Читать онлайн Крах плана Шлиффена. 1914 г. бесплатно

Сайт издательства www.veche.ru

Введение

Большая Европейская война, подготовлявшаяся великими державами Европы на протяжении более чем трех десятилетий (точкой отсчета здесь служит не столько 1871 год, сколько Берлинский конгресс 1878 г. и австро-прусский союз 1879 г.), в августе 1914 года вылилась в Первую мировую войну, называемую современниками Великой войной. Ту войну, что с ожесточением велась в Европе, Азии и Африке, а также на обширных акваториях всех четырех океанов планеты, миллионными армиями. Ту войну, что впервые все противоборствующие стороны вели не столько в качестве государств, сколько в качестве наций, столкнувшихся друг с другом в борьбе за передел мира.

С самого начала конфликта в нем участвовала и Российская империя. Русский меч в ходе войны лежал тяжелым грузом на весах мирового противостояния, в момент наивысшего напряжения 1915–1916 гг. отвлекая на себя половину всех сил противников, в то время как союзники России (Великобритания, Франция, Италия, Бельгия, Сербия, Румыния и проч.) сражались с другой половиной. Сочетание блестящих побед с тяжелыми поражениями, высокоманевренных наступательных действий с унылым окопным сидением, громадных потерь с обеих сторон – все это характеризует войну именно на Восточном (Русском) фронте, в отличие от Западного (Французского) фронта, с ноября 1914 по весну 1918 г. застывшего в статике окопной борьбы. Именно поэтому вклад Российской империи в общую победу неоценим.

Планируя войну, германские милитаристы сделали ставку на блицкриг – молниеносную войну, – превосходно сознавая, что в затяжной борьбе на два фронта со всем миром у них нет шансов. Разгром континентальных противников – Франции и России – по очереди предполагал и означал выигрыш войны. Непосредственным выражением идеи блицкрига в собственно военном отношении стал так называемый «План Шлиффена», составленный в германском Большом Генеральном штабе и принятый политическим руководством Германии на вооружение в качестве того средства, что выиграет войну. Занимая пост начальника Большого Генерального штаба в 1891–1905 гг., граф А. фон Шлиффен всю свою работу на этой должности подчинил примату главной задачи – выработке победоносного плана для Германии в Большой Европейской войне. В итоге «ежегодно план Шлиффена подвергался тщательному пересмотру с учетом поступавших разведывательных данных относительно изменений в ресурсах противников Германии и самой империи. Однако с момента написания в 1893 г. и до момента боевого применения в 1914 г. основополагающая идея оставалась неизменной»[1]. Всего за шесть недель немцы, в союзе с австро-венграми, намеревались разгромить и вывести из войны Францию, после чего обрушиться всеми силами на Россию и, следовательно, одержать победу в конфликте, не допуская его длительного разрастания.

В августе 1914 г. «План Шлиффена», в довольно измененном и скорректированном в негативную сторону виде, был применен на практике. Негативизм сказался в таком исправлении «Плана», которое сужало возможности веера вариативности для непосредственных исполнителей. В тот момент, когда весы противостояния заколебались на Западном (Французском) фронте, определяя, кому быть гегемоном на Европейском континенте на несколько десятилетий вперед, решающий удар по германскому планированию был нанесен на Востоке. Стремительное вторжение русских армий в цитадель германской государственности и милитаризма – Восточную Пруссию – вынудило германское военно-политическое руководство еще до достижения победы над Францией приступить к переброскам своих войск на Восточный (Русский) фронт. Поражения вооруженных сил Австро-Венгрии в Галиции вынудили немцев усиливать свою группировку на Востоке, а спустя всего полгода с начала войны и вовсе перенести главные усилия на Русский фронт. Тем самым идея блицкрига, заложенная в основание ведения широкомасштабной войны на два фронта, потерпела крах практически уже в самом начале своего осуществления.

Срыв «Плана Шлиффена», ставший следствием отчаянного мужества бельгийцев, несокрушимого упорства англичан, непреклонной твердости французов и союзнической верности русских, сломал планы немцев на достижение победы в Первой мировой войне. Агония сопротивления германского блока, унесшая миллионы жизней и перекроившая политическую карту Европы, да и всего мира, затянулась еще более чем на четыре года. Однако война была проиграна в первый же месяц войны: крах германского блицкрига произошел в короткие сроки – в августе 1914 года. Этот месяц стал прологом к затянувшейся на четыре с половиной года войне. Той войне, что послужила началом мирового противостояния XX столетия по всей планете.

Глава 1
Планирование блицкрига

Теоретическая база «молниеносной войны»

Итог развития военно-теоретической мысли конца XIX – начала XX века на первый взгляд оказался неожиданным. В военных кругах (прежде всего – в Генеральных штабах) всех великих держав – стран Европы утверждается идея быстротечной войны. Имеется в виду Большая Европейская война между великими державами, разделившимися еще в конце XIX столетия на военно-политические блоки, противостоящие друг другу. Таким образом, в отношении той войны, что должна была решить вопрос о европейской гегемонии, результаты ее должны были стать определяющими в пользу той или иной из сторон в самые кратчайшие сроки – от 6 до 8 месяцев.

Воевать более года, чтобы сокрушить всех своих соперников на континенте, никто не предполагал. Все противостоящие стороны намеревались провести быстротечную кампанию одним-двумя решительными сражениями, представлявшими из себя, по сути, широкомасштабные стратегические операции максимумом сил и средств. Этого считалось достаточно для достижения решительной победы в столь короткие сроки. Как говорил начальник германского Генерального штаба граф А. фон Шлиффен, разработавший наиболее целостный и последовательный план военных операций блицкрига (молниеносной войны), война должна быть закончена «не позднее осеннего листопада».

Следовательно, уже первые операции должны были иметь содержание генерального сражения (или нескольких генеральных сражений), в которых должны были выказать себя на полную мощь военные машины противостоявших друг другу государств. Неудивительно, что блицкриг стал выражением военной мысли именно Германии – противопоставившей себя всему миру и оттого заметно уступавшей своим противникам в общем ресурсном потенциале.

Во многом «План Шлиффена» отталкивался от неприятия пророческого выступления в германском рейхстаге в 1890 г. создателя германской военной машины фельдмаршала Х. Мольтке, который утверждал, что «в борьбу друг с другом вступят величайшие государства Европы, вооруженные как никогда. Ни одно из них в течение одной или двух кампаний не может быть сокрушено так, чтобы оно признало себя побежденным, чтобы оно вынуждено было заключить мир на суровых условиях, чтобы оно не могло вновь подняться и хотя бы даже через годичный срок опять возобновить борьбу. Это, может быть, будет семилетняя, а может быть, и тридцатилетняя война». Вести войну против всего мира в течение нескольких лет Германия не могла, и потому новый начальник Большого Генерального штаба Шлиффен и делает ставку на блицкриг.

После первых выстрелов офицеры и солдаты кадровых армий всех стран-участников мирового конфликта ненадолго прощались со своими родными, намереваясь вернуться домой в самом скором времени. А наиболее пылкая молодежь вообще боялась не успеть побывать на фронте, так как победоносное окончание войны подразумевалось очень и очень скорым. Причем такой взгляд был характерен для всех стран Европы. Как впоследствии вспоминал офицер 13-го Лейб-Гренадерского Эриванского полка, при разговорах офицеров, следующих с эшелоном на фронт в августе 1914 г., о наградах, «я молча, глубоко затаив мысль во что бы то ни стало получить хотя бы Анну 4-й степени в первом же бою. Ибо на большее количество боев рассчитывать не приходилось, так как по моим выкладкам война должна была кончиться в Берлине примерно через два месяца. Я даже несколько раз прикладывал масштабную линейку, измеряя расстояние до Берлина, и пытался перевести его на количество переходов»[2].

К. Попову вторит, например, и М.Д. Бонч-Бруевич: «Уверенность в непродолжительности войны, которая, как полагали все окружающие, не могла продлиться больше 4 месяцев, была такова, что я, подобно другим офицерам, даже не взял с собой теплых вещей. Да и обжитая уже командирская квартира моя в Чернигове была мной покинута так, словно я уезжал в краткодневную командировку»[3]. Интересно, что подобная же эйфория царила и среди русского офицерства и в начале Русско-японской войны 1904–1905 гг. Тогда также «многие офицеры частей, не подлежавших мобилизации, в первые же дни войны с Японией подали рапорты об отправлении на театр военных действий и всерьез опасались “не успеть” на эту войну»[4]. Горький урок не научил ни рядовых офицеров, ни руководителей русской военной машины.

Причины такого во многом парадоксального обстоятельства коренились в самой внутренней логике развития империализма, подразумевавшего радикальные и быстрые средства разрешения назревших проблем непременно насильственным путем. Принципы «блицкрига», «молниеносной войны», получив свое распространение в Европе, переместились и вовне, а ход и исход первых войн – Англо-бурской 1899–1902 гг., и Русско-японской 1904–1905 гг., казалось, только убеждали в этом: следовало лишь соблюсти принцип максимального сосредоточения наличных сил и средств на театре военных действий сразу же по объявлении войны. То есть победа в войне ставилась в зависимость от мобилизационных мероприятий и силы первого удара. Легкомысленное отношение к той войне, которой впервые предстояло стать тотальной, «наблюдалось во всех воюющих коалициях. Не случайно победа связывалась с возобладанием тех или иных сценариев блицкрига, предполагавшего, в свою очередь, быстроту мобилизации»[5]. Длительная война, как это сознавалось всеми, могла раньше времени разрушить Европу, поэтому в своих теоретических выкладках ни один из соперников в борьбе за европейскую гегемонию не шел дальше годичной войны.

Подача желаемого в качестве действительного подкреплялась и учеными теоретическими соображениями. Экономисты (в том числе и известный И. Блиох) пришли к выводу о невозможности ведения длительной войны в современных экономических условиях. Эти выводы опирались на изучение мировой финансовой системы в связи с национальными финансами ведущих государств Европы. В итоге широкое распространение получали теории так называемой «боевой финансовой готовности». Громадные траты, предусматриваемые Большой Европейской войной в случае своего развязывания, по мнению этих экономистов, не смогли бы долгое время испытывать напряжение национальных хозяйств даже и великих держав. Соответственно, война как таковая должна была бы завершиться довольно быстро, в противном случае, воевать было бы уже нечем, да и ни к чему.

Предполагалось, что для ведения длительной войны в Европе просто не хватит материальных ресурсов. Идея «хозяйственного банкротства» взаимозависимых в экономическом отношении друг от друга европейских стран также играла в пользу выводов о неизбежности скоротечной войны. Используя эмпирическое знание, теоретики будущей войны ссылались на опыт Франко-прусской 1870–1871 гг. и Русско-японской 1904–1905 гг., длившихся в целом не более полутора лет. При этом, как полагалось, технический прогресс в сравнении с 1870 г. и непосредственная близость театров военных действий к воющим сторонам, в сравнении с 1904 г., должны были всемерно снизить временные сроки предстоящего конфликта внутри Европейского континента. Наконец, осознание общеевропейского единства считалось достаточно веским фактором для того, чтобы вести затяжную войну, способную ослабить зависимость Азии и Африки от европейских метрополий.

Вслед за экономистами ту же самую точку зрения проповедовали и военные круги. Приоритет здесь, вне всякого сомнения, принадлежал германцам, ибо совокупный экономический потенциал стран Антанты превышал потенциал держав Тройственного союза, а потому любое затягивание войны, прежде всего, было выгодно Антанте. Следовательно, война должна была быть короткой, еще до введения в действие военно-экономического потенциала государств антигерманской коалиции, дабы по максимуму, до полной победы использовать германское превосходство в организации и накопленного к началу военных действий материального ресурса.

Исходя из соображений Блиоха и его европейских коллег (например, работа англичанина Н. Энджела «Великое заблуждение»), а также профессора Николаевской академии Генерального штаба А.А. Гулевича, и многих других ученых-экономистов (например, М.И. Боголепова), положение Российской империи в случае Большой Европейской войны в теории представлялось более выгодным, нежели прочих государств Европы – как союзников, так и противников. Во-первых, вследствие громадных русских пространств, способных растворить в себе практически любые по численности армии завоевателей. Во-вторых, ввиду продовольственной самодостаточности России, заваливавшей перед войной всю Европу дешевым хлебом. Продовольственная автаркия представлялась чуть ли не панацеей для успеха во всеевропейском конфликте. В-третьих, в связи с чрезвычайной культурностью европейской инфраструктуры (дорожные коммуникации), якобы более подверженной разрухе в ходе затяжной войны, нежели русское бездорожье. Той самой инфраструктуры, от которой в решающей степени зависели боевые действия современных армий.

Работы Гулевича и Блиоха увидели свет в то время, когда в России господствовала оборонительная концепция ведения войны с Германией и Австро-Венгрией, но к 1914 г. русские были настроены в сторону решительного наступления, чтобы кончить войну в короткие сроки. Предполагаемые в конце XIX столетия преимущества России превращались в ее недостатки в плане ведения наступательной войны в Европе. Кроме того, в расчет не принимался вопрос развития европейской индустрии (считалось, что русская человеческая масса сумеет компенсировать и преодолеть данный фактор), а также связь государств Европы с остальным миром (рынки Азии, Америки, Африки были открыты для того, кто имел могущественный торговый и военный флот).

Следовательно, на предположения о том, что Большая Европейская война не сможет продлиться долго, ввиду исчерпания своих экономических возможностей, в большей степени базировались на признании кратковременных и яростных боевых действий в качестве той парадигмы, что не позволит воюющим сторонам разрушить Европу прежде, чем одна из сторон одержит победу в войне. То есть, помимо экономических выкладок, существовали и чисто военные предположения, выдвигаемые творцами оперативно-стратегического планирования военных действий – Генеральными штабами европейских государств, в начале ХХ века активно готовившихся к войне за передел мира и гегемонии в Старом Свете. В этом вопросе, вне сомнения, лидировала Германия, чья военно-научная мощь после фельдмаршала Х. Мольтке-Старшего не подлежала никакому сомнению. Именно немцы, разрабатывая свой план войны, вольно или невольно подчиняли своему интеллекту военно-теоретическую мысль прочих стран.

Ясно, что немцы первыми должны были прийти к мысли блицкрига – молниеносной войны. В сложившейся расстановке шахматных фигур на доске европейской геополитики Германия не имела никаких шансов победить в затянувшейся войне. Австро-итало-германскому военному блоку (Тройственный союз 1882 г.), противостоящему франко-русскому союзу вкупе с примкнувшей к ним Великобританией (Антанта), не приходилось рассчитывать на успех в экономическом противостоянии со своими соперниками. Французский реваншизм и людская мощь России, британский флот, многочисленные английские колонии, стоявший за спиной англичан американский экономический гигант – все это, рано или поздно, должно было вступить в смертельную борьбу с Германией, буде она осмелилась бы бросить вызов всему остальному миру.

Война, если немцы желали в ней победить, должна была быть быстрой, чтобы Германия смогла использовать свою чисто военную мощь для сокрушения соперников. Однако вести наступательную войну одновременно на два фронта – и против Франции, и против Российской империи – австро-германцы не могли. Следовало бить врагов по очереди. Германский автор справедливо говорит, что немецкая военная доктрина перед Первой мировой войной «объяснялась поисками выхода из объективно неблагоприятного стратегического положения империалистической Германии. Ибо, хотя рейх и создал мощную и боеспособную армию, руководимую опытными в военном деле организаторами, но далеко уступал во всех отношениях коалиции своих вероятных противников»[6].

Видя успехи экономической сферы, политическое руководство Второго рейха делает ставку на передел мира и, следовательно, милитаризацию страны во всех областях общественной жизни. Этой цели подчиняется жизнь социума и страны. Таким образом, «огромные успехи, достигнутые Германией в войнах 1864–1871 гг., консолидировавшие ее в новую Империю, открывающиеся перспективы новой стратегии – войны широкими фронтами и со стремительной переброской армий по железным дорогам, закипание французского реваншизма, гонка вооружений, планы мобилизации [Шлиффена], предполагающие двинуть в бой от 8 до 14 % населения – все выдает восходящую милитаристскую тенденцию, прямо ведущую к большой войне, неизбежность которой в конце 1880-х уже очевидна столь разным людям, как Мольтке-Старший и Энгельс»[7].

Победа в Большой Европейской войне должна была быть достигнута посредством попеременных ударов и на Западе и на Востоке, дабы истощить противников качественной мощью немецких армий и принудить их к выгодному для Германии миру. При этом силы и средства должны были концентрироваться на одном из фронтов, чтобы разгромить одного из континентальных противников прежде, чем другой противник одержит решительную победу на другом фронте. На факте «окружения» Германии русскими и французами строили свои планы начальники германского Большого Генерального штаба фельдмаршалы Мольтке и Вальдерзее.

Если в свое время Мольтке-Старший мог позволить себе составлять оборонительные планы на два фронта, в расчете на истощение неприятеля, то в начале XX века присоединение Великобритании к противникам Германии ставило ресурсы всего мира на службу того, кто жаждал противостоять тевтонскому напору. Бескрайние русские просторы не позволяли надеяться на окончательную победу даже в случае разгрома русских армий в генеральном сражении на пограничной территории. Поэтому первый удар германского меча должен был последовать по Франции, чтобы вывести ее из войны, и, оставив на континенте свободный от угрозы тыл, обрушиться всеми силами и на Востоке, против русских. И именно поэтому преемник Вальдерзее граф Шлиффен постарался до предела заострить меч, предназначенный для сокрушительного удара на Западном фронте.

Конечно, разработка планирования удара на Западе началась даже не при Мольтке-Старшем. Гений всегда видит очевидное, а геополитический расклад сил в Европе уже в XIX столетии сложился как франко-германское противостояние. В 1828–1830 гг. К. фон Клаузевиц составляет четыре плана войны с Францией, которую для Германии он считал неизбежной. Наиболее детализированным явился мемуар под заглавием «О войне с Францией», написанный в августе 1830 г. Выдающийся русский военный ученый А.Е. Снесарев так характеризует творчество немецкого теоретика: «Он интересен не только полнотой и выдержанностью своего оперативного стиля, отчетливостью мысли и авторитетностью тона, он интересен, как камень в голову угла для сложного здания последующих в течение многих десятилетий работ прусского Генерального штаба. Внимательное изучение последующих работ этого штаба, вплоть до последнего плана перед Мировой войной, вскроет всюду как основное ядро следы творчества “наставника немецкой армии”»[8].

Нельзя не сказать о том, что подоплека переноса решительного удара на Запад была вызвана и объективными причинами. Русские и французы, опасаясь немецкого напора, старались укрепить свои границы фортификационными сооружениями. Восточная граница Франции была застроена крепостными районами, прикрывающими особо важные направления, которые оказались оголенными после перехода в 1871 г. в руки немцев крепости Мец. Открытой оставалась франко-бельгийская граница, так как бельгийский нейтралитет был гарантирован всеми великими державами Европы, включая и Германию.

В свою очередь, русские постарались прикрыть линию реки Нарев, куда в 90-х годах намеревался бить Мольтке, дабы окружить и уничтожить главную массу русских войск в «Польском выступе» – выдававшейся вглубь территории врагов русской Польши. Мощные фортификационные сооружения должны были остановить натиск австро-германцев, пожелай они покончить с Российской империей в кратчайшие сроки. Помимо крепостей Новогеоргиевск (первоклассная) и Осовец (форт-застава), относительно приведенных в порядок, в данном районе предполагалось возвести крепостные районы в городах Ковно и Гродно. Таким образом, крепостным поясом опоясывался весь русский Передовой театр, и под прикрытием этого пояса русские имели возможность отмобилизовать и сосредоточить свои многочисленные армии, дабы не допустить разгрома своих армий по частям высокомобильной германской военной машиной. Эта система крепостей, в сочетании с действиями полевых войск, должна была сорвать немецкий замысел по выходу в тыл русской Польше. Как говорит немецкий автор, «район реки Нарев, где по замыслу Мольтке, следовало нанести главный удар, оказался закрыт»[9].

Вдобавок русское военное ведомство искусственно привело район севернее Нарева в «запустение», отказавшись здесь от развития инфраструктуры. Плохенькая грунтовая дорога и слабая железнодорожная ветка до Млавы – вот и все, на что смогли бы рассчитывать немцы, буде они вздумали бы наступать на Нареве, чтобы выйти в тыл всей русской группировке в Польше. Этого было мало для широкомасштабной операции, и германский Генеральный штаб кардинальным образом переделывает план войны, отдав приоритет первого всесокрушающего удара Западному фронту.

В любом случае германское военное планирование было жестко запрограммированным: решительное и быстрое наступление на Западе наряду с жесткой обороной на Востоке до того момента, как будет одержана победа на направлении главного удара тевтонского меча – во Франции. Поэтому Шлиффен посвятил всю свою деятельность на этом посту подготовке молниеносной войны против Франции, справедливо полагая, что после разгрома французов русские не устоят перед австро-германской мощью. Как справедливо отметил по этому поводу предвоенный начальник оперативного отделения германского Генерального штаба и выдающийся военачальник Первой мировой войны Э. Людендорф, «быстрая победа была необходима, чтобы иметь возможность своевременно предотвратить большую опасность русского вторжения в сердце Германии. Наступление на Россию и оборона на Западе при существующей обстановке заранее означали бы, как показали многочисленные военные учения, затяжную войну, и были ввиду этого забракованы генералом графом фон Шлиффеном»[10].

Блицкриг, как способ ведения военных действий, логично предполагает генеральное сражение главными группировками сил противостоящих сторон. Именно в таком сражении должна была бы решаться судьба войны. Именно от его исхода зависела судьба окончательной победы. Как видим, немцы вынужденно вернулись к мыслям Наполеона Бонапарта, который, также будучи ограничен в своих ресурсах, и будучи вынужден вести борьбу против коалиций европейских монархий, в свое время ставил судьбу войны в зависимость от исхода генерального сражения.

Ясно, что, чем раньше произошло бы такое сражение, тем лучше было бы для германской стороны, вынужденной наступать на одном фронте, и одновременно обороняться на другом. Поэтому следовало использовать для первого и решающего удара всю массу собственных сил, почему наступление с самыми решительными целями только одно и могло стать путеводной звездой для германской стратегии и германского оружия именно в тех сложившихся условиях. Тем более верной эта стратегия представлялась для агрессивной стороны, каковой и являлась Германия, чье военно-политическое руководство не желало упустить наиболее выгодного момента для рывка к европейской гегемонии. Отечественный ученый так характеризует германское планирование Большой Европейской войны XX столетия ведением борьбы на два фронта: «…При таком образе действий альфой и омегой победоносного исхода войны германские стратеги считали быстроту сокрушения противника, против которого будет направлен первый удар. Отсюда вытекали принципы скоротечной, “молниеносной” войны… Принципами “скоротечной войны” определялись распределение сил между Западным и Восточным фронтами, соотношение сил между правым и левым крылом Западного фронта немцев, а также способы ведения наступления. Первостепенное значение при этом германские милитаристы придавали упреждению противника в стратегическом сосредоточении и развертывании, достижению внезапности на направлении главного удара, проведению генерального сражения с решительными целями, организации непрерывного наступления с задачей занятия Парижа и других важнейших центров Франции, чтобы полностью и в кратчайшие сроки лишить врага возможности дальнейшего сопротивления»[11].

Практически одновременно с немцами, и, несомненно, под германским влиянием, идеи блицкрига проникли и в военную среду русских и французов. Бряцание оружием наступательной войны, всемерно инспирируемое германцами, стало отличительной чертой франко-русской внешней политики последние годы перед мировой войной. А идея решающего генерального сражения стала доминантой оперативного планирования Генеральных штабов всех стран Европы, готовившихся к мировой схватке.

Германия могла рассчитывать на успех военных действий лишь при долгой заблаговременной подготовке войны во всех отношениях и, прежде всего, собственно военном. При этом необходимым представлялось условие выбора того момента для развязывания агрессии, когда сама Германия максимально готова к войне, а противники – по возможности не готовы. Именно этот момент и стал одним из наиболее слабых звеньев в германской внешней политике: зависимость дипломатии от военного планирования, а действий политического руководства – от графиков мобилизации ставили Германию в положение заведомого агрессора, так как в 1914 г. развязывание войны в Европе было выгодно только ей одной. И именно – в смысле собственной готовности, стоявшей выше готовности предполагаемых противников: «Немцы не намечали войны на август 1914 г., но когда представился случай, они сразу за него ухватились. Они считали, что в тот момент могут выиграть войну; в отношении же возможности победы в дальнейшем у них такой уверенности не было. Поэтому они легко подчинились требованиям, которые диктовал им военный график»[12].

Современные исследователи так оценивают эту проблему: «При ограниченных ресурсах стратегического сырья и продовольствия Германия обладала неоспоримым преимуществом перед странами Антанты в индустриальном развитии, особенно в машиностроении, которое играло ведущую роль в производстве оружия и других средств вооруженной борьбы. В этой области перед войной Германия превосходила страны Антанты почти на 20 %, а совместно с Австро-Венгрией – в 1,5 раза. Это давало возможность с самого начала войны значительно опередить противника не только по темпам, но и по масштабам производства оружия и сразу же создать превосходство в средствах уничтожения его живой силы – основы боеспособности армии. Таким образом, проигрыш в объеме экономического потенциала Германия и ее союзники планировали компенсировать высокими темпами и мобильностью использования тех материальных средств и возможностей, которые имелись у коалиции»[13].

Агрессивная и жадная политика Берлина, желавшего в одиночку главенствовать в Европе, вразрез с многовековой практикой «баланса сил», к которому все давно привыкли и считали правильным, наряду с нежеланием Великобритании и Франции поступиться мировым господством, сделала Первую мировую войну практически неизбежной. Чем дальше, тем больше немецкая верховная власть оказывалась заложницей собственной же политики: колебания кайзера Вильгельма II в период Сараевского кризиса, 15–18 июля 1914 г., были с негодованием отвергнуты германской военщиной. А предостережения командующего военно-морскими силами Германии адмирала А. фон Тирпица, единственного, кто рассуждал здраво и указывал на настоящего германского врага, предписываемого логикой экономической и геополитической борьбы, пропали втуне.

Таким образом, инициатива ведения собственно боевых действий находилась в руках Германии: во-первых, потому что именно она собиралась развязать войну, во-вторых, вследствие своего географического положения, которое давало возможность переноса центра тяжести военных усилий с Запада на Восток и обратно, от чего зависели действия стран Антанты на континенте. Именно исходя из неизбежности ведения войны на два фронта и строилось оперативно-стратегическое планирование немецкого Большого Генерального штаба на протяжении десятилетий.

Как говорилось выше, если Мольтке-Старший в свое время предполагал вести войну «на измор», не надеясь покончить ни с Россией, ни с Францией в короткие сроки, то Шлиффен принял на вооружение наполеоновскую стратегию сокрушения. Цель – за 40 дней вывести Францию из войны. После быстрой победы над Францией предполагалось перенести основные усилия немецких армий на Восток и, совместно, с австро-венгерскими армиями, разгромить русских. Такой подход вызывался, прежде всего, учетом Великобритании как вероятного противника, наряду с русскими и французами, что влекло за собой экономическую блокаду Центральной Европы и выигрыш войны странами антигерманской коалиции в случае ее затягивания на долгий срок.

Поражение неприятельской коалиции по частям было возможно лишь в результате быстротечных военных действий на одном из фронтов. Мощный удар в направлении Парижа через Бельгию и разгром французов в грандиозном сражении в Восточной Франции и (или) под Парижем выводили французских реваншистов из войны. После этого победа над неповоротливой русской военной машиной представлялась несомненной, даже если бы она и затянулась на срок более года.

Как свидетельствовала история, потеря Парижа означала для французов и потерю Франции. Планирование Шлиффена, помимо оттеснения главной французской группировки к швейцарской границе и ее уничтожения, предполагало и непременное взятие столицы. Неприятель должен был быть не просто уничтожен, но и раздавлен морально. Ведь даже Наполеон в 1814 г., все еще располагая армией в 50 тыс. штыков, был принужден собственными маршалами к отречению, именно после того, как союзники вошли в Париж: бросок к французской столице, предпринятый по настоянию русского императора Александра I, одним махом привел к крушению наполеоновского режима.

То же самое, бесспорно, произошло бы и сто лет спустя, в 1914 г., как бы ни заверяла французская сторона русских, что с потерей столицы еще не проиграна война. Забегая вперед, напомним, что англичане, откатывавшиеся в августе 1914 г. под ударами немцев за Париж, уже рассчитывали на эвакуацию в Британию своего Экспедиционного корпуса, полагая, что борьба за Францию уже проиграна. Французский же главнокомандующий Ж. Жоффр, допуская возможность падения столицы, предложил правительству и парламенту переехать в Бордо. Французский автор, участник войны, также говорит: «Париж во время войны был, конечно, важной моральной целью и, с этой точки зрения, потеря его была бы гибельной. Но сверх того, падение его лишило бы нас нашего крупнейшего железнодорожного узла и – что было бы еще серьезнее – некоторых отраслей промышленности, которые были там неосторожно сосредоточены и не существовали ни в каком другом месте Франции. Именно – предприятия авиационные, оптические, точных инструментов, большая часть автомобильных. Военное значение Парижа было громадным, потеря его чрезвычайно затруднила бы продолжение борьбы»[14].

Надо сказать, что версия графа Шлиффена, несомненно, была более реалистичной и верной в военном отношении, нежели прочие альтернативные планы. Во-первых, в начале XX века, в отличие от времен Мольтке-Старшего, явственно обозначилась роль Великобритании не просто как одного из членов Антанты, а как ее лидера, готового к бескомпромиссной борьбе. «Борьба на измор» с «владычицей морей» не оставляла Германии шансов в экономическом состязании. Во-вторых, после поражения Франции, жаждавшей реванша за 1871 г., и нескольких крупных побед на Востоке можно было бы заставить русский царизм пойти на мирные переговоры, умерив свои аппетиты и предложив ряд уступок. Справедливость ставки на блицкриг в условиях угрозы войны на два фронта подтверждает и опыт Второй мировой войны: поражение Франции позволило А. Гитлеру сосредоточить главные силы германских вооруженных сил на Востоке для нападения на Советский Союз. И никакое давление англичан в Ливии, или где-либо еще на второстепенных театрах мировой борьбы не смогло нарушить планы фашистского военно-политического руководства. Иной вопрос – насколько роковым образом был недооценен военно-экономический потенциал Советского Союза.

Поэтому, даже в период Русско-японской войны 1904–1905 гг. и последовавшего после Первой Русской революции 1905–1907 гг. ослабления российских Вооруженных сил, граф Шлиффен не изменил своего оперативно-стратегического планирования, заключавшегося в обходе французских армий сильным правым крылом через Бельгию, отбрасывание французов за Париж к германской границе и их полное уничтожение в грандиозном Приграничном сражении. Ключ к победе – движение огромной массы германских ударных армий через Бельгию, чей нейтралитет в свое время был гарантирован великими державами Европы. Конечно, нарушение этого нейтралитета планировалось заранее, и немцы могли только рассчитывать на то, что бельгийцы не станут сопротивляться, что позволит германским корпусам с максимально возможной скоростью выйти на франко-бельгийскую границу, чтобы выйти в тыл главным силам неприятеля. Иными словами, граф Шлиффен не собирался застрять ни под Льежем, ни перед Маасом, дабы выдержать заданные и необходимые для победы темпы операции.

Конечно, Шлиффен не собирался жертвовать Берлином ради Парижа. Иными словами – сроки победы над французами должны были превышать те сроки, за которые русские смогли бы дойти до Берлина, преодолев сопротивление Австро-Венгрии и германских заслонов в Восточной Пруссии и Познани. Для того, чтобы и одержать решающую победу во Франции, и успеть отразить вероятный натиск русских в центр Германии, нужно было не только тщательно рассчитать сроки действий немецких армий, но и максимально понизить сроки переброски войск с Западного фронта на Восточный. Для достижения данной цели задолго перед войной было проведено строительство сквозных железнодорожных магистралей через всю Германию – тех самых магистралей, по которым должны были совершаться массовые переброски войск и техники с одного театра военных действий на другой.

Однако рискованное оперативное планирование Генерального штаба встретило на своем пути неожиданное противодействие внутри самой Германии. Определенные военные, придворные, финансовые, помещичьи круги не желали пожертвовать чем-либо, чтобы выиграть всю войну. В свое время император Александр III припугнул молодого кайзера Вильгельма II, что в случае войны наводнит Германию казаками – многочисленной иррегулярной кавалерией. Поэтому страх перед русским вторжением, представляемым в виде какого-то половодья, не оставлял врага и в 1914 г. Этот страх вынуждал немцев требовать переноса военных действий на русскую территорию в самом начале войны.

А между тем риск игры при меньшем потенциале всегда требует отдать какую-либо фигуру, дабы выиграть всю партию. Понимая, что франко-русский союз имеет в своем распоряжении больше человеческих ресурсов, нежели австро-германский альянс, Шлиффен, вдобавок ко всему прочему, строил свое планирование с учетом максимально меньших потерь. Удар через Бельгию решал судьбу кампании, в сущности, одним только маневром – гигантское окружение давало минимум возможных потерь обеих сторон в боях. Но зато – массу французских пленных и, как следствие, – вывод Франции из войны. Еще Сунь-Цзы писал: «Вообще в бою схватываются с противником правильным боем, побеждают же маневром. Поэтому тот, кто хорошо пускает в ход маневр, безграничен подобно небу и земле, неисчерпаем подобно Хуанхэ и Янцзыцзяну».

План Шлиффена во имя достижения решительной победы во Франции предполагал оставление в Эльзас-Лотарингии и в Восточной Пруссии лишь небольших заслонов, долженствовавших вести активную оборону, по сути, без надежды на решительный успех. То есть временная оккупация этих областей допускалась Шлиффеном как своеобразный «подкидной», как жертва, чтобы выиграть всю войну. Но, ослепленные мощью германского сухопутного меча, оппоненты Шлиффена не желали замечать, что блицкриг, прежде всего, есть дело тщательно выверенное и рассчитанное – тем более в условиях войны на два фронта.

Вдобавок А. фон Шлиффен был не так-то прост: он не собирался просто так отдавать французам промышленные районы Саара и Рейнской зоны. Концентрируя 70 % сухопутных войск для удара через Бельгию, Шлиффен поспешил в максимально возможной степени укрепить крепостные районы в Эльзас-Лотарингии и в Восточной Пруссии. Так, в Восточной Пруссии крепость Кенигсберг, блокировать которую полностью русские не смогли бы, в связи с господством на море германского флота, должна была сопротивляться и после допускаемой оккупации русскими всей провинции. Кенигсберг должен был приковать к себе существенную часть сил русского Северо-Западного фронта, нацеленного против Германии, и тем самым ослабить русский удар на берлинском направлении, которое естественным образом предполагалось само собой в качестве последующей стратегической цели в случае русского успеха в Восточной Пруссии.

Но политику государства в целом определял не Шлиффен. В свое время компромисс между двумя традиционными господствующими группами – монополистами тяжелой индустрии и прусским земельным юнкерством – сформировал базу режима канцлера О. фон Бисмарка. Прусское юнкерство являлось основной силой, поддерживающей существующий кайзеровский режим, и, следовательно, политическое влияние Пруссии в Германии, взятой в целом, было решающим. Соответственно, жертва Восточной Пруссией – это была жертва на «грани фола», то есть та жертва, отдать которую можно было бы в самом крайнем случае. Справедливо поэтому, что «психологический эффект от только возможных боев в Восточной Пруссии был огромен» и «иного направления вторжения в Германию, кроме как через Восточную Пруссию, русский Генштаб до ноября 1914 г. даже не планировал»[15].

Соответственно, как также пишет Л.В. Ланник, для того, чтобы сделать Восточную Пруссию «жертвой» во имя торжества блицкрига и победы в войне, «была необходима железная воля графа фон Шлиффена и его способность мыслить в рамках “большой стратегии”». После смерти Шлиффена давление прусских помещиков-юнкеров и промышленников Рура (реальных хозяев тех территорий, что могли быть подвержены временному нашествию врага в случае безукоризненного выполнения «Плана Шлиффена») вынудило кайзера Вильгельма II пойти на компромисс в деле усиления Восточного фронта в ущерб Западному.

Помимо того, настойчивое предложение Людендорфа об увеличении перволинейной армии на три армейских корпуса не прошло через соответствующие инстанции. Возможно, эти три корпуса позволили бы немцам в августе 1914 г. продолжать марш на Париж, невзирая ни на какие успехи русских в Восточной Пруссии: «Этот десяток дивизий Германия могла бы легко иметь, так как, несмотря на то, что обучено было только 70 %, внутри страны оставалось до 600 тыс. обученных, не использованных при первой мобилизации, вследствие отсутствия кадров»[16]. К началу войны германская армия уже насчитывала в своих рядах 808 280 человек, однако качественные изменения, предусматриваемые законом, еще не были до конца проведены. Военное министерство привело отговорку, что такой шаг разбавит резервистами существующие кадры. В итоге новые корпуса пришлось создавать осенью, уже после поражения на Марне, и они всего только и смогли как доблестно и бесполезно погибнуть в лобовых атаках во Фландрии.

Рисковать на грани фола после Шлиффена немцы не желали, а риск являлся единственным шансом Германии на выигрыш войны. Бесспорно, что обстановка несколько изменилась: существенное развитие получила железнодорожная сеть, увеличилась огневая мощь войск, возросло значение промышленной базы Рура и т. д. Но все-таки за 6 недель ни французы не успевали выйти в тыл германских армий через Эльзас-Лотарингию, ни русские – испепелить Восточную Пруссию, не говоря уже о том, чтобы дойти до Берлина. Тем не менее «План Шлиффена» в 1906–1914 гг. претерпел кардинальные изменения в сторону отказа от того чрезвычайно рискованного, но одновременно и единственно верного планирования, что был предложен и тщательно рассчитан генералом Шлиффеном. Поэтому, как справедливо говорит А.А. Свечин, преемники графа Шлиффена – прежде всего, генерал Х. Мольтке-Младший (племянник) – «стремились и осуществить план Шлиффена, и уберечь каждую пядь германской земли от неприятельского вторжения. Они являлись в одно и то же время представителями идеи стратегии сокрушения и стратегии измора, несовместимых по самой природе своей»[17].

Согласно измененному планированию, восточнопрусская и лотарингская группировки получали существенное приращение сил. Достаточно сказать, что по «Плану Шлиффена» более ½ всех германских сил на Западном фронте должны были быть развернуты в 35-километровой полосе прорыва между голландской границей и Мальмеди. А ведь армия всегда имеет какие-то ограниченные пределы своих возможностей, и нельзя одновременно быть сильным везде. Тем самым ослаблялась главная группировка сил в Бельгии, сосредотачиваемая для сокрушительного удара по Франции, ибо невозможно быть сильными повсюду. «Погоня за двумя зайцами» в итоге привела к проигрышу войны. Именно поэтому незадолго до своей смерти в начале 1913 г. граф Шлиффен опубликовал в открытой печати статью, где резко критиковал изменения, внесенные Х. Мольтке-Младшим в шлиффеновский стратегический план предстоящей Большой Европейской войны.

«План Шлиффена»

Если русский и особенно французский военные планы являлись малореалистичными, так как исходили из заведомо неверных предпосылок относительно характера и хода первых операций, то немецкий план в своем изначальном варианте, как представляется, имел несомненный шанс на успех. После 1892 г., когда был заключен русско-французский союз, Шлиффен уже не рассматривал вариантов первого удара против Российской империи. Теперь вся военно-теоретическая мысль немецких генштабистов была направлена на разработку планов разгрома Франции в кратчайшие сроки (в 1913 г. преемник Шлиффена на посту германского Большого Генерального штаба Х. Мольтке-Младший окончательно свернул запасные наработки относительно нанесения первого удара на Восточном фронте).

Если во Франции и России оперативно-стратегическое планирование доводилось лишь до уровня первоначальных операций, то немцы к 1914 г. имели на руках реальный план по выигрышу войны на континенте путем детальной разработки вывода из войны одного из вероятных противников – Франции в короткие сроки – около двух месяцев. План графа Шлиффена базировался на нескольких основных предпосылках:

1) медленность сосредоточения русской армии, что давало германцам время, необходимое для проведения решительной операции на Западе по выводу Франции из войны до того, как русские войска сумеют достичь Берлина;

2) ограниченность пространства Западного театра военных действий, что делало возможным ведение решительной операции на уничтожение французских (а также, в случае вступления в войну Великобритании, и английских – так называемый Экспедиционный корпус) вооруженных сил в короткие сроки, необходимые для блицкрига. Этот срок, установленный Шлиффеном после тщательных расчетов, – не более шести недель;

3) близость к французской границе промышленных районов Саара и Рура, жизненно необходимых для ведения войны, что вынуждало германское командование ставить разгром Франции в качестве первоочередной цели военных действий: допустить разрушения (не говоря уже об утрате) данных районов было просто невозможно.

Из этих предпосылок вытекали следствия, послужившие базой к непосредственному составлению плана операций и служащих руководством к действию:

1) сосредоточение основной массы германских вооруженных сил на Западе. Именно – напротив стыка территорий Франции и Бельгии, так как франко-бельгийская граница практически не была укреплена. Колебания кайзера Вильгельма II 19 июля, в день объявления войны Российской империи, по поводу переброски армий на Восток, чтобы удержать французов от вступления в войну, являются беспочвенными. Франция неизбежно вступала в войну, хотя бы уже только потому, что после разгрома Российской империи она оставалась в одиночестве против объединенной мощи стран Центрального блока, но теперь уже не имея ни малейшего шанса на победу;

2) возможность оставления цитадели германского государства – Восточной Пруссии – во имя достижения решительной победы на Западе, что должно было быть достигнуто ведением активной стратегической обороны на Востоке вплоть до разгрома Франции;

3) допущение медленного (непременно – медленного) отхода несильных заслонов в Эльзас-Лотарингии, дабы привлечь на второстепенное направление возможно большее количество французских войск и тем самым вынудить французов бросить свои главные силы на второстепенное направление;

4) решительное наступление австро-венгерских армий на Восточном фронте с целью сковывания максимума русских вооруженных сил, пока главная германская группировка занята на Западном фронте;

5) итог: выигрыш войны на Западе до возможного ее проигрыша на Востоке. Затем – переброска всех сил на Восток и разгром Российской империи в кратчайшие сроки.

Из оперативного планирования, в свою очередь, вытекали основные положения ведения непосредственных военных действий:

1) распределение сил и средств на Западном фронте в пропорции 7: 1 в пользу ударного правого крыла: гибкая оборона на левом крыле должна была придать наступлению правого крыла несокрушимость; заодно, относительная слабость армий левого крыла должна была сыграть роль своеобразной приманки – вынудить французов наступать в Эльзас-Лотарингии, увязая в германской обороне с каждым шагом, что мешало бы французскому командованию перебрасывать подкрепления к Парижу из своей эльзасской группировки;

2) наступление через Бельгию в обход системы французских крепостей на франко-германской границе: темпы движения обеспечивались наличием в германской армии тяжелой полевой артиллерии, долженствовавшей взломать оборону бельгийских крепостных укреплений в самые короткие сроки;

3) образование маневренного заслона (8-я армия) в Восточной Пруссии и его заранее предусматриваемый отход на линию Нижней Вислы: отступление с боем на укрепленную крепостями реку Висла должно было измотать русские армии вторжения, лишив их возможности форсировать Вислу большими силами, чтобы двинуться на Берлин;

4) ярко выраженный наступательный план кампании на Востоке со стороны австрийцев: именно австрийская сторона брала на себя задачу максимального отвлечения русских армий от германской границы в ожидании, пока германские армии не будут переброшены с Запада на Восток.

Таким образом, стратегическая концепция графа Шлиффена, всецело исходившая из скоротечности характера предстоящей войны, строилась на достижении решающей победы в одном-единственном генеральном сражении на Французском фронте. Эта победа должна была вывести Францию из войны, отбросить английские войска (в случае, если Великобритания все-таки вступит в войну, возмутившись нарушением нейтралитета Бельгии) за Ла-Манш и создать предпосылки для переноса усилий германской военной машины на Восточный фронт. Концепция ведения Большой Европейской войны, в представлении немецких военных руководителей, заключалась в стремлении избежать войны на два фронта. Именно поэтому сам «план Шлиффена» был разработан как блицкриг против Франции: Вооруженные силы Российской империи, бесспорно, не смогли бы выстоять в единоборстве с Германией и Австро-Венгрией на сухопутном фронте. Разгром Франции, таким образом, фактически, означал победу в войне.

Под данное стратегическое планирование строилась вся немецкая военная система:

– тяжелая полевая артиллерия для взлома бельгийских крепостей и быстрого опрокидывания неприятельских армий в полевой борьбе, что было необходимо для выдерживания надлежащих темпов операции,

– развертывание резервных корпусов в качестве второго стратегического эшелона, до максимально возможного предела усиливающего удар перволинейных кадровых войск,

– чрезвычайно разветвленная и мощная железнодорожная инфраструктура, позволяющая маневрировать войсками, как с Западного фронта на Восточный фронт, так и между отдельными участками Западного фронта.

Особенно большое внимание отводилось развитию железнодорожной сети, так как в современной войне войска чрезвычайно зависят от своевременного снабжения, позволяющего не только не понижать, но даже и наращивать темпы операции уже после ее начала. Между тем, снабжение, в условиях сравнительно зачаточного состояния автомобильного военного транспорта к августу 1914 год, и невозможности конного транспорта поддерживать требуемый темп снабжения, всецело зависело от работы железных дорог. Британский ученый так говорит о планировании Шлиффена: «Его план строился исходя из того, что Германия имеет хорошо развитую сеть современных железнодорожных путей сообщения, и того факта, что развитая сеть внутренних коммуникаций обеспечивает ей стратегический перевес, благодаря которому она сможет бросить все свои ударные силы на Францию и победить ее прежде, чем дряхлеющая русская армия сможет мобилизоваться и прийти ей на помощь»[18].

Под блицкриг затачивалась и промышленность Германии, которая заранее накопила запасы стратегического сырья, была готова к немедленному переходу на военные рельсы, а сама промышленная система являлась образцом именно военного хозяйствования на случай войны. То есть «Германия в течение четырех десятилетий готовилась к будущей войне, умело и рационально реформируя экономику и направляя внешнеэкономическую политику на создание самодовлеющего, самообеспеченного государства. Причем приоритет отдался промышленному развитию и прежде всего оборонным отраслям производства»[19]. Искусно созданная автаркия вкупе с хозяйственным потенциалом оккупированных территорий должна была послужить базой блицкрига. И заодно – подстраховать страну на случай непредвиденных осложнений.

В оперативно-тактическом отношении победа должна была быть достигаема с помощью гигантского охвата французов через Бельгию и, через занятие Парижа, оттеснения неприятеля к швейцарской границе с последующим его уничтожением. Сражение должно было принять размеры гигантской операции, проводимой на территории Бельгии и Северной Франции группировкой в 2 млн штыков и сабель. Победа в столь грандиозной операции строилась на плане решительного удара по неприятельскому флангу (или обоим сразу) с последующим прорывом во вражеский тыл. Свою теорию граф А. фон Шлиффен назвал по наименованию одной из побед Ганнибала над римской армией в 216 году до нашей эры – Канны.

В своей известнейшей работе, так и названной «Канны», где разбирались сражения прошлых эпох, проведенные на окружение, Шлиффен указывал: «За 2000 лет оружие и способы ведения боя совершенно изменились. Уже не идут врукопашную с короткими мечами, а стреляют друг в друга с расстояния в тысячи метров. Лук заменила скорострельная пушка, вместо пращи теперь пулемет. Добивание неприятеля заменила капитуляция. Но в общих чертах боевые условия остались без изменения. Бой на уничтожение может быть дан и ныне по плану Ганнибала, составленному в незапамятные времена. Неприятельский фронт не является объектом главной атаки. Существенно не сосредоточение главных сил и резервов против неприятельского фронта, а нажим на фланги. Фланговая атака должна быть направлена не только на одну крайнюю точку фронта, а должна захватить всю глубину расположения противника. Уничтожение является законченным лишь после атаки неприятельского тыла»[20].

Оперативным маневром должно было служить непрерывное давление на фланг противника, достигаемое резким превосходством в силах и средствах на направлениях главного удара. Данное превосходство должно было сохраняться на протяжении всей операции по разгрому Франции. Достижение этого предполагалось как последовательным разгромом неприятельских войск по частям, так и непрерывным вводом в сражение резервных корпусов.

Такой подход к оперативно-стратегическому планированию проистекал из осознания необходимости достижения поставленных целей теми ограниченными средствами и тем ограниченным временем, которые находились в распоряжении Германии. Основным козырем являлся превосходный механизм германской армии, лучшей в мире на тот момент, а также теоретический и практический уровень военной подготовки и военного искусства немецкого высшего командного состава и Большого Генерального штаба. Существуют интересные версии о том, что в своем плане войны Шлиффен должен был бы усилить свое правое ударное крыло высокоманевренными (по меркам того времени, конечно) соединениями: кавалерией (С.Н. Михалев) или даже моторизованной пехотой (С.Б. Переслегин). Данные мероприятия теоретически предлагались участниками войны уже после ее окончания в качестве осмысления уроков и итогов военных действий. Эти высокоманевренные войска были необходимы, чтобы достичь надлежащих темпов развития операции в Бельгии и Северной Франции.

Предвидеть такие расчеты не смог и Шлиффен, почему его план строился как на выигрыше темпов германским маневром сквозь бельгийскую территорию, так и на параллельной германскому наступлению потере темпов французским контрманевром. Сам размах операции (о самом плане французы знали с 1904 г., да и Шлиффен понимал, что утаить свое планирование не удастся) должен был внести в сражение элемент внезапности для неприятеля. Во имя этого размаха на Западный театр военных действий должно было быть отправлено ⅞ всех германских войск, а уже из них ⅚ отправлялись на правое крыло и в центр.

Немцы превосходно сознавали, что если отправленных на Западный фронт сил не хватит, то вся гигантская операция на окружение французских полевых армий восточнее Парижа закончится вхолостую. А это – проигрыш войны, так как на Востоке в Германию на 15-й день вторгались русские, и оставалась еще Великобритания, которую также нельзя было полностью сбрасывать со счетов. Следовательно, ударная группировка на правом крыле должна была быть столь значительной, чтобы в ходе всей операции немцы имели бы численный перевес и получали бы возможность постоянно обходить крайний фланг неприятеля, пользуясь этим численным перевесом.

Таким образом, даже временный переход к обороне на каком-либо из участков правого крыла означал потерю темпа наступления, а значит, ставил операцию под угрозу срыва. В свое время К. фон Клаузевиц писал: «Как ни одна оборонительная кампания не может состоять только из элементов обороны, так и кампания наступательная не состоит из элементов одного лишь наступления, так как помимо тех коротких промежуточных периодов, когда обе враждующие армии находятся в состоянии обороны, всякое наступление, которого не хватает для заключения мира, неизбежно заканчивается обороной». В примечании к данному абзацу советский редактор перевода труда «О войне» указывал, что «План Шлиффена стремился во что бы то ни стало избежать этого конечного перехода к обороне, и с этой целью Шлиффен добивался всеми средствами колоссального перевеса на заходящем правом фланге, нагромождая на нем в затылок друг другу четыре оперативных эшелона (второй – для осады Антверпена и борьбы с англичанами, третий – для захвата Кале и побережья Франции, четвертый – для осады Парижа). Последующие оперативные эшелоны Шлиффена были именно и предназначены для противодействия моментам, ослабляющим наступление, о которых говорит здесь Клаузевиц».

Вдобавок, французы еще и подыграли противнику, чего Шлиффен даже и не мог предвидеть. Немцы готовили оперативно-стратегическую ловушку на своем южном (левом) крыле, однако французы с 1912 г. готовились увязнуть не только в Эльзас-Лотарингии, но и в центре общего фронта, в Арденнах. Принятый во Франции накануне войны план ведения военных действий подразумевал наступление не только в Эльзас-Лотарингии, но и в центре общего фронта, сквозь Арденны. То есть французы готовились еще больше увязнуть в сражениях на второстепенных участках, чтобы потерпеть конечное поражение, так как перед главной германской группировкой, на главном направлении, оказывалось бы слишком мало войск.

При условии распределения сил между крыльями как 7: 1, как следовало по германскому плану, левое крыло оказывалось настолько слабее сосредоточенной напротив основной французской группировки, что неизбежно должно было сразу же перейти к стратегической обороне, уже в начале боевых действий. Для обеспечения этого условия Шлиффен укреплял крепостями Саарский район («волнорезом» здесь выступал укрепленный лагерь крепости Мец) и юго-западную границу Германии. Характерно, что укрепление франко-германской границы заведомо производилось в качестве оперативной ловушки – «немецкой мышеловки», по выражению Фоша. Маршал Ф. Фош впоследствии писал: «Лотарингский театр, сам по себе узкий и изобилующий естественными препятствиями, обладал еще и многочисленными фортификационными сооружениями. Со своими фланговыми позициями и фронтальными оборонительными линиями, опиравшимися на большие крепости Страсбург и Мец – Тионвиль, располагая густой сетью железных дорог, он представлял в руках германского командования поле сражения, отлично подготовленное для того, чтобы небольшими силами задержать противника. В случае же необходимости они могли нанести ему чувствительное поражение, комбинируя фронтальные сковывающие действия с фланговыми контратаками. Он также обеспечивал германскому командованию при небольшой затрате сил более широкий маневр армий, ищущих решительного сражения на сравнительно открытых равнинах Северной Франции»[21].

Одновременно с тем усиление полевых войск тяжелой артиллерией придавало пехоте чрезвычайную устойчивость при обороне. Точно так же, на правом крыле, тяжелая артиллерия становилась средством наступления, которому французы ничего не могли противопоставить. Как справедливо полагает С.Б. Переслегин, «Шлиффену нужно было обеспечить максимальную подвижность правого крыла. На уровне тактики эта задача была решена включением в состав полевых войск (в качестве наступательного оружия!) тяжелой гаубичной артиллерии. Мне представляется, что в этом заключена техническая основа плана Шлиффена. Штатное включение тяжелой артиллерии в состав корпусов дало немцам решающее тактическое преимущество в бою».

Соображения престижа требовали от французов удара в Эльзас, дабы придать войне характер освободительной борьбы. И это немцы также отлично понимали. Потому Шлиффен и был уверен, что противник увлечется наступлением в глубь Эльзас-Лотарингии, а левое германское крыло сможет драться то необходимое время, что потребуется правому крылу на взятие Парижа и движение к швейцарской границе с запада, на окружение основных сил французов, скованных в Эльзасе. Обойти части левого крыла французы заведомо не могли, будучи скованы немецкой крепостной системой и швейцарской границей, а в лобовом, фронтальном столкновении значительную роль играет тактическое превосходство войск, которое было на стороне германцев – заблаговременно подготовленные укрепления и тяжелая полевая артиллерия.

Изменив соотношение сил на крыльях как 3: 1, преемник Шлиффена на посту начальника Генерального штаба Х. Мольтке-Младший еще до первого выстрела фактически проиграл блицкриг. Тот самый блицкриг, который один только и мог дать победу в Большой Европейской войне германской стороне. Более того, накануне решающего сражения под Парижем (перед Битвой на Марне) два армейских корпуса и кавалерийская дивизия были отправлены в Восточную Пруссию, чтобы остановить русское наступление в глубь Германии. В то же время те 60 батальонов, что в самый критический момент были отправлены на Восточный фронт, смогли бы сыграть ключевую роль в боях 1-й армии А. фон Клука близ Парижа. Им требовалось выиграть время до подхода подкреплений, так как французское командование в самом начале войны также допустило ряд тяжелых ошибок, едва-едва не приведших к немецкой победе даже в том чрезвычайно «обкорнанном» варианте плана Шлиффена, что был принят Мольтке-Младшим.

Таким образом, германское Верховное командование допустило сразу две решающие ошибки, которые в конечном счете перевесили все те несуразности, что провели в жизнь своими действиями французы и русские. Во-первых, еще до войны давление определенных политических кругов вынудило германский Генеральный штаб усилить второстепенные направления (Эльзас-Лотарингия и Восточная Пруссия) в ущерб главному (Бельгия).

Во-вторых, уже в ходе военных действий (12 августа) немцы ослабили опять-таки главное направление, сняв с него еще два армейских корпуса. Эти корпуса были отправлены на Восток, а еще один, выведенный из состава армий левого крыла, не успел к моменту французского контрудара со стороны Парижа по германской 1-й армии. А.А. Свечин верно отметил, что «отказ германцев от атаки Парижа являлся логическим следствием отправки подкреплений в Восточную Пруссию и решения прорвать со стороны Лотарингии французские укрепленные пограничные позиции»[22]. Кроме того, в тылу наступавших германских армий оказались еще как минимум три корпуса: два резервных корпуса (3-й и 9-й) были выдвинуты к Антверпену, где укрылась бельгийская армия, и еще один – 7-й армейский корпус – был задержан под крепостью Мобеж. Разбросав массу сил и средств по второстепенным театрам, и теперь, заведомо не имея решающего превосходства, германцы сами вырыли себе могилу.

И если отчасти верно, что французский главнокомандующий Ж. Жоффр в конечном счете переиграл немцев и спас Париж и армию путем быстрой переброски сил на свое левое крыло, обеспечив себе превосходство сил перед «Битвой на Марне», то не менее очевидно, что лишние 80 тыс. немецких штыков и сабель со своей артиллерией вполне могли удержать пространство и оперативную паузу, необходимые для броска на Париж после новой перегруппировки. И это при том, что отчаянное сопротивление бельгийцев заставило немцев потерять темп рассчитанного наступления. Это были те самые войска, которых не хватило на правом крыле для закрытия бреши между 1-й и 2-й германскими армиями в момент движения 1-й армии к Парижу.

Что касается цифр… Численность германского перволинейного корпуса – 45,5 тыс. штыков (на Восток отправлен 11-й армейский корпус О. фон Плюскова из 3-й армии). Численность резервного корпуса – 37 тыс. штыков (на Восток отправлен Гвардейский резервный корпус М. фон Гальвица из 2-й армии). Это – при соответствующей артиллерии, в том числе и тяжелых гаубичных батареях (резервные корпуса в начале войны не имели тяжелой артиллерии). Численность кавалерийской дивизии – около 4 тыс. сабель (на Восток отправлена 8-я кавалерийская дивизия, но из состава 6-й армии левого крыла). Эти войска не состояли в крайней 1-й армии, но вполне могли быть переброшены на ее поддержку, раз уж сочли возможным перевозить их в Восточную Пруссию.

Когда в переломных боях 23–24 августа 1-я германская армия была контратакована от Парижа 6-й французской армией М. Монури, немецкий командарм-1 А. фон Клюк перебросил на угрожаемый участок два корпуса и отбросил французов. Дальше оставалось преследование откатывавшихся к Парижу французов и разгром их под стенами французской столицы. Но при этом между 1-й и 2-й армиями образовался 30-километровый разрыв, в который вклинились англичане и 5-я французская армия, и уже 27 августа командующий 2-й германской армией К. фон Бюлов отдал приказ об отходе на Марну. Отход уже сам собой, как факт, знаменовал провал удара на Париж, а следовательно, и всего блицкрига, предпринимаемого немцами согласно «Плану Шлиффена».

Германцам не хватило совсем немного войск. Как раз тех, что убыли на Восток, а будь у Бюлова еще Гвардейский резервный корпус, тогда немцы сумели бы прикрыть брешь и продолжить наступление с неослабевающей яростью. Французский генерал Дюпон впоследствии писал по этому поводу: «Эта главная ошибка (переброска войск на Восток. – Авт.) была, быть может, нашим спасением. Представьте себе гвардейский резервный корпус на своем месте 7 сентября между Бюловым и Клюком, 11-й армейский корпус и 8-ю саксонскую кав. дивизию с армией фон Гаузена 9 сентября в Фер-Шампенуазе; какие могли быть последствия?.. От такой ошибки начальника германского Генерального штаба в 1914 году другой Мольтке, дядя, должен был содрогнуться в могиле!»[23]

Дело не только в количестве штыков в нужном месте в нужное время, но еще и в психологии. Как известно, приказ об отступлении германских армий правого ударного крыла на Марне был отдан доверенным посланником Х. Мольтке-Младшего – подполковником Р. Хенчем. Посланник начальника Большого Генерального штаба объехал все армии, вторгнувшиеся во Францию, и нашел уныние в штабе только одной из них – 2-й армии, которой командовал К. фон Бюлов. Именно в его оперативном подчинении находилась еще и 1-я армия А. фон Клука, совершавшая захождение на Париж. В ходе сражения на реке Урк командарм-1 перебросил два корпуса на свой оголившийся фланг, чем увеличил разрыв со 2-й армией. В свою очередь, после отправки двух корпусов на Восточный фронт командарм-2 еще больше сжал свою армию в кулак, чем опять-таки лишь увеличил разрыв, окончательно оголив внутренние фланги 2-й и 1-й армий. Именно в связи с этим в штабе 2-й армии и воцарилось уныние, так как Бюлов уже не рассчитывал на победу под стенами Парижа. Ибо 1-я армия была вынуждена наступать не в обход французской столицы с запада, а прямо в лоб, оголяя и подставляя свой внешний фланг под вероятный контрудар англо-французов. Поэтому, даже когда подполковник Хенч убедился, что штаб 1-й армии полон оптимизма, он все-таки (предъявив полномочия Верховного командования) приказал обеим армиям отступать.

Таким образом, отправка войск на Восток не только просто уменьшила силы немцев в преддверии решающего сражения под Парижем, но и вселила неуверенность в своих возможностях в души победителей (в Пограничном сражении 2-я армия Бюлова разгромила 5-я французскую армию Ш. Ланрезака). Эта неуверенность решительным образом повлияла на решение посланца Верховного командования – подполковника Р. Хенча, который, вопреки логике блицкрига, поддержал сомневавшегося командарма-2, а не желавшего рискнуть командарма-1.

Сама миссия Хенча – это следствие осознания совершенных ошибок самим же Х. Мольтке-Младшим. Понимая, что «План Шлиффена» близок к провалу, он отправил своего посланца с соответствующими полномочиями, в те армии, которые должны были решить исход всей операции. Сам факт говорит о том, что в германской Ставке поняли проблему.

Здесь встает вопрос: так что же стало главной причиной поражения немцев в битве на Марне – предвоенное распределение сил или переброска войск на Восточный фронт? Например, советский исследователь Г.С. Иссерсон пишет: «Мы не склонны разделять мнение, что оно (Восточно-Прусская наступательная операция. – Авт.) решило участь сражения на Марне, вынудив германское командование перебросить два корпуса с Запада на Восток. Банкротство германского наступления на Францию в 1914 г. имеет более глубокие, правда, еще мало осознанные причины. Два корпуса на правом германском крыле могли продлить Марнское сражение еще на 2–3 дня, доведя кризис его для французов до более высокого напряжения, но они не могли изменить участи этого грандиозного захождения армий правым плечом, имевшего в своей основе искаженный план Шлиффена и его изуродованный метод проведения операции»[24].

Г.С. Иссерсон совершенно прав: главной причиной провала германского блицкрига стала измененная группировка войск на ударном правом крыле. Однако это – в строгой теории математического расчета. Но маневренная война, да еще в самом своем начале, есть вещь весьма субъективная, во многом зависящая от воли военачальников всех степеней и моральной силы рядовых солдат и офицеров. Ведь буквально накануне французского контрнаступления от Парижа английское командование запаниковало, и англичане намеревались пробиваться к портам Ла-Манша, чтобы эвакуироваться в Англию. Французам едва-едва удалось уговорить фельдмаршала Д. Френча выдвинуть свои войска на исходные позиции и поддержать союзников. А введи немцы в прорыв, пробитый частями 1-й армии, еще два корпуса? Опять-таки, только нехватка сил вынудила Клука совершить маневр на захождение не за Парижем, а перед французской столицей. Между 1-й и 2-й армиями образовался разрыв, и, чтобы прикрыть его, 1-я армия оказалась вынужденной сузить размах маневра, что и стало причиной англо-французского контрудара в оголившийся германский фланг, а если бы командарм-2 прикрыл этот разрыв Гвардейским резервным корпусом?

Точно так же русские вполне могли выиграть Восточно-Прусскую операцию, окажись на местах командиров фланговых корпусов (1-й и 6-й армейские) 2-й русской армии А.В. Самсонова волевые командиры. Все висело на волоске: против пяти армейских корпусов и трех кавалерийских дивизий 2-й русской армии дрались четыре корпуса и сводные дивизии ландвера. Силы были практически равны, дело решилось маневром, организацией и стойкостью духа начальников. И в Восточной Пруссии, и на Марне. Эти два немецких корпуса могли оказаться той соломинкой, что по восточной поговорке сломала бы спину тяжело нагруженного верблюда. А могли и не оказаться, так как изменение «Плана Шлиффена» уже само по себе скрывало в своих недрах причины поражения и срыва блицкрига.

В любом случае несомненно, что французское командование сделало все возможное, чтобы выправить ситуацию и воспользоваться тяжелейшими огрехами организации германской группировки. Если германцы уже в ходе решающего наступления на Париж раскидывали корпуса на второстепенные участки, то Жоффр, напротив, сумел, исправляя преступные ошибки предвоенного оперативного планирования, сосредоточить достаточные силы на главном направлении под Парижем. Процитируем еще раз маршала Фоша, справедливо назвавшего сражение на Марне «действительно большой победой»: «Вскоре после наших неудач на границе он [генерал Жоффр] ясно увидел, что игра начата неправильно, и вышел из боя, чтобы возобновить его, как только будут исправлены замеченные недочеты. Разгадав замыслы противника, его стремительный маневр через Бельгию, а также обнаружив несостоятельность некоторых начальников, он не колеблясь перегруппировал свои силы, создал на западе ударную армию и реорганизовал командование. Он продолжал отход в ожидании благоприятного момента. Когда этот момент наступил, он, энергично осуществив поворот на 180 градусов, применил планомерное сочетание наступления и обороны. Задержав нашествие противника, он нанес ему смертельный удар»[25].

Невзирая на сильную группировку германских армий левого крыла, к тому же наступавшую, французы все-таки сумели вывести из Эльзас-Лотарингии столько войск, сколько им было необходимо для ведения генерального сражения близ стен своей столицы – на Марне. Перед началом Битвы на Марне англо-французы имели в своих рядах 1 082 000 чел. при 2816 легких и 184 тяжелых орудиях; германцы – 900 000 чел. при 2928 легких и 436 тяжелых орудиях. К тому же англо-французское командование само совершило массу ошибок тактико-оперативного характера. Немцам не хватило совсем чуть-чуть! Как справедливо говорит по этому поводу С.Б. Переслегин, скрупулезно исследовавший данный вопрос, «имея в начале сражения выигрыш в 2,5 корпуса (при общем преимуществе в материале), союзники смогли удержать преимущество только в один эффективный корпус. Этого оказалось достаточно»[26].

В свою очередь, противники Германии допустили тот максимум ошибок, которые придали и без того почти идеальному плану Шлиффена дополнительные шансы на выигрыш кампании:

– крайне неудовлетворительное руководство армиями русского Северо-Западного фронта, что позволяло германцам успешно отразить русское вторжение в Восточную Пруссию и без помощи перебросок с Западного фронта: при этом русские потеряли ½ своей первоначальной группировки, направленной против Германии в течение первых полутора месяцев военных действий, уже через четыре недели после объявления войны;

– базирование плана наступательной операции армий русского Юго-Западного фронта на заведомо неверных данных, что дало возможность австрийцам временно перехватить инициативу и приковать к себе русские резервы, выигрывая время, необходимое для победы главных германских сил, наступавших на Западе;

– развертывание главных сил французов в Вогезах и их наступление в центре и на правом крыле (французский Генеральный штаб полагал, что вступление в Эльзас-Лотарингию поднимет дух французских войск в преддверии решительных сражений с немцами), вопреки единственно верному стратегически оборонительному плану, разработанному до войны. Это позволило ударному германскому крылу выдерживать необходимые темпы наступления при движении через Бельгию.

Таким образом, только лишь изменение пропорции сил и средств между германскими крыльями, а также крайне несвоевременная отправка 80 тыс. штыков и сабель на Восток, погубили все дело, которое помимо ювелирного расчета А. фон Шлиффена получило дополнительные шансы ввиду совершенно необоснованных действий противника. Германский участник войны пишет: «Французы оказали нам “любезную услугу”, как это называл Шлиффен. То есть не стали ожидать немецкого наступления за той или иной водной преградой, опираясь на Верден или Париж, но сами пошли нам навстречу, к тому же разделив силы между сильным центром и слабым левым крылом, что было во всех отношениях выгодно для немецких намерений»[27].

Можно вспомнить, что Тройственный союз состоял все-таки из трех государств – Германии, Австро-Венгрии и Италии. Согласно старым военным соглашениям между этими странами, итальянцы должны были не только выставить свои армии на южной границе Франции, сковывая часть французских сил, но и перебросить в Эльзас 3 армейских корпуса и 2 кавалерийские дивизии. Имея эти войска в Эльзасе, германское командование могло существенно усилить свое правое крыло. Однако уже задолго до лета 1914 г. стало ясно, что Италия, скорее всего, не выступит против Великобритании и Франции. Так что немцы были обречены на усиление своего левого крыла (этого требовали промышленники и юнкера, добившиеся отставки графа Шлиффена, не пожелавшего поступиться своими расчетами), но никоим образом не на ослабление правого крыла уже в ходе начавшейся операции по разгрому Франции.

Французский план войны

В начале XX века, как и 30 годами ранее после унизительных дней Седана и Меца, во Франции господствовал оборонительный план военных действий. Французскими генштабистами, разрабатывавшими оперативное планирование, справедливо подразумевалось, что германская военная мощь, безусловно, будет столь сильна, что сломить ее встречным наступлением не удастся. Такая точка зрения объективно опиралась на экономические, демографические и военные показатели германской военной машины.

Требовалось максимально сузить фронт неприятельского вторжения во Францию, дабы отбить вражеский напор, в ожидании вторжения русской армии в Германию с востока. Иначе говоря, продержаться столько, сколько будет необходимо, пока русские армии не вынудят немцев защищать уже и даже самый Берлин. Для этого французами была укреплена юго-восточная граница страны (напротив Эльзас-Лотарингии), причем в линии крепостей оставлялись промежутки, подверженные фланговым контрударам. Широкомасштабное германское наступление из Лотарингии заведомо обрекалось на неуспех: понимая это, граф Шлиффен разрабатывал планирование наступления через Бельгию.

В центре, от Седана до Живе, франко-германскую границу разделяют горы Арденны. Здесь французами были укреплены горные проходы, причем масштабы фортификационных работ предполагали возможность продержаться около двух месяцев, в течение которых русские должны были оттянуть на себя массу германских дивизий с Запада, стреножив тем самым германское наступление во Франции. Именно поэтому Шлиффен и строил свое планирование на обходе французских укрепленных районов через Бельгию и предполагал отход германских войск левого крыла в глубь Эльзас-Лотарингии, чтобы втянуть в борьбу за эти провинции возможный максимум французских вооруженных сил и, значит, максимально ослабить неприятеля на направлении главного удара – со стороны Бельгии, где французских крепостных районов не было.

Такой план в случае его ввода в действие в первом периоде войны предполагал истощение германской наступательной инициативы в оборонительных сражениях, которые должны были бы по преимуществу проходить в укрепленных районах или гористой местности. Во-вторых – невозможность втягивания французских армий в эльзас-лотарингскую ловушку: ведь если французы и не собираются наступать, то значит они оставят на южном фланге столько войск, сколько будет нужно для удержания фронта (наступление потребовало бы гораздо большего количества войск). В-третьих, высвобождение максимума войск для ведения маневренных боев в случае, если германцы все-таки ударят через Бельгию.

И, наконец, в-главных, ведение обороны на Западе чрезвычайно облегчало подготовку наступления на Востоке. Русское сосредоточение существенно опаздывало по сравнению с противником, что давало немцам время на организацию и проведение сокрушительной операции против Франции. Приступить к движению в Германию русские армии могли примерно на 15—18-й день с момента объявления всеобщей мобилизации. Чем раньше русские переходили в наступление против немцев, тем большим был шанс на победу французов и срыв германского блицкрига.

Следовательно, союзное планирование предполагало, что русское вторжение на германскую территорию должно будет состояться, как только к государственной границе будут стянуты достаточные силы. При этом русские армии вторжения бросались бы вперед практически без тылов и запасов боеприпасов. Выходит, что такое наступление со стороны русских давало все преимущества их противникам – Германии и Австро-Венгрии. Понятно, что чем позже завязывались бы серьезные бои во Франции, тем больше времени русская сторона получала на отмобилизование своих тылов, без которых, как ни крути, воевать нельзя.

Между тем русская наступательная концепция вовсе не увязывалась с французской военной доктриной. Французы не собирались принять оборону на заблаговременно подготовленных рубежах, чтобы русские могли выиграть еще немного времени для подготовки своего вторжения в германские пределы. Генерал-квартирмейстер русского Генерального штаба впоследствии писал: «Все начальники французского Генерального Штаба, последовательно сменявшие друг друга, предъявляли на совещаниях нашим представителям неизменное требование, сводившееся к принятию нами наступательного образа действий против Германии, притом осуществляемого возможно большими силами и, главное, в кратчайший срок… [Однако] несмотря на мою близкую прикосновенность к оперативным делам, мне не приходилось слышать, чтобы на совещаниях начальников Генеральных штабов союзных держав подвергался обсуждению вопрос о совместной разработке общего плана. Едва ли поэтому когда-либо ставился в совещаниях и вопрос о наилучшем способе встречи французскими вооруженными силами удара, подготовлявшегося против них Германией. По-видимому, этот последний вопрос считался не составной частью общего плана, каковым он должен был быть по существу, а исключительно делом нашего союзника»[28].

Дело в том, что за два года до начала войны французы резко поменяли свои планы с активно-оборонительных на ярко-наступательные, что никоим образом не соответствовало раскладу соотношения сил и средств с неприятелем. Характерно, что военно-политическое руководство держав Антанты превосходно сознавало, что если немцы не имеют больших шансов на победу в затяжной войне, то Антанта, напротив, будет только усиливаться с каждым годом борьбы. Потенциал любых ресурсов Центральных держав и держав Антанты был просто несопоставим. Германия не могла не планировать блицкриг – при существовавшем раскладе сил, средств и ресурсов «ничего другого ей просто не оставалось»[29].

И французы, и русские понимали, что немцы опередили своих потенциальных противников в усилении сухопутных сил. Французский Генеральный штаб перед войной лихорадочно проводил призывную реформу, дабы обучить максимально возможное число мужчин военному делу, а русское военное ведомство приступало к проведению в жизнь «Большой программы» усиления Вооруженных сил, которая должна была закончиться только к 1917 г. Тем не менее руководители англо-французского альянса, в отличие от всегда осторожных англичан, были уверены в скоротечности предстоявшей войны. Зная, что германская армия один на один превосходит любую другую армию, в Антанте были уверены, что Германия и ее союзники окажутся поверженными в полгода. Французский ученый характеризует ставку на блицкриг Генеральными штабами всех стран следующим образом: «Ошибка, вероятно, менее извинительная для союзников, чем для Центральных империй. Последние имели шанс одержать победу после первого же удара, тогда как первые должны были заранее делать ставку на свои потенциально превосходящие ресурсы, господство на морях и истощение осажденных врагов»[30].

В итоге в 1911 г. начальник французского Генерального штаба В.-К. Мишель разработал план войны, предусматривающий развертывание более сильной группировки вдоль границ Франции с Бельгией, нежели это предусматривалось предыдущими планами, начиная с 1907 г. Одновременно был предложен вариант возможного превентивного вторжения в Бельгию в случае войны, буде к тому представится необходимость – необходимость встретить неприятеля на нейтральной земле, которой все равно, так или иначе, предстояло стать ареной боевых действий. Мишель собирался напрямую противопоставить германскому «Плану Шлиффена» собственный план активной обороны.

В основе своего оперативно-стратегического планирования французский Генеральный штаб держал прежние оборонительные планы. Теперь, с учетом усиления русского союзника, намеревавшегося с самого начала военных действий воевать только наступательно, оборона становится активной. Более того – понимая, что «План Шлиффена» есть единственное планирование, посредством коего Германия может выиграть войну на два фронта, Мишель и его сотрудники в своих планах исходят как раз из германского планирования, собираясь противопоставить ему свои контрмеры. Эти контрмеры, вкупе с русскими наступательными действиями, должны были истощить наступательный пыл немцев еще до достижения ими района Парижа.

Помимо прочего, генерал Мишель твердо учитывал германские резервные корпуса, которым его преемниками не было придано значения в августе 1914 г., вплоть до того момента, как выяснился подлинный размах германского наступления. Информация о германских резервных частях, создаваемых таким образом, что по своему боевому потенциалу они практически не уступали перволинейным войскам, была известна заблаговременно. Требовалось только по достоинству оценить эту информацию и предпринять ответные контрмеры. Однако часть высокопоставленных французских военных не верила тому, что немцы сумеют совершить через Бельгию широкий охват – просто не хватит войск. Граф Шлиффен знал это, и потому включил во второй и третий эшелоны, которые должны были вливаться в наступление, массу резервных корпусов. Позже французы признавались, что наличие этих войск оказалось для них неприятным сюрпризом.

Дело не вообще в резервных войсках (во Франции выставили 32 резервные дивизии, и отлично знали о немецких резервах), а в их организации в корпуса. То есть эти корпуса не просто усиливали уже существующие перволинейные войска, но использовались как самостоятельные крупные оперативно-тактические единицы. Они использовались наравне с перволинейными корпусами: отличие состояло лишь в том, что резервные корпуса состояли из запасных солдат старших возрастов, некогда ранее служивших в этих же самых частях, под командой этих же самых офицеров. В этом отношении можно даже сказать, что еще нестарые мужчины 27–30 лет в чем-то были даже и лучше подготовлены к боевой страде, нежели молодежь перволинейных войск. Некоторая разница заключалась только в вооружении: резервным корпусам не хватало до полного штата пулеметов, а также они не имели тяжелой корпусной артиллерии.

Что-то подобное пытались сделать и французы, и русские, но их подход к образованию резервных частей заключался не столько в учете кадрового потенциала людей, сколько в простом создании новых подразделений, без учета их военной подготовки. Уже после войны маршал Ж. Жоффр писал, что он собирался перед войной изменить применение резервных войск: «С организационной точки зрения проявлялась забота создать по возможности более сильные резервные формирования, сделать их все более и более гибкими и снабдить их, по возможности, лучшим командным составом. Таким образом, становилось возможным немедленное их применение, наравне с полевыми войсками, вместо того, чтобы держать их вдали от крупных перволинейных соединений, как это предполагалось в первоначальных планах… Такая организация позволяла, следовательно, выставить в первую линию полностью все наши силы, но без слияния и без преждевременного смешения частей, что могло бы ухудшить качество нашего боевого аппарата»[31]. Однако, невзирая на все заверения Жоффра, на деле ничего этого сделано не было.

Если в Германии первые мобилизованные запасные (помимо тех, что пополнили до полного штата перволинейные корпуса) были сведены в резервные корпуса, то во Франции и в России поступили иначе – здесь резервисты сводились в резервные дивизии, которые предполагалось использовать только на второстепенных участках фронта. То есть эти дивизии имели исключительно дивизионную артиллерию (у немцев – еще и корпусную, кроме тяжелых дивизионов) и не могли усилить мощь первого удара, на который, кстати говоря, и русские и французы в своих планах собирались сделать высокую ставку.

В итоге на русском Северо-Западном фронте резервные (второочередные) дивизии сосредоточивались в приграничных крепостях, в то время как в полевых армиях не хватало войск для прикрытия растягивавшихся флангов. Более того: 1-я русская армия, состоявшая из трех армейских корпусов, не смогла своевременно прийти на помощь 2-й армии, вследствие того, что имела задачу одновременного блокирования двух германских крепостных районов, из которых один – Кенигсберг – являлся первоклассной крепостью (второй – Летцен). Командарм-1 бросился вперед лишь тогда, когда получил четвертый корпус, но было уже поздно: 2-я армия погибла в окружении под Танненбергом. А второочередные дивизии, как то и соответствовало их реальной боевой силе, весь первый этап Восточно-Прусской операции без толку простояли в тылах: только 13 августа, когда все уже было проиграно, в русской Ставке задумались о формировании новых корпусов из второочередных дивизий на оккупированной территории Восточной Пруссии.

В Российской империи по мобилизации на должности рядовых в перволинейные корпуса была влита масса унтер-офицеров запаса (когда полки доводились до штатной численности военного времени). Тем самым качество перволинейных войск практически не снизилось. Это обстоятельство и позволило русскому командованию вести высокоманевренные операции в первые месяцы военных действий. Но следствием такого подхода стала гибель кадров (как существовавших в мирное время, так и запасных) в первые же полгода войны. Зато – в первых операциях русская сторона имела сильные перволинейные дивизии, сумевшие вырвать победу в Галиции и не добившиеся того же в Восточной Пруссии только вследствие грубейших просчетов и ошибок высшего командного состава.

Основная причина недооценки организации германской военной машины лежала в отсталости оперативно-тактических воззрений французского генералитета на вопрос о стратегических резервах. Французское военно-политическое руководство полагало, что германские резервные дивизии предназначаются для осады бельгийских и французских крепостей в тылу, так как выигрыш немцами темпов операции на первом этапе войны и предполагался. Следовательно, при таком подходе у немцев не хватит сил для свершения маневра по глубокому обходу через Бельгию, как то завещал Шлиффен. И, значит, немцы будут принуждены наступать непосредственно на франко-германской государственной границе, заблаговременно укрепленной французами.

В свою очередь, русский Генеральный штаб изначально предполагал, что два десятка немецких резервных корпусов сразу же станут драться в первой линии, усиливая размах маневра, силу удара и мощь огня перволинейных армейских корпусов. Поэтому русская сторона в 1910 г. настаивала на осторожном развертывании французских вооруженных сил и отказе французов от наступления в пределы Эльзаса и Лотарингии в самом начале войны. По крайней мере, до тех пор, пока окончательно и в полном объеме не выяснится замысел противника по вторжению во Францию. Но русских слушать не стали. В итоге, как впоследствии указал А.А. Свечин, «появление десятков германских резервных корпусов сказалось, как удар грома с чистого неба; ведь французы в основу своего плана войны положили невозможность для немцев, по отсутствию у них резервных корпусов, совершить большой обход через Бельгию»[32].

Тем самым французский Генеральный штаб, где в 1911 г. еще господствовала так называемая «старая школа» (приверженность оборонительной тенденции на первом этапе войны с Германией), составил тот верный рецепт войны для Франции, что должен был принести ей победу. Ведь упорная оборона на заблаговременно подготовленных рубежах с гораздо меньшей по сравнению с наступлением степенью риска позволяла выждать, пока русские перейдут в решительное наступление в Германию. Французам было бы гораздо выгоднее как для себя (подтверждение – проигранное Приграничное сражение начала войны), так и для русского союзника (подтверждение – проигранная русскими Восточно-Прусская наступательная операция) первоначально принять оборонительный план, выжидая исхода битвы на Восточном фронте.

Однако новое правительство, стремившееся удержаться у власти посредством популистских методов (в том числе и путем пропаганды наступательной войны) сместило В.-К. Мишеля с занимаемого им поста по политическим мотивам. Во главе французской военной мысли встала «новая школа», вдохновляемая полковником Гранмезоном, возглавившем отдел оперативных разработок французского Генерального штаба. Как говорит Б.М. Шапошников, «в 1910 году имя молодого полковника французского Генерального штаба Гранмезона сделалось синонимом наступательной тенденции французов и в тактике, и в оперативном искусстве»[33].

Именно представители «новой школы» поспешили определенным образом подтасовать известные в заинтересованных общественно-политических сферах данные о германских вооруженных силах. Немцы с началом войны на западной границе наряду с перволинейными армейскими корпусами, коих насчитывалось 22 единицы, должны были выставить еще 12 резервных корпусов. Однако во Франции предпочли не замечать сведений о германских резервных корпусах – не замечать потому, что в таком случае подсчет соотношения сил и средств сторон на Французском фронте оказывался не в пользу французской стороны. Зато в случае умолчания о германских резервных корпусах чисто арифметически становилось ясно, что у немцев не хватит сил для совершения глубокого захода правым крылом через Бельгию.

Шлиффен в свои расчеты вкладывал и цифру резервных корпусов, а французы – нет. Отсюда и широко распространявшееся соответствующими военными деятелями мнение о том, что мощный удар по Франции со стороны Бельгии невозможен. Под влиянием французов тех же критериев в оценке германских войск придерживались и русские. Исход Восточно-Прусской наступательной операции, где немцы выведут в поле не только резервные корпуса, но и ландвер и ландштурм крепостей, докажет русским ошибочность этих расчетов. Цена – почти четверть миллиона людей убитыми, ранеными и пленными.

Нельзя не отметить, что некоторыми специалистами, поддерживавшими наступательный план войны, активно подчеркивалась сама возможность достижения победы во встречном генеральном сражении в приграничье, даже невзирая на угрозу германцев со стороны Бельгии. Известный перед войной французский теоретик фортификационного дела, полковник А. Анри в своей работе 1913 г. «Фортификация в современной войне» утверждал, что вероятное наступление германцев через Бельгию, проводимое, несомненно, недостаточными силами, будет отбито. Разворачиваемая вдоль границы с Бельгией 5-я французская армия, по утверждению полковника Анри, даже при неравенстве в силах, сумеет отразить атаки с помощью превосходной легкой артиллерии (блестящие по своим техническим характеристикам 75-мм французские орудия) и полевой фортификации. То есть здесь утверждалось, что франко-бельгийская граница будет удержана по меньшей мере до тех пор, пока немцы не будут разбиты на главном направлении, что, вне сомнения, лишит всякого смысла действия германской группировки в Бельгии[34].

Такие идеи господствовали во французском Плане № 17, с которым французы вступили в войну – французы, вместо выжидания германского наступления на заранее подготовленных сильно укрепленных позициях, сами бросались вперед. Следовательно, сроки решительного столкновения германских и французских армий с момента объявления войны существенно сокращались. Пусть это были какие-то дни, однако для такой неповоротливой военной машины, как русская, каждый день был на вес золота. При этом французы бросались вперед своими главными силами в Эльзас-Лотарингию, где немцы предполагали вести стратегическую оборону с опорой на мощные укрепленные районы, главным из которых являлся район крепости Мец: «Безыдейность стратегического развертывания французских армий по плану № 17 с нагромождением армий за укрепленным поясом Серэ-де-Ривьера, с резервом главного командования (4-я армия), отделенным от войск фронта горными массивами, с почти полным отсутствием войск там, где это нужно (северная граница), есть лучшая аттестация работы французского Генерального штаба до мировой войны»[35].

Во имя проведения своего планирования в жизнь сторонники «новой школы», поддержанные президентом, правительством и парламентом, добились смещения с поста начальника Генерального штаба ставленника и единомышленника В.-К. Мишеля – О. Дюбайля. Его сменил один из членов Высшего военного совета ген. Ж. Жоффр, известный своим упорством и настойчивостью в достижении поставленной цели. Ясно, что генерал Жоффр также был горячим сторонником наступательных действий «во что бы то ни стало».

Получив в свои руки оперативно-стратегическое планирование, сторонники новой школы разработали «План № 17», который и был применен в начале войны, вплоть до поражения в Пограничном сражении. Удар главной группировкой против центра и левого фланга германского развертывания означал, что французы сами подставляют свой фланг главной германской группировке правого крыла, долженствовавшего наступать через Бельгию. И это притом, что «План Шлиффена» вовсе не был секретом для французов: «Окончательный французский план явился тем самым, который нужен был для того, чтобы придать составленному Шлиффеном в 1905 г. первоначальному немецкому плану характер плана непрямых действий… Французский план помог стать замыслу Шлиффена еще более совершенным. И если бы покойники могли смеяться, то как смеялся бы покойный Шлиффен, увидев, что французов даже не нужно было заманивать в ловушку. Однако смех Шлиффена вскоре сменился бы досадой, так как его преемник Мольтке, младший в роду, но более осторожный в своих действиях, осуществляя план Шлиффена, фактически отошел от него при подготовке к войне»[36].

Согласно новому плану, введенному в действие с началом войны, две французские армии (1-я и 2-я) общей численностью в 11 с лишним корпусов (600 тыс. штыков и сабель) развернулись напротив Эльзас-Лотарингии, где и намечался главный удар через Вогезы и долину реки Мозель. В районе Вердена стояла 3-я армия (4,5 корпуса – 240 тыс. чел.), в своеобразном резерве – 4-я армия (3 корпуса – 160 тыс. чел.). А вдоль северной границы с Германией и Бельгией (на направлении главного германского удара) находилась только лишь одна 5-я армия (6 корпусов – не более 300 тыс. штыков и сабель) при поддержке кавалерийского корпуса (16 тыс. сабель) и группы территориальных дивизий генерала Амада (60 тыс. чел.). Сюда же должны были перебрасываться британский Экспедиционный корпус и отступать бельгийская армия, однако в любом случае сосредотачиваемых войск не хватало.

Даже в географическом плане, что является необходимой составляющей любого оперативного планирования, французы не сумели должным образом разработать идею удара. Уже после войны один из сотрудников германского Генерального штаба Г. фон Куль писал, что французское наступление, проводимое согласно «Плану № 17», «распадалось на два отдельных французских наступления, разделенных крепостным районом Мец – Диденгофен. Северное крыло не имело достаточно пространства для развития маневра, южное – должно было встретить между Мецем и Вогезами препятствия [крепостных районов неприятеля]»[37].

Вторжение французов в Эльзас-Лотарингию (с открытием военных действий были даже специально образованы вскоре упраздненные за ненадобностью Эльзасская и Лотарингская армии) и вскоре прояснившиеся намерения противника вынудили французское командование перебрасывать войска с юга на север. Лишь ошибки немцев (первая – предвоенное распределение сил между крыльями, вторая – отправка войск на Восток в ходе сражений во Франции), несколько дней, выигранных для французов бельгийцами, и энергия генерала Жоффра позволили союзникам вырвать победу в тот момент, когда части 1-й германской армии находились в каких-то 30 километрах севернее Парижа.

Результаты французского оперативно-стратегического планирования, только подыгрывавшего «Плану Шлиффена», должны были самым естественным образом сказаться и на Русском фронте. В связи с тем, что российская экономика зависела от французского капитала (значительная часть французов жила на дивиденды от русских займов, а русские строили на французские деньги стратегические железные дороги, необходимые для сокращения сроков мобилизации и сосредоточения на границе), русская политика также подпадала под определенное руководство французской стороны. В итоге русские военные руководители под жесточайшим давлением французов были вынуждены принять на вооружение план наступления в Германию на 15-й день с начала объявления мобилизации.

Это означало, что русские армии двинутся вперед без надлежащей организации тыла, которая в первые две недели может быть охарактеризована эпитетами вроде «хаос». Следовательно, реакция армейских штабов и войск в целом на ситуацию будет далека от нормальной, когда военная машина движется по «накатанной» колее. Даже британский автор заметил, что «это обязательство явилось непосильным напряжением для громоздкой русской военной машины. Когда она начала работать, она стала трещать по всем швам, вызывая многочисленные срывы и местные неудачи. Явилось это также слишком сильным напряжением и для русского главного командования. В итоге оно принимало решения в состоянии повышенной нервозности и волнения»[38].

Это означало также, что и без того слабая русская железнодорожная сеть уже в ходе боевых действий, когда от обеспечения и снабжения зависит судьба операций, забьется эшелонами с тыловым обеспечением. Что русские будут вынуждены безоглядно рисковать в своем наступлении «во что бы то ни стало», лишь бы оттянуть на себя лишние германские корпуса с Французского фронта. Как справедливо говорит отечественный исследователь, «планы стратегического развертывания и сосредоточения, первых стратегических операций России, отработанные военным ведомством под руководством начальника Генштаба Я.Г. Жилинского совместно с французским Генштабом, непосредственно накануне Первой мировой войны отвечали, прежде всего, интересам Франции. Это были планы наступательной стратегии, призванной во многом не допустить разгрома Франции в первых сражениях войны германской армией, как то было намечено в модифицированном “плане Шлиффена”»[39].

Поэтому в Российской империи стали учитывать, что к тому моменту, как неприятель одержит успех на Западе, следует создать для себя максимально благоприятные условия на Восточном фронте. Это – разгром Австро-Венгрии и закрепление за выгодными географическими рубежами. В русском Генеральном штабе полагали, что в первые полтора месяца войны, пока германцы будут «заняты» на Западе, следует отбросить австрийцев за Карпаты, одновременно оккупировав германскую Восточную Пруссию, дабы закрепиться по всей линии Вислы. В случае же чрезвычайно благоприятного исхода первых операций, а также по мере подхода новых войск из внутренних военных округов, вполне реально ударить и на Берлин. В случае победы германцев на Западе русские удерживали за собой такую мощную естественную преграду, как Висла, что позволяло русской стороне успешно обороняться по всему фронту.

Не отказываясь от приоритета удара по Австро-Венгрии, русские готовились и к одновременному решительному наступлению в пределы германской Восточной Пруссии. Как справедливо говорит исследователь, «нельзя говорить о том, что это решение было принято русским Генеральным штабом исключительно под давлением Франции. В русском Генеральном штабе отдавали себе отчет в том, что в случае быстрого падения Франции, основные германские силы могут быть быстро переброшены на Восток и Россия окажется в этом случае одна против Тройственного союза. Напротив, оттягивая с французского фронта часть германских сил, Россия обеспечивала себе существование активного союзника. Не следует также сбрасывать со счетов и стремление русского Генерального штаба воспользоваться отвлечением главных сил Германии на франко-германский фронт для возможного нанесения ей решительного поражения в первые же месяцы войны»[40]. Но для достижения этого следовало оккупировать немецкую Восточную Пруссию и австрийскую Галицию, включая Карпатский хребет. Подобные мысли как нельзя более соответствовали и франко-русским договоренностям, так как удар по Восточной Пруссии являлся обеспеченным.

Англо-французы никогда не вступили бы в войну с Германией, не обладая союзником на Восточном фронте, и уже потому только не могли допустить поражения Российской империи в ее локальной борьбе с Центральными державами без участия западных союзников. Агрессия германских государств была взаимосвязана между собой, и потому поддержка немцами австрийцев в случае, если Россия вступится за Сербию (а иного не могло и быть), являлась обеспеченной. Соответственно, «План Шлиффена» неизменно учитывал, что австрийцы прикроют удар германского меча по Франции на Восточном фронте, взяв на себя русских. Планы войны, разработанные перед началом мирового конфликта, были тесно завязаны друг на друга, что вылилось во всемирную бойню в короткие сроки.

Без Австро-Венгрии немцы не могли рассчитывать выиграть войну на два фронта, так как сдержать русский натиск в Германию в этом случае было бы некому, и «План Шлиффена» с самого начала шел бы «вразнос». Исходя из данного факта, русское планирование предполагало переброску более половины всех сил сразу против австрийцев. Но и для удара по Германии были нужны большие силы, ибо успех немцев на Западе немедленно оборачивался победой Германии и на Востоке. Первой целью русского удара ставилась колыбель германского милитаризма – Восточная Пруссия, из которой выросла единая Германия.

Итак, русское вторжение в Восточную Пруссию являлось необходимым. Оперативно-стратегическое планирование 1912 г., по сути, примененное в 1914 г., стало активно наступательным. При этом, под влиянием французов и немцев, достижение победы в войне предусматривалось в кратчайшие сроки. Точно так же недооценивалась сила сопротивления противника, ибо расчеты итогов первых операций явились явно завышенными. Таким образом, нельзя однозначно утверждать, что французский план войны (одновременное безоглядное наступление союзников и на Западе, и на Востоке) был беззастенчиво навязан русской стороне. Русские военные круги также разделяли планы бескомпромиссного наступления, а потому и поддержали такое планирование, что напрямую связывалось с подъемом русской военной мощи. Переоценка собственных сил была свойственна не только французам, но и русским. Тем горше будет разочарование первого месяца войны, когда французы будут отброшены к Парижу, а русские – разгромлены в Восточной Пруссии.

Русским командованием подразумевалось, что громадная масса из 37 пехотных корпусов (350 пехотных полков или 1260 батальонов плюс формируемые с началом мобилизации 35 второочередных пехотных дивизий (572 батальона)), поддерживаемых массой кавалерии, так или иначе, сомнет австро-венгерские войска и в любом случае вынудит германцев ослабить свой удар по Франции. Многочисленная конница – 16 регулярных кавалерийских дивизий, и 15 казачьих дивизий, часть из которых формировалась с началом мобилизации из отдельных казачьих полков, должны были подкрепить удар маневром. Окончание мобилизационной готовности в Российской империи давало в руки русскому командованию громадную силу.

