Читать онлайн Кастелау бесплатно

This translation published by arrangement with Nagel & Kimche in der MG Medien-Verlag GmbH

Toto, I’ve got a feeling we’re not in Kansas anymore[1].
Джуди Гарленд в фильме «Волшебник из страны Оз»

В ночь с 26 на 27 июня 2011 года, во втором часу, водители, проезжавшие по Голливудскому бульвару в Лос-Анджелесе, не могли не обратить внимания на пешехода, двигавшегося в восточном направлении по самой середине проезжей части с киркой на плече. Находившийся на маршруте полицейский патруль вскоре обнаружил этого же человека на северной стороне улицы, неподалеку от пересечения с Сикомор авеню, на Аллее Славы, где он с помощью все той же кирки пытался расколошматить одну из вмурованных в бетон тротуара именных звезд. На требование немедленно прекратить хулиганство мужчина не реагировал. Когда полицейские повторили приказ, он угрожающе замахнулся киркой уже на них, в ответ на что офицер полиции Милтон Д. Харлендер-младший вынужден был применить табельное оружие, прицельным выстрелом ранив нарушителя в ногу. Незнакомец был доставлен в городской госпиталь, где, несмотря на все меры интенсивной терапии, ранним утром скончался. Произведенным вскрытием в качестве причины смерти установлено не огнестрельное ранение, а имевший место независимо от него инфаркт миокарда. Проведенное отделом внутренней безопасности в отношении офицера Харлендера служебное расследование не обнаружило в его действиях ни малейших отклонений от инструкции.

Личность мужчины была установлена, им оказался некто Сэмюэль Э. Саундерс, владелец видеотеки «Movies Forever» [1], 14-я стрит, Санта Моника. Поврежденная звезда славы была посвящена актеру Эрни Уолтону (1914–1991). Был ли объект вандализма избран случайно, или речь идет о целенаправленном акте, установить не удалось. В связи с кончиной подозреваемого расследование дела о причинении материального ущерба было прекращено.

Родственников у Сэмюэля Э. Саундерса не оказалось. Завещательных распоряжений погибшего тоже не нашлось. Фонды его видеотеки переданы архиву кино и телевидения Калифорнийского университета. В основном это старые кинокартины и фрагменты фильмов на различных носителях, а также документы и заметки личного свойства. Архив этот все еще не обработан.

Оставшиеся от Сэмюэля Энтони Саундерса бумаги [2] – это в основном корреспонденция, списки, заметки, скриншоты и распечатки материалов из интернета, магнитофонные записи и наброски всевозможных литературных и научных работ разной степени завершенности. В совокупности все эти материалы позволяют вычленить сюжет некой истории, достоверность которой с позиций сегодняшнего дня подтвердить либо опровергнуть весьма затруднительно.

Ни рукописи, о которой то и дело упоминается в бумагах, ни диссертации, на которой рукопись якобы базируется, в архиве не сохранилось. Предпринятая реконструкция свелась к выборке текстов и фрагментов, дабы выявить и восстановить их взаимосвязь. Оказалось, что логика развития событий не позволяет расположить материал в хронологической последовательности (если таковую вообще удавалось установить) создания отдельных его частей. Даты указаны лишь в тех случаях, когда (как, например, в скрупулезно датированных магнитофонных записях) они имеются или могут быть установлены с большой степенью вероятности.

Большинство текстов, кроме немногих особо оговоренных случаев, представляют собой документы, распечатанные либо на пишущей машинке, либо на принтере с компьютера. В самих текстах я – за исключением перевода их на немецкий язык – ничего не менял. Сокращения предпринимались лишь в случаях многократного изложения одних и тех же событий и обстоятельств. Там, где это представлялось уместным, я снабдил текст поясняющими примечаниями.

Ш. Л.

Фрагмент текста Сэмюэля Э. Саундерса

Ненавижу его. Ненавижу его. Даже из могилы он все еще потешается надо мной, ухмыляется при виде каждой новой моей неудачи и отворачивается с небрежным пожатием плеч – в точности как делает это в «Настоящих мужчинах», только что пристрелив конокрада. Поворачивается к побежденному спиной и больше уже не оглядывается.

Я знаю все его жесты, весь репертуар его актерских приемчиков, эти вскинутые брови, указательный палец, кокетливо подпирающий щеку, высокомерно вскинутый подбородок. Я выучил наизусть все его хваленое обаяние, такое же искусственное, как аромат клубники в молочном коктейле. Я знаю его смех, которым он теперь, вероятно, смеется там, на небесах, в своем актерском раю, ибо из ада, которого он безусловно заслуживает, ему давно уже удалось…

[Дописано от руки: ] НЕТ!!! НИКАКИХ ЭМОЦИЙ!!! ТОЛЬКО ПО СУЩЕСТВУ!!!

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

«Soundstage Books», небольшое издательство, специализирующееся на литературе о кино, проявило к рукописи серьезный интерес. Редактор, некий мистер Уильямс, поначалу был в восторге. Но потом он вынужден был сообщить, что они отказываются от публикации. Выяснилось, что сегодня Эрни Уолтона уже никто не знает. Большинству опрошенных даже имя его ничего не говорит. Риск провалиться с такой книгой слишком велик. Лет двадцать назад, сказал он, все было бы иначе. Он сожалеет, что вынужден мне отказывать, и желает мне удачи. В каком-нибудь из старых фильмов, которые я так люблю, в этом месте следовало бы затемнение и слово КОНЕЦ.

Это издательство было последней моей надеждой. Все остальные, если откликнулись, ограничились стандартной отпиской.

А лет двадцать назад как бы они за эту рукопись ухватились! Но тогда такую книгу мне просто не дали бы напечатать. А сегодня, когда от меня наконец отстали, она уже никому не нужна.

Перипетии моего крушения впору описывать в учебнике для начинающих авторов. Это же классика – перед окончательным крахом надежда обласкивает новичка своим прощальным лучиком.

В моем случае это выглядело так: через адвокатскую контору киностудия прислала мне письмо с гуманно доброжелательным сообщением, что теперь они ничего не имеют против публикации моей книги. Больше того, они даже готовы поддержать мой проект и согласны по отпускной цене выкупить у издательства двести экземпляров.

Вероятно, они собирались выбросить на рынок его старые фильмы в знаменитой «золотой» серии «Blue-Ray-Specjal-Super-Gold» – или, как нынче принято говорить, залить старое вино в новые мехи. А чтобы хоть кого-то заинтересовать судьбой забытой кинозвезды, им понадобился скандал в прессе. Который я и должен был обеспечить.

Двести экземпляров! Да я бы сто тысяч мог продать, тогда-то! [3]

Получив такое письмо, я решил, что это очередная угроза. Видимо, они что-то разнюхали про новые улики (я понятия не имел, каким образом, но ведь прежде, когда разыгрывалась история с моей диссертацией, они же как-то исхитрились все разузнать заранее) и теперь опять затеяли какую-то каверзу, лишь бы помешать изданию. Письмо с фирменным бланком адвокатской конторы «Макилрой и партнеры» еще никогда не приносило мне ничего хорошего. Но это послание было такое учтивое, такое любезное. Можно подумать, господа адвокаты и вовсе переметнулись на мою сторону.

