Читать онлайн Черные бабочки бесплатно

© 2022, editions du Masque, un departement des editions Jean-Claude Lattes.

© Чуркина Дик А. О., перевод на русский язык, 2024

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2024

Гнев. Крики. Оскорбления. Рев толпы, собравшейся за решетками. Сжатые кулаки, вытянутые руки, знак победы. И эта дикая, безудержная, оглушительная радость, несущаяся по улице, словно поток раскаленной лавы.

Они откроют двери.

Они сжимаются, сплотившись в этом узком дворике, запачканном плевками, как будто могут удержать наступающую волну. Как будто они могут раствориться, скрыться под булыжниками, забыть все и начать сначала. Но их подталкивают сзади, и улица, пропитанная ненавистью, смехом и пивом, ждет их.

Она вышла вперед, потому что ожидание хуже всего и потому что она беременна. Беременную женщину не убивают. Не так. Не за это. У этих людей уже нет лица, они стали одним гневным монолитом, но они вместе с ней выросли, ходили в школу, покупали ее шапки, когда она еще вязала. Шапки на зиму, с грубыми петлями. И платки, и перчатки. Возможно, они вспомнят это под этим небом, слишком синим, чтобы умереть, в тепле августа. С двумя руками на животе она погружается в толпу, не задевая взглядом ни одного человека, и ее сердце бьется так громко, словно удары барабана. Ее туфли с деревянной подошвой шуршат по асфальту главной улицы. Рука сильно сжимает ее свитер. Женщина кричит в лицо, мужчина бросает что-то, что разбивается о ее спину. Возможно, гнилой фрукт. Или что-то еще хуже. И слова свистят, как пули: развратница, немецкая шлюха, изменница.

Улица деревенского поселка кажется длинной. Невозможно было даже представить, насколько длинной она может быть.

Она пытается вздохнуть, хотя сердце готово выскочить из груди. Выстоять, продолжить идти, но самое главное – защитить ребенка, который находится в ее животе, ведь только она может это сделать. Она пойдет до конца. Неважно, что будет, она пойдет до конца. Вслед за оскорблениями в нее начинают прилетать предметы. Ее толкают, пинают, направляют к поднятой на середине улицы платформе. Это эшафот позора. Стул, ведро. И мужчина ждет, держа в руках триммер, а на его рукаве знак FFI[1], который жена пришила утром.

Она спотыкается, ей плюют в лицо. Она ладонью вытирает длинную струю горячей слюны, почти не испытывая отвращения. Внутри не осталось ничего, кроме страха, который колотится в висках, жжет легкие. Толпа требует мести. Мести за эти четыре года унижений. За лишения, продовольственные карточки, аресты, звук сапог. И все, что у нее остается, – это горстка женщин. Кто-то должен заплатить.

Маленький блондин хватает ее за руку, размахивая пистолетом. Она закрывает глаза, но выстрел так и не раздается.

Вместо этого лишь суровая, жестокая пощечина, от которой на глазах наворачиваются слезы. Затем ее рубашку растягивают, юбку задирают, а блузку рвут, и смех становится жирным и неприятным. За ней другие уже наполовину обнажены, плывут по течению, и она решает прекратить борьбу. Виновная. Она была признана виновной военным судом, состоящим из подростков с оружием в руках. Сыновья Фернанды. Аптекарев помощник. И двое незнакомцев с аккуратными прическами, размахивающие пулеметами, веселясь в игре в солдатиков. Ее вместе с остальными потащили в большой зал для свадеб, где до сих пор возвышается рамочное фото Петена. Ей прочитали обвинительный приговор, нацарапанный карандашом на листе из школьной тетради, а затем на ее лбу нацарапали углем символ свастики. Коллаборационистка. Спать с немцем, даже с маленьким, простым солдатом, – это предательство Франции. А влюбиться в него – еще хуже. Это заслуживает смерти.

Обнаженная на стуле, лицом к толпе, она с трудом сдерживает стыд, пылающий на ее щеках. Они собрались здесь для зрелища. Они толпятся у окон, поднимая своих детей на плечи. Группа детей, сгрудившихся на американском танке, поворачивается, чтобы увидеть ее. Знакомые лица начинают проступать: ее бывший учитель, почтальон, продавщица молочных изделий. Дальний кузен Анри. И тот другой, которого она не пожелала, кричит ей «проститутка». Она старается избегать взглядов, заостряя свое внимание на другом, там, на крыше, где только что сел воробей. Или, возможно, синица. Он потряхивает своими перьями на водосточной трубе, прыгает, размахивает крыльями. Ей хотелось улыбнуться ему, показать, как она завидует его свободе. Триммер скрипит по ее голове, пряди волос падают на бедра, и кто-то становится рядом с ней, чтобы запечатлеть этот момент на фотографии. Птица улетела, остались только улица, флаги, фанфары и толпа, громогласно скандирующая «Марсельезу».

