедительной, – взвизгиваю я. – Вспомни, во что только ты меня ни втягивала за годы нашей дружбы.

– Ева!

– Ты будешь это отрицать? – парирую я.

Она выглядит немного обиженной и смущенной. – Я никогда не заставляла тебя делать то, чего ты не хочешь, Ева… Разве не так?

– Так. Пожалуй. – Я не хочу ее обидеть, и я хочу легко подтолкнуть ее плечом, чтобы убедиться, что она не сердится. – Но у тебя всегда есть свое мнение.

– Тут совсем другое дело. Ты сама должна принять решение. – Она по-прежнему хмурится. – Это твой выбор. Твое тело. Я… не могу себе представить, как все это может выглядеть.

– Что – наука или половой акт? – Я краснею. Не потому, что меня смущает выбор, который предстоит сделать, но потому, что я обсуждаю Возрождение с моей Холли.

И опять у меня перед глазами его лицо и мускулистое тело, блестящее от пота. Я не думаю, что решение оказалось бы для меня таким сложным, если бы речь шла о нем. Хотя, возможно, сам факт моего разочарования тем, что не он предложен в партнеры, должен помочь мне вынести вердикт. Я знаю, что у меня есть долг перед миром, но никто не заставит меня испытывать чувства к кому-либо. Если я встречу претендента номер три и в душе ничего не колыхнется, это меня расстроит. Если же он вызовет у меня отвращение, я просто сойду с ума.

В воцарившейся тишине Холли тянется рукой за спину. И достает кубик Рубика – такой же, как тот, что я оставила в комнате.

– Откуда это у тебя? – спрашиваю я, оглядываясь назад и раздумывая, скоро ли явится Вивиан, чтобы устроить мне разнос и утащить обратно. А, может, они предпочтут попросту отключить Брэма.

– Все в порядке. С этим можно. Он мой.

– О! – Я понимаю: она бы не смогла держать мой кубик. Ее кубик такой же, как она. Вроде бы здесь, но на самом деле его нет.

Холли смеется – так же громко и свободно, как еще недавно в моей комнате.

Мне нравится этот смех.

– Я подумала, что он поможет очистить разум. Это место в облаках, твой глупый маленький гаджет… то, что надо.

Я чувствую, как мои губы невольно дергаются, складываясь в улыбку, и хмурое лицо разглаживается.

– Но тебе нельзя до него дотрагиваться, – предупреждает она строгим голосом, хотя в глазах мерцают искорки. Она довольна своей находчивостью.

– Ой, а как же быть? – У меня перехватывает дыхание.

– Просто будешь говорить мне, что делать, – объясняет она, облизывая губы и напряженно вглядываясь в кубик, предельно сосредоточиваясь на задаче. – Ты же знаешь, я в этом деле профан.

– Теперь у тебя есть шанс, – поддразниваю я.

– Я делала это раньше, помнишь? – Ее голос взлетает на октаву в знак протеста.

– Только потому, что предусмотрительно сняла все наклейки и смухлевала. – Я смеюсь, чувствуя, что наклоняюсь к ней всем телом.

– Но я ведь получила то, что хотела, не так ли? Иногда небольшой обман полезен.

– Тебе стало хорошо от этого? – Меня удивляет его ответ.

– Было хорошо, пока ты не догадалась и не заставила меня признаться. Даже нажаловалась на меня Матерям, – добавляет она, притворяясь обиженной.

– Ты потрепала края наклеек. Я видела, что ты сделала, и, конечно же, все знала. – Я помню тот взгляд на ее невинном лице, когда однажды я уличила ее в обмане, а потом смотрела, как мать Табия строго выговаривает ей за это. – Представь, какое блаженство ты испытаешь, если выиграешь по-честному.

– Ты не забыла, что это всего лишь игрушка? – Она вскидывает брови.

– Ты будешь гордиться своим успехом.

– Ладно, давай проверим твою теорию, – соглашается она, поднимая в воздух разноцветный кубик.

– Отлично. – Я улыбаюсь, впитывая глазами палитру цветов, пока мой мозг соображает, с чего лучше начать. – Положи правую руку на верхнюю грань и поверни ее влево один раз…

Бестолковая Холли прокручивает сразу две верхние секции кубика вместо одной.

– Нет! – кричу я, сдерживая смех. Смеюсь я над собой, потому что у меня внутри все подпрыгивает от волнения из-за ее ошибки. Возможно, она права, и мне нужно помнить, что это всего лишь игрушка. – Возвращайся туда, откуда начали.

Она послушно выполняет мою команду.

– Вот так. – Я продеваю руку под ее локоть, и моя правая ладонь зависает над ее ладонью. Я сгибаю пальцы, как будто держу кубик, и повторяю инструкцию, показывая, что надо делать. – Теперь поверни кубик кругом, чтобы желтый цвет этой грани оказался внизу и… – Я демонстрирую.

Она понимает и крутит кубик. – Три желтые полосы в ряд! – раздается ее восторженный возглас.

– Ты действительно обманщица, если считаешь это достижением, – хихикаю я, смахивая с лица упавшую прядь волос и откидывая ее назад, в сторону от Холли.

Она скользит мимолетным взглядом по моей обнаженной шее, и я замечаю неуловимое обиженное движение ее губ, прежде чем она снова сосредоточивается на кубике.

Тело покалывает от ощущения этого нового уровня близости и жаждет большего.

Я снова осторожно продеваю руку сквозь ее локоть, чтобы мы могли продолжить игру, но на этот раз не говорю ни слова. Просто показываю движения пальцами.

Она мастерски копирует их, подмечая все нюансы манипуляций, и ловко собирает кубик.

Пусть между нами стоит молчание, но мы общаемся на каком-то совершенном ином языке.

Я чувствую ее.

Знаю, это звучит нелепо, но я действительно чувствую. Сейчас, когда наши руки переплетены, а тела ближе друг к другу, чем обычно, мы обмениваемся новой энергией.

Я ощущаю каждый ее вздох, каждую мышцу, имитирующую мои движения, и знаю, что она так же, как и я, улавливает перемену. Это не мои фантазии. Это реальность. Я знаю, что она тоже это чувствует. Это возбуждает, дразнит и пробуждает во мне необъяснимый голод.

Я хочу ее.

Мне не нужны слова, чтобы описать наши общие мысли или трепет у меня в животе от близости ее тела.

– У нас получилось, – тихо говорит она, глядя на собранную головоломку. Никто из нас больше не думает об игре.

Мы молчим.

Мои мысли сосредоточены на волне тепла, разливающейся по правой половине тела. Тепло настоящее. Долго дремавшие чувства пробуждаются, они здесь, и никто не разубедит меня в этом.

Проходит время. Секунды или часы – понятия не имею.

– Мне пора. – Она постукивает пальцами по верхушке кубика и вскакивает на ноги. Она хочет сказать что-то еще, но в последний момент останавливается. Постукивая по полу танкетками сандалий, она шагает к выходу.

– Я приняла решение, – кричу я, глядя на облака у меня под ногами. – Я выбираю науку.

Мне не нужно оборачиваться, чтобы убедиться в том, что ее уже нет.

20
Ева

Какое-то время я еще сижу на Капле, пытаясь успокоиться и убедиться, что на щеках не осталось румянца после нашей встречи.

Встреча…

Во мне поднимается необычное пьянящее чувство, теплое и пушистое. Мне нужно время, чтобы переварить его, насладиться им, но и подавить, пока не появится возможность поразмышлять над неизбежностью печального исхода. С чем я буду тянуть до последнего. Я должна выбрать науку, потому что не выдержу близости с претендентом номер три, не испытывая такого чувства. Как его ни назови.

А пока я сосредоточиваюсь на божественных видах, открывающихся передо мной. Это зрелище я стараюсь никогда не принимать как должное. Жизнь под облаками, откуда я вижу землю во всей ее красе, вдохновляет и подстегивает меня. Зелень полей, иногда мелькающая вдалеке, синева неба – все это так манит. Наполняет меня любовью к матери-природе, несмотря на то, что она уже показала свой характер – а, возможно, демонстрирует силу и то, что она могла бы с нами сделать… Она тут хозяйка, с этим не поспоришь. Как бы мы ни пыжились, нам не удастся пойти против ее законов. Если только она сама этого не захочет. Разве плохо, что я начинаю находить в этом утешение?

Удар колокола напоминает мне о том, что пора приступать к дневным занятиям. Сегодня это садоводство. Холли не посещает этот класс: иногда реальность и иллюзия просто несовместимы. Действительно, странно было бы видеть ее на уроках, где воспитывают уважение к земле, прививают заботу о живом мире, где своими руками можно вырастить новую жизнь. Я не возражаю против ее отсутствия, потому что, копаясь в саду, все равно забываю обо всем на свете. Для меня любой физический труд – лучшее лекарство. И сейчас он нужен мне, как никогда. А уж меньше всего мне хочется, чтобы рядом болтались другие Холли.

Мать Кимберли уже ждет меня, когда я появляюсь на своем участке за пределами Купола. В других садах Матери выращивают фрукты и овощи, которые нам подают за столом, но этот клочок земли принадлежит только мне. Он утопает в цветах: розы, нарциссы, лаванда, клематисы, дельфиниумы, маки – чего здесь только нет. Я берусь за секатор и обрезаю отцветшие бутоны и пожелтевшие листья.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает мать Кимберли. Уютная в своей полноте, она вытаскивает из-под навеса два коричневых складных стула и присаживается на один из них. Она, как всегда, в темно-синих рабочих брюках, кремовой хлопковой блузке и кроссовках. Короткие рыжие волосы вьются вокруг ушей, а усталость скрывается во влажных голубых глазах, обычно сверкающих радостью. Губы, на которых я привыкла видеть улыбку, плотно сжаты. Она выглядит разбитой. Должно быть, недавние события здорово подкосили и Матерей. Пройдет много времени, прежде чем утихнет боль потери и жизнь вернется в прежнюю колею. Если такое вообще возможно.

Я тяжело вздыхаю.

Она кивает в ответ. Сочувствие разливается на ее розовощеком лице, и губы снова складываются в прямую линию. – Я слышала.

– Я не хочу даже смотреть на этого претендента, не говоря уже о том, чтобы позволить ему прикоснуться ко мне. – Я убираю сморщенные, так и не распустившиеся бутоны роз, тем самым направляя жизненные силы куста на те, что выглядят здоровыми. Я учусь выращивать жизнь.

– Ты не узнаешь о своих чувствах к нему, пока вы не пообщаетесь, – всезнающим тоном советует мать Кимберли. Обычно мне нравится, когда Матери делятся опытом из прошлой жизни, хотя не уверена, что они понимают, каково это – быть мной.

– Не думаю, что дойдет до общения, – без обиняков заявляю я.

– О.

Я вижу, как она расстроена, когда до нее доходит смысл моих слов, и чувствую укол вины.

– Это позор.

– Ты так думаешь? – Я беру пустое ведро и складываю в него обрезанные цветы.

– Все дети, которых ты родишь, будут наполовину его детьми, – твердо заявляет мать Кимберли, слегка вытягивая шею и пытаясь держаться дипломатично. Вряд ли она скажет мне прямо, что я ошибаюсь, это не в ее характере, но мне бы хотелось, чтобы она поделилась своими мыслями.

– Разве это имеет значение? – спрашиваю я.

– Имеет ли для тебя значение, что половина в тебе – от твоего отца? Что ты появилась на свет только благодаря ему? – медленно произносит она, склоняя голову набок. – Ты когда-нибудь задумывалась, похожа ли ты на него в чем-то?

Мне редко задают такие прямые вопросы об отце. Он присутствует в моих мыслях, но чаще я думаю о матери.

Я не отвечаю, потому что в ее словах не только правда – она еще и знает ответы на каждый из заданных ею тяжелых вопросов.

– Разве твой ребенок не будет чувствовать то же самое?

– Может быть, – бормочу я.

Моя жизнь так четко запрограммирована на встречу с претендентами и поиск идеальной пары, что я даже не заглядывала дальше акта соития на церемонии Возрождения. До недавнего времени я не задумывалась о жизни с ребенком. Младенцем. Моим ребенком. Конечно, самая важная часть во всем этом действе – рождение новой жизни. К этому стремилась моя мать. Она строила планы для меня, для нас. Она продумывала нашу совместную жизнь.

Интересно, какой матерью буду я, и позволят ли мне растить моих детей, если мне посчастливится их иметь. Детей могут отобрать, отдав на воспитание другой группе Матерей, и в друзьях у них появится своя Холли. Мысль о том, что моих детей постигнет такая участь, вселяет в меня ужас.

А что, если у меня родится мальчик? Меня так и будут истязать беременностями, пока не появится девочка? Вот почему они начинают так рано готовить меня к материнству. Конечно, им нужно выжать из меня максимум, пока это возможно.

– Я достаточно стара, чтобы помнить времена до твоего рождения. – Мать Кимберли шмыгает носом. Она подается вперед, упираясь локтями в колени и потирая заскорузлые руки. – Тесты. Гормональная терапия. Зонды и прокалывания. Все безрезультатно. Они были уверены, что дефект кроется в нас, женщинах, и им нужно было выяснить, в чем дело. Все заканчивалось тем, что нас списывали как бесполезных. Так было до твоих родителей.

Я останавливаюсь и смотрю на нее, слушаю очень внимательно – Твоя мать была особенной женщиной.

– Ты ее знала? – Во мне загорается живой интерес. Теперь, когда я начинаю понимать женщину, которая девять месяцев носила меня под сердцем, мне хочется услышать о ней как можно больше.

– Лично – нет, – признается она с легкой грустью.

Сердце щемит от разочарования.

Она оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, и продолжает, голосом низким и хриплым, так не похожим на нежное воркование, которое я привыкла слышать от нее. – Но для нас, женщин, она была особенной не потому, что забеременела девочкой, а потому, что это произошло не в стенах лаборатории. То, что сближало твоих родителей, оказалось куда сильнее и эффективнее, чем кучка людей в белых халатах, которые твердили нам о том, что наши тела бесполезны.

– Но ее же обследовали, как и всех остальных. – Я читала об этом в ее письмах, и рассказы мамы о неудачных тестах подтверждают слова матери Кимберли. – Она была одной из вас.

– Да, ей сказали, что она бесполезна и отправили домой, к твоему отцу… так говорят, – добавляет она, пожимая плечами, словно подтверждая, что я не единственная, кому кажутся подозрительными истории, которыми нас пичкают. Я догадываюсь, что не только меня держат в неведении.

– Это правда, – киваю я. – Моя мама писала об этом.

– Да. – Улыбка появляется на ее лице, но не достигает глаз. Я задаюсь вопросом, ради чьего же блага вся эта ложь. – Мне просто интересно, почему так недооценивали силу влечения и чувств, Ева. Наука и раньше подводила нас.

– Я уверена, что с тех пор она продвинулась далеко вперед. Иначе чем они тут анимаются все это время? – недоумеваю я.

Мать Кимберли качает головой. Она думает, что до меня не доходят ее слова – в одно ухо влетают, из другого вылетают, – но она ошибается. Я все впитала, и ее слова лишь укрепили меня в моем решении.

Наука потерпела неудачу в прошлом.

Может, и теперь у них ничего не получится.

Втайне я именно на это и надеюсь, потому что нельзя рожать детей только из чувства ответственности перед миром. И возможно – просто представим на миг, – что их экспериментальное вмешательство и стало причиной того, что мать-природа пытается сжить нас со света.

21
Брэм

Я не могу уснуть.

Думаю, в этом нет ничего удивительного, хотя сегодня ночью все по-другому. Обычно мне не дает заснуть мой мозг, занятый размышлениями о нашей миссии, будущем и Еве (разумеется). В течение дня поток мыслей сдерживает дамба в моей голове, но по ночам ее прорывает, и в бурном течении тонет всякая надежда на сон.

Однако сегодня не разум рождает бессонницу. Это чувство, физическое ощущение, что где-то в самой глубине моего тела что-то прыгает. Кажется, это называют «бабочками», хотя их образ гораздо нежнее, чем то, что испытываю я. Мои «бабочки» – скорее, колибри в клетке, неустанно хлопающие крыльями, задевая оголенные струны эмоций.

Еле слышный хлопок нарушает тишину, и, перекатываясь на край кровати, я вижу Хартмана. Склонившись над столом в дальнем углу комнаты, он что-то читает при свете лампы.

– Это называется жвачка, – говорит он, чувствуя на себе мой взгляд.

– А? – недоумеваю я. Он сжимает губы, выдувая изо рта голубой пузырь, который растет и лопается, шлепаясь ему на нос.

– Это винтаж! – Хартман швыряет мне маленькую блестящую пластинку в бумажной обертке. – Попробуй.

– Боже, как сладко пахнет. – Я разворачиваю серебристую фольгу и обнюхиваю голубую полоску жвачки.

– Только не трать впустую. Эта штука недешевая!

– Спасибо. – Я предпочитаю пока не пробовать диковинку и незаметно прячу ее в нагрудный карман комбинезона.

– Ты вот уже полчаса трешь свои пальцы, – говорит он, и до меня вдруг доходит, что я массирую то место, которого касалась Ева, вспоминая ощущение на пальцах, создаваемое кинетическими перчатками, ее прикосновениями, когда она водила моими руками по кубику.

– Ты знаешь, что сегодня опять был на грани, чувак, – произносит Хартман, и я чувствую, что ему трудно говорить об этом. – Ты же понимаешь, что я вижу все, что происходит. Вы оба делаете вид, будто увлечены игрой в этот кубик Рубика, что, кстати, было очень романтичным жестом с твоей стороны.

Ладно, может, ему и не так сложно говорить об этом.

– Мы оба знаем, что она может собрать эту штуковину не более чем за двадцать ходов. Я знаю, что ты тоже можешь. Зря, что ли, сидел здесь и смотрел, как ты вертишь его туда-сюда, засыпал под эту трескотню, когда ты корпел над ним сто лет тому назад. Но сегодня она наделала кучу ошибок. Нарочно направляла тебя не в ту сторону, чтобы растянуть ваше свидание на Капле.

Я молчу. А тут скажешь? Он кругом прав.

– Послушай, если я вижу это, то можешь поспорить на свой следующий комплект шрамов, что и твой отец тоже все видит. И, если вдруг по какой-то неведомой причине он этого не замечает, от мисс Сильвы уж точно ничего не ускользнет. – Он ждет, пока я заполню паузу, но мне нечего сказать.

– Ты должен быть осторожен. Иногда я жалею о том, что тебя так хорошо лечат. А то бы шрамы напоминали тебе о том, что бывает, когда нарушаешь здешние правила. Твой отец, может, и не устроит тебе прилюдную выволочку, но будь уверен, он заставит тебя заплатить за это, чувак. – Хартман вздыхает.

– Сегодня у нас с Евой был самый долгий физический контакт, – говорю я, уставившись на днище койки Хартмана. – Я знаю, что это запрещено.

– Вот именно! Подумай сам, сколько пилотов потеряли работу или того хуже именно по этой причине. Лукас, Кук, тот парень… как его… ну, со странным носом.

– Сондерс?

– Да, все они потихонечку влюблялись в нее, а потом переходили условные границы. Это уголовное преступление, Брэм! Все, что потенциально угрожает ее жизни, тянет на тюремный срок, чувак, – предупреждает меня Хартман. – Не думай, будто я не вижу, что происходит между вами.

Он слишком хорошо меня знает. С ней он тоже знаком. К тому же он прав. Мое поведение – за пределами глупости. Помню, я смеялся над теми пилотами, которые приходили сюда, давали клятву ЭПО, а потом – бац – влюблялись в Еву в течение первых нескольких месяцев работы. Сондерс, Лукас, Кук… Идиоты. Я вырос вместе с ней, и мне удавалось оставаться профессионалом. Я всегда держал карты открытыми, не скрывая своих намерений и мотивов. Почему вдруг все изменилось? Почему сейчас? Откуда взялись эти чувства? Неужели я ревную к претендентам? Возможно. А, может, эта любовь родилась из страха потерять Еву теперь, когда она призвана исполнить свою миссию?

Я что, произнес слово любовь?

Может быть, я всегда любил ее.

– Привет? – звучит ее невинный голос. – Как тебя зовут?

– Холли, – отвечаю я, рассматривая невиданной красоты лицо Евы через визор, который только что закончил мой отец. Ее большие голубые глаза пытаются разгадать меня, как будто заглядывают в душу, при том что мы далеко друг от друга, даже не в одной комнате.

– Кто ты на самом деле? – спрашивает она. Какая умница.

Я чувствую, как нервничают взрослые, выстроившиеся вокруг меня, хоть я и не вижу их из-за визора.

– Вырубай, – слышу я, как Вивиан шепчет моему отцу, а потом различаю шорох его рубашки, когда он идет к пульту управления, чтобы закончить этот сеанс.

– Я девочка, – быстро говорю я Еве. Мой отец выдерживает паузу. – Такая же, как ты.

Ева смотрит на меня. Во мне все трепещет. – Я – Ева, – говорит она, пытаясь подавить улыбку.

Я чувствую устремленные на меня взгляды.

– Мы подружимся? – выговариваю я строчку, заученную перед началом сеанса.

– Может быть, – поддразнивает она.

Я вздыхаю.

– Что такое? – спрашивает Хартман.

– Как ты думаешь… – Я замолкаю.

– Что?

Я смотрю на него. Ему можно доверять. Больше, чем кому-либо.

– … она тоже это чувствует?

Он закатывает глаза, а потом роняет голову на стол. – О боже, Брэм. Не могу поверить, что слышу от тебя такое. Я хочу сказать, да, вы сблизились в последнее время, я это вижу, да и не только я, но, если серьезно, чувак, это же Ева. Девушка, о которой ты говоришь, спрашиваешь, не думаю ли я, что она тоже испытывает к тебе чувства — она же Ева. Спасительница. Человечества. Е. В. А.

Лучше бы я держал язык за зубами.

– То есть, я думал, что ты к ней неравнодушен, но никогда не воспринимал это как реальность, понимаешь, о чем я? Мне и в голову не приходило, что ты можешь быть настолько глуп, чтобы поддаться этим чувствам. Позволить им влиять на нашу работу.

– Ладно, ладно, забудь, что я сказал!

– О, поверь мне, я-то забуду! Я сотру из памяти весь этот разговор, а потом очищу корзину. – Он делает вид, будто выбрасывает содержимое своей черепной коробки в мусорное ведро под столом. – Короче, я иду в душ. Хотя нет, ты первый.

– Что? – переспрашиваю я, когда он указывает мне на дверь в ванную.

– Ты, в душ, сейчас же. Тебе нужно немного остыть. Смыть весь этот бред и выйти с ясной головой. Я хочу прежнего Брэма обратно, Брэма-профессионала, Брэма-лидера. На кой черт мне этот влюбленный зомби Ромео, который упечет нас обоих за решетку до конца наших дней. В душ, мигом, – приказывает он.

Я неохотно слезаю с кровати и плетусь в ванную, поджав хвост.

Ну, все прошло не так гладко, Брэм, не так ли, ты, полный придурок?

Душ холодный, но я даже рад. Это то, что нужно. Вода освежает и мгновенно очищает разум. Единственная проблема в том, что она смывает и пятнадцатиминутную лекцию Хартмана, и я остаюсь со свежим трепетом колибри, которые оживают под холодными струями.

Все дело в том, что Хартман, может, и знает Еву, но он не знает ее так, как знаю я. И это не мои фантазии. Все изменилось с тех пор, как она увидела мое лицо. Теперь она знает, как я выгляжу, представляет мое лицо под маской Холли. Интересно, когда она смотрит на Холли, кого она видит – ее или меня? И что гораздо важнее, чье лицо она хочет видеть?

Я выхожу из душевой кабины. Поток воды останавливается автоматически, и слышно мягкое жужжание процесса рециркуляции, который очищает воду и закачивает ее обратно в систему. Я смотрю на свое отражение в зеркале. Темно-карие глаза вглядываются в себя, словно ищут что-то. Ответ? Знак? Господи, Брэм, соберись же.

Я знаю, что сегодня перешел границы, с этим не поспоришь. Правила у нас черно-белые: Холли не должна инициировать физический контакт с Евой. Все просто и ясно. Но как быть, если Ева инициирует физический контакт с Холли? Это и есть серая область. Сегодня я забрел именно туда.

Закинул удочку с наживкой в виде кубика, и Ева ее проглотила. Не могу обещать, что больше не пойду рыбачить.

Я вытираюсь и возвращаюсь на койку.

– Лучше? – окликает меня Хартман.

– Намного лучше, спасибо, – отвечаю я. – Слушай, давай забудем все, что я сказал, идет?

– Забудем что? – отзывается он, не отрываясь от чтения.

Я забираюсь на кровать со своими колибри, складываю руки на груди и вновь устремляю взгляд на днище верхней койки, думая о том, что произойдет, когда я снова увижу Еву.

22
Ева

Возможно, этот красивый Купол создали для меня, чтобы я могла здесь расти и учиться, но лаборатории из моего детства никогда не делись. Они переехали вместе со мной. Специально оборудованные диагностические кабинеты с ослепительно-белыми стенами, куда я прихожу два раза в месяц для сканирования и анализов крови. Это такая монотонная рутина, что я уже чуть ли не вслепую укладываюсь на медицинское кресло, просовывая ноги в стремена, чтобы врачи могли приступить к работе.

Сегодня все по-другому.

Я нервничаю. Я напряжена.

Регулярные осмотры необходимы, чтобы медики могли наблюдать за любыми изменениями в моем теле. В клинике практически устроили вечеринку, когда у меня началась овуляция. Сегодня смотровой кабинет кажется еще более холодным и унылым; атмосфера вполне соответствует серьезности насущной задачи.

– Подними колено и отведи его в сторону, – говорит доктор Рэнкин, не глядя на меня, регулируя глубину проникновения датчика. Ощущение не из приятных, и я морщусь. Этот доктор наблюдает меня с рождения, но между нами нет никаких личных отношений, мы не обмениваемся любезностями, хотя она видит меня чаще, чем кто-либо. Я для нее – научная загадка, не более того.

Интересно, что будет, если у меня успешно родятся девочки, а эта врачиха к тому времени уже отправится в мир иной? Ей, должно быть, за семьдесят, судя по глубоким морщинам вокруг светло-карих глаз и сгорбленной спине. Белый халат болтается на ее костлявой фигуре, а походка больше напоминает шарканье. Она некрасиво стареет. В какой-то момент она умрет, как и все остальные женщины. Будут ли моих девочек изучать так же, как меня сейчас, только врачи-мужчины? Мое тело сжимается от одной этой мысли.

– Лежи смирно, – рявкает доктор Рэнкин, сердито раздувая крупные ноздри.

– Извините, – бормочу я.

– Что скажете? – спрашивает Вивиан. Последние несколько минут она молча стоит в углу. Обычно она не утруждает себя визитами в лабораторию, но сегодня все иначе. Она как будто не удивилась, когда я объявила, что не буду встречаться с третьим претендентом – честно говоря, я впервые видела, как что-то похожее на облегчение промелькнуло на ее каменном лице.

– Еще рано, но я смогу извлечь материал через неделю или около того. А до этого времени нам остается только внимательно следить за ее состоянием. – Доктор Рэнкин щурится сквозь стекла очков в роговой оправе, уткнувшись в экран монитора.

В операции по извлечению материала нет ничего нового. Наверное, в лаборатории есть морозильная камера, где хранятся мои неоплодотворенные яйцеклетки, но на этот раз они проследуют другим маршрутом. Вместо того чтобы отправиться на консервацию, они получат стимул к жизни и процветанию – чтобы помочь мне исполнить мое предназначение.

– Сколько их будет? – Вивиан подходит ближе к экрану.

Я не вижу изображение. Мне никогда не показывают мои внутренности – хотя я вряд ли разберусь, что к чему, даже если они повернут монитор в мою сторону.

– Я прогнозирую только одну или две в этот цикл. – Доктор Рэнкин дважды постукивает по экрану кончиком указательного пальца. – Впрочем, они хорошего здорового размера. То, что нам нужно.

– Отлично. – Вивиан впивается взглядом в точки на экране.

– В следующем месяце их будет больше, если ничего не получится в этот раз.

– Получится! – заявляет Вивиан, вскидывая голову, что, как мне уже известно, означает ее непреклонную решимость добиться желаемого результата. Она даже не хочет думать про план Б.

– Это все, что я могу сделать. Но, как мы знаем, нельзя исключать переменные факторы, – напоминает ей доктор Рэнкин.

– Тогда сведите их к минимуму.

Две женщины пристально смотрят друг на друга, и кажется, что они вот-вот схлестнутся. Но уже в следующее мгновение доктор Рэнкин кивает несколько раз, уступая начальственной особе.

– Мне понадобится свежий образец от донора, – говорит доктор Рэнкин, снова постукивая по экрану.

– Нет проблем.

– Ежедневно, – властным тоном добавляет она.

– Хорошо. – Вивиан чуть ли не рычит, выдавливает из себя это слово. Я практически слышу, как она скрежещет зубами, не привыкшая получать приказы от других. – Коа уже здесь, – добавляет она.

Я решила не заглядывать в досье претендента номер три, но теперь знаю его имя: Коа. Интересно, кто он и откуда родом, какое наследие он передаст вместе со своей эстетикой.

Донор. Вот в кого разжалован возможный отец будущего: поставщик головастиков для пробирки.

Датчик приходит в движение, и я вскрикиваю от боли.

– Честно говоря, – шипит доктор Рэнкин, поворачиваясь к Вивиан. – Думаю, мы оплодотворим обе яйцеклетки и выберем ту, которая сильнее. Если обе окажутся хороши, я бы посоветовала не имплантировать их вместе в этот раз.

– Обсудим, если это произойдет. – Вивиан явно не согласна с рекомендацией специалиста.

– Еще слишком рано, и я советую не торопиться. Существует риск повышенной нагрузки на тело. С учетом истории болезни ее матери…

– Доктор! – одергивает ее Вивиан. – Знайте свое место.

Доктор Рэнкин ошеломленно замолкает, ее щеки ярко пылают огнем. Не издавая ни звука, она срывает хирургические перчатки и покидает кабинет.

Вивиан напоследок пристально всматривается в экран и, даже не взглянув в мою сторону, следом за ней выходит в открытую дверь.

Я вздыхаю с облегчением от того, что все кончено, пару секунд прихожу в себя, сдерживая слезы, потом освобождаю ноги из стремян. Я просто сижу в кресле, пытаясь унять бешеное сердцебиение.

23
Ева

– Ты какая-то рассеянная, – замечает Холли, когда мы переобуваемся после занятий в танцевальном классе. Мне была необходима эта физическая нагрузка. Все заботы, волнения и непрошеные мысли вылетели из головы, пока мое тело сгибалось, крутилось волчком и брыкалось. Теперь, когда тренировка закончилась, злость локтями пробивается обратно, и это совсем некстати, потому что мне нужно поговорить с подругой.

Во время урока я избегала разговоров, но эта Холли упрямая, и от нее так просто не отвяжешься. Ее настойчивость порой доводит меня до бешенства. Я не доверяю Всезнайке.

– В самом деле? – Я хмурюсь, глядя в пол, давая понять, что сегодня не настроена на общение.

– Тебя что-то беспокоит? – не унимается она. Я понимаю, что ей положено быть заботливой и внимательной, но в ее голосе отчетливо звучит фальшь.

– Много всего, – срываюсь я.

– Не хочешь поделиться?

– Нет.

– Могу поспорить, на Капле ты бы вела себя иначе.

– Что ты имеешь в виду? – Я вглядываюсь в ее обиженное лицо. Я никогда не находила красивой эту Холли, хотя эстетически она не уступает другим. Но почему-то именно она делает Холли уродливой, чего не так просто добиться.

– Ничего, – говорит она, слегка напуганная тем, что я прицепилась к ее реплике.

– Вот именно. – Я чувствую, как срабатывает защитный рефлекс и волоски на спине встают дыбом.

– Просто там ты бываешь более открытой.

– Должно быть, пейзаж так действует, – отвечаю я, выходя из класса и хлопая дверью.

Под душем я смываю с себя этот день и облачаюсь в свободный черный сарафан длиной до пола. Я оставляю волосы сохнуть, раскидывая их по плечам, и босиком отправляюсь на Каплю.

Мне не терпится увидеть ее.

Меня бесит, что особая связь с моей Холли не осталась незамеченной, но, внутренний голос подсказывает, что мне на это плевать. Начинается обратный отсчет: мы на пороге судьбоносных перемен, над которыми я не властна, но я твердо знаю, что они обернутся для меня пожизненным заточением.

Вот и все.

Последние крохи свободы.

Конец моей так называемой юности.

– Где тебя носит? – У меня такое чувство, будто я сто лет сижу тут одна, хотя наверняка прошло всего несколько минут.

Меня вдруг охватывает страх – что, если это не она? Но нет, она, и на моем лице появляется улыбка до ушей, что меня удивляет. И в то же время подкрепляет то, что я и так уже знаю.

– Да нигде… – Она пожимает плечами и слегка хмурится.

– Что это на тебе?

Она опускает взгляд, и у нее отвисает челюсть при виде кружевного розового платья в пол, отделанного оборками. Совершенно непотребного.

– Да так, случайно попалось под руку. – Она весело смеется и, приваливаясь к металлическим перилам ограждения, застывает в драматической позе, выгибая спину и простирая руки к небу.

– Тебе идет.

– Ты думаешь? – спрашивает она, и нахальный блеск в ее глазах вызывает у меня очередную улыбку.

– Надо посмотреть, нет ли у них чего-то похожего моего размера, – говорю я сквозь еле сдерживаемый смех. – Ты всегда была для меня иконой стиля. Вивиан так обрадовалась бы, зная, что я беру с тебя пример.

– Я в этом не сомневаюсь.

Мы заливаемся беззаботным смехом, и я чувствую себя совершенно счастливой.

– Ну, как все прошло? – спрашивает она, обхватывая руками перила и любуясь видом. – Как я и думала – ужасно?

– Все хорошо. – Я отчаянно вру. – Подумать только, маленькая частичка меня скоро встретится с ним в какой-то научной лаборатории. С ума сойти.

– И это что-то, настолько крошечное, способно перевернуть весь мир, – говорит она, глядя в сторону.

– Да, и это тоже, – соглашаюсь я, но, как только думаю о том, что произойдет во время моих следующих двух посещений кабинета, мне становится не по себе. Да, я сама сделала выбор, но это не значит, что я хочу такой судьбы. Я попросту выбрала из двух зол меньшее.

– Больно было? – тихо спрашивает она, перехватывая мой взгляд, прежде чем смущенно опускает глаза на облака под нами.

Меня удивляет не столько вопрос, сколько подлинное страдание на ее лице, как будто она чувствует мою боль.

Я качаю головой, отделываясь непринужденной улыбкой, которую она, конечно же, видит насквозь.

– Извини. – Она подбирает бесконечные оборки своего платья, чтобы присесть рядом со мной. Юбка настолько широкая, что управиться с ней не так-то легко. Если бы не серьезность нашего разговора, я бы рассмеялась над ее выкрутасами.

– Ты ни в чем не виновата. – Я отрываю от нее взгляд и смотрю прямо перед собой. – Это мир, в котором мы живем. Жизнь, в которой я родилась. Я должна была к этому привыкнуть.

– Да… – Она открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но вместо этого шумно выдыхает.

– И я привыкла, – говорю я задумчиво, отпуская мысли на волю. – Раньше был четкий план, и я знала, что уготовано мне впереди. Но я не ожидала такого поворота событий.

– Никто не мог этого предсказать.

– Пожалуй.

Какое-то время мы сидим в молчании. Уютном, но тем не менее для нас это большая редкость.

– Ты никогда не задумывалась, как бы могла сложиться жизнь в другом времени?

– Когда, например? – Она откидывается назад и, опираясь на локти, устремляет взгляд в небо над головой. Я копирую ее позу.

– Не знаю, – вздыхаю я. – Может, в 1960-х, когда все только и делали, что танцевали? – Я наобум называю первую эпоху, что пришла в голову. Мне кажется, это самое счастливое время в нашей истории.

– Спорим, не было такого?

– Ты хочешь сказать, что мои уроки истории строятся на обмане?

– Нет! – спохватывается она.

Я смеюсь. – Или, скажем, родиться бы в семнадцатом веке, где я могла бы блистать на сцене, декламируя Шекспира мелодраматическим голосом, – мечтательно восклицаю я, раскидывая руки в стороны.

– В ту пору девичьи роли исполняли юноши. У тебя не было бы шансов. – Она хихикает вместе со мной.

Я не могу удержаться и поворачиваюсь к ней, оценивая ее идеально вздернутый нос и розовые губы в форме сердца. Чем не юноша в роли девушки?

– С чего вдруг ты задумалась о тех временах? – Она откашливается, и ее смех стихает. Приподнимаясь, она почесывает лодыжку, как будто не этот разговор заставил ее сдвинуться с места.

– Просто я уверена, что тогда все было проще. – Мой взгляд прикован к маленькой черной точке высоко в небе. Она мерцает и парит в воздухе.

– У всех были свои проблемы, – говорит она, поворачиваясь и жестом предлагая мне сесть прямо.

– Просто мне о них ничего не рассказывают? – спрашиваю я и, приподнимаясь, замечаю шрам на моем запястье.

– Ты знаешь больше, чем я. – Возможно, так оно и есть, ведь она не ходит со мной в классы. Я понятия не имею, что Брэм знает о нашей истории, и многое ли из того, что знаю я – правда. Мы шутим, но они вполне могли переписать всю историю, чтобы промыть мне мозги и настроить на свой образ мышления. Вполне возможно, существуют огромные пласты нашего прошлого, о которых я ничего не знаю, потому что кто-то решил, что мне это ни к чему, и я так и живу в неведении.

Моя мама доверяла Вивиан и ее команде. Она переживала потерю за потерей, и вдруг какая-то влиятельная особа взялась заботиться о ней, убедив в том, что они сделают все возможное, чтобы ее дочь благополучно появилась на свет. Конечно, мама доверяла им. Конечно, прислушивалась к их советам и делала все, что от нее требовали. Она доверяла их знаниям. И, должно быть, чувствовала, что у нее нет другого выбора.

Шестнадцать лет я жила чужим умом и знаниями, и, хотя у меня нет житейского опыта, как у мамы, для меня очевидно, что мною манипулировали и довольно долго затуманивали мое видение мира. Пришло время все изменить. Пора разрушить эту стену и заглянуть сквозь трещины.

– Интересно, каково было тогда любить свободно и безоговорочно? – Мой голос дрожит. Я знаю, к чему клоню. – Следовать желанию своего сердца, поступать так, как оно велит, и ни на что не оглядываться.

– У каждого поколения были свои правила, Ева, – замечает она, и произносит как бы между прочим: – за исключением разве что 1960-х. Тогда они, кажется, делали все, что им вздумается.

– Да, я слышала, – отвечаю я, хотя и не могу вспомнить ничего особенно примечательного про то десятилетие. – Интересно, как это было у моих родителей. Как они нашли свою любовь.

– Любовь? – обволакивающим голосом произносит она, и вокруг нас как будто снова сгущаются электрические заряды.

– Да… Найти друг друга в бескрайнем людском море, – добавляю я, заставляя себя продолжать, потому что мне это нужно. Я хочу сказать ему эти слова. – Тебе никогда не бывает грустно из-за этого? Ты не испытываешь чувства потери? Мы должны иметь это право. Любовь нельзя держать взаперти. Но они лишают нас этой свободы.

– Я… – Он мнется. Я застала его врасплох. Его. Сейчас для меня существует только он. Я все отчетливее осознаю это в каждом нашем разговоре, в каждой моей мысли о нас, когда мы не вместе. Я больше не вижу Холли. Я вижу эти темно-карие глаза. Вижу Брэма.

– Хочешь знать, отчего мне особенно грустно? – спрашиваю я, чувствуя, как внутри все переворачивается.

– Отчего? – хрипло произносит он.

– Я никогда не узнаю, что такое поцелуй. Настоящий. Когда меня целует тот, кого я люблю. – От этих слов захватывает дух.

Теперь, когда я произнесла это вслух, мне остается только ждать, пока он догадается, чего я жду от него. Я опускаю ресницы, поворачиваясь лицом к нему. Губы покалывает при мысли о том, что должно произойти, и как отчаянно мне хочется, чтобы это произошло. Больше всего я боюсь, что он просто исчезнет, прежде чем у нас что-то получится. Но торопиться с этим нельзя.

Медленно приходит осознание, что его лицо, скрытое маской, поворачивается ко мне. Мир перестает вращаться. Затаив дыхание, я подаюсь вперед, к своей лучшей подруге. Моей Холли, в нелепом розовом платье, но все равно самой красивой. Мои губы наливаются.

Я закрываю глаза, чтобы мысленно видеть только его. – Поцелуй меня, – шепчу я.

И тогда я чувствую его.

24
Брэм

Соединение прервано.

Эти слова ослепляют меня, высвечиваясь в визоре.

– Что случилось? – взрываюсь я, соединяя вместе подушечки большого пальца и мизинца, чтобы говорить напрямую с Хартманом, на случай если Ева все еще слышит меня.

Ева. Наши губы соприкоснулись всего на миг в моем первом поцелуе с женщиной, ее первом в жизни поцелуе, и все закончилось, не начавшись.

– Хартман? Что происходит? Мы разъединены? – кричу я, все больше распаляясь от разочарования украденного момента. Ева выбрала меня. Я знаю, что она целовала не Холли. Это ко мне она тянулась губами, ко мне, настоящему.

Я снимаю визор, внутренне готовясь к тому, что его вырвут у меня из рук и снова разобьют о мою голову. Однако меня ожидает куда более интригующая встреча.

– Мисс Сильва. – Я склоняю голову в знак уважения, когда, привыкнув к темноте, мои глаза выхватывают ее силуэт, который ни с кем не спутаешь. Я никогда раньше не видел ее в студии. Боковым зрением я улавливаю какое-то движение. Одного быстрого взгляда достаточно, чтобы увидеть, как секьюрити уводят Хартмана в раздевалку.

– Это мое. Там… э-э… конфиденциальные данные, – кричит он, когда охранник выдергивает из компьютера жесткий диск и швыряет его в черный полиэтиленовый пакет для мусора.

– Думаю, нам нужно поговорить, Брэм? – спокойно произносит Вивиан, убирая руки за спину. Приглушенный свет отбрасывает блики на ее холодное лицо.

Хартмана выталкивают из студии, и дверь почти бесшумно закрывается. Мы с Вивиан остаемся наедине.

Мне вдруг становится зябко, и я чувствую себя голым и уязвимым, стоя перед ней в одном боди из лайкры.

Она ничего не говорит, предоставляя моему мозгу возможность выполнить за нее всю работу. Молчание пугает. От нее исходит такая сила, что я уже чувствую себя побежденным.

– Хартман не имеет к этому никакого отношения. Виноват я один, – прерываю я молчание.

– Может, и так, но вы – команда, и действия одного затрагивают другого. Он мог попросить тебя остановиться. Мог поставить нас в известность, если его беспокоило твое недавнее поведение.

– В смысле, выдать меня? – спрашиваю я.

– Именно. Он единственный из вашей команды, кто до сих пор этого не сделал. – Она выдерживает паузу, чтобы до меня дошло.

Выходит, весь отряд доносил на меня? Неужели я вел себя настолько безрассудно? И мои поступки настолько эгоистичны? Я поставил под угрозу все, ради чего мы здесь трудимся? Будущее человечества? Мое сердце бьется едва ли не так же быстро, как в тот момент, когда мои губы почти коснулись губ Евы.

Почти.

– Ты отстранен, Брэм, – объявляет Вивиан. – Ты и Хартман.

– Нет, вы не можете так поступить. Не сейчас. Когда мы так близки. Мы шли к этому всю жизнь. Сейчас она как никогда нуждается во мне, – умоляю я, с ужасом сознавая, что больше не смогу увидеть Еву. И мне уже никогда не вернуть тот миг счастья.

– Ты забыл свое место? – все тем же ровным тоном произносит Вивиан, словно упиваясь моей паникой. – Еве не нужен ты. Еве не нужен Брэм Уэллс. Еве нужна Холли. – Она исправляет мой очевидный промах. – Ева, как и положено, будет встречаться с Холли в назначенное время, за исключением того, что за голограммой будет стоять другой, пока ты не докажешь нам, что снова соответствуешь стандарту, который мы требуем от наших пилотов.

Я не смею поднять на нее глаза. Нас столько всего связывает. Я вырос в этих стенах. Я стоял перед ней мальчишкой, которому она отдавала приказы, объясняя, как вести себя с Евой и влиять на нее. Сейчас мне восемнадцать, я – мужчина, но снова чувствую себя маленьким мальчиком.

– Возьмешь неделю на переподготовку. Приведешь свою голову в порядок. Ты нужен нам, Брэм, сейчас больше, чем когда-либо, но я не могу тебе позволить находиться рядом с Евой, пока ты не вспомнишь, зачем мы здесь. Ты нам нужен, но это не значит, что ты незаменим. – Вивиан смотрит на меня в упор, и я склоняю голову, давая понять, что слышу ее слова, впитываю их и понимаю.

Она поворачивается к выходу и ждет, когда откроется дверь. Уходя, она оглядывается на меня.

– О, и, Брэм, на кону не только твоя карьера. Если ты не вернешься в форму, тебя выпроводят из Башни и спишут навсегда. Вышвырнут на улицу. Тебя и Хартмана. Не забывай об этом.

– Ты идиот! – кричу я, проклиная себя. Достается и шкафчику в раздевалке. Оставляя в дверце вмятину, я снова замахиваюсь кулаком, и вмятина становится вдвое глубже. – О чем ты думал, ты, конченый придурок?

Прижимаясь лбом к металлической дверце, я затихаю, пытаясь успокоить бушующие в голове мысли.

– Вот-вот. О чем ты думал? – Хартман прерывает мое самобичевание, заходя в раздевалку. У него в руках черный мусорный пакет с изъятым жестким диском.

– Я так виноват, старик. Просто немного увлекся. Она наклонилась для поцелуя, и я…

– Ладно, ладно, понимаю, – говорит он, и я не могу не заметить его обеспокоенный хмурый взгляд. – Чувак, с тобой все в порядке? – Он оставляет жесткий диск на скамейке и подходит ко мне. Только когда влажная пелена застилает глаза, размывая очертания комнаты, до меня доходит, что я плачу.

– Да. Да. Я в порядке. – Смеясь, я вытираю не успевшие пролиться слезы. – Просто все как-то навалилось. Чересчур.

– Я знаю, это тяжело для тебя, Брэм. Ты вырос вместе с Евой. Всю жизнь работал над тем, что должно произойти в ближайшие недели, и естественно, что ты принимаешь это гораздо ближе к сердцу, чем все мы. – Хартман изо всех сил старается утешить меня. Не будь он так далек от истины, его слова, возможно, возымели бы какой-то эффект.

Конечно, он все говорит правильно. Для меня это куда более чувствительно, чем для остальных. Я здесь с первых дней, и мы приближаемся к цели, ради которой столько трудились. Но, положа руку на сердце, я не думаю, что меня это расстраивает. Копаясь в своих мыслях, я то и дело натыкаюсь на одну, засевшую во мне занозой: как ни крути, а я должен завершить тот поцелуй.

25
Ева

Поцелуй. Тот поцелуй. Тот поцелуй.

Я сижу на том же месте, не открывая глаз, и время как будто остановилось. Мое наэлектризованное тело чувствует себя живым, желанным, распутным. Тепло собирается там, где встретились наши губы, а потом рассеивается до самых кончиков пальцев ног, заполняя каждую мою клеточку.

Я вдыхаю это тепло, наслаждаюсь звенящей тишиной, в которой тонет любая здравая мысль, способная меня остановить. Я не буду слушать. Не хочу. Не сейчас.

Ничто не имеет значения.

Только.

Тот.

Поцелуй.

Когда я чувствую, что Брэм уходит, и догадываюсь, что его забрали у меня, я целую воздух, заряженный энергией наших чувств, ощущая мурашки на горячих губах.

Мое тело расслаблено, я счастлива и удовлетворена, как никогда в жизни. Прошлой и, возможно, будущей.

Кто бы мог подумать, что одна из Холли может пробудить во мне такие чувства? Наверное, я тупица, что раньше не заметила эту искру между нами.

Искра.

Чувства.

А мог бы Брэм стать претендентом? Они позволили бы это?

Бабочки, порхающие в животе, подсказывают, что такое возможно. Как это я раньше не додумалась? Какие бы испытания ни пришлось пройти Коннору, Диего и Коа, чтобы попасть в ту комнату для встречи со мной, какие бы тесты они ни заполняли, какую бы супер-ДНК ни носили в себе – все это ничто по сравнению с той химией, что существует между Брэмом и мной. Так было и с моими родителями. Нас так же, как и их, связывает нечто особенное, реальное и в то же время волшебное. В конце концов, мне же позволили принять самостоятельное решение о встрече с последним претендентом. Это значит, что мои мнение и желания имеют некоторый вес – стало быть, ко мне прислушаются?

Мои губы сами собой растягиваются в широченной улыбке, и прорвавшееся наружу хихиканье перерастает в смех, заставляя меня прикрыть рот обеими руками. Я заваливаюсь на спину, чувствуя под собой холодный металлический пол Капли.

Раньше я закрывала глаза на угнетение и контроль со стороны тех, кто с любовью заботится обо мне, как те же Матери, которые, конечно, не желают мне зла. Я всегда знала, в каком направлении движется моя жизнь, передо мной стояла цель, но сейчас, когда я смотрю на голубое небо надо мной, во мне просыпается непреодолимое чувство надежды. Впервые будущее предлагает мне что-то особенное. Я дорожу этим и наконец-то мечтаю о жизни, наполненной счастьем.

Интересно, как они смогут изменить нынешний порядок, чтобы включить Брэма в список претендентов? И устроят ли мне с ним такую же официальную встречу, как с Коннором и Диего? Представляю, как неловко нам будет под прицелом чужих глаз. Я помню, что мне не очень-то хотелось встречаться с Коа, но с Брэмом – другое дело. Я хоть немного, но знаю Брэма, и он, конечно же, знает меня. Эта встреча не стала бы для нас подтверждением той связи, что существует между нами, но показала бы всем силу наших чувств, чтобы никто уже не мог в них усомниться. Они должны будут поддержать нас.

Я даже думать не хочу, что может быть иначе.

Минуты и часы проходят, пока я мечтаю, гадаю о том, что произойдет после встречи. Я даже подумываю о нашей свадьбе. Наверное, теперь они в диковинку, судя по тому, как редеет население, но наш брак вселил бы в людей надежду на то, что прежняя жизнь вернется к будущим поколениям.

Надо еще подумать, где мы будем жить. Интересно, он переедет ко мне, в Купол? Это логично – мой избранник должен быть рядом со мной, а не ютиться в чужих апартаментах. Как замечательно просыпаться утром и видеть любимого человека, спящего под боком. Постоянный спутник, а не какой-то компаньон, которого присылают ко мне, когда им что-то нужно.

И, самое главное, я думаю о наших детях. Интересно, на кого они будут похожи? Будут у них темно-карие глаза Брэма или мои, ярко-голубые? Мои кудрявые каштановые волосы или такие, как у него? Будут их лица угловатыми или круглыми, как у меня?

Я теряюсь в возможностях, которые открываются впереди. Один вопрос тянет за собой другой, и так до бесконечности; и я не успеваю опомниться, как солнце уже висит над самым горизонтом. Темнота просачивается внутрь, поглощая Каплю.

Только когда я замечаю, что день превращается в ночь, до меня доходит странность происходящего. Никого не присылают вместо Холли – ни другую компаньонку, ни Матерей, ни даже Вивиан. Меня оставляют в полном одиночестве. Возможно, недавний инцидент вызвал переполох среди Холли, но, даже если так, почему за мной не посылают никого из Матерей? И где Вивиан, обычно влетающая как разъяренная фурия, чтобы устроить мне очередной разнос и загнать домой?

Никого и ничего.

Меня просто оставили здесь помечтать. Позволили задержаться на Капле дольше обычного, побыть одной. И не на несколько минут, а на долгие часы.

Во мне теплится крошечная надежда: все потому, что они видели наш с Брэмом поцелуй и теперь спешно заняты составлением новых планов, в которых присутствуем мы оба. Но росток надежды забивает тревожная мысль о том, что это затишье – предвестник чего-то зловещего.

Холод ползет по моим плечам, и меня бьет мелкая дрожь. Медленно, я поднимаю свисающие ноги и подтягиваю колени к груди. Я больше не чувствую себя такой свободной и беззаботной. С тяжелым сердцем, я поднимаюсь и бреду по дорожке обратно к Куполу.

Проходя через сады, где вечно суетятся матери, ухаживающие за растениями, я с удивлением замечаю, что вокруг – никого.

Я совсем одна.

В столовой, где я обычно ужинаю, тоже пустота. Ни еды, ни людей. Как будто все вымерло.

Вконец растерянная, я предпринимаю последнюю отчаянную попытку выяснить, что происходит, и иду туда, куда мне меньше всего хочется пойти: в кабинет Вивиан. Я стучусь в закрытую дверь, но никто не отвечает. Либо Вивиан там нет, либо она попросту меня игнорирует. Как бы то ни было, меня окружает жутковатая тишина.

Вот, значит, какое наказание мне придумано.

Я опускаю голову.

Одиночество красноречивее любых упреков и разочарования. И ранит больнее. От слов недовольства или недоверия я могла бы отмахнуться, но одиночество, на которое меня обрекают, унизительно и жестоко. Почему они решили низвергнуть меня с пьедестала, на который сами и вознесли?

Боюсь, я уже знаю ответ на этот вопрос. Так мне напоминают, что без них я совершенно одинока.

26
Ева

Сон никак не идет. В голове бесконечно прокручиваются события прошедшего дня. Миг полного блаженства сменяется сокрушительным отчаянием от осознания того, что я наказана за запретную радость.

Наивная, я все еще надеюсь, что они увидят смысл в моих поступках. В конце концов, мы же заодно с матерью-природой, а не боремся против нее. Я готова и даже буду счастлива с ними сотрудничать – мне совсем не хочется вести себя как обиженный подросток, в которого они превратили меня своей травлей.

Хотя мне есть о чем подумать, в какой-то момент я все-таки проваливаюсь в сон, потому что просыпаюсь утром, когда солнце, как обычно, светит в окно. На долю секунды я задаюсь вопросом, не вернулось ли все на круги своя. Возможно, они решили, что я усвоила урок и наказание одиночеством можно отменить. Может, они даже захотят обсудить со мной мои идеи.

Очень скоро я понимаю, что ошибаюсь.

Тишина звенит в ушах, и дверь моей комнаты остается закрытой. Никто из Матерей не приходит ко мне с завтраком или помочь мне с утренним туалетом.

Никого.

В животе урчит. Оставшись вчера без ужина, я зверски голодна. Это ощущение внове для меня.

Я выжидаю несколько минут, чтобы убедиться, что никто не придет, и выбираю самостоятельность. Что и говорить, смешно и нелепо полагаться во всем на Матерей. Не будут же они обслуживать меня до конца моих дней.

Я захожу в ванную и раздеваюсь. Пока я снимаю ночную рубашку, в зеркале мелькает мое обнаженное тело. Я замираю, а потом подхожу ближе к зеркалу. Мне редко выпадает возможность посмотреть на себя без одежды. Рядом со мной постоянно кто-то крутится, направляет мои движения, раздевает и одевает, но теперь, когда никого нет, я вольна делать, что хочу.

Мой взгляд скользит по дерзко торчащим грудям, тонкой талии и изгибам бедер, по гладкой бледной коже. Это так должно выглядеть женское тело? Мне не с чем сравнивать, но я невольно задаюсь вопросом, приятно ли мое тело взорам других. Имеет ли это значение? Конечно, и все из-за Брэма. Я хочу, чтобы он увидел меня такой и ему понравилось то, что он увидит.