Чтобы выбить из рук противников козыри, «План Шлиффена», как справедливо указывают все без исключения исследователи, изначально строился на запредельном риске («План Шлиффена был шедевром, но он требовал от исполнителей геометрической точности и отчаянной смелости», – С.Б. Переслегин). Балансировка на «лезвии бритвы» подразумевала идеальное следование тем расчетам, что сделал Шлиффен, так как этот план не имел почти никакого запаса устойчивости. Его реализация всецело зависела не только от высшего исполнителя, точно следующего плану, но и инициативных исполнителей на местах, собственными энергией и умом (талантом) компенсирующих неизбежное на войне «трение», о котором писал К. фон Клаузевиц, характеризуя разницу между составлением плана на бумаге и его воплощением на практике.

Вопреки заветам Шлиффена, немцы отчаянно дрались на всех участках фронта, и при этом нигде не собирались отступать. Понятно, что такая тактика требовала подкреплений на всех участках фронта, а взять их можно было только из ударного крыла – потому, что так было проще всего: концентрация сил в армиях, совершавших обход через Бельгию, так и так давала превосходство над неприятелем. Вот только утрачивалось это превосходство с каждым новым километром в глубь бельгийской и французской территории. А ведь Шлиффен указывал, что нужно очистить Восточную Пруссию и драться на Висле, что нужно отступать в Саарской области, если всего этого потребует обстановка на правом крыле. И французы сами подыграли немцам, делая риск германского плана войны еще более минимальным. Х. Мольтке-Младший нарушил все пункты стратегического планирования, что было сделано его предшественником:

– изменил соотношение сил на крыльях как 3: 1 вместо 7: 1,

– послал два армейских корпуса в Пруссию из ударного крыла, шедшего на Париж, буквально накануне французского контрнаступления,

– не смог скоординировать действия своих командармов правого ударного крыла,

– задержал массу сил под второстепенными французскими крепостями, для блокады которых хватило бы и резервистов.

Поэтому правы те исследователи, которые говорят, что германское наступление на Западном фронте в августе 1914 г. осуществлялось по плану Х. Мольтке-Младшего, а не А. Шлиффена. Мольтке до неузнаваемости исказил идеи графа Шлиффена, от которых оставил лишь общую схему действий:

– правое крыло является ударным,

– необходимость нарушения нейтралитета Бельгии,

– надежда на блицкриг (который в новой трактовке оперативно-стратегического планирования имел самые минимальные шансы на успех),

– заслон в Восточной Пруссии.

Так что можно сказать, что немцы проиграли войну в тот момент, когда Мольтке-Младший решил внести собственные изменения в план Шлиффена, бывший единственно возможным рецептом на выигрыш войны Центральными державами в войне на два фронта против государств коалиции Тройственного союза – Антанты. Другое дело, что от самого генерала Мольтке зависело далеко не все, но тем упорнее германский Генеральный штаб должен был бы отстаивать идеи Шлиффена перед кайзером. Тем не менее устоявшееся в историографии мнение именно о «Плане Шлиффена», как руководящем документе стратегического планирования для Германии и ее союзников, также верно. Ведь помимо формального подхода и официальных ссылок на покойного теоретика, только «План Шлиффена» (и подчиненный ему военный план Австро-Венгрии) был реалистичен для страны, желавшей выиграть войну в чрезвычайно ограниченные сроки. И именно его старались применить в начале войны незадачливые преемники А. фон Шлиффена.

Противники же Германии, казалось, вовсе не имели никаких сведений о германском планировании, хотя статьи графа Шлиффена публиковались в открытой печати. Французы строили свой последний план наступательных операций, отводя противнику чуть ли не роль статистов, безмолвно наблюдающих за мощным ударом французских армий через Вогезы. Русский же план войны исходил из ничем не обоснованного превосходства русских войск над противником в ходе первых операций, долженствовавших стать решающими для исхода кампании и всей войны. После войны выдающийся русский военный теоретик А.А. Свечин в своей «Стратегии» указал, что стратегия всегда должна подчиняться политике, ставящей перед стратегией цели, задачи и способы их осуществления. Шлиффен строил свой план без учета политических реалий, поэтому он и был столь рискован, глубоко продуман и требовал к себе ювелирного подхода: политика не успевала вступить в действие, пока стратегия уже разрешала задачу.

Другое дело, что противоборство с Великобританией потребовало бы от германского руководства совершенно иных мер, нежели сухопутная борьба, но граф Шлиффен собирался выиграть лишь войну на континенте, справедливо полагая, что Великобритания не сумеет одержать верх в борьбе у европейского гегемона без помощи континентальных союзников. Однако политика потребовала недопущения вторжения противника на германскую территорию, и Мольтке подчинился ей: вот и дрались немцы за Саар, за Восточную Пруссию, забыв, что на все сил не хватит, и не может хватить. Выдающееся тактическое превосходство германских войск на поле боя помогло им продержаться четыре года мировой бойни и нанести неприятелям большие потери, окончив войну на чужой земле.

Но для выигрыша войны в целом этого не хватило. Ведь в Германии не существовало никаких альтернативных военных или дипломатических планов на тот случай, если «План Шлиффена» даст «осечку». Агрессивное планирование, являвшееся единственным «рецептом» для выигрыша войны, было до предела «завязано» на блицкриг и, следовательно – агрессию как таковую, саму по себе. Западный автор верно подчеркивает: «Единственный военный план немцев заключался в том, чтобы разгромить Францию в течение шести недель, а затем повернуть против России, прежде чем она успеет полностью подготовиться. Поэтому они должны были торопить события и навязывать разрыв как России, так и Франции… Как государственные деятели Германии, так и ее генералы, подчинялись требованиям техники»[41].

Выдающихся стратегов, по примеру англичан «мыслящих материками», в Германии не нашлось: тот же император Вильгельм II был искренне раздосадован, когда в войну вступили Великобритания, а несколько позже – Соединенные Штаты Америки. Высшее руководство Второго рейха не поняло сути мировой борьбы или, вернее, как будто бы понадеялось на «авось». Так что неудивительно, что оно уже за 8 лет до 19 июля / 1 августа 1914 г. роковым образом нарушило шлиффеновский план сухопутной войны, единственно дававший Германии шанс на победу в борьбе за европейскую гегемонию.

Глава 2
Вторжение в Восточную Пруссию

Подготовка наступления

Оперативно-стратегическое планирование первого периода войны в Генеральном штабе Российской империи носило активный наступательный характер. Признавалось необходимым одновременно наступать и против Австро-Венгрии, и против Германии. Удар по австрийцам исходил из собственных интересов Российской империи; удар по германцам являлся следствием союза с Францией. Теоретически при этом полагалось предпочтительным вести наступление в австрийскую Галицию и держать оборону на русско-германской границе вплоть до окончания русской мобилизации. Данное заключение основывалось на признании невозможности ведения широкомасштабных наступательных операций с решительными целями на двух фронтах, а также того факта, что обеспечение германских войск техническими средствами ведения боя (прежде всего, артиллерией) неизмеримо превосходит возможности русских. Планировавшееся усиление русской армии тяжелой артиллерией к июлю 1914 г. выполнено еще не было.

Большая Европейская война была коалиционной, и следовало учитывать мнение союзника – Франции. Противодействие союзников по Антанте германскому «Плану Шлиффена» заключалось как раз в том, чтобы оттянуть на Восток возможно большее количество немецких войск, чтобы не допустить поражения Франции. Поэтому русский план войны, наряду с главным ударом по Австро-Венгерской монархии, предусматривал и немедленное вторжение двух русских армий, объединенных в Северо-Западный фронт, в пределы немецкой Восточной Пруссии – оплота германской монархии и милитаризма. Исследователь пишет: «Нельзя забывать, что царская Россия готовилась к войне с Германией и Австро-Венгрией в союзе с Францией, на которую, как ожидалось, выпадала в первый период войны более трудная задача отражения натиска почти всей германской армии. Франция испытывала определенную зависимость от поведения России, от степени ее усилий в борьбе против Германии, от распределения ее сил. Со своей стороны, царское правительство было не меньше, чем французское, заинтересовано в том, чтобы французские армии выдержали первое испытание. Вот почему русское командование уделяло такое большое внимание операциям на германском фронте. Не следует также сбрасывать со счетов и стремление России воспользоваться отвлечением главным сил германской армии на запад для нанесения Германии решительного поражения в первые же месяцы войны»[42].

Идея решительного наступления предполагала и мысль о решительном поражении немцев в Восточной Пруссии. Расчеты на быстротечную войну строились не только на неверной теории и подражании немецкой военной мысли, но и на необходимости продолжения столыпинской модернизации страны, угроза чему в периоды внешней нестабильности возрастала в разы. Русское планирование предполагало, что предполагаемый разгром германской армии прикрытия возможен только при условии ее окружения в восточной части провинции и дальнейшего уничтожения превосходящими силами.

В связи с тем, что численность немецких войск, составляющих восточнопрусский заслон, была примерно известна (3–4 перволинейных армейских корпуса, усиленных резервными подразделениями), в русском Генеральном штабе заранее рассчитали количество русских сил, необходимых для достижения победы в первой же операции против Германии на ее восточной границе. В результате русский план вторжения в Восточную Пруссию представлял собой «роскошную теоретическую концепцию, но катастрофическую по несоответствию теоретического замысла и подготовки реальных русских людей – начальников и масс к его осуществлению»[43]. Эти войска объединялись управлением Северо-Западного фронта.

В начале войны во Франции, в отличие от России, в отношении военного планирования начального периода войны царил хаос. Мало того, что не придавалось надлежащего значения германским резервным корпусам, но даже и предполагалось, что немцы закроют свой южный фланг – Эльзас и Лотарингию – австро-венгерскими дивизиями (в действительности австрийцы отдали немцам только свои тяжелые батареи). Также французское политическое руководство почему-то не имело точных сведений о русской группировке против Центральных держав, отчего и преувеличивало силы немцев, выставленные на Восточном фронте в августе 1914 г. Например, в воспоминаниях французского президента Р. Пуанкаре под датой 2 августа можно встретить такие строки: «Россия прекрасно понимает, что она должна немедленно направить свой главный удар против Германии. Против последней она сейчас выставляет 4 армии в составе 15 корпусов, а против Австрии – 3 армии в составе 12 корпусов. Что касается Германии, то, по сведениям нашего военного министра, она сосредоточила против России 5 корпусов регулярной армии и 11 корпусов запаса»[44]. Неверность сведений вопиюща – против Германии русские отправляли всего 2 армии.

Окружение немецкой группировки предполагалось силами двух армий Северо-Западного фронта, образуемого для действий против Германии. При этом русские атаковали с разных направлений: одна армия должна была наступать в Восточную Пруссию с рубежа реки Неман, вторая – с рубежа реки Нарев. Причина наступления с двух достаточно отдаленных друг от друга исходных рубежей вызывалась не только расчетом на «Канны», но и слабостью русской железнодорожной сети. Последнее означает, что сосредоточение обеих армий Северо-Западного фронта в одном исходном районе не только исключало проведение операции на окружение, но и стесняло наступательные действия войск своей громоздкостью.

Численность каждой русской армии тщательно рассчитывалась с тем, чтобы не уступить немцам, которые, как справедливо предполагалось, будут стараться разгромить русские армии по частям, не допуская их соединения, – как в свое время делали выдающиеся полководцы Древнего мира – Ганнибал и Спартак. В итоге Неманская армия должна была сковывать противника в приграничных столкновениях, в то время как Наревская армия – выйти на неприятельские коммуникации и отрезать ему пути отступления за линию Нижней Вислы.

Следовательно, каждая из двух русских армий должна была как минимум не уступать в силах всей неприятельской восточнопрусской группировке (8-й армии). Поэтому, согласно исходным данным, обе армии получали в свой состав по 4 армейских корпуса. Окружение должно было состояться несколько восточнее городка Алленштейн. Этот район определялся как направлением движения 2-й русской армии, так и намерением перерезать железнодорожную магистраль от крепости Кенигсберг за Вислу, дабы не дать немцам возможности вывести свою 8-ю армию из намечавшегося русской стороной окружения. В крайнем случае, в России полагали возможным оттеснить неприятеля к побережью Балтийского моря и уничтожить его там.

Русский Генеральный штаб не смутил железнодорожный фактор, который мог позволить противнику отступить раньше, чем русские проведут маневр на окружение. Ведь немцы имели две магистрали, ведшие из Восточной Пруссии в глубину Германии: сильная (Кенигсберг – Алленштейн – Остероде) по центру провинции и более слабая из Кенигсберга на Мариенбург и далее за Вислу вдоль побережья. Со своей стороны, немцы должны были сделать все от них зависящее, чтобы удержать русских как минимум на линии Нижней Вислы до того момента, как начнутся переброски главных сил из Франции на Восток.

В любом случае, в России предполагали, что русский маневр на окружение германской восточнопрусской группировки не может не удаться. Возможно, что наиболее светлые головы в Генеральном штабе полагали, что угроза окружения, так или иначе, вынудит противника отступить, а потому победа будет достигнута и простым фронтальным оттеснением немцев за Вислу. Но все-таки надеялись на успех «Канн».

Заведомо уступая русской стороне в расчетных силах, немцы должны были поставить себе на службу все, что только возможно. В том числе и географию местности. Со стороны Германии своеобразным бастионом на русскую границу выдвигались Мазурские озера (прежде всего – большие озера Мауэр, Левентин и Шпирдинг), все проходы (дефиле) между которыми были германцами заблаговременно укреплены. Озерный район не позволял русским армиям вторжения действовать единым фронтом (плечо к плечу) вплоть до обхода этого района с запада. Следовательно, на первом этапе вторжения в Восточную Пруссию русские обрекались на ведение двух разрозненных армейских операций, пока их войска не соединялись западнее Мазурских озер. Этот момент немцы и собирались использовать по максимуму, планируя разгромить русские армии поодиночке.

Русские планы

Перед войной русские офицеры Генерального штаба, оценивая силу географического прикрытия Восточной Пруссии, указывали: «Линия Мазурских озер, пересекая все операционные направления от Гродны и Белостока к крепости Кенигсберг и к переправам на реке Висле, представляет серьезную преграду для наступательных действий русских войск, заставляя их форсировать переправы на непроходимых вброд протоках и каналах. Обход же этой преграды с юга стеснен лесами и болотами, а обход с севера приводит к переправам через реку Ангерап, на левом берегу которой обороняющийся может воспользоваться прекрасной позицией на высотах Куклинсберг. Наиболее важный перешеек между озерами Мауэр и Левентин запирается долговременным фортом Бойен… Линия Мазурских озер служит надежным обеспечением левого фланга германской армии, расположенной к западу от нее и оперирующей в южном направлении. Таким образом, Мазурские озера дают больше преимущества немцам, чем наступающим в пределы театра русским»[45].

В связи с тем, что наступление по фронту в лоб сквозь озерный район было невозможно, русское оперативное планирование предусматривало одновременное наступление русских армий в обход Мазурских озер с севера и юга, после чего они должны были соединиться западнее озер, окружив и уничтожив германскую группировку, прикрывающую Восточную Пруссию. Очевидно, предполагалось, что немцы не сумеют оказать достойного сопротивления ни одной из русских армий вторжения, а также выждут, пока русские окружат их, двигаясь с двух сторон. Такое планирование до боли напоминало известную вейротеровскую диспозицию перед Аустерлицем, где противнику непонятно почему отводится роль безынициативного и недвижимого статиста. Получается, когда на первом этапе наступления фронтовая операция дробилась на две разрозненные армейские операции, с целью сохранения свободы маневра между армиями оставлялись значительные интервалы, хотя сами армии в ходе наступления действовали вне жесткой зависимости друг от друга. Соответственно, командармы сами занимались обеспечением своих флангов, так как резервы фронта обычно передавались в распоряжение командармов. Фронтовая операция, которая должна обыкновенно осуществляться со стратегическими целями, в годы Первой мировой войны только еще переживала период своего становления, а потому, будучи не до конца оформленной, являлась, «по существу, лишь простой суммой операций армий»[46].

Со своей стороны, немцы также отлично все понимали. План графа А. фон Шлиффена предусматривал концентрацию львиной доли германских войск на Западе, чтобы раздавить Францию еще до того, как русские успеют сосредоточить все свои силы и нанести армиям Центральных держав поражение на Востоке. Поэтому предвоенное укрепление Восточной Пруссии в своей основе носило идею активной обороны, где ключевая роль отводилась Летценскому укрепленному району, закрывшему глубину Восточной Пруссии от фронтального вторжения по удобным дорогам. Эти укрепления были оборудованы в самом центре системы Мазурских озер (прежде всего, форт-застава Бойен – сердце Летценского укрепленного района), протянувшихся с севера на юг вдоль русско-прусской границы, закрыв для русских возможности иметь единый фронт для армий, наступающих со стороны Немана и Нарева. Протяженность заблаговременно укрепленного озерного района не позволяла русским армиям взаимодействовать друг с другом впредь до преодоления Летцена, либо – до его обхода с запада. То есть Летценский укрепленный район дробил русское наступление на два разрозненных потока, что давало германскому командованию время на организацию разгрома русских армий вторжения поодиночке.

Для организации и производства такого маневра Восточная Пруссия заблаговременно покрывалась железнодорожными линиями: пользуясь развитыми средствами сообщения, немцы получали возможность своевременно создать перевес в силах против любой из русских армий. В то же время, вследствие разницы в ширине железнодорожной колеи, сами русские были вынуждены пользоваться либо трофейным паровозо-вагонным составом, который еще следовало захватить, либо перешивать колеи для русских паровозов и вагонов. Следовательно, на первом этапе операции русская сторона оказывалась в положении неравенства гужевого войскового транспорта перед железнодорожным. После войны участник Восточно-Прусской операции вспоминал, что при вторжении в Восточную Пруссию «мы к тому же сразу попадали в паутину неприятельских железных дорог, не имея сами возможности вскоре использовать их, вследствие того, что у Вержболова кончалась русская железнодорожная колея, а для использования немецкой колеи требовались сложные технические работы с подвозом больших рабочих сил и громадных материальных грузов, на что требовалось много времени»[47].

Пока ударная часть германской восточнопрусской группировки сосредотачивалась против одной из русских армий посредством железнодорожных перебросок, арьергарды сдерживали натиск другой русской армии, опираясь на крепостные районы, строительство которых в Восточной Пруссии производилось в строгом взаимодействии друг с другом. За это время ударная группировка должна была разгромить одну из русских армий, чтобы затем быть перекинутой против второй русской армии. Использование железнодорожной инфраструктуры в этом контрпланировании играло ключевую роль.

Действительно, в предположении войны против Российской империи, когда в начальный период военных действий главные силы германских вооруженных сил отправлялись против Франции, а на Востоке предполагалось ведение стратегической обороны в течение шести недель, Восточная Пруссия была покрыта разветвленной сетью железных дорог. Немцы имели для отступления (или маневра) две железнодорожные магистрали, располагавшиеся на значительном удалении друг от друга и шедшие с запада на восток практически параллельно друг другу по северной и южной границе Восточной Пруссии. Вдоль русско-германской границы немцы построили четыре сильных рокадных (то есть протянутых в меридиональном направлении) линии, позволявшие тем самым проводить маневренные действия за щитом укреплений Мазурского крепостного района. Главной из этих линий являлась железная дорога Кенигсберг – Алленштейн.

План перебросок войск с восточного направления на южное и наоборот разрабатывался еще до Русско-японской войны 1904–1905 гг., когда русская угроза воспринималась гораздо болезненнее, нежели после поражения Российской империи в войне с Японией. Под этот план строились специальные железнодорожные ветки. Железнодорожная сеть оборудовалась выгрузочными платформами, позволявшими сразу разгружать весь эшелон. Узловые пункты оборудовались складами, военными магазинами, питательными пунктами. На территории Восточной Пруссии германцы заблаговременно развернули 16 продовольственных магазинов, 11 артиллерийских депо, 50 складов вооружения для ландштурмистов (ополченцев). Крепости оборудовались мощными радиостанциями, а все поселки и городки покрывались телефонной сетью.

Система складов равномерно распределялась по территории, чтобы полевые войска имели возможность проводить маневр в любом направлении, всегда имея в своем распоряжении заранее оборудованные и подготовленные тылы. Все это позволяло немцам двигаться по Восточной Пруссии с предельной скоростью. Главным условием ставилось удержание Летцена и оборонительной системы Мазурских озер, дабы в полной мере использовать ту неделю, что русские армии будут вынуждены действовать разрозненно, для разгрома русских по частям. Но захват русскими Летценского района коренным образом менял ситуацию, ибо «весь замысел обороны провинции строился на невозможности для 1-й и 2-й русских армий организовать взаимодействие»[48].

Между тем русские вовсе не помышляли о предварительном штурме Летценских укреплений, разъединяющих наступление двух русских армий. Отчасти это оправдывалось отсутствием тяжелой полевой артиллерии (например, в 1-й русской армии, двигавшейся севернее Летцена, было всего 4 тяжелых орудия), а для переброски крепостных орудий (из крепостей Гродно и Ковно) на фронт требовалось время. Отчасти – желанием бросить в бой все силы разом, чтобы смять противника и разгромить его еще в приграничном сражении. Поэтому в директиве командарму-1 от штаба Северо-Западного фронта 31 июля, в частности, говорилось: «Неприятель на всем фронте и во всех случаях должен быть энергично, с упорной настойчивостью атакован. Эти указания не касаются укреплений Летцен, на случай атаки коего последует особое приказание».

Таким образом, тот ключ, что лежал в основе германской оборонительной системы в Восточной Пруссии – Летценский укрепленный район – в русском оперативном планировании даже не подлежал немедленному штурму. Это означало, что русское высшее командование не собирается на первом этапе вторжения проводить единую фронтовую операцию, будучи уверенным в своих силах и своем превосходстве. Иначе говоря, в русском Генеральном штабе полагали, что противник будет успешно отражен любой из русских армий, после чего в любом случае бросится отступать от государственной границы за Вислу, а затем будет разбит на путях своего отступления выходящей на немецкие коммуникации второй русской армией.

Само географическое положение Восточной Пруссии диктовало план действий для русских иметь ближайшей целью отступление противника за Вислу, а в перспективе – за Одер. В противном случае немецкая восточнопрусская группировка всегда имела возможность удара по тылам и коммуникациям действующей на западном берегу Вислы русской армии. Соответственно, русские имели против Восточной Пруссии два операционных базиса – на реках Немане и Нареве, откуда и предполагалось наступать двумя армиями. Подразумевалось, что при вторжении на стороне русских будет существенное превосходство в силах, поэтому взаимная изолированность армий друг от друга и не считалась серьезным отрицательным условием[49].

Более того, если граф Шлиффен предполагал активную оборону Восточной Пруссии, причем предписывал действовать обязательно в соответствии с принципом концентрации сил, то русские не преследовали идеи соединения своих армий как первостепенную задачу. А русские, в свою очередь, «подыгрывали» в этом неприятелю. Пока Летценский район дробит единство русского фронта, части германской 8-й армии должны были, прикрывшись слабым заслоном от русской Неманской армии, обрушиться всеми силами на русскую Наревскую армию. Либо – наоборот. В любом случае главной германской группировке, оборонявшей Восточную Пруссию, на первом этапе вторжения (не более полутора недель) должна была противостоять одна русская армия.

Немцы превосходно знали об оперативном планировании русских. Еще в 1901 г. концентрический маневр по разгрому двух русских армий вторжения со стороны Немана и со стороны Нарева был выдвинут тогдашним начальником Большого германского Генерального штаба Шлиффеном в качестве выпускной задачи Академии Генерального штаба. В отличие от своих русских коллег, германское военное руководство активно проводило игры и маневры. Если русские сумели получить боевой опыт на полях Маньчжурии в 1904–1905 гг., пусть и неудачный, так как война была проиграна, но, главное, – получили для Вооруженных сил ряд закаленных боями командиров, немцы такой возможности не имели. Франко-прусская война 1870–1871 гг. была слишком давно, и потому немцы отрабатывали на маневрах и военных играх будущий военный конфликт. Именно здесь германцы выработали, усвоили и ввели в привычку единую военную доктрину, разделяемую командирами, в то время как русские, раздробившись на локальные и сепаратные устремления военных округов в обучении командного состава, потеряли и то, что приобрели в столкновении с Японией, помимо личного боевого опыта каждого отдельно взятого офицера.

На командно-штабных учениях 1894, 1901, 1903, 1905 гг. немцы отрабатывали уничтожение русских армий (Неманской и Наревской) поочередно: южнее Инстербурга (Неманская армия) или немного южнее железнодорожной ветки Алленштейн – Остероде (Наревская армия). При этом, что характерно, Шлиффен учил своих подопечных поочередно: на одних учениях немцы сначала обрушивались на русскую Неманскую армию, на других – на Наревскую. Таким образом, германское руководство для будущей войны на Востоке предполагало два варианта действий. Окончательный же выбор уже в ходе войны зависел от командующего располагавшейся в Восточной Пруссии 8-й армией.

Именно тогда и отрабатывался маневр на окружение русских, согласно пропагандировавшимся А. фон Шлиффеном «Каннам», то есть – победе более слабого по численности над более сильным, в оперативном отношении посредством нанесения неприятелю поражения по частям. В тактическом же плане операция должна была проводиться ударами по флангам с последующим окружением. Так, на учениях 1903 г. командовавший условной русской Неманской армией Г. фон Франсуа был окружен, и его армия сложила оружие. Франсуа пытался протестовать, заявляя, что целая армия никогда не сможет сдаться, но Шлиффен, на своих практических занятиях всегда ставивший противника в наиболее выгодные условия, только посмеялся.

В 1914 г. именно корпус Франсуа сыграл решающее значение в разгроме 2-й русской армии, где он сам когда-то сыграл роль русского командарма-2 А.В. Самсонова. Так же и на учениях 1905 г. граф Шлиффен, прикрывшись от русской Неманской армии кенигсбергским укрепленным районом, провел операцию на окружение и уничтожение левого фланга условного противника – русской Наревской армии. Итогом этих учений на восточной границе стала отработка оперативного маневра германских войск прикрытия против русских армий вторжения. Итоговая фраза немецких учений гласила: «Следует проводить наступление крупными вооруженными силами во фланги и тыл противника. Это единственный способ, которым мы можем, по примеру былых времен, не только защищаться от наших врагов, но и уничтожать их»[50].

Таким образом, за десятилетие до Первой мировой войны германский Генеральный штаб, под руководством составителя плана агрессивной войны, провел ряд штабных учений, где отрабатывалась оборонительная операция против русских, вторгавшихся в Восточную Пруссию. При этом немцы были готовы противодействовать любой русской армии, наступавшей или от Немана, или от Нарева. Тем самым высший командный состав германской 8-й армии (а назначения немцев в случае войны были известны задолго до первого выстрела) в 1914 г. был идейно и морально готов к любому оборонительному варианту. Соответственно, будущий командарм-8 М. фон Притвиц унд Гаффрон с 1913 г. занимал пост генерал-инспектора 1-й армейской инспекции, располагавшейся в крепости Кенигсберг – столице Восточной Пруссии. Назначение генерала Притвица для командования на Востоке было решено еще при Шлиффене.

Помимо того, столь осторожный стратег, как граф Шлиффен, рассчитавший свое планирование на огромном риске борьбы на два фронта, не мог не думать и о запасном варианте. Иначе говоря, о том, что надлежит делать, если русское вторжение окажется успешным и 8-я германская армия окажется отброшенной за линию Вислы. С.Б. Переслегин отмечает: «Правильно и последовательно выполняя “План Шлиффена”, Германия выводила Францию из войны: союзники в 1914 г. не смогли противопоставить движению германского правого крыла ничего реального. За это немцы должны были заплатить тяжелым поражением Австро-Венгрии и возникновением кризиса на Востоке. В лучших мечтах Шлиффена линия фронта устанавливается там по линии Западного Буга, но и рубеж Висла – Сан вполне устраивал старого фельдмаршала»[51]. Мы также поддерживаем ту точку зрения, согласно которой в августе 1914 г., строго выполняя исходный «План Шлиффена», Германия имела шанс на разгром Франции и, следовательно, на победу в Первой мировой войне по меньшей мере на первом ее этапе.

В случае оставления Восточной Пруссии превосходящему противнику немцы намеревались драться на Висле, для чего речная линия покрывалась сетью крепостей с мощными тет-де-понами на ее восточном берегу. Этим укреплениям, так же, как Кенигсбергу и Летцену, придавалось огромное значение. Иначе говоря, если линия Кенигсберг – рубеж реки Ангерап – Мазурский озерный район с Летценским укрепленным районом в центре служила первой оборонительной линией от русского вторжения в Германию, то линия крепостей по Висле – вторым рубежом сопротивления. Как отмечает Ж. Ребольд, «в последние, предшествующие войне годы, кредиты, отпущенные на оборонительные сооружения, были использованы преимущественно на оборудование крепостей, расположенных по Висле (Торн, Кульм, Грауденц и Мариенбург). А также большого военного порта Данциг, находившегося за левым флангом этой линии крепостей»[52].

В России также хорошо знали театр военных действий, и уж тем более были осведомлены о немецкой военной игре под руководством Шлиффена по отражению русского наступления в Восточную Пруссию. Однако в реальности в августе 1914 г. русские военачальники повели себя так, как будто бы и слыхом не слыхивали ни о Шлиффене, ни о его оперативном планировании по обороне Восточной Пруссии от русского вторжения. Более того, почему-то предполагалось, что германцы могут действовать в соответствии с уже давно устаревшими канонами военного искусства XIX века: 2–3 армейских корпуса отступают в мощную крепость Кенигсберг на крайнем правом фланге наступающих русских армий, и тем самым будто бы сковывают большую часть русских сил. Прочие же немецкие дивизии ведут полевую борьбу на подступах к Нижней Висле, сдерживая русский «паровой каток». Таким образом, русские генералы считали возможным, что противник сам, добровольно, запрет в крепости половину своей армии прикрытия, чем окончательно отдаст инициативу русским.

В чем-то такие заведомо неверные расчеты оправдывались. В Галиции австрийцы и впрямь пошли на то, чтобы запереть в первоклассной крепости Перемышль 120 тыс. чел., которые в итоге целиком и полностью достались русским в качестве трофеев. Надежды австрийцев на то, что русские отвлекут на осаду значительную группировку, не оправдались: Перемышль был блокирован вдвое меньшими силами русских – притом ополченскими дивизиями. То же самое повторят русские уже в 1915 г. в крепости Новогеоргиевск, «подарив» врагу чуть ли не 90 тыс. пленных, но уже без какого-либо продолжительного сковывания значительных неприятельских сил. Тем не менее ожидать проявления в Большой Европейской войне устаревшего оперативного искусства от немцев русские командиры никак не имели права. Не для того германские милитаристы развязывали мировую войну, чтобы воевать на заведомое поражение.

Русский начальствующий генералитет предназначавшегося против Германии Северо-Западного фронта, на первый взгляд, как будто бы состоял из опытнейших военных, перед войной занимавших ответственные посты в русской армии вообще, и в приграничных с Германией военных округах, в частности. Так, главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинский в 1911–1914 гг. был начальником российского Генерального штаба, после чего последние предвоенные месяцы занимал должность командующего войсками Варшавского военного округа и варшавского генерал-губернатора. Лишь один из 13 командующих войсками военных округов занимал эту должность менее полугода – как раз Жилинский, что самым негативным образом сказалось на ходе и исходе сражения в Восточной Пруссии в августе 1914 г.

Именно генерал Жилинский принял от лица Российской империи обязательство перед французами о сосредоточении против Германии 800 тыс. чел., и начале наступления в Восточную Пруссию на 15-й день мобилизации, то есть в то время, как армии Северо-Западного фронта в действительности будут иметь в своем составе лишь первый эшелон сосредоточения, не укомплектовав полностью своих рядов, обозов и тылов (на 15-й день войны русские закончили сосредоточение только трети своих войск, предназначенных для действующей армии). Даже на 40-й день со дня объявления мобилизации русские не могли иметь на германской границе и 600 тыс. штыков и сабель.

15-й день по объявлении мобилизации был принят в качестве рубежного в связи с тем, что именно в этот день превосходство в силах по окончании сосредоточения на Западе переходило к Германии и ее союзникам. Данное преимущество поддерживалось вплоть до 48-го дня, после чего перевес вновь переходил к Антанте в связи с прибытием из глубины Российской империи резервных войск. В этом промежутке времени граф Шлиффен рассчитывал вывести из войны Францию и приступить к переброскам немецких армий на Восток. Так что именно поэтому русские и должны были, по мысли французского союзника, перейти в наступление не позднее 15-го дня. Здесь нельзя забывать, что, согласно планированию 1912 г. – наиболее проработанному перед первыми выстрелами в 1914 г., сосредоточение армий русского Северо-Западного фронта должно было закончиться только на 20-й день мобилизации. Разница между двумя планами – в 5 дней.

Столь необдуманные и невыполнимые декларации лишь вводили в заблуждение, как себя самого, так и союзников. Как показано выше, в 1912 г. французы отказались от плана стратегической обороны от Антверпена до Вердена, выдвинутого В.-К. Мишелем в противовес «Плану Шлиффена», под давлением определенных политических кругов и части генералитета (Жоффр, Фош и др.). Возможно, что столь радикальные перемены в оперативно-стратегическом планировании первого периода войны в какой-то степени подстегивались и вот этим самым заведомо невыполнимым для русских обстоятельством. Действительно, если на 15-й день в Германию хлынет 800-тысячная армада с Востока, то немцы будут вынуждены немедленно остановить наступление на Западе. Принятый французами план встречного сражения на границе с самого начала войны едва-едва не привел к катастрофе и разгрому французских вооруженных сил уже в августе 1914 г.

Повторимся, что на изменение планирования влияла масса самых различных факторов, но наверняка французский Генеральный штаб имел в виду и русские заверения 1912 г. Организуя встречное наступление через Вогезы в центр германского сосредоточения, французы отнимали у своего русского союзника несколько лишних дней на завершение сосредоточения вдоль русско-германской границы. Но при этом французы настойчиво требовали русского вторжения в Германию на 15-й день мобилизации. Эти самые лишние дни, в течение которых французы должны были бы вести стратегическую оборону вдоль всей франко-германской и франко-бельгийской границы, чрезвычайно способствовали бы усилению русской мощи, получавшей дополнительное время при развертывании.

Ближайшие помощники Я.Г. Жилинского также неплохо знали театр предстоящих военных действий. Начальник штаба фронта В.А. Орановский перед войной в течение года был начальником штаба Варшавского военного округа. Командующий 1-й армией П.К. Ренненкампф перед войной являлся командующим войсками Виленского военного округа, начальник штаба 1-й армии Г.Г. Милеант был начальником штаба этого округа. Командующий 2-й армией А.В. Самсонов в 1905–1907 гг. занимал должность начальника штаба Варшавского военного округа, начальник штаба 2-й армии П.И. Постовский в 1908–1913 гг. являлся генерал-квартирмейстером Варшавского военного округа. Интересно, что адъютантом оперативного отделения штаба 1-й армии являлся С.С. Каменев – будущий советский главнокомандующий периода Гражданской войны.

Вторжение в германские пределы тщательно готовилось русским военным ведомством, так как по своей сути Восточная Пруссия являлась заблаговременно подготовленной базой предстоящих операций германских войск на Востоке. Поэтому, с одной стороны, русские так упорно пытались пробиться в нее, и, с другой стороны, немцы так упорно и последовательно обороняли ее от вторжения. Вдобавок русское командование стремилось овладеть Восточной Пруссией еще и потому, чтобы укрепиться вдоль всей линии Вислы, на случай, если Франция все-таки потерпит поражение и Париж падет.

Восточная Пруссия являлась и сильным стратегическим козырем. С одной стороны, восточнопрусский плацдарм позволял немцам наступать в русскую Прибалтику, то есть на петроградском (столичном) направлении. С другой стороны, в случае успеха и сосредоточения необходимой по мощи группировки германские армии имели возможность ударить из Восточной Пруссии в тыл всей русской группировке, расположенной в Польше, в направлении на Седлец – важнейший железнодорожный узел «за спиной» всего русского Передового театра. Именно этот вариант и фигурировал в качестве основного на предвоенных договоренностях между немцами и австрийцами.

Уже в 1909 г. начальник германского Генерального штаба Х. Мольтке-Младший дал австрийцам обещание, что австрийское наступление в Россию будет незамедлительно поддержано немецкой восточнопрусской группировкой. Это обещание было буквальным образом «вырвано» у немцев их австрийскими союзниками: несмотря на то, что немцы и не собирались идти на поводу у австрийцев, данное обстоятельство приходилось «иметь в уме». Таким образом, эта уступка со стороны немцев наносила еще один удар по «Плану Шлиффена», который предусматривал активную оборону в Восточной Пруссии, вплоть до отхода за Вислу, пока главные немецкие силы громят Францию. Признание наступления в качестве помощи своему союзнику в августе 1914 г. станет лишним доводом для переброски двух корпусов на Восток, что роковым образом ослабит правое германское крыло в канун битвы на Марне.

В свою очередь, начальник австрийского Генерального штаба Ф. Конрад фон Гётцендорф полагал, что решительное наступление австрийцев с начала военных действий вынудит русских ослабить давление на Восточную Пруссию, пока основная германская масса рвется к Парижу на Западном фронте. Такой подход являлся обязательством австро-венгров в ведении коалиционной войны против держав Антанты. Соответственно, после необходимой перегруппировки немцы должны были уже в свою очередь оказать австрийцам помощь ударом на Седлец, дабы вынудить русских перебросить свои резервы на северный фас Восточного фронта. А при надлежащем успехе маневр на Седлец становился началом разгрома главных сил русских в Польше.

Тщательная разработка «Плана Шлиффена» привела к тому важнейшему обстоятельству, что после объявления мобилизации войну уже практически невозможно было остановить. Слишком многое выстраивалось на 2-недельной разнице между ударами на Западном и Восточном фронтах. На практике получилось, что «важным последствием скрупулезной подробности разработки в 1893–1914 гг. плана германского наступления был тот факт, что однажды запущенный механизм невозможно было остановить. Все должно было работать с точностью часового механизма. Любое вмешательство извне неминуемо приводило к сбою и в итоге парализовывало предусмотренное планом отлаженное перемещение людей и материалов. Таким образом… никто, включая кайзера, после принятия решения о начале военных действий не мог изменить план»[53]. Недаром колебания императора Вильгельма II, выразившиеся в переписке последних предвоенных дней с российским императором Николаем II, были немедленно разрушены Х. Мольтке-Младшим, пояснившим, что любое нарушение «Плана Шлиффена» приведет к неминуемому проигрышу войны, и раз уж мобилизация объявлена, то следует идти до конца.

Развертывание германских сил в Восточной Пруссии завершилось 29 июля, в то время как в России 27-го числа только-только приступили к оперативным перевозкам войск. Спокойствие на государственной границе нарушалось лишь заблаговременно сосредоточенной в приграничных районах русской кавалерией, тщетно пытавшейся пробиться вперед для нанесения удара по противнику в период его сосредоточения. Поэтому немцы могли достаточно спокойно подготовиться к отражению русского наступления, организовать взаимодействие войсковых единиц и, что особенно важно, наладить работу службы тыла. Именно скорость германской мобилизации и сосредоточения не позволила русской стратегической коннице совершить глубокий набег на неприятельскую территорию.

Замышляемое как операция армий фронта, русское вторжение в Восточную Пруссию протекало без непосредственного взаимодействия русских армий друг с другом. Замысел немцев по разделению действий русских армий посредством оборонительного барьера в районе Мазурских озер блестяще оправдал себя. Поэтому, как считает военный историк А.А. Строков, наступление русских армий на различных направлениях в итоге обозначило вторжение русских в Восточную Пруссию не как фронтовую операцию, в которой армии связаны общностью цели и взаимной поддержкой, а как две разрозненных армейских операции[54].

Тем не менее при организации наступательной операции подразумевалось, что взаимосвязь армий будет обеспечена через тылы: с восточной стороны Летценского укрепленного района, где немцы держали под своим контролем узкие междуозерные дефиле. Так, 28 июля начальник штаба Верховного главнокомандующего (наштаверх) Н.Н. Янушкевич напоминал главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта (главкосевзапу) Я.Г. Жилинскому о необходимости соединения русских армий: «Между 1-й и 2-й армиями должна быть установлена тесная связь путем выставления против фронта Мазурских озер достаточно прочного заслона»[55].

Предполагалось, что соединение русских армий, преследующих якобы непременно бегущего противника, не за горами, а наличие конных масс на флангах наступавших армий должно было упрочить это взаимодействие. Согласно подсчетам стратегов Ставки Верховного главнокомандования, германская группировка в Восточной Пруссии должна была вдвое уступать силам русского Северо-Западного фронта. При подсчете русскими не учитывались немецкие ландверные и резервные части, хотя германские резервные корпуса, за счет выделения для них кадровых офицерских и унтер-офицерских чинов, практически не уступали по боеспособности перволинейным корпусам, а ландвер был подготовлен гораздо лучше русского ополчения, с которым его опрометчиво сравнивали в русских штабах.

Таким образом, общая недооценка противника привела к переоценке и собственных возможностей. Помимо прочего, германское превосходство в артиллерии, особенно тяжелой, было известно, однако этот фактор не считался особенно значительным. В Российской империи (под несомненным влиянием французов) полагали, что в полевой войне тяжелые гаубицы не играют большой роли, а общую разницу в весе артиллерийского огня можно будет компенсировать ружейным огнем: в русской пехотной дивизии было 16 батальонов против 12 батальонов в германской пехотной дивизии. Также русское легкое 3-дм орудие по своим баллистическим качествам было несколько лучше немецкого, что побуждало рассчитывать на перевес в огне легкой полевой артиллерии.

Кроме того, согласно планированию 1912 г., в котором, собственно говоря, и была заложена идея охвата неприятеля наступлением двух русских армий по разные стороны Мазурского озерного района, каждая из русских армий должна была существенно превосходить противника в численности. Так, 1-я (Неманская) армия должна была иметь в своем составе 15,5 пехотных и 5,5 кавалерийских дивизий; 2-я (Наревская) армия – 14,5 пехотных и 4 кавалерийские дивизии. В реальности же 1-я армия будет располагать всего 6,5 пехотными дивизиями (конница – той же численности), а 2-я армия – 11,5 пехотными и 3 кавалерийскими дивизиями. То есть по сравнению с планами 1912 г., заблаговременно ставившими задачи перед русским Северо-Западным фронтом, 1-я армия имела в 1914 г. вдвое меньше пехоты, 2-я армия – меньше на одну пятую.

Представляется, что этот факт, факт резкого уменьшения численности армий Северо-Западного фронта, так и не был окончательно осознан в высших штабах. Соответственно, в Ставке предположили, что при должном руководстве и одна русская армия, в принципе, сможет как минимум не уступить противнику, сосредоточенному в начале войны в Восточной Пруссии. И в таком случае, действительно, изолированность армий друг от друга на первом этапе наступления в Восточную Пруссию не могла рассматриваться как серьезное препятствие к достижению поставленных оперативных задач. Каждая из русских армий оказывалась сильнее 8-й германской армии, долженствовавшей защищать Восточную Пруссию, а потому могла иметь как общую для всего фронта, так и свою собственную локальную цель без взаимодействия с соседом: окружение противника восточнее Алленштейна (для 2-й армии) либо удар по Кенигсбергу (для 1-й армии).

Поэтому в русском Генеральном штабе и разрабатывался план охвата Мазурского озерного района, причем Неманская армия заведомо притормаживала наступление, дабы Наревская армия могла захлопнуть «мешок» в районе Алленштейна, откуда проходила железная дорога за Вислу. Согласно русским расчетам выходило, что немцы станут отчаянно сопротивляться русской Неманской армии, опрометчиво и непонятно почему ожидая пока их окружит Наревская армия. При этом соединение русских армий друг с другом, во имя смыкания флангов восточнее линии Мазурских озер, не ставилось перед войсками в качестве необходимой для победоносного исхода цели. А ведь следовало бы сделать это в первую очередь: численность русских войск Северо-Западного фронта в 1914 г. была гораздо меньшей, нежели это подразумевалось планами образца 1912 г. Но ни в штабе фронта, ни в Ставке об этом и не задумались.

Странно, что и запоздалое сосредоточение русских войск не принималось в расчет столь же тщательно. Ведь тылы русских армий не могли быть устроены в такие короткие сроки перед наступлением, что требовались французами. Следовательно, войска обрекались на ведение первых сражений без должного количества боеприпасов и без гарантии их своевременного восполнения по мере израсходования. Для продвигавшихся вперед частей не хватало и продовольствия. Также русские корпуса в начале войны еще не имели положенного им числа штыков: так, 27-я пехотная дивизия в день Гумбинненского сражения 7 августа имела в своих рядах всего лишь 10 батальонов вместо положенных 16[56].

Ни география местности, ни заблаговременно подготовленная немцами инфраструктура не почитались русскими стратегами за непреодолимое препятствие, хотя для Северо-Западного фронта с открытием военных действий выделялось только 33 % всех русских сил. То есть все те заботливо подготовленные Шлиффеном «мелочи» (артиллерийское превосходство, развитая железнодорожная сеть, укрепления и т. д.), что должны были усилить германское сопротивление русскому вторжению в Восточную Пруссию, не были должным образом оценены. Конечно, можно сказать, что русские армии Северо-Западного фронта стали своеобразной «жертвой» на алтарь коалиционной стратегии. Однако эта «жертва» ни в коем случае не являлась заведомо обреченной, речь может идти лишь о жертвенности русской стороны, бросившейся вперед без надлежащей подготовки.

Наступление в Восточную Пруссию подготавливалось в русском военном ведомстве не один год, а все вышеперечисленные «мелочи» были преотлично известны и в России. Высшие начальники Северо-Западного фронта в свое время прошли борьбу в Маньчжурии (Я.Г. Жилинский – штабист; П.К. Ренненкампф, А.В. Самсонов и В.А. Орановский – строевики), так что подразумевалось, что выбор начальствующего состава был не самым плохим. В Восточно-Прусской наступательной операции принимали участие кадровые войска при не столь уж угрожающем качеству войск количестве резервистов (поэтому, кстати, пехотные дивизии и имели небольшой некомплект). Так что если непосредственное наступление в Германию и впрямь носило оттенок жертвенности, дабы оттянуть германские резервы из Франции, то саму подготовку русского вторжения с этой точки зрения рассматривать никак невозможно.

На девятый день войны, 28 июля, в русской Ставке уже знали, что 8-я германская армия, сосредоточенная в Восточной Пруссии, состоит из 4 армейских корпусов (в том числе один – резервный), а также ландвера (ополчения). Плюс крепостные районы со своими войсками. Но как ландвер, так и крепостные гарнизоны не почитались русским руководством в качестве активной силы потому, что так не было принято в России. То есть тот факт, что немцы сумели получить дополнительный корпус плюс второочередные части прикрытия, не был учтен вообще так, как он должен был быть учтен – более 50 тыс. очень и очень неплохих штыков (с пулеметами и артиллерией, в отличие от большинства русских второочередных дивизий).

Следовательно, в штабе фронта и Ставке преспокойно констатировали более чем полуторный перевес армий Северо-Западного фронта над 8-й германской армией. Именно это обстоятельство, скорее всего, побудило главкосевзапа Я.Г. Жилинского ничтоже сумняшеся отправить подходившие из глубины страны к государственной границе второочередные дивизии в крепости. Если немцы вывели в поле все свои крепостные гарнизоны, то русские, напротив, разбросали 10 второочередных дивизий (из них 8 единиц в тылу 1-й армии и 2 единицы в тылу 2-й армии) по крепостям, которым никто не угрожал, да и не мог угрожать.

Германские резервные дивизии расценивались по образцу русских второочередных, а германский ландвер и ландштурм – по образцу русского ополчения, чье участие в боевых действиях первоначально вообще не предусматривалось. Однако германские резервные войска были гораздо более боеспособными по сравнению с русскими, так как в принцип их образования закладывалась та же система, что и в перволинейные корпуса. В резервных дивизиях состояли люди, проходившие службу в мирное время именно в этих же самых дивизиях. То есть начальствующий состав низших подразделений (рот, батальонов, полков) резервных корпусов превосходно знал своих подчиненных. В итоге, резервные корпуса представляли собой не что иное, как те же самые перволинейные корпуса, только состоявшие из солдат несколько более старшего возраста, да с немного ослабленным в своем качестве командным составом.

В Российской же империи второочередные дивизии комплектовались как при обычной мобилизации. Единственным плюсом здесь был только территориальный принцип комплектования. А потому хороший результат в боях давали лишь те русские второочередные войска, что либо руководились превосходными командирами, либо те, что начинали свою боевую работу непосредственно плечом к плечу с перволинейными войсками, то есть – в составе армейских корпусов (в начале войны – только в 3-й армии Юго-Западного фронта).

Еще перед войной русский Генеральный штаб в своих предположениях относительно предстоявшей наступательной операции в Восточной Пруссии исходил из того, что русским будут противостоять только около ста полевых батальонов (4 армейских корпуса) «вместе с резервными и ландверными частями». Русские же армии вторжения вместе должны были насчитывать не менее 300 батальонов. Таким образом, в Ставке и штабе Северо-Западного фронта исходили из цифр более чем двойного превосходства русских 1-й и 2-й армий над противником. И это также побудило Ставку ослабить 1-ю армию в пользу Варшавской группы (9-й армии).

Более того: 25 сентября 1913 г. в Главном управлении Генерального штаба были разработаны «Основные соображения по развертывания наших Вооруженных Сил при войне с державами Тройственного союза». В этом документе Генеральный штаб справедливо предполагал, что выставленные против русских германские войска 8-й армии будут сравнительно незначительны (сравнительно, конечно, с 7 германскими армиями, отправляемыми против Франции). Поэтому представлялось возможным перебросить часть войск с Северо-Западного фронта на Юго-Западный фронт, где русское руководство рассчитывало в первой же операции разгромить австро-венгерские армии.

Так как основная тяжесть Восточно-Прусской операции должна была лечь на 2-ю армию, то эти переброски совершались за счет 1-й армии. Прежде всего – Гвардия. Так что ничуть не странно, что уже 26 июля 1914 г., еще за полторы недели до первых столкновений, Ставка прикажет командованию Северо-Западного фронта перебросить под Варшаву Гвардейский и 1-й армейский корпуса, взяв их из 1-й армии фронта. Кроме того, именно 2-я армия закрывала от противника весь русский тыл – Польшу, стратегические направления на Варшаву и Седлец, поэтому войска и были «выдернуты» именно из 1-й армии. Движение немцев за Неман, в случае поражения 1-й русской армии в приграничных боях, не давало противнику ничего, кроме того обстоятельства, что их войска еще глубже залезали бы в «мешок».

Кстати, о вооружении. Если в России второочередные дивизии получали меньшее число орудий (часть этих дивизий – 3-дм орудия образца не 1902 г. (с щитами), а 1900 г. (без щитов), а то и поршневые орудия образца 1895 г.), то в Германии артиллерийское вооружение отличалось лишь тем, что резервные корпуса не имели тяжелой артиллерии. Старые орудия находились, прежде всего, на вооружении ландштурма, предназначаемого для охраны тыловых коммуникаций и различных тыловых объектов. Вдобавок германское командование на Востоке, дабы нивелировать русское численное превосходство, вывело в поле не только крепостные гарнизоны, но и крепостную артиллерию, усилившую обороноспособность ландвера и ландштурма по фронту русских атак, в то время как перволинейные корпуса маневрировали, пытаясь охватить русские фланги.

Тем не менее русские военачальники были уверены в предстоящей победе. Причем уверены настолько, что поход в Восточную Пруссию представлялся довольно легким делом: такое самомнение внушало, в первую голову, численное превосходство в перволинейных войсках. Как впоследствии писал участник войны, в числе прочих обобщавший ее горький опыт, «в отношении Северо-Западного фронта Ставка долго была спокойна за исход операции в Восточной Пруссии, считая эту операцию как бы предварительной, с наперед предрешенным результатом, которая вскоре должна привести к главной операции наступления по левому берегу Вислы»[57].

Тому же самому взгляду соответствовали и подтасованные результаты военной игры апреля месяца в Киеве. Там также предполагалось, что немцы побегут чуть ли не сразу после первого сражения, и останется только успеть выйти на их коммуникации и уничтожить. То есть и командование Северо-Западного фронта (Я.Г. Жилинский и на игре «руководил» армиями Северо-Западного фронта) также рассматривало операцию против Восточной Пруссии как ту, что никоим образом нельзя и невозможно проиграть.

К сожалению, точка зрения Ставки и Генерального штаба о двойном перевесе сил русской стороны в Восточной Пруссии получила свое «подтверждение» после первого же крупного сражения русской 1-й армии П.К. Ренненкампфа с германской 8-й армией у Гумбиннена. Именно здесь германские части проявили себя не самым лучшим образом, что, к сожалению, побудило сделать правильные выводы самих же немцев, а не русских, у которых «шапкозакидательские» настроения получили дополнительный импульс к своему существованию.

Вторжение

Не успев полностью закончить своего сосредоточения, 1 августа 1914 г. 1-я русская армия Северо-Западного фронта двинулась к государственной границе, вдоль которой уже с неделю как шли вялые конные стычки, в ожидании более решительных событий. Директива главнокомандующего армиями фронта Я.Г. Жилинского намечала ряд задач, поставленных перед 1-й армией:

«Я предполагаю перейти в решительное против него [противника] наступление с целью разбить его, отрезать от Кенигсберга и захватить его пути отступления к Висле…

…наступление будет ведено в обход обоих флангов противника, находящегося в озерном пространстве…

…на кавалерию возлагается: заслонить, скрыть от неприятеля направления [движения] наших корпусов, закрепить за собой наиболее важные пункты, захватить переправы для нас и разрушить дальние в тылу, дабы помешать угону подвижного состава железных дорог…»[58]

Быстрое наступление с намеченными штабом Северо-Западного фронта задачами было невозможно вследствие неоконченного сосредоточения. К 15-му дню мобилизации только-только начинали подтягиваться тылы, причем ко 2-й армии даже позже, чем к 1-й армии. Однако высших генералов это не волновало, хотя именно тыловые службы давали войскам патроны и снаряды (носимый запас пехоты и возимый запас артиллерии был сравнительно невелик), людям – продовольствие, лошадям – фураж. Опять-таки понятно, что непокормленные лошади не могли тащить за собой артиллерию, боеприпасы и прочее снаряжение обозов 1-го разряда.

В голове атаки на Германию должна была наступать кавалерия, сосредоточение которой было полностью завершено к началу первой операции. Русское командование возлагало большие надежды на действия своей конницы. Пересеченный и закрытый характер местности в Восточной Пруссии был мало удобен для действий кавалерии, а преграды и укрепления в озерных проходах (дефиле) и вовсе были непреодолимы. Но зато здесь находилось большое количество продовольствия и фуража. Противник ожидал рейда русской конницы по своей территории уже в начале военных действий. Однако, согласно плану развертывания, кавалерия 1-й армии Северо-Западного фронта прикрывала мобилизацию и высадку войск с железной дороги, которая происходила в ста километрах от границы.

Согласно предвоенным предположениям, русская конница с началом военных действий должна была быть объединена в большую массу – армейскую стратегическую кавалерию. То есть основная масса кавалерии подчинялась исключительно штабу армии. В состав армейской конницы 1-й армии вошли 1-я (Н.Н. Казнаков) и 2-я (Г.О. Раух) гвардейские кавалерийские дивизии, 1-я (В.И. Гурко), 2-я (Г. Хан Нахичеванский) и 3-я (В.К. Бельгард) кавалерийские дивизии, а также 1-я отдельная кавалерийская бригада. Возглавил эту группировку Хан Нахичеванский (кавалерийские корпуса, как организационная единица, были упразднены еще перед войной). Всего конница 1-й армии имела в своем составе 124 эскадрона при 60 легких орудиях.

Образование стратегической конницы проводилось без довоенных практических разработок в виде маневров. Поэтому командование стратегической конницы оказалось во многом случайной: командир 2-й кавалерийской дивизии, пользовавшийся уважением и авторитетом в среде гвардейских кавалеристов. После Русско-японской войны 1904–1905 гг. были расформированы кавалерийские корпуса, в русской армии конница теперь высшим соединением имела только дивизии. Из таких-то вот отдельных дивизий и состояла армейская конница 1-й армии, как, впрочем, и всех прочих русских армий.

В мирное время кавалерийские дивизии включались в состав армейских корпусов – то есть конница использовалась, прежде всего, в качестве войсковой, а не самостоятельной единицы. Это позволяло пехоте в маневренной войне вести активную разведку по установлению расположения и группировки неприятеля именно посредством кавалерии. Однако с открытием военных действий, согласно плану мобилизации, конница была брошена на государственную границу с целью прикрытия развертывания и сосредоточения общевойсковых армий.

В итоге кавалерийские дивизии были подчинены не корпусам, а штабам армий: этот шаг оставил армейские корпуса без сильной конницы (войсковая конница должна была формироваться из донских казаков 2-й и 3-й очереди, то есть не перволинейного призыва), а значит, и без разведки. Вдобавок казачьи сотни, долженствовавшие составить войсковую конницу, опаздывали с прибытием на театр военных действий. Армейские же штабы не сумели надлежащим образом использовать конницу для ведения разведки впереди фронта расположения армии, сосредоточивая кавалерию на флангах армии с оперативным их подчинением ближним корпусам.

Этот паллиатив в любом случае оставлял пехоту без «глаз и ушей». В свою очередь, немцы перед войной усилили свою конницу на 7 полков, но это были конно-егерские полки, которые стали корпусной конницей, а не пошли на создание новых кавалерийских дивизий[59]. Иными словами, если русские корпуса для ведения войсковой разведки получали резервные казачьи подразделения, к тому же опаздывавшие с мобилизацией (как и прочие резервные части), то немцы получили специально подготовленные полки конных егерей, нацеленных именно на решение задач ведения разведки.

Вышло так, что практически вся русская кавалерия стала как бы «стратегической», подчиняясь штабам армий, но организация их осталась дивизионной. Очень скоро Ставка Верховного командования начнет сводить кавалерийские дивизии в корпуса, но в первых операциях этого еще не было: и конница русских армий осталась как бы «не при делах», проводя только отдельные бои против неприятельской кавалерии. Лишь в 1-й армии еще до войны было предположено объединить конницу в большую самостоятельную группу из нескольких кавалерийских дивизий. Тем не менее эта группа не имела ни корпусных штабов, ни каких-либо прочих организационных единиц (саперы) и тыловых учреждений (корпусные обозы), присущих корпусу как войсковой единице. Даже штаб группы был выделен из состава 2-й кавалерийской дивизии, командир которой и возглавил всю группу.

Итак, кавалерия 1-й армии сводилась в две группы: главную под командованием Хана Нахичеванского (4 дивизии – 1-я и 2-я гвардейские, 2-я и 3-я кавалерийские) и действующую на левом фланге армии группу В.И. Гурко (1-я кавалерийская дивизия при поддержке 5-й стрелковой бригады). Начальник главной конной группы 1-й армии Г. Хан Нахичеванский не получил четкой задачи проведения рейда по чужой территории, а потому и сам зарываться не решился. В итоге вместо глубокого рейда в глубь неприятельской территории с целью разрубания немецких коммуникаций русская стратегическая конница просто-напросто составляла обычный мобильный авангард 1-й армии.

Мировую войну Хан Нахичеванский, бывший коренным гвардейцем, встретил в качестве начальника 2-й кавалерийской дивизии, и уже в ходе развертывания 1-й армии был назначен командиром всей армейской кавалерии (до 10 тыс. сабель), ввиду своих личных качеств и гвардейских связей. Он оказался самым старшим по производству кавалерийским начальником в 1-й армии, и потому довольно случайно получил под свое командование основную массу конницы, исходя из обыкновенного старшинства по службе.

Вся конница 1-й армии сосредоточивалась на флангах наступавших корпусов, что не давало русским возможности проводить полноценную разведку. Командарм-1 П.К. Ренненкампф надеялся вырвать победу в приграничных боях, после чего конница должна была преследовать противника, предварительно обойдя его с флангов. Слабость и малочисленность германской кавалерии по сравнению с русской были известны, так что командарм мог быть уверенным, что неприятельская конница не сможет на равных вести противоборство с русскими. Тем не менее стремление Ренненкампфа создать сильный конный кулак для самостоятельных операций в ходе наступления во многом было парализовано личными качествами командира кавалерии – Хана Нахичеванского. Неиспользование кавалерийских масс для нарушения мобилизации противника, пока русская кавалерия могла еще воспользоваться отсутствием артиллерийского превосходства у германцев, также имело тяжелые последствия для хода первых операций[60].

В состав 1-й армии вошли 3-й (Н.А. Епанчин), 4-й (Э. Хан Султан Гирей Алиев) и 20-й (В.В. Смирнов) армейские корпуса, и 5-я стрелковая бригада П.Д. Шрейдера. То есть войска 1-й армии имели минимум пехоты (всего-навсего 6,5 дивизии), зато – максимум кавалерии: 5,5 дивизии. Так как, согласно замыслу Генерального штаба, 1-я армия должна была сковывать противника в ожидании, пока 2-я армия замкнет кольцо окружения, генерал Ренненкампф получил массу мобильных сил, но при этом его, соответственно, ограничили в артиллерии. Согласно предвоенному мобилизационному расписанию, в 1-й армии должно было находиться 4 армейских корпуса: 1-й, 3-й, 4-й армейские и Гвардейский корпус. Однако 1-я и 2-я армии «поменялись»: 20-й корпус на 1-й, а Гвардейский корпус был отправлен под Варшаву, где Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, следуя просьбам французов, потрясенных размахом германского вторжения в Бельгию, образовывал третье операционное направление – на Берлин.

С утра 4 августа 1914 г. по старому стилю войска 1-й русской армии перешли государственную границу, где их, в некотором отдалении от пограничной линии, уже давно ждали отмобилизовавшиеся немцы. Мирное население Восточной Пруссии бежало в глубь Германии, лишь бы не оставаться под русскими. Немногочисленные части прикрытия (пограничники, жандармы, ландвер) сумели придержать русскую кавалерию, пытавшуюся в первые дни после объявления войны вторгнуться в Восточную Пруссию, и потому жители бежали по железным дорогам без преследования со стороны русской конницы. Участник восточнопрусского похода А. Невзоров так описывает первые дни наступления: «Жители уходили так поспешно, что бросали свои дома и хозяйство нетронутыми. При занятии какого-либо городка или фермы, можно было видеть, войдя в дом, топящуюся плиту, на ней кипящий суп, кофейник с выкипевшим кофе, а в духовке – обязательно картофель… Скот, птица, все оставлялось жителями»[61]. Другой участник событий писал домой: «Оставленный хозяевами скот избивали без всякой пощады. Наша рота объелась свининой, почти всех рвало. Со всех сторон солдаты гонят к бивуаку коров, быков и лошадей; происходят драки между солдатами из-за дележа добычи»[62]. Интересно, что солдатам разрешалось брать еду и белье, присвоение же каких-либо других вещей уже почиталось за мародерство.

С первого же дня наступления русских войск в Восточную Пруссию стало ясно, что немцы станут отчаянно сопротивляться противнику. Приграничная территория была покрыта сетью тайных точек с телефонными аппаратами, которые могли скрываться где угодно – в сторожке лесника, на чердаке одного из крестьянских хуторов, на мельнице и т. д. Германское командование, сознавая, что уступает русским в силах, стремилось иметь максимум возможной информации о неприятеле, чтобы более эффективно противостоять вторжению с теми ограниченными силами, что были предоставлены в распоряжение 8-й германской армии Большим Генеральным штабом.

Соответственно, русские старались уничтожать все скрытые объекты, дающие немецкому командованию информацию. В практическом применении это означало, что все население занимаемой территории оказывалось под подозрением, как вероятные «шпионы». Часто это вело к трагическим последствиям. Так, участник войны вспоминает, что штаб 1-й армии издал приказ, в котором отмечалось, что немецкие шпионы часто используют велосипеды для своего передвижения. В итоге получилось, что все люди на велосипедах рассматривались как шпионы: «Понятно, что многие из них действительно были шпионами, но приказ был сформулирован таким образом, что все немцы на велосипедах оказывались шпионами. Кроме того, согласно приказу, любой русский солдат имел право убить немецкого велосипедиста. И солдаты весьма активно пользовались этим правом»[63].

Иногда по русским солдатам стреляли из окон домов, что вызывало ответный огонь. Подобные инциденты могли иметь весьма трагичные последствия в последующем. Так, уже после поражения, перед пленением остатков 270-го пехотного Гатчинского полка (из состава 68-й пехотной дивизии) в Тильзите, они были вынуждены отбиваться от стрелявших по ним жителей города. Командиры двух рот – Нольде и Терстефанов были привлечены немцами к суду за мнимый расстрел мирного населения. Допрашиваемый в качестве свидетеля тяжело контуженный командир полка полковник А.В. Волков накануне суда, не выдержав потрясения, зарезался бритвой. В предсмертной записке он взял на себя вину – это якобы он отдал приказ стрелять по горожанам. В результате ротные офицеры были освобождены[64].

Такие случаи были широко использованы германской пропагандой. Неимоверно преувеличив отдельные инциденты и сведя их к выводу о том, что данные случаи являлись постоянными и совершались чуть ли не по приказу командования, немцы заполонили страну сообщениями о «зверствах русских» в Восточной Пруссии. Впрочем, точно так же действовали и союзники по Антанте – «варвары», «гунны», «звери» – и тому подобные эпитеты в отношении немцев насыщали собою прессу.

Непосредственной же реакцией на пропаганду становилось поведение на фронте людей – тех, кто воевал за свою родину с оружием в руках на любой из сторон. Восприятие данной информации в качестве истины, естественно, вело к тезису о ветхозаветном талионе. Например, один из матросов германского крейсера «Бреслау», действовавшего в Черном море, писал: «Мы все читали известия, как хозяйничали русские в нашей прекрасной Восточной Пруссии, сжигая, разоряя и убивая все на своем пути. Итак: око за око, зуб за зуб! Теперь для нас, немцев, наступил час расплаты, и поэтому долой всякие сожаления!»[65].

Понимая, что русские наверняка будут иметь численное превосходство, и сознавая, что основная масса русских должна находиться в Наревской (2-й) армии, производящей охват германской восточнопрусской группировки, командующий 8-й германской армией прикрытия М. фон Притвиц унд Гаффрон не решился первым перейти границу, как то предлагал ряд корпусных командиров, жаждавших превентивного удара. Цель действий группировки, сосредоточенной в Восточной Пруссии, по «плану Шлиффена», которым руководствовались германцы, заключалась в сдерживании русских, пока на Западе немцы разобьют французов. Так что превентивное наступление грозило растрепать части 8-й армии еще до того, как закончатся бои во Франции. Соответственно, генерал Притвиц твердо придерживался принципа активной стратегической обороны, завещанной для его армии графом Шлиффеном.

В состав 8-й германской армии входили 1-й (Г. фон Франсуа), 17-й (А. фон Макензен), 20-й (Ф. фон Шольц) армейские корпуса, 1-й резервный корпус (О. фон Белов), 1-я кавалерийская дивизия генерала Брехта и несколько резервных и ландверных дивизий и частей. На южном фасе обороны немцы выставили Силезский ландверный корпус Р. фон Войрша (30 тыс. чел.), который прикрывал промежуток между германскими и австрийскими войсками на Средней Висле. Вдобавок полевые войска в случае необходимости могли быть усилены гарнизонами крепостей Восточной Пруссии и висленских крепостей.

При перечислении сил видно, что русские армии Северо-Западного фронта вместе, при условии совместных действий, имели над противником превосходство. Однако по отдельности каждая из русских армий уступала неприятелю (особенно – 1-я армия). Следовательно, от поражения немцев мог спасти только такой маневр, при котором они сумели бы обрушиваться всеми своими силами на одну из русских армий, а затем на другую. Именно для производства такого маневра, который предусматривался задолго перед Первой мировой войной, была специально выстроена железнодорожная сеть Восточной Пруссии. Воспользовавшись этим обстоятельством и умело используя оперативные ошибки русского командования, немцы сумеют провести такой маневр и обеспечить себе численное и техническое превосходство на одном из фасов обороняемого восточнопрусского фронта.

В связи с тем, что немцы должны были противостоять сразу двум русским армиям, наступавшим с разных направлений, Притвиц также предпринял расчленение своей армии на две группы. В ходе сосредоточения немцы могли варьировать свою группировку, чтобы нанести удар по той или иной русской армии, входившей в состав Северо-Западного фронта. В связи с тем, что 1-я русская армия должна была первой закончить свое сосредоточение и перейти в наступление, Притвиц принял решение разгромить, прежде всего, именно ее. Как говорит исследователь, до 2 августа «командующий VIII армией генерал Притвиц колебался в отношении выбора направления главного удара, который мог быть нанесен или на неманском, или на наревском направлении. Полученные, однако, донесения о наносимом русскими войсками ударе из района Сувалки окончательно утвердили немецкое армейское командование в целесообразности организации главного удара в первую очередь против Ренненкампфа, то есть путем охвата своими главными силами 1-й русской армии на неманском направлении»[66].

В состав Восточной группы, выдвигавшейся против русской 1-й армии, вошли 1-й и 17-й армейские корпуса, 1-й резервный корпус, 3-я резервная пехотная дивизия, 2-я ландверная бригада, 6-я ландверная бригада, 1-я кавалерийская дивизия. Также для усиления группы мог быть использован гарнизон Кенигсберга. Генерал Притвиц постарался в максимальной степени использовать территориальное комплектование своих войск: 1-й армейский и 1-й резервный корпуса комплектовались в самой же Восточной Пруссии, 17-й армейский корпус – в Данциге (Гданьске). То есть – эти люди непосредственно защищали свою землю от неприятельского вторжения. Всего против русской 1-й армии П.К. Ренненкампфа (124 батальона, 124 эскадрона, 402 орудия), немцы выставили 109 батальонов (в состав русского армейского корпуса входили 32 батальона против 24 в германском корпусе), 60 эскадронов и 542 орудия. Разница в артиллерийском отношении объясняется тем, что германский корпус, уступая русскому корпусу по численности пехоты, превосходил его по числу орудий. Тем самым, имея превосходство в артиллерийском огне в несколько раз, немцы обеспечивали себе огневой успех на поле боя.

Против 2-й русской армии, чье вторжение в пределы Восточной Пруссии должно было с неизбежностью проходить с задержкой, Притвиц оставил только заслоны – Западную группу. В последнюю вошли 20-й армейский корпус, 70-я ландверная бригада, ландверная дивизия генерала Гольца. Для усиления Западной группы использовались выведенные в поле гарнизоны крепостей Торн, Кульм, Грауденц, Мариенбург. Всего против 2-й армии русских немцы имели 61 батальон, 22 эскадрона, 252 орудия.

В свою очередь, русский командарм-2 А.В. Самсонов получал под свое начало 176 батальонов, 72 эскадрона, 702 орудия. Неравенство сил на наревском направлении было очевидным, но предвоенные шлиффеновские наработки подразумевали, что русские армии будут разбиты по очереди. Поэтому после разгрома 1-й русской армии вся масса германской 8-й армии и крепостных гарнизонов должна была быть переброшена против 2-й русской армии. Понятно, что первоочередной задачей русского командования было скорейшее соединение обеих армий, однако именно этот маневр, от которого зависела судьба всей операции, и был отставлен в сторону штабом фронта после первого же успешного сражения войск 1-й армии при Гумбиннене.

Исходя из соотношения сил и замысла на активную оборону Восточной Пруссии, директива немецкого Верховного командования ставила перед войсками 8-й германской армии следующие задачи:

1) активными оборонительными действиями отразить русское наступление в Восточную Пруссию, продержавшись до момента разгрома Франции и переброски главных сил с Западного фронта, которая должна была начаться после сорок второго дня с начала мобилизации;

2) содействовать действиям австрийцев в междуречье Вислы и Западного Буга (эта задача возлагалась на ландверный корпус Р. фон Войрша);

3) в самом худшем варианте: во что бы то ни стало удержать за собой линию Нижней Вислы со всеми плацдармами (висленскими крепостями), как исходный рубеж для последующих операций против России.

В связи с тем, что возлагаемые на 8-ю армию задачи были весьма широки (разрешение этих задач возлагалось на компетенцию командования армии), германская группировка в Восточной Пруссии была весьма сильной. Всего против русского Северо-Западного фронта немцы выставили 17 пехотных и 1 кавалерийскую дивизии при 1116 орудиях – 190 тыс. штыков и сабель, без учета корпуса Войрша, отправленного на поддержку австрийцев. Между тем необходимо учитывать, что немцы имели очень сильную войсковую конницу, не входившую в состав кавалерийских дивизий, а придаваемую пехотным дивизиям и корпусам. Именно эта конница обыкновенно не учитывалась исследователями двадцатых годов (по «свежим следам») при изучении событий августа 1914 г. в Восточной Пруссии. Так, в составе 1-й кавалерийской дивизии 8-й армии находилось 24 эскадрона при 12 легких орудиях, а при корпусах и пехотных дивизиях состояло еще в 2,5 раза больше конницы – 65 эскадронов: по 6–8 эскадронов при каждом армейском корпусе.

Конечно, русские все равно имели значительно больше кавалеристов, однако не в восемь же раз, как это порой утверждалось, а всего лишь – в два с лишним раза. Поэтому при исчислении соотношения конных масс сторон надо помнить, что русские имели 196 эскадронов и сотен в 8,5 кавалерийских дивизиях двух армий (124 эскадрона в 1-й армии, и 72 – во 2-й), а немцы – 89 эскадронов[67]. При этом в качестве самостоятельной тактической единицы противник имел всего одну кавалерийскую дивизию. Прочая германская конница находилась при общевойсковых соединениях: иначе говоря, опиравшиеся на развитую железнодорожную сеть германцы предпочли иметь меньше мобильных сил, но зато получить сильную разведку при пехотных дивизиях. И еще: если немногочисленная русская войсковая конница комплектовалась из второочередных казачьих сотен, то немцы, напротив, имели в подобных конных подразделениях лучшие конные полки.

Войсковая конница, в отличие от стратегической кавалерии, сводимой в дивизии и кавалерийские корпуса, предназначалась, прежде всего, для ведения разведывательных действий для нужд того армейского корпуса, которому придавалась. Соответственно, задачи войсковой коннице ставились корпусным командованием, в то время как стратегической – армейским штабом. Вследствие этого противник проводил более успешную конную разведку, нежели русские, сосредоточивавшие кавалерийские дивизии на флангах наступающих группировок, или в промежутках между ними, а слабая русская войсковая конница (по неполному полку на корпус) никоим образом не могла проникнуть сквозь завесу германской войсковой конницы. Дело ведь не в том, что стратегическая кавалерия не нужна – наоборот: практика войны вынудила русское командование вновь образовывать кавалерийские корпуса, упраздненные после Русско-японской войны 1904–1905 гг. Просто очень нужна также и сильная войсковая конница, чтобы корпус имел максимум информации в маневренной войне (пользоваться данными авиации в начале войны еще не научились): но вот к этому в русском Генеральном штабе отнеслись как к проблеме второстепенной. Генеральный штаб предполагал «выровнять крен» кавалерийской организации в ходе общеармейской реформы, долженствовавшей закончиться к 1917 г. А воевать пришлось уже в 1914-м.

В свою очередь русские на Северо-Западном фронте имели 17,5 пехотных (в том числе, в 1-й армии – 6,5) и 8,5 кавалерийских (5,5 в 1-й армии) дивизий – 250 тыс. штыков и сабель при 1104 орудиях. При этом большая часть русских войск была кадровой, состоявшей из перволинейных частей, а с немецкой стороны до половины выставленной в поле группировки являлось резервистами всех категорий. Неравенство в качестве войск противник предполагал выровнять превосходством в артиллерийском огне, технике и маневре. Соотношение сил сторон в начале операции изменялось в ее ходе, особенно после поражения 2-й армии, когда и противник (переброски с Западного фронта), и русский Северо-Западный фронт получили подкрепления. Правда, второй эшелон в основном пошел почему-то на формирование 10-й армии, а не прямо к командарму-1 П.К. Ренненкампфу, ведшему непосредственные бои с наседавшим врагом.

1-я армия. Сталлупенен

В этот же день, 4 августа, сразу по переходу государственной границы, вдоль которой уже неделю полыхали кавалерийские стычки, русский 3-й армейский корпус Н.А. Епанчина (в 1913 г. сменил на этой должности будущего командарма-1 П.К. Ренненкампфа) вступил в бой с 1-м германским корпусом у местечка Сталлупенен. Место сражения находилось несколько восточнее того района, где германский командарм-8 предполагал встретить русских. Притвиц намеревался ждать русских на укрепленном рубеже реки Ангерап, однако действия комкора-1 нарушили эти предположения. Причина сражения практически на границе объяснялась тем, что командир германского 1-го армейского корпуса Г. фон Франсуа, не предупредив штаб 8-й армии, самочинно двинулся вперед.

Уже в 11 часов утра 4 августа части русского 3-го армейского корпуса завязали бой с противником по линии местечек Эйдкунен – Будвейчен. В первом же бою сказалось превосходство германской тяжелой артиллерии, своевременно подтянутой генералом Франсуа к месту сражения. Тем не менее бой закончился в пользу русских, взявших в качестве трофеев 7 легких орудий и 2 пулемета. Сказалось качество русской пехоты.

Части 1-го армейского корпуса Г. фон Франсуа прикрывали сосредоточение всей 8-й германской армии, однако ее командир двинулся вперед и принял бой с русскими в 40 км восточнее укрепленного рубежа реки Ангерап, где 1-й армейский корпус должен был стоять, согласно указаниям армейского командования. Горевшие желанием сразиться противники сошлись в ожесточенном бою, где все зависело от почина частных начальников и мужества простых солдат и офицеров. Сражение решилось превосходством русских в силах (на выручку подоспел несколько отставший 4-й армейский корпус) и инициативой командиров дивизий. Части 25-й пехотной дивизии П.И. Булгакова ворвались в Сталлупенен, а соседи фланговыми ударами опрокинули противника.

Превосходство германцев в артиллерийском огне сказалось уже в этой первой стычке: потери русских все-таки превосходили потери немцев, и это – несмотря на гораздо более высокую выучку русских артиллеристов. Потери 27-й дивизии А.-К.М. Адариди, дравшейся без взаимодействия с соседом, превысили 6,5 тыс. чел., львиная доля которых пришлась на 105-й пехотный Оренбургский полк, угодивший под фланговый артиллерийский огонь. Погиб и командир полка – полковник П.Д. Комаров.

Всего, по признанию начальника дивизии, его войска потеряли 63 офицера, 6842 солдата и 12 пулеметов – 46 % исходного состава. А 105-й пехотный Оренбургский полк, в том числе, потерял 31 офицера, 2959 солдат и 8 пулеметов. 27-я пехотная дивизия оказалась в ситуации оголенного фланга, ибо следующая за ней 40-я пехотная дивизия Н.Н. Короткевича из состава 4-го армейского корпуса была придержана на марше мелкими немецкими авангардами. Фланг невольно обнажился, и немцы ударили туда, остановив продвижение русских. В свою очередь, немцы под Сталлупененом потеряли около 1,5 тыс. чел.

Устойчивость пехоты в оборонительном бою, при должной поддержке артиллерии, оказалась столь высока, что фронтальные удары по Сталлупенену не могли дать результата, даже при превосходстве русской стороны в численности. Лишь обходное движение 29-й пехотной дивизии А.Н. Розеншильд-Паулина вынудило германцев отступить к Гумбиннену. Именно войскам 29-й дивизии принадлежат первые трофеи в Первой мировой войне на Восточном фронте – 8 орудий. Уже в сентябре начдив-29 писал домой: «Скажу смело, что вся главная работа в 20-м корпусе, а может быть и во всей 1-й армии, легла на мою дивизию. Но наш Ренне не в ладах с командиром корпуса, и потому все осталось неоцененным»[68].

После боя под Сталлупененом германцы поспешили отойти, так как вся 8-я армия еще не успела сосредоточиться в данном районе. Сосредоточение немцев несколько запаздывало по сравнению с той инициативой, что была проявлена комкором-1, вступившим в сражение у Сталлупенена. Этот бой дал Притвицу сведения о начале русского наступления, и германский командарм-8 приказал 1-му армейскому корпусу отойти немного назад к Гумбиннену, куда подтягивалась вся 8-я армия. Главным же для русской стороны выигрышем оказалась переоценка германским командованием качества своих войск. С одной стороны, действительно, в бою у Сталлупенена немцы ввели в дело 16,5 батальонов при 116 орудиях, в то время как русские – 42 батальона при 152 орудиях. И при этом русские потеряли в 4,5 раза больше людей. Ненадлежащая организация Сталлупененского боя с русской стороны, позволила М. фон Притвицу сделать неверные выводы.

В какой-то мере бои у Сталлупенена 4 августа и затем у Гумбиннена 7 августа явились для германского командования случайными, незапланированными. С одной стороны, директива Верховного командования требовала встретить русских на границе и отразить их, с другой – немцами предполагалось, что русские будут иметь значительный перевес в силах, а потому командарм-8 не был жестко скован необходимостью решающего сражения на границе. Просто предвоенные шлиффеновские наработки предполагали разгром русских армий вторжения поодиночке. Следовательно, чем раньше немцы успевали разбить одну русскую армию, тем у них больше оставалось шансов на успешные действия против второй русской армии. Таким образом, германское командование было обречено на сражение на государственной границе, дабы русская Наревская армия не успела выйти на немецкие коммуникации. Ведь это, в сочетании с упорной обороной русской Неманской армии, могло привести немцев к поражению и уничтожению главных сил еще до линии Вислы, которую следовало удерживать вплоть до победы во Франции.

Но все же Притвиц не торопился навязать сражение сразу же по пересечении русскими границы. Учитывая, что русские наверняка будут иметь превосходство в силах, германское командование рассчитывало встретить неприятеля на укрепленном рубеже реки Ангерап. Понимая, что русские армии вторжения наверняка будут иметь численное превосходство, немцы рассчитывали измотать русских на укрепленных рубежах, для чего по обоим берегам реки строились легкие полевые укрепления. Ясно, что этим укреплениям еще очень и очень далеко было до тех фортификационных шедевров строительного искусства, что будут возведены в период позиционной войны. Однако, так или иначе, как известно, лучшее средство борьбы с окопами – артиллерия.

Но и здесь для русской стороны ситуация представлялась неважной: в русских артиллерийских батареях ¾ боеприпасов составляли шрапнели (против живой силы противника в открытом поле) и лишь ¼ – гранаты, собственно и предназначенные для разрушения каких-либо построек и фортификационных сооружений. Более того, в русской 1-й армии была и тяжелая артиллерия – аж целых 4 орудия. Это – против 16 германских тяжелых орудий в каждом корпусе и подавляющем превосходстве немцев в легких гаубицах. Так что расчеты германского командования на ведение борьбы на заблаговременно укрепленных позициях базировались отнюдь не на голом месте.

Однако первое крупное сражение Первой мировой войны на Восточном фронте произошло впереди укрепленной линии. Дилемма, вставшая перед генералом Притвицем (ждать русских или встретить их на самой границе), разрешилась частным почином. Командир 1-го армейского корпуса (состоявшего как раз из уроженцев Пруссии) Г. фон Франсуа возомнил себя «как бы особенно призванным защищать Восточную Пруссию», и своими наступательными действиями притянул всю 8-ю армию к боям на государственной границе[69].

В итоге Притвицу пришлось срочно менять планы сражения, так как теперь пришлось драться впереди линии Мазурских озер, а не на заблаговременно укрепленной линии реки Ангерап. Именно здесь, где фланги 8-й армии прикрывались Летценским укрепленным районом (с юга) и крепостью Кенигсберг (с севера), германцы имели наибольшие шансы предотвратить русское вторжение со стороны Немана. Сначала русских следовало остановить на укрепленной линии, не опасаясь за свои фланги, а потом уже опрокинуть контрударом. Наступательный почин генерала Франсуа спутал эти планы. Корпус Франсуа будет дважды разбит в этих боях, и реабилитироваться незадачливому генералу удалось лишь в операции против 2-й русской армии, где 1-й армейский корпус сыграл главную роль в поражении неприятеля. Сам же рубеж реки Ангерап после Гумбинненского сражения будет преодолен русскими без боя.

Правда, и русская военная машина в первые дни также имела массу недостатков. В то время, как заблаговременно сосредоточившиеся у границы германские войска смогли наладить штабную работу, связь и полевое взаимодействие войск, на русской стороне все это находилось в полухаотичном состоянии. Спешка в сроках наступления и незавершенность сосредоточения привели к тому, что русское руководство налаживало все необходимые связи внутри армий уже в ходе начавшейся операции. Организация тыла тоже резко отставала от нужд частей. Это сказалось сразу же после первых сражений на границе.

Задача организации работы тыла вынудила штаб 1-й армии отстать от своих войск, уже продвигавшихся по Восточной Пруссии. Необходимость исполнения союзных обязательств вынуждала русское командование жертвовать тылами, так как все войска требовались впереди, для решительного боя, который должен был оттянуть на Восток часть германских сил из Франции. В начале войны «в первую голову немцы перебрасывали в район развертывания этапные хлебопекарни и личный состав для этапных транспортов, чтобы войска прибывали на уже оборудованную в тыловом отношении территорию»[70], в то время как русские бросали вперед войска. Если для соединений 1-й армии продовольствование людей не представляло особенной трудности, так как местных средств (трофеев) хватало, то для 2-й армии, наступавшей в лесистой местности, эта проблема станет одной из причин слабости сопротивления войск после окружения центральных корпусов под Танненбергом.

Выходило, что взаимодействие корпусами в первую неделю наступления зависело не столько от воли командарма-1, сколько от инициативы командиров корпусов. С другой стороны, П.К. Ренненкампф был убежден, что немцы встретят его именно на рубеже реки Ангерап. Следовательно, он получал некоторое время для того, чтобы лично навести порядок в тылу своей армии. То есть армейский штаб был вынужден задержаться в тылу, дабы наладить руководство не только подходившими войсками, но и тыловыми службами. А потому, так как немцы сами пошли вперед, рассчитывая на встречное сражение, исход первых боев ставился в зависимость от довоенной выучки войск и инициативы низших штабов – корпусных и дивизионных. Именно поэтому корпусная артиллерия не всегда успевала помочь своей пехоте, а подчинявшаяся напрямую командарму конница не организовывала преследования. Тем самым нерешительный исход первых столкновений стал характерным явлением начала Первой мировой войны на Восточном (Русском) фронте.

Уже на следующий день после боя у Сталлупенена Ренненкапмпф понял, что основные силы германской 8-й армии, скорее всего, сосредоточены против него. Выполняя директиву командования, предписывавшую отрезать неприятеля от Кенигсберга, войска русской 1-й армии двинулись на северо-запад-запад. В авангарде шла конница, чьей задачей была, прежде всего, разведка. Однако кавалерийские начальники справиться со своей задачей не сумели, и генерал Ренненкампф вплоть до Гумбинненского сражения не получил сведений о противнике.

Но и более того: конница 1-й армии вообще оказалась «выключенной» из общеармейской операции. Так, 6 августа Г. Хан Нахичеванский позволил втянуть свою конницу в пеший бой у местечек Краупишки – Каушен, отказавшись тем самым от маневрирования. 70 спешенных эскадронов при 8 батареях (42 орудия) безуспешно пытались взять штурмом обороняемые германской пехотой деревни: противник имел всего лишь 6 батальонов при двух батареях. Что значит кажущаяся значительной цифра – 70 спешенных эскадронов, при том, что в составе эскадрона насчитывается 144 солдата и 5 офицеров? При спешивании каждый третий солдат является коноводом – то есть отходит в тыл, отвечая за трех лошадей. Иными словами, с русской стороны в этом бою участвовало около 7 тыс. спешенных кавалеристов против примерно 6 тыс. немецких пехотинцев (численность батальона – около тысячи штыков). То есть – общее превосходство минимальное. Но на деле еще треть сил была выделена в резерв и участия в атаках не приняла.

Атаки импровизированной русской пехоты надлежащего успеха не принесли. Только конная атака эскадрона Лейб-гвардии Конного полка под командованием ротмистра П.Н. Врангеля (убыли все офицеры эскадрона, кроме самого Врангеля, под которым в упор картечью была убита лошадь, и 20 солдат; германских артиллеристов перебили полностью) на немецкую артиллерию внесла перелом в разраставшуюся стычку. Противник отступил за реку Инстер. Организация сражения была самой бестолковой: 4 русские кавалерийские дивизии атаковали неприятельскую пехоту в трех плотных колоннах на фронте всего в 6 верст. Тем не менее противник продержался: «Несмотря на полное господство нашего артиллерийского огня, лобовое наступление нашей спешенной конницы, не превышавшей силами 4 германских пехотных батальонов, против 6 таковых, сопровождалось большими потерями, вследствие полуторного превосходства в силах стойкой немецкой пехоты»[71].

Понеся значительные потери в офицерском и солдатском составе (48 офицеров, 329 солдат и 369 лошадей), Хан Нахичеванский решил дать своим войскам отдохнуть весь следующий день, как раз тогда, когда основные силы 1-й армии участвовали в Гумбинненском сражении. Уже вечером Хан знал, что участвовать в общем бою с противником на следующий день он не собирается. В качестве причины для оправдания бездействия выдвигалась нехватка артиллерийских снарядов.

В результате открытый правый фланг 1-й армии оказался без прикрытия, что едва-едва не позволило немцам вырвать победу в сражении под Гумбинненом. Участник войны справедливо пишет: «В то время как 20-й корпус вел неравный бой с немцами, а конница их производила панику в тылу русских, конная группа Хана Нахичеванского спокойно оставалась в бездействии и устраивала “дневку”… Выполнение поставленных коннице задач было явно преступным. Нельзя было, на месте командующего конной группой, не понимать необходимости действий на тыл противника, с тем, чтобы своими разрушениями в тылу немцев поставить их в тяжелое положение. Ведь действия 80 эскадронов с 42 орудиями в тылу противника, в связи с операциями своей армии с фронта, могли бы повлечь разгром немцев на всем операционном направлении»[72].

Одна даже только угроза со стороны русской кавалерии вполне могла ослабить германский удар по правому флангу 1-й русской армии. Вспомним, что по итогам Бородинского сражения 1812 г. русский главнокомандующий М.И. Кутузов остался весьма недоволен действиями конницы М.И. Платова и Ф.А. Уварова, не решившихся ударить французам в тыл. Однако нависание русской конной массы над французским левым флангом в Бородинском сражении явилось одной из причин того, что Наполеон не решился бросить в бой свою гвардию и тем самым одержать полную победу.

Спустя сто лет русские кавалерийские начальники не просто не решаются атаковать противника, чтобы оказать помощь своей пехоте, но вообще остаются вне сражения, в котором русские понесут потери в 17 тыс. чел. Это при том, что 4 кавалерийские дивизии в бою у Каушена потеряли не более 500 чел. Таким образом, уже в первом же сражении русские кавалеристы убедились, что даже не перволинейные германские пехотные части будут являться серьезным противником и при превосходстве русских в числе и маневре. Б.М. Шапошников, сравнивая действия русской кавалерии на Северо-Западном и Юго-Западном фронтах, пишет: «Удар русской конницы по чувствительному месту австрийских армий или энергично веденное преследование давали всегда богатые результаты в трофеях среди сравнительно быстро поддающейся разложению австрийской пехоты, к тому же зачастую оставляемой без поддержки артиллерией, уходившей всегда заблаговременно в тыл. Но, даже вынужденная к отступлению, немецкая пехота никогда не приходила в расстройство, не давая здесь русской коннице пожать плоды победы»[73].

Вдобавок ко всему, конница Хана не сумела переправиться через Инстер вслед за отступившими немцами. Такой маневр (переправа через Инстер) давал русским кавалеристам возможность выйти в тыл главной германской группировки, к этому времени уже разворачивавшейся против 1-й русской армии. Таким образом, германская 2-я ландверная бригада, противостоявшая коннице Хана Нахичеванского, сумела не только надежно прикрыть правый фланг и тыл своей армии, но и притянуть к себе всю массу русской кавалерии. Этим немцы не дали русской коннице возможности участвовать в сражении главных сил, состоявшемся на следующий день. И более того – вечером кавалеристы немного отошли назад и открыли противнику дорогу для охвата правого фланга 1-й русской армии.

В этот же день 6 августа британский морской министр У. Черчилль в телеграмме спрашивал у русской Ставки, сможет ли русская сторона организовать десант на северном побережье Германии, с тем чтобы подготовить наступление на Берлин. То есть русские уже двигались по Восточной Пруссии, готовились к удару по австрийской Галиции, а союзники настаивали еще и на десантной операции – не подготовленной ни армией, ни флотом. Конечно, Черчиллю было отказано, но, вне сомнения, что этот запрос повлиял на образование под Варшавой отдельной армейской группы, развертываемой в 9-ю армию. Назначение 9-й и 10-й армий – «двигаться на Берлин по кратчайшему направлению»[74]. Исключение из состава 1-й армии гвардии, долженствовавшей отправиться в Варшаву, не позволит генералу Ренненкампфу в полной мере использовать успех под Гумбинненом 7 августа.

1-я армия. Гумбиннен

Согласно замыслу штаба фронта, как это видно из директивы командующего армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинского, части 1-й армии должны были двигаться к Кенигсбергу, чтобы отрезать 8-ю германскую армию от сильнейшей в Восточной Пруссии крепости. Тем самым русские должны были подвигнуть противника к отступлению на запад, где на германские коммуникации уже надвигалась 2-я армия А.В. Самсонова. Отсечение немцев от железнодорожных магистралей, ведших к крепости и за Вислу, должно было выбить из рук неприятеля этот важный козырь.

Теоретически замысел штаба фронта был неплохим: движение русских на Кенигсберг не просто не давало немцам возможности укрыться в крепости. Этим маневром германская 8-я армия отрезалась и от северной железной дороги, которая вела из Кенигсберга через Мариенбург за Вислу. Таким образом, перехватив пути на крепость Кенигсберг с запада, русские вынуждали неприятеля отступать по более южной железной дороге, которая проходила через Алленштейн – Остероде. Именно на этот рубеж и должны были выйти войска 2-й русской армии, после чего немцы теряли возможность отступления на запад, и, ввиду предполагавшегося неравенства в силах, уничтожались где-то немного западнее Мазурских озер или, в крайнем случае, на побережье Балтийского моря. Следовательно, задачи 1-й армии носили не только пассивные (сковывание противника в ожидании маневра 2-й армии), но и активные задачи (отталкивание противника в ловушку, задуманную еще на предвоенных планированиях). Такой план, безусловно, был хорош, если бы русским противостоял пассивный враг. К сожалению, германские войска на тот момент времени были лучшими в мире, а качество оперативно-тактической подготовки германского высшего командного состава пока еще оставалось непревзойденным.

Сражение под Гумбинненом замышлялось немцами как контрнаступление с последующим уничтожением русской 1-й армии еще до государственной границы. Как раз 7 августа, когда командарм-1 П.К. Ренненкампф предполагал дать войскам первый отдых, немцы решили нанести мощный контрудар всеми своими силами, дабы парировать охват своего левого фланга, неизбежно отбрасывавший 8-ю армию от Кенигсберга. Напомним, что первый бой отдельными корпусными группировками уже состоялся, а русские наступали все еще без тыловой организации. Да и выдвижение 2-й армии отставало от графиков, почему командарм-1 решился на отдых.

Сражение под Гумбиннен-Гольдапом (сражение шло сразу в районе двух городков), где немцы нанесли удар, отчасти стало неожиданным и для русского командования. Проще говоря, двигавшиеся друг навстречу другу противники натолкнулись друг на друга, на ходу развернулись и начали встречное сражение, в ходе которого к обеим сторонам постепенно подходили главные силы их армий. Поэтому армейского руководства в Гумбинненском сражении не было, так как и сам Ренненкампф прибыл на место только к концу боя: немцы ударили столь неожиданно уже на границе, что командарм-1, организовывавший тыл своей армии, не успел принять на себя руководство армией в сражении.