В этот миг она практически желает умереть.

Минуты тянутся, словно века, а триммер пожирает последние крошки. Затылок. Виски. От волос, тщательно расчесанных с утра, остался лишь сноп прядей, рассыпающихся между пальцами. Поднимают ей подбородок, направляют взгляд к объективу. Улыбайся. Давай покажи свою прелестную мордашку. Не такая уж ты и гордая без своего фрица. Затем ее поднимают, толкают, бросают на улицу. Но это еще не конец. Пришло время парада, процессии, карнавала. Шагать под насмешками голой, сопровождаемой толпой зевак. Вытерпеть плевки, угрозы, оскорбления. Ее взгляд, пристально устремленный вдаль, разжигает гнев в их сердцах. Они кричат о провокации, обзывают ее Мари-Антуанеттой. Приближаются, трогают, ощупывают. Груди, ребра, ягодицы. Она безуспешно сопротивляется, сжимает кулаки на животе, где ребенок прячется, как может, но их слишком много, они кишат повсюду. В воздухе витает запах пота, дегтя и пороха. И этот особенный запах униформы, смесь низкосортной ткани и нафталина. Женщина в платье и серой шляпе пробивается сквозь толпу, чтобы ударить ее в лицо. Брошенная. Развратница.

Толпа, словно прорвавшаяся плотина, заполнила воздух воплями смерти.

Она, если только бы могла, захотела бы что-то произнести, пожалуйста, прошу, но удары летят, а слова разбиваются, прижатые между зубами. Бьют ее вслепую, безжалостно, насмехаясь, теснясь друг с другом, чтобы получить свою долю. Им всем хватит. Она заплатит за него, она заплатит за всех. За тех немцев, которым никто не осмеливался взглянуть в лицо. За тех высокомерных офицеров, перед которыми низвергались, снимая головные уборы на улицах. Она заплатит за голодные годы, за реквизиции, за парней из этих мест, отправленных работать в Германию. За то, что они не сделали, за ту долгую парализующую страхом мертвую точку, за этих сопротивляющихся, примкнувших в последний час, которые ликуют, забывая, кем они были вчера. Шлюха для фашистов. Удары отдаются эхом в ее голове, но она не поднимет руки, не позволит своему ребенку лишиться последней опоры. Он нуждается в ней. Он хочет жить. Он хочет увидеть мир. И это будет девочка. Конечно же, это будет девочка. Девочки не ведут войны. Они ждут, они подчиняются, они выживают. Они вяжут теплые шапки с грубой вязкой, платки и варежки. Это будет девочка. И звать ее будут Соланж.

1

Соланж. Вот как ее зовут. Она не говорила мне об этом, но я знаю. Это написано на ее тетради прекрасными удлиненными буквами. С большой заглавной «С», закругляющейся, немного наклоненной, как и она сама, когда смотрит вдаль, молча и не обращая внимания на окружающих. Одинокая «о», округлая, не склоняющаяся к «л». А остальное – «анж», написанное одним взмахом, без клякс и пятен, без перекрестков пера, словно ее медно-рыжие волосы падают на лист бумаги.

Мне нравится, когда она пишет.

Мой почерк – это такие неряшливые каракули, как курица лапой. Но они больше похожи на лапки паука. Они острые, безобразные, слюнявят. И всегда выходят за пределы. Как бы я ни следил за линией, а они все равно выступают. Заглавная буква, строчная – все равно. Мне приходилось получать удары линейкой, но я не могу, это сильнее меня. Я не выношу школу. Школа воняет. Высохшими чернилами, грязными передниками, влажным деревом. Воняет другими. И я тоже не люблю других. Я как она. И хотел бы, чтобы она увидела меня, посмотрела на меня, но для нее я не существую. Она словно проходящая мимо фея, а я просто жаба.

– Дезидерио! Что я только что сказал?

Я не знаю, что он только что сказал. Овцы, коровы, наверное.

Все смотрят на меня.

– Коровы, сэр.

Это смешит всех, кроме учителя, потому что коровы были вчера. Или позавчера, я уже не помню. Не моя вина, что мы каждый раз используем одну и ту же карту Франции. Я ненавижу эту старую карту, которую вешают на доску со своими розовыми, синими, зелеными департаментами, овцами, коровами и столицами, на которые надо указывать палочкой. Я в ней не ориентируюсь. Единственное, что я помню, – это Алье, столица Мулена. Я не знаю почему. Может быть, потому что я представляю себе мельницу. С ручейком и вращающимися крыльями, и лебедями тоже.

Я бы хотел жить в мельнице.

