Читать онлайн Глаз волка бесплатно

1

Мальчик стоит перед вольерой волка и не шевелится. Волк ходит туда-сюда. Он шагает взад-вперед и не останавливается.

«Как же он меня раздражает…»

Вот что думает волк. Уже битых два часа мальчик стоит тут, за решеткой, неподвижный, как мерзлое дерево, глядя, как волк шагает.

«Чего ему от меня надо?»

Вот вопрос, который задает себе волк. Этот мальчик для него загадка. Не угроза (волк ничего не боится), но загадка.

«Чего ему от меня надо?»

Другие дети бегают, прыгают, кричат, плачут, они показывают волку язык и прячутся за юбки матерей. Потом идут кривляться перед клеткой гориллы и рычать на льва, который в ответ бьет хвостом. А этот мальчик – нет. Он так и стоит, молча, неподвижно. Движутся только его глаза. Они следуют за волком туда-сюда вдоль решетки.

«Волка, что ли, никогда не видал?»

Волк – тот видит мальчика только через раз.

Это потому что у него, у волка, только один глаз. Второй он потерял в битве с людьми десять лет назад, когда его поймали.

Так что, когда он идет вперед (если это можно так назвать), волк видит весь зоопарк, клетки, беснующихся детей и среди них – этого мальчика, совершенно неподвижного. А на обратном пути (если это можно назвать путем) волк видит внутренность своей вольеры. Своей пустой вольеры, потому что волчица на прошлой неделе умерла. Своей унылой вольеры с единственной серой скалой и мертвым деревом. Потом волк разворачивается, и вот опять этот мальчик и белый пар его мерного дыхания в морозном воздухе.

«Он первым устанет», – думает волк, продолжая ходить.

И добавляет:

«У меня больше терпения».

И еще:

«Я ведь волк».

2

Но на следующее утро первое, что видит волк, едва проснувшись, – тот же мальчик, стоящий перед вольерой на том же самом месте. Волк чуть не подскочил.

«Ночевал он здесь, что ли?!»

Он вовремя совладал с собой и снова зашагал как ни в чем не бывало.

И вот уже час, как волк шагает. Вот уже час, как глаза мальчика не отрываются от него. Голубая шерсть волка задевает о сетку. Мышцы его перекатываются под зимним мехом. Голубой волк шагает, словно и не собирается останавливаться. Словно возвращается домой, туда, на Аляску. «Полярный волк» – так написано на жестяной табличке, прицепленной к сетке. Там же карта севера Канады, на которой один участок закрашен красным для наглядности. «Полярный волк, Бесплодные Земли»…

Его лапы ступают совершенно бесшумно. Он ходит из конца в конец вольеры. Ни дать ни взять беззвучный маятник огромных часов. И глаза мальчика тоже движутся, медленно, словно он следит за теннисной партией в замедленной съемке.

«Неужели я ему так интересен?»

Волк хмурится. По морде его проходит рябь. Он злится на себя за то, что задается всеми этими вопросами по поводу мальчика. Он давно уже поклялся никогда больше не интересоваться людьми.

И ни разу за десять лет он не нарушил клятву: людям – ни единой мысли, ни единого взгляда, ничего. Ни детям, которые валяют дурака перед его клеткой, ни служителю, который издали бросает ему мясо, ни художникам, которые приходят рисовать его по воскресеньям, ни дурам-мамашам, которые указывают на него малышам, приговаривая: «Видишь, вот он, волк, будешь плохо себя вести, он тебя заберет!» Никому и ничего.

«Даже лучшему из людей грош цена!»

Так всегда говорила мать волка Черное Пламя.

До прошлой недели волк иногда прерывал свое хождение. Они с волчицей усаживались лицом к посетителям. И было полное впечатление, что они никого не видят! Волк и волчица смотрели в пространство перед собой. Они смотрели сквозь людей. Таким взглядом, что те чувствовали себя так, словно их и нет. Очень неприятное ощущение.

– Куда они уставились?

– Что они там видят?

А потом волчица умерла (она была серая с белым, как полярная куропатка). С тех пор волк больше не останавливался. Он шагает с утра до вечера, а куски мяса мерзнут вокруг на земле. По ту сторону решетки прямой, как буква «i» (за точку над «i» можно считать облачко белого пара), мальчик не сводит с него глаз.

«Тем хуже для него», – решает волк.

И выбрасывает из головы всякую мысль о мальчике.

3

Однако на следующий день мальчик опять тут как тут. И еще на следующий. И дальше каждый день. Так что волк вынужден снова думать о нем.

«Да кто же это?»

«Чего ему от меня надо?»

«Делать ему, что ли, нечего весь день?»

«Безработный?»

«В школу не ходит?»

«Друзей нет?»

«Родителей нет?»

«Или что?»

Целая куча вопросов, которые мешают ему шагать. Он чувствует, как тяжелеют лапы. Это пока еще не усталость, но близко к тому.

«Непонятно!» – думает волк.

Ладно, завтра зоопарк будет закрыт. Это день ежемесячного ветеринарного обхода, благоустройства клеток. И никаких посетителей.

«Хоть отдохну от него».

Ничего подобного. Наутро, как и все предыдущие дни, мальчик тут как тут. И даже более тут, чем когда-либо, совсем один у вольеры в совершенно безлюдном зоопарке.

– О нет!.. – стонет волк.

А вот и да!

Вот сейчас волк чувствует, до чего он устал. Можно подумать, взгляд мальчика весит целую тонну.

«Ну ладно же», – думает волк.

«Ладно!»

«Сам напросился!»

И неожиданно перестает шагать. Он усаживается очень прямо, ровно напротив мальчика. И тоже принимается на него смотреть. Он не проделывает с ним фокуса с невидящим взглядом, нет. Это настоящий взгляд, взгляд в упор!

Так проходит минута, другая, третья…

В зоопарке ни единого посетителя. Ветеринары еще не пришли. Львы не показываются из укрытия. Дремлют в своих перьях птицы. У всех выходной. Даже обезьяны прикрыли свой цирк. Они висят на ветках, как спящие летучие мыши.

Никого, только этот мальчик.

И волк с голубой шерстью.

«Хочешь на меня смотреть? Ладно же! Я тоже буду на тебя смотреть! Вот и посмотрим…»

Но кое-что смущает волка. Дурацкая загвоздка. У него только один глаз, а у мальчика два. И вот волк не знает, в какой глаз мальчика упереться взглядом. Он в замешательстве. Его единственный глаз мечется вправо-влево, влево-вправо. А у мальчика глаза не мигают. Ни ресница не дрогнет. Волку ужасно не по себе. Отвернуться – ни за что на свете. Снова приняться шагать – и речи быть не может. В результате его глаз скачет все безумнее и безумнее. И скоро сквозь шрам на месте мертвого глаза пробивается слеза. Это не от горя, а от бессилия и ярости.

И тогда мальчик делает странную вещь. Которая успокаивает волка, внушает ему доверие. Мальчик закрывает один глаз.

И вот они смотрят друг на друга, глаз в глаз, в безлюдном и притихшем зоопарке, и все время, какое есть, принадлежит им.

1

Желтый глаз, совершенно круглый, с черным зрачком посередине. Немигающий. Мальчик словно смотрит на свечу, горящую в полной тьме; он ничего больше не видит, только этот глаз: деревья, зоопарк, вольера – все исчезло. Осталось только одно: глаз волка. И глаз становится все больше и больше, все круглее и круглее, как рыжая луна в пустом небе, а зрачок в середине все чернее и чернее, и все виднее разноцветные крапины на желто-карей радужке – тут голубая (голубая, как замерзшая вода под чистым небом), там золотая вспышка, словно блестка.

Но главное – это зрачок. Черный зрачок!

– Хочешь смотреть на меня – что ж, смотри!

Вот что как будто говорит зрачок. Он горит как раскаленный. Можно подумать, это пламя. «Так и есть, – думает мальчик, – черное пламя!»

И он отвечает:

– Хорошо, Черное Пламя, вот я смотрю на тебя и не боюсь.

Зрачок может сколько угодно разрастаться, разрастаться во весь глаз, полыхать, как настоящий пожар, – мальчик не отводит взгляда. И вот, когда все становится черным, совершенно черным, он обнаруживает то, чего никто еще до него не видел в волчьем глазу: зрачок живой. Это черная волчица, свернувшаяся клубком посреди своих детенышей, она уставилась на мальчика и рычит. Она не движется, но чувствуется, что под своим блестящим мехом вся она напряжена, как гроза. Губы ее вздернуты над ослепительными клыками. Лапы подрагивают. Вот-вот бросится. Такой маленький мальчик – это ей на один глоток.

– Ты правда не боишься?

Правда. Мальчик стоит как стоял. И глаза своего не отводит. Время идет. И вот понемногу, понемногу мышцы Черного Пламени расслабляются. В конце концов она ворчит сквозь зубы:

– Ладно, раз уж тебе так приспичило, смотри сколько хочешь, только не мешай мне, когда я учу детенышей, понял?