Скоротечность первого столкновения в приграничной полосе также отнюдь не способствовала организации боя со стороны армейского командования, причем это верно не только для русской стороны, но и для германской. Отсутствие четкого плана армейской операции в русских штабах имело следствием отсутствие целесообразной группировки сил и средств, потерю времени в подготовке и проведении маневра. Это обстоятельство (невозможность импровизации, ввиду ограниченности сил после провала предвоенного замысла Восточно-Прусской операции) сопутствовало командарму-1 в ходе всей операции. Поэтому Ренненкампф также потерпит через три недели после Гумбиннена конечное поражение и будет выбит из Восточной Пруссии.

Это – несмотря на хорошую подготовку своих частей: когда генерал Ренненкампф до 1913 г. сам еще командовал корпусом (3-й армейский корпус блестяще показал себя под Гумбинненом), он постоянно проводил тактические занятия войск в поле. О проводившейся Ренненкампфом подготовке войск к войне один из офицеров, служивший в 27-й пехотной дивизии, вспоминал следующим образом: «Ежегодно зимой в каждом полку 3-го армейского корпуса производилась боевая стрельба с маневрированием и с участием артиллерии и конницы, причем артиллерия стреляла через головы пехоты. Генерал Ренненкампф присутствовал на каждой стрельбе полков 27-й дивизии и требовал того же от всех начальствующих лиц, командиров полков и высших. Сам он следовал за наступавшими ротами… Один раз в месяц назначался двухсторонний маневр под руководством командира корпуса… назначенный маневр никогда не отменялся, несмотря ни на какую погоду»[75]. Потому странно прочесть в современной литературе, что П.К. Ренненкампф «в 1913–1914 гг. командовал войсками Виленского военного округа, одного из наиболее плохо подготовленных к войне, как и выяснилось впоследствии»[76].

В столкновении русских и германцев при Гумбиннене инициатива действий принадлежала последним: именно германцы спешили контрударом нанести 1-й русской армии поражение, дабы не допустить потери железнодорожной магистрали Алленштейн – Остероде, на которую должна была надвигаться 2-я русская армия. Немцы атаковали русских по всему фронту: левый фланг – 1-й армейский корпус Г. фон Франсуа, центр – 17-й армейский корпус А. фон Макензена, правый фланг – 1-й резервный корпус О. фон Белова (в районе Гольдапа). Соответственно, напротив германских частей встали русские корпуса – 20-й (В.В. Смирнов), 3-й (Н.А. Епанчин), 4-й (Э. Хан Султан Гирей Алиев) армейские корпуса – с севера на юг.

Обе стороны, причем особенно немцы, применили уже устаревшую тактику: так, 17-й армейский корпус А. фон Макензена атаковал сомкнутым колонным строем, с развернутыми знаменами и музыкой. Русские на первом этапе сражения были вынуждены прибегнуть к оборонительным действиям, что в конечном счете и дало победу. Сразу же сказался тот фактор, что русские легкие батареи, своевременно подтянутые к месту сражения, в отличие от германских орудий, находились на закрытых позициях, готовые встретить врага огнем с самой завязки сражения.

Соотношение сил сторон в принципе было равным: 6,5 пехотных и 5,5 кавалерийских дивизий у русских против 8,5 пехотных и 1 кавалерийской дивизии у германцев. Но вот в отношении средств ведения боя противник находился в гораздо более выгодном положении: 49 легких и 6 гаубичных батарей у русских против 61 легкой, 12 гаубичных и 22 тяжелых батарей у немцев. Всего: 336 германских орудий против 278 русских у Гумбиннена, и 88 пушек против 56 в районе Гольдапа[77]. Пятьдесят пять батарей против девяноста пяти, и при этом русские вовсе не имели тяжелой артиллерии. Процентное несоответствие в числе батарей и орудий объясняется тем, что, по штату, русские легкие батареи должны были иметь 8 орудий, а немецкие – 6.

Против 4 русских тяжелых орудий (1-я тяжелая артиллерийская бригада), имевшихся в 1-й армии, немцы только в полевой тяжелой артиллерии имели два (германские резервные корпуса в начале войны не имели тяжелого дивизиона) корпусных дивизиона – 32 – 150-мм гаубицы. Германские тяжелые гаубицы, пользуясь превосходством в дальности огня над русской легкой артиллерией, заняли боевые позиции за водной преградой рек Роминта и Инстер. Тот же подход применялся немцами и в борьбе против 2-й русской армии, наступавшей от рубежа реки Нарев. В результате немцы имели возможность безнаказанно вести контрбатарейную борьбу против русских легких 3-дм орудий. Как писал домой участник тех боев, «немцы потрепали некоторые наши полки здорово и исключительно тяжелой артиллерией. Ружейный огонь их плох, и они до него редко доходят, а ограничиваются артиллерийской стрельбой. Страшна их тяжелая артиллерия, а полевые пушки – ерунда»[78].

Помимо имевшихся в германских корпусах тяжелых гаубиц М. фон Притвиц успел притянуть в свою Восточную группу 32 тяжелых орудия из Кенигсберга и Торна. Кроме того, крепость Кенигсберг дала в поле часть своего гарнизона (16,5 батальонов и 3,5 эскадрона), а также 72 полевых орудия. То есть соотношение сил в огневом отношении еще больше поменялось в пользу немецкой стороны. Незадолго до войны русский Генеральный штаб предупреждал, что превосходство германской стороны над русской в артиллерии будет не только в перволинейных, но и в резервных частях. Однако «довооружение» русской армии полевой артиллерией до немецкой нормы должно было завершиться только к 1917 г., поэтому тремя годами ранее почти ничего еще не было сделано.

Русские генштабисты также указывали, что у немцев «включение резервной артиллерии в состав действующих корпусов совершенно не нужно. Так как, во-первых, они и без того крайне обильно снабжены полевыми орудиями (144 на корпус, что дает на действующий батальон 6 орудий). А во-вторых, это задержало бы мобилизацию. Благодаря этому самостоятельные резервные части могут получить таковой же процент артиллерии, как и действующие, и по силе, если не по качеству, приравняться к последним»[79]. Так оно и оказалось на самом деле.

Однако во встречном сражении, по крайней мере на первом его этапе, превосходство оказывается в руках той стороны, которой принадлежит приоритет во временных сроках заблаговременной подготовки к бою. Соответственно, преимущество в бою получил, прежде всего, тот, кто имел более подготовленные войска, а вдобавок, и занял более выгодную позицию. Русская артиллерия, расположившаяся на закрытых позициях, сумела успешно противостоять превосходной в огневой силе германской артиллерии, но стрелявшей с открытых позиций (другое дело – дальность стрельбы тяжелых немецких гаубиц).

Тем не менее в завязке боя немцы имели успех. Русские фланги – 20-й, 4-й армейские корпуса были потеснены противником, и только своевременный подход резервов сумел удержать общий фронт. Более того – 28-я пехотная дивизия (Н.А. Лашкевич) из состава 20-го корпуса была вообще разгромлена неприятелем. Правый (северный) фланг 28-й дивизии прикрывала 1-я кавалерийская бригада Н.А. Орановского (брат начальника штаба Северо-Западного фронта) силой в 12 эскадронов при 8 пулеметах. Утром 7-го числа эта кавбригада отошла назад на 30 верст, причем начдив-28 даже не был об этом предупрежден. Получилось, что «ни штаб 28-й пехотной дивизии, ни штаб 20-го корпуса не знали в течение всего боя, где конница и что она делает. Такая недопустимая беззаботность и кавалерийских и пехотных штабов привела к поражению правого фланга 20-го корпуса»[80]. (Орановский вскоре был отстранен Ренненкампфом от командования.)

Удар германцев с северного направления, оттуда, где должна была стоять русская конница, стал для генерала Лашкевича неожиданным. Германские 1-я пехотная и 1-я кавалерийская дивизии смяли 109-й пехотный Волжский полк, командир полка выбыл из строя, и русские стали отходить. Германская 1-я кавалерийская дивизия даже прорвалась к Сталлупенену, который уже располагался в 10 верстах в русском тылу. Лишь стойкость 110-го пехотного Камского полка позволила удержать фронт. Также большие потери наступавшей немецкой пехоте нанесла русская артиллерия. Здесь действовали три батареи 28-й артиллерийской бригады. Одна из батарей – 4-я, – стрелявшая до последнего снаряда, погибла. Еще две – 5-я и 6-я – успели отойти вслед за своей пехотой, снимаясь с позиции уже под яростным ружейным обстрелом немцев. Эти потери побудили немцев замешкаться и на время остановиться, что позволило русским полковым командирам привести в порядок свои потрепанные подразделения[81].

Начдив-28 растерялся и выпустил из рук управление дивизией. Дело дошло до того, что 112-й пехотный Уральский полк оборонял Сталлупенен, а остатки 109-го и 110-го полков пытались не пропустить врага в тыл всей армии. Помимо стойкости пехоты, в критический момент боя, когда враг уже мог прорваться в русские тылы, один из офицеров Генерального штаба, прикомандированный к коннице, не участвовавшей в сражении, вывел на оголенный фланг русского оборонительного фронта Павлоградский гусарский полк с двумя конными батареями. Артиллерийский огонь приостановил германский натиск и позволил пехотным командирам привести свои войска в порядок. А что могли бы сделать здесь те кавалерийские дивизии, что в день сражения преспокойно отдыхали в тылу, ссылаясь на отсутствие боеприпасов, которые были во многом напрасно расстреляны в бою у Каушена?

Однако в центре дело обстояло совершенно иным образом. Там 27-я пехотная дивизия 3-го армейского корпуса, которой командовал А.М. Адариди, выждав подхода густых германских цепей, атаковавших в полный рост с развернутыми знаменами, в упор расстреляла корпус А. фон Макензена, поплатившегося за применение отсталых тактических приемов атаки большими потерями в личном составе. Это была та самая 27-я пехотная дивизия, что уже успела потерять шесть с лишним тысяч бойцов в сражении у Сталлупенена. Именно поэтому соотношение сил в центре боевого порядка складывалось явно не в пользу русской стороны. Русская 27-я пехотная дивизия имела в своем составе 10 батальонов 105-го, 106-го, 107-го и 108-го полков. Это – 7,8 тыс. штыков при 48 орудиях и 20 пулеметах. Германцы имели в своих рядах 36-ю пехотную дивизию (128-й, 129-й, 175-й пехотные и 5-й гренадерский полки), а также 61-й и 116-й пехотные полки 35-й пехотной дивизии. Всего – до 10 тыс. штыков при 80 орудиях и 30 пулеметах. Кроме того, у русских все пушки были легкими.

Немцы развернулись для атаки чуть ли не колоннами плечо к плечу, а офицеры находились впереди верхом на лошадях, как будто бы не прошло ста лет, и пруссаки все еще имели перед собой в качестве противника Наполеона. Причина подобных действий заключалась в крайней недооценке противника. Хвастливо-преувеличенные донесения комкора-1 Г. фон Франсуа создали в штабе 8-й германской армии иллюзию, что русские уже надломлены боями с германским 1-м армейским корпусом и осталось только чуть-чуть надавить всеми силами, чтобы русские побежали. Отсюда и первая атака в полный рост. Этим же, кстати говоря, объясняется и шок командарма-8 М. фон Притвица унд Гаффрона после проигранного Гумбинненского сражения – надломленные войска не могут одержать победы.

Занявшие место за искусственными укрытиями русские полки 27-й дивизии даже не дали германцам возможности довести дело до штыкового боя. По мнению самого начдива, наиболее отличился в этом бою 106-й пехотный Уфимский полк. Впоследствии генерал Адариди вспоминал: «Между 8 и 9 часами было обнаружено наступление густых немецких колонн, по которым артиллерия и сосредоточила свой огонь. Неся большие потери, немцы продолжали продвигаться вперед, пользуясь местными укрытиями, в особенности деревьями и обнесенным низкой каменной оградой кладбищем, находившимся близ дороги из Швигелена. В расчете найти укрытие от огня за этим кладбищем, на нем скопилось большое количество атакующих, которые затем бросились вперед густой массой. Встреченные губительным ружейным и пулеметным огнем, они смогли продвинуться не далее как шагов на сто от ограды… Ближе 800—1000 шагов немцам нигде не удалось продвинуться»[82].

В любом случае, главный удар по наступавшему неприятелю нанес артиллерийский огонь. Русские батареи, дополнив ружейный огонь пехоты, остановили продвижение противника вперед и вынудили его в беспорядке отступить. Комкор-3 Н.А. Епанчин также считал, что успех боя в центре сражения, решенного действиями частей его корпуса, в решительной степени зависел от артиллерии: «Один только дивизион 27-й артиллерийской бригады выпустил перед контратакой десять тысяч снарядов. Теперь из германских источников я знаю, что этот огонь произвел потрясающее впечатление на пруссаков и заставил их начать отступление»[83].

Таким образом, пока пехота отбивала натиск по фронту, артиллеристы расстреляли противника, пытавшегося надвинуться с фланга. Части генерала Адариди имели 9 орудий на километр фронта, а потому русские артиллеристы, расположившись на закрытых позициях, постепенно сосредоточивая огонь в глубину по наступавшим германским цепям, практически полностью уничтожили немецкую 85-ю бригаду кенигсбергского ландвера генерала Бродрига. Бой продолжался всего 20 минут, и русские пехотинцы даже не успели толком увидеть солдат врага, оставившего на поле столкновения до 2 тыс. убитых и раненых, а также 6 орудий. Как позднее сказал об этом исследователь, сравнивая встречные бои начала Первой мировой войны в Восточной Пруссии и Галиции, «в ряде случаев наблюдалось неумелое использование великолепно подготовленной в огневом отношении артиллерии – она ставилась на позиции далеко от передовых частей пехоты. При отсутствии налаженной связи артиллерии с пехотой, последняя часто оставалась без огневой поддержки. Корпусная гаубичная артиллерия (10-й армейский корпус [3-й армии Юго-Западного фронта]) рассматривалась командирами дивизий как обуза. Там, где артиллерия использовалась правильно (27-я пехотная дивизия [3-го армейского корпуса]), она решающим образом влияла на общий успех боя»[84].

Затем артиллеристы поспешили на помощь своей пехоте. Шесть батарей (44 орудия) артиллерийских бригад русских 27-й (А.М. Адариди) и 25-й (П.И. Булгаков) пехотных дивизий соединили огонь на германской 35-й пехотной дивизии генерала Хенника. И через три часа с начала боя (с 12.00 до 15.00), расположенные в центре схватки войска противника, непрерывно уничтожаемые русским артиллерийским огнем, побежали. Русская артиллерия, стоявшая на закрытых позициях, расстреляла германскую пехоту задолго до того, как наступавшие немцы не только не сумели дойти до рукопашной схватки, но и вообще увидеть русских. Охваченная паникой немецкая пехота побежала назад, внося панику в тылы и сумбур в штабы, что и решило судьбу сражения. Участник войны так характеризует бой на участке германского 17-го армейского корпуса: «После нескольких часов пребывания на поле боя, не видя неприятеля, но чувствуя на себе результаты его огня, полки дошли до предела моральных сил, не выдержали и обратились в беглецов, охваченных паникой»[85].

Всего на данном участке общего боя, где, собственно говоря, и решилась судьба Гумбинненского сражения, русская сторона имела 22 батареи, в том числе – 4 батареи легких гаубиц. В свою очередь, германская сторона насчитывала для своей поддержки 28 батарей, в том числе 6 батарей легких гаубиц и 4 батареи тяжелых гаубиц. Превосходство немцев в артиллерийском огне было огромным, однако качество стрельбы русских артиллеристов позволило нивелировать германское превосходство в орудийных стволах и, следовательно, массе огня.

Свою отсталость в предвоенной тактике стрельбы германские командиры попытались компенсировать отвагой личного состава. Так, две немецкие батареи выехали перед строем своей уже дрогнувшей пехоты и стали бить прямой наводкой по залегшим русским цепям. Но все-таки на дворе были уже не времена франко-прусской войны 40-летней давности. Скорострельное оружие за это время претерпело радикальные изменения. В течение нескольких минут солдаты 108-го пехотного Саратовского полка полковника О.О. Струсевича (погибшего на исходе Восточно-Прусской наступательной операции) винтовочным и пулеметным огнем расстреляли германскую артиллерийскую прислугу, выведя неприятельские батареи из боя. Трофеями полка стали 12 орудий, 25 зарядных ящиков и 13 пулеметов, в том числе 3 – неповрежденными.

В людском составе немцы на участке 27-й пехотной дивизии потеряли 2,5 тыс. чел. убитыми, свыше тысячи пленными (почти все – ранеными). Потери 27-й русской дивизии: 105-й пехотный Оренбургский полк – 4 офицера и 301 солдат, 106-й пехотный Уфимский полк – 8 офицеров и 208 солдат, 107-й пехотный Троицкий полк – 65 солдат, 108-й пехотный Саратовский полк – 5 офицеров и 263 солдата. Итого – 21 офицер и 890 солдат – 12 % от исходного состава дивизии. В ходе сражения инициатива принадлежала немцам, но именно они были разбиты и бежали. Причина этого лежит в плоскости умелой тактической борьбы: «Русская 27-я пехотная дивизия, учитывая превосходство сил противника, с начала боя временно использовала выгоды обороны на естественно сильном рубеже (ряд господствующих над прилегающей местностью возвышенностей) с целью нанесения максимальных потерь врагу, и только после провала последней атаки немцев перешла в наступление и добилась заслуженного крупного успеха»[86].

Решающую роль в отражении германского удара сыграла артиллерия, но более половины потерь, понесенных корпусом Макензена, пришлось на ружейный огонь. Это обстоятельство подтвердило высокое качество огневой подготовки русских войск перед мировой войной. Русские стрелки накануне Первой мировой войны были одними из лучших в Европе (уступая разве что британцам-кадровикам). В.В. Изонов так характеризует подготовку русской пехоты перед войной: «Значительное место в системе обучения войск летом занимала огневая подготовка, поскольку огню пехоты придавали большое значение. Считалось, что пехота огнем своего ручного оружия должна сама подготовить свою атаку, поэтому из каждого солдата воспитывали хорошего стрелка. Обучение стрельбе производилось на разные дистанции и по разнообразным целям: одиночным и групповым, неподвижным, появляющимся и движущимся. Цели обозначались мишенями разных размеров и имитировали залегших бойцов, артиллерийские орудия, атакующую пехоту, конницу и др.»[87].

К сожалению, после гибели кадров действующей армии в ходе кампании 1914–1915 гг., столь превосходно подготовленных солдат русские войска уже не имели на протяжении всей войны. Культивировать стрелковую подготовку высочайшего уровня в ходе войны, когда время скатывается в цейтнот, а для обучения не хватает не только винтовок (одна старая берданка на 10 призывников), но даже и патронов, выдаваемых по нескольку штук. С другой стороны, как то отметил впоследствии А.А. Керсновский, в данном случае стрелковое превосходство русской стороны даже в чем-то сыграло дурную роль. «Одностороннее “штыкопоклонство”, конечно, столь же абсурдно, как и одностороннее “огнепоклонство”. В одном случае – Тюренчен (сражение Русско-японской войны 1904 г., где японский огонь раздавил русское упование на исключительную силу штыка. – Авт.), в другом – Гумбиннен, где нерешительный командир III корпуса не осмелился поднять из-за закрытий свою пехоту и взять голыми руками Макензена и его корпус, разгромленный нашими 25-й и 27-й артиллерийскими бригадами…»[88]

Вдобавок и отсутствие общего управления армией со стороны генерала Ренненкампфа не обеспечило преследования отступавшего врага, так как бегство остатков 17-го германского армейского корпуса вынудило немцев отступать по всему фронту сражения. Русские командиры боялись преследовать по собственной инициативе, поэтому комкор-3 Н.А. Епанчин, в составе чьего корпуса и была 27-я дивизия, не решился развить достигнутый успех. Конница же вообще осталась вне участия в сражении. Впрочем, вероятность преследования бегущего 17-го германского корпуса (немцы успели пробежать 15 км) была разрушена германской артиллерией. При организации преследования русская сторона из обороняющейся становилась атакующей, и теперь уже русские солдаты подставлялись под сосредоточенный артиллерийский огонь неприятеля.

Многочисленные немецкие орудия, расположенные за рекой Роминта, не позволили русским добить вражескую расстроенную пехоту. А русская артиллерия, столь успешно расстрелявшая в упор пехотные атаки врага, не сумела контрбатарейным огнем разбить неприятельские батареи, ввиду объективного неравенства в возможностях между легкой (русские) и тяжелой (немцы) артиллерией. Дальнобойность германских гаубиц составляла 8 верст, русских 3-дм пушек – 6 верст. Следовательно, контрбатарейная борьба не могла принести русским успеха; легких 122-мм гаубиц не хватало, да и они не смогли бы соперничать с тяжелой артиллерией противника. А единственный имевшийся в 1-й армии тяжелый мортирный дивизион 152-мм тяжелых гаубиц участия в Гумбинненском сражении не принимал.

Таким образом, успех боя при Гумбиннене был обеспечен распадом его на отдельные очаги, что передавало инициативу ведения сражения в руки корпусных командиров, имевших в своем распоряжении превосходные кадровые части. Так что, если на правом фланге немцы отбросили русских, то в центре, где дрался как раз 3-й армейский корпус, немцы бежали с поля боя, будучи расстреляны ружейным и артиллерийским огнем в упор. На левом фланге бой носил вялый характер. Судьбу первого сражения решили частные действия отдельных корпусов и дивизий, где сказалось, прежде всего, качество довоенной подготовки войск.

Это же качество сказалось и на действиях многочисленной русской кавалерии, которой все же вскоре было приказано перейти в преследование отступавшего противника. Преследовать врага сразу после боя пехотой командарм-1 не отважился, так как ожидал новых атак противника. Ренненкампф отлично сознавал, что уступает неприятелю в силах, и еще более в средствах, поэтому такое решение следует признать правильным. Преследование 8-й германской армии пехотными армейскими корпусами могло с легкостью переменить победу на поражение.

Другое дело – конница. Мало того что командарм-1 П.К. Ренненкампф не имел возможности для эффективного управления собственной кавалерией, так еще конница 1-й армии была разбита на три группы (армейская конница Хана Нахичеванского, небольшая группа В.И. Гурко, и 2-я гвардейская кавалерийская дивизия Г.О. Рауха), не имевшие общего командира. В Гумбинненском сражении армейская кавалерия Хана Нахичеванского, получив большую свободу действий на правом фланге армии, не имела ясно поставленной задачи. Тем самым командарм-1 выпустил главную массу конницы из собственных рук.

Более того: помимо раздробления сил стратегической конницы, русские кавалеристы вообще не умели преследовать, так как подготовка такого рода маневра отсутствовала в предвоенном обучении. Как пишет кавалерист – участник войны и Восточно-прусского похода в частности, на довоенных маневрах «сберегая силы людей и лошадей, почти никогда маневренный бой не завершался преследованием. Войска совершенно не учились использовать свой успех; о поддержании соприкосновения с противником никто не думал, да оно было и бессмысленно, так как на завтра предстоял новый маневр или новое учение по совершенно новому заданию и предположению. Вследствие того же стремления беречь свои силы, поучение после учения или маневра, так называемый “разбор”, было очень кратко – все стремились как можно скорей отпустить части на отдых»[89].

Главным фактором бездействия конницы оказался как раз уровень подготовки кавалерийских командиров, которые не обучались взаимодействию с прочими родами войск: пехотой и артиллерией. В ходе Гумбинненского сражения неприятель подставил свой левый фланг и тыл под удар русской конницы, которая тем временем безмятежно отдыхала. А Ренненкампф, не имея связи с кавалерией, фактически выпустил ее из рук, и не мог управлять действиями частей Хана Нахичеванского. Только 8 августа, когда противник уже начал отступление, русская конница медленно двинулась на поддержку 28-й пехотной дивизии, потерпевшей поражение от 1-го германского армейского корпуса (потери русских составили 7 тыс. чел. и 8 орудий)[90].

Таким образом, в то время как пехота и артиллерия 1-й армии доблестно дрались с неприятелем, главная масса русской конницы отдыхала за правым флангом армии, а конная группа В.И. Гурко (20 эскадронов) простояла уступом за левым флангом русской пехоты. А ведь одно даже только присутствие конной массы на правом фланге 1-й армии не позволило бы германской 1-й кавалерийской дивизии ворваться в тылы русского 20-го армейского корпуса, да и вообще удар по русскому правому крылу был бы сильно ослаблен. Действия конной артиллерии Павлоградского гусарского полка отчетливо доказывают этот тезис. Конечно же, по ненормальной логике кавалерийского командования, отдых, данный Ренненкампфом всей армии на следующий день после победы при Гумбиннене, распространился и на уже отдохнувшую конницу. Сам же Хан Нахичеванский, нисколько не чувствуя стыда за свое отсутствие на поле боя, начал преследование лишь 10 августа, двигаясь по 25–30 км в день.

Потери в Гумбиннен-Гольдапском сражении составили около 17 тыс. чел. у русских и около 15 тыс. у немцев. Соотношение потерь следует считать при том значительном превосходстве противника в артиллерийском отношении, что показано выше. То есть одно лишь это показывает высокую подготовку кадровых русских солдат перед войной, а также степень качества артиллерийской стрельбы в русской артиллерии. Наряду с великолепной стрелковой подготовкой русской пехоты и распадом боя на отдельные корпусные очаги, одной из основных причин поражения немцев под Гумбинненом стало использование устаревшей тактики немецкой артиллерии: германские батареи не умели стрелять с закрытых позиций, что позволяло русским артиллеристам успешно бороться с врагом, уступая в огневом отношении.

Ошеломленный большими потерями в 17-м армейском корпусе, М. фон Притвиц не решился на немедленное возобновление сражения, хотя этого требовали раздосадованные результатом боя командиры корпусов. В свою очередь, русское командование Северо-Западного фронта не уяснило масштабов столкновения и, сознавая слабость 1-й армии в пехоте, решило усилить 1-ю армию 2-м армейским корпусом С.М. Шейдемана из состава 2-й армии (резервом 2-й армии, который должен был действовать на стыке 2-й и 1-й армий). Таким образом, еще до того, как войска 2-й армии вступили в бой, они уже были ослаблены на один корпус. Понятно, что 2-й корпус, перебрасываемый с одного участка на другой по разбитым дорогам, опаздывал к моменту первых столкновений в любой армии, а вдобавок еще и отрывался от своих тыловых учреждений. Такая рокировка, предпринятая уже по окончании сосредоточения, свидетельствует о нетвердости в проведении в жизнь оперативной идеи в штабе Северо-Западного фронта.

Сам городок Гумбиннен, заблаговременно покинутый жителями, мало того, что подвергался обстрелам во время сражения, так еще и был совершенно разгромлен русскими войсками. Идя вслед за отступающими немцами и не встречая нигде мирных жителей, бежавших в глубь Германии, русские солдаты громили покинутые дома. Очевидцы отмечали, что эти своеобразные «погромы» вызывались не какими-либо мародерскими намерениями, а исключительно целью уничтожения имущества богатого врага, напавшего на бедного соседа. Русским крестьянам было непонятно, почему так хорошо (сравнительно с русскими) жившие немцы первыми напали на Россию, выступив в роли агрессора. Побывавшая в Гумбиннене вскоре после сражения двоюродная сестра императора Николая II, работавшая в госпитале Красного Креста, вспоминала, что практически все дома были внутри разбиты, а имущество – разломано. На столах стояла брошенная бежавшими немцами еда, людей в городе не было; «но еще более ужасной была мертвая тишина, нависшая над городом»[91].

По итогам русского наступления, местность закреплялась за победителями. Второочередной 227-й пехотный Епифанский полк был назначен в распоряжение начальника этапно-хозяйственного отдела штаба армии генерал-майора Г.Д. Янова «для занятия гарнизонами городов и местечек занятой части Восточной Пруссии»[92]. Командир полка полковник В.И. Поклевский-Козелл отправил 2-й батальон занять Инстербург, а 1-й батальон – Гумбиннен, Гольдап и Сталлюпенен[93]. Командиры батальонов назначались комендантами этих городков, в районе которых неделю-полторы назад полыхали ожесточенные сражения.

Как это часто бывает на войне, кто-то не мог удержаться и от мародерства. Задержанное цензурой письмо из Епифанского полка говорит, что ротный командир роты, охранявшей Гольдап, конфисковывал в тылу разные вещи и распродавал – сигары, вино, ликеры и разную мелочь. Воспринималось же такое этим офицером не как мародерство, а реквизиция: «Когда это сделают солдаты, их за это расстреливают, ну а офицеру все сходит с рук. И эти-то люди наши начальники! Солдаты пока иронизируют по поводу офицерского мародерства, но я убежден, что это со временем превратится в тяжелую трагедию для офицеров». Подытоживая, автор письма сообщал, что подает рапорт о переводе на передовую, чтобы не видеть подобного безобразия[94].

Командарм-1 первоначально даже и не поверил в собственную победу. Известно, что Ренненкампф был готов возобновить сражение на следующий день, либо отступить, так как потери в 20-м армейском корпусе были велики, а войска уже расстреляли львиную долю своих носимых боеприпасов. Только 28-я пехотная дивизия потеряла 104 офицера, до 7 тыс. солдат, 23 пулемета, 8 орудий и 163 лошади. Тылы отстали, и пополнения запасов патронов и снарядов можно было ожидать по истечении только двух суток. Кстати говоря, именно поэтому генерал Ренненкампф не сразу донес об итогах Гумбинненского сражения в штаб Северо-Западного фронта (прежде он сообщил о своей небесспорной победе в Ставку).

Только получив благодарность за гумбинненскую победу от великого князя Николая Николаевича, Ренненкампф 10 августа в шифротелеграмме сообщил, что Верховный главнокомандующий особенно благодарит 28-ю дивизию. Сам Ренненкампф считал, что благодарность заслужил только 109-й Волжский пехотный полк, до конца дравшийся вместе с 4-й батареей. В то же время начдив Н.А. Лашкевич вместе с командирами прочих – Камского, Донецкого и Уральского полков ушли в Вержболово. Реннекампф указал, что «командиров полков приказал устранить, причем сказал что это лишь на первый раз… ходатайствую не передавать дивизии особой благодарности Его Высочества, пока полки дивизии кровью своей не искупят позора их полковых командиров»[95].

И именно поэтому войска 1-й армии не были брошены в преследование, так как штаб 1-й армии опасался, что противник опомнится и возобновит бой, имея уже больше шансов на успех. О победе под Гумбинненом командование 1-й армии догадалось лишь на следующий день, когда выяснилось, что немцы отошли и продолжают отступление, а в тылу информацию получили еще позже. Император Николай II только 10 августа записал в своем дневнике: «Получил от Николаши радостную весть об удачном окончании двухдневных боев нашей 1-й армии против двух с половиной прусских корпусов, отступивших на запад»[96].

Германская 8-я армия. Перегрупировка

Известие о выдвижении 2-й русской армии к государственной границе со стороны реки Нарев, пришедшее в штаб 8-й армии как раз в эти дни, вынудило Притвица начать отход с поля боя. После Гумбиннена продолжение сражения «по меньшей мере грозило Ренненкампфу поражением, а при неблагоприятных для русской стороны обстоятельствах могло привести к ее уничтожению». Исход сражения решило движение 2-й русской армии, вынудившее Притвица отказаться от продолжения Гумбинненского боя[97]. Германская мысль обороны Восточной Пруссии заключалась в том, чтобы разгромить одну из русских армий прежде, чем вторая русская армия сумеет создать своим движением угрозу обороняющейся стороне. Гумбинненское сражение в отношении потерь закончилось ничейным результатом, а в отношении моральной силы войск – несомненным поражением немцев: отход германцев с поля боя означал, что дух русских оказался сильнее.

Конечно, бой еще можно было бы возобновить, но если падение духа видно сразу, то точные потери (а точность в данном случае, при сравнительном равенстве сторон в силах, была фактором немаловажным) подсчитываются не один день. Командарм-8 счел себя побежденным и отказался от мысли возобновить сражение. Участник войны характеризует это решение противника следующим образом: «8-я германская армия в ночь с 20 на 21 августа [нового стиля] начала стратегическое отступление, вызванное не тактическими результатами Гумбинненского сражения, а общей обстановкой на Восточно-Прусском театре войны: наступлением Наревской русской армии на широком фронте, захватывавшем и крайнее западное – Млавское направление»[98].

Отказ от продолжения сражения при Гумбиннене стал причиной следующего шага, предполагаемого упадком моральной силы и духа немецкого командования: приказом Притвица об отступлении 8-й армии за Вислу. То есть, несмотря на фактически «ничейный» результат сражения, германское командование потеряло силу воли. Большие потери, бегство ряда подразделений 17-го армейского корпуса с поля боя и данные о многочисленной русской коннице в своей совокупности побудили немцев к отступлению, не попытавшись возобновить сражение с частями 1-й русской армии. Неуверенность в исходе нового сражения, наряду с тем фактом, что русская 2-я армия выдвигалась охватом Мазурского озерного района, понудила штаб 8-й германской армии думать уже не о переносе удара против 2-й русской армии, а об отходе за Вислу.

Почему же командарм-8, отказавшись от мысли возобновить сражение под Гумбинненом, попытался предпринять не менее радикальный шаг – очищение Восточной Пруссии? Ведь борьба на русско-германской границе еще только начиналась, и можно было попробовать нанести русским ряд сильных ударов, приостановив развитие русского вторжения в Германию. Спустя несколько дней Гинденбург и Людендорф предпримут контрудар, который, вследствие грубейших ошибок русских военачальников, перерастет в выдающуюся победу – столь необходимую Германии на начальном этапе войны. Почему этого не сделал первый состав командования 8-й германской армии?

Как ни странно, М. фон Притвиц в данном случае слишком буквально воспринял заветы графа А. фон Шлиффена, забывая, что формализм на войне всегда губителен. Еще в 1898 г. Шлиффен, проводя учебные задачи по обороне Восточной Пруссии от русского наступления, говорил: «Если германцы окажутся втянутыми в бои с переменным успехом, против одной из русских армий, то остальные будут иметь время выйти во фланг и тыл своему противнику и задавить его превосходными силами. Поэтому, если германский командующий не рассчитывал одержать полную победу, то ему лучше было бы, насколько это возможно, отойти за Вислу и отказаться от решения поставленной ему задачи».

Именно этому совету и последовал Притвиц, не решившись продолжить сражение с 1-й русской армией. Кроме того, ставя задачи перед 8-й армией, Х. Мольтке-Младший указал, что армия имеет право временно сдать Восточную Пруссию, ожидая прибытия подкреплений из Франции. Таким образом, в своем решении, которое было принято, вне сомнения, под влиянием потери волевого фактора, чрезвычайно необходимого для полководца, командарм-8 руководствовался указаниями вышестоящего руководства. А именно – последних начальников Большого Генерального штаба – Шлиффена и Мольтке-Младшего.

Тем не менее то планирование, которое составлялось для обороны Восточной Пруссии еще Шлиффеном, в первую голову предполагало поочередный разгром русских армий вторжения. Собрав львиную долю восточнопрусской группировки в кулак, Притвиц действовал в духе директив высшего командования – сначала нанести поражение 1-й русской армии и отбросить ее за Неман, а затем обратить все силы против 2-й русской армии. Именно так рассчитывал бороться Шлиффен и именно так предписывал действовать Мольтке. Вместе с тем штаб 8-й германской армии получил от Верховного командования еще одно указание, которое, наряду с прочими условиями, побудило командарма-8 начать отход вместо того, чтобы добиться победы над 1-й русской армией в новом сражении. «Командующий армией и его начальник штаба сомневались в этой победе, тогда как генерал-квартирмейстер и 1-й штаб-офицер Генерального штаба, а также и командир 1-го корпуса настаивали на продолжении атаки. В этот психологический момент предостережение генерала фон Мольтке – не рисковать существованием армии – парализовало решимость командующего армией и его начальника штаба»[99].

В свою очередь, первая русская победа в первом же пограничном сражении со столь сильным противником, как немцы, породила в высших штабах своеобразную эйфорию, вылившуюся в преступную недооценку противника и, как следствие, в последующий разгром. Данным настроениям оказались подвержены и войска. Например, в еще сосредотачивавшемся в тылу 22-м армейском корпусе был отслужен «торжественный благодарственный молебен по случаю первых побед наших войск в Восточной Пруссии». Состоялся парад нескольких полков. Как сообщает служивший в 11-м Финляндском стрелковом полку младший врач, «на обратном пути с парада высказывалось опасение, что нашему корпусу не удастся принять участие в войне, так как она быстро закончится!»[100].

Кроме того, было еще одно обстоятельство отступления противника от Гумбиннена без нового сражения – уже чисто арифметическое. Согласно принятому в Российской империи накануне войны мобилизационному расписанию за № 20, в состав 1-й армии вместо 1-го армейского корпуса, отправляемого на другое направление (2-я армия), включался 20-й армейский корпус. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, перетасовав уже в ходе сосредоточения известное германцам мобилизационное расписание 1912 г. за № 18, случайным образом еще больше изменил известные противнику сведения. Согласно русскому планированию, 1-я армия должна была иметь в своих рядах 15,5 пехотных дивизий. Реально же Ренненкампф располагал 6,5 дивизиями. Факт информации о предвоенных расчетах позволил впоследствии Э. Людендорфу утверждать в своих мемуарах, что 1-я русская армия имела 16 пехотных дивизий с первого дня войны. Странно лишь, что эта цифра встречается до сих пор в ряде исследований, когда вышла масса специальных работ по истории кампании 1914 г. на Восточном фронте.

В сражении у Гумбиннена германцы полагали, что в 1-ю русскую армию должны входить Гвардейский, 1-й, 3-й, 4-й армейские корпуса и 5-я стрелковая бригада – как минимум 8,5 пехотных дивизий. Однако показания пленных обнаружили в войсках П.К. Ренненкампфа еще и 20-й армейский корпус, который должен был входить в состав 4-й армии Юго-Западного фронта. Первый армейский и Гвардейский корпуса обнаружены не были, но они должны были быть в русской 1-й армии, и никто из немцев не усомнился в предвоенных данных разведки. Точно так же, как в это же самое время командование русского Юго-Западного фронта будет твердо верить в план развертывания австро-венгерских армий, выданный полковником А. Редлем еще в 1912 г.

Если бы немцы твердо рассчитывали на победу, то даже после тактического поражения при Гумбиннене М. фон Притвиц должен был притянуть к себе 20-й армейский корпус, прикрывавший Восточную Пруссию со стороны Нарева, и возобновить сражение через несколько дней. В таком случае 1-я русская армия была бы неизбежно разбита, что позволяло германскому командованию с успехом бороться против 2-й русской армии. Но предвоенные сведения, помноженные на собственную ошибку в оценке неприятельских сил, дали иной расклад оперативного замысла.

Вечером 7 августа после сражения командующий 8-й германской армией М. фон Притвиц определил силу 1-й русской армии в 10,5 пехотных дивизий (данные мобилизационного расписания № 18 плюс 20-й армейский корпус). Да еще и многочисленная конница. Такой подсчет означал, что русские имеют существенное численное превосходство над Восточной группой 8-й германской армии. Между тем фактически 1-я армия имела лишь 6,5 пехотных дивизий (Гвардейский корпус убыл под Варшаву, а 1-й армейский корпус был переброшен на левый фланг 2-й армии). Такая оценка (ошибка – в 4 дивизии), наряду с большими потерями как наглядной демонстрацией степени боеспособности русских, явилась одной из основных причин, побудивших неприятеля отступить от Гумбиннена 7 августа 1914 г.[101]

В ночь на 7 августа немцы стали отступать без малейшего противодействия посредством преследования со стороны русских. Одним из итогов сражения явилась его незавершенность с русской стороны: отсутствие преследования противника сразу же после победы. Причем здесь имеется в виду не тактическое преследование (вслед за отступающим неприятелем на самом гумбинненском поле), но оперативное – на следующее утро по пятам откатывающегося врага. Войска 1-й армии оставались на месте прошедшего сражения в течение двух дней. Это обстоятельство позволило впоследствии утверждать, что 1-я армия должна была, не теряя времени, броситься вперед и уничтожить противника, отходившего, кстати говоря, за укрепленную линию реки Ангерап. В отечественной историографии можно встретить утверждение, что русские вполне могли довершить разгром противника, что «обстановка позволяла русскому командованию нанести крупное поражение 8-й немецкой армии. Благоприятный момент был упущен. Вместо того чтобы организовать преследование разбитых в Гумбиннен-Гольдапском сражении германских войск, генерал Ренненкампф бездействовал»[102].

Но вряд ли командарм-1 мог нанести неприятелю «крупное поражение». Даже само соотношение сил было не в пользу 1-й армии (если учесть не простое соотношение штыков и сабель, которое по числу людей приближалось к равенству, а огневую мощь дивизий и корпусов и нерешительность русской конницы). Превосходство русских заключалось, прежде всего, в силе духа и степени обученности солдатского состава. Однако можно вспомнить личный состав подразделений 1-го армейского и 1-го резервного германских корпусов, составленных из местных уроженцев, чтобы сказать, что немцы были готовы упорно драться даже и после поражения. Напомним также, что все без исключения командиры германских корпусов, в том числе и комкор-17 А. фон Макензен, чьи войска понесли наибольшие потери и побудили командарма-8 посчитать себя побежденным, настаивали на немедленном возобновлении сражения. Конечно, неизвестно, каков был бы результат нового сражения, но тот факт, что германские комкоры отнюдь не потеряли присутствия духа, очевиден.

В оценке численности русских войск, как показано выше, Притвиц ошибся на целых 4 пехотных дивизии, то есть более чем на 60 тыс. штыков с соответствующей артиллерией. Возобновление сражения означало бы, что противник получал возможность определить действительную численность 1-й русской армии, что при отсутствии тяжелой артиллерии могло привести уже к поражению войск генерала Ренненкампфа, пока части 2-й русской армии медленными темпами еще только выдвигались к границе. Нехватка пехоты в 1-й русской армии (в связи с образованием Варшавской группировки по велению Верховного главнокомандующего) не позволила командарму-1 добить врага: еще неизвестно, что последовало бы на следующий день после боя, будь у П.К. Ренненкампфа в резерве еще один армейский корпус.

Другое дело, что командарм-1 не должен был почивать на лаврах победы. Нельзя было терять соприкосновения с противником, надо было целеустремленнее и решительнее использовать многочисленную кавалерию, необходимо было двигаться не к Кенигсбергу, а за отходящим врагом. Учитывая моральное потрясение германцев, разочарованных неблагоприятным для них исходом первого же сражения, русским можно было попытаться превратить тактическое поражение противника в оперативный успех, вынуждающий врага поспешить с отступлением за Вислу.

Однако подобные активные действия, связанные с борьбой за темпы операции, еще не были присущи русским военачальникам. Только горький опыт войны побудит русских генералов ценить фактор времени в проведении операций. Командарм-1 не сумел организовать преследования отступающего неприятеля, зато своевременно отправил телеграмму вдовствующей императрице Марии Федоровне (шефу Кавалергардского гвардейского полка, входившего в состав 1-й гвардейской кавалерийской дивизии) о потерях в Кавалергардском полку с перечислением имен погибших и раненых офицеров[103].

Русское командование начала войны воевало еще по старым принципам воевания: сразился, отдохнул, понемногу пошел в преследование, которому, напомним, перед войной никто и не учил. О таком явлении в период Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. упоминает профессор Николаевской военной академии полковник М.А. Газенкампф. После 2-й Плевны он записывал: «Настоящая беда в том, что, куда ни повернись, везде недомыслие и беспомощность. Чрезвычайно характерно, что после каждого крупного сражения начальствующие лица на несколько дней складывают оружие. И не только перестают делать, но даже думать и заботиться о будущем, а некоторые даже уезжают отдыхать – точно смотр отбыли»[104]. В век железных дорог в Восточной Пруссии, столь богатой железнодорожной сетью, русские преследовали противника конницей не сразу после боя, а через сутки-другие после него. За это время неприятель становился уже недосягаем. Это относится не только к Ренненкампфу, ведь и главнокомандующий армиями фронта Я.Г. Жилинский также разделял взгляды на необходимость отдыха войск после боя, в том числе и резервов, не участвовавших в сражении.

Отметим также, что до поля сражения при Гумбиннене части 1-й русской армии прошли шесть суток без дневок – то есть без дневного отдыха. Данный отрезок пути (около 120 км по воздушной линии) был пройден с боями и стычками (Сталлупенен) маршами по 25–30 километров в день. Это – выполнение русской стороной франко-русских соглашений, заключавшихся в безостановочном движении русских армий в Восточную Пруссию до тех пор, пока немцы не будут вынуждены приступить к переброскам части своих войск из Франции. Именно на 7 августа была назначена первая дневка, но действия немцев, принявших бой перед укрепленной линией реки Ангерап, спутали все планы штаба 1-й армии. Да и сам 14-часовой бой под Гумбинненом не мог не добавить тяжелейшей усталости войскам, которым не было смены.

К 8-му числу русские солдаты и офицеры, непрерывно маршировавшие от государственной границы несколько дней, а затем еще и нанесшие поражение неприятелю, выдохлись, и минимальный отдых им был необходим. Те два дня, что 1-я армия стояла на поле Гумбинненского сражения, были использованы командованием для того, чтобы подтянуть тылы. Командующий 1-й кавалерийской дивизией В.И. Гурко впоследствии вспоминал, что после 10 дней движения наступление 1-й армии «по естественным причинам застопорилось. Даже в том случае, если бы весь транспорт и тыловые учреждения Ренненкампфа находились в полной готовности, приостановить движение все равно было бы необходимо, так как большая часть его сил очень далеко удалилась от железнодорожной базы, а снабжение гужевым транспортом стало почти невозможным»[105].

Заблаговременно угнав свой вагонно-паровозный парк в тыл, немцы лишили русских возможности воспользоваться трофейным оборудованием, как это сделали победоносные армии Юго-Западного фронта в Галиции. Рабочие команды для перешивки железнодорожной колеи еще не были даже сформированы, ожидаемые локомотивы и эшелоны с узкоколейной Варшаво-Венской дороги только-только приступили к переброске. Пользоваться приходилось исключительно гужевым транспортом. Таким образом, преследовать откатывающегося в глубь Восточной Пруссии противника могла только армейская кавалерия Г. Хана Нахичеванского, который этого не сделал. В связи с тем, что Хан был назначен на свой пост командованием фронта и имел обширные связи в придворных кругах, сместить его П.К. Ренненкампф не решился.

Русская оперативная мысль Восточно-Прусской наступательной операции заключалась в том, чтобы дать время 2-й армии выйти на железнодорожную магистраль в районе Алленштейн – Остероде. Это должно было отрезать противнику отход за Вислу. Поэтому, как предполагалось до войны, 1-я армия не должна была форсировать свое продвижение вслед за неприятелем в глубь Восточной Пруссии, чтобы 2-я армия успела перерезать железную дорогу. То есть 1-я армия должна была приостановить свое движение в расчете, что немцы тоже приостановят свой отход.

Вероятно, что командарм-1, давая своим войскам отдых 8 августа, учитывал и этот момент. Правда, что столь уж необходимой нужды в дневке 8 августа (отдых войскам после сражения) также не было, особенно – для конницы. По крайней мере, авангарды вполне могли двинуться вперед. Просто, во-первых, русские воевали еще как бы по старинке, а во-вторых, Ренненкампф не успел наладить связь между отдельными подразделениями, чтобы твердо взять управление армией в свои руки. Этим отчасти объясняется и личное бездействие командарма вне поля боя, и отсутствие в сражении армейской конницы Хана Нахичеванского.

К тому же нельзя забывать, что русский тыл еще не был устроен. Это значит, что русская артиллерия имела при себе лишь часть положенного возимого боезапаса, а пополнение его не могло быть своевременным, так как полное отмобилизование русских тылов должно было произойти только на 21-й день со дня объявления мобилизации (Гумбиннен – 18-й день). А ведь еще требовалось и доставить снаряды в войска. Так, конница 1-й армии в бою у Краупишки – Каушена расстреляла большую часть своего боезапаса, который был пополнен только 9-го числа. Это стало одной из причин бездействия русской кавалерии в день Гумбиннена: стрелять конной артиллерии фактически было уже нечем.

В отличие от русских, противник оказывался в тыловом отношении гораздо более подготовленным. Прежде всего, немцы широко пользовались своей густой железнодорожной сетью в Восточной Пруссии. Во-вторых, они дрались на своей земле, где к их услугам были как заблаговременно подготовленные склады, так и местные ресурсы – люди, лошади, повозки, фураж и т. д. В-третьих, немцы вообще уделили много внимания тыловому обеспечению еще перед войной.

Прежде всего, германские обозы были меньшими по сравнению с русскими, что достигалось за счет лучшей организации и системы управления тыловыми службами. Еще в 1910 г. заведующий законодательным отделом канцелярии российского Военного министерства, а в будущем – последний предвоенный начальник Генерального штаба и наштаверх в Ставке первого состава Н.Н. Янушкевич – отмечал, что в настоящее время, «с одной стороны, германские войска непосредственно не обременены большим продовольственным обозом (всего имеется запасов на четыре дня), а интендантство имеет в своем распоряжении целую систему транспортов, которые при правильной комбинации пользования местными средствами и подвоза с базы вполне обеспечивают додачи полного состава военного времени, вполне соответствующие огромной затрате сил солдата»[106].

Как бы то ни было, факт, что поражение немцев под Гумбинненом не было ни решительным, ни тяжелым в тактическом отношении (иное дело – стратегическое значение данной небольшой победы, побудившей немецкое Верховное командование растеряться и приступить к переброске войск из Франции на Восточный фронт). Русское же командование вполне могло быть довольным исходом первого крупного боя. Во-первых, немцам не удалось разбить 1-ю русскую армию, напротив, противник сам стал отступать в глубь Восточной Пруссии. Это означало, что германский план по разгрому русских армий Северо-Западного фронта поодиночке начинает проваливаться. Во-вторых, русская 1-я армия выполнила свою первую задачу, поставленную перед ней командованием фронта: нанесла поражение главным силам неприятеля, оттеснила его от государственной границы, прочно встала на территории противника, и теперь была готова к тому, чтобы действовать совместно со 2-й армией на замышляемый маневр по окружению и уничтожению врага.

Значительная роль в том, что русским не удалось добиться решающего успеха при Гумбиннене, принадлежала даже не столько общему соотношению сил, сколько «сюрпризу», преподнесенному германскими тяжелыми батареями. Как свидетельствует участник тех боев Г. Гоштовт, спустя несколько дней при дальнейшем движении в глубь Восточной Пруссии «пехотинцы шли бодро, несмотря на два предшествовавших больших перехода. Они еще были полны впечатлений от победоносно кончившегося Гумбинненского боя. Жаловались только на обилие у немцев артиллерии»[107].

Ясно, что германское превосходство в артиллерийском отношении, подмеченное русскими солдатами, являлось, прежде всего, результатом действия на поле боя тяжелых гаубиц. Ренненкампф, оценивая роль тяжелой артиллерии неприятеля, так доносил главкосевзапу Жилинскому о Гумбинненском сражении: «В боях 4 и 7 августа наибольшее число потерь относится на счет артиллерийского огня противника… подталкивание залегших цепей способом Драгомирова, примененное немцами, видно, не удалось; бросаемые вперед батальоны, дойдя до своих цепей, залегают и не подвигаются вперед, боясь своего же огня сзади». Указывая, что противник превосходит русских в техническом отношении, командарм-1 посчитал, что русские превосходят неприятеля в ружейном огне, моральном отношении и военном искусстве[108]. Что касается последнего, то Ренненкампф явно поторопился в своей оценке. Вскоре командарму-1 самому предстоит испытать военное искусство германских полководцев на собственной шкуре в тяжелом отступлении из Восточной Пруссии после поражения 2-й армии под Танненбергом.

Исходя из вышесказанного, видно, что по всем объективным показателям исход сражения под Гумбинненом должен был стать успешным совсем для противоположной стороны – для немцев. Мало того, что русские войска уступали врагу в огневом отношении, так еще и были лишены армейского руководства и поддержки со стороны собственной кавалерии. Русские выиграли бой лишь вследствие чрезвычайно удачного совпадения ряда счастливых случайностей, которые, как известно, обычно держат сторону смелого и сильного («удача – на стороне дерзкого!»):

– применение германцами устарелой тактики на всех звеньях: «Внизу» – атака густыми цепями в лоб на пулеметы; «вверху» – раздробление внутреннего единства сражения в армейском масштабе на ряд частных столкновений в рамках корпусов;

– отказ германского командования от маневренных действий, которых русская сторона была вообще лишена, ввиду отсутствия на поле сражения командарма;

– высокая предвоенная подготовка русской пехоты в тактическом и стрелковом отношениях;

– устарелая тактика германской артиллерии – стрельба с открытых позиций – что позволило русским артиллеристам свести на нет немецкое огневое превосходство на поле боя.

Соответственно, отсюда вытекали и те причины, что побудили германского командарма-8 М. фон Притвица отказаться от возобновления боя на следующий день:

– неумение штаба 8-й германской армии прибегнуть к масштабному маневру крупными войсковыми соединениями от дивизии и выше на поле сражения;

– преувеличенное мнение о силе 1-й русской армии (ошибка на два корпуса), которое составилось на основании исхода боя и разгрома немецкого 17-го армейского корпуса;

– известие о выдвижении к границе 2-й русской армии, которая могла отрезать немцам путь к отступлению за Вислу, буде общая оперативная обстановка на театре военных действий сложится в пользу русских;

– упадок моральных сил в корпусах 8-й германской армии, особенно – в 17-м армейском корпусе.

Интересно, что значение сражения при Гумбиннене отлично сознавалось во Франции. Так, всем офицерам, участникам боя – «Спасителям Парижа», как называли во Франции войска 1-й русской армии – были заготовлены ордена Почетного легиона. Но в то же время русская победа под Гумбинненом рассматривалась союзниками не столько в смысле ее значения для исхода операций на Восточном фронте, сколько в качестве вклада в общую миссию.

Потому пока еще рвавшиеся навстречу наступавшему грозному противнику французы ожидали, что, одержав успехи в Восточной Пруссии, русские армии бросятся прямиком на Берлин – как конечную цель войны, по овладении каковой, немцы, по идее, должны были бы капитулировать. Русский посол во Франции бывший министр иностранных дел А.П. Извольский 12 августа, когда в Париже были получены исчерпывающие сведения о Гумбинненском сражении, телеграфировал в Петроград: «Известие о нашей победе при Гумбиннене и о нашем наступлении в глубь Восточной Пруссии встречено с восторгом и производит ободряющее впечатление. Но я опасаюсь, что французы будут преувеличивать наши успехи и ожидать от нас невозможного в смысле стремительного и быстрого движения на Берлин»[109].

То есть в стратегическом отношении, во имя общей победы, русские ставили перед собой задачу оттягивания на Восток части германских сил с Запада. Русское вторжение должно было заставить немцев приступить к перегруппировке и тем самым ослабить натиск на Париж. Так и вышло на деле. В то же время французы желали сами сковать как можно больше германских войск, дабы облегчить русский удар по Берлину, к чему русские не были готовы ни материально (мобилизационные сроки), ни морально (отсутствие предвоенного планирования в данном отношении). Отсюда и безоглядное наступление навстречу наступавшим немцам – французское командование необоснованно рассчитывало приковать к себе германцев, чтобы русские заняли Берлин.

Русские представители в Париже (посол А.П. Извольский и военный атташе А.А. Игнатьев) доносили, что французы готовы идти на любые жертвы, чтобы выполнить данную задачу. Иными словами, в то время как для русских было бы выгоднее, чтобы французы оборонялись, что позволило бы русской стороне выиграть несколько дней на отмобилизование тылов, французы бросились вперед, исходя из ничем не обоснованных расчетов и условий. Видно, что французы считали свои действия жертвой, о которой не только никто не просил, но которая была вредна для общего дела. Тем не менее давление союзников, которое после проигранного Пограничного сражения приняло глобальный характер (вплоть до личных телеграмм президента Р. Пуанкаре императору Николаю II), вынудило русское Верховное командование приступить к образованию 9-й армии под Варшавой. Ее создание ослабило 1-ю и 4-ю армии, что привело к поражению в Восточной Пруссии (преимущество немцев в огне и воинском искусстве русские должны были компенсировать маневром и числом) и кризису в Галиции.

Сознавая превосходство противника в железнодорожном маневре, который мог помочь немцам как перегруппировать войска, так и способствовать отходу за Вислу, русское командование озаботилось принятием мер для ликвидации этого преимущества неприятеля. Во исполнение плана кампании еще 6 августа Ренненкампф приказал начальнику армейской кавалерии Хану Нахичеванскому приступить к более энергичным и подвижным действиям, ведя разведку и уничтожая железные дороги. Характерно, что русская кавалерия должна была бы разрубить неприятельские коммуникации не только южнее, но и западнее крепости Кенигсберг. Тем самым вся германская группировка, что оказалась бы отведенной в Кенигсберг, оказывалась бы в блокаде. Правда, на следующий день Я.Г. Жилинский отменил распоряжение о порче железнодорожной сети, предполагая использовать ее для общего наступления. Но через два дня, 9-го числа, Жилинский вновь приказывает уничтожать железнодорожное полотно, так как им широко пользовались немцы для совершения своих перегруппировок. Так или иначе, но испортить важнейшие рокадные железнодорожные ветки русская конница все равно не сумела.

Между тем, как указывалось выше, в 21 час вечера 7 августа командующий 8-й германской армией М. фон Притвиц унд Гаффрон отдал приказ об отступлении за Вислу. Немцы запаниковали и, не успев еще оценить обстановки по достоинству, поспешили отказаться от возобновления операции (эта ничем не обоснованная паника в армейском штабе пройдет уже через сутки). Командарм-8 сообщал в Ставку начальнику штаба верховного главнокомандующего (сам кайзер Вильгельм II) Х. Мольтке-Младшему: «Ввиду наступления крупных сил с рубежа Варшава – Пултуск – Ломжа, не могу использовать обстановку впереди моего фронта и уже ночью начинаю отход к Западной Пруссии. В предельной степени использую железнодорожные перевозки»[110].

В то же время это решение вызвало недовольство в штабе 8-й армии. Первый офицер Генерального штаба (начальник оперативного отдела) полковник Гофман и обер-квартирмейстер генерал Грюнерт высказались против отступления, предложив, раз уж командарм не решается драться с 1-й русской армией, организовать удар по 2-й русской армии. И проблема здесь не столько в поражении русских, сколько в том, чтобы выиграть время, потребное для выигрыша войны во Франции. Достичь этого было возможно только активной обороной Восточной Пруссии, внутри самой же провинции.

Но генерал Притвиц (перед войной – любимчик кайзера Вильгельма II), не сумевший своевременно оценить ситуацию, настоял на подготовке к отходу за Вислу – командарм-8 считал, что весь русский Северо-Западный фронт насчитывает 15 армейских корпусов, между тем как в действительности их было только 7,5 (и еще один ожидался). Мольтке-Младший, получив известие из 8-й армии, также предложил командарму-8 провести операцию против 2-й русской армии: раз уж не пригодились шаблоны учений 1903 г. (против 1-й русской армии), значит, следовало попытаться применить образцы 1905 г.

Для вящего эффекта Мольтке запросил мнение командиров корпусов, оборонявших Восточную Пруссию, в обход штаба армии. И, как выяснилось, ни один высший начальник не разделял мнения Притвица об отступлении за Вислу без боя. Все комкоры горячо поддержали мысль Верховного командования о новом ударе по русским. Командиры 1-го армейского и 1-го резервного корпусов, чьи войска без больших потерь вынесли на своих плечах тяжесть Гумбинненского сражения (а подразделения 1-го армейского корпуса даже сумели прорвать русский оборонительный фронт на своем участке), считали, что победа осталась за немцами.

Неважно, что в действительности Гумбинненское сражение фактически закончилось «вничью», а надлом воли штаба 8-й германской армии отдал победу противнику. Неважно, что 1-й резервный корпус не сумел ничего сделать, а 1-й армейский корпус, прорвавшись в тыл русского 20-го армейского корпуса, имея двойное превосходство в силах, остановился и прекратил развитие успеха. Главное, что комкоры оценивали обстановку даже не как нетяжелую, а как достаточно оптимистичную. Даже Макензен, доложив в Ставку о больших потерях своей пехоты под Гумбинненом, тем не менее считал, что борьбу в Восточной Пруссии следует продолжать во что бы то ни стало. Иными словами, мысль об отступлении за Вислу возникла лишь у Притвица и его начальника штаба графа Вальдерзее, который, впрочем, уже на следующий день предложил перенести тяжесть операции против растянувшейся в пространстве 2-й русской армии.

Решение оставить Восточную Пруссию влекло за собой два серьезных последствия. Во-первых, угрозу русского вторжения в Центральную Германию через Познань. Немцы уже знали, что в районе Варшавы сосредоточивается сильная русская группировка, не предусмотренная предвоенными планами развертывания (инициатива Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича). Эта группировка могла как принять участие в борьбе за Нижнюю Вислу, так и непосредственно наступать на Берлин. В любом случае, отступление 8-й армии из Восточной Пруссии означало, что русские группировки (1-я армия, 2-я армия, Варшавская группа), пока еще разрозненные, объединят свой фронт, сомкнув оголенные фланги, после чего возможность их разгрома заведомо меньшими силами станет практически невероятной. Маневр против открытых неприятельских флангов являлся единственным козырем немцев, уступавших русской стороне в общем соотношении сил.

Во-вторых, одержав успех в Восточной Пруссии, русские могли бросить все свои резервы против успешно наступавших в русскую Польшу австрийцев. Между тем австрийцам принадлежала важная роль в планах графа Шлиффена: именно австрийские армии должны были сковывать большую часть русских войск, пока немцы нанесут решительное поражение Франции и сумеют высвободить свои армии для переброски их на Восточный фронт. В эти дни австрийцы наступали на люблин-холмском направлении, и уже успели нанести русской 4-й армии поражение при Краснике (10–11 августа). Передача русских резервов на этот участок фронта означала, что напор австро-венгерских армий будет остановлен.

И все-таки генерал Притвиц был уверен, что отступление за укрепленную линию Вислы – есть единственно верное решение. Это решение было принято вопреки настроениям всего высшего командного состава 8-й германской армии, и именно поэтому Притвиц вскоре переменил свои намерения, но было уже поздно – смена командования явилась делом решенным. Такое решение – оставление Восточной Пруссии после первого же сражения, не имевшего решительного результата – лишь усугубляло положение вещей. Гумбинненское сражение вызвало панику среди местного населения и массовый наплыв беженцев в Берлин. Около 400 тыс. беженцев достигли немецкой столицы, а еще столько же – запрудили дороги, создавая помехи для маневрирования частей 8-й армии. В.Е. Флуг, который в 1914 г. будет командовать 10-й армией, дравшейся с немцами в Восточной Пруссии, справедливо отметил по этому поводу: «Наше вторжение в Восточную Пруссию вызвало в Германии страшную панику, захватившую и столицу империи. Многие беженцы, проживавшие в это время на пригородных дачах, стали поспешно возвращаться в город для укладки своего имущества, ввиду близкой, по их мнению, эвакуации столицы. Распространителями паники были, главным образом, бежавшие восточнопрусские помещики, представители господствовавшего в Прусском королевстве т. н. юнкерского сословия. Эти люди не жалели красок, чтобы наступление русской армии представить чем-то вроде нашествия гуннов, призывая печать и общественное мнение к оказанию влияния на государственную власть в смысле побуждения ее к принятию срочных мер для спасения германской культуры от “восточных варваров”. Разумеется, все это было сильно преувеличено, однако впечатление было произведено и германское командование оказалось не в силах осуществить на деле, в чистом виде, положенный в основание ведения всей войны план, сущность которого сводилась к тому, чтобы временно пожертвовать кое-чем на Востоке, для того, чтобы выиграть все на Западе. Эта уступка, в вопросе ведения войны, общественному мнению, взбудораженному восточнопрусскими беженцами, имела непоправимые для Германии последствия и показывает, что в данном случае германское Верховное командование было далеко не на высоте своего положения».

Поражение при Гумбиннене и последовавшее за этим отступление в глубь Восточной Пруссии не лучшим образом подействовало и на личный состав частей германской 8-й армии. Пессимистическим настроениям поддалась и часть личного состава, о чем свидетельствовали письма, найденные на убитых немцах. Как сообщает участник войны, «совершенно очевидно, что решение Притвица уходить за Вислу отразило лишь общественное мнение и в частности мнение участников Гумбинненского сражения, а не являлось результатом его личной впечатлительности»[111].

Намерение оставить Восточную Пруссию вызвало шквал негодования в высших кругах Германии. В свое время сам Шлиффен был отправлен в отставку за то, что в своем планировании донельзя рискованного «блицкрига» посмел допустить оставление Восточной Пруссии и Саарского района, во имя победы под Парижем. Теперь, когда командарм-8 решил выполнить заветы Шлиффена в их наиболее негативном выражении, прусское юнкерство, наиболее страдавшее от нашествия русских в восточной провинции, потребовало от кайзера принятия срочных мер по отстаиванию колыбели германской монархии. Поэтому именно сам Верховный главнокомандующий, император Вильгельм II настоял перед Мольтке-Младшим на переброске в Восточную Пруссию дополнительных сил из Франции. Безусловно, свое влияние имели и успехи германских армий во Франции, что, как казалось, позволяло осуществить переброску части сил на Восток, так и настояния австрийского главнокомандующего о выполнении немцами предвоенных соглашений – удара на Седлец.

Сама идея о переброске подразделений с Запада на Восток после Гумбинненского поражения принадлежала командарму-8 М. фон Притвицу. Именно он в телефонном разговоре со Ставкой, ведшемся на истерических тонах, заявил, что если 8-я армия не получит немедленно подкреплений, то нет никакой надежды удержать даже и линию Вислы. То есть того рубежа, сдачи которого ни в каком случае не предполагал даже и граф А. фон Шлиффен, подчинивший борьбу на Восточном фронте примату гигантских «Канн» на Западном фронте. Следовательно, именно кайзер, исходивший из информации, предоставленной ему Притвицем и прислушивавшийся к его мнению, вынудил Мольтке-Младшего пойти на поводу у запаниковавшего раньше времени военачальника и согласиться на переброску на Восток войск из Франции. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что Мольтке и сам сочувствовал такому решению.

Таким образом, перед генералом Мольтке встала проблема, откуда же взять эти затребованные для Востока войска. Успехи немцев во Франции и донельзя оптимистические донесения из передовых армий правого крыла генералов А. фон Клука и К. фон Бюлова, наряду с победами армий левого крыла под Мецем, побудили его согласиться с возможностью перебросок ряда немецких соединений с Запада на Восток. Командармы правого крыла доносили об успехах (еще бы: в день Гумбинненского сражения был взят Брюссель!), а командармы левого крыла – о больших потерях. Как известно, французы сосредоточили главную массу своих сил для удара по Эльзас-Лотарингии, вследствие чего имели там первоначальный успех, пока не стал сказываться фактор давления германского правого крыла. Исходя из этих данных, Мольтке и решил выделить войска для Восточного фронта из состава победоносных армий правого крыла. Оперируя оптимистическими сведениями, немцы посчитали, что на правом крыле победа уже в руках, а войска левого крыла смогут пригодиться для организации двойного охвата в «Больших Каннах».

При этом Мольтке допустил, что вполне возможно перебросить в Восточную Пруссию до 6 корпусов. Два из них – 11-й армейский (О. фон Плюсков) и Гвардейский резервный (М. фон Гальвиц) корпуса – были взяты из ударного крыла, и без того вдвое ослабленного по сравнению с планированием графа Шлиффена. Конечно, прочие армии также должны были выделить корпуса для Восточного фронта, но первыми изъятию из ударных группировок подлежали как раз эти корпуса – 11-й армейский и Гвардейский резервный. Интересно, что на левом крыле предназначенные для переброски корпуса были по получении приказа об их переброске немедленно введены командованием в бой, и получить их Х. Мольтке-Младшему так и не удалось.

Эти два корпуса, а также 8-я кавалерийская дивизия, были отправлены на Восточный фронт. Может встать вопрос, почему все-таки переброске подверглись именно такие силы? Ответ прост: свою роль сыграли опять-таки наработки графа Шлиффена. На военной игре 1905 г. Шлиффен оставлял для обороны Восточной Пруссии 6 корпусов и 2 кавалерийские дивизии. В начале августа 1914 г. 8-ю германскую армию составляли 4 корпуса и 1 кавалерийская дивизия. Мольтке-Младший просто восполнил указанную разницу чисел.

Таким образом, во имя удержания Восточной Пруссии была ослаблена ударная германская группировка, на долю которой, согласно планированию Шлиффена, должна была выпасть главная задача разгрома англо-французов: охват противника вокруг Парижа. Получается, что незначительный в принципе тактический успех русских под Гумбинненом, на деле стал крупнейшей стратегической победой, во многом определившей исход войны. Непосредственно на правом германском крыле на Марне 510 тыс. французов дралось с 400 тыс. немцев: дополнительные 70 тыс. штыков и сабель с могущественной артиллерией не помешали бы в этот момент командарму-2 Бюлову и командарму-1 Клуку.

«Потеряв голову», немецкое Верховное командование ослабляет и без того ослабленное оперативно-стратегическим планированием после 1906 г. направление главного удара (1-я, 2-я, 3-я армии) и отправляет массу войск с одного фронта на другой. При этом 11-й армейский и Гвардейский резервный германские корпуса все равно не успели ни к перелому борьбы за Восточную Пруссию, ни смогли вернуться к перелому в Битве на Марне.

В этой связи весьма странными представляются мнения некоторых исследователей Второй мировой войны, прибегающих к сравнению ее с периодом Первой мировой войны. Например: «Мольтке обвиняют за отправку двух корпусов на Восточный фронт, но каков был бы прок в полуокружении французской армии, если бы в это же время русские ворвались в Берлин? А такая перспектива была вполне реальной»[112]. Германское командование на Востоке – штаб 8-й армии – прекрасно обошелся и без этих двух корпусов. Разгромив 2-ю русскую армию, немцы все равно успешно сдержали бы 1-ю русскую армию, уступавшую 2-й армии в силах. Сосредоточенная под Варшавой 9-я русская армия, нацеливаемая на Берлин, была переброшена под Люблин, против австрийцев.

Но и без того Шлиффен допускал и сдачу Берлина во имя победы над Францией. Рисковать собственной столицей может лишь тот полководец, что вполне уверен в моральной стойкости собственной воюющей нации. Германцы показали этот пример в Первой мировой войне, и потому германский Большой Генеральный штаб был готов пожертвовать Берлином во имя победы в войне. Еще фельдмаршал Х. фон Мольтке-Старший, готовясь в 1870 г. к удару по Франции, допускал, что австрийцы, буде они вступят в войну против Пруссии, могут занять Берлин. Ну и что? Мольтке разработал план решительного контрнаступления на Вену, что нивелировало бы любые успехи австрийцев под немецкой столицей. Разумеется, только после разгрома Франции.

Таким образом, говорить о падении Берлина как залоге проигрыша войны – это неверно. Немецкий Генеральный штаб, тремя поколениями планируя войну на два фронта, всегда был готов на временную сдачу столицы, лишь бы, разгромив одного из врагов (Францию), всей мощью обрушиться на другого врага. Мольтке и Шлиффен планировали войну современности, ориентирующуюся на уничтожение живой силы противника, а не на старину, придающую выдающееся значение географическим пунктам, даже если они являются и столицей государства.

В текущей реальности августа 1914 г. германцы вполне успевали реализовать «План Шлиффена» за то время, в какое русские ни в коей мере не имели возможности организовать угрозу удара по Берлину – так что никакой «реальной перспективы» в августе – сентябре для наступления на столицу Германии русские не имели. Сибирские корпуса сосредоточивались в русской Польше только в середине сентября. Германская 8-я армия, отбив первую русскую атаку в Восточной Пруссии и блокировав наступательные усилия 1-й русской армии крепостью Кенигсберг, могла продержаться те недели, что требовались Шлиффеном для победы над Францией.

Разница лишь в том, что без немецкой поддержки русские смогли бы нанести куда более тяжелое, нежели получилось в Галиции, поражение австрийцам. Однако Шлиффен вполне допускал «размен» Вены на Париж, и был в этом абсолютно прав, так как при данном «размене» Россия не смогла бы устоять перед мощью переброшенных из побежденной Франции германских армий. Переброска двух корпусов на Восток стала той решительной причиной, что определила исход мирового конфликта в пользу Антанты. Слишком много ошибок допустило французское командование при развертывании, чтобы своевременно нивелировать стратегическое преимущество германского оперативного планирования.

В то время как на обоих фронтах определялась судьба войны, 70 тыс. штыков и сабель преспокойно катили через всю Германию в эшелонах с Запада на Восток. Причина этому – в корне неверная оценка сложившейся ситуации и во Франции, и в Восточной Пруссии Х. Мольтке-Младшим. Француз уничижающе пишет о Мольтке: «Во время войны он дает себя смутить русским наступлением, у него уже с самого начала не хватает духа, и, что уже совсем неблагоразумно, он ослабляет маневренное крыло, отнимая у него два корпуса. В течение операций с его стороны не видно никакого руководства. Когда он случайно желает вмешаться, то напрасно прикрывается именем императора; он не пользуется никаким авторитетом, его не слушают»[113].

К погрузке для отправки на Восток предназначались 5-й армейский корпус из состава 5-й армии (возвращен на Западный фронт, но опоздал к началу битвы на Марне – еще 45 тыс. штыков) и одна кавалерийская дивизия. Еще три корпуса, как говорилось выше, были уже введены в бой на левом крыле в Лотарингии и потому остались во Франции. Таким образом, успехи русских в Восточной Пруссии заставили Верховное германское командование потерять голову и проиграть «блицкриг», а с ним и всю войну, выдернув из ударного крыла несколько десятков тысяч штыков. А.А. Керсновский совершенно справедливо и блестяще отметил: «Гумбиннен родил Марну – геройские полки и батареи 25-й и 27-й дивизий своей блестящей работой на гумбинненском поле решили участь всей Мировой войны!»

Командарм-8 М. фон Притвиц унд Гаффрон (уже после телеграммы в Ставку Верховного командования о своем намерении отойти за Вислу) все-таки сумел преодолеть негативные настроения в войсках и собственном штабе и приказал начать воплощать в жизнь план активной обороны Восточной Пруссии. То есть 9 августа, после двухсуточного обдумывания ситуации, Притвиц пришел к выводу о продолжении (или возобновлении) обороны провинции. Это было логично, так как доказано, что в современной войне высшим штабам необходимо иметь двое-трое суток для объективной оценки ситуации. Тем более, что немцы получили сведения об отсутствии преследования со стороны 1-й русской армии, и даже более того – о движении главных сил Ренненкампфа не на юго-запад, а в противоположном направлении – на север, к Кенигсбергу.

Однако поздно вечером 8 августа, когда Притвиц уже переменил свое решение и приступил к разработке операции против 2-й русской армии, Мольтке-Младший предложил кайзеру сменить командование 8-й армией. Смена командования проистекала из двух причин: во-первых, решительное отражение русского наступления требовало волевого и несокрушимого командира, а Притвиц уже однажды посмел усомниться в успехе обороны Восточной Пруссии. Во-вторых, некоторые разногласия внутри высшего командного состава 8-й германской армии вызывал сам способ претворения в жизнь плана разгрома 2-й русской армии.

В итоге 10 августа на Восточный фронт прибывает новое командование – П. фон Бенкендорф унд фон Гинденбург и его начальник штаба Э. Людендорф. Этим людям предстоит командовать Восточным фронтом до середины 1916 г., после чего они возглавят Верховное командование Германии, а значит, и всего Центрального блока. Впоследствии, в 1920—1930-е гг., оба эти генерала сыграют чрезвычайно важную роль в передаче власти в Германии национал-социалистскому режиму А. Гитлера. Но пока еще речь об этом не шла: нужно было любой ценой остановить русские армии вторжения, победоносно продвигавшиеся по Восточной Пруссии. Как говорит военный историк, «весь смысл смены командования в Восточной Пруссии в критическую минуту и заключался в необходимости повернуть рычаг операции, а с нею и боевого счастья на сторону германцев, для чего требовался решительный переход от отступления к наступлению»[114].

Задача, стоявшая перед новым германским командованием на Востоке, неимоверно усложнилась, по сравнению с началом войны. Если М. фон Притвиц имел полную возможность громить русских по частям, то теперь обе русские армии уже стояли на немецкой земле и угрожали смыканием «клещей» в тылу 8-й германской армии. Расстояние между русскими армиями сокращалось с каждым часом, а потому операция против одной из них должна была теперь строиться на грани риска, так как нанести решительное поражение в один день невозможно, а русские всегда могли успеть подать друг другу «руку помощи». Нельзя сбрасывать со счетов и моральный фактор.

«Неповторимый тандем» этих двух генералов оказался одним из наиболее удачных кадровых назначений кайзера в годы Первой мировой войны. Одним из секретов превосходства германской армии в руководстве войсками заключался в том, что немцами практиковалось «двойное командование», впоследствии принятое во всех армиях мира, как неотъемлемое явление современной войны. Если в русской (да и в прочих) армии начальник штаба, как правило, являлся простым (зачастую – безликим) исполнителем замыслов командира, то у немцев начальник штаба являлся полноправным сотрудником своего начальника (в ходе войны русские постепенно эволюционировали: достаточно вспомнить роль штаба Юго-Западного фронта в подготовке Луцкого прорыва в кампании 1916 г.). Вследствие этого в Германии начальниками крупных войсковых единиц от армии до корпуса, а то и дивизии, назначались командиры, происходившие из знатных дворянских родов (носившие приставку «фон»). А начальниками штаба к ним приходили талантливые выходцы из незнатного дворянства или буржуазных кругов. В итоге в германской армии сочетались военно-дворянская иерархия, как неотъемлемая черта монархической империи, и высокое качество организации и руководства.

Так, П. фон Гинденбург был возвращен из отставки, в которую он был отправлен еще в 1911 г. в чине генерала пехоты. В свое время Гинденбурга высоко ценили высшие германские военные руководители: начальники Большого Генерального штаба Х. Мольтке-Старший, А. фон Вальдерзее, А. фон Шлиффен. Еще в 1880—1890-х гг. эти люди считали, что Гинденбург обладает всеми данными, чтобы в будущем возглавлять высшие штабы. Этот еще бодрый 67-летний генерал получил в помощники одного из ведущих сотрудников оперативного отдела Генерального штаба перед войной, героя штурма сильной бельгийской крепости Льеж, генерала Э. Людендорфа.

В свое время Людендорф был одним из ближайших сотрудников покойного графа Шлиффена, и долгое время работал в Большом Генеральном штабе. Мольтке-Младший выдвинул кандидатуру Людендорфа еще и потому, что прекрасно знал его качества – в свое время Людендорф был адъютантом у Мольтке. Характерно, что в связи с создавшимся тяжелым положением было решено, что оба генерала будут нести общую ответственность за операции на Восточном фронте. В итоге хладнокровие и твердость Гинденбурга сверхудачно сочетались с талантом и умом Людендорфа, что и позволило им на протяжении двух лет вести удачные бои на Восточном фронте с русскими армиями, как правило, обладавшими численным превосходством.

Мольтке был готов доверить оборону Восточной Пруссии, где ситуация, что называется, «повисла на волоске», только Людендорфу. Как показала война, Э. Людендорф являлся лучшим полководцем Германии в Первой мировой войне. Однако последний, согласно иерархии в германской армии, не имел права занять пост командарма, так как не обладал для этого ни должным происхождением, ни надлежащим чином, ни необходимым званием. Следовательно, требовалось, чтобы во главе 8-й армии встал человек, который соответствовал бы всем этим требованиям, был выше в воинской иерархии, нежели командиры корпусов 8-й армии.

И главное – не смог бы, в силу своих личностных качеств, мешать Людендорфу в осуществлении оперативного руководства. То есть этот генерал должен был бы быть твердым монархистом, кадровым военным и не отличаться действительным честолюбием. Германский историк говорит о назначении Гинденбурга: «На этот пост требовался как можно более пассивный генерал, который, по сути дела, лишь покрывал бы своим авторитетом командующего бьющую через край активность Людендорфа в принятии решений, а в остальном не мешал своему начальнику штаба планировать операции. Для такой роли как нельзя лучше подходил Гинденбург»[115].

Смена немецкого руководства на Восточном фронте подразумевала отказ от отступления за Вислу и переход к ярко выраженным наступательным действиям. Г.С. Иссерсон пишет, что это обстоятельство стало причиной морального перелома в отступавших немецких войсках: «Перед новым командованием стратегическая альтернатива – отход за Вислу или активная оборона путем наступления – возникнуть не могла. Оно было определенно поставлено перед фактом наступательного плана, проведением коего обуславливался весь смысл перемены командования на Востоке… Само назначение Гинденбурга было обусловлено проведением активной операции против наступающих русских армий и означало резкий переход 8-й армии от отступления к наступлению. В этом смысле назначение Гинденбурга и Людендорфа и было понято всеми командующими генералами, а затем и войсками. Та решимость и уверенность, с коими явилось новое командование, еще более внедрило во всю окружающую среду сознание значения отозвания Притвица»[116].

Таким образом, назначение Гинденбурга и Людендорфа означало, что они обязаны наступать во что бы то ни стало и любой ценой отразить русское вторжение в Восточную Пруссию. Следовательно, рискованная контроперация немцев не имела морального права на провал. Сам Людендорф считал, что «в тех условиях, в которых развивались события, отступление за Вислу вело бы нас к поражению. При превосходстве сил русских нам не удалось бы удержать линию Вислы, по крайней мере, мы не были бы в состоянии в сентябре поддержать австро-венгерскую армию. Последовал бы полный разгром».

Еще находясь в пути, новое командование отдало ряд распоряжений, в обход пока еще функционировавшего штаба фронта, так как терять времени было нельзя. Главной задачей Гинденбурга и Людендорфа стала организация получения превосходства над 2-й русской армией, против которой предстояло действовать. Превосходства – численного, технического, морального. Еще в поезде, мчавшемся на Восточный фронт, Людендорф отдал приказ немедленно остановить эшелоны 8-й армии, отходившие в западном направлении, и создать сильную группу против правого фланга 2-й русской армии, раз уж не было времени организовывать операцию против 1-й русской армии.

Впредь до завершения перегруппировки германские заслоны, дравшиеся с русской 2-й армией, должны были продержаться столько времени, сколько потребуется новому командованию 8-й армии. Ради усиления упругости сопротивления на поддержку 20-го армейского корпуса Ф. фон Шольца были отправлены гарнизоны крепостей, запиравших нижнее течение Вислы. Ко всему прочему, на крайний левый фланг армии была отправлена ландверная дивизия фон дер Гольца, до этого момента стоявшая гарнизоном на государственной границе с Данией.

Вся ответственность за исход борьбы за Восточную Пруссию была передана новому командованию. Неудивительно, что, оказавшись в жестоком цейтноте, Людендорф и Гинденбург были вынуждены прибегнуть к тем данным, что в свое время были выполнены Шлиффеном. Германский автор говорит о графе Шлиффене и его учении: «Для обеспечения концентрических операций он выдвигал лишь одно требование: “Задача Верховного командования – путем соответствующих распоряжений сократить промежуток времени между появлением одной части перед фронтом и других перед флангом и тылом противника”. Этот основной закон учения Шлиффена о войне подчеркивал необходимость взаимодействия маневрирующих войсковых частей и возлагал ответственность за атаку с нескольких сторон на верховного главнокомандующего»[117].

Людендорфу оставалось следовать учению своего учителя. Во-первых, к линии Алленштейн – Остероде, где Людендорф предполагал дать сражение 2-й русской армии, должны были стягиваться гарнизоны восточнопрусских крепостей – Торн, Кульм, Фордон, Грауденц, Мариенбург. Во имя достижения равенства в живой силе немцы выводили в поле все, что только возможно: ведь в артиллерийском отношении германские корпуса и без того были сильнее русских корпусов.

Во-вторых, разумеется, было остановлено само отступление 8-й армии: при этом части 1-го армейского корпуса должны были быть переброшены по железной дороге вдоль Вислы через крепость Кенигсберг на крайний правый фланг армии – к Остероде. Этим сразу же закладывалась основа маневра против 2-й русской армии: корпус генерала Франсуа получал задачу обхода левого фланга русских с последующим выходом на русские коммуникации. Сами Гинденбург и Людендорф, только-только познакомившиеся друг с другом, уже в два часа дня 10 августа прибыли в штаб-квартиру 8-й армии в крепость Мариенбург – старинный Мальборк – столицу Тевтонского ордена.

То есть, так как единственным наработанным шаблоном для действий германских войск в этом районе были данные полевых военно-стратегических игр графа Шлиффена, разрабатываемых задолго перед 1914 г., то действия германского командования на Востоке во многом были заранее запрограммированы этим обстоятельством. Штаб 8-й армии в основном подготовил тщательный план операции против 2-й русской армии к приезду Гинденбурга и Людендорфа: «К тому времени, когда Притвиц был отрешен от командования, оперативный план действий при Танненберге был в своих общих чертах уже выработан»[118]. Тем более, что после неудачи под Гумбинненом и последовавшего вслед за этим отступления 8-й германской армии на юго-запад перенести удар на русскую 1-ю армию уже не представлялось возможным, вследствие потери темпа операции: в этом случае русские действительно брали немцев в клещи. Результат промедления немцев в действиях мог быть только один – уничтожение.

Глава 3
Общее наступление в глубь Германии

1-я армия. Движение на Кенигсберг

Гумбиннен в определенной степени определил дальнейшие действия и русских. Вследствие того, что немцы без боя сдали укрепленную линию реки Ангерап, откатываясь на юго-запад к Алленштейну и на север, к Кенигсбергу, в штабах Северо-Западного фронта и 1-й армии и впрямь поверили, что противник в панике бежит за Вислу. Поведение германцев, найденные на телах убитых документы, сведения, получаемые от немногочисленных пленных, целиком и полностью подтверждали, что противник отступает. Нельзя забывать, что враг ведь и на самом деле намеревался сдать Восточную Пруссию без боя. А сведения о смене германского командования 8-й армии и, следовательно, о перемене парадигмы дальнейших действий противника – переход от панически-отступательной деятельности к прямо противоположенной – активно-наступательному характеру, не были своевременно получены русской разведкой. Отсюда и твердое убеждение высших русских штабов в отступлении неприятеля за Вислу. Другое дело, что, помимо имеющейся информации, именно в это хотелось верить русским генералам и потому постепенно желаемое стало подменять собой действительное.

Пока же, к 9 августа, когда войска 1-й русской армии вновь двинулись вперед, противник уже отступил перед русскими. Добровольное очищение немцами первого оборонительного рубежа вселяло в русских командиров неумеренный оптимизм. С падением данной приграничной линии неприятель оставлял в своих руках только фланги: Кенигсбергский и Летценский укрепленные районы: центр позиции был очищен, и русские войска 1-й армии получили возможность наступать и дальше, в глубь Восточной Пруссии. В качестве авангарда наступала кавалерия, затем двинулась пехота, тылы которой к этому времени уже были несколько налажены. Русские железнодорожники были готовы приступить к перешивке германской колеи на русский широкий образец.

Итоги Гумбинненского сражения побудили высшие штабы переоценить свои возможности. Переоценить тем более, что, как казалось, на практике стали сбываться предвоенные расчеты – резкое превосходство русских войск над немецкими. Ведь русские-то командиры, в отличие от германцев, переоценивших, как показано выше, силы русских, отлично знали о соотношении сил под Гумбинненом. И особенно – о соотношении огневых возможностей артиллерии противоборствующих сторон.

Перед войной русский Генеральный штаб рассчитывал в ближайшем времени оснастить армии тяжелой полевой артиллерией. И тут вдруг такой успех – более слабая по сравнению со 2-й армией 1-я армия громит германскую 8-ю армию, опрокидывает ее на поле сражения и вынуждает отступать, вплоть до намерения бегства за Вислу. Соответственно, поражение противника под Гумбинненом побудило главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинского, чей штаб располагался в Варшаве, и Ставку думать, что и одна русская армия способна справиться с немецкой восточнопрусской группировкой. Теперь подразумевалось, что окончательно разгромить врага должна уже 2-я армия, медленно выдвигавшаяся на путь наиболее вероятного немецкого отступления, к Алленштейну. Соответственно, с этого момента главкосевзап, ничтоже сумняшеся, идейно раздробил до того единую фронтовую операцию на две армейские.

Действительно, если до того момента в штабе фронта господствовала идея смыкания внутренних флангов 1-й и 2-й армий, чтобы получить численное превосходство над противником, то теперь предполагалось, что 1-я армия должна быть двинута на Кенигсберг. Этой идее сочувствовали и командарм-1 П.К. Ренненкампф, и Ставка: тем более что русские полагали, что значительная часть немцев после Гумбиннена отступила как раз в Кенигсберг. Генерал-квартирмейстер 1-й армии К.К. Баиов уже рассчитывал количество войск, потребных для блокады и Кенигсберга, и Летценского укрепленного района. Именно Баиов выдвинул мысль о том, что 1-й и 17-й армейские корпуса немцев отошли в Кенигсберг. Выходило, что практически вся 1-я армия, за исключением конницы, впредь до подтягивания второочередных дивизий с осадной артиллерией, должна быть прикована к германским крепостям. Характерно, что генерал Баиов в начале сентября сменит Г.Г. Милеанта на посту начальника штаба 1-й армии.

Но главное – это оценка возможностей противника после сражения. Если уж слабая 1-я армия (6,5 пехотных дивизий) сумела нанести врагу поражение в открытом сражении, то уже тем более 11 пехотных дивизий 2-й армии смогут добить деморализованного и якобы в панике бегущего за Вислу противника. То есть проявившаяся нерешительность германцев в первом крупном бою вынудила русских переоценить свои силы: две русские армии, бесспорно, были несколько сильнее, нежели 8-я германская армия, но одна – резко слабей. Об этом факте, будучи в эйфории от победы над столь грозным противником, как немцы, не подумали: русское командование знало, что в 1-й армии было всего три с половиной армейских корпуса, но ведь немцы-то этого не знали. В русской Ставке уже замышляли прямое наступление от Варшавы на Берлин, а на Северо-Западном фронте гнались сразу за двумя зайцами: не добив врага, рвались осадить его крепости.

Русские военачальники знали о том, что немцы в панике собираются отступать за Вислу (первоначальная паника в германских войсках 8-й армии невольно дезориентировала русских). Следовательно, задача (борьба за Восточную Пруссию), поставленная перед Северо-Западным фронтом, уже представлялась решенной. Но простого вытеснения неприятеля за Вислу было мало: чтобы противник не ушел, его должна была перехватить 2-я армия. Перехватить и уничтожить.

В то же время корпуса 1-й армии уже могли приступать к блокаде неприятельских крепостей. Для этого многочисленная кавалерия 1-й армии была двинута не за отступавшим противником, а в обход Кенигсберга с юга и далее – с западной стороны крепости, а вслед за ней шла вся 1-я армия. Также, чтобы облегчить командарму-1 действия, в район Летцена для его штурма из 2-й армии перебрасывался 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана.

Бесспорно, русское командование сознавало значение Летценского укрепленного района, однако сама организация борьбы за него выглядит нелепой. Во-первых, не было сделано ни малейшей попытки немедленно подтянуть сюда тяжелую крепостную артиллерию, дабы овладеть летценским перешейком в кратчайшие сроки посредством массированной бомбардировки. Во-вторых, 2-й армейский корпус, имея в своем составе только 23-й мортирный дивизион (шесть 6-дм гаубиц), должен был атаковать Летцен с востока, из Лыкского района, а не с запада. Тем самым действия с восточной стороны еще более дробили русскую группировку Северо-Западного фронта (целый корпус фактически выключался из борьбы в поле).

В то же время атака с запада, так или иначе, вынуждала командарма-1 двигаться вслед за отступающим противником к Алленштейну, навстречу 2-й армии: нельзя же было бы подставить целый корпус, готовившийся к штурму Летценского района с запада, на отдельное поражение. Ко всему прочему, обход линии Мазурских озер с запада сразу же лишал германское командование инициативы действий, так как обе русские армии в таком случае неизбежно двигались бы навстречу друг другу. Еще перед войной русские генштабисты указывали, что «первое и главное значение системы Мазурских озер заключается в том, что, являясь естественной преградой, она дает возможность обороняющемуся сохранить за собой инициативу и служит, таким образом, серьезной маневренной линией на наших путях наступления к Нижней Висле с линии Бобра и отчасти Среднего Немана»[119].

Однако сделано было все наоборот: 2-й армейский корпус, убыв из группировки 2-й армии, одновременно не вливался и в группировку 1-й армии, оставаясь «отрезанным ломтем» для возможного полевого сражения. Этим 2-я русская армия А.В. Самсонова была ослаблена еще до вступления в бой, и причина тому – неверная оценка сложившейся после гумбинненской победы обстановки в штабе Северо-Западного фронта, где сочли возможным разъединить действия обоих русских армий, получивших различные задачи. В то же время перемена в германском командовании и информация о твердом решении противника драться до конца в Восточной Пруссии вплоть до 13–14 августа, очевидно, оставалась неизвестной русским.

Получается, что после Гумбиннена перед Я.Г. Жилинским стояла всего-навсего двоякая альтернатива предвидения действий врага: либо немцы уходят за Вислу, либо они добиваются поражения 2-й армии. Все прочие варианты вели к поражению немецких войск в Восточной Пруссии, ввиду превосходства армий русского Северо-Западного фронта в силах и средствах. Ведь помимо наличной группировки подходили еще и резервы из второочередных дивизий и сибирских корпусов, так как русские окончательно заканчивали свое сосредоточение только на 60-й день со дня объявления мобилизации. По их сосредоточении немцы в Восточной Пруссии были бы раздавлены. Показательно, что и в том и в другом случае задача наивозможно скорейшего соединения двух русских армий представлялась первостепенной: рисковать можно только сильнейшему, либо талантливому.

Однако Жилинский предпочел раздробить усилия Ренненкампфа и Самсонова, дав им сепаратные задачи, и тем самым заложил первый и самый главный камень в здание ошеломляющей германской победы под Танненбергом. По логике штаба фронта выходило, что теперь войска 2-й армии должны были лишь преследовать разбитого противника. Сильного сопротивления немцев после Гумбиннена уже не предполагалось. Поэтому после отдыха на поле боя под Гумбинненом войска 1-й армии были двинуты к сильнейшей германской крепости в Восточной Пруссии – Кенигсбергу.

Охватившая русские штабы победная эйфория (после одного-единственного выигранного сражения на границе) побудила главкосевзапа посчитать борьбу за Восточную Пруссию заведомо выигранной. Правда, о состоянии 8-й германской армии после Гумбиннена высшие штабы судили, прежде всего, по донесениям штаба 1-й армии. Ренненкампф доложил, что противник разгромлен и остатки 1-го и 17-го армейских корпусов отступают в Кенигсберг. Следовательно, на долю 2-й армии остаются только 20-й армейский и 1-й резервный корпуса (о крепостных и ландверных дивизиях в русской Ставке вообще не думали). Что ж, всего через 10 дней после победы под Гумбинненом высшим русским штабам предстоит тяжко разочароваться в собственных теоретических разработках относительно вторжения в Восточную Пруссию.

Нельзя не сказать и о том, что командарм-1 П.К. Ренненкампф не стремился к взаимодействию со 2-й русской армией А.В. Самсонова. Получив 13 августа директиву об обложении Кенигсберга, Ренненкампф целиком посвятил себя этой задаче. Но это нежелание, конечно, не было следствием «предательства», как о том любят писать даже и до сих пор. Просто для Ренненкампфа взятие Кенигсберга являлось гораздо более приоритетной целью, нежели содействие соседу в достижении тем полевой победы. В конечном счете Ренненкампф последовательно подчинялся штабу Северо-Западного фронта, а как раз там и решили предоставить 1-й армии свои собственные силы прежде помощи 2-й армии во фронтовой операции. Дело не в «предательстве», а в подчинении старшему по должности в системе русского высшего генералитета, где многие военачальники, образно говоря, предпочитали поймать свою собственную синицу, нежели общего с соседями журавля.