Нет, я не знаю столицу Креза. Мне плевать на столицу Креза. Безансон? Орильяк? Не то. Я встаю, протягиваю пальцы и жду. Глаза открыты. Зубы слегка стиснуты. Удар линейкой по кончикам ногтей, не скажешь, но очень больно. Некоторые плачут. А я нет. Я не плачу. Никогда. Последний раз я плакал, уже не помню, когда это было, но я был один и мне было стыдно. Это девочки плачут.

– Поскольку мистер Дезидерио решил поиграть в зазу[2], он будет делать это перед всем классом.

Я никогда не понимал, что значит «играть в зазу». И все же я играю. Возможно, это какое-то животное. Очень глупое животное. Животное, которое хватают за ухо – это тоже больно – и тащат к краю парты, под большую белую доску с таблицей умножения. Перед всем классом.

Я скрещиваю пальцы за спиной, – говорят, что это помогает, но нет, не помогает. Если бы работало, никто никогда не был бы наказан.

Учитель открыл свой ящик. Мне снова досталась ослиная шапочка. Она всегда для меня, ослиная шапочка. С длинными бумажными ушами и словом «осел», написанным красным. Весь класс смеется. И хоть щеки немного покраснели, я пытаюсь делать вид, что мне все равно, ведь Соланж смотрит на меня. Она смотрит на меня именно сейчас. Это напоминает мне, что мой передник всегда мятый. Мои туфли забрызганы грязью. Я чувствую себя чересчур большим, чересчур тяжелым, рукава слишком коротки, а волосы плохо подстрижены и похожи на шлем. И она, Соланж, слишком прекрасна для такого парня, как я.

Но я не опускаю глаза, ведь это только доставило бы удовольствие всем остальным. Они меня не любят. Я их тоже не люблю. У меня никогда не было друзей, ни здесь, ни где-либо еще. Я плохо играю в шары, плохо играю в футбол, и я не знаю ни одной песни, кроме «Братец Жак». Единственное, что я умею хорошо, это драться.

– Кто может сказать мне, в каком департаменте находится Осер?

Все поднимают руку, «Я, мсье, я, мсье!» – говорят они. Все, кроме нее. И все же я уверен, что она знает ответ. Урок продолжается без меня, они уже забыли о моем существовании. И теперь повторяют слова, как попугаи: Майен, штаб-квартира Лаваль, От-Сон, штаб-квартира Везуля. А я смотрю на них в своей ослиной шапочке, затем закрываю глаза и ощущаю тепло печки, пытаюсь сосредоточиться на чем-то другом.

Время тянется медленно, когда ты стоишь. И колени начинают болеть. Мне было бы лучше за партой, рядом с толстым Дельма, пусть он и пахнет по́том и старым супом. Я бы притворился, что повторяю за другими. Это легко. Пока не придется идти к доске, это легко. А мне все равно, пусть он отправит меня к доске, в худшем случае я получу ноль, как обычно. Я не хотел ходить в эту школу. Священник говорит, что мне повезло, но он не понимает, каково быть на моем месте.

Наконец звонок.

– Строимся, без шума! Тот, кто будет умничать, лишится перемены.

Все вылетели на улицу, как будто бы нашли муравейник, куда нужно пописать. Но Соланж не спешит, она, не торопясь, застегивает кофту поверх фартука. Она всегда последняя из тех, кто выходит. В конце концов, она не будет ни с кем разговаривать. Она не будет прыгать через скакалку. Она не будет играть в палочку-ножку. Она такая же, как и я, Соланж не интересуется прыжками на одной ноге до небес. Она обопрется спиной о стену там, под дубом, и будет смотреть вдаль. Я не знаю, о чем она думает, но иногда я надеюсь, что она думает обо мне.

Класс опустел, угли трещат в печи, и я жду, когда учитель скажет мне выйти с остальными. Но он молчит. Смотрит на меня своим заросшим лицом и начинает собирать вещи, как будто я просто воздух. И я остаюсь неподвижен, стоя на рассыпанных меловых осколках, перед пустыми партами, с ослиной шапкой. Другие кривятся в окне.

– Вот гляньте на него! Он ждет, когда его мамаша придет за ним!

Говорите что хотите. Я могу долго ждать свою маму. Она умерла, и мой папа тоже. Ну, так мне сказали, потому что я был слишком маленький, чтобы помнить. Я ребенок приюта, сирота, вот такой я, и, по-видимому, мне следует этим гордиться. Работать больше, чем остальные. Стать первым в классе. И сказать спасибо Франции, потому что она заботится обо мне.

Я плохо справляюсь.

