Читать онлайн Кадавр. Как тело после смерти служит науке бесплатно

Введение

Мне представляется, что состояние мертвеца чем-то напоминает состояние человека в круизном плавании. Большую часть времени вы проводите лежа на спине. Мозг отключен. Тело размягчается. Ничего нового не происходит, и от вас ничего не ждут.

Если бы мне пришлось отправляться в круиз, я бы выбрала путешествие на исследовательском судне, пассажиры которого также большую часть времени проводят лежа на спине с «пустой» головой, но все же определенным образом помогают в научных исследованиях. В таких путешествиях пассажиры знакомятся с какими-то новыми, неизвестными местами. Они получают возможность совершить что-то, чего не могли бы сделать в иной ситуации.

Мне кажется, нечто похожее возможно и в судьбе мертвого тела. Зачем просто лежать на спине, если можно сделать что-то интересное и новое, что-то полезное? В развитии любой современной хирургической процедуры — от пересадки сердца до изменения пола — принимали участие не только врачи, но и трупы, выполнявшие свою особую, конфиденциальную функцию. На протяжении двух тысяч лет человеческие трупы — иногда по воле самого человека, иногда невольно — были задействованы в решении самых важных научных задач и реализации многих странных предприятий. Трупы участвовали в апробировании первой гильотины во Франции, ставшей «гуманной» заменой повешению. С их помощью ученые разрабатывали технологию бальзамирования тела Ленина. Они присутствовали (на бумаге) на слушаниях в Конгрессе США, помогая принять решение о необходимости использования ремней безопасности. Они (точнее, их части) совершали космические путешествия, помогали аспиранту из Университета Теннесси пролить свет на явление спонтанного самовозгорания человека, подвергались распятию в парижской лаборатории, занимавшейся установлением подлинности Туринской плащаницы.

В обмен на приобретаемый опыт трупы соглашаются на достаточно серьезные испытания. Их расчленяют, разрезают, перекраивают. Но отметим важную вещь: им не приходится терпеть. Трупы — своего рода супергерои: они не уклоняются от выстрелов, выдерживают обрушение высотных зданий и лобовые удары автомобиля о стену. В них можно стрелять из пистолета, можно отрезать им ноги винтом быстроходного катера, но это их не побеспокоит. Им можно ампутировать даже головы, и это не приведет ни к каким последствиям. Они могут находиться одновременно в шести местах. Я принимаю точку зрения Супермена: стыдно не использовать подобные возможности на благо рода человеческого.

Эта книга о замечательных достижениях людей после смерти. Совершенные при жизни поступки давно забыты, но их посмертный вклад навсегда запечатлен на страницах научных книг и журналов. У меня на стене висит календарь с фотографиями из Музея медицинской истории Мюттера [1] в Филадельфии. На одной из страниц представлена фотография фрагмента человеческой кожи с проколами и разрезами. С помощью этого фрагмента кожи хирурги выясняли, какой шов более пригоден для приживления кожи — продольный или поперечный. Я думаю, что закончить свое существование в виде экспоната Музея Мюттера или передать свой скелет медицинскому факультету — это так же нормально, как заплатить за скамейку в парке после ухода: это хорошее дело, маленький шажок к бессмертию. Эта книга — иногда о странных, часто шокирующих, но всегда нужных делах, сделанных трупами.

Я не хочу сказать, что просто лежать на спине почему-то неправильно. Как мы увидим, в гниении тоже есть определенный интерес. Но существуют и другие способы провести время, находясь в состоянии трупа. Послужить науке. Быть выставленным в музее. Стать частью дерева. Вот некоторые варианты для размышления.

Смерть. Она не обязательно должна быть скучной.

Конечно, кто-то со мной не согласится. Кто-то считает, что неуважительно по отношению к человеку делать что-либо с его мертвым телом, кроме как сжечь его или похоронить. Думаю, таким же неуважением может считаться и написание книги на эту тему. Такие люди скажут, что в смерти нет ничего забавного. Но это не так! Быть мертвым — абсурд. Это самая глупая ситуация, в которой каждый из нас оказывается. Руки и ноги не слушаются. Рот приоткрыт. Быть мертвым — уродливо, отвратительно и стыдно, и с этим, черт побери, ничего не поделаешь!

Эта книга не об умирании. Момент смерти, уход — горестен и тяжел. Нет ничего забавного в том, чтобы терять или оставлять любимых людей. Эта книга о другом — об уже умерших, анонимных. Виденные мною трупы не производили тягостного или отталкивающего впечатления и не разрывали сердце. Они казались милыми и доброжелательными, иногда печальными, изредка забавными. Некоторые были красивы, другие безобразны. Одни были в тренировочных штанах, другие — голыми, одни — целыми, другие — в виде отдельных фрагментов.

Все они были мне незнакомы. Я бы не хотела участвовать в эксперименте, пусть даже очень интересном или очень важном, с останками кого-то, кого я знала и любила. (Как выясняется, некоторых это интересует. Рон Уэйд, руководитель программы пожертвования тел для медицинских исследований в Университете Мэриленда в Балтиморе, рассказывал мне, что несколько лет назад одна женщина, муж которой завещал свое тело университету, просила разрешения присутствовать на препарировании. Уэйд вежливо отказал ей в этой просьбе.) Я не хотела бы пережить подобного опыта не потому, что считаю это непочтительным или неправильным, а потому что эмоционально не смогла бы отделить тело от той личности, которой оно недавно принадлежало.

Чьи-то конкретные покойники — это не просто трупы, они занимают место живого человека. Они являются фокусом и вместилищем тех эмоций, для которых нет больше другого объекта. Но трупы в научном исследовании — всегда трупы чужих людей [2].

Я хочу рассказать вам о первом увиденном мною трупе. Мне было тридцать шесть лет, а ему — восемьдесят один. Это был труп моей матери. Я употребляю здесь притяжательную форму («моей матери»), чтобы сказать, что труп как бы принадлежал моей матери, это тело не было моей матерью. Моя мама никогда не являлась трупом. Никакая личность не может быть трупом. Вы были человеком, личностью, а потом вы перестали ею быть, и ваше место занял труп. Моя мама ушла. Труп служил ее оболочкой. По крайней мере, так мне казалось.

Было теплое сентябрьское утро. Меня и моего брата Рипа попросили прийти в морг примерно за час до начала церковной службы. Мы думали, что нужно будет заполнить какие-то бумаги. Служитель проводил нас в просторное, слабо освещенное помещение, где было очень тихо, очень плотные занавески и слишком много кондиционеров. У одной стены стоял гроб, что, впрочем, в похоронной конторе выглядело вполне уместно. Мы с братом застыли в неловком ожидании. Служитель прочистил горло и поглядел в сторону гроба. Наверное, мы должны были узнать этот гроб, поскольку сами выбрали и оплатили его накануне, но мы его не узнали. Наконец служитель подошел и слегка склонился над гробом, как метрдотель, демонстрирующий накрытый стол. И тут, как раз за его ладонью, я увидела мамино лицо. Я этого не ожидала. Мы не просили показать нам тело, и на церемонии гроб должен был быть закрытым. Тем не менее тело нам предъявили. Они вымыли и уложили ее волосы и подкрасили лицо. Они проделали большую работу, но я почувствовала себя обманутой, как если бы я попросила просто помыть машину, а мне бы ее еще и разукрасили. Я хотела сказать, что мы этого не просили, но, конечно, ничего не сказала. Смерть делает нас всех беспомощно вежливыми.

Служитель сообщил, что у нас есть час для прощания с ней, и тихо удалился. Рип посмотрел на меня. Час? Что можно делать с мертвым телом в течение часа? Мама долго болела. Мы уже отгоревали, отплакали и попрощались друг с другом. Состояние было такое, как будто вам дали кусок пирога, которого вам совсем не хочется. Мы чувствовали, что уйти будет невежливо, поскольку они старались. Мы подошли к гробу поближе. Я положила ладонь ей на лоб — отчасти в знак нежности, отчасти чтобы почувствовать на ощупь мертвое тело. Ее кожа была холодной, как бывает холодным металл или стекло.

Неделю назад в это время мама читала бы газету и разгадывала кроссворд. Насколько я знаю, она разгадывала кроссворды каждое утро на протяжении последних сорока пяти лет. Иногда, когда она лежала в больнице, я садилась рядом с ней на кровать, и мы разгадывали кроссворд вместе. Она была прикована к постели, так что это оставалось одной из немногих вещей, которые она могла делать и которые доставляли ей удовольствие. Я посмотрела на Рипа. Может, нам в последний раз вместе разгадать кроссворд? Рип сходил к машине и вернулся с газетой. Мы положили газету на гроб и стали читать вопросы вслух. И вот тут я заревела. Именно такие простые вещи сильно действовали на меня тогда — найденные в ящике буфета призы, выигранные ею в бинго [3], четырнадцать завернутых в отдельные пакетики кусочков курицы в морозилке — каждый с надписью «курица», сделанной ее четким почерком. И кроссворды. Смотреть на ее мертвое тело было странно, но это не вызывало ужаса. Это была не она.

Самые серьезные переживания для меня за этот год были связаны не с видом мертвых тел, а с реакцией людей, которые просили меня рассказать о моей новой книге. Когда люди узнают, что кто-то пишет новую книгу, они хотят эмоционально отреагировать на это, хотят сказать что-то приятное. Но трудно поддерживать разговор с человеком, который пишет книгу о мертвых телах. Да, на эту тему можно написать статью, но целую книгу! Это определенный знак. Мы знали, что у Мэри есть некоторые странности, но сейчас мы начинаем сомневаться, в порядке ли она. Прошлым летом в библиотеке медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско я пережила подобный момент. Молодой работник библиотеки просматривал список выбранных мною книг: «Принципы и практика бальзамирования», «Химия смерти», «Огнестрельные раны». Он взглянул на книгу, которую я взяла в этот раз: «Протоколы девятой конференции по краш-тестам». Он ничего не сказал, но его мысль полностью отразилась в его взгляде. Часто, когда я сдавала или брала книгу в библиотеке, я ждала, что мне зададут вопросы. Зачем вы пишете эту книгу? Чего вы хотите? Кто вы такая?

Но в библиотеке меня ни разу ни о чем не спросили, поэтому не пришлось и отвечать. Но я отвечу вам теперь. Я любопытна. Как все журналисты, я наблюдатель. И я пишу о том, что считаю интересным и удивительным. Я много писала о путешествиях. Я путешествовала, чтобы уйти от знакомого и обыденного. Чем дольше я этим занималась, тем дальше должна была идти. В какой-то момент, когда я оказалась в Антарктике в третий раз, я стала искать по-другому — не вдали, а прямо перед собой. Я начала искать неизведанные земли прямо вокруг себя. Одной из таких неизведанных земель была наука. Наука, связанная с изучением или использованием мертвых тел, была наиболее странной и незнакомой, она отталкивала и притягивала одновременно. Места, где мне пришлось работать за прошедший год, были не так прекрасны, как Антарктика, но не менее странны и интересны и, я очень на это надеюсь, достойны того, чтобы рассказать о них читателю.

1. Нельзя выбрасывать голову

Хирургические операции на мертвых

Человеческая голова имеет приблизительно такой же размер и вес, как жареная курица. Мне никогда раньше не приходило в голову такое сравнение, поскольку никогда до этого дня я не видела человеческую голову в противне для жарки мяса. Здесь этих голов сорок, лежащих лицом кверху по одной в каждом поддоне, напоминающем миску для кормления домашних животных. Головы предназначены для работы пластических хирургов — по двое на каждую. Я присутствую на занятии по анатомии лица и курсе переподготовки специалистов в области пластической хирургии лица под руководством нескольких наиболее известных в Америке пластических хирургов; занятия финансируются медицинским центром Университета Южной Калифорнии.

Головы поместили в поддоны для жарки мяса (одноразовый алюминиевый вариант) по той же причине, по которой в такие емкости кладут кур — чтобы собирать вытекающую жидкость. Хирургическая операция, даже на мертвом теле, требует аккуратности и методичности. Сорок складных столиков обернуты бледно-лиловой пленкой; в центре каждого стоит поддон. Хирургические крючки и расширители разложены с замечательной точностью, как ножи на кухне ресторана. Все это выглядит как подготовка к важному приему. Я говорю молодой женщине, в обязанность которой входила подготовка сегодняшнего семинара, что бледно-лиловый цвет придает комнате радостное ощущение пасхального праздника. Ее зовут Тереза. Она отвечает, что лиловый цвет был выбран по той причине, что он действует успокаивающе.

Мне странно слышать, что мужчин и женщин, которые целыми днями подрезают веки и отсасывают жир, необходимо успокаивать, но некоторые головы могут взволновать даже профессионалов. Особенно так называемые свежие, то есть не подвергнутые бальзамированию. Эти сорок голов принадлежали людям, умершим в последние несколько дней, и поэтому во многом напоминают головы своих хозяев, когда те были еще живы. Бальзамирование огрубляет ткани, делает их менее эластичными, так что хирургическая процедура меньше похожа на реальную операцию.

Пока лица не видны. До прихода хирургов они закрыты белой тканью. Когда вы входите в комнату до начала занятия, вы видите только обритые ежиком макушки. Можно представить себе, что это множество пожилых мужчин, склонившихся в парикмахерских креслах с горячими полотенцами на лицах. Страшно становится, только когда проходишь вдоль рядов. Взору открываются обрубки шей, которые ничем не прикрыты. Они окровавленные и неровные. Я представляла себе что-то чистое и гладкое, как ломтик ветчины. Посмотрев на головы, тут же перевела взгляд на лиловое покрытие стола. Испугалась, успокоилась, опять испугалась…

Кроме того, обрубки шеи очень короткие. Если бы я отрезала головы от тел, то бы оставляла шею и каким-то образом прикрывала бы обрубок. Эти головы были отрезаны прямо под подбородком, как будто трупы были одеты в водолазки с высоким горлом, и тот, кто отрубал головы, не хотел повредить одежду. Мне захотелось узнать, чьих рук это дело.

— Тереза?

Она раскладывает по столам руководства, что-то мурлыча себе под нос.

— Мм?

— Кто отрезает головы?

Тереза отвечает, что головы отпиливают в соседней комнате, и делает это женщина по имени Ивонна. Интересно, как воспринимает этот аспект своей работы сама Ивонна. Как Тереза? Именно Тереза приносит головы и раскладывает их на столах. Я спрашиваю ее об этом.

— Когда я работаю с ними, я представляю себе, что они сделаны из воска.

Тереза приспособилась, она использует проверенный временем метод — деперсонификацию. Тем, кто должен постоянно иметь дело с человеческими телами, проще (и, я думаю, правильнее) думать о них как о предметах, а не как о людях. Большинство врачей привыкают к этому на первом же году обучения в анатомическом театре, или анатомичке, как часто называют это помещение. Чтобы помочь студентам деперсонифицировать человеческое тело, которое предстоит рассечь и выпотрошить, трупы в анатомичке обычно оборачивают марлей и предлагают студентам разворачивать их по мере продвижения работы.

Проблема в том, что трупы очень похожи на людей. По той же причине большинство людей предпочитает есть отдельные куски свинины, а не целиком зажаренных молочных поросят. Именно поэтому мы называем мясо «свининой» и «говядиной», а не «свиньей» и «коровой». Препарирование и хирургическая подготовка, как и поедание мяса, требуют определенного набора установок. Врачи и студенты-медики должны научиться воспринимать трупы вне всякой связи с теми людьми, которыми они когда-то были. В своей книге «Смерть, препарирование и нищета» (Death, Dissection and the Destitute) Рут Ричардсон пишет, что «препарирование требует от исполнителя эффективного подавления или приостановления многих физических и эмоциональных реакций, связанных с расчленением тела другого человеческого существа».

В эмоциональном плане наиболее трудную задачу представляет работа с головами, точнее с лицами. На медицинском факультете Калифорнийского университета Сан-Франциско, в анатомичке которого мне предстояло провести несколько часов, головы и руки часто оставляют прикрытыми до того момента, пока до них не дойдет дело. «Так ощущение менее пронзительное, — сказал мне впоследствии один студент, — поскольку именно на это вы обращаете внимание в живом человеке».

Хирурги начинают собираться в холле перед лабораторией, заполняют документы и весело переговариваются между собой. Я выхожу из лаборатории, чтобы посмотреть на них. Или чтобы не смотреть на головы, точно не знаю. Никто не обращает на меня внимания, за исключением одной темноволосой женщины небольшого роста, которая держится в стороне от других и внимательно меня изучает. Похоже, она настроена недружелюбно. Я принимаю решение думать о ней как о восковой фигуре. Беседую с хирургами, большинство из которых принимают меня за сотрудника лаборатории. Мужчина с волосатой грудью, открывающейся в треугольном вырезе халата, обращается ко мне с заметным техасским акцентом: «Вкололи воду? Расправили их слегка?» Многие из сегодняшних голов хранятся уже несколько дней и, подобно любому хранящемуся в холодильнике мясу, начали высыхать. Мужчина объясняет, что инъекция солевого раствора позволяет их освежить.

Внезапно передо мной возникает восковая фигура женщины с жестким взглядом. Она спрашивает, кто я такая. Я объясняю, что ответственный за проведение семинара хирург пригласил меня в качестве наблюдателя. На самом деле, это не совсем так. Если описывать ситуацию честно, то следует употребить слова «упросить», «умолять» и «пытаться подкупить».

«В издательстве знают, что вы здесь? Если вы не договорились с издательством, вам придется уйти». Она направляется в свой офис и набирает номер телефона, не спуская с меня глаз, как охранник в плохом кинофильме как раз перед тем, как Стивен Сигал наносит ему удар сзади по голове.

Один из организаторов семинара подходит ко мне: «Трудно вам приходится с Ивонной?»

Ивонна! Моя немезида — не кто иной, как декапитатор! Выясняется, что она еще и руководитель лаборатории и несет ответственность в таких неприятных ситуациях, когда писатель упадет в обморок или его стошнит, а потом он отправится домой и напишет книгу, в которой изобразит руководителя анатомической лаборатории в виде палача. Ивонна больше не звонит по телефону. Она уходит, подчеркивая тем самым свое недовольство. Организатор семинара успокаивает ее. Конец разговора происходит исключительно в моей голове и состоит в повторении одной-единственной фразы. Ты отрезаешь головы. Ты отрезаешь головы. Ты отрезаешь головы.

Тем временем я пропустила момент, когда с лиц сняли покрывала. Хирурги уже работают, низко склонившись над образцами и поглядывая на видеомониторы, установленные над каждым рабочим столом. На экране руки невидимого лектора, объясняющего суть процедуры на лежащей перед ним голове. Изображение очень близкое, так что, не зная, невозможно сказать, какая часть тела показана на экране. Можно подумать, что это Джулия Чайлд [4] сдирает кожу с курицы перед началом телепередачи.

Семинар начинается с повторения анатомии лица. «Приподнять кожу в направлении от латеральной зоны к медиальной», — произносит диктор. Хирурги послушно погружают скальпели в лица. Плоть не сопротивляется, крови нет.

«Изолировать бровь как отдельный островок кожи». Диктор произносит слова медленно, ровным тоном. Я уверена, что голос не должен быть ни возбуждающим, ни напористым. Общий эффект такой, что голос оказывает седативное воздействие, что мне кажется правильным.

Я прохаживаюсь между рядами столов. Головы выглядят как резиновые маски для Хэллоуина. Они похожи на человеческие, но мой мозг никогда раньше не встречался с изображением человеческих голов на столе, или в противне, или еще где-либо, кроме как на шее человека, так что, мне кажется, мозг решил интерпретировать эту картину наименее тревожным образом. Мы находимся на фабрике по производству резиновых масок. Посмотрите на симпатичных мужчин и женщин, работающих над созданием этих масок. У меня была маска для Хэллоуина, изображавшая беззубого старика с запавшим ртом. Здесь несколько таких. Здесь горбун из собора Парижской Богоматери с разбитым носом и торчащими вперед нижними зубами, а также Росс Перо [5].

Не похоже, чтобы врачи испытывали тошноту или отвращение, хотя позже Тереза сказала мне, что один из них должен был выйти из комнаты. «Они это ненавидят», — сказала она. Под «этим» подразумевалась работа с головами. Я чувствовала лишь, что они испытывают небольшой дискомфорт. Когда я останавливалась перед столом, чтобы посмотреть, они бросали на меня несколько раздраженный и смущенный взгляд. Такой взгляд вы встретите, если зайдете без стука в ванную комнату. Этот взгляд говорил: «Уйди, пожалуйста!»

Хотя хирурги и не испытывали удовольствия от препарирования человеческих голов, они, безусловно, оценивали предоставленную возможность попрактиковаться на ком-то, кто не проснется в неподходящий момент и не посмотрит на себя в зеркало. «Во время операции вы видите перед собой некую структуру, и вы не знаете точно, что это такое, и вы боитесь это разрезать, — сказал один хирург. — Я пришел сюда с четырьмя вопросами». Если сегодня он получит ответы на свои вопросы, это стоит потраченных пятисот долларов. Хирург берет голову и укладывает ее лицом вверх, пристраивая подходящим образом, как швея, поудобнее раскладывающая одежду, с которой сейчас работает. Он обращает внимание на то, что головы отрезаны для того, чтобы другие люди могли работать с другими частями тела — с руками, ногами и внутренними органами. Пожертвованные тела используются без остатка, ничего не выбрасывается. Перед нашим семинаром эти головы уже участвовали в работе лаборатории ринопластики, которая проводится по понедельникам.

Это меня смутило. Неужели умирающие жители Южной Калифорнии завещали свои тела науке только для того, чтобы закончить свой путь в качестве объекта для обучения приемам пластической хирургии носа? Хорошо ли, что они не знали, что с их телами будет потом? Или их тела заполучили сюда обманным путем? Позже я говорила об этом с Артом Далли, который руководит анатомической программой в Университете Вандербильта в Нэшвилле и является экспертом в области истории анатомических пожертвований. «Мне кажется, многие доноры действительно не интересуются тем, что произойдет с их телами, — сказал Далли. — Для них пожертвование является одной из практических возможностей распорядиться собственным телом, которая, к счастью, имеет альтруистическую окраску».

Хотя труднее принять использование трупов для обучения пластической хирургии носа, чем для отработки практики коронарного шунтирования, тем не менее такое применение оправдано. Косметическая хирургия существует, нравится нам это или нет, но для тех, кто прибегает к услугам пластических хирургов, важно, чтобы они делали свою работу хорошо. Однако, возможно, следовало бы предлагать донорам заполнять графу: Согласен (или не согласен) использоваться в косметических целях [6].

Я остановилась у стола № 13, за которым работает канадский хирург Марилена Мариньяни. У Марилены темные волосы, большие глаза и четко очерченные скулы. Ее голова (та, что на столе) худая, с таким же, как у Марилены, расположением костей. Довольно странное пересечение судеб двух женщин. Голове не нужна пластическая операция лица, и Марилена обычно этим не занимается. Ее основная работа связана с восстановительной пластической хирургией. До этого момента она сделала всего две пластические операции на лице и хочет усовершенствовать свое мастерство, прежде чем сделать такую операцию своей подруге. У нее на лице маска, закрывающая нос и рот, что выглядит странно, поскольку отрезанные головы не боятся инфекции. Я спрашиваю, служит ли маска для защиты ее самой — своеобразный психологический барьер?

Марилена отвечает, что работа с головами не вызывает у нее особенных проблем. «Мне труднее работать с руками, — она отрывает глаза от своей работы, — потому что ты держишь эту отделенную от тела руку, а она держит твою». Трупы иногда неожиданно ведут себя как живые люди, заставая медиков врасплох. Я однажды разговаривала со студенткой, которая описала случай из лабораторной практики, когда она вдруг почувствовала, что рука трупа обнимает ее за талию. При таких обстоятельствах бывает трудно сохранять спокойствие.

Я смотрю, как Марилена осторожно исследует ткани женщины. В основном то, что она делает, заключается в детальном, практическом изучении сложного слоистого строения кожи, жира и фасций, формирующих щеку человека. Если раньше пластическая операция состояла в оттягивании кожи и ее пришивании в более разглаженном виде, современные пластические хирурги делают подтяжку четырех индивидуальных анатомических слоев ткани. Это значит, что все эти слои нужно распознать, хирургическим способом отделить от соседних, специфическим образом расположить и пришить на место (и при этом не повредить жизненно важных лицевых нервов). С активным развитием эндоскопических методов косметологии (когда микроскопические инструменты вводят под кожу через миниатюрные разрезы) знание анатомии приобретает еще большее значение. «При работе старыми методами врачи разрезали кожу и могли видеть все, что нужно, — говорит Рон Уэйд, директор анатомической лаборатории медицинского факультета Мэриленда. — Теперь, когда врачи пользуются камерой, им гораздо труднее ориентироваться».

Инструменты Марилены располагаются вокруг блестящего желтого шарика. Этот шарик пластические хирурги называют жировым телом щеки. Жировое тело щеки — это округлое место в верхней части щеки, за которое бабушки обычно щиплют детишек. С возрастом жир начинает стекать вниз, собираясь у первого попавшегося на пути препятствия — носогубной складки (анатомическая круглая скобка, которая начинает проявляться в среднем возрасте и проходит от крыла носа к углу рта). В результате щеки становятся худыми и ввалившимися, а выпуклые «скобки» жира усиливают носогубную складку. При пластической операции хирурги возвращают жировое тело щеки на его прежнее место.

«Это великолепно, — говорит Марилена, — просто прекрасно. Все по-настоящему, только крови нет. Можно действительно увидеть, что происходит».

Хотя возможностью испытать новые методы или новое оборудование на анатомических образцах с удовольствием пользуются хирурги, работающие в самых разных областях, свежие образцы для хирургической практики получить не так уж просто. Когда я звонила Рону Уэйду в его офис в Балтиморе, он объяснил, что большинство программ, связанных с анатомическим пожертвованием, устроено таким образом, что приоритет при поступлении очередного трупа имеет анатомическая лаборатория. И даже если трупов избыток, не всегда существует инфраструктура, позволяющая передать тело из анатомического отделения медицинского факультета в госпитали, где есть хирурги. Кроме того, в госпиталях может не быть места для соответствующей лаборатории. В госпитале, где работает Марилена, хирурги обычно получают только ампутированные части тел. Учитывая частоту проведения ампутаций головы, пройти такую практику, как сегодня, кажется практически невозможным.

Уэйд пытается изменить существующую систему. Он считает (и с ним трудно не согласиться), что живой человек — наихудший объект для оттачивания мастерства. Поэтому он вместе с главами, извините, руководителями хирургических отделений госпиталей Балтимора, пытается выработать новую систему. «Если собирается группа хирургов, которые хотят отработать, скажем, новую эндоскопическую технологию, они звонят мне, и я организую семинар», — говорит Уэйд. Он берет номинальную плату за пользование лабораторией плюс небольшие деньги за каждый труп. Две трети тел, поступающих к Уэйду, применяются для хирургической практики.

Меня удивило, что даже хирурги-интерны в госпитале обычно не имеют возможности практиковаться на пожертвованных телах. Студенты обучаются хирургии так же, как делали это всегда, — наблюдая за работой действующих хирургов. В госпиталях, в которых происходит обучение студентов медицинских факультетов, хирургические операции обычно проводятся в присутствии интернов. Интерны наблюдают за операцией, а в какой-то момент им предлагают самим выполнить несколько простых манипуляций, таких как закрытие шва, а затем начинают поручать и более сложные процедуры. «Обучение по месту работы, — говорит Уэйд, — ученичество».

Так было с самого начала существования хирургической практики — процесс обучения в основном происходил в операционной. Однако только в последнем столетии пациенты стали выигрывать от такой практики. «Операционные театры» XIX столетия скорее служили для обучения, чем для спасения жизни пациентов. Тот, кто мог, пытался любой ценой не попасть в качестве объекта на публичную операцию.

Кроме того, пациентов оперировали без наркоза. Первая операция с использованием эфира была произведена лишь в 1846 г. До этого времени пациенты чувствовали каждый разрез, стежок и прикосновение. Иногда пациентам на время операции завязывали глаза (это было необязательным), но в обязательном порядке их прикрепляли к операционному столу, чтобы они не извивались, не дергались и просто не сбегали на улицу. Возможно, в связи с присутствием наблюдателей пациенты в ходе операции сохраняли большую часть своей одежды.

Первые хирурги не были такими всемогущими супергероями, как теперь. Хирургия была новым делом, требующим постоянного развития и сопряженным с большим количеством ошибок. На протяжении столетий хирурги были чем-то вроде цирюльников и редко выполняли более сложные операции, чем ампутация и выдергивание зубов, тогда как все остальные медицинские проблемы решали доктора, вооруженные различными снадобьями и примочками. Интересно, что хирургия как самостоятельная область медицины стала развиваться благодаря проктологии. В 1687 г. королю Франции была сделана успешная хирургическая операция по устранению долго мучившей его анальной фистулы. Король остался доволен и сообщил об этом широкой публике.

В начале XIX века в госпиталях, где проходили обучение студенты-медики, процветала семейственность. В выпуске журнала The Lancet от 20 декабря 1828 г. рассказывается о непрофессионально выполненной хирургической операции, выявившей полную некомпетентность некоего Брансби Купера — племянника известного анатома сэра Эстли Купера. В присутствии приблизительно двухсот коллег, студентов и наблюдателей молодой Купер продемонстрировал, что его присутствие в анатомическом театре объясняется исключительно его родством, но вовсе не его талантами. Операция в Гай-госпитале в Лондоне была несложной — всего лишь удаление камня из мочевого пузыря (литотомия). Пациент, Стефан Поллард, был крепким мужчиной. Обычно операция по извлечению камней длилась несколько минут, но Поллард находился на операционном столе около часа, с коленями, упертыми в шею, и кистями рук, привязанными к ступням. Все это время невежественный медик тщетно пытался найти камень. Один свидетель упоминал, что был применен и желобоватый зонд, и ложечка, и несколько щипцов. Другой описывал «чудовищный звук, издаваемый щипцами в промежности». Когда смена нескольких инструментов не помогла обнаружить камень, Купер «с силой засунул свой палец…». В этот момент терпение Полларда иссякло [7].

Он произнес что-то вроде: «Ох, оставьте, как есть! Умоляю, оставьте!» Но Купер продолжал усердствовать, проклиная необычную глубину промежности пациента (как впоследствии показало вскрытие, промежность была нормального размера). Проковырявшись пальцем какое-то невообразимое количество времени, он встал со своего места и принялся «сравнивать длину своих пальцев с длиной пальцев других присутствующих, чтобы найти кого-то с более длинным пальцем». В конце концов он вернулся к своим инструментам и с помощью щипцов извлек непокорный камень (сравнительно небольшой, «не крупнее обычного виндзорского боба») и поднял его над головой с гордым видом обладателя престижной премии. Дрожащую и измученную массу, бывшую ранее Стефаном Поллардом, перекатили на постель, на которой через двадцать девять часов он скончался от инфекции и бог знает каких еще осложнений.

Мало того что неумелые хлыщи в модных жилетах и галстуках-бабочках засовывали руки в ваши мочевыводящие пути, но все это происходило на людях — присутствовали не только начинающие врачи, но, как следует из еще одного отчета в том же журнале за 1829 г., почти половина Лондона: «Хирурги и их друзья, французские визитеры и просто зеваки заполняли все пространство вокруг стола». Стоял невообразимый шум, с галереи и с верхних рядов раздавались крики: «Сними шляпу!», «Пригни голову!»

Такая атмосфера кабаре, сопровождавшая обучение студентов-медиков, возникла несколько столетий назад в анатомических театрах знаменитых медицинских академий Болоньи и Падуи. Если верить биографии известного анатома эпохи Возрождения Андреаса Везалия, написанной С. Д. О’Молли, один взволнованный наблюдатель, присутствовавший на сеансе анатомии в переполненном зале, чтобы лучше видеть, свесился со своей скамьи и скатился к анатомическому столу. Как написано далее, «из-за неудачного падения ‹…› несчастный мастер Карло чувствует себя не очень хорошо и не может присутствовать на лекции». Можно быть уверенным, что мастер Карло не пожелал, чтобы его лечили там, куда он ходил на лекции.

Все без исключения пациенты госпиталей, в которых проходили обучение студенты, были очень бедными людьми, которые не могли оплатить частную операцию. К примеру, шансы человека погибнуть или излечиться в результате все того же удаления камней из мочевого пузыря были равными — летальность в результате подобной процедуры составляла 50%. По сути, бедняки представляли собой живой материал для хирургической практики. Вдобавок к тому, что хирурги были неопытными, многие операции являлись экспериментальными, и мало кто рассчитывал, что пациенту действительно удастся помочь. Как пишет Рут Ричардсон в книге Death, Dissection and the Destitute, «польза [для пациента] часто имела второстепенное значение в эксперименте».

С появлением анестезии пациенты по крайней мере находились без сознания в то время, когда молодые врачи оттачивали свое ремесло. Но, возможно, при этом определенные манипуляции осуществлялись над пациентами без их согласия. До того времени, когда у больных стали спрашивать согласия на проведение операции и когда незаконные процедуры стали подсудным делом, больные не отдавали себе отчета в том, что с ними может произойти в ходе операции в тех госпиталях, где проходили обучение студенты. И врачи пользовались этим. Когда пациент находился под наркозом, врач мог пригласить студента попрактиковаться в удалении аппендикса. Неважно, что у пациента не было аппендицита. Одним из наиболее распространенных нарушений было проведение бесплатного изучения строения таза. Только что разработанный Пап-тест [8] часто испытывали на женщинах, находящихся под наркозом в ходе выполнения той или иной хирургической операции. В наши дни продвинутые медицинские школы приглашают на работу женщин, исполняющих функцию «профессиональной вагины»; они позволяют студентам практиковаться в гинекологии, реализуя обратную связь; я считаю этих женщин святыми.

«Бесплатные объекты» для медицинских исследований теперь появляются гораздо реже, чем раньше, что связано с возрастающей осведомленностью населения. «В наши дни пациенты лучше информированы, и атмосфера во многом изменилась, — сказал мне Хью Паттерсон, руководитель программы добровольных анатомических пожертвований на медицинском факультете Калифорнийского университета в Сан-Франциско. — Даже в госпиталях, где проходят обучение студенты, пациенты не хотят, чтобы их оперировали ординаторы, а только врачи. Это в значительной степени затрудняет процесс обучения».

Паттерсон считает необходимым, чтобы студенты могли проходить специализированную анатомическую практику на трупах в течение третьего и четвертого года обучения, а не только в рамках общей практики на первом курсе. Он и его коллеги уже добавили специализированные курсы препарирования, подобные тому, свидетельницей которого я была сегодня, в учебный план студентов-хирургов. Они также организовали серию курсов в морге медицинского факультета для обучения студентов третьего курса приемам первой медицинской помощи. До того как труп будет забальзамирован и отправлен в анатомическую лабораторию, он может в течение дня применяться для обучения проведению интубации и катетеризации (в некоторых местах для этой цели используют собак, находящихся под наркозом). Учитывая срочность и сложность некоторых процедур неотложной медицинской помощи, кажется вполне осмысленным обучаться им на мертвых телах. Раньше подобное обучение практиковалось на телах недавно умерших пациентов госпиталей в менее формальном режиме, то есть без согласия родственников. Правомерность такого подхода периодически обсуждается на закрытых собраниях Американской медицинской ассоциации. Возможно, следует просто испросить разрешения родственников: в соответствии с исследованием, опубликованном в New England Journal of Medicine, 73% родителей, дети которых только что умерли, согласились на использование тел детей для обучения проведению интубации.

Я спросила Марилену, планирует ли она передать собственное тело после смерти для медицинских целей. Я считала, что врачи склонны делать это из чувства благодарности к тем людям, на чьих телах они тренировались во время обучения. Но оказалось, что Марилена не собирается этого делать. Она объясняет свою позицию недостатком уважения. Я удивилась, услышав такое из ее уст. Насколько я могу судить, с головами обращались с уважением. Я не слышала никаких шуток, смеха или грубых комментариев. Если существует «уважительный» способ снимать кожу с лица и если можно вежливо срезать кожу со лба, опустив ее на глаза, мне кажется, сегодняшние врачи делали все это и вежливо, и уважительно. При этом они выполняли свою работу.

Выяснилось, что Марилене не понравилось, что два хирурга сделали фотографии голов, с которыми они работали. Когда вы фотографируете пациента для медицинского журнала, вы спрашиваете у пациента разрешение. Мертвые не могут отказаться, но это не означает, что они согласны. Вот почему на фотографиях трупов в журналах по патологической анатомии и криминалистике глаза закрывают черной полосой, как глаза «стильно» и «не стильно» одетых женщин на страницах журнала Glamour. Нужно понять, что люди не хотят быть сфотографированными мертвыми и лишенными конечностей, как не хотят быть сфотографированными голыми в душе или спящими в самолете с открытым ртом.

Большинство врачей не боится неуважения со стороны других врачей. Если они чего и опасаются, так это недостатка уважения со стороны студентов-первокурсников, практикующихся в анатомичке (моя следующая остановка).

Семинар почти закончен. Видеомониторы выключены, хирурги умываются и выходят в холл. Марилена вновь прикрывает лицо трупа белой тканью. Примерно половина хирургов делает то же самое. Марилена добросовестна и почтительна. Когда я спрашиваю ее, почему у женской головы нет зрачков, она не отвечает, но подходит и опускает ей веки. Затем возвращается к своему столу, глядит на прикрытую салфеткой голову и говорит: «Теперь она может успокоиться».

2. Анатомические преступления

Воровство тел и другие страшные истории о препарировании трупов

Достаточно много времени прошло с тех пор, как канон Пахельбеля использовался в качестве коммерческого «размягчителя душ», так что эта музыка вновь вызывает во мне чистую и сладкую грусть. Это подходящий выбор для траурной церемонии — хорошая классическая музыка, заставляющая собравшихся вместе мужчин и женщин замолчать и сосредоточиться.

Чего здесь нет — так это гроба с останками усопшего, нет цветов, нет свечей. Это было бы достаточно сложно организовать, поскольку более двадцати тел были аккуратно расчленены на отдельные сегменты: фрагменты таза и разделенные пополам головы с обнажившимися секретными поворотами синусов, напоминающими туннели «Муравьиной фермы» [9]. Я присутствую на траурной церемонии, организованной для прощания с безымянными трупами, поступившими в анатомическую лабораторию медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско. Церемония перед открытым гробом не испугала бы тех, кто собрался здесь сегодня, поскольку они не только видели умерших в качестве разрозненных частей, но и сами приложили руку к расчленению. Более того, присутствующие здесь люди как раз и являются главными виновниками расчленения тел. Они — студенты анатомической лаборатории.

Это не символическая церемония. Это возможность для тринадцати студентов искренне выразить свои чувства. Церемония длится около трех часов и сопровождается исполнением песни Time of your life группы Green Day, чтением необычно мрачной сказки Беатрис Поттер [10] об умирающем барсуке и фольклорной баллады о женщине по имени Дейзи, которая в будущей жизни стала студентом-медиком, а ее трупом в анатомической лаборатории — труп Дейзи из предыдущей жизни. Одна молодая женщина читает свой рассказ о том, как, рассматривая руки трупа, она обнаружила на ногтях розовый лак. «В атласе по анатомии не показаны ногти, покрытые лаком, — пишет она. — Вы специально выбирали цвет? Вы думали о том, что я увижу лак? Мне хотелось рассказать вам, как устроены ваши руки изнутри. Я хочу, чтобы вы знали, что каждый раз, когда я осматриваю пациента, вы незримо присутствуете рядом. Когда я ощупываю живот, я представляю себе именно ваши органы. Когда я слушаю сердце, я вспоминаю, как держала в руках ваше сердце». Это был один из наиболее трогательных рассказов, какой я когда-либо слышала. Думаю, что остальные чувствовали то же самое. В зале не было человека, глаза которого остались бы сухими.

На медицинских факультетах в последнее время многое делается для воспитания уважительного отношения к трупам в анатомической лаборатории. Медицинский факультет Калифорнийского университета в Сан-Франциско — один из многих, где проводятся подобные церемонии. Некоторые приглашают присутствовать членов семей тех людей, которые пожертвовали свои тела для медицинских исследований. Здесь, в Сан-Франциско, до начала работы в анатомичке студенты первого курса присутствуют на семинаре, организованном студентами второго курса, на котором те рассказывают первокурсникам о своих впечатлениях от работы в анатомической лаборатории. В их историях чувствуется уважение и благодарность. После того что я услышала и увидела, трудно ожидать, что в сознательном состоянии кто-то из участников семинара мог бы засунуть сигарету в рот трупа или сделать прыгалки из его кишок.

Профессор анатомии и руководитель университетской программы по анатомическому пожертвованию Хью Паттерсон пригласил меня провести несколько часов в анатомической лаборатории. И я могу вам сказать, что либо студентов тщательно готовили к моему приходу, либо воспитательные программы работают. Без какого-либо принуждения с моей стороны студенты говорили о своей благодарности и об уважении, о привязанности к своим трупам, о том, как трудно делать с ними то, что приходится. Одна девушка рассказала мне, что, когда работавший с ней вместе студент разрезал тело, отыскивая что-то внутри, она вдруг поняла, что похлопывает руку трупа, приговаривая «все хорошо, все хорошо». Я спросила студента по имени Мэтью, будет ли он скучать по своему трупу, когда курс закончится, и он ответил, что было действительно грустно, когда «осталась только его часть» (приблизительно на середине курса ноги трупа удаляют и сжигают, чтобы ограничить контакт студентов с химическими консервантами).

Многие студенты дают своим трупам имена. «Не какое-нибудь Beef Jerky [11], а настоящие имена», — сказал один студент. Он познакомил меня с Бэном, своим трупом, который, хотя и был представлен в виде головы, легких и рук, сохранял значительный и достойный вид. Когда студент брал руку Бэна, он делал это осторожно, а потом осторожно клал на место, как будто Бэн просто спал. Мэтью даже написал руководству программы по анатомическому пожертвованию с просьбой сообщить ему биографические данные бывшего хозяина тела. «Мне хотелось представить себе личность этого человека», — сказал он мне.

В тот день я не слышала никаких шуток, по крайней мере в адрес трупов. Одна женщина призналась, что в ее группе комментировались «необычайного размера гениталии» одного из трупов. Возможно, она не знала, что пропускаемая через вены жидкость для бальзамирования способствует расширению пещеристой ткани, в результате чего гениталии мужских трупов выглядят гораздо более значительными, чем они были при жизни человека. Но даже это замечание звучало уважительно, а не насмешливо.

Как сказал мне один из бывших преподавателей анатомии, «никто больше не носит головы трупов домой в ведре».

Уважение к мертвым, отличающее современную анатомическую лабораторию, позволяет оценить полное отсутствие такого уважения в большинстве исторических эпох. В прежние времена никакая другая наука не могла сравниться с анатомической наукой по скандальности и дурной славе.

Проблемы начались уже в египетской Александрии, примерно в IV веке до нашей эры. Царь Египта Птолемей I был первым правителем, разрешившим медикам вскрывать трупы, чтобы посмотреть, как устроен человеческий организм. Частично именно с этим связана египетская традиция мумифицирования трупов. При мумифицировании тела вскрывали, а внутренние органы удаляли, и об этом знало и правительство, и простой народ. Сказался и чрезвычайный интерес к препарированию самого Птолемея. Мало того, что он издал указ, позволявший медикам вскрывать тела казненных преступников, он и сам появлялся в анатомической лаборатории в халате, с ножом в руках и резал и исследовал вместе с профессионалами.

Источником проблем стал Герофил. Его называют отцом анатомии, и он являлся первым врачом, препарировавшим человеческие тела. Он действительно был талантливым и неутомимым ученым, но, кажется, в какой-то момент полностью утратил чувство меры. Его энтузиазм взял верх над состраданием и здравым смыслом, и этот человек начал препарировать живых преступников. По свидетельству одного из его обвинителей, Тертуллиана, Герофил осуществил вивисекцию шестисот заключенных. Честно говоря, никаких прямых свидетельств или записей тех событий не сохранилось, и некоторые считают, что показания Тертуллиана были вызваны профессиональной ревностью. В конце концов, никто ведь не называет Тертуллиана отцом анатомии.

Традиция препарирования тел казненных преступников существовала на протяжении столетий. В частности, именно препарирование широко практиковалось в XVIII и XIX веках в Англии и Шотландии, где появилось множество частных анатомических школ. Число их росло, но количество трупов практически не изменялось, так что анатомам хронически не хватало материала. В те времена никто не жертвовал тела на благо науки. Верующие ожидали воскрешения из гроба в плоти и крови, а препарирование в значительной степени снижало шансы на воскрешение. Действительно, кто откроет врата небес истекающему кровью субъекту, лишенному внутренностей? Начиная с XVI века, вплоть до выхода соответствующего указа в 1836 г., в Британии закон разрешал препарировать исключительно тела казненных убийц.

По этой причине в глазах общественности анатомы не слишком отличались от палачей. Они были даже хуже, поскольку препарирование воспринималось более жестоким наказанием, чем сама казнь. Именно поэтому власти отдавали трупы на препарирование, а вовсе не для того, чтобы у анатомов было больше тел для работы. Это было в некотором роде дополнительным средством запугивания злоумышленников. Того, кто украл свинью, вешали, но того, кто убил человека, сначала вешали, а потом препарировали. Вскоре после образования Соединенных Штатов в категорию преступников, подвергавшихся препарированию после казни, добавили дуэлянтов, поскольку смертная казнь была слишком легким наказанием для тех, кто и так был готов умереть от руки противника.

«Двойное наказание» было не новой идеей, а лишь развитием уже существовавшей практики. До этого убийцу могли повесить, а потом вытащить из петли и четвертовать: его конечности привязывали к лошадям, которых затем разгоняли в четырех направлениях. Образующиеся «четверти» поднимали на острия пик и выставляли на публичное обозрение для обучения граждан благоразумию. Препарирование как осмысленная альтернатива четвертованию убийц после повешения было узаконено в Британии в 1752 г. Слово «повешение» напоминает о бессвязной болтовне или, в худшем случае, о приготовлении дичи [12], но на самом деле смысл этого слова ужасен. Повесить — означало окунуть тело в деготь, а затем подвесить его в железной клетке на виду у всего народа, где оно гнило и растаскивалось вороньем. Прогулка по городу в те времена, должно быть, была не таким приятным делом, как теперь.

В попытках легальным образом раздобыть тела для препарирования британские, а затем и первые американские анатомы загнали себя в довольно неприятное положение. Считалось, что эти люди могут выкупить у вас ампутированную ногу вашего сына за цену пинты пива (точнее говоря, за 37,5 центов; такой случай произошел в Рочестере, штат Нью-Йорк, в 1831 г.). Однако студенты не соглашались платить деньги за изучение анатомии рук и ног. Медикам нужно было найти источник целых трупов, иначе их ученики сбежали бы в анатомические школы Парижа, где разрешено было использовать для препарирования невостребованные тела бедняков, умерших в городских госпиталях.

Приходилось прибегать к уловкам. Известны случаи, когда анатомы перевозили тела своих только что умерших родственников в анатомическую лабораторию и препарировали, прежде чем похоронить на церковном кладбище. О хирурге и анатоме XVII века Уильяме Гарвее, который известен в связи с открытием системы кровообращения, говорили, что он настолько увлечен своим делом, что способен препарировать собственного отца или сестру.

Гарвей делал это, поскольку другие варианты — украсть тело чьего-то чужого покойника или отказаться от своих исследований — были для него неприемлемы. Современные студенты-медики, живущие по законам Талибана, стоят перед той же дилеммой и периодически делают тот же выбор. Строго интерпретируя Коран с точки зрения отношения к человеческому телу, священники талибов запрещают педагогам-медикам препарировать трупы или использовать скелеты для обучения анатомии (причем это касается даже трупов не мусульман; другие мусульманские страны обычно дают на это разрешение). В январе 2002 г. обозреватель New York Times Норимитсу Ониши беседовал со студентом Кандагарского медицинского института, который принял трудное решение выкопать останки горячо любимой бабушки и распространить их среди своих соучеников. Другой студент вырыл останки своего бывшего соседа. «Да, он был хорошим человеком, — сказал он Ониши. — Конечно, мне было морально тяжело брать его скелет. Но я подумал, что, если это принесет пользу двадцати людям, это будет хорошо».

В период расцвета анатомических школ в Британии такие рассуждения и такая щепетильность были редкостью. Гораздо чаще случалось, что врачи прокрадывались на кладбище и выкапывали для изучения останки чьих-то чужих родственников. Такую практику стали называть похищением тел. Это было новым преступлением, которое следовало отличать от разграбления могил, когда охотились за драгоценностями и другими вещами, находящимися в могилах и склепах богатых людей. Поимка с вещами, захороненными вместе с телом, влекла за собой наказание, но поимка с самим телом не грозила ничем. До расцвета медицинских школ не существовало законов относительно присвоения мертвых тел. Да и откуда им было взяться? До этого времени находилось мало желающих, за исключением некрофилов [13], стремящихся похитить мертвеца.

Некоторые преподаватели использовали пристрастие своих студентов к ночным шалостям, поощряя их походы на кладбище с целью поиска тел для работы в классе.

В одной из шотландских школ в XVIII веке вопрос рассматривался достаточно формально. Как пишет Рут Ричардсон, плату за обучение в этой школе можно было вносить не только наличными деньгами, но и мертвыми телами.

Иногда мрачную работу по добыче тел брали на себя сами преподаватели. Причем это были не какие-нибудь никому не известные докторишки. К примеру, Томас Сиуэлл, который был личным врачом трех американских президентов и основал учебное заведение, ныне известное как медицинский факультет Университета Джорджа Вашингтона, в 1818 г. был обвинен в выкапывании трупа молодой женщины с целью препарирования.

Находились и такие анатомы, которые за деньги нанимали других людей, выкапывавших для них трупы. К 1828 г. спрос на тела в анатомических школах Лондона был так велик, что в период «сезона» поиском тел были заняты десять похитителей трупов, работавших «полный рабочий день», и около двухсот похитителей трупов, трудившихся время от времени («анатомический сезон» длился с октября по май, поскольку летом тела разлагаются слишком быстро). По данным из архива Палаты общин за тот год, группа из шести или семи «воскресителей», как их часто называли, выкопала 312 тел. Такая работа приносила доход около 1000 долларов в год, что в пять или десять раз больше, чем доходы среднего неквалифицированного рабочего, да еще и с летним отпуском.

Эта работа была аморальной и мерзкой, но, возможно, не такой отвратительной, как кажется. Анатомам требовались тела только недавно умерших людей, от которых исходил не такой уж сильный запах тления. Похитителям не нужно было раскапывать могилу полностью, следовало лишь освободить ее верхнюю часть. Затем под крышку гроба подсовывали лом и приподнимали ее примерно на тридцать сантиметров. Тело вытаскивали с помощью веревки, которую накидывали на шею, или подхватывали под руки, а налипшую землю сбрасывали вниз. Все дело занимало не более часа.

Многие «воскресители» раньше служили при анатомических лабораториях или были могильщиками. Привлеченные более высокооплачиваемой и более свободной по графику работой, они оставляли свою прежнюю законную службу и брались за лопаты и мешки. Составить впечатление об этих людях можно по выдержкам из анонимного «Дневника воскресителя»:

«Третье число, вторник (ноябрь 1811 г.). Вышли посмотреть и принесли с Варфоломеевского [кладбища] лопаты. Батлер и я вернулись домой пьяными.

Десятое, вторник. Пили весь день: ночью вышли и взяли пятерых на [кладбище] Банхилл Роу. Джек мертвецки пьян.

Двадцать седьмое, пятница. Ходили в Харпс, раздобыли одного большого и принесли его Джеку домой. Джек, Билл и Том не с нами, они пьяны».

Хочется верить, что безличное описание тел скрывает некий дискомфорт, который автор этих строк испытывал от подобной деятельности. Он не пишет об их облике и не раздумывает об их жалкой судьбе. Ему не приходит в голову сообщать о них что-либо, кроме пола и размера. Лишь изредка указывает он имя покойника. Чаще всего он называет тело «вещью», например, «плохая вещь» означает разложившееся тело. Однако, вероятнее всего, такой стиль изложения объясняется нежеланием автора сидеть и писать записки. В последующем тексте он даже поленился написать полностью слово «клыки», сократив его до трех букв. (Когда «вещь» оказывалась «плохой», у нее выдергивали клыки и другие зубы и продавали их дантистам для изготовления зубных протезов [14], чтобы проделанная работа не оказалась полностью напрасной.)

Похитители тел были обычными разбойниками. Ими двигала исключительно жажда наживы. Но анатомы? Как эти честные граждане могли согласиться на воровство и расчленение чьей-то умершей бабушки? Самым известным среди них был английский хирург-анатом сэр Эстли Купер. Купер публично осуждал похитителей тел, но на деле не только пользовался их услугами, но и подстрекал к этой деятельности работавших на него людей. Эх, плохая вещь.

Купер откровенно признавал необходимость препарирования тел. Его знаменитым тезисом было: «Тот, кто не тренировался на мертвых, будет калечить живых». Хотя его точка зрения принималась многими, а положение дел в медицинских школах было плачевным, этот человек все же был лишен каких-то человеческих чувств. Купер относился к такому типу людей, которые не испытывают неудобства, разрезая не только совершенно незнакомых людей, но также и своих бывших пациентов. Он поддерживал контакт с семейными врачами тех пациентов, которых когда-то оперировал, и, если узнавал, что они умирали, посылал похитителей тел отрыть их, чтобы выяснить, как послужила сделанная им ранее работа. Он платил за поиск тел пациентов его коллег, которые, как он знал, страдали интересным недугом или имели редкие анатомические особенности. В этом человеке здоровое увлечение биологией переросло в мрачную эксцентричность. В книге Хьюберта Коула «Трупы для хирурга» (Things for the surgeon) о похитителях тел рассказывается о том, что сэр Эстли писал имена своих коллег краской на костях, а затем заставлял лабораторных собак проглатывать эти кости. Когда при препарировании собак эти кости изымались, имена оказывались выгравированными на них, поскольку костная ткань вокруг букв была разъедена под действием желудочного сока. Эти вещицы доктор преподносил в виде шуточных подарков. Коул не пишет о том, как реагировали коллеги Эстли на такие подарки. Вряд ли они получали удовольствие от этой шутки, но при этом выставляли «сувениры» на видное место, когда сэр Эстли заглядывал в гости. Ни один человек не хотел, чтобы в момент его кончины о нем вспомнил сэр Эстли. Как говорил сам сэр Эстли, «Я могу достать любого».

Подобно «воскресителям», работая с мертвым человеческим телом, анатомы, безусловно, умели мысленно абстрагироваться. Они не только рассматривали препарирование и изучение анатомии как оправдание эксгумации, они не видели причины, по которой к мертвым телам нужно было бы испытывать какое-либо уважение. Их не волновало, что мертвецы доставляются к их дверям «уложенными в ящики, присыпанными опилками, засунутыми в мешки, перевязанными, как окорок» (цитирую Рут Ричардсон). Для них мертвые были таким же товаром, как и все остальное, причем коробки с мертвыми телами иногда путали по дороге с другими вещами. Автор книги «Выброшенные люди» (The Sack-’Em-Up Men) Джеймс Мур Болл рассказывает об одном анатоме, который неожиданно для себя в доставленной в лабораторию посылке вместо трупа обнаружил «прекрасную ветчину, сыр, корзину яиц и огромный клубок ниток». Можно себе представить крайнее и чрезвычайно неприятное удивление того, кто вместо ожидаемой ветчины, сыра, яиц и ниток обнаружил в посылке хорошо упакованного, но совершенно мертвого англичанина.

Мало сказать, что препарирование в те времена отличалось от современного препарирования недостаточным уважением к покойникам. Это было нечто, напоминающее одновременно уличный балаган и скотобойню. В анатомических лабораториях XVIII и XIX веков, что изображены Томасом Роулендсоном и Уильямом Хогартом, кишки трупов свисают со столов, как ленты на параде, черепа подпрыгивают в кипящих котлах, внутренности разбросаны по полу, где их поедают собаки. Вокруг толпы людей, следящих за происходящим со злобным и плотоядным выражением на лицах. Очевидно, что художники дали тенденциозное изображение практики препарирования, однако письменные источники подтверждают, что реальность действительно походила на эти картины. Вот фрагмент вступления к мемуарам, написанного Гектором Берлиозом в 1822 г., из которого становится ясно, почему он в определенный момент предпочел музыку медицине:

«Роберт ‹…› в первый раз привел меня в анатомическую лабораторию. ‹…› Чудовищный дом-склеп наполнен частями конечностей, ухмыляющимися головами и вскрытыми черепами, под ногами кровавое болото и чудовищный дух, исходящий от всего этого, стаи воробьев, дерущихся из-за кусков легкого, крысы в углу, поедающие кровоточащие внутренности. Меня охватило такое чувство отвращения, что я выскочил в окно комнаты и помчался домой с такой скоростью, как будто за мной гналась сама Смерть со всеми своими ужасными атрибутами».

И я готова поспорить на кусок хорошей ветчины и большой моток ниток, что ни один анатом того времени никогда не устраивал похоронной службы для останков человеческих тел. Изрезанные остатки трупов закапывали не из уважения, а из-за отсутствия других возможностей. Закапывали второпях, обычно прямо за зданием, где размещалась лаборатория, и всегда ночью.

Чтобы избежать распространения запахов от неглубоко зарытых останков, анатомы придумали несколько других интересных решений. По слухам, они находились в сговоре с содержателями лондонских зверинцев. Также считалось, что для уничтожения останков некоторые держали при себе стервятников. Хотя, если верить Берлиозу, воробьи тоже справлялись с этой задачей. Ричардсон нашла упоминание о том, что анатомы варили человеческие кости и жир, получая «вещество, подобное спермацету», из которого они изготавливали свечи и мыло. Неизвестно, использовали ли анатомы полученную продукцию у себя дома или преподносили в качестве подарков, но если вспомнить рассказ о костяных табличках с именами, не хотелось бы быть в списках тех, кому анатомы преподносили рождественские подарки.

И так продолжалось достаточно долго. Примерно на протяжении столетия отсутствие легального источника тел для препарирования приводило к противостоянию анатомов и простых граждан. В основном проблемы возникали у бедняков. В этот период появился целый арсенал предметов и услуг, предохранявших от похищения тел, но все это было доступно только состоятельным людям. Стали использоваться железные решетки, названные сейфами для мертвых, которые устанавливали на бетонном основании над могилой или под землей вокруг гроба. В Шотландии на кладбищах строились специальные закрытые помещения, мертвецкие, где тело покойника можно было оставить разлагаться, пока оно не перестанет представлять интерес для анатомов. Продавались запирающиеся гробы, гробы с чугунными крепежами, двухслойные и даже трехслойные гробы. Среди основных покупателей подобного товара были сами анатомы. Ричардсон пишет, что сэр Эстли Купер приобрел не только трехслойный гроб, но и заключил его в громадный каменный саркофаг.

Фатальную для реноме анатомов ошибку совершил врач из Эдинбурга Роберт Кнокс. Он невольно санкционировал убийство человека ради медицинских целей. Однажды в 1828 г. помощник Кнокса обнаружил перед дверью лаборатории двух незнакомцев, в ногах которых лежал труп. Для анатомов того времени это было обычным делом, так что Кнокс пригласил людей войти. Возможно, он предложил им чашку чая, кто знает, ведь Кнокс, как и Эстли, принадлежал к высшему обществу. Хотя Кнокс никогда раньше не видел этих мужчин — Уильяма Берка и Уильяма Хаэра, — он щедро заплатил им и выслушал историю о том, что родственники умершего решили продать тело, однако ввиду отношения людей того времени к препарированию это было весьма маловероятным.

