Довлатов и окрестности

Впервые книга вышла в 1999 году, сейчас она переиздана в «Редакции Елены Шубиной» в новой редакции, хотя нового там всего ничего: два новых эссе о Довлатове-редакторе и о фильме «Довлатов» режиссера Алексея Германа-младшего. Но старого варианта книги я не читала, а к жизни и творчеству Довлатова отношусь с восхищением и завистью (да, докатилась, завидую мертвым), поэтому мне было интересно.Генис закончил писать книгу через семь лет после смерти ее героя. Для него она стала «окончательным некрологом» Довлатову. Оставшись по большей части неизменным, текст книги и через тридцать лет с лишним после смерти Довлатова несет в себе печать растерянности. Кажется, автор не может понять, как это: был Довлатов - и вот нет его. С другой стороны, это не тоскливое перечисление достоинств почившего в бозе любимца поколения. Скорее - это гимн его жизни, с цитатами, живыми сценками, историями о взаимоотношениях русских писателей в Америке. Местами очень смешно. «Знакомый с кавказской мнительностью Бахчанян придумал издавать роскошный журнал исключительно южных авторов. Помимо самого Вагрича и Довлатова в нем печатались бы Окуджава, Искандер, Ахмадулина, Олжас Сулейменов. Называться журнал должен был «Чучмек». С большой любовью - так, что завидуешь и даже злишься («вот повезло, а я...») - Генис пишет о просуществовавшей год газете Довлатова «Новый Американец», в которой он и сам работал: «"Новый американец" оказался последним коммунистическим субботником. "Свободный труд свободно собравшихся людей" позволял нам обменивать долги на надежды». Редакционные планерки, где солировал Довлатов, становились стендапами, собиравшими народ со всех окрестностей. Они были так популярны, что Довлатов даже в шутку подумывал полностью перевести газету в устный формат, чтобы сэкономить на типографских услугах. Довлатов любил свое детище, а вот журналистику вообще - нет. «Он не дорожил чужим мнением, так же, как и собственным, которое было либо случайным, либо банальным. Цифры его раздражали, факты - особенно достоверные - тоже. Оставались только литературные детали, которые он обкатывал на полигоне газетной полосы». Есть в книге Гениса и забавный страноведческий материал: он пишет, как жил Брайтон времен третьей эмиграции, цитирует вывески (магазин «Оптека», где можно заказать очки и купить аспирин, кафе "Capuccino" с русским переводом "Пельмени" на вывеске), и очень любопытные истории из жизни эмигрантских писателей (и не только) третьей волны. Например, мы узнаем, что псевдоним «Лимонов» придумал Эдуарду Савенко все тот же Вагрич Бахчанян, сотрудник «Нового американца» и друг Довлатова, «художник и литератор-концептуалист», как его описывает Википедия. Что Солженицын в Америке в упор не замечал других русских писателей, даже признанного Нобелевского лауреата Бродского, всем своим видом давая понять, что неразумные современники радуются жизни на благословенном континенте, в то время как он пережидает расставание с Родиной. Говорят, слегка смягчился, когда какая-то из американских газет (не «Новый американец», конечно) опубликовала снимок, запечатлевший его игру в большой теннис на собственном корте в Вермонте. Генис часто цитирует самого Довлатова; цитаты точные и к месту - такие, что хочется выписать и прикнопить к доске.«Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни черта не видно. Мы осушали реки и сдвигали горы, а теперь ясно, что горы надо вернуть обратно, и реки - тоже». Правда, порой в книге встречаются загадочно-заумные размышления автора о литературе, вроде «кривизна поэтического континуума - свойство его физики», но таких мест немного. В остальном - это любопытное и напитанное юмором наблюдение за людьми, эпохой и самим собой. Одним словом, советую.

Посмотрите, дети, что бывает, когда ты умираешь раньше, чем твой друг-графоман. Генис, конечно, не графоман, но местами несет его знатно. Тут и попытки стилизации под Довлатова, и попытки породить афоризмы, и философские цитаты вроде Тоска - это осознание того предела, о существовании которого в юности только знаешь, а в зрелости убеждаешься. Источник тоски - в безнадежной ограниченности твоего опыта, которая саркастически контрастирует с неисчерпаемостью бытия. От трагедии тоску отличает беспросветность, потому что она не кончается смертью.Почему попытки? Потому что продираешься. Но есть и хорошие части - воспоминания о Довлатове, разбор его произведений. Очень неоднородная книга, полная любви к Сергею Донатовичу.

Без комментария М. Липовецкого книга была бы лучше. Слишком много филологических терминов, непонятных многим любителям творчества Давлатова.