Читать онлайн Молитва из сточной канавы бесплатно

Для Хелен,

которая велела мне написать книгу,

но, скорее всего, имела в виду не эту…

Пролог

Ты стоишь на скальном пригорке, изрытом туннелями, как все здешние всхолмья, и с высоты смотришь на Гвердон. Перед тобой сердце старого города – его дворцы, церкви и башни тянутся ввысь, словно руки утопающего, стремятся вырваться из густого лабиринта улочек и обсевших их лачуг. Гвердон всегда был не в ладах сам с собою. Город строился поверх своих предшествующих воплощений, при этом отвергая их, силясь спрятать ошибки прошлого и явить миру новый лик. В усеянной шхерами гавани, которую прикрывают две длинные косы, мельтешат суда путешественников и купцов со всего света. Кто-то из них осядет здесь и сольется с извечным, непреложным Гвердоном.

Кто-то приедет сюда, не путешествуя, а спасаясь. Вот ты стоишь сейчас зримым свидетельством свободы, что сулит Гвердон: свободы веры, свободы от угнетения и ненависти. Впрочем, свобода эта условна, непостоянна, в свое время город отдавал власть и тиранам, и фанатикам, и настоящим чудовищам – а ты в этом участвовал, – однако под своим непомерным весом, весом прошлого и мириад жителей, он опять по новой сползал под покров привычной, уютной коррупции, где все дозволено, коли ты при деньгах.

Кто-то прибудет сюда завоевывать и покорять. Тех манит богатство. После одной такой распри родился ты, в честь победителя. Случается, что победители остаются здесь, и городская культура – посеянная и взошедшая – потихоньку в себя их впитывает. А бывает, они собираются с остатками сил и идут дальше, а Гвердон вновь прорастает ввысь из щебенки и пепла, вживляя в плоть свою паутину новых шрамов.

Тебе все это известно, как и много другого, что невозможно высказать вслух. Например, что два сальника сейчас на дежурном обходе, к западу от тебя, и двигаются они с неземной быстротой и изяществом, присущим их роду. Пламя, пляшущее внутри их голов, высвечивает на твоем боку барельеф – камень обессмертил лица покойных судей и государственных мужей, хотя тела их давно сгинули в трупных шахтах. Сальники вертятся туда-сюда, затем поворачивают направо на улицу Сострадания, минуя твои ворота под колокольней.

Тебе известно и еще об одном патруле – эти пока на подходе, там, сзади.

А в промежутке между этими стражами в тени к тебе подкрались три вора. Первый выскакивает из темного проулка и карабкается на твою стену. Руки в лоскутах и лохмотьях с нечеловеческой скоростью находят в осыпающемся камне твоей западной стороны выемки для опоры. Вор проносится по низкой крыше и прячется среди статуй с горгульями, когда мимо идет второй патруль сальников. Если даже они поднимут кверху свои мерцающие огненные глаза, то ничего неположенного не углядят.

Что-то в огне этих сальников вселяет в тебя тревогу, но ты не волен предаваться этому чувству – как и любому другому.

Молодой упырь добирается до узкой дверки, куда ходят рабочие, когда чистят свинцовую черепицу. Тебе известно – опять неизвестно откуда, – что дверца не заперта, что стражник, кому полагалось ее запереть, был подкуплен и сегодня пренебрег своим долгом. Молодой упырь трогает дверь, и та беззвучно открывается. Его темно-желтые зубы сверкают под луной.

Назад, на край крыши. Сальников выдает свет – они сейчас далеко, внизу улицы, и вор скидывает конец веревки. Другой грабитель появляется из того же проулка и лезет наверх. Это девушка. Упырь тянет, выбирая веревку, ловит ее за руку и тащит прочь от чужих глаз, пока нет другого обхода. Как только она касается твоих стен, ты понимаешь, что в городе она первый раз – она странница, беглянка. Прежде ее ты не видел, но с прикосновением по тебе пробегает дрожь злости, будто бы ты способен разделить ее чувства.

Раньше ничего подобного ты не ощущал и теперь призадумался. Ее ненависть не к тебе, но к мужчине, который принудил ее прийти сюда ночью, но ты все равно изумлен этому странному чувству, пока оно гуляет вдоль конька твоей крыши.

Девушка тебе чем-то знакома. Девушка для чего-то важна.

Ты слышишь стук ее сердца, ее мелкие, суетливые вдохи, чувствуешь, как кинжал в ножнах надавливает на бедро. Однако что-то в ней кажется незавершенным. Что-то утеряно.

Они с упыренком исчезают за дверцей, мчат по твоим коридорам, мимо рядов кабинетов, а потом по боковой лестнице вниз, на первый этаж. Внутри побольше охраны, и она из людей – но сторожа разведены по хранилищам на северной стороне, под главной башней. Здесь, в логове бумаг и записей, их нет – двух грабителей так и не заметили, пока они спускались. Вот они подходят к одной из боковых дверей: для писцов и секретарей в рабочие дни. Та дверь под замком – и зарешечена, и засовы задвинуты, но девушка успевает отомкнуть замок, а засовами шерудит упырь. Дверь уже отперта, но они не открывают ее. Девушка прижалась к замочной скважине и наблюдает, ждет, пока сальники не пройдут снова. Ее рука ощупывает горло, как будто в поисках привычного ожерелья, однако шея голая. Девушка гневно щерится, и тебя буравит вспышкой ее злости из-за этого ограбления.

Ты прекрасно осведомлен об упыре, о его присутствии внутри тебя, но девушка ощущается намного жарче, и тебе передается ее возбужденное нетерпение – она ждет, пока марево от свечей сальников не истает. И боится – ведь сейчас наиболее опасная часть всего дела.

Она ошибается.

И снова сальники заворачивают на улицу Сострадания. Тебе хочется успокоить ее – все тихо, их не видать, – но не выходит обрести голос. Не важно: она приоткрывает щелочку, делает жест – и последний из троицы громыхает к тебе из переулка.

Сейчас, когда он топает по улице в наибыстрейшем темпе, на который способен, тебе ясно, зачем им понадобилось взламывать дверь первого этажа. Третий в их группе – каменный человек. Ты помнишь, когда эта хворь – или проклятие – пустила в городе первые корни. Ты помнишь панику, перепалки о высылках в лагерь, о карантине. Алхимики вовремя нашли подходящее средство, и полномасштабную эпидемию предотвратили. Но в городе по-прежнему остаются очаги, участки болезни – и поселения хворых страдальцев. Если вовремя не распознать первые признаки заразы, то получится вот такое вот чучело, что теперь пробирается на твой порог, – человек, чья плоть и кость мало-помалу обращаются в камень. Зараженные этой пакостью становятся безмерно сильны, только вот любой износ организма, любая ранка ускоряет, подстегивает их обызвествление. Внутренние органы поражаются последними, так что к концу они – живые статуи, не способные ни ходить, ни видеть, навсегда прикованные к своему месту. Дышат они с трудом и сохраняют жизнь только благодаря милости других.

Этот каменный человек еще не был парализован, хотя и шел, неуклюже подтягивая правую ногу. Девушка морщится от шума, когда закрывает за ним дверь, зато ты чувствуешь доселе незнакомую дрожь радости, когда все друзья оказались теперь в безопасности. Упырь уже двигался дальше, трусил по длинному тихому проходу, обычно полному узников и стражей, свидетелей и судейских, стряпчих и лжецов. Он бежал на четвереньках, как серый пес. Девушка и каменный человек за ним, она, как и раньше, на ходу пригибалась, но его тело не было настолько податливым. На счастье, окна прохода не выходили на улицу, поэтому, если патрульные сальники и глянули б в эту сторону, не заметили бы его.

Воры ищут что-то. Осматривают одну комнату, потом другую. Эти комнаты были под надежной защитой, закрыты железными дверьми, но камень сильнее, и каменный человек гнул или ломал эти двери одну за другой, оставляя дыру, достаточную, чтобы упырю или девушке-человеку протиснуться внутрь.

Раз девушка ухватила каменного человека за локоть и поторопила его идти дальше. Уроженка города в жизни не сделала б ничего подобного добровольно, разве только имела бы при себе снадобье алхимика. Проклятие заражает через прикосновение.

Они обыскали новую комнату, затем еще и еще. Там были сотни тысяч бумаг, упорядоченных по тайной секретарской схеме – она шепотом передавалась из уст в уста, как секрет фамильного клада. Если бы ты знал, что ищут воры, и они бы понимали твою речь, то, наверно, смог бы подсказать им, где это найти. А так они шарили почти вслепую.

Они искали – и не могли отыскать. Нарастала тревога. Девушка спорила – им пора уходить, бежать, пока их не раскрыли. Каменный человек качал головой, упрямый и непреклонный, как… ну да – как камень. Упырь держал мысли при себе, но горбился, надвигал на лицо капюшон, как бы отстраняясь этим от спора. Поиски продолжались. Быть может, оно в следующей комнате.

Внутри тебя, в другом помещении, один охранник спросил другого, не слышит ли тот кой чего. А то вдруг не взломщики ли к ним пробрались? Остальные стражники с любопытством переглянулись, и тут в отдалении каменный человек вышиб очередную дверь, и теперь внимательная и чуткая охрана определенно это услышала.

Тебе известно – известно одному лишь тебе, – что стражник, предупредивший товарищей, и был тем, кто оставил незапертой дверцу на крыше. Стражники рассредотачиваются, бьют тревогу и начинают прочесывать твой лабиринт. Три грабителя разделяются, пытаясь ускользнуть от преследователей. Ты видишь погоню с обеих сторон – и жертв, и охотников.

И после того как охранники покидают пост в хранилище, внутрь проникают другие. Двое, трое, четверо забираются откуда-то снизу. Как же ты до этого их не чувствовал? Как же они подступили к тебе, вошли в тебя незамеченными? Они двигаются согласованно, опытно, каждое движение их выверено. Заслуженные мастера в своем деле.

Стражники обнаруживают устроенный каменным человеком погром и начинают обыскивать южное крыло, но твое внимание сосредоточено на незнакомцах в хранилище. Стража ушла, и они работают беспрепятственно. Они разматывают некий сверток, прислоняют к дверям хранилища, зажигают фитиль. Он вспыхивает ярче свечи любого сальника, шипит, взревывает, а затем…

…Ты горишь, ты пробит, разорван, ввергнут в кромешный хаос. Пламя струится по тебе, все эти тысячи документов занимаются в один миг, старые деревянные полы подпитывают страшную геенну. Трещат камни. Твой западный коридор схлопывается, каменные лица судей валятся на улицу и раскалываются о булыжник. Огонь ошеломляет тебя, и твое знание событий умаляется. Любая поглощенная им твоя часть больше не твоя, а просто горящая головня. Огонь тебя пожирает.

Но ты еще видишь грабителей – упыря, каменного человека и девушку-странницу, что за единый миг научила тебя ненавидеть. Вскоре ты наверняка перестанешь их узнавать. Они мечутся то тут, то там, в твоем стремительно распадающемся сознании, перебегая по разным частям тебя.

Когда девушка мчится через центральный двор, а сальник за ней вдогонку, ты ощущаешь каждый шаг, каждый панический вздох, пока она виляет, пытаясь оторваться от существа, движущегося куда скорее, чем тот предел, на который ее людская плоть могла и надеяться. Все же беглянка умна – ловко срезает угол обратно в горящее крыло и пропадает из твоего восприятия. Сальник мешкает бросаться за ней в пламя – боится преждевременно растаять.

Ты теряешь след упыря, но каменного человека заметить легко. Он выкатывается в зал Верховного суда, ударяется о деревянные сиденья, где восседают Справедливость и Милосердие, когда идут прения и слушания дел. Бархатные подушки зрительской галереи уже в огне. Вваливаются новые преследователи. Он слишком медлителен, не убежать.

Вокруг тебя, вокруг того, что от тебя осталось, разлетаются сигналы тревоги. Пожар таких размеров обязан быть удержан на месте любой ценой. Люди из домов по соседству бросают жилища либо окатывают водой свои крыши: их подпалили искры твоего огненного ада. Другие толпятся, пялят глаза, будто разрушение одного из величайших учреждений города устроили между делом им на забаву. По улицам спешат повозки алхимиков с чанами подавляющих пламя жидкостей – получше воды, если сталкиваетесь с таким пышущим горнилом, как это. Опасность большого огня в городе им знакома: бывало, в прошлом бушевали грандиозные пожарища – правда, за последние десятилетия ни одного. Пожалуй, с алхимическим варевом и выучкой городской стражи людям удастся сдержать пожар.

Но для тебя это уже слишком поздно.

Слишком поздно, и ты слышишь, как твои сестры и братья кричат, разносят тревогу, поднимают город навстречу опасности.

Слишком поздно, и ты осознаёшь, кто ты есть. Твое сознание ужимается, прячется внутрь сосуда-носителя. Вот кто ты есть, если даже и не был таким всегда.

Тебя охватывает другое чувство – страх, – когда пламя карабкается вверх по башне. Что-то под тобой проламывается, и башня резко оседает набок, раскидывая тебя во все стороны по камешку. Твой голос – лязг среди гама и суматохи, зычный предсмертный хрип.

Твои опоры ломаются, и ты падаешь.

Глава 1

Кариллон затаилась в тени, не сводя с двери глаз. В руке нож – скорее самовнушение для храбрости, а не смертоносное оружие. Она дралась и прежде, бывало, и резала, но сталью не убивала никого. Полоснуть и смыться – вот ее стиль.

Если появится один стражник, то она выждет, пока он пройдет мимо ее укрытия, потом подкрадется и вскроет ему глотку. Нет. Она попыталась отмахнуться от этой картины. Не получилось. Может, удастся просто напугать его и свалить – ну ладно, пырнуть в ногу, чтобы не смог броситься в погоню.

Если их двое, то она дождется, пока друзья не окажутся рядом, прошипит им сигнал и прыгнет на одного охранника. Уж втроем-то со Шпатом и Крысом они наверняка снимут двух стражников и не спалятся.

Наверняка.

Если трое, план тот же, только будет чуть опаснее.

Она не стала обдумывать худой случай – что среди них окажутся не такие же, как она, люди, те, кого сможет порезать ее жалкий кинжальчик, а нечто пострашнее, вроде сальников или бакланьих бошек. Этот город наплодил кошмаров себе под стать.

Все ее инстинкты твердили бежать, забирать друзей и уматывать – уж лучше рискнуть гневом Хейнрейла за возвращение с пустыми руками. А еще лучше не возвращаться совсем, а выбрать Вдовьи либо Речные ворота, сейчас же ночью выйти из города и до рассвета убраться отсюда на дюжину миль.

Шестеро. Дверь открылась, и стояло там шесть стражников, людей – раз-два-три здоровых лба в мореной коже с булавами в руках и еще трое с пистолетами. На миг она застыла в ужасе, не в силах нападать, не в силах бежать. Приперта к старой каменной холодной стене.

А потом… она почувствовала, как эта стена содрогнулась еще до того, как раздался рев и грохот. Вся Палата Закона словно бы раскололась. Она жила в Северасте в то время, когда там тряхнуло землю, но тогда было по-другому – а тут похоже на удар молнии и громовой треск прямо над ней. Она выскочила не думая, словно ее в самом деле отбросило взрывом, и прыгнула меж опешивших стражников. Один бахнул из пистолета – щекотнули искры, голову обдало дуновением, и по спине замолотили осколки металла и камня, но боль не распустила бутон, и уже на бегу она поняла, что не задета.

За мной, молила она и наобум мчалась по коридорам, кидалась наугад в разные комнаты и отлетала от запертых дверей. Судя по крикам за спиной, кто-то за ней таки погнался. Это как воровать на рынке фрукты – один устраивает беготню всем напоказ, отвлекая торговца, а другие хватают по яблоку и еще одно бегуну. Только если ее поймают сейчас, то не отпустят, просто закатив взбучку. Все равно шанс в скорости у нее, а не у Шпата.

Она взбежала по короткой лесенке, и там из-под двери пробивалось оранжевое свечение. Сальники, решила она, представив на той стороне их пылающие фитили, прежде чем осознала – вспыхнуло и объято огнем все северное крыло здания! Стража уже близко, поэтому дверь настежь и туда, пригнувшись пониже от струй густого черного дыма.

В обход, по краешку горящей комнаты. Это библиотека, с рядами многоярусных полок, а на них – переплетенные тканью книги, учетные журналы гражданских ведомств, парламентские протоколы. Библиотека занимала полкомнаты. Вторая же половина только что была библиотекой. Старые книги прогорают быстро. Она схватилась за стену и на ощупь побрела сквозь дым, не отрывая правую руку от каменных блоков, а левой разгребала воздух перед собой.

Один из стражников оказался храбр и ворвался следом, но, догадалась она по крику, решил, будто она ринулась навстречу огню, и понесся дальше прямо. Хруст, треск, и кружит искровый дождь – это опрокидывается стеллаж с книгами. Оклик стражника превращается в мучительный вопль, но помочь ему она не в силах. Едва-едва удается дышать, она ничего не видит. Но борется с паникой и продолжает идти вдоль стены.

Палата Закона – это такой четырехугольник с зеленой лужайкой посередине. Там вешают воров, и петля кажется лучшей участью по сравнению с немедленным сгоранием заживо. И еще в ряд шли окна, верно? По внутренней стороне здания, и смотрели как раз на лужайку. Она была уверена – окна есть, обязаны быть, потому что сзади сомкнулось пламя и обратного пути нет.

Растопыренные пальцы левой дотронулись до теплого камня. Боковая стена. Она принялась водить руками, скрести по стене в поисках окон. Те оказались выше, чем ей помнилось: еле достать до подоконника, если вытянуться на цыпочках. Стекла в окнах толстые, со свинцом, и хоть некоторые лопнули от пожара, ее окно было нетронуто. Она схватила с полки книгу и запустила в стекло – безуспешно. Книга отлетела обратно. Отсюда разбить окно нечем.

С внутренней стороны подоконник в ширину меньше дюйма, но если получится на него забраться, то, может, она сумеет как-нибудь выдавить стеклянный лист и проделать лаз. Она отступила, чтобы взять разбег для прыжка, и тут рука стиснула ей лодыжку.

– Помоги!

Это стражник, который ворвался за ней. Горящий стеллаж, должно быть, упал на него. Со страшно обгорелым левым боком он выполз, волоча неподвижную, вывернутую ногу. На почерневшем лице сочились каплями бело-розовые язвы.

– Нечем помочь.

Он сжимал пистолет, пытался в нее целиться, все еще держа за ногу, но она проворней. Вцепилась в его руку, вытянула повыше и спустила курок за него. Хлопок возле уха, она оглохла, но выстрел разнес окно. Сыплются обломки рамы и куски стекла – и в закопченном окне остается дыра. Достаточная, чтобы проползти, если удастся туда забраться.

В этой дыре показалось лицо. Желтые глаза, бурые зубы, рубцеватая шкура – ухмылка, полная отвратительно-острых зубов. Крыс тянет в окно свою обмотанную тряпьем руку. Сердце Кари чуть не выпрыгивает наружу. Она очень хочет выжить. В этот миг чудовищная, безобразная морда друга ей кажется столь же прекрасной, как безупречные черты однажды виденного святого. Она бросается к Крысу – и останавливается.

Сгореть – ужасная смерть. Прежде ей было не до сравнений, но теперь такой исход отчетливо рядом и от этого кажется худшим способом умереть. Голова полна чем-то странным – да, мыслит она явно не стройно, но среди дыма, жара и ужаса странное становится вполне естественным. Она села на колени и просунула руку под плечи стражника – потом помогла ему встать на уцелевшую ногу и дохромать до Крыса.

– Ты чего это делаешь? – Упырь зашипел, но тоже не колебался. Хапнул стражника за плечи, когда раненый оказался у окна, и утянул в дыру. Потом вернулся за ней, протащил в живительную прохладу дворика под открытым небом.

Стражник стонет и уползает в траву. Этого как бы милосердного поступка с них довольно, решила Кариллон, дальнейшее непозволительно.

– Это ты натворила? – спросил Крыс в благоговейном ужасе, вздрогнув, когда часть горящего здания схлопнулась сама в себя. Языки пламени свились вокруг основания огромной колокольни, что нависала над северным фасадом четырехугольного сооружения.

Кариллон покачала головой.

– Нет, там чего-то… бабахнуло. Где Шпат?

– Сюда. – Крыс метнулся в сторону, и она понеслась за ним. На юг, по краю сада, мимо старых пустых виселиц, прочь от пожара, к судейским залам. Теперь уже никак не забрать того, за чем они явились, даже если документы, которые ждет Хейнрейл, еще существуют, а не опадают вокруг бураном белого пепла, но, может, им удастся от него отвертеться – лишь бы получилось выбраться отсюда на улицу. Только бы найти Шпата, найти эту большую, тормозную, хромую каменную глыбу и свалить.

Она могла б его бросить, точно как Крыс мог бы оставить ее. Упырь в мгновение ока перемахнул бы через стену; упыри – поразительные верхолазы. Но они друзья – первые настоящие друзья, которые появились у нее за долгое время. Крыс подобрал ее на улице, после того как она оказалась в этом городе одна и на мели, и он же познакомил ее со Шпатом, а тот поделился с ней кровом для ночлега.

И Хейнрейлу ее тоже представили эти двое, но в том не было их вины – на гвердонском дне господствовало воровское Братство, в том же ключе, как промышленностью и торговлей правили картели гильдий. Если они попались, то виноват Хейнрейл. Еще одна причина его ненавидеть.

Впереди боковой вход, и если она не попутала направление, то дверь откроется неподалеку от места, где они вошли, и там-то они и отыщут Шпата.

Не успели они добежать, как дверь открылась и вышел сальник.

Пылающие глаза на бледном, восковом лице. Он стар, изношен и истончен – кое-где прямо просвечивает, и огонь внутри его сияет сквозь прорехи в груди. У него огромный топор – такой здоровый Кари не поднять, но он легко крутит им одной рукой. Он смеется, когда видит их с Крысом на фоне огня.

Они поворачиваются и бегут в разные стороны. Крыс ломится влево, взбирается на стену горящей библиотеки. Она поворачивает вправо, надеясь скрыться в темноте сада. Попробовать спрятаться за виселицей или каким-нибудь памятником – приходит мысль, но сальник быстрее, чем она может представить. Он кидается вперед одним промельком движения, и вот он перед ней. Взмывает топор, она бросается вниз, вбок, и топор шелестит совсем рядом.

Опять этот смех. Он с ней играет.

Она обнаруживает в себе отвагу. Обнаруживает, что не выбросила нож. Она вгоняет его прямо в податливую, восковую грудь сальника. Его одежда и плоть – одна и та же субстанция: тянучая и рыхлая, как теплый свечной воск, и лезвие входит без сопротивления.

Он опять только смеется, рана затягивается так же быстро, как и открылась, и нож теперь в его руке. Он переворачивает его, тычет книзу, и ее правое плечо внезапно черно и мокро от крови.

Она пока ничего не чувствует, но знает, что боль близко.

Она снова бежит, спотыкаясь, навстречу пламени. Сальник не спешит, ему туда неохота, но гонит ее, понукает ее и посмеивается. Он предлагает ей смерть на выбор – на полном ходу вбежать в огонь и сгореть, истечь кровью тут, на траве, где с жизнью расстался не один вор, или повернуться и дать ему расчленить себя ее же ножом.

Ну зачем она вообще вернулась в этот город?

Жар зарева палит лицо. Воздух настолько горяч, что больно дышать, и она понимает – запах золы и жженой бумаги никогда, нипочем ее не покинет. Сальник подстроил под нее свой шаг и рыскает туда-сюда, постоянно блокируя ее попытки прорваться.

Она устремляется к северо-восточному углу. Эта часть Палаты Закона тоже в огне, но полыхает там вроде бы послабее. Может, она сумеет добраться туда и сальник за ней не пойдет. Может быть, она даже туда доберется и он не успеет срубить ей топором голову. Она бежит, поддерживая кровоточащую руку, а мысли лишь о топоре, готовом в любой миг опуститься, врубиться ей в спину.

Позади смеется и не отстает сальник.

А потом грянул звон: бьет гигантский колокол, и звук этот поднимает Кариллон вверх, выше себя самой, выше темного двора и горящего здания. Она взлетает над городом, воспарив из горелых ошметков, как феникс. За ней и под ней опрокидывается колокольня, и сальник визжит, когда его сокрушают раскаленные глыбы.

Она видит, как Крыс карабкается по крышам и пропадает в темноте на другой стороне улицы Сострадания.

Она видит, как Шпат тяжело ступает по горящей траве, подходит к пылающей груде обломков. Видит собственное тело, лежащее посреди разрухи, под осыпью тлеющих углей. Глаза широко распахнуты, но незрячи.

Она видит…

Покой каменному человеку – смерть. Надо двигаться, заставлять кровь струиться, а мускулы сокращаться. Если нет – артерии и вены станут протоками, вырубленными в скалистой тверди, а мускулы превратятся в замшелые валуны. Шпат вечно в движении, даже когда спокойно стоит. Он напрягает мышцы, подергивается, покачивается с ноги на ногу: под лежачий камень вода не течет – ага, очень смешно. Шевелит челюстью, языком, без конца водит глазами. Особый его страх – отвердение языка и губ. Другие каменные люди владеют секретным языком щелчков и стуков, негласным кодом, работающим даже тогда, когда их уста навеки застынут, но в городе мало кто на нем говорит.

Поэтому, когда все слышат громовой раскат, или что там было, Шпат уже в движении. Крыс быстрее его – однако Шпат поспевает как может. Правая нога подволакивается. Колено онемело и не гнется под каменной скорлупой. Алкагест может его подлечить, если получится раздобыть его вовремя. Лекарство дорого, но замедляет развитие болезни, не дает плоти превращаться в камень. Только его надо колоть подкожно, а ему все трудней и трудней продырявливать свою шкуру и доставать до живой плоти.

Он едва ощущает жар на полыхающем дворике, хотя догадывается – будь на лице побольше здоровой кожи, заработал бы ожог от горячего воздуха. Он оглядывает обстановку, пытается выявить смысл в танце пламени и стремительных силуэтов. Крыс, преследуемый сальником, исчез на крыше. Кари… Кари тут, под сором и обломками башни. Шатаясь, он пересекает двор, молит Хранителей – пусть она окажется живой, но сам полагает, что найдет ее обезглавленной топором сальника.

Она жива. Оглушена. Глаза распахнуты, но незрячи, что-то про себя бормочет. Рядом лужа и горящий фитиль, изогнулся, как разъяренная кобра. Шпат затаптывает фитиль, добивает гадину, потом сгребает Кари в охапку, осторожно, чтоб не задеть голую кожу. Она почти ничего не весит, поэтому он легко несет ее на плече. Поворачивается и бежит по пути, которым они пришли.

Громыхает по коридору, уже не заботясь о шуме. Может, им повезло, может, огонь отогнал сальников. Мало кто отважится на драку с каменным человеком, а Шпат знает, как выигрышно использовать свои размеры и силу. Все равно не годится пытать удачу на сальниках. Не то впрямь придется ставить все на удачу – один удар каменных кулаков разбрызжет эти восковые отливки гильдии алхимиков, но они очень быстры, и будет везеньем этот один удар нанести.

Он проносится мимо изначальной двери на улицу. Чересчур очевидный выход.

Натыкается на здоровые двойные двери с орнаментом и расшибает их в щепки. За ними зал суда. Он был здесь раньше, пришло ему в голову, давным-давно. Когда отца приговорили к повешению, Шпат стоял вон там, наверху, в зрительской галерее. Смутно помнилось, как мать волокла его по коридору, а он висел на ее руке мертвым грузом, отчаянно боясь уходить, но неспособный озвучить словами свой страх. Хейнрейл и другие выстроились вокруг матери, как негласная почетная стража, и сдерживали давку толпы. Пожилые мужчины, пропахшие улицей и выпивкой, несмотря на богатые одежды. И шептали ему, что отец жил правильно и что Братство о них позаботится, уладит любые вопросы.

Теперь это означало алкагест. Шпат волок ногу через зал суда, и она начала болеть. Ничего хорошего – значит, начала обызвествляться.

– Стой на месте.

Человек сделал шаг и загородил дальний выход. Он был одет в кожу и замызганный зеленый полуплащ. За поясом шпага и пистолет, а держит он большой, обитый железом посох с острым крюком на конце. Сломанный нос боксера. Волосы, похоже, откочевали на юг – спасаясь с лысой макушки, они заселили густой лес косматой черной бороды. Мужчина крупный – но всего лишь плоть и кости.

Шпат бросается вперед в самом скоростном для каменного человека темпе. Это напоминает лавину, но мужчина отскакивает вбок, и обитый железом посох слетает вниз, точно под правое колено Шпата. Шпат оступается, врезается в дверной проем, сминает доски своим весом. Он не падает только от того, что впечатался в стену ладонью, кроша обшивку, как сухую листву. Выпускает Кари, и та кувыркается на пол.

Человек откидывает с плеч плащ. На груди его приколот серебряный знак. Он лицензированный ловец воров, охотник за головами. Возвращает пропавшую собственность, осуществляет санкционированную месть за богатых. Не из городского дозора, а внештатный вольнонаемный.

– Я сказал, стой на месте, – говорит ловец воров. Огонь подступает ближе – уже загорается верхняя галерея, – но в низком голосе мужчины ни отзвука беспокойства. – Шпат, это ты что ли? Парень Иджа? А девчонка кто?

Шпат отвечает: сворачивает дверь с петель и швыряет ее, восемь футов цельного дуба, в этого человека. Тот пригибается, ступает вперед и снова всаживает посох, как копье, в ногу Шпата. В этот раз что-то хрустит.

– Кто тебя сюда послал, парень? Скажи мне, и, возможно, я позволю ей жить. Может, даже помогу тебе спасти ногу.

– Вали на кладбище.

– После тебя, малый. – Ловец воров движется почти с быстротой сальника и огревает Шпата посохом по ноге в третий раз. Боль разбегается волной землетрясения, и Шпат валится. Прежде чем он пытается взгромоздить себя на ноги, ловец воров за его спиной – жердина падает четвертым ударом, прямо по хребту, и все тело Шпата цепенеет.

Он не может пошевелиться. Он стал камнем. Целиком камнем. Живой могилой.

Он кричит, ведь рот его действует, орет и хнычет, умоляет, канючит пощадить его, или убить, или сделать что угодно, только не оставлять его тут, запертым в развалинах своего тела. Ловец воров пропадает, и пламя подходит все ближе и – наверное – жарче, но он не чувствует его жара. Через какое-то время прибывают стражники. Они суют ему тряпку в рот, выносят его наружу и ввосьмером заваливают на телегу.

Там он и лежит, вдыхает запах пепла и вонь алхимической слизи, предназначенной тушить пожар.

Ему видно только дно телеги, устланное несвежей соломой, но голоса слышны. Стражники носятся в разные стороны, толпа охает и ахает, пока сгорает Верховный суд Гвердона. Новые крики: дайте дорогу, дайте дорогу.

Шпат медленно плывет в темноту.

Опять голос ловца:

– Один смотался по крышам. Пусть его хватают ваши свечи.

– Южное крыло погибло. Все, что можно – спасти восточное.

– Шесть трупов. И сальник. Попал в огонь.

Другие голоса, рядом. Женщина в холодной ярости. Мужчина постарше.

– Это удар по правопорядку. Объявление анархии. Войны!

– Пепелище остынет не скоро. Мы не узнаем, что пропало, пока…

– Значит, это каменный человек.

– Главное не что мы сумеем спасти, а какие меры предпримем.

Телега покачивалась взад-вперед, и подле Шпата кладут другое тело. Он не видит, кого, но слышит голос Кари. Она по-прежнему бормочет под нос непрерывным потоком слов. А он пытается хотя бы буркнуть, подать знак, что она не одна, что он до сих пор здесь, в скорлупе из камня, но рот обвязан кляпом, и не выходит ни звука.

– Что тут у нас, – произнес новый голос. Шпат чувствует нажим на спине – очень-очень легкий, очень-очень далекий, такой нажим почуяла бы гора, когда б на нее сел воробей, – а затем укол боли, как раз в том месте, куда огрел ловец воров. По нервам опять проносится вспышка, и он радостно встречает дикую боль в оживающих плечах. Алкагест, крепкая доза благословенного, жизнедарящего алкагеста.

Он снова будет двигаться. Он пока не стал камнем. С ним еще не покончено.

Шпат прослезился от благодарности, но слишком устал – и говорить, и шевелиться. По венам растекался алкагест, отгоняя паралич. Иногда и каменный человек может отдохнуть неподвижно. Теперь легче легкого прикрыть глаза, они больше не открыты намертво, и легко быть убаюканным в сон под ласковый бормоток подруги…

Допреж града сего было море, а в море был Тот, Кто Родит. И народ равнин приходил к морю, и вестники его слыхали глас Того, Кто Родит, и толковали народу равнин о славе Его, и учили их поклоняться Ему. У берега разбили они шатры и возвели посредь руин первый храм. И Тот, Кто Родит, послал из моря благих зверей Своих поглощать мертвых с равнин, дабы души их могли сойти к Нему и обитать с Ним внизу во славе вечно. Возрадовался народ равнин и даровал мертвых своих зверям тем, и уплывали звери обратно к чертогу Его.

И стали шатры селением на руинах, а селение стало городом новым, и народ равнин стал народом города, и возрастало число их, покуда стало не счесть его. И благие звери тоже становились тучны и мощны, ибо все те, кто умирал в граде сем, бывали дарованы им.

Тогда глад пришел в город, и лед сковал залив, и урожай на землях окрест увядал и обращался во прах.

Голодны были люди и поели животных на полях своих.

Затем поели они животных на улицах своих.

Затем согрешили они против Того, Кто Родит, и нарушили рубеж храма, и убили зверей благих, и вкусили их святой плоти.

Рекли жрецы людям – как теперь души мертвых попадут к Богу, в водах живущему? Но отвечали люди – что нам мертвые? Коль не поели бы мы, и мы были бы мертвые.

И убили они жрецов, и поели их тоже.

И по-прежнему голодали люди, и многие умерли. Мертвые полонили улицы, ибо не стало больше зверей священных, кто унес бы их во глубины божии.

Мертвые полонили улицы, но были они бесприютны и бестелесны, ибо останки их поедены были теми людьми, кто уцелел.

И народ града сего пришел в упадок, и стал народом могил, и малым было число их.

Чрез замерзшее море пришел новый народ, народ льда, и явились они в город и сказали: услышьте, велик град сей, но пуст. Покинуты даже храмы его. Отныне нам обитать здесь, и искать прибежище от холода, и возводить здесь церкви богам нашим.

Там, где отступился народ могил, вынес тяготы народ льда и пред холодом выстоял. Но умерли многие и средь них тоже, и тела их поместили в могилы по обычаю их. И народ могил похищал те тела и поедал их.

И так народ льда и народ могил пережили зиму.

Когда же растаял лед, стал тогда народ льда народом города, а народ могил стал упырями. Ибо также были они, на лад свой, народом города.

И вот так в Гвердоне появились упыри.

Глава 2

– Просыпайся.

Тычки каменных пальцев пробудили ее. Кари открыла глаза, глядя в небесную синь. Слышался плеск воды. Она села, поморщилась – ныли плечи. Кто-то перевязал и замотал рану от ножа, которой наградил ее сальник.

Тонкая работа, Шпат бы не справился.

– Замучился ждать, пока ты проснешься, – сказал Шпат и пожал плечами. И двинулся по кругу в обход их островка.

Искусственный остров: каменная колонна посередине резервуара с водой; искусственное озеро в окружении высоких стен. Под открытым небом. Вода застойная и ржавая, где не сверкает радугой алхимических отходов. Камни облепила зеленая слизь. Оглядевшись, она замечает в стене железные ворота.

– Где мы?

– Без понятия. Наверно, в тюрьме для каменных людей. – Предусмотрительно. Шпат мог бы вынести эти ворота, но ему пришлось бы преодолеть воду, а он чересчур тяжел и не мог плавать, и какая тут глубина – неизвестно. А каменным людям все-таки надо дышать.

– Это остров Статуй? – Она слышала об острове каменных людей далеко в водах бухты, о поселении времен первого появления хвори в Гвердоне – туда изгоняли и оставляли окаменевать пострадавших. Она провела руками по лицу и телу – испугалась, не подхватила ли проклятие сама. Никаких каменных опухолей не нашла, зато на лице и ладонях дюжины болезненно щиплющих точек, как будто ее покусали огненные осы.

Шпат разрешил ее сомнения.

– Нет, пару минут назад я слыхал колокола Нищего Праведника, значит, мы где-то в верхней Мойке.

Кари вытянула руку.

– Поможешь встать?

Шпат не двинулся, лишь неодобрительно цокнул языком.

– Ладно, ладно. – К каменному человеку не прикоснись. В каждом городе, где она была, имелись свои правила и запреты, и чем быстрее ты их усвоишь, тем лучше. Хотя Кариллон родилась в Гвердоне, выросла она в деревне, вдалеке от хвори. Она осторожно поднялась, стараясь не опираться на раненую руку. – Как мы сюда попали?

– Меня поймал один ловец воров. Потом бросили на телегу и притащили сюда. – Он потянулся, каменные чешуйки царапнули друг о друга. – Тебя тоже поймали. Что с Крысом – не знаю.

– Ты им сказал, что мы не поджигали суд?

– Кому сказать-то? – поинтересовался Шпат. – Я и не видел-то никого, как очнулся.

Кари сложила ладони рупором и прокричала:

– Эй! Тюремщик! Мы проснулись, неси завтрак!

Шпат оценил положение солнца на небе:

– Поздновато завтракать.

– И обед! – крикнула Кари. Прошло немало времени с тех пор, как она ела трижды в день, и попытка пришлась бы кстати.

За стеной засмеялись, но никто не ответил. Кари опустилась на валун, наименее неудобный из прочих.

– Давай расскажем правду, как было, – предложила она. – Скажем, что дом поджигали не мы. Черт, мы с Крысом даже спасли из огня одного стражника.

– Но некоторые из охраны погибли.

– Так мы тут ни при чем! Ты же никого там не прибил?

– Пытался ударить ловца воров.

– Ты убегал, спасаясь из горящего здания, – сказала Кари. – И хватит уже ходить кругами!

– Не хватит, – возразил Шпат.

– В общем, мы суд не поджигали. Это был взрыв какой-то, может, алхимическая бомба. – Она повидала боевое оружие алхимиков в разных местах – пламя, что никогда не гаснет, животных, что раздувались в огромных монстров, режущий дым, заразный лед. Алхиморужие – главный товар, сбываемый Гвердоном.

– Но мы их грабили, – опустил плечи Шпат. – Отпираться бессмысленно.

– Тогда меня за это повесят, – сказала Кари. – А что делают с каменными людьми, сама не знаю.

Шпата не повесят – его шея в каменной броне, – но с него хватит и просто оставить его в покое. Не давайте ему алкагест – и он окаменеет, и это будет хуже виселицы. Умирать от жажды в каменной скорлупе живой могилы из самого себя. Все это у него еще впереди.

– Давай говорить буду я, – велел он. – Ты сиди молча. Братство нас отсюда вытащит.

– Я свою голову Хейнрейлу не заложу.

– До этого не дойдет. Тебе надо ему поверить. Поверить нам. – Он сказал «нам». Поверить Братству, которое его отец основал и ради которого умер. И он прав – неплохая вероятность, что Братство выкупит им свободу за взятку. Но тогда она задолжает Хейнрейлу еще больше, по гроб жизни окажется ему обязана.

– Идет оно все! – Кари выбросила руку, обводя илистое озерцо и глухие стены их тюрьмы под голым небом. – Не стану рисковать всем за гоблина этого членомордого. – Произнесла она это вполне громко, и кто бы ни был там за стеной, повеселился от ее слов изрядно. Кари повернула голову на хохот и заорала: – Я хочу говорить! Ну же, кто-нибудь!

– Ничего им не рассказывай, – настаивал Шпат.

В любом случае ответа не было. Вода прихлынула и выплеснула на их островок дохлую птицу. Шпат подопнул ее обратно в озеро ногой с окаменевшими пальцами, и тягучая слизь не спеша всосала трупик. Сердитая Кари сидела на валуне. Чесала шею, сильно раздраженная без своего привычного кулона. Швыряла в жижу булыжники. Да, терпение у Кари – не самая главная добродетель.

– Ты опять говорила во сне, – через несколько минут произнес он.

– Я во сне не разговариваю, – огрызнулась Кари.

– Разговариваешь. Про упырей все да про зверей каких-то. Кажется, будто это и не ты совсем.

– Ничего не помню, – ответила она. Но она помнила. Как все застыло, словно во сне, когда вокруг нее рушилась колокольня, и еще эти странные, несусветные картины, будто она падала в небо. Голова болит. Она потерла виски, но только поменяла одну боль на другую, когда пальцами задела ожоги. От расплавленного металла, догадалась Кари. Вот откуда эти воспаленные пятнышки на ладонях и лице. Как капли раскаленного металла из горна на руках кузнеца. Она наклонилась к затхлой воде поглядеть, крепко ли обгорела. Нет, такая вода лучше послужит грязью, нежели зеркалом. Кари надавила пальцем на те ожоги, что покрупнее.

– Жить будешь, – сказал Шпат.

– Пока не повесят.

– Ни за что, – обнадежил он, но не был в этом убежден и сам, и в голосе не хватало уверенности. Во времена отца Шпата Братство обладало достаточным влиянием, чтобы такие, как они, никогда не отправлялись на эшафот. Но при Хейнрейле стало иначе. Хейнрейл не станет раздавать бабки на взятки и стряпчих, если затраты с лихвой ему не окупятся.

Кари посмотрела на далекие ворота. Переплыть она могла – пловчиха хоть куда, полжизни прожила в море, – но ворота казались прочными и, несмотря на окружавшую воду, не ржавыми. Она поискала нож и отмычки, но у нее все забрали, кроме рубашки, штанов и, как оригинально, одного башмака.

– Черт с ним, – сказала она в основном себе и вошла в воду. Раненое плечо означало, что плыть будет нелегко, и все язвочки и порезы защипало, словно она окунулась в лимонный сок. Она уже пожалела о своем замысле, проплыв десять футов, но ноги продолжали работать и, брыкаясь, она проталкивалась вперед по тинистой жиже. Пришлось нелепо изогнуться, чтобы плечо торчало над водой.

– Кари! – зашипел Шпат, понизив голос, чтоб не услышали. – Давай назад!

На полпути ее нога проскребла о какое-то препятствие, вроде коряги. Она приостановилась, меся ил.

– Что там такое? – спросил Шпат.

Кари попробовала ощупать ногой то, что скрывалось под водой, распознать его форму. Четыре – нет, пять выступов ветвями отходили от одного столбика, дальше еще столб, а между ними нечто круглое.

Изваяние, руки статуи подняты. Она попыталась его обплыть и наткнулась на еще одно, а потом еще, и еще. Кладбище каменных людей.

– Тебе не интересно. – Она поплыла дальше, порой становясь передохнуть на мертвых, когда боль пробирала особенно остро. Полон рот тины, она подавилась, отплевывалась. Зря она поплыла, но обратного пути уже нет. Все отметинки на лице уже жгло огнем – созвездие нестерпимой боли почти затмило глухую ломоту в плече.

Она бросила взгляд за спину – Шпат взволнованно бродил по кромке берега. Он слишком далеко, не поможет. А если сойдет с островка, то погрузится и утонет.

Она и сама не в восторге топиться. Балансируя на голове последнего каменного человека, Кари набрала воздуха и бросилась преодолевать последний отрезок.

Она доплыла до ворот и выволоклась на узкий порожек. Шпат вздохнул, его легкие загремели, как мешок со щебнем. Кари толкнула ворота, подергала их, затем полезла наверх. Может, если она удержится на верхней поперечине, то достанет до края стены и подтянется наверх даже с перевязанной рукой.

Ей уже слышался городской шум, далекий и приглушенный – ну и ладно: рокот людских толп, крики и лай, гремящий свист двигателей поездов, звон колоколов Нищего Праведника…

Сальник уже догорал. Чадил. От этого становилось трудно сосредотачиваться. Он прыгнул на очередную крышу и не рассчитал дистанцию. Неудачно приземлился, распластался на черепице и заскользил к далекой улице где-то внизу. Но свет был ярок, и перегорело столько восковой плоти, что подхватился он с легкостью. Как водомерка пронеслась по глади пруда. Я паучок-водомерка, подумал он частью мозга – уже размякшей до озорства.

Он засмеялся и хитро зыркнул на людей из мяса внизу под собой. Они отворачивались, потупливались или ускоряли шаг. Люди боятся сальников, и это хорошо. Можно спуститься и там порезвиться. Ты быстрее их, сильнее, лучше – светлее. Запах крови напомнил о задании. Он резанул упыря, значит, пойдет по кровавому следу. Правда, нос поник, подтаял и забит своим же воском. Он вбил себе в ноздри два пальца – но сперва отложил топор, свою голову срубать не хотелось – и повертел ими, пробуравил проход до внутренней полости, где горит его пламенная сущность. Подладил нос и с внешней стороны, чтоб выглядел более гордо. В редкие минуты самокопания сальник признавал, что горел слишком долго и теперь ему нужно хорошенько пропитаться свечным салом в чане. И нужно продеть сквозь тело новый фитиль, а то этот уже почитай сошел на нет. Сальник должен оплачивать каждую новую жизнь своими добрыми поступками в предыдущей. Если он не поймает упыря, алхимик может не захотеть его восстанавливать. Непослушные свечки раскисают – останется один топор в лужице.

Соберись.

Сальник резко вдохнул. Пламя внутри головы встрепенулось от прилива воздуха. Пекарня, кошачье дерьмо и кровь скотобойни, копоть с тысяч и тысяч дымоходов, соль и моторное масло, аромат фруктов и топленый сахар – он бы проголодался от таких запахов, если был бы желудок, – а еще упыриная кровь, вязкая и густая, и сладковато загнившая. Упырь ушел сюда, и след ведет прямо к Могильнику. Парнишка, никак, под землю собрался. Могильный холм, старый погребальный участок, находится на той стороне Замкового холма. Быстро упыренок туда не доползет, особенно днем. Особенно подранок. Замковый холм, как стена, отделяет портовые районы и старый город от пригородов посовременнее. Могильник не то чтобы нов – он стар, но по мере расширения Гвердона люди строили дома прямо поверх могил предков, и сейчас в этих трущобах живые и мертвые теснятся вместе. Здесь не так, как в других частях города, здесь упыри – привычные обитатели.

Будь сальник свеж, он бы бросился по цепочке следов, рядами взбегавших на южный фас Замкового холма. Взять их на бегу, шестерых или восьмерых разом, мчаться, сверкать мимо краснорожих слуг и писарей, плетущихся к особнякам аристократии, мимо живых сторожей и дозорных. Можно было б чесануть прямо по склону утеса – предыдущие поколения мещан вгрызались Замковому холму в бока, высекали туннели и залы в твердой скале, а значит, подъем на утес крут, но возможен даже для обычных людишек, а свежему сальнику вообще влет! Но он не был свеж, поэтому направил поиски иначе.

На спуск, вправо, там срез туннеля, место, где подземные линии поездов, проложенные под городом, выходят на поверхность. Сальник прыгал с крыши на крышу, скользил по шиферу покрытия. Им, нижним, чей сон встревожен шумом откуда-то сверху, он представлялся, наверное, крысой, птицей, а может, и призраком. Последний разбег, прыжок – и сальник цепляется к стене в устье тьмы, что поглощает железные рельсы.

И там он ждет, впитывает запах крови упыря – так он сумеет взять след даже на противоположном конце туннеля. От каждого вдоха фитиль сальника разгорается ярче, высасывая долю от тела.

Грохочет поезд, и сальник прыгает на летящую крышу. Спотыкается – с одного бока он стал мягче, чем с другого, – но все равно быстр, как молния, он перемахивает край вагонной крыши и забрасывает себя в узкое окно. Вагон наполовину полон моряками и рабочими ночных смен, они едут домой, но никто не дерзнет заинтересоваться внезапным появлением сальника. Тревожные вопли зажаты ладонями, вскрики проглочены. Это дело гильдии, было и есть дело гильдии – и лучше не переходить им дорогу.

Он садится между моряком в наколках и учеником в серой рясе, и оба притворяются, будто не замечают рядом с собой светящуюся восковую карикатуру с широкой ухмылкой. Он скрещивает ноги, кладет на колени длинный кинжал. Подрезает оплывший с пальцев воск – эти пусть так и сидят, онемелые.

Поезд гремит и орет под Замковым холмом. Сальник вежливо улыбается попутчикам и никому не перерезает горло. Визжат тормоза на подкате к станции Грейвсенд. Штольни ведут вглубь, для тех пассажиров, кого привели сюда дела подземные. Боковая ветка под названием Погребальная линия подходит к одной из больших церквей и ее трупной шахте. Сальник же следует вверх по ступеням, в два прыжка их преодолевает, минует потрясенного контролера билетов в будке и далее, на холодный утренний воздух Могильника.

Долго, очень долго он отлавливал нужный запах упыря. Слишком много минут шнырял вдоль сливных труб Прощальной площади, слишком долго тыркался в бугорки земли над гробами возле мавзолея Последних Дней. Запах шел из древнейшей, самой глубокой части Могильного холма – катакомб и гнездилищ упырей. Испугаться сальник не мог – не был способен на такую эмоцию, – но был взволнован и замерцал от мысли бросить вызов множеству упырей разом. Упыри упорны, суровы, как старая кожа, это не мягкое, сочное человечье мясо. Ничего – с тупым ножом тоже по-своему приятно работать.

Как оказалось, не стоило беспокоиться. Его упырь не скрылся в главное гнездовище, где жило большинство городских упырей. Крысиный лаз нырял в другой склеп. Сальник рассмеялся. Найти упыря, убить – и назад к алхимикам, умолять о следующей отливке в изложнице, о новом теле. Он смел на это надеяться.

Крадучись, по пыльным мраморным ступеням в склеп. Здесь сильно пахнет кровью. Скоро запахнет еще сильнее.

Сальник повернул за угол, в другую погребальную камеру, и там обнаружил женщину. Не упыря, человека. Свет из-под тонкой оболочки сальника озарил ее. Кожа как потрескавшийся ремень, коротко стриженные волосы и алмазно-серые глаза.

Он ехидно сощурился в ее несчастное лицо, вынул нож, желая напугать, но она не вздрогнула.

– Эт ты, недоумок, всех упырей распугал? – спросила она. – Тут стало тише, чем…

Быстрый, как свет, сальник уже рядом с ней, а нож у ее горла.

– Не надо, – сказала она без следа страха в голосе. На любопытство по поводу странной женщины у него не оставалось энергии. Не она его добыча. Он собирался заговорить, задать вопрос, кого она видела, но голосовые связки растеклись пару часов назад, и только булькнул. Вместо слов показал на кровавый след и гневно махнул рукой.

– Будь другом, брось ты этого упыря и проваливай.

Взбешенный, сальник отпустил женщину и нырнул в темноту. Здесь он продвигался на четвереньках, прижимая к земле дыру на месте носа в погоне за кровью. След привел его в приоткрытую каменную дверь, и сальник вполз туда, извиваясь, пачкая край мягким воском. Далее короткий проход кончался у новой каменной двери. Тяжелой, но даже в таком ослабленном состоянии сальник должен был одолеть ее не замешкавшись. Он бросился на камень, и дверь чуточку подалась. Он учуял запах упыря с той стороны, так близко, что почти почувствовал на языке его кровь. Упырь толкал обратно, стараясь удержать дверь закрытой, но даже жилистая мускулатура упыря не могла долго тягаться с проворством и мощью сальников.

И тогда позади со скрипом начала закрываться первая дверь. Сальник метнулся, скорый, как молния. Хлестнул кинжал, чтобы отрубить женщине из внешнего склепа руку. Удар скрежетнул по броне, скрытой под ее накидкой. Она закрыла дверь, и теперь сальник оказался зажат на узком пятачке между двух усыпальниц.

Он перескакивал от одной двери к другой, ломился в обе, бил плечом, испытывая силу противников на той стороне. Упырь послабее, решил он, и подналег на его дверь. Он кидался на дверь снова и снова, но упырь стоял не шелохнувшись. Пламя сальника убывало, желтело, тускнело. Каменная дверь воздухонепроницаема – пришла к нему последняя мысль.

Затем пламя погасло, и сальник замер восковой статуей, безжизненной, как любой другой труп в Могильнике.

* * *

– Итак, лишь то для нас важно, что́ мы станем спасать из горящего дома. Только в минуты беды и отчаяния мы понимаем, что для нас поистине ценно.

Олмия сложил ладони и улыбнулся прихожанам. Это была, ему подумалось, одна из лучших проповедей – весомая, вдохновенная и насущная, при этом тщательно отшлифованная для усвоения паствой. Жаль только, что в церкви не присутствовало его руководство – такие вещи всегда особенно хорошо слушать из первых уст. Но епископ Ашур убыл на срочную встречу с горожанами, а Сирил служит мессы в больницах, и хотя число слушателей в связи с этим почти не уменьшилось, политическое значение проповеди понесло плачевный урон. Церковь Нищего Праведника – одна из семи древнейших в Гвердоне, таким образом, должна быть одной из самых престижных. Но если в глазах богов все люди и равны, здесь, в царствии смертных, дела обстоят куда сложнее и тоньше.

Этой проповеди, с ее политическими оттенками и хитроумными намеками на вчерашний пожар, пристало литься бы с кафедры Святого Шторма или церкви Вещего Кузнеца, а то и золотой капеллы дворца алхимической гильдии, которая не входила в число семи, но обладала гораздо большим влиянием. Об этом Олмии напоминали при каждом удобном случае, причем, как правило, мать, а ее знания церковной иерархии и общественной жизни неимоверно бесили. На худой конец, когда проповедь кончится, матери он о ней и расскажет.

Его глаза пробежались по приходу сквозь мерцание лампад и натолкнулись на женщину в первом ряду. Боги небесные и подземные, да она прекрасна! Молодая и стройная, одета богато, соломенные волосы блестят при свечах, на груди переливаются драгоценные камни, и всего замечательней ее выражение восхищенного внимания. Она заворожена его словами, ее дух окрылен!

Кто такая? Всецело и искренне без понятия, он обратил свою речь прямо к ней, взывал и молился в ее направлении и любовался ею, пока говорил. Очевидно, она дочь состоятельного аристократа или гильдейского мастера, хотя он не заметил никаких эмблем, сказавших бы, из какого она рода. Удивительная загадка – рядом с ней не было ни телохранителей, ни компаньонок. Она сидит, окруженная беднотой, жемчужина в грязи, беспечно не смотрит на напирающих со всех сторон ворюг и попрошаек.

Да ясно же – мысль пронзила своей очевидностью, и он едва не сбился при чтении литании, – молодая дама с такой пылкой, страстной верой нарочно пришла именно в его церковь.

Стерпела вонь и грязь прихожан, по сравнению с собой – черни, ради одного – послушать речь молодого харизматичного священника, чья репутация за стенами Святой Нищенки, ясное дело, докатилась до сияющего дворца, который красавица зовет своим домом. Но стоп – она в опасности, страшной опасности! С открытым сердцем и светлой душой она дошла пешком до этого логова порока, ни капли не осознавая угрозы. Менее чем в двух минутах ходьбы от церкви попадаются такие закоулки, куда и сам Олмия боится ходить в одиночку. А каково там будет прекрасной девушке, такой хрупкой и утонченной? А то – стоит ей выйти из-под защиты его церкви, и вмиг на нее набросятся какие-нибудь жестокие скоты, сдерут драгоценности и кружева, и нагота ее предстанет пред миром. Грубые руки невежд-забулдыг порвут на ней платье, заголят ее ноги, груди.

Олмия опять сбивается в литании. Его голос больше не сигнальная труба святой веры, а вялый вымученный писк. Паства разражается хохотом. Все, кроме женщины, та улыбается с воодушевлением. Даже, осмеливается он судить, с любовью.

Звенит церковный колокол, еще больше выбивая его из колеи. Олмия хмурится, неужели какой-то мелкий оборвыш пробрался в колокольню и начал баловаться с веревками, но потом понимает – проповедь отчего-то затянулась дольше положенного и настал полуденный час. Звонарь Святой Нищенки слеп и наполовину глух. Его взяли прислуживать, как многих других в их приходе, из сущего милосердия, поэтому Олмия должен простить ему вмешательство.

– Давайте склоним головы и помолимся! – прокричал Олмия, благодарный за короткую передышку, во время которой обрел речь и возобновил чтение. Полсотни голов склонились, все, кроме девушки, она определенно смотрела прямо на него, маленький мятежный ангел.

Нижние боги, что за создание! Олмия поверить не мог, как позволяет потоку таких нечестивых мыслей литься сквозь разум.

Однозначно, нельзя ее отпускать. Не то выйдет беда. Она должна остаться в стенах Нищего Праведника, пока не будет подан подобающий транспорт. После службы он приведет ее в свое личное жилье – настоит на этом, скажет, что надо обсудить с ней богословские темы, – а потом пошлет за экипажем. Правда, по рыночным дням тяжело найти экипаж, поэтому ей, может быть, придется обождать несколько часов. А может быть, и всю ночь.

Будто пьяный, он шатался до конца церемонии. Обряд лишился той благодати и твердости веры, какая присутствовала раньше – перед тем как он увидел девушку. Но ей, кажется, то было не важно, а немытая толпа и вовсе не заметила разницы. Наряди осла в парчу и научи вопить в тон службы, и они не заметят разницу между ним и епископом Ашуром.

Он распускает прихожан. Они поднимаются и текут через двери. Сперва выходит площадка для больных, отделенных от прочих благословенными красными канатами – чумные страдальцы, богом проклятые старые солдаты, каменные люди. Потом остальные, простонародье из Мойки. Это напоминало Олмии, как открывают шлюз и осушают заводь – грязные воды толпы кружат и пенятся, пока не изольются в реку.

А золото никуда не течет. Она осталась сидеть на месте и не сводила с него глаз, прекрасных и светлых.

Он неловко поплелся навстречу ангелу. Она приветствовала его вставанием. Без слов взяла его за руку и повела прямо к жилым кельям на задах церкви. Он замешкался с задвижкой на двери, чувствуя через сутану тепло ее тела.

Все пошло куда лучше, чем он надеялся. На мгновение захотелось, чтобы мать увидала все это. Теперь уж ей не фыркать на него с презрением.

Дверь отворилась. Они вошли внутрь, в темноту его личных покоев.

Он повернулся к девушке, осмелясь спросить ее имя, – но девушки больше не было. Она вывернулась наизнанку, как распускается бутон, и красота ее и богатство облетели шелухой, распутались, и осталась лишь плетеная пряжа хаоса и голода. Распутывался и он: полоски кожи без боли отлеплялись от рук, от лица – и падали в круговерть вихря-веретенщика. За ними потянулись нервы, мышцы, кости, заодно нитки от сутаны: парча сверкала и в коловращении хаоса сливалась с тем, что осталось от ее платья.

Разматывание дошло до его торса, до головы. На миг его зрение словно бы до невозможности вытянулось – пока она пожирала его глаза.

Потом он навсегда перестал думать обо всем, кроме нее. В тот миг он понял, что она тоже была жертвой веретенщика. Множеством жертв – красота от одной женщины, грация от другой, одежда от третьей, глаза от следующей, – и все сплетено, свито вместе. Теперь и он добавил в клубок веретенщика нити своего естества – в каком-то, выходит, подобии единения с этой девушкой.

Колокола звенели без устали, заглушая любой возможный шум.

Шпат следил, как Кари уплывает с их островка. Он встал на самый край, на кромку, обрывающуюся в мутную воду. С тех пор как тело уступило болезни, он учился управлять разочарованием и злостью, пока хворь отнимала его жизнь по кусочку. Он понимал: если Кари начнет тонуть, помощи от него будет мало. Если он бросится в воду – утонет сам и в озере появятся два тела вместо одного. Он бессильно наблюдал на краю. И не молился никаким богам, но всей душой желал ей переправиться.

Она окунулась с головой раз, другой, задыхаясь от тины, но с последним рывком дотянулась до ворот. Ухватилась одной рукой, перевалилась. Покричала в пространство, затем начала карабкаться.

Сразу, как началось окаменение, он подхватил страх высоты, страх перед падением. Он взволнованно перетирал пальцы, пока Кари лезла на ворота по решетке. Ей не хватило роста достать до верхнего края стены, но она щупала кладку, разыскивая зацепки и трещины. Одну нашла, впилась пальцами и подтянулась – на фут ближе к вершине. Шпат застонал – на таком расстоянии он не различал трещин, не понимал, надежно ли она уцепилась, или выступ подастся и сбросит ее вниз.

– Умер юный священник, – проговорила Кари. Голос ее был далек, словно она декламировала что-то, выученное наизусть.

Потом она сорвалась со стены и в том же состоянии транса с плеском ушла в топь.

Шпат заголосил, чтобы она очнулась, дышала, хваталась за ворота, но девушка погрузилась в воду и исчезла. Он взревел, взывая к страже – кем бы и где бы те ни были в этой странной тюрьме.

Застучали шаги, и у ворот появился силуэт. Того самого ловца воров, человека, который основательно избил Шпата прошлой ночью – или когда там это произошло. Шпат сознавал – пока он был в отключке, накачанный мощной дозой алкагеста, могли пройти дни.

– Она в воде, – ревел и показывал Шпат. При ловце была жердь с крюком, он окунул ее в воду и крутил туда-сюда, пока не зацепил Кари за рубашку. Он выудил ее крюком, подтянул к себе и поднял. Она бессвязно лепетала, брызгалась бурой слизью, но главное – была жива. Ловец воров вынес ее наружу, а другой охранник, толстяк, снова запер железные ворота.

– Она цела?

Нет ответа.

Шпат опять остался один.

Прошли часы. Солнце скрылось за дождевыми тучами. Он наловил воды, сложив ладони в виде каменной миски, и утолил жажду, однако жрать хотелось немилосердно. Каменные люди постарше, слышал он, перестают чувствовать и голод, и сытость и должны помнить, когда ели в последний раз, не то живот может окаменеть или лопнуть.

Есть ему нечего, поэтому он искал радость в голоде. Есть чем гордиться – внутри он еще жив.

Когда наступил закат, вернулся ловец воров. Он отпер ворота и спихнул на воду маленькую лодку, плоскодонку. И поплыл, толкаясь шестом. Приблизившись, швырнул Шпату мешок.

– Ты небось есть захотел.

Шпат не тронулся с места:

– Присоединяйся. На моем острове и двоим просторно.

Ловец воров рассмеялся.

– Мне и на лодочке неплохо. Мисс Тай, между прочим, в норме.

Этого имени он не знал.

– Кто?

– Девчонка. Кариллон.

Шпат знал, что Кари – сокращенное от Кариллон, но разговоры о семье она обходила, а он не выпытывал. Знал только, что сбежала из дома. Тай звучало отдаленно знакомо, но не соотносилось для него ни с чем.

– Интересная юная дама, – продолжал ловец воров, – но ведь она не из воровской гильдии?

Шпат пожал плечами.

– Я ее едва знаю, – солгал он.

– О, многие с тобой бы не согласились, – хихикнул ловец какой-то своей шутке. – Ты вышел на нее через Хейнрейла, естественно. Через Братство.

Каменная тишина. Кари со Шпатом познакомил Крыс – привел ему под дверь как-то ночью, больную и дрожащую, как потерявшийся котенок. Но Шпат не собирался втягивать Крыса, если только не…

– Тогда ты должен хорошо знать того упыря. Третьего из вашей мелкой шайки.

Шпат скрестил руки, как хлопнул дверью каменной гробницы.

– А может, те, кто взорвал хранилище, тоже из вашей команды?

– Об этом мне ничего не известно. – Уж это-то правда.

– Все грохнуло именно тогда, когда вы вломились в дом суда, по чистому совпадению? – издевательски хохотнул ловец воров. – По-моему, вас, паренек, подставили – рассчитали, что вы включите благородного дурачка и возьмете на себя всю вину. Как я уже сказал мисс Тай, мне жалко и пары кусков говна за тебя, за нее, за упыря или за то, чем вы там в суде занимались. Мне нужен Хейнрейл.

– Не знаю никого с таким именем. Я требую адвоката. Это мое право.

Ловец воров вздохнул.

– Тут был карантинный госпиталь, пока вашего брата не стали отправлять на остров Статуй. Позорное место. Не хочется мне тебя здесь держать, но выбора нет – пока не отдашь мне Хейнрейла.

– Нет.

– А, вот забыл. Ты же сын Иджа? Того самого великого человека, героя, грабившего богатых и отдающего бедным. Человека, не размыкавшего рта. Что с ним стало? Напомни, куда делись его отвага и убеждения?

Шпат не отвечал. Повернулся к нему спиной.

– Ну хорошо. – Ловец воров полез внутрь камзола и вынул медный шприц со стальной иглой – достаточно длинной и толстой, чтобы пробить каменную корку над плотью Шпата. – Часто тебе требуется алкагест? Судя по твоей походке, ты зашел уже ох как далеко. Раз в неделю? Раз в пять дней? Пожалуй, чаще, коль тебя посадить здесь, где жратва говно и нет места двигаться.

Он покачал шприц над водой.

– Я готов ждать, пока у тебя прихватит ноги. Пока от тебя ничего не останется, кроме глаз и рта. Вообще-то, и глаза мне не нужны. Только язык, чтоб назвал мне нужное имя.

Он бросил шприц на островок Шпата. Шприц со стуком подпрыгнул, но Шпат успел его поймать, пока тот не укатился в воду.

– Меня зовут Джери, – сказал тюремщик. – Это чтоб ты знал, кому сказать спасибо.

Шпат стоял неподвижно, его левая ладонь стискивала алкагест как сокровище.

– Ладно, – проговорил Джери, – спасибо скажешь потом. Никуда не денешься, рано или поздно. Не будь лохом, парень. Твоя подруга Кари не дура – и что-то она не спешит к тебе обратно.

Глава 3

– Меня зовут Джери, – сказал тюремщик. – Это чтоб ты знала, кому сказать спасибо.

У Кари стучали зубы, ее трясло, как никогда прежде. Она чуть не утонула и вымокла до нитки, но испугало ее не то, что она едва не утонула. А пугала причина этого. Будто нечто дотянулось до нее через город и унесло ее разум. Подробности видения быстро гасли, как забытый при пробуждении сон, но она помнила, как будто была в церкви, старой и темной, и какая-то ужасная штука растащила молодого священника по частям. И реальным оно в тот момент не казалось. Она видела произошедшее со всех углов, сверху, снизу и сбоку. Может быть, и не видела. Тогда ей казалось, что видит, но…

– Я была мухой на всех стенах сразу, – проговорила она себе.

– Поди ж ты! – Джери неверяще покачал головой. – На, пока не замерзла. – Он кинул ей на колени сверток серой материи.

– Что это?

– Сменная одежда. – Он сел за стол, в кресло напротив нее, и откинулся назад, ожидая начала зрелища.

– Отвернись, – потребовала она. Ей не впервой переодеваться на людях, бывала она голой при незнакомцах – на небольшом корабле нет места застенчивости. Но позволять этому ловцу воров вечно выигрывать она не собиралась.

– Повернуться спиной к девчонке, которая ходит с этим? – удивился он и извлек из кармана ее нож – ее драгоценный ножик. Последний раз она видела свой нож, когда руки сальника вогнали его ей же в плечо. – Будешь слушаться, получишь обратно.

– Так, стало быть, мой нож у тебя, а у меня его нет, значит, поворачивайся, блин, спиной.

Джери рассмеялся и отвернулся на кресле. Она вытряхнулась из мокрой одежды, морщась от боли в плече. Бинт на ране промок насквозь, буро-зеленые пятна тины смешались с буро-красными – от запекшейся крови. Она размотала бинт.

– Мне понадобится новая перевязка для раны, – сказала она.

– Об этом позаботятся другие.

Наряд, который он выдал, состоял из серой накидки с поясом на талии, похожей на облачение монаха. Ей попадались такие на горожанках. Она натянула накидку через голову, ввинтилась в нее. Для нее велика, зато сухая и теплая. Прилагалось и нижнее белье, а также пара сандалий.

– Есть еда? – спросила она.

– Другие позаботятся и об этом.

– Спасибо тебе, Джери, – поиздевалась она.

Он повернулся обратно.

– Обычно мелкая проныра вроде тебя не стоит моего времени. Ты даже не гражданка – тебя бы отдали свечкоделам, не подумай, что тебя хватило бы на приличный светильник. Но есть такая вот закавыка.

Он полез в выдвижной ящик и вытащил большой журнал в кожаном переплете. Такой же, как в библиотеке Палаты Закона. Сотни подобных книг сгорели у нее на глазах.

Джери заметил ее удивление.

– Этого журнала в архиве не было. Странное дело – кто-то сверялся с книгой записей о твоем рождении за день до пожара, и она оказалась в читальном зале южного крыла, поэтому уцелела. Как и ты, Кариллон Тай.

Он хлопнул по столу журналом, раскрыв его на заложенной странице.

– Родилась в Гвердоне двадцать три года назад. Отец – Аридон Тай, из тех самых Таев. Мать неизвестна. Обычно бывает наоборот, поэтому, предположим, аист подкинул тебя к фамильному особняку. Знал бы я о твоей знатности, когда арестовывал, выделил бы тебе камеру поприятнее.

– Выдели ее Шпату, – посоветовала она. – Я воду люблю.

– Несомненно, любишь. Я провел все утро, расспрашивая о тебе, мисс Тай, хотя должен был разыскивать того, кто взорвал Башню Закона. Твоя семья как можно скорей отослала тебя к тетке в провинцию. Кажется, тебе там не очень понравилось – в двенадцать лет тебя объявили пропавшей. Разумеется, у Таев нашлись другие поводы для хлопот, нежели одна своенравная дочь. Среди них такой – все они были убиты.

Он примолк, глядя на нее.

– Если ты сознаешься в этом преступлении, то наверняка я не зря трачу на тебя время.

– Мне было четыре, – сказала она. Кроме тети Сильвы, бывшая семья вспоминалась с трудом. Дедушку Джермаса и его строгий голос она представляла четче, чем отца – в памяти всегда отдаленного, блеклого.

Джери продолжал:

– С наследством получилось тоже не очень – оказалось, Таи были по уши в долгах; правда, выяснилось это уже после. Ну а ты отчалила в море. До Севераста, Огнеморья и Близнецов-Халифатов, судя по рассказам, услышанным мной сегодня в порту. Я назвал тебя попрошайкой и мелкой воровкой, но ради твоего знатного происхождения скажем-ка мы лучше странница.

Он бережно закрыл книгу, оставив закладку.

– Итак, четыре месяца назад ты вернулась сюда.

– Не по своей воле. Случилась буря, и капитан пристал здесь. А потом меня не пустили на борт.

– Потому что ты ехала зайцем.

– Я обещала отработать проезд.

– Отчего так упорно рвалась уехать? – спросил Джери. У нее не нашлось верного ответа. В Гвердоне или окрестностях она всегда чувствовала себя неуютно. Словно весь город давил на нее, заваливал осыпью кирпича, своим прошлым, своими толпами. Она его не любила.

Она не ответила, и ловец продолжил:

– Стало быть, вот какая зацепка. Ты связалась с упыренком. Он свел тебя с каменным человеком, Шпатом. А Шпат – один из громил Хейнрейла. Значит, ты Хейнрейла знаешь.

Она сидела молча, как велел Шпат, но проглотить яд давалось тяжко. Хейнрейл ее облапошил; мало того, он унижал Шпата, и за это она его ненавидела. Изводит смотреть, как с твоим умным другом обращаются, как с паршивой собакой, а еще сильней изводит наблюдать, как Шпат это терпит. Сносит, не жалуясь на жестокость и придирки, из верности умершему отцу. Для Кари семья и так значила мало, а мертвая семья – еще меньше.

– Он послал вас грабить Палату Закона, – сказал Джери.

Она заставила себя безразлично пожать плечами – понятно, никого этим не обманув.

– Он вас подставил.

Она прикусила губу.

– Ну и сдай его мне.

Хотела бы, да не могла. Сдала бы в мгновение ока – но она недостаточно о нем знала. Она не из Братства, в секреты ее не посвящают. А Шпат никогда бы ее не простил. Она покачала головой.

– Ладненько, – сказал Джери, – кто все устроил? Шпат? Шпат это был?

Это был Шпат, но она не собиралась валить все на него. По игре ловца воров ясно, что происходит нечто еще, что ее проблемы гораздо меньше, чем должны быть. Ей повезло, только непонятно как. Может, она заодно и Шпата вытащит.

– Это был Крыс, – солгала она, – он знает Хейнрейла. Шпата мы взяли только на случай, если нас засекут и придется прорываться с боем.

Джери цокнул языком.

– Нехорошо тогда с упыренком вышло.

– Что с ним? – Она предполагала, что Крыс умотал через город и добрался до безопасного притона Братства.

– Спроси у сальника. – Джери подхватил ее кинжальчик и засунул в ножны. Затем выудил из ящика какой-то черный клейкий шнур и плотно обмотал его вокруг кинжала и ножен, связывая их вместе. – Грамотная вещь. Алхимики сделали. Можно разрезать только специальным лезвием или растворить препаратом. Мы теперь их на заключенных используем. – Он вручил ей обмотанный нож. Черный шнур был слегка сыроват и пружинил под пальцами.

– Мисс Тай, вы виновны, как сам грех, но я не судья и не присяжный, поэтому мне пофиг. Награду за тебя выплатили, поэтому ты можешь идти.

– А как насчет Шпата?

– За него награду не выплатили. Он не может идти. – Джери повысил голос. – Заходи, забирай – если она тебе впрямь нужна.

Кари помогал казаться спокойной особый прием – опустошать себя. Она как бы проглатывала сама себя, заталкивала тревоги и страхи внутрь, представляя, будто она металлическая статуэтка, скульптура девушки. Позже, когда наставало время рывка, она выпускала содержимое вовне, и хлесткий, как обрыв натянутой лески, упругий взрыв скорости выручал ее из беды. Она убегала от чужаков и чудовищ в дюжине портовых городов по всему морю. Она мчалась так, что беде за ней было не угнаться.

Однако на этот раз не получалось выбрать верный момент для рывка. Ситуация оказалась не такой, как раньше.

Он сказал, что зовут его профессор Онгент – тот самый, кто выкупил ее у ловца воров. Он стар, но вовсе не дряхл, с круглым животиком, бородой, как нестриженый куст, и совиными очочками – нужны ли они ему на самом деле, а то пялится на нее поверх оправы? Как и она, он носил бесформенную серую хламиду, только с тканым золотисто-голубым поясом и серебряную цепочку на шее. И тепло улыбался ей.

– Боюсь, тебе придется оставить имя Кариллон Тай здесь, дитя, – произнес он. – Оно привлечет внимание к тебе – и ко мне, а я только что вложился в тебя кучей денег.

Последний раз в нее вкладывали деньги, когда продавали работорговцам в Ульбише.

– Я так и так им не пользуюсь. – Карманов в ее рясе не было, и она принялась охлопываться, ища, куда приткнуть свой нож в смирительных путах. Из-за пояса он то и дело выскальзывал.

– Понести его вместо тебя? – предложил Онгент.

– Не стоит. – Она сумела закатать рукав мешковатой рясы так, чтобы получился кармашек для ножа. Все равно в дело его не пустишь, пока алхимическая веревка скрепляет лезвие с ножнами, но знакомый вес придавал уверенности.

Онгент и Джери перекинулись парой коротких слов – очевидно, знали друг друга. У Кари не получилось с ходу вычислить, кто из них главный, друзья ли они или просто делят общую выгоду.

Джери рыкнул:

– Постарайтесь не создавать проблем, девушка.

Она кивнула, притворяясь испуганной. Она проблем не создает, те ее сами находят.

– Я устроил тебе жилье в университете, – сказал Онгент. – И место ассистента по научной работе.

Настолько неприкрытой нелепицы хватило, чтобы она поплелась за Онгентом на улицу. Вечерело, и он достал из сумки алхимический фонарик и потряс. Выплеснулся пузырь зеленоватого света, от которого по мостовой разбежались зловещие полутени. Старик вывел ее к лестнице-переходу – длинным ступеням из Мойки в сторону Фаэтоновой улицы. Темные проходы и проулки ответвлялись от лестницы, ныряя в лабиринты лачуг и многоквартирных домов, и она внутренне подбиралась перед каждой развилкой. Онгент кряхтел, пыхтел и не сворачивал, как если б запозднился с прогулкой и заботился об одном – добраться до выхода из этого района и не оказаться обобранным в канаве.

А она подыскивала подходящую канаву и прикидывала, как половчей его обобрать.

– Рану у тебя на руке мы осмотрим завтра, – сказал Онгент. Она пошевелила плечом – больно.

– Пройдет, – сказала вслух. – Надо только промыть и перебинтовать. Порез неглубокий.

– Так и должно быть. Они любят поиграть с жертвами.

Любопытно, откуда академик знает о повадках сальников? Хотя, может, нынче в Гвердоне об этом известно всем. Один такой стоял возле входа в подземку на Фаэтоновой улице. Этого сальника сделали из молоденькой девчушки, младше Кари, но ее пришлось вытянуть до предела, чтобы заполнить шестифутовую форму, в которой отливают этих страшилищ. Сквозь хищные зубы сиял огонек фитиля, пока она изучающе присматривалась к походке Онгента. Кари обошла создание, держась подальше – они вскипают насилием, если чуют подвох.

– А что с ранками на лице?

Она почти забыла о плеяде крошечных ожогов там, куда брызгал расплавленный металл с горящей башни. Она потерла их пальцами.

– Ничего.

Профессор поцокал языком, будто разочаровался. На полпути вниз по ступеням он приостановился. Внизу слышался грохот поезда и свист пара. Стены лестничного перехода покрывали плакаты и афиши, обильно налепленные друг на друга. Реклама чудодейственных лекарств и предсказателей будущего, вербовочные плакаты наемничих рот, напоминания о гражданских предписаниях и распоряжениях стражи. Он взялся срывать их, прогрызая бумажную коросту до самой каменной стены.

– Умеешь читать? – спросил он.

– Да. – Единственное наследство от тети Сильвы. Ее дом был полон книг. Двоюродная сестра Эладора не вылезала из книг. Всего на пару лет старше Кари, но вечно производила впечатление родившейся уже пожилой и до утомления правильной. Временами они сближались, объединялись против Сильвы или соседа, арендовавшего землю, когда отец Эладоры заболел. Чаще же ссорились.

Онгент сковырнул последний пергаментный струп, и открылась оголенная стена лестничного колодца, сложенная из зеленоватого камня, похоже, влажного. Изрезана знаками.

– Можешь их прочитать?

Она вперилась в символы, затем покачала головой.

– Нет.

– Немногие на это способны. Перед тобой упыриный туннель. Под городом их тысячи. Многие брошены или затоплены. Другими пользуются одни упыри. Иные, как этот, переделаны для гражданских нужд; происхождение их всеми забыто – кроме тех, кто изучает историю города. – Он ощупал знаки, как-то даже непочтительно. – Вот мое призвание, мое поле деятельности. Я читаю лекции по истории и археологии Гвердона.

Он начал спуск по ступеням, подразумевая, что она пойдет следом. Она вновь посмотрела на знаки. В них ей показалось нечто знакомое, но не соотносилось для нее ни с чем.

– Пожалуйста, идем со мной, – позвал он. Ее инстинкты требовали бегства – она могла бы сигануть вверх по лестнице и скрыться на Фаэтоновой улице, поторопиться к причалам и влезть на корабль, отбывающий в далекие края. К рассвету ее тут не будет. Но она в долгу перед Крысом и Шпатом, а может, даже перед этим чудным профессором. Хейнрейлу тоже кой-чего задолжала, пускай нож и заплели алхимические путы. К тому же наверху ступеней стоит сальник.

– Один твой приятель, судя по всему, упырь, – произнес Онгент. Тихим голосом, вливая слова лишь в ее уши, хотя на станции не было почти никого. – Сегодня Джери для меня провел маленькое расследование, – как бы оправдываясь, добавил он.

Она пожала плечами.

– Он хотя бы раз беседовал с тобой на исторические темы?

Она усмехнулась.

– Обсуждали ли вы с ним или с кем-то еще такие предметы, как безвластие упырей или королей Варитианской династии?

– Я даже не знаю, кто они такие.

– Из этого заключу, что ты не читала, к примеру, «Критические оценки Эры Предзавоевания» Де Рейса. Кстати, предисловие ко второму изданию написал я, – добавил он, чуточку зардевшись.

– Не читала.

– Тогда перед нами загадка, – сказал он. – Когда Джери обнаружил тебя среди руин Палаты Закона, ты цитировала легенду о том, «Как В Городе Появились Упыри». Это предание известно лишь одним упырям – и, конечно, тем исследователям, кто не поленился изучить их культуру.

Не успела она ответить, как станцию заполнило облако едкого химического пара и вкатился поезд. Они вошли в почти пустой вагон. Кари дергано озиралась: она ни разу не была в подземном поезде и забеспокоилась. Представить себя запертой глубоко под городом, когда тебя везут, не спросив согласия, все дальше и дальше от открытого неба… похоже на кошмар про погребение живьем.

– Может, слыхала о нем когда-нибудь раньше, – предложила она объяснение, скорее не ему, а себе.

– Возможно, – допустил Онгент, – но вероятно ли? Скажи, Кари, не слыхала ли ты… других историй?

– Ну да… я отрубилась в тюрьме, до того как свалилась в воду. И не только слыхала, но кое-что и видела.

– Видела? – переспросил Онгент. – А перед этим, когда ты рассказывала легенду об упырях, ты тоже видела разное?

– Не вспомню. Думаю, да, но не знаю, что именно. – Зеленые каменные туннели, совсем как этот. Трупный вкус. Леденящий холод. Огромные фигуры, присевшие на гигантских камнях.

– А во второй раз? Что ты видела тогда? Тоже легенду?

– Нет – я как будто увидала какого-то молодого священника в старой церкви. Там в толпе была женщина, и он ее возжелал, но она… вроде как распалась на части, и съела его, и стала им.

– Хорошо, этим мы займемся в другой день. – Поезд хрипел и чавкал, пока из низменной Мойки выползал на крутой подземный склон.

– Чем?

– Найдем ту старую церковь и поглядим, правда ли тот священник мертв.

Он сказал об этом, словно о каком-то нормальном, разумном действии.

– А если это просто сон? – спросила она. Но по ощущениям то был не сон, и сны не вырубают тебя в самый неподходящий момент.

– Тогда, вероятно, со временем ты опять станешь Кариллон Тай. У меня много друзей в разных местах Гвердона, включая парламент, – они подружатся и с тобой. Или, если захочешь, мы по-доброму распрощаемся, и ты опять покинешь город и никогда не вернешься. – Он улыбался. Ей это не понравилось. – Но я считаю – это не было сном. По-моему, ты с чем-то вступила в контакт. Или скорее оно вступило в контакт с тобой.

– Например, что?

– Без понятия, – радостно сказал он, будто приходил в восторг от неразгаданных тайн.

– Такое случалось и прежде?

– О, у людей бывают всевозможные дары и проклятия. Чудеса психики, святые, чародеи, стихийные таланты, избранники божьи и тому подобные. Уверен, исследования помогут нам побольше узнать о твоем… состоянии. Скажи спасибо, что я нашел тебя вперед алхимиков – вот тогда б тебе было не до веселья, поверь.

Поезд выскочил из пасти туннеля и пошел по мосту Герцогини, высоко над Долом Блестки, городскими бульварами увеселений. Впереди Университетский округ – раскинулся по восточному и северному склонам Священного холма, словно убегал от сверкающей белизны соборов. Кари уставилась в окно. Она уже далеко от привычной части города и хотела ознакомиться с обстановкой, коли вдруг предстоит удирать. Взгляд притягивали соборы Хранителей – три сооружения на гребне холма, одинакового белого камня и схожи, точно выполненные одним архитектором, – а вокруг и под ними буйная путаница прочих церквей и храмов. Позади церковных угодий – дворцы и аудитории университета, приткнутые куда влезет, по сиюминутной необходимости вместо божественного промысла.

И Храмовый квартал, и университет стекали к Долу Блестки, создавая своеобразное приграничье, где строгое царство доктрины и духа мешалось с разнузданным торгашеством нижнего города. Кари смотрела вниз на улицы, где располагались кофейни, лавки сувениров и редкостей, тайные храмы, театры и вульгарные кабаре, обслуживающие как интеллектуальные потребности, так и низменные пороки студентов. На дальнем берегу Блестки, над пристанями, курился разноцветный дым, отмечая начало квартала Алхимиков.

Показался храм, похожий на розу, острые хрустальные края преломляли последние лучи солнца.

– Это храм Танцора. – Такие храмы ей всегда нравились, когда попадались в других городах. Культ Танцора искал божественное в движении, в экстатических плясках, беспрерывном кружении. Несколько месяцев Кари даже была послушницей такого храма в Северасте.

– В свое время в Гвердоне было много богов. Вот ты родилась в годы Святой Розни, а когда был молод я, в городе стояли одни только церкви Хранителей, а любая чужая вера запрещалась. Естественно, долго так не продлилось – множество иммигрантов, иностранные купцы набирали вес в парламенте, да еще эти скандалы со святыми реликвиями. Блок за отделение церкви от государства набрал голоса и протолкнул указ о реформах, но поборники Хранимых Богов высыпали на улицы. Гражданское неповиновение, бунты и даже заказные убийства – но подоплекой религиозных споров были трения между богатыми коренными семьями и могущественными пришлыми. Должно быть… – Он умолк, когда заметил, что Кари на него таращится. – В общем, если будешь считаться моей ассистенткой, тебе придется ходить ко мне на лекции.

К этому, как могла она предсказать безо всяких необъяснимых даров или провидений, дело не шло никак.

Со скрежетом поезд остановился, и Онгент крякнул, с усилием удерживаясь на ногах.

– Идем.

Со станции Пилигримов они двинулись по извилистой улице, опоясывающей университет. Пахло деньгами – по косвенным признакам: здесь мостовую поливали водой и дома недавно качественно ремонтировали. Онгент вразвалочку шел впереди – теперь, в знакомых краях, пошустрее. Завернул за угол, на улицу Желаний. Перед ними стоял одноэтажный жилой дом. Конечно, маловат по стандартам богатеньких – тех, кто ходит на лекции в университет, – зато хоромы, которые Кари делила со Шпатом, уместились бы на десятой части этого дома, и то столько места досталось ей лишь потому, что никто не отваживался поселиться рядом с заразным каменным человеком.

Чем сейчас занят Шпат в своей затопленной тюремной камере? Жив или мертв Крыс? В собственную удачу не верилось. Попахивало скорее злым умыслом.

Онгент постучал в дверь. Кари услышала быстрые шаги. Лязгнули две убранные задвижки, хрустнул колдовской оберег, дверь отворилась и выглянула девушка. Ее кругловатое лицо было Кари знакомо, но чтобы сопоставить его, потребовалось время.

– Кариллон?

– Не называй это имя, – предостерег Онгент, подталкивая Кари в дом. – Помни, Эладора, никто не должен узнать, что она твоя родственница.

Глава 4

Крыс в туннеле.

Упыри видят в темноте, видят все цвета за пределами черного. Широкий разброс теней, неуловимые оттенки пустого туннеля и зияющей, ослепительной тьмы нижних глубинных полостей. Внизу больше Гвердона, чем сверху: в подвалах и коридорах, темницах и канализационных стоках, в забытом, погребенном городском прошлом, и всех его невидимых кишках и жилах, и еще глубже, глубже, чем могут вообразить его обитатели. Надземный народ – просто насекомые, копошащиеся на его коже.

Он засиделся в темноте, ему тут нельзя оставаться. Нужно назад, на поверхность. Он голоден, а из туннелей пахнет мертвечиной. Он должен подняться на свет, отдать монету за хлеб с мясом на рынке, а то и наловить своих тезок и заглатывать их целиком, живых и вырывающихся. Упыри по природе своей трупоеды. Крысу хочется мертвечины.

Но по природе упыри еще и изменчивы, а меняться он не хотел. Поэтому он отринул голод, подумал о солнце и пошел назад к двери во внешний склеп. Пришлось ее открывать, камень проскреб о камень.

Упырьим взором он рассмотрел очертания сальника. Восковая плоть источала в его зрении туманный свет, на ней болезненно мерцали подтаявшие шрамы. Он наклонился и потрогал фитиль, выдававшийся из позвоночника существа. Холодный и скользкий – но от касания с кожей пробилась искра, колкая дрожь, и рука упыря занемела, а восковая личина вздрогнула. Создание не мертво окончательно.

На пробу он попытался вонзить когти сальнику в шею – получится ли просто его расчленить? Но остывший воск теперь тверже мрамора. Он присел, облизывая пальцы, и прикинул свои возможности. Сжечь? Но при этом может вспыхнуть фитиль, и тогда чудище вернется к жизни – на краткий срок, за который успеет убить его дюжину раз.

Сальник пытался вырваться и оставил следы – пятна воска пачкали дверь на том конце коридорчика. Не дверь, а тяжеленная каменная глыба, надгробная плита, но вдруг она распахнулась влет, будто была из ивовых прутьев. Женщина посветила в темноту алхимическим фонарем, очерчивая Крыса неровным сиянием.

– Эй, ты. Стой, где стоишь, – сказала она, а потом подняла руку и проговорила фразу на языке мертвых. Произношение у нее ужасное, однако смысл поймет и Крыс, и вообще любой упырь. Мы, служители душ, взываем к вам, служителям тел. Она посланница Хранителей. – А еще, – добавила она, – я помогла тебе с этой паскудной свечкой. Поэтому с тебя причитается, так?

Крыс колебался. После провала у Башни Закона ему надо найти Шпата и Кари, доложиться Хейнрейлу и, может, даже получить деньги, но нельзя и не откликнуться на просьбу посланницы Хранителей. Он с опаской присматривался к ней.

– Что тебе нужно от упырей?

– Церковное дело. Только для ушных отверстий тутошних древних ужасов.

– Найди другого проводника. Я занят.

– Хрен тебе я всю ночь буду задницу студить на этом жальнике, – сказала она. – И не торопись наверх. Сальники весь холм облепили, тебе, поди, не стоит бежать прямо щас. – Крыс замер, гадая, насколько она осведомлена о его связях с Братством. – Мы призываем, и мы приказываем, – добавила она речью мертвых. – Короче, слушайся старших и показывай мне дорогу вниз.

Хейнрейл всего лишь человек. На свете есть существа и похуже. Упыри накажут Крыса, если он разозлит их союзников из церкви Хранителей.

– Ладно, – согласился Крыс, – но держись рядом и не отставай. И я только сведу тебя к ним вниз – обратно выбирайся как знаешь. Ждать тебя не буду.

– Добро, – сказала она и протянула руку в перчатке. Ее пожатие оказалось невероятно крепким. – Алина.

– Крыс. – Половина городских упырей называют себя Крысами.

– Это не твое, – и она произнесла слово на речи мертвых, примерно означавшее «истинное, упырье имя».

– Не мое, но это уже не церковное дело.

– Согласна.

Алина сгребла свои вещи, запихнула одеяло и остатки еды в котомку. Среди ее имущества Крыс заметил вызолоченный, узорчатый футляр для свитков, приютившийся возле увесистого пистолета. Он облизнул шершавым языком сломанные зубы, прикидывая, сколько бы за это заплатило Братство. Алина потянулась, потерла шею и запястье. Пошевелила им, разминая, и вроде осталась довольна, что ничего не болит.

– Мне навешало украшение стола – ну кабздец я стала и старуха!

Крыс тронулся в глубину туннеля.

– Погодь. – Она извлекла пистолет. – Кругом полно этих чудил со свечками.

Крыс неодобрительно заухал и сказал:

– Они, как и все, приходят сюда, но не уходят. Пугач тебе не понадобится, но держи его в руке, если придает храбрости. Только в спину мне не шмальни. – Дверь открылась с перемалывающим скрежетом. Алина положила пистолет обратно в котомку и подняла фонарь.

– Не пойдет, – сказал Крыс. – Уверяю, тут есть вещи, которые ты не захочешь видеть. А есть такие, которых видеть и не должна. Если пойдешь с фонарем, оставишь свои глаза внизу. – Он отмерил и подпустил в голос скорбные нотки угрозы и черного юмора: подобные байки травили не раз. Старейшины трепетно относятся к скрытности.

– Я хожу вниз не впервой. А если кто захочет взять мои глаза, я им затолкаю в жопу ихние, если они у них есть. – Тем не менее фонарь она убрала.

Они спускались во тьму. Он вел обходным маршрутом, потому как внизу нет прямых путей, есть только выбор, каким лабиринтом кружить. Она спотыкалась о неровный пол и раскиданные кости. Все время старалась держаться рукой за стену, поэтому он завел ее под один из городских очистных отстойников, где стены источали черную дрянь. После этого рук она не тянула, и нитью, связывающей ее с поверхностью, остались только редкие команды Крыса. У ее ног проползали выбракованные алхимиками отходы – полуживые комки гноя с отростками слепых глаз и мохнатых усиков. Они шли как по заброшенным районам города, так и по до сих пор населенным. Одна дверь перед ними открывалась в трактирный подвал, и он шепнул «ни звука», когда они крались под обеденным залом, полным портовых грузчиков. Когда надо, она могла двигаться на удивление тихо, но в прочем – шумела в туннелях, как подземный хряк. С каждым новым препятствием он мог определить по ругательству – наткнулась ли она на него или обтерлась боком.

Вниз, сквозь недра, по туннелям поездов и отводам канализации, опоясавшим Гвердон, как ствол годичные кольца.

Вниз, по старым упырьим норам – верхним, покинутым. По мере того как город наверху пускал корни, те, кто внизу, держась на отдалении, зарывались глубже и глубже, а тварей, что обитали еще ниже, загоняли в землю. Во тьме велись войны, о которых надземники никогда не слыхали.

Вниз, через храмы старых и позабытых божеств, мимо пустых цоколей, где тьма густилась такая глубокая, что даже Крысу становилось не по себе.

Они набрели на одну из трупных шахт, и Крыс объявил привал.

– Здесь можно немного посветить, – сказал он и с предвкушением ухмыльнулся.

Алхимический фонарь вспыхнул ярче солнца. Крыс ждал воплей, но был разочарован. Выражение лица Алины под слоем пыли и паутины не изменилось; она не вздрогнула, не отпрянула от представшего вида. Подняла фонарь и дала его лучам обшарить круглую шахту ввысь. Силы света не хватало достать даже до полпути наверх, однако было ясно – далеко над головой один из городских мавзолеев. Дюжины трупов болтались на веревках или свисали с мясницких крючьев. Залитые химикалии отгоняли мух и отчасти скрадывали запах. На полу – сплошь ковер обглоданных голяшек.

– Решил выбрать нам место перекусить, – ухмылялся Крыс.

Алина притушила светильник и в небольшом пузыре света проковыляла до каменной плиты.

– Айе, чем накормить и развеселить девушку, ты знаешь. Хорошо, что у меня все с собой.

Повеяло запахом ее еды. Как мел и песок, худосочной и пресной. Он должен был есть вместе с ней, выклянчить пару объедков наземной пищи, а не откусывать от окружавших жутких щедрот. Но он не настолько силен.

Крыс нырнул во тьму и нашел для себя сочную ляжку. Сейчас на него напал упырий голод, первобытный, темный и гиблый, как те бесконечные тоннели его кишок, которые способны набить лишь трупы. Конечно, бывали времена, когда попадалась худая пожива, когда вниз отправляли одних сушеных, серокожих стариков и старух, и вместо мяса на их костях был пепел – и горестные воспоминания. Бывали и дни изобилия – времена чумы или войны, когда телами забивались все шахты, и упыри разбухали, как жирные личинки, с трудом проходя в туннели из-за раздутых животов. Сейчас всего в меру, но Крыс знал – старейшины неспокойны. Теперь в Гвердоне есть и другие церкви, алтари чужестранных богов, а они не роют трупных шахт, как Хранители.

Пока ел, он наблюдал за человеком. В свете фонаря кожа спутницы болезненно бледная. Она плотно укутана плащом, чтоб не мерзнуть в туннелях – хотя разложение выделяло тепло, и в шахте жара, как в бане. Ест с удовольствием, несмотря на окружение, смачно набивает едой свое тощее тело. Потеряла два пальца не левой руке, и складки плоти вокруг старой раны подсказали Крысу – их отсек удар меча. Упыри по природе своей анатомы.

Крыс открутил от висящего трупа палец и пососал его; комочки мяса и жилок сошли с кости ему в рот. До старейшин еще часа три, может, все четыре-пять, если придется волочить ее всю дорогу вслепую. Потом десять часов медленно выкарабкиваться на поверхность. Правда, кое-где можно срезать и скостить пару часов. Он задумчиво грыз косточки, перекатывал их за щеками и думал о вчерашней ночной вылазке.

Башня Закона обрушилась, омытая ревущим огнем, земля содрогалась и трескалась, будто кто-то в ярости бичевал ее снизу. Повсюду сальники, точно над городом прокапали струйками расплавленного воска. Шпат, силуэт на фоне огня, грохочет по двору. Крыс не поставил бы много на шансы друга уйти, не в этот раз. Не с его хворью. Мысль о том, как мясо Шпата превращается в камень, вдруг встревожила Крыса. Каждый хрящик с костяшки пальца казался гравием на зубах. Упырей обычная зараза не берет, напомнил он себе, но они могут ей отравиться. Он выплюнул особенно твердый хрящ, и тот звякнул об пол.

Алина подняла голову на внезапный звон, всматриваясь в непроницаемую тьму шахты. Она пялилась прямо на Крыса, но, очевидно, его не видела. Он сам себе осклабился, потом нагнулся и поднял тот хрящик от пальца. Проковырял его когтем, разломил надвое и обнаружил неожиданное сокровище. Маленькое золотое колечко. Наверняка хоронильщики его проглядели. Старое кольцо, купленное в молодости, скрытое под толстыми складками зрелого возраста. Люди, подумал он, с годами слабеют, становятся медленней. Упыри – наоборот.

Кариллон – другое дело. Если она припустила во всю прыть, то могла уйти чисто. Она не знает ни Хейнрейла, ни как с мастером Братства связаться. Она могла вернуться к дому Шпата или попросту сбежать. Крыс нашел ее на улице, когда они оба бросились за одним выпавшим кошельком, и ощутил… жалость? Это слово с поверхности у упырей не в ходу. Может быть, интерес? Как и Шпат, она была хрящиком, который не приедался ему, сколько ни жуй. Она и к Шпату была добра – вела себя так, будто он не умирает, и ее душевность много значила для Крыса.

Крыс припомнил вечера в Шпатовой квартирке – он съеживался в углу у очага и слушал, как Шпат грохочет на какую-нибудь сегодняшнюю тему: про свежий скандал или вести с войны. Шпат толкал речи истово, словно выступал в парламенте или обращался к бандюгам с Овечьей площади. Кари, с вином в руке и сапогами на столе, задает, вопреки своей натуре, вопросы или негрубой насмешкой прерывает полет ораторства Шпата. Такими вечерами Крыс разговаривал мало; он любил прикрыть глаза и слушать беседы друзей, точно голоса свыше, эхом ниспадающие с небес. Тепло от очага расслабляло его стянутую мускулатуру, согревало застойную кровь.

Если эти вечера ему заказаны, то одним узелком, связывающим с поверхностью, стало меньше. Требовалось покончить с неопределенностью, он желал знать наверняка, живы его друзья или погибли. В нетерпении он кружил возле Алины. Его копыта беззвучны, как поступь призрака, но посланница все равно напряглась, когда он подобрался ближе, трехпалая ладонь сомкнулась на оружии под плащом. Он встал на краю круга света.

– Пора идти.

Она окинула взглядом подвешенные тела и вздохнула.

– Нищий Праведник, сбереги детей своих, – призвала она в молитве одного из божественного сонма Хранителей и погасила фонарь. Вдалеке что-то прошуршало, может, отпала вялая конечность, – но оба застыли на миг, прислушиваясь, не близка ли опасность. Крыс поймал ее за руку и повлек к следующей двери.

– Вниз.

Опять вниз. Этот путь уже был исхожен упырями – сородичи из глубины часто сновали к покойницким шахтам. Крыс жил от своего племени наособицу – вообще, лишь малая горстка упырей утруждалась связываться с поверхностью в нынешние дни. Тем не менее тропа коварна, скользка от трупного сала и спор. Громадные грибы с широкими шляпками плодились на дне туннелей, и полянки мохнатых усиков переливались миллионом красок в приспособленных к темноте глазах Крыса, но обесцвечивались в призрачно-блеклые волокна, стоило пройтись по ним фонарю Алины.

Он избрал более быстрый, но и более трудный маршрут. Скользил и съезжал по валунам. Иногда протискивался через естественные расселины с гладкими краями – лазы упырей. Через коридоры тесаного камня, вырубленные забытыми народами. Сквозь заброшенные городские подземелья и туннели, где не появлялся годами.

Алина споткнулась и замерла. Пошарила вытянутой книзу рукой, и пальцы коснулись металлического рельса, проложенного вдоль пола.

– Это железнодорожный путь! – сердито зашипела она. – Мы ходили кругами, ах ты, говнюк! – Она рывком высвободилась от Крыса и схватилась за фонарь.

Свет ярко вспыхнул во тьме. Крыс, внезапно ослепнув, отшатнулся. Алина увидела сама. Тягач поезда, грязный и покореженный, как всё здесь, сбивал с толку своим обыденным видом в этих чертогах зыбких очертаний и скользящих оттенков. Рельсы с насечкой рун убегали вдаль, исчезая в мокрогубой пасти туннеля. С потолка свисали сталактиты слизи или желеобразной субстанции, сверкая при необычно резком освещении. Платформы не было, лишь вырубленная приступка восходила к дверям поезда, как трап. За тягачом вздыбливалась и шевелилась вязкая масса, наплывал клубок сплетенных вместе жирных, бело-желтых червей.

Крыс сгреб ее, затаскивая за поезд.

– Тут тебе не ваша станция, – шикнул он сквозь сломанные зубы. Он проклинал себя за то, что позарился на короткий путь.

– Это ползущий, – прошептала она, – они не… – Она хотела сказать «не опасны», но Крыс перебил:

– Здесь, внизу, по-другому. – Он подпихнул фонарь, уводя свет вниз, но было поздно. Их обнаружили. Зазвучало влажное хлюпанье, когда червяной рой покатился на них. Черви-разведчики на расстоянии от главного скопища вились по лапам Крыса и ношеным сапогам Алины, стекали по крыше тягача и сползали по спине посланницы.

Алина отвернула за угол, как раз поперек дороги этим созданиям. Ползущий выплеснулся на нее, как волна, миллион извивающихся пальцев вылился на нее сверху. Ни секунды, чтоб вскрикнуть, – она исчезла под слизистой кучей. Потом черви расцепились, расступаясь. Крыс, почитай, ожидал, что сейчас сквозь их массу проступит голый скелет, но женщина была жива. Вымазанная и злая, но в остальном невредима.

Черви громоздились друг на друга, вились узлами, складывались в некие формы. Поднялись два столба, потом скрутились в торс примерно человечьего вида. Канаты рук сперва мягко повисли, потом взвились, простирая всеохватный черный плащ и в него заворачиваясь. Толстые червепальцы извлекли из ниоткуда белую фарфоровую маску и пристроили ее на место, скрыв под ней сплетающийся ужас. Таковы чары ползущих – рой червей куда лучше людей переносит стресс и напряжение от заклинаний, поэтому они выбили себе в городе нишу чародеев по найму.

– Простите, – заговорил ползущий. – Мы не ожидали встретить здесь представителя вашей святейшей церкви. – Голос существа был теплым и мелодичным, но сквозь него она чуяла, как черви трепыхаются и шелестят, навроде шкворчащего сала на сковородке. – Что, разрешите спросить, привело вас в нижние пределы? – Оно протянуло к Алине замотанную в ткань «ладонь» и помогло ей подняться. Она почувствовала, как под тканью лопаются и сплющиваются черви.

– Знамо дело, я тут здоровье поправляю. Лекарь велел дни-деньские бродить в говне по колено. И че мне не сказали, что можно доехать на поезде? – Она бросила яростный взгляд на Крыса.

– Вам по душе наши транспортные пути? Они ч-ч-чрезвычайно скорые. На общедоступных картах их, разумеется, нет. У нас с властями уговор. – Ползущий заговорщицки наклонился к ней. – Без них ужас как долго добираться на службу.

Фарфоровая маска провернулась, как на шарнире, глядя на Крыса. Тот до сих пор сидел скрючившись за тягачом.

– Ваш проводник, очевидно, сбился с пути. Вы ни при чем – вся вина на этом никчемном упыре. – Ползущий надвигался на Крыса. – Упырь-то должен понимать – с нами ему лучше не связываться.

– Бросьте вы мелкого говнюка, – сказала Алина. – Я заставила его поспешить. У меня послание к его старейшинам.

– В чем же, разрешите спросить, суть вашего послания? – Ползущий вырос уже выше семи футов и раскачивался, глядя сверху вниз на Алину.

– Дела церковные, – ответила она. – Вас никак не касаются. Мы вам не помешаем.

– Мы ч-ч-чрезвычайно широко осведомлены о многих вопросах, – возразил клубок. – Возможно, мы, наоборот, вам поможем?

Крыс отодвигался от ползущего за край тусклой сферы света от обляпанного слизью фонаря, стараясь пятиться к противоположному выходу. Взгляд маски не был устремлен на него, но ползущий имел десять тысяч глаз, и их зрение в темноте еще острее упыриного.

– Можете рассказать нам сами, но мы не против извлечь нужное из вашего мяса. – Вспышка заклятия, и Крыс распластался на земле, ожог на груди пахнул палеными упырьими волосами. Черви, извиваясь, поползли к нему, скаля маленькие острозубые рты. Ползущие и упыри одинаково питались падалью, но по совершенно разным причинам. Упыри – от голода, а ползущие впитывали воспоминания – а может, души – покойников. В каждом из тысячи этих червей хранился жизненный итог, украденный у мертвых.

– Стойте! – Алина подняла руки с неожиданной нотой страха в голосе. – Я не знаю послания. Оно на этом долбаном свитке. Вот. – Она скинула с плеча ношу и стала на колени. Ползущий прекратил надвигаться на Крыса. Конечности и туловище опять уплотнились, и подобие человеческого облика снова встало перед Алиной. Крыс облегченно выдохнул. Может, если она отдаст ползущему опечатанный свиток, существо их отпустит. Они уйдут и спустятся к старейшим, и Крыс избавится от проклятущей обязанности перед ней, и свалит отсюда, искать Хейнрейла и свою оплату. А то, еще лучше, Алина передаст свиток и решит, что поручение ей не исполнить, и оба двинут назад на поверхность. Поучительный случай, все целы и Крыс никогда, ни в жизнь и близко не подойдет к владениям ползущих. Выходит, есть способ выбраться из этой передряги.

А потом Алина вынула из котомки пистолет.

Вот дерьмо, подумал Крыс.

– Говорю же – вас это не касается.

Пистолет проревел – никакое оружие такого размера не имело права так громко бабахать. Фарфоровая маска разлетелась осколками, и голова ползущего взорвалась. Это его, конечно, не убьет, даже не особо и замедлит. Он слепо хлестнул по Алине, но она откатилась и, вскакивая на ноги, вытянула нечто, похожее на старинный короткий меч. От мечей толку тоже мало, подумал Крыс. Это рой, а не единое существо. Убей одного или даже сотню – только раздразнишь клубок. Лучший способ по-настоящему уязвить ползущего – это…

Клинок Алины сверкнул сполохом и воспламенел. Вот так годится.

Она рубанула ползущего, пытаясь поджечь его плащ, но чудовище отпрянуло от взмаха, неимоверно вытянув сплетенное туловище. Она бросилась в нападение, меч полыхал ярче фонаря. Ползущий отступал, пребывая пока в полном замешательстве. Она не давала ему ни времени на заклятье, ни пространства сотворить чары. Он содрал стесняющую накидку, уклоняясь от огненосной стали.

Алина шагнула вперед, свет меча отражался в ее глазах. Наступая, святая показалась Крысу выше, стан ее рос, теперь уже она возвысилась над ползущим.

– Назад, куча мерзкой погани! – Она двигалась с пугающей неспешностью, тяжелой поступью, шаг за шагом, ступая размеренно и устойчиво. Ползущий заиграл, перекатывая волны, заскользил, поплыл ей навстречу. Крыс заметался, увиливая меж двух единоборцев. Здесь его превосходили по всем статьям. Он помчался прятаться.

Из руки ползущего вырвалась молния. Сияние осветило подземелье, разогнав тени. Сила разряда уничтожила конечность чудища – она расплелась и осыпалась, одни черви разлетелись по сторонам, другие втянулись в обожженную культю. Алина вовремя выставила пылающий меч между собой и ударом заклятия, но все равно пала на колени, когда ее кудесничество столкнулось в борьбе с чарами многосоставной древней твари в ее собственном логове.

Пламя меча колыхнулось и умерло. Сияние померкло. Теперь светился лишь отброшенный посланницей фонарик. Алина с трудом поднялась и встала на краю этого круга света. Из носа, из ушей хлестала кровь.

– Ты че, самый ловкий? Слышь, да мои племяши на тебя рыбу удить будут! Иди сюда, хорош ныкаться!

Из внешней тьмы ползущий ответил. Без своей расколовшейся маски он говорил хором прокопченных голосов, за словами его гудел шепот на тысяче разных наречий:

– Не спеши покидать пределы склепа, но питай и научай самого червя грызущего, целого в совокупности его, вечно рожденного и вечно истребленного мертвой рукой, что движет слепым глазом, что видит…

В глазах Крыса – но не Алины – тьма меняла свой цвет. Теперь он видел в ней бесформенные обличья, видел, как создания из тени собираются подле черной башни ползущего. Тот теперь стал многорук: отростки раскачивались, жестикулировали, прядя более могучее заклятие.

Вокруг него сгущалась сила. Тьма припадала к нему, влекомая колдовством. В подземном зале не оставалось воздуха, и Крыс боролся за каждый вдох. Сгустки тьмы смыкались вокруг Алины.

И тут Крыс углядел на тягаче поезда тормозной рычаг и дернул его. С основательностью камнедробилки тягач пришел в движение, сперва медленно, затем скорей и скорей, под уклон, словно и его притягивало заклинание ползущего. Голубые искорки запрыгали между брюхом поезда и рельсами, на которых стоял ползущий. Крыс вылетел из несущегося стального короба, плюхнулся на землю на четвереньках, откатываясь как можно дальше.

Ползущий обрушился до того, как его переехал поезд. Он распался на составных червей, девятифутовая фигура вмиг развалилась в густой шевелящийся ковер. Хлопки, когда черви лопались под колесами поезда, терялись в общем лязге и грохоте.

Крыс схватился за Алину.

– Бежим! – заорала она ему в ухо, и спорить ему не хотелось. Рука в руке они наобум рванули по коридорам, доверившись инстинкту Крыса выбрать тот, что ведет вниз. Сколько времени спустя – неизвестно, они одновременно замедлились, переводя дух.

– Боженькин кал, – бросила Алина. – Охереть ты решил срезать путь, а? Давай сбережем время, только нас черви в жопу трахнут?

– Если б ты не зажгла фонарь… – зашипел Крыс, но ему не хватило воздуха – не смог закончить.

– Аюшки, – уныло произнесла Алина. – А я откуда могла знать, что здесь целая, на хрен, станция? Когда лезешь по кишкам земли навстречу, драть их, древним ужасам со времен зари человечества, обычно не у кого спросить, нельзя ли подъехать пару остановок.

Крыс пожал плечами. Здесь, внизу, бывают вещи и более странные. Он ее предупреждал.

– Вот говнище! – Алина подняла порванные остатки котомки. Свитка не было.

* * *

Кари не знала, как людям полагается воссоединяться. В целом и как возвращаться – представляла слабо. Эладоре тоже было не по себе. Кари быстро просекла, что Онгент ничего не рассказывал родственнице ни о жизни сестры со дня ухода из дома, где обе провели детство, ни о ее непонятных видениях. Кажется, Эладора считала, что профессор взял Кари из жалости; будто этот мягкосердный дурень наврал университету, чтобы дать ей крышу над головой. Он вытащил Кари из тюрьмы и доставил сюда, в тихую обитель книг, закрытых дверей и аккуратно сложенной одежды, а потом потопал из дому в университет на гребне холма, а ее оставил наедине с Эладорой.