На самом деле, как выяснилось позже, это было тело постояльца притона, который содержали Хаэр и его жена в одном из самых бедных районов Эдинбурга. Человек этот умер у себя в постели, не заплатив за постой. Хаэр был не из тех, кто прощает долги, поэтому он принял, как ему казалось, справедливое решение. Он и Берк решили притащить тело одному из анатомов с Площади хирургов. Они намеревались продать тело, чтобы любезно предоставить постояльцу возможность расплатиться после смерти, раз он не исполнил эту обязанность при жизни.

Когда Берк и Хаэр поняли, какую кучу денег можно заработать, продавая мертвецов, они решили подготовить нескольких своими руками. Спустя несколько недель заболел один бездомный алкоголик, приютившийся в притоне Хаэра. Рассудив, что человеку этому осталось жить недолго, наши друзья решили ускорить дело. Хаэр прижал к лицу человека подушку, а Берк навалился сверху. Кнокс не задал никаких вопросов и велел своим новым знакомым заходить еще. И они заходили, еще раз пятнадцать. Эти двое либо не имели представления о том, что те же деньги можно получать, вынимая из могилы уже готовых мертвецов, либо были слишком ленивы для такой работы.

Аналогичная серия убийств произошла совсем недавно в Барранкилье, в Колумбии. Дело было раскрыто в связи с показаниями мусорщика по имени Оскар Рафаэль Хернандес, на которого в марте 1992 г. было совершено покушение с целью продажи его тела в анатомическую лабораторию местного университета [15]. Как и в большинстве других городов Колумбии, в Барранкилье отсутствует организованная программа вывоза мусора, и сотни городских бедняков бродят по городским свалкам, выискивая пригодный для вторичной переработки мусор. Эти презираемые всеми люди, а также проститутки и уличные мальчишки, которых называют «расходным материалом», частенько гибнут от рук правых бригад, ратующих за «очищение общества». Как рассказал Хернандес, охранники из университета предложили ему зайти в кампус, чтобы убрать мусор, а когда он пришел, стукнули его дубинкой по голове. Как сообщала впоследствии газета Los Angeles Times, Хернандес очнулся в чане с формальдегидом в окружении еще примерно тридцати тел — живописная, хотя и не очень правдоподобная деталь, которая не упоминалась в других свидетельствах по этому делу. В любом случае, Хернандесу удалось убежать и поведать о случившемся.

Активист Хуан Пабло Ордонез изучил дело и пришел к выводу, что по крайней мере четырнадцать жителей Барранкильи были умерщвлены «с медицинскими целями», несмотря на существование программы добровольного пожертвования тел для медицинских нужд. В соответствии с отчетом Ордонеза, национальная полиция передавала университету тела людей, ставших жертвами борцов за «очищение общества», получая по 150 долларов за каждый труп. Университетские охранники узнали об этом и решили также принять участие в этой «акции». На момент начала расследования в анатомической лаборатории находилось около пятидесяти законсервированных человеческих тел и частей тел, происхождение которых было неизвестно. До настоящего момента ни один из работников университета или полицейских не был арестован.

Что касается Уильяма Берка, то он в конечном итоге предстал перед судом. За его повешением наблюдала толпа, состоявшая из 25 000 человек. Хаэра помиловали, к негодованию толпы зевак, кричавшей: «Берк, Хаэр!» — призывая задушить обоих. С тех пор слово «берк» (burke) вошло в народную речь в качестве синонима слова «душить». Хаэр, вероятно, задушил не меньше людей, чем Берк, но таким же синонимом его имя не стало.

По справедливости после повешения тело Берка было передано в анатомическую лабораторию для препарирования. Поскольку в тот день занятие было посвящено изучению головного мозга, тело, скорее всего, не вскрывали, это было сделано позже — в угоду толпе. На следующий день лаборатория была открыта для публики, и через нее прошло около 30 000 зевак. По приказу судьи тело после препарирования было передано Королевскому хирургическому колледжу Эдинбурга, чтобы сделать из него скелет, который и по сей день находится там, а рядом с ним — один из бумажников, сделанных из кожи Берка [16].

Хотя Кнокса никто напрямую не обвинил в участии в совершенных преступлениях, по мнению публики, ему следовало нести ответственность. То, что все трупы были свежими, что у одного тела была отрезаны голова и ступня, а у других из носа или ушей сочилась кровь, должно было насторожить Кнокса. Но анатому все оказалось безразлично. Кнокс еще больше испортил свою репутацию тем, что законсервировал в прозрачной стеклянной емкости одно из наиболее симпатичных тел, доставленных Берком и Хаэром, принадлежавшее проститутке Мэри Патерсон.

Когда вспышка общественного недовольства не вызвала никаких формальных действий против доктора Кнокса, толпа вышла на улицу с его чучелом. По-видимому, портретного сходства с доктором достичь не удалось, поэтому на спине крупными буквами было начертано: «Кнокс, сообщник отвратительного Хаэра». Толпа носила чучело по улицам города, а затем прибыла с ним к дому настоящего Кнокса, где чучело подвесили на дереве за шею, а затем сняли и достойным образом расчленили на куски.

Примерно в это время парламент осознал, что «анатомическая проблема» вышла из-под контроля, и создал комиссию для решения этого вопроса. В основном дебаты велись относительно источника тел для анатомических лабораторий (невостребованные тела умерших в госпиталях, тюрьмах или работных домах), однако некоторые врачи поставили вопрос по-другому: а обязательно ли нужно проводить препарирование человеческих трупов? Нельзя ли изучать анатомию по моделям, рисункам, законсервированным образцам предыдущих вскрытий?

Бывали времена в истории человечества, когда вопрос о необходимости препарирования человеческих тел решался однозначно положительно. Но можно привести и примеры того, что может произойти, если судить о работе человеческого тела, никогда в него не заглядывая. Бывшие приверженцами идей Конфуция правители Древнего Китая считали вскрытие осквернением человеческого тела и запрещали его. В результате у отцов китайской медицины возникали проблемы, как следует из медицинского трактата Nei Ching, написанного в середине X века:

«Сердце — это царь, который управляет всеми органами тела; легкие — исполнитель его приказов; печень — его командующий, поддерживающий дисциплину; желчный пузырь — генеральный прокурор, а селезенка — управляющий, следящий за пятью чувствами. Есть три участка горения — грудная клетка, живот и таз, которые вместе составляют канализационную систему организма».

Римская империя может служить еще одним ярким примером того, что происходит с медициной, когда правительство запрещает препарировать человека. Гален, один из наиболее почитаемых врачей во всей истории человечества, трактаты которого использовались в неизмененном виде на протяжении веков, ни разу в жизни не препарировал человека. Но, будучи врачом гладиаторов, он имел возможность хотя бы заглядывать внутрь человеческого тела, зашивая раны, нанесенные мечом или львиными клыками. Он многократно препарировал животных, причем предпочитал приматов, которые, по его мнению, по анатомическому строению были идентичны человеку, особенно те из них, которые, как он писал, имели округлое лицо. Позднее великий анатом эпохи Возрождения Везалий указывал, что только в строении скелета между человеком и приматами имеется около двухсот различий. (Несмотря на ограниченные знания Галена в области сравнительной анатомии, этого человека следует уважать за выдающуюся находчивость, поскольку добывать приматов в Древнем Риме было, скорее всего, делом нелегким.) Он многое сделал правильно, но при этом многое неправильно. На его рисунках печень имела пять долей, а сердце — три желудочка.

Древние греки также были не очень активны в исследованиях в области анатомии человека. Подобно Галену, Гиппократ также никогда не вскрывал человеческие трупы, он называл препарирование «неприятным, если не жестоким». Как рассказывается в книге «Ранняя история анатомии человека» (Early history of human anatomy), Гиппократ называл сухожилия нервами и считал, что человеческий мозг является железой, вырабатывающей слизь. Меня это несколько удивило, учитывая, что речь идет об отце медицинской науки, но я не сомневаюсь в достоверности этой информации. Как можно сомневаться в словах автора, который на титульной странице книги обозначен как «Т. В. Н. Персо, доктор медицины, доктор философии, доктор наук, член Королевского Колледжа патологов, член Федерации патологов и др.». Кто знает, возможно, история ошиблась, назвав отцом медицины Гиппократа. Возможно, отец медицины на самом деле Т. В. Н. Персо.

Не является простым совпадением тот факт, что бельгийский анатом Андреас Везалий, внесший наибольший вклад в изучение анатомии человека, был активным сторонником препарирования, не боявшимся запачкать руки и халат. В эпоху Возрождения вскрытие человеческих тел разрешалось, но большинство профессоров не стремились делать это собственными руками, а предпочитали читать лекцию, сидя в высоком кресле на безопасном расстоянии от тела и пользуясь длинной деревянной указкой, в то время как другой человек проделывал необходимую работу. Везалий осуждал подобную практику и не скрывал своего мнения. В биографической книге, написанной С. Д. О’Молли, говорится о том, что Везалий сравнивал таких лекторов, сидящих в высоких креслах, с галками, которые «с вопиющим высокомерием каркают о тех вещах, которых никогда не изучали сами, но узнали из книг, написанных другими людьми. Так учат они всему неправильно, и время уходит на бессмысленные разговоры».

Везалий был выдающимся анатомом. Он велел своим студентам «разглядывать сухожилия каждый раз, когда они едят мясо». В период изучения медицины в Бельгии он не только препарировал тела казненных преступников, но собственноручно вытаскивал их из петли.

Везалий является автором самой уважаемой книги по анатомии под названием «Структура человеческого тела» (De Humani Corporis Fabrica), которая представляет собой серию детальных анатомических изображений и текстов. Но возникает вопрос: если Везалий и подобные ему ученые уже установили основы анатомии, зачем каждому студенту снова и снова их открывать? Нельзя ли выучить анатомию по моделям и уже готовым образцам, изготовленным ранее? Зачем анатомические лаборатории вновь изобретают велосипед? Эти вопросы особенно остро стояли во времена Кнокса, когда раздобыть тело для препарирования было крайне сложно, но те же вопросы вновь и вновь возникают и в наши дни.

Я спросила об этом Хью Паттерсона и узнала от него, что, на самом деле, препарирование целых трупов практикуется далеко не на всех медицинских факультетах. То занятие в анатомичке медицинского факультета университета Сан-Франциско, на котором я присутствовала, было последним, когда студенты препарировали трупы целиком. Со следующего семестра они начнут работать с приготовленными ранее образцами — забальзамированными фрагментами тканей, выполненными таким образом, чтобы представлять основные анатомические структуры и системы. Лидирующие позиции по обучению анатомии на моделях занимает Центр по моделированию человека при Университете Колорадо. В 1993 г. там были получены срезы замороженного человеческого трупа с частотой один миллиметр; каждый срез (всего 1871) сфотографировали, и было получено трехмерное изображение человеческого тела и всех его частей — своеобразный имитатор человека для студентов, изучающих анатомию и хирургию.

Иные методики преподавания анатомии не связаны с нехваткой трупов или изменением общественного мнения относительно препарирования, их необходимость вызвана временем. За последнее время медицина достигла невероятных успехов, но времени на обучение у студентов все столько же. Достаточно сказать, что сейчас на препарирование тела отводится гораздо меньше времени, чем во времена Эстли Купера. Я спросила студентов в анатомической лаборатории Паттерсона, что изменилось бы в их профессиональном мировоззрении, если бы им не пришлось препарировать тело. Некоторые сказали, что чувствовали бы себя обманутыми, поскольку работа с человеческим телом в анатомической лаборатории является обрядом посвящения в ранг врачей, однако многие одобрили бы другой подход. «Были дни, — сказал один студент, — когда все удавалось, и я получал ответы на вопросы, которые никогда бы не нашел в книгах. Но были и другие дни, много дней, когда я приходил сюда, и проведенные здесь два часа оказывались попусту потраченным временем».

Однако анатомичка — это не просто место, где изучают анатомию. Для многих это первая встреча со смертью. Именно здесь многие молодые люди впервые видят перед собой мертвое тело. Именно в таком качестве анатомическая лаборатория долгое время рассматривалась как абсолютно необходимый этап обучения врача. Но до самого недавнего времени здесь прививали не уважение и чуткость, а совершенно противоположные качества. Традиционная анатомичка представляла собой место, где студенты действовали по принципу «пан или пропал». Чтобы справиться с поставленной перед ними задачей, студенты должны были изыскать способ подавления своих чувств. Они быстро привыкали не воспринимать труп как останки человека, а думать о нем как о наборе структур и тканей. Шуточки в отношении трупов вполне допускались и даже поощрялись. «Еще совсем недавно, — сказал мне Арт Далли, директор медицинской анатомической программы в Университете Вандербильта, — студентов учили быть бесчувственными, как машины».

Современные преподаватели считают, что для знакомства со смертью есть другие, более прямые пути, чем вручить студенту скальпель и выдать ему мертвое тело. В анатомической лаборатории Паттерсона и во многих других некоторое время, освободившееся от препарирования целых трупов, используется для проведения специальных лекций о смерти. Можно пригласить на эти лекции постороннего человека, например пациента хосписа или психолога, которые сообщат не меньше, чем мертвое человеческое тело.

Если так будет продолжаться дальше, возникнет ситуация, которую невозможно было вообразить двести лет назад: накопится избыток человеческих тел. Удивительно, как сильно и быстро изменилось общественное мнение в отношении препарирования и пожертвования тел для медицинских исследований. Я спросила Арта Далли о причинах подобных изменений. Он ответил, что причина заключается в сочетании нескольких факторов. В 1960-х гг. были проведены первые операции по пересадке сердца и принят законодательный акт об анатомических пожертвованиях. Это показало людям, во-первых, насколько необходимы донорские органы и, во-вторых, что для пересадки можно использовать органы пожертвованных тел. Примерно в это же время значительно выросли расходы, связанные с проведением похорон. Была опубликована книга Джессики Митфорд «Американский путь смерти» (The American Way of Death), разоблачавшая американскую похоронную индустрию, и резко выросла популярность кремации. В качестве другой приемлемой (и альтруистической) альтернативы захоронению стало рассматриваться пожертвование тела для медицинских нужд.

К этим факторам лично я добавила бы популяризацию науки. Расширение биологических знаний у всего населения, как мне кажется, развеяло романтические представления о смерти и похоронах, когда умершего воспринимали как некое блаженное существо, находящееся в потустороннем мире из атласа и хоральной музыки, как холеного почти-человека, который спит под землей в своих нарядных одеждах. Возможно, люди XIX века считали, что после похорон человека ждет менее неприятная судьба, чем после препарирования. Однако, как мы увидим далее, скорее всего, это не так.

3. Жизнь после смерти

О разложении тел и о том, как ему воспрепятствовать

Позади медицинского факультета Университета Теннесси есть чудесная рощица, где по ветвям деревьев скачут белки, где поют птицы и где лежат люди на зеленой травке на солнышке, а иногда и в тени — в зависимости от того, где их положили исследователи.

Этот симпатичный холмистый склон Ноксвилла — единственный в мире участок полевых исследований, посвященных изучению распада человеческих тел. Лежащие на солнышке люди мертвы. Это пожертвованные для медицинских исследований тела, которые молчаливым, но ароматным образом помогают развитию криминалистических исследований. Чем больше известно о том, как разлагается мертвое тело, то есть какие биологические и химические фазы распада оно претерпевает, как долго длится каждая фаза и как влияют на этот процесс внешние факторы, тем точнее можно определить дату и даже приблизительный час гибели человека. Полиция достаточно точно умеет определять время смерти, если она наступила сравнительно недавно. В первые сутки достаточно точным показателем является содержание калия в гелеобразном содержимом глаза, а также температура тела (algor mortis). За исключением экстремальных условий каждый час температура тела падает на 1,5 градуса по Фаренгейту, пока не достигнет температуры окружающего воздуха. Трупное окоченение (rigor mortis) — не такой точный показатель. Оно начинается через несколько часов после наступления смерти, обычно на уровне головы и шеи, и спускается вниз по телу, прекращаясь полностью через 10—48 часов.

Если смерть наступила более трех суток назад, криминалисты прибегают к энтомологическим подсказкам (например, определяя возраст личинок мух) и оценивают стадию распада. Но нужно учитывать, что распад в очень большой степени зависит от внешних факторов. Какая была погода? Закопали тело или нет? Если закопали, то куда? Чтобы установить влияние всех этих факторов, ученые из Антропологической исследовательской лаборатории (как ее вежливо и неопределенно называют) при Университете Теннесси (УТ) закапывают трупы в неглубокие могилы, заливают бетоном, оставляют их в багажниках машин, опускают в пруды и завязывают в пластиковые пакеты. Короче говоря, исследователям приходится делать с мертвыми телами практически все то, что может придумать убийца, чтобы спрятать труп.

Чтобы понять, каким образом эти факторы влияют на время распада, нужно очень хорошо представлять себе основной сценарий, то есть закономерности обычного разложения тела, без воздействия дополнительных факторов. Вот почему я здесь. Вот что я хочу выяснить: каким образом протекает процесс, когда вы предоставляете действовать природе?

Мой гид в мире разложения человеческих тел — спокойный и симпатичный человек по имени Арпад Васс. Васс изучает процесс распада трупов более десяти лет. Он приглашенный профессор судебной антропологии в УТ и старший научный сотрудник расположенной поблизости Национальной лаборатории в Окридже (ОРНЛ). Один из проектов Арпада в ОРНЛ состоит в развитии точного метода определения времени смерти путем анализа содержания десятков распадающихся с разной скоростью веществ из образцов различных тканей жертв. Этот профиль распада веществ накладывают на типичный временной профиль распада конкретной ткани. При тестировании метода Арпаду удалось определить время смерти с ошибкой ±12 часов.

Образцы, с помощью которых он устанавливал профиль распада различных веществ, были взяты из тел антропологической лаборатории. Из восемнадцати тел взяли семьсот образцов. Трудно описать словами эту работу, особенно на поздних этапах разложения, особенно в случае некоторых органов. «Мы должны были перекатывать тела, чтобы добраться до печени», — вспоминает Арпад. Образцы мозга он обычно брал через глазные орбиты. Интересно, что рвотный рефлекс вызвало у него не какое-то из этих занятий. «Прошлым летом, — говорит он слабым голосом, — я вдохнул муху. Я чувствовал, как она жужжит у меня в горле».

Я спросила у Арпада, как он может делать подобную работу. «Что вы имеете в виду? — спросил он в ответ. — Вы хотите знать, что происходит в моем мозгу, когда я отрезаю кусочек печени, а все эти личинки высыпаются на меня, а из кишок брызжет сок? » Я хотела задать вопрос, но промолчала. «На самом деле я не обращаю на это внимания, — продолжал он. — Я пытаюсь сконцентрироваться на важности моей работы. Это ослабляет экстремальность ситуации». Что касается человеческого происхождения образцов, это больше его не волнует. Хотя раньше волновало. Именно поэтому он кладет тела на живот — чтобы не видеть лиц.

Этим утром мы с Арпадом едем на заднем сиденье автофургона, который ведет милый человек по имени Рон Валли — один из работников ОРНЛ, ответственный за связи со средствами массовой информации. Рон останавливает машину на площадке в дальнем конце участка Медицинского центра УТ, в секторе G. В жаркий летний день на паркинге сектора G всегда можно найти место, и не только по той причине, что отсюда до госпиталя идти довольно далеко. Сектор G огражден высоким деревянным забором, по верху которого проходит колючая проволока, а с другой стороны от забора располагаются тела. Арпад выходит из машины. «Сегодня пахнет не так сильно», — сообщает он. Его «не так сильно» произносится таким сверхоптимистичным тоном, каким говорят с супругом, наехавшим на любимую клумбу, или комментируют не слишком удавшуюся в домашних условиях окраску волос.

Рон, который начал путешествие в бодром настроении, показывал мне местные достопримечательности и пел вместе с радио, теперь имеет вид приговоренного к смерти. Арпад просовывает голову в окно: «Вы пойдете с нами, Рон, или снова будете прятаться в машине?» Рон выходит и хмуро следует за нами. Это его четвертый поход в сектор, но он никак не может привыкнуть. Дело не в том, что здесь мертвые (Рон многократно видел тела погибших в автокатастрофах людей, когда работал репортером в газете), его смущает вид и запах гниющих тел. «Этот запах преследует вас, — говорит он. — Или вам так кажется. После моего первого визита мне пришлось двадцать раз вымыть лицо и руки».

Сразу за воротами на столбах установлены два старых почтовых ящика, как будто кто-то из обитателей сектора хотел убедить почтовых работников в том, что смерть, как и дождь, снег или град, не в состоянии помешать регулярной работе почтовой службы США. Арпад открывает один из ящиков и вытаскивает из него бирюзовые хирургические перчатки — две для себя и две для меня. Рону он не предлагает.

«Давайте начнем там», — Арпад показывает на тело крупного мужчины, находящееся от нас на расстоянии приблизительно десяти метров. На этом расстоянии вполне можно вообразить, что мужчина просто задремал, однако положение рук и полная неподвижность выдают перманентность его состояния. Мы идем в сторону тела. Рон остается около ворот, с сосредоточенным видом рассматривая устройство почтовых ящиков.

Как многие толстые мужчины в Теннесси, этот одет в удобную одежду: на нем тренировочные штаны и футболка с карманом. Арпад объясняет, что этот человек одет, поскольку один из студентов изучает влияние одежды на процесс распада тел. Обычно тела голые.

Труп в тренировочных штанах прибыл сюда последним. Он будет представлять для нас первую стадию распада тела — «свежее» тело (как бывает свежей рыба, но не как свежий воздух; принюхиваться мне не хотелось). Отличительным признаком первой стадии разложения является процесс, называемый автолизом, или саморазложением. Человеческие клетки содержат ферменты, расщепляющие различные молекулы, чтобы получать из них необходимые для организма вещества. Когда человек жив, эти ферменты находятся под контролем и не могут расщеплять стенки клеток организма. После смерти ферменты начинают действовать бесконтрольно и разрушать различные клеточные структуры, в результате чего содержимое клеток начинает вытекать.

«Видите кожу на пальцах рук? — спрашивает Арпад. Два пальца мужчины напоминают пальцы бухгалтеров и клерков в резиновых напальчниках. — Выходящая из клеток жидкость проникает между слоями кожи и разрыхляет их. Затем кожа начинает отторгаться». Служители моргов называют это по-другому, они говорят, что «кожа соскальзывает». Иногда отслаивается кожа со всей руки. У служителей моргов нет для этого специфического термина, а у криминалистов есть. Это называют «снятием перчатки».

«По мере продолжения процесса с тела отслаиваются огромные куски кожи», — говорит Арпад. Он задирает майку, чтобы посмотреть, не отслаиваются ли действительно куски кожи. Нет, этого пока не происходит, что нормально.

Кое-что еще идет по плану. В пупке у мужчины видны крупинки риса. Но рис обычно не шевелится. Это не может быть рисом. И это не рис. Это молодые мушки. У энтомологов для них есть название, но это ужасное, оскорбительное слово. Давайте не будем произносить слово «опарыш». Давайте употребим симпатичное слово. Назовем их личинками.

Арпад объясняет, что мухи откладывают яйца в отверстия тела: глаза, рот, открытые раны, гениталии. В отличие от более взрослых и более крупных личинок, мелкие не могут получать питание через человеческую кожу. Я допускаю ошибку, спрашивая Арпада о том, во что эти личинки превращаются потом.

Арпад подходит к левой ноге трупа. Она синеватая, а кожа на ней прозрачная. «Видите их под кожей? Они едят подкожный жир. Они любят жир». Я их вижу. Они находятся друг от друга на некотором расстоянии и медленно перемещаются. Это похоже на дорогую рисовую бумагу из Японии. Я настойчиво говорю это самой себе.

Давайте вернемся к процессу разложения. Жидкость, высвобожденная из поврежденных ферментами клеток, прокладывает себе путь по телу. Достаточно скоро она входит в контакт с живущими в организме бактериями — основной движущей силой гниения. Эти бактерии есть и в живых организмах: в кишечнике, в легких, на коже, то есть в тех участках, которые находятся в контакте с внешней средой. Для наших одноклеточных друзей начинается роскошная жизнь. Они уже воспользовались прекращением работы иммунной системы человека, а теперь вдруг они захлебываются в обилии пищи, поступающей из лопнувших клеток выстилки кишечника. Это какой-то съедобный дождь. И как всегда бывает в период процветания, население растет. Некоторые бактерии мигрируют к дальним участкам тела, путешествуя, как по морю, по той же самой жидкости, которая их кормит. Вскоре бактерии распространяются повсюду. Мы подходим ко второму этапу процесса разложения — вздутию.

Жизнь бактерий строится вокруг еды. У бактерий нет рта, пальцев или микроволновой печки, но они едят. Они переваривают. Они выделяют экскременты. Подобно нам, они расщепляют пишу на более простые компоненты.

У нас в желудке ферменты расщепляют мясо до отдельных белков. Бактерии в нашем кишечнике расщепляют эти белки на аминокислоты; они «подбирают» то, что мы «отдаем». Когда мы умираем, они доедают то, что мы им дали, и начинают есть нас самих. И, как и при нашей жизни, они выделяют газ. Кишечные газы являются продуктом метаболизма бактерий.

Разница в том, что пока мы живы, мы выделяем газы. У мертвых мышцы и сфинктеры не работают, и трупы не выделяют газы. Не могут. Поэтому газ накапливается, и живот раздувается. Я спрашиваю Арпада, почему газ в один прекрасный момент не выходит сам собой. Он объясняет, что тонкая кишка практически слипается, перекрывая выход. Или, возможно, «что-то» блокирует выход. «Впрочем, — продолжает он нехотя, — иногда неприятный дух выходит, то есть, можно сказать, что мертвые все же пукают».

Арпад указывает мне дорогу. Он знает, где найти хороший пример для иллюстрации этой стадии.

Рон по-прежнему остается у входа, добровольно занимаясь техническим осмотром газонокосилки и не имея никакого желания изучать вид и запах мертвых тел на лужайке. Я зову его последовать за нами. Мне нужна поддержка, мне нужен кто-то еще, кто-то, кто не видит таких вещей каждый день. Рон приближается, внимательно разглядывая свои ноги. Мы проходим мимо скелета ростом под два метра, одетого в тренировочные штаны и красную толстовку с эмблемой Гарвардского университета. Рон не поднимает глаз от своих кроссовок. Мы проходим мимо женщины, чей объемный бюст полностью разложился и осталась только кожа, так что создается впечатление, что у нее на груди лежат плоские фляжки с жидкостью. Рон смотрит на кроссовки.

Арпад сообщает, что вздутие наиболее сильно проявляется в области живота, где сконцентрировано наибольшее количество бактерий, но встречается также и в других участках, в частности в области рта и гениталий.

«У мужчин и пенис, и особенно яички могут раздуваться очень сильно».

«Насколько сильно?» (Простите меня.)

«Ну, не знаю. Сильно».

«Как теннисный мяч? Как арбуз?»

«Ох, как теннисный мяч».

Арпад Васс обладает безграничным запасом терпения, но, кажется, мы дошли до предела.

Арпад продолжает свой рассказ. Выделяемый бактериями газ раздувает губы и язык, иногда до такой степени, что язык вываливается изо рта. Как в мультфильмах, но по-настоящему. Глаза не раздуваются, поскольку жидкость из них давно вытекла. Глаза ушли. По-настоящему, но как в мультфильмах.

Арпад останавливается и смотрит вниз: «Вот это вздутие». Перед нами человек с раздутым туловищем. По объему оно больше напоминает труп коровы. Паха не видно — всю эту область заполнили насекомые, как будто на теле что-то надето. Также скрыто и лицо. Личинки на две недели старше тех, что мы видели у подножия холма, и гораздо крупнее. Там их можно было сравнить с крупинками сухого риса, а здесь они больше похожи на вареный. Они и ведут себя как слипшийся рис: единая влажная масса. Если подойти к трупу на расстояние одного или двух шагов (честно говоря, не рекомендую), можно услышать, как они едят. У Арпада есть свое название для этого звука: «рисовые хлопья». Рон хмурится; он любит рисовые хлопья.

Вздутие продолжается до тех пор, пока что-нибудь не лопается. Обычно это бывает кишечник. Время от времени это сам торс. Апрад никогда не видел, как это происходит, но дважды слышал. «Раздирающий звук», — так он его описывает. Вздутие обычно продолжается недолго, возможно, около недели. Последние стадии — гниение и распад — длятся дольше.

Гниением называют разрушение тканей и их постепенное разжижение под действием бактерий. Этот процесс идет и в фазе вздутия, поскольку газ в теле образуется в результате разложения тканей, но эффект еще не так заметен.

Арпад продолжает подниматься по лесистому склону. «Эта женщина вот там уже давно», — говорит он. Эти слова хорошо отражают суть. Мертвые тела, которые не были забальзамированы, в основном растворяются; они лопаются, оседают и в конечном итоге просачиваются сквозь землю. Помните фразу злой волшебницы (в исполнении Маргарет Гамильтон) в фильме «Волшебник из страны Оз»: «Я плавлюсь!» Гниение — это замедленная версия такого плавления. Женщина лежит в луже из себя самой. Ее торс осел, органов нет — они вытекли на землю вокруг нее.

Первыми распадаются пищеварительные органы и легкие, поскольку в них обитает наибольшее количество бактерий. Мозг — другой быстро расплавляющийся орган. «Поскольку все бактерии, обитающие во рту, проникают в мозг через нёбо, — объясняет Арпад. — Кроме того, мозг мягкий, и его легко есть. Мозг разжижается очень быстро. Он вытекает через уши и через рот».

Как сообщает Арпад, остатки органов можно идентифицировать примерно на протяжении трех недель после смерти. После этого все превращается в нечто похожее на суп. Поскольку он понимает, что я немедленно задам вопрос, он добавляет: «На куриный суп. Оно желтое».

Рон явно недоволен. Великолепно. Сначала мы лишили его рисовых хлопьев, теперь — куриного супа.

В расщеплении мышц участвуют не только бактерии, но и плотоядные жуки. Я раньше не знала, что такие жуки существуют. Иногда кожа оказывается съедобной, а иногда нет. Иногда, при определенных погодных условиях, кожа высыхает, мумифицируется и делается жесткой — не всем по вкусу. На обратном пути Арпад показывает нам лежащий лицом вниз скелет с мумифицированной кожей. Кожа сохранилась на всей поверхности ног, включая верхнюю часть лодыжки. Туловище снизу до лопаток тоже покрыто кожей. Край ее закруглен, образуя овальный вырез горловины — как в костюме танцора. На скелете нет одежды, но он кажется одетым. Одежда не такая яркая и теплая, как толстовка с эмблемой Гарварда, но здесь кажется более уместной.

Мы останавливаемся на минуту и смотрим на тело.

В одной из буддистских сутр, называемой «Созерцанием девятого кладбища», рассказывается о том, что начинающие монахи, сидя в склепе, обучаются представлять себе различные стадии разложения тела, начиная с «вздутого, синего и гноящегося», переходя к «поедаемому различными червями» и достигая состояния скелета «без плоти и крови, с костями, удерживаемыми сухожилиями».

Монах должен учиться этой медитации до тех пор, пока не достигнет абсолютного покоя, а на его лице не появится улыбка. Я рассказываю об этом Арпаду и Рону, говоря о том, что идея состоит в принятии временности нашего телесного бытия, в преодолении отвращения и страха. Или что-то в этом духе.

Мы смотрим на тело. Арпад прихлопывает муху.

«Ну что, — спрашивает Рон, — идем обедать?»

За воротами мы довольно долго возимся, очищая подошвы наших ботинок о бордюр тротуара. Не нужно наступать на тело, чтобы обувь пропахла смертью. По тем причинам, о которых мы только что говорили, земля вокруг тел пропитана жидкостью, образующейся при распаде трупов. Анализируя состав химических соединений в почве, люди типа Арпада могут установить, было ли тело перенесено с того места, где оно разлагалось. Если не хватает всего лишь одной летучей жирной кислоты, значит тело разлагалось не здесь.

Одна из студенток Арпада, Дженнифер Лов, изучала возможность определения времени смерти с помощью сканирования запахов. Анализирующее устройство основано на технологии, которая используется в производстве пищевых продуктов и вина, а теперь финансируется ФБР, представляет собой своеобразный электронный нос. Устройство подносят к телу, и оно устанавливает профиль запахов, который является специфическим для каждой стадии распада.

Я рассказываю, что компания «Форд» разрабатывает программируемый электронный нос, идентифицирующий «запах новой машины». Покупатели любят машины, которые пахнут определенным образом: новой кожей и еще чем-то новым, но им не нравится синтетический запах. Электронный нос должен проверять, удовлетворяет ли новая машина этим требованиям. Арпад отвечает, что, возможно, этот электронный нос использует ту же технологию, которую планируется применить для определения возраста трупов.

«Только бы они не перепутали», — с невозмутимым видом произносит Рон. Он представляет себе молодую пару, только что испытавшую новый автомобиль. Жена поворачивается к мужу и говорит: «Знаешь, машина пахнет как мертвец».

Трудно описать словами запах гниющего человеческого тела. Он плотный и липкий, сладкий, но не такой, каким бывает запах цветов. Каждый день после работы я прохожу мимо небольшого вонючего продуктового магазина, запах которого почти в точности соответствует запаху разложившегося трупа. Запах настолько похож, что однажды я застала себя за тем, что среди ящиков с плодами папайи искала чью-нибудь руку или голую ступню. Но если вы не хотите заехать ко мне и заглянуть в этот магазин, могу порекомендовать вам фирму, торгующую химическими реактивами, где можно заказать синтетические версии многих летучих веществ. В лаборатории Арпада я видела целые ряды стеклянных пузырьков: скатол, индол, путресцин, кадаверин. Вполне возможно, что в тот момент, когда я приоткрыла пузырек с пугресцином в офисе Арпада, он начал задумываться о том, что нам пора расстаться. Даже если вы никогда не находились поблизости от мертвого тела, запах путресцина должен быть вам знаком. Пугресцином пахнет тухнущая рыба, о чем я узнала из статьи в Journal of Food Science, озаглавленной «Посмертные изменения в мышцах полосатого тунца при хранении на льду». Это совпадает с тем, что говорил мне Арпад. Он сказал, что знает фирму, производящую детектор путресцина, который врачи используют вместо посева культуры при диагностике вагинитов, а работники консервных заводов, как я предполагаю, применяют для определения степени свежести рыбы.

Производство синтетического путресцина и кадаверина невелико, но необходимо для совершенно определенных целей. Дрессировщики собак, умеющих находить человеческие останки, используют эти вещества для тренировки животных [17]. Таких собак следует отличать от ищеек или собак, разыскивающих целые трупы. Этих собак тренируют таким образом, чтобы они предупреждали хозяина, если почувствуют специфический дух разлагающихся человеческих тканей. Они могут найти тело, лежащее на дне озера, понюхав воду у поверхности: именно сюда выделяются газы и всплывает жир от гниющих останков. Собаки могут учуять запах разложения на протяжении четырнадцати месяцев после того, как убийца сбросил тело в воду.

Когда я услышала о такой способности собак, то не поверила. Теперь я больше не сомневаюсь. Подошвы моих ботинок, замоченные и отмытые чистящим средством марки Клорокс, сохраняли трупный запах еще несколько месяцев после визита в сектор G.

Рон везет нас вместе с источаемым нами запахом в ресторан на берегу реки. Хозяйка — молодая, розовая, чистенькая. Ее пухленькие предплечья и тугая кожа прекрасны. Мне кажется, что от нее пахнет пудрой и шампунем — светлыми, счастливыми запахами живых людей. Мы устраиваемся в стороне от хозяйки и других посетителей, как будто путешествуем с больной собакой с непредсказуемым поведением. Арпад знаками показывает хозяйке, что нас трое. Четверо, если считать Запах. «Не хотите ли войти внутрь?»

Арпад отрицательно качает головой. Снаружи и подальше от людей.

Вот такая история о распаде человеческого тела. Готова поспорить, что если бы люди XVIII и XIX веков знали о том, что происходит с телом после смерти, как знаем это вы и я, препарирование не показалось бы им таким ужасным выбором. Если вы видели препарированные и разложившиеся тела, первые не покажутся вам такими уж ужасными. Да, в XVIII и XIX веках мертвецов хоронили, но живые видели лишь внешнюю сторону обряда. Даже в гробу, расположенном на глубине шести футов под землей, тело в конце концов разлагается. Не всем бактериям, живущим в организме человека, требуется кислород; существует множество анаэробных бактерий, вполне способных справиться с задачей.

Конечно, в наши дни разработаны способы бальзамирования. Означает ли это, что у нас появилась возможность избежать отвратительного превращения в жидкую массу? Действительно ли погребальная наука открыла телу путь в вечность без грязи и гниения? Может ли мертвый оставаться эстетически привлекательным? Давайте посмотрим!

Колпачки на глаза — это просто кусочки пластика размером с десятицентовую монету. Они чуть крупнее контактных линз, менее гибкие и значительно менее удобные. На поверхности колпачка имеются маленькие острые выступы. Веко опускается на колпачок, но из-за этих выступов не может подняться обратно. Такие колпачки были изобретены служителями моргов, чтобы мертвые могли держать глаза закрытыми.

Этим утром мне несколько раз хотелось, чтобы кто-нибудь снабдил меня парой колпачков. Я стояла с открытыми глазами в помещении для бальзамирования трупов, принадлежащем Колледжу похоронного дела в Сан-Франциско.

Выше по лестнице — действующий морг, а над ним — классные комнаты и офисы колледжа, который является одним из самых старых и уважаемых в стране [18]. В обмен на снижение стоимости бальзамирования родственники усопших соглашаются на то, что в бальзамировании их близких будут принимать участие студенты. Это как постричься за пять долларов в школе парикмахерского искусства — либо повезет, либо нет.

Я позвонила в колледж, чтобы задать вопросы по поводу бальзамирования. Как надолго оно защищает тело от разложения? Можно ли достичь бесконечно долгой сохранности тела? Каковы принципы бальзамирования? Здесь согласились ответить на мои вопросы, а также задали мне встречный вопрос: не хочу ли я прийти и посмотреть, как это делается? Я согласилась — будь что будет.

Сегодня работу проводят два студента последнего года обучения — Тео Мартинес и Николь Д’Амброджио. Тео — темноволосый тридцатидевятилетний мужчина с длинным выразительным лицом и сухощавой фигурой — пришел учиться погребальному делу после смены нескольких мест службы в кредитных компаниях и туристических агентствах. Ему нравится, что работа в морге часто подразумевает предоставление жилья. До появления мобильных телефонов при большинстве моргов были квартиры, чтобы кто-то все время находился на месте, даже в ночное время. Что касается красавицы Николь, в ней интерес к профессии возник после просмотра сериала о следователе Квинси, который, если мне не изменяет память, был патологоанатомом. Впрочем, любой ответ человека, избравшего такую профессию, меня удовлетворяет не до конца. Пара облачилась в пластик и латекс, так же как и я, и любой другой, входящий в «зону брызг». Здесь работают с кровью, и одежда должна защитить от крови и всего, что может в ней находиться, к примеру ВИЧ или вируса гепатита.

Объектом внимания в этот день являлось тело семидесятипятилетнего человека, или труп трехнедельной давности, как вам будет угодно. Этот человек пожертвовал свое тело на научные цели, но, поскольку его вскрывали, наука вежливо отказалась. Анатомическая лаборатория разборчива, как ищущая любви женщина из высшего общества: претендент не должен быть слишком толстым или слишком высоким или иметь хронические заболевания. После трехнедельного хранения в университетском холодильнике тело перенесли сюда. Я согласилась не описывать каких-либо деталей, позволяющих идентифицировать этого человека, однако это не трудно, поскольку, как я предполагаю, внешний вид уже в значительной мере изменился в результате потери воды за время хранения. Тело кажется высушенным. Оно чем-то напоминает засохший пастернак.

До начала бальзамирования тело обмывают, как если бы его хоронили в открытом гробу или показывали семье в частном порядке. Хотя в данном случае этого тела не увидит никто, кроме служителей крематория. Николь обрабатывает рот и глаза дезинфицирующим раствором, затем смывает его водой. Хотя я знаю, что этот человек мертв, мне почему-то кажется, что он вздрогнет от прикосновения тампона к глазам и закашляется от воды, попавшей в гортань. Его неподвижность, его нечувствительность совершенно нереальны.

Студенты действуют по-деловому. Николь разглядывает рот мужчины. Ее рука покоится на его груди. Ее что-то беспокоит, и она приглашает Тео взглянуть. Они тихонько переговариваются, а потом Тео обращается ко мне: «Во рту скопился материал».

Я киваю головой, представляя себе вельвет в мелкий рубчик или хлопчатобумажную ткань в клеточку.

«Материал?»

«Отрыжка», — пытается объяснить Николь.

Это мне не помогает.

Инструктор колледжа Хью Макмонигл, или просто Мак, который руководит сегодняшним занятием, останавливается позади меня: «Дело в том, что содержимое желудка вернулось в рот». Газ, образующийся при работе бактерий, накапливается и создает давление, в результате чего содержимое желудка может выдавливаться обратно в пищевод и в рот. Кажется, что подобное осложнение не очень беспокоит Тео и Николь, хотя отрыжка — нечастое событие в лаборатории для бальзамирования.

Тео объясняет, что намеревается использовать аспиратор. Кажется, чтобы отвлечь меня от наблюдаемой картины, он похлопывает меня по плечу: «По-испански пылесос называют aspiradora».

Прежде чем подключить вакуум, Тео кладет на подбородок мужчины салфетку, а затем начинает отсасывать вещество, которое по виду напоминает шоколадный сироп, но совершенно определенно имеет другой вкус. Я спрашиваю, как ему удается преодолеть неприязнь при контакте с мертвыми телами и их выделениями. Подобно Арпаду Вассу, он говорит, что старается сконцентрироваться на позитивной стороне дела. «Если завелись паразиты, или у человека грязные зубы, или он не высморкался перед смертью, мы просто пытаемся исправить ситуацию, чтобы он выглядел привлекательнее».

Тео — холостяк. Я спрашиваю, не повлияло ли его решение заняться похоронным бизнесом на его сексуальные связи. Он выпрямляется и смотрит на меня: «Я маленького роста, я худой, я небогатый. Я бы сказал, что моя работа стоит на четвертом месте в списке факторов, ограничивающих мою эффективность в поисках партнерши». (Возможно, смена работы, напротив, помогла, поскольку в следующем году Тео женился.)

Затем Тео покрывает лицо мужчины чем-то наподобие крема для бритья, как я думаю, в качестве дезинфицирующего средства. На самом деле оказывается, что это и есть крем для бритья. Тео вставляет в бритву новое лезвие: «Когда вы бреете мертвого — это совсем по-другому». «Наверное».

«Кожа неспособна заживать, так что нужно быть очень внимательным, чтобы ее не порезать. Мы пользуемся каждый раз новой бритвой». Я представляю себе человека, который в последние дни перед смертью смотрится в зеркало с бритвой в руке и думает о том, что, возможно, это его последнее в жизни бритье. И не знает о том, действительно последнем, которое приготовила ему судьба.

«Теперь займемся чертами лица», — говорит Тео. Он приподнимает одно веко мужчины и заполняет пространство, обычно занимаемое глазным яблоком, плотно свернутым ватным тампоном. Странно, но в Египте, который для меня прочно связан с культурой хлопка, для восстановления глазного яблока при мумифицировании не использовались хлопковые тампоны. В Древнем Египте для этой цели применяли жемчужный лук [19]. Лук. Я говорю сама с собой. Если бы мне пришлось выбирать наполнитель для век из того, чем украшают коктейли с мартини, я бы выбрала круглые оливки.

Сверху на тампон кладут колпачок. «Людям не понравится, если глаза откроются», — объясняет Тео и опускает веко. Я представляю себе, как срабатывают маленькие шипы. Madre de dio! Aspiradora! Меня в открытом гробу вы не увидите!

Похороны в открытом гробу — это сравнительно новый вариант процедуры похорон, появившийся всего около 150 лет назад. Как считает Мак, он выполняет несколько функций, кроме того что позволяет создать «прощальное изображение» покойного, как говорят работники похоронной службы. Близкие покойного, во-первых, окончательно убеждаются в том, что дорогой для них человек действительно умер и не будет похоронен живым, во-вторых, они видят, что в гробу лежит их покойник, а не кто-нибудь другой. В книге «Принципы и практика бальзамирования» (The Principles and Practice of Embalming) я прочла, что похороны в открытом гробу вошли в моду по той причине, что это давало возможность специалистам по бальзамированию показать свое искусство. Мак не согласен. Он утверждает, что тела умерших, положенные поверх льда, выставлялись в открытых гробах задолго до того, как стало применяться бальзамирование. Я склонна ему верить больше, чем книге, в которой встречались довольно странные фразы вроде: «Многие ткани тела также обладают определенной степенью бессмертия, если их хранить в надлежащих условиях» или «Таким образом, теоретически возможно увеличить куриное сердце до размера вселенной».

«Ты уже осмотрел нос?» — спрашивает Николь; она держит в руке тоненькие хромированные ножницы. Тео отвечает, что нет. Она залезает в нос: сначала подрезает волосы, потом обрабатывает дезинфицирующим раствором. «Так покойный выглядит более достойно», — говорит она, вычищая левую ноздрю ватным тампоном.

Мне нравится слово «покойный». Оно позволяет думать, что человек не умер, а просто стал участником какого-то затяжного правового спора. По понятным причинам в сфере ритуальных услуг используют множество эвфемизмов. Книга «Принципы и практика бальзамирования» советует не употреблять слов «труп», «тело», «мертвец», а вместо этого говорить «покойный господин такой-то», «останки господина такого-то». Вместо «хранить» следует говорить «поддерживать сохранность». Морщины в этой книге называются «приобретенными характеристиками лица». Разложившийся мозг, вытекающий через поврежденный череп или через нос, назван «пенящейся массой».

Последней «чертой» лица, которой нужно заняться, является рот. Если его не закрыть, то он останется открытым. Тео комментирует действия Николь, которая, вооружившись кривой иглой и прочной ниткой, сшивает между собой челюсти. «Задача состоит в том, чтобы нить входила и выходила через одно и то же отверстие, обойдя зубы сзади», — сообщает Тео. «Сейчас нитка выходит из одной из ноздрей, пересекает перегородку и вновь проникает в рот. Существует множество способов закрыть рот», — добавляет он. И мы начинаем обсуждать некое устройство, называемое иглой-инжектором. Моя челюсть опускается вниз, как у человека, который сильно напуган, и это действует достаточно эффективно, поскольку Тео сразу закрывает свой рот. Наложение шва происходит в тишине.

Тео и Николь отступают назад и рассматривают свою работу. Мак кивает. Мистер Неизвестный готов к бальзамированию.

Современная процедура бальзамирования использует кровеносную систему человека для распределения консерванта по всем клеткам тела с целью остановить автолиз и воспрепятствовать разложению тканей. Раньше кровеносные сосуды и капилляры разносили по телу кислород и питательные вещества, а теперь они, обескровленные, разносят раствор для бальзамирования. Первыми учеными, использовавшими кровеносную систему для осуществления бальзамирования [20], были голландские биологи и анатомы Сваммердам, Руйш и Бланшар, жившие в конце XVII века. Первым анатомам приходилось работать в условиях постоянной нехватки тел для препарирования, поэтому им было необходимо найти способ сохранения тел, которые с величайшим трудом удавалось раздобыть. В учебнике Бланшара впервые описывается технология артериального бальзамирования. Он описывал вскрытие артерии, вытеснение крови водой и введение спирта. Я тоже присутствовала на вечеринках, где люди заменяли кровь алкоголем.

Артериальное бальзамирование начало привлекать к себе серьезный интерес врачей только во время Гражданской войны в Америке. До этого времени убитых солдат хоронили прямо на месте гибели. Потом семьи были вынуждены подавать в письменном виде просьбы об эксгумации тел и отсылать герметично закрывающийся гроб в ближайший к месту гибели штаб войск, после чего штабной офицер отдавал приказ нескольким солдатам выкопать останки и переправить их семье. Часто присланные семьей гробы не были герметичными (кто вообще тогда знал, что означает слово «герметичный»? и многие ли знают смысл этого слова сейчас?) и вскоре начинали подтекать. В результате в армии было принято решение о бальзамировании погибших, и всего было забальзамировано около 35 000 тел.

Однажды в 1861 г. двадцатичетырехлетний полковник Элмер Эллсворт был убит выстрелом в тот момент, когда снимал с крыши одного здания знамя конфедератов. Полковника провожали в последний путь как героя, а подготовку его тела поручили Томасу Холмсу, которого считают отцом бальзамирования [21]. Люди проходили перед гробом, в котором Элмер лежал совершенно как живой. Следующим толчком в развитии бальзамирования стали события, произошедшие четыре года спустя и связанные с перевозкой тела Авраама Линкольна из Вашингтона в его родной город в Иллинойсе. Эта поездка выглядела как реклама услуг по бальзамированию трупов. Где бы ни останавливался поезд, люди приходили смотреть на покойного президента, и многие отмечали, что президент в своем гробу выглядел намного лучше, чем их покойная бабушка в своем. Мир расширялся, и практика росла, подобно куриному сердцу, и вскоре вся нация стала отправлять своих усопших на бальзамирование.

После войны Холмс организовал продажу запатентованной им жидкости для бальзамирования «Инномината», но сам постепенно удалился от участия в похоронном бизнесе. Он открыл аптеку, производил рутбир [22], вкладывал деньги в развитие санаторно-курортного дела и при всем этом умудрился растратить все свои немалые сбережения. Он никогда не был женат и не имел детей (за исключением Бальзамирования), но будет неправильно сказать, что он прожил жизнь в одиночестве. Как пишет Кристин Куигли в книге «Тело: История изучения» (The Corpse: A History), он жил в доме в Бруклине вместе с образцами своей деятельности военной поры: забальзамированные тела хранились в кабинете, а головы были выставлены на столах в гостиной. Неудивительно, что в конце жизни Холмс начал сходить с ума, проводя время между домом и психиатрической лечебницей. Когда ему было семьдесят лет, он разместил в специализированном журнале рекламу прорезиненной холстины для переноса тел, которая также могла бы использоваться в качестве спального мешка. Кажется, незадолго до смерти он просил, чтобы его тело не бальзамировали, однако непонятно, было ли это последним проявлением разума или безумия.

Тео ощупывает шею мистера Неизвестного. Он объясняет, что нужно найти сонную артерию. Он делает небольшой продольный разрез на шее мужчины. Поскольку крови нет, наблюдать за этим легко: просто человек делает свою работу, как если бы он резал кровельный материал или кусок пенопласта, но подобное действие никак не выглядит убийством. Теперь на шее образовался потайной карман, который Тео тщательно ощупывает. После нескольких попыток он обнаруживает и приподнимает артерию, а затем разрезает ее бритвенным лезвием. Свободный конец артерии похож на розовую резиновую трубку, через которую надувают резиновые подушки.

В артерию вставляют канюлю, которую с помощью длинной трубки соединяют с канистрой с раствором для бальзамирования. Мак включает насос.

Вдруг все приобретает смысл. Буквально на глазах лицо мужчины молодеет. Жидкость для бальзамирования наполняет жизнью его ткани, заполняет его впалые щеки, морщинистую кожу. Кожа розовеет (жидкость для бальзамирования содержит розовый краситель), она больше не кажется обвислой и истонченной. Мужчина выглядит здоровым и на удивление живым. Вот почему не следует хранить тело в холодильнике до похорон в открытом гробу.

Мак рассказывает мне о девяностосемилетней женщине, которая после бальзамирования выглядела на шестьдесят лет: «Мы вынуждены были нарисовать ей морщины, иначе семья не признала бы ее».

Но каким бы здоровым и помолодевшим ни выглядел наш мистер Неизвестный этим утром, в конечном итоге его тело начнет разлагаться. Бальзамирование в данном случае имеет целью представить тело в презентабельном виде во время похорон, но не дольше. (В анатомических лабораториях для более длительной консервации используют большее количество и более высокую концентрацию формалина; такие тела могут храниться годами, однако они приобретают маринованный вид, как в фильмах-ужастиках.) «Когда уровень грунтовых вод повышается и гроб намокает, — объясняет Мак, — происходит такое же разложение тела, как и без бальзамирования». Вода обращает химические реакции, происходящие при бальзамировании.

Похоронные конторы оборудуют герметичные склепы, не пропускающие воду и воздух, но даже в таких склепах возможность бесконечного хранения тела сомнительна. В теле могут остаться споры бактерий, способные выдерживать экстремальную температуру, высушивание и воздействие химических агентов, включая те, что используются для бальзамирования. В конечном итоге формалин разлагается, и из спор появляются бактерии.

«Организаторы похорон заявляют, что после бальзамирования тело будет храниться вечно», — говорит Мак. «Если речь идет о том, чтобы уговорить семью покойного произвести бальзамирование, поверьте мне, работник похоронного бюро скажет вам все что угодно», — соглашается Томас Чемберс из похоронной службы В. В. Чемберса; его дедушка распространял в рекламных целях довольно безвкусные календари с изображением обнаженного женского силуэта под лозунгом: «Прекрасные тела от Чемберса». (Женское тело на календаре не являлось забальзамированным трупом, как намекала Джессика Митфорд в книге «Американский путь смерти» (The American Way of Death), это было бы слишком сильным шагом даже для дедушки Чемберса.)

Для активизации исследований компании, производящие жидкость для бальзамирования, спонсируют конкурсы по достижению лучшей сохранности тел. Они надеются, что кому-нибудь удастся подобрать оптимальное соотношение консервантов и гидратирующих веществ, которое позволит сохранять тело годами без мумифицирования. Участникам конкурсов предлагают присылать фотографии наиболее хорошо сохранившихся тел, а также состав использованных растворов и протокол бальзамирования. Информация о победителях и фотографии должны печататься в специализированных журналах — до появления книг Джессики Митфорд считалось, что неспециалисты в похоронных делах не открывают журналов типа Casket and Sunnyside.

Я спросила Мака, что заставило похоронные агентства отказаться от своих заявлений о возможности вечной сохранности тел. Как это часто бывает, причиной послужили судебные процессы. «Один человек оплатил место в склепе и похоронил там свою мать. Раз в полгода он приходил туда обедать, открывал гроб матери и проводил с ней час своего обеденного времени. Одной особенно дождливой весной все стало промокать, а на лице у матери появилась борода — все тело было покрыто плесенью. Мужчина подал в суд, выиграл процесс и получил от похоронного агентства двадцать пять тысяч долларов. В результате похоронные конторы перестали делать подобные заявления». Следующий удар был нанесен Федеральной торговой комиссией, которая в 1982 г. запретила похоронным агентствам заявлять, что продаваемые ими гробы обеспечивают бесконечно долгую защиту от разложения.

Вот что такое бальзамирование. Оно может придать вам презентабельный вид во время ваших похорон, но не способно защитить от разложения и превращения в вампира, подходящего для празднования Хэллоуина. Это лишь временное консервирование, действующее подобно нитритам в салатном соусе. В конце концов, любое мясо, что бы вы с ним ни делали, засохнет и испортится.

В результате, какой бы путь вы ни выбрали для своего тела после смерти, все равно оно в любом случае не будет выглядеть слишком привлекательно. Если вы склоняетесь к тому, чтобы пожертвовать свое тело для научных исследований, пусть вам не мешают образы препарированного и расчлененного тела. Они, на мой взгляд, не более отвратительны, чем картина обычного гниения или процесс сшивания ваших челюстей через ноздри для похоронного представления. Даже кремация не выглядит особенно привлекательной, если верить книге «Химия смерти» (The Chemistry of Death), написанной в 1963 г. В. Е. Д. Эвансом — бывшим преподавателем патологической анатомии Лондонского университета. «Кожа и волосы воспламеняются и сгорают очень быстро. На этой стадии происходит тепловая коагуляция мышечных белков, в результате чего мышцы могут медленно сокращаться. Бедра расходятся, и ноги постепенно сгибаются. Существует популярное мнение, что в начале кремации тепло заставляет тело с такой силой согнуться вперед, что оно принимает сидячее положение, откидывая крышку гроба, однако никто лично этого не видел…

Иногда до сгорания кожи и мышц живота происходит разбухание живота, что связано с образованием пара и расширением газов в брюшной полости.

В результате разрушения мягких тканей постепенно проступает скелет. Сначала оголяется череп, затем появляются кости конечностей. Содержимое брюшной полости горит достаточно медленно, а легкие еще медленнее. Было замечено, что при кремации труднее всего полному сгоранию подвергается головной мозг. Даже когда череп распадается на части, мозг остается в виде темной расплавленной массы липкой консистенции. Наконец, проступает позвоночник, внутренние органы исчезают, кости пылают, и скелет разваливается».

Капельки пота покрывают внутреннюю поверхность защитного экрана Николь. Мы провели в комнате для бальзамирования более часа. Работа практически закончена. Тео смотрит на Мака: «Нужно зашить анус, — он поворачивается ко мне. — Иначе может испачкаться погребальная одежда, и это будет ужасно».

Я понимаю слова Тео. Да, жизнь состоит из таких элементов: протечка и экскременты, гной и сопли, слизь и моча. Мы все живые существа. Наша жизнь в моменты рождения и смерти состоит из серии биологических процессов. А в моменты между рождением и смертью мы делаем все, чтобы об этом забыть.

Поскольку наш мистер Неизвестный не будет выставлен на похоронах, Мак должен решить, на каком этапе студенты могут закончить работу. Он считает, что можно остановиться. Разве только гостья захочет продолжения. Все смотрят на меня.

«Нет, большое спасибо». На сегодня достаточно биологии.

4. Мертвец за рулем

Модели для краш-тестов и страшная, но необходимая наука о том, как противостоять ударам

Мертвецы редко отличаются каким-либо талантом. Они не могут играть в водное поло, завязывать себе шнурки или активизировать рыночную торговлю. Они не могут шутить или танцевать до упаду. Но есть одна вещь, с которой мертвые справляются превосходно, — они умеют превозмогать боль.

Возьмем, к примеру, UM006. UM006 — это труп, который недавно проделал путь по Детройту от Университета Мичигана до отдела биоинженерии в Университете Уэйна. Его работа, которую он начнет выполнять сегодня в семь часов вечера, заключается в том, чтобы принять на себя боковой удар. Возможно, испытание закончится переломом ключицы или лопатки, но UM006 этого не почувствует, и удар не станет помехой в его каждодневной деятельности. Соглашаясь подвергаться ударам в плечо, UM006 помогает исследователям понять, какую нагрузку может выдержать плечо человека при боковом столкновении автомобилей, а при каком ударе возможны серьезные повреждения.

Уже больше шестидесяти лет мертвые помогают живым определять пределы выносливости человека при переломе черепа, проломе грудной клетки, расплющивании колена и сдавливании кишечника, то есть при всех ужасных последствиях автокатастроф. Знание того, какую нагрузку может вынести человеческий череп, позвоночник или плечевая кость, позволяет производителям автомобилей сконструировать машину, в которой, как они надеются, такая сила удара не будет достигнута.

Вы, наверное, спросите, как спросила и я, почему для таких испытаний не используют манекены. Используют, но для других целей. Манекены позволяют понять, какая сила удара приходится на отдельные части тела, но если неизвестно, какой удар реальное тело может выдержать, эта информация остается бесполезной. Например, сначала нужно узнать, что повреждение мягких тканей происходит при вдавливании грудной клетки на глубину более 7 см. Потом за руль только что сконструированного автомобиля сажают манекен, и если при ударе этот руль войдет в грудную клетку манекена на глубину 10 см, Администрация безопасности дорожного движения будет не очень довольна такой машиной.