Эта мысль наполняет меня неожиданной грустью.

То, что я стою здесь одна, совсем не вписывается в мои мечты. Сглатывая слезы, я иду в душ. Единственное место, где я могу поплакать вдали от чужих глаз.

27
Брэм

Первый день дисквалификации чуть не довел меня до ручки. Я убивал время, расхаживая по нашей комнате в общаге, проклиная все и вся, стараясь не думать о Еве, что, впрочем, не удавалось. Я с радостью забрался в постель, рассчитывая уснуть и дать разуму передышку. Сон, явившись ненадолго, вскоре улетучился.

Вот уже три часа и двадцать две минуты, как я бодрствую. Думаю, уже пошел второй день моего отстранения. Второй день тупого хождения из угла в угол по комнате. И не то чтобы я не могу выйти отсюда и валять дурака где-нибудь еще, слоняясь по огромному, размером с город, зданию. Просто, не имея представления о том, что происходит там, в Куполе, и не зная, когда снова увижу Еву, я ни в чем не нахожу смысла.

Хартман еще спит. Он спокойно переносит увольнение, хотя наказан ни за что, но меня гложет чувство вины, когда я думаю о том, как рисковал нашим будущим. Впрочем, его храп обнадеживает, даже успокаивает. Я перекатываюсь на край кровати и, заглядывая наверх, вижу, как подрагивают от его дыхания кудряшки каштановых волос. Даже вчерашняя катастрофа не в силах нарушить его крепкий сон.

Мы из числа счастливчиков, элита, чья жизнь протекает под защитой неприступных стен Башни. Мы не приспособлены к жизни во внешнем мире и, если лишимся наших благ… об этом даже страшно подумать. Что я делаю, играя с его жизнью?

Мне надоело ворочаться под пропотевшим одеялом. Я откидываю его и тихонько сползаю с кровати. Надеваю домашний костюм, украшенный логотипом ЭПО – тоже униформа, но удобная. Если что и радует в моем нынешнем положении, так это возможность отдохнуть от форменного темно-синего комбинезона и тяжелых ботинок.

Босиком я иду к стеклянному рабочему столу, и, когда сажусь, он вспыхивает светодиодной подсветкой. Бумажные заметки и кучи папок высвечиваются снизу, как только система распознает мое лицо, а голографический экран проецирует приветственное изображение – фотографию дерева.

Мне всегда нравилась эта картинка. Я не знаю, кто ее сделал, и где находится это дерево. Я тянусь к нему рукой, дотрагиваюсь до листьев и вспоминаю тот день, когда мальчишкой впервые увидел эту голограмму в кабинете отца.

– Тебе одиноко? – спрашиваю я.

– Нет! – срывается он. – Холли бы так не сказала.

Отец снимает визор и потирает уставшие глаза.

Вдруг что-то привлекает мое внимание. Что-то поблескивает на его столе справа от меня. Серебряный крестик моей матери на порванной цепочке. Он валяется среди папок и обломков печатной платы, как какой-то странный сувенир из прошлого.

– Давай попробуем еще раз, – бормочет он, не глядя на меня, снова надевая светящийся визор.

Я не раздумываю ни секунды. Как только его глаза исчезают под визором, я протягиваю руку и хватаю со стола крестик. Он дорог мне не потому, что связывает с кем-то из богов, просто это единственное, что осталось у меня от мамы.

Цепочка соскальзывает со стола, падая мне в руки, и от этого движения просыпается голографический дисплей.

– Когда ты будешь готова… Холли! – рявкает отец. Я должен репетировать новое задание для Холли, но не могу оторвать глаз от его стола, который словно оживает, расцвечиваясь невероятными желто-зелеными оттенками зависающего над ним светового дерева.

Я никогда не видел настоящих деревьев, тем более в Сентрале. Когда я родился, его улицы были затоплены, и земля опустилась ниже уровня воды. Там не было зелени, только бетон и облака. Все серое.

Я начинаю бормотать заученные реплики Холли, пока отец изучает ее образ, магическими взмахами рук в кинетических перчатках регулирует настройки программы.

Я тянусь к голографическому дисплею и копирую файл. Теперь это мое дерево.

С тех пор оно живет у меня как голографический домашний экран. Дерево служит усладой для моих глаз, объектом изучения, а еще напоминанием о мире, который мы разрушили, и надеждой на возрождение. Это гигантское растение, триумфально возвышающееся над грандиозным кирпичным сооружением, символизирует победу природы над рукотворным миром. Я никогда не видел, чтобы солнце так блестело на листьях. По-настоящему. Не как в Куполе.

Я так до сих пор и не видел настоящего дерева. Те, что растут в Куполе, не в счет. Искусственно выращенные, доведенные до совершенства, как мы его понимаем, для меня они – мутанты, которым никак не превзойти своих далеких родственников. Мать-природа всегда на шаг впереди, когда речь идет о красоте. Она настоящий художник.

Я складываю папки на пол, освобождая место на столе. Что-то вываливается. Фотография. Претендент номер три – Коа. Я засовываю снимок в картонную папку, из которой он выпал. Я пока не готов к этому.

Я провожу рукой по листьям дерева, и светящаяся зелень обволакивает мои пальцы, как будто мы связаны незримыми нитями.

– Доброе утро, – звучит хриплый спросонья голос Хартмана у меня за спиной.

– Привет, – отвечаю я, отрывая руку от экрана.

– Кофе? – предлагает он.

– Непременно. – Это именно то, что мне сейчас нужно. Одна из прелестей жизни в Башне: здесь выращивают кофе.

– Ты можешь поверить, что это когда-то произрастало на земле? – спрашивает Хартман, загружая капсулу в кофемашину. – А теперь полностью исчезнувший в дикой природе вид. Позор. Жизнь без кофе! Что, черт возьми, они там пьют?

Он глубоко вдыхает, наслаждаясь крепким ароматом.

– Аааа, да благословит Господь науку. – Он складывает руки, пародируя религиозный символ Отца, Сына и Святого Духа. Я ухмыляюсь отсутствию в древнем жесте женского начала, столь чтимого многими.

– Что смешного? – удивляется Хартман.

– Кофе, – отвечаю я. Он хмурится в недоумении.

– Мощное растение, которое мать-природа забрала у нас, но, тем не менее, оно по-прежнему с нами, запертое в этой башне для нашего собственного удовольствия. Мы изучаем его, экспериментируем с ним, потребляем и пытаемся воспроизвести столько, сколько возможно, для будущих поколений. – Он все равно не понимает меня. – Никого не напоминает?

– Пришло наводнение, и мы построили ковчег, чувак. Добро пожаловать на борт. – Закатывая глаза, Хартман передает мне чашку кофе.

Мои ноздри подрагивают в предвкушении кофеина, запах которого уже кружит голову. Ладно, может, эти деревья-мутанты не так уж и плохи. – Люблю кофе, – вздыхаю я.

– Да уж, только ради него стоит молить о том, чтобы нас не выперли с этой работы. – Хартман чокается со мной своей небьющейся кружкой. – Твое здоровье!

– Твое здоровье.

Мы молчим, отхлебывая и смакуя кофе, и все невысказанные слова блуждают улыбками на наших губах. Мы многое пережили вместе.

Комната внезапно погружается в красное марево, и пронзительный вой сирены прорезает барабанные перепонки.

Пожар.

– Черт! Это что, учения? – Хартман пытается перекричать сигнализацию.

– В расписании ничего не указано. – Вот врун: я ведь даже не заглядывал.

– Это не пожарная сирена. Слушай. – Хартман прикладывает палец к губам. Из коридора доносится приглушенное звуковое оповещение.

– Экстренная эвакуация. Пожалуйста, следуйте за своими проводниками в назначенные пункты. – Звучит записанный голос Вивиан.

– Черт! – Хартман в панике. – Идем.

Я напяливаю тяжелые ботинки на босу ногу и следую за ним. Дверь комнаты автоматически открывается перед нами, и мы вдруг оказываемся в эпицентре хаоса. Сотни мужчин движутся по коридору в нашу сторону, ведомые голографическими проводниками. Виртуальная женственность не производит никакого эффекта на сотрудников ЭПО: все мы привыкли к этим голограммам с девичьими формами и взаимодействуем с ними, как с рядовыми сотрудниками. По крайней мере, такова общая идея, но в аварийной ситуации уже не до соблюдения протокола ЭПО.

– Какого черта? – восклицает Хартман, встревоженный начинающимся переполохом, когда один из сотрудников ЭПО под натиском толпы проталкивается вперед.

– Дело дрянь, – замечаю я, когда первые ряды проходят сквозь голограммы, разрушая иллюзию. Следующие за ними пересекают световое поле, и голографические проводники, побежденные, отступают в сторону, продолжая зачитывать запрограммированный сценарий эвакуации.

– Медленно следуйте за светящейся полосой к назначенному пункту эвакуации. Не толкайтесь. Не бегите, – бормочут они, в то время как обитатели нашего этажа протискиваются к аварийным выходам.

– Думаю, нам лучше поторопиться, – кричу я.

Мы с Хартманом вливаемся в людской поток, стараясь держаться вместе, чтобы нас не смыло течением. Наш эвакуационный пункт в другом месте. К сожалению.

Вершина Башни находится над Куполом на высоте более четырех тысяч метров. Мы пока еще толчемся на этаже общежития, пробиваясь сквозь давку к своему выходу.

– Помедленнее! – командует один из голографических офицеров, когда напирающая сзади толпа топит пару человек. Аварийное освещение усиливает панику.

– Боже, я надеюсь, это просто учения, – рычит Хартман. – Мне совсем не хочется совершать Прыжок Веры[5] сегодня.

При строительстве башни пришлось изобретать защитные элементы, позволяющие вывести обитателей из здания и, при необходимости, спустить их на землю. Чего только не перепробовали: парашюты; надувные лодки; малые беспилотники. В конечном счете выбрали два внешних метода эвакуации.

Первым и самым безопасным считается спуск по желобам. Длинные трубы тянутся вниз с внешней стороны здания под почти вертикальным углом. Идея состоит в том, чтобы забраться в трубу, закрыть глаза и наслаждаться свободным падением, моля о безопасном приземлении на воздушные подушки на уровне земли. Однако такой спуск осуществляется строго по одному и занимает около пятидесяти секунд. Полная эвакуация здания с использованием только этого метода заняла бы несколько дней.

Второй вариант – то, что мы называем Прыжком Веры, – требует особой физической подготовки, так что им может воспользоваться лишь очень небольшая группа сотрудников Башни. К сожалению, в эту группу входят пилоты.

– Это что, учения? – кричит сзади Локк, когда мы прорываемся через боковую дверь, отсекающую нас от толпы, которая устремляется к желобам.

– Без понятия, – отвечает Хартман, ускоряя шаг.

– Если это не учения, ты отморозишь яйца в своих шортах, – ухмыляется Локк, намекая на мою одежду. Пожалуй, он прав.

Хартман ведет нас в эвакуационный коридор. Здесь уже выстроились в шеренгу человек сто из персонала Башни. Все мужчины. Для женщин, которые работают и живут в Башне, предназначены отдельные внутренние пути эвакуации, гораздо более безопасные, чем наши. По вполне очевидным причинам.

– Опоздавшим, встать в строй! – командует Кетч с дальнего конца длинного кольцевого коридора. Мы выполняем приказ. У меня колотится сердце. Легкий ветерок шевелит тонкие волоски на ногах. Холодный воздух. Настоящий воздух. Где-то впереди открыт люк.

– Чувствуете? – спрашиваю я.

– Холодный воздух? Да, – отвечает Локк.

– Неужели все по-настоящему? Мы будем прыгать? – спрашивает Хартман у стоящих впереди ребят – должно быть, из инженерной бригады, судя по замызганным комбинезонам и грязным рукам.

– Не уверен, но раньше никогда не открывали люк во время учений, – отвечает один из парней. На его лице тревога, смешанная с возбуждением. Немного драмы здесь всегда приветствуется.

– Пожалуйста, идите медленно и спокойно. – Женский голос режет по нервам.

– Ни хрена себе! – восклицает замараха-инженер, когда в поле зрения появляется молодая женщина. От ее безупречной красоты захватывает дух. Она оглядывает строй, убеждаясь, что все соответствуют протоколу. Ее черные волосы собраны в тугой конский хвост. Она сосредоточена, решительна.

– Это же всего лишь голограмма, идиот, – говорит Локк парню, застывшему с открытым ртом. – Она не настоящая. Должно быть, ее поставили сюда, чтобы нас успокоить.

– На самом деле это Проекцион, – поправляю я его.

– Э-э… что? – Локк присматривается к женщине.

– Она не запрограммирована. У нее настоящий мыслящий ум, – объясняю я. Разницу между голограммами и проекционами уловить очень трудно, особенно при такой случайной встрече, но я достаточно хорошо помню программу, чтобы распознать проекциона. Их выдают некоторые несовершенства. Нервный тремор губы, легкий тик глаза; они максимально очеловечены, но, как и люди, не идеальны. Скажем, у этой дамочки постоянно дергается мизинец, что заставляет ее держать руки сцепленными за спиной, чтобы сохранить ауру власти: голограмма так никогда бы не сделала. Одно это уже выдает ее истинную природу, пусть даже понятную только мне.

– Выходим на площадку. Колонной по одному. – Она марширует вдоль мужского строя с авторитетным видом, которым гордилась бы сама Вивиан Сильва.

– Джентльмены, у вас такой вид, будто вы увидели призрака. Может, мы сосредоточимся на поставленной задаче? Мне совсем не хочется, чтобы кто-то из вас сегодня разбился насмерть, – ухмыляется она. Ее слова отрезвляют мужчин. Она идет обратно вдоль строя, направляясь к открытому люку.

– Пожалуйста, следуйте за мной и не забудьте на выходе взять оксинат, – спокойно произносит она, демонстрируя небольшое назальное устройство. Ее проекция исчезает из поля зрения, что вызывает волну шепотков в толпе.

– Площадка? Черт, – шепчу я Хартману. – Что происходит? Что-то произошло в Куполе? – Мое сердце останавливается. Если это не учения, если эвакуация настоящая, что же случилось? Где Ева? Кто с ней?

– Не останавливайся, идиот! – Какой-то лысый парень грубо толкает меня в спину, и меня уносит дальше по туннелю. – Мы хотим посмотреть голограмму.

– Она – проекц… ладно, ладно, – бормочу я, следуя в потоке.

Голограммы работают повсеместно в Башне и даже в Сентрале. Запрограммированные организованные частицы света, выполняющие черную, нефизическую работу, прославили компьютерные программы. Более продвинутые задачи предложены уцелевшим проекционам из заброшенного проекта моего отца. Экстренная эвакуация, очевидно, слишком непредсказуемая процедура, чтобы доверять ее руководство запрограммированным голограммам. Тут требуется мыслящий ум. Даже если он загружен с компьютера.

Мы пробираемся вдоль стены в сторону проема, к выходу наружу. У меня голова идет кругом. Почему я здесь? Я должен быть сейчас с Евой. И был бы с ней как Холли, если бы не облажался, придурок. Я должен успокаивать ее, утешать, защищать, как делал это раньше.

Слепящий свет бьет в глаза, жалит сетчатку. Воздух в моих легких замерзает, и у меня перехватывает дыхание, как будто я прыгнул в ледяной бассейн.

Мы снаружи.

– Не забудь это, – шипит Хартман, впихивая мне в руки маленький кусочек пластика. Я быстро вставляю в нос оксинат – тонкие, как соломинки, трубки в каждую ноздрю, – и чувствую, как начинает поступать прохладный кислород.

– Дыши медленно. Эти штуки недолговечны, – объясняет Хартман. – Кислорода в них хватает только на выход и спуск.

– Что будет, если моя окси-хрень иссякнет? – кричит Джексон откуда-то спереди.

– Необратимое повреждение мозга, – хладнокровно отвечает Проекцион.

– Ты вряд ли заметишь разницу, Джексон, – подначивает Хартман.

– Продолжайте движение, джентльмены, – инструктирует Проекцион.

Мои глаза приспосабливаются к яркому свету, и душа уходит в пятки при виде открывающегося зрелища, прежде чем его оценивает мой мозг. Мы стоим на узких мостках шириной в полметра, а под нами четыре тысячи метров пустоты. Ощущение несравнимо с тем, что испытываешь на Капле. Здесь все реально. И страшно до чертиков.

Многие, дрожа, пробираются вперед на четвереньках. Некоторые блюют при одной только мысли о том, что нам предстоит.

У меня сводит пальцы, пока я двигаюсь следом за Хартманом.

– Помедленнее! – шепчу я. – У меня что-то голова немного кружится.

– Держись, не отставай. Мы сделаем это вместе, – подбадривает он.

– Джентльмены, – объявляет Проекцион, проходя мимо нас в обратную сторону. У меня внутри все переворачивается, когда она опасно приближается к самому краю. – Спасибо за сотрудничество. А теперь я оставляю вас в умелых руках Кетча, который проведет вас по маршруту эвакуации.

Мы продолжаем двигаться, пока не находим свои места. Для каждого из нас приготовлен маленький желтый ящик, на котором черным фломастером выведены наши имена. Ящики прикручены болтами к мосткам.

– Всем внимание! – Голос Кетча эхом звучит на ветру, вырываясь через звуковые проекторы, подвешенные под многочисленными дронами ЭПО, которые парят в нескольких метрах от нас. Мельком оглядываясь по сторонам, я насчитываю, по меньшей мере, двенадцать штук. От одного их вида у меня замирает сердце.

– Внутри ящика каждый из вас найдет свою Перчатку. Пожалуйста, достаньте ее и наденьте, – гремит его голос, и мы повинуемся.

Я ковыряюсь с замком. Он никак не поддается.

– Дай-ка я, – говорит Хартман, аккуратно отталкивая меня в сторону.

– Осторожно! – Я хватаюсь за перила и падаю на колени, еле живой от страха. Тихие смешки раздаются вокруг меня. Здесь, наверху, воздух более разреженный, и моим легким едва хватает кислорода, даже с трубками в носу. Все это, в сочетании с пугающим зрелищем, открывающимся подо мной, вызывает у меня головокружение.

Не все разделяют мой страх высоты.

– Вставай-ка, приятель, хватит устраивать тут сцены. – Хартман склоняется надо мной, протягивая мне Перчатку из ящика.

Я забираю амуницию, и он помогает мне подняться, но тут мне на глаза попадаются знакомые очертания. Купол. Я видел его снаружи, когда был маленьким, еще до того, как мы окончательно переселились в Башню, но с тех пор прошло много лет, да и с такого ракурса я вижу его впервые.

– Впечатляет, правда? – говорит Джексон, замечая, куда устремлен мой взгляд. Черт, я и не догадывался, что он крутится рядом.

– Да, – соглашаюсь я.

– Я имею в виду, это довольно изысканная тюремная камера, но все равно впечатляет, – добавляет он по привычке.

Мы стоим у основания южной полусферы Купола Евы. Он выдается далеко вперед над нами, создавая собственный горизонт. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до его внешней оболочки, но внезапно поверхность Купола начинает вращаться. Порыв ветра едва не сбивает нас с ног, и все судорожно цепляются за ограждения. Сенсоры Купола уловили приближение ветра, прежде чем мы это почувствовали, и вовремя произвели необходимые регулировки.

– Надеть Перчатки, джентльмены, – приказывает Кетч. Раздаются металлические щелчки, и жужжат разогревающиеся ржавые моторы. Я просовываю руку в металлическую перчатку в форме снаряда, и ее раструб автоматически защелкивается вокруг запястья, скорее, как наручники, а не браслет. Прорезиненная внутренняя перчатка плотно облегает кисть, не давая ей выскользнуть наружу.

– Сэр, этим штуковинам, должно быть, больше десяти лет. Откуда нам знать, они еще фурычат? – выкрикивает чей-то голос, пробиваясь сквозь гул пропеллеров дронов и шум ветра.

– Вот почему мы здесь сегодня, – отвечает Кетч. Следует пауза, и вся наша группа, стоя у самого края платформы, с опаской поглядывает на проплывающие внизу облака.

– Успокойтесь. Думаю, вы будете рады услышать, что это учения, – говорит Кетч, явно улавливая вибрации, исходящие от каждого из нас, застывших в оцепенении на многокилометровой высоте над землей.

Никогда еще я не испытывал такого облегчения, как после этих слов. Кого-то снова стошнило.

– Мы тестируем оборудование на случай, если обстоятельства потребуют от вас совершить Прыжок Веры – так, я полагаю, вы его называете, – чтобы мы все могли убедиться в том, что даже если вера вас подведет, снаряжение – никогда. А теперь, будьте так добры, вытяните руки вперед и проследите, чтобы вы стояли, по крайней мере, в метре друг от друга. Отлично. Когда будете готовы, следуйте инструкциям, напечатанным сбоку на Перчатке, и активируйте лезвия.

Я встаю и протягиваю руку. Мне хочется покончить с этим как можно быстрее и убраться к чертовой матери с этой верхотуры. Я раз сто, если не больше, читал про то, как активировать эти штуки. При моей ненависти к высоте надо знать все про спуск вниз в чрезвычайной ситуации.

Свободной рукой я прикрываю глаза и поворачиваю рычаг управления внутри Перчатки, как поддают газа ручкой мотоцикла. Когда он начинает вращаться, я чувствую вибрацию, а потом что-то вроде выпуска энергии. Ощущение реально движущихся деталей кажется устаревшим в сравнении с технологиями, которыми мы ежедневно пользуемся в Башне.

С громким свистом – как меч из ножен – три роторных стеклопластиковых лезвия выстреливают из боковины металлической перчатки вместе с облаком ржавой пыли.

Не очень-то обнадеживает.

– Если ваше устройство выпускает три лезвия, значит, оно пригодно для прыжка и будет возвращено в ящик. Если лезвий меньше – ну, можете считать, вам крупно повезло, что это всего лишь учения. Вашу перчатку заменят обновленной моделью, – объясняет Кетч.

Оглядывая болтающееся у меня на руке ржавое ведро, которое только что признали годным к дальнейшему использованию, я благодарю свою счастливую звезду за то, что сегодня просто учения.

28
Ева

Проходят часы, но ни одна живая душа ко мне не заглядывает. Несколько раз я пыталась открыть дверь – увы, она заперта. Никто не может ко мне войти. Я не могу выйти.

Меня отвергли и держат в изоляции. Как в тюрьме.

Это невыносимо. Я знаю, они хотят сломать меня, чтобы я уступила их воле и поумерила свои желания.

Какая же я глупая, что посмела надеяться на будущее с Брэмом.

Пока во мне нарастает страх перед неизвестностью, вынужденный голод вызывает эмоциональную бурю. Я все больше распаляюсь, оттого что не могу распоряжаться своей судьбой, и злюсь на их упорное нежелание выслушать меня.

Взаперти, мне ничего не остается, кроме как ждать и думать.

Разве они не знают, что меня нельзя оставлять наедине с собственными мыслями?

Должно быть, меня сморил сон. Когда я вдруг открываю глаза, в комнату льется солнечный свет, а в двери щелкает автоматический замок. Мне бы радоваться, что наконец-то можно вырваться из заточения в четырех стенах, но я почему-то испытываю совсем другие чувства. Зубы стиснуты, ноздри раздуваются от гнева.

Они оставили меня одну на целые сутки, и теперь я готова сделать свой ход в предложенной ими игре, заявив о своих правах и власти.

– Доброе утро, – певуче произносит мать Кади, заходя в комнату. Как ни в чем не бывало, словно и не держали меня в плену одиночества.

Я замечаю поднос в ее маленьких ручках, и ароматы домашней еды кружат голову.

– Каша с коричневым сахаром. Я сама варила, – гордо заявляет она. Я и ухом не веду и не делаю никаких попыток сесть на кровати, чтобы она могла поставить поднос мне на колени.

Однако слюнки текут. Я знаю, как вкусно она готовит. Могу поспорить, они обсуждали, что принести мне на завтрак. Матери хорошо знают мои вкусы в еде. С одной стороны, мне хочется принять ее стряпню в качестве жеста примирения. Но все-таки упрямства и обиды во мне больше.

Конечно, я сочувствую Матерям, зная, что вчера они лишь исполняли приказы. Я уверена, они страшно переживали, видя, как меня наказывают, но, хоть и скрепя сердце, все-таки подчинились, а значит, предали мою любовь к ним.

Мне всегда хочется верить, что их роль в моей жизни носит куда более личный характер, нежели чем простое выполнение требований начальства – в конце концов, для меня они ближе всех к моей настоящей матери. Но матери не бросают своих детей. Они бьются за них. Возможно, Матери ближе к ним, чем ко мне. Не зная, кому теперь можно доверять, я понимаю, что придется самой бороться за себя и противостоять всем, кто меня окружает. В том числе и дорогой матери Кади, смуглолицей и жизнерадостной, которая обычно заряжает меня весельем. Но только не сегодня.

– Ева? – ласково произносит она.

Я не отвечаю. Просто смотрю на голубое небо за окном.

– Я принесла и твои витамины… – Ее голос дрожит, и она шмыгает носом.

Я слышу ее судорожный вздох – плачет, что ли? Ком подступает к горлу. Я напрягаю слух, пытаясь угадать, в каком она состоянии, однако даже не думаю о том, чтобы повернуться и послушно выполнять ее просьбы.

– Я оставлю это здесь. – Ее голос звучит тверже, и я слышу, как она ставит поднос на прикроватную тумбочку. – Я скоро вернусь, чтобы помочь тебе принять душ. – Она тянется ко мне и поправляет простыню, прикрывая мои плечи. Под тонкой тканью я чувствую, как ее рука скользит ниже и крепко пожимает мое предплечье. Она быстро поворачивается и уходит.

До меня доходит, что она искренне переживает за меня, и этот мимолетный физический контакт – для нее единственная возможность выразить свою поддержку, потому что за нами наблюдают.

Кто бы сомневался.

Выходит, не я – против них, а мы — против них. Неважно, будет нас только двое – я и мать Кади, – или со мной заодно все Матери, но мне отрадно сознавать, что я не одинока в своих чувствах. Это придает мне сил.

Я не собираюсь завтракать и общаться, как обычно. Во всяком случае, сегодня. Может, и завтра. Я останусь глухонемой. Более того, я хочу дать понять Матерям, что обида не забыта. Они должны знать, что имеют дело не с безропотной девицей, готовой жить по чужой указке. И, если мне придется умереть с голоду в попытке отстоять свои права – что ж, значит, так тому и быть. Хотя я сомневаюсь, что до этого дойдет. Они позволят мне быть с Брэмом. Не посмеют отказать.

Вдохновленная собственной решимостью, я вылезаю из постели, одетая в то, что носила вчера, и отправляюсь на первый урок. Несвежая одежда, немытое тело и босые ноги – что делать, если только так я могу выразить свой протест?

29
Брэм

Хартман убедил меня поужинать в клубе-столовой.

– Тебе пойдет на пользу, если ты покажешься там, – говорит он по дороге. – Иначе они выльют на тебя ушат помоев, как всегда в твое отсутствие.

Они и при мне с удовольствием позубоскалят, так что это не убийственный аргумент в пользу того, чтобы сидеть с Джексоном за одним столом. Я согласился поддержать компанию по одной-единственной причине: поскольку меня лишили доступа к ежедневным отчетам, только в разговорах с коллегами-пилотами я могу раздобыть информацию о Еве.

– О, вы только посмотрите, кто решил осчастливить нас своим присутствием, – объявляет Джексон, когда мы заходим в столовую, просторный зал с высокими потолками и длинным прилавком, еще не полностью заставленным блюдами. Не знаю, почему, но стены здесь окрашены зеленым: светло-зеленый верх и темно-зеленый низ. Этот цвет, как говорят, успокаивает, но, по мне, он создает больничную атмосферу, отчего еда кажется невкусной. Вот почему чаще всего я питаюсь в общаге.

– Джексон, джентльмены. – Я приветствую всех, и мы занимаем свои места в конце скамейки. – Сегодня было интересно, – продолжаю я, пытаясь сходу влиться с общий разговор.

– Клянусь, я бы прыгнул, если бы предложили протестировать это оборудование, – хвастается Джексон, тыкая ножом для масла меж пальцев растопыренной на столе пятерни. Очевидно, он не очень ловок в этой игре, судя по паутине тонких шрамов на кисти руки.

– Ты бы прыгнул до или после того, как блеванул с платформы? – подкалывает его Локк, и Джексон, краснея, стреляет в него убийственным взглядом.

– Если серьезно, парни, вы слышали, что больше половины Перчаток неисправны? – спрашивает Уоттс, поправляя очки в черной оправе, вечно соскальзывающие с его сального носа.

– Больше половины? – Хартман ошеломлен.

– Ага. По крайней мере, половина из нас, стоявших на той жердочке, совершила бы гигантский Прыжок Веры навстречу очень быстрой смерти, будь вчера не учения, а настоящая эвакуация. – Для убедительности Уоттс шлепает ладонью по столу. – Бац, и в лепешку!

– Обидно, что тебя все-таки не заставили прыгнуть, Джексон, – поддразниваю я.

Шутка встречена добрым смехом.

– Почему бы им просто не заменить эту рухлядь? – недоумевает Джексон, игнорируя мою остроту.

Хороший вопрос.

– Вероятность того, что возникнет катастрофическая ситуация, при которой нам придется выпрыгивать из здания с этими нелепыми штуками, составляет один к одиннадцати миллионам. Если прикинуть, какие ресурсы требуются на замену каждой Перчатки и ее обслуживание, можно понять, что на текущий момент это не в приоритете, – объясняет Уоттс. Он лучше всех разбирается в политике управления этим комплексом, к тому же обожает статистику. – Впрочем, и «Титаник» считали непотопляемым.

– Чего-чего? – спрашивает Джексон.

– Не бери в голову, – отвечает Уоттс, закатывая глаза.

– Слушайте, а что это за проекционная фигня, которая там маячила? Я раньше не видел таких. – Джексон все возится с ножом.

За столом повисает молчание. И тут я замечаю, что все взгляды устремлены на меня.

– Их не так много, насколько я помню по рассказам отца. Когда программузакрыли, было много споров о том, что с ними делать дальше, – объясняю я.

– Споров?

– Ну, да, в конце концов, это же мыслящие умы. Этично ли просто отключить их? – задаю я вопрос, не ожидая услышать ответ. Отряд «Х» погружается в раздумья.

– И чем все закончилось? – спрашивает Крамер.

– Их перестали создавать, а существующих Проекционов рассеяли среди населения.

– Боже! Так их там немало? – Крамер заинтригован.

– Бред в духе ЭПО. Надо было просто отключить этих софтовых ублюдков.

– Но они считают себя живыми, верно? – Крамер быстро ухватывает суть.

– Насколько мне известно. – Я пожимаю плечами.

Зеленые стены тускнеют, и оживают встроенные в них мониторы реалити-ТВ, выплескивая на нас поток рекламы. Такие ролики транслируются по всей Башне. Все, что ЭПО хочет показать и навязать нам, повторяется в течение дня с регулярными интервалами на всех общественных мониторах, причем не только в Башне, но и по всему городу.

Вы – последние женщины рода человеческого, произносит зрелый женский голос на фоне красивого заката. Этот голос неизменно вводит мужчин в молчаливый ступор.

Ваши тела – самое ценное, что у нас есть для будущего человечества. То, что заперто в ваших телах, может быть ответом для нового поколения молодых женщин, но современные технологии не подобрали к этому ключ… пока.

Если бы только мы могли заморозить время.

Солнце садится.

Теперь мы можем это сделать.

Одно и то же изображение появляется на стенах столовой и тысячах других экранов по всей Башне. Стерильная комната с белыми стенами в стиле хай-тек, уставленная рядами серебристых капсул.

Здесь, в стенах Башни, ваше тело может быть заморожено, идеально законсервировано в его нынешнем виде на время, пока наука ищет ответ. Как только он будет найден, вы вернетесь к жизни, полные сил и энергии, и у нас будет все необходимое для того, чтобы начать новое будущее, дать жизнь дочерям, которых мы заслуживаем.

– Боюсь, замораживать уже некого, – встревает Джексон.

– Тсс! – Крамер замахивается на него ложкой, призывая заткнуться.

Как зачарованные, мы смотрим на экраны. В светоотражающих криокамерах с запаянными крышками хранятся замороженные тела женщин, чьи сердца бьются со скоростью один УВМ – удар в месяц. Время не то чтобы заморожено, но радикально замедлено.

Одна криокамера в конце ряда призывно оставлена открытой. Зритель может совершить виртуальную экскурсию в ее глубины, погрузившись в море сухого льда.

Если же ваш час придет, прежде чем вы решите заморозить оставшиеся годы жизни, мы все равно сможем сохранить ваше драгоценное тело и использовать его для моделирования нашего будущего, как только технология угонится за нашими амбициями.

Вы не должны становиться последними женщинами на земле. Посетите ближайшую к вам криоклинику ЭПО уже сегодня.

Экраны снова становятся прозрачными, возвращая комнате зеленый цвет гармонии.

– Думаете, Ева догадывается о том, что ее мать лежит в морозильнике внизу? – ухмыляется Джексон, вставая из-за стола и направляясь к прилавку, который уже ломится от еды.

– О, да, конечно, точно так же, как знает, что одна треть ее лучшей подруги Холли – всего лишь инструмент, – шутит Крамер.

– Невозможно представить, что она настолько слепа, – добавляет Локк.

– Думаю, не настолько, насколько хочет убедить нас в этом. – Я не могу удержаться, чтобы не влезть в разговор.

Криохранилище расположено далеко внизу и занимает бо́льшую часть Башни. Оно заполнено замороженными женщинами, которые решились сохранить свои тела для будущего в надежде на то, что однажды они проснутся в новом мире, где наукой уже разгадана самая интригующая головоломка за всю историю человечества.

– Ты когда-нибудь бывал там? – спрашивает Джексон.

– В криохранилище? Нет, а что? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Просто спросил. – Он гнусно хихикает, запихивая в рот кусок хлеба.

Локк толкает его локтем в бок, пока мы выстраиваемся в очередь за едой.

– А ты что делал в криохранилище? – спрашивает Хартман. Я не уверен, что кто-то из нас хочет услышать ответ.

– Мне придется доложить о тебе, – предупреждает Крамер.

– Ага, давай, настучи, и, может быть, я расскажу доктору Уэллсу, чем вы с Холли занимаетесь в студии после смены, – спокойно парирует Джексон.

Крамер заливается краской, открывает рот, будто хочет что-то сказать, но не находит слов и пристыженно садится за стол.

– Полагаю, у нас у всех тут есть свои порочные удовольствия. В конце концов, мы все мужчины. И запрограммированы на одно и то же. – Джексон одной рукой хватает себя за причинное место, другой рукой удерживая тарелку с мясом. – Верно, Брэм?

Все замолкают и смотрят на меня, ожидая моей реакции. Очевидно, всем известно, что произошло между мной и Евой.

– Ну, и кто сегодня на вахте? – спрашиваю я, не поддаваясь на провокацию. – Как она?

Молчание.

Все быстро переглядываются, избегая смотреть мне в глаза.

– Что? – спрашиваю я.

– Послушай, старик, мне не хочется быть гонцом с плохими новостями… – Уоттс неловко улыбается.

– Мы получили строгий приказ не обсуждать с тобой, что происходит в Куполе, – перебивает его Джексон, ставя эффектную точку. Я не могу не заметить, как дергается уголок его рта. – В целях безопасности Евы.

Кровь закипает во мне. Хартман кладет руку мне на плечо, и я вижу свои сжатые кулаки.

Джексон таращится на меня, словно подзадоривая и напрашиваясь на драку.

Я делаю несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. У меня и так достаточно проблем. Джексон это знает. Я расслабляюсь и с вымученной улыбкой закидываю в рот хлебный мякиш.

– Знаешь, тебе нужно контролировать свой темперамент, Брэм, – бурчит Джексон с набитым ртом. – От тебя не знаешь, чего ждать. То улыбаешься, а то уже готов махать кулаками. Непредсказуемый ты. Знаешь, кто еще был таким же? Отец Евы, и посмотри, что они с ним сделали!

– Отец Евы психопат. Он получил по заслугам, – вступает в разговор Хартман.

– И ты всему этому веришь? – вмешивается Уоттс.

Снова воцаряется молчание, и все как один многозначительно смотрят на него. Слова могут быть опасны в мире, где у стен есть уши.

– Что там было на самом деле, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. – Джексон прерывает молчание. – Только тем, кто наверху, все известно.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я, перехватывая неуловимый взгляд Джексона.

– Ничего, – отвечает он.

– Нет уж, продолжай, про тех, кто наверху. Ты имеешь в виду моего отца? – Впервые в жизни я вступаюсь за него. Странное ощущение.

– Да, наверное. Никогда не думал об этом. – Джексон пожимает плечами. – Может быть, и ты тоже знаешь. – Он смеется.

До меня не сразу доходит смысл его слов. – Вы все тоже так думаете? – спрашиваю я у своей команды. – Что я часть какого-то грандиозного заговора, который разлучил Еву с ее семьей?

Мои так называемые друзья переглядываются и неубедительно качают головами.

– Нет, старик, мы знаем, что ты один из нас, – говорит Локк, но я улавливаю тень сомнения в глазах коллег. Как будто они думали об этом, даже если и не верили.

– Я, пожалуй, доем в общаге, – говорю я Хартману, оставляя его в компании заговорщиков.

30
Брэм

Я тащусь обратно в общагу. Мое тело двигается по кажущимся бесконечными коридорам Башни, в то время как мысли бродят по лабиринтам разума. Столько тупиков, столько вопросов без ответов. Мать Евы и конспирологические версии ее смерти, по большей части родившиеся из интервью, которые раздавал безутешный муж и отец, когда его разлучили с Евой, еще до попытки похищения дочери.

Они ее убили.

В памяти всплывает его голос, звучавший на одной из сотен записей. Голос обезумевшего и отчаявшегося человека. Мужчины, ставшего свидетелем смерти своей жены. Наравне с ней причастного к чуду рождения самого прославленного ребенка. Отца самого ценного жителя планеты.

Достаточно, чтобы сойти с ума?

Возможно.

Я прохожу мимо пары сотрудников ЭПО – техников, судя по их темно-синей униформе.

– Сэр. – Они по-военному отдают честь.

Я киваю. Ненавижу здешнюю иерархию. Эти седеющие мужики, возможно, втрое старше меня, и, между тем, только из-за моей должности вынуждены отдавать мне честь, даже получать от меня приказы, если я того захочу.

Я всегда чувствовал, что жизненный опыт, возраст, рабочий стаж уже делают человека заслуживающим уважения. Но, похоже, здесь ценится другое.

Когда мои мысли успокаиваются, я замечаю, что проскочил вход в крыло, где находится наше общежитие. Передо мной лифт, на котором можно попасть в жилую зону. Металлический шар за стеклянными воздухонепроницаемыми дверями лифтовой шахты изящно скользит вверх мимо нашего этажа, оставляя отраженный сияющий след на полированном черном полу.

Недолго думая, я взмахиваю рукой над датчиком, вызывая лифт. Он прибывает в течение пяти секунд, что до сих пор поражает мое воображение: в здании 1000 этажей.

Двери бесшумно открываются, и я захожу в круглую капсулу. Лучик света бьет мне в глаза, сканируя сетчатку.

– Добрый вечер, мистер Уэллс, – приветствует меня механический голос. Терпеть не могу, когда ко мне так обращаются.

– Мистер Уэллс – мой отец. А я – Брэм. Просто Брэм, – инструктирую я, и умная машина соглашается. Мне приходится повторять это каждый день, поскольку ЭПО отказывается перепрограммировать систему, чтобы та называла меня по имени, как все остальные. Чертов регламент.

– Очень хорошо, просто Брэм. Куда прикажете доставить? – спрашивает голос, видимо, пытаясь шутить. Я находил это забавным, когда мне было десять. Восемь лет спустя? Шутка явно поистерлась.

– КХ, двадцать четвертый уровень, – говорю я. Криохранилище.

Снова выстреливает луч света: система перепроверяет мой допуск.

Я жду. Лифт стоит на месте с тех пор, как я вошел внутрь.

– Слушаюсь, Просто Брэм. Уже в пути. Желаете послушать какую-нибудь музыку? – спрашивает голос.

– Нет, спасибо, – говорю я, отказываясь от дополнительного развлечения, которое предлагают одиноким пассажирам.

Мы летим вниз. Барабанные перепонки вибрируют от резкого перепада высоты. За прозрачными стенами кабины мелькают этажи Башни. На каждом из них столько персонала, что хватит заселить целый город. Все мужчины, разумеется.

Мужчины на кухне.

Мужчины – инженеры.

Мужчины в исследовательских лабораториях.

На верхнем уровне Башни находится женское святилище. Купол. Матери там в безопасности, под защитой. Для них это большая привилегия – жить там. В стенах Башни есть еще одно место, где разрешено находиться женщинам – это криохранилище. Туда я и направляюсь.

Женщины либо заточены в Куполе, где они исполняют пассивную роль свиты Евы, либо заморожены в подвале. Если мать-природа наблюдает за нами, неудивительно, что она не хочет пополнять женское население.

– КХ, двадцать четвертый уровень, Просто Брэм, – объявляет лифт, когда мы замедляемся до полной остановки и двери с шипением открываются. Холодный воздух врывается в кабину. Это бодрит. Я вдыхаю его искусственную свежесть, смакуя вкус химикатов, которые сюда закачивают, чтобы поддерживать стерильность.

Я ступаю в тускло освещенный вестибюль.

– Здравствуйте, молодой человек. – Знакомое лицо улыбается мне из темноты.

– Добрый вечер, Стефани. – Я приближаюсь к стойке администратора при входе в криохранилище.

– Давненько не виделись, – говорит она, сверкая идеальными зубами с еле заметным пятнышком красной помады.

– Дел невпроворот. Столько событий в последние дни, – отвечаю я.

– Всегда можно выкроить время для матери, молодой человек, – поддразнивает она, словно разговаривает все с тем же маленьким мальчиком, который когда-то переступил порог ЭПО. С тех пор многое изменилось. Не только для меня, но и для нее тоже.

– На самом деле я хотел попросить… не регистрируй меня пока. – Я тянусь к ней, чтобы остановить ее пальцы, набирающие текст, и она тотчас отдергивает руки, избегая контакта.

– Прости, я…

– Нет, все в порядке. – Она улыбается. – Просто к нам никто не прикасается.

Я киваю, и она возвращает руки на место.

– Я даю тебе пять минут, прежде чем войти в систему, но делаю исключение только потому, что ты хороший мальчик, который не забывает свою маму. Договорились?

– Спасибо, Стефани. – Я улыбаюсь, и она кивает мне, разрешая пройти в хранилище.

Должно быть, ей нелегко здесь приходится. В подземелье, вдали от людских глаз. Никто даже не вспоминает о ней и не думает о ее существовании. Я оглядываю пустынные коридоры – интересно, чем тут занимается Проекцион целыми днями? Сюда редко кто заглядывает.

Мне вдруг приходит в голову, что она тоже должна быть здесь. Стефани. Настоящая Стефани. Ее замороженное тело спит вечным сном, в то время как разум живет в сотне шагов от нее, сидя за холодным столом. Прямо-таки загробная жизнь!

Мне навстречу идет мужчина. Он прячет от меня заплаканные глаза, но я успеваю заметить униформу сотрудника службы безопасности под его длинным халатом. Он даже не смотрит в мою сторону, да это и не важно, видит он меня или нет. У меня есть допуск. Пилоты имеют свободный доступ в большинство помещений Башни. Разумеется, есть запретные зоны. Мы не можем просто так завалиться в Купол, по понятным причинам, и апартаменты мисс Сильвы доступны только по приглашению.

Я поворачиваю направо в голубой коридор и провожу пальцами по утепленным стенам. Под ногтями скапливается тонкий слой льда, оставляя следы на стене, как бывает, когда зачерпываешь мороженое из стаканчика.

С каждым шагом ноги все острее чувствуют холод. Он проникает даже сквозь тяжелые ботинки. Я доверху застегиваю молнию комбинезона. Моя одежда, конечно, не годится для этого спонтанного визита, но я уже здесь, и отступать некуда.

Проходя через первые двери слева от меня, отмеченные полупрозрачными полосками пластика, свисающими с потолка, я окидываю взглядом пустынный зал. Над пионерами крионики когда-то смеялись, отвергая их идеи как научную фантастику. Но до тех пор, пока они не оказались востребованными. Все эти миллионы женщин, достигающих конца своей жизни, так и не создав себе замену. Кремировать их, хоронить – такая расточительность. Нужно было что-то с этим.

Я заглядываю в первую комнату. Кладбище будущего. Я пытаюсь прикинуть в голове, сколько женщин застыло в молчании внутри, казалось бы, бесконечных рядов вертикальных серебристых капсул. Невозможно подсчитать.

Этот этаж предназначен для умерших женщин. Тех, кого заморозили после наступления физической смерти в надежде на то, что в далеком будущем их клетки оживут и, что важнее, могут быть использованы.

Другие этажи предназначены для отважных женщин, которые добровольно отдали себя на заморозку. Шансы на то, что их тела окажутся полезными в будущем, резко увеличиваются. Однако обратная сторона очевидна.

Я шагаю дальше по коридору. Поворачивая за угол направо, я встречаю еще одного молодого человека, тоже заплаканного. Я видел его здесь раньше. Субтильный, примерно моего возраста, светлые волосы торчат из-под бейсболки, надетой козырьком назад.

Мы молча проходим мимо друг друга. Глаза у него припухшие, щеки в красных пятнах от слез. Это место, может, и выглядит как научная лаборатория, но в атмосфере разлито что-то личное, духовное. Благодать и покой. Как на кладбище – только здесь посетители молятся о том, чтобы это место не стало последним пристанищем для друга или члена семьи.

Достигая нужного мне входа, я оглядываюсь назад. Парня уже не видно. Я один.

Я прохожу через пластиковые двери и содрогаюсь от холода. Температура воздуха падает еще ниже, и кажется, что в коридоре гораздо теплее. У меня перехватывает дыхание, когда легкие наполняются морозным воздухом. Я чувствую, как бегут мурашки по телу под тонкой тканью униформы.

Лампочки светят еле-еле, чтобы излучать как можно меньше тепла. Если наука все-таки найдет ключ к решению проблемы женской засухи, это место хранит будущее, и его следует тщательно оберегать.

Ноги сами несут меня вперед. Может, я и не признался Джексону, но еще мальчишкой я бродил этим путем. Чаще тогда, чем сейчас, когда искал ответы на вопросы, когда нуждался в утешении.

Минуя три отсека, я поворачиваю направо и отсчитываю четырнадцать криокамер по ходу движения. Останавливаюсь у пятнадцатого хромированного цилиндра. Глубоко вздыхая, кладу руку на гладкую металлическую поверхность. Оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что вокруг никого, я опускаюсь на корточки и провожу пальцами по днищу резервуара. Внезапно пальцы натыкаются на кусочек клейкой ленты в том месте, где я его оставил. Я отдираю ленту, и то, что под ней спрятано, падает мне в руку.

Я поднимаюсь и подношу ладонь к свету, чтобы разглядеть потускневшую серебряную цепочку с маленьким крестиком. Вздыхая, прижимаюсь лбом к резервуару.

– Здравствуй, мама.

Я провожу рукой по сенсорному датчику, вызывая лифт. После получасового пребывания в криохранилище от холода начинает ломить кости. Голова забита самыми разными мыслями. Нескольких мгновений наедине с мамой обычно достаточно, чтобы меня успокоить, но сейчас столько всего навалилось, что даже она не в силах помочь. Мне вдвойне тяжело сознавать, что Ева даже не догадывается о том, что творится вокруг, но все это так или иначе связано с ней. Она заслуживает того, чтобы знать правду.

Правда.

Где искать эту правду? Кто знает, что на самом деле произошло с ее родителями? Вивиан и ЭПО не убийцы, но, если действительно существовал преступный заговор, тогда моя команда права в одном: мой отец наверняка об этом знает.

Лифт мягко останавливается передо мной, распахивая двери, но вдруг в дальнем коридоре раздается громкий лязг, и его эхо выныривает из-за угла, проносится мимо, исчезая у меня за спиной.

Я никогда не слышал такой суматохи на этих мирных этажах.

Я забываю про лифт и направляюсь в сторону источника шума. Под тяжелыми подошвами ботинок потрескивает слой сухого льда.

– Черт возьми, старик, вечно у тебя все сикось-накось! – доносится из помещения грубый мужской шепот, когда я подхожу к пластиковым раздвижным дверям.

Я заглядываю в щель между панелями и вижу, как двое мужчин с налобными фонариками возятся с каким-то агрегатом. На нем криво стоит криотанк с небольшой вмятиной на внешней поверхности, искажающей отражение.

– Кто там? – выкрикивает другой мужчина, замечая мою торчащую голову.

Я захожу внутрь. Мужчины бросают свои инструменты и отдают мне честь, как только видят значок на моей униформе.

– Простите, сэр. Не знали, что мы здесь не одни, – говорит ворчун, явно нервничая в моем присутствии.

Как один всего из шести пилотов, имеющих прямой контакт с Евой, я пользуюсь некоторой популярностью в этом месте. Мой нагрудный знак гордо отображает эмблему Купола, а большая буква «Х» сообщает о моей принадлежности к элите. Такие знаки отличия неизменно вызывают оторопь у обитателей нижних этажей.

– Все в порядке. Вольно, – говорю я. – Что вы тут мастерите?

– Вот, получили свежий образец, – докладывает Ворчун, кивая на криокамеру, что громоздится на опоре. – Устанавливаем.

Подумать только: в этом храме науки и высоких технологий установку резервуаров для консервации тел доверяют каким-то раздолбаям. – Понятно. И вас не смущает этот дефект? – спрашиваю я, кивая на вмятину размером с кулак.

– Не-а, эти штуки практически непробиваемые. Такая царапина ей нисколько не повредит, – хихикает тощий напарник. – В любом случае, ей доставалось куда хуже там, на воле. Здесь она будет счастлива.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, заинтригованный его словами.

– Старые клячи, там они все равно никому не нужны. Эти корыта – их счастливый билет, чтобы попасть в Башню. Вот почему все они так охотно подписываются на это, – объясняет он. – Наверху для них нет никакой работы, – добавляет он, тыча пальцем в эмблему Купола на моей униформе. – Так что, если не в этих ящиках, то все ворота для них закрыты.

Я понимающе киваю. – Ну, продолжайте, только поаккуратнее. Все-таки в этих танках наше будущее.

– Да, сэр, – отчеканивает Тощий, и они снова пробуют затащить резервуар на красный подъемник. Я ухожу, то и дело оглядываясь назад и наблюдая за тем, как они устанавливают серебристую капсулу, подключая шланги, регулирующие внутреннюю температуру.

Я возвращаюсь к лифту и захожу в прибывающую кабину.

– Куда следуете, мистер Уэллс? – Снова-здорово.

Я закатываю глаза, когда система опять называет имя моего отца, но меня вдруг осеняет. Я прижимаю руку к груди, чувствуя мамин крестик под тканью комбинезона. Что-то остановило меня, и на этот раз я не вернул его на прежнее место под днищем криокамеры. Мне нужно, чтобы мама была сейчас со мной.

– Офис доктора Уэллса, – говорю я.

Идет сканирование сетчатки.

– Желаете послушать какую-нибудь музыку…

– Нет.

Двери закрываются, и лифт взмывает вверх.

31
Ева

Вот уже который час я сижу перед раскрытыми учебниками, уставившись в одну точку. Не читаю. Не пишу. Порой даже не слушаю, что говорят. Я здесь, и в то же время меня нет. Английский, французский, испанский, биология – все проплывает, словно в тумане.

В обеденный перерыв я торчу в своем садике и притворяюсь, будто наблюдаю за тем, как распускаются бутоны – мысленно ускоряя длительный процесс цветения. Мать Кимберли предлагает мне что-то съесть – кажется, сэндвич, – но я отказываюсь. Я говорю, что отказываюсь, но на самом деле просто делаю вид, будто не замечаю ее, вглядываясь в плотно закрытый бутон розы. Вскоре она тяжело вздыхает и уходит.

На математике с матерью Джульеттой и Холли-Уступкой я понятия не имею, какую задачу они пытаются решить: их голоса просто жужжат у меня в ушах. Даже при всем желании я бы не смогла разобрать ни слова из их разговора или понять его смысл. Слова просто льются потоком мимо меня. Они неважны и бесполезны теперь, когда все изменилось в моей жизни. Не понимаю, почему от меня требуют, чтобы я заучивала всякую чушь, да и где, по их мнению, я могу применить теорему Пифагора?

Я всегда знала, что моя судьба подчинена некоему плану с прописанным набором событий, которые обеспечат желаемый результат. Но с тех пор, как этот план вступил всилу и я встретилась с претендентом номер один, Коннором, в моей жизни все пошло наперекосяк, и сложностей в ней стало больше, чем я могла себе представить. У меня такое чувство, что мой мир уже никогда не будет прежним. И если раньше мне казалось, что я многое знаю, теперь приходится с горечью сознавать, что я не знаю ничего.

Раздрай в душе начался со смерти матери Нины, но недавние события заставили еще больше сомневаться в моих прежних убеждениях и идеалах. Я уже не та, что в день своего шестнадцатилетия или на свидании с Коннором. Я даже не ощущаю себя той девушкой, которая беспомощно наблюдает за убийством любимого друга или целует своего виртуального любовника.

Я начинаю сознавать, кто я на самом деле или кем могу быть. Я всегда думала, что стану идеальной версией той, кого они хотели бы видеть во мне, но теперь не знаю, насколько важно для меня их мнение.

Теперь, когда я постепенно обретаю силу духа, мне есть о чем подумать. В какой-то момент я мысленно переживаю чудо того поцелуя и снова негодую, вспоминая, как грубо и бесцеремонно прервали мой первый опыт истинной близости, буквально отключив от сети питания. Меня не удивляет, что я возвращаюсь к мыслям о Холли и думаю о том, как сильно скучаю по Брэму. Эти отношения стали одним из многих катализаторов, которые подтолкнули меня к переменам.

Интересно, что он сейчас делает и думает ли обо мне? Каждая моя клеточка подсказывает, что да, думает. Не может не думать. Та искра между нами – не плод моего воображения. Это выше всего, что я могла бы придумать.

Странно, но мысли о еде меня не мучают, во всяком случае, как раньше. Я не вспоминаю про любимый фруктовый салат или молочный коктейль, к которому питаю слабость. Сейчас я задумываюсь о том, как чувствует себя мое тело после почти двухдневного голодания. Я начинаю привыкать к ощущению пустоты в желудке. Я бы даже сказала, что мне оно нравится. Это показывает, что я становлюсь хозяйкой своего тела и вырываю его из их железной хватки. То, что я могу довести себя до головокружения и слабости, лишний раз подтверждает мою власть над собственным телом, и мне нравится это чувство.

– Я с тобой говорю, Ева. Посмотри на меня.

Резкий голос выдергивает меня из оцепенения и возвращает к реальности. Я не могу сообразить, откуда она взялась и как долго нависает надо мною, но одно ее присутствие заставило мать Джульетту забиться в угол классной комнаты, а Холли-Уступки и след простыл. Я все-таки надеюсь, что они позволили ей выйти через дверь, иначе они со всеми своими технологиями – ничто против реальности.

Мой взгляд медленно скользит вверх по безупречно отглаженной белой блузке Вивиан, и я заставляю себя посмотреть ей прямо в глаза.

Я не боюсь, кричит ей мой внутренний голос. Я тебя совсем не боюсь.