«Макилрой и партнеры»… Эти мерзкие крючкотворы с их гладкими, холеными физиономиями и такими же гладкими, холеными юридическими параграфами! Однажды я даже к ним отправился, хотел побеседовать с Макилроем лично, объяснить ему, что своими адвокатскими уловками они попросту губят мою жизнь… На меня только посмотрели молча, даже почти сочувственно. Поговорить с Макилроем – такое никому не дозволено, а уж распоследнему жалкому червяку вроде меня и подавно, – вот что более чем ясно говорили их лица. Чтобы разделаться с тобой, достаточно любого юриста-новичка, вчерашнего дипломника, только-только со студенческой скамьи.

Я до сих пор так и не знаю, какая гнида подсунула тогда Эрни Уолтону рукопись моей диссертации. Я ее еще даже на кафедру не отнес, только давал на прочтение нескольким людям. Ну, чтобы их мнение узнать, замечания выслушать. И тут вдруг меня вызывает к себе профессор Стайнеберг.

Стайнеберг, которого я когда-то так почитал. Знаменитый профессор Стайнеберг, из либералов либерал, чья подпись неизменно одной из первых красовалась под любым манифестом в защиту свободы творчества. А тут вдруг он, в своей отеческой манере, – насквозь лживой, притворно-отеческой манере, – дает мне совет подыскать другую тему для исследования. Работа об Эрни Уолтоне сейчас попросту неприемлема.

Я ничего не понимал.

Пока не пришел домой, где меня ждало первое письмо от «Макилроя и партнеров». Подрыв деловой репутации. Клевета. Возмещение морального ущерба. Они бы затаскали меня по судам, от меня живого места не осталось бы, только гора долгов.

Хотя у меня почти на всё имелись доказательства. Документы и свидетельства. А толку что…

Заметка Сэмюэля Э. Саундерса (приписано от руки)

Прав оказывается тот, у кого денег больше.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Напиши я тогда книгу, как советовал мне один из друзей [4], плюнь я на диссертацию и возьмись сразу за книгу, если бы никому не показывал рукопись до публикации и обязал бы издательство хранить молчание, если бы книга и вправду вышла и уже никакой судебный иск не смог бы отменить ее физического существования, – это, несомненно, была бы бомба. Сенсация. Репортеры толпами съехались бы к особняку на Роксбери Драйв со своими камерами и трансляционными установками. Они гроздьями висли бы на кованой решетке ограды, кичливо посверкивающей латунными наконечниками, и если бы не проломили ее прутья, то уж погнули бы точно. Они бы в мегафон кричали ему через забор свои вопросы, которые слышала бы вся страна. А он, трусливо забаррикадировавшись в своей вилле, так и не решился бы им ответить. No comment, no comment, no comment. И с этого дня он был бы уже никакой не герой. Он стал бы посмешищем в глазах всего мира. Академия лишила бы его «Почетного Оскара».

Зато я – я бы стал звездой. Меня затаскали бы по телеканалам и радиостанциям, с одной утренней передачи на другую. Король журналистского расследования вроде Боба Вудворта. Уотергейт и Уолтонгейт.

А диссертацию я бы и потом успел написать, со всеми цитатами и необходимыми ссылками и сносками, и был бы сегодня не горемыкой с незаконченным высшим, а знаменитым историком кино, профессором киноведения. И кафедрой Стайнеберга, той самой кафедрой, где все для меня рухнуло, заведовал бы я, а не Барбара Кислевска, эта гарвардская пустышка с ее гендерными исследованиями.

Иногда, по пути к своей лавочке, я специально делаю крюк по Хилвард авеню. Только чтобы продефилировать мимо университетского городка. Доцент Калифорнийского университета, мне бы это вполне пристало. Вместо этого я из последних сил пытаюсь удержать на плаву свою видеотеку мировой киноклассики.

Удержать на плаву? Да мы вот-вот потонем! С каждым месяцем дела в моей лавчонке все хуже. Всё или почти всё, что я с таким трудом собрал, частью по архивам, о которых никто и ведать не ведал, сегодня легче легкого найти в интернете. Так что весь мой бизнес-план полетел к черту. Раньше, к примеру, если кто-то искал «Эти ужасные шляпы» [5], он звонил мне, и я давал ему напрокат кассету или прожигал диск и зарабатывал свою пару-тройку долларов. А сегодня он просто погуглит в сети и получит фильм. Даром. Другие времена.

«Фильмы навек» – так я назвал свою лавочку. Только вечность нынче тоже уже совсем другое понятие, чем прежде.

А Эрни Уолтон до самой смерти царствовал в своем огромном дворце на Роксбери Драйв. В интервью он то и дело рассказывал, что предыдущим владельцем этой виллы, почти замка с псевдоготическими башенками, был Джон Берримор. Хотя на самом деле это был всего лишь Уинси Рубенбауэр, агент Берримора. Даже в такой мелочи этот хвастун не мог не приврать.

Зато ныне он, считай, забыт начисто. И я, который так желал ему забвения, теперь сам же от этого страдаю. Мясорубка зрительской популярности крутится все быстрей, и, кроме двух-трех действительно великих кумиров, превращает в фарш всякого, кто уже не способен каждый день подбрасывать новую пищу в фейсбук или твиттер. В 2001 году, в десятую годовщину его смерти, о нем не вспомнили ни одной публикацией. Ни единой. Я специально искал. О нем помнят только чудаки-киноманы. Фанатики вроде меня, которые по ночам, в половине третьего, записывают с телика старые черно-белые фильмы, а потом гневно звонят руководству канала, жалуясь, что заключительные титры с именами исполнителей были варварски оборваны. На Аллее Славы туристы беспечно попирают ногами звезду с его именем, тщетно пытаясь припомнить, кто вообще такой, черт возьми, этот Эрни Уолтон и в каком фильме они могли его видеть. Впрочем, если они удосужились прихватить с собой на экскурсию по Западному побережью какого-нибудь ветхого дедушку, того, может, вдруг и осенит: «По-моему, это тот, который всегда героев играл».

Все правильно, дедуля. Он всегда героев играл.

Недолговечной оказалась его слава, и я спокойно слежу, как время неумолимо сплавляет его куда-то под рубрику «Кто же это был…?». Но если нет больше его, то нет и меня. Кому охота читать книгу про позавчерашнюю знаменитость? Мы оба теперь ископаемые, окаменелости безвозвратно минувшей эпохи. Кино, настоящего кино, больше не существует. Студии зарабатывают деньги только дурацкой попкорн-галиматьей для подростков. Взрывающиеся автомобили и шуточки ниже пояса, все больше на темы пищеварения. И дурацкие цветные очки для их смехотворных стереоскопических эффектов. Развлечение для младенцев. И герои, которые орут все громче, лишь бы перекричать друг дружку. Потому что ложь подлинного искусства им давно недоступна.

Та ложь, которой Эрни Уолтон владел столь виртуозно.

Мы ведь с ним лично так никогда и не встретились. Ни разу. Он все время уклонялся от разговора со мной.

Хотя однажды это почти случилось. Он совершал рекламное турне по случаю выхода в свет своей так называемой автобиографии [6], изданной к его семидесятилетию, и должен был проводить автограф-сессию, собственноручно подписывая эту свою шнягу в магазине Books And Stuff [7], всего в двух кварталах от моей видеотеки. Я вознамерился лично туда заявиться и устроить скандал. Поставить его перед фактами. Во всеуслышание объявить собравшейся прессе, что в той части его книги, где столь елейно повествуется о начале его карьеры, нет ни слова правды. Но потом автограф-сессию почему-то скоропалительно отменили. Может, ему просто было неохота или уже дали о себе знать боли в желудке, от рака которого он в конце концов и умер.

Слишком много всего ему пришлось проглотить в жизни.

[Приписано от руки: ] НЕНАВИЖУ ЕГО!!!