Первым вкладом мертвых в разработку систем безопасности автомобилей было создание лобовых стекол, которые, разбиваясь, не повреждали бы лицо водителя. Первые машины марки «Форд» не имели ветрового стекла, вот почему на старых фотографиях вы видите шоферов в защитных очках. Они не пытались подражать авиаторам времен Первой мировой войны, а просто защищали глаза от ветра и мелких насекомых. Первые ветровые стекла были выполнены из обычного оконного стекла; они защищали от ветра, но, к сожалению, при аварии резали лицо водителя. Даже при появлении первых лобовых стекол из ламинированного стекла, которые использовались с 1930-х до середины 1960-х гг., в случае аварии пассажиры на передних сиденьях получали жуткие увечья лица и черепа. Голова ударялась о лобовое стекло, пробивала в нем дыру, а при возвратном движении обдиралась об острые края разбитого стекла.

Закаленное стекло, пришедшее на смену обычному, было достаточно прочным, чтобы голова не могла его пробить, но удар головой о более прочное стекло мог привести к сотрясению мозга. (Чем прочнее материал, тем большую опасность представляет соударение: сравните падение на лед и на газон.) Врачи знают, что контузия от лобового удара часто сопровождается переломом черепа. Нельзя вызвать контузию у мертвеца, но можно проверить его череп на наличие волосных трещин; именно это и проделали ученые. Исследователи из Университета Уэйна прикладывали труп к модельному автомобильному стеклу и роняли с разной высоты (симулируя разную скорость движения), так чтобы лоб стукнулся о стекло. Многие, наверное, считают, что при проведении краш-тестов труп сажают на переднее сиденье настоящего автомобиля, однако управление автомобилем не относится к числу тех дел, которые мертвые умеют делать хорошо. Обычно труп либо бросают с высоты, либо оставляют сидеть и направляют на него контролируемую сдавливающую силу. Исследования показали, что закаленное стекло, если оно не слишком толстое, не может вызвать удар такой силы, чтобы спровоцировать контузию. Современные лобовые стекла еще более прочные, так что при лобовом ударе в стену при скорости движения 45 км/ч непристегнутый водитель сможет выйти из машины без серьезных повреждений, жалуясь только на ушибы и на свое неумение водить автомобиль.

Несмотря на прочное лобовое стекло и гладкую поверхность приборной панели, повреждение мозга по-прежнему является основной причиной гибели людей в автомобильных катастрофах. Достаточно часто удар головой оказывается не настолько сильным, чтобы вызвать смерть. Причиной повреждения мозга может стать очень быстрая смена направлений движения головы (так называемое поворотное движение). «От прямого удара головой человек погибает только в том случае, если этот удар был чрезвычайно сильным, — рассказывает директор Центра биоинженерии Университета Уэйна Альберт Кинг. — Аналогичным образом, если вы вертите головой, ни обо что не ударяясь, вряд ли вы получите какое-либо повреждение». Впрочем, такое иногда случается при заднем ударе: мозг делает настолько быстрое движение вперед и назад, что силы сдвига заставляют лопаться сосуды на его поверхности. «При обычном столкновении имеют место и прямой удар головой, и поворот, причем оба движения не очень сильные, но в сочетании могут привести к тяжелому повреждению мозга». Особенно часто пассажиры теряют сознание при боковом ударе.

Кинг и его коллеги пытаются разобраться в том, что же именно происходит с мозгом при подобных ударах. В госпитале имени Генри Форда исследователи использовали быструю рентгеновскую видеокамеру [23] для получения изображения головного мозга трупов при моделировании аварийных ситуаций. В результате было обнаружено значительно большее количество вращательных движений головы и «всплесков мозга», как их называет Кинг, чем предполагали ранее. «Мозг выполняет такое движение, как будто описывает восьмерку», — уточняет Кинг. Известно, что подобное повреждение случается у скейтбордистов: при таком перемещении мозга происходит так называемое диффузное аксональное повреждение — потенциально летальное нарушение, связанное с разрушением микротрубочек аксонов головного мозга.

Повреждение грудной клетки также является одной из основных причин гибели людей в автокатастрофах. Надо сказать, что подобные повреждения были причиной смертей еще до изобретения автомобиля. В 1557 г. Везалий описал разрыв аорты у человека, сброшенного лошадью. До появления автомобильных ремней безопасности наиболее опасным при аварии элементом автомобиля был руль. При лобовом столкновении тело продолжает двигаться вперед, и грудная клетка сильно ударяется о руль, причем удар может быть настолько силен, что обод руля обхватывает колонку, как будто зонтик закрывается. «Однажды я видел человека, который на полной скорости въехал в дерево, и буква N с рулевого колеса (это была машина марки Nesh) отпечаталась у него на груди», — вспоминает Дональд Хьюелк, который занимался вопросами безопасности автомобилей и с 1961 по 1970 г. выезжал на места всех аварий со смертельным исходом в районе Университета Мичигана.

Колонка автомобильного руля вплоть до конца 1960-х гг. была достаточно тонкой, иногда не более шести или семи дюймов в диаметре. Как лыжная палка без кольца на конце может погружаться в снег на большую глубину, так и колонка руля без обода может глубоко воткнуться в тело водителя. Неудачная конструкция автомобилей приводила к тому, что верхушка колонки руля частенько была направлена как раз в сердце водителя [24]. При лобовом столкновении человека протыкало в самом неудачном месте. Даже если металл не проникал в грудь, силы удара бывало достаточно, чтобы вызвать смерть. Аорта имеет толстые стенки, но все же легко разрывается. Вот почему после такого удара за две секунды тело теряет до полулитра крови. Если тело движется с достаточной силой, как происходит при тупом ударе о рулевое колесо, даже самый главный сосуд тела не выдерживает напряжения. Если вы продолжаете ездить в старинном автомобиле, не пристегиваясь, попробуйте попадать в аварию во время периода сокращения сердечной мышцы.

Помня обо всем этом, производители автомобилей (в частности, компания «Дженерал Моторс») стали усаживать в модельные автомобили человеческие трупы и изучать последствия лобовых столкновений. Одной из задач было создание такой колонки рулевого колеса, которая бы разрушалась при столкновении, принимая на себя определенную силу удара, чтобы предотвратить повреждение сердца и коронарных сосудов. (С этой же целью автомобили стали конструировать таким образом, что даже при не очень сильном столкновении капот автомобиля превращается в лепешку; идея состоит в том, что чем больше пострадает автомобиль, тем меньше достанется пассажирам.) Внедрение компанией «Дженерал Моторс» такой складывающейся рулевой колонки в начале 1960-х гг. вдвое сократило число случаев гибели водителей при лобовом столкновении.

И это не все. Человеческие трупы внесли значительный вклад в создание автомобильных ремней безопасности, подушек безопасности (аэрбагов), покрытий приборной доски, а также утопленных рычагов на приборной доске (в 1950-х и 1960-х гг. результаты вскрытия погибших водителей неоднократно демонстрировали наличие в их головах кнопок включения радиоприемников). Это была нелегкая работа. В бесчисленных исследованиях роли ремней безопасности (производители автомобилей, стремившиеся снизить производственные затраты, много лет пытались доказать, что ремни приносят больше вреда, чем пользы, и поэтому их наличие в автомобиле не должно быть обязательным) тела пристегивали, подвергали ударам, а затем исследовали повреждения внутренностей. Чтобы установить предельную силу удара, которую может вынести человеческое лицо, трупы усаживали таким образом, чтобы подставить под удар скуловые кости. Ноги трупов сминались под ударами модельных бамперов, а руки дробились о приборные доски автомобилей.

Да, это была неприятная, но очень нужная работа. Благодаря изменениям, произведенным в результате исследований с помощью трупов, мы сегодня имеем возможность выжить при лобовом ударе о стену на скорости 100 км/ч. В своей статье «Полезные результаты исследований с использованием трупов для предотвращения увечий человека» в Journal of Trauma за 1995 г. Альберт Кинг указывал, что внедрение систем безопасности, разработанных с использованием трупов, начиная с 1987 г., ежегодно спасает примерно 8500 человеческих жизней. Каждый труп, участвовавший в испытании трехточечных ремней безопасности, ежегодно спасает жизнь 61 человека. Каждый труп, испытывавший аэрбаг, ежегодно спасает жизнь 147 человек в автомобильных авариях, которые без этих приспособлений оказались бы смертельными. Каждый труп, голова которого была разбита о лобовое стекло, ежегодно сохраняет жизнь 68 человек.

К сожалению, Кинг не представил подобных данных в 1978 г., когда председатель Комиссии по надзору и расследованиям Джон Мосс объявил слушания по вопросу использования человеческих трупов в краш-тестах. Мосс заявил, что лично ему крайне неприятна подобная практика. Он сказал, что в американской комиссии по безопасности дорожного движения (NHTSA) считают необходимым проводить подобные тесты. Но лично он полагал, что существует иной способ решения проблемы. Он требовал доказать, что мертвые в краш-тестах ведут себя точно так же, как живые люди при авариях, что, как отвечали рассерженные исследователи, доказать невозможно, если только не подвергать живых людей воздействию тех же самых убийственных сил, которым подвергали трупы.

Забавно, но уполномоченный Мосс не был излишне чувствительным человеком; до службы в полиции он некоторое время проработал в похоронном бюро. Не был он и отъявленным консерватором. Он был демократом, реформатором, боровшимся за безопасность. Как говорил Кинг, выступавший на слушаниях в качестве свидетеля, Мосса взволновало следующее: он готовил закон о необходимости установки на автомобилях аэрбагов и был взбешен результатами испытаний на трупах, показавших, что аэрбаг может вызывать больше повреждений, чем ремень безопасности. Действительно, аэрбаги иногда могут вызвать повреждения, даже убить, особенно если пассажир наклонился вперед или находится в другом «неподходящем положении». Однако, по мнению Мосса, тело, участвовавшее в испытаниях аэрбага, было старым или слишком хрупким. Мосс победил: было принято решение о прекращении использования трупов для создания систем безопасности в автомобилях.

В конечном итоге при поддержке Академии наук, Центра по биоэтике в Джорджтауне и Национальной католической конференции руководитель анатомического отдела известного медицинского факультета подтвердил, что «в подобных экспериментах, по-видимому, к телам выказывается не меньшее уважение [чем при препарировании в анатомической лаборатории] и наносится меньший ущерб», а в присутствии представителей таких религиозных направлений, как квакеры, индуисты и иудеи-реформаторы, комитет указал, что сам Мосс был в несколько «неподходящем положении». Не существует лучшей модели живого человека для имитации аварии автомобиля, чем мертвый человек.

Бог свидетель, предпринимались попытки найти альтернативное решение. В начале развития исследований в области безопасности автомобилей ученые проводили эксперименты на самих себе. Предшественник Альберта Кинга в Центре биоинженерии Лоуренс Патрик добровольно участвовал в краш-тестах на протяжении многих лет. Он усаживался в модельный автомобиль около четырехсот раз и получал удары в грудь десятикилограммовым металлическим маятником. Он многократно бился коленом о металлическую болванку, снабженную датчиком нагрузки. Один из студентов Патрика также был невероятно отважным. В статье Патрика, опубликованной в 1965 г., были представлены результаты испытаний, проведенных его студентами, в которых они получали удары по коленям силой около пятисот килограмм-сил [25]. Пороговое значение составило около 700 кгс. В статье «Повреждения лица: причины и предотвращение», вышедшей в 1963 г., была представлена фотография молодого человека, который, как казалось, просто спокойно отдыхает с закрытыми глазами. При более внимательном рассмотрении оказывалось, что о спокойствии речь не идет вовсе. В качестве подголовника человек использовал книгу «Увечья головы» (это неудобно, но, возможно, все же лучше использовать ее таким образом, чем читать). Прямо напротив щеки мужчины располагается ужасный железный штырь, в подписи к фотографии названный «источником гравитационного удара». В тексте сообщается, что «доброволец ждет несколько дней, чтобы отек спал, а затем продолжает испытания до достижения того предела, который он в состоянии вынести». Тут-то и возникает проблема. Результаты испытаний, в которых не происходит телесных повреждений, практически не имеют никакой ценности. Тут нужен кто-то, кто не испытывает боли. То есть мертвец.

Мосс задал вопрос, почему в подобных испытаниях нельзя использовать животных. Но, на самом деле, животные в краш-тестах использовались. Введение к материалам Восьмой конференции по краш-тестам и полевым испытаниям напоминает воспоминания ребенка о походе в цирк: «Мы видим шимпанзе, сидящих в реактивных санях, медведя на катапульте. Мы видим привязанную к катапульте свинью, находящуюся под наркозом, которая врезалась в рулевое колесо…»

Свиней использовали для подобных тестов особенно часто по той причине, что «устройство их внутренних органов напоминает устройство внутренних органов человека», как заявил один из организаторов теста, а также по той причине, что их можно усадить на сиденье в позе, которая достаточно точно соответствует позе человека в автомобиле. Кроме того, насколько я могу судить, сидящая в машине свинья также напоминает некоторых сидящих в машине людей по интеллекту и манере поведения, за исключением того, что свинья не умеет пользоваться прикуривателем и включать радио. В последние годы животных стали использовать в краш-тестах только в тех случаях, когда необходимо было иметь функционирующие органы, которых у мертвецов нет. Например, бабуинов подвергали сильным боковым ударам с поворотом головы, чтобы понять, почему при боковых столкновениях пассажиры так часто теряют сознание. Живых собак использовали для изучения разрыва аорты; по непонятным причинам в таком эксперименте сложно вызвать разрыв аорты у трупа. Надо сказать, что подобные исследования активно критиковались защитниками прав животных.

На настоящий момент животные используются только в одном типе исследований подобного рода, хотя человеческий труп лучше подошел бы для решения такой задачи. Речь идет о детях. Ни один ребенок не завещает своих останков науке, и ни один исследователь не попросит у убитых горем родителей тело их ребенка для подобных экспериментов, несмотря на острую необходимость изучения повреждений детей при авариях, в том числе повреждений, наносимых аэрбагом. «Это действительно серьезная проблема, — говорит Альберт Кинг. — Мы пытаемся использовать для подобных тестов бабуинов, но это плохая аппроксимация. И череп у ребенка не до конца сформирован, а продолжает изменяться по мере роста». В 1993 г. исследовательская группа на медицинском факультете Университета Гейдельберга имела смелость, чтобы предпринять серию испытаний на детских трупах, но сделала это без согласия властей. Появились отклики в прессе, подключилось духовенство, и работа прекратилась.

За исключением данных в отношении детей, пределы выносливости жизненно важных человеческих органов при тупых ударах давным-давно установлены, так что современные исследования с помощью трупов направлены на изучение влияния ударов на удаленные участки тела, такие как лодыжки, колени, стопы, плечи. «Раньше, — говорит Кинг, — попавшие в серьезную автокатастрофу люди прямиком направлялись в морг». Никто не интересовался перебитыми лодыжками покойника. «Теперь в таких катастрофах люди выживают благодаря аэрбагам, и нам приходится задумываться о подобных вещах. Люди выживают, но остаются с перебитыми лодыжками или коленями и никогда не смогут нормально передвигаться. Сегодня это основной тип повреждений при автокатастрофах».

Сегодня вечером в исследовательской лаборатории Университета Уэйна труп помогает изучать влияние ударов на состояние человеческого плеча, и Кинг любезно приглашает меня принять участие в испытаниях. Точнее говоря, это не он меня приглашает. Я спрашиваю, можно ли мне присутствовать, и он мне не отказывает. Вообще, учитывая, какого рода зрелище мне предстоит, а также то, что Альберт Кинг читал мои статьи и знает, что они отличаются от статей, скажем, в «Международном журнале по безопасности автомобильных столкновений», нужно сказать, что он чрезвычайно любезен.

В Университете Уэйна изучением последствий ударов занимаются начиная с 1939 г., то есть значительно дольше, чем в любом другом университете. На стене над входом в Центр по биоинженерии висит плакат: «Поздравляем с 50-летием движения „Вперед с ударом“!» На дворе 2001 г., значит, вот уже двенадцать лет никто не удосужился снять плакат, что, впрочем, вполне характерно для инженеров.

Кинг собирается ехать в аэропорт и поэтому перепоручает меня профессору Джону Каваногу, который будет руководить сегодняшними испытаниями. Каваног одновременно похож на инженера и на молодого Джона Войта [26], если это только возможно. У него лицо сотрудника лаборатории — бледное и невыразительное — и аккуратно причесанные темные волосы. Когда он говорит или следит за чем-то взглядом, у него приподнимаются брови и морщится лоб, что придает его лицу практически перманентное выражение некоторой обеспокоенности. Каваног ведет меня вниз по лестнице в лабораторию. Это типичная по-старому оснащенная университетская лаборатория, все убранство которой сводится к напечатанным на листке правилам техники безопасности. Каваног знакомит меня с Мэттом Мейсоном, который ассистирует сегодня на испытаниях, и Деборой Март, которая пишет диссертацию об ударах, а затем поднимается по лестнице и исчезает из виду.

Я оглядываю комнату, приготовленную для UM006, как в детстве оглядывала подвал дома, опасаясь, как бы оттуда не появился кто-то ужасный и не схватил меня за ноги. Но его еще здесь нет. На сиденье расположился манекен. Верхняя часть туловища склонилась к нижней, голова на коленях, как будто он в отчаянии. У него нет рук, возможно, это и есть причина его горя.

Мэтт соединяет высокоскоростные видеокамеры с парой компьютеров и с линейным импактором. Импактор — это внушительного размера поршень, запускаемый сжатым воздухом и вмонтированный в стальную основу размером с небольшую лошадь. Из коридора доносится шум колес. «Вот и он», — сообщает Дебора. UM006 лежит на каталке, которую везет мускулистый человек с седыми волосами и лохматыми бровями, одетый, как и Дебора, в хирургический халат.

«Меня зовут Рухан, — сообщает мужчина с густыми бровями, — я отвечаю за трупы». Он протягивает руку в перчатке. Я машу рукой, показывая ему, что на мне перчаток нет. Рухан приехал из Турции, где работал врачом. Для бывшего доктора, теперешняя работа которого заключается в одевании и раздевании трупов, он настроен удивительно оптимистично. Я спрашиваю его, трудно ли одевать мертвого, и как он это делает. Рухан рассказывает, а потом добавляет: «Вы были когда-нибудь в доме для престарелых? Это примерно то же самое».

Сегодня вечером UM006 одет в трико синего цвета и такого же цвета леггинсы. Под леггинсами на нем надет подгузник на случай протечки. Горловина трико глубоко вырезана, как у танцора. Рухан подтверждает, что трико куплено в магазине балетных принадлежностей. «Если бы они узнали, им бы это не понравилось!» Чтобы обеспечить анонимность, на лицо трупа накинут белый хлопчатобумажный капюшон. Он похож на человека, который решил ограбить банк, но вместо чулка натянул на голову белый спортивный носок.

Мэтт оставляет свой лэптоп и помогает Рухану опустить труп на сиденье автомобиля, установленное на столе позади импактора. Рухан прав. Работа — как в доме для престарелых: одеть, усадить, пристроить.

Различие между очень старым и больным человеком и мертвецом не слишком велико, граница едва заметна. Чем больше времени вы проводите со стариками-инвалидами (я видела в таком состоянии обоих моих родителей), тем в большей степени вы воспринимаете глубокую старость как постепенный переход к смерти. Старый и умирающий спят все больше и больше, пока однажды не засыпают навсегда. Старики часто становятся малоподвижными, а в какой-то момент уже могут только лежать или сидеть в том положении, в котором их оставят. Они имеют столько же общего с UM006, как со мной и с вами.

Возможно, с мертвым человеком иметь дело даже проще, чем с умирающим. У него ничего не болит, он не боится смерти. Отсутствует неловкое молчание или разговоры на одну и ту же очевидную тему. Мертвецы совсем не ужасны. Полчаса, проведенные мною рядом с моей мертвой матерью, были намного легче тех многих часов, которые я провела с ней, когда она умирала и испытывала боль. Я не хочу сказать, что желала ей смерти. Я просто хочу сказать, что с мертвой с ней было легче. Трупы, когда к ним привыкаешь (а привыкаешь к ним достаточно быстро), удивительно просты в обращении.

Что хорошо, поскольку в этот самый момент здесь только труп и я. Мэтт в соседней комнате, а Дебора вышла куда-то. UM006 был крупным мужчиной, и он все еще такой. Его леггинсы слегка испачканы. Трико охватывает грузное тело. Стареющий супергерой, которого не беспокоит чистота его костюма. Руки спрятаны в рукавицы из такого же полотна, как голова. Возможно, это было сделано для того, чтобы его нельзя было узнать, как это делают с трупами в анатомических лабораториях, но на меня это производит совсем иное впечатление. В таком виде он кажется очень ранимым и напоминает младенца.

Прошло десять минут. Находиться в комнате с трупом — все равно, что находиться в одиночестве. Трупы, как случайные попутчики в метро или в зале ожидания в аэропорте, — они здесь, но их как бы нет. Ваш взгляд постоянно возвращается к их лицам, поскольку больше разглядывать нечего, и потом вам становится неудобно из-за того, что вы бесконечно пялитесь на кого-то.

Дебора возвращается. Она проверяет датчики ускорения, которые старательно прикрепила на теле трупа: на лопатке, ключице, позвоночнике, грудине и голове. Измеряя ускорение тела при ударе, можно определить силу удара. После теста Дебора проведет вскрытие плеча и зарегистрирует повреждения при данной силе удара. После этого она сможет установить пороговое значение силы удара, при которой происходит повреждение. Данную информацию можно использовать для создания инструментария и манекена с целью изучения боковых ударов.

Боковой удар — это удар автомобилей под углом 90°, бампером в дверь, который часто происходит на перекрестках, если одна из машин не остановилась при запрещающем сигнале светофора. Ремень безопасности, перекидывающийся через пояс и плечо, а также аэрбаг предохраняют от толчка вперед при лобовом столкновении. Но они не могут защитить от удара при боковом столкновении. Еще одно обстоятельство, действующее против вас при таком ударе, состоит в том, что он приходится непосредственно на вас: сбоку нет мотора, или багажника, или заднего сиденья, чтобы амортизировать удар [27]. Всего несколько сантиметров пространства внутри металлической двери. Это еще одна причина, почему в машинах так долго не могли начать устанавливать аэрбаги бокового действия. Поскольку с этой стороны нет сжимаемого капота, сенсоры должны воспринять удар мгновенно, но сенсоры старого поколения с такой задачей не справлялись.

Дебора знает о боковых ударах все, поскольку она является конструктором на фирме «Форд», и именно она в 1998 г. ввела в модель «Форда» боковой аэрбаг. Она не похожа на инженера. Кожа у нее, как у девушки с обложки журнала, лучистая улыбка, белые зубы и густые блестящие темные волосы, забранные сзади в хвост. Если бы у Джулии Роберте и Сандры Баллок был общий ребенок, он был бы похож на Дебору Март.

Труп, работавший до UM006, подвергся удару со скоростью около 25 км/ч (что в реальной ситуации соответствует удару автомобиля, движущегося со скоростью 45—50 км/ч, в боковую дверь другого автомобиля, рядом с которой сидит пассажир). В результате удара были сломаны ключица, лопатка и пять ребер. Ребра имеют более важную функцию, чем можно было бы подумать. Когда вы дышите, вам нужна не только сама диафрагма, чтобы наполнить воздухом легкие, но и прикрепленные к ребрам мышцы и сами ребра. Если у вас переломаны все ребра, грудная клетка не может помочь заполнять легкие воздухом, и дыхание чрезвычайно затрудняется. Такое повреждение называют «болтающейся» грудной клеткой, и человек в этом состоянии может умереть.

Возможность перелома всех ребер — еще один фактор, который делает боковые удары особенно опасными. Ребра легче переломить именно подобным образом. Грудная клетка устроена таким образом, чтобы сжиматься во фронтальном направлении — от грудины к позвоночнику, и именно такое движение происходит, когда мы дышим. Опять же, она сокращается в определенных пределах. Сдавите грудную клетку слишком сильно, и, выражаясь словами Доналда Хьюелка, «вы разделите сердце на две половины, как грушу». Но грудная клетка совсем не приспособлена для того, чтобы препятствовать боковому давлению. Сильный удар сбоку — и ребра начинают трескаться.

Мэтт все еще занят установкой оборудования, а Дебора своими датчиками. Обычно датчики ускорения ввинчивают на необходимые позиции, но если ввинтить их в кость, она треснет и будет легче разламываться при ударе. Поэтому Дебора прочно прикручивает их с помощью проволоки, а затем подкладывает под нее тонкие деревянные клинья, чтобы закрепить еще надежнее. Когда работает, она кладет кусачки для резки проволоки в руку трупа, как будто это рука хирургической сестры. Это еще одна возможность для него оказаться полезным.

Включено радио, мы трое разговариваем между собой, так что создается ощущение домашнего вечера. Я ловлю себя на мысли, что хорошо, что у UM006 есть компания. Наверное, очень одиноко быть просто телом. Здесь, в лаборатории, он часть чего-то, часть группы, центр всеобщего внимания. Конечно, это глупые мысли, поскольку UM006 — всего лишь масса тканей и костей, которая ощущает одиночество не больше, чем прикосновение пальцев Деборы, ощупывающей его тело вокруг лопатки. Но в этот момент я так чувствую.

Сейчас уже девять часов. От UM006 начинает не сильно, но отчетливо исходить запах мясного магазина в жаркий день. «Как долго, — спрашиваю я, — он может находиться при комнатной температуре, пока не начнет… — Дебора ждет, что я закончу свой вопрос. — …изменяться». Она отвечает, что, возможно, полдня. Она выглядит несколько озабоченной. Узлы недостаточно прочные, и суперклей уже не клеит. Кажется, ночь будет долгой.

Джон Каваног звонит сверху, чтобы сообщить, что нам привезли пиццу. Мы трое — Дебора, Мэтт и я — оставляем мертвого мужчину одного. Это выглядит не слишком вежливо.

Поднимаясь по лестнице, я спрашиваю Дебору, почему она выбрала именно такой способ зарабатывать себе на жизнь. «О, я всегда хотела проводить исследования на трупах», — отвечает она с таким видом, с каким люди говорят, что всю жизнь мечтали стать археологами или жить у моря.

«Джон так психовал! Никто не хотел работать с трупами». В своем офисе она достает из ящика стола флакон духов «Хэппи». «Так я пахну чем-то еще», — объясняет она. Дебора пообещала мне дать прочесть несколько статей, и, пока она их разыскивает, я смотрю на стопку фотографий на ее столе. И вдруг, очень быстро, я перестаю смотреть. На фотографиях крупным планом запечатлены результаты вскрытия плеча предыдущего трупа: мясного цвета рассеченная кожа. Мэтт смотрит на фотографии: «Разве это не снимки из отпуска, а, Деб?»

В половине двенадцатого остается только усадить UM006 в положение водителя автомобиля. Он оседает и склоняется набок, вроде парня в соседнем с вами кресле в самолете, который заснул и наклонился к вашему плечу.

Джон Каваног берет труп за лодыжки и толкает назад, пытаясь ровно усадить в кресле. Но, когда он делает шаг назад, труп опять сползает. Джон подталкивает его вновь. В этот раз он удерживает его, пока Мэтт обвязывает колени UM006 и всю окружность сиденья клейкой лентой.

«Положение головы неправильное, — говорит Джон. — Голова должна быть направлена ровно вперед». Опять клейкая лента. По радио исполняют романс «Вот что мне нравится в тебе».

«Он опять осел».

«Попробуем лебедку?» Дебора продевает под руки трупа ремень и нажимает кнопку, которая запускает лебедку, подвешенную к потолку. Труп вздрагивает и медленно повисает на ней, как комики из Borscht Belt [28]. Он слегка приподнимается на сиденье, а затем медленно опускается назад, принимая нужное положение. «Хорошо. Отлично», — говорит Джон.

Все отходят назад. Чувство юмора у UM006 сейчас, как у клоуна на арене. Он ждет удара, потом второго удара, потом упадет. Приходится смеяться из-за абсурдности сцены и накопившейся усталости. Дебора закладывает за спину трупа несколько кусков пенопласта, что кажется частью трюка.

Мэтт в последний раз проверяет готовность оборудования. Радио — я не сочиняю — исполняет «Попади в меня самым метким выстрелом». Проходит еще пять минут. Мэтт запускает поршень. Раздается громкий звук, хотя сам удар происходит беззвучно. UM006 падает. Не как злодей в голливудском фильме, а скорее, как перекошенный мешок с бельем. Он падает на пенопластовую прокладку, которая была предусмотрена для этой цели. Джон и Дебора подходят, чтобы его осмотреть. Вот так. Никакого визга тормозов и скрежета металла, и поэтому кажется, что удар не может причинить вреда или беспокойства. Контролируемый и запланированный удар уже не трагедия, теперь это наука в чистом виде.

Родственники UM006 ничего не знают о том, что происходит с ним сегодня вечером. Они знают только, что он завещал свое тело для образовательных или исследовательских целей. Родственникам не сообщают по нескольким причинам. В тот момент, когда сам человек или его семья решают передать тело для научных исследований, никто не знает, как это тело будет использовано и даже в каком университете. Тело отправляют в морг того университета, которому оно было завещано, но может быть перевезено с одного медицинского факультета на другой, как в случае UM006.

Семья может узнать о судьбе тела близкого человека от самих исследователей после того, как оформляются документы о поступлении тела (или частей тела), но до начала экспериментов. Теперь, после проведения слушаний в Палате представителей, такая практика существует.

Исследователи, занимающиеся безопасностью движения и получившие финансовую поддержку от NHTSA, но не указавшие четко, что в их исследованиях могут использоваться пожертвованные тела, обязаны до проведения экспериментов войти в контакт с семьей покойного. По словам руководителя Биомеханического исследовательского центра NHTSA Рольфа Эппингера, семьи редко высказывают протест.

Я беседовала с Майком Уолшем, который работал с одним из основных подрядчиков NHTSA — с корпорацией Calspain. Уолш лично приглашал членов семьей покойных для встречи, как только тела прибывали в лабораторию, то есть через день или два после смерти, поскольку не подвергшиеся бальзамированию тела сохраняются недолго. Уолш был руководителем проекта и, кажется, мог бы поручать такую не очень приятную работу кому-то еще. Но он предпочитал встречаться с родственниками покойных лично. Он подробно сообщал им, как и зачем будет использоваться тело близкого им человека. «Им объясняли суть всей программы. В некоторых случаях это было изучение последствий удара в модельной системе, в других — последствий аварий с участием пешехода [29], в третьих — изучение последствий аварий в полноразмерных автомобилях для краш-тестов». Безусловно, у Уолша был талант. Из сорока двух семей, с которыми он беседовал, только две воспротивились использованию тел, причем не из-за специфического характера исследований, а потому что ранее они предполагали, что тело будет отдано для пересадки органов.

Я спросила Уолша о том, выражали ли родственники желание ознакомиться с результатами исследований после их публикации. Он ответил, что нет. «У нас создалось впечатление, что мы сообщали людям даже больше информации, чем они хотели получить».

Чтобы избежать возможной негативной реакции семей усопших и общественности, исследователи и преподаватели анатомии в Великобритании используют отдельные части тел или патологоанатомических образцов (то есть забальзамированных фрагментов тел) вместо целых трупов. Тут приходится учитывать влияние английских анти-вивисекционистов (они же защитники прав животных), которые так же активны, как американские, однако выступают по значительно более широкому кругу вопросов, часто, на мой взгляд, довольно бессмысленных. Приведу пример: в 1916 г. группа защитников прав животных подала петицию против действия Британской ассоциации предпринимателей в защиту лошадей, запряженных в катафалки, с требованием запретить украшать головы лошадей перьями.

Британские исследователи знают то, что мясники знали всегда: если вы хотите, чтобы людей не беспокоила судьба мертвых тел, нужно использовать их по частям. Коровья туша производит неприятное впечатление, а грудинка вполне подходит для ужина. У человеческой ноги нет лица, глаз или рук, которые когда-то держали ребенка или давали пощечину любовнику. Ногу трудно ассоциировать с живым человеком, которому она принадлежала. Анонимность частей тел облегчает обезличение, необходимое при работе с трупами: перед вами уже не личность, перед вами человеческая ткань. Она не может переживать, и никто не переживает за нее. Вы можете производить с ней такие манипуляции, которые было бы мучительно производить в отношении чувствующего существа.

Но давайте смотреть на вещи рационально. Почему для кого-то нормально сначала отрезать деду ногу, а потом упаковать ее для отправки в лабораторию, где ее подвесят на крюке и будут бить по ней модельным бампером, но не нормально использовать тело целиком? Разве отрезание ноги делает последующую процедуру менее неприятной или более уважительной? В 1901 г. французский хирург Рене Ле Форт посвятил много времени изучению состояния костей лица после нанесения ударов тупыми предметами. Иногда он использовал головы трупов: «После декапитации голову с силой стукнули о закругленный край мраморного стола», — сказано в описании эксперимента в книге «Эксперименты по челюстно-лицевой хирургии Ле Форта» (The Maxillo-Facial Works of Rene he Fort). А иногда голова оставалась на теле: «Тело целиком лежало в положении на спине, при этом голова свешивалась со стола. По верхней правой челюсти наносили сильный удар деревянной дубинкой…» Неужели человек, осуждающий второй способ проведения исследований, на рациональном уровне предпочитает первый? Какова разница с этической или с эстетической точки зрения?

Кроме того, для биомеханической адекватности эксперимента часто предпочтительно, чтобы тело оставалось целым. Отдельное плечо, установленное на стенде и подвергающееся ударам импактора, ведет себя не так и получает не такие увечья, как плечо, присоединенное к торсу. Когда плечи начнут самостоятельно получать водительские права, возможно, станет оправдано их изучение как самостоятельных объектов. Даже такое, казалось бы, простое научное исследование, как ответ на вопрос, сколько может выдержать человеческий желудок, прежде чем он разорвется, может быть проведено по-разному. В 1891 г. любопытный немецкий врач по фамилии Кей-Аберг предпринял попытку воспроизвести опыты своего французского коллеги, выполненные шестью годами ранее, в которых изолированные человеческие желудки наполняли содержимым до тех пор, пока они не лопались. Однако Кей-Аберг изменил условия эксперимента, оставив желудки внутри их обладателей. Возможно, он почувствовал, что тогда эксперимент будет в большей степени отражать реальную ситуацию дружеского ужина, поскольку случаи присутствия на ужине желудка без хозяина редки. Более того, экспериментатор придал телам сидячее положение. Однако в данной конкретной ситуации стремление ученого соблюсти биомеханическую корректность ничего не изменило. В обоих случаях, как сообщается в журнале The American Journal of Surgery за 1979 г., желудок разрывался при объеме содержимого 4000 см³ [30].

Конечно, во многих случаях исследователям не нужно целое тело, а нужен лишь фрагмент. Хирурги-ортопеды, разрабатывающие новый метод или ищущие новый материал для связок, используют не целые трупы, а только конечности. То же относится и к исследователям в области техники безопасности. Вам не нужен целый труп, чтобы определить, скажем, что произошло с пальцем, если вы придавили его, включив стеклоподъемник в автомобиле. Вам нужны только пальцы. Вам не нужно целое тело, чтобы определить, действительно ли более мягкие бейсбольные мячи менее опасны для глаз игроков [31]. Вам нужны только глаза, вмонтированные в прозрачные пластиковые гнезда, чтобы высокоскоростная видеокамера смогла задокументировать, что же именно происходит с глазами, когда в них попадает мяч.

Вот вам и ответ: никто на самом деле не хочет работать с целым трупом. Если только в этом нет реальной необходимости, исследователи не работают с целыми телами.

Вместо того чтобы использовать целые тела в качестве моделей пловцов для тестирования защитных решеток вокруг пропеллеров лодочных моторов, руководитель лаборатории спортивной биомеханики в Институте предотвращения травм и повреждений при Университете Теннесси Тайлер Кресс трудился над созданием искусственных тазобедренных суставов, присоединял их к ногам трупа хирургическим цементом, а затем всю полученную гибридную конструкцию — к туловищу манекена для краш-теста.

Кресс сказал мне, что создать подобную конструкцию заставила его не боязнь негативной реакции общественности, а практическая сторона дела. «С ногой, — сказал он мне, — работать несравнимо проще». Отдельными частями легче манипулировать. Они занимают меньше места в холодильнике. Кресс работал практически со всеми частями человеческого тела: с головами, позвоночниками, голенями, руками, пальцами. «Но в основном с ногами», — говорит он. Прошлое лето он провел, наблюдая за биомеханическими характеристиками вывихнутых и сломанных лодыжек. Этим летом он и его коллеги налаживают инструментальный тест для изучения повреждений при вертикальных падениях, которые случаются у любителей горного велосипедного спорта и сноубордистов. «Думаю, трудно будет найти человека, который сломал бы больше ног, чем мы».

По электронной почте я отправила Крессу вопрос о том, не приходилось ли ему установить защитный корсет в промежность трупа и бить по нему бейсбольным мечом, хоккейной шайбой или чем-нибудь еще. Кресс ответил, что нет и что он лично не знает никого, занимающегося спортивными травмами, кто бы это делал. «Вы, возможно, думаете, что удары в пах должны исследоваться в первую очередь, — писал он. — Но мне кажется, никто в лаборатории не захочет этим заниматься».

Это не означает, что ученые никогда этим вопросом не интересовались. В библиотеке местного медицинского факультета я с помощью программы Pub Med занялась поиском журнальных статей, в которых одновременно встречались бы слова «труп» и «пенис». Задвинув как можно дальше в глубь кабинки монитор компьютера, чтобы находящиеся с двух сторон от меня люди не могли взглянуть на экран и предупредить библиотекаря, я нашла двадцать пять ссылок, большинство из которых относились к анатомическим исследованиям. Урологи из Сиэтла изучали расположение спинных нервов в теле пениса (пенисы от двадцати восьми трупов) [32]. Французские патологоанатомы вводили в сосуды пениса окрашенный жидкий латекс, чтобы исследовать поток крови (пенисы двадцати трупов). Бельгийцы изучали поведение седалищно-пещеристой мышцы при эрекции (пенисы тридцати трупов). На протяжении последних двадцати лет люди в белых халатах и скрипучих ботинках во всем мире спокойно и методично отрезают пенисы трупам. Тайлер Кресс просто слабак по сравнению с этими людьми.

Я решила взглянуть на «женскую сторону» проблемы и с помощью Pub Med попыталась найти статьи, в которых одновременно встречаются слова «клитор» и «труп», но обнаружила всего одну ссылку. Австралийский уролог Хелен О’Коннелл, автор книги «Анатомическое взаимоотношение между уретрой и клитором» (Anatomical Relationship Between Urethra and Clitoris; промежность десяти трупов), пишет о вопиющем неравенстве, поскольку в современной медицинской литературе «описание анатомических особенностей женской промежности сокращено до короткого приложения, следующего за полным описанием анатомии мужчины». Я представляю себе О’Коннелл как некую Глорию Стейнем [33] в науке — быстро движущуюся и готовую на все феминистку в лабораторном халате. Она также была первым исследователем, работавшим с трупами детей, с которым я столкнулась в своих бессистемных поисках. (Она делала это, поскольку сравнительные исследования мужской эректильной ткани по необъясненным причинам должны были выполняться на маленьких детях.) В ее статье говорится, что она получила разрешение на работу от Викторианского института судебной патологии и Коллегии по медицинским исследованиям в Королевском госпитале в Мельбурне.

5. За пределами черного ящика

О том, что тела пассажиров могут рассказать о крушении самолета

Деннис Шанаган работает в просторном помещении на втором этаже дома, в котором он живет со своей женой Морин, в десяти минутах езды от делового района Карлсбада в Калифорнии. У него тихий и освещенный солнцем офис, по виду которого никак нельзя догадаться о том, какую ужасную работу здесь выполняют. Шанаган — эксперт по телесным повреждениям. Значительную часть времени он посвящает изучению ран и переломов у живых людей. Его приглашают для консультаций компании, производящие автомобили, клиенты которых подают в суд на основании сомнительных доводов («порвался ремень безопасности», «за рулем был не я» и т. д.), что можно проверить по характеру их повреждений. Но параллельно с этим он имеет дело с мертвыми телами. В частности, он принимал участие в расследовании обстоятельств катастрофы рейса 800 авиакомпании Trans World Airlines.

Самолет, вылетевший из международного аэропорта имени Джона Кеннеди 17 июля 1996 г. в Париж, взорвался в воздухе над Атлантическим океаном в районе города Ист Морич, штат Нью-Йорк. Свидетельства очевидцев были противоречивыми. Некоторые утверждали, что видели, как в самолет попала ракета. В обломках были обнаружены следы взрывчатого вещества, но следов снаряда не нашли. (Позднее выяснилось, что взрывчатые вещества были заложены в самолет задолго до крушения — в рамках программы обучения собак-нюхачей.) Распространялись версии о причастности к взрыву государственных служб. Расследование затягивалось в связи с отсутствием ответа на основной вопрос: что (или кто) сбросило самолет с неба на землю?

Вскоре после крушения Шанаган вылетел в Нью-Йорк, чтобы осмотреть тела погибших и сделать возможные выводы. Прошлой весной я отправилась в Карлсбад, чтобы с ним встретиться. Я хотела узнать, как человек выполняет подобного рода работу — в научном плане и в плане эмоциональном.

У меня были и другие вопросы. Шанаган знает всю подноготную кошмара. Он в беспощадных медицинских деталях может рассказать, что происходит с людьми при различных катастрофах. Ему известно, как они обычно умирают, знают ли они о том, что происходит, и каким образом (при крушении на небольшой высоте) они могли бы повысить свои шансы на спасение. Я сказала, что отниму у него час времени, но пробыла у него пять часов.

Разбившийся самолет обычно может рассказать свою историю. Иногда эту историю можно услышать буквально-в результате расшифровки записей голосов в кабине экипажа, иногда можно сделать выводы в результате осмотра обломанных и обожженных фрагментов упавшего самолета. Но когда самолет рушится в океан, его история может оказаться неполной и нескладной. Если в месте падения особенно глубоко или течение слишком сильное и хаотичное, черный ящик вообще могут не найти, а поднятых на поверхность фрагментов может оказаться недостаточно для однозначного выяснения произошедшего в самолете за несколько минут до катастрофы. В таких ситуациях специалисты обращаются к тому, что в учебниках по авиационной патологической анатомии называют «человеческими обломками», то есть к телам пассажиров. В отличие от крыльев или фрагментов фюзеляжа, тела всплывают на поверхность воды. Изучение полученных людьми ранений (каков их тип, тяжесть, какая сторона туловища поражена) позволяет эксперту сложить воедино фрагменты ужасной картины происшедшего.

Шанаган ждет меня в аэропорту. На нем ботинки Dockers, рубашка с короткими рукавами и очки в оправе, как у летчика. Волосы аккуратно причесаны на пробор. Они похожи на парик, но они настоящие. Он вежливый, сдержанный и очень приятный, напоминает мне моего знакомого аптекаря Майка.

Он совсем не похож на портрет, который я составила у себя в голове. Я представляла себе неприветливого, бесчувственного, возможно, многословного человека. Я планировала провести интервью в поле, на месте крушения какого-то самолета. Я представляла себе нас двоих в морге, временно сооруженном в танцевальном зале маленького городка или в спортивном зале какого-то университета: он в испачканном лабораторном халате, я со своим блокнотом. Но это было до того, как я поняла, что Шанаган лично не занимается вскрытием тел. Это делает группа медицинских экспертов из морга, расположенного вблизи места катастрофы. Иногда он все-таки выезжает на место и исследует тела с той или иной целью, но все же в основном он работает с готовыми результатами вскрытия, соотнося их со схемой посадки пассажиров, чтобы идентифицировать расположение источника повреждения. Он сообщает мне, что чтобы увидеть его за работой на месте аварии, вероятно, нужно подождать несколько лет, поскольку причины большинства катастроф достаточно очевидны и для их уточнения не требуется изучать тела погибших.

Когда я говорю ему о своем разочаровании (поскольку не имею возможности вести репортаж с места катастрофы), Шанаган выдает мне книгу под названием «Аэрокосмическая патология» (Aerospace Pathology), в которой, как он меня заверяет, есть фотографии таких вещей, которые я могла бы увидеть на месте падения самолета. Я открываю книгу в разделе «Расположение тел». На схеме, отражающей местонахождение фрагментов самолета, рассеяны маленькие черные точки. От этих точек проведены линии к вынесенным за пределы схемы описаниям: «коричневые кожаные туфли», «второй пилот», «фрагмент позвоночника», «стюардесса». Постепенно я добираюсь до главы, в которой описывается работа Шанагана («Характер повреждений людей в авиакатастрофах»). Подписи к фотографиям напоминают исследователям, например, о том, что «сильный нагрев может привести к образованию внутри черепной коробки пара, приводящего к разрыву черепа, что можно спутать с повреждением от удара». Мне становится ясно, что черные точки с подписями дают мне вполне достаточное представление о последствиях катастрофы, как если бы я побывала на месте падения самолета.

В случае крушения самолета TWA 800 Шанаган подозревал, что причиной катастрофы послужил взрыв бомбы. Он проанализировал характер поражения тел, чтобы доказать, что в самолете произошел взрыв. Если бы он нашел следы взрывчатки, то попытался бы установить, в каком месте в самолете была заложена бомба. Он достает из ящика стола толстую папку и вытаскивает из нее отчет своей группы. Здесь — хаос и запекшаяся кровь, результат самой крупной авиакатастрофы пассажирского самолета в цифрах, схемах, и диаграммах. Кошмар трансформирован во что-то такое, что можно обсуждать за чашкой кофе на утреннем собрании Национального комитета по безопасности на транспорте. «4:19. У всплывших жертв преобладание правосторонних повреждений над левосторонними». «4:28. Переломы бедер и горизонтальное повреждение основы сидений». Я спрашиваю Шанагана, помогает ли деловой и отстраненный взгляд на трагедию подавить естественное, как мне кажется, эмоциональное переживание. Он смотрит вниз, на свои руки со сплетенными пальцами, которые покоятся на папке с делом о крушении рейса 800.

«Морин может вам сказать, что я плохо справлялся с собой в те дни. Эмоционально это было чрезвычайно тяжело, особенно в связи с большим количеством молодежи на том самолете. Французский клуб одного из университетов летел в Париж. Молодые пары. Нам всем было очень тяжело». Шанаган добавляет, что это нетипичное состояние экспертов на месте гибели самолета. «Вообще, люди не хотят погружаться в трагедию слишком глубоко, так что шутки и свободное общение — довольно обычная манера поведения. Но не в этом случае».

Для Шанагана самым неприятным в этом деле оказалось то, что большинство тел были практически целыми. «Интактность тел беспокоит меня больше, чем ее отсутствие», — заявляет он. Такие вещи, на которые большинству из нас трудно смотреть, — отрезанные руки, ноги, куски тела — для Шанагана достаточно привычное зрелище. «В таком случае — это просто ткань. Вы можете заставить свои мысли течь по необходимому руслу и выполнять свою работу». Это кровь, но она не вызывает печали. Можно привыкнуть работать с кровью. А с разбитыми жизнями — нет. Шанаган работает так же, как любой патологоанатом. «Концентрируешься на отдельных частях, не на человеке как личности. При вскрытии описываешь глаза, потом рот. Ты не стоишь рядом с ним и не думаешь, что этот человек — отец четверых детей. Только таким образом можно подавить свои эмоции».

Забавно, но именно интактность тел может служить ключом к разгадке того, был взрыв или нет. Мы находимся на шестнадцатой странице отчета. Пункт 4.7: «Фрагментация тел». «Люди, находящиеся вблизи эпицентра взрыва, разрываются на части», — тихо сообщает мне Деннис. Этот человек обладает удивительной способностью говорить о таких вещах так, что это не выглядит ни излишне покровительственно, ни излишне красочно. Если бы в самолете находилась бомба, Шанаган должен был бы обнаружить кластер «сильно фрагментированных тел», соответствующий пассажирам, находившимся в очаге взрыва. Но большинство тел было цело, что легко увидеть из отчета, если знать используемый экспертами цветовой код. Чтобы облегчить работу таких людей, как Шанаган, которые должны анализировать большое количество информации, медицинские эксперты применяют такой код. В частности, тела пассажиров рейса 800 были обозначены зеленым (интактное тело), желтым (разбита голова или отсутствует одна конечность), синим (отсутствуют две конечности, голова разбита или цела) или красным (нет трех или более конечностей или полная фрагментация тела).

Еще один способ, с помощью которого можно подтвердить наличие взрыва, состоит в изучении количества и траектории движения «инородных тел», вонзившихся в тела жертв. Это рутинный анализ, который выполняется с помощью рентгеновского аппарата в рамках расследования причин любой авиакатастрофы. При взрыве фрагменты самой бомбы, а также находящихся поблизости объектов разлетаются в стороны, поражая сидящих вокруг людей. Характер распространения этих инородных тел может пролить свет на вопрос, была ли бомба, и если да, то где. Если взрыв произошел, например, в туалете в правой стороне самолета, сидевшие лицом к туалету люди получили бы ранения передней стороны туловища. Пассажиры у прохода с противоположной стороны были бы ранены в правый бок. Однако ранений подобного рода Шанаган не обнаружил.

На некоторых телах имелись следы химических ожогов. Это послужило основой для возникновения версии о том, что причиной катастрофы стало столкновение с ракетой. Это правда, что химические ожоги при авиакатастрофах обычно вызваны контактом с очень едким топливом, однако Шанаган подозревал, что ожоги были получены людьми после того, как самолет ударился о воду. Разлитое на поверхности воды топливо разъедает спины плавающих на поверхности тел, но не лица. Чтобы окончательно утвердиться в правильности своей версии, Шанаган проверил, что химические ожоги были только у всплывших на поверхность тел и только на спине. Если бы взрыв произошел в самолете, брызнувшее топливо обожгло бы людям лица и бока, но не спины, которые были защищены спинками кресел. Итак, никаких доказательств столкновения с ракетой.

Шанаган также обратил внимание на термические ожоги, вызванные пламенем. К отчету прилагалась схема. Исследуя характер расположения ожогов на теле (в большинстве случаев обожжена была передняя часть туловища), он смог проследить перемещение огня по самолету. Затем он выяснил, насколько сильно обгорели кресла этих пассажиров — оказалось, значительно сильнее самих пассажиров, и это означало, что людей вытолкнуло с их мест и выбросило из самолета буквально через секунды после того, как возник пожар. Начала складываться версия о том, что взорвался топливный бак в крыле. Взрыв произошел достаточно далеко от пассажиров (и поэтому тела остались целыми), но он был достаточно сильным, чтобы нарушить целостность самолета до такой степени, что он развалился, и людей вытолкнуло за борт.

Я спросила, почему пассажиров вынесло из самолета, ведь они были пристегнуты. Шанаган ответил, что при нарушении целостности самолета начинают действовать огромные силы. В отличие от разрыва снаряда, тело обычно остается целым, но мощная волна способна вырвать человека из кресла. «Такие самолеты летят со скоростью свыше пятисот километров в час, — продолжает Шанаган. — Когда появляется трещина, аэродинамические свойства самолета изменяются. Моторы по-прежнему толкают его вперед, но он теряет устойчивость. Он начинает вращаться с чудовищной силой. Трещина увеличивается, и за пять или шесть секунд самолет разваливается на части. По моей теории, самолет развалился достаточно быстро, спинки сидений отвалились, и люди выскользнули из фиксирующих их ремней.

Характер травм у пассажиров рейса 800 подтвердил его теорию: у большинства людей имела место массивная внутренняя травма, которая обычно наблюдается, говоря словами Шанагана, при «экстремально сильном ударе о воду». Падающий с высоты человек ударяется о поверхность воды и почти сразу останавливается, но его внутренние органы продолжают двигаться на какую-то долю секунды дольше, пока не ударяются о стенку соответствующей полости тела, которая в этот момент начала возвратное движение. Часто при падениях происходит разрыв аорты, поскольку одна ее часть фиксирована в организме (и прекращает движение вместе с телом), а другая часть, расположенная ближе к сердцу, свободна и прекращает движение чуть позже. Две части аорты движутся в противоположных направлениях, и возникающие при этом силы сдвига приводят к ее разрыву. У 73% пассажиров рейса 800 были выявлены серьезные повреждения аорты.

Кроме того, при ударе о воду тела, падающего с большой высоты, часто происходит перелом ребер. Этот факт был задокументирован бывшими сотрудниками Института гражданской аэромедицины Ричардом Снайдером и Клайдом Сноу. В 1968 г. Снайдер изучал результаты вскрытия 169 самоубийц, сбросившихся с моста Золотые Ворота в Сан-Франциско. У 85% были сломаны ребра, у 15% — позвоночник, и лишь у трети — конечности. Сам по себе перелом ребер неопасен, но при очень сильном ударе ребра могут проткнуть то, что находится под ними: сердце, легкое, аорту. В 76% случаев, исследованных Снайдером и Сноу, ребра проткнули легкое. Статистика в случае авиакатастрофы рейса 800 была очень похожей: у большинства погибших наблюдались те или иные повреждения, связанные с сильным ударом о поверхность воды. У всех были отмечены повреждения, сопровождающие тупой удар грудью, у 99% были сломаны ребра, у 88% — порваны легкие, а у 73% произошел разрыв аорты.

Если большинство пассажиров погибло в результате сильного удара о поверхность воды, это значит, что они были живы и понимали, что с ними происходит в течение трехминутного падения с высоты? Живы, возможно. «Если под жизнью вы понимаете биение сердца и дыхание, — говорит Шанаган. — Да, таких, должно быть, было много». Понимали ли они? Деннис считает, что вряд ли. «Я думаю, что это маловероятно. Сиденья и пассажиры разлетаются в разные стороны. Думаю, люди полностью потеряли ориентацию». Шанаган опрашивал сотни человек, выживших в авто- и авиакатастрофах, о том, что они видели и чувствовали во время аварии. «Я пришел к заключению, что эти люди не понимали до конца, что серьезно травмированы. Я находил их достаточно отстраненными. Они знали, что вокруг происходят какие-то события, но давали какой-то немыслимый ответ: „Я знал, что вокруг что-то происходит, но я не знал, что именно. Я не чувствовал, что это касается меня, но, с другой стороны, я понимал, что был частью событий“».

Зная, сколько пассажиров рейса 800 выпали из самолета при аварии, я поинтересовалась, был ли хотя бы у кого-нибудь из них пусть даже небольшой шанс выжить. Если войти в воду, как спортсмен-ныряльщик, можно ли выжить после падения с самолета с большой высоты? По крайней мере, однажды это произошло. В 1963 г. Ричард Снайдер изучал случаи, когда люди выживали, упав с огромной высоты. В работе «Выживаемость людей при свободном падении» он приводит случай, когда один человек выпал из самолета на высоте 10 км и выжил, хотя прожил всего полдня. Причем бедняге не повезло — он попал не в воду, а на землю (впрочем, при падении с такой высоты разница уже невелика). Снайдер обнаружил, что скорость движения человека при ударе о землю не предсказывает однозначно тяжесть увечий. Он беседовал со сбежавшими любовниками, которые получили более серьезные увечья, упав с лестницы, чем тридцатишестилетний самоубийца, бросившийся на бетонное покрытие с высоты двадцать с лишним метров. Этот человек встал и пошел, и ему не нужно было ничего, кроме пластыря и визита к психотерапевту.

Вообще говоря, люди, падающие с самолетов, обычно больше не летают. В соответствии со статьей Снайдера, максимальная скорость, при которой человек имеет ощутимый шанс выжить при погружении в воду ногами вперед (это самая безопасная позиция), составляет около 100 км/ч. Учитывая, что конечная скорость падающего тела равна 180 км/ч и что подобная скорость достигается уже при падении с высоты 150 метров, мало кто сможет упасть с высоты 8000 метров из взорвавшегося самолета, выжить и потом дать интервью Деннису Шанагану.

Был ли Шанаган прав относительно того, что произошло с рейсом 800? Да. Постепенно нашли все основные детали самолета, и его гипотеза подтвердилась. Окончательный вывод был таким: искры от испорченной электропроводки воспламенили пары топлива, что повлекло за собой взрыв одного из баков с горючим.

Невеселая наука о человеческих увечьях появилась в 1954 г., когда британские самолеты «Комета» по непонятной причине начали падать в воду. Первый самолет исчез в январе в районе острова Эльба, второй — вблизи Неаполя три месяца спустя. В обоих случаях из-за достаточно большой глубины погружения обломков многих частей фюзеляжа извлечь не удалось, поэтому экспертам пришлось заняться изучением «медицинских доказательств», то есть обследовать обнаруженные на поверхности воды тела двадцати одного пассажира.

Исследования проводились в Институте авиационной медицины Британского королевского воздушного флота в Фарнборо под руководством капитана В. К. Стюарта и сэра Гарольда Е. Уиттингхэма — директора медицинской службы национальной Британской авиакомпании. Поскольку сэр Гарольд имел больше всевозможных званий (по крайней мере пять, не считая дворянского звания, были обозначены в опубликованной по результатам исследования статье), я решила, что именно он руководил работами.

Сэр Гарольд и его группа сразу обратили внимание на особенность повреждения тел. Все тела имели достаточно мало внешних увечий и при этом очень серьезные повреждения внутренних органов, в особенности легких. Было известно, что такие повреждения легких, какие были обнаружены у пассажиров «Кометы», могут быть вызваны тремя причинами: взрывом бомбы, резкой декомпрессией (которая происходит в том случае, когда нарушается герметизация кабины самолета), а также падением с очень большой высоты. В такой катастрофе, как эта, могли сыграть роль все три фактора. До этого момента мертвые не сильно помогли разгадать загадку крушения самолета.

Первая версия, которую стали рассматривать, была связана с взрывом бомбы. Но ни одно тело не обгорело, ни в одном не нашли фрагментов предметов, которые могли бы разлететься в стороны при взрыве, и ни одно тело, как обратил бы внимание Деннис Шанаган, не оказалось разорвано на куски. Так что идея о безумном и исполненном ненависти бывшем сотруднике авиакомпании, знакомом с действием взрывчатки, была быстро отброшена.

Затем группа исследователей рассмотрела версию внезапной разгерметизации салона. Могло ли это привести к такому серьезному повреждению лёгких? Чтобы ответить на этот вопрос, эксперты использовали морских свинок и проверили их реакцию на быстрое изменение атмосферного давления — от давления на уровне моря до давления на высоте 10 000 м. По словам сэра Гарольда, «морские свинки были несколько удивлены происходящим, но не выказали признаков дыхательной недостаточности». Другие экспериментальные данные, полученные как на животных, так и на человеке, аналогичным образом демонстрировали лишь небольшое негативное влияние изменения давления, которое ни в какой мере не отражало состояние легких пассажиров «Кометы».