Ее глаза широко раскрыты, как будто она услышала шепот в моей голове и призывает меня высказаться вслух, вырваться из добровольного плена убийственного молчания.

Я с прищуром смотрю на нее в несвойственной мне дерзкой манере, давая понять, что не сдвинусь с места, буду молчать и дальше, прозябать в унынии и чахнуть. И тогда их единственный шанс на выживание окажется на грани краха.

– Ну, что, наигралась? – произносит она уничижительным тоном, который я привыкла слышать от нее. – Повеселилась в свое удовольствие? Теперь пора двигаться дальше и перестать дуться.

Я просто смотрю на нее немигающим взглядом.

– Чего ты хочешь?

Молчание затягивается. Я знаю, что она задает мне этот вопрос, чтобы я показала свою слабость – это нужно не только для удовлетворения ее тщеславия, но и для урока всем остальным. Одно дело – превратить меня в голодное бессловесное существо, и совсем другое – если остальные увидят, что я показываю характер и действую по своей воле. Полагаю, моя непокорность посылает миру не тот сигнал, на который они рассчитывают.

Ей нужно, чтобы я открыла рот и заговорила. Два дня назад я и сама этого хотела. Я хотела спросить ее о Брэме и вместе с ней придумать, как сделать его претендентом, единственным и желанным. Но в ее действиях я читаю ответ на свой вопрос. Им плевать на меня и мое счастье. Ими движет одно желание – заставить меня подчиняться их приказам и исповедовать их убеждения.

– Неужели ты думаешь, нас волнует, что ты молчишь? – спрашивает она, словно читая мои мысли. – Да ради бога. Но ты должна обеспечить свое тело всем необходимым. Это не обсуждается.

Внезапно я ощущаю свое превосходство, как будто расстаюсь с собой, прежней. Вид Вивиан, склонившейся надо мной в столь угрожающей позе, вызывает улыбку на моем лице. Сам факт, что она вынуждена прибегнуть к тактике запугивания, чтобы подавить мое сопротивление, доказывает, что у меня больше власти, чем я думала. Ее слова, ее напор – все это пустые угрозы. В конце концов, что она может сделать со мной?

Я вскидываю бровь.

– О, неужели? – Она смеется, корча гримасу удивления, и машет рукой в сторону двери. – Матери!

Матери Табия, Кимберли и Кади робко заходят в класс, уткнувшись взглядами в то, что несут в руках. Никто из них не выглядит счастливой. Наоборот, они жалкие и запуганные.

– Или ты ешь сама, или я поручаю матерям вставить тебе в горло трубку и кормить насильно, как гуся.

– Вы не посмеете, – выдавливаю я, несмотря на свое желание хранить молчание. Не могу поверить, что она способна на такое варварство.

Моя уверенность рассеивается так же быстро, как появилась.

– Ты так думаешь? – возражает она, сохраняя холодное и суровое выражение лица. – Конечно, я могла бы просто вводить тебе нужные витамины, чтобы поддерживать в твоем теле жизнь. Ты, наверное, забыла, какие мы тут умные и продвинутые, – добавляет она с угрозой в голосе и даже ухом не ведет, когда мать Кади роняет поднос и ползает на коленях по полу, собирая рассыпавшиеся инструменты.

– Тебе не обязательно питаться, чтобы жить, Ева, – рычит Вивиан. – На самом деле ты можешь держать голодовку хоть до конца дней. Но – и это твердое «но» – все гораздо серьезнее. Сколько еще раз ты собираешься бросать мне вызов? Сколько раз собираешься нарушать правила и чинить нам мелкие пакости? Да-да, ты не ослышалась. Твои выходки – не более чем мелкие пакости.

Она выдерживает паузу, давая мне время ответить.

Я молчу.

– Если ты не будешь сотрудничать, придется преподать тебе кое-какие уроки, – снова угрожает она.

– Должен быть другой выход, – бормочет мать Табия, явно огорченная.

– У нее нет дурных намерений. – Мать Кимберли закрывает лицо руками, не в силах вынести этого зрелища.

– Она просто молода, – добавляет мать Кади, когда наконец поднимается с пола.

– Молчать! – рявкает Вивиан, взбешенная тем, что подчиненные подвергают сомнению ее методы.

– Мы не хотим проявить неуважение, мисс Сильва, – попискивает мать Табия. Все трое слегка выпрямляют спины и склоняют перед ней головы.

Вивиан переводит взгляд с Матерей на меня. – Даю тебе последний шанс принять пищу, – хладнокровно произносит она. – Или эти дамы впихнут в тебя коктейль нутриентов и будут повторять эту процедуру, пока ты не станешь сотрудничать. Понятно?

Я слышу, как всхлипывает кто-то из Матерей.

– И не думай, что они этого не сделают. Если кто-то из них откажется исполнять мои приказы, я буду вынуждена выселить ее из здания. – Злобный, ядовитый тон не оставляет сомнений в серьезности ее намерений. Это предупреждение для всех нас. – Я здесь не для того, чтобы заигрывать с тобой, Ева. Будь моя воля, я бы с удовольствием привязала тебя к кровати и кормила насильно, сколько потребуется. По крайней мере, тогда мне не пришлось бы мириться с этим бредом бунтарки и эгоистки.

Я опускаю глаза и замечаю, как крепко сцеплены мои руки. Они как будто помогают мне сохранять самообладание.

– Очень скоро мы подойдем к моменту ретракции, станем на шаг ближе к достижению цели выживания нашей расы. Сыграй свою роль, Ева. Исполни. Свой. Долг. – Ее голос глубокий и проникновенный, но звучит, словно рев. Это страшнее, чем когда она кричит на меня. Сейчас в ней говорит расчетливый манипулятор, и ее слова – больше, чем пустые угрозы.

Мое тело сжимается, скукоживается под натиском ее речей.

– Общественность на твоей стороне, но попробуй только взбрыкнуть – и все быстро изменится. Однажды ты подарила людям надежду, но они будут действовать самым вульгарным и грубым образом, если у них отобрать то, ради чего они живут и борются. Мне бы не хотелось, чтобы они узнали, что твой эгоизм привел человечество к гибели. Они бы не стали так дрожать над своей драгоценной Евой, если бы услышали, что она отказалась сотрудничать и перестала следить за своим здоровьем. И, если не выполнишь то, что мы просим, ты нам здесь больше не нужна. Мы продолжим поиски альтернативы и выставим тебя отсюда. Одну-одинешеньку. – Что-то доносящееся снаружи, видимо, привлекло ее внимание, потому что она оглядывается через плечо и прислушивается, прежде чем снова поворачивается ко мне и продолжает: – Но я уверена, что до этого не дойдет. Я воспитала тебя более здравомыслящей.

Она вдыхает полной грудью, как будто хочет еще что-то добавить, но вместо этого выходит за дверь.

У меня вырывается вздох облегчения, и я чувствую, как кружится голова. Последнее, что я помню, это жалобные стенания матери Кимберли, а потом мир погружается в черноту, и я падаю на холодные плиты пола.

32
Брэм

– Он занят. – Ву, помощница моего отца, ковыряет в девственно чистых голографических зубах голографическим ногтем большого пальца, едва поглядывая на меня со своего насеста за прочным стальным столом.

– Скажи ему, что это я, и что это важно. – Мне не до шуток. Я никогда не понимал, почему отец придумал такую упертую помощницу.

Ву с негодованием буравит меня маленькими серыми глазками, словно я – муравей, вторгшийся на пикник. Возможно, она просто запрограммирована на неприязнь ко мне. – Слушай, Брэм, он занят и просил, чтобы его не беспокоили. Понятно? – Она говорит со мной, как с десятилетним мальчишкой, который канючит, чтобы отец починил ему сломанный игрушечный самолет. Побочный эффект взросления в одном и том же месте, в окружении тех же людей, проявляется в том, что для некоторых я все еще остаюсь сынишкой босса. Кажется, даже для голограмм.

– Ладно, у меня срочная работа, не мешай. – Ее глаза возвращаются к тому мусору, что ей заготовили в качестве симулятора чтения.

– Скажи ему, что я был внизу, у мамы, – говорю я, и Ву тотчас меняется в лице. Она вздыхает. Я знаю, что привлек ее внимание. Отца бесит, что я навещаю маму. Он знает, что я хожу туда, когда меня что-то мучает, когда возникают вопросы. Странно, что у мертвых иногда больше ответов, чем у живых. Впрочем, я надеюсь, что сегодня это не тот случай.

Ву таращится на меня, и в ее взгляде читается: «мне-то что/своих забот хватает».

Мне надоело ждать.

Я иду к двери в кабинет отца. Она не защищена той же технологией, что используется в остальных помещениях здания. Отец создает самые передовые технологические системы, но предпочитает окружать себя вещами, которые напоминают ему о прошлом, о мире, откуда он родом. Стальной стол – последняя металлическая поверхность, которая попадается мне на глаза, пока я шагаю по отделанному дубовыми панелями коридору к его офису.

Подходя ближе, я вижу пробивающийся сквозь матовое стекло свет и отцовский силуэт, размахивающий руками в воздухе.

– Брэм! – кричит мне вслед Ву, и ее голограмма слегка дергается, когда она пытается меня догнать. – Доктор Уэллс!

Я открываю дверь без стука.

Отец резко поворачивается ко мне, застывая у массивного стола с обтянутой кожей столешницей, но не видит меня сквозь визор на лице. Пилотский визор.

Он срывает козырек, и я успеваю разглядеть изображение на дисплее внутри. Мне ли его не узнать? Купол.

– Брэм? Что ты здесь делаешь? – Он явно взволнован.

– Извини, пап, – говорю я, когда запыхавшаяся Ву возникает в дверях.

– Доктор Уэллс, он проскочил мимо, я не могла…

– Все в порядке, Ву, – говорит отец, поднимая руки, чтобы ее успокоить. – Можешь идти.

Ву стреляет в меня самым злобным взглядом и исчезает в коридоре.

– Проходи и закрой дверь, – говорит мне отец.

Я поворачиваюсь к двери, и у меня за спиной раздается эластичный щелчок: отец снимает кинетические перчатки. – Я тестировал некоторые обновления программного обеспечения. Думаю, тебе они понравятся, – говорит он, указывая на визор, оставленный на столе.

– Звучит заманчиво, – отвечаю я без всякого энтузиазма. Мысли бегут вперед, на ходу оценивая, как лучше подобраться к интересующей меня теме и добиться столь необходимых ответов.

– Ну, это если ты вернешься в строй, разумеется. Как ты справляешься с увольнением? Сколько уже – два дня? – спрашивает он, убирая визор в титановый футляр.

– Все хорошо, – лгу я, не желая доставлять ему удовольствие.

– В самом деле? – Подкладка из пенопласта поскрипывает, когда он аккуратно укладывает визор. Этот звук вызывает у меня содрогание. – Какое разочарование. Я надеялся, что это послужит тебе уроком, сынок.

Сынок. По интонации, с которой он произносит это слово, видно, что оно дается ему с трудом. Как будто он не привык к таким словам.

– Урок? – переспрашиваю я.

– Да, урок дисциплины. Урок сдержанности. Слишком долго ты ходил по грани, и тебя спасло только твое имя, мое имя, тогда как многие другие потеряли бы намного больше, чем свою работу. – Он не смотрит мне в глаза.

– Это единственная причина, по которой меня здесь держат, не так ли? Из-за твоего имени? Не потому, что я лучший пилот, когда-либо состоявший на службе в ЭПО, и не потому, что я самый опытный и преданный делу член команды? Тот, кому больше всех доверяет Ева? – огрызаюсь я, чувствуя, как колотится сердце.

– Ева доверяет тебе, это правда, но ты злоупотребил ее доверием, как и другие глупые молодые люди до тебя. – Ловкими выверенными движениями он ставит на место крышку футляра и запирает ее отпечатком большого пальца.

– Ну, я думаю, это то, что объединяет всех нас, кто служит в этом месте, – дерзко отвечаю я. Отец ничего не говорит, но выражение его лица позволяет мне продолжить мысль. – Мы все злоупотребили ее доверием. Все, от охранников на цокольном этаже до Вивиан в пентхаусе. Ева живет в «идеальном» мире, который придумала для нее Вивиан, а ты помог создать. В мире, совершенно оторванном от реальности.

– Виновен по всем пунктам. – Отец шутливо, будто капитулируя, поднимает руки. – Но скажи мне, сынок, – он подходит к окну и крутит запястьем, – эта идея вдохновила бы тебя на спасение человечества?

Экран оживает, показывая бурю за окном. Дождь барабанит по стенам Башни, вспышки молнии освещают грязные облака, окрашивая комнату в жутковатый пурпурный цвет.

– Хотел бы ты спасти наш род, который сделал все, чтобы полностью уничтожить планету, свою кормилицу? – задает вопрос отец, и в его глазах горит огонь, какого я никогда видел с тех пор, как мы сюда переехали. Когда Вивиан вытащила его из канавы забвения и дала ему цель, дала власть.

– Если это ее выбор, тогда, конечно, мы его заслуживаем. Но что дает нам право решать за нее? – спрашиваю я, сохраняя ровный и спокойный тон.

– Боже мой, мальчик, ты заговорил, как они. – Он кивает на неясные силуэты городских облакоскребов, что проступают вдали. Мой вопрос явно вызывает у него отвращение.

Повисает тишина. Атмосфера сгущается. Я чувствую, как недовольство мною нарастает в нем, словно приближающийся шторм. Сигналы, что он проецирует, пронизаны ненавистью. Отец даже смотреть на меня не может.

– Как она? – спрашиваю я.

– Тебе не позволено знать это, пока ты отстранен, – отвечает он.

– Ой, да ладно, отец. Она в порядке? – настаиваю я.

Он закрывает глаза и вздыхает. Его плечи сутулятся под накрахмаленной темно-красной рубашкой. – Думаю, тебе пора вернуться в общежитие и заняться учебой, – прямо заявляет он.

– Отсылаешь меня в детскую? Я уже не ребенок.

Он выдерживает паузу. Я чувствую, что его бесит мое упрямство, но твердо стою на своем. Уходить я никуда не собираюсь.

– Зачем ты сюда пришел? – спрашивает он, очевидно, желая избавиться от меня.

– Мне нужны ответы.

В комнате тихо, и отец по-прежнему стоит у окна. В стеклах его очков отражаются молнии, атакующие город. Отражение увеличенное и искаженное. Таким он видит мир.

– Ответы? – спрашивает он.

Я киваю.

– Ответы требуют вопросов, – уточняет он.

– Коринна Уоррен, – говорю я медленно. Это имя никогда не произносят здесь, разве что шепотом за закрытыми дверями. Я испытываю странный трепет, когда оно слетает с моих губ.

У отца дергается бровь. Он щурится, и морщинки в уголках глаз становятся глубже, скрывая под собой веснушки и родинки. – Имя – это не вопрос, – говорит он.

– Нет, но это имя вызывает столько вопросов, что я даже не знаю, с чего начать. Я слышал так много историй о матери Евы, так много всяких версий, и, если хоть одна из них правдива…

– Да? – Отец прерывает мое молчание.

– Тогда, конечно же, ты должен знать.

Ну, вот, я и произношу это.

Как-то так.

Ничто в нем не дрогнет, только глаза приходят в движение, впиваясь в меня. Он смотрит так пристально, как будто принуждает меня отвернуться. Я выдерживаю его взгляд.

– О каких историях идет речь? – интересуется он.

– Ты знаешь, о чем я говорю. Не прикидывайся, пап.

Он изучает меня, как шахматную доску, думая на три хода вперед и никогда не раскрывая свой план.

Я не нарушаю молчания: ход за ним.

– Полагаю, ты имеешь в виду слухи вокруг смерти Коринны. Слухи, распускаемые психически больным, эмоционально неуравновешенным человеком. – Он говорит так, будто зачитывает пресс-релиз. В общении со СМИ ему нет равных.

Я киваю.

– Скажи мне, кто здесь рассказывает эти истории? – спрашивает он.

Я молчу. Он пытается отвлечь меня этим вопросом, делая вид, будто хочет раскрыть источник информации, но на самом деле готовится к настоящей атаке.

– Все. – Я пожимаю плечами, словно отмахиваясь от такой ерунды.

– Понятно, и все думают, что, раз ты мой сын, тебе наверняка что-то известно. Что ты должен быть в этом замешан? – произносит он, почти улыбаясь.

– Типа того.

Почему ему смешно? Я проигрываю в затеянной им игре, или он просто блефует?

– Забавно, не правда ли, как люди переоценивают важность родственных отношений? Какую стать ты приобрел только потому, что я решил осчастливить тебя своей фамилией. – Он соединяет подушечки указательных пальцев и прикладывает к губам, кривящимся в улыбке. – Правда в том, Брэм, что тебя пощадили исключительно в силу необходимости.

Моя очередь держать паузу, побуждая его продолжить.

– Когда твоя мать оказалась в числе миллионов других женщин, не способных произвести на свет девочку, от тебя должны были избавиться так же, как от бесчисленного множества мальчишек, которым на этой планете просто не хватило бы места.

Его слова ранят больнее, чем я ожидал. Больнее, чем даже сам он осознает. И моя мать согласилась на это?

– Я не возражал. В этом не было ничего необычного. Но у твоей матери были другие планы. – Он удобно устраивается в кресле, небрежно закидывая ногу на ногу. Он упивается происходящим. – Она спрятала тебя. Держала в секрете от меня, пока ты не достиг возраста, когда ни один уважающий себя человек не стал бы… разбираться с тобой.

Мое сердце колотится от этой новой информации о моем появлении на свет. Мне больно при мысли о том, что моей матери приходилось бороться за мое право жить.

– Конечно, я был совершенно неправ.

Он только что это сказал? Я не ослышался?

– Я думал, ты просто еще одна особь мужского пола, которая пополнит нескончаемый список без вести пропавших мальчиков, или как там их сейчас называют. Это было так очевидно, но я не разглядел твой потенциал. Пока не появилась она.

– Ева, – подсказываю я.

– Нет. – Он смеется. – Мисс Сильва.

Он резко поднимается и приходит в заметное оживление, пускаясь в воспоминания.

– Она вытащила меня из той дыры и увидела перспективу в моей работе. У нее было достаточно ресурсов, чтобы воплотить мои самые смелые фантазии. – Он подходит к окну. – Разумеется, я никогда и не думал приводить тебя сюда.

Не будь окно всего лишь экраном реалити-ТВ, я бы, наверное, не устоял перед искушением вытолкнуть его оттуда.

– Вивиан требовалась молодая компаньонка для Евы, и мои идеи пригодились. Тогда-то и была задумана пилотная технология, а у меня появился идеальный подопытный кролик для моих инноваций.

– Подопытный кролик? – эхом повторяю я. Слова застревают в горле.

– Думаю, мы оба знаем, что я далеко не образцовый отец. Даже по нынешнимотвратительным стандартам, – говорит он.

– Это оправдание или извинение? – спрашиваю я.

– Ни то, ни другое. Просто чистая правда.

– А как насчет чистой правды о матери и отце Евы? Они были образцовыми родителями?

– К сожалению, я предполагаю, что были бы, да, – огрызается он.

– К сожалению? Так это и стало проблемой? Родители никогда не были частью плана для Евы?

– Коринна и Эрни представляли собой большой риск. Их присутствие в ее жизни делало будущее непредсказуемым. Вивиан не могла допустить непредсказуемость… – Он замолкает. Его щеки пылают, вена пульсирует на лбу в такт его тяжелому дыханию.

Я молчу.

Он молчит.

Сердце бьется так сильно, что, клянусь, я вижу, как шевелится «молния» на моей униформе. Мне нужно время, чтобы переварить его последние слова. Понять, что все это значит.

– Вивиан что-то сделала с Коринной. – Слова, спотыкаясь, вырываются наружу. Я говорю, скорее, с самим собой, а не с ним.

Его глаза медленно скользят по мне, словно разрезая пополам.

Выходит, слухи не обманывают.

Мой отец все знает.

33
Брэм

Его дыхание сбивается. Взгляд по-прежнему прикован ко мне, и сам он как будто прирос к полу, но его мозг лихорадочно соображает. Эмоции подвели его: он дал слабину. Сделал неправильный ход.

– Так это правда? – шепчу я, поначалу с недоверием. – Что-то все-таки произошло… – Пока я говорю, до меня доходит, насколько это очевидно. – И ты об этом знал. Ты всегда знал.

Я тотчас поворачиваюсь и иду к двери, но чувствую крепкую хватку на своем запястье. Опуская взгляд, я вижу бледную руку отца.

– Сын, – рычит он.

Я выдергиваю руку и обхожу вокруг потертого кожаного кресла, выставляя его как барьер между нами.

– Позволь мне объяснить. Ты запутался, и эмоции затуманивают твой рассудок, – говорит он.

– Нет, отец. Моя мысль ясна как никогда. Возможно, впервые в жизни я вижу все так, как оно есть на самом деле.

– И как же? Что ты видишь? – усмехается он.

– Я вижу, что не только Еву вы держите под этим облаком иллюзии. Всех нас. Всех, кто здесь обитает. Изо дня в день пичкаете нас ложью, и самое ужасное – что все это делается для того, чтобы сохранить в тайне этот обман. – Я широко раскидываю руки, осознавая истинное предназначение этого места. У меня кружится голова. – Еще бы, идеальная система. Гнилая до мозга костей, но идеальная.

Отец пятится назад. Он слушает меня, наблюдая за тем, как у меня открываются глаза на реальность мира, в котором я живу.

– И где он? – спрашиваю я.

– Он?

– Отец Евы. Где он сейчас?

– О, он в безопасном месте. Там, где он не может навредить Еве.

– Хватит врать! – кричу я. – Теперь я знаю, папа. Я знаю правду.

– Вижу, – говорит он, опираясь на стол. – Но, если ты прав, если верны слухи, если ЭПО намеренно устранила родителей Евы из ее будущего, как же так вышло, что только тебе одному удалось во всем разобраться? Почему больше никому это в голову не приходило?

– О, есть и другие. – Я подхожу к монитору реалити-ТВ. – Их сотни тысяч, возможно, миллионы – тех, кто во всем разобрался задолго до меня. Они кричат об этом на каждом углу, выступают с маршами протеста на протяжении многих лет. – Я показываю на затопленный город, проступающий в облаке ядовитых испарений. – Я никогда не думал, что скажу эти слова, но чертовы фриверы были правы.

– Тогда почему же никто из здешних обитателей ничего не предпринимает? Почему нас не остановили? – спрашивает он, и я замечаю, что на его лицо возвращается неуловимая коварная улыбка.

Сердце снова заходится.

– Люди поняли, что к чему. Они выясняли это годами. Но всякий раз, когда кто-то слишком опасно приближался к правде, его…

Внезапно комнату заливает красное аварийное освещение, и пронзительный визг сирены вибрирует в моем черепе.

Я вижу разбитое стекло на полу у ног моего отца. Стекло от пульта аварийной сигнализации. Мой отец привел в действие охранную систему.

В пульсирующем красном свете я ловлю вспышку, отражающуюся в стеклах его очков, когда он высовывается из-за верхнего ящика старинного письменного стола. Что-то поблескивает на свету. Что-то тяжелое в его руках. Я вижу длинное дуло, направленное в мою сторону.

Я ныряю за спинку кресла, когда он нажимает на спусковой крючок антикварного оружия. Взрыв пробивает в кожаной обивке дыру вдвое большую, чем моя голова.

Мое тело скользит по полированному паркету, и меня останавливает только стена.

– Мне следовало это сделать, как только ты родился. – Он снова нажимает на курок. Паркет у моих ног разлетается тысячами щепок. Будь отец опытным стрелком, да и пистолет поновее, меня бы уже размазало по стенке.

– Доктор Уэллс? – раздается за дверью голос Ву.

Я пользуюсь моментом и бросаюсь к двери. Отец не колеблется. Он должен меня прикончить. Отныне я слишком опасен. Я слишком много знаю.

Он стреляет.

Стекло двери осыпается, и передо мной маячит съежившаяся фигурка Ву. Я выпрыгиваю в разбитый проем и бегу без оглядки.

Ву стоит столбом посреди коридора, парализованная запрограммированным страхом. Я проскакиваю сквозь нее, хотя она не более чем воздух, разрушая светящийся силуэт, и мчусь по коридору так быстро, как только позволяют тяжелые ботинки. Я не останавливаюсь посмотреть, куда попадает следующая пуля, но душ из щепок и стружек подсказывает, что она пробила стену справа от меня.

Я чувствую гладкий бетон под ногами, когда приземляюсь после прыжка через стальной стол. Красные огни чередуются с кромешной тьмой.

Красный.

Черный.

Красный.

Черный.

Кетч.

Его бойцы высыпают из лифта, с оружием наизготовку.

– Арестуйте его! – кричит отец, выныривая из-за угла, уже почему-то без пистолета. – Он предатель и обманщик, ему нельзя доверять. Считайте, что он представляет собой угрозу безопасности Евы. У вас есть мой приказ арестовать его любой ценой.

Я смотрю Кетчу в глаза. Он в замешательстве.

– Брэм, – говорит он. – Давайте все успокоимся, хорошо?

Может, я и знаю этих парней, но мой отец – их хозяин. Отныне им нельзя доверять. Я не уверен, что они обойдутся со мной по-джентльменски. У них еще не открылись глаза на происходящее. Они все такие же слуги обмана. Это то, чему они обучены.

– Ты не должен этого делать, Кетч, – говорю я, обводя взглядом пятерку бойцов службы безопасности, которые группируются для захвата. – Не доверяйте ему, парни. Мы все здесь обмануты.

– Ему промыли мозги. Не слушайте, что он говорит. Арестуйте его немедленно, – требует отец, прячась за стальным столом.

– Ты знаешь, что такое приказ, Брэм. – Крутц, второй в команде, приближается ко мне. – Возьми меня за руку, и у нас не будет проблем.

Он протягивает мне руку в перчатке, широко растопыривая пальцы. Их кончики светятся голубым и испускают мягкий пар, похожий на дымку. Перчатка Умиротворения: она призвана ввергнуть в состояние душевного покоя любого, кто подаст руку ее носителю. Само это действие символизирует подчинение, уступку, когда все варианты исчерпаны и некуда бежать.

– Брэм? – Он подходит чуть ближе, шире расставляя пальцы.

Боковым зрением я вижу, как у меня на груди появляются голубые светящиеся точки. Скорее, я чувствую их. Это альтернативное воздействие Перчаткой Умиротворения: разряд в полмиллиона вольт проникает через грудную клетку объекта прямо в сердце. Не такой гуманный, как первый способ, но куда более распространенный.

– Не заставляй меня это делать, Брэм. Ты мне нравишься, старик, – говорит он, в то время как отряд, приближаясь, выстраивается полукольцом, преграждая мне путь к лифту. Справа от меня – коридор, ведущий к кабинету отца. Иначе говоря, тупик – в прямом смысле. За спиной – сплошная стена, невообразимо толстая, она как шестой член команды Кетча блокирует меня сзади.

Мой взгляд скользит по сторонам, обыскивая каждую поверхность, каждый предмет обстановки. Я чувствую, как адреналин прорывается по венам, когда мое тело переключается в режим «дерись или беги». Драться – не выход. Бежать?

Я упираюсь в стену, когда делаю последний шаг, пятясь назад.

Сердце замирает.

Пока бойцы приближаются, я осторожно завожу руку за спину и ощупываю холодную панель. Она ровная и гладкая, рука ни на что не натыкается, как вдруг…

Есть! Я чувствую.

Аварийный спускной желоб.

Мне не нужно видеть то, что нащупывают мои пальцы. Я и так знаю, что это. Небольшой стеклянный короб с красной рукояткой внутри. Выше надпись: Потяните, чтобы активировать желоб. Использовать только в экстренных случаях. Такие короба равномерно развешаны по стенам каждого этажа, и офис моего отца – не исключение. Слава Богу, что существуют правила техники безопасности и охраны здоровья.

Голубые лучи лазера уже обжигают мне грудь, а бойцы подходят все ближе и ближе.

Нельзя терять ни секунды.

Я стучу кулаком по стеклу, открываю рот и со всей силы тяну рукоятку на себя.

С треском лопается вакуумный уплотнитель аварийного выхода, и в комнату врывается морозный воздух. За счет перепада давления стенную панель сдувает и засасывает в желоб. Бойцы падают на колени, хватаясь за уши. У них лопаются барабанные перепонки, как только я открываю проем в боковой части здания. Открытый рот позволяет снять давление. Просто, но эффективно.

Их боль дает мне выигрыш в несколько секунд. Я успеваю взглянуть на отца, который вскарабкивается на ноги возле стола. Его лицо перекошено от страха, гнева и боли.

Наши глаза встречаются, и в этот миг он понимает, что я вернусь.

Вернусь за Евой.

Я наклоняюсь назад и отдаюсь во власть воздушного потока, который несет меня вниз по желобу, что спускается по стене здания, навстречу миру. Миру за пределами Башни.

Реальному миру.

34
Ева

Когда я прихожу в сознание, Матери лихорадочно суетятся вокруг. Поначалу я думаю, это из-за моего обморока, но поспешность, с которой мать Табия дергает меня за руку и поднимает с пола, подсказывает, что тут что-то другое. Медленно до меня доходит, что из динамиков вырываются звуки сирены, призывая всех к действию, поскольку нам грозит неизвестная опасность.

– Что происходит? – шепчу я, чувствуя себя слабой, беспомощной и испуганной.

– Мы должны доставить тебя в безопасное место, – говорит мать Кади и широко раскрытыми глазами смотрит на мать Табию, словно подтверждая заранее намеченный план. Затем она жестом призывает нас следовать за ней. Матери Табия и Кимберли бережно подхватывают меня под руки и тащат прочь из комнаты. Мы бежим по коридору и через сады. К нам присоединяются другие Матери, такие же растерянные и озадаченные, как и я. Они обступают нас, так что я оказываюсь в центре группы, и рыщут глазами по сторонам, проверяя, нет ли угрозы. Их привычка обходить препятствия, выискивая лазейки, вполне объяснима: всем матерям далеко за шестьдесят. Сейчас они как никогда собраны и решительны.

Я пристаю с расспросами к тем, кто рядом, пытаясь понять, что происходит, куда мы направляемся или от чего бежим, но никто не отвечает. Они даже не смотрят на меня. Все сосредоточены на том, чтобы добраться в назначенное место.

Я немало удивлена, когда меня ведут в сторону моих покоев. Как только мы все вскарабкиваемся наверх по винтовой лестнице, за нами закрывается дверь. Слышно, как щелкает автоматический замок, и толстая стеклянная панель затягивается пленкой морозного инея, отделяя нас от остальной части Купола.

Пожилые женщины, все как одна с одышкой, переводят дух. Я никогда не видела, чтобы они так бегали.

– Что происходит? – повторяю я с большей решимостью в голосе.

Мать Кимберли с обеспокоенным выражением лица поворачивается ко мне. – Понятия не имею, – шепчет она с тревогой в голосе.

Я перехватываю взгляд матери Кади. Может, она что-то прояснит? Но та смотрит на мать Табию.

– Некогда рассиживаться, пошли, – приказывает мать Табия матери Кэролайн, которая пристроилась на краешке дивана. Я сочувствую бедняжке, когда она поспешно поднимается. В свои девяносто шесть она – старейшая из Матерей. Обычно ее это не останавливает, но вряд ли она каждый день участвует в таких забегах.

Я вижу, как мать Табия нервно бормочет что-то себе под нос, поднимая дрожащие руки и сбрасывая на пол стопку книг с полки. Она прижимает морщинистую ладонь к белой стене, и та вдруг начинает светиться. Края стеллажа шипят, и вся махина выдвигается вперед. Я с изумлением осознаю, что это дверь, а не просто место для хранения моего скарба.

– Что? Как? … Когда? – обращаюсь я к затылкам Матерей, когда все они друг за другом устремляются к проему, за которым открывается узкий коридор, обшитый стальными листами.

Мы продвигаемся вперед метров на сто, когда мать Табия толкает еще одну дверь, увлекая нас за собой. Мы попадаем в ярко освещенное помещение, где расставлены диваны-развалюхи, двухъярусные кровати, стеллаж с книгами и древними настольными играми; имеются небольшая кухня и ванная. Насколько я могу судить, здесь нет ни окон, ни выходов, кроме той двери, через которую мы вошли. Зато есть черный телефонный аппарат и мерцающий экран на стене, на котором непрерывно вращаются три буквы: ЭПО.

– Безопасная комната? – с удивлением спрашиваю я, хотя удивляет меня вовсе не сама комната. За долгие годы я побывала во многих из них, обычно в компании Холли. Эти небольшие убежища рассыпаны по периметру Купола, но я даже не догадывалась, что одно из них соединяется с моей спальней, где я обитаю вот уже больше десяти лет, и которую, как мне казалось, знаю как свои пять пальцев. Понятное дело, что сейчас я чувствую себя обманутой и униженной. Да, мне не лгали впрямую, но утаивали от меня важную информацию.

Звонит телефон, и Матери замолкают, понимая, что этот звонок что-то да прояснит.

– Мать Табия слушает, – говорит она, поднимая трубку. Ее голос звучит бодрее и приятнее, чем обычно. Я наблюдаю за ней: она внимательно слушает собеседника, но ее пальцы нервно сжимают телефонный провод. Она вздыхает. Хмурится. Закусывает губу и кивает. В какой-то момент поднимает взгляд на меня, а потом снова смотрит в пол. – Конечно. Мы останемся здесь, пока не узнаем больше. Спасибо.

Как только она вешает трубку, остальные матери бросаются к ней с вопросами, которые мучают и меня.

– Что случилось?

– Мы в опасности?

– Где мы?

– Как долго мы здесь пробудем?

– Кто звонил?

– Успокойтесь, успокойтесь. – Мать Табия взмахивает руками, пытаясь нас утихомирить. – Звонил Кетч. Непредвиденная ситуация внизу.

– Что за ситуация? – спрашивает мать Кимберли.

– Пока неясно.

– Хорошо, что он сказал? – нетерпеливо спрашивает мать Кэролайн, потирая бедра.

Мать Табия поглядывает на меня, и они затихают.

Ага. Значит, решили, что это не для моих ушей.

– Что случилось? – спрашиваю я, зная, что мой голос звучит громче, чем мне хотелось бы.

– Все в порядке. Это всего лишь предосторожность, – спокойно отвечает мать Табия.

– Предосторожность в связи с чем?

– Я толком не знаю.

– Тогда что сказали по телефону? – Я даю понять, что не отстану, пока мне не расскажут больше.

– Кто-то угрожает нашей безопасности, – сдается она, складывая ладони, как в молитве.

Матери начинают говорить все разом, задавая еще больше вопросов или что-то бормоча себе под нос.

– Спокойно, – призывает их мать Табия. – Здесь мы в безопасности, так что давайте не будем паниковать, пока не узнаем больше. Просто подождем. Я уверена, мы не задержимся здесь надолго.

– Пойду, поставлю чайник, – решительно говорит мать Кимберли, шаркая на кухню, в то время как другие Матери, собираясь группками, продолжают строить догадки. Некоторые стоят посреди комнаты, остальные удобно устраиваются на красных диванах, расставленных вдоль стен. Как это ни ужасно, я нахожу некоторое утешение в том, что не только меня держат в неведении.

– Тебе бы прилечь, – говорит мать Кади и, подхватывая меня под локоть, ведет к нижней койке двухъярусной кровати.

– Не хочу, – со стоном отвечаю я.

– Захочешь. – Она вручает мне кубик Рубика, который, должно быть, захватила из моей спальни. Я кладу его на кровать рядом с собой. Хорошо, что она догадалась его взять, но я не собираюсь говорить ей об этом. – И еще поешь чего-нибудь.

Твердость в ее голосе не дает мне возможности возразить.

Я залезаю на койку, как велено, и испытываю почти что облегчение, когда мое усталое тело распластывается на матрасе. Я измотана, как морально, так и физически. Я – труп.

Довольная моим послушанием, мать Кади похлопывает меня по плечу и отворачивается. Я вижу, как она перебрасывается парой слов с остальными и проходит в мини-кухню, где начинает рыться в шкафчиках, доставая оттуда консервные банки и с грохотом расставляя их по столу. Каждый стук отдается у меня в голове.

Я растираю виски, удивляясь, как моя жизнь могла так драматично перевернуться за последние двое суток.

Пока мать Кади выкладывает еду на тарелку, к ней подходит мать Табия. Они стоят спиной ко мне, и я не могу разобрать, о чем они говорят, но их приглушенные голоса еще больше интригуют. Они обмениваются репликами, мать Кади кивает в знак согласия. Видимо, удовлетворенная результатом, мать Табия принимается за сортировку книг, а мать Кади, подхватывая столовые приборы и тарелку, направляется ко мне.

Я отодвигаюсь, освобождая ей место, чтобы она могла примоститься на краешке кровати. Она ставит передо мной тарелку и кладет приборы. Хоть я и не голодна, мне приходится давиться холодной запеченной фасолью. В животе урчит. Я послушно отправляю в рот ложку за ложкой, пока не съедаю всю тарелку. Мне становится дурно от тяжести в животе.

– Спасибо тебе, – шепчет мать Кади, прикасаясь к моему запястью, а потом берет в руки кубик Рубика, что лежит возле подушки, и играет с ним, как с мячиком.

Глядя на мать Кади, я вспоминаю угрозу Вивиан выселить ее и других Матерей. Но, если внешний мир так хорош, как они его описывают, делясь со мной воспоминаниями, тогда в чем проблема? Чем плохо жить там? И разве это не счастье – сидеть на берегу того ручья? Вот почему я здесь: чтобы будущие поколения получали удовольствие от такой красоты.

Вивиан говорила о мире за стенами Башни почти так же, как об охранниках-мужчинах: предупреждая, что я должна держаться от них подальше, избегать зрительного контакта, чтобы меня не испортили.

И мать Нина однажды призналась, что женщины перестали посещать бары. Я не думаю, что она меня обманывала. С другой стороны, в тяжелые времена, когда надежды больше нет, некоторые ограничения, наверное, необходимы, чтобы защитить последние поколения женщин. Но все это было до того, как я родилась. До того, как подарила миру шанс на выживание.

Если люди действительно видят во мне надежду, они же не причинят мне вреда? И, раз так, почему я должна жить под диктовку Вивиан? Наверняка можно устроить так, чтобы все это произошло естественно, как задумано природой.

Я готова поверить словам Вивиан о том, что в мире много жестоких и грубых людей, но, возможно, есть и те, кто полон сострадания. И как мне это узнать, томясь здесь, в заточении Купола?

– Тебе лучше? – спрашивает мать Кади.

Я киваю и улыбаюсь. – Что там произошло? – спрашиваю я, понижая голос, в надежде, что она мне доверится.

– Ева… – Она вздыхает, возвращая на место мою игрушку, когда догадывается, что я послушно выполняла ее просьбы только для того, чтобы выведать информацию.

– Я хочу знать, почему мы здесь.

– Произошел инцидент, – бормочет она, поглядывая на других Матерей, которые все шепчутся между собой.

– Продолжай, – еле слышно говорю я и беру в руки кубик Рубика, делая вид, будто мы не общаемся.

– Твой друг.

Брэм.

– С ним что-то случилось?

– Твой друг ушел, – говорит она.

Я прокручиваю в голове ее слова, пытаясь осознать их смысл, задаваясь вопросом, вышвырнули его отсюда или он сам сбежал. Потому что он наверняка остался бы, будь хоть какая-то возможность.

– Ушел куда? – рассеянно спрашиваю я, продолжая возиться с кубиком, в то время как мозг лихорадочно строит версии и паникует при мысли о том, что в моей жизни не будет Брэма. – Он в порядке?

– Не знаю.

– Что же все-таки случилось? – Я приподнимаюсь, чтобы лучше ее слышать.

– Мне не сказали точно, но есть опасения, что ты могла стать жертвой нападения.

– Он бы никогда не обидел меня, – говорю я, чувствуя, как кровь отливает от лица, стоит только представить, что тот, кто мне настолько дорог, способен на такое.

– Ева. Не все люди хорошие, – говорит она.

– Знаю. – Я хмурюсь, раздосадованная тем, что она считает меня такой доверчивой и наивной. Я каждый день сталкиваюсь с гневом Вивиан, на моих глазах убили добрейшую женщину: конечно, есть люди с темной душой, но я уверена, что Брэм не из их числа.

– Знаешь ли? – Ее голос звучит спокойно и мягко, когда она прочесывает пальцами мои волосы, убранные в конский хвост. – Иногда я спрашиваю себя, не оказывают ли они тебе плохую услугу, отгораживая от мира.

– Я не отгорожена, – стискивая зубы, отвечаю я.

Видно, что она хочет еще что-то сказать, но вовремя останавливает себя.

– Я знаю, что в мире есть плохие люди, – упрямо повторяю я. – Но он не из таких. Его даже сравнивать нельзя с Диего.

– Возможно. А еще есть люди, которые думают, что они хорошие, но не могут различить, служат их поступки добру или злу. Их убеждения шатки и сомнительны, а потому не вызывают доверия.

– Откуда ты знаешь, что твои убеждения не такие?

Она бросает на меня суровый взгляд и протяжно вздыхает.

– Я дала обещание защищать тебя, как и каждая из нас, – говорит она. – Мы любим тебя, как родную дочь.

– У тебя были дети? – спрашиваю я.

– Было несколько выкидышей – все девочки, – но я родила восьмерых мальчиков. – Ничто не дрогнет в ее голосе.

– И где они сейчас?

Деревянные бусы постукивают у нее на шее, когда она пожимает плечами. – Я сделала свой выбор, когда пришла сюда. Ты. Ты – мой выбор.

– Но твои мальчики?

Выражение ее лица остается невозмутимым.

– Выходит, тебя заставили отречься от собственной плоти и крови?

– Не так все просто или бессердечно, как может показаться. Мы хотим будущего для наших детей. – Она шмыгает носом, оглядывается по сторонам и опускает голову на грудь. – Мы верим в тебя, Ева, поэтому каждая из нас отдает тебе всю себя без остатка.

– Такой ценой? – Я слышу боль в собственном голосе.

Меня всегда тянуло к матери Кади. В ней есть какое-то особое очарование. Она полна мудрости и житейского опыта. Возможно, это впечатление усиливают красочные бусы или поблекшие со временем татуировки, которые говорят об ее культурном прошлом. Она миниатюрная, но удивительно сильная духом. Я не понимаю, как такая женщина могла уйти из семьи и посвятить свою жизнь незнакомой девчонке. В голове не укладывается.

– Не тебе об этом беспокоиться. – Она поднимается, заканчивая разговор. Прежде чем уйти, она наклоняется и шепчет мне на ухо: – Что бы там ни было, я тоже не думаю, что он мог бы причинить тебе зло. Но они не хотят видеть его рядом с тобой.

Она выпрямляется, забирает у меня тарелку и идет на кухню, где ее ждет мать Кимберли с чашкой чая.

Закрывая глаза, я притворяюсь, что сплю, но уснуть не дают тянущая боль в груди и сокрушительное чувство потери.

Он действительно покинул меня.

35
Брэм

Я лечу головой вниз, вверх тормашками, по узкому желобу из углеродного волокна. Мимо проносятся росчерки ламп аварийного освещения, ослепляя меня.

Я пытаюсь заглянуть назад – не нырнул ли кто-нибудь следом за мной? Но ускорение свободного падения не дает пошевелить головой, прижимая меня к стенке желоба, который тянется крутым серпантином, повторяя контуры похожей на гору Башни. Тело начинает двигаться чуть медленнее, когда конечная скорость снижается до более комфортных величин.

Я снова могу двигать конечностями. Впрочем, это громко сказано. Сила падения уменьшается по мере приближения к уровню затопления. Мне нужно действовать быстро. А думать еще быстрее. Команда Кетча наверняка уже пробирается к тому месту, куда выходит желоб. У меня будет совсем мало времени.

Я поднимаю голову и вглядываюсь в километры трубы, оставшиеся позади. Никогда не думал, что воспользуюсь этой штуковиной. Хотя желоб, конечно, лучше, чем Перчатка.

Что-то врезается в меня. Ударная волна холода обрушивается на макушку, простреливая шею и спину. Я хочу кричать от боли, но у меня перехватывает дыхание, когда ледяная мгла поглощает мое тело.

Следующая панель аварийного освещения мигает желтым, и я вижу, что желоб наполовину полон воды. Это ненормально.

И не предвещает ничего хорошего.

Мое тело горит, когда я погружаюсь в жидкую среду, и спуск резко замедляется. Пути назад нет: желоб гарантирует путешествие в один конец с единственным выходом. Как и Перчатки, не все желоба на Башне находятся в рабочем состоянии, как выяснилось после сегодняшних учений. Некоторые из них объявлены небезопасными и подлежат ремонту. Теперь я знаю, почему.

Вода поднимается до уровня груди, пока я продолжаю скользить вниз. Вот уже и уши под водой, и я чувствую, что двигаюсь еще медленнее. Сердце бешено колотится. Далеко ли выход? Как долго я смогу задерживать дыхание? Хватит ли ширины трубы, чтобы пробираться вплавь? Все это мне предстоит проверить на собственной шкуре.

Дальше все происходит очень быстро. Желоб снова уходит вниз, обматываясь вокруг Башни, и я полностью погружаюсь под воду. Все так же, вверх тормашками. В воде скорость движения падает.

Я вытягиваю руки вверх и пытаюсь плыть, но локти упираются в стенки трубы. Я могу лишь работать ногами, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Этого должно быть достаточно. Да и ничего другого мне не остается.

Я открываю глаза, и боль становится невыносимой. Сокрушительной. Такое ощущение, будто жидкость в глазных яблоках тоже вот-вот схватится льдом.

Я брыкаюсь. Да, так тело быстрее расходует запасы кислорода, но я не сдамся без боя.

Я хватаюсь пальцами за стенки, помогая стесненным в движениях ногам тащить меня вдоль трубы, пробивая ледяную корку.

Я слышу, как бьется сердце. Его стук эхом отдается в голове, как будто в черепе живет барабанщик. Ритм становится все быстрее. Быстрее. Грохот разносится по трубе.

Я должен погрузиться еще глубже. Это против всех инстинктов: находясь в воде, всегда хочется всплыть, но, если я это сделаю, мне уже никогда не выйти отсюда. Они оставят меня гнить здесь. Я должен двигаться дальше. У меня только два варианта: либо выбраться, либо умереть лишь в попытке сделать это.

И вдруг я вижу это.

Спуск становится ровнее, и, делая крутой изгиб, желоб переходит из вертикального положения в горизонтальное. Впереди появляется еще одна панель желтых огней, на этот раз в кольце зеленых.

Зеленый – это хорошо.

Зеленый – это выход.

Сердце рвется из груди, адреналин бушует в венах. Я случайно выпускаю немного воздуха. Пузырьки уплывают прочь, похожие на крошечные спасательные плоты.

У меня получится. Я должен это сделать. Я изо всех сил работаю ногами в ботинках, полных воды, каждым ударом сокрушая стенки желоба. Грохот уносится вперед, подобно сонару указывая мне путь к спасению.

Я хватаюсь за стенки и пытаюсь двигаться быстрее, но пальцы скользят по ледяным наростам. Я чувствую биение пульса в шее, мое тело изнывает от жажды кислорода.

Зеленые огни маячат впереди, освещая мутную ледяную воду, но в глазах начинает темнеть, и картинка становится размытой. Я цепляюсь за стены, впиваясь ногтями в обледенелую обшивку трубы. Внезапно все вокруг блестит и искрится, как будто в толще воды рассыпаны бриллианты, или глубоководные микроскопические живые организмы испускают свет.

Как это прекрасно – терять сознание. Какое умиротворение.

Крупная ледышка врезается мне в голову. Удар болезненный, но на мгновение он возвращает мне сознание. Я могу разглядеть очертания выходного люка, до которого рукой подать, но ноги уже не слушаются. Мое тело отключается, пытаясь защитить себя от холода. Пальцы тоже бесполезны.

Я дрейфую, как мертвый спутник, затерянный в космосе.

Зеленые огни манят. Люк совсем близко. Я моргаю и чувствую, как кристаллы льда трескаются и уплывают из моих глаз. В центре круглой дверцы прямо передо мной горят красные лампочки, освещая металлический рычаг. Я пытаюсь вытянуть руки. Они подчиняются, но неохотно, и еле шевелятся. Огни растворяются, цвет блекнет. Теперь это просто белый свет на серой двери.

Мои пальцы царапают металл. Покалывание пробирается вверх по руке. Я перебираю пальцами, но никак не могу ухватиться за рычаг – не хватает каких-то нескольких миллиметров. Оставшийся в легких воздух обжигает гортань, умоляя выпустить его наружу и заменить глотком чистого свежего воздуха.

Это конец. Мои последние мгновения. В голове свободно и неспешно кружат мысли, в остатках подсознания всплывают какие-то образы.

Отец.

Мама.

Хартман.

Ева.

Купол.

Кубик Рубика.

Ева.

Я на краю Капли, свесив ноги.

Ева.

Ева…

Тело отдает мышцам последние крохи энергии. Тепло разливается внутри. В глазах чернеет, но вдруг вспышкой мелькает ее лицо, и я в последний раз вытягиваю руку. Пальцы цепляются за рукоятку, и, когда воздух вырывается изо рта облаком пузырьков, я что есть силы дергаю рычаг на себя и проваливаюсь в небытие.

36
Брэм

В легких пожар. Я никогда не чувствовал их раньше, и жалею, что чувствую теперь. Я плыву по маленькому дворику в потоке ледяной воды, которая вырвалась вместе со мной из плена желоба. У меня нет сил бороться с течением.

Вокруг темно, даже черно, а, может, просто зрение ко мне не вернулось. Я почти уверен, что отключился. Последнее, что я помню, это как под водой тянулся к рукоятке люка.

Я болтаюсь на поверхности воды лицом вверх, подо мной глубина с полметра. Каждый глоток свежего воздуха приносит с собой облегчение и агонию, смешанные в равных долях. Зрение все еще размыто и бесцветно, но я различаю исполинскую Башню ЭПО, нависающую надо мной. В последний раз я видел ее под таким углом еще мальчишкой. Попадая в Башню, оттуда уже не выйти, если в этом нет необходимости. И если только тебя не выкинут силой.

Я моргаю и делаю несколько глубоких, обжигающих вдохов, забывая о боли и наслаждаясь притоком кислорода. Вместе с цветовым зрением постепенно возвращается слух. Тишина сменяется назойливым звоном. От него болят уши, но, прежде чем мне удается его прогнать, ему на смену приходят другие звуки – глубокие, ритмичные, повторяющиеся.

Голоса. Скандирующие голоса.

Я собираю остатки сил. На полное восстановление нет времени. Я, как могу, выравниваю дыхание, но надо еще изловчиться и встать на ноги. Я должен выяснить, куда меня занесло, и убраться как можно дальше от Башни. Кетч наверняка уже идет по следу, и я не сомневаюсь, что беспилотники вот-вот прорвутся сквозь гущу облаков и обнаружат меня.

Я переворачиваюсь и заставляю себя встать на колени, когда что-то цепляет меня под мышками и поднимает в воздух, как тряпичную куклу.

– Это один из них! – гремит зычный голос. Когда чья-то лапища тычет в мою насквозь промокшую униформу, я вижу очертания вздымающейся толпы. Я поднимаю несфокусированный взгляд на тех, к кому он обращается, кому принадлежат скандирующие голоса.

Фриверы.

Яростная толпа протестующих как будто разрастается, меня поднимают над головами, с ликующими криками передают друг другу, словно выставляя напоказ. Я замахиваюсь для удара, но кулак прорезает воздух. Я повторяю попытку и получаю в ответ смешки. Между тем чужие кулаки молотят меня по ребрам снизу – один удар приходится в живот, выбивая из меня дух.

– Прихвостень ЭПО!

– Преступник!

– Свободу Еве! Свободу Еве!

– Убейте его!

– Свободу Еве!

Мужские голоса скандируют вокруг. Я полностью во власти фриверов. В какой-то момент руки, удерживающие меня над толпой, начинают рвать на мне одежду, тянут во все стороны. Руки повсюду – они царапают кожу, выкручивают конечности. Меня как будто скармливают львам. Нет, я сам угодил им в пасти.

Какой-то грязный оборванец, пытаясь стянуть с меня мокрый ботинок, спотыкается и падает на землю. На вид ему лет пятьдесят пять, судя по морщинам на лице.

Морщины? Ко мне вернулось зрение!

Я замахиваюсь свободной ногой и металлическим носком ботинка бью прямо в челюсть мускулистому фриверу, вцепившемуся в другую мою ногу. Зубы разлетаются во все стороны, и во внезапном переполохе, вызванном моей атакой, у меня появляется удобный момент. Это мой единственный шанс. Я должен бороться.

Мои ноги свободны, и я, не колеблясь, пускаю их в ход, первым делом беру в захват голову молодого фривера – он с виду мой ровесник, но вдвое крупнее. Когда толпа пытается оттащить меня, я использую движущую силу этой массы, чтобы столкнуть парня в воду, лицом вниз. Чем туловище больше, тем сильнее падение.

Толпа теряет равновесие, и все заваливаются следом за ним, ослабляя хватку на мне. Я тоже лечу в воду, но уже в следующее мгновение я снова на ногах, и мои кулаки готовы к бою.

Мужчины медленно поднимаются, и я впервые так близко вижу их лица. Это совсем не то, что разглядывать крупные планы на экранах реалити-мониторов в общаге, когда они протестуют у стен Башни. Здесь все настоящее. Я чувствую запах спутанных бород, пропитанных потом одежд. Я вижу страсть в налитых кровью глазах, ненависть ко мне и всему, что я представляю. Нет, ко всему, что я когда-то представлял.

Стоя перед десятком мужчин, за которыми сотни других, я вижу за их спинами Башню. Ее гладкий металлический каркас, неприступные бетонные стены. Она уродлива – что внутри, что снаружи. Впечатляющая, но уродливая. Здесь, прямо перед собой, я впервые вижу что-то настоящее. Людей, которые борются за то, во что верят, за то, что я пока еще только начинаю понимать. За правду.

– Постойте, – обращаюсь я к ним, поднимая руки. – Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я не один из них.

Я указываю на Башню, нависающую над всеми нами. И вдруг вижу, что творится с моим желобом. Вода хлещет из развороченной взрывом трубы. Мне повезло, что я успел выбраться.

– Твоя форма говорит, кто ты такой, – бурчит в ответ сиплый голос.

Я оглядываю свой комбинезон. Нагрудный знак и нашивки выдают меня с головой.

– Я знаю, как это выглядит со стороны, но это не то, о чем вы думаете. Я больше не с ними. – Я стараюсь, чтобы это звучало искренне, чего добиться гораздо труднее, когда ты на самом деле честен.

– Не слушайте этого говнюка. Он такой же, как и те ублюдки, что держат ее взаперти, – кричит совсем юный фривер.

– Эй, постойте! – восклицает старик с седой мокрой бородой на смуглом, изуродованном шрамами лице. По колено в воде, он грозно сверкает глазами, таращась на мою форму. – Гляньте на его нашивку… Он же пилот.

Шепот и вздохи снова проносятся рябью по толпе, и вокруг меня становится тихо. Я молчу. Мое сердце колотится.

– Это правда? – спрашивает сиплый, пронзая меня черными глазами. – Ты встречался с Евой?

Стоит ли рассказать им? Поверят ли они мне? Можно ли им доверять?

Я киваю, и, едва успеваю открыть рот, как с неба что-то падает, пробиваясь сквозь пурпурные облака, и жужжит, словно адские осы. Дроны.

– Бегом! – командует мужчина. – Отступаем!

И будто кто-то сбросил бомбу хаоса на протестующих. Людской табун в панике мчится на меня, пока гладкий черный беспилотник сканирует сотни лиц, сбрасывая канистры с газом в те точки, где меня уже нет.