Почти наедине – в доме был кто-то еще, в каморке на чердаке. Она как-то услышала шаги, скрип, но жилец так и не показался.

Эладора использовала вежливость, как корабельный конопатчик смолу, полным ее совком замазывая каждую трещинку в разговоре. Она начинала лопотать об общих родственниках и людях, знакомых с детства. Кари и тогда не было никакого дела ни до кого из них, а пролетевшие годы сентиментальности ей не прибавили. Имелся еще и подводный риф в виде убийства семьи Таев, которое Эладора усвоила избегать, а Кари обсуждать не хотела, поэтому любой разговор о семье требовал тщательно продуманной навигации.

Более безопасным было плавание по теме университета. Эладора – одна из студенток Онгента на факультете истории. Профессор Онгент – замечательный учитель. Ну не чудо ли очутиться здесь, в великом городе Гвердоне, с его достопримечательностями и своеобразным духом? И даже с долей безрассудства – порой Эладора с подругами заходят аж в трущобы на Доле Блестки!

Стало ясно, что жили они в совершенно разных Гвердонах. Вежливая улыбка зависла, пока Кари буднично описывала закоулки города, о существовании которых Эладора и не догадывалась. Раз Кари обмолвилась, как сальник пырнул ее ножом, и Эладора выронила чашку. Фарфор разлетелся об пол, при этом Эладора, застыв лицом, даже не повела бровью.

Прикалываться, так по полной. Кари начала травить дорогой сестрице истории про свои мореплавания. Некоторые правдивые, некоторые – нет, но Эладоре явно не дано было различить, где какие. Эладора севшим голосом помянула бойцовые ямы; за Кари однажды на болотах гнался червь-умертвитель. У Эладоры есть синий жадеитовый браслет; Кари припомнила, как похитила груз синего жадеита с побережья Маттаура. В классе Эладоры учился мальчик, который ей нравился; Кари была храмовой танцовщицей в Северасте – ну и так далее.

Коронным блюдом стал вопрос Эладоры, где Кари останавливалась до того, как Онгент привел ее сюда, и Кари ответила, что делила скромную квартирку с каменным человеком. Эладора вдруг вспомнила какое-то неотложное дело и скрылась в ванной. Послышался шорох неистовой оттирки, и полчаса Эладора не высовывалась обратно. Следующим утром Кари встала и обнаружила, что кухня отдраена с химическим средством очистки, а их чашки выбросили в камин, растолкли и сожгли.

Эладора показала Кари ее комнату. Первый этаж, рядом с сестрой. Этажом выше по узкой лесенке располагалась еще комната. На двери замки, а ключей нет. Нет книг на полках. Простыни свежестираны, и на стуле сложены три серые платья-хламиды, как то, что она носила.

– Почти как раньше, в мамином доме в Вельдакре, – сказала Эладора, пускай ничего похожего не наблюдалось. – Так здорово снова тебя увидеть, Кариллон, – хотя очевидно, это не так, – но ты наверняка устала.

Последнее – правда.

У Кари многие годы не было такой большой и мягкой кровати. Первый раз за много месяцев у нее полный живот. Ей тепло, сухо и безопасно, но сон все равно не шел. Она переживала о Шпате, переживала о Крысе. Каждый раз, когда она едва не засыпала, краешком сознания слышались голоса – голоса шептались друг с другом, перекликались где-то на крыше. Порой они звучали здесь, за окном.

В конце концов она сдалась. Собрала одеяла, спустилась по ступеням в подвал и в темном углу соорудила себе постель.

Наконец она заснула и не видела снов.

Глава 5

Джери наблюдал за спящим каменным человеком. Каменные люди спят беспокойно, каждые несколько минут меняют позу, удостоверяясь, что не кальцинируются без движения. Джери знавал больных, использовавших изощренные способы – слуг, которые каждый час их расталкивали, наклонные постели, с которых постепенно скатывались вниз, часы, свечные будильники и прочие приспособления для пробуждений. Другие просто упражнялись спать короткими наплывами дремоты, никогда не лежали неподвижно более получаса за раз.

Большинство спали стоя на случай, если вдруг больше не смогут подняться. Ничто не убьет каменного человека быстрее, чем вынужденная лежка.

Запертому на островке Шпату было не на что опереться, и ничто не разбудит его, если сон надолго затянется, кроме собственных страхов. Он вздрагивал каждые пять минут, болезненно распрямлялся, протрясал каменевшие члены, проверяя, что за отдых ни один сустав не заклинило.

Парень снова подхватился и заметил Джери в его маленьком гребном ялике.

– Завтрак, – крикнул Джери и швырнул сверток с едой. Шпат попытался поймать, но от усталости оставался вял и медлителен – и выронил пакет. Тот с плеском упал в воду и погрузился на отмель у островка. Джери мог подгрести и вытащить его, но так близко подходить к заключенному не собирался. Он слишком уважал силу каменных людей.

По-любому, голодным парень скорее сдаст ему Хейнрейла.

Шпат перегнулся над водой, в страхе поскользнуться на илистых камнях и свалиться в пучину. Он выудил из воды промокший сверток. Но сырая бумага расползлась под пальцами, и ломоть хлеба отправился в плавание по темно-зеленым волнам.

– Созрел к разговору? – спросил Джери.

Шпат сел к ловцу воров своей могучей гранитной спиной и начал есть то, что осталось от и так мелкой пайки.

– Вечером вернусь, – добавил Джери и погреб обратно к берегу. Перед уходом он проверил в кабинете коробку с алкагестом. Осталась всего одна порция. Надо найти еще. Джери гордился тем, что способен сломить волю самого упрямого задержанного, но это был сын Иджа. Того Иджа, который плюнул в харю городу и страже и принял петлю, чтобы защитить основанное им Братство.

Папка той девчонки Тай до сих пор на столе. Он взял ее в руки и с раздражением пролистал. Целый день убил на капризную беглянку, а она о Братстве ни в зуб ногой. Ладно, не совсем впустую – хотя бы профессор задолжал ему ответную любезность. Он задвинул папку в лоток и взял с собой тот журнал записей рождений и смертей из разрушенной палаты. Неясно, что с ним делать, – говоря официально, он не имел права его изымать, но он научился полагаться на чутье. Найти важные записи по делу нетронутыми, когда сгорело все прочее, – это что-то значило, даже если он пока не мог разгадать их смысл.

Следующее место встречи – кофейня на площади Отваги. Это заведение высшего разряда, поэтому поверх кожаной амуниции он накинул богатое пальто. Посох с крюком он оставил на вешалке, а взамен взял прочную трость для ходьбы, с потайным клинком. У пальто отличные большие карманы, хватит спрятать и маленький пистолет, и руки самого Джери со всеми их шрамами и мозолистыми костяшками. Утром он побрился – еще одна уступка знатному обществу. Надо напустить респектабельность, когда вращаешься среди членов парламента.

Он сунулся в комнату Болинда. Здоровяк развалился на койке, как выброшенный на берег кит, и читал газету.

– Я пошел. Поглядывай, как там Иджсон.

– Так точно, босс. Принесете мне оттуда один сладкий рулетик, ладно?

– Я похож на официанта?

Газета сдвинулась набок, пока Болинд его оценивал.

– Не, больше похож на гориллу, разодетую в мужика-проститута.

* * *

Кофейня уже более сорока лет де факто являлась офисом Эффро Келкина. До сих пор по утрам старик обходил рынок, приветливо жал руки сторонникам и холодно зыркал на соперников, проверял цены и корабельные грузовые списки – точно как попрошайка пересчитывает у себя в миске монеты. Потом он шел к себе за стол, в зальчик в глубине «Вулкана», и сидел, как гласила легенда, над одной и той же чашкой кофе – ее без конца наполняли снова.

Джери больше узнал о Келкине от профессора Онгента и его привычки фонтанировать наставлениями из новейшей истории, чем от самого старика. Келкин был очарователен донельзя, когда сам того хотел, но Джери его работник, а не приверженец на выборах, поэтому ему досталась другая сторона большого человека – кислая, что твой уксус.

Поколение тому назад Келкин был самым могущественным политиком города. Он был творцом промышленно-либеральной коалиции, разорвавшей хватку теократов на горле парламента, непобедимый чемпион среди торговцев и вкладчиков, чьи состояния приливали и отливали через пристани Гвердона. Будучи у власти, он возглавил карательный поход против «преступности, коррупции и раскола». В изложении Онгента, вместо попытки исцелить раны Святой Розни он прижигал их огнем. Хранители ненавидели его за это до сих пор, и всегда ходили слухи, будто Келкин – тайный член какой-нибудь катакомбной секты или зловещего культа. Пронаблюдав за нанимателем почти четыре года, Джери – ловец воров подозревал, что для Келкина существуют только одни боги: Деньги, обрученные со святою невестой Торговлей, и двое их сыновей – Порядок и Власть.

Ты этот город создал, размышлял Джери, и город тебя одолел. В наши дни старая промышленно-либеральная фракция Келкина – ничтожное парламентское меньшинство, а власть в руках мастеров гильдий, особенно алхимиков, и вражда Келкина с гильдмистрессой Рошей знаменита своим накалом. Несколько лет назад Келкин попытался обойти алхимиков по вопросам закона и правопорядка, а те в ответ вывели на улицы сальников, и Келкин барахтался как мог, чтобы не отстать в соперничестве.

Однако деньги Келкина оседали в кармане Джери, в то время пока старый политикан пытался, как мог, нанести удар по городской организованной преступности. Уже звучали возгласы спустить сальников с поводка, дать им больше свободы в охоте на криминал.

Джери шагнул в гостеприимную теплоту кофейни, протолкался сквозь напиравших посетителей к столу Келкина. Обычно ему приходилось ждать приема, но не сегодня.

– Я б тебя за пальцы на струне подвесил, – прошипел Келкин. – Это же полный провал.

– Я не завтракал, босс, – возразил Джери, – поэтому дайте отдышаться, прежде чем обрушите гнев.

– Я тебя твоими же, сука, кишками накормлю. По-твоему, смешно, что Палата Закона все еще догорает?

– Разумеется, нет. Разумеется, это несчастье – но скорее для алхимиков, а не для вас. Это их свечки горели вокруг здания всю ночь и все равно не предотвратили нападения. Если они не в силах защитить Верховный суд, вряд ли они смогут убедить доверить их рукам охрану всего города?

– Я тебе не за консультации плачу, – отрезал Келкин. – Где Хейнрейл?

Джери поймал взгляд официантки, беззвучно шепнул заказ. Она кивнула. Келкин ложкой шарахнул Джери по кисти. Внутренне Джери расхохотался – он оценил дерзость старика. Келкин наверняка знал: Джери способен мигом сломать ему шею голыми руками, не говоря о дюжине боевых орудий, тайно укрытых ловцом в широком пальто.

– Прошлой ночью в Палате находились две воровские банды Хейнрейла. Одна группа, по-видимому, взламывала сокровищницу под башней. Это они заложили бомбу и, похоже, недооценили, насколько мощным получится взрыв. Я пока не читал отчет алхимика – ознакомлюсь, непременно, – но догадываюсь: взрывом убило всю первую группу. Вторых собрали приманки ради, чтобы привлечь внимание стражи и выманить ее из хранилища. Каменный человек, проныра-воровка и упырь. Упырь достался сальнику, зато я поймал двух других.

– И кто эта воровка? – спросил Келкин.

Джери тщательно взвесил ответ. С одной стороны, Таи участвовали в коалиции Келкина, но это не значило, что они не были заодно и его злейшими врагами, а Келкин ведет дотошный учет долгов, услуг и причитавшихся наказаний. Если рассказать об истинной личности девушки, это может породить новые проблемы. В любом случае Келкин платит ему за Хейнрейла, а не Кариллон Тай. Она – приз Онгента. Чемпион в конкурентной торговле вряд ли обвинит Джери за помощь нескольким клиентам сразу.

– Обычная девчонка, человек, недавно приплыла из Севераста. Даже не принята в Братство. Расходный материал.

Келкин раздраженно хрюкнул.

– Значит, у тебя ничего нет.

– Есть каменный человек, я запер его в старом литозории, на Мойке. Он был вожаком их группы и общался с Хейнрейлом.

– Напрямую или через посредника?

– По-моему, напрямую. Я его пока не расколол, но…

– Но ему нужен алкагест. Знаешь, теперь Хранители дают его даже уголовникам в тюрьмах! Милосердные болваны. Пенсы из тарелки подаяний для бедных идут прямо Роше в карман – и ради чего? Пары новых прискорбных дней жизни ходячему мертвецу? – Келкин щелкнул пальцами. – Я перемолвлюсь с Вангом или другим мировым судьей, добьюсь предписания, и сможешь держать своего каменного взаперти еще месяц. Если не сломаешь к тому времени, придется передать его в обычный суд… или ты думаешь, он ни за что не даст показания на Хейнрейла?

Не один Хейнрейл считает Шпата одноразовым товаром.

– Думаю, сумею его уломать. Он упрям и верен Бра… гильдии воров, но я над ним поработаю, постараюсь убедить, что Хейнрейл его продал – выставил приманкой для стражи – и что старые времена давно ушли.

Келкин кивнул:

– Достану тебе расширенное предписание.

Джери практически слышал за кустистыми бровями перестук счет и скрип пера в объемистой книге долговых записей. Любезность, оказанная судье за продление срока задержания для Шпата. Новый должок перед Джери к выплате серебром. И вечно наращиваемый процент огромных, обширнейших обязательств, которые причитаются Келкину со всего города – по его собственному мнению.

– Что было в хранилище? – спросил Джери. – Если знать, для чего им понадобилось взламывать Палату Закона, многое станет понятней.

– Ладно, будет и список.

Они покинули кофейню. В летах, но темп Келкин задал устрашающий, споро прихрамывая, как сердитый жук. Джери приметил на площади Отваги его карету, но старикан пер к улице Сострадания пешком.

Запах гари. Сажа на стенах и окнах. Непривычное небо без Башни Закона – прежде она высилась над округой, как часовой.

Они миновали виселицу.

Миновали воздвигнутый Хранителями памятник на том месте, где узников некогда продавали с молотка разным культам, обрекая на участь человеческих жертв, – давным-давно, когда Гвердон, бывало, заигрывал со свободой вероисповедания. Кровавые истории о торгах живым мясом Хранители выдвигали как довод против замыслов Келкина открыть город иноземным богам.

Они миновали и ряд бдительных сальников – походило, будто место происшествия обнесли горящими факелами.

Внутри, среди булыжников, ковырялись рабочие. Многие – заметил Джери – каменные люди. Когда напасть проявилась впервые, лет так тридцать назад, Келкин приказал отделить зараженных и заключить их в загородной соляной шахте. Тысячи обызвествились там до смерти, и прокатились Каменные бунты, и то правительство было низложено. Даже Джери похолодел, когда один из хворых монстров обратил на Келкина внимание и узнал его. По гуще людей пробежался ропот недовольства.

Келкин, наплевав, прошел мимо них, будто они уже застыли известью.

Каменных людей бросили на раскопки, потому что на руинах по-прежнему горячо. Однозначно заряд алхимический – фанаты оружия доводили до совершенства огонь, что не гас, кислоту, что проедала корабельный корпус, газы, что слепили и удушали. Сыворотку оборотней, распылители трансмутационных испарений. Стремились познать секрет Философской Бомбы.

На улице Сострадания, за шеренгой сальников, собралась многочисленная толпа. Кучка поменьше, но и знатнее, сошлась по эту сторону, на почернелой траве центрального двора. Гильдмистресса Роша, самая могущественная женщина города, и ее уполномоченный в парламенте, Дроуп, спорили с группой Хранителей в рясах о передаче останков колокола, бившего на разрушенной ныне звоннице. Хранители утверждали, что это освященная церковная реликвия, пускай установленная на гражданской постройке. Роша настаивала на проведении анализа металла – это позволило бы выявить примененное поджигателями оружие. В отсутствие более авторитетной или более компетентной власти решал спор начальник городского дозора Артан Набур. Джери навострил уши и пристроился позади собравшихся, пока Келкин отправился портить жизнь какому-нибудь уголовному приставу или писарю.

Что выберет Набур? Для Джери привычней ставить на то, какой таракан первым домчит до потолка в трактире, или на исход драки в Мойке, однако тот же принцип и здесь. Воспротивится ли Набур переходу городской стражи под опеку гильдии, вступится ли за людей из плоти и жил против восковых чудищ или же, виляя хвостом, потрусит в конуру доживать до отставки ради милостей Роши?

Никакой борьбы мнений. Набур прочавкал о том, как признателен он гильдии за помощь, как важно городу поскорее разрешить это дело, чтобы не потерять лицо, и как Хранителям, ценной и почитаемой части нашего духовного руководства, недопустимо и далее навязывать свою волю светским властям. Он распинался, пока Роше не надоело и та не перебила его: отчет об анализе будет передан страже, как только будет готов. Каменные люди пошли грузить в фургоны с огнеупорными тентами искореженные куски кладки, осколки колокола, разломанный булыжник и до сих пор мягкие наплывы металла. Повозки казались Джери катафалками.

Ему нужна копия этого отчета, в идеале до того, как бумага попадет в руки стражников. Он изучал лица младших алхимиков, надзиравших за работами, – один из них может стать его источником. С алхимиками одна беда – нельзя подкупить людей, способных превращать грубое сырье в золото. В данном случае через продажу за море оружия и лекарств – но принцип тот же. Ничего, он отыщет способ.

Из толпы возник Келкин и вручил ему убористо исчерканный листок.

– Пара тысяч монетами. Церемониальные жезлы и цепи. Один из мечей Изгнания. Копии договоров и всяких правовых документов. Улики и показания к судебным делам, культ Каракатицы, Беканорский вопрос… – бормотал Келкин. – Естественно, все уничтожено. Придурки!

Келкин повернулся с намерением вновь разжечь спор и распять Артана Набура – на такое Джери с удовольствием бы посмотрел, – когда снаружи раздались крики и свист. Шеренга сальников подалась вперед, толпа отпрянула, как стая рычащих волков от горящего факела в морды. Ровная линия охранения изломилась углом, с острием в сторону переулка.

Гильдмистресса Роша и Набур двинулись первыми, толпа, Келкин и Джери в том числе за ними.

Оставленные на время без присмотра каменные люди бросили работу, но не ради отдыха. Топоча, они разбрелись по развалинам, трясли затекшими конечностями, вкалывали друг другу драгоценный алкагест. Одна полустатуя разбойного вида стырила шприц у соседа, и их свара стала дополнительным развлечением для толпы.

Напоказ торжественно и серьезно Набур обследовал ограду со стороны переулка.

– Что там такое? Тебе что-нибудь видно? – допытывался Келкин, не в состоянии глянуть поверх голов. Джери же хватало роста прочесть нацарапанную на кирпичной стене надпись.

ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ.

Ниже и ниже.

Вниз, пока не окутает гнилостным теплом с сочным привкусом разложений. Вниз к тоннелям, прогрызенным безымянными тварями, что буровят камень, как трупные личинки ветхую плоть.

Крыс – упырь молодой. Он не лазит сюда, в глубину, без крайней нужды. По природе тело таких, как он, проходит разные стадии: ровное течение жизни чередуется с промежутками стремительных перемен. Как молодой упырь он мог при тусклом свете сойти за надземного жителя в своих глазах и наслаждаться мирскими радостями. Пока он на поверхности среди живых, погружен в вольное, непредсказуемое течение жизни верхнего города, его молодость продлевается, ибо упыри старятся не как люди.

Упыри постарше становятся звероватыми, порочными, их направляет голод. Общаться они не способны, кроме как ревом и воплями, на уме у них одно: где бы поесть падали – или мясца посвежее. Их обжигает солнце, отталкивает город наверху. Крысу противно слабоумие упырей средних лет, ненавистно присоединяться к их бесчисленным хищным ордам, что полонят пещеры в этой области подземного мира. Съеденная ляжка трупа елозила по желудку и тянула вниз тяжелым якорем.

Жара впитывалась в плоть, обволакивала кости. Гнилая вонь проникала всюду, впивалась в мозги. Живот набухал, и Крыс подсчитывал, сколько отсюда до ближней трупной шахты. Целую минуту заняло у него вновь припомнить, что стволы этих шахт пробиты верхним народом для подношений, уплаты дани народу упырей, и не являются неотъемлемой частью мира. Его мысли стали вязки, как смола.

Алина шла сзади. Эти туннели слишком узки, мечом тут не взмахнуть, но при ней кинжал и еще пистолет. Разряжен, но все равно пугающ. Матерые упыри от нее шарахались – из-за почтения к волшбе алхимиков, которая так громко гавкает, и мерцанию на клинке сполохов беспощадного святого духа.

Она окинула взглядом боковой туннель, где свет ее клинка отразила сотня пар голодных глаз. Один упырь протолкнулся на свет, зарычал. Она ухмыльнулась и сделала шаг навстречу. Упырь бесследно скрылся в темноте.

– Шаркать-то еще далече? – задала она вопрос. – А то чего-то твоя родня меня принимает за обед, а не чествует как эмиссара святейшей, растудыть ее, церкви.

Крыс замотал головой, чтобы прочистить мозги.

– Уже недолго. – Он так ответил, а по правде – кто его знает. В туннелях отметок нет, путь прокладывается по чутью. Без понятия, то ли изменились подземные тропы, то ли сознание его просто не сохранило в памяти, какая дорога короче. Придется позволить вести чутью, а надземный разум пусть тонет в упырьем естестве. Придется терять себя по кусочку.

Одичать – не самое плохое. Хуже будет потом.

Зловонный сквозняк задул по коридору, и он понял – уже близко. Проход ширился. Позади зрелые упыри курлыкали и шипели друг на друга, но следовать дальше не смели. Алина и Крыс двинулись в туннель попросторней, и тот вскоре окончился в огромной пещере, куда большей, чем расходилось свечение огненного клинка Алины. Крупнее, чем собор изнутри.

На полу пещеры хрустели кости, вверх вздымались гигантские пьедесталы колонн. И на каждом пьедестале располагался на корточках старейшина упырей.

Крыса охватила жажда спрятаться или упасть ниц перед этими чудищами. На том конце жизненного пути упырей, за хищным лабиринтом слепого голода и бездумного инстинкта, лежал переход в старейшины. Самые маленькие из них были десяти-двенадцати футов ростом, череп устрашающе вытягивался в собачью морду, пальцы навсегда скрючились в когти. Глаза испускали оранжевый свет. Чутье насыщало их колдовской силой – они кидали заклятия, как упыри помоложе рвут глотки, увечили саму реальность. Они – поглотители душ, проводники в иной мир, подъедавшие покойницкие подонки. Их колдовство – застывший жир, вытопленный с тысяч трупов, впитанных ими. Они сидели поджав ноги и пялились друг на друга – беседовали своими способами, которые Крыс и не начинал постигать.

Ноздри их заблестели, когда они унюхали Алину. Один наклонился вперед и что-то пророкотал на языке, более древнем, чем город; его не знали ни Алина, ни Крыс и ни единая живая душа.

Алина задвинула меч в ножны, убрала пистолет.

– Хранители послали меня, – начала она.

Старейшина сердито заворчал – злился от недостатка почтения. Вокруг него другие старейшие заворочались, выходя из задумчивости. В воздухе, как горчичный газ, зашипели чары, у Крыса защипало рот и нос. Ему хотелось сбежать.

– Монахи-мужеложцы и их чертовы свитки! Ох. Я же все это записывала, – бормотнула Алина и попробовала повторить по памяти правильное приветствие. Слова эти для человечьего языка не значили ничего, и она спотыкалась о них, словно пыталась прополоскать горло с пальцем во рту.

Оранжевоглазый старейшина распрямился: копыто одной непотребно длинной ноги коснулось пола пещеры, за ним другое, кроша в пыль черепа. Он встал и навис над пришедшими. Челюсть разомкнулась неимоверно широко – он зевнул и взревел. Пускай старейшины – защитники, жрецы и боги своей расы, но отдельного упыря им ничего не стоит прихлопнуть как муху. Крыс съежился в предчувствии смертельного хлопка.

– Да ну, на хер.

Алина внезапно вспыхнула лучезарным огнем. Преображенное, ангелоподобное, ее физическое тело стало оболочкой из грязного стекла для горящего внутри светоча. А голос подобен небесному хору.

– Я ПОТЕРЯЛА КЛЯТЫЙ СВИТОК, ЯСНО? ИЗ ГОВНА Я ВАМ КОНФЕТКУ НЕ СДЕЛАЮ. – Каждое слово отдавалось трубным эхом. – НО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. УГОВОР ВАШЕГО ПЛЕМЕНИ С МОИМ ЕЩЕ В СИЛЕ. Я ВАМ НЕ ВРАГ. – Она вскинула голову. – ВАМ СО МНОЙ ВОЕВАТЬ НЕ ЗАХОЧЕТСЯ.

Старейшина вздрогнул и уселся обратно на пьедестал. Желтый, чешуйчатый, как у ящерицы, язык облизывал острые зубы, пока упырь взвешивал слова святой. Потом его когтистый палец указал на Крыса, и рот у того вдруг перестал быть его. Через него заговорил старейший упырь – слова извилисто проползали сквозь горло и вываливались наружу.

– Уговор в силе. Что тебе нужно от первых жителей?

Пламень Алины пригас.

– Хранители обеспокоены. Они просили сказать, что узники в клетке бьются и шумят. Они неугомонны. Знают ли узники нечто такое, чего не знаем мы?

Нечеловеческое, студенистое изумление донеслось вместе с приказом говорить, и Крыс невольно сотворил ухмылку, произнося:

– Многое. Они старше ваших Хранителей. Но мы несем дозор на вратах. Веретенщики остаются обузданы. Свирепы, очень разозлены, но обузданы.

– Все?

Крыс понял, что пожал плечами.

– Сосчитай их, коли сможешь. Разве город твой пуст? Не твое ли собственное лицо сейчас на тебе? Мы свою часть исполняем. Ищите среди своих.

Проговаривая, Крыс уловил отголосок мыслей древнего упыря. Воспоминания о старой-престарой войне, о священных бойцах в капюшонах – в руках огненные мечи, о том, как одинаково горят упыри и веретенщики, как горит всякая нечистая тварь из глубин. Они не везде действовали скрупулезно. Иные твари уцелели – и гноили скверной руины храмов, и росли под почвой склепов. Предстали видения: веретенщики расцарапывали каменные печати, что поныне держат под замком остатки нечестивого войска.

Они боятся, подумал Крыс.

Зря он подумал.

Старейшина упырей был в его голове – и читал его мысли быстрей и отчетливей, чем он мысли старейшин. В миг перед взором предстал он сам в виде крысы: клочочек жалкого, обмочившегося меха и мяса метался по темным углам, а великий упырь, словно громадный хищник, урчал, принюхивался, готовился к прыжку. Заткнись и не лезь, куда не звали, – таков смысл послания, и Крыс усвоил его. С краю дольше проживешь – он не матерый упырь, не вор-ухарь, не крутой здоровяк, не агент церкви Хранителей, но по чуточке от каждого, на самой грани. Не ввязан ни во что, всегда готовый свалить, и он искренне стремился таким и остаться. Больше он не понимал и знать не желал, о чем там рядятся упыри и Алина.

Старейшина упырей опустил руку, и Крысу опять вернулось собственное тело.

– Хранители выполнят обещанное. Почившие в вере – ваши, – сказала Алина. Огонь потух, и она хмуро добавила: – Им-то по этому поводу возразить нечего.

Старейшина упырей впрямь засмеялся над этим: загудел клекотом, будто всасывающий водосток, и полез на свой пьедестал. Смежил глаза и вновь вступил в молчаливую беседу с собратьями.

Алина вздохнула.

– Пошли. – Она здорово утомилась.

– Сюда, – позвал Крыс, себе на удивление. Он повел ее по другому туннелю. В голове ясно забрезжил путь обратно на поверхность. Видно, старейшинам тоже хотелось поскорей избавиться от Алины.

Они пробирались в тишине, брели в гору по бесконечным упырьим коридорам, что переплетались, закручивались винтом до самого верха.

* * *

Как ни странно, некоторые лекции оказались для Кари вполне интересными. Первую пару минут она надавливала на алхимическую веревку, намотанную на кинжал, мечтая, что вдруг она за ночь ослабла, но та держала, как всегда, крепко. Потом она рассматривала сотоварищей-студентов, тихо сидящих серыми рядами – как послушники некой церкви обучения. Большинство люди или в целом сойдут за людей; в первых рядах сидел ползущий, одной перчаточной рукой он постоянно придерживал фарфоровую маску. В Северасте она навидалась существ и побредовее.

Некоторые студенты глазели и на нее, гадая, кто эта новенькая. Она пялилась в ответ, пока те не опускали взгляды. Ее владение законами Гвердона ограничивалось практикой уличной воровки, проще говоря, «не попадайся». Теперь она задумалась о своем положении. Ловец воров ее отпустил благодаря посредничеству Онгента – но он частный охотник, а не официальный представитель городского дозора, поэтому формально она все та же преступница в розыске. И сальники всегда на посту… правда, в Университетском округе они особо не попадались – вот и прекрасно.

К аудитории Онгент не обращался. Половину времени он разговаривал как бы сам с собой или вел диспут один на один с задавшим вопрос студентом, но его увлеченность темой вдохновляла весь класс. Кари усваивала лишь обрывки его речи – о том, как постройки меняли свое назначение со временем. Она сама встречала такое на Могильном холме, где усыпальницы сделались домами живых обитателей. Крыс устраивал ее там на ночь-другую, пока не отвел к Шпату.

Ей хотелось, чтобы здесь оказался Шпат. Он почерпнул бы из лекций куда больше. С его умом надо изучать архитектуру, управление или ораторское искусство, а не вытрясать из лавочников поборы за крышу.

Профессор рассказывал о Морском Привозе, где раньше был храм каких-то богов, которых выкинули из Гвердона в стародавние дни, и о том, как под лотками с рыбьей требухой до сих пор можно разглядеть следы изначального предназначения здания. Рассказывал о Колючих Садах в Серране, где старый королевский дворец превратили в лабиринт смертельных ловушек – остановить любого претендента на корону; об изъятии части Замкового холма и о том, как люди заселяли бесхозные дворцы и устраивали там общежития. А потом он перешел на сооружения, королей и династии, о которых она слыхом не слыхивала и совсем упустила нить лекции.

Ее морил сон, пока покрасневшая Эладора не пихнула локтем под ребра. Самопроизвольно Кари схватилась за нож, но, по счастью, он был обвязан, никто не пострадал и почти никто посторонний этого не заметил. Кари пробормотала подобие извинений. Если поразмыслить, она полноценно не высыпалась с самого прибытия в Гвердон, хотя прошлой ночью урвала пару добрых часов в подвале. Она скучала по гулу ветра, по бегу волн. Зевнула, прикрыв рот ладошкой, до того чистой, что сама не признала ее за свою. Эладора заставила Кари отдраиться до выхода в университет, отмыться от Мойки и соскрести любой налет каменной хвори. Эладора поджидала ее с полотенцем. Как в прежние дни в доме у тети Сильвы – обе опять вернулись к своим детским привычкам.

Онгент подхватился из лекционной залы в сопровождении свиты помощников и студентов. Эладора потащила с ними и Кари. Профессор разделывался с учениками по одному – первому ответил на вопрос об обрядах Варитианского королевского дома, второму сказал, когда сдавать сочинение, посоветовал третьему, в каких книгах справляться. Один за другим они поотваливались, и осталось только трое – Кари, Эладора и молодой человек, ступавший за Онгентом как тень. Между ними имелось определенное семейное сходство, и Кари решила, что это Онгентов сын, но там, где профессор был сплошь борода, вдохновение и буйные жесты, его сын был скорее замкнут, даже угрюм, и двигался скупыми шажками, наводя Кари на мысли о скорпионе. Он носил все такую же серую рясу студента, пережиток тех лет, когда здесь находилась семинария, – гляньте, даже она сумела кой-чего нахвататься на лекции, но при нем был кожаный ранец, и юноша постоянно держал его под правой рукой.

Кари рассматривала парня и заметила, что Эладора тоже на него заглазелась, правда, подход к оценке у нее совершенно другой. Кари встретилась с Эладорой взглядом и прыснула. Эладора отвернулась, краснее прежнего, и припустила за профессором, глядя уже не на парня, а на свои туфли. Онгент завел их троих к себе в кабинет. С трудом огибая ворохи записей и шаткие нагромождения книг, они отыскали себе места.

В специальных коробах под стеклом содержались приколотые к дощечкам насекомые, разломанные древние статуэтки, старые книги в кожаных переплетах, разные диковины в банках. На стенах висели простыни карт: на всех Гвердон в различных стадиях развития. На столе еще одна статуэтка: железный, с косой рожей уродец на корточках – напугавший Кари по непонятной причине. Немаленькое помещение, но до того набито Онгентовыми трудами и грудами бумаг, что Кари почувствовала себя в заточении. Это место не для нее. Эладора подметила ее недомогание и сдвинула стопки книг на заставленном подоконнике – так Кари хотя бы могла выглянуть из узкого окошка наружу, на квадрат университетского двора.

– Мирен, сделай нам чаю, – распорядился Онгент. Парнишка выскользнул за дверь. Эладора вызвалась ему помочь – чересчур быстро и охотно, – и Кари осталась с Онгентом наедине.

– Как ты сегодня, Кариллон? – спросил он. Он улыбался, но она – приколотая к дощечке муха.

– Бодро, – сказала она, затем торопливо добавила: – Никаких снов не видела. – Понятно, ей стоило бы кормить его помаленьку, провернуть схемку. Иметь виды на деньги – у Онгента их, ясно дело, полно. Но нет, не выйдет – слишком личное. Сюда оказалась впутана ее сестра. Ее семья.

Похоже, он не разочаровался ее признанием. Только кивнул.

– Отсутствие видений не менее важно. Мы должны изучать твой феномен, понимаешь? Что я хочу, дорогая, – это чтобы ты аккуратно вела наблюдения за… ну то есть за всем. Когда тебя посетит очередная греза, и, конечно, что именно ты увидишь, но также где ты в это время была и чем занималась. Отмечай: как спалось, что ты ела, с кем общалась. Каждый раз, когда возникнет легчайший проблеск, эмм, откровения, – записывай.

– Я не люблю вести всякие записи.

– Что ж, пора научиться новому навыку. – Он залез в ящик стола, вынул чистый блокнот и карандаш.

Она приняла их, как щит и меч гладиаторской схватки – скверно ее снарядили к предстоящему бою. Онгент просиял.

– Сейчас, – объявил он, – ты опишешь, как в своем видении ты узрела юного священника в старой церкви, как он встретил очаровательную и соблазнительную девушку, которая потом, как ты дополнила, распалась на части и его съела. Я велел Мирену с утра немного подсобрать сведения, начав с церкви, ближайшей к твоему бывшему… местожительству на Мойке. Значит, там, в старой церкви Нищего Праведника, служат три священника. Один из них именуется Олмия, и если двое других пожилы и согбенны, совсем как я, то этот едва ли старше тебя. Сверх того, несколько человек припомнили таинственную красивую даму: она в этой церкви посетила всего одну службу и больше ее никто не видел.

Очевидно, у нас нет свидетелей, чтобы убедиться, пожрала ли эта женщина Олмию и приняла ль его облик. Свидетелей нет, кроме тебя, вот так, – но это явным образом подтверждает то, что ты видела.

Кари задрожала.

– Он ведь не говорил со священником? – Если нечто под видом женщины знает, что она видела, как оно убивало Олмию и приняло его облик, то может прийти и за ней.

– Нет. Я просил его быть осмотрительным. Однако он установил еще кое-что интересное. Эта женщина была на службе у Олмии, когда ты упала со стены. Это было не явление прошлого, Кариллон, – думаю, все произошло в тот самый момент.

– И что дальше? Ждать, пока что-нибудь такое произойдет опять?

– Точнехонько. Эладора или мой мальчик Мирен всегда будут рядом, приглядывать за тобой.

– Я не люблю, когда за мной приглядывают. Мне от этого не по себе.

Онгент присел на уголок стола и положил руки Кари на плечи. Чтобы ее приободрить – но она отшатнулась.

– Конечно, вот только эти грезы могут оказаться неодолимыми. Ты сорвалась со стены и едва не утонула. Может быть, ты сбежала б из Палаты Закона, а не свалилась без чувств посреди пожара, не случись этого с тобой тогда в первый раз. Считай присмотр медицинским уходом, а Эладору своей сиделкой.

Как по Кари, хрен редьки не слаще.

– Как раз напомнило, – проговорил Онгент и снял с полки коробку с бинтами и хирургическим инструментом. – Мирен немного поднатаскался на врача. Давай-ка он взглянет на твое плечо.

Когда Мирен вернулся с Эладорой, Кари позволила ему сменить повязку на ране и вблизи наблюдала за его движениями. Он ловко и быстро орудовал скальпелем, срезая окровавленные бинты с изяществом, как ей показалось, карманника. Пальцы, однако, у него были грубые, и он небрежно дергал ее туда-сюда – бесспорно, в анатомии он подкован, но с настоящим пациентом, вероятно, имел дело впервые. Поменяв перевязку, он обработал мазью шрамики у нее на лице.

– Гораздо лучше, – провозгласил Онгент, оценивая работу Мирена. – Действительно, гораздо лучше!

Глава 6

ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ.

Угроза? Предупреждение? Объявление войны?

Или отвлекающий маневр? Допустим, подумал Джери, башню разрушили по случайности, грабители недооценили мощь бомбы, заложенной в хранилище. Он неправ? Или все-таки кто-то со стороны пытается извлечь выгоду из несчастного случая, выставляя его умыслом? Город уже взбудоражен пожаром, еще одно такое бедствие – и события станут непредсказуемы, забурлит хаос.

Итак, это внутренний враг? Кто больше всех выигрывает от катастрофы? Алхимики с целью упрочить власть над парламентом и наводнить улицы своими сальниками? Религиозные фанатики? Монархисты под молитвы о том, чтобы канувшие в небытие короли чудом возвратились в час роковой нужды?

Или враг вовне? Гвердон со всеми своими богатствами уязвим. Сухопутное войско мало, знаменитый флот прекрасно вооружен, но тоже численно уступает армадам, сражающимся на Божьей войне.

Не моя забота, сказал себе Джери. Келкин нанял его схватить преступного главаря, а не спасать Гвердон от зловещих заговоров. Однако и то и другое может быть связано.

Он перечитал переданный Келкином список содержимого хранилища. Деньги, меч Изгнания, копии документов, судебные улики.

Деньги он собирался отмести с ходу – если у тебя есть алхимическая бомба такой силы, то, продав ее, выручишь больше стоимости того, что хранилось. Но вдруг грабители не представляли себе содержимого палаты? Он прокрутил этот сценарий в голове – они раздобыли алхимическую бомбу и решили выставить не банк, не казначейство, а городской суд – рассчитывая, будто там денег больше, чем в действительности. Не складывается. Шпат, упырь и девчонка Тай были приманкой, отвлекли на себя охрану и сальников. Так распланировал Хейнрейл, а Хейнрейл не дурак. Они знали, за чем идут.

Меч Изгнания… Джери напряг извилины – мечи Изгнания были выкованы в сей год какой-то там, ибо воистину воспрял черный ужас. Черти. Демоны. Чего-то там, как-то там. Даже кто эти мечи изготовил, не вспоминалось. Хранили их исключительно ради традиции. Бородатый анекдот:

– Откуда ты знаешь, что это мечи Изгнания? – А сам посмотри – кругом ни одного демона!

Коллекционеры готовы отвалить состояние за такой меч. Чокнутая паства какой-нибудь бесовской молельни могла заплатить, чтобы меч Изгнания уничтожили. ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ… и мечей ведь несколько. Надо бы разузнать у Онгента. Профессор был его экспертом в области исторического и потустороннего.

Копии правовых документов и соглашений – не подходит. Обладать секретной информацией нередко сулит большую выгоду, но только когда она остается секретной. Если бы воры собирались отпереть дверь отмычкой и уйти, не выдав своего присутствия, тогда это имело бы смысл. Но они взорвали алхимическую бомбу. С ней ни о какой скрытности речи нет.

Значит, улики и показания. Уловка не новая – уничтожить улику физически, пока ее не успели предъявить в суде. Особенно к месту, когда встает вопрос о благонадежности городской стражи – прямо вот как сейчас. Сальникам улики без надобности, коли они поймают вас на горячем. Однако это применимо только к тем преступлениям, которые им по силам пресечь: убийства, изнасилования, кражи, поджоги и всё в таком духе. Дело по культу Каракатицы уже на грани их компетенции: ритуальные утопления и подношения глубинным созданиям; а Беканорский вопрос – территориальную ссору между Гвердоном и соседней державой, Старым Хайтом, – вообще непонятно как сюда подшивать.

Хотя одно из трений касательно Беканоры и состояло в оснащении войск Старого Хайта новым алхимическим оружием – и продали его в обход гильдейских торговых представителей. Вероятно, подставные посредники или контрабандисты. Да, но пусть Хейнрейл наверняка получал с контрабанды свою долю, никакая улика или показание из хранилища и косвенно не связывали его с этим разбирательством.

Ничего не срасталось. И не только потому, что не вело к Хейнрейлу. Само вмешательство сюда этого бандита запутывало дело. Хейнрейл не фанатик, не идиот, и он не страдает нечаянными ошибками. Джери запихал список в карман и направился к спуску на пристани.

Профессор Онгент – не единственный специалист, к которому обращался Джери. Когда возникал вопрос из области алхимии или военного дела, у него имелся Дредгер.

Основная рабочая площадка Дредгера не здесь, а на Жуланьем острове, неподалеку от острова Статуй – среди архипелага усеявших залив каменистых шхер. В конце концов толкать свое необыкновенное ремесло в городе ему нельзя. Дредгер утилизировал бывшую в употреблении смерть. Алхимики зорко стерегли секреты своего оружия, но круги его применения расходились по миру. Вечногорящий огонь, ядовитые облака, что не рассеивались неделями, разъедающая металлы слизь. После осады или битвы, выигранной алхиморужием – а если у вас нашлись деньги его купить, вы, пожалуй, и выиграли, – поле боя рубцевали остатки отравы. Конечно, алхимики продадут вам противоядия, но дешевле обратиться к Дредгеру. Может статься, он даже сам вам заплатит.

Он свозил отходы к себе на остров, где его работники – в основном умирающие каменные люди или иные горемыки, кому нечего было терять, – просеивали обломки и мусор и собирали еще пригодные последки. Пузыри ядовитого газа. Осколки пылающего металла. Неоконченные трансмутации тканей. Яйца, откуда еще предстояло проклюнуться неведомым тварям. Эти непотраченные кусочки смерти собирали и паковали – а потом Дредгер их продавал.

Хоть его главные цеха и находились на Жуланьем острове посреди залива, сам Дредгер обычно в тот ад и носа не совал. Работал он в куда менее загрязненном дворе на побережье, поэтому его резиновый защитный костюм с суставчатыми крагами, медный шлем и сипящий дыхательный аппарат предназначались больше для впечатления клиентов – по крайней мере, так полагал Джери. Вообще-то он ни разу не видел Дредгера без облачения, и под шлемом мог скрываться хоть ползущий, хоть какой алхимически сотворенный гад. Но работать приходилось с созданиями и страннее.

– Запомни, у этого человека, – произнес Дредгер, – денег не бывает. Вообще никогда. Только одни неприятности. Застрели его, как снова появится.

Джери достал бутылку нектара; Дредгер обожал приторно сладкий вкус такого вина.

– Как придет, сразу его задуши, – внес ценные исправления Дредгер, – а потом обыщи труп. Присаживайся, Джери.

Громила-прислужник удалился. Дредгер прогромыхал вокруг стола, захапал бутылку и поднес на свет, наблюдая, как тягучая жидкость сползает внутри по стеклу.

– Пробовал ли ты бормотуху, которую варят у нас на Жуланьем? – спросил Дредгер. – По большей части из ферментированных водорослей и слитых химикалий, зато каменных людей не оторвать. Они ей взаправду наклюкиваются до упаду. Даже те, у кого желудок стал кальцием.

– О боги, ни в жизнь. Мне и с глазами неплохо.

– Я спросил, пил ли, а не нюхал. Пить его лучше через воронку, меньше риска, что капли попадут на кожу. – Дредгер запер бутылку в ящике стола. – Ну.

– Ну вот. Палата Закона.

– Догадывался, что ты припрешься ко мне по этому поводу. – Поставщик оружия вытащил изящный металлический шар поперечником около фута, из пластин, собранных внахлест. Пальцы в перчатке принялись их сдвигать, нажимая на невидимые выемки и защелки, потом поворот – и шар распался у него на ладонях. Он развернул металлическое чрево изделия на столе – видать, собрался погадать на прошлое на бачках и патрубках взамен органов и кишок. – Это осадный подрывной заряд. Флогистон и первоогонь содержатся в раздельных емкостях и высвобождаются, когда запал перегорит вот здесь, видишь? Получается большой, мощный взрыв, хватит, чтобы снести стену, а после – море огня, по-настоящему жаркого и дрянного.

– Значит, вот чем обрушили Палату Закона? – спросил Джери.

Шлем Дредгера зашкворчал, заквохтал, и наружу пшикнула струйка пара.

– Если подложить под Палату Закона один такой шарик, то не отделаешься колокольней – улица Сострадания превратится в кратер такой глубины, что кит утонет.

– Киты вроде не тонут в воде?

– Так кратер же будет полон огня, забыл?

– Тогда кит спечется.

– Короче, это перебор. Чересчур много лишней убойной силы. – Дредгер покачал головой, как бы сетуя на расточительность неких определенных кругов.

– Тогда выходит, они применили что-то другое?

– Должны были – но нет. Я почувствовал содроганье земли и видел пламя. Это взрыв флогистона и никак иначе.

Джери взвесил оболочку бомбы.

– Миниатюрная разновидность? Либо настроили на малую мощность?

– Поменьше их не клепают. В обычном виде флогистон просто горит – он подпитывается топливом от чего угодно, горит на льду и даже в вакууме, но так весело не бабахает. Чтобы жахнуло, нужно крепко пошевелить мозгами. – Он махнул крагой на сложные подсоединения патрубков. – Все эти штуковины ради одного – синхронизировать испускание. От этого флогистон поджигает сам себя – и вот тебе взрыв.

Дредгер разыграл наглядно: пальцами изобразил, как флогистон истекает во внутреннюю полость, зацепил и сплел руки в горсть, а потом резко растопырил пальцы, обозначив раскат, сотрясающий землю.

– Впрочем, твоя правда. Послабее жахнуть тоже можно – только надо в этом деле здорово разбираться.

Он забрал шар у Джери, перевернул и указал на пластину.

– Надо просверлить сферу вот тут и в восьми других точках и откачать из каждого бачка в точности равный объем огнежидкости. Элементарный флогистон – дрянь еще та, с ним управляются специальными приборами. Сволочное вещество вечно норовит улизнуть, хитрющий пленник. Его приходится держать под давлением, но не пережимать. Он легче воздуха, а если вырвется – подпалит небеса. Скажем так: когда у нас на утильплощадке происходит утечка, я тут же беру отгул на случай, коли ветер подует не в ту сторону, когда… – Снова сцепились ладони. Снова разыгрывается катастрофа.

– Хорошо. Представь, если бы ты мог все это соорудить и тебе надо вскрыть хранилище банка. Есть ли смысл использовать флогистонный заряд?

– Если кто умеет с ним обращаться, то сумеет смастерить сотню штуковин проще и безопаснее и вскроет банк. Выходит вроде как стараться втихую прирезать какого-нибудь мудака в переулке из, ну… осадной гаубицы. Безумие.

ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ, подумал Джери.

– Итак, предположим, он знал, что делает, – начал ловец.

– Он?

– Они, – поправился Джери. Он. Хейнрейл. – Допустим, мы имеем дело не с конченым дубарьем, и они выбрали такую бомбу нарочно, именно потому, что хотели взорвать Палату Закона – но лишь одно это здание. Массовый ущерб городу не в их интересах.

– Я бы так и подумал, – сказал Дредгер. – Я знаю, что алхимики увезли обломки хранилища на анализ и обезвреживание. На заключение им понадобятся недели, но я поставлю эту бутыль с нектаром против всей паленки в нашем городе, что они со мной согласятся.

– А бомба могла быть из той же партии оружия, какую нелегально отправили морем в Старый Хайт?

Механический окуляр Дредгера щелкнул и завертелся – это он как бы глянул на Джери исподлобья. Всякий раз, когда парламент разбирал контрабанду алхиморужия, стража не давала Дредгеру продыху. Он неизменно попадал под подозрение. Понятно, справедливое, ведь сам как раз и возил алхимическое оружие контрабандой.

– Возможно, – сказал наконец Дредгер. – Там были фабричные изделия высшей пробы. Хоть я и не слыхал, чтобы хайтяне применяли флогистонные бомбы, это штурмовое оружие. Им требуются морские мины, ревуны, кислотное семя – заградительные средства широкого охвата. – Он взмахнул крагой над столом, будто перед ним стелется приграничная суша или море, а он выжигает ее дотла ядовитым облаком. Джери сражался на Божьей войне, когда был помоложе и поглупее, помнил такие бомбардировки, убийственные, как настоящий гнев бога.

– Еще вопрос напоследок, – молвил Джери. – Насколько легко заполучить себе такую бомбу?

– Адски трудно, если серьезно не раскошелиться. Такие вещи уж точно с задка фургона не падают.

– Догадываюсь. И, наверное, об их пропажах за последнее время не слышно?

– К сожалению. В Маттауре завязалась войнушка и прямо криком умоляет привезти им одну. Скажи Хейнрейлу, если хочет поднять денег, пусть переговорит со мной.

– Я его имени не упоминал, – ответил Джери.

– Я с алхимиками состязаюсь. Должен держать ухо востро. Вообще, скажи Келкину, если он хочет сберечь городские деньги, то пусть вместо гильдии наймет на приборку Башни Закона меня. Мои ребята справятся за десятую часть цены. Пусть поднимет вопрос в парламенте, а?

Джери встал.

– Если когда-нибудь увижусь со столь сиятельным горожанином, дам ему знать.

– Представь, я – и вдруг почтенный предприниматель! – произнес Дредгер.

Джери щелкнул пальцами.

– Ах да, нет ли у тебя лишнего алкагеста? У меня в камере сидит каменный человек на поздней стадии, и мне надо сберечь его плоть, пока он не заговорит. Один флакон у меня остался, но парень упертый.

– Лишнего? Нету. Половина каменных людей города ломятся ко мне в дверь, ищут работу. Мне нужны все флаконы, что есть. – Дредгер некоторое время обдумывал просьбу, поигрывая разобранной бомбой. – Могу подогнать пару доз за хорошую цену, если дашь мне пару дней времени.

– Не, если за неделю я с ним не закончу, он станет проблемой Набура. Как бы то ни было, спасибо! – Дредгеру не нужно знать, что Келкин обещал обговорить с судьей продление недельного срока, который отводился ловцам воров на задержанных.

Джери покинул Дредгера и, быстро протопав по лестнице, оказался среди закоулков и узких щелей Мойки. ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ, обещала надпись, но бомба, подорванная в Палате, дорогая и редкая. В следующий раз намечается нечто другое? Или он слишком серьезно воспринял мазню какого-то шутника?

Хейнрейл был в курсе. Найти Хейнрейла, и ответы сами посыпятся из него, когда Джери ему как следует вломит. Да, Джери принадлежал к самой простой разновидности сыщиков.

Уходя из порта, Джери двинулся в гору, минуя ряд храмов.

Он прошел возле церкви Нищего Праведника. В дверях кучка воцерковленных приверженцев – с каждым днем их тут все меньше, чужие обратители завлекают их в другие верования, где пути к спасению полегче, а боги поотзывчивей.

Рядом кружилась и скакала храмовая танцовщица, нагишом, невзирая на холодную морось над Мойкой. Незамысловатая одержимость Танцором приносила низкий доход в корыстолюбивом городе Гвердоне.

Шелестящим шепотом к толпе обращался ползущий, манил любопытных подойти поближе и приобщиться тайной мудрости червей. Черви – относительно свежее явление в городе. Сколько лет, как они объявились, – кажется, двадцать? По слухам, то ли опыт одного волшебника прошел неудачно, то ли до червей докопались на островах при археологических раскопках. У них не было ни религии, ни храмов – они продавали загробную жизнь на развес. С их помощью ваши мысли и воспоминания не сольются с богами, а частично останутся существовать в миру, переработанные утробами червей. Естественно, вставал вопрос: после этого в какой мере черви – это вы, а в какой – просто извивающийся клубок, выдающий себя за вас на время, пока переводит вашу недвижимость в деньги? Алхимики в самом деле подмяли колдовской промысел, подумал Джери, раз уж даже ползущим приходится торговать собой на углах.

Барабаны и цимбалы возвестили приближение группы храмовников Последних Дней, а это означало неприятности. Он бросил взгляд на крыши, и, как ожидалось, заметил несколько мерцающих фигур. Они стягивались сюда, перепрыгивая с дома на дом. Перед началом любой крупной драки сальники собирались заранее, как если бы противоборство городских религий было волдырем, который можно вскрыть их острыми кинжалами.

Тоже не моя забота, сказал он себе. Выбрал боковой переулок, чтобы избежать поборников Последних Дней, срезал угол через склады на Рыбной улице. Приличная одежда выдавала, что он при деньгах, но в Мойке все знали Джери – ловца воров. Не встретить таких глупых, кто бы…

…Он вильнул, но камень все равно задел бок, ужалил, перехватило дух. Нападающие изготовились. Трое подонков – один на крыше, еще два на земле. Он никого не узнал – тот здоровый наверняка в городе новенький, а у того на крыше бронзовая кожа и лиловые губы джашанца. Моряк, предположил ловец, захотел срубить лишних деньжат на пропой. Третий тощ, как жердь, губа поджата над кривыми зубами, его мотает – поди подсел на каркушу, чановый джин или другую дурь.

Не на ту они напали жертву.

Он повалился в канаву, застонал, будто не способен встать. Здоровила глянул на Подсевшего и двинулся вперед: в руке дубина, а на лице жадность. Моряк покачивал новым куском кирпича. Подсевший суетливо маячил сзади.

Здоровила уже здесь – и Джери взвился, выдергивая из трости клинок. Пустая трость сжата в другой руке – ей он парировал отчаянный взмах Здоровилы, пока вгонял клинок в его ляжку: неглубоко, артерия цела, зато мужик завопил, как свинья. Затем перекрутил короткое лезвие, и Здоровилу повело влево, как раз под прилетевший от Моряка кирпич. Здоровила сошел со сцены.

Подсевший присел в стойке, попятился. Джери ткнул Здоровилу тростью, просто убедиться – а то вдруг встанет. Моряка уже нет и духу.

Позади послышался шелест. Пар горячего дыхания. Зловоние рыбы и падали.

Бакланья башка.

Он кинулся вперед, чтоб не достали кривые серпы – любимые клинки этих тварей. Создание завизжало от злобы и метнулось за ним. Взору предстали жирные, свалявшиеся перья, мускулистое человекообразное тело, бешеные черные глазки. Из клюва капала кровавая слюна. Бакланьи бошки долго не живут – они не естественный вид, а плоды неоконченного эксперимента алхимиков. Через несколько лет тела их распадаются сами. От неутолимой боли они зверски агрессивны, их часто нанимают бойцами, костоломами, вышибалами.

И заказными убийцами.

Джери выхватил из кармана пистолет и разрядил его в грудь баклана в упор. Маловат калибр, да и бакланьи бошки цепляются за жизнь с остервенением тварей, которым вообще не полагалось существовать. От выстрела он едва пошатнулся, но Джери хватило времени выставить между собой и уродцем шпагу.

Он раздосадованно заскрежетал. Сделал выпад справа, слева – но острый кончик шпаги безошибочно отслеживал его действия. У Джери преимущество в дистанции, если урод нападет, то не успеет сблизиться и будет насажен на сталь.

А где Моряк и Подсевший? Джери не удавалось проверить, нельзя отводить взгляда с монстра ни на миг.

Баклан обходит кругом, когтистые ноги клацают по мокрой мостовой. Джери подстраивается шаг в шаг, понимая, что, если поскользнется или оступится, тот убьет его с быстротой молнии.

Им нравится разрывать горло и высасывать бьющую наружу струю горячей крови. На свои изогнутые клинки они подвешивают тела заместо мясницких крючьев – верх ногами, чтобы вытекала кровь.

– Шухер! Вальты! – крикнул сверху Моряк. Шум его возни на крыше прозвучал в такт топоту убегающих по переулку ног – Подсевший с Моряком уже драпали. Баклан замешкался, а потом бросился бежать за подельниками. На ходу он подхватил Здоровилу и закинул на плечо, как мешок картошки. Джери не знал, спасал ли он павшего соратника или подобрал будущий ужин.

Нападавшие скрылись. Минутой позже переулок залил свет – появились три сальника, головы сверкали огнем. Потом ушли и они – в погоню либо на другое задание.

Джери вернул себе трость, просунул шпагу в ложе и попробовал разобраться в происшествии. Если им нужны были деньги, почему бы не подкатить к нему в переулке, а не возиться с засадой? И зачем брать с собой бакланью башку?

Из-за угла вывалился тяжело дышащий Болинд. Лицо как спелый помидор, зато громадная пушка в руке не тряслась, когда он внимательно оглядывал ближние переулки.

– Шеф? Вы живы?

– Ага. Их свечки спугнули. – Он нахмурился. – Как ты узнал, что я в беде?

– Уличные сорванцы прибежали в контору, орали, что долговязый ловец воров выхватывает по голове в конце Рыбной улицы. Кто это был?

– Трое людей и бакланья башка. Все нездешние.

Болинд стал на колени, изучая кровавый след раненого нападавшего.

– Возьму собаку, можно пойти по…

– Брось, – сказал Джери, – за ними погнались три сальника. Давай покамест дадим передовой городской службе поработать.

Болинд насупился, не опуская пистолет.

– Уверены?

– Ага. Надо заняться делами.

Назад в контору – и тут что-то было не так. Бумаги сдвинуты – самую малость, но достаточно, чтобы он это заметил. Стоял незнакомый запах. Он обнажил шпагу, осторожно ступая по пустому зданию. Проверил оружейную, сейф с документами, свои папки.

Проверил всё снова. И снова.

Ничего. Ничего не пропало, ничего не поменялось.

Он прошел по коридору вдоль пустых камер, открыл дверь в затопленный зал. Каменный парень по-прежнему тут, по-прежнему ходит бесконечным кругом по своему островку.

– Эй, – крикнул Джери, – видел сегодня кого-нибудь?

– Нет, – ответил Шпат.

– Слышал чего-нибудь странное?

– Нет.

– Хочешь поговорить про Хейнрейла?

– Нет.

– Тогда спокойной ночи.

Искусственный островок в поперечнике сорок один шаг. Чуть больше, если забрести в воду, рискуя съехать со склизкого окоема. Каменным людям приходится взвешивать риск при каждом движении. Здоровая плоть исцеляется. Каменную труднее пробить, только вот она не затягивается. Стылая вода пробирала до трепета и звенела болью в разодранной левой ноге, холодила плоть меж пластин окаменелого панциря. Правая нога волочилась сзади мертвым грузом и холода не ощущала.

В следующий раз, когда ловец принесет алкагест, решил Шпат, не нужно мучиться с уколом в бедро. Найдется другое место, повыше на теле. Опять же риск: возможности этого препарата, этого яда, что замедляет развитие болезни, ограничены и необходимо взвешивать шансы восстановить ногу против опасности потерять часть туловища. В итоге хворь победит – лекарства от нее нет, – но при правильном уходе и достаточном количестве алкагеста он мог бы продержаться несколько лет.

В сравнении с этим стойкость на допросе у Джери – сущий пустяк. Шпат едва ли прислушивался к его словам – нехай свистят мимо его каменно-глухих ушей, а угрозы разбиваются как волны о гранитную скалу его решимости.

Ловец воров юлит и крутит, задавая вопросы. Сперва он грозился оставить без алкагеста, если Шпат откажется сотрудничать. Далее пообещал уменьшить срок заключения, намекал, мол, возьмет к себе на службу. А то заявлял, что они поймали Крыса и упырь уже все рассказал, а Шпат сам себя карает ни за что ни про что. Приемы до того древние, что Шпат его и не слушал-то толком. Он не станет сдавать ловцу мастера Братства. На этом точка.

Братство заручилось его верностью еще давно, после того как город повесил отца. Пожилые мужчины с запахом спиртного и одеколона крепко пожимали ему руки и уверяли, что все долги уплачены и о его семье позаботятся. У всех них были грустные глаза, грустные и усталые. Один из пожилых непременно посещал их дом на Боровом тупике, скромный, но лучше большинства городских, и раз в месяц выражал матери Шпата почтение, а ему вручал чек либо пачку банкнот. Их всегда давали именно ему, даже когда он был маленький. Мужчина в доме, человек Братства.

Некогда это кое-что значило. Отец рассказывал ему историю Братства на ночь, как сказку, и звучала она возвышенно и по-геройски. О защитниках простого люда. Братство старше церквей, что прежде правили городом, старше гильдий, старше алхимиков. Воры укрывали здесь краденое золото, когда Гвердон был захолустной пиратской бухтой, а не респектабельным промышленным портом, как сейчас. Но есть районы, где Братство по-прежнему в почете, где люди помнят, что воры делали для их семей многие поколения назад. Где люди помнят о верности.

Братство вступилось за него тогда, когда отвернулись все, когда отшелушились первые пятна раздраженной кожи и чешуйки заблестели на солнце, как сколы кварца. Тогда ему перестали класть деньги в руку. Ему пришлось покинуть соседей, уважаемых мещан из Борова тупика, и съехать вниз к таким, как он, страхолюдинам и отребью с Мойки. Но сообщество воров нашло ему угол. Нашло работу. И предоставило алкагест, его жгучего ангела.

Еще до окаменения Шпат привык не высовываться, но медленно и упрямо продвигаться к цели. Невозмутимый переродился в неприступного. Вокруг него крутился и менялся город – наряду с Братством. Бывалые старики отошли от дел. На их место заступили их ставленники, вроде Хейнрейла – шустрые и похожи на ящериц. Хлипкие и влажные рукопожатия, стеклянные, бесчувственные глаза – зато они были лучше приспособлены к выживанию в новой обстановке. Открылся последний акт долгой драмы, начатой за много лет до рождения Шпата.

Хейнрейл был не тот, кого Шпат выбрал бы мастером, но тем не менее мастером был он, равно как и убогая квартирка на Мойке – не скромный дом в Боровом тупике, но все равно это Братство, и оно заботилось о своих.

Он переворошил один вечер, всего несколько дней назад. К ночи к нему на квартиру явился Хейнрейл. Мягкий стук в дверь, приказ, со стороны вроде бы необязательный. Главарь протолкнулся в квартиру, не глядя на каменного человека; покружил по углам, осматривая комнату. Шпат помнил, как проглотил раздражение, как твердил себе, что каморка на самом деле не его, что она принадлежит Братству.

Телохранитель проследовал за хозяином. Шпату пришлось попятиться, давая чудищу пройти. Холерный Рыцарь втащил в проход свою тушу в доспехах и пристально вгляделся в жильца через окуляры толстого стекла. Костюм из стальных сочленений удерживал его гнилой костяк воедино, а может, спасал всех остальных от токсинов его тела. Подтеки жидкостей покрывали стальные латы пятнами омерзительной слизи. И маска ужаса, надраенный медный череп, украшенный расплывшейся плотью. Говорят, Холерного Рыцаря изувечили на войне – божественным гневом или орудиями алхимиков, – и эта тухлая маска с болтавшейся кожей поверх шлема не что иное, как его собственное лицо, которое он сам себе вырвал от невыносимых мучений. Кем бы Холерный Рыцарь ни был, он страшно силен и безмерно жесток. Шпат не видел, как Рыцарь дрался, зато наблюдал последствия. Черепа, проломленные с такой силой, что они лопались и раскрывались; мозги, разлитые, словно пиво из пробитой бочки.

– Ты здесь один? – Хейнрейл, конечно же, знал ответ, и это, в общем-то, был не вопрос, но все, что бы Хейнрейл ни говорил, звучало на свой лад риторически. Шуткой, в которую прочий народ не врубался.

– Со мной ты, – сказал Шпат.

– По надежным сведениям, у тебя гостья, – молвил Хейнрейл.

Братство заботится о своих.

А если ты не из Братства, то позаботятся и о тебе.

– Она была больна, Хейнрейл. Крыс нашел ее в доках и сжалился. Скоро она уйдет своей дорогой.

– Она была карманницей, мальчик мой. На нашей территории – и играла не по нашим правилам. Ты знаешь, что за это полагается.

– Я этот вопрос улажу.

– За этим мы сюда и пришли, – умиротворенно произнес Хейнрейл. Он прошелся по квартире, перебирая Шпатовы пожитки руками в перчатках. Из тяжелого сундука он извлек пачку рукописных бумаг. – Нижние боги! – Присел и перелистал, благоговейно переворачивая каждую страницу. – Я много лет их не видел. Понятия не имел, что они у тебя.

– Иногда я их перечитываю. Вспоминаю его.

– Ах, Шпат, ты молодец. Конечно, это твой долг. Великий был человек. – Хейнрейл перевернул еще пару листов и замер. На полстранице почерк сменился со скупого, но разборчивого, выведенного рукой Иджа, на размашистые каракули.

Прежде чем мастер успел задать вопрос, загремела входная дверь. Хейнрейл быстро положил рукопись обратно в сундук, а Холерный Рыцарь встал на изготовку.

Дверь открылась. Кари с чересчур блестящими глазами, в руке полупустая бутылка.

– Черт, Шпат, что происходит? – Ее взгляд завис на Холерном Рыцаре, в голосе непривычная дрожь. Репутация Рыцаря по части зверств такова, что сальники в сравнении с ним – невинные барашки. Бутылка выскользнула из пальцев, когда она потянулась за ножом.

– Доставай, – бросил Холерный Рыцарь. В предвкушении крови из его доспехов с шипением вырвался пар.

Хейнрейл привстал со стула.

– Кари, я прав? Не бойся, девонька. Ты среди друзей. – Он поднял неразбившуюся бутылку и бережно поставил на полку.

– Угу. Я дружу с толпой чудовищ – да щас!

– Я отдам за нее, – вступился Шпат. – Не надо ничего с ней делать.

– Боюсь, надо, – возразил Хейнрейл. – У Братства есть договоренности и взаимопонимание с власть предержащими. Нам нельзя позволять помойным воришкам шнырять повсюду, как облезлым котам.

– Я тут не останусь. Через три дня на Архипелаг уходит корабль. Я сяду на него. Уеду и не вернусь, никогда.

– Ты нас уже обокрала, – заметил Хейнрейл. Без всякого намека Холерный Рыцарь накренился и стиснул руки Кари своими громадными лапами. Она пронзительно завопила, когда он перекрутил ей запястья, выдавил из ладони нож. И вздернул ее в воздух одной рукой.

Хейнрейл подобрал нож, провел большим пальцем по смазанному лезвию.

– Боюсь, то, что ты натворила, не останется без ответа.

– Не надо, – громыхнул Шпат. – Я же сказал, заплачу.

– Ты у Братства на хорошем счету. Проступок совершила она, – произнес Хейнрейл.

А затем:

– Ой, что это?

Он приставил лезвие к горлу Кари, а потом подцепил им шнурок кулона у нее на шее. Кончик ножа заскользил вдоль плетения, натягивая шнурок, пока из-под рубашки Кари не выглянул амулет. На взгляд Шпата, смотрелся он как ограненный гагат или какой-то другой черный камень.

– Не трогай. Черт, да не трогай ты! Шпат, останови его, пожалуйста!

Хейнрейл рывком сдернул шнурок.

– Приму за часть платы. – Амулет пару секунд покачивался, переливаясь на свету лампы, а потом по волшебству фокусника вмиг исчез. Кари рвалась из хватки великана-громилы, брыкалась и плевала в Хейнрейла.

– Останови его! – умоляла она.

– Шевельнись, – сказал Холерный Рыцарь, – и она сломается.

– Шпат, придержи свою гостью, – приказал Хейнрейл.

– Не могу.

– Какой сознательный. – Хейнрейл швырнул Шпату одеяло, тот обернул им руки и аккуратно обхватил Кари.

– Тебя убьют, – шепнул он. – Не стоит оно того.

– Он мой. Мне его дала мать, от нее у меня больше ничего нет.

– Он принадлежит Братству, – сказал Хейнрейл. – Придет время, и он может к тебе вернуться, если ты того стоишь. Шпат расскажет тебе, что его отец делал с теми, кто противился Братству. Он поступал, как велит долг, так поступаю и я.

– У меня больше ничего нет, – произнесла Кари. Голос застрял в горле.

– Я его верну, – пообещал Шпат. – Но сейчас не время.

Холерный Рыцарь ехидно скривился и отступил к двери, не спуская настороженного взгляда со Шпата и Кари. Пальцы в броневых перчатках разминались, подбивая Шпата напасть.

Хейнрейл вздохнул.

– Ох, парень, не давал бы ты таких обещаний. – Он повернулся к выходу, ссутулившись, словно нес тяжкий груз. – Пришлю весточку. Дела движутся. Войска построены. – Присказка Иджа. – Пришлю тебе весточку.

А потом, через пару дней, пришел вызов – собираться в Башню.

Глава 7

Когда Эладора волнуется, то болтает без умолку. Никак не отлипнет от Кари, пока обе идут по Университетскому округу под ручку, словно парочка обычных учениц. Ничего особенного, просто две девушки пошли прогуляться, ожидая, когда одну из них посетит невероятное видение, когда город встанет на дыбы и опрокинется к ней в мозг. Ничего особенного, просто две девушки, а за ними шлепает невидимый Мирен – угрюмый, как сторожевой пес. Кари все пытается его отследить, но ее постоянно отвлекает Эладора.

Сейчас Кари предъявляют перечень всего, что случилось, когда она сбежала, и завуалированное обвинение в том, что она неблагодарная корова, коль не ценила кров, дарованный тетей Сильвой. Эту повесть Кари слышит в третий раз – за последние два дня.

– Мы, само собой, писали в дозор, вдруг ты здесь объявишься. Мы даже нанимали ловца воров тебя искать, точно ты взломщик какой, а матушку, конечно, категорически унижало, когда эдакий головорез рыскал у нас возле дома и лез с вопросами. Кажется, он подозревал, что мы за это как-то в ответе, представляешь! Как будто мы тебя запирали в подвале и заставляли прислуживать…

– Я оставила записку, – буркнула Кари.

– Да что же это за объяснение такое? Дескать, тебе тревожно. Дескать, видишь ли, тебе неуютно. Знаешь, что на самом деле неуютно? Это когда на поминках на десятый год все меня за тебя принимают! Куча народу, я их знать не знаю, подходят и соболезнуют по поводу кончины моего отца, а он-то рядом со мной сидит и краснеет, как свекольная свечка! А другие шептались, мол, мы тут тоже замешаны, будто это мы прокрались в дом и всех там поубивали.

– Так это не вы? – То ли она хотела схохмить, то ли съязвить, но Эладора явно не собиралась шутить на эту тему. Наверно, лучше бы Кари тоже помалкивать. Все-таки это ее отец, ее семья и все прочее, но при жизни они казались ей чужими – и оставались чужие мертвыми.

Эладоре наверняка хотелось дунуть отсюда подальше, но надо было держать Кари под руку ради профессора Онгента. Сестра утешилась тем, что больно дернула Кари, ведя за собой в переулок, и еще заставила при этом больно споткнуться.

– Ты говоришь ужасные вещи. Мать просто опустошило. А где носило тебя? По кораблям чужестранцев – и одни боги знают, чем ты там занималась.

Если честно, Кари до конца и не помнила, что погнало ее в путь. Очень давно это было, и из жизни в доме тети Сильвы ей нравилось вспоминать лишь чердак да старые сараи на заднем дворе. Она лазила по ним часами, исследовала. Сломанные инструменты, пустые бочки и клети. Прочие неопознанные предметы из прошлой жизни сельской фермы, что ныне оказались не к месту в ее новом воплощении загородной усадьбы. Кари завораживал этот хлам: ржавые вещи-занозы под кожей жилища. На ум пришли лекции Онгента по археологии, но он сокращал былое до отдельных событий, до поминального списка уже свершенных деяний и уже разрушенных городов. Такое чувство, будто профессор кого-то заживо хоронит. Это привело ее мысли к Шпату.

Уже тогда ей было известно: чего бы она ни искала – не найдет ни в загородном доме тети Сильвы, ни в книгах, которые тетя заставляла читать, полных благих наставлений и мудрых мыслей. Ей самой нравились только те книги, где описывались иные края, заморские земли.

Тихо, как тень, рядом пристроился Мирен.

– Что-нибудь чувствуешь, Кариллон? Не избавлюсь от ощущения, будто ты не стараешься, – тараторила Эладора. – Не стану притворяться, будто понимаю суть явления, но уверена, ты могла бы стараться и поусерднее. Ты уже делала записи? Почерк у тебя отвратительный, но разве это мешает прилежно вести дневник? Ты не настолько сведуща, чтобы судить, что важно.

– Нет, – призналась Кари. Ей бы солгать, – пришла мысль, – чего-нибудь выдумать, а то вдруг Мирен доложит отцу, и тот прекратит потакать своей странной прихоти. Мирен, как узнала она, тоже жил с ними на улице Желаний, хотя у него, видимо, свой способ приходить и уходить тайком, потому как ни за что не поймешь, дома ли он, не услышит ли. Обман напрягал ее теперь не так остро. Афера длилась уже два дня кряду, и свобода от жутковатой тюрьмы ловца воров лишь слегка перевешивала тягостную повинность не удавить Эладору. Кари не так боязно было идти на грабеж, как изображать воспитанную студентку, но она будет дурой, если попросту все бросит, не разобравшись, что случилось той ночью, когда они вломились в Башню. Может, у нее получится сочинить еще что-нибудь про упырей.

– В этом вся ты, – фыркнула Эладора.

Разъяренная, Кари отклонилась от задуманного маршрута по университетским предместьям, на перекрестке свернула направо, а не налево. По булыжникам вдогонку зацокали черные туфли Эладоры. Мирен, как тень Кари, без усилий подстроил шаг. Краткий мрак под аркой, потом гул толпы резко возрос, когда они ступили на широкую улицу на Священном холме. Серые рясы студентов разбавили черные – жрецов и священников. Зашумели уличные зазывалы, продавцы мощей, попрошайки рядом с возами. Кари накинула капюшон: любой просящий милостыню калека в два счета продаст ее Хейнрейлу. Она ускорилась вдоль по улице Святого Бархуса, что лепилась к восточному, отвесному скату холма. На правой стороне у всех сооружений имелось по два ряда входных дверей. Одни открывались сюда, на Святого Бархуса, но зайди внутрь, спустись на пару этажей и обнаружишь второй ряд – выходы на проспект Цветов. Кари повернула к спуску с нелепо скошенными ступенями.

– Почти полдень, – пожаловалась Эладора. – Надо бы сходить…

ГДЕ ОТКРЫВАЮЩАЯ ГДЕ НАША СЕСТРА НАША СУТЬ НАША ТЕНЬ

Шум разметал Кари. Несравнимо громче, бесконечно ближе, чем удар грома. Она пошатнулась, наверняка это выстрел – прямиком в голову с близкого расстояния. Ничто другое не вызовет такой всепоглощающий грохот. Или на город обрушилось какое-то алхимическое оружие всеобщей погибели, драконья бомба, навроде той, что поразила Джашан. Она заелозила ладонями по лицу, ощупью искала кровь, разверстую рану. Может, вообще все ее кости растолкло взрывом в порошок?

– …На, – произносит Эладора, не ведая о кромешном разрушении Кари.

Пятьсот сорок четыре пары ног проходят по телу Кари. Черви копошатся под ее кожей, собираются в огромный ком в животе. Снуют сквозь распростертые руки. Шелестят сквозь пустоты в ногах. Позвоночник – это канат, великаны дергают за него и звенят ее головой. Она высотой четыреста футов, валко колышется над городом. Она чует едкий запах алхимических литейных цехов, видит острова в гавани, крапинки судов на фоне бликов полуденного солнца в воде.

…Обед…

Двое людей, один из них очень стар и слеп, мужчина и женщина. Опять рясы жрецов. Их тоже сейчас убьют, размотают у нее на глазах? Она не вынесет на это смотреть. У женщины под накидкой кольчуга. Можно ощупать любое колечко, любую заклепку. Прочувствовать вес меча за поясом и пистолета на правом бедре. Она знала, что женщина сильно устала и недавно мылась, избавлялась от пыли улиц и подземных туннелей. Пахло свежей водой, застоялым ладаном и слегка пованивало мочой из-за постыдного недержания старика. Кари воспринимала и слабость его ног, и ломоту в хрупких птичьих костях – совсем хилой опоре, и бешеную тревогу, стучавшую в сердце, пока он внимал докладу, – но слов женщины не услыхать. Слова потеряны.

Вот женщина поднимает на Кари глаза – как это у нее получилось, ведь взор самой Кари разбросан миллионом осколков, но все-таки смотрит – и ее застилает огонь.

Кари лежит на земле. Ноги – как намокшие струны. Понятно, она поранилась до синяков и крови. Она что, сверзилась со ступенек и падала до самого низа? Нет, Мирен на месте, он подхватил ее, не дал убиться насмерть. Она попыталась заговорить, во рту вкус рвоты. Ошарашенная Эладора неуклюже ищет блокнот, будто Кари всего лишь образец для наблюдений. Кругом толпа, ахает, перешептывается.

Дурнота, словно миллион мурашей, ползает в животе, сквозь вены, облепляет сердце, неуклонным маршем взбирается по хребту. ЧУ ПРЕДВЕСТНИЦА КРОВЬ МОЕЙ КРОВИ ДИТЯ МОЕГО ДИТЯ ВЕРНУЛАСЬ РАДИ ВОЗВРАЩЕНИЯ

– Заберите меня отсюда, – взмолилась Кари. Череп грозил расколоться. Перед глазами троилось, не меньше – как если бы мир разбился на стеклянные призмы. Накатила очередная волна тошноты, три волны, захлестывали, сталкивались. Кажется, она закричала, а может, нет. Больше она не чувствовала свое тело, она слишком велика, искусственные, твердокаменные распорки смели ее плоть и кости. Подцепила заразу от Шпата, в помрачении подумалось ей.

Мирен с Эладорой ее подняли, понесли в гору – это кратчайший путь до университета, но с каждым шагом боль нестерпимо росла. Бой трех кувалд вминался ей в голову, снова и снова.

– Вниз, вниз, – просипела она. Неясно, слышно ли им, неизвестно, сохранился ли язык, чтоб ей разговаривать. Она ослепла, но почувствовала, как солнце меняет положение на лице, и догадалась – ее поняли. Если б могла, она возблагодарила бы богов.

Они враскачку поковыляли вниз по склону, по спускам улочек и каскадам лестниц, к прибрежью Блестки. Видения схлестывались и сражались друг с другом в сознании Кари, но с каждым шагом их давление спадало, пока неожиданно они не исчезли все сразу, и тогда все разом стихло.

Мирен почувствовал ее облегчение и отпустил Кари. Эладора пошатнулась от добавочной тяжести, и Мирен втолкнул их в переулок.

Он держал высвободившиеся руки неподалеку от ножа и провожал взглядом горстку людей из толпы, которые увязались следом, пока они наспех спускались. Вероятно, некоторые заметили не только то, как пьяной студентке поплохело под сенью святейших городских храмов.

Кари сплюнула, избавляясь от рвотных привкусов. Сердце неслось во всю прыть, она до изнеможения устала, но другого вреда, кроме головной боли, это, вернее, эти – видения – вроде не причинили. Тем не менее она лежала на обочине и чувствовала себя разбитой вазой. Ее куски снова склеили, но не было уверенности, что они опять не развалятся.

Эладора строчила в записной книжке.

– Ровно… полдень.

– Я разговаривала?

– В некотором роде. В основном несла чушь. Я все записала.

– Дай посмотреть.

Эладора отдернула блокнот.

– Сначала пусть посмотрит профессор Онгент.

Сейчас нету сил спорить.

– Замечательно.

– Ты что-нибудь видела? – Перо Эладоры дрожало.

– Целый хор картин… в основном про церковь. Почему я вижу церкви?

– Боги зовут скиталицу домой, – предположил Мирен. Первый раз он заговорил при Кари. Голос у него писклявее, чем она ждала, моложе и со смешинкой.

– Сомнительно как-то. – Кари подняла глаза на Священный холм. Лучи солнца ослепительно отражались от белого мрамора трех великих соборов, закружилась голова. Невыносимо представить обратный путь в университет той же дорогой.

Мирен помог ей привстать. Она привалилась к нему и позволила довести себя до кафе на углу. Эладора заказала всем троим, и от еды стало лучше. Кари сожрала все до крошки. Эладора элегантно обкусала сэндвич и половину оставила на тарелке. Мирен свою порцию расчленил: отделил мясо, хлеб и наполнитель, распихал по тарелке так, чтобы составные элементы лежали поодиночке и не соприкасались – а потом съел все по очереди. Кари своровала остатки у Эладоры и тоже проглотила. Через какое-то время она более-менее почувствовала себя собой.

– Пойдемте обратно к университету, – настойчиво молвила Эладора, поднимаясь со стула. Подскочил кто-то из обслуги, и она оплатила счет монетой, которой хватило бы Кари на взнос за свою половину Шпатовой квартиры за бо́льшую часть месяца.

– Не сразу, – сказала Кари. И двинулась на спуск, через Дол Блестки, выбрав кружной путь домой, лишь бы подальше от кошмаров Священного холма. Эладора поспешала следом, пугаясь опасных улиц, как прибитый щенок. В страхах родственницы Кари черпала злорадное удовольствие – с Мойки Эладора улепетывала бы с криком. Мирен шел на расстоянии от них, блуждая в собственных мыслях.

Они выбрались на улицу Философов, главную дорогу района, и толчея здесь сгустилась. По улице громыхала вереница повозок. На борту каждой – знак гильдии алхимиков. Красные флажки предупреждали об опасности, и народ расступался, пропуская повозки, подобно тому, как тает тонкий лед, стоит поднести раскаленное железо. Кари почудился странный отголосок того, что нашло на нее под звон церковного колокола. Повозки накрыты, но она догадывалась, что в них – обугленные обломки и горелые доски Палаты Закона. Точечные ранки на лице начало жечь, а из желудка поперла болезненная дурнота.

Эладора оторопело уставилась на нее.

– Чего?

– Ты плачешь, – ответила Эладора. Кари дотронулась до щеки. Щека оказалась мокрой, по ожогам и шрамам текли соленые слезы. Она годами не плакала, тем более так. Это похоронное шествие, подумалось ей, и пришлось против воли посмотреть на телеги, чтобы напомнить себе: на них везут мусор, а не тело того, кто ей дорог.

Как будто у нее были те, кто ей дорог.

Повозки проталкивались через толпу, размеренно проезжали Дол Блестки в направлении квартала Алхимиков. Его дымовые трубы и охладительные башни поднимались над мысом сваленного в залив камня. Тучи желтого дыма нависали над башнями и отражались в илистых водах бухты. Новые городские храмы промышленности, соборы более грандиозные и величавые, чем те хлипкие часовенки наверху Священного холма, затмевают богов Хранителей. Вспыхивает флогистон. Шипит кислота.

Страх охватывает Кари, невиданный доселе ужас, неестественный, пришлый страх. По привычке воришки она закусывает губу, чтобы не заорать. Кровь бежит по подбородку, а она вытаращилась на растопыренные пальцы труб, и на мгновение кожу опалил немыслимый жар, окатил язык пламени, до того горячего, что она неминуемо должна расплавиться. Солнце покачнулось и ушло, и она опять начала падать.

И тогда Мирен поймал ее за руку и втащил обратно в переулок, а мимо шли сальники, и их грубо сляпанные лица изучали окрестности, нет ли здесь известных им нарушителей закона. Противиться напору сына профессора оказалось бессмысленно, и он повел Кари задворками и скрытными ходами Дола Блестки назад, к пыльному отцовскому кабинету над четырехугольником зеленой травы во дворе.

Эладора кипела от избытка сведений.

– Первый приступ произошел у нее в полдень, профессор. Она закатила глаза и упала на ступенях возле пекарни Фентона. В этот раз опять активировалась речь, но даже я не понимала ни слова. Возможно, это был прототейенианский язык, поэтому с помощью записанных звуков вы могли бы…

Онгент снисходительно улыбнулся.

– Эладора, будь так добра, принеси мне библиотечный том «Духовной и светской архитектуры в Пепельную эпоху» Талиса.

– Но я сделала заметки. – Эладора бряцала пачкой листов, взяткой, какой покупается доступ в профессорский кабинет.

Онгент деликатно, но твердо забрал у нее бумаги и показал на дверь.

– Спешить некуда. До вечера еще долго.

Эладора кинула умоляющий взгляд на Мирена – тот занял место возле двери и ножом чистил ногти. И головой не повел, когда отец закрыл за Эладорой дверь.

Онгент обратился к Кари, беспокойно ерзавшей посреди комнаты. Пульсация головной боли прошла, но по-прежнему давит слабость и глаза щипало от слез.

– Значит, происходило это дважды, – сказал Онгент. – Не более?

– Разве только в снах. Я их не помню. Сегодня первый раз после тюрьмы, как я… – Кари подыскивала правильное определение. – Потеряла себя.

Онгент велел ей присесть. Пришлось сгрести ворох листов и прочего хлама, чтобы расчистить местечко на диване. Онгент стоял у окна, заложив руки за спину, потом резко втянул воздух. Кари узнала эту повадку – прошлым утром он так же открывал свою лекцию. Она непроизвольно зевнула.

– За пределом материального царства существуют стихийно-элементарные и духовные силы, – начал Онгент. – Различные культуры обладали широким набором способов как для описания, так и применения этих сил на практике. Ты назвала бы их чарами или колдовством, божьими чудесами или происками демонов. Бесконтрольные, эти силы разрушительно воздействуют на материальный мир, поэтому их необходимо аккуратно сдерживать или заключать в нужные нам формы. Чародейство, к примеру, есть искусство обуздывать вольную мощь первостихий. Чародей завлекает эти дикие силы в материальный мир, одновременно пропуская их через разум, и сознанием упорядочивает их структуру, выстраивает в пригодной и полезной конфигурации, которую простодушный человек назовет заклинанием. Подобным образом алхимия пробуждает волшебную энергию, сокрытую в определенных соединениях вещества, и – в сцеплении с катализаторами и собственной волей алхимика – вызывает реакции, что придают той энергии форму и направление.

Онгент, судя по голосу, развлекался, словно рассказывал длинный анекдот, только без смешной концовки. Кари знала, что такого рода рассуждения о колдовстве новы и противоречат традициям. Поколение тому назад Онгента-еретика сожгли бы у столба. Даже сейчас, выскажись он в подобном ключе в Уль-Таэне или Ишмире. Вместо этого Онгенту-профессору неплохо платят за то, что он раскладывает все на свете по миленьким умозрительным сундучкам. Кари не доверяла простым объяснениям. Улицы научили ее тому, что в простейшей вещи таится невидимый сложный подвох.

– А теперь обратимся к богам – не за наставлением или спасением, но как к предметам исследований. Божества, демоны и другие сверхъестественные сущности могут расцениваться как самоподдерживающиеся структуры первородного хаоса. Они могли наращиваться естественным путем, либо многие поколения поклонников своей слепой верой неосознанно оттачивали их форму. Такие самоподдерживающиеся структуры способны пропускать стихийную энергию сквозь гармонирующие с ними души – или, говоря иначе, святые являют в мир занебесную духовную благодать.

– Вы думаете, я святая? – с виду небрежно усмехнулась Кари, но мысль ее испугала. В Северасте, в храме, где она танцевала, жил святой. Молодой парень. Когда Танцор овладевал им, парень взмывал в воздух, буйно дрыгал ногами и закатывал очи. Чтобы не проглотить язык, он носил специальную ритуальную маску. Старшие священники толковали линии и знаки, которые чертила в воздухе его пляска, по непроизвольным рывкам конечностей гадали о будущем. Она была рядом, когда Танцор сломал парня. Его позвоночник хрустнул, голова запрокинулась, но танец длился и длился еще несколько часов, пляс несчастной марионетки незримых сил.

А еще была Божья война – к тем краям она не осмеливалась плыть, но слыхала рассказы. О том, как некоторые боги обезумели, обуянные жаждой лить кровь и нести ужас, превратили своих угодников в орудия гибели и творили кошмарные чудеса. У любой силы есть своя цена, и необходимо твердо знать, во что ей встанут эти видения.

– Не исключено. Большинство святых – приверженцы той или иной веры, но пути богов прихотливы и непостижимы. Ты могла привлечь внимание одного из божеств. Как магнит притягивает булыжник, по воле случая богатый, э-э, железом.

– Мне грезятся церкви, – согласилась она. – Нищего Праведника… и еще одна, тоже Хранителей. – До реформ вера Хранителей господствовала в городе. Поколением ранее как раз они бы Онгента и сожгли.

– Тише. – Онгент сел рядом, неуютно близко. – Кариллон, не буду лгать. Твой дар опасен. Городские власти косо смотрят на неизвестных святых и неучтенное волшебство. Что еще важнее – если ты не научишься обуздывать, управлять им, оно может угрожать твоей жизни и безопасности тех, кто тебя окружает. Если я продолжу исследования, а Эладора будет столь же скрупулезно вести записи, то, возможно, нам удастся раскрыть природу твоего дара, постичь, какая сила пытается через тебя говорить, но это займет много времени.

– Тут имеется «или». – Кари уловила в его голосе колебания.

– Имеется выбор. У меня самого есть крупица способностей к волшебству. С твоего позволения мы сможем попробовать поворожить вместе. Провести, э-э, обряд и выявить какую бы то ни было нечаянную духовную связь.

Нутро Кари велит ей бежать – и немедленно. Онгент слишком близко, чересчур довлеет. От него идет запах – пыль и старческий пот под завесой табачного дыма. Бывшая Кари, пару дней ранее, схватилась бы за нож или кинулась за дверь, но куда она от этого убежит?

– Ладно.

– Хорошо, так и сделаем. Потерпи минутку. – Онгент поднялся с дивана и зашарил по комнате, собирая ритуальные принадлежности. Череп, стеклянные пузырьки, медный прибор со множеством рычажков и линз, золотое перо. – Расчисти, будь добра, стол. – Он махнул на штабель книг и документов возле дивана. Кари подняла одну книгу и совершила открытие – под низом действительно находился старый потрепанный столик. Бумаги она посваливала на пол. Столешницу из полированного дерева покрывали серебряные руны.

– Не стоит кричать об этом на каждом углу, – шепнул ей Онгент. – Волхвование до сих пор считается сомнительной областью исследований, даже в нашу эпоху свободомыслия. «Иди в алхимию» – вот что обычно говорят перспективным студентам. Наплюй на фундаментальные основы и историческую теорию, отправляйся зашибать деньгу! Тьфу! – Он уже разговаривал сам с собой, расставляя рабочие материалы на столике. Завел колесико на медном устройстве, и глазницы черепа начали мигать колышущимся багровым светом.

– Вы сказали, определите, который бог пытается со мной заговорить. И что тогда? Вы это сумеете прекратить? Или мне надо будет показаться его церковникам и попросить помочь их?

– Отличные вопросы, моя милая, ответы всецело зависят от наших результатов. Давай браться за дела по порядку. – Он погасил лампу над письменной доской, погрузив комнату во мрак, не считая багрового свечения черепа. В его мерцании кожа Кари побледнела, подобно призраку; нечетко выделялись очертания Онгента. Ей будто слышался шепот, глухой, очень тихий – но это, должно быть, разыгралось воображение. Что-то прошелестело по листам, которые она спихнула со стола. В комнате стало сдавленно, гнетуще, таинственно – как в храме за секунды до явления божества. Кари сидела на краешке дивана и боролась с неодолимым порывом упасть на колени.

Это напомнило ей верхотуру в доме у тети Сильвы. Задняя лестница поднималась на старые мансарды. Их построил некий былой обитатель, а при нынешнем хозяйстве они оказались излишни. Те помещения были доверху набиты странной, диковинной утварью. Там валялся старый фермерский инструмент, старинные книги, старинные сокровища, раскиданные и притягательные. Некоторые орудия были острыми, ржавыми, и Сильва велела ей там не лазать. Маленькая Кари лежала в своей спальне и мечтала о чудесах запретных мансард, но когда позже она в самом деле забралась наверх, отперла дверь и заглянула туда, то ничего не нашла, кроме пыли и рухляди. Ребенком она поверила в то, что с ее появлением какая-то душа или сущность покинула чердак. Слишком хрупкое чудо не снесло вторжения, а может, она пришла неподготовленная и без подношений, поэтому нечем было соблазнить его остаться. Теперь у нее такое же чувство: она на пороге чего-то страшного, и вместе с тем хрупкого и изумительно-неземного.

Онгент бродил в темноте. Послышался стук, когда он рассадил колено о столик.

– Ай! Уй, уф-уф. – Он дохромал до окна, распахнул его. Кабинет затопил свет. Ожидание чудес пропало, его вытеснило другое чувство. Она открылась, и ее обнаружили! Она сморгнула, перед глазами мельтешит после вспышки: насекомые, с ее кулак, извиваются на столе, пришпиленные сверкающими копьями. На самом деле их нет, как нет и лиц, что пристально вглядываются в окно позади Онгента. Наверное, это череп сделал ее более восприимчивой к невидимым силам.

Ученый тяжело опустился к ней на диван.

– Готова, Кариллон?

Она закрыла глаза, зажмурила плотно-плотно, до боли. Когда огляделась снова, наваждения пропали – только Онгент сидит и держит светящийся череп, на лице заботливое беспокойство.

– Да, давайте попробуем.

– Возьми-ка этот талисман, пожалуйста. Не отпускай. – Он вручил ей череп. Ладоням горячо. Тоненькие завитки загадочной, тайной энергии с потрескиванием выползли из глазниц и обвились вокруг ее пальцев.

Онгент пробормотал несколько слов. Ничего не случилось. Он приладил медный инструмент, открыл флакон с едким снадобьем и смазал гладкую макушку черепа, а потом попробовал снова.

И опять ничего.

– Должно ли что-то…

– Ш-ш.

Онгент встал, прошелся обратно к окну, погруженный в раздумья. Уставился на город.

– Не отпускай череп, – приказал он.

Она сидела на месте, глупо сжимала череп, прислушивалась к отзвукам университетского двора за окном и к тяжелому дыханию Онгента. Ничего продолжало тянуться.

Потом оно ударило ее, потащило вниз и одновременно вверх. Она увидела город под дюжиной разных углов, и виды перекрывались. Крошечные многоногие существа ползали по ее костям. Вода плескалась в ее желудке. Ее левая рука в огне, зато правая – здесь, на черепе – невредима. В ушах вопят и ревут голоса. И это она не вся, ее больше, чем полагалось, словно есть конечности или органы, о которых она не ведала вовсе, есть хвост, что разматывал кольца и тянулся глубоко вниз, в темноту.

Взор становится отстраненным и спутанным. Сейчас Кари глядит из глазниц черепа в своих руках, глядит на собственное лицо. Ее рот шевелится, слова проклевываются, как жирные личинки, но ушей у нее нет, и она только смотрит. Не узнает себя в серой рясе студентки, с чистым лицом и причесанными волосами. Шрамики горят неестественным светом. Она хочет закричать, выпалить себе страшное предупреждение, но у черепа челюсти – и то нет. Онгент вырастает позади Кари – позади нее, миг вне тела, – и она уже забывает, кто такая сама, растворенная в этом потопе. Он кладет ей руки на плечи, что-то шепчет – ей или той твари, что говорит ее ртом.

Она пробует вернуться в тело, но спотыкается. Мир вокруг нее не просто потемнел, а отсутствует. Лишилась зрения. Она проваливается сквозь все слои Гвердона, чувствует, как волны разбиваются о валы ее хребтины, и вес складов, гулких храмов, людных рынков – а под ними всеми подземный мир, могильно-стылый и извилистый. Затем глубже. Она осязает лютую, немилосердную скорость падения в недра. Она вкушает грязь и перегной, вспышкой проносится нечто металлическое, злой химический привкус, а затем камень и камень. И камень. И кровь. В ушах стремительный свист, точно миллион подземных тягачей взвыл в туннелях. Черви ползут по ней, потом заползают под кожу, отделяя плоть от костей.

А потом она в незнакомом зале, в святилище – огней нет, но у нее очень много глаз, и она видит. Присутствие силы вокруг нее, как тень на душе. Кожа становится холодна и тверда, как железо. Ее рот – рты – молвят, не шевелясь:

СОЙДИ О ДОЧЬ

Это ее голос, хор ее голосов, но он вдобавок густой, обволакивающий и совершенно нечеловечий. Чуждое присутствие грозит сокрушить ее. Она тонет в нем. В панике молотит ногами…

…И у ее горла нож, холодная сталь впивается в шею, кровь струится из раны. Молодые, сильные руки хватают ее. Мирен оттаскивает ее от профессора Онгента, а тот, оглушенный, лежит на полу кабинета. У него сломан нос, лицо исцарапано ногтями Кари. Под ногами хрустят осколки волшебного черепа.

Мирен поставил ее прямо, а потом проделал что-то ногой и коленом – и поясницу прострелила невероятная боль, а ее нога онемела. Он крепче прижал нож и зарычал – буквально зарычал, животным звуком с оттенком вопроса – на отца.

– Все хорошо, Мирен. Отпусти ее. Тихонько. – Профессор перевалился на кресло и промокнул окровавленный нос платком в пятнах. Мирен опять скрутил Кари: одной рукой обхватил плечи и ткнул кулаком в спину. Ее правая рука оцепенело повисла. Он швырнул ее на диван, а сам встал между ней и Онгентом, глаза горят, ноздри раздуваются мелкими вдохами: сторожевой пес не дает нарушителю ступить за порог.

Тишину прерывал только кашель переводящего дух профессора да тихая матерщина Кари. Мирен неотличимо сливался с тишиной. Подобно привидению, он пересек комнату и закрыл окно, отсекая внешний мир. Нож по-прежнему в руке, и Кари внимательно за ним наблюдала.

– Что ж, – сказал Онгент, – прошло блестяще.

– Разве? – отозвалась Кари. – Я видела только… Не знаю. Можно попить?

– Непременно. – Онгент залихватски ей ухмыльнулся, но заляпанное кровью лицо не шибко ее ободряло. – Мирен, возьми, пожалуйста, Кариллон и… стой, нет. Иди найди Эладору, и пусть она отведет Кариллон домой. А потом немедленно ступай обратно. У нас много работы.

Мирен выскользнул из комнаты, кинжал исчез под серой накидкой. Ряса же Кари в крови – в основном профессорской и немного собственной. Она попыталась спрятать ее между складок.

– Простите за нос, – пробормотала она. Извинения всегда нелегко ей давались. – И за ваш череп.

– Пустяки, пустяки. Во время о́но правители Уль-Таэна перед каждым обрядом приносили в жертву ребенка для защиты от гневливых божеств. Остерегаясь подобных вмешательств, вокруг Кхебеша вознесли Призрачные Стены. По большому счету, дитя, с учетом задействованных сил, один не первой свежести нос да приспособка для волхвования – совсем скромные жертвы.

– Так значит, сработало? Вы вычислили, который бог… – Кари замешкалась, будто спрос завершил бы некое заклятие и сделал бы ее судьбу неотвратимой.

– О нет, к сожалению, нет, – проговорил Онгент, – возникшие энергии оказались куда как чересчур могучи, и мой скромный прибор их не выдержал. Боюсь, мне потребуется повторить опыт, взяв линейку помасштабнее. Но. – Он опять ухмыльнулся, еще жутче прежнего. – Это явно подтверждает мою теорию! Некая божественная суть говорит твоими устами, Кариллон Тай, и я помогу тебе ее приручить.

Глава 8

Крыс в стенах.

Сегодня заведение переполнено. Воздух насыщен людскими ароматами, запахи цепляются к ним, как неизгладимые метки. Со своей повышенной восприимчивостью упырь чует, как каждую личность окутывают ее прошлые занятия. Моряков выделить легче легкого. Просоленные, обветренные – а под этим нездешние веяния дальних портов. Гашиш и пряности Севераста. Рыба, сыр и квашеное молоко из Старого Хайта. Из Ишмиры, с Войны богов – фимиам битвы, острый вкус колдовства. Местные гвердонцы – в основном портовые работяги – пахнут, кроме пота, по-другому: резкий алхимический смрад, отрыжка фабричных дымоходов. Нынче в Гвердоне она повсюду. Воров он тоже в состоянии распознать. Это те, от кого несет страхом.

Он ошивался с краю большого шумного зала, поодаль и от давки у барной стойки посередине, и от круга деревянных столиков в полумраке. Хейнрейл здесь назначил им встречу после работы в Палате Закона, однако Крыс опоздал на сутки благодаря нежданному крюку с Алиной по подземельям.

Он на взводе с тех самых пор, как расстался со святой посланницей Хранителей, после того как они выбрались на поверхность. Дергался, выходя из очередного безымянного, неосвещенного упырьего туннеля к знакомой трассе подземки, жался к стене, когда поезд грохотал и плевался из алхимического двигателя голубыми искрами. Женщина поблагодарила его за службу, пробормотала, что все деньги просыпались из порванной котомки, и пошагала навстречу огням ближайшей платформы. И на этом все, его обязательство перед старейшими упырями исполнено.

Назойливые помыслы старейшины до сих пор вкручивались ему в башку раскаленной проволокой, хотя мозговая ткань Крыса панически боялась их обдумывать. Он хотел поправиться крепким пойлом – а еще лучше добрым ломтем мертвечины, но здесь не подают упырям.

Крысу это заведение не нравилось. Слишком много народу, слишком много глаз. А ему еще следить за червеглазыми, спасибо Алине. О чем он думал, когда разозлил ползущего?

Он изучал толпу со своего укромного места. Вот Шпата, будь он тут, засечь без проблем. Всяк отодвинется от каменного человека подальше – некоторые из уважения, большинство от страха заразиться. Шпат частенько сюда захаживал, когда Крыс его только узнал. Молодой юноша в поисках призрака отца. Некогда тут было полным-полно его друзей. Старых друзей семьи, унаследованных от Иджа. Повсюду гремели пересказы историй о родителе Шпата, о его жертве. Крыса одолевала скука, и он клевал носом в углу, а юный Шпат вечно внимал сосредоточенно и восхищенно, словно только так мог воздать отцу должное уважение.

Всех этих друзей прочь отогнала не одна лишь хворь. Восходила звезда Хейнрейла, а Шпат не боролся за свое место. Его круг таял, пока не осталась лишь пара стариков да упырь. Пульчар отошел от дел и открыл харчевню. Старрис, слюнявый и без зубов, просиживает штаны где-то на Священном холме. Дэж вышел на поединок с бакланьей башкой и так и не очнулся после драки.

Это заведение не нравилось и Кари. По первому дурному впечатлению – когда Шпат привел ее сюда впервые, ее схапал какой-то похотливый моряк, а она оказалась быстра, когда надо хвататься за нож. Может быть, чересчур быстра, думал Крыс. Не обязательно так поступать, когда тебя охраняет каменный человек. Тут у них осталось маловато друзей, чтобы стараться нажить себе новых врагов.

Кари обнаружить труднее, чем Шпата, но он уверен – здесь нет и ее. Крыс покричал под окнами каморки, которую те делили на Мойке, но никто не отозвался, и по запаху походило, будто они не возвращались туда с тех пор, как обрушилась Башня.

Где они?

Что-то бабахнуло, – сказала Кари.

Крыс глухо шикнул сквозь острые зубы. Друзей взяли сальники? Уцелел только он один? Поэтому их здесь и нет? Никто из посетителей ничего не знал, а если бы сына Иджа арестовали и отволокли в тюрьму на мыс Королевы, судачили бы все. С ними случилось что-то другое.

Наверху лестницы быстро открылась дверь, выплескивая в общий зал смех и свет. Крыс на миг услыхал знакомый голос. Таммур, один из бывалых заправил гильдии.

Крыс прокрался наверх. По обычаю, верхний круг комнат резервировали за главными членами гильдии, за Хейнрейлом и его друганами. Так же, как старейшим упырям принадлежали глубинные туннели и огромная пещера о шестиугольных колоннах, подумал Крыс, а значит, пивная становилась гнездилищем голодных одичалых трупоедов, а наружные улицы – первым ярусом Могильника. Город поглощал и воспроизводил сам себя.

Он приоткрыл щелочку и скользнул внутрь, как крыса, – тихий, бескостный и худой до невозможности.

Внутри старые воры рубились в картье. Просто развлекались, проводя время; по столу гуляли одни и те же неказистые расклады, ставки росли и падали, но никому не везло по-крупному. Игра занимала внимание, поэтому мало кто заметил Крыса.

Один точно заметил. Ползущий, перчатки на псевдоруках из клубков червей мелко пульсировали, пока он просматривал карты, поднося каждую к маске, словно у него не было других глаз. Судя по лиловой эмблеме на рясе, его звали Падение Девяти Лун. Это чародей Братства. Червяки извивались, свободно свисая с его рукавов и воротника, и топорщили притупленные головки на Крыса, пока тот обходил комнату. Как и упыри, городские ползущие живут сами по себе, вверху и внизу, не став в полной мере частью надземья – мира смертных людей, кипучей жизни и солнца. И те, и те – падальщики. И те, и те полны оккультных мистических тайн, вольные психопомпы, проводники душ – рады слопать духовную энергию неверующих покойников.

Конечно, никто не возьмет упыря в чародеи. Полноценную сопричастность с потусторонним упыри получают, когда становятся старыми и вещими, как старейшины. Ползущие же – колдуны поголовно. Прядут заклинания, как ткут из червей свои человекоподобные личины.

Знает ли этот, что Крыс пытался убить одного из его сородичей? Насколько упырь понимал, это вполне мог быть вообще тот же самый ползущий. Пахнут они как один, одинаковой тошнотно-приторной гнилью со слабым привкусом озона. Однако этот не зашевелился – сыграл шестерку ножей, урвал банк, и все. Изобразил человеческий смех – до того превосходно, что пробрала жуть. Видать, смех одного из покойников, которого эти черви сожрали. Все, чем тот был, поглощено и переварено колонией ползущего.

– Здоров, Таммур.

Таммур от неожиданности чуть не растерял карты.

– Нижние боги. Прошу, не отвлекай, когда я играю.

Таммур. Последний из круга приближенных Иджа, кто остался активным участником гильдии. В наши дни Таммур – советник, посредник, почти законный отмыватель дохода. Владелец многих судов и складов в Мойке, редко записанных на его имя, – ничто из его собственности нельзя было отследить до гильдии. Он давным-давно связал судьбу с Хейнрейлом, но Шпат по-прежнему считал его другом.

Таммур швырнул монету на пустую середину стола, затем повернулся к Крысу.

– А мы-то думали, тебя поймали сальники. Глянь, ты ведь один оттуда убрался.

– Шпат?

– Упекли его. Джери Тафсон, а не стража – покамест он сидит у него. Боюсь, мальчику сейчас мало чем можно помочь.

Один из других игроков буркнул:

– Он превратился в камень. Что еще Хейнрейл для него может сделать? Хвори на лапу не дать, за бабло она парня не отпустит.

– Братство заботится о своих, – отрубил Таммур, цитируя уличную присказку. – Когда он предстанет перед магистратом, мы сделаем для него все, что сможем, – и так поступили бы с каждым парнем, будь кто и в добром здравии. За картами следи, Хедан.

Хедан недовольно рыкнул, потом выбрал наименее возможную ставку и прошелся по ней. Падение Девяти Лун без колебаний удвоил, невозмутимо уверенный в своих картах. Четвертого игрока, бабу в наколках, Крыс не знал. Эта пока раздумывала.

– А что с Кари? – спросил Крыс.

– Свечки или пеньковые колечки, – хохотнул Хедан. – И вся недолга.

– Дошел слух, что милашка Кари нашла благодетеля с выкупом, – сказал Таммур. – Есть наметки, кто б это был? – Последние слова предназначались Крысу, но Хедан влез со своим ответом без слов: недвусмысленно боднул стол выпяченным пахом и всхрапнул.

Крыс постарался понять, что Таммур имеет в виду. Наверно, Кари под чью-то дудку провернула мухлеж, прикинул он. По крайней мере, ее не посадили.

– Твой ход, Там, – сказала женщина. Морячка, догадался Крыс, одна из деловых партнеров Таммура с того берега океана.

– Шпат обещал, что мне заплатят, – не отставал Крыс.

– Я передам Хейнрейлу… – начал Таммур.

– Передам ему что? – Дверь отворилась, и Хейнрейл прошествовал в комнату. По бокам двое телохранителей, еще два в коридоре снаружи. За ним вошел Холерный Рыцарь, лязгая доспехом. Прозрачная жидкость шипела в трубках и шлангах и капала на пол, разъедая деревянное покрытие. Сквозь щели брони то и дело просвечивала плоть – бледная, в шрамах. Хейнрейлов громила пришел сюда страхом загонять солдат в строй.

Хейнрейл перекинул стул, ставя его между женщиной и Таммуром, раздал себе сам и бросил на кон три золотые монеты, даже не глянув в карты.

– Упырь хочет, чтобы ему заплатили за Башню Закона, – спокойно проговорил Таммур, не поднимая взгляда.

– Упырь достал то, за чем его посылали?

– Обстоятельства изменились. Башню разнесло на куски.

– Он достал то, о чем просили? Нет, не достал. – Хейнрейл раздраженно зыркнул на Крыса. – Ты до сих пор здесь? Воняешь, будто трубу от сортира отымел. Брысь отсюда.

Крыс притих и замер в тени, но за дверь не ушел. Хейнрейл если и заметил это, не подал и намека.

Круг опять дошел до Таммура, и он повысил ставку.

– Нам надо объявить, что Башня – не наших рук дело. Стража гонит волну. Мол, мы или мстим за Иджа, или напортачили, устроив на хранилище налет.

– Это еще не всё. – Похвальба Хедана отступила без боя, когда на поле сражения вышли Хейнрейл с Холерным Рыцарем. – Вот как там написано. На стене. Об этом все талдычат.

– Вот те раз? Ну-ну, – пробормотал Хейнрейл.

– Небось разжигают фанатики, – добавила женщина. – Так вот Божьи войны и начались. Безумие плодит безумие, плодит… непрошенных божеств. – Она покрутила запястьем. Наколки походили на колдовские обереги. Некоторые под взглядом Крыса едва не светились. Он сморгнул. Может, остаточный эффект после близкого общения со старейшиной.

– Это правда, Хейнрейл? – спросил Таммур. – Божья война наступает на Гвердон?

– Вашими молитвами – никак нет. – Хейнрейл взял карту, потом откинулся и показал свою раздачу одному из телохранителей. Тот злорадно сощурился. – Война вредит предпринимательству. Тем не менее на склады поставь побольше людей – если тут послетают с катушек и начнется паника, удостоверься, что наши точки неприкосновенны. Я собираюсь двинуть больше груза на Архипелаг.

– Лучше бы мы перевозили людей, – сказал Таммур. Гвердон заполонили беженцы с Божьей войны, готовые заплатить за провоз через безопасный кордон Архипелага – цепочки островов в океане, где бушуют до того свирепые бури, что доплыть туда невредимо можно только на кораблях с алхимическими двигателями. – У Мири есть наводка на старый пассажирский лайнер, мы бы его починили.

Хейнрейл зевнул.

– Не интересует.

– Там обещал, что вы непредвзято меня выслушаете, – торопливо проговорила женщина. – Это хороший корабль, для морских путей. Он может добраться до Архипелага за…

– Я два раза не повторяю, – бросил Хейнрейл. – Хочешь делать дела в моем городе – запомни. – Он обратился к Таммуру: – А от тебя мне нужен полный аудит – сколько денег у нас на руках и сколько мы можем собрать, если понадобится.