В результате в качестве причины смерти пассажиров самолета могла рассматриваться только последняя версия — «экстремально сильный удар о воду», а в качестве причины катастрофы — развал корпуса на большой высоте, возможно, из-за какого-то структурного дефекта. Поскольку Ричард Снайдер написал книгу «Смертельные повреждения в результате экстремально сильного удара о воду» (Fatal Injuries Resulting from Extreme Water Impact) только через 14 лет после тех событий, группе исследователей в Фарнборо вновь пришлось обратиться за помощью к морским свинкам. Сэр Гарольд хотел установить точно, что происходит с легкими при ударе тела о воду на предельной скорости. Когда я в первый раз встретила в тексте упоминание о животных, я представила себе сэра Гарольда, направляющегося к Дуврским скалам с клеткой с грызунами и бросающего невинных зверушек в воду, где его товарищи ожидали в шлюпке с расставленными сетями. Однако сэр Гарольд сделал более осмысленную вещь: он и его помощники создали «вертикальную катапульту», позволяющую достичь необходимой скорости на гораздо более короткой дистанции. «Морских свинок, — писал он, — прикрепляли клейкой лентой к нижней поверхности носителя, так что, когда он останавливался в нижней позиции своей траектории, животные вылетали животом вперед с высоты около 8о см и падали в воду». Я хорошо себе представляю, каким мальчиком сэр Гарольд был в детстве.

Короче говоря, легкие катапультированных морских свинок очень напоминали легкие пассажиров «Кометы». Исследователи пришли к выводу, что самолеты распадались на части на большой высоте, в результате чего большинство пассажиров выпадали из них и падали в море. Чтобы понять, в каком месте треснул фюзеляж, исследователи обратили внимание на то, одеты или раздеты были пассажиры, поднятые с поверхности воды. По теории сэра Гарольда человек, ударяющийся о воду при падении с высоты в несколько километров, должен был потерять свою одежду, но человек, падающий в воду с той же высоты внутри большого фрагмента фюзеляжа, должен был остаться одетым. Поэтому исследователи попытались установить линию развала самолета по границе, проходящей между голыми и одетыми пассажирами. В случаях с обоими самолетами люди, чьи места находились в хвостовой части самолета, должны были быть найдены одетыми, а пассажиры, располагавшиеся ближе к кабине пилотов, нашлись бы голыми или потерявшими большую часть одежды.

Для доказательства этой теории сэру Гарольду не хватало одного: не существовало данных о том, что при падении в воду с большой высоты человек теряет одежду. Сэр Гарольд вновь предпринял пионерское исследование. Хотя я с удовольствием рассказала бы вам о том, как морские свинки, одетые в шерстяные костюмчики и платьица по моде 1950-х гг., принимали участие в следующем цикле испытаний в Фарнборо, к сожалению, в этой части исследований морские свинки не использовались. С самолета Королевского авиационного центра были сброшены в море несколько полностью одетых манекенов [34]. Как сэр Гарольд и ожидал, при ударе о воду они потеряли одежду, и этот факт был подтвержден следователем Гари Эриксоном, который производил вскрытие самоубийц, бросавшихся в воду с моста Золотые Ворота. Как он сообщил мне, даже при падении с высоты всего 75 м «обычно отлетает обувь, штаны разрываются по ластовице, отрываются задние карманы».

В конечном итоге значительная часть фрагментов «Комет» была поднята на поверхность, и теория сэра Гарольда подтвердилась. Развал фюзеляжа в обоих случаях действительно произошел в воздухе. Снимем шляпы перед сэром Гарольдом и морскими свинками из Фарнборо.

Деннис и я обедаем в итальянском ресторане на берегу. Мы единственные посетители и поэтому можем спокойно беседовать за столом. Когда официант подходит, чтобы подлить нам воды, я замолкаю, как будто мы говорим о чем-то секретном или очень личном. Шанагану, кажется, все равно. Официант бесконечно долго перчит мой салат, а Деннис в это время говорит о том, что «…для извлечения мелких останков использовали специализированный траулер».

Я спрашиваю Денниса, как он может, зная то, что он знает, и видя то, что он видит, все еще летать на самолетах. Он отвечает, что далеко не все аварии случаются на высоте 10 000 м. Большинство аварий происходит при взлете, при посадке или вблизи поверхности земли, и при этом, по его мнению, потенциальная вероятность выжить составляет от 80 до 85%.

Для меня ключевым словом здесь является слово «потенциальная». Это означает, что, если все происходит по плану эвакуации, утвержденному Федеральным авиационным агентством (FAA), с вероятностью 80—85% вы выживете. Федеральное законодательство требует, чтобы производители самолетов предусматривали возможность эвакуации всех пассажиров через половину аварийных выходов самолета за 90 секунд. К сожалению, в реальной ситуации эвакуация редко происходит по намеченному плану. «Если рассмотреть случаи катастроф, в которых людей можно спасти, редко оказывается открытой даже половина аварийных выходов, — говорит Шанаган. — Плюс в самолете царит хаос и паника». Шанаган приводит пример катастрофы самолета компании «Дельта» в Далласе. «В этой аварии вполне можно было спасти всех людей. Люди получили совсем небольшое количество травм. Но многие погибли в огне. Они столпились у аварийных выходов, но не смогли их открыть». Огонь — это убийца номер один в авиакатастрофах. Не требуется сильного удара, чтобы взорвался топливный бак и огонь охватил весь самолет. Пассажиры погибают от удушья, поскольку воздух становится обжигающе горячим и наполняется токсичным дымом, исходящим от горящей обшивки самолета. Люди умирают также, поскольку ломают ноги, врезаясь во впереди стоящее кресло, и не могут доползти до выхода. Пассажиры не могут следовать плану эвакуации в необходимом порядке: они бегут в панике, толкаются и топчут друг друга [35].

Могут ли производители сделать так, чтобы их самолеты стали менее пожароопасными? Конечно, могут. Они могут спроектировать больше аварийных выходов, но они этого делать не хотят, поскольку это приведет к сокращению посадочных мест в салоне и снижению доходов. Они могут установить разбрызгиватели воды или ударостойкие системы для защиты топливных баков, как в военных вертолетах. Но и этого они делать не хотят, поскольку это утяжелит самолет, а больший вес машины означает больший расход топлива.

Кто принимает решение пожертвовать человеческими жизнями, но сохранить деньги? Якобы Федеральное авиационное агентство. Проблема в том, что большинство усовершенствований в системе безопасности самолетов оценивается с точки зрения выгодности затрат. Чтобы количественно оценить «выгоду», каждая спасенная жизнь выражается в долларовом эквиваленте. Как рассчитали в 1991 г. в Институте городского развития США, каждый человек стоит 2,7 млн долларов. «Это финансовое выражение смерти человека и ее воздействия на общество», — сказал в беседе со мной представитель FAA Ван Гуди. Хотя эта цифра значительно превышает стоимость сырья, цифры в графе «выгода» редко поднимаются до таких значений, чтобы превзойти расходы на производство самолетов. Чтобы объяснить свои слова, Гуди использовал пример с трехточечными ремнями безопасности (которые, как в автомобиле, перекидываются и через талию, и через плечо). «Ну, хорошо, скажет агентство, мы усовершенствуем ремни безопасности и таким образом спасем пятнадцать жизней в ближайшие двадцать лет: пятнадцать раз по два миллиона долларов равно тридцати миллионам. Производители придут и скажут: чтобы ввести такую систему безопасности, нам понадобится шестьсот шестьдесят девять миллионов долларов». Вот вам и плечевые ремни безопасности.

Почему FAA не скажет: «Дорогое удовольствие. Но вы все же начнете их выпускать?» По той же причине, по которой правительству понадобилось 15 лет, чтобы потребовать установки аэрбагов в автомобилях. У органов государственного регулирования нет зубов. «Если FAA хочет ввести новые правила, оно должно предоставить промышленникам анализ выгодности затрат и ждать ответа, — говорит Шанаган. — Если промышленникам не нравится расклад, они идут к своему конгрессмену. Если вы представляете компанию „Боинг“, вы обладаете в Конгрессе огромным влиянием» [36].

В защиту FAA следует сказать, что агентство недавно одобрило внедрение новой системы, закачивающей в баки с топливом обогащенный азотом воздух, что снижает содержание в топливе кислорода и, следовательно, вероятность взрыва, приведшего, например, к катастрофе рейса TWA 800.

Я прошу Денниса дать какой-нибудь совет тем пассажирам, которые после прочтения данной книги, каждый раз садясь в самолет, будут думать о том, не закончат ли они свою жизнь затоптанными другими пассажирами у двери аварийного выхода. Он говорит, что лучший совет — придерживаться здравого смысла. Садиться ближе к аварийному выходу. При пожаре наклоняться как можно ниже, спасаясь от горячего воздуха и дыма. Как можно дольше задерживать дыхание, чтобы не обжечь легкие и не надышаться токсичными газами. Сам Шанаган предпочитает места у окна, поскольку сидящие у прохода пассажиры с большей вероятностью могут получить удар по голове сумками, падающими из расположенного над сиденьями отделения для вещей, которое может открыться даже при незначительном толчке.

Пока мы ждем официанта со счетом, я задаю Шанагану вопрос, который ему задают на каждом коктейле на протяжении последних двадцати лет: шансы выжить в авиакатастрофе выше у пассажиров, сидящих впереди или сзади? «Это зависит от того, — терпеливо отвечает он, — о каком типе аварии идет речь». Я переформулирую вопрос. Если он имеет возможность выбрать себе место в самолете, где он садится?

«В первом классе», — отвечает он.

6. Мертвец в армии

Странная этика пуль и бомб

В течение трех дней в январе 1893 г., а затем еще четырех дней в марте того же года капитан Луи Ла Гард из медицинского корпуса Вооруженных сил США применял оружие против совершенно необыкновенного противника. Это была беспрецедентная военная операция, одна из тех, в связи с которой его имя будут вспоминать впоследствии. Ла Гард был хирургом, но он участвовал и в боевых действиях. По итогам экспедиции в районе реки Паудер в 1876 г. он был награжден за мужество, проявленное в боях с индейцами племени сиу. Он участвовал в боях против индейского вождя по имени Тупой Нож. Мы можем только догадываться, связано ли имя этого человека с его интеллектуальными или военными способностями или с состоянием его оружия.

Важный и странный приказ Ла Гард получил в июле 1892 г. В приказе говорилось, что ему будет выдана новая экспериментальная винтовка калибра 30. Он должен сравнить эту винтовку со своей привычной винтовкой Спрингфилд калибра 45 и следующей зимой направить отчет в Пенсильванию, на завод Франкфорд Арсенал. Стрелять нужно в человека, точнее в группу людей — голых и безоружных. То, что эти люди голые и безоружные, являлось не самой главной их отличительной чертой. Самым главным было то, что они были уже мертвыми. Они умерли от естественных причин, их собрали из разных мест и передали в распоряжение артиллерийского подразделения армии. Их следовало подвесить к потолку в тире, а затем стрелять по ним, целясь в разные участки тела, с помощью десятка пуль с разным содержанием пороха (чтобы имитировать стрельбу с разного расстояния). После этого требовалось произвести вскрытие. Задача Ла Гарда была сравнить физиологическое воздействие на кости и внутренние органы человека, производимое выстрелами из двух разных типов винтовок.

Армия Соединенных Штатов была не первой, которая санкционировала использование трупов гражданских лиц в военных экспериментах. Как писал Ла Гард в книге «Огнестрельные ранения» (Gunshot Injuries), во французской армии примерно с 1800 г. практиковалась «стрельба по мертвым телам с целью изучения результатов выстрелов в военных условиях». То же относилось и к немцам, которые развешивали трупы на стенах и стреляли по ним с расстояния, соответствующего расстоянию выстрела в реальном сражении. Даже известные своим нейтралитетом швейцарцы в конце 1800-х гг. провели на трупах серию военных исследований по баллистике. Швейцарский хирург Теодор Кохер, служивший в швейцарской вооруженной милиции (швейцарцы предпочитают не воевать, но они вооружены, причем не только маленьким красным складным ножом-открывалкой), целый год стрелял из винтовки системы Веттерли по всевозможным мишеням — бутылкам, книгам, наполненным водой свиным кишкам, бычьим костям, человеческим черепам и, наконец, по паре целых человеческих трупов — с целью понять суть пулевого ранения.

Кохер и в какой-то степени Ла Гард хотели, чтобы их баллистические эксперименты с человеческими трупами привели к созданию более гуманного стрелкового оружия. Кохер заявлял, что задача оружия — не убить врага, но помешать ему вести бой. С этой целью он советовал ограничить размер пуль и делать их из более тугоплавкого материала, чем свинец, поскольку такие пули меньше деформируются и, следовательно, в меньшей степени повреждают ткани.

Выведение солдат из строя, или, говоря военным языком, лишение их боеспособности, становится одной из важнейших задач баллистических исследований. Как остановить человека, предпочтительно не калеча и не убивая его, до того, как он покалечит или убьет вас. В следующий раз капитан Ла Гард и его подвешенные трупы проводили эксперименты в 1904 г., и целью исследования в этот раз была разработка усовершенствованного останавливающего оружия. Эта работа имела очень большое значение, поскольку при сражениях на Филиппинах в конце испано-американской войны кольт 38 калибра часто оказывался неспособным полностью остановить врага. Этот кольт считался достаточно эффективным оружием для «цивилизованного боя» («Даже стойкие японские солдаты, — писал Ла Гард, — отступают назад при первом же ранении»), однако, по-видимому, такого оружия оказывалось недостаточно при борьбе с «дикими племенами или с фанатиками». Представители филиппинского народа моро были именно такими. «По фанатикам вроде моро, имеющим в каждой руке по ножу и передвигающимся прыжками и скачками, следует бить пулями, имеющими максимальную останавливающую силу», — писал Ла Гард. Он приводил в качестве примера историю об одном возбужденном боем моро, который сражался против целого караула американских солдат. «Когда он оказался на расстоянии 100 ярдов, весь караул открыл по нему огонь». Тем не менее он умудрился продвинуться на девяносто пять ярдов в их сторону, пока окончательно не рухнул на землю.

По заданию военного департамента Ла Гард предпринял сравнительное исследование различного армейского огнестрельного оружия и пуль, а также их способности обращать врага в бегство. Он решил, что одним из способов проведения эксперимента является стрельба по подвешенным трупам с измерением «шока», который оценивался бы по «видимому возбуждению». Другими словами, по отклонению торса, руки или ноги при попадании пули. «Предполагалось, что импульс подвешенных тел разной массы можно измерить и что это значение каким-то образом может отразить эффективность останавливающего оружия, — сообщает Эван Маршалл, написавший книгу „Ручное останавливающее оружие“ (Handgun Stopping Power). — На самом деле, это означало получить сомнительные данные на основании сомнительного теста».

Но даже капитан Ла Гард понял, что, если вам нужно остановить кого-то с помощью оружия, лучше попробовать остановить кого-то, кто еще не остановился окончательно. Иными словами, остановить кого-то живого. «В качестве живых объектов были выбраны быки (он использовал слово beeves), которые направлялись на скотобойни в Чикаго», — писал Ла Гард, чем, должно быть, чрезвычайно удивил тех десять-пятнадцать читателей, которые взяли в руки его книгу после 1930-х гг., когда слово beeves, означающее крупный рогатый скот, уже практически вышло из употребления. После шестнадцати быков Ла Гард смог сформулировать ответ: быки падали на землю после трех-четырех выстрелов из револьвера калибра 45, но все еще держались на ногах даже после десятка выстрелов из револьвера меньшего калибра (38). С тех пор армия США легко вступает в бой, зная, что, если нападут коровы, солдаты будут готовы дать им отпор.

В большинстве случаев главная нагрузка в подобных исследованиях в США и в Европе легла на мирных свинок. В Китае (в частности, в Военно-медицинской школе № 3 и в Китайском артиллерийском обществе) стреляли по беспризорным собакам. В Австралии, как сообщалось в материалах 5-го Симпозиума по раневой баллистике, исследователи целились в кроликов. У меня сложилось подозрение, что для экспериментов по баллистике каждый народ выбирает наименее любимый им вид животного. В Китае иногда едят собак, но уважения к ним не питают. Для Австралии кролики — это бич; завезенные англичанами для развития охоты, они расплодились (как кролики) и через двадцать лет уничтожили растительность на двух миллионах акров земель на юге страны.

В случае исследований, производимых в США и в Европе, эта версия не работает. В свиней стреляли не потому, что их считали здесь нечистыми и отвратительными. Выбор пал на свиней по той причине, что их органы в значительной степени напоминают наши. В частности, сердце свиньи очень напоминает сердце человека. Еще один фаворит — козы, поскольку их легкие напоминают наши легкие. Мне рассказала об этом командор Марлен Демайо, занимающаяся разработкой бронежилетов в Институте патологической анатомии Вооруженных сил США. При разговоре с Демайо у меня сложилось впечатление, что из отдельных частей различных животных можно создать целого функционального человека. «Колено человека очень напоминает колено бурого медведя», — сообщила она. А потом сделала неожиданное (или не очень неожиданное) заявление о том, что мозг человека больше всего похож на мозг шестимесячной коровы джерсейской породы [37]. Я слышала где-то еще, что бедро у человека фактически такое же, как у страуса эму. Такое сходство больше на руку человеку, чем эму, поскольку, например, в Университете штата Айовы эму калечили таким образом, чтобы имитировать остеонекроз, а затем изучали с помощью компьютерной томографии, чтобы понять суть заболевания.

Если бы мне пришлось участвовать в исследованиях по баллистике в Военном департаменте, я бы не стала задаваться вопросом, почему люди иногда не падают на землю в результате выстрела, я бы занялась выяснением того, почему они так часто падают. Известно, что от момента попадания пули до потери человеком сознания от потери крови (сопровождающейся недостаточностью кислорода в головном мозге) проходит 10—12 с, поэтому непонятно, почему люди, в которых попала пуля, так часто падают на землю немедленно. Причем это происходит не только в кино.

Я задала этот вопрос Дункану Макферсону — известному эксперту по баллистике и консультанту в полицейском управлении Лос-Анджелеса. Макферсон утверждает, что этот эффект исключительно психологический. Падаете вы или нет — зависит исключительно от состояния вашего сознания. Животные не знают, что значит быть застреленным, и поэтому редко падают на землю немедленно после выстрела. Макферсон рассказывает, что подстреленный в сердце олень может проскакать еще сорок или пятьдесят метров, прежде чем упадет. «Олень не понимает, что происходит, поэтому он продолжает вести себя как прежде, примерно десять секунд или около того, а потом уже больше не может делать ничего. Недоброжелательно настроенное животное может использовать эти десять секунд, чтобы напасть на вас». С другой стороны, бывает так, что в человека стреляли, но не попали, или попали, но ранили не смертельно, но человек мгновенно падает на землю. «Я знал одного офицера, который выстрелил в человека, и тот мгновенно упал лицом вниз, — рассказывает Макферсон. — Мой бог, сказал себе офицер, я целился в центр массы тела, но, должно быть, попал в голову. Мне следует возобновить тренировки на стрельбище. Но потом он подошел к человеку и не нашел на нем не единой царапины. Если не поражена центральная нервная система, все остальные мгновенные реакции объясняются исключительно психологическим состоянием человека».

Теория Макферсона могла бы объяснить те трудности, с которыми столкнулась американская армия во времена Ла Гарда в боях с народом моро. Люди этого племени, скорее всего, не имели представления о том, какие последствия может вызвать выстрел, и просто продолжали делать то, что делали, пока не падали на землю без сознания в результате потери крови. Однако не только незнание может позволить человеку какое-то время двигаться, несмотря на полученные ранения. Свою роль могут сыграть сила воли и решимость. «Многие мужчины могут гордиться своей нечувствительностью к боли, — говорит Макферсон. — В них можно проделать много дырок, прежде чем они упадут. Я знал одного детектива, которому попали в сердце из „Магнума“ калибра 357, но он убил того, кто в него стрелял, прежде чем рухнул сам».

Не все согласны с теорией Макферсона о психологическом факторе. Некоторые считают, что при попадании в тело пули происходит своего рода нервная перегрузка. Я разговаривала с невропатологом, одновременно заядлым стрелком и бывшим помощником шерифа в Виктории (Техас) Деннисом Тобином, у которого имеется своя теория на этот счет. Тобин, написавший главу «Мнение невролога об останавливающем оружии» в книге «Ручное останавливающее оружие» (Handgun Stopping Power), утверждает, что в стволе головного мозга есть область, называемая ретикулярной активирующей системой (РАС), которая отвечает за внезапную потерю сознания. На РАС могут воздействовать, например, сильные болевые импульсы, исходящие из внутренних органов [38]. При получении таких импульсов РАС отправляет сигнал, ослабляющий некоторые мышцы ног, в результате чего человек падает на землю.

Некое слабое подтверждение неврологической теории Тобина можно найти в экспериментальных работах, проведенных на животных. Олень может продолжать идти, а вот собаки и свиньи, по-видимому, реагируют как люди. На это явление военные медики обратили внимание еще в 1893 г. Специалист по раневой баллистике по фамилии Гриффит, документируя результаты выстрелов из винтовки системы Краг-Йоргенсен по живым собакам с расстояния двух сотен метров, обратил внимание на то, что при выстреле в живот собаки «умирали так быстро, как будто их убивали током». Гриффит нашел это странным, учитывая, что, как он писал в протоколах Первого общеамериканского медицинского конгресса, «не были задеты никакие жизненно важные органы, которые могли бы объяснить мгновенную смерть животных». (На самом деле, возможно, собаки умирали не мгновенно. Скорее всего, они просто теряли сознание и с расстояния двухсот метров выглядели мертвыми. Но, пока Гриффит проходил эти две сотни метров, они уже действительно умирали от потери крови.)

В 1988 г. шведский нейрофизиолог А. М. Горансон, тогда работавший в Университете Лунда, решил разгадать эту головоломку. Подобно Тобину, Горансон считал, что попадание пули может вызывать перегрузку центральной нервной системы. Наверное, он не знал, что человеческий мозг больше всего похож на мозг шестимесячной коровы джерсейской породы, и поэтому он по очереди подсоединял к анализатору энцефалограммы мозг девяти находящихся под наркозом свиней и стрелял в заднюю часть туши. Горансон пишет, что использовал для эксперимента «высокоэнергетическое оружие», которое является менее разрушительным, чем принято считать. Можно было бы подумать, что Горансон уселся в автомобиль, отъехал от лаборатории на какое-то расстояние и начал оттуда метать по несчастным свиньям что-то вроде шведского эквивалента томагавка. Но, на самом деле, как я сказала, высокоэнергетическим оружием называют небольшую, быстро движущуюся пулю.

Сразу после выстрела амплитуда волн энцефалограммы всех свиней за исключением трех снизилась примерно на 50%. Поскольку свиньи уже были обездвижены наркозом, невозможно сказать, перестали бы они двигаться после выстрела или нет. Горансон предпочел не спекулировать на эту тему. И если они потеряли сознание, Горансон не имел возможности установить механизм этого явления. К глубокому сожалению для свиней всего мира, Горансон предпринял дальнейшие исследования.

Защитники теории нервной перегрузки указывают в качестве ее причины образование «полости временного напряжения». Любая пуля, проникшая в тело, образует в ткани вокруг себя некую полость. Эта полость практически мгновенно схлопывается, но за те доли секунды, пока она существует, нервная система подает настолько сильный сигнал, что его может быть достаточно, чтобы перегрузить всю систему и заставить ее перестать работать.

Кроме того, защитники данной теории считают, что именно по этой причине те пули, которые создают полости большего размера, с большей вероятностью могут привести к шоку и стать тем самым «хорошим останавливающим оружием». Если все это верно, для определения калибра подходящего останавливающего оружия необходимо иметь возможность каким-то образом увидеть полость напряжения в открытом состоянии. Вот зачем Господь в тандеме с желатиновой компанией Kind Knox создал заменитель человеческой ткани.

Я открываю огонь по тому, что является лучшей аппроксимацией человеческого бедра, — по куску баллистического желатина размером 15x15x18 см. Баллистический желатин — это модифицированная версия десертного желатина Knox. Этот желатин плотнее, поскольку он должен как можно точнее отражать среднюю плотность человеческой ткани, он не окрашен и, поскольку не содержит сахара, вряд ли подходит для приготовления десерта. Преимуществом желатина по сравнению с фрагментами трупа является то, что он позволяет зафиксировать полость временного напряжения. В отличие от реальной ткани, имитатор человеческой ткани не восстанавливает своей формы: полость остается, что позволяет анализировать и регистрировать свойства пуль. Кроме того, имитатор человеческой ткани не нужно вскрывать, поскольку он прозрачный. Просто подойдите к нему после выстрела и оцените повреждение. После чего вы можете взять его домой и съесть, а через месяц у вас отрастут крепкие здоровые ногти.

Подобно другим продуктам на основе желатина, баллистический желатин изготавливают из обработанных фрагментов коровьих костей и «свежесрезанной» свиной шкуры [39]. На сайте компании Kind Knox в списке производимой продукции я не нашла имитатор человеческой ткани, что меня удивило, как удивило и нежелание представителя компании ответить на мои звонки. Казалось бы, компания, расхваливающая на своем сайте достоинства лучшей в мире смазки из свиного жира («материал высокой чистоты», «доставляется в автоцистернах или железнодорожных вагонах»), вполне могла бы рассказать что-нибудь о баллистическом желатине, но, видимо, это не так.

Имитатор человеческого бедра, по которому мы стреляем, изготовлен инженером Риком Лоуденом, специализирующимся в области экспертизы пуль. Лоуден работает в Национальной библиотеке Департамента энергии в Окридже, штат Теннесси. Его лаборатория больше известна в связи с созданием атомной бомбы в рамках Манхэттенского проекта, но сейчас занимается гораздо более широким кругом менее непопулярных проблем. В частности, Лоуден в последнее время был привлечен к созданию нетоксичных несвинцовых пуль, удаление которых из окружающей среды не требовало бы от военных больших расходов. Лоуден любит оружие, любит рассказывать о нем. Как раз сейчас он пытается поговорить на эту тему со мной, тогда как я пытаюсь увести беседу обратно к мертвым телам, которые, совершенно очевидно, гораздо меньше нравятся Лоудену. Казалось бы, человек, который восхваляет достоинства пуль с полой головкой («увеличивается в размере до двух раз и просто взрывает человека»), легко может поговорить и о мертвецах, но, по всей видимости, это не так. «Это довольно неприятно», — говорит он, когда я упоминаю о возможности стрелять по человеческим трупам. А затем издает звук, который на бумаге можно изобразить примерно как «уфф».

Мы стоим под навесом на стрельбище в Окридже. Идет подготовка к первому тесту останавливающего оружия.

Покрытые легкой испариной «бедра» лежат в открытом пластиковом холодильнике у наших ног. Они имеют цвет мясного бульона и благодаря примеси корицы, добавленной для маскировки запаха самого материала, пахнут жевательной резинкой. Рик переносит холодильник к стенду в десяти метрах от нас и устанавливает суррогатное бедро в гелевую раму. Я беседую со Скотти Доуделлом, который сегодня руководит экспериментом. Он рассказывает мне о нашествии на местные леса лубоедов-стригунов. Я смотрю в сторону ряда мертвых деревьев — в двухстах метрах позади мишени. «Вот это?» Скотти говорит, что нет. Он говорит, что эти погибли от пуль. Я раньше не знала, что сосны могут погибать от пуль.

Рик возвращается и начинает устанавливать пистолет, который, вообще говоря, вовсе и не пистолет, а «универсальный магазин» — настольное устройство, в которое можно вставить ствол любого калибра. Когда он заряжен, вы нажимаете на проволоку и выпускаете пулю. Сегодня мы тестируем пару новых пуль, которые, как было сказано, являются слабыми и распадаются при ударе. Слабые пули были созданы для решения проблемы «сверхглубокого проникновения» и рикошета, когда пуля проходит через жертву насквозь, ударяется о стену и поражает находящегося поблизости случайного прохожего, полицейского или того самого солдата, который выпустил эту пулю. Недостатком пуль, разваливающихся при ударе, является то, что они разваливаются в теле жертвы. Другими словами, они служат действительно прекрасным останавливающим оружием. Они действуют как маленькие бомбы внутри тела жертвы и по этой причине используются главным образом для специальных задач, например спецназом при освобождении заложников.

Рик вручает мне пусковое устройство и начинает обратный отсчет. Блок желатина стоит на столе, весь пропитанный солнечным светом, наслаждаясь покоем синего неба Теннесси. Тра-ля-ля, жизнь прекрасна, хорошо быть блоком желатина, и тут я… БАБАХ!

Блок желатина взлетает в воздух и падает на траву около стола. Как сказал Джон Уэйн [40] или сказал бы, если бы у него была такая возможность, этот кусок желатина еще долго не сможет никого побеспокоить. Рик подбирает блок и устанавливает его обратно. В «бедре» виден след пули. Она не пропорола его насквозь, но остановилась внутри. Рик указывает на полость напряжения: «Посмотрите сюда. Пуля отдала всю энергию. Противник полностью выведен из строя».

Я спрашиваю Лоудена, пытаются ли современные разработчики оружия, как пытались когда-то Кохер и Ла Гард, создать пули, которые бы останавливали противника, но не калечили и не убивали его. Лицо Лоудена выражает нечто похожее на то, что оно выразило некоторое время назад, когда я назвала бронебойные пули «хорошенькими». Он отвечает, что военные выбирают оружие на основании того, какой силы удар они могут нанести по мишени, «вне зависимости от того, является ли мишенью человек или машина». Это еще одна причина, по которой для тестирования останавливающего оружия используются не человеческие трупы, а баллистический желатин.

Эти исследования направлены не на спасение человеческих жизней, а на поиски способов уничтожения людей. Я предполагаю, вы мне ответите, что это оружие поможет спасти жизнь солдат и полицейских. Да, это так, но лишь в обмен на жизнь кого-то еще. В любом случае использование в экспериментах человеческих тканей не поможет найти поддержку у широкой общественности.

Безусловно, еще одной важной причиной, объясняющей применение в экспериментах баллистического желатина, является необходимость воспроизведения результатов. В данном случае, если вы придерживаетесь стандартного протокола, мишень всегда имеет одни и те же свойства. А вот бедра трупов различаются по плотности и толщине — в зависимости от возраста, пола и физической подготовки их бывших владельцев. Еще одно обстоятельство — легкость уборки. Остатки сегодняшнего бедра были собраны и упакованы в холодильник — аккуратное, бескровное массовое захоронение низкокалорийного десерта.

И все же нельзя сказать, что стрельба по баллистическому желатину совершенно бескровна. Лоуден показывает на забрызганный мысок моей кроссовки, как в фильме «Криминальное чтиво»: «У вас на туфлях осталось немного желатина».

Рик Лоуден никогда не стрелял по трупам, хотя такая возможность у него была. Совместно с одной из лабораторий Университета Теннесси он работал над проектом, направленным на создание пуль, которые бы не подвергались коррозии под действием кислых продуктов распада человеческих тканей, что помогло бы криминалистам в раскрытии давних преступлений.

Вместо того чтобы стрелять по трупам экспериментальными пулями, Лоуден вооружался скальпелем и щипцами и вводил пули в мертвые тела хирургическим путем. Он объяснил, что таким образом он мог быть уверен, что пули оказываются в совершенно определенной ткани: в мышцах, жировой ткани, в голове, грудной полости или в животе. Если бы он стрелял, пули могли бы пройти слишком глубоко или даже насквозь.

Но он делал это также из убеждения, что нельзя стрелять по мертвым телам. Он вспоминает другой проект по созданию имитатора человеческой кости, который можно было бы вставить внутрь баллистического желатина, как фрукт в желе. Для калибровки имитатора кости ему нужно было стрелять по настоящим костям, а затем сравнить результаты. «Мне предложили для стрельбы ноги шестнадцати трупов. Из Министерства энергетики сообщили, что они закроют мой проект, если я это сделаю. Поэтому мы стреляли по бедренным костям свиней».

Лоуден рассказал мне, что специалисты по созданию оружия возражают даже против стрельбы по свежим тушам крупного рогатого скота. «Многие ребята не хотят этого делать. Они лучше пойдут в магазин и купят окорок или принесут ногу со скотобойни. Но даже в этом случае они не афишируют свою деятельность. До сих пор это запрещенная тема».

В трех метрах позади нас обнюхивает воздух лесной сурок, выбравший себе неудачное место для жилья. По размеру зверек соответствует половине человеческого бедра. Я спрашиваю у Рика, что будет, если выстрелить по нему одной из испытанных сегодня пуль? Он испарится полностью? Рик и Скотти обмениваются взглядами. У меня возникает ощущение, что запрет распространяется и на стрельбу по суркам.

Скотти защелкивает сумку с боеприпасами. «Что будет? Будет очень много бумажной работы», — отвечает он.

Лишь недавно военные вновь вошли в «мутную воду исследований», связанных с баллистическим анализом на трупах, да еще и на общественные деньги. Как и следовало ожидать, цели таких исследований исключительно гуманитарные. В прошлом году командор Марлен Демайо из лаборатории баллистических исследований огнестрельных повреждений Института патологии ВС США одела трупы в только что созданные бронежилеты и стреляла им в грудь из различного современного оружия. Нужно было поверить обещаниям производителей перед тем, как одевать в эти бронежилеты солдат. Оказывается, не всегда можно верить заявлениям производителей об эффективности нового защитного обмундирования. Как говорит главный инженер независимой лаборатории по тестированию огнестрельного оружия и бронежилетов Лестер Роан, производящие и тестирующие компании не проводят проверку на трупах. «Если рассуждать логически и рационально, здесь нет никаких проблем, — говорит Роан. — Это просто мертвое мясо. Но почему-то такой подход был политически некорректным даже тогда, когда не существовало понятия о политической корректности».

Тесты, проведенные Демайо на трупах, в лучшую сторону отличаются от тех тестов, которые военные осуществляли раньше. Так, в одной из операций в ходе войны в Корее были проведены испытания курток из нового материала — дорона. Куртки выдали шестистам рядовым и смотрели за тем, что происходит с солдатами в экспериментальных и в обычных куртках. Роан рассказывает, что однажды видела видеозапись, сделанную в департаменте полиции в Центральной Америке, на которой были запечатлены испытания новых курток: их просто одели на офицеров полиции, а потом открыли по офицерам огонь.

Задача разработки бронежилетов осложняется тем, что они должны быть плотными и жесткими, чтобы не пропускать пули, но при этом не слишком тяжелыми, жаркими и неудобными, чтобы их можно было носить. Не хотелось бы, чтобы получилось, как на островах Гилберта. Когда я приехала в Вашингтон, чтобы пообщаться с Демайо, я зашла в Смитсоновский музей естественной истории, где увидела выставку бронежилетов с островов Гилберта. Бои в Микронезии были настолько тяжелыми и кровавыми, что воины-островитяне с ног до головы закутывались в доспехи толщиной с дверной коврик, сделанные из сплетенных волокон кокосового ореха. Мало того что выходить на поле боя в виде гигантского кашпо из макраме было довольно унизительно, эта одежда являлась настолько громоздка, что управляться с ней получалось только при помощи нескольких подручных.

Как и в случае использования трупов при краш-тестах, тела для тестирования бронежилетов в экспериментах Демайо были снабжены датчиками ускорения и нагрузки (в данном случае на груди), чтобы регистрировать силу удара и помочь исследователям понять, что происходит с грудной клеткой под бронежилетом. При применении оружия наиболее опасного калибра у трупов происходил разрыв легкого и перелом ребер, но не возникало повреждений, которые (если бы жертвы до сих пор не были трупами) привели бы к смерти. Исследователи планируют провести множество дополнительных экспериментов с целью создания манекена как для автомобильных краш-тестов, чтобы не нужно было прибегать к помощи свежих трупов.

Поскольку Демайо предложила использовать в работе человеческие трупы, ей посоветовали работать чрезвычайно осторожно. Потребовалось одобрение трех институтских комиссий, военного юрисконсульта и специалиста в области этики. В конечном итоге проект был одобрен с одним условием: пули не должны проникать в тело.

Демайо беспомощно опустила руки? Она говорит, что нет. «Когда я училась на медицинском факультете, я привыкла рассуждать так: успокойся, думай рационально. Они умерли, они завещали свои тела. Когда я начала заниматься этим проектом, я поняла, что общественность нам доверяет, и даже если это бессмысленно с научной точки зрения, мы должны реагировать на эмоциональную обеспокоенность людей».

В институтской среде нежелание работать с человеческими трупами связано с боязнью ответственности, возможностью неприятных отзывов в прессе и остановкой финансирования. Я разговаривала с полковником Джоном Бейкером — юрисконсультом одной из организаций, которые финансировали исследования Демайо. Руководитель этой организации попросил, чтобы я ее не называла, а просто указала: «Одно государственное учреждение в Вашингтоне». Он сказал мне, что последние двадцать с лишним лет конгрессмены-демократы и законодатели, заботящиеся о бюджете, пытаются закрыть организацию, как пытались это сделать Джимми Картер, Билл Клинтон и борцы за права животных. У меня было ощущение, что моя просьба об интервью убила этому человеку весь день, как пули убили сосны за стрельбищем Министерства энергетики.

«Есть опасность, что кто-то из родственников будет настолько шокирован тем, что делают с телом покойного, что может обратиться в суд, — комментирует полковник Бейкер, сидя за своим столом в одном государственном учреждении Вашингтона. — И в этой области нет ни единого закона, ничего, с чем можно было бы свериться, кроме здравого смысла». Он подчеркнул, что, хотя у покойников нет никаких прав, они есть у членов их семей. «Я вполне могу себе представить судебное разбирательство, вызванное неприятием подобного рода экспериментов на эмоциональном уровне. Например, такое бывает на похоронах, когда из-за плохого состояния гроба покойник может просто вывалиться». Я заметила в ответ, что если имеется осознанное согласие, то есть подписанное согласие донора на передачу собственного тела для медицинских исследований, кажется, у родственников нет оснований подавать в суд.

Ключевым здесь является слово «осознанный». Скажем честно, что, когда люди завещают свои тела или тела своих родственников, они обычно не интересуются во всех подробностях, что с этими телами будут делать. И если вы сообщите им детали, они вполне могут изменить свое намерение и отозвать завещательные документы. И опять же, если вы собираетесь стрелять по телам из пистолета, может быть, следует объявить об этом и получить согласие. «Некоторые уважаемые люди сообщают членам семей информацию, на которую те могут среагировать излишне эмоционально, — говорит Эдмунд Хоув, редактор Journal of Clinical Ethics, который опубликовал программу исследований Марлен Демайо. — Хотя можно избрать другой путь и скрыть от них истинное положение дел и, следовательно, не причинить морального ущерба. Но обратная сторона утаивания информации состоит в серьезном нарушении их достоинства». Хоув предлагает третий путь: предоставить семье выбор. Хотят ли они узнать подробности того, что будут делать с телом (возможно, неприятные подробности), или предпочитают не знать?

Тут необходимо соблюсти деликатное равновесие, которое в конечном итоге складывается в определенную формулировку. Как замечает Бейкер, «не обязательно говорить: ну, мы вынем глазные яблоки и положим их на стол, а затем будем рассекать их на все более и более мелкие фрагменты, а когда закончим, соскребем со стола остатки и положим в мешок с надписью „биологическая опасность“ и сохраним, чтобы передать родственникам. Это звучит чудовищно. С другой стороны, просто сказать, что тело будет использовано для „медицинских исследований“, — это слишком расплывчато. Поэтому лучше сформулировать по-другому. Одной из областей наших научных интересов здесь, в университете, является офтальмология. Поэтому мы много работаем с офтальмологическим материалом». Конечно, если обдумать эти слова, то станет понятно, что в какой-то момент один из сотрудников лаборатории в белом халате обязательно вынет глазные яблоки из головы. Но большинство людей так не рассуждают. Они фокусируются на конечном результате, а не на способах его достижения. Для них важно, что в один прекрасный день может быть спасено чье-то зрение.

Особые сложности возникают при баллистических исследованиях. Как можно согласиться на то, что голову вашего дедушки отрежут и станут по ней стрелять? Даже если это будут делать с благородной целью создания пуль, которые при попадании в лицо невинным мирным гражданам не будут вызывать уродующих повреждений. Более того, что чувствует сам исследователь, отрезая чью-то голову и стреляя по ней из пистолета?

Я задала эти вопросы Синди Бир, которую встретила в Университете Уэйна и которая занимается именно этим. Бир привыкла стрелять по мертвецам. В 1993 г. Национальный институт юстиции (NIJ) поставил перед ней задачу оценить последствия несмертельных ударов, нанесенных различными видами оружия: пластиковыми, резиновыми пулями и т. д. Полиция начала применять нелетальные пули в конце 1980-х гг. в тех случаях, когда нужно подавить сопротивление мирного населения, главным образом хулиганов и психически нездоровых людей, не подвергая их жизнь опасности. Девять раз с тех пор «нелетальные» пули оказывали летальное действие, и поэтому Бир поручили разобраться в ситуации, то есть оценить свойства различных нелетальных пуль.

Что касается вопроса «Что вы чувствуете, отрезая голову чьему-то дедушке?», Бир отвечает, что, к счастью, эту работу выполняет Рухан. Тот самый Рухан, который готовит трупы к автомобильным краш-тестам. Бир добавила, что нелетальными пулями стреляют не из пистолетов, а из пневматического оружия, поскольку это и более точно, и менее неприятно. «И все же, — признается она, — я была рада, когда этот проект закончился».

Бир поступает так же, как большинство людей, проводящих эксперименты с трупами. Ей эмоционально тяжело, но она научилась подавлять свои эмоции. «Я обращаюсь с ними с должным уважением и при этом пытаюсь воспринимать их не в качестве личностей, а в качестве научных образцов». Бир работала медицинской сестрой и считает, что в каком-то смысле с мертвыми легче. «Я знаю, что они не могут чувствовать, и знаю, что не причиняю им боли». Но даже у самых опытных исследователей, работающих с человеческими трупами, бывают дни, когда научная задача перестает быть исключительно научной задачей. Для Бир не является проблемой то, что ей приходится стрелять по своим объектам. Проблемы возникают, когда объекты теряют анонимность, перестают быть объектами, а каким-то образом проявляют свою бывшую человеческую индивидуальность.

«Мы получили образец, и я спустилась помочь Рухану, — вспоминает она. — Тот человек, должно быть, был доставлен прямо из дома престарелых или из больницы. На нем футболка и фланелевые пижамные штаны. Это поразило меня, как будто… ну, как будто это был мой собственный отец. В другой раз я пришла взглянуть на тело — не слишком ли оно велико, чтобы его поднять, — а тот человек был в больничной одежде из моего родного города».

Если вы действительно хотите узнать, что такое судебные преследования и плохая реклама, взорвите бомбу вблизи тела, переданного для научных исследований. Возможно, это наиболее укоренившееся табу в области исследований на трупах. Обычно изучение последствий взрывов проводят на живых животных, находящихся под наркозом. В опубликованной в 1968 г. статье Управления по атомным исследованиям Министерства обороны США, озаглавленной «Оценки чувствительности человека к непосредственному воздействию ударной волны» (производимой взрывом), ученые обсуждали воздействие экспериментальных взрывов на мышей, хомяков, крыс, морских свинок, свиней, кроликов, кошек, собак, коз, овец, ослов и короткохвостых макак. Но только не на людей, которые и являются реальными объектами поражения. Никто и никогда не подвешивал труп к ударной трубе, чтобы посмотреть, что произойдет.

Я позвонила человеку по имени Эйрис Макрис, который работал в канадской компании Med-Eng Systems, разрабатывавшей защитные устройства для людей, обезвреживающих наземные мины. Я рассказала ему о статье, выпущенной в 1968 г. Он объяснил, что мертвые люди не являются лучшей моделью для оценки чувствительности живых людей к последствиям взрыва, поскольку их легкие выпустили воздух и не выполняют своей нормальной функции. Самый ощутимый вред ударная волна наносит по наиболее легко компрессируемым тканям организма. К ним, в частности, относятся ткани легкого: это тончайшие наполненные воздухом мешочки, из которых кровь забирает кислород и в которые выпускает углекислый газ. Взрывная волна при-, водит к сжатию и разрыву этих мешочков. Кровь просачивается в легкие и топит их хозяина; иногда это происходит быстро — за 10—20 минут, иногда за несколько часов.

Макрис добавил, что, даже не говоря о биомедицинской стороне дела, исследователи не очень хотят работать с трупами. «Здесь возникают чрезвычайно серьезные этические проблемы и возможна негативная реакция общественности. Не принято взрывать трупы. Ну как вы заявите людям: „Пожалуйста, завещайте нам ваше тело, мы его взорвем“?»

Одна исследовательская группа недавно попыталась изменить ситуацию. Подполковник Роберт Харрис и группа исследователей из лаборатории травм Института хирургических исследований ВС США в форте Сэм Хьюстон в Техасе использовали человеческие трупы, чтобы протестировать пять типов традиционной и экспериментальной обуви для саперов. Со времен войны во Вьетнаме бытовало мнение, что самой безопасной обувью для саперов являются сандалии. При взрыве обувь, как шрапнель, впечатывается в ноги, усиливая повреждение и способствуя развитию инфекции. Однако никто никогда не проверял сандалии в качестве саперных ботинок на реальной ноге, а также никто никогда не проверял на трупах каких-либо элементов обмундирования, которые могли бы оказаться более безопасными, чем стандартные солдатские ботинки.

И тут на сцену выходят бесстрашные люди, работающие в рамках Программы безопасности ног (LEAP).

Начиная с 1999 г. двадцать завещанных для научных целей трупов, переданных Медицинскому институту в Далласе, поочередно подвешивали на специальных ремнях к потолку переносного бомбоубежища. На каждое тело надевали ботинки одного из шести типов и закрепляли на пятках и лодыжках датчики деформации и нагрузки. Производители одного типа обуви утверждали, что эта обувь защищает ногу, поднимая ее высоко над эпицентром взрыва (взрывная сила быстро уменьшается с увеличением расстояния), другие заверяли, что их обувь поглощает или отклоняет энергию взрыва. Тела располагали в положении идущих людей, пятки на земле, как будто они уверенно шли навстречу своей судьбе. Для большего правдоподобия трупы с ног до головы одевали в военную униформу. Однако это делалось не только с целью достижения большего реализма, но и отражало уважение к телам, поскольку зеленовато-голубое трико в глазах военных, пожалуй, выглядело бы неуважительно.

Харрис чувствовал, что гуманитарная польза подобных исследований намного перевесит любое возможное нарушение достоинства людей. Тем не менее он обратился к руководителям программы пожертвования тел с вопросом о необходимости информировать членов семей покойных по поводу специфики теста. Они посоветовали ему этого не делать по двум причинам. Во-первых, чтобы больше не волновать родственников усопшего, которые приняли решение о пожертвовании тела и успокоились на этом, и, во-вторых, подробности любого эксперимента с использованием трупа могут вызвать негативную реакцию у членов семьи. Если координаторы программы пожертвований тел станут контактировать с членами семей покойных, тела которых используются в экспериментах LEAP, то не должны ли они будут потом общаться с членами семей покойных, тела которых применяются в других экспериментах или препарируются в анатомических лабораториях? Как говорит Харрис, разница между тестированием последствий взрывов и препарированием в анатомической лаборатории сводится главным образом к скорости эксперимента. Один эксперимент длится долю секунды, другой — целый год. «Но в конце, — говорит он, — тела выглядят примерно одинаково». Я спросила Харриса, собирается ли он завещать науке собственное тело. Кажется, для него ответ на этот вопрос очевиден. «Я всегда говорю: после того как я умру, просто принесите меня сюда и взорвите».

Если бы Харрис мог проводить свои исследования на «суррогатных ногах», а не на ногах трупов, он бы делал это. В настоящее время используются две такие модели, разработанные организацией по научно-техническим вопросам обороны Австралии. В Австралии, как и в других странах Содружества, баллистические и взрывные исследования на трупах запрещены. Так называемая хрупкая суррогатная нога (FSL) сделана из таких материалов, которые реагируют на взрыв примерно таким же образом, как человеческие ткани. Кости такой ноги изготовлены из минерализованного пластика, а мышцы — из баллистического желатина. В марте 2001 г. Харрис взорвал австралийскую ногу на такой же мине, на которой подрывались его трупы, чтобы сверить результаты. К сожалению, характер повреждения костей несколько различался. Основная проблема на данный момент — это стоимость исследований. Каждая суррогатная нога (их нельзя использовать повторно) стоит около 5000 долларов, а стоимость трупа, включая перевозку, анализ на ВИЧ и гепатит С и расходы на кремацию, обычно не превосходит 500 долларов.

Харрис считает, что снижение цен — исключительно вопрос времени. Он ждет, когда это время придет. Суррогатные образцы предпочтительнее не только по той причине, что эксперименты с трупами и минами сложнее и с этической, и с практической стороны, но и из-за того, что все человеческие трупы разные. Чем люди старше, тем тоньше их кости и менее эластичны ткани. В экспериментах с минами несовпадение возрастов особенно бросается в глаза, поскольку средний возраст саперов составляет около двадцати лет, а средний возраст трупов — около шестидесяти.

До появления суррогатных человеческих конечностей австралийским исследователям будет тяжело, поскольку они не могут использовать целые трупы. Английские ученые попытались выйти из положения, тестируя обувь на ампутированных ногах. Однако такая практика подвергается активной критике, поскольку ампутированные конечности обычно заражены гангреной или несут на себе следы диабетических осложнений, в результате чего они плохо подходят для имитации здоровых ног. Другая группа исследователей пыталась тестировать защитную обувь на ногах чернохвостых оленей. Но, учитывая, что у оленей нет пальцев и пяток, а у человека нет копыт, и ни одна страна не использует чернохвостых оленей для разминирования территории, трудно себе представить, что результаты таких экспериментов (впрочем, довольно забавных) могут иметь хоть какую-нибудь практическую ценность.

А вот что касается программы LEAP, то это исследование оказалось весьма полезным. Миф о сандалиях был развеян (поражения ног в сандалиях практически не отличались от поражения ног в военных ботинках), а один тип обуви — Spider Boot фирмы Med-Eng — показал значительные преимущества по сравнению со стандартной обувью (хотя для полного подтверждения результата требуются дополнительные эксперименты). Харрис считает, что проект выполнен успешно, поскольку в случае наземных мин даже небольшой выигрыш в защитных свойствах обуви может означать очень большой выигрыш в состоянии здоровья жертвы. «Если бы я смог сохранить ногу или хотя бы не допустить ампутации выше колена, я считал бы этот бой выигранным», — говорит он.

Неприятная сторона исследований в области человеческих травм состоит в том, что те вещи, которые с наибольшей вероятностью могут покалечить или убить человека (то есть те вещи, которые как раз и нужно понять и изучить), с большой вероятностью покалечат и занятый в эксперименте труп. Это относится к автомобильным авариям, выстрелам из огнестрельного оружия, взрывам, спортивным травмам. Нет нужды использовать трупы, чтобы изучать травмы от прокалывания руки степлером или чувствительность человека к неудобной обуви. «Чтобы защитить человека от реальной угрозы, неважно, автомобильной аварии или взрыва бомбы, нужно подойти к самой грани. Необходимо действовать деструктивно», — говорит Макрис.

Я с ним согласна. Означает ли это, что я разрешу кому-то взорвать мою ногу после моей смерти, чтобы помочь спасти ногу солдата НАТО? Да, означает. Означает ли это, что я разрешу кому-то стрелять в мою мертвую голову нелетальными пулями, чтобы помочь предотвратить случайные смерти? Я думаю, что да. Для каких целей я бы не согласилась пожертвовать мои останки? Я знаю только один эксперимент, в котором я в качестве трупа не хотела бы участвовать. Этот специфический эксперимент не был проделан во имя науки, или образования, или спасения автомобилистов, или защиты солдат. Он был выполнен во имя религии.

7. Священный труп

Экспериментальное распятие

Шел 1931 год. Французские врачи и студенты собрались в Париже на ежегодную конференцию имени Лаэнника. Однажды утром среди них появился священник. На нем была длинная черная сутана со стоячим воротничком — обычная одежда католического священника; под мышкой он держал потертый кожаный портфель. Он сказал, что его зовут отец Армельяк и что он пришел к лучшим французским анатомам за советом. В портфеле была серия увеличенных фотографий Туринской плащаницы — льняного покрывала, в которое, как считают верующие, был завернут Иисус после снятия с креста. Аутентичность плащаницы тогда, как и сейчас, была под сомнением, поэтому церковники обратились к ученым с просьбой установить, соответствуют ли следы на плащанице анатомии и физиологии реального человека.

Доктор Пьер Барбе, достаточно известный и не слишком скромный хирург, пригласил отца Армельяка в свой кабинет в госпитале Сен-Жозеф и без промедления предложил для этой работы свою кандидатуру. В своей книге «Врач на Голгофе: Крестные страдания Господа нашего Иисуса Христа глазами хирурга» (A Doctor at Calvary: The Passion of Our Lord Jesus Christ as Described by a Surgeon) он вспоминал следующее. «Я сказал, что имею большой опыт работы в области анатомии, которую преподавал длительное время. Тринадцать летя жил в непосредственном контакте с мертвыми телами». Можно подумать, что обучение анатомии и проживание в близком контакте с телами происходило в одно и то же время, но кто знает. Может быть, доктор Барбе хранил в погребе тела умерших членов семьи.

Нам мало что известно о докторе Барбе, за исключением того, что он с большим усердием, возможно с несколько излишним усердием, пытался доказать подлинность плащаницы. Через некоторое время после появления отца Армельяка доктора можно было застать в лаборатории за следующим занятием: он вбивал гвозди в ладони и стопы невысокого мертвого человека с шевелюрой Эйнштейна (одного из тех невостребованных мертвецов, которых передавали для изучения анатомии в парижскую анатомическую лабораторию), а затем распинал его на кресте собственного изготовления.

Барбе сосредоточил свое внимание на двух длинных «кровавых пятнах» [41], исходящих из «отпечатка» оборотной стороны правой ладони. Два пятна выходили из одной точки, но дальше расходились под разными углами. Первый след, как он пишет, «косо идет внутрь и вверх (анатомически это положение напоминает положение атакующего солдата) и достигает локтевого сгиба. Другой поток, более тонкий и извилистый, поднимается до локтя». В ремарке об атакующем солдате можно разглядеть то, что со временем станет совершенно очевидным: Барбе был слегка сумасшедшим. Я не хочу показаться злой, но какой нормальный человек для описания следов крови использует образ сражающегося солдата?

Барбе решил, что два потока возникли в результате того, что Иисус пытался изменить положение своего тела: он приподнимался, а потом вновь провисал на руках. При этом струйки крови из раны от гвоздя могли течь двумя разными путями — в зависимости от положения тела. По версии Барбе, Иисус делал это по той причине, что подвешенным за руки людям становится трудно выдыхать воздух, поэтому, двигаясь, Иисус пытался избавиться от удушья. Затем, через какое-то время начинали болеть его раны на ногах, и он вновь оседал. В подтверждение своей идеи Барбе приводил воспоминания о пытках, практиковавшихся в период Первой мировой войны, когда жертв подвешивали за руки, связанные вместе над головой. «Подвешивание за руки вызывало множество разного рода спазмов и судорог, — писал Барбе. — В конечном итоге затрагивались и дыхательные мышцы, и нарушалась выдыхательная функция. Приговоренный к смерти не мог освободить легкие и умирал от удушья».

Барбе использовал предполагаемые следы крови на плащанице для описания двух возможных позиций Иисуса на кресте. По его расчетам, когда тело провисало, вытянутые руки образовывали со столбом креста угол 65°. Когда тело поднималось, угол составлял 70°. Барбе попытался проверить это с помощью одного из невостребованных трупов, доставленных в анатомическую лабораторию из одного городского госпиталя.

Барбе привез тело к себе в лабораторию и распял его на самодельном кресте. Затем он поставил крест в вертикальное положение и измерил угол, образующийся при полном провисании тела. Вот чудеса: угол составил точно 65°. Поскольку труп нельзя было заставить приподняться повыше, величина второго угла осталась непроверенной. Во французском издании книги Барбе есть фотография человека на кресте. На снимке показана только верхняя часть туловища, так что я не знаю, были ли бедра трупа обернуты простыней, как бедра Иисуса, но внешне он был необычайно похож на актера и чтеца Сполдинга Грея.

Идея Барбе заключала в себе противоречие анатомического характера. В те периоды, когда ноги Иисуса ослабевали и он провисал на руках, гвозди должны были прорвать тело на ладонях. Барбе задался вопросом, не был ли Иисус прибит к кресту не за ладони, а за запястья. Он решил провести эксперимент, который подробно описан в его книге.

В этот раз, вместо того чтобы распять на кресте новое тело, он распял только что ампутированную руку. Как только бывший владелец руки покинул комнату, Барбе записал следующее:

«Имея только что ампутированную по середину предплечья руку крепкого мужчины, я вбил в середину ладони граненый гвоздь толщиной около одного сантиметра (гвозди Крестных страданий). Я аккуратно подвесил к локтю груз весом около 35 кг (половина веса тела мужчины ростом около 180 см). Спустя десять минут разрывы на руках удлинились. Затем я слегка качнул всю систему и увидел, что гвоздь внезапно ускорил свой путь в пространстве между головками пястных костей, разрывая кожу. Второе легкое встряхивание привело к разрыву оставшейся кожи».

В последующие недели Барбе использовал еще двенадцать рук, пытаясь найти подходящее место на человеческом запястье, в которое можно было бы забить толстый гвоздь. Эти дни были не самым удачным временем, когда крепкому мужчине с малейшим повреждением руки следовало прийти на прием к доктору Пьеру Барбе.

Наконец неленивый молоток Барбе нашел путь, который, как считал доктор, был точным местом прохождения гвоздя: так называемое пространство Дестота — щель размером с горошину между костями запястья. «В каждом случае, — писал Барбе, — острие само выбирает направление движения, как будто входит в воронку, и находит свое место». Как будто вмешательство свыше позволяет гвоздю найти свой путь. «И эта точка, — победоносно продолжает Барбе, — находится абсолютно точно в том месте, где на плащанице виден отпечаток гвоздя. В том месте, о котором ни один человек на свете не имел представления…»

А потом появляется Фредерик Цугибе.

Цугибе — неприветливый, перегруженный работой патологоанатом из Рокленда, штат Нью-Йорк, который проводит свое свободное время за изучением распятия и опровержением Барбе. У него всегда найдется время, чтобы поговорить с вами по телефону, но довольно скоро становится ясно, что этого времени у него чрезвычайно мало. Как раз в тот момент, когда он объясняет вам формулу для определения нагрузки, приходившейся на каждую руку Христа, его голос удаляется на минуту, а затем он возвращается со словами: «Извините меня. Тело девятилетней девочки. Отец забил ее до смерти. Так о чем мы говорили?»

Цугибе никто не давал задания доказать подлинность Туринской плащаницы (в отличие, как я полагаю, от Барбе). Научная сторона распятия заинтересовала его пятьдесят лет назад, когда он изучал биологию, и кто-то предложил ему прочесть статью о медицинских аспектах распятия Христа. Физиологические доказательства в той статье показались ему неубедительными. «Так я заинтересовался этой темой и написал курсовую работу». Туринская плащаница, окажись она подлинной, могла бы стать для него источником информации о физиологической стороне распятия. «А затем я познакомился с работами Барбе. Вот это здорово, подумал я. Должно быть, действительно умный парень — двойной кровавый след и все такое». Цугибе начал проводить собственные исследования. Одна за другой теории Барбе разваливались на куски.

Подобно Барбе, Цугибе сколотил крест, который на протяжении сорока лет (за исключением нескольких дней в 2001 г., когда он был на реставрации) находился в его гараже в пригороде Нью-Йорка. Цугибе не использовал трупы, он привлекал к работе живых добровольцев, всего несколько сотен человек. Для своего первого исследования он собрал около ста добровольцев из местной религиозной группы третьего ордена францисканцев. Сколько нужно заплатить человеку за то, чтобы его распять? Ничего. «Они сами готовы были заплатить мне, — говорит Цугибе. — Каждый из них хотел быть распятым, чтобы испытать, что это такое». Понятно, что Цугибе использовал кожаные ремни, а не гвозди. Однако иногда Цугибе звонили люди, искавшие полного правдоподобия. «Вы не поверите: мне позвонила девушка и попросила пригвоздить ее к кресту. Она принадлежала к тем людям, которые хирургическим путем изменяют форму головы, расщепляют себе язык и имплантируют что-то под кожу пениса».