Меня сбивают с ног, и я падаю плашмя. Голова уходит под воду, и все вокруг тонет в топоте башмаков обезумевших фриверов.

Внезапно меня поднимают. Я снова могу дышать.

– Если ты – пилот, то пойдешь с нами. – Мне в лицо ударяет зловонное дыхание изо рта человека со шрамом.

Я смотрю ему в глаза. – Уведите меня как можно дальше отсюда, и, клянусь, я помогу получить то, что вам нужно.

Он с ухмылкой оглядывается на Башню. – Знаешь, сколько вас, «инсайдеров», говорило то же самое? Сколько раз мы платили за информацию, доверяли таким, как ты, и оставались ни с чем?

– Таких, как я, у вас еще не было. – Я хватаю его за руку. – Поверьте.

Он обдумывает мои слова. Потом медленно кивает, и капли воды падают с его спутанных седых волос. Встряхивая дредами, он бросает клич своей команде: – За мной, уходим! – Его люди вытаскивают из воды самодельные повстанческие щиты и поднимают их над головами. Когда мы, сгрудившись под ними, маршируем через дыру, пробитую в заборе периметра, я украдкой бросаю последний взгляд на Башню, и, хотя не могу видеть Купол, смотрю в облака и мысленно даю ей обещание.

Я вернусь за тобой.

37
Брэм

Ветер хлещет меня по щекам, когда мы, набирая скорость, плывем по затопленным улицам некогда огромного города в челноке, как называют фриверы самодельную лодку с изогнутым стеклянным днищем, которое позволяет бесшумно и быстро скользить по воде. Кустарный мотор, прицепленный к корме, выглядит довольно впечатляюще для агрегата, собранного из найденных на помойке или украденных деталей. – Когда подойдем ближе, завяжешь пилоту глаза, – слышу я голос человека со шрамом. Полагаю, он у них лидер. Другой мужчина, моложе и крупнее, кивает, доставая откуда-то черную повязку.

– Еще двое на подлете! – кричит фривер с соседнего челнока, лавирующего слева от нас между крышами двух затонувших зданий.

Семеро из нашей лодки смотрят в ту сторону, куда он указывает, и я вижу, что нас преследуют два оставшихся дрона. Во время нашего побега фриверы подбили пять беспилотников, так что эти два – не проблема.

– Кончай с ними, – приказывает лидер.

Соседний челнок притормаживает и отстает от нас. Он останавливается у плоской крыши, на метр торчащей из воды. Двое мужчин вскарабкиваются наверх; в призрачном свете, излучаемом огромной Башней, видны лишь их силуэты. Хотя мы уже в нескольких километрах от периметра, Башня как будто не уменьшается в размерах. Напротив, на фоне этих затонувших древних достопримечательностей Сентрала, она кажется еще огромнее.

Две световые ракеты взмывают в небо, освещая поверхность воды, и взрываются мощными фейерверками. Но вместо россыпи мерцающих огоньков во все стороны разлетаются резкие молнии, поражая все, что попадается на пути: облака, здания, воду – и беспилотники.

Оба дрона вспыхивают и с шипением падают с неба, вздымая огромные волны, которые опасно раскачивают челнок.

– Трофеи! – кричит главарь. Двое мужчин возвращаются в свой челнок, подплывают к месту крушения и начинают вытаскивать из воды дымящиеся дроны. Так вот как они добывают детали и технологии. Умно.

Человек со шрамом кивает, и наш челнок устремляется вперед. Холодные брызги соленой воды летят мне в лицо, попадая в рот, и я только успеваю отплевываться. Мужчины смеются, но я не возражаю: ощущение чего-то настоящего освежает. Если бы моей жизни не угрожала серьезная опасность, я бы и сам наслаждался моментом.

Здания становятся выше, когда мы приближаемся к Лондону, некогда сердцу Сентрала, проплывая над бывшими улицами, откуда растут эти здания, теперь привязанные корнями к дну наступающего океана.

Свет от челнока струится в подводный мир призраков. Сердце замирает, когда я вижу лицо, обращенное ко мне из глубины, но это не более чем статуя. Она тянется к нам, словно умоляя о спасении. Поворачивая за угол, мы плывем над более широкой затонувшей улицей, и я вижу еще больше статуй, наблюдающих за нами из глубин, как будто наше вторжение нарушает их спокойный сон.

Я видел эти статуи на фотографиях давних времен, когда они еще стояли во всем своем великолепии в этом славном городе, прежде чем его накрыли бури. Как и все другие города. Во всяком случае, так нам говорили.

Я напоминаю себе, что когда-то и сам жил в этом городе, и, окидывая взглядом то, что от него осталось, не могу поверить, что здесь до сих пор обитают люди.

– Любуешься видом, да? – спрашивает толстяк, пиная меня коленкой под зад.

– Просто вспоминаю, вот и все. Я жил здесь когда-то.

– Че, серьезно? – Он завязывает мне глаза черной тряпкой и толкает меня назад, заваливая на стеклянный пол. – Добро пожаловать домой.

Я слышу, как он сплевывает, и чувствую, что плевок приземляется мне на лицо. Я отползаю к стенке, взбешенный тем, что ничего не вижу через повязку.

Еще минут десять лодка кружит по воде, и я пытаюсь мысленно проследить ее маршрут. Большую часть своей жизни я смотрел на эти улицы с высоты Башни и могу начертить в уме карту. Если мне не изменяет память, думаю, мы заходим в тот район, где расстояния между крышами шире, где шпили и башни не мешают друг другу, где раньше протекала река, змейкой извиваясь между ними.

Ветер бьет мне в лицо, и я догадываюсь, что мы выходим на простор. Я прав. Челнок скользит вдоль старого русла Темзы.

Раздается щелчок, и, хотя мне казалось, что я ничего не вижу, перед глазами становится еще темнее. Это гаснут огни на борту. Теперь мы идем в темноте.

– Пришвартуешь оба, и мы пересядем в шлюпку, – командует человек со шрамом. Никто не отвечает, но я чувствую, что все исполняют приказ, потому что челнок поворачивает направо и пересекает реку.

Лодка замедляет ход, и сквозь повязку пробивается далекий свет фонаря.

– Сколько душ? – раздается молодой голос.

– Все свои, плюс один, – отвечает кто-то рядом со мной.

– Кто он, черт возьми?

– Пилот.

Становится тихо, и я чувствую, что все смотрят на меня.

– Повтори-ка? Я ослышался, или ты сказал, что подобрал пилота?

Кто-то хватает меня за руку и заставляет встать. Луч фонаря скользит по моей груди, освещая знаки отличия на униформе.

– Не здесь, идиоты, – рявкает главный. – Доставьте его к Бену, а потом, ребятня, можете сплетничать, сколько хотите.

– Да, Фрост. В смысле, сэр. Извините, сэр, – заикается молодой голос.

Челнок ударяется обо что-то металлическое, и меня швыряет вперед, когда лодку выдергивают из воды. Мы наконец останавливаемся.

В этой возникшей короткой паузе голова моя полнится вопросами. Куда дальше? Мы уже на месте? Удастся ли мне сбежать? Кто такой Бен?

Внезапно меня поднимают со стеклянного пола, и я думаю, что погиб, когда снова куда-то падаю.

Вода обжигает кожу, холод проникает в кости, как будто ледяные лапы Мрачного Жнеца[6] тянут меня ко дну. Я догадываюсь, что меня выбросили за борт. Я барахтаюсь, отчаянно работая конечностями, но ледяная хватка становится крепче. И, когда мои силы уже на исходе, меня подхватывают и тащат из воды.

Я плюхаюсь на дно надувной резиновой шлюпки, по-прежнему с завязанными глазами. Вокруг слышны голоса, смех и споры, пока я откашливаю соленую воду.

– Боже, если ты собираешься блевать, давай за борт, – произносит голос с неуловимым северным акцентом, и легким толчком ноги мне подсказывают, в какую сторону ползти.

Я подтягиваюсь к борту и чувствую, как шлюпка отчаливает от берега. Я делаю вид, будто поправляю повязку на глазах, и успеваю кое-что разглядеть сквозь узкую щелочку между щекой и полоской ткани.

Я вижу пришвартованный стеклянный челнок. Он подвешен к гигантской круговой металлической раме, наполовину погруженной в воду. Фриверы неплохо знакомы с историей Сентрала.

Находчивые ребята!

Когда шлюпка, подпрыгивая, несется по волнам, я наклоняю голову, чтобы увидеть, куда мы направляемся, и тут меня осеняет. Я знаю, куда мы держим путь. И точно знаю, кто такой Бен.

38
Ева

Проходят часы, а мы все торчим в безопасной комнате, маясь от безделья и неизвестности, гадая, что же происходит там, внизу. Выйти нельзя: единственная дверь заперта.

Снова напитки, снова еда, карточные игры, дрема. Все ждут, когда зазвонит телефон, и мы сможем узнать, что за инцидент нарушил наш привычный распорядок и лишил нас Брэма.

Я лежу на кровати, монотонно играя с кубиком Рубика. В голове немного прояснилось после того, как я поела. Интересно, что же совершил Брэм, чтобы посеять такую панику. Мысль о том, что ко мне не присылают Холли, не дает покоя. Впрочем, вряд ли стоит удивляться, учитывая, что именно пилот из команды Холли и устроил этот переполох. Но то, что меня поместили в комнату, о существовании которой я даже не подозревала, говорит о многом. Если о ней не знала я, могу предположить, что не знала и Холли. Должно быть, именно в этом заключается их план – спрятать меня там, где он не сможет меня найти. От этой догадки мурашки бегут по спине, и я содрогаюсь. Мне не хочется думать о том, что наша особая связь оборвана, и что его больше нет рядом. Единственная искорка в моей жизни – и та померкла.

Интересно, что могло случиться? Прошло два дня после той нашей встречи на Капле, и я не думаю, что с наказанием ждали так долго.

Он слишком заботился обо мне, чтобы вот так взять и бросить. Я знаю. Я не верю, что он мог уйти, не сказав ни слова, даже не намекнув на то, что подумывает о побеге. Но с каждой нашей встречей я все сильнее подталкивала его к тому, чтобы он проявил себя, настоящего. Может быть, они сочли, что риск слишком велик. Или он что-то узнал и пригрозил, что расскажет мне. Возможно, от него требовали каких-то неблаговидных поступков, и Вивиан пожертвовала им, чтобы преподать остальным урок, показать, что бывает с теми, кто не подчиняется приказам. А, может, ему просто надоели здешние порядки, и он решил, что с него хватит.

Нет, не верится, но фантазировать можно до бесконечности, и, пока кто-нибудь не соизволит дать мне вразумительный ответ, думаю, я никогда не узнаю правду.

Так я и коротаю время: в тревоге за Брэма, раздумьях о темной стороне жизни в Башне и мире за ее стенами, и еще о том, как выяснить, что же от меня скрывают.

Звучит громкая мелодия. Матери замолкают и с надеждой смотрят на экран, где вместо привычного логотипа появляется лицо Вивиан.

Я перебираюсь на другой конец кровати, чтобы лучше видеть. Вивиан как всегда сурова, холодна и невозмутима, ее глаза щурятся с экрана, впиваясь в каждую из нас, и кажется, будто она видит всех насквозь. Может, так оно и есть. Я не сомневаюсь, что и эта комната нашпигована камерами видеонаблюдения. Вивиан сидит за столом, неподвижная, как скала, в ожидании нашего полного внимания.

Похоже, она связывается с нами из своего офиса, да и вряд ли она присоединилась бы к нам, когда нас загоняли в этот бункер. Думаю, наше общество – это для нее слишком. Я уверена, что ее офис защищен так же, как эта комната, а помимо безопасности существует и практический интерес: она может по-прежнему контролировать все и вся прямо оттуда. Ни для кого не секрет, что контроль для нее – превыше всего. В конце концов, она важная персона. Думаю, у человека столь высокого ранга всегда найдутся враги, каким бы порядочным он ни был, но, поскольку она бессердечна, ее наверняка ненавидят больше, чем кого-либо. Но, может быть, я ошибаюсь: ведь это люди доверили ей такую власть. Я вспоминаю Вивиан, которую когда-то знала, и ту Вивиан, о которой рассказывает моя мама в своих письмах. Трудно поверить, что это та же женщина, которую я вижу сейчас на экране. Они как будто из разных миров.

Эта Вивиан – одержимая, целеустремленная и сосредоточенная, – наверное, уже и забыла, что значит быть человеком. Как же такую женщину назначили ответственной за оздоровление человеческой расы?

– Здравствуйте, дамы. – Она вздыхает, изображая крайнюю усталость, медленно наклоняя голову набок, как будто пытается сопереживать нам, запертым в тесноте, в то время как сама находится в роскошном кабинете. – Мы надеемся, что вам комфортно. Вы отлично справились с эвакуацией – действовали быстро и без паники. Мы никогда не отрабатывали такой сценарий на учениях, но вы оказались на высоте. Благодарю вас. – Она медленно склоняет голову. Я оглядываюсь вокруг и вижу, как многие женщины кивают и улыбаются, польщенные похвалой, но меня на это не купишь. Я не верю в искренность – ни ее слов, ни реакции Матерей на них.

– Теперь, – продолжает Вивиан, – я знаю, вам всем будет интересно узнать, что же происходит, но в целях вашей же безопасности мы не можем разглашать некоторые подробности. Тем более что для вас они уже не имеют значения, поскольку мы позаботились о вашей безопасности и о безопасности Евы. Это главное, и только это всегда должно быть на первом плане. Будьте уверены, мы контролируем ситуацию, и скоро все вернется к обычному распорядку. Недопустимая проблема будет оперативно устранена. Спасибо за сотрудничество.

Лицо Вивиан блекнет, растворяясь в логотипе, и тот же музыкальный аккорд возвещает, что сеанс связи окончен. Мы так ничего и не узнали о происходящем внизу. Тихий ропот Матерей убеждает меня в том, что некоторые из них разделяют мои чувства и недовольны тем, что их держат в неведении и взаперти.

Я задаюсь вопросом, беспокоит ли кого-то судьба Брэма? Ведь для них он свой, друг и даже в какой-то степени коллега. Они познакомились с ним через Холли. Интересно, боятся они его теперь, радуются, что вовремя улизнули, считают его предателем? Или, как я, просто боятся за него и того, что может случиться, если его поймают?

Я видела, что сделали с Диего, когда он угрожал моей жизни. Так что, хотя сердце и разрывается при мысли о том, что мы с Брэмом больше никогда не увидимся, я бы предпочла, чтобы он сбежал невредимый.

Слеза падает на щеку, и я проскальзываю под одеяло, чтобы матери ничего не заметили. Я сворачиваюсь калачиком и закрываю глаза, призывая мысли и страхи оставить меня в покое.

Вскоре я чувствую, как кто-то кладет руку мне на плечо, склоняется надо мной и целует в щеку.

– Пожалуйста, не плачь, малышка, – шепчет дрожащий голос матери Кимберли. – Мне так жаль, что мы оставили тебя, Ева. Мы были неправы. Мы здесь, чтобы помочь тебе. Мы – твои. – Ее щека задерживается на моей щеке. А потом она снова оставляет меня одну.

Они напуганы, я понимаю.

По крайней мере, когда Вивиан угрожает мне, я знаю, что она ничего со мной не сделает. Да, она может забрать мои личные вещи, оставить меня без еды и запереть в комнате, но она же сказала, что я «всего лишь винтик». Однако жизненно важный. Без этого винтика империя Вивиан просто развалится, и она это знает.

Между тем Матери находятся в более уязвимом положении. Я знаю, Вивиан не задумываясь устроит показательную порку, изгнав кого-то из них. Если я для нее «винтик», трудно даже представить, как она обзывает их, когда меня нет рядом.

Я думаю о том, как моя мать чувствовала себя никчемной, теряя сыновей. Думаю о многих других женщинах, которые поставили на себе крест, потому что утратили естественную способность к деторождению. Женщинам приходится нелегко. Те, кто наверху, настолько сосредоточены на проблеме возрождения человечества, пытаясь принести в мир новое поколение женщин, что махнули рукой на тех, кто еще остался. Эти немолодые женщины стали рабынями Вивиан, и я не уверена, что она заслуживает такой власти над ними.

39
Брэм

– Это Фрост, – выкрикивает человек со шрамом. Я слышу, как он подплывает к нам на своей лодке. Судя по пыхтению мотора, это еще одна надувная шлюпка. – Открывай.

Фрост. Надо запомнить его имя.

Я морщусь, пытаясь увидеть больше сквозь щелочку под колючей повязкой на глазах. Массивная деревянная дверь открывается в некогда великолепных стеклянных часах – их огромные стрелки безжизненно висят как напоминание об ушедшем времени. Циферблат, когда-то смотревший сверху вниз на город, теперь по подбородок в воде и глазеет снизу вверх на новую эру облакоскребов, которые его попросту не замечают.

– Отведи пилота на Глубину, – рявкает Фрост, и Толстяк пинками заставляет меня подняться. Я пока не знаю его настоящего имени, но еще один пинок – и к нему может приклеиться Толстяк.

Не выдавая отвоеванных миллиметров видимости, я как будто вслепую выбираюсь из лодки и неуверенно захожу в циферблат часов.

Воздух внутри густой и затхлый. Но это лучше, чем мерзнуть на воде. Меня подталкивают вперед, и я чувствую, как в лицо бьет резкий белый свет – тот, что вызывает головную боль, если находиться под ним слишком долго. Украдкой поглядывая вниз, я вижу ступеньки, уходящие в темную воду, покрытую рябью, которую создают падающие со всех поверхностей капли. Каким-то чудом им удалось сохранить эту часть часовой башни, отделив ее от потопа так, что уровень воды в ней на несколько этажей ниже, чем в реке снаружи.

– Вниз, – командует Толстяк и толкает меня в спину. Я начинаю спускаться по ступенькам, удерживаясь за ледяной металлический поручень. С каждым шагом становится теплее, и я останавливаюсь, когда у моих ног уже плещется вода. Дальше идти невозможно.

– Куда теперь? – спрашиваю я.

– Заткнись. Будешь говорить, когда с тобой заговорят. – Он склоняется надо мной, и я вижу, как его пухлая мокрая рука тянется к стене слева. Я кручу головой и успеваю заметить выключатель. Толстяк щелкает, и вспыхивает красный свет.

Гниющие каменные ступени подрагивают у меня под ногами. Вода вокруг нас начинает пузыриться.

– Назад, – рявкает Толстяк и, дергая за мокрую униформу, тащит меня к стене.

Я усиленно работаю лицевыми мышцами, пытаясь заглянуть под повязку: что-то поднимается из толщи воды. Голубые огни освещают глубокую дыру в центре железного каркаса здания. По мере приближения огней к поверхности вода шипит и брызгается. Большой железный шар выныривает рядом с нами, и выключатель на стене мигает зеленым.

– Подъем! – кричит Толстяк и, вооружившись крюком, цепляет железный шар. Я слышу глухой удар металла о металл и скрежет каких-то поворотных механизмов.

– Добрый вечер, Чабс. – Новый голос приветствует Толстяка изнутри теперь уже открытого подводного железного аппарата. Чабс.[7] Я почти угадал.

– У нас сегодня лишний пассажир, – говорит Чабс, подталкивая меня к батискафу.

– Пригни голову. – Тот, кому принадлежит этот голос, определенно нравится мне больше, чем Чабс.

Я пригибаюсь и, отталкиваясь от каменной ступеньки, ныряю в шар. Тут же меня подхватывает чья-то рука и ведет внутрь. Аппарат ухает вниз и кренится.

– Господи, Чабс, ну ты и увалень, – ворчит незнакомец, и мы оба держимся за стенку, чтобы не упасть, пока Чабс неуклюже залезает в корабль. – Все на борту? Задраить люк. – Я слышу лязг и скрежет. – Готов к погружению? – спрашивает он.

– Готов, – отвечает хриплый голос через какое-то переговорное устройство.

Железный шар приходит в движение, и пузыри долбят по изогнутым стенам башни.

– Думаю, теперь можно это снять, – говорит добрый голос и развязывает мою повязку. Мои глаза легко приспосабливаются к тусклому желтому освещению, и то, что они видят, приводит меня в крайнее изумление.

– Сондерс! – восклицаю я, узнавая кривой нос и вытянутое лицо.

– Брэм? – Сондерс заключает меня в объятия. – Не могу поверить!

– Я тоже! Какого черта ты здесь делаешь? Я думал, ты арестован! – Совершенно сбитый с толку, я ума не приложу, каким ветром сюда занесло бывшего пилота.

– Был! Арестован, приговорен, заключен в тюрьму, сбежал! – гордо произносит он.

– Спасен, – добавляет Чабс.

– Ну, да, чисто технически эти ребята меня вытащили, но без моей помощи тут не обошлось. Полезно, когда твоя сетчатка зарегистрирована в системе безопасности. – Он подмигивает и похлопывает себя по внушительному носу.

– И что? Ты теперь фривер? – посмеиваюсь я.

– Ха, да, думаю, да. Знаешь, когда твой отец решил, что я опасен для Евы, и мисс Сильва упекла меня за решетку, я стал иначе смотреть на многие вещи. Я вдруг понял, что Ева, хотя формально и не в тюрьме, такая же пленница, как и я. Когда эти парни привели меня сюда, я столько всего узнал, Брэм. Ты даже не догадываешься, что такое ЭПО и как они губят это место.

– Сентрал? – уточняю я.

– Сентрал? Куда там – весь мир! Жизнь здесь, внизу, совсем не та, что в Башне, но она настоящая. Честная. Я должен был помочь этим ребятам, – объясняет Сондерс. – Постой! Какого черта мы все обо мне, да обо мне? Что здесь делаешь ты, сын Удивительного Волшебника, с завязанными глазами? И как ты оказался в компании с этими придурками?

– Погоди-ка, ты – сын доктора Айзека Уэллса? – спрашивает Чабс. – Представляю, что будет, когда об этом узнает Фрост! – Он потирает толстые ручонки.

Спускающийся аппарат внезапно останавливается, и приглушенный звонок снаружи объявляет о нашем прибытии.

– Вовремя ты сделал ноги! – восклицает Сондерс. – Ладно, расскажешь потом. Добро пожаловать на Глубину!

Кто-то открывает люк снаружи, и я чувствую прилив горячего густого воздуха в тесную кабину железного корабля.

Я жду, пока вылезут Чабс, потом Сондерс, и следую за ними. Мы проходим через небольшую герметичную камеру в смежную комнату и спускаемся еще на один лестничный пролет. Стены облицованы толстым слоем прорезиненной ткани, усеянной каплями конденсата. Мы попадаем в длинный темный коридор, тускло освещенный редко расположенными светодиодными фонарями.

– Сюда, – бормочет Чабс, шлепая вперед по коридору. Мы упираемся в тупик, и Чабс приподнимает полотно водонепроницаемой обшивки, за которым обнаруживается дверь – старая, еще времен постройки часовой башни, местами прогнившая от сырости. Когда мы проходим в помещение, напоминающее приемную, я слышу гул голосов, доносящийся из соседней комнаты.

– Удачи, – говорит Чабс с дерзкой ухмылкой, когда мы заходим в огромный зал. Высоко над нами потолок, который поддерживают аутентичные балки, теперь обшитые таким же водоотталкивающим материалом и усиленные стальными прутьями, чтобы сдержать внешнее давление воды. Обстановка напоминает импровизированный армейский штаб. По центру, вдоль узкой полоски пола, тянутся ряды столов и возвышаются ярусы скамеек, обращенных к ним.

Стены толстые и герметичные. Десятки фриверов уже кружат возле столов и заполняют ряды скамеек, подтягиваются и другие из дальнего конца комнаты, оживление царит и в мезонине над нами. Среди собравшихся много женщин – во всяком случае, гораздо больше, чем обычно бывает у стен Башни. Они увлеченно беседуют друг с другом и с мужчинами. Мне они напоминают Матерей из Купола, только, в отличие от них, одеты не в унылые балахоны, скрывающие женственность. И никакого разделения или дискриминации. Это сильные женщины среди сильных мужчин, и энергия здесь бьет ключом. Она заразительна. Одна из женщин бросается навстречу насквозь промокшему фриверу, которого я видел у стен Башни. Они целуются и обнимаются, пока толпа приветствует возвращение команды домой. Судя по пробивающейся в волосах седине, женщина старше, чем ее друг. Здесь все женщины старше большинства мужчин.

Я отвлекаюсь от пары и бросаю взгляд на мерцающие огоньки электроники, подключенной к столам. Техника впечатляет. Она гораздо более продвинутая, чем та, что используется в ЭПО.

Голографические дисплеи передают секретные изображения Евы. Карты и чертежи Башни, разложенные на столах, испещрены каракулями и булавками.

Мы проходим между рядами столов, и фриверы как один таращатся на меня, разглядывая мою униформу. В зале шумно, эхо голосов отскакивает от высоких потолков.

– Ладно, успокойтесь, ребята, успокойтесь, – призывает к порядку гулкий голос Фроста, который подходит к столу в центре зала. Его окружают мужчины и женщины.

– Итак, прежде чем мы начнем обсуждение сегодняшних событий, я хочу обратиться к тому, кто, уверен, волнует вас больше всего. Это наш новый гость. – Фрост показывает рукой в мою сторону. Поворачиваются головы.

– Вы завязываете глаза всем своим гостям? – спрашиваю я, излучая уверенность, которой на самом деле не испытываю.

– Если они носят такую униформу, – отвечает Фрост, кивая на мой темно-синий комбинезон в нашивках ЭПО. – Что ж, давай послушаем тебя. Брэм, если не ошибаюсь? – Он вглядывается в мой бейджик.

– Он сын доктора Уэллса, – встревает Чабс.

Воцаряется жутковатая тишина, как будто кто-то ставит на паузу саму жизнь.

– Это правда? – Фрост перекидывает через плечо влажные седые дреды и буравит меня темными глазами, словно пытаясь залезть в душу.

Я киваю.

– Выходит, улов сегодня оказался неплохим.

– Всегда легче поймать рыбу, которая сама рвется из реки, – отвечаю я.

– Чушь собачья. – Чабс слегка шепелявит после потери двух зубов, которые я выбил ему во время потасовки у Башни. – Никто не захочет покидать Башню по своей воле, тем более сынок доктора, если верно то, что о тебе говорят. Кто ж откажется от такого тепленького местечка? Да у тебя на лбу написано, что ты шпион.

Я чувствую тяжесть взглядов, устремленных на меня со всех сторон. В них подозрительность, нервозность, ненависть. Капли пота выступают у меня на лбу и скатываются к бровям.

– Пожалуйста, просвети нас, почему ты сбежал. Угодил в неприятности? – спрашивает Фрост. Его лицо остается бесстрастным.

– Я прожил там с раннего детства. Башня – как жизнь с завязанными глазами. Думаю, я просто созрел для того, чтобы их открыть.

– И я полагаю, отец не очень обрадовался твоему прозрению? – усмехается Фрост.

– Можно и так сказать, – отвечаю я. – Есть и другое объяснение. Он пытался меня убить, ему это не удалось, и тогда он натравил на меня службу безопасности. Я сбежал. А потом меня едва не разорвали в клочья твои люди, и вот я здесь.

– Значит, вечер для тебя выдался насыщенным, – говорит Фрост, расчесывая бороду пальцами.

Фриверы на скамейках замирают в напряженном ожидании приказов Фроста.

– Ты знаешь, кто мы? За что мы боремся? В чем наша миссия? – спрашивает Фрост, устраиваясь во главе длинного стола.

Я киваю. – Вы хотите освободить Еву.

Зал взрывается хохотом.

Фрост поднимает руку, и все замолкают. – Да, это одна из целей, которых мы добиваемся, но лишь малая часть общего замысла. Мы боремся не только за освобождение вашей драгоценной пленницы. – Он жестом обводит столы, заваленные военными картами. – Мы добиваемся справедливости.

– Справедливости? – недоумеваю я.

– Да. Справедливости для Евы, справедливости для нас, справедливости для миллионов людей, живущих под властью ЭПО и любых подобных организаций, еще существующих на этой планете. Уничтожение их – и есть справедливость. Мы хотим устранить самозванцев, прежде чем они присвоят себе все ценное, что еще осталось на нашей планете, прикрываясь Евой как живым щитом, используя ее, чтобы скрыть свои истинные намерения.

– Истинные намерения? И каковы же они? – спрашиваю я.

Фрост удобнее устраивается на стуле и начинает вертеть в грязных заскорузлых руках маленькую реплику Башни. – Как вы стали самой могущественной организацией на планете? Более влиятельной, чем правительства, королевские особы, армии и даже сам Господь Бог? Ответ простой: вы завладели самым важным человеком: Евой. Они заботятся о Еве только потому, что она приносит им неограниченную власть. Убери Еву из уравнения – и с чем они останутся? – Он опрокидывает модель башни на бок. – Как только мы заберем Еву, как только уничтожим ЭПО, мы вернем миру порядок. И первый шаг – возвращение Евы.

– Возвращение? – переспрашиваю я.

– Да. Ева – спасительница человечества. Пришло время человечеству вернуть ее обратно, и с твоей помощью у нас появляется шанс, какого еще никогда не было.

40
Брэм

Чабс, мой сопровождающий, показывает мне комнату, где я могу отдохнуть. Она маленькая и сырая, но, стоит моей голове коснуться дощатого пола, как меня захлестывает странное, чуждое ощущение.

Сон.

Меня будит грохот кулаков о хлипкую дверь. – Завтрак, – объявляет Чабс, уже с набитым ртом. Я встаю и надеваю свой комбинезон. Он почти высох, но я думаю, что здесь ничего и никогда не высыхает полностью, судя по устойчивому запаху сырости.

Я открываю дверь и следую за ним по узкому коридору. Тусклые лампочки отбрасывают мягкий оранжевый свет на стены, сделанные из подручных материалов – дерева, металла, пластика. Похоже, в ход пошло все, что удалось наскрести в других зданиях. В зияющих кое-где дырах проступает водостойкая фанера, по которой стекают капли воды.

Я начинаю задаваться вопросом, на какой глубине мы находимся, и сколько воды нас окружает. Какая масса давит на эти стены и потолки? От таких мыслей становится не по себе.

– Завтрак здесь не ахти. Хотя еды много, можно наесться от пуза. Тебе, как я погляжу, нужно хорошенько поесть, – говорит Чабс.

Он сегодня сама любезность, поэтому я воздерживаюсь от прямого и очевидного ответа. – Спасибо.

– Еда лучше в Сентрале, но там слишком много глаз. И с таким арсеналом сразу заметут. – Он показывает мне еще один зал, наподобие того, где мы собирались накануне. Столы завалены винтовками и боеприпасами, бронежилетами и прочим оружием разных моделей и технологий.

– Отчего же? Разве не все солидарны с вами? – удивляюсь я.

– О, конечно, все! Мы все презираем ЭПО. Я имею в виду, просто посмотри, что здесь творится, во что превратился город.

– И в этом виновата ЭПО? – спрашиваю я.

Чабс хихикает. – Приятель, ты, кажется, ничего не понял? Конечно, во всем виновата чертова ЭПО. Кто, по-твоему, вырубает наши электрогенераторы, чтобы подпитывать энергией Башню во время бурь? Кто управляет потоками воды так, что наводнение сначала приходит в город, оставляя Башню целой и невредимой? Для ЭПО мы просто пиявки, сосущие кровь.

– Так если все разделяют ваши идеи, зачем вам прятаться здесь?

– Мы прячемся от них, от ЭПО, а не от нашего брата из Сентрала. Это ваши люди и патрули рыщут повсюду, – объясняет Чабс. – Раз в день сканеры обыскивают Сентрал в поисках протестной активности. Так мы и оказались здесь. Железо служит защитой от сканеров – сквозь него им не прорваться.

– Понятно. – Я искренне поражен их технической подкованностью, как и тем, что ЭПО ежедневно сканирует город. Я и не догадывался, что такое возможно. Похоже, мне много чего неизвестно о компании, на которую я работаю.

Работал.

– К тому же все построились на крышах затонувших зданий. Никто не подозревает, что можно жить внутри, под водой. На этих домах поставили крест. Так что мы в полной безопасности.

Мы заходим в столовую, где мне подают тарелку с какой-то бурой растительностью.

– Все с домашнего огорода. – Сондерс хлопает меня по спине, присаживаясь рядом. – Водоросли, прямо отсюда, из русла реки. Кладезь витаминов!

– Хотя на вкус – полное дерьмо! – кричит из открытой кухни шеф-повар, комично зажимая нос и помешивая какое-то варево в кастрюле.

– Наверху почти ничего не растет, поэтому довольствуемся тем, что есть. Когда мы раскопали это место и откачали воду, обнаружили здесь тонны этих растений. Секрет фриверов. Мы им не делимся с Сентралом – на всех не хватит.

Я отправляю в рот порцию деликатеса и тотчас жалею об этом. Я давлюсь. Кашляю. Выплевываю эту дрянь.

Фриверы вокруг меня смеются.

– Ничего, привыкнешь. Как и ко всему остальному в этом месте, – говорит Сондерс.

– Тебе здесь нравится? – спрашиваю я, умудрившись проглотить немного.

– Ну, думаю, тут надо смотреть, какая альтернатива. Я мог бы и дальше работать на ЭПО, делая вид, будто мне плевать, что они творят с планетой, как контролируют Еву. Я мог бы отказаться пойти с этой кучкой неудачников, когда они вытащили меня из тюремной камеры в Башне, и остаться там отбывать наказание. Или мог поселиться здесь, с людьми, которые разделяют мои убеждения и готовы за них сражаться. Так что да, я думаю, из всех имеющихся вариантов я выбрал тот, который мне больше всего нравится. После завтрака мне устраивают экскурсию. За один раз, конечно, всего не охватишь. Слишком много помещений. Целые анфилады. Маленькие комнатушки, переделанные под личные спальни, большие залы с рядами двухъярусных кроватей наподобие казарм, кухни, медсанчасть, оружейная. У них есть все, что нужно для полной автономии.

Мой мозг загружен под завязку, так что мне есть чем заняться, когда меня провожают в мою комнату и оставляют одного. Кажется, мне еще не доверяют настолько, чтобы я мог бродить без сопровождения.

Я протягиваю руку и поглаживаю одну из влажных досок, прибитых гвоздями к стенам. Заноза попадает в палец, вызывая нестерпимую боль.

– На твоем месте я бы не затягивал, вытащил сразу, – доносится с порога голос Фроста.

– Извините, не знал, что вы здесь, – говорю я, поднимаясь.

– Нет, нет, сиди. – Он проходит в мою келью и садится рядом со мной. – Занозы – болезненные твари, хотя и мелкие.

Я смотрю на крошечную коричневую щепку, торчащую из пальца, и вижу, как набухает и краснеет кожа вокруг. Так тело пытается ее отторгнуть.

– Достаточно какой-то занозе поранить кожу в нужное время и в нужном месте, и эта тварь может прорваться внутрь, вторгнуться в защитную систему организма. Если не удалить ее, можно занести инфекцию, а если инфекция агрессивна и распространяется, можно потерять кисть или всю руку. И все из какой-то, казалось бы, малюсенькой щепки.

Пока я ковыряюсь с занозой, вытаскиваю ее зубами и слизываю выступившую на кончике пальца капельку крови, Фрост внимательно наблюдает за мной и улыбается в седую бороду.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Я думаю, ты можешь оказаться той самой занозой, которую мы так долго ждали. – Он бросает на пол папку, из которой выскальзывает единственная фотография, и мое сердце перестает биться.

Хотя изображение зернистое, мне достаточно одного взгляда, чтобы его распознать. Это снимок с камеры видеонаблюдения в Куполе, осуществляющей слежку за Евой и Холли, и я могу сразу сказать, кто в тот день работал пилотом.

Это фотография нашего первого поцелуя.

41
Брэм

Я подношу распечатку поближе к глазам, вглядываясь в каждую деталь, пытаясь вспомнить и заново пережить волнение того момента. Губы Холли, мои губы, встречаются с губами Евы всего на долю секунды, и в этот короткий миг я понимаю, что мое чувство взаимно. То, как она наклонилась ко мне, прикоснулась ко мне руками, не оставляет сомнений в том, что она тоже этого хотела.

У меня перехватывает дыхание, когда я вспоминаю ощущение ее тела, прильнувшего ко мне. Микроскопические датчики моего кинетического костюма повторяют изгибы ее фигуры и передают тепло ее кожи, хотя на Капле дует искусственный бриз.

Фрост откашливается, возвращая меня с небес под воду, из-под облаков в комнату, погребенную под затопленным городом.

– Откуда это у вас, черт возьми? – спрашиваю я. – Это же сверхсекретный материал. Даже у нас, пилотов, нет доступа к таким записям. – Мой мозг напряженно работает, пытаясь разгадать головоломку. За Каплей ведется самое пристальное круглосуточное наблюдение, как ни за каким другим местом на планете, но материалы видеосъемки, по понятным причинам, охраняются лучше всего.

– Скажем так, у нас есть друзья наверху. – Фрост прячет улыбку в курчавой бороде.

– Но это же бессмыслица! Кто-то из сотрудников Башни, тайно работающий на фриверов? Кто мог так рисковать? – спрашиваю я, роясь в памяти в поисках любых подсказок о том, кто может быть их инсайдером. – Доступ к информации такого рода требует многолетней работы, доверия…

– И жертв, – прерывает Фрост более серьезным тоном.

– Жертв? – переспрашиваю я.

Фрост кивает. – Надо отказаться от собственной жизни, распрощаться со своей семьей, любимыми. – Голос Фроста дрожит, словно эмоции застали его врасплох.

Он видит, что от меня не ускользнула его минутная слабость, и откашливается.

– Нужно быть исключительно преданным делу. Бороться за свою веру, за справедливость, – ворчит он.

– Оставить это ради работы в Башне? Кто ж не согласится? – Я разглядываю струйки воды, просачивающиеся сквозь трещины в стенах.

Фрост выхватывает у меня из рук фотографию. – Если это место не соответствует твоим стандартам, я уверен, что организовать обратное путешествие к Башне не составит особого труда. Их сканеры совершают облеты поверхности воды каждые полчаса, и ты ожешь запросто подняться наверх, чтобы встретиться со старыми приятелями. – Фрост встает и делает шаг к двери, собираясь уйти.

– Нет, стойте! Мне нельзя возвращаться. – Я киваю на фотографию в его руке, и он задерживает на ней взгляд.

– Да, думаю, это действительно не прописано в твоей должностной инструкции, – говорит он, тыча грязным пальцем в наши соприкасающиеся губы. – Сынок босса по уши влюбляется в девушку-спасительницу, как и любой другой горячий парень, у которого мозги в штанах.

– Все было не так, – огрызаюсь я.

– Ах, дай-ка угадаю, у вас все по-другому. Она действительно неровно дышит к тебе, – насмешливо произносит он, отчего я чувствую себя глупым мальчишкой. В его устах это звучит совершенно нелепо.

– О, я тебя умоляю. Знаешь, скольких парней мы вызволили из Башни именно по этой причине? Ладно, может, они не такие профи, как ты, но это не меняет дела. Лишь только появившись на свет, Ева стала мечтой каждого мужчины на планете Земля, фантазирующего о том, как она безумно влюбится в него. Каждый из моих парней думал так же, как ты. Половина из них, не сомневаюсь, до сих пор грезит о ней. Ты же не думаешь, что мне удалось привлечь ораву мужиков, построить это место, потому что они хотят служить правому делу? – Он смеется. – Не-а. Они здесь, потому что каждый из них, даже если не признается в этом и самому себе, чувствует, что у него есть шанс стать ЕДИНСТВЕННЫМ мужчиной, кого полюбит ЕДИНСТВЕННАЯ девушка. Или, по крайней мере, надеется получить хоть немного внимания. – Он сует мне в руки фотографию. – Счастливчик ты, сукин сын.

– Кто-нибудь здесь знает об этом? – спрашиваю я. Интересно, как фриверы отнесутся к еще одному влюбленному в Еву идиоту?

– Пока нет. У нас тут свои уровни секретности. Это пришло непосредственно от нашего источника прямо ко мне.

Я вздыхаю. Хоть это утешает.

– Но они узнают достаточно скоро, – добавляет он. – Ваши отношения, или как бы ты это ни называл, могут пригодиться для дела.

– Пригодиться? – спрашиваю я. – Вы хотите использовать меня?

– Здесь у всех есть свое предназначение, парень. Иначе никого бы тут не было, – отвечает он.

– Вы не знаете Еву так, как знаю ее я, или как она знает меня, – кричу я ему вслед, когда он выходит из комнаты и исчезает в темном коридоре своей штаб-квартиры.

Я знаю, что мои слова звучат бредово – это бред и есть, полное безумие. Это то, о чем думает каждый идиот, начинающий работать в Башне. По статистике, именно по этой причине 99 процентов мужчин рвутся работать там, и потому-то в Башне никогда нет вакансий. Получив работу в Башне, вы не оставите ее до самого выхода на пенсию. Или до самой смерти… Или безумно влюбитесь в Еву, едва не схлопочете пулю от охранников во время своего побега и удерете с кучкой фриверов. Господи, Брэм, что, черт возьми, происходит?

Я хватаюсь за голову, пытаясь усмирить разбушевавшийся разум. Раздается стук в дверь.

– Можно войти? – пробивается сквозь щели голос Сондерса.

– Конечно, – отвечаю я, даже не пытаясь скрыть свое мрачное настроение.

– Черт возьми, дружище, ты в порядке? – спрашивает он, устраиваясь на полу рядом со мной.

– Меня только что навестил Фрост, – объясняю я.

– А, понятно. Ну, он крутой чувак, но за всей этой растительностью на лице скрывается добрейшей души человек. Искренний и настоящий. Не как большинство здешних недоумков. Что он тебе сказал?

Я протягиваю ему фотографию. Если все равно это станет известно всем, почему бы Сондерсу не быть первым? Он узнает Купол так же быстро, как я. Для пилота это место – как дом родной.

У него челюсть отваливается. Он изучает глянцевую поверхность фотографии, поворачивает ее к свету, чтобы рассмотреть все до мелочей. – Ты на самом деле поцеловал ее? – шепчет он.

– Нет, – отвечаю я. – Она поцеловала меня.

Молчание.

– Ну, ты имеешь в виду, что она поцеловала Холли, – самодовольно ухмыляется он, словно пытаясь найти изъян в моей истории.

– Нет. Она поцеловала меня…

– Хочешь сказать, она знала, что это ты?

Я киваю.

– Но…

– Мы виделись в реальности. – Для него эти слова, как разорвавшаяся бомба, и он таращится на меня, разинув рот. – Недолго, но этого было достаточно. Так или иначе, она узнала меня. По глазам, наверное.

– И они позволили тебе вернуться к ней? Мисс Сильва разрешила? – спрашивает он, пытаясь переварить увиденное на фотографии.

– Нет, они не знали, что происходит. Ну, может, и догадывались, но они просто недооценили Еву. Они недооценили нас.

– Нас… нас? – Изумление, возможно, с оттенком ревности, разливается по лицу Сондерса. – Ты серьезно говоришь про вас обоих? Брэм и Ева… Брэва! – шутит он.

Я закатываю глаза.

– Однако это серьезно.

– Знаю. – Я забираю у него фотографию и прячу ее в нагрудный карман комбинезона.

– Так каков твой план? Думал выбраться оттуда и сбежать с этим табором, да? – спрашивает Сондерс.

– У меня не было выбора. Мое время там закончилось. Я больше не могу участвовать в этом обмане. Мне необходимо найти правду, а в Башне это сделать невозможно.

– Какую правду?

Я набираю в грудь воздуха, готовясь сделать признание. Я уже знаю, что мои слова прозвучат дико.

– Я собираюсь найти Эрни Уоррена.

Сондерс выдерживает паузу. – Зачем? – спрашивает он.

– Я должен узнать правду. Я больше не могу слышать ложь от своего отца или ЭПО, и мне больше некому довериться. Я знаю только одно: все это так или иначе связано с родителями Евы. Если кто и даст мне ответ, так только он.

Выпалив это, я вижу, как губы Сондерса кривятся в улыбке. – Что такое? – спрашиваю я.

– Ты попал по адресу. – Он смеется. – Мы разыскиваем его уже много лет.

Сердце ухает куда-то вниз. – И так и не нашли?

Сондерс качает головой. – Нет. Слишком много тумана. Список мест, где он может находиться, бесконечен. Ходят слухи, что они так накачали его всякой дурью, что он уже и сам не знает, кто он такой, как и те люди, что за ним присматривают. И как искать того, кто даже имени своего не знает? – Сондерс пожимает плечами.

– А что фриверам нужно от отца Евы? – спрашиваю я, и мой вопрос явно озадачивает Сондерса.

– Ты шутишь? Мы же говорим об отце Евы. Это парень, который в одиночку попер на ЭПО, когда весь Сентрал боялся сделать хоть шаг в сторону. Он пробил первую брешь в стене ЭПО, и мы с тех пор пытаемся в нее протиснуться.

– Эрни, первый фривер.

– Родоначальник. – Сондерс отдает честь. – Если нам когда-нибудь все-таки удастся прикоснуться к Еве своими мокрыми ручищами, если мы сможем вырвать ее из лап ЭПО, неужели ты думаешь, она станет слушать нас?

Не знаю, ждет ли он от меня ответа. Но у меня его все равно нет, поэтому я молчу.

– Конечно же, нет. Но она может выслушать людей, которые воссоединят ее с отцом. Тогда у нас появится шанс.

– Значит, он – приманка для Евы? – Я спрашиваю, наполовину в шутку, наполовину всерьез.

– Бинго! – Сондерс подмигивает. – Мы просто должны первыми найти этого чувака. Добро пожаловать в поисковую группу, друг мой.

42
Ева

Я просыпаюсь от грохота. На мгновение мне кажется, что кто-то ломится в наше убежище, и в животе разливается страх. Интересно, друг или враг скрывается за тяжелой металлической дверью? Но на самом деле никто не пытается открыть ее силой. Вместо этого щелкает автоматический замок, и герметичная дверь медленно выдвигается вперед и останавливается.

Женское сообщество дружно вздыхает, и мы все с замиранием сердца ждем, когда кто-нибудь покажется из-за двери. Проходят секунды.

Надрывный телефонный звонок застает нас врасплох, и мы испуганно вздрагиваем. Я прижимаю руку к груди, чувствуя, как колотится сердце.

Пока мать Табия спешит к телефону, мать Кади подходит ко мне и присаживается на край кровати. Ее тело напряжено, и она неотрывно смотрит на дверь, словно готовясь защитить меня от любой угрозы. Эта мысль согревает меня, хотя мы обе знаем, что это на моей стороне возраст и сила.

– Мать Табия слушает, – говорит она, поднимая трубку. На ее лице выражение глубокой сосредоточенности.

Вскоре она возвращает трубку на рычаг и кивает нам, вздыхая с облегчением. – Мы можем идти, – вырывается у нее.

– Но как насчет…

– Не сейчас, – предупреждает мать Табия кого-то из Матерей, чей голос прозвучал с верхней койки.

Я знаю, женщина собиралась спросить, что с Брэмом и как они устранили угрозу с его стороны. Меня все больше одолевают сомнения – сбежал он, или случилось самое страшное? Неизвестность невыносима.

Они расскажут мне больше. Обязаны рассказать. Я не могу подчиняться их воле, ничего не получая взамен.

Мать Табия подходит к двери и широко распахивает ее. Хоть нам и сказали, что нет никакой опасности, я все равно втайне испытываю облегчение, когда оттуда никто не выпрыгивает.

Мы свободны и можем вернуться к привычной жизни, как будто нас и не держали под замком без объяснения причин.

Женщины вокруг меня щебечут, застилают кровати после вынужденного отдыха, моют посуду, подметают пол, возвращая комнате первоначальный порядок.

Я встаю и направляюсь к двери, но, прежде чем выйти, останавливаюсь и оглядываюсь назад, наблюдая за теми, что заботятся обо мне всю мою жизнь. Они ухаживали за мной, одевали, учили делать пируэт и говорить на ломаном китайском, показывали мне пример человеческого сострадания. Они стольким уже пожертвовали, находясь в услужении властной особы, которой нет до них никакого дела. Они для нее ничто, но так много значат для меня. Им я обязана тем, что стала такой, и я не хочу быть слепой и бесчувственной, как она.

– Ваш труд не остается незамеченным. Я вижу все, что вы делаете. – Мой голос возвышается над их болтовней, пока я не добиваюсь их полного внимания. – Что бы ни привело вас сюда, чтобы быть со мной, я хочу, чтобы вы знали, как я благодарна вам за это. Мне еще многое предстоит познать, но в одном я уверена: в тех чувствах, которые я испытываю к каждой из вас. Недавно я сомневалась в том, какая из меня получится мать, но, если я последую примеру женщин, воспитавших меня, то наверняка стану хорошей матерью. Такой, которая готова пожертвовать собой и сделать все, чтобы защитить и обеспечить своих детей. Спасибо вам.

– Спасибо тебе. – Мать Кади широко улыбается.

– Я бы не променяла заботу о тебе ни на что другое, – подхватывает мать Кимберли.

– И я тоже, – хриплым голосом произносит мать Кэролайн. – Это были лучшие годы моей жизни, а я прожила долгую жизнь.

– Живи дольше. – Я смеюсь.

– Это правда, – выкрикивают из задней части комнаты, но, прежде чем я успеваю разглядеть, кто это, другие женщины откликаются хором голосов, выражая слова поддержки и радости от пребывания здесь, со мной.

Такой шквал признаний в любви вызывает у меня странное чувство, но я приветствую его. Мне это необходимо.

Я смотрю на мать Табию – единственную, кто молчит. На мгновение мне кажется, что она собирается сказать что-то особенное, но она лишь улыбается.

И этого достаточно.

Возвращаясь в свою комнату и первым делом направляясь в ванную, я чувствую себя сильной как никогда. Я действительно сказала то, что думала: они дали мне так много, и я всегда буду им благодарна, но мое будущее принадлежит только мне, и я сама буду его вершить. Внезапно ответственность за продление человеческого рода уже не кажется такой пугающей, когда у меня есть поддержка матерей.

Я рассматриваю свое отражение в зеркале и вижу огонь в глазах. Возможно, это лишь мимолетное ликование, но я принимаю его.

Вскоре я слышу, как закрывается дверь моей спальни, и становится тихо. Я снова одна.

Я выхожу из ванной и, вдохнув полной грудью, иду за маминой тетрадкой. Уголки ее страниц поистерлись за то короткое время, что она у меня. Впрочем, не думаю, что мама стала бы возражать. Ее слова сблизили меня с ней, даже если не помогли найти ответы ни на один из вопросов, которые меня мучают.

Я пролистываю тетрадку, чтобы найти и еще раз прочесть любимый отрывок, где она перечисляет все, что мы будем делать вдвоем, когда я появлюсь на свет. И вдруг мой взгляд выхватывает что-то новое – страницу, которую я раньше не видела.

Девочка моя,

Я боюсь, что потеряю тебя еще до того, как ты придешь в этот мир. Твой отец считает, что я говорю глупости, но материнскую интуицию не обманешь. Они создают для тебя безопасное место. Башню, где ты сможешь проводить свои дни в приятном окружении и не знать никаких горестей. Это делает меня счастливой. Я хочу, чтобы ты получила от жизни только добро – потому что обещание твоего скорого появления на свет уже многое изменило в мире, – но их замысел такой грандиозный и странный, что, боюсь, моей любви будет недостаточно, чтобы удержать тебя со мной. Они могут предложить тебе так много всего – даже собственный сад, – так что ты никогда не захочешь оттуда уйти.

Вивиан все так же бесконечно мила и поддерживает меня, так что, возможно, я напрасно паникую. Нетрудно заметить, что я не выдерживаю такого давления. Столько всего надо осмыслить, ко многому подготовиться.

Я всегда хотела быть матерью, но стать матерью первой девочки, да еще в пятьдесят лет – это не шутки. Я уже чувствую осуждение со стороны окружающих: люди задаются вопросом, гожусь ли я на роль матери для тебя и для них. Возможно, у меня просто паранойя. Гормоны беременности проделывают такое с женщиной – имей в виду!

Я знаю, как все тебя любят, и вижу, что у тебя будет лучшая жизнь, о которой мы и мечтать не могли. Но, малышка, что, если я не справлюсь? Тогда они отберут тебя. Воспитают тебя по-своему, чтобы ты стала той, кем они хотят тебя видеть.

Ну вот, я опять за свое.

Ты любима. Ты принадлежишь только себе. Не мне, не им. Помни об этом.

С любовью, твоя мама. Целую.

Я перечитываю письмо несколько раз, чтобы убедиться в его подлинности. Конечно, оно подлинное. Это слова моей мамы, предназначенные для меня, обращенные ко мне. Хотя они и вырваны из той книги, которую читали мне – искаженной версии маминой жизни, придуманной для того, чтобы направить меня той дорогой, которую выбрали они. Мне позволили думать, что именно такой жизни хотела для меня мама, но теперь я знаю, что, как и у меня, у нее были серьезные сомнения. Жаль только, что она сомневалась в себе. Я уверена, что из нее получилась бы фантастическая мама.

Снова возвращаясь к ее словам, я задаюсь вопросом, кто засунул это письмо между страниц, так хорошо мне знакомых. Его раньше не было в тетрадке, так что, либо это произошло до того, как нас сопроводили в убежище, либо когда мы вышли оттуда и я поспешила в ванную. В любом случае, кто-то решил воспользоваться суматохой и украдкой передать его мне. Интересно, сколько еще записей отредактировано или вырезано против воли моей матери?

Я смотрю из окна своей комнаты на красоту садов, разбитых в Башне, которую построили для меня и где меня воспитали, потому что моей матери не оказалось рядом, чтобы растить меня по-своему. Если бы только Вивиан не утратила способность общаться со мной, как раньше…

Внезапно меня осеняет.

Конечно, нет.

Может, все это ложь?

Мне нужно выяснить это сейчас, пока не стало слишком поздно.

43
Брэм

Я проглатываю порцию речных водорослей. Они просятся обратно, но не на того напали. Я стараюсь не выказывать никаких признаков слабости.

– Похоже, ты привыкаешь, – смеется Чабс, замечая, как я морщусь, зачерпывая третью ложку.

Я беру свою пустую консервную банку, ополаскиваю ее в большом железном тазу, который они называют раковиной, и ставлю в общую кучу, готовую к следующей трапезе. Это не дом, но я постепенно привыкаю к тому, как все здесь устроено. У каждого свое место.

Фрост – их лидер, человек суровый, как мир, в котором он живет. Сондерс – бывший сотрудник ЭПО, его знания бесценны. Чабс, Джонни, Никс и многие другие, чьи имена мне еще только предстоит запомнить – бойцы армии Фроста, фриверы.

Улучив момент, я оглядываю столовую, наблюдая за десятком фриверов, сидящих за столом. Они перешептываются за едой, делятся информацией. В разговорах то и дело всплывает имя Евы и режет мне слух, как будто кто-то зовет меня по имени.

– Брэм? – Женский голос вторгается в мои мысли.

– Да, извини… Хелена, не так ли? Я просто…

– Замечтался? Не вини себя. Любая возможность отвлечься от этого и оказаться где-то в другом месте стоит того, – говорит она, постукивая себя по веснушчатому виску.

Она поднимает пластиковый контейнер, доверху нагруженный использованными банками и кружками. Их сотня, не меньше. Я вижу, как пульсируют вены на ее руках, когда она несет его в дальнюю часть столовой, где оборудована кухня. Она очень сильная для женщины за семьдесят.

– Что, никогда не видел, чтобы женщина таскала тяжести? – отшучивается она, разминая бицепсы, прежде чем двинуться дальше.

Я следую за ней к выходу, возвращаясь в комнату, ставшую моим домом на обозримое будущее.