Они стучат в окно. Смеются. И мне хочется им дать по морде, но я не могу, потому что, если я опять подерусь, меня переведут в другую школу. Они всегда меня переводят из одной в другую. Как будто там будет лучше. Сен-Виктор, Ле Розо, Даммартен… И каждый раз одно и то же. Сажают меня на заднюю парту, смотрят, как на странное существо. Смеются, потому что у меня плохо получается писать, рисунки похожи на палки, и у меня нет родителей. Я в этом виноват? Я ни о чем не просил. Я не вмешиваюсь в их игры, сижу в сторонке. И все равно кто-то всегда приходит и задирает меня. И я отвечаю ему, но в итоге всегда я виноват. И так каждый раз. Меня исключают, священник достает ремень, я получаю наказание, и все повторяется в другой школе. Здесь еще хуже, они поняли, что я не причиню им вреда, поэтому целый день дразнят. Толкают, швыряют в меня бумажные шары, кладут гадости в портфель. Чертополохи, крысьи какашки. Рисуют картинки с моим лицом и грубыми словами. Брошенный ребенок. Бродяга. Урод.

Мне все равно, больше я не буду драться. Больше не буду. У меня теперь есть причина остаться.

2

Каждый вечер – суп. С репой, с морковью, с луком-пореем, как получится. Не очень вкусно, но если с куском хлеба, то сойдет. Худшее – это бульон. Жирный куриный бульон. Подают его в воскресенье, якобы потому, что это полезно, а воскресенье – день Господень. Я не люблю воскресенье, это единственный день, когда я ее не вижу, и время идет очень медленно, слишком медленно, словно кто-то двигает стрелки часов назад.

Холодно тут.

Столовая пахнет супом, запах повсюду. Даже на завтраке пахнет супом. И хлоркой. И рвотой. Я никогда не понимал, как другие могли не чувствовать этот запах, он совершенно отбивает у меня аппетит. Отец Антуан ходит из стороны в сторону, следит за нами уголком глаза, чтобы убедиться, что ничего не оставляем на тарелке. Говорят, это дар Божий. Грех оставлять. Даже куски жира, кожи и хрящей на дне – все нужно съесть, чтобы порадовать Иисуса. Вначале я выкидывал немного под стол или отдавал этому идиоту Пьеро, который проглатывает все, что можно съесть. Но меня заметили. Дали ремнем, и я понял, что доедать хрящи все-таки нужно.

И вот идет отец Антуан со своими большими гвоздями на ботинках, скрежещущими по кафельному полу. Он осматривает мою тарелку, смотрит мне на ноги. Приказывает поднять крошки хлеба. Все боятся его. Но не я. Я никого не боюсь. Но он и вправду высокий настолько, что можно сломать шею, чтобы посмотреть ему в глаза. В эти маленькие черные глаза, выглядывающие из глубины его черепа, словно со дна колодца.

– Пять минут!

Мне плевать, я уже давно закончил. Через пять минут все поднимутся, чтобы прополоскать тарелки, чашки и положить столовые приборы в ящик. Затем мы будем ждать в коридоре, в строю, чтобы отправиться в часовню и послушать вечернее чтение. Отрывки Евангелия, всегда одни и те же, или иногда, по воскресеньям, проповедь, чтобы научить нас жизни. Что хорошо, что плохо. Все равно никто не слушает. Кто-то шепчет, другие дремлют, а я думаю. Я закрываю глаза. Представляю. Представляю себе Америку, с индейцами, лесами, реками и жвачками. Там их много, жвачек. Я даже думаю, что они бесплатные. Америка – страна, где все люди богаты. Они могут покупать что хотят и курить «Лаки Страйк». Прямо как я. Это лучшая сигарета в мире, сигарета солдат. У меня пачка есть, почти целая, которую я выкрал из кармана садовника. В ней осталось шесть, так что я экономлю и курю их по чуть-чуть, поджигая их спичками где-то в глубине парка. Я спрятал их в укрытии, которое никто никогда не найдет. А если Соланж захочет, я отдам ей все.

Интересно, как там у нее дома. Если попытаться угадать, я бы сказал, что она живет в маленьком домике со ставнями, которые можно закрыть ночью, чтобы получилось красивое освещение, горящий камин, немного темноты вокруг и тиканье стоячих часов. Доносится аромат пирога, варенья, апельсинов и всяких вкусностей, которые люди обычно едят, возвращаясь домой. Звук тишины. А возможно, немного музыки на фонографе с большой медной трубой, как тот, который достают во дворе школы в дни праздников. У нее, наверное, своя комната с замком на двери, кроватью с чистым бельем, пуховым одеялом, печкой для тепла. Наверное, и деревянная качалка-лошадка есть, большая, с седлом. И кукольный домик. Она уже вряд ли с ним играет, выросла, но она бы хранила их, своих кукол, чтобы передать дочери, когда настанет время. И чтобы шептать им тайны, которые не может рассказать никому другому. Рассказывает им, что в ее классе появился новенький, сирота по имени Альберт, о котором она думает каждый вечер, прежде чем уснуть.