Первое, на что обратил внимание Цугибе, когда начал распинать людей на своем кресте, это то, что никто из них не задыхался, оставаясь на кресте даже на протяжении сорока пяти минут. Он скептически относился к теории Барбе об удушье и к его рассказу о подвергавшихся пыткам людях, руки которых были подняты прямо над головой, а не разведены в сторону. Кроме того, он не заметил, чтобы висевшие на кресте люди пытались приподняться. Когда же он просил их это сделать, оказывалось, что это невозможно. «Абсолютно невозможно приподнять самого себя из этого положения, когда ноги прикреплены к кресту». Более того, двойной кровавый след был на внешней стороне руки, прижатой к кресту. Если бы Иисус двигался вверх и вниз, сочившаяся из раны кровь размазывалась бы по руке, а не расщеплялась на два четко различимых потока.

Итак, чем можно объяснить этот двойной след на плащанице? Цугибе считает, что он появился после того, как тело Иисуса сняли с креста и обмыли. При обмывании образовавшийся сгусток крови был смыт, и небольшое количество крови вновь вытекло из раны и расщепилось на два ручейка, встретив на своем пути возвышение шиловидного отростка — выпуклость на запястье со стороны мизинца. Цугибе вспомнил, что видел такой кровавый след на руке человека, которого ранили из пистолета. Он проверил свою теорию, обмыв высохшую кровь с раны недавно привезенного в его лабораторию трупа, чтобы посмотреть, не вытечет ли еще небольшое количество крови. «Через несколько минут, — пишет он в статье в журнале Sindon, посвященной изучению Туринской плащаницы, — появился тонкий ручеек крови».

Затем Цугибе обратил внимание на грубую ошибку, допущенную Барбе при описании пространства Дестота, которое вовсе не расположено «точно в том месте, где на плащанице виден отпечаток гвоздя». Рана на обратной стороне руки, отпечатавшаяся на Туринской плащанице, располагается на запястье на стороне большого пальца, но в любом учебнике по анатомии можно прочесть, что пространство Дестота находится на запястье ближе к мизинцу, и именно в это место на запястьях своих трупов Барбе вбивал гвозди.

По теории Цугибе гвоздь вошел в ладонь Иисуса под углом и вышел с обратной стороны около запястья. У него были свои доказательства — сделанные сорок четыре года назад фотографии убитой женщины. «На всем ее теле были обнаружены грубые ножевые ранения, — вспоминает Цугибе. — Я обнаружил рану, нанесенную ей, когда она подняла руку, чтобы защитить от удара лицо». Хотя оружие вошло в руку в области ладони, нож, по-видимому, прошел под углом и вышел с задней стороны запястья ближе к большому пальцу. На этой траектории нож не встретил практически никакого сопротивления: рентген не выявил никаких костных повреждений.

Передо мной фотография Цугибе с одним из добровольцев, напечатанная в упомянутой мною выше статье в журнале Sindon. Цугибе облачен в белый лабораторный халат до колен; он проверяет показатели состояния добровольца по датчику, закрепленному у того на груди. Крест почти достает до потолка, возвышаясь над головой Цугибе и его мониторами. На добровольце нет никакой одежды, за исключением спортивных трусов и солидных усов. У него беспечное выражение лица человека, ожидающего автобуса. Кажется, доброволец не подозревает о том, что его фотографируют. Я думаю, что человек, глубоко вовлеченный в подобный проект, вряд ли задумывается о том, насколько странно он выглядит в глазах остального человечества.

Я не сомневаюсь, что Пьер Барбе не видел ничего ненормального или предосудительного в том, чтобы использовать тела, предназначавшиеся для обучения анатомии, для моделирования распятия с целью доказательства неверующим подлинности Туринской плащаницы. «Чрезвычайно важно, — пишет он во введении к своей книге, — чтобы мы — врачи, анатомы и физиологи, — распространяли дальше великую правду о том, что наша бедная наука не должна больше использоваться только для облегчения боли наших собратьев, но должна выполнять более серьезную задачу их просвещения».

Мне кажется, что не существует более «серьезной задачи», чем задача «облегчения боли собратьев», и уж точно таковой не является религиозная пропаганда. Некоторые люди, как мы увидим, пытаются облегчить боль и страдания своих собратьев, даже будучи мертвыми. Если и есть трупы, претендующие на звание святых, то это не Сполдинг Грей на кресте, а именно эти полумертвые люди с отключившимся мозгом и пока еще бьющимся сердцем — ежедневно поступающие в госпитали доноры человеческих органов.

8. Как узнать, жив ты или уже умер?

О трупах с бьющимся сердцем, о похороненных заживо и о научных поисках души

Скорость перемещения пациента, направляющегося на операцию, в два раза превышает скорость перемещения пациента, направляющегося в морг. Каталки, доставляющие живых по больничным коридорам, быстро движутся вперед через хлопающие двойные двери в сопровождении медицинских сестер, устанавливающих капельницы и аппараты для искусственного дыхания. Каталки с трупами не спешат. Их катят поодиночке, спокойно, не привлекая внимания, как тележки в магазине.

По этой причине мне казалось, что я смогу определить, когда мимо меня провезут мертвую женщину. Я стояла у поста медицинской сестры на одном из этажей хирургического отделения Медицинского центра Университета Калифорнии в Сан-Франциско, глядя на проезжавшие мимо каталки и ожидая господина Бона Петерсона — менеджера по связям с общественностью Калифорнийской трансплантационной службы — и труп женщины, которую я буду называть X. «Вот ваш пациент», — вдруг говорит старшая медсестра. Множество ног в бирюзовых бахилах мелькают мимо меня с неожиданной поспешностью.

X уникальна в том смысле, что она мертва, но при этом является пациентом, направляющимся на хирургическую операцию. Такой труп называют «трупом с бьющимся сердцем»: все системы и органы у такого человека живы, за исключением головного мозга. Пока не существовало системы поддержания искусственного дыхания, не существовало и такого понятия: когда мозг перестает функционировать, тело неспособно самостоятельно дышать. Но подсоедините тело к системе обеспечения дыхания, и сердце будет биться, и все другие органы будут жить еще несколько дней.

Хне выглядит мертвой. Если склониться над каталкой, можно заметить биение пульса у нее на шее. Если коснуться руки, можно почувствовать ее тепло и упругость. Возможно, именно поэтому врачи и сестры называют X пациентом, и поэтому она появилась в операционном блоке в обычном облачении пациента, направляющегося на хирургическую операцию.

Поскольку смерть головного мозга в этой стране является юридическим определением смерти человека, с юридической точки зрения Х является трупом. Однако органы и ткани X все еще живы. Эти как бы противоречащие друг другу факты дают ей удивительную возможность, которой нет у большинства трупов: она может продлить жизнь еще двум или трем умирающим незнакомым людям. В последующие четыре часа X передаст другим людям свои органы: печень, почки и сердце. Хирурги поочередно будут забирать ее органы, спеша с ними к своим страждущим пациентам. Эту процедуру называют изъятием органов.

В случае X один из хирургов приедет из штата Юта, чтобы забрать сердце, а другой, который заберет одновременно печень и почки, перенесет их двумя этажами ниже. Калифорнийский университет в Сан-Франциско — главный трансплантационный центр страны, так что изъятые здесь донорские органы часто здесь и остаются. Достаточно типична ситуация, когда сами хирурги из трансплантационного центра выезжают за донорскими органами в отдаленные маленькие города. Часто это органы молодых и здоровых людей, попавших в аварию, в результате чего их мозг перестал действовать. Необходимость перемещения врачей из трансплантационного центра связана с отсутствием в маленьких городах специалистов, имеющих опыт извлечения органов для пересадки. Вопреки бытующему мнению о том, что хирурги-бандиты разрезают людей прямо в отелях и воруют у них почки, забор органов для пересадки является достаточно сложной процедурой. Если вы хотите, чтобы все было сделано правильно, лучше отправиться на место и проделать все самому.

Хирурга, который сегодня будет извлекать почки и печень для трансплантации, зовут Энди Посселт. У него в руках электрический прижигающий зонд, который выглядит как дешевая ручка, какие выставляют у банковского окошка на веревочке, но действует он как скальпель. Этот инструмент одновременно режет и прижигает, так что все перерезанные сосуды немедленно запаиваются. В результате — меньше крови, но больше дыма и запаха. Это не неприятный аромат — просто запах жженого мяса. Мне хочется спросить доктора Посселта, нравится ли ему этот запах, но я не осмеливаюсь и поэтому ставлю вопрос по-другому: плохо ли, что мне нравится этот запах (который на самом деле мне вовсе не нравится, ну разве что чуть-чуть). Он отвечает, что это не плохо и не хорошо, а просто психически ненормально.

Я раньше никогда не присутствовала на серьезной хирургической операции, а только видела швы. На основании длины этих швов я представляла себе хирургов за работой — достающих что-то или вкладывающих что-то через разрез длиной пятнадцать или двадцать сантиметров, подобно тому как женщина нащупывает зеркальце внутри дамской сумочки. Доктор Посселт начинает разрез прямо от лобка и продолжает его к северу на добрых шестьдесят сантиметров до самой шеи. Он расстегиваете, как куртку. Ее грудина видна по всей длине, грудная клетка рассечена, и туда вставлен широкий ретрактор, раздвигающий ее в две стороны, так что разрез теперь выглядит одинаково большим как в длину, так и в ширину. Тело открыто, как кожаный саквояж, и теперь видно, чем оно, в сущности, является: большим и крепким вместилищем для внутренностей.

Изнутри X выглядит живой. Биение ее пульса видно в печени и по всему ходу аорты. Тело кровоточит по линии разреза, органы выглядят округлыми и скользкими. Биение сердца на мониторе усиливает впечатление, что перед нами живой, дышащий, здоровый человек. Странно, практически невозможно думать о ней как о трупе. Вчера я попыталась объяснить моей падчерице, что такое труп с бьющимся сердцем, но она меня не поняла. Она спросила: «Ведь если сердце бьется, то это все еще человек?» В конце концов она решила для себя, что это «такие люди, с которыми можно делать все, что угодно, но они об этом не узнают». Что, как мне кажется, вполне возможный способ воспринимать пожертвованные тела. То, что происходит с мертвыми в анатомических лабораториях или исследовательских центрах, можно сравнить со слухами, разносящимися у кого-то за спиной. Если люди ничего не знают и не подозревают, это не причиняет им боли.

Эмоциональное отношение к трупам с бьющимся сердцем у персонала реанимационного отделения далеко не однозначное. Возможно, всего за несколько дней до изъятия органов врачи не только думали о пациентах, подобных X, как о живых людях, но и всеми силами боролись за их жизнь и здоровье. Возможно, регистрирующие мониторы показали смерть, и для спасения человека были предприняты все возможные экстренные меры. Если мозг больше не способен регулировать давление крови с помощью гормонов, это должен делать персонал реанимационного отделения, чтобы сохранить органы. В статье «Психологические и этические аспекты извлечения органов», опубликованной в New England Journal of Medicine, читаем: «Персонал реанимационного отделения может столкнуться с такой ситуацией, когда ему приходится применять сердечно-легочную реанимацию к пациенту, объявленному мертвым, в то время как по отношению к живому пациенту на соседней койке поступил приказ „не реанимировать“ ».

Неочевидность понятия «труп с бьющимся сердцем» отражает многовековую путаницу в вопросе о том, как же на самом деле определить наступление смерти, то есть указать тот момент, когда душа, дух или жизненная сила (назовите, как хотите) покинула тело. До тех пор пока не стало возможным измерять активность головного мозга, наступление смерти связывали с моментом остановки сердца. На самом деле, головной мозг живет еще от шести до десяти минут после того, как сердце перестало прокачивать кровь, но это уже тонкости, так что в большинстве случаев прежнее определение смерти фактически верно. Однако на протяжении столетий врачи не могли однозначно ответить на вопрос: перестало ли биться сердце или они просто его не слышат? Стетоскоп был изобретен лишь в середине XIX века, причем первые модели были не намного чувствительнее медицинской трубки. В тех случаях, когда биение сердца и пульс особенно слабые (как у утопленников, при инсульте, а также при некоторых видах наркотического отравления), даже самые лучшие врачи могли ошибиться, и пациенты рисковали попасть в морг до того, как на самом деле испускали дух.

Чтобы ослабить весьма серьезное беспокойство пациентов, не желавших быть похороненными заживо, а также обезопасить самих себя, врачи XVIII и XIX столетий изобрели множество методов, позволяющих зарегистрировать смерть. Врач и историк медицины из Уэльса Ян Бондесон приводит дюжину примеров в своей замечательно остроумной книге «Похороненный заживо» (BuriedAlive). Все эти методы распадаются на две основные категории: те, которые имели целью «взбодрить» находящегося без сознания пациента жуткой болью, и те, которые чрезвычайно унижали его достоинство. Кожу на подошвах ног отслаивали бритвой, под ногти засовывали иголки. Дули в уши из охотничьего рожка и издавали «отвратительные крики и ужасный шум». Один французский священник рекомендовал засовывать раскаленную кочергу в отверстие тела, которое Бондесон вежливо называет «задним проходом». Другой французский врач изобрел щипцы для оттягивания соска специально для реанимационных целей. Другой придумал напоминающее волынку устройство для осуществления табачной клизмы, которое он с энтузиазмом демонстрировал на трупах в парижских моргах. Анатом XVII века Якоб Винслоу призывал своих коллег лить на лоб пациентам «испанский воск» (то есть сургуч) и заливать в рот теплую мочу. В одном шведском трактате на данную тему говорится, что в ухо человеку следует поместить ползающее насекомое. Однако по простоте и действенности ничто не могло сравниться с заталкиванием в нос предполагаемого покойника «остро отточенного карандаша».

Иногда трудно понять, кто подвергался большему издевательству — пациент или сам врач. Французский врач Жан-Батист-Вансан Лаборд длиннейшим образом описал свой метод ритмичного вытягивания языка, который нужно было применять спустя не менее трех часов после предполагаемого момента наступления смерти. Позднее этот врач изобрел управляемое вручную механическое устройство для вытягивания языка, которое делало эту работу менее неприятной, но не менее утомительной. Другой французский доктор советовал врачам засовывать пальцы пациентов себе в уши, чтобы уловить слабый звук, издаваемый при непроизвольном сокращении мышц.

Неудивительно, что никакой из этих методов не нашел широкого распространения, так что большинство докторов считали, что единственным надежным доказательством смерти человека являлось разложение тела. Это означало, что тела должны были оставаться в доме или в кабинете врача два или три дня, пока не начинали проявляться ощутимые признаки разложения. К сожалению, такой способ проверки был не более привлекательным, чем табачная клизма. По этой причине стали появляться специальные сооружения, называвшиеся временными моргами, куда складывали на хранение недавно умерших людей. Эти огромные и богато украшенные здания были особенно широко распространены в Германии в XIX веке. В некоторых имелись отдельные залы для мужчин и для женщин, как будто даже после смерти мужчины могли повести себя неучтиво по отношению к дамам. В других существовало разделение по сословиям: тела более знатных людей гнили в более роскошной обстановке за более высокую плату. В обязанность служителей этих заведений входило следить за появлением признаков жизни, для чего использовалась система веревок, связывающих пальцы трупов с колокольчиками [42], а в одном морге — с мехами большого органа. В результате любое движение тела привлекало внимание служителя, который (по причине страшной вони) находился в отдельном помещении. Шли годы, но ни один из обитателей хранилищ не вернулся к жизни. Заведения начали постепенно закрываться, и к 1940 году они исчезли совсем, как исчезли щипцы для оттягивания сосков и машины для вытягивания языка.

Если б только можно было увидеть, как душа покидает тело, или измерить это каким-нибудь образом! В таком случае определить момент смерти можно было бы просто путем научного наблюдения. И это почти получилось у доктора Дункана Макдугалла из Хаверхилла, штат Массачусетс. В 1907 г. Макдугалл предпринял серию экспериментов с целью определить вес души. Шестерых умирающих пациентов поочередно укладывали в кабинете Макдугалла на специальную кровать, которая опиралась на балансир, чувствительный к изменению массы всего на две десятые унции (одна унция равна 28,3 г). Измеряя разницу в массе тела человека при жизни и в момент смерти, Макдугалл хотел доказать, что душа вещественна. Результаты экспериментов были опубликованы в апреле 1907 г. в журнале American Medicine, что внесло значительное оживление на страницы издания, в котором обычно печатают статьи об ангине и уретрите. Ниже представлено чрезвычайно тщательное описание смерти первого пациента.

Через три часа сорок минут он испустил дух, и в этот же момент конец балансира опустился со стуком, ударившись о нижнюю ограничительную перекладину, и остался в этом положении. Потеря веса составила три четверти унции.

Эта потеря веса не может объясняться испарением влаги из легких или потением, поскольку в случае данного пациента эти значения уже были установлены ранее и изменялись со скоростью одна шестнадцатая унции в минуту, тогда как в этот раз изменение веса было быстрым и значительным.

Кишечник не сработал; но если бы он и сработал, общий вес постели с телом остался бы неизменным, за исключением, конечно, потерь на испарение, которые зависели бы от консистенции экскрементов. Мочевой пузырь выпустил одну или две драхмы мочи (одна драхма = 3,888 г). Но моча также осталась на постели и могла внести свой вклад в потерю веса тела только в результате постепенного испарения, следовательно, это не может быть причиной внезапной потери веса.

«Остался единственный возможный путь потери веса — удаление всего запасенного в легких воздуха. Я улегся на кровать сам, а мой коллега перевел балансир в состояние равновесия. Я вдыхал и выдыхал воздух так сильно, насколько это только возможно, но это не оказывало никакого влияния на положение балансира».

После того как Макдугалл зафиксировал аналогичное изменение массы тела при смерти пяти следующих пациентов, он обратился к экспериментам на собаках. Пятнадцать собак испустили дух, не изменившись в весе, что Макдугалл, учитывая его религиозное мировоззрение, привел в доказательство того, что у животных душа отсутствует. Известно, что люди, на которых производились измерения, были собственными пациентами доктора Макдугалла, но остается загадкой, каким образом он в столь короткое время стал обладателем пятнадцати умирающих собак. Если в это время в городе не было эпидемии собачьей чумки, приходится признать, что милый доктор спокойно отравил пятнадцать здоровых собак, чтобы провести свой маленький эксперимент по биологической теологии.

Статья Макдугалла вызвала острые дебаты в колонке писем журнала American Medicine. Доктор Август П. Кларк обвинил Макдугалла в том, что тот не учел внезапное повышение температуры тела при наступлении смерти, связанное с тем, что остановившаяся кровь перестает охлаждаться воздухом, проходя через легкие. Кларк утверждал, что именно пот и испарение влаги, вызванные этим повышением температуры тела, объясняют уменьшение массы тела человека и отсутствие изменения массы тела собаки (собаки охлаждают себя путем учащения дыхания, а не с помощью потения). Макдугалл отвечал, что при остановке циркуляции кровь больше не подходит к поверхности кожи, и поэтому охлаждения не происходит. Дебаты продолжались с мая по декабрь, но тут я потеряла нить дискуссии, поскольку отвлеклась на статью доктора медицины Гарри Г. Грига «Некоторые моменты из древней истории медицины и хирургии». Именно благодаря доктору Гарри Г. Григу теперь на приемах я могу поддерживать беседу об истории лечения геморроя и гонореи, об обрезании и медицинском зеркальце [43].

С усовершенствованием стетоскопа и расширением медицинских знаний врачи начинают верить, что могут точно определить момент остановки сердца. Именно по остановке сердца медицинская наука позволяет определить, отправился ли пациент на тот свет навсегда или еще вернется. Помещая сердце в центр определения физической смерти, мы тем самым выделяем ему главную роль в нашем представлении о жизни, о душе и о личности. Долгое время так оно и было, что подтверждается существованием сотен тысяч песен и сонетов о любви, а также наклеек на бампере с надписью «I love». Концепция «трупа с бьющимся сердцем», основанная на том, что жизнь определяется работой мозга и только мозга, стала серьезной философской проблемой. К представлению о сердце как всего лишь о топливном насосе привыкали довольно долго.

Вообще споры о том, где в человеческом теле сосредоточена душа, велись на протяжении нескольких тысяч лет. Изначально выбор делался не между сердцем и головным мозгом, а между сердцем и печенью. Первыми душу в сердце поместили древние египтяне. Они считали, что в сердце обитает ка. Ка олицетворяло саму сущность человека — душу, интеллект, чувства, страсти, юмор, злобу, привычку напевать привязавшуюся мелодию из фильма — все то, что отличает человека от нематоды. Сердце было единственным органом, которое оставляли в теле мумии, поскольку человек нуждался в своем ка даже после смерти. В мозгах он, совершенно очевидно, не нуждался: мозги выдавливали из черепа по каплям через ноздри с помощью загнутой бронзовой иглы. А затем их выбрасывали. Заметим, что печень, желудок, кишки и легкое вынимали из тела, но сохраняли в глиняных сосудах внутри могилы. Я думаю, древние египтяне считали, что лучше взять лишнее, чем оставить что-то нужное, особенно когда собираешься в загробный мир.

Вавилоняне придерживались теории, что вместилищем духа и эмоций человека является печень. Жители Месопотамии признавали необходимость обоих органов: эмоции они связывали с печенью, а интеллект с сердцем. Этих ребят можно назвать вольнодумцами, поскольку еще одну часть души (ответственную за хитрость) они поселили в желудке. К таким же вольнодумцам в истории человечества можно отнести и Декарта, который писал, что душа хранится в шишковидной железе головного мозга, а также александрийского анатома Стратона, который считал, что она живет «позади глазных яблок».

В Древней Греции дебаты о месте проживания души приняли более знакомую нам форму сердце-или-мозг, а печени была отведена вспомогательная роль [44]. Хотя Пифагор и Аристотель считали сердце вместилищем души (источником «жизненной силы», необходимой для жизни и развития), они верили также в существование вторичной, «рациональной» души, или разума, сосредоточенного в головном мозге. Платон соглашался, что душа обитает и в сердце, и в головном мозге, но главенствующую роль отводил мозгу. Что касается Гиппократа, кажется (возможно, только мне), он не имел сложившейся точки зрения. Он описывал влияние повреждений мозга на речь и мыслительные способности, но при этом считал мозг железой, производящей слизь, и всюду писал, что разум и «тепло», которое, как он считал, контролирует душу, сосредоточены в сердце.

Врачи древности не могли разрешить эту проблему, поскольку душа не является чем-то вещественным, что можно увидеть или во что можно воткнуть скальпель. Не имея возможности зафиксировать душу научными методами, врачи попытались идти по другому пути, предположив, что та часть эмбриона, которая формируется первой, является самой важной и, следовательно, с большой вероятностью содержит в себе душу. Проблема подобного учения, называемого одушевлением, состоит в том, что трудно добыть человеческие эмбрионы на стадии первого триместра развития. Последователи данного течения, включая Аристотеля, пытались разрешить вопрос с помощью более доступных куриных эмбрионов. Как пишет Вивиан Наттон в своей статье «Анатомия души в медицине раннего Возрождения» в сборнике «Человеческий эмбрион» (The Human Embryo): «Аналогии, выведенные на основании изучения куриных яиц, наталкивались на возражение, что человек не является курицей».

По мнению Наттон, дальше всех в изучении человеческих эмбрионов продвинулся анатом Реалдо Коломбо, который по распоряжению философа эпохи Возрождения Джованни Понтано (я, честно говоря, о таком философе раньше не слышала) произвел препарирование месячного человеческого зародыша. Коломбо вернулся из своей лаборатории, в которой, конечно же, еще не было микроскопа, поскольку этот прибор лишь недавно был изобретен, неся потрясающую, хотя и абсолютно неверную новость о том, что печень образуется раньше сердца.

Нам, привыкшим прославлять сердце как центральный элемент жизни, посылать возлюбленным открытки с изображением сердечек и слушать песни о любви в исполнении поп-музыкантов, трудно представить себе эмоциональное или духовное возвеличение печени. До некоторой степени особый статус печени у древних врачей был связан с тем, что они ошибочно считали этот орган началом всех кровеносных сосудов организма. (Открытие Уильямом Харвеем кровеносной системы нанесло последний сокрушительный удар по идее о локализации души в печени. Вы не удивитесь, когда узнаете, что Харвей считал местом обитания души кровь.) Однако мне кажется, что была еще и другая причина считать печень важнейшим органом. Человеческая печень выглядит хозяином в организме. Она блестящая, мощная, имеет аэродинамическую форму. Она выглядит как скульптурное произведение, а не как внутренность. Меня восхитила печень X, которую готовили к предстоящему путешествию. Окружающие органы выглядят аморфными и несимпатичными. Желудок — хлюпает и не имеет четких очертаний, кишки — спутанные и напоминают суп. Почки спрятаны под слоем жира. А вот печень просто светится. Она кажется искусно спроектированным инструментом. Ее края округлы, как края Земли, видимые из космоса. Мне кажется, если бы я была жительницей Древнего Вавилона, я могла бы поверить, что Бог оставил здесь свой след.

Доктор Посселт отделяет сосуды и сочленения, связывающие печень и почки с другими тканями организма, подготавливая их к изъятию. Первым уйдет сердце; сердце необходимо использовать на протяжении четырех-шести часов, а почки, напротив, можно хранить в холодном месте от восемнадцати до двадцати четырех часов. Однако хирург, который должен забрать сердце, еще не прибыл; он летит из Юты.

Через несколько минут в дверь операционной заглядывает медсестра: «Из Юты прибыл». Люди, работающие в реанимационном отделении, разговаривают друг с другом короткими, усеченными фразами, как пилоты с авиадиспетчерами. На стене вывешена программа сегодняшнего дня — изъятие четырех жизненно важных органов для спасения жизни трех человек: «Изъятие абдм (печ/поч х 2) V». Несколько минут назад кто-то произнес «панки», что означает «панкреатическая (поджелудочная) железа».

«Из Юты переодевается».

«Из Юты» — симпатичный мужчина лет пятидесяти с седеющими волосами и узким загорелым лицом. Он закончил переодеваться, и сестра натягивает на него перчатки. Он выглядит спокойным, уверенным, даже несколько скучающим. (Меня это задевает: он ведь собирается вынимать из человеческой груди живое сердце.) До этого момента сердце было скрыто перикардом — плотной защитной оболочкой, которую теперь разрезает доктор Посселт.

Вот оно — ее сердце. Я никогда не видела бьющегося сердца. Я никогда не думала, что оно делает так много движений. Вы кладете руку себе на грудь и чувствуете что-то пульсирующее, но действующее почти бесшумно, как рука, передающая сообщение с помощью азбуки Морзе.

И вот я вижу, как этот аппарат исступленно работает. Это мотор какого-то прибора, горностай, извивающийся в своей норе, инопланетянин, только что выигравший «Понтиак» на телеигре «Угадай, что сколько стоит». Если бы вы искали место обитания человеческого духа, я думаю, вы бы точно решили, что это здесь, по той простой причине, что это самый энергичный человеческий орган.

«Из Юты» накладывает зажимы на артерии, выходящие из сердца X, останавливая поток крови перед изъятием органа. Глядя на монитор, отслеживающий функционирование органов тела, можно сказать, что произошло что-то очень важное. Электрокардиограмма перестала напоминать зубья пилы и превратилась в детские каракули. Фонтанчик крови выстреливает в очки хирурга, затем угасает. Если бы X не была мертва, она бы умерла сейчас.

Именно в этот момент, как сообщала исследовательская группа из Университета Западного резервного района, интервьюировавшая специалистов по трансплантации органов, персонал службы реанимации испытывал ощущение «присутствия» или «души» в комнате. Я пытаюсь включить воображаемую антенну и поймать какие-то волны. Само сабой, я не имею ни малейшего представления, как это делается. Когда мне было шесть лет, я изо всех сил пыталась с помощью силы воли заставить пластиковую игрушку моего брата пройти через комнату. Так для меня каждый раз заканчиваются эксперименты по экстрасенсорике: ничего не происходит, и потом я чувствую себя ужасно глупо.

Здесь происходит невероятная вещь: вырезанное из груди сердце продолжает свою работу. Знал ли об этом Эдгар По, когда писал свой рассказ «Сердце-обличитель»? Изолированные сердца настолько активны, что известны случаи, когда они выскакивали из рук хирургов. «Мы просто обмываем их, и с ними все в порядке», — ответил мне нью-йоркский хирург Мехмет Оз, когда я его об этом спросила. Я представила себе сердце, шлепающее по линолеуму, обмен взглядами, стремительное движение, чтобы его поднять и отмыть, как сардельку, свалившуюся с тарелки на кухне ресторана. Я думаю, что спрашиваю об этих вещах по той причине, что без описания подобных деталей врачи выглядят богами: берут живые органы из одного тела и заставляют их жить в другом. Я спрашиваю также, не приходилось ли хирургам сохранять старое, поврежденное сердце реципиента, чтобы потом передать ему на хранение. На мое удивление оказывается, что лишь немногие хотят сохранить или увидеть свое бывшее сердце.

Оз сообщил мне, что без источника крови изолированное человеческое сердце продолжает биться еще одну или две минуты, а затем начинает чувствовать нехватку кислорода. Именно явления такого рода ставили в тупик врачей и философов XVIII века: если душа сосредоточена в головном мозге, а не в сердце, как многие считали в то время, то каким образом удаленное из тела сердце, лишенное души, может продолжать работать?

В частности, этот вопрос очень беспокоил Роберта Ватта. Начиная с 1761 г. Ватт исполнял обязанность личного врача Его Величества короля Англии всякий раз, когда Его Величество отправлялось на север в Шотландию, что, однако, случалось нечасто [45]. Когда Ватт не был занят королевскими камнями в мочевом пузыре и королевской подагрой, его можно было застать в лаборатории за вырезанием сердец у живых лягушек и кур. В один прекрасный день он пытался запустить работу сердца обезглавленного голубя, капая на него слюной (к счастью, король об этом не узнал). Ватт был одним из тех немногих любознательных врачей, которые с помощью научного эксперимента пытались установить место обитания и свойства души. Из его трудов, опубликованных в 1751 г., следует, что он не склонялся ни к одной из версий в дебатах «сердце против мозга». Сердце не могло быть обителью души, поскольку, когда Ватт вырезал сердце у живого угря, оставшееся туловище способно было двигаться еще какое-то время «с большой силой».

Головной мозг также не казался удачным пристанищем для души, поскольку экспериментальные животные на удивление долгое время могли без него обходиться. Ватт описывал эксперимент, произведенный неким доктором Реди, который сообщал, что «наземная черепаха, мозг которой в начале ноября он извлек через проделанное в черепе отверстие, прожила до середины мая следующего года» [46]. Сам Ватт заявлял, что «под воздействием тепла» заставил сердце курицы биться у нее в груди на протяжении двух часов после того, как ее голова «была отрезана с помощью ножниц». А еще был эксперимент доктора Каау. Вот что пишет Ватт: «Молодой петух, голову которого доктор Каау отрезал быстрым движением, когда тот стремительно бежал к своей кормушке, продолжал двигаться по прямой 23 рейнских фута (1 рф = 31,6 см. — Примеч. пер.) и бежал бы еще дальше, если бы не наткнулся на препятствие». Да, для кур это было время испытаний.

Ватт начал подозревать, что душа не имеет в теле определенного местожительства, но распределена повсюду. Так что, когда вы отрезаете конечность или вырезаете какой-то орган, часть души уходит вместе с ним и может какое-то время поддерживать в нем жизнь. Вот почему сердце угря билось, будучи извлеченным из тела. И вот почему, как пишет Ватт, упоминая «всем известный факт», «сердце преступника, вырезанное из тела и брошенное в огонь, подпрыгивает несколько раз на значительную высоту».

Вероятно, Ватт никогда не слышал о ки, однако его концепция повсеместного распределения души имеет много общего с древней идеей восточной медицинской философии о циркуляции жизненной энергии. Ки (или ци) — это субстанция, движение которой специалисты по акупунктуре изменяют с помощью своих иголок, а бессовестные знахари уверяют, что с ее помощью могут вылечить от рака или сбить человека с ног прямо перед телевизионной камерой. В Азии были проведены десятки научных исследований, направленных на изучение этой циркулирующей жизненной энергии; результаты многих из этих исследований можно найти в базе данных по системе цигун (Qigong Research Database), которой я пользовалась несколько лет назад, пытаясь выяснить историю возникновения понятия ки (qi). Повсюду в Китае и Японии знахари, использующие практику цигун («gong» означает развитие), сидят в лабораториях, проводя руками над чашками Петри с опухолевыми клетками или над покрытыми язвами крысами («расстояние между крысой и ладонью должно составлять 40 см»), а в одном особенно невероятном исследовании — над фрагментом человеческого кишечника длиной 30 см. Лишь в немногих из подобных исследований существует контроль, причем не из-за небрежности исследователей, а по той причине, что обычно так делается восточная наука.

Единственным исследованием, направленным на поиск жизненной энергии, которое было выполнено по западному образцу и результаты которого оказались опубликованы в рецензируемом научном журнале, явилось исследование хирурга-ортопеда и эксперта в области биомедицинской электроники Роберта Бейкера, заинтересовавшегося проблемой ки после визита Никсона в Китай. Никсон был поражен тем, что увидел при посещении клиник, применяющих методы традиционной китайской медицины, и поручил Национальному институту здоровья предпринять некоторые исследования в данной области. Одно из этих исследований возглавил Бейкер. Основываясь на гипотезе, что ки может представлять собой электрический ток, независимый от электрических пульсаций нервной системы, Бейкер занялся измерением проводимости вдоль некоторых акупунктурных меридианов. Действительно, как сообщал Бейкер, по этим линиям электрический ток передавался более эффективно.

Несколькими годами позже не кто иной, как Томас Эдисон из Нью-Джерси, выдвинул новую версию концепции повсеместного распределения души в теле. Он считал, что живые существа одушевляются и контролируются «единицами жизни» — не видимыми даже в микроскоп частицами, которые населяют каждую живую клетку организма, а после смерти хозяина покидают свои жилища, некоторое время плавают вокруг, а потом собираются вновь, вдыхая жизнь в другое существо: человека, или оцелота, или морской огурец. Как и другие научно подкованные, но слегка чудаковатые [47] искатели души, Эдисон пытался доказать свою теорию экспериментальным путем. В книге «Дневник и различные наблюдения» (Diary and Sundry Observations) он описывает план строительства «научного аппарата», предназначенного для связи с этими агломератами единиц жизни. «Зачем индивидуумам в другой жизни или другой сфере тратить время на изготовление треугольного кусочка дерева с определенной надписью на нем?» — пишет он, имея в виду доску Уиджа, или спиритическую доску, которая была в моде у медиумов в те времена. Эдисон считал, что единицы жизни испускают некую «этерическую энергию» и для облегчения общения с ними нам нужно лишь усилить эту энергию.

Как сказано в апрельском номере журнала Fate за 1963 г., присланном мне неутомимым биографом Эдисона Полем Израэлем, Эдисон скончался, не достроив своего аппарата, но слухи о существовании чертежей продолжали распространяться еще несколько лет. В один прекрасный день в 1941 г. конструктор Дж. Гилберт Райт, работавший в компании «Дженерал Электрик», решил использовать ближайшую аппроксимацию машины Эдисона — медиума, чтобы войти в контакт с великим изобретателем и узнать у него, где хранятся чертежи. «Попробуйте узнать у Ральфа Фашта, дом 165 на Пайнхарст-авеню в Нью-Йорке, Билла Гантера из компании „Консолидейтед Эдисон“, его офис находится в Эмпайр-стейт-билдинге, или, лучше всего, у Эдит Эллис: 152 W, 58-я улица». Таков был ответ, что подтверждает не только продолжение существования личности после смерти, но и наличие у нее записной книжки.

Райт связался с Эдит Эллис, которая направила его к командору Винни в Бруклин, сказав, что чертежи могут быть у него. Таинственный командор Вилли не только владел чертежами, но заявил, что собрал и попробовал запустить машину. Увы, он не смог заставить ее работать. Не смог и Райт. Вы тоже можете попытаться сконструировать и опробовать этот аппарат, поскольку в статье в Fate есть его чертежи с четкими подписями («алюминиевая трубка», «деревянный затвор», «антенна»). Райту и его напарнику Гарри Гарднеру пришлось сконструировать собственную машину, названную «электроплазменной глоткой», которая состояла из микрофона, громкоговорителя, «звуковой коробки» и отзывчивого медиума, обладавшего большим терпением. Райт использовал «глотку» для связи с Эдисоном, у которого после смерти, по-видимому, не было более интересного занятия, чем болтать с психами, и поэтому он давал полезные советы по поводу усовершенствования аппарата.

Хотя мы добрались до конечной точки в рассказе о внешне простых, но на самом деле чрезвычайно странных существах, находящихся в клетках души, позвольте мне рассказать вам об одном проекте, который был выполнен военными специалистами. С 1981 по 1984 г. Командование разведки и безопасности сухопутных войск США (INSCOM) возглавлял генерал-майор Альберт Н. Стабблбин III. Однажды Стабблбин попросил своего старшего помощника попытаться воспроизвести эксперимент, проделанный Кливом Бакстером — изобретателем детектора лжи. Бакстер пытался показать, что клетки человеческого существа, отделенные от этого самого существа, в некотором смысле продолжают быть с ним связанными и способны с ним общаться. Для исследования брали клетки с внутренней стороны щеки добровольца, центрифугировали их и помещали в пробирку. Считывание данных с электродов, помещенных в пробирку, производилось через сенсорное устройство, соединенное со считывающим устройством на детекторе лжи, который измеряет эмоциональное возбуждение человека по скорости сердцебиений, уровню кровяного давления, потоотделению и другим показателям. Как можно измерить жизненные показатели в суспензии клеток щеки — это выше моего понимания, однако в данном случае речь идет о военных, а они знают множество всяких секретных приемов. Итак, добровольца выводили в другую комнату и показывали ему видеозаписи сцен насилия. Как сообщалось, клетки в пробирке приходили в чрезвычайное возбуждение как раз в те моменты, когда их хозяин смотрел записи. Эксперимент повторяли в течение двух дней, разводя клетки и их хозяина на различные расстояния. Клетки чувствовали беспокойство хозяина даже на расстоянии семидесяти километров!

Мне страшно захотелось увидеть отчеты об этом эксперименте, поэтому я позвонила в INSCOM. Меня соединили с архивным отделом. Служащий отдела ответил, что в INSCOM не хранят документы такой давности. Мне не нужны были клетки человеческой щеки, чтобы понять, что он лжет. Ведь речь идет о правительственных бумагах. Такие вещи хранятся в трех экземплярах от начала времен.

Потом служащий архива объяснил, что генерала Стабблбина в первую очередь интересовало не то, обладают ли клетки единицами жизни, душой или клеточной памятью. Его интересовало явление дистанционного наблюдения. Представьте себе, что вы сидите за столом и можете видеть события, удаленные от вас во времени и в пространстве — потерянную вами запонку, склады боеприпасов в Ираке или секретное укрытие панамского диктатора генерала Мануэля Норьеги. В армии США действительно существовала группа дистанционного наблюдения; ЦРУ также нанимало на работу людей, обладающих способностью видеть на расстоянии. Когда Стабблбин вышел в отставку, он возглавил компанию Psi Tech, которая могла помочь в поиске дистанционного наблюдателя для решения всех проблем, требующих подобного подхода.

Простите меня. Я ушла далеко в сторону от основной темы моего рассказа. Но где бы я ни была и что бы ни чувствовала, я знаю, что все клетки моих щек на расстоянии семидесяти километров от меня чувствуют то же самое.

Современное медицинское сообщество в целом однозначно склоняется к точке зрения, что местом обитания души является головной мозг, который командует жизнью и смертью. И также однозначно принято считать, что такие люди, как Х, несмотря на биение сердца у них в груди, мертвы. Теперь мы знаем, что сердце продолжает биться не потому, что в нем заключена душа, а потому, что в нем имеется свой собственный источник биоэлектрической энергии, не зависящий от работы мозга. Как только сердце X будет помещено в чью-то чужую грудь, и кровь этого другого человека побежит через него, оно вновь начнет работать безо всяких сигналов от мозга реципиента.

Юристам потребовалось чуть больше времени, чем врачам, чтобы согласиться с концепцией смерти мозга. В 1968 г. в Journal of the American Medical Association была опубликована статья, подготовленная специальным комитетом Гарвардской медицинской школы и посвященная определению смерти мозга. Статья гласила, что необратимая кома должна считаться новым критерием смерти, и формировала этические основания для трансплантации органов. Однако новые законы вступили в силу только в 1974 г. Принятие законов, как ни странно, было простимулировано необычным судебным разбирательством в Окленде, штат Калифорния.

В сентябре 1973 г. человек по имени Эндрю Лайонс выстрелил в голову другого человека, что привело к гибели головного мозга последнего. Когда адвокаты Лайонса узнали, что семья погибшего передала его сердце для трансплантации, они решили использовать этот факт в защиту Лайонса. Как возможно, заявили они, что сердце все еще билось во время операции, если Лайонс действительно убил этого человека накануне? Они пытались убедить присяжных в том, что, говоря технически, убил человека не Лайонс, а хирург, извлекавший органы. По словам пионера в области пересадки сердца из Университета Стэнфорда Нормана Шамвея, который давал на процессе свидетельские показания, судья не учел этот аргумент. Шамвей информировал суд, что принятыми критериями смерти являются критерии, выработанные гарвардским комитетом. (Положение Лайонса, кроме того, усугубили фотографии убитого, мозг которого буквально «вытекал из черепа» по словам репортера из газеты San Francisco Chronicle.) В конечном итоге Лайонс был признан виновным в убийстве. После этого прецедента в Калифорнии был принят закон, на основании которого смерть мозга является юридическим определением смерти. Вскоре примеру Калифорнии последовали другие штаты.

Защитник Эндрю Лайонса был не первым человеком, который обвинил в убийстве хирурга, изымавшего сердце из тела человека после смерти мозга. В те годы, когда операции по пересадке сердца были еще редкостью, Шамвея, который был первым американским хирургом, выполнившим эту операцию, постоянно вызывали к судебному следователю в Санта-Кларе, где он практиковал. Следователь не принимал концепцию смерти мозга и угрожал, что если Шамвей приведет в исполнение свой план по извлечению работающего сердца у человека с отключившимся мозгом и использует его для спасения жизни другого человека, то он (следователь) обвинит его в убийстве. Хотя у следователя не было юридических оснований для приведения в исполнение своих угроз, а Шамвей по-прежнему продвигался вперед в своих исследованиях, пресса бесконечно мусолила эту тему. Хирург-трансплантолог из Нью-Йорка Мехмет Оз вспоминал, что примерно в это же время районный прокурор Бруклина выступал с такими же угрозами. «Он говорил, что предъявит обвинение и арестует любого хирурга, который произведет изъятие органов на территории его округа».

Проблема заключалась в том, что однажды мог остаться без сердца человек, который не был на самом деле трупом. Существуют такие редкие ситуации, которые по неопытности или по небрежности могут быть расценены как смерть мозга, поэтому судебные эксперты не очень доверяли медикам. На самом деле, у судей и следователей была крохотная, но все же реальная причина для беспокойства. Рассмотрим, к примеру, состояние псевдокомы, или «синдром окружения». При одной из форм этой болезни все нервы организма — от глазных нервов до нервов пальцев ног — внезапно и достаточно быстро перестают действовать, в результате чего человек оказывается полностью парализованным, хотя его мозг работает нормально. Пациент слышит, что происходит вокруг, но никак не может сообщить, что он все еще здесь и что его органы никак нельзя отдать кому-то другому. В особенно тяжелых случаях оказываются выключенными даже мышцы, изменяющие размер зрачка. И это плохо, поскольку одним из общепринятых тестов для констатации смерти мозга является проверка рефлекторного сокращения зрачка под действием света. Обычно люди, впадающие в состояние псевдокомы, полностью восстанавливаются, конечно, если по ошибке кто-то не доставил их в реанимационное отделение для изъятия сердца.

Подобно страху быть похороненным заживо, охватившему жителей Франции и Германии в XIX столетии, страх прижизненного изъятия органов практически полностью лишен основания. Избежать ошибки при псевдокоме или подобных состояниях помогает банальная электроэнцефалограмма.

На рациональном уровне большинство людей соглашаются с концепцией смерти мозга и изъятием органов для трансплантации. Однако на эмоциональном уровне это может быть сложнее, особенно в тех случаях, когда к ним обращаются за разрешением взять еще бьющееся сердце близкого человека. По статистике 54% семей отказываются от передачи органов. «Они не могут справиться с мыслью, что окончательная смерть дорогого для них человека наступит как раз при изъятии сердца, — говорит Оз. — И, таким образом, они сами санкционируют его смерть».

Даже сами хирурги, занимающиеся пересадкой сердца, с трудом соглашаются с мыслью, что сердце — всего-навсего насос, перекачивающий кровь. Когда я спросила Оза, где обитает душа, он ответил: «Скажу вам честно, я не думаю, что вся душа сосредоточена в мозге. Я привык считать, что во многих отношениях центром нашего существа является сердце». Означает ли это, что пациенты после смерти мозга все еще живы? «Нет никакого сомнения, что сердце без мозга не имеет никакой ценности. Но жизнь и смерть — не бинарная система». Действительно, это континуум. По многим причинам имеет смысл провести юридическую границу между жизнью и смертью на уровне смерти мозга, но это не означает, что эта граница в реальности представляет собой прямую линию. Между жизнью и смертью есть состояние «почти смерти» или «псевдожизни». Но большинство людей не хотят ничего об этом знать.

Если в сердце донора с отключившимся мозгом содержится что-то более возвышенное, чем мышечная ткань и кровь, какие-то следы духа, можно себе представить, что эти следы способны переместиться вместе с сердцем и найти себе пристанище в организме реципиента. Однажды Оз получил письмо от человека, которому было пересажено донорское сердце и который вскоре после перенесенной операции почувствовал, что имеет некий контакт с сознанием бывшего владельца сердца. Этот пациент, Майкл Уитсон по прозвищу Мед-О, разрешил процитировать его письмо.

«Я пишу все это, полностью осознавая, что испытываемые мною ощущения, скорее всего, являются не результатом какого-либо контакта с сознанием донора моего сердца, а просто галлюцинациями на фоне принятия лекарств или продуктом моего собственного воображения. Я знаю, что это скользкий путь…

При первом контакте [с донором] я уловил ужас приближающейся смерти. Внезапная стремительность, шок и удивление от происходящего. Ощущение разрыва и ужас преждевременной смерти. Этот и два других случая — самый ужасный опыт, пережитый мною в жизни.

Во второй раз я пережил ощущение моего донора в тот момент, когда сердце вынули у него из груди и перенесли в другое место. Это было ощущение насилия со стороны мистической, всемогущей внешней силы….

Третий эпизод в значительной степени отличался от двух предыдущих. В этот раз сознание сердца моего донора находилось в настоящем времени. Оно изо всех сил пыталось понять, где оно находится и чем оно является. Как будто никакие ваши чувства не работают. Ужасное ощущение полной дезориентации. Как будто вы пытаетесь ухватиться за что-то руками, но каждый раз ваши пальцы хватают только пустоту».

Конечно, человек по имени Мед-0 не проводил научного исследования. Один шаг в этом направлении был сделан в 1991 г. группой хирургов и психиатров из Вены. Они опросили сорок семь человек, перенесших пересадку сердца, по поводу того, заметили ли они какие-либо изменения своей личности, которые они могли бы связать с влиянием своего нового сердца и его бывшего владельца. Сорок четыре из сорока семи ответили отрицательно. Однако в соответствии с традицией венской психоаналитической школы исследователи не могли не отметить, что многие из опрошенных отвечали враждебно или в шутливом тоне, что, по теории Фрейда, указывает на некоторое нежелание отвечать.

Ощущения людей, которые ответили положительно, были значительно более прозаическими, чем ощущения Уитсона. Один человек, сорокапятилетний мужчина, который получил сердце семнадцатилетнего подростка, сообщил следующее. «Я полюбил надевать наушники и слушать громкую музыку. Раньше я никогда этого не делал. Теперь я мечтаю о новой машине и о хорошей стереоустановке». Два других человека выразились менее конкретно. Один просто сообщил, что предыдущий владелец сердца был спокойным человеком и что это ощущение покоя «передалось» ему. Второй чувствовал, что живет жизнью двух людей, на вопросы отвечает «мы» вместо «я», но не привел никаких подробностей относительно своего нового сознания или новых музыкальных пристрастий.

Чтобы узнать более красочные подробности, следует обратиться к Полу Перселлу — автору книги «Код сердца» (The Heart’s Code) и многих других, в том числе «Суперсекс с мужем» (Super Marital Sex). Перселл опросил 140 человек, перенесших пересадку сердца, и привел цитаты из пяти ответов в качестве доказательства того, что сердце обладает «клеточной памятью» и оказывает на своих новых владельцев определенное влияние. Одна женщина, получившее сердце бывшего грабителя, убитого выстрелом в спину, вдруг стала одеваться более женственно и ощущать «прострелы» в спине. Женщина среднего возраста получила сердце мальчика-подростка и теперь вынуждена бороться с желанием «врубить стерео и слушать тяжелый рок», что, как я увидела вскоре, является распространенным мифом о людях с донорским сердцем. Моей безусловной фавориткой является женщина, получившая сердце проститутки, которая вдруг пристрастилась к порнофильмам, требовала от мужа ежедневных занятий сексом и устраивала для него стриптиз. Конечно, если женщина знает, что ее новое сердце раньше принадлежало проститутке, это вполне может повлиять на ее поведение. Перселл не пишет о том, знала ли женщина о роде занятий своего донора (или, возможно, он послал ей перед интервью копию рукописи «Суперсекс с мужем»).

Перселл не ученый, по крайней мере он не врач. Он один из тех, кто ставит перед своей фамилией на обложке книг буквы «Ph. D.». Мне показались неубедительными приведенные им доказательства существования «клеточной памяти», основанные на достаточно грубых и абсурдных стереотипах. Женщины становятся проститутками, поскольку хотят заниматься сексом весь день напролет, а мужчина-грабитель любит переодеваться женщиной. Впрочем, я прошла тест Перселла по определению амплитуды энергии сердца, по результатам которого выяснилось, что я «цинична и недоверчива к людям».

Доктор Мехмет Оз, с которым я беседую, также считает любопытным тот факт, что люди, получившие новое сердце, заявляют, что могут вспомнить что-то из жизни своих доноров. «Один парень сказал мне, что знает, от кого получил сердце. Он подробно описал мне молодую чернокожую женщину, погибшую в автокатастрофе. Он сказал, что видел сам себя в зеркале с окровавленным лицом и чувствовал во рту вкус жареной картошки. Он знал, что кожа у него черная и что произошла авария. Я пошел и проверил всю эту информацию. Донором был пожилой белый мужчина». Были ли у него другие пациенты, которые заявляли, что обладают памятью своих доноров или знают что-то специфическое об их жизни? Да, такие были. И все они ошибались.

После разговора с Озом я просмотрела еще три статьи о психологических последствиях пересадки сердца. Практически у половины людей, перенесших подобную операцию, возникают психологические проблемы того или иного рода. Рауш и Книн описывали человека, чудовищно напуганного предстоящей пересадкой сердца; он боялся, что, отдав свое сердце, потеряет душу. В другой статье описывался пациент, который был уверен в том, что ему пересадили куриное сердце. Ничего не говорилось о том, откуда у него взялась такая уверенность, и не читал ли он работ Роберта Ватта о том, что куриное сердце может биться еще несколько часов после декапитации.

Обеспокоенность возможностью «пойти по следам» донора встречается достаточно часто, особенно когда пациент получил (или думает, что получил) сердце от донора другого пола или сексуальной ориентации. В статье Джеймса Тэблера и Роберта Фриерсона говорится о том, что пациенты часто интересуются, «не был ли донор неразборчив в сексуальных связях или слишком обеспокоен вопросами секса, гомосексуалистом или бисексуалом, или имел какого-либо рода сексуальные нарушения». Они разговаривали с мужчиной, который считал, что его донор имел особую «сексуальную репутацию» и что у него нет выбора и придется жить с таким наследством. Рауш и Книн приводили в качестве примера историю сорокадвухлетнего пожарного, который боялся, что его новое сердце, принадлежавшее раньше женщине, сделает его менее мужественным и его друзья пожарные отвернутся от него. Как рассказал мне Оз, на самом деле, сердце мужчины чуть-чуть отличается от сердца женщины. Специалист может отличить одно от другого по виду электрокардиограммы. Когда вы вкладываете в грудь мужчины женское сердце, оно продолжает биться, как женское, и наоборот.

Из статьи Крафта я узнала, что если мужчина считает, что ему досталось сердце другого мужчины, он почему-то также считает, что тот мужчина был настоящим жеребцом и что часть его мужской силы каким-то образам передалась новому владельцу. Медицинские сестры, ухаживающие за пациентами-мужчинами, перенесшими пересадку сердца, отмечают, что у тех часто возникает повышенный интерес к сексу. Одна медсестра рассказывала, что один из пациентов просил ее носить не бесформенный халат, а что-то более облегающее, чтобы он мог видеть ее грудь. Один из оперированных, в течение семи лет до операции страдавший от импотенции, активно демонстрировал вновь приобретенную способность к эрекции. Другая медсестра рассказала о мужчине, который не застегивал свою пижаму, демонстрируя ей свои мужские принадлежности. Тэблер и Фриерсон заключают, что «это иррациональное, но довольно распространенное убеждение, что реципиент каким-то образом приобретает характеристики донора, обычно является транзиторным, но может изменить сексуальное поведение человека». Будем надеяться, что у человека с сердцем курицы терпеливая и отзывчивая жена.

Изъятие органов из тела X подходит к концу. Почки, которые уходят последними, уже извлечены из ее вскрытого туловища. Ее грудная клетка и брюшная полость заполнены измельченным льдом, окрашенным кровью в красный цвет. «Вишневый лед», — пишу я в записной книжке. Процедура длится уже почти четыре часа, и теперь X начинает походить на обычный труп. Ее кожа по краям разреза высохла и загрубела.

Почки помещают в голубую пластиковую емкость со льдом и перфузионной жидкостью. На помощь прибывает еще один хирург, который вырезает фрагменты вен и артерий, которые должны быть переданы донору вместе с органом, как запасные пуговицы, на тот случай, если оставшиеся при органе фрагменты сосудов окажутся слишком короткими. Еще через полчаса этот хирург отходит в сторону, а первый хирург возвращается, чтобы закончить работу.

Хирург разговаривает с доктором Посселтом о том, как зашивать тело, при этом поглаживая края разреза рукой в перчатке, а затем дважды похлопывает тело X, как бы подбадривая ее. Пока он шьет, я спрашиваю у него, есть ли разница в работе с мертвыми и с живыми пациентами.

«О да, — отвечает он. — На живом пациенте я никогда бы не позволил себе сделать такой шов». Он использует более свободный шов с достаточно грубыми петлями; на живом человеке стежок был бы более плотным и более аккуратным.

Я перефразирую вопрос: не странно ли выполнять хирургическую операцию на ком-то, кто уже мертв?

Его ответ меня удивляет: «Пациент был жив». Я думаю, хирурги привыкли видеть в своих пациентах (особенно в тех, которых никогда раньше не встречали) только то, что видно глазом: набор органов. И, наверное, об X действительно можно сказать, что «пациент был жив». Открыт был только ее торс, так что молодой врач никогда не видел ее лица и мог не знать даже того, был ли пациент мужчиной или женщиной.

Пока хирург шьет, медсестра с помощью щипцов собирает с операционного стола обрезки кожи и жира и сбрасывает их в оставшийся разрез, как если бы X была корзиной для мусора. Сестра объясняет, что так положено: «Все, что не отдано, остается с ней». Фрагменты пазла отправляются обратно в свою коробку.

Процедура окончена. Медсестра обмывает тело X и накрывает его простыней для отправки в морг. По привычке или из уважения она берет свежую простыню. Координатор трансплантационных операций Вон с медсестрой переносят X на каталку. Вон подвозит каталку к лифту, и мы спускаемся в морг. Рабочие находятся в боковой комнате, за чередой двойных дверей. «Можем мы оставить это здесь?» — кричит Вон. Остановится «этим». Нам велят ввести каталку в холодную комнату, где уже стоят пять других. Тело X ничем не отличается от других тел [48].

Но на самом деле X — другая. Она помогла выжить трем обреченным людям. Она подарила им дополнительное время жизни на земле. Иметь возможность, будучи уже мертвой, делать людям такие подарки — это потрясающе. Большинство людей не могут делать такие вещи при жизни. Такие трупы, как X, это герои среди мертвецов.

Меня изумляет и очень расстраивает, что при наличии восьмидесяти тысяч людей, ожидающих пересадки сердца, печени или почек, шестнадцать из которых умирают ежедневно, не дождавшись донорского органа, больше половины семей, находящихся в том же положении, что и семья X, отказываются дать разрешение на трансплантацию, а предпочитают сжечь эти органы или дать им сгнить в земле. Мы соглашаемся, чтобы хирург спас нашу жизнь или жизнь близкого нам человека, но не готовы спасти жизнь незнакомца. У X нет сердца, но ее никак нельзя назвать бессердечной.

9. Всего лишь голова

Обезглавливание, реанимация и трансплантация головы

Если вы действительно хотите удостовериться, что душа человека живет в его головном мозге, отрежьте человеку голову и задайте ей этот вопрос. Спрашивать нужно быстро, поскольку головной мозг, лишенный поставки крови, теряет способность работать через десять или двенадцать секунд. Кроме того, вы должны предварительно проинструктировать человека отвечать глазами, поскольку голова без легких не может набирать воздух в гортань и, следовательно, не может производить звуков. Но все это можно сделать. И вот, если вы увидите, что человек этот более или менее тот же самый, что и до отрезания головы, может быть, лишь чуточку более беспокойный, вы сможете окончательно удостовериться в том, что индивидуальность действительно заключена в мозгах.

Примерно такой эксперимент попытались поставить в Париже в 1795 г. Четырьмя годами ранее в качестве официальной крайней меры наказания во Франции вместо повешения стали применять гильотину. Эта машина получила название по имени доктора Жозефа Иньяса Гильотена, хотя не он ее изобрел. Он просто стимулировал ее введение в эксплуатацию на том основании, что машина для декапитации, как он предпочитал ее называть, убивала мгновенно и, следовательно, более гуманно.

Но однажды он прочел следующее:

«Знаете ли вы, что нельзя быть уверенным в том, что чувства, самосознание и эго исчезают незамедлительно в момент отрезания головы от тела посредством гильотины? Знаете ли вы, что чувства и восприятие сосредоточены в мозге и что сознание продолжает существовать даже после того, как мозг отрезан от циркулирующей крови? Таким образом, пока мозг сохраняет свою жизненную силу, жертва знает о своем существовании. Вспомните, что Галлер настаивает на том, что голова, удаленная с плеч одного человека, строила жуткие гримасы, когда присутствовавший при этом хирург засунул палец в основание позвоночного столба. Более того, люди, которым я доверяю, сообщили мне, что слышали скрежет зубов после того, как голова была отрублена от туловища. И я уверен в том, что, если бы воздух мог циркулировать через голосовые органы, эти головы могли бы говорить.

Гильотина — чудовищная пытка! Необходимо вернуться к повешению».