Лавируя по как будто бесконечным коридорам, на каждом перекрестке увертываясь от капель воды, падающих с потолка, я понимаю, что свернул не туда.

– Алло? – кричу я. Мой голос тонет в тяжелом воздухе.

Черт. Только этого не хватало. Что за нуб?[8]

– Эй? – доносится голосок.

Я поворачиваюсь и вижу голову, торчащую из дверного проема метрах в десяти от меня. – А, это ты! Пилот! – Паренек поднимает на лоб тонированные защитные очки.

– Привет, Джонни. – Мое сердце ухает куда-то вниз. Он самый юный на Глубине, а, может, и на всей планете. Я полагаю, ему около четырнадцати, и он не оставляет меня в покое с момента моего появления. Ходит за мной хвостом, будто какой-то фанат Евы, как одержимый выпытывает любую информацию, любую мелочь о Еве, Холли и изобретениях моего отца.

– Что, заблудился? – спрашивает он.

Чего уж тут скрывать. Да и в любом случае лучше наткнуться на Джонни, чем на Фроста! Я киваю.

– Заходи. Может, заодно и подсобишь мне кое с чем. – Его голова исчезает за распахнутой дверью.

Вздыхая, я захожу в комнату.

Меня едва не ослепляет яркий свет, и я поднимаю руку, прикрывая глаза.

– О, прости! – бормочет он. – Вот, возьми это!

Он швыряет мне пару тонированных очков, как те, что на нем, и я спешно надеваю их, пока свет не обжег сетчатку.

– Так лучше? – спрашивает он.

Я киваю и, когда свет уже не мешает, могу наконец увидеть, куда попал.

Сердце перестает биться. Прямо передо мной…

– Ева? – шепчу я, срывая очки.

– Верни их обратно! – кричит Джонни, но меня вновь ослепляет яркий белый свет.

Я надеваю очки и моргаю. Ева появляется снова. Она стоит посреди комнаты и смотрит на стену.

– Она не настоящая, идиот. Я думал, уж ты-то в состоянии распознать голограмму.

Внезапно я вижу световые блики от голографических проекторов, установленных по углам комнаты.

– Н-но как ты это делаешь? – спрашиваю я, заикаясь, но больше от волнения, вызванного встречей с Евой, пусть и виртуальной.

– Ты что же, не узнаешь изобретение собственного отца? – Джонни поднимает с пола клавиатуру с подсветкой.

Он набирает какие-то буквы и цифры, и Ева внезапно поворачивается ко мне.

– Здравствуй, Брэм. Я скучала по тебе. – Она подмигивает.

– Стоп. – Я накрываю руку Джонни ладонью, чтобы остановить его.

– Ладно, ладно.

Я прохожу в угол и внимательно разглядываю маленькие проекторы, посылающие изображение Евы в сырое подземелье Джонни. «ИННОВАЦИИ УЭЛЛСА» – выбито сбоку на матовом черном корпусе. – Откуда у тебя это? – спрашиваю я.

Он поворачивается ко мне. – А, эти? Да их полно в Сентрале, это же стандартные голографические проекторы.

Я смотрю на него и жду. Он лжет и понимает, что я это знаю. Конечно, голографические проекторы стоят внутри и снаружи каждого здания в Сентрале, причем уже много лет. Они установлены как элементы отцовской Программы Проекционов, позволяющие Проекционам свободно перемещаться среди людей. Когда программу свернули, проекторы остались, теперь исполняя новую роль – выплескивая на улицы рекламу и пропаганду ЭПО, проецируя на реке суперсовременные модели лодок и плавучих домов.

Но те проекторы, что у Джонни, отнюдь не стандартные.

– Ладно. – Джонни улыбается. – Я знал, что ты заметишь.

Он имеет в виду маленькую букву «Х», выбитую после надписи «ИННОВАЦИИ УЭЛЛСА».

Холли.

– Это мои проекторы, – говорю я. – Они используются только в одном месте.

– В Куполе. – Джонни вскидывает брови.

– Как ты…?

– Некоторые хорошие люди отдали свои жизни, чтобы заполучить их. – Что-то вдруг меняется в его лице.

– О, мне очень жаль. – Я кладу руку ему на плечо.

– Да ладно, все в порядке. Мы же знаем, на что идем. – Он пожимает плечами. – Я просто заставил эту чертову штуку работать.

Я бросаю взгляд на Еву, застывшую как будто в глубоком раздумье. Потом оглядываю комнату Джонни. Провода, печатные платы, экраны, компьютеры, клавиатуры. Нетрудно догадаться, какая роль отведена ему здесь.

– И как же ты планируешь использовать это? – спрашиваю я, мысленно блуждая в бесконечных возможностях аппаратуры.

– Ну, это секретная информация, – ухмыляется он, – но, между нами… Скажем, если Ева когда-нибудь выйдет за пределы Башни, подмена, возможно, не худшая в мире идея. – Он подмигивает.

Я киваю, слегка приподнимая очки и щурясь на всполохи света. – Ну, пока она далека от идеала, – ухмыляюсь я.

– Думаешь, ты сумеешь помочь? – с надеждой улыбается он. – Если кто и сможет заставить ее работать, так только ты!

В ряду нелегких моментов последних нескольких дней и судьбоносных решений, принятых мною, выбор, который мне предстоит сделать сейчас, самый трудный. Я должен предать собственного отца. Мое сердце замирает от боли при мысли о том, чтобы помочь фриверам использовать отцовскую технологию против него самого. – Да, помогу, – говорю я, устраиваясь на полу рядом с ним. – Но предупреждаю сразу: я – не мой отец.

– Судя по тому, что я слышал о нем, это, наверное, и хорошо, – отвечает Джонни. – Но ты, должно быть, научился кое-чему, работая с ним все эти годы?

– С ним? – ухмыляюсь я. – Никто не работает с доктором Уэллсом. Все работают на него.

– Боже, а я-то думал, что это у меня все плохо, – отвечает Джонни.

– Что ты имеешь в виду? – недоуменно спрашиваю я.

– Фрост. Отец. Мой отец! – объясняет Джонни.

– Фрост – твой отец? – Я немало потрясен.

– Да. Это яблоко упало далеко от яблони, все в порядке! – Он смеется. – К большому разочарованию отца.

В течение следующих нескольких часов я делюсь с Джонни своими ограниченными познаниями в голографии. Он схватывает на лету каждое слово, восполняет пробелы в своих знаниях. К тому времени, как мы снимаем очки, ослепляющий свет укрощен, экспозиция скорректирована, фокус отрегулирован, и перед нами стоит безупречная копия Евы.

– Ух, ты, черт возьми! – Джонни вздыхает, обмирая от такой красоты.

– Ты бы видел настоящую, – замечаю я.

– Если ты с нами – может, и увижу. – Он улыбается.

Возможно, он и прав.

44
Брэм

– Проснись и пой, юный Брэм, – дребезжит ее голос сквозь щель в двери каморки.

Мой усталый ум с трудом вспоминает ее имя. – Доброе утро, Хелена. – Я зеваю.

– На самом деле, уже день, – отвечает она, заходя в комнату и вручая мне жестяную кружку.

На Глубине время летит быстрее. В Сентрале солнечному свету едва удается просочиться сквозь грозовые тучи, не говоря уже о том, чтобы пробиться в подводные катакомбы фриверов.

– Разве тут угадаешь, когда заканчивается день и начинается ночь? – Я потягиваю воду, отплевываясь от лепестков, которые добавляют для вкуса.

– День, ночь, здесь это не имеет значения, мой мальчик. Всегда кто-то бодрствует, а кто-то спит. – Она стучит кулаком по стене, за которой в соседней комнате наверняка еще похрапывает Чабс.

– Уже встаю! – стонет его приглушенный голос.

Мне нравится Хелена. Она немного облегчает мне жизнь на Глубине, ее быстрый ум и острый язык ставят на место не только меня, но и других. Ее здесь все уважают.

– Подъем, Мальчик из Башни. Фрост не любит, когда его заставляют ждать, – говорит она, наблюдая за мной, пока я натягиваю влажный комбинезон на голый торс.

– Любуешься? – поддразниваю я.

– Нахал! Я тебе в бабушки гожусь. – Смеясь, она забирает мою кружку, допивает за мной воду и исчезает в коридоре.

Я плюхаюсь на пол и начинаю свой новый ритуал: сто отжиманий. При такой жизни недолго потерять спортивную форму, а я не могу себе этого позволить. Я чувствую, как кислород вливается в мышцы и адреналин обостряет ум. Надо быть начеку, если вызывает сам Фрост.

Один. Два. Три. Четыре… Фрост, Чабс, Хелена, Сондерс… Я мысленно перебираю имена, пытаясь запомнить новую семью, в которую попал. Причем в буквальном смысле. Здесь, под водой, живут целые семьи. Отцы, матери и сыновья, все объединены в борьбе за освобождение Евы из лап ЭПО.

– Брэм? – шепчет Джонни из-за двери.

– Входи, – фыркаю я, отталкиваясь от пола. Дверь открывается, и он заходит. Очки болтаются у него на шее.

– Привет, э-э… Там Фрост, он послал меня за тобой.

– Черт. Должно быть, очень срочно. Хелена только что ушла.

Джонни округляет глаза.

– Это касается меня и Евы, верно? – спрашиваю я, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

Джонни кивает. – Вы правда целовались? – Он взъерошивает волосы, волнуясь в предвкушении моего ответа.

– И да, и нет. Это сложно объяснить, – говорю я, вспрыгивая с пола и протискиваясь мимо него в дверь.

– Ну, как бы твои губы на самом деле… я даже не могу… Как это…

– Ладно, остынь, Джонни. Дело ведь не в этом. – Я пытаюсь ускорить шаг. Из главного зала, где проходит общий сбор, уже слышится гомон голосов.

Я поворачиваю за угол, и вижу, что в дверях нас встречает Хелена. – Удачи, – шепчет она, похлопывая меня чуть ниже спины, и мы с Джонни ныряем в логово льва.

Она следует за нами, когда мы заходим в длинный, тускло освещенный зал. Головы поворачиваются в нашу сторону.

Становится тихо.

Все взгляды прикованы ко мне.

Теперь я понимаю, почему. Маленький допотопный проектор, установленный на центральном столе, отбрасывает свет на самую большую стену. Луч слегка дрожит, прерываемый струйкой водяной пыли, сочащейся из трубы в потолке. Проекция на эту дымку работает как самодельная голограмма, демонстрируя фотографию, вставленную в аппарат. Фотографию поцелуя. Нашего поцелуя.

Реакция фриверов неоднозначная. Кто-то плюет мне под ноги. Многие смеются и поздравляют меня, шутливо подталкивая в бок. Я вижу, как женщины подтягиваются ближе к Хелене. Она шагает позади меня, а за ней тянется шлейф голосов. Я оборачиваюсь к ней за поддержкой: она отмахивается от шепотков, как от назойливых мух, и кивком дает мне знак идти вперед.

– Успокойтесь, пожалуйста. – Фрост призывает толпу к порядку. – Очевидно, что вы уже посмотрели последние новости из Купола о нашем почетном госте и новобранце, мистере Брэме Уэллсе.

Ползала аплодирует. Я не знаю, как себя вести. Все это странно. Неловко. Я смотрю в пол, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Я чувствую, что хрупкое доверие, которое мне удалось построить, висит на волоске.

Пока я старательно отвожу взгляд, а Фрост обращается к толпе, мне на глаза попадается россыпь фотографий на длинном столе передо мной.

– Утечка из ЭПО, – шепчет Хелена сзади, замечая мой интерес.

– Что вы ищете в этих фотках? – бормочу я в ответ. Наши голоса тонут в несмолкаемом гомоне фриверов.

– Эрни Уоррена, – отвечает она. Отца Евы.

Я удивленно вскидываю брови, глядя на ворох снимков, в котором, как в стоге сена, пытаюсь отыскать, возможно, несуществующую иголку. Я пробегаю глазами фотографии, на которых чего только не запечатлено: от полуразрушенных облакоскребов до семейных портретов сотрудников ЭПО на фоне их домов. Как фриверам удалось заполучить эти снимки?

Вдруг что-то привлекает мое внимание.

Небольшое пятнышко цвета в углу фотографии, торчащей из кучи. Я узнаю сочную зелень редких листьев вдоль края изображения.

Пока все увлеченно слушают речь Фроста, я небрежно наклоняюсь вперед и украдкой вытаскиваю фотографию, чтобы разглядеть ее целиком. Сердце колотится, когда я вижу перед собой картинку, которую еще мальчишкой поместил как заставку на домашний голографический экран: большое, красивое дерево.

Внезапно в голове молнией проносится невероятная мысль. С чего вдруг мой отец выбрал именно этот снимок для своего офиса много лет назад?

Наверняка неспроста.

Я провожу рукой по фотографии, как будто поглаживая листья, и вдруг в самом низу вижу то, что смотрело мне в лицо всю мою жизнь.

Так это же не фотография дерева. Это фотография здания позади него. Мой юный ум был ослеплен красотой природы и попросту не заметил маленького кирпичного здания на заднем плане. Все это время оно стояло там, в самом конце гравийной подъездной дороги, прячась от солнца под тенью раскидистого дерева.

Мой отец – человек далеко не сентиментальный. У него нет семейных портретов или фотографий из его прошлого. Все служит цели; все имеет практическое значение. Отец мог хранить этот снимок исключительно как документальное свидетельство и, если участвовал в каком-то заговоре, если имел отношение к исчезновению Эрни…

Голова идет кругом.

До меня вдруг доходит, что я знаю больше, чем кто-либо из здесь присутствующих. Я знаю, где искать отца Евы.

– Итак, мистер Уэллс, – обращается ко мне Фрост.

– Просто Брэм.

– Очень хорошо, Брэм.

– И я здесь не для того, чтобы влиться в ваши ряды, – объявляю я всем, глядя в глаза Фросту. Сердце отчаянно бьется. Я еще толком ничего не продумал, но что-то мне подсказывает, что я на правильном пути.

– О, это как же понимать? – Фрост впивается грязными пальцами в подлокотник кресла.

– Я здесь, чтобы вести вас за собой.

45
Ева

– Ева, – будит меня голос, и чья-то рука нежно трогает меня за плечо.

– Мм. – Я с трудом шевелюсь, чувствуя слабость. Голова будто каменная, когда я пробую ее приподнять. Мать Кади обеспокоенно смотрит на меня.

– Нам пора к доктору. На ретракцию, – добавляет она с грустной улыбкой.

Выражение ее лица вселяет надежду.

Сострадание к моей участи, которой я обязана исключительно своему появлению на свет.

Этой ночью я почти не спала. Возбуждение, охватившее меня вечером, просто не давало уснуть. Темнота сгущалась целую вечность, пока я наблюдала за ней с дивана. Должно быть, в какой-то момент меня сморил сон, и теперь тело ломит, потому что до кровати я так и не добралась.

– Вставай. Будем собираться, – тихо говорит мать Кади.

– Ты останешься со мной? – спрашиваю я. – Не то чтобы ретракция – что-то новое для меня. Просто на этот раз все по-другому. Я распрощаюсь со своими яйцеклетками, зная, что они могут вернуться ко мне.

– И это хорошо, – подбадривает она меня.

– Наверное. – Я решила об этом не говорить, но при мысли о том, что в меня будут запихивать мои оплодотворенные яйцеклетки, мне становится не по себе.

– Я могу остаться. – Мать Кади протягивает руку, помогая мне встать с дивана, и следует за мной в ванную. Пока я раздеваюсь, она включает душ, проверяя температуру воды, потом собирает грязную одежду и складывает ее в корзину для белья. Вчера я забыла про вечерний туалет. Когда мы вышли из безопасной комнаты, я собиралась пойти в душ, но случайно найденное письмо от мамы спутало все планы.

Я захожу в кабинку, закрывая глаза, когда горячая вода молотит по телу, мигом пробуждая меня. Мать Кади, сидя на скамейке, наносит шампунь на мои волосы, втирая его в кожу. Потом споласкивает волосы и разглаживает их бальзамом.

Обычно после этого она уходит, оставляя меня одну, но сейчас я чувствую, что она рядом, как будто ждет чего-то.

Я открываю глаза, когда она тянется к моей щеке.

– Ты сильнее, чем думаешь, Ева, – шепчет она. – И такой же была твоя мама. Доверяй своим инстинктам. Следуй за ними.

Прищуриваясь, я смотрю на нее сквозь струи воды, стекающие по лицу.

Она многозначительно поглядывает на один из микрофонов под потолком. Нас не слышно за шумом воды и не видно сквозь запотевшее стекло душевой кабины. Но осторожность все равно не помешает. Прежде чем я успеваю сказать или спросить о чем-то, она уходит за полотенцем. Момент упущен.

Я вглядываюсь в ее лицо, когда выхожу из душа, но оно непроницаемо. Как будто ее слова прозвучали лишь в моем воображении.

46
Брэм

Как только смех стихает, фриверы смотрят на меня – кто с недоумением, а кто и со злостью, – но выражение лица Фроста остается бесстрастным. Он не раскрывает свои карты.

Когда он поднимает руку, в зале смолкает даже шепот. – Поведешь нас за собой? – Его голос звучит спокойно. – И куда же ты собираешься нас привести, Брэм?

Я беру со стола фотографию и пробираюсь сквозь толпу к проектору. Снимая со световой пластины фото нашего первого поцелуя, я заменяю его другим.

Проекция дерева заполняет центр зала, и мужчины расступаются, чтобы не мешать потоку света.

– Я собираюсь возглавить миссию по освобождению Эрни Уоррена. И поведу вас вот сюда. – Я показываю на кирпичное здание, приютившееся в тени дерева. Фриверы оживленно перешептываются, разглядывая картинку. Среди голов мелькают длинные седые волосы Хелены, и я вижу, как она опять отбивается от шепотков окружающих, которые пытаются выяснить ее мнение. Она наклоняет голову набок, ожидая услышать от меня больше.

– И почему ты думаешь, что он именно там? – доносится из задних рядов тонкий голосок. – Из сотен тысяч мест, где он может находиться, из кучи снимков на столе ты вот так запросто выбираешь нужную фотографию?

Толпа взрывается гвалтом, обрушивая на меня шквал вопросов. В этом хаосе Фрост остается молчаливым наблюдателем.

– Послушайте. – Я пытаюсь успокоить людей, вскидывая руки, но этого недостаточно. Тогда я встаю на скамейку, возвышаясь над морем голов, так чтобы все могли меня видеть. – Послушайте. Вы много лет ведете поиски, но безуспешно. Да, я понимаю, кажется невероятным, что я пришел сюда и сразу обнаружил эту фотографию, но мне еще труднее в это поверить. – В сыром зале становится тише. Похоже, фриверы готовы слушать. – А, может, это вовсе и не безумие. Может, так и должно было случиться. Может, я неслучайно оказался здесь, чтобы найти эту фотографию, потому что одно я знаю наверняка. Никто в мире не мог бы догадаться, что это то самое место. Во всяком случае, никто из вас. Вы пока еще мало меня знаете, но вам придется просто довериться мне. Это слишком важно и для вас тоже. Я провел в Башне почти всю свою жизнь, работал на них, помогая поддерживать иллюзию обмана. Глядя Еве в глаза, внушая ей их мысли, побуждая ее к сотрудничеству с ними, и она мне верила. Почему? – Я поднимаю вверх фотографию нашего поцелуя. – Потому что Ева доверяет мне, доверяет больше, чем кому-либо, и вот почему я призываю вас к этому. Вы должны довериться мне, ради Евы.

Мне удается завладеть их вниманием. Хелена вскидывает брови – думаю, она впечатлена моей пламенной речью.

– Отец Евы находится здесь, я точно знаю. Вот уже много лет я смотрю на эту фотографию, и только сейчас разгадал ее смысл.

– И что ты собираешься с ним делать, когда найдешь? – спрашивает Чабс.

– Ты что, рехнулся? Его там нет. Он уже давно на том свете, – выкрикивает какой-то старик, невольно открывая дискуссию вокруг моего спонтанного плана возглавить группу поиска давно потерянного отца Евы.

– Что, если он врет? Что, если он – еще один шпион ЭПО? – кричит другой пожилой мужчина.

– А если не врет? – Хриплый голос Хелены заставляет всех прислушаться. – Что, если он прав?

К ней поворачиваются люди, но ее решительный взгляд прикован ко мне. – Этот мальчишка, возможно, тот, кто нам нужен.

Наступает тишина, пока фриверы переваривают ее слова.

– Если у нас и есть шанс найти его, так только с Брэмом, – неуклюже добавляет Сондерс.

– Как мы можем ему доверять? Что, если он просто заманивает нас в ловушку?

Снова поднимается галдеж иневообразимый шум. Фрост встает с кресла, вскидывает руки. Воцаряется тишина, и я понимаю, что эти люди полностью в его власти. Мне нужно не их убеждать, а его.

Он поворачивается ко мне, смотрит в глаза, и я вижу, как крутятся винтики его мыслей.

– Послушайте, – обращаюсь я к нему, – я не меньше вашего хочу освободить Еву, но для этого мне необходимо выяснить всю правду, и Эрни – ключ к ней, я знаю. Если он еще жив, то мы найдем его только в этом месте.

– Хорошо, Брэм, – говорит Фрост.

Молчание. Ошеломленное молчание.

– Хорошо? – Я тоже изумлен.

– Давай сделаем по-твоему. Ты принимаешь решения. Хочешь вести их за собой – пожалуйста, они твои.

Видно, как все вздрагивают, но молчат. Я чувствую неловкость, вызванную его решением. – Что, правда? – уточняю я.

– Ради Евы, – отвечает он. Я киваю в знак согласия и протягиваю ему руку.

– За Еву! – взрывается зал, хотя некоторые отвечают неохотно.

Фрост снова садится за стол и завязывает на макушке толстые дреды. – Итак, Брэм, каков план?

* * *

Челноки загружены припасами, в основном, оружием. Ранним утром, когда слабый солнечный свет окрашивает густые фиолетовые облака в серый цвет, мы выходим из Глубины через разбитое стекло Бена.[9]

– Ты уверен в том, что задумал? – спрашивает Сондерс, запрыгивая в челнок, где дожидаюсь я.

– Нет, – честно признаюсь я. – Но, если есть шанс, что я прав, мы ведь должны им воспользоваться? – Прежде чем он успевает ответить, появляется Фрост.

– Все готовы, командуй, капитан, – говорит он, натягивая на голову капюшон темно-зеленой непромокаемой куртки, и ждет моихраспоряжений.

Мы постарались все тщательно спланировать. Хелена предположила, что это какое-то убежище, а значит, находится в укромном месте и под надежной охраной. Во всяком случае, эта информация сузила круг поиска. Если отец Евы там, то это умный ход со стороны ЭПО – спрятать человека в месте, куда никого посторонних не пускают. Ловко придумано. В духе моего отца.

Другое дело, дожило ли до наших дней само здание. Последние карты местности составлены еще в эпоху до рождения Евы, до наводнения. Не исключено, что постройка лежит в руинах, но моя интуиция подсказывает обратное. Все, что нам остается, это идти и искать. Только так можно узнать, прав я или отправляю повстанцев Фроста в погоню за химерами.

– Знаю, не всем из вас по душе эта миссия, но я благодарю вас за вашу преданность мне, – говорю я, сознавая, что это звучит слишком банально.

– Мы преданы Еве, тупица, – выкрикивает молодой блондин, сидящий во втором из трех челноков. Я вижу, как Чабс толкает его локтем в бок, призывая заткнуться.

– Он прав. Это Еве предан каждый из нас. Так давайте пойдем и отыщем ее отца. – Я киваю Сондерсу, и тот запускает мотор. Мы выходим на открытую воду, и я впервые вижу город своими глазами.

Не могу поверить, что здесь кипит жизнь. Все совсем не так, как в ту ночь, когда меня сюда доставили. Большие лодки, почти что корабли, пришвартованы к крышам затонувших зданий. Мужчины передвигаются по подвешенным высоко над водой трапам, которые служат мостами между зданиями и лодками.

– Удивительно, как быстро они все это возвели, – говорит Сондерс, перехватывая мой взгляд, обращенный к Сентралу.

Я и забыл, как выглядит этот город. Массивные конструкции, пристроенные к старым зданиям, как будто сидящие на плечах тонущего человека, устремляются в небо. Квадратные башни домов возвышаются над реками, протекающими между ними. Эти новые облакоскребы строились не для красоты. Они должны выдерживать натиск бурь и защищать людей, чтобы жизнь продолжалась.

И жизнь действительно продолжалась, шла своим чередом, как это ни странно, учитывая, что случилось. Я впитываю окружающие виды и запахи, пока мы плывем на север, через озеро Риджент. Люди здесь выглядят счастливыми. Я вижу, как мужчины болтают, целуются, пьют суррогатный кофе, читают новости на голографических плейерах по пути на работу, ступая по разрушенным стихией дорожкам.

Разумеется, никаких женщин вокруг: для тех немногих, кто еще остался, небезопасно покидать женские коммуны. Я догадываюсь, что женщины на Глубине живут вне закона ЭПО. Это еще одна причина скрываться.

– Все стоит примерно на десяток шагов выше нынешней ватерлинии, на случай, если уровень воды поднимется, а это непременно произойдет, – говорит мне Сондерс, качая головой. – Может, они и перестали сбрасывать бомбы, но океан не прекращает наступления.

Наш челнок подпрыгивает на волнах, поднятых кораблем, следующим мимо нас в обратном направлении.

– Я бы на твоем месте не высовывался, парень, – передает Фрост по рации из своего челнока, и я понимаю, к чему это предостережение. На боковой стороне черного корпуса корабля большими белыми буквами выведено: «КРИОХРАНИЛИЩЕ». Голубые мигающие огни судна служат сигналом другим лодкам убраться с пути. По верхней палубе вышагивают вооруженные охранники, одетые в униформу службы безопасности ЭПО и такие же бронежилеты, как у бойцов Кетча.

– Очередной груз для Башни? – спрашиваю я, и Сондерс кивает. За кораблем тянется шлейф холодного воздуха, зависая над поверхностью воды. Я смотрю на этот огромный корабль, который идет в сторону моего бывшего дома, и задаюсь вопросом, сколько женщин следует на нем, чтобы занять престижное место в глубинах Башни, рядом с моей матерью.

Рука инстинктивно тянется к серебряному крестику на шее.

Когда корабль ЭПО исчезает между зданиями, я устремляю взгляд на массивную конструкцию, что маячит далеко впереди. Вытягивая шею, я вижу огромные экраны реалити-ТВ, закрепленные по бокам. Технология моего отца. Похоже, мне никуда от него не сбежать: он как будто смотрит на меня сверху вниз, где бы я ни оказался.

– Когда-то они закачивали туда обновления из жизни Евы, – вещает глубокий голос Фроста по внутренней связи. – Все смотрели – собирались здесь, чтобы узнать последние новости, увидеть, как живет спасительница, чем занимается изо дня в день. Это давало всем надежду. Заставляло вспомнить, ради чего мы живем. Что у нас есть планета, которую нам надо сберечь для наших детей.

Когда мы выходим на водный простор, я оборачиваюсь назад, окидывая взглядом городской пейзаж сплошь из зданий, завешенных сверху донизу экранами. – Кто бы отказался поглазеть на девушку, которая спасет человечество от вымирания? – продолжает Фрост.

– Я знал, что они показывают людям жизнь в Башне, но на самом деле это иллюзия, – говорю я. – Как реалити-шоу.

– Ты шутишь? Твоя девушка когда-то была самой большой звездой реалити-ТВ, – усмехается Сондерс.

– Когда-то? – переспрашиваю я.

– Да, пока они не решили, что мы – никто, что лучше держать в секрете все, что там происходит, – объясняет Фрост. – Они закрыли прямую трансляцию из Купола. Так, иногда подбрасывают нам картинки с Евой, когда им это удобно. В основном, смонтированные ролики и фальшивые изображения. Мы с самого начала знали, что все это туфта.

Внезапно экраны оживают. Три огромные светящиеся буквы пробиваются сквозь туманную дымку, что висит в воздухе. ЕЗЖ.

– ЕЗЖ, что это? – спрашиваю я.

– Ева Значит Жизнь, – объясняет Сондерс. – Так они ее окрестили. Хотят, чтобы мы думали, что она – наша Ева.

– Теперь нас просто кормят этим пропагандистским дерьмом, вот и все. ЭПО показывает нам только, что считает нужным. То, что может держать нас в узде, – говорит мне Фрост со своего челнока, проплывая слева от нас. – Речь о том, чтобы сохранить власть сильных мира сего, а судьба остальных – да кого это волнует? Ева для них – всего лишь лицо компании. Мы бы давно содрали эти экраны, не будь они защищены.

– Защищены? – Я немало удивлен.

– Да. Все это солнечные батареи. Эти экраны кормят нас ложью и дают нам энергию. Они питают весь город. Без них нам не выжить, потому и приходится мириться с этой дрянью, – говорит Сондерс.

– Довольно умно. – Наверняка еще одна гениальная идея моего отца. Его имя как будто кричит с этих экранов.

– Вот, начинается. – Сондерс кивает на экраны, где уже мелькают кадры видеоролика.

Ева срывает цветы в своем саду внутри Купола. Смотрите, как Ева занимается на тренажерах, как пот струится по ее лицу. Вот грациозное плие в балетном классе. А сейчас она пьет зеленый сок.

Глубокий закадровый голос эхом разносится над озером.

– Ева усердно трудится, готовится к будущему, к вашему будущему. Она – наша спасительница. Ева значит жизнь.

Ева стоит на Капле одна, любуется закатом.

– Это все старая съемка, – говорю я Сондерсу.

– Да, мы знаем, – отвечает он. – Они постоянно делают нарезку, потом заново монтируют, меняют ракурсы и прочее, чтобы все выглядело новым и свежим. Нам редко удается увидеть ее нынешнюю.

Три большие буквы, «ЕЗЖ», мигают нам на прощание, и экран снова меркнет.

Я отворачиваюсь и смотрю вперед, туда, где сужается открытый участок воды. Эхо закадрового голоса еще звучит в голове, и у меня невольно возникает вопрос, а готов ли я к будущему. Что ж, думаю, скоро я это выясню.

47
Ева

– Она остается со мной, – твердо говорю я, когда вхожу в смотровой кабинет клиники вместе с матерью Кади. Сопровождающую меня мать обычно отсылают, говорят, что она не нужна в этих стенах, но сегодня мать Кади просто необходима. Она нужна мне рядом. Мне не обойтись без ее утешения. Доброты. Сострадания. Присутствия.

Вивиан мечется взглядом между нами, как будто пытается угадать, не замышляю ли я чего, но, кажется, отметает эту мысль, хотя и вздыхает недовольно. – Очень хорошо. Рада, что ты заговорила, Ева. – Она ухмыляется. – Вижу, ты и голодовку отменила. Хорошо, хорошо.

Не обращая внимания на ее колкости, я встаю у металлического стула в углу кабинета и начинаю раздеваться. Потом мать Кади помогает мне облачиться в приготовленный для меня голубой больничный халат.

Я думала о том, чтобы сказать что-то, прежде чем начнется эта процедура. Меня одолевали сомнения – может, подойти к Вивиан и заявить, что я передумала, не хочу, чтобы все это происходило таким образом, – но я знаю, что это даст ей преимущество и зародит подозрения насчет того, что творится у меня в голове. Придется объяснять причины моего решения, а я этого совсем не хочу. Я не собираюсь говорить ей, что я сомневаюсь в той реальности, которой они меня пичкают. Сначала я должна выяснить правду.

По той же причине я не заикалась о Брэме и Холли. В любом случае, я не уверена в том, насколько это важно теперь, когда он ушел. Вивиан все равно не позволит ему быть моим избранником. Даже если бы я попросила, она бы отказала мне, да еще бы и высмеяла за то, что я в него втрескалась. Она бы наверняка унизила нашу любовь, назвала бы ее детской влюбленностью. Но я-то знаю, что между нами нечто гораздо большее. Я бы любила Брэма и Холли независимо от их формы. Я бы даже согласилась оставить все так, как было, лишь бы мы продолжали встречаться на Капле – настолько они оба запали мне в душу, – но я знаю, что этого никогда не случится.

Я залезаю на стол рядом с доктором Рэнкин, которая, уже в латексных перчатках, держит наготове датчик ультразвукового аппарата, чтобы приступить к работе. Я делаю вдох, чтобы успокоить свое тело, мигом напрягшееся при виде оборудования. Процедура будет еще неприятнее, если я не расслаблю мышцы. Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, чувствуя, как шелестит подо мной синтетическая ткань.

– Ноги вверх, – инструктирует она, не глядя мне в лицо, полностью сосредоточенная на предстоящей задаче, и ставит мои колени в исходное положение.

Я закрываю глаза, когда она встает между моих ног и откидывает полу халата, прикрывающую мою наготу, после чего приступает к осмотру. Холод стержня, входящего в мое лоно, заставляет меня внутренне содрогнуться. Когда она водит им в разные стороны, вторгаясь в самые интимные места, меня тошнит. Я стискиваю зубы, пытаясь остановить рвотные позывы.

– Мы потеряли одну, – бормочет доктор Рэнкин спустя какое-то время, удерживая датчик в одном положении, а затем уверенно направляя его в другую сторону.

– Что? – Вивиан подходит к монитору. Я не уверена, сердится она на меня за эту потерю, или на доктора Рэнкин, которая не успела вовремя забрать яйцеклетку.

– Но у нас есть другая, – говорит доктор Рэнкин, и радости в ее голосе больше, чем обычно. – Хотя еще немного – мы бы и ее потеряли. Я же просила, чтобы она приходила каждый день.

– У нас возникла нештатная ситуация, и ее безопасность была важнее, – заявляет Вивиан, не отвлекаясь от экрана и жадно вглядываясь в единственную яйцеклетку, созревшую для отбора.

Доктор Рэнкин не отвечает, но я слышу металлический звон инструментов, подсказывающий, что она переходит к следующему этапу.

– Так всегда происходило? – вдруг спрашиваю я, неизвестно к кому обращаясь.

– Прошу прощения? – недоуменно восклицает доктор Рэнкин после короткой паузы.

– С женщинами до меня?

В комнате повисает тишина. Я могу только представить, что они пребывают в растерянности, не зная, как ответить. В детстве я часто задавала кучу неудобных вопросов, не догадываясь о том, что порой они не к месту. Позже я стала задавать такие вопросы осознанно. Но сейчас? Сейчас мне просто нужно знать, что я делаю, возвращая миру жизнь.

– Процедура похожая, – бесстрастным тоном отвечает доктор Рэнкин.

– Значит, вы все знаете, каково это – лежать в этом кресле, обнаженной и уязвимой. Ощущать себя просто куском мяса, – говорю я, обводя всех взглядом и ожидая, что меня остановят. Я так привыкла к окрикам Вивиан, что для меня это стало чем-то вроде игры – нарываться, пока не получу нагоняй. Меня удивляет, что на этот раз она не ругается, хотя я сомневаюсь, что, пока доктор Рэнкин занимается своим делом, Вивиан так уж волнует, что слетает с моего языка. Она даже не смотрит на меня.

– Я проходила это много раз. Я знаю, что ты чувствуешь, – с нежностью в голосе отвечает мать Кади, обтирая руки о черное платье, невольно подчеркивая изгиб бедер. – Но скоро все закончится, Ева.

– Сколько раз? – спрашиваю я, позволяя себе более твердый и решительный тон.

– Я… – Она мнется, переводя взгляд от меня к Вивиан.

– Сколько раз твои ноги ставили в стремена и унижали твое достоинство? – спрашиваю я.

– Ты сама просила о такой процедуре, Ева, – вмешивается Вивиан. Ее голос спокоен, будто она разговаривает с ребенком. – Коа еще здесь, если ты хочешь, чтобы я привела его. Уверена, ему очень понравится.

– Когда ты забеременела, а потом родила мальчиков, – продолжаю я, обращаясь к матери Кади, игнорируя Вивиан, – как долго они ждали, пока ты восстановишься, прежде чем снова укладывали тебя на этот стол?

Глаза матери Кади расширяются, умоляя меня остановиться.

Я хочу продолжить, но жжение внизу живота заставляет меня взвизгнуть от боли.

Я умолкаю.

Крепко зажмуриваясь, я чувствую, как грудь моя сдувается, как будто из меня выкачали воздух, и одинокая слезинка скатывается по щеке. Это ничем не отличается от того, что я обычно испытываю. Это не больнее. В этом нет ничего нового. Но на самом деле все по-другому. Потому что я знаю, что, если у них все получится, это только начало. Цель не в том, чтобы оплодотворить мою яйцеклетку и подарить мне ребенка, которого я буду растить. Меня ждет нескончаемый цикл. Это будет повторяться до тех пор, пока я не стану для них бесполезной.

– Я просто хочу знать, что дальше, – говорю я сквозь стиснутые зубы. – Какой будет моя жизнь.

– У тебя была своя жизнь, Ева. Мы дали тебе все: развлечения, образование, подругу. Только посмотри, какой мир мы создали для тебя. Теперь пришло время платить за все это. Ты исполняешь свой долг. Вынашиваешь девочек, наше будущее, и живешь той жизнью, к которой привыкла.

– А какое будущее ждет их?

– Лучше не забивай себе этим голову, – отшучивается Вивиан, закатывая глаза от досады. – Сначала ты должна сыграть свою роль в Судьбе мира.

Судьба. Я мысленно повторяю это слово вновь и вновь. Судьба. Какова моя судьба? Неужели моя судьба – быть племенной сукой ради чужой выгоды? Или моя судьба в том, что меня нашел Брэм и между нами возникло сильное притяжение, несмотря на то, что нас разделяла рукотворная иллюзия? Возможно, мать-природа снова сыграет с нами злую шутку и остановит нас, людей, от повторения прежних ошибок. От вмешательства в ее планы ради наших собственных интересов.

Ошибки.

Я всегда знала, что на мне лежит огромная ответственность, но думать и принимать решения вокруг моей миссии мне никогда не позволяли. Потому что речь не обо мне. Но что, если мать-природа неслучайно выбрала меня как исполнительницу своего великого замысла? Что, если нам с Брэмом суждено было встретиться? Что, если в основе жизни – свобода воли и красота человеческой природы? Сила инстинкта.

Ошибки.

Я всегда хотела, чтобы этот курс процедур провалился, но вдруг он окажется успешным? Не подведу ли я свою судьбу?

Ошибки.

Я не могу не думать о своих детях и той жизни, которая их ждет. Более того, мне интересно, что бы подумали мои родители, если бы могли видеть меня сейчас. Захотели бы они такой жизни для меня? Выбрали бы ее добровольно?

Ошибки.

Я знаю, что моя мама пришла бы в ужас, увидев меня такой. И я тоже ужаснусь, когда в недалеком будущем увижу своих дочерей на медицинском столе.

– Я же сказала, можешь идти, – рявкает Вивиан, возвращая меня в реальность. – Тебя позовут, когда ты снова понадобишься.

Процедура окончена. Доктор Рэнкин уже ушла, унося с собой мою яйцеклетку для оплодотворения, чтобы запустить процесс зарождения новой жизни. Еще до того, как клетка с эмбрионом вернется ко мне, это маленькое существо начнет свое путешествие по планете.

Ошибки.

Пришло время проверить, что за мир они создали для меня.

48
Брэм

Мы отплываем от Сентрала. Путешествие проходит медленно, поскольку мы вынуждены обходить участки, патрулируемые ЭПО, по возможности оставаясь вне поля зрения. В городе, среди высоких зданий и загруженных рек и каналов, затеряться было намного проще. А здесь, на просторе, челноки слишком заметны. И чужое внимание нам ни к чему.

По мере того, как здания встречаются все реже, водную гладь прорезают островки грязной жижи и тускло-зеленой растительности. Дюжина мужчин, составляющих нашу команду, разом поворачивают головы к этим травянистым холмикам: такое зрелище для них в диковинку.

– Дерево! – выкрикивает Чабс, показывая на едва пробивающиеся сквозь дымку листья.

– Недалеко, – говорит Фрост. Необходимость во внутренней связи отпала: моторы работают почти бесшумно, а челноки идут так медленно и близко друг к другу.

Когда смог рассеивается, впереди виднеется еще больше деревьев. Они выходят из тумана, словно призраки времени, которое мы оставили позади. Времени, которое мы уничтожили своими руками.

Прямо по курсу маячит огромная баррикада, протянувшаяся по всей линии горизонта.

– Это граница, – ворчит Фрост. – ЭПО не рекомендует ее пересекать.

Дымка тает, и я снова вижу эти три буквы – ЭПО – в окружении предупреждающих знаков. Радиация. Взрывчатые вещества. Токсические отходы. Какими только страшилками не усеяна ржавая груда металла.

– Гостеприимно, – шутит Чабс.

– Это не опасно? – волнуется Сондерс.

Мы вглядываемся в туман по ту сторону границы, окрашенный легким оттенком зелени.

– Похоже, безопасно, раз там растут деревья, – отвечаю я.

– Конечно, безопасно, черт возьми. – Фрост смеется. – Все это дым и зеркала, парень. ЭПО пытается держать нас в одном месте, где они могут следить за нами.

– Полный вперед! – Я подаю сигнал, и наши челноки устремляются через большие зазоры между частично затонувшими участками баррикады.

Чем дальше мы идем, тем острее чувствуется, как мать-природа взывает к нам. Поначалу видны только верхушки самых высоких деревьев. Их ветви с редкими унылыми листочками торчат над поверхностью воды, словно руки, простирающиеся к блеклому солнцу. Мать-природа сурова.

Прямо под нами я вижу затонувшую улицу, красную черепицу крыш, черную краску уличных фонарей. Чуть дальше – скамейка, теперь облюбованная тростником и подводной живностью.

– Вода здесь довольно чистая, – говорю я Сондерсу.

– Меньше людей, меньше загрязнения, – объясняет он, и я киваю, замечая проплывающую под стеклянным днищем челнока стаю рыб.

Я глотаю воздух. Настоящий свежий воздух. Не отфильтрованный и не поддельный. Без пестицидов и химикатов, он не нуждается в стерильной обработке. Это просто воздух, естественный воздух. Легкие наполняются живительной прохладой.

Внезапно наш челнок вздрагивает, и меня швыряет вперед. Счастье, что я умудряюсь не расквасить физиономию о передний поручень. Я поднимаюсь и вижу, как мои спутники тоже потихоньку приходят в себя.

– Под нами земля! – кричу я, когда вижу водянистый грунт под стеклянным днищем. – Отсюда мы можем идти пешком.

Мы спрыгиваем, оказываясь по колено в воде. Сапоги и непромокаемые костюмы защищают нас от влаги, но не от холода. Неприятно, но не смертельно. Мы собираемся у головного челнока, где Джонни, самый большой энтузиаст в моей новой команде, читает показания ручного GPS-навигатора.

– Сколько лет этой штуке? – спрашиваю я.

– Он старше любого из нас, но надежен, и его нельзя отследить дронами, – сквозь пряди волос, падающие на лицо, говорит Джонни, не сводя глаз с допотопного дисплея. – Мы примерно в миле от того места, где была сделана фотография, если здание еще существует.

– Вот же оно, на карте. – Чабс тычет пальцем в экран навигатора, где с высоты птичьего полета просматривается нужный нам дом.

– Да, но этим картам лет сорок, не меньше, тупица. Посмотри, здесь даже воды нет, – говорит он.

– Ладно, ладно, давайте сохранять спокойствие. Мы еще не знаем, что нас там ждет, – вмешиваюсь я, забирая GPS у Джонни.

– Извините, сэр, – нервно произносит он.

– Все в порядке, – успокаиваю я парнишку. Жаль, что он не остался на Глубине. Его молодость и желание произвести на меня впечатление – плохие помощники.

– Двигаемся одной шеренгой. Я во главе, – командую я и выдвигаюсь вперед, ориентируясь на мигающую красную точку на дисплее GPS.

Земля под ногами неровная, спуски чередуются подъемами, воды то по щиколотку, то по пояс. Чем ближе мы к цели, тем больше деревьев поднимается перед нами. Вскоре мы замечаем, что идем по старой рукотворной тропинке. Ничего подобного никто из нас раньше не видел.

Мужчины шагают молча, оценивая окружающую обстановку. Кажется, все спокойно.

Шагая по воде, я спотыкаюсь обо что-то твердое. Чтобы рассмотреть вынужденное препятствие, я поддеваю его ботинком.

– Это указатель, – передает Сондерс дальше по шеренге.

– Гримз-Дитч,[10] – зачитываю я вслух. – Это здесь. Мы на месте.

Я смотрю вперед и вижу просвет среди деревьев чуть правее тропинки. Чем ближе мы подходим, тем сильнее колотится мое сердце.

– Вот оно, – шепчу я. Легкий ветерок колышет темно-зеленые листья дерева, на которое я смотрел годами. Наяву оно еще красивее, несмотря на мрачный пейзаж: серое небо и темную воду у подножия. Оно все так же элегантно и изящно, как мне всегда и представлялось.

Я подхожу к стволу, снимаю перчатку и прикасаюсь к грубой влажной коре. Фриверы собираются вокруг меня, разделяя мое восхищение. Никто не может отрицать величия этого дерева: оно выжило в таких условиях, выстояло, несмотря на все беды, что обрушили на него люди. Мысленно я возвращаюсь к Еве.

– Мы не одни, – говорит Чабс, замечая фигуру, стоящую в дверях кирпичного здания, метрах в двадцати от нас. – Там женщина.

Мужчины теснятся, пытаясь разглядеть ее получше.

– Спокойно, – приказывает Фрост, свирепый и властный. Он бросает на меня взгляд.

Хелена оказалась права. Это убежище.

– Вам нельзя здесь находиться, – кричит нам женщина через затопленную тропинку. Ее фигура скрыта длинным платьем, седые волосы коротко подстрижены. – Вы должны немедленно уйти.

Фрост смотрит на меня. – Ну… капитан? – тихо произносит он. – Ты хотел вести нас за собой.

Я делаю шаг навстречу хрупкой женщине.

– Предупреждаю, это убежище. Мы защищены законом.

– Прошу прощения, мисс, за такое вторжение. Я знаю, это против протокола, но мы – солдаты ЭПО.

Она пристально смотрит на меня. Ее слезящиеся голубые глаза скользят по моему лицу, водонепроницаемой амуниции и карабину на плече.

Я медленно снимаю его, и она мгновенно выхватывает дробовик, спрятанный в складках платья.

Мужчины сзади меня вскидывают свое оружие.

– Отставить! – кричу я, поворачиваясь спиной к старухе и делая фриверам знак рукой. – Опустить оружие. Сейчас же!

Они колеблются, переводя взгляды с мишени на Фроста.

– Вы слышали его, парни. Опустить оружие, – говорит Фрост. – Простите… сэр. – Он бросает неуловимый взгляд на карабин в моей руке, и я тотчас понимаю, какой будет наш следующий шаг.

– Давайте сначала. Я – капитан Брэм Уэллс, старший офицер Организации по предотвращению вымирания. – Маленькими шажками я приближаюсь к старухе, все отчетливее различая глубокие морщины на ее лице. Я протягиваю ей свой карабин, поворачивая его прикладом вперед. – Мы здесь, чтобы забрать то, что нам принадлежит.

Она берет паузу, но держит меня на мушке, заглядывая глубоко в мои глаза в поисках правды.

Я медленно расстегиваю тяжелую непромокаемую куртку, не прерывая наш зрительный контакт. Распахивая куртку, я показываю ей именной нагрудный знак на моем комбинезоне ЭПО.

Ей нужно время, чтобы прочитать и подумать. – Уэллс? – спрашивает она.

Я киваю.

– Как доктор Айзек? – говорит она.

Мое сердце замирает. Она знакома с моим отцом. Мы не ошиблись с местом.

– Это мой отец, – объясняю я и вижу, как поднимаются ее плечи, когда она медленно переводит дух.

– Вы напугали нас до чертиков, явившись без уведомления. Есть расписание посещений, вы же знаете. Я могла бы снести вам голову, молодой человек, – говорит она, опуская ружье.

– Прошу прощения, что нарушили расписание. Просто дело срочное, что-то вроде чрезвычайной ситуации. Нам нужно с ним увидеться. Он здесь? – спрашиваю я. Она смотрит на меня с подозрением.

– Здесь ли он? Конечно, здесь. Где ж ему еще быть? – отвечает она, но, прежде чем я успеваю продолжить, добавляет: – Ума не приложу, почему они всегда присылают такую ораву. Вы знаете протокол: два человека одновременно. Оставьте оружие у двери. – Она поворачивается и заходит в дом.

Я смотрю на Фроста и киваю ему. Он снимает ружье и передает его Сондерсу, после чего подходит ко мне.

– Пока все хорошо, – шепчу я.

– Держи свое остроумие при себе, парень. Если он действительно здесь, за этим местом вряд ли присматривает одна старушка с дробовиком, – отвечает он, и мы, переступая через груду мешков с песком, следуем за ней в убежище.

49
Ева

После ухода Вивиан и доктора мы остаемся одни и просто молчим. Мне нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах. Я разгибаю ноги, соскальзываю со стола, шурша больничным халатом, и, сама того не замечая, хватаюсь за плечо матери Кади.

Ее изящные руки сложены на груди, но она находит мою ладонь и нежно ее поглаживает.

– Молодчина, – шепчет она сочувственно, и ее глаза говорят, что она знает, каково мне после такой мучительной процедуры. Я рада ее участию, но она не догадывается, что у меня на душе. Да, я чувствую себя оскорбленной, но огонь, уже зажженный во мне, теперь полыхает пожаром. Обжигающее пламя кричит, что время пришло.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, сбежать в уютную тишину своей спальни, но вдруг что-то привлекает мое внимание.

– Я хочу принять душ, – говорю я матери Кади.

– Конечно. Пойдем к тебе. – Она собирает мою одежду.

– Нет. Я хочу здесь, – настаиваю я, направляясь в душевную кабину в углу кабинета.

Прежде чем она успевает отговорить меня, я скидываю халат, отшвыриваю его в сторону, вымещая на нем свою ненависть ко всему, что с ним связано. Он ложится на пол неопрятной кучей.

– Вымой мне голову, – прошу я, поглядывая на ее растерянное лицо. Распахивая стеклянную дверцу, я открываю воду. Тело покалывает, когда я встаю под горячие струи.

Мать Кади уже рядом, ее пальцы пробегают по моим волосам, массируют голову. – Где находятся лаборатории? – шепчу я достаточно громко, чтобы она могла расслышать, но стараюсь не смотреть на нее.

– Извини, – бормочет она, явно застигнутая врасплох. Мы сейчас не в моей комнате. Возможно, она не чувствует себя в безопасности и боится ляпнуть лишнего, но мне нужно получить ответ сейчас, пока я еще могу на что-то повлиять.

– Эта врачиха, куда она могли пойти? Это где-то здесь, на этом этаже? – шепчу я.

Все, что я слышу, это как брызги воды барабанят по стенам кабинки.

Я уже готова повторить вопрос, когда различаю ее тихий голос: – Коридор. Поворот направо. Третья дверь слева.

– А мое место у ручья? – спрашиваю я, поднимая на нее взгляд.

Мать Кади округляет глаза, но, похоже, она удивлена не столько моим вопросом, сколько тем, что я задаю его именно сейчас.

– Мне нужно убедиться, что это не очередная ложь, – объясняю я.

– Уровень восемьсот. Все там, – быстро произносит она.

Я стискиваю зубы, отворачиваясь от нее. Даже не нижний уровень, вот досада. – Как туда добраться?

– На лифте.

– Исключено. – Я сразу отметаю такую возможность.

– Это место построено для тебя, – шипит она. – Просто скажи номер.

Мне кажется, я ослышалась, однако ее тон вселяет в меня уверенность.

– Но, Ева, они бросятся по следу. Они…

– Пускай, – твердо говорю я, пытаясь выработать лучший план действий.

– Позволь мне пойти с тобой.

– Нет. Ни в коем случае. – Я вглядываюсь в ее открытое лицо.

Она грустно и покорно кивает, и я склоняю перед ней голову. Я не могу втягивать ее в свою авантюру и требовать от нее больше, чем она уже сделала.

Она смывает пену с моих волос. Я благодарна ей за проворность. У меня мало времени, и я знаю, что она это понимает.

Когда я выхожу из душа, мать Кади обертывает меня белым полотенцем, и я чувствую, как она крепко сжимает мои руки, пока вытирает меня насухо. Не могу сказать, что это – жест поддержки или предостережения, но надеюсь, что первое.

У меня дрожат ноги, когда я надеваю трусики, а потом платье цвета хаки, которое она держит наготове. Я стараюсь делать все быстро, но без суеты, понимая, что за нами могут наблюдать. Нельзя, чтобы мое поведение показалось отчаянным или нехарактерным для меня. Я не хочу вызывать подозрений или привлекать внимание раньше, чем нужно.

Я убираю влажные волосы в пучок, пока мать Кади помогает мне зашнуровать высокие черные сапоги.

– Я, кажется, оставила свое ожерелье в душе? – прикидываюсь я.

– Какое ожерелье? – спрашивает она озадаченно, что весьма кстати. Я редко ношу украшения.

– Не посмотришь там? Оно с моим зодиакальным камнем. – Я прижимаю руку к груди, словно речь идет о ценной для меня вещи.

Она даже не хмурится, подыгрывая мне.

Как только она заходит в душевую кабину, я захлопываю дверь и подпираю ее медицинским шкафчиком, чтобы заблокировать выход.

– Ева, – шепчет она, прижимая ладонь к стеклу между нами. Ее глаза широко распахнуты и блестят.

– Извини, – бормочу я, направляясь к двери. И не то чтобы я не доверяю матери Кади, просто это единственный способ отвести от нее всякие подозрения. Я ловлю свое отражение в зеркальной стене и вижу полное решимости лицо. Странно, что на нем нет и следа паники, которую я на самом деле испытываю, когда думаю о том, что меня ждет в ближайшие пару минут. Выражение моего лица вдохновляет и подстегивает меня.

Я сильнее, чем кажусь самой себе.

Я справлюсь.

Я поворачиваю ручку и открываю дверь. Сердце стучит в горле, когда я ступаю в неизвестность, ожидая встретить кого-то или нарваться на толпу охранников, которые не дадут мне пройти дальше. Но в стерильном голубом коридоре ни души.

Я поворачиваю направо и прохожу мимо третьей двери слева, где, как мне теперь известно, находится лаборатория. Но сначала я должна сделать кое-что еще.

Я иду прямиком к лифту. Капсула уже ждет меня, и я захожу внутрь. Когда робот спрашивает, куда ехать, у меня вырываются слова, которые я никогда прежде не произносила.

– Уровень восемьсот. Мой сад, – слышу я свой голос.

– Как пожелаете, Ева.

Двери закрываются, и мое сердце замирает, когда я осознаю, что мы летим вниз. Оно не набухает от радости, как обычно, когда я отправляюсь на прогулку в свой уголок внешнего мира. Вместо этого оно сжимается в тревожном ожидании того, что я там найду.

Путешествие на лифте занимает пару минут, как всегда при «выездах на природу», и оно самое долгое. Правда, сравнивать мне особо не с чем: я пользуюсь лифтом, когда езжу на встречи с претендентами и в клинику на осмотр, куда мы добираемся в считанные секунды. Видимо, эти места находятся неподалеку от моих апартаментов.

Лифт замедляется до полной остановки, и двери открываются в так называемый внутренний двор. Здесь царит кромешная тьма, и меня почему-то не обдает волной свежего прохладного воздуха. Ничего не происходит. Никаких изменений в атмосфере.

Я знаю, что обратного пути нет, поэтому заставляю себя выйти из лифта и сделать несколько шагов. И тотчас у меня под ногами пробегает легкая рябь света, и передо мной открывается внутренний двор, но не такой, каким я его знаю. Освещение резкое и неприятное глазу.