Вырванная заметка из «Холливуд Репортер» от 10.09.1991

В память о скончавшемся недавно актере, лауреате премии «Оскар» Эрни Уолтоне, 14 сентября 1991 года в «Мэннс Чайнезе Тиэтр» состоится ночь просмотров важнейших фильмов с его участием. Будут показаны ленты «Ад изнутри», «Бой на славу» и «Не время веселиться» [8]. Вступительное слово – профессор Калифорнийского университета Барбара Кислевска. Начало в 23.00.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Конечно же, его настоящее имя оказалось вовсе не Эрни Уолтон. Что ж, и Мерилин Монро звали вовсе не Мерилин Монро, и Джона Уэйна звали не Джон Уэйн. Вероятно, новое имя он даже не сам придумал, просто не стал возражать, когда на студии к нему пришли из рекламного отдела и предложили назваться иначе. Приспосабливаться-то он всегда был мастак. Впрочем, Эрни Уолтон – всего лишь американизированный вариант имени, под которым он сделал карьеру в нацистской Германии. Но и там, в Германии, это был артистический псевдоним.

«Вальтер Арнольд, род. 23 марта 1914, Нойштадт, Германия». Так значится в его свидетельстве о натурализации. Выглядит коротко, ясно, по-деловому, как и многое в его биографии. Однако: я разыскал в Германии двадцать три города и поселка под названием Нойштадт (включая городишко Вейхерово в нынешней Польше, еще в 1919 году официально фигурировавший во всех справочниках как «Нойштадт в Западной Пруссии») и ни в одном из двадцати трех со всей немецкой основательностью ведшихся реестров не обнаружил записи о рождении некоего Вальтера Арнольда. И в ближайшие недели до и после того – тоже.

Тем не менее я, кажется, нашел искомое. К сожалению, даже в двух экземплярах, что, увы, исключает однозначную идентификацию. В Нойштадте в земле Гессен (округ Марбург-Биденкопф) 23 марта 1914 года родился некто Вальтер Арнольд Кройцер, а в реестре Нойштадта-на-Орле, что в Тюрингии (округ Заале-Орла) той же датой удостоверяется рождение Вальтера Арнольда Блашке. Ну а примеров, когда актеры благозвучия ради заменяют фамилию одним из своих же имен, великое множество.

Так что Кройцер или Блашке. Скорей всего, какая-то из этих двух фамилий и есть настоящая.

Артистическое имя Вальтер Арнольд впервые всплывает в «Немецком театральном ежегоднике» за 1932 год, где он значится в составе труппы Придворного театра княжества Рейсс в Гере в качестве актера. Самое первое упоминание в критике обнаруживается в рецензии на новую постановку «Марии Стюарт» («Гераэр Цайтунг» от 11 января 1933), где сказано: «Господин Вальтер Арнольд в роли офицера королевской гвардии знал свое дело прекрасно».

А я прекрасно знал свое и делал его со всей научной обстоятельностью. Знаю, к примеру, что в Гере больших ролей у него не было. В пору дебютов он, похоже, еще вовсе не был тем обожаемым юным артистическим гением, каковым столь охотно расписывал себя позже.

В ноябре 1933-го, на второй год его ангажемента, контракт между ним и театром, причем не по окончании, а в разгар сезона, был внезапно расторгнут. В автобиографии он объясняет это тем, что якобы публично вступился за одного из товарищей по труппе, уволенного по причине еврейского происхождения, и тем самым, дескать, во имя убеждений поставил на карту свою будущую карьеру [9]. История красивая и отлично вписывается в его мемуары – пафосный автобиографический киносценарий на темы его личного героического эпоса. Вот только фактам она не соответствует.

Местная пресса тех лет весьма подробно повествует о «чистке театральных ансамблей от чужеродных национальных элементов». И хотя имя уволенного актера, Зигфрида Хиршберга, фигурирует во всех статьях и заметках на эту тему, про Вальтера Арнольда нигде нет ни слова, в том числе в тех публикациях, которые специально занимались разоблачением «еврейских прихвостней», торопясь пригвоздить их имена к позорному столбу.

Истинная причина внезапного расторжения контракта открылась мне в Грайце, в Тюрингском государственном архиве, где хранится собрание (весьма неполное в связи с февральским приказом 1945 года об уничтожении служебных бумаг) документации Главного управления полиции Геры. Там, в рукописной книге учета происшествий от ноября 1933 года в записях от 18-го числа в разделе «Задержания», упоминается некий «Арнольд, Вальтер», с пометкой «ст. 175». Несомненно, имеется в виду пресловутая статья 175 Уголовного уложения Германского рейха, «противоестественные развратные действия в извращенной форме между лицами мужского пола либо с использованием животных», карающиеся лишением свободы на срок от шести месяцев до четырех лет. Короче говоря, Вальтер Арнольд вступил в конфликт с законом на почве гомосексуализма. Поскольку до суда дело не дошло, остается предположить, что либо претензии к участникам не подтвердились, либо – учитывая поведение нашего героя в подобных ситуациях в дальнейшем, эта гипотеза представляется более вероятной – ему удалось найти подходы и лазейки, дабы дело замяли. Возможно, в качестве компенсации он вместо себя сдал полиции кого-то другого, более интересного. Как бы там ни было, какую-то сделку с властями ему пришлось заключить. И досрочное расторжение контракта с местным театром, скорее всего, было одним из ее условий.

Впрочем, для дальнейшей карьеры Вальтера Арнольда сие происшествие никаких отрицательных последствий не имело. Уже в следующем сезоне (1934/35) мы обнаруживаем его в составе труппы театра Хильдесхайма, где ему поручают значительные роли – как, например, графа Веттера фом Штраль в «Кетхен из Гейльброна» Клейста. А всего лишь год спустя он выступает на первых ролях в амплуа молодого героя-любовника на сцене частного Лейпцигского драматического театра (не путать с Государственным городским). Его Принц Гомбургский – опять-таки Клейст! – приводит рецензентов в восторг и, вероятно, становится косвенным поводом для первого предложения от киностудии УФА [10]. Ну а уж после «Первого ученика» (1936) ему очень скоро и в мире кино удается прорыв в когорту кумиров [11].

Рукописная заметка Сэмюэля Э. Саундерса

Объяснить, как я на это вышел. Как я на него вышел. Чтобы не создавалось впечатления, будто я с самого начала что-то против него имел.

Он был для меня всего-навсего именем в списке, одним из многих, не более того. Обычный список, в алфавитном порядке. Сам список где-то еще валяется [12]. Давно пора навести порядок. Разобрать старые бумаги. Большинство выбросить.

Актеры студии УФА в Третьем рейхе. Перечень, как сейчас помню, начинался с Акселя фон Амбессера.

Аксель фон Амбессер, Вальтер Арнольд, Виктор Афритч… Одно имя из многих.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Фильмы студии УФА, снимавшиеся в последние месяцы войны, но так и не законченные или не вышедшие на экраны в Третьем рейхе, – вот область, в которой мне было предложено найти тему для будущей диссертации. Профессор Стайнеберг порекомендовал мне этим заняться, потому что в аттестате у меня значился немецкий. (У меня бабушка из семьи немецких эмигрантов. Сам-то я язык знаю неважно, но объясниться могу без затруднений и интервью взять тоже… [13]) А что, область исследования вполне обозрима и политический аспект имеется, как раз то, на что тогда был спрос. И тема исследована не особо. Этакая шахта, в которой по части истории кино вполне можно наткнуться на золотую жилу.