Это письмо было опубликовано 9 ноября 1795 г. в парижской газете Moniteur (а затем перепечатано в биографии Гильотена, написанной Андре Субираном). Автором письма был уважаемый всеми немецкий анатом С. Т. Зоммеринг. Гильотен пришел в ужас, парижское медицинское сообщество взволновалось. Библиотекарь парижского медицинского факультета Жан-Жозеф Су согласился с Зоммерингом, объявив, что лично он уверен в том, что головы могут слышать, чувствовать запах, видеть и думать. Он попытался убедить своих коллег предпринять эксперимент, в котором «перед казнью жертвы» друзья несчастного должны были бы обсудить с ним движения ресниц или челюстей, с помощью которых голова после экзекуции могла бы показать, «полностью ли [она] сознает свою агонию». Коллеги Су отвергли эту идею как ужасающую и абсурдную, и эксперимент не был поставлен. Тем не менее представление о живой голове проникло в общественное сознание и даже в литературу. Ниже приводится диалог между двумя вымышленными палачами из книги Александра Дюма «Тысяча и один призрак»:

«Вы считаете, они умирают после гильотины?»

«Несомненно!»

«Вы, наверное, никогда не заглядывали в корзину, когда они там все вместе. Вы не видели, как они вращают глазами и скрежещут зубами еще добрых пять минут после казни. Нам приходится менять корзину каждые три месяца, поскольку они сильно портят дно».

Вскоре после заявлений, сделанных Су и Зоммерингом, помощника официального парижского палача Жоржа Мартина, бывшего свидетелем около 120 казней на гильотине, попросили ответить на вопросы о головах и об их поведении после казни. Субиран пишет, что тот предпочел (и неудивительно) придерживаться версии немедленной смерти. Он заявил, что видел все 120 голов через две секунды после казни и что всегда «глаза были остановившимися, губы абсолютно неподвижны и уже побелели…». Медицинское сообщество на тот момент успокоилось, и ажиотаж спал.

Но французская наука не перестала интересоваться головами. В 1812 г. физиолог Легаллуа высказал предположение, что, если индивидуальность человека действительно определяется его мозгом, можно попытаться оживить отделенную от туловища голову путем иньекции в церебральные артерии обогащенной кислородом крови. «Если физиолог попытается провести этот эксперимент на голове только что гильотинированного человека, — писал профессор Вульпиан, — он, вероятно, станет свидетелем ужасного зрелища». Теоретически пока существует доступ крови, голова должна сохранять способность мыслить, слышать, видеть, нюхать (скрежетать зубами, вращать глазами, грызть поверхность лабораторного стола), если все нервы выше шеи остаются нетронутыми и прикрепленными к соответствующим органам и мышцам головы. Голова не сможет говорить из-за уже упомянутого выше отсутствия гортани, но для экспериментатора это, возможно, даже к лучшему. Легаллуа не хватило либо средств, либо внутренней решимости, чтобы реализовать этот проект, но после него были и другие.

В 1857 г. французский врач Броун-Секар отрезал голову собаке («Je decapitai un chien…»), чтобы проверить, сможет ли он заставить ее функционировать, вводя в артерию обогащенную кислородом кровь. Ток крови был запущен через восемь минут после того, как голова рассталась с телом. Через две или три минуты Броун-Секар зафиксировал движения глаз и мышц, которые показались ему осмысленными. Совершенно очевидно, что в мозгу животного что-то происходило.

Поскольку гильотина работала и постоянно поставляла отрезанные головы, проведение подобного эксперимента на человеке оставалось исключительно вопросом времени. Эту работу способен был сделать только один человек. Этот человек мог многократно достичь известности, совершая над телами множество странных манипуляций с целью их оживления. Этим человеком был Жан-Батист-Вансан Лаборд, тот самый, который уже появлялся на страницах этой книги со своим методом длительного вытягивания языка для выведения пациентов из коматозного состояния с целью отличить их от трупов. В 1884 г. французские власти начали снабжать Лаборда головами казненных на гильотине преступников, чтобы он мог исследовать состояние их головного мозга и нервной системы. Отчеты об этой работе печатались в различных французских медицинских журналах, в том числе в «Научном обозрении» (Revue Scientifique). Все надеялись, что Лаборд дойдет до самой сути проблемы, которую он называл ужасной легендой, то есть до ответа на вопрос: возможно ли, чтобы голова гильотинированного человека осознавала, пусть хотя бы короткое время, свое состояние (лежу в корзине, отделена от тела)? Как только головы прибывали в лабораторию, он быстро просверливал в них дырки и втыкал в головной мозг иголки, надеясь вызывать реакцию нервной системы. Идя по стопам Броун-Секара, он также пытался оживить головы, пропуская по ним кровь.

Первым объектом Лаборда стала голова убийцы по прозвищу Кампи. Судя по описанию Лаборда, это был нетипичный бандит. У него изящные лодыжки и белые холеные руки. Его кожа безукоризненна, за исключением ссадины на левой щеке, которую Лаборд объяснял падением головы в корзину. Лаборд обычно не занимался подробным описанием личности изучаемых им объектов, предпочитая называть их просто restes frais, что в переводе с французского означает «свежие останки».

Кампи прибыл в виде двух частей, и прибыл поздно. В идеальных условиях путь от эшафота до лаборатории Лаборда на улице Воклан можно было проделать за семь минут. Доставка Кампи заняла один час двадцать минут, и все из-за «этого глупого закона», как называл его Лаборд, запрещающего ученым начинать работать с останками казненных преступников до того, как тело пересечет границу городского кладбища. Иными словами, водитель Лаборда вынужден был следовать за телегой с головами, пока они совершали «сентиментальное путешествие вдоль полей с репой» (если я правильно перевела с французского), а затем хватать их и тащить обратно через весь город в лабораторию. Нечего и говорить, мозг Кампи уже давно перестал функционировать как мозг.

Возмущенный потерей критических посмертных минут, Лаборд решил встретить свою следующую голову на кладбище и начать работать с ней прямо там. Он и его помощник соорудили временную лабораторию в фургоне, который тащила лошадь. В фургоне имелись лабораторный стол, пять стульев, свечи и все необходимое оборудование. Второго преступника звали Гамау. И это известно точно, так как его имя было вытатуировано у него на груди. Невероятно, но как бы предчувствуя свою горькую судьбу, он также вытатуировал у себя на груди собственную голову без шеи.

За считаные минуты после прибытия в лабораторию голова Гамау была установлена в контейнер, и мужчины принялись просверливать в черепе дырки и просовывать иголки в разные участки мозга в надежде зафиксировать какую-либо активность отмирающей нервной системы преступника. Возможностью выполнять хирургические операции на головном мозге прямо на булыжной мостовой мы обязаны неутомимым рукам Лаборда и (или) мастерству изготовителей конных экипажей XIX века. Если бы производители экипажей об этом знали, они могли бы заказать рекламный плакат вроде того, на котором огранщик алмазов был изображен за работой в плавно катящемся «Олдсмобиле».

Лаборд с помощником пропускали через иглы электрический ток, и голова Гамау совершала предсказуемые движения губами и челюстями. В какой-то момент под изумленные крики всех присутствующих преступник медленно открыл один глаз, как будто с большим и понятным удивлением пытался осознать, куда его занесло. Однако, учитывая длительное время, прошедшее после казни, это движение не могло быть не чем иным, кроме как простым рефлексом.

В третий раз Лаборд решил прибегнуть к примитивному взяточничеству. С помощью местного начальства третья голова, принадлежавшая ранее человеку по имени Ганьи, прибыла в лабораторию всего через семь минут после падения ножа гильотины. В артерии с правой стороны шеи подали насыщенную кислородом коровью кровь, а артерии с другой стороны соединили с артериями живого животного («сильной собаки»). Лаборд имел страсть к деталям, для которых журналы того времени всегда находили место. Он посвящал целые параграфы искусному описанию отрубленной головы, установленной на лабораторном столе в вертикальном положении и медленно раскачивающейся вправо и влево под давлением пульсирующей крови собаки. В другой статье он взял на себя труд детально описать посмертное содержимое экскреторных органов Гамау, хотя эта информация не имела никакого отношения к экспериментам с головами. Зато мы знаем, что желудок и кишечник преступника были совершенно пусты, если не считать небольшой фекальной пробки в дальнем конце.

С помощью головы Ганьи Лаборду удалось в наибольшей степени приблизиться к восстановлению нормальных мозговых функций. Он смог заставить сокращаться мышцы век, лба и челюстей. В какой-то момент челюсти Ганьи щелкнули с такой силой, что послышался скрежет зубов. Однако, учитывая, что с момента падения ножа до момента подачи крови прошло около двадцати минут, а необратимые изменения мозга начинаются через шесть-десять минут, было понятно, что сознание Ганьи находилось уже где-то очень далеко, и он остался в полном неведении относительно своего ужасного положения. Напротив, собака, чьи последние силы истекали вместе с кровью в чужую голову, без сомнения, совершенно осознанно клацала зубами.

Лаборд вскоре потерял интерес к головам, но его дело подхватили другие французские экспериментаторы — Хайем и Барье. Они наладили что-то вроде кустарного производства, осуществив трансфузию крови живых собак и лошадей поочередно через двадцать две собачьи головы. Они построили настольную гильотину, специально по размеру собачьей шеи, и публиковали статьи о трех фазах нервной активности после обезглавливания. Месье Гильотен был бы глубоко опечален, если бы прочел заключения Хайема и Барье о первой, или «конвульсивной», фазе. Мимика лица, как они писали, выражает удивление или «чрезвычайное беспокойство» и, по всей видимости, осознает происходящее вокруг нее на протяжении трех или четырех секунд.

Через 18 лет французский врач по имени Борьё подтвердил наблюдения Хайема и Барье, а также подозрения Зоммеринга. В его лаборатории была установлена парижская гильотина, и он провел серию наблюдений и экспериментов с головой преступника Лангийя после произведенной казни.

«Итак, я описываю здесь наблюдения, сделанные мною непосредственно после обезглавливания: веки и губы гильотинированного мужчины сокращались в нерегулярном ритме приблизительно пять или шесть секунд ‹…› и перестали. Лицо расслабилось, веки наполовину прикрыли глаза, ‹…› точно так, как мы имеем возможность наблюдать каждый день по долгу нашей профессии. В этот момент я громко и резко крикнул: „Лангий!“ и увидел, что веки слабо приподнялись безо всяких судорожных сокращений, как происходит в обычной жизни, когда человека будят или отрывают от раздумий. Затем взгляд Лангийя остановился на мне, и зрачки сами собой сфокусировались. Это не был взгляд безо всякого выражения, который отличает умирающих людей, с которыми пытаешься заговорить. Это были абсолютно живые глаза, которые смотрели на меня.

Через несколько секунд веки вновь закрылись, медленно и окончательно, и лицо приняло то же выражение, которое было до того, как я окликнул Лангийя. В этот момент я позвал его опять, и вновь безо всякого спазма веки медленно поднялись, и на меня вновь глядели абсолютно живые глаза, возможно, они смотрели даже с большей сосредоточенностью, чем в первый раз. Я попробовал позвать его в третий раз, но никакого движения не произошло, и глаза выглядели остекленевшими, как это бывает у мертвых».

Вы понимаете, конечно, куда ведет этот путь. Он ведет к трансплантации человеческой головы. Если мозг (то есть личность) и окружающие его структуры головы могут сохранять свои функции при наличии внешнего источника крови, почему бы не сделать следующий шаг и действительно не пересадить голову на живое, дышащее тело, которое обеспечит голове нормальный приток крови? Здесь мы перелистнем календарь и окажемся с вами в городе Сент-Луисе, штат Миссури, в мае 1908 г.

Чарльз Гатри был пионером в области трансплантации. Он и его коллега Алексис Каррель первыми осуществили анастомоз — герметичное соединение одного сосуда с другим. В те времена эта задача требовала большого терпения и ловкости, а также очень тонких ниток (однажды Гатри попробовал использовать для этого человеческие волосы). Освоив этот метод, Гатри и Каррель стали использовать анастомоз для трансплантации частей собачьих лап и целых передних лап, а также подсоединяли почки к внешней части туловища в паховой области. За вклад в развитие медицины Каррель был удостоен Нобелевской премии, а более скромный Гатри был незаслуженно забыт.

Двадцать первого мая 1908 г. Гатри успешно осуществил пересадку собачьей головы другой живой собаке, впервые в мире создав двухголовую собаку. Артерии были соединены между собой таким образом, что кровь «целой» собаки сначала проходила через пришитую собачью голову, а затем возвращалась обратно в шею и головной мозг хозяйки и возвращалась в циркуляцию. Книга Гатри «Хирургические операции на кровеносных сосудах и их применение» (Blood Vessel Surgery and Its Applications) содержит фотографию того исторического создания. Если бы не было подписи, могло бы показаться, что на фотографии изображена редкая сумчатая собака, из кармана которой выглядывает голова крупного щенка. Голова второй собаки была вшита в основание шеи первой и повернута пастью вверх, так что подбородки собак были направлены навстречу друг другу, что создавало впечатление интимности, хотя на самом деле их сосуществование должно было быть крайне напряженным. Возможно, такое же впечатление дружеской привязанности производили фотографии, на которых были запечатлены Гатри и Каррель, отношения которых, однако, также являлись далеко не безоблачными.

Как и в случае с головой месье Ганьи, слишком много времени (двадцать минут) прошло от момента отделения головы до момента восстановления циркуляции, чтобы головной мозг собаки мог сохранить все свои функции. Гатри зарегистрировал ряд примитивных движений и основных рефлексов, аналогичных тем, что зафиксировали Лаборд и Хайем: сужение хрусталика, подергивание ноздрей, «возбужденные движения» языка. Только одно замечание Гатри свидетельствует о возможном присутствии сознания в перевернутой собачьей голове: «5.31: Выделение слез…» Обеих собак усыпили приблизительно через семь часов после проведения операции, когда начались осложнения.

Впервые собачья голова смогла насладиться (если это слово уместно) полным сохранением церебральных функций в экспериментах, проведенных асом трансплантации Владимиром Демиховым [49], работавшим в Советском Союзе в 1950-х гг. Демихов минимизировал время кислородного голодания трансплантируемой головы с помощью «машины, сшивающей кровеносные сосуды». Он пересадил двадцать щенячьих голов (точнее, верхних частей туловища с головой, плечами, легкими, передними лапами и пищеводом, который опорожнялся наружу) во взрослых собак, чтобы посмотреть, каким образом и как долго они смогут просуществовать (обычно эксперимент продолжался от двух до шести дней, однако одна двухголовая собака прожила двадцать девять дней).

В своей книге «Пересадка жизненно важных органов в эксперименте» Демихов приводит записи и фотографии, относящиеся к «Эксперименту № 2» от 24 февраля 1954 г. Эксперимент состоял в пересадке головы и передних лап месячного щенка к шее взрослой сибирской лайки. Записи отражают активное, если не радостное, существование щенячьей головы.

«9:00. Донорская голова активно пьет воду или молоко и дергается, как бы пытаясь высвободиться из туловища реципиента.

22:30. При попытке уложить реципиента на кровать пересаженная голова до крови укусила одного из ассистентов за палец.

26 февраля, 18:00. Донорская голова укусила реципиента за ухом, так что реципиент взвизгнул и затряс своей головой».

Двухголовые собаки Демихова обычно погибали в результате иммунных реакций. Подавляющих иммунитет лекарств тогда еще не существовало, поэтому иммунная система целой собаки отвергала чужеродное тело другой собаки как враждебное. Демихов бился о глухую стену. Он пересадил практически все части и комбинации частей тела собаки другим собакам [50], а потом закрыл лабораторию и исчез.

Если бы Демихов был более осведомлен в вопросах иммунологии, его научная карьера могла бы сложиться совершенно иначе. Он смог бы понять, что головной мозг пользуется так называемой «иммунной привилегией» и может жить, пользуясь кровью другого организма, без отторжения на протяжении нескольких недель. В частности, гематоэнцефалический барьер защищает мозг и предотвращает его отторжение, в отличие от других органов и тканей. Вскрытие показывало, что различные ткани пересаженных собачьих голов в экспериментах Гатри и Демихова начинали отекать и кровоточить через пару дней после операции, в то время как головной мозг был в полном порядке.

И вот тут начинаются странности.

В середине 1960-х гг. нейрохирург по имени Роберт Уайт начал проводить опыты с «изолированными образцами мозга», то есть с живым мозгом, взятым у одного животного и подключенным к системе циркуляции другого животного. В отличие от экспериментов Гатри и Демихова с целыми головами, изолированные мозги, лишенные лиц и органов чувств, обладали только функциями памяти и мышления. Учитывая, что многие из этих собачьих и обезьяньих мозгов вживлялись в шею или брюшную полость других животных, это было к лучшему. Мало интересного можно найти в чужом животе, это не то место, где хочется поселиться на всю оставшуюся жизнь.

Уайт подумал, что большинство нормальных функций головного мозга в процессе трансплантации можно поддерживать путем охлаждения мозга для замедления процессов клеточного распада (этот подход используется сегодня при извлечении органов для трансплантации). В результате индивидуальность (психика, дух, душа) животных могла продолжить существование без собственного тела или каких-либо собственных чувств внутри другого организма. На что это могло быть похоже? Какова цель подобного эксперимента? Собирался ли Уайт в один прекрасный день пересадить человеческий мозг? Что представляет собой человек, в голове которого рождаются подобные идеи?

Чтобы ответить на эти вопросы, я решила навестить Уайта в Кливленде, где он жил после ухода на пенсию. Мы договорились встретиться на станции метро Health Care Center, расположенной под зданием лаборатории, где он провел свои исторические эксперименты и которая была сохранена как музей. Я приехала на час раньше и бродила вокруг метро в поисках местечка, где можно было бы выпить кофе и еще раз проглядеть статьи Уайта.

Мне не попалось ничего подходящего, и поэтому я отправилась в госпиталь и уселась на газоне возле паркинга. Я слышала, что Кливленд переживает что-то вроде второго рождения, но, по-видимому, это относилось к какой-то другой части города. Скажу только, что я не согласилась бы провести здесь остаток дней, хотя, наверное, в некоторых кварталах жить все же лучше, чем в животе у обезьяны.

Уайт ведет меня по госпитальным коридорам. Мы проходим через отделение нейрохирургии и поднимаемся по лестнице в его бывшую лабораторию. Сейчас ему семьдесят шесть лет. Он похудел со времени своих знаменитых экспериментов, но в целом мало изменился. Его ответы несколько механические и терпеливые: именно такие вы готовы услышать от человека, которому сотни раз задавали одни и те же вопросы.

«Ну, вот мы и пришли», — говорит Уайт. Табличка у двери гласит «Лаборатория неврологических исследований». Шаг за дверь — это шаг в 1968 г., когда стены исследовательских лабораторий еще не окрашивали полностью в белый цвет, а все лабораторное оборудование не делали целиком из нержавеющей стали. Здесь столы из тусклого черного камня с белыми разводами, шкафы и ящики деревянные. Пыль давно не вытирали, а одно окно полностью заросло плющом. Колпаки флуоресцентных ламп напоминают формочки для льда.

«Здесь мы кричали „Эврика“ и водили хоровод», — вспоминает Уайт. Честно говоря, тут немного места для танцев. Это маленькая, загроможденная комната с низким потолком. Имеется пара стульев для ученых и небольшого размера операционный стол для макак-резусов.

Что происходило в мозгу обезьяны, когда Уайт с коллегами танцевали? Я спрашиваю его, как он представляет себе состояние существа, у которого остаются только мысли. Я, конечно, не первый журналист, задающий ему этот вопрос. Легендарная Ориана Фаллачи [51] спрашивала об этом нейрофизиолога Лео Массопаста, работавшего с Уайтом, в интервью журналу Look в ноябре 1967 г. Доктор Массопаст дал блестящий ответ: «Я думаю, что лишенные чувств существа могут думать быстрее. Я точно не знаю, какие у них мысли. Мне кажется, остаются главным образом воспоминания, информация, запасенная тогда, когда у них было тело. Новой информации быть не может, поскольку нет возможности получить какой-либо опыт. Хотя и само это состояние является новым опытом».

Уайт уходит от прямого ответа. Он вспоминает исследования, проводившиеся в 1970-х гг. в полностью изолированных помещениях. Находившиеся там люди не получали никаких сигналов: ничего не слышали, не видели, не ощущали никакого запаха или вкуса. Они без помощи Уайта подошли вплотную к состоянию головного мозга, помещенного в коробку. «Люди [в этих условиях] буквально сходили с ума, — говорит Уайт, — причем это длилось совсем недолго». Хотя безумие для большинства людей также является новым опытом, никто, кажется, не высказал желания предоставить свой мозг для изъятия. И, конечно, Уайт не мог никого заставить это сделать, хотя, возможно, ему приходила в голову кандидатура Орианы Фаллачи. «И тут, — говорит Уайт, — возникает вопрос о целях этого эксперимента. Чем он может быть оправдан?»

Так чем же может быть оправдан эксперимент с макакой? Выясняется, что эксперименты на изолированном мозге были лишь ступенькой для решения проблемы поддержания жизни целой головы на новом теле. В то время, когда Уайт начал свои эксперименты, появились первые иммуносупрессоры и было решено множество проблем, связанных с отторжением тканей. Если бы Уайт и его группа смогли поддерживать в функциональном состоянии изолированный мозг, они могли бы перейти к работе с целыми головами. Сначала обезьяньи головы, а потом, как они надеялись, и человеческие.

Мы перенесли нашу беседу из лаборатории Уайта в расположенный поблизости ресторан восточной кухни. Советую вам никогда не заказывать баклажанную икру или какую-нибудь другую полужидкую еду серого цвета, если собираетесь беседовать на тему обезьяньего мозга.

Уайт воспринимал операции тех лет не как трансплантацию головы, а как трансплантацию всего тела. Взгляните на эту ситуацию таким образом: вместо того чтобы получить один или два донорских органа, умирающий реципиент получает целое тело от трупа с мертвым мозгом, но бьющимся сердцем. В отличие от Гатри и Демихова с их многоголовыми монстрами, Уайт собирался удалять голову донора и помещать на ее место новую. Логично, по мнению Уайта, чтобы реципиентом нового тела был полностью парализованный человек. По словам Уайта, продолжительность жизни полностью парализованных людей обычно меньше, чем у здоровых людей; их органы начинают отказывать раньше, чем в норме. Помещая их головы на новые тела, можно продлить их жизнь на десять или двадцать лет, не слишком ухудшая качество их жизни. Дело в том, что такие люди полностью парализованы и нуждаются в искусственном дыхании, однако все, что расположено выше шеи, у них работает нормально. То есть трансплантируемая голова. Поскольку пока не существует методов хирургического восстановления поврежденных спинномозговых нервов, человек по-прежнему останется парализованным, но будет жить. «Голова может слышать, видеть, ощущать вкус, — говорит Уайт. — Она может читать и слушать музыку. А шея может использоваться для воспроизведения звуков, как у мистера Рива» [52].

В 1971 г. Уайту удалось невозможное. Он отрезал голову одной обезьяны и присоединил ее к основанию шеи второй обезглавленной обезьяны. Операция длилась восемь часов и потребовала присутствия множества ассистентов, каждому из которых были выданы подробнейшие инструкции, включая указания, где стоять и что говорить. За несколько недель до проведения операции Уайт приходил в операционную с мелом и размечал на полу положение каждого действующего лица с помощью кругов и стрелок. На первом этапе обеим обезьянам в трахею были введены трубки, и животных подсоединили к аппарату искусственного дыхания, что давало возможность перерезать дыхательное горло. Далее Уайт перерезал шеи обеих обезьян, оставив только позвоночник и основные кровеносные сосуды — две сонные артерии, ведущие кровь к головному мозгу, и две яремные вены, уводящие кровь обратно к сердцу. Затем он обточил кость в верхней части шеи обезьяны, являвшейся донором туловища, и надел на нее металлическую пластинку, а потом проделал то же самое с нижней частью головы. (После сшивания сосудов эти две пластинки соединялись друг с другом винтами.) Затем, используя длинную и гибкую трубку, он соединил кровеносную систему с новой головой. В конечном итоге, голова была отрезана от системы циркуляции в собственном теле.

Конечно, я очень сильно упрощаю описание всей процедуры. На самом деле, ее, конечно же, нельзя было выполнить с помощью перочинного ножа и набора для шитья. Если вас интересуют подробности, обратитесь к июльскому выпуску журнала Surgery за 1971 г., в котором напечатана статья Уайта с рисунками. На моей любимой иллюстрации изображено тело обезьяны с расплывчатыми очертаниями головы на плечах, указывающими место, на котором раньше была настоящая голова, а кривая стрелка направлена к телу второй обезьяны, на шее которой теперь находится голова первой обезьяны. Рисунки придают аккуратный и деловой вид операции, которая наверняка была ужасной и кровавой. Вот так же и схемы эвакуации пассажиров в самолете изображают аварийную ситуацию в нейтральных и будничных тонах. Уайт снимал операцию на пленку, но никакие уговоры не заставили его показать мне фильм. Он сказал, что в нем слишком много крови.

Думаю, меня бы тронуло не это. Что бы на меня подействовало, так это взгляд обезьян, проснувшихся после наркоза и понявших, что происходит. Уайт описывал этот момент в упомянутой выше статье «Обменная трансплантация голов у обезьян»: «Каждая голова воспринимала внешние проявления. Глаза следили за перемещением людей и объектов, попадавших в их поле зрения. Головы оставались в достаточно недружелюбном настроении, что выражалось в том, что они кусались при оральной стимуляции». Когда Уайт поместил им в рот пищу, они ее пережевывали и пытались проглотить (что было злой шуткой, учитывая, что их пищеводы не были соединены с желудком). Обезьяны жили от шести часов до трех дней; большинство из них погибало в результате отторжения тканей или от кровотечения. (Для предотвращения образования тромбов в соединенных артериях животным вводили антикоагулянты, что вызывало кровотечение.)

Я спросила Уайта, не обращались ли к нему когда-нибудь добровольцы, готовые завещать свою голову. Он ответил, что один состоятельный, пожилой и полностью парализованный житель Кливленда заявил, что если к моменту его смерти трансплантационная хирургия будет в значительной степени усовершенствована, он готов вступить в игру. Здесь ключевое слово «усовершенствована». Проблема с людьми состоит в том, что никто не хочет быть первым. Никто не хочет, чтобы тренировались именно на его голове.

Если бы кто-то согласился, взялся бы Уайт за эту операцию?

«Конечно. Я не вижу причины, почему это не сработало бы на человеке». Уайт сомневается, что первая трансплантация человеческой головы будет совершена в Соединенных Штатах, чему виной огромное количество бюрократических формальностей и сопротивление введению радикально новых методов. «Речь идет о революционном изменении. Люди не могут понять, что речь идет о трансплантации всего тела или трансплантации головы, трансплантации мозга или даже души. Кроме того, есть и другие соображения. Люди скажут, что, мол, используя все органы из этого тела, можно спасти множество людей, а вы хотите отдать все тело одному, да к тому же парализованному!»

Но есть другие страны, с менее жесткими законами относительно использования тел, которые с удовольствием предоставили бы Уайту возможность провести историческую операцию трансплантации головы. «Я мог бы сделать это завтра в Киеве. А еще больше меня ждут в Германии и в Англии. И в Доминиканской Республике. Они хотят, чтобы я сделал это. Италия тоже хочет, чтобы я это сделал. Но где взять денег?» Даже в США вопрос о финансировании не решен. Как замечает Уайт: «Кто будет финансировать исследования, когда операция стоит так дорого и приносит пользу лишь небольшому количеству больных?»

Допустим, что кто-то даст деньги на исследования и предложенная Уайтом процедура окажется приемлемой. Наступит ли такой день, когда люди, чьи тела умирают от какой-то неизлечимой болезни, будут просто получать новые тела и на десятки лет удлинять свою жизнь, хотя бы, цитируя Уайта, в виде лежащей на подушке головы? Возможно. Более того, с расширением возможностей репарации поврежденных спинномозговых нервов в один прекрасный день хирурги начнут делать такие операции, что головы смогут приподниматься со своих подушек и начнут контролировать движение своих тел. У нас нет причин не верить, что такой день наступит.

И все же достаточно причин, чтобы в этом сомневаться. Вряд ли страховые компании захотят покрывать расходы на подобные дорогостоящие операции, что сделает такую форму продления жизни доступной лишь для самых богатых людей. Имеет ли смысл использовать медицинские ресурсы на продление жизни смертельно больных и чрезвычайно богатых людей? Не должны ли мы, наша культура, воспитывать более нормальное отношение к смерти? Уайт не считает, что сказал в этом деле последнее слово. Кажется, он все еще хочет его сказать.

Удивительно, но Уайт — католик, член Папской Академии наук — группы из семидесяти восьми знаменитых умов (с туловищами), которые каждые два года собираются в Ватикане, чтобы информировать папу о состоянии научных исследований в тех областях, которые особенно волнуют церковь: стволовые клетки, клонирование, эвтаназия и даже жизнь на других планетах. С одной стороны, это странное место для Уайта, учитывая, что в рамках католической религии принято считать, что душа обитает во всем теле, а не только в головном мозге. Этот вопрос обсуждался в одной из бесед Уайта с его святейшеством. «Я сказал ему: „Да, Ваше Святейшество, я действительно полагаю, что человеческий дух, или душа, физически расположен в головном мозге“. Папа взглянул на меня напряженно и ничего не ответил». Уайт умолкает и глядит вниз, в свою чашку с кофе, возможно, жалея о своей тогдашней откровенности.

«Папа всегда глядит несколько напряженно, — прихожу я на помощь. — Я имею в виду его здоровье и все такое». Я задумываюсь над тем, может ли папа рассматриваться в качестве подходящего кандидата для трансплантации всего тела. «Один Бог знает, сколько в Ватикане денег…» Уайт бросает на меня быстрый взгляд. Поймав этот взгляд, я решаю, что не стоит говорить Уайту о моей коллекции новых фотографий папы с некоторыми странностями в одежде. По его взгляду я понимаю, что напоминаю «небольшую фекальную пробку».

Уайту очень хотелось бы, чтобы церковь изменила свое определение смерти с «момента, когда душа покидает тело» на «момент, когда душа покидает мозг». Особенно учитывая, что католицизм принимает и концепцию смерти мозга, и практику пересадки органов. Но его святейшество, как головы обезьян Уайта, остался в недружелюбном настроении.

Вне зависимости от того, как будут продвигаться исследования в области трансплантации целых тел, Уайт или кто-то другой, кто захочет отрезать голову от трупа с бьющимся сердцем и прикрутить ее на другое тело, встретится с очень серьезными трудностями при получении согласия донора. Единственный изъятый из тела орган становится безличным, неидентифицируемым. Гуманитарная польза от его передачи перевешивает эмоциональный дискомфорт, связанный с его изъятием, по крайней мере для большинства из нас. Но вот трансплантация целого тела — это другое дело. Согласятся ли когда-нибудь сами люди или члены их семей отдавать целое тело для улучшения здоровья незнакомого человека?

Возможно. Это уже случалось прежде. Хотя раньше целительные мертвые тела никогда не находили дороги в операционную. Скорее, они попадали в аптеки: в виде кремов для местного применения, настоек или капсул. На протяжении столетий целые человеческие тела, а также их части были главным источником фармацевтических средств в Европе и Азии. Некоторые действительно добровольно соглашались превратиться в лекарство. Если в XII веке стареющие люди на Аравийском полуострове давали согласие стать «засахаренной мумией» (см. рецепт в следующей главе), то можно себе представить, что современный человек согласится стать чьим-то чужим телом. Впрочем, я все же с трудом себе это представляю.

10. Съешь меня

Лечебный каннибализм и жареные пирожки с человечиной

В XII веке на больших аравийских базарах иногда можно было найти товар, известный под названием «медовый человек». Конечно, если вы знали, где искать, если у вас было много денег и большая сумка, которую вы не боялись испортить. Медовый человек представлял собой мертвого человека, пропитанного медом. Другое его название — засахаренный человек, однако, в отличие от многих других засахаренных продуктов, изготовлявшихся на Среднем Востоке, засахаренного человека не ели на десерт. Его применяли в лечебных целях местно и, извините, перорально.

Приготовление засахаренного человека требовало неимоверных усилий как со стороны кондитера, так и со стороны ингредиентов. Вот рецепт.

В Аравии встречаются мужчины в возрасте от 70 до 80 лет, которые хотят отдать свое тело, чтобы спасти других. Такой человек не ест пищи, он только пьет мед и купается в меду. Через месяц он выделяет только мед (моча и экскременты состоят из меда) и вскоре умирает. Его помощник укладывает его в каменный гроб, заполненный медом, в котором он вымачивается. На гробу записывают месяц и год смерти. Через сто лет гроб открывают. Засахаренное тело используют для лечения сломанных и раненых конечностей. При принятии небольшого количества внутрь боли немедленно прекращаются.

Этот рецепт взят из справочника «Лекарственные вещества в китайской медицине» (Chinese Materia Medico) по медицинскому применению растений и животных, который был составлен в 1597 г. известным натуралистом Ли Ших-Ченом. Ли честно признается, что не знает, насколько рассказ о медовом человеке соответствует истине. И это неутешительная информация, поскольку если Ли Ших-Чен не удосужился проверить рецепт из Materia Medica, это значит, что он верит в его истинность. Это говорит о том, что в китайской медицине XVI века уж точно могли использоваться перечисленные ниже снадобья: человеческая перхоть («лучше брать от толстого человека»), грязь с колен, ушная сера, человеческий пот, старая барабанная кожа («сжечь и накладывать на пенис при болезненном мочеиспускании»), «сок, отжатый из свиных фекалий» и «грязь с ближнего конца обезьяньего хвоста».

Медицинское применение мумифицированного (хотя и не всегда засахаренного) человека описано в европейских трудах по химии, относящихся к XVI—XVIII векам. Но нигде, кроме как на Аравийском полуострове, не существовало практики «добровольного засахаривания». Наибольшим спросом пользовались мумии путешественников, караваны которых погибали во время песчаных бурь в Ливийской пустыне. «Внезапное удушье приводит к концентрации духа во всех частях тела из-за страха и неожиданности, нападающих на путешественников», — писал Николя Лефевр, автор «Полного курса химии» (A Compleat Body of Chemistry). (Кроме того, внезапная смерть снижала вероятность смерти от болезни.) Другие считали, что целебные свойства мумий объясняются свойствами битума из Мертвого моря — смолянистого вещества, которое, как тогда считали, использовалось египтянами для бальзамирования тел.

Нечего и говорить, хороший товар такого рода за пределами Ливии был чрезвычайной редкостью. У Лефевра был рецепт домашнего приготовления эликсира из останков «молодого крепкого мужчины» (другие авторы уточняют, что молодой человек должен быть рыжеволосым). Обязательным условием было, чтобы человек умер от удушья, в результате повешения или сажания на кол. Рецепт состоял в высушивании, копчении и измельчении тела (принимать от одной до трех крупинок мумии в смеси с мясом гадюки и винным спиртом), однако Лефевр ничего не говорил о том, как и где это тело добыть, видимо, следовало собственноручно удушить или посадить на кол рыжего молодца.

В какой-то момент евреи из Александрии начали продавать поддельные мумии. По-видимому, сначала они продавали аутентичные мумии, украденные из склепов, что позволило писателю Ч. Дж. С. Томпсону в книге «Тайны и ремесло аптекарей» (The Mystery and Art of the Apothecary) заметить, что «евреи в конечном итоге отомстили своим прежним угнетателям». Когда источник настоящих мумий иссяк, начали появляться фальшивые. Личный аптекарь Людовика XIV Пьер Поме в «Полной истории лекарств» (A Compleat History of Druggs), выпущенной в 1737 г., писал, что его коллега Ги де Лафонтен путешествовал в Александрию, «чтобы воочию убедиться в том, о чем так много слышал», и в одном магазине обнаружил больные и разложившиеся тела, обмазанные дегтем, обернутые бинтами и высушенные в печи. Фалышивый товар настолько заполонил рынок, что авторитетные фармацевты вроде Поме давали инструкции будущим покупателям мумий: «Выбирайте черные, с ровным блеском, не набитые костями и грязью, а те, что имеют хороший запах, а при сжигании не воняют дегтем». А. К. Вуттон в книге «Хроники аптечного дела» (Chronicles of Pharmacy), выпущенной в 1910 г., пишет, как знаменитый французский хирург и писатель Амбруаз Паре заявлял, что поддельные мумии изготовлялись непосредственно в Париже из высушенных тел, выкраденных с виселиц под покровом ночи. Паре спешил сообщить, что никогда не прописывал своим пациентам препараты из мумий. Из этого я делаю вывод, что он находился в меньшинстве. Поме писал, что в его аптеке такие препараты хранились (хотя, как он утверждал, «чаще всего они используются для ловли рыбы»). Ч. Дж. С. Томпсон, книга которого была издана в 1929 г., писал, что в то время на базарах Ближнего Востока все еще можно было найти человеческие мумии.

На примере лекарств из мумий необычайно ярко можно продемонстрировать, как действие лекарства может оказаться хуже проявлений самой болезни. Хотя эти препараты предписывались для лечения самых разных заболеваний, от паралича до головокружений, их наиболее активно применяли при ушибах и для предотвращения свертывания крови. Люди глотали куски разложившихся человеческих трупов, чтобы лечить синякь. А аптекарь XVII века Иоганн Бехер, которого упоминает Вуттон, утверждал, что такие препараты «благотворно влияют на скопление газов» (если он имел в виду, что они являются их причиной, то я в этом не сомневаюсь). Вот другие примеры фармацевтических средств на основе человеческих тканей, которые вызывали больше проблем, чем могли разрешить: полоски кожи трупа, обернутые вокруг голени для предотвращения судорог, «старая жидкая плацента» для «успокоения пациентов, у которых волосы встают дыбом безо всякой причины», «светлый жидкий кал» при глистах («запах заставляет насекомых выползти из всех отверстий тела и прекратить раздражение»; последние два примера я цитирую по книге Ли Ших-Чена), а также инъекции свежей крови для лечения экземы на лице (средство, популярное во Франции во времена Томпсона), желчные камни при икоте, толченые человеческие зубы при укусе осы, настойка на человеческих пупках при нарывах в горле, а также женская слюна при воспалении глаз. Замечу, что древние римляне, евреи и китайцы также с большим энтузиазмом лечились слюной, однако, кажется, не использовали свою собственную. При разных недугах использовалась слюна разного происхождения: женская слюна, слюна новорожденных младенцев мужеского пола, даже слюна императора. По-видимому, римские императоры сдавали свою слюну в общественную плевательницу на благо своего народа. Большинство врачевателей выдавали это вещество в виде глазных капель или предписывали использовать как настойку, однако во времена Ли Ших-Чена в случаях «ночных кошмаров от дьявольских козней» несчастных лечили «точным плевком в лицо».

Даже при серьезных заболеваниях пациентам лучше было не знать рецепта прописанного им лекарства. Если верить Chinese Materia Medica, больных диабетом лечили «чашкой мочи из общественной уборной». Ввиду возможного несогласия пациента рецепт предписывает выдать этот гнусный напиток «секретно». Другой пример взят мной из трудов Николаса Лемери — химика и члена Королевской Академии наук, который писал, что чуму и сибирскую язву можно лечить с помощью человеческих экскрементов. Сам Лемери не очень доверял этому средству, зато в своем «Курсе химии» (A Course of Chemistry) цитировал некоего немца по фамилии Хомберг, который в 1710 г. выступил перед Королевской Академией с докладом о методе экстракции «из человеческих экскрементов чудесного фосфора, который он сумел обнаружить после множества трудов». Лемери приводит этот метод в своей книге: «Взять четыре унции свежих человеческих экскрементов обычной консистенции…» Говорилось, что фекальный фосфор Хомберга действительно светился. За возможность посмотреть на него я бы отдала свои верхние клыки (полезны при малярии, абсцессе в молочных железах и высыпаниях при оспе). Возможно, Хомберг первым заставил экскременты светиться, но он был далеко не первым, кто начал их прописывать. Медицинское использование человеческих экскрементов практиковалось уже со времен Плиния. Сборник Chinese Materia Medica предписывает употреблять их не только в жидкой или полужидкой форме или в виде золы (для лечения абсолютно всего — от лихорадки до болячек на гениталиях у детей), но также в «поджаренном» виде. Понятно, что человеческие фекалии [53] представляют собой главным образом хлеб и мясо, расщепленные до их простейших составляющих, и поэтому являются «более подходящими для использования их [хлеба и мяса] полезных свойств», говоря словами А. К. Вуттона.

Не все лекарства на основе трупного материала продавались исключительно профессиональными фармацевтами. Время от времени в Колизее можно было неофициальным образом приобрести кровь только что убитого гладиатора, которая, как считалось, излечивает от эпилепсии [54], но принимать ее нужно было только до того, как она остынет. Во Франции и в Германии в XVIII веке палачи набивали себе карманы, собирая кровь, хлеставшую из шей гильотинированных преступников. В те времена кровь прописывали для лечения не только эпилепсии, но также подагры и водянки [55]. Как и в случае мумий, считалось, что пользу приносит только кровь молодого и здорового мужчины, а не какого-нибудь больного. Таким образом, кровь казненных бандитов прекрасно подходила для лечения. Кроме того, существовал метод лечения, состоявший в купании в крови младенцев или девственниц. Тут дело обстояло серьезнее. Чаще всего этим способом лечили проказу, и дозы измерялись не каплями, а ваннами. Когда проказой заболевали египетские принцы, по словам Плиния: «горе людям, потому что в банях ставили ванны, наполненные человеческой кровью, чтобы лечиться».

Часто палачи припасали и человеческий жир, который применяли для лечения ревматизма, суставных болей, а также поэтически звучащего, но, по-видимому, довольно болезненного «отделения конечностей». Человеческим жиром могли разжиться и похитители трупов, а также, к примеру, голландские военные врачи XVI столетия, которые во время войн против испанского владычества после ожесточенных сражений пробирались на поле боя со скальпелями и ведрами. Чтобы положить конец хождению сравнительно недорогого товара, распространявшегося палачами, которые упаковывали и продавали его наподобие сала, фармацевты XVTI столетия улучшали свой продукт, добавляя в него ароматические травы и придумывая ему лирические названия. В справочнике «Фармакопея» (Cordic Dispensatory), вышедшем в XVII веке, упоминаются «Женское масло» и «Жир бедного грешника». К этой практике фармацевты прибегали издавна, чтобы продать не слишком привлекательный товар. Так, средневековые аптекари продавали менструальную кровь под названием «Зенит девы», улучшая ее розовой водой. В книге Ч. Дж. С. Томпсона есть рецепт приготовления «Духа человеческого мозга», в состав которого входит не только мозг («со всеми пленками, артериями, венами и нервами»), но также пионы, черная черешня, лаванда и лилии.

Томпсон пишет, что смысл действия многих препаратов человеческого происхождения был исключительно ассоциативным. Пожелтел от желтухи? Попробуй стакан мочи. Голова не в порядке? Понюхай «Дух черепа». Костный мозг и масло из человеческих костей назначались при ревматизме, а осадок из человеческой мочи считался хорошим средством при мочекаменной болезни.

В некоторых случаях эти немыслимые методы лечения были основаны на косвенных медицинских наблюдениях. Желчь не излечивает от глухоты, но если глухота вызвана серными пробками в ушах, возможно, кислое вещество поможет их растворить. Ногти на пальцах ног сами по себе не являются рвотным средством, но можно себе представить, что их прием внутрь может вызвать рвоту. Точно так же «светлый жидкий кал» — не лучший антидот при отравлениях грибами, но если необходимо удалить грибы из желудка пациента, возможно, более эффективного средства просто не существует. Отталкивающая природа экскрементов также объясняет их местное применение при выпадении матки. Еще до появления Гиппократа врачи рассматривали женскую репродуктивную систему не как орган, а как независимое существо, некое мистическое создание со своей независимой волей, которое способно осуществлять непредсказуемые перемещения. Если после рождения ребенка матка выпадала со своего места, какой-нибудь особенно отвратительный запах помогал вернуть ее туда, куда положено. Активными ингредиентами человеческой слюны, без сомнения, являются содержащиеся в ней бактерицидные вещества. Этим можно объяснить использование слюны при лечении от собачьих укусов, глазных инфекций, а также «зловонного пота», хотя в те времена никто, конечно, не понимал механизма ее действия.

Учитывая, что небольшие недомогания, такие как синяки, кашель, расстройство пищеварения и газы, обычно через несколько дней исчезают сами собой, легко понять, как можно было поверить в эффективность древних лекарств. О контролируемых испытаниях медицинских препаратов тогда ничего не слышали; доверие к лекарствам было основано на увиденном и услышанном. У мисс Петерсон был гнойный тонзиллит; мы дали ей немного г…, и теперь она чувствует себя прекрасно! Я разговаривала о странном и абсолютно недоказанном действии подобных препаратов с Робертом Беркоу — редактором медицинского справочника Merck Manual, являющегося одним из основных источников медицинской информации уже на протяжении ста с лишним лет. «Если вы узнаете, что таблетка сахара помогает снять боль в 25—40% случаев, — говорит он, — вы поймете, как могли действовать некоторые из этих лекарств». И только в 1920-х гг., по его словам, «от визита к обычному врачу начинает получать пользу обычный пациент со своим обычным заболеванием».

Популярность некоторых лекарств прошлого, возможно, в меньшей степени объяснялась наличием в них «основных» ингредиентов, чем действием тех или иных добавок. Так, в книге Томпсона приводится рецепт «Королевских капель» (король Англии Карл II активно занимался изготовлением настоек на человеческих черепах в своей лаборатории в Уайт-холле), в порцию которых входил не только «дух черепа», но также полфунта опиума и на четыре пальца винного спирта. Мышиные, гусиные и лошадиные экскременты, использовавшиеся европейцами для лечения эпилептиков, растворяли в вине или пиве. Аналогичным образом, Chinese Materia Medica предписывала измельченные человеческие пенисы «принимать со спиртом». Такое лекарство, возможно, не излечит вас, но облегчит боль и поднимет настроение.

Вероятно, на кого-то фармацевтические средства из трупов производят неприятное впечатление, но это, как в кулинарии, является делом привычки. Лечить ревматизм костным мозгом или золотуху потом не более отвратительно, чем лечить, скажем, карликовость с помощью человеческого гормона роста. Мы не видим ничего ужасного в инъекциях человеческой крови, но почему-то купание в ней вызывает у нас раздражение. Я не призываю вернуться к использованию ушной серы в качестве лекарства, но давайте разберемся спокойно. Как пишет Бернард Е. Рид, редактировавший выпуск Chinese Materia Medica в 1976 г.: «Современные люди лихорадочно изучают все виды живых тканей, отыскивая в них активные вещества, гормоны, витамины и специфические лекарства, способные излечивать от болезней, а открытие адреналина, инсулина, эстрона, менотоксина и других веществ заставляет разум перешагнуть границы эстетики».

«Те из нас, кто решился участвовать в эксперименте, собрали деньги на покупку трупов в городском морге, выбирая тела людей, умерших насильственной смертью, то есть тех, кто был убит, а не умер от болезни или от старости. Мы жили на этой каннибальской диете два месяца, и здоровье каждого из нас улучшилось». Так пишет художник Диего Ривера в книге воспоминаний «Мое искусство, моя жизнь». Он объясняет, что услышал историю о парижском торговце мехами, который кормил своих кошек кошачьим мясом, чтобы их мех был прочным и блестящим. И что в 1904 г. он с несколькими студентами-медиками (тогда курс анатомии был обязателен для студентов, изучавших искусство) решил попробовать на себе. Возможно, Ривера все это придумал, но его слова служат хорошим вступлением к рассказу о современных лекарственных препаратах на основе человеческих тканей, поэтому я решила включить сюда этот отрывок.

Если оставить в стороне воспоминания Риверы, ближайшим аналогом «Духа черепа» или «Зенита девы» в XX веке стало медицинское использование крови трупов. В 1928 г. советский хирург В. Н. Шамов [56] заинтересовался тем, не может ли кровь мертвого человека использоваться для переливания вместо крови живого донора. Как было принято в советской медицинской школе, Шамов сначала экспериментировал на собаках. Он обнаружил, что если использовать для переливания кровь животного, умершего не более шести часов назад, негативных реакций не возникает. Около шести-восьми часов после смерти кровь внутри тела остается стерильной, а эритроциты сохраняют способность переносить кислород.

Через два года о работах Шамова стало известно в московском институте имени Склифосовского, где метод начали опробовать на людях. Медики были настолько увлечены этим изобретением, что открыли специальную операционную, куда привозили трупы. «Скорая медицинская помощь привозила трупы прямо с улиц, из контор и других мест, где людей заставала внезапная смерть», — сообщал Б. А. Петров [57] в октябрьском выпуске журнала «Хирургия» за 1959 г. Роберт Уайт, о котором я писала в предыдущей главе, сказал мне, что в советскую эпоху трупы официально принадлежали государству, и если государство хотело взять что-то от них, то оно это брало. По-видимому, после забора крови тела возвращали семьям.

Мертвые тела отдают кровь так же, как это делают живые, только иглы им вводят не в руку, а в шею, а чтобы из тела с остановившимся сердцем пошла кровь, его нужно наклонить. Тела, как пишет Петров, нужно было укладывать в «экстремальном положении по Тренделенбургу». В его статье есть рисунок, отражающий забор крови из яремной вены, и фотография специальных стерильных ампул, в которые собирали кровь. Хотя, по-моему, это место лучше было бы использовать для изображения загадочного положения по Тренделенбургу. Меня это заинтересовало по той причине, что я прожила целый месяц, разглядывая черно-белую фотографию, изображавшую «Позицию Симса для гинекологического обследования» [58], на одном из листков календаря из Музея Мюттера за 2001 г. «Пациент должен лечь на левый бок, — пишет доктор Симе. — Ноги согнуты, правая нога выдвинута вперед чуть больше левой. Левая рука заброшена за спину, грудь выдвинута вперед». Это томное, очень вызывающее положение тела, и можно только догадываться, действительно ли оно облегчало процесс осмотра или доктор Симе выбрал его, поскольку оно напоминало положение голых красоток на модных фотографиях тех времен.

Что касается положения Тренделенбурга, я про него прочла в журнале «Хирургия» в статье «За рамками положения Тренделенбурга: Жизнь Фридриха Тренделенбурга и его вклад в развитие хирургии». Это всего лишь положение тела под углом в 45°, ноги выше головы. Именно при таком положении тела пациента Тренделенбург осуществлял операции на мочеполовой системе, поскольку это позволяло несколько сместить органы, расположенные в брюшной полости. Авторы статьи пишут, что Тренделенбург предложил множество нововведений, был замечательным специалистом в области хирургии, и выражают сожаление, что такой многогранный человек остался в памяти людей в связи с самым незначительным из своих достижений в медицине. Я усугублю это преступление, упомянув еще одно из наименее значительных вкладов Тренделенбурга в медицинскую науку — использование «гаванских сигар для улучшения загрязненного больничного воздуха». Забавно, но статья описывала Тренделенбурга как откровенного критика терапевтического переливания крови, хотя о его отношении к переливанию крови трупов ничего не известно.

На протяжении двадцати восьми лет в институте Склифосовского успешно практиковалось переливание крови трупов, всего было взято около двадцати пяти тонн крови, что покрывало около 70% клинических нужд. Странно, а может, и не странно, но использование крови трупов не прижилось нигде за пределами Советского Союза. В США лишь один человек отважился опробовать этот метод. Кажется, Доктор Смерть догадался о своем прозвище раньше, чем его получил. В 1961 г. Джек Кеворкян [59] по прозвищу Доктор Смерть осуществил переливание крови четырех трупов четырем живым пациентам в соответствии с советским протоколом. Реакция всех четырех пациентов была примерно такой же, как если бы они получили кровь от живых доноров. Кеворкян не сообщил семьям умерших доноров крови о том, что он сделал, приняв во внимание, что в любом случае в ходе бальзамирования кровь из тел будет удалена. Он также предпочел не сообщать реципиентам о том, что текущая теперь по их венам кровь взята у мертвых. В этом случае он рассудил, что метод, на протяжении тридцати лет практиковавшийся в Советском Союзе, показал себя абсолютно безопасным и что возражения пациентов могут заключаться исключительно в «эмоциональной реакции на новую и несколько неприятную идею». Такими словами мог бы защищаться повар, подливавший в соус для макарон собственную сперму.

Среди всех частей и фрагментов человеческого тела, упомянутых в Chinese Materia Medica, а также в трудах Томпсона, Лемери и Поме, я смогла найти еще только одну ткань, которая до сих пор используется в медицине. Американские и европейские женщины иногда используют плаценту для предотвращения послеродовой депрессии. Но современные женщины не покупают плаценту в аптеке, как сделали бы во времена Лемери или Ли Ших-Чена (в случае бреда, физической слабости, потери воли и острого конъюнктивита), они готовят и едят свою собственную. Эта традиция достаточно устойчива, если судить по интернет-сайтам, посвященным вопросам беременности. Один из сайтов (The virtual birth center) информирует о том, как приготовить коктейль с плацентой (8 унций сока из восьми овощей и фруктов, 2 кубика льда, полчашки тертой моркови, четверть чашки сырой плаценты; перемешивать в блендере 10 секунд), лазанью с плацентой или пиццу с плацентой. Два последних рецепта предполагают, что трапезу с молодой матерью разделит кто-то еще, поскольку такие блюда готовят, скажем, на ужин или на встречу родительского комитета. Остается надеяться, что участников ужина хотя бы предупредят. Английский сайт Mothers 35 Plus приводит список «нескольких роскошных рецептов», в числе которых жареная плацента и сушеная плацента. Однажды британское телевидение на популярном кулинарном шоу TV Dinners рекламировало рецепт жареной плаценты с чесноком. Хотя в новостях сообщалось, что в этом сюжете, вышедшем на экраны в 1998 г., данная тема затрагивалась достаточно деликатно, на телевидение поступили жалобы от девяти зрителей, кроме того, свое недовольство выразил Британский Комитет по стандартам в телерадиовещании.

Чтобы понять, используются ли в современном Китае препараты на основе человеческих тканей, упомянутые в Chinese Materia Medica, я обратилась с вопросом к ученому и писателю Кей Рай Чонгу, автору книги «Каннибализм в Китае» (Cannibalism in China). В главе с нежным заглавием «Медицинская помощь любимым людям» Чонг описывает довольно страшную историческую традицию, когда дети, чаще всего падчерицы, чтобы доказать свою дочернюю преданность больным родителям, чаще всего мачехам, должны были отрезать какую-то часть своего тела и приготовить из нее еду. Эта практика возникла в эпоху правления династии Сун (960—1126), продолжалась при правлении династии Мин и прекратилась лишь в начале 1900-х гг. Чонг подтверждает свой рассказ фактами, называя источник информации, имя донора и реципиента, удаленную часть тела и приготовленное из нее блюдо. Чаще всего это были суп или каша, которым больные всегда отдают предпочтение, однако в двух случаях это было жареное мясо — один раз правая грудь и один раз кусок бедра плюс кусок плеча. Возможно, именно в этом списке упоминается первая в истории резекция желудка. Одна девочка преподнесла своему отцу «жир от левого бока». Список этот понятен, хотя иногда возникает желание уточнить, например, хотела ли девочка, отдавшая мачехе свой левый глаз, выразить глубину своего почтения или напугать и разозлить эту женщину? Примеры, относящиеся к династии Мин, столь многочисленны, что Чонг группирует их по категориям. Всего больным родителям было предложено: 286 кусков бедер, 37 кусков плеч, 24 куска печени, 13 кусков тела неопределенного происхождения, четыре пальца, два уха, две жареные груди, два ребра, два куска от поясницы, одно колено и один кусок кожи с живота.

Интересно, что Ли Ших-Чен не одобрял подобной практики. «Ли Ших-Чен признавал существование этой традиции среди неграмотных масс, — пишет Рид, — но он считал, что никто из родителей, пусть даже больной, не хочет от своего ребенка такой жертвы». Несомненно, современные китайцы с ним согласны, однако время от времени появляются сообщения о том, что данная традиция продолжает существовать. Чонг цитирует сообщение, появившееся в мае 1987 г. в газете Taiwan News, о том, что дочь отрезала себе часть бедра, чтобы приготовить лекарство для больной матери.

Хотя Чонг пишет в своей книге, что «даже сегодня в Китайской Народной Республике использование человеческих пальцев рук и ног, ногтей, высушенной мочи, экскрементов и грудного молока настоятельно рекомендуется правительством для лечения определенных заболеваний» (он цитирует выпуск «Большого китайского фармакологического словаря» (Chung Yao Та Tz’u Tien) за 1977 г.), он не смог свести меня с кем-либо, кто до сих пор придерживается этой практики, так что я постепенно забросила свои исследования. А через несколько недель я получила от него письмо по электронной почте. В письме содержалась заметка из газеты Japan Times за прошлую неделю, озаглавленная «Три миллиона китайцев пьют мочу». Примерно в это же время я прочла в Интернете историю, ранее опубликованную в Dayli Telegraph и основанную на статье, появившейся днем раньше в ныне уже не существующей газете Hong Коng Eastern Express. В статье утверждалось, что частные и государственные клиники и больницы в городе Шеньжень в Китае продают абортированный материал для лечения кожных заболеваний и астмы, а также для поддержания общего физического здоровья. «Здесь у нас десять зародышей, абортированных сегодня утром», — сообщили журналистке из Express, которая осматривала Центр здоровья матери и ребенка в Шеньжене и задала вопрос относительно абортов. «Обычно доктора забирают их домой, чтобы съесть. Вы неважно выглядите, можете их взять себе». Это граничило с фарсом. В статье фигурировала уборщица из госпиталя, которая «подралась со всеми, чтобы забрать драгоценные человеческие останки себе домой», неопрятные безымянные парни из Гонконга, предлагающие человеческих зародышей по 300 долларов за штуку, и скромный бизнесмен, «пристрастившийся к зародышам через друзей», который каждые две недели спешит в Шеньжень с термосом и увозит «от 20 до 30 штук за раз», чтобы лечиться от астмы.

И в этом случае, и в случае с тремя миллионами китайцев, пьющих мочу, я не могу сказать, сколько в этих рассказах правды и не является ли подобная информация откровенным выражением антипатии к Китаю. Чтобы ответить на этот вопрос, я связалась с Санди Ван — переводчицей и исследователем, которая уже раньше помогала мне при работе в Китае. Так вышло, что Санди жила в Шеньжене и слышала о клинике, упомянутой в статье. Более того, у нее были подруги, которые согласились сделать вид, что пытаются найти в госпиталях абортивный материал. Эти дамы, госпожа By и госпожа Гай, начали с частных клиник, заявив, что они слышали, что в клинике можно купить абортивный материал для медицинских целей. Обе получили один и тот же ответ: раньше было можно, однако некоторое время назад правительство Шеньженя объявило незаконным продажу зародышей и плаценты. Обеим объяснили, что материал собирают для «компании, производящей товары для здоровья». Вскоре стало ясно, что происходит с «материалом». Госпожа By обратилась в отделение китайской медицины самого большого государственного госпиталя Шеньженя с просьбой заняться ее кожей на лице. Врач порекомендовал капсулы под названием Tai Вао, которые продавались в госпитале по цене 2,5 доллара за баночку. Когда госпожа By поинтересовалась, что это за лекарство, доктор ответил, что оно делается из абортивного материала и плаценты и что это очень хорошее средство для ухода за кожей. В это время госпожа Гай обратилась в отделение внутренних болезней с жалобами на астму и сообщила врачу, что ее друзья порекомендовали ей лечиться абортивным материалом. Врач ответил, что не слышал, чтобы зародыши продавали напрямую пациентам, и что их забирает компания, контролируемая комиссией по здравоохранению, которой дано разрешение производить из них капсулы Tai Вао.