Итак, задачей русских армий становилось уничтожение германской 8-й армии, мощь которой подверглась в русских штабах необоснованному уничижению. Исходя из такой точки зрения, следовало уничтожить все германские войска еще до Алленштейна (в крайнем случае – перед Остероде), то есть – в центре провинции. Исходя из недостаточности пехоты в 1-й армии, что отчетливо проявилось в Гумбинненском бою, штаб фронта 8 августа передал П.К. Ренненкампфу 2-й армейский корпус из состава 2-й армии – резерв командарма-2. Данное предложение поступило из Ставки. Наштаверх Н.Н. Янушкевич сообщил в штаб Северо-Западного фронта: «Армия генерала Ренненкампфа ведет упорные бои в течение нескольких дней. Верховный главнокомандующий, находя необходимым обеспечить этой армии конечный успех, высказывает мысль о желательности поддержать генерала Ренненкампфа одной дивизией 2-го корпуса. Его Высочество полагает, что при наличии второочередной дивизии в Гродно и начавшемся прибытии такой же дивизии в Белосток, Лыкскому направлению, особенно с начавшимся наступлением 2-й армии, едва ли грозит опасность»[120].

Войска 2-го армейского корпуса располагались в районе Августова, откуда были выдвинуты к Лыку. Это – крайний правый фланг 2-й русской армии. Тот фланг, что в ходе операции должен был быть сомкнут с 1-й армией. Из Лыка железная дорога Лык – Иоганнисбург – Руджаны – Ортельсбург вела в тыловой район 2-й армии, где 2-й корпус мог послужить вторым эшелоном развития наступления. Это было необходимо в связи с тем, что растянутые по широкому фронту армейские корпуса 2-й армии не имели на ряде направлений жестких стыков с соседом. Особенно это было характерно для 6-го армейского корпуса, действовавшего на правом фланге 2-й армии, с отрывом от группы центральных корпусов (13-й и 15-й армейские корпуса) в 40 верст.

Иначе говоря, 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана служил своеобразным заслоном на стыке обеих русских армий Северо-Западного фронта, на августовском направлении. В связи с обозначившимся наступлением русских армий в глубь Восточной Пруссии и, как указано выше, прибытием в тыловые крепости второочередных дивизий, функция заслона стала отпадать. То есть 2-й армейский корпус должен был быть переброшен в одну из армий. Ставка и штаб Северо-Западного фронта высказались за 1-ю армию П.К. Ренненкампфа.

В этот же момент, 9 августа, в подчинение 2-й армии был передан 1-й армейский корпус, который первоначально предназначался для совместных действий с сосредотачивающейся близ Варшавы группировкой в Германии. Однако, хотя Ставка, которой была подчинена варшавская группа корпусов, и передала 1-й корпус в ведение Северо-Западного фронта, эти войска по-прежнему оставались в распоряжении Верховного главнокомандующего. Докладная записка великого князя Николая Николаевича императору от 13 августа сообщала о сосредоточении на левом берегу Вислы 9-й армии в составе Гвардейского, 1-го, 18-го и 22-го армейских корпусов. Великий князь указал, что временно 1-й корпус вошел в состав 2-й армии «для обеспечения ее операции в Восточной Пруссии с запада», а 18-й – временно пошел на подкрепление 4-й армии[121].

Вот такое ненормальное положение вещей: официально корпус находится в составе армии, но фактически подчиняется Ставке. Поэтому главкосевзап не торопился жестко подчинить корпус командарму-2 (такой акт будет произведен только 14-го числа, когда будет уже слишком поздно). 8 августа Янушкевич сообщил Жилинскому: «Главнейшим назначением 1-го корпуса является обеспечение наступательной операции 2-й армии со стороны Торна. В случае уверенности в безопасности левого фланга 2-й армии со стороны Торн, участие 1-го корпуса в боях на фронте армии вполне допустимо». Но в любом случае Верховный главнокомандующий запретил двигать 1-й армейский корпус из района Сольдау на север, к германской железнодорожной магистрали, ведшей от Кенигсберга за Вислу. Этот момент стал одной из причин проигрыша операции, о чем подробно будет сказано ниже.

Одновременно, ослабив 2-ю армию на армейский корпус, Жилинский посчитал, что теперь, когда 2-я армия должна была добить якобы отступающего к Нижней Висле противника, район Летценских укреплений должен перейти в район ответственности 1-й армии. Поэтому 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана был отправлен против Летценского укрепленного района с востока. Правда, командарм-1, отлично понимавший, что взять Летцен лобовым штурмом не удастся, а целый корпус окажется вне борьбы, уже 11-го числа, после отвергнутого немецким комендантом предложения о сдаче форта Бойен, приказал комкору-2 С.М. Шейдеману двигаться на соединение с 1-й армией. Северная точка Мазурского озерного района – Ангербург – послужила линией соединения частей 2-го армейского корпуса с 1-й армией: 11 августа этот городок был занят 1-й кавалерийской дивизией В.И. Гурко.

Согласно распоряжениям штаба Северо-Западного фронта, 6-й армейский корпус А.А. Благовещенского из состава 2-й армии, который также выдвигался к Летцену, не получил приказа о перемене направления своего движения западнее. То есть – к правому плечу 13-го армейского корпуса Н.А. Клюева. В итоге 6-й армейский корпус продолжал прикрывать правый фланг 2-й армии с разрывом между 6-м и 13-м корпусами в 20 верст. В ходе наступления 2-й армии этот разрыв увеличится вдвое.

Таким образом, штаб Северо-Западного фронта уверился в способности 2-й армии в одиночку довершить разгром противника и отбросить его за Вислу. Более того, этими же необоснованно оптимистическими настроениями заразилась и Ставка: 13 августа (когда 2-я армия уже окажется в окружении) штаб Ставки предложил перебросить 1-ю армию к Варшаве, чтобы начать глубокое вторжение в Германию – на Берлин.

Немцы же ни на минуту не усомнились в собственной возможности отстоять свою землю. Впрочем, у Гинденбурга и Людендорфа не было выбора: после своего назначения им оставалось либо победить, либо умереть. Столь мощный психологический стимул побудил германских генералов самым тщательным образом приступить к скорейшей разработке и реализации контр-операции против надвигавшихся в пределы Германии войск русских армий Северо-Западного фронта.

Поражение при Гумбиннене заставило германское командование не только серьезно отнестись к планированию своих действий против неприятеля, но и максимально укрепить свои силы: в поле выводились все крепостные гарнизоны и крепостная артиллерия. Этой мерой Людендорф создал мощную группировку, по численности практически не уступающую обеим русским армиям, а по артиллерийскому огню – превосходящую русскую сторону (2-я армия) почти в два раза. Теперь штаб 8-й армии должен был приложить максимум ума и воли, чтобы вырвать ининциативу в борьбе за Восточную Пруссию из рук русских.

Поздние подсчеты показывают, что немецкая армейская группировка в общем числе штыков почти не уступала обеим русским армиям. Но это лишь потому, что германское командование вывело для полевого сражения все, что только было возможно. В это же самое время русские второочередные дивизии сосредоточивались в приграничных крепостях. Поэтому надо помнить, что немцы сумели достичь численного равенства (в огневом отношении германские войска, безусловно, превосходили русских) только потому, что пошли на риск. Русские же рисковать не решились, оставив не менее 80 тыс. штыков (пусть, и резервных) в армейских тылах. Так что, по справедливости, победа будет принадлежать более дерзновенному, кто последовал заповеди генералиссимуса А.В. Суворова: «Идешь в бой – снимай коммуникации!»

Паника, охватившая германские войска после Гумбиннена, прошла столь же быстро, как и в штабах, – но вот об этом русские и понятия не имели. Моральный дух немецких солдат и офицеров находился на высоте, так как им, помимо всего прочего, в данный момент приходилось еще и защищать свою землю. Поэтому немецкое командование и получило возможность для риска: психологическое состояние войск позволяло идти на риск. Первоначальный упадок духа, вызванный большими потерями и отступлением с поля боя, сменился жаждой мести. На это и опиралась воля командования 8-й германской армии. Отечественный исследователь характеризует решение Гинденбурга и Людендорфа провести операцию по разгрому 2-й армии такими выражениями, как «совершенно исключительная решимость», «авантюризм, основанный на сознании своего превосходства и на необычайно сильной воле к победе»[122].

Изменив свои планы, немцы стали быстро отступать на юго-запад, прикрывшись от 1-й армии своей немногочисленной конницей и ландвером. Главной силой, сдерживающей вялое продвижение 1-й армии, чье командование, дезориентированное неверными разведданными, опасалось перерубания своих коммуникаций от крепости Кенигсберг, являлась германская 1-я кавалерийская дивизия Брехта. Русский офицер-кавалерист В. Кочубей писал: «Та самая доблестная дивизия, которая во время нашего первого наступления в самом начале войны на Восточную Пруссию так дельно и умело задерживала своими тогда только 20 эскадронами при 12 орудиях наш огромнейший конный отряд Хана Нахичеванского из 70 эскадронов и 42 орудиях»[123].

Вся мощь германского контрманевра переносилась теперь против 2-й русской армии, которая уже вступала в соприкосновение с немецким прикрытием на млавском направлении. Отрыв немцев от опасавшейся броситься вперед 1-й русской армии с каждым часом только увеличивался. Если же сказать, что конный отряд Хана Нахичеванского шел не на соединение со 2-й армией, а строго на запад, отрезая крепость Кенигсберг от отступавшей к Висле по магистрали Алленштейн – Остероде – Дейч-Эйлау немецкой группировки, то русские лишались возможности исправить свои ошибки в короткие сроки. В штабе 1-й армии и штабе фронта предположили, что большая часть германской группировки отходит на Кенигсберг, почему и бросили туда 1-ю армию, как считалось, в преследование.

Отчасти этому роковому и ошибочному мнению способствовал тот факт, что часть войск германского 1-го армейского корпуса после Гумбиннена действительно отошла в Кенигсберг, откуда эти подразделения перебрасывались по железной дороге вдоль побережья к Остероде. Еще 13 августа, когда немцы уже приступили к охвату левого фланга 2-й русской армии, командарм-1 П.К. Ренненкампф по-прежнему сообщал в штаб фронта, что, по сведениям разведки, германские 1-й и 17-й армейские корпуса отошли в Кенигсберг. То есть отступившие в крепость Кенигсберг германские войска были немедленно перевезены по железной дороге в ту географическую точку, откуда должен был начаться маневр на охват левого фланга 2-й русской армии (правда, 17-го корпуса в крепости не было). Железнодорожная переброска ускорила сосредоточение германской группы на левом фланге 8-й германской армии, одновременно заставив русскую разведку 1-й армии поверить, что как минимум один корпус отошел в Кенигсберг, где и собирается защищаться.

Причина переброски для организации главного удара именно 1-го армейского корпуса была чрезвычайно проста. Напомним, что 1-й корпус Г. фон Франсуа состоял из уроженцев Восточной Пруссии, и потому отход в Кенигсберг именно его считался логичным. Особенно логичным – для воевавшего «по старинке» русского командования, считавшего, что такая первоклассная крепость, на сооружение которой потрачены громадные деньги, в любом случае подлежит защите большими силами. Да ведь и 1-й резервный корпус также состоял из пруссаков: ⅘ немецких войск, сражавшихся при Гумбиннене, полностью держали в своих рядах жителей обороняемой провинции.

Сказывалась и та практика, что была получена русскими командирами в Маньчжурии. Так, А.А. Игнатьев в оценке относительного бездействия командарма-1 ген. П.К. Ренненкампфа во время окружения 2-й армии ген. А.В. Самсонова под Танненбергом указывает: «Одни говорят, что он был подкуплен, другие объясняли его бездействие личной антипатией и завистью к Самсонову. Но для меня остановка Ренненкампфа объясняется скорее опытом той “боевой школы”, которую он прошел в Маньчжурии. Там каждый начальник ждал и бездействовал, пока не разобьют соседа, с тем чтобы в этом найти себе оправдание для отступления под предлогом выравнивания линии фронта»[124].

Вопреки русским сведениям, немецкий 1-й армейский корпус должен был сыграть главную роль в решительном ударе по 2-й русской армии. Немцы вовремя поняли, что русские непременно двинутся к Кенигсбергу, а, следовательно, его гарнизон подлежит усилению. В состав гарнизона крепости должны были войти 2-я ландверная бригада, отряды местного ландштурма, 3-й ландверный полк, а также, в качестве костяка сопротивления, кенигсбергская ландверная дивизия генерала Бродрюка. Именно в составе последней в момент перегруппировки после Гумбиннена находились немногочисленные подразделения из состава 1-го армейского корпуса. Участник Восточно-Прусской наступательной операции (лейб-гвардии Кирасирский полк из состава 1-й гвардейской кавалерийской дивизии) Г. Гоштовт говорит: «В составе дивизии Бродрюка находились маршевые части 1-го армейского корпуса. Люди носили и форму, и штемпеля на одежде своих кадровых полков. Пленные, оставленные письма и предметы обмундирования ввели в заблуждение русскую разведку, вплоть до штаба армии, посчитавшую, что весь 1-й армейский корпус отходит походным порядком на крепость Кенигсберг. Это заблуждение возымело, в последующем, роковые для нас последствия».

На самом деле подразделения 1-го армейского корпуса частично отступали в эшелонах по железнодорожной линии Кенигсберг— Алленштейн – Остероде – Дейч-Эйлау, где и высадился 1-й корпус, чтобы приступить к обходу русского центра через левый фланг 2-й армии. Львиная же доля перебрасываемых войск была отправлена по железнодорожной магистрали, ведшей вдоль побережья Балтийского моря от Кенигсберга до Мариенбурга. Русские не сумели вскрыть сущности немецкой перегруппировки. Во многом эта неудача преследовала русскую сторону лишь только потому, что в русских штабах не смогли поверить, что неприятель будет и дальше искать боевого счастья в поле, а не укроется за крепостными фортами.

Значение Кенигсберга еще и как базы флота, тем более заставляла думать, что немцы будут оборонять ее большими силами. Как говорит историк, «перевозка 1-го германского корпуса через Кенигсберг могла через агентуру внушить командованию 1-й русской армии представление об отходе всей германской армии именно в Кенигсберг, так как последний был оборудован как большая маневренная крепость. Этот вопрос должна была уточнить конная группа Хана Нахичеванского, но она жалась к пехоте и делала самые мизерные переходы; командование 1-й армии совершенно не руководило ею должным образом, ограничиваясь только теоретическими указаниями, а не требованием выполнения вполне определенных задач»[125].

Образование громадной по предвоенным меркам конной массы – армейской кавалерии 1-й армии – должно было способствовать поддержанию боевого соприкосновения с отступавшей на запад 8-й германской армией, потерпевшей поражение под Гумбинненом. Первоначально, согласно планам русского Генерального штаба, армейская кавалерия должна была еще в период сосредоточения нарушить неприятельские коммуникации посредством широкомасштабного набега в пределы Восточной Пруссии. По различным причинам сделать этого не удалось. Теперь же задачи изменялись – русская конница была обязана идти вслед за противником, служа своеобразным связующим звеном между 1-й армией и правым флангом 2-й армии – 6-м армейским корпусом.

Однако командарм-1 направил конницу прямо на запад – в обход Кенигсберга. Данное решение диктовалось директивами штаба Северо-Западного фронта, предписывавшего войскам 1-й армии блокировать крепость Кенигсберг и не допустить отхода противника как в крепость, так и к побережью Балтийского моря. Следовательно, выдвижение русской конницы на Пултуск и преследовало выполнение этих задач. Но общая пассивность и нерешительность штаба Г. Хана Нахичеванского препятствовали даже и преследованию поставленных целей в той мере, в какой это надлежало выполнить.

В итоге русская кавалерия не только двигалась в «никуда» (немцы и не думали отступать к побережью, а напротив, намеревались наступать – только теперь против 2-й русской армии), но и не могла вести разведку, так как потеряла соприкосновение с противником. Учитывая опыт войны, уже впоследствии советский военный теоретик, участник Первой мировой войны, писал: «Массирование конницы сведением ее в крупные соединения (дивизии и корпуса) и выдвижение на важнейшие оперативные направления, применяемое при выполнении армейской конницей оперативных заданий, равным образом относится также и к несению ею разведывательной службы»[126].

Штаб Северо-Западного фронта неверно оценил складывавшуюся ситуацию на восточнопрусском театре военных действий. Поэтому-то 1-я русская армия получает приказ штаба фронта о движении в северном направлении, на крепость Кенигсберг. В свое время один из немецких теоретиков писал, что в случае войны с Российской империей Кенигсберг будет «тем глубоко вцепившимся когтем, который сохранит для государства всю провинцию, хотя бы она была наводнена неприятелем». Именно такую роль крепости отводили и русские, спешившие блокировать Кенигсберг (а то и взять его с ходу, о чем свидетельствует неудачная попытка 1-й армии 14–15 августа) прежде, чем будет уничтожена германская полевая армия, оборонявшая Восточную Пруссию.

Вдобавок роль Кенигсберга не исчерпывалась лишь его военным и политическим значением. В России понимали и его экономическую значимость. С конца XIX века «исключительное значение в русско-германской торговле приобрел Кенигсберг, потеснив западные порты России, прежде всего Либаву, и сократив их внешний товарооборот»[127]. Вероятно, еще и поэтому русское политическое руководство и сам император Николай II предполагали присоединить Восточную Пруссию к Российской империи после победы в мировой войне.

Уверившись, что разгром противника будет обеспечен силами и только одной 2-й армии, штаб Северо-Западного фронта фактически превратил 1-ю армию в Блокадный корпус. Дело в том, что преследовать противника Ренненкампф должен был лишь армейской конницей, а пехота приковывалась к крепостям. После Гумбинненского сражения и передачи в 1-ю армию 2-го армейского корпуса Летценский укрепленный район как объект военных действий был перенесен в полосу ответственности 1-й армии, высвобождая для командарма-2 6-й армейский корпус, действовавший на правом фланге армии. Таким образом, войска 1-й армии должны были одновременно блокировать два германских укрепленных района – Кенигсбергский и Летценский.

Следовательно, в задачу 1-й армии, вплоть до прибытия осадных войск (второочередные дивизии), входила полная блокада крепости, в том числе и выход на железную дорогу, уходившую от Кенигсберга через Мариенбург за Вислу. Надо отметить, что командарм-1 настойчиво добивался немедленного прибытия в расположение 1-й армии сосредотачивавшихся в крепостях Риго-Шавельского района второочередных дивизий. Так, 9 августа П.К. Ренненкампф просил штаб фронта в самом ближайшем времени образовать из 45-й (И.Р. Гершельман) и 53-й (С.И. Федоров) пехотных дивизий новый корпус и перебросить его под Кенигсберг. Командарм-1 указывал: «Крайне необходимо скорейшее назначения командира этого корпуса, ввиду совершенно ненормального положения в настоящее время, когда дивизиями Риго-Шавельского отряда руководит, указанием штаба армии, начальник штаба». В тот же день Ренненкампф сообщил Жилинскому, что собирается с 10-го числа ввести в боевую линию второочередную 56-ю пехотную дивизию Н.К. Болдырева. Однако подготовка дивизии, ее вооружение и формирование обозов растянулись настолько, что она могла принять участие в боевых действиях только на втором этапе Восточно-Прусской наступательной операции, уже в период отхода 1-й армии к Неману.

Вдобавок якобы сосредоточенная в Кенигсберге германская группировка угрожала растягивавшимся по мере продвижения в глубь Восточной Пруссии русским тылам. И это основание не могло не учитываться в русских штабах. Нехватка достоверной информации (отсутствие в Кенигсберге сильной германской группировки) вынудило русскую сторону действовать по шаблону, который заведомо предполагал, что немцы будут отстаивать Кенигсберг во что бы то ни стало, а потому, скорее всего, сосредоточат там значительные силы. Еще перед войной данному обстоятельству придавалось существенное значение. В работе Генерального штаба недвусмысленно указывалось: «Особое назначение имеет третья группа [укреплений], крепость Кенигсберг и защищающие подступы к ней с моря укрепления у Пиллавы. Роль этой группы – служить надежным убежищем для части германской армии, которая будет оставлена на Земландском полуострове, как фланговая угроза нашим сообщениям в случае победоносного наступления к Висле. В настоящее время немцами обращено внимание на то, чтобы обеспечить возможность силам, оставленным под Кенигсбергом, присоединиться к главным силам армии, в случае отхода ее к Висле, и для этой цели совершенствуются средства переправы через Пиллавский пролив и единственный путь по узкой Фришской косе к Данцигу»[128].

Если вспомнить, что русские преувеличивали немецкие силы, сосредоточенные в Кенигсберге, то становится ясно, что Ренненкампф оказался прикованным к рутинной борьбе за блокаду крепостей. Штаб Северо-Западного фронта вполне обоснованно опасался, что сосредоточенная в Кенигсберге неприятельская группировка сумеет сильным фланговым ударом опрокинуть начавшееся русское наступление к Нижней Висле. Это – разумеется, в том случае, если бы в Кенигсберге была оставлена такая группировка, чего на самом деле не было.

Два неприятельских армейских корпуса, сосредоточенных в крепости Кенигсберг, вполне могли обрушить коммуникации 1-й русской армии, отрезав ее от собственного тыла: таким образом, исходя из этих данных, преследование 8-й германской армии войсками 1-й русской армии было бы чистой воды безумием. То есть ошибка русской стороны, наряду с недостаточной компетентностью высших военачальников, не сумевших верно оценить обстановку, крылась не в логике оперативного планирования, а в недостатке информации, которую должна была бы предоставить разведка. И даже более того – совершенно ложной информации, которой предпочли поверить во всех высших штабах – 1-й армии, Северо-Западного фронта, Ставки. Предпочли поверить потому, что так было удобнее и логичнее с русской точки зрения. Другое дело, что штаб фронта должен был бы подвергнуть сведения о сосредоточении к Кенигсбергу двух неприятельских армейских корпусов, сомнению, а штаб 1-й армии был обязан незамедлительно идти на кровопролитный штурм Летцена, не считаясь с жертвами, чтобы освободить свой фланг и сомкнуть его с правым флангом 2-й армии.

Уже гораздо позже штаб фронта отдаст запоздалое распоряжение о переброске под Летцен тяжелой осадной артиллерии из крепости Ковно. Почему этого нельзя было сделать уже во время сосредоточения, непонятно: но становится ясно, что русское командование вообще не понимало истинной роли Летценского укрепленного района в Восточно-Прусской наступательной операции: именно позиции Летцена, и только они одни, давали немцам возможность разбить русские армии поодиночке. А своим распоряжением блокады крепостей (отказ от преследования немцев фактически и есть такое распоряжение) главкосевзап «подыграл» противнику, сделав его шансы на победу над 2-й русской армией практически непогрешимыми.

Под влиянием штаба фронта, да и по своим собственным умозаключениям, командарм-1 настолько проникся идеей отступления немцев в Кенигсбергский укрепленный район, что уже не желал верить иным сведениям. Такое неверие, сочетавшееся с грубостью и бесцеремонностью Ренненкампфа в общении с подчиненными, побудило и прочих чинов штаба 1-й армии подчиниться мнению командарма. В этом мнении – отходе врага к Кенигсбергу – разубедить Ренненкампфа стало невозможным. Одна из причин тому – жажда большой победы, которая в России в то время связывалась с занятием известного географического пункта. Так, за занятие оставленного австрийцами Львова командарм-3 Н.В. Рузский будет удостоен сразу двух высших наград. А падение осажденной австрийской крепости Перемышль в марте 1915 г. будет праздноваться по всей России как великая победа.

Итак, штаб 1-й армии уверился, что враг отходит в Кенигсберг, а штаб фронта и Ставка поддержали данное ложное мнение. Непонятно в таком случае, зачем вообще в 1-й армии была нужна разведка, как конная, так и авиационная. Участник войны вспоминал: «Нужно заметить, что когда кавалерийские начальники давали сведения, противоречащие предвзятым идеям штаба армии, то их сейчас же одергивали. Когда Гурко (командир 1-й кавалерийской дивизии. – Авт.) донес об отступлении немцев после Гумбиннена на юго-запад, что противоречило предвзятой мысли об их отступлении на Кенигсберг, то сейчас же получил телеграмму, что отступление идет не только на Растенбург, но и на Кенигсберг, и был отправлен к северо-западу… Разведке часто давали ошибочное направление. Например, направление почти всей разведки после Гумбинненского сражения на Кенигсберг повело к тому, что прозевали движение двух немецких корпусов (XVII и I резервн.) на юг, на Бишофштейн. Объясняется это тем, что разведка армейской конницы не была связана с воздушной, между тем как обе эти разведки дополняют друг друга»[129]. На информацию же, предоставляемую летчиками, вообще никто не обращал внимания. Для сравнения можно указать, что во время кризиса битвы на Марне во Франции уклонение 1-й германской армии А. фон Клука, вследствие которого немцы отказались от захождения за Париж и оказались перед ним, было обнаружено английскими летчиками. Это позволило коменданту Парижа Ж.-С. Галлиени приступить к сосредоточению группировки, предназначенной для контрудара в немецкий фланг, теперь бессильно оголившийся перед такой атакой.

Гарнизон Летценского укрепленного района (прежде всего, форт-застава Бойен), возглавляемого полковником Буссе, насчитывал всего-навсего 4,5 батальона ландштурма и 1 эскадрон, а также 8 крепостных батарей (50 орудий). Усилившая гарнизон в начале войны 6-я ландверная бригада (6 батальонов и 3 эскадрона при 12 орудиях) была выведена Э. Людендорфом в поле для предстоящей операции против 2-й русской армии. А ведь один только 2-й армейский корпус имел в своих рядах 32 батальона – семикратное превосходство в живой силе. Но вместо решительного кровопролитного штурма, предпринятого сразу же по сосредоточении, русское командование производит блокаду. Тем самым русская сторона не только обрекла целый армейский корпус на бездействие, но и разъединила взаимодействие армий, в чем заключался ключ к успеху операции. Почуяв неладное, Ренненкампф к 14-му числу самовольно перебросит 2-й корпус к себе, на западную сторону Летцена, чтобы штурмовать неприятельский укрепленный район с более доступной местности, но будет уже слишком поздно.

Теперь, после постгумбинненских распоряжений главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта, 2-я армия освобождалась для маневра, но зато 1-я армия окончательно лишилась этой самой свободы маневрирования: вспомним, что 1-я армия имела в своем составе всего лишь три армейских корпуса (без 2-го корпуса). Если же исходить из данных высших штабов, то выходило, что эти три корпуса должны были действовать против гарнизонов Летцена (не менее бригады: русские не знали, что 6-я ландверная бригада, составлявшая костяк гарнизона, была выведена Людендорфом для удара по 2-й русской армии), а также Кенигсберга (два армейских корпуса плюс гарнизон).

Выходило, что в численном отношении 1-я армия даже не превосходила численность войск противника, сосредоточенных в крепостях. Другое дело, что русские ошибались, но ведь даже и тогда 1-я армия могла взять решительным штурмом разве только Летцен: два корпуса с западной стороны и перебрасываемый с восточной стороны Мазурских озер 2-й армейский корпус из состава 2-й армии. Ведь передача Летцена в полосу ответственности 1-й армии означала, что в 1-ю армию будет передан один армейский корпус из 2-й армии как раз для штурма линии Летценских укреплений.

В итоге 70 % группировки 1-й армии блокировало неприятельские крепости, а еще 30 % – прикрывало тылы блокирующих войск. Эволюция 1-й армии в фактически Блокадный корпус стала реальным фактом. Советская редакция в предисловии к сборнику документов справедливо отметила: «В конечном счете, русское фронтовое командование и командование 1-й русской армии отвлекли половину войск 1-й армии на Кенигсберг для обложения этой крепости. А другую половину армии остановили до тех пор, пока не будет закончено это обложение, предоставив 2-ю армию самой себе в предстоящей ей борьбе против 8-й германской армии западнее Мазурских озер»[130].

Именно это обстоятельство – остановка войск 1-й армии перед германскими крепостными районами – позволило германскому командованию предпринять операцию против 2-й русской армии в качестве двойного охвата. Если в первом варианте немцы предполагали опрокинуть русское наступление только ударом в левый русский фланг со стороны Сольдау, то после выяснения движения 1-й русской армии к Кенигсбергу – скоординированными ударами в оба фланга 2-й русской армии. В первом случае это означало частное, хотя и тяжелое, поражение 2-й русской армии, во втором – разгром, равный катастрофе.

Подразделения 1-го армейского корпуса (Г. фон Франсуа) должны были наступать на левый фланг русских, со стороны Сольдау; войска 17-го армейского (А. фон Макензен) и 1-го резервного (О. фон Белов) корпусов – на правый фланг русских, со стороны Бишофсбурга. Успевала ли 1-я армия при таком движении и принятой группировке помочь 2-й армии? Ген. Ю.Н. Данилов задним числом считает: «Простой расчет времени и расстояний показывает, что если бы генерал Ренненкампф, прикрывшись конницей и даже двумя полевыми корпусами к стороне Кенигсберга – с остальными двумя корпусами своей армии двинулся вдоль железной дороги Инстербург – Гердауен – Бишофсбург, и, не теряя времени, продвинулся бы в течение минувших 6 дней только на 100 километров вперед, что не представляло чего-либо невозможного, то он, несомненно, ударил бы по тылам передвигавшихся на юг 17-го и 1-го резервного германских корпусов…»[131]

Представляется, что генерал Данилов неправ. Во-первых, он отсчитывает 6 дней от Гумбинненского сражения, а не от фактического начала движения 1-й армии на запад после одержанной победы: о трудностях тылового обеспечения 1-й армии мы уже говорили. Во-вторых, 9-го числа 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана находился еще в Лыке, а потому никоим образом нельзя считать, что командарм-1 уже имел в своем распоряжении 4 армейских корпуса. В-третьих, Шейдеман получил четкое указание со стороны штаба фронта о подготовке штурма крепости Бойен с восточной стороны: то есть Ренненкампф не мог притянуть к главным силам своей армии 2-й корпус. Это будет сделано без санкции штаба фронта позже, чем того требовали темпы операции.

Будь в 1-й армии предполагавшийся по мобилизационному расписанию Гвардейский корпус, тогда Ренненкампф вполне мог бы и двинуться вслед за отходящей 8-й германской армией силами одного пехотного корпуса и всей кавалерией. Одновременно при этом – блокировались и оба германских крепостных района. А одной только лишь конницы для преследования было явно недостаточно: помимо плохого руководства на русской стороне, немецкий ландвер, прикрывавший отход главных сил к Алленштейну, оборонялся на естественных рубежах, будучи усилен крепостной артиллерией. Прорвать такую оборону в лоб кавалерия не могла, а для маневра не хватало пространства.

Впрочем, Хан Нахичеванский не сделал даже и того, что мог: не пытаясь прорвать неприятельские укрепленные рубежи или броситься вслед за отходящим на юго-запад противником, русская конница вяло движется на запад, тщательно обходя узлы немецкой обороны. Пока же 11 августа 1-я армия начинает свое движение на Кенигсберг по обоим берегам реки Прегель, тем самым еще более отдаляясь от 2-й армии. Как то и полагали в штабах Ставки и Северо-Западного фронта, борьба с противником всецело возлагалась на плечи войск 2-й армии А.В. Самсонова.

Ясно одно: командованию 1-й армии, как и командованию фронта, было удобно считать, что основная масса германской группировки отступает к Кенигсбергу. Недаром в середине августа по Петрограду уже ходили слухи, что Кенигсберг взят русскими «с ходу», мгновенной атакой[132]. Удобно потому, что такой вывод позволял относительно без особых проблем запереть противника в крепости, а также вследствие инертности мышления русского генералитета. Это и стало причиной того, что многочисленная русская кавалерия пошла не по пятам за отступавшими германскими корпусами в направлении на Алленштейн, а к Кенигсбергу. В. Рогвольд пишет: «Все же основной причиной неудачного преследования была потеря двух суток после Гумбинненского сражения, нагнать которые нельзя было. Второй причиной была предвзятая мысль, что немцы стоят у Инстербург, а потом, что они отходят к крепости Кенигсберг. Начав [же] преследовать, мало ценили время, действовали неумело, в чем сказалась недостаточная подготовка мирного времени»[133].

Командарм-1, донеся главкосевзапу, что 1-й и 17-й германский корпуса, скорее всего, отступают в крепость, стал инициатором движения на Кенигсберг, а главнокомандующий фронтом охотно поддержал его, будучи убежден в слабости противника. Другое дело, что часть войск 1-го германского корпуса действительно отступила в Кенигсберг, но не для того, чтобы оборонять его форты, а для того, чтобы быть переброшенной через Мариенбург по северной железнодорожной магистрали против русского левого фланга. В итоге 13-го числа 1-я армия получила директиву штаба фронта, предписывавшую обложение Кенигсберга силами двух корпусов. Директива, в частности, гласила: «Дальнейшей целью 1-й армии ставится: 1). Обложение Кенигсберга частью сил, примерно двумя корпусами, впредь до замены их резервными дивизиями; 2). Преследование остальными силами армии той части войск противника, которая, не укрывшись в Кенигсберге, стала бы отступать к Висле…»

И действительно, один 4-й армейский корпус Э. Хана Султана Гирея Алиева (это как раз и есть – «остальные силы армии») все-таки медленно двинулся вслед за отступавшими к Алленштейну немцами. Но даже и тогда та группировка, что прикрывала тылы 1-й армии от контрудара из Летценского укрепленного района – 1-я кавалерийская дивизия и 5-я стрелковая бригада – также не стояла на месте, а все-таки медленно шла на юго-запад, к Алленштейну. То есть, кроме тех войск, что штаб фронта приказал оставить для блокады крепости Кенигсберг (два армейских корпуса), все прочие подразделения продвигались вслед за немцами.

Да, русские наступали медленно. Однако данная осторожность диктовалась нехваткой сил: только 11 августа германские 17-й армейский и 1-й резервный корпуса, прикрытые 1-й кавалерийской дивизией, сумели окончательно оторваться от русского наблюдения, совершив усиленный переход на юг и выходя на правый фланг 2-й русской армии. Напомним, что первоначально, войска генералов Макензена и Белова должны были прикрывать проведение контрудара против 2-й русской армии со стороны вероятного наступления 1-й русской армии. Только убедившись, что русские двигаются к крепости Кенигсберг, немцы бросились вперед всеми силами своей 8-й армии. Информацию об этом движении войск Ренненкампфа германское командование получило от того рода войск, которому в русских штабах пока еще не доверяли: авиации. Участник войны пишет: «После того как авиационная разведка донесла, что русская армия только с 24 августа [нового стиля] медленно продолжает наступление на Кенигсберг, сделалось возможным двинуть 17-й армейский корпус из района восточнее Инстербурга и 1-й резервный корпус для решительного удара по Наревской армии под Танненбергом»[134].

Против 1-й русской армии оставалась лишь относительно слабая завеса, войска которой были снабжены броневиками и бронепоездами, что позволяло немцам успешно демонстрировать русским несравненно большие силы, нежели те, которыми они обладали в действительности. Так что, когда мы говорим, что русскую 1-ю армию на пути к Алленштейну успешно сдерживали только лишь германская кавалерийская дивизия при поддержке двух ландверных бригад, то нельзя забывать, что сдерживали они не всю 1-ю армию, а по сути лишь один армейский корпус. И этот корпус, вдобавок, должен был прикрываться кавалерийской дивизией и пехотной бригадой и от Летцена – то есть продвигался вперед весьма нерешительно.

Но здесь командарм-1 допустил очередную тяжелую ошибку (первая ошибка – отказ от немедленного штурма Летценского укрепленного района, вторая – движение к Кенигсбергу, вследствие неверной оценки сложившейся обстановки): двинул главную массу конницы также к Кенигсбергу. 82 эскадрона и сотни Г. Хана Нахичеванского медленно продвигались с юга на северо-запад, обходя германскую крепость, а на соединение с правофланговыми частями 2-й армии пошел только слабый конный отряд В.И. Гурко в 18 эскадронов. Фланг конницы Гурко со стороны Летцена обеспечивался подразделениями 5-й стрелковой бригады. Этим ненужным и в данной обстановке бессмысленным маневрированием командарм-1 окончательно отказался от мысли взаимодействия с 2-й армией, слишком узко понимая свою задачу и преследуя исключительно сепаратные цели в ходе операции, к чему Ренненкампфа подталкивал и штаб фронта. Как говорит участник событий, «увлечение крепостью Кенигсберг… сыграло печальную роль при оказании помощи 2-й армии, оттянув массу кавалерии к этой крепости далеко от места, где разыгрывались решительные бои, почему естественно кавалерия опоздала. Кавалерийские начальники до некоторой степени поправляли ошибки армейского командования (движение ген. Хана Нахичеванского на Гутштадт), но, плохо ориентированные в общей обстановке, делали это нерешительно, без ясно поставленной цели и легко отказывались от своих решений»[135].

Безусловно, штаб фронта вовсе не рассчитывал, что 1-я армия будет выполнять функции Блокадного корпуса вплоть до окончания операции. Предполагалось, что впоследствии линейные корпуса будут сменены резервными дивизиями, но о сроках не говорилось: Жилинский забивал второочередными частями приграничные крепости, которым никто не угрожал. Только к 18 августа, когда 2-я армия уже потерпит поражение, Ренненкампф получит в свое распоряжение 7 второочередных пехотных дивизий. Но и здесь лишь две дивизии составят полевой 26-й армейский корпус А.А. Гернгросса. Прочие же отправлялись в крепости: например, в Ковно были отправлены 53-я (С.И. Федоров) и 73-я (Г.А. Левицкий) пехотные дивизии общей численностью до 30 тыс. штыков, а в Усть-Двинск – 68-я пехотная дивизия (А.Н. Апрелев) силой в 14 тыс. штыков.

Согласно предвоенным представлениям, которые будут развеяны лишь немцами в Бельгии, осада крепости требовала сосредоточения резервов и подтягивания тяжелой артиллерии. На все это требовалось немалое время. Однако обложение крепости признавалось первостепенным фактором: в русском Генеральном штабе считали, что, сохранив в своих руках крепость-порт Кенигсберг, немцы, обладая господством на Балтийском море, сумеют сковать в Восточной Пруссии значительные силы русских, даже при условии очищения провинции и выхода русских армий к устью Вислы.

Бесспорно, что Кенигсберг следовало выключить из активной борьбы хотя бы уже потому, что от крепости шла железная дорога за Вислу вдоль морского побережья. Помимо протяженности крепостного района, русские должны были перерезать и железную дорогу, уводившую из Кенигсберга за Вислу вдоль побережья Балтийского моря. Но привлечения к блокаде перволинейных войск, потребных в полевой маневренной борьбе, не требовалось. В крайнем случае, можно было притянуть под Кенигсберг тот самый 2-й армейский корпус, бесцельно сосредоточенный перед Летценским укрепленным районом с его восточной стороны.

Таким образом, можно видеть, что русские высшие штабы совершенно не сознавали принципов темпа операции, действуя так, как не воевали уже и полсотни лет назад (медленное выдвижение к Плевне в 1877 г. и лобовые штурмы позволили Осман-паше закрепиться и затянуть войну как минимум на полгода). Небольшая 1-я армия не могла справиться одновременно со всеми задачами: обложение Кенигсберга и преследование отходившего противника. Отсутствие разведывательных данных вынуждало русское командование наудачу выстраивать логическую цепочку действий со стороны немцев, ставя себя на место неприятеля. В итоге русское командование, как на уровне армии, так и на уровне фронта, пришло к заключению, что отступающий враг разделился: часть отходит в Кенигсберг, а часть – за Вислу по железной дороге на Алленштейн – Остероде.

При подобном варианте русская 2-я армия и впрямь располагала подавляющим перевесом в силах над противостоящим противником, почему 2-й армейский корпус и был отправлен к П.К. Ренненкампфу. Ведь если два корпуса запирались бы в Кенигсберге, то к Висле отступал только один корпус вкупе с рядом более мелких частей. Конечно, такую слабую группу русская 2-я армия должна была бы легко раздавить.

Русские генералы как будто бы забыли о принципе сосредоточения сил, издавна проповедовавшемся германским военным руководством. Поставив себя на место противника, штаб фронта допустил роковую ошибку¸ хотя русские были превосходно осведомлены о «Плане Шлиффена». Русские думали так, как поступили бы сами, и, к сожалению, вот этот разброс сил и средств, стремление прикрыть коммуникации, действия в одну линию и проч. будут присущи большинству русских командиров на протяжении всей войны. Соответственно, для преследования могли быть выделены исключительно незначительные силы.

Русские командиры как будто не могли подумать, что борьба за Кенигсберг большими силами фактически означала сдачу всей Восточной Пруссии русским. Ни при каком раскладе немцы не могли пойти на то, чтобы запереть сто тысяч войск (половину всей восточнопрусской группировки) в крепости. Можно было предположить, что эти немецкие корпуса отступят за Вислу из Кенигсберга, однако такой вариант также означал раздробление 8-й германской армии и – ту же самую потерю Восточной Пруссии. Тем не менее на юг, на соединение со 2-й армией, отправился только слабый конный отряд В.И. Гурко. Приковав 1-ю армию к Кенигсбергу, главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинский предоставил немцам свободу маневра по организации уничтожения 2-й русской армии А.В. Самсонова.

С другой стороны, имея на своих флангах крепость Кенигсберг и Летценский укрепленный район, генерал Ренненкампф неизбежно сковывался в свободе своих действий. Германские крепостные районы угрожали операционным линиям наступавшей русской армии, и в случае отхода туда крупных сил противника неприятель мог реально «запереть» 1-ю русскую армию в Пруссии. Летценский укрепленный район разъединял русские армии, и в этом, собственно, и было его единственное назначение. Выходом мог стать своевременный штурм Летцена, но туда лишь в ходе операции был послан выдернутый из 2-й армии 2-й армейский корпус, который в итоге не успел ни взять Летценские укрепления, ни помочь армии А.В. Самсонова.

К 15 августа, когда немцы уже окружали 2-ю армию, конница Г. Хана Нахичеванского уперлась в форты Кенигсберга или ушла в западном направлении на широте крепости. Новейшие исследования показывают, впрочем, что все было не так просто, и вполне вероятно, что русские даже и не дошли до передовых кенигсбергских укреплений. Максимум – конными разъездами[136]. В таком случае вопрос о «неторопливости» командарма-1 приобретает несколько иной смысл. Выходит, что он не поспешал ни на штурм немецкой крепости, к которой сам же приковывал вверенные ему войска, ни на помощь 2-й армии.

Следовательно, Ренненкампф в полной мере воспользовался тем, что штаб фронта раздробил фронтовую операцию на две изолированные армейские, и готовился наверняка выполнять собственную цель – овладение географическим пунктом Кенигсберг. При таком подходе командарм-1 еще более усугублял те оперативные ошибки, что были сделаны штабом фронта, и не предпринимал никаких мер к их исправлению. Более того – «неторопливость» русских позволяла немцам выиграть необходимое время для организации удара по 2-й русской армии.

Но теперь, после бессмысленного движения на север, «вдруг» прозревший генерал Жилинский приказал бросить всю кавалерию на юг, для спасения. Конечно, было уже слишком поздно: по выражению Ю.Н. Данилова, выпустив неприятеля из сферы своего наблюдения, Ренненкампф и Жилинский «оказались вне возможности оценивать обстановку по ее действительным данным». Участник войны сообщает, что в ходе мобилизации, когда высшие штабы должны были заняться подготовкой предстоящих операций и устройством тыла, главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта имел время и желание вмешиваться в различные мелкие вопросы, которые часто лежали даже вне его компетенции. Так, переписка одного из офицеров крепости Новогеоргиевск о вступлении в законный брак (на это требовалось разрешение высших инстанций) вместо Главного штаба в Санкт-Петербурге, который и занимался данными проблемами, случайно угодила в штаб Северо-Западного фронта. Главкосевзап не постеснялся компетенцией и временем вмешаться в этот вопрос, собственноручно наложив отрицательную резолюцию на прошении офицера. Б.Н. Сергеевский комментирует данный случай: «Итак, ген. Жилинский в самый разгар подготовки и начала Восточно-Прусской операции находил время и силы для личного разбора подобных мелких дел и наложения собственноручных подробных резолюций»[137]. Недаром современники говорили, что Жилинский вел себя как завоеватель, сатрап, уже одержавший победу в войне, став главным действующим лицом этой победы.

Вдобавок ко всему русское командование, очевидно, уже уверилось в том, что поражение неприятеля не за горами. А потому в армейских и фронтовом штабах строили далеко идущие планы по закреплению занимаемой провинции гражданскими властями. Уже был намечен генерал-губернатор (командарм-2 А.В. Самсонов), строились планы по блокаде Кенигсберга. А командарм-1 П.К. Ренненкампф, вместо того, чтобы, склонившись над картой, думать и думать над дальнейшими действиями своих войск, уже запрашивал Министерство внутренних дел о командировке в Восточную Пруссию восьми исправников, а также полицейских стражников и урядников – в качестве «начальников занимаемых местностей»[138].

Между тем обстановка вовсе не была столь благоприятной. На предвоенном планировании предполагалось, что крылья русских 1-й и 2-й армий соединятся в районе городка Бишофсбург, расположенного западнее линии Мазурских озер, но восточнее Алленштейна, близ железной дороги, ведшей за Вислу. Как раз между Бишофсбургом и Алленштейном (в крайнем случае Остероде) русский Генеральный штаб и намеревался поймать противника в «мешок». Таким образом, в случае соединения флангов русских армий в районе Бишофсбурга расходящиеся крылья русских армий должны были охватить германцев как раз под Алленштейном. Помимо того, заслоном одновременно блокировался и гарнизон Летценского укрепленного района. При таком раскладе армии могли помочь друг другу войсками, дабы сосредоточить силы на направлениях вероятного и (или) обозначившегося прорыва немцев из ловушки.

Но теперь счет темпов операции шел на считаные дни: к 15 августа между русскими армиями было 5 переходов – около 125 км. А стремление оказать помощь французам вынуждало спешить, что, в свою очередь, заставляло вводить войска в сражение по частям.

8-я германская армия. Контрманевр

Наревская (2-я) русская армия А.В. Самсонова официально включала в себя 6 армейских корпусов (из которых один вскоре убыл в 1-ю армию (2-й армейский корпус) и 3 кавалерийские дивизии. Эти части располагались в следующем порядке с запада на восток: 15-я и 6-я кавалерийские дивизии генералов П.П. Любомирова и В.Х. Роопа, обеспечивающие левый фланг наступления 2-й армии, располагались в районе действия 1-го армейского корпуса. Армейские корпуса: 1-й (Л.К. Артамонов), 23-й (К.А. Кондратович), 15-й (Н.Н. Мартос), 13-й (Н.А. Клюев), 6-й (А.А. Благовещенский), а также 1-я стрелковая бригада В.М. Васильева. Правый фланг армии обеспечивала 4-я кавалерийская дивизия А.А. Толпыго.

Всего во 2-й армии после убытия 2-го корпуса в 1-ю армию насчитывалось 10,5 пехотных и 3 кавалерийские дивизии общей численностью до 150 тыс. штыков и сабель. Таким образом, на бумаге 2-я армия представляла собой внушительную силу, способную если и не разбить в одиночку 8-ю германскую армию, то, как минимум, успешно ей противостоять. Генерал Самсонов мог иметь и еще больше войск, однако 9 августа из 2-й армии в 1-ю армию передавался 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана и 76-я второочередная пехотная дивизия Ф.Д. Иозефовича, ввиду того, что Гвардейский корпус убыл из 1-й армии под Варшаву.

Свою негативную роль сыграло то обстоятельство, что 2-я армия развертывалась на громадном пространстве шириной примерно в 300 верст. Согласно той методике ведения боевых действий, что придерживались русские генералы, войска, прежде всего, прикрывали определенные операционные направления, а затем уже должны были искать противника в пространстве. То есть даже при планировании наступательных действий высшие штабы исходили из оборонительных установок. Это означает, что подразделения 2-й армии должны были прикрывать и Гродно, и Цеханов, и Новогеоргиевск, и Млаву. Странно, что русские собирались наступать, и тут же, параллельно, «на всякий случай» оставляли в тылах массу войск, оберегающих разнообразные важные объекты. Обыкновенно эти объекты передаются в ведение резервов, да и то немногочисленных, так как максимум живой силы требуется для боя в поле. Но русские военачальники считали по-другому.

Если немцы вывели в поле все крепостные гарнизоны, ландверные дивизии и бригады, даже крепостную артиллерию, то русские запирали второочередные дивизии в крепостях и на охране различных объектов, которым никто не мог угрожать, так как именно русские наступали и, следовательно, владели инициативой действий. Да и вообще – борьба протекала на неприятельской территории, зачем же перволинейные роты и батальоны отвлекались на какую-то охрану в принципе? Ренненкампфу повезло больше – 1-я армия развернулась на нешироком фронте, имея вдобавок многочисленную конницу и наступая сомкнутыми походными колоннами в глубь Восточной Пруссии. Штабу же 2-й армии предписывалось «прикрывать» объекты на фронте впятеро большем. Вдобавок штаб фронта оставлял второочередные дивизии, которые должны были служить вторым эшелоном вторжения и нести своими подразделениями охранные функции в тылу, в своем распоряжении. Поэтому все те предметы местности, что представляют из себя мало-мальскую важность – села, городки, мосты, станции, переезды, – занимались подразделениями двигавшихся вперед армейских корпусов. Это также лишало Самсонова, протестовавшего против подобного разброса сил, значительного количества войск.

То есть завет генералиссимуса А.В. Суворова «Идешь в бой – снимай коммуникации», о чем говорилось выше применительно к 1-й армии, для 2-й армии был надломлен в куда большей степени. Произошло это не по вине штаба 2-й армии, а по вине штаба фронта, почему-то считавшего, что войск, направленных в Восточную Пруссию, более чем достаточно. Исследователь пишет: «С теми или иными трениями корпуса 2-й армии собирались в назначенные им районы, ведя посильную борьбу с армейским и фронтовым командованием, требовавшим от корпусов оставления бригад, полков, батальонов, батарей в тех или иных пунктах для их охраны, отстаивая каждую роту. Расточительность армейского, а особенно фронтового командования в распоряжении подчиненными войсками, казалось, не имела предела: из состава 15-го корпуса, например, было выделено 15,5 рот для охраны железных дорог и мостов»[139].

Главнокомандующий армиями фронта Я.Г. Жилинский, охваченный эйфорией победы под Гумбинненом, вопреки всем канонам военного искусства, ослаблял охватывающую армию в пользу преследующей, перед коей враг и так отходил. Вмешательство штаба фронта в действия армий, прежде всего, было обусловлено намеренным побуждением Жилинского и его помощников руководить войсками. Руководить так, как это понимал генерал Жилинский, чьей фактической непосредственной функцией являлась лишь координация взаимодействия 1-й и 2-й армий.

А 14-го числа Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич распорядился отправить и 2-й корпус в Варшаву, в 9-ю армию. Однако командарм-1 сразу же не отдал своих войск, а 17 августа, после того как определился разгром армии А.В. Самсонова, 2-й корпус был оставлен в 1-й армии. Тем не менее войска 2-го армейского корпуса, сосредоточенные напротив Летценских укреплений, были выключены из борьбы, и в первой фазе Восточно-Прусской операции, до двадцатых чисел августа, участия не приняли.

На деле перспективы наступления 2-й армии выглядели совсем не так радужно. Во-первых, 1-й армейский корпус находился в непосредственном подчинении Ставки Верховного командования: по выражению наштаверха Н.Н. Янушкевича, 1-й корпус являлся «активно-оперативным резервом» Ставки: по окончании Восточно-Прусской операции 1-й корпус немедленно отправлялся в состав Варшавской группировки (9-ю армию). Великий князь Николай Николаевич, рассчитывая открыть третье операционное направление (на Берлин), категорически запретил продвижение 1-го корпуса севернее городка Сольдау, находившегося на левом фланге наступавшей 2-й армии. Вдобавок русские штабы опасались, что немцы сумеют организовать контрудар со стороны сильной крепости Торн, поэтому части 1-го армейского корпуса, вкупе с двумя кавалерийскими дивизиями, должны были обеспечивать операцию 2-й армии с левого фланга еще и на случай маловероятного неприятельского контрудара.

То есть роль 1-го армейского корпуса в операции заключалась в простом и одновременно донельзя пассивном обеспечении фланга 2-й армии, притом, что формально корпус подчинялся командарму-2, но фактически – Ставке. Такой парадокс был возможен только в русской армии, где не имели четко разработанного плана операций, что наглядно подтвердила военная игра апреля 1914 г. в Киеве. Верховный главнокомандующий посчитал, что, располагаясь в Сольдау, 1-й корпус лишь одним своим пассивным присутствием сумеет прикрыть левый фланг 2-й армии. На практике выходило, что командарм-2 мог отдавать приказы комкору-1 Артамонову, но тот всегда мог сослаться на распоряжения Ставки и в какой-то степени пролонгировать указания Самсонова. Подумать о том, что наступавшие центральные корпуса с каждым шагом в глубь Восточной Пруссии будут отрываться от 1-го корпуса, лишь увеличивая зазор, великий князь Николай Николаевич, всецело занятый не предусмотренными перед войной планами вторжения в Германию через Познань, не удосужился.

Воевать по карте гораздо удобнее, чем непосредственно руководить наступлением армии и, главное, отвечать за напрасно потраченные жизни людей. Поэтому первоначально сдвинуть с места 1-й армейский корпус не мог даже и Жилинский, который одно время претендовал даже на руководство корпусами, сосредоточенными под Варшавой. К примеру, даже созерцая движение немцев в тыл 2-й армии в 15–20 км к северу от Сольдау, комкор-1, ссылаясь на приказ Верховного главнокомандующего, вполне имел право оставаться на своем месте.

Кроме прочего, самую что ни на есть возможно негативную роль в ходе операции сыграл сам комкор-1. Об этом еще будет много сказано дальше. Здесь же следует заметить, что выдвижение Л.К. Артамонова производилось не в силу его воинских качеств, а в силу придворных связей и столь потрясающего подхалимажа, что даже после провала операции генерал Артамонов получит новое назначение – в сдавшийся Перемышль. Затем, после погубления и этого, станет служить в Ставке при императоре Николае II. Начальник военно-морского управления при Верховном Главнокомандующем А.Д. Бубнов вспоминал, что вся карьера Артамонова «была основана на рассказах о том, как он переплывал при экспедиции в Абиссинию “Нил на крокодиле”, а упрочилась перед войной ханжеством и строгим требованием, чтобы во всех помещениях подчиненных ему войсковых частей были иконы и лампады… карьера его была основана на ханжестве, хвастовстве и низкопоклонстве»[140]. С другой стороны, формальная сторона дела была в пользу Л.К. Артамонова. Он был единственным из высших русских генералов, который имел сразу два высших военных образования – окончил Николаевскую инженерную академию и, как и большинство – Николаевскую академию Генерального штаба.

Во-вторых, 6-й армейский корпус также выпадал из непосредственного распоряжения А.В. Самсонова, подчиняясь напрямую Я.Г. Жилинскому, который двигал войска генерала Благовещенского на север, на Бишофсбург, рассчитывая где-то там соединиться с частями 1-й армии. 11 августа Жилинский разрешил командарму-2 расширить фронт наступления 2-й армии от участка Растенбург – Алленштейн на участок Алленштейн – Остероде. Но – с тем условием, что 6-й армейский корпус закроет промежуток между 2-й армией и Мазурскими озерами. В итоге 6-й корпус оказался на расстоянии 40 верст от крайнего корпуса главной группы (13-го армейского) вместо первоначальных 20. Это фактически вынудило дивизии 6-го армейского корпуса действовать самостоятельно, что в сочетании с той карикатурой на командира, которую представлял собой комкор-4 генерал Благовещенский, являлось преддверием катастрофы.

Кроме того, в начале военных действий (до Гумбиннена) именно войска 6-го корпуса должны были блокировать Летценский укрепленный район. А так как конница, в свою очередь, обеспечивала фланги фактически не подчинявшихся генералу Самсонову корпусов, то ясно, что командарм-2 не мог руководить действиями своей кавалерии в должном объеме. Центральные же корпуса не имели корпусной (войсковой) конницы (по одной слабой казачьей сотне на корпус), а следовательно, не имели и разведки. А отсутствие разведки не позволяло надлежащим образом выявить неприятельскую группировку, дравшуюся против наступавших русских корпусов.

На практике отсутствие войсковой конницы означало, что перед каждой деревушкой, перед каждым городком, перед каждым фольварком пехота должна была разворачиваться в боевые порядки. Ведь несколько выстрелов всегда производились по русским, а послать вперед казаков, чтобы узнать, сколько врага впереди, или, что вернее, огонь открывают несколько велосипедистов, было невозможно. Не было этих самых казаков. Постоянная нервотрепка – ведь крупными силами, хотя бы до роты, враг не обнаруживался, еще более подрывала дух войск, и без того терпевших нужду в снабжении.

Также предполагалось, что при окружении отступающего перед 1-й армией противника следует увеличить плечи намечаемого «мешка». Именно поэтому кавалерийские дивизии и стояли на флангах 2-й армии – дабы увеличить пояс окружения. А подумать о том, что до окружения еще предстоит разбить противника, а двигаться вперед без войсковой конницы очень тяжело, в высших штабах не подумали – Жилинский никогда в своей жизни не командовал крупной войсковой частью, продвигая карьеру по штабам.

Выходит, что фактически непосредственно и твердо, без оговорок, А.В. Самсонов командовал только центральными корпусами (23-м, 15-м и 13-м), стремившимися перерезать железную дорогу Кенигсберг – Алленштейн – Остероде – Торн, чтобы совместно с 1-й армией окружить всю германскую восточнопрусскую группировку. При этом 23-й армейский корпус в ходе операции состоял только из одной дивизии – 2-й пехотной; долженствовавшая быть включенной в состав этого корпуса 3-я гвардейская пехотная дивизия еще только подтягивалась из тыла. Точно так же 1-я стрелковая бригада только-только выступала из крепости Новогеоргиевск.

Следовательно, в твердом распоряжении командарма-2 в начале операции находились всего 5 пехотных дивизий – ровно вполовину против того, что предполагалось на бумагах в вышестоящих штабах, и того, что до сих пор порой учитывается исследователями, восхищающимися блестящей победой германцев при Танненберге. Победа действительно была хороша, однако сам командарм-2 имел несравненно меньшее отношение к собственному поражению, нежели вышестоящие штабы – фронта и Ставки. И, повторимся, чем дальше на север двигался генерал Самсонов, тем больше провисали его фланги, подставляя свои тылы под удар противника, задолго до войны подготовившегося к проведению как раз этой операции. Немцы тщательно готовились к охвату главных сил Наревской армии немного южнее Алленштейна, где-то в районе Нейденбурга и Грюнфлисского лесного массива.

И, наконец, в-третьих: качество 2-й армии как цельного организма существенно уступало 1-й армии. Войска 1-й армии были почти целиком (кроме гвардии, убывшей под Варшаву) набраны из одного (Виленского) военного округа. И возглавил их как раз командующий войсками данного округа. Возможно, что именно это обстоятельство и помогло вырвать победу при Гумбиннене, несмотря на превосходство противника в артиллерийском отношении и отсутствие должного управления со стороны штаба армии. Гумбиннен стал первой победой русской армии в Первой мировой войне; это сражение велось равными с немцами силами, и потому значимость победы еще более возрастает, если помнить о качестве германского вооружения и штабного руководства.

Корпуса же 2-й армии были набраны сразу из трех военных округов, а сам командарм-2 с марта 1909 г. служил в Туркестане на административных должностях; штаб армии был укомплектован лишь в ходе сосредоточения. Два корпуса из состава 2-й армии – 1-й и 13-й – включили в себя такую массу запасных, что совершенно разбавили вкрапление перволинейных войск. Вдобавок комкор-13 Н.А. Клюев был назначен на свой пост только в ходе сосредоточения. Все это не могло не сказаться на управлении войсками и руководстве боями.

Помимо прочего, компактность сосредоточения армий Северо-Западного фронта в пространстве также существенно отличалась друг от друга. Если 1-я армия разворачивалась на фронте всего в 85 км, то корпуса 2-й армии разбрасывались на фронте в 200 км, оставляя промежуток между армиями фронта в 45 км напротив Летценского укрепленного района. Разброс сил не позволил командарму-2 одновременно и усилить свои с каждым шагом в глубь Восточной Пруссии оголяемые фланги, и иметь сильную центральную группировку, двигавшуюся на Алленштейн, дабы перерезать железную дорогу – коммуникацию для отступления немцев за Вислу. Выправить ситуацию мог лишь решительный бросок вперед. Но этому не способствовало сразу несколько обстоятельств: качество командования 2-й русской армии; тяжелая немецкая артиллерия, цементировавшая оборону неприятеля; местность, не позволившая русским своевременно подтягивать тылы и снабжать войска необходимым количеством боеприпасов.

Причина того обстоятельства, что фланги 2-й армии все более и более «провисали» по мере движения центра вперед, заключалась в том, что штаб Северо-Западного фронта был уверен в том, что 8-я германская армия, разбитая под Гумбинненом, не отступает, а чуть ли не бежит за Вислу. Эти сведения, разумеется, прежде всего опирались на информацию, предоставленную командармом-1, хотя Ренненкампф вечером после Гумбинненского сражения вовсе не чувствовал себя победителем, и неизвестно, что еще вышло бы, возобнови немцы бой на следующий день. При таком раскладе – мифическом паническом отступлении 8-й германской армии за Вислу – немцы ни в коей мере не могли тратить силы на организацию разгрома фланговых корпусов 2-й русской армии.

Именно поэтому Жилинский сообщал Самсонову, что перед ним – «незначительные силы». Ведь генерал Жилинский был уверен, что масса немцев отступила в Кенигсберг, а следовательно, те немецкие войска, что отступают за Вислу по железнодорожной магистрали Алленштейн – Остероде – Дейч-Эйлау, не сумеют оказать надлежащего сопротивления русской армейской группировке. В военной литературе справедливо отмечено, что «само уклонение 2-й армии [к западу], вопреки плану операции и всем предварительным указаниям Жилинского Самсонову, становится понятным, так как разбитый и отступавший противник не мог, разумеется, представлять серьезной угрозы 2-й армии сам по себе. Возможный же контрудар свежих немецких сил со стороны Торна мог быть обнаружен и отведен или задержан наличием в районе левого фланга 2-й армии двух кавалерийских дивизий и целого корпуса»[141].

Не было должным образом согласовано и соподчинение высших инстанций. Командующие армиями могли непосредственно сноситься только с командованием фронта: то есть Ставка не могла повлиять на развитие операции через командармов. Прямой связи друг с другом армии не имели. Соответственно, информация, передаваемая в Ставку и в каждую из армий, отбиралась штабом фронта. А между тем часть войск 2-й армии, как было показано выше, находилась в распоряжении Верховного командования. Очевидно, что проблема не была продумана до конца. Такое положение вещей и вынудило А.А. Керсновского даже говорить о фронтовых объединениях, как организационно себя не оправдавших предприятиях, и, следовательно, необходимости руководства армиями напрямую штабом Верховного главнокомандующего.

Но практика мировой войны доказала как раз обратное: все воюющие стороны постепенно пришли к фронтам (группам армий), ведь отсутствие единого руководства на своем правом ударном крыле стало одной из причин проигрыша германцами битвы на Марне. Просто в Восточно-Прусской наступательной операции Северо-Западного фронта слишком многое играло против русских. Вдобавок еще не факт, что руководство Ставки оказалось бы лучше руководства со стороны Я.Г. Жилинского. Тем более, что как раз в этот момент Ставка была всецело поглощена развитием событий на северном фланге Юго-Западного фронта, где австрийцы успешно теснили русские 4-ю и 5-ю армии, прорываясь к Люблину и Холму, что в перспективе вело к потере Польши русской стороной.

План русских

8-я германская армия должна была быть взята русскими в «клещи» восточнее Алленштейна (либо между Алленштейном и Остероде), чтобы не дать врагу успеть уйти за Вислу. Для достижения этой цели 1-я армия притормаживает свое движение на юго-запад, чтобы предоставить 2-й армии возможность перерезать железную дорогу в районе Алленштейна. Так как Кенигсберг также связывался с Данцигом железной дорогой вдоль побережья Балтийского моря, то конница 1-й армии пошла к крепости, хотя она ни при каком раскладе не успевала преградить неприятелю возможное беспрепятственное отступление из Кенигсберга.

В своей директиве по фронту Я.Г. Жилинский указывал, что намеревается провести маневр по охвату озерного пространства, чтобы обойти оба фланга противника. Но, исходя из того, что крепость Гродно оказалась неприкрытой, главнокомандующий армиями фронта перебрасывает на это направление 2-й армейский корпус из состава 2-й армии. Этот 2-й корпус должен был наступать на линии Гродно – Августов, упиравшейся в Летценский укрепленный район. При этом «чрезвычайное значение» придавалось «прочному занятию этого направления в первые дни операции». Вдобавок Жилинский отметил, что атака Летцена может быть произведена только по его особому указанию, а до того 2-й корпус совершенно выключался из борьбы за Восточную Пруссию, так как, по мысли штаба фронта, должен был прикрывать крепость Гродно.

Таким образом, русское вторжение в Восточную Пруссию развивалось по той схеме, которая была наиболее выгодна для противника, а вдобавок и действия русских военачальников еще более усугубили положение вещей. Русский Генеральный штаб был превосходно осведомлен о контрпланировании неприятеля, однако не сделал ничего, чтобы разубедить его и противопоставить неприятелю что-нибудь существенное.

Помимо прочего, своими телеграммами Жилинский постоянно «подстегивал» 2-ю армию, да к тому же еще, по сути, и обманул (вольно или невольно, какая в конечном счете разница?) командарма-2, информировав его, что разбитый под Гумбинненом противник в панике отступает к Висле. Безусловно, эта информация шла, прежде всего, из самой 1-й армии, но ведь должен же был штаб фронта несколько серьезнее и трезвее оценивать складывавшуюся обстановку. Иначе для чего вообще нужен штаб фронта? В итоге вынужденный подчиняться начальству А.В. Самсонов, в свою очередь, торопил войска, что изматывало силы солдат еще до вступления в сражение.

Основополагающая причина того обстоятельства, что войска Северо-Западного фронта торопились в бой, заключалась в межсоюзных договоренностях. На последних предвоенных совещаниях начальников Генеральных штабов России и Франции возглавлявший русское Главное управление Генерального штаба Я.Г. Жилинский обещал своему французскому коллеге, что в начале войны русские выставят на границе с Германией 800 тыс. штыков и сабель. Разумеется, что послать такую массу войск против собственно Германии в первый месяц войны русские были не в состоянии, так как австро-германский блок являлся монолитным. Оперативное планирование русского Генерального штаба подразумевало, что основная масса русских войск будет брошена против Австро-Венгрии, как это и случилось в августе 1914 г.

Ясно, что французы отлично понимали, что заверения о 800 тыс. штыков относились ко всему австро-германскому фронту. Однако, как только обнаружился первый кризис на Французском фронте (неожиданно для французов большое количество германских корпусов и поражение в Пограничном сражении), как французский главнокомандующий Ж. Жоффр – бывший начальник французского Генерального штаба – напомнил о предвоенных договоренностях. И русская Ставка и главнокомандование Северо-Западного фронта стали торопить с наступлением армий фронта и приступили к образованию Варшавской группы войск – впоследствии 9-й армии.

Выполняя обещания, данные союзникам, русские армии Северо-Западного фронта торопились вступить в сражение за Восточную Пруссию. Прежде всего, после 7 августа, это относилось к войскам 2-й армии. Лишь к вечеру 9 августа 6-й корпус вышел к Ортельсбургу, 13-й – к Вилленбергу, 15-й – к Нейденбургу, 15-я кавалерийская дивизия – к Зелюни. Необходимость перехватить пути к отступлению якобы чуть ли не бегущего врага вынуждала командарма-2 разбрасывать свои и без того ограниченные силы на широком пространстве, попутно оттесняя на север прикрывающих направление по фронту Остероде – Алленштейн немцев.

Командарм-2, понимая свою задачу как перерубание германских коммуникаций, ведущих на запад, через Вислу, стремился направить вверенные ему войска более на запад, на фронт Алленштейн – Остероде. В свою очередь, главкосевзап Я.Г. Жилинский предписывал 2-й армии двигаться более по центру с уклоном на восток, к правому флангу армии, на фронт Алленштейн – Бишофсбург. Пререкания между штабами армии и фронта привели к наихудшему решению – компромиссному. Корпуса 2-й армии по мере сближения с противником все больше и больше растягивались в пространстве, размыкая корпусные стыки и образовывая искусственные фланги, так удобные для контратак противника. Поэтому уже к вечеру 12 августа 2-я армия оказалась разделенной на три сравнительно изолированные друг относительно друга группировки:

– 1-й и 23-й корпуса с двумя кавалерийскими дивизиями на левом фланге,

– 6-й армейский корпус с кавалерийской дивизией на правом фланге,

– 15-й и 13-й армейские корпуса в центре.

План германцев

В свою очередь, Э. Людендорф, превосходно сознавая мощь русских перволинейных дивизий, сразу же понял, что сражение с обеими русскими армиями одновременно грозит ему поражением. Следовало бить русских поодиночке, пользуясь тем преимуществом в маневре, что предоставляла в руки немцев заблаговременно подготовленная оборонительная система Восточной Пруссии. Оголенные фланги русских армий, обусловленные тем, что соединение армий уже не планировалось штабом Северо-Западного фронта в качестве приоритетной задачи, позволяли вести высокоманевренные боевые действия. Именно в них должны были проявиться качество воинского искусства германского командования и огневая сила тяжелой германской артиллерии. Движение 1-й русской армии на север, к Кенигсбергу, еще больше облегчило германскому командованию решение задачи.

Еще по вступлении в должность генерал Людендорф, не доехав до Восточной Пруссии, распорядился приостановить отход 8-й армии за Вислу. Тут же к Остероде и Сольдау были двинуты ландверные и ландштурменные войска из крепостей на Висле. В результате, даже еще до того, как Гинденбург и Людендорф непосредственно прибыли в войска, уже была заложена основа маневра против 2-й русской армии. База подготовки состояла как в планировании предстоящих действий в штабе 8-й армии, так и в распоряжениях Людендорфа, отданных еще из штаб-квартиры Мольтке-Младшего.

В той обстановке, что сложилась в Восточной Пруссии к 10 августа, Людендорф уже не имел возможности для выбора. Поставить на первый план разгром 1-й русской армии немцы уже не могли, вследствие нескольких причин:

– потеря времени: новое сосредоточение против 1-й русской армии означало бы, что 2-я русская армия успеет перерезать главную германскую коммуникационную линию (железнодорожная магистраль Ортельсбург – Алленштейн – Остероде – Дейч-Эйлау), а между тем исход сражения не мог быть заранее предусмотрен, как непременно победный,

– ложная информация: немцы полагали, что 1-я русская армия насчитывает до 10 пехотных дивизий. И это – не считая многочисленной конницы. Следовательно – силы обеих русских армий представлялись примерно одинаковыми, но разбросанность корпусов 2-й русской армии способствовала их поражению по частям,

– русская группировка: подразделения 1-й русской армии двигались компактной массой, что с неизбежностью предполагало фронтальное столкновение. А в таком сражении при Гумбиннене немцы уже потерпели поражение. Иначе говоря, даже если бы 1-я русская армия и потерпела поражение в новом сражении, то при этом русские нанесли бы немцам столь тяжкие потери, что о борьбе со 2-й русской армией нечего было бы и думать. Невозможность применения маневра против 1-й русской армии и возможность маневренных действий на основе предвоенных «шлиффеновских черновиков» решали поставленную перед Гинденбургом и Людендорфом дилемму выбора.

Согласно новому намеченному планированию, германские войска в Восточной Пруссии были разделены на три группировки, каждая из которых получала свою собственную задачу, имевшую достижение единой цели – разгрома 2-й русской армии:

1) юго-западная (сосредоточивается против левого крыла 2-й русской армии): войска из крепостей плюс 1-й армейский корпус, перебрасываемый на правое (западное) крыло германского расположения из Кенигсберга. Задача – охват русского левого фланга и прорыв на русские тыловые коммуникации;

2) северная (отступает перед 1-й русской армией): 17-й армейский и 1-й резервный корпуса, кавалерия, гарнизон крепости Кенигсберг, ландвер Летцена. Задача – сдерживание 1-й русской армии, а также, в случае благоприятного складывания обстановки – охват правого русского фланга (корпусные управления);

3) соединяющим звеном между этими группировками служил 20-й армейский корпус, медленно отходивший перед центральными корпусами русской 2-й армии. Именно сюда были отправлены ландверные части, перебрасываемые из восточнопрусских крепостей, так как центральная группировка играла роль щита, долженствовавшего сковать русское наступление в ожидании перегруппировки главных сил 8-й армии для предстоящего контрудара.

План штаба 8-й германской армии устанавливал: 17-й и 1-й резервный корпуса сдерживают продвижение русской 1-й армии, в то время как 20-й армейский, 1-й армейский и Сводный (части гарнизонов Торна, Кульма, Грауденца и Мариенбурга) корпуса готовятся обойти 2-ю русскую армию с ее левого фланга. Здесь основной охват производит 1-й корпус, параллельно отбрасывая за Сольдау русский 1-й армейский корпус, в то время как 20-й армейский и Сводный корпуса, нажимая по фронту, пытаются охватить русские корпуса по частям, дробя единство русского расположения на части. То есть 20-й армейский и Сводный корпуса должны были противостоять центральным русским частям, а 1-й армейский корпус – производить обходной маневр через Сольдау – Уздау с последующим выходом в тыл 2-й русской армии.

Таким образом, исходя из той предпосылки, что одновременное сражение с обеими русскими армиями станет залогом поражения, Э. Людендорф перенес центр тяжести предстоящего маневра на окружение против левого фланга 2-й русской армии, то есть на наиболее удаленное от 1-й русской армии направление. Тем самым группа Г. фон Франсуа получила оперативную свободу в своих действиях. При этом ясно, что немецкие войска 17-го армейского и 1-го резервного корпусов должны были действовать против правого фланга 2-й русской армии в исключительной зависимости от направления движения 1-й русской армии. Иначе говоря, от армии П.К. Ренненкампфа зависела мера грядущего поражения 2-й русской армии: охват только с левого фланга, либо двойной охват с обоих открытых флангов.

То есть в случае, если 1-я армия русских не озаботится быстрым преследованием, то 2-я русская армия берется в кольцо двойным охватом еще и 17-м армейским и 1-м резервным корпусами. Конечно, такая ситуация для германского командования выглядела гораздо лучшей, нежели первая, так как в этом случае против 2-й русской армии использовались еще два армейских корпуса. Следовательно, немаловажным вопросом являлась необходимость отрыва главной группировки от 1-й русской армии. Если вспомнить, что Ренненкампф имел в своем распоряжении лишь три армейских корпуса, получив задание блокировать сразу два германских укрепленных района, где, по данным русской разведки, могло находиться до двух и более неприятельских корпусов, то задача немцев неимоверно облегчалась распоряжениями штаба русского Северо-Западного фронта. Главкосевзап Я.Г. Жилинский, имея на руках неверную информацию о расположении 8-й германской армии и находясь в эйфории от победы при Гумбиннене, не торопился соединять армии фронта, полагая, что 2-я армия справится с неприятелем в одиночку.

Как только в штабе 8-й германской армии осознали, что 1-я русская армия движется к крепости Кенигсберг, Гинденбург и Людендорф решили предпринять удар по 2-й русской армии посредством двойного охвата. Именно так эту операцию разрабатывал еще граф А. фон Шлиффен, и именно здесь немцам «подыграл» русский Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, подчинив самому себе левофланговый корпус 2-й армии (1-й армейский) и перебросив резервы обоих фронтов под Варшаву. Создается впечатление, что в данном случае русская Ставка играла в одни ворота с немцами.

Нельзя не отметить, что германское командование впоследствии считало силы 1-й русской армии равным 24 пехотным и нескольким кавалерийским дивизиям. Иначе говоря, германцы, будучи под впечатлением поражения под Гумбинненом и желая задним числом оправдать это поражение от равного по силе противника, говорили, что одна лишь 1-я русская армия по своим силам превосходит всю германскую восточнопрусскую группировку. Так, генерал Людендорф говорил позже: «Огромная армия Ренненкампфа висела, как грозная туча, на северо-востоке. Ему стоило только двинуться, и мы были бы разбиты. Но главные силы Ренненкампфа только незначительно продвинулись за линию Алленберг – Гердауен – Норденбург, и мы одержали блестящую победу»[142].

И это говорилось в то время, как генерал Ренненкампф располагал только 6,5 пехотными дивизиями: лишь после того, как к Летцену был переброшен 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана, силы 1-й армии возросли до 8,5 пехотных дивизий. Но и тогда части 2-го корпуса надо было еще подтянуть к главным силам армии. Последующие резервы (второочередные дивизии) только к середине августа доведут состав 1-й армии до 15 пехотных дивизий, но той массой войск, о которой говорили немцы, Ренненкампф никогда не располагал.

Характерно, что западная историография до сих пор часто упоминает именно об этой цифре – 24 пехотные дивизии в 1-й русской армии. Некоторые отечественные исследователи, как прошлого времени (например, М. Галактионов), так и современности, то ли следуя на поводу у европейцев, то ли списывая свои работы с западных исследований, без желания проверки наиболее важных данных, также считают, что 1-я русская армия превосходила 8-ю германскую армию. Ту самую армию, вкупе с крепостными гарнизонами, ландверными подразделениями и даже переброшенными во второй половине августа из Франции армейскими корпусами. Понятно, что Людендорф преувеличивал цифры противника, чтобы его слава сияла совсем уж ослепительно: ведь одно дело – бить равного по численности врага, да еще и уступающего в артиллерии, и совсем другое – разгромить неприятеля, втрое превосходного по числу войск.

Однако же немцы прекрасно знали, что 1-я русская армия состоит из трех армейских корпусов. И только их ошибка относительно подсчета соотношения сил уже после сражения, о которой нам сообщает А.А. Зайцов, наряду с паникой в войсках, вынудила М. фон Притвица прервать сражение и приступить к перегруппировке. Этот факт подтверждает официальная австрийская историография. Еще 2 августа, за пять дней до Гумбинненского сражения, начальник австрийского Полевого Генерального штаба Ф. Конрад фон Гётцендорф получил от своего представителя при 8-й германской армии капитана Фляйшмана телеграмму. В ней говорилось о том, что немцы нанесут по 1-й русской армии удар, «который должен последовать в ближайшие дни; только после этого начнется операция в направлении на Седлец». Здесь же были названы силы 1-й русской армии – 3 армейских корпуса и 4 кавалерийские дивизии[143].

Основные предварительные распоряжения по производству необходимой перегруппировки и подготовке условий для окружения 2-й русской армии были сделаны еще Притвицем и его начальником штаба Вальдерзее. Уже был намечен маневр 1-го резервного и 17-го армейского корпусов. Но теперь командующим 8-й армией стал П. фон Гинденбург, и именно на его плечи легла ответственность за проведение операции. Задача облегчалась еще и тем обстоятельством, что весь штаб 8-й армии остался в неприкосновенности: сменилось лишь высшее армейское руководство – командующий и его начальник штаба. На своем месте остался и игравший большую роль в планировании действий 8-й армии начальник оперативного отделения полковник М. Гофман, таланту которого участники войны и позднейшие исследователи отдают должное.

Помимо собственных сил 8-й армии, немцы могли рассчитывать и на скорое прибытие подкреплений из Франции. Характерно, что начальник германского Генерального штаба Х. Мольтке-Младший вполне сознавал опасность ослабления армий на Западе. Даже сразу после Гумбиннена он отказывался от перебросок на Восток. Но потом из правофланговых армий стали приходить сведения о совершенном расстройстве французов, о победах и трофеях немецких корпусов. Поэтому Мольтке счел, что ситуация под контролем, и решил выделить для Востока резервы. Кроме того, на перебросках с Запада настаивали австрийцы, замышлявшие совместный с немцами удар на Седлец.

В это самое время австрийцы успешно теснили русские 4-ю и 5-ю армии Юго-Западного фронта к Люблину и Холму, а потому Конрад фон Гётцендорф еще вполне мог рассчитывать на победу и глубокое вторжение в русскую Польшу. По довоенным договоренностям 8-я германская армия должна была насчитывать 14 пехотных дивизий. С началом военных действий 5 второочередных эрзац-дивизий Мольтке отправил на Запад, а потом вернул два корпуса уже после Гумбиннена и Танненберга. То есть немцы, пусть и не сразу, но соблюли свою часть соглашений в отношении германского присутствия на Восточном фронте. Цена верности этому соглашению – проигрыш Битвы на Марне, а за ней – и всей войны.

С другой стороны, австрийцы вправе сетовать на невыполнение союзников взятых на себя обязательств. Так, 8 августа уже упоминавшийся капитан Фляйшман отправил Конраду телеграмму, в которой сообщалось о том, что «8-я германская армия должна прервать успешно начавшееся сражение под Гумбинненом, вследствие появления русских из района реки Нарев, что она будет отходить на Нижнюю Вислу и возобновит оттуда наступление против вновь появившейся южной группировки противника, то есть 2-й русской армии». Как видим, отступление после проигранного сражения представляется командармом-8 как вынужденное, да еще после того, как оно «успешно началось». Тем самым немцы намеренно вводили своего союзника, изготовившегося на ударе в люблин-холмском направлении (то есть – навстречу немцам на Седлец), в заблуждение.

Узнав о намечающейся переброске войск с Западного фронта, Людендорф пытался отказаться от подкреплений, заявляя, что справится и своими силами. Но тут нельзя забывать, что немцы в ходе всей Восточно-Прусской операции продолжали считать силы 1-й русской армии в более чем 10 пехотных дивизий. Поэтому командование 8-й германской армии, более чем чрезмерно преувеличив силы русских, не особенно решительно отказывалось от подкреплений, справедливо полагая, что даже в случае разгрома 2-й русской армии у них не хватит сил, чтобы нанести поражение и 1-й русской армии.

Таким образом, заведомо неверная информация и доблесть русских войск, заставивших немцев поверить в заведомо нереальные данные, помогла французам выиграть Битву на Марне, а с нею и всю войну. Надо полагать, что, имей Гинденбург и Людендорф действительные данные о силах русских, ни о какой переброске из Франции не могло бы быть и речи. Сведения о войсках русского Северо-Западного фронта были столь ложны, что Мольтке намеревался перебросить в Восточную Пруссию сразу 5–6 армейских корпусов. И лишь тот факт, что корпуса левого крыла уже были введены в сражение в Эльзасе, да заверения генерала Людендорфа побудили Верховное германское командование ограничиться двумя корпусами и кавалерийской дивизией.

Э. Людендорф считался одним из наиболее способных генералов германского Большого Генерального штаба, его слава, полученная под Льежем (Людендорф сумел взять сильные форты бельгийского Льежа решительным штурмом, прорвавшись сквозь цепь еще дравшихся фортов внутрь крепости, после чего гарнизон Льежа и капитулировал), давали все основания для такого заявления. Однако Х. Мольтке-Младший и кайзер Вильгельм II решили перестраховаться. Имевшиеся на руках у Мольтке данные о расстройстве французов, отступавших к Парижу, позволяли сделать вывод, что изъятие двух корпусов из 2-й армии генерала Бюлова и 3-й армии генерала Гаузена произойдет без особого ущерба для основной операции у Парижа.

Соответственно, Мольтке и начальник оперативного отдела подполковник фон Таппен посчитали, что немцы получили на Западном фронте решающий результат, который французам уже не удастся парировать. Однако немцы ошибались. И ошибались самым роковым образом. Если в начале войны французская стратегическая мысль отличалась, по выражению советских военных специалистов, «своей безграмотностью, извращенностью и отсталостью»[144], то затем главнокомандующий Ж. Жоффр сумел своей энергией восполнить предвоенный недостаток мысли и сосредоточить под Парижем превосходные силы для предстоящего контрнаступления. А германцы как раз ослабили именно этот участок на два корпуса.

Выходит, что Людендорф – верный и последовательный ученик графа Шлиффена – больше своего главнокомандования опасался за судьбу решающего сражения. Но наплыв беженцев из Восточной Пруссии внутрь Германии и давление определенных политических, финансовых и придворных кругов вынудили Мольтке-Младшего послать на Восток подкрепления. По иронии судьбы эти войска были взяты с главного направления, на котором решалась судьба всей войны: ведь выигрыш Битвы на Марне отдавал немцам Париж и Францию. Французы пытались хорохориться, заверяя своих союзников в несокрушимости французского сопротивления. Но, как представляется, заявления французского правительства продолжать войну, даже и после падения Парижа, беспочвенны: это обстоятельство сломало бы духовный стержень нации к продолжению борьбы.

Как только выяснилось движение русских войск П.К. Ренненкампфа на Кенигсберг, Людендорф приступил к организации маневра уже по двойному охвату армии А.В. Самсонова. Против войск 1-й русской армии были оставлены кенигсбергская ландверная дивизия с северного фланга и две кавалерийские бригады 1-й кавалерийской дивизии, отступавшие завесой по фронту. Еще одна ландверная дивизия (как раз выведенная из Летцена 6-я бригада) подпирала свою кавалерию. Все прочие силы были брошены на юг, против 2-й русской армии, которая пока сдерживалась 20-м армейским корпусом генерала Шольца, с приданным ему соответствующим количеством тяжелой артиллерии. Таким образом, уже в первых боях германцы сумели ввести в дело различные части по-разному. В то время как ландвер при поддержке незначительной толики перволинейных войск вел оборонительные бои, регулярные корпуса проводили маневр на окружение. В России такого разделения во имя экономии сил не признавалось: тактическая штатная единица всегда есть единица.

2-я армия. Орлау – Франкенау

10 августа 15-й и 13-й русские корпуса начали сражение на заблаговременно укрепленной неприятелем линии городков Орлау – Франкенау. Это был первый случай, когда русская 2-я армия встретила перед собой противника. Почти неделю русские шли вперед, не встречая врага, и только теперь он обозначился перед ними. Немцы обозначили себя не бегущими, а атакующими. Вдобавок – с левого фланга движения 2-й армии. Это означало, что легкой прогулки по Восточной Пруссии не будет. И, что главное, это означало, что прав был не Жилинский, тянувший 2-ю армию к Алленштейну, а Самсонов, тянувший армию к Остероде.

На этом участке шесть германских полков в составе 37-й пехотной и 3-й резервной дивизий при 16 батареях (в том числе – 4 тяжелых батареи) сошлись в поединке с русским 15-м армейским корпусом Н.Н. Мартоса при 14 легких батареях. В то же время 41-я пехотная дивизия генерала Зонтага из состава 20-го армейского корпуса и 70-я ландверная бригада отступали перед русским 13-м армейским корпусом Н.А. Клюева. Опять-таки, немцы, имевшие в своих рядах меньшее количество активных штыков, потеряли несколько меньше живой силы за счет своего артиллерийского превосходства и действия тяжелых гаубиц, цементировавших оборонительные порядки германских частей.

Генеральные штабы всех стран были убеждены, что исход войны решится в высокоманевренной борьбе в течение относительно короткого срока времени. Следовательно, необходим тот снаряд, что будет, прежде всего, использован против неприятельской пехоты, а не против каких-либо укрепленных позиций. Именно поэтому большую часть боекомплекта орудий легкой артиллерии во всех армиях Европы составляла шрапнель, которая была не столь эффективна в контрбатарейной борьбе, вследствие того простого обстоятельства, что прислуга пушек была защищена щитом самого орудия. Бесспорно, рано или поздно, шрапнель все равно выводила прислугу из строя, но этого времени могло и не хватить для окончательной победы. В то же время тяжелая артиллерия создавалась германцами именно для взлома крепостных сооружений Бельгии, Франции и России. Поэтому количество гранат (не говоря уже об их взрывчатой мощи, как таковой) в тяжелых батареях было соответственно большим.

Вот и выходило, что в то время, как легкая германская артиллерия вела борьбу с наступавшей русской пехотой, тяжелые пушки (в том числе и крепостные) вели, прежде всего, контрбатарейную борьбу, уничтожая русские батареи, поддерживавшие огнем свою наступающую пехоту. А если вспомнить, что дальность стрельбы тяжелых гаубиц все-таки больше, нежели у легких полевых орудий, то становится ясно, что немцы имели возможность располагать свои тяжелые батареи вне действия ударов русской артиллерии.

Немцы ожидали русских под Орлау потому, что здесь находилась заблаговременно укрепленная позиция, перекрывавшая дорогу на Куркен – в глубь Восточной Пруссии. Миновать эту позицию, оборудованную по опыту Русско-японской войны 1904–1905 гг. ловушками в виде «волчьих ям» и проволочных заграждений, русские не могли. Сильный артиллерийский огонь неприятеля не позволил русским развить свое наступление днем 10 августа, и потому комкором-15 была сделана ставка на внезапный штыковой удар.

Ранним утром 11-го числа русские части в темноте вплотную подошли к германским позициям и атаковали на рассвете с первыми лучами солнца. Одним ударом линия обороны врага была взята, трофеями стала масса пленных и несколько орудий[145]. Но все-таки 15-й армейский корпус Н.Н. Мартоса не смог самостоятельно преодолеть германской обороны на всю ее глубину, и только выход 11 августа частей 13-го армейского корпуса на неприятельский фланг вынудил врага откатиться на Остероде. Очередные трофеи русских составили всего лишь 2 орудия и 2 пулемета, взятые 24-м пехотным Симбирским полком. Потери – около 2,5 тыс. чел. и убитый командир 29-го пехотного Черниговского полка полковник А.П. Алексеев.

Упорное сопротивление противника побудило штаб 2-й армии обратиться в штаб фронта с просьбой более прочного обеспечения флангов армии, своим центром двигавшейся к Алленштейну. В этот момент командарму-2 стало ясно, что если противник столь упорно сопротивляется, то значит, что сведения о бегстве немцев за Вислу являются как минимум несколько преувеличенными. Однако высшее командование полагало, что поражение неприятеля не за горами, а потому торопило Самсонова с выходом на железную дорогу Алленштейн – Остероде. Того же мнения придерживалась и Ставка: 13 августа генерал-квартирмейстер Ставки Ю.Н. Данилов в телефонном разговоре заявил начальнику штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановскому, что Верховный главнокомандующий «считает крайне нежелательной приостановку движения на Алленштейн».

А.В. Самсонов и его сотрудники отлично знали о шлиффеновских наработках, и в сражении у Орлау – Франкенау убедились, что враг, скорее всего, следует именно предвоенному планированию. Отход немцев перед 1-й армией после Гумбиннена еще больше должен был укрепить русских командиров в таком мнении: перенос удара против 2-й русской армии, после того, как не удавалось разбить 1-ю русскую армию, был тщательно разработан Шлиффеном. Поэтому вопросу флангового обеспечения продвигавшихся вперед, на север, русских корпусов придавалось первостепенное значение. Однако штаб фронта, находившийся под влиянием чрезмерно оптимистических сведений, шедших из 1-й армии, полагал, что неприятель разделил свое отступление: к Кенигсбергу и к Алленштейну, дабы отступать за Вислу по обеим железнодорожным магистралям. Поэтому Я.Г. Жилинский не внял опасениям командования 2-й армии, приказав продолжать наступление.

Однако этого не было сделано, и не могло быть сделано в силу объективных обстоятельств. За два дня, прошедших с начала боя, к вечеру 12 августа, 15-й, 13-й и 23-й армейские корпуса прошли вперед не более десятка верст. Фактически центр 2-й армии топтался на месте. В эти два дня русские подтягивали свои тылы и приводили войска в порядок после тяжелого сражения в районе Орлау – Франкенау. Также следовало подвезти войскам и боеприпасы. Подвозу тылового имущества мешала тяжелая песчаная почва. Дело дошло до того, что русским приходилось впрягать в постромки артиллерийских орудий по четыре лошади, вместо положенных двух. Разумеется, что при таком подходе приходилось бросать часть обозных двуколок.

Конечно, начальники торопили войска и обозы, но местность была против быстрых темпов развития операции, что накладывало свой негативный отпечаток на дело снабжения войск необходимыми для жизни и боя припасами и предметами. Обозники не могли поддерживать тот темп движения, что предписывался соответствующим военным законодательством – в среднем три версты в час. Поэтому войска уходили вперед, вели бои, а обозы бросали половину своих предметов, дабы доставить до солдат наиболее необходимые предметы снабжения. Выполнить предусмотренные даже для «трудной местности» правила обозники не имели объективной возможности: «При движении по трудной местности необходимо: а). требовать равномерности тяги всеми лошадьми; б). увеличивать дистанции между повозками, дабы движение каждой повозки сделалось более независимой от другой; в). избегать задержек в движении на подъемах и на спусках, для чего вести лошадей смело вперед, без заминок, и тем более остановок»[146].

Дневки были необходимы для войск 2-й армии, измотанных длительными переходами еще до государственной границы. Комкор-13 Н.А. Клюев впоследствии сообщал, что в ходе наступления он не спал десять ночей подряд. Причина тому – необходимость устроения войск и их тылов, что неизбежно легла на плечи командира корпуса. Могло ли при таких условиях быть достойное управление войсками? Неудивительно, что генерал Клюев, оказавшись в «котле», предпочтет сдаться противнику, ибо его физическое состояние уже не могло способствовать развитию умственной деятельности по организации сопротивления врагу. В составленном по итогам операции комиссией генерал-адъютанта А.И. Пантелеева «Расследовании причин гибели генерала Самсонова и 2-й армии в 1914 году» будет приведено донесение командира 8-го пехотного Эстляндского полка (2-я пехотная дивизия 23-го армейского корпуса, погибшего под Танненбергом): «Люди были страшно изнурены, патронов при себе не имели… Второй день люди не кормлены, обозов нет, запасы израсходованы. Люди переутомлены и нервны до того, что в каждой соседней части видят врага». Точно так же офицер Генерального штаба, находившийся в ходе Восточно-Прусской наступательной операции в частях 6-го армейского корпуса, в докладе указывал, что «после семи дней беспрерывного похода первоначальное боевое настроение сменилось изнурением». Нельзя не отметить, что перевозки тылов ко 2-й армии еще более замедлялись железнодорожной перегруппировкой нескольких корпусов к Варшаве – во имя образования 9-й армии, долженствовавшей наступать сразу на Берлин.

Не бездействовали лишь немцы, которые умели ценить время, – этому их научил Шлиффен. В тот же день, 10 августа, когда противники вступили в сражение у Орлау, Гинденбург отдал директиву по производству необходимой перегруппировки для нового сосредоточения, которая должна была происходить на ходу, еще до выхода войск в намеченный район операции. Также часть сил перебрасывалась по железным дорогам, находящимся в зоне досягаемости русской конницы, которая вела себя на редкость пассивно. Обеспечение внешних флангов 2-й армии, в качестве задачи на операцию, не позволило использовать кавалерию таким образом, как этого можно было бы ожидать.

С другой стороны, именно успешное сражение соединений 2-й русской армии у Орлау – Франкенау окончательно убедило германское Верховное командование в правильности выбранного решения о переброске подкреплений на Восточный фронт. Если сражение под Гумбинненом само по себе чрезвычайно встревожило немцев, вызвав кадровые перестановки в командовании 8-й германской армии, то все-таки еще можно было надеяться на удачный исход обороны Восточной Пруссии. Форсированное наступление 2-й русской армии, наряду с паникой после Гумбиннена и наплывом беженцев в Берлин, побудили Мольтке-Старшего приступить к перегруппировке двух корпусов из ударного правого крыла в Бельгии и Северной Франции для подготовки их движения на Восток. Это решение, пока войска передвигались к железнодорожным станциям, могло быть отменено в любую минуту, после чего два германских корпуса вновь были бы переброшены в тот «провал», что представлял собой французский оголенный фронт на стыке 2-й и 3-й немецких армий. Русская победа и на южном фасе восточнопрусской обороны показала Мольтке и кайзеру, что 8-я армия остро нуждается в подкреплениях: «Победа у Гумбиннена вызвала посылку на Восток Людендорфа, победа же у Орлау – Франкенау вызвала переброску корпусов»[147].

Как говорилось выше, отставание русских тылов и необходимость приостановки наступления перволинейных корпусов для подтягивания и организации тыловых служб позволило немцам перебросить 1-й армейский корпус на западный фланг растянувшейся 8-й армии и принять боевые порядки для контрудара. Но решающим актом в грядущей германской победе стало распоряжение об использовании в операции 17-го армейского и 1-го резервного корпусов, долженствовавших произвести двойной охват. На руку противнику сыграло как раз то обстоятельство, что после боя под Орлау войска 2-й армии получили почти 2-дневную передышку. За это время Людендорф успел закончить перегруппировку, выведя подразделения Макензена и Белова из-под наблюдения разведки 1-й русской армии.