– Для начала освоитесь с проблематикой в общих чертах, – советовал Стайнеберг, – а там и для диссертации тема найдется.

Больше всего в этом предложении меня привлекало, что можно будет отправиться в Европу. А там я еще не бывал ни разу. Особенно меня интересовала Прага. Ведь именно там немцы снимали больше всего, когда работать в Берлине стало невозможно. «Потому что рев вражеских бомбардировщиков мешает съемкам», как официально заявил министр пропаганды Геббельс. Хотя главная причина, видимо, крылась в том, что кинозвезды вовсе не жаждали торчать в городе, который чуть ли не каждый день бомбят.

Однако розыски повели меня по совсем другому пути, и до Праги я так и не добрался. В немецких архивах материала обнаружилось куда больше, чем я ожидал. Даже предварительное ознакомление заняло не одну неделю. Правда, в фонде Мурнау в Висбадене сотрудники, при всей внешней корректности, поначалу были очень недоверчивы и даже въедливы, особенно когда дело касалось т. н. «предосудительных» фильмов, определенных на специальное хранение из-за их нацистской направленности. Они там сперва вообще не желали учитывать разницу между научным исследованием фильма и, допустим, его публичной демонстрацией. Но потом я свел дружбу с двумя молодыми архивистами, и дело пошло лучше…

На студии ДЕФА, в Восточном Берлине, против ожиданий меня встретили весьма любезно и охотно во всем шли навстречу. В Государственном киноархиве ГДР мне даже удалось совершить небольшое открытие. Под бабинами с пленкой фильма «Человек, у которого украли имя» я откопал полный звуковой негатив, о котором никто не знал. И даже нитропленку еще в приличном состоянии. На основе этого негатива и сохранившихся монтажных листов можно было реконструировать фильм в первоначальной авторской редакции [14]. В истории мирового кинематографа это мое открытие, вероятно, удостоилось бы только незначительной сноски, но с таких вот сносок и начинается настоящая научная карьера.

Но я карьеры не сделал. Все совсем иначе обернулось. А виной всему, хотя и косвенно, именно та моя находка в Восточном Берлине.

Я настолько гордился своим открытием, что пару дней спустя, вернувшись из Берлина, на радостях пригласил обоих архивистов из фонда Мурнау со мной это дело отпраздновать. Мы отправились поужинать в ресторанчик, как сейчас помню, к одному югославу, тогда такое было в диковинку, а после они порекомендовали заглянуть в одну пивнушку, вообще-то, дескать, ничего особенного, но для таких киноманов, как мы, что называется, «самое то», да я и сам увижу.

«У Тити»

Заведение убогое, да и район не из лучших. Теснота, духота. На стенах пожелтевшие портреты кинозвезд, некоторые с автографами, в рамке, другие вырезаны из газет и наклеены прямо на панели обшивки. Музыкальный автомат, громкий шлягер былых времен, женский голос.

«Настанет час, и совершится чудо…» Сейчас, задним числом, трудно переоценить всю иронию этой строки.

Сама Тити показалась мне древней старухой. Крашеные рыжие волосы в допотопном перманенте, настолько жидкие, что просвечивает обтянутый кожей череп. Глубокие борозды морщин замазаны шпаклевкой молодежного макияжа, но даже этот толстый слой грима не в силах скрыть шрам на пол-лица, от правого глаза во всю щеку. Курила она без остановки какие-то необычные сигареты с длинными картонными мундштуками, на которых ее карикатурно накрашенные губы после каждой затяжки оставляли новую каемку помады. Грудясь в пепельнице, окурки казались трупами окровавленных жертв.

Народу в кафе в тот вечер было немного, и вскоре она подсела к нам за столик. Так и чудится, что я до сих пор – вместе с видением грустного букета искусственных цветов – слышу старомодный аромат ее духов. Вперемешку с табачным дымом.

Голоc тихий, почти неразборчивый под мелодии забытых шлягеров со старых грампластинок. Потом, узнав ее получше, я понял: она старается говорить негромко, потому что на повышенных тонах голос у нее внезапно срывается почти на пронзительный крик. Когда смеялась – а смеялась она часто, – то и дело заходилась кашлем.

Ребята из архива меня представили, аттестовав знаменитым киноведом из США.

– Специалист по немецкому кино тридцатых-сороковых годов, – добавили они.

Прямым следствием такой рекомендации стал настоящий экзамен, который Тити немедленно мне учинила. Пытала, как двоечника на уроке. Тащила от фотографии к фотографии, а я должен был называть имена. Ну, знаменитостей-то я легко опознавал, Вилли Фрич или там Дженни Юго, однако в большинстве случаев я позорно молчал. Всякий раз, когда вместо ответа я только беспомощно пожимал плечами, Тити укоризненно похлопывала меня по щеке. Этот жест, очевидно казавшийся ей самой проявлением очаровательного кокетства, по мере повторения нравился мне все меньше.

С одного из снимков – не открытка с автографом и не газетная вырезка, а самая обычная старая фотография, коричневатая, с волнистой обрезкой, – на меня глянула молодая, очень светлая блондинка, посылая в объектив лучезарную, но явно безличную, профессионально наклеенную улыбку.

– А это кто? – спросила Тити, и когда я и в этот раз спасовал, наградила мою щеку уже не снисходительным похлопыванием, а вполне ощутимой, полновесной оплеухой.

Ребята из архива, оставшись за столиком попивать пиво, чуть не покатились со смеху.

– Это я, – наставительно изрекла она.

Да, рассказала Тити, затягиваясь следующей сигаретой, она тоже когда-то снималась в кино, звездой не была, но вполне могла бы стать, обернись все иначе, продлись война еще годик-другой, и если бы, если бы, если бы…

– Я, между прочим, тоже была когда-то хорошенькой. Хоть сейчас по мне и не скажешь.

Она явно напрашивалась на комплимент, и мы тут же наперебой поспешили удовлетворить ее запросы.

Звали ее Тициана Адам, имя необычное, я поначалу подумал даже, что псевдоним. Позже, однако, выяснилось, что ее и в самом деле так звали.

Тициана Адам родилась 4 апреля 1924 года в Тройхтлингене, Бавария.

Как я впоследствии удостоверился в архиве УФА, она действительно какое-то время числилась там на контракте, хоть и сыграла совсем немного ролей. В Берлин она приехала, должно быть, лет в девятнадцать. Девятнадцатилетняя девчонка, ради карьеры готовая на все.

Интервью с Тицианой Адам

(4 августа 1986) [15]

«Ухер» [16], как я вижу. Что, у вас в Америке своих хороших магнитофонов нету?

В фонде напрокат взяли, понятно. Хорошая штука, удобная… Сегодня-то все больше дешевка… То ли дело в мое время… Со звуком обычно вторая камера была… Одна – на изображение, ну а вторая… Со звуком вечно было мучение. Обе пленки синхронизировать – жуткая морока. Ну, вам-то это известно. Ученый как-никак.

А уж наушники… Слоновьи уши. У нас это так называлось, потому что… Здоровенные, огромные просто. У нас звукооператор был, глухой. Вообще глухой, как пень. Можете себе представить? Глухой звукооператор! Это было, когда мы…

Хорошо, хорошо. Задавайте ваши вопросы. Проверка звука: раз, два, три. Проверка: раз, два, три. Задавайте ваши вопросы.