И, не обращая больше внимания на мальчика, обводит долгим взглядом семерых пушистых волчат, лежащих вокруг нее. Она среди них как будто в рыжем ореоле.

«Радужка, – думает мальчик, – радужка вокруг зрачка…»

Да, пятеро волчат точно такого же рыжего цвета, как радужка. У шестого шерсть голубая-голубая, как замерзшая вода под чистым небом. Голубой Волк!

А седьмой (это маленькая желтая волчица) сверкает, как золотая молния. На нее невозможно смотреть не щурясь. Братья называют ее Блесткой.

А вокруг – снег. До самого горизонта, замкнутого холмами. Безмолвные снега Аляски, там, на Севере.

Снова звучит голос Черного Пламени, и в нем слышится некоторая торжественность среди этого белого безмолвия:

– Дети, сегодня я расскажу вам про Человека!

2

– Про Человека?

– Опять?

– Ох, нет!

– Ты все время только и рассказываешь, что про Человека!

– Надоело!

– Мы уже не маленькие!

– Расскажи лучше про карибу, или про полярных зайцев, или про охоту на уток…

– Да, Черное Пламя, что-нибудь про охоту!

– Ведь мы, волки, охотники, разве нет?

Но всех перекрикивает Блестка:

– А я хочу про Человека, только взаправдашнюю историю и страшную, пожалуйста, мама, про Человека, я так люблю про Человека!

Один Голубой Волк молчит. Он вообще не из разговорчивых. Серьезный. Даже, пожалуй, печальный. Братья считают его занудой. Однако, когда он говорит – а это бывает редко, – все его слушают. В нем чувствуется мудрость, как в старом волке, покрытом шрамами.

Ну, ладно. Картина, стало быть, такая: пятеро рыжих подняли возню – а вот я тебя за горло, а я прыг тебе на спину, а я тебя цап за лапы, а ну-ка поймаю себя за хвост… в общем, сплошная куча-мала. Блестка подначивает их пронзительными воплями, прыгая на месте, как взбесившаяся лягушка. Снег вокруг разлетается серебряными фонтанами.

И Черное Пламя не останавливает их.

«Пусть играют… слишком скоро им придется узнать настоящую волчью жизнь!»

Так она думает и переводит взгляд на Голубого Волка, единственного из своих детей, кто никогда не играет. «Вылитый отец!»

В этой мысли – гордость, а еще грусть, потому что отца, Большого Волка, нет в живых.

«Слишком серьезный», – думает Черное Пламя.

«Слишком настороженный…»

«Слишком волк…»

– Слушайте!

Голубой Волк сидит, неподвижный, как скала, задние лапы напряжены, уши торчком.

– Слушайте!

Возня тут же прекращается. Снег вокруг волчат вновь опадает. Сначала ничего не слышно. Как ни настораживают рыжики свои пушистые уши, только внезапный стон ветра проходится по ним огромным ледяным языком.

А потом вдруг сквозь ветер – волчий вой, долгий, с переливами, который сообщает об очень многом.

– Это Серый Родич, – шепчет один из рыжиков.

– Что он говорит?

Черное Пламя быстро переглядывается с Голубым Волком. Оба они хорошо знают, что говорит им Серый Родич с вершины холма, где он стоит на карауле.

Человек!

Команда охотников…

Которые ищут их.

Те же, что и в прошлый раз.

– Кончили играть, дети, собирайтесь, уходим!

3

Значит, вот какое у тебя было детство, Голубой Волк, – бежать и бежать от охотников?

Да, такое оно и было.

Останавливались в какой-нибудь мирной долине, окруженной холмами, которые Серый Родич считал непреодолимыми. Жили там неделю или две, а потом надо было снова бежать. Люди никак не отступались. Вот уже две луны все та же команда преследовала семью. Они уже прикончили отца, Большого Волка. Не без труда. Ну и драка была! Но прикончили.

Бежали. Шли вереницей, след в след. Первой шла мать, Черное Пламя, сразу за ней – Голубой Волк. Потом Блестка и рыжики. И, наконец, Серый Родич, заметая след хвостом.

Следов не оставляли никогда. Исчезали совсем. Все дальше и дальше на Север. Чем дальше, тем холоднее. Снег превращался в лед. Скалы резали лапы. Однако люди снова нас находили.

Всякий раз. Ничто их не останавливало.

Люди…

Человек…

На ночлег устраивались в лисьих норах. (Лисы охотно уступают волкам свои норы. За объедки. Лисы, они охотиться не любят, слишком ленивые.) Серый Родич сторожил, сидя на какой-нибудь скале, возвышающейся над долиной. Голубой Волк ложился у входа в нору, а в глубине Черное Пламя убаюкивала детей, рассказывая им сказки. Сказки, разумеется, про Человека. И потому что была ночь, потому что играть у них уже сил не было, потому что они любили, чтоб было страшно, и потому что с ними была Черное Пламя, которая всегда защитит, – Блестка и рыжики слушали.

Жили-были…

Всегда одна и та же сказка: про волчонка-недотепу и его старую бабушку.

Жил-был один волчонок, такой недотепа, что ни разу в жизни ничего не поймал. Самые старые карибу бежали слишком быстро для него, лемминги удирали у него прямо из-под носа, утки только хвост ему показывали… Никогда ничего не мог поймать. Даже собственный хвост! Вот какой недотепа.

Ну, ладно. Однако хоть какой-то толк с него должен был быть, правда? К счастью, у него была бабушка. Очень старая. Такая старая, что тоже ничего не могла поймать. Только смотрела большими печальными глазами, как охотятся молодые. По ее шкуре не пробегала дрожь при виде дичи. Все ее очень жалели. Когда уходили на охоту, ее оставляли в логове. Она по мере сил прибиралась, медленно, потихоньку, потом занималась своим туалетом. Потому что у Бабушки был великолепный мех. Серебристый. Все, что осталось от ее былой красоты. Покончив с туалетом – а это занимало у нее часа два, не меньше, – Бабушка ложилась у входа в логово. Уткнув морду в лапы, она поджидала Недотепу. Это и было обязанностью Недотепы: кормить Бабушку. От первого же убитого карибу окорок – хоп! Бабушке.

– Не тяжело, Недотепа?

– Ничего, ничего!

– Ладно, смотри, не зевай по дороге!

– И не запутайся в своих лапах!

– И берегись Человека!

И т.д.

Недотепа даже и не слушал этих напутствий. Давно привык.

Пока однажды…

– Пока однажды что? – спрашивали рыжики, и их широко открытые глаза горели в темноте.

– Пока – что? Пока – что? – кричала Блестка, вывалив язык.

– Пока однажды Человек не пришел к логову раньше Недотепы, – отвечала Черное Пламя страшным шепотом.

– И?..

– И?.. И что тогда? Что? Что?

– И тогда Человек убил Бабушку, взял ее мех, чтоб сделать себе шубу, взял ее скальп, чтоб сделать себе шапку, и сделал себе маску из ее морды.

– И… и что дальше?

– Дальше? Дальше то, что пора спать, завтра расскажу.

Дети, конечно, спорили, но Черное Пламя была неумолима. Мало-помалу в норе все стихало, и слышалось только сонное дыхание.

Этого-то и ждал Голубой Волк, чтоб задать свой вопрос. Всегда один и тот же:

– Черное Пламя, а эта твоя история, она правдивая?

Черное Пламя на миг задумывалась, потом давала один и тот же странный ответ:

– Во всяком случае, так правдивей, чем наоборот.

4

Между тем времена года сменяли друг друга, дети росли, становились молодыми волками, настоящими охотниками, а Человека так и не видели. Вблизи не видели. Слышать – слышали. Например, в день, когда Большой Волк бился с людьми. Они слышали рычание Большого Волка, потом вопль человека, которому в бедро вонзился клык, испуганные восклицания, приказы, потом гром, потом – потом больше ничего. Большой Волк не вернулся.

И бегство продолжалось.

Еще они их видели издали. Едва они покидали какую-нибудь долину, там водворялись люди. И долина начинала дымиться. Прямо как котел.

– Снег пачкают, – ворчала Черное Пламя.

Они наблюдали за людьми с вершины самого высокого холма. Те расхаживали на двух лапах по дну котла. Но на что они похожи вблизи, а?

– Серый Родич, ты их видал вблизи, а?

– Ну, видал.

Не любитель болтать Серый Родич.

– А на что они похожи?

– Люди? Две лапы и ружье.

И больше из него ничего не удавалось вытянуть.

Что же касается Черного Пламени, то она рассказывала такие вещи, в которые они теперь, когда выросли, больше не верили.

– Люди едят все: траву, которой питаются карибу, самих карибу, а если им нечего положить на зуб, то и волка могут съесть!

Или, например:

– У людей две шкуры: первая совсем голая, без единой шерстинки, а вторая – наша.

Или еще:

– Человек? Человек, он коллекционер.

(Вот эту фразу вообще никто не мог понять.) А потом однажды, когда выдалась минута передышки – все изрядно запыхались, – кто-то взял да спросил:

– Но почему за нами гонится все время одна и та же команда?