Тем не менее штаб 2-й армии, встревожившись упорным сопротивлением противника в бою у Орлау – Франкенау, продолжал настаивать перед штабом фронта о подкреплении левого фланга армии. Пока подкреплений не было, генерал Самсонов попросил придержать темпы наступления, а для доказательства своей правоты послал в штаб фронта генерал-квартирмейстера армии Н.Г. Филимонова (до войны – начальник штаба крепости Новогеоргиевск) для личной беседы с командующим. Ответом Я.Г. Жилинского стало обвинение А.В. Самсонова в трусости: «Видеть неприятеля там, где его нет – трусость, а генералу Самсонову быть трусом я не позволю!»[148] Эти слова, как показывает А.А. Керсновский, свидетельствующие о довольно странном восприятии воинской этики командующим армиями фронта, вывели Самсонова из равновесия духа и разума. Теперь командарм-2 понял, что не может доверять своему начальнику, не только не пожелавшему прислушаться к мнению штаба вверенной ему армии, но и ответившему на выражение этого мнения оскорблением. Теперь 2-я армия бросилась вперед без оглядки.

Фронтовые управления как некое организационное нововведение были впервые введены в русской действующей армии. Эта мера, бесспорно, оправдала себя, что подтверждает опыт войны, так как и союзники, и австро-германцы постепенно образовывали отдельные командования для групп армий – фронтов в русской терминологии. В начале войны фронтовые управления выполняли единственную функцию – организацию взаимодействия армий в оперативных рамках на театре военных действий. Так как противников было два – Германия и Австро-Венгрия – то и фронтов также стало два – Северо-Западный и Юго-Западный. Конечно, армейские штабы в начале войны были недовольны этой, как считалось, временной промежуточной структурой. Тем более, что главнокомандующий армиями фронта не имел права для смещения командарма. Отсюда были акты своеволия, понимаемые на местах, как суворовская «местная инициатива».

На Северо-Западном фронте связь между 1-й и 2-й армиями поддерживалась исключительно через штаб фронта. Вероятно, это было сделано специально. Между тем штаб фронта, где Я.Г. Жилинский, считавший себя выдающимся стратегом, «тянул одеяло на себя». Это влекло роковые сбои в управлении. Например – время передачи 1-го армейского корпуса под власть командарма-2: Ставка сделала это еще 8 августа, а главкосевзап тянул до последнего. Другой пример – ситуация со 2-м армейским корпусом, прикованным к Мазурской озерной линии. Приказывать 1-му корпусу генерал Самсонов не мог вследствие первоначальных распоряжений Ставки, а об изменении этих распоряжений Жилинский не торопился сообщать, сохраняя корпус под своим личным контролем.

А сообщение со 2-м корпусом шло через штаб фронта, так что фактически 2-й армейский корпус подчинялся также генералу Жилинскому, а потом и вообще был отправлен в 1-ю армию. Это и есть «перетягивание одеяла»: непосредственно руководили войсками командармы, а ведь и штабу фронта хотелось «порулить» не только указаниями штабам двух армий. Вот и старался главкосевзап придержать передачу двух вышеуказанных корпусов в ведение армий. И «допридерживался» до того рубежа, после которого эти войска уже не смогли сыграть той роли, какую должны были сыграть в ходе операции, даже напротив, послужив негативным фактором (1-й армейский корпус).

Вышло так, что в ходе высокоманевренной наступательной операции штаб фронта мог остаться пассивным наблюдателем – кстати говоря, победа при Гумбиннене последовала без всякого участия главкосевзапа. Поэтому-то Я.Г. Жилинский активно вмешивался в действия штаба 2-й армии, которая наполовину состояла из корпусов Варшавского военного округа. Отсюда и трения между фронтовым и армейским штабами, отсюда и взаимное недоверие, усугубленное выдающимся бюрократическим высокомерием генерала Жилинского, прозванного «Живым трупом».

После несправедливых слов о «трусости», брошенных штабистом строевику – ветерану двух войн, командарм-2 А.В. Самсонов окончательно осознал, что штаб фронта ему не помощь, а помеха. Объяснить что-либо Жилинскому было невозможно, не подчиниться – точно так же невозможно, а обвинение вывело Самсонова, вызванного на фронт, кстати говоря, с лечения в Крыму, из себя. Теперь командарм-2 стал слепо подчиняться штабу Северо-Западного фронта, что в конечном итоге, вследствие, повторимся, оперативного невежества и упрямого высокомерия Я.Г. Жилинского, не могло не закончиться катастрофой.

Самсонову стало ясно, что если он будет действовать осторожно, к чему подталкивало и полководческое благоразумие, и отсутствие противника перед 6-м и 13-м армейскими корпусами, и, наконец, нехватка боеприпасов и продовольствия в частях, то в случае неудачи операции главным виновником будет именно он – генерал Самсонов. То есть не Жилинский, от имени Российской империи обещавший французам наступать на 15-й день с начала объявления мобилизации. Не Данилов, составивший столь неудачный план действий, дробивший усилия армий Северо-Западного фронта в Восточной Пруссии, превосходно подготовленной противником к обороне. А именно он – генерал Самсонов.

Что означало спешное наступление 2-й армии в оперативном отношении? Да то, что операция на окружение – шлиффеновские «Канны» – невозможна без усилий обеих сторон. То есть когда один окружает и уничтожает, а другой делает все, чтобы его окружили и уничтожили. Ведь именно так действовали римляне в сражении при Каннах, когда превосходящая противника в два раза римская армия была уничтожена Ганнибалом. В августе 1914 г., после упреков и откровенного хамства главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта, корпуса 2-й армии сделали все, чтобы занять те позиции в пространстве Восточной Пруссии, где немцам было легче всего их уничтожить. А отступить А.В. Самсонов не мог. Даже после того, как 14–15 августа на отступлении настаивали не только некоторые штабные чины, но и комкор-15, чьи войска действовали наиболее успешно, командарм-2 не отважился дать приказ на отход. Приказ последовал только после того, как дело было кончено.

Что характерно, именно штаб фронта нес ответственность за организацию совместных усилий обеих армий фронта. Именно через штаб фронта могли получать информацию друг о друге командармы – прямой связи между штабами 1-й и 2-й армий не было. И именно штаб фронта не сделал ничего, чтобы 1-я армия спешила на помощь 2-й армии. Именно штаб фронта спешил втянуть центр 2-й армии в ловушку и своевременно не подчинил 1-й армейский корпус командарму-2. Именно штаб фронта давал необъективную и зачастую лживую информацию в Ставку, которая гораздо раньше, нежели генерал Жилинский со товарищи обеспокоилась ситуацией на линии Сольдау – Остероде – Алленштейн – Бишофсбург. Я.Г. Жилинский, по итогам операции, свалил всю вину на командармов. В отношении А.В. Самсонова, к тому времени уже погибшего и потому наиболее удобного для выполнения функции «стрелочника», правительственная комиссия подтвердила мнение главкосевзапа. На наш же взгляд, главным виновником поражения русского Северо-Западного фронта в Восточно-Прусской наступательной операции является главнокомандующий армиями фронта – генерал от инфантерии Я.Г. Жилинский.

2-я армия. Захождение в «мешок»

Конечно, свою негативную роль играли договоренности с французским союзником. Торопливость наступления 2-й армии объясняется отставанием ее движения от тех графиков развития операции, что были намечены русским Генеральным штабом перед войной. В штабе Северо-Западного фронта, возглавляемого бывшим начальником Генерального штаба, опасались, что 2-я армия не успеет перерезать отступающим от Гумбиннена за Вислу немцам пути отхода – железнодорожную магистраль. Поэтому главкосевзап Я.Г. Жилинский, несомненно, превосходно знавший о крайне неудовлетворительном состоянии тыла 2-й армии, и «подгонял» войска А.В. Самсонова.

Вне всякого сомнения, Жилинский не опасался поражения 2-й армии даже при таком тыле, так как был твердо убежден, что противник разбит при Гумбиннене и не сумеет оказать должного сопротивления. Операция 2-й русской армии представлялась в штабах Северо-Западного фронта и Ставки не серией боев с главными силами 8-й германской армии, а скорее простым движением вперед, чтобы не столько разгромить, сколько пленить откатывавшихся на запад немцев. Пленить столько, сколько будет возможным. Для этого требовалось только преодолеть сопротивление войск заслона – германского 20-го армейского корпуса, поддержанного ландвером.

Что же касается темпов форсированного движения частей 2-й армии в глубь Восточной Пруссии, то в высших штабах не представляли себе усталости солдат и офицеров, вынужденных идти без отдыха по песчаным и супесчаным почвам. С боями и в тех условиях, когда нельзя было рассчитывать даже и на самый маленький трофей – немцы угоняли лошадей в глубь страны и сжигали все повозки. Советский исследователь справедливо говорит: «Мы не имеем никаких оснований считать, что Жилинский, отказывая 2-й армии в отдыхе и не раз подталкивая Самсонова, вел его корпуса к явному провалу. Мы просто считаем, что усталость и измотанность войск… рисовалась Самсонову и Жилинскому по-разному. Последний, в тиши своего кабинета в штабе фронта, вне каких бы то ни было боев, впечатлений, забыл или не принял в расчет настоящее положение вещей с действительными войсками. А человеческие силы имеют предел, переходить который небезопасно»[149].

Единственный боевой опыт Я.Г. Жилинского в годы Русско-японской войны 1904–1905 гг. ограничился должностью начальника Полевого штаба наместника на Дальнем Востоке адмирала Е.И. Алексеева. В то же время А.В. Самсонов провел Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. и Русско-японскую войну в строю – в кавалерии. Следовательно, и личный военный опыт этих двух военачальников, дающий единственно верную оценку состояния войск, был кардинально различным.

Интересную подробность сообщает советский генерал-майор Б. Кондратьев. В свое время ему довелось беседовать с Н.А. Даниловым, который в августе 1914 г. занимал должность главного начальника снабжений Северо-Западного фронта. Данилов вспоминает, что сразу после Гумбинненского сражения, в Варшаве, в штабе Северо-Западного фронта состоялось совещание с представителями Ставки по поводу дальнейших действий в Восточной Пруссии (в этот момент и Ставка и штаб Северо-Западного фронта находились в одном и том же месте – в Варшаве). На данном совещании присутствовали Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, его начальник штаба Н.Н. Янушкевич, главкосевзап Я.Г. Жилинский, его начальник штаба В.А. Орановский и Н.А. Данилов. В то время, как Янушкевич предложил решительно двинуть 1-ю армию вперед, к Алленштейну, Жилинский выступил резко против, полагая, что 2-я армия, к которой перешла теперь главная задача в Восточно-Прусской наступательной операции, справится и своими силами. Но, кроме того, существенную, как оказалось впоследствии, роль сыграл личный фактор. Жилинский заявил Янушкевичу: «Если последовать Вашему предложению, Николай Николаевич, то от моей армии ничего не останется»[150]. Под «моей армией» подразумевалась 2-я армия, которая в большей мере (кроме 13-го армейского корпуса) была набрана из состава войск Варшавского военного округа, которым перед войной командовал генерал Жилинский. В то время, как 1-я армия полностью состояла из войск Виленского военного округа, которым до войны командовал П.К. Ренненкампф. Получается, что даже и такое вот сепаратное тщеславие могло играть выдающуюся роль в вождении войск! Просто-напросто, Я.Г. Жилинский желал, чтобы и тем войскам, которыми до войны командовал он сам, выпала своя доля славы.

Это обстоятельство, как сообщает Н.А. Данилов, стало одной из причин того, что генерал Жилинский предпочел поверить в те сведения, сообщенные штабом 1-й армии, о том, что значительная часть немецкой группировки отошла в крепость Кенигсберг. Желая дать «своей армии» возможность одержать победу, штаб фронта, вероятно абсолютно намеренно, как нам представляется, раздробил действия армий фронта. Считая, что 2-я армия, имевшая «на бумаге» вдвое больше пехоты, чем 1-я армия под Гумбинненом, расправится с противником своими усилиями, штаб фронта подыграл тщеславию штаба 1-й армии.

Командарм-1 П.К. Ренненкампф отлично знал, что никакая полевая победа в глазах Ставки не сравнится со взятием крепости Кенигсберг, и поэтому предпочел приковать свои войска к крепости. Что должен был делать в этой ситуации штаб фронта, призванный координировать и организовывать взаимодействие армий? Разумеется, в категорической форме потребовать движения корпусов 1-й армии вперед, на Алленштейн, дабы сомкнуть фланги армий Северо-Западного фронта. Однако генерал Жилинский совершил обратное – он позволил Ренненкампфу остановиться, а потом и напрямую приказал блокировать германские крепостные районы – Кенигсберг и Летцен.

Причина этому, помимо неверных разведданных, нехватки в 1-й армии пехоты и неумелых действий кавалерии 1-й армии – еще и личностная. Главкосевзап горел желанием одержать свою собственную победу – ведь Самсонов был поставлен во главе 2-й армии уже в ходе сосредоточения. И эта победа должна была превзойти Гумбиннен – уничтожение 8-й германской армии в Восточной Пруссии. А так как штаб фронта полагал, что сил для этого у 2-й армии хватит, то 1-я армия и оказалась прикована к Кенигсбергу.

Само собой разумеется, что впоследствии вся вина будет свалена на командующего 1-й армией, а к осени 1914 г. эта несправедливая и лживая легенда о «предательских» действиях П.К. Ренненкампфа обретет всероссийское значение. Слухи об «измене» стали распространяться почти сразу же. Например, 25 сентября курляндский губернатор С.Д. Набоков доносил министру внутренних дел: «По мере отступления армии генерала Ренненкампфа из Восточной Пруссии, в городах среди публики на железной дороге и вообще среди населения стали умножаться разговоры о том, что русские войска терпят поражения благодаря присутствию в них офицеров немецкого происхождения, что генерал Ренненкампф изменил, что он имеет брата, командующего корпусом в германской армии, действующей в Пруссии, что он вызван в Петроград для объяснений и т. п. В столь непосредственной близости к театру военных действий такие слухи представляются в особенности опасными, так как они могут проникнуть в армию и привести к тому, что нижние чины станут различно относиться к офицерам в зависимости от того, какую фамилию носит тот или другой»[151].

Превосходная воинская подготовка русских войск, как это отчетливо выявилось в Восточно-Прусской наступательной операции, сочеталась с неудовлетворительной оперативной подготовкой командного состава. И это тем более странно, что многие русские генералы имели за плечами опыт Русско-японской войны 1904–1905 гг., а немцы после 1871 г. не вели войн (карательные экспедиции в колониях и Китае 1900 г. не в счет). Однако на деле генералитет противников проявил себя наоборот. Отдельные блестящие тактические успехи русских армий в Восточно-Прусской наступательной операции не были увязаны в одну общую победу. Немцы проиграли бои под Сталлупененом, Гумбинненом, Гросс-Бесау, Мюленом, Хохенштейном, Ваплицем, Орлау – Франкенау, но зато в итоге выиграли всю операцию.

Масса русских локальных побед при итоговом стратегическом поражении говорит о хорошей тактической подготовке войск и среднего командного состава при одновременном неудовлетворительном руководстве высшего генералитета. Отсутствие связи между корпусами внесло разнобой и несогласованность в действия русских войск. Армии Северо-Западного фронта выпускали из рук обозначавшуюся победу: с 12 по 18 августа 8-я германская армия находилась в «стратегическом мешке» (И.И. Вацетис), создаваемом геометрическим расположением двух русских армий Северо-Западного фронта, но вырвать победу смогли все-таки именно немцы.

2-я русская армия шла вперед невысокими темпами. Издержки русской мобилизационной системы, которые подробно вскрывает в своем труде «Военные усилия России в Мировой войне» Н.Н. Головин, имели следствием наполнение 1-го эшелона сосредотачиваемых корпусов немолодыми и малообученными людьми. Цепь всегда проверяется крепостью своего самого слабого звена: неоднородность возрастного состава русских пехотных корпусов вынуждала командарма-2 А.В. Самсонова передвигать вверенные ему войска невысокими темпами. Часть корпусов 2-й армии получила запасных перед самым началом наступления, что скорее ослабило войска, так как ни солдаты не знали командиров, ни командиры – солдат. Такие войска целесообразно оставить в тылу, в качестве резерва, дабы втягивать их в боевую работу постепенно. Но привычка ломить массой потянула все войска за собой, что потом лишь увеличило число военнопленных, увеличив триумф противника.

Французы просили скорейшей помощи, и Жилинский, следуя указаниям Ставки, приказывает 2-й армии наступать форсированными маршами, дающими большую скорость, но и одновременно подрывающими силы войск. Русские выполнили свои обязательства: проигранное французами Пограничное сражение, после которого стал окончательно ясен германский замысел стратегической операции, проводимой по «Плану Шлиффена», протекало в период с 8 по 12 августа. В это время 8-я германская армия уже была разбита при Гумбиннене, а кайзер и Мольтке приняли решение о переброске подкреплений с Запада на Восточный фронт.

В то время как 1-я русская армия уже нанесла немцам поражение под Гумбинненом, французы все еще были полны оптимизма по поводу первых сражений на франко-германской границе. И только после поражения французы стали настаивать на ускорении русского наступления в пределы Восточной Пруссии. Поэтому-то штаб Северо-Западного фронта, сам подталкиваемый Ставкой Верховного командования, торопил 2-ю армию с выдвижением. И это при том, что когда 1-я русская армия уже победоносно шагала вперед по чужой земле, войска 2-й армии еще только-только подтягивались к государственной границе. Это движение являлось запаздывающим по отношению как к расчетам в Ставке, так и к просьбам французов, почему штаб фронта и требовал ускорить марш.

В итоге части 2-й армии двигались со скоростью в 4 версты в час, с ежечасным 10-минутным привалом. Песчаные почвы, отставание обозов, непродуманная организация марша изматывали солдат центральных корпусов, шедших на Алленштейн, еще до боя. В данных условиях обычный дневной переход в 20–25 км фактически превращался в форсированный марш. Тяжесть марша по не подготовленным для наступления дорогам (в мирное время этот участок фронта был умышленно оставлен русскими в «бездорожье», дабы не допустить немецкого наступления через Нарев в тыл русской Польше), вообще позволила 2-й армии только на четвертый день выйти к государственной границе. Это – с опозданием по сравнению с предварительными расчетами Генерального штаба на двое суток. Исследователь сообщает, что «войска, поставленные в невыгодное положение в отношении противника, бесспорно терпят поражение. И в этом отношении 2-я русская армия ставилась командованием в условия как будто исключительно с целью не только поражения, но и гибели. Во-первых, корпуса армии должны были, выходя на границу Германии, пройти широкую песчаную полосу, культивировавшуюся Россией с целью естественного прикрытия границы со стороны Германии. Затем, выйдя на линию границы, армия ставилась перед сетью озер, пересекавших местность на южной оконечности Мазурских озер, и корпуса армии для того, чтобы выйти на юго-западную оконечность Мазурских озер, должны были проходить узкими междуозерными полосами, не имея никакой возможности развертывания для ведения боя. Выходя в колоннах из озерных полос, они ставились в исключительно тяжелое положение, чтобы преодолеть даже незначительные силы, охраняющие выходы из узких проходов между озер»[152].

Тыл 2-й армии имел лишь одну слабую одноколейную железнодорожную ветку (через Млаву – на крайнем левом фланге 2-й армии), а союзнические обязательства требовали скорейшего наступления. Поэтому войска шли вперед по тяжелым песчаным дорогам, зачастую не имея полноценного обеда; артиллерийские двуколки на таких дорогах не вытягивали орудия, и для тяги приходилось запрягать по четыре лошади. Казалось бы, мелочь, а вымотала силы войск еще до непосредственного соприкосновения с противником. Все базирование 2-й армии осуществлялось всего лишь по одной-единственной одноколейке, шедшей от Новогеоргиевска на Млаву. Да и то эта железная дорога оставалась в стороне от главной группировки 2-й армии. В итоге на этой железнодорожной ветке образовывались «пробки», вагоны с грузами сбрасывались под откос, чтобы протолкнуть следующие, подкрепления и боевое снаряжение застревали в пути.

Вся прочая инфраструктура представляла собой грунтовые дороги, по которым русские двуколки не могли проехать. Шоссе было единственным и к тому же разбитым: Рожаны – Маков – Прасныш. Получалось, что командарм-2, желая облегчить деятельность войск, направлял их на северо-запад, к Остероде, в то время как штаб фронта требовал наступать строго на север, к Алленштейну. Компромиссные варианты, принимаемые руководством 2-й армии, привели к тому, что русские корпуса оказались разбросанными на широком фронте, хотя их задача была предельно проста: перерезать железную дорогу Кенигсберг – Алленштейн – Остероде, по которой противник мог уйти за Вислу. Для этого вовсе не требовалось наступать по всей ширине железной дороги: движение в компактной группировке также являлось одним из вариантов. Но наступала 2-я армия к обоим пунктам германской железной дороги, все-таки отдавая предпочтение Алленштейну. Между тем от Алленштейна до Остероде по железной дороге более 40 верст – фактически почти то же расстояние, на котором в начале операции развернулась целая 1-я русская армия.

Помимо отставания тылов (то есть провиантских обозов, обозов с боеприпасами и проч.), войска 2-й армии столкнулись и с тактическими невыгодами местности, облегчавшей неприятелю оборону на широком фронте. Полоса наступления русских от Сольдау до Бишофсбурга изобиловала озерными акваториями, дробившими единство действий русских корпусов и дивизий. Если 1-я армия наступала сосредоточенной компактной массой в узком промежутке между северными озерами Мазурской системы и рекой Прегель, то 2-я армия целиком увязла в озерных дефиле. Дробление усилий «полноводной реки» атаки русских войск на ряд мелких «ручейков» предполагало медленные темпы продвижения, «тяжеловесность» маневра и отсутствие надлежащей информации о положении соседа в ходе наступления на каждый необходимый момент времени.

Невозможность непосредственной координации движения и боев для одного лица (штаба 2-й армии и лично командарма-2) означали, что громадное влияние на ход операции должно было принадлежать связи. Тем не менее именно этот фактор оказался наиболее слабым звеном в системе русской военной машины в первом периоде войны. Запутанность шифров, нехватка шифровальщиков и радиостанций, неумение пользоваться современной беспроволочной связью в обстановке высокоманевренной войны вынуждали русские штабы переговариваться друг с другом прямым текстом. Как правило, в режиме цейтнота.

Немцы, напротив, были отлично осведомлены о каждом следующем шаге своего противника, что давало германскому командованию необходимое время для принятия и организации контрмер. К тому же, в отличие от русских, сами немцы таких козырей своим противникам в руки не давали. Воспоминания участников войны пестрят сообщениями о том, что все воюющие стороны в начале войны пользовались услугами радиосвязи напрямую. Однако граф Шлиффен еще задолго до конфликта прививал офицерам германского Большого Генерального штаба культуру связи на войне и в сражении – четкость формулировки при минимуме слов. А через них – и всему командному составу сухопутных германских вооруженных сил. Один из таких офицеров, начальник штаба десантного корпуса во время Моонзундской операции октября 1917 г., вспоминал: «Когда 30 лет тому назад основным средством связи служил телеграф, граф Шлиффен, бывший в то время начальником Генерального штаба, заставлял нас, прикомандированных лейтенантов, практиковаться в составлении телеграмм, отличавшихся краткостью и в то же время ясностью содержания»[153]. Такая культура неимоверно помогала офицерскому корпусу ориентироваться в ходе завязавшегося сражения и действовать совместно во исполнение директив высшего штаба.

Во-вторых, русские всегда непременно опаздывали от реальной оценки ситуации на каждом отдельно взятом участке сражения, по сравнению с немцами. Прежде всего, слабая корпусная конница корпусов 2-й армии не могла предоставить штабу армии необходимых разведданных. Также генерал Самсонов и его ближайшие сотрудники не доверяли сведениям летчиков, которые доставляли данные о движении крупных войсковых колонн немцев: «Поражение 2-й армии генерала Самсонова в большой мере явилось следствием его пренебрежения к данным авиаразведки, которая своевременно вскрыла движение корпуса Макензена в обход правого фланга армии и предупредила, что войска противника сосредоточиваются на ее флангах»[154].

С каждым шагом в глубь Восточной Пруссии русские все больше и больше «увязали» в оборонительной системе германской провинции. И, напротив, пользуясь отличным знанием местности и заблаговременно (еще при Шлиффене) разработанной системой обороны Восточной Пруссии (железные дороги, склады, меры оповещения, полицейские посты и проч.), германцы имели возможность не только приостанавливать русское наступление на отдельных рубежах между озерными комплексами, но и опережать русскую сторону в планировании действий на несколько шагов. Действуя на своей земле, германцы вполне оправдывали поговорку: дома, что называется, «и стены помогают».

Значительное превосходство русских армий в силах и средствах (которое существовало в плане мобилизации и сосредоточения, разработанном Генеральным штабом) с большой вероятностью могло нивелировать указанные преимущества немцев в организации. Однако предпринятые Верховным командованием меры по перегруппировке уже в ходе развертывания (Варшавская группа) вырвали из рук штаба Северо-Западного фронта это превосходство. Теперь численное соотношение сил противостоящих войск стало незначительным (хотя, в общем, все-таки в пользу русских), что выдвинуло на первый план воинское умение военачальников, так как по боевым качествам войск противников можно было сравнить, как относительно равных. Именно фактор умения, помноженный на предвоенную организацию, оказался на стороне германцев.

Пока Э. Людендорф организовывал перегруппировку главных сил 8-й армии, 20-й германский армейский корпус Ф. фон Шольца отходил перед 2-й русской армией на северо-запад, по направлению к Остероде. Центральные русские корпуса бросились за ним, полагая, что настигают главные силы противника, и тем самым подставили свой правый фланг и тыл подходившим с северо-востока неприятельским 17-му армейскому и 1-му резервному корпусам. Немцы, следуя учению Шлиффена, готовили классические «Канны»: отбросить фланговое прикрытие и окружить центральную атакующую группировку.

Русские ничего не смогли противопоставить германскому маневру, хотя он ни для кого не был секретом накануне европейского конфликта. Высшие русские штабы не сумели организовать единой фронтовой операции. В итоге 2-я армия наступала своим центром, все более и более с каждым шагом в глубь Восточной Пруссии, подставляя свой тыл под неприятельские удары. Командарм-2 А.В. Самсонов не перенес удар на свой левый фланг, дабы охватить противника, отступавшего к Алленштейну от 1-й русской армии. Не в последнюю очередь это решение основывалось на слабости дорожной инфраструктуры.

На левом фланге 2-й армии располагался 1-й армейский корпус и две кавалерийские дивизии. Сюда же прибывала 3-я гвардейская дивизия Л.О. Сирелиуса (11 августа – в Млаве), долженствовавшая войти в состав 23-го армейского корпуса. То есть командарм-2 имел на своем левом фланге значительную массу войск – 3 пехотные и 2 кавалерийские дивизии, что в совокупности с его собственным мнением об уклонении армии к западу подразумевало охват немцев с левого фланга. Но действия центральной германской группировки оказались столь искусными, что побудили генерала Самсонова подумать о том, что победа близка, и броситься вперед центральной группировкой (13-й, 15-й, 23-й армейские корпуса – 5 пехотных дивизий). Продавливая центр противоборства, штаб 2-й армии оставил без внимания фланги, где как раз и сосредотачивались ударные немецкие группировки.

Самсонов все еще увеличивал фронт общего наступления армии, так как надо было и двигаться навстречу отнюдь не спешившей 1-й армии, к Бишофсбургу, и идти западнее, на фронт Остероде – Алленштейн. При этом командарм-2 самостоятельно, по собственной инициативе, уклонился к западу. Понимая свою задачу как перехват отступающего из Восточной Пруссии противника, А.В. Самсонов стремился выйти на железнодорожную линию немецкого отступления на широком фронте, чтобы сразу отрезать врага от Нижней Вислы. Кроме того, командарм-2 хотел получить большую свободу маневрирования и глубже охватить фланг противника, который, как предполагалось, отступал перед 1-й армией.

Действительно, 10 августа главкосевзап сообщил в штаб 2-й армии: «Германские войска после тяжелых боев, окончившихся победой генерала Ренненкампфа, поспешно отступают, взрывая за собой мосты». Директива главнокомандования Северо-Западного фронта ставила перед войсками 2-й армии задачу занять Алленштейн 12 августа. Эта задача будет выполнена 13-м армейским корпусом Н.А. Клюева с опозданием всего на один день, но – уже на пороге поражения. Взятие географических пунктов еще не означало победы – казалось бы, что в начале XX столетия можно было познать данную истину.

Даже германский удар 13 августа, ставший началом генерального сражения в Восточной Пруссии, по левому флангу 2-й армии не побудил русских немедленно задуматься и предпринять контрмеры. Только накануне уже ясно обозначившегося поражения (Самсонов вечером 14 августа, а Жилинский утром 15-го) русские военачальники осознали, что противник действует на фланги 2-й армии всеми своими силами. Еще во время развития наступления более осторожный Я.Г. Жилинский предложил компромиссный вариант: сужение фронта наступления до линии Алленштейн – Зенсбург. Но при этом командующий армиями фронта продолжал подталкивать командарма-2 А.В. Самсонова к убыстрению темпов продвижения, и одновременно сдерживал 1-ю армию, хотя следовало поступить с точностью до наоборот.

Главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта почти до конца надеялся, что 2-я армия успеет занять Алленштейн и оседлать железную дорогу до того, как немцы отступят перед Ренненкампфом. Странно, что такой высокопоставленный военный деятель не учел возросшей скорости перебросок: в отличие от частей 2-й русской армии, двигавшейся по пескам, германцы изначально использовали находившиеся в их распоряжении железные дороги. Плюс те же многократно упоминавшиеся маневры Шлиффена, с опорой на опыт которых и действовал обновленный штаб 8-й германской армии.

12 августа А.В. Самсонов просит штаб фронта о новой дневке (дневной длительный отдых войск), так как накануне он получил сведения о сосредоточении значительных сил противника (это был 1-й германский армейский корпус) на своем левом фланге. Однако Жилинский указал, что тогда неприятель успеет проскочить за Вислу. За 8 дней со дня выдвижения русские корпуса 2-й армии прошли: 6-й корпус – около 200 верст, 13-й корпус – 130 верст, 15-й корпус – 120 верст с непрестанными боями, 23-й корпус – 190 верст. Обозы отстали, а дневки были запрещены штабом фронта. Между тем в составе армии насчитывалось громадное количество запасных, уже отвыкших от тягот военной службы. Таким образом, войска выматывались не столько противником, сколько собственным командованием.

Отдых частей 2-й армии, по справедливой мысли Жилинского, мог быть только на линии железной дороги Алленштейн – Остероде. То есть после выполнения первостепенной задачи – занятия главной германской коммуникации. Главным же фактором, препятствующим успешному выполнению боевой задачи, поставленной перед 2-й армией – разгром якобы отступающего за Вислу неприятеля, – стала разорванность соединений на три группы, разделенные между собой естественными препятствиями географии. С одной стороны, противник не мог надеяться уничтожить всю 2-ю армию разом в случае контрудара, с другой – фланги, отделенные от центра полосой препятствий на чужой территории, не могли оказать центру своевременную помощь в момент кризиса, как, собственно, и произошло.

В этих условиях выигрывал тот, кто не только обладал большей волей к победе, но и имел большую подвижность частей. Такое превосходство имели немцы, и потому они могли даже выбирать русскую группировку, по которой можно было бы нанести контрудар, – русский центр. Русские фланги обладали меньшей ценностью по трофеям и славе, и к тому же могли отступить. За правофланговым 6-м армейским корпусом А.А. Благовещенского располагалась сравнительно ровная местность, по которой было бы удобно отходить. К тому же с севера нависала 1-я русская армия.

За левофланговым 1-м армейским корпусом Л.К. Артамонова находилась млавская железнодорожная ветка. К тому же именно сюда спешили резервы из Варшавы. Русский центр был многочислен, но – отрезан от собственного тыла лесными массивами. К тому же только его можно было бы окружить двойными, сходящимися «клещами». Соответственно, этот вариант и был выбран германским командованием всех ступеней.

Таким образом, все русские расчеты были запаздывающими. Противник уже начал сосредоточение на левом фланге 2-й армии, а русский командующий полагает, что враг еще только-только крайне медленно отходит перед войсками П.К. Ренненкампфа. Одно только это обстоятельство свидетельствует, что русские генералы не вполне понимали роль железных дорог в современной маневренной войне. Если командарм-2 А.В. Самсонов и впрямь желал перехватить отступавшего противника, то ему следовало заходить своим левым флангом. Но левофланговый 1-й армейский корпус был прочно привязан Ставкой к Сольдау (чуть севернее государственной границы), с опорой на железную дорогу. А о переходе 1-го корпуса в подчинение 2-й армии штаб фронта не спешил сообщать, ибо Ставка ведь все равно запретила двигать 1-й корпус севернее Сольдау. Поэтому командарму-2, наверное, ничего и не оставалось, как давить своим центром и правым флангом, еще больше отбрасывая, таким образом, неприятеля от движения 1-й русской армии.

Также причиной тяготения 2-й армии к северо-западному направлению стала слабость инфраструктуры: теперь хоть часть армии, лишенной обозов, могла базироваться на железную дорогу Новогеоргиевск – Млава. Конечно, комкор-1 Л.К. Артамонов, понимая, что его корпус все-таки входит во 2-ю армию, продвигался вперед, но очень вяло и нерешительно. А категорично приказать ему так, как можно приказывать своему прямому подчиненному, А.В. Самсонов не мог. Выходило, что план уклонения 2-й армии к северо-западу отвечал той обстановке, что виделась в штабе фронта и штабе армии, а именно – отход противника за Вислу.

Между тем германское командование спешило на поле сражения, а не руководило войсками из тиши высоконачальственных кабинетов, когда решалась судьба битвы за Восточную Пруссию. 11-го числа Гинденбург и Людендорф прибыли в Танненберг, где провели совещание с командованием 20-го армейского корпуса. Именно здесь, по свидетельству комкора-1 Г. фон Франсуа, сыгравшего ключевую роль в окружении русских корпусов, уже в восемь часов утра 12 августа на стол Людендорфа легли самые точные сведения о дислокации русских армий и корпусов, перехваченные германской радиослужбой.

В отличие от русской стороны, германское командование обладало всей полнотой необходимой и, что крайне важно, верной информации. Еще важнейшие документы, где в том числе находилась директива главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта о движении 1-й армии на Кенигсберг, попали в руки немцев вместе с полевой сумкой убитого русского офицера. Как отмечал впоследствии А.А. Свечин, русские не знали градации военной документации по степени важности, а потому действительно сверхсекретные документы, раскрывающие не только группировку, но и оперативный маневр, могли быть преспокойно унесены в передовые цепи. Теперь, точно зная, что командарм-1 П.К. Ренненкампф движется на Кенигсберг, а командарм-2 А.В. Самсонов – в ловушку, Людендорф мог спокойно приступить к проведению операции на окружение по предвоенным трафаретам графа А. фон Шлиффена[155].

Германские 1-й резервный и 17-й армейский корпуса немедленно получили приказ о производстве маневра на охват правого фланга 2-й русской армии, с попутным нанесением поражения обеспечивающему этот фланг русскому 6-му армейскому корпусу. Характер наступления корпусов 2-й армии придал линии фронта форму выпуклой дуги, причем выгнувшийся в сторону неприятеля центр продолжал наступать и дальше, а фланги отставали, образуя, следовательно, искусственные фланги между фланговыми и центральными корпусами. И закрыть эти «провалы» между центром и флангами было нечем, ибо конница 2-й армии обеспечивала внешние фланги фланговых корпусов.

На следующий день, 12-го числа, когда русская центральная группа еще отдыхала на поле боя при Орлау – Франкенау, Гинденбург и Людендорф посетили штаб 1-го армейского корпуса. Войска Франсуа еще не полностью прибыли в район развертывания, а хвосты корпуса вообще находились в Кенигсберге. Однако комкор-1 заверил командование в готовности выполнить задачу: терять времени было нельзя, так как русские могли прорвать оборонительный фронт 20-го корпуса, да и 1-я русская армия вполне могла двинуться вперед, на юго-запад. Генерал Франсуа доложил, что позиции русского 1-го армейского корпуса расположены столь неудачно, что имеется возможность отбросить его в сторону от тылов всей 2-й армии.

В результате германский 1-й армейский корпус, вкупе с приданными ему крепостными подразделениями, получил задачу оттеснить русских за Сольдау и броситься вперед, к Нейденбургу. Г.С. Иссерсон говорит по этому поводу: «В самой возможности отбросить I русский корпус от фланга 2-й армии, которую он обеспечивал, и, таким образом, начать движение в ее фланг и тыл, еще раз сказалась вся неправильность построения линии фронта наступления Самсонова. Часть, обеспечивающая фланг, в случае неуспеха должна отходить на этот последний, дабы дать ему возможность своевременно оттянуться. Если же обеспечиваемый фланг расположен по отношению к обеспечивающей его части так, что последняя может быть отброшена от него, открывая противнику возможность его беспрепятственного обхода, то теряет всякий смысл само подобное обеспечение»[156]. Здесь следует только добавить, что вероятность отбрасывания 1-го армейского корпуса от 2-й армии, а не к ней, была заложена распоряжениями великого князя Николая Николаевича, запретившего двигать части генерала Артамонова севернее Сольдау.

13 августа А.В. Самсонов прибыл из русской Остроленки, где располагался штаб 2-й армии, в Нейденбург для непосредственного руководства армейской операцией. В этот же день Э. Людендорф приступил к реализации своего плана. То есть непосредственное руководство событиями командарм-2 предпринял только тогда, когда германское армейское командование уже побывало во всех трех группах, где на месте поставило задачи всем подчиненным инстанциям. Такое запоздание с реагированием на события, особенно если учесть отвратительно работавшую (хорошо, если вообще работавшую) связь во 2-й армии, не может не удивить позднейшего исследователя.

Интересно, что тогда же министр иностранных дел С.Д. Сазонов заявил французскому послу М. Палеологу, что генералы Я.Г. Жилинский и Н.Н. Янушкевич считают, что «всякое наступление в Восточной Пруссии обречено на неудачу»[157]. Иными словами – сражение еще не было закончено, а высшие русские генералы уже сомневались в победе. Непонятно, желали ли русские подстраховаться на случай неудачи, или русские генералы признавали несостоятельность собственного оперативного планирования. В любом случае такое признание на таком уровне не может быть ничем оправдано.

Глава 4
«Канны»[158] под Танненбергом

2-я армия. Фланги армии

Непосредственным началом операции на окружение, проводимой войсками 8-й германской армии против частей 2-й русской армии, стал день 13 августа. Усиленный подошедшими из висленских крепостей частями, германский 1-й армейский корпус Г. фон Франсуа 13 августа перешел в наступление против русского 1-го корпуса в районе Уздау. Единство мыслей и действий обеспечило давнее сотрудничество и знакомство ведущих командиров германской 8-й армии. В свое время комкор-1 занимал пост начальника штаба 4-го армейского корпуса, которым тогда командовал П. фон Гинденбург, а будучи офицером Большого Генерального штаба, комкор-1 служил в подчинении Людендорфа. Теперь, в уверенности в верности собственных распоряжений и в своих командирах, Г. фон Франсуа решительно взял на себя инициативу действий по реализации в жизнь отданного приказа на проведение «Канн».

Генерал Франсуа намеревался отбросить русских за Сольдау, чтобы открыть себе прямую дорогу в тыл всей русской 2-й армии. Кроме генерала Артамонова, сейчас никто другой не мог прикрыть фланг, оголившийся в ходе погони за германским 20-м корпусом к Остероде. В ходе движения немцы усиливали удар, передав в оперативное подчинение Франсуа отдельные части 20-го армейского корпуса и ландвера. Очевидно, что немцы рассчитывали на упорное сопротивление русских, а потому ландвер должен был сковать русский 1-й корпус под Сольдау, пока основные силы 1-го германского армейского корпуса бросятся в тыл русскому центру. Однако того, что произошло далее, не могли предвидеть и немцы, обретшие к своей вящей неожиданности настоящий подарок судьбы.

Корень вопроса о том, удастся ли противнику прорваться сквозь искусственный фланг между 1-м и 23-м русскими корпусами, заключался в стойкости войск 1-го армейского корпуса и его маневрирования на поле сражения. Ведь было понятно, что только заслон данного искусственного фланга, образовавшегося в результате продвижения центра 2-й русской армии вперед, позволял командарму-2 продолжить наступательную операцию. Учитывая то количество войск, что имел в своем распоряжении генерал Артамонов, А.В. Самсонов должен был твердо рассчитывать на него. Тем более что продержаться следовало всего трое суток – после этого русские выходили на линию Остероде – Алленштейн и разрывали единство неприятельского фронта на несколько частей.

Приказ командарма-2 генералу Артамонову, отправленный ранним утром 13 августа, гласил: «Ваша задача – обеспечивать тыл армии с левого фланга – должна быть выполнена во что бы то ни стало. Командующий армией убежден, что даже много превосходный противник не в состоянии будет сломить упорство славных войск 1-го корпуса, от действий которого зависит успех важной операции на Алленштейн и далее». Иными словами, штаб армии открыто дал понять комкору-1, что наступление главных сил армии зависит от стойкости подразделений 1-го армейского корпуса, которые, следовательно, должны надежно закрывать левый фланг центральной группы корпусов «во что бы то ни стало».

Казалось, что ожидания армейского командования оправдываются в полной мере. Вечером этого же дня командарм-2 А.В. Самсонов получил сообщение, что 1-й армейский корпус «держится как скала», и более того – продолжает наступать. Весь день подразделения 1-го армейского корпуса вели встречный бой, то и дело контратакуя превосходящего в силах и средствах противника, и отошли к Сольдау только к вечеру, понеся значительные потери. Письмо из 1-й армии сообщает восприятие боя в офицерских низах: «Наш командир корпуса Артамонов зарвался и, зная, что перед ним тройные силы, задумал стать Суворовым, но, увы, нас раскатали. Убыль большая, и мы отступили на Млаву. Мы все страшно измотаны: около 3 суток шли, не ели, лошади истощены. Пехота сильно трусит и отступает чуть ли не при первых снарядах, падающих вблизи»[159].

Комкор-1 ожидал подхода 1-й стрелковой бригады и 3-й гвардейской дивизии, после чего намеревался возобновить бой на фланге 2-й армии. Конечно, подразделения Артамонова нуждались в поддержке, ибо от них на данный момент зависел исход всей операции 2-й армии. По идее, командарму-2 следовало немедленно остановить свой наступающий центр и повернуть его влево, но Самсонов понадеялся на Артамонова, справедливо полагая, что уж целый-то корпус (плюс 2 кавалерийские дивизии, плюс подходящие от Млавы резервы численностью почти в 2 дивизии) должен выстоять те 2–3 дня, в которые наступление центральных корпусов добьется решительной победы.

Почему столь важное значение придавалось действиям частей 1-го армейского корпуса, переброшенного на левый фланг 2-й армии только в ходе сосредоточения? Корень вопроса скрыт в том, что фронтовое командование отказалось от предвоенной идеи проведения операции совместными усилиями двух армий Северо-Западного фронта. Неверно оценив обстановку после Гумбинненского сражения, Я.Г. Жилинский, точно так же, как, кстати говоря, и Ставка, раздробили действия армий. Одна из них – 1-я – была прикована к блокаде крепостных районов Кенигсберга и Летцена, а другая – 2-я – должна была в одиночку разгромить полевую армию противника, понесшего поражение под Гумбинненом.

Конечно, командование 1-й армии не торопилось действовать вместе со 2-й армией, но ведь сам штаб фронта отказался от мысли организовать такое взаимодействие. Отсюда и повышенное внимание к флангам 2-й армии, сразу потерявшей превосходство над активным противником, и вынужденной на флангах перейти к оборонительным действиям, наступая только центром. Н.Ф. Евсеев справедливо говорит: «Во фронтовой операции русских исключительно от действий 1-й армии зависело приведение в исполнение всего оперативного плана немцев. А так как оперативное взаимодействие русских армий отсутствовало, то в сложившейся обстановке на фронте 2-й русской армии исход армейской операции зависел теперь от фланговых корпусов (6-го и 1-го)».

Первый же день боя на левом фланге 2-й армии носил чрезвычайно ожесточенный характер. Уже утром 14 августа немцы ворвались в Уздау, но контратака русской 2-й пехотной дивизии опрокинула противника на правом фланге корпуса Франсуа. В тот же день части русского 15-го армейского корпуса разгромили германскую 41-ю пехотную дивизию у Ваплица. Потери только 59-го германского пехотного полка составили ¾ личного состава[160]. Решительное движение вперед левофланговыми частями 2-й русской армии перерезало неприятелю пути отхода на запад, вынуждая командование противника думать уже не только об организации победы, но и вероятности подготовки к отступлению. Как считает советский военный теоретик, комкор-1 Л.К. Артамонов мог продолжить атаку всем корпусом, удержаться и уже лишь одним этим заставить Гинденбурга подумать об отступлении за Вислу[161].

За день боя 13-го числа противоборствующие стороны остались примерно на тех же самых местах, что и до его начала. Впрочем, нерешительность исхода боя за Уздау также играла на немцев: русские центральные корпуса за этот день еще больше углубились в ловушку. Но ловушка эта могла захлопнуться только в том случае, если немцам удалось бы прорваться сквозь оборонительные порядки войск русского левого фланга. Немцы отлично это понимали: характерно, что часть центральной немецкой группы также сосредоточивалась ближе к своему правому флангу, чтобы иметь возможность, в случае настоятельной необходимости, поддержать прорыв 1-го армейского корпуса Франсуа. На стыке с 1-м корпусом был сосредоточен весь 20-й армейский корпус, в то время как отряд генерала Унгерна и 35-я резервная дивизия сдерживали натиск русского 15-го армейского корпуса. Именно поэтому перед русским 13-м армейским корпусом вообще не окажется неприятеля, и войска генерала Клюева сумеют войти в Алленштейн.

Но все решалось и решилось при Сольдау. И решилось тяжелой гаубичной артиллерией. Первоначально германцы не сумели правильно расставить и применить свою артиллерию, и потому части русского 1-го армейского корпуса и отбили атаки противника. Перегруппировав силы, утром 14-го числа немцы обрушились на русских всей массой сосредоточенного огня, и к вечеру после ожесточенного боя под огнем генерал Артамонов приказал отступать. Из 1-го корпуса в тыл писали: «Высшее управление оказалось еще хуже, чем в Маньчжурии. Мы были подготовлены к поражению Артамоновым восемью днями беспрерывного марша – голодные, изможденные. В таком виде, не устроив тыла, мы вступили в бой, где и попали под крепостные орудия. Это было у Сольдау. Там три дня мы держались, но под конец не выдержали – бежали»[162].

Это решение, принятое пусть даже и под сильным огнем, против которого русские легкие 3-дюймовые орудия были бессильны бороться, в сложившейся оперативной обстановке не может быть ничем оправдано. Хотя русская 24-я пехотная дивизия Н.П. Рещикова была выбита со своих позиций именно огнем немецких тяжелых батарей, имевших по 30 стволов на километр фронта. В психологическом отношении огонь тяжелых гаубиц также был исключительно сильным средством воздействия на психику человека, столкнувшегося впервые с такой мощью – об этом упоминают все участники войны.

Участник Восточно-Прусской наступательной операции, командовавший 2-м батальоном 5-го пехотного Калужского полка 2-й пехотной дивизии 23-го армейского корпуса, так говорит о действии германской тяжелой артиллерии в бою 14 августа у деревни Янушкау: «Люди, не привыкшие к шуму и разрушительному действию тяжелых снарядов, вначале ошалели и начали бросаться то вправо, то влево, не отдавая себе отчета в том, что они делают. Даже и среди некоторых офицеров было замешательство… Весь наш обоз 1-го разряда попал под артиллерийский огонь и был разбит вдребезги. Много было убитых и раненых»[163]. Но в любом случае, при каком бы то ни было огне врага, 1-й армейский корпус не имел права отступать: он должен был умереть, но дать армии время для выигрыша операции. И войска были готовы к этому: непрестанные контрудары русских останавливали немецкий натиск.

Здесь свою роковую роль сыграла сама личность комкора-1: Л.К. Артамонов на следующий день, 14-го числа, после боя в Уздау, приказал отступать за Сольдау, разграбленный солдатами[164]. Иными словами, усилия войск корпуса, столь превосходно показавших себя в первых боях, были сведены на нет одним-единственным приказом комкора, который стал ключевым для исхода всей армейской операции. Во многом такой приказ диктовался потерей управления: сообщения участников войны говорят о том, что вместо осуществления руководства боем комкор-1 на автомобиле разъезжал по войскам, подбирая раненых и лично эвакуируя их в тыл. Начальник штаба корпуса был тяжело болен. Поэтому-то русские дивизии и полки дрались разрозненно и каждый сам за себя.

В этот день немцы с удвоенной энергией атаковали 1-й русский армейский корпус. Русские упорно оборонялись: горящий Уздау был взят немцами только к полудню. На ряде участков неприятель был не только отбит, но и опрокинут, невзирая на чрезвычайное содействие тяжелых гаубиц. И тут, совершенно неожиданно для многих, во втором часу дня дивизии корпуса получили приказ на отступление. Как говорит А.А. Свечин: «Командир 1-го русского корпуса, принимая 14 августа 1914 г. решение отвести свои расстроенные войска назад, из их скученного положения, где они находились под ударами противника, тактически действовал правильно, но совершал стратегическое предательство, так как открывал неприятелю сообщения самсоновской армии»[165].

Понятно, что в ключевой момент развития операции штаб армии должен знать обо всех намерениях и, тем более, действиях вверенных ему войск. Тем более – тех войск, от стойкости которых зависит успех всей операции и судьба целой армии. Однако командарм-2 А.В. Самсонов не получил от Артамонова своевременных сообщений о начале отступления 1-го корпуса за Сольдау, даже «таких, которые давали бы основание предполагать самую возможность отступления». Напротив, генерал Артамонов, уже отходя через мосты в Сольдау, уверял командарма в своей надежности.

Самсонов узнал об отступлении 1-го корпуса от прибывшего в Нейденбург командира 2-й бригады 6-й кавалерийской дивизии Н.А. Штемпеля только лишь вечером, спустя несколько часов после начала отхода. Артамонов приблизительно в 14.00 вновь сообщил в штаб армии, что будет «стоять как скала», и через несколько минут приказал начинать отход. Офицер-кавалерист писал, что «у немцев великолепная артиллерия. Она не подпускает нас ближе 8—10 верст, так что пехоте и нашей коннице не приходится ходить в атаку и быть в ружейной перестрелке»[166].

Один лишь этот факт говорит о качестве подбора военачальников накануне Первой мировой войны. И только в 18.0 °Cамсонов узнал о том, что тыл центра 2-й армии обнажен и враг движется на Нейденбург. Возвращать 1-й корпус было уже слишком поздно: немцы уже бросились вперед. Характерно, что приказ Артамонова об отходе был отдан в тот момент, когда 22-я пехотная дивизия А.А. Душкевича теснила противостоявшие ей войска противника. Неудивительно, что прикрытие отступления корпуса всецело легло на эти войска – в частности, до последней возможности прикрывал общий отход 85-й пехотный Выборгский полк полковника П.Н. Сивицкого.

Точно так же были дезориентированы штаб Северо-Западного фронта и Ставка. Напомним, что в этот момент в Ставке строили планы по переброске корпусов 1-й армии к Варшаве для действий на левом берегу Вислы, а штаб фронта «подгонял» выдохшийся центр 2-й армии вперед, еще глубже вталкивая его в ловушку. Никто и не мог предположить, что Л.К. Артамонов, при любом раскладе сил и неравенстве в них с противником, отойдет прямо на юг, оголив фланг центральной группировки, и позволит немцам броситься в тыл всей 2-й армии. То есть, как показано выше – отойдет не к плечу 2-й армии, на восток, а от него – на юго-юго-запад. Накануне рокового события, 13-го числа, начальник штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановский сообщал генерал-квартирмейстеру Ставки Ю.Н. Данилову, что «задача Артамонову – остановить во что бы то ни стало наступление противника на наш левый фланг и тыл».

Бесспорно, что полки 1-го армейского корпуса, выдержавшие день боя с тяжелой артиллерией неприятеля, были сильно потрепаны. Расстреливая русских из зоны, находившейся вне досягаемости русской артиллерии, немцы подрывали моральный дух солдат и офицеров. Удары тяжелой германской артиллерии в начале войны в принципе деморализовывали своих врагов. Генерал Головин цитирует воспоминания французского лейтенанта, в первом же сражении испытавшем на себе действие неприятельских гаубиц: «Невозможно выяснить, кто же дал приказания об отходе… Это крещение чемоданами [тяжелыми снарядами]. Нас предупредили, что впечатление от них сильное, но все-таки трудно было ожидать, что произойдет такая ерунда… При первых же тяжелых снарядах вся наша первая линия отступила в беспорядке»[167]. Русские же целый день упорно оборонялись, временами переходя в контратаки.

Немцы пытались сделать все возможное, чтобы отбросить русских от Сольдау и Млавы, деморализовав неприятеля. Подход на станцию Млава русских резервов также не был секретом для неприятеля. Так, 15 августа станцию Млава бомбил германский цеппелин[168]. Хотя реальный ущерб от этой бомбардировки был минимален, наверняка удары с воздуха способствовали падению моральной упругости русских. Причем не столько войск, сколько высших командиров. Комкор-1 был обязан устоять и удержать войска от спонтанного отхода. Как раз этого-то и не было сделано, и более того – генерал Артамонов санкционировал отступление, параллельно дезориентировав штаб армии.

Действительно, обстановка была непростой. Кроме того, численность батальонов 1-го армейского корпуса также была неполной. Вместо 8 полков в распоряжении Л.К. Артамонова к началу сражения при Сольдау было только 6. Так, 86-й пехотный Вильманстрандский полк из состава 22-й пехотной дивизии был оставлен в распоряжении коменданта Варшавы А.Ф. Турбина, а 96-й пехотный Омский полк из состава 24-й пехотной дивизии находился под Ловичем, на левом берегу Вислы. Именно поэтому под Сольдау, а не к Нейденбургу, куда уже прорывался неприятель, и двинулись те соединения, что не успели к началу вторжения в Восточную Пруссию: 3-я гвардейская дивизия Л.О. Сирелиуса и 1-я стрелковая бригада В.М. Васильева.

Перед Уздау к вечеру этого дня остался только авангард из наименее расстроенных батальонов различных дивизий, под общим руководством командира 3-й гвардейской дивизии Л.О. Сирелиуса. Дело в том, что полки генерала Сирелиуса продолжили свое движение на соединение с главной группировкой – то есть к своему 23-му армейскому корпусу. Именно поэтому 3-я гвардейская пехотная дивизия также частично окажется в «котле», не успев вовремя отойти к государственной границе, где и погибнет лейб-гвардии Кексгольмский полк.

Примечательно, что невзирая на свое высокое наименование гвардии, полки 3-й гвардейской пехотной дивизии, мобилизовавшиеся в польской столице, в силу непонятных мобилизационных мероприятий, получили слабое пополнение. Участник войны вспоминает о мобилизации одного из полков дивизии, что «в то время, когда в этой же Варшаве находились коренные запасные этого полка, просившиеся в свою родную часть, ее переполнили бывшими нестроевыми, обозными служителями госпитальных команд, бывшими кавалеристами… слабыми физически, полубольными, в большинстве не умевшими держать ружье»[169]. Преодолевать последствия организационных неурядиц пришлось уже во время марша. Возможно, что такое положение дел существенно повлияло на исход боев полков 3-й гвардейской пехотной дивизии под Нейденбургом и Сольдау.

Когда А.В. Самсонов получил известие, что 1-й корпус отступает за Сольдау, то он испытал шок: несомненная победа, которая уже практически была в руках, в мгновение ока оборачивалась поражением. Оставление неприятелю под Сольдау нескольких километров территории в глубину означало, что немцы получили дорогу для удара в тыл всей армии. Как ни странно, но командарм-2 с самого начала операции не доверял Артамонову, однако никаких мер не принял. Если генерал Ренненкампф не стеснялся, отрешая от своих должностей начальников полков, артиллерийских бригад, кавалерийской бригады (тот же генерал-майор Орановский), то Самсонов старался идти в бой с тем, что есть. К тому же командир корпуса – все же не начальник бригады.

Что касается умственно-волевых качеств командира, от которого зависел исход операции по занятию Восточной Пруссии, то и здесь все было очень печально. Волевые качества Л.К. Артамонов превосходно проявил своей безответственностью начальника, позволив врагу броситься в тылы центральных корпусов всей массой сосредоточенных на русском левом фланге войск. При этом его личная храбрость вне сомнения: в ходе 3-дневного сражения у Сольдау и Уздау комкор-1 метался по полю боя, пытаясь руководить отдельными ротами и батальонами, не понимая, что его место – у руководства всем корпусом. В отношении интеллекта комкора-1 современники отзываются о нем как, мягко говоря, о совсем неумном человеке. В качестве примера можно привести еще довоенную фразу комкора-22 в годы Первой мировой войны А.Ф. фон дер Бринкена, сказанную по поводу какого-то «проекта» генерала Артамонова, которыми тот был «славен»: «Извольте, ваше превосходительство, сами доложить главнокомандующему, а я таких глупостей великому князю докладывать не могу»[170].

Нельзя не сказать о том, что часть исследователей считает, что комкор-1 не категорично виноват в том, что корпус отступил южнее Сольдау. Предполагается, что отдельные войска получали по телефону ложные приказы об отходе от имени командира корпуса. Это якобы дезориентировало подразделения, и те смешались в беспорядочном отступлении к Млаве. В современной войне телефон «заменил чувство локтя; фронт сомкнут, пока связь работает. Потеря связи в августе 1914 года с армией Самсонова и внутри этой армии сразу же дала событиям катастрофический оборот»[171].

Возможно, что какие-то ложные телефонные звонки и были. Но грош цена тому штабу, что позволяет противнику вырвать инициативу нелепой дезинформацией. Войска отступили, прежде всего, потому, что комкор-1 и его штаб выпустили из рук управление боем, а вдобавок ко всему и последовательно дезориентировали штаб армии, уверяя, что корпус продолжает держаться. Именно такая заведомо неверная информация поступала к А.В. Самсонову, в то время как немцы уже бросились в тыл центральной группировки русских, прямо на Нейденбург, где находился штаб 2-й армии до своего отъезда в 15-й армейский корпус. Возможно, эта информация, что левый – ключевой – фланг надежно прикрыт, в том числе побудила командарма-2 лично выехать в центр армии, чтобы взять руководство в свои руки. Соответственно, связь во 2-й армии и с ней извне разрушилась одномоментно и окончательно.

Наверняка свою роль сыграло и то обстоятельство, что 1-й армейский корпус с начала операции находился в непосредственном распоряжении Верховного главнокомандующего. Тут надо еще раз напомнить, что Ставка еще 8 августа разрешила использовать 1-й корпус в интересах 2-й армии. Таким образом, генерал Артамонов официально перестал подчиняться штабу Ставки в Барановичах. Но лишь 14-го числа главкосевзап Я.Г. Жилинский послал А.В. Самсонову телеграмму с разрешением выдвигать 1-й армейский корпус севернее района Уздау – Сольдау. По иронии судьбы, командарм-2 этой телеграммы уже не получил, так как выехал в войска. Разумеется, продублировать это важнейшее сведение посылкой конных офицеров игравший в полководчество штаб фронта не удосужился.

Лишь в полдень 16-го числа начальник штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановский сообщил командарму-2 в Нейденбург: «Верховный главнокомандующий дал разрешение использовать в настоящей операции 1-й корпус». Однако к этому времени генерал Артамонов уже был смещен, а корпус отступил за Сольдау: Я.Г. Жилинский дотянул дело до последнего момента. По мнению многих участников войны, штаб фронта несет тяжелую ответственность не только за эту затяжку в передаче 1-го армейского корпуса в полное и безоговорочное подчинение штабу 2-й армии. Если Жилинский так уж твердо желал сохранить контроль над районом Сольдау, верноподданнически выполняя неверное решение Ставки, то он был обязан образовать из войск левого фланга 2-й армии отдельную группу, подчиненную непосредственно штабу фронта. Но в таком случае три пехотные и две кавалерийские дивизии управлялись бы не комкором-1, а самим Жилинским. Поэтому главкосевзап в последний момент передал подчинение командарму-2, лукаво уйдя от ответственности. Это – поведение царедворца, а не военачальника, каковым столь рьяно тщился выставить себя генерал Жилинский.

Чтобы установить контроль над левым флангом своей армии, генерал Самсонов еще в самом начале операции послал в 1-й армейский корпус свое доверенное лицо – исполняющего дела генерала для поручений при штабе 2-й армии полковника Генерального штаба А.М. Крымова. Перед войной Крымов занимал должность исполняющего дела генерала для поручений при командующем войсками Туркестанского военного округа – как раз А.В. Самсонове. Это – тот самый Крымов, который в 1917 г. будет командовать 3-м Конным корпусом и застрелится после провала корниловского выступления против Временного правительства А.Ф. Керенского. Полковник Крымов также доносил своему командарму о ненадежности командования 1-м армейским корпусом: «Штаб 1-го корпуса – одно огорчение. Начальник штаба [С.П. Ловцов] – это какой-то кретин». Лишь утром 14 августа командарм-2 под свою ответственность все-таки отстраняет генерала Артамонова от командования корпусом, меняя его на А.А. Душкевича (начальник 22-й пехотной дивизии), но время уже упущено безвозвратно: 1-й армейский корпус немцев стремительно ворвался в русские тылы.

Более того, генерал Душкевич, как то и положено командиру, 14-го числа находился в своих частях, еще дравшихся под Сольдау. Уже к девяти часам утра 15 августа городок Сольдау представлял собой сплошной пожар, и вырваться из расположения сражавшихся войск было трудно. Да и к чему? Получив телеграмму о своем смещении, комкор-1 не нашел ничего лучшего, как передать непосредственное командование начальнику артиллерии корпуса князю В.Н. Масальскому. Сам Артамонов также остался при войсках. В итоге более суток измотанные боями войска 1-го армейского корпуса получали разнообразные и зачастую противоречивые распоряжения сразу от трех начальников – Артамонова, Масальского и Душкевича. Твердо встать во главе корпуса А.А. Душкевич смог только к вечеру 15 августа, когда полки откатились уже почти к самой Млаве.

Между тем командарм-2 еще рассчитывал на перелом в ходе операции: ведь дело решалось буквально на «лезвии бритвы». А.В. Самсонов приказал 1-му корпусу «во что бы то ни стало удерживать позиции впереди Сольдау», 13-й и 15-й корпуса, поддерживаемые 23-м корпусом, должны были наступать вперед, 6-й корпус – двигаться в район Пассенгейма, чтобы прикрыть правый фланг армии. Но утром 15-го числа, перед отъездом в 15-й армейский корпус к генералу Мартосу, командарм-2, получивший сведения о невозможности немедленного натиска на Сольдау, отдал распоряжение держаться «насколько возможно. При необходимости отхода базируйтесь на Прасныш, Пултуск». И тут же Самсонов сообщил онемевшему от гибельного изумления штабу фронта, что 1-й армейский корпус отступил, а сам командарм-2 выезжает в центр, снимая аппарат Юза, служивший для связи с Жилинским. Таким образом, «в эти решающие часы Самсонов с оперативной группой офицеров штаба прибыл в район боевых действий. Результат такой инициативы оказался неожиданным – было потеряно управление фланговыми корпусами, прервалась связь со штабом фронта»[172].

Следует отметить, что штаб 2-й армии, невзирая на свой формально высокий уровень (все высшие чины имели высшее военное образование), являлся сборным. Офицеры прибывали в ходе мобилизации, то есть необходимая спайка и слаженность работы отсутствовали. Участник войны Я.К. Цихович отмечал в своем очерке истории войны, что «все ближайшие сотрудники командующего армией, начиная с начальника штаба армии и включая сюда важные в военное время должности начальников отделений оперативного, разведывательного и связи, служили перед войной в разных местах, и не могли иметь той спайки, которая так необходима на войне, особенно в первых боевых столкновениях»[173]. Таким образом, командарм-2 попытался решить дело самостоятельно, собственными усилиями. Определенные расчеты у Самсонова были на комкора-15 Н.Н. Мартоса и его штаб.

Действия начальников фланговых корпусов, говоря объективно, явно предательские, так как под разгром подставлялся весь центр армии, и побудили командарма лично броситься вперед, чтобы разделить с войсками судьбу. Этот шаг не был понят современниками во время самой войны. Еще в 1918 г. В.И. Гурко писал: «Возможно, будет вполне естественно задаться вопросом, почему генерал Самсонов не отдал приказов, которые заставили бы фланговые корпуса прекратить отход, снова пойти в наступление и единым фронтом ударить во фланг и тыл германских колонн, которые начали окружение двух находившихся в центре корпусов»[174]. Командарм-2 отдал все приказы, но переломить ситуацию не смог.

Причина тому – безнаказанность командиров высокого ранга. Пример порт-артурского генералитета, отданного под суд и помилованного императором, стоял у всех перед глазами. Цена этой «милости» – гибель и/или пленение десятков тысяч солдат и офицеров. А.В. Самсонов не только отдал флангам приказы о немедленном контрударе или, как минимум, твердой обороне на месте, но и послал в эти корпуса своих представителей. Затем – пытался сменить командование корпусов. И все равно итог был нулевым. Поэтому-то, видя, что фланги не подчиняются штабу армии, а центр бесповоротно движется навстречу гибели или победе, а результат операции повис на волоске, командарм-2 бросился в центр, чтобы на месте принять последнее решение.

В этот момент штаб армии не имел точных сведений ни об одном из своих корпусов. Дабы сделать хоть что-нибудь, командарм-2 и бросился в главную группировку – во влезавший в «мешок» центр армии. Действительно, каково было расположение войск 2-й армии, действовавших совершенно вразброд, «ни по воду, ни по дрова»:

– правый фланг – 6-й армейский корпус – отходил на юго-восток;

– левый фланг – 1-й армейский корпус – отходил на юг;

– левый фланг – 3-я гвардейская пехотная дивизия – двигался на северо-запад-запад;

– центр – 15-й армейский корпус – наступал на запад;

– центр – 23-й армейский корпус – стоял на месте;

– центр – 13-й армейский корпус – наступал на север.

И все это происходило на фронте почти в 200 верст. Вдобавок, к усугублению хаоса, штаб армии выехал в центр, в Надрау, где расположился штаб 15-го армейского корпуса, намеренно прервав связь со штабом фронта. Впоследствии генерал Жилинский в рапорте от 18 августа на имя Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича отметил: «Помешать этому было невозможно, так как факт прекращения связи стал известен только тогда, когда он уже совершился. Вследствие такого распоряжения была разорвана связь не только штаба армии со штабом главнокомандующего фронтом, но со всеми корпусами, входящими в состав 2-й армии. Отсутствие связи во 2-й армии привело к тому, что все последующие события прошли уже без всякого руководства, и те потери, которые понесла 2-я армия, являются следствием именно отсутствия руководства и объединенного действия корпусов этой армии»[175].

Говоря так, Жилинский перекладывал ответственность на голову к тому времени уже погибшего командарма-2. Прежде всего, к чему нужна была связь с таким штабом фронта, что завел 2-ю армию в паутину гибели? Зачем нужен такой главнокомандующий армиями фронта, который, получив 1-й армейский корпус 8-го числа, только через неделю подчиняет его тому, кто, собственно говоря, с самого начала должен был твердо и уверенно руководить этим корпусом? Зачем Самсонову была нужна связь с фланговыми корпусами, если они, невзирая на его приказания держаться во что бы то ни стало, отступили без приказа и вопреки приказу?! Как можно драться с такими подчиненными, которые, по чести говоря, заслуживают только одного – немедленного расстрела перед строем войск. Что это за войска, что не просто отступили с боем – а вскоре и бежали, подчиняясь воле своих начальников. Командарм-2 выполнил приказ вышестоящих штабов о наступлении и лично отправился в те войска (центральные корпуса), что еще наступали, дабы лично возглавить их.

Была ли альтернатива? Единственная – немедленное отступление всей армией. Но в этом случае А.В. Самсонов становился бы единственным лицом, виновным за поражение 2-й армии и срыв операции фронта. И без того после гибели командарма-2 главным виновником поражения все равно сделали его. Но тогда хоть пострадали и некоторые иные высокопоставленные лица. Советская редакция к сборнику документов Восточно-Прусской операции справедливо говорит, что, узнав об отходе частей 1-го армейского корпуса к Млаве, «быстрым отступлением всех частей еще можно было избежать поражения. Но требование Ставки и Жилинского наступать во что бы то ни стало довлело над психикой Самсонова. Вместо немедленного приказа об отступлении он лично отправился в Надрау, в штаб 15-го корпуса для непосредственного руководства боем, порвав связь с фронтом и фланговыми корпусами». Наверное, в этом своем решении еще надеявшийся вырвать победу А.В. Самсонов руководствовался максимой генералиссимуса Суворова: «Приучай себя к деятельности неутомимой, повелевай счастьем: один миг иногда доставляет победу!»

Другое дело, что командарм-2 пытался предпринять тот маневр, что в иной обстановке мог принести ему победу. Штаб армии и лично генерал Самсонов рассчитывали, что отступавший перед 1-й армией враг – германские 17-й армейский и 1-й резервный корпуса – будут скованы если не соединениями 1-й армии, то, по меньшей мере, 2-м армейским корпусом. В таком случае, русский 13-й армейский корпус, двигавшийся на Алленштейн, охватывал бы фланг той германской группировки, что накапливалась против русского левого фланга (1-й и 20-й армейские корпуса при поддержке ландверных войск).

Следовательно, единство немецкого фронта разрывалось, причем одна из частей германской 8-й армии блокировалась ударами 1-й армии (или 2-м и 6-м армейскими корпусами), а вторая – уничтожалась после охвата фланга. Или, как минимум, немцы, имея против себя по фронту три корпуса (1-й, 23-й, 15-й), а с фланга – 13-й корпус, не могли не отступить за Вислу. И вновь вспомним здесь о роковом решении Ставки, изъявшей из 1-й армии один армейский корпус при сосредоточении. Войска 2-го армейского корпуса уже перебрасывались в 1-ю армию, имевшую слишком мало пехоты, а фланг 2-й армии оказался ослабленным. Весь замысел командарма-2, выстроенный на риске, рушился только уже поэтому – если даже не думать о неудачных и безынициативных действиях 6-го армейского корпуса А.А. Благовещенского.

Как бы то ни было, все решалось на левом фланге 2-й русской армии. Сражение 1-го армейского корпуса у Уздау – Сольдау стало ключом ко всей операции: владение именно этой позицией давало победу той или иной стороне. Поведение струсившего (не в смысле личной храбрости, а в смысле гражданской ответственности) Л.К. Артамонова, напрасно метавшегося в первых рядах (когда корпус уже отходил от Сольдау к границе, Артамонов осознал, что натворил, и переходил через городской мост одним из последних офицеров, под артиллерийским огнем противника), отдало победу немцам. Генерал Артамонов уже и ранее «отличался» подобным образом, что не помешало ему с началом новой войны принять под командование армейский корпус (командование – с 1911 г.). Граф А.А. Игнатьев в своих воспоминаниях упоминает, что в сражении под Сандепу во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. командующий русской армией А.Н. Куропаткин принял решение об отступлении после получения ложного донесения о крупных силах противника на фланге. Автором донесения был как раз Артамонов, а обвинили во всем части 1-го Сибирского корпуса Г.К. Штакельберга, доблестно дравшиеся по фронту наступления врага[176].

Сменивший Артамонова начдив-22 А.А. Душкевич и представитель штаба армии полковник А.М. Крымов все-таки попытались наступать, чтобы в свою очередь отрезать немцев и окружить германский 1-й корпус. В связи с определенной деморализацией войск 1-го армейского корпуса для удара предполагалось использовать части только что переброшенной к Сольдау 3-й гвардейской дивизии. Эта дивизия должна была войти в состав 23-го армейского корпуса, но не успела к сосредоточению, и потому 23-й корпус начал операцию, имея в своем составе только одну 2-ю пехотную дивизию. Эта дивизия обеспечивала как раз левый фланг центральной группы 2-й армии, то есть действовала на стыке 15-го и 1-го армейских корпусов, ближе к первому.

3-я гвардейская дивизия перебрасывалась по железной дороге от Млавы в Сольдау, дабы еще больше не забивать тылы 2-й армии, в случае сосредоточения дивизии позади наступавшей центральной группы, в составе которой действовал и 23-й армейский корпус. Теперь же гвардейцы должны были наступать, чтобы спасти всю армию. И, как казалось, контрудар имел все шансы на успех, так как теперь в районе Сольдау было сосредоточено сразу три русских дивизии против слабых германских заслонов (ландвер (отряд генерала Унгерна) и 2-я пехотная дивизия Фалька из состава 1-го германского корпуса).

Но не прошло и это. В самом начале движения командир 3-й гвардейской дивизии Л.О. Сирелиус (впоследствии, как ни странно, командовал различными корпусами), не предупредив командование, сам стал отступать вместе с прочими войсками 1-го армейского корпуса. В итоге после того, как 3-ю гвардейскую дивизию все-таки удалось остановить, русские лишь сумели выйти на хвост неприятельской правофланговой группировки, но не оттянуть немцев на себя. Теперь контрудар сорвался окончательно: ведь для того, чтобы сковать германский корпус генерала Франсуа, русским требовалось вновь взять Сольдау. А для этого было необходимо вновь форсировать реку, но теперь уже с боем и под огнем крепостной артиллерии противника.

1-й германский армейский корпус бросился далее в русские тылы, но Франсуа оставил в Сольдау сильный заслон, дабы не допустить контрудара русских в свой собственный тыл. В том числе – одну из двух регулярных дивизий в составе корпуса (2-я пехотная дивизия). Г. фон Франсуа отправил для защиты тыла своей атаки также ландверную дивизию Р. фон дер Гольца и 3-ю резервную дивизию. Со своей стороны Э. Людендорф приступил к организации переброски на правый фланг 8-й германской армии по одной пехотной дивизии из состава 17-го и 20-го армейских корпусов. Правда, Франсуа сумел собственными усилиями остановить русский контрудар со стороны Сольдау, отправив отряд генерала Мюльмана с четырьмя тяжелыми батареями перпендикулярно направлению русского движения, строго с севера. Огонь тяжелых орудий остановил русских, пытавшихся организовать контрудар и остановить прорвавшуюся в русский тыл, к Нейденбургу, германскую 1-ю пехотную дивизию генерала Конта.

В отступлении русского 1-го армейского корпуса есть и еще один странный момент. Допустим, что комкор-1, не желая нести потери под ударами тяжелой германской артиллерии на невыгодной местности, решил вывести вверенные ему войска из боя, дабы занять более выгодные позиции. Но ведь не мог же Л.К. Артамонов не понимать, что своим отходом на юг он оголяет тыл всей 2-й армии. Ведь можно же было отступать и на восток, на соединение с армией. То есть – не за Сольдау, а к Нейденбургу. Тем самым, даже отступая, 1-й армейский корпус сравнительно надежно прикрывал бы тыл армии, так как отступал бы не в сторону, а прямо перед рвавшимися в русские тылы немцами.

Отход с боем строго на восток, на сближение с 23-м армейским корпусом, прикрывавшим стык между 1-м и 15-м армейскими корпусами, означал бы, что противник ни при каком раскладе не успеет выиграть необходимых темпов операции. Тем не менее комкор-1 все же предпочел отступать на юг. И ведь нельзя сказать, что тем самым Артамонов якобы удерживал за собой железную дорогу от Млавы. Ведь, во-первых, скованный боями противник в любом случае не имел возможности ударить по Млаве. Во-вторых, комкор-1 знал, что с данного направления уже подходит 3-я гвардейская дивизия, которая сумеет удержать за собой железнодорожное полотно. Вдобавок в районе Сольдау находились 6-я (В.Х. Рооп) и 15-я (П.П. Любомиров) кавалерийские дивизии, а в Млаве уже сосредоточивались части 1-й стрелковой бригады В.М. Васильева. Это все же две пехотные и две кавалерийские дивизии (правда, П.И. Залесский после войны писал, что Рооп и Любомиров представляли из себя «карикатуры на кавалерийских начальников»). Таким образом, комкор-1 Артамонов свершил двойное преступление: не только отступил, хотя был обязан драться до последнего солдата на своих позициях, но и отступил в сторону, а не прямо перед противником, оголив врагу тыл армии.

Участник Восточно-Прусской наступательной операции напоминает и о психологическом факторе. Когда в штабе фронта стало известно об отступлении 1-го армейского корпуса от Сольдау, командарм-2 А.В. Самсонов выехал в 15-й армейский корпус, таким образом, став управлять только центром армии. В этот момент, когда стало ясно, что противник стремительно движется на Нейденбург, перед военачальником встала альтернатива: отводить всю армию к линии государственной границы или продолжить сражение на грани риска. Командарм-2 не имел сведений о германской группировке (17-й армейский и 1-й резервный германские корпуса), нависшей над правым флангом 2-й армии и готовящейся осуществить двойной охват русского центра. Можно было полагаться на действия 1-й армии П.К. Ренненкампфа (командармы сообщались между собой через штаб фронта, который, как многократно показано выше, тщательно дозировал информацию, всегда в ущерб общему делу) или, в меньшей степени, на 6-й армейский корпус А.А. Благовещенского.

Самсонов попытался охватить германский фланг ударом 13-го армейского корпуса Н.А. Клюева через Алленштейн. Только в частях генерала Мартоса, после получения последних сведений от фланговых группировок, командарм-2 окончательно понял и осознал безысходность игры на грани фола. Но в момент выезда в войска он еще этого не знал. В чем же причина того, что А.В. Самсонов принял решение продолжать сражение, вместо того, чтобы отступить, спасая войска от ненужного риска? Наиболее вероятный ответ – оскорбление со стороны начальника: «Выбор между двумя решениями зависел исключительно от индивидуальности того, кто находился во главе 2-й армии. Самсонов – герой Ляояна и Янтайских копей – командующий армией, недавно получивший незаслуженное, тяжелое оскорбление от своего главнокомандующего, обвинившего его в трусости – не мог остановиться на решении отступать»[177].

В это время, также 13-го числа, на правом крыле 2-й армии 6-й армейский корпус А.А. Благовещенского и приданная ему 4-я кавалерийская дивизия А.А. Толпыго потерпели поражение немного севернее Бишофсбурга. Напомним, что передача Летценского укрепленного района в полосу ответственности 1-й армии, позволяла 6-му корпусу действовать совместно со всей 2-й армией. Если в начале операции на войска Благовещенского возлагалась задача блокады Летцена и движении навстречу 1-й армии вразрез с центральными корпусами 2-й армии, то теперь генерал Благовещенский должен был твердо обеспечивать общее наступление всей 2-й армии на Алленштейн с правого фланга.

Самой логикой вещей русский 6-й армейский корпус оказался на пути движения германской левофланговой группировки, долженствовавшей замкнуть кольцо окружения русской 2-й армии от Бишофсбурга на Нейденбург и Грюнфлисский лесной массив. Подоспевшие солдаты и офицеры германских 17-го и 1-го резервного корпусов, бросив ранцы и обозы, подвозимые частично на обывательских подводах, а частично – на грузовых автомобилях, смогли вовремя выйти в намеченный район. Немцы сумели сосредоточить на данном направлении подавляющие силы: 54 батальона против 32 у русских. При таком неравенстве в силах 6-й армейский корпус и должен был принять бой.

Впрочем, комкор-6 не очень упорствовал в обороне: не сумев должным образом распорядиться оборонительными действиями (в бою участвовала только одна неполная дивизия из всего корпуса) и понеся значительные потери, он поспешил отступить, оголив тем самым и правый фланг наступавшей армии. Отчаянно дравшаяся 4-я пехотная дивизия Н.М. Комарова имела всего 60 легких трехдюймовых орудий против 250 орудийных стволов у германцев, а потому вполне закономерно потерпела поражение. Откатывавшийся к государственной границе 6-й армейский корпус никто не преследовал: охват русского центра был гораздо более лакомой целью.

И этот факт тем более поразителен, что вплоть до Бишофсбурга, вот до этого самого боя с германскими корпусами, войска 6-го армейского корпуса еще ни разу не встретили противника. То есть части корпуса были довольно свежи, а боезапас не израсходован ни на йоту. Письмо офицера 6-го корпуса сообщает, что с 8 по 15 августа войска шли почти без выстрела: «Проперли почти 90 верст и вообразили, что немцы нас пустят так и до Берлина. Шли настолько самоуверенно, что нисколько не заботились закрепить пройденное расстояние за собой и совершенно не заботились о разведке»[178]. И, в лучших традициях полководчества А.Н. Куропаткина в Маньчжурии, комкор-6 принимает бой одной дивизией против двух неприятельских корпусов, оставляя вторую дивизию (со всей дивизионной артиллерией) в никому не нужном резерве.

16-я пехотная дивизия Г.К. Рихтера была возвращена обратно, так как уже выдвигалась к Алленштейну. Ввести ее в бой комкор-6 не отважился, а потому 16-я дивизия была вовлечена в общее отступление, даже не выстрелив по противнику. Потери 16-й пехотной дивизии составили 2 офицера и 10 солдат ранеными, и один солдат был убит. Это – при потерях соседа в 73 офицера и 5283 солдата убитыми и ранеными (потери техники – 16 орудий и 18 пулеметов). Точно так же и 4-я кавалерийская дивизия весь бой простояла в стороне, не желая подать помощь терпящей бедствие пехоте: после своего отстранения в середине октября А.А. Толпыго в 1916 г. будет назначен командиром 14-й кавалерийской дивизии, которой и прокомандует до апреля 1917 г.

Таким образом, поражение 4-й пехотной дивизии Н.М. Комарова, дравшейся в одиночку против двух германских корпусов (почти 4-кратный перевес немцев), побудило комкора-6 отдать приказ об отходе. Совершенно не пострадавшая 16-я пехотная дивизия, выдвигавшаяся во время боя к Алленштейну и затем срочно возвращенная назад, прикрывала беспорядочное отступление. Сам генерал Благовещенский трусливо бежал от своих войск: и это в то время, когда корпус должен был умереть, но не дать врагу возможности прорваться в тыл центральной группировки 2-й армии.

Ситуация с 1-м армейским корпусом в абсолютной точности повторилась в 6-м армейском корпусе. 12-го числа, убедившись в преступной бездарности руководителей 6-го армейского корпуса, А.В. Самсонов назначает начальником штаба корпуса младшего офицера – командира 4-го драгунского Новотроицко-Екатеринославского полка полковника П.И. Залесского. Прежний начальник штаба Г.М. Некрашевич бежал от войск и только через две недели был найден в Белостоке. Фактически полковник Залесский должен был возглавить корпус.

То есть уже в ходе явно обозначившегося поражения ключевые должности – фактических командиров фланговых корпусов – заняли младшие офицеры – Крымов и Залесский. Точно так же, как и А.М. Крымов, П.И. Залесский пытался остановить организованное комкором-6 беспорядочное отступление к государственной границе и перейти в контрнаступление, чтобы помочь гибнущим центральным корпусам. Точно так же, как и в 1-м армейском корпусе, ничего не удалось сделать: когда полковник Залесский останавливал отступающие войска, приказывая привести части в порядок, генерал от инфантерии Благовещенский разрешал продолжение отхода.

В свою очередь, конница – 4-я кавалерийская дивизия А.А. Толпыго, – встретив в ночь на 15 августа конные немецкие разъезды, бежала за Ортельсбург. Дивизия бежала от нескольких разъездов только потому, что начдив бежал первым[179]. Усилия полковника П.И. Залесского оказались тщетны – бежавшие в тыл генералы, бросая на произвол судьбы центр армии и с ними своего командарма, не желали слушаться какого-то там полковника.

Как и следовало ожидать, после поражения и последующего отступления в тыл никто не предупредил соседний 13-й армейский корпус или штаб армии об общем отступлении. Телеграмма об отходе 6-го армейского корпуса поступила к командарму-2 только на следующий день, в два часа дня. То есть в штабе армии узнали об оголившемся фланге с опозданием на 15–18 часов. Иными словами, до этого момента ни в 13-м корпусе, ни в штабе армии даже не подозревали, что на фланг уже вышли два германских корпуса, которые, как это преподносилось штабом фронта, все еще «сдерживали» 1-ю русскую армию.

Теперь командарм-2 мог только ограничиться телеграммой в адрес комкора-6 о том, что 6-й армейский корпус должен удерживаться в районе Ортельсбурга во что бы то ни стало. То есть – остановить продвижение врага в тыл русскому центру. И в конце: «От стойкости вашего корпуса зависит успех наступления 13-го и 15-го корпусов». Как будто бы генерал Благовещенский не понимал этого.

К сожалению, волевых качеств комкору-6 не хватило, а между тем именно он мог с успехом выступить спасителем всей армии. Когда части германского 1-го армейского корпуса прорвались к Нейденбургу, русский центр стал отступать не на юго-запад (на соединение с 1-м армейским корпусом Л.К. Артамонова) и даже не строго на юг, где коммуникации уже перекрывались прорвавшимися немцами, а на юго-восток. То есть – в том направлении, где находился 6-й армейский корпус А.А. Благовещенского. Решительное и своевременное движение 6-го корпуса навстречу отступавшим 13-му и 15-му корпусам «сдавливало» бы обходившие с востока русский центр германские войска (сводная дивизия генерала Шметтау), что позволяло большей части русских вырваться из «котла».

Более того… 17 августа к Вилленбергу подошел авангард 6-го армейского корпуса – сводная колонна А.Д. Нечволодова. Под его командованием находился усиленный 16-й пехотный Ладожский полк с двумя батареями. Русские вполне могли пробить брешь в пока еще немногочисленных германских заслонах и, удерживая эту «дыру», облегчить выход окруженных войск из окружения. Однако начальник 4-й пехотной дивизии Н.М. Комаров распорядился приостановить дальнейшее движение, а затем – и отступать. Штаб корпуса подтвердил это распоряжение, и колонне Нечволодова пришлось отходить. То есть, даже совсем приблизившись к тому, чтобы подать своим руку помощи, командование 6-го армейского корпуса отказалось от предоставившегося шанса и бросило центральные корпуса в «котле».

Противник, разумеется, не терял времени, продолжая движение в тыл центру 2-й русской армии. Тем более, что собственному тылу никто не угрожал. Отрыв от 1-й русской армии составил ровно столько, сколько хватало для победы над 2-й русской армией. Теперь немцы получили полную возможность двойного охвата русских флангов, что создавало им условия для абсолютного уничтожения центральных корпусов армии Самсонова.

В чем смысл оперативного охвата, того маневра, что предприняли германцы против русской 2-й армии? Во фланговом обеспечении. То есть, если даже армия и потерпела неудачу по фронту, но фланговые подразделения сумели удержать и сковать фланговые ударные группы неприятеля, то армия сможет сравнительно спокойно выйти из боя и, после перегруппировки, снова продолжить или возобновить операцию. Но разгром хотя бы одного фланга неизбежно выводит ударную группировку противника на сообщения всей армии. И если у обороняющейся стороны нет существенного превосходства в силах (как это будет во время Лодзинской оборонительной операции ноября 1914 г.), то армия обречена на гибель. А в операции немцев против 2-й русской армии А.В. Самсонова отступили, не исчерпав даже половины своих возможностей к сопротивлению, сразу оба русских фланга.

Незадолго перед этим, 13 августа, командарм-1 П.К. Ренненкампф приступил к обложению Кенигсберга, как это и предусматривалось предвоенными соображениями. Начальником группы обложения назначался комендант крепости Ковно В.Н. Григорьев (трусливо сдавший эту самую крепость немцам летом 1915 г.). К этому времени оборонявшие Кенигсберг германские силы были минимальны: комендант крепости генерал Папприц имел под своим началом только одну ландверную дивизию Бродрюка в составе трех ландверных бригад.

Повторимся, что движение 1-й армии к крепости Кенигсберг было вызвано неведением высших штабов реальной обстановки, предвзятой оценки ситуации со стороны командарма-2 П.К. Ренненкампфа, уверенностью главкосевзапа Я.Г. Жилинского, что неприятель уже бежит за Вислу. Объективная информация не просто отсутствовала, но никто даже и не пытался ее получить: штаб фронта заверял, что противник разбит и 2-я армия вот-вот добьет его. Подтверждением тому, что все внимание штаба 1-й армии было привлечено Кенигсбергом, подтверждается и участниками войны. Так, летчик, служивший в 10-м авиационном отряде, вспоминает, что в то самое время, когда корпуса 2-й армии уже погибали, «единственный в [1-й] армии авиационный отряд в течение недели летал над участком фронта противника, где, по мнению командования, следовало ждать удара со стороны крепости Кенигсберг»[180].

Штаб 1-й армии действовал крайне неэффективно: что говорить, если Ренненкампф даже не общался со своим начальником штаба Г.Г. Милеантом, отдавая все распоряжения через генерал-квартирмейстера А.К. Баиова. Начальник 29-й пехотной дивизии А.Н. Розеншильд-Паулин впоследствии так говорил об этом: «Прежде всего, все штабы, начиная от штаба армии и кончая штабом дивизии, были крайне пассивны, не знали своих обязанностей, давали ложную ориентировку и не имели все время никаких сведений о противнике. Все это особенно стало ясно на реке Дейме, так как, имея хоть одного ловкого шпиона, не очень трудно было узнать, что находится в Кенигсберге»[181].

Движение сильной русской группы к Кенигсбергу являлось бессмысленным в той обстановке, что угрожала поражением 2-й русской армии. Но 15-го числа генерал Жилинский приказал оставить под Кенигсбергом только такие силы, чтобы неприятель не смог уйти из крепости. Вся армия должна была как можно скорее наступать на юго-запад, для соединения с А.В. Самсоновым. А ведь это следовало сделать гораздо раньше – как минимум на 4 дня. Как свидетельствует телеграмма начальника штаба фронта В.А. Орановского от 13 августа, еще и тогда целью движения 1-й армии являлось не соединение с генералом Самсоновым, а совместное с ним оттеснение противника на север. Телеграмма гласит: «Совокупные действия 1-й и 2-й армий должны иметь целью прижать отступающих к Висле германцев к морю и не допустить их до Вислы»[182].

Как видим, о немедленном соединении армий речи пока опять-таки не идет. Лишь 15-го числа в 1-ю армию пришла прояснившая обстановку телеграмма из штаба фронта: «Части, отступившие перед Вами, перевезены по железной дороге на фронт 2-й армии и упорно ее атакуют у Бишофсбург, Хохенштейн и Сольдау. Алленштейн занят нами. Окажите содействие 2-й армии своим движением возможно далее вперед левым флангом на Бартенштейн и выдвижением в сторону Бишофсбург своей кавалерии». Поэтому еще 15 августа конница 1-й армии шла не на Алленштейн, а к Прейсиш-Эйлау; на Бишофсбург двигались только лишь 1-я кавалерийская дивизия В.И. Гурко, за которой, что называется, «поспешно, но в меру» шли 2-й и 4-й армейские корпуса. В любом случае, 1-я армия не успевала прийти на поле сражения вовремя. Это – итог безответственности штаба фронта и безалаберности штаба 1-й армии.

Командарм-1 П.К. Ренненкампф вообще только 14 августа узнал о том, что происходит со 2-й армией, из телеграммы штаба фронта, который двое суток оставался в неведении относительно местонахождения противника. И только 15-го числа русская конница и передовые корпуса получили приказ идти на выручку 2-й армии. Как говорит офицер-кавалерист, в этот день прибывший из штаба армии, один из офицеров Генерального штаба довел до Хана Нахичеванского сведения о том, что «во 2-й армии неудачно складываются бои, отчего наша 1-я армия должна ей помочь наступлением своего левого фланга и рейдом конницы»[183].

Очевидно, что было уже поздно: помимо преодоления расстояния между русскими армиями, требовалось время и на перегруппировку. Дело с «офицером Генерального штаба» заключается в том, что 1-я армия имела связь с соседней 2-й армией и Ставкой Верховного командования только через штаб фронта. Ренненкампф располагал только той информацией, что предоставлялась ему Жилинским. А главкосевзап, как неоднократно говорилось выше, мало того, что был убежден в неизбежности победы в Восточной Пруссии, так еще и уже фантазировал на тему своего руководства вторжением в Германию после форсирования Нижней Вислы. Генерал Жилинский уже примерял на стену шкуру не только еще не добытого, но даже и как следует не увиденного медведя.

Вдобавок ко всему прочему, отряд Г. Хана Нахичеванского так и не получил четкой директивы (еще лучше – приказа) штаба 1-й армии о предстоящих действиях. Как и ранее, командарм-1 ограничился лишь общим указанием поставленной цели – движения на помощь 2-й армии. Поэтому мало кто знал реальную обстановку: ситуация с информацией усугублялась и тем, что штаб фронта не давал полных сведений в штаб 1-й армии. Елизаветградский гусар свидетельствует о днях уже после гибели 2-й армии под Танненбергом: «Официальные сводки, которым, кстати сказать, придавали мало веры, доходили до них (частей конного отряда Хана Нахичеванского. – Авт.) редко и несвоевременно. В них говорилось только, что 2-я армия прекратила наступление, а, между тем, циркулировали упорные слухи, что она потерпела поражение, потеряв много пленных и орудий, и что 1-я армия, вследствие этого, оказывается в тяжелом положении, так как немцы обошли ее левый фланг. Подтверждение этих слухов видели в рассказах пленных и местных жителей, а также в раздававшемся с юга, все усиливавшемся гуле орудийной стрельбы»[184].

Выиграв темпы маневра в завязке контрнаступления, Э. Людендорф продолжал выигрывать и далее: теперь все контр-мероприятия русских неизбежно носили запаздывающий характер, и требовалось значительное время, чтобы исправить ситуацию. Этого времени немцы русским не дали. Очевидно, что на действия штаба фронта повлияла и Ставка.

2-я армия. Центр

В этот же роковой день, 13 августа, когда немцы уже приступили к маневру по окружению 2-й русской армии, генерал-квартирмейстер Ставки Ю.Н. Данилов сообщил начальнику штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановскому, что движение 2-й армии на Алленштейн нельзя останавливать. Данилов заявил: «Надо кончать с Восточной Пруссией, дабы переносить операции на левый берег Вислы – иначе потеряем инициативу». В Ставке также уже делили шкуру неубитого медведя: Данилов предполагал перебросить 1-ю армию на левый берег Вислы, а Жилинский должен был руководить глубоким вторжением в Германию. При этом А.В. Самсонов предназначался для должности генерал-губернатора Восточной Пруссии; уже предполагали приступить к подготовительным мероприятиям на эту тему, когда стало известно об отступлении 1-го корпуса от Сольдау – Уздау и выходе противника в тыл 2-й армии[185]. То есть – о поражении.

15 августа генерал Данилов запросил штаб Северо-Западного фронта по поводу немедленной переброски под Варшаву 2-го армейского корпуса. Это – в тот момент, когда германский 1-й армейский корпус уже завязал бой за Нейденбург. Как раз этот корпус позволял командарму-1 двигаться вперед (один корпус блокировал Кенигсберг, где предполагали не менее перволинейного корпуса плюс гарнизон; один корпус блокировал Летценский укрепленный район и прикрывал коммуникационные линии 1-й армии; конница Хана Нахичеванского обходила Кенигсберг с юга на север, дабы перерезать железнодорожную линию Кенигсберг – Данциг; и только один корпус плюс 1-я кавалерийская дивизия медленно шли за отступавшим противником).

Подобные расчеты строились на базе предвоенных франко-русских договоренностей. Сама по себе Восточная Пруссия представляла собой ту территорию, которой немцы могли пожертвовать во имя победы во Франции. Потому Шлиффен настаивал на очищении Восточной Пруссии после ее упорной обороны, так как это позволило бы сбить темпы русского наступления, сковать их на востоке Германии, и за этот период разгромить французов. Данилов, как автор русских стратегических планов первого периода войны, прекрасно понимал, что удар по Восточной Пруссии должен сопровождаться наступлением от Варшавы в тыл восточнопрусской группировке германцев – то есть по левому берегу Вислы. Однако распределение сил между фронтами по плану «А», передававшему четыре армии Юго-Западному фронту, действовавшему против Австро-Венгрии и оставлявшему против немцев только две армии, не позволяло одновременно решать обе задачи без риска.