Мири откинулась на стуле – стиснутые зубы ясно сигналили о ее недовольстве. Крыс прищурился – она переигрывает, устраивает показуху. Таммур вздохнул.

– Я загляну в журналы. Сколько мне отложить для магистратов?

– Нисколько. Это будут иностранные вложения, через тамошних представителей. О наших доморощенных пиявках не беспокойся.

– Не за аудит. За Шпата.

– Если Тафсон не бьет и не ломает его и он в самом деле дотянет живым до суда – отложи двадцать, но не трогай их, пока не узнаем, готов ли мальчик к работе. Если он превратится в камень, можно воззвать к состраданию и за пять тысяч отправить его на остров Статуй.

Таммур взял еще карту, затем вскрылся. Кон дважды обошел стол. Хедан старался удержаться в игре, пытался повыступать, но у него, очевидно, ничего не было, и трое других его кровь выцедят досуха. Мири также поддерживает ставку, но перед ней осталась лишь пара монет.

– Не стоило играть с ползунами, – выпалил Хедан. – Клятую маску не прочитать.

Падение Девяти Лун услужливо потянулся и снял фарфоровое лицо. В тени его клобука корчились черви. Он сплел из них мертвенную тонкогубую улыбочку.

Хейнрейл не дрогнул:

– Это как понимать? Поднимаешь или вскрываешься?

Ползущий полез в карман темной хламиды. Вытащил мешочек и перевернул над столом. Оттуда выкатились рубины и изумруды, целое состояние в драгоценных камнях.

Без слов Мири положила карты лицом вниз, сложила руки и свесила голову. И снова ее наколки зарябили и неярко вспыхнули.

– Я таких денег с собой не таскаю, – сказал Хейнрейл. – А ползуны не играют в карты. Разве что тому есть важная причина. Чего ты хочешь?

– Висюльку, – ответило скользкое многоголосье червей. – Полушку-безделушку.

– Когда чародей зовет что-то висюлькой, это значит, оно куда ценней, чем кажется. Волшебникам стоит брать уроки у бродячих фокусников. Научились бы нормально лоха включать. – Хейнрейл немного подумал, затем вытащил из-под куртки маленький кулон на тонкой веревочке.

Крыс его узнал. Это амулет Кари.

Хейнрейл покачал талисманчик над банком.

– Доставь на кон еще маленько – расскажи, для чего тебе он нужен.

– Если выиграешь, – проклокотал ползущий.

Амулет упал на ставки.

– Открываемся.

Ползущий опустил карты на стол и, пока их раздвигал, прошептал заклинание. Реальность завилась и изогнулась под силой его волшбы. Вероятности искривились. Волна изменений проплыла над Таммуром, над Хеданом, над телохранителями – и никто из них ничего не заметил. Большинство людей не способны воспринять тонкие и хитроумные чары навроде этих. В общем-то, не смог бы и Крыс, только его чутье каким-то образом усилилось после похождений в туннелях.

Вот почему он увидел, как матово засияли наколки Мири, как будто в крови у нее пожар. Он видел, как она противится изменению, видел, как она ловит и держит его, а потом глотает, заставляет заклятие исказить реальность внутри себя, но не на картах. Женщина охнула от боли и улыбнулась кровью сквозь стиснутые зубы, когда Хейнрейл открыл свою руку.

Победный расклад.

Защищенный Мири от посягания обманных чар ползущего. Она была подсадной, сообразил Крыс и подивился, как ловко Хейнрейл предугадал махинации ползущего. Упырь задрожал, памятуя о силах, что незримо текли вокруг, а его друга вовлекли в еще более важные события.

Хейнрейл подчистил банк. Припрятал талисман Кари в карман и катнул Мири три самых крупных рубина. Поднялся и сказал ползущему:

– Нам с тобой надо чутка поболтать. Всем прочим – на выход.

Похоже, Холерный Рыцарь и Мири не относились ко всем прочим, так как оба остались с Хейнрейлом. Крыс тенью упорхнул за Таммуром.

Он собирался притаиться за дверью, навострить уши и, может, как-нибудь воспользоваться откровением Падения Девяти Лун, но еще один телохранитель Хейнрейла схватил его, свел по лестнице и выпроводил из барного зала на улицу.

– Для тебя у хозяина другое задание.

Глава 9

Кари по-прежнему казалось неправильным заходить в дом на улице Желаний через переднюю дверь. Все ее привычки толкали пойти к черному ходу для прислуги или вскарабкаться по боковой стене и пролезть в маленькое окошко. Этот дом полагалось грабить, а не жить в нем. Эладора шла с ней рука об руку всю дорогу от университета, то бишь как тиски сжимала ладонь и тараторила без умолку – слова летели взволнованной скороговоркой. Кариллон даже не захотела притворяться, будто слушает. Хотя за Эладорину, буквально говоря, поддержку была благодарна – ее трясло и шатало от слабости.

За дверью, чуть дальше, небольшая кухня. Эладора свалила на стол свой тяжелый ранец и засуетилась с готовкой: ни дать ни взять тетя Сильва с кухни усадьбы Вельдакр пронзила пространство и двадцать лет во времени. Чай заварился, суп булькает на плите.

Вокруг нормальный, домашний уют, а Кари сидела и думала о том, как проваливалась в ту беспросветную бездну. Какой-то бог вырвал ее душу из тела и поволок ее вниз. Листик, смытый в подземный сток, – вот кем она была. Крошка пред божественным ликом. Она уцепилась за твердый стол, как будто могла удержаться в вещественном мире одной силой рук.

– Слушай, а мои заметки профессору пригодились? Ты же мне сразу скажешь, если случится новый приступ? Вообще-то, надо бы держать блокнот под рукой. Лучше быть готовой заранее. – Эладора полезла копаться в ранце, выкладывая книги перед Кари, пока не нашла, что искала. Задержала на Кари взгляд и выскользнула в соседнюю комнату. Вернулась с подушкой. – Если вдруг ты упадешь в обморок и слетишь со стула, целься сюда.

Кари наскоро прикинула, каково будет душить сестру этой подушкой.

– Ну, говори же, что узнал профессор? – донимала Эладора.

Кари попыталась ответить непринужденно:

– Ты была права. Я – святая.

– Ого. – Эладора отступила на шаг, словно ждала, что Кари сейчас вспыхнет пламенем или начнет эманировать призрачной субстанцией по всей кухне. – Необычненько. Наверняка это какой-нибудь ин-ноземный божок. – У нее это прозвучало, словно упоминание любовного воспаления, которое Кари как-то подхватила в одном далеком порту.

– Видать, так. Началось-то все, стоило мне вернуться сюда, в этот ваш сраный город, – проговорила Кари. Она прокрутила эту мысль в голове. Выходило вполне разумно. Покинув Гвердон, она за много лет навстречалась выше меры со всякой жутью, но никакой старый подслеповатый бог не насылал на нее сверхъестественных наваждений, от которых раскалывалась голова. Быть может, потому-то она всю жизнь и чувствовала неприязнь к этому городу – еще в детстве ей было неуютно в особняке дедушки Тая. Будто около нее непрерывно жужжали пчелы, а, кроме нее, никто их не слышал. Отъезд в сельскую усадьбу тети Сильвы дал благословенную передышку – но даже там, за несколько миль от Гвердона, часто находило беспокойство, тревога – как если бы ее кто-то преследовал.

Невидимые пальцы шарят по пригородному краю в поисках потерянной игрушки. Поднимают ее с земли, как святого танцора в Северасте. И с треском ломают.

План созрел.

– Я разбита, Эл. Пойду ложиться, – объявила она.

– Но я варю суп, – запротестовала Эладора.

– Разогрею его попозже.

Вниз, в свое гнездышко в подвале, где толстые стены заслоняют от городского шума. Еще даже не вечер, часы пока не пробили шесть, но Кари свернулась клубочком и закрыла глаза, стараясь не думать о том, как над ней колышется город.

Полночь. Дом тих и недвижен; никого не слышно на улице, кроме ватаги гуляк далеко отсюда, на Долу Блестки.

Кари прокралась на кухню. Ранец Эладоры по-прежнему лежал на столе, но записная книжка исчезла. Неудивительно – от родственницы не дождаться помощи, даже когда хочешь ее обокрасть. Кари окинула взглядом выстроившуюся рядом стопку книг – какие-то из них, может статься, стоят целое состояние, но она без понятия, какие именно, а брать все слишком тяжело.

Она полистала одну, пока ела холодный суп. Архитектурные чертежи церквей и соборов, наброски гвердонских развалин. Несколько картин какой-то гражданской войны, уличные бои, пожары в городе. Опоясанные мечами рыцари с эмблемами Хранителей объезжают груды золы, где прежде пролегали величественные проспекты. Некоторые здания Кари узнала. На страницах книги у них идеальный, незапятнанный облик. Интересно, что сказали бы те давно умершие зодчие, увидь эти дворцы сейчас, в саже и похабных рисунках, зажатые в тени труб и промышленных вышек.

Перевернув страницу, она наткнулась на изображение отвесного колодца, выложенного мрамором, – от склепа внутри большой церкви он уходил глубоко под землю. На дне этой шахты приплясывала стая голодных упырей. Похоже, художника достало рисовать бесконечные геометрические формы да роскошную архитектуру, и он щедро выложился на этом рисунке – собачьи морды упырей прямо оживали, полные злорадства и голода. К ней возвратилась тревога: что стало с Крысом? Сальники все-таки поймали его? Она помнила, как Онгент спрашивал насчет приятеля-упыря: не наслушалась ли она его легенд об ушедших веках этого города. А Шпат до сих пор…

Глупая девка – тянет волынку, когда надо действовать. Она сердито закрыла и оттолкнула от себя книгу. В выдвижном ящике нашла острый нож и с минуту пыталась распилить алхимические смирительные узы на своем кинжале, но черное вещество сразу затягивало все царапины. Замечательно. Она засунула кинжал в ранец Эладоры, потом заткнула за пояс нож. Перетряхнула кухонные шкафы, забрала еду и шмыгнула наверх, мимо своей комнаты. Там располагались еще две другие – Эладоры и чердачная Мирена, куда вела узкая лестница.

Имущество Мирена не стоило риска.

Значит, в комнату Эладоры. Прислонив ухо к двери, Кари расслышала ровное дыханье сестры. Опробовала ручку. Заперто. До нее дошло, что отмычки теперь валяются средь обломков Башни Закона, а может, хранятся у ловца воров. В принципе, мог сработать и кухонный нож, но вряд ли так гладко.

Снизошло вдохновение. Она вернулась на кухню, подготовила одну мелочь и обратно наверх.

Постучала в дверь.

– Эладора?

Шевеление, неразборчивое бурчание.

– Эладора? – вновь позвала она.

– Кариллон, – бормочет в полусне Эладора. И молниеносно преображается: – Что стряслось? Что с тобой? Опять новый приступ?

– Не получается зажечь плиту. – Она подпустила в голос жалобного нытья, подстраиваясь под саму Эладору.

– О, ради небес! Дай мне минуту. – Шорох, потом щелчок замка.

– Прости, – проговорила Кари, – есть очень хочу.

– А я до этого предлагала. Ну ничего. – Эладора улыбнулась и протерла глаза. – Пять минут, и будет готово.

– Спущусь через секунду, – сообщила Кари. Еще полусонная, Эладора потопала вниз. Кари услышала, как она возится с плитой и проклинает то, что та не хочет зажигаться. Пройдет несколько минут, пока она обнаружит кран, который Кари закрутила на всю.

Первым делом одежда. Кари набросилась на гардероб Эладоры, разворошила полудюжины одинаковых серых накидок и платьев, вышедших из моды еще во времена тети Сильвы. Модничать-то она не собиралась, но главное – практичность. Ни старушечьи платья, ни серые рясы не годятся для ее задумки. Она нашла пару брюк – возможно, налезут; немного другой одежды – получится под себя подогнать. Всё в сумку. Она будет это носить, пока не сдаст под залог и не приобретет чего-нибудь получше, то есть технически хуже, но будет ближе соответствовать обычной одежде Кари. Эге, а тут что у нас – кубышка с монетами, спрятанная там, куда никто не подумает заглянуть, – у задней стенки гардероба. Гуляй тоже в сумку.

Быстро обчистить комнату. Еще деньги, пожалуй, хватит на проезд до Севераста, если она не против жрать трюмных крыс. А в ящичке комода у кровати – алхимический пистолет. Кари опешила – он никак не вязался с мысленным образом ее кузины. Из пистолета пару раз стреляли – видно по нагару на дуле. Защитный оберег для робкой деревенской девчушки? Подарок на переезд, всученный тетей Сильвой? Или подспорье в работе на профессора Онгента?

Как бы там ни было – в сумку.

Теперь через окно и в ночь. Кари взгромоздилась на узкий подоконник, осмотрела улицу, вдохнула ночной свежести. Окинула взором город целиком. Луна на воде превращает испарения нечистот над кварталом Алхимиков в лиловую дымку. Справа гигантская туша Святого холма, три кафедральных собора выстроились в ряд, как три черепа на полке. Слева туша самого города – Дол Блестки плавно снижается к причалам и Мойке. Она высматривала свечное мерцание восковых голов, которое поведает о маршрутах патрульных сальников. Остался последний страх, что одно из этих кошмарищ найдет ее до того, как она смотается из города.

Кари покачнулась на подоконнике, теряя равновесие – ибо новое видение взошло в ее мозгу, но она была готова к нему – ну или на сей раз оно было не столь глубоким. Так или иначе, она сумела покрепче ухватиться за раму, когда увидела…

Другую городскую улицу. Недалеко. Здесь, на Долу Блестки. Чудовищно перекосился обзор, словно она наблюдала с дюжины точек разом, и ощущения тоже – струйки дождевой воды в сточных канавах, шкворчащий жар газовых фонарей, тяжелая поступь ночного дозорного – человека, – в конце концов, это Дол Блестки, почти благородный район. Никаких страшил-бакланов или чокнутой восковой отливки, спасибо огромное, но если стражник выйдет из-за угла и поднимет голову, то вперится как раз в Кариллон.

Причудливым двойным зрением она собственными глазами различила в отдалении свет от фонаря стражника, отражавшийся от лавочных окон в конце улицы, при этом видела непосредственно фонарь своим божественным или каким-то там взором.

Улица – другая улица, ее там нет, так не бывает, но все равно видно, – считай, пуста. Лишь один горожанин поднимается по длинной лестнице от подземки. Моложавый, тоже человек, в сутане священника.

Она мгновенно его опознала. Это тот жрец из церкви Нищего Праведника. Она видала его прежде – пожранного темным, кошмарным созданием.

Дозорный приблизился к твари, что выглядела как священник. Священник улыбнулся, поприветствовал, и Кари своим божественным восприятием смогла почуять, как изменилось при этом создание. Едва открыв рот, оно тут же сформировало горло и легкие, и Кари ощутила вкус желчи на новорожденном языке.

– Доброй вам ночи. – Стражник кивнул и отправился своей дорогой.

Существо повернулось и пошло в сторону улицы Желаний, в сторону Кариллон. Оно смотрит прямо на нее, и оно ее распознало.

В этот миг она понимает его имя, его название: веретенщик.

Еще миг – и больше она не в городе. Она всего лишь тень от тени, обрывок тьмы, забилась под камень. Камни потрескались, обветшали – куски древних развалин. Земля промерзла – зима, поздняя зима, примерно тогда Кари прибыла в Гвердон. Тьма корчится, поглощает насекомых и от них научается отращивать лапки. Она выползает из укрытия, ловит птицу, забирает глаза и крылья, свивает обличья из разных прядей впитанной плоти и духа. Веретенщик увидел ее тогда издалека. Он пришел в город, чтобы ее найти.

Видение кончилось, и она целиком в своем теле, сознание опять втиснулось в воровку на подоконнике. Глянув в конец улицы, она заметила в тени силуэт жреца, осматривающего фасады домов. Быстро прижавшись к стене, она сползла обратно в комнату Эладоры – так, чтобы было незаметно снаружи. По промедлению веретенщика она догадалась, что сейчас он ее не чует, раз она уже без сверхъестественного взора, раз оборвалась связь с тем божеством, насылавшим на нее видения Гвердона и вещало о древних упырях.

– Кариллон? – прошипела из коридора Эладора. – Если ты будишь меня посреди… – Она вошла, увидала свою комнату после налета и заверещала: – Что, во имена божьи, ты наделала с моими вещами?

Кари задвинула окно.

– Заткнись! Тварь из Нищего Праведника здесь! Она меня ищет.

Лицо Эладоры окутало замешательство. Ясно, что Онгент с Миреном не многим с нею делились.

– Буди Мирена, – бросила Кари.

– Он ушел. По поручению профессора Онгента.

– Двери на засов, – скомандовала Кари. Эладора шевелилась недостаточно быстро, и Кари схватила ее за руку и подтолкнула в направлении лестницы. – Дело в моей святости. Это нечистая тварь. Скорее!

Наконец подчинившись, Эладора поковыляла вниз. Лязгнули тяжелые запорные прутья. Дверь укреплена и оснащена двойными засовами – сразу по прибытии это показалось Кари подозрительным. А теперь кажется еще и благоразумным.

Кари проверила улицу, выглянув в окно сбоку, осторожно, чтобы себя не выдать. Священник медленно поднимался по улице Желаний, переходя зигзагом от двери к двери, с одной стороны улицы на другую и обратно. Возле каждого дома он задерживался, надолго прижимался к двери. Что-то он делает, и Кари не могла определить что, пока он не подобрался ближе. Нелюдь-жрец подошел ко входу, подоткнул своим телом замочную скважину и щель для писем и начал мелко дрожать. Кари видела, как по дому заметались тени, быстро, хлестко – и окна изнутри окрасили кровавые пятна. Однажды на рынке в Северасте Кари показали осьминога в стеклянном аквариуме, и эти тени напомнили его скользящие по стеклу щупальца.

Нелюдь-жрец восстановился, всосав щупальца обратно под свою личину. Наверняка все в этом доме, как в каждом из домов отсюда и до угла, мертвы. Жрец повернулся и двинулся через улицу в сторону Кари. Никакие засовы в мире не замедлят поступи веретенщика.

Остается бежать. Она проверила форточку в коридоре, смотревшую с тыла дома на дворы и переулки до отдаленного гриба станции Гетис. По крышам ползли огоньки. Этой ночью сальники во всеоружии, в руках сверкают ножи, они ищут преступников, чтобы вспарывать и кромсать, слепые к куда более опасной угрозе на крыльце у Кари.

Решение было принято еще до того, как осознано. Она вернулась в спальню Эладоры, высунулась из окна. Махонький Эладорин пистолетик имел неслабую отдачу. Голова священника взорвалась брызгами разноцветной слизи. Полупрозрачные щупальца жидким стеклом выплеснулись из развороченного черепа, слепо отвешивая удары по стене. Кари мешком повалилась на пол спальни. Выползла в коридор, ногой захлопнула за собой дверь и подперла, удерживая от скребущихся щупалец. Снизу послышался визг, но, судя по звуку, Эладора сходила с ума от ужаса, а не от того, что тварь с улицы напластывала ее на ломтики.

Кари не надеялась пистолетиком причинить веретенщику серьезный вред. Она знала, незнамо откуда, уязвить его способно только орудие гораздо крупнее. По наитию, словно из детской памяти, ее озарило: веретенщик забирает чужие формы, ибо по сути своей бесформен. Нечего ломать – у него нет костей. Нечего рвать – у него нет внутренних органов. Ему нельзя пустить кровь. В темных, бесконечно тянущихся катакомбах на дне этого мира веретенщики извиваются, скользят и бесчинствуют. Это дух, облаченный в плоть, тень, отброшенная темным богом, краденый облик, слепленный из запекшейся крови и останков принесенных жертв. Нечто из нашего кошмара.

Но здесь улица Желаний. Окраина Университетского округа, на стыке с богатой частью Дола Блестки. На волосок от того, чтобы считаться избранным городским районом. Взбудоражишь ночной покой пистолетным выстрелом в Мойке или на Пяти Ножах – никто и не почешется. Пальни из волыны здесь, и кое-кто обратит на тебя внимание.

А в наши дни – и кое-что.

За плечом Кари пролился свет, словно кто-то запалил за окном костер. На крыше застучали шаги, затарабанили нечеловечески быстро. Сальники пришли.

Кари припустила по лестнице. Эладора до сих пор стояла у главного входа: застыла, как истукан, только вопила благим матом. Она как раз напротив почтового ящика.

– Назад! – кричит Кари и бегом устремляется к ней, но слишком поздно.

Белая слизистая рука проталкивается сквозь щель для писем и распадается на тысячу размашистых отростков, они тянутся, обрушиваются на Кари и Эладору. На некоторых щупальцах человечьи глаза, Кари замечает это за огрызок секунды между тем, как они появляются, и тем, как они ее жрут. На других – зубы.

Почтовый ящик вспыхивает энергией колдовского заклятия.

Входная дверь разрывается в голубом свете. Жалобный вой Эладоры тонет в нелюдском реве боли из сотни пастей веретенщика. Ударная сила размазывает Кари по перилам. Эладору взрыв подкидывает вверх и отшвыривает в коридор, как куклу. На двери был оберег, сообразила Кари, какие-нибудь чары Онгента. В магии она ничегошеньки не рубила и после сегодняшнего не подойдет к ней и близко.

Она поднялась. Шатает. Кровь хлещет из носа, изо рта, и в живот будто лягнули, но переломов вроде бы нет. Она подхватила Эладорин ранец, а Эладору рывком вздернула на ноги. Родственница контужена. На некогда белой ночнушке расплывались алые пятна. Впрочем, главное – пока что жива.

Снаружи, за горящими дверными досками, посреди улицы бесцветной лужей корчился веретенщик. Он потерял любые формы – ничего не осталось ни от жреца Нищего Праведника, ни от красавицы, ни от других личин, украденных до прибытия в Гвердон. Три сальника стали кругом – три копии из одной отливочной формы, у каждого одинаковая маниакальная ухмылка, занесены одинаковые ножи. Ждут хотя бы подобия плоти, которую можно пырнуть. Веретенщик оказал им любезность, принимая облик какого-то подземного огра, грузного людоеда с насекомьими глазами. Стеклянистые, бритвенные щупальца взметнулись с его рук, с боков туловища и вспороли восковую плоть. Подобно алхимической замазке на кинжале Кари, раны на сальниках затянулись сразу же, как открылись.

Восковые отливки ударили в ответ с быстротой молнии, сотни порезов располосовали живот веретенщика. И тоже исцелились почти мгновенно.

Им никак не повредить друг друга? Отнюдь, просто потребуется уйма усилий.

Веретенщик сделал выпад, сграбастал одного сальника, распял его, растянул восковые руки налево-направо. Тут же из груди огра выросло щупальце крупнее и взрезало живую свечу ровно посередине, обнажив позвоночный шнур фитиля. Огонь сальника потух, и он умер.

Двое других зашлись в ярости, всаживая клинки в изменчивую ткань веретенщика так сильно, как позволяла их нечеловеческая мощь, изрыхляли чудовище щелями разрезов скорее его способности исцеляться. Все трое существ двигались с неподвластной людскому глазу быстротой – клубок кошачьей драки с ножами и щупальцами.

Кари сюда не пойдет. Невозможно выйти из этой двери и не разлететься в кровавые клочья. Она поспешила по коридору к черному ходу, потянув следом оглушенную Эладору. Выбралась на мощеный задний дворик, пригнулась под бельевой веревкой, поверх низкой ограды вылезла в переулок. По дальним крышам неслись новые огни – все больше сальников стекалось на схватку. Двое первых дерущихся уже пылали ярко, как огни маяка.

В тени переулка прохладно и скрытно. Кари полунесла Эладору сколько могла, до конца аллеи, через улицу Пилигримов в другой тихий дворик. Здесь вполне безопасно. Она отцепила с шеи вялые руки кузины и положила ее в укромном углу двора. Лицо Эладоры в ужасных синяках, кровь сочится с рассеченного лба, но опасной бледности нет, и дышит она ровно. И даже немного очнулась.

– Кариллон?

– Ш-ш-ш, ш-ш. Вот так и лежи, молодец. Все будет хорошо.

– Это моя сумка… – Эладора дрожащей ладонью коснулась кожаного ранца на плече Кари.

– Я ее на время заберу.

– Ты ее испортишь, – сонно пробормотала Эладора. – Ты вечно портишь хорошее.

Мило, подумала Кари.

– В тебе сидит твоя мать. Сильва всегда говорила… наружу из тьмы, и шепчет… – Эладора опять провалилась в беспамятство. Кари выпрямилась. Бросила взгляд вправо, на улицу Желаний, – чтобы как раз увидеть белую вспышку, яркую зарницу, а потом снова и снова. Вопли, бьется стекло. Столько сальников – кажется, целый город в огне.

Не ее забота.

Не ее город.

Она растворилась в ночи. Вниз, к причалам, навстречу морю и новой жизни.

Глава 10

В походе приучаешься спать где угодно. Когда не знаешь, где удастся отдохнуть в следующий раз, любой возможностью пользуешься по полной. В старой роте Джери был один малый, коротышка-северастовец по имени Марло, который утверждал, что проспал почти всю битву при Белом Лесу прямо на переднем крае. Кровавая Ладонь, святой, прорубился сквозь лес, и меч его, посвященный благой смерти, укладывал двадцать воинов одним взмахом. В тот раз на землю пал двадцать один. Требовалось особое призвание лечь и уснуть в окружении трупов товарищей, разрубленных божьей карой. Но Марло сумел с этим справиться.

Джери от него нахватался подобных привычек, правда, подрастерял их за последние годы. Солдату их иметь проще – другие говорят тебе, куда идти, что делать, а ты только знай не выделяйся из состава да следуй приказам. В ремесле ловца воров по-другому. Джери устал аки пес, после того как протопал пехом весь город, но никак не мог утихомирить свой разум.

Утром проверял по Беканорскому делу – разговаривал об армейских поставках, навещал уроженцев Старого Хайта, проживающих в городе. Старохайтяне вознамерились возвести на острове Беканора морскую крепость и объявили, будто город Гвердон по какому-то древнему договору якобы уступил им этот остров. Парламент велел им засунуть свои требования в омертвелую задницу хайтянского венценосца – в чуть более дипломатичных выражениях, и теперь Старый Хайт давит всеми видами угроз. Бряцают сабли, боевые корабли ходят вдоль гвердонских торговых маршрутов. «Загадочно» сгорел практически пустой монастырь на Беканоре.

По сути, все кончилось бы ничем – Старому Хайту хватало проблем в других местах. Морская крепость была нужна им для обороны от Ишмиры, или с кем там они воюют в этом месяце; против священных армад волн и бурь. Серьезно задеть нейтральный Гвердон – это последнее, чего желал Старый Хайт, а последним, на что Гвердон бы пошел, было отставить свой неизменно прибыльный от торговли оружием нейтралитет и ввязаться.

Однако подорвать целую Палату Закона, чтоб прекратить беканорские прения – как ни заманчива версия, – казалось невероятным.

Дредгер склонялся к алхимической бомбе, поэтому Джери сперва пытался прокачивать другие варианты. Алхиморужие массового поражения – это… гнусность хуже богов, думал Джери. По крайней мере, когда на поле битвы в тебя целит святой или чародей, а то и само чертово небесное воплощение, ясно, что тебя ждет. Они убивают открыто, не тая намерений. Это честно. Алхимия умерщвляет невидимо и без разбору. Не меч, не пуля, не сполох заклятия – но щепотка пыли в воздухе проникнет в легкие и удушит; или капельки дождя – впитаются под кожу и сделают из внутренностей черную липкую гниль.

Марло, вдруг вспомнилось Джери, во сне и умер. После алхимического обстрела лег подремать на зараженной земле и не проснулся. Когда его расталкивали, то пальцы насквозь проваливались в грудную клетку. Яд в почве выпил из него всю силу и превратил в нечто столь же плотное, как намокшая бумага.

ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ – на стенах домов или у него перед внутренним взором?

В городе – алхимические взрывы. Он повертел в уме эту мысль. Даже Келкин, вечно предвидящий дурное Келкин, во вчерашнем разговоре о таком предположении не обмолвился. Закладка мины в Палате Закона как пробный запуск, упреждающий удар, если вдруг другой город, другая страна позарится на жирный кусок – Гвердон. Целый город, как Марло, ляжет спать и больше не проснется, отравленный в постели. Неуловимая пыль в воздухе, яды в воде. Незримые кошмары.

Под конец ловец возвратился к Пульчару, к знакомой забегаловке с мусорными ведрами, полными объедков и крыс, к ароматам жареного мяса и лука. Прежде, до прихода Хейнрейла к власти, Пульчар был вором из гильдии. И довольно удачно прошел через чистки и ночи длинных ножей. Уйти на покой и открыть харчевню куда предпочтительнее, чем захлебнуться кровью в подворотне. Джери сперва выждал, когда старикан-разбойник выйдет курить. А теперь их разговор прокручивался в сознании Джери снова и снова.

– Чего интересного стряслось за сегодня, Пульчар?

Старик харкнул.

– Опять ты? Нижние боги. Поди, накорми уже упырей!

Джери стукнул железной оковкой палки по переполненной мусорке.

– Может, и пойду. А может, и вернусь с парой парней. Кто сегодня ужинает? Много тех, кто в розыске?

Пульчар прикрыл за собой дверь на кухню, немного прошел в глубь улочки, приглушил голос:

– Я ведь подкинул тебе подработку с Палатой Закона!

– Ага, с Палатой Закона. И да, мальчишка Иджа сидит у меня. – Пульчар поморщился; в былые времена он входил в круг приближенных Иджа и до сих пор хранил немного верности его памяти. – Само собой, ты предупредил меня о взломе. А не о том, что целое здание расхерачит начисто! Я себе чуть бороду не спалил.

– Я вообще ничего об этом не знаю, – шикнул Пульчар. – Про ограбление слыхал, про долбаную бомбу – нет.

– Как считаешь, это Хейнрейл?

Пульчар зыркнул за спину, длинно затянулся сигаретой.

– Не знаю. Какую добычу вынесли? За чем они шли?

– Тебе лучше знать.

– Может, и так, да. Известно, Хейнрейл толкал алхиморужие. Когда я был при делах, мы такие штуки не трогали, но в наши дни, когда война тут как тут… – Повар промедлил. – Это и есть война? На Гвердон скоро нападут?

– Откуда Хейнрейл берет оружие? Куда его потом сбывает?

– Я слышу только разговоры в закусочной. Я ведь больше не в Братстве.

– Если ты вдруг чего услышишь…

– Придержу при себе. Мне похер, приходи со своим бычьем. Зови заодно восковушек, плевать! Достало меня!

Джери попытался сменить подход:

– Справедливо. Ладно, у меня есть Иджев парень. Поглядим, достоин ли он своего отца. Правда, этот его камень, о боги! Ужасно так уходить. А я ему уже сказал: кроме языка, мне от тебя ничего не нужно, пускай остальное покроет холодом…

– Лекарство алхимиков…

– Дорогое оно, а мне надо есть, так же как твоим посетителям. Дай. Мне. Хоть что-нибудь. – Посох Джери трижды пробил по земле, подчеркивая его требования.

– Тогда на. Все, что у меня есть, ясно? И больше не хочу тебя видеть.

– Ты ж ни хера не умеешь готовить, значит, кушать я к тебе не приду.

– Молва такая: Хейнрейл справлялся насчет Козлиного Вена.

– И кто, – спросил Джери, – такой этот Козлиный Вен?

– А ловец воров из тебя-то фиговенький… слышь, да Козлиный же Вен! Он ведь, еж твою мать, выставил Высокий собор! Взял все святые кубки да жемчужные ризы и всякое такое. За сто лет никто не выносил столько на раз.

– А, ясно. – Задолго до времен Джери. – Что с ним потом стало?

Пульчар пожал плечами.

– Знал бы я, сказал бы Хейнрейлу, не тебе. Спился да крякнул, по ходу. Только вот…

– Продолжай.

– Вен говаривал, будто все добро, что он вынес, не потянет и на кусочек от настоящего сокровища. Болтал, мол, главный куш Гвердона – в церкви, прямо у всех на виду, а никто его видеть не видит. Может, он, типа, веру обрел?

– Ясно. – Джери закатил глаза. – Слышал недавно фразу: «Это еще не всё»?

– Кто-то намалевал ее на стене, на улице Сострадания, когда обвалилась Башня. А какой дурак об этом не слышал? – Пульчар кинул за угол докуренный бычок, спугивая мышь. – Ну так и где будет следующий пожар?

Снаружи донеслись крики. Безудержный звон далеких колоколов. Джери скатился с постели и всмотрелся в закопченное окошко. Вдалеке скопление быстро движущихся огоньков. Яркая голубая вспышка и словно громовой раскат. На церковном конце Дола Блестки, по расположению – около университета. Новая бомба? Следующий пожар?

Он со стоном встал. Черт, старый уже. Ноет бок, куда вчера угодил камень. Он натянул сапоги, подхватил плащ. Поколебался, брать ли посох, но усугублять ушиб ребер, таская увесистый дрын, не хотелось, поэтому взамен он сходил за тростью с сюрпризом. Зарядил пистолет, в придачу запасной. Нож в сапог – теперь готов ночью пройтись по городу.

За соседними дверьми послышались ровные шаги каменного человека, тот все наматывал нескончаемые круги по островной тюрьме. Срань-то, подумал Джери, перед Пульчаром у него должок. Он скорее вернулся к сундуку и вытащил флакон алкагеста. Последний – надо достать еще, может, Келкин оплатит. Он покачал пузырек на ладони в той устало-задумчивой грезе, какая бывает лишь сразу после пробуждения, когда ты еще бредешь тропинками сна. Он представил город в виде каменного человека – страх сковывает его, запирает внутри: живая плоть людских толп погребена за мертвыми стенами каменных зданий. Кем тогда будет он, ловец: алкагестом или орудием увечий?

Он прошел в соседние створки ворот, спустил лодочку на воду и поплыл, отталкиваясь шестом от мертвых голов. Впервые стало неуютно при мысли, что он спит в тридцати футах от братской могилы. Непросто вспомнить о том, что эти мрачные статуи когда-то были людьми.

Каменный человек – пока живой каменный человек – приостановился, когда увидел Джери.

– Что происходит? – спросил Шпат.

– Новое злодейство твоего приятеля Хейнрейла. В настроении об этом поговорить?

– Нет.

– Даю побольше времени поразмыслить. Я, наверно, отлучусь надолго, может, на весь завтрашний день. – Джери бросил Шпату алкагест. – Это у меня последний. Может, тебе стоит пока обождать его колоть. Эта нога тебе не особо-то и нужна. А то и с одной рукой обойдешься. Я почем знаю, сколько ты готов отдать за этого человека.

– Не за него, – хрипло молвил Шпат. – За Братство.

– Видать, большая разница. – Джери оставил каменного человека его раздумьям – может, он и расколется вдруг этой ночью, но вероятность понемногу таяла. Джери изучил язык Шпатова тела, и каменный человек вскипал, когда б ни упоминалось имя Хейнрейла, но говорить он не станет. Под слоями своей каменной скорлупы он – сын Иджа. Отец защитил Братство от Келкина, отказавшись говорить и отказавшись от сделки после ареста. Если Шпат поступит так же, то значит – ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ. Если за бомбой стоит Хейнрейл, значит – ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ.

С улицы лучше просматривался погром наверху Дола Блестки. Поглазеть на фейерверк проснулась половина города. Свет вспыхивал уже менее часто, зато вокруг пылало кольцо горящих домов. Городская карта, расчерченная багровым пламенем по темному склону: улицы Пилигримов, Желаний, Церковный Вал.

Он махнул извозчику. Рэптекин – тягловое конеподобное животное в сбруе – зарычал на него. Алхимики стряпают их в чанах, совсем как бакланьих бошек. Быстрее, выносливее простых лошадей, и заодно, а это куда важнее для города, они меньше гадят. Правда, кормить их приходится мясом. Джери нередко извлекал из лоханей в стойлах вещи, принадлежавшие жертвам убийств. От самих тел не оставалось ничего, даже костей.

За скорость он накинул извозчику вдвое. Зверюга ржала и фырчала, грохоча по улицам, клацала челюстями, расчищая путь от разинь и пьяниц. Джери наново осмотрел пистолет, выдвинул из трости клинок, чтоб удостовериться, что тот не застрянет. Он снарядился на войну, как раньше облачался перед сражениями, – дошло до него. За плечом едва не послышался храп Марло – привычный боевой клич старого наемника.

По проспекту на Дол Блестки. Отдаленный трезвон пожарных установок откликался на неистовый набат звонниц на Святом холме. Здесь улицы запружены народом, невзирая на рык рэптекина, коляска еле ползла. Извозчик орал людям посторониться, но отходить им было некуда. Впереди дорогу перекрывал кордон городского дозора, с усилением из нескольких сальников, ревностно высматривающих добычу.

Джери сошел на землю, расплатился с извозчиком и полез расталкивать толпу, с помощью роста и силы пробивая путь к стражникам. Один из них его узнал и дал пройти, отмахнув сальникам, которые уже вскинули на Джери немигающие глаза – отверстия в слепках воска, с блеском убийства внутри. За кордоном улицу обильно припорошило пеплом, выгвоздило в комках красно-белой слизи, Джери не сразу распознал в них ошметки плоти сальников, отсеченной у разбитых восковых людей какой-то невероятной силой. Некоторые обрубки корчились и как будто отодвигались от пламени, но он не мог утверждать – и не хотел разбираться, – просто ли текли они под уклон по мере подтаивания или в расчлененных кусках до сих пор теплилось некое мерзкое подобие жизни.

Улица Желаний стала полем битвы.

Воска натоплено по колено. Всю восточную часть пожрал огонь, дома оголили черные скелеты. Алхимическая пожарная слизь сочилась, жгучая и едкая, из курящихся руин, собиралась в лужи и озерца с ручьями расплавленного воска. Все продукты алхимии перемешивались и стекали в сливные люки. Несколько фигур в костюмах алхимиков ковыляли по пожарищу, как цапли по болоту, – несли ручные кадила со слизью, выискивали тлеющие угли. Сюда каменных людей не пригнали, отрешенно подумал Джери, не так опасны последствия, как у Башни Закона? Или в эту часть города не хочется заносить заразу?

На полпути вдоль по улице располагалась огромная дыра – или кратер. Воронкой от взрыва она не выглядела. Более походило на то, что нечто проломилось под улицу и выцарапало себе путь в подземелья канализации. Еще горячие края дыры дымились, жижа пузырилась на обугленных, развороченных булыжниках. Сквозь открытую дверь можно было заглянуть внутрь одного из крайних к яме домов. Стражник стоял на коленях на полу перед красной кучей ошметков и разгребал ее своей служебной дубинкой, содрогаясь в спазмах всякий раз, когда выуживал оттуда лицо. При тусклом освещении Джери наверняка не различал, но готов был биться об заклад, что сечка из людской требухи нарублена теми же клинками-косами, которые располосовали сальников.

Он шел дальше. Из прохода послышался тонкий плач. В конце аллеи на ступеньках сидели двое. Молодая девушка в ночной сорочке, с плащом стражника поверх плечей. Она рыдала и цеплялась за спутника, тощего парня в темных одеждах. Когда он увидел Джери, то отстранился от девушки, выскользнув из объятий. Обнаружив, что они не одни, она всхлипнула, вытерла нос и попыталась успокоиться. Убрала руки с лица, и Джери подметил на ее лбу здоровый рубец, словно ее огрели булавой.

Мирен. Сын профессора. Неудивительно, что девица в слезах, раз ищет утешения у этого ледышки.

– Что случилось? – спросил Джери.

– Отца арестовали. – Мирен произнес это как ни в чем не бывало, ничуть не тревожась. – Он велел вас найти. Хочет вас видеть.

– Кто его арестовал? Дозор или?.. – У сальников нет власти проводить аресты, по крайней мере официально. Они – запасное подкрепление стражи, созданное предотвращать преступления и поддерживать порядок, ничего большего. Но половина городских сальников наверняка сейчас собрана вокруг этой пары улиц либо растекается лужами под ногами.

– Дозор.

– Хорошо. Что произошло? Знаете?

Девушка поднялась со ступеней, но прежде, чем успела вымолвить слово, Мирен был рядом, внезапно участливый и полный заботы. Он усадил ее обратно и мягко заставил молчать. Потом Мирен поднял взгляд на Джери и покачал головой.

– Меня тут не было, когда все началось. Какое-то чудовище, как поток черной жижи.

Что это за херня, подумал Джери. По неведомым сверхъестественным угрозам его дежурным осведомителем был Онгент, однако профессор в каталажке. Он пометил в уме справиться у Дредгера, когда выпадет случай.

– А что с той воровкой? – Он едва не ляпнул «Тай», но Онгент просил не упоминать об этом кусочке ее истории, а сальник слышит, что твоя летучая мышь.

– Он-на сбежала, – заикаясь, проговорила Эладора и задрожала. – Я не знаю, куда. Мою сумку украла, – обидчиво добавила она.

– Я посмотрю, где эта дама может прятаться, – скороговоркой произнес Джери. Девица Тай – ничтожная мелочь по сравнению с опустошением на улице, но все равно это раздражало. Он отпустил ее под опеку профессора, им с Онгентом обоим отвечать за ее будущие проделки. Вероятно, улизнула обратно к Хейнрейлу, выклянчивать очередную работу, или же опять смылась в море с утренним приливом.

Назад, на главную улицу. Пожары в основном удалось оцепить, и сальники – и быстрые, и мертвые – уже растаяли, одни устремились в сточные канавы, другие – в ночную темень. На посту стояли лишь несколько взволнованных стражников. Черные клобуки собирали покойных, пожарные смывали слизь.

Стража не пустила его в профессорский дом. Ладно, там и так никого. Профессора забрали в крепость дозора, на мыс Королевы. Джери подвезли туда на одном из служебных фургонов. Толпа в основном рассосалась, но в воздухе витало нездоровое напряжение, раствор паники и возбуждения тек по венам города. Сон горожан потревожен. Как непомерных размеров животное с каменными жилами и нервами из живых людей, Гвердон шатался из угла в угол, испытывая пределы своей клетки. Этой ночью будут новые происшествия. Может быть, драки в порту. Потасовки и грабежи в кабаках особенно, раз большинство сальников носятся по крышам Дола Блестки. Или хуже – если народ посчитает, что на улице Желаний состоялся подрыв очередной бомбы.

В крепости Джери не дали повидаться с профессором. Он обхаживал лестью, просил об услуге, угрожал – впустую. Даже старые друзья не помогли. Расстроенный, он вышел на внутренний двор остудить голову – и получил ответ. Карета с гербами знатного дома Дроупов. Дроуп – член парламента. Дроуп – в кармане у алхимиков. Из разговоров с Келкином Джери знал, что только одно вытащит Дроупа после полуночи в кварталы городской черни – приказ гильдии алхимиков. Алхимикам нужно было поговорить с Онгентом прежде всех остальных.

Джери проскочил назад внутрь, нашел укромную лавочку в комнате ожидания и прилег. Сон пришел легко и беззаботно. Тысяча вопросов по-прежнему мельтешит в голове, но теперь перед ним открытый бой, на котором нужно сосредоточиться. Сосредоточиться и победить.

Даже топот по крепости стражников и задержанных после беспорядков в порту бунтарей его не разбудил.

Глава 11

Скользит, съезжает по сырым от дождя булыжным мостовым, спускается к бухте. Кари держится задворок, воровских тропок, остерегается больших улиц. Мимо постоянно пробегают сальники, скачут с крыши на крышу на пути к Долу Блестки. Огни страшил, мчащихся по тревоге, горят ярко, и тени сгорают при их приближении, и Кари приходится приседать к земле либо вжиматься в стену, не то ее обнаружат. Правда, этой ночью у сальников другое занятие. Над городом грохочет гром.

Веретенщик за ней не погнался. Он до сих пор бьется с сальниками. Она молила всех богов, каких знала: пусть оба кошмара сведут друг друга на нет, черная слизь против восковой плоти, пусть бесформенные формы кромсают и секут друг друга, покуда их не смоет дождь. Это не ее забота. Не ее город. Каждый шаг близил ее к морю, к новой жизни. В Гвердон и из него постоянно ходят суда. Прибывают на баржах беженцы с краев, изуродованных Божьей войной, и идут обратно фрегаты с наемниками и военными химиками, ищущими сбыт своего товара. Мощные зерновозы прибывают из Севераста и его солнечных равнин, меха и янтарь несут суда из Варинта, плывут купцы из Паравоса и Закатных земель.

Сгодится любой корабль. Ранец, украденный у Эладоры, обнадеживает своей тяжестью, на проезд хватит. Город липнет к коже Кари. Песчаная крошка забивается в поры и отравляет кровь. Ее надо смыть, выбраться из Гвердонской трясины и выбросить свою нечаянную святость. Открытое море излечит ее. Она опять станет безымянной, забытой, способной быть кем захочет. На запад, решила она. Она поплывет на запад, прочь от Гвердона и прочь от древних ужасов Божьей войны, навстречу новым землям Архипелага. Для бодрости она взялась за кинжал, и рука коснулась шнура резиновой обмотки. Ничего, можно раздобыть и новый нож, напомнила себе она.

Она осторожно обошла кругом Новые Доки. Пришвартованные там корабли – крупные грузовозы, ими владеют гильдии. Может, она и пробралась бы на один из них незаметно, но рисковать незачем, если есть возможность получше. Припортовые таверны и ночлежки выблевали на улицы свое содержимое – народ выходил глазеть на зарево над Долом Блестки. Вспышки света, пламя. Звонят далекие колокола, разносят тревогу. Если повезет, пожар не достанет до Эладоры. Онгент найдет себе новое пленительное чудо, чтобы ставить на нем эксперименты. Если проклятие сойдет с Кари, когда она покинет город, столь же загадочно, как и снизошло на нее, то она только рада будет больше не возвращаться в Гвердон.

Усики холода поползли по ее мозгу, промораживая черепную коробку. Мурашки поползли по коже. На этот раз она загодя распознала приход видения и в состоянии к нему подготовиться. Она с заносом остановилась, присела в тени проема и обхватила руками голову, как будто бы некий забытый бог склонился с небес и молотом пробил окно в ее разум. Это не видение, это призыв, всплеск сырых чувств: тоски, одиночества, страха. Кари во чреве судна, в тысяче миль от всех, кого когда-либо знала, в неизведанном и опасном краю. У нее ни друзей, ни денег, ей не на что опереться. Она обречена голодать на улицах, быть изнасилованной и убитой в подворотне, обречена умереть в холоде и одиночестве. Кари опять ребенок в темноте особняка Таев. Отец, бледный, взволнованный, не смотрит на нее, говорит с ней так, словно успокаивает дикого пса. Она одна. Кари больна, температурит, кутается в потные покрывала в вонючем корабельном трюме. Сквозь тупую молотьбу в голове, сквозь густой туман она слышит, как двое моряков из команды обсуждают, когда им выбросить ее за борт – до или после того, как она умрет. Она слаба, без друзей, одна.

Вернись, говорит видение. Вернись к нам. Без нас ты – ничто.

Вой в ушах, видимо, приглючился, сказала она себе, спускаясь под горку. Никто другой не слышал воя. Пара мужиков ржали над пьяной, а может, сумасшедшей девахой, слепо бредущей навстречу морю.

Она отвергла зов. Ей не нужен никто, никогда никто не был нужен. Когда она дойдет до кораблей, то сможет отправиться куда пожелает. Бросить Гвердон с его путаницей и странностями. Отыскать свою судьбу в огромном мире.

И тогда, запоздалой мыслью, последняя картина проскользнула ей в разум.

Шпат. В заключении. Ходит по своему островку, чтобы сохранить гибкость суставов. В центре островка, на каменной приступке, лежит флакон алкагеста, только это не алкагест. В ее глазах он испорчен – черен, разъедающ, ядовит, будто гадюка свернулась в петли. Это неправильно, непоправимо. Даже далеко от себя, на расстоянии, даже сквозь ледяной божественный взор от одного взгляда на сосуд ее тошнит. Она хочет отвернуться, освободиться от этой пагубы, но видение приковывает ее к месту.

Тремя громовыми шагами Шпат пересекает остров и поднимает флакон. Он разминает бруски пальцев, из сочленений осыпаются чешуйки каменной пыли. Этим рукам по силам переломить железо, и хоть сосуд изготовлен из закаленной меди, он берет его со всеми предосторожностями. Переворачивает стальной иглой вниз, затем ставит над трещинкой в каменной броне бедра.

Кари захлебывается криком, но она не там и не тогда. Он не слышит ее. Одно чудо с ней свершилось, а другого не вышло. Игла пронзает более мягкую кожу под камнем, серый бородавчатый наплыв, предшествующий окаменению. Он давит на поршень, и жидкость изливается в его вены.

Она видит, как он напрягается в предвкушении алкагеста. Однажды он описывал его как нежную кислоту, добрую боль под кожей. Эта боль напоминает ему, что он жив, по-прежнему из плоти, еще не весь стал камнем. Он встречал ее как друга.

На сей раз не так. Спина его выгнулась. Ноги подкосились, как рушатся колонны при землетрясении. Он повалился ничком, ударился оземь, как Башня Закона, низвергаясь на Кари. В стонах, что он издавал, не было ничего человеческого. Он замолотил руками, катаясь, грохоча. Если подкатится к краю островка, осознала она, то не сможет выбраться и утонет.

Видение погасло.

– С дороги, дуреха! – Четыре здоровяка, портовых грузчика, с топотом несли мимо тяжелые ящики. Впереди в выхлопах дыма, черных на фоне луны, – корабль. Запах масла и гнилой рыбы, сладковатый и соленый. Она на пристанях.

Взор по-прежнему раздвоен. Она протрясла головой, очищая его. Пока что все видения оказывались правдой. Она не ошиблась насчет смерти жреца из Нищего Праведника, насчет веретенщика, идущего за ней к дому Онгента. Онгент утверждал, что предание об упырях также истинно. Других наваждений она не понимала, но сомневаться в них не было причин. Кем бы ни были эти боги, за захват ее мозгов они расплачивались честной монетой. Они не пытались – или не могли – ее обмануть.

А значит, Шпат умирает. Отравлен. В той зловонной тюрьме в дебрях Мойки. В грезе ей больше не показался никто. Ни духу ни ловца воров, ни его громил. Шпат умирает один.

Вполне в его силах освободиться, сказала она себе. Все, что надо, – рассказать ловцу воров, как взять Хейнрейла. Ему нужно лишь открыть рот. Одним махом выкупиться из-под ареста и уничтожить подонка Хейнрейла. Шпат тоже его ненавидит, значит, все должно пройти как по маслу. Ей забот не прибавится.

Она смотрела, как игла протыкает его живую кожу, ощущала вкус яда, когда жидкость вошла ему в кровь. Проникалась его глупой, мешающей, неуместной храбростью. Он не станет послушным.

Докеры подложили короба к штабелю им подобных и присоединились к работягам, которые, встав цепочкой, передавали ящики вверх по сходням. Судно загружали в темноте, значит, с утренним приливом отправка. Корабль, судя по силуэту, устремится к новым западным землям, к Архипелагу, Серебряному Берегу и Хордингеру.

Она сняла ранец, вытащила мешочек с монетами. Тяжесть на ладони.

На конце сходней мужчина в промасленном дождевике выкрикивал команды. Ей нужно только пройти к нему, отдать деньги и попросить каюту. Она взойдет на борт, свернется на койке и будет вслушиваться в скрип корпуса и шелест волн, пока не отчалит от Гвердона. С набранным от города расстоянием видения истают. Она станет свободной.

Ничто не заставит ее остаться. Этот выбор только за ней.

А теперь шевелись, хватит плестись. Назад, в гору, в густоселье Мойки. Поскорее обратно к неприятностям.

Снаружи старый литозорий казался заброшенным, но по опыту уличной жизни, как и из лекций профессора Онгента, Кари знала, что город находит новое применение своей старой скорлупе. Дворцы становятся общежитиями, дозорные башни превращаются в курильни или пивные. Когда на город льют холодные дожди, людей смывает с улиц под любое укрытие, какое они найдут. Поэтому, раз уж это здание выглядит заброшенным, тому есть две причины. Во-первых, это литозорий. Дни повального ужаса перед каменной напастью, может, и канули в прошлое, а подцепить хворь каменных людей стало очередным привычным риском, просто жизненным обстоятельством, а все же люди до сих пор страшатся заразы. У алхимиков есть лекарство, но алкагест дорог. Баночка щиплющей пасты, размазанная по коже, предохраняет от заражения, но даже такая баночка стоит месячного труда грузчика. Сейчас литозорий свободен от каменных людей, за исключением одного, но местные могли страшиться невидимых моровых спор, по памяти облепливавших эти грубые стены.

Однако, коль дело в этом, то не было б тут настенных рисунков, а внутренние коридоры перегораживали бы разлагающиеся трупы и мутная жижа пруда. Здесь обитали люди, догадалась она, горстка бездомных бродяг, кому некуда больше идти. Таких, как она, когда приплыла в Гвердон. Такова Мойка – где сухо, там ненастной ночью и кров.

Сейчас, правда, тут никого, и это говорит в пользу второй причины – здание охраняется. Во время своего краткого заточения она никого, кроме Джери-ловца, не встречала, но Шпат сидит уже несколько дней. Ловец никак бы не управился в одиночку.

С противоположной стороны улицы она изучила дверь литозория, узкую смотровую щель и решетку для общения, сделанные, чтобы люди могли навещать своих хворых родственников, не опасаясь к ним прикоснуться. Бюст суроволицего мужа взирает с постамента над дверью. Каменный человек иного сорта, этот – прекрасно сложен и гладок до совершенства, однако кто-то расколотил ему глаза и постарался зацарапать имя под бюстом. Она смогла прочитать лишь первую букву К. Раньше Кари того б не заметила, но профессорские наставленья пошли впрок, она обратила внимание – подле бюста ни одного религиозного символа. Этот дом – ответ на чумное поветрие новой, гражданской власти, стало быть, возведен не более тридцати лет назад.

На уровне человечьего роста литозорий окон не имел, а те, что на втором этаже, заложены кирпичами. Внутри поместится целая армия охраны.

Кари двинулась вокруг строения. Сейчас в этой части Мойки затишье. Наверху, на Долу Блестки, пожары еще не погасли, но уже взяты под контроль. Ближние переулки и спуски в основном пусты. Настал шухерной, воровской час, когда честные люди спят.

Минута колебаний – а вдруг Шпат уже не здесь? Ее предпосылка – одна картина в голове. Покамест видения сбывались, но на них боязно полагаться. Джери, ловец воров – охотник за головами, не входит в городскую стражу. Он только охотится на жуликов в розыске и передает их дозору. За голову Шпата, как члена Братства – полноценного члена, а не захудалого приспешника, как она, – назначена награда. Если Джери обналичил узника, то Шпата увезли на мыс Королевы. В застенках крепости он недосягаем.

Она завершила обход вкруг литозория. Домина больше, чем ожидалось, раскинулся множеством комнат и помещений. Одну секцию отчуждил город и превратил в доходный дом, но все равно оставался огромный комплекс палат и караулен, часовен и залов собраний. Столовые, где прежде жертвам хворобы с хрустом раздвигали застывшие челюсти, чтобы накачать луковой похлебкой и поддержать жизнь тем, кому отказали рты и конечности. Ранее на первом этаже располагались и другие выходы, но все они замурованы, только этот надежно заперт.

Дверь новая и прочная. Этим путем не пройти. Слишком долго. В Мойке слишком много любопытных глаз. Если ее поймает Джери, есть шанс, что отошлет к Онгенту. Если дозорные, то хорошо, если просто побьют. Окажись здесь сальник или братия Хейнрейла – она упокоится в сточной канаве.

Она опять в обход подкралась к жилой секции, в животе порхала тревога. У парадной не было входных дверей, только арочный проход к неосвещенному лестничному колодцу. Она юркнула внутрь. Хороший способ остаться незамеченной – вести себя так, будто ты в полном праве тут быть. Ходи по-хозяйски, здесь все твое. Вот только здешние постояльцы не привыкли к гордой походке. Как она, они сутулятся, шныряют и прячутся. Лестница смердела мочой. Непристойные каракули на стенах перемежались набожными бреднями. Это обиталище получше того, где она жила, прибыв в город, но хуже квартирки, которую они делили со Шпатом. Три пролета вверх, и она обнаружила заколоченное окно, по идее, выходившее на крышу литозория. Разумеется, его заколотили, чтоб не напоминать о моровом бараке за соседней дверью.

Снизу эхом донеслись голоса. Пьянь на улице переругивается. Она замерла, пока голоса, миновав арку, не стихли. В одной из доходных комнат кто-то заворочался, посыпая хмельной бранью всех колдырей, потом снова уснул.

Кинжал так и был бесполезен, опутанный алхимическим шнуром, но с ней кухонный ножик, взятый напрокат у Эладоры. Им получилось поддеть и оторвать от окна угол одной из реек, прежде чем дешевое лезвие переломилось. Высвободив доску, она осторожно опустила ее на пол и отодрала другую планку. Протиснулась в проем, вывернулась и сползла на мшистую крышу литозория.

Полезла по скату на четвереньках. Зелень заляпала пальцы, ладони, передник дурацкой ученической рясы. Плечо, куда ударил ножом сальник, заныло, но бинты, наложенные Онгентом, держались, и рана навряд ли откроется снова.

Интересно, как она собирается вытаскивать Шпата из здания, пусть даже заберет его с острова? Не похоже, что каменный человек сумеет карабкаться по крыше, как она. Если она его каким-то образом сюда подымет, старая гнилая черепица проломится под тяжестью. С парой охранников Шпат разберется, нет проблем, кулаки-валуны одним ударом размажут бакланью башку, но поднимется шум. Они привлекут еще больше внимания и намного больше неприятностей.

Может быть, сальники сдохли. Может, все восковые отливки были стянуты на улицу Желаний, под щупальца-бритвы веретенщика. И тогда они со Шпатом попросту выйдут через дверь.

Отвлекшись, она перенесла вес не на ту плитку.

Вскользь, вниз, едет, падает, несется навстречу отвесному краю. Три этажа – и брызги на мостовой. Она удержалась, врезалась в старый сливной желоб, рука зачерпнула новой слизи с голубиным пометом. Кари заползла обратно на крышу, в этот раз более осмотрительно.

Крыша – это мешанина углов и старых дымоходов. Когда Джери вынес ее из водной тюрьмы, она была в беспамятстве. Черт, да когда вносили, она и тогда отключилась, стукнутая видениями оба раза. Будь в сознании, могла бы запомнить маршрут и вычислить, где открытый водный зал относительно главного входа. Вот сука! Вдобавок – а был ли Шпат в литозории?! Перед тем как продать Кари Онгенту, Джери мог перевезти ее в свой кабинет из другого застенка.

На другом конце города зазвучали удары колокола. Три на заутрене.

Нищий Праведник не звонил. А ведь ближайшая церковь. Ее распев будет отчетливей всех, но храм молчал. Последний раз она слышала звон оттуда прямо перед грезой, когда веретенщик пожрал пухленького священника.

Ответ шарахнул ее подобно наваждению, только нет боли и тело при ней, озарило лишь осознанием – ясным и ярким.

Колокола. Это же колокола! Колокола каким-то способом насылали на нее эти видения. Сейчас прочие церкви, троица на Священном холме и те, что за ним, чересчур далеко, их бой не затрагивал ее так, как раньше. Она чувствовала их, ночная прохлада хрустела от их непрошеной силы, мучительных, насылаемых образов, но звон не отдавал в голову ударами неподъемных кувалд.

Она осторожно встала. На осклизлой черепице попробуй не оступись, но она не встретит их на коленях и не падет пред ними ниц. Довольно.

Затем она вслушалась в колокольные переливы. Открылась летучим их образам. И поскольку их разноголосье звучало негромко, на сей раз попыталась управлять ими.

Она глядит на себя с другой стороны города. Видит себя, как в подзорную трубу, вопреки расстоянию, вопреки темноте. Так, будто дом, на котором она стоит, его кирпич и известь, дерево и откровенно вульгарная черепичная плитка – всего лишь фантомы, а она – единственное здесь настоящее и живое. У нее нет глаз, но ее внимание дробно смещается. Вон на том конце крыши, за коньком, открытый небу квадрат. И в нем, окруженный водой, ставшей в видении туманной и блеклой, находится Шпат.

Она опоздала.

Зрение скачком вернулось к телу. Она снова Кари. Отдаленный трезвон колоколов отчего-то показался ей разочарованным ворчаньем.

Она пробежала по крыше, перелезла через конек и остановилась у кромки водной камеры. Слишком темно для глаз, однако отпечаток видения наложился на черноту и обрисовал ей границы островка. Она слышала узника, его сдавленные, мучительные всхлипы сквозь застывшие губы.

Она опоздала, но рук не опустит. Стена камеры скользкая, не спуститься, но она свесилась, насколько могла, секунду покачалась, тощие ноги торчат из мешковатой накидки, отцепилась и полетела в воду. Это было как впечататься в ледяную стену, но вода погасила падение, и Кари, брыкаясь, всплыла на поверхность. Рассекая холодную муть, она забралась между неподвижных каменных мертвецов. Шпат стонал, словно чавкал оползень, в горле перетирались затвердевшие пластины. Она не могла вымолвить ни слова. Он попытался подкатиться к ней, но, схваченный новым спазмом, откинулся на землю. Как будто его силой удерживала невидимая рука. Несколько мгновений она следила за воротами и прикидывала, услыхал ли кто из охранников Джери всплеск ее приводнения, но наружный коридор был тих. Она поплыла туда. Ворота, как и раньше, заперты, но между их верхним краем и притолокой оставалась щель достаточной ширины, чтобы ей протиснуться.

У стены сох деревянный ялик и весло, сверху на крюке висел ключ. Кари поддалась надежде, что у нее все получится.

Она направила лодку к острову.

Шпат пытался что-то сказать, может, назвать ее имя, но содрогался в конвульсиях внутри своей каменной оболочки. Глаза его закатились. Она бросила взгляд на язык – он стал чешуйчатым, покрытым слюдяными наростами.

– Это я, – зашептала Кари, – Кари. Я вернулась. Я вытащу тебя на волю. Не дергайся, ладно?

Она не поняла, как ей это удалось – скорее всего, пропихнула под него лодку, – но он оказался внутри. Перед тем как оттолкнуться, она заметила шприц с алкагестом, как ей и грезилось. Шприц ничем особенным не отличался. Она подняла его. Все еще наполовину полон отравы. Она оттянула поршень, и игла задвинулась назад в желобок, как змея убирает клыки. Засунула шприц аккуратно в ранец. Позже он, вероятно, понадобится. Когда она поставила сумку, Шпат простонал, инстинктивно пытаясь отодвинуться от яда.

Пересечь озерцо стоило испорченных нервов. Одна корча, и Шпат разнесет плоскодонку в щепки или перекатится за борт в черную стылую воду. Ему не всплыть, слишком тяжел, а ей одной его никак не вытащить. Скрутит судорога, и он утонет.

Добравшись до ворот, оба воспряли духом. Она сумела выволочь Шпата из лодки, как здоровенный обездвиженный валун, кем он, в общем-то, и был, и даже одолела полкоридора, пока его вес не доконал ее окончательно. Кари зарычала от отчаяния – так много пройдено, чтобы наперекор всему спасти Шпата, а ей удалось увести его от камеры только на двадцать футов! А все потому, что ему, поди ты, не хотелось сдавать воровское – херовское, блин – Братство!

– Я на минуту, – сказала Кари, опуская его к стене. Кожу кололо там, где каменные руки обхватывали ее плечи, шею, терлись о щеку. Провела пальцем – кровь. От крошечных, будто наждачных, царапин. Отметины от ожогов с Башни Закона тоже саднили, опять они болят. Внезапно нахлынул страх прикосновения к каменной хвори, в котором она нелогично обвинила Эладору.

Шпат сумел поднять голову и проскрипеть несколько слов:

– Ты… пошла… на сделку? – голос страшен, словно доносился из земных недр, погребенный заживо под грязевым селем и присыпанный обломками скал.

– Нет, – рявкнула она. – А хоть бы и так, пошел на три буквы! Я тебе жизнь спасти хочу. – Она метнулась прочь, глянула влево-вправо на пустые комнаты за пустыми сводами коридоров. Затем приблизилась к деревянной двери под старым карнизом. Кабинет Джери. Прислонила ухо, ничего не услышала. Не заперто.

На столе бумаги, книги и прочий хлам. На стене на двух крюках покоится тяжелый посох с железной оковкой, на вид – превосходная клюка для Шпата. Она сняла посох, положила у двери и продолжила осмотр. Смежные кабинеты с новыми бумагами. Другой стол. Она вспомнила, как Джери сверялся с большим красным журналом, спасенным из-под развалин Палаты Закона. В этой книге содержались записи о рождениях. Что привлекло внимание профессора Онгента – ее видения или эти записи?

Она проверила стол. Журнала нет. Выдвинула ящик, в нем был шарик из черной смолы, мягкой, как масло, тем же алхимвеществом Джери обвязал ее нож, а еще флакончик фиолетовой жидкости, наверняка то самое средство – его она прикарманила. Пистолет. Прочие инструменты – их ей было не распознать.

– Ты – та самая девчонка Тай!

Незнакомый голос. Мужской. От дыхания несет пойлом, но он еще не пьян. Правая рука ощупью нашла пистолет.

Она повернулась. Мужчина, лысоватый, пузатый – зато мощные плечи, защитная кожаная жилетка. Руки подняты, ладони отведены, как будто он старается ее не пугать.

А она – наоборот. Кари раньше ни разу не стреляла из пистолета, но с такого расстояния не промажет. Она нацелила оружие толстяку в широкую морду.

– Я пришла за моим другом, – сказала она. Кивнула на кресло Джери у стола. – Сядь. – Связать бы его этой алхимической дрянью – вот для чего она предназначена.

Толстяк не двинулся с места.

– Нет, милая, не за ним. Он останется где сидел, пока не расколется, а твой дракон не заряжен.

Он потянулся к ней. Она надавила спуск, но ничего не случилось, а потом его лапы стиснули ее, как оковы. Она выворачивалась, лягалась и кусалась, когда он оторвал ее от земли. Одной мощной ручищей он обвил ей талию, сковав левую руку, и развернул ее от себя, а своей правой зажал ей плечо – пальцы впились в ножевую рану, разрывая швы. Бесполезный пугач выпал на пол.

Толстяк припечатал ее к столу, обвил, а потом оседлал, придавливая пузом. Ей не двинуться, не вздохнуть.

– Эй, хорош, хорош, – проворчал он, будто успокаивая. Она извивалась, боролась, но вырваться не могла. Она даже мысленно воззвала внутрь себя, к той неведомой силе, что насылает видения. Что, бля, толку от святости, если она не выручает тебя в таких случаях?

Но сверхъестественное могущество к ней не пришло. Наволхвовать пламя геенны ей не по силам.

– Да хорош уже. – Держа ее пригвожденной под пузом, он потянулся и зашуршал по столу. Собирается ее связать той алхимической липучкой.

Целое здание дрогнуло, когда взревел Шпат. Деревянная дверь разлетелась в щепки, когда каменный человек ввалился в комнату. Толстяк до того стреманулся, что обоссался прямо на Кари. Давящий вес спал с нее – мужик уже нагибался к полу за пистолетом, неуклюже метясь в паз алхимической обоймой.

Измотанный усилием волочь свое тело по коридору, Шпат рухнул, как колонна при землетрясении, но пока падал он, она не мешкала. Разгибаясь, оттолкнула толстяка – тот неудобно полусъехал со стола, переплетясь с ней ногами. Пока он все еще наклонялся к пистолету, она воткнула пальцы в шарик черного вещества и, пришлепнув с размаху, приклеила свою ладонь, его ладонь и пистолет к полу разом.

Она перекрутилась и выдернула руку, пока черная каша еще затвердевала. Проскочила над Шпатовым туловищем, когда тот, как лавина, грянул об пол, и схватила тяжелый посох. Ее кисть, вымазанная в липучке, приклеилась к древку – да ну и ладно! Толстый тужился встать, но алхимическая смола держала крепко. Стараясь, как мог, он не способен был защищаться с одной прилипшей к полу рукой. Орудовать посохом с росточком Кари несподручно, однако она изо всех сил, что имелись, шарахнула жердиной толстяка по затылку – и он затих.

– Алк, – простонал Шпат. Алкагест. Ему необходим алкагест.

У двери стоял небольшой сундучок. Под замком, но она обшарила вырубленного толстяка и нашла подходящий ключ. Сундучок пуст. Отравленный флакон был последним.

– Здесь ничего нет. Найдем еще, когда выберемся.

Шпат вновь простонал в бессловесной муке, но с ее помощью сумел подняться.

Пара капель фиолетовой жидкости растворили смолу, удерживавшую ладонь на посохе. Она протолкнула его металлическое оголовье Шпату под мышку, и тот смог опереться. Деревяшка скрипнула, когда он перенес на нее вес, но выдержала.

– Двинули.

Пока они ковыляли к дверям, к выходу в город, она вылила остатки из пузырька на свой кинжал. Черная вязкость растаяла, обнажив под собой чистую, острую сталь.

Глава 12

Жерло подземного стока было старым, оно отводило в залив сеть каналов из-под Замкового холма. В наше время большинство городских отходов перенаправлялись в туннели поновее – через них нечистоты миллиона гвердонцев уносились восточнее и выливались в море за Форельими Скалами. Этот же туннель теперь по большей части сух. Крыс притаился за ржавой калиткой и наблюдал за кораблями. Даже его упырьему зрению холодные воды представали всепоглощающей чернотой с вкраплениями всяких обломков и мусора. Крысы – мохнатые и четвероногие – сновали у копыт упыря.

Крысы упырей не боятся. Их спугнуло присутствие других воров. Сам – шестой, упырь вел сюда через канализацию бродяг Хейнрейла.

Их цель – грузовое судно «Аммонит». Оно пришвартовано у буя, на краю глубинной протоки. Низко посажено, значит, при полной загрузке. За места у гвердонских причалов идет яростная борьба, поэтому владельцы «Аммонита» поставили его на якорь на рейде, как собаку во двор на цепи, – ждать, пока не будут готовы к отплытию. На востоке с размахом бушует Божья война, и суда обычно выходят в составе конвоев для защиты от божественных покараний и блаженных морских чудовищ. Таких как святые-кракены – их некогда человечьи тела непомерно раздуты и вывернуты, кости податливы, как студень.

Если бы «Аммонит» перевозил нечто вправду стоящее, то стоял бы у охраняемого причала, а не снаружи. Крыс не понимал, что они здесь забыли, но таким уж было современное Братство. Хейнрейл строил планы и отдавал приказания, а ты исполнял, не то за тобой пришел бы Холерный Рыцарь.

Из туннеля вылезали другие налетчики. По их стандартам – бесшумно. Крыс же сжался в комок от невыносимой какофонии. Лишь одна Барсетка владела хоть какой-то маскировкой. Упырица скинула с себя привычные глупые наряды – платья и шляпы с перьями, благодаря которым разок в темной комнате могла сойти за человека. Взамен она оделась наподобие Крыса, в содранные с трупов тряпки и рвань, только лицо в креме и пудре, чтобы скрыть упырьи черты. Крыс не знал, помогала ли ей игра в человека жить на поверхности, отдаляла ли перерождение в дикую тварь, но она – упырь, а значит, ступает тихо. Она подтягивала задних, проверяя, чтобы никто не заплутал во тьме.

Крысу хотелось, чтобы Мири все-таки умудрилась потеряться. Но ее татуировки мелькнули в темноте, пока она перелазила через калитку. Что за морок она наводит – и как долго с ним сумеет справляться? Любого чародея-человека наверняка манит и тянет покончить с собой. Ведь люди не приспособлены творить заклинания, и те так или иначе их губят. Сейчас новая собачка Хейнрейла казалась спокойной и собранной, но это внешнее впечатление. Вероятно, подозревал Крыс, ее послали сюда приглядывать за другими грабителями, напоминать, что команды Хейнрейла не обсуждаются.

Трое остальных – это Кафстан и его сыновья. Семья Кафстана в Братстве уже четыре или пять поколений, и его внучат наверняка вперед учат тянуть из карманов, а потом уж ходить. Всех троих нагрузили тяжелыми мешками – поклажа звякнула, когда ее опустили на землю.

– Что там? – шикнул Крыс.

Кафстан пожал плечами.

– Босс хочет, чтоб мы подменили товар на эти болванки. Так морячки не догадаются, что их обули, пока не уйдут далеко в океан.

Крыс закатил глаза. Чрезмерно усложнять, вешать к делу дополнительные детали типично в духе Хейнрейла. Куда делись обычные, простые кражи?

Барсетка поравнялась с ним в жерле туннеля.

– Милок, не забивай голову. От вопросов без ответа одна дерготня.

– Охраны нет, – отметил Крыс. Он наблюдал за судном уже несколько минут и не заметил и намека на активность.

– Что ж, за дело, – скомандовала Мири. Она стянула перчатку и размяла правую руку. По пальцам поползли насыщенно-фиолетовые огоньки, и потянуло паленым.

– Лунно. – Крыс подождал, пока тучи вновь наплывут на месяц, и тогда вместе с Барсеткой стал карабкаться к морю по илисто-склизкому, облизанному волнами обрыву. Чуть поодаль туннельного устья нанесло камней, и там в устроенной нычке была спрятана небольшая деревянная лодка. Упыри отвязали ее, проверили и спустили на воду. Братство часто использовало этот подземный путь для контрабанды.

С помощью Барсетки остальные четверо спустились в лодку.

– Наши тюки наверху, – шепнул Кафстан. – Заберите их.

Двое упырей вскарабкались обратно. Тяжелые мешки были на месте. Крыс украдкой заглянул внутрь. Металлические топливные баллоны со втулками и завинченными вентилями. С виду совсем новые. И по весу тоже полнехоньки. Весьма трудоемкая хитрость за такой неказистый прибыток.

Они спустили тюки. Лодочка вмещала лишь четверых, задача упырей теперь ждать, пока люди вернутся. Дети Кафстана, бурча от натуги, оттолкнулись, выходя в грязные воды бухты, а затем погребли навстречу контурам сухогруза.

– Их ждать нескоро, – проговорила Барсетка. Она присела на край сливной трубы, болтая в жиже голыми ногами. Из заплечной сумки достала тканевый сверток. – Бутербродик?

Крыс наморщил нос от резкого запаха пригорелого теста, засоряющих кишки овощей, от дурацкого коровьего мяса – тошнотно пресного, совсем бездушного. Ему следовало принимать верхнюю пищу, но это переварить никак бы не вышло.

– Я не голодный.

Барсетка изящно прокусывала бутербродную корку. Опрятно смахивала с тряпья каждую крошку. С набитым ртом не разговаривала. Наконец, проявив усилие, она проглотила еду и произнесла:

– Ты побывал внизу. По запаху чую.

Крыс кивнул:

– Прошел длинный путь – весь, до самых старейшин.

– Запомни, кто часто ходит вниз, тот скоро там и останется. Ты, милок, еще молод. Помню, как ты сосал пальцы и титьки умерших рожениц. Будешь наведываться к старейшинам – одичаешь мигом. – Она неуютно поерзала, бросив взгляд назад, вдоль туннеля, будто ожидала, что кто-нибудь из этих пресловутых громадин вылезет из подземелья прямо сейчас. – Тебе б держаться от них подальше. Твои друзья тут, а не внизу. Иджев малыш – мне он нравится. И девчонка-иностранка, та, сердитая. Что с нею стало?

– Ушла. – Крыса буровила эта мысль. От Кари ни весточки, и Шпат до сих пор сидит.

Барсетка докончила остатки бутерброда. Потом взяла зеркальце и поправила свой густой макияж.

– Жалко, жалко.

Он разглядел, как в бухте, на палубе «Аммонита», движутся темные фигуры. Двое с тяжелой ношей, должно быть, Кафстановы парни, пробираются в трюм, чтобы устроить подмену. Фальшивые алхимические футляры взамен настоящих. Третья, наверное, Мири, волшебница. Она на корме, и глаза Крыса, отмеченные касанием старейшего, уловили проблеск магии. Он напряг зрение, пытаясь понять, какую пакость она затевает.

– Зачем ты шастал вниз? – спросила Барсетка.

– Посланнице церкви потребовался проводник.

Барсетка охнула в изумлении.

– Какой ты правильный и услужливый мальчуган! Вот лично мне на церковь плевать. Меня не купить за пару жилистых старых туш, брошенных от щедрот в колодец. Я-то помню, как церковь вообще не позволяла нашему роду гулять по надземью. Сколько раз меня мудохали эти праведные мрази, воины Хранителей, за то, что я осмеливалась ступить за пределы Могильника. Всех благ нашему освободителю, господину Келкину. Большое он дело совершил, справедливое.

– Больше я не соглашусь в провожатые. Я решил срезать путь и напоролся на гнездо Ползущего. Ему это не понравилось.

– Вас всего двое было и никто не погиб? – искренне удивилась Барсетка.

– Эта церковница оказалась святая в корягу. С огненным мечом и вообще.

– Ух-х. – Барсетку передернуло. – Раньше этих гаденышей полно было, хуже их нет. У церковника еще проскочишь, у святого – никак. Чудесника не проведешь. В наше время тут их раз-два и обчелся – и хвала нижним богам за это. Не надо нам Божьей войны, благодарю, спасибо.

Крыс пожал плечами. Божья война всегда от Гвердона вдалеке. Она жрет алхиморужие и наемников, а отхаркивает деньги, беженцев и дурные вести. Мысль о том, что Божья война дойдет до города, – такая же чушь, как река, текущая вспять.

Люди – существа медленные. Такие копуши. Чем они там на корабле занимаются? Почему так долго? Крыс в раздражении сновал взад-вперед по жерлу туннеля. Принюхался к ветру и почуял гарь. Далекие крики и отчаянный набат. В городе какое-то волнение. Барсетка тоже услыхала шум.

– Бузят, – предположила она. Невольно потерла застарелый шрам на плече. Городские общины только и ждут, на кого выплеснуть возмущение, выместить страх и ненависть к сальникам. А когда в городе погром, упырям часто достается больше других. На поверхности их мало, и трупоедам веры нет. Крыс оскалил зубы. Пусть приходят. Ему и свою энергию выплеснуть не повредит: расстройство, тревогу и затянувшийся эффект от соприкосновения со старшим упырем. Рот затопило черной желчью.

– Поглядывай, нет ли корабля стражи, – велела Барсетка и заранее полезла к воде, встречать других воров.

Крыс прочесал взглядом гавань. На мысу Королевы у городского дозора свой причал с канонерками, на них они патрулируют реку и бухту. Если беспорядки потребуют усиления вахты, то есть вероятность, что они застукают налетчиков на «Аммоните», ведь Кафстан и его ребята столько, мать их, возятся, что поймают их совершенно заслуженно!

Наконец – вот уж наконец-то! – на сухогрузе зашевелились. Один Кафстанов парень слез по веревке в лодку. За ним подошел другой с какой-то ношей. Нес Мири. Крыс не понял, ранена она или ей стало плохо, а потом догадался – ее иссушило собственное колдовство, чего б там она ни навела. Сын Кафстана помог ей спуститься по канату и сам поспешил следом.

Со стороны мыса Королевы Крыс услыхал, как трубит корабельный рожок, как сдавленно кашляет двигатель. Огни – прожектор вспыхнул ярче утренних зорь.

Челнок Кафстана пришел в движение, но гребцы выбрали не тот путь. Им надо было править прямо к берегу, обратно к сливному устью, где ждали Крыс и Барсетка, а вместо этого они дали крюк до крепления, удерживавшего «Аммонит» на якоре. Там потратили секунду, чтобы Мири дотянулась до цепи ладонью. Вспышка могучей силы, и Крыс запаниковал, подумав, что они себя выдали. Потом сообразил: для всех, кроме него, заклятье невидимо – предполагалось, что на борту патрульного судна нет чародеев или провидческих линз. Он протер глаза, спрашивая, угаснет ли его новое умение видеть чары или контакт со старейшим навсегда что-то сдвинул в его природе.

Прожектор плясал на берегу, но, милостивые нижние боги, дозорная канонерка повернула нос против течения. Она направлялась к городским докам, к бунтующей толпе. Мотор взревел – она взрезала воду, оставляя бело-лунный шрам на черной глади кильватера.

По сравнению с ней лодчонка Кафстана – неслышный призрак. Лодка уже приткнулась к берегу. Крыс свесился и помог вытянуть их наверх. Сперва Мири – женщина промерзла, тряслась, сжав кулаки, однако не ранена.

– Давай принимай остальных, – выпалила она. – Надо поживей убираться.

– Что происходит? – спросил Крыс.

– Горят склады на Осочьей. – Осочья улица идет параллельно Мясницкому ряду. Большей частью Мясницкого ряда владеет Таммур, а через Таммура – Братство. Склады ломятся от краденого добра. Если их не достанет огонь, могут обнести обиралы.

Внизу Кафстановы ребята разгружали челнок, и как освободили, Барсетка вытащила его из воды и поволокла прятать в тайник. Братья Кафстаны передали Крысу первый мешок. Они ухмылялись, пересмеивались, весело зубоскалили и толкались.

Потом вскарабкался старый Кафстан, пыхтя от тяжести. Один из сыновей, порываясь за ним на подъем, вдруг поскользнулся под весом поклажи на илистых камнях. Он перекосился и неуклюже рухнул, проскоблив мешком о каменистую осыпь. Раздался хруст бьющегося стекла – и внезапно парня охватило пламя.

Пламя вспыхнуло зеленым и синим. Флогистон, алхимический огонь. Такой же невероятный жар, как помнил Крыс, исходил от Башни Закона. Вопль Кафстанова сына огласил укромную бухту неописуемо громко. Его брат, отважный и глупый, схватил его и стянул в воду. С нормальным огнем оно, может быть, и помогло бы, но это-то – алхимическое оружие. Вода лишь подпитала пламя.

Луч поискового прожектора на канонерке надвигался на них, как осуждающий божий перст. Кафстан в ужасе выпучил глаза, застыв на месте, пока его сын барахтался в воде, где синие огни и пар, точно призраки, поглощали его плоть. Другой парень с Барсеткой еще оставались внизу, но между ними и входом в трубу теперь горел огонь. Второй сын тоже кричал, позабыв про все их веселье.

До Крыса отстраненно дошло, что парни, похоже, прихватили часть груза с «Аммонита» себе, набив карманы чуточек лишним. Сцедили флогистон из канистр в стеклянные бутыли, отклонившись от плана. Время обвинять придет позже – если они не смоются, пока не приблизился сторожевик, будет уже все равно.

Жар от горящего в воде потрясал напором. Сквозь пламя Крыс видел, как второй брат шатается на отмели, полуслепой, укачивает обожженную руку. Если Барсетка дотянется до него, то одного они, может, и смогут спасти. Кафстан перебросил ногу через край обрыва, будто, спустись он в этот ад, хоть чем-то помог бы.

– Держи его, – рявкнула Мири, и Крыс подчинился, сцепляя руки вокруг старика. Пришлось напрячься, оттаскивая отца назад.

Мири шагнула к обрыву. Ее наколки сияли, но бледно и размыто против сине-зеленой геенны. Она указала на горящего парня, и тот отлетел назад от толчка невидимой силы. Он заскользил, все крича, съезжая на глубину, и затем камнем ушел на дно, черные воды поглотили его. Несколько секунд его еще было видно, словно падающую звезду, что угасает во тьме.

Второй малый получил увечье, полуослеп, но был жив. Наверное, Барсетка сумеет снести его наверх.

Но нести парня и украденный товар ей не под силу.

Мири приняла решение за них. Чародейка указала на другого сына Кафстана, и незримая сила поволокла и его, протащила через волну и ввергла под воду. В отличие от брата, его не очерчивал синий огонь, поэтому исчез он мгновенно.

Крыс стиснул Кафстана, глуша вопли.

Барсетка перемахнула крутой подъем, неся на себе три мешка. Два упыря слаженно пропихнули под козырек туннеля и Кафстана, и краденое. Мири шла позади, держа ладони перед собой плашмя, словно давила на что-то, что силилось выбраться наверх. Левая рука дымилась, и кожу бугрили волдыри, как от ожога.

Луч с канонерки осветил за ними сливное жерло, но от их присутствия не осталось следа, не считая свежих опалин на скалах, издали незаметных.

Как только сзади стало чисто, Кафстан повалился в затхлый желоб и зарыдал, не поднимаясь. Крыс бросил взгляд на Барсетку, та лишь пожала плечами. Ничего не поделать. Оставалось только идти, как и собирались, на склад и включаться в работу. Раз Кафстановы дети уже не помогут нести ворованную алхимию, груз придется раскидать между упырями.

Мешки были заметно легче, чем те, якобы пустые, которые они тащили сюда.

Глава 13

Даже с палкой идти – это пытка. Его члены – то ли камень, неподвижный, безотзывный, то ли как жаркая, жгучая, палящая жидкость, в них ни силы, ни подчинения – только непереносимая боль. Все его мышцы превратились в разъяренных змей, жалят, терзают его изнутри. Он попытался сказать Кари, прохрипеть: пусть бросает его умирать и уходит отсюда, но язык восстал на него, а челюсти не разомкнулись.

Его отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил. До сих пор Шпат на это уповал, подражал отцовскому мученичеству. Он знал, что обречен на смерть, но в заключении у Джери он мог быть как Идж и не дать сволочам удовольствия его сломить.

Сейчас же Шпат столкнулся со страшной перспективой не умереть. Две минуты на вольном воздухе подкосили его решимость сильней, чем все лишения в камере. Он цеплялся за Кари, как утопающий.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, подумал он, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Он не сдал Братства. Идж не сдал. Или это был Шпат – который из них? И которое Братство? Девять лет, он сидит на ступеньках большого дома, слушает, как отец играет с друзьями в карты, и Шпат безудержно хочет стать частью их круга. Слушает их замыслы изменить город. Возвести новостройки на Мойке, под сенью Замкового холма. Защитить народ от жестокого произвола парламента. Или даже сменить сам парламент. Смешная, но не отринутая насовсем идея – однажды Шпат или кто-то вроде него войдет в парламент, говоря голосом угнетенных.

Девяти лет от роду, он вертится под лестницей, заглядывает внутрь, и все лица там – лица Хейнрейла, краснощекие и с ухмылками. Все, кроме Иджа, тот до сих пор во главе стола, но вокруг шеи петля, язык распух, как багровый слизняк, вывалился изо рта, глаза выкачены, сам восковой, изжелта-зеленый, и пахнет от него дерьмом.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Они требуют от него кое-что сделать. Он не станет – не заговорит. Он не сдастся. Лучше умереть. Каменных людей не согнуть.

Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Он услышал призыв, отголосок, будто из очень длинного туннеля. Кари.

– Поднажми.

Он оперся о что-то прочное и деревянное. Дверь. Он поднажал – засов в щепки, дверь отворилась, и он тяжело обвалился на мраморный порог. Снаружи, внутри – звенит эхо. Кари поволокла его по мрамору, утаскивая с улицы, потом опять закрылась дверь. Он услышал, как упал брус, дальше – темнота.

Прохладная тишина и неподвижность. Покой. Он понимал, надо вставать, лежать лежмя – смерть для каменного человека, и он рискует сильнее сковать суставы известью, но первый раз за вечность боль стала терпимой, а он очень устал. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Ему очень, очень хочется, чтобы Братство говорило о нем то же самое, что об отце. Ему хочется, чтобы молчаливые пожилые люди в строгих костюмах зашли в материнский домик и сообщили ей, что сын встретил смерть достойно, подобно отцу. Но Хейнрейл будет одним из них – а может, вообще всеми. Он солжет. Наговорит матери Шпата, что сын – предатель и трус. Наплетет, будто он еще жив, живой навеки в каменном заточении. Вышвырнет ее на улицу, вскроет ей горло и на крови Иджевой вдовицы провозгласит себя повелителем Братства.

– Ты еще здесь?

Голос Кари. Ему не видно. Глаза превратились в камень? К этому, значит, и шло. Кусочки чешуек прорастали по краям век и теперь обтянули белесой пленкой весь глаз, запечатав глазницу. Слепота – его новый ужас.

– Алкагест у меня. Перевернись.

Она потянула за его непробиваемые грудные пластины – слишком тяжел, ей не сдвинуть. С невероятным усилием, сквозь боль новых расцветок, он рывком перекатился.

Он не ослеп. Лунный свет через высокие окна играл на резном потолке, на изображениях богов и святых. Они в церкви. Кари отыскала щель в пластинах, прямо над сердцем. Резкая, но долгожданная боль, а потом алкагест – настоящий алкагест, а не отрава, выданная Джери, – устремился внутрь. Его затрясло, заколотило судорогами, но, когда прошел озноб, стало легче.

– Мы где?

– У Нищего Праведника. У них в ризнице лежала доза алкагеста. Для благочестивых, но неимущих, полагаю. – Она положила сумку на ближайшую скамью, забренчали монеты. – Не знаю, считать ли тебя тем иль другим, да и хер с ним.

Шпат пробовал сесть уже несколько минут – не получалось.

– А вдруг – увидят? – сумел произнести он. Говорить стало свободней, чем было, но все равно в груди будто булыжники, и легкие стучат в них.

– Да, кстати об этом. – Кари смерила глазами пространство по бокам, затем вышину колокольни. – Скорее всего, всех, кто тут был, съело чудовище.

– Как узнала?

– Я на минутку, ладно?

Ее шаги стихали в прохладной тьме.

Шпат закрыл глаза, ощутил, как бьется сердце, прокачивает сквозь него кровь и алкагест. Почувствовал, как алхимическое лекарство растворяет камень, размягчает суставы и жилы, разъедает передний край хвори. Оно потекло в мозг и острыми клинками рези пробуравило протоки его мыслей, позволило ему ясно думать в первый раз за долгое время. Как чистая дождевая вода смывает мусор в канаву.

И под завалом мусора, под схватывающейся известью, что сдавливала разум, он обнаружил кое-что светлое и горячее. Злость.

Шпиль Нищего Праведника казался чахлым. Две башенки поменьше подпирали его по бокам и возвышались почти вровень со звонницей, придавая церкви сгорбленный облик. Церковь для Мойки, какой ее видел город, – скромной, опрятной, простой, застенчиво благодарной за ниспосланное свыше. Шпиль представал перед тремя великими соборами на Святом холме презренным, приземленным подобием их богоданной славы.

Витая лестница на колокольню очень узка и расшатана. Шпату по ней ни за что не забраться. Кари не огорчалась – это паломничество ей хотелось проделать одной. В маленькой подсобке у подножия она нашла старый плащ и другие одежды. Спешно переоделась, рада избавиться от пропитанной мочой ученической рясы. Опять в большей мере почувствовала себя собой, но даже Кари с улиц, ловкой проныре и страннице, непросто придется выкручиваться в новой обстановке.

Даже если она права и веретенщик убил всех в этой церкви, здесь нельзя оставаться. И нельзя возвращаться в их прежнюю лачугу. Шпат – беглый преступник, а она – что ж, если схватит стража, то она на милости Онгента, но неизвестно, насколько профессор заслуживает доверия. И своему дару она тоже не верила, странной этой силе.

Дело в колоколах. Так происходит, когда звучит колокольный звон. Тогда ступай, проверь колокол – пришла мысль.

А потом назад, к исходному плану, – вниз к причалам, на корабль. Почему бы с ней не уехать и Шпату? Денег, свистнутых у Эладоры, не хватит покрыть проезд двоих и запас алкагеста, но можно стянуть еще или, если на то пошло, пролезть на борт зайцем.

Еще один поворот лестницы, и она очутилась на воздухе, на суженном балкончике, по кругу окаймлявшем звонницу.

Свет яркой луны падает на крыши – резкий и белый. С этого места улицу Желаний скрывает отрог Священного холма, поэтому неясно, продолжается ли там заваруха. Заметен лишь тонкий столб дыма. Поближе – пожары в доках. При беспорядках запалили чей-то склад.

Она делает глубокий вдох и поворачивается.

Здесь висит единственный колокол из черного металла, вспученного буграми, с зазубринами по краям. Когда-то он был чем-то другим, догадывается она, другим металлическим изделием, которое расплавили и залили в колокольную форму.

Собравшись с духом, она тянется к поверхности металла. Робко дотрагивается до него, ожидая обжигающее или болезненное касание, напрягается в предчувствии колдовского разряда или вспышки откровения, но ничего не происходит. Обычный колокол, холодный и неподвижный.

Она проводит пальцами по металлу, чувствуя каждый изъян. Его плавили нерадиво. Следы предыдущего воплощения до сих пор прощупывались даже в новом обличье. Вот это было рукой, различает она. А здесь шли руны. Уничтожить прежнее, чем бы оно ни было, не получилось, и поэтому его заточили.

Она святая пойманного в силок, усеченного бога.

Не просто бога. Целого пантеона. В городе дюжины церковных колоколен. Однако какого рода сей бог?

Один способ выяснить.

Кари упирается в стену, ставит ногу на колокол и толкает. У нее явно нет нужной силы, но он сдвинулся, плавно качнулся из-под нее, а дальше хода нет, и язык его ударил в стенки… и Кари пала на колени. Так близко, это уже не картины, это осязаемо – вкусы, прикосновения, ощущения взрываются у нее под кожей.

В ее видении город горит. Поток веретенщиков бушует, выплескивается из глубин. Черные Железные боги сидят на верхушках невероятных тумб, взывают воем о поклонении, о подношениях своей нечестивой славе. Жрецы в сутанах, по локоть в жертвенной крови, алые ножи вырезают сердца врагов, чтобы бросить их на пылающие жаровни. Дым миллиона горящих сердец парит над Гвердоном багряной мантией. Смерть питает смерть. Пред теми идолами на коленях женщина, первосвященница и верховная жрица, прекрасная и устрашающая. В окровавленных ладонях она сжимает медальон, и тот расцветает мертвенным светом, бесцветным пламенем. Преображенная кровавой резней, обожествленная забоем, Кариллон узнает себя.

Она чувствует неодолимый позыв простереться ниц подле божественного. Преклоняться пред ним. Стать его носителем, вместилищем, его проводником в смертный мир. Уже не святой, но воплощением. Аватарой.

Идет оно на хер.

Если нечто в колоколе хочет удержать ее в Гвердоне, то пусть работает старательней. Покажи мне Хейнрейла, требует она.

Она ничего не видит, но это не то же самое, как если б ничего не случилось. Это разница между закрытыми и открытыми глазами в темноте. Хейнрейл как-то отгородился от нее, закупорился. Она зарычала от гнева и опять толкнула колокол. Покажи мне хоть что-нибудь!

Колокол зазвенел, и Кариллон увидела все.

Глас ударов медленно затихал. Рябью откликов подернулись кости Нищего Праведника, его каменная шкура. Шпат лежал и набирался сил. Воздействие порции алкагеста уже слабело, чересчур быстро. Он бы продержался на пузырьке неделю, а вероятней – две, коль был бы осторожен и не обострял болезнь. Если пришлось бы работать, то на три дня минимум. А если недуг развился до новой стадии, когда требуется непрерывная подпитка, то он попал в нехорошее.

Он слышал шаги Кари, пока она кружила по церкви, проверяла засов на двери, выглядывала – не идет ли кто исследовать шум.

– Ты звонила в колокол? – спросил он. Определенно, его голос окреп.

– Ага, – протянула она, будто пьяная или контуженая. Не переставая теребит себя за воротник, чешет шею. Нервная возня.

– Подразумевалось, – выдавил он, – почему?

Она опустилась рядом с ним на колени, аккуратно отстраняя голые коленки от его кожи.

– Со мною происходит странная жуть, Шпат, – начала она и перво-наперво поведала о том, чему он был свидетелем, когда она пыталась бежать из литозория, выкарабкаться из пруда с мертвецами, но была сражена неким наваждением. Четыре ночи и целую жизнь назад. Она рассказала ему, как Онгент купил ей свободу и семью и что случилось с ними, про свои видения, профессорский эксперимент, веретенщика и сальников, и то, как она узрела отравленный алкагест.

Когда закончила, Шпат откинул голову на твердый пол и уставился на потолок в вышине. И очень долго лежал молча.

– Ты хочешь этим воспользоваться? – наконец спросил он.

– Да! – зашипела она, глаза разгорелись во тьме. – Мы сломаем Хейнрейла. Он нас продал, отравил тебя.

– Этого ты не докажешь, – проговорил Шпат.

– Докажу. Мы докажем. Докажем, что он нас продал, подсунул тебе яд, и Братство его накажет. Ты станешь главным. А потом… боги, разве будет нам что-то не по силам с Братством у нас за спиной? Как только я разберусь, как это использовать, не расколов лоб…

– Если.

– Может, мы договоримся с профессором Онгентом или найдем кого другого, кто в теме про эту священную хрень. Я пока что не знаю. Но я смогу с этим справиться.

– А я могу пробить стену или забороть бакланью башку, но как был, так и остаюсь больным, Кари.

– Но ты же не сдался, ведь так? А мог бы сесть на месте и никогда больше не пошевелиться, уйти на остров Статуй, прекратить принимать алкагест. С этим то же самое. Да хер бы с ними, с богами, колоколами и прочими, но я приму эту их штуковину и сделаю из нее оружие.

– Легко сказать. – Он ухватил посох за наконечник и протянул ей. – Помоги встать.

Вместо этого она обвила потными ладонями его кисть, бледная плоть прислонилась к камню.

– Тебе видней, – бормотнул он и почти что почувствовал ее прикосновение сквозь омертвелую кожу. Он перевернул посох и навалился на него, вдавливая в пол железную оковку. С помощью Кари подтянулся и встал. Закружилась голова, но боль большей частью ушла.

– Здесь мы не останемся.

– Священника нет.

Он с запинкой произнес имя твари:

– Ве… ретенщик может вернуться. Или… звонарь подвалит поглазеть, что случилось. И я голоден. До еды дойти я уж всяко сумею. Погнали.

Кари замешкалась.

– Нам понадобятся деньги. У меня есть немного, но когда я искала алкагест, видала серебро и драгоценности. Дай пару минут пошарить по углам.

– Грабить церкви – к несчастью. Братство так не поступает. Идем, я знаю людей, которые нам помогут. – Он снял с двери тяжелый засов одной рукой и повлек Кари на выход.

Они ушли, оставляя церковь почти совершенно пустой.

Глава 14

Кофе в управлении дозора на мысу Королевы и теперь столь же отвратителен, как всегда на памяти Джери. Как ни менялся бы Гвердон, есть незыблемые истины, на которые определенно можно полагаться. Должно быть, по большей части туда сливают накипь из алхимических чанов. Пожарные фургоны были задействованы этим утром, если предрассветный час считается за полноценное утро. Город не спал. Он шатался, пьяно вваливался в новый день, придирался ко всему, готовый подраться. Джери потянулся. Хорошо хоть, он больше не в списках личного состава. Поддерживать городской порядок в эти дни – не его задача. Как там Дроуп назвал Гвердон – котел с похлебкой, за которой нужен пригляд, чтоб не убежала? Скорей уж опасная алхимическая смесь нестабильных соединений. Только и ждет подходящих пропорций, чтобы шарахнуть.

Стражник. Бридзен. Джери служил с ним в ранние годы. Знал его как любителя карточных игр – отъявленного. Бридзен вечно нуждался в лишней монетке.

– Сейчас можешь с ним повидаться, – шепнул Бридзен, – пять минут, ладно?

Джери доцедил остатки кофе, зная о том, что пожалеет об этом через пару часов, но также зная, насколько сейчас кофе ему необходим. Двинулся за Бридзеном по знакомым ступенькам и коридорам, спускаясь к арестантским. Переполненные камеры лопались от задержанных этой ночью во время погромов, двадцать заключенных втискивали в объем для двоих, однако Онгенту выделили отдельное помещение. Пожилой профессор истории не вписывался в профиль обычных постояльцев стражи.

Онгент лежал на небольшой соломенной подстилке, заложив руки за голову, хотя и не спал. Он таращился в потолок слегка остекленевшими глазами. Наркотики? Непривычное пристрастие для Онгента. Джери не знал, были ли у профессора привычные пагубные пристрастия. Как у своего… осведомителя? Консультанта? Друга? Какое слово ни подбери к их взаимоотношениям, Джери осознал, что мало понимает, зачем Онгенту укреплять и поддерживать связи с ловцом воров. Кого-то вроде Дредгера Джери приобретет за деньги, Пульчара – угрозами. А что нужно Онгенту?

– Тебе явно не по душе на этом валяться, – произнес Джери, кивая на постель. – Неизвестно, что там ползает внутри. Небось мелкие ушастые и глазастые твари. – Он надеялся, профессор поймет намек на прослушку в камере. – Как сам-то, держишься?

– Лучше некуда, дорогой приятель, – сказал Онгент. – Положительно бодр духом.

– Я ночью ходил к тебе на Дол Блестки. Везде дохлые сальники, горелые дома и в земле большущая дыра. Мирен и та твоя ученица, кстати, целы. Только напугались.

Онгент сел прямо и вперился Джери в глаза.

– Ты удостоверишься, что все мои ученики в безопасности, ладно? Некоторые из них не находят себе места, особенно после недавних приступов болезни. В доме кроме мальчика живут еще две девушки.

Он больше беспокоится о Кариллон-чертовке-Тай, чем о том, что угодил в тюрьму, понял Джери.

– С ними все хорошо, – произнес он. – Буду присматривать. А ты расскажи, что же случилось?

– Я и в самом деле не знаю. Мирен прибежал ко мне сообщить о каком-то потустороннем нападении на улице Желаний. Когда я там появился, сальники уже дрались – только я вообще не представляю, с кем. Я велел Мирену пойти охранять Эладору, а потом – ну ты в курсе, я чародейством балуюсь порой. Вот мне и взбрело в голову немного подсобить колдовством. Глупо, задним числом просто придурошно, но я вошел в раж. Я не был на войне, Джери, и ничего опасного в жизни не вытворял, и вот мне выпала такая возможность – я не мог противиться искушению.

Джери поморщился:

– Твое заклинание виной всей этой разрухи?

– Ох, что ты, нет. Такой мощи у меня и близко не наберется. Боюсь, напавший, кем бы он ни был, ответил мне тем же, только с несоизмеримо большей силой. По счастью, удар приняли сальники, а не я. Я стоял на краю взрыва и отделался синяками. – Онгент впрямь ухмылялся. – Если честно, я даже повеселился.

– Каким был напавший? Опиши его.

– Не знаю, каким он был. Он постоянно менял форму. Кажется, я не видал ничего подобного. Он ужасен. – Голос профессора просел. – Он ушел?

– Как я говорил, перед твоим домом большая дыра. По мне, похоже, он пытался бежать, но я понятия не имею, удрал он или был убит.

– Сальники дадут показания.

Джери покачал головой.

– Выживших среди них не было. Я насчитал больше двух дюжин восковиков, и все погасли. Может, алхимикам удастся пересобрать кого-то из них и восстановить воспоминания, но, насколько мне известно, на это потребуется время. Ты – единственный живой свидетель. Не считая Кариллон Тай.

В дверь постучал Бридзен.

– Время вышло.

– Расскажи им все в точности, как мне. Постарайся вспомнить как можно больше о нападавшем.

– Непременно. Гражданский долг и тому подобное. Джери, я ужасно извиняюсь за переполох. И понимаю, какой дурью оказалось мое жалкое колдовство. Как считаешь, я здесь надолго?

– Сперва тебя допросят, потом тебя допросят другие стражники, а потом придет очередь алхимиков. Это займет несколько дней, но я могу замолвить словечко магистратам и убедить стражу, что ты свидетель, а не преступник. Тебя переведут куда-нибудь получше, где поменьше клопов.

– Спасибо. Ты меня очень обнадежил, – сказал Онгент. – Пригляди за моими учениками, хорошо? И окажи еще последнюю любезность. Джери, в моем кабинете, в университете, есть книга: «Духовная и светская архитектура в Пепельную эпоху». Мирен тебе покажет. Мне надо заняться чтением, пока я помогаю дозору в его дознании.

Онгент подмигнул, очевидно, воспринимая ситуацию куда более забавной, нежели Джери. Двадцать мертвых сальников – не повод шутить, даже без рыщущего по городу неизвестного чудища или подрывника, который разрушил Башню Закона. И Кариллон Тай – связующее звено между двумя происшествиям. Хотелось бы знать, почему Онгент с такой охотой уплатил премию за девчонку, принял под свой кров, но спрашивать сейчас нельзя, не выдав слишком многое страже.

– Принесу почитать как только смогу, – сказал Джери.

Из блока камер он вышел через боковой вход, по лестнице, какой пользовались одни дозорные. Она вела через портик на промозглый, ветреный двор с видом на гавань. Пара узорчатых пушек смотрела в море, уже давным-давно придя в негодность, охраняла Гвердон от сгинувшего в веках врага. Алхимики строят теперь пушки поинтереснее, да и кто собирался нападать на Гвердон, на поставщика оружия всем участникам Божьей войны? Алхимики с оружейниками щепетильно соблюдают нейтралитет и продают свои бомбы, тварей-разрушителей и отраву любому, у кого найдется монета.

Нечто древнее, какой-то хищник ушедших эпох явился, привлеченный кровью и мясом многолюдного города? Или это нечто новое? В наше время тут делают собственных страшил: сальников, бакланьих бошек и других, выводят их в чанах от невиданных щедрот. Промышленные цеха алхимиков восточнее, через бухту отсюда, и вода там желта и красна от стоков. Нечто сбежало из пробирки и утекло на городские улицы?

Это не твоя забота, напомнил он себе. Он больше не состоит в страже. Пока кто-нибудь не положит награду за голову монстра, нечего зря тратить время.

Крутые узкие ступени, врезанные в утес, сбегали зигзагом. Отсюда видно, как грузовое судно до Серебряного Берега покачивается на волнах, ждет, пока отлив не вынесет его в море. Несколько буксиров помельче, рыбацкие лодки и баржа выходили в направлении шхер. Он праздно задумался, не Дредгера ли это лодки.

Джери поторопился вниз, в рассветный гам рыбных рынков, пока суда, бывшие в море всю ночь, возвращались с утренним приливом. Запахи пробуждали детские воспоминания; любой со смехом бегающий в толпе ребенок мог быть Джери тридцать – о боги, скорее сорок – лет назад, до этих войн, до стражи и слишком многих поздних ночей. Он остановился у прилавка купить свежего хлеба и кофе повкуснее.

Поднял газету, оставленную другим посетителем, и вот – на главной странице ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ, накорябанное мелом на кирпичной стене переулка.

Дело в том, что Джери узнал эту стену и переулок. Они за тем углом, где он вчера ночью нашел сына Онгента со студенткой.

И вчера ночью на той стене не было никаких надписей. И это означало, что ее нанесли после атаки, когда улица кишмя кишела стражей и сальниками.

И это означало работу кого-то из своих.

В утренний час университетские залы почти пусты, и дверь в рабочую комнату Онгента была заперта. Джери потратил пару бесплодных минут на розыск привратника среди старинных каменных коридоров и пыльных лестниц, а потом заметил, как помощница Онгента, та бледная девушка, идет по лужайке снаружи. Лицо ее в темно-лиловых пятнах ушибов. Он вынырнул из боковой двери ей навстречу.

– Доброе утро.

Она подскочила, пугливая, как босяцкая кошка.

– Что вам здесь нужно? Профессор тут?

– Он все еще под стражей, мисс…

– Даттин. Эладора Даттин.

– Джери Тафсон. Послушайте, профессор хотел, чтобы я взглянул на книгу в его кабинете. У вас, случаем, не найдется ключа?

Нашлось.

– Я как раз сама туда шла. П-по правде говоря, куда еще пойти, я не знаю. Улица Желаний целиком перекрыта, профессор в тюрьме, а Мирен ушел искать Кариллон. – С последнего имени стекало немало яда.

– Я тоже ее ищу.

– Она своровала у меня сумку. И почти пятьдесят соверенов. Не знаю, вам стоит заглянуть в паб или на корабль, а то и в… храм танцующих девиц. – Они подошли к двери в кабинет, и Эладора всадила ключ в скважину, словно била ножом в подворотне.

– Она появляется, все портит, а потом исчезает. Теперь уже дважды.

– Дважды?

Эладора побелела под синяками.

– Не стоит внимания, – бросила она.

– Вы ее до этого знали?

– Которая книга?

– Что-то про пепел. «Духовная и соседская архитектура»?

– «Духовная и светская архитектура в Пепельную эпоху». Обычно здесь не такой бардак. – Она стала рыться в остатках от тавматургических экспериментов Онгента.

Он сопоставил концы с концами.

– Вы ее дальняя родственница?

Эладора фыркнула.

– Как вы узнали?

– Вы расстроены из-за денег, но не очень сильно. Вы знали Кариллон Тай с давних пор, но она вернулась в город только с месяц назад. Вы ей не подруга, хотя вместе росли. И у нее нет живых родных сестер.

– Она сбежала, когда мне было четырнадцать.

Джери привалился к письменному столу, пока Эладора прочесывала книжные полки.

– Ваша мать – Тай?

– Она никогда не распространялась об этой ветви своего семейства. Даже до убийств не рассказывала. – Эладора произнесла это буднично – давнишняя трагедия. Жестокий шрам зарубцевался тканью – или только коркой присох, размышлял Джери.

– Что, по-вашему, тогда случилось? – спросил он.

– Воровская гильдия убила их за неуплаченный долг. – Официальная версия.

– Понимаете, – сказал Джери, – я знаю некоторых людей, состоявших в те годы в Братстве, и все они кладут голову на отсечение, что оно ни при чем.

– Они же разбойники, господин Тафсон. С чего бы им честно вам отвечать?

Она нашла тяжелый том под бумагами на кушетке и торжествующе преподнесла его Джери. Джери начал листать. Эладора ойкнула, дрожа от его бесцеремонного обращения с книгой. Бесконечные страницы плотного текста, с редкими вкраплениями пояснительных схем, кусками зданий, расчерченных, как говяжья туша для разделки. Какая связь может быть у этой книги с событиями в городе? Вдруг он увидел, какая, и раскрыл книгу шире.

Ближе к началу размещалась гравюра, копия, как смутно отложилось у Джери, знаменитого резного орнамента одной из крупнейших церквей Хранителей. С одного бока геройские рыцари и святые в огненном обрамлении прорубались с боем через горящие улицы. С другой орда юродивых и безумцев закатывала глаза, бичевала себя до неистовства под вопли адовых жрецов. А во главе нечестивого воинства стояли отвратительные демоны, изображенные то в виде мешанины конечностей – бредовые лоскутные телеса, все в клыках и шипах; то как извращенные людские фигурки с похотливыми лицами. Демонов окружали петли тонких линий, подобно детским каракулям. Подобно нитям. Он постоянно менял форму, говорил Онгент.

– Я не особо начитан, – сказал Джери. Он повернул книгу, чтобы показать Эладоре, на что смотрит. – О чем здесь трактуется?

– Здесь – о войне Черного Железа. Год, кажется, тысяча четыреста пятьдесят четвертый от основания? – Она продекламировала по памяти: «Армия благих явилась очистить порочный город, но одна лишь кровь могла смыть грехи Черных Железных богов. Святые вошли в Гвердон, препоясанные праведным пламенем, и предали мечу треть народа его. Черные Железные боги, разжирев на людских страданиях, наделили силой своих повязанных кровью жрецов, и были теми призваны из глубин веретенщики, поедатели облика, и обрушились они на войско благих, и причинили великое смятение, ибо тот, кто пал, вставал в подобии своем, но был лишь пустой скорлупой подневольной. Но не лишились мужества святые и пришли в место, нареченное Сострадание, и обрушили там храмы Черного Железа».

Она перевернула пару страниц и показала набросок статуи. Человекоподобная форма, выкованная из темного металла, хотя и обладала чертами прекрасной женщины, но Джери невольно почувствовал омерзение.