Серый Родич зализывал сбитые лапы.

– Они прослышали о маленькой волчице с золотым мехом…

Он не договорил – Черное Пламя испепелила его взглядом.

Поздно. Рыжики, все как один, смотрели на Блестку. А Блестка смотрела на всех, насторожив уши.

– Как? Так они за мной?

Солнце выбрало этот самый миг, чтобы пробиться сквозь облака. Его луч упал на Блестку, и все зажмурились. Она была в самом деле ослепительна! Золотая волчица, одно слово, с черным-пречерным носом. Нос был такой черный на фоне золота, что она от этого немножко косила.

«Красавица, – подумала Черное Пламя, – дочка у меня красавица…» – Тут же добавив про себя: «Но уж ветер в голове!..»

Потом вздохнула, и из самой глубины души ее вырвалось:

– Ох, Большой Волк, и зачем ты сделал меня матерью волчицы, прекрасней которой в мире не бывало? Что нам, без этого мало было забот?

5

«Как? Так они за мной?»

Странным тоном она это сказала, Блестка. Голубой Волк насторожился. «Так они за мной?» Ох, кокетка… И это внушало тревогу…

Голубой Волк не мог толком понять свою сестру. Она, конечно, была красавица. Красивее всех. И охотница непревзойденная! В беге куда быстрей рыжиков, которые, между тем, тоже были охотники не хуже других. Глаз – куда зорче, чем у Черного Пламени! Ухо – чутче, чем у Серого Родича!

«И нюх тоньше, чем у меня!» – это Голубой Волк вынужден был признать.

Она вдруг замирала, нос по ветру, и говорила:

– Вон там… лемминги!

– Где это – там?

– Вон там!

Она указывала точное место, метров за триста. Шли туда. И обнаруживали целый выводок леммингов, жирных, как куропатки. Под землей. Рыжики не могли опомниться.

– Как ты догадалась?

Она отвечала:

– Нос!

Или летом, когда охотились на уток… Рыжики подплывали к добыче без единого звука. Только кончик носа торчал из воды. Ни всплеска, ни ряби. Однако девять уток из десяти улетали у них из-под носа. Блестка оставалась на берегу, распластавшись, как кошка, в желтой траве. Она ждала. Утки тяжело взлетали, хлопая крыльями по воде. Когда одна из них (всегда самая жирная) оказывалась над ней – хоп! Прыжок – есть!

– Как тебе это удается?

– Глаз!

А во время миграций карибу – когда огромные стада растекаются, сколько хватает глаз, – они взбирались на самый высокий холм и Блестка говорила:

– Шестой справа от вон той скалы – больной.

(Волки едят только больных карибу. Принципиально.)

– Больной? Как ты можешь это знать?

– Ухо!

И добавляла:

– Прислушайся: он плохо дышит.

Она ловила даже полярных зайцев. А это еще ни одному волку не удавалось.

– Ноги!

Но наряду с этими подвигами она могла лопухнуться в самом простом деле. Хоть такой пример: она гналась за старым карибу, совершенно выдохшимся, как вдруг ее внимание привлекали летящие куропатки. Она поднимала глаза, запутывалась в собственных лапах, падала мордой оземь, и, когда на нее оглядывались, оказывалось, что она катается по земле, надрываясь от смеха, словно годовалый волчонок.

– Ты слишком много смеешься, – ворчал Голубой Волк, – это несерьезно.

– А ты слишком серьезный, это не смешно.

Голубому Волку такого рода ответы не казались забавными.

– Почему ты столько смеешься, Блестка?

Она переставала смеяться, смотрела ему прямо в глаза и отвечала:

– Потому что мне скучно.

И объясняла:

– В этом проклятом краю никогда ничего не случается, вечно одно и то же!

И повторяла:

– Мне скучно.

6

И, конечно, со скуки Блестке захотелось увидеть что-нибудь новое. Ей захотелось увидеть людей. Вблизи. Это случилось однажды ночью. Люди по-прежнему преследовали семью. Все та же команда охотников. Они стояли лагерем в травянистой лощине в трех часах ходу от логова. Блестка чуяла запах их костров. Даже слышала, как стреляют в огне сухие сучья.

«Пойду туда», – решила она.

«Успею вернуться до рассвета».

«Посмотрю хоть, в конце концов, на что они похожи».

«И вообще, раз они за мной…»

Ей казалось, что все это веские причины.

И она пошла.

Когда Голубой Волк проснулся в ту ночь (предчувствие), ее уже час как не было. Он тут же догадался. Ей удалось обмануть бдительность Серого Родича (это она тоже умела!) и удрать к людям.

«Я должен ее перехватить!»

Перехватить ее ему не удалось.

Когда он добрался до лагеря охотников, он увидел, что все люди на ногах и пляшут в свете костров вокруг сети, подвешенной к столбу на толстой веревке, которая крепко ее стягивает. Пойманная в сеть Блестка впустую щелкала зубами. Ее мех сверкал в темноте короткими золотыми вспышками. Обезумевшие собаки прыгали под сетью. Они лязгали зубами. Люди орали и плясали. Они были одеты в волчьи шкуры.

«Черное Пламя правду говорила», – подумал Голубой Волк. А потом: «Если я перекушу веревку, сеть упадет посреди собак и раскроется. Блестка слишком быстрая для них, удерем!»

Надо было перепрыгнуть костры. Не шутка для волка. Но это надо было сделать, и поскорее. Некогда бояться. «Неожиданность – это мой единственный шанс!»

Он уже был в раскаленном воздухе, над огнем, над людьми (в свете костров лица у них были очень красные), над сетью!

Он на лету перекусил веревку и крикнул:

– Беги, Блестка!

Люди и собаки еще смотрели вверх.

Блестка колебалась:

– Прости меня. Голубой Волк, прос…

И тут началась свалка. Голубой Волк отшвырнул двух собак прямо в костер.

– Беги, Блестка, беги!

– Нет! Я не хочу без тебя!

Но собак было слишком много.

– Уходи, оставляю семью на тебя!

Тогда Голубой Волк увидел, как Блестка взвилась в немыслимом прыжке. Потом услышал гром. Вокруг нее снег взлетал фонтанчиками.

Мимо!

Она исчезла в ночи.

Голубой Волк едва успел обрадоваться. Один из людей, огромный, как медведь, вырос перед ним, замахиваясь горящим поленом. Потом был удар. У Голубого Волка голова как будто взорвалась. И темнота. Темнота, кишащая искрами, в которую он падал, падал, кувыркаясь, и конца этому падению не было.

7

Вот. Когда волк очнулся, он открыл только один глаз. Его не убили. Мех его слишком пострадал в битве и не годился на продажу. Так что дальше был зоопарк. То есть зоопарки. За десять лет их было пять или шесть. Цементный пол и толевая крыша. Утоптанная земля и никакой крыши. Маленькие клетки с толстыми решетками. Вольеры, обнесенные сеткой. Мясо, которое бросают издали. Воскресные художники. Человеческие дети, которых пугают волком. Времена года, сменяющие друг друга.

Совсем один. Вокруг – какие-то незнакомые животные, тоже в клетках.

«Человек – он коллекционер».

Теперь он понимал, что имела в виду Черное Пламя.

Совсем один. Пока однажды в его вольеру не запустили волчицу.

Сначала Голубой Волк не слишком-то ей обрадовался. Он уже привык к одиночеству. Любому обществу он предпочитал свои воспоминания. Волчица забросала его вопросами:

– Как тебя зовут?

Она была серая, а морда почти белая.

– Ты откуда?

Лапы у нее тоже были белые.

– Тебя давно поймали?

«Похожа на полярную куропатку».

– Ну и ладно, – сказала волчица, – молчи, если тебе так больше нравится, но имей в виду: если ты мне задашь вопрос, я-то уж отвечу!

«Что-нибудь вроде этого могла бы сказать Блестка», – подумал Голубой Волк.

И он спросил:

– А ты откуда?

– С Севера.

– Север большой…

– Из Бесплодных Земель на Аляске.

У Голубого Волка перехватило дыхание. «Бесплодные Земли»? Именно так люди называли землю, где его поймали. Он явственно слышал, как стучит его сердце.

– Бесплодные Земли? А скажи-ка, ты там не знаешь…

– Я там всех знаю!

– Маленькую волчицу с золотым мехом знаешь?

– Блестку-то? Дочь Черного Пламени и Большого Волка? Знаю, а как же! Но, во-первых, никакая она не маленькая, она огромная. Больше самого крупного волка. И потом, мех у нее не золотой…

– Как это не золотой, что ты выдумываешь?

– Ничего не выдумываю, я правду говорю. У нее был золотой мех, это да. А теперь нет. Она погасла.

– Погасла?

– Вот именно. Однажды ночью она ушла с одним из своих братьев, никто так и не узнал куда, а утром вернулась одна. И ее мех погас. Больше не сверкал на солнце. Просто соломенно-желтый. Говорят, она носит траур по брату.