Мне бы очень хотелось.

Но я удивился бы, будь это так.

Мог бы и я жить в таком доме, со своей комнатой и, возможно, с велосипедом. Все ведь действительно могло быть так. В прошлом году приехали мужчина и женщина, чтобы усыновить меня. Они приехали на красивой машине «Делайе», синей с белой крышей. Я очень гордился бы, садясь в нее. Они задавали мне много вопросов, много на меня смотрели, все время улыбались. Они хотели знать, как я учусь в школе. У женщины даже выступили слезы, она вытерла их кружевным носовым платком и сказала, что если я буду хорошим, то, возможно, они станут моими родителями. Мне бы это очень понравилось, потому что они были богатыми, по крайней мере, я так думаю. Чтобы иметь машину, нужно быть богатым. На ней были уродливые туфли с чешуей и золотой пряжкой, уверен, они стоили дорого. А он был в пальто бежевого цвета, со шляпой и перчатками для вождения, с маленькими дырочками. Мне бы очень хотелось иметь такие перчатки. Мне дали леденец, самый большой, который я когда-либо видел, белый с красными полосками, и он мне так понравился, что я даже не осмелился его съесть. В итоге его съел этот обжора Пьеро, мы подрались, и меня наказали. Некоторое время спустя они приехали увидеть меня снова, задавали еще вопросы, и женщина сказала, что я могу называть ее мамой.

Но больше они не возвращались.

Сначала я ждал, а потом понял, что я им не нужен. Может быть, я был слишком взрослым. Или у меня были плохо подстриженные волосы. Или потому, что я не знал, сколько будет девять умножить на восемь. В любом случае мне все равно. Мне не нужны родители. Я не младенец.

– Отбой!

Надо же, время прошло быстро. Завтра понедельник, школа, я увижу Соланж. Свет в спальне гаснет, кто-то шепчет, и я бдительно слежу, чтобы никто не украл мои носки, ведь они совершенно новые. Обычно я их прячу внутрь ботинок, но сейчас я настороже, поэтому положил их под подушку. Хорошо, что у меня не воняют ноги! Особенно теперь, когда под моей подушкой уже так много вещей: блузка, цветные карандаши и кусочек хлеба, который я унес из столовой. Я укутываюсь в одеяло, в коридоре звенят часы, кто-то кашляет около окна. Как всегда, сначала темно, а потом мои глаза привыкают и формы начинают вырисовываться во мраке. Вижу кровати с металлическими стойками. Головы, выглядывающие из-под одеял. Ночники. Туфли, аккуратно выставленные у ножек кроватей. Одежда, сложенная на табуретках. Можно подумать, что все спят, но нет. Никто не спит.

Все ждут. Ну, может быть, кроме новичков, ведь они пока не знают. Пять минут. Десять минут. Иногда это долго, очень долго, глаза сами слипаются, но что-то живот крутит, и сердце бьется слишком сильно. Вот, наконец, он идет. Мы слышим звук его тяжелых ботинок в коридоре. Шаги разносятся по плитке, словно приближающиеся удары молотка, и я сжимаю глаза так крепко, что мог бы раздавить их под веками.

Дверь открывается.

Луч света, желтый, бледный и холодный. И тень отца Антуана, длиннее, чем он сам, тянется, растягивается по полу, с его длинными костлявыми руками. Не меня. Не меня. Не меня. Я скрещиваю пальцы еще раз, вдруг это сработает.

– Ванель! Вставай. Время вечерней молитвы.

Скрип кровати, голые ноги шагают по паркету, и дверь закрывается. Я вздыхаю. Сегодня не меня. Вот как скрещивание пальцев все-таки работает! Не всегда, но иногда работает.

3

Мне нравится дорога до школы. Мне бы она нравилась еще больше, будь у меня велосипед, но нечего мечтать, он дорогой. Это для богатых. Для тех, у кого есть семья, карманные деньги и кто меняет ботинки, как только подошва начинает протекать. А я шлепаю в своих огромных ботинках, но мне все равно, я прыгаю по лужам, словно исследователь в джунглях. Я даже специально иду через них. Если бы я был в Африке или где-то еще, искал бы золото или охотился на тигра, то и не думал бы о своих носках. Надо быть дураком, чтобы думать о носках. У меня была бы винтовка вместо палки, колониальный шлем вместо кепки и медный компас с крышкой, чтобы не заблудиться. А пока что у меня нет велосипеда и каждое утро приходится долго идти. Но мне нравится. Тут есть белки. Иногда даже косули, если знаешь, куда смотреть. И клерк, запрягающий плуг у фермы; каждый раз машу ему рукой, и он отвечает. Можно сказать, что мы уже друзья. Пусть ни разу и не разговаривали. Я считаю, что ему везет. Он свободен. Никто не спрашивает его, сколько будет девять умножить на восемь. Работает себе в поле в одиночестве со своим мулом, под солнцем, под дождем, под ветром, останавливается перекусить спокойно у дерева, в ароматах влажной земли. Я никогда на самом деле не понимал, зачем нас отправляют в школу. Может быть, чтобы досадить.