Санди прочла статью из Express другой своей подруге, которая работает врачом в Хайкоу, где живут госпожи By и Гай. Хотя ее подруга-врач считает, что эта информация явно преувеличена, она полагает, что зародышевые ткани благоприятны для здоровья, и одобряет их использование. «Обидно, — сказала она, — выбрасывать их вместе с мусором». Сама Санди христианка и считает эту практику аморальной.

Мне кажется, что китайцы по сравнению с американцами имеют гораздо более практический и менее эмоциональный взгляд на то, что люди кладут себе в рот. Несмотря на капсулы Tai Вао, я на стороне китайцев. Тот факт, что американцы любят собак, не делает поедание собачатины на завтрак аморальным для китайцев, которые, кажется, собак не любят. Точно так же, как почитание коров индусами не мешает нам делать из коров ремни и бутерброды с мясом. Мы все являемся продуктом нашего воспитания, нашей культуры, нашего желания соответствовать общепринятым нормам. Есть люди (по крайней мере, один человек), которые считают, что в рационалистическом обществе вполне найдется место каннибализму. «Когда человек достигнет более высокого уровня цивилизации, чем наш примитивный, хотя и механизированный уровень развития, — пишет Диего Ривера в своих воспоминаниях, — поедание человеческой плоти станет официально разрешенным. Тогда люди избавятся от всех своих суеверий и иррациональных табу».

Конечно, вопрос о приеме таблеток из зародышей усложняется тем, что у этих зародышей есть матери, а у них есть свои права. Если госпиталь хочет продавать (или даже просто отдавать) абортивный материал, чтобы делать из него таблетки, он обязан спросить разрешение у тех женщин, которых это касается. Иначе это проявление черствости и неуважения.

Любая попытка распространить капсулы Tai Вао в США закончится провалом, учитывая извечную американскую брезгливость и консервативные религиозные представления, в соответствии с которыми статус зародыша приравнивается к статусу взрослого человека со всеми правами, которыми обладают его более клеточно-дифференцированные собратья. Китайцы не брезгливы. Санди как-то пересказала мне известный китайский рецепт под названием «Три крика»: берем от матери новорожденного мышонка (первый крик), бросаем в кипящее масло (второй крик) и едим (третий крик). И опять же, мы бросаем живых лобстеров в кипяток и изводим домашних мышей, сажая их на клей и оставляя умирать, так давайте не будем кидать камни в других людей.

Меня занимает вопрос: существует ли такая культура, в которой человеческую плоть употребляют просто в качестве еды, а не как лекарство?

В Китае каннибализм был распространен долго и широко, но в настоящее время, как я полагаю, табу на человеческое мясо здесь не менее жесткое, чем в других странах. Среди тысяч случаев каннибализма в истории Китая преобладающее большинство было связано либо с голодом, либо с желанием выразить свою ненависть к военному противнику. Подумайте сами, если бы не существовало запрета на употребление в пищу человеческого мяса, поедание сердца или печени врага не могло бы рассматриваться в качестве проявления превосходства, каким оно, безусловно, являлось.

Кей Рай Чонг отыскал всего десять случаев, которые можно отнести к тому, что он называет «вкусовым каннибализмом», то есть поеданию плоти или органов мертвых людей не по причине голода, ненависти к врагу или из желания спасти больных родителей, а потому что человеческое мясо приятно на вкус или его жалко выбрасывать.

Он пишет, что в былые времена еще одним приработком китайских палачей (кроме прибыли от продажи человеческой крови и жира) была возможность забрать сердце и мозг казненного себе на обед. В новые времена человеческое мясо для домашнего потребления стало возможным добыть только путем убийства: каннибализм в этом случае обеспечивает как памятный ужин, так и возможность ликвидировать труп. Чонг приводит в качестве примера рассказ о семейной паре из Пекина, которая убила подростка, приготовила из него еду и разделила ее с соседями, сказав им, что это мясо верблюда. Как сообщается в газете Chinese Daily News от 8 апреля 1985 г., где была напечатана эта история, эти люди сообщили, что на убийство их толкнуло непреодолимое желание вновь отведать человеческого мяса, которое они ели когда-то в войну, во время голода. Чонгу эта история кажется вполне правдоподобной. Каннибализм по причине голода был широко распространен в истории страны, поэтому он считает, что некоторые китайцы в наиболее сильно пострадавших областях могли пристраститься к человеческому мясу.

Говорят, оно довольно вкусное. Старатель из района Колорадо Альфред Пакер, когда у него кончилась провизия, съел пятерых своих компаньонов, в убийстве которых он был впоследствии обвинен. В 1883 г. он сообщил одному из журналистов, что мужская грудь была «вкуснейшим мясом», которое он когда-либо пробовал. В 1878 г. моряк с разбившейся и дрейфовавшей шхуны Sallie М. Steelman рассказывал, что мясо одного из умерших членов экипажа на вкус было «лучше, чем любой бифштекс», который он ел в жизни. Ривера, если мы верим его рассказам об анатомической лаборатории, называл деликатесом взятые от женских трупов голени и грудь, а также ребра, приготовленные в сухарях. Но особенно он смаковал «женские мозги в уксусе с оливковым маслом».

Несмотря на теорию Чонга о возможном пристрастии некоторых китайцев к человеческому мясу и на некоторые пищевые ограничения в Китае, случаи каннибализма в наши дни зафиксировать очень трудно и еще труднее их доказать. В соответствии со статьей, выпущенной в 1991 г. агентством «Рейтер» («Посетителям ресторана нравятся жареные пирожки с человеческим мясом»), работник крематория в провинции Хайнань был застигнут за отрезанием ягодиц и бедер трупов перед их сожжением. Мясо он относил своему брату, содержавшему поблизости ресторан под названием «Белый храм». Как гласит история, на протяжении трех лет Ванг Гуанг делал хороший бизнес, изготавливая «сычуаньские пирожки» из ягодиц клиентов своего брата. Братьев поймали, когда родители одной молодой женщины, погибшей в автокатастрофе, захотели взглянуть на нее последний раз перед кремацией. «Они обнаружили, что у нее отрезаны ягодицы, — сообщалось в газете, — и вызвали полицию». Вторая статья агентства Рейтер о каннибалах из крематория появилась в печати 6 мая 2002 г. Эта статья описывала похождения двух мужчин из Пномпеня, которые были обвинены в каннибализме, но не были преданы суду ввиду отсутствия закона, запрещающего каннибализм. Эти мужчины, как гласила статья, ели человеческие пальцы ног и рук, «запивая их вином».

Обе истории весьма похожи на вымысел. Санди Ван рассказала мне, что слышала похожую историю о владельце китайского ресторана, который стал свидетелем аварии и бросился на место, чтобы срезать у погибшего шофера ягодицы, а затем приготовил из них начинку для булочек. По поводу статьи, выпущенной Рейтером, возникает вопрос: каким образом родители могли увидеть ягодицы дочери? Когда они пришли на нее посмотреть, она должна была лежать в гробу на спине. И почему в оригинальной статье, якобы напечатанной в Hainan Special Zone Daily, были указаны имена мужчин, но не указан город, в котором все это происходило? Обе статьи были выпущены агентством «Рейтер». Вообще-то там не придумывают факты. Или все же придумывают?

Ужин для пассажиров рейса China South Airways состоял из неразрезанной булочки для гамбургера и голой сморщенной сосиски, болтавшейся в контейнере из алюминиевой пленки. Сосиска была такой маленькой для этой булочки, вообще для любой булочки, она была слишком маленькой даже для своей собственной шкурки. Даже для самолетной еды эта еда оказалась отвратительной. Стюард, выдавший последний поднос, незамедлительно вернулся в переднюю часть салона и начал собирать подносы, сбрасывая их содержимое в мешок для мусора, абсолютно точно зная, что никто к еде не притронулся.

Если ресторан «Белый храм» все еще существует, я смогу заказать не менее сомнительную еду уже примерно через час. Самолет вскоре сядет на острове Хайнань — в предполагаемом месте жительства парней, отрезавших ягодицы. Я была в Гонконге и решила заглянуть в Хайнань, чтобы побольше узнать об этой истории. Провинция Хайнань сравнительно небольшая; это остров у юго-западного побережья Китая. На острове есть только один большой город, Хайкоу, и в нем, как я узнала из официального интернет-сайта этой провинции, существует крематорий. Если история с каннибализмом правдива, это должно было произойти именно здесь. Я поеду в крематорий и попробую напасть на след братьев Гуанг. Я спрошу их об их мотивах. Они бедные и жадные или просто практичные — два здраво рассуждающих парня, которые не могут видеть, как выбрасывают хорошее мясо? Ели ли они сами эти пирожки? Не думают ли они, что все человеческие трупы следует утилизировать подобным образом?

На основании информации в Интернете я сделала вывод, что Хайкоу — небольшой город, и что большинство его жителей объясняются по-английски. Я не смогла найти адрес крематория, но поняла, что легко его найду, если наведу справки на месте. «Можете просто спросить у таксиста», — написали мне.

Чтобы объяснить таксисту, что меня нужно отвести в отель, ушло примерно полчаса. Как все таксисты в Хайкоу и почти все остальные жители этого города, мой таксист не говорил по-английски. А должен был? На острове бывает мало туристов, иногда на выходные заезжают китайцы с материка. В конечном итоге, таксист позвонил приятелю, который немного говорил по-английски, и я оказалась в большом, неуклюжем высотном здании с огромными красными китайскими иероглифами на крыше, которые, как я понимаю, обозначали название отеля. Номера в отелях больших китайских городов созданы по модели западных аналогов — с туалетной бумагой с треугольным краем и одноразовыми шапочками для душа. Однако здесь всегда что-нибудь чуточку не так. В этой гостинице, к примеру, имелась крошечная бутылочка с надписью «Шам Пунь» и рекламный листок, предлагавший воспользоваться услугами слепой массажистки. (О, мадам! Я прошу прощения! Я думала, у вас тут спина! Вы знаете, я ведь слепая.) Обессиленная, я упала на кровать, которая издала пронзительный оскорбленный визг, услышав который вполне можно было подумать, что это кровать упала на меня.

Утром я подошла в регистратуру гостиницы. Одна из девушек немного говорила по-английски, что оказалось весьма полезным, хотя у нее была настораживающая привычка спрашивать «С вами все в порядке?» вместо «Как дела?», как будто я споткнулась на ковре, выходя из лифта. Она поняла слово «такси» и указала на одно из них на улице.

Накануне вечером, готовясь к этому дню, я нарисовала картинку, чтобы показать ее водителю. Я нарисовала тело, повисшее над огнем, а справа от него нарисовала урну, хотя она немного напоминала самовар, и с большой долей вероятности шофер мог подумать, что я ищу место, где предлагают монгольское барбекю. Шофер посмотрел на рисунок, по-видимому, что-то понял, и мы влились в поток машин. Мы ехали долго, и, казалось бы, уже должны были выехать за пределы города, где должен был находиться крематорий. И вдруг справа от меня показался мой отель. Выходит, мы ездили кругами. Что происходит? Слепая массажистка днем подрабатывает в качестве шофера такси? Это было неправильно. Меня это никак не устраивало. Я велела моему взбунтовавшемуся шоферу съехать на обочину и показала на карте китайский туристический офис.

В конце концов, такси остановилось возле ярко освещенного заведения, где готовят жареных кур. В Америке на таком заведении была бы вывеска «Мы делаем правильных кур!», но здесь вывеска гласила «Сделай меня курицей!». Шофер обернулся ко мне, чтобы получить за проезд. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, но наконец он вышел из машины и подошел к маленькой и тускло освещенной двери рядом с куриным заведением и ткнул пальцем в вывеску. «Туристическое бюро для иностранцев», — гласила вывеска. Ладно, сделайте меня курицей. Шофер оказался прав.

В туристическом офисе был перекур, который, судя по плотности табачного дыма, длился уже несколько лет. Стены цементные, потолок в нескольких местах начал обваливаться. Здесь не было туристических брошюр или расписания движения поездов, только карта мира и маленькое, вмонтированное в стену изображение храма с красной электрической свечкой и чашей для подношений. В этот день богам поднесли яблоки. В глубине комнаты — два совершенно новых, еще не освобожденных от целлофана кресла. При наличии осыпающегося потолка и при практически полном отсутствии туристов это приобретение показалось мне странным.

Я объясняю, что хотела бы нанять переводчика. Удивительно, но после двух телефонных звонков и получасового ожидания появляется переводчик. Это Санди Ван, которая впоследствии поможет мне узнать подробнее о продавцах абортивного материала. Я объясняю, что хотела бы поговорить кое с кем в крематории Хайкоу. Запас английских слов Санди впечатляет, но, понятное дело, слова «крематорий» в ее лексиконе нет.

Я объясняю, что это большое здание, где сжигают мертвые тела. Она не может схватить конец фразы и понимает, что речь идет о какой-то фабрике. «С каким материалом они работают?» — переспрашивает она. Все служащие туристического бюро для иностранцев смотрят на нас, пытаясь уследить за ходом разговора.

«Мертвые люди… материал, — я беспомощно улыбаюсь. — Мертвые тела».

«А!» — говорит Санди. Она не удивляется. Она объясняет служащим бюро, которые кивают, как будто сталкиваются с такими вопросами ежедневно. Потом она спрашивает у меня адрес. Когда я отвечаю, что не знаю адреса, она узнает номер телефона, звонит туда, чтобы узнать адрес, и даже договаривается о встрече с директором. Поразительно! Я представляю себе, что она должна была сказать этому мужчине и что она думает о том, что я хочу у него спросить. Мне становится несколько неудобно перед директором крематория. Возможно, он решил, что к нему явится скорбящая иностранная вдова или радостный торговец печными установками, который поможет ему снизить стоимость процесса и повысить его эффективность.

В такси я пытаюсь придумать способ, чтобы объяснить Санди, чего я от нее хочу. Мне нужно, чтобы вы спросили у директора, работал ли у него человек, который отрезал куски ягодиц у трупов, чтобы его брат мог приготовить их в своем ресторане. Как бы я ни сформулировала, это звучало жутко и абсурдно. Зачем мне это знать? Что за книгу я пишу? Опасаясь, что Санди передумает, я ничего не сказала о пирожках. Я сказала, что пишу статью для журнала ритуальных услуг. Мы были уже за городом. Количество грузовиков и скутеров уменьшилось. Люди ехали на телегах, а на головах у них были круглые остроконечные шляпы от солнца, какие носят во Вьетнаме, только здесь они сделаны из блестящей газетной бумаги. Я подумала о том, видел ли кто-нибудь из них выпуск газеты Hainan Special Zone Daily от 23 марта 1991 г.

Такси свернуло на пыльную дорогу. Мы увидели выпускающую черный дым кирпичную трубу: крематорий. Чуть дальше было здание офиса и ритуальный зал. По широкой мраморной лестнице мы поднялись в комнату директора. Все это должно было кончиться плохо. Китайцы очень осторожны с репортерами, особенно иностранными и особенно с теми, которые предполагают, что их служащие издевались над трупами родственников их клиентов, чтобы сделать из них жареные пирожки. И о чем я только думала?

Офис директора был просторным и практически пустым. На стенах не было ничего, кроме часов, как будто никто не знал, чем украсить смерть. Меня и Санди усадили в очень низкие кожаные кресла, как в автомобиле, и сказали, что директор сейчас выйдет к нам ненадолго. Санди улыбнулась мне, не зная, какой ужас ждет нас впереди. «Санди, — начала я, — я должна вам кое-что сказать. Был один парень, который отрезал ягодицы у мертвых тел, чтобы отдать их своему брату, который…»

В этот момент вошел директор. Это была сурового вида китаянка ростом не менее 180 см. Из моего положения практически на уровне пола казалось, что у нее какие-то нечеловеческие пропорции, как у дымящей трубы крематория, и было похоже, что она тоже могла извергать дым.

Директор села на свое место за столом. Она посмотрела на меня. Санди тоже посмотрела на меня. Борясь с приступом морской болезни, я начала излагать свою историю.

Санди слушала и (потрясающе!) не выдавала никаких эмоций. Она повернулась к директору, которая не улыбалась, не улыбнулась ни разу с тех пор, как вошла в комнату. Возможно, она вообще никогда не улыбалась. Санди повторила ей все, что я только что сказала. Она повторила историю братьев Гуанг, объяснила, что я думала, что один из них мог работать здесь, что я пишу статью и хотела бы побеседовать с ним. Директор скрестила руки на груди, ее глаза сузились. Мне показалось, что из ее ноздрей начал вылетать огонь. Потом она заговорила и говорила не менее десяти минут. Санди все это время вежливо кивала со спокойным вниманием человека, которому делают заказ в кафе или объясняют дорогу до ближайшего магазина. Все это произвело на меня сильное впечатление. Санди повернулась ко мне. «Директор, — сказала она, — очень сердится. Директор очень… изумлена этими фактами. Она никогда не слышала подобной истории. Она говорит, что знает всех своих рабочих, что она работает здесь более десяти лет и, безусловно, была бы в курсе, если бы подобная история имела место. Еще она считает, что это очень… ненормальная история. И она не может вам помочь». Ох, хотела бы я увидеть полный текст ответа директора, впрочем, пожалуй, лучше не надо.

На обратном пути в такси я попыталась объяснить все Санди. Я извинялась за то, что втянула ее во все это. Она рассмеялась. Мы обе рассмеялись. Мы смеялись так, что шофер такси спросил, над чем мы смеемся, и засмеялся тоже. Шофер такси вырос в Хайкоу, но никогда не слышал истории о братьях Гуанг. И, как выяснилось потом, не слышал о них ни один из знакомых Санди. Мы попросили шофера доставить нас в городскую библиотеку Хайкоу, чтобы взглянуть на оригинал статьи. Выяснилось, что газеты под названием Hainan Special Zone Daily не существует, есть только газета Hainan Special Zone Times, которая выходит раз в неделю. Санди проглядела выпуск от двадцатых чисел марта 1991 г., но никакого упоминания о пирожках из человечины не нашла. Она проверила также телефонные книги, чтобы найти следы ресторана «Белый храм», но ничего подобного не обнаружила.

Больше в Хайкоу мне делать было нечего, поэтому я села в автобус и отправилась в город Санья, где прекрасные пляжи, чудесная погода и где, как я выяснила, тоже есть крематорий. (Санди позвонила директору и получила такой же негодующий ответ.) В тот день на пляже я расстелила свое полотенце в нескольких метрах от деревянного столбика с надписью «На песок не плевать». Я подумала, что пляж тоже может страдать от ночных кошмаров, язв, конъюнктивита или чрезмерной потливости.

Антропологи могут объяснить вам, что люди не питаются мясом других людей по экономическим причинам. Хотя такие ситуации возникали, как мне сказали, в Центральной Америке. Там захваченных в плен вражеских солдат содержали какое-то время, чтобы потом съесть. Однако это было невыгодно, поскольку до того, как съесть, людей необходимо кормить, и эти затраты не оправдывают себя. Другими словами, плотоядные и всеядные животные невыгодны в качестве убойного скота. «Люди очень неэффективно превращают съеденные калории в своем теле», — сказал мне Стенли Гарн, ныне пенсионер, а когда-то антрополог в Центре роста и развития человека в Университете Мичигана. Я позвонила ему, поскольку он написал статью в журнале American Anthropologist на тему о питательной ценности человеческой плоти. «Ваши коровы, — сказал он, — гораздо более эффективны».

Но меня не очень интересует культура поедания захваченных в плен врагов. Меня больше интересует культура поедания собственных мертвецов, практическая сторона этого дела: есть мясо свежих мертвецов, потому что оно доступно и потому что оно является неплохой заменой съедобным корешкам. Если вам не нужно выходить на улицу и отлавливать людей, а также не нужно их откармливать, то с экономической точки зрения это становится более выгодно.

В том же журнале American Anthropologist я прочла статью (ответ на статью Гарна), в которой утверждалось, что на самом деле существуют группы людей, которые едят не только убитых ими врагов, но и умерших от естественных причин членов собственного сообщества. Хотя в каждом таком случае, как утверждал автор, антрополог из Университета Калифорнии в Сан-Диего Стенли Уоленс, каннибализм имел ритуальное значение. Насколько он знает, не существует культуры, в которой мертвецов съедали бы просто в качестве мяса.

Кажется, Гарн не согласен с этой точкой зрения. «Во многих культурах ели собственных мертвецов», — говорит он, хотя я не могу добиться от него никаких подробностей. Он добавляет, что многие группы людей, их слишком много, чтобы перечислить все, ели детей для регуляции роста населения при недостатке еды. Меня интересует, убивали ли они их или ели, если те умирали своей смертью.

«Ну, — отвечает он, — к тому моменту, когда их съедали, они были уже мертвы». Так развивается наша беседа со Стенли Гарном. Где-то на середине разговора он оставляет тему каннибализма и достаточно внезапно переходит к истории мусорных свалок. «Вы должны написать книгу об этом», — говорит он, и похоже, что он действительно так думает.

Я позвонила Стенли Гарну, поскольку мне хотелось поговорить с антропологом, который проанализировал питательную ценность человеческого мяса и внутренних органов. Просто, знаете ли, любопытно. Гарн именно этого анализа не делал, но изучал жировой состав человеческого тела. По его мнению, состав тела человека приблизительно соответствует составу тела теленка. Чтобы прийти к этому значению, Гарн исходил из среднего содержания жира в человеческом теле. «Вот информация о том, какие люди сейчас живут в большинстве стран мира, — говорит он. — Так что вы можете выбрать, кого бы съесть за ужином». Я спрашиваю, как далеко простирается аналогия между говядиной и человечиной. В случае говядины более жирный кусок считается более вкусным, относится ли это и к человеческому мясу? Гарн считает, что да. Кроме того, как и в случае домашнего скота, чем лучше питается человек, тем выше в его организме содержание белка. «Невелики те группы людей, которых не захочется есть», — сообщает Гарн, и я понимаю, что он говорит не о карликах, а о плохо питающихся жителях стран третьего мира.

На сегодняшний день существует, по-видимому, лишь одна группа существ, в ежедневный рацион питания которых могут входить останки их собратьев. Речь идет о домашних животных жителей Калифорнии. В 1989 г. я разбиралась в истории со смешным и расистским законом, запрещавшим иммигрантам из стран Азии есть соседских собак (что незаконно уже по той причине, что красть собак запрещено). Я узнала, что в соответствии с принятыми в Калифорнии нормами чистоты воздуха люди перестали кремировать усыпленных домашних животных, а перешли к практике, которую одно официальное лицо назвало «восполнением». Я позвонила на завод, занимающийся восполнением, чтобы узнать, во что они превращают собак. «Мы их перемалываем и превращаем в костную муку», — сообщил мне один из менеджеров. Костная мука — обычное составляющее удобрений и корма для домашних животных, в том числе многих фирменных видов кормов.

К счастью, производители корма для домашних животных не приняли этого «экономически выгодного» решения. В 2001 г. Ветеринарный центр FDA протестировал ряд коммерческих кормов, чтобы проверить, не содержат ли они ДНК кошек и собак. Такой ДНК обнаружено не было.

Людей после смерти, конечно, никто не перерабатывает на удобрения. Ну, то есть, если они сами этого не захотят.

11. Об огне и о компостной куче

А также о других способах закончить существование

Когда умирает корова, ее не отвозят в морг, а отправляют в холодильную камеру. Такая камера есть, например, в ветеринарном центре при Университете Колорадо, в Форт-Коллинзе. Как большинство предметов в холодильнике, тела укладывают таким образом, чтобы максимально сэкономить место. У одной стены лежат овцы, как мешки с песком, закрывающие пробоину на корабле. Коровьи туши свисают с крюков на потолке, как обычно подвешивают говядину. Разрубленные пополам лошади уложены на полу, как водевильные костюмы после представления.

Смерть сельскохозяйственного животного — это смерть в ее физическом и практическом проявлении, вопрос ликвидации туши и ничего больше. Когда нет души, которую нужно проводить и оплакать, можно руководствоваться исключительно практическими соображениями. Какой наиболее экономичный способ ликвидации тела? Какой способ наименее вреден для окружающей среды? Можно ли извлечь из останков что-то полезное? Смерть человека на протяжении столетий была сопряжена с церемониями поминания и прощания. Близкие приходят прощаться к гробу на кладбище, в какой-то момент возникла церемония проводов тела на кремацию. В большинстве случаев кремация проходит без посторонних, поэтому церемония прощания постепенно отделилась от момента захоронения (сжигания) тела. Не позволяет ли это рассмотреть возможность других способов утилизации тел?

Кевин Маккейб, которому принадлежит одна из похоронных контор в Фармингтон Хиллс, штат Мичиган, отвечает на этот вопрос положительно. Он планирует вскоре начать делать с человеческими телами то, что в Университете Колорадо делают с тушами умерших овец и лошадей. Процесс, который ветеринары называют «расщеплением тканей», а Маккейб — «восстановлением водой», был изобретен бывшим профессором патологической анатомии Гордоном Кеем и бывшим профессором биохимии Брюсом Вебером. Маккейб является консультантом в компании Кея и Вебера WR Inc. в Индианаполисе, штат Индиана.

Вопрос о способе ликвидации тел не был основным в работе компании WR до весны 2002 г., когда Рей Брант Марш из Нобла, штат Джорджия, опозорил доброе имя сотрудников крематория. В окрестностях крематория в районе Тристейт, где он работал, было обнаружено в общей сложности 339 разлагающихся тел, сложенных под навесом, сваленных в пруд, втиснутых в бетонную урну для захоронений. Сначала Марш заявил, что у него не действовала кремационная печь, однако печь работала. Затем в компьютере были обнаружены фотографии разлагающихся тел, и поползли слухи. Получалось, что Марш не только гадкий и безнравственный человек, но к тому же и очень странный. По мере увеличения количества тел на территории Марша у Гордона Кея начал звонить телефон: полдюжины звонков от директоров похоронных бюро и один от члена законодательного собрания штата Нью-Йорк. Все хотели знать, как скоро появится аппарат для расщепления тканей, поскольку публика начала сторониться крематориев. (В тот момент Кей считал, что работа займет еще около полугода.)

За несколько часов аппарат Кея и Вебера может растворить ткани, снизив массу тела до 2—3% от исходной. После этого остается лишь кучка лишенных коллагена костей, которые можно раскрошить пальцами. Все остальное превращается в стерильную жидкость «цвета кофе», как написано в брошюре компании WR.

Для расщепления тканей нужны два основных компонента: вода и щелочь, или щелок. Когда вы помещаете щелок в воду, создается такая кислотность среды, при которой происходит расщепление белков и жиров в животных тканях. «Вы используете воду для расщепления химических связей в больших молекулах в тканях тела», — говорит Кей. В этом смысле чистый эвфемизм «восстановление водой» является достаточно точным термином. Но Кей ничего не говорит о роли щелочи. Этот человек одиннадцать лет занимался утилизацией человеческих тел («размещением» в терминологии Маккейба). «На самом деле, это скороварка с моющим средством», — говорит он о своем изобретении. Щелочь работает приблизительно так же, как если бы ее проглотили: не вы ее перевариваете, а она переваривает вас. Однако, сделав свое дело, вещество становится инертным и не представляет опасности для окружающей среды.

Абсолютно очевидно, что расщепление тканей имеет смысл для уничтожения трупов животных. В этом процессе истребляются не только патогенные микроорганизмы, но и прионы — белки, вызывающие болезнь коровьего бешенства, что не очевидно при других способах ликвидации туш. В этом производстве не образуется газообразных отходов, как при сжигании. А поскольку в процессе не используется природный газ, эта технология обходится в 10 раз дешевле, чем сжигание.

Какие преимущества имеет этот процесс для ликвидации человеческих тел? Если речь идет о владельцах крематориев, то для них эти преимущества экономические. Установка стоит относительно недорого (около 100 000 долларов) и, как я уже говорила, в 10 раз дешевле в эксплуатации, чем печь крематория. Такие установки могут представлять особый интерес для сельской местности, население которой слишком мало, чтобы сделать экономически выгодной постоянную работу кремационных печей. Частое включение и выключение печи повреждает ее футеровку, поэтому лучше всего поддерживать постоянный огонь, уменьшая его только для извлечения золы перед помещением следующего тела, но в таком случае процесс оправдан только при непрерывном поступлении тел.

Каковы преимущества для людей, которые не являются владельцами крематория? Если стоимость похорон будет приблизительно такой же, как при кремации, почему люди должны выбрать этот путь? Я спрашиваю Маккейба, веселого и словоохотливого жителя Среднего Запада, о том, как он собирается прорекламировать новый процесс ликвидации тел? «Просто, — отвечает он. — Приходит семья и говорит, что хочет кремировать своего покойника. Нет проблем, говорю. Можете его кремировать, а можете „восстановить водой“. Тогда они спрашивают, что это такое. А я говорю, что это то же, что кремация, только вместо огня мы используем воду под давлением. И они соглашаются».

Но тут подают голос средства массовой информации: «Вы используете щелок. Вы их кипятите в щелоке!» Я говорю Кевину, что он, кажется, умалчивает кое о чем. «Ну, ясное дело, — отвечает он. — Но они все равно об этом узнают. Впрочем, я говорил об этом людям, их это не беспокоило». Я не склонна верить ему по поводу этих двух пунктов, но верю в то, что он говорит затем: «В конце концов, смотреть, как кого-то сжигают, тоже не слишком приятно».

Я решила, что должна взглянуть на этот процесс лично. Я написала руководителю анатомической лаборатории штата Флорида в Гейнсвилле, из которой в последние пять лет остатки тел передавались для расщепления. Здесь этот процесс называют «восстанавливающей кремацией», чтобы соответствовать законодательству штата, предписывающему кремировать останки. Ответа не последовало. Тогда Кей связал меня с аналогичной лабораторией в штате Колорадо. Так я оказалась в Форт-Коллинзе, перед рефрижератором, наполненным мертвыми тушами домашнего скота.

Аппарат (дайджестер) установлен на платформе, в нескольких метрах от рефрижератора. Это круглая цистерна из нержавеющей стали, напоминающая по размеру популярные в Калифорнии бадьи для купания. На самом деле, дайджестер и такие купальни могут удерживать примерно одинаковое количество горячей воды и тел — общей массой около 800 кг.

Сегодня загрузкой дайджестера руководит патологоанатом, специализирующийся по диким животным. Этого человека с негромким голосом зовут Терри Спрейчер. Его брюки заправлены в резиновые сапоги, на руках резиновые перчатки. И сапоги, и перчатки в крови, поскольку он производил некропсию [60] овец. Несмотря на круг его обязанностей, этот человек любит животных. Когда он узнал, что я живу в Сан-Франциско, он просиял и сказал, что он очень любит этот город, но любит его не из-за холмов, пристаней или ресторанов, а по той причине, что там есть Центр морских млекопитающих. Это место, куда привозят испачканных нефтью морских выдр или оставшихся без родителей детенышей морских слонов, которых выхаживают и потом выпускают обратно в море. Но, видимо, нельзя иначе: если вы работаете с живыми животными, то вам приходится иметь дело и с мертвыми.

Над нашими головами с укрепленного на потолке рельса свисает огромная корзина, управляемая гидравлическим подъемником. Молчаливый рыжеволосый лаборант Уайд Клемонс нажимает кнопку, и корзина начинает перемещаться от загрузочной платформы к двери рефрижератора. Когда корзина заполнена, он и Спрейчер направляют ее обратно к дайджестеру и опускают в него.

«Как картофель во фритюрнице», — спокойно замечает Спрейчер.

Вверху на внешней части рефрижератора имеется большой стальной крюк. Клемонс нагибается, чтобы соединить его с другим крюком, зацепленным за толстую мышцу в основании шеи лошадиной туши. Затем он нажимает на кнопку. Половина лошади поднимается вверх. При виде спокойной и грустной лошадиной морды у меня возникают смешанные чувства. Шелковистая грива и шея, которую обнимали девичьи руки, и запекшаяся кровь.

Клемонс сгружает одну половину, потом вторую, оставляя их лежать рядом, эти две половинки, которые явно принадлежат друг другу, как пара новых ботинок в коробке. Со сноровкой бывалого грузчика в продовольственном магазине Клемонс переносит овцу, теленка и безымянное скользкое содержимое двух трехсотлитровых «бадей для внутренностей» из ветеринарных лабораторий, пока наконец корзина не заполняется целиком.

Затем он нажимает кнопку, и корзина начинает скользить по рельсу, отправляясь в свой недлинный путь к дайджестеру. Я пытаюсь представить себе здесь участников похоронной церемонии, которые стоят обычно у края могилы, наблюдая за тем, как гроб опускается в землю, или по сторонам конвейера в крематории, глядя, как гроб уезжает в печь. Конечно, чтобы достойно провожать людей, владельцам дайджестеров придется ввести некоторые модификации. Будет использоваться цилиндрическая корзина, в которой единовременно будет перевозиться только одно тело. Маккейб не думает, что следует разрешать семье покойного стоять вокруг и следить за процессом, однако, «если они хотят посмотреть на оборудование, милости просим».

Корзина установлена, и Спрейчер закрывает стальной люк на дайджестере и нажимает несколько кнопок на компьютеризированной приставке. Когда в бак начинают поступать вода и щелочь, слышен звук, как в заполняющейся стиральной машине.

На следующий день я возвращаюсь, чтобы проследить за разгрузкой дайджестера. Обычно разложение такого количества материала занимает шесть часов, однако в Колорадо требуется провести модернизацию труб. Спрейчер отпирает засов и открывает крышку. Я не чувствую никакого запаха и осмеливаюсь наклониться и просунуть голову в бак. Теперь я ощущаю что-то. Это агрессивный, неприятный и незнакомый запах. Гордон Кей говорит, что это запах мыла, после чего у меня возникает вопрос о том, где он покупает туалетные принадлежности. Корзина кажется практически пустой, что удивительно, если вспомнить, как она была нагружена вчера. Клемонс нажимает на кнопку, и корзина поднимается. На дне лежит горстка костей. Я верю на слово Кею, который сказал, что они легко крошатся пальцами.

Клемонс открывает маленькую дверцу у основания корзины и выгребает кости в контейнер для мусора. Хотя это ничуть не страшнее, чем выгребать золу из печи крематория, мне трудно себе представить, что этот процесс может стать частью американской похоронной традиции. Но, опять же, в случае ликвидации человеческих тел процедура будет выглядеть иначе. Если бы речь шла о человеческом трупе, кости бы высушили, растерли в порошок и рассеяли или, как предлагает Маккейб, поместили бы в «коробку для костей» — своеобразный мини-гроб, который можно хранить в склепе или закопать.

Все, кроме костей, превращается в жидкость и утекает в канализацию. Когда я возвращаюсь домой, я спрашиваю Маккейба о том, как он предполагает решать потенциально неприятный вопрос о вытекании компонентов тел дорогих для кого-то покойников в канализационные стоки. «Кажется, людей это не беспокоит, — сообщает он. — Вы либо направляетесь в канализационный сток, либо вылетаете в атмосферу [при кремации]. Люди, которых беспокоят вопросы экологии, знают, что лучше слить что-то стерильное и рН-нейтральное в канализацию, чем выпустить ртуть (из пломб в зубах) в атмосферу» [61]. Маккейб рассчитывает на экологическое сознание людей. Сработает ли его расчет?

Ну что же, мы скоро это узнаем. Маккейб считает, что первый в мире дайджестер для расщепления человеческих трупов войдет в строй в 2003 г. [62]

Чтобы понять, какой непростой путь прошла Америка в сфере ликвидации мертвых тел, достаточно познакомиться с историей кремации. Лучший способ сделать это — купить книгу Стефана Протеро «Очищенные огнем: История кремации в Америке» (Purified by Fire: A History of Cremation). Протеро — профессор теологии в Университете Бостона, маститый писатель и уважаемый ученый. В его книге цитируется более двухсот оригинальных и вторичных источников. Второй путь — прочесть следующий ниже текст, представляющий собой небольшие фрагменты книги Протеро, пропущенные через дайджестер у меня в мозгу.

Забавно, но одним из первых и самых сильных аргументов в пользу кремации в Америке было то, что кремация меньше загрязняет окружающую среду, чем захоронение. В середине XIX века существовало распространенное (и ошибочное) мнение, что при разложении захороненных тел происходит выделение ядовитых газов, которые загрязняют подземные воды и поднимаются вверх, образуя на кладбищах убийственные «миазмы», которые портят воздух и делают больными всех, кто проходит мимо. Кремация была представлена как чистая и гигиеничная альтернатива и вполне могла завоевать доверие общественности, если бы первая произведенная в США кремация не закончилась полным провалом.

Первый в Америке крематорий был построен в 1874 г. на участке земли, принадлежавшем Фрэнсису Юлиусу Лемойну, бывшему врачу, стороннику отмены рабства, борцу за всеобщее образование. Хотя его деятельность в сфере социальных реформ была многогранна, его идеи о личной гигиене, возможно, сыграли против него в его крестовом походе за чистоту погребения. Как пишет Протеро, он считал, что «Создатель не имел намерения привести человеческое тело в контакт с водой» и поэтому ходил в окружении своих собственных миазмов.

Первым клиентом Лемойна стал некий барон Ле Пальм, который должен был быть кремирован после публичной церемонии с участием представителей национальной и европейской прессы. Осталось неизвестным, почему Ле Пальм изъявил желание быть кремированным, возможно, из-за боязни быть похороненным заживо. Кажется, он однажды встретил женщину, которую когда-то похоронили живьем (видимо, не очень глубоко). Так вышло, что господин Ле Пальм скончался за несколько месяцев до дня кремации, и тело все это время пришлось хранить. Он был забальзамирован в соответствии с ненадежной импровизированной техникой тех лет и поэтому выглядел не лучшим образом, когда незваные и неблаговоспитанные представители городского населения сорвали с его тела покрывало. Посыпались злые шутки. Школьники хихикали. Репортеры из газет всей страны критиковали карнавальное настроение процессии, отсутствие религиозного настроя и должной торжественности. Ритуал кремации ждала ранняя могила.

Протеро считает, что ошибка Лемойна состояла в том, что он хотел провести более или менее светскую церемонию. Его несентиментальная речь, лишенная упоминаний о загробном мире и всемогущем Боге, а также исключительно утилитарный вид самого крематория (репортеры сравнивали его с хлебной печью и с большой сигарной коробкой) оттолкнули чувствительных американцев, привыкших к похоронным церемониям в викторианском стиле, с чопорной публикой и с гробами, обильно украшенными цветами. Америка не была готова к атеистическим похоронам. Только в 1963 г. католическая церковь в рамках реформ, провозглашенных Вторым Ватиканским собором, отменила запрет на кремацию. И с этого момента сжигание как способ ликвидации мертвых тел начало активно пробивать себе дорогу. Именно 1963 г. стал знаменательным годом для кремации в Америке. Летом того года вышла книга Джессики Милфорд The American Way of Death, обличавшая лживость и жадность работников похоронного бизнеса.

Как пишет Протеро, на протяжении долгих лет реформаторами в области похоронного дела двигало отвращение к помпезности и религиозной торжественности. Они создавали памфлеты, описывая ужасы могил и их опасность для здоровья, но на самом деле их раздражали вымогательство и жульничество, процветавшие вокруг традиционной христианской церемонии похорон: гробы в стиле рококо, наемные плакальщики, ненужные расходы, занятые под кладбища земли. Свободно мыслящие люди, такие как Лемойн, искали более простое и практичное решение. К сожалению, как указывает Протеро, утилитаризм этих людей простирался слишком далеко, что возмущало церковь и отпугивало людей. Представьте себе американского врача, который предлагает перед кремацией снимать с мертвых кожу и шить из нее различные изделия. Или вообразите итальянского профессора, доказывающего выгоду от использования человеческого жира в уличных фонарях, поскольку 250 человек, умирающих в Нью-Йорке ежедневно, будут экономить государству 15 тонн топлива в сутки. Или возьмите, к примеру, владельца крематория сэра Генри Томпсона, который сел и подсчитал экономическую выгоду от использования золы от сжигания 80 000 человек, ежегодно умирающих в Лондоне, в качестве удобрений. Он получил цифру 50 000 фунтов стерлингов, хотя покупатели удобрений, если бы таковые появились, оказались бы в убытке, поскольку человеческая зола — плохое удобрение. Если вы хотите удобрять свой сад человеческими останками, лучше идти по пути доктора Хая. Джордж Хай был химиком из Питтсбурга, который предлагал распылять мертвые тела, чтобы они (цитирую статью в газете за 1888 г.) «как можно скорее распались на элементы, чтобы использовать их хотя бы в виде удобрений». Вот фрагмент из статьи Хая, сохранившийся в альбоме в исторической коллекции кладбища Маунт-Оберн в Кембридже, штат Массачусетс:

«Можно изобрести такую машину, которая сначала будет разламывать кости на фрагменты размером с куриное яйцо, а затем на фрагменты размером с мраморный шарик, а потом всю массу нужно перерубить в фарш с помощью рубильных машин или под давлением пара. На этом этапе мы получаем гомогенную массу всех тканей тела в форме пульпы из сырых костей и сырого мяса. Теперь эту массу необходимо тщательно высушить нагреванием при температуре 2500 по Фаренгейту, поскольку, во-первых, нам нужен продукт, с которым легко управляться, а во-вторых, нам нужно его дезинфицировать. Когда эти условия соблюдены, товар можно продавать по хорошей цене в качестве удобрения».

И это подводит нас, готовы мы к этому или нет, к современной концепции переработки человеческих тел в компост. Нам придется перенестись в Швецию, на маленький островок Лирен, расположенный западнее Гетеборга. Здесь живет сорокасемилетняя Сюзанна Вииг-Масак, биолог и предприниматель. Два года назад она основала компанию под названием Promessa, цель которой — заменить кремацию (выбор 70% населения Швеции) технологически продвинутой формой компостирования. Это не какое-нибудь семейное дельце ярых приверженцев «зеленого движения». На стороне Вииг-Масак сам король Карл Густав и церковь Швеции. Ее крематорий, возможно, первым начнет превращать мертвых шведов в компост. У нее уже имеется готовый кандидат (один смертельно больной человек позвонил ей, услышав ее выступление по радио; с тех пор его тело находится в рефрижераторе в Стокгольме). У нее есть поддержка, международный патент, о ней более двухсот раз писали в газетах. Специалисты в области похоронного бизнеса из Германии, Голландии, Израиля, Австралии и США заинтересовались возможностью применения технологии Promessa в своих странах.

Кажется, она за несколько лет сделает то, чего приверженцы кремации добивались целое столетие.

Это особенно впечатляет, поскольку ее предложение чрезвычайно близко идеям доктора Джорджа Хая. Скажем, умирает человек в Упсале, а перед смертью оставляет завещание: «Я хочу, чтобы меня похоронили экологическим способом замораживания-высушивания, если этот метод станет доступным на момент моей смерти». (Оборудование для этого способа утилизации тел все еще разрабатывается; Вииг-Масак планирует, что все будет готово примерно в 2003 г. [63]) Тело человека отвезут в учреждение, купившее лицензию на использование технологии Promessa. Его поместят в бак с жидким азотом и заморозят. Отсюда тело поступит в другую камеру, где его раздробят [64] на мелкие кусочки размером с частички гравия либо с помощью ультразвука, либо путем механической вибрации. Эти все еще замороженные фрагменты высушат и используют в качестве компоста для посадки мемориального дерева или кустарника в мемориальном парке на церковном кладбище или в семейном саду.

Разница между Джорджем Хаем и Сюзанной Вииг-Масак заключается в том, что Хай стремился к практичности, хотел найти способ полезного использования мертвых тел. Вииг-Масак движет не утилитаризм, а идея охраны окружающей среды. А в некоторых частях Европы идея охраны окружающей среды имеет не меньшую силу, чем религия. По этой причине, я думаю, у Вииг-Масак может получиться.

Чтобы понять ее идею, нужно взглянуть на ее компостную кучу. Она находится за сараем, на том гектаре земли, который Вииг-Масак и ее семья снимают на острове. Она демонстрирует гостям свою компостную кучу с таким видом, с каким владельцы дома в Америке показывают новый домашний кинотеатр или отметки младшего сына. Это ее гордость и, не будет преувеличением сказать, ее радость.

Она засовывает в кучу совок и поднимает комок компоста. Он состоит из смеси множества разнородных фрагментов и напоминает лазанью, приготовленную ребенком без наблюдения взрослого. Она показывает перья утки, умершей несколько недель назад, раковины мидий, которых ее муж Питер разводит на другой стороне острова, капусту из недоеденного на прошлой неделе салата. Она объясняет разницу между гниением и компостированием, а также рассказывает, что у человека и у компоста одинаковые требования: кислород, вода, температура около 37 °С. Она делает особый акцент на то, что все мы — Природа, все сделаны из одних и тех же основных элементов и имеем одни и те же основные нужды. Мы на самом базовом уровне ничем не отличаемся от уток и мидий, а также от капусты из салата, приготовленного на прошлой неделе. Поэтому мы должны уважать Природу и, когда умрем, вернуться обратно в землю.

Как будто почувствовав, что она и я, возможно, довольно сильно расходимся во взглядах, она спрашивает, делаю ли я компост. Я отвечаю, что у меня нет сада. «А, понятно». Она обдумывает этот факт. У меня возникает ощущение, что для Вииг-Масак это не объяснение, а скорее признание в совершенном преступлении. Я чувствую себя капустным листом из салата, приготовленного на прошлой неделе.

Она возвращается к компосту. «Компост не должен быть уродливым, — говорит она. — Он должен быть прекрасным, романтичным». Что-то подобное она чувствует и в отношении мертвых тел. «Смерть — это возможность новой жизни. Тело превращается во что-то иное. Я бы хотела, чтобы это иное было как можно более позитивным». Она рассказывает, что люди критикуют ее за то, что она приравнивает мертвых к садовым отходам. Она видит проблему с другой стороны. «Я бы сказала так: давайте поднимем садовые отходы до высоты мертвых тел». Она имеет в виду, что ничто органическое не следует воспринимать в качестве мусора. Все следует пустить в переработку.

Я жду, когда Вииг-Масак положит на место совок, но она подходит ближе. «Понюхайте это», — предлагает она. Я бы не осмелилась сказать, что ее компост издает романтический запах, но гнилью он не пахнет. По сравнению со всем тем, что я нюхала в последние дни, этот запах сильнее всего напоминает запах цветочного горшка.

Сюзанна Вииг-Масак не является пионеркой в деле компостирования мертвых. Эта честь принадлежит американцу по имени Тим Эванс. Я услышала о нем, когда была в Университете Теннесси, в группе, занимающейся исследованием разложения человеческих тел. Будучи студентом-выпускником, Эванс изучал компостирование людей как возможную альтернативу захоронения в странах третьего мира, где у большинства людей не хватает денег на гроб или на кремацию. Эванс сообщил мне, что на Гаити или в сельских районах Китая невостребованные тела и тела бедняков часто сбрасывают в общие ямы. В Китае эти тела потом сжигают, используя уголь с высоким содержанием серы.

В 1998 г. Эванс раздобыл тело одного бродяги, переданное семьей для медицинских целей в университет. «Он не узнал, что кончит жизнь как „компостный парень“», — вспоминал Эванс, когда я ему позвонила. Возможно, это к лучшему. Чтобы обеспечить необходимый для расщепления тканей состав бактерий, Эванс закомпостировал тело вместе с навозом и древесными стружками из конюшни. И тут, конечно, возникает вопрос о попрании человеческого достоинства. Вииг-Масак не планирует использовать навоз; она намерена добавлять в каждую коробку с останками «небольшую дозу» лиофилизованных бактерий.

Поскольку человек был закопан целиком, Эвансу приходилось три или четыре раза брать лопату и перекапывать кучу, чтобы обеспечить доступ воздуха. Вот почему Вииг-Масак планирует разбивать тела ультразвуком или механическим способом. Маленькие кусочки легче насыщаются кислородом и поэтому быстрее превращаются в компост, и могут сразу использоваться для посадки растений. Тут, кроме того, делается попытка сохранить достоинство человека и решить задачу наиболее эстетичным образом. «Тело, превращаемое в компост, должно быть неузнаваемым, — сообщает Вииг-Масак. — Оно должно быть раздроблено на мелкие фрагменты. Можете себе представить, что кто-то за семейным обедом говорит: „Иди, Свен, твоя очередь переворошить маму“?»

Конечно, Эванс осуществил процесс не особенно деликатно. «Там было трудно находиться, — признался он. — Я думал о том, что я здесь делаю. Я просто надевал шоры и шел к яме».

«Компостному парню» понадобилось полтора месяца, чтобы полностью превратиться в почву. Эванс был доволен результатом, который он описывал, как «по-настоящему темный, богатый материал с высокой гигроскопичностью». Он предложил прислать мне образец, но не знал, разрешено это или нет. (Для перевозки незабальзамированных трупов по Америке требуется специальное разрешение, но ничего не сказано о закомпостированных трупах; мы решили, что лучше не посылать.) Эванс обрадовался, когда к моменту окончания процесса на поверхности компостной кучи появились здоровые побеги сорняков. Его беспокоило присутствие в теле некоторых жирных кислот, которые, если их не расщепить до конца, могут оказаться токсичными для корней.

В конечном итоге, правительство Гаити вежливо отклонило предложение Эванса. Правительство Китая заинтересовалось возможностью превращения человеческих тел в компост как альтернативой сжиганию тел в открытой яме (в этом проявилось либо желание выказать заботу о состоянии окружающей среды, либо желание сэкономить деньги, поскольку навоз дешевле угля). Эванс со своим научным руководителем Арпадом Вассом подготовил бумагу о практических преимуществах превращения тел в компост («материал легко использовать для сельскохозяйственных работ в качестве удобрения»), но на этом переписка закончилась. Эванс планирует начать работу с ветеринарами на юге Калифорнии, чтобы предложить компостирование в качестве альтернативного метода захоронения домашних животных. Подобно Вииг-Масак, он считает возможным посадить на компосте деревья или кусты, которые будут вбирать в себя молекулы умерших существ и станут живыми памятниками. «Таким образом, — говорит он мне, — наука подходит к решению вопроса о реинкарнации».

Я спрашиваю Эванса, планирует ли он заняться похоронным бизнесом. Он отвечает, что в моем вопросе, на самом деле, содержатся два вопроса. Если бы я спросила, хочет ли он сделать компостирование тел доступным для всех людей, он бы ответил утвердительно. Но он не уверен, что хочет, чтобы эта технология внедрялась через похоронные бюро. «Одна из причин, которая заставила меня заняться этим делом, заключается в неприятии современной похоронной индустрии, — говорит он. — Человек не должен платить безумные деньги, чтобы умереть». В конце концов, он считает возможным распространять новую технологию, создав собственную компанию.

Тогда я спрашиваю, как бы он взялся за это дело. Он считает, что нужно заинтересовать кого-то из знаменитостей. Он надеется, что кто-то вроде Пола Ньюмана [65] или Уоррена Битти сделает для дела компостирования тел то, что Тимоти Лири сделал для космических похорон. Поскольку в то время Эванс жил в Лоуренсе, штат Канзас, он попытался связаться с умирающим Уильямом Берроузом, также жителем Канзаса, поскольку считал его достаточно эксцентричным, чтобы эта идея могла его заинтересовать. Однако ответа не получил. В конечном итоге он попытался все же связаться с Полом Ньюманом. «Его дочь содержит конюшню и помогает в реабилитации детям-инвалидам. Я подумал, что мы могли бы использовать лошадиный навоз, — сказал Эванс. — Возможно, они решили, что я какой-то чудак». Эванс не чудак. Он просто умудряется свободно рассуждать на ту тему, которой большинство людей предпочитают не касаться вовсе.

Научный руководитель Эванса, Арпад Васс, так подвел итоги: «Компостирование — замечательная возможность.

Я только думаю, что менталитет населения этой страны еще не готов ее воспринять».

Менталитет шведов, пожалуй, более подходящий. Идея о продолжении жизни в виде ивового дерева или куста рододендрона вполне может быть воспринята нацией садовников и велосипедистов. Я не знаю, какой процент шведов имеет собственные сады, но растения, кажется, играют в их жизни очень важную роль. На входе в шведские офисы вы найдете целые леса крошечных горшечных деревьев. В одном придорожном ресторане в Ионкопинге я видела фикус, растущий внутри вращающейся двери. Шведы народ практичный, они ценят простоту и питают отвращение к финтифлюшкам. На табличке на входе в резиденцию короля Швеции просто выбита его печать; издали эта табличка выглядит как листок кремовой бумаги. В гостиничных номерах есть все необходимое, но ничего лишнего [66]. Здесь имеется один блокнот для записей, а не три, а конец туалетной бумаги не загнут привычным треугольником. Так что заморозка и высушивание тела, упаковка в гигиеничный пакетик компоста и превращение в растение вполне соответствуют шведской этике.

Это не единственное обстоятельство, которое делает Швецию первым кандидатом на внедрение технологии компостирования тел. Крематории Швеции попали под удар природоохранного законодательства в связи с испарением газообразной ртути из зубных пломб, и многим из них в ближайшие два года придется произвести серьезную и дорогостоящую модернизацию. Вииг-Масак заявляет, что покупка ее технологии для многих из них обойдется дешевле, чем модернизация существующих предприятий в соответствии с новым законодательством. А захоронение в землю здесь непопулярно уже многие годы. Вииг-Масак объясняет, что шведы ненавидят захоронение по той причине, что в Швеции вы должны делить могилу с кем-то еще. Через 25 лет после захоронения могилу вскрывают, и «человек в газовой маске», как уточняет Вииг-Масак, поднимает гроб, углубляет могилу и на ваш гроб ставит чей-то еще.

Нельзя сказать, что технология Promessa принимается всеми без возражений. Вииг-Масак приходится убеждать специалистов, для которых компостирование людей станет ежедневной работой: директоров похоронных бюро, изготовителей гробов, специалистов по бальзамированию. Вчера она выступала перед представителями церковных приходов Йонкопинга. Этим людям придется заботиться о персональных мемориальных деревьях в церковных парках. Пока она говорила, я искала на лицах ухмылки или вытаращенные глаза, но ничего подобного не обнаружила. Большинство комментариев были позитивными, однако судить об этом трудно, так как они делались на шведском, а мой переводчик-синхронист, как выяснилось, никогда раньше не выполнял синхронного перевода. Он частенько поглядывал на листок клетчатой бумаги, на котором был составлен список слов, относящихся к похоронному делу и компостированию, на английском и на шведском. Присутствовавший в аудитории лысый господин, одетый в темно-серый костюм, заметил, что компостирование лишает человека его человеческой сущности. «Так мы становимся похожими на какое-то умершее в лесу животное», — сказал он. Вииг-Масак ответила, что она рассматривает только вопросы, касающиеся тела, а со всеми вопросами, относящимися к духу или душе, следует, как это всегда было, обращаться в ритуальную службу, которую выберет семья покойного. Кажется, задавший вопрос ответа не услышал. «Посмотрите вокруг, — сказал он. — Неужели вы не видите ничего, кроме сотни упаковок удобрений?» Мой переводчик прошептал, что этот человек является директором похоронного бюро. На конференции присутствовали трое или четверо представителей похоронного бизнеса.

Когда Виик-Масак закончила говорить и все направились в холл, где подавали кофе с пирожными, я присоединилась к человеку в темно-сером костюме и его коллегам. Напротив меня сидел мужчина с седой шевелюрой по имени Курт. Он тоже был в костюме, но только в клетку, и явно пребывал в хорошем расположении духа. Трудно представить, что этот человек руководит похоронным бюро. Он сказал, что через какое-то время, возможно лет через десять, экологические похороны станут реальностью. «Когда-то священник указывал людям, как нужно поступать, — сказал он, имея в виду ритуальные церемонии и способы обращения с телом. — Сегодня люди указывают священникам». Как писал Протеро, то же самое было и с кремацией. В частности, люди соглашались на кремацию, поскольку после сжигания тела похоронное бюро передавало прах семье и друзьям, которые могли сделать с ним что-то более личное и значимое, чем мог придумать работник похоронной службы.

Курт добавил, что молодые люди в Швеции недавно начали противиться кремации, поскольку образующиеся при сжигании тел вещества загрязняют атмосферу. «Теперешние молодые люди могут пойти к бабушке и сказать: послушай, для тебя теперь придуман новый способ — холодная ванна!» Он смеется и хлопает в ладоши. Хорошо бы, чтобы моими похоронами руководил именно такой человек.

К нам присоединяется Вииг-Масак. «Вы очень хороший продавец», — говорит ей человек в темно-сером костюме. Он работает в фирме Fonus, самой крупной похоронной компании во всей Скандинавии. Он дает Вииг-Масак время, чтобы воспринять комплимент, а потом добавляет: «Но меня вы не убедили».

Вииг-Масак не удивлена. «Я ожидала, что возникнет определенное сопротивление, — отвечает она. — Вот почему меня удивило и обрадовало, что практически все во время моего выступления выглядели заинтересованными».

«Поверьте мне, это не так, — шутливо отвечает мужчина. Если бы у меня не было переводчика, я подумала бы, что они обсуждают пирожные. — Я слышал, что говорили люди».

На обратном пути человек в костюме получает прозвище «Противный тип».

«Надеюсь, мы не увидим его завтра», — говорит мне Вииг-Масак. Завтра в три часа дня она выступает в Стокгольме перед руководителями региональных отделов компании Fonus. Это в определенной степени предмет ее гордости, поскольку еще два года назад они не отвечали на ее телефонные звонки, а теперь обратились к ней сами.

Сюзанна Вииг-Масак не носит деловых костюмов. Брюки и свитер, которые она надела для сегодняшней презентации, в соответствии с американским дресс-кодом получили бы определение «элегантной повседневности». Ее длинные, до талии, пшеничного цвета волосы заплетены в косу. Никакой косметики. Лицо слегка разрумянилось, что придает ей более моложавый вид.

Когда-то естественная внешность сыграла ей на руку. В 1999 г. Вииг-Масак встречалась с представителями шведской церкви, и им понравился ее «некоммерческий» вид. «Они сказали мне, что я действительно не продавец», — говорит она мне, собираясь в Стокгольм на выступление. Это правда. Конечно, 51% акций компании Promessa принадлежит ей, но, совершенно очевидно, ею движет не финансовый интерес. С семнадцати лет Вииг-Масак состоит в группе активных сторонников экологического движения. Эта женщина ездит на поезде, а не на автомобиле, чтобы причинять меньший ущерб окружающей среде, и не одобряет тех, кто проводит отпуск в Таиланде, понапрасну выжигая авиационное топливо, в то время как поблизости есть побережье Испании. Она действительно считает, что Promessa имеет мало отношения к смерти, но имеет непосредственное отношение к защите окружающей среды, что это один из механизмов, помогающих распространять экологический взгляд на жизнь. Мертвые тела привлекают внимание публики и средств массовой информации, которого экологическая тема сама по себе привлечь не может. Вииг-Масак — раритет среди активистов гражданского общества: защитник окружающей среды, который не читает проповедей новообращенным. Сегодняшний день — хороший тому пример: руководители десяти похоронных компаний выслушивают ее часовой доклад о необходимости вернуться в землю в виде органического удобрения. Как часто здесь проводятся подобные встречи?