Знакомая черная машина стоит на том же месте, поджидая меня. Задняя дверца распахнута, как было во время нашей последней прогулки, но Кетча рядом нет.

Я закрываю заднюю дверь, намереваясь сесть за руль. Я никогда не водила машину и не видела, как это делают другие, но, забираясь на водительское сиденье и оглядываясь вокруг, понимаю, что это не проблема. На темной металлической кнопке выгравировано слово «ЗАПУСК». Я, не раздумывая, нажимаю кнопку, зная, что времени у меня мало. Мотор с ревом пробуждается к жизни. Из других гаджетов здесь только обтянутое черной кожей рулевое колесо прямо передо мной и две педали у самых ног. Я жму на одну из них, и ничего не происходит, но, когда я ставлю ногу на другую, машина летит вперед, покачиваясь на ходу. Я хватаюсь за руль, догадываясь, что, вращая его, могу направить машину, куда захочу. Я убираю ногу с педали и замечаю, что автомобиль начинает тормозить. Я нажимаю другую педаль и резко останавливаюсь.

Ладно, думаю я. Это все понятно. Газ, остановка, поворот. Вот и все, что нужно запомнить.

Я собираюсь с мыслями, как вдруг замечаю какие-то тени, мелькающие в маленьком зеркале надо мной, повернутом под таким углом, что открывается задний вид. Кто-то идет к машине. Я нажимаю педаль и мчусь вперед, сжимая руками руль в попытке сохранить контроль над машиной. Я не знаю, куда еду, но главное, что прямо и подальше от этого места.

В считанные секунды я вырываюсь со двора. Вокруг ничего, кроме унылого серого бетона. Я продолжаю движение.

И тут я замечаю ярко-желтые линии, нарисованные на полу. Меня разбирает смех. В поездках на природу я всегда могла определить, далеко ли еще до моего сада, знала наизусть маршрут. Мое тело помнит каждую кочку, каждый поворот, приближающий встречу с моим райским уголком. Все это им хорошо известно.

Бедная маленькая доверчивая Ева.

Вдалеке виднеется клочок зелени, и по разметке на полу я догадываюсь, что лабиринт в конце концов приведет меня туда. Но я принимаю решение отказаться от привычного бессмысленного маршрута и ехать напрямик, срезая путь.

И только когда впереди появляются заросли деревьев, я обращаю внимание на высоту потолков. Пространство поистине гигантское. В рукотворном лесу проложена просека, достаточно широкая для проезда, но вскоре дорога становится неровной, и машину здорово трясет. Я аккуратно работаю педалью тормоза, чтобы не отклоняться от курса, но продолжать движение.

И вот оно: место, где обычно останавливается машина, прежде чем я выхожу из уютной капсулы, чтобы насладиться природной красотой.

Я хочу притормозить, выйти и оценить всю фальшь этого райского уголка, который они создали для меня, чтобы удовлетворить мой пытливый ум. Я хочу разорвать листья и посмотреть, из чего они сделаны. Хочу отыскать насос, который закачивает воду в мой идеальный ручей, и прожектора, заполняющие пространство волшебным светом, который на самом деле всего лишь имитация. Вот что мне хочется сделать, но я не могу. Мои руки приклеены к рулю, нога прижата к педали.

– Остановись, Ева. Остановись сейчас же. – Голос Вивиан звучит так громко, что кажется, будто она в машине вместе со мной.

У меня перехватывает дыхание, но я не отпускаю руль и слежу за дорогой. Я знаю, что Вивиан здесь нет, но ее голос льется из динамиков, заполняя бездушную пустоту на уровне 800.

Я всегда думала, что это место особенное, но оно оказалось лишь частью ловушки, придуманной ими, чтобы удерживать меня здесь, чтобы я не задавала вопросов и жила той жизнью, которая их устраивает.

Это еще одна форма манипуляции. Еще одна ложь. С Холли я хотя бы знала, что она – плод чьей-то фантазии. Но этот обман кажется гораздо более жестоким.

Я больше не знаю, что реальность, а что выдумка.

Неужели они действительно хотят превратить меня в безмозглый манекен, чтобы делать со мной все, что пожелают, не спрашивая моего согласия? Облегчит ли это жизнь всем нам?

Я жму сильнее на педаль, прибавляя скорость.

Машина рычит в ответ, вжимая меня в сиденье.

– Ты нарушаешь национальную безопасность. Мы будем вынуждены принять решительные меры, если ты немедленно не остановишься, Ева, – рявкает Вивиан.

– Дерзайте, – огрызаюсь я, хотя умом понимаю, что деваться мне некуда.

Толчок сзади отбрасывает меня на руль. Пользуясь моим замешательством, автомобиль повинуется собственному разуму. Я пытаюсь восстановить утраченный контроль. Еще один удар сзади уводит машину влево. Фальшивый кустарник лезет под колеса, и автомобиль подбрасывает вверх.

На короткое мгновение я улетаю.

Потом переворачиваюсь в воздухе.

Я вижу, как на меня медленно надвигается дерево. Столкновение неизбежно. Я слышу грохот, треск и стук, когда моя голова бьется о что-то твердое.

Вокруг меня осыпается стекло.

Никакого запаха жасмина. Ни пения птиц, ни журчания ручья, каскадом сбегающего по лужайке.

– Ева! – различаю я крик.

Только ее крик.

50
Брэм

– Все в порядке, дамы. К нашему гостю опять пожаловали нежданные визитеры из ЭПО, – обращается старушка к десятку таких же морщинистых лиц, выглядывающих с лестничной площадки.

Я улыбаюсь им, но никто не улыбается в ответ. Некоторые отворачиваются с отвращением, и я слышу, как в комнате над нами кто-то всхлипывает.

– Не обращайте на них внимания. Они не слишком добры к мужчинам, которых присылает ЭПО проведать мистера Уоррена.

Слова женщины наполняют мои вены огнем.

Он здесь.

Мы нашли его.

Теперь надо просто поддержать нашу легенду и вызволить его отсюда.

– Джентльмены, не желаете выпить? – предлагает она.

– Нет, спасибо, мисс…?

– Миссис Сатклифф. Но вы можете называть меня Анной, – говорит она Фросту, и в ее глазах зажигаются огоньки. Может, она и старовата, но в ней угадывается дерзость молодости.

– Мы просто хотим увидеть Эрни и убраться отсюда как можно быстрее, чтобы не мешать вам, – говорю я.

– Очень хорошо. Он внизу. Я вас оставлю. Дверь открыта. – Она жестом указывает на винтовую лестницу, исчезающую в подвале.

Мы с Фростом переглядываемся. Дверь открыта? Я иду вперед и спускаюсь на нижний этаж.

Нам открывается зрелище, от которого захватывает дух. Перед нами огромное открытое пространство с деревянными полами, протянувшееся по всей длине здания. Кирпичные стены освещены неяркими лампочками, что придает особое тепло помещению, наверняка изначально задуманному как погреб. Два окна в дальнем конце комнаты выходят на пляж, где прозрачные волны разбиваются о белый песок. Внезапно берег исчезает, и на его месте появляется пышный тропический лес. Солнечный свет пробивается сквозь сочную зелень, и ультра-реалистичные виды на этих экранах помогают создать иллюзию, будто это вовсе и не подвал без окон и с единственной дверью.

Проходя вглубь, я вижу потертый кожаный диван с продавленными подушками. Стол завален бумагами, тут же недопитые кружки, полные сигаретных окурков. Небольшая односпальная кровать стоит посреди комнаты, ближе к унитазу и ванне. Мужчина бреется перед зеркалом возле умывальника.

– Джентльмены, – приветствует нас Эрни, сбривая тонкие седые волосы над верхней губой.

– Мистер Уоррен, – начинаю я.

– Мистер Уоррен? Давненько меня так не называли. Ты, должно быть, новенький. Может, покончим с формальностями? – Он смывает с подбородка крем для бритья и надевает белый жилет на морщинистое тело.

Я и сам не знаю, что ожидал увидеть, но определенно не это. После всех историй, слухов и сплетен вокруг опасного, психически неуравновешенного человека, которого следует изолировать от общества и держать на успокоительных препаратах, я и подумать не мог, что передо мной предстанет этот мужчина… с виду вполне вменяемый.

Устраиваясь на своем видавшем виды «честерфилде»,[11] он откидывается на спинку дивана и протягивает нам запястье.

Мы с Фростом недоуменно смотрим друг на друга.

– Ну? Давайте быстро, парни. С артритом это не слишком удобно, сами понимаете, – говорит Эрни.

Через секунду-другую он расслабляет руку и смотрит на нас. – Вы будете проверять эту чертову штуку или нет? – спрашивает он, кивая на небольшой шрам на внутренней стороне запястья.

– Простите, мистер Уоррен, но сегодня у нас несколько необычный визит, – объясняю я.

– О? Что так, мальчик? Боже мой, сколько тебе лет? Неужели они стали привлекать к этому детей? – спрашивает он, обращаясь, скорее, к себе, а не к нам.

– Мы уходим, – говорит Фрост. – И ты идешь с нами.

Эрни замирает. Он смотрит на Фроста, потом на меня. Его взгляд падает на нагрудный знак ЭПО на моей униформе. – Уходите? – переспрашивает он.

– Да, прямо сейчас. Мы должны многое объяснить, но не здесь, – говорю я.

– И куда вы меня потащите? – восклицает старик с тревогой в голосе. – Мы же заключили сделку! Я больше не пытался сбежать. Я не покидал эту комнату. Я сделал все, что вы сказали. Это из-за Евы? С ней все в порядке? – Он хватает меня за руки. Беспокойство написано на его усталом лице. Я оглядываю комнату и вижу фотографии Евы на каждой поверхности. Газетные статьи, журналы, рисунки карандашом – ими завалены и стол, и каждый стул. Сердце болит за него – отца, потерявшего дочь.

– Ева в порядке. – Я кладу руку ему на плечо, чтобы успокоить. – Нам просто нужно перевезти тебя в более безопасное место. Возьми самое необходимое, и пойдем.

– Значит, вы собираетесь это вытащить? – Эрни снова показывает шрам на запястье.

– Вытащить что? – спрашиваю я.

Эрни пристально смотрит на нас. Морщины на его лице приходят в движение, и я почти слышу вопросы, звучащие в его голове.

– Вы ведь не из ЭПО, верно? – медленно произносит он. Его жилистая рука слегка дрожит.

Я чувствую на себе взгляд Фроста. Нет времени валять дурака. – Нет, не из ЭПО, – отвечаю я. – Мы пришли за тобой, а потом собираемся освободить твою дочь.

Старику нужно время, чтобы переварить мои слова. Наконец он откидывается на спинку дивана, закрывая лицо ладонями.

– Нет, нет, нет, – говорит он сквозь пальцы. – Они уже в пути.

– Кто в пути? – рявкает Фрост.

– Они! ЭПО! Вы что же, думаете, они просто заперли меня здесь и забыли о моем существовании? Они и сейчас наблюдают за нами. За всеми нами!

Он поднимает костлявый палец, показывая на участок потолка над нашими головами. Мы с Фростом смотрим вверх и видим, что прямо на нас нацелена панорамная камера наблюдения, неподвижная и холодная. Красный огонек мигает, фиксируя малейшее движение.

– Черт, – ворчит Фрост. – У нас не так много времени.

– Нам нужно уходить прямо сейчас, – говорю я Эрни.

– Вы не слышите ни слова из того, что я говорю. Я не могу уйти. Во всяком случае, пока они не уберут эту штуку из моей руки. – Эрни размахивает перед нами злополучной рукой.

– Что там у тебя? – спрашиваю я.

– Взрывчатка, да? – догадывается Фрост.

– Хуже. Это триггер, – объясняет Эрни.

– Для чего?

– Для остальной взрывчатки, – доносится с лестницы голос Анны. Я оборачиваюсь и снова оказываюсь под прицелом дробовика.

– Что за взрывчатка? – спрашиваю я.

– Это здание – совсем не то, что вы думаете, – невозмутимо произносит Анна, крепче сжимая ружье и выравнивая прицел. – Если он выйдет через эту дверь – бум. Нам всем конец. Он сам и есть триггер, а весь этот дом – бомба. Они решили, что только так смогут остановить его попытки к бегству.

– Так это не убежище, это тюрьма, – рявкает Фрост.

Во мне закипает кровь. Как они посмели держать его в таком аду? Как могут подвергать этих бедных женщин такой пытке? – Почему бы вам всем не уйти? Вместе? – спрашиваю я.

– И куда нам идти? Они все равно нас найдут. И убьют, – отвечает Анна.

– А мы не можем вырезать эту хрень? – Фрост осматривает шрам на запястье Эрни.

– Нет, если не знаешь, как ее обезвредить. На ней установлены датчики. Как тольконачнешь резать, система распознает это и приведет устройство в действие, – объясняет Эрни.

– Нам нужен Джонни, – говорю я Фросту, но вдруг потолок над нами начинает вибрировать. Летит пыль, пробиваясь сквозь трещины в половицах, и угрожающий гул приближающихся дирижаблей прокатывается по ступенькам.

– Они уже здесь, – говорит Эрни.

Сверху раздаются приглушенные выстрелы, и крики мужчин едва слышны сквозь шум зависающего над домом воздушного корабля.

– Я не могу вам позволить забрать его. Вы убьете всех нас, – повторяет Анна, опуская палец на спусковой крючок.

– Нам нужно убираться отсюда, и побыстрее, – говорит Фрост.

– Я проделал весь этот путь не для того, чтобы бросить его сейчас! – Мой крик прорывается сквозь свист пуль, которые крошат кирпичную кладку.

– Вы не сможете меня забрать! Многие пытались, но ничего не вышло. Их всех постигла печальная участь, а ты еще слишком молод для этого, мальчик, – говорит Эрни добрым, измученным голосом. Голосом того, в ком не осталось сил бороться. – Уходите быстрее.

– Он прав, Брэм, – говорит мне Фрост. – Нам придется его оставить.

– Нет! – кричу я в ответ. – Я не оставлю его здесь. – Мощная фигура Фроста нависает надо мной, но я выдерживаю его тяжелый взгляд. – Если мы сейчас уйдем, они перевезут его в другое место, и мы уже никогда его не найдем.

Глаза Фроста не отпускают меня. Он пытается прочитать меня, угадать, как далеко я готов пойти ради этого человека, ради Евы. Я не двигаюсь с места.

– Есть один вариант. – Эрни прерывает наши «гляделки».

– Эрни, нет, – строго шепчет Анна.

Он пожимает плечами, отмахиваясь от ее мольбы, и кивает на ботинок Фроста. – Я не думаю, что у кого-то из вас есть нож? – спрашивает он.

– Они безоружны, – отвечает Анна, но Фрост уже тянется к языку ботинка и достает маленький мачете.

– Только быстро и без всяких соплей. Я сильнее, чем кажусь. Пробовал сам это сделать когда-то, но меня поймали…

Эрни не успевает договорить, прежде чем Фрост поднимает клинок над головой.

– Стойте! – кричит Анна и, бросая ружье, спешит к Фросту, но немощные ноги ее подводят. Быстрым и ловким движением Фрост аккуратно отсекает руку старика чуть ниже локтя.

Я бросаюсь к Эрни, снимаю ремень и затягиваю его на предплечье. Запястье с вшитым триггером безжизненно валяется на полу у его ног.

– Черт, Фрост. – От потрясения я еле ворочаю языком.

Фрост наклоняется и осторожно приподнимает обезображенную конечность Эрни. Он стягивает свой ремень и накрепко перевязывает конец культи, из которой сочится кровь.

Анна закрывает рот дрожащими руками, пытаясь осознать происходящее.

– Лучше держать это в тепле, – бурчит Фрост и, срывая шерстяное одеяло со стула, аккуратно заворачивает в него ампутированное запястье. Потом идет к дальней стене, где стоит умывальник, и кладет сверток на полотенцесушитель. – Не отключайте отопление.

51
Брэм

Мы тащим Эрни вверх по лестнице, удерживая окровавленную культю в приподнятом положении. Когда мы выходим на лестничную площадку, распахивается входная дверь, и наши фриверы вламываются внутрь, сопровождаемые градом пуль.

Мы ныряем в укрытие. Женские крики бьют по ушам сильнее, чем звуки выстрелов.

– Что, черт возьми, случилось? – Сондерс бросается к нам, помога поднять старика.

– Объясню позже. Надо вытащить его отсюда.

Мы подхватываем Эрни и быстро перемещаемся в заднюю часть дома. – Они приземлились! – кричит Чабс и, прицеливаясь через разбитое окно, стреляет.

– Там должен быть другой выход, – говорю я Сондерсу.

– Т-туда, – слабым голосом произносит Эрни, указывая в сторону коридора слева от нас.

– Идем! За мной! – командую я фриверам, которые открывают ответный огонь через окна и дверной проем в передней части дома. – Фрост, нам нужно уходить! Сейчас!

Взрыв шрапнели сотрясает дом, словно подземный толчок.

Вспышка на мгновение ослепляет нас, и пронзительный свист заглушает все остальные звуки. Когда ко мне возвращается зрение, я оглядываюсь по сторонам в поисках Эрни. Мое сердце останавливается при виде жуткого зрелища.

– ЧЕЛОВЕК УБИТ! – доносится крик Чабса.

Фрост стоит на коленях над окровавленным телом.

Это не Эрни.

– Это Джонни! – кричит Сандерс, тоже оглядываясь назад.

Бездыханное тело парнишки лежит на деревянном полу.

Фрост осторожно кладет свою большую ладонь ему на лоб, и я вижу, как текут из его глаз слезы, исчезая в бороде.

– Это его сын, – шепчет Сондерс. Слова застревают в горле.

– Я знаю, – хриплю я в ответ. Еле-еле.

Я не могу на это смотреть.

Джонни.

Это я во всем виноват. Я привел их сюда за собой.

Мое сердце разрывается от боли за него. За них обоих. Но в этот миг невыносимой печали, среди всего этого хаоса, меня вдруг охватывает странное восхищение. Как будто я свидетель какого-то красивого события. Трагического, конечно, но красивого. Я вижу любовь отца к сыну в высшем ее проявлении, когда она льется из него потоком слез, и ее голос возносится криком к самому небу. Почувствовать такую любовь мне, к сожалению, не дано.

Фрост встает, поднимает с пола оружие – свое и Джонни – и шагает к двери.

– Нет! Фрост! – кричу я, оставляя Эрни на попечение Сондерса. Я бегу быстро, как только могу, но Фрост опережает меня, выходя на крыльцо и открывая огонь. Между вспышками выстрелов из его винтовки я успеваю заметить скрытно приближающийся отряд ЭПО.

Мстительная ярость Фроста убивает одного, двух, трех человек. И тут я вижу его. Кетча.

Он тоже меня видит. Наши глаза встречаются, прежде чем снаряд, падающий между нами, взметает ввысь столб грязи и воды.

Фрост прикрывает глаза рукой, и я, пользуясь моментом, хватаю его за капюшон куртки и втаскиваю обратно в дом. Чабс приходит мне на помощь, и вдвоем мы волочим огромную тушу Фроста, пока он отбивается от нас кулаками.

– Ты не поможешь Еве, если умрешь, – взываю я к его разуму. – У тебя будет шанс отомстить за Джонни, только не здесь. Не сегодня.

Фрост перестает сопротивляться и проливает последнюю слезу за сына. Он смотрит мне в глаза и кивает.

– Уходим! – кричу я, и фриверы отползают от окон и пробираются по коридору к задней части дома.

– Кто-то должен остаться и прикрыть нас огнем, иначе они не дадут нам уйти, – говорит Чабс, выпуская несколько очередей из тяжелого автомата в открытую переднюю дверь, прежде чем ее захлопнуть.

– Идите. Я вас догоню. – Фрост, прихватывая и оружие Чабса, идет к окну, чтобы занять огневую позицию.

– Нет, Фрост, ты нам нужен. – Я хватаю его за руку.

– Я догоню вас, – рычит он, отталкивая меня с силой, которой я никогда раньше не чувствовал.

Мне ничего не остается, кроме как подчиниться. Нет времени спорить. Я вскакиваю на ноги и спешу к Эрни, разделяя ношу с Сондерсом.

– Он неважно выглядит, Брэм, – говорит Сондерс.

– Держись, старина. Ради Евы, – шепчу я.

– Ради Евы, – еле слышно отвечает Эрни, и я знаю, что он сдюжит.

– Постойте! – взывает к нам слабый женский голос, и Анна поднимается из подвала. Это уже не та волевая женщина, что еще недавно держала нас на мушке. – Вы не можете нас оставить. Они нас убьют, – умоляет она.

– Они уже близко. Тебе нужно сейчас же вытащить Эрни, – рявкает Фрост. – Возьмите с собой женщин.

Анна переводит взгляд с Фроста на меня.

– Или вы идете с нами, или испытывайте судьбу с ЭПО, – говорю я ей.

Она бросается к лестнице, зовет других женщин.

– Убирайтесь отсюда, сейчас же, – приказывает Фрост и ныряет вниз, когда шквал пуль рассекает фасад дома. Он тотчас открывает ответный огонь. – Я справлюсь с этими болванами, но, боюсь, скоро подоспеет подкрепление. Если вы не уйдете сейчас, то не выйдете отсюда живыми.

Я отворачиваюсь от Фроста и помогаю Сондерсу с Эрни. Мы плетемся по коридору, следом за нами Анна, и, навскидку, еще пять перепуганных женщин. Анна подсказывает, куда идти, и мы пробираемся по лабиринтам особняка, волоча тело Эрни под звуки стрельбы и взрывов гранат. И вдруг все замолкает.

Тишина оглушает почти как ружейные залпы.

– Что будем делать? – спрашивает Сондерс.

– Продолжаем движение, – отвечаю я. Мы следуем за нашими бойцами и вскоре выходим через оранжерею в патио и далее в сады.

– Ты на воле! – шепчет Сондерс Эрни, который, несмотря на боль, умудряется выдавить из себя дерзкую ухмылку.

– Я ждал этого тринадцать лет, – бормочет он.

– Мы еще не оторвались от них. – Я ускоряю шаг, направляясь к зарослям кустарника в задней части сада.

Стрельба возобновляется так же внезапно, и пули разносят окна коридора, откуда мы только что вышли.

Мы все оборачиваемся.

– Фрост? – шепчу я.

– Они там? – спрашивает Эрни. – Э-ЭПО?

– Я должен вернуться, – говорю я Сондерсу, – я должен помочь Фросту. – Меня прерывает звук выстрелов. Темные фигуры выскакивают из коридора.

С каждой автоматной очередью их пуленепробиваемые шлемы и полицейские щиты вспыхивают огоньками.

– Они приближаются! – кричу я. – Все за деревья! – Анна и ее перепуганные подопечные гуськом пробираются мимо нас, углубляясь в сад.

Выстрел внезапно прорезает воздух. Он слышится ближе, чем раньше.

– Это Фрост? – Сондерс вглядывается в крупную фигуру, мелькающую в окнах длинного коридора. Силуэт освещают вспышки выстрелов, преследующих его.

– Нам нужно бежать. – Я поднимаю дрожащее тело Эрни и спешно отступаю от дома. Сондерс помогает мне с ношей. – БЕГОМ! – реву я, и команда фриверов вместе с перепуганными старушками выполняют приказ.

Мы скрываемся в зарослях деревьев, и трава под ногами постепенно сменяется водой по щиколотку.

Я оглядываюсь назад: Фрост мчится сквозь стеклянную оранжерею. Я вижу его безумный взгляд, пока он на бегу судорожно разворачивает шерстяное одеяло.

Мое сердце сжимается, когда я понимаю, что он делает. И что должно произойти.

Пуля настигает его и бьет в спину, но уже слишком поздно. Он вытягивает из-под одеяла ампутированное запястье Эрни. Когда он, спотыкаясь о порог дома, выскакивает в сад, стекло вокруг осыпается. Еще больше пуль и импульсов, выпущенных отрядом Кетча, догоняет его.

– ФРОСТ! – вопят фриверы.

– Он не выберется! – орет Чабс у меня за спиной.

– Он и не собирался, – шепчу я, когда Фрост запускает окровавленную конечность подальше от дома. Она прорезает прохладный воздух, и имплантированное взрывное устройство светится красным под холодной кожей.

Обрубок даже не достигает земли, а я уже чувствую приближающуюся волну тепла. Лицо обдает жаром, как при открытой дверце духовки. Блестящее оранжево-красное свечение, подобное выглядывающему из-за туч солнцу, сменяется ослепительно белой вспышкой, обжигающей лицо, шею, руки и любые открытые участки кожи. Я прикрываю глаза ладонью, как козырьком, и стараюсь по возможности загородить Эрни, защитить его, когда кирпичное здание позади падающего Фроста рассыпается и тонет в огненном шаре взрыва вместе с Фростом и теми, кто остался внутри.

Я поднимаюсь на ноги, как только пламя успокаивается и густое черное облако устремляется вверх, вливаясь в серое небо. Все тело ломит, но еще сильнее болит сердце. Болит за Фроста и Джонни, за Кетча и его ребят, с которыми когда-то мы служили в Башне. Сколько их, погибших при взрыве? Уцелел ли хоть кто-нибудь?

Я делаю шаг вперед, движимый инстинктивным желанием осмотреть адское место в поисках тех, кто нуждается в помощи, но чья-то рука хватает меня за ногу.

– Эрни! – шепчу я, помогая старику встать.

– Надо уходить, немедленно, – рычит Сондерс. Я смотрю на хрупкую фигурку отца Евы. Теперь он под моей ответственностью. Я слишком глубоко увяз.

С помощью Сондерса я поднимаю Эрни и отворачиваюсь от тлеющего пепелища, где когда-то стоял дом. Пути назад точно нет.

52
Ева

Бип, бип, бип. Звук настолько монотонный, что уже и мой мозг как будто пищит в унисон. Бип, бип, бип.

Я пытаюсь пошевелиться, но морщусь от боли.

– Все в порядке, Ева, – слышу я слегка дрожащий дружелюбный голос матери Кимберли. – С тобой все в порядке.

Но я этого не чувствую. Моя грудь обмотана проводами, трубки торчат в носу, на пальце зажим – все следят за моим состоянием и выводят показатели на экран.

– Увеличьте дозу лекарств, – строго приказывает Вивиан.

– Да, – бормочет доктор Рэнкин.

Я отключаюсь.

Я приоткрываю один глаз, и жгучая боль простреливает голову при виде ослепительно-белых стен. Я не узнаю комнату.

– Где я? – Хорошо бы, чтоб рядом оказался кто-то из матерей.

– Внизу. О тебе заботятся, – отвечает мать Табия. В ее голосе нет привычно строгих и властных ноток.

– Почему? Что со мной? – жалобно спрашиваю я.

– Тише. Произошел несчастный случай. Ты…

– Довольно. Вон! – приказывает голос Вивиан.

Я закрываю глаза и снова пытаюсь уснуть, стараясь не обращать внимания на тяжесть в груди.

* * *

Мое дыхание ровнее. Я чувствую себя лучше. Туман в голове постепенно рассеивается. На этот раз, открывая глаза, я не испытываю паники и даже могу угадать, где нахожусь. Это ненавистный смотровой кабинет. Но, по крайней мере, я больше не опутана проводами и датчиками.

– Веселенькую прогулку ты себе устроила.

Вивиан стоит в изножье моей кровати, как всегда сосредоточенная и деловая, в сером брючном костюме, но я отчетливо помню, как она выкрикивала мое имя – с ужасом, страхом и отчаянием.

– Что произошло? – озадаченно спрашиваю я, хмуря брови. – Почему я здесь?

– Ты пыталась сбежать.

– Я? Почему?

– Запаниковала, – ровным голосом отвечает она, оглядывая меня с головы до ног.

– Из-за чего?

– Из-за ретракции.

– В самом деле?

– Во всяком случае, так это выглядело.

– И куда я сбежала? – В памяти вспышками проносятся внутренний двор, автомобиль, деревья, мой полет навстречу одному из них – и все в паутине лжи и обмана.

– Не волнуйся, не так уж далеко, чтобы тебя не увидели. – В ее взгляде читается жалость ко мне. Но она не полна сострадания, нет. Скорее, она находит меня жалкой. – Твой маленький секрет останется в этих стенах, и о нем никто не узнает. Мы не можем допустить, чтобы общественность решила, будто ты собираешься отказаться от своей миссии и бросить всех на произвол судьбы.

– Нет. Я бы никогда так не поступила. – Я качаю головой, задаваясь вопросом, верит ли она в то, что я убегала.

– Несомненно.

– Как давно я…

– Чуть больше суток, – перебивает она меня, поглядывая на часы.

– О. – Я и не подозревала, что потеряла целый день. И не предполагала такого исхода. Все, что я хотела, это подтвердить свои догадки, а потом вернуться сюда. Хотя, если бы все сложилось иначе, сидела бы сейчас наверху, в своей комнате. Нет, уж лучше здесь. – Где мать Кади?

– Бедная мать Кади. – Вивиан вздыхает, изображая душевные страдания и печально качая головой. Во мне зреет нехорошее предчувствие, что я все-таки подставила мать Кади под удар, и Вивиан ее выселила или того хуже. – Ты ужасно с ней обошлась.

– Я? – Меня охватывает замешательство.

– Да. Подумать только: забаррикадировала ее в душевой кабине!

– Я не хотела, чтобы она меня остановила, – подтверждаю я.

Мое признание не производит впечатления. Вивиан смотрит на меня с презрением.

– Спи, Ева. Отдыхай. Я вернусь позже, – говорит она, поглядывая на дверь. Очевидно, ее ждут в другом месте. – Закрывай глаза.

Я делаю, как велено, испытывая облегчение от того, что она уходит.

– Где Вивиан? – Чуть ли не в следующее мгновение рыжеволосая голова просовывается в дверь, и мать Кимберли оглядывается вокруг.

– Только что ушла.

– Должно быть, разминулись. Хорошо, – говорит она с видимым облегчением и заходит. Румяная, круглолицая, она смотрит на меня, прижимая руки к груди. – Как ты себя чувствуешь?

– Отлично.

Она подходит к кровати и нежно поглаживает мою руку. – Правда? Ты заставила нас поволноваться, когда сбежала, никому ничего не сказав.

– Простите.

– Не стоит, – успокаивает она, крепко сжимая мою руку.

– Можешь оказать мне услугу? – прошу я.

– Да, конечно.

– Принеси мне что-нибудь из одежды, посимпатичнее. Я больше не могу валяться в этом халате. Он напоминает мне об… – Я вздыхаю, не в силах договорить. – Просто думаю, мне будет уютнее в чем-то другом.

– О, моя миленькая. Я мигом.

Как только за ней закрывается дверь, я медленно сажусь на кровати. Голова кружится, но я зажмуриваюсь, пытаясь обрести равновесие. Тело – как сплошной болезненный синяк, но мне некогда оценивать свое состояние. Спасибо хоть, что лечат.

Я подхожу к двери и осторожно поворачиваю ручку, стараясь не шуметь. Оглядываясь вокруг, я вижу, как мать Кимберли направляется к лифтам, а больше в коридоре ни души. Я рада, что нахожусь на том же этаже, в уже знакомом мне коридоре. Я знаю, куда идти.

Бесшумно ступая босыми ногами, я преодолеваю полсотни метров и подхожу к нужной двери. Она заперта – что неудивительно, ведь там создают человеческую жизнь. Возможно, новую спасительницу человечества, которая так же, как я, купится на эту ложь.

От этой мысли становится не по себе.

Я что есть силы барабаню в широкую металлическую дверь. Мышцы и кости не выдерживают такого насилия, и у меня вырывается крик агонии.

Хромированная ручка опускается со скрипом, дверь распахивается, и передо мной – знакомое лицо.

– Ева? – Доктор Рэнкин хмурится, глядя мне в глаза – что редко бывает. – Тебе что-нибудь нужно?

У нее за спиной звонит телефон. Она поворачивается на звук, и вопрос повисает на ее губах.

Времени нет, отчетливо понимаю я.

Я врываюсь внутрь, случайно сбиваю ее с ног, морщась, когда она ударяется бедром об угол низкого шкафа и вскрикивает от боли.

Моя первая мысль – подойти к ней, проверить, не слишком ли она пострадала, но мой взгляд уже прикован к другому объекту, и тело сковывает ужасом. Передо мной большое, холодное, безжизненное, стерильное помещение с бесконечными рядами научного оборудования и рабочими столами, заставленными аппаратурой и приборами. Впрочем, большее потрясение, смешанное с отвращением, я испытываю при виде пробирок, банок и стеклянных контейнеров, заполненных жидкостью. Ее зеленоватый оттенок отбрасывает жутковатые полосы света на холодный пол. Но от чего я не могу оторвать глаз, так это от содержимого банок – результатов их экспериментов, безжизненно болтающихся внутри. Сквозь пелену слез я читаю одну из этикеток, приклеенных к стеклянной поверхности. Она датирована – дважды.

Сердце замирает, когда я осознаю, что это за даты, что они означают. Они не оставляют сомнений в том, что в какой-то момент эти создания были живыми. Легкие наполнялись, сердца бились, но теперь они не более чем измученные души за стеклом, в которое замурованы вместе со своими братьями.

Я хочу поговорить с доктором Рэнкин, надеясь получить какие-то ответы, но не могу сосредоточиться, когда меня со всех сторон окружают эти плоды неудач, свидетельства надругательства над человеческой жизнью, показывающие степень вмешательства в работу природы. Судя по всему, исследования были поставлены на поток и длились десятилетиями.

Здесь никто и не помышляет о том, чтобы довериться матери-природе или богам. Здесь царствует экспериментальная наука – наука, которая постоянно ошибается.

– Чем вы тут занимаетесь? – Разъяренная, я поворачиваюсь к доктору Рэнкин. Очевидно, застигнутая врасплох моей реакцией, она пятится назад, потирая ушибленное бедро и мотая головой в вызывающем молчании.

– Говорите!

– Мы делаем все возможное, чтобы продлить жизнь, Ева. Ты это знаешь, – говорит она, стискивая челюсти в попытке вернуть самообладание.

– Со мной. Вы делали это со мной. – Я думаю о том, сколько раз они выскребали мои внутренности и совали в меня иголки.

– Ну, да.

– Что это? – требую я ответа, кивая на банки и пробирки. – Наука и раньше подводила нас. Десятилетия были потрачены на тестирование, скрининг и манипуляции, и все безрезультатно. Вы ошибаетесь раз за разом. Неужели ничему не научились?

– Нам нужно, чтобы ты родила девочку, – резко отвечает она. – Мы изучаем возможности исключения переменных.

– Как?

– В смысле?

– Как вы это делаете?

Она оглядывает лабораторию.

– Творите и убиваете, – отвечаю я за нее, входя в раж.

– Радуйся, что ты не участвуешь в эксперименте.

– Но ведь я уже являюсь его частью, не так ли? «Кость от костей моих и плоть от плоти моей…»[12] – цитирую я, приближаясь к ней, исполненная презрения.

Она ничего не отрицает.

– Никто и не собирался проводить церемонию Возрождения, не так ли? – Слова обретают смысл, когда я произношу их вслух. – На самом деле целью являются только эти эксперименты.

– Мне не следовало… Я не могу…

Еще одна ложь.

Прежде чем я успеваю остановить ее, она тянется к надрывающемуся телефону и прикладывает трубку к уху. – Она здесь, – шипит доктор. – Быстрее.

Раздумывать некогда, надо действовать. Я хватаю металлический огнетушитель и обрушиваю его на замок двери, ломая механизм, в надежде выиграть хоть несколько минут. Потом берусь за рабочие столы с их содержимым. Стеклянные контейнеры опрокидываются и разбиваются вдребезги, лязгает металлическое оборудование, трещит и крошится дерево. Аппаратура с оглушительным шумом падает на пол, что наполняет меня убежденностью и яростью, толкая к следующему шагу на пути разрушения. Я хочу, чтобы от всего этого не осталось и следа. Нельзя допустить, чтобы они возомнили себя богами и решали, кому жить, а кому умереть.

Тело уже как будто не мое, оно неистовствует, двигаясь само по себе, подогреваемое внутренним огнем. В голове крутится единственная мысль, и она же цель моей дерзкой выходки: найти извлеченную из меня яйцеклетку. Я знаю, что она здесь, в этой лаборатории ужасов, и испускаю крик ярости. Но она может быть где угодно в этих стенах, так что я крушу все подряд.

Сражаясь вслепую, я не намерена останавливаться, пока не разобью и не уничтожу все вокруг, чтобы уже ничего нельзя было использовать в этих жутких экспериментах. Явно обеспокоенная тем, что подмога запаздывает, доктор Рэнкин пытается взять ситуацию под контроль. Обвивая меня руками, она силится оттащить меня от рабочего стола, который я продолжаю громить. Мне удается стряхнуть ее с себя и снова повалить на пол. Она падает с тяжелым стуком.

Я оставляю ее и двигаюсь дальше, размахивая красным металлическим огнетушителем, обрушивая его на ряды пробирок и горелок Бунзена, но доктор Рэнкин не оставляет попыток помешать мне.

Она протягивает руку и хватает меня за лодыжку. Я изо всех сил пытаюсь вырваться из ее жесткой хватки. Оглядываясь вокруг, я вижу, что работы еще непочатый край, и не могу сдержать стон отчаяния. Обезумев, я размахиваю ногой, чувствуя, как слабеет хватка. Чудом мне удается освободиться, и, отскакивая в сторону, я слышу, как доктор заходится в крике ужаса.

Я летаю по комнате, создавая хаос, сопровождая это дикими воплями. Пот катится по спине, но я упиваюсь погромом. Словно одушевленный ураган, я сметаю все на своем пути. Я пришла сюда в надежде найти частички моего естества, которые извлекли из меня, но теперь, когда адреналин бушует в крови, я заряжена таким огнем ненависти, что готова на большее. Я чувствую себя живой, яростной, одержимой. Мощная сила, идущая изнутри, показывает мне, что физически я гораздо крепче, чем могла себе представить. Осознание этого заводит меня. Толкает вперед. Жизни, которые они создают и разрушают, колдовские эксперименты, раз за разом терпящие неудачу – все это результаты их варварства. Я хочу покончить с этим. Я не хочу, чтобы они стряпали идеальных мальчиков и потом избавлялись от них как от не соответствующих требованиям. Я не хочу быть частью этого обмана.

Оглушительный стук в дверь напоминает мне, что время на исходе. Скоро они будут здесь, чтобы утащить меня наверх и заставить жить той жизнью, которую придумали для меня. Вовсе не им я обязана своим рождением, и меня бесит, что они присвоили себе право распоряжаться моей жизнью.

Я стираю в порошок все, что попадается под руку – не только ради себя, но ради любого ребенка, который, хочет он того или нет, окажется под их попечением.

53
Брэм

Домой мы отплываем в молчании. Тел погибших с нами нет. Никаких личных вещей на память. Прощайте, Фрост и Джонни.

Все, что осталось от них, это груда щебня на том месте, где когда-то стоял дом. Секретной тюрьмы Эрни больше нет.

Пока мы медленно плывем по отмелям внешнего города, медики хлопочут вокруг Эрни.

– Он справится, – передает голос по внутренней связи. Я выхожу на корму, к микрофону.

– Хорошо. А как женщины? – спрашиваю я, поглядывая на челнок, идущий следом за нами.

Тишина на линии.

– Алло? Вы меня слышите? – спрашиваю я.

– Да, сэр, – отвечает голос, и я вижу, как молодой фривер поворачивается ко мне с кормы заднего челнока. Его слова эхом отзываются в моей голове. Сэр. Так они обычно обращались к Фросту. Теперь – ко мне. Его голос прорезает мои мысли: – Женщины не позволяют осмотреть их, сэр.

Я оглядываю челнок с нашими новыми пассажирами. Анна и пять других женщин жмутся друг к другу и так дрожат от страха, что рябь идет по воде.

– Мы сделаем все возможное, сэр. Внешне они как будто невредимы.

– Спасибо… Как тебя зовут?

– Гроббс, сэр.

– Спасибо, Гроббс. А я – Брэм, а не сэр. – Конец связи.

В голове колотится миллион мыслей, требующих моего внимания. Первая, конечно, о Еве, всегда о Еве. Потом об Эрни, но теперь, когда я знаю, что он выживет, эта мысль затихает. Что делать с испуганными женщинами, которых мы забрали? Как сообщить новость о смерти Фроста остальной его команде, моей команде? Мысли опять возвращаются к Еве, и ее образ остается перед глазами, когда мы вливаемся в поток транспорта на реке, и туман сгущается.

Мысленно я все еще переживаю подробности нашего прибытия, когда захожу в святая святых Глубины. Двух женщин, которым пришлось дать успокоительное перед спуском в подводном аппарате, несут на носилках через деревянные залы. Чабс и Гроббс сопровождают остальных.

– Мы отнесем этих двоих прямо в медицинский отсек вместе с Эрни, – сообщил мне Гроббс. – Следуй по старым указателям на Пирс-Корт, и там найдешь нас.

Решение о снотворном далось нам нелегко, но крики женщин, отказывающихся заходить в башню через старые часы, уже начали привлекать внимание на реке. Здесь женские голоса не остаются незамеченными. Мне пришлось взять ответственность на себя.

Как только этих двоих осторожно отнесли в железный лифт, остальные, хотя и неохотно, последовали за ними.

Мы с Сондерсом заходим в главный зал, и я чувствую устремленные на нас взгляды, пока мы пробираемся под нависающим балконом и между зелеными скамейками к массивному дубовому столу. Проектор стоит на прежнем месте, как призрак из прошлого.

Я откашливаюсь, и фриверы собираются вокруг. Приглушенные стоны Эрни эхом проносятся по коридорам.

– Сондерс, проследи, чтобы к Эрни никого не пускали. Пусть старик поправится, – шепчу я. Он кивает и тотчас устремляется туда, откуда мы пришли.

Внезапно я чувствую себя одиноким в этой комнате чужаков. Чужаков, ожидающих новостей.

– Что, черт возьми, происходит? – выкрикивает кто-то.

– Где Фрост? – спрашивает другой голос.

– Почему здесь посторонние женщины? Это не убежище, – вмешивается третий.

Я поднимаю ладони вверх, и все замолкают, как если бы на моем месте стоял Фрост. Я вдруг чувствую груз его ответственности на своих плечах. Я оглядываю зал, и три, а то и четыре десятка пар глаз выжидающе смотрят на меня. На балконе тоже собираются мужчины.

Я делаю глубокий вдох. – Фрост погиб, – сообщаю я, коротко и резко, хотя слова звучат так странно, что кажется, будто я их и не произносил. – Джонни тоже. – Прямо в точку. Вернее, в сердца этих людей, что стоят передо мной.

В толпе слышны крики и всхлипывания. – Фрост пожертвовал собой ради нас, ради Эрни.

– Нет! – раздается чей-то крик.

Толпа расступается, и я вижу Хелену. Слеза катится по ее щеке, следуя по руслу морщинок.

– Что, прости?

– Он отдал свою жизнь не за тебя или Эрни, – сдерживая рыдания, говорит она, поворачивая голову. Я следую за ее взглядом, который скользит к дальней стене, поднимается над балконом. В тусклом свете высоких фонарей прямо на нас смотрят два слова, вырезанные на дереве древних потолочных балок: ЗА ЕВУ.

– За Еву, – подхватываю я.

– За Еву, – повторяет зал.

– Он погиб, прикрывая огнем наш отход, чтобы мы могли продолжить борьбу. – Я выдерживаю паузу. – Нет, чтобы мы могли закончить борьбу, – поправляю я себя и чувствую шевеление в зале, когда мои слова доходят до этих людей.

– С нами отец Евы. Если мы собираемся вызволить ее, он сыграет решающую роль. Мир должен знать его историю. Еве нужно знать правду. Сейчас наш приоритет – его безопасность. Мне нужна полная изоляция этого места. Никто не заходит и не выходит отсюда без моего ведома. – В голове мелькает мысль, что это мой первый приказ группе, которую я вызвался возглавить.

Никто не ставит его под сомнение. Все смотрят на меня, готовые выслушать следующий приказ.

– Мы также приветствуем шестерых новобранцев женского пола. Я хочу, чтобы для них подготовили безопасное и комфортное место, где они могли бы приспособиться к жизни на глубине. Хелена…

Она вытирает слезы.

– … наверное, ты сможешь позаботиться об этом.

Она кивает.

– И что дальше? – Все головы поворачиваются к балкону, к мужчине в очках с толстыми стеклами, задавшему вопрос. – Думаешь, теперь ты наш лидер?

Головы резко поворачиваются ко мне.

Я делаю короткую паузу. – Я не очень хорошо знал Фроста. Во всяком случае, не так хорошо, как вы, но он был замечательным человеком. Замечательным для всех вас. Настолько, что вы были готовы отдать свои жизни за него, за это место, за свою веру. – Я медленно расхаживаю вдоль стола. Когда мои ноги упираются в невысокую ступеньку, я поднимаюсь на нее, и с высоты мой голос летит к каждой паре ушей. – Я никогда не думал о том, что мы с Евой полюбим друг друга, но она нуждалась во мне, и я был рядом. Фрост не хотел умирать, но мы нуждались в нем, и он был с нами. А сейчас вы – единственные, у кого есть шанс вытащить Еву из Башни. Вам нужен лидер, и поэтому я здесь.

– Он прав, – кричит Чабс из задней части зала. – Он чертовски прав. Я не хотел видеть среди нас этого мальчишку из ЭПО, когда мы тащили его мокрый зад из воды. Но только он может привести нас к Еве.

– И ты ему доверяешь? – спрашивает человек в очках.

– Фрост доверял, – отвечает Чабс.

– И посмотри, чем обернулось для Фроста это доверие, – огрызается Очкарик.

– Вот именно, – отзывается Чабс. – Фрост отдал за него жизнь. Он отошел в сторону, чтобы не мешать чужаку осуществить задуманное. Я был там. Видел все собственными глазами. Мы шли к этому так долго, столько лет трудились, и вот теперь этот миг настал. Мы получили уникальный шанс на освобождение нашей спасительницы. Я с тобой, Брэм, – заканчивает он, и головы снова поворачиваются ко мне.

Я киваю ему в знак благодарности и смотрю в толпу – может, кому-то есть что добавить?

Молчание.

– Я не подведу Еву и не подведу вас, – говорю я, и это правда. Я чувствую их страсть, и такая же страсть пульсирует в моих венах. В этот миг я чувствую, что нашел свое место в жизни.

– Так что будем делать дальше? – нарушает тишину Чабс.

– То, что произойдет дальше, изменит все, – отвечаю я.

54
Ева

Я так поглощена уничтожением всего и вся, что не замечаю, как в лабораторию врываются люди, и осознаю это, только когда мне заламывают руки, отбирая у меня самодельное оружие. Охранник валит меня на пол, и я прижимаюсь щекой к холодным плиткам. Сейчас не до церемоний и правил – меня необходимо остановить и обезвредить. А для этого все средства хороши. Протоколы, по которым мы живем с самого моего рождения, забыты за ненадобностью.

– Слезь с меня! – кричу я, пытаясь высвободить руки и яростно брыкаясь. – Ты не имеешь права.

– У меня приказ, – бормочет знакомый низкий голос.

Майкл.

В голове проносятся клочки воспоминаний – претендент номер два, свидание, Диего, мать Нина, лифт, чувство опасности, страх, объятия, а потом нокаут от Брэма. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь.

– Успокойся, иначе сделаешь себе только хуже. Пожалуйста, Ева, – умоляет он. Голос звучит почти шепотом, дыханием согревая мое ухо.

Он слегка приподнимается, так что я могу перевернуться и увидеть его встревоженное лицо, но все равно остаюсь прижатой к полу.

Я начинаю задаваться вопросом, почему именно ему поручили скрутить меня, но быстро понимаю, что Матери не смогли бы со мной справиться. Я вижу лишь несколько знакомых лиц из моей обычной команды, и у меня возникает нехорошее предчувствие.

– Где Кетч? Я хочу с ним поговорить. Он должен знать, чем они тут занимаются, – требую я, извиваясь под Майклом и пытаясь вырваться из его хватки. Конечно, никто из них не мог знать об опытах, которые ставят в этих стенах, и, поскольку охранники призваны защищать меня, надо привлечь их на свою сторону, чтобы положить конец злу и предотвратить дальнейшие эксперименты, в которых задействованы и частички моей плоти.

Майкл громко вздыхает, когда я отказываюсь подчиняться его призыву к спокойствию. – Ему пришлось выйти. – Он хмурится, оглядывая беспорядок, который я учинила.

– Выйти? – повторяю я, не в силах скрыть своего удивления. – Куда?

– Я не знаю. – Он пожимает плечами, блуждая взглядом по месиву на полу.

– Мой начальник охраны покинул здание, а мне не позволено знать, куда он ушел? – Я настаиваю на разъяснениях.

– Он на задании, что-то важное, – произносит он сквозь стиснутые зубы, отводя взгляд от ужасающего зрелища.

– Важнее, чем моя безопасность? – возмущаюсь я.

– Тебе ничего не угрожает.

– Ты так думаешь? – взвизгиваю я.

Он открывает рот, порываясь что-то сказать, но не произносит ни слова. Его глаза снова смотрят в пол, хотя я могу сказать, что ему хочется еще раз оглядеть царящий в лаборатории хаос. Он тоже силится понять, что здесь творится.

– В наручники ее, – приказывает жесткий, ледяной голос Вивиан, когда она входит в комнату, повергая всех нас в молчание.

Майкл смещается в сторону, выдергивает мои руки, и я чувствую, как на запястьях защелкиваются холодные металлические браслеты.

– Поднять, – командует Вивиан.

Майкл слезает с меня, встает на ноги и нежно поднимает меня, поворачивая лицом к ней. Она смотрит на меня с презрением. С нескрываемым отвращением. Ее глаза шарят по моим растрепанным волосам, рваному больничному халату, красному от напряжения лицу и исцарапанным рукам. После такого дебоша я, наверное, похожа на банши.[13]

– Вон, – шепчет она, и ее взгляд перемещается на мои босые окровавленные ступни на усыпанном стеклом полу.

Мы с Майклом не двигаемся – оба, похоже, в ожидании более четких инструкций или колких замечаний.

– Сейчас же.

Ее голос низкий, суровый и полный ненависти.

Майкл берется за цепь между кольцами наручников и подталкивает меня вперед. Я задыхаюсь от боли, ступая порезанными ногами по стеклу.

Мы проходим мимо Вивиан, доктора и остальных охранников и, покидая комнату, направляемся к лифту.

Когда двери открываются, Майкл заводит меня в кабину, но сам тотчас выходит. Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь отыскать в нем проблеск узнавания, но он упорно смотрит под ноги. Словно давая понять, что предпочитает вернуться к протоколу.

Двери закрываются, лифт летит вверх. В считанные секунды я оказываюсь на своем этаже.

Купол.

Моя тюрьма, полная лжи.

Мать Табия бросается ко мне, когда я, пошатываясь, выхожу из кабины лифта.

– Где, скажи на милость, тебя…? – шипит она, оглядывая меня с головы до ног.

И тут она замечает наручники.

– О боже. – Она обхватывает меня одной рукой, чтобы я могла опереться на нее.

– Ты знала? – хнычу я, чувствуя себя опустошенной.

– Знала что? – спрашивает она, явно озадаченная.

– Все это.

– Давай отведем тебя в твою комнату, – говорит она, чуть крепче прижимая меня к себе. – Все будет хорошо.

Хотела бы я разделить ее оптимизм.

55
Брэм

– Он проснулся! – Сондерс врывается в мою сырую келью. Эрни беспробудно спал все это время. Ампутация руки стала шоком для его ослабленного организма, и в какой-то момент наша скромная бригада медиков уже думала, что мы можем его потерять, но старик оказался крепким, надо отдать ему должное. Настоящий боец.

– Мне можно его увидеть? – Я вскакиваю с пола.

– Конечно, если ты этого хочешь, – говорит Сондерс. – Теперь ты здесь командуешь, не забыл?

Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что эти люди видят во мне лидера. Даже те, кто поначалу принял меня в штыки, присоединились к большинству после того, как я сообщил печальную новость.

Я по-прежнему не знаю и половины имен и не уверен, что успел познакомиться со всеми: новые лица постоянно попадаются мне навстречу, когда я иду по коридорам, или оказываются рядом со мной, когда мы выстраиваемся в очередь за едой. Однако я хорошо знаком с врачами и санитарами, поскольку провожу с ними много времени. В последние сутки я часто наведываюсь в больничные палаты – справляюсь о состоянии Эрни, а потом захожу к нашим гостьям, которые медленно осваиваются в новой обстановке. Анна то и дело спрашивает, почему я не разрешаю им покинуть Глубину.

– Какой смысл освобождать нас из одной тюрьмы и бросать в другую? – ворчит она.

Конечно, Анна права, но я пока не могу их отпустить. Риск слишком велик: нельзя, чтобы люди из ЭПО обнаружили наше прибежище и нашли Эрни.

Я делаю все возможное, чтобы контролировать ситуацию, сохранять спокойствие и порядок.

Женщины временно проживают в отдельном крыле этого затонувшего лабиринта под пристальным наблюдением Хелены.

Я следую за Сондерсом по министерскому коридору, переступая через толстую голубую трубу, которая откачивает воду из герметичного помещения. Хотя интерьеры обшиты водонепроницаемыми панелями и плотными листами полиэтилена, у меня до сих пор захватывает дух при виде аутентичных элементов декора здания, которое облюбовали фриверы. Кое-где вылезают, как призраки прошлой жизни, деревянные потолки и балки, провожая нас взглядами, когда мы проходим мимо.

– Мистер Брэм. – Доктор Олива приветствует меня кивком лысеющей головы. – Уверен, вы слышали хорошую новость.

– Да. Я могу его увидеть?

– Разумеется. На самом деле он спрашивал о вас. – Доктор Олива указывает на открытую дверь позади него.

Я захожу внутрь и вижу старика, сидящего на кровати посреди пустой комнаты. Это не больница, но медики постарались приспособить помещение под свои нужды.

– Брэм, не так ли? – Эрни щурится в мою сторону. – Извини, должно быть, оставил свои очки в доме. Анна, женщины, они…?

– Они в порядке, – говорю я, протягивая руку, чтобы успокоить его. – Анна все бранит меня за то, что мы спасли им жизнь, но что поделаешь? – отшучиваюсь я.

– Ха, узнаю чертовку. Они видят в мужчинах только источник неприятностей, – говорит Эрни.

– Мы не хотели никаких неприятностей, сэр. Мы пришли за вами.

– Ну, даже если не хотели неприятностей, вы принесли их с собой. Твой друг, Фрост, он погиб?

Я киваю.

– Очень жаль. Он казался хорошим человеком. – Эрни поглядывает на перевязанную культю. – Мне следовало самому это сделать давным-давно. Трус.

– Сэр.

– Я тебя умоляю. Эрни.

– Очень хорошо. Эрни, ты настолько далек от трусости, насколько я могу себе это представить. То, что сделала с тобой ЭПО, выше всякого понимания. – Я усаживаюсь на низкий пластиковый стул и придвигаюсь к кровати.

– Проблема не в том, что они сделали со мной, мой мальчик, – говорит он.

– Ты прав. То, что они делают с Евой, подло и…

– Нет, – перебивает он. – И даже не с Евой.

Я в замешательстве смотрю на него.