– Так и говорят?

– Про нее много чего говорят. И все это правда, я ее хорошо знаю. Говорят, что среди волков никогда не было охотника лучше нее, и это правда! Говорят, что ни ее, ни ее близких людям никогда не поймать, и это правда!

– А ты-то откуда знаешь? – спросил Голубой Волк, чувствуя, как в груди у него вздувается большущий пузырь гордости.

И Куропатка рассказала. Дело было летом. Три волчьих семьи собрались вокруг пруда, где утки так и кишели. В том числе семьи Блестки и Куропатки. Присмотрели себе добычу. Затаились. Как вдруг – «флоп, флоп, флоп» – в воздухе над ними захлопало, и они узнали этот звук. Вертолет! (Да, они теперь охотятся за нами с вертолетов!) И – бах! бах! – первые выстрелы. Всеобщая паника! Волки разбегались во все стороны, словно их разнесло ветром от винта. К счастью, стреляли охотники плохо. Это были любители, из тех, что охотятся для развлечения. И вот вертолет снижается, он все ближе и ближе. Трава под ним прилегала к земле. Но в траве-то как раз и затаилась Блестка, совершенно неразличимая, точно такого же цвета! И вдруг – прыжок! И пилота за ногу – хвать! Вертолет взмывает, совершает уморительный пируэт и – плюх! – прямо в пруд!

Куропатка кинулась тогда к Блестке: «Как тебе это удалось, Блестка, скажи, как?»

– И знаешь, что она ответила?

– Глаз!

– Откуда ты знаешь?

– Потом объясню. Рассказывай дальше.

– Ах да, дальше. Ну вот, вертолет, стало быть, в пруду, люди барахтаются среди уток (утки в бешенстве! ), а волки расселись на берегу вокруг и смеются, и смеются… то есть ты не представляешь, как же мы смеялись! Не смеялась только Блестка.

– Не смеялась?

– Нет, она никогда не смеется.

8

Вот. После этого разговора Голубой Волк перестал чураться Куропатки. Она была веселая. Они делились воспоминаниями. Шли годы. На прошлой неделе Куропатка умерла. Вот мы и дошли до настоящего времени. До того самого дня, когда Голубой Волк сидит в своей пустой вольере. Сидит и смотрит на мальчика.

Смотрят оба, глаз в глаз. В тишине, за которую может сойти рокот города. Сколько же времени смотрят они вот так друг на друга, мальчик и волк? Мальчик много раз уже видел, как садится солнце в волчьем глазу. Не холодное солнце Аляски (у того свет бледный, и не поймешь, садится оно или встает…), нет, здешнее солнце, солнце зоопарка, которое исчезает каждый вечер, когда уходят посетители. Тогда в глазу волка наступает ночь. Сперва она смешивает краски, потом стирает картины. И наконец веко волка опускается на этот глаз и глаз гаснет. Волк по-прежнему сидит напротив мальчика, сидит очень прямо. Но он уже спит.

* * *

Тогда мальчик уходит из зоопарка, на цыпочках, как из спальни.

* * *

Но каждое утро, когда Черное Пламя, Серый Родич, рыжики, Блестка и Куропатка просыпаются в глазу волка, мальчик уже тут как тут – стоит перед вольерой, неподвижный, внимательный. Волк ему рад.

– Скоро ты будешь все про меня знать.

Теперь волк подбирает всякие крохи, самые мелкие свои воспоминания: все эти зверинцы, зоопарки, все встречавшиеся ему звери, пленники вроде него, такие грустные, все человеческие лица, на которые он якобы не смотрел, тоже не больно-то веселые, облака сменяющих друг друга времен года, последний лист, слетающий с его дерева, последний взгляд Куропатки, день, когда он решил больше не притрагиваться к мясу…

Пока не доходит до того момента, когда всплывает самое последнее воспоминание Голубого Волка.

Это как раз и есть появление мальчика перед вольерой однажды утром в начале зимы.

– Да, последнее мое воспоминание – это ты.

Это правда. Мальчик видит, как в глазу волка возникает его собственное изображение.

– Как же ты меня раздражал поначалу!

Мальчик видит в этом совершенно круглом глазу себя, стоящего неподвижно, как мерзлое дерево.

– Я все думал, что тебе от меня надо? Волка, что ли, никогда не видел?

Дыхание мальчика затуманивает изнутри глаз волка.

– Я говорил себе: он первым устанет, у меня больше терпения, я ведь волк!

Но мальчик в волчьем глазу, судя по всему, не собирается никуда уходить.

– Знаешь, как я бесился!

В самом деле, зрачок волка сужается и вспыхивает, как пламя, вокруг изображения мальчика.

– А потом ты закрыл один глаз. Я был тронут, честное слово…

Теперь все спокойно. Тихо падает снег на волка и на мальчика. Последние хлопья уходящей зимы.

– Но ты-то? Ты? Ты-то кто такой? А? Кто ты? И, прежде всего, как тебя зовут?

1

Мальчика не в первый раз спрашивают, как его зовут. Другие дети поначалу…

– Эй, ты что, новенький?

– Ты откуда?

– Отец у тебя кто?

– Тебе сколько лет?

– Ты в каком классе?

– В «Бельведер» играть умеешь?

Обычные детские вопросы.

Но самым частым был именно тот, который сейчас мысленно задал волк:

– Как тебя зовут?

И никто никогда не понимал ответа:

– Меня зовут Африка.

– Африка? Это же не человеческое имя, это название континента!

И смеялись.

– И все же меня так зовут: Африка.

– Кроме шуток?

– Ты что, смеешься?

– Дурить нас вздумал?

Мальчик вооружался специально отработанным взглядом и спокойно спрашивал:

– Я похож на шутника?

На шутника он был не похож.

– Ну извини, мы ведь так…

– Мы не хотели…

– Мы просто…

Мальчик поднимал руку и улыбался в знак того, что извинения приняты.

– Ну вот, меня зовут Африка, это мое имя. А фамилия моя – Н'Биа. Меня зовут Африка Н'Биа.

* * *

Но мальчик прекрасно знает, что одно имя без истории ничего не говорит. Это все равно что волк в зоопарке: всего-навсего зверь, один из многих, если не знаешь историю его жизни.

– Хорошо, Голубой Волк, я расскажу тебе свою историю.

И вот глаз мальчика в свою очередь преображается. Как будто гаснет свет. Или как будто это тоннель, ведущий куда-то под землю. Ну да, тоннель, в который Голубой Волк углубляется, как в лисью нору. Чем глубже он забирается, тем меньше видит. Скоро не останется ни проблеска света. Голубой Волк не может разглядеть даже собственных лап. Сколько времени он так вот погружается в глаз мальчика? Трудно сказать. Сколько-то минут, которые кажутся годами. До тех пор пока из этой темноты не доносится голосок:

– Ну вот, Голубой Волк, это здесь. Вот мое первое воспоминание!

2

Страшная ночь. Безлунная ночь Африки. Как будто на земле никогда не светило солнце. И при этом адский шум! Крики ужаса, топот копыт, со всех сторон вспышки молний и следом гром, как в ту ночь, когда Голубой Волк попал в плен! А вскоре и треск пламени. Красные отсветы и черные тени на стенах. Война или что-то в этом роде. Кругом пожар, дома рушатся…

– Тоа! Тоа!

Это кричит на бегу какая-то женщина. Она несет что-то, прижимая к груди, и взывает к мужчине, который пробирается вдоль стены, ведя в поводу громадного верблюда.

– Тоа Торговец, послушай, пожалуйста!

– Нашла время для болтовни!

– Не для болтовни, Тоа, речь идет о ребенке. Возьми этого ребенка и увези подальше! У него нет больше матери.

Она протягивает ему сверток.

– На что мне такой маленький ребенок? Только воду на него тратить!

Из ближайшего окна вдруг вырываются языки пламени. Тоа чувствует, как ему опаляет усы.

– Ох, эта Африка! Проклятая Африка!

– Прошу тебя, Тоа, спаси ребенка! Он вырастет и будет рассказывать истории, и люди будут слушать и грезить наяву!

– Мне грезить некогда, мне хватает мороки с этим безмозглым верблюдом, который грезит с утра до вечера!

Верблюд, который спокойно шествует сквозь этот ад, словно перед ним оазис, останавливается как вкопанный.

– Тоа, – кричит женщина, – я дам тебе денег!

– Нет и нет! Ну, ты идешь, что ли?

– Много денег, Тоа, много-много!

– Проклятый верблюд, всякий раз как назовешь его безмозглым, встает и ни с места. Сколько?

– Все, что у меня есть.

– Все?

– Все до гроша!

3

День занимается над совсем другим пейзажем. Голубой Волк не верит своему глазу.

– Снег!

Ни деревца, ни скалы, ни травинки. Только снег. Только синее небо. Огромные снежные холмы, сколько хватает глаз. Странный снег, желтый, он хрустит и скрипит под ногами и оползает пластами, как снег Аляски. А прямо посреди неба – белое солнце: оно слепит глаза, от него обливается потом Тоа Торговец.