– Культ Черных Железных богов правил Гвердоном, пока его не свергли Хранители. Городу очень плохо пришлось во время войны – пожар и осада громили целые районы. Однако тогда была заложена основа современного города. Выгоревшие концы расчистили, двенадцать храмов снесли, а на их месте построили семь церквей Хранителей и крупнейшие общественные сооружения. Говоря научно, пост-Пепельное Восстановление – по-настоящему увлекательный период истории. Гвердон омолодился под властью Хранителей, хотя Де Рейс с этим спорит, называя теократов помехой развитию города. Профессор Онгент с ним согласен, но большинство людей уповают на «Историю Гвердона» авторства Пилгрина, как на – ха-ха – святое писание.

Он отнял у нее книгу, пока она не принялась за архитектурные стили.

– Мне надо идти. Спасибо за помощь.

– Что насчет профессора? Мирен говорил, что вы способны уладить со стражей любые вопросы и его отпустят.

– Туда я и направляюсь. На встречу с человеком, у которого есть выход на магистратов.

– Я должна пойти с вами, – решительно заявила Эладора. – И довести до их сведения, что профессор – невинная жертва в этом деле. Дайте минутку, я оставлю Мирену записку. – Она выгребла из ящика перо с бумагой и начала писать. Даже в спешке ее почерк был великолепен.

Джери сунул газету закладкой в книгу и прошелся по комнате. Пощупал обломки черепа после профессорского опыта, другие книги на столе. Выглянул в окно. Внизу, в тени арки, бдительный взгляд. Жреческая сутана, лысая голова, сломанный нос. Хранитель. Словно ожила одна из фигурок с гравировки, правда, Джери не мог и представить этого человечка последователем огнепоясного святого, исполненного веры и стойкости. Нет, этот святоша холоден, как могила.

Джери уложил кости по окружности. Повернул книгу на столе под определенным углом. Смел листки в стопку, наклоненную к окну.

– Мисс Даттин? Кто-то наблюдает за этим кабинетом. Его могут попытаться взломать. Прошу вас хорошенько посмотреть по сторонам и запомнить наизусть все, что только сможете, в этой комнате. В результате, если у профессора побывают гости, мы о них узнаем.

Чудесный почерк Эладоры рассыпался в нервное шкрябанье.

– Не следует ли позвать дежурных привратников или стражу? – голос ее встрепенулся.

– Нет. – На двери защитные знаки, наверняка выведенные профессором. Изящные серебряные завитки соединяли их с замком. Джери увлажнил языком палец, коснулся рун и почуял шипение. Знаки до сих пор живы.

– А моя записка? Они узнают, что я сюда заходила.

– Уже знают. Неизвестно, когда они начали слежку.

Эладора мазанула пальцами по увесистой настольной лампе.

– Можно дождаться их здесь и…

– Я завел обычай не устраивать засад на пустой желудок. И не сердить влиятельных людей без нужды. В любом случае я могу ошибаться. – На самом деле нет, но ему больше хотелось довести до ума первоначальный замысел, чем схватываться со священником.

Эладора сложила записку.

– Оставлю ее у секретарей. – Она подняла со стола связку бумаг – пришла она без этой стопки, и Джери узнал на листе неразборчивую руку Онгента, – заперла за собой дверь и положила ключ в карман, затем скинула письмо сонному лекторскому ассистенту, который, вымученно уставившись на послание, пообещал передать его Мирену. Они пошли на выход, через боковые проходы и задние двери, и в утренней толпе горожан направились к рельсовой станции. Джери наблюдал, вычисляя, тянется ли за ними хвост, но, похоже, священник работал один.

– До какой остановки? – спросила Эладора.

– Площадь Мужества.

Осязаемая стена недовольства крепче любых волшебных оберегов окружала Эффро Келкина. Сегодня никаких просителей; никто не осмеливался приблизиться к его столику в неброском уголке кофейни. Его теперешний помощник робко топтался перед дверью, как застигнутый грозой в голом поле, страшась притянуть к себе молнию. Келкин принимал секретарей и помощников за дрова для растопки.

Джери хмыкнул и шуганул парня:

– Ему необходимо со мной повидаться.

Малый с облегчением сбежал в главный зал людной кофейни. Келкин поднял голову, но естественный взрев ругательств замер на губах, когда он увидел Джери и Эладору.

– С добрым утром, шеф, – сказал Джери.

– Нижние божища. – Невероятно, но внимание Келкина было приковано к Эладоре. Он задумчиво нахмурился и щелкнул пальцами. – Ты дочка Сильвы Тай. Как там она тебя назвала? Чего-то растительное. Эльсинор, Эламира, Эла…

– Эладора Даттин, сэр. – Эладора смущенно сделала реверанс. – Но вы правы, моя мать была Сильвой Тай до замужества. – Ее голос упал во время последней фразы, словно не желал на людях признаваться в родстве со злосчастными Таями.

К несчастью, в кофейне шумно, а Келкин наполовину глух – если, конечно, не притворялся.

– Говори громче. Да, да – Даттин. Она выскочила за какого-то ханжу из деревни и уехала разводить кур. Отрадно тебя встретить.

Еще бы, подумал Джери. Таи обеспечивали Келкину основную поддержку в прежние времена, когда он проводил реформы и переустраивал город. Ломал удушливую хватку церкви на каждой шее. Келкин, должно быть, знал Эладору – и Кариллон Тай, коль на то пошло, – с малых лет. Теперь, перед лицом очевидного, Джери пнул себя за то, что так долго хлопал глазами – Эладора и Кариллон были похожи друг на дружку достаточно, чтобы заметить родство.

Келкин показал Эладоре на кресло, придвинул к ней тарелку с выпечкой.

– А сейчас посиди и притихни. Тафсон, поведай мне хорошие новости. Расскажи, что каменный ворюга раскололся и сдал Хейнрейла.

– Пока нет. – Келкин замычал, но Джери напирал дальше. – Во-первых, с вас любезность. Эладора учится у профессора Онгента.

– У кого?

Эладора услужливо задудела за ячменной пышкой:

– Он занимает должность заведующего кафедрой истории в университете и читает лекции по древнему заселению…

Келкин оборвал ее.

– И что?

– Ему принадлежит дом на улице Желаний, где вчера ночью было нападение. Дозор забрал его за брошенное заклятье. Можете устроить так, чтобы магистрат вмешался, пока они не распечатали тиски для ногтей?

Келкин записал.

– Я изучу проблему. Комитет по общественному порядку проводит этим утром срочное заседание, будем обсуждать улицу Желаний. После я с кем-нибудь переговорю о твоем профессоре.

– На этот счет. – Джери подсунул Келкину газету вверх страницей с выпуском новостей о нападении.

– Читал я их мудацкие заголовки, – отрезал он. – Утреннюю газету мне, Тафсон, собака приносит, а обходится она не в пример дешевле тебя. И на пол ссыт тоже пореже. За каким я тебя опять нанял?

– Я там был прошлой ночью, – спокойно молвил Джери. – Как и Эладора. – Он ткнул пальцем на фотографию, на стену, где написано ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ. – И при мне надписи еще не было.

– Когда ты там был?

– Сразу после схватки. Эладора находилась там все время, с начала атаки. Когда объявились сальники, когда профессор опробовал заклинание, когда существо сбежало, а может, подорвалось, и все кончилось.

– Улицу Желаний, – осторожно произнес Келкин, – отгородили кордоном. Никого не пускали туда без разрешения стражи или сальников.

– Да. А значит, кто бы ни написал послание, совершил он это в сговоре с той или другой службой. Или о нем знали дозорные или фитилевые пацаны.

Теперь лицо Келкина потемнело. Глаза, как осколки кремня, остро торчали из-под бровей. Он собрал свое бешенство воедино, точно мечник, который вкладывает всю силу и злость в единственный выверенный выпад.

– Но доказательств у нас нет. Лишь твои показания.

– Пока нет. Послушайте, шеф, с Хейнрейлом и его шайкой я сумею управиться. Однажды он предстанет у меня перед магистратом. Он – скользкая мразь, но с ним мне тягаться сподручно. А вот серьезная коррупция в дозоре – уже совсем другое дело. И еще сальники с алхимиками – тут надбавка за опасность сгодится только поначалу. Понадобится двойная ставка. – Деньги для Джери важны. Одна из причин их успешного сотрудничества с Келкином в том, что оба признавали как ценность, так и достоинство платы. В бытность Джери наемником он рисковал жизнью за чеканную монету. Он желал заниматься этим и здесь, но сделка должна быть заслужена. Оплата говорила о том, как Келкин чтит храбрость Джери и самопожертвование. У Онгента хорошо если имелась малая доля состояния Келкина, но профессор совершенно не ценил деньги подобным образом. Онгент, насколько мог судить Джери, никогда не бедствовал, поэтому рассчитывался любезностями, секретами, напускной дружбой – и сущими грошами. Келкин предлагал честный уговор. Такой вот обет для бесстыдника.

Келкин незаметно кивнул, затем со злобой всхрапнул. Свое раздражение ростом расценок на Джери он перенес на Эладору.

– Зря ты привел ее с собой, – прорычал он. Отхлебнул кофе, руки его тряслись. Таким ошалелым Джери его еще не видел, и, кажется, все только усугублялось.

– Вы ведь знаток пре-Пепельной истории и священных войн, шеф? – Джери открыл для Келкина книгу с работы Онгента и показал иллюстрацию веретенщика. – Вот такая тварь атаковала ночью улицу Желаний и по ходу дела покромсала пару дюжин сальников.

Келкин уставился на изображение, потом закрыл глаза. На миг он превратился в старика. Облизал бесцветные губы, рот его задвигался, шепча что-то похожее на молитву. Необычное занятие для губ человека, знаменитого тем, что сломил власть церкви над Гвердоном. Он провел по книге рукой, потеребил страницы.

Вдалеке над городом раскатился колокольный звон. Десять утра. Парламент открыт для слушаний. В любой другой день Келкин бы подскочил и с грохотом понесся в направлении приземистого барабана на Замковом холме, раскидывая просителей, как палые листья, ураганом своей досады. Однако сейчас он застыл в кресле, как каменный человек в завершающей стадии.

– Ты уверен? – наконец произнес он. – Ты, хрен тебе в печень, абсолютно уверен, что там был слуга Черных Железных богов?!

– Эладора сама его видела.

– Хм-м-м? – Джери тыкнул Эладору пальцем. Тупая дура.

– Я много не разглядела, – проговорила Эладора, – но… по-моему, таким оно и было. Профессор сказал бы наверняка. Когда вы освободите его из-под ареста, я уверена, он вам поможет.

– Как поживает твоя МАТУШКА? – заревел Келкин, набрасываясь на Эладору с такой внезапной яростью, что Джери инстинктивно привстал, а его ладонь поискала трость со шпагой. – Как ее здоровье? Скажи, пожалуйста, она давала тебе ДУХОВНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ? – От злобы слюна летела у него изо рта.

Эладора остолбенела. Хотела что-то пролепетать, но не находила слов. И ударилась в слезы, душераздирающе всхлипывая.

– Нижние боги, Эффро! Что с вами? – заговорил Джери. Он передал Эладоре салфетки.

Келкин неразборчиво буркнул и попытался не глядеть на плачущую девушку.

– Оговорился, пожалуй.

– Видимо, да.

– Я перемолвлюсь с магистратом. Подойдите завтра вечером. Нет, – поправился Келкин, – послезавтра. К девяти. Работай по рисунку на стене, по угрозам новых нападений. И Хейнрейлу. Профессора я беру на себя. Мне пора бежать.

Он быстро вышел. Многострадальный секретарь тронулся следом, Джери остался вдвоем с Эладорой. Рыдания стихли, она лишь беззвучно вздрагивала.

– П-п-простите, – обмахиваясь, выдавила девушка. – Это из-за… всего. Профессор, и эта штука, и Мирен, и… с-с-Кариллон, и мать и… вообще всё.

Джери подставил плечо под ношу, с того бока, где мог помочь:

– Келкин вытащит профессора. Он большой человек в парламенте.

Эладора выудила новую салфетку.

– Мне прекрасно известно, кто такой Эффро Келкин, господин Тафсон. Я пристально слежу за политикой. – Она утерла лицо, промокнула нос. Неприязненно сложила салфетку, красную от кровавых синяков и порезов. – И в последнее время его авторитет значительно уменьшился, поэтому простите, что я не разделяю в-в-вашей веры в его влияние.

– Почему он спрашивал про вашу мать?

Эладора взялась за приборку келкинской тарелки. Выложила по линейке нож и вилку, собрала в кучку крошки от пышек.

– Понятия не имею. Мать, – чхи, – пламенный приверженец веры. Она сафидистка.

Сафидисты, припомнил Джери, были ответвлением от Хранителей. Когда он рос, в Гвердоне действовала лишь одна церковь – Хранителей. Реформы Келкина открыли город другим верованиям и заодно позволили сотне сект, отколовшихся от Хранителей, разглагольствовать и приставать к людям на улицах. В настоящие дни интерес Джери к религии был сугубо профессиональным. Его заботили только те исповедания, что толкали на преступления, подстрекали к уличным дракам – или к убийству людей. Сафидисты не подпадали ни под одну из этих категорий, если не считать непредумышленных поджогов. Он смутно вспомнил пару случаев, когда сафидисты самовозгорались от пропитанных флогистоном мечей. И еще они сжигали умерших, а не отдавали их в руки жрецов, в отличие от Хранителей.

– Сафидисты… стремятся к святости, верно?

– Стремятся всецело посвятить душу божественной воле. – Видимо, опять кого-то цитировала. Наверно, набралась этого от Онгента, половина сказанного профессором была цитатами из разных книг – звучало по крайней мере сходно.

– Она всегда была сафидисткой?

– Не знаю. Она стала более набожной после того, как ушла Кариллон. Она решила, будто виновата в том, что Кариллон оказалась такой, э-э, заблудшей. В итоге ее… пристрастие обрушилось на меня.

– И она давала вам «духовное образование»?

– Ха. Попыталась. Вы считаете, у сафидиста нашлось бы много общего с профессором Онгентом? Сафидисты верят, что мы должны раболепно подчиняться богам Хранителей. Что есть лишь одна истинная вера – их вера. А профессор изучает историю Гвердона целиком. Его множество различных богов. И все они одинаковы.

Джери покосился на иллюстрацию на по-прежнему раскрытой странице. Святые Хранители и подземные дьяволы Черных Железных Богов сражались насмерть. Внезапно он сообразил, что изображенная битва проходила примерно там, где и стоит их кофейня.

– И пришли они в место, нареченное Состраданием, – проговорил он. Цитирование заразно. – Как это боги могут быть одинаковы?

– Они все самоподдерживающиеся волшебно-энергетические структуры. Не буду притворяться, будто разбираюсь в источниках потустороннего или их математическом аппарате, но это правда. Боги – все боги, как мне кажется, – есть лишь заклинания, продолжающие зачаровывать сами себя. Приводимые в действие потоком душ, наподобие водяного колеса. Молитвы укрепляют их, равно как и смертные осадки – кусочки души, что остаются в телах после смерти. Боги не всемогущи и не всеведущи, а просто очень от нас отличаются. Во многом гораздо могущественнее нас, но их поведение ограничено шаблонами, которые им изменить не под силу. Отсюда, полагаю, следует, что они не до конца разумны. Святые – это т-т-точки согласованности между нашим и их мирами. – Эладора остановилась, переводя дыхание. – Так говорит профессор. Наверно, это образование тоже своего рода духовное, но не совсем то, какое имела в виду мать.

– Этак вы всех богов обесцените.

– А вы верующий, господин Тафсон?

– Нет, но я повидал Божью войну. – Города таяли, как лед под паяльной лампой. Армии из мертвецов. Исступленные святые метали молнии, как деревянные копья. – «Всемогущие» – звучит похоже на правду.

– Будь боги всесильны, они бы не нуждались в верующих воинах, – негромко произнесла Эладора.

– И им не пришлось бы ни покупать оружие у алхимиков, ни нанимать отряды за золото. – Городское богатство и нейтралитет в Божьей войне – две стороны одной медали. Джери гадал, на что было бы похоже, если б в этот конфликт вступили боги Хранителей. Мысль до смешного нелепа. Все равно что спутать пушку с печью, раз обе имеют трубу, из которой идет дым.

– Полагаю, да. – Эладора закрыла книгу и продолжила скороговоркой:

– Господин Тафсон, мать сильно расстроило мое обучение у профессора Онгента, настолько, что мы с ней больше не разговариваем и долго еще не станем. Материально она мне не помогает. У меня есть небольшие сбережения, но Кариллон забрала все наличные, а вещи там, на улице Желаний, а туда не пускают. Профессора забрали в тюрьму, и я… я не знаю, где Мирен. Он часто пропадал на целые недели, и я, я… – Слезы грозили вернуться вновь, но она собралась с духом. – Я не знаю, куда идти, и у меня нет денег.

Снаружи их кабинетика засуетились. Джери встал – он на голову выше большинства посетителей – и выглянул в холл. Там Болинд, держась за затылок, орал на подавальщика. Болинду полагалось надзирать за заключенным. Джери выругался про себя, зачерпнул из кармана горсть монет и высыпал на стол перед Эладорой.

– Если Мирен сегодня не найдется, приходите ко мне на работу. В бывший моровый госпиталь в Мойке. Там у меня места много. Только смотрите, обязательно до темноты!

– В литозорий?

– Я бы сразу вас туда отвел, но надо уладить дела вон с ним. Берегите книгу как следует.

Она собрала монеты.

– Я ваша должница.

– Айе, заметано. Спасибо скажете потом. Удачи! Надеюсь, Онгентов малый объявится, но я б не стал на это рассчитывать.

Каменный мальчишка пропал. У них побывала Кариллон Тай. Болинду повезло – живой. Шпат мог раскатать всмятку все кости в его теле. Джери подмывало так и сделать. Двое задержанных, невероятно ценные оба, а он дал им спокойно уйти. Они даже уперли посох Джери, и символичность, мать ее, налицо. Премного благодарен.

Он отследил их до церкви Нищего Праведника, где нашел выбитую дверь. А дальше эти двое могли уйти куда заблагорассудится. Если они не покинули Гвердон, он сыщет их снова, но понадобится время, и события уже ускользали из-под его контроля.

Из тени колокольной башни выступил Болинд, сжимая серую накидку.

– Нашел внутри. Похоже, она переоделась.

Джери утвердительно буркнул. Он перетрусил накидку, но ничего интересного не обнаружил.

– И вот еще, – сказал Болинд. Он держал пустой шприц из-под алкагеста. – Судя по всему, кто-то из них ради лекарства взломал ризницу.

– Я же на ночь дал Шпату флакон. Чертово ворье. – Джери побарабанил по набалдашнику трости, скучая по знакомой тяжести посоха. Болинд, все еще клянясь, что у него проломлен череп, присел на церковную скамью и осторожно пощупал побагровевшую шишку перемазанными в черном пальцами. Кража и немедленный прием алкагеста, вероятно, означали худшее состояние Шпата, чем подозревал Джери, раз ему так скоро понадобилась вторая доза наркотика. В городе не особенно трудно найти алкагест, но коли каменному парню надо каждый день-другой по дозе, он, не ровен час, лоханется и выдаст себя. И если девчонка Тай не дала деру, а бродит с ним, то Джери поймает заодно и ее.

Выслеживать их или заняться загадочным посланием ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ? Из которого вытекает причастность стражи или сальников к бомбе под Башней Закона и убийствам на улице Желаний?

Церковь внезапно затмилась. На порог шагнул силуэт, очерченный утренним светом, струящимся над Мойкой. Дородный и в рясе.

– О небеса, что здесь произошло?

Жрец, из местных.

– Ночью был взлом. Пара грабителей. Один из них – каменный человек, украден ваш алкагест.

– Осквернить дом божий, даже в великой нужде, ужасно. Страшный поступок. Нищий Праведник скромен и непритязателен. Он просит подаяние, но не уповает на него, тем самым высвобождая лучшее из того, что содержится в людских сердцах. – Жрец подошел к Джери и протянул пухлую ладонь.

– Я – Олмия, принадлежу к Хранителям этой церкви. Вы можете что-нибудь сказать про грабителей? – Крепкий запах женских духов, а под ним зловоние, словно священник прошелся по куче навоза.

– Джери Тафсон, ловец воров, – сказал Джери, поклонившись вместо пожатия этой ладони. Он не хотел оказаться втянутым в долгий разговор. – Хранитель, я тороплюсь на их поиски, но у моего коллеги Болинда есть к вам несколько вопросов. Про кражу алкагеста мы знаем, но если пропало что-то еще…

– Конечно, конечно. Ой, да вы ранены, – запричитал священник, разглядев Болинда. – Проходите в ризницу, у меня есть бинты и целебные снадобья. – Болинд поблагодарил стоном.

– Ладно, – сказал Джери, – когда тут закончишь, созови как можно больше старой шушеры и приведи их в готовность. Нам скоро понадобятся люди на улицах. – Старая шушера – это смесь отставников, бывших стражников, авантюристов и тому подобных, на кого Джери мог рассчитывать – пока текли денежки Келкина. Болинд кивнул и скривился. – Давай, давай.

Здоровяк вслед за жрецом скрылся в темноте ризницы. Джери помедлил на пороге, его неожиданно охватило дурное предчувствие.

Наверху ударил колокол Нищего Праведника, отмечая полдень.

Глава 15

Жилище Угрюмой Мамули было старой баркой, переделанной в дом на воде и принайтованной к берегу того, что раньше являлось каналом, а теперь, забитое травой и мусором, стало почти твердой почвой. Тем не менее, когда Шпат ступил на борт, его вес заставил судно накрениться набок, а Угрюмая Мамуля строго велела ему спать посередине палубы, на тесном камбузе. Кари свернулась рядышком на банке и заснула как убитая. От корабля тут осталось немного, но она провела в море полжизни, и в облезлых каютах ей было уютнее, чем когда-либо на улице Желаний.

Ее разбудил шорох чайки, птица прохаживалась по крыше над головой.

Шпата в темноте почти не разглядеть – лежит недвижной колодой. Неясно, спит или погружен в раздумья.

– Доброе утро, – подала она голос.

– Не двинуться, – прошептал Шпат. – Камень.

– Блин. – Она опустилась подле него на колени. Пришлось прислонить ухо ко рту, чтобы его понять.

– Прихватило. Хотел позвать на помощь, но говорить не могу.

– Боги! Извини, я не слышу.

– Алкагест. – Он выплюнул слово, прозвучавшее неистово и стыдливо.

– Я тебе раздобуду, – пообещала она, понятия не имея где.

Она помчалась на палубу. Ни следа Угрюмой Мамули, которая, кажется, была старым другом Шпатова семейства. Прошлой ночью она приютила их у себя без вопросов и хлопотала над ним, как положено настоящим тетушкам. Небольшой портрет мужчины, похожего на Шпата – верней, похожего на Шпата, не будь тот покрыт каменными струпьями, – висел в каюте. Должно быть, это Идж. Остановившись здесь, они получали причитавшееся по старым долгам.

Три других лодки вровень с бортами заплела трава. Над каналом нависало целое ущелье многоквартирных домов. Лица из окон пялились на нее, вторгнувшуюся в соседскую обитель. Кари не поднимала голову и не убирала волосы с лица. Ожоги от расплавленного колокола Башни Закона до сих пор рдели огоньками – легко различимая примета любому, кто ее ищет. А это Онгент, громилы Хейнрейла, стража, сальники… веретенщик.

Она выбралась из лодки и пересекла бетонную набережную, вверх течения по старой лошадиной тропе. Мимо ржавого алхимического буксира, что раньше волочил баржи по каналу. Его торчащие трубы напоминали ей утонувших, окаменелых жертв в литозории – рты раскрыты в неслышном вопле, люди тонут, руки тянутся к поверхности.

Далее в лабиринт закоулков, западную оконечность Мойки.

Поверни направо, и очутишься на знакомой территории. Отсюда видно отдаленный шпиль Нищего Праведника, ориентир, который в последние пять дней беспрестанно вторгается в ее сны и явь. Пройди дальше, и сойдешь к площади Полларда, а там прибудешь к их съемной квартирке, общей со Шпатом. Рядом на задворках есть лавка снадобий, продает фальшивые эликсиры от всего и патентованные лекарства, там Шпат покупал алкагест. Но туда возвращаться нельзя. Кто-то от Хейнрейла наверняка ее выследит.

Итак, она повернула налево, вдоль впившейся в город шпоры – мыса Королевы. Новые единообразные дома каскадом смыкали ряды, сходя по склону. Кари пнула себя за то, что выкинула в церкви накидку студентки – серая ряса не притягивала бы к себе столько внимания, как теперешний наряд. Мойку от Новоместья отделяли ворота и сужения, где стража разворачивала назад нежелательную публику. Раньше не составляло труда проскочить мимо них, но ходили слухи, что нынче на боковых проходах дежурят сальники и вылавливают тех карманников или хулиганье, кто дерзнет подняться из отстойника Мойки к не-особо-белой-кости-но-получше-вас обитателям Новоместья.

Сбежав из дома тети Сильвы, Кари прихватила с собой всего ничего. Немного денег и одежду. Прямо как сейчас, сбегая от Сильвиной дочери, – осознала она со смешком и грустью. Забрала черный амулет, единственное вещественное напоминание о маме. Унесла с собой несколько лет теткиных уроков на темы пристойных манер, осанки, дикции и как положено вести себя знатной даме. Веди себя так, будто ты в полном праве тут быть, и никто не обратит на тебя внимания. Итак, она выпрямилась, пригладила назад волосы и приспособила правильную надменную ухмылку. По сути, Кари подначивала стражников ее остановить и расспросить о цели визита и шрамах на лице.

А если и этого им мало, ремень оттягивал острый и ухватистый нож.

Ни аристократический вид, ни нож не подействовали бы на сальников, но ей повезло – все стражники люди. Лишь одна охранница посмотрела на нее повнимательней, но останавливать не стала.

Ровный, по струнке, лавочный ряд с аптекой в конце. Толстая баба с высокого стула за прилавком обозревала Кари стеклянными глазами чайки, наблюдающей за переплеском рыбешки на мелководье. Позади нее тянулся строй четко подписанных склянок. Далее проход в подсобку.

Баба с ходу возомнила, что Кари нуждается в прерывании беременности, и нахмурилась, глядя с притворной жалостью.

– Нет, мне алкагест, – поправила Кари.

Аптекарша достала увесистую стеклянную банку, там колыхалось прозрачное желе. Этот сорт алкагеста не подходил. Вещество вырабатывалось в двух видах – жидкость для уколов, она Шпату и нужна, в металлических шприцах с особо стойкими иглами – и едкая прочистка, жгучая мазь для втирания в кожу, чтобы избежать заражения после контакта с каменными людьми. Кари никогда не утруждалась подобными предосторожностями, просто мылась, когда задевала Шпата, если не забывала. До сих пор как-то все обходилось.

Специального названия для уколов она, однако, не знала.

– Мне такой, который идет в шприцах.

Женщина нахмурилась сильнее. Мазь покупали нередко – даже сейчас множество гвердонских мещан зациклены на том, чтобы избежать контакта с хворью. Кари вспомнила о полупустой банке мази в медичке Эладоры на улице Желаний. Шприцы же исключительно для каменных людей на поздней, неизлечимой стадии болезни. В наши дни в подобных магазинах таких людей не встретить.

Баба назвала цену, и Кари аж подавилась. Втрое больше, чем был расчет. Украденных у Эладоры денег хватает, но не надолго, если носить лекарство Шпату почти ежедневно. Она протянула деньги, молясь, чтобы последствия Хейнрейловой отравы поскорее прошли и он вернулся к своей дозе раз в неделю, а то и в две, если побережется.

– Распишитесь, – сказала толстуха. И подтолкнула к ней большой журнал. Последняя запись в нем датировалась четырьмя годами ранее. Оттиск наверху страницы извещал о парламентских указах, посвященных хвори: о каждом новом проявлении заразы полагается доносить дозору.

Эладора Даттин – написала Кари и указала университет заместо адреса.

– И эти духи заодно. – Дешевые, но не противные, пригодятся. Вонь застойного канала уже впиталась в одежду, цепляя на Кари метку. Если понадобится выходить в другие части города, не привлекая внимания, то придется маскировать запашок. – И еще ивянку. И стаканчик воды, пожалуйста.

Ивянка – распространенное болеутоляющее, от температуры и головы. У Кари до сих пор ломило плечо, но на самом деле ей нужна была вода из подсобки. Женщина насупилась, но подчинилась. Она не закрывала дверь – чтобы присмотреть за Кари, и это позволило Кари прошпионить за ней самой и вызнать расположение лекарств, вдруг надо будет экономить деньги и красть алкагест вместо его покупки.

Аптекарша вынесла стакан с водой, налитой примерно на палец, и бесценный шприц. Кари уложила духи и алкагест в сумку, тщательно отделив полный шприц от взятого в литозории – в том еще оставалось несколько капель яда. И не менее тщательно следила, чтобы ее добро не разглядела аптекарша. Было такое чувство, что она уже привлекла к себе ненужное внимание.

Позади нее по улице шел сальник, до того близко, что шея чувствовала тепло его свечки. Он двигался рядом, пока она не спустилась в Мойку.

Должно быть, Угрюмая Мамуля вернулась. По иллюминаторам дома на лодке скатывались капли от испарений, и когда Кари открыла дверь, ее встретила стена пара и землетрясный хохот Шпата. Он так и торчал на досках, не в силах сдвинуться с места, но старуха подперла его ящиком, и он сумел немного полусесть. Угрюмая Мамуля подчищала вокруг него палубу, отдраивая каждую плоскость тряпкой, смоченной в ведре крутого кипятка. Морщинистое лицо ее раскраснелось в цвет алой косынки на голове, серебряные колечки в носу позвякивали в такт скребкам тряпки. Она надела пару удивительных черных перчаток – из резины, до самых плечей, такие носят стеклодувы или литейщики. Кари вспомнила, что видела людей в подобных перчатках в порту, где сгребали алхимические отходы.

– Раздобыла? – подхватилась Мамуля. – Давай сюда.

Кари вручила ей шприц с алкагестом. Угрюмая Мамуля умело отвинтила колпачок, обнажая светлую сталь иглы. Наклонилась над Шпатом.

– На стойке другая пара перчаток, – сказала она Кари. – Надевай и помоги перевалить его вперед.

Кари встала рядом и уперлась плечом в широкую спину Шпата.

– Ничего, я управлюсь так.

Угрюмая хмыкнула, но спорить не стала. Вдвоем они продвинули обездвиженный корпус Шпата вперед и вверх. Показалась трещина в его замощенной коже. Угрюмая без разговоров ввела иглу в свежую корочку и до конца продавила поршень. Шпат скорчился от боли, потом откинулся на спину и улыбнулся.

– Хорошо. Хорошо. Я уже чувствую колени. Дайте минутку.

– Вы кололи и прежде, – сказала Кари Угрюмой Мамуле.

– Мужу и девочке. Их давно уже нет, а ухватка осталась. Ты бы поосторожнее, радость моя. Оно разносится легким касанием, а снадобья может не оказаться под рукой. – Угрюмая Мамуля завинтила колпачок обратно. – Приемщик лома раньше платил два медяка за пустой. А теперь, с войной, может, и больше. Получше самочувствие, Шпат?

Шпат потянулся и взялся за правую лодыжку, потом подтащил ногу к себе – резко согнулось колено. Послышался отчетливый хруст, когда сланцевый струп треснул, и тоненькие подтеки сукровицы вперемешку с крошевом заляпали ему голень. Он просиял улыбкой сквозь боль:

– Как новенький.

Удовлетворенная Угрюмая Мамуля принялась вытирать ему ногу.

– Там еще одежда лежит для вас обоих. Кари, в котелке уха. Мы со Шпатом уже поели.

Кари обнаружила у кастрюли заляпанную похлебкой воронку. Царапины на горлышке блестели кровью. Ее наверняка протискивали между сомкнутых челюстей Шпата. Она налила себе миску жидкой ухи и, внезапно оголодав, присела за стол.

– У нас есть деньги, – не забыла она пояснить между прихлебываниями. – За одежду и за то, что вы разрешили нам тут побыть.

Угрюмая Мамуля отмахнулась.

– Сына Иджа здесь завсегда приютят.

Шпат тяжело распрямился, немилосердно качнув судно.

Горячая уха пролилась Кари на руку. Она слизнула, не желая терять ни капли еды. Шпат оперся о печь, испытывая способность стоять на ногах. Пошевелил ступнями, затем начал отмерять шаги вперед и назад. Каюта дома на лодке всего в три его громадных шага длиной, и пришлось согнуться почти пополам – но он снова двигался!

– Сыну Иджа здесь тесновато, – буркнул он.

– Так вы прячетесь от дозора? – спросила Мамуля. – Или от свечек?

– И тех, и тех, – признался Шпат, – но еще и от Братства. На некоторое время.

Кари бросила взгляд на Шпата. Она познакомилась с Угрюмой Мамулей не ранее десяти часов назад, и хотя старая хозяйка предоставила и обустроила им убежище, Кари не знала ее и не доверяла. Если Угрюмая выдаст их Хейнрейлу, пока они не подготовились…

– Ох, Шпат! Ты хоть знаешь, что творишь? Семь, а то и восемь лет назад, когда все гадали в непонятках, вот тогда была самая пора. Люди озирались по сторонам, ища себе вождя, когда старый Билл Скорняк преставился. Ты же был тогда наследный принц. Но не пошевелил и пальцем. – Угрюмая цокнула языком от разочарования и беспокойства. Желтоватым ногтем поскребла присохшую каплю ухи.

– Я заболел, – ответил Шпат. – А сейчас у меня, как ни крути, нет выбора. Хейнрейл попытался меня прикончить.

– В Башне Закона? – Для карги с Мойки Угрюмая необычайно хорошо осведомлена о делах, – подумала Кари.

– Не только. Он подкинул яд в хату ловца воров. Вот от чего я прошлой ночью едва не отъехал. Кари, покажи ей.

Кари извлекла отравленный шприц. Угрюмая побрезговала его изучать.

– Не слыхала я про яд, который подмешивают в алкагест. Может, цена всему этому – два медяка, – отрезала она. – Мастер скажет, что это мутил ловец воров или там алкагест попался с хреновой партии. Сумеешь доказать, что он виноват?

Кари задержала дыхание. Именно сейчас все их доказательства подвешены к ее сверхъестественным грезам. Ее незваной, нечаянной святости.

– Пока нет, – молвил Шпат, – но соскочить уже не могу. – В том, как он это произнес, слышалось не понравившееся Кари скорбное чувство долга. Она нарывалась на эту драку, жаждала свалить Хейнрейла. У Шпата причина ненавидеть предводителя гораздо серьезнее и выигрыш от схватки гораздо крупнее, но он еле плетется в бой. Кари знала: где-то там, за блеклым лицом, тлеет искорка гнева, но ее глушит камень.

– Что ж, – сказала Угрюмая. – Не буду лезть, куда не просят. – И между делом обронила для Кари, словно они две подруги за болтовней: – Я-то не в Братстве, радость моя, нет. После мора мы, однако, в долгу у Иджа, хотя он, заметь, ничего и не требовал. Нет, он был мужик благородный. Воровской ход Братства он считал равновесием. Брал только с тех, у кого все и так было.

Кари вяло ковырялась в груде старой одежды, пока Угрюмая Мамуля и Шпат разговаривали. В основном сплетничали, но с умыслом – о делах и о людях, незнакомых Кари. Перечисляли членов Братства и воров, из тех, кто при Хейнрейле не так уж и счастлив либо не верил в него, а то и хранил прежнюю верность Иджу. Намечались важные встречи, но Мамуля права, не добудут они доказательств – и все впустую.

Одних видений Кари – допустим, она возьмет их в узду – будет мало. Она не из Братства, значит, ее слово для остальных воров ничего не весит, да и будь по-иному, что ей сказать? То, что переплавленные останки мертвого бога нашептали ей прямо в мозг незримую истину? Нужно доказательство, очевидное всем.

– Где вы взяли такие перчатки? – спросила Кари. Наваленная одежда была потертой и старой, ношенной много раз. Резиновые перчатки на столе выглядели новьем.

– Один из ребят моей дочки работает в мастерской у Дредгера.

– А он не знает кого-нибудь из алхимиков? – снова спросила Кари. Есть отрава, сообразила она. Наверняка есть и лекарство.

Глава 16

ЭладорА Даттин потратила два дня, чтобы раскрыть тайну, веками одолевавшую Гвердон.

Девушка покинула кофейню с чудесным библиотечным экземпляром «Духовной и светской архитектуры» в одной руке и кошельком в другой. Следующая получка в университете лишь через десять дней, однако две монеты ловца воров – это заем, на благотворительность она не согласна – потратила на обратный билет до станции Пилигримов. Эладора предпочитала рассматривать город как острова, соединенные путями рельс и светлыми проспектами. И никогда не ходила переулками и дворами, если могла этого избежать.

Улица Желаний по-прежнему перекрыта. С угла виднелось окно ее спальни и щепки от крыльца после взрыва. На дороге до сих пор курился кратер. Городских дозорных не было, одни сальники с просвечивающей плотью и неизменными злыми ухмылками. Ближайший к ней отчасти подтаял и смотрелся каким-то сутулым. Нескладным даже в посмертье или в полусмерти – короче, в каком бы ужасном состоянии они ни существовали.

Ее не пустят домой.

По привычке она отправилась было на работу профессора Онгента, но вспомнила предостережение Джери о том, что за старой семинарией слежка. Он велел ей поискать признаки вторжения и взлома, но при мысли, как она откроет дверь и найдет кого-нибудь внутри, становилось страшно. В воображении там таится бакланья башка, грязный и верещащий, из клюва капают кровавые слюни, глазки черны и безумны. И ее он разделает на кусочки.

Нет, туда ей не надо.

Она брела мимо утренних скоплений народа. Лавочников, что сметали сор с тротуаров возле своих магазинчиков, кляня вчерашние беспорядки. Учеников, разочарованных тем, что после битвы на улице Желаний не отменили занятия. Она представила, как из толпы прохожих выходит Мирен, податливой тенью проскальзывает к ней, не произнося ни звука, но столько говоря своей… ну, допустим, не говоря, но подразумевая, при отсутствии…

Ей очень хотелось, чтоб Мирен оказался тут, частицей ее родного, упорядоченного мира науки. Она скучала по дням, когда часами разговаривала с профессором об истории города, заграничных известиях или слухах на факультете – Онгент зверски охоч до скандалов и сплетен, – а Мирен сидел в уголке, блуждая в мыслях. Порой Эладора провидела день, когда Мирен выберется из закоулков своего внутреннего лабиринта и наконец увидит ее, ждущую на пороге. Наверняка ученый в этом возрасте был похож на сына – сидел в тягостных думах, с грузом целого мира на тонких плечах. Вероятно, потребовалось время и мудрость, чтобы взрастить профессорскую бодрую легкость. Эладоре надо лишь по-прежнему оставаться терпеливой и понимающей.

Как бы ей стало легче, будь Мирен здесь, охраняя ее от толпы! Пять, нет, шесть лет она прожила в Гвердоне, и до сих пор город мотал ей нервы. Даже тут, на привычной дорожке к университету, она чувствовала себя чужачкой. Ей хотелось вернуться в классы, затеряться среди знакомых аудиторий и кабинетов, но и этот надежный кокон недосягаем.

Со сбитыми ногами и жаждой она остановилась купить кофе. Утекли новые монеты. Эладора привезла с собой в город достаточно денег, чтобы прожить первую пару лет, хоть и приходилось воздерживаться. Прежде чем деньги вышли, она начала давать уроки другим студентам, а потом профессор Онгент нанял ее ассистенткой. Она ни разу не переживала о том, что деньги закончатся. А вот теперь она на мели. Потерпела невидимое крушение. Не считая заемной горсточки – без гроша.

Усаживаясь за столик, она осознала – это в эту самую кофейню они приводили Кариллон после странного полуденного припадка. В то время гордость быть посвященной в глубину изысканий Онгента перевешивала недовольство от возвращения родственницы. Ныне же она желала, чтобы Кариллон не приезжала никогда. Отчего она не утонула в море по божьей каре, как предрекала ей мать Эладоры?

Кариллон – святая. Глупейшая шутка из всех.

После ухода Кариллон мать Эладоры, Сильва, блюла веру все ревностнее. Сильва верила в святость как в дар богов, награду за благочестие. Она постилась, молилась, иногда в набожном рвении причиняла себе боль и следила, чтобы дочь исполняла то же самое. В возрасте от четырнадцати до семнадцати Эладора плакала по ночам, стыдясь, что божества Хранителей не избрали ее, как будто сама была виновата, раз занебесный свет не опалил ее душу.

Она начала читать другие книги помимо «Завета Хранителей». Современные книги – книги, где боги трактовались как иной вид бытия, вместо неописуемых и всевечных; книги, где потусторонним силам сопоставлялись цифры и статистика. Работы по материализации, по тавматургии. Книги, выводящие святость как результат духовной сонаправленности, эфирной проницаемости или вообще слепого тычка наобум бездумным божеством, и благого воздаяния там не более, чем при ударе молнией.

Опять с тройного венца башен на Священном холме хором зазвенели полуденные колокола, и у Эладоры возникла идея. Это так очевидно, так просто, что она в нее не поверила. Она раскрыла «Духовную и светскую архитектуру», перечитала избранные отрывки, сверилась с записями, подготовленными для Онгента. Она искала в своей идее изъян, зондировала ее всеми инструментами, какими владела, но не могла придумать никакого опровержения.

Она вообразила себя, читающую доклад по своему открытию. Сперва она представила, как излагает основные тезисы Мирену, но тот даже здесь изобразил отсутствие интереса. Вместо него ее слушал профессор, воодушевленно хлопая в ладоши – ведь его ученица стала на крыло. Его голос, будто наяву, вопрошал в ее ушах:

– Какова величайшая неразгаданная тайна Пепельной эпохи?

Гвердон попал под власть устрашающих Черных Железных богов – названных так оттого, что эти великие сущности воплотились (или, верней, возжелезились) изваяниями из металла. Приняв телесную форму, они получили способность упиваться душами принесенных им жертв и наращивать свою силу. Боги-падальщики, до того алчные, что не терпели ни малейшего зазора между пастью и мясом. Вскормленные и почивавшие на убийстве.

Их голод рос. Они требовали новых и новых жертв, пока городской люд не восстал против них. Боги Хранителей – до тех пор простоватые божки с захолустных деревень в глубине материка – воспряли и благословили этот край множеством святых подвижников, чей священный гнев и пламенные мечи прогнали поклонников Черных Железных богов и их чудовищных слуг, бесформенных веретенщиков. Так город был избавлен от тирании богов падали. По современным понятиям это была цивилизованная, здравая и небольшая война. Верующие и святые сражались и умирали, но, в общем-то, обошлось без прямого божественного вмешательства, не прокатилось никаких эпидемий безумия, присущих Божьей войне за морем.

Но что случилось с Черными Железными богами? Завет утверждал, что их уничтожили, веками так и почиталось за правду, но теории современных богословов полагают это невозможным. И в доказательство Божья война – поглядите на разорение Кхента и Джадана. Их противоборствующие покровители уничтожали друг друга – но боги бессмертны. Они возвращались, раз за разом все исковерканнее и умалившись. Оба пантеона рвали друг друга на части, пока боги не превратились в уродливых, шаркающих страшилищ, а все их поклонники были разметены в клочья, непригодные к воскрешению. Богам нелегко умереть, из их предсмертных мук сотканы ночные кошмары, однако разгром Черных Железных богов открыл период возрождения, преуспевания и всеобщего роста.

– Но, – рассмеялся над ней воображаемый Онгент, – куда подевались Черные Железные боги? Если их не уничтожили, где же они тогда?

Она подумала о Кариллон, запнувшейся в полдень, под звон соборных колоколен со Священного холма. Ее сестру подкосили раскаты их боя, наваждения расколошматили ее изнутри. Укол ревности от мысли, что боги Хранителей, кроткие и мудрые боги ее детства, избрали своим провозвестником Кари – а после равноподлое, самодовольное чувство превосходства, когда стало ясно: боги Кари дики, свирепы и омерзительны.

Такие боги обязаны быть неподалеку, в Гвердоне, но при этом сокрыты.

Видение подступило с полуденным звоном.

Колокола. На ум Эладоре пришли празднества в сельской церкви. Ее мать и другие фанатично преданные сафидисты временами занимали церковь – собирались и молились с неистовой страстью, словно долгие дни молитв и самобичеваний помогали снискать благое. Один раз Сильва заставила Эладору часами звонить в колокола, наваливаться на грубый канат, пока руки не ободрались в кровь. Сельская церквушка была мала, но громадный вес и размер колоколов хорошо ей помнились.

А насколько крупнее должны быть гвердонские колокола? Сделанные, она уже не сомневалась, из черного металла. Черных Железных богов заключили в тюрьму из собственных тел. Сходным способом простейший круг для волхований Онгента перестает действовать, если накарябать каракули поверх колдовских рун, – вот и божество в материальном теле можно привести в неодушевленное состояние, если переделать его в другую форму. Черные Железные боги ничуть не утратили своей мощи – они по-прежнему владеют энергией десятков тысяч жертвенных душ, но не способны выдавить ее из себя, неспособны мыслить и двигаться. Неспособны даже кричать от боли, за исключением одного раза в час.

Призрак матери обвинил Эладору в богохульстве, в противоречии святому писанию. Ладно, мама, подумала Эладора. Я выложу свои тетрадки против твоих священных свитков, и посмотрим, кто победит.

В библиотеку – усталость и голод забыты, с ними и страх. Если загадочный наблюдатель, шпионивший за кабинетом Онгента, и стоял где-то там, она его не заметила. Ее теория кипела внутри до того жарко, что она вспомнила об этой вероятной угрозе уже после того, как подошла к дубовым створкам библиотечных дверей.

Вероломная негодница, да как ты смеешь?! Твое дело припасть на колени перед богами, а не задавать им вопросы! Голос матери в памяти Эладоры гулко звенел из дальнего далека, но на сей раз он не заставит ее отступиться.

Сколько церквей было возведено при Восстановлении? Сто? Больше? Как победившие Хранители перековывали Черных Железных богов – всех разом или процесс растянулся? И только ли в простых изложницах для колоколов их плавили или любой крупный объект из металла той эпохи мог стать для злого божества потенциальной темницей? Ставили ли их исключительно в церкви или прятали богов где-то еще? Она предполагала, что Черных Железных богов необходимо было скрывать на возвышениях, башнях, шпилях, но не в подземке. Нет, ведь в глубинах до сих пор таятся веретенщики.

Она начала со знакомых книг, посвященных Восстановлению, потом пошла рыть по церковным архивам. Некоторые гражданские архивы были уничтожены при сожжении Палаты Закона, но за последние три сотни лет Гвердоном по большей части управляла церковь Хранителей.

Палата Закона. Исходно, как припоминала она, – церковь. Ответственными за обломки после пожара назначили алхимиков. Нашли остаточные следы оружия, которым развалили здание, или то был всплеск магического разряда вследствие разрушения колокола? Время совпадало – Палата Закона изначально была церковью Божьей Милости, на том месте, где кающимся прислужникам разбитых Черных Железных богов дозволили молить о пощаде перед трибуналом огненосных святых. Ее соорудили через шестнадцать лет после падения Гвердона – и, удалось узнать, колокольню закончили ровно на два года вперед основного строительства.

Семь великих церквей Восстановления – три собора победы на Священном холме: Святой Шторм у залива, призор за рыбаками и матросами, Вещий Кузнец под сенью Замкового холма, Нищий на Мойке и Обитель Святых, куда мать столько раз водила Эладору. Она помнила, как шла ко входу в церковь босиком по каменистой тропе, вслушиваясь в колокольный бой в вышине. Там что, тоже одно из мест, скрывающих Черное Железо?

Теперь тебе ясно, мама? Не невидимые ласковые длани тянутся с неба благословлять чистых и преданных, но новая Божья война, тайная война. За морем живые боги воюют своей паствой, как мечами, благословляя их чудовищной мощью и невообразимой святостью, швыряются друг в друга искореженными титанами. Всяк в Гвердоне говорит с гордостью: война никогда не придет на наш берег, Хранимые – добрые, любящие и благоразумные боги, не то что бешеные изуверы в чужих краях. Но что, задумалась Эладора, если Гвердон уже дрался и победил на своей маленькой Божьей войне и три сотни лет они живут в оккупированном городе?

Все семь великих церквей датированы первыми пятьюдесятью годами Восстановления. Она нырнула с головой в архивы церкви, размещенные в лабиринте хранилищ под главной библиотекой; пыльные коридоры освещали лишь случайные блики примитивных эфирных светильников. Следы копоти на потолке отмечали тропы давно покойных монахов и переписчиков. Летописи Хранителей чрезвычайно подробны, и за ними ухаживают. В своих розысках она натолкнулась на счетные книги, куда заносилась стоимость строительных материалов, труда разнорабочих, ремесленников и зодчих, занятых в строительстве. Нашла стародавнюю переписку между мастерами каменщиков и священнослужителями, обсуждавшими орнамент домов божьих. Нашла чертежи укладки трупных шахт, что проваливались в бездну под самыми старыми церквями. Нашла свидетельства и описания раздора из-за памятного договора с упырями – как возрыдали верующие, когда патрос объявил о конце кремации тел для всех, кроме рукоположенных жрецов. Нашла списки оригинальных проповедей Сафида.

А что она не нашла, так это какой-либо ссылки на изготовление церковных колоколов. Полное отсутствие документов – вот ее улика.

Семь церквей плюс Палата Закона. Храмы других верований могли иметь множество колоколов, но Хранители обычно звучали одной скорбной нотой. Итак, она насчитала восемь колоколов, восемь Черных Железных богов. В Гвердоне, согласно всем источникам и преданиям, перед падением было от двенадцати до двадцати этих чудовищных неземных сущностей. Это означает, остальные должны быть где-то еще. Эладора не слышала, как привратники наверху в библиотеке отзвонились колокольчиками, предупреждая о закрытии помещения на сегодня. В окружении книг, при искусственном освещении она и не заметила ни как на город упала ночь, ни как через одиннадцать часов взошло солнце.

Что еще? Высотные сооружения, связанные с церковью, построенные в первые годы Восстановления. Она настрочила список, взвешивая различные возможности, делая обоснованные догадки. Иногда ответ очевиден – например, маяк Колокольная Скала был настолько явным кандидатом, что возникало чувство, будто ее нарочно дразнил какой-то древний священник. Эту вышку начали возводить через год после войны, и корабли от подводных скал уводил с нее не только мощный луч света, но и колокол. Другие варианты более спорные. В старой крепости на Замковом холме стоит часовня, основанная в подходящее время, но не попадалось сведений, есть ли там звонница. В учебном корпусе – том самом, где располагался Онгентов кабинет, где последних два года она работала каждый день, – над аркой висел старый колокол, но – предположила она – он слишком мал, чтобы служить пристанищем сокрытому богу. Над старинным монастырем на Беканоре пришлось покорпеть. За недавние десятилетия тот почти опустел, но в ранние дни Восстановления был куда более важным местом. Там оснащался флот Хранителей перед тем, как блокировать порт. Ранее же крепостью владели Черные Железные боги, и ее падение стало одной из первых побед повстанцев. И в монастыре имелся свой колокол.

Нет, решила она. Монастырь ни при чем. Его разрушила армия другого города-государства, Старого Хайта, по ходу небольшой территориальной стычки. И, кажется, больше года назад. Задолго до начала здешних бед. Однако если там действительно висел колокол, если колокола взаправду многое значат, тогда какова его судьба после инцидента на Беканоре?

Она вчитывалась и писала, как одержимая, как исполненная духа святая, как выпускница в ночь перед последним экзаменом. И лишь когда встала размять затекшие конечности, то спохватилась, сколько времени она здесь провела. Голова была светлой и легкой – от недоедания.

Эладора обнаружила, что до сих пор зла из-за супа. Она приготовила суп себе и Кариллон прошлой ночью – нет, уже позапрошлой. Жалкая мелочь, а все равно раздражает. Она так старалась угодить своей негодной кузине, лишь бы только та обосновалась у них в доме. Кариллон, если начистоту, вторгалась к ней без приглашения уже второй раз – первый был давным-давно, когда Таи отправили младшую дочку жить поближе к природе. Эладора едва помнила те дни, ей было всего ничего, а Кариллон еще меньше, но осталась тогдашняя смесь восторга и обиды: у нее появилась полусестра, и отныне все в деревенской усадьбе делилось ими напополам. А тут Кариллон опять вломилась в новую жизнь Эладоры, ту, что она выстроила для себя, бросив матери вызов. Эладора доверяла профессору Онгенту, более чем доверяла, но из всех людей зачем приводить на улицу Желаний именно Кариллон?

– Ты была права, – говорит Кари в голове Эладоры. – Я – святая.

При этом воспоминании Эладора замерла. Она начала с видений Кари, и от этой исходной точки развернула теорию, что Черные Железные боги до сих пор обитают в Гвердоне, только преобразованы в иную форму и ограничены своим теперешним воплощением. Если все верно, то это означает, что Кариллон – святая Черных Железных богов. Если это так, тогда Кариллон… безмерно, невообразимо опасна.

– Ты молодец, – шепчет Кари из памяти. – Все будет хорошо.

Ей нужно это доказать, прежде чем можно будет выдвинуть подобное обвинение. Доказать, что она на правильном пути, доказать, что ее догадка насчет пропавших богов и тайны колоколов – не полная чушь. Определить наверняка, чудовище или нет ее двоюродная сестра. Эладора спешно собрала записи и поплелась наверх, моргая от нахлынувшей в окна зари. При виде нее привратник смутился и выпустил Эладору за дверь. Она порывисто зашагала по склону прочь от университета, через Дол Блестки, через те районы города, куда в обычной жизни не осмелилась бы зайти.

Город плыл вокруг, откатывался и угасал, как видение. Везде, куда б она ни посмотрела, на глаза лезли останки истории. От названий улиц на ум приходили знаменитые битвы, сгинувшие короли и давно умершие государственные деятели; изгиб дороги отражал прорытую под ним подземную реку. Экипажи грохотали мимо поста стражи, казавшегося здесь совершенно ненужным, если только вы, как Эладора, не знали, что данный пост отмечает местоположение старых городских ворот. Сами ворота и стена, в которую они врезались, пропали почти семьсот лет назад, но оставались их очертания, шрам на коллективном сознании города.

Перед ней вырос массивный горб Морского Привоза. Словно кит на берегу, крупнейший городской рынок был громадой из темного и щербатого камня, с гирляндами красочных флагов и вымпелов. Рыбный запах перебивал даже вонь от толпы. Эладора приходила сюда только с Миреном или подругами, не отваживаясь бросить вызов узким торговым рядам и проходам между ларьков в одиночку. Зазывные выкрики продавцов рыбы, мясников и прочих торговцев отдавались эхом под сводчатой крышей сооружения.

До того как стать рынком, оно было храмом. Об этом знал каждый, кто учил историю.

Храм посреди города.

Там, над палаткой, где продавались сырные круги, не пустой ли постамент для исполинской статуи?

По желобам на полу утекает рыбья требуха и кровь с разделки, но их прорези слишком стары и истерты, они предшествовали рынку много-много лет. Их плитка – ровесница здания, так какому же храму нужны желоба, чтобы уносить кровь?

На середине рынка она запрокинула голову к потолку. Высоко-высоко наверху, в центре широченного купола, незаметный тысячам тех, кто суетится здесь каждый день, висел черный железный колокол.

Интерлюдия

Арла гигантскими скачками несется по опустошенной долине. Там, где ступает она, опаленная земля взрывается жизнью, щедро и сполна выпрастывает бритвенную траву и деревья-вампиры. Она вновь принюхивается, чует вкус океанской соли и слабый запашок алхимических двигателей. Кто-то приближается! Налетчики, их цель – осквернить храмы ее богини, вырезать верных последователей. Тех, кто есть кровь ее жизни. Здесь симбиоз: они – тело богини, а она – душа их.

Арла поворачивает на восток, к побережью. Ее благословение – вуаль скудной зелени на выжженном пейзаже, похоронный саван, и она плачет. Там, куда падают слезы, возникают безжалостные наяды. Вначале они – ее дочери, радостные и прекрасные, водяные тела нагими сверкают на солнце, когда они мчатся вскачь в поисках рек. Реки исчезли, и они не находят себе домов, и рушатся в почву, и восстают в боевых обличьях, созданиями из грязи и колючей проволоки – и составляют ей свиту.

Это они со мной сделали, думает Арла, или так подумали за нее, сквозь нее. Ее разум давным-давно перестал принадлежать лично ей. Она святая, русло для своей богини, проложенное, чтобы действовать в мире смертных. Свершить месть за нанесенные врагами раны. Некогда, во времена ее бабушки, богиня благословляла долину хорошим урожаем и ласковой погодой, и народ долины был почтителен и благодарен. Они жертвовали ей рыбу и песни, и она была довольна и доносила до людей свою радость, избирая молодых женщин своими святыми, своими жрицами.

Глубинные боги Ишмеры отняли у них море, чтоб там вести свои войны. Потом разбойники из Хайта заняли долину и собрали жестокую дань. Потом чудовища без имен явились издалека, и взяли людей Хайта в осаду, и прогнали их, но затем сами напали на народ долины. Когда Арла повторяет литанию своей ненависти, она истекает кровью, на ее попранном теле открываются раны, обряд умерщвления плоти проходит в миллионный раз.

Ее смертная плоть – свидетельство праведного гнева небес.

На следующий год, когда богиня благословила долину добрым урожаем, на кукурузных полях из земли выросли связки копий, а на деревьях в садах налились ручные гранаты. Ласковая погода была сжата и сцежена в один лишь день ослепительного солнца, пылающий дротик, вобравший все тепло светлых весен, длинного знойного лета и изобильной осени единой вспышкой, что разрубила линкоры Хайта, расплавила их металлические остовы. Время заполнили бесцветные дни неразличимых времен года.

Народ долины был почтителен и благодарен, но не стало больше рыбы для подношений, и все песни их были печальны. Богиня по-прежнему их любила, но после разрушительных дел захватчиков была полна боли и гнева. И она донесла до людей боль и гнев, избрав молодых женщин своими святыми, своими ратницами.

Когда Арла достигла берега и останков своего священного города Грены, то выпустила наружу боевое обличье. Богиня в ней отчасти отступила, снижая ужасное, искажающее реальность давление, которое поддерживало раздутую форму святой. Арла сжалась, становясь во многом подобна смертной женщине. Она заметила, и богиня в тот же миг проглотила ее страх и боль, что у нее вновь нет правой руки. Смутно вспоминался пушечный выстрел в последнюю стычку с хайтянами. Зеленые почки уже набухали из плеча – из них прорастет новая плоть. На ее теле нет клочка, который не вырос бы заново на этой войне.

Ее почитатели – почитатели богини, напоминает себе Арла, – толпятся вокруг, когда она входит в город. Этот край больше не родит для них пищи, но богиня о них не забыла. Когда она идет через толпу, голодающие тянутся прикоснуться к подолу ее одеяний. Одного касания хватит возродить содержимое их животов. Немного семян, отвар из листьев или – у самых везучих – кусочек мяса. Все это вновь наполняют соки жизни. Другие не ели настолько долго, что у волшебства богини не хватает материи для воздействия, однако благословить и взлелеять возможно все, хотя бы инородное тело или кишечную флору. Набухают животы, и люди довольно отрыгивают.

Ее благосклонность переживают не все. Некоторые лопаются изнутри, когда внутри их извергается рог изобилия. Длинные кукурузные стебли прорастают у них в животах и рвутся наружу из глоток, из глазниц. Яблоки и клубника сыплются изо ртов, забивают дыхание. Их рвет вином. Убиваемые даром плодородия, они, спотыкаясь, плетутся следом за Арлой как ее почетный эскорт или разбегаются по толпе, чтобы хоть так накормить тех, кто не смог дотронуться до святой. Ее щедрый урожай мертвецов.

Ее генералы ждут в самой высокой башне. Она входит, и перед ней падают ниц.

Арла открывает рот. Сегодня голос ее – жужжание медоносных пчел на лесной поляне, мычание коров на выгонах и стремительная трель горных ручьев. Ничто из этого не существует здесь, в дотла выжженной войною долине, но из их отголосков складывается образ богини, а через ее образ можно будет привести обратно в мир смертных природу. Когда Божья война окончится победой и весь мир станет ее долиной, там снова будут и пчелы, и тучные стада, и питьевая вода.

А пока – война.

– Кто нарушил покой моей долины? – вопрошает она. Ибо она – она как богиня, а не Святая Арла, не путать – богиня способна быть всеведущей, способна быть всемогущей, но не той и другой одновременно. Она нуждается в смертных, те не только должны подкреплять ее верой, но также нести за нее дозор, когда она сосредотачивает мощь, или вставать на битву, когда она растрачивает внимание.

– Небольшая эскадра боевых кораблей. Над ними не реют флаги, владычица, но…

– Это люди из Хайта! – объявляет она. Знает ли богиня об этом наверняка или только предполагает? Корабли плывут по морю, а она – богиня долины. Местное божество захудалого народа – на данный момент. Вот почему ее верные слуги трудятся на рубежах владений, выкатывают огромные пограничные камни на нейтральную для богов территорию на севере и юге. Долина прирастает понемногу день ото дня, вместе с ней и она.

Богиня проглатывает миг сомнений Арлы. Это хайтяне.

Хайт отступает, думает один из ее генералов, они не могут быть хайтянами. Только думает, не говорит, но здесь присутствует богиня, и она в гневе. Она читает его мысли прежде, чем они доходят до языка.

Его лживый язык превращается в змею. Его волосы – в змей. Его кишки – в змей.

Она занимает его место за столом совета, стряхивает прах и обрывки кожи с останков того, что было человеком, и принимается сплетать змей в длинный хлыст.

– Это люди из Хайта, – говорит она, – и я должна войти в море и уничтожить их, пока они не причинили зла моим детям.

Новые колебания бурлят в некоторых ее полководцах. Захватчики с самого края владений, там, где слаба ее мощь. Арла уже получила увечье. Она вспоминает о потерянной руке и понимает, что сплетает змей одной рукой телесной, а другой – из виноградных лоз и терния. У хайтян есть свои потусторонние чудовища, равно как и ужасное алхимическое оружие и легионы закаленных солдат – как живых, так и нежити. Хайт – имя нарицательное для дисциплины и военных традиций.

Она позволяет богине еще чуточку влиться в себя. Она преображается.

Некоторые сомнения пропадают.

Другие превращаются в змей.

Насколько окажется важным, если данная святая погибнет? Арла – одна простая женщина. Есть и другие, не так ли? Сотни, может быть, тысячи, десятки тысяч. «Много» – вполне достаточная для богов итоговая цифра. Боги не умирают. В худшем случае от нее убудет, если перебьют всех верующих поклонников, но для них есть свои крепи и схроны. Она накопила запас божественной силы. Из почвы долины она породит новых поклонников, если назреет необходимость.

Народ Хайта не возьмет ее земли.

Оружие сделано, Арла встает. Она покидает башню, покидает город, шествуя по сухому ложу мертвой реки к морским наносам.

Она вновь принимает боевое обличье, вырастает в гиганта. Она вкладывает силу в змеиный хлыст, и змеи раздуваются, молотят хвостами, шипят, смертельный яд капает с тысячи жал. Она мерно напевает псалом войны. Слова ее – писание на скрижали земли, обугленные скалы обрастают письменами из мха. Ее жрецы пресмыкаются сзади, по крохам выискивают откровения в хвосте урагана ее поступи. Они соберут мертвецов и похоронят по ее обычаю, вместе со священными камнями утопят в болотах при низовьях долины, для того чтобы души сгнивали и бродили вином, придающим ей силы.

Люди из Хайта на обитых железом кораблях, поэтому она дарует змеям желчь, что при укусе проест сталь, и та сгниет, как мертвая плоть.

Люди из Хайта везут алхимические ружья, поэтому она облачает себя в непробиваемую броню из речного ила и камня.

Люди из Хайта многочисленны и бесстрашны, но они смертны, а в эту минуту, в этом боевом обличье Арла – нет. Богиня напитывает ее. Ни одному смертному оружию ее не уязвить.

Она заходит в то, что некогда было океаном. Она видит корабли на горизонте. Они так далеко, что ей приходится не брести, а плыть. Впереди нее, в разведке, илистые наяды, каждая в собственной непроницаемой раковине. Ее дочерям не стоит соприкасаться с этим испорченным, бывшим морем.

При сближении корабли не открывают огня. Они такие малюсенькие, как игрушечные кораблики, плывущие в луже, что она рассмеялась. Ей не понадобится призывать огненный дротик отвердевшего лета или укреплять наяд грязью со дна. Хлыста более чем достаточно, чтобы управиться с этим вторженьицем. Одного взмаха хватит рассечь любой из этих фрегатиков на два.

Может, они заблудились, подумалось ей. Остатки разбитого флота спешат укрыться в ее защищенной гавани? Некогда она приветствовала бы тех, кто искал приют на лоне долины, но хватит быть милосердной. Образ богини больше не допустит раздачу милостей.

Нарушители, вторгнувшиеся в долину, обязаны умереть. Пусть их вопящие тени разнесут весть о ее гневе, какие бы боги их себе ни прибрали!

Головной корабль разворачивается к ней. Внутри заключена тьма. Бомба.

Арла собралась, готовая к боли, но та ударила невообразимо сильней любых ожиданий. Ее освежевало, иссушило, рассыпало. Вот он, думает она. Час моей смерти. Даже ее святой облик не выдерживает такого взрыва. Благословение богини не в силах ее поддержать. Она чувствует, как трещат и горят руки, как вытекают глаза. Она умирает.

Прокатывается взрывная волна, и Арла до сих пор жива.

Арла ударяется о воду – воду! – тяжело и едва не теряет сознание от шока. Она борется, силится всплыть на поверхность, колотит ногами и одной рукой. Боевой облик утрачен. Она теперь просто она сама. Комки грязи от распавшихся наяд уносятся мимо на дно. Все болит, будто она сгорает. Богиня, спаси меня, молит она, но не слышит ответа.

Она не может достать до поверхности. Слишком далеко. Она перхает, глотает воду, давится. Тонет.

На нее наплывает тень – рядом проходит головной катер. На нее таращатся лица. Далеко, не разобрать, кто они, свидетели ее гибели.

Впервые за свою жизнь Арла умирает одна.

Глава 17

Ловцы воров, в отличие от наемников, бьют тех, кого велено. В наемники только записался, и вот ты уже проломил башку какому-нибудь подонку. Вот и вся разница. А старое правило о солдатской жизни, когда десять частей времени ты заунывно сидишь на месте, девять частей маршируешь и перетаскиваешь груз и одну часть всамделишно срешься в штаны, годится и в том и в другом ремесле. Сидеть, наблюдать и ждать в Гвердоне столь же уныло, как и за полмира отсюда. По части маршировки Джери стер ноги, пока целый день валандался по городу, гоняясь за контактами с Мойки. Никто из них ничегошеньки не ведал о надписи на улице Желаний – а может, и ведал, только не хотел говорить.

А потом Болинд, жирная гнида, кажись, заснул, как приперся от Нищего, вместо того чтобы скликать народ на поиски Шпата и девчонки Тай. У Джери ушла пара минут, чтоб сердечно на него проораться, перед тем как приказать хотя бы завтра вечером сходить протралить пивные да веселые дома, выцепить оттуда несколько более-менее надежных клинков, кому можно поручить отыскать в Мойке беглых узников. Время опять упущено, и след остывает. Одна радость – ассистентка Онгента так и не объявилась в литозории. Может, ее дружок Мирен выполз из какого-нибудь переулка и наконец обратил на нее внимание.

Промозглый ветер выл, срывал черепицу и визжал в окнах. Дальше в бухте море белеет от взбитых ветром волн, швыряет корабли туда-сюда, как игрушечные. За темными тучами вспыхнула молния, точно гнев нездешнего бога. Улицы почти пусты. В такой день и бакланью башку из дому не выгонишь.

Джери хотелось кому-нибудь врезать. Нет, хотелось, чтобы ему велели, кому врезать. Отдайся он лишь своим принципам, саданул бы Болинда в его тупую, ленивую, жирную рожу, а потом Мирена, только за то, что пацан самый подходящий для битья доходяга, – а затем, наверное, пошел бы прогуляться по Мойке разбивать морды встречным. При нем теперь нет даже палки-разбивалки, любимого в драке посоха. Вчерашний день был кошмаром, а ведь это он еще не вспомнил о древнем слизистом монстре далеких дней, или как там о нем болтали Келкин с Эладорой.

Денек под стать настроению. Седой дождь громыхал по крышам, стучал и заливал канавы миллионами крошечных потоков. Улицы стали руслами рек.

Джери закутался в самый плотный плащ и бросил вызов погоде. Выбрал улицу на горке, огибавшую Мойку с краю, – ее узкий гребень вел к мысу Королевы и штабу дозора. Он перемолвится с Онгентом, вдруг профессор даст зацепки по этой дряни-веретенщику и книге. Существовала связь между гильдией воров, Шпатом, Хейнрейлом, тем, ради чего его Келкин вообще-то и нанял, – и этими сказочками о богах и чудовищах. И эта связь – Кариллон Тай.

От ветра холод проскользнул в его плащ, как карманник, нашаривая под одеждой голую шкуру.

По мере приближения к цитадели за ним следили два стражника. Как там их звали? Херон и… Херон и… божий хер, еще слишком рано, просто налейте мне кофе и покажите, кому двинуть в харю. Был здесь и сальник в подкреплении, в нелепом стеклянном шлеме-лампаде, чтоб уберечь одухотворяющее пламя от ветра. Хотя сальника соплей не потушишь – Джери однажды видел, как пьяный матрос ухватил горящий фитиль, собираясь вырвать его, но избежать ареста. Пламя прожгло ему руку насквозь.

– Джери Тафсон? – подал голос безымянный страж. – Главный смотритель Гвердона просит и обязывает вас…

– Начальник зовет на пару слов, Джери, – вмешался Херон. – Только что собирались посылать за тобой гонцов.

– На ловца б так зверь бежал. Ну ладно, уделим время его милости.

Херон и… Альдрас – Альдрас! вот имя малого, пару лет назад он слез с судна беженцев из Маттаура – пристроились подле Джери, явно рады найти предлог зайти внутрь подальше от бури, и завели его в служебную дверь крепости. Джери бросил взгляд на тюремное крыло: подлянка со стороны смотрителя Набура – отнимать время, чтобы не дать ему поговорить с Онгентом.

Далее в главный замок, наверх, к покоям смотрителя. Лучше бы при нем была палка-разбивалка вместо модной трости с клинком. Трость с клинком здесь слишком уж к месту – она элегантна, изысканна и чересчур чистая. Джери носил ее, когда общался со знатью. Посох – груб, тяжел и оставляет радующие глаз вмятины на полированных паркетных полах, как здесь. Возьми он посох, Набур бы взбесился, а это – одно из главных жизненных удовольствий. Трость же придавала вид, будто Джери специально вырядился перед встречей с вышестоящим.

Ну хотя бы чистый пол он заляпал.

Набур завтракал, когда они ввели Джери.

– Он шел с вами безропотно? – громко поинтересовался Набур у Херона.

Херон отдал честь.

– Никаких хлопот, сэр.

Усы Набура поникли. Он раздраженно смахнул невидимую пылинку с новехонького мундира.

– Я доставил тебя сюда, Тафсон, в знак любезности.

– Не стоило. Я вам повода не давал.

Набур его проигнорировал.

– У меня есть несколько жалоб от моих дозорных на твои нападки и нарушение режима на улице Желаний. Это отвратительно, что ты, кхм, легкомысленно шутишь с трагедией.

Джери напрягся, просчитывая – уж не хотят ли после такого предисловия обвинить его в той надписи на стене.

– Я терплю твою охоту за наградами и работу наемником, потому что, если честно, меня не заботит, когда один преступник грабит другого. А не все равно становится мне тогда – и я становлюсь нетерпим, – когда твои жалкие облавы перехлестывают край нижнего города и затрагивают места, где живут настоящие люди.

Не знает ли стража, кто малюет послания? Набур знает об их важности с улицы Сострадания, после первой бомбы.

Язык Джери задвигался, пока мозг обрабатывал эту мысль:

– Эй, я был там по личным делам, а не охотился на воров. Профессор Онгент – мой друг, и это его дом взлетел на воздух. Кстати, какого черта он до сих пор за решеткой? Он-то тут пострадавший.

– По делу ведется следствие, – отрубил Набур. Очевидно, Келкин пока не сотворил здесь своего волшебства, и это раздосадовало Джери. Забуксовал старикан.

Набур перетасовал на столе бумаги.

– Ты заявляешь, будто ходил туда по личному делу.

– Ни хера не заявляю. А просто ходил. Или я арестован, о главный смотритель?

– …По личному делу, – повторил он. – Был ли там той ночью кто-нибудь из твоих недавних преследуемых?

Джери тщательно подбирал слова:

– Насколько я заметил, нет.

Набур придвинул к нему через стол бумагу. Листок густо покрывали строки, присущие правовому документу, а в углу стояли печати двух ведомств – личная печать Набура как смотрителя города и золотая печать главы парламентского правового комитета, господина Дроупа.

– Ты забрал двух воров из Палаты Закона. Мы решили, что они нужны нам. Это парламентское предписание о передаче.

Шпат и Кариллон. И никого из них на самом деле у меня нет.

– Божья хрень все это, Набур. Вы грубо попираете мои полномочия, и ради чего? Двух поганцев, которые ни черта не знают о бомбе.

– Не тебе вершить правосудие. Городской дозор желает допросить этих задержанных, и вы передадите их нашим надзирателям.

– Что, если я уже получил за них награду?

Набур фыркнул.

– Никто из них не представал перед судом. Если какой клиент выплатил награду и не предъявил обвинений – что ж, такой случай серьезно не вписывается в нормы, и об этом должно быть доложено. Ну так где они?

– Я буду бороться. Подам прошение магистрату.

– В самом деле? – Набур, казалось, неподдельно удивился. Затем улыбнулся. – У тебя и так осталось два дня, после чего тебе придется выдвинуть обвинения или отпустить их. Ты серьезно собираешься выложить это перед магистратом – рискнуть своей лицензией ловца воров – ради двух дней с двумя домушниками, которые, по твоим словам, ничего не знают?

Моя лицензия и так в пролете, если вскроется, что я продал задержанную, а та потом кинула через хер и меня, и Онгента и выкрала второго задержанного из моей в сраку долбанной тюрьмы.

Джери заставил себя ухмыльнуться.

– Я отстаиваю принципы. – Он отпихнул листок обратно. – Оставьте себе. Я подам на обжалование.

– Если окажется, что эти двое что-нибудь знают о взрыве в Палате Закона, я сочту тебя ответственным за все произошедшее после.

– Ага, ага.

Стук в дверь. Вошел молодой офицер в хрустящем морском мундире.

– Сэр, происшествие в бухте. Грузовое судно сорвалось с якоря и село на мель у Колокольной Скалы. – Офицер сглотнул. – Сэр, должно быть, оно перевозило оружие. Скала в огне, испарения уносит к берегу.

– Боги. – Набур встал, поколебался и снова сел. – Пошлите вестового в гильдию алхимиков и попросите о помощи. Нам придется… очистить гавань, верно? А насколько далеко к берегу их отнесло? И… были ли там какие-нибудь послания?

– Послания, сэр?

Ты боишься, что ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ, подумал Джери. Определенно, дозор не знал, что происходит.

– Еще что-нибудь? – спросил Джери.

Набур взглянул на него, будто не мог вспомнить, кто он такой.

– Нет, нет. Выметайся.

Джери не стал тянуть. Протолкался мимо образовавшейся давки гонцов и сотрудников стражи, мимо зевак, глазеющих на штормовые вихри над бухтой. Чернота грозовых туч смешивалась с тошнотворным горчично-желтым пятном, растекающимся за Колокольной Скалой. Если эти облака дойдут до берега, кто знает, сколько погибнет?

И сколько времени пройдет, прежде чем город узнает, что бедствие на море – это еще не все?

Глава 18

Дождь барабанил по крыше склада, как пальцы по гробовой доске изнутри. Мир похоронили под тучами заживо.

Крыс вывернулся из нычки для сна между ящиков и проскользнул к боковому входу. Дождь манил его. Он жаждал ощутить его кожей, чтобы скрытые потоки сбегали по морщинистым складкам, смывая со шкуры сажу и подвальную вонь. Дождь бывает только в надземном мире, в глубоких норах упырей он незнаком.

Его подельники в карауле почти все посапывали, кроме старого Кафстана, который не спал с тех пор, как погибли его сыновья. Он сидел, слепо уставившись на свои окровавленные кулаки. Старик избил до полусмерти одного обиралу, когда погромы добрались до Мясницкого ряда. У Крыса не находилось для него слов, лишь неуютная тишина. После смерти парней он чувствовал утрату, но для упырей это воспринимается ближе к голоду, чем к горю. Я бы съел их, хотелось сказать отцу, и мне бы понравилось. С виду у них хорошее мясо. Но он достаточно пожил на поверхности и понимал, что порой лучше промолчать.

Чародейка Мири ушла, и скатертью дорога. Баллоны с «Аммонита» отправились вместе с ней рано утром. Упыри не тяготятся раздумьями, тяготы идут от скорби, а упыри не скорбят. Не умеют. Как только разрисованная женщина вынесла мешок со склада, Крыс выбросил баллоны из головы. Мири не осталась поработать – вытаскивать товар с поврежденных складов. Упырьи жилы и мускулы не так легко натрудить, но, поворочав клети и тюки целый день, даже Крыс притомился, а Барсетка свернулась в гамаке где-то под стропилами. Несколько человек расселись вокруг, подремывали под дождь, рады отдохнуть под крышей. Рано или поздно Таммур опять позовет их нещадно вкалывать. Не все ящики еще вынесены. Херовая сторона членства в Братстве.

Он вышел на безлюдную улицу за Мясницким рядом и глубоко вдохнул. В воздухе сквозило что-то непривычное, шторм нагонял резкий, щипучий запах. Смердело алхимией. Он высунулся за угол склада и увидел поперек черного неба желтое пятно.

– Эй.

Невероятное чувство облегчения забурлило в нем, унося груз, который давил на него с самого Могильника. Резь химикалий скрывала ее запах. Поменялась одежда. Поменялось лицо – ныне рябое, словно в веснушках, и старше, чем полагалось. Даже голос слегка поменялся, будто звучало далекое-далекое эхо, но Кариллон он узнал.

И заметил кое-что еще.

Перед его взором Кари была перепачкана тьмой, как засохшей кровью. Он почувствовал, как твердеют пальцы, готовые выпустить когти. Рот непривычно скособочился, язык облизнул малознакомые зубы. Ее присутствие буквально переполошило Крыса, колдовской вихрь вокруг Кари ввергал в смятение, ошарашивал.

– Что ты такое? – четко выговорил он, пытаясь овладеть противоречивыми порывами. – Вижу… – Его подвела человечья речь, и он прошипел слово, которое слабо понимал и сам, на тайном языке упырей. Вступил новый страх – он больше не переживал, что Кариллон могла погибнуть, какая-то часть его затрепетала от знания, что она до сих пор жива.

– Едрить твою. Ты уже это просек? – Она оглядела себя, точно пыталась разобраться, что с ней не так. – Башня Закона, когда падала, окропила меня. – Она прикоснулась к веснушке – медленно заживающему ожогу. – Это оказалась какая-то разновидность святости. Я точно не знаю. Никто не знает. Меня посещают видения. С их помощью я тебя и нашла.

Крыс пытался заговорить, но людские слова никак все не складывались. Она понизила голос, едва теперь различимый из-за бури:

– Я все объясню, когда смогу разобраться, но послушай: Хейнрейл хотел убить Шпата. Отравил его. Под видом некачественного алкагеста, но это был умысел. Шпат решил действовать, как стоило действовать давным-давно, – и вернуть себе Братство.

– Как?.. – Язык взбунтовался, и он подавился человеческим словом. Кари сумела догадаться, что он хочет спросить, и закончила за него:

– Как там Шпат? – произнесла она. Крыс кивнул, не полагаясь на речь. Она помрачнела, поскребла в шее. – Плохо ему. Совсем плохо. Я поставила ему два укола, но этого мало. Мы пробуем узнать, что это был за яд, и отыскать лечение, но мы должны также включить ответку. Шпат собирается встретиться с отцовскими друзьями, привлечь их к нам. Нам нужен ты, ты с нами?

Кари никогда не состояла в Братстве. Она в Гвердоне-то всего несколько недель. Она не приносила воровской клятвы. Как, впрочем, и Крыс, но он годами ошивался возле них и знает, как все устроено. Он понимал: то, что намеревается сделать Кари, – сумасшествие. Хейнрейл дорос до власти изнутри, плавно и постепенно, после того как уничтожил всех соперников. На это ушли годы, но Хейнрейл терпелив. Ему не обязательно было всаживать в бока заточки.

Шпат начинает, почитай, с пустого места, а у Кари терпения нет вовсе. Как ни крути, без крови на мостовых дело не кончится. Но они – его друзья. Он поборол страх, хрустнул его костями и затолкал в глотку.

– Что нужно сделать? – пробасил он.

– Передай весточку Таммуру. Скажи, что Шпат с ним хочет поговорить. Скажи, мы встретимся с ним сегодня вечером в «Ашурском Быке», в малых комнатах. Косяк в том, что у Хейнрейла есть человек, приглядывает за Таммуром. Портовый работник, темноволосый, большие уши, на одном куска не хватает. Пахнет луком, на шее носит ключ на цепочке.

Описанию соответствовал один из сторожей. Крыс не знал, как его зовут, не перемолвился с ним и двумя словами. Что-то нечисто – откуда Кари знать, что тот шпионит на Хейнрейла и почему она так подробно его описала, но не назвала имени?

– «Ашурский Бык», вечером. Добро, я ему передам.

Кари порывисто его обняла. Упырь поежился: быть обездвиженным неприятно, но куда страшнее внезапное осознание силы в своих членах. Одно сжатие, и он сломает девчонке хребет. Один нырок головы, один щелчок челюстей – и ее горло вскрыто, кровь из артерий заливает улицу, мешаясь с дождем, капающим с крыши. И с этими чужеродными мыслями приходит негаданное и неодолимое влечение сойти в недра мира, забыться, сливаясь с темнотой, норой и стаей, впитывать мимолетный вкус мертвых душ и взращивать на них свою силу.

– Ты тоже приходи, – шепчет она. – Я тебе черный ход открою.

Он не занимается зверствами. Она его друг. Он бережно приобнял девушку в ответ, прочней прикрепляясь к жизни в надземье.

Шторм завывал. Кари задрожала и зашептала:

– Надо идти. Пока не зазвонил колокол. Мне нужно приготовиться.

Дождливые дни – для каменных. Не важно, насколько холодит дождь и кусает ветер, Шпат ненастий, считай, не чувствовал. Есть китобойные шхуны Хордингера, экипажи на них почти целиком из каменных людей. Кода Шпат только подцепил хворь, то решил уйти с ними в море, дожить отведенный остаток лет среди снега и льда. Возможно, тогда, пришла мысль, он встретил бы Кари где-нибудь еще под необъятным небом, а не здесь, в Гвердоне.

После дней хождения кругами по границе островка в литозории свобода вытянуть ноги была чужда, нереальна. Он будто плыл незнамо куда. Прежде был план – кошмарный, горький план, но все-таки план, определенность. Он собирался умереть в заточении, не развязывать язык, какие бы ухищрения и пытки ни изобретали ловец воров со стражей. Он собирался держать язык за зубами, пока тот тоже не окаменеет. Умереть безмолвной скалой, как Идж, его отец. Шпат, живой памятник знаменитому отрицанию Иджа.

Если приходится умирать от этой болезни, он хотел умереть на своих условиях. Уйти с достоинством и определенной долей славы.

Ныне его план провален, растворен в едкой отраве покушения Хейнрейла, и пришла пора исполнить план Кариллон. Шпат понятия не имел, сработает ли он. Пользуется ли имя отца тем же почетом, что раньше? На словах каждый в Братстве отдавал дань великому самопожертвованию Иджа, но стоит ли их преданность Иджу большего? Шпат прекрасно знал, что больше не похож на отца, в этой маске полузатвердевшей извести на месте лица.

Буря вымела улицы Мойки. Сейчас, идя на встречи, легко избегать прохожих, которые могли бы его опознать.

Всю ночь он перепахивал грязь, как обозвала это Кари. Наведывался в частные дома, кабаки, лавки, курильни, игорные притоны, бордели. И в каждом заведении вел одни и те же речи, которые освоил с двенадцати лет. Я – сын Иджа. Вспомните счастливые дни, когда главным был мой отец, когда Братство не было пустым словом, когда мы защищали бедноту, не давали промышленным гильдиям и парламенту стирать людей в пыль. Когда Братство обеспечивало многих, а не обогащало лишь избранных. А потом, в зависимости от собеседника, он напоминал об отце, или клял подлого предателя Хейнрейла, или говорил о будущем. Когда сбивался с мысли, то намекал на свое таинственное преимущество, на новые перспективы, способные все изменить.

Может статься, он даже не лгал, ни одним словом.

Он предостерегал каждого, с кем общался: ничего не разбалтывать и до поры не предпринимать действий, объяснял, что лишь прощупывает почву, а сам понимал – весть дойдет до Хейнрейла. Кто-то проронит словцо, другие подхватят и донесут в надежде выслужиться. Тем не менее предводительством Хейнрейла недовольны многие, и раз за разом они цепляли Шпату руку – его каменно-шершавую руку в бородавках от хвори, – и трясли ее, и уверяли, что ждали того, у кого хватит мужества выступить против Хейнрейла.

Гордость и честолюбие – как огонь. Подкорми – и они разгорятся. Последние годы, с тех самых пор, как заболел, Шпат вытаптывал их огоньки, гасил их, накрывая камнем и неуверенностью. Напасть сожрала его плоть – что ж, тогда он позволил и даже поощрял ее съесть и его честолюбивые порывы, пока, наконец, не стал пустым и холодным.

Впервые, насколько мог вспомнить Шпат, он разрешил себе мечтать.

Следующая точка – мастерская Дредгера. Внучок Угрюмой Мамули, подмастерье алхимика, встретил его. На площадке трудилось много каменных людей, и еще один мог смешаться с пепельной, пошатывающейся командой, не привлекая к себе внимания. Он вышел на пятачок для перекура меж двух пристроек, укрытый от дождя навесами из холстины, – там каменные люди поодиночке и парами вкалывали себе утреннюю порцию алкагеста.

Некоторые, несмотря на заразу, были более-менее здоровыми. Их покрывала твердая шкура на второй стадии, но под ней жила практически невредимая плоть. Совсем как недавно у Шпата. Одного пузырька алкагеста с утра достаточно, чтобы задержать развитие болезни. Если повезет, так можно протянуть годы.

А другие уже на подходе. Третья или четвертая стадия. Шаркающие истуканы, хворь выела их внутренности, преобразовала кишки, легкие и сердце в камень. Они нуждались в алкагесте, просто чтобы шевелиться еще день-другой, иначе закостенеют совсем, и придется им жить лишь по чужой милости или уходить в ссылку на остров Статуй.

Напоследок болезнь играла с ними жестокую шутку – наделяла силой. Каменные люди по мере превращения в камень становятся все сильней и сильней. Сильнее некуда, вот только слепнут, глохнут, калечатся и не могут применить силу по назначению. Дредгер, владелец здешних цехов, запрягает их как тяжеловозов – таскать по докам огромные штабеля металлического лома. Они обходятся дешевле алхимтягачей или рэптекинов.

Один из серолицых вывалился из-под навеса прямо на пути у Шпата. Невидяще шаря, он ощупал его и что-то простонал. Членораздельно говорить у этого каменного мужчины – или женщины – уже не получалось, во рту словно дробился щебень. По жестам, однако, ясно и так. Каменный, как мог, вытянул руку и перевернул кисть, похожую на ласту. Его пальцы срослись вместе. Каменную ладонь прорезала глубокая трещина от железных цепей волокуш для отходов. В этой трещине он стискивал шприц с алкагестом.

Увечный каменный человек протягивал его Шпату.

– Хочешь, чтоб я тебя уколол? – спросил Шпат. Собственные пальцы медленны и жестки, нежданно занемела нога. Ему самому нужна доза, скорей, чем он надеялся. Отравление подстегнуло хворь, и яд до сих пор обжигает его вены.

Тот каменный человек беспомощно забурчал, сердясь. Опять простонал. Шпат сообразил, что каменный совершенно ослеп, глаза задвинуты коростой. Шпат взял алкагест и положил в карман на случай, если кто из рабочих прельстится своровать вторую дозу. Он мог бы уйти с флаконом сам – на ум пришла такая мысль, – но Братство так не поступает. Не обирай тех, кто в нужде, а помоги им, здесь мы все заодно – последнее, несомненно, правда. Как бы ему ни было худо, здесь, на площадке, у Шпата далеко не самое плачевное состояние.

Он обхватил одной рукой голову каменного человека и – как мог аккуратно – ковырнул камень над глазом, отщипывая. Он еще не отвердел, больше походя на эластичную корку с вкраплениями гладких чешуек. С каменного лица на Шпата уставился освобожденный глаз. Он расширился в ужасе – каменный человек не узнал встречного и теперь испугался, что тот отнимет алкагест.

– Ничего, ничего. – Шпат снова достал сосудик, с осторожностью проверяя, что это полный шприц алкагеста, а не образец с ядом. – Я тебя поправлю. – Он повернул голову каменного, отыскал глубокую щелочку и вогнал иголку на всю. У Шпата хватало сил гнуть железные прутья, но чтобы протолкнуть наконечник под кожу, ему пришлось поднапрячься.

Живительная боль алкагеста – вид с другого конца. Когда Шпат отдавал пустой флакон, у него тряслись руки. Сегодня, решил он, ему потребуется еще одна доза.

Другой каменный человек проскрипел что-то, возможно, «спасибо», но тут взвился рожок, объявляя пересменку. Каменные люди заковыляли прочь, дребезжа, шаркая и хромая – походкой пещерных сталагмитов, под тусклой завесой дождя.

Внучок Угрюмой работал в лаборатории на дальнем конце площадки, у самого моря. Шпат потопал через грязь к длинному, приземистому сооружению.

Небо над водой, несмотря на шторм, окрасилось желтизной. Горчичное облако поднималось от островка посреди гавани. Колокольная Скала. Там стоит старый маяк, вспомнилось ему. Отсюда маяк не разглядеть, сам остров – темная клякса, но струя желтого газа восходила оттуда. На причале у лаборатории собрались люди – алхимики в масках и кожаных халатах, с ними каменные разнорабочие и моряки разглядывают неприродное облако.

Волнение. Из дома позади Шпата показались двое. Один коренастый, одет в прорезиненный костюм с медным шлемом, лица не видать. На миг Шпат задумался, не чудище ли он, навроде Холерного Рыцаря, знаменитого костолома Хейнрейла, а потом вспомнил истории про Дредгера. Чудовище совсем другого сорта. Второй высок и бородат, и – божья херь, да это Джери, ловец воров.

Шпат застыл, воздавая хвалу всем богам, кто его слышит, за то, что оставил приметный посох на Мамулиной лодке. Здесь много других каменных людей, очень много, а видимость под дождем никакая. Он стоял неподвижно, как статуя, – и, как все, смотрел, как над Гвердоном бушует шторм.

Джери с Дредгером махнули к пирсу и скрылись на сходнях. Рев судна прорезал бурю, и оно отчалило, устремляясь вместе с ними в пасть волнам и ветру.

Шпат воспользовался отвлекающим моментом и скользнул в заднюю дверь лаборатории.

Внук Угрюмой, Йон, был бледный и жилистый, с зубами, окрашенными от резинового загубника его противогаза.

– Сюда, сюда, – поманил он, указав на маленькую пристройку. Вошел следом за Шпатом, аккуратно, несмотря на тесноту, избегая физического контакта. – Ба сказала, у вас вещество на апробацию?

– Ага. – Шпат передал помятый шприц. Немного его крови и песка налипло на кончик иглы. Алхимик вытер иглу начисто, потом спустил остаточные капли в стеклянную пробирку. У жидкости была та же молочно-блеклая синева алкагеста, тот же острый запах.

– Значит, так, – заговорил Йон, поднося склянку к свету, – ничего хорошего.

– Почему?

– Большинство химкомпонентов, когда их смешивают с алкагестом, расщепляются и выпадают в осадок. Универсальный растворитель, сечете? Сделайте таким раствором укол, и малость затошнит, но поверх обычного прихода от алка хер вы это заметите. – Йон обеспокоенно посмотрел на Шпата. – А у вас…

– От него жжет, как от огня.

– Ясно. – Йон поставил пробирку на полку и достал из кармана пригоршню пузырьков с растворами. – Не так много вещей удастся подмешать в алкагест, чтоб они сохранили действие. И большинство из них убило бы вас прямо сразу.

Хейнрейл хотел, чтобы Шпат помучился.

Йон подлил в мензурку один реагент, синяя жидкость потемнела и будто сквасилась. Алхимик присвистнул.

– Что это? – задал вопрос Шпат.

Йон опустил глаза к полу, чтобы не встречать его взгляд.

Глава 19

Где-то в пятидесяти фатомах под лодкой Дредгера покоятся останки Паля, двоюродного деда Джери. Он был рыбаком в те годы, когда сливы алхимических фабрик еще не загадили гвердонскую гавань настолько, что завозить рыбу приходится с побережья за пятьдесят миль от города. Однажды ночью он вышел в море проверить ловушки для омаров вместе с другом Ото, который и рассказал Джери эту историю. Ветром надуло туман, и света маяка было не разглядеть. Но во мгле слышался его колокол. Им всего-то надо было выбрать курс так, чтобы звон слабел, означая, что они удаляются от Колокольной Скалы и ее рифов. Но той ночью в воздухе витала какая-то чертовщина. Куда бы ни поворачивал Паль, колокол бил громче и громче. Он дергал румпель влево, вправо и опять влево, каждый раз выбешиваясь и снова меняя курс, ведь проклятый колокол гремел все ближе. Под конец, уверял Ото, Паль совсем обезумел, перекинулся через борт и ушел под воду. Тогда туман сразу растаял и Ото привел шаланду к берегу, но Паля больше никто не видел.

Сегодня в полдень мгла гуще любого природного тумана и никакого колокола не слыхать.

Дредгер, сгорбленный над рычагами управления, что-то рявкнул ему. Сквозь резиновую маску Джери не разобрал слов, поэтому, цепляясь, приблизился, перелезая через мотки канатов, обрезки труб и прочий наваленный на палубе хлам.

– Очки в той коробке! – прокричал Дредгер, махнув рукой в перчатке на рундук. Дотянулся бы сам, но на такой воде не осмеливался бросить штурвал ни на миг.

В рундуке лежали две пары тяжелых очков с замысловато составленными линзами. На одних сзади имелась еще более замысловатая пара насадок, видать, сконструированная для глаз, более напоминавших цоколи лампочек, чем нечто людское. Их Джери передал Дредгеру, который пристегнул очки к шлему и произвел настройку. Под стеклом замелькал огонек.

– Так-то лучше, – перекричал ветер алхимик, – может, мы еще не сдохнем прямо сейчас.

Джери надел другую пару, совместил с окулярами своей маски. Желтая муть тумана и волн превратилась в блевотно-зеленую, прозрачную и искромсанную тысячами искристых снежинок. Он видел скалы и над, и под водяной зыбью, хотя, конечно, в очках бурлящее море представало водоворотом хаоса, и от него болела голова. Колокольной Скалы он по-прежнему не различал, но, если продолжать плыть в самую плотную часть облака, она окажется там.

– Вот почему, Джери, – пробубнил Дредгер, – я собираю утиль после битвы, а не во время ее.

– Это не битва, – ответил Джери, впрочем, не очень уверенно. Он примчался с мыса Королевы и потребовал, чтобы Дредгер отвез его на Колокольную Скалу, в сердце газовой тучи. За неделю это третий бич, обрушившийся на Гвердон. ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ оставалось намалевано после прошлых катастроф. Если за всеми тремя происшествиями стоял единый замысел, то Джери хотел попасть на место последнего случая вперед стражи, вперед сальников, вперед всех – кроме преступников.

Скажем так, полтора часа назад хотел попасть.

Здесь, сейчас он уже засомневался. Защитная маска, выделенная Дредгером, сидела плохо и напоминала последние дни в армии, перед тем как он решил, что простым смертным на Божьей войне не место. Хохот Дредгера казался писком в сравнении с перекатами штормовых валов, а вонь от облака была невыносимой.

Он напрягал уши, стараясь в завывании ветра расслышать звон, но ничего не улавливал. Он призадумался, не промахнулись ли они, не проскочили ли мимо Колокольной Скалы в открытый океан, и в это время Дредгер до упора заложил руль влево.

– Туда?

Очки, какими бы они ни были, кажется, лучше всего показывали металлические предметы. Дредгер представал перед взором Джери, как всегда, цельным, а вот собственные руки оказались бесплотными, и трудно стало отличить камень от моря. Вдалеке показалось судно, побольше их баркаса, стоит на якоре, а может, наскочило на мель, Джери не мог разобрать. А там, на берегу острова, не еще ли один корабль?

– Подведи ближе! – проорал он Дредгеру.

– Я не вижу…

Баркас внезапно рыскнул и проскреб по какому-то препятствию под поверхностью моря. У Джери занялся дух, но новая волна подняла их вверх и перебросила в чистую воду, а не прихлопнула, ломая корпус о подводные зубья.

– …Скал, – закончил Дредгер. – Это безумие.

Однако на секунду Джери через очки отчетливо различил край Колокольной Скалы и маленький мол, на котором притулился маяк.

– Заедь за мной после бури, – крикнул Джери и, пока Дредгер не начал препираться, выпрыгнул в море.

Страшный холод, и маска набрала воду вмиг. Он стянул ее и прихватил ремешок зубами. Мощными гребками приблизился к берегу. Здесь, с подветренной стороны острова, вода чуть поспокойнее, но он все-таки полуутоп, пока добрался до берега, отбитый, в порезах – волны мотали и колотили его о скалы.

Выползши из воды, он сделал глубокий вдох – который едва его не убил. Грудь обожгло ядовитым газом. Он с трудом напялил маску обратно. Когда бы не ветер, он, вероятно, принял бы в легкие смертельную дозу. Купание в соленой воде не улучшило состояние маски, и в дыхательной трубке булькало, стоило набрать воздух.

Окуляры очков быстро покрылись желтой пастой из пыли и морской воды, и шел он по острову полуослепшим сквозь ядовитую мглу.

Колокольная Скала – почти плоская скалистая полка, едва выступающая над океаном в погожий день. Сейчас же, когда разыгралась буря, она скрывалась под волнами с каждым выдохом. Продвигайся Джери с дальнего конца острова, под уклон, навстречу всей мощи шторма, и при любом раскладе его засосало бы в пучину или размозжило о камни. Гибель была б неминучей, тогда как на этой, пологой части смерть просто очень-очень вероятна.

Здесь пролегала своеобразная дорожка – узкая коса из галечника с железными перилами, соединяя бухточку для высадки, где он вышел на берег, и сам маяк. Он отыскал ее скорее ощупью, нежели зрением, и потащился вдоль ограды. Туман сгущался, желтая дымка под дождем стремительно превращалась в горчично-илистую муть. Верхушки торчащих скал рябили леопардовыми пятнами: неистовое море испещрило брызгами их желтый мех. Сапоги оскальзывались на топкой смеси умирающих водорослей и изжелта-бурой слизи.

Да, хреновая его посетила идея.

Нависли очертания великана. Маяк. Слава богам. Однако вместо того, чтобы устремиться туда, скорее в укрытие за безопасную дверь, он присел и стал наблюдать. О Джери расшибались волны. Ледяная вода молотом била в грудь, выколачивала из легких дыхание. Через маску стало труднее дышать.

Он разглядел движущиеся в тумане силуэты. Жукоголовые, с выкаченными глазами – то есть в масках и противогазах, как и он. Спешно отходят от маяка, к востоку, в направлении мельком замеченного второго судна. И резко исчезают меж скал.

И маяк взорвался.

Осколки булыжников низвергнулись, прошивая желтый туман, как метеоры. Кажется, остров качнулся набок, и волны подхватили Джери, он падает, тонет. Потом грянул удар грома, и он оглох.

Он опять на поле боя, на Божьей войне. Нисходит гнев святого воина. Небесное отмщение посекает дождем все вокруг.

Наверно, он вопил, когда волны опять поймали его, протащили вперед на скалы, в клочья изодрали живое мясо. Маска грозит сползти, он схватился за нее, а потом третья волна нашла его, как раз когда руки запутались в ремешках. Ему не за что держаться, и волна уносит его.

Через край.

Джери подхватывают прежде, чем он рухнул в море, сильная рука цепляет его и подтаскивает к скале. Здесь кто-то есть, кто-то придавливает его к камню, волочит к твердой опоре. Знакомые очертания, но почти невидимые за дождем и песком на очках. Сперва он думает, это девчонка-воровка, Кариллон Тай, но потом узнает Мирена.

Джери в замешательстве уставился на парня. Что профессорский сынок забыл на этой крупице суши посреди бури? Посреди ядовитого облака? Он не приплыл на другом судне, иначе носил бы маску. Он уже должен был выблевать легкие.

От маяка доносится треск. Джери смотрит туда и видит, что взрыв не полностью разрушил сооружение, а скорее прорвал дыру в его верхних ярусах. Теперь там что-то ломается и трещит, и летит вниз, приземляясь с титаническим всплеском и лязгом на пласты залитых камней. Выщербленный, кривой, но особо не поврежденный взрывом: черный колокол маяка Колокольной Скалы.

Когда он отводит взгляд, Мирена уже нет.

С невесомой головой, прикидывая, умирает он или съехал с ума, Джери опять крался к развалинам маяка. Туман чуток прояснился – ветер и шторм рвали облако в стороны. Люди в противогазах собрались вокруг колокола, прикручивали к нему тросы. Они его похищали. Как Джери и подозревал, у них был свой баркас, почти как Дредгеров, только больше, новее, пришвартованный в ближайшем месте от маяка. Они перевалили колокол через валуны и взгромоздили на палубу судна.

Был и еще корабль, потерпевший крушение на мели между Джери и вторым баркасом. Небольшой торговый сухогруз, но оба баркаса рядом с ним – крошки. Ночью у него оборвало швартовы. Его шпангоуты вздулись, распухли, и сквозь люки и прорехи в корпусе извергалось ядовитое желтое облако. Как газы загнившего трупа.

Баркас отчалил на большой скорости в открытое море, исчезая в темноте шторма. Покоробленную добычу спрятали под брезент с небрежно нацарапанными охранными и упреждающими знаками. Джери на острове один.

Шатаясь, он двинулся к руинам маяка из смутных соображений, что там удастся найти укрытие. Наверное, туда же пошел и Мирен. Может, он отыщет что-нибудь после налетчиков в масках, какой-либо ключ к их подлинным личностям. Как ни крути, снаружи в шторм будет хуже. Облако желтого тумана слегка уменьшилось, ветра сдували газ к материку, попутно разметывая промокшую одежду на Джери. Между ним и карающими черными небесами лишь пустота.

Он проделал, может быть, полпути к маяку, прежде чем тот снова взорвался. Эта вспышка была еще больше – и начисто сровняла все это место. Джери очутился за утесом, когда навалилась туча пыли с обломками. По меньшей мере дважды ему прилетело – в ногу и бок, но заботиться об этом сейчас непозволительно. Останки взрыва продолжали гореть, как вулкан, сотрясая остров. Флогистонная бомба, подумал он, как и та, которая уничтожила Башню Закона, но эту не сдерживало ничто.

Грохнул вторичный взрыв, огненная волна вспыхнула под ливнем. На воде пылали мертвенно-зеленые костры – это горела ядовитая пыль. В середине острова – смерть, ничему здесь не выжить. Джери отступил к краю, в ловушке между ревущими, накатывающимися валами внизу и огненным, токсичным вихрем алхимической мерзости на месте бывшего маяка.

Шаг вперед – и умрешь, как другие молодцы из наемничьей роты, опаленный алхиморужием и гневом богов. С воплями сгинешь в огне.

Шаг назад – и умрешь, как дядя Паль, в тишине, черноте и холоде.

Или, подумал Джери, провались такой выбор в бездну. Шаг отсюда на хрен – в сторону, на спуск к разбившемуся сухогрузу. Отрава там самая ядреная, но уже куда слабей, чем в начале. Защитная маска до сих пор на нем, а там вдруг найдется что-нибудь годное.

Бахнул выбросами новый взрыв – какой херней алхимики пичкают свои бомбы? – а затем хруст, грохот, и часть утеса откололась, обрушиваясь в океан. Сухогруз на отмели сдвинулся целиком. Он сползал и грозил затонуть или переломиться, прежде чем угомонится шторм. С корабля осыпались куски, съезжали по скользкой от дождя палубе и падали в море или разбивались о берег. Джери вглядывался во мглу, пытаясь разобрать те отрывки происходящего, что позволяли очки. Якорь сухогруза просматривался яснее всего, и рядом с ним…

Гребной ялик, вроде относительно целый.

Благодарная молитва бдительным Хранителям непрошено подступила к губам. Он ринулся через отравленный пляж и взбежал на погибший корабль. Все это время не дыша – чтобы достать ялик, ему пришлось влететь в самую насыщенную часть ядовитого облака, а дыхательная маска уже истощалась, – разрубил удерживающие снасти, вытолкал ногами на воду и погреб прочь.

Буря оттягивала ялик от Колокольной Скалы и непрестанно вращала; скоро Джери перестал понимать, где находится. Окружен вздутыми горами черной воды. Волна вырвала из руки весло, поэтому он отложил второе и лег лицом вниз на дно ялика, стараясь распределить вес и не дать лодке опрокинуться. Он перекатывался туда-сюда целую вечность, захлебывался, отплевывался морской ли, дождевой ли водой, наполнявшей деревянное корытце – а только оно хранило ему жизнь.

А потом тьму прорезали луч прожектора и крики, и кто-то обхватил его, и показалось, что это вернулся Мирен, но то был Дредгер – Дредгер и его работяги с портовых цехов, и они втащили его на баркас.

Дредгер истошно орал ловцу на ухо отборный мат и угрозы, но Джери ушел от шторма, и сегодня он не умрет, поэтому ему все звучало как музыка.

Глава 20

Гвердонские колокола каждый день звонили по много раз. Все церкви озвучивали наступление нового часа, городское сердце стучало их песней. Некоторые колокола исполняли особые обязанности. Утром и вновь в сумерках колокол Святого Шторма звонил, отмечая прилив и отлив. Колокол Вещего Кузнеца возвещал об открытии и закрытии городских ворот – которыми никто не пользовался, потому как их стены снесли еще в прошлых веках и город простерся за изначальные пределы двадцатикратно. На Священном холме звонили трижды в день, призывая праведных к молитве, и порой отбивали мелодии в честь свадеб и похорон. Мрачный стон, когда тело передавали на попечение монахам, а те несли его Хранителям, либо веселые разгульные переливы.

Грядущие дни сулили больше похорон, чем свадеб, догадывалась Кари. Отравленное облако накатило вместе с напитанным бурей приливом. Оно уже расплылось и ослабло к тому времени, когда дошло до берега, и само по себе не натворило особых бед, но паника оказалась хуже удушливых испарений. Кари лично видела два тела – утонувшего моряка, его сшибли с корабля, когда команда удирала по сходням, и ребенка, затоптанного во время эвакуации Морского Привоза. И увидала еще дюжину, когда с ней говорили колокола.

Увидала и людей, разносящих тревогу. Бегущих по набережным с криками про надвигающееся ядовитое облако. Откуда они про него знают? Она отметила для себя их лица, а после искала их в своих порожденных перезвоном видениях.

Весь день она путешествовала тайными городскими тропами не просто так – исследовала границы своего дара. Вооруженная газетой, выловленной в сточной канаве – мокрым от дождя, но разборчивым списком объявлений о свадьбах и похоронах, – она втиснулась в невидимый мир, что открывался пред ней, когда били колокола.

С тех пор она узнала о том, что если стоять к колоколу слишком близко, то трудно расслышать, что́ тот пытается ей поведать. Если чересчур далеко, то тогда все они наваливаются скопом и их разноголосицу тоже не разобрать.

Узнала и то, что к Священному холму подходить нельзя. Там слишком много церквей, слишком много звонниц. Даже если ты наготове, психика не справляется с шоком. Утром она удирала со Священного холма с плачем, выблевав завтрак на обочину, а непостижимые зрелища печей и длинных труб стальными шипами вонзались ей в мозг.

Вызнала о колоколе Нищего Праведника – оказывается, он скрытен и злонамерен, и осознаёт больше других. Она боялась – вдруг, прикоснувшись, ей удалось пробудить заключенный в нем дух. С тех самых пор его удары всегда выкликали ее имя. С воем несли ее имя над крышами. Если подобный ей дар разделяли в городе и другие, то им о ней уже стало известно.

Вызнала, что колокол Святого Шторма специально задуман так, чтобы свободно раскачиваться на ветру. Как только дуновение подхватит его – он начинает орать. Еще до того, как желтый туман прокатился над доками, она вздрагивала от грохота грозы и перемены ветра. И подозревала, что Святой Шторм позабыл, кем являлся прежде, – стоило поблуждать возле этой церкви, как в голове отпечаталась карта погоды над заливом.

Также она выяснила то, что колокол Вдовьей Молельни в Брин Аване помнит о Таях. Тамошние видения переплетались со странными и нежеланными отрывками прошлого. Кари отправилась искать секреты Хейнрейла, а вернулась, повидав, как отец курит на лоджии семейного особняка, или как тетя Сильва – тетя Сильва! – пляшет до рассвета, а потом крадется домой через черный ход, и никто не замечает, что она ушла без дуэньи.

Узнала, каково бывает чувство искренней благодарности – к самоотверженному труду городских звонарей.

А вот о чем не проведала ничего, так это о том, что следует знать позарез. В наваждениях зияли слепые пятна: недоступные ей люди и городские районы. На беду, в том числе и Хейнрейл. Он оказался неуловим даже для ее заемного божественного взора. Сокрушаясь, она пинком скинула с крыши дранку. Можно было опять подобраться к Нищему Праведнику, но боязно – вдруг колокол ее опознает. Тупейшая мысль, но и от нее нельзя отмахнуться.

Профессора Онгента выследить нелегко. Порой проблескивала тюремная камера, аскетичная, но гораздо более чистая, чем тюрьмы, где довелось коротать время ей, – и там он сидел и только пялился из окна в ответ, будто знал, что она за ним наблюдает. И при любой попытке на нем сфокусироваться картина тут же мигала, подсовывая какой-нибудь новый вид; пускай она обладала дюжиной гигантских зрачков на вышках по всему городу, посмотреть на Онгента у нее получалось лишь краешком глаза.

Мирен тоже, как и Хейнрейл, неуловим, но по-своему. С Хейнрейлом она словно пыталась разглядеть себя. Где бы она его ни чувствовала – то есть чувствовали колокола, подчеркнула она себе, – он пропадал, стоило ей всмотреться. Мирен, напротив, – слишком часто ей попадался в местах, где его быть не могло. Видения – это не то, что ты, эм-м-м, видишь. Не твое настоящее зрение. Иногда они показывают действительность, но порой передают сумбурные ощущения, вкус, звук, впечатление, будто ты стоишь там или будто ты – башня. Самоосознание Кари преломлялось и растворялось с каждым ударом колокола. И поверх всего накладывались образы Мирена.

Она слыхала однажды про капитана из Севераста, который оскорбил в южном храме бога чумы, дав лекарство умирающей женщине. Жрецы бога пригрозили капитану, сказав, что бог нашлет на него Охотничью Муху. Ужаснувшись, капитан покинул южный город и поплыл к северу. Следующим утром он навел подзорную трубу на юг, поглядеть, не преследует ли кто его – и вдали увидел гигантскую муху. Охотничья Муха явилась за ним. Он посмотрел на север, и муха была и там. Он плыл на запад и восток, и поворачивал во все стороны, но куда бы ни направлялся, каждый раз, когда он глядел в окуляр, там по-прежнему была муха, огромная, как грозовая туча, и страшная, как грех, что ее породил. Корабль ходил кругами и кружил, пока команда не перемерла от голода.