Сосредоточение 9-й армии в районе Варшавы, поэтому, было правильным решением, так как ее предполагалось использовать в борьбе за Восточную Пруссию, а потом – в наступлении на Берлин. Но ее формирование за счет развертывавшихся армий, еще до исхода первых операций – вот главная ошибка Ставки, предпринятая под давлением союзников по Антанте. Намерение Ю.Н. Данилова о перегруппировке само по себе являлось верным, но несвоевременным, так как исход борьбы за Восточную Пруссию еще не был решен, а ослабление 1-й и 2-й армий в момент сосредоточения ставило запланированную перед войной операцию в рискованное положение, где решающая роль отводилась умелому управлению войсками, а не соотношению сил, как то предполагалось до войны. В сложившейся ситуации перегруппировка грозила поражением, что, собственно, и получилось. Представляется, что и в штабе Северо-Западного фронта, где заправлял бездарный Я.Г. Жилинский, теперь стали больше думать о перегруппировке, чем о ходе операции. Следствием стала потеря управления войсками в масштабах фронта.

То есть Ставка была настолько уверена в победе (предвоенным планированием занимался как раз генерал Данилов, чьего авторитетного «стратегического» мнения слушался и Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич), что пожелала лишить 1-ю армию тех сил, что вообще позволяли командарму-1 принимать решение на маневр. Начальник штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановский все-таки возразил против такого решения, тем более, что командарм-1 уже перебросил 2-й армейский корпус с восточной стороны Летцена к главным силам, дабы двигаться навстречу 2-й армии. Ответ Ю.Н. Данилова просто великолепен: «Но ведь нельзя оставлять на правом берегу девять корпусов, когда весь интерес дальнейшей операции на левом берегу Вислы».

Вот она – причина поражения, заложенная в предвоенное планирование еще перед войной. Инициатива низших начальников вполне могла вырвать победу, но при таком подборе командного состава, что господствовал в Российской империи перед Первой мировой войной, вряд ли можно было ожидать какой-либо решительной инициативы. Примечательно, что Данилов посчитал в числе «девяти корпусов» и 1-й армейский корпус, своевременно не переданный генералу Самсонову, и все то, что должно было в 1-й армии отвлекаться на крепости. По сути, для маневренной борьбы, не считая кавалерии, оставались лишь четыре корпуса 2-й армии и один корпус 1-й армии. Итого – пять без 2-го армейского корпуса, сдержанного для блокады Летценского укрепленного района. А по Данилову выходило, что их – восемь. А еще три – «в уме». Вот и вся арифметика.

Нельзя не упомянуть и еще об одном обстоятельстве, которое оказало свое давление на русскую Ставку в смысле уверенности в превосходстве сил и средств, задействованных в борьбе за Восточную Пруссию. И вновь это обстоятельство связано с союзниками Российской империи. Французский посол в России М. Палеолог 13 августа получил от своего правительства телеграмму следующего содержания: «Из самого верного источника нами получены сведения, что два армейских корпуса, находившихся сначала против русской армии, перевезены сейчас на французскую границу, будучи заменены на восточной германской границе частями ландвера». Без сомнения, эти сведения были немедленно переданы императору и Ставке.

Таким образом, в тот самый момент, когда во Франции из ударного крыла были выведены два корпуса для посылки их на Восток, что в конечном счете и сыграло главную роль в победе англо-французов на Марне, французское командование, чьи армии откатывались к Парижу, дезинформировало своего русского союзника. Два корпуса перебрасывались с Запада на Восток, а французы считали, что, напротив, два корпуса идут с Востока на Запад. Соответственно, если верить французскому «самому верному источнику», в Восточной Пруссии должны были оставаться два корпуса (еще два уже якобы достигли Франции) и ландвер. Ясное дело, что при таком соотношении сил германская группировка просто «закидывалась шапками». Отсюда и та самоуверенность Ставки, что передалась штабу Северо-Западного фронта, который будет переубежден развитием событий лишь к 16-му числу. Остановить натиск двух русских армий (9 армейских корпусов, не считая подходивших второочередных дивизий и кавалерийской массы) два немецких корпуса явно не могли, отсюда и требования Я.Г. Жилинского о самоуверенном и безоглядном наступлении вперед.

Представляется несомненным, что на решения Ставки свое пагубное влияние оказывали неблагоприятно складывавшиеся результаты боев на северном фланге Юго-Западного фронта. Отсюда и намерение переноса действий армий Северо-Западного фронта за Вислу в тот момент, когда 8-я германская армия не только не прекратила сопротивления, но даже перешла в контрнаступление. К 14-му числу Верховный главнокомандующий знал об уже явно обозначившейся угрозе окружения 2-й армии, но так же, как и А.В. Самсонов, был уверен, что 1-й армейский корпус надежно прикроет левый фланг, пока центральные корпуса вырвут победу в районе Алленштейн – Остероде.

Наверное, если великий князь Николай Николаевич и его сотрудники желали благоприятного исхода Восточно-Прусской операции (а иначе, конечно, и быть не могло), то подчинили бы 1-й армейский корпус непосредственно генералу Самсонову с самого начала вторжения. Извечное стремление русского командования к сосредоточению значительных сил на коммуникациях перед решительным сражением, от чего предостерегал Суворов, сыграло свою роковую шутку и на этот раз. К 15-му числу обстановка резко поменяется, но в ходе всей операции действия русского командования всегда оказывались запоздалыми по сравнению с этими изменениями: штабы фронта и армий не смогли предугадать действий противника хоть на шаг вперед. Как ни странно, сведения о довоенной игре графа Шлиффена не использовались русскими штабами в качестве вводной данной и в ходе начавшегося наступления, хотя после отхода германцев от Гумбиннена нужно было постоянно помнить об этом.

Немцы же прекрасно знали о русской группировке и маневрировании, так как каждый день читали расшифровку русских переговоров по телеграфу. Русские данной возможности были лишены: радиосвязь в русской армии вообще являлась новинкой, а немцы в начале войны активно использовали телефонную сеть Восточной Пруссии. Наконец, и в организационном отношении, как пишет Т.В. Алексеев, «радиовооружение русской армии было рассчитано в основном на обеспечение связи в высших звеньях управления, и то рассматривалось как дублирующее. В системе низовой связи использование радиосредств вообще не предусматривалось»[186]. Понятно, что в условиях временного цейтнота радио стало использоваться командармом-2 в качестве основного средства связи.

Предвоенное понимание радиосвязи в качестве дублирующего стало одной из причин нехватки квалифицированных специалистов в армейских штабах и, главное, причиной отсутствия надежного шифра. Единственное орудие разведки в руках русского командования – конница, как выше было неоднократно показано, по самым различным причинам использовалась не по назначению, а ведь «никакой другой род войск не находится в такой степени в зависимости от сочувствия местного населения, как конница». Описывая события гражданской войны в США 1861–1865 гг., А.А. Свечин уделяет особое внимание сочувствию местного населения приграничной территории в районе противоборства главных армий – на вашингтонском направлении, в пользу южан. В частности, «южане привыкли одерживать успехи на своей территории, где их конница, опираясь на сочувствие и агентов среди местных жителей, раскрывала им полную картину движений и намерений неприятеля. Таланты Ли особенно ярко развертывались приблизительно в такой же обстановке, как и таланты Людендорфа в Восточной Пруссии в 1914 году, когда русский радиотелеграф раскрывал немецким штабам все приказы, отдаваемые русским войскам»[187]. Неблагоприятный организационный фактор затмил собой наличие современного оборудования, которое в высших штабах присутствовало, но не могло быть использовано наиболее эффективным образом, с сохранением в тайне секретных сведений о передвижении русских соединений в операции.

В сложившейся обстановке дать победу русским могло либо резко невыгодное для немцев соотношение сил, либо непредсказуемые в положительную для исхода сражения сторону действия со стороны русских военачальников. Следовательно, многое зависело от штаба фронта и лично главкосевзапа. Генерал Жилинский не поощрял инициативы, преследуя любые намерения командарма-2 о перемене направления маневра. Жилинский должен был обеспечить давление 1-й армии на германские тылы, чтобы получить победу образца Гумбиннена, когда едва ли не определяющей причиной отступления 8-й германской армии стало известие о вторжении 2-й русской армии, угрожавшей тылу немцев. Напротив, главкосевзап приковал 1-ю армию к Кенигсбергу, что соответствовало и намерениям командарма-1, так как П.К. Ренненкампф, как честолюбивый карьерист, твердо знал, что награда за взятие Кенигсберга будет выше, нежели любая полевая победа. Так было принято в русской армии того периода, и потому Ренненкампф не проявил инициативы (и без того преследуемой штабом фронта) по преследованию противника после Гумбинненской победы.

Но все-таки в ситуации, когда исход операции на победу или поражение висел на волоске, все могло измениться в каждый следующий момент. А потому каждая из сторон имела свой шанс в борьбе. Последней возможностью избежать если не поражения, то разгрома мог стать своевременный поворот на юг 13-го армейского корпуса, все-таки занявшего 14 августа Алленштейн. Комкор-13 Н.А. Клюев, выйдя на железную дорогу, сумел разъединить охватывающие немецкие крылья, и, удержись 1-й и 6-й корпуса еще на день, сражение наверняка было бы выиграно русскими (или, по меньшей мере, не проиграно в столь катастрофическом варианте). К тому времени подошли бы и передовые корпуса 1-й армии, уже выдвигавшейся на соединение со 2-й армией.

Действительно, тот факт, что русские заняли Алленштейн, означал, что отныне 8-я германская армия оказалась раздробленной на две части: 1-й резервный и 17-й армейский корпуса к востоку от Алленштейна, и все прочие войска – к западу. Перенос удара главной русской группировки против одного из германских флангов позволял нанести немцам поражение поодиночке. Но такой вариант был возможен лишь в том случае, если бы устоял хотя бы один из русских флангов. То есть теперь уже немцы попадали в «мешок», но только в том случае, если бы удержались фланговые корпуса 2-й армии и своевременно на помощь подоспели бы дивизии двух армейских корпусов 1-й армии.

Предпочтительнее было выбрать тот вариант, когда русские стали бы наступать на своем правом фланге. Прежде всего, потому, что в таком случае германские 17-й армейский и 1-й резервный корпуса не имели бы ни единого шанса выбраться из «котла». Во-вторых, потому, что «котел» захлопывали бы войска 1-й русской армии, двинувшиеся на соединение с 2-й русской армией 18-го числа. Продержись центр 2-й армии еще день-два, и судьба могла бы повернуться спиной уже к немцам. А с выигрышем борьбы за Восточную Пруссию решалось очень и очень много задач, поставленных перед действующей армией военно-политическим руководством страны.

Ирония судьбы, что задача, поставленная штабом фронта перед 2-й армией – перерубание железнодорожной магистрали Алленштейн – Остероде – Дейч-Эйлау – была выполнена в тот момент, когда операция уже была проиграна. Удержание Алленштейна подразделениями 13-го армейского корпуса, при условии устойчивости правого фланга – 6-го армейского корпуса, – означало бы, что русские успешно захлопывали «мешок» вокруг двух германских корпусов, одновременно перейдя к оборонительным действиям по внешнему краю окружения – с западной стороны. Это позволяло сдержать натиск немецких 1-го и 20-го армейских корпусов, поддерживаемых сводными гарнизонами из крепостей.

Войскам 1-й армии оставалось 2–3 перехода, которые могли быть преодолены в полтора суток, после чего победа в Восточно-Прусской наступательной операции представлялась бы несомненной. А крупных сил для деблокады окруженной группировки у командования 8-й германской армии – Гинденбурга и Людендорфа – не было. Анализируя варианты различных действий русского командования в момент кризиса операции, отечественный ученый, участник войны, справедливо пишет: «Достаточно было, в чем можно убедиться из сопоставления стратегического положения сторон, чтобы счастье изменило немцам хоть на малую долю хотя бы на одном из участков фронта, и победа Гинденбурга у Танненберга обратилась бы для него в катастрофу»[188].

Однако времени у русских военачальников, загнавших самих себя в жесточайший цейтнот, не оказалось – к 15 августа «практически центр и каждый фланг 2-й армии действовали уже трое суток по собственному усмотрению, не считаясь с положением соседей и не имея связи»[189]. Теперь оставалось только отступать. Однако командарм-2 А.В. Самсонов, рассчитывая на то, что после отстранения генерала Артамонова 1-й армейский корпус все-таки заслонит левый фланг армии, не решился на немедленный отвод центральной группы, и 13-й армейский корпус целый день простоял без движения. Пока 15-й армейский корпус Н.Н. Мартоса и 23-й армейский корпус К.А. Кондратовича в упорных боях теснили германский 20-й корпус, 13-й армейский корпус спокойно продвигался вперед, занял Алленштейн и только теперь был остановлен для оказания поддержки соседям.

Надо сказать, что отсутствие перед генералом Клюевым значительных неприятельских сил не повлияло на комкора-13 в смысле осторожности, и 13-й армейский корпус в итоге оторвался от общего фронта движения, потеряв непосредственную связь с соседями. В довершение прочего, когда авиационная разведка корпуса обнаружила двигавшиеся с востока к Алленштейну войсковые колонны, то Клюев принял их за 6-й армейский корпус, хотя в действительности это были авангарды германского 1-го резервного корпуса.

Войсковые командиры начала войны мало что знали об авиации, не понимая особенностей ее применения для ведения разведки. С.П. Елисеев отмечает, что предвоенные маневры и курсы «не успели сформировать устойчивого понимания командно-штабным составом значения авиации в современной войне, объективных взглядов на ее боевое использование». Но только в сентябре, по настоянию руководителя русских военно-воздушных сил великого князя Александра Михайловича, будут отстранены со своих постов начальники 13-го и 23-го корпусных авиаотрядов[190].

Отступая на соединение с 15-м армейским корпусом, часть сил 13-го корпуса подошла к Хохенштейну, заставив заслоны 20-го германского корпуса начать отход. Сражение у Ваплица, где потерпела поражение германская 41-я пехотная дивизия, потерявшая более 2,5 тыс. чел., вывело войска германского 20-го армейского корпуса из дальнейших действий в операции. Этот момент стал единственным проблеском во тьме грядущего поражения. Однако именно это стало одной из причин последующего несвоевременного отхода русских, когда стало ясно, что противник захлопывает кольцо: решение Самсонова подождать 13-й корпус привело к тому, что из окружения не успел выйти и 15-й корпус.

Кроме того, части 15-го армейского корпуса должны были отступать под прикрытием полков 2-й пехотной дивизии. Но последняя оказалась сметена напором германских войск, и комкор-15 не успел дойти до Нейденбурга прежде противника. Разбросав фланговые русские войска в стороны, германцы удержали внутри образующегося «кольца» русские 13-й, 15-й и 23-й армейские корпуса. Вечером 14 августа немецкие части получили задачу сомкнуть обходящие крылья в глубоком русском тылу и приступить к уничтожению окруженного неприятеля.

Таким образом, 20-й германский корпус Ф. фон Шольца и приданный ему Сводный корпус генерала Унгерна, составленный из крепостных частей, все-таки сыграли роль щита, сковав в районе Хохенштейна почти 3 русских корпуса (5 пехотных дивизий), пока основные силы немцев совершали маневр на окружение. Немцы применили разделение функций, соответственно качеству частей: усиленные тяжелой (в том числе крепостной) артиллерией резервисты из гарнизонов обороняются по фронту, а регуляры 20-го армейского корпуса наносят контрудары по флангам наступающих русских, выигрывая время. Весьма большую роль в сражении сыграли немецкие ландштурмисты, старавшиеся не уступать перволинейным войскам. Как справедливо отмечали русские уже после войны, немецкий ландштурм «был несравненно больше подготовлен, чем русское ополчение, которое… абсолютно никакой боевой силы не представляло»[191].

Огромную роль в сдерживании русского напора сыграла тяжелая артиллерия. Тяжелые орудия придали германским оборонительным порядкам устойчивость и волю к победе. В свою очередь, стремясь сбить противника с занимаемых позиций, русские теряли массу людей и времени под воздействием непрестанного огня германских тяжелых орудий. В итоге, когда окруженным частям 2-й армии предстояло приступить к пробиванию коридора для выхода из «мешка», войска центральных корпусов были до чрезвычайности утомлены беспрерывными боями и не смогли полностью использовать свои возможности. Русские войска вообще были деморализованы столь неожиданным поворотом судьбы и счастья в пользу противника. Офицер лейб-гвардии Семеновского полка, готовившегося в это время к переброске из-под Варшавы в район Люблина, в 4-ю армию Юго-Западного фронта, сообщает, что вечером 16 августа в польскую столицу прибыли первые раненые – из состава 6-й пехотной дивизии 15-го армейского корпуса: «Раненые были совершенно деморализованы»[192].

2-я армия. В «котле»

Прорыв 13-го и 15-го корпусов к Алленштейну способствовал тому, что часть 23-го армейского корпуса успешно вышла из «кольца». Под этой «частью» имеются в виду подразделения 3-й гвардейской дивизии, которые дрались с внешней стороны окружения, ибо не успели к началу операции, как о том говорилось выше. Сам комкор-23 К.А. Кондратович бросил отступавшие войска и бежал в тыл: в ночь на 17-е он оказался аж в Прасныше. После операции генерал Кондратович был всего-навсего лишь отстранен из действующей армии, но какой-то «временщик» Временного правительства в мае 1917 г. рекомендовал его на должность начдива-75, когда в полном разгаре была «чистка» императорских Вооруженных сил буржуазной властью. Примеру К.А. Кондратовича последовали другие командиры – от комбрига до комполка. Поэтому те части, что лишились своих командиров, первыми отступали с удерживаемых позиций, проявляли меньше упорства в бою, двигались наиболее хаотично и разрозненно.

Из состава войск 23-го армейского корпуса в окружении погибла 2-я пехотная дивизия И.Ф. Мингина, обеспечивавшая левый фланг отступавших центральных корпусов. Войска 2-й пехотной дивизии, дравшиеся на крайнем левом фланге русского центра, по которым пришелся первый и наиболее мощный удар противника, просто растаяли в этих боях. Например, потери 5-го пехотного Калужского полка в бою 14 августа у деревни Янушкау составили 25 % личного состава. На следующий день, в бою под Франкенау, полк взял более тысячи пленных и батарею, но потерял еще 40 % состава. Остатки батальонов погибли 16-го числа, причем в сумятице и панике роты различных полков разных дивизий, перемешавшихся на лесных дорогах при общем отступлении, стреляли друг по другу.

Напор двигавшихся в тыл русских германских войск был столь силен, что 7-й пехотный Ревельский полк был почти полностью уничтожен (по донесению штаба 2-й армии, от него «остались знамя и взвод»), а 8-й пехотный Эстляндский полк в беспорядке откатился в Нейденбург. И только 6-й пехотный Либавский полк сумел удержать свои позиции у Франкенау. Соответственно, 2-я дивизия также была вовлечена в общий отход и оказалась в окружении. Из высших офицеров 2-й пехотной дивизии из окружения вышли командир 6-го пехотного Либавского полка Н.И. Глобачев, командир 2-го батальона 5-го пехотного Калужского полка Ю.К. Бучинский и два адъютанта. 23 августа пробился к своим штабс-капитан Лукьянов со знаменным подпрапорщиком и унтер-офицером, доставив знамя Калужского полка.

Также в «котле» погиб лейб-гвардии Кексгольмский полк из состава 3-й гвардейской дивизии Л.О. Сирелиуса, угодивший в окружение и не сумевший пробиться к своим. Комадир полка А.М. Малиновский попал в плен, будучи трижды раненным. Из состава Кексгольмского полка из окружения вышел только один из командиров батальонов – полковник барон Н.И. Штакельберг с двадцатью офицерами и сотней солдат. Отход полка прикрывала группа солдат во главе с полковником В.Э. Бауером, попавшим в плен[193]. Потери полка составили 91 % офицеров и 95 % солдат, но знамя вынес подпрапорщик Анучин. Пулеметная команда пробилась со всеми пулеметами, и на ее базе из запасного батальона, денщиков и маршевой роты в 190 чел. был сформирован батальон в 700 чел.[194] По иронии судьбы перед войной Кексгольмский полк имел своим шефом австро-венгерского императора Франца-Иосифа I.

Большая часть 3-й гвардейской дивизии, разрозненные группки из 2-й пехотной дивизии и подчиненная комкору-23 6-я кавалерийская дивизия В.Х. Роопа все-таки вышли из «мешка». Вышли потому, что, по сути, и не находились в жестком окружении. При этом 3-я гвардейская дивизия даже ведь участвовала в обозначении контрудара 1-го армейского корпуса на Нейденбург 17 августа. В то же время 13-й и 15-й армейские корпуса попали в плен (либо были уничтожены) полностью.

Организовать прорыв русские генералы так и не сумели: потеря времени позволила немцам занять русские коммуникации и пути отхода значительными силами. Более того, начальник оперативного отдела полковник С.Е. Вялов предложил А.В. Самсонову броситься всеми силами 13-го и 15-го корпусов вперед и вырваться из «мешка» отчаянным наступлением назад, а не безвольным отходом под ударами неприятеля. Однако воля командарма-2 была уже надломлена поражением, и он приказал отходить все-таки на юг, все еще надеясь на помощь прочих корпусов.

Напомним, что на пути отступавших русских центральных корпусов стояла всего-навсего одна-единственная 1-я германская дивизия генерала Конта из состава 1-го армейского корпуса Г. фон Франсуа. Эта дивизия была брошена вперед только утром 15-го числа, когда выяснилось, что русская левофланговая группировка (1-й армейский корпус и др.) уже не сможет наступать. Заняв Нейденбург, вечером 15 августа Франсуа перенес сюда свой штаб и подтянул весь корпус: 2-я германская пехотная дивизия расположилась в районе Нейденбурга, сдерживая натиск русской 3-й гвардейской пехотной дивизии, а 1-я германская пехотная дивизия была двинута еще дальше, к Вилленбергу. Характерно, что бои внутри «котла» были столь ожесточенными, что отступавшие русские по пути громили разрозненные перемешавшиеся германские подразделения, порой захватывая даже и пленных. Например, в одном из таких мелких боев был убит один из командиров бригад германской 1-й пехотной дивизии генерал Тротта.

Одним из вариантов по спасению войск русского центра мог быть раздельный прорыв корпусов: расположенный южнее 15-й армейский корпус Н.Н. Мартоса, не тратя времени на ожидание войск генерала Клюева, мог броситься назад, к Нейденбургу. В то же время 13-й армейский корпус должен был бы «отступать вперед», на соединение с 1-й армией П.К. Ренненкампфа. В этом случае (в случае немедленного прорыва, как только стало известно об отступлении 1-го армейского корпуса под Сольдау) обе русские группировки еще имели перед собой незначительные неприятельские заслоны. Части 13-го корпуса – ландверную бригаду севернее Алленштейна, а 15-й корпус – авангарды группы Франсуа.

Для производства такого рискованнейшего маневра требовались не только последние силы измотанных войск (каждой группе предстояло бы пройти по двойному переходу), но и воля командования, которой уже не было. Вдобавок такой прорыв (предлагавшийся полковником Вяловым) неизбежно предполагал потерю всей материальной части обоих корпусов (артиллерия, пулеметы, обозы), на что русские военачальники не решились, тщетно ожидая помощи извне. Кроме того, вполне вероятно, что русские надеялись на то, что удастся пробиться из окружения сомкнутой массой штыков двух корпусов. То обстоятельство, что при отступлении много людей погибнет в арьергардах, да и просто отстанет, очевидно, не было принято во внимание.

Поздно вечером 14 августа П. фон Гинденбург, убедившись в невозможности окружения всей русской армии, приказал окружить только 13-й и 15-й русские корпуса: части русского 23-го армейского корпуса полностью никак не попадали в «мешок», как о том сказано выше. А фланговые 1-й и 6-й армейские корпуса были отброшены в стороны во имя окружения русского центра. Быстрота маневра усилила реальную мощь германских войск, сделав время и движение материальным физическим фактором. При этом на своих флангах немцы развернули наибольшее количество наступательных огневых средств с тем, чтобы быстрее и прочнее замкнуть кольцо.

Еще накануне ночью 15 августа главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинский в телеграмме А.В. Самсонову выражал надежду, что 2-я армия сумеет отбросить противника на запад. Но к утру 15 августа 1-й германский армейский корпус подошел к Нейденбургу, отрезая 2-ю армию от млавского направления. Выйдя на сообщения русской армии, генерал Франсуа перешел к тактической обороне, занял все выходы из лесов артиллерией и пулеметами и тем самым удержал русских в кольце окружения. В свою очередь, Самсонов, отпустив штаб, выехал к своим центральным корпусам, чтобы быть вместе с войсками в критический момент развития операции. Не пожелав осторожничать, командарм-2 решил довести сражение до конца.

Вполне вероятно, это стало главной ошибкой командарма-2 в Восточно-Прусской наступательной операции. Судьба сражения под Танненбергом решалась не в центре русского расположения, а под Сольдау, откуда отступал 1-й армейский корпус Л.К. Артамонова. Раз уж корпусное командование не сумело организовать жесткой обороны на фланге 2-й армии, то А.В. Самсонов должен был выехать именно туда, остановить отход войск, остановить врага и во что бы то ни стало удержать за собой Сольдау и Нейденбург. Но командарм-2 поступил так, как ему казалось правильным – быть вместе с основной массой войск 2-й армии, которая, возможно, еще могла вырвать победу.

Еще 15-го числа Самсонов надеялся на благополучный исход сражения в случае успеха в центре. Конечно, он понимал, что операция вступила в свою кульминационную точку, но еще полагал возможным вырвать победу, в то время как ситуация требовала немедленного отступления еще накануне вечером. Этот шаг командарма, оставшегося без связи со своими уже и без того отступавшими флангами, подвел последнюю черту под поражением. Управление армией было дезорганизовано, и сам командарм из управляющей инстанции превратился в обычную человеческую единицу на поле боя.

Кроме того, начиная с 12-го числа комкор-15 Н.Н. Мартос, уже чувствуя, что противник приступил к маневру на «Канны», потребовал от штаба фронта подчинения ему еще и 13-го армейского корпуса. Напомним, что в то время как 15-й армейский корпус и 2-я пехотная дивизия теснили усиленный ландвером 20-й германский корпус, русский 13-й армейский корпус двигался на Алленштейн без какого-либо сопротивления со стороны неприятеля. Генерал Мартос мгновенно понял, что немцы, сдавая центр, преднамеренно оттягивают все силы на фланги, чтобы одним ударом окружить растягивавшийся с каждым шагом в глубь Восточной Пруссии центр 2-й русской армии. Для того чтобы не допустить такого развития событий, Мартос настоятельно предлагал совместное движение русского центра в промежуток между Остероде и Алленштейном, куда отступал противник.

В случае принятия данного решения сосредоточение германцев против русского левого фланга оказывалось бесцельным: вся русская масса одним движением к государственной границе вставала бы на пути прорывающегося к Нейденбургу врага. Но в таком случае железнодорожная магистраль оставалась бы неперерезанной, и, следовательно, не выполнялась директива штаба фронта. Комкор-15 понял, что требования главкосевзапа уже невыполнимы, и надлежит думать о том, как вырвать частную победу, нежели пытаться отрезать всю 8-ю германскую армию восточнее Остероде. Командарм-2 не решился нарушить приказы Жилинского и тянул с переподчинением. Лишь выехав в 15-й армейский корпус, командарм понял всю справедливость мнения комкора-15. Части 13-го армейского корпуса, уже подходившие к Алленштейну (и занявшие городок без боя), были подчинены генералу Мартосу. Но оказалось слишком поздно: воспользовавшись пассивными действиями комкора-1, противник прорывался к Нейденбургу.

И только теперь А.В. Самсонов узнал о поражении 6-го армейского корпуса и мгновенно оценил ситуацию: Нейденбург, закрывавший тыл русского центра, следовало удержать любой ценой. Иначе в тылу русских 13-го и 15-го армейских корпусов смыкались крылья двух германских группировок, что означало лишь одно – «Канны». В этот момент командарм-2 сделал последнюю ошибку, вызванную традициями русской армии и узами боевого товарищества.

Стремительный бросок 15-го армейского корпуса на юг, к Нейденбургу, возможно, позволил бы завязать решительный бой за город и вывести хоть часть войск из окружения. Но, как уже говорилось выше, на прорыв одними только людьми, бросив орудия, повозки, прочее тыловое имущество, русские не решились. Тем не менее бой в районе Нейденбурга оказался весьма ожесточенным: оставшиеся здесь русские солдаты и офицеры, в отличие от генерала Артамонова, прекрасно понимали значение данного населенного пункта для дальнейшего развития операции. Немцы овладели районом Нейденбурга только к вечеру, хотя город защищали лишь обозные резервисты с небольшим числом орудий, а сам городок четыре раза переходил из рук в руки.

Помимо прочего, у Ваплица и Лана, на подступах к Нейденбургу, отчаянно дрались 5-й Калужский, 6-й Либавский (оба – 2-я пехотная дивизия) и лейб-гвардии Кексгольмский (3-я Гвардейская пехотная дивизия) пехотные полки, отвлекшие на себя часть сил 1-го и 20-го германских корпусов. Именно здесь они и погибли под ударами неприятеля. Но в случае отхода 15-го корпуса стоявший в Алленштейне 13-й корпус обрекался на неминуемое уничтожение. Поэтому генерал Самсонов решил дождаться подхода подразделений Клюева и потом вместе пробиваться к границе.

В свою очередь, лишь после утреннего сообщения А.В. Самсонова главкосевзап Я.Г. Жилинский также понял и верно оценил обстановку и сообразил, что враг перебросил главные силы против 2-й армии, воплощая в жизнь предвоенные шлиффеновские наработки. Тем не менее командующий армиями фронта все еще колебался, так как уж очень весомо поманил «журавль в небе»: возможность уничтожения 8-й германской армии на железнодорожной магистрали. И только утром 15 августа (под давлением офицеров Генерального штаба)[195] главнокомандующий фронтом приказал командарму-1 ген. П.К. Ренненкампфу немедленно спешить на помощь 2-й армии.

В этот момент генерал Жилинский еще не знал, что правый фланг 2-й армии уже разбит и отступает, поэтому и задал направление коннице 1-й армии на Бишофсбург. Так что даже само направление движения, будь кавалерия Г. Хана Нахичеванского и готова к броску, вынуждало на неизбежное запаздывание с помощью гибнувшим войскам 2-й русской армии. Возможно, что коннице 1-й армии следовало стремглав броситься к Алленштейну, чтобы влиться в отступление 2-й армии и, придав ему целенаправленный характер, способствовать смягчению поражения. А еще вернее – Хану Нахичеванскому требовалось вызволить из грозившего плена 13-й армейский корпус, которому все-таки удалось занять Алленштейн в то время, как авангарды трех германских корпусов уже находились в тылу 2-й русской армии.

Прикрывшись кавалерией и арьергардом, комкор-13 мог попробовать «отступать вперед», то есть на соединение со всей 1-й армией. Перед 13-м корпусом не было сильных германских заслонов, а немцам хватало дел и по уничтожению окруженных русских частей (15-й армейский корпус) севернее Нейденбурга. В Алленштейне мог остаться отряд прикрытия, который одним только своим присутствием перерезал железнодорожную магистраль Кенигсберг – Алленштейн – Дейч-Эйлау. Его сопротивление, вполне вероятно, позволило бы генералу Клюеву спасти собственный корпус от гибели. Правда, и здесь требовалось бросить все (в том числе раненых и слабых), чтобы форсированным маршем вывести из окружения только людей.

Понятно, что приказ подобного рода мог отдать исключительно командарм-2. Самсонов же не разобрался до конца в сложившейся ситуации и пытался действовать «по правилам», то есть отступать по собственным коммуникациям, в надежде спасти всех, что было уже невозможно. Командарм выбрал прямо противоположное и гибельное решение: остановить 15-й армейский корпус в ожидании, пока к нему отойдет 13-й корпус, и вместе отходить на юг. Потеря времени (почти целый день) означала, что противник успеет перехватить растянутые русские коммуникации и захлопнуть капкан в тылу 2-й армии. А ведь немедленное отступление по расходящимся направлениям, возможно, еще могло бы спасти русских – 15-й корпус на юг, а 13-й корпус – на северо-восток. Впрочем, все это остается в области вероятий и догадок, интересных исключительно в теоретическом отношении: ведь человеческий фактор всегда в огромной степени вносит в систему под наименованием «война» элемент неожиданности и непредсказуемости.

Очевидно, что поражение 2-й русской армии в той обстановке, что сложилась после 14-го числа, было неизбежным, но вот его масштабы могли стать иными. Конница Хана Нахичеванского в этот момент двигалась даже севернее пехоты 1-й армии, наступая точно на запад, к Ландсбергу, где неприятеля вообще не могло быть. Зато этим выполнялся замысел штаба фронта об обеспечении маневра по оттеснению противника к морю. Теперь генерал Жилинский, проигравший все, что можно, пытался сделать хоть что-нибудь для гибнущей армии, которой командовал его старый однокашник по Николаевскому кавалерийскому училищу.

Главнокомандующий армиями фронта распоряжается о подкреплении 1-го армейского корпуса стоявшими в резерве войсками: бригадой 59-й пехотной дивизии и 86-м пехотным Вильманстрандским полком. Но для их сосредоточения требовалось целых полтора дня, которых у генерала Самсонова уже не было. И, наконец, штаб фронта приказал Самсонову немедленно отводить свои корпуса на линию государственной границы. Однако командарм-2 уже выехал в центр, к комкору-15, и не получил этой телеграммы, так никогда и не узнав о ее существовании.

К вечеру 15 августа генерал Самсонов распорядился отступать, окончательно признав свое поражение. Конечно, фланги должны были держаться во что бы то ни стало, но здесь есть несколько «но». Прежде всего, А.В. Самсонов должен был твердо руководить вверенными ему войсками и не допустить того, что произошло с 1-м и 6-м армейскими корпусами. Во-вторых, прекрасно сознавая, что исход операции зависит от стойкости левого фланга 2-й армии, командарм-2 должен был выехать в 1-й армейский корпус, а не в центральные корпуса. Наконец, Самсонов не должен был поддаваться на уговоры своего штаба и отступить вовремя, как только он сам понял это инстинктом военачальника – 13-го числа. Ведь центральные корпуса с 13-го по 15-е число сделали очень мало полезной работы (13-й армейский корпус вообще без боя занял Алленштейн), зато так далеко залезли в «мешок», что не имели возможности вырваться оттуда без посторонней помощи.

Поэтому имеет право на существование и такая точка зрения, что «если винить стрелочников, то виноваты 6-й и 1-й корпуса. На самом же деле виноват в окружении тот, кто заставил центральные корпуса наносить удары по воздуху и влезать в мешок, приготовленный для их окружения. Фланговые корпуса долго задерживать превосходящие силы противника не могли»[196]. Однако правда и то, что на левом фланге (1-й армейский корпус) противник не имел существенного превосходства, а правый фланг (6-й армейский корпус) не исчерпал и половины своих возможностей для борьбы. Более того: с подходом подкреплений из Млавы русский левый фланг приобрел численное преимущество над немцами, а правый фланг после того, как германский 1-й резервный корпус свернул на Алленштейн, имел примерно равные силы с противником, находившимся против себя. Конечно, германцы имели более сильную артиллерию, но в создавшейся обстановке следовало драться не жалея себя.

15 августа войска 13-го армейского корпуса уже были настигнуты германским 1-м резервным корпусом, после чего русским командирам ничего не оставалось другого, как оставлять арьергарды, чтобы спасти большую часть войск. Отступавшие русские дрались отдельными подразделениями от корпуса и дивизии до полка и батальона. В самом Алленштейне героически погибли два батальона 143-го пехотного Дорогобужского полка, прикрывавшие отступление 13-го армейского корпуса и задержавшие весь 1-й резервный германский корпус на улицах горящего города. В этом бою погиб командир полка – полковник В.В. Кабанов. Но в любом случае, постепенно отходившие части дробились, и успех прорыва всецело зависел от инициативы своих командиров.

16 августа Жилинский настоял на движении основной массы конницы 1-й армии уже на Алленштейн и наступлении двух пехотных корпусов. Также он распорядился отправить 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана, застрявший напротив Летценских позиций противника, через Граево, то есть на поддержку 6-го корпуса с юга. На театр военных действий стали притягиваться второочередные дивизии. Тем самым только теперь, когда уже было абсолютно поздно, штаб фронта догадался влить в действующие войска уже прибывшие на театр военных действий резервы. Интересно, что накануне, 15-го, когда немцы уже обходили 2-ю русскую армию, комендант форта-крепости Бойен получил предложение сдаться. Разумеется, немцы ответили категорическим отказом.

К тому времени П.К. Ренненкампф уже отдал приказ о движении 2-го армейского корпуса (командарм-1 самовольно приостановил отправку 2-го корпуса под Варшаву впредь до выяснения обстановки) совместно с 4-м армейским корпусом с северного направления, чтобы не дробить силы. Командарм-1 сообщил в штаб фронта, что он лично выезжает в корпуса, идущие на выручку 2-й армии: «Усматривая из ваших распоряжений и телеграмм генерала Орановского тяжелое положение 2-й армии, решился взять на себя ответственность оставления 2-го корпуса, дабы более значительными силами нанести удар на фланги и тыл неприятеля, и этим сильным ударом облегчить положение 2-й армии. В данное время в Восточной Пруссии разыгрывается крупная операция, от исхода которой зависит дальнейшее положение на театре войны, что и заставило меня ослушаться повеления Верховного главнокомандующего, но считаю и сейчас, что для этой общей пользы я обязан был так поступить…»[197]

Для того, чтобы подать 2-й армии руку помощи, этим корпусам требовалось не менее полутора дней. Вдобавок Я.Г. Жилинский днем 16 августа (приведенная выше телеграмма генерала Ренненкампфа была отправлена в штаб фронта в 11.30 утра) приказал 1-й армии остановиться. Штаб фронта сообщил, что 2-я армия «отошла на свои первоначальные позиции к границе», хотя на самом деле как раз в это время войска Самсонова погибали в Грюнфлисских лесах. Немецкий участник войны пишет: «После сообщения о том, что Наревская армия уже начала отход, Неманская армия снова была приостановлена генералом Жилинским, видимо, с целью не поставить и ее в тяжелое положение. Благодаря нерешительности Ренненкампфа и Жилинского, штаб немецкой армии выиграл время, чтобы окончить окружение 2,5 корпусов Наревской армии»[198].

В этот же день представитель французского командования при штабе Северо-Западного фронта сообщил своему руководству, что русские уже практически одержали победу в борьбе за Восточную Пруссию. Очевидно, потеряв одну армию, генерал Жилинский испугался, что будет потеряна и вторая армия – это уже не просто поражение либо даже разгром, а катастрофа. А явная лживость сообщения, возможно, предполагала, что Ренненкампф, уже и без того не выполнивший распоряжения Ставки об отправлении под Варшаву 2-го армейского корпуса, может не подчиниться и броситься вперед.

Не успела и конница. Кавалерийский отряд В.И. Гурко численностью в 15,5 эскадронов (немногим более 2 тыс. сабель), при 6 пулеметах и 6 конных орудиях[199], 18 августа подошел к Алленштейну. В это время остатки окруженных корпусов 2-й армии еще дрались в Грюнфлисских лесах, но путь на юг генералу Гурко преградили германские части 37-й пехотной дивизии и 6-й ландверной бригады (той самой бригады, что была выведена Э. Людендорфом из Летцена). Участник тех боев В. Скальский вспоминал: «Полки [1-й кавалерийской] дивизии подошли к г. Алленштейн 18 августа около часу дня. Наш полк был спешен, и ему было приказано вести наступление на город. Подступы к городу защищались окопами, занятыми германской пехотой»[200]. Разумеется, что генерал Гурко не смог пробиться через Алленштейн, но даже и в случае прорыва чем могли помочь две тысячи сабель тем десяткам тысяч штыков, что все-таки сдались врагу?

В создавшейся ситуации войска 1-й армии никак не успевали на помощь соседу, и главным виновником этого был главнокомандующий фронтом, чьи директивы определяли движение армий. Поэтому странно все еще порой читать, что Ренненкампф во время окружения 2-й армии «продолжал предательски бездействовать». Или – в несколько смягченном тезисе – «командующий 1-й армией генерал П.К. Ренненкампф проявил после первых успехов бездеятельность, граничившую с предательством, и не оказал поддержки частям 2-й армии под командованием генерала А.В. Самсонова»[201]. Либо совсем мягко: «Ренненкампф проявил преступную нерешительность, бросил в трудную минуту на произвол судьбы целую [2-ю] армию»[202].

Хотя, безусловно, своя доля вины за поражение в Восточно-Прусской операции – и доля весьма большая – лежит и на генерале Ренненкампфе. Прежде всего, это – беззаботное «почивание на лаврах» победы под Гумбинненом и начавшейся осады крепости Кенигсберг. Очевидно, что командарм-1 преследовал свои собственные цели, выгодные для его собственной карьеры, в ущерб общефронтовой операции. Но именно Я.Г. Жилинский обязан был по своей должности управлять операцией фронта и координировать действия обеих армий. Наконец, П.К. Ренненкампф, вероятнее всего, считал, как, кстати, и Ставка: если 1-я армия в составе трех корпусов сумела разгромить германскую 8-ю армию, то почему же этого не может сделать 2-я армия А.В. Самсонова из пяти армейских корпусов?

Как только в распоряжение командарма-1 перейдет 2-й армейский корпус, авангарды 1-й армии немедленно двинутся на помощь 2-й армии, но будет уже поздно, да и выказавший свою бездарность штаб фронта не пожелает рисковать еще одной армией после разгрома под Танненбергом, отдав приказ об отходе на восток. Другое дело, что генерала Ренненкампфа можно обвинить в отсутствии инициативы.

Безынициативность П.К. Ренненкампфа была подмечена еще десять лет назад, в период Русско-японской войны 1904–1905 гг. Австрийский военный атташе при Маньчжурской армии барон фон Теттау вспоминал: «Рядом с Мищенко, в начале войны выдающейся репутацией, как отличного кавалерийского начальника, пользовался на театре войны генерал Ренненкампф… [который] превосходил, пожалуй, большую часть остальных генералов в энергии и настойчивости. Но что касается важнейшей кавалерийской добродетели – проявления инициативы, то и в отношении ген. Ренненкампфа, при всем желании, трудно найти ее в его действиях»[203]. Следует сказать, что барон Теттау характеризовал Самсонова еще ниже, нежели Ренненкампфа. А то порой в отечественной историографии создается впечатление, что это Самсонов спешил на помощь Ренненкампфу, а когда сам попал в тяжелое положение, тот таковой помощи не оказал. Между тем 2-я армия, равно как и 1-я армия, выполняла приказ штаба Северо-Западного фронта, основывавшегося на директивах Ставки. Именно здесь фронтовая операция была раздроблена на две разрозненные армейские операции, что в итоге и закончилось катастрофой.

Полностью достоверной информацией в русских штабах, разумеется, не обладали. В штабе фронта полагали, что «2-я армия отошла на свои первоначальные позиции к границе» (что и было вечером 17 августа сообщено Ренненкампфу, которому приказали остановиться), в то время как три корпуса еще дрались в окружении. Впрочем, П.К. Ренненкампф все равно не успевал: ему следовало наступать хотя бы днем раньше. Тем не менее дезинформация генерала Жилинского помешала вполне вероятному вызволению из плена части окруженных русских воинов.

Два армейских корпуса 1-й армии стояли всего в 60 км от места гибели 2-й армии, и при должной энергии они могли явиться на место побоища днем 18 августа, когда масса русских военнопленных еще находилась в Грюнфлисских лесах. Ведь эвакуация пленных, не говоря уже о взятых в плен раненых, требует немало времени. Но в Восточно-Прусской операции русское командование совершенно не смогло оценить значения времени как оперативного фактора, понимая его только лишь с узкой точки зрения: успеть перехватить железные дороги, чтобы не выпустить врага из Восточной Пруссии за Вислу.

В Ставке не осознавали масштабов поражения вплоть до момента самой катастрофы. И причина тому – нежелание высших военных деятелей Российской империи осознать, что их расчеты и планы на быструю победу над Германией и ее союзниками терпят крах в самом начале войны. Еще 16-го числа генерал-квартирмейстер Ю.Н. Данилов в разговоре с начальником штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановским говорил: «Отсутствие связи с Самсоновым, конечно, тяжко, но ведь у него до пяти корпусов, и едва ли наша неудача там может иметь решающее значение»[204].

Мы видим, что могло быть со 2-й армией в случае ее руководства со стороны Ставки, как то в качестве лучшей альтернативы предполагал в своем исследовании А.А. Керсновский в качестве вероятного успеха, предпочитая командованию генерала Жилинского распоряжения генерала Данилова со товарищи – катастрофу называют «неудачей». Фактические 5,5 дивизий называют вдвое большим числом – «до пяти корпусов». А когда вокруг 2-й армии уже захлопывается «котел», желают перебросить 1-ю армию под Варшаву. Даже отнюдь не блиставший особыми воинскими талантами П.К. Ренненкампф уже понял, что поражение 2-й армии резко изменит обстановку на всем театре военных действий. Очевидно, что без предварительного овладения Восточной Пруссией развивать столь недостаточными силами операции на левом берегу Вислы совершенно невозможно. Но в Ставке это поймут только в декабре, после Лодзинской операции.

Потеряв бразды управления всей армией, командарм-2 А.В. Самсонов решил переложить организацию отхода на плечи непосредственных командиров. Этот шаг, в принципе, являлся правильным, если учесть, что комкоры лучше знали свои войска, а воля командарма и его резко ухудшившееся под ударом событий здоровье не позволяли генералу Самсонову в надлежащей мере руководить людьми. Вечером 15 августа, когда русские только-только начали отход, общее командование отступавшими корпусами было возложено на Н.Н. Мартоса. Общее руководство получил генерал Мартос, так как, напомним, что Н.А. Клюев получил под свое начало 13-й армейский корпус уже в ходе войны. Потому он так же плохо знал свои войска, как и командарм, прибывший на театр военных действий также во время сосредоточения. Кроме того, только 13-й корпус носил импровизированный характер своих частей, будучи более чем наполовину пополнен запасными старших сроков запаса.

Однако комкор-15 попал в плен в самом начале отступления, после того как в перестрелке под ним убили лошадь, в плену оказался и начальник штаба 13-го армейского корпуса Е.Ф. Пестич. Долгое время в России считали, что Мартос был убит: 18 августа великий князь Николай Николаевич телеграфировал императору, что Самсонов, Мартос и Пестич погибли[205]. Начальник штаба 15-го корпуса Н.И. Мачуговский был убит при обстреле немцами штаба у деревни Бартошкен.

Странным остается только то, что комкор мог быть пленен лишь находясь в стороне от вверенных ему войск. В качестве одной из причин называется та версия, что Самсонов послал Мартоса в Нейденбург, для организации обороны. Тылы и коммуникации русских корпусов уже рассекались противником, перед авангардами которых немногочисленное сопровождение комкора-15 оказалось бессильным. По пути в Нейденбург конвой комкора-15 был рассеян, а сам комкор попал в плен.

Известие об исчезновении Н.Н. Мартоса мгновенно распространилось в частях 15-го армейского корпуса и дравшейся с ним плечом к плечу 2-й пехотной дивизии. Люди, которые за эти дни убедились в стойкости и правильности распоряжений своего начальника, на которого возлагались надежды на удачный исход сражения, мгновенно впали в уныние. Офицер штаба 2-й армии, так вспоминал об этой утрате: «Особенно угнетало исчезновение генерала Мартоса – той железной воли, которая направляла все. Из тела 15-го корпуса ушла его душа, заставлявшая и жить и работать как начальников, так и рядовую массу. Корпус перестал существовать как цельный организм, и рассыпался на свои составные части в то утро»[206].

Следовательно, даже самая организация отхода была разрушена в самом своем начале. Командарм пробивался в одиночку, один из комкоров оказался в плену, второй комкор потерял присутствие духа. Исследователь так пишет об отступающих к государственной границе 13-м и 15-м армейских корпусах: «Плохо поддерживаемый порядок вскоре превратил их отход в стихийное отступление измученных, морально надломленных войск со всеми признаками полной деморализации. Между тем на путях их отступления в тылу все пункты уже были в руках неприятеля, и дорога в Россию могла быть куплена лишь ценой новых кровавых и притом организованных усилий, а взять на себя руководство такой организацией было некому»[207].

Хаос управления и отстраненность А.В. Самсонова от руководства также вынуждали русских терять время. То самое драгоценное время, которого у русских и без того почти уже не оставалось. Войска 13-го армейского корпуса стали отходить лишь утром 16-го числа. То есть немцы уже заняли Нейденбург и собирались выдвигаться к Вилленбергу, а русские еще даже не приступили к отходу. Откуда же в таких условиях взяться времени для организации и успешного отступления?

16 августа, уже не имея возможности пробиться на юг, через Нейденбург, где стоял немецкий 1-й армейский корпус Г. фон Франсуа, русские корпуса отступали на юго-восток, к Вилленбергу. И все это время по пятам за русскими шла центральная группа Ф. фон Шольца, не позволяя упорядочить отход. Продвижение русских шло через Грюнфлисские лесные массивы, и география местности окончательно рассеяла компактность группировки: теперь каждый был сам за себя.

Это означает, что в любую брешь, пробитую каким-либо русским подразделением в немецких оборонительных линиях, закрывавших дорогу к государственной границе, могло уйти только само это подразделение. Войсками никто не управлял, и потому каждая часть должна была самостоятельно пробиваться из «котла», хотя при организованном отходе достаточно было пробить одну-две бреши и удерживать их вплоть до выхода главных сил из окружения. В этом-то и заключается трагедия окруженцев как таковых.

Руководство армией рухнуло. Командарм даже не сделал попытки объединить действия всех корпусов для массированного прорыва. Он безвольно попытался выскользнуть из окружения только с конвоем и штабными офицерами. В районе фермы Каролиненгоф А.В. Самсонов незаметно для спутников углубился в лес и там застрелился, не вынеся позора поражения. Так воспринимали гибель командарма и в войсках: «Поражение генерала Самсонова – это его личная ошибка, которая, к несчастью, погубила многих. Он вовремя не видел, что неприятель переменил все позиции, и попался. Он застрелился, увидя это, но, конечно, об этом не пишут»[208]. Уже 23 августа Самсонов был исключен из списков Высочайшим приказом как убитый в бою[209].

Однако П.И. Залесский высказывает свою точку зрения на гибель командарма-2, весьма отличную общепринятой, согласно которой Самсонов покончил жизнь самоубийством, прежде всего, из чувства стыда. П.И. Залесский пишет: «Почуяв под утро погоню, штаб поднялся со своего ночного привала, но Самсонов не мог поспевать за молодыми людьми, а эти молодые не догадались взять на руки и нести своего начальника. Самсонов отстал и, брошенный всеми, кроме одного солдата, застрелился»[210]. Против версии П.И. Залесского говорит тот факт, показанный штабистами уже после выхода из «котла», что офицеры штаба искали своего командарма почти всю ночь.

Штаб 2-й армии вообще намеревался сдаться, однако начальник оперативного отделения полковник Вялов увлек людей за собой, лично уничтожил расчет германского пулемета, оказавшегося на дороге, и вывел штаб из окружения (Вялов погиб в 1915 г.). Интересно, что некоторые участники войны считают, что в катастрофе виноват, прежде всего, штаб 2-й армии. Самсонов, как известно, вступивший в командование армией, что называется, «на ходу», получил уже готовый штаб. Единственным человеком, которого генерал Самсонов привел с собой, был полковник Крымов, отправленный в 1-й армейский корпус.

Утром 13 августа командарм-2, трезво оценив складывавшуюся обстановку, принял решение об отходе центральных корпусов к государственной границе, однако зачем-то решил созвать совещание чинов своего штаба. В результате штаб высказался за продолжение движения вперед, к Алленштейну, и А.В. Самсонов позволил себя уговорить. П.И. Залесский после войны писал, что именно штаб 2-й армии стал той причиной, что повлекла к разгрому. А.А. Свечин полагает, что одним из главных виновников поражения 2-й армии явился начальник штаба армии П.И. Постовский[211].

Еще долгое время в России полагали, что командарм-2 попал в плен, и только в 1915 г. вдова генерала – Е.А. Самсонова, бывшая одной из трех сестер милосердия, участвовавших со стороны России в осмотре лагерей русских военнопленных, – разыскала останки командарма-2, получив разрешение от немецких властей о перезахоронении праха генерала на родине. Лишь 18 ноября 1915 г. тело Самсонова было доставлено в Петроград и затем его повезли в его имение в Херсонской губернии. На гроб был возложен венок из живых цветов от императрицы Марии Федоровны[212].

Таким образом, не сумев организовать операцию, командарм-2 А.В. Самсонов покончил жизнь самоубийством. А.А. Керсновский говорит по этому поводу: «Видя, что все пропало – и притом по его вине – он не сумел найти единственный почетный выход из этого положения, не сумел пасть смертью храбрых во главе первого же встретившегося батальона, а предпочел умереть жалкой смертью малодушных…»[213]. Но в Ставке считали немного по-иному: «Самсонов, напутав сначала и будучи очень виноват, искупил вину последними минутами жизни»[214].

Нисколько не намекая на желательность самоубийства попадавших в окружение русских военачальников, мы хотим лишь подчеркнуть, что в своих оценках А.А. Керсновский не всегда справедлив: если Самсонов «предпочел умереть жалкой смертью малодушных», то другие не делали и этого. Впрочем, самоубийство было еще не самым худшим выходом для лично честного человека: комкор-23 К.А. Кондратович вообще поспешил отступить чуть ли не в одиночку, и его корпус (вернее, одна дивизия) также погиб в «котле». А генералы Артамонов и Благовещенский бежали от своих войск.

Нельзя забывать и о таких факторах, как субординация, честь знамен и позор пленения, несовместимых с кодексом офицера. Вне сомнения, А.В. Самсонов, терзаемый не только чувством вины и раскаяния за неудачу, но и движимый неписаными постулатами офицерского кодекса, принял на себя ответственность. Следует сравнить: в ноябре 1915 г. русским партизанским отрядом был взят в плен командир 82-й германской резервной пехотной дивизии генерал Фабериус. Уже на пути в штаб русского корпуса, воспользовавшись разгильдяйством русского конвоирующего офицера, Фабериус застрелился. Поэтому справедливой является оценка поступка командарма-2, данная его ближайшим помощником и товарищем, которого, к сожалению, не было рядом с командармом в ту трагическую ночь, А.М. Крымова. В письме к супруге генерала Самсонова Екатерине Александровне полковник Крымов отметил: «Александр Васильевич роковым выстрелом взял на себя мужество отвечать за всех. Отечество и высшее руководство остались незапятнанными».

Принявший после пленения комкора-15 Н.Н. Мартоса руководство центральной группировкой комкор-13 Н.А. Клюев во главе 4-тысячного авангарда, за которым непосредственно следовало еще 15 тыс. активных штыков, сдался перед последней линией германского кольца. Эта линия – несколько неприятельских батальонов. Нерешительность характера генерала Клюева, наряду с его несомненной высокой теоретической подготовкой, проявлялись еще до войны. Так, при проведении в жизнь мероприятий плана развертывания 1912 г. начальник штаба Варшавского военного округа Н.А. Клюев допускал развертывание против Восточной Пруссии 9 русских корпусов лишь при оставлении немцами в этой провинции 3 корпусов. В то же время, при оставлении германским командованием на восточной границе от 5 до 7 корпусов, генерал Клюев требовал обращения главных сил против Германии – введения в действие «плана Г». Представляется, что расчеты Н.А. Клюева касались лишь перволинейных германских корпусов. И в этом отношении «план Г» по клюевскому варианту не понадобился, другой момент, что резервные корпуса были не хуже перволинейных. Но вот этого осторожничавший начальник штаба Варшавского военного округа, который должен был составить штаб Северо-Западного фронта, направленного против Германии, не учел.

Своей сдачей в плен генерал Клюев фактически предал тех героев, что должны были прикрывать отход главной колонны. Отбиваясь до последнего патрона, дабы дать главным силам еще немного времени, эти заслоны, как правило, погибали практически полностью. Чтобы вывести корпус из «клещей», генералу Клюеву требовалось оставлять арьергарды, обреченные на уничтожение во имя спасения остальных. Эти арьергарды составлялись из отдельных батальонов пехотных полков, но во главе со своими полковыми командирами и при знаменах полка, а потому можно считать, что дрались здесь именно полки.

Отступая через узкое озерное дефиле у деревни Шлаг, 144-й пехотный Каширский полк и приданная ему гаубичная батарея до последнего сдерживали натиск противника, наседавшего на 13-й армейский корпус (командир бригады А.А. Калюжный погиб в бою). У деревушки Шведрих отдельные роты 2-го Софийского, 141-го Можайского, 142-го Звенигородского пехотных полков, в свою очередь, истекли кровью, чтобы дать корпусу лишний шанс. Целый день держался в Каммервальдском лесу растрепанный 1-й пехотный Невский полк четырежды раненного в этом бою полковника М.Г. Первушина. Изнемогая под огнем, расстреливаемые пулеметами и пушками русские заслоны, когда становилось невмочь терпеть, бросались в штыки: никто не мог уцелеть, но корпус получал еще полчаса, еще час форы.

К сожалению, генерал Клюев не спешил использовать это время, а потому кольцо окружения сжималось гораздо быстрее, нежели истаивали под артиллерийскими ударами русские арьергарды и заслоны. Неопытный в огне (Н.А. Клюев ранее никогда не участвовал в войне), комкор не сумел правильно и своевременно распорядиться вверенными ему людьми. К чему же тогда была гибель отважных солдат и их командиров, если комкор-13 не найдет ничего лучшего для оказания чести павшим, как сдать корпус в плен перед последней, еще довольно жидкой, цепью немцев?

Одна из причин того факта, что в плен сдавались большие группы солдат, заключается в самом контингенте. Плохие пополнения не могли драться так, как дрались кадровики, а потому и массовые сдачи в плен после гибели офицерского состава стали обыденным явлением. Участник войны так, например, говорит о гибели 1-го пехотного Невского полка (1-я пехотная дивизия 13-го армейского корпуса): «Этот славный полк со старыми славными традициями, во главе которого стоял тогда разумный и честный командир, полковник Первушин, не мог выделить плохого кадра для своего второочередного полка (221-й пехотный Рославльский полк 56-й пехотной дивизии. – Авт.). Однако, ввиду слишком уж скверного контингента запасных, наполнившего полк, весь этот немногочисленный кадр почти целиком погиб в первых же боях в Восточной Пруссии, жертвуя собой в попытках удержать на поле боя эту совершенно небоеспособную, недисциплинированную массу мужиков, только что одетых в солдатскую форму»[215].

Тем не менее заслоны сражались, пока могли, ибо в них оставлялись лучшие люди, гибшие как в стычках, так и по окончании боев. Взаимное ожесточение противников в этих боях было столь велико, что враги часто не только не брали пленных, но даже и добивали раненых. Вследствие того, что поля боев оставались за немцами, такие поступки на данный момент оказались более присущими немецким солдатам. Специально образованная в России для расследований преступлений на войне Чрезвычайная следственная комиссия отмечает, что, по свидетельствам уцелевших очевидцев, добивать раненых стали уже в самом начале войны – в ходе Восточно-Прусской операции, когда, казалось бы, люди еще не могли успеть сильно ожесточиться. Например, со слов солдата Виктора Лянга, было отмечено, что 16 августа под Алленштейном немецкие военнослужащие добили раненых артиллеристов русской 36-й артиллерийской бригады. Причина проста и прозаична: русские орудия стреляли до последнего снаряда, нанося неприятелю непоправимый ущерб ударами картечью в упор[216].

Самое страшное, что все оказалось напрасно, – генерал Клюев не решился на последний страшный рывок всей вышедшей из-под Алленштейна массой людей в штыки на германские немногочисленные, но все-таки пулеметы, и сдался. Комкор-13 отдал приказ поднять белый флаг (конвойный казак нацепил на пику белую рубашку), позволив тем солдатам и офицерам, кто пожелает, пробиваться из «мешка» самостоятельно. То есть – сдал свои войска.

Часть из тех, кто отказались сдаться, вышли из окружения, причем целыми группами. Понятно, что основная часть колонны, деморализованная ситуацией и личным примером сдававшегося начальника, также оказалась в немецком плену. В похожей ситуации ноября 1914 г. под Лодзью германский командир окруженной группировки Р. фон Шеффер-Боядель прорвется из окружения, выведя с собой орудия, раненых и пленных. Н.А. Клюев был обязан сделать попытку прорваться из кольца, а в худшем случае – организовать оборону и драться, располагая артиллерией и пулеметными командами двух корпусов. Комкор-13 не сделал ничего, чтобы хотя бы обозначить сопротивление в тот критический момент, когда ситуация повисла «на волоске». Потому в войсках распространялись самые уничижительные слухи: «Оказывается, под Сольдау командир одного из корпусов, окруженных немцами, генерал Клюев, так растерялся, что впереди своих войск стал на колени перед немцами, умоляя о пощаде. Хороша картина. Немудрено, что там оказалось такое количество взятых в плен»[217].

Можно сказать лишь, что эта сдача – сдача в плен тысяч солдат и офицеров фактически волей потерявшего голову военачальника – стала уроком для русских полководцев. Точно в той же ситуации зимой 1915 г. в окружении в Августовских лесах Восточной Пруссии окажется 20-й армейский корпус П.И. Булгакова. Корпус будет драться 8 дней, и сдастся только после исчерпания боеприпасов, продовольствия и медикаментов (раненые замерзали под открытым небом). Продержись генерал Клюев хотя бы два дня, он был бы выручен подходившей с востока 1-й армией П.К. Ренненкампфа.

Отдельные группы русских солдат и офицеров, рассеянные по лесам и не видевшие капитуляции главных сил (Клюев лично отдал распоряжение поднять белый флаг), продолжали упорно двигаться к государственной границе. Ночью, блуждая по лесным дорогам под перекрестьем германских прожекторов и пулеметов, небольшие отряды, чаще всего не больше роты, штыками пробивались на юг и юго-восток, чтобы успеть выйти из кольца до того, как окружение станет сплошным. То, на что не решились генералы, сдавшие в плен десятки тысяч солдат, отважились отдельные обер-офицеры. Примечательно, что в поимке отдельных кучек русских солдат самое активное участие принимали местные немецкие крестьяне, вооруженные охотничьими ружьями, под предводительством чинов сельской полиции и жандармерии.

Как справедливо говорит исследователь, надлежащий для ситуации прорыв «организован не был. Следовавшие колонны просто натыкались на противника при совершении наступательного марша и действовали различно. Большинство искало наименьшего сопротивления, избегая решительного боя на прорыв. Отсюда и те печальные результаты, которые нам известны»[218]. Характерно, что до начала своего отступления из-под Алленштейна подразделения 13-го армейского корпуса практически еще даже не вступали в бой.

Корпус своими фланговыми маневрами побуждал отступать немцев, дравшихся с 15-м армейским корпусом, но сам 13-й корпус участвовал только в незначительных стычках. Именно поэтому, что перед ним не было германцев, генерал Клюев и сумел взять Алленштейн, выполнив тем самым задачу штаба фронта и Ставки в пик назревшего поражения. Двигаясь фактически наощупь, войска Клюева не сумели вскрыть немецкой перегруппировки и потому оказались под ударами перешедшего в контрнаступление противника. Что говорить, если 20-й Донской казачий полк из состава войсковой конницы корпуса прибыл к пехоте только 16 августа, чтобы сдаться вместе с ним, а четыре конные сотни пограничной стражи ничего сделать не сумели, ввиду своей неготовности к ведению разведки.

Помимо движения своих пехотных масс по расчленению и уничтожению окруженных русских подразделений по частям, на ряде участков немцы применили тактику активной обороны, насытив слабую пехотную завесу артиллерийскими батареями. Пробивавшиеся через лесные массивы Кукен, Кальтенборна, Садека русские войска подвергались массированному артиллерийскому обстрелу неприятельских гаубиц, вносивших смятение в души русских солдат и офицеров. Как говорит участник войны, в подобных случаях «гаубицы чаще найдут себе применение, так как при некоторой расчистке мешающих ветвей, без особого труда смогут вести огонь с любой дорожки, параллельной фронту наступления. Вход в лес, просеки и дороги, ведущие в глубь леса, обороняются отдельными орудиями в блокгаузах, иногда в сочетании с огнем пулеметов, расположенных в том же блокгаузе для обороны их с тыла и флангов, если последний расположен на перекрестке просек. При наличии полян батареи занимают внутреннюю их опушку и все просеки, и расстреливают в упор приближающиеся части противника»[219].

Одним из возможных вариантов спасения большей части окруженных войск мог стать своевременный бросок сравнительно свежего (напомним, что войска генерала Клюева дошли до Алленштейна практически без боя) 13-го корпуса на Хохенштейн. Ведь дравшийся в Каммервальде 1-й Невский пехотный полк сумел сдержать наступление немцев и тем самым дал шанс главной группе пройти на Нейденбург. Такое движение 13-го армейского корпуса одновременно прикрывало и отход остатков 15-го корпуса. Но главным условием подобного варианта было сосредоточение войск в кулак, чтобы одним сильным ударом разбить скрепы вражеского кольца окружения и прорваться к своим. К сожалению, этого сделано не было.

Интересно, что часть знамен полков 2-й русской армии была укрыта в плену (знамя 29-го пехотного Черниговского полка спас вернувшийся из плена священник[220]), а три знамени – закопаны в местах сражений. Это были знамена 24-го Симбирского (6-я пехотная дивизия), а также 32-го Кременчугского и 30-го Полтавского (оба – 8-я пехотная дивизия) пехотных полков. В 1969 г. польскими солдатами уже к тому времени Польской Народной Республики в районе Нидзица – Влельбарк было найдено знамя 30-го пехотного полка, закопанного по приказу командира полка, полковника М.И. Гаврилицы.

Пробиться из окружения возможно было только единым порывом всех тех войск, что только могли быть собраны для прорыва. Клюев же, как последний из высших начальников, вставший во главе большой массы окруженных войск (Мартос попал в плен в самом начале отхода, Самсонов со штабом пробивался в одиночку), допустил раздробление сравнительно свежих войск, каковыми к началу отступления были части его 13-го армейского корпуса. Исследователь пишет: «Отрицательной характеристикой высшего командного состава 2 армии было то, что многие генералы к началу операции находились в своих должностях очень небольшой срок и были, соответственно, плохо знакомы с подчиненными им частями. Особенно это относится к командному составу XIII корпуса»[221]. Сравнительно немногие военачальники имели недостаточный опыт командования крупными войсковыми соединениями. Однако в числе таковых были сам командующий армией и командир 13-го корпуса Н.А. Клюев, и это крайне неблагоприятно отразилось на их действиях.

Личностный фактор, столь характерный для русской военной машины, сказался и здесь: перед войной Клюев командовал 1-м Кавказским корпусом, стоявшим в Карсе, на русско-турецкой границе, и был вызван в 13-й армейский корпус уже в ходе мобилизации, не успев узнать ни штаба, ни войск. Вероятнее всего, что комкор-13, стой он во главе своих кавказских частей, наверняка бросился бы на прорыв, но здесь генерал Клюев растерялся, пал духом и сдался перед последним кольцом германского «мешка». Так, уже после всего кошмара, прорвавшиеся из кольца офицеры показали, что «13-й армейский корпус не имел каких-либо серьезных боевых столкновений с противником, разбившись к утру 16 августа на несколько частей. Корпус этот погиб, главным образом, вследствие полной своей неосведомленности в общем положении 2-й армии…»

Но все-таки подобный «упадок духа» со стороны комкора-13 Н.А. Клюева никоим образом нельзя считать примером для подражания. Бесспорно, что «кольцо» замыкали несколько броневиков (письмо о Танненберге: «Вообще их артиллерия лучше нашей: число пушек гораздо больше и большую роль играют блиндированные автомобили с артиллерией. Все участники придают им почти решающую силу»[222]), как бы предвосхитив немецкие «котлы» первого периода Второй мировой войны, но южный фас Грюнфлисских лесов занимала всего лишь одна 1-я германская пехотная дивизия из состава 1-го армейского корпуса.

Под началом же генерала Клюева прорывались на юг части 5 пехотных дивизий, пусть и таявших по дороге по мере прорыва. И ведь именно 1-я германская пехотная дивизия и взяла в плен две трети всех русских солдат и офицеров, сдавшихся в лесном массиве, прочие – на счету войск 17-го армейского корпуса. А.А. Керсновский справедливо отметил, что в ту минуту, когда нужно было броситься вперед, сметая все и вся на своем пути, комкор-13 уже думал не о том, чтобы умереть с честью и славой, а о собственном пребывании в плену, в крепости: «Он сдался, совершенно не отдавая себе отчета в том, что он этим самым совершает; в том, как повысится дух противника и понизится наш собственный при вести о сдаче такого важного лица, как командир корпуса. Он знал, что командует корпусом, но никогда не подозревал, что он еще имеет честь командовать. Чем выше служебное положение, тем эта честь больше»[223].

Историку-эмигранту вторят и советские исследователи, также считавшие, что главной причиной сдачи частей 13-го армейского корпуса в плен стал хаос в управлении и потеря духа и воли к победе со стороны высшего командного состава. Ведь сам лично комкор и приказал одному из офицеров конвоя нацепить белый платок и согласиться перед немцами на капитуляцию. Советский военный историк говорит: «Главной и действительной причиной надлома 13-го корпуса к периоду участия его в боях явились не блестящие действия противника (так как боевых столкновений с ним еще и не было), а… недостатки управления. И если каждый в отдельности из этих недостатков оказывал свое тлетворное влияние не так уж сильно, то общее их воздействие привело большинство частей корпуса в предпаническое состояние. Вслед за предпаническим этапом, если не улучшится обстановка, естественно следует панический этап, за которым уже совсем недалеко разброд, распад, развал и полная деморализация. Как известно, 13-й корпус прошел фактически через все эти этапы к естественному в подобной обстановке концу»[224].

В любом случае судьба операции была уже решена. Германская 8-я армия сумела удержать за собой Восточную Пруссию, а ведь, помимо того, к Гинденбургу уже подходили переброшенные из Франции эшелоны с двумя армейскими корпусами. К вечеру 17 августа немцы заняли Вилленберг, замкнув кольцо окружения, а Людендорф приступил уже к частичной перегруппировке сил против 1-й русской армии. Войска 17-го германского корпуса А. фон Макензена заперли все выходы из Грюнфлисского леса, где и капитулировали остатки двух русских армейских корпусов. Русские подразделения были пленены в районе треугольник деревень Валлендорф – Улешен – Мушакен.

При этом немцы не желали терять победы: когда германские части замкнули кольцо, они не стали пассивно выжидать развития событий, а приступили к просачиванию между разрозненными русскими частями, расчленяя их на еще более мелкие группы, и тем самым дробя их волю к сопротивлению. Причина этого заключалась в том, что немцы, вынужденные оставить вне «котла» почти половину 2-й русской армии, стремились в максимальной степени уничтожить все то, что оказалось в окружении. Максимальные потери, нанесенные 2-й армии, позволили бы немцам с большей долей успеха действовать против 1-й армии. Как впоследствии писал сам П. фон Гинденбург, «надо было одержать над Самсоновым не простую победу, а уничтожить его, чтобы иметь свободные руки против Ренненкампфа. Только таким образом мы могли очистить Восточную Пруссию и получить свободу для дальнейших действий по оказанию помощи австрийцам в решительных битвах в Галиции и Польше»[225].

Всю ночь на 18 августа отдельные группы и отряды русских солдат и офицеров пытались пробиться к своим. А ведь эти свои (даже без частей 1-й армии, о которых уже говорилось выше: 16 августа 4-й и 2-й армейские корпуса 1-й армии находились в 70 км от Грюнфлисского лесного массива) были совсем рядом. Так, 17 августа, когда некоторые части еще дрались, а взятые в плен русские солдаты и офицеры находились на поле боя, русская 3-я гвардейская пехотная дивизия Л.О. Сирелиуса вошла в Нейденбург и оказалась всего в 15 км от разоружавшихся русских военнопленных. Но решиться на последний бросок, чтобы выручить своих товарищей, начальники дивизий 1-го армейского корпуса так и не решились. Отряд генерала Сирелиуса замешкался в Нейденбурге, что позволило немцам собрать для контрудара около трех дивизий. Узнав об этом, Л.О. Сирелиус приказал отступать, бросив в городе всех раненых 2-й армии, что только-только были им, казалось бы, освобождены. Характерно, что движение русских колонн было своевременно замечено немецким летчиком. Его сведения и позволили германскому командованию предпринять своевременные меры по отражению возможного русского контрудара извне на Нейденбург[226].

Продержаться перед наседавшим противником какое-то время, заняв жесткую оборону, как представляется, генерал Клюев мог. Один, а то и два дня русские наверняка смогли бы обороняться, если помнить, что дух войск находился на высоте, немцы не имели превосходства в силах (лишь в конфигурации группировки), а 15 тыс. перволинейных штыков – это все же пятнадцать тысяч штыков. Получалось, что центральная, окруженная группа сковывала бы неприятеля, в то время как с флангов уже подходили корпуса Благовещенского, Душкевича и Сирелиуса. Возможно ли предположить, что немцы вынуждены были бы ослабить клещи «мешка» и тем самым позволить русским пробиться? Конечно, кровавые потери 2-й армии были бы больше, но ведь на то и война: в свое время генералиссимус А.В. Суворов справедливо отмечал, что «смерть и плен – одно!».

Русские шли на выручку силами, превосходившими по численности окруженную группировку. Да и сам противник (группировка Р. фон Шеффер-Бояделя) в схожей ситуации, в ноябре месяце, в ходе Лодзинской операции, поступит именно так – пойдет на прорыв и прорвется, пусть и с большими потерями. По нашему мнению, будь на месте Н.А. Клюева другой командир – более волевой, рисковый и бесстрашный (например, Н.Н. Мартос или А.А. Брусилов), то масса шансов, что Танненберга бы не было. Была бы рядовая тактическая победа, несколько выше по уровню, нежели выигранный русскими Гумбиннен, однако «клещи Шлиффена» и близко бы не располагались.

Находившаяся даже немного севернее объятого огнем Нейденбурга 3-я гвардейская дивизия на рассвете 18 августа, даже не пытаясь объединить свои усилия с частями 1-го армейского корпуса, отошла сразу к Млаве. Зато после операции чины дивизии отнюдь не были обойдены наградами. Как писал домой офицер лейб-гвардии Литовского полка: «Вчера получили георгиевские кресты. Несправедливость вопиющая. Получили те, которые почти не были в огне, но зато любимчики начальства. Отпадает всякая охота. Теперь я буду только спасать свою шкуру»[227].

Русские начальники даже выдвигали проекты немедленного уничтожения железнодорожного полотна, сразу вслед за отходом войск, вместо того, чтобы нанести контрудар и хоть немного облегчить положение оказавшихся в «мешке» русских подразделений. Наверное, генерал Сирелиус желал успеть бежать по железной дороге. После этого отступил и весь 1-й армейский корпус. Это позволило противнику, который уже сам фактически оказался в полуокружении, еще туже затянуть петлю на тех русских войсках, что находились внутри «котла».

Здесь нельзя не отметить, что немцы применили очень и очень эффективную тактику ведения операции на окружение. Прорвавшись сквозь разломанное единство русского оборонительного фронта к Нейденбургу, комкор-1 Г. фон Франсуа бросил вперед, на образование пояса окружения русского центра, только перволинейную пехоту. В то же время ландвер, при поддержке 2-й пехотной (перволинейной) дивизии занял оборону, создав, таким образом, внешний пояс окружения, как сказали бы в период Второй мировой войны. И, что самое главное, именно здесь находился главный козырь немцев – тяжелая артиллерия.

Не было смысла тащить тяжелые гаубицы за собой, окружая русский центр, так как все равно гаубичные батареи наверняка не поспели бы за общим темпом развития операции. Зато, оставшись под Нейденбургом, тяжелые орудия германцев остановили тот неумело организованный и неяростный порыв русских деблокирующих войск, что попробовали было организовать генерал Сирелиус сотоварищи. Огонь тяжелых гаубиц не позволил русского левому флангу, оторванному от центра после сдачи Сольдау, пробиться на помощь к гибнувшим в «котле» корпусам. А на беззаветный порыв не было уже ни отваги войск, ни, что первостепенное, воли начальников.

В день 16-го числа 6-й армейский корпус и 4-я кавалерийская дивизия располагались всего в 20 км от Вилленберга. Но эти части даже не пошевелились, чтобы выручить своих товарищей из плена. Русские действовали очень осторожно, а после получения приказа растерявшегося штаба фронта об отходе немедленно покатились назад, хотя авангард 6-го корпуса уже дрался на улицах Вилленберга. Участник войны пишет: «Будущим поколениям действия командира 6-го корпуса в боях под Танненбергом могут долго служить поучительным примером, как опасно на высоких постах иметь генералов, которые не способны соответственно с требованием боевой обстановки действовать по собственной инициативе»[228].

Взятые в плен в день разгрома центральных корпусов русские солдаты и офицеры еще должны были находиться непосредственно на поле сражения. Можно было попытаться выручить хоть часть из них. Но командиры 1-го и 6-го армейских корпусов не предприняли соответствующих мер для этого. Между тем немцы были уверены, что русские будут пытаться спасти своих людей, и потому сразу же отправляли русских военнопленных в свой тыл. Один из врачей по возвращении из плена рассказывал: «Я был взят в плен с армией генерала Самсонова 16 августа 1914 года. Пешком прогнали нас тридцать пять километров до Алленштейна, где мы ночевали»[229]. То есть – на 35 км в тыл. Это – более обыкновенного дневного перехода для пехоты.

Вскоре часть плененных под Танненбергом русских солдат и офицеров прогнали по улицам Берлина во имя демонстрации германской военной мощи. В свою очередь, 20 августа на импровизированном параде в Инстербурге П.К. Ренненкампф раздавал Георгиевские кресты конногвардейцам и кавалергардам[230]. Наверное, чтобы поднять упадавший дух войск – вскоре и 1-й армии придется оставить Восточную Пруссию.

Э. Людендорф, оценивая нерешительные попытки русских по деблокированию окруженной группировки, считал, что «противник действовал менее решительно, чем ему позволяла обстановка». Даже главнокомандующий армиями фронта Я.Г. Жилинский приказал комкору-6 А.А. Благовещенскому наступать, но тот ограничился вялой стычкой у Ортельсбурга (до пленных оставалось всего 10 км) и поспешил отступить, донося о выполнении приказа: ведь наступал же. Действия генерала Благовещенского в ходе Восточно-Прусской операции, поистине, нельзя не назвать преступным бездействием.

Не говоря уже о бое под Бишофсбургом: как только немцы приступили к охвату русского центра, ворвавшись в тыл 2-й армии, в час дня 15 августа Самсонов приказал 6-му армейскому корпусу немедленно наступать на Ортельсбург и оттянуть на себя противника. Благовещенский отдал приказ о выдвижении в исходный маневр для производства такого движения только в десять вечера, когда войска остановились на ночлег, и приказ не мог быть выполнен. Весь следующий день шло вялое выдвижение, и части 16-й пехотной дивизии были развернуты для атаки Ортельсбурга только утром 17-го. Наконец, А.А. Благовещенский хоть немного двинулся вперед только после непосредственного распоряжения главнокомандующего фронтом.

Сверхжестких карательных санкций в отношении командиров, чьи действия повлекли за собой гибель целой армии, сделано не было и по окончании операции. Следовательно, никаких жестких уроков русские высшие командиры не могли получить, дабы исключить подобное тому, что происходило во 2-й русской армии, в последующих действиях. Действительно, в отношении высшего командного состава 2-й армии итоги Восточно-Прусской наступательной операции были просто ошеломляющими:

– командарм (А.В. Самсонов) застрелился,

– два комкора (Н.Н. Мартос и Н.А. Клюев) – в плену,

– три комкора (Л.К. Артамонов, А.А. Благовещенский, К.А. Кондратович) будут отстранены со своих должностей во второй половине августа сразу по окончании операции,

– масса командиров пехотных дивизий и артиллерийских начальников также угодили в плен, либо были отстранены со своих постов. Наиболее тяжелым наказанием для высшего генералитета, не выполнившего свой воинский и человеческий долг, могла стать разве что отставка.

Что же касается самого главного виновника поражения 2-й русской армии в масштабах тактики – генерала Артамонова, своими действиями оголившего тыл армии, – то созданной для расследования гибели в Восточной Пруссии 2-й армии комиссией генерала Пантелеева он был оправдан. В Ставке считали, что Артамонов и Кондратович пойдут под суд, причем первый «валялся в ногах у Орановского, так как Жилинский и великий князь его не приняли»[231]. Но никакого суда не случилось.

Это – невзирая на то, что даже Жилинский в рапорте Верховному главнокомандующему от 18 августа совершенно справедливо назвал комкора-1 главным виновником поражения 2-й армии. Даже союзники понимали это. Французский посол в России М. Палеолог в начале сентября в ответ на упреки русских в том, что после Битвы на Марне измотанные французские дивизии остановились, ответил военному министру В.А. Сухомлинову: «Чтобы прийти на помощь русской армии, мы принесли такую же жертву. Однако, не наша вина, что по ошибке одного из ваших корпусных командиров фланг русской армии вдруг оказался без прикрытия».

Разумеется, об оставлении Л.К. Артамонова на прежней должности не могло быть и речи, но не состоялось и наказание, а потому генерала вскоре отправили в распоряжение штаба Юго-Западного фронта. Согласно распоряжению главнокомандующего армиями фронта Н.И. Иванова, Артамонов вступил в командование всеми воинскими частями, находящимися в занятом в августе Львове (резервисты и ополченцы) на правах командира корпуса. Фактически он стал начальником львовского укрепленного района, подчинявшегося командованию 11-й Осадной армии. Как отмечалось в приказе Иванова по Юго-Западному фронту от 12 ноября 1914 г., «на него же возлагаю общее руководство всеми оборонительными работами на позициях у Львова». В 1915 г. Л.К. Артамонов являлся предшественником С.Н. Дельвига на посту коменданта взятой австрийской крепости Перемышль, с которой он был смещен Верховным главнокомандующим, как только выяснилась та пассивность генерала Артамонова (ничего не сделал для укрепления крепости) на данном посту, что стала залогом поражения. Такое вот своеобразное наказание за отданные врагу десятки тысяч жизней и унизительное поражение… Более того – впоследствии генерал Артамонов служил в Ставке Верховного главнокомандования, когда должность Верховного главнокомандующего занял сам император Николай II. Благоволение «высших мира сего» к определенным лицам порой несоизмеримо… бывший комкор-1 «всплывет» еще и при событиях отречения царя от престола. Именно через Артамонова начальник штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеев передаст императору Николаю II свой проект документа об отречении царя от престола.

Отход от суворовского принципа «каждый солдат должен знать свой маневр» сказался с особой силой в действиях фланговых корпусов 2-й армии – 1-го и 6-го армейских. Конечно, Артамонов и Благовещенский знали, что они должны обеспечивать фланги наступающей центральной группировки, но вот было ли у них безусловное понимание того, что от стойкости вверенных им корпусов зависит судьба операции в общефронтовом масштабе? Артамонов и Благовещенский обязывались знать, что их дело в течение суток 13–14 августа – стоять и умирать, пока центр вырвет у противника победу. Всего этого даже и близко не последовало. Судя по всему, эти комкоры воспринимали свою задачу с обыденных позиций частного действия – успех или неуспех их собственного корпуса.

Поэтому и впоследствии такие случаи имели место (например, в Августовской операции 10-й армии в январе – феврале 1915 г. или сдача крепостей Новогеоргиевска и Ковно). Подобная практика, развращая высший командный состав, одновременно не давала возможности своевременно выдвинуться снизу более способным людям. Плата за эту практику – потоки лишней, напрасной крови тысяч солдат и офицеров.

Интересно, что в данном случае, с точностью до минимума, повторилась та ситуация в высшем эшелоне управления русской военной машиной, что и в период Русско-японской войны 1904–1905 гг. Начальники фланговых войск не сделали того, что могли бы сделать, своими хитроумно составленными донесениями блокируя и пролонгируя даже безнадежно отстававшие во временном исчислении темпов операции указаний и приказов штаба фронта. Все это – категорически абсолютное отсутствие столь необходимого на войне фактора, как частная инициатива. Пропагандируя перед войной частную инициативу на всех уровнях, военное ведомство не решилось применить практику данной пропаганды к вышестоящему генералитету.

В итоге если низшие командиры были готовы сделать все от них зависящее для выигрыша сражения и в тяжелейших условиях, то высшие начальники своим бездействием сводили инициативу низов на нет. Тем самым ситуация всегда складывалась в пользу противника. Еще в 1911 г., оценивая итоги Русско-японской войны, полковник Н.Н. Головин писал, что о проявлении частной инициативы на войне много писали и говорили и до 1904 г. Однако «мы думали, что частная инициатива явится сама собой, стоит только приказать. Мы упустили из вида то, что она не может быть создана, а только развита в армии, путем долголетнего методического воспитания. Как много говорилось у нас о воспитании солдата – подготовку же начальников просмотрели»[232].

Кавалерия 2-й армии, вовлеченная в отступление фланговых корпусов, даже не решилась и на обозначение помощи гибнущим корпусам. Если конница 1-й армии худо-бедно, но делала боевую работу, а 1-я кавалерийская дивизия В.И. Гурко вообще прорвалась к Алленштейну (15,5 эскадронов Гурко подошли к Алленштейну 18 августа, вошли в него, но затем были быстро отброшены немцами на север), то кавалерия 2-й армии послужила в операции напрасным балластом. Точно с таким же успехом командарм-2 мог и вовсе не иметь в составе своей армии конных частей. Каждую ночь конница старалась отскочить за линию собственной пехоты, что делало ее боевую работу практически бессмысленной. Одной из причин этого была слабая обеспеченность кавалерии артиллерийскими средствами ведения боя. Но главной причиной стала довоенная подготовка частей и командного состава. В системе этой подготовки к войне вообще не предусматривалась практика использования конных масс в общевойсковом бою.

В свою очередь, противник в ходе сражения под Танненбергом стал восстанавливать свои железнодорожные коммуникации, в том числе и те, что должны были быть использованы против 1-й русской армии. Уже 17 августа было открыто движение на линиях Остероде – Алленштейн, Остероде – Хохенштейн, Вормдит – Алленштейн. На следующий день возобновилось движение по линии Алленштейн – Хохенштейн – Нейденбург, дабы иметь возможность вывоза русских военнопленных, еще только два дня назад составлявших корпуса 2-й армии. 20 августа эшелоны пошли по линии Сольдау – Вилленберг – Ортельсбург. Как отмечает немецкий автор, при восстановлении движения на восточнопрусской железнодорожной сети «весьма выгодным оказалось то обстоятельство, что разрушения, произведенные нами при отходе, были небольшими. Восстановление железных дорог и открытие нашего движения произошли сравнительно быстро»[233].

В ходе уничтожения окруженных русских корпусов германское командование уже приступило к перегруппировке против 1-й русской армии. Причина этому – невозможность со стороны немцев допустить прорыва корпусов 1-й русской армии на помощь окруженным частям 2-й русской армии. К этому времени П. фон Гинденбург был осведомлен, что ему в подкрепление перебрасываются два армейских корпуса и кавалерийская дивизия из Франции. В то же время Э. Людендорф спешил вывести из сражения войска 17-го армейского и 1-го резервного корпусов, чтобы двинуться навстречу Ренненкампфу. Неочевидная угроза со стороны русского 6-го армейского корпуса, пытавшегося двинуться на помощь сражавшимся в «котле» дивизиям, вынудила немцев несколько придержать свои войска. Однако еще в одиннадцать часов 16 августа командарм-1 П.К. Ренненкампф получил приказ из штаба Северо-Западного фронта остановить движение на юг, и потому немцы вполне могли не опасаться удара в спину.

Итоги поражения

Главной причиной тяжелого поражения русского Северо-Западного фронта в Восточной Пруссии, поставившего крест на желании русского военно-политического руководства окончить войну в короткие сроки, стал высший командный состав русской действующей армии. Как пишет исследователь Восточно-Прусской наступательной операции, «вся операция 2-й армии разыгрывалась без непосредственного влияния на нее русского командования, узнававшего о происходящих оперативных событиях задним числом и поэтому лишенного возможности быть действующим фактором, вызывающим события своими оперативными распоряжениями»[234].

Практически в ходе всей операции против войск А.В. Самсонова немцы владели инициативой действий, всецело навязывая русским свою волю. Но порыв и отчаянная отвага русских войск были столь велики, что судьба сражения висела на волоске, и лишь поведение генералов Артамонова и Благовещенского, не сумевших стоять и умирать, дало победу немцам. «Выключение» из общего сражения фланговых русских корпусов предоставило немцам превосходство сил и средств на всех тех участках операции, где это требовалось. Участник войны пишет: «Соотношение сил [8,5 пехотных дивизий при 90 батареях у немцев против 9 пехотных дивизий при 67 батареях у русских], а главное, группировка их, предопределяли исход столкновения. Подход к полю сражения 2-й армии был организован столь неудачно, что даже самые геройские усилия войск не могли бы спасти положения… Неудачный замысел, как следствие искажения франко-русского соглашения; полное пренебрежение к организации тыла и к сообразованию оперативных заданий с возможностями тыла; отсталые, жесткие приемы управления – таковы были ближайшие причины самсоновской катастрофы, так больно ударившей по русскому самолюбию»[235].

Немцы привлекли на свою сторону массу тех «мелочей», что в своей совокупности всегда дают победу. Это и соотношение сил на решающих участках сражения, и связь, и разведка, и добыча данных о противнике, и техническое преимущество (тяжелая артиллерия). Все это позволяло рисковать в разумных пределах, но зато – неожиданно и ошеломляюще для неприятеля. Противник в ходе всего сражения имел исчерпывающую информацию о намерениях русской стороны и умело пользовался этим, в то время как русские военачальники не желали даже анализировать те сведения, что были у них перед глазами. Информационная составляющая исхода операции оказалась решающей: именно вследствие данного фактора и проистекало владение инициативой со стороны германского командования. Обозначим лишь некоторые вехи.

– отход одной дивизии 1-го германского армейского корпуса в Кенигсберг заставил командование 1-й русской армии придать преувеличенное значение первоклассной германской крепости. Под влиянием данных штаба 1-й армии командование Северо-Западного фронта притянуло 1-ю армию к Кенигсбергу, в то время как ее корпуса столь жизненно требовались южнее Алленштейна. Именно этот фактор позволил Гинденбургу и Людендорфу отказаться от одностороннего охвата левого фланга 2-й русской армии и предпринять маневр на двойной охват обоих русских флангов – шлиффеновские «Канны» в армейском масштабе.

– достоверные сведения о том, что немцы собираются отходить за Вислу, дошла до русских штабов, что побудило русское командование всех уровней переоценить свои силы и раздробить усилия армий: в Ставке и штабе фронта рассчитывали на то, что осталось только довершить поражение бегущего противника. Поэтому перемена немецких планов в сочетании с переменами командования 8-й германской армией прошла для русской стороны неоцененной и как бы даже незамеченной. Отсюда и сепаратные действия русских армий Северо-Западного фронта, проводивших две разрозненные армейские операции, а не единую фронтовую.

– германское командование имело исчерпывающие данные о русских планах и группировке. Несовершенность шифров и отсутствие надлежащего числа подготовленных шифровальщиков вынудили русские штабы переговариваться в эфире открытым текстом. Гинденбург в ходе всей операции против 2-й русской армии имел все необходимые данные. Немцы знали и о расположении корпусов самой 2-й армии, и о том, что 1-я русская армия движется не в тыл заходящей слева германской группировке (17-й армейский и 1-й резервный корпуса), а в противоположную сторону – на Кенигсберг.

Причин тому обстоятельству, что информация в ходе Восточно-Прусской наступательной операции оказалась на стороне немцев, а не русских, – несколько. Это и проблема шифровки. Французский генерал Дюпон говорит, что Людендорф должен по справедливости гордиться своей победой при Танненберге. Тем не менее «есть одна подробность, о которой он умалчивает, которая значительно облегчила его задачу, и которая уменьшает значение его дерзновения. Он знал русский шифр. Все приказы армии его противника, переданные по радиотелеграфу, расшифровывались им, и он знал о них одновременно с исполнителями этих приказов. Каждый вечер перехваченные радиотелеграммы расшифровывались к одиннадцати часам. Их приносили Людендорфу, который по ним составлял свой приказ. Когда же, случайно, происходила некоторая задержка, он, обеспокоенный, приходил в шифровальное бюро, чтобы узнать о причине такового запоздания»[236].

Это и техника – германские аэропланы при полном отсутствии русских самолетов (тем более, что летчикам не доверяли). Это и неправильная организация конных сил – армейские корпуса не имели собственной разведки. Это и качество оценки поступаемой в высшие штабы информации различного характера, которое напрямую зависело от уровня теоретической подготовки высшего генералитета. Если немцы рисковали, то русские, напротив, старались обеспечить все, что только возможно, разбрасываясь на огромных пространствах и оставляя тактические единицы (армейские корпуса) без поддержки со стороны соседа. Все эти «мелочи», оставшиеся непроработанными на предвоенных учениях и военной игре апреля 1914 г., сыграли против русской стороны, сложившись в единую совокупность поражения. И, наоборот, тщательная отработка немцами действий отдельных штабов и войсковых единиц на ряде учений в Восточной Пруссии за полтора десятилетия до совершенства отшлифовала мысль руководителей, что позволяло немцам рисковать.

Некоторыми неучтенными факторами русские могли вырвать победу: это стойкость 1-го и 6-го армейских корпусов на флангах окружаемой 2-й армии; своевременное усиление 1-й армии, что позволило бы ей одновременно и блокировать Кенигсберг и двигаться вслед за отступавшим противником к Алленштейну. И так далее, и тому подобное. Но «мелочи», как правило, играют на стороне того, кто желает дерзать, а потому склонен бросить в решающий момент на кон последнее, а не придерживать козыри до последнего момента и так и не решиться выбросить их, дождавшись того пика игры, когда уже ничего нельзя исправить.

Большая часть солдат и офицеров окруженных корпусов попали в плен. Эти военнопленные пригодились немцам уже в сентябре и октябре 1914 г. Значительная часть солдат русской 2-й армии, угодивших в плен, не была сразу же переброшена в глубь Германии, а оставлена в Восточной Пруссии и затем Познани для уборки урожая. Это было необходимо, так как многие беженцы еще не успели вернуться к своим домам, вследствие сохранявшейся угрозы очередного русского наступления в пределы Германии. Вот для уборки полей и пригодились военнопленные русские солдаты[237].

Затем большую часть русских пленных солдат, взятых под Танненбергом, отправили в концентрационный лагерь Шнейдемюль. Ни одна из воюющих сторон, вследствие расчетов на быстрое окончание войны, заранее не готовилась к размещению большого количества военнопленных на своей территории. Поэтому сравнительно неплохие условия для жизни были созданы лишь весной 1915 г. Первоначально лагерь Шнейдемюль представлял из себя обыкновенный плац, обнесенный колючей проволокой, с приданной полевой кухней. Первые землянки вырывались мисками для супа. Зимой в тонких деревянных барках и землянках не было ни освещения, ни отопления, не было даже соломы. В результате масса военнопленных получила обморожения[238].

Из состава 13-го армейского корпуса Н.А. Клюева пробились лишь 165 бойцов штабс-капитана Семечкина и подпоручика Дремановича, да команда разведчиков. Из состава 15-го армейского корпуса Н.Н. Мартоса – 107 офицеров, 25 чиновников и 6200 солдат. 2-я пехотная дивизия 23-го армейского корпуса почти полностью погибла в окружении. Из высших чинов 13-го армейского корпуса из окружения вышел только начальник штаба 36-й пехотной дивизии полковник Вяхирев; из 15-го армейского корпуса – командир 6-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Ф.И. Торклус.

Общие потери 2-й русской армии в ходе Восточно-Прусской наступательной операции составили около 8 тыс. убитыми, 25 тыс. ранеными и до 80 тыс. пленными (в том числе целых 15 генералов). Противник захватил также до 500 орудий и 200 пулеметов. Потери немцев во время операции против 2-й армии с 13 августа составили около 13 тыс. чел.