– Проклятая пустыня! Проклятый песок! Когда же это кончится?

Тоа шагает, сгибаясь пополам. Он тянет за повод верблюда, ругаясь сквозь зубы:

– Ох уж эта мне Африка! Проклятая Африка!

Верблюд его не слушает. Он грезит на ходу. Это не просто верблюд, это дромадер. У него один горб. И чего только Тоа не навьючил на этот горб! Кастрюли, тазы, кофейные мельницы, обувь, керосиновые лампы, соломенные табуреты, прямо-таки ходячая лавка, которая бренчит и дребезжит в такт покачиванию горба. А сверху, на самой макушке этой груды, держась очень прямо, закутанный в бедуинский бурнус из черной шерсти, сидит мальчик. И смотрит вдаль.

– А! Ты здесь, – думает волк. – А я боялся, что этот гад тебя бросит.

Голубой Волк не зря боялся. С той страшной ночи прошло несколько лет. И много раз за эти годы Тоа Торговец пытался бросить мальчика. Проделывает он это каждый раз одинаково. В какое-нибудь утро, проснувшись в особенно скверном настроении (плохо идет торговля, колодец пересох, ночь выдалась слишком холодная – причина всегда найдется…), он потихоньку встает, бесшумно сворачивает свой шатер из бурого войлока и шепчет на ухо дремлющему дромадеру:

– А ну вставай, верблюд, пошли.

Мальчик притворяется спящим. Он знает, что будет дальше.

– Ну, ты идешь или нет?

Тоа Торговец изо всех сил тянет за повод дромадера, который смотрит на него, жуя сухую колючку.

– Встанешь ты наконец?

Нет. Дромадер лежит, подогнув под себя ноги, и ни с места.

Тут Тоа всякий раз замахивается толстой узловатой палкой:

– Вот этого захотел?

Но стоит дромадеру приподнять губу и показать свои широкие зубы, плоские и желтые, – и палка опускается.

– Без мальчика не пойду.

Вот что говорят молчание дромадера, и его неподвижность, и спокойный взгляд.

Тогда Тоа идет будить мальчика:

– Ну, ты, вставай! И так сколько времени из-за тебя потерял. Влезай наверх и сиди смирно.

Дело в том, что дромадер не соглашается везти никого другого. Мальчик на горбу, а Тоа Торговец внизу, на своих двоих по раскаленному песку.

– Привет, блошонок, выспался?

– Как Африка! А ты, Кастрюлик, хорошо провел ночь?

(«Кастрюлик» – это ласковое прозвище, которое мальчик дал дромадеру.)

– Да, вполне; видел интересный сон.

– Ну что, тронулись?

– Тронулись.

Кастрюлик распрямляет ноги и воздвигается в оранжевое небо. Восходит солнце. Тоа Торговец ругается, плюется и проклинает Африку. Дромадер и мальчик смеются. Они давно уже научились смеяться про себя. Со стороны посмотреть – и тот и другой невозмутимы и серьезны, как барханы.

4

Вот так начиналась его жизнь. Во всей Африке Тоа Торговец не мог бы найти мальчика, способного навьючить и развьючить дромадера быстрее, чем он. Или красивее разложить товар перед шатрами бедуинов, или лучше понимать верблюдов, а главное, рассказывать такие прекрасные истории вечером у костра, когда Сахара становится холодной, как ледяная пустыня, и людям бывает особенно одиноко.

– Хорошо рассказывает, а?

– Правда, хорошо рассказывает?

– Да, вот уж рассказывает так рассказывает!

Это привлекало покупателей на стоянках кочевников. Тоа был доволен.

– Эй, Тоа, как ты его зовешь, этого мальчика?

– Некогда мне придумывать ему имя: я работаю!

Кочевники не любили Тоа Торговца.

– Тоа, этот мальчик, он слишком хорош для тебя.

Они усаживали мальчика поближе к огню, угощали его горячим чаем, финиками, кислым молоком (они считали, что он слишком худой), а потом говорили:

– Рассказывай.

Тогда мальчик рассказывал им истории, которые рождались у него в голове там, наверху, на горбу Кастрюлика. А еще он пересказывал им сны дромадера, который грезил всю ночь напролет, а иногда и на ходу, шествуя под палящим солнцем. Все эти истории были про Желтую Африку, Сахару, про Африку песка, солнца, одиночества, скорпионов и безмолвия. И когда караван снова двигался в путь под раскаленным небом, те, кто слушал истории мальчика, видели с высоты своих верблюдов иную Африку. Песок в ней был ласковым, солнце было фонтаном, и они не были одиноки: голосок мальчика сопровождал их в пустыне.

«Африка!»

В одну из таких вот ночей старый вождь туарегов (ему было самое меньшее сто пятьдесят лет) объявил:

– Тоа, этот мальчик, мы будем звать его «Африка»!

Когда Африка рассказывал, Тоа сидел в сторонке, завернувшись в свой бурнус. Но после каждой истории он вставал и собирал в алюминиевую плошку медные монеты и замусоленные бумажные деньги.

– Он берет плату даже за рассказы ребенка!

– Тоа Торговец, ты самого себя продал бы, если б нашелся покупатель.

– Я Торговец, – ворчал Тоа, – торговать – это моя профессия.

Тоа и вправду продал бы все и вся. Да и продал в одно прекрасное утро.

Это произошло в одном из городов Юга, там, где пустыня уже не песчаная. Другая Африка. Серая. Раскаленная галька, колючий кустарник, а еще дальше к югу – необъятные равнины с сухой травой.

– Жди меня здесь, – приказал Тоа. – Стереги шатер.

И ушел в город, ведя в поводу верблюда. Африка больше не боялся, что его бросят. Он знал, что Кастрюлик не уйдет из этого города без него.

Однако когда Тоа вернулся, он был один.

– Я продал верблюда!

– Как? Продал Кастрюлика? Кому?

– Не твое дело.

Он смотрел как-то странно, не в глаза.

– Тебя я, кстати, тоже продал.

И добавил:

– Ты теперь пастух.

5

После ухода Тоа Африка долго пытался разыскать Кастрюлика. Тщетно.

– Но он не мог уйти из города, он шагу не сделает без меня! Он обещал!

Он расспрашивал прохожих.

Ему отвечали:

– Малыш, здесь верблюдов продают по две тыщи в день!

Он расспрашивал ребятишек, своих сверстников:

– Вы не видели дрома, который грезит наяву?

Те смеялись:

– Все дромы грезят наяву!

Он расспрашивал самих верблюдов:

– Дромадер, большой, как бархан!

Верблюды смотрели на него свысока:

– Среди нас, дромадеров, мелких нет, сынок, все – высокие красавцы…

И, само собой, он обращался к скупщикам верблюдов:

– Красивый дромадер цвета песка, его продал Тоа Торговец…

– За сколько? – спрашивали скупщики, которых только это и интересовало.

Пока наконец Козий Царь не вышел из терпения:

– Послушай-ка, Африка, я тебя взял не для того, чтоб ты искал верблюда, а чтоб пасти мои стада!

Это ему, Козьему Царю, Тоа продал Африку. Козий Царь был не злой. Просто больше всего на свете он любил свои стада. У него и волосы были как курчавая шерсть белого барана, ел он только козий сыр, пил овечье молоко и говорил блеющим голосом, тряся длинной шелковистой козлиной бородой. Жил он не в доме, а в шатре, в память о тех временах, когда сам пас свои стада, и никогда не покидал своего широкого ложа из черной кудрявой овчины.

– Да, стар я стал, кабы не это, я бы не нуждался в пастухе.

Заболей хоть один ягненок, захромай хоть один баран, пропади хоть одна коза, он тут же прогонял пастуха.

– Ты все понял, Африка?

Мальчик кивнул.

– Тогда садись и слушай.

Козий Царь протянул мальчику большой ломоть сыра и чашку парного молока и стал учить его ремеслу пастуха.

Целых два года Африка прослужил у Козьего Царя. Обитатели Серой Африки диву давались:

– Обычно у старика ни один пастух не удерживается больше двух недель. Ты что, знаешь какое-то тайное слово?

Африка не знал никакого тайного слова. Он был хорошим пастухом, вот и все. Он понял одну очень простую вещь: врагов у стада нет. Если лев или гепард время от времени съедают козу, так это потому, что они голодны. Африка объяснил это Козьему Царю.

– Царь, если ты не хочешь, чтоб львы нападали на твои стада, корми их сам.

– Кормить львов?

Козий Царь потеребил бороду.

– Что ж, Африка, неплохая мысль.

И всюду, где Африка пас стада, он раскладывал большие куски мяса, принесенные из города.

– Вот твоя доля, Лев, не трогай моих коз.

Старый Лев из Серой Африки неторопливо обнюхивал угощение.

– Чудной ты малый, пастух, право, чудной.

И принимался за еду.