Ночью, судя по всему, шел дождь, грязь сегодня утром повсюду. Все ботинки в брызгах, голени испачканы, и учитель, наверное, снова скажет, что я выгляжу как цыган. Словно это моя вина. Хотел бы я видеть его на моем месте, с отполированными туфлями и брюками с отворотами. И я начинаю бранить его всеми возможными словами, как и каждый раз, когда о нем думаю, но вдруг кто-то начинает кричать. Голос девушки. Голоса парней. И оскорбления.

«Полукровка!»

«Фашистская дочь!»

Это происходит там, внизу, под маленьким мостом над ручьем, где я обычно останавливаюсь, чтобы смотреть на тонконогих пауков, скользящих по воде. Там трое, ребята из школы, в передниках, с портфелями на спине. Большой неуклюжий парень, имя которого я всегда забываю, и два дурака, которые всегда с ним тусуются: Фурье, кажется, и Барош. Это банда старшеклассников, тех, кто устанавливает правила во дворе, потому что считает себя сильнее всех. Я не могу разобрать, на кого орут, но они подбирают с пола камни.

– Шлюха! Вали к своему отцу в Германию!

И вдруг я понимаю. Под мостом лежит девушка, которую они толкнули в грязь, она свернулась калачиком, пытаясь спрятаться от летящих камней, и эта девушка – Соланж.

Я бегу.

Первый, кто меня видит, это Фурье. А может быть, его имя не Фурье, но это не мешает мне влепить ему пощечину. Настоящую пощечину, красивую, которая прилетела ему прямо по уху. Я прилагаю всю силу, да так, что его кепка летит, и он за ней. Он вращается, как бубен, а я продолжаю без размышлений, потому что никогда не умел думать в такие моменты.

Другие смотрят на меня широко раскрытыми глазами, пока не осознавая, что происходит, а затем бросаются на меня, орут, как суслики.

– Чего он хочет, этот внебрачный?

Один из них меня хватает, даже не знаю кто, но он сразу получает локтем в живот и сгибается пополам. Я пользуюсь этим, чтобы еще навалять ему, и он не поднимается, а затем ищу второго, смотрю впереди, потом позади себя, сжимая кулаки, как боксер, но его нет, этот трус уже бежит, видно только, как портфель подпрыгивает за спиной. Я сильно бью ногой в грязь, чтобы обрызгать парня передо мной. Теперь он выглядит как цыган. Уже не такой смелый на четвереньках, с трудом глотает воздух, волосы во все стороны. Он чихает. Корчит гримасу. Очень хочется подобрать их же камни и бросить им в лицо, но я понимаю, что у меня и так будет много неприятностей, так что решаю их отпустить. Но ору на них всеми оскорблениями, что знаю, а они опускают головы и не отвечают, потому что не хотят, чтобы я побежал за ними и еще надавал по шее.

Соланж уже поднялась, протирает свой портфель, и я надеюсь, что она все видела.

Теперь, когда все закончилось, у меня немного бьется сердце.

– Все хорошо?

Она смотрит на меня.

– Что они хотели, эти идиоты?

Она опять смотрит на меня.

– Не обращай на них внимания.

Я чувствую себя глупо, потому что она мне не отвечает, и вообще было глупо это говорить. Они только что бросали в нее камни, а я советую ей не обращать на них внимания. Если бы можно было вернуть время назад, я бы сказал что-то другое. Что-то, что, возможно, заставило бы ее смеяться. Или хотя бы улыбнуться. Но я не знаю что, поэтому протягиваю ей свой носовой платок.

– Держи. Для твоего портфеля.

Она колеблется. Я думаю, она спрашивает себя, почему я это сделал. Или, возможно, она подозревает всех, как и я. Это было бы нормально. Ее тоже обзывают внебрачной. И я начинаю понимать, почему она никогда не разговаривает.