И тогда с торца подзорной трубы выскочила маленькая мушка и полетела откладывать яйца в глаза мертвых людей.

Мирен – это та муха перед ее взором.

Стало почти облегчением, когда удалось обуздать поток наваждений и заставить колокола показывать произвольно. Например, Эладору. Кари подглядывала, как та работает в университетской библиотеке. Родственница казалась до того обтрепанной и уставшей, что Кари ее стало жаль. В видении чувствовалось прерывистое, пугливое дыхание Эладоры, непривычный голод в желудке и смесь оторопи с ликованием, когда она листала старинные книги. Это напомнило Кари день собственного побега от тети Сильвы, смесь счастья и опаски в свои двенадцать, когда она на четвереньках спускалась по солнечным склонам в маленькую бухту, навстречу первому попавшемуся кораблю, лишь бы он увез ее за море в огромный мир.

– Ты молодец, – говорит Кари Эладоре через видение, – у тебя все получится.

Потом греза схлопывается, со скоростью мысли перескакивает к другим картинам. Кари силится восстановить контроль, отбивается от потока мельканий желтого тумана, и узких улочек, и спорящих в парламенте мужчин, и рыбаков, укутавшихся на крыльце в ожидании конца бури, и проповедников на Морском Привозе, и вопящих младенцев в Городской больнице, и выступления в театре на Серебрянке, и вербовщика, тренирующего крестьянских недоростков у Вдовьих ворот, и миллиона миллионов миллионов…

И солнце закатывается за горбатую спину Замкового холма, и колокола поочередно погружаются в тишину, пока ночь устилает Гвердон своим плащом. Кари слышит одно только эхо. И эхо не исполнено мощью, не несет ни потустороннего гласа, ни грез. Она задержалась на коньке крыши и смотрела, как по городу распускались огни. Алхимические лампы сияли, как звездочки, в богатых районах; кое-где проторенными уличными маршрутами брели фонарщики и зажигали газовые фонари. Остальные части города, вроде Мойки, окутаны своей собственной тьмой, подчеркнутой россыпью нескольких ламп и рядами огней вдоль залива.

Кари ни разу, сколько себя помнит, не изматывалась, как сегодня. Ноги так не ломило с тех пор, как она жила в храме Танцора и дни напролет предавалась неистовым мистическим пляскам. Пока слезала вниз, в руках не осталось сил держаться за водосточную трубу. Ладно бы так, но ее душу будто обтрепали, растянули. Очень тяжело снова сжаться, втиснуться в рамки женщины, которая сейчас прибавляет шаг в сторону каналов, свесив голову, сунув руки в карманы.

Сколько прядей, нитей себя она оставила болтаться на городских крышах и в сточных ямах? Сегодня ее сознание простиралось через весь Гвердон, раздерганное во все стороны гневливыми, настырными демонами с колоколен. Невредимой она наверняка не ушла. День был невероятно долгим. Время при наваждениях замедлялось, целый жизненный срок проходил между ударами колокола. И оказалось, эти видения сохраняются в закоулках сознания и потом, много позже. Проходя мимо типографии, она взглянула на закрытые ставни и уже знала, что владелец тайно печатает бунтарские листовки с нападками на продажных парламентариев. Знала потому, что он прятал их на кладбище с видом на Святой Шторм. Она встретила женщину, несущую корзину стираного белья, и знала, что у ее мужа роман с ее племянницей и сейчас те в номере ближайшей гостиницы, обнаженные тела елозят до изнеможения, кряхтят, – и отчего-то подумала о Мирене.

Она остановилась купить поесть у хромого уличного торговца, узнала и его. Она знала, где он живет, куда ходит. Он беженец, спасся на корабле с Божьей войны. Знала, как он кричит по ночам и как часть его правой ноги обратил в золото один из пантеона Ишмеры, Бол Благословенный, бог процветания, ставший воителем. Как беженец выкупил провоз семьи, отрезав свою преображенную стопу и продав ее, еще теплую, кровавую и золотую, купеческому капитану. Его прилавку недоставало дохода, чтоб оплатить назначенный Братством сбор за крышу, поэтому раз в месяц к нему посылали бакланью башку с молотком и зубилом, и тот отколупывал от культи очередную пластину.

Кари все это знала. Слишком много, слишком тяжело уместить все внутри черепа.

Она вручила монету, он дал ей полную тарелку жареной рыбы, обернутую во вчерашнюю газету. Как будто ей не известно о нем все самое сокровенное. Сейчас он молится Хранимым, вместо богов своей родины. Благословенный Бол обезумел, равно как и Ткач Судеб, и Царица Львов, и даже Верховный Умур-Завоеватель, но они хотя бы слушали его. В церквях Хранителей его молитвы выслушивают лишь колокола.

Не раскисай, велела она себе. С каждым новым перезвоном она все лучше управляется с посланиями колоколов. Скоро они со Шпатом наберутся сил и сломят Хейнрейла. Воры ни в чем не откажут девушке, которая видит в городе каждый дом изнутри, наблюдает за всеми, знает все их секреты.

А потом… она снова уедет из этого города и никогда не услышит его колокольного боя.

Двойным зрением смотрит она, приближаясь к каналу. Видимое сейчас перемежается с виденным в памяти с дюжины разных углов. Во время наваждений она старалась бдительно приглядывать за баркой в канале и покамест уверена – Братство их еще не нашло.

Угрюмая Мамуля курила на палубе. Сама бдительно следила за окружающим.

– Не брала б ты эти ишмерские помои, – сказала она, – я тут кой-чего понастряпала.

– Давайте ваше поедим завтра, если мы будем здесь, – извиняясь предложила Кари, впрочем, заранее радуясь островатой еде. В путешествиях у нее развился вкус к пряностям. – Шпат вернулся?

– Прилег. Не съел ни крошки, бедненький.

Кари коснулась рукояти кинжала, убедиться, что тот на месте. Прилег? Каменные люди не ложатся, если хоть как-то могут этого избежать. Покой – это смерть, вдалбливал ей Шпат. Всякий раз, когда тело останавливается, оно обрастает известью. Выходит, что-то не так.

Она порхнула мимо Угрюмой Мамули на лестницу, спускающуюся на камбуз барки.

– Перчатки не забудь! – окликнула старуха. У самой двери, как хваткие руки, висели две пары рабочих перчаток. Кари сердито отмахнулась от них. Она больше месяца проживала со Шпатом в апартаментах немногим просторнее дома на лодке и не подцепила хворь.

Шпат лежал там, где был прошлой ночью, в проходе между скамьей и камбузом.

– Кари. – Она вошла, но он не посмотрел на нее, по-прежнему таращась в потолок.

– Что стряслось?

– Ничего. – Он перевернулся, поморщился. – Я просто устал.

Она протянула руку.

– Ну тогда вставай. На вечер у нас встреча с Таммуром. Крыс тоже придет.

– Дай минутку, – молвил он, недвижный. В такое настроение он впадал и раньше, когда его ранила обида. Он опускал руки, вел себя, как механизм. Поддавался камню вопреки себе.

Сегодня у нее нет на это терпения.

– Времени нет. Ты сам говорил, насколько важен Таммур, он один из старой банды до сих пор у власти. Без него нам никак, поэтому подымайся.

– Алк где-нибудь остался?

– Хер там. Ты прошлой ночью кололся. Вставай.

Он попытался подняться сам, не вышло – съехал опять вниз с треском, покачнувшим судно. Кари стала возле него на колени, потянула, но Шпат ее отпихнул.

– Не дотрагивайся до меня! Я сам смогу встать.

– Прекрасно. – Она развернулась спиной и раздраженно не обращала на него внимания, уплетая жареную рыбу. Не слушала, как он переваливается и стонет, как подтягивается вверх.

Кари повернулась обратно. Шпат стоял, уставившись на покрытые коркой ладони.

– Мамулин родич рассказал что полезное?

– Нет. Пошли, повидаемся с Таммуром.

– Да, пора…

Он вышел из каюты и выпрямился во весь рост. Схватил полуплащ и накинул на плечи.

– Идем.

Если подавальщица в «Ашурском Быке» удивилась странной компании, собравшейся в отдельной ложе, то виду не подала. Как бы то ни было, Таммур дал ей денег в два конца. Правда, на Крыса она все равно ощерилась, когда тот юркнул мимо, – наморщила нос от упырьего запаха.

По манере, с какой пожилой бандит приветствовал Шпата, можно было подумать, будто это Таммур, а не Крыс, годами дружит с каменным человеком. Хотя, задумался Крыс, Таммур знал Шпата еще дольше – знал его отца, что бы это ни значило. Упыри не имеют семьи, подобно людям, их молодь рождается через три месяца размером с крысу и матереет во тьме нижних туннелей. Крыс понятия не имел, кто его отец, а от матери помнил лишь запах. Оба ничего для него не значили.

Шпат, как он понял, пытается произвести на Таммура впечатление. Не выказать ни слабости, ни скованности движений. Вошел чеканя шаг, не хромал. Заказал вино в хрупком бокале, не в железной чаше, обычно отведенной каменным людям. Это игра, но Шпат вкладывается в нее серьезно.

– Ну так, сынок, куда ты отправишься? Проклятая погода во всем навела неразбериху, и нижним богам ведомо, когда мои шхуны поставят паруса. Тебе пока стоит залечь в Мойке, до следующей…

Шпат прервал его.

– Я не обсуждаю отъезд. Я остаюсь.

– Ты только что сбежал от ловца воров. Ты в розыске, Шпат. Попади ты под суд, может, мы б тогда кой-чем поспособствовали – дали бы магистрату, договорились на меньший срок, нашли, кто взял бы вину на себя, – но ты пошел в побег.

– Выбирать не приходилось. Хейнрейл пытался меня убить.

– Такие слова, – задумчиво произнес Таммур, – нельзя бросать походя.

– Мы, все трое, ходили в Палату Закона, – сказала Кари, – Хейнрейл послал нас выкрасть свидетельство о собственности, какую-то подобную херню. Из нас сделали замануху, пока его парни взрывали Башню.

– Братство к этому никак не причастно, – сказал Таммур. А затем точно выудил мысль из глубокой заводи в своем разуме:

– По крайней мере, так сказал мне Хейнрейл. И какая нам прибыль разрушать Башню или тебя убивать?

– Непричастно! – выпалила Кари. – Он замутил свою схему. Он просто разводит Братство, натягивает по самые…

– Мордашка, – отрубил Таммур, – ты в Братстве не состоишь. Не знаю, трахнул ли тебя Шпат или ты здесь только потому, что тебя выперли отовсюду, откуда могли, но я беседую со своим крестником, так что заглохни.

Кари потянулась за ножом, но рука Шпата молниеносно сомкнулась на кисти.

– Нет.

Его рука настолько больше, чем у нее, что каменные пальцы могли окольцевать запястье, не касаясь кожи. Голосом, увесистым, как надгробный памятник, он обратился к Таммуру.

– Кариллон спасла мне жизнь. Это она вытащила меня из литозория. И она…

– Святая, – вставил Крыс, облизывая свое рыльце. – Она может видеть всякое, Таммур. Знает все городские тайны.

Таммур двинул на нее подозрительный взгляд, распушил бровь, как барыга оценивает краденый товар, прикидывая качество и стоимость против риска спалиться. Он поднял руки.

– Хорошо. Прошу прощения… Кариллон, не так ли? Я оговорился. Пожалуйста, покажи мне свой дар.

– Не получится. Не сейчас. – У Кари зарделись щеки.

– Тогда давайте начнем сначала. Что вы хотите? – задал Таммур вопрос.

Шпат поколебался. Челюсть его зашевелилась, но не прозвучало ни слова. За него заговорила Кариллон:

– Мы собираемся разоблачить Хейнрейла. Он убивает членов Братства, а остальных из вас продает.

– Мы? Или ты, Шпат? Если ты хочешь кресло мастера, я хочу услышать об этом от тебя.

– Хочу, – звучно произнес Шпат. Его плечи ссутулились. – Я вызываю Хейнрейла. Сточное судилище. – Воровской суд был сходкой всего Братства, жестоким воздаянием обездоленных. Названный так за излюбленный способ казни: виновных в наездах на Братство в давние века вешали на сточных трубах в предостережение честной публике.

– Сточное судилище, – эхом повторил Таммур. – Если он пытался тебя убить – без надежных на то оснований, – тогда ты наверняка в своем праве. Но тебе понадобится большее, помимо… – он помедлил, будто давясь противным словом, – этих видений. Хейнрейла никто не любит, но разницы нет, пока всем исправно поступает доход.

– Братство – больше чем бизнес.

– Иджу стоило идти в парламент – правда, там сидят мошенники почище любого из нас. Никто не выступит против Хейнрейла ради одного принципа. Тебе потребуется поддержка.

– Вот почему мы пришли к вам, – сказала Кари. – Вы второй человек в Братстве – или должны им быть. Вы управляли делами во времена Иджа.

– Не поучай меня, – осадил взглядом Таммур. – Не твоя забота.

Кари откинулась на спинку и прикрыла глаза. Смотрит внутрь, предположил Крыс. Из любопытства он уставился на нее, вспоминая свою яростную реакцию на их недавнюю встречу. Ныне, глядя пристально, он почувствовал, как движется незримая сила, кружит над Кари, тянется к ней. Невольно он тихо зарычал. Таммур мельком взглянул на него, пренебрежительно фыркнул.

– Таммур, – устало сказал Шпат, – я могу на тебя рассчитывать?

Пожилой вор приложился к напитку. Пополоскал рот, словно смывал неприятный вкус, затем проглотил.

– Нет, – наконец сказал он. – По крайней мере, пока нет. И из верности памяти твоего отца объясню, почему. Ты пытаешься состряпать переворот против признанного и крепкого вождя за сколько – два дня? Три? Твое имя кое-что весит. Может быть, и кое-какие горячие головы встали на твою сторону. Но этого недостаточно.

Ты говоришь, хочешь нас возглавить, но я не верю. Ты хочешь быть Иджем. У нас был Идж. И его повесили. Другого такого нам не надо. Хочешь совета? Уезжай. Отправляйся на Архипелаг, или запишись в роту наемников, или ступай в цеха к Дредгеру и попроси работу на корабле. Говорю это тебе ради твоего же блага.

Шпат встал, морщась при движении. Послышался хруст, словно молотком расколотили булыжник.

– Я не просил твоего совета, Таммур. Я просил твоей помощи и верности. Хейнрейл пытается меня убить, предает Братство, а твой совет – соснуть и идти подальше? Нет. – Он указал на дверь. – Проваливай отсюда.

– Ты считаешь, у тебя есть право гонять меня, как тебе вздумается, мелкий говнюк? Я тебя как родного сына растил, пока ты…

Невидимое давление в комнате прорвалось, как шторм, разламываясь в ушах Крыса. Кари заговорила:

– Вы бросили умирающего в залив у Мясницкого ряда девять лет назад и смотрели, как он тонет. У вашего внука синее одеяло, и вы ударили его мать, когда она не смогла успокоить его плач две ночи назад. Вы чуть не ударили и ребенка, но вместо этого швырнули через всю комнату его игрушку и сломали ее. Вы принимаете таблетки от нервов – врач обманывает вас.

Таммур словно поймал в живот стрелу.

– Вы надеялись, что морская ведьма Мири согласится с вами переспать, – по-прежнему закрыв глаза, вещала Кари. – В комнате с лестницей, в доме на Вальдере – двадцать семь девять тридцать два четыре…

– Нижние боги, – проговорил Таммур. – Заткните ее.

Шпат не пошевелился. Крыс наклонился вперед и – вырвал ей горло, залил струей крови стол – сжал Кари руку.

– Кари, вернись. Усмири их, – зашипел он. Она кивнула, прикусила губу, обхватила его заскорузлую ладонь. Давление на разум вокруг нее угасало.

– Видите? – сказала Кари. Кровь напитывала губу и скатывалась по щеке. Крыс гадал, что еще она такого узрела, но не отважилась огласить.

– Все равно вы творите безрассудство, – сказал Таммур, но голос его дребезжал. – Охрененную дурь. Дайте мне время поразмыслить, ладно?

– Размышляйте побыстрей, – сказала Кари, хихикая, как пьяная. – Семнадцать.

Таммур потопал по лестнице, спотыкаясь и бахая о перила. Шум его ухода напоминал далекий раскат отступающей грозы.

– Комбинация? – спросил Крыс. Он отсел от Кари, внимательно за ней наблюдая. Его неестественная кровожадность утихла в тот миг, как она прервала связь с тем, что насылало видения. Теперь ресторан стеснял его; он снова хотел на улицу, под дождь. Комната так мала, что похожа на туннель.

– Да, от его сейфа. – Кари вытерла щеку. – Я могу видеть разное, даже когда колокола не звонят. Однако сейчас пора набухаться. – Она сцапала вино Таммура и осушила его бокал, потом взялась за свой. – Вообще-то прошло неплохо. Ищем алхимика, раскручиваем след отравы до Хейнрейла. Вот и будет доказательство. За Таммуром подтянутся все, кто его услышит. Так мы наберем голоса для победы на сточном судилище. – Она подняла бокал, будто объявляя тост. – И кирдык мудаку.

– Кари, – подал голос Шпат, но она не слушала его.

– Шпат Иджсон, мастер Братства. Кариллон, святая покровительница воров. И Крыс – мы подыщем титул для…

– Кари, – снова произнес Шпат. – Я не могу двинуться.

Глава 21

ДОПРОС ЗАКЛЮЧЕННОГО № 9313

Дознаватель: Назовите ваше имя под запись.

Заключенный: Алоизиус Онгент.

Д.: Адрес проживания?

З.: Старая семинария.

Д.: Но вы также являетесь арендатором дома номер восемь на улице Желаний?

З.: Да.

Д.: Ваша деятельность?

З.: Я заведую кафедрой истории в Гвердонском университете.

Д.: Вы практикуете колдовство, профессор?

З.: Поверхностно, скорее интересуюсь. Разумеется, у меня есть разрешение, и все бумаги выправлены в надлежащем порядке.

Д.: Интересуетесь. Вы не считаете себя могущественным чародеем?

З.: Я не считаю могущественным чародеем никого из людей нашего времени. Работа по овеществлению, проделанная за два последних века, означает, что гораздо безопасней и удобнее подходить к колдовству с материальными средствами – алхимия, амулеты, эфирные двигатели, проксиаты, выращивание в чанах и тому подобное, – нежели пытаться творить заклинания старомодными методами. Например, посредственный работник гильдии алхимиков зачастую повелевает чарами, с лихвой превосходящими почти все, опробованное в…

Д.: Значит, вы не считаете себя могущественным чародеем.

З.: Нет.

Д.: Три дня тому назад вы были на улице Желаний. Расскажите, что произошло той ночью.

З.: Сколько еще я обязан повторять одно и то же? Это уже, по моему подсчету, шестой раз, когда я отвечаю на этот вопрос. Вообще-то седьмой. Дважды дозору, один раз Джери, потом какому-то малышу из парламента, потом еще раз дозору, а вчера утром магистрату Квиркс – и она сказала, что после этого я буду свободен. Почему я еще здесь? Вы из стражи или?..

Д.: На улице Желаний пропали семнадцать человек, профессор. Двадцать сальников неустранимо повреждены, и вдвое больше получили увечья. Вы будете отвечать на вопросы еще долгое время – здесь или где-то еще. Расскажите, что произошло той ночью.

З.: О, ради небес. Я ужинал в преподавательской столовой, в семинарии, когда мой сын Мирен вошел и сообщил мне о переполохе…

Д.: Почему он пошел за вами, а не позвал стражу?

З.: Сальники уже были на месте. Он полагал, что я понадоблюсь впоследствии, не подразумевалось, что я, ну, вступлю в потасовку.

Д.: Что он вам сказал?

З.: Что на улице идет бой между сальниками и пришельцем.

Д.: Он говорил вам, что это был за пришелец?

З.: Нет. Он не знал, кто это был.

Д.: Вы профессор истории в университете.

З.: Да.

Д.: Вы знаете, кто это был?

З.: Нет. А должен?

Д.: «Ибо устремились они из глубин разложения, и поглотили они тьму живущих, и приняли бремя их облика, и поднесли их души Черным Железным богам».

З.: Перевод Пилгрина, верно? Лично я предпочитал Мондолина. «И были теми призваны из глубин веретенщики, поедатели облика, и обрушились они на войско благих, и причинили великое смятение, ибо тот, кто пал, вставал в подобии своем, но был лишь пустой скорлупой подневольной». Вы хотите сказать, что то существо было одним из сказочных слуг Черных Железных богов?

Д.: Это вы мне ответьте.

З.: Согласно летописям, их полностью уничтожили – и богов, и чудовищ. Сказано – вы читали мои заметки по пост-Пепельной прокладке канализации? Непосредственно после той войны наши предки очень-очень сильно озаботились безопасностью подземных полостей. Глубоко под городом находят крепости и врата потрясающих размеров. Почему, по-вашему, старый замок как оборонное сооружение был отвергнут, а на узком перешейке выстроили нашу новую цитадель? Ведь не только для того, чтобы контролировать гавань, верно? Нет, в первую очередь потому, что Замковый холм ненадежен, изрыт червоточинами тоннелей. Но, полагаю, все это вы знаете.

Д.: Вы узнали существо, прибыв на место?

З.: Дорогой приятель, я его еле видел. Оно сражалось против всех тех сальников. Я мог разглядеть одни кинжалы да пляшущие языки пламени. И не собирался подходить поближе, чтоб его изучить.

Д.: Что вы сделали потом?

З.: Как было сказано, я интересуюсь чарами. Знаю несколько, эм, внушительных заговоров. Вообще-то, в основном громких и гневных. Прежде я их никогда не произносил, но под ударом оказался мой дом и мои питомцы, поэтому я…

Д.: Ваши питомцы? У вас дома жили заколдованные животные? К чему вы готовились?

З.: [вздыхает] Питомцы – молодые ученики на моем попечении. К примеру, Эладора Даттин.

Д.: И больше никого?

З.: Мой сын Мирен там тоже живет. Время от времени бывают и другие студенты. Новички порхают с места на место, как поденки.

Д.: Присутствовал ли в доме кто-то еще той ночью?

З.: Я не знаю. Возможно. Может, кто-то из знакомых соучениц Эладоры.

Д.: Профессор, интересоваться – позволительно. Обманывать – нет. Как и якшаться с запретными силами.

З.: Якшаться! Какая кромешная ахинея! Нет у вас никаких оснований! Убирайтесь обратно в церковь, к своим замшелым хозяевам, и скажите, если станут мне опять угрожать, я выставлю их перед парламентом!

Д.: У вас меньше друзей, чем вы думаете. Не Хранители угрожают вам. Скажите, профессор, вы помните Ульдину Маникс? А она вас помнит.

Глава 22

Комната плыла, огибая Джери, кренилась и вращалась, как яичная скорлупа в сливной яме. Он подозревал, что умер и отделился от тела. Разнесен взрывом в клочья. Как если б тот артиллерийский залп, что убил столько однополчан на Божьей войне, ударил снова, только с перелетом на тысячу миль и задержкой на десять лет.

Он пошевелился. Болело везде, но ощущения притуплялись сквозь морфиновый туман. Тело, явно принадлежащее кому-то другому, получило хороших люлей. Ему даже стало чуточку жаль того парня.

На глазах марлевый бинт, повязка. Он потянулся, чтобы ее снять.

– Наверно, вам лучше не двигаться. – Голос женский. Нерешительный.

– Где… – вышло у него. Рот пересох.

– Где кто? А. Ваш человек Болинд в другой комнате. Привести его? Или где вы? У вас в конторе, в… – по отвращению в голосе Джери установил личность Эладоры, – литозории.

– Вода.

– Ой. Конечно! – Секунду спустя она приложила чашку к его губам.

– Я сам могу. – Он выхватил чашку, пролив половину себе на грудь – руки тряслись. Сдернул бинт. Нижние боги, как режет глаза. Желтоватая слизь со слезами потекла по щекам. Эладора промокнула его лицо носовым платком, но он махнул на нее, отгоняя. – Нечего со мной носиться.

– Извините. – Она одернулась и отступила на другую сторону комнаты – его комнаты. Он снова в спальне, в своей конторе: небольшая кушетка, саквояж, плащ болтался на гвоздике у двери, где раньше рядом висела шпажная трость. Теперь она на дне моря.

– Как я сюда попал?

– Странный человек в шлеме…

– Дредгер.

– …Донес вас до дверей. С ним была врач. То есть она сказала, что врач. Оставила для вас лекарства. – Эладора говорила с запинкой. – Она сказала, вам повезло остаться в живых. Что с вами случилось, мне не сообщили.

– Немного прокатился до Колокольной Скалы, поглазеть, в чем беда.

– Ого! – Зашуршали бумаги. – И что вы там обнаружили?

Воспоминание о фигурах в масках сквозь желтый туман. Крушение колокола о землю.

– До конца не выяснил. Утечка газа была прикрытием, но кто эти сволочи – неизвестно. – Он помедлил, стараясь отсортировать настоящие события от сновидений в бреду. – Ты повидала своего парня? Мирена?

– Нет. А вы его видели? Он цел?

– Я не про то. – Джери с усилием сел. При этом что-то сместилось в его легких, и он закашлялся, отхаркивая сгустки пожелтелой мокроты с песком. Эладора помахала от дальней стены платочком, будто ему в помощь. – Чертово пекло.

– Вот, примите. Врач сказала, оно поможет. – Хватанул горького средства – оно растворило во рту колкие песчинки, и, кажется, заодно слой зубной эмали.

– Когда вы не появились – прошлой ночью, – я посчитал, что вернулись Мирен или профессор. А их так и нет?

Эладора переплела руки.

– Нет. Насчет профессора – его перевели. Не знаю, под арестом ли он сейчас, но в камерах на мысе Королевы он уже не содержится. И Мирена я не видела. И было это не прошлой ночью – за ночь до нее. Вы пробыли без сознания около пятнадцати часов.

– Болинд! – взревел Джери.

Из другой комнаты ответа нет. Эладора подошла к двери, проверила.

– Здесь его нет, – сказала она.

– Бестолковый шмат сала. А как насчет других?

– Других? – откликнулась Эладора. – Больше тут никого. Я, кроме вас и Болинда, в этом ужасном месте никого не повстречала.

Он приказал Болинду поднять уличную команду и отправиться искать Иджсона и эту девчонку Тай. Может, сейчас все при деле, трясут стукачей и прочесывают трущобы в поисках каменного пацана и воровки. А может, Болинд оказался еще более бестолковым шматом сала и до сих пор не сделал, как ему было велено. Этот громила что, совсем поджал хвост?

– Божечкин кал. Ладно. Погодь, ночь выпала. Это значит, я встречаюсь с Келкином сегодня вечером в девять.

– Уже восьмой час, – заметила Эладора.

Нечленораздельный рев срыва планов и желтая слюна. Джери напрягся, попытался встать – неудача, с кашлем осел, укладываясь обратно. На ребрах бинты – красные и намокшие, еще бинт на левой руке приматывал сломанные пальцы. А внутри ощущение, как в брюхе у сальника: будто все органы подплавили и слепили вместе.

– О боги… – Его божба утонула в новом извержении подкатившей желтой слизи. Он опять отхлебнул лекарства, подумал и осушил полбутылька. Приладился и сел, в изголовье кровати, слабый, как ребенок.

– Вы не поможете мне одеться? – попросил он Эладору.

Болинд нашелся в камере, до недавнего занимаемой Шпатом. Толстяк вышагивал с удивительным изяществом, ловко вскакивал на скользкие камни, расправляя руки, как лозоходец.

– Ты там дубу дался? – зарычал Джери от ворот.

Болинд поднял голову и поводил ею по сторонам, напоминая Эладоре животное. Может, змею, ленивую, но грозную.

– Ищу зацепки.

– Теперь он строит из себя сыщика, – тихонько бормотнул ей Джери. И громко: – От старой шушеры новости есть?

Болинд медленно мигнул.

– Нет, до сих пор ищут. Эта утечка газа здорово осложнила жизнь.

– У меня с Келкином встреча. Приду часа через три.

– Я с тобой, – заявил Болинд. – Надо делишки обсудить.

– Ты унюхал халявный ужин. Хорошо, только рот на замке. И к вам это тоже относится, мисс Даттин.

Эладору сегодняшнего дня интересовало, что бы подумала о ней Эладора недельной давности? Неделю назад она ни за что бы не осмелилась сунуться в Мойку и ясным утром. Нынче же прохаживается по темным улицам в сумерках, едва ли поводя бровью на отдаленные крики, визги и… боги, это что… стреляют из пистолета? Огненные искорки помчались по крышам, сальники стекаются на насилие. Мотыльки слетаются к пламени.

Эладора недельной давности скривилась бы на свою одежду. Она бежала с улицы Желаний совсем без вещей – у Кариллон моего имущества и то больше, кисло сообразила она – и с тех пор не рисковала вернуться за переменой платья. Нет и денег купить новое. Ей пришлось обходиться тем, что удалось накопать в литозории, поэтому на ней кожаная куртка и брюки. Интересно, кому они принадлежали, наверное, какому-нибудь негодяю, пойманному ловцом воров. Сидели они нормально, и когда на глаза попалось отражение в разбитой витрине, ее поразило, насколько она похожа на Кариллон.

Она даже казалась почти опасной. Если бы Эладора недельной давности ей повстречалась, то перебралась бы на другую сторону улицы, подальше от этой задиристой бандитки.

Позади шел Болинд, неслышная тень, совсем как прежде Мирен. Однако Мирен молод и худ, мрачно симпатичен и пах розовой водой. Болинд огромен, и его невероятное уродство подчеркивал розоватый румянец кровоподтеков на щеке. Водой от него несло застойной.

Джери рядом с ней единственный выглядел так, как полагалось приглашенному на ужин в дом джентльмена. В его гардеробе она нашла приличный костюм. На пару лет морально устаревший и нуждавшийся в приличной чистке, чтобы вывести с брюк несколько неопознаваемых пятен. Джери назвал его костюмом для суда. Ловец пошатывался при ходьбе, выдвигаясь вперед остальных. В этой части Мойки людно, тут вырос палаточный городок, народ вчерашним днем удирал от ядовитого облака, а теперь давился под навесами, ютился по ночлежкам. А ведь дозор объявил, что облако стало практически безвредным, когда добралось до берега, и у людей нет причин не возвращаться домой на припортовую линию. Тут и ветхие общежития беженцев с Божьей войны. Некоторые из них, как узнала она из недавних штудий, строили как центры божественного обеззараживания, где новоприбывших в Гвердон держали, пока с них не сойдут эффекты вредоносного чудотворства. Есть мнение, что так в начале Божьей войны и завезли каменную хворь. Теперь для них открыт особый лагерь – в бухте, на острове Тишины.

Джери прокладывал ей путь сквозь толпу. Никому не хотелось преграждать дорогу знаменитому дурной репутацией ловцу воров. После сальников-часовых при входе на станцию подземки толпа внезапно растаяла, и они оказались одни на лестнице, вот только тогда Джери резко сбавил ход и закашлялся, опираясь на Болинда, пока переводил дух. Бутылек с лекарством от дредгерской врачихи опустел, но он залил туда целебной выпивки и сейчас махнул из горлышка. Предложил глоток и ей – она отказалась, так же как Болинд.

В поезде она пересмотрела свои записки. Дошла до страницы, где перечисляла вероятных кандидатов в сокрытые Черные боги, и начертала звездочку напротив маяка Колокольной Скалы, соответственно другой звездочке напротив Морского Привоза. Поставила вопросительные знаки возле трех соборов Священного холма и церкви Нищего. Над Беканорским монастырем ее перо задержалось. Больше года назад монастырь был разрушен, но, может быть, вычеркивать его рано. Она накарябала неуверенную закорючку.

– Что это у вас? – спросил, подступив, Болинд.

– Не твое дело, – гаркнул Джери. – Как только мы закончим у Келкина, ты идешь назад на Мойку и ищешь Шпата. Если не найдем его к завтрашнему вечеру, мы в жопе. У Набура на них обоих чертово предписание.

Болинд был непоколебим.

– Я его найду.

Поезд грохотал, выкатываясь из устья туннеля над виадуком Могильного холма. Городское кладбище простиралось под ними черной пустотой, беззвездной расселиной между огнями Замкового холма позади и Брин Аваном спереди.

Высадившись, они взяли карету. В надменном Брин Аване пешком ходили лишь слуги. Возница насупился на одеяние Эладоры, и она поежилась, но Джери только постучал палкой по крыше, назвал имя Келкина – и они тронулись. В тесном экипаже ее прижало к Болинду, и что-то в его прикосновении заставило ее тело непроизвольно отдернуться. Он ухмыльнулся – полным ртом настораживающе острых зубов.

Лучше она будет смотреть в окно, разглядывать особняки, крытые галереи и сады за оградой. Сверх половины ворот несли герб гильдии алхимиков – новых богачей в самом богатом из городских районов.

– Если Келкин спросит, – прошептал Джери, памятуя о том, что кучера Брин Авана примечательны чуткими ушами, – скажите ему, что нам известно, где сейчас Шпат и ваша кузина, и мы лишь ждем возможности их взять. А помимо этого набивайте щеки едой и помалкивайте. Пускай выступает он. Он парламентарий, это дело любит.

– Дом господина Келкина, – объявил возница.

Особняк был большой – древний и обросший. Ржавая железная ограда подпирала косматую, нестриженую живую изгородь. Дом слепо тянулся к ним: большинство окон заколочено и не открывалось годами. Эладора предположила, что три его четверти в запустении, и подивилась, зачем знаменитый скупердяй содержит так много бесхозных комнат.

Эладора даже шарахнулась, когда Джери позвонил в колокольчик передней двери. В глубине большого старого дома эхом звякнул другой. Шорох. Дверь приоткрыл старый лакей – ровно настолько, чтобы им троим протиснуться внутрь. В ошеломляющем просторе вестибюля горела единственная лампа. Протертые красные ковры, витые лестницы загибаются куда-то во тьму. В тени тикают часы.

Лакей прочистил горло.

– Господин Келкин неотложно задержался и приносит свои извинения. Если вы проследуете за мной…

Он похромал по коридору, они двинулись следом, мимо гравюр с силуэтами Гвердона – его башен, шпилей и фабрик. Почетного места удостоился даже литозорий. Картины показались Эладоре неправильными, но, только дойдя до дверей, она вспомнила почему.

– Я тут раньше была! Это же особняк Таев! – Воспоминание об этой двери всю жизнь было частью ее внутренней обстановки, якорем памяти, суть которого она не понимала. Тогда проем был светлее и казался гораздо больше, но она помнила, как, едва научившись ходить, прошлепала в эту дверь, хохоча над преследовательницей-нянькой, а потом ударилась в слезы под суровым дедушкиным взглядом. Столько лет прошло, а буквально вчера. Внезапно Эладоре как-то расхотелось переступать порог соседней комнаты.

Лакей утвердительно наклонил голову.

– Господин Келкин приобрел дом из имения Джермаса Тая. И его слуг – я служил вашему прадеду, мисс Даттин, а после него вашему деду.

– Ох! – Не надо ли присесть в реверансе, задумалась Эладора. Слезящиеся глаза старинного дворецкого читались с трудом.

– Я думал, что в доме не оставили в живых никого, – отметил Джери, – когда убивали Таев.

– В главном здании никого, это так. Означенной ночью я спал в помещении для слуг, оно примыкает к основному дому. Смежная дверь была заперта с обратной стороны. К тому времени, как мы сумели ее сломать, было слишком поздно что-либо предпринимать, кроме как бороться с пожаром.

Джери окинул глазом коридор, будто изучал сцену преступления. Эладора проследила за его взглядом, вообразив, как налетчики вламываются через парадный вход, прочесывают с ножами дом, режут каждого, кого встретят, поджигают спальное крыло с тыльной стороны особняка.

Ее мать, Сильва, тогда уже съехала, выйдя замуж ниже своего ранга – за хозяина деревенской фермы. Любовь противостояла натянутым отношениям с остальной семьей. От того визита в город у Эладоры остались одни только радостные воспоминания неуклюжего ребенка – кроме краткой встречи со страшным дедушкой. Но мать, поминая тот вечер – обычно в подпитии, – все время повторяла, как унизительно было выпрашивать у Джермаса деньги. Сильва еще об этом не знала, думала Эладора, но Джермас уже тогда увяз в долгах, состояние семьи растратилось из-за неудачных вложений и затонувших кораблей. Божья война уничтожила их издали, как если бы боги торговли, сойдя с ума, перекинулись в богов войны и перековали медяки да серебреники на мечи.

– Прошу, садитесь. – Лакей открыл дверь в прекрасно обустроенную гостиную. – Уверяю, господин Келкин окажется дома незамедлительно. Я сообщу вам, когда он прибудет.

– Господин Келкин, – сказал Джери, – вон в том секретере держит бутылку доброго бренди.

– Именно так, – ответил лакей. Дзынькнули фужеры. Первый он поставил перед Эладорой. Она вообще-то не пила, от спиртного ее тошнило, но то была Эладора недельной давности, и сейчас она позволила нацедить себе стопку. Напиток одновременно и лип, и проскакивал, сбежал вниз по горлу, оставляя после себя огненное тепло.

Джери вытянул ноги, морщась, пока разгибал их, и поерзал, устраиваясь поудобнее. Он хлопнул свой фужер залпом – притупить боль, догадалась она, и пригубила снова. Что бы сказал Мирен при виде ее нынешней, так непохожей на примерную выпускницу, которую он знал. Конечно, уж он-то не сказал бы ничего, но, почему нет, – взглянул бы на нее по-другому.

Вдалеке ударили колокола. Келкин опаздывал.

Звон навевал мысли о Кариллон. Ей было три или четыре, когда убили их семью. Она много болела, каким-то легочным недомоганием, и доктор порекомендовал свежий деревенский воздух, поэтому ее отправили пожить у Сильвы. Ребенок кашляет, печально подумала Эладора, глядя на теплый янтарь недопитого бренди, и все оборачивается таким вот образом. Не то чтобы она предпочла, чтобы Кариллон осталась тут и погибла вместе со всеми Таями, но не появись Кариллон, на них не напал бы веретенщик и не арестовали бы профессора, Мирен бы не пропал, и ее самой здесь бы не было.

Нет, стоп. Веретенщик ведь уже бесчинствовал на свободе? Она подслушала за дверью, когда профессор говорил с Миреном и Кари, и узнала, что он поедал людей у Нищего Праведника до нападения. Об этом стало известно от Кари, а потом существо явилось за ней или за Миреном на улицу Желаний.

И тем не менее. Фужер, оказывается, опустел, и она потянулась к бутылке за добавкой. Джери поймал ее за руку.

– Вам уже хватит. Мы работаем, забыли?

– Я с вами не работаю, – сказала она.

– Вы здесь с моего позволения и сегодня ночуете под моим кровом. Приблизительно то же самое.

– Вам так кажется, – находчиво срезала Эладора и плеснула себе еще. Джери выхватил бокал у нее из-под носа и тут же выпил до дна.

– Спасибо скажете потом, – глумливо бросил он. Эладора растерялась, не зная, как поступить, и просто воззрилась на него.

– Приехал, – пробормотал, подымаясь, Болинд. Цокот копыт по мостовой, стук колес замедлился и стих. Эладора встала и постаралась выглядеть презентабельно, невзирая на то что оделась как обычный головорез. Хорошо, что Келкин сменил картины на стенах. Она б не вынесла, если с позолоченных рам ее бы разглядывали осуждающие предки.

Снаружи ругань. Келкин устраивал старому лакею разнос. Шторм обрушивался на древний, замшелый утес.

Парламентарий распахнул, отшвыривая, дверь.

– Кто это? – рявкнул он, глядя на Болинда. Маленькая собачка у Келкина на поводке дернулась и зарычала на пришельцев. Шерстяной зубастый комок рвался к Болинду.

– Один из моих людей, – примирительно ответил Джери.

– Ты за него ручаешься?

– Он со мной много лет.

Болинд отступил в сторону и жестом пригласил присесть на освобожденное место, к нетронутому напитку на столике. Келкин вручил собачий поводок лакею, который – с некоторым усилием – выволок маленькое чудовище за порог. Сюда по-прежнему доносилось, как пес скребет и сварливо тявкает снаружи.

Келкин сел, и Болинд растворился в тени, незаметный, как лучший из городских слуг. Келкин одним глотком опустошил фужер и наполнил заново.

– Мнение большинства в комитете по общественному порядку, как отражено в рекомендации к городскому казначейству, таково: всех нас перережет в постелях толпа кровожадного отребья, возглавляемая шпионами и убийцами из Старого Хайта. Некоторые из комитетских тупиц помоложе вообще собирались запереть нас в парламенте и окружить здание солдатами, «пока не спадет кризис».

Келкин сплюнул примерно в направлении очага, и сгусток белесой, насыщенной мокроты приземлился впритык с ногой Эладоры. Он померещился ей Священным холмом – белый курган вздымается над красным морем.

– Эту надпись опять обнаружили возле швартовки сухогруза, который врезался в Колокольную Скалу. Тебя я там не встретил, – упрекнул Келкин Джери.

– Я был на самой Колокольной Скале.

Келкин тут же заткнулся. Он откинулся назад и жестом велел Джери продолжать.

Эладора подметила, как Джери растягивает описание рисков и бедствий, которым он подвергся, и как наводящие вопросы Келкина пробиваются к сути дела. Напоминало, как профессор Онгент заваливает неподготовленного первокурсника.

Посреди рассказа вошел лакей и напомнил Келкину о том, что ужин подан. В открытую дверь влетело поскуливание пса. Келкин заявил, что не тронется с места, а ужин может прийти к нему и сам. И вот приставные столики и даже пол вокруг их четверки загромоздили тарелки и блюда, в основном оставленные без внимания.

Джери дошел до той части повествования, где пришельцы сбросили колокол с маяка и утащили с собой.

– Колокол? – перебил Келкин. – Какого черта им понадобился колокол?

Эладора не смогла удержаться.

– Я… я п-провела некоторые исследования на этот счет.

Келкин помотал пальцем.

– Одну минуту. Джери, еще что-нибудь примечательное?

– Чтобы скрыть следы, они подорвали остаток маяка. Меня чуть не разнесло на куски; от взрыва меня отделяло столько же, как от вашей входной двери, а значит…

– Значит, ты выжил и пришел сюда. Очень хорошо. Следующий. Даттин, что ты открыла?

Джери попытался вставить слово, пожаловаться на главу дозора и нападки со стороны закона, но Келкин его проигнорировал.

– Вначале факты.

– Я не уверена, ф-ф-факты или нет, – проговорила Эладора, – но ситуация вынуждает. – Она взяла свой ворох бумаг, поковырялась и нащупала заложенную страницу в «Духовной и светской». Показала им иллюстрации черных железных статуй, голодных богов, обретших телесную форму. Воплощенную ненависть.

Она приступила, как на семинарском докладе:

– В-вопрос о возможном нахождении захваченных аватаров Черного Железного пантеона – дискуссионный. Я начала с просмотра работ Рикса и Пилгрина, но выяснила, что они в первую очередь затрагивают мистические и богословские последствия всеобщего обращения в веру Хранителей по окончании войны. В частности, Пилгрин…

– Как это связано с колоколом на Колокольной Скале? – спросил Келкин, и руки его тряслись.

– Мой тезис таков, что Черных Железных богов перековывали в колокола и прятали – на видном месте – по всему городу.

– Башня Закона? Колокольная Скала?

– Обе возведены в первые десять лет после разгрома Черных Железных богов.

– Что ты можешь сотворить, – спросил Келкин, – с одним из тех колоколов?

– Что я могу сотворить? – Эладора дрогнула. – Ничего.

– Ну так не ты. Чародей. Поклоняющийся этим богам.

– Не знаю. Я не специалист по тавматургии. Профессор Онгент – вот кто проделал серьезную полевую работу и мог бы, – если вы вытащите его из тюрьмы…

– Ха. Его имя всплыло на заседании по общественной безопасности. Ваш профессор в молодости водился с очень сомнительным народом. Незаконные чудотворцы, торговцы реликвиями, археотеологи. В нем подозревают агента иностранных держав.

– Это вздор, – запротестовала Эладора.

Келкин снова наполнил бокал. Встопорщил усы, вновь разгладил. Проявлял нервозность. А потом заговорил:

– Есть и другое дело, возможно, связанное с нашим. Учтите, это сведения военной разведки, хотя через пару дней они наверняка попадут во все газеты. Старый Хайт занял долину Грены.

Название ничего не значило для Эладоры, но судя по тому, как Джери всосал воздух, это, наверно, значительная веха в Божьей войне.

– Им не удержать долину. Они и раньше пытались. Местная богиня – норовистая стерва. Она…

– Мертва, – произнес Келкин. – Полностью мертва. И никаких раскатов грома, небо не перевернулось. Потухла, и все.

– Боги не умирают, – сказала Эладора. – Так не бывает. – Онгент описывал бога наподобие речного протока, пути для течения духовной энергии. Река может прибывать или мелеть, подмывать берега и затапливать пойму, или передавать свою силу мельнице, или, перегороженная дамбой, орошать поля. Люди могут из реки пить – или в ней тонуть, как святые.

Перекрой реку в самом истоке, как-нибудь убери дожди, что ее питают, и спустя время – спустя долгое время – она спадет до струйки, грязного ручья горькой, недоразвитой божественности.

Но враз реку не остановить.

– По донесениям, в их бухту заходил военный катер, – добавил Келкин.

Джери сказал:

– Если у Старого Хайта есть гибельное для богов оружие, тогда все кончено. Они выиграли войну. – Война длилась так долго из-за того, что богов просто так не убить – можно лишь постепенно истолочь их, искорежить их воплощения и выцедить силу, пока не останется безликий призрак. Другой способ – натравить одного бога драться с другим лоб в лоб, но этот способ, вероятно, не лучше. Целый век мучительного, стачивающего силу в пыль противоборства или один день огненной геенны и беспредельного безумства – выберите яд себе по вкусу.

– Комитет убежден, что нас отделяет месяц от того, как войско вторжения Старого Хайта встанет у нас на пороге. Что атаки на Башню Закона и Колокольную Скалу были актами устрашения и саботажа хайтянских агентов в нашем тылу. Мне пришлось побороться и не допустить, чтобы страже отдали приказ об изоляции всех иноземцев в городе. – Келкин покрутил выпивку в бокале и обжег взглядом гравюру Парламента над Замковым холмом, как если бы мог уничтожить своих политических противников одной голой ненавистью. – Сорок лет развития, и они пытаются отбросить нас назад за один вечер.

– Вы считаете, что нападения идут не из Хайта? – спросил Джери.

– Я тебе, балда, как раз и плачу, чтоб ты это выяснил! – взревел Келкин. – Впрочем, ответ «нет» – в этом нет смысла. Палата Закона еще была бы достойной целью, и, полагаю, они могли бы воспользоваться чужим нападением, чтобы запугать народ и взять на себя ответственность за улицу Желаний. Но красть колокол с Колокольной Скалы? Нет, прибавь к этому э-э… исследование Эладоры – и получишь прямой указатель на нечто, связанное с Черными Железными богами.

– Что вы собираетесь предпринять? – заговорил Болинд. Эладора совсем позабыла про то, что он здесь. Похоже, как и Келкин.

– Оно меня достало еще в комитете. Без конца выслушивать «что же нам предпринять?» и молчать в тряпку, потому как вопрос этот неправильный. – Келкин взял холодную куриную ножку и вгрызся в мясо. – Джери, было ли хоть что-то, что могло бы помочь установить, кто высаживался на Колокольную Скалу? Вероятно, любые улики теперь уничтожены вместе с маяком?

– У них были противогазы и алхимические бомбы. Да, описание подходит к саперам из Хайта. Они были людьми или очень похожими на людей. Может, хайтянские ходячие мертвецы? Полагаю, этих тварей, веретенщиков, ядовитый газ тоже особо бы не встревожил. Давайте раскрутим путь погибшего сухогруза, установим его владельца. Может, найдем зацепку.

– Я почти два года ждал, что ты принесешь мне голову Хейнрейла. Прости, но твое решение не совсем меня убедило.

Джери пропустил колкость мимо ушей.

– Дело по-прежнему возвращается к Башне Закона. Там все началось, и она привязывает Хейнрейла к событиям в целом.

– Все началось не там, – возразила Эладора. Она прошуршала записями и вытащила список вероятных мест заточения того или иного Черного Железного бога. – Сперва был Беканорский монастырь. Там тоже могла стоять колокольня.

Келкин застонал.

– И это опять подводит нас к Старому Хайту. Вот вам объяснение, почему хайтяне захватили Беканору – при условии, что там был колокол и они о нем знали. Звучит поразумнее бессмыслицы с базой для флота. Может, хайтянские шпионы все-таки в деле. Нижние боги, я не хочу идти в комитет и признавать перед этими чушками их правоту!

– Это крайне лестно для Хайта, ведь так? Насколько я помню, они упертые приверженцы волхвования по старине, с кучкой богов смерти. Без особой тактической гибкости.

Эладора перелистнула страницу и положила палец на культистов Черных Железных богов в мантиях и капюшонах.

– Почему… то есть если выжило одно из их чудищ, то почему бы не остаться и их приверженцам?

Келкин уставился на нее, затем расхохотался:

– Надо мне было покрепче употребить перед тем, как с тобою беседовать, – сказал он. Вновь наполнил фужер и отпил половину.

Джери загнул палец.

– Итак, беканорский колокол, допустим, он есть, ими похищен. Монастырь пал без боя, верно? – Келкин кивнул. – А потом они разнесли Башню Закона, раскрошив ее колокол. Они могли и ошибиться. Дредгер – мой знаток военного оборудования – пояснил мне, что такие бомбы капризны, у них могло бахнуть и посильнее, чем предполагалось.

Келкин язвительно оскалился:

– Если хайтянский шпион способен свистнуть гигантский колокол из самого центра города и незаметно уйти, то провались оно к чертям, я сейчас же отдам ему ключи от моего дома.

– Хорошо, я не знаю. Но с третьим, на Колокольной Скале, они сработали справно. Сухогруз срывает с якоря, точно по случайности, а отравленное облако скрывает их, пока они грузят колокол. Затем новый взрыв, и маяк полностью разрушен. Если кому приспичит поковыряться в обломках…

Обломки. Повозки с курящимся металлом едут по Долу Блестки. Дредгер жалуется на гильдию, на их взвинченные цены. Флогистонная бомба, грамотно доработанная…

Джери вкатил кулаком по столу, взбудоражив пса, который принялся выть за дверью по новой.

– Сучий сбор сырья! Вот вам все дело целиком – они извлекают из колоколов что-то опасное, но годное до сих пор. Нижние боги, Эффро – это дело рук гильдии алхимиков!

Келкин не отозвался. Он встал, зашагал по гостиной.

Эладору зазнобило. Даже ей, затворнице в раковине университета, известно о власти и влиянии этой гильдии. Их богатством обеспечивалась половина университетских кафедр. Их торговля оружием стала топливом гвердонской экономики. Их партия, Город Вперед, занимала большинство мест в парламенте. Они владели газетами, печатными станками, больницами. Они изготавливали алкагест и другие снадобья с реагентами, без которых немыслимы современная медицина и тавматургия. Гвердонский флот больше не ходил под парусами – его вели алхимические двигатели и вооружали алхимическими пушками. Они делали сальников. Если это они нападают на Гвердон, то непонятно, что тут поделать. Кто выступит и устоит перед ними?

Наверное, вот на что похожа Божья война – великая, незримая сила, подпиравшая мир, вдруг оборачивается жестокостью и безумием.

Она подняла руку, борясь с боязнью предать доверие профессора Онгента. Мысль о том, что она навлекает неприятности на Джери, ей и в голову не пришла.

– Есть еще кое-что. Моя двоюродная сестра, Кариллон. Она… связана с колоколами. По-моему, она может оказаться Черной Железной святой.

– Не о том сейчас… ух, да провались оно в бездну! – Джери бросил попытки заткнуть Эладору. – Она и есть воровка, которую я арестовал в Башне Закона, Келкин. Она тоже Тай.

Келкин скривился, но никак не выказал удивления.

– В камере с ней случился какой-то припадок, ее посетило видение. Профессор Онгент забрал ее у меня – посчитал, что она пригодится в научных изысканиях. Она не знала ничего толкового про Хейнрейла, и я подумал, что она никому не нужна. Клянусь, я не догадывался, что и она вовлечена в этот бардак, пока…

– Пока что?

Джери провел рукой по волосам, поморщился.

– Пока она не устроила сыну Иджа побег из моей тюрьмы. Я поймаю их снова, я уже отрядил людей, но…

Келкин уставился на него.

– Послушайте, я ее найду. Мне лишь нужно немного времени.

– Времени больше нет. – Келкин вздохнул и, прихватив бокал, отошел к огню. Повзвешивал слова. И заговорил.

– Ничто из сказанного не покинет эту комнату, вам ясно? – потребовал Келкин.

Эладора кивнула.

Келкин начал:

– Я повстречал Джермаса Тая в семинарии…

Глава 23

Прежде чем Шпат вновь почувствовал ноги, потребовался прямой укол алкагеста в позвоночник. После второго он смог дошататься до кресла. Третий спустил его по лестнице «Быка».

Невдалеке от барки Угрюмой Мамули он сделал четвертый и настоял запастись пятой дозой до того, как взойдет на борт. Кари нашла каких-то полулегальных алхимиков на задворках, поставлявших препарат с чудовищной наценкой – четверной, не менее, потому как требовалось убрать Шпата с улицы, пока кто-нибудь не напел о нем Хейнрейлу, дозору или ловцу воров. Можно раздобыть деньги у Таммура, смекнула она, только это следует проделать тихо, не афишируя слабость Шпата.

В лучах зари барка казалась утлой и хрупкой. Угрюмая Мамуля при виде Крыса наморщила нос, но ничего не сказала, а захлопотала над Шпатом, помогая ему улечься на расстеленные на палубе перины, всецело игнорируя его протесты: раз он из камня, то не отличит устланный перинами пол от ложа из гвоздей.

Вымотанные, они уснули: Кари свернулась на банке, Шпат – лежа на досках. Крыс если и спал, то по-упырьему – снаружи на палубе и с открытыми глазами, глядевшими во тьму маленькой каюты. Вокруг них пробуждался город, над головой кричали чайки, долетали возгласы с пристаней и рынков. Видать, рыбаки возвращались с дальнего побережья и сразу узнавали о новой напасти – причалы стояли безлюдны и покрыты желтым налетом после ядовитой тучи.

Когда Кари проснулась, Угрюмой Мамули не было, зато каюту наполнял запах острого карри из котелка на плите. Она растолкала Шпата, позвала Крыса. Подала вечерний завтрак. Шпат сумел встать в одиночку, но не сумел разработаться, чтобы самому опуститься на банку. Хребет его снова закоченел, и они опять остались без алкагеста.

Крыс нарушил молчание.

– Дело в отраве, так?

– Да, – молвил Шпат.

– Вот говно! – выругалась Кари. Без Шпата не будет отправной точки для противодействия Хейнрейлу. Шпат и сам по себе известен среди Братства, но важнее всего, что он сын Иджа, символ того, как велись дела прежде.

Она запретила себе думать о том, что Шпат взаправду умирает. Не допустила мысли, что единственный настоящий друг в этом городе может оставить ее одну, беззащитную перед непостижимой, непередаваемой словами яростью колоколов. Ей надо сосредоточиться на насущном, цепляться за работу, иначе она пропала.

– Ладно. Не так все и плохо. Прорвемся. Где-то должно быть лекарство.

– Его нет. Йон сказал, противоядия нет. – Шпат закрыл глаза. – Он сказал, невозможно угадать, с какой скоростью будет действовать яд. Сказал, могут потребоваться недели, но, наверно, это займет куда меньше времени.

– И как скоро? – спросил Крыс.

– Может, через несколько дней. – Голос опустился. – Простите.

– Это не твой косяк, – сказала Кари. – Так с тобой обошелся Хейнрейл, и мы расквитаемся с ним. Не смей извиняться за то…

– Я не за то извиняюсь. Я говорю «простите» за то, что я не посадил тебя, Кари, на корабль и не отослал подальше. Простите, что я дал тебе втянуть Крыса обратно. Простите, что я на миг, будь он проклят, размечтался, будто это здоровская идея, будто бы я мог…

– Мог что? Принять то, о чем мечтал? Быть тем, кем рожден? – Кари сорвалась с места. – Что, по-твоему, должно было произойти потом?

– Какая разница.

– Ты хотел стать мастером гильдии! Рассчитывал сделать город лучше. Так? – У Кари защипало глаза от сердитых слез.

– Да. Не стоило мне на это рассчитывать.

– Да еж твою мать, Шпат! Что толку валяться тут, как бревно?

Шпат пожал плечами.

– Вначале я думал, раз заболел, то превращусь в камень и умру. И оказалось, именно к тому все и идет. – Он вздохнул. – Я лишь хотел оставить после себя хоть что-то. Вроде наследия. Но этому не суждено сбыться.

– Да ты просто… – Кари закипела, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить, насколько прискорбно глупым созданием оказался ее друг.

– Кари, – тихонько упредил ее Крыс, – вопрос не в тебе и не в твоем… положении. И не в твоих планах. Шпат решил, как решил.

– А я и не говорила, что речь обо мне, – возразила Кари.

– Причина всему твои видения, – прошипел Крыс. – Я не про яд, но про все остальное. Выступление Шпата против Хейнрейла, намерение возглавить Братство. Если б он отдохнул после того, как выбрался из тюрьмы, может, ему не стало бы хуже. За что бы ты ни взялась, дела катятся ко всем чертям. Я смотрю на тебя и вижу… – Его голос сполз в рычание.

– Я об этом никого не просила.

– Об «этом», – эхом повторил Крыс. – Ты даже не знаешь, что это такое. Святость? От каких богов? Как ты думаешь, Кариллон, кто насылает на тебя эти видения? И почему на тебя?

– Колокола. Это умершие боги.

– Они не умерли, – прошептал Крыс. – Упырям то ведомо.

– Хорош! – вмешался Шпат. – Не имеет значения. Не важно. Крыс, оставь ее в покое и плюнь на эту загадочную упыриную чушь. Тебе она не к лицу. Кари, может статься, он прав, – профессор хотел выяснить, что с тобой происходит, а ты сбежала. Забралась на Нищего Праведника, скорее искать Хейнрейла, забив на все прочее. Это не инструмент и не дар. Это… не знаю я, что это, но и ты знаешь не более моего.

Он пытается меня прогнать, заключила Кари. Он решил, что у нее недостанет сил смотреть, как он умирает, смотреть, как замещается известью клетка за клеткой, сустав за суставом, пока не останется ничего, кроме нескольких живых органов в каменной гробнице. Так умирать ужасно, и он не ошибся, ее тянет удрать. Но та Кари погибла, когда на нее обрушилась Башня Закона.

Далеко-далеко прозвучал звон, но не понять – то ли где-то в городе, то ли в ее голове.

– Я знаю, кто может помочь, – сказала она.

Пусть тогда она была совсем другой женщиной, но неделю назад Кари шагала точно тем же маршрутом. На станцию Фаэтоновой улицы и на поезде через Дол Блестки до улицы Пилигримов. На хрена она выкинула ученические накидки? В поезде она увязалась за толпой студентов, как дворовая кошка за голубиным выводком. Сальник ворочал шеей, пялясь на нее, башка крутилась, как у совы, – без сочленений, будто на резинке. Улица Желаний пуста, перекрыта. Дыра на дороге пропала под коркой свежего бетона, но дома брошены, заколочены. Унылый стражник патрулировал улицу из конца в конец, кашляя, кутался в шинель от ночной холодины.

Вот только профессор Онгент жил вообще-то не здесь. Он лишь владел этим домом, содержал его для сына и учеников – и подопытных зверюшек. Жил он на территории университета. Кари свернула во дворы и переулки за улицей Желаний, чтобы подняться на склон к серым громадам учебных корпусов.

Вообще-то сперва она собиралась действовать по-другому. Выйдя из Мамулиного дома на воде, она укрылась в безопасном местечке, пока не перевалил очередной час и не послышался звон. Потребовала у колоколов показать Онгента, но те оказались неуступчивы. Она увидела профессора в маленькой комнате, но это было словно смотреть сквозь разбитое стекло, которое вдавливают тебе в глаз. Осколки резали до крови, когда она вглядывалась в них, видение рассекало ее. Он жив, но где находится – не понять. В последний раз он предстал перед ней под замком на мысу Королевы, но, рассудила она, сейчас его могли уже выпустить. По опыту Кари, господа в тюрьме не задерживаются.

В это время суток университетский городок безмолвствовал. Высоко в окнах горело несколько огоньков, но все библиотеки и лекционные залы были заперты. Она приостановилась под окном профессорского кабинета, вспоминая университет. Колдовской череп, разорвавшийся у нее в руках, ощущение себя плотиной, сдерживающей необъятную мощь. Теперь ей хотелось повторить опыт и принять поток льющейся силы.

Святым полагалось исцелять людей прикосновением, как повествовали сборники тети Сильвы.

Кари не очень-то образцовая святая, но попробует разобраться по ходу.

Покашливание, отсвет сигареты в отдалении. С той стороны лужайки, в тени медицинского училища, кто-то за ней наблюдает. Мелькнуло вытянутое лицо, лысина, кисть блеснула серебром перстня. Она пошла дальше, только слегка вразвалочку, будто немного навеселе. Обычная студентка срезала путь, возвращаясь в общежитие.

Она обогнула угол кафедры истории. Боковая дверь на лестницу, что вела к жилью Онгента, закрыта и заперта. Она продолжала идти, слыша похрустыванье за спиной. Продолжала двигаться, но потянулась к оружию.

Ладонь сомкнулась на рукояти ножа.

Сознанием она потянулась вдаль. Прямо сейчас колокола не звенели, но, оказывается, это не всегда обязательно. Силы, что благословили ее и пытались на нее притязать, всегда там, на своих насестах, а может, в клетках, раскиданные по городу, и погреметь прутьями их решетки возможно, если как следует сосредоточиться.

Она пошатнулась.

Казалось, будто она в двух местах разом.

Она шла вдоль стены корпуса истории, ведя рукой по грубому камню, чтобы не навернуться в темноте, при этом она же наблюдала за собой с вершины Священного холма, с колокольни одного из соборов. Очень далеко, но взор с идеальной ясностью пронзал тьму, пронзал стоящие на пути здания и глядел на ее хрупкое тельце, мерцание белого пламени, и сзади него надвигалась глухая тень.

Она никогда не видела его раньше, но раньше она его видела. Промельк, остаток воспоминания. Этот человек говорил с Онгентом. В застенке, на мысу Королевы. Допрашивал его. Профессор, поначалу полный бравады, постепенно сдавал, сникал. Этот человек его не бил. Незачем. У него был другой рычаг давления.

Она разобрала краешком стелящегося видения: у него пистолет. Почуяла вкус горьких смесей в гильзах. Осязала форму пули.

– Кариллон Тай, – окликнул он и тем вверг ее назад в тело, надежно, как имя демона приковывало его к единственному облику в сказках, что тетя Сильва читала на ночь. Она крепче взялась за нож и бросилась бежать. Сквозная арка впереди выходила на квадрат главного двора. Там будет людно. Там он не отважится в нее выстрелить.

Он тоже бежал, топал прямо за ней, распахнутый плащ реял, как крылья, но она быстрее. Арка раскрылась перед ней, обещая спасение.

Второй шпик выступил к ней из тени под сводом. Кари отлетела, ударившись ему в грудь. Под плащом твердые кольца доспеха. Он поймал ее, не дав растянуться, стиснул запястья, как кандалами, развернул.

Первый мужчина, дознаватель, замедлил бег. Пистолет отправился обратно в карман.

– Я ничего не сделала, – протестовала она.

Он промолчал. Шагнул вперед и просунул руку ей в вырез блузы, пальцы в перчатке принялись лапать ее воротник, шею, груди.

– Отвали, сволочь! – хотела начать она, но ладонь зажала ей рот.

– У нее его нет? – Второй, который держал, говорил на удивление мягко. Пригвоздив к месту, дышал в ухо теплом. Что они ищут? На ум приходило только одно – ее амулет.

– Заводи ее в дом, – приказал первый. Кари потащили к двери в арочном проходе. Она открывалась в коридор. Университетские помещения, кафедра теологии. Они силком дотянули ее до третьего кабинета, втолкнули внутрь, вошли следом и заперли дверь.

– Где профессор Онгент? – потребовала у них Кари ответа.

– Его забрали алхимики. Вот ведь влип, идиотина. Почему сразу не пошел к профессионалам?

– А это, значит, к вам? – спросила Кари.

– Мы давно уже таким занимаемся, – произнес дознаватель, оглядывая кабинет. Массивный стол, пара шкафов с выдвижными ящиками, несколько стульев, камин, перед ним коврик. – Сюда.

Кари не двинулась, и второй дядька скрутил ей руки назад. Больно. Пинок, и она на коврике.

Дознаватель вынул пистолет.

– Лучше б ты в Гвердон ни ногой… Боги, помилуйте меня. – Он нацелил пистолет ей в лоб. Нелепица, но второй мужик затянул негромкий напев, гимн Хранителям, знакомый Кари с детства. Молитву.

Дверь распахнулась от удара прыгнувшего на нее тела. Темная фигура, мужская, невысокая – больше не разобрать. Рука дознавателя дрогнула, как раз чтобы Кари нырнула вперед. Пистолет выстрелил сразу за ней, оглушил. Гром ударил прямо в затылок.

Нож в руке, и она резанула хлестко. Пистолет выпал к каминной решетке, внезапно окропившейся ярко-алым. И рядом с ним пальцы. Дознаватель даже не сморгнул. Его сапог угодил Кари прямиком в грудь. Затрещали ребра, и она, скорчившись, распласталась в углу.

Смотрела, как ее спаситель схватился со вторым мужиком.

Мирен. Это Мирен. Его тонкий стилет колол, раз, два, три, но, как и дознаватель, второй человек носил под плащом доспех и не был ранен. Еще он вдвое крупнее Мирена, так что, когда поединок перешел к борьбе, все было кончено. Он обхватил Мирена, как до этого Кари, поднял в воздух, словно ребенка, и сверху вниз впечатал в стол. Мирен обмяк.

– Обоих, – приказал дознаватель. Он поднял уцелевшей рукой оружие, а увечную пристроил за пазухой.

Второй мужик также достал алхимический пистолет. Прикрыл выломанную дверь, чтобы приглушить звук выстрела.

Мирен со стоном съехал со стола и повалился возле Кариллон. Ухмыльнулся. Схватил ее за руку.

И они исчезли.

* * *

Келкин прокашлялся и начал говорить. Не так, как произносил речи в парламенте, щедро приперченные и огнем, и ядом. Голос был негромким, откровенным. Эладоре пришлось поднапрячься, дабы все расслышать.

– В те дни Хранители ведали в городе всем. Пхе, Хранители. Они хранили Гвердон в мракобесии былых веков. Прочие религии под запретом. Налоги шли на содержание церковных маковок и усыпальниц святых. Мы были младшим братом Старого Хайта – второразрядной теократией.

Я слепо верил всему. Сюда я приехал, чтобы рукоположиться в священники, можете себе представить? Я был вполне умен, полагаю, для прыщавого, заикающегося мальчишки, но единственной книгой в деревне, откуда я родом, был Завет Хранителей, поэтому я не знал ничего. Я поступил в семинарию, полон стремления стать добросовестным Хранителем, вековечить церковную мудрость и благие правила, хранящие Гвердон в оковах.

Так продолжалось ровно неделю. После первой недели тебе дают пропуск в библиотеку.

Эладора просияла – она вспомнила захватывающий дух холодок, когда получила собственный ключ от библиотеки, ключ к знаниям, отныне перед нею открытым. Джери рассматривал Келкина и не обращал на нее внимания, так что, исполнившись мужества, она умыкнула еще бокал с бренди.

– Та библиотека, кстати, была лишь тенью нынешней, но все равно я мог читать другие книги помимо одобренных текстов. Они мне открыли глаза, и не мне одному. Было целое поколение нас, юных, разумных и одновременно глупеньких. Город был готов к переменам. Старый уклад начал таять, и мы плескались в его талой воде.

Я перестал посещать проповеди святош и стал ходить на собрания вольных богословов, купцов, волхвователей-тавматургов, мастеров трансмутации, радикальных реформаторов. Помимо дозволенных вероучений ходили шепотки о грандиозных прорывах в алхимии и о наложенном Хранителями воспрещении этих изысканий. Мы начали протесты, требовали отменить запреты.

Все казалось частями общего сдвига. Тавматурги брались за древние колдовские таинства и разносили их в клочья, кладя в основу рациональную систему взглядов, точно так реформаторы хотели взяться за парламент Хранителей с его пустыми ритуалами и прогнившей рутиной, порвать шелуху и сделать его целесообразным, осмысленным.

Я встретил Джермаса на одном из таких реформистских собраний. Чему конкретно оно посвящалась, я уже не припомню. Да и лица там всегда были одни и те же, не важно, о чем гремел оратор – как нужно упразднить перечень запретных книг, или о переустройстве голосования на выборах, или о волхвовании в инженерном деле. Мы поболтали с ним о парламентской партии реформ. Тогда существовала такая партия – уступка жрецов для видимости народовластия. Почтенная и респектабельная оппозиция, беззубая собака, рычащая по команде. Мы же хотели реального движения в будущее, но осознавали, что церковь раздавит нас при первой попытке.

Поэтому мы изобрели идею реформировать реформистов. Мы маскировали ими наши тайные планы. Я ушел из университета, стал работать писцом, а позже составителем речей на Туркамена Гетиса. Он был само совершенство – с чудесным голосом для выступлений, полным твердой убежденности, но настолько дряхлый, что сам не имел понятия, о чем говорит, и просто зачитывал лежащие перед ним листы. И имел надежную поддержку избирателей, чтобы дать нам разгон.

Джермас обеспечивал деньгами. Я выполнял работу. Нашим первым успехом была отмена запрета на алхимические исследования. Алхимики основали гильдию. На церемонии открытия я произнес речь. Прозаикался от начала до конца – ныне она заслуженно позабыта. Иногда я гадаю, помнит ли Роша, что я стоял у истоков ее проклятой империи? Всем, что у нее есть, она обязана мне!

Тьфу. Не важно. Это было пятьдесят лет назад.

Джери нахмурился. Келкин пока что не открыл ничего спорного или скандального.

– Ну же, шеф. Каким боком здесь завязаны эти растудытские колокола? К чему секретничать?

– А что, контекст идет лесом? Это только стихийные бедствия да поветрия запросто возникают из ничего. А людям требуется время – чтобы на хер все профукать. Вот она понимает, – огрызнулся Келкин, тыча пальцем на Эладору. – Все это заваривалось очень, очень долгое время.

Джери хмыкнул, очевидно нетерпеливо, но все же откинулся в кресле и изобразил прилежного слушателя.

– Где я прервался? – бормотнул Келкин.

– На легализации алхимиков, – помогла Эладора.

– Да, да. – Голос Келкина креп, когда велась речь о днях его славы. – Алхимикам необходимы купцы. Купцам необходим открытый порт. Открытый порт означал, что нельзя будет отгородиться от других верований. И когда они хлынули, у Хранителей мало что осталось. Мы бросили старую реформистскую партию, назвались промышленными либералами и взялись за дело.

Я умолял Джермаса поддержать парламент, играть более активную роль в партии, но он отказался. Посвятил себя искусству делать деньги. Мы расходились – его вливания в промлибов поступали как по часам, но разговаривали мы реже и реже. Я мало о том задумывался.

Преобразования не ограничивались – да и не могли – вратами церкви или дверями парламента. Я был настроен подвигнуть весь город. Я провел земельные указы, переустроил флот, отменил церковные десятины. – Он стучал себе в грудь, декламируя песнь о собственных подвигах. – Позволил упырям жить на поверхности. Боролся с организованной преступностью – тридцать гадских лет назад был Идж. Сейчас есть Хейнрейл. Плесень поганит мой город.

Я отвел нас от войны и сохранил нейтралитет, когда она стала Божьей войной. Я остановил сучью каменную хворь!

Я был занят. Джермас просил меня об услугах, и я помогал ему: там, сям – ничего из ряда вон. Я знал, что он вовлечен в дела гильдии алхимиков, в торговлю оружием – так там промышляло полгорода!

Келкин примолк. Задор его угас, голос сел. Эладора подалась поближе, чтоб лучше слышать, так же поступил Джери. Не шелохнулся лишь один Болинд.

– Потом я получил письмо без подписи. В нем заявлялось, что Джермас Тай входил в подпольный культ, он якобы вызывал чертей и проводил всевозможные ритуалы. Письмо излагало подробности. Был целый список имен – не одни Таи, но разные дикие колдуны, крамольники, даже бандиты. Жрецы-расстриги. Автор письма утверждал, что всего лишь пытается привлечь к этой проблеме мое внимание, но угроза звучала ясно: если с этим материалом пойти в стражу или в газету – я уничтожен. Пусть мы с Джермасом больше не дружили накоротке, наше восхождение было взаимосвязанным, общим. Публичный процесс по обвинению в ереси или незаконном колдовстве утянул бы на дно и меня.

Однако ни о каком шантаже не шло речи. Не ставилось никаких требований. Я понятия не имел, чего добивался отправитель письма. Я ждал, но второе письмо никак не приходило. Я надеялся, вдруг это случайный, малознающий псих, но опасность довлела чересчур весомая, чтобы ничего не предпринимать. Я начал прорабатывать список имен и наткнулся на языковеда Ульдину Маникс. Она пользовалась известностью, благонадежная, из хорошей семьи. Она подтвердила содержание письма, рассказав нам, что Джермас нанял ее перевести некоторые книги, избежавшие сожжения в ходе Черной Железной войны. Маникс всякое повидала в этом особняке, многое услыхала, и Джермас уплатил ей за молчание. Однако стоило на нее надавить, как она обрела благоразумие и разговорилась. Назвала нам новые имена.

Джермас Тай был… Я до сих пор не уверен в том, что он поклонялся Черным Железным богам или собирался их как-то использовать, но он продолжал творить немыслимые вещи. Приносил в жертву людей. И еще хуже.

Я понимал, что, обратись я к дозору, все будет кончено и с ним, и со мной. Я бы сходил к Джермасу сам, но что хорошего это бы принесло? Ничто никогда не меняло решений этого человека, если он сам выбирал путь – не имело значения какой. Даже этот путь нечестивых безумств.

Поэтому я смог и сделал только одно. Я сделал то, что мы совершим этой ночью.

Глава 24

Келкин настоял на том, чтобы самому править экипажем, и вел карету, словно надеялся врезаться, дребезжа по крутым склонам Могильного холма и тесным улочкам нижнего Дола Блестки на ужасающей скорости. Он самозабвенно орудовал бичом, нахлестывая чешуйчатые бока рэптекина, неумолимо гнал его вперед, пока животное не заверещало от боли. Внутри каждый стук о булыжники мостовой слал новый прострел мучений в помятые кости Джери. Лицо Эладоры побелело от страха. Один Болинд казался невозмутимым, только большой живот непотребно колыхался в такт гремящему путешествию экипажа.

Направлялись они вовсе не на гребень Священного холма, как предположил Джери. Дворцы Хранителей располагались там, наверху, высоко над городом, но Келкин выбрал кружную дорогу к подножию. Через окно Джери увидел трубы квартала Алхимиков и сверкающий дворец гильдии. Где-то в этом индустриальном безлюдье держат профессора Онгента. А еще где-то здесь останки колокола Башни Закона, и, если их предположения верны, трофей с Колокольной Скалы.

Боги и чудища! По крайней мере, подумал Джери, странная местная Божья война покамест втиснута в некие рамки. Даже от его похождений на Колокольной Скале не веяло таким неразбавленным потусторонним ужасом, какого он навидался в наемниках. По всем статьям, веретенщик – отвратительная жуть. Сам Джери его не встречал. Ловец попытался представить орду этаких созданий, осаждающую город, но единственный мысленный образ рисовался по исторической книге Эладоры, а там создание выглядело чернилами, пролитыми на картинку старинной битвы с мечами и копьями.

Но все же то, как рассказывала про улицу Желаний Эладора, пояснило ему достаточно. Именно так о той войне рассказывали другие ветераны.

Девчонка Тай – святая. Трещинка в мироздании, которую эти Черные Железные боги стремились расширить, пока она не станет большой, и тогда они в нее проползут. Онгент провидел это до Джери, допреж любого другого. Тошнотворная мысль о том, что это его вина, личная, зародилась у Джери в мозгу, просаднила вниз по груди и засела в глубине живота, по пути проморозив сердце. Оставь он девчонку Тай за решеткой, можно было бы ограничить угрозу. Да, это не предотвратило б закладку бомб, но версия Эладоры подразумевала какую-то связь Кариллон с веретенщиком. Вдруг, убей они веретенщика, все бы закончилось, толком не начавшись. Черные Железные боги забились бы в свои колокола и побоялись вылезать.

– Эй, Болинд.

Громила не шелохнулся. Джери ткнул его, и Болинд приоткрыл один глаз. Неужели эта скотина в самом деле спит, в такой момент?

– Чего?

– Ты взял с собой свою ручную гаубицу? – Болинд обожал чудовищно большой пистолет, одного выстрела хватило бы завалить бакланью башку.

– Не-а.

– Что же ты припас?

Болинд долгую минуту ничего не говорил, потом поднял сжатые кулаки и ухмыльнулся – давняя шутка, однако сейчас она Джери взбесила, как и блеск чересчур широкой улыбки Болинда.

Карета резко заложила влево, вдоль глиняных выработок. Промелькнули заводские постройки, а затем, прогрохотав к забору из пожелтевшего камня, экипаж остановился.

– Раннее Восстановление, – произнесла Эладора, указав на старые ворота. – Построено сразу после войны с Черными Железными богами.

Келкин привязал рэптекина и высыпал ему корма. Алые мясные обрезки плюхнулись на землю.

– Сюда. – Он спешно повел их к старым воротам и толкнул створку. Не заперто. Как только все ушли с улицы, закрыл обратно. За входом лежал небольшой дворик, обставленный по бокам двумя высокими зданиями без окон, а третьей стороной упиравшийся в отвесную стену Священного холма. Там, прикрытый калиткой, располагался другой проем, на взгляд Джери, неприятно смахивающий на вход в канализацию.

– Полагаю, туда нам и лезть?

Келкин буркнул утвердительно.

– О страсти моей восторг, – пробормотал Джери с охоткой висельника, ступающего на эшафот.

Калитка не заперта и здесь. Туннель за ней был сухим и прохладным и, пролегая под Священным холмом, вел в чрево горы. Келкин расправил плечи и зашагал в темноту. Эладора, дрожа, посеменила за ним.

Он обратился к Болинду:

– Побудь здесь, ладно? Присмотри за каретой, и чтобы никто нас не потревожил.

– Я должен пойти с вами.

– Нехер тут пререкаться, времени нет. – Болинд нуждался в хорошем пенделе, просто напомнить, с какой целью Джери взял его на работу – явно не ради искрометных выводов и тактических озарений. Но не сейчас.

– Стоять, – приказал Джери, как отдают команды собакам, и проследовал в туннель за Эладорой. Оглянулся на Болинда, стоящего в проходе плотной тьмой на фоне сумеречного дворика.

Впереди Келкин освещал курс фонарем. Луч враскачку ощупывал стены; святые с неживыми глазами наблюдали за их продвижением.

– Перестань трястись, девчонка, – рявкнул Келкин на Эладору, – здесь тебя никто не съест.

– Это упыриные туннели, – сказала она, и Джери задумался. Он ничего не понимал ни в скульптуре, ни в зодчестве, но знал, что упырьи туннели набиты дерьмом и падалью и покрыты жуткой настенной резьбой – костяными осколками по позеленевшему камню. Этот же туннель походил на церковный склеп.

Прямо по ходу загорелся новый огонь, в ответ фонарю Келкина.

Они прибыли в закругленную пещеру, перекресток под холмом. Три других туннеля разбегались по трем направлениям.

Их ждали двое священников. Старый и молодой. Молодой держал лампу, старый сгорбился на скамейке у стены коридора.

– Возрадуйся, брат, – проговорил старый, – вернулся наш заблудший сын. Слыхал ли ты истину Завета, Эффро?

Келкин не дал себя подначить насмешливым приветствием.

– Это все, кто собрался?

– На данный момент. Мы послали вниз эмиссара, но она еще не вернулась. Что вы хотите, господин Келкин?

– Это Джери Тафсон, ловец воров, и Эладора Даттин, историк. Они помогают мне в расследовании недавних нападений.

Старый жрец медленно привстал, пронзительно уставившись сквозь полумрак на Эладору и Джери.

Келкин продолжал:

– Мисс Даттин также присутствовала на улице Желаний. Она опознала существо, которое убило семнадцать человек и изрядное число сальников, как веретенщика – прислужника Черных Железных богов.

– А мы храним город от тысяч этих созданий. В глубинах земли запечатаны врата, господин Келкин, где мы несем неусыпную стражу, иначе их орды хлынут наружу. Такова наша служба. Один из наших часовых уже близко, вы сможете услышать его заверения в том, что никто из веретенщиков не сбежал, из ваших собственных уст.

– Я видела его, – возразила Эладора, но Келкин на нее шикнул.

– Наиболее безотлагательное дело, – сказал он, – в самих Черных Железных богах. Ваши предшественники заточили их по разным местам города. Один находился на Башне Закона, другой – на Колокольной Скале.

Два священника переглянулись. Тот, кто помоложе – епископ Ашур, Джери вдруг узнал его задиристую физиономию, – ощерился.

– Естественно! Давайте теперь вытащим наружу все сакральные тайны и продадим их на базаре. Это ваша заслуга, Келкин. Вы нас разбили вдребезги, искалечили, а теперь вдруг обеспокоились, когда шакалы пришли обгладывать наш остов!

Келкин вздыбился; они с Ашуром – старые недруги.

– Вы понаставили скованных демонов по моему городу и триста лет держали это в секрете. Не смейте оборачивать это благодеянием! Вы знаете, какую жертву я принес вашей церкви, на что пошел ради защиты города. Какая вообще разница между вами и Таями?

Старый священник поднял руку.

– Довольно. Откуда вы знаете наверняка, что наши противники проникли в тайну колоколов? Дозор сообщил нам, что на Колокольной Скале произошел несчастный случай. Сухогруз, перевозивший алхимическое оружие, потерял управление и взорвался на рифах.

– Я там был, – сказал Джери. – Они приплыли и забрали колокол неповрежденным, а потом подорвали маяк, чтобы замести следы.

– Кто? – сурово спросил Ашур.

Джери умолк, и тишину заполнил Келкин.

– Гильдия алхимиков.

Джери ощутил странную надежду на то, что Ашур отвергнет их версию как полную несуразицу; что церковник оборет Келкина, да и только; что алхимики в принципе никак не могут быть ответственны за эти бедствия. Джери не питал любви ни к алхимикам, ни к созданным ими чиновникам вроде Набура или Дроупа – или, черт возьми, к их настоящим созданиям, таким как сальники, – но эта гильдия была одним из столпов, на которых зиждился город. Если он прав и за нападениями стоят они, скоро всем станет плохо. Совсем, совсем плохо.

Ашур задумчиво произнес:

– Гильдмистресса Роша обращалась в церковь пару лет назад с предложением. Они собирались выкупить монастырь на Беканоре. Сообщили, что хотели бы открыть там научную станцию, площадку для испытаний. Они даже предлагали переместить звонницу и колокол в Гвердон за свой счет, из уважения к нашим обычаям. Она пообещала установить этот колокол на главном корпусе гильдии. – Он сплюнул. – Коварная сука.

– Патрос, – молвил Келкин, обращаясь к жрецу постарше. Боги, пронеслось в голове у Джери, это же патрос Альмех, сам Мастер-Хранитель. – Давайте ситуацию выправлю я. Тут другой случай, не как с Джермасом Таем. Мы сможем возбудить общественное расследование, провести его через парламент. Арестовать Рошу, если придется. Ад забери, алхимики будут умолять заковать себя в цепи – лучше суд, нежели толпа разорвет их в клочья на городских площадях. Вы обеспечите мне поддержку?

Альмех сцепил ладони.

– Нельзя обнародовать правду о Черных Железных богах. Мы обязаны хранить эту тайну.

– А если дойдет до столкновений, если Роша станет сопротивляться, тогда нам понадобятся ваши святые, чтобы противостоять сальникам. Сколько их поднимется по вашему зову?

– Одна.

– Одна? – взревел Келкин.

Ашур припечатал его к стенке:

– А чего вы ждали? Святость – это божий дар, а наши боги очень-очень слабы. Хранить богов – таков наш обет, и все, что у нас есть, – эти Хранимые Боги. Мы храним их вхолостую и впроголодь, даем столько, чтобы хватало кое-как протянуть, не более. Вы знали об этом – и все равно открыли город чужим богам, поделили и без того жалкие крохи душ между всеми этими культами случки и варварскими камланиями.

– Вы послали на Таев целую дюжину!

– С тех пор прошло двадцать лет в голоде и небрежении.

– За определенный срок можно послать созыв и набрать еще четыре-пять из-за моря либо с глубин континента, – сказал Альмех, – и, не исключено, псалмы и подношения вымолят нам новое нисхождение. Но это и все.

– Раз так, – проговорил Келкин, – лучше сразу молиться, чтобы Роша не сопротивлялась требованиям парламента.

– А как с веретенщиком? – опять спросила Эладора.

И внезапно Джери показалось, как будто он погребен живьем, как будто тяжесть холодной земли сковывает его лоб, кожу, заставляет разомкнуться губы, льдом вливается в горло. Его рот зашевелился сам по себе.

– ОН НЕ ПРОХОДИЛ ЧЕРЕЗ ЧЕРНЫЕ ВРАТА.

Келкин выругался и попятился от Джери. Эладора испуганно ойкнула.

– Все путем, – раздался женский голос, – это вот это мудло развлекается.

Из другого туннельного ответвления показались очертания двоих. Одна – женщина, человек, в доспехах, держит фонарь. Другой – огромный, мощнее гориллы и в два раза выше, прискакивал на передних конечностях. Собачья морда, сияющие зеленые глаза, дух гнилого мяса: старейшина упырей.

Зеленые глаза отыскали Эладору, и неодолимое давление спало, отпуская Джери на волю. Упырь переместил внимание на Эладору, и Джери увидал, как натягивается ее горло, а глаза затапливает паника, когда старейший заговорил ею. Ужасно слышать, как из горла девушки исходит этот студенистый, стонущий голос.

– ЗДЕСЬ КРОВНЫЙ РОД ИХ ПРЕДВЕСТНИЦЫ.

Оно говорит про Кариллон. Джери встрепенулся, но осознал, что ничего не может поделать. Старейший упырь – великан, сила его внушает страх. А вонь наполняет узкий коридор, как ядовитый пар. Если чудовище решит накинуться на Эладору или Келкина, у Джери нет оружия, кроме потайного пистолетика. Он мог бы проорать тревогу Болинду, но жирный дундук на этот раз не взял свою немереную пушку.

Эладора застыла, крольчишка перед волком. Она только сопела и всхлипывала, снова и снова, пока упырь вновь не завладел ее голосом:

– ОНА У ВОДЫ. КАМЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК ТАМ ЖЕ. ОН БОЛЕН И УМИРАЕТ. – Упырь похабно облизнулся, словно донельзя довольный собой. – Я ВАС ОТВЕДУ.

Каменный человек, вместе с Кариллон. Каким-то образом упырь знает, где они. Шпат, кажется, ошивался с другим упырем, помоложе. Как его – Мышь, или Крыса, или типа того? Ясное дело, молодой Шпата и сдал.

Келкин мыслил схожими путями.

– Приветствую тебя в надземье, древний. Твое содействие в этом вопросе крайне благотворно, и пусть давняя дружба между нашими народами продлится вечно.

Упырь ответил устами самого Келкина, как и предупреждал священник.

– ШЛИТЕ НАМ КОСТНЫЙ МОЗГ ОТЦОВ И МАТЕРЕЙ ВАШИХ, И МЫ ПРОДЛИМ НАШУ ПРЕКРАСНУЮ ДРУЖБУ. МЫ ПЕРЕДУШИМ ВАШИХ БОГОВ, И СТАРЫХ, И НОВЫХ. – Келкин побагровел от негодования и силился вставить слово. Женщина в доспехах похлопала старейшего упыря по крупу, словно велела собаке лежать и прекратить накидываться на гостя.

– Эй, ну хватит. – Упырь зарычал на нее – из его собственного рта донесся первый звук с его появления. – Клянусь вам, зверюга умеет разговаривать. Ему просто нравится людей пугать. – Она положила руку себе на грудь.

Келкин собрался и отдышался.

– Алина Хамбер, не правда ли? Святая Алина Тайного Пламени.

– Грехи мои тяжкие, айе.

Патрос повернулся к старейшине-упырю.

– Вы уверены, что этот веретенщик не миновал ваших часовых? – Упырь наклонил голову жестом одновременного почтения и согласия. – Воздадим хвалу богам, – сказал патрос. – Это, должно быть, пережиток темных эпох, а не начало нового вторжения. Во дни ушедшие наши святые перебили множество таких беглецов. Небось этот – последний.

– Его притягивает к той девушке, – заметил Ашур. – Найдите ее, и мы отыщем эту погань.

Келкин фыркнул.

– Хорошо, хорошо. Если, э-э, наш союзник соблаговолит, мы покажем моим людям, где прячется девчонка Тай. – Алина взглянула на епископа Ашура, как бы ища подтверждения, и жрец кивнул. – Мы заберем ее обратно в тюрьму. Завтра утром срочное заседание комитета общественного порядка. Я предоставлю там все сведения и выдвину Роше ультиматум. Она не выстоит против меня, церкви и взбудораженной ею же толпы горожан. Ох, я давно нарывался на эту драку, – задорно добавил старик, глаза его сверкали, созерцая будущую картину: как Дроупа и прочих сторонников гильдии алхимиков низложат в парламенте. Его предвкушение заразно – Джери вообразил, как огромный скандал свергает гильдмистрессу и раскалывает монолитную мощь гильдии. Келкин опять выпустит когти и вернет управление парламентом себе. Снова взлетит ввысь и поднимет за собой своих сподвижников, таких как Джери.

Черт возьми, а они ведь и впрямь могут выйти победителями!

– А как насчет веретенщика? – спросила Эладора.

– Сперва арестуем Иджа и девчонку Тай. То есть сына Иджа, – поправился Келкин. – Потом выследим и его.

– Я способна его убить, милашка, – добавила Алина. – А вот кого не способна – мне такие не попадались.

Как ни странно, это было лучшей новостью за неделю для Джери.

Ашур привел несколько практических и религиозных доводов против плана Келкина, и закипел спор: старый политик и молодой богослов пререкались, а древний упырь то и дело вставлял свои едкие замечания. Но Джери понимал – каркас замысла возведен. Проторговавшись некоторое время, они наконец достигнут согласия. А в подземелье нечем дышать от упыриного смрада.

Джери взял Эладору под руку.

– Пойдемте. Подготовим наш экипаж. – Она замешкалась, оглядываясь на Келкина. Джери потянул ее за собой. – Решено, главное решено. Есть еще мелочи, но Келкин утрясет все дела.

– Ща бы на свежий воздух, – забубнила Алина, отправляясь за ними. – Второй раз за неделю меня посылают тереть с проклятыми упыринами. Спрашиваю вас, неужто так трудно запустить через Могильник дерьмовую эфирографную линию? А вы знали, что у ползущих есть своя личная ветка рельсов? Прикиньте, даже у гнид-червяков есть свой транспорт, а я давай херачь пешком со Священного до самого говняного днища нашего города, а потом опять наверх! Думаете, там ступенек хер да маленько? Как же! У упырей все как положено – колодцы прут до самых ихних поселков из говна и плесени. В следующий раз лучше пусть перережут мне горло и выкинут на хер в трупную шахту. – Она ругалась и брюзжала всю дорогу к дворику. – Ну хоть этот дылда-мудозвон встретил меня на этот раз на полпути. Ага, на полпути к говняному сортирному днищу – но хоть так.

Ум Джери мчался вскачь. Шпат и Кариллон снова попадут в камеру – боги, оно того будет стоить, чтоб хотя бы поглазеть на харю Набура, когда глава стражи заявится со своим предписанием. Келкин вновь у руля города. Онгент на свободе и в громадном у Джери долгу. Черт, может, он даже Дредгеру отстегнет долю – тот верно сказал, что причина в сборе трофейного сырья.

– О чем говорило это существо, когда оно говорило о костных мозгах отцов? – спросил он у Эладоры.

Ответила ему Алина:

– Ты же знаешь, что они едят наших покойников? Ежели тебе закатят церковные похороны, то после того, как отвопят плачеи и все умотают в кабак, тебя опустят в большую шахту. И упыри покушают досыта. Схавают костный мозг и осадок твоей души. Это навроде дань такая, понимаешь. В обмен они сторожат ворота, обосраться какие огромные – в самом низу, где падлы-веретенщики томятся взаперти до судного дня.

– Ого. – В памяти всплыли похороны матери. Понимал ли он, что сердобольные монашки после всенощной у тела собирались скормить ее останки упырям? Он пожал плечами. Старые церковные учения эхом пронеслись в голове, напоминая, что тело лишь оболочка. А быть съеденным упырями получше некоторых вещей, на которых он насмотрелся, воюя.

Алина пожала плечами.

– В наши дни об этом много не говорят. После того как Келкин пустил в город другие веры. Оно малость того… – она неопределенно помотала рукой, – смущает, кажись.

– А жрецов, кстати, сжигают, – вставила Эладора. – И сафидистов. Этот обычай древнее. В самых старых строфах Завета огневые феи уносят души умерших на небеса.

– Сафидистские дрочилы молят о святости. Знали бы они только, каково с этой святостью приходится моим коленям, запели совсем другие бы…

Алина осеклась.

Затем из ее обнаженного меча проступило пламя, и туннель озарился священным светом. Она проревела в голос, точно солнечный луч пробил нависшую тучу:

– ЧТО ЗДЕСЬ У ВАС ЗА ХЕРНЯ?

Нечто, бросившееся к ним, обладало более-менее телом Болинда, но поверх него красовалась морда рэптекина, тащившего карету Келкина, а также копна тонких золотистых волос, и когти, и щупальца, распустившиеся, как тычинки цветка. Эладора вскричала и кричала без умолку, узнав его по улице Желаний. Веретенщика.

У Джери нет при себе ни боевого посоха, ни трости со шпагой. Лишь обычная трость. Он вогнал ее, как копье, метясь туда, где полагалось быть горлу веретенщика. Существо выгнулось, расплылось, обтекло его. Одно из щупалец задело его вытянутую руку и…

Повсюду кровь. Больно.

Он на коленях, укачивает раздробленную руку. Он не понимает, осталась ли кисть, там сплошь месиво содранной кожи, кости и кровавых струй. Боль маячила вдалеке, обширный континент смертной муки, а его баюкали волны, неприкаянного и отстраненного, но он знал: земля здесь, и прибой вынесет его на этот берег из битого стекла.

Веретенщик прошел через него и прошел через Алину. Крики. Вопли. Утробный упыриный рев. Громовой удар заполнил свод туннеля. Жар пламени. Все эти звуки, ощущения теперь так далеко, что ему показалось, будто туннель вытянулся неизмеримо длинным и продолжал расти, унося его прочь.

Джери, зародилась у него мысль, так зовут одного из тех, кто орет.

Эладора тянула его, толкала его, почти на руках вынесла на воздух, в ночь. Окровавленный, он выскользнул из ее объятий, и она с ужасом взглянула на свои красные ладони. Отряды Кроворукого Бога на подходе, доложил Марло, и надо окапываться здесь. Джери потерял ранец, потерял винтовку. Надо сказать Марло, что он без винтовки. Нет, то случилось на Божьей войне, далеко отсюда и давным-давно.

Новые взрывы. Неподалеку рвутся алхимические бомбы. Нас достает артиллерия, докладывает Марло.

Эладора подталкивает его, но ноги в тысяче миль отсюда, и Джери не в силах сдвинуться. Он велит ей бежать, но не может говорить, так как легкие залиты водой.

Келкин. Келкин в туннеле. И главные священники. Что с ними?

Ему бы пойти за ними, все выяснить, но не выходит. Конечности не двигаются. Он плюхается навзничь, разглядывая, как вытекает кровь из огрызка руки. Как прибой, прибывает и спадает. Прибывает и спадает. Идем со мной в соленые волны, говорит дядя Паль. Проходит время. Струя из руки замедляет напор, затем перестает течь.

Кто-то движется. Горят свечи. Где-то снова кричат.

Руки – сильные, гладкие и противные на ощупь – поднимают его. Двор переполнен людьми. Его поднимает сальник, дохлого пса, попавшего под колесо, уносит в повозку. Голова Джери запрокидывается, и свежая надпись на стене становится последним, что видит он в своей жизни:

ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ

Глава 25

Спать рискованно, поэтому Шпат пытался расходиться, но под его весом дом на лодке перекатывался с боку на бок, затхлая водица канала переплескивалась через борта. Гостеприимство Угрюмой Мамули не заходило так далеко, поэтому Шпат решил выбраться на берег и пройтись гвердонскими улицами с Крысом под боком. Торопливо перемещаясь из тени в тень, таясь от бдительных глаз, они двигались в сторону порта, к его жилым окрестностям, наполовину брошенным теми, кто накануне бежал от ядовитого облака.

Шпат натянул на себя чужой плащ, но все равно его узнавали. Тайные жесты – воровской язык – приветствовали его на пути. Он старался отвечать, как мог, своими ладонями-кирпичами. Другие просто проходили мимо – не замечали его или, наоборот, слишком хорошо его рассмотрели. Пребывание Хейнрейла мастером ничем не помогло этим людям – нынче нищета Мойки контрастировала с другими частями города вопиюще – куда сильней, чем в дни юности Шпата. И это если не брать в расчет беженцев, а их тысячи – тех, кто расстался с заморьем и распрощался со своим богом, чтобы убраться от ужасов войны.

– Ты ходишь уже ровнее, – шелестнул Крыс, – как с болью?

– Болезненно. Но неплохо. Раз болит, значит, мясо.

Крыс прыснул.

– Надо тикать с улиц. Слишком много глаз. Погнали-ка лучше на Могильник. Там найдем, где укрыться.

Шпат подставил лицо к небу. С залива моросил дождь, кропил крыши, смывая после бури остатки отравы. Дождь восхитительно холодил, а по каплям, сбегавшим по лицу и подбородку, он мог судить, какие участки кожи еще живы, а где уже камень.

– Не. Идем сюда.

В гору, к его квартире. Он не осмеливался вернуться после того, как сбежал из тюрьмы, так как дом наверняка под надзором стражи или людей Хейнрейла. Сейчас же у него особенно причудливое настроение. Проще сказать, лютая тоска – и она превозмогла и разумную осмотрительность, и настойчивые нашептывания Крыса. По мере подъема улицы делались запруженными. Больше жестов поддержки – от всяких рож из окон, от молодой шпаны, ныкающейся по подворотням, от бойких дамочек при тавернах. Он кивками выражал признательность каждому.

Крыс тоже обратил на них внимание.

– По ходу, Таммур таки разнес весть.

– Ага, ну и ладно. – Иджу приходилось попроще, подумал Шпат. Отцу требовалось лишь мужество, чтобы не сдаться, чтобы вытерпеть угрозы и пытки. В любой момент он мог уступить и выдать Братство судейским, но вместо этого держался до упора и отнял у них победу. Несмотря на всю страшную боль, этот выбор был его собственным. У Шпата выбора нет. Не важно, что он предпримет, не важно, насколько сильна его воля и насколько он укрепится отвагой, время его смерти определено слепым течением болезни.

Крыс подал знак остановиться на следующем углу. Упырь отошел поразнюхать кругом, почти невидимый среди теней. Шпат ждал, переминаясь с ноги на ногу, разминал пальцы, придавая им гибкость. Надо быть благоразумным – пока кальцинируется тело, его сила растет. Он мог сломать прохожему ребра, просто задев на улице; правда, любой уроженец Гвердона обойдет заразного каменного человека загодя. И это другая причина поскорей покинуть барку Угрюмой.

Крыс вернулся.

– Чисто, – рыкнул он, настороже от того, что никто не следит за старой квартирой Шпата.

Неделю назад – всего неделю – они собрались здесь втроем, готовясь идти на дело в Палату Закона. Шпат, помнится, засел во дворе с той стороны улицы Сострадания и наблюдал, как проходят патрули сальников, двойка за двойкой, все внимание сосредоточив на неказистой дверце. Понимая, что, если друзья не отопрут ее вовремя, он попался. Он доверился Крысу и Кари – и они не подвели его с дверью. На миг навалилась безысходность – с новой силой Кари у него все шансы свалить Хейнрейла, стать мастером. Исполнить свою мечту.

И скормить ее хвори, еще одну дорогую ему вещь.

Они пересекли улицу. Дверь не заперта, очевидно, квартиру наспех обыскивали. Вещи разбросаны по полу. Здесь мог побывать кто угодно – стража, подручные Хейнрейла, дети с улицы, может, даже приходила Кари. Ничего из имущества Шпата явно не взяли. Для начала, того имущества не так уж и много, а потом – никто не позарится на вещи, соприкасавшиеся с каменным человеком. Валялась и одежда Кари, а ее громоздкая сумка порвана и содержимое высыпано на пол.

Все маленькие сокровища Кари сгинули – памятки ее странствий. Шпат вспомнил, как она показывала их ему, застенчиво, по одной, и далеко не сразу, а когда начала немного ему доверять. Браслет из янтаря – талисман Танцора. Монеты из Лирикса. Афишка из театра в Джашане. Сверкающий плоский камень, бывший, она напропалую клялась, чешуйкой дракона. И жемчужина ее сокровищницы – амулет, присланный ей семьей.

Теперь, когда он знал, кем была ее семья, приобрело смысл и то, что Хейнрейл забрал у нее амулет. Подарок Таев мог стоить целое состояние.

Сейчас из этого ничего не осталось – но не только Кари прятала здесь свои сокровища.

Сгибаясь через боль, Шпат наклонился, сгреб с пола грязный тростник. Показался массивный камень с продетым кольцом. Швартовый, он вынес его с разрушенного причала. Вытягивать камень оказалось легче, чем раньше, он смог поднять его одной рукой.

Из небольшого углубления внизу он извлек сосуд с алкагестом, несколько монет и охапку бумаг. Рукопись, начатая отцом и почти завершенная самим Шпатом. Пока он не переключился с пера на орудия погрубее. Можно было отследить развитие болезни по почерку: буквы увеличивались и становились детскими – по мере того как пальцы каменели и утрачивали ловкость.

Он не представлял, что бы подумал Идж о нынешнем городе, куда более чуждом и чудовищном, нежели в его времена.

Крыс принюхался к воздуху в комнате, потом выгреб одну из туфель Кари и втянул ее запах. Шпат хихикнул:

– И чего?

– Ничего.

Упыри есть упыри, подумал Шпат. Когда у тебя такой друг, надо помнить, что дружит с тобой лишь его половина, а вторая – хищное, вороватое существо, которое повинуется зову природы.

– Секи, она даже пахнет сейчас по-другому, – поделился Крыс. – Со святыми кругом одна морока.

– Вот только она могла бы удрать, а не вытаскивать меня из холодной.

– И до сих пор еще может.

– Если удерет, не ее вина. Ей бы и стоило уехать. Подальше от этой святости. Ты прав – опасное это дело. – Шпат примолк, листая рукопись. – В тюрьме у меня было вдоволь времени поразмыслить. Придумал пару идей, как закончить книгу. У тебя как с почерком?

– Дерьмово.

– Наверное, попрошу Кари, когда вернется, – решил Шпат. Он оглядел квартиру, ища причину остаться. И, не найдя, добавил:

– Обожду ее у Угрюмой, а завтра двинем дальше.

На выходе из дома Крыс зыркнул вдоль улицы.

– Мне надо обратно на склад, – бормотнул он и, шмыгнув в сторону, был таков. И это тоже в естестве упырей – выживать любой ценой. Крыс оставил себе открытую дверь, работая на складе у Таммура. Если переворот Шпата провалится, Крыс сумеет просочиться назад на службу к Хейнрейлу, ничуть не огорчаясь и не раскаиваясь. Крыс всегда будет молодцом.

Завтра придется уходить. Куда? В какую-нибудь другую схоронку; глядишь, Кари что-то присмотрит в своих грезах. Шпат уже провидел сам, как его таскают по всему городу, по чердакам и подвалам, его путь прокладывает перезвон колоколов и доступность левых алхимиков. Не того ему хотелось от жизни.

А хотелось ему написанного рукой отца о Братстве и его долге перед городским простонародьем.

Сжимая в руке записки и алкагест, Шпат спускался к причалам. Дождь крепчал, ливень прогнал народ с улиц и породил грязевые ручьи. Капли грозили промочить драгоценную рукопись, поэтому он забрел в продуктовую лавку. Полки пустее обычного; бешеный спрос совпал с закрытием гавани. Для контрабандистов наступила отличная погода.

Другие покупатели, прячущиеся от дождя, с любопытством пялились на него, подсматривали сквозь щели между корзин вялых овощей и гнилого картофеля или больших квадратных банок, до краев налитых некой красной жидкостью, – алхимик уверял, что это искусственная пища. Из таких магазинов каменных людей часто выгоняли по соображениям гигиены, но здешний хозяин водился с Братством – еще один отцовский приятель. Тем не менее Шпат не напирал на его доброжелательность и сам не дотрагивался до продуктов, чтобы не перепортить целые корзины. Он подозвал одного из продавцов, велел достать кулек, и парень набрал Шпату все, что тому хотелось. Пару луковиц, немного моркови и несколько захудалых, обесцвеченных овощей, выращенных алхимиками в чанах, где растения ни разу не видели ни настоящей почвы, ни настоящего света.

Накормить Гвердон – вечная головная боль парламента. Прежде город ввозил еду, освященную божествами, но война положила этому конец. Продукты из Грены, припомнил Шпат, пришлось запретить, когда благодатные овощи, оказалось, несли проклятие и превращались в яд от прикосновения любого, кто поставлял оружие народу Ишмеры. Нынче безопасная еда только местная, а какую-то из нее просто не съешь.

Когда продавец передавал торбу, то шепнул:

– Тебя ищет Холерный Рыцарь.

Шпат кивнул и положил алкагест с бумагами поверх продуктов. Шпат и раньше имел с ним стычки. Неудивительно, что Хейнрейл послал за ним Рыцаря, когда не подействовал яд.

Резь в желудке напомнила ему, что яд вообще-то действовал. Как долго пройдет, гадал он, пока ему не понадобится тот пузырек алкагеста, который в кульке? Какой уже за последнюю неделю? Девятый? Десятый? Столько должно было хватить про запас на полгода.

Пожалуй, потому-то Шпат взял покупку и пошел с холма под горку, держа голову прямо, больше не пряча лицо. Распрямляясь, ноги не так болели, уменьшилась хромота. Он широко шагал в сторону канала.

Холерный Рыцарь ждал его у дома на воде вместе с двумя костоломами, людьми. Один приставил к Угрюмой Мамуле острие ножа, другой проводил обыск на лодке, так же как они обыскивали квартиру Шпата.

Пока Шпат приближался, второй человек спрыгнул на берег и бросил за спину, на лодку, что-то небольшое. Запал. Мгновенно жилая барка занялась огнем, ярко взметнулись зеленые и синие языки – это жар пожрал раскрашенную каюту, мертвенно-голубоватые огни заплясали на масляных разводах в жиже канала. Угрюмая заклокотала, как вскипевший чайник.

Холерный Рыцарь зашипел, увидав Шпата. Забряцала броня, забурлило в питательных трубках – он глубоко вдохнул. Череповидный шлем провернулся на сочленении, уставился на Шпата, в глазницах-линзах плясало отраженное пламя. Слухи о зверствах Рыцаря пронеслись в голове у Шпата. Говорили, что Рыцарь заставил одного мужика съесть собственную жену, насильно впихивал в него куски сырой плоти, пока тот не заплатил долг. А еще, мол, в рыцарской шарнирной броне запрятано немереное количество клинков и незаконного оружия – вспышки-призраки и даже хуже, – и он выбирает орудием казни самое для тебя страшное. Мол, Рыцарь до того прошпигован болезнью и кислотными парами, что когда будет умирать, то взорвется, а если на тебя попадет его кровь, ты отравишься и погибнешь не сходя с места, и вот потому никто не рисковал с ним драться.

Если только ты уже не мертвец, подумал Шпат. Он положил торбу на кабестан, как венок на могилу.

– Иджжссон, – прошипел Рыцарь, – подходи спокойно, и нам не придется вспарывать старуху. – Глаза Угрюмой Мамули зажмурены, ее трясло. В лапах громилы она такая тоненькая, до слез, руки висят сухими веточками.

Шпат сделал шаг, чувствуя в конечностях непривычную силу. Насмешка каменной хвори – чем ближе ты к окаменению, тем сильнее становишься. Он помедленней, чем хотелось бы, более неуклюж, но сегодня ночью силен, как никто.

Он поднял голову. Из окружающих зданий на него смотрело множество лиц – за колыхавшимися занавесками и с отдаленных балконов. Никто из них не вымолвит ни словечка, вообще не признается, что он здесь, но у того, что сейчас произойдет, будет много свидетелей.

– Ступай назад к Хейнрейлу, – произнес Шпат, наступая на Холерного Рыцаря и зажимая бойцов между собой и водой. – Передай ему, я встречусь с ним на сточном судилище, перед всем Братством. Передай, что мы не потерпим тупое бычье вроде тебя, которое вести себя с людьми не умеет.

– Пусти ей кровь, – приказал Холерный Рыцарь.

Шпат сделал еще шаг, ударив ногой так, что земля задрожала. В канале зарябили мелкие волны, плеснувшие о кромку берега и борта лодки.

– Тронь ее, – проговорил Шпат легким, почти насмешливым голосом, – и я тебе руки вырву.

У вора затряслась рука. Он взглянул на Холерного Рыцаря, ища подтверждение, ища силу. Раздраженный, Рыцарь повернулся вполоборота к своему прихвостню…

…И у Шпата открылась удачная возможность. Каменный человек рванул вперед, топоча напропалую, сорвал дистанцию между ними за удар сердца. Рыцарь буркнул и взмахом подставил меч, зашкворчал его доспех, когда шприцы автоматически впились под кожу, изливая новое снадобье. Шпат подладил свой бросок, чтобы подставить под кончик клинка одну из самых твердых окаменелых пластин на шкуре. Он наткнулся на меч, отклоняя его, чувствуя, как острие сползает по телу, не находя упора. В новый миг он врезался в Холерного Рыцаря, и оба повалились вверх тормашками.

И упали на остов горящей барки, проламывая его насквозь, вглубь, в холод.

В целом глубоким канал не назвать. Даже когда его только прорыли, до дна приходилось не более восьми футов, а со временем нанесло песка и разного сора, поэтому в большинстве мест стоячая вода доходила футов до двух-трех. Однако уже недалеко отсюда канал вбирал в себя воды бухты, и тут дно лежало пониже, и совместного веса Шпата и одетого в сталь Холерного Рыцаря хватило погрузиться глубоко в ил.

Ему казалось, будто лихорадочный жар от больного тела Рыцаря чувствуется через броню, через воду.

Он не видел ни зги, но смог определить, что лежит мертвым грузом поверх Холерного Рыцаря, вдавливая того в стылую грязь.

Рыцарь затрясся, забился все неистовей. Его голова впечаталась Шпату в подбородок, высекая трещину в Шпатовой скале. Брыкающиеся колени долбили и без того хромую ногу. Шпат стойко терпел, как терпел отец, и пускай великое отрицание Иджа было на виду у целого города, а мученичество Шпата во мгле канала не видит никто.

Что-то плеснуло совсем рядом. И еще, и еще, будто дождь.

Холерный Рыцарь предпринял последнее, страшное усилие отбросить Шпата. Может, сумел оттолкнуться от твердого изначального дна канала, веками затерянного во мгле и мути. И почти преуспел, вытолкнув обоих к свету пожара там, наверху.