С Гепардом у Африки был другой разговор. Однажды вечером, когда тот с величайшей осторожностью ползком подбирался к стаду, Африка сказал:

– Не строй из себя змею, Гепард, я тебя слышу.

Изумленный Гепард поднял голову над сухой травой.

– Как же ты мог услышать, пастух? Меня никогда никто не слышит!

– Я из Желтой Африки. Там только и есть что безмолвие, это обостряет слух. Да вот, хочешь скажу, о чем спорят две блохи у тебя на плече.

Щелкнув зубами, Гепард разделался с обеими блохами.

– Ну ладно, – сказал Африка, – мне надо с тобой поговорить.

Гепард, заинтересовавшись, сел и стал слушать.

– Ты хороший охотник, Гепард. Ты бегаешь быстрее всех зверей и видишь дальше. И эти же качества необходимы пастуху.

Молчание. Слышно было, как где-то очень далеко протрубил слон. Потом донеслись выстрелы.

– Охотники-иностранцы… – пробормотал Африка.

– Да, опять приехали, – сказал Гепард, – я их вчера видел.

На миг стало грустно.

– Гепард, а давай пасти вместе?

– А что мне это даст?

Африка долгим взглядом посмотрел на Гепарда.

На две черные дорожки, следы давних слез, сбегающие к углам его рта.

– Тебе нужен друг, Гепард, и мне тоже.

Вот так было дело с Гепардом. С тех пор он и Африка стали неразлучны.

6

Молодые козлята не могли угнаться за стадом, если пастбище было далеко. Они уставали, тащились позади, и гиены, всегда державшиеся неподалеку, с хохотом облизывались. Гепард сбивался с ног, то и дело возвращаясь, чтоб отогнать гиен. Самыми хрупкими из козочек были как раз самые красивые и редкостные, это была особая порода, Козий Царь называл их «мои Абиссинские Голубки». Он ночей не спал, боясь, как бы с ними чего не случилось.

– Царь, я придумал, как уберечь твоих Голубок.

Африка объяснил.

– Молодняк надо оставлять, не гнать со стадом.

– Оставлять одних – ты что, спятил? А гиены?

– Я вот что придумал: помещу козочек в самые густые колючие кусты, и гиены до них не доберутся.

Козий Царь прикрыл глаза, быстро прикидывая в уме: «Так-так, все козы едят колючки, они способны гвозди жевать, и колючки не могут проткнуть их шерсть, а уж чего гиены не переносят, так это именно колючек. Мысль хорошая, ничего не скажешь».

Он снова посмотрел на Африку, поглаживая бороду, и спросил:

– Скажи-ка, Африка, почему я сам до этого не додумался?

Африка посмотрел старику в глаза, такие старые, такие выцветшие, и мягко ответил:

– Потому что пастух теперь – я. А ты – ты Царь.

Морда Гиены, уставившейся на колючий куст, – это надо было видеть.

– О нет, Африка, козочка, да прямо у меня под носом, да еще Абиссинская Голубка! Такое искушение, нет, это свинство с твоей стороны!

У нее так текли слюни, что между лапами можно было бы выращивать цветы.

Африка потрепал ее по голове:

– На обратном пути принесу тебе объедки Старого Льва. Львы, они, как богачи, всегда что-нибудь оставляют.

Гепард, которому не нравился запах Гиены, хмурился.

– Пастух, тебе не следовало бы разговаривать с «этой».

– Я со всеми разговариваю.

– И зря. Я «этой» не доверяю.

Стадо двинулось дальше.

Гепард последний раз с презрением оглянулся на Гиену и сказал:

– Ну да неважно: пока я жив, никто не сожрет ни одну из твоих коз.

Вот. Время шло. Стадо благоденствовало. Козий Царь спал спокойно. Все были довольны, в том числе и Гиена, досыта наедавшаяся львиными объедками. Она даже уверяла, что остается возле колючих кустов лишь для того, чтоб лично охранять Абиссинских Голубок. Гепард покачивал головой и закатывал глаза.

– Да правда же! – стояла на своем Гиена. – И случись что с Голубками, я первая дам тебе знать, Пастух!

В Серой Африке все знали маленького пастуха. Всенародная известность. Вечером, когда Африка разжигал костер, к нему, не заставляя себя долго ждать, крались черные тени. Это были не воры. Не голодные звери. Это была толпа людей и зверей, сходившихся послушать, как рассказывает Африка, маленький пастух Козьего Царя. Он рассказывал им про другую Африку, Желтую Африку. Он пересказывал им сны дромадера Кастрюлика, так таинственно исчезнувшего. Но рассказывал он и про Серую Африку, которую знал лучше, чем они, хоть родом был не отсюда.

– Хорошо рассказывает, а?

– Правда, хорошо рассказывает?

– Да, вот уж рассказывает так рассказывает!

И на заре, когда все расходились восвояси, каждому казалось, что они все еще вместе.

Однажды Серая Горилла Саванн перебила рассказчика:

– Слушай, Пастух, а ты знаешь, что есть еще другая Африка – Зеленая Африка, где повсюду деревья, высокие и пышные, как облака? У меня там есть родич, здоровенный детина с заостренной башкой!

Зеленая Африка? Не очень-то верилось. Но Серой Горилле Саванн мало кто решался возражать…

Странная штука жизнь… Вот вам говорят про что-то, о чем вы не имели ни малейшего понятия, про что-то такое, что и вообразить невозможно, во что трудно поверить, и вот, едва вам про это сказали, вы сами с этим сталкиваетесь. Зеленая Африка… Скоро, скоро мальчику предстояло с ней познакомиться, с этой Зеленой Африкой!

7

Это случилось однажды ночью. Африка рассказывал. Звери слушали, как вдруг Гепард прошипел:

– Тс-с-с!

До них донесся далекий, очень далекий хохот Гиены. Но какой-то необычный. Хохот ярости…

– Что-то случилось с Абиссинскими Голубками!

Гепард вскочил на ноги.

– Беги! Пастух, подтягивайся туда со стадом.

И добавил, прежде чем исчезнуть:

– Говорил я тебе, не доверяй «этой»!

Когда на рассвете Африка добрался до колючих кустов, сердце у него упало. В кустах никого не было! Гиена исчезла. Гепард тоже. Кругом следы борьбы… И никто, разумеется, ничего не знал. Козий Царь чуть не умер.

– Моя Абиссинская Голубка! Самая красивая! Самая нежная! Перл моих очей! Самая редкостная! Вот оно каково – якшаться с гепардами! Они ее съели! Прочь с глаз моих, пастух, будь ты проклят, ты и твоя затея с колючими кустами! Прочь! Убирайся, пока я тебя не придушил!

Остаться в Серой Африке? Невозможно. Слишком горько. Вернуться в Желтую Африку? Без Кастрюлика? Нет. Мальчик вспомнил слова Серой Гориллы Саванн: «Зеленая Африка. У меня там есть родич…»

* * *

– А как ты оплатишь дорогу? – спросил его шофер.

– Буду мыть твой грузовик, – сказал Африка.

– Чего его мыть, был бы мотор.

– Буду готовить тебе еду.

– Чего ее готовить, вот моя еда.

Шофер показал свои припасы – черствые лепешки и сыр.

– Буду рассказывать всякие истории.

– Ладно, я люблю, когда рассказывают. И сон разгоняет. Садись. Если истории будут скучные, выкину тебя в окошко.

Вот. Так он покинул Серую Африку. Шофер вел машину (слишком быстро), а мальчик рассказывал. Но, рассказывая, он думал о другом. «Что все-таки случилось с козочкой, Гепардом и Гиеной? „Неужели я так и буду терять всех своих друзей одного за другим? Может быть, я приношу несчастье?“

Вставало солнце. И закатывалось. Унылый путь. Долгий путь. Очень долгий. Очень жаркий. Очень плоский.

Грузовик был, скорее, похож на маленький автобус, все составные части которого болтались и дребезжали. В него подсаживались все новые пассажиры. Шофер брал с них плату. Высокую. («У меня тут есть мальчик, вот уж рассказывает!») Пассажиров набилось много. Слишком много. Африка сказал шоферу:

– Твоя машина перегружена, шофер, и ты слишком гонишь…

– Заткнись и рассказывай!

Африка рассказывал. День и ночь. Ночью он видел только глаза, и глаза слушали.

И однажды утром у всех вырвался один огромный крик. Там, далеко, за морем сухой растрескавшейся земли показались зеленые барашки Тропического Леса.

Зеленая Африка! Серая Горилла Саванн не обманула.

Все припали к окнам, вопя от радости. Шофер еще поддал газу. На полной скорости они влетели в лес. И, естественно, на одном из виражей между гигантскими папоротниками автобус не вписался в поворот и перевернулся. Железный гром и рев обезумевшего мотора.

Последнее, что увидел Африка перед тем, как потерять сознание, – автобус, крутящий в воздухе искореженными колесами, словно старый жук, упавший навзничь.

8

– М'ма Биа, М'ма Биа, он приходит в себя!

– А как же иначе, когда я его выхаживала.