Вообще-то, это случайно вышло. Хотя, может, и нет. Сниматься в кино я всегда мечтала. Сызмальства, еще крохой. Как другие принцессой мечтают стать. Или ветеринарным врачом. Я мечтала о кино, а мой младший братишка… Все они на железной дороге были помешаны. Тройхтлинген ведь был город железнодорожников. Крупный узел. Поэтому американцы в сорок пятом и… И если спросите, я прямо скажу: это было преступление. Хоть вы и американец, все равно так и скажу. Преступление. Мой братишка в пятнадцать лет под бомбежкой… Пятнадцать лет… Ребенок еще. Я тогда уже в Берлине была. То есть, вообще-то говоря, уже не в Берлине. Потому что мы ведь…

Да, вам стоит меня послушать, если только у меня время… В таком заведении… Работе конца не видно. Вот уж не думала, не гадала, что когда-нибудь… Каждую ночь у стойки. [Напевает.] «Стаканы я мою здесь, господа…» Не знаете эту песенку? «Пиратка Дженни» [17]. Вот такие роли я бы играла… Чтобы с переживанием. Но к таким меня тогда еще и близко не подпускали… Да и пьесу уже запретили.

В сорок третьем. Стенографисткой. Разумеется, не 150 слогов в минуту, где уж там. Но в то время место было легко… Мужчины же все были… Одно слово – вояки… Странное слово, вообще-то.

Ну да, в армии.

Нет, нет, с немецким у вас все хорошо. Вполне прилично.

Стенографистка. Пишбарышня. Ну а кроме того, я тогда правда была хороша собой. Это всегда в цене. И не только в кино. Девчонка еще, совсем молоденькая. Родители мои вообще были против, чтобы я в Берлин, одна… Моя мать… Она все за мою девственность тревожилась.

[Долгий смех, закашливается.]

Да снимите вы пока что эти наушники.

Берлин – тогда это был пуп земли. Немного погодя он станет ее задницей, но тогда… Побеждать мы, правда, уже перестали, но все равно… Заметно-то становится не сразу. Сегодня, задним умом, все мудрецы, а тогда… И книжки, где про будущее все прописано, у тебя тоже нет… А даже будь она у меня, я бы не прочла. Совсем ведь молоденькая была. «Ты как весна», кто-то мне говорил. Да не кто-то. А Райнхольд Сервациус. Режиссер. Вы-то наверняка его знаете, раз ученый. «Как весна». Так прямо и говорил. Сегодня, если на меня посмотреть, уже не…

Это мило с вашей стороны, что вы такое говорите. Но я-то знаю, как выгляжу. Ночью, здесь, у стойки, еще куда ни шло. Особенно если освещение… Когда видно только то, что хочешь показать. Но сейчас, днем? Если бы вы на кинопленку снимали… Но у вас только ваш «Ухер»… Иначе я бы отказалась. С таким шрамом во все лицо – какая уж тут кинокамера.

Сперва на фирме готового платья. «Бергхойзер и Ко». Обмундирование, конечно, тогда это главный был товар. Но и немножко модной одежды. Для жен наших доблестных воинов. И их молоденьких подружек, которых они заводили. Все заводили. Почти все. Я бы вам такое порассказала. Даже про самых известных личностей, которые тайком… Но это не ваша тема.

Тогда еще было так заведено… Сегодня это иначе, но тогда… У каждой фирмы были свои манекенщицы. Чтобы показывать клиенткам модели… Ну и клиентам, само собой. В конце концов, ведь это им, клиентам, за всю эту красоту приходилось раскошеливаться. Демонстраторы одежды. Манекенщицы – это для них, видите ли, было слишком иностранное слово. У «Бергхойзера» мы, правда, так и говорили – манекенщицы. А у меня фигура была как на заказ. Не такая ходячая вешалка, как у этих сегодня… Когда их по телевизору видишь… Все эти показы мод. Кажется, так и слышишь, как кости гремят. Нет, на костях тоже кое-что должно быть…

Конечно, это работа куда интересней, чем просто в конторе. Люди интересные. И знакомства тогда сводились гораздо быстрей. Ну, если человек всего на две недели на побывку приезжает, сами понимаете… Все они торопились.

Вы правда сигарету не хотите? Глупо как-то, что я одна тут дымлю и кашляю…

[Пауза.]

Так о чем мы? Ах да, манекенщицы. С офицерами, которые с передовой, с фронта, я никогда не связывалась. Принципиально. Они всегда… Словом, не успел приехать, и был таков. От такого какой прок? Зато другие, кто на тепленьком местечке пристроился… В Берлине… Такие очень даже полезными людьми могли оказаться. И по части работы тоже.

Один… Его Райнер звали, фамилию не помню уже. Какая-то важная шишка в правлении УФА. Может, вам и удастся разузнать, кто это был. Вы же ученый. Мне было бы интересно его фамилию вспомнить.

Хотя, вообще-то, теперь уже нет.

Вот он мне первую роль в кино и… Хотя какая там роль, почти статистка, но я горда была… словно «Оскара» получила. «Как прикажете, госпожа» – это была моя единственная реплика. «Как прикажете, госпожа». Ну а когда фильм вышел… Вырезали. Единственную мою реплику вырезали.

Не помню уже. Что-то со словом «любовь». Да и не важно, как эта мура называлась… Потом-то я позаметнее роли играла. Не то чтобы большие, но все-таки побольше этой.

Нет, это уже к Райнеру отношения не имело. Он был только… Интрижка – самое верное слово. Подходящее. Мне Вернер потом объяснил… Он по части слов дока…

Вернер Вагенкнехт. Сценарист. Как, вы его не знаете? Я-то думала, вы правда ученый. Хоть и молоденький совсем… Но вы, американцы, всюду раньше всех поспеваете. Так вот, с Вернером так было дело.

Как хотите. По порядку так по порядку. Где мы остановились? Интрижка, да. Это из французского, Вернер мне растолковал. Означает всякое, но в том числе и «комбинация». И в самый раз подходит к тому, что у меня было с Райнером. Это была честная сделка. Он мне помог роль получить, я ему…

[Смех. Кашель.]

Ужасно, как я все время перхаю. Дайте-ка мне огня. Раньше даме без всяких просьб сразу огня подносили. Другие были времена.

[Пауза]

А потом у меня уже был контракт с УФА… Не шикарный, конечно, без всякого там персонального гардероба и всего прочего. Но тем не менее контракт с УФА, настоящий. Хотя если б только деньги, то я бы в «Бергхойзере»…

А это вообще хамский вопрос! Что значит «почему»? Да потому, что у меня был талант, вот почему! Потому что на фотографиях красиво получалась, со всех сторон. И лицом тоже, тогда-то. Только вот по-настоящему хороших связей… Я же новенькая была в этом деле.

Будь я, к примеру, при Вальтере Арнольде… А я ведь даже пробовала. Сегодня уже можно рассказать. Старухе вроде меня все можно рассказывать. Мне, кстати, это было бы даже и не трудно. А что, мужчина хоть куда. Внешне. Я тогда еще не знала, что он… Наивная была.

Однажды мы даже вместе выезжали с ним на танцы, совершенно официально. Вальтер Арнольд и я. Какой-то благотворительный бал. «Зимняя помощь фронту» или еще что-то в этом роде, тогда много всего… Кляйнпетер все это организовывал. Коммерческий директор. Платье на мне было, я до сих пор его во сне вижу. Высший шик. За такое они бы в «Бергхойзере»… Напрокат, понятное дело. У Кляйнпетера везде своя рука имелась.