Мне трудно смотреть ей в глаза, и, поскольку не хочу краснеть, я поворачиваюсь, чтобы убедиться, что другие не возвращаются. Но нет, мы одни – она и я. Как в тех историях, которые я придумываю, думая о ней. Вот только на самом деле все гораздо сложней. Тихий голос в голове побуждает меня что-то сказать, прежде чем она уйдет, чтобы она наконец поняла, что я ее друг. Единственный ее друг. Даже если никогда раньше я не осмеливался заговорить с ней. Чтобы она видела, что я уже немного знаю ее. Что мы похожи, и я и она – ублюдок прислуги и дочь Боша, – которых никто не любит, кого никто не понимает. Но я здесь, всегда рядом. Чтобы защитить ее. Чтобы никто больше не бросал в нее камни. Но такие вещи не говорят просто так, поэтому я молчу и глупо улыбаюсь ей, потому что больше мне ничего в голову не приходит.

Ей, кажется, все равно.

Я наблюдаю, как она вытирает низ платья, чуть выше колен, а также рукава и передник, но это только размазывает пятна. Грязь не уходит так просто. Она остается. Впивается. И чем сильнее тереть, тем меньше исчезает. Я знаю, о чем говорю, каждый вечер перед возвращением домой пытаюсь отмыть свои туфли у крана, чтобы не остаться без ужина.

– Пойдем, – говорю ей.

Потому что вдобавок ко всему мы еще и опоздаем. Другие, наверное, уже прибыли в школу, чтобы сказать учителю, что я напал на них без причины. Это снова будет моя вина, как всегда. Разве что Соланж что-то скажет, потому что учитель ее любит. У Соланж всегда хорошие оценки, она всегда приходит вовремя, ее никогда не наказывают. Ее передник всегда безупречен, как и тетради, как и туфли. Даже кляксы она не ставит. Когда я говорю, что мы похожи, это не совсем правда, на самом деле.

– Нам пора.

Я начинаю идти, а потом жду ее. Немного как с прирученным животным. Нежно. Без резких движений. Мне кажется, что если я двинусь, если буду говорить слишком громко или скажу что-то, что ее заденет, она улетит и исчезнет в облаках, с развевающимися по ветру волосами.

Она берет портфель, возвращает мой носовой платок – забрызганный грязью, но мне все равно, я горжусь тем, что она им воспользовалась, – и идет рядом молча. Это странно чувствовать ее так близко, слышать шум ее шагов, которые хрустят по гравию, вдыхать запах ее волос и мокрой одежды. У меня даже немного кружится голова.

Я хотел бы, чтобы этот момент длился всю мою жизнь.

Снова начинается дождь, мелкий, легкий дождик. Пахнет землей, мхом, скошенной травой, и там, в поле, пастух в черной шляпе собирает в стадо овец. У меня уже начинается легкая дрожь в животе от мысли, что будет, когда мы придем. И тогда, внезапно, не задумываясь, я протягиваю ей руку. Ей требуется немного времени, чтобы заметить, – или, может быть, она специально так сделала – потом она поворачивается ко мне и смотрит в глаза. Ее взгляд наполнен многим, всем тем, что она не говорит словами, и у меня пробегают мурашки. Она сомневается, мне хорошо видно, что сомневается, и я понимаю ее, потому что тоже никому не доверяю. Если бы я был на ее месте, тоже бы не взял руку такого парня. Шум наших шагов эхом разносится по лужам, ветер начинает дуть сильнее, и она смотрит прямо вперед, как будто меня рядом нет. Но я чувствую, как ее пальцы слегка касаются моих и осторожно скользят по моей ладони. Я крепко сжимаю ее руку. Кожа мягкая, немного прохладная, промокшая от дождя, и мне кажется, что маленькое сердце бьется в ее запястье. Мое сердце бьется так сильно, что головокружение усиливается, но я улыбаюсь, потому что это самый прекрасный день в моей жизни.

Она все еще молчит.

Ничего страшного. Она заговорит со мной. Я знаю, что она заговорит со мной. Когда будет готова. Когда захочет.

А у меня еще вся жизнь впереди.

Ставни закрыты. Как всегда. Они больше не открываются или открываются мимолетно, в те часы, когда улица еще спит, чтобы впустить немного воздуха, немного лучей рассвета во мрак. Они потеряли свой цвет, остался только тускло-серый, и петли, застывшие от ржавчины, сливаются с фасадом. Время прошлось по ним, и дождь, и снег, словно артроз. Однажды, возможно скоро, они перестанут сопротивляться, и этот дом станет могилой.

И все же нужно вернуться.

Каждый день, из школы, со слишком тяжелым портфелем и грузом на сердце. Подниматься по главной улице, не сводя глаз со своих туфель, игнорировать взгляды. Забыть, что она та, с кем никто не разговаривает. Рыжая. Внебрачная. Дочь другого. Та, перед кем плюют на землю, как бы изгоняя зло. Та, которую никуда не приглашают, которая никому не подруга, та, кому отдают сдачу, не касаясь руки. Она чувствует себя грязной, и в то же время каждый раз, возвращаясь из школы, она моется, трет себя мочалкой, выскребает грязь даже из-под ногтей. Но это чувство прилипает и остается на коже.