Перед Шпатом поднялось лицо наподобие выбеленного черепа в лиловых пятнах, глаза выпучены. Пальцы Холерного Рыцаря буравили Шпату бока, царапали плечи. Должно быть, воды в канале окрасились алым, подумалось ему, ведь они смывают с рук Рыцаря всю пролитую кровь.

Легкие самого Шпата начало жечь и одновременно промораживать. Понятно, что это значит, – он не может дышать, а скоро у него не будет легких, чтобы дышать, только две пустые полости в каменной груди. Извини, Кари, подумал он, мне не стать тем, кем ты меня хочешь видеть, не дотянуть.

Холерный Рыцарь перестал шевелиться. Шпат отпустил его, пытаясь подтянуть ноги под себя, но оскальзывался в грязи и снова тонул, как, м-да, камень в воде. Илистое дно канала наверняка похоже на пуховую постель.

Что-то еще плеснуло рядом. Конец какого-то багра с крюком. Посох Джери – тот, что украла Кари. Спасенный из обломков лодки. Посох подцепил его под локоть и поволок к краю набережной. Руки взялись за него, подхватывая, поднимая. Лицо его пробило поверхность, и он, захлебываясь, глотал воздух. На берегах канала толпился народ, святое воинство. Обитатели местных трущоб и притонов вытаскивали Шпата из воды.

Еще два всплеска – это они побросали в воду двух других воров. В отличие от предводителя, эти держались на воде, не уходя на дно. Но град камней и отбросов заставил их пожалеть, что здесь нельзя утонуть. Одного из воров отнесло к полыхающему корпусу, и он закричал, загораясь.

Шпата доволокли до берега, где он смог повиснуть на кромке и в итоге подтянулся и вылез. Когда он встал прямо, народ ликовал.

Шайка беспризорников – детей канала, кто роется в жиже ради мелких монет, объедков и тому подобных ценностей, – сцапала посох-багор и принялась выуживать труп Холерного Рыцаря. Когда страшную тушу подняли на берег, ловкие пальцы уже растаскивали броню. Один пацан сорвал с отвратительной головы Рыцаря шлем и отдал его Шпату, как трофей.

Он воздел шлем к небу, и толпа выкрикивала его имя, так же как славила имя Иджа двадцать лет назад.

Это как лететь или падать – нет, все не то. Это быть выжатой, как белье.

Давление на голову Кари ширилось и нарастало, пока все тело не оказалось смято, стиснуто в точку. Она больше не видела комнаты в семинарии, не видела тех двух напавших, ведь, похоже, глазные яблоки лопнули, как раздавленные спелые виноградины. Она чувствовала на себе вес целого города.

Мирен тоже здесь. Она осознавала его, знала, она не одна, пока весь город вертится и крушит ее.

Ей бы запаниковать. Ей бы завопить. Но нет никакой возможности.

Вихрь. Наклон. И ее отрыгивают обратно в реальность. Кари спотыкается, когда выпадает в свой мир, обдирая колени о деревянную тумбочку. Запах пыли. Низкий потолок, горы старья – наверно, чердак какого-то большого дома. У кровати горит скромный эфирный светильник. Мирен отпускает ее ладонь, отодвигается от нее. Его лицо раскраснелось. И сейчас одушевленнее, чем вообще когда-либо. Она тоже дышит тяжело. Кажется, ее шатает. Немного занятно, полностью ли ее сюда донесло, а то вдруг что-нибудь от нее забыто в университете или смешалось с Миреном, когда они…

– Что это за херь? – сладила она наконец с голосом.

– Трюк, которому отец меня научил, – сказал Мирен, беспокойно следя за ней. – Он не всегда срабатывает. Иногда я могу вроде как войти и выйти, но только если город меня пускает.

Кари так себе разбиралась в волхвовании, но знала, что телепортацию запросто не освоить. Она повидала рыночных факиров – те притворялись, будто способны ходить сквозь стены или запрыгивать в одну корзину, а выскакивать из другой, но все это была лишь ловкость рук. На деле входить и выходить из реальности было свойством скорее царства святых и богов, нежели смертного волшебства. Насколько она понимала.

Одежда ощущалась неудобно тесной, словно Кари вернулась чуточку не такой. Она поправила блузу, застигнув Мирена таращившимся на ее груди, будто он в глаза не видывал ни одной пары.

– Мы где?

Мирен шарахнулся от нее; спеша отстраниться подальше, он утратил свое обычное изящество. Навернувшись о кровать, распахнул тумбочку. Бинты, целебные мази, четко разложенные и подписанные бутылочки и пилюли. Бо́льшая часть чердака завалена хламом, в беспорядке разбросанном по всему помещению, но островок Миренова жилища был организован по-военному. Уголки простыни подоткнуты внутрь, на одной полке выстроились, как солдаты, лекарства, на другой – ножи.

– До конца не уверен, – ответил он, стоя к ней спиной. – Снаружи я ни разу здесь не был. По-моему, это один из старых домов Новоместья, подальше улицы Лавочников. Сюда никто никогда не поднимался. Я очутился здесь случайно. Я не всегда выбираю, куда идти. Обычно иду куда хочу, но иногда как будто набегает волна и уносит меня с собой.

Таких длинных речей в присутствии Кари он еще не произносил.

– Прежде не получалось никого с собой брать, – добавил он, по-прежнему непонятно глядя на нее, как будто видит ее впервые. Он закусил губу, и Кари почувствовала во рту какой-то незнакомый вкус, словно вкус его крови. – Я… я лишь знал, что с тобой у меня сработает.

– Как ты меня нашел? – спросила она. Тетя Сильва вечно твердила не допытываться о чудесах богов, но, по опыту Кари, если боги посылают ей дареного коня, то эти же самые боги, скорее всего, барыжат поддельными родословными.

– Я за тобой следил, – ответил Мирен.

Ну да, успокоил.

– Зачем?

– Когда ты убежала, отец велел тебя отыскать. Я напал на твой след только прошлой ночью, а потом шел за тобой до того дома на воде.

– Где Эладора?

Мирен пожал плечами.

– Не знаю. Я тебя искал.

– А не мог бы ты вытащить отца из тюрьмы? – Ей необходимо поговорить с Онгентом – по сути, после этого открытия, насчет Мирена, встретиться с ним надо срочно. Может быть, чары излечат Шпата, профессор явно куда лучше в них шарит, чем делает вид, а Кари доступна потусторонняя мощь, такая что…

…Вообще-то, какие силы заперты в колоколах, ей неведомо. Как раз насчет этого и надо пообщаться с профессором. Голова кружилась, по коже ползли мурашки. Она скинула сапоги и куртку, приглашая зябкий ночной воздух обвеять тело.

Мирен покачал головой.

– Пробовал! Как я говорил, у меня в общем не получается переносить других людей – да и он сам, арестованный стражей, не побежал бы. Он не сделал ничего плохого и собирался жд-д-дать, пока его не отпустят с-сами. – Заикаясь, Мирен стянул плащ, вынул пару ножей и выложил их в ряд с другими на полке. Встречаться взглядом с Кари он не хотел, но настороженно стрелял глазами, как пугливый зверек, пока она подходила ближе. Облизал губы. Со временем приходит опыт встраивать неожиданные повороты в свои планы. Оружием служит все, что ты пожелаешь использовать, сказала она себе.

– Он сейчас у алхимиков, – сказала Кари, провожая его к кровати. – Я неплохо учусь справляться с видениями. Может быть, я сумею точно выяснить, где он, и ты туда телепортируешься. Или телепортируешь нас обоих. Или… – Дальше вести разговор стало ей не слишком-то интересно. Устала она строить планы и стараться не раскисать под грузом тревоги за Шпата, за будущее, за роковой путь, на который свернула жизнь. Всегда было привычней действовать импульсивно, и сейчас импульсы пронзали ее – их обоих – слишком мощные, слишком глубинные. Им невозможно сопротивляться. Она прыгнула на него, занося его вместе с собой на постель. Они расцепились, только чтобы вытряхнуться из одежды, и сжимали друг друга, будто вновь пытались достичь того первого единения телепортации. Под их весом скрипела кровать, и в уголке сознания Кари надеялась, что в доме под ними никто не проснется, потому как шуму она собралась понаделать ого-го.

Неопытный Мирен елозил невпопад, но она повела его: войти и выйти – и они обрели свой ритм в перезвоне далеких колоколов.

Глава 26

Сколько потом жила, Эладора так и не вспомнит отрывок с того момента, когда тварь прянула к ним из туннеля, и до того, как Алина нашла ее и донесла на руках до укромной комнаты премерзкой таверны где-то на южном Долу Блестки. Святая бухнула перед Эладорой две оловянные кружки чего-то коричневого со скверным запахом.

– Пей, – приказала Алина и, последовав собственному велению, осушила свою чашу одним глотком. Состроила рожу от вкуса. – Влей в себя. Оно приведет твой живот в соответствие с головой и сердцем. Им всем будет равно херово.

Рассеянно святая принялась мять пальцами кружку, обрывая металл по щепотке, как Эладора отщипывала бы цветочные лепестки.

– Он сдох, – сказала Алина. – Веретенщик.

Эладора попыталась что-нибудь сказать, но издала лишь всхлип. Попыталась снова.

– Так уже… делали раньше… – На улице Желаний.

– Начисто сдох. Кого захерачу я, будет лежать отхераченный. И гореть. – Алина бросила на стол еще кусочек металла. – И дылда-упырь тоже помер.

Звяк.

– Как и его святейшество, сорок второй патрос Гвердона, Мастер-Хранитель Истинных и Милостивых Богов, Альмех Многовозлюбленный.

Звяк.

– Как и Тафсон. Мои соболезнования.

Эладора слишком опустошена, чтобы плакать. Правда, Джери был едва ей знаком, но ловец проявил доброту, когда она чувствовала себя брошенной, и прислушался, когда она просила его помочь профессору. Неправильно, что его жизнь просто взяли и оборвали.

– Насчет епископа Ашура и Келкина мне неизвестно. Может статься, они и живы. Туннель местами обвалился. Они могли оказаться на дальнем конце от нас. А иначе они попали под завал, и в таком разе выходит…

Звяк. Звяк.

– Ты собираешься допивать? – кивнула она на непочатое питье Эладоры.

Эладора передвинула кружку через стол.

– Почему ты за мной вернулась?

Алина приняла кружку.

– Там, где я росла, неподалеку держали соколов. В лесах устраивались разные забавы, и знать съезжалась на соколиную охоту. Когда я была маленькой, то принимала их за волшебных птиц. Я смотрела на них через забор – на поле меня не пускали, – все глядела, как они воспаряют. Как будто собираются поймать солнце и слететь с ним вниз. Сильные и стремительные, да, но также мудрые и красивые. – Она взглянула на Эладору, чересчур смятенную и измученную, чтоб вставить слово. – Когда мне было… ох, пятнадцать? Короче, меньше, чем тебе, – меня избрали боги Хранителей. Штормовой Рыцарь склонился с вышнего неба и свершил надо мной помазание огнем и молнией. И стала я Святая Алина Неуязвимая. Не знаю, отчего они меня выбрали. Сафидисты…

– Я не сафидистка, – машинально проронила Эладора.

– Сафидисты бают о вере, о добрых делах, о равнении души на божью волю. В моем случае – ничего подобного. Так вышло – и все. Хвала небесному провидению.

Короче, стала я не в рот великой героиней. Меня приглашали на самые разнеможные вечера, брали с лордами и ледями на соколиную охоту. – Алина вздохнула. – Оказалось, что соколы просто-напросто шандарахнутые. Эти высиралы мышиных шкур выклюют глаза, только попробуй к ним подойди.

Вот таковы и боги. Издали они покажутся мудрыми и могучими, но… наши боги, Хранимые Боги – придолбаны наглухо, что твои соколы. На инстинктах, на рефлексах, и ни одной мысли наперед.

Или представить их навроде коров. Прекрасные коровы, созданные из солнечного вихря и серебряных струн наших душ… – Алина поперхнулась. – Ты же не видишь их так, как я. Охренеть, как они прекрасны! Сердце мое замирает. И какие же они полудурки – так бы и врезала! И это мы их сохранили такими: тупыми и слабыми, и зависимыми от нас. Да, знаю, знаю, мы все сделали правильно. Лучше Хранимый Бог, чем одичалый, верно? Но… – Алина умолкла. Хлебнула из Эладориной чаши, добавила. – Идет оно все в пень.

– Это не ответ на мой вопрос.

– Не ответ. Я только хотела развеять заблуждения, которые у тебя обо мне могут сложиться. Будто бы я отмечена особой мудростью, ясновидением или около того. Да, я выколочу сумеречное дерьмо из веретенщиков, но боги не наставляют меня на путь истинный. Я бреду сама и сама расхлебываю все это говно, так же как все остальные.

– Тогда почему ты за мной вернулась?

– Тому есть три причины. – Алина воздела левую руку и вытянула указательный палец. Причин точно не больше трех, подумала Эладора, иначе ей понадобилась бы другая рука в помощь этой, ущербной. – Причина первая. Ты не хуже других разбираешься в той параше, что у нас приключилась. В колоколах, алхимиках и Черных Железных богах, так? Полной картиной я не владею. Думаю, и ты тоже, но у тебя есть те обрывки, которых нет у меня.

Алина прикончила вторую чашу.

– Что подводит нас ко второй причине. Я поскорей убралась с места драки, поскольку вместо церковной стражи набежали дозорные, да еще со своими свечками в заднице. А дозор, слыхала я, с алхимиками нынче целуется. И это означает, что нам придется действовать через их голову. Нам нужен комитет по общественному порядку, я права?

– Не их ли – в смысле, не с ним ли церковь собиралась сражаться?

Алина поймала взгляд трактирщика, и появились еще две кружки. Она взяла одну и с интересом поболтала содержимое.

– За тридцать лет церковная стража сделалась столь же боевита, как святый хер нашего дряхлого патроса. А я хоть и избранница Хранимых Богов, но посмотри на меня – я всего лишь одна баба. Что прикажешь мне делать – переть до гильдии алхимиков, вышибить двери и с одной рукой рвануть на штурм? – Эладоре не понравился огонек в глазах Алины.

– Первым делом завтра утром собирается комитет, – сказала Эладора.

Как оказалось, комитет собрался еще до рассвета. Срочное заседание, в ответ на события этой ночи, – так им сказали письмоводители, когда Эладора с Алиной прибыли к зданию Парламента. Мимо них проносились гонцы, вестовые, посланные за Эффро Келкином и другими высокопоставленными членами.

– Хреново. Побудь здесь, ладно? – сказала Алина. От нее разило выпивкой, и Эладоре захотелось объяснить, что в таком виде не подобает обращаться в парламентский подкомитет. Святая скрылась в развилке коридора, куда, Эладора была уверена, посетители не допускались.

Эладора присела на жесткую скамью в какой-то приемной этого здания-лабиринта, остро ощущая и свою неподобающую одежду, и неодобрительные взгляды секретарей и доверенных. Она уселась настолько застенчиво, насколько могла – склонила голову и аккуратно сложила руки на экземпляре «Религиозной и светской архитектуры», который таскала с собой по всему городу.

Оказалось, что обложка книги заляпана кровью. Кровью Джери. Пятно она прикрыла локтем и улыбнулась проходившему клерку. Внушала себе – она по важному делу. Надо рассказать им о Черных Железных богах, о значимости колоколов, о подозрениях в измене гильдии алхимиков. О несправедливом заключении профессора Онгента, о самопожертвовании Джери. Хорошо бы иметь при себе перо и бумагу, тогда она придала бы многим открытиям и прозреньям четкую форму. Навела бы порядок в чехарде, окружавшей ее всю эту неделю.

Эладора подняла глаза. Какая-то женщина протягивала ей носовой платок. Эладора дотронулась до лица, оно оказалось влажным от слез. Она зашарила по одежде за собственным платком, но в уличной кожанке, одолженной у Джери, такие предметы не водились.

Она взяла платок у женщины, промокнула глаза.

– Спасибо.

– Не за что. – Женщина улыбнулась. Эладоре не угадать ее возраст, на коже восковой глянец алхимических притираний. Элегантно одета: простоту накидки подчеркивала гильдейская цепь, длинные рыжие волосы заплетены косой и замысловато уложены, скреплены золотой заколкой. – Может, я смогу для вас сделать что-нибудь еще? Вы выглядите ужасно расстроенной.

– Нет, нет, ничего. Благодарю вас. Я в порядке.

Женщина цокнула языком.

– Разумеется, нет. Все равно, предложение в силе. А что вы читаете?

Эладора осмотрительно скрестила руки на книге.

– Об истории архитектуры.

– Об истории, – провозгласила женщина, – пишут в основном полудурки или пройдохи. Чужие предрассудки только собьют вас с пути. Изучайте город сами, приходите к собственным выводам.

К ним скользнул служащий.

– Гильдмистресса, комитет хочет побеседовать с вами.

Гильдмистресса, повторила мысленно Эладора, внезапно сообразив, кто эта женщина. Гильдмистресса Роша, глава гильдии алхимиков и самая могущественная женщина в Гвердоне, поднялась со скамейки, отряхнула юбки и вошла в покои совета. Половина народу последовала за ней из приемной: свита писцов, стряпчих, советников и телохранителей.

Эладора тоже, не соображая, поднялась за ней следом. То ли твердо окликнуть Рошу, пусть поведает, зачем ей Черные Железные боги, то ли всего лишь попросить отпустить Онгента. Она не знала, что скажет, подойдя к Роше, – но этого и не случилось. В боковых дверях возникла Алина и схватила Эладору за руку.

– План меняется. Идем.

Эладора не столько пошла, сколько поволоклась, как за товарным поездом. Она подозревала, что, если попытается вырваться из железной хватки святой, та сломает ей руку.

– Что случилось? – шепотом спросила Эладора.

– Вздрючили, пидорасы, ох, вздрючили. – Алина провела Эладору в очередную дверь этого головоломного сооружения, закрыла дверь за собой и походя оторвала ручку, чтобы никто не поспешил за ними. – С Келкином у них, как у дохлой ящерицы, хоть видимость хребтины была, а без него комитет по общественному порядку безопасности сдулся. «Рекомендовано принять предложения по передаче не основных обязанностей дозора…» – продались, сволота, алхимикам. Сперва признали, что от стражи толку, как от говна, потом отдали наш город свечкоделам. «Военное положение, усиленное отрядами сальников…» Сральников! «Для недопущения бунта» людей с улиц убрать и все забаррикадировать – а алхимики спокойно заграбастают колокола и разрешения не спросят.

– Но… ты убила веретенщика! А алхимики сами взорвали Колокольную Скалу! А может, и Палату Закона.

– Ага. Увы, всякого, кто мог бы хоть что-то предпринять, уволили и заменили психованными ходячими ночниками. Ну почитай что всякого.

Они приблизились к новой двери, тяжелой, окованной железом. Эладора сморгнула от неожиданности. Она уже видела ее прежде – в книге, которая у нее с собой, есть точно такой же рисунок. Такие двери ведут в древние ходы на дне города, после разгрома Черных Железных богов их укрепили, защитили колдовством и ограждающими рунами.

– СУКА, ДА ОТКРЫВАЙСЯ ТЫ, – взревела Алина гласом хоров ангельских. Меч ее раскалился добела, и дверь дрогнула. Пронеслись сернистые вспышки разряженных охранных заклятий.

– Идешь? – хмуро бросила она Эладоре.

Та приостановилась на пороге, вспоминая о третьей причине. А затем двинулась во тьму за святой.

– Причина третья, – сказала Алина ей прошлой ночью. – Я убила почти всю твою семью.

Крыс не находил себе места. Упыри не спят, как люди, но даже свернуться в темном углу и дать костям роздыху не получалось никак.

Он оголодал, и объедки, что удалось наскрести, не утоляли голод. Слышно было, как в соседней комнате Шпат перебирает бумаги, то и дело ворча от боли. Тоже не спит. Донельзя публичная победа Шпата над Холерным Рыцарем завоевала им много новых друзей – в первую очередь тех, кто задолжал гильдии денег.

Спасти Мамулин дом на воде не удалось. Она переехала жить к внуку. Шпата устроили ночевать в одной из комнат большой многоместной ночлежки. Здание переполнено, по десять-двенадцать обитателей на комнату, но им выделили отдельное место. Чествовали героя этого часа либо сторонились больного, умирающего каменного человека – в любом случае Крыс наслаждался затишьем после наплыва бесконечных посетителей и верных сторонников. Убийство подручного Хейнрейла придало огласку их борьбе за верховенство в гильдии. Отныне обратного хода нет.

Таммур устроил в ресторане встречу с другими ворами. Еще не настоящее судилище, но уже нечто близкое. Шпат и Таммур общались часами, говорили так долго, что Крысу слышалось, как челюсть друга клацает, кальцинируясь. Опять предстоит алкагест, напрямую в шею. Таммур платит – вкладывается впрок.

Розоватое сияние очертило на востоке шпили Священного холма. До рассвета еще час. Местами он задавался мыслью, куда делась Кари, но, погруженный в упырий настрой, был не в состоянии о ней беспокоиться. Просто абстрактный вопрос, холодный и отвлеченный – и глубоко вторичный, в сравнении с голодом.

Еда. Крыс встрепенулся, осторожно прокрался по лестнице и вышел на улицу. Вниз, к причалам, до ряда домов, что опустели при подходе к берегу ядовитой тучи с Колокольной Скалы. Он не отдавал отчета, что именно ищет. Может, дохлую клушу или кота, жесткого, как щетка. Лишь бы было мертвое и целиком.

Принюхиваясь, облазил помойку. Порыскал по брошенным, пустым домам. В одной комнате Крыс нашел под половицей крысу, от отравы ее тельце скорчилось, а мех пожелтел. Он обтер ее и куснул. Мясо жилистое, противное, и ей не насытиться.

Неподалеку послышались шаги, тихие, как тень. Насыщенные духи́ маскировали гниение. Барсетка здесь. Она разоделась по полному шику – кем-то выброшенное, перелатанное вечернее платье, шляпа с огромными полями, даже дамский веер. Ноги, однако, голые – людские туфли на ее копытца не налезут.

– В нашем мире крыс крысе враг, – заметила она, разглядев его ужин.

Он отшвырнул недожеванный трупик и прошипел приветствие.

– Ты сегодня ночью поразвлекался? – спросила она.

– За нами явился Холерный Рыцарь. Шпат его убил. – У Крыса в животе забурчало, когда он вспомнил о мертвой туше Рыцаря. Посдирав броню, его столкнули обратно в канал, но вдруг повезет, и Крыс его выловит.

– От молодца! Не надо нам этой страхолюдины. Так, значит, твой приятель собирается на сточный суд?

Крыс кивнул. Звучало подозрительно – Барсетка никогда особо не интересовалась разборками Братства.

– И ты вписываешься за него?

– Угу.

Она обмахнулась веером и проговорила:

– Похавать хочешь? Пойдем со мной.

Она свела его в подвал и там вытащила из укромного тайника большой холщовый сверток. Внутри лежал труп старого человека. Нетронутый.

Барсетка благоговейно ощупала лицо покойника, его складчатые веки, блеклые морщинистые щеки.

– Отказало сердце. Он прятался здесь от облака. – Она прикрывалась веером, когда облизывалась. – Я к нему не притрагивалась. Если хочешь, давай разделим.

– Трупных шахт поблизости нет, – буркнул Крыс и потянулся за предплечьем усопшего.

Барсетка шлепнула его по руке, обругав:

– Проявляй почтение! Мы не пожиратели падали. Я не ем плесневых мертвецов просто так, с голодухи. Веди себя прилично и ты!

– Чего тебе еще не хватает?

– Ритуала психопомпов. Мы проводим его душу в путь. – Барсетка стянула перчатки и элегантно уложила их на сломанный стул. Засучила рукава. Достала из сумочки салфетку, расстелила на коленях. Потом когтями впилась старику в ребра и потянула их в стороны. Грудная клетка разломилась, как спелое яблоко. Она мастерски просеяла пальцами осколки костей, мышцы, легочную ткань и добралась до сердца. Его она передала Крысу.

– По чуть-чуть от сердца и мозга, – сказала она, начиная лущить череп от кожи. – Это почтит его. Много не ешь. А когда закончишь, посидим на Ягнячьей площади и попьем чайку на солнышке, как надземные люди.

– Хлопотно, – промычал Крыс, старательно разжевывая мясо. Тем не менее Барсетка права – свежий мертвяк вгонял его в дрожь, пробуждал алчность, перекрывающую обычную потребность питаться. В штольнях под Могильником голову и сердце оставляли старейшим; он видел, как зрелые упыри перетаскивали мешки с данью из шахт в глубинные отнорья.

Голод утихал, и начинала работать мысль. Хейнрейл уже знает, где они. Первый порыв – найти Шпату новое убежище, вдруг Хейнрейл нашлет на них новые неприятности, но, может быть, время таиться прошло. Шпат открыто объявил, что выступил против мастера, и набрал достаточную поддержку, чтобы побороться всерьез. Хейнрейлу придется выйти на суд или развязать войну на улицах, что привлечет в лагерь Шпата еще больше сторонников.

– На сточном судилище увидимся? – спросил он Барсетку. Упырицу не назвать влиятельной в Братстве, но в счет пойдет каждый голос.

– Не для меня такие представления. И… не пойми неправильно, но несчастному больному малышу стоило бы уехать на остров Статуй, а не раскачивать лодку со своим дурацким вызовом. Дивлюсь, с чего господин Таммур вообще уделил ему внимание.

Конечно, она знать не знает о видениях Кари, их секретном оружии. Крыс вновь почувствовал необъяснимый прилив злости. Вдруг заломило в боку, резкая боль – но тут же прошло. Он потер грудь, задумавшись, что именно он ощутил. Упыриха ничего не заметила. Он принялся выковыривать из зубов мясные волокна, вполуха слушая болтовню Барсетки о своих человечьих друзьях.

Позже, зайдя в комнату ночлежки, он увидал, что Шпат все так же сосредоточенно корпит над записками Иджа. И не стал тревожить каменного человека за его занятием.

Кариллон отыскала дорогу к их берлоге около полудня. Интересно, она обнаружила их в своих грезах или попросту расспросила, где сейчас сын Иджа? Крыс учуял ее еще в коридоре. И с ней незнакомый запах, молодой и мужской, надушенный, чтобы скрыть ароматы крови, алхимических реагентов, блестящей воды, чердачной пыли.

Когда она попыталась войти, Крыс загородил проход, рыча на незнакомца. Тот не отшатнулся, лишь стоял и глупо лыбился.

– Крыс! Все хорошо. Он хороший, – сказала Кари.

– Кто это?

– Мирен. Он сын того профессора, про которого я говорила. Он умеет…

– Ты что, с ним трахалась? – Для Крыса секс вообще ничего не значил. Но, как правило, у людей он указывал на серьезную привязанность – Крыс этому научился в надземье. И решил, что незнакомец ему не нравится.

Кари сердито нахмурилась. У людей случка проходит в уединении, припомнил он.

– Э-э, вроде того. Слушай, он нам поможет. Я должна поговорить со Шпатом.

– Только ты. – Крысу потребовалась сила воли, чтобы отступить от проема и пропустить Кари в комнату к Шпату. Когда она поравнялась с ним, он ощутил вкус клыков во рту, почувствовал, как вылезли когти. Нечто в новой силе Кари плохо с ним ладило, и рядом с Миреном срабатывал тот же инстинкт. Стремление убивать.

Крыс широко улыбнулся новичку.

– Я Крыс, – сказал он, опять располагаясь в дверном проеме и рукой перекрывая проход.

Мирен пожал плечами.

– Знаю. Я следил за тобой у склада на Мясницком ряду. – И с этими словами он извернулся, быстрее, чем вправе двигаться люди, и, поднырнув Крысу под локоть, очутился в комнате. И, повернувшись к Крысу спиной, легким прогулочным шагом прошествовал за Кариллон в комнату Шпата.

Крысу захотелось вспороть Мирену горло – выяснить, будет ли свежая жертва так же упоительна, как труп, добытый Барсеткой, – но он проглотил гнев и вошел в комнату вслед за мальчишкой.

– Профессор тебя может вылечить, – говорила Кари. – Надо только вызволить его из тюрьмы. – Она металась по комнате, полная энергии, выплескивая обрывки озарений из своих грез. Шпат сидел на полу без движения, погруженный в раздумья.

– Не из тюрьмы. – Мирен примостился в дальнем от Крыса углу, поближе к Кари. – А из квартала Алхимиков.

– Ага, куда проще, – буркнул Крыс. Квартал Алхимиков – по сути, город в городе, запретный для всех, кроме самих алхимиков, их творений и слуг. Упырь никогда не был внутри, хотя шпионил с окрестных крыш и проползал под низом по трубам и подземным ходам.

– Возможно. – Шпат прикрыл глаза. – Кари, ты рассмотрела, где они его держат?

– Вроде. Заглядывать туда – словно… оказаться посреди пыльной бури.

– Опиши здание.

Она описала, как могла, стараясь облечь в слова чужеродное колокольное восприятие города.

– Что примыкает к нему с востока?

– Погрузочная площадка.

– Вспомни подробности.

Они до мелочей перетирали одно и то же, выстраивая картину тамошней местности. У Шпата талант архитектора – понимание пространства, присущее каменному человеку. Ему приходится заучивать, во сколько мучительных шагов обойдется пересечь двор за домом или какие проходы чересчур узки – ими нельзя пользоваться без риска обтереться о встречного и его заразить. Кари вознегодовала от пристрастного допроса и кричала, что они зря тратят время, но Шпат оставался непоколебим и дотошен. Снова опиши подворье. Опиши ворота. Опиши расстояние между окнами. Сколько шагов до того крыльца, до той арки? Где растет трава?

Крыс утрачивает интерес к сути, лишь слушает голоса друзей, и всё. Сквозь забытье они звучат где-то над слоем земли, а он внимает им снизу, издалека.

Голоса разом стихают. Шпат как лежал, так и лежит, погруженный в раздумья.

Они ждут, и у Крыса бурчит в животе.

Они ждут, пока, с хрустом камешков, Шпат не встает на ноги.

– Крыс, – говорит он, – надо, чтоб ты опять сходил на Могильный холм.

Шпат объясняет свой замысел, и Крыс смеется – долгим, протяжным, глубоким смехом, и не может отделаться от ощущения, что недавно съеденный им мертвец тоже вторит его радости.

Глава 27

Отсюда, рассуждал Шпат про себя, и начались все беды.

Он катил груз к воротам алхимиков. Каменные суставы, полные свежей порции алкагеста, не чувствовали тяжести доверху набитой тележки.

Квартал Алхимиков Гвердона, по сути, был новым, обособленным городом, новой крепостью. Раньше эту землю отводили красильщикам да дубильщикам кожи. А также прокаженным и упырям, гадким и нежеланным в остальном городе. Теперь район стал мотором, везущим Гвердон в будущее. Собором этих новых участков сделался гильдейский зал, сияющий мрамором и стеклом, но вовсе не напоказ. Он громоздился скрытно, за стенами и ближними зданиями. Зодчие позаботились о том, чтобы его башни не затеняли возведенную рядом часовню Хранителей. Красота его и размеры становились очевидны лишь вблизи.

Алхимикам нет нужды хвастаться.

Позади дворца гильдии с высокого бугра растекались фабрики, химические мастерские, сборочные цеха и заводы боеприпасов. И, конечно же, воскодельни. Перетопки.

Наметив себе вторые ворота, Шпат отклонился от главного пути через Дол Блестки. Оттуда доносился шум, крики: если беспорядки отвлекут внимание – хорошо. Кариллон предупредила его, что внутри квартала Алхимиков видения теряли точность, поэтому она не знала, где именно держат профессора Онгента. На поиски могло потребоваться больше времени, чем они надеялись.

А то и больше, чем у них было. Сам Шпат мало чем жертвовал – без лекарства, какое, по упованиям Кари, способен сотворить профессор, через неделю он труп. Или хуже, чем труп: запечатан в гробу своего тела. Он волновался за других.

Краем глаза он засек Крыса. Упырь сложил пальцы в знак.

Пора.

Шпат вытолкал тачку за угол, и ворота раскинулись перед ним во всю ширь. Огромные, склепанные из стали, достаточно мощные, чтобы осадить каменного человека. И под охраной: не сальников, но людей с ружьями, следящих за ним с галереи над защитной стеной. С полдюжины, а рядом наверняка еще – и внутри полным-полно сальников. Один из часовых окликнул с высоты:

– Чего тебе надо?

– Алк. Алк, – проскрежетал Шпат, не размыкая челюсти, как каменный человек в позднем течение болезни.

– Гильдия не подает, – засмеялся часовой, – сходи в церковь.

В ответ Шпат сдернул холстину, натянутую на борта. Поверх груды барахла лежал мертвый сальник. Это был тот самый, что преследовал Крыса в катакомбах под Могильником, поэтому он оставался цел и невредим, не считая погашенного фитиля.

Сальники до́роги. У них много преимуществ – нечеловечески быстрые, отчаянно преданные и поистине неразрушимые. Обрабатывай их раз в три-четыре недели, и будут как новые. Однако при создании сальника в первый раз требуется расплавить и пересобрать в чанах человеческое существо. Их изготавливают, растапливая людей на составные исходные элементы. Приговоренных преступников, нарушителей границ квартала и даже неизлечимо больных, что за грошовую выплату семьям меняют горстку последних дней на вечность ужаса и безумия.

– Где ты его взял? – набычился охранник. – Ломать достояние гильдии – это разбой!

– Нашел. В куче. Алк? – скрипел Шпат.

Другой караульный, офицер, кивнул.

– Заноси его внутрь, и мы расплатимся с тобой дозой алкагеста. – Он жестом просигналил кому-то за стеной. Заревел гудок, и пронзительно зашипел алхимический двигатель. Ворота вздрогнули и пришли в движение, скользя по металлическим рельсам. Открылся проем, в самый раз по ширине тележки. Шпат ее туда и провез.

За воротами потянулось широкое подворье с какими-то промышленными постройками по бокам. Баки и трубы, расставив ходули подпорок, пронзали кирпичные стены, как медные насекомые, гигантские металлические клещи, напитывались соками. На дальнем конце, за громадным строением, скорее всего, складом, дорога подходила к погрузочным журавлям, напомнившим Шпату насекомых-палочников. Перед этим он рассматривал со стороны берега, как эти краны высятся над частными причалами алхимиков. Слева аллея поуже вела, как утверждало видение Кари, к самому залу гильдии.

– Отойди назад, – велел один из охранников, не желая приближаться к заразному каменному человеку. Шпат повиновался, отступая на пару футов.

Давай.

В тележке, накрытая вторым холстом, Кари запалила фитиль сальника. В ту самую минуту Крыс выпрямился на противоположной крыше, как раз на линии взгляда его восковых глазниц.

Как только фитиль запылал, сальник начал возвращаться к жизни. При этом мерзком одушевлении его твердая кожа потянулась, разгладилась. Голова загорелась вновь, и внутри зарделось химическое подобие сознания.

Для сальника по-прежнему шла прошлая неделя. Его время замерло тогда, когда Крыс запер его в склепе под Могильным холмом. В его восприятии сейчас до сих пор длилась ночь, когда сгорела Башня Закона, и он продолжал гнаться за Крысом.

И увидал свою добычу – всего-то на другой стороне улицы!

Вскакивая, сальник ожил, сверкнул нож. Всякому ясно – не становись между сальником и его добычей, но именно там и стояли неудачливые сторожа. Везучие просто попадали вразброс, как кегли, когда сальник спрыгнул с тележки и поскакал на улицу в погоню за Крысом. Невезучих он пырял и полосовал на бегу. В неразберихе произошли две вещи.

Во-первых, тележка опрокинулась на левый бок и оттуда вывалились Кари с Миреном. В одном из видений Кари разглядела слева от ворот ряд деревянных клетей, и оба шмыгнули в щель между ящиками и стеной, прежде чем их заметили.

Есть, внутрь они проникли.

Во-вторых, Шпат сделал еще один шаг назад, всем весом припечатав металлическую рельсу, направлявшую ворота. Удар прокатился вверх по ноге, с отдачей в бедро, и он почувствовал боль и резкий, цепенящий холод – сустав чуточку больше обратился в известь. Но рельса подалась, прогибаясь, и теперь охране ворота не закрыть.

Шпат сыграл растяпу и пару минут покачивался на месте, не давая тревоге проступить на лице. Он не оглядывался через плечо на сальника, гнавшегося за Крысом по конькам крыш Дола Блестки. Не косился в тень, куда скрылась Кари со своим любовником. Только глупо таращил глаза, пока на него орали часовые.

Насчет любовника – напоминание о том, что Кари спит с кем-то другим, не побудило его скривить губы. Секс уже долгое время лежал за пределами физических возможностей Шпата, но, живя с Кари, он наслаждался нежданной близостью; приятно делить тесное пространство с женщиной. Их дружба прорастала вглубь куда быстрее, чем ему помышлялось. Он пробует на себе эту память, проводит ею, как кинжалом, по голым нервам. И испытывает отдаленную, притупленную боль – ничего более.

Не важно, говорит он себе. И задвигает раздумья на потом. Через несколько дней ему, вероятно, не жить, и даже если удастся избежать скорой участи, все едино – он был и есть камень.

Сторожа орали на него, требовали ответа, где он взял сальника, а потом стали спорить, кому чинить ворота, а каменного человека поминали, будто его тут и нет. Шпат предложил разогнуть рельсу обратно и опять потопал к воротам. Набежали новые охранники, теперь отгонять уже его. С улицы подтянулись зеваки, двинуть глазом по ту сторону запретного рубежа гильдии. Больше охранников, больше гильдейских служащих. По толпе гуляли сплетни о сбежавшем свихнутом сальнике. Прибывали запряженные телеги и самоходные машины, но ворота заклинило намертво.

Вся суматоха предназначалась для того, чтобы отвлечь алхимиков от Кари и Мирена. В задачу Шпата входило лишь стоять тут и затягивать раздрай.

С боковой аллеи на двор прогромыхала очередная повозка, за ней вторая, третья. Все они несли один и тот же отличительный знак – эмблему городской стражи. Шпат узнал их мгновенно – это тюремные фургоны для перевозки заключенных. В таком вот его отца увозили в Палату Закона. Все три были готовы лопнуть, переполненные арестантами.

Этот конвой направился к фабричному зданию на дальней стороне двора. При их приближении отворилась большая дверь, и Шпат мельком заметил бурлящий чан, почуял кислоту и расплавленный воск. Это перетопка – завод, где делают сальников.

Во всем Гвердоне столько приговоренных преступников не наберется. Должно быть, они вымели все камеры на мысу Королевы, сгребли всех карманников, пьяниц и бродяжек и повезли через город, чтобы растопить на жир и свечной воск.

Один из алхимиков швырнул ему флакон с алкагестом.

– Давай проваливай. Хорош зенки пялить. От тебя одни хлопоты. – Он указал на приоткрытые ворота и хватил Шпата палкой, как крестьянин погоняет отбившуюся корову. – Шевелись, болван!

Медленно, нарочито осторожно Шпат воткнул себе в бок алкагестовую иглу. Прожал поршень, почувствовал, как снадобье творит свое чародейство в его закостенелых суставах. А потом начал пробираться через толпу. Здешняя охрана сплошь люди – алхимикам не по нраву демонстрировать городу свой чудовищный оскал без необходимости, – и им его не остановить, не по силам, как не сдержать сход горной лавины.

Он бегом бросился вперед, пересекая подворье громоподобными шагами, боем колокола роковой судьбы. Караульные слишком поздно сообразили, что он делает. Защелкали, зашкворчали ружья, и выпал обрывок секунды – задаться вопросом, насколько нынче он стал защищенным от пуль, прежде чем выстрелы легли в цель.

Он зашатался под огнем, но не замедлил хода. Выстрелы терзали спину, но вместо боли ощущался лишь холодок новых обызвествлений. Пули отскакивали от каменной шкуры, но их удары сотрясали плоть и с каждым попаданием делали частичку его камнем.

Он достиг средней арестантской фуры и, пробив пальцами лист металла, отодрал целый борт. Другой рукой похватал цепи узников, выламывая звенья или с корнем вырывая болты, прикручивавшие их к полу. Заключенные высыпали на двор. Кто-то падал, кто-то бежал, кто-то спешил прятаться. Одна отважная женщина накинулась на возницу, сшибла с сиденья. И поднялась, обагрив подбородок – с ключами в руке и ухом возницы в зубах.

Шпат указал на заднюю повозку, проревел ей добраться до запертых там, а сам побежал к фургону, ближайшему к перетопке.

Вскрыл его, разорвал руками.

Девочка, в грязи сточных канав и тюремных камер, семи или восьми лет. Смотрит на него пустым, безысходным взглядом. От усталости не может и крикнуть. Он рвет на куски ее цепи.

– Беги, – бросает он, а потом ведет толпу на штурм открытых ворот. Новый ружейный залп – но он принимает главный удар на себя: лучше он, чем другие. Он вынесет и стерпит.

Быть может, проносится мысль, он еще одержит победу.

И тогда прокатывается визг сальников, дюжины их, если не сотни, вываливаются из перетопки. Одинаковые тонкие стилеты в руках у каждого.

Сальник приземляется перед ним и, безошибочно найдя брешь на стыке каменных пластин, вгоняет стилет ему в грудь.

Квартал Алхимиков будет годами преследовать Кари в кошмарах. Трубы шипят и клокочут, как утроба освежеванного. Воздух горячий, насыщенный газами. Сквозь смотровые отверстия под стеклом зеленой расцветки она поглядывает на вызревавшее в чанах. Там есть зародыши бакланьих бошек и рэптекинов, отделенные от тел органы. Мимо одного окошка отвратительной медузой проплыла штука, похожая на человечье сердце и кровеносную систему. Исторгала кровь при каждом сокращении артерий. В другом баке из питательной подложки на дне прорастали сотни стеблей, колыхаясь, как плети водорослей. Кари не сразу распознала спинномозговые нити, готовые к скрутке в фитиль и обмакиванию в жир, чтобы получить новых сальников.

Но самая дрянь в том, что кружится голова. Непонятно, то ли действует побочный эффект ее святости, то ли до такой степени давит напряжение от колдовских чар, перемолотых машинами, но казалось, будто ее тянут то туда, то сюда невидимые волны, обволакивают незримые энергии. Мирен тоже это почувствовал, судя по тому, с каким трудом он дышал.

– По-моему, надо идти сюда, – проговорила она, заметив лестницу. Тяжело приводить клочки видений этого места в соответствие с твердой реальностью. Мирен полез по лестнице следом.

Пока взбирались, она негромко бросила:

– Что, вверх поглядываешь?

Он насупился и не ответил. Кари с удовольствием захихикала. Это Эладору, а не ее, зачаровывает аура таинственности. Мирену придется стать поразговорчивее. Ему не выехать на одном умении драться, красивом теле, способности к телепортации и, нижние боги, вчерашнем сексе…

Она пропустила перекладину и чуть не слетела вниз, ободрав коленку. Мирен поддержал ее одной рукой.

– Тише, – шикнул он.

Поднимаясь, они покидали царство сосудов и баков. Естественный свет пронизывал следующее окно – через него просматривался двор далеко внизу. Шпата различить легче легкого, его окружила охрана. Отвлекающий маневр работал.

Люк, где оканчивалась лестница, вывел в комнату, которая обнадеживающе называлась «Помещение для обеззараживания». Поздновато, – подумала она. Снаружи ответвлялся коридор, напомнив Кари об университете. В комнатушках теснились книги и стопки бумаг. Некоторые кабинеты были свободны, но в большинстве трудились люди. Тихие бормотки их разговоров перемежались с песнопением, но все были настолько сосредоточены на работе, что проскользнуть мимо них не вызывало хлопот.

Этажом выше пролегал другой коридор, гораздо безлюднее. Комнаты больше и пахли деньгами. Наверное, здешние обложки в шкафах распирало от счетов, прибылей и убытков – в основном от прибылей, – а не от алхимических знаков и формул, как их собратьев внизу.

Следующее окно позволило ей сориентироваться. Открывшийся вид на гавань оказался знаком, включилось чувство, будто она тут была – помнила его в наваждениях. Его или нечто очень схожее. Значит, профессор Онгент уже близко, и это ее беспокоило. Лучше бы его держали в сырой темнице. Сажать заключенного среди роскоши как-то совсем неразумно.

Мирен схватил ее за рукав и указал вперед. Возле одной из комнат на карауле стоял охранник. Это опять приободрило и обеспокоило ее. По слухам, порхавшим по городу, профессор, чародействуя, разнес вдрызг веретенщика и целый отряд сальников. Имелось достаточно оснований поставить сюда хотя бы бакланью башку или кого-то вроде, а не одного обычного человека…

…Который вдруг распростерся на полу, и над ним стоял Мирен. Кари даже не заметила, как он там появился. Она не разобрала, мертв ли караульный или без сознания, да и сейчас все равно.

Мирен повернул ручку. Закрыто.

– Отец, – с напором зашептал он в замочную скважину, – стань подальше. Я сейчас вынесу дверь.

Кари обыскала охранника – оказалось, он без сознания, и сочившаяся с затылка краснота позволяла предположить, что не скоро очнется, – и отыскала ключи. Остановила Мирена – не хватало, чтобы их накрыла выбитая дверь и все прочие охранники при этой лаборатории, точнее, те из них, кто не ругался сейчас во дворе с каменным человеком. На эту часть плана она полагалась с уверенностью – все, что зависит от упрямства Шпата, сработает обязательно.

Брякнул ключ, и они вошли.

Посидев под замком, профессор казался малость потрепанным. Глаза его потеряли глянец, и он переминался, пошатываясь, будто немного выпивши. На потолке, вне досягаемости, висела горящая жаровня, и от ее воскурений Кари замутило. Наверно, какие-то успокоительные, предположила она.

– Ты нашел ее! – воскликнул он Мирену. – Молодец, малыш!

Мирен ничего не сказал, но его лицо засияло в свете отцовой похвалы.

– Можете идти? – спросила Кари. Она затащила вырубленного караульного внутрь, намереваясь запихнуть под койку. Но от него по полу тянулся кровавый след, поэтому она просто бросила его, как дохлую крысу.

– Всегда вперед, – сказал профессор, ковыляя к двери. Мирен подскочил к нему и взял под руку. Кари вышла за ними в коридор.

Пока что все шло по плану. Далее им предстоит пробраться на задворки квартала Алхимиков. Там вдоль Пыльникова переулка стоит высокая, действительно неприступная стена. Неприступная с земли, но они полезут сверху, и на плече у Мирена качался моток веревки. По Пыльникову переулку никто не ходит, у них мизерные шансы спалиться. Затем спорый бросок на мол, где один сотоварищ Крыса ждет их на лодке.

Окно в конце коридора внезапно озарилось светом пламени, и что-то пронеслось за ним, сбегая вниз по стене.

– Сальники, – предупредила Кари двоих мужчин.

Она обогнала Онгентов и выглянула в окно.

Ну, мать твою за ногу.

Снаружи двор казался горящим костром. Дюжины сальников стекались к месту того, что выглядело как бунт. Нет, поправилась она, рассмотрев перевернутые арестантские повозки, побег заключенных. И в самой гуще событий Шпат махал здоровенными кулаками-булыжниками. Между ним и воротами очень много сальников, чересчур много.

– Что такое? – спросил Мирен.

– Ты сумеешь, э-мм, телепортировать нас? – Говорить о его странной силе ей так же неловко, как обсуждать свои видения.

– Не отсюда и не с отцом.

Некогда спорить. Некогда думать. Кари закусила губу, слизнула кровь.

– Ладно, дуйте дальше. Выведи профессора.

Мирен кивнул и поспешил прочь, ни разу не оглянувшись. Неясно, то ли он так убежден в ее способности самостоятельно отсюда убраться, то ли ему просто плевать. И непонятно, какую правду она бы предпочла.

Профессор начал возмущаться, когда сообразил, что они бросили Кари. Слышно было, как он пришел в возбуждение, настаивая на том, что надо за ней вернуться. Кари оставила накачанного наркотиком старика на попечение Мирена и припустила по другому коридору, уповая на смутное сочетание разрозненных видений и слепой удачи. Вверх, решила она. Нужно подниматься.

Бегом сквозь лабиринт окружавших подворье строений. Каждое окно на пути показывало ей отблеск хаоса, творившегося внизу. Она мчалась, отринув любые попытки таиться, ломилась в двери и стучала по лестницам.

Она пересекла мостик со стеклянными стенками, переход между зданиями. Через окно увидела металлическую лесенку, прикрепленную снаружи следующего фабричного корпуса – до самой крыши. Туда, наверх – если она сумеет туда забраться, то появится шанс спасти Шпата, спасти вообще все.

Дверь на другом конце мостика была закрыта, но стоило подбежать, как она отворилась и показался алхимик в маске, защитном шлеме и обережной мантии из стальных нитей. Она пригнулась, юркнув мимо, заметила за стеклами его глаза, вытаращенные от удивления, и влетела в помещение за дверью.

Громадное. Широкий фабричный пол, перетянутый мостками, утыканный подъемными вышками. Окон нет, под низом светятся озера расплавленного металла, бурлят тигли. В пространстве перед Кари скованные рунными цепями, как мухи в паутине, висят два колокола. Один был восстановлен из тысячи частей, сложен по кусочкам, как мозаика. Второй цельный, хотя помят и ободран. Оба сделаны из черного металла, как и тот, под шпилем Нищего Праведника.

Один с Башни Закона. Происхождение другого не угадывалось, хотя на миг от него повеяло запахом моря.

Слева от двух колоколов, сломанного и целого, еще одна паутина цепей, должно быть, некогда также державшая колокол. Но сейчас она висела пустой, цепи свободно раскачивались в восходящих снизу парах. Этот пленник пропал.

Под двумя оставшимися колоколами, посреди этого океана огня и алхимии, размещалась изложница, наподобие тех, с помощью которых алхимики превращают в сальников смертную плоть. Десятки алхимиков трудились как муравьи на подъемниках под нетронутым колоколом, собирая вокруг него некую раму. На всех работниках защитная одежда с охранными знаками, и они тщательно следили за тем, чтобы не подходить слишком близко к богу, заточенному внутри колокола.

Они закутали колокольный язык толстыми попонами, и бог не смог закричать, когда его опустили в пламя.

Кари в один миг увидала все это. Она продолжала бежать – для нее это чересчур. Она нутром знала, что два бога узрели ее, что их сопряженное вместе внимание, их требования спасти, освободить сведут ее с ума. Она не останавливалась поразмыслить, она мчалась дальше.

Столько жидкого металла. Столько раскаленных горнил. Значит, есть риск пожара. Значит, они готовы предотвращать неприятности.

В еще одну дверь на пути, а потом сразу к следующей. Здание имело двойные стены, подобно сосуду для опасных жидкостей, и теперь она вовне, на тщедушном балкончике, высоко над двором. Отсюда на крышу уходила лестница. Она бросила взгляд вниз, через решетчатое покрытие, и увидела Шпата, окруженного искрами сальников. Кто-то завопил, далеко под ней, и вопль тут же отсекли ножом.

Она стала взбираться. Металлические перекладины мокры от дождя и как лед холодны. Нога соскользнула один раз, другой, но Кари обрела равновесие, точно ее поддерживали невидимые ладони. Видать, к ней неровно дышит кто-то, непохожий на ангела.

Итак, она на крыше – и вот и оно. Большой, здоровенный бак вроде цистерны для дождевой воды, но закрытый от неба. Знакомая вонь – бак полон мутной, засоряющей дыхалку блевотной пены, какой алхимики тушат пожары. Трубы уходили от него внутрь здания, но здесь имелся и длинный, скатанный рукав. Кари размотала его часть, обрезала остальное ножом. Точный отмер ей без надобности.

Она нашла вентиль и повернула его. Бак булькнул, рукав судорожно дернулся. А затем каскад противопожарной жижи обрушился с высоты на подворье, брызги высокого давления ударили, как сметающий валуны водопад.

Сальникам не выпало случая даже вскрикнуть. Они застыли, и всё. Жидкость слизнула их в одно мгновение. Восковики валились толпами, вминались в землю, чтобы быть погребенными под наплывами слизи. Беглецы-арестанты брели по потокам зеленой пены к открытым воротам. Внизу еще оставались сальники – она увидала скопление огоньков в цеху с чанами, где они сгрудились у открытого входа, рычали и щелкали на врагов, неспособные выйти наружу.

Слышно было, как Шпат орет, подгоняя воров, показывая им, куда бежать.

Кари с ухмылкой прислонилась к прохладному железному баку. Получилось. Рукав провис – значит, бак опустел.

Потом наверху лестницы появился первый сальник. Он ухмылялся до ужаса ярко, переступая рукав; почти изящно лавировал между лужицами химикалий. Кари хлобыстнула его ножом, но он слишком быстр – восковые пальцы сомкнулись, обездвижили запястье.

Подошел еще один сальник, и еще – эти схватили ее и прижали к крыше.

За троицей сальников следовала женщина. Средних лет, с рыжиной в волосах, в платье, совсем неподходящем для лазанья по крышам. Ветер раздул полы платья, грозя вытолкать женщину к краю и сбросить вниз, поэтому она крепко взялась за перила.

Она возвысила голос – глубокий, поставленный, командный, но не жестокий.

– Кариллон Тай? – С виду дама ничуть не обескуражена. – Меня зовут Роша. Этой гильдией заведую я. Мне надо с тобой поговорить. Если они тебя отпустят, обещаешь не откалывать номеров?

Кари кивнула, и сальники выпустили ее. Но остались стоять по бокам, склонив головы под жутким, неестественным углом, чтобы уберечь свое пламя от порывистого ветра.

– Я о тебе знаю, Кариллон. И о твоей связи с колоколами. А знаешь ли ты, кто они? Это останки Черных Железных богов. Церковь сразила их и пленила. Вселила их в колокола, чтобы лишить свободы. – Женщина, Роша, шагнула навстречу Кариллон – робко, словно ее опасалась. – Мы с тобой подошли к одной и той же проблеме с разных концов, Кариллон. Я нашла способ уничтожить Черных Железных богов, сделать то, с чем не справилась церковь. Безопасно ликвидировать их силу. Ты можешь помочь. Помоги мне. Ты освободишься от видений, и я сделаю тебя богатой.

Кари оглядела двор.

– Вы превращаете людей в эти огарки!

– Тебя мы ни в кого не превратим. И твоих друзей. А… – Роша на секунду примолкла, словно вслушивалась в нечто, недоступное Кари. Кари провела несколько недель в театральной труппе и этот взгляд узнала – Роша внимает чьей-то подсказке. Какому-то голосу в ухе. – Твоему другу Шпату предоставят лучший уход в его состоянии. Весь алкагест и другие лекарства. А твои преступления… Милая, я – хозяйка городской стражи, о них забудь и думать.

– А в обмен? Зачем я вам?!

– Объяснить непросто.

– Ну вы уж, блин, постарайтесь!

Роша развела руками.

– Ты много путешествовала. Ты повидала Божью войну – не воочию, полагаю, но выучила, насколько она ужасна.

Она права. Гвердон – островок спокойного здравомыслия по сравнению с тем, о чем наслушалась Кари в краях, где боги посходили с ума от смертельного страха и жажды крови.

– Попробуй представить, что произойдет с городом, если война придет сюда. Мы разработали оружие, которое напрямую поражает богов. Убивает их в духовном мире, вместо того чтобы чинить резню их поклонникам в материальном. Оно много чище. Но мне нужна ты и твоя связь с Черными Железными богами. Надо выкачать их энергию, чтобы обеспечить правильный выход. Мы провели испытательные стрельбы пару дней назад, и результат положительный, но на нижней отметке расчетной эффективности. Его хватило, чтобы уничтожить полубогиню, но с дюжиной колоколов мы поднимем мощность до целого пантеона и в самый короткий срок.

– Вы взорвали Палату Закона, чтобы забрать себе колокол.

Роша раскинула руки, подчеркивая, что она лишь жертва обстоятельств.

– Церковь отказалась нас выслушать. Нам пришлось применить чрезвычайные меры ради защиты города. Нейтралитет Гвердона шаток и ненадежен – война чересчур близко и не будет вечно стоять за порогом. Мы нуждаемся в этом оружии.

– Именно вы все это со мной сотворили. Видения начались после того, как на меня свалилась ваша дерьмовая Башня!

Роша покачала головой. Ветер странным образом не трепал ее волосы, будто приклеенные к голове. Не выбилось ни одной пряди.

– Нет, Кариллон. Происшествие, ах, миропомазало, освятило тебя, но ты была рождена с этой властью.

Сальники сально хихикнули при этих словах. Роша раздраженно нахмурилась, отмахиваясь от них.

– Все переменится для тебя, Кариллон Тай. Помоги мне. Ты раскроешь силу колоколов куда действеннее, чем методы, изобретенные нами. Ты сможешь отчасти пробудить Черных Железных богов, перед тем как мы их перекуем.

Кариллон открыла рот для ответа, но не успела она вымолвить слово, как зазвучал колокол со Священного холма. Кари припала к видению, открывшемуся на самой обочине сознания, но затем мир разорвался на части, и Мирен оказался тут, между ней и Рошей.

Без промедлений он всадил кинжал Роше в грудь. Ударил снова и снова, в бешенстве пронзил ее дюжину раз. Но кровь не выступила, и гильдмистресса казалась невредимой. И тогда Мирен перерезал ей горло, и из широкой раны хлынул белый воск. Она что-то проклокотала, но изо рта вышло лишь больше белого воска. Роша сделала шаг назад и сорвалась с края крыши.

Сальники наступали на Мирена. Он быстр, но их трое и бежать некуда. Он умрет, если Кари ничего не предпримет.

И она рванулась вперед, проскочила меж сальников. Крепко сжала Мирена за руку, крича ему. Он отреагировал недостаточно быстро, и сальники уже рядом. Выход только один.

Кари сошла с края в пустоту и потянула Мирена за собой.

Они падали, падали вслед за Рошей. Гильдмистресса раскинулась внизу на земле, разбитая на осколки, как оброненная свеча. Ни органов, ни крови – один лишь восковой оттиск женщины.

Видение поглотило Кари, и одновременно с ним Мирен обхватил ее и прыгнул.

Глава 28

– Давай! Поднажми! – Крыс, спорхнув с крыши, подскочил к Шпату. Правая нога каменного человека уже не выдерживала его веса, и Крыс помог ему опереться. – Тебя порезали, – добавил он, глядя на глубокую рану на груди Шпата.

– Это ни о чем. – Кровотечение почти прекратилось. На красном белели крошечные осколочки камня. Скоро поврежденная плоть окаменеет совсем. Естественно, если пробито легкое, то оно уйдет целиком. Шпату приходилось взирать на это философски – яд по-любому прикончит его через несколько дней.

Парой они поковыляли под гору, торопясь, как могли, по крутым узким спускам в сторону бухты. Сюда долетал шум и гиканье освобожденных воров, несущихся по улицам к Мойке, чтобы раствориться там безымянными. За ними, как порванные цепи, тянулся след алхимической пены.

Друзья вышли на мол. Вокруг сгустились сумерки, делая прогулку над водой опасной. Шпат осторожно придвинулся к краю, помня о коварной пучине. Крыс вытащил из-под кучи рванья фонарь, зажег его и помахал, выписав в воздухе вертлявый узор. Ему ответили верным отзывом с одной из лодок в заливе.

Шпат пошатнулся, оперся о литой кабестан. Понятно, он должен стоять на ногах, двигаться, не то ногу сведет опять, но он слишком вымотался. Адреналин тяжелел свинцом в его жилах.

– Я видел, что ты совершил, – сказал Крыс. – Эту историю не перестанут рассказывать годами.

– А что еще я мог?

Крыс пожал плечами.

– Большинство народу просто взяли бы и ушли. Сказав: ну да, иногда случается страшная херня. Я-то трупоед, покорность судьбе у меня в крови, так? Но… – Упырь облизнул зубы и протянул Шпату руку, пожать его ладонь. – Но ты поступил храбро. И глупо. В основном храбро.

Шпат ответил на рукопожатие, стараясь сильно не стискивать. Он едва чувствовал давление пальцев Крыса и не смог бы отличить на ощупь чешуйчатую, когтистую лапу упыря от нежной женской руки.

– С меня причитается Кари. Ей со всех причитается. Ты не видел, она-то хоть выбралась?

– Айе. – Казалось, Крыс собирается что-то добавить насчет Кари, Мирена и сотворенного мальчишкой буквально чуда, но нарастающий шум алхимического двигателя сделал разговор невозможным. Моторный катер подошел к молу.

У штурвала внук Угрюмой Мамули, Йон. Он одолжил лодку на утилизационной площадке, твердо заверив, что ее не успеют хватиться. На борту трое воров, парни Таммура, и там же, сгорбленный под одеялом, с блестящими от восторга глазами, сидел старик, наверняка бывший профессором Онгентом.

И ни Кари, ни Мирена. Если бы дела шли по плану, они тоже были бы здесь.

Шпат плюхнулся на борт, едва не перевернув катер. Один из воров крикнул ему ползти на середину, но трогать каменного человека не отважился. Шпат подтянулся, устраиваясь около профессора Онгента. Взревел двигатель, и они устремились в бухту.

– Должно быть, ты Шпат, – проорал Онгент Шпату в ухо. – Кариллон о тебе говорила! Очень рад тебя встретить!

Шпат кивнул, не зная, что сказать. Онгент работает с Джери, ловцом воров, и, скорее всего, тот рассказал о каменном человеке малость поболее, чем Кари. Кари-то знала, когда надо помалкивать.

– Мирен объяснил твою беду. Задача обещает быть увлекательной! – продолжал Онгент. – Прикладная тавматургия! Ты когда-нибудь читал «Трансактный анализ Кхебешского гримуара»?

Лодка скользила по темной воде, неразличимая без зажженных огней. Никаких признаков погони – ни из квартала Алхимиков, ни городской стражи. Им везло, не пришлось разворачивать краденое оружие, спрятанное на катере под брезентом. Йон правил лодку поперек залива, наметив для высадки утилизационную площадку Дредгера на приморской оконечности Мойки, левее шпиля Святого Шторма.

На подходе к берегу в них уперся луч прожектора. Дюжина вооруженных личностей поджидала их на причале, темные силуэты на фоне ослепительного света. Лиц не разглядеть, но стоявший в центре был нечеловечески объемист в броне защитного костюма. Дредгер, хозяин цехов сбора сырья.

– Это моя лодка, Йон, – оповестил он. – Бережно пришвартуй ее, а потом я отрежу твои гадские пальцы, ворюга. – Йон побледнел, оглянулся на Шпата за указаниями. Дредгер поигрывал алхимической пушкой, весьма сгодившейся бы и военному кораблю.

– Рискни умотать. Я эту хрень давно собирался испробовать.

Йон замешкался в нерешительности. Катер покачивало вверх-вниз в нескольких футах от пристани.

– Не знаю, мужики, на кого вы пашете, на Таммура или Хейнрейла, – продолжал Дредгер, – и мне один хрен. Всех вас в бочку черного щелока. Будете служить тому боссу, который купит вам новую шкуру.

Один из Дредгеровых людей показал на Шпата и что-то тихо произнес. Отсюда его не расслышать, но ясно одно – каменного человека он узнал.

– Эй, ты, сзади! А ну встал. Вставай, я сказал!

Шпат встал. Ствол пушки Дредгера сдвинулся. Теперь она метила ему прямо в грудь.

– Значит, во как! Сынок вернулся! Не переживай, старая камера тебя уже заждалась. Йон, если с тобой на лодке есть и другая, та беглая девчонка, то, может, мы оставим тебе один большой палец.

– Ах! – Онгент, кряхтя, поднялся на ноги и неторопливо выдвинулся вперед. – Господин Дредгер, не так ли? У нас с вами есть общий друг. Я Алоизиус Онгент, профессор истории. Как я понимаю, мы оба сотрудничаем с господином Тафсоном. Можно с вами перекинуться словом?

Дредгер махнул рукой. Йон подвел лодку вплотную, и двое Дредгеровых подручных вышли вперед, готовые снять профессора и переместить его на причал. Онгент шаркнул было к поручню, но оступился и повалился на одного из людей Таммура. Со своего места Шпат увидел, как профессор сорвал что-то с пояса вора, скрыв свою ловкость рук от Дредгера. Шпат не пошевелился, сознавая направленное на него дуло. Судя по калибру, оружие его убьет, даже такого, какой он сейчас.

Профессора вынули из лодки. Старичок казался нелепо мелким и чахлым рядом с бронированной горой – Дредгером. Ветхой деревянной лачугой возле пыхтящего дымом завода. Шпат снова уловил имя Тафсона и негромкое упоминание про деньги. Похоже, он пытается Дредгера подкупить. За меньший косяк сработало бы, но тут не получится. Дредгер возмутился, начал отпихивать от себя профессора – и Онгент обрел проворность, резко отступил в сторону и вскользь сунул нож между защитным костюмом Дредгера и патрубком, сбегавшим по его поверхности.

В этом змеином броске Шпат впервые признал настоящее семейное сходство Мирена с Онгентом.

Профессор не перерезал трубку, но повернул нож, приподнимая ее напоказ, готовую обрубиться при малейшем нажатии. Когда один из Дредгеровых бойцов двинулся к ним, Онгент воздел руку, сведя кулак в заклинательном жесте – воздух внезапно задрожал, зашелестел волшебством, – и громила застыл на полушаге, выкатив в ужасе зенки. Заклятье пригвоздило его к месту.

– Нет, – сказал Онгент. – Уверяю, мы компенсируем прокат вашего суденышка. Собственно, мы уже закончили и возвращаем его обратно. Как видите, невредимым. – Не разжимая кисть, он махнул в сторону лодки, показывая, что Шпату и остальным пора немедля высаживаться. Йон с ворами встрепенулись от направленного на них пылающего кулака. – Идемте, джентльмены. Поторопитесь.

Нож на шейном патрубке Дредгера не колыхнулся.

Дредгер издал булькающий звук – похоже, он умирал, и Шпат решил, что рука профессора в темноте промахнулась и отсекла что-то жизненно важное. Потом до него дошло, что так алхимик смеялся.

– Хер с ним, – сказал Дредгер. – Передай Тафсону, пусть выставит счет. Валите на берег.

Сдает назад, стараясь не потерять лицо. Шпат позволил себе помечтать, как Хейнрейл идет на подобную уступку, дабы предотвратить раскол Братства, но, скорее всего, ушлая сволочь будет цепляться за власть, пока может. Впрочем, это завтрашняя проблема, поэтому он сосредоточился на том, чтобы вылезти из катера, не опрокинув всю посудину. Правая нога уже полностью недвижима, также прихватило и левое плечо. В итоге он оставил на причале отпечаток правой ладони: пока выползал, промял пальцами смолистое покрытие. Неуловимого шустряка из него не выйдет. Отпечаток тут же стал заполняться дождевой водой.

Онгент по новой завел свою чудаковатую академическую шарманку, болтая с Дредгером, будто и не держал у его глотки нож, а его бойца не сковал невидимыми цепями.

Шпат подошел к нему и забрал у Дредгера пушку.

– В прошлом, сэр, Братство вело с вами дела, и, по-моему, никому из нас не хочется менять былые договоренности. Как предлагал профессор, мы заплатим за прокат вашей лодки и уйдем отсюда пешком, не причинив неудобств. Устраивает?

Окуляры Дредгера щелкали и жужжали, пока он изучающе рассматривал каменного человека.

– Пацан, да ты идти-то не можешь. Завтра твое слово не будет весить ничего.

– Оно весит сегодня. – Шпат извлек из ружья алхимический заряд: небольшую стеклянную капсулу с флогистоном, заключенную в люльку из дерева и увитую рунами подавления. Он вручил оружие и патрон Дредгеру – показать уважение, – и похромал через рабочую площадку к ночным улицам Мойки.

Они шагали назад, в район многоэтажек, который стал штаб-квартирой той странной штуки, где Шпат стоял во главе, как ты эту штуку ни назови. Осколок Братства, памятник Иджевым идеалам, укрытие от городского хаоса. Да хоть непрерывные поминки по Холерному Рыцарю. Шпат медленно брел по переулкам, подтягивал отказавшую ногу и останавливался каждые пять минут передохнуть или перемолвиться с тем или иным сподвижником.

Крыс мотался туда и обратно, разнося послания Таммура и других воров. Он гонял по крышам и успевал обернуться за ничтожное время. Большинство тех, кто избежал чанов для сала, движутся сюда, пополнять ряды сторонников Шпата. Некоторые приспешники Хейнрейла поменяли сторону – со Шпатом им нечего было надеяться на выгоду, значит, они решили, что в воздухе запахло переменами. А там воняло, как серными осадками с Колокольной Скалы.

Опять вернулся Крыс и сообщил, что Кари пришла вперед них. Что Мирен вынес ее из опасности. Доставляя весть, Крыс рычал, ясно выражал мнение о новом хахале Кари. Шпат вдруг почувствовал неожиданный укол ревности. Одиночество убивает каменных людей быстрее хвори. Сводит с ума, когда нельзя прикоснуться, ощутить, как прикоснулись к тебе. Ты перестаешь предупреждать других и увечишься. Или едешь на остров, или просто сдаешься и бредешь в океан. Близость в любом ее виде – вот еще одна вещь, отнятая у него болезнью, часть жизни, сломанная этой чумой.

Кари, со своим странным сочетанием самовлюбленного безрассудства и доброты, его не боялась. Не важно, как часто он или город напоминали ей, что с ним надо обращаться как с ходячей инфекцией, каменным раком, способным ее погубить, она настойчиво относилась к нему как к другу. Он прикинул, насколько связь с колоколами, с Черными Железными богами, объясняла ее странности. Грезы наяву – дело новое, но не сосчитать число бессонных ночей, когда он расхаживал по комнате, слушая ее плач среди беспокойных снов.

Он не осмеливался ее обнять – пускай она каменной хвори не боялась, но Шпат давно поклялся не передавать свое проклятие ни одной живой душе, если это в его силах; даже взыскивая или вымогая для Братства, он был осторожен, можно сказать, заботлив с теми, кому угрожал. Если он наносил побои – а это приходилось делать редко, учитывая его силу, – то всегда тщательно избегал контакта своей каменной шкуры с открытыми ранами. Он не обнял Кари ни разу. А может, подумалось ему, и стоило.

Он впитывал боль ревности и потерь и лелеял эту боль, пока шел. По крайней мере, сердце его еще не закаменело.

Они вышли на берег канала и повернули налево, спускаясь вдоль стоячих вод к гавани. Миновали почерневший остов барки Угрюмой Мамули. Могилу Холерного Рыцаря.

Видимо, приманившись на думы о Кари, Онгент поравнялся со Шпатом. Улыбался, будто вышел на запланированную прогулку, в антропологическую экспедицию – узнать, как там живется другой половине города. Шаркал в своем халате, как дряхлый старикан, забывчивый дедуля, улизнувший из-под присмотра. По улице Желаний и тому, как Онгент управился с Дредгером, ясно – он куда больше, чем бесхитростный ученый. Однако растущая боль в груди напоминала Шпату, что он по-прежнему хочет жить, а для этого ему необходимо профессорское колдовство.

– Что ж, – произнес Онгент, – это меня воодушевило, если позволишь так выразиться. Как думаешь, сколь долго воровская гильдия сможет уберегать нас от алхимиков?

– Недолго. И она называется Братство. – В заурядном случае можно было бы затихариться, залечь на дно на Мойке, Могильнике или в другом бедняцком квартале. Там сколько угодно схронов и потайных мест, полно приверженцев и сочувствующих, которые помогут укрыться. Но сейчас, когда Братство поделено между лагерями Шпата и Хейнрейла, вероятней всего, что сальники уже взяли след. Адское пекло, да может, они сейчас подойдут к дому и увидят, как тот сверкает от свечек!

– Что ж, – произнес Онгент, – тогда за дело! Мне сказали, что алкагеста уже недостаточно для лечения твоего… недуга. – Профессор неопределенно махнул рукой на прихваченное известью плечо Шпата. – И что юная Кариллон вызвала меня добровольцем поспособствовать применению чар. Это знак того, как она тебя ценит, мой мальчик! Она сбежала из моего дома и понеслась прямиком к тебе – хотелось бы, чтоб она сразу попросила меня о помощи, а не, хм, ускоряла события до такой степени. Впрочем, пускай! Оставим прошлое в прошлом.

– Правильно, – сказал Шпат, отклоняя себя и профессора от кучи рэптекинова помета, которую Онгент, по всей видимости, не заметил.

– Ой! Ах! Спасибо! Так вот, за мою карьеру меня посещали мысли, громадная уйма мыслей, если честно, на тему концентрации божественной силы через тавматургические структуры, и я уверен, это осуществимо, по крайней мере в теории. Однако существует весьма значительный риск. Рискует она, ты – и я сам. Ты знаком – предположил бы, что нет, не клевеща на твою образованность, – с теорией форм?

Шпат ходил в превосходную – и дорогую – школу по настоянию матери, пока они жили на Боровом тупике.

– Боги обладают большей силой, нежели смертные способны вместить, а у Кари прямой выход к Черным Железным богам. Вы надеетесь отвести небольшую часть божьей мощи через этот канал и с ее помощью меня вылечить. – Он оборвал себя. – Никто не заставляет вас в это ввязываться, поймите. Если вы уйдете сейчас, я вас отпущу. Вот вам мое слово.

Онгент возбужденно всплеснул руками.

– Чепуха! Я не променяю этого на весь белый свет. Намечается захватывающая история! Тем не менее… не оказал бы ты, скажем так, любезность?

– Продолжайте.

– Если мы все останемся живы, мне бы хотелось продолжить работу с Кариллон. Ее дар открывает неповторимый путь к изучению городской истории. Я опасаюсь, что ее привычка исчезать, сбегать, вместо того чтобы преодолевать неприятные или трудные обстоятельства, возобладает вновь. А тебя она послушается, если ты попросишь ее мне поверить.

Не успел Шпат ответить, как их обнаружили. Беглые воры, на радостях, что живы, что избежали перетопки на сало, смеясь, закружились вокруг. Толпа понесла их к теплому огоньку. В ладонь Шпата вложили бутылку. Его бы несли на плечах, когда б сумели поднять. Взамен вихрь увлек его в большой подвальный зал в их ночлежке. Онгент затерялся в толпе, его сменил Таммур, взволнованный и потный средь гула, все пытался что-то сказать о сдвигах в мире городского дна. Поддержка потекла рекой к сыну Иджа, единственному человеку, вставшему наперекор алхимикам, наперекор их самовластью.

Таммур подбивал Шпата обратиться с речью к народу, но он не мог. Людей слишком много, но хуже того, он чувствовал себя от них отделенным. Будто они мимолетны, создания из паутинки и воздуха, не чета ему. С другими людьми у него нет ничего общего, и они восприняли его поступки отчаяния, его извращенную жажду погибнуть, как нечто совершенно иное, как вызов, как военный маневр. Во рту его скрипел гравий.

– Ты должен что-нибудь сказать, – понукал Таммур.

С предельным усилием Шпат встал. Заговорил. Слова пробивали плотину в его рту, хлопками вырывались наружу – в песке и глине. Он понятия не имел, о чем толкует, но слушали его с обожанием. Обожали его. Быль о том, как он возглавил налет на квартал Алхимиков, как освободил узников из клеток, уже стала легендой. Иджсон! Иджсон!

Он вяло похромал оттуда, когда в праздновании наступило затишье. По памяти нашел дорогу к себе в комнату. Глаза слезились, и во влаге попадались острые песчинки. Левый слезный проток обызвествился, – осознал он, – и левый глаз уже на подходе. Каждый раз, когда он моргал, то чувствовал, как пыль скребет белок и глазное яблоко начинает отвердевать под тонкой мраморной пленкой.

Здесь нет кровати. Он опустился на пол, пошарил, есть ли поблизости алкагест. Он выжмет шприц в уголок глаза и, быть может, сохранит зрение с той стороны.

Колет в груди, больно.

Глава 29

Эладора брела по туннелям вслед за Алиной. Эта женщина, хоть куда старше, не знала усталости, ее походка, как метроном, несла ее сквозь тьму размеренным тяжелым шагом. Эладора выдохлась и совсем заблудилась. Они ходят кругами по этим туннелям – часами, днями и еще дольше. Город наверху уже однозначно рассыпался в прах. От солнца осталась лишь память.

В этой части города упырьи коридоры осваивали жители поверхности. Некоторые превратили в погреба и подвалы, разгораживали деревянными дверьми. В прочих люди ютились непосредственно – Эладора не встретила никого, но попадались хлипкие одеяла, зола с очагов, надписи. По ее догадкам, это в основном приезжие, они селились здесь как насовсем; местные не станут тревожить упырье царство, даже эту необъятную его провинцию.

Ее тошнит от упыриных туннелей. Она вздрагивала каждый раз, сворачивая за угол, – оттуда из темноты должен был выйти спотыкающийся Джери и протянуть ей кровавую кашу вместо руки, словно она взялась бы ее исцелять. Или веретенщик проступает из тени, сгущаясь, как жир на остывающей сковородке.

Алина то ли бубнила сама себе, то ли общалась с богами. Эладора не смела ее прерывать – и даже попросить ее минутку постоять и передохнуть.

Теперь, поразмыслив об этом долго-долго, Эладора засомневалась, правильное ли решение она приняла. Куда она идет с этой святой убийцей? Признание Алины в том, что она вырезала семью Таев, убила Джермаса, всех его детей и внуков в особняке, ныне отданном Келкину, – чересчур большой факт, чтобы поместиться в сознании Эладоры. Она пыталась увязать память о дядях, о дедушке с обвинением Алины: они прислуживали Черным Железным богам. Но два этих понятия одновременно не укладывались в голове. Невообразимо считать семейное горе хотя бы в дальнем приближении справедливым.

Новость об этом убийстве была первым воспоминанием из детства; помнилось, как отец заколачивает двери дома, как мать с пепельным лицом молится на коленях посреди кухни, но не плачет. И Кариллон, в ее три или четыре годика – бегает и играет. Эладору приводил в негодование смех сестры, неуместный в час такой страшной беды. Эладора, конечно, сама толком не разумела, что там случилось, – неделями верила, будто поубивали всех людей в Гвердоне, а может, вообще во всем мире, и за оградой усадьбы больше не встретишь совсем никого.

Прошли годы, ее страхи приняли вид грабителей и наемных душегубов. С кинжалами наперевес они залезали в окно и забивали ее до смерти. Нынешние же страхи приняли новую форму, форму бесформенного. Веретенщика, состоящего из тьмы и острых зубов.

Впрочем, кто ей мешает уехать домой? Назад к матери. Сбежать к родному теплу старого поместья.

На сей раз она верно представляла опасность, понимала, что ей грозит. Черные Железные боги и орда веретенщиков, их войско. Уличные бои между церковью и жестокими сальниками, и еще боги знают кем в придачу. И за всем этим и надо всем простирала крылья Божья война. Возможно – а профессор Онгент сказал бы «неизбежно», – какое-нибудь агрессивное заморское божество достанет до города, и реальность истает под чудовищным, пристальным взглядом с небес. Но что хорошего в понимании беды, если нельзя ничего поделать, ничем помочь?

– Так, лады, – сказала Алина. Они добрались до развилки туннелей. Воздух из прохода по левую руку значительно гаже, и уклон уходил вниз заметно круче. – В отсутствие божественного откровения ничего лучше я не придумала, кроме как спуститься обратно, в край говна и падали, и поймать нового упыриного старца. Не знаю, станет ли этот зверинец меня слушать, особенно когда одного убили, стоило ему подняться. Короче, мне надо вернуться.

На лице Эладоры, очевидно, проступил ужас, потому как Алина расхохоталась.

– Нет, тебя я с собой не беру. Вопрос: куда тебя девать? – Алина задумчиво потарабанила по рукояти меча и, похоже, пришла к решению. – Ладно, сюда.

Направо, вверх и вверх – длинный, изматывающий подъем по крутым ступеням, вившимся сквозь скальную толщу. Эладора давным-давно потеряла ориентир, в каком месте города они могут быть, но взбирались они так долго, что наверняка проникли внутрь одного из великих гвердонских холмов, Замкового холма или Священного. Лестницу перегородила другая укрепленная дверь, запертая и под защитой оберегов. К ней у Алины нашелся ключ. Взвизгнули ржавые петли.

– Куда мы идем? – сумела спросить Эладора. Во рту у нее суше, чем в пыльных туннелях.

Алина вывела ее в один подвал, а оттуда они поднялись, невероятно – в лавку одежды. За большими стеклянными окнами, как и другими, разбитыми и заколоченными, по-прежнему стояла ночь. Они пробродили в туннелях весь день. На столах ворохом лежали ткани, в ряд стояли швейные машины, нарядные лавочные манекены в этот час глядели зловеще. Они напомнили Эладоре книжку, которую она читала в детстве, пока не отобрала мать, так как такие истории не способствовали духовному подъему сафидиста. В одном рассказе мелкие гоблины забирались ночами в мастерскую сапожника и тачали для него башмаки. Она вдруг забоялась потревожить гоблинов-портных, представила, как они тычут в нее острые иглы и ножницы. Душат швейными нитками.

Алина зашла в одну дверь и почти немедленно вышла.

– Здесь его нет. Должно быть, пошел к Синтеру. – Она окинула взглядом лавку. – Хочешь новую одежду? Хватай, что нужно, только свалить бы нам побыстрее. – Она встала к витрине, незаметно наблюдая за пустой улицей.

– Платить не будем?

– Я знаю владельца, – сказала Алина. – Боги нижние, владелец – не просто мой знакомый. Он – один из невидимых винтиков церкви. Работает на Синтера – того, кого мы идем повидать. Лавка – всего лишь вывеска, а по сути это церковная, выходит, собственность. Освященная земля.

Эладора в панике заозиралась, не в силах выбрать. Кожанка и уличные шмотки, взятые у Джери, лучше подходят для беготни по туннелям и закоулкам, чем здешние наряды. Она прошла мимо кружев – серьезной ученой не интересна показушная мишура – и схватила новую академическую мантию. Алина запихнула накидку в сумку и передала ей.

– Пошли.

Вышли на улицу. Куда-то над Долом Блестки, высоко на отроге Священного холма. До Университетского квартала отсюда не больше трех-четырех улиц, подумала Эладора, несколько сотен шагов до улицы Желаний – но ни старых построек, ни магазинов ей не узнать. Далеко в направлении залива слышится шум. Над кварталом Алхимиков в небе собирается зарево.

– Синтер – жрец из Хранителей. Конечно, богослужения перед паствой он не проводит, если некому наложить епитимью в виде перелома ноги. Он заведует сетью шпионов, грязными делишками, розысками. Мною тоже пытался заведовать, когда со святыми у них стало туго. Но он за нас, добро? – Алина словно пыталась уговорить саму себя.

Торопясь, Алина пересекла пару малолюдных проулков и вышла к очередной двери. Высокий мужчина впустил их, подозрительно присматриваясь к Эладоре. Он напомнил Болинда – та же дородность, та же внушительная сила. Но Болинд оказался веретенщиком в чужом обличье, поэтому сходство не располагало к спокойствию.

Наверху, в комнате побольше, сидели другие, двое мужчин и две женщины. Окна забраны ставнями, в воздухе сизо от дыма. На столе рядом с одной из дам – пистолет.

– Хрена себе! – воскликнул один из мужчин. – Это же она. – Он смотрел не на Алину, а на Эладору, и казался напуган.

– Нет, не она, – отрезал другой. – Это помощница Онгента, Даттин. – Этого Эладора опознала – лысый, сломанный нос, блестящие глазки, – это он следил за профессорским кабинетом, соглядатай Хранителей. Он махнул им перевязанной кистью. – Заходи, Алина. Мы тут гибель богов обсуждаем.

Кари проснулась, на сей раз ленивая и томная. Обычно она резво подскакивала, но теперь по-кошачьи потянулась в полудремоте. Ногой задела Мирена, тот заворчал и перевернулся в постели. Она откинулась на спину, просунула руку – захотелось его погладить. Улыбнулась, вспоминая ночь. Телепортация опять заставила пережить странную близость с Миреном, вневременное чувство единства, которое она отчаянно пыталась обрести вновь, стоило им возникнуть в месте, куда он их перенес. У нее не вышло повторить именно то чувство, но сама попытка доставила большое удовольствие обоим.

Внизу гремело веселье. Подбешивало то, как Шпат не щадил себя в гильдии алхимиков, но подвиг его окупился. Он доказал, что готов сражаться за Братство. Хейнрейл так не поступал никогда. Наверно, если бы она вслушалась в колокольный звон, позволила бы Черным Железным богам пронести по неспокойному городу свое сознание, то увидела бы, как воры по одиночке, по двое-трое пробираются к Мойке. Присягнуть на верность новому повелителю подполья, единственному, кто может защитить их от идущих по следу сальников. Она вспомнила, как лыбилось хорье рыло Хейнрейла, когда он срывал кулон матери с ее шеи.

Долго Хейнрейлу не пролыбиться. Падение прежнего мастера она увидит с каждой городской церкви.

Кари не хотелось покидать теплую постель, но охота присоединиться к празднующим внизу. Она перекатилась, взглянула на лицо спящего Мирена. Теперь оно мягче, моложе. Интересно, что ближе к истине – невинное лицо спящего мальчишки или неслышный смертоносный телохранитель, каким он становился у отца в подчинении. Или истина в другом, и ее отблеск падал на нее, когда он уносил ее через город – осязаемое воплощение ее видений.

Какой-то кусок в ее голове кричал – беги, держись от него подальше, но связь между ними нельзя отрицать, родство, о котором она без понятия. И надо беречь энергию для грядущих боев. Поэтому хватит раздумий, сказала она себе, расслабься и радуйся.

Рука сползла по его боку. Она откинула одеяло, лунный свет засиял на обнаженных телах. Она перекинула через него ногу и…

В горло впечаталась его рука, отшвыривая ее. Она поперхнулась и свалилась с кровати. Промельк, и он стоит у постели, глаза разгораются гневом.

– Что ты делаешь? – прошипел он. Его взгляд метнулся к ножам, заботливо уложенным возле кучи-малы их одежды.

– Я еще хотела, – просипела Кари, потирая шею. Однозначно, будет синяк. – Е-мое, больно.

– Ну так не надо меня трогать, – сказал Мирен. Он взял штаны, стал одеваться.

– Середина ночи, куда ты собрался?

– Отец здесь. – С этими словами Мирен вышел за дверь, ножи исчезли в его рукавах, как по волшебству.

Кари завернулась в одеяло и опять улеглась, дрожа от злости. Она распалилась на Мирена, но злилась заодно и на себя, непонятно за что. Сердитая, растерянная, полная неугомонных порывов. Она поворочалась, поворочалась снова, встала, напялила часть одежды, заперла дверь, вернулась в постель. И снова встала: вспомнила, что по прибытии захватила бутылку – отметить успешное освобождение Онгента. Дрянное винцо, но с третьего-четвертого доброго глотка вкус начал выправляться.

Она могла бы спуститься и влиться в пьянку, найти Шпата с Крысом, праздновать с ними. Слушать, как Шпат клянется, что действовал наобум и вообще вечно сам не понимает, что делает, пока все уже не готово. Да, это правда, но она не меняла того факта, что у друга талант заводить друзей и вдохновлять остальных на поступки. Он мог выручить воров из сострадания, а не по расчету, но поступил правильно по обеим меркам. Так ему бы и высказал Крыс, со своим вечным сторонним взглядом. Замечая то, что упускают другие, Крыс однажды увидал и ее, подобрал на улице, где она бедствовала без гроша и совершенно одна.

И Крысу не нравится Мирен. Она подняла тост за друга, чествуя его проницательность, и почесывала шею.

До нее дошло, чего она выжидает на самом-то деле. Ждет оборота часов, той временно́й отсечки, когда по городу зазвонят в колокола. Тогда она проследит за Миреном и Онгентом, если захочет, или поищет Хейнрейла, или Рошу, гильдмистрессу алхимиков. Есть ли где-нибудь настоящая Роша, Роша из плоти и крови, оригинал того воскового отпечатка, который свалился с крыши? Она что, сумела превратить себя в сальника? Или превратилась в изложницу и теперь штампует свои бесконечные копии? Мысль о Роше переплелась с мыслями о колоколах – кто она, тело, упавшее с крыши, или нечеловеческое создание холодного металла, мерзкое и чужое, проецирующее себя в мир сквозь человечью маску?

Ей самой, осознала Кари, хочется выйти из тела и встать вровень с богами. Теми самыми богами, кто залил улицы потоками крови, кто сотворил веретенщиков. Кто до сих пор жаждет крови и жертв, даже будучи в усеченной, ограниченной форме.

Колокола начали перезвон.

Она наспех соскочила с постели, едва не упав, наглухо захлопнула окно. Обернула скинутое одеяло вокруг головы – заслониться от шума. Цеплялась за половицы, за ножки кровати, лишь бы удержаться, врыться в землю, посадить душу на якорь, чтобы ее не сорвали, не зашвырнули в небеса, перекидывая от звонницы к звоннице, не скоблили и не драли холодными пальцами черного железа.

КРОВЬ МОЕЙ КРОВИ ПРЕДВЕСТНИЦА ВОЗВРАЩЕНИЯ НАШЕГО РОДНОЕ ДИТЯ

– Прочь, – заорала она, верней, попыталась крикнуть. Во рту горячая рвота, череп в тисках. Сокрушительная паника – мгновенное видение: люди с кирками, вырубка камня. Церковь Нищего Праведника в окружении лесов-эшафотов. Колокол – бог, – и его опускают на землю.

Вспышка. Круг во тьме. Врата. И за ними бурлит море хаоса. Орда веретенщиков, тысячи, и они тянутся к ней.

– На хер, суки!

Час отбил. Грохот кувалд в голове сменился грохотом в дверь.

– Кари? – зовет Крыс. – Открой, срочно!

– Сейчас, секунду.

– Ты нужна Шпату. Идем скорее.

Таммур негромким вкрадчивым тоном объяснял ей, как важен им Шпат – и как шатко их положение. Как он рискнул всем, поставив против Хейнрейла. По его манере речи можно было представить Шпата призовым скакуном, внезапно охромевшим. Или судном, нуждавшимся в починке. Они отыскали Шпата, когда заметили, что его нет на пирушке. Оказалось, он потерял сознание у себя в комнате и едва дышал. Сперва его сочли мертвым, но подоспел Крыс и расслышал тонкий скрип одного сокращавшегося легкого. Время терять нельзя.

Онгент ковырялся с проводками и кисточками, рисовал круги и сторожевые руны на полу помывочной, которую они захватили в целях, как он выразился, второго опыта. Как дурак, он сиял от радости – неужели они в старой семинарии, в кабинете, и никакого раздрая последних пяти дней не было и в помине? Мирен в своем углу не глядел на Кари, почти полностью скрытый тенью – ни намека на две ночи в одной постели. Отцу он, однако, рассказал, догадалась она по некоторым грязноватым замечаниям Онгента.

Крыс метался в тревоге. Борется с тягой удрать, решила Кари, но время от времени он со значением и не по-крысовски поводил головой, взгляд старел и наливался тяжестью, а в зрачках загорался пугающий свет. Он улизнул из комнаты пораньше, не желая торчать на самом волхвовании.

И Шпат задыхался на полу. Его правое легкое целиком стало известью, а левое каменело сейчас. Она слышала с каждым вдохом похрустывание, скребущий звук: бумажный кулек с песком волочат по булыжникам. Разговаривать трудно, но улыбку каменного человека он для Кари изобразил, когда она опустилась возле него на колени. Обхватила его ладонь, наклонилась и зашептала на ухо:

– Поверь в меня, ладно? Не в богов, не в профессора. Я здесь главная. Сейчас я заправляю представлением. – Его рука немного, бережно сжалась – превозмогая боль, он боялся сломать ей кости. Она выпрямилась, повернулась к Онгенту. – Готовы?

Профессор указал ей на точку в середине расчерченной схемы. Кари спросила:

– Мне на колени… или сесть, или?..

– На коленях будет слишком похоже на мольбу. Мы подступаем к Черным Железным богам не преклоняясь, но подкрадываясь, мы воры, собираемся умыкнуть их силу и распорядиться ею по-своему. Верно? Я думаю, лучше всего будет просто встать. Если тебе не станет дурно, а в таком случае – ах, спасибо, малыш. – Мирен передвинулся и встал рядом с ней, готовый поймать – его ноги четко переступили через руны, не нарушив рисунка. Кари состроила сердитую гримасу, но спорить не стала. Сам Мирен остался безучастен.

– Хорошо. Кариллон, нам предстоит ровно такое же колдовское воззвание, как и на той неделе, когда мы ставили опыт. Вспоминаешь?

– Ага. У вас еще был череп. Его разнесло на части.

– В нынешнем доработанном эксперименте я буду и взывать, и собирать энергию. Заклинание облегчит тебе доступ к накопленной потусторонней мощи дремлющих Черных богов, а также установит связь со мной. Я смогу перенаправить текущую сквозь тебя силу в наведенные мною чары – в данном случае в заклинание исцеления. Врачующие чары крайне неплодотворны и редко обеспечивают длительную пользу, но на этот раз мы должны зачерпнуть из источника неизмеримо более могущественного, чем все, что способен собрать я один.

– А если там окажется слишком много?

Профессор постучал себя по лбу.

– Как и тогда, череп разлетится на части. – Он закатал рукава. – Приступим.

– Стой. – Это прошептал Шпат. – Кари…

Она опять опустилась на колени. Говорить ему неимоверно тяжко. Приходится вдыхать перед каждым словом, продавливать сквозь застывшие губы и глотку.

– Вылечи… яд. Не… камень. Не… заходи… слишком.

– Но если получится тебя совсем…

– Я… каменный. Не… хочу… умирать… зря. – Последнее усилие забрало у него чересчур много. Левый глаз затрепетал, закрываясь. Правый просвечивал сквозь мутный каменный налет.

Кари поднялась и заняла место на схеме. Неплохо бы Крысу вернуться назад. Сделала глубокий вдох.

– Ладно. За дело.

Глава 30

Эладора не смогла бы ответить, в большом доме она оказалась или в маленьком. На улицу выходила весьма скромная дверь, но само здание тянулось бесконечно. Комнаты открывались в другие комнаты, коридоры изламывались под неожиданными углами. Наверное, они соединили несколько домов вместе, сооружая свой тайный муравейник. Одна из женщин привела Эладору на кухню и заставила помогать раскладывать еду по тарелкам. У Эладоры тряслись руки, пока она громоздила на подносе стопки нарезанного черного хлеба и фруктов. Женщина – «зови меня Айсиль», сказала она в такой манере, что Эладора готова спорить, ее зовут как угодно, но не так, – сосчитала ножи перед подачей на стол и после. Эладора прямо застеснялась, точно совершила оплошность – ей что, полагалось стащить нож и вооружиться? Кариллон не преминула бы стырить один.

– Извините, я страшно устала, – проговорила Эладора, – где мне лечь поспать?

Все верно – она утомилась и вымазалась, таскаясь целый день с Алиной по туннелям и проклевав носом в номере таверны накануне ночью, – но на деле Эладора захотела выяснить, пленница она или нет. Если ее отправят в подвал или в комнату без свободного выхода, то поймет наверняка.

Женщина лишь пожала плечами.

– Вон те бутылки тоже захвати. – Она указала на три бутыли янтарной жидкости на высокой полке. Эладоре так высоко не достать, поэтому она подставила маленькую табуретку. Табуретка пошатнулась, и девушка съехала на пол, подвернув ногу. Одна бутыль шлепнулась и раскололась.

– Сука, – произнесла Эладора. Что-то внутри ее тоже сломалось. – Сука, сука, сука. – Она уже всхлипывала, слезы полились, как вода из треснутой вазы. Она рыдала по своей прошлой жизни в университете, рыдала по Онгенту с Миреном и прежним дням, рыдала от того, что ее таскали по городу, как вещь, неудобный багаж, рыдала от усталости и небывалого страха. Жидкость вытекала из разбитой бутылки и подползала к ней по полу, как веретенщик в подземном туннеле, черный прибой, разорвавший на части Джери и патроса под Священным холмом. Божий страх теперь окутал ее, и ее бесконтрольно, безудержно затрясло.

– Прекрати! – негодуя, приказала Айсиль. – Замолкни. – Она стала над Эладорой, не зная, как поступить. – Прекрати! – опять начала она. – Прекрати, а то ударю.

– Нем-нем-нем, – простонала Эладора, даже «не могу» она выговорить не могла в этом потопе ужаса. Айсиль схватила деревянную ложку, замахнулась, потом передумала и бросила обратно. Взяла поднос и вышла вон из кухни, оставив Эладору одну.

Попробуй сбежать, настаивал внутренний голос. Встань и беги! Но она была без понятия, как выйти хотя бы из этой части дома, не говоря о том, где искать дверь на улицу. В любом случае идти ей некуда. Даже безопасные места вроде семинарии уже замараны. Синтер и его шпионы следили за ней и там.

Ей некуда идти, никто к ней не придет, и плакать тут бесполезно. Она встала и собралась. Сняла с верхней полки выжившие бутылки и понесла в гостиную второй поднос.

К ее возвращению там появился еще один незнакомец, свинорылый мужик с рыжей шевелюрой. Синтер представил его под именем Линч. Он смердел химией, словно искупался в водах залива поближе к стокам, а свободное место, куда можно было сесть, только возле него. Вместо этого Эладора робко подошла к Алине и стала позади нее.

– Все хорошо? – отрывисто бросила ей Алина.

– Нет.

– Ах, едрить, верно подмечено.

Синтер поднялся, в перебинтованной руке записка.

– Весть от хозяев наших. Епископ Альби нынче действующий патрос, увы – ему недостает яиц, чтобы действовать. Он позволил алхимикам выставить сальников на караул во всех соборах на Священном холме.

– Они окружили также Нищего Праведника и Святой Шторм, – добавила стройная женщина с одним глазом.

– Сколько… сколько осталось колоколов? – спросила Эладора. – Сколько там Черных Железных богов?

Синтер усмехнулся.

– Спроси ты об этом неделю назад, мне пришлось бы тебя убить. А то еще и придется. – Он с ошеломленным отвращением воззрился на записку в руке, скомкал ее и отбросил. – Всего их тринадцать. Восемь тут, в городе, считая те, что с Башни Закона и Колокольной Скалы, сгинувшими. Семь древних церквей и Морской Привоз. А значит, алхимики понаделают новые бомбы.

Айсиль подняла руку.

– Начальник, главная ли это беда? Патрос погиб. Парламент у алхимиков в кармане. Зачем нам драться? Что тут плохого, если алхимики используют Черных Железных богов – идолов наших врагов – и убьют кучку чокнутых богов за кордоном? Мы повидали эту войну – никто не заплачет, если она наконец прекратится.

– Резонно, – молвил Синтер, – но я не собираюсь вручать всю власть Роше. Этот город создан церковью Хранителей, и наша задача – охранять его.

– А сколько времени займет у них создание новых бомб? – Голос подал человечек с говором жителей Архипелага и голубыми наколками на запястьях. От запаха его курева у Эладоры щипало глаза. – Как только их боги сообразят, кто нанес удар по долине Грены, так явятся за нами. Вашу ж мать, да Ишмера уже в курсе, бьюсь об заклад, – если там хоть украдкой поглядывали в сторону Беканоры. Наш нейтралитет отымели хлеще храмовой танцовщицы.

– Нам нужен противовес, – молвил Синтер. – Предложения?

– Нападем, – сказала Айсиль. – Флот встанет на нашу сторону – они последуют за стягом церкви, если мы твердо и высоко его поднимем. У алхимиков, выходит, маловато сальников, раз они подчищают всех калечных доходяг и нищих разбойников с Мойки, чтобы делать новые свечки. Берем под контроль квартал Алхимиков и оставшиеся колокола.

– Туда успели проникнуть воры, – сказал крупный мужчина, сидящий рядом с Синтером. Говорил он мягко и вкрадчиво. – Правда, недалеко.

Алина встрепенулась:

– Какие воры?

– С Мойки. Была попытка налета на квартал Алхимиков этим вечером. Освободили кучку заключенных.

– С каких пор Хейнрейл враждует с алхимиками? Он человек Роши, – удивилась Айсиль.

– Да никакой не Хейнрейл, – сердито упорствовал Линч, – это банда Иджсона, они за Мойкой живут.

Синтер покачал головой.

– Алхимики дали понять, что готовы применять алхиморужие в Гвердоне, когда подорвали Колокольную Скалу. С чего вдруг они сдержались, когда на них наехали воры? Почему выпустили одних сальников, когда могли использовать мертвопыль, или вспышки-призраки, или…

Эладора через силу выдавила слова:

– Иджсон и Кари д-д-друзья. Если там была она…

– Кариллон Тай, – проговорила Алина, и Синтер кивнул. – Она была там. И ее ищет Роша.

– Она – стержневая ось. Она – наш противовес. – Синтер обратился к Эладоре. – Расскажи все, что знаешь о Кариллон Тай.

Кари снаружи себя, смотрит на мир с того отстраненного ракурса «муха на всех стенах сразу», как бывало прежде. В этот раз ее сознание не размазано по целому собору и не разбросано по всему городу. Его только чуть-чуть растянули, чтобы обозначить маяком этот подвал в их большом доме. В этот час безвременья ею заполнена схема, начертанная на полу банной комнаты, линии и все, что внутри. Онгент, Шпат, Мирен, Кари – она видит каждого со всех возможных углов. Она пытается оглядеть себя, но чувствует, как проваливается назад в тело – уминает себя, чтобы уместиться внутри своей такой маленькой головы, так же как Черных Железных богов сплющили молотами и запихнули в их крошечные колокольца. Ей приходится перевести взгляд.

Мирен как бы в тени, ведь он, по сути, вне заклинания. Она видит его внутри и снаружи. Она видит его таким, какой он есть, обнаженным, видит мышцы и вены под кожей. Видит кости, превращает его в стоящий перед нею скелет, в явление смерти. Зарывается еще глубже, следует по серебряной филиграни нервных волокон и мозга, пока за ней не открывается то, что должно быть его душой. Отпечаток ожога, клеймо. Следы шрамов, сросшиеся швы.

Он знает, что она видит. Он шевелится и загораживает ей обзор. Она отмечает удивление, но это удивление Кари, и отчего-то его трудно сдержать.

Под ее взглядом Онгент омыт бесцветным пламенем. С его губ, исходя из мозга, сыплются слова, кишат, как скорпионы. Вокруг него кипят образы, формы, разносятся повсюду – нет, ограничивают, ставят рамку, в которой теперь поселилось ее сознание. Я вижу, как течет волшебство, думает она, и мысль эта видимой рябью тревожит поле, окутавшее ее разум. Наверное, точнее было бы – я и есть волшебство. Здесь, в границах схемы, в чародейской ступе ее душа размалывается на смесь первоэлементов. Душа есть побочное явление, думает она, и это не ее мысль.

Шпат. Свинцовая глыба. Онгент и Мирен – огненные столпы, но Шпат – почерневший пепел. В стенах этого дома больше жизни, чем в некоторых частях его тела. Она видит его ум, его душу, и та содержит в себе большее, чем у Онгента, Мирена, и, похоже, у нее самой. Его душа напоминает картины, виды из грез, когда Кари летела над Гвердоном, но красивее, сложнее и гармоничнее. Мысли Шпата – дворцы и бульвары, сверкающий мрамор и пышная зелень парков.

Заклинание изменяется. Теперь я взываю к ним. Держись. Это ей поясняет Онгент или она сама? Какие из восприятий ее, какие – его, а какие – их, ибо теперь она чувствовала их – там, далеко. Черных Железных богов. Темные колодцы нависают над городом, перевернутые, запрокинутые в небо жерла. Тессеракты порока, готовые извергнуть бесконечно больше зла и страдания, чем позволяют три измерения этого мира. Ей стало радостно, что прошло лишь несколько минут после отбитого часа и они недвижны и молчаливы. Если разбередить их хотя бы до полусознания, то захоти они – и легко сумеют ее поглотить или просто смахнуть, как мошку. Онгент прав – здесь нужна воровка. Умыкнуть у них силу, пока они не проснулись.

Теперь она могла глядеть на себя и не проваливаться обратно, в плен своего тела, хотя ощущение притяжения оставалось – упругая нить повлечет разум назад, если она ей позволит. Она смотрит на себя одновременно изнутри и снаружи, видит, как под кожей играют мускулы, видит волокна и усики волшебства, они соединяют ее с телом, а вернее – тело со схемой, с теперешним вместилищем ее души, или как там это работает. Вокруг шеи Кариллон спутанная петля из энергий, все линии силы искривлены, собраны в пучок. Ее взор сводится туда, в точку чуть ниже горла.

Там, где должен был висеть амулет ее матери.

Она уже догадывалась о связи амулета со всем происходящим, о том, что именно он заслонял Хейнрейла от ее глаз. Теперь у нее есть доказательство. Что же такое он забрал у нее? Это амулет защищал ее от видений? И поэтому наваждения преследуют ее с недавних пор? Закипает злость. На миг внимание перескочило на Шпата, и тот всхрапнул от боли. Она опалила яростным взглядом каменную коросту – скоро они ее оборвут и Шпата вылечат, а потом он свалит Хейнрейла. Вот за этим они тут и собрались.

Сосредотачиваться становилось трудней. Она скользила, уплывала прочь. Забывала, кто такая. Корабль, отданный на волю течения. Мели и рифы тела Кариллон; далекие, зловещие грозовые тучи Черных Железных богов – ураган, под ним ей не выжить. Водовороты и подводные скалы. Взгляд упал на женское плечо. Раненное и перевязанное, но она посмотрела на кожу сквозь перевязку, и рана гноилась. Под кожей кровоподтек. Что ж, не для того ли они сюда пришли? Наворовать у богов их силы ради целительного волшебства. Она притронулась к ране…

Она снова Кари, вернулась в родное тело. Кричали все, даже Шпат пытался привстать, тянул к ней руки. Пахло гарью, сильные руки – Мирен – срывали с нее одежду, куртку. Его нож вспарывал швы.

– Я в порядке, в порядке, – убеждала она, даже не зная, что с ней могло быть не так.

Боль хватила через секунду. Плечо обожгло, как огнем, – а потом Мирен показал ей черное пятно на куртке, опалину прямо над раной.

– Это сделала я? – спросила она.

– Да, – сказал Онгент. Бледный, со слезящимися глазами, он тяжело опирался о стену.

Кари взяла у Мирена куртку и рассмотрела обгорелое место. Обугленная отметина раза в два больше ее ладони, но когда она потрогала пятно, с него осыпалось пять хлопьев сажи. Она вложила пальцы в дыры, и они точно совпали.

– Нижние боги, – проговорила она, а потом повращала плечом. Никакой боли не было совсем. – Эй, получилось!

– Кариллон, – замогильно проскрипел Онгент, – не повторяй этого снова и не делай ничего подобного никогда. С таким же успехом ты спалишь себя или развалишь все это здание.

– Божья война, – вторил Таммур. – Вы рассказывали о Божьей войне. О прямых божественных вмешательствах, о чудесах. – Он сглотнул, таращась на Кари испуганными глазами. – Сейчас ты совершила чудо.

Онгент кивнул.

– Никто из нас не подходил к смерти так близко, как минуту назад.

– Но ведь сработало! – воспротивилась Кари. Мирен пожал плечами – мол, тебе свезло.

Таммур извинился и поспешил выйти. Кари задалась вопросом, далеко ли он уйдет. После будет время об этом беспокоиться.

– Прекрасно, значит, давайте заново, – заявила Кари. – Кто-то еще хочет уйти?

– Не… вариант, – с пола высказал Шпат. Мирен сдвинулся на свое место позади нее, и это впрямь встревожило Кариллон. Онгент дважды проверил защитные руны у нее под ногами, утер глаза и тряхнул сжатыми ладонями, как актер, возвращающийся к персонажу:

– Скачите, верные, вперед – к несметным полчищам врагов!

Снова чувство оторванности. Кари отвязалась от тела, корабль сорвался с якоря. На горизонте Черные Железные боги, берег грозовых туч. Она не различала черт каждого, не отличала одного от другого. Они – клубящаяся мощь и ненависть. Надо было расспросить о них Онгента, разузнать, кем они были до того, как Хранители пленили их и перековали, но от этой мысли стало неспокойно, как будто, узнай она их истинный облик, они б его тоже узнали.

Вестница нашего возвращенья, – продолжали они ей кричать.

На этот раз она вняла предупреждению профессора и лишь наблюдала за происходящим вокруг. Не двигаясь с места, Онгент проложил русла каналов из переливчатого свечения, огороженные рунами тропки, пролегшие между ним и Кари, а потом и новую тропу – путь между собой и Шпатом. Эти каналы были чахлыми – бесплотные и пустые. По ним не струилась сила.

Далее он наколдовал затейливую конструкцию. Ее замысловатость напомнила Кари большие куранты Старого Хайта или, может, архитектурный макет собора. Она парила посередине схемы, над Шпатом. Парила, видимо, не то слово – почему-то она стала реальнее всего прочего, реальнее Шпата и Кари, да и самого здания вокруг них. Это не иллюзия, повторила она себе, и не сон. Это взгляд на материальный мир с другой точки.

Мощь вспыхнула в каналах между ней и Онгентом. Профессор предпринял вторую попытку, повторно взывая к богам.

Гроза уже близко. Черные Железные боги заворочались, их ужасающие мысли прикоснулись к городу – сонно щупали, откуда тянется этот зуд. Сполохи-образы принимали подобия акул, подобия львов, летящих по небу. Кари замерла, приказав себе не шевелиться, не убегать, как бы ей ни хотелось.

Течение силы стало воронкой тайфуна, когда боги завихрились вокруг нее. Свет, нестерпимо яркий, вспыхнул вокруг Шпата, как будто Онгент взялся за алхимический факельный резак. При этой мысли она рассмеялась, верней, рассмеялась бы, будь у нее легкие: неужели они городили весь такой из себя мистический ритуал, только чтобы Мирен втихую обработал Шпата факельным резаком и плоскогубцами, пока она кайфует, подсев на волшебство?

Дом задрожал. Ветер стал ревом рассерженных божеств. Почему так спокойно стоят остальные? Не слышат бурю? Кари могла поделать только одно – не бросаться на пол в попытке спрятаться от Черных Железных богов или пасть перед ними ниц. Вихрь растерзал ее зрение – теперь она видела только схему, эфирные поля и колдовские конструкции. Материальный мир пропал для нее. Внезапно она испугалась – вдруг ее тело исчезло совсем, сметенное напрочь свирепыми ветрами, и она останется бесплотным призраком, вечным взглядом, наделенным сознанием? Ее тянуло проверить, посмотреть, на месте ли физическая форма, но любая перемена могла исказить целительное заклятье или даже впустить богов в мир.

Надо стоять неподвижно.

В этом нет ничего сложного. Она отсоединена от тела, ее не тревожат ощущения плоти. Глядит не моргая, нет глаз. Существует не дыша. Однако, чтобы оставаться на месте обряда, приходится сопротивляться, сильнее, по нарастающей.

Сменилась метафора – больше она не корабль, она лишь парус, квадрат материи висит на костяной мачте и тужится вобрать в себя неодолимый вой Черных Железных богов. Она тащит вперед корабль Онгента, а якорь волочится по дну моря, задевает и выворачивает подводные скалы. Каждый раз, когда этот якорь застревает, давление на нее становится невыносимым, смертельно жестоким.

Ее душа готова надорваться и лопнуть.

Она уже не видит и Шпата. Свет отчего-то так ярок, что становится всеобъятной тьмой.

Ветер свистит сквозь нее. Она чувствует: что-то внутри порвалось, непонятно только – внутри тела или души. Поднимается паника, и она определенно материальна, отчаянно трепыхается в груди и горле, как стайка птиц в клетке, – это стучит ее сердце.

Она пытается спросить профессора, не все ли уже кончилось, не обезврежен ли яд, но не удается добраться до рта и произнести слова. Да и как ее услышат под таким ветром и медным громом голосов, что вскачь несутся, оседлав этот ветер, ухают, ревут и вопят с грохотом хора землетрясений. Рвется что-то еще.

– Стой ровно, – голос профессора чудно искажен. Кари чувствует на себе руки Мирена, руки удерживают ее так крепко, что если она полностью войдет назад в тело, то будет побаливать. Хочется отпрянуть, но он не дает двинуться с места. Что-то кричит ей в ухо, но слов не разобрать.