А затевалось все только ради того… Надо было, чтобы мы показались вместе. И чтобы нас сфотографировали. Я до сих пор локти кусаю, что журнальчик этот у меня пропал. «Все для женщин». Фото во всю страницу, а под ним… «Новая идеальная пара?» С вопросительным знаком, правда, но все-таки. «Идеальная пара» как-никак. Вальтер Арнольд и Тициана Адам. Большущее фото. Они в рекламном отделе такой вот ерундой специально…

Как джентльмен он был безупречен. Покуда мы там находились. Шампанское, конфеты и все такое. Поцелуйчики. Танцевал как бог. [Напевает первые такты мелодии вальса.] Можно было подумать. Да и нужно было, чтобы все подумали.

Ну а потом… Даже домой не проводил. Не говоря уж… Вообще ничего. Такси мне заказал. За которое я сама должна была… Но Кляйнпетер потом все-таки мне это возместил. Служебная поездка.

Если спросите меня, я скажу: у Вальтера Арнольда все было напоказ. Включая его таланты соблазнителя. Женщины такое чувствуют. Только роль. Пока жужжит камера, он… Или если фотограф вокруг прыгает, щелкает. Но так?.. Всё напоказ. А на самом деле… Я бы вам такое рассказала…

У вас сигарет нет? Мои все кончились.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Воспоминания Тицианы Адам по замыслу должны были стать всего лишь небольшим добавлением к сухим фактам. Как-никак живой голос человека, знавшего всех этих людей лично.

Все сколько-нибудь известные, значительные фигуры из тех, кто еще жив, были давно ощипаны как липки. Проинтервьюированы тысячу раз. А до Тити никто не добрался. Как раз потому, что она не была звездой, имелся шанс, пусть опосредованно, ее глазами, взглянуть на события и их участников. Источник, конечно, не слишком надежный – устные «байки» редко бывают достоверны, – но все-таки интересный.

Кроме того, – так, по крайней мере, уверяли меня коллеги из архива Мурнау, – она усердно собирала все, что связано с кино того времени. Просто невероятно, сколько она всего раздобыла, в один голос пели оба, для историка кино это просто кладезь открытий. Поначалу я не слишком всерьез принимал эти восторги, полагая, что ребята опять надо мной потешаются. Стены, обклеенные старыми фотографиями кинозвезд, – какой уж тут материал для исследователя?

Покуда Тити не допустила меня к своим сокровищам. Случилось это не сразу, а только после многих дней интервью, когда она постепенно прониклась ко мне доверием.

В ее крохотной квартирке, расположенной прямо над ее кафе, штабелями громоздились картонные коробки из-под бананов, полные всякой всячины, хранимой «на память». В большинстве это был никчемный хлам, вещицы, тщательно сберегаемые, чтобы напомнить и доказать их владелице, что она когда-то действительно снималась в кино. Но были и неожиданно ценные сюрпризы. Старая, несомненно подлинная хлопушка студии УФА, название фильма тщательно соскоблено чем-то острым. Пистолет, который, едва я взял его рассмотреть поближе, она вырвала у меня из рук, прошипев: «Он все еще заряжен!» И я до сих пор не знаю, правду она сказала или просто припугнула меня из любви к драматическим эффектам. Оружие, кстати, оказалось боевым, как это самым трагическим образом выяснилось позже. «„Вальтер“ 38-го калибра», – сухо пояснила она. Точная военная терминология в ее устах звучала странно, но она, кажется, этим знанием гордилась.

А еще – документы. Множество картонных коробок из-под стирального порошка, битком набитых бумагами. Когда мне наконец было дозволено их читать – только у нее дома, брать с собой ничего не разрешалось, – из-за запаха этого стирального порошка я чихал беспрерывно. Я почти не верил себе, но у этой дамы, у этой крикливой старухи я обнаружил то, о чем любой исследователь может только мечтать: источники информации, никем не разведанные и не оцененные. А еще – и это главное – я наткнулся на историю, куда более интересную, чем просто хронология фильмов, не законченных в связи с падением Третьего рейха, и имена их создателей [18].

Интервью с Тицианой Адам

(6 августа 1986)

Да нет, роль была небольшая. Потом, правда, стала разрастаться, а под конец… Под конец все лопнуло, по крайней мере для меня. Но это долгая история.

Вы принесли сигареты? Иногда не грех себя побаловать, особенно за чужой счет.

[Смех. Кашель.]

Да нет, это без толку, не надо меня по спине… Не поможет. Нисколько не поможет. Ничего, больше кашляешь, меньше куришь.

«Песнь свободы» — вот как фильм назывался. Режиссер Райнхольд Сервациус. Сценарий – Франк Эренфельз. Полагалось бы вам знать, господин киновед. Это как раз из тех фильмов, которые вы… Какой там, конечно, не закончили.

Да на свете столько всего, что не значится ни в каких списках, и тем не менее… «Песнь свободы», да-да. «Song of… Как там «свобода» по-американски?..

…Liberty». Ну да, как ваши корабли тогда, на фронте. Вообще-то, это была обычная историческая белиберда… Война с Наполеоном, геройская гибель любимца публики, все пускают слезу. Все очень камерно. Никаких тебе массовых сцен, сражений там всяких и прочей муры. Война сколько лет шла, все это солдафонство на экране уже не того… Публику не пронимало. В конце его тело торжественно несут в замок, и плакальщица рейха…

Ну вот, я-то думала, вы правда разбираетесь. Плакальщица рейха – Мария Маар. Ага, то есть фамилия вам… Ну, это еще куда ни шло. Короче, это была ее коронка. Отсюда и прозвище. Утопленницей рейха была Кристина Зёдербаум и плакальщица рейха, то бишь как раз Мария Маар. Ну, потому что одна замечательно умела умирать перед камерой, а вторая… Мария Маар, ее хоть ночью разбуди, и она заревет тебе в три ручья, без всякой подготовки, гримерам даже глицерин не требовался…

Да, «Песнь свободы». Может, они потом и название сменили, как и многое другое. Тогда, в последние дни, многое шло кувырком.

Да-да, я помню, помню, по порядку. Но вы же вашими вопросами постоянно меня перебиваете.

Первоначально собирались всё снимать в павильоне. Вторая студия, даже не самая большая. Приятный такой фильм, без массовых сцен. Кроме одной, там солдатня в замковом зале. Требуют, чтобы герцог вел их на битву… Великий герцог.

Это отдельная история. Типичный случай. Сначала он в сценарии просто герцогом значился, обыкновенно так. Но потом кто-то… Какой-то гений-самоучка из литчасти… Короче, какой-то умник докопался, что «его величеством» только великого герцога называть можно, а обычного никак… Ну вот его и повысили. Так сказать, произвели. Но самим вносить правку в текст тогда не разрешалось, ни-ни, куда там, нет, они соответствующие страницы из всех экземпляров сценария изъяли и… На такую ерунду время тратили. И деньги. Это когда бумаги уже… Да ничего уже нигде не было. В клозетах, к примеру…

Ах да, кстати. Если вы завтра намерены продолжать… Будьте добры, прихватите две упаковки туалетной бумаги. А то мне всякий раз на своем горбу тащить… Я дам вам свою дисконтную карточку в «Кэш и Кэрри», с ней вы… Вы и для себя можете… Кучу денег сэкономите. Правда, там только большие упаковки. Но вы с кем-нибудь из знакомых могли бы скинуться…

Ах да, ну конечно.

Значит, «Песнь свободы». Вальтер Арнольд играл молодого герцога. Великого герцога. Этакий Гамлет для бедных, так сказать, губернского разлива. В первом акте он только ноет, в смысле «у нас никакой надежды» и все такое. Во втором решается на войну, а в третьем… Возвращается домой, но уже покойником. Зато Наполеон повержен, и Германия наконец-то снова… Почему они за эту галиматью взялись, думаю, долго объяснять не надо. В сорок четвертом-то.