Головной офис компании Fonus занимает большое помещение на третьем этаже ничем не примечательного офисного здания в Стокгольме. Зато дизайнеры внутреннего помещения превзошли себя, стараясь объединить краски и природу. Кофейные столики окружены чем-то вроде живой изгороди из горшечных растений. В центре располагается безукоризненно чистый аквариум с тропическими рыбками размером с большую витрину. О смерти нет и речи. Из кубка с эмблемой компании на столе секретаря выглядывают роликовые щетки для чистки одежды.

Вииг-Масак и меня представляют вице-президенту компании Ульфу Хелсингу. Я слышу не «Ульф», а «Эльф», и это меня веселит. Хелсинг одет, как все, кто занимается этим родом деятельности: тот же серый костюм, та же синяя рубашка, тот же строгий галстук с серебряной булавкой с эмблемой компании. Как считает Вииг-Масак, заморозку и высушивание тел станут производить шведские крематории, которые еще недавно подчинялись церкви. Похоронные конторы будут ставить в известность своих клиентов или не будут, в зависимости от того, что они решат. «Мы следим за вашей деятельностью, — следует загадочное заявление. — Наверное, пришло время узнать побольше». Возможно, определенную роль сыграло то, что 62% из трехсот посетителей интернет-сайта компании ответили при опросе, что экологические похороны могут их заинтересовать.

«Вы знаете, — продолжает Хелсинг, помешивая свой кофе, — что замораживание и высушивание тел — не новая идея. Кто-то в вашей стране предложил этот способ около десяти лет назад». Он говорит о вышедшем на пенсию школьном учителе из штата Орегон Филиппе Бэкмане. Вииг-Масак уже рассказала мне о нем. Бэкман, как Тим Эванс и многие работники крематориев, питал отвращение к современной процедуре похорон. Он несколько лет занимался организацией похорон военных на Национальном Арлингтонском кладбище (на которые никто не приходил). Это, а также его знания в области химии заставили его заинтересоваться замораживанием и высушиванием тел в качестве альтернативного подхода. Он знал, что жидкий азот, являющийся побочным продуктом в некоторых промышленных процессах, дешевле природного газа. По оценкам Вииг-Масак, стоимость жидкого азота для заморозки одного тела составляет около 30 долларов, тогда как природный газ для кремации обходится в 100 долларов. Чтобы расщепить замороженное человеческое тело на мелкие фрагменты (высушивание замороженного тела целиком могло бы длиться около года), он предложил использовать механическое приспособление. «Это должно быть что-то вроде того устройства, которым отбивают мясо», — сказал он мне потом, когда мы с ним беседовали. «Это была молотковая дробилка», — заметила Вииг-Масак. Бэкман попытался запатентовать свое изобретение, но местные похоронные компании восприняли его идею холодно. «Никто не хотел об этом слышать, так что я оставил эту затею».

Собрание начинается вовремя. В зал входят десять региональных управляющих с лэптопами и вежливыми выражениями на лицах. Вииг-Масак начинает говорить о различии между органическими и неорганическими останками и о том, что останки после кремации имеют низкую питательную ценность. «Если мы сжигаем останки, они не возвращаются обратно в землю. Но мы вышли из природы и должны в нее вернуться». Публика слушает с уважительным вниманием и спокойствием, за исключением меня и моего переводчика, перешептывающихся в дальнем углу, как плохо воспитанные школьницы. Я замечаю, что Хелсинг что-то пишет. Сначала мне кажется, что он делает заметки по поводу доклада, но потом он складывает листок пополам и, когда Вииг-Масак поворачивается к нему спиной, подталкивает его к человеку, сидящему напротив, который незаметно засовывает его под свой компьютер.

Они слушают Вииг-Масак на протяжении двадцати минут, а потом начинают задавать вопросы. Первый Хелсинг. «У меня вопрос этического содержания, — говорит он. — Когда в лесу умирает лось и начинает возвращаться обратно в землю, он просто лежит на земле. А вы предлагаете расщепить его на части». Вииг-Масак отвечает, что, когда в лесу умирает лось, его, скорее всего, находят и съедают падальщики. И хотя экскременты того, кто съест этого лося, можно в некотором роде приравнять к компосту из лося, она лично не думает, что семья покойного сочтет такое решение приемлемым.

Хелсинг слегка розовеет. Он хотел сказать совсем не об этом. Он повторяет свой вопрос: «Но вы не думаете о том, что расщепление тел может стать этической проблемой?» Вииг-Масак слышала такие аргументы и раньше. Один инженер в датской компании, связанной с производством ультразвукового оборудования, отказался работать с ней именно по этой причине. Он почувствовал, что было бы «нечестно» использовать ультразвук в качестве ненасильственного метода расщепления тканей. Вииг-Масак не обескуражена. «Послушайте, — говорит она. — Мы знаем, что расщепление тела на фрагменты требует определенных затрат энергии. Но ультразвук, по крайней мере, не выглядит насилием. Вы не видите насилия. Я бы хотела, чтобы семья могла наблюдать за происходящим через стекло. Я бы хотела, чтобы процесс выглядел так, чтобы его можно было показать ребенку и ребенок не заплакал». Обмен взглядами. Один человек беспрерывно щелкает шариковой ручкой.

Вииг-Масак пытается защититься. «Я думаю, если вы поместите в гроб с разлагающимся телом видеокамеру, вы сами будете неприятно поражены увиденным. Это ужасное зрелище».

Кто-то спрашивает, зачем нужна стадия заморозки и высушивания. Вииг-Масак отвечает, что если не удалить воду, частички плоти начнут разлагаться и издавать ужасный запах до того, как вы поместите их в землю. «Но нельзя избавляться от воды, она ведь составляет 70% тела человека», — считает тот, кто задал вопрос. Вииг-Масак пытается объяснить, что вода внутри каждого из нас меняется день ото дня. Она приходит, она уходит, молекулы из воды из вашего тела смешиваются с чьими-то еще. Она указывает на чашку кофе, стоящую перед мужчиной: «Кофе, который вы пьете, был раньше мочой вашего соседа». Можно только поражаться женщине, которая на корпоративной презентации употребляет слово «моча».

Человек, щелкавший ручкой, первым задает вопрос, который, безо всякого сомнения, сидит в голове у каждого из присутствующих. Это вопрос о гробах и обо всей той прибыли компаний, которая исчезнет с введением экологических похорон. Вииг-Масак считает, что высушенные и измельченные останки будут помещаться в миниатюрный биологически разлагаемый гроб из кукурузного крахмала. «Вот это проблема, — соглашается она и улыбается. — Абсолютно все будут мною недовольны. Но я думаю, пришло время взглянуть на вещи по-новому». Как и в случае кремации, для церемонии прощания можно будет взять напрокат стандартный гроб.

Работники крематориев видят ту же проблему. На протяжении многих лет, если верить Стефану Протеро, служащие похоронных бюро говорили клиентам, что развеивать пепел незаконно, хотя на самом деле, за некоторым исключением, это было не так. Семьи вынуждены были покупать урны и ниши в колумбариях или стандартные участки земли на кладбищах, чтобы захоронить туда урны. Однако люди упорствовали в своем стремлении к простой и значительной для них церемонии и продолжали рассеивать прах близких. То же самое касается проката гробов для церемонии прощания и изготовления недорогих картонных «контейнеров» для самой кремации. «Гробы нужны исключительно по той причине, что публика их требует», — сказал мне однажды Кевин Маккейб. Пристальное внимание населения, которое привлекла к себе технология Promessa с момента своего появления, заставило представителей похоронной индустрии задуматься о том, что вскоре люди действительно начнут обращаться с просьбой превратить их в компост. Результаты социологического опроса, опубликованные в одной из шведских газет в прошлом году, показали, что 40% респондентов хотят быть похороненными экологическим способом. Возможно, похоронные агентства Швеции не скоро начнут активно рекламировать экологические похороны, но довольно быстро перестанут отрицать их возможность. Как сказал мне молодой директор одного регионального отделения компании Fonus Петер Горанссон: «Довольно трудно остановить то, что уже покатилось».

Последний вопрос задает человек, сидящий рядом с Ульфом Хелсингом. Его интересует, не планирует ли Вииг-Масак сначала предложить свою технологию для захоронения животных. Она категорически возражает против этой идеи. Если Promessa станет известна как компания, занимающаяся захоронением коров или домашних животных, она уронит свое достоинство в глазах публики. Честно говоря, трудно применить слово «достоинство» к процессу компостирования людей. По крайней мере, в Соединенных Штатах. Не так давно я обратилась в Конференцию католических епископов США с вопросом об их точке зрения по поводу замораживания-высушивания и компостирования тел в качестве альтернативы захоронению. Мне ответил монсеньор Джон Стринковски. Он считал, что компостирование и удобрение земли мало чем отличается от похорон монахов-траппистов прямо в саване или от санкционированного церковью захоронения в море, когда тело служит едой для рыб. Однако идея компостирования кажется лично ему неуважительной по отношению к человеку. Я спросила почему. «Когда я был ребенком, — ответил он, — у нас была яма, в которую мы сбрасывали яблочную кожуру и всякое такое и потом использовали как удобрение. Это просто мои личные ассоциации».

Я спросила монсеньора Стринковски о расщеплении тканей. Он без колебаний ответил, что для церкви неприемлема «мысль о том, что человеческие останки утекают в канализацию». Он сказал, что католическая церковь всегда считала, что хоронить человека следует достойным образом, вне зависимости от того, хороним ли мы тело или только пепел. (Рассеивание пепла по-прежнему считается грехом.) Когда я объяснила, что компания планирует ввести в систему дегидратор, чтобы превратить жидкие останки в сухой порошок, который затем можно закопать, как пепел, на другом конце линии возникло некоторое замешательство. Наконец последовал ответ: «Я думаю, это возможно». По голосу было слышно, что монсеньор Стринковски с нетерпением ждет окончания разговора.

Граница между уничтожением твердых отходов и похоронным ритуалом поддерживается очень строго. Это одна из причин, почему Агентство по охране окружающей среды США не регулирует работу крематориев. Чтобы оно смогло регулировать их работу, на крематории должна распространяться статья 129 Закона о чистоте воздуха, касающаяся «Сжигания твердых отходов». И это означает, как объяснил мне Фред Портер из отдела стандартов Агентства по охране окружающей среды в Вашингтоне, что то, «что мы сжигаем в крематориях, является твердыми отходами». Агентство по охране окружающей среды США не хочет услышать обвинений в том, что оно называет останки дорогих для кого-то людей «твердыми отходами».

Вииг-Масак может преуспеть со своей концепцией компостирования, поскольку понимает, насколько в сознании семьи важно достойное отношение к телам, которые никак нельзя рассматривать в качестве отходов. Конечно, в некоторой степени все «достоинство» определяется упаковкой. Как мы понимаем, ни разложение, ни сжигание, ни препарирование, ни расщепление тканей, ни компостирование нельзя назвать достойным уходом. Все эти процессы довольно неприятны. Чтобы сделать их приемлемыми, следует придумать для них правильные названия: захоронение, кремация, анатомическое пожертвование, «восстановление водой», экологические похороны. Мне раньше казалось, что традиционный способ захоронения моряков выглядит неплохо. Я представляла себе солнце над океаном, бесконечную синеву. Но однажды я беседовала с Филиппом Бэкманом, и он сказал, что один из самых чистых, быстрых и экологически безвредных способов ликвидации тела состоит в том, чтобы опустить его в море у берега, где живут крабы, которые любят человеческое мясо не меньше, чем люди любят крабовое. «Они сделают дело всего за пару дней, — сказал он. — Все чисто, и все вернулось в природу». Мое восторженное отношение к похоронам в море, не говоря уже о крабовом мясе, внезапно и окончательно пропало.

Вииг-Масак закончила говорить, и слушатели зааплодировали. Если они воспринимают ее в качестве врага, то они это здорово скрывают. После доклада фотограф попросил нас встать рядом с Хелсингом и двумя другими директорами, чтобы сделать фото для сайта компании. Мы встали, выдвинув одну ногу и одно плечо вперед, как исполнители песен в стиле ду-вуп, только в неожиданно строгих костюмах.

Пока я проходилась по своей одежде роликовой щеткой с эмблемой компании Fonus, я слышала, как Хелсинг говорил, что компания планирует разместить на своем сайте ссылку на технологию Promessa. Итак, контакт был установлен.

На одном из холмов по дороге, ведущей от Йонко-пинга к дому Вииг-Масак, расположено кладбище. Если вы подъедете к этому кладбищу с задней стороны, то увидите небольшое поле, на котором через какое-то время церковь даст разрешение рыть новые могилы. На половине высоты холма, среди нескошенных трав, растет небольшой рододендрон. Это опытная могила, созданная по технологии Promessa. В декабре прошлого года Вииг-Масак создала приблизительный эквивалент восьмидесятикилограммового человеческого трупа, используя замороженную и высушенную коровью кровь и замороженные, высушенные и измельченные кости и мясо. Она положила порошок в коробку из кукурузной муки и зарыла на глубину 35 см, так чтобы к компосту мог поступать кислород. В июне она вернется, чтобы разрыть могилу и убедиться в том, что коробки больше нет, а ее содержимое начало свое метафизическое путешествие.

Вииг-Масак и я молча стоим у могилы безымянного животного, как будто отдавая дань уважения. Уже стемнело, и трудно разглядеть растение, но, кажется, оно чувствует себя хорошо. Я говорю Вииг-Масак, что это великолепно: эти поиски экологического пути, знаки памяти. Я хочу сказать, что всеми корнями за нее, но все же выражаю свои чувства, не используя садового лексикона.

И это правда. Я надеюсь, что у Вииг-Масак все получится и у WR тоже. Я за то, чтобы во всем был выбор — и в жизни, и в смерти. Вииг-Масак обрадована моей поддержкой, как была обрадована поддержкой церкви Швеции, спонсоров, а также тех людей, которые дали положительный ответ при опросе по поводу компостирования. Ветер колышет листья на мемориальном деревце. «Мне всегда было очень важно чувствовать, что я не сумасшедшая», — произносит она.

12. Об останках самого автора

Завещает или не завещает?

У профессоров анатомии давно существует традиция завещать свои тела медицинской науке. Хью Паттерсон, чью лабораторию в Сан-Франциско я посетила, говорит об этом следующим образом: «Мне нравилось преподавать анатомию, и посмотри, я смогу продолжать делать это после смерти». Он сказал, что таким образом пытается обмануть смерть. По словам Паттерсона, знаменитые учителя анатомии в Падуе и Болонье в эпоху Возрождения при приближении смерти вызывали к себе лучших учеников и просили сделать из их черепа анатомическое пособие. Если когда-нибудь будете в Падуе, можете взглянуть на некоторые из этих черепов на медицинском факультете университета.

Я не преподаю анатомию, но могу понять такое решение. Несколько месяцев назад подумывала, не сделаться ли скелетом в учебном классе медицинского факультета. Когда-то давно я читала рассказ Рэя Брэдбери о человеке, которому не давал покоя собственный скелет. Он воспринимал его как разумное и зловещее существо, поселившееся внутри него и ожидающее его смерти, после чего кости смогут наконец зажить самостоятельно. Я стала думать о моем скелете, этой твердой замечательной конструкции внутри меня, которой я никогда не увижу. Я не воспринимала его как узурпатора, скорее как дублера, способного на бессмертие. Я любил а слоняться по комнатам, ничего больше не делая, и посмотри, я делаю это и после смерти. Кроме того, учитывая низкую вероятность существования загробной жизни, в том числе и на других планетах, попав на медицинский факультет, я смогла бы наконец увидеть, как выглядят мои кости. Мне понравилась мысль, что после моего ухода мой скелет сможет жить в залитой солнцем и наполненной голосами классной комнате. Я хотела бы быть загадкой для будущих студентов-медиков: Кем была эта женщина? Что она делала? Как она сюда попала?

Безусловно, «загадочности» можно добиться гораздо более простым способом — путем завещания останков для научных исследований. Примерно 80% тел, переданных для научных исследований, попадают в анатомические лаборатории для препарирования. Практически наверняка лабораторный труп занимает мысли препарирующих его студентов. Но для меня проблема заключается в том, что, хотя скелет остается неизменным и эстетически приятным, этого не скажешь о теле восьмидесятилетнего человека. Мне не хочется вызывать отвращения у молодых людей своей обвислой кожей и атрофированными конечностями. Мне сорок три, и на меня уже смотрят без восторга. Предстать в виде скелета было бы не так унизительно.

Я решила заняться этим вопросом и связалась с антропологическим музеем Максвелла в Университете Нью-Мехико, который принимает тела специально для извлечения костей. Я рассказала музейному работнику о своей книге и попросила разрешения прийти и посмотреть, как делают скелеты. В рассказе Брэдбери кости главного героя извлекает через рот некий чужестранец, замаскированный под прекрасную женщину. Остальное тело собирается в виде бесформенной лужи в спальне, и при этом не проливается ни капли крови.

Чего не скажешь о лаборатории музея. Мне сказали, что я могу увидеть одну из двух стадий процесса: «разделку» или «вываривание». Разделка представляет собой приблизительно то, что мы понимаем под этим словом. Сотрудники лаборатории высвобождают кости единственным возможным путем — путем обрезания окружающей их плоти. Оставшиеся мышцы и сухожилия растворяют путем вываривания костей в каком-то растворе на протяжении нескольких недель, периодически сливая бульон и заменяя его новым раствором. Я представила себе молодого студента из Падуи, склонившегося над кастрюлей, в которой кипит голова любимого профессора медицины. Я также подумала об актерах из труппы шекспировского театра, о котором читала несколько лет назад. Они отказались выполнить последнюю просьбу одного из своих собратьев, который перед смертью попросил, чтобы его череп использовали на сцене в качестве черепа Йорика. Людям действительно непросто исполнить такое пожелание.

Примерно через месяц я получила из университета новое письмо. Они писали, что перешли на другую методику, основанную на использовании насекомых. Теперь «разделку» тела вместо людей потихоньку осуществляют личинки мух и плотоядные жуки.

Я не подписала бумаги о том, что хочу стать скелетом. По одной простой причине. Я не живу в Нью-Мехико, а они за мной не приедут. Кроме того, выяснилось, что в университете не делают скелеты, там собирают только кости. Кости остаются в разрозненном виде и складываются в университетской коллекции [67].

В Америке, насколько я знаю, никто не занимается изготовлением скелетов. Подавляющее большинство скелетов для медицинских учебных заведений раньше производилось в Калькутте. Теперь это не так. Как было написано в статье, опубликованной в газете Chicago Tribune 15 июня 1986 г., Индия в 1985 г. запретила экспорт костей в результате ряда сообщений о существовании преступных групп, которые воровали и убивали детей, чтобы продать их кости и черепа. По одной версии, которая, я очень надеюсь, была сильно преувеличена, в штате Бихар каждый месяц погибали полторы тысячи детей, чьи кости отправляли в Калькутту для экспорта. После введения запрета источники человеческих костей практически исчезли. Некоторое количество поступает из стран Азии, где, по слухам, их вырывают из могил на кладбищах в Китае или воруют из мест массовых расстрелов в Камбодже. Эти кости старые, обычно плохого качества, и поэтому в большинстве случаев натуральные кости стали заменять пластиковыми изделиями. В общем, приходится распрощаться с мыслью стать скелетом.

Из того же скрытого самолюбия я однажды обдумывала идею о том, чтобы провести остаток вечности в Гарвардском банке мозга. Я написала об этом в своей колонке на сайте Salon.com, чем разочаровала директора банка, который предполагал, что я подготовлю хорошую статью о серьезной и продуктивной работе этого научного учреждения. Вот сокращенная версия той публикации.

«Существует много достойных причин стать донором мозга. Одна из них — способствовать исследованиям в области психических нарушений. Ученые не могут изучать психические заболевания на головном мозге животных, поскольку животные не болеют психическими заболеваниями. Хотя, кажется, у некоторых кошек и мелких собак, которые умещаются в велосипедную корзинку, психические заболевания являются природной особенностью, однако у животных не были диагностированы такие мозговые нарушения, как болезнь Альцгеймера или шизофрения. Поэтому ученым нужно исследовать мозг больных людей, а также в качестве контроля мозг здоровых людей, таких как вы и я (ну, хорошо, таких как вы).

Причина, по которой я хотела бы стать донором мозга, напротив, никак не может быть названа достойной. Лично я хочу получить донорскую карточку Гарвардского банка мозга, которая позволит мне сказать: «Я отправляюсь в Гарвард» и при этом не солгать. Чтобы попасть в Гарвардский банк мозга, ум не нужен, нужен только мозг.

Однажды прекрасным осенним днем я решила навестить место своего последнего пристанища. Банк мозга является частью госпиталя Маклина, занимающего несколько красивых кирпичных зданий вблизи Бостона. Меня провели на третий этаж исследовательского центра Мэйлмэн [68]. Встречавшая меня женщина произнесла «Мелмон», чтобы не пришлось отвечать на глупый вопрос о том, какие исследования здесь проводят на почтальонах.

Если вы рассматриваете возможности стать донором мозга, держитесь подальше от Банка мозга. На протяжении десяти минут после прибытия я наблюдала за действиями двадцатичетырехлетнего лаборанта, делавшего срезы мозга шестидесятисемилетнего человека. Мозг был подвергнут быстрой заморозке и не хотел правильно разрезаться. Он резался, как песочные пирожные, оставляя вокруг себя множество крошек. Крошки быстро таяли и делались меньше похожими на песочные пирожные. Лаборант вытирал их бумажным полотенцем: «Это будет третий сорт». Из-за подобных фраз он уже попадал в неприятные ситуации. Я читала в газете, что один журналист спросил этого лаборанта, планирует ли он завещать свой мозг. Тот ответил: «Ни за что на свете! Я хочу уйти в той же комплектации, в какой родился». Теперь, если задать ему этот вопрос, он отвечает осторожно: «Знаете, мне только двадцать четыре, я, правда, не знаю».

Представитель Банка мозга показывает мне помещения. Покинув анатомическую лабораторию и пройдя через холл, мы попадаем в компьютерную комнату. Мой сопровождающий называет это место «мозгом всего дела», что в применении к любому другому делу было бы вполне уместно, но здесь звучит странно. У одной стены холла хранятся настоящие мозги. Это совсем не то, о чем я думала. Я представляла себе целые мозги, плавающие в стеклянных сосудах. Здешние мозги разрезаны пополам. Одна половина заморожена и поделена на тонкие срезы, а другая тоже поделена на срезы, но находится в формальдегиде в пластиковых контейнерах для хранения пищевых продуктов. Я все же ждала от Гарварда большего. Ну, не в стеклянных сосудах, но все же в чем-нибудь поприличнее. Интересно, на что похожи студенческие спальни в Гарварде в наши дни?

Представитель Банка успокаивает меня, что на моих похоронах никто даже представить себе не сможет, что у меня нет мозгов. Он так старается, что я успокаиваюсь, но при этом не становлюсь ярым приверженцем идеи пожертвования мозгов. «Во-первых, — начинает он, — они разрезают кожу вот так и сдвигают ее на лицо». Он делает движение, как будто снимает маску для Хэллоуина. «Верхнюю часть черепа отпиливают пилой, удаляют мозг, крышку черепа ставят на место и привинчивают болтами обратно. Кладут на место кожу и расчесывают волосы». Он энергично жестикулирует и использует фразы, как в рекламном ролике, поэтому создается впечатление, что изъятие мозга занимает всего несколько минут. Потом вытер стол влажной тряпкой, и готово…

И вновь отказываюсь от намеченного плана. Не столько из-за процесса изъятия (как вы, должно быть, заметили, я не слишком брезглива), но из-за обманутых ожиданий. Я хотела быть мозгом в стеклянном сосуде, в Гарварде. Хотела стоять на полке, таинственная и привлекательная, и не хотела провести вечность в холодильнике на складе, будучи разрезанной на куски.

Но есть другой способ стать органом на полке — это пластификация. Пластификация — процесс, с помощью которого из органической ткани, скажем из розового бутона или человеческой головы, удаляют воду и заменяют ее жидким силиконом, в результате чего организм или ткань превращаются в законсервированные версии самих себя. Пластификацию придумал немецкий анатом Гюнтер фон Хагенс. Как большинство пластификаторов, фон Хагенс изготавливает модели для обучения анатомии. Однако широкой публике он известен как автор выставки пластифицированных тел под названием «Мир тела», которая вот уже много лет путешествует по Европе и заработала своему создателю внушительную сумму денег. Лишенные кожи тела изображают действия живых людей: они плавают, скачут на лошади (пластифицированная лошадь прилагается), играют в шахматы. Кожа на одной фигуре развевается позади тела, как плащ. Фон Хагенс говорит, что источником вдохновения для него стали работы анатомов эпохи Возрождения, таких как Андреас Везалий, в книге которого De Humani Corporis Fabrica человеческие тела были изображены в движении, а не просто лежащими на спине или стоящими с опущенными по бокам руками, как на традиционной анатомической схеме. Скелет приветственно машет рукой, «мускулистый мужчина», стоящий на вершине холма, пристально вглядывается в очертания расположенного под ним города.

Всюду, где появляется выставка, она вызывает ярость отцов церкви и людей с консервативными взглядами, которые заявляют, что она унижает человеческое достоинство. Фон Хагенс возражает, что представленные на выставке тела были пожертвованы людьми специально для этой цели. На выходе с выставки каждый может взять бланк, с помощью которого можно изъявить свое желание пожертвовать тело. По данным статьи в лондонской газете Observer за 2001 г., в списке доноров на тот момент числились 3700 человек.

Пластификация большинства тел фон Хагенса была осуществлена в Китае. Говорят, что на него работают две сотни китайцев — своеобразный конвейер по производству тел. Это меня не удивляет, поскольку данная техника требует огромных затрат труда и времени: на изготовление одного тела уходит целый год. (После того как срок действия патента фон Хагенса истек, Дау Корнинг предложил модифицированный метод пластификации, который позволил сократить длительность процесса примерно в 10 раз.) Я написала в офис фон Хагенса в Германии, чтобы узнать, могу ли я посетить его производство в Китае и увидеть своими глазами все эти фокусы с телами, но фон Хагенс был в отъезде и не ответил на мое письмо.

Вместо Китая я отправилась на медицинский факультет Университета Мичигана, где профессор анатомии Рой Гловер и производитель химических полимеров Дан Коркоран, которые вместе с Дау Корнингом усовершенствовали метод пластификации, занимались пластификацией целых человеческих тел для собственного музейного проекта под названием «Человек: Чудеса внутри», который должен был стартовать в Сан-Франциско в 2003 г. Этот проект полностью образовательный: 12 пластифицированных тел (Коркоран предпочитает термин «законсервированных с помощью полимера»), каждое из которых демонстрирует отдельную систему организма — нервную, пищеварительную, репродуктивную и т. д. (На момент выхода данной книги ни один музей США не подписал соглашение о проведении у себя выставки «Мир тела» [69].)

Гловер предложил мне посмотреть, как происходит пластификация. Мы встретились в его офисе. Вытянутой формой лица он напомнил мне Лео Дж. Кэрролла (я как раз недавно смотрела фильм «Тарантул», где Кэрролл играет роль ученого, который придумал, как из безвредных животных сделать огромных и ужасных чудовищ, например «морскую свинку размером с полицейскую собаку»). Гловер, похоже, веселый парень, поскольку на доске в его кабинете в списке дел значится: «Мария Лопес, мозги для дочки, праздник науки». Я понимаю, что это именно то, что я хочу сделать со своими останками. Путешествовать по классным комнатам и образовательным выставкам, поражая детей и вызывая у них интерес к научным исследованиям. Гловер проводит меня через коридор в подсобное помещение, где на полках хранятся пластифицированные части человеческих тел. Здесь есть человеческий мозг, разрезанный, как батон хлеба, и разделенная надвое голова, в которой видны синусы и глубоко запрятанный корень языка. Органы можно брать в руки и любоваться ими, поскольку они абсолютно сухие и ничем не пахнут. И при этом они настоящие, а не пластиковые. Для многих дисциплин (зубоврачебное, медсестринское дело, патология речи), в рамках которых студенты изучают анатомию, но не имеют времени на препарирование, такие модели — просто подарок небес.

Гловер ведет меня дальше, в лабораторию. Здесь прохладно и почти все пространство занято объемными, странного вида баками. Он начинает объяснять. «Сначала тело моют». Это делается примерно так же, как моют живого человека — в ванне. «Вот тело», — сообщает Гловер непонятно зачем, поскольку я и так вижу тело в ванне.

Этому человеку, должно быть, было около шестидесяти лет. У него усы и татуировка. И то и другое сохранится при пластификации. Голова погружена в воду, что придает всей картине несколько криминальный вид. Кроме того, стенка грудной клетки отделена от остального тела и лежит рядом. Она напоминает нагрудный щит римского гладиатора, или просто это сравнение помогает мне воспринимать увиденное. Гловер говорит, что они с Коркораном планируют поставить эту часть на место, закрепив с одной стороны, чтобы грудная клетка открывалась, «как дверца холодильника». Через несколько месяцев я увидела фотографию этого тела на выставке. К сожалению, воплотить идею с «дверцей холодильника» что-то помешало.

Второе тело лежит в стальном баке с ацетоном. Каждый раз, когда Гловер открывает крышку, лаборатория наполняется запахом жидкости для снятия лака. Ацетон удаляет из тканей воду, подготавливая их к впитыванию силикона. Я пытаюсь представить себе этого человека стоящим на подставке в музее. «На нем будет какая-то одежда или все будет болтаться просто так?» — задаю я бестактный вопрос.

«Все будет просто так, — отвечает Гловер, и я чувствую, что этот вопрос ему уже задавали. — Я хочу сказать, что это совершенно нормальная часть человеческого тела. Почему нужно пытаться ее скрыть?»

Из ванны с ацетоном тела переносят в камеру для пластификации — стальной цилиндрический бак, заполненный жидким полимером. К баку подсоединен вакуумный насос, который снижает внутреннее давление, в результате чего ацетон переходит в газообразную форму и улетучивается. «Когда из ткани удаляется ацетон, в ней остается свободное пространство, и именно в это пространство проникает полимер», — объясняет Гловер. Он протягивает мне фонарик, и я могу заглянуть внутрь через люк в верхней части камеры. Прямо перед собой я вижу совершенно нормальную часть человеческого тела.

Тут все выглядит тихо и мирно. Как и идея с морской свинкой размером с собаку, мысль о пластификации кажется более неприятной, чем есть на самом деле. Вы просто лежите, вымачиваетесь и пластифицируетесь. Потом кто-то поднимает вас, как Гамби [70]. Затем в вашу кожу вводят катализатор, и начинается двухдневный процесс затвердевания, который сохранит вас на бесконечные времена в «свежеумершем» состоянии. Я спросила Дина Мюллера, являющегося директором похоронного бюро в Мичигане, как долго может сохраняться пластифицированное тело. Его компания «Вечная сохранность» предлагает своим клиентам посмертную пластификацию (эта процедура стоит 50 000 долларов). Он говорит, что не менее десяти тысяч лет, что в нашем понимании вполне соответствует вечности. Мюллер надеется, что этой технологией заинтересуются высокопоставленные граждане (в частности, можно осуществить пластификацию Ленина) и богатые эксцентрики. Думаю, что это возможно.

Я была бы рада завещать мои органы для образовательных целей, но для этого мне нужно переехать в Мичиган или в какое-то другое место, где есть лаборатория, занимающаяся пластификацией. Я могла бы попросить родных отправить мое тело в Мичиган, но это выглядит глупо. Кроме того, нельзя указать, для каких именно целей вы завещаете свое тело. Вы можете указать только, для чего вы не разрешаете его использовать. Люди, чьи тела Говер и Коркоран пластифицировали на протяжении всех этих лет, указали в анкете, распространяемой Университетом Мичигана, что не возражают против «перманентного сохранения», но не просили об этом специально.

Но я думаю еще и о другом. По-моему, не слишком разумно пытаться контролировать, что произойдет с твоими останками, если сам ты уже не можешь получить радость или удовлетворение от этого контроля. Люди, выражающие пожелания по поводу дальнейшей судьбы собственного тела, как мне кажется, не могут до конца согласиться с мыслью о небытии. Оставлять завещание, в соответствии с которым семья и друзья будут вынуждены ехать на берег Ганга или отправлять ваше тело в лабораторию в Мичигане, это способ продлить свое влияние на окружающих даже после собственной кончины. Мне кажется, это проявление страха перед уходом, несогласие с тем, что вы больше не сможете контролировать или даже просто участвовать в чем-то, происходящем в жизни. Я беседовала на эту тему с директором похоронного бюро Кевином Маккейбом, который считает, что распоряжения по поводу судьбы тела должны отдавать оставшиеся в живых, а не умирающий. «Это уже не их дело, что с ними будет после смерти», — говорит он. Хотя я не захожу в своих рассуждениях так далеко, я понимаю, что он хочет сказать: оставшиеся в живых не должны делать что-то, что им неприятно или слишком трудно. Горя и произошедших в жизни изменений и так достаточно. Зачем еще утяжелять эту ношу? Если кто-то хочет развеять прах близкого человека над морем с воздушного шара, пусть сделает это. Но если по какой-то причине это тяжело или невозможно, наверное, и не стоит это затевать. Маккейб считает, что желание семьи должно иметь приоритет перед желанием покойного. Координаторы программы пожертвования тел думают так же. «У меня был случай, когда дети не хотели исполнить завещание отца о пожертвовании его тела, — говорит Ронн Уэйд, руководитель анатомического отделения на медицинском факультете Университета Мэриленда. — Я сказал им, чтобы они сделали так, как считают нужным, поскольку им дальше с этим жить».

Я видела, что происходило между моими родителями. Мой отец, который достаточно рано отошел от религии, просил маму кремировать его в простом сосновом гробу и не заказывать поминальной службы. Мама, несмотря на свои католические взгляды, согласилась на это, но потом очень об этом жалела. Какие-то малознакомые люди упрекали ее в том, что она не устроила прощальной церемонии (отца многие в городе очень любили). Маме было стыдно и неприятно. Следующим источником дискомфорта стала урна. С одной стороны, католическая церковь настаивает на захоронении даже пепла, с другой стороны, мама сама не хотела хранить урну дома. Папа оставался в шкафу год или два, но в один прекрасный день, не сказав ни слова мне или брату, мама закопала урну на участке кладбища рядом с тем местом, которое зарезервировала для самой себя. Сначала я была на стороне отца и не понимала, как она могла не уважать его решение. Но когда поняла, насколько тяжело для нее оказалось выполнить эту его последнюю просьбу, я изменила свое мнение.

Если я завещаю свое тело для медицинских исследований, мой муж Эд будет представлять себе меня на лабораторном столе и думать о том, что со мной могут сделать. Для многих людей в этом нет ничего особенного. Но Эд очень чувствителен ко всему, что касается тел, живых или мертвых. Он отказывается носить линзы, поскольку они будут касаться его глаз. Я вынуждена смотреть телепередачи на медицинскую тему только тогда, когда его нет дома. Когда я рассказала ему, что несколько лет назад подумывала о том, чтобы завещать свой мозг Гарвардскому банку мозга, он с ужасом затряс головой: «Никакого мозга банков, никакого мозга банков!!!»

Что захочет Эд сделать с моим телом, то и сделает.. (Если только я не стану трупом с бьющимся сердцем. Если речь пойдет о пересадке необходимых кому-то органов, о всякой чувствительности придется забыть.) Если Эд уйдет первым, я смогу завещать свое тело.

И если я это сделаю, то приложу биографическую справку для тех студентов, которые будут меня препарировать (это разрешается). Они взглянут на мою полуразвалившуюся скорлупу и скажут: «Ну-ка, посмотрим. Эта женщина написала книгу о трупах». И если существует какой-то способ, чтобы это устроить, я им подмигну.

Благодарности

Люди, работающие с трупами, обычно не любят находиться в центре внимания. Их труд часто воспринимают в негативном свете, и они чувствительны к недоброжелательной рекламе. И все-таки некоторые из них, имевшие множество причин не ответить на мои вопросы, на них ответили. Командор Марлен Демайо, полковник Джон Бейкер и подполковник Роберт Харрис, я благодарю вас за вашу искренность! Дебора Март, Альберт Кинг, Джон Каваног и сотрудники лаборатории Университета Уэйна, спасибо вам за то, что открыли передо мной двери, которые не так часто открываются. Рик Лоуден, Деннис Шанаган, Арпад Васс и Роберт Уайт, спасибо за потраченное на меня время и за ваше бесконечное терпение при ответе на мои глупые вопросы.

За помощь в осуществлении неосуществимых дел я благодарю Санди Ван, Джона Оусли, Бона Петерсона, Хью Паттерсона и моего приятеля Рона Уолли. Особенно горячо я благодарю Сюзанну Вииг-Масак и ее семью за оказанный трехдневный прием. За потраченное на меня время и за важнейшую для меня информацию я благодарю Синди Бир, Кей Рей Чонга, Дана Коркорана, Арта Далли, Николь Д’Амброджио, Тима Эванса, Роя Гловера, Джона Т. Гринвуда, Дона Хьюелка, Поля Израеля, Гордона Кея, Тайлера Кресса, Дункана Макферсона, Эйриса Макриса, Тео Мартинеса, Кевина Маккейба, Мака Макмонигла, Брюса Лэтимера, Мехмета Оза, Терри Спрейчера, Джека Спрингера, Денниса Тобина, Рона Уайда, Майка Уолша, Мед-0 Уитсона, Мэг Винслоу и Фредерика Цугибе.

Выражаю свою признательность Джеффу Гринвальду за поддержку и за мартини, Лауре Фрейзер за неослабевающий энтузиазм, а также Стефани Голд за то, что она провела три дня своих летних каникул со мной в Китае, хотя ей, безусловно, веселее было бы в любом другом месте. Я благодарна Кларку за то, что он такой, какой он есть, Лизе Маргонелли за то, что заставляла меня смеяться, когда все было плохо, а также Эду за то, что он любит женщину, которая пишет о трупах.

Особенная благодарность Дэвиду Талботу — смелому и замечательному создателю Salon.com — за начатое дело, а также моему умному и совершенно исключительному литературному агенту Джею Менделу. Я бесконечно благодарна моему редактору — одаренному поэту и писателю Джилю Биалоски — за терпение и понимание. Если бы каждому писателю везло так, как мне!

Наконец, выражаю свою благодарность UM006, X, мистеру Неизвестному, Бэну, большому парню в тренировочных штанах, а также бывшим владельцам сорока голов. Вы умерли, но вы не забыты.

Литература

Глава 1. Нельзя выбрасывать голову

Burns Jeffrey P., Frank E. Reardon, Robert D. Truog. Using Newly Deceased Patients to Teach Resuscitation Procedures // New England Journal of Medicine 331. — 1994. — № 24. — P. 1652—1655.

Hunt Tony. The Medieval Surgery. — Rochester: Boydell Press, 1992.

The Lancet. Cooper v. Wakley. — 1828—1829. — № 1. — P. 353—373.

The Lancet. Guy’s Hospital. — 1828—1829. — № 2. — P. 537—538.

Richardson Ruth. Death, Dissection, and the Destitute. — London: Routledge Kegan Paul, 1987.

Wolfe Richard J. Robert C. Hinckley and the Recreation of the First Operation Under Ether. — Boston: Boston Medical Library in the Francis A. Countway Library of Medicine, 1993.

Глава 2. Анатомические преступления

Bailey James Blake. The Diary of a Resurrectionist. — London: S. Sonnenschein, 1896.

Ball James Moores. The Sack-’Em-Up Men: An Account of the Rise and Fall of the Modern Resurrectionists. — London and Edinburgh: Oliver Boyd, 1928.

Berlioz Hector. The Memoirs of Hector Berlioz. Edited by David Cairns. — London: Victor Gollancz, 1969.

Cole Hubert. Things for the Surgeon: A History of the Resurrection Men. — London: Heinemann, 1964.

Dalley Arthur E., Robert E. Driscoll, Harry E. Settles. The Uniform Anatomical Gift Act: What Every Clinical Anatomist Should Know // Clinical Anatomy. — 1993. — № 6. — P. 247—254.

The Lancet. Human Carcass Butchers. Editorial, 31 January 1829. — 1828—1829. — № 1. — P. 562—563.

The Lancet. The Late Horrible Murders in Edinburgh, to Obtain Subjects for Dissection. Abridged from Edinburgh Evening Courant. — 1828—1829. — № 1. — P. 424—431.

LassekA. M. Human Dissection: Its Drama and Struggle. — Springfield III, Charles C. Thomas, 1958.

O’Malley C. D. Andreas Vesalius of Brussels 1514—1564. — Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1964.

Onishi Norimitsu. Medical Schools Show First Signs of Healing from Taliban Abuse // New York Times. — 2002. — 15 July. — P. AlO.

Ordonez Juan Pablo. No Human Being Is Disposable: Social Cleansing, Human Rights, and Sexual Orientation in Colombia / A joint report of the Colombia Human Rights Committee, the International Gay and Lesbian Human Rights Commission, and Proyecto Dignidad por los Derechos Huma-nos en Colombia, 1995.

Persaud Т. V. N. Early History of Human Anatomy: From Antiquity to the Beginning of the Modern Era. — Springfield, III.: Charles C. Thomas, 1984.

Posner Richard A., Katharine B. Silbaugh. A Guide to America’s Sex Laws. — Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Rahman Fazlur. Health and Medicine in the Islamic Tradition: Change and Identity. — New York: Crossroad, 1987.

Richardson Ruth. Death, Dissection, and the Destitute. — London: Routledge Kegan Paul, 1987.

Schultz Suzanne M. Body Snatching: The Robbing of Craves for the Education of Physicians in Early Nineteenth Century America. — Jefferson, N. C: McFarland, 1991.

Yarbro Stan. In Colombia, Recycling Is a Deadly Business // Los Angeles Times. — 1992. — 14 April.

Глава 3. Жизнь после смерти

Evans W. E. D. The Chemistry of Death. — Springfield, III.; Charles C. Thomas, 1963.

Mayer Robert G. Embalming: History, Theory, and Practice. — Norwalk, Conn.: Appleton Lange, 1990.

Mitford Jessica. The American Way of Death. — New York: Simon Schuster, 1963.

Nhat Hanh Thich. The Miracle of Mindfulness. — Boston: Beacon Press, 1987.

Quigley Christine. The Corpse: A History. — Jefferson, N. C: McFarland, 1996.

Strub Clarence G., L. G. «Darko» Frederick. The Principles and Practice of Embalming. 4th edition. — Dallas: L. G. Frederick, 1967.

Глава 4. Мертвец за рулем

Brown Angela К. Hit-and-Run Victim Dies in Windshield, Cops Say // Orlando Sentinel. — 2002. — 3 August.

Claes H., Bijnenes В., Baert L. The Hemodynamic Influence of the Ischiocavernosus Muscles on Erectile Function // Journal of Urology. — 1996. — № 156 (September). — P. 986—990.

Droupy S. et al. Penile Arteries in Humans // Surgical Radiologic Anatomy. — 1997. — № 19. — P. 161—167.

Edwards Gillian M. Case of Bulimia Nervosa Presenting with Acute, Fatal Abdominal Distension // Letter to die editor in The Lancet. — 1985. — 6 April. — P. 822—823.

King Albert I. Occupant Kinematics and Impact Biomechanics // Crashworthiness of Transportation Systems: Structural Impact and Occupant Protection. — Netherlands: Kluwer Academic Publishers, 1997.

King Albert I. et al. Humanitarian Benefits of Cadaver Research on Injury Prevention // Journal of Trauma. — 1995. — № 38 (4). — P. 64—69.

he Fort Rene. The Maxillo-Facial Works of Rene Le Fort. Edited and translated by Hugh B. Tilson, Arthur S. McFee, and Harold P. Soudah. — Houston: University of Texas Dental Branch.

Matikainen Martii. Spontaneous Rupture of the Stomach // American Journal of Surgery. — 1979. — № 138. — P. 451—452.

O’Connell Helen E. et al. Anatomical Relationship Between Urethra and Clitoris // Journal of Urology. — 1998. — № 159 (June). — P. 1892—1997.

Patrick Lawrence. Forces on the Human Body in Simulated Crashes //In Proceedings of the Ninth Stapp Car Crush Conference — 20—21 October, 1965. — Minneapolis: University of Minnesota, 1966.

Patrick Lawrence. Facial Injuries — Cause and Prevention //In The Seventh Stapp Car Crash Conference — Proceedings. — Springfield, III.: Charles C. Thomas, 1963.

Patrick Lawrence, ed. Eighth Stapp Car Crash and Field Demonstration Conference. — Detroit: Wayne State University Press, 1966.

Schultz Willibrord W. et al. Magnetic Resonance Imaging of Male and Female Genitals During Coitus and Female Sexual Arousal // British Medical Journal. — 1999. — № 319. — P. 1596—1600.

Severy Derwyn, ed. Tire Seventh Stapp Car Crash Conference — Proceedings. — Springfield, III.: Charles C. Thomas, 1963.

U. S. House Committee on Interstate and Foreign Commerce. Use of Human Cadavers in Automobile Crash Testing: Hearing Before the Subcommittee on Oversight and Investigations. 95th Cong., 2d sess. 4 August 1978.

Vinger Paul F., Stefan M. Duma, Jeff Crandall. Baseball Hardness as a Risk Factor for Eye Injuries // Archives of Ophthalmology. — 1999. — № 117 (March). — P. 354—358.

Yang Claire, William E. Bradley. Peripheral Distribution of the Human Dorsal Nerve of the Penis // Journal of Urology. — 1998. — № 159 (June). — P. 1912—1917.

Глава 5. За пределами черного ящика

Clark Carl, Carl Blechschmidt, Fay Gorden. Impact Protection with the «Airstop» Restraint System. In The Eighth Stapp Car Crash and Field Demonstration Conference — Proceedings. — Detroit: Wayne State University Press, 1966.

Mason J. K., Reals W. J., eds. Aerospace Pathology. — Chicago: College of American Pathologists Foundation, 1973.

Mason J. K., Reals W. J., Tarlton S.W. Medical Investigation of the Loss of the Comet 4B Aircraft, 1967 // Lancet. — 1969. — 1 March. — P. 431—434.

Snyder Richard G. Human Survivability of Extreme impacts in Free-Fall // Civil Aeromedical Research Institute. — 1963. — August. [Reproduced by the National Tech-nical Information Service, Springfield, Va., publication AD425412.]

Snyder Richard G., Clyde C. Snow. Fatal Injuries Resulting from Extreme Water Impact // Civil Aeromedical Institute, September 1968. [Reproduced by the National Technical Information Service, Springfield, Va., publication AD688424.]

Vosswinkel James A. et al. Critical Analysis of Injuries Sustained in the TWA Flight 800 Midair Disaster // Journal of Trauma. — 1999. — № 47 (4). — P. 617—621.

Whittingham Sir Harold, Stewart W. K., Armstrong J. A. Interpretation of Injuries in the Comet Aircraft Disasters // Lancet. — 1955. — 4 June. — P. 1135—1144.

Глава б. Мертвец в армии

Bergeron D.M.etal. Assessment of Foot Protection Against Anti-Personnel Landmine Blast Using a Frangible Surrogate Leg // UXO Forum. — 2001. — 9—12 April.

Fackler Martin L. Theodor Kocher and the Scientific Foundation of Wound Ballistics // Surgery, Gynecology Obstetric. — 1991. — № 172. — P. 153—160.

Goransson A. M., Ingvar D. H., Kutyna F. Remote Cerebral Effects on EEG in High-Energy Missile Trauma // Journal of Trauma. — 1988. — January. — P. 204.

Harris Albrecht von. A Dissertation on the Sensible and Irritable Parts of Animals. — Baltimore: Johns Hopkins Press, 1936.

Harris Robert M. et al. Final Report of the Lower Extremity Assessment Program (LEAP). — Vol. 2, USAISR Institute Report № ATC-8199. August 2000.

Jones D. Gareth. Speaking for the Dead: Cadavers in Biology and Medicine. — Brookfield, England: Ashgate, 2000.

La Garde Louis A. Gunshot Injuries: How They Are Inflicted, Their Complications and Treatment. — New York: William Wood, 1916.

Lovelace Foundation for Medical Education and Research. Estimate of Man’s Tolerance to the Direct Effects of Air Blast. Defense Atomic Support Agency Report, October 1968.

MacPherson Duncan. Bullet Penetration: Modeling the Dynamics and the Incapacitation Resulting from Wound Trauma. — El Segundo, Calif.: Ballistic Publications, 1994.

Marshall Evan P., Edwin J. Snow. Handgun Stopping Power: The Definitive Study. — Boulder, Colo.: Paladin Press, 1992.

Phelan James M. Louis Anatole La Garde, Colonel, Medical Corps // Army Medical Bulletin. — 1939. — № 49 (July).

Surgeon General of the Army. Report of Capt. L. A. La Garde. Report to the Secretary of War for the Fiscal Year 1893- — Washington: Government Printing Office, 1893.

U. S. Senate. Transactions of the First Pan-American Medical Congress. 53rd Cong., 2d sess., Part 1, 5, 6, 7 and 8. September 1893.

Глава 7. Священный труп

Barbet Pierre. A Doctor at Calvary: The Passion of Our Lord Jesus Christ as Described by a Surgeon. — Fort Collins, Colo.: Roman Catholic Books, 1953.

NickellJde. Inquest on the Shroud of Turin — Latest Scientific Findings. — Buffalo, N. Y; Prometheus Books, 1983.

Zugibe Frederick T. The Man of the Shroud Was Washed // Sindon N. S. Quad. — 1989. — № 1 (June).

Zugibe Frederick T. Pierre Barbet Revisited // Sindon N. S. Quad. — 1995. — № 8 (December).

Глава 8. Как узнать, жив ты или уже умер?

Ad Hoc Committee of the Harvard Medical School to Examine the Definition of Brain Death. A Definition of Irreversible Coma // Journal of the American Medical Association. — 1968. — № 205 (6). — P. 85—90.

Bondeson Jan. Buried Alive. — New York: W. W. Norton Company, 2001.

Brunzel В., Schmidl-Mohl A., Wollenek G. Does Changing the Heart Mean Changing Personality? A Retrospective Inquiry on 47 Heart Transplant Patients // Quality of Life Research. — 1992. — № 1. — P. 251—256.

Clarke Augustus P. Hypothesis Concerning Soul Substance // Letter to the Editor. American Medicine II. — 1907. — № 5. — P. 275—276.

Edison Thomas A. Tire Diary and Sundry Observations of Thomas Alva Edison, Edited by Dagobert D. Runes. — West-port, Conn.: Greenwood Press, 1968.

Evans Wainwright. Scientists Research Machine to Contact the Dead // Fate. — 1963. — April. — P. 38—43.

French R. K. Robert Whytt, The Soul, and Medicine. — London: Wellcome Institute of the History of Medicine, 1969.

Hippocrates. Places in Man. Edited, translated, and with commentary by Elizabeth M. Craik. — Oxford: Clarendon Press, 1998.

Kraft I. A. Psychiatric Complications of Cardiac Transplantation // Seminars in Psychiatry. — 1971. — № 3. — P. 89—97.

Macdougall Duncan. Hypothesis Concerning Soul Substance Together with Experimental Evidence of the Existence of Such Substance // American Medicine. — 1907. — № 11 (4). — P. 240—243.

Macdougall Duncan. Hypothesis Concerning Soul Substance // Letter to the Editor, American Medicine II. — 1907. — № 7. — P. 395—397.

Nutton Vivian. The Anatomy of the Soul in Early Renaissance Medicine // Vie Human Embryo: Aristotle and the Arabic and European Traditions. — Exeter, Devon: University of Exeter Press, 1990.

Pearsall Paul. The Hearts Code: Tapping the Wisdom and Power of Our Heart Energy. — New York: Broadway Books, 1998.

Rausch J. В., К. К. Kneen. Accepting the Gift of Life: Heart Transplant Recipients’ Post-Operative Adaptive Tasks // Social Work in Health Care. — 1989. — № 14 (1). — P- 47—59.

Roach Mary. My Quest for Qi // Health. — 1977. — March. — P. 100—104.

Tabler James В., Robert L. Frierson. Sexual Concerns after Heart Transplantation // Journal of Heart Transplantation. — 1900. — № 9 (4). — P. 397—402.

Whytt Robert. The Works of Robert Whytt, M. D., Late Physician to His Majesty. — Edinburgh, 1751.

Youngner Stuart J. et al. Psychosocial and Ethical Implications of Organ Retrieval // New England Journal of Medicine. — 1985. — № 313 (5). — P. 321—323.

Глава 9. Всего лишь голова

Beaurieux. Archives d’Anthropologie Criminelle. — 1905. Демихов В. П. Пересадка жизненно важных органов в эксперименте. — М.: Медгиз, 1960.

Fallaci Oriana. The Dead Body and the Living Brain // Look. — 1967. — 28 November.

Guthrie Charles Claude. Blood Vessel Surgery and Its Applications. Reprint, with a biographical note on Dr. Guthrie by Samuel P. Harbison and Bernard Fisher. — Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1959.

Hay em G., Barrier G. Effets de l’anemie totale de l’encephale et de ses diverses parties, etudies a l’aide la decapitation suivie des transfusions de sang // Archives de physiologie normale et pathologique. — 1887. — Series 3, Vol. X. Landmarks 11. Microfiche.

Kershaw Alister. A History of the Guillotine. — London: John Calder, 1958.

Laborde J.-V. L’excitabilite cerebrale apres decapitation: nouvelle experiences sur deux supplicies: Gagny et Heurtevent / / Revue Scientifique. — 1885. — 28 November. — P. 673—677.

Laborde J.-V. L’excitabilite cerebrale apres decapitation: nouvelle recherches physiologiques sur un supplicie (Gama-hut) // Revue Scientifique. — 1885. — July. — P. 107—112.

Laborde J.-V. Recherches experimentales sur la tete et le corps d’un supplicie (Campi) // Revue Scientifique. — 1884. — 21 June. — P. 777—786.

Soubiran Andre. The Good Doctor Guillotin and His Strange Device. Translated by Malcolm MacCraw. — London: Souvenir Press, 1964.

Soubiran Andre et al. The Isolation and Transplantation of the Brain: An Historical Perspective Emphasizing the Surgical Solutions to the Design of These Classical Models // Neurological Research. — 1996. — № 18. — P. 194—203.

White Robert J. et al. Cephalic Exchange Transplantation in the Monkey // Surgery. — № 70 (1). — P. 135—139.

Глава 10. Съешь меня

Bernstein Adam М., Harry P. Коо, David A. Bloom. Beyond the Trendelenburg Position: Friedrich Trendelenburg’s Life and Surgical Contributions // Surgery. — 1999. — № 126 (1). — P. 78—82.

Chong Key Ray. Cannibalism in China. — Wakefield, N. H.: Longwood Academic, 1990.

Gam Stanley M., Walter D. Block. The Limited Nutritional Value of Cannibalism // American Anthropologist. — 1970. — № 72. — P. 106.

Harris Marvin. Good to Eat. — New York: Simon Schuster, 1985.

Kevorkian Jack. Transfusion of Postmortem Human Blood // American Journal of Clinical Pathology. — 1961. — № 35 (5) — P. 413—419.

Le Fevre Nicolas. A Compleat Body of Chymistry. Translation of Traicte de la chymie, 1664. — New York: Readex Microprint, 1981. Landmarks II series. Micro-opaque.

Lemery Nicholas. A Course of Chymistry. 4th edition, translated from the 11th edition in the French. — London: A. Bell, 1720.

Peters Hermann. Pictorial History of Ancient Pharmacy. Translated and revised by William Netter. — Chicago: G. P. Engelhard, 1889.

Petrov B. A. Transfusions of Cadaver Blood // Surgery. — 1959- — № 46 (4). — P. 651—655.

Pomet Pierre. A Compleat History of Drugs. Vol. 2, Book 1: Of Animals. 3rd ed. — London, 1737.

Read Bernard E. Chinese Materia Medica: Animal Drugs. From the Pen Ts’ao Kang Mu by Li Shihchen, A. D. 1597. — Taipei: Southern Materials Center, 1976.

Reuters. Court Releases Crematorium Cannibals // Oddly Enough section. — 2002. — 6 May.

Reuters. Diners Loved Human-Flesh Dumplings // Arizona Republic. — 1991- — 30 March.

Rivera Diego. My Art, My Life: An Autobiography, Reprint. — Mineola, N. Y: Dover, 1991.

Roach Mary. Don’t Wok the Dog // California. — 1990. — January. — P. 18—22.

Roach Mary. Why Doesn’t Anyone Have Dropsy Anymore? // Salon.com. — 1999. — 2 July.

Sharma Yojana, Graham Hutchings. Chinese Trade in Human Fetuses for Consumption Is Uncovered // Daily Telegraph (London). — 1995. — 13 April.

TannahilReay. Flesh and Blood. Briarcliff Manor. — N. Y: Stein Day, 1975.

Thompson C. J. S. The Mystery and Art of the Apothecary. — Philadelphia: J. B. Lippincott, 1929.

Walen Stanley, Roy Wagner. Comment on «The Limited Nutritional Value of Cannibalism» // American Anthropologist. — 1971. — № 73. — P. 269—270.

Wootton A. C. Chronicles of Pharmacy. — London: Macmillan, 1910.

Zheng I. Scarlet Memorial: Tales of Cannibalism in Modern China. Translated by T. P. Sym. Boulder. — Colo.: West-view Press, 1996.

Глава 11. Об огне и о компостной куче

Mills Allan. Mercury and Crematorium Chimneys // Nature. — 1900. — № 346 (16 August). — P. 615.

Mount Auburn (Massachusetts) Cemetery Scrapbook 1, page 5. Disposing of Corpses: Improvements Suggested on Burial and Cremation // Article from unnamed newspaper. — 1888 — 18 April.

Prothero Stephen. Purified by Fire: A History of Cremation in America. — Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 2001.

Глава 12. Об останках самого автора

O’Rorke Imogen. Skinless Wonders: An Exhibition of Flayed Corpses Has Been Greeted with Popular Acclaim and Moral Indignation // The Observer (London). — 2001. — 20 May.

United Press International. Boston Med Schools Fear Skeleton Pinch: Plastic Facsimiles Are Just Passable // Chicago Tribune. — 1986. — 15 June. Final Edition.

Как завещать свое тело науке

Завещать свое тело для научных исследований — это не то же самое, что передать органы для трансплантации. Если вы решите стать донором органов, в ваших водительских правах сделают соответствующую пометку. Вашу семью необходимо поставить в известность о том, что вы хотите передать свои органы для трансплантации в том случае, если ваш мозг прекратит работать раньше вашего сердца и вас подключат к аппарату искусственного дыхания (что позволяет поддерживать части тела в живом состоянии несколько дней). Пожалуйста, сделайте это. Десятки тысяч людей ждут пересадки, и многие из них умирают ежедневно.

Чтобы оставить свое тело медицинскому факультету или университету, вам нужно с ними предварительно связаться. На интернет-сайте Университета Флориды есть список университетов, принимающих пожертвованные тела, и их телефоны. Найдите в Интернете «Программу пожертвования тел» и укажите свой штат. Свяжитесь с университетом и запросите формуляр для заполнения. Обязательно поговорите о своих планах с родственниками. Они должны будут сообщить о вашей смерти в университет.

Вы не можете указать, для каких конкретно целей вы хотите завещать свое тело. Вы отправитесь туда, куда будет нужно. Большая часть пожертвованных тел идет в анатомические лаборатории. На факультет английского языка обычно никого не отправляют. Еще одна возможность состоит в том, что вы попадете на семинар, где хирурги разрабатывают какие-то новые методы проведения операций. Если вы не хотите, чтобы ваше тело использовали для какой-то определенной цели, четко укажите это в донорской форме или в приложенной к ней записке.

Удачи!