Тем не менее он привлек ее внимание к физической форме, напомнил ей, где она. Цепляясь, она полезла вниз, под крышку своего черепа – по-другому это не описать, – в раковину, отныне тесную ее душе, той, какой она стала. Наскоро она увидала себя, стиснутую Миреном, и мгновенно прорезалась память о вратах глубоко под землей, которые гложут заточенные веретенщики. Ужас, до поры удерживаемый на той стороне.

Она обрела свое горло, обрела язык.

– Хватит, – выкрикнула. Мирен извернулся, сжимая крепче, и она, борясь, сцепилась с ним.

Дверь отлетела от удара, посыпались щепки. Это Крыс, в глазах горит ярость убийства. Он с ходу прыгает на профессора Онгента. Быстр, как змея, Мирен бросает Кари и наскакивает на Крыса в воздухе. Оба катятся по полу. Вбегают другие, Таммур с ворами, кидаются хватать Крыса, хватать Мирена.

Онгент нетвердо качается, пунцовый, перекошен от гнева. Первый раз она видит профессора разъяренным, и это пугает. Он простирает руку, и вокруг запястья пляшет молния. Наводит кулак на Крыса.

Кари шагнула – на деле, споткнулась – вперед, встревая между упырем и профессором.

– Все хорошо, хорошо! Мы закончили! У нас получилось!

И действительно получилось. Шпат уже садился, со стоном, но дышал он свободно. Поднимался, не морщась и без особых неловкостей. Гораздо легче, чем когда бы то ни было при ней.

– Мы не закончили, – прошипел Онгент.

– Я не стану повторять это снова, – ответила Кари.

И, словно подчеркивая ее слова, над многолюдной ночлежкой грянул громовой раскат, так громко, что затряслись стены. Это Черные Железные боги, Кари хорошо знала об этом. Заклинание вытряхнуло богов из дремоты, наделило их осознаньем себя, так же наверняка, как если бы они, заклинатели, неистово и исступленно били в колокола. Это потустороннее самосознание, способность к самостоятельному вмешательству, уже угасала, сила богов расходилась над Мойкой ударом неимоверной волны. Сверху загрохали тычки послабее – это, она также знала, на землю падали мертвые птицы, жертвы слепого божьего гнева. Она боялась, что на чердаках и верхних этажах обнаружатся новые смерти, случившиеся, когда боги, сходя со шпилей и колоколен Священного холма, незряче шарили среди крыш Мойки.

Он была рада, рада донельзя, что свой обряд они решили устроить в подвале.

Мирен вырвался из давки. Рыкнув на Крыса, подбежал к отцу. Задор и огонь покинули Онгента, и старик вздрагивал при отголосках грозы. Мирен помог ему проковылять за дверь.

Воры сгрудились вокруг Шпата, поздравляя с выздоровлением. Таммур надувал щеки, как будто все это придумал он. Его пришлось шантажировать, чтобы заручиться помощью, ну а теперь он сам вещал каждому, что Шпат его преемник, его истинный сын, во всем, кроме имени. Вы же понимаете, после жертвы Иджа он был просто обязан заступиться за малыша!

От Кариллон всяк держался подальше. Схема у ее ног уже помертвела, руны и проводники сил больше не полыхали похищенной божественностью, но переступать их никто не жаждал – никто, кроме Крыса. Он замешкался, с минуту осматривая Кари, потом выдал свою прежнюю острозубую ухмылку и кивнул.

– Ты – все еще ты? – спросил упырь.

– Снова повторять такое не стану, – отозвалась она собственным эхом.

На время чрезвычайного положения в Гвердоне остановили поезда. На станциях дежурили сальники, охраняли от всех входы в подземку. В благородных частях города люди без сна лежали в постелях, вслушивались – не шумит ли восстание, не грохочут ли взрывы. В кварталах простонародья улицы прочесывали сальники. Арестовывали любые собрания больше двух, арестовывали всякого, кто казался подозрительным или вызывал опасения. Обносили кордоном приюты беженцев и трущобы, вытаскивали людей из палаток и ночлежек и угоняли в квартал Алхимиков. Работали они с ужасающим усердием, проходили улицу за улицей, здание за зданием. Методично зачищали район и блокировали распространение молвы об облавах в соседние.

Несколько первых рейдов это работало сносно, но ведь были и другие способы перемещаться по городу. Канализационные ходы и туннели, секретные проулки и потайные двери, крыши и подвесные дорожки, ползком и лавируя. Слухи сочились по этим тайным каналам, а потом хлынули полноводным потоком: о том, что сальники забирают беженцев, забирают известных им воров, забирают любого, кем могут пополнить свои ряды. О том, что они ищут кого-то конкретного, иные шептались – сына Иджа. Другие болтали о ясновидце, который напророчил падение города и знал досконально, о чем умалчивают алхимики и парламент.

Народ сносился по этим тайным каналам общения, объединяясь вокруг ключевых происшествий-катализаторов. Когда сальники заполонили любимого простым людом Нищего Праведника, а рабочие снесли его шпиль, это стало посягательством на народную веру. Даже приезжие, кто поклонялся сотне богов, а по сути, ни одному, понимали: раз власть позволяет себе нападать на один дом для богослужений – церковь самих Хранителей! – то их храмы также под ударом. Когда одна женщина отказалась идти с сальниками и ее закололи ножами, то она превратилась в мученицу и вдохновила к сопротивлению сотни других.

Остановка поездов тоже символизировала попытку алхимиков прибрать город к рукам. Разъять Гвердон и подвергнуть анализу по частям – так они поступают с любым составным предметом. Препарировать город как занятный образчик, привязанный под успокоительным к операционному столу.

Все поезда были остановлены – за исключением одной ветки.

По этой ветке, не обозначенной ни на одной карте, стучали составы. Вниз, все ниже и ниже, линия рельс спускалась по спирали к подземному городу. Она заканчивалась на глубине – затерянной, неправдоподобной станцией, возле упыриного царства под Могильным холмом.

Один за другим составы исторгали пассажиров. Вагоны покидали ползущие в обличьях людей. Они скользили со зловещей грацией, в черных мантиях и фарфоровых масках, общаясь друг с другом на манер философов или судейских; кивали, беседуя на серьезные темы для посвященных.

Один за другим они приближались к яме, к чаше, уже через край полной толстых белых могильных червяков. Когда новый ползущий достигал края чаши, то сбрасывал накидку, маску и человечий облик, и его червяные пряди расплетались и вливались в кишащую груду. Здесь они разговаривали на более тонком наречии, извивающемся беззвучии слизи, выделений и обрывков душ. Каждый червь в этом скопище раскормился на городских мертвецах, соперничая с упырями за несожженных покойников. Они не проводники, что доставляют души старейшинам упырей или какому-нибудь далекому богу. Тканью душ они набивали утробу, толстели, и росло их могущество.

По копошению червей то и дело пробегала чародейская рябь.

Наконец прибыл еще один ползущий. Этот от людского вида не избавлялся. Он преклонил колени перед чашей и запустил ладонь в месиво елозящих падальщиков. В другой руке он сжимал свиток. Черви-пальцы расплелись, сливаясь с извивающейся массой. Воля его вступила в спор с остальными.

У ползущих не было мучеников. Не было символов, вокруг которых срастаться в клубок. Не для них и поиск высшего смысла. Только стылая, пожухлая память непогребенных покойников, только ледяной голод – вечно требовалось еще и еще.

Новоприбывший одержал верх. Его воля распространилась, подчинив себе всех. Ползущие поднимались из чаши. Иные возвращались к поездам. Иные последовали за предводителем исполнять другое задание. Но остальные, подавляющее большинство, двинулись маршем по кромешным туннелям зеленого камня, в сторону царства упырей.

Отправились на войну.

Глава 31

– Кофе? – предложил Таммур.

– Боги подземные, да. – Шпат не осмеливался пить кофе много месяцев. Если он обожжет горло, оно может покрыться известью, тогда нельзя будет дышать. Но этим утром он чувствовал себя как новенький. Прошла даже ломота в правой ноге.

Почти днем, мысленно поправился он. Ночь он проспал как убитый, и когда проснулся, вся кровать была засыпана отшелушенной каменной крошкой. Он до сих пор ощущал остаточный след волхвования: жар, глубоко въевшийся в кости. Приятный, как крепкий алкагест.

Таммур грузно развалился на кресле и отломил себе пирожного.

– Не собираюсь спрашивать, что произошло прошлой ночью. В целом, на мой вкус, связываться с колдовством опрометчиво.

Шпат кивнул и внутренне улыбнулся. Крыс упоминал о том, что Таммур подкатывал к одной южанке, та оказалась чародейкой и в придачу ставленницей Хейнрейла. Как ее звали? Мири? Очевидно, Таммура до сих пор гложет предательство. Шпат положил ее имя на полку в памяти на случай, если понадобится немного Таммура приструнить. Шпат нуждался во влиянии и связях старого бандита – как и в его деньгах, – но становиться Таммуровой марионеткой ему не хотелось.

– Я тоже до конца не все понял. Однако Кариллон я доверяю, и заклятие исцеления сработало. – Шпат протянул руки как доказательство. У кофе отменный вкус, и он чует запах свежих пирожных. Где Таммур их добывает? Во всей Мойке не пекут таких изысканных сладостей, значит, тихонько переправляет их из какого-нибудь другого района.

– А как насчет того, университетского? Ему ты доверишься?

– Доверие необязательно. Мы сдернули его с кичи алхимиков, назад ему неохота.

– Не получит ли он прощение в обмен на нас?

– Ему нужна Кари и ее дар. – Шпат не стал поминать Черных Железных богов. – А цена прощения может оказаться слишком высокой.

– С этими алхимиками мы еще нахлебаемся, – пробормотал Таммур. – Один сальник стоит шестерых стражников Набура. Мы заляжем на дно, на год или больше. Может быть, покамест перенесем дела на Серебряный Берег – из Гвердона уходить мы не станем. По-моему, алхимики отгрызли кусок не по зубам. Народ боится Божьей войны, но она маячит где-то там. А сальники – вот они, за дверью. Город подымется против алхимиков. Нам надо только продержаться на плаву до этих пор.

– Они заполучили парламент. Некому дать им отпор.

– Тогда дадим мы, – бросил Шпат. – Кари!

Кариллон ввалилась в комнату. Выглядела она усталой, но посветлела, глядя на Шпата – и на пирожные.

– Завтрак, ого! – Она набросилась на еду не хуже голодной кошки.

– Осложнений после вчерашнего нет?

– Мне пришлось оттаскивать Крыса, пока он не убил Онгента или Мирен не убил его самого, и я ни хера не врубаюсь, в чем тут дело. За Крысом я заметила странности после Башни Закона, но… – Она оборвала фразу и взмахнула рукой, включая в общий список странного свое ободранное лицо, видения, Черных Железных богов и выздоровление Шпата.

– Я поговорю с ним, – молвил Шпат. – Кари, я не знаю ни профессора Онгента, ни Мирена, но раз ты считаешь, что они нам нужны…

Кари фыркнула в кофе.

– Ты втемяшил себе, будто у меня есть план. Да, план был. Это ты. Теперь от тебя все зависит.

– Спасибо за оказанное доверие.

– Доверие и чудесное исцеление. Лишний денек-другой здоровья, пока нас не порешит либо Хейнрейл, либо сальники.

– Мисс… – начал и замялся Таммур.

– Зовите просто Кари, – сказала Кариллон в тот момент, когда Шпат сказал «Тай». Скрыть замешательство от прозвучавшей фамилии Таммуру не удалось, но он с этим справился.

– Мисс Тай. Как я рассказывал Шпату, я пообщался с некоторыми членами Братства из тех, на кого нам стоит рассчитывать на сточном судилище. Других оказалось трудно искать – естественно, они прячутся от сальников, а наша обычная связь нарушена. Можете ли вы найти их с помощью ваших чар?

Предполуденный свет сверкал в окна с безоблачного неба, но прошлой ночью над ночлежным домом нависали свирепые боги. После ритуала Онгент предостерег, чтобы Кари не дерзала обращаться к богам без его предохранительных заклинаний, не будоражила их. Кариллон отхлебнула кофе.

– Конечно. Понадобится их описание и придется подождать смены часа… – Она опять осеклась, внезапно вспомнив утреннюю тишину. – Я не слыхала колоколов этим утром.

Она видела леса вокруг маковки Нищего Праведника, но в городе много других церквей. Не может быть, чтоб замолчали все сразу. Они необходимы ей.

– Алхимики остановили работу городских звонарей. У них теперь сальники объявляют комендантский час. – Таммур придвинулся, изучая Кари. – Вашему дару требуются колокола, я понимаю.

– С ними мне легче. Конкретно легче. – Она взяла и, сыпля по тарелке крошки, разломила пирожное на части с таким видом, словно гадала по его внутренностям. Желудок вдруг стянуло в узел. – Нет других новостей, что еще они затевают?

– Нищий Праведник окружили сальники. Ругаются с церковью. Похоже, здание признали аварийно опасным.

– Дерьмово. Шпат, они снимают Черных Железных богов. Отливают из них бомбы. Я сама это видела в квартале Алхимиков.

Шпат насмешливо посмотрел на нее.

– Блин, я тебе не рассказывала. Прошлой ночью, перед обрядом, мне было видение. – Наспех, глотая слова, она описала ему перековку Черных Железных колоколов на оружие и свой разговор с Рошей.

– Итак, вы ее послали подальше? – спросил Таммур.

– Я ее на хер с крыши столкнула.

– До меня дошел слух о сражении в долине Грены. Говорят, хайтяне убили богиню каким-то новым особым оружием.

– Божьей бомбой, – сказал Шпат. – Есть бомбы, способные убивать богов, способные выиграть Божью войну.

– А чтобы их изготовить, требуются колокола? Это дает нам инструмент против алхимиков. Нищий у них в руках, но есть другие церкви. Если завладеть несколькими старыми колоколами, то мы могли бы заключить сделку или поторговаться.

– Меня больше волнует ответка. Если чужеземные боги узнают о том, что Гвердон готов их убивать, то наш нейтралитет не будет стоить гроша. Сюда явится Божья война. И Кари… что будет с тобой, когда они начнут взрывать Черных Железных богов?

– Не знаю. Давайте спросим профессора. – Кари пришлось ухватиться за край стола, чтобы встать. Шпат признал, что она устала сверх меры. Последний раз он видел ее такой же бледной, когда Крыс привел ее к нему на порог.

– Этот дом не годится под штаб командования, – заметил Таммур. – Слишком много входов и посторонних глаз. Нам надо перебраться на мой склад на Мясницком ряду. Там есть…

Кари перебила его:

– Бронированная комната наверху. Я ее видела. Да, нас устроит.

Шпат покачал головой.

– Нет, больше я не бегу и не прячусь. Мы остаемся здесь и собираем поддержку до сточного суда. Люди должны видеть, что я решил отстаивать свое место. – Он поболтал кофе в чашке. – И пусть увидят, что я стою на ногах. Перейдем на Мясницкий ряд, когда подготовимся.

Снаружи крики. Шлепают бегущие подошвы.

Упырь. Не Крыс – в белом платье и под вуалью. Барсетка.

– Здесь Хейнрейл, – сказала она. – Он хочет поговорить.

Не только Хейнрейл, подумал Шпат. Мастер взял с собой свиту. Какие-то лица знакомы – старые воры, прочно спаянные с Братством. Таких людей Таммур и надеялся поколебать. Иных Шпат не знал, но догадывался – они тоже из Братства, из дальних районов. По левую руку Хейнрейла – чародейка Мири. По правую – здоровяк, темнокожий, с двумя серповидными ножами на поясе. Замена Холерному Рыцарю.

Шпат осознал, что его сторона невольно выстроилась зеркальным отражением подручных Хейнрейла – Кари лицом к лицу с Мири, он – с телохранителем, а Таммур напротив Хейнрейла, словно это схватка Таммура, а не Шпата. Требовалось сломать узор, поэтому он выдвинулся вперед и пересек помещение. Телохранитель напрягся, вынимая ножи, но Хейнрейл взмахом его успокоил, и верзила-боец отступил.

– Шпат, – сказал Хейнрейл, – ты отлично двигаешься.

– Как новенький. – Шпат нависал над Хейнрейлом. Неизвестно, уменьшило ли хоть как-то волшебное лекарство его дарованную хворью силу, но сил размазать мастера по плитке ему определенно хватит.

– Благодарение богам. – Хейнрейл взглядом просеивал толпу напротив. Его глаза сверкнули на Кари, но не замедлили хода, подмечая противостоящие ему лица.

– Мы уладим ваш спор на сточном судилище, мастер, – громко высказался Таммур, обращаясь ко всей комнате.

– Я сюда пришел не споры улаживать. Просто хочу перемолвиться негромким словечком кое с кем из вас.

Голос у Хейнрейла тихий, спокойный, но отчего-то заполнял все углы комнаты. Он дотянулся и потрепал Шпата по плечу.

– Нам, Шпат, стоило с этим покончить задолго до нынешнего дня. В Братстве всегда бы нашлось тебе место. Может, даже место отца. Мы разобрались бы с этим без шума.

– Ты отравил меня, когда меня взяли, – сказал Шпат. Он старался говорить столь же спокойно, но горло превращало слова в скрежет камня.

– Это неправда! Кто сказал тебе, что я отдал такой приказ?

– Ты подставил нас в Палате Закона! Крыса, Кари и меня. Ты послал нас приманкой, рассчитывая, что нас поймают.

– С Башней случилась непонятка, отвечаю тебе. Предполагалось только взломать клятое хранилище, а не сносить здание начисто. Вас подвела вторая команда, но за свой косяк они заплатили жизнью. И, насколько я слышал, вы могли выбраться – Крыс убежал, ты сам вернулся за Кариллон, а она задержалась, вытаскивая из огня охранника. – Хейнрейл крутнулся и обратился к Кари. Каким-то образом разговор съехал со словечка между ними двумя на театральную постановку, представление перед собравшимися гвердонскими ворами. – Ваше милосердие восхитительно, мисс Тай, только не очень мудро.

– Ты не сказал нам про вторую команду, – прорычал Шпат.

– Нет, не сказал. А сказал только то, что вам надлежало знать. Я же, едрить вашу, гильдмастер. И я бы не дал тебе сесть, предстань ты перед магистратом. Я тебя не травил и не велел никому заставлять тебя молчать. Я видел, как стойко держался Идж – и верю в его сына.

На это с обоих концов комнаты раздались одобрительные возгласы. Шпат почувствовал, как ступает по зыбучим пескам.

– Ты стакнулся с алхимиками! – вскричал он, и комната притихла. – Ты взорвал ради них Башню Закона. А может, и Колокольную Скалу заодно – ты подложил ядовитый газ на тот корабль, «Аммонит», а твоя морская ведьма поколдовала в заливе и посадила его на мель. Сколько погибло, когда до нас докатилось ядовитое облако? А сколько наших сестер и братьев отправили в сальные чаны?

Лицо Хейнрейла перекосилось от бешенства. Все его дружелюбие осыпалось, и он выплюнул ответ:

– Удивительно, как ты их не сосчитал, ведь тебе оттуда так хорошо все видно – сверху, стоя на отцовском трупе. Да, я работаю с алхимиками. На случай, вдруг ты не заметил, с теми, у кого есть деньги! Я кладу бабки в карманы каждого из вас, разве нет?! Слежу, чтобы Братство действовало, как бы город ни пытался нас сломить раз за разом! Семьдесят четыре вора, вот сколько отправилось в сальные чаны. Их было бы сто пятьдесят, коли бы не твоя, мудак, геройская выходка, и на ста пятидесяти все бы и кончилось. А теперь они идут за нами, чертов придурок, ведь ты же напал на них прямо в ихней паршивой крепости!

– Ты признаешься, что нас продал, – крикнул Таммур.

– Я платил за нашу безопасность! Сто пятьдесят – вот выкуп, который мне пришлось заплатить за всех остальных.

– Вот, значит, как, – проговорил Шпат. – Торгуем людьми. Торгуем нами. Говоришь, ты кладешь деньги в наши карманы – это про пару грошей в награду за все страдания? Мой отец хотел, чтобы Братство обеспечивало простой народ. Он видел, как Гвердон подпадает под власть более крупных сил: ремесленных гильдий и церквей, и он…

– Всегда так и было, – перебил Хейнрейл. – А ты – дурак, коль считаешь, что может быть по-другому.

– И он хотел сделать Братство не таким, как они. Лучше. Если город нельзя реформировать, то тогда воровство – единственный путь дать людям то, что они заслужили, выделить честную долю городского богатства. Сколькие тут считают, что им досталась честная доля? Сколькие тут думают, что Братство работает ради них? – Комната разразилась криками: возгласами поддержки, ревом одобрения – и глумливыми насмешками.

– Давайте решим вопрос здесь! – Таммур замахал, призывая к тишине. – Я объявляю голосование: кто должен быть предводителем? Высказывайтесь! Вам слово! – Он играет в творца королей – или же надеется на ничью, и тогда ради компромисса коронуют его самого?

– Ладно. – Кто-то подсунул Хейнрейлу ящик, чтоб его было видать всей толпе. Он на голову ниже большинства, тогда как Шпат унаследовал отцовскую долговязость. Сзади кое-кто проорал приветствия, пока Хейнрейл влезал на ящик, но куда чаще выкликали имя Шпата. Даже Мири и прочие, кто пришел с мастером, выглядели подавленно.

– Вы меня знаете. Вы знаете, на что я пошел ради вас. Если, по-вашему, я повел вас верной дорогой в эти тяжелые времена, тогда голосуйте за меня. Если считаете, что я поступил с вами неправильно или что детские сказки о городе веселых разбойников, раздающих бедным, принесут вам больше пользы, голосуйте за Шпата. – Хейнрейл умолк, будто уже собираясь сойти вниз, а потом добавил: – Иджа я знал. Я был там, когда его вешали. И слава богам, что так вышло, ибо, останься мастером он, мы все кончили бы петлей или чаном. Да, он был великий человек, великий мыслитель. Но он был дурак, и если вы пойдете за его сыном, значит, тоже будете дураками.

Редкие выкрики поддержки, быстро поглощенные многоголосицей сторонников Шпата. Он выступил вперед, внезапно разволновавшись. Язык стал как каменный. Он оглядел собрание. Воры – каких знал всю жизнь, воры, с которыми вырос. Незнакомые, новички, прибывшие в город ни с чем, пришедшие в гильдию, чтобы выжить. Те, кто был беден всегда, и те, кто съехал в Мойку по наклонной, опустился вниз, когда колесо удачи повернулось, вознося кверху алхимиков.

Все они ждали, надеялись, что отныне он будет за них говорить, за них драться. Такова была мечта Иджа – вложить в руку бедноты нож, сделать поединок честным.

В уме проплывали разрозненные строки рукописи Иджа, и он хватал их и принимался читать их вслух. Он понятия не имел, осмысленны или нет его слова, но продолжал говорить, пока не потонул в гуле толпы.

– ИДЖСОН! ИДЖСОН! ИДЖСОН!

Кровь ударила по его незасоренным венам. Каждый дюйм его тела охватил огонь. Хлопки и приветствия, алкагест для души, растворяли страхи, вдыхали в его окостенелые мечты новую жизнь.

Народ рядами устремился мимо него, к Таммуру и жетонам для голосов.

Кари выскользнула из толпы, как только начались речи. Присутствие здесь Хейнрейла обескуражило ее. Она собиралась встретиться с ним на сточном судилище через день-два, когда у нее будет время подготовиться. Ее инстинктивная реакция на неожиданности – бегство, а убегать нельзя. Теперь, когда Шпат воплощал ее план. Поэтому она слиняла на край сборища – так далеко, как могла, не покидая зал. И высматривала Мирена или Крыса – с Хейнрейла станется тайком попытаться прирезать ее в толпе, а она не обвешана броней, как Шпат.

Молчание колоколов притупляло чувства. Теперь она неполноценна и не уверена в себе. Голос Шпата взлетал над собранием, он рассказывал, как даст отпор гильдии алхимиков, как заберет у них город, но настроение толпы для нее оставалось загадкой. Даже если здесь они победят, неизвестно, будет ли этого достаточно. Мойка уже на стороне Шпата, но Мойка – это не весь город. В других частях есть другие воры, и они могут быть по-прежнему у Хейнрейла на прикорме.

Сюда, расталкивая народ, продвигался телохранитель Хейнрейла. Кари забеспокоилась, не собрался ли он напасть, и отступила, ища укрытие. Но громила только расчищал в давке путь. К ней несмело, бочком подкрался Хейнрейл. Он осунулся, стал ниже ростом – не таким он сюда заходил. И казался очень, очень усталым.

Ее нож уже в руке. А под рукой его ребра.

Перемирие, напомнила она себе.

– Ах, Кари, – сказал Хейнрейл. – Верно ли, что ты посвящена в секреты каждого из людей?

– Вполне верно.

– Кроме моих, однако. – На его пальце покачивался амулет. Амулет матери на серебряной цепочке.

Кари двадцать лет носила этот талисман на шее, ни на миг не снимая, пока Хейнрейл не отнял его. Однако сейчас она смотрела на него словно впервые. Он был изготовлен из темного металла под потертой эмалью – определить металл она никак не могла. Перед ее глазами он загорался тьмой, вспыхивал скрытой силой. Стало понятно – сила пробудилась в нем и в ней самой одновременно, и кулон как-то участвовал в ее посвящении этой силе при Башне Закона.

Она дернулась за цепочкой, но Хейнрейл быстрее, и амулет исчез под рубахой.

– Так я и думал. Мне не дано твоих сил, но я знал, в тебе что-то не так, сразу как спалил на воровстве твою задохлую тушку. Я все про тебя знаю, Кариллон Тай.

– Ты не знаешь ничего. А если б знал, не стал бы общаться с алхимиками.

– А с кем общаешься ты? Полагаю, ты знаешь, откуда берутся твои видения. Мы оба заключили сделки с чертями. – Он вздохнул, пригладил голову. Выглядел он измученно. – Понимаешь, я этого не хотел. Я любил Иджа и заботился о его сыне. Его хотели выкинуть из гильдии, когда он заболел. Я не дал им. Больной – не значит бесполезный. Я имею в виду – погляди на него. Гляди! Не прошло двух недель, а вы обставили меня. Честь и хвала вам обоим.

– Дай неделю сроку, и мы тебя вообще уроем.

– Встречное предложение. Ты убеждаешь Шпата отменить вызов. Вали на Таммура за дурной совет – тут ты не погрешишь против истины. Шпат становится моей правой рукой, занимает место Холерного Рыцаря. Я буду тебя защищать. Мы работаем вместе, дадим отпор…

Шпат кончил речь. Оглушающая тишина. Таммур встал на стол, взмахнул руками и призвал голосовать. Толпа устремилась вперед, бросать жетоны в горшок. Квадратики черной ткани за Хейнрейла. Разумеется, камешки за Шпата.

– А кто защитит тебя? – возразила Кариллон. – Вот мое предложение – гони назад мой амулет, и, может быть, мы тебя пощадим.

– Тогда всё. – Хейнрейл покачал головой. – Не говорите, что я не пытался.

Он отвернулся и медленно побрел к главному выходу. Сейчас произойдет что-то страшное, осознала Кари и бросилась с ножом в руке его догонять. Ее перехватил телохранитель, швырнул на стену. Послышались крики, раздался вопль. Телохранитель Хейнрейла пришпилил ее со знанием дела – сжал кисть так крепко, что рука враз онемела, и Кари выронила нож. К горлу прижалось кривое лезвие. Ухо обдало гнилым дыханием.

– Откроешь рот – сдохнешь, ведьма.

И тут донесся клич:

– Шухер! Вальты!

Сквозь переднюю дверь, в боковую дверь и втискиваясь в окна, хлынула восковая армия, неудержимый поток свечного сала. Сотни сальников заполонили ночлежку таким валом, что нескольких воров, присматривавших за входом, смели просто вмиг.

Поэтому они ее ослепили, догадалась Кари. Если бы городские колокола не умолкли, она могла бы увидеть сальников, марширующих от церкви Нищего Праведника, и предупредила бы Шпата с ворами, что в ночлежке стало опасно.

– Не двигаться! – проорал ворам Хейнрейл. – Ради всего, не рыпайтесь на них, не то вас убьют на месте. Всем, каждому – стоять, на хер, тихо!

Сотни глаз смотрят на Шпата. Сражаться или…

Однако здесь были не одни только воры и головорезы. Здесь все, кто живет в этом доме, обычные люди вроде Угрюмой Мамули и ее внуков. Кафстаны. Прочие, совершенно невинные. И надо всеми занесен нож. Шпат склонил голову, протянул руки, и два сальника подскочили к нему. Связали его каменные запястья путами алхимического шнура.

В толпе рыскал еще один сальник. Полная задница, этого она опознала – сальный чан почти не исказил его черт, лишь борода сделалась твердым выступом из обработанного воска, а правая рука ненормально гладкая, без морщин, как у младенца.

Джери, ловец воров. Ныне Джери-сальник. Он отобрал Кари у телохранителя Хейнрейла. Открыл рот, вроде как собираясь ей что-то сказать, но только невнятно заскрежетал и брызнул в глаза струйкой жгучей молочной жидкости. Она попыталась разорвать его хватку, но выхода не было. Она оглянулась, молясь, чтобы найти хоть какую-нибудь штуковину, которая сгодилась бы в помощь. Может, Крыса – атаковать их, или Мирена – телепортироваться и выкрасть ее. Или Онгента – поразбрасывать чары.

Но Мирена ни следа, а Онгент отлеживался после исцеления Шпата. А Крыс сюда не пришел. Она приметила позади толпы фигуру в капюшоне, потом вторую, потом еще, но все они явились с Хейнрейлом. Держались поодаль, склонив головы, и не вмешивались в происходящее.

Прибыли новые стражники – тоже сальники, но одеты в костюмы гильдии алхимиков, а не в поношенные синие кители городского дозора. То была почетная гвардия гильдмистрессы Роши. За ними следовала она сама, по-видимому, ничуть не пострадав от ножа и падения с крыши менее суток назад. Джери подтащил Кариллон и швырнул перед Рошей.

Вперед выступил Хейнрейл. Проходя мимо Кари, он пожал плечами, словно оправдывался: «Что я мог поделать?» Стоя вблизи, она слышит, как он обратился к Роше.

– Договор действует, правильно? – говорит он. – Одна сотня и пятьдесят на круг в чаны, и я накину Кари как возмещение за дурацкое нападение Шпата на резиденцию вашей гильдии. Но отбирать буду сам, и Братство останется. Вы отзовете сальников и отмените комендантский час.

– Наш договор был заключен в совершенно иных обстоятельствах, Хейнрейл. Вам это должно быть ясно. Когда я нанимала вас вначале, мне приходилось работать тайно и избегать внимания парламента, стражи и церкви Хранителей. Теперь же… – Она расправила руки, подчеркивая масштаб своего торжества, – церковь в замешательстве, дозор – мой, и в парламенте не осталось противников моей мудрой политики.

– Не делай этого, Роша, – полушепотом настаивал Хейнрейл, скосив глаза влево.

– По-моему, иначе нельзя, – ответила она, – в конце концов, было бы вопиющей халатностью позволить известному преступнику, главе Воровского Братства, уйти на свободу. Одно вытекает из другого, в самом-то деле. Последний гвоздь в гроб Эффро Келкина.

– Не надо. Ты получила, чего хотела. Черные говенные колокола теперь твои, туда им и дорога. Прими победные лавры и уходи.

– Я-то думала, ты понятливый, Хейнрейл. Наступает новая эра. Все прежние силы устарели и сгнили.

– Ну ясно. – Он полез в карман и достал нечто маленькое. Не амулет – сточенный кусок мела. Он подкинул его – мел упал у ног Роши и разбился на дюжину осколков. – Ясно, – повторил он, а затем себе под нос: – Мири.

Кари вздрогнула – Мири, она знала из наваждений, звали чародейку Хейнрейла. Тем не менее у алхимиков наверняка есть противочары: жезлы подавления и разделительные обереги, поэтому один заклинатель не добьется никакого эффекта.

У дальней стены помещения фигуры в плащах стряхнули с голов клобуки. То были ползущие – и каждый из них своими десятью тысячами червячных пастей пропел заклятие. Молния грянула сквозь толпу. Жахнули шлепки горячего воска, а за ними брызги крови с мясом – невезучих воров угораздило стать на пути. Воздух загустел от колдовства.

Заклинатель был не один. Их целое ползучее войско, и показуха Онгента на улице Желаний выглядела рядом с ними детской хлопушкой.

Разряд задел Таммура, и старого вора разорвало, как набитый мешок, толстый живот лопнул, а кости хрустели, пока по нему прокатывалось заклинание. Кари чуть не ослепла, когда гильдмистресса Роша превратилась в столп пламени. Роша не закричала, когда ее пожирали синие огни, и полыхала стоя. До тех пор, пока восковые глаза не потекли по щекам, а голова не опала, провалившись в плечи.

От колдовского жара пальцы Джери размякли, и Кари сумела вывернуться. Она рванула вперед, увернувшись от костра, прежде бывшего Рошей. Ничего не видя, она ловила поток свежего воздуха из-за дверей. Снова как в Башне Закона, подумала она, спотыкаясь. Хейнрейл опять поймал ее в огненную ловушку. Цеплялись чьи-то руки, но ей удавалось выскальзывать. Мимолетом она заметила, как Хейнрейл тянется к ней, кричит, но полоснула его ножом и – вот радость неимоверная – попала, и он отшатнулся. Другие преследователи – Джери? – наседали, поэтому она опустила голову и ломанулась вслепую, перепрыгивая отсеченные конечности и смертельно раненных воров.

Где-то в сердце резни – она слышала – грохочет Шпат. Ликование толпы обернулось воплями паники, но он принял власть, командуя бегством. На беду, между ней и Шпатом стена горящих сальников и мечущих заклятия ползущих, ей никак не к нему не пробиться.

Под дробным топотом ее ног исчезает пол, и целое мгновение она парит в вольном падении. Канал. Она перекувыркивается в воздухе, но все равно скверно бьется о воду, вышибает дыхание. Легкие горят, она ныряет в мутоту, стараясь протолкнуться глубже и не оставить следов на поверхности.

Позже она сложит по кускам, что произошло. Хейнрейл привел с собой ползущих, по крайней мере дюжину гадов, и каждый был могучим волшебником. Их он держал про запас, прятал в толпе и за стеной в переулках, пока Роша не нарушила слово и не попыталась его арестовать. И тогда началась бойня. Алхимики и воры Шпата приняли самый страшный удар колдовских сполохов, но пострадали и сторонники Хейнрейла. Например, его новый телохранитель – его кривые ножи потом нашли возле обугленного скелета: смертельные чары разъели даже кости, что крошились в прах от прикосновения.

Позже, много позже, она будет оцепенело бродить среди руин многоквартирного дома, оглядывая разорение и сознавая свою долю вины.

Она проплыла под водой сколько смогла, а потом еще три-четыре гребка, загоняя себя за предел своих сил. Ладонь сомкнулась на склизком камне того берега канала, и Кари выползла из воды. Словно выдра, она шустро юркнула в сторону и помчалась в манящую тень.

Большой дом стал горящим муравейником. Туда-сюда сновали темные силуэты, выделяясь на фоне мертвенного колдовского пламени. Выжившие алхимики, не сальники, а вроде как люди, удирали назад, к Нищему Праведнику. Крики, свистки – подходила стража, с мыса Королевы маршем шли батальоны. По улицам грохотали повозки, покидая район пожара. Она не могла сказать, сколько воров спаслось и где сейчас Шпат, но полагала, что он еще жив.

Во тьме шастали сальники, искали ее. Она увидела того, кто раньше был Джери Тафсоном, его лысеющая макушка нынче зияла, и в ней горела свеча. Он стоял на другом берегу канала, наклонившись к земле, вынюхивал следы Кари. А потом расправил восковые ноги и махнул через канал, преодолев его единым прыжком.

Кари понеслась под уклон Мойки, шатаясь и поскальзываясь в темноте. Легкие, иссохшие от токсичной гари погибающих сальников, резало, когда она глотала воздух. Под ногами расползался мусор. Мокрые булыжники обманули ее, и она растянулась, но собралась и встала двигаться дальше.

Слева на крыше вспыхнул свет, это сальник – не Джери, а ставшая свечой женщина – запрыгнул туда. Чудище засекло ее и запрокинуло голову, испуская свой нечеловеческий визг – похожий звук получается, когда закаливают раскаленное железо. Рядом с ней собирались другие, их огни очерчивали контуры больших домов и лачуг дюжиной фальшивых восходов.

Удалось бы добраться до путаницы построек у Болотной площади, там можно попытаться скинуть погоню. Она хорошо знала то место, у Крыса там было логово, и все дома по-прежнему в темноте: сальники туда еще не нагрянули. Блин. Если продолжать двигаться по этой улице, то придется миновать Святой Шторм. У церкви Нищего Праведника сальники, и если к Святому Шторму нагнали других, то она прибежит прямо к ним. Надо сворачивать.

Кари заметила низкий каменный забор и полезла через него. Она была уже наверху, как на нее прыгнул сальник, попытавшись сбить ее во внутренний двор. Он подлетел, и она изогнулась, отстраняясь с его пути, ступней зацепилась за грубый кирпич и на мгновение сумела зависнуть вниз головой – и сальник промахнулся, холодные землистые руки не нашли в ней опоры. Сальник тяжело ухнул во двор, грохнувшись в чей-то курятник. Солома моментально подхватила огонь, и сальник завизжал, когда обнаружил, что заперт в горящем сарае. Куры кудахтали в ужасе, панически хлопали крыльями – и дали ей время пересечь двор и вскарабкаться на дальний забор, пока не подоспели новые сальники.

Темнота – ее друг. Где темно, там нет никакой алхимической мрази. И сейчас над Болотной все еще висела тьма.

Она припустила по улочке за домами, по старому коровьему гону тех времен, когда на западе города стояли фермы. В глубине разума ей слышался голос Онгента, вещавший об истории города. Кости прошлого торчат наружу, уродуя настоящее.

Она почти добралась, когда коровий гон озарился светом. Ее нашли. Сальники мчались по заборам – и слева от нее, и справа, их шаги стучали быстрее ее запыхавшегося сердца. Сзади третий, нагоняет.

И тут Кари с разбегу врезалась – в нечто, по ощущениям похожее на железный столб. Она рухнула навзничь – измочаленная, оглушенная. Над ней высилась женщина. Средних лет, вполне дюжая, лохмотья прикрывают, похоже, доспехи. Кари попробовала заговорить, остеречь, чтоб та убегала, но пропало дыхание.

– Это, несомненно, ты, Кариллон Тай, – проговорила женщина. – Мы тебя ищем. Надо поговорить – тебе и мне.

Ближний сальник шикнул и махнул ей проваливать немедля, под страхом той лютой кары, какую сальники сочтут потребной. Женщина-воин обнажила меч, жестом приглашая их нападать.

– Так и быть. Давайте.

Трое сальников прыгнули вместе. Три косых черты прорисовал ее огненный меч, и коровий гон покрыла болтушка из липких восковых потрохов. Кари перевела дух и попробовала удрать, но четвертый взмах, на этот раз плашмя, опять ее повалил. У этой женщины невообразимая сила и быстрота.

– Так, а ну-ка все-таки поговорим. Я – Алина.

Глава 32

Эладора лежала в кровати, прислушиваясь к шумам в этом странном доме. Вопреки усталости ей не спалось. Она замирала всякий раз, улавливая шаги, страшась, что кто-нибудь из этих людей войдет в маленькую комнатушку на чердаке, куда ее поместили.

В какой-то неведомый ночной час – колокола в городе молчали, поэтому она понятия не имела, сколько тут провалялась, – послышались крики, топот бегущих ног. Загудели сердитые голоса – прибыл очередной секретный гонец из, похоже, неисчислимой шпионской сети Синтера. Она навострила уши, но разобрала лишь полразговора. Они говорили об упырях, о войне под городскими улицами. В глубине случилось какое-то несчастье, какой-то ужасный разгром. Сперва она подумала, что это, должно быть, смерть старейшины упырей под Священным холмом, но потом ясно услышала слово «веретенщики».

Веретенщики. Множественное число. Более одного бесформенного ужаса. Страха при этой мысли хватило согнать ее с постели. Она припала к полу и прижала ухо к доскам. В памяти всплыло, как она делала то же самое в Вельдакре, вслушиваясь, не зазвенит ли в гостиной бокал, сообщая о том, что этой ночью вместо священного текста мать посвятила благочестивое рвение бутылке.

Голос Синтера тих и прохладен, но говорит он непривычным тоном, отрывисто и утомленно.

– Что, если они уже здесь? Они крадут лица. Они могут быть кем угодно.

Целый город – как улица Желаний.

Неизвестный голос продолжал, передавая свидетельства, собранные по кускам из бормотаний и завываний свихнутых от крови или раненых упырей, убежавших от погрома внизу. Эладора слушала кошмарный отчет о том, как самое тайное святилище упырей было разрушено внезапным нападением клики каких-то чародеев. Эти чародеи поубивали многих старейших упырей во сне, а потом взломали древнюю печать глубин, которую питали духовные бдения старейшин. Эта печать, сказали упыри, запирала текучие орды веретенщиков, бесформенное воинство Черных Железных богов.

Теперь упыри отступают, а веретенщики свободны.

Прочие шпионы кинулись строить догадки, кем могли быть те чародеи, но Синтер их оборвал. Какой толк, спросил он, гадать? Как бы это ни произошло, отныне город под угрозой снизу, тем более смертоносной, поскольку невидимой. Веретенщики уже могли выползти через канализацию и рельсовые туннели и оказаться на улицах. И поглощать тела и лица тех прохожих, кому не повезло наткнуться на склизкий поток – и принимать их облик, как облик Болинда.

С ней до сих пор экземпляр «Светской и духовной архитектуры». Она подвинула его к полоске лунного света, струившегося сквозь мрачное суженное окно, открыла и смотрела на хорошо знакомые иллюстрации, картинки города, каким он был в дни легенд, когда святые воины боролись с чудовищами на улицах. Внизу, в этом доме, воскрешают предания, сказала она себе, историю – мертвую и погребенную. Эти сказки о колдовстве и кошмарах никак не уживались с городом кофейных, газет и учебных часов, известным ей многие годы.

Голоса растаяли. По лестнице поспешили шаги и сгинули в хлопке дверью. Неясно, то ли она в доме одна, то ли ее оставшиеся надсмотрщики вели себя на редкость тихо.

Книга по-своему успокаивала. При чтении рассудок вновь погружался в университетские дни. Эладоре слышалось, как этот трактат ей читает профессор Онгент, а в его голосе играют удивленные нотки – переча тексту, придираясь к каждому предложению с невысказанными вопросами: Ты точно веришь прочитанному? А где доказательства? На какие доводы опираются твои соображения о прошлом? Она потерялась в книге, несмотря на то что читала ее сотни раз. Нашла убежище за тушью рисунков былых церквей и древних фундаментов, зарылась так глубоко в страницы, что уже не замечала под собой никакого шума, пока не стало слишком поздно.

Скрипнув, открылась дверь, и мужская рука плотно зажала ей рот. Это Линч – один из негодяев Синтера – опознала, пока он волок ее по лестнице. В переговорной комнате картина бойни – пришлось переступать через тела. Здесь лежала Айсиль с ножом в сердце. Рядом с ней другой труп, с лицом, разъеденным алхимическим порошком. Оцепенев, Эладора не могла наскрести храбрости сопротивляться или бежать. Ужасы проплывали над ней, словно она – стеклянное зеркало, отражала их, но не принимала в себя. Линч подгонял ее, то и дело оглядываясь, точно опасался погони, но на выручку не явился никто. Наружу, в ночь – и там их ждал экипаж. В карете двое. Одна – женщина в наколках, лицо вокруг носа и губ выпачкано запекшейся кровью. Голова ее болталась вперед-назад, глаза безжизненны. Второй – маленький человечек, взял Эладору под руку и принес извинения.

– Девушка, вы же не собираетесь творить глупости, например убегать? Сегодня ночью на улице опасно, поверьте. – Он высунулся и обратился к Линчу: – Удостоверься, что все они мертвы. И никто не сел нам на хвост, лады? Молодчина. – Линч склонил голову, достал пистолет и пошел назад, в лабиринт дома Синтера.

Человечек стукнул в крышу, и карета, тряхнув, пустилась в путь. Женщина тоже очнулась. Она облизала кровавые зубы и махнула на окно, вытянув пальцы. Стекло хрустнуло, соприкоснувшись с невидимой силой. Охранное заклинание.

– Я буду скучать по городу, – сказал сам себе мужчина, всматриваясь во тьму снаружи. Эладора заметила вдали пожар, темные контуры – наверное, бегущих людей, а может, кого-то еще. Позади, не близко, грохнули выстрелы – видимо, Синтер убит, а может, Линч, или они оба.

– Ты не… виноват, – проговорила женщина. Поддержка заклинания давалась ей нелегко: в глазах вспыхивали багровые мотыльки, оставляя на белках горящие звездочки, из носа опять пошла кровь.

– Ах, я старался, Мири. Еще как старался.

Мужчина полез в потертый сюртук и достал кулон на серебряной цепочке. Покачал на пальце, как талисман лозоходца, потом сунул обратно.

– Ну и вот, – сказал Хейнрейл, – последняя остановка, и дело сделано.

Кроме Крыса, живых существ в ночлежке нет.

Откуда он это знал – не смог бы озвучить. Но это определенно так. Он знал, что ползущие, придя на выручку Хейнрейлу, спустили с цепи колдовство, и дюжины людей погибли; знал, что за стенами и под полами комками холодеют грызуны, его тезки, – их сгубила волна психошока от заклинаний. Он знал, что все прочие бежали прочь с этого выгоревшего пространства.

На мосластых ногах он ступал меж тел убитых, переставлял копыта через лужицы растопленного воска. Там, на стене, мелом выведена надпись. ВОТ И ВСЁ. Он принюхался. Пахнет Хейнрейлом, хотя от запаха главаря ничего уже не шевелилось внутри. Отныне ему не до мелочных обид.

Он приостановился у одного разбитого воскового слепка и поднял треснувшее, оплавленное лицо гильдмистрессы Роши. Своим новым восприятием почуял затухающий след чар сродства, волшебную нить, соединявшую алхимическую аватару с чем бы то ни оставалось от создавшей ее женщины. Как и он, эта женщина исподволь изменилась под гнетом божественного, став чем-то новым.

Он отбросил лицо Роши. Отвлеченные рассуждения неуклюже усаживались в сознании. Голод, буквально – духовный голод, занял главенство над всем.

Пора поесть.

Он разломал одному трупу череп. Второму – ребра. Третьего понюхал – тело принадлежало карманнице, – он нацелился на одни только руки, обгрызая плоть, как с куриного крылышка. Под грязью и мозолями девичьи руки прекрасны, их искусная ловкость ее пережила. Даже когда заклятье ползущего ударило насмерть, она свернулась, пряча драгоценные пальцы. Крыс знал об этом.

В руках была заключена наибольшая доля ее души. Теперь она в Крысе.

Одно изменение цепляется за другое, так рушится туннель. Один падающий камень становится грязевым ливнем, а тот становится оползнем и погребает под собой целый подземный город. Чем больше он ест, тем сильнее растет голод. Изменения, обычно занимавшие у упырей века, происходили в минуты, пока он упивался веществом душ. Порой он останавливался и изблевывал из себя поток костей и мяса, наполнял и опустошал брюхо чаще, чем мог сосчитать. Он алкал не плоти, но ткани душ, а мясо лишнее. Кровожадную стадию упыриной жизни он прошел за одно извращенное пиршество свежей падалью.

Его череп хрустел и менял форму. Тело разбухало. Теперь от ударов его копыт сотрясалось все здание, а рога задевали потолок. В желтоватых глазах разгорался мертвецкий свет.

Уши чесались. Раздраженный, он потер ухо, и оно отлепилось и упало на пол.

Сейчас он слышал яснее, слышал завывания родичей под Могильником. Их стоны оплакивали ужасные страдания. Враг принес смерть бессмертным. Ползущие пошли войной на упырей и поубивали старейших.

Битва зрела сыздавна. И упыри, и ползущие кормились городскими покойниками. Упыри – провожатые, психопомпы, потребляли тела и уносили души в подземный мир, беря себе лишь каплю духовной силы, а остальное отдавали старейшим. Черви-трупоеды не несли мертвым покоя. Пожиратели захватывали себе души полностью. Обе стороны паразитировали на городе наверху, наживались на нескончаемых подношениях из трупов, не отданных безумным и ненавистным богам.

Но ползущие зашли еще дальше. Они нанесли удар не по одним упырям, но и по темнице под их охраной. Церковь посылала мертвецов в трупные шахты в уплату за вечную вахту упырей над заточением веретенщиков. Ныне их стража прервалась, и враг вырвался на волю.

В перестроенном мозгу Крыса не находилось места страху. Грозную опасность он воспринял с отстраненным изумлением.

Он взялся за новый труп. Мужчина, пожилой и толстый, заклинание спалило в золу его жидкую бороду, кишки вытекли наружу. Таммур, шепчет та его часть, что еще помнит. Он потянулся к воспоминанию, бесстрастно оценил его – так гробовщик обмеряет тело. Лакомым кусочком души Таммура, ее средоточием, будет язык, решил он, а еще печень. Он одной рукой вырвал начисто челюсть и высосал язык. Когти, острее кинжалов, отыскали печень. Он разглядел ее под кожей, налитую накопленной духовной энергией. И приобщил к своим непомерным запасам, а потом двинулся к следующему покойнику.

Когда он раздирал трупик ребенка, послышались тяжелые шаги. Шорох подхрамывающей ноги. Запахло каменной пылью с острым привкусом алкагеста. И рядом резкий, взволнованный щебет. Шелест платья.

Барсетка и Шпат.

Войдя в комнату, каменный человек издал шум ртом. Крыс попытался вспомнить, как действует человеческая речь, но память о языке осела в глубине мозгов, зарыта под накопленной тканью душ несчетных мертвецов. Его язык отныне длинный, змеевидный, приспособленный не говорить, а вылизывать серое вещество из-под крышки черепа и высасывать трубки костей. Молодая упырица – хоть и старше его, напомнил он себе, – знакома с обычаями надземья.

Она будет за него говорить и слушать. Он потянулся своей раскормленной душой и завладел ею, так же как с ним это проделал старейший упырь.

– Крыс… это ты? – спросил Шпат.

– Я ВМЕЩАЮ ЕГО. – Он заставил Барсетку хихикнуть, несмотря на ужас на ее лице под вуалью. – ОН БЫЛ… ОЧЕНЬ МАЛ.

Шпат указал на груду костей, на преобразившееся тело Крыса.

– Зачем?

Крыс потянулся и встал. Теперь он выше Шпата на три фута, а то и больше. Он мягко двинулся к завалу обломков в дверях.

– Я… МОЙ РОД ПОКЛЯЛСЯ СТОРОЖИТЬ ВРАТА ТЕМНИЦЫ. НЫНЕ ВРАТА РАСПАХНУТЫ, И ВРАГ ПЕРЕСЕК ГРАНИЦУ. ОНИ ИДУТ ЗА ХОЗЯЕВАМИ, ЗА ЧЕРНЫМИ ЖЕЛЕЗНЫМИ БОГАМИ. – Слегка поведя тяжелым когтем, он отшвырнул дверь и вышел в город.

И снова молвил через Барсетку.

– ИХ ПРЕДВЕСТНИЦА ДОЛЖНА ПОГИБНУТЬ. ОНА ЕСТЬ КЛЮЧ. КОГДА ОНА УМРЕТ, Я ВЕРНУСЬ В НИЖНЕЕ ЦАРСТВО И БУДУ ЖДАТЬ ДАНЬ ИЗ КОСТНОГО МОЗГА. ПЕРЕДАЙТЕ ТОМУ, КТО БЫ НИ ПРАВИЛ НАВЕРХУ, БУДЬ ТО ЖРЕЦ, КОРОЛЬ ИЛИ ЧАРОДЕЙ: УГОВОР В СИЛЕ И УПЫРИ ВЫПОЛНЯТ СВОЮ ЧАСТЬ. – Барсетка поперхнулась и добавила простым голосом. – Шпат – помоги мне, я собираюсь убить Кари!

На миг в замешательстве от перемены, Шпат вытаращился на Барсетку, и, улучив этот миг, Крыс прыгнул, копыта вознесли его на крышу единым скачком.

Город предстал ему незнакомым, омытый пронзительно яркими лучами звезд, полный чужих запахов, набит дыханием. Орды живых людей вместо гор трупов, их мозг свеж и горяч. Высокие постройки, мерзкие наросты, тоже походили на живых тварей. Карта города сумбурно путалась в сознании, трехсотлетняя память о боях на улицах смешивалась с недавним опытом самого Крыса, и на все наслаивался отпечаток поглощенных мыслей и чувств. Упырь позволил вести себя части Крыса, призвав в помощь мальчишкино знание города – и добычи.

Кари наверняка побежит к морю. К морю или же к своему логову, какое они делили со Шпатом. Так или иначе, ей пришлось бы пересечь канал, текущий через Болотную. Он последовал туда, всасывая ураганчики ночного воздуха, разглядывая, где мелькнет ее аромат.

Там.

Он завернулся в колдовство, став невидимым, пока карабкался с крыши на крышу, мчась быстрее поезда.

На севере, на другом конце города, он почуял восстающего из-под земли врага. Тот просачивается из сливных труб и подвалов. Забирает лица и личины у первых жертв новой войны. Веретенщики в Гвердоне. Он слышал сквозь эфир их чуждый клич, их жалобные мольбы – они искали свою верховную жрицу, Предвестницу, ту, что вернет их богов-создателей.

Но он ближе к добыче и убьет ее первым.

Глава 33

– Ты похожа на родственницу, – сообщила Алина.

Кари поразмыслила над этим. Последний раз так говорили, когда ей было шесть, а Эладоре семь.

– Откуда ты ее знаешь?

– О, у меня есть свои способы. Кстати, она в безопасности – ну в той же мере, как и все мы, а нам тут охереть как опасно. – Алина заметила еще живую восковую руку, соединенную тонкой полоской материи с горящим фитилем. И расплющила ее сапогом. – Что ты делала прошлой ночью?

– Ничего.

– ТЕБЕ НЕ ПРОВЕСТИ МЕНЯ, О ТЬМЫ ОТРОДЬЕ, – произнесла Алина. Голос прокатился по заборам переулка и молотом ударил Кари, подобно психическому штурму колоколов. Кари пошатнулась и едва не рухнула в грязь. Кровь хлынула носом и ртом. – ЗАРАЗА, ПРОСТИ, ДА СВАЛИТЕ ВЫ УЖЕ НАКОНЕЦ, ДАЙТЕ НОРМАЛЬНО поговорить. Нижние боги, святость – это тяжкая кара, да?

– Ты… – Кари до сих пор оглушена.

– Айе. Святая Алина, едрить, перед вами. Но мои боги не убивают людей, никогда – если те этого не заслуживают. Скажи-ка, девонька, – ты заслуживаешь смерти? – Алина приставила меч острием к груди Кариллон, уколов прямо над сердцем. – Что ты делала прошлой ночью? – снова спросила она.

– Мой друг Шпат – он каменный человек. Его отравили. Он был при смерти. Мы взяли энергию Черных Железных богов и вылечили его. – Кари утерла губы. – Я об этом не просила, не хочешь? Я вообще не хотела сюда возвращаться, а тем более под ор кучки злобных колоколов. Но я воспользовалась тем, что попалось под руку.

Меч Алины внезапно запылал. Кари вскрикнула, когда раскаленный клинок опалил кожу, но Алина крутанулась и отшвырнула меч на коровий гон. Клинок отскочил от забора и плюхнулся в грязную лужу. Вода забурлила и пошла паром.

– Я не собираюсь ее убивать, понятно! Если только не будет другого выхода! – заорала Алина небесам. – Тупорылые дебилы. Видишь, я не стану тебя убивать, – сказала она Кари. Помогла подняться, стряхнула прогар и мастерски, как карманница, забрала у Кари кинжал.

– Эй!

– Убивать не стану. И не позволю выкидывать глупости. – Алина схватила Кари за руку и подняла женщину моложе себя в воздух, как куклу. – По твоим словам, умысла в этом нет, – прозвучало довольно честно. Но алхимикам ты нужна, чтобы делать из тебя божьи бомбы, а значит, тебя нельзя отпускать. Я отведу тебя в церковь, вот. К человеку по имени Синтер. Ты с ним уже встречалась – эта падла позавчера в университете пыталась тебя завалить.

Кари вспомнила того урода и его подручного, поймавших ее. Она бы погибла, не появись неожиданно Мирен.

– Слушай меня! – цыкнула Алина. – Он тебе зла не причинит. Я ему не дам. Ты под моей защитой настолько, насколько хватит моих сил. Но это означает, что ты не вздумаешь удирать или опять исчезать, добро? А уж тем более отчебучивать полную дурь, навроде как ткнуть меня ножиком. Есть и второй вариант – я тебе сейчас врежу и вырублю, а то и сломаю твои тощие ножки, тогда не побегаешь – хоть этого мне и не хочется. Ну так как мы поступим?

– Я… – начала Кари.

– Кстати, начнешь мне голову морочить – я пойму.

– Пойду! Только руку мне не ломай!

Алина опять ее отпустила.

– Вишь, делов-то. Идем, восковые суки сегодня повсюду. – Она отдала назад нож.

Кари робко дотронулась до ожога.

– Божьи бомбы. Роша что-то такое про них говорила. Я хотела об этом порасспрашивать Онгента. Видела, как алхимики плавят Черные Железные колокола. Они и правда делают из них оружие, убивающее богов?

– Айе. Так-то и хер бы с ними, мир без пары богов не развалится – такое мое мнение. Но это же алхимики, а им доверять…

Алина осеклась и оглянулась на коровий гон. Темнота за спиной у них двигалась. В отдалении кто-то вскрикнул, и крик не то что бы резко оборвался, а вернее сказать – резко продлился, смялся в жалобный вой и угас.

Обе женщины – святые. Обе благословенны прозрением, не свойственным простым людям. Но служат они, однако, умаленным, или же скованным божествам. С Алиной Хранимые боги, хранимые впроголодь, растерянные и слабые. Кари же избранная святая Черных Железных богов, а они заточены и ограничены материей, их воплотившей. Будь та или другая святыми иного бога, обладай кто из них сверхчеловеческим даром занебесного гнева и помешательства, как бойцы на Божьей войне, тогда тьма не стала бы преградой их очам (останься у них к тому времени еще очи), и они с непреложностью всеведения знали бы, что на них надвигается.

Для Алины поток тьмы источал скверну и страх. Скопище самого ненавистного, что непременно нужно уничтожить. Рассудок затопило памятью прочих святых, других героев Гвердона. Она вспомнила, как триста лет назад маршировала с ополчением крестьян, подкрепленным чудовищной силой богов. Наделена силой сносить ветхие стены, наделена пламенем сжигать недругов. Она припомнила, как предала город мечу. Вспомнила место, нареченное ныне площадью Сострадания.

А для Кариллон не было тьмы. Копошившиеся там существа были ее безликими отпрысками, ее бесформенными сородичами. Они пылали неземным светом, краденые лица выплывали наружу, лишь чтобы снова быть сброшенными. Это ее ножи, выкованные свежевать непригодных, отделяя стадо от поклонившихся ей. Они уже вкусили кровь и готовы разрубить город, как тесак. Гвердон жирен и поспел к жатве, его души налиты силой, нужной богам, чтобы освободиться из тюрем самих себя и возродиться заново. Ей предлагают власть, и надо только принять ее…

– Веретенщики, – говорит Кари. – Бежим. – Она потянула Алину за руку. Вторая святая подхватила брошенный меч, на миг вспыхнувший ярче прежнего. Чуточку помедлила, потом сунула его в ножны и кивнула.

– Бежим, – согласилась Алина.

Они помчались рука в руке по коровьему гону. Если Кариллон запиналась или поскальзывалась, Алина протаскивала ее дальше. Они продрались через свалку, перелезли через сломанный забор, устремились к безопасной Болотной площади.

Позади них веретенщики расползались вширь или делились, если для ужаса, не имевшего формы, есть разница между двумя этими действиями; просачивались под двери и в окна, слепо тыркаясь в поисках пропавшей хозяйки. Кого они встретят, того пожрут, понимала Кариллон; поедая людей, они научатся создавать глаза и высмотрят ее, языки – и спросят о ней, лица – и спрячутся за ними во время поисков. Их страстная преданность хуже злонамеренья сальников.

Алина нашла дверь, высадила ее – от силы пинка раскололась рама, а замок смялся в хлам.

– Понавешают дешевую херь, – пожаловалась она голосом ангела. Обе побежали наверх, по муравейнику узких, измалеванных коридоров. Бледные лица оторопело пялились на них, орали или гадко ухмылялись – пока не замечали меч Алины.

– А ну, по норам! – проревела Алина. Некоторые послушались, хоть непонятно, какой в этом толк. Кари затряс озноб. Как деревянная дверь помешает веретенщику? Если преследователи захотят, то сожрут всех живых существ на Болотной площади за считаные минуты.

Они карабкались и сворачивали, карабкались и сворачивали, срезали путь по подвесным галереям, мостившим пустоты меж домов в пятидесяти футах над улочками. С такой высоты хорошо видно город. Гвердон покрывали пожары, примерно отмечая рубежи Мойки. На Священном холме тоже дым и огонь.

Кари остановилась и одышливо хлебнула воздуха.

– Куда мы бежим?

– К Синтеру, – твердо объявила Алина. – Он… ой, дерьмище. Туда. – Она указала в сторону Священного холма, но между ним и Болотной площадью разверзся хаос. Булавочные огоньки – сальники, огромным числом – и разрывы алхимического оружия. Может, им удастся добраться до места. А может, нет.

– Заставить их свалить не пробовала? Ты же избранница Черных Железных гадов, значит, их порождения должны тебя слушаться. – Алина взяла Кари в охапку и показала на скользящего по переулку веретенщика. – Дерзай, пробуй.

Кари уставилась на веретенщика и прошептала приказ, повелевая остановиться. Она почувствовала его в уме, его слизистое, тягучее присутствие. Мысль соскальзывала с него.

– Пытаюсь, – шепнула она Алине. – Это как…

Веретенщик вывернулся и взвился, текучие конечности проскребли кирпичную ограду Болотной, в мгновение ока преодолев пятидесятифутовый разрыв между проулком и их подвесным мостиком. Кари выхватила нож, полоснула его отростки, но клинок на чудовище никак не подействовал. Одно щупальце, бритвенно острое, хлобыстнуло наискось по Алине. Одновременно из центрального сгустка проклюнулась дюжина лиц, и дюжина ртов воззвала к Кариллон разом, навзрыд, на неизвестном языке, но к ужасу – ей понятном.

МАТЬ/СЕСТРА/БОГИНЯ/ПРЕДВЕСТНИЦА/РАБЫНЯ! ОТЧЕГО ТЫ РАНЕНА/РАЗМОТАНА? В ТВОЕМ СЕРДЦЕ БРЕШЬ! ГДЕ ТВОЯ ПОЛНОТА?

Она подумала об амулете, свисавшем с ладони Хейнрейла.

Меч Алины полыхнул – она взмахнула им по дуге с быстротой молнии, сшибая веретенщика, пока тот не укрепился на мостике. Щупальце проехалось ей по боку, с легкостью пропарывая доспех, но скатилось с ее божественно огрубелой кожи. И все же кровь Алины оросила доски, мешаясь с черным ихором веретенщика.

– Туда, – велела Алина, пихая Кари поперек мостика. Кари на карачках перелезла на примыкавшую крышу и, оглянувшись, увидела, как Алина спрыгивает в переулок. Снизу вспыхнул белый свет, и веретенщик возопил дюжиной голосов.

Кари пробежала по крыше, нашла открытый чердак и юркнула туда. Она летела вслепую, хотя божественные видения отложили в памяти раскладку здания – отпечаток ворованных знаний. Кари знала: если взять левое ответвление этого коридора, то лестница окончится выходом. Также знала о том, что снаружи на прошлой неделе насмерть замерз попрошайка – и заодно познала странное тепло, когда переставали что-либо чувствовать сперва его пальцы, потом ноги, а потом грудь. Ей известна его семья, что жила прямо за дверью, – они приехали из Лирикса, сосланные в изгнание, когда их драконица-матриарх была низложена в ходе одной из бесконечных интриг в борьбе за власть над тамошним краем. Ей известно о них все, только неясно, живы ли они до сих пор – сведения двухдневной давности, а город в эти дни меняется быстро.

На улицу. Шарахнула мысль – а ведь можно пойти себе прямо и затеряться средь Мойки, но она отбросила эту возможность. По большому счету бежать некуда – ни в одном сколь угодно далеком краю ей не спрятаться от множества сил, желавших ей гибели – или иного, хуже гибели. Сальники, веретенщики, червистые чародеи – Кари сознавала, что если и скроется, то будет молить об одном: пусть первым ее найдет исполнитель Хейнрейла и подарит человеческую смерть от ножа, не обрекая на уготованную той стороной бездну.

Это в том случае, если она еще не утратила способность естественно умереть. На грани восприятия она чуяла Черных Железных богов, чуяла, как те, заглушенные, в безмолвной панике тянутся к ней. Хотят уволочь ее к себе. Сама душа Кари уже на виду. Нараспашку.

Она повернула влево. Держась в тени, обогнула здание. В переулке тяжело дышала Алина, храпела, как лошадь после галопа. Веретенщик окружил ее одним чудовищным кольцом лезвий. У Кари был нож, но толку с него? Обычное оружие, похоже, не вредит веретенщикам.

«Сестра», так ее он назвал. На кистях ее рук много царапин от заборов и стен. Она ущипнула один порез, и трещинка наполнилась кровью, черной при тусклом свете. Она поднесла нож и капнула кровью на лезвие.

Алина схватила сломанное колесо телеги и, выставив перед собой, как щит, наступала на веретенщика. Щупальца чудища откалывали с колеса щепки, но оно не разваливалось, окованное железом, и щупальца послабее отсыхали и сгорали близ огненного меча Алины. Веретенщик менял облик. Втянулся в себя, собрался в центральном сгустке. Личина создания – краденая. Кари уловила образ старой женщины, морщинистой и согбенной, посреди извивающихся теней-щупалец и зубов. Затем сердцевина испустила щупальца толще, сильнее, стойкие к Алининому пламени.

Один удар разрубил тележное колесо, бросил Алину на колено. Но теперь имелось тело, которому можно было ударить в спину. Кари прянула вперед, всаживая окровавленный нож, и клинок ужалил успешно. Веретенщик завопил скорей от неожиданности, чем от боли, но Алина не упустила такую возможность, и огненный меч вступил в дело. Веретенщик загорелся, как паутина.

– Нам предстоит приятная прогулка до Синтера, – проворчала Алина. В ее голосе пропала похвальба, и сама святая хромала, неуклюже припадая на правую ступню. – Коли на каждом шагу придется бить эту сволочь. – Она заметила кровь на ноже и выпучила глаза. – Ловко.

– Ты слышала, что он сказал, – спросила Кари, – когда на нас прыгнул?

– Верещал просто. Это такой их язык?

– Ну я его поняла. Хотя хер его знает. Он проговорил, будто я не полна, и, кажется, я знаю, что он имел в виду.

Алина фыркнула:

– Выкладывай.

– Есть такой амулет, мне дала его мама – он всегда был со мной, сколько помню. Хейнрейл – знаешь Хейнрейла, мастера у воров? – Кивок. – Он отнял его, когда я приехала в Гвердон. По-моему, у амулета есть связь с Черными Железными богами. – Кари развела руками, не находя нужных слов. – Может, я потому-то и не совсем полноценна. Может, будь амулет у меня, я смогла б чего-нибудь с ними сделать.

– Амулет. Черный, такого размера, тяжелей обычного?

– Ты его видела?

Алина невесело улыбнулась.

– Недолго и не своими глазами. Но, айе, ты права. Он связан с Черными Железными богами. Хейнрейл его забрал – где, кстати, он сам?

– Не знаю, – сказала Кари, – но его можно найти.

Она указала на юг. Поверх крыш на низком прибрежье, на краю залива поднимался шпиль Святого Шторма.

– Отвратительная идея, – молвила Алина, – ну делать нехера, веди.

Карета привезла Эладору и ее пленителей на восточный склон Могильного холма. Над необитаемыми гробницами стояла тишь. Юг и запад Могильника освоили и заселили живые, но здесь, в восточных пределах, стояли тихие и пустые памятники усопшим.

Современные могилы, естественно, сплошь кенотафы. Покойники церкви Хранителей, а до недавних пор это значило – просто покойники Гвердона, не погребались, как в былые столетия, и не кремировались; нынче кремация – это честь, отведенная для жрецов, отличившихся героев да гражданских вождей. Заурядные тела отдавали на попечение церкви, а та распоряжалась ими, проводя так называемый «обряд развоплощения». Большинство людей в дальнейшее не вникали, ибо кому охота размышлять о трупных шахтах, уносящих свой жуткий груз в подземные глубины?

И хоть стоят пусты те могилы, но сделали их местом поминовения и подношений умершим – и очередным способом богатых семейств и гильдий посостязаться. Хейнрейл повел женщин по дорожке белого гравия, мимо громад мраморных монументов, украшенных эмблемами гильдий и родовыми гербами. Увитые плющом ступени восходили к усыпальницам забытых королей.

– Сюда, – сказал он, – как мне кажется. – Он указал на тропку среди ивовых деревьев, убегавшую в тень высокого утеса. Он и правда похож, рассеяно подумалось Эладоре, на скорбящего: плечи поникли, в черных одеждах и с грустным лицом. Похитителям пристало выглядеть пожестче, чем этот невеселый человечек.

Все это время Мири не отходила от Эладоры. Порой казалось, что чародейка вот-вот упадет, до того больной и изможденной она выглядела. Кашляла, оставляя на ладонях кровавые разводы и копоть, кое-где отшелушивалась кожа – сходила вокруг татуировок, четких и чистых, на фоне ободранной красноты. Все равно от нее исходила опасность. Смертельные чары текли между пальцев и завивались вокруг запястий, как искристые змеи, шипели на Эладору, когда та задумывалась о побеге.

– Уже недалеко, – сказал Хейнрейл. – Дать мою трость? – добавил он, обращаясь к Мири. Та покачала головой.

– Куда мы идем?

– Мы с Мири – подальше от города, как ни жаль. Мужчина должен знать, когда выйти из-за стола, а моя удача накрылась. Может быть, через несколько лет я вернусь. А ты – ты пойдешь в уплату за мою отставку, в залог безопасного отъезда. Ты, вместе с этим. – В его руке сверкнуло серебро – кулон. Амулет Кари.

– Мне нечего вам рассказать. Никакой помощи…

– Дитя, нет ничего, что знала бы ты, а я не знал – кроме вороха академической зауми.

Тропа вильнула влево, и сразу, резко, еще левее. Они ступили на небольшую каменную полку на отроге Могильника. Вид отсюда захватывал – почти весь старый город перед глазами. Замковый холм загораживал от взора мыс Королевы, зато отчетливо просматривались светлые соборы на Священном холме, Дол Блестки и кварталы за ним, дым алхимических труб и сердце города – улица Сострадания и площадь Мужества, Морской Привоз и уродливое пятно Мойки.

Она осознала – этот вид ей знаком. Тогда она была моложе, намного моложе. Мимолетное ощущение материнской ладони, запах ладана.

Она повернулась и посмотрела на ближайшую гробницу. То была выемка в боку утеса, величавая, но не кичливая. Большей частью она была врыта в породу, на которой стоял город, – незрима, но совершенно на своем месте. Над входом выгравирован знак, который маленькая Эладора видела почти каждый день, – гербовый венец семьи Таев.

Хейнрейл схватил ее за руку и подтолкнул вперед, к гробнице. Перед ними открылась дверь, и Эладора взвизгнула – в темноте подкарауливали двое в белых масках. Ползущие. Черви копошились в глазных прорезях, струились из-под сутан.

– Я здесь по делу, – твердо заявил Хейнрейл. Он до боли крепко сжимал руку Эладоры; стоя вплотную к этому человеку, она слышала его мелкое и частое дыхание, чуяла, как бешено колотится его сердце. Напуган не меньше нее. Вторая его рука заползла под сюртук и стиснула амулет на шее. Позади него Мири раскачивалась вперед-назад, бормотала, воздух наполнился серой – она вступила в некое незримое, колдовское противоборство с ползущими.

– Вас ждали, – сказал один человек-червь. Эладора не поняла, кто именно, – то ли оба в унисон. Может, здесь вообще одно существо, разделенное на две человекоподобных кучи червей. Ползущие отступили во тьму.

– Нехорошо опаздывать на это свидание. – Хейнрейл подпихнул ее через порог во мглу усыпальницы. Здесь гораздо прохладнее. Она оступилась на скользком полу. – Иди дальше, прямо вперед, – приказал Хейнрейл. – Я буду смотреть и направлять.

Эладора слепо двинулась в непроницаемый мрак, выставив вперед свободную руку. Зацепилась за угол, нашла дорогу, вдоль главного коридора. В детстве она ходила этим путем после гибели Таев – после того, стало известно теперь, как Алина с другими святыми убила их, – но она не помнила устройства гробницы. Ей приходилось следить за Кари – ребенок присматривал за младенцем среди могил.

– Никто не рассчитывал, что так оно выйдет паршиво, – прошептал ей на ухо Хейнрейл. – Если тебе нужен виновник, вини алхимиков. Вини Рошу. Мы утрясли с ней вопрос, и тут она оборачивается против меня. Нельзя, мать их, доверять чародеям, – вот что мне следовало бы помнить. У них головы забиты богами и волшебством, нельзя верить, будто они поступят разумно. В делах на них нельзя полагаться. Боюсь, даже на Мири.

– Вы хотите меня здесь похоронить? – спросила Эладора. В какой-то момент хватка Хейнрейла сместилась, и теперь они держались за руки, как с матерью, когда она в последний раз была здесь. Ей даже чудился материнский запах, а ритмичное волхвование Мири словно перетекало позади в чтение полузабытых молебнов за упокой.

– Похоронить? Какой от этого прок? Я тебя, к сожалению, продаю; вы с этим амулетом сегодня вечером идете по солидной цене. На вас небывалый спрос – правда, другой возможный покупатель вычеркнул себя из конкурентной борьбы, поскольку решил сделать из меня сраную свечку. Тут ступеньки – вот так, да.

Она помнила про ступеньки. Они спускались в склеп, к надгробию убитых Таев – пустому от их заколотых и разрубленных тел.

– Разумеется, предназначалось привести сюда юную Кариллон, – продолжал Хейнрейл. – Я-то думал, она простая воровка, когда ее встретил. Я забрал у нее амулет ради одного – научить закону нашей гильдии. Не воруй у меня, понятно?! Однако она утверждала, что не крала амулет, что ей дала его мать. Я там покопался, сям поворожил, даже ходил в Палату Закона смотреть гражданские записи, – а стражники и магистраты, не говоря о Джери Тафсоне, носились вокруг, и ни один меня не опознал. И я в самом деле не знал, что заимел, пока Девять Лун не попытался обжулить меня в карты.

Без предупреждения он остановился и толкнул ее влево. Она оступилась, проваливаясь во тьму. Сзади закрылась дверь, и Эладора очутилась совсем одна в кромешной черноте. Кинулась назад, но оказалось, дверь заперли. Она заскребла пальцами проем и камни вокруг. Это место совсем малюсенькое, она едва помещалась, а на крошечном постаменте стоял гробик. Нижние боги, ее заперли в детском склепе, в каком-то древнем преддверии главной усыпальницы!

Она не закричала. Слишком оцепенела. Ткнулась обратно в дверь и прижала ухо. Смутно различился голос Хейнрейла, но никак не расслышать слов.

Во тьме прошла вечность; сотня ударов сердца. Потом она снова услышала шаги с той стороны, глухое, натужное бурчание. Хейнрейл и Мири несли вдвоем что-то тяжелое, кряхтели под ношей. Хейнрейл помедлил у двери, постучал коленом.

– Как бы то ни было, мисс, примите мои извинения.

А потом он ушел. Ей захотелось заорать ему вслед, умолять забрать ее с собой, но вот так вот сломаться – не по ней. Она не знала, зачем она здесь, но неожиданно догадалась, кого на самом деле стоит за это винить. Эладора Тай выпрямилась во весь рост и подтянула осанку. Ей себя не разглядеть, но спутанные волосы она пропустила сквозь пальцы и старательно вытерла лицо. Ученическая накидка, какая на ней, не самое подобающее облачение для воссоединений подобного рода, но здесь же могила, а не особняк на Брин Аване.

Ее не продали – за нее уплатили выкуп.

Глава 34

На площади у Святого Шторма толпился народ. Трое сальников, пылающие головы, стояли в ряд поперек ступеней церкви, перекрывая вход. Кари заметила леса с одного боку сооружения, там рабочие-верхолазы наспех пробили дыру в многовековой кладке колокольни. Боятся то ли повредить заключенное в колоколе божество, то ли подстрекать без того обуянную страхом толпу.

– Внутри тоже, – шепнула Кари Алине, указывая на витражное окно, подсвеченное изнутри. Святой Шторм руками ограждал от беды гвердонский флот. В церкви был еще один сальник, а может, и не один.

– Сюда. – Алина повела Кари сквозь людское скопление к жилому дому на краю площади. Формально Святой Шторм – часть Мойки, но близ него стоят облагороженные постройки, где селятся горожане поприличней. Как мыс Королевы, только дым пожиже. Единственный раз, когда Кари здесь побывала, то блевала, сойдя с корабля, докатившаяся до того, чтобы попрошайничать и обирать карманы. Может статься, в том доме, куда идет Алина, она тоже просила подаяния.

Алина затарабанила в дверь.

– Ханник, отворяй.

Отодвинулась щеколда, затем другая. Дверь приоткрылась. Появился священник, мягкое лицо скрывала борода, и ему она не шла. Рука судорожно тряслась – не от заурядного страха.

– Алина, ты ли это? Хвала нашим богам! Заходи скорей, пока тебя не увидели.

Ханник, быстро сообразила Кари, был одним из жрецов Святого Шторма. Он залопотал, сыпля не к месту вопросами про патроса Альмеха, про сальников, про городской дозор, но Алина его перебила:

– Нам надо пробраться в церковь. Наверх, в колокольню.

– Сии бесчинные алхимики со своими сальниками – сущие варвары. Они разломали шпиль! Что там такого запрятано?

– Бог, – молвила Кари. Нет смысла лгать этому человеку.

– Забудь, – отрезала Алина. – Нам надо забраться наверх, а я затрахана в жопу, мне не попереть на всех этих восковиков разом. Нельзя ли нагрянуть исподтишка?

– Есть отдельный вход в крипту, – сказал Ханник. – Его люк расположен прямо у подножия колокольни. – Насчет чего-то подобного Кари не сомневалась. Город исчеркали старые туннели и упырьи тропы. Рай для контрабандистов, пускай многие ходы заложены кирпичами или запечатаны чарами. Раньше она считала, что это стража мешала гильдии воров пользоваться подземными путями. Теперь же узнала наверняка, от кого там отгораживались, – и поздновато узнала. Веретенщики уже в городе.

Ханник проводил их к проходу в склеп. Открыв, он окинул жестом толпу.

– Что мне делать? Они наперебой просят меня велеть алхимикам открыть церковь. Народ в ужасе. Но я никак… в смысле, сальники не станут меня слушать.

– Если по-честному, – сказала Алина, – отведи их к гавани. Скорее всего, до зари все в Гвердоне умрут. Сматывайтесь, покуда можно. Может, кому и удастся выжить.

Как было обещано, коридор вывел их через склеп к проходу под колокольней. Кари немного высунулась из люка, увидала сальника, обходящего церковь, унюхала второго наверху. Алина затащила ее обратно.

– Сиди тут. – С этими словами она скрылась, двигаясь бесшумно – с ее-то ростом и в доспехах. Пошла на хер, подумала Кари. Алина болтала про усталость, но божье благословение позволяло ей двигаться прытко. Сила, быстрота, стойкость и пламенный меч – вот приличная святая, божественно и со вкусом, – не то что Кари, наделенная даром мигреней и непрошеных зрелищ.

Да и то обретет их, если только впустит Черных Железных богов. Да, если она позволит – ее возвеличат, видения показали это. Где-то над головой целое воинство ужасов ползет по городу, обволакивает улицы в поисках, вожделея ее в свои королевы. Она побаловалась с мыслью согласиться на это – вроде того как, бывало, глазела в бурю на океан и отстраненно прикидывала, каково будет прыгнуть за борт. Вот тогда-то всех, кто хотел ей смерти и кто хотел ею управлять – алхимиков, Хейнрейла и даже Онгента, – сметет ураган ее гнева. Всевластная королева Гвердона, прекрасная и устрашающая. Кровью врагов она затопит улицы. Свергнет Хранимых богов и вновь возведет Черных Железных богов на престол.

Она представила, что случится, коль она им уступит, – по собранным ею знаниям, открой она себя святости всецело, и от нее самой останется не так уж и много. Она станет пустым рупором, наподобие сальников, а душу вберет, поглотит союз с Черными Железными богами. Она представила, как Шпат глядит на нее с ужасом и разочарованием. Нельзя так. Значит, продолжай бороться.

Она неуютно поерзала, на ум вдруг пришел Мирен, а вонючая, затхлая крипта не место для таких фантазий. Он бы мог неожиданно здесь появиться и забрать ее отсюда подальше, а там напомнить, что у нее есть осязаемая плоть. Заново сшить душу и тело. Какая-то часть ума настойчиво наполняла рассудок воспоминаниями об их ночи на чердаке. Эти картины разгоняли подвальный холод, помогали отмахиваться от дум о Черных Железных богах и недавних словах Алины. До зари все умрут. Сматывайся, покуда можно.

Секс и смерть – секс как барьер против забвения. Лучше потеряться, раствориться, трахаясь с Миреном, чем снова пройти через чудовищное духовное единение с высшим. Заклинание Онгента едва ее не убило, и вот Алина хочет от нее новой попытки, только в этот раз без чародейской защиты. Определенно, она сумеет повелевать веретенщиками – превратившись в ту, какой они хотят ее сделать. Они склонятся пред своей обожествленной безмозглой королевой, недоумком, марионеткой Черных Железных богов. А получится ли управлять ими на ее условиях – неизвестно.

Амулет заслонял Хейнрейла от ее взора. Быть может, он и ее отгородит от богов. Должно быть, ради этого мать и передала его ей. Откуда тогда амулет взялся у матери? Может, и она была воровкой, ограбила какой-нибудь древний храм, перед тем как связалась с Таями и их кровавой судьбой. Если вам дано подарить ребенку лишь одну вещь и будущая участь дитя вам известна, значит, вы наверняка пошлете защиту. Воплощение любви матери – якорь и щит против тьмы. Эта мысль ее утешила.

Или все же бежать? Выскользнуть из склепа, догнать Ханника по дороге в гавань. В городе ее удерживало всего ничего: Шпат, Крыс и амулет, при том что амулет уже утерян. И, насколько она знала, Шпат и Крыс тоже мертвы, наряду с ее замыслом расквитаться с Хейнрейлом, отняв у него власть над гильдией воров. Так чего ж не уехать? Она сбежала из Гвердона много лет назад и никогда не предполагала вернуться, пускай порой и размышляла о своем происхождении и семье. Теперь она знает более чем достаточно – и ничего хорошего ей не открылось. Взять да и уехать отсюда опять.

Но, напомнила она себе, – можно ведь узнать наверняка. Можно разведать, не выбрались ли Шпат с Крысом из паленой ночлежки. И Хейнрейла ведь тоже можно найти.

Люк снова открылся. Над ним стояла Алина. Она отскребала с лезвия воск.

– Погнали, одна сволочь заверещала, прежде чем я его кончила, поэтому у нас пара минут, пока не прибыло подкрепление. Или, если на то пошло, – веретенщики.

По узкой спиральной лестнице они устремились вверх, крутые ступени обвивали стержень шпиля. Кари потеряла счет их числу. Этот шпиль много, много выше скромной башенки Нищего Праведника.

Алина остановилась уже недалеко от вершины. Выставила меч, парой взмахов оценила доступное для рубки голов расстояние.

– На случай, вдруг друзья прибегут, – пробормотала она, – я тебя тут посторожу. Иди дальше. Быстрей, блин, давай.

Кари выбралась на воздух. Сквозь дыру в верхушке, проделанную алхимиками, свистел ветер. Кусок покрытия они тоже выломали, осталась узкая балка над головокружительной пропастью до самого пола церкви. Черный Железный колокол невредим, но на брус, к которому он подвешен, навернуты цепи – не дать ему покачнуться.

Вынуть запиравший их костыль – дело плевое. Цепи заскользили в дыру, ухнули в пустоту и валились, пока не грохнули далеко внизу громовым лязгом. Колокол свободен.

Кари глазами смертной женщины напоследок взглянула на раскинувшийся перед ней город, а потом крепко пихнула Черного Железного бога. Звон колокола прямо тут должен быть оглушающим.

Наверно, таким он и был. Кари не слышит его, она покинула тело.

Бросив взгляд на свою смертную оболочку, она воспарила над городом, вознесенная ввысь неуклюжим разумом Черных Железных богов. Город стелился под ней, как гобелен, и она всматривалась в его вышивку. Тысячи обитателей, тысячи душ связаны вместе сиянием жизненных нитей. Здесь и веретенщики, подобно черному пятну паразитной плесени на полотне жизни. Они вычесывали эти сияющие нити по одной и ткали из них новые облики. Так они поглотят всех живых в городе и из их отнятых судеб сваяют форму, пригодную к воплощению для богов. Веретенщиков не перечесть, не обозначить числом, они восставали из глубин, протискивались через стоки, туннели и станции подземки. Они чувствовали Кари, пока ее сознание проплывало над городом, но они не повиновались ей. Сейчас они воспринимали ее ровней, таким же, как они, орудием их Черных Железных хозяев.

Веретенщики до поры до времени ограничивались старыми городскими районами. Проносясь над Замковым холмом, она не увидала никого из них, и Могильник тоже в основном чист. Северная Мойка, скаты Дола Блестки, центральная часть вокруг площади Мужества кишела этими тварями, но на прочий город они покамест не посягали. Не было необходимости: любая проглоченная ими душа – это топливо, а в перенаселенном городе хватало душ утолять жажду вновь воссоздавшим себя Черным Железным богам.

Еще не воссоздавшим, подумала частичка Кариллон вопреки тому, что другая ее сторона – чужеродная грань, которая бодрствовала лишь в таком пограничном состоянии, – истово приближала эту их цель. Часть ее стремилась стать руслом для Черных Железных богов.

Покажите мне амулет, попыталась добиться своего она, но это как кричать в бурю, и она неспособна собраться с мыслями наперекор смерчу Черных Железных богов в их неистовстве и нетерпении. Приходилось подбирать осколки воспоминаний, выхватывать образы, пока ветер гонял ее над крышами взад-вперед. Невозможные ощущения и картины складывались в тошнотворный калейдоскоп.

Вот холодные усики веретенщика проползли по ее свинцовой спине – она разделила ощущения с церковью Нищего Праведника; мгновение спустя она смотрит на людей, спасавшихся бегством от надвигающейся шеренги сальников – восковая кожа у тех мягкая и одутлая, свежие свечки, только что с формовки, потому как алхимики отчаянно нуждаются в полевом подкреплении. Она – птица, старуха, сливная труба, она – безымянный проход под Священным холмом. Туннели подземки – ее вены. Резня в Мойке – это кровь, которую прокачивает ее сердце.

Она овладела собой, прежде чем ее снесло дальше. Шпат. Крыс. Друзья. Ведь можно же отыскать друзей. Она цепляется ими, как якорем.

Там – на коровьем гону, где Алина дралась против сальников. Упырь, древний упырь. Копыта скребут воск, рогатая бровь тяжела колдовством. Он слишком стар и велик, это не Крыс, но когда над ним проплывает ее сознание, он подставляет лицо дождевым тучам и видит ее. Желтые глаза Крыса смотрят на нее с огрубелого рыла старейшины упырей.

Встрепенувшись, Кари теряет ментальную хватку, и сознание сдувает прочь. Внезапно она горит, ее плоть тает, а кости раскалены добела. Закрытые отсеки, мостки, треск волхвования над первоэлементами – однако это знакомо. Она в горниле алхимиков; вон они, плавят ее, чтобы создать новую божью бомбу. Она – колокол с Колокольной Скалы, ее жалостный вопль о разбитом собрате не умолкал, даже когда легкие наполнились жидким металлом. Кари с расстояния сознавала, что ее тело – настоящее, исходное тело, смертная оболочка, жалкий ошметок мяса и кожи – лежит на холодных камнях далекой колокольни. Благословенный шок от прохлады, противовес невыносимому жару.

Роша тут, руководит сборкой второй божьей бомбы. Кари пробует на вкус страх Черных Железных богов. Она познала их в гневе, в унынии и в замешательстве, но этой ночью они напуганы. До сих пор действовало правило – богов нельзя убить, только источить их силы. Смерть – для смертных. Больше это не истинно.

Подорви божью бомбу над Гвердоном, что тогда случится? Невидимая ударная волна. Духовная аннигиляция. Черные Железные боги умрут – даже запертые в колокольном облике. После этого не будет других божьих бомб, разве только алхимики отыщут новый пантеон, заключенный в форму, которую легко преобразовать в оружие. Веретенщики исчезнут, город спасен. Для Роши цена, пожалуй, приемлема, но ставки огромны, особенно с учетом риска поубивать и Хранимых Богов заодно. Гвердон окажется духовно беззащитным пред Божьей войной. Кари не ведала, что останется от нее, если грохнет такая бомба, – насколько в этом смысле божественна ее душа и на какую часть смертна. Есть серьезные сомнения, что она переживет этот взрыв.

Бог Колокольной Скалы уступил огню, и Кари опять утянуло прочь. Шпат – она видит Шпата, на складе в Мясницком ряду. Он жив. Эмоции придали ей легкости, и она взмыла над городом выше прежнего. Она закричала, то есть хотела закричать, но тело далеко внизу и далеко в стороне.

Покажите мне Хейнрейла. Прежде с ним не срабатывало никогда, но в этот раз – сработало. Он в экипаже, карета стучит по дороге от Могильного холма к Вдовьим воротам. Он уезжает из города. Рэптекины рвут удила, кучер нахлестывает их до остервенения. Хейнрейл вне старого города, а значит – вне опасности. С ним чародейка Мири и тьма ползущих – готовы защитить его от любой угрозы, сверхъестественной или обыденной.

Почти от любой. Кари вкладывает свою мощь, дотягиваясь до крошечного, злобного разума правого рэптекина. Она берет бешеную, загнанную душу создания и сдавливает ее. Рэптекин визжит и судорожно бьется, дергает экипаж вправо и влепляет прямо в каменную стену. Кари смеется нотками грома, когда ее враг врезается в камень, его тело плющит между стеной и золотым сундуком.

Но амулета при нем нет.

Кари идет по следу назад, выискивает слепые пятна. Как вдруг – Эладора? – Кари скорее чует, нежели видит родственницу – мгновенный мысленный оттиск шелеста мантий, книг, презрительного неодобрения – прежде чем разряд психической силы таранит ее с небес. Сбитая влет, она кувыркается через город назад в свое тело, душа вмазывается в него с такой силой, что по всей коже вылазят синяки. Последним, перед вторым ударом колокола, она видит, как войско веретенщиков разевает тысячи похищенных ртов в гимне благоговейного почитания.

Шпат протопал еще пару шагов, но Крыс сгинул. Упырь быстр, как всегда, пускай и раздался втрое прежних размеров. Шпат покачал головой, не в силах поверить перерождению друга. Это страннее сверхъестественных способностей Кари – Крыса он знал много лет, и упырь всегда был существом из проулков и сточных канав, равно далеким от богов и демонов, как всяк его возраста.

Шпат помог Барсетке встать на ноги. Она в сердцах одернула смятое платье, шишковатые пальцы перебрали ткань, пряча прорехи.

– Лицо у меня нормальное? – спросила она, утирая слизистую жидкость – вероятно, упырье замещение слез.

– Чудесное. Сама-то как, ничего?

Она кивнула.

– Старейшие не разговаривают на наших языках, поэтому они пользуются ртами упырей помоложе. Мной уже говорили раньше. Не так оно и погано.

– Крыс не старейший – он может измениться назад? Я могу его сделать прежним?

– Я не знаю, кто он и кто еще в нем, – призналась Барсетка. – Я его предупреждала, я ему талдычила, да! «Пребывай в свете», другого я не советовала! – Она опять прижала ладони к лицу, сокрушаясь. Шпат присмотрелся – неужели ее черты чуточку более собачьи и менее человечьи, чем до того, как ею заговорил Крыс? Сразу не разобраться, и некогда тратить время.

– Ступай за ним. Или обгони и предупреди Кари, или образумь его… в общем, сделай, что сможешь. Я пойду искать другую помощь.

Барсетка оглядела платье – бальный наряд, прибранный в лавке для малоимущих или на помойке Брин Авана, и подрыгала головой в знак согласия. Оторвала расшитый подол, выставив на обзор козлиные ножки с копытцами, тщательно отбритые от волосков. А потом вскарабкалась по сточной трубе и припустила по крышам, держась выбранного Крысом направления.

Шпат оставил ночлежку тем же путем, как уходил раньше, – через тайный лаз до примыкающего здания, его проложили изобретательные воры в былые дни. В более благоустроенных частях города поговаривали, что Мойку можно обойти из конца в конец, ни разу не выйдя на улицу, если знать воровские тропы. Это не совсем так, ведь стража перекрыла многие ходы под землей, но Шпат знал уцелевшие маршруты.

А вот сальники – нет, хоть здесь повезло. Когда напала Роша со своими страшилами, он вывел из дома столько воров, сколько смог. Но все равно кровь друзей присохла к его каменным ногам. Очень много погибло. Сердце Шпата немо, как скала. Он невидяще брел, переставлял ноги с методичностью механизма. Ничего уже не поделать, только стараться уменьшить ущерб – установить порядок оказания помощи, выяснив, какие части его мироздания уже мертвы, а какие еще умирают, обызвествляются. Он уже лишился мечты забрать у Хейнрейла Братство, теперь у него осталось последнее – Братство спасти.

Он протоптался по бумажному вороху. Сморгнув, узнал собственный почерк. Это рукопись отца, разорвалась и рассыпалась. Он ведь оставлял ее в своей комнате, в ночлежке. Должно быть, сальники обнесли жилье, перед тем как в свою очередь на них напали колдуны ползущих. Машинально он собрался идти дальше, но вспомнил, что благодаря заклинанию Онгента обрел достаточную гибкость, чтобы поднимать вещи с пола.

Он тяжело согнулся и подцепил ближайшую страницу, читая ее, как вещее пророчество. Рука Иджа – и, судя по сжатому почерку, написано в тюремной камере, перед тем как его повесили.

«Изменения – процесс и быстрый, и долгий. Силы, движущие историю, медлительны и незаметны тем, кого они окружают. Их становится видно лишь задним числом, и тогда они выглядят неотвратимыми».

Несколько следующих строк оторваны и потерялись. Светлая мысль Иджа утрачена.

«Но настанет время, когда город будет готов к свободе, и в этот день должно случиться событие, которое подстегнет эту силу, заставит ее проявиться, превратит надежду в свершение».

Идж думал, что, бросив вызов городской власти, он творит символический акт, который пробудил бы подспудную жажду свободы и справедливости. Он ошибался, условия оказались неподходящи. Его смерть оказалась петардой, искрой, не сумевшей разжечь большого пожарища. Шпату никогда не выпадало случая пусть даже на такую попытку, а теперь и надежда улетучивалась в абстрактное царство выдуманных Иджем исторических сил. Шпат скомкал и выбросил лист.

Мирен, подумал он. У мальчишки есть сила, откуда бы она ни шла. Он умеет телепортироваться – вдруг у него получится найти Кари раньше Крыса. Шпат отослал Мирена с отцом на склад на Мясницком ряду, ближайшее к разгромленной ночлежке убежище. Он поспешил туда – вдоль улочек, затем по шаткому мосту через канал.

Смущало, что нету сальников. Даже если засада ползущих уничтожила восковые фигуры, пришедшие с Рошей, то у алхимиков их многие сотни. Должно быть, случилась беда где-нибудь на другом конце города, может, ползущие устроили другое злодейство, ему неизвестное. Улицы странно опустели – он подмечал лица в окнах, заколоченные двери. Даже таверны почти все закрыты. Все в городе залегали на дно, прячась от комендантского часа, но никакие сальники из усиления не показывались вовсе.

Тишину разорвал вопль, где-то в отдалении. Не раздумывая, Шпат двинулся на звук. Впереди была настежь выбита дверь, и оттуда, ковыляя и плача, выбралась женщина. Она показывала сзади себя, за дверь, и там Шпат увидел вторую женщину, постарше – мать или тетку, судя по явному сходству.

– Это не Дженни, – взахлеб прорыдала женщина. – Это не она.

В недоумении Шпат вклинился между женщиной и дверным проемом. Старшая – Дженни? – не встрепенулась. Она с любопытством изучала Шпата, наклонив голову, следила за его движениями. И тут же рассыпалась в кипящий студень из тьмы и слизи и хлестнула по нему щупальцем. Бритвенной остроты, ведо́мое сверхчеловеческой силой, оно прорезало глубокую борозду в каменной шкуре Шпата, но не поранило остатка его живой плоти. Второе щупальце проклюнулось из студня – это приткнулось в промежуток между пластин. С пробирающим холодом оно попробовало его на вкус. Боль пришла позже. Черное щупальце задрожало и отпрянуло, его крайняя треть посерела и рассыпалась в прах.

Шпат успел отметить эту странную реакцию, пока налегал на притолоку над дверью. Он выломал ее из стены целиком. Постройка обрушилась, запечатав веретенщика под обломками. Женщина помоложе тонко, ужасно завизжала. То ли ее потрясло краденое лицо матери, то ли гибель дома, или же кошмарный скрежет, который издал пойманный в ловушку веретенщик. Она впилась ногтями себе в лицо и побежала, стелясь к земле, как перепуганное, неразумное животное. Шпат уставился ей вслед, не уверенный, как ему поступить. Со слов Кари, никакое доступное ему оружие не подействует на веретенщика. Все, что он мог, – свалить на него эту постройку, погребая в каверне из битой кладки, в каменной темнице, и Шпат громоздил обломки, пока не перестал слышать тот скрежет.

И только тогда выдвинулся на дорогу к Мясницкому ряду.

Глава 35

Крыс услышал, как за ним карабкается маленькая упыришка, всеми силами пытаясь не потерять его из виду. Он уже говорил через нее, значит, они связаны. Между ними прорыт могильный лаз, и он готов открыть его даже с такого расстояния.

– ЗАЧЕМ ПРЕСЛЕДУЕШЬ МЕНЯ, НЕСМЫШЛЕНАЯ?

Та его часть, которая до сих пор Крыс, пока что умела думать на человеческом языке, но эта способность постепенно покидала его – его большее я, его я старейшего упыря ревело, гудело и выло энергией двух сотен недавно съеденных душ. Эта часть говорить не умела, но выразила раздражение вмешательством Барсетки психической волной досады – что означало то же самое.

Вопрос промчался сквозь разум Крыса и мгновением позже его прохрипели позади него – Барсетка поневоле произнесла эти слова, подтягиваясь на черепичную крышу.

– Я. Хочу. Помочь, – сказала Барсетка.

Старейший упырь помедлил, пока в его сознании колыхалась эта рябь. Память упырихи. Вот она выползает на поверхность Могильника. Солнце, жгучее для приспособленных к темноте глаз. Жизнь в подворотнях, ковыряние в объедках. Не все покойники Гвердона заканчивали трупной шахтой, особенно в Мойке. Зарезанные на задворках, или раздутые морем утопленники, прибитые к берегу, или старухи, позабытые на чердаках, – Барсетка отыскивала всех. Бегство от стражи. Таясь в предрассветном полусвете, она следила, как служанка вешала стирку сушиться, любуясь, как вздымается на ветру полотняная ткань. Любуясь тем, как изящно девушка поворачивается на свет.

Все это непостижимо старейшине. В лабиринте его пропитанного колдовством разума упыри обитали только в темных подземных туннелях. Он не мог усвоить желание Барсетки пребывать на поверхности. Она разоделась в наряды верхнего народа, отвергла свои позывы и свое предназначение. Все это бестолково. Оно не поможет ей кормиться падалью и расти могучей, чтоб когда-то в будущие века стать такой, как он, старейшей, древней, и взойти на шестиугольный пьедестал самой глубокой пещеры.

Она для него – посторонняя, но отчего-то он прервал бег. Вонзил когти в кирпичную трубу и круто развернулся, копыта по-козлиному уперлись в карниз. Он перегнулся над улицей, лакомясь городским страхом, и ждал, пока за ним поспеет мелкая упыришка. Покачиваясь, она поднялась по крыше и села, свесив ноги по обе стороны конька.

– В ЧЕМ ТВОЯ ПОМОЩЬ?

– Я собираюсь, – сказала Барсетка, выбирая слова, как камни при переходе через бурную речку, – помочь Крысу.

– Я – КРЫС.

– Хорошо. Ты сказал мне вчера – когда еще мог разговаривать сам, – что хочешь ходить по надземью. Сказал, что не желаешь быть ничьим слугой. Что хочешь поступать по собственному усмотрению, как всякий, хоть полоумный. – Она съежилась, сообразив, что едва не дошла до порицания упырьих законов перед старейшиной, но продолжала настаивать. – У тебя есть друзья. Друзья из верхнего народа. Шпат и Кари. Понимаешь, как тебе повезло? Я провела годы, не разговаривая ни с кем, без единого доброго слова и спокойной ночи отдыха. Иметь друзей – это редкое счастье для упыря.

Старейший упырь вновь заговорил через Барсетку, грубо завладев ее ртом. Она закусила губы, сопротивляясь мысленному приказу, но толку-то. Загробный голос проскрипел из ее глотки:

– ЕСЛИ ПРЕДВЕСТНИЦА ВЫЖИВЕТ, ВСЕ В ГОРОДЕ, НАВЕРХУ И ВНИЗУ, ПОГИБНУТ. – Заместо «погибнут», телесной смерти, он использовал упырье слово, которое раньше она слыхала только при упоминании тех покойников, кого заполучили ползущие. Тел, чью душу поглотили, не успела она попасть к упырям.

– Но она-то никакая не предвестница – верней, даже если так, то предвестницей ее специально выставляют другие. Ведь и ты – не старейшина. А кто мы на деле – мы выбираем сами. Ты не обязан становиться тем, кем мертвый упырь велит тебе быть.

– ГЛУПЫШКА, ТЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ О СМЕРТИ. – Старейший упырь забулькал хохотом и поделился с ней коротким отрывком резни в царстве упырей. Барсетка припадочно выгнулась, когда видения потекли в ее мозг. Чародейские вспышки гремят по пещерам, кромсая упырей сотнями. Воинство ползущих застигло их врасплох, внезапно напав на упырье обиталище. Ей открылась память старейшего, сидящего на корточках на своем троне, скованного вечным созерцанием великой печати. Неспособный пошевелиться, с древним, высохшим телом и душой в тенетах заклинания, он ничего не мог сделать, лишь смотреть, как приближаются черви. Старейшие убиты. Упыри помладше рассеяны и спасаются бегством.

Крыс смотрел, как Барсетка съезжает на край карниза, рваной юбкой собирая куски черепицы и мусор. У нее закатились зрачки, на губах пенится зеленоватая слюна. Крыс схватил ее за дрыгающуюся руку, подтащил к дымоходу и держал неподвижно. Судороги прошли, и она обмякла.

Ей ему предложить нечего. Пора возвращаться к охоте. Предвестница пошла сюда. Он чуял Кари.

След привел его на старый коровий гон. Здесь ее настигли эти штуки из воска – сальники, напомнил себе Крыс, но другая половина его снова властвовала, и пришлось побороться, чтобы представить теперешний город наперекор воспоминаниям о нем многих сот лет назад. Этих сальников уничтожили, но не веретенщики. Он принюхался – новый знакомый запах, знакомый и Крысу, и старейшему, кем он стал. Кари вместе со святой, с Алиной. Он порылся в грязи, выискивая признаки кровопролития. И зарычал, когда не нашел ничего. Святая подвела его, не исполнила клятву. По условиям упырьего договора с церковью, Алина должна была убить предвестницу при первой возможности.

Оба запаха сплелись. Алина пахла сталью и по́том, с примесью розы и фимиама; Кари – водой канала, кровью и едким дымом чародейских разрядов. Оба следа вели к церкви Святого Шторма.

Он обошел Болотную площадь. Слышно, как там пируют веретенщики. Убили они немногих, прочих согнали в кучу. Точно так же они вели себя в последние дни осады, когда война обернулась против Черных Железных богов. Они собирали городской люд и загоняли в Черные Железные храмы, где убивали скопом, принося небывалые жертвы, до того расточительные, что железные истуканы стояли в крови по пояс. И так повторится вновь, если Предвестница переживет эту ночь.

Когда он достиг Святого Шторма, ударил колокол. Он видел, как один из Черных Железных богов сгущает свой лик вокруг церковного шпиля. Призрак держался лишь миг, тот краткий промежуток, когда звенящий колокол сцеплял сознание ущербного бога с его смертной возвестницей, но за этот миг Крыс ощутил ужасную мощь этой сущности.

Он полез по стене, перескакивая с арок на контрфорсы, используя выемки в раскрошившейся кладке. Аромат Алины усилился, он уже слышит ее дыхание. Упырь замедлился, двигаясь осторожно и тихо, как тень на камне. Она сторожила витую лестницу на колокольню. Он двинулся намеченным путем по стене, не обращая внимания на пропасть под собой. Крался, огибая башню по кругу, пока не нашел в стене слабое место.

Тогда он саданул с размаху, вгоняя кулак сквозь плиты. Камни посыпались внутрь, шарахнув Алину. Оглушенную святую сбило с ног. Он услышал, как она, полузаваленная щебнем, с бранью опрокидывается со ступеней. Крыс кинулся по лестнице вверх, на колокольню.

Предвестница здесь, по-человечески медлительно встает на ноги. Она взглянула на него с тревогой, а потом узнала.

– Крыс? – произнесла Кари.

Старейший упырь ступил на подведенную под колокол узкую балку. Он приближался вразвалку, копыта выстукивали поступь неумолимого рока. В нем бурлила древняя сила, трехсотлетний осадок насыщенной душами падали; заклятия, начертанные костью и кровью, предохраняли его от любой возможной атаки. Предвестница извлекла нож, но жалкое оружьице не представляло угрозы даже для Крыса, чего говорить о существе, которым он стал.

Убийство необходимо, напомнил он себе. Последний удар затяжной войны. Когда Предвестница умрет, сомкнется последняя щель темницы Черных Железных богов. Без всякой надежды вызволить своих создателей, веретенщикам будет не за что драться. И тогда настанет месть, долгая, неспешная и прочувствованная, и каждый проклятый трупный червь нижнего города будет раздавлен в слизь под копытами упырей. Ползущие нарушили перемирие и заплатят за это сполна.

Еще на шаг ближе.

Предвестница заговорила – умоляет? Хнычет? Клянет? Людские наречия расплываются в надоедливый гул, когда их отголоски проникают вниз с надземных улиц. Есть только один правильный язык – речь души, а люди говорят на нем лишь после смерти, когда упыри срывают мясо и кость, и сокрытый там святой дух обретает свободу. Но сие таинство, увы, для Кари заказано – ее душа неразрывно свита воедино с Черными Железными богами. Она нечиста, духовно отравлена. Какое существование ни уготовано ей после смерти – не упырье то дело.

Новый шаг. Она полосует его ножом, взрезая заскорузлую шкуру на ладони, но глубины пореза мало, чтобы отворить черную, смолянистую кровь упыря.

Она падает на спину, на руках отползает, ища укрытие под колоколом. Крыс нагибается, склоненная спина шероховато скребет о ледяной металл. Он ловит ее за ногу, тянет к себе. Она лягается, тужится вырваться – но она всего лишь человек.

И тут он чует опасность. Другой знакомый запах неожиданно проник в башню, и одновременно с ним он ощутил Черных Железных богов, отчаянно царапавших шкуру этого мира, проницая мельчайшие выемки своими незримыми когтями. Защипывая и прокалывая пространство там, чтобы на миг оно стало здесь. Мирен возник в бытии на карнизе, окаймлявшем разломанную колокольню. В его руке пистолет, и уже сделан выстрел.

Мир наполнился шумом и болью.

Такому нападению старейший упырь не подвергался ни разу.

Алхимпистолеты – новинка последнего века, и неведомы были ему их укусы. Однако знакомы Крысу – высверки пальбы стражников после неудачных налетов. В неразберихе та часть, которая Крыс, просочилась мимо старейшины и бросилась действовать сообразно инстинкту.

Как тряпичную куклу, он швырнул Кари через всю звонницу в сторону Мирена. Его слепил дым, но не нужны глаза, чтобы опять почувствовать прежний выверт, тот же разрыв расстояний. Мирен снова телепортировался и прихватил Кари – забрал Предвестницу с собой. Она от него сбежала!

Он взревел в горькой злобе. Когти вгрызлись в старинные опорные брусья с канатами, на которых подвешен колокол, и разорвали их, как спички и нитки. Срезанный с привязи, колокол рухнул.

Бог проломил дырявый пол звонницы и опрокинулся внутрь башни, лязгая в ужасе о каждый пролет, сокрушая на пути и перила, и лестницу – и вот, наконец, ударился оземь и раскололся.

Упырь доплелся до края колокольни, ощупывая поврежденную грудь. Рана подтекала густой кровью, уже слиплись волоски на груди, и сколько сломано ребер, оставалось гадать, – но он жив. Он выбрался из колокольни и оглядел город, глотая ночной воздух, – быть может, запах Предвестницы попадется опять.

Носом отсюда ее не унюхать, но он ее ощущал, чувствовал, как пряди силы Предвестницы вяжутся воедино. Далеко, на том краю города, за Замковым холмом, Предвестница готовится открывать путь.

Он рыкнул и полез спускаться с колокольни, впивая когти в камень. Больше она от него не скроется.

В щелях дверной рамы, извиваясь, показались черви, просунулись, втягиваясь внутрь, а потом стеклись в два клубка. Эладора только сделала вдох, как из клубков выросли стволы, стволы сплелись в торс, а торс выпростал руки, корявые, свитые из червей пальцы и нечто вроде головы. Затем, на выдохе, плащ из теней милостиво окутал ползущего, скрывая безобразные очертания. Появилась фарфоровая маска и села на свое место.

– За мной, – сказало оно. Сделало жест, и камень отъехал в сторону, как облако под порывом ветра.

Вниз отправились они, по ступеням, не забытым Эладорой с похорон. Теперь участь ее неизбежна, и, оказалось, куда-то подевался страх. Всю жизнь она волновалась, беспокоилась и трепетала, но сейчас – какой в этом прок? Она бессильна даже против одного ползущего, а сколько их неслышно скиталось в склепах семейной гробницы Таев, она была без понятия. Минуя потайные каморы и надгробия, она косилась на фарфоровые маски и невольно задавалась вопросом: есть ли среди них ее близкие? Это черви и только, приходилось напоминать себе. Черви выедают мозг и поглощают знания усопших. Ее род – дяди, тети и кузены – ушел навсегда.

Она знала об этом, но со страшной предрешенностью знала и то, кто именно поджидает ее у подножия лестницы.

На нем, как и на прочих, надет черный плащ, и пока он ступал в тишине, она разглядела червей, из которых складывались его ноги. Зато золотая маска, вероятно, идеально схожа с прижизненным обликом – каким он сохранился на портретах и фотографиях, старых уже тогда, когда она была совсем несмышленой. В собственных же воспоминаниях лицо выглядело иначе. На ум пришла пергаментная кожа, пожелтевшие зубы, глаза с красными прожилками и плешивая, седая борода. Впрочем, маска передавала памятную злокозненную усмешку, верно отразив жестокость этого человека.