Короче, Вальтер Арнольд в роли великого герцога, плакальщица Маар – его мать, вдовствующая великая герцогиня, Августин Шрамм – гофмаршал… Ах, Шрамма вы все-таки знаете? Ну конечно. От него в то время просто деваться было некуда. «Если УФА снимает два фильма, Шрамм во всех трех участвует». Это уже почти поговорка была. Роль всегда одна и та же: жизнерадостный толстяк, золотое сердце. Давно уж помер, бедняга. Я могла бы поехать на похороны… Не так уж далеко. Франкфурт. Узнала поздно… Вот так теряешь друг друга из вида… Его фото с автографом висит вон там. Над круглым столом слева. Подписано мне лично. Это тоже один из снимков, которые вы не опознали.

Остальных уже не помню. Виделись только на читке… А потом случился этот пожар в студии.

Ну да, да, хорошо… Хотя могли бы дать мне рассказывать как бог на душу положит. Потом сами бы все по порядку и разложили. Уже после. Но как знаете. Сейчас, только вот сигаретку курну по-быстрому…

[Пауза.]

Моя роль? Сначала всего-навсего камеристка при великой герцогине. Зато потом… Ну да, да, помню.

Понятное дело, роль не главная. Не такая, чтобы потом премии – «Золотую Булавку» или еще что… Но для меня-то огромный шанс. Как-никак целых три сцены с Маар, только мы вдвоем, больше никого. Конечно, весь текст был у нее, а у меня только огуречные ломтики.

Огуречные ломтики. Как, вы не знаете этого выражения? Ну, то, что на сэндвич кладут, чтобы не одно только мясо. Короткие фразы. Всякая ерунда, которую потом на монтаже… Потому что для действия не важно. «Платье с шелковыми рюшами, ваше величество?» – и все в том же духе. Говорю же, огуречные ломтики. Но все равно: диалог с самой Маар. Это совсем не кот начхал, для дебютантки-то. Можно показаться. Только вот костюм мне подобрали… Ни дать ни взять монашка. Юбка длиннющая. Как будто нарочно задрапировать решили. Притом что у меня такие красивые ноги. До сих пор, между прочим. Единственное, что от меня осталось. Хотите взглянуть?

Нет, ты погляди. Никак наш малыш перепугался? Решил небось, уж не вздумала ли старая ведьма тобой полакомиться, а?

[Смеется.]

В общем, костюмеры мне заявили, что юбку короче никак нельзя – будет неисторично. Неисторично, бог ты мой! Как будто зрителю… В кино люди разве затем ходят, чтобы лекции по истории костюма слушать? На красоту полюбоваться – вот зачем. Да если бы эта коза Марика Рёкк в длинных хламидах сниматься вздумала – ни одна собака на ее попрыгушки смотреть бы не стала! Но ничего не поделаешь. Какой дали костюм, в том и играй. Я даже обрадовалась, когда потом… Нет, не при пожаре на студии, а в другой раз. Когда мы ехали…

А вот не скажу! Вы же сами хотите, чтобы все по порядку…

Три сцены с самой Маар. Можно сказать, в некотором смысле почти коллеги… Но обходилась она со мной как с последней вошью. Только сверху вниз и никак иначе. Словно ей без бинокля этакое ничтожество вообще не разглядеть… А я пыталась. Честно пыталась. «Для меня величайшая честь стоять перед камерой рядом с вами, великой актрисой…» И все такое. Но она? «Высоко с небес схожу я…»

Ну а потом я сама все испортила. Господи, молодая была, дурочка совсем. Теперь вот уже не молодая, а все еще ума бог не дает…

Могли бы, между прочим, и возразить…

Но я и в самом деле… Нет, это я вам завтра расскажу. Когда вы туалетную бумагу… Две большие упаковки. Двухслойную, этого вполне достаточно. В конце концов, приличные люди сюда выпивать приходят, а не в клозете…

Страница сценария «Песнь свободы»

(Первая редакция) [19]

Личный кабинет великого герцога. Интерьер. День.

Великий герцог за письменным столом, заваленным всевозможными бумагами, изучает какой-то документ. Гофмаршал Вакерштайн застыл в подобострастном ожидании.

Великий герцог окунает перо в чернильницу, намереваясь подписать, но колеблется. В задумчивости подпирает голову рукой. Вакерштайн деликатно покашливает, напоминая о своем присутствии.

Великий герцог, вздрогнув и очнувшись от дум, подписывает документ и протягивает бумагу Вакерштайну.

Вакерштайн с почтительным, низким поклоном принимает бумагу.

Вакерштайн: Ваше величество… (Помахивая бумагой, чтобы просохли чернила, почтительно пятится, намереваясь уйти.)

Великий герцог: Скажи-ка, Вакерштайн…

Вакерштайн (останавливаясь): Ваше величество?

Великий герцог: Скажи-ка, Вакерштайн, ты вообще понимаешь этого Наполеона?

Вакерштайн: Так точно, ваше величество, я его очень хорошо понимаю. Осмелюсь сказать: я даже чувствую родство с ним.

Великий герцог (удивленно): Родство? Ну-ка, потрудись объяснить, в каком же это смысле?

Вакерштайн: Сей же миг, ваше величество. Вот я лично очень даже не прочь пропустить глоток-другой доброго вина, и Наполеон, сдается мне, тоже завзятый выпивоха. Правда, упивается он не вином, а битвами. И, как всякий выпивоха, не может вовремя остановиться. А коли так, его тогда неминуемо начинает покачивать. И вот ежели в такую минуту его… [20]

Интервью с Тицианой Адам

(7 августа 1986)

Лучше выключите сразу эту штуковину. У меня сегодня… Нет настроения. И сил нет. Я же не девчонка, в конце концов.

Нет, правда. Не сегодня. Мы же не по договору…

Туалетная бумага? Причем тут это…? Ах, вон что. За ваш счет? Знаете, как это называется? Дерьмовый гонорар, вот как! [Смеется.] Дерьмовый гонорар. До вас хоть дошло? Или у вас, американцев, с юмором не того…

Ну ладно. Только недолго сегодня. Я правда устала. Так на чем я остановилась?..

Глупость, которую я тогда…? Глупость – это мало сказать. Это вообще было… Если бы проводили олимпиады по идиотизму, золотая медаль мне была бы обеспечена. С дубовыми листьями и скрещенными мечами [21]. Я была еще такая молоденькая. Задним числом не верится даже, что можно такой молоденькой и несмышленой быть. Вы тоже когда-нибудь еще…

А все потому, что эта Маар так надменно со мной обращалась… Словно я и правда у нее в горничных, не только по роли. Однажды вообще перед всеми меня… Только за то, что я посмела в гримерной на ее персональное кресло присесть. Такую выволочку мне устроила, вы даже представить себе… Словно я алтарь осквернила… Или на портрет Гитлера плюнула.

Зато с важными людьми прямо сахарная была. Если кто в политике что-то значил или связи на самом верху имел, с теми она… Улыбка, что твой турецкий мед. Не знаю даже, продается он сейчас или нет? Приторная такая дрянь, до того вязкая, что зубы не разлепишь.

Какая же я была идиотка! Вам не понять. Вы же американец.