Стремясь как можно скорее прикрыть линию реки Бобр, на которую откатились остатки разгромленной центральной группы корпусов 2-й армии и еще не успели подойти перебрасываемые из Сибири Сибирские корпуса, Верховный главнокомандующий повелел восстановить мощь уничтоженных под Танненбергом корпусов. Тяжелые потери русских и отсутствие резервов не позволили командованию немедленно восполнить чрезвычайно разреженные ряды войск. Так как 15-й армейский корпус имел в своем составе кадровый костяк – 6,3 тыс. чел., то великий князь Николай Николаевич распорядился именно 15-й армейский корпус, во главе которого встал Ф.И. фон Торклус, пополнить до штатной численности. Дивизии 15-го армейского корпуса были пополнены лишь к марту 1915 г., когда приняли участие в 1-й Праснышской операции. Когда в январе Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич проводил смотр частям 15-го армейского корпуса в Гомеле, по воспоминаниям протопресвитера армии и флота о. Г. Шавельского, «корпус поразил всех своим видом. Рослые, красивые, прекрасно обмундированные, с блестящей выправкой солдаты производили впечатление отборных гвардейцев»[239].

Вместо 13-го армейского корпуса временно образовывалась отдельная бригада из четырех 2-батальонных полков. Каждый из этих батальонов, впредь до восстановления численности войск, должен был носить имя одного из полков тех дивизий, что входили в состав 13-го армейского корпуса[240]. Соединения 13-го армейского корпуса были восстановлены только осенью 1915 г., когда австро-германцы остановили свое продвижение по российской территории и перешли к позиционной борьбе. В связи с этим новый комкор – П.А. Кузнецов – получил свое назначение на комкора-13 лишь в январе 1916 г.

Формирование уничтоженных в Восточной Пруссии дивизий затянулось. В связи с тем, что 3-я гвардейская стрелковая дивизия, входившая в состав 23-го армейского корпуса, сохранила три полка из четырех, формирование второй дивизии этого корпуса – 2-й пехотной – было окончено к декабрю месяцу. Таким образом, гибель 2,5 корпусов была до конца сведена к первоначальному состоянию через 1,5 года войны.

Характерно, что только теперь, после победы под Танненбергом, германское политическое руководство дало своим гражданам сравнительно исчерпывающую информацию о сражениях 8-й армии. Как свидетельствует один из русских, задержанных в Германии после начала войны, «о наступлении русских в Восточной Пруссии мы узнали лишь после неудачи, настигшей армию Самсонова. Первоначально официальное сообщение говорило о 30 000 пленных, на другой день цифра была увеличена до 60 000, и на третий до 90 000 человек»[241].

Одной из наиболее устоявшихся мифологем является соотношение сил сторон в ходе операции, а также сведения о потерях. Разумеется, что данные о двухстах тысячах немцев, разбивших более полумиллиона русских (с точки зрения германского историка В. Раушера, 1-я русская армия имела 246 тыс. чел. при 800 орудиях; 2-я русская армия – 289 тыс. при 780 орудиях; 8-я германская армия – 210 тыс. при 600 орудиях; британский автор Э. Вест – 650 тыс. русских против 135 тыс. германцев), есть не более, чем миф германской пропаганды периода Первой мировой войны, взятый с потолка. К сожалению, тот же некритический подход к германским источникам был присущ и некоторым отечественным авторам: 210 тыс. немцев при 600 орудиях против почти 800 тыс. русских при 1700 орудиях[242].

Во-первых, как было показано выше, к началу Восточно-Прусской наступательной операции в обеих русских армиях Северо-Западного фронта было минимальное численное превосходство над 8-й германской армией, своевременно усиленной гарнизонами крепостей. Другое дело, что русское командование должно было сразу же бросать подходившие из тыла резервные войска вперед, дабы изменить соотношение сил еще более в свою пользу, раз уж не хватало полководческого умения. Немцы использовали в полевом сражении все, что только было возможно, в максимальной степени использовав железнодорожную инфраструктуру, крепостные районы и тяжелую артиллерию, в том числе взятую и из крепостей. Русские же надеялись исключительно на мощь перволинейных дивизий, оставляя второочередные дивизии и крепостную осадную артиллерию в тылах, раздробляя действия армейских группировок и переподчиняя отдельные корпусные единицы самым различным инстанциям, вплоть до Ставки Верховного командования. В итоге в тот момент, что стал критическим в развитии операции, германское командование имело под рукой максимум сил и средств, а русские имели хорошо если половину того, что могли и должны были бы использовать в операции в качестве единого целого. Именно поэтому победа и досталась немцам.

Подсчет сил всегда есть вещь лукавая, и строящаяся не столько на истинных данных, сколько на сведениях, приводимых участниками событий, которые зачастую лукавят, а то и прямо передергивают фактическую сторону дела. Очевидно, что вышеуказанными авторами берется в расчет вся штатная численность русских соединений, между тем как в операции непосредственно участвовал лишь первый эшелон (и частично второй на втором этапе операции) сосредоточения. Противник же, заблаговременно окончивший сосредоточение, как раз располагал всей реальной силой полевых войск (крепостные части в основной своей массе присоединились к главным силам перед движением на 2-ю армию). Также германский историк не учитывает ни гарнизоны Кенигсберга и Летценских укреплений, ни Сводного корпуса генерала Унгерна из прочих крепостей на Нижней Висле.

Во-вторых, первоначальной численностью германской 8-й армии была разбита лишь армия А.В. Самсонова, но уже к операции против армии П.К. Ренненкампфа подоспели два корпуса и 8-я кавалерийская дивизия, переброшенные с Западного фронта. Именно поэтому, наряду с маневром по последовательному разгрому русских группировок, против обеих русских армий Гинденбург и Людендорф всегда имели численное превосходство. Ста пятидесяти тысяч пленных под Танненбергом также не могло быть, ибо во всех окруженных русских корпусах не было такого количества людей.

Многие погибли, а кто-то и пробился из кольца. Вероятно, что в общий подсчет кладутся и данные обо всех русских войсках, насчитывавшихся в составе Северо-Западного фронта в период всей Восточно-Прусской наступательной операции примерно с 5 августа по 4 сентября. То есть, помимо перволинейных армейских корпусов, еще и армейские корпуса второго эшелона, составившие 10-ю армию В.Е. Флуга, плюс ряд второочередных дивизий. Однако в таком случае следовало бы считать и те германские войска, что получили Гинденбург и Людендорф из Франции.

В числе причин поражения под Танненбергом прежде всего можно выделить проблему связи, давшую в руки германскому командованию всю полноту информации, в то время, как русская сторона не только не имела такой информации, но даже использовала ложные сведения в качестве истинных. Немцы сумели, используя данные радиоперехватов и секретных документов, снятых с трупов убитых русских офицеров, в максимальной степени использовать грубейшие ошибки русского командования, как армейского, так и фронтового уровня. Трудно понять логику русских генералов: предвоенные расчеты на окружение противника восточнее Вислы и распоряжения Я.Г. Жилинского о блокаде Кенигсберга. А ведь генерал Жилинский знал об отступлении немцев к Висле, так надо было тогда преследовать всеми силами.

Примерная численность германцев в Восточной Пруссии также была известна, и Жилинский не мог не понимать, что противник как минимум не уступает по силе любой из русских армий по отдельности. Но главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта на пару с начальником штаба Верховного главнокомандующего Н.Н. Янушкевичем предпочитал пророчествовать о грядущей неудаче наступления (по данным М. Палеолога). При этом ни один генерал сам, по собственному почину, не отказался от своего поста, почему в штабе фронта считали, что отставка Жилинского стала незаслуженной: «Очень жаль бедного генерала Жилинского, незаслуженно смененного и стоически перенесшего этот удар…»[243]

Имея общее численное преимущество, русский Северо-Западный фронт все равно потерпел катастрофу. Почему же не было создано превосходство в численном отношении на избранных направлениях? Здесь главная ответственность, бесспорно, принадлежит главнокомандующему армиями фронта и его штабу, не сумевшим организовать фронтовую операцию для достижения главной цели – уничтожения неприятельской восточнопрусской группировки. В результате директив штаба фронта 2-я армия понукается к преследованию, а 1-я – сдерживается у Кенигсберга. И это при том, что командарм-2 имел для парирования возможных контрударов только одну слабую железнодорожную ветку, в то время как противник всецело располагал заблаговременно подготовленными коммуникациями для фланговых перегруппировок.

Как известно, немцы, исходя из общеполитических факторов, назвали свою победу над 2-й русской армией сражением при Танненберге, где в 1410 г. войска Тевтонского ордена были разбиты совместными польско-русско-литовскими ратями, что получило название Грюнвальдской битвы. Такой подход должен был символизировать реванш: через 500 лет немцы добились победы над славянами. На этом названии перед кайзером Вильгельмом II настояли сами победители – Гинденбург и Людендорф.

Что интересно, предпосылки были созданы перед войной: еще на штабных учениях 1903 г., проводившихся под руководством графа А. фон Шлиффена, окружение русской Наревской армии должно было состояться в 40 км южнее Танненберга. Разумеется, это предложение последовало, прежде всего, исходя из пропагандистского момента. Но и ныне можно встретить ни к чему не обязывающие замечания, что, мол, на самом деле до непосредственно самого Танненберга (современный польский Стембарк) было далековато, и германская пропаганда нарекла победу над генералом Самсоновым именно таким образом, чтобы просто-напросто рассчитаться со славянами за поражение под Грюнвальдом.

Действительно, в первых германских сообщениях с места сражения происходившие события носили различные наименования. Например – «Битва за Алленштейн», «Битва у Ортельсбурга». В свою очередь, отечественные ученые, как правило – участники войны, часто называли гибель 2-й армии «сражением при Сольдау», как бы отдавая отчет, что ключ к исходу сражения лежал именно здесь, в данном географическом пункте. Но все это не столь уж и принципиально, да и, в конечном счете, как правило, название дает победитель. И это, наверное, справедливо. Ведь все знают название «Ватерлоо» только потому, что там находилась Ставка герцога Веллингтона. Победи в том сражении Наполеон, и победа нарекалась бы совершенно по-иному: сражение при Белль-Альянсе. Наверное, удержись 2-я армия до подхода резервов, подоспей вовремя 1-я армия, и не отступи 1-й и 6-й армейские корпуса, и наверняка мы знали бы о победе А.В. Самсонова под Алленштейном. Но победили немцы, и потому именно они по праву «заказали музыку».

Парадоксальным образом, русская сторона также, в свою очередь, в начале операций вспомнила о событиях 1410 г. В воззвании великого князя Николая Николаевича к полякам от 19 июля, составленном в российском Министерстве иностранных дел и одобренном императором Николаем II, в частности, говорилось: «Не заржавел меч, разивший врага при Грюнвальде». К сожалению, оказаться достойными своих предков в 1914 г. русские военачальники не смогли, так что в XX столетии название «Танненберг» затмило старое «Грюнвальд». В 1410 г. в критический момент сражения русские смоленские полки сумели выстоять при вопиющем неравенстве сил, что позволило литовцам оправиться от паники, а полякам – перегруппировать силы. В 1914 г. фланговые русские корпуса по вине своих командиров не выдержали испытания, что привело к гибели 5 пехотных дивизий 2-й русской армии.

Главный смысл поражения 2-й русской армии заключается в той плоскости, что это были первые сражения войны, которая рассчитывалась как скоротечная. Вне сомнения, что первые столкновения в моральном, психологическом отношении имели огромное влияние на дальнейший ход войны. Если стратегия и тактика есть вещи материального характера, то психология – фактор как личностного, так и массового сознания. Именно массовая психология создает те стереотипы, что затем неосознанно используются психикой человека, оказывая давление на его деятельность. Потому А.А. Керсновский справедливо подметил, что «стратегически для немцев выгода свелась к нулю: они лишены были возможности пожать плоды этой победы. Зато моральные последствия катастрофы при Сольдау были неисчислимы: она окрылила германских командиров и германские войска, а на русское полководчество всей войны наложила отпечаток подавленности, растерянности, уныния заранее побежденных»[244].

Характерно, что пессимизму, прежде всего, оказались подверженными военачальники, то есть те люди, на плечах которых лежала ответственность за жизни десятков тысяч людей. А та дерзость и риск, с которой Людендорф провел операцию на уничтожение против 2-й русской армии, понудили русских генералов считать, что борьба с германцами возможна лишь при значительном численном превосходстве. Если в начале войны русские военачальники и их штабы отдавали предпочтение маневру, то после столь тяжелого поражения именно в маневренной войне чаша весов в тактических и оперативных идеях была склонена на «давление массой» и «стену корпусов».

Казалось бы – всего лишь одно поражение, пусть даже и тяжелое. Но, как ни странно, именно оно заставило русских генералов считать немцев заведомо превосходящими своих противников в воинском искусстве. Следствие – чрезмерное осторожничанье, окончательный отказ от риска (что позволялось в борьбе с австрийцами), боязнь ответственности и перенос всего этого негатива в войска. В.Е. Флуг, в 1914 г. командовавший 10-й армией Северо-Западного фронта, образованной на втором этапе Восточно-Прусской наступательной операции, пишет по этому поводу следующим образом: «Катастрофические неудачи, понесенные нами в августе 1914 г. в Восточной Пруссии, сильно понизили дух войск. В общем, пессимистическое настроение возрастало снизу вверх и в штабах было, пожалуй, еще более подавленное, чем в войсках, если не считать нескольких, особенно сильно пострадавших частей. О технической подготовке немцами театра войны, об эффектах их тяжелой артиллерии, броневых автомобилей и т. п., передавались из уст в уста подробности, граничившие с чудесным… Начальствующими лицами всякое активное предприятие с нашей стороны признавалось “опасным”, “рискованным” и т. п., несмотря на то что ежедневно немцы на наших глазах с явным намерением бить по нервам противника, позволяли себе несравненно более дерзкие предприятия, сходившие им с рук совершенно безнаказанно. Словом, в нас начинало закрадываться пагубное сознание превосходства врага – залог будущих поражений».

Неожиданный разгром в первой же операции против немцев породил «германобоязнь» не только на фронте, но и в тылу. Известие о поражении в Восточной Пруссии произвело «крайне тяжелое впечатление»: «Первое серьезное столкновение наших войск с германской армией окончилось такой крупной неудачей… а мы все так были уверены в нашей победе». Или: «Сообщили о больших потерях русских в Восточной Пруссии и о смерти генерала Самсонова. На всех нас это произвело тягостное впечатление». Как писал один из современников (брат участника Восточно-Прусской наступательной операции В.И. Гурко), «гибель армии Самсонова под Сольдау произвела тем более потрясающее впечатление, чем меньше она была ожидаема»[245]. Такой пессимизм так и не был изжит в ходе войны.

С самого начала войны необоснованный оптимизм правящих кругов и военного ведомства о скоротечности боевых действий и сравнительно быстрой победе передался всей стране. Ведь армия была убеждена в скором победоносном исходе, а оттуда настроения перекидывались в тыл. Тем горше стало разочарование в способностях высшего генералитета и малой технической оснащенности русской действующей армии. Между тем были и трезвомыслящие люди. Так, один из лидеров оппозиции, А.И. Шингарев, уже 9 августа (до поражения 2-й армии оставалось еще долгих девять дней) писал жене: «Страна должна знать, что борьба будет очень нелегкой, и должна быть готова к потерям… [между тем многие] считают войну чуть ли не пустой карательной экспедицией против Вильгельма… [поэтому необходимо как можно скорее рассеять] это легкомысленное мнение»[246].

Расследованием действий высшего командного руководства в Восточной Пруссии по поручению императора Николая II занималась правительственная комиссия, созданная для расследования условий и причин гибели 2-й армии, под руководством генерал-адъютанта А.И. Пантелеева. Генерал Пантелеев являлся одним из доверенных лиц самого царя, на протяжении ряда лет выполнявшим сложные поручения. Наряду с адмиралом Дубасовым, генерал-адъютантом Струковым и др., А.И. Пантелеев в годы Первой Русской революции 1905–1907 гг. участвовал в подавлении революционного и аграрного движения в Европейской России.

Работа комиссии являлась необходимой и своевременной. Столь тяжкое разочарование – потеря практически целой армии за 10 дней, несомненно, требовало должной оценки и объективных выводов, дабы не допустить повторения. Поэтому проводились опросы непосредственных участников событий, на основании чего и должны были быть сделаны выводы. В частности, генерал Пантелеев выделял следующие значимые моменты в общей оценке проигранной операции:

1. Командующий 1-й армией в точности исполнил директиву главнокомандующего Северо-Западным фронтом от 31 июля и уже 4 августа вступил в упорные бои с немцами, а действия генерала А.В. Самсонова, напротив, по утверждению Я.Г. Жилинского, нарушили все расчеты и предположения.

2. Чрезмерное уклонение частей 2-й армии на запад, что растянуло корпуса на большом расстоянии и оголило внутренние флаги армии.

3. Крайнее утомление войск непрерывными, без дневок, маршами, в жаркую погоду, по тяжелым песчаным дорогам, о чем показали все без исключения опрошенные свидетели.

4. Чрезмерное растяжение по фронту войск 2-й армии, повлекшее за собой изолированность каждого из корпусов.

5. Выезд генерала Самсонова в 15-й корпус привел к отсутствию единого управления войсками.

6. Несвоевременное прибытие корпусной и дивизионной конницы и полная неподготовленность их для выполнения своих задач.

Генерал Пантелеев, отметив все мало-мальские причины восточнопрусской катастрофы, не преминул выделить из них главнейшие:

1. Невыполнение генералом Самсоновым основной директивы Верховного главнокомандующего относительно направления движения 2-й армии.

2. Вследствие этого (см. п. 1) между армиями фронта образовался разрыв, предоставивший противнику свободу маневрирования и возможность нанесения русским поражения по очереди.

3. Непринятие надлежащих мер к осмотру пройденного войсками пространства.

4. Оторванность 6-го корпуса от фланга главных сил армии и т. п. военные приказы начальства 2-й армии[247].

Также правительственная комиссия выделяла такие причины, как:

1. Неготовность кавалерии 2-й армии к ведению своих задач, вследствие чего во 2-й армии совершенно отсутствовала разведка;

2. «Крайняя неосторожность наших штабов в пользовании искровым телеграфом», ввиду чего противник был постоянно осведомлен о группировке частей 2-й армии, ее передвижениях и намерениях командного состава по ведению операции.

Касаясь последнего пункта, надо отметить, что противник целый год войны успешно использовал данные радиоперехватов. Немцы с удовлетворением отмечали, что русская радиотелеграфная службы явилась «исключительно ценным, непревзойденным источником информации»[248]. По некоторым данным, противник даже успешно вводил в заблуждение русские штабы путем ложных радиограмм от имени вышестоящего руководства. Впрочем, передача незашифрованных распоряжений, приказов и директив проистекала не только из неумения пользоваться современной связью. Вряд ли русские связисты были подготовлены хуже, чем связисты немецкие или французские. Скорее дело в том, что русский командный состав не был подготовлен к краткому стилю управления.

В своей работе «Служба Генерального штаба» участник войны А.А. Зайцов сравнивает директивы Ж. Жоффра и Я.Г. Жилинского. Русский документ чуть ли не втрое длиннее, при том, что несет меньше информативной нагрузки организационного характера. Ведь одно дело – проволочное сообщение, и совсем другое – радиотелеграф. Шифровка и расшифровка длинных приказаний затрудняла управление, занимая слишком много времени, поэтому как раз самые важные указания передавались открытым текстом, без шифровки, в эфир. Немцы умело пользовались этими данными. Лишь с установлением позиционного фронта, перепутанного проволочным телеграфом, русские сумели выйти из положения. Однако для этого потребовалось более года военных действий, успех или, напротив, неуспех которых часто зависел от службы связи.

Комиссия генерала Пантелеева особо отметила, что одной из главнейших причин поражения под Танненбергом стала несогласованность действий и указаний между высшими инстанциями – фронтовой и армейской. В частности, отмечалось, что «боевые операции 2-й армии развивались при крупном несогласии во взглядах штабов главнокомандующего армиями фронта и 2-й армии по основному вопросу о направлении наступления 2-й армии в Восточной Пруссии; так как, по выражению начальника штаба главнокомандующего армиями фронта ген. Орановского, ген. Жилинский направлял армию вправо, а ген. Самсонов тянул ее влево»[249]. Таким образом, вся вина за поражение, по сути, была свалена на командарма-2 ген. А.В. Самсонова, благо он к тому времени был уже мертв. Правда, не совсем понятно тогда, зачем вообще был нужен штаб фронта, если командарм-2 якобы действовал не только по собственной инициативе, но даже, как представлено, и вразрез с указаниями штаба фронта? Представляется, что данный вывод был сделан исключительно для того, чтобы оправдать генерала Жилинского, который, вне всякого сомнения, являлся первым виновником за провал Восточно-Прусской наступательной операции.

Результаты деятельности комиссии А.И. Пантелеева стали не единственным выводом относительно ведения русской стороной наступательной операции в Восточной Пруссии. Хотя эти выводы, в львиной своей доле, были сравнительно объективными (перекладывание ответственности на плечи погибшего командарма-2 вызывалось обычной практикой для Российской империи того периода). Практически те же доводы, наряду со стремлением к самооправданию, приводит в своей «Записке», написанной в плену и переданной в Россию, командир 13-го армейского корпуса Н.А. Клюев. Генерал Клюев считал, что после войны его будет ждать суд[250]. Поэтому в числе одного из оправданий была составлена данная «Записка», где бывший комкор-13 выделил:

1. Общие неблагоприятные условия наступления 2-й армии:

А. разбросанность частей.

Б. недостаточность разведки.

В. неизвестность цели движения.

Г. полнейшее незнание обстановки.

Д. отсутствие связи между частями.

2. Спешность движения, измотавшая войска.

3. Отсутствие устройства тыла и сообщений с ним, недостаточный объем подвоза продовольствия.

4. Чрезвычайная информированность противника, по сравнению с русскими.

5. Слабый состав частей – много запасных и мало офицеров (здесь, впрочем, Клюев не упоминает о том, что и немцы в Восточной Пруссии во многом имели далеко не отборные части. – Авт.).

6. Отсутствие руководства операцией со стороны штаба армии в самые критические дни 13–14 августа.

7. Раздробление армии по частям[251].

Свою версию причин, повлекших гибель 2-й армии, приводит и генерал-квартирмейстер Генерального штаба (затем – Ставки) Ю.Н. Данилов. Уже после войны он писал: «В частности, нас, несомненно, приблизили к катастрофе нижеследующие факторы, перечисляемые ниже в хронологическом порядке:

– Несвоевременная готовность и неправильный расчет времени наступления 2-й армии, потребовавшие форсировки движения и приведшие к изнурению войск этой армии еще до начала боевых действий.

– Медленность и нерешительность действий 1-й армии, дозволившая германским войскам выйти из неудачно сложившегося для них боя и выполнить перегруппировку, намеченную новым их командованием.

– Полная потеря соприкосновения с неприятелем 1-й армии; как результат этого – действия вслепую и преувеличенное внимание к Кенигсбергу.

– Последовательное и настойчивое уклонение 2-й армии к западу, способствовавшее удалению от 1-й армии и обнажению ее правого фланга и тыла.

– Разброска корпусов 2-й армии, приведшая к отдельному поражению 6-го корпуса.

– Поспешный и малообоснованный отход 1-го корпуса, открывавший неприятелю путь в обход левого фланга 2-й армии»[252].

Характерно, что Ю.Н. Данилов не стал называть причины, которые в принципе привели к возникновению «нижеследующих факторов». Создается даже впечатление, что в провале операции виноваты исключительно армейские штабы и командармы. А что же тогда делали штаб фронта и Ставка? Данилов не говорит ни о подчинении 1-го армейского корпуса Верховному главнокомандующему, ни о необоснованных и запоздалых приказах главкосевзапа Я.Г. Жилинского, ни, наконец, о собственных планах переброски 1-й армии к Варшаве в то время, когда 2-я армия еще пробивалась к Алленштейну и еще ничего не было решено. Не говорит генерал-квартирмейстер Ставки первого состава и о том (см. пункт 1), что именно он перед войной и уже в ее ходе рассчитывал графики наступления русских армий в Восточную Пруссию, и что именно он позволил Я.Г. Жилинскому «победить» на киевской военной игре в абсолютно проигрышной партии.

Сражение при Гумбиннене показало, что перволинейные русские войска при должном руководстве могут успешно драться с немцами, даже при вопиющем неравенстве в тяжелой артиллерии: противник имел тяжелые корпусные полевые батареи, русские же – лишь армейские в незначительном числе. Компенсация железнодорожного маневра конными массами также должна была быть использована в полной мере: для этого нельзя было останавливаться перед решительным отстранением от командования всех негодных кавалерийских начальников. Наконец, использование резервных войск и тесное взаимодействие русских армий между собой впредь до разгрома 8-й германской армии означали, что русская сторона будет иметь численное преимущество в ходе всей операции в каждом необходимом месте в каждое необходимое время.

«Истощенность» и «оторванность от обозов» были присущи лишь частям 2-й армии, причем это обстоятельство автоматически пропадало с оттеснением немцев за Дейч-Эйлау и полным переходом контроля над железнодорожными ветками Инстербург – Алленштейн – Остероде и Млава – Дейч-Эйлау к русским. И что такое, наконец, два свежих германских корпуса, при условии, что 2-я армия не потерпела поражения, а с тыла Российской империи на Вислу подходили уже резервы второго стратегического эшелона с Поволжья? Окружить немцев русские не могли и при десятикратном превосходстве: Гинденбург практически всегда успел бы вывести главные силы 8-й армии за Вислу по железным дорогам. Но вот занять Восточную Пруссию и нанести немцам тяжелое поражение армии Северо-Западного фронта не только могли, но и были обязаны.

Объективная сторона поражения заключалась в изначально несостоятельном (и усугубленном уже в ходе операции) оперативном планировании, недостаточной разведке, ошибках высшего командования и факте ведения русскими войны «по старинке». В то время как противник уже вовсю использовал железнодорожный маневр для сосредоточения сил на избранном направлении, радиоигру, разведывательную авиацию, искусное сочетание суворовских быстроты и натиска. Все это было достигнуто благодаря предвоенной подготовке немецкого командного состава и качественному превосходству германской военной машины. Кроме того, отвратительное предвоенное планирование Восточно-Прусской наступательной операции вынудило русскую сторону совершить все возможные ошибки.

Интересно, что по одному из предвоенных расписаний (1912 г.) командующим войсками 2-й армии должен был стать А.А. Брусилов, который до середины 1913 г. служил в Варшавском военном округе. После своего отбытия на пост командира 12-го армейского корпуса в Киевский военный округ генерал Брусилов уже не мог рассчитывать на пост командарма-2, однако каков сюжет! Представляется, что будь на месте А.В. Самсонова куда более подготовленный к руководству такой крупной оперативной единицей, как армия, А.А. Брусилов, битва за Восточную Пруссию в августе 1914 г. носила бы гораздо более непредсказуемый характер. Главное – Брусилов, вне сомнения, был куда более волевым военачальником.

А.В. Самсонов вполне мог вырвать у врага победу, имей он больший опыт в командовании такого уровня. Однако командармом-2 в августе 1914 г. был человек, пришедший с административной должности и несколько подзабывший строй, и сражение закончилось поражением. Так что, на наш взгляд, все же наиболее прав в оценке гибели 2-й армии С.Ю. Рыбас, давший своему произведению название «Жертва: Роман о генерале Самсонове». И вся 2-я армия, и ее командующий стали жертвой, необходимой для оказания помощи французам, отступавшим к Парижу перед натиском германской военной машины. И эту миссию 2-й армии как жертвы прекрасно сознавали все высшие начальники Ставки и Северо-Западного фронта, которые и были ответственны за управление армиями и отвечали за их взаимодействие друг с другом.

Уступая германцам в искусстве маневра, в использовании местной инфраструктуры, в организации системы связи и оповещения, русские могли рассчитывать на успех лишь в случае сосредоточения большей части сил Северо-Западного фронта в 1-й армии, оставив на млавском направлении только слабое прикрытие. В таком случае русские военачальники действовали бы без особого риска, привычной тактической схемой «стены корпусов», решая дело простым соотношением сил. Правда, в таком случае окружить 8-ю германскую армию было бы нельзя: только разгромить во фронтальном сражении. Как считали участники войны, «2-я армия, по одной своей обстановке, в какой она действовала, помимо ошибок своего непосредственного руководителя, [объективно] была в положении армии, подверженной катастрофе… Главная вина на Ставке, от которой зависела вся организация операции»[253].

Несомненно, что во фронтальном бою ни М. фон Притвицу, ни П. фон Гинденбургу никогда не удалось бы окружить русских на рубеже реки Ангерап. Численность сил сторон была примерно равна, а сражение проходило на узком фронте, стесненном от фланговых обходов труднопроходимой местностью. Однако вторжение в Восточную Пруссию только на одном направлении, и затяжные бои в восточной части королевства не вызвали бы паники среди местного населения, ибо германцы умели в оборонительных боях сдерживать русский напор. Это положение подтверждают все последующие попытки русской 10-й армии войти в Восточную Пруссию, и терпевшей неудачу при общем превосходстве в силах.

Генерал от кавалерии Александр Васильевич Самсонов стал одним из главных виновников поражения, но помимо субъективных действий командования существовали и объективные, складывавшиеся как из общей стратегической обстановки, так и из общего уровня военного искусства русских командиров, чьи взгляды, к сожалению, не соответствовали принципам ведения современной войны. Как справедливо говорит А.А. Свечин, «вопрос о причинах неудачи вторжения Самсонова и Ренненкампфа в Восточную Пруссию следовало бы ставить не в плоскость правильности или ошибочности идеи плана вторжения по обе стороны Мазурских озер, а в плоскость рассмотрения, отвечала ли эта идея уровню подготовки русского высшего командного состава»[254].

Основная критика действий русских военачальников строится на том факте, что главкосевзап Я.Г. Жилинский не сумел организовать взаимодействия армий фронта; в то же время командармы, не сообщавшиеся между собой напрямую (только через штаб фронта), также не думали об этом. Какова причина такому подходу, при котором в самом начале операции русская сторона даже не мыслит об объединении усилий обеих армий во имя разгрома противника? Ответ дает вышеприведенная телеграмма Ю.Н. Данилова о планируемой переброске частей 1-й армии на Вислу еще до окончания Восточно-Прусской операции – крайняя переоценка собственных возможностей русскими высшими штабами.

Представляется, что успех Гумбинненского сражения в смысле надлома психологии и воли штаба германской 8-й армии стал роковым не только для немцев, но и для русских. Именно здесь высшие русские штабы убедили себя, что качественная подготовка германских войск и их командиров невысока. Действительно, что должны были думать в Ставке и штабе Северо-Западного фронта к 10 августа? Во-первых, немцы были разгромлены 1-й русской армией в открытом полевом сражении. В то же время 1-я армия уступала по своим силам 2-й армии: три (с бригадой) корпуса в 1-й армии и четыре (+1-й армейский корпус, переданный к тому времени в распоряжение Я.Г. Жилинского из ведения Ставки) корпуса во 2-й армии. То есть силы, вверенные Самсонову, были несколько больше, нежели у П.К. Ренненкампфа, который все равно сумел разгромить противника при Гумбиннене – ту же самую 8-ю германскую армию.

Можно сказать, что с переносом усилий на южный фас своего оборонительного фронта немцы получали для своего контрудара еще и 20-й армейский корпус Ф. фон Шольца, однако, по русским данным, 1-й армейский корпус отошел в Кенигсберг. Так сделали бы на месте немцев сами русские, что и не позволило усомниться в этих сведениях. Предположить, что корпус Г. фон Франсуа будет переброшен из района Кенигсберга на крайний правый фланг во имя исполнения операции на «Канны», в русских штабах не смогли. А установить сам факт переброски – не сумели. Иначе говоря, русские предполагали, что как минимум один корпус противника (1-й армейский) будет защищать Кенигсберг, а прочие (1-й резервный, 17-й и 20-й армейские) уходят за Вислу.

Такой шаг вытекал из самой логики поражения при Гумбиннене и выдвижения к железнодорожной магистрали, ведшей за Вислу, корпусов 2-й русской армии. Что характерно, именно так ситуацию оценил и немецкий командарм-8 М. фон Притвиц унд Гаффрон. Поэтому-то командарм-2 А.В. Самсонов, предполагавший свое существенное превосходство в силах над неприятелем, и выходил к линии Сольдау – Алленштейн на столь широком фронте, ибо не опасался мощного контрудара: беспокойство стало ощущаться только 12-го числа.

Вдобавок германские ландверные и, тем более, ландштурменные части не принимались в расчет русским командованием в той степени, в какой это было необходимо. В России расценивали немецкий ландвер и ландштурм по образцу собственных действительно неважно подготовленных второочередных дивизий и ополченских частей. Отсюда и такое отношение. Но дело не только в качестве подготовки. Еще и в офицерском составе резервных войск, на который немцы не скупились. Еще и в том факте, что действия ландвера поддерживались батареями тяжелой полевой артиллерии из крепостей, не дававших шанса для равной огневой борьбы русским легким 3-дм орудиям. Поэтому стойкость германского ландвера и была столь высока: за их спиной стояла тяжелая артиллерия, останавливавшая яростные русские атаки лучшей по качеству пехоты.

Исходя из всего этого (победа более слабой по сравнению со 2-й армией 1-й русской армии при Гумбиннене; неучет ландверных и ландштурменных войск при общем подсчете сил и средств; невозможность предвидения вывода германцами в поле крепостных гарнизонов), главкосевзап Я.Г. Жилинский совершил еще две роковые ошибки, которые наряду с главной – отсутствие организации взаимодействия между армиями фронта в решении главной задачи по разгрому противника – стали основными причинами поражения при Танненберге.

Во-первых, из 2-й армии в состав 1-й армии был передан 2-й армейский корпус С.М. Шейдемана, в то время как местонахождение 2-го корпуса во втором эшелоне 2-й армии не позволило бы немцам осуществить маневр на окружение. Слабое германское «кольцо» всегда прорывалось из глубины подошедшими дивизиями 2-го армейского корпуса (к которым наверняка присоединили бы и войска 6-го корпуса), и «Канны» рушились бы как карточный домик. Соединенные удары 2-го армейского корпуса извне «котла» и массы 13-го и 15-го армейских корпусов изнутри наверняка разрывали бы фронт окружения, так как задействованные здесь силы немцев были довольно невелики. И все это при том, что к Нейденбургу подходили первоначально отброшенные части 1-го армейского корпуса и 3-я гвардейская пехотная дивизия.

Во-вторых, Жилинский своевременно не проинформировал Самсонова, что 1-й армейский корпус передается в полное подчинение командарму-2. В итоге генерал Самсонов только и успел, что отрешить комкора-1 Л.К. Артамонова от должности в тот период, когда дорога каждая секунда. В дополнение ко всему прочему, даже тогда генералом Самсоновым не был назначен ответственный начальник группы войск левого фланга 2-й армии, что и позволило командиру 3-й гвардейской пехотной дивизии Л.О. Сирелиусу уклониться от подчинения сменившему Артамонова А.А. Душкевичу в период сражения под Сольдау. Задуманный контрудар был сорван, и немцы устремились в тыл центральной группе корпусов 2-й армии всей массой пехотных дивизий 1-го германского армейского корпуса.

Так что главным виновником катастрофы 2-й армии в Восточно-Прусской наступательной операции августа 1914 г. на субъективном уровне является Верховное командование. Не будь данного фактора, все возможные огрехи и ошибки командования Северо-Западного фронта и армий сглаживались бы одним только соотношением сил. Правда, окружить и уничтожить 8-ю германскую армию русские, скорее всего, все равно не смогли бы (невысокие по сравнению с противником темпы операции, предпринимаемые П.К. Ренненкампфом и А.В. Самсоновым, продемонстрировали это). Но зато не было бы и поражения при Танненберге, а для выполнения целей войны (краха «Плана Шлиффена»), как выяснилось, хватило только лишь одного Гумбиннена.

Причина – в образовании 9-й армии у Варшавы, куда были отправлены два корпуса с Северо-Западного фронта. Именно одного-единственного армейского корпуса не хватило в каждой русской армии Северо-Западного фронта. Будь в 1-й армии с самого начала операции Гвардейский корпус, П.К. Ренненкампф имел бы возможность для одновременного блокирования крепости Кенигсберг и медленного продвижения вслед за отступающим неприятелем. Даже при том условии, что конница Г. Хана Нахичеванского двигалась бы в обход Кенигсберга, все равно пехота как минимум двух корпусов 1-й армии к 13 августа находилась бы в каких-нибудь 20–30 верстах от Алленштейна. А это – 80 тыс. штыков.

Гинденбург и Людендорф просто не отважились бы на «Канны», следуй по пятам за германскими 17-м армейским и 1-м резервным корпусами целых два корпуса 1-й русской армии. Но такой поворот был возможен только при том условии, что еще два корпуса прикрывали бы коммуникации от угрозы со стороны Кенигсберга и Летценского укрепленного района. О том, что наши рассуждения имеют право на существование, говорит то обстоятельство, что командарм-1 П.К. Ренненкампф тотчас же двинулся вслед за немцами к Алленштейну, непосредственно получив в свое распоряжение 2-й армейский корпус.

Точно так же и со 2-й армией. Не оставайся 1-й армейский корпус «в распоряжении Верховного главнокомандующего» вплоть до кризиса в развитии операции (Ставка передала Северо-Западному фронту 1-й корпус за неделю до Танненберга, но фронт передал корпус армии только в преддверии поражения), то А.В. Самсонов мог с твердостью рассчитывать на исполнение своих приказаний. Это значило бы, что войска 1-го армейского корпуса также наступали бы на север совместно со всеми прочими корпусами 2-й армии. И, следовательно, 1-й армейский корпус вкупе с приданными ему частями встретил бы контратаковавший 1-й германский армейский корпус куда севернее Сольдау. А это позволило бы русским даже в случае неуспеха отступать с более северных исходных позиций, а значит, возможно, удержаться на дороге, ведущей к Нейденбургу, до подхода 3-й гвардейской дивизии из состава 23-го армейского корпуса.

Но главное даже не в этом. Повторимся: если бы 2-й армейский корпус остался в распоряжении командарма-2, то окружение центральной группировки (13-й и 15-й армейские корпуса) стало бы невозможным. 40 тыс. штыков 2-го армейского корпуса всегда прорвали бы те жидкие линии противника, что совершали маневр на окружение: в русские тылы, по сути, прорвалась лишь одна потрепанная в бою при Сольдау дивизия – 1-я пехотная дивизия генерала Конта из состава 1-го армейского корпуса. То есть 2-я русская армия вполне могла понести частное поражение, если вспомнить личные воинские качества ее руководителей (особенно комкора-1 Л.К. Артамонова и комкора-6 А.А. Благовещенского), но разгрома – никогда. И это – даже при том условии, что 1-я армия П.К. Ренненкампфа с 8 по 15 августа оставалась бы в фактическом бездействии, как то и произошло в реальности.

Дело здесь заключается в той задаче, что была поставлена перед 2-й армией и лично перед А.В. Самсоновым – отрезать немцам отход за Вислу. Каким образом? Сделать это лучше всего представлялось перерезанием железной дороги Инстербург – Дейч-Эйлау. Наилучшим способом был бы захват какого-либо крупного населенного пункта, через который проходит железнодорожная магистраль. Варианты – Алленштейн, Остероде, Дейч-Эйлау. А ведь Сольдау, за который Верховным главнокомандующим было запрещено двигать 1-й армейский корпус, находится на той самой единственной железной дороге, которая находилась в распоряжении командарма-2: Млава – Дейч-Эйлау. Следовательно, русские не использовали своего громадного козыря уже при оперативно-стратегическом планировании, составлявшемся перед войной.

В то же самое время Сольдау находится примерно в 50 км и от Дейч-Эйлау, и от Остероде. Иначе говоря, 1-й армейский корпус, так или иначе, оказывался в 50 км (всего-то полтора нормальных для русской армии перехода) от главных событий: сражения 2-й армии с отступающими за Вислу немецкими частями 8-й армии. Конечно, немцам понадобилось отбросить русский 1-й армейский корпус за Сольдау, дабы очистить себе дорогу на Нейденбург, в тыл 2-й русской армии, но если бы наступали русские, тогда самым естественным путем на пути германцев (как минимум 3 армейских корпуса – 17-й и 20-й армейские и 1-й резервный) оказывались бы 2,5 русских корпуса (13-й, 15-й и 23-й).

Итак – 1-й армейский корпус находится в 50 км от Остероде, а 6-й армейский корпус – в 30 км от Алленштейна с разных сторон. Расстояние между самими Остероде и Алленштейном – еще около 35 км. Даже при условии, что русская 2-я армия сумеет достичь железной дороги на всем том протяжении, к которому стремились генералы Самсонов и Жилинский, то соотношение сил опять-таки было не в пользу русской стороны. На подтягивание 1-го и 6-го армейских корпусов, не говоря уже о 1-й армии, требовалось не менее суток. Смогли бы 13-й, 15-й и 23-й армейские корпуса продержаться необходимое время, если учесть, что они выходили к железнодорожной магистрали на 35-километровом отрезке, потрепанными, уставшими и без тылов?

Выходит, что поражение (конечно, не желая того сознательно) чуть ли не программировалось русским Генеральным штабом еще перед войной. Вот почему А.А. Свечин и говорит об уровне подготовки русского командования для выполнения такой операции. Вот в какие заведомо невыгодные условия был поставлен генерал Самсонов, на которого после его гибели постарались свалить всю ответственность. В то же время, имей Самсонов в своем распоряжении еще и 2-й армейский корпус позади главной группировки, то ситуация сразу же становилась гораздо благоприятней. Представляется, что генерал Самсонов должен был, зная о подчинении 1-го армейского корпуса Ставке, двинуть все прочие войска одной глубокой колонной (то есть на узком в ширину участке наступательного фронта) примерно на Алленштейн. Тогда ведь обеспечивалась бы и связь с 6-м армейским корпусом.

Конечно, в таком случае темпы движения 2-й армии были бы еще более замедлены, и потому именно постоянное «подстегивание» 2-й армии со стороны штаба фронта, в свою очередь, оглядывавшегося на Ставку, вынудило командарма-2 разбросать свои корпуса по фронту. Именно поэтому попытка Жилинского свалить с себя ответственность путем заявлений о распоряжениях двигаться ближе к правому флангу не выдерживает критики. Состояние инфраструктуры не позволяло 2-й армии наступать на узком фронте теми темпами, что требовал от нее штаб фронта. Броситься вперед с большой скоростью было возможно только посредством рассредоточения движения (значит – и коммуникационных линий) корпусов 2-й армии. Вдобавок, все-таки Самсонов не мог забыть, что единственная коммуникация, по которой снабжение и подкрепления могли быть переброшены в кратчайшие сроки, – это была железнодорожная ветка Млава – Дейч-Эйлау, проходившая как раз через Сольдау, где располагался 1-й армейский корпус Л.К. Артамонова.

Таким образом, Северо-Западному фронту, для того чтобы не понести поражения в виде катастрофы (уничтожение в ходе всей Восточно-Прусской наступательной операции 4.08—1.09.1914—64 % исходной русской группировки[255] есть почти катастрофа), достаточно было иметь еще один армейский корпус. И ведь этот корпус по довоенному расписанию наличествовал. Даже без 2-го армейского корпуса, которым тщетно пытались «заткнуть все дыры» в образовавшихся после окончания сосредоточения прорехах. Это – Гвардейский корпус, переброшенный по распоряжению Верховного главнокомандующего к Варшаве еще при сосредоточении.

Казалось бы, не очень большая цифра – 40 тыс. штыков при том, что в ходе операции с обеих сторон действовали более чем 200-тысячные группировки. Но вот этой-то мелочи и не хватило. Не столько ради соотношения сил, сколько ради наличия еще одной оперативной единицы. С «лишним» корпусом 1-я армия, даже при всех ошибках Жилинского и Ренненкампфа, однозначно шла вперед за отступающим в глубь Восточной Пруссии противником. С тем же «лишним» корпусом 2-я армия, даже несмотря на все просчеты Самсонова, ни в коем разе не допускала своего окружения и последующего уничтожения в районе Танненберга. Да, операцию вполне можно было выиграть и без «лишнего» корпуса, но с ним операция выигрывалась с гораздо более верными шансами (практически стопроцентными), что при известной «тяжеловесности» русского командования в наступательных действиях оперативного характера являлось весьма существенной составляющей победы.

В высокоманевренных операциях начального периода войны, где столкнулись перволинейные кадровые войска, и где силы противников были примерно равны, решающая роль принадлежала минимальным войсковым единицам. Как немцам не хватило на Марне фактически одного армейского корпуса, чтобы закрыть образовавшуюся 24 августа брешь между 1-й и 2-й армиями, так и русским не хватило в Восточно-Прусской операции одного корпуса, чтобы не допустить катастрофы, а то и нанести немцам решительное поражение. Даже будь в 1-й армии еще один корпус в период Гумбинненского сражения, то его результаты могли быть несколько иными – более тяжелое поражение немцев, после чего 8-я германская армия вообще не сумела бы отважиться на Танненберг.

Судьба борьбы за Восточную Пруссию могла быть решена еще в первом приграничном сражении, и тогда 2-й армии и впрямь оставалось только выходить на коммуникации разгромленного противника, закрывая ему дорогу к отходу за Вислу. Именно таким образом операция готовилась в Генеральном штабе перед войной. Именно таким образом рассуждали в штабе Северо-Западного фронта и Ставке после Гумбиннена, и ошиблись самым роковым образом, ибо потеря немцами 15 тыс. чел. из 150 тыс. еще ничего не значит. Присутствие относительно небольшого контингента войск (армейского корпуса), как у русских в Восточной Пруссии, так и у немцев на Марне, могло в корне изменить судьбу этих операций. Возможно, что использовать этот «лишний» корпус не удалось бы. Скорее всего, и при таком раскладе французы сумели бы отбить немцев от Парижа, и немцы отбиться от русских в Восточной Пруссии. Но зато наступавшая сторона в обоих случаях имела в своем распоряжении дополнительный «запас прочности», что могло дать ей в руки победу с гораздо большей степенью вероятности.

Высокоманевренный характер первых операций, подчинявшихся мысли стратегии блицкрига, случайным образом поставил исход решающих сражений в зависимость от всего-навсего 50 тыс. людей с соответствующей артиллерией. Будь эти штыки объективно в распоряжении наступающей стороны, и сумей эта сторона использовать их на субъективном уровне, и война, возможно, могла быть закончена в короткие сроки.

Форма операции всегда должна быть максимально согласована с качеством командования. Военачальники, помимо своего общего уровня, обыкновенно готовятся к войне на определенном театре. Напомним: если П.К. Ренненкампф перед войной занимал должность командующего войсками Виленского военного округа, а Я.Г. Жилинский – варшавского генерал-губернатора, то А.В. Самсонов с 1909 г. являлся туркестанским генерал-губернатором – то есть администратором.

Отставание тылов означало снижение пайка и перманентную нехватку боеприпасов. Командарм-2 мог спасти свои войска, только перейдя к обороне практически на государственной границе, чтобы успели подойти обозы с боеприпасами, и чтобы 1-я армия продвинулась на то расстояние, что требовалось для организации взаимодействия обеих русских армий на поле одного сражения. Но тогда неизвестно, поддалось бы германское Верховное командование в лице Х. Мольтке-Младшего на давление определенных придворно-юнкерских кругов, требовавших спасения Восточной Пруссии во что бы то ни стало.

Единственная реальная поддержка французов заключалась в скорейшем и безостановочном продвижении русских в глубь германской территории, чтобы вынудить германское Верховное командование потерять голову и начать переброски с Запада – «наступление русской армии в Восточной Пруссии принесло быстрое облегчение, навязав Германии войну на два фронта и косвенно способствовав победе на Марне в сентябре»[256]. Генерал Самсонов был обречен на наступление, отлично понимая, что противник, если захочет, все равно успеет уйти. Поэтому командарм-2 был одновременно обречен и на поражение, в случае перегруппировки германцев против 2-й армии, как это подразумевалось отработанным до войны оперативным планированием Шлиффена. Русский Генеральный штаб недооценил силу и масштабы сопротивления немцев в сражениях за Восточную Пруссию. Поэтому «и под Гумбинненом, и под Танненбергом русские войска были обречены на встречу с превосходящим количественно, качественно и технически врагом. Судьба наших первых поражений была решена»[257]. Недаром уже после войны русские участники с горечью писали, что немцы еще перед войной говорили, что «при столкновении с русскими германское командование сможет осмелиться на маневры, которые оно не позволило бы себе против другого равного противника»[258].

Военные учения графа Шлиффена исходили из «естественности» схемы русской операции по вторжению в Восточную Пруссию. Русский Генеральный штаб знал об этих учениях, но, тем не менее, как бы «подыграл» немцам, действуя таким образом, что наступление русских армий самым идеальным образом вписалось в шлиффеновскую схему. Почему русское командование не смогло найти какого-то нетривиального варианта операции – вопрос к Ю.Н. Данилову (автору предвоенного планирования) и Я.Г. Жилинскому (автору воплощения идеи наступления на практике в условиях войны). Командармы не смогли (да и могли ли вообще?) вырваться из заранее заданной схемы действий, а высшие руководители и штабы своей некомпетентностью всемерно облегчили немцам разгром армий своего Северо-Западного фронта по частям.

Мифология поражения стала создаваться почти сразу же, в том числе и военнослужащими, попавшими в плен в ходе Восточно-Прусской наступательной операции. Принципы объяснения поражения носили стандартную цепь рассуждений: «Первоначально главной причиной катастрофы участники назвали спешку при мобилизации и продвижении в глубь Германии. Собственное поражение они пытались оправдать указанием на чужое предательство – бездействие Неманской армии после ее первых успешных столкновений с противником. Позднее была сформулирована более значимая моральная трактовка – долг союзнической верности. Пленные генералы акцентировали внимание на том, что ускоренное в интересах Франции продвижение привело к нехватке вооружения в решающем сражении»[259].

Следует сказать не только о субъективных – ошибки командования фронтового, армейского и корпусного звеньев управления войсками, но и об объективных причинах поражения 2-й русской армии под Таннебергом. Одним из вящих факторов германского превосходства на поле боя явилось преимущество врага в огневом отношении. Как утверждает Н.Н. Головин, поражение русского Северо-Западного фронта в Восточно-Прусской операции «всецело обусловливалось подавляющим преимуществом германцев в числе батарей»[260]. Разумеется, русское командование отлично знало о немецком артиллерийском превосходстве (особенно в тяжелой артиллерии). Однако штаб фронта ничего не сделал, чтобы использовать единственное преимущество – живую силу, для чего требовалось как можно скорее объединить армии Северо-Западного фронта. Так, только против войск А.В. Самсонова в районе окружения германцы имели 714 орудий против 456 русских.

Оперативное планирование Ю.Н. Данилова имело массу изъянов и недостатков. Неслучайно многие русские военачальники высказывались против этой операции, справедливо считая ее авантюристической. Многие предлагали сосредоточить главную массу сил против Австро-Венгрии, чтобы вывести ее из войны, однако поражение Австро-Венгрии никоим образом не может быть приравнено к капитуляции Франции. Русские не могли не наступать в Восточную Пруссию крупными силами: к этому русскую армию вынуждала общесоюзная стратегия, ибо мировая война неизбежно носила общекоалиционный характер. Верен в своей мысли А.А. Керсновский: «Идея удара по Германии была правильна. Для общего хода войны важно было облегчить французов как можно скорее, а этой срочности можно было добиться лишь непосредственным ударом войсками Северо-Западного фронта… Историческое оправдание поспешного восточнопрусского похода именно в том, что он заставил Германию ослабить армии Бюлова и фон Гаузена уже на 21-й день мобилизации. Действия Северо-Западного фронта должны были быть энергичными и должны были создать у немцев впечатление о колоссальном перевесе наших сил»[261].

Интересно, что французы также были против наступления русских армий в Восточную Пруссию. Граф А.А. Игнатьев, бывший в годы войны русским военным атташе во Франции и чрезвычайно сочувствовавший интересам союзников России, писал о поражении 2-й армии: «Передо мной лишний раз вставал неразрешимый вопрос: где кончается недоразумение и где начинается предательство?». Но французы требовали не удара по Австро-Венгрии в обмен на отказ от удара по Восточной Пруссии, а сразу наступления на Берлин. Союзники вовсе не думали о русских интересах. Подобная операция – nach Berlin – еще вернее вела к разгрому армий Северо-Западного фронта, что и доказала Лодзинская операция в ноябре 1914 г.

Без предварительного занятия Восточной Пруссии или, по меньшей мере, обеспечения против нее парой армий, нельзя было думать о наступлении сразу на Берлин. Так что назвать наступление в Восточную Пруссию «предательством» (по Игнатьеву) никак нельзя. 18 августа, со слов генерала А.-М. Бертело, советника главнокомандующего Ж. Жоффра, сам же А.А. Игнатьев доносил из Парижа: «Веруя в наши решительные действия и, в частности, в наступление между Торном и Познанью, французские армии не дадут себя разбить и готовы пожертвовать Парижем. Конечный успех войны – в нашем занятии Берлина, ближайший – в занятии левого берега Вислы до переброски на нас германских корпусов»[262].

В итоге и французские союзники, и русские заплатили за стратегическое недомыслие поддавшихся требованиям безответственных политиканов французских генералов лишними потоками крови. Россия в Восточно-Прусской наступательной операции перешла разумные пределы в своем подчинении интересам союзников. В частности, на Русском фронте германцы сумели отстоять Восточную Пруссию от превосходных сил русского Северо-Западного фронта. Ведь русское наступление, по словам командарма-7 Д.Г. Щербачева, «носило характер чистого самопожертвования; с точки зрения обстановки на нашем фронте оно было нецелесообразно»[263]. Но над русской Ставкой довлела франко-русская конвенция.

Поражение 2-й армии, приносимой в жертву большой стратегии, в создавшейся ненормальной обстановке управления и организации вторжения в Германию было практически неизбежно. При всех тех политических, стратегических, оперативных и прочих ошибках, что были допущены руководителями, и заложниками которых оказались войска. Сами русские войска, погибшие в Восточной Пруссии, но сумевшие своей жертвенностью остановить разбег германской военной машины на Париж, нисколько не были виноваты в том, что противник сумел одержать победу. Потому совершенно справедлив вердикт правительственной Комиссии по расследованию условий и причин гибели 2-й армии. Возглавляемая генерал-адъютантом Пантелеевым Комиссия лаконично отметила: «Войска… дрались героями, доблестно и стойко выдерживали огонь и натиск превосходных сил противника, и стали отходить лишь после полного истощения своих последних резервов, понеся тяжелые потери в личном составе офицеров и нижних чинов, и честно исполнив свой долг до конца…»

Глава 5
Отступление 1-й армии из Восточной Пруссии

8-я германская армия. Решительный удар

Поражение 2-й русской армии А.В. Самсонова под Танненбергом поставило войска 1-й русской армии П.К. Ренненкампфа в весьма неприятное положение. Если, согласно предвоенному оперативно-стратегическому планированию, предполагалось, что операция по захвату Восточной Пруссии проводится двумя русскими армиями, то теперь ситуация изменилась с точностью до наоборот. Северо-Западный фронт потерпел тяжелое поражение всего лишь через месяц после начала войны, и всего через 10–12 дней после того, как русские армии вторжения (прежде всего 1-я армия) перешли русско-германскую государственную границу. При этом, отметим, что в начале военных действий инициатива находилась в руках русской стороны.

Еще Сунь-Цзы говорил, что потенциальная победа всегда находится в своих руках, но реальная победа кроется в состоянии и возможностях противника. Как только противник открывает возможность реализовать шансы на победу, победа становится реальностью. Именно это и произошло со 2-й русской армией, штаб которой, превосходно зная о военных играх немцев, тем не менее сделал все возможное, чтобы германское командование воплотило эти, в общем-то нехитрые, наработки в жизнь. Штаб фронта также всемерно подыграл немцам, как будто бы война – это не индийская чатуранга, а простые поддавки.

Итог легкомыслия и преступных ошибок высших русских штабов оказался тяжелейшим. К 20 августа русские фактически лишились половины сил первоначальной группировки фронта (остатки 2-й армии еще следовало привести в порядок), а противник, напротив, получил подкрепления (два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию). Перевес сил на Северо-Западном фронте отчетливо склонился на сторону противника. В то же время цель операции была достигнута: немцы перебросили на Восток часть своих сил из Франции; условия конвенции были исполнены русской стороной, и «План Шлиффена» окончательно рухнул. Правда, это обстоятельство, решившее судьбу войны, явилось следствием такой ошибки немцев, что напрочь перекрывала все возможные и невозможные ошибки русских. Следовало думать, что делать дальше.

На варшавско-наревском направлении спешно формировалась новая, 10-я армия В.Е. Флуга, призванная закрыть оголившийся участок фронта, однако к 20-м числам генерал Флуг имел в своем распоряжении только 22-й армейский корпус (из четырех Финляндских стрелковых бригад) А.Ф. фон дер Бринкена и 4-ю отдельную кавалерийскую бригаду. На подходе находился 3-й Сибирский корпус Е.А. Радкевича. Кроме того, к середине сентября в 10-ю армию должны были быть переброшены уже шедшие к западной границе эшелоны с частями 2-го Кавказского (П.И. Мищенко) и 1-го Туркестанского (М.Р. Ерофеев) корпусов.

На рубеже реки Нарев, под прикрытием крепостей Гродно, Ковно и Осовец, восстанавливались части разбитой 2-й армии, которые приводились в порядок командиром 6-й пехотной дивизии Ф.И. фон Торклусом. Вскоре командование над 2-й армией, куда стали перебрасываться первые подкрепления, с 23 августа принял командир 2-го армейского корпуса С.М. Шейдеман. Но пока Северо-Западный фронт фактически включал в себя только одну боеготовую армию – 1-ю – по-прежнему стоявшую севернее линии Мазурских озер от Кенигсберга и почти до Бишофсбурга, да разрозненные корпуса севернее реки Нарев.

В любом случае выходило, что П. фон Гинденбург, получивший два корпуса (11-й армейский и Гвардейский резервный) и кавалерийскую дивизию (8-я) с Западного (Французского) фронта в качестве подкрепления, и теперь имевший 250 тыс. штыков и сабель, был свободен в выборе дальнейших действий. Разгром 2-й русской армии окончательно передал инициативу в руки германских войск. Впрочем, немцы и так имели альтернативу дальнейших действий. Согласно предвоенным договоренностям с австрийцами, свой следующий удар немцы должны были направить в тыл русской Польше на Седлец, исполняя свои обязательства перед союзником, который как раз в это время из последних сил пытался прорвать русский оборонительный фронт в Галиции и Южной Польше.

Поэтому командование русского Северо-Западного фронта поспешило, прежде всего, озаботиться прикрытием направления через Нарев, понимая, что 1-я армия П.К. Ренненкампфа, стоявшая в Восточной Пруссии на Неманском направлении, по крайней мере, довольно свежа и многочисленна. 18 августа главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинский, внезапно сознавший, что теперь германцы могут нанести удар на Седлец для оказания помощи австрийцам, приказал 1-й армии «удерживаться во что бы то ни стало севернее Мазурских озер…»[264]. То есть – удерживаться в Восточной Пруссии.

Остатки 2-й армии занимали позиции по Нареву, но и враг получил значительные подкрепления, поэтому следовало задержать его вплоть до развязки под Люблином, где дрались 4-я и 5-я армии Юго-Западного фронта. Так или иначе, но немцы не рискнули прорываться к Варшаве, пока под Кенигсбергом находились 150 тыс. штыков и 20 тыс. сабель 1-й русской армии П.К. Ренненкампфа. Кроме того, конечно, на выбор дальнейшего удара повлияли и требования юнкерских кругов Пруссии, требовавших очистить от «восточных варваров» германскую землю. Но именно присутствие 1-й армии, начавшей 18-го числа медленный отход выдвинутыми вперед войсками, в Восточной Пруссии, и ее молчаливое спокойствие на уже захваченной территории, вынудило Гинденбурга и Людендорфа в качестве первоочередной цели поставить себе задачу очищения немецкой земли от русских.

Сепаратные устремления немцев стали причиной того обстоятельства, что австро-венгры были разгромлены в Галицийской битве. Движение германских корпусов в направлении на Седлец, возможно, позволило бы оттянуть часть русских сил из-под Люблина, куда была брошена 9-я русская армия. Это облегчило бы отступление австро-венгерских армий из Галиции, сокращая их потери. Исследователь справедливо говорит о плане германского командования продолжать борьбу 8-й армии в Восточной Пруссии: «Эта ошибка была роковой для всего хода операций в Восточной Пруссии и Галиции в 1914 году. Русские нанесли решительное поражение Австро-Венгрии на главном галицийском театре войны, они вынесли войну на территорию своих противников в Восточную Пруссию и Галицию и в решительный период операций на западноевропейском театре войны отвлекли на себя два германских корпуса с фронта своего союзника. Германия и Австро-Венгрия выиграли сражение под Танненбергом и у Таневских лесов, но проиграли всю летнюю кампанию на восточноевропейском театре войны»[265].

Дело в том, что, согласно предвоенным расчетам германского Большого Генерального штаба, в ходе обороны Восточной Пруссии от русского вторжения, следовало сначала разгромить и отбросить за Неман 1-ю русскую армию, а затем уже проводить операцию в форме «Канн» против 2-й русской армии. Это условие было нарушено русской победой под Гумбинненом. И вышло, что после поражения 2-й русской армии, в тот момент, когда немцы были обязаны броситься на Седлец, под Кенигсбергом стояла победоносная 1-я русская армия, полная сил и средств. Таким образом, вместо единственного решения – удар на Седлец – Гинденбург и Людендорф были вынуждены учитывать еще и русскую массу на восток от себя.

Результатом выбора, поставленного перед германским военно-политическим руководством, стал приоритет полного освобождения Восточной Пруссии от русских, и тем самым австро-венгры были предоставлены своим собственным силам. Такое нарушение довоенных договоренностей, да еще проведенное в момент, когда австрийцы терпели поражение в Галиции, после войны немцы старались оправдать любыми способами. Признавая вынужденный характер решения, германские участники войны говорили, что оставлять 1-ю русскую армию в своем тылу было никак невозможно. А ведь как раз в это самое время австро-венгерский главнокомандующий Ф. Конрад фон Гётцендорф пытался переломить сражение в Галиции, предприняв маневр 4-й армией М. фон Ауффенберга в район Львова против 3-й русской армии.

Австро-венгерское командование делало все от него зависящее, чтобы удержаться в Восточной Галиции до подхода немцев. А немцы, в свою очередь, двинулись против 1-й русской армии. Последний германский генерал-квартирмейстер В. Грёнер писал, что «опасение нового наступления [русской] Неманской армии заставляло принять решение сначала очистить Восточную Пруссию от русских, прежде чем оказать помощь своему союзнику»[266].

Войска 1-й русской армии на втором этапе операции:

– стратегическая конница Г. Хана Нахичеванского: из района западнее Фридланда и Кенигсберга,

– 1-я кавалерийская дивизия В.И. Гурко: от Алленштейна,

– 3-й армейский корпус Н.А. Епанчина: с обводов внешнего фортового пояса крепости Кенигсберг,

– 4-й (Э. Хан Султан Гирей Алиев) и 2-й (С.М. Шейдеман, которого с 23-го числа сменил А.Е. Чурин, в связи с назначением генерала Шейдемана на должность командарма-2) армейские корпуса: из района севернее Алленштейна,

– 20-й армейский корпус В.В. Смирнова: в качестве общеармейского резерва.

Получив новые войска, немцы должны были задуматься о проведении новой наступательной операции против 1-й русской армии, в то время как Конрад фон Гётцендорф просил немецкое руководство о переброске новоприбывших на Восточный фронт германских корпусов в район австрийской крепости Перемышль. Такой шаг мотивировался необходимостью вырвать победу у русских под Люблином и приступить к широкомасштабному вторжению в русскую Польшу. Однако немцы, проявившие ничем не обоснованный эгоизм, отказали. Тем самым австрийцы обрекались на поражение в Галицийской битве, ввиду обозначившегося превосходства русских на Юго-Западном фронте в силах и средствах после переброски русских резервов из-под Варшавы (9-я армия П.А. Лечицкого) на люблинское направление и разгрома 3-й австрийской армии восточнее Львова.

Итак, немцы двинулись на полное освобождение своей земли от русских. Помимо всего прочего (стратегическое значение, политическая подоплека, моральное обоснование), такой выбор направления дальнейших операций обусловливался еще и экономическим значением Восточной Пруссии. Если западные провинции Германии были, прежде всего, промышленными (Рур, Эссен, Саар и проч.), за исключением Баварии, то продовольствие для рейха поставлялось с востока страны. Русская угроза восточногерманским провинциям, в условиях перехода Великобритании на сторону антигерманской коалиции, предполагала, что в случае затягивания война может быть выиграна только продовольственным фактором. Уже после Второй мировой войны немецкий экономист Г-И. Рике указывал, что «потеря Пруссии и Познани означала потерю наиболее важных в аграрном отношении районов»[267].

Провал блицкрига и факт участия в войне на стороне противников Германии англичан, помимо прочего, означал, что союзники наверняка прибегнут к блокаде Центральных держав. Поэтому немцы должны были дорожить каждым куском той территории, что давала бы стране продовольствие. В течение всего XIX века ведущая роль в сельскохозяйственном производстве (и особенно животноводстве) в Германии закреплялась и приумножалась именно за восточными провинциями. Уже в 1870-х гг. на долю аграрного востока страны «приходилась почти половина поголовья лошадей, треть крупного рогатого скота, две пятых поголовья свиней и три пятых овец». Вдобавок к прочему, именно здесь располагалась львиная доля заводов по выращиванию породистых лошадей[268].

Конечно, сам престиж борьбы за Восточную Пруссию также важен: с самого начала войны кайзер Вильгельм II дал понять, что враг не ступит на немецкую землю. Но проблема продовольственного обеспечения могла встать перед Германией настолько остро, что приходилось удерживать за собой сельскохозяйственные провинции практически любой ценой. Малейший сбой в «Плане Шлиффена» – и блокада надвигалась настолько близко, насколько это только можно было себе представить.

Вдобавок удержание русскими Восточной Пруссии подразумевало, что угроза столь же развитым сельскохозяйственным районам, как Силезия и Познань, будет сохраняться и далее. Примечательно, что в тот момент, когда русские армии Северо-Западного фронта вторглись на территорию Восточной Пруссии, немецкие гражданские власти запретили бегущим за Вислу беженцам уничтожать продовольственные запасы, а также вывозить их, как и скот, в глубь Германии. В итоге хлеб и скот, наличествовавший к августу 1914 г. в Пруссии, достался русским в качестве трофеев, о чем уже после войны с сокрушением писали немецкие исследователи[269]. Из Восточной Пруссии русские угнали 250 тыс. голов крупного рогатого скота (отбито немцами – 86 тыс.), 135 тыс. лошадей (отбито 20 тыс.) и 200 тыс. свиней[270].

Германское сельское хозяйство имело все шансы на немедленное восстановление потенциала. В отличие от Российской империи, перед войной немецкое сельское хозяйство потребляло около ½ всего мирового производства калия, в результате чего «искусственные удобрения стали иметь в Германии не меньшее значение в восстановлении плодородия почвы, чем навоз». Именно этому фактору «Германия обязана стремительным подъемом урожайности»[271]. Поэтому потеря части восточнопрусского скота и запасов продовольствия на первом этапе войны не играла решающего значения. Урожайность зерновых в Германии все равно оставалась высокой, доколе промышленность по производству искусственных удобрений, в том числе не только калийных, но и фосфорнокислых и азотистых, продолжила бы производить свою продукцию.

Поражение под Танненбергом, казалось, поставило крест на идее овладения германской территорией вплоть до рубежа Нижней Вислы. Однако русское командование все еще надеялось вырвать победу в Восточной Пруссии: предполагалось, что после сосредоточения 10-й армии, подкрепления 1-й армии второочередными дивизиями и восстановления 2-й армии, Северо-Западный фронт вновь перейдет в наступление. Эта атака намечалась на 1 сентября. Однако рассредоточенность войск и качество командования вряд ли могли дать русским победу: сам данный замысел строился на том, что противник будет спокойно ожидать окончания русского сосредоточения. Воля и намерения германского руководства, обладавшего теперь, напомним, почти четвертью миллиона штыков и сабель, опять-таки не учитывались.

Все-таки, наверное, штабу Северо-Западного фронта следовало бы организовать постепенное отступление 1-й армии к государственной границе к своей базе, чтобы не попасть под немецкий молот. Очевидно, что противник получил превосходство в силах и средствах – соответствующая информация относительно вовремя поступила в русские высшие штабы. Действуя с линии Немана, русские могли, во-первых, организовать оборону на естественных рубежах, а во-вторых, перебросить часть сил к крепости Гродно в случае необходимости. Но и отступать без давления со стороны неприятеля также не годилось: переброска немцами корпусов с Запада на Восток вызывалась желанием освободить Восточную Пруссию от русских.

Немедленный отход 1-й армии к Неману означал бы, что Гинденбург добился своей цели только уже под Танненбергом. Кроме того, лишившись угрозы со стороны русской 1-й армии, немцы вполне могли броситься на Седлец, оставив против войск Ренненкампфа достаточно сильный заслон. Деблокада Кенигсберга давала противнику ближнюю базу для успешных сдерживающих действий. Таким образом, мнение тех исследователей, что считают, будто бы 1-й армии следовало срочно и немедленно отходить, является неверным: вынудив врага защищать Восточную Пруссию (переброска из Франции), необходимо было и вынудить его увязнуть здесь на то время, пока армии Юго-Западного фронта одолеют австрийцев. Ведь поражение на обоих фронтах, от обоих противников, означало бы, что русская военная машина не выдержала испытания даже месяцем военных действий.

Основной задачей 1-й русской армии теперь стало сковывание германской восточнопрусской группировки, притом не допуская своего поражения. После гибели 2-й армии, командарм-1 П.К. Ренненкампф остановил наступление своего центра и сразу же притянул к своим главным силам всю кавалерию, чтобы немцы не смогли ее отрезать. Выдвинувшиеся к Алленштейну 2-й и 4-й армейские корпуса также стали отходить, дабы соединиться с главными силами армии. Сосредоточивая армию в кулак, Ренненкампф, по крайней мере в теории, действовал правильно.

К этому времени в состав 1-й армии наконец-то прибыли подкрепления: предназначавшиеся в 1-ю армию по плану стратегического развертывания 54-я, 56-я, 57-я, 72-я второочередные пехотные дивизии, а также 76-я пехотная дивизия из резерва фронта. Второочередные дивизии включались в состав армейских корпусов, так как их слабость в артиллерийском отношении была известной. Например, 20-й армейский корпус получил 54-ю дивизию, а 2-й армейский корпус – 72-ю. Следовательно, не имея возможности насытить войска полноценными соединениями, командарм-1 усиливал человеческую составляющую своих соединений. В начале войны подобным образом поступил лишь командарм-3 Н.В. Рузский на Юго-Западном фронте. Теперь, после первых поражений, так же делает и командарм-1.

Стягивая вверенные его руководству силы в кулак, командарм-1, зная о ненормальной тенденции Верховного командования к удержанию географических рубежей вопреки здравому смыслу, поспешил заручиться и оправдательными доказательствами на случай необходимости дальнейшего отхода. Так, начальник штаба 1-й армии Г.Г. Милеант сразу же по получении известия о гибели 2-й армии предложил штабу фронта отойти всеми войсками 1-й армии назад и занять оборонительные позиции. Также Милеант настаивал на свертывании кавалерийских рейдов далее двух переходов от своей пехоты: «Нужно признать, что конница достаточно измотана, и если ее своевременно не оттянуть, мы можем ее потерять»[272]. П.К. Ренненкампф дезавуировал предложения своего помощника перед штабом фронта, чтобы его не обвинили в паникерстве, но на деле продолжал именно такую линию поведения, единственно разумную в сложившейся на тот момент ситуации.

Силы 1-й армии собираются в единую группу, но за это время немцы подготавливают новую операцию против войск генерала Ренненкампфа даже без наблюдения со стороны русских, так как командарм-1 не собирался оставаться под Кенигсбергом, имея по фронту германскую 8-ю армию, с северного фланга – Кенигсберг, а в тылу – Летценский укрепленный район. Командарм-1 не собирался драться за «каждую пядь земли во что бы то ни стало», превосходно понимая, что противник имеет численное и материальное превосходство. Поэтому генерал Ренненкампф намеревался отходить с боем к рубежу реки Неман, стараясь в максимально возможной степени измотать немецкие части оборонительными арьергардными боями. Иными словами, от проведения еще одного решительного сражения по образцу Гумбиннена штаб 1-й армии справедливо отказался, уступив инициативу действий своему могущественному неприятелю.

В то же время немцы проводили необходимую перегруппировку, чтобы нанести удар по 1-й русской армии. Имея на руках указания кайзера, Гинденбург и Людендорф решили выбрать задачу по очищению Восточной Пруссии от русских в качестве первостепенной, отложив помощь австрийцам «на потом». Эти действия германцев, совершенные, безусловно, с ведома и благословения Верховного командования, стали одной из причин поражения армий Австро-Венгрии в Галиции, где австрийцы потеряли цвет кадров своей регулярной армии. Тем не менее противник оставил против неполных русских 2-й и 10-й армий лишь ландверные части, сосредоточив для наступления на 1-ю русскую армию все регулярные войска. Туда же пошла львиная доля артиллерии, благодаря чему 8-я германская армия получила двойное артиллерийское превосходство над 1-й русской армией.

В то время как немцы четко следовали принципу концентрации сил и средств на избранных направлениях, главкосевзап Я.Г. Жилинский даже не сумел скоординировать действия подчиненных ему войск, чтобы поддержать 1-ю армию. Напомним, что даже разбитая 2-я армия включала в себя 1-й, 6-й, 23-й (одна дивизия) армейские корпуса, подкрепленные резервами из второочередных пехотных дивизий и 22-м армейским корпусом А.Ф. фон дер Бринкена, из которого пока состояла 10-я армия В.Е. Флуга.

К 3 сентября в состав 10-й армии войдут:

– 2-й армейский корпус А.Е. Чурина (26-я и 43-я пехотные дивизии),

– 1-й Туркестанский корпус М.Р. Ерофеева (1-я и 2-я Туркестанские стрелковые бригады, 11-я Сибирская стрелковая дивизия),

– 3-й Сибирский корпус Е.А. Радкевича (7-я и 8-я Сибирские стрелковые дивизии),

– 2-й Кавказский корпус П.И. Мищенко (Кавказская гренадерская дивизия, 51-я пехотная дивизия, 1-я Кавказская стрелковая бригада),

– 1-я кавалерийская дивизия В.И. Гурко,

– 4-я отдельная кавалерийская бригада,

– бригада 1-й гвардейской кавалерийской дивизии.

Переброска на линию реки Нарев корпусов второго эшелона позволяла русскому командованию бороться за инициативу даже и после поражения и разгрома 2-й русской армии. Другое дело, что до начала этой борьбы требовалось подтянуть все резервы и совершить перегруппировку. Это – неделя, которой немцы не дали своему противнику. Исследователь говорит: «После катастрофы под Танненбергом 2-й армии Самсонова, русские армии не потеряли маневроспособности, возможности развивать операции против германских армий только благодаря тому, что в руках главного командования был второй эшелон, резерв в виде туркестанских и сибирских корпусов. Эти корпуса позволили удержать Передовой театр в Польше»[273].

Но это будет лишь в начале сентября. А пока же, к 22 августа, против четырех, пусть и неполных, русских корпусов на рубеже Нарева немцы имели всего-навсего 4 ландверные дивизии, в то время как 16 пехотных дивизий пошли на армию Ренненкампфа, имевшего пока только 11 пехотных дивизий. Тем не менее в дальнейших событиях войскам 1-й армии пришлось полагаться только на себя, и не последняя вина в этом лежит на растерявшемся и подавленном штабе фронта.

Германская 8-я армия перед наступлением против 1-й русской армии:

– 3-я резервная дивизия – у Фридрихсгофа,

– 1-й армейский корпус Г. фон Франсуа – восточнее Ортельсбурга,

– 17-й армейский корпус А. фон Макензена – у Менегута,

– 20-й армейский корпус Ф. фон Шольца – у Вартенбурга,

– 11-й армейский корпус О. фон Плюскова – у Зеебурга,

– 1-й резервный корпус О. фон Белова и 6-я ландверная бригада – у Гейльсбурга,

– Гвардейский резервный корпус М. фон Гальвица – у Прейсиш-Эйлау,

– ландверная дивизия Л. фон дер Гольца и 70-я ландверная бригада – у Мышинца,

– 1-я и 8-я кавалерийские дивизии – у Летцена.

22 августа П.К. Ренненкампф получил сведения об успехах на Юго-Западном фронте, в частности, о падении Львова и отражении австрийских атак на северном фасе в 4-й и 5-й армиях. Исходя из этого, командарм-1 донес о намерении перейти в наступление, тем более, что, как предполагалось, слабый левый фланг 1-й армии прикроет создаваемая 10-я армия. Но в итоге, получив сведения о начавшемся наступлении немцев, командарм-1 решил прибегнуть к активной стратегической обороне, с вероятностью отхода на восток. Однако вместо ведения стратегической обороны по всему восточному периметру занятой немецкой территории главнокомандующий армиями фронта Я.Г. Жилинский опять-таки приковал 1-ю армию к Кенигсбергу, фактически превратив ее в Блокадную армию. Летценский район остался нетронутым, составив Гинденбургу базу для наступления на генерала Ренненкампфа.

Этим распоряжением войска 1-й русской армии подвергались удару со стороны немцев в самой невыгодной группировке, так как растянутые коммуникации 1-й армии оказались оголенными с юга, с восточной стороны Мазурских озер. Причина – сбор всех сил в кулак в районе Кенигсберга, что было предписано штабом фронта. Именно этот фактор, как будет показано ниже, привел к отступлению 1-й армии из Восточной Пруссии, так как немцы обошли русский фланг движением сквозь Летценский укрепленный район. Уже в мае 1915 г. бывший начальник Генерального штаба Ф.Ф. Палицын говорил об этом двоюродному брату императора великому князю Андрею Владимировичу: «Часто думают, что тылы это второстепенные вещи. Это глубокая ошибка. Плохо организованный тыл часто ведет к катастрофам. При движении вперед это еще не так заметно, но при отступательных движениях плохой тыл делается паническим»[274].

Сам командарм-1, правда, не выказал тени недовольства, а Ставка, всецело поглощенная событиями в Галиции, где можно было надеяться на победу, отвлеклась на события на австрийском фронте, могущем компенсировать поражение в Восточной Пруссии. Ренненкампфу было запрещено отступать – таким образом, 1-я армия не могла маневрировать против готовившегося к наступлению неприятеля, так как должна была удерживать занятое пространство в районе Кенигсберга. То есть, мало того, что штаб фронта погубил одну армию, теперь он готовился погубить и вторую.

Смысл сосредоточения большей части сил 1-й армии под Кенигсбергом, на своем правом фланге заключался в опасении высадки германского десанта в тылу 1-й армии. Немцы контролировали Балтику, а потому морскими специалистами такой десант считался вероятным. Непонятно, правда, какими силами немцы смогли бы осуществить десант, так как они не имели ни одного лишнего штыка, а слабый десант был бы мгновенно уничтожен русскими. Тем не менее опасение существовало, и существовало именно в Ставке, которая и приказала штабу Северо-Западного фронта притянуть войска к Кенигсбергу.

Весьма негативно настроенный по отношению к П.К. Ренненкампфу контр-адмирал А.Д. Бубнов в своих воспоминаниях упоминает о том, что Ставка была обеспокоена как раз правым флангом 1-й армии. То есть тем флангом, что упирался в Балтийское море и в оперативном отношении был прикован к крепости-порту Кенигсберг. Бубнов говорит, что повелением великого князя Николая Николаевича он должен был проконтролировать усиление правого фланга 1-й армии и «лично убедиться в надежности мер, принятых для его обеспечения». Очевидно, что такой опытный царедворец, как командарм-1, заранее исполнил распоряжения штаба фронта и Ставки об усилении правого фланга армии. Тем более, что это соответствовало интересам самого генерала Ренненкампфа, желавшего покорить германскую первоклассную крепость, пусть и в ущерб фронтовой операции. Сосредоточение же 10-й армии, о чем командарм-1, несомненно, получил информацию от Жилинского, должно было прикрыть левый фланг 1-й армии.

Негативно охарактеризовав генерала Ренненкампфа, А.Д. Бубнов тут же пишет, что на следующее утро после его приезда в 1-ю армию германцы обошли левый фланг 1-й армии, что вынудило русских к паническому отходу. Несколько подробнее эти события будут описаны ниже, здесь же необходимо отметить, что стягивание основной массы сил 1-й армии на правый фланг, к Кенигсбергу, проходило по приказу Ставки и действовавшего по повелению Верховного главнокомандующего штаба Северо-Западного фронта. Сам же А.Д. Бубнов должен был проконтролировать перегруппировку (напомним, что два корпуса 1-й армии 18 августа двигались по направлению к Алленштейну).

Ставка настолько стремилась укрепить правый фланг 1-й армии, что отправила к Ренненкампфу своего специального представителя с надзирающими функциями. А противник обошел левый фланг 1-й армии, тот самый фланг, который был ослаблен командармом-1 вследствие прямого приказа Ставки, и который главкосевзапу не удалось прикрыть частями 10-й армии, ввиду медленности ее сосредоточения. Зато после войны этот самый специальный представитель Ставки, который сам же говорит, что Ставка распорядилась прикрыть правый фланг 1-й армии, в то время как немцы обошли левый фланг, тем не менее продолжает считать главным виновником поражения 1-й армии генерала Ренненкампфа. Вот как велика оказалась преданность А.Д. Бубнова своему кумиру – великому князю Николаю Николаевичу, раз приходится закрывать глаза на очевидное, сказанное самим же[275].

В свою очередь, не желая брать на себя ответственность нового поражения, но стремясь реабилитироваться перед Ставкой проявлением «похвальной инициативы», Жилинский запросил Ренненкампфа о возможности наступления и позиции командарма по этому вопросу, чтобы довести ее до сведения Верховного главнокомандующего. Правильно поняв скрытую мысль главнокомандующего армиями фронта о желании сложить с себя ответственность за любой возможный исход такой наступательной операции, командарм-1 П.К. Ренненкампф уклонился от прямого ответа, заявив, что наступление в принципе возможно, но только после предварительного овладения Летценским укрепленным районом. А так как штурмовать Летцен было невозможно, то и речи о наступлении быть не могло.

Соответственно, 22-го числа Я.Г. Жилинский сообщил в Ставку о своем намерении предпринять контрнаступление силами 1-й армии, предложив для усиления мощи удара подчинить П.К. Ренненкампфу 22-й армейский и 3-й Сибирский корпуса из состава формирующейся 10-й армии. Начальник штаба Верховного главнокомандующего Н.Н. Янушкевич отказал в таком усилении, хотя саму идею наступления, безусловно, поддержал. Неизвестно, что было бы дальше, и что стало бы с войсками 1-й армии, не предупреди Гинденбург русских намерений.

1-я армия. Поражение

22 августа немцы начали наступление против 1-й русской армии по обеим сторонам Мазурских озер: а через три дня вперед двинулись главные силы германской 8-й армии. Бои завязались одновременно на всей линии Среднего Прегеля от Инстербурга до Ангерапа: первым под ударами германцев стал отходить 2-й армейский корпус, которым временно командовал начдив-43 В.А. Слюсаренко, вынесший на себе основную тяжесть двухдневного сражения с превосходящими силами противника у Гольдапа и Лыка. Потери в этих боях были очень велики (после отхода 1-й армии за Неман, в частях 2-го армейского корпуса из 42 тыс. чел. оставалось лишь 17 тыс.). Большая роль в том, что корпус устоял и сдержал натиск врага, принадлежала самому комкору[276].

Немецким успехам способствовали и слухи, распространившиеся в русских войсках после поражения под Танненбергом. «Солдатский вестник» нагнетал прямо-таки панические настроения, и русские уже боялись неожиданных прорывов неприятеля в свой тыл, что привело бы к окружению. Так, очевидец описывает панику, вспыхнувшую в подразделениях 285-го пехотного Мценского полка из состава стоявшей в тылу второочередной 72-й пехотной дивизии еще 17 августа. Около 9 часов вечера, после предупредительного выстрела часового на железнодорожном мосту, паника охватила весь полк. Люди стреляли друг в друга, по лошадям и казакам, а подходивший в это время к мосту санитарный обоз свалился в реку. Офицерам только через полчаса удалось навести порядок, причем пришлось выбивать из рук испуганных людей винтовки. В полку были и раненые, и даже убитые. Одна из причин паники – поддерживание командованием слухов о германской кавалерии, якобы находившейся невдалеке, под предлогом «действия на испуг в целях увеличения бдительности». Вторая причина – отсутствие занятий в полку, что имело следствием безделье и распространение слухов о положении на фронте: «Состояние тревожного ожидания, продолжительное стояние на одном месте и бездействие, чрезвычайно дурно отозвались на духе войск»[277].

Превосходство в силах позволило Гинденбургу несколько раздробить свои силы: на несколько группировок, чтобы осуществить охват с юга 6 пехотными дивизиями А. фон Макензена. Часть германских войск преспокойно подошла к сердцевине Мазурских озер и преодолела озерную цепь через свой Летценский укрепленный район, который и на этот раз стал одной из основных причин поражения русских. Данным маневром 1-я русская армия сразу же отсекалась от северного правого фланга сосредоточивающейся в районе Лыка 10-й русской армии, пусть пока в этой армии и был только один корпус. Тем самым немцы сразу же, еще в период движения на неприятеля, вклинились между частями 1-й и 10-й русских армий.

Севернее полосы Мазурских озер, вдоль железнодорожной магистрали Алленштейн – Кенигсберг двигалась основная масса войск: Гвардейский резервный (М. фон Гальвиц), 1-й резервный (О. фон Белов), 11-й армейский (О. фон Плюсков), 20-й армейский (Ф. фон Шольц) корпуса. Через линию Летценских укреплений шел 17-й армейский корпус (А. фон Макензен), а южнее – 1-й армейский корпус (Г. фон Франсуа). При этом 3-я резервная дивизия после занятия Лыка прикрыла разворачивавшееся сражение со стороны гродненского направления, где сосредотачивалась 10-я русская армия, куда, помимо уже имевшихся двух неполных корпусов, прибывали части 2-го Кавказского армейского корпуса.

План германцев состоял в последовательном уничтожении русских корпусов по частям. В качестве первоочередной цели ставилось отрезать левый фланг 1-й русской армии от основных сил, после чего – прижать к болотистой части Нижнего Немана и уничтожить. Затем – обрушиться всеми силами на основную русскую группировку, прикованную к крепости Кенигсберг. Перед началом наступления неприятель дал штабу 1-й армии перехватить ложную радиограмму о якобы готовящемся наступлении на северном участке, на поддержку Кенигсберга силами двух корпусов. Сбитый с толку русский командарм-1 тут же притянул туда свой последний резерв – гвардейскую кавалерию и только что прибывший на подкрепление 26-й армейский корпус А.А. Гернгросса.

24 августа в дело вступили авангарды противоборствующих сторон. Частными, но непрерывными ударами немцы стали поочередно сбивать корпуса 1-й русской армии, последовательно отбрасывая их от юга к северу, чтобы окружить все войска генерала Ренненкампфа где-то в районе Кенигсберга. При этом, как показано выше, громадную роль в наступлении противника сыграл Летценский укрепленный район, через который прошла часть германской группировки, одним махом выйдя на фланг оборонявшейся в поле 1-й русской армии.

Замысел операции и его воплощение мгновенно поменяли свой вектор: теперь уже русские оказались перед опасностью быть прижатыми к морю. В этом главная вина лежит на Я.Г. Жилинском, приковавшем войска П.К. Ренненкампфа к немецкой крепости. Однако ведь и главнокомандующий армиями фронта должен был постоянно оглядываться на Ставку, требовавшую удержания занятой территории. Таким образом, спасение частей 1-й армии всецело зависело от действий командарма-1, который, превосходно понимая ситуацию, все-таки был скован директивами вышестоящих штабов и принципами наступательного настроя «во что бы то ни стало» со стороны Ставки.

С другой стороны, точно такой же самоуверенностью, как и штаб фронта, был переполнен и командарм-1 П.К. Ренненкампф. Он сумел создать себе ореол победителя, почему войска доверяли своему командующему. Письмо из 1-й армии характеризует настроения до начала боев: «Положение у нас хорошее, мы вот чувствуем себя отлично и, главное, верим в молодца Ренненкампфа. Это – человек решительный, с непреклонной волей и характером, который ничего не боится и ни перед чем не остановится. Армия ему верит и знает, что ему можно верить»[278]. К сожалению, ореол оказался дутым, и поражение 1-й армии будет тяжелым и кровопролитным.

Генерал Ренненкампф был уверен, что сумеет сдержать немецкое наступление, и такой своей позицией вселял надежду в душу главкосевзапа, который не желал отступать, дабы не подвергнуть сомнению свою уже и без того чрезвычайно пошатнувшуюся после Танненберга компетенцию военачальника. Даже когда начальник штаба Северо-Западного фронта В.А. Орановский, видя гибельность дальнейшего пребывания корпусов 1-й армии на неприятельской территории, при том условии, что в русском тылу оставался непокоренный Летценский укрепленный район, предложил отвести 1-ю армию к Гумбиннену, Я.Г. Жилинский отказал. Самоуверенность высших командиров пошатнулась только после ожесточенных неудачных боев 26–27 августа.

В свою очередь, штаб фронта даже не сумел организовать взаимодействие армий: ситуация со 2-й армией повторялась. Вместо того, чтобы подчинить командарму-1 подошедшие из России корпуса, штаб фронта стал сам управлять ими, так как штаб 10-й армии пока еще только формировался в Сибири. Вышло, что войска бросались в бой по частям. Так, сборный отряд из 1-й (П.М. Волкобой) и 3-й (С.Ф. Стельницкий) Финляндских стрелковых бригад был разбит 25 августа в бою у Бялы частями германских 1-й пехотной и 3-й резервной дивизий. Это сражение, помимо потери 8 орудий, позволило германцам пробить брешь для рывка во фланг и тыл 1-й армии.

На следующий день, 26 августа, у Ариса потерпел поражение 10-й Финляндский стрелковый полк. Русские откатились к Лыку, где командир 22-го армейского корпуса барон А.Ф. фон дер Бринкен намеревался остановить победное продвижение противника. Причинами поражений стало не столько превосходство противника в силах и средствах, сколько чрезвычайно халатное отношение русских командиров к задачам вождения войск. Участник войны и данного похода, служивший в 11-м Финляндском стрелковом полку, пишет: «В течение этой нашей первой кампании в Восточной Пруссии очень меня удивляло легкомыслие командования. Части передвигались по шоссейным дорогам сплоченными походными колоннами, сторожевое охранение высылалось редко, и, когда я приходил в штаб полка, я все время слышал жалобы на плохую связь между находящимися в движении частями»[279].

В этот день командарм-1 отдал частям 26-й пехотной дивизии А.Н. Порецкого, оказавшейся на крайнем левом фланге 1-й армии, повисшем в воздухе, приказ: «26-й дивизии оборонять позицию пассивно, но упорно. Кто оставит самовольно окопы, того расстреливать на месте без суда и следствия». Одновременно командарм пытался необоснованно подбадривать войска. Вечером 26 августа соединениями была получена телеграмма генерала Ренненкампфа, что, по сведениям священника бежавшего из плена, у немцев «настроение удрученное, на походе массы отсталых, они голодают, неохотно идут в бой». Ренненкампф присовокуплял: «Как таких не бить. Поздравляю всех с новой скорой победой; такой противник хорошо драться не может»[280].

С одной стороны – обещание победы, с другой – упорная оборона. Столь жесткий приказ был вызван осознанием в штабе 1-й армии сложившейся ситуации. Оказывается, немцы не пошли на Седлец, а движутся всеми силами на 1-ю армию, три корпуса которой сосредоточились в районе крепости Кенигсберг и, следовательно, легко могут быть окружены простым маневрированием неприятеля через Мазурский озерный район. В это время единственным препятствием перед противником оказался 2-й армейский корпус, в составе которого и находилась 26-я пехотная дивизия.

Вскоре в район Лыка были подтянуты 2-я (В.В. фон Нотбек) и 4-я (В.И. Селивачев) Финляндские стрелковые бригады. Тем не менее Жилинский, продолжавший лично руководить 22-м армейским корпусом, приказал Бринкену отходить к Августову. Опасение разгрома одного корпуса стало причиной того обстоятельства, что левый фланг 1-й армии был окончательно оголен, и немцы бросились вперед. Н.Н. Головин писал по этому поводу: «Это совершенно безграмотное решение штаба фронта; оно своими руками открывало немцам двери, ведущие в тыл генералу Ренненкампфу».

Именно это распоряжение главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта – об отходе 22-го армейского корпуса – стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Верховного главнокомандующего. Раздробив усилия корпусов 2-й армии и сковав командарма-2 заведомо невыполнимыми приказами, генерал Жилинский довел дело до катастрофы под Танненбергом. Теперь же, когда 1-я армия сдерживала натиск превосходящих сил противника, главкосевзап, ничтоже сумняшеся, одним приказанием оголил фланг армии, позволив немцам преспокойно и без борьбы охватить левый фланг 1-й армии и нацелиться на удар в армейский тыл с последующим окружением большей части войск Ренненкампфа. Вот это полководчество – спасать от боя еще свежий корпус, чтобы дать врагу возможность уничтожить затем целую армию.

На местах решали по-иному. Когда немцы выдвинулись на левый фланг 1-й армии, штаб 22-го армейского корпуса под давлением офицеров Генерального штаба решает ударить по неприятелю на Сувалки и остановить наметившийся охват. Командарм-10 В.Е. Флуг одобрил решение комкора-22 барона А.Ф. фон дер Бринкена и его сотрудников, приказав наступать на Сувалки. И в тот момент, когда Финляндские стрелковые бригады уже приступили к маршу, главкосевзап Я.Г. Жилинский отменяет наступление, приказывая вместо наступления на Сувалки отступать на Августов. А что такое был 22-й армейский корпус к 27 августа? В боях 24—26-го числа были потрепаны только 4 полка из 16, входивших в состав корпуса. По неприятелю должны были бить 12 свежих Финляндских полков – с прекрасным личным составом, в основном из кадровиков.

В результате же распоряжений штаба фронта за неделю с момента своего сосредоточения в Восточной Пруссии 22-й армейский корпус прошагал 300 верст, почти не видел противника (12 полков из 16 не участвовали в боях) и теперь был вынужден отступать, позволяя противнику уничтожить 1-ю армию. То есть штаб фронта вел к новому тяжелому поражению, в то время как штаб армии (10-й) и корпуса (22-го) пытались этому сопротивляться. Как мог такой «полководец», как генерал Жилинский, перед войной возглавлять Генеральный штаб, потом Варшавский военный округ и, наконец, с началом войны один из двух фронтов? Вот где наглядное свидетельство разложения существовавшей в Российской империи системы управления.

Итак, два корпуса, входившие в 10-ю армию, по приказу генерала Жилинского отступили на Августов – Граево, чтобы, по выражению комфронта, «устроить тылы». Дело в том, что 10-я армия базировалась на юг и потому, что совершенно естественно, при отступлении, войска 10-й армии стали отходить на свои коммуникации. То есть отход совершался не на восток, что все равно прикрывало левый фланг 1-й армии, а на юг, к Августову. Именно так действовал и 1-й армейский корпус в сражении под Сольдау.

Поэтому, что так же естественно, этим маневром левый фланг 1-й армии, до того занимаемый 22-м армейским и 3-м Сибирским корпусами формируемой 10-й армии, оказался совершенно оголенным. Догадаться подчинить эти корпуса П.К. Ренненкампфу на время оборонительного этапа операции штаб фронта не догадался. Принцип сосредоточения сил при отступлении, чтобы на всех направлениях быть сильным, был отброшен: русская группировка раздроблялась. В войсках же противопоставляли Жилинского и Ренненкампфа: «Мы завоевали Пруссию, но, к сожалению, бездарный Жилинский не мог удержать завоеваний Ренненкампфа. Он все нарочно делал всякие гадости нашему блестящему человеку, и когда-нибудь история докажет, что Ренненкампф сделал действительно суворовский набег – всё бежало и трепетало»[281].

Разумеется, что Гинденбург незамедлительно воспользовался этим очередным «подарком судьбы», столь любезно предоставленным ему Я.Г. Жилинским и его сотрудниками (как будто бы участи 2-й армии было мало). Теперь немцы решительно, не оглядываясь на южные фланги своей группировки, бросились вперед, сметая немногочисленные заслоны, в спешке разворачиваемые Ренненкампфом на своем левом фланге. Ведь 1-я армия к этому моменту растянулась уже на 150 км, вместо первоначального фронта наступления в начале августа в 45 верст. Теперь войска 1-й армии были окончательно изолированы и оторваны от всех подкреплений, что продолжали прибывать из глубины страны на Северо-Западный фронт (их отправляли в 10-ю и 2-ю армии, не принимавшие участия в данной операции на Прегеле).