Джермас Тай сделал шаг и взял ее под подбородок, придирчиво изучая. Он проделывал то же самое, когда был жив, когда мать впервые привезла своего ребенка на показ патриарху рода. Бесцеремонно крутил ее головой вправо-влево, подставляя на свет, чтобы ее оценить и определить в ней чистоту крови Таев.

Прикосновение червистых пальцев отвратительно, она не смогла скрыть дрожь. Он отшатнулся, как обожженный.

– Эладора. – Его голос не похож на других ползущих. Он такой, как в памяти, – резкий и звучный, и, как машина, чеканит каждое слово. Сейчас он тверже, чем помнилось, но ведь она знала дедушку уже очень старым. – Выказывай уважение, дитя.

– Я выказала, – трясясь, выдавила Эладора. – Когда мы в-в-вас х-х-хоронили. Вы ум-мерли.

– Между прочим, ты всегда была одной из моих любимиц. Поколение моих детей разочаровало меня, а их дети – тьфу. Испорченные нахалы, да и только. А ты по крайней мере умела любезничать – и умела помалкивать. Рассказывай, как там мать?

– Вы умерли! – повторила Эладора.

Золотая маска взглянула на нее пустыми прорезями.

– Тебе привилась отцовская глупость. Узенький кругозор. Да, боюсь, моя линия оборвется. Не имеет значения. Послушание – больше от тебя ничего не потребуется. – Джермас поднял семейный талисман. Амулет Кариллон, подарок от ее неизвестной матери. В тусклом освещении гробницы Эладоре показалось, будто черный металл ожил, перетекает и сокращается, и на это ужасно глядеть, как на то, что творилось на улице Желаний.

– Я выкупил втридорога и тебя, и вот это. Последнее семейное сокровище, спрятанное здесь до поры. Я все отдал этому городу, дитя. Здоровье и семью, достаток и счастье, и, наконец, саму жизнь. И мне открылось, что он преходящ. Гвердону дурно послужили его боги. Зверства Черных Железных богов не позволяли с ними ужиться, но разве заманчивее убогая недобожественность Хранителей? С какой стати нас держат в заложниках…

– Вас убили Хранители!

Джермас шикнул:

– Меня предали! – В гневе у него не получалось подделываться под человеческую речь, и голос распался искаженным ансамблем колонии червей. – Какой-то бандит продал меня церковным, а те не понимали моего труда. Они понятия не имели, как вокруг них изменился город. Мы с Келкином проломили плотину старых догм и освободили народ для перемен. Мы сорвали оковы с нашего города, и он засиял своей мощью! Гильдии, многолюдную гавань, всему миру на зависть – все это возвели мы! Второе освобождение, осуществленное бескровно. А мне нанесли удар – из ревности, а еще из страха.

Он показал на свое окутанное тканью тело.

– Как видишь, я договорился об этом заранее. Ибо понимал: мне не прожить столько, чтобы увидеть плоды моего великого деяния воочию. А даже в приближенном подобии тому, кем был, я готов руководить последними этапами плана. Но предательство отняло у нас время. Подвижки шли дольше положенного, дитя, и я устал ждать. Долго, слишком долго создавался пригодный божественному миру проводник. Путем ошибок и множества неудач. Иные из них сотворены были мной, но, прикончив их всех, я засомневался в своей старой крови и призвал твоего отца, Аридона, служить моей сменой.

– Аридон… Аридон же отец Кари! А я Эладора!

Джермас обхватил ее и силком подволок к могиле – его могиле, сообразила она. Без усилий сдвинул крышку. Гроб открыт, но пуст, не считая пары клочков бахромы из червей.

– Укладывайся сюда! – повелел он, а потом продолжил речь, словно и не сознавал своего приказания: – Верно, ты Эладора. Дочка Сильвы. Нет, ты, дитя, целиком человек. Не ты была частью великого деяния. На чем я остановился? Ах, Аридон. Мой сын. Он был достаточно молод и вполне способен зачать здорового отпрыска. Я заплатил немало денег за его байстрюков, поэтому знал, что он не бесплоден, а мы придали отнюдь не отталкивающий облик тому существу.

Он воздел амулет, и Эладора подавила вопль – тот зашевелился, никаких сомнений.

– Смотри, вот она ныне. Узри мать моей младшей внучки. Ее, скажем так, фрагмент – ту малость, что нам удалось сохранить после обряда.

Эладора сжалась в гробу, отодвигаясь к дальней стенке от подергивания этой гадости.

– Вы сотворили… Кариллон? Породили ее от… от веретенщика?

– Я сотворил проводник к Черным Железным богам. Да, боги дурно служили Гвердону. То слабые, то сумасшедшие, а то и попросту безалаберные. Но совсем без них нам нельзя! Божья война недолго будет обходить нас стороной. Я не стану смотреть, как город захватывает какое-нибудь чужеземное поганище или запыленная хайтянская корона! У нас будут свои, народные, гражданские боги. У нас будут боги, которых я выкую из осколков Черного Железа, боги моего замысла. Кариллон и есть проводник, через нее им суждено воплотиться, явившись сюда. Увы, я о ней не заботился, плевать мне было на ребенка. А она вечно плакала, скулила и кричала так громко, что не давала покоя ни в одном углу дома. Если б можно было взять и работать с ней прямо тогда, то со всем уже было б покончено, я бы не колебался. Но, прежде чем она обретет силу, должны были пройти годы. Я посчитал, чего там, перетерплю пяток лет. Продержусь и не сдохну от старости. Но вместо пяти их стало двадцать: горьких, червивых лет. Я пал и канул в грязь. – Он примолк, устало покачивая головой. – Я так далек от себя прежнего, дитя. Меня питает и поддерживает лишь мой замысел, а когда план исполнится, не будет ничего. И вот я узнал… узнал недавно. Взгляни, взгляни же!

С полки под гробовой нишей он достал и бросил Эладоре рваный пергаментный свиток. Она в замешательстве пробежала глазами. Язык непостижим, хотя и ясно, что это духовное послание скриптории Хранителей, а печать внизу была печатью самого патроса. Знаки, кажется, походили на упыриные закорючки. Это письмо – обращение глав церкви к нижнему, упыриному царству.

– Ты вернулась, – прошептал Джермас, – и они пробуждаются. Замысел еще можно спасти. Время настало.

Рука ухватила Эладору. Одни черви вонзились в плечо, сотни крохотных зубьев, и тело накрыло онемением. Она почувствовала, как в нее потек яд, по венам ледяной водой разбегался холод. Другие искусно перекинули цепочку амулета ей через голову. Сам кулон по-прежнему висел над ней – он держал амулет и всматривался в его чернильную бездну.

– Я – не она! – уговаривала Эладора. – Если все это, все ваши труды, ради того, чтобы сотворить Кариллон, тогда вам нужна именно она!

– Да, так было б лучше, – согласился Джермас. – Я ведь уже упоминал, что ты – моя любимая внучка. Но Черные Железные боги очнулись, и веретенщики пересекли рубеж. Времени больше нет. Даже без помощи амулета Кариллон стала проводником между богами и вещественным миром. А с амулетом хватит и твоего с ней сродства – и путь откроется.

Он роняет кулон ей на грудь.

И Эладора смотрит и видит.

Глава 36

Когда Шпат явился на склад, воры не возликовали в восторге. Его поприветствовали, хорошо-де, что он выбрался живым, а некоторые, неосторожные или не боявшиеся заразы, даже похлопали его по плечу. Но никакого восторга. Воры были изнурены и разговаривали тихо, в основном скрипучим шепотом. И осталось их очень, очень мало. Шпат узнал Кафстана, нескольких молодых парней из порта, кого-то из мужчин постарше, полноватых и бледных, с прыщавыми щеками. Хедан сидел на бочке, глазея на крыс – их морды то и дело высовывались из дыры под стеной.

Лагерь побежденной армии. Вдоль стены они устроили временный госпиталь, который скоро, видимо, превратится во временный морг. Он заметил там Угрюмую Мамулю, лежащую на деревянном поддоне. Безжизненные глаза уставились на него. Измученный внук в полудреме продолжал держать бабушку за руку, не осознавая ее ухода. Шпата ударило волной отчаяния, но опускать руки нельзя. Надо двигаться. Иначе это место уничтожит его дух столь же надежно, как хворь – его тело.

Он обвел взглядом толпу – ни Кариллон, ни Крыса. Он отыскал лестницу и поднялся в тесный кабинетик, прежде занимаемый Таммуром.

Из полумрака наверху с ножом в руке возник Мирен. Он узнал Шпата и отступил назад, спеша затаиться в тени. Как морская актиния, про которую однажды рассказывала Кари, – хищный полип, что поджидает в расселине меж коралловых рифов и исподтишка набрасывает на рыб свои щупальца.

– Мастер Шпат! Заходите, заходите. Я тут хотел немного передохнуть, прежде чем опять идти вниз. Кофе? – У профессора Онгента какой-то извращенно радостный голос с учетом обрушившейся беды.

– Опять идти вниз? – тупо переспросил Шпат.

– Я немножко соображаю во врачевании. Хотя наши усилия могут пропасть втуне – осталось недолго, пока веретенщики не нагрянут сюда. Какие новости на улицах? Вы нашли Кариллон? Я бы послал за ней Мирена, но он настоял сперва проводить меня сюда, в безопасное место.

– Ни следа. И Крыс… Я застал его поедавшим мертвецов там, в ночлежке. Он изменился. – Шпат кратко передал разговор с другом.

– Упыри расшевелились. Это может сыграть нам на руку. Они сражались с веретенщиками и прежде, в прошлой войне. История повторяется. В последней осаде Гвердона, во время битвы на улице Сострадания, старейшины упырей бились с храмовой стражей Черного Короля не далее как в полумиле отсюда. Тогда город, конечно, был гораздо меньше, и стены былых укреплений проходили… впрочем, какая разница.

Шпат перелистал бумаги Таммура и обнаружил городскую карту.

– Судя по увиденному на улице, эти веретенщики…

– …Свирепствуют на всем протяжении Мойки.

– Они ведь убьют всех? – спросил он.

– О, вовсе не сразу. Они нуждаются в душах. Представьте их в виде самодвижных жертвенных ножей. И снова нас поведет история. – Онгент прочистил горло и продекламировал: «Городской люд сгоняли, подобно стаду на скотобойню, и собирали в великом множестве в чертоге насыщения. И веретенщики вели их, и подгоняли их, и шествовали за ними, как ножи, и так десять тысяч были принесены в жертву Черному Королю». – Перевод Мондолина; Пилгрину не хватает, хм, полнокровия, простите игру слов.

Шпат уставился на старичка, гадая, кто из них двоих спятил.

– Они сгоняют людей в стойло и приносят их в жертву.

– Да, полагаю, так и есть. Убивают по древним поверьям и тем самым питают богов – если допустить, что в теперешнем виде они способны питаться, что не обязательно истинно. В любом случае им необходим проводник – короче говоря, им нужно, чтобы Кариллон открыла путь.

– А она незнамо где. Но про этот склад ей известно, и если она на свободе, то сюда доберется. – Шпат вцепился в эту мысль – единственную, способную удержать его на плаву над этой черной волной. – А если те найдут ее раньше нас… что они сделают?

Онгент слегка кашлянул.

– Я историк и простой любитель, мой мальчик, уж никак не знаток. Я бы предположил, что ее приведут на какую-нибудь из колоколен, где Хранители подвесили Черных Железных богов. Освободить сперва одного, а этот один освободил бы остальных. Колокола – ключ ко всему, так же как Кариллон.

Дыхание застряло у Шпата в легких. Теснота в груди – то ли от обызвествления, то ли от паники. Снаружи меняющие форму чудища из детских сказок сводят людей в лагеря смерти. Мойка окружена восковыми убийцами, сделанными из трупов его собратьев-воров под командой свихнутых тиранов, которые нынче заправляют городом и мастерят бомбы, пригодные убивать богов. Одна из его лучших друзей – вестница конца света; другой подвергся превращению в нечто древнее и чуждое. А он до сих пор не знал, как ползущие смогли перебить его гильдию. О черволюдях он не знал почти ничего и даже не смог бы сформулировать профессору правильные вопросы. Он стиснул кулаки, полные невероятной силы каменного человека, – но возможно ли испытать его силу хоть на ком-то из этих ужасов?

Но Идж стерпел – значит, стерпит и он.

– Понятно. Вы хотите сказать, пока у веретенщиков нет Кариллон, они не станут всех убивать.

– С ходу – нет. Не считайте их разумными созданиями, они – излучение, фактически шелуха, сброшенная богами, просочившаяся на низшее энергосостояние первовеществ. Но, по-моему, времени у нас мало.

– Профессор, вы наш единственный чародей. Кари рассказала, что ваш дом на улице Желаний стоял под охранными заклятиями, и эти заклятия не пустили веретенщика внутрь. Вы можете начертить обережные знаки и защитить нас?

– Боюсь, разве что начерно, кое-как, но вдруг да поможет. Мне понадобится… ох. – Онгент прорысил к окну и распахнул его. – Слушайте! – Со стороны бухты заливался безудержным звоном колокол. – Надвигается прилив, мой мальчик. Час близок!

И город, и город, и опять этот город.

Ниспадающие склоны истории, постройка на постройке, наросты культуры поверх культуры прошлого. Шрамы и заусенцы на плоти этого места, поросшего мрамором и мыльным камнем. Люди – муравьи, как капли сливаются в реки и озера, текут по каналам. Как вверху, так и внизу – ее взгляд проникает сквозь землю, через фундаменты, подвалы и туннели, к нижним трубам и стокам, и еще ниже к шахтам подземки и упырьим ходам, подземельным катакомбам Варитианских королей, еще более глубоким упырьим тропам, минуя черную печать, до той бессветной пустоты, где обитали веретенщики.

И вверху, вверху колокола являют свою славу – всему миру на устрашение. Ей их теперь хорошо видно. Черные Железные боги, – осознаёт Эладора, – никакие не черные и не железные, они из огня и крови. Они разворачиваются, как бутоны, при ее приближении: неприкаянные, бродячие ангелы на лике небес. Они слепо ощупывают материальный мир в поисках ее глаз, ее зрения, которое бы их направляло.

Один из них хлещет кнутом в ее сторону – и наступившая боль превосходит все измерения. Пускай она свободный разум, воспаривший над городом, но не оборвана связь с живым телом, что корчится там, позади, в семейной гробнице Таев. Глядя вниз, она смотрит на клетки своего организма тем же всевидящим оком, как и на город. И, подобно городу, ее тело горит, осажденное вторгшимися веретенщиками. Бездумный взмах бога убивает ее.

– Не работает! – жалобно вопит она. Не имея тела, ее крик воплощается в вещественном мире предвестиями и знаками. Замковый холм поливает дождь, и ее мука отдается стуком дождевой воды по желобам. На Орисоне бьются окна, их треск – узор волны ее голоса. В ответ воют псы – но никто из горожан ее не слышит.

К тому же сегодня в Мойке столько кричат, что один лишний вопль никто не заметит.

Кариллон. Эта участь для Кариллон – ее предназначение или грех. Это сестра была рождена испить горькую чашу святости, а не Эладора. Но лишь одна Кариллон могла бы ее услышать.

Обзор скользит по городу, стремительно поворачиваясь к югу. Над Мойкой, над литозорием Джери – навстречу церкви Святого Шторма.

Она видит Кариллон в разгромленной звоннице. Рядом другая душа – Алина! Мысль о святой от Хранителей на миг подбадривает Эладору, а потом она вспоминает, что Алина вырезала семью Таев, дабы не допустить именно то, что сейчас с нею творится. Тогда хранители опоздали – Кариллон уже вывезли в деревню, в дом матушки Эладоры, пригрели, как кукушонка. Да хоть бы раз в жизни несносная Кариллон осталась бы на своем месте, как велено!

Нет, это подло. Она вправе осуждать родственницу за многие, многие поступки, но Кариллон – точно такая же жертва замыслов Джермаса Тая, как сама Эладора. Изготовлена ради одного намерения, рождена с единственной и чудовищной целью. Надо предупредить Кариллон о том, что происходит, о плане Джермаса.

И тут Кариллон ударила билом. Металлическая тюрьма божества закачалась, и, когда колокол зазвучал, небеса содрогнулись. Пока устрашающая нота тянулась, длилась над городом, Черный Железный бог проявился над Гвердоном в небе, и Эладора оказалась прямо посреди его материального возникновения.

Эладору рывком отбросило обратно в тело, назад в усыпальницу. Воняло горелой тканью и кожей. Неизвестно, насколько серьезны ожоги – тело по-прежнему цепенело от яда, который ей впрыснул Джермас. Но страшнее всего пугало вопреки этому чувствовать такую сильную боль.

Джермас склонился над ней, черви вспучились в глазницах маски.

– Упрямишься! Вредный ребенок!

– Оно не работает! – кричит Эладора. – Оно убивает меня! Я – не она.

– При тебе амулет, и ты под личиной заклятий ползущих. Для Черных Железных богов ты – Предвестница. Если и дальше будешь упираться, ты этого не переживешь, дитя.

– Прошу, – всхлипывает Эладора, – оно меня убивает. Оно убивает меня. – Переживешь? Ни один смертный не уйдет невредимым после столь близкого контакта с любой высшей сущностью, не говоря о целом пантеоне безумных, заточенных богов. Если она и не расстанется с жизнью, то после этого вовсе перестанет походить на смертную девушку, перестанет походить на человека. Станет не лучше мерзости, отрыгнутой от соприкосновения с занебесным в ходе Божьей войны.

Он потянулся. Слизисто-жирные, податливые пальцы прошкрябали и отняли амулет от груди. Под ним на коже остался припухлый рубец. Джермас стащил цепь с ее шеи.

– Надо точнее подстроить заклинание. Минутку, и мы снова начнем.

– Не надо, пожалуйста! Божечки, если в тебе осталось хоть немного от дедушки, я люблю тебя, люблю тебя, я всегда была хорошей, прошу, не делай этого со мной! – Наполовину уловка, а наполовину – правда. Разум, словно ледяной плот, дрейфовал по морю слез. Еще немного, и она потеряет рассудок.

– Соберись. – Джермас выскользнул во вход в погребальный чертог, где ожидали два других ползущих. Прихлюпывая, они принялись совещаться втроем. Эладора не могла поднять голову и посмотреть, но из того, как их очертания вздувались и змеились под плащами, она догадывалась, каким способом червелюди общаются между собой.

Она закрыла глаза. Прикусила губу и постаралась не плакать. Впервые за много лет Эладора захотела, чтобы рядом оказалась мать и защитила ее. Сильва уберегла детей от гневных тирад Джермаса, когда они гостили в большом особняке, – быстро их показала и позаботилась далее не выпускать их в гостиную. Они отсиживались в комнате, называемой детской, хотя и забитой разной рухлядью и старыми книгами вместо игрушек.

– Почему ты не сообщил моей матери, что жив? Неужели дочь ничего для тебя не значит? – окликнула она.

– Тихо! – не глядя приказал Джермас.

Или хоть кто-нибудь. Алина, вернется закончить старую работу. Мирен, прокравшись как тень, умыкнет ее, невзирая на полчища ползущих, – словно залихватский герой в маске из оперы. Профессор Онгент – приветливое лицо старика осветится вспышкой чар. Кто угодно. Даже Кариллон. Даже отец, шесть лет как покойный. Ад и демоны, раз уж дедушка Тай вернулся из мертвых, то отчего же тихий, надежный мужчина с вечным запахом стружки и ладана не придет к любящей дочке? Ох, папа, подумала она, добрые боги, пошлите его назад ко мне.

Ничего, только шорох ползущих, шипение, похрустывание на грани слуха. На нее вновь упала тень Джермаса.

– Нам нужно спешить. Черные Железные боги вот-вот пробьются к нам, даже без их Предвестницы. Они боятся алхимического оружия. Если мои союзники ослабят поводок на веретенщиках, жертвоприношения начнутся раньше времени, ведь те попытаются вызволить богов в их исконном, отвратительном и расточительном виде вопреки замыслу. Я должен стать не только отцом, но и повитухой новому городу. Черные Железные боги обязаны воплотиться в пригодных обличьях. Духами коммерции и торговли. Порядка и силы. Все должно протекать согласно планам – а если ты воспротивишься, дитя, и станешь препятствовать, то я буду вынужден причинить тебе боль. Строгое воспитание не доставляет мне удовольствия. Это лишь необходимость. Необходимость. – Он уставился на кулон в своих руках. – Десятилетия кропотливых разработок, приготовлений – и все скатилось к чехарде и спешке. Тьфу.

Только б ей удалось воспротивиться, только бы оттянуть время, тогда алхимики, может быть, успели бы запалить свою богоубойную бомбу, остановить Джермаса и спасти ей жизнь.

Она вспомнила, как мать отвлекла деда, рассерженного какой-то пустяковой ошибкой, задав вопрос о политике. Дать Джермасу разгуляться, излагая рассуждения о стратегии и торговле, часто бывало единственным способом его урезонить.

– П-п-ползущие – что они получат в итоге? Что будет с ними, когда вы воссоздадите Черных Железных богов?

– Больше нет нужды в грязных упырях, не надо нести дозор над веретенщиками. Разумеется, основная часть городских умерших будет отправляться на поддержание гражданских богов – нам определенно понадобится великое множество душ, куда больше объема, сейчас производимого в Гвердоне, но мы не замедлим внедрить улучшения. Ползущим будет отведено соблюдение баланса. Конечно, виднейшие ученые, мастера, артисты навек сохранят свое знание в плоти могильных червей. Лишь дурацкие суеверия да подростковая щепетильность мешали устроить в прошлом столь справедливый уклад. – Он постучал по амулету и наклонился шепнуть ей на ухо. – Как ты понимаешь, такое устройство окажется временным. Моим приемным собратьям не стоит верить.

– Разве вы не один из них? Вы состоите из ч-ч-ервей!

– Но строки моего завета будут начертаны не буквами, а богами. Приготовься, дитя. Не сопротивляйся.

Приготовься. От такой нелепейшей мысли захотелось заорать. Какая подготовка сделает этот кошмар чуточку менее ужасным? Она опять взмолилась, пусть хоть кто-нибудь войдет и выручит ее, хоть кто на всем свете.

Червистый ужас, прежде бывший дедушкой, откинул ее навзничь на могильную плиту и опять обернул амулет вокруг шеи. Запел слова, что исторгнут ее душу из тела и превратят в канал, в русло для какого-то чокнутого перерождения Черных Железных богов. В ответ она завела собственную молитву, псалом сафидистов, один из многих молебнов, которые мать заставляла повторять Эладору годами, пока она не уехала в университет.

Сафидисты верили, что набожностью и прилежным учением, самоотрекшись духом и телом, можно обратить себя в пустой сосуд для Хранимых Богов, и те наполнят его блистательным светом. Эладора слишком хорошо осведомлена об истинном состоянии Хранимых Богов и не сочла бы их свет особо блистательным, но и такой трепещущий, тусклый огонек лучше Черного Железного мрака. Эладора взмолилась Хранимым Богам с пылом и усердием, впечатлившим бы даже мать.

Джермас понял, чем она занята, в момент окончательного наложения заклятья. Когда она возносилась к божественному взору, то взгляд ее упал на ползущего, вцепившегося в ее бесчувственное тело. Джермас в ярости хватил ее головой по железной оковке собственного гроба, но было поздно. Она прошептала послание Хранимым Богам как раз перед тем, как Черные Железные боги с шумом и ревом сошествовали вниз и завладели ею.

Глава 37

Бестелесных Кари и Мирена кувыркало по всему городу, их швыряли туда и сюда невидимые грозовые тучи, яростно клубившиеся над гвердонскими колоколами. Они промелькивали над крышами, и путь их сопровождали хлопки грома без молний, оконные стекла, что лопались без видимых причин, непредсказуемые волны зноя.

В реальность они выпали на чердаке – в убежище Мирена близ Новоместья. Когда душу вновь сунули в ножны из плоти и кости и Кари оторвалась от головокружительного божественного обзора с высот, то ее опять поглотило желание. Ей безудержно захотелось раздеться при Мирене, прижаться к нему вплотную, восполнить внезапную пропажу божественного плотскими, земными утехами. Его язык ткнулся ей в губы, пальцы тянули, рвали завязки на блузке, на брюках. Его голая кожа обдала жаром живот, когда он повалил ее на постель.

И как бы ей ни хотелось сбежать от внешнего мира и просто трахаться с ним, пока оба не забыли бы, кто они есть, но этого не дано. Внешний мир полыхал пожаром.

– Слезь с меня! – крикнула Кари.

Мирен не обратил внимания. Он стягивал одежду с себя, кожа его покрылась испариной, лихорадочно горела. Вожделение Кари сменилось обессиливающим страхом: у Мирена вид животного, лицо пугающе пусто и, несмотря на миловидность, стало уродливым. Она высвободила руку и локтем заехала ему в челюсть. От неожиданности он свалился на пол. Кари перекатилась на другой край постели и одной рукой сжала на груди расстегнутую блузку. В другой появился нож.

– Не сейчас, ладно? Потом. – Мирен съежился, присев, и еще больше стал походить на животное. Лицо исказилось, он страдальчески взвыл, а потом изо всех сил укусил себя за руку, втягивая ртом кровь. Кари в ужасе пялилась на то, как он сам у себя сосет кровь, тиская собственное предплечье, словно это ее груди.

А потом, словно приливный вал откатился назад в океан, все прошло. Он встал, его черты обрели знакомую замкнутость и одинокую тоску, руки просто повисли, и из раны капала кровь. Он собрал разбросанные вещи и принялся одеваться. Кари покачала головой, противясь позыву вылететь за дверь и не оглядываться.

– Прости, – пробормотал Мирен, таращась в пол. Детское, заученное извинение. Оно напомнило Кари о том, что он на сколько моложе ее – на два года? Больше?

Кари отвернулась от него. Перебрала пожитки, которые Мирен выстроил на полках в ряд, точно игрушечных солдатиков. Похватала все, что вроде как могло пригодиться – алхимические снадобья широкого действия и обезболивающие, оружие, немного денег, – и запихнула в сумку.

– Как ты меня нашел? – спросила она, не глядя на него. Он ответил пожатием плеч, отмахиваясь от вопроса. Став на колени, раскрыл сундук в изголовье и вынул оттуда тяжелый плащ, сверкавший при тусклом свете как чешуя ящерицы. Набросил его на плечи.

– Бли-ин, – протянула Кари, вспоминая расположение частей города. В ее видениях Новоместье располагалось вне кордона сальников. Чтобы попасть обратно в Мойку, надо будет прошмыгнуть мимо них, а потом промчаться мимо веретенщиков и прочих, кто шатается по улицам этой ночью, – и тогда останется пересечь район целиком, чтобы добраться до Мясницкого ряда на том его конце. Обычным днем прогулка от Новоместья до Мясницкого заняла бы минут сорок. Когда город взбудоражен, придется идти гораздо дольше.

– Можешь снова телепортировать? – осведомилась Кари, ожидая, даже надеясь на ответ «нет». Мирен на миг зажмурился, глубоко вдохнул, а затем замерцал, как пламя свечи, ныряя наружу и внутрь осязаемого существования.

– Да. Сегодня мне это ими дозволено.

Ими, – призадумалась Кари. Но выуживать у Мирена объяснения займет не меньше времени, чем топать через город пешком. Она подошла к нему и ухватилась за плечи.

– Верни меня на Мясницкий ряд. – Он взял ее под локти, неловко отстраняясь, чтоб не соприкасаться телами, и оба опять шагнули вон из этого мира.

Мясницкий ряд.

Профессор как-то почуял их прибытие еще до материализации; они выпали в реальность наверху лестницы прямо тогда, когда он вошел в кабинет. И приветствовал их широкой улыбкой.

– Отлично, малыш, – похвалил он Мирена, растрепав сыну волосы. И обратился к Кариллон: – С тобой ничего не случилось, девочка? Нам предстоит много дел, но если надо минутку…

– Где Шпат? – спрашивает она, и тут же груда камней в образе человека показывается за профессором. Кари вывернулась из неуклюжих рук Мирена, подбежала и заключила Шпата в нечастые для того объятия. – Дела совсем поганые! – прошептала она ему в ухо, задыхаясь от непрошенных слез. – С гильдией, с Крысом и всем прочим. – Присутствие Шпата навевает безопасность, и от этого становится еще хуже – стоит ей на малую толику ослабить защиту, как ужас их бед пробирается внутрь и промораживает сердце. Краем сознания вспыхнула мысль: не попросить ли Шпата убить ее? Если ее не станет, у веретенщиков не окажется проводника к Черным Железным богам. Вдобавок Шпат мог бы это сделать своими руками. Сильней его никого.

– Я знаю, – сказал Шпат, – но, Кари, нам предстоит это исправить. Найти способ остановить веретенщиков.

Кари отступила от него. Онгент с Миреном перешептывались в дальнем углу. Она уловила ревнивый оскал Мирена, брошенный на Шпата, и закатила глаза. Сразу после приземления притягательность Мирена расцветала, однако потом от него по коже ползли мурашки. Она откашлялась.

– Я наткнулась на святую Хранителей, Алину. По ее словам, я должна уметь командовать, управлять веретенщиками. Я попыталась, но… не получилось. – Кари взяла передышку, потирая спину, багровевшую синяками после того, как Крыс швырнул ее на колокол Святого Шторма. Восстановила дыхание. – Раньше у меня был амулет, мне он достался от матери. Это его забрал Хейнрейл. – Шпат кивнул. – По-моему, этот амулет взаимодействует с Черными Железными богами и моей святостью. Алина сказала, что если он будет на мне, то я, быть может, обрету над веретенщиками власть. Так ли это – не знаю.

Онгент ободряюще улыбнулся Мирену и сказал:

– Множество святых используют духовные реликвии, которые способствуют их связи с богами. Определенно, это похоже на правду. А как эта Хранительница… ах, ну не важно. Где сейчас амулет?

– Был у Хейнрейла, и он, когда его носил, был недоступен моему взгляду во время видений.

– Конечно, нет, ведь нельзя же увидеть собственные глаза. Однако у него он был. А теперь же…

– Могильный холм. Когда я звонила в колокол на Святом Шторме, то видела, как он съезжал с Могильного холма. Должно быть, он оставил кулон там, у ползущих. На кладбище их полно. – Кари помедлила. Несуразное воспоминание, трудно поверить – не обозналось ли ее восприятие? Но сейчас нет причин о чем-то замалчивать. Придется довериться профессору. – И еще я… там была Эладора. Я не видела ее своим взором, но она была там. Вне своего тела, как я. Наверно, в царстве богов.

– Что стало с Хейнрейлом? – спросил Шпат.

– Его унесли сальники. По-моему, мертвого.

– Хорошо…

Профессора прервали выкрики снизу, а затем в дверь ввалился Хедан, хватаясь за сломанный нос.

– Шпат, там какая-то баба, такая, что…

– Такая, что выскажется сама за себя, – грозно выдохнула Алина, с топотом ступая внутрь. Она раскраснелась и сбила дыхалку – бегом прибежала от Святого Шторма, промчась через Мойку приблизительно с той же скоростью, с какой Мирен шагал через весь город. И глаза ее при виде Мирена прищурились, а обнаженный меч в руке замерцал огнем.

– Не егози, паренек. Синтер предупредил меня о твоих вывертах. Кариллон, ты жива? Паскудный упырь мне шею чуть не сломал.

– Со мной порядок, – сказала Кари. – Как ты меня нашла?

– Божие вмешательство, ети его в сраку, выручило. Хранимые Боги так орут, того гляди башка лопнет. Есть чего выпить?

Без единого слова Шпат извлек из Таммурова стола бутылку и кинул ей.

– Я – Алина. Половину всех вас, ублюдков, я должна сжечь у столба, а вторую половину сдать свечкососам-алхимикам именем закона и чертова порядка. – Она крепко глотнула и махнула бутылью Онгенту. – Вы про Эладору гутарили. Я ее оставила на церковной квартире, у Синтера, этого сгустка тухлой отрыжки. Что там с нею стряслось?

Когда Алина вошла, Онгент не пошевелил и мускулом. Он замер, как мышь, притаившаяся от хозяйской кошки. Перед тем как заговорить, он облизал губы.

– Едва ли мы с вами союзники. Ваши шпики годами меня изводили. Вы считаете меня еретиком – и нет никаких сомнений в том, что вы получили приказ убить мисс Тай.

– Я верю ей, – саму себя удивила Кари. Как и она, Алина попалась в лапы нечаянной святости не по своей воле. Принимая комплимент, Алина передала Кари бутылку. Кари набрала полный рот. Спиртное потекло, обжигая глотку, но согрело приятным теплом в животе: – Слушай, Алина, мы не знаем, что с Эладорой. Она промелькнула в моем наваждении, но…

– Ага, в моем тоже, минут двадцать с хреном назад. Это ты привычна, когда люди орут тебе прямо в башку изнутри, а я-то при чем? Занебесной силой я избавлена от похмелья, но это дело куда херовее бодуна. – Она ткнула Хедана ногой в сапоге. – Поэтому уже собралась порешить этого балбеса, для разрядки.

– Вас посетило видение? – спросил Шпат, очевидно стараясь выделить смысл этого лихого вторжения.

– Эладоры. Девчонка звала на помощь через Хранимых Богов. Как она так умудрилась, не понимаю. В суть я ни хера не врубилась – какие-то черви, Могильник и прочее говно. Но она сказала мне идти сюда – и здесь я нашла вас. Так о чем вся эта хрень?

Двигаясь по-прежнему крайне осторожно, точно в комнате с мантикорой, Онгент поднялся и бочком переместился к окну.

– Кариллон, пройди, пожалуйста, сюда. Предлагаю немного поворожить – просто чтобы прояснить суть ваших перекрестных видений.

Любое разъяснение в помощь, подумала Кари и присоединилась к Онгенту у окна. Снаружи Гвердон освещали пожары. Город казался истинной вотчиной хаоса. Профессор встал позади и положил руки поверх ее глаз. Намазал ей веки липкой смолой. По ощущениям – будто внутри глаз плавают жгучие медузы. Онгент пробормотал несколько слов, и сила устремилась в него и в нее тоже.

– Смотри, – прошептал он, и Кари открыла глаза.

Ее видения протекают иначе, но в сходном направлении. Сейчас стали зримы невидимые пути колдовских напряжений, пробегавших по городу, прямо как по подвалу ночлежки, когда они лечили Шпата. Увидала она и следы того самого волшебства – чар, связавших ее с Онгентом и Шпатом, чтобы она могла перенаправить мощь богов в заклинание исцеления. Вовне она заметила волшебные нити помельче – беспорядочные, елозящие по городу, словно черви. Справа небеса горели колдовством – свечение алхимических горнов отражалось от туч. За облаками смутно различалось движение. Наверное, это Черные Железные боги, хотя ни один колокол не звонил. Веретенщики начали приносить жертвы? В попытке наделить богов энергией, достаточной для воплощения даже без Кари.

Онгент прошептал новое слово, и связь между профессором и Кари вновь обрела силу. И давление на глаза, когда он посмотрел ими, тоже. Ее взор расплылся – он попытался направить взгляд на Могильный холм. Там, поднимаясь с восточного склона перекрученного холма, ярко горел столп волшебной энергии.

– Джермас, – прошептал на ухо Онгент. – Это – заклинание Джермаса. Клянусь честью. – Он отменил чары, и Кари выдернуло в обыденный мир.

– Джермас… вы про моего дедушку? Джермаса Тая? – Кари оперлась о подоконник, пробуя припомнить покойного деда. Сумела вызвать лишь щепотку воспоминаний: как ее то и дело заставляли замолкнуть и как она пряталась, когда властное чудовище бушевало в особняке, бывшем для нее целым миром, пока ее не отправили к тете Сильве. Мысль о том, что бешенство сердитого деда незримо окутывало небеса над Гвердоном, имела некий горький смысл.

– Я сотрудничал с ним, недолго, много лет назад. Он был провидцем и мечтателем, воистину, не без некоторых заманчивых идей о колдовстве и божественных началах. Конечно, я потерял с ним связь – ранние дни свободных тавматургических исследований были периодом хаоса, разнообразные группы ученых формировались и распадались, а Тай был очень скрытен. Но в его теориях я разбирался и готов сейчас засвидетельствовать их применение на практике.

– О чем вы знали, когда выкупали меня? – надавила на него Кари. – Вам было известно, что я Тай. Дед что-то со мной сотворил? Поэтому я святая, чтоб его? Вы знали об этом, когда явились за мной?

Онгент вскинул руки.

– Подозревал, да. Но уверенности не было. Я не знал, что именно ты из себя представляла. Джермас изучал верования секты сафидистов, богоугодников, которые с помощью молитв и самоотрешения смиряют свой дух пред божественной волей – с определенно неоднозначным успехом. Джермас – он, видишь ли, вечно ратовал за эффективность и прямой подход – предполагал наилучшим сотворить такую сущность, которая была бы, скажем так, духовно чуткой. Когда я заглянул к Джери Тафсону, то был убежден в твоей сопричастности неким духовным ипостасям. Я опасался, что это могли быть Черные Железные боги, но не был уверен. Наш вводный тест показал: тебя одолевал не какой-то там призрак или младший элементаль, но ты, э-э, отбыла в спешке прежде, чем я сумел подтвердить твою связь с томимыми жаждой. – Он улыбался, но в понурых глазах стояла усталость. – Заметь, ты прошла посвящение Танцора и грезились тебе церкви Хранителей. В общем, вероятно было многое, но теперь все это отброшено.

– Что Джермас сделал с Кари? – спросил Шпат.

– Понятия не имею. В сфере чародейства сам Джермас был дилетантом, но зато навербовал себе много великолепных умов. На свои труды он потратил целое состояние, однако все его изыскания пропали, когда семья Таев была убита. Какой бы ни была Кари, она уникальна.

– Если она уникальна, – заметил Шпат, – тогда как сюда впутана ее двоюродная сестра Эладора? И при чем здесь амулет?

– Прежде чем Черные Железные боги были низринуты Хранителями и перекованы в колокола, они воплощались статуями из железа. Каждое из этих изваяний отражало и воспроизводило в себе духовный узор, из которого складывается божья сущность в царстве первооснов. Перековка разорвала их структуру и внутренние связи, отныне боги оказались отрезаны от своей силы.

Алина посмурнела.

– Айе. Гады оказались неубиваемы, зато они сподручно позапирались в уродских железных чушках, поэтому мы взяли и зафигарили из них колокола. Ну так и что изменилось потом? Дело в Кари?

– Да. Ее присутствие возбудило остаточные, поврежденные конструкции, некогда бывшие богами. Она для них как путеводная свеча, вслед за ней они вернулись в то, что у потусторонних сил считается за сознание. Ныне же, боюсь, в представлении богов Эладора вполне сродни Кариллон и послужит им маяком взамен – при должном усилении амулетом. Этот амулет, как я подозреваю, – реликвия небывалой значимости для Черных Железных богов. Святой талисман, нарекающий носителя их предвестником и первосвященником. – Вдохновенный профессор обрисовывал ситуацию так бодро, как если бы конец света был заковыристой задачкой, а он только что ее решил.

– А какого дьявола деду – да и кому бы то ни было еще – могло понадобиться вернуть Черных Железных богов обратно? – спросила Кари. В голову непрошено влезло виденное прежде, обещанное ей в Нищем Праведнике: зрелище Кариллон – верховной жрицы, бессмертной святой королевы. Она правит городом, выпотрошенные враги простерты у ног. Она подавила эту мысль, сказав себе, что отвергла тогда их посулы, – но ты же воспользовалась их мощью, убивая Хейнрейла, шепнула ее частичка, тогда к чему останавливаться?

– Не в том виде, в каком они были. Он намеревался вернуть их назад в специально задуманном образе. Переделать богов, приспособить под свои цели. Надменно и нелепо, но нельзя не признать – потрясающе амбициозно. С другой стороны, Эладора могла попасть в руки кому-то, кто пользуется наработками Джермаса, возможно, тем, кто…

– Какая разница, кому, – сказал Шпат. – Если мы не остановим Черных Железных богов, то не получим амулет. Если мы не получим амулет, то не остановим веретенщиков, и тогда алхимики запустят свои божьи бомбы, чтобы спасти город. Это убьет и Хранимых Богов заодно с Железными Черными, и, скорее всего, Алину и Кари. Сейчас важно одно – дожить до утра. Все прочие заботы отложим на потом. Так как мы их остановим?

– Суки-веретенщики согнали пол-Мойки на Морской Привоз. Там, должно быть, тысячи людей, – сказала Алина. – Намечается великая бойня.

– Кари, как ты считаешь, сможешь управлять веретенщиками, если у тебя будет амулет?

Она открыла рот, почувствовала, как глотку обожгло желчью, и снова закрыла. Слабо кивнула. Снаружи грянул гром – или заклятие ударило в тучи, – и она вздрогнула. Сердце стремительно заколотилось в панике.

– Будет опасно, – признал Онгент. – Кари станет той, кем ей уготовил стать Джермас, – Предвестницей Черных Железных богов, их проводником в материальный план бытия. Искушение злоупотребить такой мощью может оказаться неодолимым – и даже если ты ему не поддашься, все равно будешь под угрозой. Веретенщики могут тебе покориться, но в первую очередь они верны заточенным богам. Они могут восстать против тебя и заставить открыть богам путь. – Профессор вздохнул и сцепил ладони. – Наверно, я сослужу службишку. В тот раз мне удалось ранить наматывателя заклинанием.

Она опять кивнула, пересекла комнату и стала рядом со Шпатом. Грубые складские полы переваливались под ее ногами, точно корабельная палуба в бурю. Онгент продолжил речь о защитных заклинаниях и контрмерах – ту же самую лекцию он читал в ночлежке после излечения Шпата, – только вот она не слушала.

– Тогда я пойду и добуду амулет и юную Эладору. Она под моей защитой, – заговорила Алина. – И я знаю эту гробницу.

– Мирен, – сказал Онгент, – ступай с Алиной. Как только выручите несчастную Эладору, бери амулет – и к нам. Мой сын, – добавил он с ноткой гордости, – владеет даром телепортации. Он доставит нам амулет быстрее любых других способов.

– Я должен остаться с Кари, – возразил Мирен, потупившись в пол. – Я буду ее охранять.

– Нет. Отправляйся с Алиной. Добудь амулет, – отрезал Онгент, повысив голос. – Ты понял? – Мирен буркнул согласие.

– Я пойду с Кари и твоим отцом, – сказал Шпат. – До Могильника вы быстрей доберетесь без каменного человека на хвосте. Позову воров, вас прикроют. – Она медленно выдохнула. Мысль о Шпате рядом с собой посреди этого безумия согревала. Рука в кармане сомкнулась на ноже, подпитываясь силой от прохладной тяжести клинка. Он до сих пор липкий от ее крови и ихора наматывателя. Даже эти твари смертны.

– Итак, действуем по плану, – молвил Онгент.

– Мы же воры, – сказала Кари, – говорите: идем на дело.

Глава 38

Шпат прикидывал, скоро ли рассветет.

Последние годы он отсчитывал время по алкагесту, и это наделило его изумительно четким внутренним хронометром. Если шею и суставы пальцев переставало ломить, то было ясно – с последнего укола пролетела по меньшей мере неделя. Другие симптомы позволяли отмерять еще более точные промежутки. Одна пластина в спине твердела через шесть дней после укола, здоровое колено начинало деревенеть, стоило с дозы пройти трем дням и шести часам. После целительного заклинания Кари у него пропало чувство времени, словно он бездумно ввинчивался в некое беспросветное будущее. Такое чувство разделял целый город. Сегодня ночью неясно вообще ничего.

Он стоял в дверях склада на Мясницком ряду, ожидая, пока профессор Онгент закончит свои чародейские приготовления. Странный сын профессора, Мирен, отбыл пару часов назад – с Алиной и полудюжиной бродяг, теми, на кого Шпат почти с уверенностью мог полагаться. Даже если среди остатков Братства имелись люди Хейнрейла, на кой им хранить верность покойнику? Хейнрейла больше нет. Сегодня Шпат – хозяин преступного мира Гвердона, точь-в-точь как отец. Как бы ни сложилось потом, эта ночь – его.

К этому времени Алина с людьми должна быть уже на подходе к Могильнику. Не так тот и далеко – для полета вороны или пробега поезда, но поезда нынче отключены, а Мойка стала военной зоной. Улицы непроходимы, как и без провожатого упыря глубинные туннели – кратчайший путь до Могильника. Поэтому Шпат отправил двух воров – бывших монтеров-обходчиков, Харпера и Гладстона, провести отряд Алины по опустевшим трассам подземки до самой станции Грейвсенд. Если они не наткнулись на сальников, то скоро окажутся у гробницы Таев. Заберут амулет, Мирен доставит его Кари, и та приступит к своему новому чуду.

Уличные наблюдатели докладывали Шпату – те, кто пока еще возвращался с вестями, не пропав, неожиданно, без вести – о том, что веретенщики до сих пор собирают пленников на большом Морском Привозе возле площади Мужества. Внутри рынка их уже должно быть несколько тысяч. Веретенщики разделают и подадут на стол Черным Железным богам тысячи душ.

Масштаб беды невообразим.

А значит – не чурался он этой мысли, – и масштаб победы. Допустим, Кариллон способна повелевать этими монстрами. Какую она отдаст им команду? Просто велеть им стоять на месте вроде как уже достаточно: людские жизни будут спасены. Однако желательно этим не ограничиться. Веретенщиков не остановит никакое оружие без святых чар либо алхимических составных. Со святыми чарами в Гвердоне напряженка, а если б у алхимиков была готовая божья бомба, ее бы уже применили. Значит, не исключено, сделал он вывод, что они с Кари в итоге окажутся во главе этого кошмарного, нечестивого воинства.

В гильдии алхимиков пылают раскаленные тигли, в них, скорее всего, хватит жара сжечь веретенщика насовсем. Также можно приказать тварям нападать друг на друга, пока не останется никого. Либо скомандовать войти в океан и маршировать по дну без остановки. Или просто вернуть под землю. Загнать джинна обратно в бутылку: втиснуть веретенщиков назад во врата за упыриным царством и наново запечатать створ.

А можно ими воспользоваться. Улица Желаний доказала – сальники веретенщикам не ровня. Кари могла бы одолеть уродов Роши своими чудищами пострашнее. Повести армию веретенщиков на гильдию алхимиков, на соборы Священного холма – и потребовать реформ. Накинуть на шею города петлю тьмы и посмотреть, достанет ли ему хоть щепотки Иджевой силы.

Он протопал обратно внутрь. Несмотря на обилие скрывавшихся тут людей, склад зловеще притих. Все опасались говорить громче шепота, будто шум мог привлечь веретенщиков.

Он прошел мимо растянувшегося на поддоне профессора Онгента. Профессор задремал и звучно посапывал посреди апокалипсиса, с по-детски безмятежным лицом. Кари сидела в кабинете наверху.

Тяжелые шаги Шпата грохотали, как выстрелы, пока он ступал по полу и поднимался по лестнице. Шпат застал Кари за обыском стола.

– Только глянь! – Она подпихнула ему толстую книгу записей. – Это бухгалтерия Таммура. Вот гондон – нет, ты гляди, эта сволочь закупила в Ульбише партию отравы. Того самого говна, которое Йон нашел в шприце – тебя напичкали этой дрянью. Таммур тебя и отравил!

Шпат расхохотался.

– Че, блин, ржешь? – Кари озверела и была потрясена, почти до комичного.

– Да кому какое дело? Разницы – никакой. В смысле – Таммур мог меня отравить. А мог купить яд по приказу Хейнрейла. Может, Хейнрейл вообще специально подстроил с записью, собираясь свалить на Таммура, если косяк всплывет. Я не знаю, и мне дела нет. Они все умерли.

– Разница есть, – настаивала она, – мы должны знать правду.

Шпат устроился в массивном кресле, пробуя его на прочность.

– Даже твои видения, – проговорил он, – не открывают нам всего. Нас швыряют, как хотят, потрясающие, незримые силы, и каждый из нас прижат ими к ногтю. Я имею в виду не только богов – конечно, их тоже, но ведь и сами боги лишь часть чего-то. Судьбы, обстоятельств… да е-мое, денег и власти, и семьи, где родился. Экономики, политики с историей. Высшей необходимости, если она есть. Мир будто едет по рельсам. Какое-нибудь событие произойдет даже тогда, когда того не желает никто из причастных. Мало того – бывает, что вообще никому на свете ничего подобного и не снилось, но деваться некуда – обстоятельства. Кстати, раз у нас пошла такая беседа, передай-ка бутылочку.

– Не знаю, какая такая у нас, на хер, беседа. – Кари нацедила немного выпивки себе в чашку и передала ему остальное. – О том, что надо надраться, прежде чем пойдем спасать город?

– Может, в этом и есть корень проблемы. Подумай вот над чем – глава Братства постоянно пытался меня прикончить. И ведь у него не было выбора. Имя отца, мое прошлое вынуждали решать этот вопрос. Решать со мной. Пускай я ненавидел людей и не хотел иметь с ними никаких дел, все равно в чужих глазах я – защитник бедного простонародья. А все из-за Иджа.

– О боги. Узнаю́ теперь эту беседу. Вот причина того, что у тебя нет друзей – а не из-за какой-то там каменной хвори.

– Идж утверждает…

Она отпила из чашки и показала ему язык.

– Идж утверждает…

– «… Раз он на тебе дочитал страницу – допивай бутылку», – процитировала Кари. Такое развлечение по пьяни придумал Крыс, издеваясь над Шпатовым пристрастием к недописанному отцовскому учению.

– Идж утверждает, что существуют моменты, когда революция возможна. Бо́льшую часть времени все мы, от распоследнего нищего до патроса на золотом троне, зажаты в шестеренках, подвластны тем невидимым силам, и попробуй рыпнись на них – нас раздавит. Но бывает миг, когда на вещи можно воздействовать, когда силы уравновешены и люди, отдельные люди, способны вызвать великие изменения. Перекроить ход событий. Переустроить мироздание.

Она посуровела.

– Да кому оно надо? А вдруг ты чего-то не понял и ошибешься ценой в целый мир. Все плохое, произошедшее с того мига, отныне будет лежать на тебе. Как потом с этим жить?

– Кари, когда ты получишь амулет и отдашь веретенщикам приказ – что ты заставишь их делать?

– Все прекратить. – Кажется, она побледнела.

– А потом?

Она поставила на стол недопитую чашку.

– Да хрен его знает. Заставлю убраться отсюда. Глядишь, Онгент чего-нибудь присоветует. Если все зависит от меня… если от меня все зависит, то я, Шпат, не хочу, чтобы от меня все зависело. Когда дело только раскочегарилось, я решила отсюда смотаться и хочу до сих пор. А не уехала лишь потому, чтобы помочь тебе, а еще набить хлебальник Хейнрейлу и забрать назад мой кулон. – Один палец. – Ты? Ну до конца, наверно, не выздоровел, но таким бодрым я тебя еще не видала. – Два пальца. – Этой ночью в городе все и вся накрылось тазом, но зато подох Хейнрейл. – Она согнула третий палец. – А когда я верну себе амулет, он у меня тут же отправится на хер. В море. Вот тебе, Шпат, мой ответ. Я хочу уйти. И амулет значил для меня одно – когда-то у меня была мама, мама меня любила, и я не была всю жизнь одним только гребаным позором для окружающих. Но все оно оказалось кусками волшебного дерьма с одной и той же кучи, и не надо мне этого боле совсем.

Внезапно рассвирепев, она враз осушила чашку.

– Возьми свои незримые силы и засунь поглубже. Я хочу уйти. В открытое море, в места, где меня никто не знает. – Ее глаза посветлели. – Ты тоже давай со мной. Спасение города закроет любой твой долбаный долг перед Братством и чем бы то ни было. Божечки, Шпат, я тебе мир покажу. Кроме Гвердона есть столько всего! Божья война грохочет далеко не везде. Поехали со мной.

Как насчет Мирена, вполмысли подумал он, но прежде, чем сумел ответить, затарабанили прыткие шаги. Девочка, восьмилетняя – из его гонцов. Она уронила на стол бумагу и попятилась, побаиваясь стоять близко к каменному человеку. Он оттолкнулся от кресла, слыша, как оно напряженно стонет, и принял записку.

– У заграждений возле улицы Сострадания собираются сальники. Они хотят освободить Морской Привоз штурмом.

– Так чего они ждут? – задала вопрос Кари.

– По Долу Блестки идет повозка, какая-то грузовая фура. Должно быть, везут божью бомбу. Видимо, они не успели загодя приладить ее на ракету, поэтому тащат так, прямо на середину города.

Кари встала.

– Как только про бомбу прознают веретенщики, то начнут убивать людей. Попытаются вызволить богов, пока алхимики их не взорвали. Черт, да может, уже приступили! Все-то считают, что у веретенщиков явно чудовищный облик, но сколько угодно из них могут скрываться под видом обычных людей.

– Тогда нам надо идти туда и быть готовыми действовать, как только Мирен доставит амулет. Я разбужу Онгента.

– Шпат. – Кари обежала стол и в прыжке обняла друга – ему пришлось ее подхватить. Поцеловала в щеку и прошептала на ухо. – Раз просишь ты, будь по-твоему.

И бросилась в подсобку, забирать с собой остатки вещей.

На зубах его лопались черви, и каждый испускал аппетитное облачко духовного вещества. Он сглатывал, потом отрыгивал сгустки черной слизи и сплевывал их, как платком утираясь рваным черным плащом. Старейшина принюхивался к дуновению – Предвестница уже очень близко. Избрать последним убежищем Могильный холм – дерзкий поступок врага. Могильник был оплотом упырей со времен их появления в городе – и по сей день, невзирая на разгром упыриного царства, здесь была его власть. Где угодно – в городе ли, под ним ли – ползущие могли бы с ним потягаться, но не здесь.

Он ступал по семейному кладбищу. Старинные ивы признали его и склонили перед ним свою крону. Он не стал выбирать длинную тропу – ее сторожили. Вместо этого он стал взбираться на отвесный утес. Червелюди высматривали его, было слышно, как они перекликаются – зловещими щелчками, слишком тонкими для любого человечьего уха. Расплата грядет, молча пообещал он им. Были времена, когда упыри с радостью делились дарами мертвых, но эти преступили черту, и скоро под улицами разразится война. И неизбежное пламя. Жирные жареные черви – вкусное лакомство для упырят.

Знакомый запах и еще более знакомый голос:

– Ссаная тварь!

Он прекратил взбираться и оглядел окрестности. Вон там, врезаясь в холм, пролегал ход до глубинной рельсовой станции Грейвсенд. Техническая шахта, десятилетиями не торенная и почти забытая. Вход с поверхности запечатан и скован цепями.

Он продолжал наблюдать.

С дальнего края сверкнул огонек, дверь тряхнуло. Стальная, прочная, не уступит. Закупорена ржавчиной.

Опять голос Алины:

– Руками мне ее хер открыть, но неохота выписывать на склоне холма буквы в полсотни футов: «Эй, пришли взломщики, вжарьте-ка их покрепче». Прекрасный такой элемент неожиданности?

Приглушенный ответ. Это Харпер, напомнила часть разума, оставшаяся Крысом, а может, Гладстон. Подельник. Убеждает Алину поспешить, объясняет, что иначе остается одно – вынести дверь взрывчаткой, а это выдаст их куда более явно.

Предвестница здесь, – думает старейший упырь. Необходимо двигаться дальше. Вместо этого он отчего-то стал подкрадываться к двери. Могучая душа проницала дальше тела, ощупывала разумы тех, по ту сторону. Вот у этого голос подходит.

– Я ОТВОРЮ ВАМ ДВЕРЬ, – провозгласил Хедан тягуче, как патока. – ОТОЙДИТЕ.

Взмах крысовых когтей – цепи опадают наземь. Он поймал их, не дав зазвенеть. Другой рукой настежь высадил дверь из рамы.

Алина вышла наружу. Она выставила между собой и Крысом меч, но клинок темен и холоден, огня нет.

– Могла бы и догадаться, что ты придешь нас мочить.

Хедан споткнулся и рухнул на землю, в страхе таращась на Крыса. Рот его открылся:

– Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ПРЕДВЕСТНИЦУ. КАРИЛЛОН.

– Айе, так ты и сказал, когда пинком спустил меня с лестницы, дерьмач. Слушай – там не Кари. Это ее родственница, Эладора, и ее тоже нельзя убивать. Ее держат в плену, черви держат. Они взяли один амулет и сделали ее Предвестницей, верней, похожей на Предвестницу – ну вроде того, точно не скажу, у меня мозги за этой чушью не поспевают. Мы собираемся этот амулет отнять, добро?

– Я УБЬЮ ЭТОГО, – клокочет собственной рвотой Хедан. Крыс вытягивает длинный, когтистый палец и показывает на Мирена.

– Нет. – Меч не воспламенился, но мигнул. – Он мигом принесет амулет к… к тем, кто остановит веретенщиков. Там тысячи обтруханных бедолаг томятся в загоне посреди Мойки, и веретенщики всех порешат, коль мы не добудем амулет скорей, чем хайтяне трахаются. Для того мы зануду-телепортовщика с собой и взяли.

– Я УБЬЮ ЭТОГО, – повторил Хедан, а Мирен закончил предложение, – ПОЗЖЕ. – Когда Крыс отнял власть над его голосом, глаза Мирена вспыхнули бессильной злостью.

– Нечего рассусоливать, – сказала Алина. – Они в гробнице Таев.

– Я ЗНАЮ. – Они двинулись по затемненному склону в гору к могилам.

– Первая часть нашей тухлой пьески самая легкая, – заметила Алина. – Заходим, берем амулет, и Мирен его уносит. Хрясь и хвать, так? Но есть часть вторая, где нам наступает трындец. Все ползущие на этом склоне стекутся по нашу душу, а мы будем зажаты на дне подземелья. Если у тебя рядышком отыщутся упыри, чтоб скинуть с нас часть драки, то, может статься, подохнем мы не все.

Крыс довольно усмехнулся:

– ГРЯДЕТ ВОЙНА, О ДА.

– Восхитительно. – Меч занялся пламенем. – А то кругом мир один, перднуть некуда, – проговорила святая.

Глава 39

Ракеты прочертили дугу в вышине над городом, воды залива отразили их пламя. Канонерки дозора, испустившие залп, стояли на рейде вдали от причалов оконечности Мойки – до сих пор вражеской территории. Там в темноте могли таиться веретенщики или даже скрываться под личинами крыс или чаек. Пушкари использовали для наведения полуразрушенный шпиль Святого Шторма, наметив траекторию полета чуть восточнее церкви, над доками и складами, в самое сердце старого города. Ракеты взвыли над куполом Морского Привоза так низко, что завопила напуганная толпа. Некоторые попытались сбежать, но сторожа-веретенщики не дали уйти никому. В долю секунды погибли сотни, располосованные в кровавые куски.

Ракеты упали за Привозом, на дальнем конце площади Мужества. Конторские здания, лавочные галереи, крытые рынки пожрала единая вспышка. Из этого ада тоже вознесся крик, но очень короткий. Нельзя было успеть понять – людской или веретенщиков.

Над городом завизжал второй залп. Взрыватели этих ракет сработали в воздухе на излете, окатывая пространство под собой противопожарной пеной. Ее нисколько не хватило бы справиться со всем огнем – уже горела Мойка, и такого пожарища не полыхало за всю новейшую историю Гвердона, – но был расчищен путь сквозь обломки: на смычке Дола Блестки с Морским Привозом неожиданно возникла дорога, мгновенно прорезавшая дюжину кварталов.

Сальники наступают рваным, вихляющим строем. Застрельщики. Позади них тяжелые войска, более дисциплинированные, но также внушавшие страх. Доспешные наемники, чья служба оплачена теми самыми ружьями, с которыми они идут в битву. За ними следовал городской, полностью человечий и смертный, дозор, во главе со смотрителем Набуром – как штемпель официального разрешения бомбить город. Гражданская необходимость – нужды целого города перевешивают судьбу нескольких зданий, пожалуй, и так свободных от чего-либо ценного. Алхимики обязаны подтянуть свое оружие к армии Черных Железных богов как можно ближе.

Гильдмистресса Роша ехала вместе с бомбой. То есть ехала по меньшей мере ее новая копия. Пока цела исходная форма, можно отливать новых Рош хоть целый век. Все равно, регулируя и настраивая созданное ею оружие, восковая фигура в алхимической повозке не могла унять трепет свежевыплавленных рук, несмотря на осознание непрерывности своей сути. Она старалась не обращать внимания на зарождающееся психическое биение внутри исковерканных остатков Черного Железного бога. Это восковое тело сменно, но и сама намоленная изложница, где содержалась основа ее души, находилась отсюда не столь далеко. Бог, прежде усеченный и скованный, ныне еще и обезумел в придачу и полон ненависти к своей мучительнице. Роша знает – если боги освободятся из плена, то эта штука рядом с нею в повозке восстанет безобразным воплощением гнева и покарает ее всеми мыслимыми способами страдания.

По подсчетам, такая участь ждет ее минут через двадцать.

В гору на Священный холм. Инженеры гильдии, выполнявшие прежнее распоряжение бережно снять колокола с соборных башен, теперь получили новый приказ за личной печатью Роши: пресечь колокольный звон любыми средствами. Одна бригада, безалаберная и не осведомленная о настоящей опасности, просто обрезала канаты и посчитала работу готовой. Они изумились, когда колокол начал сам собой раскачиваться вперед-назад, движимый незримой силой, и потрясенно замерли, когда в воздухе вокруг башни начали проступать бледные очертания, тень бога, коему ни разу не молились ни в одном из этих соборов. Ни один из тех инженеров не выжил – расчлененные останки троих нашли через неделю разбросанными по крышам на Долу Блестки, а двух других больше не видели никогда. На стенах соборов трескались иконы Хранимых Богов.

Кари услышала разрывы ракет и прибавила хода. Втроем – Онгент, Кари и Шпат – продирались сквозь истинно нескончаемые ряды складов, павильонов и заброшенных конторок в глубине Морского Привоза. Онгент, хоть краснолицый и одышливый, был наиболее энергичен и без конца понукал. Ему даже хватало дыхания подмечать занятные особенности архитектуры.

– Здесь был храм Черных Железных богов. Вон там располагались жреческие кельи и ритуальные палаты, где жертв подготавливали, прежде чем отвести вниз, туда, где сейчас главный рынок. Тогда там на дюжине постаментов стояли Черные Железные статуи с алтарем перед каждой. Под нами пролегают туннели и подземные резервуары, где содержались веретенщики. Когда богам подносили дань, веретенщик поднимался наверх и расщеплял, ох, жертву, перенося все – тело, душу и прочее – в духовный мир. Так обряд проходил крайне результативно. Их первосвященник – куда больше, чем священник, правильным переводом был бы «святой архипредстоятель» или «аватар» – получал долю их мощи. Полубог – или богиня. – Он искоса бросил взгляд на Кари.

– Если они внизу, – прошептала Кари, – тогда за каким хером мы лезем наверх?

– Мы выйдем на кольцо балконов, окаймляющее главный зал, – ответил Шпат. – Твою мать, – добавил он, когда все здание дрогнуло, с потолка посыпалась известь. Над ними прокатился шум нового взрыва. – Они целят в Привоз?

– Сомневаюсь. – Онгент любовно провел рукой по резьбе, полузаваленной остатками от старого кукольного театра. – Бомбардировка всех веретенщиков не убьет, а даже одного хватит доставить Черным Железным богам все собранные души. Роша не посмеет развязать бойню внутри пределов храма.

Резьба испорчена. Затерта временем, изрублена и воинственными церковникам, и бездельниками-сорванцами, измалевана дурацкими каракулями за триста лет, но некогда она изображала одного из Черных Железных богов, догадывалась Кари.

– Время есть, – объявил Онгент. – Дождемся Мирена.

– Когда мы похитим амулет, сколько времени у нас будет, пока веретенщики не сообразят, что происходит? – спросил Шпат. – Через сколько они начнут убивать людей?

– Мальчик мой, эти веретенщики – эманации богов. Они не живые существа, вспомни. Духи, облеченные в материю. Увы, им ведомо то, о чем знают боги. Как только Черные Железные боги узрят, как исчезает эрзац-Предвестница, и та дверь перед ними закроется, они начнут массовое приношение и постараются пробиться, наваливаясь грубой силой.

– Ладно, давайте подберемся к балконам как можно ближе, не дав себя засечь. Надо, чтобы Кари с ходу смогла отдавать приказы. – Шпат ссутулился, как только снаружи прилетел очередной раскат грохота. Кари не встречалась с ним взглядом – знала, он размышляет о том, какие приказы она отдаст.

За овцу повесят так же, как за ягненка, – подумалось ей, – то бишь за воинство нечестивых чудищ, как за проклятые наваждения, расплата одна.

– Ща, пять секунд.

Она рискнула взглянуть на город, открыв разум видениям. Вспышкой мелькнул Священный холм, внизу загорелся Дол Блестки, а затем над Могильником встало ощущение образа огромной двери – но дверь загорожена. Приперта с другой стороны.

Присутствие Кари в духовном мире не прошло незамеченным. ПРЕДВЕСТНИЦА, – забил один голос. РАЗДЕЛЕНА, РАЗЛИЧНА! – зазвучал второй. Нечто снаружи, в фургоне, завизжало новорожденным бесом, зашлось лютым плачем пополам с истошной мольбой. А затем ближе всех явилась тень. То Черный Железный бог, в какой-то полсотне футов, сгустился на стержне огромного купола Морского привоза.

Он знает ее. Знает, кем ей должно быть.

Преображенной, преискаженной, объятой занебесным безумием.

Первосвященницей, темной владычицей, неуязвимой и бессмертной.

В видении веретенщики склоняются перед ней. Толпы людей, как скот гонимые на требные полы храма, падают на колени в любви к ней. Некоторые в исступлении экстаза добровольно бросаются на алтари, расшибают мозги о камни, предают свои души ей на пир. Она покидает храм на крыльях тьмы, ее ножик превращается в шпагу черного железа. Одной рукой она уничтожает армии алхимиков. По слову распадается темница, где пленена часть ее души, и, облаченная в броню божьей кости, она восстает над Священным холмом и рушит соборы ложных богов. Мраморным оползнем низвергаются они по склонам, а она призывает престол под стать своей божественной славе, дабы править ее городом вечно. Алхимики, стражники, бандиты Хейнрейла – все ее враги выволочены из их позорных укрывищ и принесены пред нею в жертву веретенщиками и жрецами в сутанах, и в крови их жизни она омывает ноги и…

Кари захлопнула дверь своего сознания. Шпат вдруг оказывается рядом, не дает ей упасть.

– Видение?

– Решила проверить Мирена. – Она набирает воздуху. Рыба – вперемешку с кровью и пылью. – Кажется, они уже у гробницы. Ой, е-мое. Один из них – из богов – заметил меня.

Онгент побледнел:

– Их восприимчивости хватило, чтобы тебя узнать?

Она кивнула.

– Бежим, – восклицает Шпат. – Лезем наверх!

К проходу, стремительней прежнего – в скрытности больше нет смысла. Шпат каменным пинком вышибает дверь. За ней другой круговой коридор. Стена по правую руку утыкана дверьми – но по левую сводчатые оконца выглядывают на привоз под ними. Неестественный звук – тысячи людей сдерживают всхлип, едино устрашенные. Кари пялится на море лиц. Всамделишность того, что грядет, железным ядром падает ей в живот – все эти тысячи умрут, стоит ей напортачить. Ответственность, моральная ноша замедляет, гнет к земле, а она не терпит промедлений.

В двухстах футах внизу на основание купола наползает черный поток. Веретенщики двинулись все до единого, скользя на перехват.

– Сюда, – крикнул Шпат. По скоплению людей пробежала зыбь замешательства – ширь купола усилила его голос. Кто-то наверняка подумал, что это попытка прорваться. Кари заметила алые всплески с чернотой, как распускающиеся цветы, и когда поняла, что это, ее едва не вырвало. Кто-то попытался бежать, а веретенщик потянулся и убил каждого, кто был рядом. Разорвал в одно мгновение.

Она побежала за Шпатом, ослепнув от слез. Онгент что-то кричит – наверно, заклинание. Перед ней оказываются ступеньки, она карабкается, как собака, на четвереньках. С высоты яруса Морской Привоз виделся будто сквозь грезы. Люди внизу – точки, издали все кажется искривленным.

Не оторвались. Веретенщики слишком близко. Пока лезут, они меняют форму, отпочковывают щупальца и краденые конечности, чтобы, когда надо, хвататься за сколы камня. Тварь из тьмы ползет на Кари, карабкается на отнятых ладошках тысячи детей и, приближаясь, выпускает ростки сотни глаз.

Надо лезть выше, думает она, но Шпат опережает. Указывает вверх. Там, еще в полсотне футов над ними, свисает Черный Железный колокол. Четыре ребра, как зубцы великаньей короны, отходят вверх на этом ярусе, поддерживают вершину купола. Она замечает две дверцы на концах этих ребер, по обеим сторонам срединного колокола. Есть небольшой карниз – не балкон, а приступочка, – обегает окружность купола от одной дверцы к другой. В камень вделаны железные поручни: можно слезть до самого пола, триста футов, и не упасть.

Надо забраться как можно выше, но где путь наверх?

Шпат поворачивается и пробивает стену насквозь. Они идут за ним.

Веретенщики сзади, призывают Кари вернуться и присоединиться к ним. Без амулета это фальшивая замануха – ее пожрут, выскоблят изнутри и наденут как маску. Им без надобности беречь ее душу, ритуал завершится и так.

Онгент показал на узкий лестничный колодец, шедший наверх. Должно быть, ход доступа к колоколу, подумала она, извиваясь в проеме. Онгент со стоном протиснулся следом. Шпату пришлось проломить часть перегородки, а за ней ступени еще у́же. Пока она лезет, слышит позади скрежет камня.

Лестница длится вечно. Света здесь нет, вообще никакого. Ничего не видно. Направляет ее лишь камень под ладонями и постоянно уплотняющийся изгиб ступеней. Позади трудно дышать Онгенту – слышно, как старик сипит и кашляет. Шпата совсем не слыхать. Слишком отстал и не доносится звук, твердит она себе, но никуда он не делся. Их не поймали.

Подъем стал механическим, даже исступленным. Она покидает тело. Заклинание Онгента, которым был вылечен Шпат, повторяется снова. Втроем, зависшие в пустоте, под ними город, над ними боги, крадут потустороннюю силу. Она уже наверняка докарабкалась, вылезла с этого света наружу. Или это какой-то трюк Черных Железных богов, иллюзия напоследок? Она представила бесконечную башню как черную нить, подымающуюся над Гвердоном века и лиги, и она обречена ползти по ней целую вечность.

Вверх, вверх и вверх.

Она уже перестала слышать и Онгента. Руки онемели, ноги сводит от напряжения. Слышно лишь собственные удары сердца и прерывистые вдохи.

И вверх.

Лестница совсем сузилась, с каждым шагом приходится вжиматься и выворачиваться.

И вверх.

Каждый миг несет ужас – именно на этом шагу ее схватят веретенщики. Фантомное чувство, как щупальце смыкается на лодыжке, готовое утянуть ее вниз.

И вверх – и дверь перед ней.

Ошарашенно она дергает ручку – не заперто. Дверь распахивается наружу, в мир пустоты. Она боком ступает на крошечный уступ, продвигаясь вправо. Каменный отросток подходит к гигантскому колоколу, висящему перед ней. Самый большой из Черных Железных богов, глава их кошмарного пантеона. В отличие от других виденных ею – в Нищем Праведнике, Святом Шторме и алхимических кузнях, – перековка не до конца стерла черты изначального создания. У него был лик, и она никогда в жизни не забудет, как он выглядел.

Из лестничного колодца показался профессор.

– Бля! – ойкнул он при виде пропасти перед собой. С подкашивающимися коленями он уцепился за поручень. – Ой, боги, – закатил он глаза, но надо подвинуться, освободить место Шпату. Профессор в страхе сделал вправо пару шагов, и Кари схватила его за руку.

– Вы молодец! – крикнула она ему. – Я вас держу.

Шпат выкарабкался наружу в лестничной грязи и паутине. Ободрал себе плечи до блеска. В трещинах каменных пластин проступила кровь. Он заполз на выступ, приподнимаясь на коленях перед Черным Железным колоколом. Затем очень осторожно повернулся и упер руки в дверь.

– Я придержу ее закрытой!

Не поможет. Другие веретенщики лезли по внутреннему своду купола.

– Мирен! – выкрикнула Кари.

Ее крик эхом прогремел под куполом.

И отразился от колокола.

Глава 40

Вид Эладоры на битву спутан. Душа – тряпка на ветру. Порой несет к небесам, и она сочленяется с Черными Железными богами. Простираются вечности, она видит все – войска сшибаются в сердце Гвердона, в небе над городом бродят боги, а ее семейную усыпальницу собрались грабить воры. Черные Железные боги грохочут на нее грозой, раскатисто гудят голосами церковных звонниц, требуют быть их Предвестницей и впустить их.

В эти минуты она нанизана на нить между двумя неодолимыми средоточиями волшебства. Черные Железные боги колотят в ее душу извне, пытаясь в ней найти выход из их темницы. Заклятие Джермаса Тая впивается в нутро когтями амулета, жгучего угля на груди, пытаясь заставить ее распахнуть перед ними ловушку. И тогда оно, заклинание, превратит ее душу в раскаленный горн, вторичную переплавку для Черных Железных богов. Священники посадили их в осязаемые, настоящие колокола; Джермас собрался заключить богов в абстрактные понятия.

Гнет, понуждающий уступить той силе, иной или обеим сразу, невыносим. Но ей нечего терять – лишь собственную гордость. Она терпит.

И откатывается назад в свое тело. Она умозрительно понимает степень повреждений, тяжесть ран. Размышляет – при смерти или еще нет? Гробница была ледяной, а ныне тут жарко. Она старается сосредоточиться и видит огонь. Пламенный меч, а потом и ползущего в огне. Его черная накидка пылала, поджаривая опору из червей-падальщиков. Гады рухнули омерзительной кучей, а Алина опять взмахнула мечом, пониже к земле, и червей охватило пламя. Разбегаясь врассыпную, от гнева святой не спасешься.

Эладора толком не поняла, случилось ли это в помещении, где лежит ее тело, или же где-то совсем далеко. Видения нарушили ощущение самой себя. Вот сейчас перед ней дорога. Здесь разбилась карета, рэптекины рванули вбок и головой врезались в стену (не моих ли рук дело, задумалась она, а потом задумалась о причине такой мысли). Экипаж ударило, перевернуло. Среди обломков лежал человек невысокого роста.

И к нему приближался, дрыгаясь шаткой походкой, сальник.

Этот сальник стар, но молод, при этом стар. Стар для чанов. Большинство приговоренных к вытопке юны, но ему сорок-пятьдесят. Сам он не помнит. Молод, ведь ему всего два дня. И стар опять, потому как за это время горел, взрывался, калечился и нуждается в воссоздании в чане.

Если его спросить, зачем он тут, когда все прочие сальники дерутся с веретенщиками на Мойке, он объяснить не сумеет. Его разум – трепетное пламя свечи, горящей в полости воскового черепа, но ответа там не найти. Ответ укоренен в его плоти и кости или в том, что там после чанов от его плоти и кости осталось. Он останавливается и чешет бороду, то есть царапает борозды в отливке лица. Рассматривает грязный, серо-бурый воск под ногтями и про себя смеется. Непорядок, думает сальник, хотя и сам не знает в чем.

В ноже – вот где непорядок. А ему нужен посох. Длинная жердь футов шести, почти в его рост. С железной оковкой. Рядом есть железные перила, часть ограды, поврежденной крушением кареты. Пойдет. Он выбрасывает нож на дорогу и высвобождает из мятого загражденья перилину. С ней руку наполняет знакомое чувство.

Шлеп, шлеп, шлеп, и он на месте крушения. Палкой от перил он пробует мусор. Первое тело – вот оно, искать не надо. Возница, угадывает сальник, шея сломана при аварии. Поискав, он обнаруживает на стене кровавые отпечатки ладони, а в слякоти – следы ботинок. Один пассажир выжил и ушел, ковыляя, по этому переулку. Он прислонился носом к отпечаткам и вдохнул, потом лизнул недорасплавившимся языком. То баба, и язык безошибочно щипнуло колдовством.

Сальник вернулся к разбитому экипажу. Крупные куски обшивки кареты не разобраны, под одним послышался стон. Шлеп, шлеп, шлеп. Странно, но он ощутил наслаждение, довольно чуждое тому, каким он был создан. Ему полагалось вдохновенно следовать приказаниям и причинять другим боль. Творить жестокость, да, но цель ее иная. Безобразные черты сальника скрутились в улыбку, как только он нагнулся и отвалил обломки.

Под ними обнаружился небольшой человечек. Он до сих пор жив, хоть и сломаны обе ноги, не считая других повреждений. Разбился, догадался сальник. А тот увесистый сундук, видимо, лежал рядом с ним на сиденье. Когда экипаж врезался, сундук полетел и сбил этого мужичка. Ох, как много переломано ребер. Ничего не поделать, умирает. Видать, уже умер? Да нет. Глаза открыты, таращатся в ужасе при виде сальника.

– Помоги, – взмолился Хейнрейл. – Отнеси меня к Роше.

Сальник обрел голос. Неприятный.

– Спасибо. Скажешь. Потом.

Он сгреб Хейнрейла в охапку, как отец поднимает ребенка, и зашагал навстречу далекому синему свету.

– На юг, болван! Ты в другую сторону двинул! – Хейнрейл выгибался и сопротивлялся аресту, но, невзирая на дождь, хватка сальника тверда и нерушима.

Шаг за шагом сальник, бывший некогда Джери Тафсоном, тащил вора в сонный околоток дозора на Брин Аване.

Каждый шаг Алины относил святую назад во времени и приумножал струившуюся сквозь нее мощь.

Шаг, и она вновь молода. Какой же она была юной! Еще не успела стать на ноги, еще не свыклась с нежданным возвышением от деревенской простушки к самой молодой промеж защитников веры, избранных Хранимыми Богами. Она спускалась в склеп по ступеням, но в глазах Хранимых Богов она вместе с тем входила в вестибюль особняка Таев на Брин Аване. Той ночью, как представлялось ей, она исполняла святую миссию, благую цель – уничтожение Таев. Среди святых она была самой юной и неопытной, но тем не менее выступила тогда во главе отряда. Другие уже познали ужас святости, когда тебя захватывают, используют необъятные, нечеловеческие силы, холодно обезличенные, либо припадочно полоумные, либо и те, и те сразу, но она была тогда еще непорочной, и эта непорочность наделила ее могуществом. Никогда, никогда не была она столь великой и страшной, как в ту ночь, когда телохранители Таев и колдовские преграды падали перед ней, как под косой колосья.

Снова шаг, и обратились вспять триста лет, и она въезжает в град обреченных. Гвердон подпал под жуткий культ Черных Железных богов, и она ныне другая святая, предыдущее божье орудие, – но с нею не хрупкие и пугливые знакомые Алине Хранимые Боги. Нет, это те боги, кем они были прежде, когда владели и укреплялись всеми душами единоверцев. То великаны, отлитые из текучего зноя, и они скакали бок о бок с ней, когда она обрушилась в бой на улице Сострадания.

Ее пика – луч солнца с таким ярким блеском, что веретенщиков разрывает огонь при малейшем касании. Ее щит – рассветный горизонт, несокрушимый и прославленный, как само небо. Она боевая святая, обуянная праведным гневом, а перед ней – война богов. Враг поджидает ее под куполом гигантского храма, и она знает, что его сила превыше. За ним полная мощь пантеона, а его боги – темные грозовласцы, мрачные заоблачные горы – затеняют впереди путь. Она слышит вскрики жертв – те боги пируют, насыщаются силой пред столкновением.

Но она очень быстра. Была очень быстра и будет быстрой. Алина вспоминает, как она – другая святая – убила самого Первосвященника, покуда тот не успел выпустить свою силу, сотворить темные, кошмарные чудеса. И богов нельзя уничтожить, поэтому вся накопленная там мощь никуда от них не ушла, осталась запертой во внезапно испуганных и поникших Черных Железных богах. И была заперта там, даже когда торжествующие Хранители превращали черные изваяния в тюрьмы.

И тогда в настоящем Алина выпрямляется и вырастает, в отголоске той победоносной скачки по улице Сострадания. Пикой стал меч, а ползущие горят ничуть не хуже веретенщиков. В руке, где только что не было ничего, является щит, закален против любого чародейства. Их заклинания не способны ей навредить. Она неуязвима.

Она врывается во внутреннюю погребальную камеру. Здесь Предвестница – нет, обрывает она себя, вытряхивая из разума обман всеведения Хранимых, – здесь Эладора Даттин, она тут из-за того, что сраный Синтер не смог уберечь ее одну чертову ночь. И здесь Джермас Тай. Он узнаёт ее и визжит, теряет власть над витыми прядями тела, и половина его опадает копошащейся кучей расцепившихся червей. Он тужится собраться вновь, а она наступает.

– ДЖЕРМАС ТАЙ! – ревет святая, и голос ее – Суд и Приговор. – УЖЕ ЗАДОЛБАЛО ТЕБЯ УБИВАТЬ. ЧТО ТЫ НАД БЕДНОЙ ДЕВОЧКОЙ УСТРОИЛ?

Алина выдыхает целительную молитву и передает Эладоре каплю бьющей через край своей силы. Раны затягиваются, кости вправляются – ребенок излечен.

– ТЫ НАПУСТИЛ В ГОРОД ВЕРЕТЕНЩИКОВ, АХ ТЫ МУДАК, – возопили хоры ангельские из Алининой глотки. Копье вспыхнуло ярче солнца, и Джермаса Тая – каждого из него, все тысячи напитавшихся от него червей – охватывает огонь. Иные его крупные составные верещат, опаленные светом, но просачиваются в щели и дыры в стенах, а прочих поглощает пожар гнева Алины. Золотая маска горит, как дешевая бумага.

Кончено. Хранимые Боги выпускают ее. Божественное давление, ощутимое даже ворами, теми, кто выжил, уходит. Алина опирается на меч, который стал опять просто мечом. Она враз смертельно устала, и ничего ей больше не надо, только отдохнуть. Осталось сделать последнее. Она срывает амулет с горла Эладоры и передает Мирену.

Крыс, как пес, вприпрыжку поспевал за исполненной гнева Святой Алиной. По необходимости он останавливался и отражал чары ползущих – старейшему упырю без разницы, материальный то или духовный мир. Он когтями рвал заклинания, перегрызал глотки волшебным призывам. Свою силу он сберегал как мог, даже если здесь они победят, завтра будут новые битвы. Эти события сменят лик всего города, а он в ответе за племя упырей. Поколение назад – как меряют время люди – упырям воспрещалось днем выходить на поверхность и занимать любые должности в городе. Но времена изменились, и после этой ночи изменятся снова. Ради упырей Крысу надлежит быть среди победителей.

Он рассмеялся. Старейший упырь внутри его попался, Крыс его перехитрил. Ему теперь не погрузиться в подземные глубины, чтоб сесть на корточки на постамент да созерцать оккультные тайны. Э, нет – как последнему живому старейшине, ему придется выступать от имени всех упырей, а в грядущие дни надземье ждет обилие различных советов и заседаний. Шпат бы гордился, подумал Крыс, когда б узнал, что их беседы о политике не были тщетны.

Слепящей волной раскатился свет – Алина громит ползущего вожака. Крыс облизал губы – ползущие ответят за это преступление против города. На них ополчится каждый гвердонец, и наверху, и внизу. Упырье царство понесло страшные потери от нападения ползущих, но они отомстят сполна. Ни один могильный слизняк не получит пощады, и старейшину прельстила эта мысль.

Он огляделся в поисках голоса, чтобы выразить ликование. Потянулся разумом, хихикая, как опять сейчас унизит несговорчивого парня. Его сознание впритирку коснулось Мирена, и намерения мальчишки стали ему ясны.

Крыс с воем скакнул вперед, пытаясь схватить мальчишку, прежде чем тот телепортируется с амулетом. Слишком медленно. Когти сцапали лишь пустой воздух.

Глава 41

Точно вызванный колдовством демон, Мирен проявился, материализовался около Шпата, на каменном отростке, отходящем от карниза. Он в крови и опален, но жив, и в руке его амулет, и он протягивает кулон Кари. В другой руке нож.

– Давай, – крикнул Шпат, – командуй ими!

Кари тянет руку за амулетом. Ему придется бросать его мне, понимает она. Каких-то несколько футов, но если я его уроню…

Оттолкнувшись, в плавном движении Мирен кидает кулон через пропасть, точно в подставленную ладонь Онгента. Не завершая этого балетного вращения, танцор на краю обрыва, он делает оборот и на полном ходу всаживает Шпату в спину нож.

Шпат ревет, поскальзывается, и Мирен бьет его снова, тонкое лезвие проскакивает промеж бугристых пластин и отворяет кровь. Шпат разжимает руку и падает, опрокидывается в воздух вниз головой. Падает в необъятную пустоту под куполом, падает безнадежно далеко, не дотянуться. Кари беспомощно смотрит, как он летит мимо колокола, мимо веретенщиков, минуя все, чтобы упавшей звездой разбиться о земную твердь далеко-далеко внизу.

Мертвым, как камень. Такого не пережить никому.

Все замерло – она неспособна дышать, неспособна думать, и даже сердце, кажется, прекратило биться. Даже гнет Черных Железных богов вымело из сознания. Ничего, кроме потрясения – и горя, и…

И Мирену не жить. За долю секунды она выхватила нож и спружинилась, перед тем как кинуться через ту же пустоту, да хоть в ту же пустоту, и прикончить Мирена. Он убил Шпата. Убил друга безо всякой причины, за хер собачий, и за это ему, мразоте, не жить. И не могла она мыслить больше ни о чем, но заклинание Онгента опередило ее движение, и она застыла. Как долбаный истукан, неподвижно.

Онгент взял амулет и надел на ее парализованную шею.

– Давай-ка попробуем снова, – сказал он. – На этот раз как положено.

Не шевелился ни один мускул. Заклинание стиснуло ее так туго, что едва удавалось дышать. Как быть? На ум пришло лишь одно – слететь вслед за Шпатом и убиться об пол. Она решила так и поступить, но, прежде чем сорвалась, рядом на уступе возник Мирен, подпирая ее. Его проворные, хваткие руки держали не слабее отцовского заклинания.

Веретенщики застыли на месте, а потом начали отползать. Некоторые распустили черные перепончатые крылья и планировали вниз, описывая круги внутри здания и приземляясь посреди скопления своих жертв. Большинство спускалось обратно прежним путем, сползая по куполу. Кари ясно все это видела – нельзя было даже моргнуть. Взор приковала серо-красная отметина на полу – то был, прежде был, Шпат.

– Я работал с твоим дедом, – зашептал на ухо Онгент. – Замечательный товарищ он был, но ни в грош не ставил традицию. Он представлял историю великим конструкторским проектом, поступательным процессом, требующим улучшений. Боги законности, торговли и прибыли, развиваясь, движутся в светлую вечность! Идеал и рай для бухгалтера! – Он читал ей лекцию. Здесь и сейчас, не найдя удобней момента, впал в преподавательство. – Изучавшему историю ясно, что нет никакого процесса, нет никакой всеобщей цели. Империи восстают и рушатся, приходят и уходят царства. Война, разруха и время обращают в насмешку самые грандиозные построения. Все созданное руками смертных рассыпается прахом. Я видел, как Джермас готовил городу свое помойное подобие золотого века, если хочешь – завет Эффро Келкина, начертанный на небесах. Но я-то понимал: в итоге все кончится ничем, даже добейся он успеха. Пара-тройка десятилетий процветания, тьфу, пустяк!

Заключенная в тюрьму своей плоти, Кари беззвучно завопила. Она силилась дотянуться рассудком вовне и ударить его, как опрокинула хейнрейлов экипаж, но заклинание сковало ее и в духовном мире. Она брыкалась, плевалась, но поделать ничего не могла.

– Черные Железные боги… им ведь просто не повезло. Восстание Хранителей должно было захлебнуться. Кучка отважных земледельцев и несколько сельских божков урожая из глухомани подняли бунт против пантеона ярых, вечно борющихся божеств? Да намечалась обычная бойня! Бойня и произошла, вот только какой-то святой хранительнице везет, и она убивает Первосвященника. Не что иное, как случайность. Империи приходят и уходят, но державе Черных Железных богов полагалось стоять века, а не какие-то считаные десятилетия! И здесь я лишь направляю историю по ее исконному руслу. И я увижу ее течение в веках.

Онгент посеменил от Кари боком, осторожно прощупывая путь по карнизу к выступу. Рискнул бросить взгляд вниз и сглотнул в ужасе.

Он достиг каменного отростка и не без робости двинулся к колоколу. Чтобы сладить с волнением, заговорил опять.

– Мне казалось, что я тебя потерял. Это я предложил Джермасу тебя отослать непосредственно перед тем, как оповестил Эффро Келкина – разумеется, анонимно – обо всех его богохульствах. Я вознамерился стать твоим крестным, твоим наставником и подготовить тебя к этому событию. Но ты убежала. Мирен стал моим запасным вариантом – я попытался воссоздать проделанный Джермасом труд, хотя у меня и не было веретенщика, чтобы с ним поработать. Тем не менее небезуспешно. В их глазах он вышел, почитай, твоей копией. Он смог бы служить Предвестником впредь – но раз ты здесь, в этом нет необходимости.

Кари пыталась бороться. Заговорить. Ударить разумом. Не получалось ничего. Убежать, и то нельзя. Она вконец обездвижена, встряла намертво, как каменный человек. Беспомощна до предела.

– Наконец-то мне открылось некое очарование в Пилгрине, – проговорил себе Онгент. – «И поглотили они тьму живущих, и поднесли их души Черным Железным богам».

Он изо всех сил толкнул колокол.

Тот качнулся, по собственной воле набирая скорость, и зазвучал одной нотой, сигналом веретенщикам внизу.

Приношение жертв началось.

Среди толпы сотни веретенщиков, и каждый состоит из сотни ножей. Острогранные щупальца хлестнули сквозь плоть и кость; кровь брызнула, наводняя пол, вмиг превратившийся в алое озеро. И Кариллон видит каждую смерть всплеском энергии, поглощенным, не успев распуститься – ибо веретенщик пленял и впитывал душу для того, чтобы вручить потом Черным Железным богам.

Вручить посредством ее.

Их ей не удержать. Она чувствует воздвигаемую вокруг силу. Встать против потока такой мощи означает испариться мгновенно. Как противиться океанской волне? Сама Кари сгорит, и останется лишь та, какой ее хотят сделать, Предвестница. Волшебство проносится сквозь нее водопадом, втекает в колокол. Он трескается и начинает меняться. Металл подтекает, и скручивается, и начинает принимать свои истинные очертания. Физическая форма существа кошмарна, но Кари видит и духовное царство: видит прутья клетки заклинания Онгента, видит узы, соединяющие ее с Онгентом – и с амулетом, и с Черными Железными богами. А теперь видит и самих Черных Железных богов. По всему городу началось их возвращение.

Энергия после жестокой резни в этом храме преобразует их, и тогда боги окунутся в накопленную былую мощь, десятикратные резервы от десятилетий подобных зверств. А далее есть вообще целый город, триста лет развития и роста, тысячи новых душ, чтоб утолять их голод.

Еще два шага, и она оказалась бы прямо под Башней Закона, когда рушилась колокольня. Ее размозжило бы насмерть, и ничего б не случилось. Она снова попыталась сорваться с карниза, но Мирен не отпускал ее. И целовал – даже когда она выдавливала из себя крик.

Онгент возвысился. Темное облако силы проступило вокруг него. Годы облетели с его лица, и он сошел в пустое пространство, паря над пропастью в воздухе. На ладонях его играли, похрустывая, молнии. Увенчанный черным железом, Жрец-Первосвященник чудовищного пантеона.

– ВЕДИ ИХ ОБРАТНО, – приказывает он ей. Его глас – бой великого колокола страданий. Нет пути противиться его повелению, ей не найти способа выстоять перед мощью богов.

Стоять неподвижно – гибель. Вор бежит, вор уклоняется. Вор крадет.

Это как тырить на рынке фрукты, думает она. Ты устраиваешь цирк, вытаскивая одно яблоко, продавец за тобой в погоню, и тогда твой подельник спокойно забирает остальную добычу.

Она поискала нить волшебства, которая соединяла ее со Шпатом. Связь по-прежнему там – истончается, затухает. Остаток целительного заклинания Онгента, подпитанного топливом, сворованным у Черных Железных богов. Кариллон не в силах пошевелиться, но еще способна схитрить втихаря.

Она сосредотачивается на этом клубке связующих чар и распахивает врата.

Глава 42

Крыс надсадно визжит от отчаяния, затем хватает разум ближайшего вора. Грубо и не заботясь об ущербе. Человек шатается и падает перед старейшиной упырей на колени.

– ОН УКРАЛ ТАЛИСМАН, – проревел сквозь окровавленные губы вор. – ОН ПРЕДАЛ НАС!

Эладора пытается слезть с надгробия и валится на пол. Ее тело поникло, словно конечности отсоединили от осознанной воли.

– Кари. Он несет кулон к ней. Но она…

– Все ваш злодерьмучий профессор. – Алина побелела под запекшейся на лице требухой червяков. – Синтер, сука, предупреждал меня, а я ухом не повела. Ети вашу мать. – Она выпрямилась, поворачиваясь к Крысу. – Хорошо. Ладно. Идем назад через город. Если надо – кивнула она на кучу, недавно бывшую Джермасом Таем, – повторим.

Старейший упырь хотел заметить им о безнадежности этой затеи. Добираться от Мойки до Могильника заняло полночи; к тому времени, как они попадут на Привоз, будет слишком поздно. Может быть, уже слишком поздно. Даже боги согласны – он не чувствовал вокруг Алины тени присутствия Хранимых Богов. Святая не в нужном месте, дамка не на той клетке шашечной доски. Ей даровали силу выступить против одной угрозы, но теперь, когда встает другая, боги бросают ее.

Он собирался сказать, что все пропало. Что людям следует лечь на землю и умереть, и дать ему съесть свои тела и снести души в нижнюю тьму. Если он поглотит плоть святой – ДВУХ святых, ничего себе! – его силы возрастут настолько, что у него появится шанс пережить этот, ныне неотвратимый, апокалипсис. Но слова застряли в уме, и не получалось вытолкнуть их из горла скорчившегося вора.

Крыс обнаружил, что не верит, будто потеряно все.

Вместо этого он заговорил собственной речью, прошибая звук сквозь искривленную гортань, змеиный язык и громадные клыки.

– Шпат его остановит, – шепотом выдавил он, спрашивая себя – неужели настолько верит в друга? А потом, громче, добавил: – Ползущие. Снаружи. Великая тьма их.

Чародеи, раскиданные их спонтанным нахрапом на Могильный холм, вернулись и собрались при входе в гробницу. Крыс смутно прозревал их сквозь закрытую каменную дверь склепа – плетеные обличья серебристо-слизистыми мотками мерцали на грани восприятия.

– Наружу есть другой путь? – спросила Алина.

Эладора покачала головой.

– Мне не показывали. – По щекам покатились слезы; она смахнула их, не особенно замечая.

Алина вздохнула.

– Конечно, откуда тут хренов черный ход? Ладно. – Она подхватила Эладору под руку, встряхнула ее и передала Крысу. Пришлось поднапрячься – дарованная богами сила ушла. – Вытащи ее. – Она подняла на ноги и выжившее ворье, муштруя их как сержант: – За упырем, и чтоб не высовываться, слышите меня?

За дверью тихо шелестело колдовство червей.

– Церковное дело, – про себя проговорила Алина. – Да и хрен с ним.

Крыс ощутил внутри нее бурление мощи и смотрел, как она достает до небес и тянет изо всех сил. Как и Кариллон, стаскивает богов на себя.

Усыпальницу еще раз залило светом, когда Святая Алина выехала на войну.

Эладора уцепилась за спину упыря, зарылась лицом в колючую, зловонную шерсть. Смотреть, как проходит прорыв из гробницы, было превыше сил. Слышались вопли и взвизгивания, канонада волшбы, рев огня, шкворчание мяса. Несмотря ни на что, на ум приходило лишь одно – скоро все станет куда хуже. Теперь она повидала Черных Железных богов воочию и знала – ни одно повествование, ни один исторический труд еще и не начинали описывать надвигавшийся мрак. Владычество занебесного ужаса, где участь быть рабом безумных богов меняется лишь на долю их жертвы, пожранной веретенщиками.

Вокруг пышут чародейские сполохи. А слышно только, как воздух сифонит в огромных упырячих легких, пока тот враскачку ступает вперед, выставив костлявые руки барьером для заклинаний ползущих. Алину больше не слышно.

Один вор заорал, когда что-то задело его. Заклятие – и проглотило, как невидимая пасть. Враз вырвало из существования, и его больше нет на лестнице, ведущей из гробницы на волю.

Пухлые и влажные пальцы дергают Эладору за лодыжку. Она отпинывается, чувствует – под ногой лопаются черви, но все-таки рука стаскивает ее со спины Крыса. Ползущий ранен, издыхающие черви сыплются с прожженной в плаще дыры. Он цепляется за нее, бормоча то ли волхвовские созвучия, то ли белиберду – толченый разум с тысячи мертвых мозгов.

Эладора отталкивает его, впопыхах ищет какое-нибудь оружие. Пальцы смыкаются на мече. До сих пор горячем на ощупь, но уже не огненном. Это меч Алины. Эладора вскинула его, как дубинку, и врезала по копошащейся голове ползущего, снова и снова, пока страшилище не выпустило ее.

А потом бежать, бежать, поймать за руку старейшего упыря и опять взбегать по ступеням, вон из гробницы в ночную прохладу над Могильным холмом.

Она повернулась, оглядываясь во тьму: сзади Алина и воры – но их нет и следа. Где-то в глубине подземелья сверкнуло зарево, словно там похоронили грозу, и часть потолка рухнула. Наружу повалила пыль. Крыс взялся за тяжеленные каменные створки гробницы и резко захлопнул их. Удар прокатился эхом по безмолвному холму.

– Все погибли, – прошептала она без уверенности, ее ли это слова, или ее устами вещает упырь. Она с опаской держала выщербленный меч Алины, не желая его отпускать.

Обессилев, Эладора доплелась до края скальной полки, на которой располагалась усыпальница, до высоты над обрывом, откуда видна половина города. Вдалеке маячит громадный купол Морского Привоза, четко очерченный пожарами с Мойки. Небеса над городом бороздят дымные следы ракет. На минуту помстилось – а свою заемную святость она утратила и по-настоящему видеть и осязать не могла, но была уверена, – как со всех сторон вокруг встают титанические фигуры. Не исполненные ненависти Черные Железные боги, но куда более привычные, домашние божества. Нищий Праведник, хромой и сутулый. Святой Шторм, небесный рыцарь в сером плаще со сверкающим копьем. Милосердная Матерь в огненной короне, и лицо у нее Алины. Хранимые Боги принимают смерть своего последнего святого, и в них рождается новый настрой, твердая ясность цели, ранее Эладорой не ощущавшаяся.

Потом они пропадают. Улетучиваются, как призраки, когда над Гвердоном расцветает блеклая заря. Отступают на запад и север, за старые стены, в глубь континента. Уходят обратно к своим старым храмам и сельским церквушкам, отдавая город иным силам.

Раздается бешеный колокольный трезвон, и у Эладоры щемит живот.

Она падает на колени и глядит, как городу приходит конец.

Тело Шпата озарилось светом, который вовсе не свет – таким ослепительно ярким, что больно смотреть.

Первыми изменились веретенщики. Они застыли и превратились в камень, хворь развилась в них до конца в один миг. Кинжально острые щупальца протянулись к жертвам, но обызвествились и пораскалывались, не успев вкусить крови.

Останки Шпата взорвались каскадом, извержением, ураганом архитектуры. Каменные блоки взметались вверх и наружу, строились, громоздясь друг на друга, буйство башен и улиц извергалось под купол Морского Привоза, изблевывались ансамбли конструкций. Землетрясение наоборот, стихийное бедствие, возводящее здания. Невероятные дворцы и ячейки квартир клокотали, восходя из земли, пропитанной Шпатовой кровью.

Чудесное преображение Онгента, дар Черных Железных богов, дало сбой. С воплем профессор рухнул в безумную круговерть растущего нового города и был раздавлен меж каменных стен, стерт в красноватый песок. Его останки не найдут никогда.

Не обошлось и без других редких потерь. До невозможности редких. Несчастных случаев избежали даже те, кто стоял возле самого тела Шпата. Позднее они расскажут, как вокруг них нарастали целые здания, обкладывая их каменными блоками и оставляя в коридорах, обширных холлах, а то и в уединенных кельях, минуту назад еще не существовавших на свете. Пойдут бродить байки о нищих, улегшихся спать в подворотнях, а проснувшихся посреди замков.

Волна созидания, строительства не ограничилась Морским Привозом. Она раскатилась с ревом из дверей великого храма во всех направлениях, но наиболее сильный поток обрушился на запад, восток и юго-восток.

На западе он врезался в Мойку. Чудесное течение затопило улицы и узкие полоски незанятой суши. Театры и башенки смешались разом, танцуя вдоль сточных канав с изяществом уличных кошек. Местами они срастались с прежними строениями либо, к счастью, достраивали их до завершенности – новая городская плоть сливалась со старой, словно так было задумано изначально. В других местах возникали причудливые несоответствия. Лачуги толкались с дворцами, борясь за незанятое пространство.

Если сей приступ диковинного творения и протекал по некоему плану, то тот вскоре пошел наперекосяк. Многие из новых зданий получились красивыми, но жутко непропорциональными либо недоработанными. Дома без дверей. Высеченные в камне части тела, но увеличенные в сотни раз. Там, где прежде был Мясницкий ряд, первопроходцы этих новых городских джунглей обнаружат сердце размером с целый склад. Другие найдут улицы в форме слов, будто город захотел пообщаться с ними путем таких вот посланий. Постройки нагромождались на другие постройки, снова и снова. Лестницы и мосты с трудом смыкали торцы с опорными плитами. Новые конструкции, как всходы, прорастали в мир, мостили промежутки средь прежних. То было и диво, и сумасшествие, как будто боги отдали строительный камень творения какому-то ретивому малышу.

На востоке каменный шторм засосал в себя армию сальников. Здесь уже наблюдался ущерб. Сальники оказались закупорены в пустых комнатах, без окон и дверей. Без притока воздуха. На всей протяженности боев их огни гасли. Фургон алхимиков с драгоценным и смертоносным грузом потонул в воронке бурлящего мрамора, канул в новые улицы, как подбитый тяжелый броненосец под воду. Кажется, камень восхитило – или оскорбило – опустошение за площадью Мужества, ибо там он возносился выше и выше, завиваясь безудержной, невероятной спиралью. Выше шпилей Святого холма поднялась тогда башня, загадочный монумент произошедшего чуда.

Но на этом не кончилось. Творение хлынуло на юго-восток, вдоль морских утесов и портовых набережных. Каменная волна, подобно бегуну, с наката одолела скалистую кайму квартала алхимиков. Она ударила в стены квартала, и не хватило им мощи разбить ее – перехлестнула волна стены и разлилась среди фабрик. Горнила и печи взрывались, крошились поваленные башни.

Позднее свидетели опишут это как явление каменного великана. Скажут, что в последние минуты волна сложилась в гигантскую фигуру, высотой в сотни футов, обрушившуюся на алхимические хранилища и заводы, вбирая их в свое естество. Более половины трудов алхимиков было поглощено или разрушено этой грандиозной эвкатастрофой, волшебством со дна общества.

Наконец поток перелился за дальний край утеса, устремляясь в море – в направлении острова Статуй. Ниспадая, он расплескивал на скалистом склоне новые, полностью отделанные дома и улицы. Последним творением великого чуда стал сверкающий белый причал в надежно укрытой бухте, гостеприимный уголок для судов с далеких морей.

И вот в обновленном городе наступила тишина.

Эпилог

Ты стоишь на подъеме, рассматривая Новый город.

С высоты тебе ясно видны сумбур и мешанина порожденных чудом улиц. Их воплотило в бытие волшебство, а волшебству незнакомы правила городского планирования. Это воровской город. Город закоулков и секретных проходов, туннелей и лестниц. Повсюду укромные уголки и потайные комнаты. Местами просыпается чувство, будто ты глядишь в чье-то невысказанное воспоминание, где волна твердой породы застыла в неожиданных формах, например в виде коралла или окаменелого дерева.

Ты наблюдаешь, как по своим делам спешит женщина, взволнованно и робко пробираясь по этим незнакомым улицам. Судя по одежде, в Новом городе она чужая. Ступает с тростью, несмотря на молодые годы. Ты равнодушно следишь за ее маршрутом. Путь проведет ее по туннелю, напоминающему конский череп, вытесанному из того же мрамора, как и все остальное. Там еще стоит занятная постройка, похожая на дом на воде. Если девушка к ней приблизится, то нарвется на разбойничью засаду.

С каждым днем в Новом городе прибывает народу. За последний месяц сюда приходили суда с беженцами из Севераста, Маттаура и дюжины прочих земель, целая армада спасающихся от войны. Как повествуют слухи, безопасность и место для жилья найдутся в Гвердоне, городе, свободном от безумных богов.

В кармане у девушки пистолет. Она дотрагивается до него – заветного оберега против незримой опасности.

С названиями улиц до сих пор путаница. Есть особый подкомитет, которому вменено выпустить официальную карту Нового города, но у живущего здесь люда свои имена для буйнопомешанных переулков, повыскакивавших из земли за одну ночь три месяца назад. Полагаясь на своих осведомителей, молодая женщина ищет место под названием «улица Семи Раковин».

И не без труда находит ее. Короткий ряд домов. Во всех домах Нового города примечательно – чудесным образом – тепло и сухо зимой. Конкретно эта хибара, однако, уже выказывает признаки плохого отопления. На мрачных окнах плотные занавески.

Девушка твердо стучит тростью в дверь.

И терпеливо ждет. Две минуты. Три. Дверь открывает другая женщина.

– Пошла ты кобыле в трещину, – сказала Кариллон Тай.

– В основном нам известно, что произошло на Морском Привозе. – Эладора шмыгнула носом. – Из показаний выживших и отчетов судебных теологов. И, само собой, из опыта моих собственных похождений. Я не прошу тебя поведать о том, что тебе, наверное… ну… – Она снова шмыгнула и приложила к носу надушенный платочек, чтобы заглушить трущобные ароматы. – Очевидцы утверждают, что профессор Онгент погиб в обломках. Упал с высоты.

– Я впустила богов. В Шпата. Мне показалось, не знаю, что это должно их как бы убить, высосать у них силу. Как вылить бутылку в грязь. Но все наоборот, изверглось наружу… – Кари передернуло. – Онгент был их Первосвященником. Поднялся в воздух под куполом. Говорил, что стал бессмертным. Но, когда боги прошли сквозь меня, его отрезало от них, от источника, и он разучился летать. – Она сплюнула на пол. – Такие дела.

– По нашим расчетам, Черные Железные боги сгинули. Те, которые на тот момент еще томились в колоколах. Ты открыла канал для выхода не только одного ночного жертвоприношения, но всей накопленной ими мощи. – Эладора сверилась с блокнотом. – Инженеры-богословы до сих пор никак не вычислят, сколько же божественных сил ты тогда, хм, сбросила.

– Но его это все равно не вернуло.

– Кари, мне не довелось познакомиться с молодым господином Иджсоном, – как можно мягче проговорила Эладора, – но уверена, он был замечательным… совестливым человеком. Для вора.

– Мне стоило обо всем догадаться. Нельзя было ему верить. Профессору. Но ведь я ему ни хера и не верила, а что толку?

– Я знала О-О-Он… профессора куда дольше твоего и тоже ни капельки ни о чем не подозревала. В церкви вели на него дело, обширное досье, но он сумел их обставить. Он многих людей одурачил, Кариллон, – и при таких обстоятельствах не стоит себя винить.

– Взгляни на меня.

Эладора подошла к окну и чуточку раздвинула занавески. Кари шикнула и отодвинулась от весенних лучей. Она выглядит старше, думаешь ты.

– Мирен не давал о себе знать? – спросила Эладора.

– А он жив?

– Приму твой ответ за «нет». Ага, выжил. Должно быть, сумел т-телепортироваться до краха Черных Железных богов. Его видели с тех пор, а сейчас подозревают в причастности к нескольким у-у… преступлениям. Подумалось, вдруг он выходил на контакт. – Эладора отвернулась к окну, тщательно контролируя выражение лица.

– Из-за того, что мы трахались? – Кари засмеялась. – Это Черные Железные боги пытались спаривать своих двух предвестников. Если его тощая задница мне попадется, он труп.

– Он был вечно брезглив, помешан на чистоте, а значит, в своей немытой крепости из отбросов ты в безопасности.

– У тебя в склепе что, язык развязался? – Кари потерла глаза, присматриваясь к Эладоре. Родственница разоделась, как гильдмистресса, но строгий покрой курточки не скрывал очертаний пистолета в кармане. – Чего тебе, собственно, надо?

– Я работаю с Эффро Келкином в чрезвычайном комитете по спасению. Твой друг Крыс тоже с нами.

– Ты ему рассказала, где я?

– Нет, – ответила Эладора. – Объяснила – раз ты до сих пор ни с кем не связалась, значит, предпочитаешь уединение. По-моему, он решил, что ты уехала из города. Я так некоторое время тоже считала. Не стану упоминать про нашу встречу, если ты сама не захочешь.

– Спасибо.

Эладора продолжила.

– Мы уполномочены заниматься последствиями этого… Чуда-C-Помойки и обеспечивать безопасность Гвердона в его теперешнем состоянии – после былой смуты и возникновения Нового города. Не очень-то получается, – признала она. – Но надо стараться, особенно с учетом оравы новых беженцев. Должно быть, у нас сейчас наилучшее укрытие от Божьей войны.

Она полезла под куртку и вынула небольшой конверт, помеченный охранными рунами.

– Мы нашли его на Морском Привозе, впоследствии. Сейчас, насколько мы способны судить, активные чары отсутствуют – он безвреден. Однако для тебя, вполне возможно, имеет памятную ценность. – Она вытряхнула содержимое конверта, и черный амулет сверкнул на солнце.

– Кстати, Хейнрейла отдали под суд, знаешь? – спросила Эладора, увидев, что Кариллон не пошевелилась, чтобы взять кулон.

– Слыхала. Посадят! Эту мразь надо было кончать. Или превратить в свечку.

– Сальные чаны разрушило во время Чуда, и новый гильдмастер пообещал не восстанавливать их.

– Сделайте для него исключение, – пробормотала Кари. Она посмотрела на амулет, потом прикрыла глаза. – Тьфу, дрянь. А он точно сломан?

Снова блокнот.

– «Активные чары отсутствуют». По-моему, это одно и то же.

– Да, верно.

А дальше долгая, неловкая тишина, и первой ее нарушила Эладора. Она встала, аккуратно поправила волосы и сказала:

– Ты всех спасла, Кари. Ты остановила Черных Железных богов от…

– Нет, какой там! Даже если спасла, это всего лишь уравновесило вред. Ведь не будь меня тут, не родись я вовсе, то и им сюда вовек не вернуться! Чего дуре стоило сразу свалить подальше, тогда и Шпат был бы жив, и другие. А Крыс… не называй его именем то существо у вас в комитете. Я опять напортачила, Эл. Я все испортила…

Эладора обняла двоюродную сестру. Рукав промочили слезы. Через секунду Кари отпихнула Эладору, утерла лицо.

– Уйди, ладно?

Эладора оставила на столе визитную карточку, девственно белую среди пыли, и отбыла, не произнеся ни слова. Она уже опаздывала на следующую встречу.

Кари походила кругами по домику, ища чем заняться, но в итоге опять возвратилась к лежащему на столе амулету. Подержала в руке, вспоминая, как верила, будто что-то знает о матери. Вспоминая, на что пошла, пытаясь его вернуть.

И что принесли ее попытки городу и его богам.

Она надела цепочку.

Прислонила ладонь к стене, щупая камень.

Шпат, ты здесь?

Продолжение во второй книге…