– И все-таки так быстро, ни за что бы не поверил…

– П'па Биа, старая твоя голова, сколько лет я лечу людей?

– С тех пор как маленькой была, лет уж пятьдесят!

– Сколько было таких, что не выздоровели, П'па Биа, ну-ка, скажи?

– Не было таких, все выздоравливали. Всякий раз, прямо чудо…

– И никакое не чудо, а Добрая Рука М'ма Биа!

– И все-таки этот – этот, я думал, помрет…

– Тоже мне удумал, старая твоя голова, этот-то крепче всех, ему жить сто лет!

Уже довольно давно Африка слышал сквозь сон это перешептывание и тихие смешки. Он открыл глаза.

– М'ма Биа, он открыл глаза!

– Сама вижу, что открыл. Ну-ка, дай кокосовое молоко.

Африка выпил. Жидкость была прохладная, бархатистая, сладкая, чуть кисловатая. Ему понравилось.

– Похоже, ему нравится.

– П'па Биа, я вижу, что ему нравится, вон, весь орех выпил.

Африка снова заснул.

Когда он проснулся во второй раз, в доме никого не было. Однако он услышал чей-то голос:

– Эй ты, привет.

Голос, высокий, металлический, немного гнусавый, принадлежал странной птице, бледно-голубой с красным хвостом и с клювом, которым впору колоть орехи. Птица сидела на глиняном кувшине.

– Привет, – ответил Африка, – ты кто?

– Я попугай, а ты?

– Я был пастухом. А раньше – торговцем. Ну, почти…

– Правда? – сказал попугай. – Прямо как П'па Биа. И кончишь, наверно, как он, земледельцем.

– А можно мне выйти? – спросил Африка.

– Если ноги тебя держат, кто ж тебе мешает?

Африка встал на ноги с величайшей осторожностью. Совершенно излишней: он был здоров. Как будто вся жизнь, которую он потерял из-за несчастного случая, была возвращена ему, пока он спал. И с криком радости он выбежал из дома. Но крик этот превратился в вопль ужаса. Дом стоял на высоких сваях, и он вылетел в пустоту. Африка зажмурился в ожидании удара. Но произошло нечто другое. Две огромные руки неимоверной силы подхватили его на лету, и он оказался прижатым к груди, такой же широкой, мохнатой и теплой, как огромное ложе Козьего Царя. Потом грянул смех, такой оглушительный, что все птицы, сколько их было в лесу, разом взлетели.

– П'па Биа, ты бы потише все-таки!

– Сиеста же, что за безобразие!

Весь лес бурно возмущался.

– М'ма Биа, вот он, смотри, совсем здоров!

П'па Биа поднимал Африку на вытянутой руке, показывая его маленькой-маленькой старушке, которая выходила из лесной чащи.

– И нечего так шуметь, П'па Биа, я и так вижу, что он здоров.

Глаза у Африки стали совсем круглыми. Следом за старушкой шла гигантская черная Горилла с заостренной головой. Горилла несла большую корзину розовой папайи, вкуснейшего и целебнейшего из плодов.

– Странное дело, – сказала Горилла, – П'па Биа все никак не усвоит, у тебя выздоравливают все.

– Молчи, глупый зверь, – отвечала М'ма Биа, – это он прикидывается удивленным, чтоб сделать мне приятное.

– А, вот оно что… – сказала Горилла.

9

Дом П'па Биа и М'ма Биа стоял на своих четырех ногах посреди зеленой-презеленой поляны.

– А зачем сваи? – спросил Африка.

– Чтоб змеи не залезли, мой маленький.

Вокруг со всех сторон была живая стена леса, такая высокая, что казалось, ты на дне зеленого колодца.

П'па Биа и М'ма Биа заботились об Африке и кормили его. Они не задавали ему вопросов. Не заставляли его работать.

Днем они ухаживали за поляной и деревьями. Когда становилось темно, разговаривали. Они прожили долгую жизнь. Они знали всех людей и всех зверей Зеленой Африки. У них были дети и всевозможные родственники повсюду, во всех трех Африках и в Ином Мире.

– Иной Мир? А что это такое?

П'па Биа только было открыл рот, чтоб ответить Африке, как его перебил треск ломающихся веток и шум сминаемой листвы. Дерево упало не так уж близко, но было таким огромным, что весь лес, должно быть, слышал, как оно рухнуло. Последовало долгое молчание, и П'па Биа сказал:

– Иной Мир? Может быть, и мы скоро там будем, в Ином Мире.

– Ну тебя, молчи, – сказала М'ма Биа, – нечего забивать ребенку голову такими мыслями.

Безо всяких просьб с их стороны Африка принялся помогать П'па Биа и М'ма Биа. Он ходил с ними в лес собирать плоды, а каждую субботу все трое отправлялись на рынок в ближайший городок. П'па Биа был хорошим торговцем, он продавал фрукты, громко зазывая покупателей. Еще люди шли к М'ма Биа, которая лечила почти от всего почти даром. Но самым известным очень скоро стал Африка.

Едва покончив с покупками, все собирались вокруг него.

– Хорошо рассказывает, а?

– Правда, хорошо рассказывает?

– Да, вот уж рассказывает так рассказывает!

– А твоя-то история, история твоей жизни – может, расскажешь ее нам?

В день, когда П'па Биа задал этот вопрос, шел дождь. И какой! Как раз подходящая погода, чтоб рассказывать историю своей жизни. П'па Биа и М'ма Биа слушали Африку, степенно покачивая головами.

– Значит, у тебя нет отца? – спросил П'па Биа, когда Африка окончил рассказ.

– Нет, отца нет.

– И матери нет? – спросила М'ма Биа.

– Нет, матери тоже нет.

Наступило неловкое молчание, потому что все трое одновременно подумали об одном и том же.

Так он и стал Африкой Н'Биа, последним ребенком П'па Биа и М'ма Биа, у которых до него было четырнадцать детей, ныне рассеявшихся по всем Африкам и по всем землям Иного Мира.

10

Да, но год от году все больше и больше падало деревьев. В лесу образовывались просветы. П'па Биа озабоченно морщил лоб.

– Не бойся, когда-нибудь будет же этому конец.

Однако М'ма Биа хорошо знала, что конца этому не будет.

В сезон дождей срубленные деревья сбрасывали в реки, текущие к морю. Однажды, когда Африка с Гориллой сидели на берегу реки и смотрели, как плывут ошкуренные стволы, Горилла тяжело вздохнула:

– Уже всего ничего осталось…

Чтоб отвлечь ее от тягостных мыслей, Африка спросил:

– А ты знаешь, что у тебя есть родич в Серой Африке?

– Низенький толстяк с приплюснутой башкой в Саванне? Да, знаю, – рассеянно ответила Горилла.

Молчание. И в молчании – мерный стук топоров.

– А вообще-то, все эти деревья, куда они деваются? – спросил Африка.

Горилла по-прежнему неотрывно смотрела на реку:

– Куда же им деваться? В Иной Мир, ясное дело!

И добавила, словно про себя:

– Ох, надо мне принять решение, нельзя больше тянуть, пора решаться!

– Мне тоже, – произнес странный голос совсем рядом.

Он звучал как гулкий невыразительный выдох, какой-то почти безголосый голос.

– Тебе-то какая беда? – спросила Горилла. – Ты ведь не на деревьях живешь!

– Вот именно, – объяснил Крокодил, – я живу в воде, а моя вода теперь набита твоими деревьями…

П'па Биа тоже принял решение:

– Все, – сказал он, – пора уходить.

– Почему? – спросил Африка.

П'па Биа повел его на опушку леса и указал на море сухой растрескавшейся земли, которое Африка когда-то пересек на грузовике (дни и ночи, нескончаемые дни и ночи).

– Вот, – сказал П'па Биа, – не так давно лес простирался до самого горизонта. А теперь все деревья повырубили. А когда нет деревьев, нет и дождя. Видишь, ничего не растет. Земля такая твердая, что собаке кость не зарыть.

Вдруг П'па Биа указал пальцем на что-то впереди.

– Смотри.

Африка посмотрел туда и увидел маленькую черную тварь, глянцевитую и свирепую, которая упрямо двигалась в сторону леса, занеся над головой изогнутый клинок.

– Даже Черный Скорпион не может вынести эту сушь!

П'па Биа умолк. Порыв горячего ветра поднял тучу пыли.

– Вот что скоро станет с нашей поляной…

Во рту у них было сухо.

– Все, – сказал П'па Биа, – пора уходить.

1

Вот так П'па Биа, М'ма Биа и их сын Африка оказались тут, у нас, в Ином Мире. У них был родственник в нашем городе. Родственник развернул газету и стал искать для П'па Биа работу. П'па Биа взялся бы за любую, но в газете говорилось, что нет почти никакой.

– Не беспокойся, – говорила М'ма Биа, – что-нибудь да найдется.

И однажды, в самом деле, родственник кое-что нашел.

– Вот, – сказал он, обводя шариковой ручкой одно из объявлений, – вот то, что тебе нужно!