Противник, как и на первом этапе операции, тщательно разработал свои действия. Немцы активно использовали свою немногочисленную конницу: кавалерия поддерживалась велосипедистами и броневиками. С 26 августа ожесточенные бои разгорелись по всему фронту 1-й армии, усиленной лишь одним 26-м армейским корпусом А.А. Гернгросса. В это время разбитая 2-я армия только-только пополняла свои ряды: из-под Варшавы перебрасывались только что подошедшие на фронт Сибирские корпуса, а около крепости Гродно формируется новая 10-я армия (22-й армейский, 3-й Сибирский, 1-й Туркестанский корпуса – около 80 тыс. штыков при 150 орудиях). Вся эта масса войск безмолвно выжидала развития событий: даже после отхода 1-й армии Жилинский не думал о производстве контрудара корпусами 10-й армии в тыл наступающей германской группировке.

В свою очередь, П.К. Ренненкампф намеревался создать в районе Гольдапа сильный кулак из 20-го и 2-го армейских корпусов, усиленных тремя кавалерийскими дивизиями, чтобы парировать германский обход вокруг Мазурских озер. Для производства такого маневра 20-й армейский корпус был переброшен с остававшегося пассивным правого фланга армии на левый фланг. Корпус двигался по дорогам, забитым обозами отступавших войск, что не только тормозило его продвижение, но и дезорганизовывало войска.

С другой стороны, подход 20-го армейского корпуса на поддержку 2-го корпуса позволил русским удержать прогнувшийся левый фланг 1-й армии и дать возможность массе тыловых учреждений выйти из намечавшегося мешка. Исследователи пишут о Ренненкампфе: «Военные историки до сих пор не оценили должным образом его диагональный быстрый маневр 20-м армейским корпусом от реки Дейме через свои отступавшие боевые порядки на левый фланг армии к Даркемену, по сути сорвавший план выхода немцев к Среднему Неману»[282].

Действительно, теперь русские держали на своем левом фланге 2,5 корпуса, но противник имел на этом направлении подавляющее превосходство: 5 армейских корпусов. Поэтому отход 1-й армии стал фактически неизбежным после того, как враг 28-го числа ворвался в Гольдап, своим фланговым маневром выйдя на южное левое крыло 1-й русской армии. В связи с этим дальнейший отход стал постепенно принимать характер беспорядочного отката на восток, лишь бы не оказаться в окружении.

Генерал Ренненкампф, кавалерист Русско-японской войны, не смог наладить надлежащее противодействие противнику в той ситуации, где требовалась железная воля и выдержка, а не лихой порыв. Британский представитель при русском командовании полковник А. Нокс, который в период Восточно-Прусской наступательной операции находился во 2-й армии и не попал в плен только потому, что, выезжая в центральные корпуса, ген. А.В. Самсонов отказался взять его с собой, верно подметил, что «Ренненкампф, быть может, мог бы быть Мюратом, если бы родился на сто лет раньше, но в XX веке на посту командующего армией он был опасным анахронизмом»[283].

Альтернативой этому решению могла стать лишь капитуляция после новых «Канн», только уже в отношении войск генерала Ренненкампфа. Командарм-1 не желал отступать, так как штаб фронта твердо обещал ему прикрыть левый фланг 1-й армии собираемыми войсками 10-й армии. Как раз в этом и заключается главная причина того обстоятельства, что П.К. Ренненкампф не предпринимал перегруппировки, хотя не мог не сознавать, что его левый фланг слаб. Имея у себя слева как минимум 2 корпуса, можно было не беспокоиться – ведь штаб 1-й армии, как показано выше, имел возможность в короткий срок стянуть на левый фланг еще 2,5 корпуса.

Однако «руководство» Я.Г. Жилинского оказалось столь несостоятельным, что дивизии 10-й армии были разбиты поодиночке, а затем приказом главкосевзапа отведены за Лык. Только теперь командарму-1 пришлось перегруппировывать свои войска, но – уже под ударами неприятеля. Разумеется, что подразделения перешивались, вступали в бой по частям, обозы перекрывали дорогу артиллерии, а в тылах царила паника. Отсюда и большие потери 1-й армии при отступлении из Восточной Пруссии – штаб фронта обещал много, но делал не только мало, но даже как будто бы действовал заодно с противником. Игра «в поддавки» с русской стороны продолжилась.

Войска 1-й армии, уступая врагу в числе и артиллерийском огне, отходили с отчаянным сопротивлением. Нанося постоянные контрудары, остатки 2-го, 20-го, 4-го армейских корпусов вынуждали противника то и дело останавливаться и перегруппировывать свои войска для новых ударов. Подразделения 3-го армейского корпуса Н.А. Епанчина послужили тем резервом, что не дал немцам возможности окружить 1-ю русскую армию. 3-й корпус отходил с боями вместе с прочими соединениями 1-й армии. Русская 1-я армия потерпела поражение, но говорить о разгроме совсем нельзя.

Под Гольдапом, Лыком, Сувалками русские отступали лишь после яростного боя. Так, 29 августа, в ходе контратаки частей 2-го армейского корпуса В.А. Слюсаренко, немцы были остановлены западнее Сталлупенена, что позволило Ренненкампфу вывести главные силы армии из намечавшегося окружения. Хуже показали себя, разумеется, второочередные дивизии, неважно подготовленные и необстрелянные. Приданные тому же 2-му корпусу 72-я и 54-я пехотные дивизии были последовательно разгромлены у Куттен и Клещовен. Например, 72-я дивизия «подверглась удару двух германских корпусов (1-го и 17-го). На стороне германцев было пятерное превосходство сил при подавляющей артиллерии. Понятно, что дивизия была разгромлена»[284]. Донесение начдива-72 Д.Д. Орлова комкору-2 около полудня 28 августа показывает причину поражения: «Доношу, что до 11.30 все на фронте шло благополучно, но после подхода тяжелых орудий нижние чины начали самовольно беспорядочно отходить с позиции. Так, 72-й артиллерийской бригады передки бросили свои батареи, а прислуга оставила орудия… связь мою со штабом корпуса и бригадой прервали»[285].

Своевременное отступление, начатое войсками, а затем и санкционированное штабом 1-й армии, позволило командарму-1 вывести вверенные ему войска из того нового «котла», что после Танненберга замышлял Людендорф. Гренер так оценивал ситуацию конца августа восточнее цепи Мазурских озер: «Операция на Мазурских озерах была проведена без той настойчивости и последовательности, какая была при Танненберге. План не мог быть выполнен немцами, потому что Ренненкампф отступил в тот момент, когда ни фланговое, ни фронтальное наступление не могли еще оказать на него полного воздействия»[286].

В эти дни окончательно упала вера в генерала Жилинского как человека, достойного занимать свой высокий пост, – прежде всего, среди его ближайших сотрудников. Исполнять свои обязанности на надлежащем уровне штаб фронта уже не мог. Один из офицеров штаба Северо-Западного фронта Ю. Плющевский-Плющик записывал в своем фронтовом дневнике: «Господи, помоги нам. Главное – спаси от позора. Жилинского надо убрать, и это, наверное, будет сделано. 26-го, когда ему надо было настоять на отходе Ренненкампфа, он не сумел это сделать и согласился на его доводы, а теперь оправдывается и шлет наивно-недобросовестные телеграммы в Ставку, уверяя, что Ренненкампф не исполнил его приказания и теперь бежал от армии в Вильковишки. Чувствуется, что это – судорожное хватание за власть… кто не настоял на правильном решении об отступлении 26-го и поддался гипнозу завоевателя, не желающего отдавать взятое ценою крови?»[287] Схожим образом писали и в тыл, когда Жилинский был сменен Рузским: «С вступлением Рузского в командование армиями прусского фронта, наши действия там сразу приняли более идейный характер (стратегическая сторона). Жилинский этого не сумел сделать: его единственное стремление было то, чтобы армии не вырвались из его управления, поэтому он иногда душил частную инициативу и забывал все остальные»[288].

Между тем новые удары немцев превосходными силами по 1-й русской армии означали, что русские продолжают терять в сражениях свои кадры. Основная тяжесть боя ложилась на плечи перволинейных войск. Второочередные дивизии еще не были втянуты в боевую работу, а потому порой проявляли слабость и разброд в своих рядах. В таких случаях резко возрастала роль их начальников, цементировавших своим личным присутствием в боевой линии стойкость духа войск. Так или иначе, командарм-1 так и не сумел в должной степени организовать армейское сражение теми же самыми войсками, что еще накануне разбили врага под Гумбинненом: энергии ген. П.К. Ренненкампфа хватило лишь на то, чтобы не дать себя окружить. В итоге масса второочередных частей и обозов, не успевая отступать под прикрытием кадровых войск, попадала под удары германских авангардов: новые тысячи русских военнопленных пополняли «копилку» Гинденбурга и Людендорфа.

30 августа прошедшие через Летценские укрепления немцы повернули на север. Германский 1-й армейский корпус Г. фон Франсуа неумолимо выходил в тыл центральной группы русских корпусов, задержанных противником в бою у Сталлупенена; сковывая отходящие на восток русские подразделения боями по фронту, немцы последовательно обходили русские фланги и, пользуясь превосходством в артиллерии, наносили русским непоправимый ущерб. В этой ситуации врага сдержали конники 1-й и 2-й гвардейских кавалерийских дивизий, поддержанные артиллерией отступавшего последним 4-го армейского корпуса. Целый день русские кавалеристы сдерживали натиск целого германского корпуса (по огневой мощи кавдивизия равняется примерно двум пехотным батальонам, не говоря уже об артиллерии).

Тем не менее задачи, возложенные на армейскую кавалерийскую группировку Г. Хана Нахичеванского, в принципе, выполнены не были. В. Рогвольд справедливо полагает: «В состав 1-й русской армии на 3 корпуса было назначено 6,5 кавалерийских дивизий, в том числе 3 было привезено из других военных округов. Пропорция кавалерии для современных армий очень большая. Очевидно, от действия этой кавалерии ожидали очень больших результатов. Здесь впервые была образована конная масса – группа Хана Нахичеванского в 10 000 коней. Однако, никаких особенных результатов не получилось, никаких громовых неотразимых ударов противнику нанесено не было и, в конце концов, 1-я армия, преследуемая немцами, с большими потерями в людях и материальной части ушла за р. Неман. Многочисленная кавалерия не помешала 1-й армии быть внезапно атакованной во фланг и не закрыла ее от преследования врага»[289].

Отступление на ряде участков принимало даже формы беспорядочного бегства, когда лишь упорство и доблесть авангардов не дали повториться танненбергской катастрофе. Опять-таки в этих авангардах дрались и погибали солдаты и офицеры перволинейных войск, спасая свои обозы и второочередные дивизии. Г. Гоштовт так описывает последние дни отхода, когда все повисло на волоске: «Пятнадцать километров среди моря огня пылавших деревень и лесов дивизия прошла в целых четыре часа. Вокруг и впереди по всем дорогам, а то и просто целиною, уходила масса перемешавшихся частей, обозов и отдельных людей. Становилось ясно, что в этот страшный вечер [30 августа] управление войсками уже вышло из рук начальников».

Сознавая неготовность 10-й армии и полный разброд во 2-й, командующий армиями Северо-Западного фронта Я.Г. Жилинский, тем не менее, не захотел отдать 1-й армии приказ об общем отступлении, становившемся уже неизбежным. Гибель людей для русских военачальников представлялась куда менее важной, нежели безукоризненное исполнение директив Ставки. В этой ситуации вся тяжесть волевого решения легла на плечи генерала от кавалерии Павла Карловича Ренненкампфа. Как говорилось выше, уже в ночь на 27 августа, по приказу командарма, 1-я армия стала медленно отступать перед противником. Но только теперь, с явным запозданием, когда ответственность за неизбежный отход полностью легла на генерала Ренненкампфа, 31-го числа штаб фронта разрешил безостановочный отход к Среднему Неману.

Исход операции решала переправа через реку Ангерап. В случае если противник успевал это сделать первым, то три русских корпуса – 3-й, 4-й, 26-й – оказывались в «мешке». В течение 30-го числа и ночью 31-го 2-я бригада 26-й пехотной дивизии, под командованием полковника Тутолмина, сумела сдержать натиск германского 20-го армейского корпуса, не позволив немцам переправиться через реку. Здесь дрались 102-й Вятский, 104-й Устюжский пехотные, 17-й и 20-й стрелковые полки, а также батальон 226-го пехотного Землянского полка. Упорство русского арьергарда позволило главным силам 1-й армии благополучно переправиться через Ангерап и организовать отступление. В итоге, по словам участника этих боев, «противник вынужден был вместо окружения ограничиться параллельным преследованием»[290].

Ситуация постепенно выходила из-под контроля, и наладить твердое управление своими войсками штабу 1-й русской армии не удалось. Первоначальная энергия командарма-1, находившегося среди войск, сменилась упадком духа, после чего командующий армией, убедившись, что отступление в принципе удалось, покинул свои войска. При отступлении из-под Кенигсберга, когда противник уже нависал над русскими, всецело поглощенный боями П.К. Ренненкампф не принял должных мер для упорядочения отхода. И потому 1-я армия сгрудилась на шоссе у Вержболово, где русские потеряли массу обозов и пленных второочередных частей под ударами германских авангардов. Общему хаосу способствовал и хаос в управлении: 29-го числа командарм-1 отрешил от должности своего начальника штаба – Г.Г. Милеанта, давно враждовавшего с ним.

Попытки немцев взять русских в «кольцо» маневром с юга, от Гольдапа, едва не увенчались успехом: противнику не хватило скорости, сбиваемой сопротивлением русских заслонов. Только 30 августа 1-я армия окончательно выскользнула из намечавшегося окружения: войска делали переходы по 50–60 км за полтора суток. Отход 1-й армии участники иронически называли «Марафонским бегом из Восточной Пруссии»[291].

При этом сам командарм-1, не выдержавший напряжения последних дней, уехал со штабом в Вильковишки, потеряв связь с Я.Г. Жилинским. И ныне, с подачи цитируемых депеш генерала Жилинского в Ставку, можно встретить мнение, что командарм-1 бросил свои войска. Однако напомним, что П.К. Ренненкампф отъехал от войск только после того, как его армия вырвалась из грозившего «мешка», корпуса получили указания о направлении дальнейшего отхода, и ни одна часть уже не могла попасть в «клещи». А перед этим командарм-1, напротив, находился среди своих войск, так как убедился (как 13 августа А.В. Самсонов), что штаб фронта абсолютно некомпетентен в управлении армиями, а штаб армии не может руководить перемешавшимися дивизиями.

Ренненкампф отчаянно боялся повторить судьбу своего коллеги – генерала Самсонова. Именно поэтому он метался на автомобиле среди отступавших войск, первоначально пытаясь придать фактическому бегству упорядоченный характер, а затем и вовсе уехал от армии. Однако даже те авторы, что в принципе не сочувствуют П.К. Ренненкампфу, сообщают, что паника 1-й армии, ставшая причиной бегства за Неман, началась 28 августа и продолжалась до 31-го числа, когда войска прикрылись водной преградой. В то же время командарм-1 выехал в крепость Ковно 30 августа, то есть около двух суток он все же был в войсках, поддавшись той же панике и сумятице, что, разумеется, не характеризует генерала Ренненкампфа с положительной стороны. Тем не менее, уже теряя управление войсками, командарм-1 все же сумел отдать ряд приказаний корпусам и дивизиям, после чего действительно уехал.

Когда же для выяснения обстоятельств отхода в Ковно прибыл начальник штаба Верховного главнокомандующего Н.Н. Янушкевич, П.К. Ренненкампф сумел выставить себя в положительном свете, вследствие чего сохранил за собой свой пост. Нисколько не оправдывая генерала Ренненкампфа, отметим лишь, что он старался сделать все от него зависящее, хотя и по собственной вине выпустил из рук управление армией. Конечно, как только командарм-1 выехал в крепость Ковно, по войскам тотчас же пронесся слух: «Ренненкампф бросил армию и удрал!»

Этот фактор, разумеется, лишь усугубил панику в подразделениях. Например, около 4 часов дня 31 августа 54-я и 57-я пехотные дивизии подошли к Вержболово, где предполагался отдых – «так как это были уже 5-е сутки, как люди дивизии не ели и не спали». Но через час немцы стали бить по Вержболово тяжелой артиллерией, и завязался новый бой[292]. Утром 1 сентября дивизии отошла к Мариамполю. То есть в 5 часов вечера 31 августа у пограничной станции Вержболово, то есть на русской территории, уже стали рваться тяжелые германские снаряды.

Главной причиной отступления 1-й армии от Кенигсберга к Неману, причем отступления, на заключительном своем этапе переросшего в панику, стала неверная группировка войск 1-й армии. Это позволило противнику угрожать русским коммуникациям, что побудило русских безоглядно отступать, дабы не оказаться следующей жертвой германских «Канн». Неверная группировка – это следствие не только деятельности штаба 1-й армии, но и штаба фронта, не говоря уже о распоряжениях Я.Г. Жилинского в отношении 10-й армии, которая, собственно говоря, и должна была прикрывать растянувшиеся коммуникационные линии 1-й армии.

Быстрый отход больших воинских масс под психологическим влиянием катастрофы 2-й армии перемешал войска и обозы, что лишь содействовало намерениям германского командования по вытеснению русских из Восточной Пруссии. Участник войны пишет: «С одной стороны, воля неприятеля, стремящегося отрезать части от нормальных путей сообщения, с другой – стремление самих частей найти кратчайшие дороги, чтобы как можно скорее избежать грозящего им обхода. Далее начинается самоволие, столь естественное в моменты, когда распадается нормальное руководство. Все это вместе взятое приводит к постепенному уходу частей с назначенных им дорог и к перекрещиванию разных войсковых колонн на одной и той же дороге»[293].

Бесспорно, пребывание командарма в отдельных корпусах лишь ухудшало общее управление войсками всей армии, но так всегда поступали не особенно талантливые, но зато честные русские военачальники, убеждаясь, что высшие штабы выпустили контроль за развитием ситуации из своих рук. Действительно, Я.Г. Жилинский в ходе всей операции ни разу не покинул Варшавы, и в то же время не сумел обеспечить должного руководства армиями фронта в ходе всей операции. Командармы, по крайней мере, сами находились в войсках, пытаясь сделать хоть что-то на отдельном участке борьбы. Выдающийся отечественный военный ученый ген. Н.Н. Головин так характеризовал стиль управления Жилинского в ходе Восточно-Прусской наступательной операции: «В настоящую эпоху расползшегося на огромные пространства сражения, управление войсками производится почти исключительно на основании донесений. И вот что приходилось наблюдать в минувшую войну, особенно в ее начале. После первых же выстрелов происходил разрыв во взаимном понимании между войсками и высшими штабами. Когда первые доносили правду, вторые считали, что войска не делают всего, что могут и должны сделать. Со стороны этих штабов устанавливалась система командования “с запросом”, типичным примером которого является руководство нашими первыми операциями в Восточной Пруссии, главнокомандующим Северо-Западным фронтом генералом Жилинским»[294]. К сожалению, этот стиль был присущ многим русским генералам.

В тот же день генерал Ренненкампф объявился в Ковно, то есть в крепости на Среднем Немане, довольно далеко от своих войск. Теперь штаб 1-й армии находился в безопасности, но в такой же безопасности были и войска 1-й армии, к 6 сентября отступив за Неман. Потеряв практически все склады и обозы, генерал Ренненкампф успел вытащить большую часть людей: Людендорфу не удалось создать ни одного «мешка» для войск 1-й армии, хотя пленных было все-таки взято немало. Другое дело, что, конечно, сам командарм-1 мало что лично сделал для организации и упорядочения общего отхода за Неман.

Лишь теперь штаб фронта отдал приказ о наступлении 2-й и 10-й армий в глубь Восточной Пруссии. Вялые бои с немецким ландвером у Мышинца и Хоржеле побудили Гинденбурга развернуть свои войска обратно, после чего русские вновь отошли к линии государственной границы. Следовательно, как и в ходе наступления, штаб Северо-Западного фронта дробил единые действия вверенных ему войск. В наступательных действиях первой половины августа 1-я и 2-я армия действовали разрозненно, что позволило неприятелю разгромить русские армии поодиночке. Теперь же, в период отступления к Неману, части 2-й и 10-й армий, пусть пока еще и сравнительно немногочисленные, смотрели, как немцы бьют 1-ю армию. А ведь во 2-й армии оставалось 2,5, пусть и потрепанных, армейских корпуса.

Следует сказать, что растерявшиеся русские штабы чрезвычайно боялись, что с 1-й армией повторится Танненберг. В таком случае дорога на Седлец для 8-й германской армии была бы открыта: уничтожение 1-й русской армии означало, что заслоны напротив линии Немана не понадобятся, а оборонительные рубежи вдоль реки Нарев занимали остатки деморализованной катастрофой 2-й армии и только еще сосредоточивавшаяся 10-я армия. Генерал Ренненкампф, уже покинувший свои войска, сообщил в Ставку, что «все корпуса вышли из боя». Обрадованный уже тем, что все войсковые единицы сохранены, хотя и понесли большие потери, Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич телеграфировал в ответ: «От всего любящего Вас сердца благодарю за радостную весть. Поблагодарите геройскую 1-ю армию за ее труды. В дальнейшем при Вашей энергии и помощи Божьей, уверен».

Ю.Н. Данилов упоминает, что Верховный главнокомандующий, по итогам операции, намеревался отстранить от своих должностей всех высших начальников Северо-Западного фронта. То есть и главкосевзапа Я.Г. Жилинского, и командарма-1 П.К. Ренненкампфа. Однако в Ставку якобы пришла телеграмма императора Николая II, который, соглашаясь с отставкой Жилинского, потребовал назначения на его место как раз Ренненкампфа. О пертурбациях в отношении высшего командного состава Северо-Западного фронта было известно: «Отступление из Пруссии едва не стоило Ренненкампфу командования, но он сумел оправдаться и свалить всю вину на Жилинского, который и слетел»[295].

Дело кончилось компромиссом: «Телеграмма эта вызвала в Ставке, конечно, немалое смущение, и из создавшегося положения вышли отчислением генерала Жилинского в распоряжение, если не изменяет моя память, военного министра и оставлением генерала Ренненкампфа на его прежнем месте. Это было то наибольшее, что возможно было сделать при обстановке того времени…»[296]. Даже если такая телеграмма царя и существовала в действительности, то сведения о том, что великий князь Николай Николаевич намеревался отстранить от своего поста и командарма-1, являются явно натянутыми.

При отступлении из Восточной Пруссии 1-я армия потеряла до 75 тыс. чел., значительную часть из которых (30 тыс.) – пленными. Союзники оценили и эту жертву. Западный автор пишет, что в ходе отступления 1-й русской армии из Восточной Пруссии в плен попало 45 тыс. русских солдат, однако это помогло выжить Франции[297]. То есть союзники рассматривали Восточно-Прусскую операцию как единое целое, ставя Гумбиннен и Танненберг в единую цепь событий, приведших к крушению плана блицкрига.

В числе пленных оказались три генерала: командир 2-й бригады 29-й пехотной дивизии А.А. Орел, командир 2-й бригады 30-й пехотной дивизии С.П. Соколов и командир 1-й бригады 68-й пехотной дивизии В.В. Мальм. Все эти командиры до 1914 г. не бывали в боях и потому «сами слабо разбирались в обстановке», что, скорее всего, и стало одной из причин их пленения[298]. Обратим внимание, что 1-я армия потеряла пленными всего трех генералов, в то время как 2-я армия – 18. Причина в том, что 2-я армия оказалась в «котле», отсюда и столь большие потери пленными, ибо в окружении оказывается и начальство.

Начдив-30 Э.А. Колянковский был отрешен от должности командармом, так как подал рапорт о гибели 119-го пехотного Коломенского полка только через неделю. Но главное – была потеряна масса техники, что для богатой людьми, но бедной военными материалами Российской империи представляло едва ли не большее значение. Складывая эти потери с той артиллерией и пулеметами, что остались в танненбергском «котле», можно показать, как нельзя терять оружие, которого и без того не хватает.

Вместе с 25 тыс. солдат и офицеров, потерянных в первом фазисе операции, когда 1-я и 2-я армия наступали, общие потери 1-й армии в Восточно-Прусской операции дошли до ста тысяч человек. По итогам операции, 54-я (М.И. Чижов) и 72-я (Д.Д. Орлов) второочередные пехотные дивизии были расформированы, а их личный состав обращен на пополнение наиболее потрепанных перволинейных полков. Вернее, должен был бы быть обращен, хотя на деле эти люди обретались в резерве фронта.

Таким образом, 8 полков русской армии прекратили свое существование спустя всего 1,5 месяца после начала войны и приняв участие в боях лишь в течение двух недель. Неудачные сражения, ставшие следствием объективных обстоятельств, о которых неоднократно говорилось выше, послужили поводом для насмешек и в последующем. Один из участников войны вспоминал, что 73-я и 56-я дивизии даже получили ироническое прозвище «Занеманского бегового общества», так как при ударах противника сразу же спешили убраться за естественный рубеж реки Неман[299].

А по воспоминаниям военного врача, 28 ноября генерал Янов рассказывал ему, «как при отступлении из-под Инстербурга командир 72-го полка добежал до самой Москвы»[300]. Здесь, очевидно, врач спутал 72-й пехотный Тульский полк и 72-ю пехотную дивизию, что простительно для врача, но не для составителя комментариев к тексту воспоминаний В.П. Кравкова, который (составитель) почему-то пишет, что речь идет о Тульском полке, хотя 72-й полк никогда не воевал в Восточной Пруссии, в августе 1914 г. на самом деле сражаясь в Галиции. Но даже и это обвинение есть не более чем сплетня. После расформирования своей 72-й дивизии начдив-72 Д.Д. Орлов занимал должность и.д. командира 1-й бригады 43-й пехотной дивизии, в то время как его первый помощник по 72-й дивизии – П.Н. Туров – и.д. командира 2-й бригады той же самой 43-й пехотной дивизии. Наверное, если бы Орлов «добежал до самой Москвы», его не стали бы назначать в 43-ю дивизию.

Бегство тыловиков действительно имело место, но – тыловиков, а не строевиков, пусть и второочередных полков. Часть бежавших оказалась в крепости Ковно – эти люди побросали винтовки, но зато сохранили награбленное в Восточной Пруссии имущество, которое и продавали на ковенском базаре. Офицер крепости писал домой: «Я не говорю, что таких мерзавцев много, но они, главное, действуют растлевающим образом на остальную массу и приучают ее к безнаказанности… Будь запасные еще несколько помоложе, более поздних годов, начиная с 1908 г., то было бы ничего, ну а старики такая дрянь, что и вообразить себе не можешь. Может быть, скоро придут новобранцы, тогда дело будет другое». Такое поведение являлось следствием паники, охватившей войска. Цитат из другого письма: «Уже 4 дня не спим, не едим, не пьем, а все отступаем, по пути все сжигаем… Генерал Мищенко расстрелян»[301].

Дабы восполнить потери, штаб Северо-Западного фронта отдал приказ об изъятии чинов обоза для возмещения чинов полков. Приказ начальника штаба Северо-Западного фронта от 12 сентября: «В частях войск замечается, что нижние чины срочной службы – молодцы на вид, находятся в обозе, тогда как могли бы быть чрезвычайно полезны в строю, а в тылу лучше иметь запасных старших возрастов. Главнокомандующий приказал всех срочной службы, прошедших строевую подготовку, назначить в строй, заменив их запасными из наименее способных к строю. Равным образом замечено, что в тылу и в обозе много Георгиевских кавалеров»[302].

Для пополнения 1-й армии даже привлекались подразделения 6-й армии, стоявшей на побережье Балтийского моря для прикрытия Петрограда от возможного германского десанта. Докладная записка Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича императору Николаю II от 7 сентября 1914 г. сообщала, что для приведения 1-й армии в боеспособное состояние было решено взять из полков 6-й армии «по 1 батальону в полном составе, с 3 дивизионами артиллерии и по 1 пулеметной команде от дивизии. Эти уже налаженные и организованные части сразу поднимут боевую готовность расслабленных частей 1-й армии, в которую и без того вольется много запасных и ратников ополчения»[303].

Часть пехотных полков, впредь до пополнения своих рядов, была переформирована в 3-батальонные. А 18-й, 19-й и 20-й стрелковые полки из состава 5-й стрелковой бригады П.Д. Шрейдера сведены в 1-батальонный состав (обычный состав – 2 батальона). Тогда же Ставка упрекнула командарма-1 в занижении собственных потерь. Янушкевич 7 сентября сообщил Ренненкампфу: «Как ныне выясняется из перечня тех колоссальных потерь, кои понесли корпуса вверенной вам армии людьми, и из подсчета орудий и пулеметов, оставленных противнику при отходе, причем этот материальный ущерб при существующих запасах почти невосполним, с полной определенностью можно прийти к заключению, что 1-я армия надолго выведена из состояния боеспособности и нуждается в принятии самых экстренных и энергичных мер по приведению ее в должный прядок. Этот вывод подтверждается также необходимостью отвода 1-й армии за Неман»[304].

Великий князь Николай Николаевич в докладе от 7 сентября подтверждал, что потери 1-й русской армии за вторую половину августа (второй этап Восточно-Прусской наступательной операции) громадны. Верховный главнокомандующий доносил царю, что в 7 пехотных дивизиях – 25-й, 26-й, 29-й, 43-й, 54-й, 57-й и 72-й – осталось в строю только 437 офицеров и 34 911 солдат при двух сотнях легких орудий и 12 гаубицах. Это – наличный численный состав лишь двух русских дивизий, а в докладе речь идет о семи дивизиях. Кроме того, сменивший генерала Жилинского на посту командующего армиями Северо-Западного фронта Н.В. Рузский 4 сентября указывал, что теперь «трудно рассчитывать на какие-либо действия Первой армии»[305].

В это время встал и вопрос о замене главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта. Как было принято, Я.Г. Жилинский попытался свалить вину за провал операции на А.В. Самсонова и П.К. Ренненкампфа, благо, что первый уже был мертв, а второй кое-как пытался организовать оборону на Немане. К счастью, на этот раз привычное дело высшего генералитета не прошло, несмотря на телеграммы в Ставку, где Жилинский выгораживал себя и свою собственную сверхбездарную военно-командную подготовку. Верховный главнокомандующий сообщил царю, что смена главнокомандования Северо-Западного фронта необходима.

Телеграмма великого князя Николая Николаевича от 31 августа по этому поводу на имя императора Николая II гласила: «Ввиду того, что два левофланговых корпуса 1-й армии оторвались от остальных, и связь с ними генерал Ренненкампф потерял, сам же переехал в Волковишки, потеряв голову, генерал Жилинский отрешил генерала Ренненкампфа от командования 1-й армией и назначил генерала Епанчина. На выручку же послал два корпуса 10-й армии, объединенные в лице генерала Флуга. Редакция телеграммы и стиль произвели на меня удручающее впечатление. Для меня совершенно неясны причины таких выводов, и я скорее склонен думать, что генерал Жилинский потерял голову и вообще не способен руководить операциями. Я бы его давно сменил, но нет свободного заместителя. Предвижу самые тяжелые последствия, а главное – не получаю достаточной ориентировки, что происходит, главное от того, что он сам неспособен ориентироваться и что-либо взять в руки».

В тот же день, несколько позднее, Верховный главнокомандующий сообщил, что попросил командующего армиями Юго-Западного фронта Н.И. Иванова отпустить на Северо-Западный фронт командарма-3 Н.В. Рузского, и тот согласился. Впрочем, смена командования армиями Северо-Западного фронта несколько затянулась, так как генерал Рузский смог прибыть в Ставку лишь 3 сентября[306]. В свою очередь, и сам император Николай II в телеграмме на имя великого князя Николая Николаевича выразил мысль о желательности отстранения генерала Жилинского с занимаемой должности. После отстранения и некоторого пребывания в распоряжении военного министра в 1915–1916 гг. Я.Г. Жилинский представлял Российскую империю в Союзном совете во Франции и на междусоюзнических конференциях в Шантильи.

Сам Верховный главнокомандующий весьма и весьма умело отвел от себя возможный гнев царя. В телеграмме на имя императора в конце августа великий князь Николай Николаевич сообщил: «Я совершенно сознаю, что не умел настоять на исполнении моих требований, посему слагаю перед Вашим Величеством мою повинную голову». Как видим, ответственность за неудачный исход наступательной операции в Восточной Пруссии перекладывалась на головы тех, кто не «исполнил» требований «не сумевшего настоять» на этих самых требованиях Верховного главнокомандующего. Кроме того, Верховный главнокомандующий представил Восточно-Прусскую наступательную операцию как второстепенную, предпринятую исключительно во имя исполнения франко-русских договоренностей, как будто бы русское командование не задавалось целью занятия Восточной Пруссии впредь до исхода борьбы во Франции. Великий князь Николай Николаевич, в частности, указал царю: «Я смотрел на наши действия в Восточной Пруссии как на вынужденный акт, доказывающий наше стремление исполнить союзнические обязательства относительно Франции, долженствующие отвлечь некоторые силы с Запада на Восток, и тем содействовать успеху наших союзников»[307].

Заключение

Исход Восточно-Прусской наступательной операции имел два главных последствия. Во-первых (позитив), русские сумели вынудить германское руководство допустить роковую ошибку переброски двух корпусов на Восточный фронт, и тем самым проиграть битву на Марне, что значит – всю войну. (Такой вывод оспаривается ведущим исследователем военной истории русской императорской армии в период Первой мировой войны: переброска немцами двух корпусов из Франции не имела решающего значения для исхода битвы на Марне[308].)

Удивительно: для полного крушения «Плана Шлиффена», по сути, хватило лишь Гумбинненского сражения. Движение 2-й армии в глубь Восточной Пруссии лишь подтвердило колебания германского главнокомандования. Этот пример говорит о том, что всегда, всегда необходимо чем-то жертвовать, чтобы получить в свои руки не жалкую синицу, а великолепного журавля.

В своем планировании граф А. фон Шлиффен всемерно ослаблял германскую восточнопрусскую группировку во имя максимального перевеса в силах во Франции. Х. Мольтке-Младший, под нажимом определенных политических кругов, стремился удержать все: политическая и экономическая жадность перевесила стратегическое благоразумие, и рухнуло все разом. Как можно было ослабить армии правого заходящего фланга, если в сражении при Гумбиннене германская 8-я армия потеряла всего лишь десятую часть своего исходного состава?

После Гумбиннена 8-я германская армия еще имела массу людей и техники, что и доказало сражение под Танненбергом. Это – два перволинейных корпуса по 45 тыс. штыков, резервный корпус в 37 тыс., кенигсбергский ландвер, 1-я кавалерийская дивизия – как раз около 150 тыс. штыков и сабель при потерях под Гумбинненом в 15 тыс. чел. Как справедливо говорил в своем докладе «Роль и значение Русского фронта в войну 1914–1917 гг. (по иностранным военным источникам)» эмигрант К. Перепеловский: «Как бы ни называть, как бы ни расценивать Восточно-Прусскую операцию русских армий, факт остается фактом: их наступление заставило германское командование перебросить с французского фронта на Русский, на помощь своей 8-й армии, два армейских корпуса и одну кавалерийскую дивизию. Это русское наступление оказало союзной французской армии в самый нужный для нее момент неоценимую помощь, и Марнский успех французов, которым, в сущности, был сорван немецкий план молниеносного разгрома Франции, во многом был обязан активным действиям русских войск. Германское Верховное командование, предполагавшее разбить Францию и Россию поодиночке, одну за другой, поставило свою страну и армию в условия одновременной борьбы с сильнейшими противниками на два фронта»[309].

Во-вторых (негатив), моральный фактор для русской стороны, даже если расценивать большие потери армий Северо-Западного фронта как неизбежную дань краху «Плана Шлиффена». Моральные последствия поражения в Восточной Пруссии были столь велики, что не позволили русским генералам впоследствии вести с немцами борьбу на равных именно в данном отношении. П.И. Залесский пишет, что Восточно-Прусская операция – это та операция, «которая спасла Германию от поражения в 1914 г. и сделала имя генералам Гинденбургу и Людендорфу, а для России была фатальным началом целого ряда поражений»[310].

Что говорить: последними поражениями подобного масштаба (то есть в широкомасштабном полевом сражении) были, наверное, еще Аустерлиц 1805 г. и Фридланд 1807 г. Даже в крайне неудачной Русско-японской войне 1904–1905 гг. такого явления не было: несчастный Мукден не надломил психологию русских командиров. Борьба за Восточную Пруссию в августе 1914 г., бесспорно, надломила волю русского командования к производству нового наступления в данном направлении. И хотя русские еще предпримут попытки ударов по Восточной Пруссии, над этими ударами так и будут довлеть осторожность и перестраховка, вплоть до полного отказа от уже начавшейся операции.

Неверие военачальников в собственные силы станет причиной недоверия к ним со стороны офицерского корпуса, а всем командирам, в свою очередь, не будут доверять солдатские массы. Твердость и уверенность немцев оказали чрезмерно сильное влияние на русских. Офицерское письмо так характеризует сентябрьское наступление в Восточную Пруссию: «Пришлось принять командование ротой, так как из семи офицеров нашего батальона осталось только трое… Мы похожи сейчас на маленьких детей, сидим и плачем, настолько издергались нервы»[311].

Выше уже было показано, как одни военачальники бросали вверенные им войска, отправляясь в тыл. Другие – не могли организовать оборону, чтобы пробиться из «котла». Третьи, на самом верху, – не были способны организовать взаимодействие двух армий в ходе уже развернувшегося сражения, подсчитывая грезившиеся трофеи еще до окончания операции. Все это видели и понимали подчиненные различных рангов и уровней. Таким образом, «первые неудачи в Восточной Пруссии показали несоответствие высшего командного состава требованиям, которые предъявляла к нему современная война. В течение короткого времени в офицерской среде оформилось представление о слабости командования, распространявшееся уже в отношении начальников всех уровней… Ответственность начальников за ошибки и необходимость кадровых перестановок была очевидна для офицерства»[312]. Итогами такой психологии станут новые поражения.

Все последующие операции против Восточной Пруссии в частности, и против немцев вообще, приобретут бессистемный, нерешительный характер полумер. Именно после гибели армии А.В. Самсонова в России поймут, что немцы – слишком сильный противник, борьба с которым не должна стать «шапкозакидательством», прокламируемым до войны, борьба с которым будет долгой и упорной. Но именно это понимание и наложит отпечаток опаски, переходящей в неверие в собственные силы, в русских командиров.

Одним из потрясающих воображение результатов боев в Восточной Пруссии стали подсчеты жертв. Потери сторон в Восточно-Прусской наступательной операции несопоставимы: если русские потеряли 160 тыс. чел., в том числе около 100 тыс. пленными, то немцы потеряли всего около 45 тыс. солдат и офицеров. Русская сторона потеряла 65 % исходной группировки, в то время как противник – только 25 %. Высшие исчисления потерь Северо-Западного фронта – около 245 тыс. чел., в том числе почти 135 тыс. пленными, 352 пулемета, 462 орудия, 10 аэропланов[313].

Возможно, что цифры русских потерь несколько преувеличены, так как львиная доля раненых, попавших в кровавые потери, очевидно, попала в плен и была посчитана еще раз – уже как пленными. «Котлы» имеют ту особенность, что в плену оказываются многочисленные тылы современных армий, те люди, что обычно не принимают непосредственного участия в бою – обозники, кашевары, дорожники и проч. Окружив русские корпуса, немцы безвозбранно забрали в плен массу русских тыловиков. И, возможно, главное – «кровавые» потери, то есть убитыми и ранеными, оказались приблизительно равными: обе стороны потеряли убитыми по 30 тыс. чел. (русские несколько больше). Как верно говорит исследователь, «боевые действия в Восточной Пруссии отличали повышенный союзнический эффект, позиционная безрезультатность и сопоставимые безвозвратные потери сторон»[314].

Интересно, что в сознании участников войны поражение обеих армий Северо-Западного фронта ассоциировалось именно с разгромом 2-й армии под Танненбергом – так велико оказалось впечатление от этого поражения. Один из современных авторов верно подчеркивает, что Восточно-Прусская операция «надолго стала символом слабости России в Первой мировой войне»[315]. Понятны и причины этого неизгладимого впечатления: «Впервые за всю историю русской армии одних генералов попало в плен около двух десятков!»[316]

Главнейший же позитив – крах «Плана Шлиффена» – намеренно замалчивался. Немцами – потому что оперативно-стратегическая неустойчивость германской Ставки, вызванная русским ударом по Восточной Пруссии в самом начале войны, стала причиной крушения шлиффеновского планирования. Союзниками – потому что англо-французы (особенно последние) стремились подчеркнуть, что именно они внесли основной вклад в победу в Первой мировой войне. Тем паче, что Советская Россия в марте 1918 г. вышла из мировой борьбы. Соответственно, значение Восточно-Прусской операции на Востоке для исхода битвы на Марне на Западе нивелировалось и в последующей историографии.

Основным показателем стали громадные потери – неимоверно преувеличенные массовыми слухами, ставшие отражением того смятения в психологии россиян, рассчитывавших на победу в короткие сроки. При этом общие потери Северо-Западного фронта за август месяц оценивались по данным германской пропаганды, которой верили больше, нежели собственным официальным сообщениям, и приписывались только 2-й армии. Например, в своем дневнике 4 июня 1915 г. Д.А. Фурманов записывает: «Война создает много положений, необходимо вызывающих ложь, потому что до спокойного принятия полной правды мы еще не доросли. У Самсонова разбили тысяч 250–300, объявляют 75–80. У германцев получилась задержка в доставке провиантов – объявляют о поголовном голоде едва ли не по всей Германии»[317]. Как видим, общие русские потери, да еще и в полтора раза преувеличенные, выдаются лишь за потери 2-й армии. При этом в общем реальные данные официоза о потерях 2-й армии в обыденном массовом сознании объявляются недостоверными.

Тем не менее общий вывод, к сожалению, остается неизменным. Имея общее превосходство в силах, русские не смогли его использовать: германцы всегда имели преимущество в силах и средствах на месте боя, сумев раздробить совместные действия русских армий и разбив их поодиночке. При этом немцы блестяще применили на практике положения предвоенного теоретического планирования, а русские не сумели даже организовать фронтовую операцию, проведя две отдельные разрозненные и не скоординированные друг с другом армейские операции, что и послужило залогом поражения войск русского Северо-Западного фронта.

Успех отражения русского наступления в германские пределы превзошел только материальные параметры. Потому Танненберг заслуженно оценивается весьма высоко: «Хотя германцы и не добились решающего тактического успеха, этот маневр является классическим образцом того, как сравнительно небольшая армия, используя свою подвижность для удара по жизненному центру сил противника, может парализовать наступление противника, во много раз превосходящего по численности. “Паровой каток” русских был сломан, и ему уже больше не удалось проникнуть на германскую территорию»[318]. Тезис о превосходстве сил не совсем верен, что мы и пытались показать выше. А вот последнее, к сожалению, верно: в последующем бои велись на окраине Восточной Пруссии, но угрожать жизненным центрам Германии русская армия уже не смогла.

Оперативные действия германской стороны заслуживают восхищения. Уже штаб М. фон Притвица унд Гаффрона, даже несколько потрясенный поражением под Гумбинненом, разрабатывал предстоящую операцию по разгрому 2-й русской армии (особая роль в этом принадлежала начальнику оперативного отдела армии полковнику М. Гофману). Все же генерал Притвиц сознавал, что для полного поражения русских, вторгшихся в Восточную Пруссию, наличных сил не хватит в любом случае. Ведь русские перешли в наступление, не дождавшись окончания сосредоточения, и поэтому в расчетных единицах не имели штатного количества штыков. Второй эшелон русских был на подходе ко времени начала боев в Пруссии. Другое дело, что Я.Г. Жилинский оставил 10 резервных второочередных дивизий (по численности штыков – 4 полнокровных корпуса, пусть и слабых в артиллерийском огне) в крепостях, в то время как немцы, напротив, усилили полевую 8-ю армию войсками крепостных гарнизонов, добившись тем самым победы.

К сожалению, соотношение потерь в Восточно-Прусской наступательной операции побудило русских генералов переоценивать мощь германской военной машины и недооценивать качество русского человеческого материала. А ведь главная причина лежала на поверхности – сбой в управлении войсками на высших уровнях (фронтовое и армейское звенья) и техническое превосходство противника, которое должно было бы быть нейтрализовано превосходной подготовкой русской артиллерии и умением генералитета маневрировать на поле боя. Ненужное стеснение высшими штабами местной инициативы, при условии, что низшие командиры и не стремились к проявлению такой инициативы вообще, в комплексе наложило минус на минус, дав громадный минус как результат. К сожалению, война – это не строгая математика. Участник войны справедливо пишет о Жилинском: «Вообще, главнокомандующий своими указаниями, как должны действовать армии, много облегчил немцам их задачу. Если он ограничился бы только постановкой задач и не вмешивался в то, как их станут выполнять, то таких катастроф не было бы»[319].

Исход борьбы за Восточную Пруссию в августе 1914 г. настолько повлиял на русских военачальников, что отныне они решались на смелость только при условии существенного численного превосходства над противником, одновременно стараясь не рисковать. Такой подход позволил германскому командованию постоянно владеть инициативой действий, что, собственно говоря, и позволило Гинденбургу в 1914 г., при меньшей численности, удержать за собой Восточную Пруссию и линию Средней Вислы. Н.Н. Головин так оценивает данную проблему: «В боях современной эпохи громадная разница между кровавыми потерями побежденного и победителя, существовавшая в древних боях, чрезвычайно уменьшилась. Прежняя разница в пользу победителя выражается во все возрастающем количестве пленных, захватываемых у побежденного. Таким образом, более чем двойное превосходство русских потерь над немецкими не может быть объяснено одним лишь фактом понесенных поражений. Причина этого различия лежит в более чем двойном огневом превосходстве немцев… Доблесть русских войск подвергалась испытанию в два-три раза большему, нежели доблесть немецких. Обыденное мнение решило вопрос проще: русские войска во много раз уступали по своим качествам немецким»[320].

Что касается выбора немцами направления дальнейшего наступления после Танненберга, то представляется, что даже после усиления подкреплениями, переброшенными из Франции, П. фон Гинденбург не имел сил для решительного наступления на Седлец. Зато сил 8-й германской армии вполне хватало на оборону по линии государственной границы, так как к русским еще подходили подкрепления и к середине сентября против германцев стояли уже три (пусть и ослабленные) армии – 1-я, 2-я и 10-я. Переброшенные из Франции подкрепления были нужны только для удержания Восточной Пруссии: «Мольтке поступил в соответствии со здравым смыслом и в полном противоречии с принципами стратегии»[321].

Как известно, Людендорф отказывался от подкреплений. Но что была бы без них его победа? Тактическое поражение одной из русских армий. Или, если точнее, поражение только ее первого эшелона, пусть и костяка, состоявшего из перволинейных войск. И то еще не факт – даже и после Танненберга при надлежащем руководстве русский Северо-Западный фронт был вполне способен разгромить и 8-ю германскую армию, и те подкрепления, что были переброшены из Франции. В любом случае уже в случае поражения 2-я русская армия через две-три недели была бы уже пополнена резервами, а хватало ли у немцев сил без двух корпусов из Франции, даже чтобы вытеснить из Восточной Пруссии войска Ренненкампфа? У Варшавы уже развертывалась новая русская армия, предназначенная к вторжению в Силезию (лишь ошибки предвоенного планирования против Австро-Венгрии и своекорыстные действия командарма-3 Н.В. Рузского под Львовом заставили отправить эту новую 9-ю армию под Люблин).

С одной стороны, действия Э. Людендорфа более последовательны и эффективны: все-таки русские потеряли в Восточной Пруссии только за один месяц боев не менее 150 тыс. чел. Также немцы сумели отбросить неприятеля со своей территории. Одной из первых же директив нового русского главкосевзапа Н.В. Рузского от 7 сентября стал приказ об отходе русских войск: 1-й армии – за Неман, 10-й армии – за Бобр, 2-й армии – за Нарев, чтобы прикрыться естественными рубежами.

Но тактическая победа не давала развернуться той стратегии риска, что завещал еще граф А. фон Шлиффен. Безусловное отступление Притвица за Вислу с упорными арьергардными боями вплоть до завислинских крепостей давало германскому Верховному командованию возможность сосредоточить все усилия и резервы в битве за Францию. Кенигсберг и Летцен все равно сковали бы П.К. Ренненкампфа, а А.В. Самсонов, не имея тяжелой артиллерии, безусловно, застревал на Висле. 8-я германская армия даже сама вполне могла дать Западному фронту сколько-то людей из перволинейных частей.

С такой точки зрения можно даже сказать, что М. фон Притвиц до решения броситься на 2-ю русскую армию А.В. Самсонова явился самым последовательным учеником графа Шлиффена, предложившего блицкриг как единственную возможность Германии победить в войне на два фронта. Ведь с самого начала, сразу после Гумбиннена, Притвиц собрался сравнительно медленно, с боями отступать за Вислу, лишь бы была обеспечена победа на Западе. Конечно, русские специально сосредоточивали в районе Варшавы 9-ю армию, чтобы фланговым ударом вдоль левого берега Вислы сбить немцев, как только они отступят в вислинские крепости, но все равно все должно было быть отдано победе во Франции.

Нет сомнения, что командарм-8, оценивая итоги сражения при Гумбиннене, учитывал неопределенность его исхода. Это, в свою очередь, влекло за собой потерю темпов операции, что предполагало выход 2-й русской армии в тыл и фланг 8-й германской армии еще до того момента, как немцами будет разгромлена 1-я русская армия. Драться сразу с двумя русскими армиями для германского командования было невозможно: такая борьба означала неизбежное поражение. Поэтому-то Шлиффен и разрабатывал на своих полевых учениях два варианта действий для германской восточнопрусской группировки: и против 1-й русской армии, и против 2-й русской армии.

Ясно, что потеря времени передавала козыри русской стороне. Следовательно, в случае цейтнота более выгодным вариантом представлялся отход за Вислу. Но – с упорными боями на всей оставляемой территории. Такая точка зрения была высказана еще самим же Шлиффеном (другое дело, что 8 августа, когда Притвиц впал в панику, никакого цейтнота еще и близко не было). В 1898 г. граф Шлиффен охарактеризовал подобную обстановку, при обсуждении одной из учебных задач, следующими словами: «Если германцы окажутся втянутыми в бои с переменным успехом против одной из русских армий, то остальные будут иметь время выйти во фланг и тыл своему противнику и задавить его превосходными силами. Поэтому, если германский командующий не рассчитывал одержать полную победу, то ему лучше было, насколько это было возможно, отойти за Вислу и отказаться от решения поставленной ему задачи»[322].

Затем, приняв решение драться с русской 2-й армией, штаб Притвица намеревался уже вести активную оборону в Восточной Пруссии. Но перед Гинденбургом была поставлена жесткая наступательная задача – очистить от русских колыбель германской монархии. Таким образом, посылка подкреплений на Восток после постановки данной задачи перед 8-й армией была практически неизбежна. Другое дело, что нельзя было брать эти подкрепления из ударного крыла. В итоге Х. Мольтке-Младший еще больше понизил мощь удара на правом фланге во Франции, послав подкрепления на Восток, а его левый фланг не сумел притянуть к себе основные силы французов.

Миф массового сознания – «спаситель» от «русских варваров» генерал пехоты Пауль фон Бенкендорф унд фон Гинденбург – послужил прологом к переносу усилий в кампании 1915 г. на Восточный фронт. Как говорит немецкий исследователь, «бои в Восточной Пруссии превратились в замену несостоявшейся решающей победы на Западе; их можно было вновь и вновь представлять как историческое знамение»[323]. Не сумев взять Париж и тем самым реализовать «План Шлиффена», германское руководство, обманутое Танненбергом, кардинальным образом перестроило предвоенные стратегические наработки. Именно это дало англо-французским союзникам возможность создать свои армии (прежде всего, англичане) и могущественную технику (прежде всего, французы), в конечном счете сокрушившие Центральный блок в Первой мировой бойне, расколовшей Европу уже не по монархическому или антиреволюционному признаку, а по принципу национального противоборства. В свою очередь, Российская империя скатится в революцию, а затем уже – и в сепаратный выход из войны.

Не стало ли роковым решение немцев о жесткой защите Восточной Пруссии? Ослабление Западного фронта в наиболее критический момент развития боевых действий выбило последний (да и, признаться, единственный) козырь из рук Германии, не имевшей объективных шансов на победу, несмотря на поражения русских в 1915 г., несмотря на разгром Сербии, несмотря на «неограниченную подводную войну». Возможно, что если бы Клук и Бюлов умоляли Мольтке о помощи (вместо выражаемой уверенности в победе), то тот, скорее всего, и не послал бы два корпуса на Восток. В. Гренер в отношении немецких командармов правого крыла перед Марной справедливо подметил, что «приказ об отправке Гвардейского резервного и 11-го корпусов прямо вызывал на то, чтобы незамедлительно покаяться перед высшим командованием: мы ошиблись относительно результата боев…»

Но ведь для того и нужно Верховное командование, чтобы видеть то, что не может увидеть местный начальник; чтобы творить стратегию, а не тактику. Тем не менее, если бы не твердое решение военно-политического руководства Германии о жесткой обороне Восточной Пруссии до Вислы, то эти два корпуса остались бы у командарма-2 К. фон Бюлова как раз в тот момент, когда Клуку не хватало сил на обход Парижа. И тогда военный губернатор Парижа Ж.-С. Галлиени не смог бы направить Парижскую армию (6-ю) Ж. Монури на оголившийся фланг заходящей германской группировки. А ведь, напомним еще раз, замысел А. фон Шлиффена состоял именно в том, чтобы в ходе всей операции, от начала до конца, быть сильнее французов на заходящем правом крыле. И снова В. Гренер: «Лишь после падения Парижа и лишь после того, как левое крыло французских армий в состоянии разложения отступало бы от Парижа и Марны в юго-восточном направлении на Дижон и Лангр, германский главнокомандующий мог сложить руки и сказать: “теперь дело кончено”. А до тех пор надлежало держать крепко в руках все силы и иметь постоянно перед глазами, в сердце и в уме конечную цель. Вот в чем был залог победоносного исхода войны»[324].

С другой стороны, быстрая сдача Восточной Пруссии означала бы создание чрезвычайно благоприятных условий для глубокого вторжения русских в Германию (так называемый «поход на Берлин» от линии Средней Вислы). Выходит, что борьба за Восточную Пруссию являлась фактором не столько политическим (требования юнкерства), сколько стратегическим. Ведь великий князь Николай Николаевич, надеясь на успех сражения в Восточной Пруссии, уже сосредоточивал резервы в «польском балконе», чтобы ударить в Силезию. Куда тогда пошли бы резервы с Запада: к Гинденбургу или сразу в крепость Бреслау, дабы противопоставить их русской варшавской группировке? Мольтке, получив телеграмму Людендорфа о ненужности подкреплений, решил подстраховаться: сражение под Танненбергом еще не началось, итоги его были непредсказуемы (генерал Самсонов вполне мог избежать такого разгрома, начни он общий отход всего сутками ранее), рассчитывать на очевидный решительный успех не приходилось.

Однако русские резервы из Польши перебрасывались под Люблин, где австрийцы успешно теснили русских в ходе Люблин-Холмской операции. Ф. Конрад фон Гётцендорф сделал больше, чем мог: австро-венгры оттянули на себя не только большую часть русских сил, но даже и образуемые для «похода на Берлин» резервы. Именно австрийцы вправе больше всех сетовать на судьбу – германцы не сделали того, что обещали: не вывели Францию из войны, в то время как австрийцы, напротив, дали больше, чем обещали.

Отступление 8-й германской армии из Восточной Пруссии, безусловно, давало русским значительный выигрыш пространства, подставляло под удар австрийцев, но зато на кону стоял весь Западный фронт! Нет сомнения, что крушение Франции означало бы и выигрыш войны блоком Центральных держав: Российская империя начала XX столетия, к сожалению, не могла выставить ничего равноценного германской военной машине, кроме исключительной стойкости и самоотверженного мужества русского солдата.

Темпы движения армий П.К. Ренненкампфа и А.В. Самсонова позволяли надеяться, что пока русские подтянутся к Нижней Висле, обороняемой сильными крепостями, пока приступят к попыткам ее форсирования, для борьбы на Западном фронте будет выиграно еще немало времени. Достаточно напомнить, что даже штаб русского Северо-Западного фронта не предполагал непременного окружения германской 8-й армии где-нибудь в районе Алленштейна, но намеревался «прижать отступающих к Висле германцев к морю и не допустить до Вислы». Но даже и после перемены командования на Востоке и начала операции германцев против русской 2-й армии еще далеко не все было потеряно.

Людендорф, полагая обойтись без подкреплений, не мог, конечно, очистить от русских всю Восточную Пруссию, но, разбив 2-ю русскую армию, имел все возможности, чтобы еще долгое время драться на своей территории, сковывая русский Северо-Западный фронт и давая шанс своему Верховному командованию на Западе. Так что именно решение об удержании и освобождении Восточной Пруссии, принятое кайзером Вильгельмом II под давлением общественности и юнкерства, с согласия начальника штаба Х. Мольтке-Младшего, неверно оценившего обстановку на Французском фронте, стало роковым. Быть может, Людендорф должен был бы настоять на ненужности подкреплений. И тем более Мольтке был обязан вовремя разобраться в обстановке на своем правом крыле и не только не трогать армии Клука и Бюлова, но и начать своевременные переброски всех возможных сил на правый фланг. Тесня французов, германцы должны были непрерывно расширять фронт наступления за реку Уаза, где формировалась новая французская 6-я армия, и, совершая маневр захождения за Париж, как это и было предусмотрено «Планом Шлиффена», приступить к двойному охвату французских армий. Кажется, что граф Шлиффен предусмотрел абсолютно все, но его преемники абсолютно все безнадежно испортили.

В то же время нельзя забывать, что первоочередной причиной отстранения самого Шлиффена с поста начальника Генерального штаба явился как раз его отказ от безусловной обороны Эльзаса и Восточной Пруссии. Другой причиной стало его резкое расхождение с группой Тирпица – Круппа по вопросу строительства военно-морского флота[325]. Так что Мольтке-Младший прямо-таки вынуждался на ослабление правого крыла в операции против Франции и активное упорное отстаивание Восточной Пруссии. Впрочем, твердость начальника Большого Генерального штаба и его непреклонная позиция еще могли сделать дело. Однако накануне войны «План Шлиффена» был изменен от пропорции 7: 1 между правым и левым крыльями, соответственно, к пропорции 3: 1. Так что можно ли говорить о твердости и воле генерала Мольтке вообще?

Как ошибки стратегического развертывания и изменение пропорциональности усилий между крыльями фактически не давали немцам шанса на разгром Франции, так и посылка двух корпусов на Восток усугубили вероятность исправления ошибки в момент начала битвы на Марне. Помимо прочего, свою роль сыграла и та паника в верхах, что обыкновенно бывает при информационной блокаде, приводя к дефициту истинной информации. Подобных «мелочей», в конечном счете сорвавших германский блицкриг как единственное средство выигрыша войны Центральными державами, набралось как раз столько, сколько и было необходимо для сокрушительного (не побоимся тавтологии) крушения «Плана Шлиффена». Как справедливо замечает отечественный исследователь, «провал Восточно-Прусской операции был обусловлен издержками военной теории, характерной для всей Первой мировой войны и всех ее участников. Это был крах исходных представлений о войне, проявившийся у немцев в “плане Шлиффена”, у французов – в “плане № 17”, у русских – в расчетах на обязательную скорую победу. Следствием этого стали события на Марне, в Восточной Пруссии, Галиции. Ни один из стратегических расчетов воюющих держав не оправдался»[326].

Напротив, русский удар по цитадели германского милитаризма отчетливо выявил главный фактор политического развития Европы в XX столетии – то простое, но неохотно признаваемое на Западе обстоятельство, что только лишь союз западных держав с Россией гарантировал победу над Германией. Причем – в обеих мировых войнах. Французский социолог Р. Арон пишет: «Первая война показала, что союз западных демократий с Россией – единственная сила, способная создать противовес германской силе. Если бы не русский фронт, не переброска в Восточную Пруссию двух немецких армейских корпусов, битва на Марне, вероятно, не была бы выиграна». И далее, уже применительно к 1939 г.: «Чтобы помешать перевооруженному Третьему рейху начать великую авантюру, нужно было вовлечь Россию в консервативный лагерь»[327].

Русский поход в Восточную Пруссию в августе 1914 г., наряду с тем сопротивлением, что было оказано германской военной машине англо-франко-бельгийцами в битве на Марне, стал причиной краха германского блицкрига, а значит, и грядущего выигрыша войны государствами антигерманской коалиции – Антантой. В этом отношении решительное влияние значения Восточно-Прусской наступательной операции на исход войны неоспоримо. Поставив судьбу войны в зависимость от плана молниеносной войны, германское военно-политическое руководство не сумело достичь своих целей, оказавшись всего через месяц после объявления войны перед перспективой затяжной борьбы на два фронта. Той самой борьбы, что упорно старались избежать и Бисмарк, и Шлиффен.

Удар русских армий Северо-Западного фронта по колыбели германской государственности и оплоту прусского милитаризма развеял те расчеты германского Большого Генерального штаба, что должны были привести Германию к европейской гегемонии и созданию так называемой «Срединной Европы» под немецким протекторатом. Потерпев поражение в Восточной Пруссии, 1-я и 2-я русские армии, ценой потери четверти миллиона человек убитыми, ранеными и особенно пленными, все-таки выполнили свой долг: стреножили стремительный бросок германской военной машины на Париж.

С.Б. Переслегин справедливо указывает: «Следует также помнить, что решающая для всего хода войны победа союзников на Марне была обусловлена переброской двух немецких корпусов в Восточную Пруссию, и в этом смысле можно сказать, что русская стратегия спровоцировала германское командование на эту решающую ошибку». Заслуга русских не столько в отвлечении на себя сил противника вообще, в отношении развертываемой с началом войны главной германской группировки на Западном фронте, это скорее ошибки германского Верховного командования. Однако не будь обещанного перед войной столь бескомпромиссного и жертвенного русского наступления в Восточную Пруссию, во Франции остались бы лишние десятки тысяч немецких штыков в самый кризисный момент, когда решалась судьба всей мировой войны. Эти штыки сумели отстоять Восточную Пруссию, но именно их не хватило под Парижем.

В Восточно-Прусской операции на деле подтвердился тезис о примате политики над стратегией: никакие поражения австро-венгерских армий в Галиции, скорее всего, не побудили бы немцев снять войска из ударной группировки на Западном фронте. Но русское наступление как таковое в глубь цитадели германского империализма выбило почву из-под стратегического руководства начальника Большого Генерального штаба Х. Мольтке-Младшего и политической воли императора Вильгельма II.

Именно в этом и состоит главное значение Восточно-Прусской операции: решительное вторжение русских армий Северо-Западного фронта в Восточную Пруссию вынудило германское командование совершить роковую ошибку в управлении, и тем самым провалить собственный стратегический план войны, составленный и выверенный до ювелирной точности графом А. фон Шлиффеном. Только безусловно-точное осуществление «Плана Шлиффена», да и то с большими оговорками (французы и русские должны были сделать массу «ходов в поддавки»), давало Германии шанс на победу в Первой мировой войне, затянувшейся на четыре года и приведшей к неописуемым последствиям как в Европе, так и во всем мире.

Избранная библиография

1. Андреев В. Первый русский марш-маневр в Великую войну. Гумбиннен и Марна. Париж, 1928.

2. Арон Р. История XX века. Антология. М., 2007.

3. Барсуков Е.З. Артиллерия русской армии (1900–1917). М., 1948. Т. 4.

4. Белолипецкий В.Е. Боевые действия пехотного полка в Августовских лесах. М., 1935.

5. Богданович П.Н. Вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Буэнос-Айрес, 1964.

6. Бучинский Ю.Ф. Танненбергская катастрофа. София, 1939.

7. Вацетис И.И. Операции на Восточной границе Германии в 1914 г. М. – Л., 1929. Ч. 1.

8. Воспоминания Гинденбурга. Пг., 1922.

9. Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939.

10. Галактионов М. Париж, 1914 (Темпы операций). М., 2002.

11. Головин Н.Н. Из истории кампании 1914 года на Русском фронте. Прага, 1926.

12. Гофман М. Война упущенных возможностей. М. – Л., 1925.

13. Гоштовт Г. Дневник кавалерийского офицера. Париж, 1931.

14. Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937.

15. Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007.

16. Гущин Ф.А., Жебровский С.С. Пленные генералы Российской императорской армии 1914–1917. М., 2010.

17. Данилов Ю.Н. Россия в Мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924.

18. Доманевский В.Н. Мировая война. Кампания 1914 года. Париж, 1929.

19. Дюпон. Высшее германское командование (с немецкой точки зрения). М., 1923.

20. Зайцов А.А. Служба Генерального штаба. М., 2003.

21. Евсеев Н.Ф. Августовское сражение 2-й русской армии в Восточной Пруссии (Танненберг) в 1914 г. М., 1936.

22. Жоффр Ж. 1914–1915. Подготовка и ведение операций. М., 1923.

23. Залесский П.И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925.

24. Зальф А. Основной закон и принципы вооруженной борьбы. Танненбергская катастрофа и ее виновники. Таллин, 1932.

25. Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986.

26. Иссерсон Г.С. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926.

27. История Первой мировой войны 1914–1918. М., 1975. Т. 1.

28. Катастрофы Первой мировой войны. М., 2005.

29. Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. Т. 3.

30. Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М., 1940.

31. Куль Г. Германский Генеральный штаб. М., 1922.

32. Лиддел-Гарт Б. Энциклопедия военного искусства. М. – СПб., 2003.

33. Литтауэр В. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. М., 2006.

34. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг. М. – Мн., 2005.

35. Меликов В. Проблема стратегического развертывания по опыту мировой и гражданской войны. М., 1935.

36. Нагорная О.С. «Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914–1922). М., 2010.

37. Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012.

38. Первая мировая в жизнеописаниях русских военачальников. М., 1994.

39. Переслегин С.Б. Самоучитель игры на мировой шахматной доске. М. – СПб., 2005.

40. Раушер В. Гинденбург. Фельдмаршал и рейхспрезидент. М., 2003.

41. Риттер Х. Критика мировой войны. Пг., 1923.

42. Рогвольд В. Конница 1-й армии в Восточной Пруссии (август – сентябрь 1914 г.). М. – Л., 1926.

43. Руге В. Гинденбург: Портрет германского милитариста. М., 1982.

44. Рыбас С.Ю. Жертва: Роман о генерале Самсонове. М., 1990.

45. Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002.

46. Сергеевский Б.Н. Пережитое. 1914. Белград, 1933.

47. Симанский П. Паника в войсках. М. – Л., 1929.

48. Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. М., 1922. Ч. 1.

49. Стратегия в трудах военных классиков. М., 2003.

50. Такман Б. Первый блицкриг, август 1914. М., 2002.

51. Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982.

52. Шейдеман Ю.М. Артиллерия при обороне. М. – Л., 1928.

53. Шлиффен А. Канны (с приложением избранных статей и речей). М., 1938.

Иллюстрации

Берлинский конгресс. Художник А. фон Вернер

Территориальные изменения по Берлинскому трактату. 1878 г.

Альфред фон Шлиффен

Хельмут фон Мольтке Старший

Хельмут фон Мольтке Младший

Альфред фон Тирпиц

Первая страница «меморандума Шлиффена»

Анри Пуанкаре во время визита в Россию. 1914 г.

Военный парад в Красном Селе. 1914 г.

Жозеф Жоффр

Фердинанд Фош

Французские солдаты на позициях в 1914 г.

Гинденбург и Людендорф. Художник Х. Фогель

Александр фон Клук

Карл фон Бюлов

Макс фон Гальвиц

Август фон Маккензен

Герман фон Франсуа

Отто фон Штольц

А.В. Самсонов

П.К. фон Ренненкампф

Первая схватка казаков с прусскими драгунами.

Литография. 1914 г.

В Пруссию! Неизвестный художник

Ротмистр Врангель, полковник князь Эристов и другие офицеры у захваченной германской пушки

В.Я. Жилинский

В.А. Орановский

Н.А. Клюев

Битва с немцами у Сталупенена. Литография. 1914 г.

Бой под Гумбинненом. Литография. 1914 г.

Немецкие войска готовятся к походу

Немецкие солдаты на улице Льежа

Отступающие русские соединения генерала Ренненкампфа

В окопах Восточной Пруссии

Немецкие солдаты во время битвы на Мазурских озерах

«Каждый выстрел – один русский». Немецкий плакат

«Русская мобилизация». Немецкая открытка

«Бред Вильгельма». Российский плакат

«Россия за правду». Российский плакат

Военные действия в Восточной Пруссии

1 Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI–XX веках. М., 2008. С. 352.

2 Попов К. Воспоминания кавказского гренадера. 1914–1920. Белград, 1925. С. 12.

3 Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам. Воспоминания. М., 1957. С. 16.

4 Ганин А.В. Оренбургские казаки в Русско-японской войне // Русско-японская война 1904–1905. Взгляд через столетие. М., 2004. С. 260.

5 Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 2010. С. 21.

6 Руге В. Гинденбург: Портрет германского милитариста. М., 1982. С. 36–37.

7 Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М., 2007. С. 91.

8 Снесарев А.Е. Жизнь и труды Клаузевица. М., 2007. С. 169.

9 Герлиц В. Германский Генеральный штаб. История и структура. 1657–1945. М., 2005. С. 132.

10 Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг. М. – Мн., 2005. С. 28.

11 Дашичев В.И. Проблема борьбы на два фронта в стратегии германского милитаризма // Германский империализм и милитаризм. М., 1965. С. 159, 163.

12 Тэйлор А. Борьба за господство в Европе. 1848–1918. М., 1958. С. 528.

13 Лютов И.С., Носков А.М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988. С. 13.

14 Кюльман Ф. Стратегия. М., 1939. С. 406.

15 Ланник Л.В. Восточная Пруссия 1914 г.: становление мифа // Новый век: история глазами молодых. Сборник научных трудов. Саратов, 2008. Вып. 6. С. 60–61.

16 Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002. С. 757–758.

17 Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина. М., 2000. С. 237–239.

18 Нилланс Р. Генералы Великой войны. Западный фронт 1914–1918. М., 2005. С. 53.

19 Китанина Т.М. Россия в Первой мировой войне. 1914–1917 гг. Экономика и экономическая политика. Ч. 1. СПб., 2003. С. 60.

20 Шлиффен А. Канны. М., 1938. С. 14.

21 Фош Ф. Воспоминания (война 1914–1918 гг.). СПб., 2005. С. 50–51.

22 Великая забытая война. М., 2009. С. 30.

23 Дюпон. Высшее германское командование (с немецкой точки зрения). М., 1923. С. 8.

24 Иссерсон Г.С. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926.

25 Фош Ф. Воспоминания (война 1914–1918 гг.). СПб., 2005. С. 134–135.

26 Переслегин С.Б. Самоучитель игры на мировой шахматной доске. М. – СПб., 2005. С. 360.

27 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 19.

28 Данилов Ю.Н. Россия в мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924. С. 78.

29 Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). М., 2004. С. 35.

30 Арон Р. История XX века. Антология. М., 2007. С. 21.

31 Жоффр Ж. 1914–1915. Подготовка и ведение операций. М., 1923. С. 6.

32 Свечин А. Эволюция оперативного развертывания // Война и революция. 1926. № 5. С. 8.

33 Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982. С. 139.

34 Сборник ГУГШ. СПб., 1913. Вып. 53. С. 86–87.

35 Меликов В.А. Марна, Висла, Смирна. М., 1937. С. 130.

36 Лиддел-Гарт Б. Энциклопедия военного искусства. М. – СПб., 2003. С. 184–187.

37 Куль Г. Германский Генеральный штаб. М., 1922. С. 52.

38 Лиддел-Гарт Б. Правда о Первой мировой войне. М., 2009. С. 109.

39 Кокошин А.А. Стратегическое управление: Теория, исторический опыт, сравнительный анализ, задачи для России. М., 2003. С. 149.

40 Коробов Ю.М. Опыт сотрудничества генеральных штабов России и Франции в 1906–1914 гг. М., 1997. Автореферат дисс. к.и.н. С. 15.

41 Тэйлор А. Борьба за господство в Европе. 1848–1918. М., 1958. С. 525.

42 Емец В.А. Очерки внешней политики России в период Первой мировой войны. М., 1977. С. 52–53.

43 Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002. С. 794.

44 Пуанкаре Р. На службе Франции 1914–1915: Воспоминания. Мемуары. М. – Мн., 2002. С. 85.

45 Военная география. СПб., 1911. С. 66.

46 Иминов В.Т. Эволюция военного искусства в годы Первой мировой войны // Военно-исторический журнал. 2004. № 8. С. 7.

47 Андреев В. Первый русский марш-маневр в Великую войну. Гумбиннен и Марна. Париж, 1928. С. 7.

48 См. Приложение IV в: Манштейн Э. Утерянные победы. М., 2002. С. 807.

49 Иссерсон Г. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926. С. 15.

50 Цит. по: Германия и Россия: События, образы, люди. Воронеж, 2000. Вып. 3. С. 40.

51 Переслегин С.Б. Вторая мировая: война между Рральностями. М., 2006. С. 36.

52 Ребольд Ж. Крепостная война в 1914–1918 гг. М., 1938. С. 105.

53 Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI–XX веках. М., 2008. С. 353.

54 Строков А.А. История военного искусства. М., 1994. Т. 5. С. 323–324.

55 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 86.

56 См.: Развитие тактики русской армии XVIII – начало XX в. М., 1957. С. 288.

57 Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. М., 1922. Ч. 1. С. 56.

58 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 146–147.

59 Ланник Л.В. Увеличение германских вооруженных сил в 1911–1913 гг. и германская военная элита // Накануне Великой войны: Россия и мир. М., 2014. С. 313.

60 Самойло А.А. Две жизни. Л., 1963. С. 160.

61 Военная быль. 1966. № 79. С. 5.

62 Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 113.

63 Литтауэр В. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. М., 2006. С. 148.

64 Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 2003. Оп. 2. Д. 784. Л. 308 об.

65 Цит. по: Козлов Д.Ю. «Странная война» в Черном море (август – октябрь 1914 года). М., 2009. С. 146.

66 Эстрейхер-Егоров Р.А. Бой у Гериттен в августе 1914 года. М., 1936. С. 8.

67 Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М., 1940. С. 80.

68 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 340. Л. 29.

69 Гофман М. Война упущенных возможностей. М. – Л., 1925. С. 12–13.

70 Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002. С. 560.

71 Андреев В. Первый русский марш-маневр в Великую войну. Гумбиннен и Марна. Париж, 1928. С. 13.

72 Свечников М.С. Тактика конницы. М., 1924. Ч. 2. С. 37–38.

73 Шапошников Б.М. Конница (кавалерийские очерки). М., 1923. С. 18.

74 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 121.

75 Успенский А.А. На войне. Воспоминания. Каунас, 1932. С. 15; Военная быль. 1969. № 97. С. 6.

76 Алексеева И.В. Последнее десятилетие Российской империи. СПб., 2009. С. 301.

77 Головин Н.Н. Из истории кампании 1914 года на Русском фронте. Прага, 1926. С. 117.

78 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 157.

79 Вооруженные силы иностранных государств. Вып. 1. Сухопутные силы Германии. М., 1914. С. 40.

80 Боевые действия пехотной дивизии. М., 1941. С. 27.

81 Барсуков Е.З. Артиллерия русской армии (1900–1917 гг.). М., 1949. Т. 3. С. 67.

82 Военно-исторический вестник. 1964. № 24. С. 9.

83 Епанчин Н.А. На службе трех Императоров. Воспоминания. М., 1996. С. 408.

84 Яманов А.А. Встречный бой. М., 1959. С. 185.

85 Симанский П. Паника в войсках. М. – Л., 1929. С. 104.

86 Развитие тактики русской армии (XVIII в. – нач. XX в.). М., 1957. С. 292–293.

87 Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 168.

88 Цит. по: Философия войны. М., 1995. С. 55.

89 Рогвольд В. Усиленная разведка Маркграбова 14/1 августа 1914 года. М., 1926. С. 39.

90 Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 185.

91 Романова М. Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. М., 2007. С. 173.

92 РГВИА. Ф. 2387. Оп. 1. Д. 77. Л. 3–4 об.

93 РГВИА. Ф. 2840. Оп. 1. Д. 71. Л. 3.

94 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 195.

95 РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 496. Л. 24.

96 Дневник Николая II (1913–1918). М., 2007. С. 163.

97 Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012. С. 37.

98 Доманевский В.Н. Мировая война. Кампания 1914 года. Париж, 1929. С. 31.

99 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 127.

100 Лодыженский Ю.И. От Красного Креста к борьбе с коммунистическим Интернационалом. М., 2007. С. 57.

101 Зайцов А.А. Служба Генерального штаба. М., 2003. С. 278–279.

102 История Первой мировой войны 1914–1918. М., 1975. Т. 1. С. 318.

103 Дневники императрицы Марии Федоровны. М., 2005. С. 52.

104 Цит. по: Дашкуев М.Д. Побеждает тот, кто умеет лучше думать (Н.Н. Обручев). М., 2007. С. 213.

105 Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007. С. 81.

106 Янушкевич Н.Н. Организация и роль интендантства в современных армиях на войне. СПб., 1910. С. 137.

107 Гоштовт Г. Дневник кавалерийского офицера. Париж, 1931. С. 101.

108 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 204–205.

109 Цит. по: Павлов А.Ю. Скованные одной целью: Стратегическое взаимодействие России и ее союзников в годы Первой мировой войны (1914–1917 гг.). СПб., 2008. С. 21.

110 Цит. по: Первая мировая в жизнеописаниях русских военачальников. М., 1994. С. 344.

111 Военно-исторический сборник. Труды Комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 гг. М., 1919. Вып. 3. С. 94.

112 Больных А.Г. Молниеносная война. Блицкриги Второй мировой. М., 2008. С. 14.

113 Дюпон Высшее германское командование (с немецкой точки зрения). М., 1923. С. 11.

114 Меньчуков Е.А. Исторический очерк боев в условиях окружения. М. – Л., 1930. С. 23.

115 Руге В. Гинденбург: Портрет германского милитариста. М., 1982. С. 45.

116 Катастрофы Первой мировой войны. М., 2005. С. 44, 54.

117 Эрфурт В. Победа с полным уничтожением противника. М., 1941. С. 67–68.

118 Риттер Х. Критика мировой войны. Пг., 1923. С. 105.

119 Германия. Военно-статистическое описание. Часть 1: Восточно-Прусский район. СПб., 1912. С. 103.

120 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 214.

121 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 555. Л. 1 об.

122 Иссерсон Г. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926. С. 38.

123 Военная быль. 1967. № 86. С. 36.

124 Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 190.

125 Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М., 1940. С. 202.

126 Гатовский В.Н. Конница. М. – Л., 1927. Кн. 2. С. 62.

127 Китанина Т.М. Россия в Первой мировой войне. 1914–1917 гг. Экономика и экономическая политика. Ч. 1. СПб., 2003. С. 44.

128 Германия. Военно-статистическое описание. Часть 1: Восточно-Прусский район. СПб., 1912. С. 316.

129 Кавалеристы в мемуарах современников. 1900–1920. М., 2001. Вып. 3. С. 119, 125.

130 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 18.

131 Данилов Ю.Н. Россия в мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924. С. 152–153.

132 «Какой-нибудь месяц и я – юнкер! Какое блаженство!» Из дневника кадета Льва Пунина. 1914–1915 гг. // Исторический архив. 2008. № 1. С. 157.

133 Рогвольд В. Конница 1-й армии в Восточной Пруссии (август – сентябрь 1914 г.). М. – Л., 1926. С. 97.

134 Гепнер Э. Война Германии в воздухе. Мн., 2005. С. 22.

135 Рогвольд В. Конница 1-й армии в Восточной Пруссии (август – сентябрь 1914 г.). М. – Л., 1926. С. 108.

136 Пахалюк К.А. А видели ли русские солдаты форты Кенигсберга? // Восточная Пруссия, 1914–1915. Неизвестное об известном. Калининград, 2008. С. 46–50.

137 Сергеевский Б.Н. Пережитое. 1914. Белград, 1933. С. 34.

138 Бахтурина А.Ю. Политика Российской мперии в Восточной Галиции в годы Первой мировой войны. М., 2000. С. 78.

139 Евсеев Н.Ф. Августовское сражение 2-й русской армии в Восточной Пруссии (Танненберг) в 1914 г. М., 1936. С. 63–64.

140 Бубнов А.Д. В царской Ставке // Конец российской монархии. М., 2002. С. 29, 42.

141 Военно-исторический журнал. 1941. № 2. С. 133.

142 Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг. М. – Мн., 2005. С. 51.

143 Последняя австро-венгерская война. Издание австрийского военного архива. М., 1929. Т. 1. С. 288.

144 Стратегия в трудах военных классиков. М., 2003. С. 252.

145 Шейдеман Ю.М. Артиллерия при обороне. М. – Л., 1928. С. 26.

146 Эльснер Н.Е. Пособие для занятий с обозными нижними чинами. СПб., 1914. С. 59.

147 Богданович П.Н. Вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Буэнос-Айрес, 1964. С. 108.

148 Цит. по: Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. т. 3. С. 190.

149 Военная мысль. 1940. № 6. С. 122.

150 См. Военно-исторический журнал. 1941. № 2. С. 132.

151 ГАРФ. Ф. 102. 4-е делопроизводство. Оп. 1914. Д. 108. Ч. 33. Л. 18.

152 Гордеев А.А. История казаков. М., 1993. Ч. 4. С. 37–38.

153 Косинский А.М., Чишвиц А.-Г. фон. Моонзунд 1917. Последнее сражение русского флота. М., 2009. С. 524.

154 Дузь П.Д. История воздухоплавания и авиации в России (июль 1914 г. – октябрь 1917 г.). М., 1989. С. 219.

155 Батюшин Н. Тайная военная разведка и борьба с ней. М., 2002. С. 11.

156 Катастрофы Первой мировой войны. М., 2005. С. 91.

157 Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С. 92.

158 Конечно, речь здесь идет не о «классических» шлиффеновских «Каннах», предполагающих уничтожение главных сил неприятеля в гигантском генеральном сражении, а лишь о методе ведения частной операции на окружение значительной неприятельской группировки.

159 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 111.

160 Бекман В. Немцы о русской армии. Прага, 1939. С. 13.

161 Вацетис И.И. Операции на Восточной границе Германии в 1914 г. М. – Л., 1929. Ч. 1. С. 177–178.

162 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 214.

163 Бучинский Ю.Ф. Танненбергская катастрофа. София, 1939. С. 18.

164 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 191.

165 Цит. по: Стратегия в трудах военных классиков. М., 2003. С. 21.

166 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 36.

167 Цит. по: Головин Н.Н. Наука о войне: избранные сочинения. М., 2008. С. 75.

168 Дузь П.Д. История воздухоплавания и авиации в России (июль 1914 г. – октябрь 1917 г.). М., 1989. С. 276.

169 Геруа А.В. Полчища. София, 1923. С. 24.

170 Цит. по: Сергеевский Б.Н. Пережитое. 1914. Белград, 1933. С. 26.

171 Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002. С. 767.

172 Порхунов Г.А. Генералитет русской армии в годы Первой мировой войны (1914–1918 гг.). Омск, 1997. С. 27.

173 Цихович Я.К. Операция 2 армии в Восточной Пруссии в августе 1914 года // Военно-исторический сборник. Труды комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 г. Вып. 3. М., 1919. С. 101.

174 Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007. С. 84.

175 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 296, 313.

176 Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 229.

177 Богданович П.Н. Вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Буэнос-Айрес, 1964. С. 147–148.

178 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 211.

179 Залесский П.И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 148–151, 154.

180 Мачавариани М.С. «Глаза – на юг». Тбилиси, 1969. С. 20.

181 Военно-исторический вестник. 1956. № 8. С. 14.

182 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 220.

183 Гоштовт Г. Дневник кавалерийского офицера. Париж, 1931. С. 119.

184 Цит. по: Кавалеристы в мемуарах современников. 1900–1920. М., 2001. Вып. 3. С. 135.

185 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 279–281.

186 Войны в России. Сравнительный анализ. СПб., 2007. С. 82.

187 Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М., 2002. С. 440, 456.

188 Барсуков Е.З. Артиллерия русской армии (1900–1917). М., 1948. Т. 4. С. 198.

189 Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012. С. 52.

190 Военно-исторический журнал. 2009. № 8. С. 3.

191 ГАРФ. Ф. 5956. Оп. 1. Д. 390. Л. 10.

192 Зайцов А.А. Семеновцы в 1914 году: Люблин – Ивангород – Краков. Гельсингфорс, 1936. С. 7.

193 Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982. С. 66.

194 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 31.

195 Гоштовт Г. Дневник кавалерийского офицера. Париж, 1931. С. 119.

196 Зальф А. Основной закон и принципы вооруженной борьбы. Танненбергская катастрофа и ее виновники. Таллин, 1932. С. 135.

197 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1938. С. 304.

198 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 152.

199 Литтауэр В. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. М., 2006. С. 157.

200 Военно-исторический вестник. 1963. № 22. С. 9.

201 См., напр.: Золотарев В.А., Саксонов О.В., Тюшкевич С.А. Военная история России. М., 2002. С. 509; Максимычев И.Ф. Базовый феномен XX века // Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 344.

202 Шацилло В.К. Последняя война царской России. М., 2010. С. 103.

203 Теттау фон. Куропаткин и его помощники. СПб., 1913. Ч. 1. С. 126.

204 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 298.

205 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 614. Л. 10.

206 Богданович П.Н. Вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Буэнос-Айрес, 1964. С. 224.

207 Барсуков Е.З. Артиллерия русской армии (1900–1917). М., 1948. Т. 4. С. 195.

208 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 194.

209 РГВИА. Ф. 2019. Оп. 1. Д. 1. Л. 75.

210 Залесский П.И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 154.

211 Свечин А. Эволюция оперативного развертывания // Война и революция. 1926. № 5. С. 21–22.

212 Вестник X армии. 1915. 21-е ноября. С. 1.

213 Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 201.

214 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 183.

215 Военная быль. 1967. № 87. С. 34.

216 Обзор действий Чрезвычайной Следственной Комиссии с 29 апреля 1915 года по 1 января 1916 года. Пг., 1916. Т. 1. С. 38.

217 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 339. Л. 36.

218 Меньчуков Е.А. Исторический очерк боев в условиях окружения. М. – Л., 1930. С. 36.

219 Шейдеман Ю.М. Артиллерия при обороне. М. – Л., 1928. С. 218.

220 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 130.

221 Жебровский С.С. Высший командный состав армии ген. Самсонова в августе 1914 г. // Университетский историк. Альманах. Вып. 5. СПб., 2008. С. 46.

222 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 213.

223 Цит. по: Философия войны. М., 1995. С. 69.

224 Кондратьев Б.Н. О некоторых вопросах гибели 13-го русского корпуса в 1914 году // Военная мысль. 1940. № 6. С. 126.

225 Цит. по: Первая мировая в жизнеописаниях русских военачальников. М., 1994. С. 324.

226 Рохмистров В.Г. Авиация Великой войны. М., 2004. С. 88.

227 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 190.

228 Зальф А. Основной закон и принципы вооруженной борьбы. Танненбергская катастрофа и ее виновники. Таллин, 1932. С. 154.

229 Цит. по: Жданов Н.Н. Русские военнопленные в мировой войне 1914–1918 гг. М., 1920. С. 159.

230 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 28.

231 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 183.

232 Головин Н.Н. Служба Генерального Штаба. СПб., 1912. Вып. 1. С. 76.

233 Кречман В. Восстановление германцами железных дорог во время войны 1914–1918 гг. Ч. 2. Л., 1928. С. 24.

234 Иссерсон Г. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926. С. 89.

235 Доманевский В.Н. Мировая война. Кампания 1914 года. Париж, 1929. С. 42, 54.

236 Дюпон. Высшее германское командование (с немецкой точки зрения). М., 1923. С. 12–13.

237 Ленцен И. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914–1918 гг.) // Вопросы истории. 1998. № 4. С. 133.

238 Казем-Бек П. Поездка по Германии во время войны русской сестры милосердия. Пг., 1916. С. 74.

239 Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 150–151.

240 Кондзеровский П.К. В Ставке Верховного 1914–1917. Париж, 1967. С. 49.

241 Бируков Б Г. В германском плену. Саратов, 1916. С. 68.

242 См. Раушер В. Гинденбург. Фельдмаршал и рейхспрезидент. М., 2003. С. 41; Вест Э. Первая мировая война. Иллюстрированная история. М., 2005. С. 46; Галактионов М. Париж, 1914 (Темпы операций). М., 2002. С. 49.

243 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 340. Л. 156.

244 Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 195.

245 ГАРФ. Ф. 5956. Оп. 1. Д. 357. Л. 32; «Какой-нибудь месяц и я – юнкер! Какое блаженство!» Из дневника кадета Льва Пунина. 1914–1915 гг. // Исторический архив. 2008. № 1. С. 157; Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 652.

246 ГАРФ. Ф. 102. 4-е делопроизводство. Оп. 265. Д. 993. Л. 1210.

247 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 563. Л. 4—16.

248 Ронге М. Разведка и контрразведка. Киев, 1993. С. 81.

249 Цит. по: Рыбас С.Ю. Жертва: Роман о генерале Самсонове. М., 1990. С. 236.

250 Нагорная О.С. «Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914–1922). М., 2010. С. 305.

251 РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 496. Л. 159–181.

252 Данилов Ю.Н. Россия в Мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924. С. 152–153.

253 Краткий стратегический очерк войны 1914–1918 гг. Русский фронт. М., 1918. Вып. 1. С. 92.

254 Стратегия в трудах военных классиков. М., 2003. С. 246.

255 Олейников А.В. Кампания 1914 года на Русском фронте // Военно-исторический журнал. 2014. № 8. С. 9.

256 Порт Р. Французская армия накануне и в начале Первой мировой войны // Военно-исторический журнал. 2015. № 12. С. 40.

257 Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина. М., 2000. С. 351.

258 Цит. по: Родина. 1993. № 8–9. С. 15.

259 Нагорная О.С. «Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914–1922). М., 2010. С. 304–305.

260 Головин Н.Н. Военные усилия России в Мировой войне. М., 2001. С. 201.

261 Керсновский А.А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 199–200.

262 Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 460.

263 ГАРФ. Ф. 5936. Оп. 1. Д. 34. Л. 3.

264 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 325.

265 Евсеев Н.Ф. Августовское сражение 2-й русской армии в Восточной Пруссии (Танненберг) в 1914 г. М., 1936. С. 275–276.

266 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 165.

267 Как ковался германский меч. Промышленный потенциал Третьего рейха. М., 2006. С. 289.

268 Ашенкампф Н.Н. Аграрные реформы и развитие аграрного сектора германской экономики во второй половине XIX века. М., 2004. С. 132.

269 Дикс А. Война и народное хозяйство по опыту Германии в мировую войну 1914–1919 гг. М., 1926. С. 81.

270 Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012. С. 71.

271 Вайнштейн А.Л. Избранные труды. Кн.1. Советская экономика: 20-е годы. М., 2000. С. 316–317.

272 Цит. по: Зайцов А.А. Служба Генерального штаба. М., 2003. С. 238–240.

273 Носков А.С. Комплектование русской армии в Первую мировую империалистическую войну // Военная мысль. 1940. № 4. С. 112.

274 Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. Л., 1925. С. 37.

275 Бубнов А.Д. В царской Ставке. М., 2008. С. 37–40.

276 Пахалюк К.А. «Командующий находит ваши распоряжения правильными…»: генерал В. А. Слюсаренко и действия 2-го корпуса в восточнопрусских боях сентября 1914 г. // Восточная Пруссия, 1914–1915. Неизвестное об известном. Калининград, 2008. С. 51–58.

277 Суворов А.Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 193–194.

278 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 202.

279 Лодыженский Ю.И. От Красного Креста к борьбе с коммунистическим Интернационалом. М., 2007. С. 63.

280 РГВИА. Ф. 2387. Оп. 1. Д. 77. Л. 14.

281 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 340. Л. 90.

282 Восточная Пруссия. С древнейших времен до конца 2-й мировой войны. Калининград, 1996. С. 377.

283 Военный зарубежник. 1922. № 8–9. С. 421.

284 ГАРФ. Ф. 5956. Оп. 1. Д. 2. Л. 21.

285 РГВИА. Ф. 2402. Оп. 1. Д. 5. Л. 1.

286 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 182.

287 Военно-исторический вестник. 1964. № 23. С. 6.

288 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 338. Л. 162.

289 Кавалеристы в мемуарах современников. 1900–1920. М., 2001. Вып. 3. С. 117.

290 Ларионов Я.М. Записки участника мировой войны. Харбин, 1936. С. 71–72.

291 Белолипецкий В.Е. Боевые действия пехотного полка в Августовских лесах. М., 1935. С. 6.

292 ГАРФ. Ф. 6051. Оп. 1. Д. 2. Л. 6 об.

293 Симанский П. Паника в войсках. М. – Л., 1929. С. 142.

294 Головин Н.Н. Наука о войне (О социологическом изучении войны). Париж, 1938. С. 127.

295 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 53.

296 Данилов Ю.Н. Великий князь Николай Николаевич. М., 2006. С. 193–194.

297 Jukes G. The First World War. The Eastern Front 1914–1918. Oxford, 2003. P. 22.

298 Гущин Ф.А., Жебровский С.С. Пленные генералы Российской императорской армии 1914–1917. М., 2010. С. 38, 129.

299 Белолипецкий В.Е. Боевые действия пехотного полка в Августовских лесах. М., 1935. С. 7.

300 Кравков В.П. Великая война без ретуши. Записки корпусного врача. М., 2014. С. 373.

301 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 341. Л. 61, 79.

302 РГВИА. Ф. 2840. Оп. 1. Д. 248. Л. 14.

303 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 556. Л. 5.

304 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 458–460, 486.

305 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 556. Л. 1 об.

306 Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1939. С. 422–423.

307 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 556. Л. 3.

308 Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012. С. 79.

309 Военная быль. 1971. № 111. С. 9.

310 Залесский П.И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 142.

311 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 340. Л. 175.

312 Гребенкин И.Н. Офицерство российской армии в годы Первой мировой войны // Вопросы истории. 2010. № 2. С. 54–55.

313 Нелипович С.Г. Первый блин комом. Восточно-Прусская операция 1914 года. Saarbrucken, 2012. С. 73.

314 Олейников А.В. Театры военных действий русской императорской армии в кампании 1914 г. в оперативно-стратегическом контексте // Исторический вестник. М., 2014. Т. 8 (155). С. 61.

315 Пахалюк К.А. Восточно-Прусская катастрофа 1914 года // Военно-исторический журнал. 2011. № 2. С. 9.

316 Гущин Ф.А., Жебровский С.С. Пленные генералы Российской императорской армии 1914–1917. М., 2010. С. 18.

317 Фурманов Д.А. Собр. соч. В 4 т. М., 1961. Т. 4. С. 66.

318 Лиддел-Гарт Б. Правда о Первой мировой войне. М., 2009. С. 81.

319 Зальф А. Основной закон и принципы вооруженной борьбы. Танненбергская катастрофа и ее виновники. Таллин, 1932. С. 89.

320 Головин Н.Н. Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы. Белград, 1925. С. 132.

321 См. Приложение V в: Такман Б. Первый блицкриг, август 1914. М., 2002. С. 563.

322 Цит. по: Евсеев Н.Ф. Августовское сражение 2-й русской армии в Восточной Пруссии (Танненберг) в 1914 г. М., 1936. С. 15.

323 «Нечисть царей, нечисть варваров». Русская оккупация Восточной Пруссии 1914 г. в восприятии немецкой общественности // Россия и Германия в XX веке. М., 2010. Т. 1. С. 182.

324 Гренер В. Завещание Шлиффена. М., 1937. С. 73.

325 Меликов В. Проблема стратегического развертывания по опыту мировой и гражданской войны. М., 1935. С. 78–80.

326 Золотарев В.А. Уроки прибалтийской драмы // Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998. С. 577.

327 Арон Р. История XX века. Антология. М., 2007. С. 89.

Продолжить чтение