– То, что они делают со всем миром – вот что вызывает самую большую тревогу, – произносит Эрни с блеском страсти в голубых, как у Евы, глазах. – Ева – всего лишь их оружие, козырь в игре против всех, кто встанет у них на пути к завоеванию власти над миром. Их не волнует будущее человечества, сынок. Это забота всего остального мира, поэтому, пока в их руках ключ к будущему, пока они контролируют Еву, они контролируют мир, – говорит он, глядя мне в глаза. – Правительства склоняются перед их волей, страны подчиняются их требованиям, армии выполняют их приказы. И только посмотри на то, в каком состоянии находится мир, за какое будущее они якобы борются! Все, за что они на самом деле борются, это за неограниченную власть. Если у Евы родятся девочки, как ты думаешь, что с ними будет?

Я пожимаю плечами.

– Конечно, поначалу они будут обласканы вниманием, как Ева, когда была совсем маленькой. А потом весь процесс начнется заново. Ты полагаешь, у дочерей Евы будет больше свободы, чем у их матери?

Я задумываюсь об этом на мгновение.

– Конечно, нет, – усмехается Эрни. – Их жизнь уже расписана по дням. Даже претенденты выстроены в очередь.

– Что?

– Да-да, эти сделки уже заключены.

– Сделки? Какие сделки? – Мои мысли пытаются угнаться за его словами.

– Сильные мира сего хотят, чтобы в детях будущего, детях Евы, текла кровь избранных. И только один человек на свете может это обеспечить.

– Вивиан Сильва, – бормочу я.

Эрни кивает.

– Но зачем Вивиан заключать такие сделки? Что она получает взамен? – спрашиваю я.

– Власть, – отвечает Эрни. – Долгую, неограниченную власть. – Я молчу, переваривая его слова. – Если Ева действительно принесет нам будущее, Вивиан, благодаря заключенным сделкам, получит единоличный контроль над этим будущим.

– Выходит, речь идет вовсе не о спасении человечества, а о контроле над ним?

– Боюсь, что для Вивиан Сильвы это уже давно стало главной целью. Мы с моей дорогой Корриной создали Еву, прекрасную Еву, и Вивиан с первого дня знала, что, контролируя ее, сможет держать в руках весь мир.

– Откуда ты все это знаешь?

– Когда поживешь с мое, когда у тебя отнимут все, что у тебя есть, придется выбирать из двух вариантов. Сдаться и умереть, или жить и бороться. Я был лишен роскоши свободы, но ведь люди говорят, парень. Люди видят, познают, учатся. Задавай правильным людям правильные вопросы – и ты получишь правильные ответы. В том месте можно найти болтливых и не очень умных людей.

Эрни замолкает, а я оглядываюсь, проверяя, закрыта ли дверь.

Закрыта.

– Не возражаешь, если я задам тебе личный вопрос? – спрашиваю я.

– Конечно, нет, сынок. Я обязан тебе своей свободой. Все, что хочешь узнать – пожалуйста, я помогу, – откликается он с юношеской живостью, удивительной для раненого старика на больничной койке.

– Как ты оказался в том месте? Я имею в виду, ходили слухи, что ты пытался навредить Еве, что после кончины жены тронулся умом…

– Я тебе вот что скажу, мой мальчик. И это ты должен узнать от меня. Ева – моя малышка, мое все. Я бы и волоска не тронул на ее голове, если бы подумал, что это причинит ей боль. Я знаю, что говорили обо мне – мол, сошел с ума, опасен для Евы. Пережить такое было непросто.

– Но ты пытался похитить ее?

– Похитить? Собственную дочь? – спокойно произносит он. – Забрать своего ребенка домой из больницы? Разве не каждый отец имеет на это право?

Я киваю.

Старик, кажется, немного дрожит.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Я видел, какие ужасные вещи они проделывали с моей Коринной. Она могла бы и сегодня быть со мной. Ее можно было спасти. Но они этого не сделали. Она не сделала.

– Мисс Сильва? – спрашиваю я, и он яростно кивает, как будто одна лишь мысль о ней обжигает его огнем.

– Она позволила моей жене умереть. Так ей было удобнее. Одним препятствием меньше.

– И оставался только ты, – подсказываю я.

– Совершенно верно. – Он сглотнул. – Я пытался рассказать людям о том, что происходит, что видел своими глазами, но, чем сильнее старался, тем более сумасшедшим они меня выставляли. Безумный отец Евы, чокнутый папаша, опасный человек! У меня все это как будто на лбу было написано. И я решил, что с меня довольно. После того как я потерял Коринну, все, что у меня осталось в жизни – это Ева, и я не собирался отдавать ее в лапы тем, кто позволил умереть ее матери.

– Так ты вломился в больницу, чтобы забрать ее?

– Вломился? Сынок, я просто вошел, – фыркает он.

Я молчу и пытаюсь осмыслить эту информацию.

– Но все истории, которые я читал, описывают, как ты ворвался в охраняемые апартаменты Евы и выхватил ее из постели, – объясняю я.

– Так это преподнесли публике. Правда в том, что я спокойно прошел через парадные двери прямиком в ее комнату и так же вышел. Мне никто не встретился, пока я не оказался на полпути к воротам. Вот тогда они пригнали целый отряд головорезов. Те обрушили на меня свои оглушающие перчатки. Последнее, что я помню, прежде чем ударился головой о землю, это как один из них прижигал Еве руку электрошокером. Меня до сих пор преследуют ее крики и запах паленой кожи.

– Я не верю. Не в том смысле, что обвиняю тебя во лжи. Просто все это в голове не укладывается.

– И я до сих пор не могу в это поверить, – говорит Эрни.

Все эти годы я думал о нем как о сумасшедшем, опасном для Евы, справедливо приговоренном к жизни в изоляции ради спокойствия Евы. Теперь я вижу перед собой любящего отца, насильно оторванного от дочери корпорацией настолько могущественной, что никто, даже при всем желании, не осмелился бы подвергнуть сомнению их действия.

Я пытаюсь представить себе, как этот человек одиноко бредет к Башне, словно проклятый путник у подножия горы, застигнутый непогодой. Интересно, о чем он думал в ту ночь, когда шел забирать свою дочь, когда в последний раз переступал порог того дома, когда лучи света просканировали его глаза и предоставили ему доступ в обреченное будущее.

– Ну, и какой у нас план? – Старик прерывает мои мысли.

– План тот же, что был у тебя много лет назад. Мы собираемся вернуть твою дочь. – В моем голосе звучит твердая уверенность.

– Все это хорошо, но как именно ты думаешь действовать? Я так полагаю, ты не рассчитываешь на то, что позвонишь в дверь и тебе откроют?

Внезапно мои мысли встают на свои места, выстраиваясь в линию, как планеты. План раскрывается передо мной вспышками эпизодов, вехами на пути к победе, между которыми зияют коварные пустоты.

Я резко поднимаюсь со стула, и от неожиданности старик чуть ли не подпрыгивает на кровати.

– У меня идея. – Я смотрю ему в глаза. – Я знаю, как мы вызволим Еву.

56
Ева

Когда мы добираемся до моей комнаты, к нам присоединяются матери Кимберли и Кади, одинаково встревоженные моим плачевным видом.

– Простите, – говорю я каждой из них, но они укоризненно шикают на меня.

Им ничего не остается, кроме как срезать больничную робу, помыть и одеть меня, закованную в наручники. Они лечат мои израненные ступни, работая молча и быстро, торопясь успеть до прихода Вивиан. Никто не знает, когда она снова явится, но все опасаются встречи с ней.

Когда я полностью одета, в комнате повисает жутковатая тишина, хотя рядом со мной Матери. Мы все молчим. Я уверена, что они, как и я, размышляют над моим поступком и возможными последствиями. Я не ожидала, что мне дадут время подумать о том, что произошло в лаборатории, или переварить увиденное. Вивиан всегда быстро реагирует. Она никогда не сидит и не планирует ответные действия. Или, точнее сказать, в любой ситуации она обычно на несколько шагов впереди, просто ждет, когда я оступлюсь, чтобы обрушиться на меня со всей своей матриархальной силой.

Что она теперь со мной сделает? Мои недавние выходки наверняка сорвали планы, которые она вынашивала годами. Она хотела, чтобы я полностью зависела от нее и того мира, что она для меня построила. После того как мои спонтанные действия уничтожили результаты ее многолетней работы, я не могу даже вообразить глубину ненависти, которую она испытывает ко мне сейчас. Но ее ненависть и злость по отношению ко мне – ничто по сравнению с тем отвращением, которое вызывает у меня она сама и то, что за ней стоит.

Я не стану ее сообщницей и не подарю детей этому фальшивому миру, где нет понимания того, что происходит с людьми, которых мы должны спасать.

– Тебе бы прилечь, пока она не пришла. У тебя такие насыщенные событиями дни, – говорит мать Кимберли, откидывая одеяло на моей кровати и легонько похлопывая по нему, как будто меня может соблазнить его мягкость.

– Я в порядке, – говорю я, качая головой, пытаясь не обращать внимания на крайнее изнеможение. Мне кажется, что на каждой частице моего тела висят огромные гири.

– Ты выглядишь усталой, – умоляет она, расправляя одеяло.

– Вы знали? – Я должна задать этот вопрос, чтобы понять, насколько глубока ложь.

Мать Кимберли виновато вздыхает, украдкой поглядывая на двух других матерей и возвращаясь взглядом ко мне. – О чем именно?

– Понятно. – Я чувствую себя опустошенной и глупой.

– Мы хотели, чтобы ты была счастлива, – подает голос мать Табия. – Нам казалось, что это красивое место, куда ты могла бы сбегать иногда, подальше от Купола.

– Но я любила его не потому, что оно далеко отсюда. Просто для меня оно было реальным и осязаемым. Там я не чувствовала себя избалованной недотрогой. Я ощущала свою связь с миром. Я никогда не покидала это здание с того дня, как переступила его порог. – До меня доходит, насколько нелепо это звучит, и волнение нарастает. – Между тем от меня требуют, чтобы я и дальше жила такой жизнью. Разве этого я хочу для своих детей? Этого мы хотим для возрожденного поколения? Жить взаперти, как племенные животные?

– Нет, Ева! – восклицает мать Кимберли, отчаянно мотая головой.

– Потому что какой во всем этом смысл, если те, кто продлевает жизнь, лишены собственной жизни?

– Ироничный взгляд на вещи, – задумчиво произносит мать Кади.

– Ты чересчур усложняешь, – мямлит мать Табия. – Все было задумано не так. Они просто хотели поднять тебе настроение.

– Но мне это не нужно. Вы, Матери, и ваша любовь… этого достаточно, чтобы я поверила в то, что мы пытаемся спасти. – Глядя на них троих, торжественных и мрачных, я сознаю, что не только меня пичкали ложью и не только мною манипулировали. Матери уже сказали мне, что они здесь «ради меня», но остались бы они здесь, узнав об ужасах, творящихся в лаборатории?

– Вы знали, что там, внизу, младенцы? – Слова слетают с языка, прежде чем разум успевает принять решение, стоит ли делиться с ними тем, что я видела. Я не могу держать в себе этот кошмар. Я хочу, чтобы они поняли. В отсутствие Холли, которой я могла бы довериться, мне нужно выплеснуть накопившуюся боль кому-то другому. Матери призваны любить меня и заботиться обо мне, как это, наверное, делала бы биологическая мать. Мне необходимо выразить словами все то, что запечатлелось в сознании.

– Прекрати, – говорит мать Кади и переводит взгляд на мать Табию, по лицу которой тотчас разливаются беспокойство и боль.

– Ты, должно быть, ошиблась, – бормочет мать Кимберли, прикрывая руками рот и уши, как будто я богохульствую, а для нее это невыносимо. – Ты – единственная девушка на планете, которая способна родить. Наша последняя надежда.

– Естественным путем, да, но они же экспериментируют. Пытаются производить на свет девочек. Вернее, не могут этого сделать.

– Конечно, нет, – бормочет мать Табия, пристально глядя на меня, как будто и хочет, и боится услышать то, что я могу сказать. – Зачем бы они стали делать такое?

– Потому что они не извлекли никаких уроков из прошлого, – заявляю я. – Они думают, что им виднее. Я бы не удивилась, узнав, что они нарочно проваливают мои встречи с претендентами, чтобы и дальше делать то, что считают нужным.

– Я не понимаю, – тихо произносит мать Табия. Я сочувствую этой женщине. До сих пор она была сообщницей Вивиан, но по всему видно, что ею манипулировали так же, как и всеми нами.

– Находясь здесь, вы так же отрезаны от мира, как и я. – Мой голос смягчается. Я лишь недавно стала догадываться о том, насколько все вокруг фальшиво, но для матери Табии, которая, похоже, никогда ни в чем не сомневалась, наверное, вдвойне тяжело видеть, как расползаются трещины. Она всегда верила, что служит праведному божественному плану. – Иначе и быть не может. Как же еще она смогла бы заставить вас покинуть ваши семьи?

– Я пришла сюда ради тебя, – отвечает она. – Я могу вспомнить, где находилась, когда впервые услышала о тебе. Моя мать тяжело болела, и я полностью посвятила себя уходу за ней. Она умерла до твоего рождения. Мой отец умер еще раньше, и у меня не было другой семьи. Ни родных, ни партнера, ни детей. Я была совсем одинока. Я чувствовала себя неудачницей в этой жизни, но ты стала моим маяком. Я подумала, что твое появление на свет позволит мне внести свой вклад в замечательное дело.

– И у тебя все получилось, Табия, – тихо говорит мать Кади и берет ее за руку. У матери Табии глаза полны слез.

– Простите… – Она всхлипывает.

– Нам пора, – вздыхая, говорит мать Кади. – Скоро придет Вивиан, и вряд ли она захочет видеть нас здесь.

Матери обмениваются взглядами, понимая, что вынуждены покинуть меня. Я хочу попросить их остаться, но знаю, что они и так уже сделали больше, чем должны, и все они выглядят удрученными, когда направляются к двери.

– Мы вернемся, – обещает мать Кади со вздохом, сжимая мою руку, прежде чем уйти. Она в порядке. Мы в порядке. Или, по крайней мере, она хочет, чтобы мы были в порядке. Дверь закрывается с мягким щелчком, но он отзывается в моем сердце болью.

Я снова одна.

Признание матери Табии крутится у меня в голове. Она была одинока там, совсем как я – здесь. Мне часто кажется, будто я нахожусь в ожидании, но чего – не знаю. Стать матерью? Исполнить свою судьбу и продолжить род человеческий? Жду, что кто-то придет и спасет меня, избавив от этого бремени? Мечтаю выйти на свободу и получить право выбора?

Интересно, как бы выглядела моя свобода? Она так далека, что я даже не могу себе представить, каково это – быть свободной.

Пустота поглощает меня, и я оглядываю свою комнату. Как жаль, что мне не довелось родиться в другое время. Я устала жить в этом пузыре. Не иметь ничего, кроме того, что позволяют они. Мои матери, мои друзья, мои потенциальные возлюбленные – всех выбирают для меня другие. Я больше не хочу быть пешкой в их игре. Мне нужен реальный выбор. Я хочу, чтобы мои желания воспринимали всерьез. Я хочу, чтобы мои дети знали, что их мать сделала для них все, что могла. Я хочу, чтобы они никогда не испытали на себе ужасы заточения и манипуляций.

Кажется жестоким, что они позволили мне расстроить их хитроумный план. Возможно, я была бы счастлива прожить здесь до конца моих дней с сознанием того, что совершаю благое дело, и продолжая верить в их бесконечную ложь.

До меня вдруг доходит, что даже мое нынешнее состояние, когда я сижу здесь одна, пережевывая все, что они сотворили, тоже является частью их плана – возможно, они видят во мне важную переменную, которую нужно сделать более стабильной. Они бы предпочли видеть меня безжизненным, бесчувственным роботом, слепо выполняющим их распоряжения.

Я очень маленький винтик.

В их плане – да.

Если мне суждено и дальше жить их обманом, я хочу, чтобы они заглушили боль в моем сердце, избавили меня от тоски по чему-то несбыточному.

Пусть они лишат меня всяких чувств.

Высушат мой мозг.

Замаринуют мое тело в банке, как тех эмбрионов.

Просто лишат меня способности думать и чувствовать, когда вокруг все равно пустота.

– Тогда придите и возьмите меня! – кричу я в эту пустоту, и кровь приливает к голове. – Приходите и накажите меня. Сделайте свое черное дело. Превратите меня в одного из своих монстров, и покончим с этим раз и навсегда. Тогда сможете тыкать и колоть меня, сколько вашей душе угодно, и брать от меня все, что вам нужно. С меня хватит. Вы слышите? С меня хватит!

Я кричу. Слов нет. Вместо них вырывается лишь оглушительный вопль. Я надрываюсь, пока не скукоживаются легкие, которым недостает воздуха. Я вдыхаю и снова кричу.

Кричу.

Пока не срываю голос, пока горло не обжигает огнем, пока не режет глаза.

Я кричу, пока мое тело не сдается.

Я кричу, пока есть силы.

Я кричу.

И все равно остаюсь одна.

57
Брэм

– Ты совсем спятил, чувак, – взрывается Чабс, и его громкий голос эхом отскакивает от высокого влажного потолка.

– Тсс! Приглуши звук, – шипит на него Сондерс с другой стороны большого стола. В зале собраний тихо в этот ранний час. И не то чтобы кто-то из обитателей глубин мог сказать, что сейчас пять утра. Дневной свет не проникает через герметичные уплотнения.

Здесь только члены команды, которых я пригласил – те, кому я могу доверить свой план на первоначальном этапе: Сондерс, Чабс и Эрни.

– Он прав. Это единственный способ, – говорит Эрни. Он заметно приободрился, когда врачи позволили ему покинуть палату, чтобы присутствовать на совещании. Еще бы. Думаю, я бы рехнулся, если бы просидел в одиночной камере лет пятнадцать, как он.

– Но разве такое возможно? Я хочу сказать, если что-то пойдет не так, ты же погибнешь. Должен быть другой способ, – не сдается Чабс.

– Поверь мне, я знаю Башню. Туда не войти и не выйти, если твоя сетчатка не зарегистрирована в системе безопасности, а мою так уж точно уже стерли из памяти, – убеждаю я. – Если я окажусь где-нибудь рядом с этими сканерами, меня арестуют раньше, чем я доберусь до входной двери.

– Арестуют? – усмехается Сондерс. – Ты и правда думаешь, что после всего этого они станут заморачиваться с твоим арестом? Ты – самый большой риск для Евы, с которым они когда-либо сталкивались. Ты умрешь раньше, чем подойдешь к двери, дружище!

– Вот почему это единственный выход. Они никогда не заподозрят ничегоподобного, – говорю я.

– Итак, если я правильно понял, ты собираешься заморозить себя до бессознательного состояния, спрятаться в одном из этих танков и молиться, чтобы твой приятель смог растопить тебя снаружи?

Согласен, звучит безумно.

– А ты уверен, что твой друг сможет тебя оживить? Кажется, эта технология еще неодобрена, – говорит Эрни.

– «Не одобрено» – это для них пустой звук, – объясняет Сондерс. – Они постоянно оттаивают женщин из криокамер, возвращают их к жизни, тестируя процесс. Короче, экспериментируют.

– Тогда почему мы ничего об этом не слышим? – удивляется Чабс.

Мы с Сондерсом переглядываемся.

– Почему ты не слышишь о щенках, на которых они тестировали крем от сыпи? – спрашивает Сондерс, поглядывая на шелушащийся участок кожи на руке Чабса. Тот быстро прикрывает пятно рукавом. – Потому что иногда результаты, прямо скажем, пугающие.

– И что же делают с женщинами, которых вытаскивают из криокамер? – спрашивает Чабс.

– Размораживают, расчленяют, снова замораживают, оттаивают, замораживают – да что угодно. Делают, что хотят, и никто им не указ, – говорит Сондерс. По мне, так он подает это чересчур театрально. – Как только ты жертвуешь свое тело ЭПО, оно поступает в их полное распоряжение. Просто они это не рекламируют.

– Всегда читайте мелкий шрифт! – шутит Чабс.

– Значит, твой друг в Башне сможет добраться до хранилища и разморозить тебя, пока никто не опомнился? – уточняет Эрни.

– Хартман? Да, он что-нибудь придумает. Он в этом деле мастак, – говорю я и почти верю в это. – Впрочем, это только половина проблемы, – продолжаю я, потирая виски, чтобы головная боль не мешала думать.

– А что за вторая половина? – спрашивает Чабс.

– Как сообщить Хартману план! Все наши усилия бесполезны, если он не будет знать, что от него требуется. Если я не смогу связаться с ним, он даже не узнает, что я вернулся в Башню. И я останусь там, замороженный навечно или, по крайней мере, до тех пор, пока кто-нибудь не обнаружит в одном из танков прекрасно сохранившегося мужчину и не решится меня разморозить, чтобы выяснить, как я там оказался, – заканчиваю я в полной тишине.

Все озадачены проблемой.

Эрни нарушает молчание: – Я передам ему сообщение.

– Ты? Каким образом? – Сондерс удивленно смотрит на старика, который выглядит задумчивым в свете факела.

– Пойду туда и скажу ему, – простодушно заявляет Эрни.

Никто не произносит ни слова.

И вдруг Чабс заходится от смеха, да так, что живот трясется.

Смех стихает через мгновение, когда мы все понимаем, что старик настроен серьезно.

– Господи, а я-то думал, что это Брэм сошел с ума! – говорит Сондерс. – Нет, определенно вы двое созданы друг для друга.

– Они тебя пристрелят, как только ты ступишь на их территорию. Ты даже внутрьне успеешь попасть, – говорит Чабс.

– Успею, – отвечает Эрни.

– Откуда такая уверенность? – недоумевает Сондерс.

– Они пошли на все, чтобы скрыть убийство моей жены, потом сочинили хитрую сказку обо мне, чтобы оправдать мою изоляцию от общества, когда им ничего не стоило просто пристрелить меня. Все дело в вывеске, создании façade[14] для публики, желании показать миру, что они действуют исключительно во благо Еве.

– Но теперь все изменилось. Мир стал другим, – возражает Чабс. – Людям уже все равно, с тех пор как ЭПО начала засекречивать информацию о Еве. Показывать нам все меньше настоящей Евы, которую мы привыкли видеть, и больше приукрашенных версий.

– Он прав, – вмешивается Сондерс. – Если общественность потеряла интерес, ЭПО не задумываясь прикончит тебя.

– Тогда мы должны спровоцировать общественный интерес. Нам нужно заставить людей снова озаботиться судьбой Евы, – предлагаю я.

– И как это сделать? – спрашивает Чабс.

– Нам нужно созвать всех жителей Сентрала к воротам ЭПО. Привлечь все видеокамеры и голографические проекторы, как в день, когда родилась Ева, чтобы они передавали изображения на все экраны вокруг Сентрала и по всему миру. Надо, чтобы все стали свидетелями возвращения отца Евы после стольких лет разлуки. Преобразившегося, здорового отца, готового увидеть свою дочь. – Я обвожу взглядом свою команду.

Эрни улыбается, несмотря на слезы на глазах.

– У них не будет выбора, кроме как открыть двери и позволить ему войти, – взволнованно добавляет Сондерс.

– Но что будет потом, когда он войдет? – задает резонный вопрос Чабс.

– Я откажусь разговаривать с кем бы то ни было, кроме Картмана, – говорит Эрни.

– Хартмана! – поправляю я.

– Извини, Хартмана. Не волнуйся, я не перепутаю! – Он усмехается с юношеской дерзостью в стариковских глазах.

– Да, но как только ты окажешься вне поля зрения толпы, не факт, что они станут сотрудничать и вообще позволят тебе приблизиться к Хартману, – замечает Сондерс.

– Он прав. Тебе придется вызвать его к себе, – говорю я.

– Что? – недоумевает Эрни.

– Средь бела дня ты встанешь у дверей Башни и заявишь, что не войдешь внутрь, пока не поговоришь с Хартманом, или что не будешь разговаривать ни с кем, кроме него. Зная, что за тобой наблюдает весь мир, они не посмеют применить к тебе физическую силу, – говорю я.

– Скажем, этот план сработает, и Хартман выйдет, но что потом? Как я передам ему информацию у всех на виду? – спрашивает Эрни.

Мы вчетвером снова замолкаем, размышляя над новой головоломкой.

– Можно представить дело так, будто я погиб. – У меня в голове вырисовывается смутная идея. – Я мог запросто оказаться жертвой взрыва в Гримз-Дитч.

– Верно, – подхватывает мою мысль Сондерс. – Пусть они не уверены в твоей смерти, но исключать такую возможность не могут.

– Значит, скажешь им, что пришел передать сообщение лично Хартману. – Меня осеняет. – Скажешь, что не будешь отвечать ни на какие вопросы, пока не передашь ему сообщение. Пусть они думают, что ты хочешь сообщить о моей смерти моему лучшему другу.

Эрни улыбается и кивает. Я вижу, что мысль об участии в этой миссии зажигает огонь в его душе. Он всю жизнь ждал освобождения своей дочери, и теперь у него появился шанс проявить себя и добиться успеха.

– Предположим, они купятся на это, и Хартман выйдет к тебе. Тогда ты передашь ему слово в слово: Твой дорогой друг Брэм упокоился с миром. Теперь он рядом со своей матерью.

– С матерью? – Чабс не догоняет.

– Она в криохранилище, – объясняю я.

– А он поймет, что это значит? Ты уверен? – спрашивает Чабс. – Я в том смысле, что в этой информации нет никаких инструкций, что делать дальше.

– Это самое очевидное, что мы можем себе позволить, – говорю я.

– А если он не поверит мне? – спрашивает Эрни.

Я задумываюсь на мгновение. И тут я чувствую это – прохладный металл на моей шее. Я снимаю цепочку с серебряным крестиком и протягиваю Эрни. – Отдай ему это.

– Ты веришь в Бога?

– Моя мама верила. Это ее крест.

– Да, вера нам сейчас нужна, как никогда. – Эрни надевает цепочку и прячет крестик под хлопковой рубашкой.

– Если мы сможем сделать из возвращения Эрни реалити-шоу, его будет смотреть весь мир. И с нетерпением ждать, что произойдет дальше, – говорит мне Сондерс.

– Я знаю, – отвечаю я.

Я знаю.

58
Ева

– Вивиан так и не приходила, – говорю я на следующее утро, когда на пороге моей спальни появляется мать Кади. Я с радостью замечаю у нее в руках ключи от наручников, в которые я до сих пор закована. Сейчас кожа под ними красная и воспаленная, но это как раз меньше всего меня беспокоит. Всю ночь мой разум был занят тем, что отгонял неизбежные кошмары. Сначала я пыталась бороться со сном, зная, что в него вторгнутся ужасные видения, но они все равно приходили, а с ними – холодный пот, тошнота и тревога.

Я с облегчением встречаю новый день. Он всегда несет в себе надежду, наполняя меня силами для новых открытий. Не могу сказать, что я стала мудрее и у меня созрел некий план действий после вчерашних потрясений, но новый день символизирует возможность осмысления происходящего.

Я продолжаю убеждать себя в том, что со временем многое прояснится. Мир вокруг меня начинает разворачиваться, показывая свою истинную сущность. Мне просто нужно быть открытой и внимательной к тому, что я вижу и слышу. Как только у меня будет больше информации, я смогу как-то сформулировать план.

– Она была занята, – говорит мать Кади, как будто слегка рассеянная. Она вручает мне пузырек с таблетками и ставит на тумбочку поднос с завтраком из фруктов и травяного чая.

Пока она раскладывает мою одежду на день, я рассматриваю таблетки, думая о том, сколько же их выпито за эти годы.

Витамины, как они говорят, или очередная ложь?

Я быстро прячу их под подушку, прежде чем мать Кади возвращается ко мне. – Все в порядке? – спрашиваю я.

– Конечно, дорогая! – Она улыбается, как всегда бодро кивая. И все же я улавливаю дрожь в ее голосе и замечаю слезы в глазах. Я знаю, что она лжет.

Она останавливается и вздыхает. – Прости, – сдавленным голосом произносит она, выкладывая на кровать одежду. – Я попрошу мать Табию, чтобы она помогла тебе одеться. Что-то мне нездоровится.

– Мать Кади? – кричу я ей вслед, когда она спешит к двери.

По идее, я должна готовиться к имплантации, в ходе которой мне вернут мою оплодотворенную яйцеклетку, а потом проведут первый тест на беременность. Поскольку я не уверена, удалось ли мне уничтожить яйцеклетку и все остальное, что у меня забрали, пока неясно, какой план действий они выберут. Знаю только одно: если имплантация все-таки состоится, я хочу, чтобы мать Кади была рядом. Я доверяю ей.

– Останься со мной, – умоляю я, протягивая к ней руки, теряясь в догадках, что изменилось со вчерашнего дня и почему она выглядит такой отстраненной и рассеянной.

Я откидываю одеяло и уже собираюсь бежать за ней, но, когда она открывает дверь и пулей вылетает из комнаты, меня настигает головокружение. Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза, но дурнота лишь усиливается, тело наливается тяжестью и не слушается. Я пытаюсь позвать мать Кади на помощь, но ничего не происходит. Я не могу ни крикнуть, ни даже рот открыть.

Я знаю, что истощена последними событиями. Хотя я годами совершенствовала свою физическую форму, занимаясь танцами, боксом и восточными единоборствами, вчера я выделывала такие трюки, какие мне и не снились. Я слишком загнала себя, не успев восстановиться после автокатастрофы. Теперь за это расплачивается мое тело.

На какое-то мгновение мои мысли возвращаются к маме. Ее тело не смогло сохранить жизнь нам обеим. Оно подвело нас. Может, и мне досталось такое же тело, и мое будущее обречено. Что, если история повторяется?

Мои пальцы нащупывают шершавый рубец на запястье, и тяжелая грусть закрадывается при мысли о том, чем все могло бы закончиться.

Головокружение накатывает волнами, и я чувствую, как подступает тошнота. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю, потом опять вдыхаю полной грудью, и воздух разливается по моим побитым костям.

– Молодец.

Я резко открываю глаза. Вивиан стоит в изножье кровати, разглядывая свои ногти, как будто я не заслуживаю ее полного внимания.

– Ну и беспорядок ты устроила там, внизу. Настоящий погром.

– И хорошо, – дерзко отвечаю я, усаживаясь чуть повыше, пытаясь взять себя в руки и не раскисать при ней. Я не хочу, чтобы она считала меня слабой, и не только это: я не хочу, чтобы она впадала в панику и еще больше ограничивала мою жизнь. Быть прикованной к кровати – что может быть хуже?

Наконец она переводит взгляд на меня, и я вижу в нем отвращение.

– Мне все известно о вашем обмане. И я больше не хочу в нем участвовать, – заявляю я, вскидывая брови.

– Я знаю. Мы слышали, – говорит она с гадливой улыбкой, поглядывая в угол комнаты, откуда на нас смотрит хромированная камера видеонаблюдения. – Вчера было довольно эмоциональное представление. Все эти сопли и вопли, – с издевкой произносит она, взмахивая руками, пародируя мои движения и мимику. Внезапно она останавливается, и ее лицо снова невозмутимо. – Тебе не следует подвергать себя таким нагрузкам.

– Как будто вам не все равно.

– Ева… – Она раздраженно вздыхает, словно устала от моих детских обид по пустякам. – Ты должна научиться жить головой, а не сердцем.

– В смысле?

– То, чем мы здесь занимаемся – это для общего блага.

– Играете в Бога?

– Жертвуя теми, кого слишком много, чтобы дать шанс избранным, – говорит она, наклоняя голову набок.

– Девочкам?

– Конечно.

– А что, если я смогу производить только мальчиков?

– Мы работаем над этим от твоего имени, – делится она со мной как с сообщницей. – Мы не можем полагаться на случай. Рождение мальчика было бы неудачей. Ты и сама не хотела бы этого. Все, что ты видела внизу, делается ради тебя.

От ужаса у меня челюсть отваливается. – Я не хочу этого. Я не делала ничего…

– Твоя эмоциональная привязанность естественна, Ева. Но все гораздо серьезнее и выходит далеко за пределы материнства. Это борьба за выживание. Если мы не совладаем с природой, если не используем в полную силу созданную нами науку, мы потеряем право на жизнь.

– Это больше, чем игра до победы или поражения. Делая то, что вы предлагаете, мы не заслуживаем того, чтобы жить! – выкрикиваю я, и мое тело обдает жаром. – Мать-природа разлюбила нас не в одночасье. Манипуляции вроде тех, что проделываете вы, заставили ее отвернуться от нас. Отсутствие уважения к ее… магии. – Я подыскиваю правильные слова, что бывает нелегко в споре с Вивиан. – Ее способность дарить жизнь и любовь – вот что привело всех нас в этот мир. Мы должны показать ей, что мы заботимся о ней, что мы искупили все свои чудовищные преступления, совершенные в прошлом.

– Интересная мысль. – Она медленно кивает.

– Я серьезно. Мы не можем тупо повторять свои ошибки. – Я прикладываю руку к груди.

– Ты права. – Вивиан поджимает губы, но не может скрыть намечающуюся улыбку. – Посмотрим, что она сделает с твоим «искупительным» и заботливым сердцем завтра.

– Что, простите? – Я с трудом сглатываю.

– Имплантация? – торжествующе шепчет она, удивленно округляя глаза, как будто посмеивается надо мной. – Ты ведь не забыла, не так ли? Мы следим за процессом. Оплодотворенные клетки активно размножаются…

Моя решимость ослабевает с каждой мышцей на лице.

Вивиан кривится. – Вот именно. Завтра особенный день, когда ты заберешь свое потенциальное потомство и дашь ему шанс на жизнь. Твоя дочь уже ждет тебя, мать Ева, ее клетки делятся, а многообещающее будущее искрится возможностями. Все, что ей сейчас нужно, это чтобы ее забрала добрая мать, которая ценит красоту человеческой природы и находит отвратительными и жестокими тех, кто подавляет любые ростки жизни. Она уже здесь, Ева. Поздравляю.

Мне нечего ей возразить.

– Хорошего дня, наслаждайся чудесами Купола. – Ее голос сочится сарказмом. – Я жду тебя завтра вечером, с твоей дочерью.

Я ошибалась. Вивиан, как всегда, на два шага впереди меня. Я именно там, где она хочет меня видеть. Всего через двадцать четыре часа моя судьба будет решена. И я останусь в этой западне навсегда.

59
Брэм

– Две команды, – объявляю я толпе, которая смотрит на меня изо всех углов величественного подводного зала. Я вдруг осознаю важность этого момента, действие моих слов на будущее каждого из нас. В любом случае то, что мы собираемся совершить, войдет в историю.

– Но как мы узнаем, что другая команда успешно справилась с задачей? – выкрикивает Хелена, и я вижу сгрудившихся вокруг нее Анну и женщин из убежища.

– Мы не узнаем, – отвечаю я без колебаний. – Мы будем работать вслепую, никакой связи. Находясь в криокамере, я не буду знать, удалось ли Эрни передать сообщение, пока меня не разморозят. Если он провалится, я никогда об этом не узнаю.

– А если у тебя не получится? – кричит еще один голос. – Что будет с Эрни?

– Тогда я приму удар судьбы в Башне, – отвечает Эрни, стоящий рядом со мной. – Я слишком долго оставался наблюдателем, сидя в своей тюрьме. Пришло и мое время сыграть свою роль.

Я оглядываю зал. Все затихают. Эти мужчины и женщины, фриверы, вот уже много лет не более чем протестующие и бунтовщики. Теперь они солдаты, армия, и война становится неизбежной.

– Хелена, ты возглавишь команду «Башня». На рассвете вы будете сопровождать Эрни к Башне ЭПО. Мы распространили по Сентралу слухи о том, что сегодня в Башне состоится какое-то грандиозное событие. Ожидаются толпы. Акция мирная. Эпическое возвращение отца Евы. Это не протест. Вы должны держать Эрни вдали от чужих глаз и охранять его, пока он не будет готов. Потом предоставите ему свободу действий. Мы хотим, чтобы это увидел весь мир. Покажите людям, что даже после стольких лет ЭПО не удалось разрушить любовь отца к дочери.

По залу прокатывается тихий рокот, люди обсуждают план, но никто не ставит его под сомнение. Хелена кивает мне в знак согласия.

– Команда «Крио», вы со мной. Это будет немного сложнее. Нам предстоит тайно проникнуть на борт судна с утренней доставкой груза в криохранилище Башни.

Я щелкаю выключателем, и проектор выдает изображение большого корабля с вооруженной охраной на палубе. По залу проносится шепот.

– У нас будет примерно двадцать минут, чтобы подняться на борт, пробраться в грузовой отсек, ну а остальное зависит от наших эскулапов. – Я киваю доктору Оливе и его малочисленной медицинской бригаде, которые будут сопровождать нас на корабле.

– А что потом? После того, как Эрни появится у стен Башни, там начнется хаос. Толпа будет огромной! – кричит с балкона пожилой фривер.

– Да, это как раз то, что нам нужно! – отвечаю я.

– Опять будет ажиотаж, как в тот день, когда родилась моя Ева, – добавляет Эрни. – Толпа никуда не денется.

– И мы тоже! – восклицает Хелена, и ее ликование передается толпе.

– Оставайтесь незамеченными в толпе – не могу сказать, надолго ли, – но, если у нас все получится, вы нам понадобитесь на выходе из Башни. Если мне удастся выбраться оттуда, я буду не один.

В зале воцаряется молчание. Все пытаются мысленно представить невозможное: образ Евы, покидающей Башню.

– Как мы узнаем? – снова подает голос старик с балкона. – Как мы узнаем, получилось у тебя или нет?

– Доверьтесь мне. Когда придет время, вы все узнаете.

Собрание подходит к концу. Позади многочасовые напряженные обсуждения, доскональная проработка маршрута следования, изучение чертежей корабля ЭПО, подготовка оружия и загрузка необходимого оборудования.

Я вручаю Чабсу портативный голографический проектор, и, когда мои пальцы скользят по гладкой поверхности экрана, память возвращает меня к Джонни. Бедный Джонни. Мы должны победить ради него и всего, что он сделал для нас, ради Евы.

Мое сердце замирает на мгновение. Работа Джонни.

Это наводит меня на мысль.

Расставаться с Эрни тяжело. Я видел волнение в его глазах, когда он садился в челнок со своей новой армией. Эти люди смотрели на него как на святого. Для них он – тот, кто дал им надежду, отец их любимой Евы. Всю свою жизнь он шел к этому дню, готовился к возвращению в Башню, чтобы освободить дочь.

Но этого не произойдет, если я не преуспею в том, что задумал. Что я делаю, черт возьми? Это же безумие! Я ступаю в маленькую черную шлюпку, где меня уже ждут Чабс и Сондерс.

Хелена выходит из часовой башни и смотрит на меня – женщина, готовая к бою. Она выглядит самой собранной и решительной из всех.

Я наклоняю голову и подзываю ее. – Возьми это, – шепчу я.

Она забирает у меня камуфляжный вещевой мешок, пытаясь угадать, чтотам.

– Тяжелый, – говорит она тихим голосом, и ее водянистые глаза ищут ответ в моих глазах.

– Там письмо для тебя. Только для тебя.

– Должно быть, очень длинное. Что я должна с ним сделать?

– Когда тебе это понадобится, ты сама все поймешь. Жизненно важно, чтобы никто не знал эту часть плана. Только ты и я, – объясняю я.

– Готовы? – перебивает нас Чабс.

Хелена кивает.

– Погнали? – призывает Чабс.

Прохладный воздух рассвета наполнен обещанием, как будто новая эра поднимается вместе с солнцем, и только мы, горстка избранных, знаем об этом.

Доктор Олива вместе со своей небольшой бригадой медиков плывет в соседней шлюпке. Мы отталкиваемся от огромного циферблата и выходим на открытую воду.

Хелена смотрит нам вслед, и вскоре ее длинные седые волосы исчезают в дымке, расползающейся между нами. Я вижу, как ее губы складываются в немые слова, и посылаю ей тот же ответ.

За Еву.

На реке уже довольно оживленно, люди плывут по своим делам, полным ходом идет торговля, товары перекочевывают из лодки в лодку. Эта будничная картина кажется сюрреалистической, когда знаешь, что впереди поистине исторический день. Скоро на всех голографических плейерах и дисплеях появятся новости об Эрни – о возвращении отца Евы. Конечно, мне хочется быть рядом, чтобы видеть все своими глазами, но у меня есть собственная задача, на которой необходимо сосредоточиться.

– Вон он, – объявляет Сондерс.

Вдалеке, в мутном облаке загрязнения, проступает тень большого черного судна. Оно прорывается сквозь смог вверх по реке.

– Черт, ну и страшилище, – ужасается Чабс.

– Все в порядке. – Я стараюсь изображать спокойствие. Ни к чему ему знать, что у меня самого внутри все переворачивается.

– С правого борта сзади небольшой док. Там один охранник, если вообще кто-то есть, – говорит Сондерс. – Предоставьте его мне, – добавляет он, работая красным рычагом на длинноствольном ружье.

Я многозначительно смотрю на него, и он меня понимает.

– Это вырубит его на несколько часов. Не смертельно. Он даже ничего не вспомнит. Не дрейфь, – говорит он.

Я киваю в знак благодарности. Не хочу ненужных смертей и внимания, которое они привлекут.

Наши побитые шлюпки вливаются в поток транспорта, теряясь среди бесчисленных лодок, плотов и судов. С корабля нас не должны заметить.

Судно ЭПО приближается. Я вижу знакомую униформу вооруженных охранников на верхней палубе. При виде этих нагрудных нашивок с эмблемой Башни во мне закипает кровь. Теперь-то я знаю, что все это символизирует ложь.

– Пора, – говорит Сондерс и подает знак нашему капитану, который уводит шлюпку на середину реки, прорываясь сквозь «пробки». Корабль ЭПО идет параллельным курсом, медленно обгоняя наши лодки и остальные суденышки, среди которых мы прячемся.

Со своей позиции на носу шлюпки Сондерс осторожно прицеливается, пряча ружье под водонепроницаемой курткой. Когда корабль проходит мимо, я вижу небольшой док, отверстие в задней части. Я чувствую, как вибрирует под ногами шлюпка, когда капитан поддает газу, чтобы не отставать от цели.

– Я никого не вижу, – говорю я, стараясь не слишком пристально смотреть на корабль.

– Я тоже, – отвечает Сондерс.

– Впереди мост, – предупреждает Чабс.

Я выглядываю из-за борта огромного черного корабля, в хвосте которого мы тащимся, и вижу мост. Это сигнал. Наш шанс. Наш единственный шанс.

– Как только мы окажемся под ним, у нас будет около шестидесяти секунд темноты, чтобы попасть на борт. – Хотя мы уже сто раз прорабатывали этот маневр, я все равно повторяю заученные слова – скорее, для себя, чем для кого-либо еще.

Мост, огромное бетонное сооружение, пересекает реку примерно в полумиле отсюда. Это один из немногих переходов из одной части нового города в другую – прежние мосты гниют на дне широкой реки. Весь транспорт проходит под этим мостом. Там темно и шумно – одним словом, идеальное место для проникновения на борт. Когда корабль заходит под своды бетонной конструкции, тень накрывает его гигантской волной, и нас вместе с ним.

Мотор шлюпки оживает, и мы быстро набираем обороты. Я наматываю на запястье мокрые веревки, привязанные к борту, и держусь на ногах, пока мы дрейфуем в фарватере корабля ЭПО.

Когда глаза привыкают к темноте, я вижу, как Сондерс надевает очки ночного видения.

Внезапно он падает на живот, высовываясь из-за борта шлюпки, которая мчится к доку в задней части корабля.

Он опирается головой на серебристое ружье, и блестящая голубая вспышка, как молния во время бури, озаряет окружающее пространство в непосредственной близости от нас. Я вижу, как тело валится на открытую палубу и лежит неподвижно, парализованное электрическим зарядом.

– Чисто! – раздается крик Сондерса сквозь оглушительный рев корабельных двигателей, когда наша надувная шлюпка упирается носом в открытую палубу.

Я киваю Чабсу, и он следом за мной запрыгивает на корабль.

Как только мы вдвоем оказываемся на палубе, шлюпка отходит назад, уступая дорогу медицинской бригаде. Я приседаю на корточки и проверяю пульс у контуженого охранника. Он жив, хотя и без сознания. Когда доктор Олива и два его помощника пробираются к носу своей шлюпки, вторая ослепляющая вспышка проносится над нашими головами. Я слышу звонкий шлепок, удар, и второе тело падает на палубу. Еще один охранник. Я бросаю взгляд на реку, и Сондерс подает мне знак: Сработало. Я благодарно киваю ему, когда медики запрыгивают в док.

Я вдыхаю полной грудью. Мы на борту.

60
Брэм

Мы двигаемся быстро, топот наших ботинок теряется в шуме корабля, уверенно следующего курсом на Башню.

– Два пролета вниз, – говорит Чабс, заглядывая в трехмерную карту, мерцающую на его голографическом плейере. Наш пункт назначения подсвечивается мигающим красным маяком в нижней части корабля, внутри герметичного помещения.

В тусклом свете мы впятером спускаемся вниз. Перепад температур заметен по вырывающимся из наших ртов облачкам пара.

– Недалеко, – говорю я, когда вижу тревогу на лицах медиков. Доктор Олива и его помощники нерешительно плетутся за нами. И мы-то не солдаты, а что уж говорить про трех дрожащих врачей, которые добровольно вызвались нам помочь. У них вообще нет никакой боевой подготовки и опыта, и это начинает сказываться. – Все будет в порядке, – подбадриваю я, увлекая их по темной металлической лестнице в неизвестность.

Мы достигаем трюма и сталкиваемся с внушительной дверью, которая органичнее смотрелась бы на военной субмарине. Дверь задраена большим металлическим колесом. Иллюминатор из толстого стекла мерцает холодным синим светом, но образовавшиеся на нем ледяные кристаллы не дают возможности что-либо разглядеть.

– Вот оно, – говорит Чабс.

Я протягиваю руку и поворачиваю колесо. Оно не поддается. Заморожено. Чабс приходит на помощь, и мы вдвоем пытаемся сдвинуть его с места. Силы уже на исходе, когда ледяная корка трескается, осыпаясь на пол, и металлический замок прокручивается в наших руках. После трех поворотов колесо останавливается. Мы отступаем назад, и я достаю ружье, которое дал мне Сондерс перед выходом из Глубины. Я перепроверяю, стоит ли блокиратор на поражение, и прицеливаюсь, прежде чем даю знак Чабсу. Медики прячутся за моей спиной, когда распахивается толстая металлическая дверь. Если какое помещение и охраняется на этом корабле, так только это, ведь здесь они хранят свой драгоценный груз.

Когда облако морозного воздуха рассеивается, мне в лицо бьет холодный синий свет.

Я быстро оглядываю помещение. – Чисто, – шепчу я.

Чабс выступает вперед, блокируя дверной проем своей округлой фигурой, и первым заходит в помещение. Я чувствую, как его страх усиливается с каждым шагом в это жутковатое пространство корабля. Мы медленно следуем за ним, все в напряженном ожидании неприятных стычек.

Помещение забито огромными двухметровыми цилиндрами. Наши искаженные страхом лица отражаются в матовых хромированных корпусах. Мы забираемся все глубже.

– Их так много! – шепчет Чабс при виде полусотни криокамер, которые, как сказано в рекламе, сохранят в идеальном состоянии замороженное тело, пока не придет время вернуть его к жизни. Я очень рассчитываю на то, что сегодня это утверждение окажется правдой.

Сердце начинает колотиться в предчувствии надвигающихся событий. Я почти слышу его стук сквозь гул двигателей. Оно как будто пытается компенсировать удары, которые вскоре пропустит.

– Ладно, док. Теперь дело за вами, – говорит Чабс, останавливаясь в центре комнаты.

– Давайте откроем какую-нибудь и подготовим место для двоих, – командует доктор Олива.

Он идет вдоль рядов криокамер, оглядывая их маленькими глазками за стеклами очков, пока не останавливается у последней, возле самой стены. Он обтирает руками обледенелую поверхность и читает информацию о женщине, находящейся внутри. Устойчивый зеленый свет лампочки на боковой стороне контейнера показывает нормальные условия хранения.

– Эта подойдет, – говорит он.

– Отлично. Сколько времени вам нужно? – спрашивает Чабс.

– Процесс охлаждения быстрый, почти мгновенный. Камера сама позаботится об этом. А вот подготовка тела… – Доктор Олива выдерживает паузу, понимая, что предстоит не рядовая операция. – Обычно к началу процесса пациент уже мертв или находится в искусственной коме. На здоровых молодых людях, как ты, технологию еще не испытывали, – говорит он мне. Уже в который раз.

– У нас нет выбора, – отвечаю я, снимая комбинезон и оставаясь в тонком термобелье, предназначенном для быстрого и равномерного распределения холода по всему телу в процессе заморозки.

Пока я вышагиваю по проходу, тщетно пытаясь согреться, помощники доктора Оливы поднимаются по металлическим перекладинам короткой лестницы, прикрепленной к танку, и начинать отвинчивать крепления крышки. Герметичное уплотнение с легким шипением реагирует на перепад давления.

Они поднимают массивную крышку криотанка, и оттуда вырывается плотный белый газ, сползая вниз по боковине и, достигая пола, рассеиваясь во все стороны и наконец подбираясь к моим босым ступням.

Двое мужчин сдвигают крышку на соседний танк и заглядывают внутрь.

– Ни при каких обстоятельствах не трогай эту жидкость, – предупреждает доктор Олива. – У нее температура минус 190 градусов. Кровь замерзнет мгновенно.

Помощники спускаются обратно по лесенке.

– Сэр, там будет тесновато, – говорит один из них доктору Оливе. В его молодых глазах сквозит сомнение.

Мне нужно самому заглянуть внутрь. Я прохожу мимо них и поднимаюсь к открытому люку. Ледяные ступеньки жалят мои подошвы, но я отмахиваюсь от боли: это ничто в сравнении с тем, что ожидает меня впереди.

Когда я добираюсь до самого верха, остатки газового облака улетучиваются, и можно разглядеть жидкость, которой заполнен резервуар. Она прозрачна, как стекло, с неуловимым оттенком синевы.

– Чабс, дай фонарик, – прошу я, протягивая руку. – Мне нужно заглянуть внутрь.

– Тебе не нужен фонарь. – Доктор Олива огибает танк, подходя к маленькой коробочке, прикрепленной к внешней поверхности. Он что-то там высматривает, после чего нажимает кнопку. Внутри резервуара тотчас вспыхивает освещение.

Свет белый и резкий, и мне приходится прикрыть глаза рукой. Заглядывая внутрь, я чувствую, как свет бьет прямо в лицо. Присмотревшись, я замечаю, что основание танка представляет собой плоскую панель светодиодов. Безжизненное тело женщины мирно болтается в голубоватой жидкости.

Сомнения медика не беспочвенны. Соседство будет очень тесным, но в этом путешествии комфорт не имеет значения.

– Втиснусь, – говорю я команде.

Женщина внутри неподвижна. Черты ее лица спокойны, тело расслаблено в ледяной жидкости. Даже волосы кажутся естественными, не выдавая никаких признаков того, что каждая клетка в ее теле находится в состоянии глубокой заморозки.

– Я никогда не видел, что там внутри, только на фотографиях, – говорю я, обращаясь скорее к себе. Мои мысли уносятся к маме, я вспоминаю, как часто навещал ее, разговаривал с ней сквозь толстые стены криокамеры, задаваясь вопросом, что там внутри. Меня успокаивает умиротворенный вид этой женщины, с которой я собираюсь разделить ледяной кров.

– Брэм. – Чабс прерывает мои раздумья. – У нас не так много времени.

Я киваю. В помещении невыносимо холодно. Дрожа всем телом, я перемещаюсь на крышу соседнего резервуара.

– Погоди, – кричит мне снизу Чабс. – И как твой приятель будет тебя искать?

Я оглядываю комнату: со всех сторон меня окружают камеры-близнецы.

– Я так понимаю, в Башне будет еще больше таких штук, верно? – спрашивает он.

Мое сердце внезапно замирает.

– Передай-ка мой комбинезон, – прошу я Чабса.

Он протягивает мне одежду, и дрожащими пальцами я обыскиваю карманы.

– Что ты там ищешь? – спрашивает Чабс.

– Какой-нибудь знак. – Я просовываю пальцы в нагрудный карман и вытаскиваю полоску серебряной фольги. Я раскрываю ее, и сладкий запах ударяет в ноздри.

– Что за черт? – недоумевает доктор Олива.

– Это называется жевательная резинка. – Я закидываю в рот голубую пластинку. – Винтаж.

Я разжевываю жвачку, пока она не становится мягкой и липкой, потом достаю ее изо рта и прилепляю к боковой поверхности открытого резервуара. – Метка маленькая, конечно, но лучше, чем ничего. – Я киваю доктору Оливе, который поднимается ко мне и ставит на крышку свой медицинский чемоданчик.

Я разглядываю его инструменты – три шприца аккуратно выложены в ряд, поблескивая серебристыми иглами в холодном свете.

– Предупреждаю, ощущение будет не из приятных, – говорит он.

– Давайте уже покончим с этим, – отвечаю я. Мне совсем не хочется думать о том, что сделают с моим организмом эти наркотики.

– Потребуется немедленная медицинская помощь, как только тебя достанут из этой жидкости. Твой друг, Хартман, он сможет найти для тебя врача?

Мне не хватает духу сказать доктору Оливе правду, поэтому я просто киваю.

– Затяни это на предплечье. – Он протягивает мне резиновый жгут и работает кулаком, показывая, что надо делать. В считанные секунды мои вены послушно набухают.

– Хорошо. – Доктор Олива рассматривает мою руку и берет первый шприц. – Это просто капельница, облегчающая прохождение остальных лекарств. Можешь отвернуться.

Я не шевелюсь. Мне хочется смотреть.

Он пожимает плечами и вонзает иглу мне в руку. Я ничего не чувствую, когда прокалывают кожу – холод уже сделал свое дело. Доктор Олива заклеивает пластырем точку ввода, удерживая иглу на месте, и прикрепляет к ней трубку.

– Ну, что, ты готов? – спрашивает он.

– Да, – без колебаний отвечаю я.

– Как только я введу это в твое тело, пути назад не будет. – Он поднимает шприц, показывая мне содержимое.

Я киваю.

Я готов.

Он прикрепляет шприц к трубке, подключенной непосредственно к моей вене.

– Это замедлит сердцебиение, чтобы тело не подверглось шоку, когда погрузится в жидкость, – говорит он, глубоко вздыхая. Я вижу, как его палец нервно подергивается на поршне маленького шприца.

Я тотчас протягиваю свободную руку и помогаю ему управиться со шприцем, медленно вливая ядовитое зелье в кровеносную систему, избавляя доктора от ответственности за происходящее.

– Все, теперь пути назад нет, – говорю я, когда последняя капля стекает по прозрачной трубке в мою вену.

Он откручивает пустой шприц и прикрепляет следующий.

– Это вызовет странные ощущения, – говорит он. – Зато предотвратит образование льда в клетках.

– Типа антифриза? – спрашиваю я.

– Точно, – отвечает он. – Вещество неядовитое, но не предназначено для использования на сознательных существах. Оно позволит твоим клеткам заморозиться, не теряя эластичности. Короче, предотвратит повреждения тканей, неизбежные при традиционной заморозке.

– Умная штука, – замечаю я.

– Как только вещество попадет в кровь, мы должны подождать три минуты, пока оно равномерно распределится по всему телу, прежде чем ты войдешь в танк. Если твои клетки не получат этот препарат, они не выживут в процессе быстрого охлаждения.

Он медленно вводит содержимое шприца и запускает таймер на своих часах.

Три минуты.

Я чувствую, как медицинский антифриз разливается по телу. Руку покалывает, как будто тыкают холодными булавками и иголками. Покалывание распространяется вверх по предплечью – и вдруг меня захлестывает. Это самое странное ощущение, которое я когда-либо испытывал. Мне кажется, я чувствую каждую вену в своем теле. Я знаю их наперечет. Все тысячи запутанных туннелей и ниточек, опутывающих мои органы, пронизывающих конечности. И все они живые, как будто заряженные электричеством.