И П'па Биа нанялся в городской зоопарк, в секцию «тропическая оранжерея».

– А что это за «тропическая оранжерея»? – спросил он родственника.

– Такая стеклянная клетка, где они держат деревья из наших краев, – объяснил тот.

Деревья были едва живы. П'па Биа их воскресил.

Африка никогда не забудет день, когда он впервые пришел в зоопарк. Он совершенно не представлял себе, что бы это могло быть.

– Сад зверей, – сказала М'ма Биа.

Африка не понимал, как это звери могут расти в саду. К тому же ему было грустно. Он тосковал по своей поляне и по Зеленой Африке. Среди стен нашего города ему было тесно, как в тюрьме. И так одиноко! Так одиноко…

Но только он миновал железные ворота зоопарка, его остановил знакомый голос:

– Привет, блошонок! Нашел меня все-таки? Ну да, я и знал, что найдешь.

Несколько секунд Африка стоял не в силах вымолвить ни слова. Слишком это было прекрасно. Он не верил глазам и ушам.

– Кастрюлик!

Да. Дромадер был тут – стоял перед ним в загоне, обнесенном сеткой.

– Кастрюлик! Что ты тут делаешь?

– Как видишь, тебя поджидаю. Ни единого шага не сделал с тех пор, как Тоа меня продал.

– Ни шага?

– Я же тебе обещал. Кто только ни пытался заставить меня идти, но все без толку: я с места не двинулся с тех пор, как мы расстались.

Африка, у которого сердце чуть не остановилось, все не мог опомниться.

– Но как же ты сюда-то попал?

Кастрюлик рассмеялся на свой лад, про себя:

– А что прикажешь делать скупщику с верблюдом-паралитиком?

Африка вздрогнул:

– Тебя же могли пристрелить!

– Да нет, что ты, скупщик меня просто перепродал!

– Кому?

– Какая разница? Другому скупщику… а тот опять перепродал.

– А потом?

– А потом, от скупщика к скупщику, я попал к поставщику зверей для зоопарка. А уж для него-то неподвижный дромадер – как раз то, что надо. Он за меня заплатил немалые деньги.

Дромадер снова рассмеялся про себя.

– На чем меня только не тащили сюда – на пароходе, на поезде, на грузовике, даже на подъемном кране! (В загон меня ставили подъемным краном.) Ни шага без тебя, блошонок! Ни единого шага не сделал!

«Я сейчас заплачу, – подумал Африка, – правда заплачу!»

– Но теперь-то можно и размяться! – вскричал Кастрюлик. И, подпрыгнув на месте, понесся галопом вдоль решетки, потом принялся валяться в пыли и наконец, удерживая равновесие на горбе, закрутился волчком, брыкая ногами в воздухе и смеясь во всю глотку.

Неудержимый смех, передаваясь из клетки в клетку, заразил всех зверей и докатился до Африки с другой стороны. Животное, которое хохотало громче всех, крикнуло:

– Эй, дром, ты что, вообразил себя Абиссинской Голубкой?

«Этот смех… – подумал Африка, – какой знакомый смех!»

В десяти метрах от него за толстой железной решеткой хохотала громче всех Гиена из Серой Африки. Потом окликнула зверя в соседней клетке:

– А ты чего не смеешься, «Черные Слезки»? Погляди-ка на дрома!

– Некогда мне веселиться, – ответил голос, который Африка сразу узнал, – я – пастух, мне надо стеречь козу!

И тот же голос (до чего же грустный!) добавил:

– Кстати, если б ты ее лучше стерегла, нас бы тут не было!

– Я сделала все, что могла! – возразила Гиена. – Ты тоже не устерег!

Африка кинулся к спорящим, остановился с разбегу, перевел дух и прошептал:

– Здравствуй, Гепард, это тебя она называет «Черные Слезки»? Не грусти больше, я теперь тут, я пришел…

– Здравствуй, пастух, я не грущу, просто немного устал. Я ведь стерег Голубку день и ночь с тех пор, как звероловы их поймали – ее и «эту».

Африка улыбнулся Гиене, которая вдруг засмущалась.

– Я сделала все, что могла, Африка, честное слово, но они расставили мне ловушку с мясной приманкой; ты же меня знаешь, ну не устояла…

– А я, – сказал Гепард, – я нарочно дал себя поймать, чтоб не оставлять Голубку. Посмотри на нее, правда, красавица?

Гепард кивнул на загон в десяти метрах от своего, где Абиссинская Голубка весело скакала, приветствуя Африку.

– Я не сводил с нее глаз ни на секунду, – повторил Гепард. – Ни днем, ни ночью. Наконец-то ты здесь, теперь я могу отдохнуть… – И тут же уснул.

Все. Все нашлись. Всех встретил Африка в зоопарке Иного Мира. Все были тут: Серая Горилла Саванн и ее родич из Лесов («А что поделаешь, они забрали мои деревья, ну, думаю, пусть и меня заберут. Ну смотри, какие они: мои деревья посадили в одну клетку, а меня в другую…»), Старый Лев из Серой Африки, Крокодил, Голубой Попугай и вздымающий свой клинок за освещенным стеклом аквариума маленький свирепый Черный Скорпион, который убегал от засухи. Даже Тоа Торговец! Он теперь продавал мороженое. Но ничуть не изменился; путался пальцами в сахарной вате и день-деньской ругался:

– Ох уж этот Иной Мир! Тоже мне, Иной Мир!

Да, все тут были старые знакомые Африки, все обитатели зоопарка. Все, кроме одного.

2

– Все, кроме меня, да?

На дворе уже весна. Волк и мальчик по-прежнему смотрят друг на друга.

– Да, Голубой Волк. И ты казался таким одиноким, таким печальным…

«Чудной мальчонка, – думает волк, – чудной человек! Интересно, что сказала бы о нем Черное Пламя?»

Но то, что волк видит в глазу мальчика сейчас, захватывает его еще сильнее, чем все остальное…

Вечер; в маленькой кухне стоят П'па и М'ма Биа. Африка сидит перед ними на табуретке. Желтая лампочка свисает с потолка. М'ма Биа склонилась над мальчиком, держа его лицо в ладонях. У мальчика только один глаз.

М'ма Биа горестно покачивает головой.

– Нет, – бормочет она, – боюсь, в этот раз мне его не вылечить…

П'па Биа шмыгает носом и чешет подбородок, который он забыл побрить.

– Может, попробуем показать доктору?

Попробовали. Доктор прописал какие-то капли. От них ресницы у Африки слиплись. Можно было подумать, он с утра до ночи плачет. Но глаз так и не открылся. Пошли опять к доктору. Это был честный доктор:

– Ничего не понимаю, – признался он.

– Я тоже, – сказала М'ма Биа.

«Я-то понимаю», – думает Голубой Волк.

М'ма Биа в своей кухоньке склоняется над мальчиком, П'па Биа из-за него ночей не спит, и Голубой Волк чувствует себя виноватым.

И этот мальчик, который все смотрит на него своим единственным глазом!

Голубой Волк встряхивает головой и снова встряхивает, и наконец спрашивает:

– Как ты догадался?

Молчание. Только чуть заметная улыбка на губах мальчика.

– Но все-таки, все-таки – я ведь поклялся держать его закрытым, этот глаз!..

Правда состоит в том, что глаз волка за сомкнутыми веками давно уже зажил. Но этот зоопарк, эти унылые звери, эти посетители…

«Тьфу, – решил про себя волк, – было бы на что смотреть, тут и одного глаза более чем достаточно».

– Да, Голубой Волк, но теперь-то есть я!

Это правда. Теперь есть мальчик. Зверям Африки он рассказал о Севере. Голубому Волку рассказал о трех Африках. И все принялись грезить, видеть сны даже наяву!

Голубой Волк впервые заглядывает за плечо мальчика и видит – видит воочию, – как Блестка и Гепард носятся наперегонки посреди зоопарка в золотой пыли Сахары. Вот к ним присоединяется Куропатка, а за ней и рыжики, и все они пускаются в пляс вокруг дромадера-волчка. П'па Биа открывает двери оранжереи, и прекрасные деревья Зеленой Африки захлестывают дорожки. На самой высокой ветке – на страже – сидят рядышком Серый Родич и Лесная Горилла.

И посетители, которые ничего не замечают…

И директор зоопарка, который продолжает свой обход…

И Тоа Торговец, который удирает со всех ног, преследуемый свирепым Скорпионом…

И дети, которые спрашивают, почему Гиена так громко хохочет…

И Черное Пламя садится перед Голубым Волком рядом с мальчиком.

И на все это падает снег (в разгаре весны! ), прекрасный безмолвный снег Аляски, который все укрывает и хранит все тайны…

«Пожалуй, – думает Голубой Волк, – пожалуй, тут есть на что смотреть во все глаза».

«Клик!» – разлепляются веки волка, и глаз открывается.

«Клик!» – разлепляются веки мальчика.

– Ничего не понимаю, – скажет ветеринар.

– Я тоже, – скажет доктор.