К примеру, тот же Шрамм… Для него у нее всегда была улыбка до ушей наготове. Потому что про него известно было… Что он с самыми важными шишками пьет. Все сплошь бонзы и важные птицы. Для них он там кем-то вроде шута был, так я думаю. Разыгрывал из себя комика, а за это они его на свои товарищеские попойки… Для детишек у них даже молока, считай, не было, зато для важных господ… Шампанское рекой, все равно что воду… Когда Августин с ними гулял, он на следующее утро каждый раз… Но за маской они вообще уже не видели, что он за человек… А он даже не стопроцентный был. В смысле не то чтобы оголтелый нацист, не темно-коричневый. Совсем нет. Член партии, это конечно, само собой. Это все они были. Тогда иначе просто нельзя… Но так… «Актер я не великий, – так он мне однажды сказал. – Но я умею ладить с людьми. А в нашем ремесле это главное».

Вы же хотели, чтобы я вам все объясняла.

Так вот, с Августином, у которого нужные связи имелись, она всегда была само очарование. Зато со мной… Вот я и решила: не мешает и мне что-то такое придумать, чтобы меня тоже уважать стали. И поначалу все даже получилось, в лучшем виде. Покуда…

Не могли бы мы до завтра…? Мне бы соснуть часок, женскую красоту беречь надо. Вчера гости опять допоздна… и в дым… А мне как хозяйке иногда просто неудобно с ними не выпить, иначе они обижаются.

Ну да ладно. Дайте-ка мне огонька, а уж потом… Потом закроем эту тему.

[Пауза.]

И вот я стала давать понять… Намеками. То одно упомяну, то другое, как бы ненароком, вроде как проговариваюсь. Мол, есть у меня поклонник, очень важный мужчина, и для студии УФА тоже… И вроде как он мне протежирует. И серьезные роли обещает. Дескать, придет время, сами увидите. Ну, все, конечно, тут же уши навострили и давай приставать, как… Про подробности расспрашивать, и то, и это… Прямо чуть не допросы устраивали. А я в ответ: мол, ничего не могу, связана словом, обещала молчать как могила. Ну а их-то это только еще больше раззадоривало.

Словом, выдумка моя сработала в лучшем виде. Маар стала со мной как шелковая. Переключаться она умела как по заказу.

Ну а потом я… Переигрывать – самая страшная ошибка. А актриса-то я была еще совсем неопытная. До опытной так и не доросла никогда. Шанса больше так и не… Талант вроде как был, это многие говорили. Знающие люди, не просто так…

Вот я, дуреха, и скажи: мол, мой покровитель хоть и прихрамывает малость, но ему это даже… А уж по части кино его слово вообще самое весомое. Фамилию я, конечно, не назвала, настолько ума даже у меня хватило, но другие, конечно, ясно, на кого подумали.

Сами понимаете, на кого они подумали.

Геббельс. Представляете, какая я была идиотка?

Вообще-то, это ведь не ваша тема. Для работы вашей это ведь ничего не… Может, лучше это просто…?

Мне, правда, было бы приятней, если бы это…

Ну хорошо. Если без этого никак… Но тогда завтра вы для меня еще разок в «Кэш и Кэрри» заедете.

А ночью у меня вдруг звонит телефон. У меня тогда прелестная квартирка была. Шлютерштрассе, на углу Моммзена. Мне ее один деляга обставил, индюк из торговли, с которым я еще у Бергхойзера… Не иначе, совесть замучила, оттого что от супружницы своей он так и не… Спальный гарнитур, полированный, розового дерева. И вот сплю я в шикарной кровати, и вдруг звонок. Среди ночи. Скорее даже под утро. Около четырех. Какой-то мужчина, он не представился, ни имени-фамилии, ни звания, вообще ничего, а сразу допрашивать начал. Одни и те же вопросы, снова и снова. Какой такой у меня друг сердечный, когда я последний раз с ним виделась и чем он вообще занимается. И все в таком духе. А еще слышно, как там, в комнате… мужики смеются. Не смеются даже, а прямо гогочут. Я со страха чуть в штаны… Это сейчас вроде как просто выражение такое, но тогда я и правда… Только вы уж в работе вашей, пожалуйста, этого не пишите. Я в самом деле описалась. Потому что подумала: все, это конец. Осталось только щетку зубную упаковать и ждать, когда за мной…

Что за идиотский вопрос? «Только из-за телефонного звонка?» Конечно, из-за звонка, из-за чего еще!? Вы в те времена не жили. Где вам знать. Я авантюру с Геббельсом себе придумала, да это тогда пострашнее смертоубийства… Тогда за анекдот про Гитлера можно было… Или если скажешь, что в этой войне нам не победить.

Конечно, я пыталась выкрутиться. Прикинулась дурочкой, делала вид, будто вообще не понимаю, о чем… И друга у меня никакого нет, мне о мужчинах вообще думать некогда, у меня, мол, только съемками голова занята. Но он мне вообще не поверил, я сразу это поняла, он такой сразу строгий стал… Мол, он может и другие рычаги использовать… И я, дескать, не в последний раз его слышу, в этом я могу не сомневаться, точно не в последний раз. И трубку повесил.

«А потом? А потом?» Дурацкие вопросы. Потом ничего. Потом меня уже в Берлине не было. С квартиры я съехала. В тот же день. Все там оставила. Хотя гарнитур розового дерева – это тогда самый шик был. А в гостиной два кресла, настоящий дамаст. Ну, почти настоящий. Один чемоданчик только прихватила, и ничего больше.

К любимому. К бывшему моему. Мы… Даже не скажу – расстались. Я от него сбежала. Но он все еще был… Влюблен, как мальчишка. Вообще ни о чем не спросил, когда я к нему с одним чемоданчиком… Сказал только: «Если б знал, что ты придешь, белье бы постелил свежее».

Нет, вовсе я не думала, что у него им меня не найти… Не настолько уж я была дурочкой. Уж на студии-то они меня всегда… Тут совсем другое. Просто в той квартире я уже заснуть не могла. Каждую секунду тряслась бы, что телефон снова… А у Вернера телефона не было.

Вернер Вагенкнехт. Он сценарий написал к «Песне свободы».

Можете не рыться в ваших записях. Я прекрасно знаю, что другое имя вам называла. Франк Эренфельз. Но это и есть Вернер.

Распечатка из Википедии
Вернер Вагенкнехт
Вернер Вагенкнехт (31.05.1898, Фюрстенвальде – 20.04.1945, Кастелау) – немецкий писатель и сценарист.
Биография
Юность и годы войны (1898–1918) [Править]
Вернер Вагенкнехт родился 31 мая 1898 г. в Фюрстенвальде на Шпрее, в семье почтового служащего Отмара Вагенкнехта и его жены Софи. Ранняя смерть отца стала для ребенка большим потрясением, запечатленным впоследствии в автобиографическом романе Вагенкнехта.
Вагенкнехт учился в городской гимназии Фюрстенвальде (сегодня гимназия им. братьев и сестры Шолль), которую он досрочно окончил в 1916 г. Призван в армию солдатом, но ввиду слабого здоровья службу проходил в полковой канцелярии. По окончании войны поступил в Университет им. Гумбольдта (Берлин), изучал германистику. Университетское образование не закончил.
Первые литературные опыты (1919–1924) [Править]
Первые стихотворения Вагенкнехта обнаруживают явственные приметы экспрессионизма и отмечены ярко выраженным влиянием Георга Тракля. Но уже вскоре молодой автор обратился к прозе и к более реалистичной манере письма. Разрозненные публикации военных рассказов в периодике особого отклика не нашли. Вагенкнехт зарабатывал на жизнь преимущественно написанием покадровых титров к немым фильмам.

1 Тото, сдается мне, мы больше не в Канзасе (англ.). Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.

Продолжить чтение