Эффект усиливается. Покалывание перерастает в колющую боль. Она поражает каждую частицу моего тела, невидимые пальцы с бритвами вместо подушечек стискивают мозг. Тело бьется в конвульсиях. Я заваливаюсь на спину и сквозь толчки и судороги слышу, как доктор Олива зовет своих ассистентов на помощь.

Я отключаюсь на мгновение. Внезапно три силуэта возвышаются надо мной.

– Брэм, – слышу я голос доктора Оливы.

– Я… в порядке, – говорю я, приподнимаясь. Голова вращается. В теле жуткая слабость.

– Сердцебиение замедляется. У тебя одна минута, прежде чем ты сможешь погрузиться в камеру. Успокойся и дыши через боль. Твоему телу все еще нужен кислород, – инструктирует доктор Олива.

Еще одна волна колющих ударов проходит сквозь меня.

– Успокоительное, – доносится голос доктора Оливы. – Это снимет судороги. – Я чувствую, как игла вонзается мне в шею.

Сигнал таймера звучит на его наручных часах.

– Пора, – говорит он.

Мое тело вялое. Зрение размыто. Я не могу стоять.

Трое мужчин подхватывают меня под руки и приводят в вертикальное положение.

Внизу, у основания танка, маячит в тумане большая фигура.

– Чабс, – кричу я, но вырывается лишь неразборчивый шепот.

Мужчины еле удерживают мое обмякшее тело, осторожно поднимая меня над открытым резервуаром.

– Мы должны опустить его быстро, – командует доктор Олива, вместе со своими коллегами пытаясь удержать меня.

– Чабс… – снова зову я, и моя голова падает на грудь. У меня нет сил поднять ее.

Медики держат меня над чаном с жидким азотом. Мои ступни болтаются в воздухе. Я уже не чувствую их. Я ничего не чувствую. Разум покидает меня, когда я встречаю свою судьбу, этот танк подо мной. И дрейфующую женщину.

– По моей команде, – четко произносит доктор Олива. – Три, два, один…

Когда я падаю в танк, мир исчезает. Я не чувствую холода. Обжигающая жидкость замораживает каждую клетку моего тела, но химикаты, которые ввел мне доктор Олива, не дают им превратиться в лед. На мгновение меня охватывает самая мучительная боль, какой еще не знал в своей жизни. Но этот миг невыносимого страдания резко обрывается, когда до меня долетает эхо взволнованного голоса Чабса, который кричит мне: – За Еву!

61
Ева

Мои глаза открываются навстречу самому красивому рассвету, который я когда-либо видела. Пурпурные, розовые, оранжевые и голубые блики переливаются в окне, смешиваясь друг с другом, чтобы нарисовать идеальную картину гармонии. Нежась в постели и глядя на это великолепие, легко забыть собственные тревоги о грядущем дне и о том, что он несет с собой. Легче поверить, что мать-природа старается поддержать меня и укрепить мою решимость. Иначе зачем бы она осыпала нас своим мастерством и благодатью сегодня и каждый день, сколько я себя помню? Она заманивает нас, постоянно завоевывает нас, убеждает в том, что мы должны продлить наше существование вместе с ней на этой земле.

Но тяжесть у меня в животе говорит обратное. Она наполняет меня дурным предчувствием и обреченностью – моя жизнь вот-вот будет растоптана, поставлена под контроль и забракована, мои мечты будут отброшены ради выгоды других, но не ради благополучия моих детей. Я стану первым звеном в цепи женщин, с которыми будут обращаться точно так же. Я подарю жизнь, которой жить невозможно. Произведу на свет еще один маленький винтик.

Я бы предпочла проснуться и вообще ничего не увидеть. Море черного – вот что меня бы устроило в этот жалкий день.

Заходит мать Кади.

Таблетки.

Завтрак.

Обычная рутина, и все же на этот раз все по-другому.

Когда мать Кади поправляет простыни на моей кровати, я слышу, как что-то падает на пол. Она наклоняется и поднимает дневник моей матери. Он так и живет у меня под подушкой, и, должно быть, я потревожила его во сне.

Я забираю у нее тетрадку и кладу себе на колени, глядя на сад за окном моей спальни. Он не такой красивый, как прежде, поэтому я отворачиваюсь и смотрю на тетрадку. В ней – надежды моей матери на то, что мне достанется жизнь, полная любви и свободы. Слова, которые она написала мне. Она не могла знать, что ее жизнь оборвется так внезапно, что нас разлучат сразу после нашей встречи, но в этих письмах – ее слова любви, вдохновения и поддержки. Когда тетрадка у меня в руках, мне кажется, будто и мама со мной.

Я пролистываю ее, пробегаю глазами фрагменты, пока к горлу не подступает горький ком.

Я подвела ее. Я так далека от той девушки, о которой она мечтала.

Кончиками пальцев я нахожу страницу, тайком вложенную в дневник. Одна строчка западает мне в душу.

Ты любима. Ты принадлежишь себе. Не мне, не им. Помни об этом.

Хотела бы я знать, как сделать это реальностью, потому что сейчас мне кажется, что все во мне принадлежит только им.

62
Брэм

Я все слышу.

Это первое, что я осознаю.

Я слышу гул машины. Писк кардиомонитора. Шипение свежего кислорода, закачиваемого в комнату. Все звуки пронзительные и резкие.

Я не чувствую своего тела.

Внезапно, как по щелчку выключателя, ко мне возвращается обоняние. Запахи ударяют в лицо и подавляют затуманенный разум. Стерильное оборудование; стираное белье; даже стекло – все имеет отчетливый запах. Эти запахи смешиваются в одно полотно, которое я узнаю из тысячи.

Башня.

Мысли бегут наперегонки, порождая кучу вопросов. Почему я здесь? Что случилось? Где Ева?

Ева.

Я вспоминаю.

Фриверы. Эрни. Криокамера.

Неужели сработало?

Я в Башне.

Я хочу открыть глаза, но они еще не готовы к этому. Веки не слушаются.

Если я чувствую запах, значит, дышу. Я пытаюсь сосредоточиться на постоянном потоке воздуха: в рот, изо рта. Через несколько мгновений я замечаю ритмичные движения грудной клетки – она вздымается и опускается под простыней, накрывающей меня.

Внезапно шум врывается в уши, когда открывается дверь того помещения, где я нахожусь. Я слышу, как ее снова закрывают, и щелкает замок.

Я пытаюсь говорить.

Ничего.

Я пытаюсь пошевелиться.

Ничего.

Полный паралич.

Я слышу шаги. Кто-то проверяет кардиомонитор, потом плюхается на стул рядом со мной, пуговица или молния на одежде царапает пластик. Полагаясь лишь на слух, я составляю свою картину происходящего, в которой краски ярче и живее.

Потом я слышу его дыхание. Вздох.

– Хартман… – Хриплый звук вырывается у меня сам по себе, подгоняемый волной адреналина при мысли о работающем плане и освобождении Евы.

– Брэм! – взволнованно шепчет Хартман. – Ты очнулся? Ты слышишь меня?

– Эрн… и? – Я собираю достаточно сил, чтобы пробормотать его имя, прежде чем чернота сгущается, снова увлекая меня в свою бездну.

Я резко вскакиваю.

В горле пожар. Я не могу дышать. Жадно глотаю ртом воздух. Воздуха не хватает, я тянусь к нему, скатываюсь с кровати и ударяюсь об пол. Он светится, соприкасаясь с моей кожей, излучая нежно-голубое сияние.

Я могу видеть.

– Брэм! – Хартман бросается ко мне. – Дыши!

Я хватаюсь за горло, мое тело взывает о кислороде. Хартман склоняется надо мной и вытаскивает красную трубку. Он срывает крышку, обнажая иглу, и, не колеблясь, вонзает ее мне в шею.

Химикаты мгновенно вступают в реакцию, и горло расширяется. Кислород, сладкий кислород наполняет мои легкие, и я проваливаюсь в пустоту.

– Брэм? – тихо произносит Хартман. Я чувствую его теплую руку на моем правом плече. – Брэм?

Я открываю глаза и вижу свою комнату. Комнату в общаге, которую мы делили до того, как я сбежал.

– Хартман, – вздыхаю я, и щекам больно от улыбки. Она первая, появившаяся на этом лице за долгое время. – Где Эрни? – спрашиваю я.

– Он в порядке. Но ты не можешь с ним встретиться. Он у них, – говорит Хартман. Для меня сейчас нет милее зрелища, чем его круглое небритое лицо.

– Ева? – спрашиваю я.

Он молчит.

– Что такое? – Я заставляю свои больные мышцы принять сидячее положение.

– Эй, притормози немного. Ты еще не готов двигаться. Твое тело должно адаптироваться.

– Что с Евой? Как она? – допытываюсь я.

– С ней все хорошо. Было несколько… инцидентов, пока ты отсутствовал. – Хартман снимает очки с толстыми стеклами и делает вид, будто занят их протиркой, но на самом деле просто избегает смотреть мне в глаза.

– Инцидентов? – переспрашиваю я.

– Сейчас она в порядке, но это ненадолго. – Хартман переводит взгляд на кардиомонитор. – Сегодня тот самый день, – говорит он.

Я смотрю на него, требуя больше информации.

– Они планируют процедуру на сегодня. Ранним вечером, – объясняет он.

В голове внезапно складываются все части головоломки. Она готова к вынашиванию ребенка. Когда эта мысль приходит ко мне, я осознаю, что это будет не ее ребенок. И даже не ребенок от биологического отца. Это их ребенок, ЭПО.

Что, если это девочка? Что, если при родах возникнут осложнения и Ева лишится шансов зачать снова? Станет ли она отработанным материалом, как ее родная мать?

– Тогда у нас мало времени. – Я взбрыкиваю и опускаю ноги на пол. – Кто еще знает, что я здесь?

– Мать Кади, – говорит Хартман.

– Мать Кади? – Я в замешательстве.

– Да. Она обратилась ко мне, как только наверх просочилась новость о возвращении Эрни. Кажется, у вас есть общие друзья, – говорит он.

Фрост!

Сердце екает, когда эхо слов Фроста проносится в голове: У нас есть друзья наверху. Теперь я понимаю, о какой жертве он говорил. Мать Кади – его информатор. Его жена.

– Фрост… погиб, – говорю я Хартману.

Он понимающе кивает. – Она уже подозревает это. В последние дни никто не выходил на связь, и она догадалась, что произошла беда. Она замечательная женщина. Надежная. Сильная. Она ждет твоих указаний. Мы все ждем.

– Все? – удивляюсь я.

– Когда ты сбежал, пошли разговоры о том, почему ты в розыске, почему так опасен, и не все верили в ту версию, которую подсовывала ЭПО. Здесь многие относятся к тебе с симпатией, Брэм. Они хотят помочь.

Голова раскалывается от таких новостей.

– Люди больше не хотят жить во лжи, Брэм. Им просто необходимо знать правду. Они ждут, когда ты откроешь им эту правду.

Я кладу руку ему на плечо. – Это будет нелегко.

– Конечно! Это же ты! – отвечает он с улыбкой, и на короткий миг я радуюсь своему возвращению.

– Итак, какой план? У тебя ведь он есть, верно? Потому что, черт возьми, не зря же я так парился с этим хламом! – Хартман кивает на медицинскую аппаратуру, которая превратила нашу общагу в мини-госпиталь.

– Как тебе это удалось? Ни у кого не возникло подозрений? – Я даже отдаленно не могу себе представить, как можно держать меня в секрете.

– Поверь мне, с тех пор как Ева начала крушить тут все и вся, а потом еще и Эрни объявился, здесь многое изменилось. – Он возвращает очки на нос. – Плюс я еще взломал сенсоры в этой комнате, так что они показывают тепловой сигнал только одного человека.

– Я знал, что могу рассчитывать на тебя.

– Хотя то, что отец Евы вернулся и предъявил ультиматум, что будет говорить только со мной, вызвало у них серьезные подозрения. Это была не прогулка в парке, доложу я тебе, – говорит Хартман, и мои мысли вновь возвращаются к Эрни.

– Где он? – спрашиваю я.

– Последнее, что я слышал, это то, что они держат его на нижних уровнях. Как можно дальше от Евы.

– Умно.

– Очевидно, они не хотят, чтобы она знала о его возвращении. Все пилоты были строго проинструктированы о новых кодах поведения, на случай если Ева заговорит о нем. – Хартман закатывает глаза.

– Значит, до него никак не добраться? – Меня мучает чувство вины за то, что я отправил старика одного в логово врага.

Хартман качает головой.

– Как долго я был в отключке? – спрашиваю я.

– Прилично… – Он пожимает плечами и взъерошивает и без того лохматые немытые вьющиеся волосы. Я бросаю на него выразительный взгляд. – Послушай, у меня почти целый день ушел на то, чтобы найти этот чертов криотанк, который ты взломал. О, и, кстати, ты должен мне пачку жвачки. Я же просил тебя не тратить ее почем зря. Это винтаж!

Теперь моя очередь закатывать глаза.

– Это было нелегко, проторчать там столько времени незамеченным, не говоря уже о том, чтобы отыскать твою замороженную задницу и затащить сюда, избежав расспросов!

Внезапно пол содрогается.

Я смотрю на Хартмана. Тот и ухом не ведет. Как будто это в порядке вещей.

Толчок повторяется, и от вибрации мигает экран моего кардиомонитора.

Я встаю, но ноги дрожат и подгибаются. Хартман хватает меня под руку и помогает удержаться.

– Окно. – Я киваю на дисплей реалити-ТВ.

Экраны мерцают, когда мы приближаемся, и, как обычно, показывают серые облака. Я провожу рукой, и появляется инфракрасное изображение внешнего мира. Внезапно окно освещается огненными всполохами. Под нами разгоряченные толпы, осаждающие Башню.

– Они стоят там с тех пор, как появился Эрни. Число протестующих неуклонно растет, – говорит Хартман, пока мы оглядываем людское море. Я увеличиваю масштаб и вижу, как люди скандируют и поют. Некоторые держат фотографии Евы или огромные баннеры с лицом Эрни. Многие размахивают в воздухе самодельными транспарантами.

СВОБОДУ ЕВЕ.
ЭПО – ОТПУСТИ ЕВУ!
ПРАВДУ – НА СВОБОДУ.

– Мир наблюдает, – говорит мне Хартман.

– Тогда нам стоит предоставить им зрелище, – отвечаю я. – Где мать Кади?

63
Брэм

Мать Кади подходит к нашей двери, и по ее глазам, выглядывающим из-под вуали, видно, как она волнуется. Матери заходят к нам на свой страх и риск, но это редкое зрелище.

– Добрый вечер, мистер Хартман, – спокойно и непринужденно говорит она, переступая порог комнаты. В коридоре никого нет. Хартман ненадолго запер двери и лифты, чтобы ничто не помешало этому тайному визиту.

– Кади. – Я выхожу из темного угла комнаты.

Она замирает, пристально глядя на меня. Я знаю, она читает выражение моего лица, пытаясь получить подтверждение своим подозрениям о муже и сыне.

– Мне очень жаль. – Я не хочу, чтобы она страдала от неизвестности.

Она не плачет. Она не двигается. Просто тяжело сглатывает и склоняет голову.

– Фрост и Джонни были сильными людьми. Они пожертвовали собой ради нас, – говорю я.

– Ради Евы, – поправляет меня мать Кади.

– Ради Евы, – соглашаюсь я. Пора бы мне уже усвоить.

– Тогда мы не должны допустить, чтобы их жертва была напрасной, – говорит мать Кади, и по ее твердому голосу можно понять, что она готова выслушать план.

– У нас не так много времени, – говорю я. – Мне нужно, чтобы вы передали кое-что Еве. – Я оглядываю комнату. – Послание.

Я протягиваю руку, чтобы показать ей, о чем речь, и она улыбается.

– И что же я должна сказать ей? – спрашивает мать Кади.

– Ничего. Ева знает, как это прочесть.

– Но я думала, план будет состоять в том, чтобы вытащить ее, освободить. Вы ведь здесь, чтобы спасти ее, не так ли?

– Нет. Еву не нужно спасать, ей нужно самой освободить себя. Она должна это увидеть. Я просто собираюсь открыть ей глаза. Остальное она сделает сама, – говорю я, и мать Кади забирает у меня вещицу и прячет ее под платьем.

– И после того, как я отдам ей это?

– Просто будьте готовы. Вы должны спрятаться. Это будет опасно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

Ее немолодые глаза мерцают при мысли о грядущих событиях. Я вижу в ней тот же мятежный огонь, что и во Фросте. Бьюсь об заклад, когда-то они были крутой командой.

– Если это все, что вам от меня нужно, я вернусь в Купол, – говорит она. – Сегодня вечером я принесу Еве ужин, прежде чем ее переведут на больничный этаж.

– Тогда сделайте так, чтобы она получила сообщение до того, как за ней придут, – говорит Хартман, провожая ее обратно к двери, прежде проверяя на мониторе, нет ли кого в коридоре. Он кивает, и она выходит, напоследок оборачиваясь ко мне.

– За Еву, – говорит она.

– За Фроста и Джонни, – отвечаю я.

Слезы набухают в ее глазах. В следующее мгновение она поворачивается и исчезает в коридоре.

– Ты уверен, что хочешь это сделать? – спрашиваю я.

– Ничего другого не остается, – отвечает Хартман, не глядя на меня. Его внимание приковано к костюму, в который он пытается втиснуться. – Черт возьми, как ты носишь эту хрень?

Я не могу удержаться от смеха, когда вижу его в таком прикиде. Даже лайкра не в силах помочь его фигуре.

– Класс! – Я поднимаю большие пальцы вверх, когда он натягивает кинетические перчатки на свои ручищи.

– Даже не начинай, – говорит он.

Кажется странным, даже противоестественным, что он готовится к пилотированию Холли. Но я знаю, что он справится. Я доверяю ему.

– А ты уверен, что сможешь загрузиться в Купол отсюда? – спрашиваю я.

– Да ладно, это я-то не смогу? – уверенно заявляет он, поправляя очки, сползающие с переносицы в бисеринках пота. – Да мне это раз плюнуть!

– Но если они отследят сигнал…

– Просто постарайся вытащить Еву оттуда. Не волнуйся обо мне. Она важнее всех нас, вместе взятых, – говорит он, и я киваю.

Я вытаскиваю из руки иглу, которая выкачивает антифриз и восстанавливает кровь. Срываю с груди датчики кардиомонитора и бросаю их на пол. Я готов. Должен быть готов. Я надеваю один из своих старых комбинезонов, нахожу пару ботинок, которые ждут меня на своем обычном месте, как будто ничего не изменилось.

Но изменилось все.

Я в последний раз в этой комнате.

– Я запрограммировал тебе окно, когда охранные системы будут проходить цикл тестирования настроек. Это означает, что они отключатся на мгновение, – говорит Хартман, колдуя над голографическим дисплеем на своем рабочем столе, увеличивая и уменьшая схемы Башни. – На мгновение! – повторяет он. – Так что у тебя будет совсем мало времени, чтобы добраться туда.

– Сколько? – спрашиваю я.

Он задумывается, нервно взъерошивая волосы.

– Хартман, сколько у меня времени?

– Тридцать, – отвечает он.

– Минут?

– Секунд. – Он оглядывается на меня.

Я смотрю на проекцию, освещающую его лицо. Мой маршрут показан тонкой желтой линией, которая петляет по коридорам, служебным лестницам и аварийным выходам.

Негромкий звуковой сигнал прерывает мои сомнения.

– Пора, – говорит Хартман, убедившись в том, что до ужина Евы остается десять минут. Его глаза, увеличенные стеклами очков, смотрят на меня. – Час пробил.

Я не могу не думать о том, что, возможно, больше никогда не увижу его. Или о том, какая судьба ему уготована, если его обнаружат.

Мы крепко обнимаемся.

Друзья.

Коллеги.

Братья.

– Спасибо, – говорю я. Этого слова недостаточно, но это все, что у меня есть.

– Иди! – Он подталкивает меня к двери. Я слышу волнение в его голосе. – Не облажайся!

Я смеюсь. – Ты меня знаешь.

– Вот именно.

Я останавливаюсь у герметичной двери нашей комнаты и делаю вдох.

– Готов? – спрашивает Хартман.

Я оглядываюсь на него через плечо.

– Тридцать секунд. Не тормози. – Он постукивает пальцем по дисплею, и дверь распахивается. Я слышу характерные щелчки, когда отключаются камеры наблюдения в коридоре.

– ПОШЕЛ! – кричит он.

Я бегу.

64
Ева

– Давай оденемся, а потом я подам тебе ужин, – суетится мать Кади, когда мы выходим из ванной.

– Нет, – говорю я. Весь день живот как будто скручен узлом. Меня тошнит от одной только мысли о еде.

– Вкусная еда пойдет тебе на пользу, – говорит она в своей раздражающей жизнерадостной манере, разбирая приготовленную одежду и протягивая мне белое хлопковое белье.

Я помню первый день, когда мне дали примерить лифчик. Это была почти церемония. Мать Нина принесла измерительную ленту и бюстгальтеры – белого цвета, одного фасона, но разных размеров. К нам присоединились особо приближенные Матери, и все гордились тем, как меняется мое тело. Маленькая девочка, которую они вырастили, медленно превращалась в женщину. Для них тот день был полон надежд и обещаний. Для меня это был просто еще один предмет одежды, стесняющий движения, и я с облегчением снимала его в конце каждого дня.

– Брюки? – Я с изумлением и смущением смотрю на штаны угольного цвета, которые она мне предлагает.

– Ты наденешь свое длинное платье, когда пойдешь к доктору, но пока можешь остаться в этом, – резонно замечает она, потряхивая передо мной странными брюками.

– И то верно. – Я забираю их у нее. Пальцы путаются в застежках, и я с тревогой замечаю дрожь в руках, о которой даже не догадывалась.

– Вот и хорошо, – мягко произносит мать Кади. Она застегивает пуговицу, потом молнию. Ее руки лежат на моих бедрах, как будто она пытается поддержать меня.

– Спасибо. – Я вздыхаю.

Она подхватывает светло-серую футболку и надевает ее на меня через голову. Пока я сижу на кровати, размышляя о том, что меня ждет сегодня, она натягивает мне черные носки и зашнуровывает кроссовки. – Накинь и это. Сегодня прохладно. – Она просовывает мои руки в рукава черной толстовки и застегивает молнию спереди.

Тепло окутывает меня, как долгожданные объятия. Но я не хочу утешения от тряпки. Мне нужен человек и его физическое тепло. Это природный инстинкт, такое простое желание. Я хочу чего-то настоящего.

Повинуясь какому-то импульсу, я прыгаю вперед, чем застаю мать Кади врасплох. Приседая, я утыкаюсь лицом ей в грудь, обнимая ее костлявую маленькую фигурку.

– Благослови тебя Господь, дитя мое, – шепчет она, убирая с моего лица выбившиеся пряди и заглядывая мне в глаза. Она целует меня в лоб и прижимается теплой щекой к моей щеке, обнимая меня одной рукой.

– Если бы только мать Нина тоже была здесь, – говорю я, размякшая от ее доброты.

– Она очень любила тебя, Ева.

– Спасибо, что была рядом, когда я нуждалась в тебе, – говорю я, задерживая ее в объятиях. Мне всегда нравилась мать Кади – занятная, с самыми мудрыми глазами, – но мы сблизились лишь в последние несколько недель, после того как у нас отняли мать Нину.

– Мое участие в твоей судьбе еще не закончено, Ева, – говорит она, притягивая мою щеку к своей, словно в порыве особой нежности, что заставляет меня задуматься над ее словами. Если бы после сегодняшней процедуры все осталось по-прежнему, я не уверена, что она вела бы со мной такие разговоры.

Еще какое-то время мы стоим, обнявшись, зная, что меньше чем через час многое изменится в наших отношениях, в жизни нас обеих. Трудно сказать, в чем это выразится, мы просто знаем, что так будет.

– Садись, Ева, – шепчет она, отстраняясь и приглашая меня к столу.

– Я правда не голодна, – хнычу я, чувствуя, как к горлу подступает комок желчи.

– Поешь, – строго говорит она и хмурит брови.

Мне не хочется с ней спорить, и я послушно сажусь за стол, готовая размазывать еду по тарелке, по крайней мере, изображая покорность.

Я ерзаю на стуле, пока она выставляет передо мной поднос. Мать Кади поднимает серебряную крышку, но я не смотрю на тарелку. Потому что другой предмет, лежащий на подносе, привлекает мое внимание. Кубик Рубика. И я сразу могу сказать, что это не мой кубик. Потому что этот испорчен. Вокруг цветных квадратиков проступают белые трещинки: наклейки снимали и перемещали.

Я хлопаю ресницами.

Похожий кубик Рубика я видела лишь однажды, но не наяву. Его никогда не существовало. Верно?

Сердце замирает, пока мой мозг пытается осмыслить, что у меня в руках. Это кубик Брэма. Я знаю, что он сдирал стикеры и переклеивал их, только так ему удавалось решить эту головоломку. Я годами совершенствовала технику, осваивая кубик, но Брэм пошел другим путем. Он считал, что его метод намного эффективнее, и его Холли всегда говорила об этом с самой обаятельной ухмылкой.

Я с трудом подавляю улыбку, которая так и рвется наружу, пока я верчу кубик, ощущая его приятную тяжесть в руках. Интересно, это тот кубик, что участвовал в их обмане, или он специально создан для того, чтобы оказаться у меня в руках именно сейчас? Не знаю, что и думать. Одно я знаю наверняка: он настоящий. Это больше не иллюзия. Теперь у нас общая реальность. Тело покалывает при мысли о том, что он где-то рядом, даже если это невозможно, но для меня кубик – как мост, и я стараюсь сократить расстояние между нами хотя бы мысленно.

Я не выпускаю кубик из рук. Кручу его, потираю, ощупываю каждую трещинку, хранящую тепло его прикосновений, надеясь, что и мне перепадет чуточку этого тепла, мечтая стать ближе к нему.

Пока я играю с кубиком, изучая его в мельчайших подробностях как нечто чуждое, мне не принадлежащее – игрушка была в его руках, а потому и ощущения другие, – ноготь цепляется за краешек глянцевого красного квадратика.

Я оставляю наклейку на месте, вспоминая наш с Холли разговор. «Иногда приходится срывать наклейки с кубика…» – сказала она мне.

Я замираю. Мне хочется верить, что это знак, что меня там что-то ждет… Я медленно отклеиваю красный стикер. Дыхание перехватывает, когда я читаю два слова: «Брось меня!».

Я отклеиваю соседний зеленый квадратик, просто чтобы быть уверенной, и снова читаю: «Брось меня!». И под синим тоже: «Брось меня!». И под желтым: «Брось меня!».

«Брось меня!»

– Пойдем, прогуляемся, Ева.

Я резко оборачиваюсь на звук знакомого голоса, который так давно не слышала.

Я скучала по ней…

То, что я вижу, повергает меня в изумление. Передо мной не моя любимая Холли. Эту Холли я вообще не знаю.

Я перевожу взгляд на мать Кади, пытаясь уловить знак, что это не очередная хитрость Вивиан, но та возится в гардеробной, закрывая глаза на происходящее, хотя я нисколько не сомневаюсь в том, что она – непосредственная участница. Я одета так же, как Холли.

– Ну же, Ева, – умоляет Холли, взмахивая руками, будто соперничая за мое внимание. – Тебе нужно пройтись.

Эта Холли мне не знакома, но, учитывая, что она появилась сразу после того, как я нашла скрытое сообщение, это выглядит слишком интригующе, и мне не терпится во всем разобраться. Я думала, что застряла в этой западне, но сейчас, возможно, у меня появляется единственный шанс побороться за свободу. Взять от жизни все, что она может мне предложить, обрести любовь и ясность.

– Возьми его с собой, – приказывает она.

Я встаю из-за стола и иду к двери, зная, что она последует за мной. Хотя и теряясь в догадках, я точно знаю, что у меня мало времени. Нетерпение разгорается во мне, и ноги двигаются быстрее с каждой секундой.

Брось меня.

Я знаю, куда мне нужно идти.

Брось меня.

Я знаю, чего он от меня хочет.

Я бегу так быстро, как только могу, через жилые апартаменты и садовые зоны. Мои ноги не останавливаются, пока я не прорываюсь сквозь стеклянные двери Капли, где меня окутывает тепло наступающего вечера.

Моим глазам открывается захватывающее зрелище – чистейшее голубое небо на пороге очередного роскошного заката. Мой любимый вид, которым я наслаждалась все эти годы. Тяжело переводя дух после такого спринта, я бросаюсь вперед. Приближаясь к самому краю, я поднимаю руку и замахиваюсь, отпуская подарок Брэма, посылая его в небеса.

Я смотрю, как он взмывает ввысь, а потом, под действием силы тяжести, пикирует вниз, и его цветные грани сливаются в размытое пятно, устремляясь в мир, что лежит внизу.

Его короткий полет прерывается оглушительным стуком. Кубик отскакивает рикошетом, встречаясь с невидимой силой, меняющей направление его движения, и зависает в воздухе на полпути к земле.

В воздухе.

Я опускаюсь на корточки у самого края Капли, пытаясь разобраться, в чем дело.

Клочок голубого неба, куда поначалу угодил кубик, мерцает. Статические черно-белые линии прорезают это идеальное пространство. Через пару секунд на их месте появляется черный квадрат с отверстием внутри – островок пустоты.

У меня перехватывает дыхание. Конечно. Я давно знала, что Холли – не единственный экспонат придуманной реальности, шедевр высоких технологий, с которым у меня установилась фальшивая связь. Но я не ожидала такого.

– Ты серьезно? – кричу я, поворачиваясь к Холли, которая стоит у меня за спиной и наблюдает за мной с печалью на лице. – Что это? – Мой разум все еще не в состоянии осмыслить грандиозность иллюзии, разворачивающейся прямо передо мной. – Неужели все было ложью? – Мне нелегко дается этот вопрос.

– Возможно, они просто хотели сделать тебе приятное, – предлагает она в качестве объяснения, простирая руки к фальшивому небу.

Но она даже не догадывается, какие открытия я успела сделать в последнее время и насколько глубока ложь, в которой я живу.

– Все для того, чтобы держать меня здесь. – Мой голос звучит тихо, но во мне все полыхает при мысли о красивой тюрьме, в которой меня держали все это время, дожидаясь, пока мое тело созреет и станет полезным для них.

– Может быть, – слегка кивает она, соглашаясь со мной.

65
Ева

– Ева, у нас не так много времени… – шепчет она.

Глядя мимо нее, я вижу стеклянные двери Капли. Должно быть, они автоматически закрылись за нами, как только мы вышли. Охранники уже колотят дубинками по стеклу, пытаясь попасть внутрь. А за их спинами – она, Вивиан Сильва, с перекошенным от злости лицом. Она заходится в крике, поторапливая охранников, требуя, чтобы они работали усерднее, быстрее.

Я больше никогда не пройду через эти двери. Ни за что.

– Что мне делать? – спрашиваю я Холли, оглядываюсь назад. У меня перехватывает дыхание, когда я смотрю вниз и вижу огромную дыру в облаках, манящую в неизвестность.

– Здесь всего пара метров, – говорит она, шагая вперед и останавливаясь рядом со мной. – Ты же видела кубик. Это не по-настоящему.

Я киваю, давая понять, что слушаю, и внутренне готовясь к тому, что собираюсь сделать.

– Спустись как можно ниже, и падать будет невысоко.

– Правда?

– Обещаю, – уверенно говорит она. Опускаясь на корточки и, как мне кажется, опасно перегибаясь через край, она жестом показывает мне что-то там, внизу.

– Спасибо. – Я сажусь и подвигаюсь к самому краю, так что мои ноги болтаются в воздухе. Привычная для меня поза, но я прощаюсь и с ней. Конец моей жизни под Куполом.

– Как там на самом деле? – спрашиваю я, вдруг охваченная нервным волнением. Я так долго придумывала себе идеалы, жила фантазиями Вивиан, и понятия не имею о том, чего ожидать и почему она так стремилась скрыть от меня правду. По ее рассказам, мир настолько ужасен, что она решила построить для меня другой, но я не верю, что реальность может быть хуже того чувства пустоты, на которое меня обрекли.

– Я думаю, ты должна увидеть все своими глазами, – отвечает Холли.

– Да. Я хочу. – Я переворачиваюсь на живот и медленно сползаю вниз, опираясь на руки. – Ты со мной?

– Я ни за что не пропущу это зр… – Она поворачивает голову направо и смотрит обеспокоенно и выжидающе.

– Что такое? – Я подтягиваюсь на руках, возвращаясь на выступ, и подбегаю к ней, но ничем не могу помочь. Она же в другом месте.

– Джексон, черт возьми. Что ты здесь делаешь? – Она как будто разговаривает с кем-то, кого знает, но здесь, на Капле, никого нет. Я вижу, как она хмурится, охваченная паникой. – Ты ошибаешься. Она имеет право решать за себя. Выби…

Неведомая сила толкает ее вперед и вырубает. Раздается вопль боли, и ее лицо искажается в агонии.

– Что происходит? В чем дело? – кричу я. Хоть я и знаю, что это не моя Холли и мы совсем не знакомы, для меня совершенно очевидно, что человек, стоящий за этой иллюзией, испытывает боль. Ее тело дергается и исчезает из фокуса. Каждый раз, снова появляясь на полу Капли, она извивается и корчится от страшной боли.

– Иди, Ева. Сейчас. Не медли! – настаивает она, не в силах даже открыть глаза, чтобы посмотреть на меня.

– А что потом? Потом что? – кричу я.

Но она не слышит меня, оглушенная собственными криками.

Я не могу на это смотреть, но еще труднее бросить ее здесь.

Грохот привлекает мое внимание к стеклянным дверям, которые разбиваются вдребезги, накрывая Каплю облаком осколков.

– Остановите ее! – Крик Вивиан взвивается над суматохой.

Когда десятки пар ног устремляются в мою сторону, я поворачиваюсь и бегу. Нет времени на мягкий спуск в неизвестность. Вместо этого, когда мои ступни нащупывают край Капли, я прыгаю в воздух и группируюсь для приземления. Мое тело встречается с землей гораздо раньше, чем я ожидала. Я падаю на грудь, выбивая весь воздух из легких. Поднимая взгляд, я вижу место, где проводила ленивые дни детства, думая, что смотрю во вселенную, и бесконечно фантазируя о будущем. Мне становится грустно. Не потому, что я тоскую по некогда счастливым временам, а потому, что мне жалко ту доверчивую маленькую девочку.

От зрелища, что открывается подо мной, захватывает дух. Теперь я подобна кубику Рубика, зависшему в воздухе. И в то же время я стою на твердой поверхности, которая даже не дрогнет у меня под ногами. Кажется неправильным, что я жива, когда разум говорит мне, что я должна была разбиться в лепешку. Я заставляю себя не смотреть вниз, но мой мозг просто не в состоянии оценить обстановку.

Я сосредоточиваюсь на поставленной задаче. Моя свобода. Мой побег.

– Направо, иди направо! – слышу я сбивчивый голос Холли за спиной.

Я припускаю в ту сторону, бегу по воздуху, мчусь по небу, и шум позади меня наполняет мое тело адреналином. Я как машина, мой разум тверд и решителен, устремленный на поиски выхода.

Мне ничего не остается, кроме как держаться ближе к зданию. Изгиб небесного свода заставляет силу тяжести притягивать меня обратно, совсем как те мужчины, чьи голоса я слышу сзади. Они тоже хотят удержать меня здесь. Но я не сдамся. Я не позволю привязать меня к этому зданию и их лжи. Я должна найти выход. Я должна уйти. Я хочу уйти.

Я собираюсь с силами и продолжаю двигаться вперед. Подошвы моих кроссовок грохочут по полу.

Я сознаю, что меня скоро догонят – уже слышен шорох их костюмов и топот тяжелых ботинок. Я украдкой бросаю взгляд назад и вижу двух мужчин, преследующих меня с выражением решимости на лицах. Но мое желание свободы сильнее, говорю я себе.

– Не останавливайся! – подбадривает меня новый голос. На этот раз – мой собственный.

Я поднимаю глаза и вижу две версии меня, бегущие в моем направлении. Видимо, те же технологии, что создали Холли, использованы, чтобы скопировать меня.

– Что за… – восклицаю я.

– Не обращай на нас внимания, – кричит одна. – Беги!

– Они приближаются, – предупреждает другая.

– Когда ты доберешься туда, Ева, открой рот, – приказывает первая, пробегая мимо меня. – Не забудь! Открой рот.

Я оборачиваюсь, когда один из мужчин подпрыгивает высоко в воздух, раскидывая руки, чтобы схватить меня при спуске.

Я взбираюсь вверх по наклонной плоскости, пытаясь набрать скорость, не обращая внимания на жжение в ногах и легких.

Охранник с визгом приземляется рядом со мной. И в тот момент, когда мне кажется, что я вырвалась, его большая мускулистая рука хватает меня за лодыжку.

– Нет!

– Поймал. Я это сделал! – хрюкает он от восторга, довольный собой.

Я смотрю мимо него и вижу, что мои проекции заняты тем, что запутывают других охранников. Они не смогут мне помочь.

Я так близка к свободе, и было бы жестоко потерпеть неудачу.

Я смотрю на мужчину у моих ног и бормочу извинения, после чего замахиваюсь другой ногой и со всей силы бью его в лицо.

Он воет в агонии, отпуская меня, чтобы схватиться за свой сломанный нос.

Освободившись, я снова бегу, надеясь, что узнаю спасительное место, когда увижу его, и что сил для борьбы еще достаточно.

Шум позади меня постепенно стихает – я отрываюсь от погони. Мне удается создать дистанцию между нами.

Впереди я замечаю черную дыру в небе. Появляется легкость в теле.

Я подбегаю к одной панели, которая не пытается меня обмануть.

Не раздумывая, я стучу по ней кулаками. Она открывается, как обычная дверь. Похоже, я у цели.

Я окидываю прощальным взглядом место, которое было моим домом, сколько я себя помню, и тут же одергиваю себя.

Оно никогда не было моим домом, это просто тюрьма.

Я протискиваюсь в дыру и обнаруживаю вертикальную лестницу, ведущую наверх. Я взбираюсь на первую ступеньку и, не глядя вниз, поднимаюсь все выше и выше. Мои глаза устремлены туда, куда я карабкаюсь.

– Наверх, за ней! – доносится снизу зычный голос Вивиан.

Я не оглядываюсь назад. Только вперед.

Когда ступеньки заканчиваются, я оказываюсь перед круглой ручкой, штурвалом, умоляющим повернуть его, чтобы открыть герметичную дверь. Ощущая себя победительницей, выигравшей самый большой приз, я хватаюсь за холодное металлическое колесо и поворачиваю его изо всех сил. Медленно преодолевая сопротивление, я чувствую, что штурвал поддается. Я кручу быстрее и быстрее. Я готова обрести свою свободу.

Я открываю рот, как велели, инстинктивно зная, что попала в нужное место, и толкаю дверь.

Меня встречает оглушительное шипение, и сильнейший порыв холодного влажного ветра не отталкивает меня, а волочит за ноги в новую дыру на обочине моего неба, как будто мир, от которого меня оберегали, требует меня к себе.

Тяжелая дверь открывается, затягивая меня в яркий свет неведомого неба. Я инстинктивно зажмуриваюсь, защищаясь от слепящего света, а заодно и от страха перед неизвестностью.

Волосы хлещут меня по лицу. Воздух, какой-то прореженный и несвежий, вызывает першение в горле и затрудняет дыхание. Я делаю глубокий вдох, готовясь к тому, что ждет меня впереди. В какой-то момент мне хочется еще раз взглянуть на мир, который я покидаю. Но нет, я не стану этого делать. Я достаточно насмотрелась на него. С меня довольно такой жизни.

Пора двигаться дальше.

Я открываю глаза.

Передо мной нет никакого идеального предзакатного неба. Вместо него мутные серые грозовые облака зависают на разной высоте, окутывая здание позади меня и угрожая пролиться дождем.

Снизу доносится несмолкаемый шум, в котором смешиваются хлопки, сирены и громкие взрывы, сотрясающие землю под ногами.

Все это пугает и ошеломляет, но я чувствую, что меня распирает от радости. Реалистическая картина мира – вот что они скрывали от меня, но это зрелище гораздо более совершенно, чем все, что я когда-либо видела в Куполе.

Вот как выглядит настоящая действительность – не идиллическая фальшивая Утопия, но мир, наполненный энергией и кипящий жизнью.

Когда порыв ветра едва не сбивает меня с ног, я с трудом подавляю истерический смех. Кажется, будто мать-природа практически трещит по швам, приветствуя меня в своих настоящих объятиях и показывая, на что она способна.

– Ева, я здесь, – зовет меня кто-то.

Я поворачиваюсь и сквозь облако вижу, как он бежит мне навстречу, протягивая ко мне руку.

Брэм.

66
Брэм

Я прорываюсь сквозь густые облака, зависающие над внешней поверхностью Купола, и спешу навстречу девушке, которую жду, девушке, которую мы все так долго ждали.

Она тоже тянется ко мне, и мы заключаем друг друга в объятия. Впервые в нашей жизни – по-настоящему. Дрожа в моих руках, склонив голову мне на плечо, она смотрит на мир.

Реальный мир.

У меня кружится голова – не только от восторга, который я испытываю, наконец-то обнимая Еву, но и от долгого ожидания на такой высоте. Запас кислорода в моем «оксинате» практически исчерпан. Тело ломит от боли, но иголочки адреналина закачивают свежую энергию в мышцы.

– Нам нужно убираться отсюда! – говорю я. – Вот, возьми это. – Я протягиваю ей маленькое пластиковое устройство и запрокидываю голову, показывая, как оно закрепляется. Она быстро вставляет его в нос и делает глубокий вдох, закачивая в себя свежий кислород.

– Постарайся дышать, как обычно! – кричу я, но мои слова теряются в порыве ветра, который внезапно атакует нас. Она разжимает руку и наклоняет голову, чтобы посмотреть мне в лицо. Последние слезинки скатываются по ее щекам. Эти глаза, в которые я всю жизнь смотрел через визор, теперь смотрят на меня, и они еще более живые и красивые, чем я мог себе представить. Она улыбается, и окружающая нас серая реальность прекраснее, чем все, что когда-либо проецировалось в Куполе.

Знакомый звук прорезает воздух, отдаваясь в барабанных перепонках. Дроны.

Они знают, что мы здесь.

– У нас нет времени! – кричу я, но она не слышит. Ветер загоняет мой голос обратно в горло. Я хватаю ее за руку, и мы бежим.

Я веду ее вдоль края Купола по узкой дорожке, огибающей изогнутую внешнюю поверхность, как спутник-изгой на орбите планеты. Я не смотрю вниз, но все равно трудно не замечать эту головокружительную высоту.

Вдруг я чувствую прилив тепла, и волна энергетического импульса проходит сквозь нас. За этим следует оглушительный звук.

Ева инстинктивно падает на колени, увлекая меня за собой. Я пытаюсь поднять ее, но она цепляется пальцами за отверстия в поверхности и смотрит вниз, прямо вниз.

В прорезях темных облаков виднеются островки земли под нами. От этого зрелища у меня тоже захватывает дух.

Сотни тысяч, а, может, и миллионы людей толпятся у основания Башни, окружая ее по всему периметру стены, и это людское море колышется, словно волны, набегающие на скалистый берег.

Еще один взрыв – и волна тепла снова захлестывает нас.

– Это не смертельное оружие! – кричу я, надеясь, что хотя бы обрывки моих слов долетят сквозь рев ветра до ушей Евы. – Они не рискнут потерять тебя, Ева! Они не тронут тебя! Мы должны двигаться дальше!

Она тяжело дышит и демонстративно встает, поднимая глаза на рой гудящих дронов, которые различимы в дымке благодаря направленным на нас объективам камер. Я вижу ее лицо, полное решимости. Я чувствую силу, исходящую от нее, когда ее глаза расширяются при виде очередной картинки реальности. Она как новорожденный, впервые увидевший мир.

Я дергаю ее за руку, и она следует за мной. На этот раз ускоряя шаг. Она хочет увидеть больше, я это чувствую. Мое сердце разрывается от нервного напряжения, волнения, любви… есть чего испугаться.

– Сюда! – выкрикиваю я, спрыгивая по короткой лесенке на более низкий уровень. Ева следует за мной без колебаний.

Оглядываясь на нее, я вижу черные тени солдат, проступающие сквозь облака. С оружием в руках они преследуют нас по металлической дорожке.

Я снова хватаю Еву за руку и тащу за собой.

Недалеко уже.

У нас все получится.

Мой мозг отключает страх высоты. Сейчас не до этого. У моих ног новая цель, они как будто только и ждали момента, чтобы проявить себя в полную силу, топая по стальному полу, отрываясь от тех, кто угрожает Еве.

– Ева, остановись! – гремит голос, прорезая бушующий воздух, как лезвие, рассекая барабанные перепонки. Все замирают.

Мы.

Солдаты.

Даже ветер, кажется, стихает на мгновение.

Я узнаю этот голос сразу, и по тому, как каменеет тело Евы, могу сказать, что и она тоже. Вивиан.

– Ева. – Голос эхом отскакивает от металлических наружных стен Купола, и кажется, будто какие-то боги взывают к нам с небес. – Ты не должна уходить, Ева.

Ева смотрит на мир. Она видит темные очертания зависающих дронов. Видит проплешины в смоге и верхушки облакоскребов Сентрала вдалеке. Город, которого она никогда раньше не видела. Целую жизнь, которой она никогда не жила.

Я сжимаю ее руку.

Хотя только второй раз мы встречаемся лицом к лицу, нас связывает целая жизнь. Я знаю, о чем она думает.

– Это место, этот мир, все это не безопасно для тебя, Ева, – продолжает Вивиан. Спокойно. Уверенно. Как будто ждет, что Ева повернется и побежит обратно, как испуганный ребенок. – Это твой дом, Ева. Твой мир. Он твой и только твой. Совершенство.

Ева пожимает мне руку в ответ.

Я смотрю на дорожку и вижу желтый ящик. Мы почти на месте. Я снова шагаю вперед, Ева следом за мной.

Теперь мы продвигаемся медленно.

Пол вибрирует от топота ног, преследующих нас, но мы больше не боимся. Это они должны бояться.

– Ева, ты не можешь доверять ему. – В голосе Вивиан проступает дрожь паники. – Он заманивает тебя в ловушку.

Я останавливаюсь у ящика с моим именем «УЭЛЛС», выведенным черными буквами, и в сознание врывается лицо моего отца. Я знаю, что он наблюдает за нами.

Я открываю замок и вытаскиваю хромированную перчатку обтекаемой формы. Ева смотрит прямо перед собой. Я следую за ее взглядом и вижу поднятые винтовки еще одной группы солдат.

– Опустить оружие! – кричит Вивиан. Мужчины немедленно повинуются.

Я пользуюсь моментом. Распутывая длинную сплетенную ленту, вытащенную из кармана, я продеваю петлю внутрь перчатки и закрепляю ее на прочной рукоятке. Потом надеваю на Еву эту самодельную сбрую и просовываю руку в металлическую перчатку.

– Ева, довольно, – взывает Вивиан.

Ева смотрит мне в глаза и, прежде чем я успеваю спросить, уверена ли она в том, что хочет сделать это, ставит ногу на перила.

– Брэм! – Громовой голос проносится по небу. Отец. – Ты хоть представляешь себе, что ты делаешь? Подумай обо всем, чего мы достигли, как далеко продвинулись вместе.

Вместе. Слово застревает у меня в голове, а тем временем Ева перелезает через металлический барьер, и мое сердце подпрыгивает от возбуждения и страха, когда она взглядом приглашает меня присоединиться к ней. Она спасает меня так же, как я спасаю ее. Всю свою жизнь я выполнял его приказы, зная, что они порочны. Наконец-то у меня есть шанс сделать что-то правильное. Дать единственной девушке на планете, нашей последней надежде, шанс на достойную жизнь. Показать ей, что человечество стоит того, чтобы за него бороться.

Я хватаюсь за поручень одной рукой и выравниваю ноги, не дожидаясь, пока вмешается логика и остановит меня от прыжка с самого высокого здания в мире, в одной упряжке с самым важным человеком в истории.

Мое сердце бьется так громко, что заглушает любую рациональную мысль и гасит всякое сомнение.

Это именно то, чего я хочу.

Это то, чего хочет она.

Это то, что нужно миру.

Ева обхватывает меня за шею, поворачиваясь спиной к вездесущим дронам и ожидающему внизу миру. Я чувствую, как она прижимается ко мне всем телом, и цепляюсь за холодные металлические перила одной рукой, поднимая другую руку в перчатке над нашими головами.

– Вот оно, – говорю я прямо в ухо Еве. – Ты уверена, что хочешь этого?

Она поворачивается ко мне лицом, трется носом о кончик моего носа, и ее магнетический взгляд исполнен удивления и восторга.

Она ничего не говорит, но прижимается холодными дрожащими губами к моим губам.

Этот миг, этот поцелуй – это все.

Я чувствую, как ее рука скользит по моей руке и, когда находит мой кулак, сомкнутый на перилах, пробегает пальцами по костяшкам, разжимая цепкую хватку. Сквозь поцелуй я чувствую, как ее губы расплываются в улыбке.

67
Ева

Как много всего может случиться в самое короткое мгновение.

Мы целуемся.

Мы улыбаемся.

Мы летим вниз.

Я свободна.

Продолжение следует…

Благодарности

Это было долгое путешествие, от брошенной невзначай фразы «Что, если?» до публикации, и столько людей помогало нам на этом пути.

Мы хотим поблагодарить удивительные коллективы профессионалов издательств Michael Joseph и Penguin Random House Children’s, которые как «Мстители» объединились в элитную команду супергероев для «Евы». Вас очень много, так что поехали… Том Уэлдон, Франческа Доу, Луиза Мур, Аманда Пунтер, Макс Хичкок, Холли Харрис, Ив Холл, Ясмин Моррисси, Клэр Буш, Эмма Хендерсон, Элли Хьюз, Роз Хатчинсон, Ханна Борн, Лорен Хетт, Лиз Смит, Майкл Бедо, Камилла Бортвик, Сюзанна Эванс, Мэйв Бэнхам, Зося Кнопп, Хейзел Орм, Джеки Макдонаф, Эмили Смит, Ли Мотли и каждый, кто внес хотя бы искорку своего таланта в эту книгу. Нам так повезло, что мы работали с такими замечательными людьми.

Спасибо нашим невероятным литературным агентам, Стефани Твейтс и Ханне Фергюсон; нашим менеджерам, Fletch and Happy Entertainment, Ребекке Бертон, Клэр Дандас и всем-всем-всем в агентстве James Grant. Спасибо нашему адвокату, Казу Гиллу. Дэвид Спиринг, ты создал еще один потрясающий трейлер для анонса этой книги, браво!

Мы благодарны всем нашим друзьям, стойко переносившим бесконечные посиделки с обсуждениями «Что, если?» в течение последних пяти лет, но ваша поддержка обнадеживала. Боб и Дебби Флетчер, вы взвалили на себя обязанности бэбиситтеров, чтобы освободить нас для творчества, и мы в неоплатном долгу перед вами. Наши на редкость дружные семьи, с которыми мы видимся не так часто, а когда встречаемся, валимся с ног от усталости – спасибо за то, что терпите нас.

Спасибо нашим двум мальчишкам, Баззу и Бадди (и не забываем еще одного, на подходе), за бесконечный источник вдохновения и столь необходимое отвлечение.

И, наконец, всем, кто читает эту книгу и путешествует вместе с нашими героями – спасибо вам, дорогие друзья.

1 Freever (словосочетание: free – освободить; Eve – Ева).

2 (англ.) EPO – Extinction Prevention Organization – Организация по предотвращению человеческого вымирания.

3 Традиционно женский вид спорта. Эту игру в 1891 году предложил создатель баскетбола Джеймс Нейсмит. Нетбол появился как разновидность баскетбола и со временем превратился в самостоятельный вид спорта.

4 Сильвия Плат (1932–1963) – американская поэтесса и писательница, считающаяся одной из основательниц жанра «исповедальной поэзии» в англоязычной литературе.

5 Прыжок Веры – вращательное движение, выполняемое с целью спуститься с высокой точки за минимальное время. Является одним из навыков в серии игр Assassin’s Creed, который используют для быстрого спуска вниз.

6 Персонаж одноименного юмористического фэнтези известного английского писателя Терри Пратчетта, написанного в 1991 году. Мрачный Жнец – олицетворение Смерти, собиратель людских душ.

7 (англ.) Chubby – пухлый, круглолицый.

8 Noob (англ., сленг) – новый пользователь; приступающий к освоению тонкостей какой-либо технологии, преимущественно связанной с компьютерами и интернетом.

9 Им. в виду Биг-Бен, часовая башня Вестминстерского дворца.

10 Grim’s Ditch – насыпь длиной около 8 км, созданная в бронзовом веке близ Монгуэлла, возможно, как демаркационный знак.

11 Большой мягкий диван.

12 Выражение из Библии. Когда бог вынул у спящего Адама ребро, из которого создал женщину, Еву, Адам, увидев ее, сказал: «Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей» (Бытие, 2, 21–23).

13 Фольклорный персонаж: привидение-плакальщица, чьи завывания под окнами дома предвещают обитателю этого дома смерть.

14 (франц.) Фасад.

Продолжить чтение

Читать онлайн Новая Ева бесплатно

* * *

Пролог

1Ева

2Ева

3Брэм

4Ева

5Брэм

6Брэм

7Ева

8Ева

9Ева

10Брэм

11Ева

12Брэм

13Ева

14Брэм

15Ева

16Брэм

17Ева

18Брэм

19Ева

20Ева

21Брэм

22Ева

23Ева

24Брэм

25Ева

26Ева

27Брэм

28Ева

29Брэм

30Брэм

31Ева

32Брэм

33Брэм

34Ева

35Брэм

36Брэм

37Брэм

38Ева

39Брэм

40Брэм

41Брэм

42Ева

43Брэм

44Брэм

45Ева

46Брэм

* * *

47Ева

48Брэм

49Ева

50Брэм

51Брэм

52Ева

* * *

53Брэм

54Ева

55Брэм

56Ева

57Брэм

58Ева

59Брэм

60Брэм

61Ева

62Брэм

СВОБОДУ ЕВЕ.

ЭПО – ОТПУСТИ ЕВУ!

ПРАВДУ – НА СВОБОДУ.

63Брэм

64Ева

65Ева

66Брэм

67Ева

Благодарности

1
Ева

2
Ева

3
Брэм

4
Ева

5
Брэм

6
Брэм

7
Ева

8
Ева

9
Ева

10
Брэм

11
Ева

12
Брэм

13
Ева

14
Брэм

15
Ева

16
Брэм

17
Ева

18
Брэм

19
Ева

20
Ева

21
Брэм

22
Ева

23
Ева

24
Брэм

25
Ева

26
Ева

27
Брэм

28
Ева

29
Брэм

30
Брэм

31
Ева

32
Брэм

33
Брэм

34
Ева

35
Брэм

36
Брэм

37
Брэм

38
Ева

39
Брэм

40
Брэм

41
Брэм

42
Ева

43
Брэм

44
Брэм

45
Ева

46
Брэм

47
Ева

48
Брэм

49
Ева

50
Брэм

51
Брэм

52
Ева

53
Брэм

54
Ева

55
Брэм

56
Ева

57
Брэм

58
Ева

59
Брэм

60
Брэм

61
Ева

62
Брэм

63
Брэм

64
Ева

65
Ева

66
Брэм

67
Ева