Хорошо, наверное, быть сиротой.

Каждый раз, когда ее называют «эй ты», она молчит, повторяя свое имя в тишине, чтобы не забыть, чтобы не раствориться, как петли, в этом разлагающемся доме. Соланж. Соланж. Соланж. Только она произносит это имя. Мать не зовет ее по имени, она вообще больше не зовет, только роняет несколько слов, проходя мимо. Иди в свою комнату. Не шуми. Заплети волосы. В школе она – всего лишь фамилия, как и все остальные, и на улице она никто. Она смотрит на свое имя, написанное пером на обложке ее тетрадей, закрывает глаза и повторяет.

Соланж.

Когда она была младше, другие голоса присоединялись к ней, гномы, феи, русалки, лешие, но годы проходят, и постепенно остался только ее голос, потому что она выросла и больше в них не верит. Был еще кот, которого она так любила, что ей казалось, словно он ей отвечает. Кот, у которого не было имени, но он умер – закидали камнями местные мальчишки.

Они положили его перед дверью, твердым, как кусок картона, со все еще открытыми глазами. С тех пор, сколько она себя помнит, это единственное воспоминание, которое доводит ее до слез.

Гостиная пуста, заброшена с давних пор. Поглощенная мраком, пылью, старыми модными журналами, последний из которых датируется до войны. Под светом крючковой люстры мебель, покрытая белыми простынями, похожа на призраков. Соланж прячется здесь, тихо закрывая за собой дверь, чтобы учить уроки в безопасности, словно она одна на пустынном острове, в потерянной хижине. Закрывая глаза, она почти могла бы забыть, что с другой стороны двери, в коридоре, пахнущем влагой, раздаются шаги незнакомца. Одного из тех мужчин, которые паркуют грузовики у двери, которых ее мать приглашает на второй этаж, забрав в карман помятую купюру. Они оставляют за собой след, проникающий сквозь двери, облако едкого пота, холодного дыма сигарет и дешевого вина. С годами стены пропитались этим запахом, который скручивает желудок и остается, защищенный закрытыми ставнями, как будто они, эти мужчины, отказываются уходить. Как будто они все сидят здесь, в гостиной, в своих тяжелых ботинках, с кепками и усами. Она хотела бы прогнать их образ из головы, но запах слишком силен, и она погружается в учебу, надеясь, что география унесет ее за пределы карт, в страны, где ветер дует над пшеничными полями.

На лестнице слышен спор, раздаются крики, оскорбления, и как всегда, когда голос повышается, сердце Соланж начинает биться быстрее. Ей знакомы эти крики. Она никогда не забудет тот день, когда нашла свою мать, свернувшуюся калачиком в коридоре, с разбитой губой от ударов и нетрезвым взглядом. На полу лежали помятые купюры, и этот запах, сильнее, чем когда-либо, витал вокруг. Мать прерывисто плакала, как будто ее тело вырывалось из-под контроля. Соланж стояла, не сводя с нее глаз, не решаясь сделать шаг, потому что трудно утешить плачущего. Время шло. Секунды, минуты. Потом она осторожно приблизилась. Протянула руку, чтобы войти в ее мир, но встретила только пустой взгляд, полный боли и усталости. Взгляд, проходящий сквозь нее. Ее рука так и осталась висеть в воздухе. Долго. Все то время, пока слезы высыхали. Это было почти больно. Тогда она положила руку на плечо матери, отдавая ей всю нежность, надеясь, что, возможно, где-то из глубины своего разбитого мира она почувствует тепло.

– Это твоя вина.

Соланж отдернулась, словно и ее ударили прямо в лицо.

– Это твоя вина.

Все эти годы мать ничего не говорила. Только полезные наставления. Сделай уроки. Оставь маму в покое. Ты опоздаешь. И вдруг слова летели, как ливневый дождь, пропитанные гневом, так быстро, что некоторые терялись в потоке. Это был крик души, долгий крик гнева. И одна и та же фраза повторялась снова и снова, словно били по клавишам расстроенного фортепиано: «это твоя вина». Маленькая дочка – это тяжело, это мешает далеко улететь. Это мешает возродиться. Уйти куда-то еще, забыть, залечить свои раны. Продавать вязаные шапки, находить работу. Это оковы, рот, который нужно кормить, портфель, который нужно наполнять, и эти чертовы фартуки, которые нужно стирать, гладить, подшивать снова и снова, не видя конца и края. Это вечное угрызение совести. Это взгляд других, стыд, который не исчезает. Никто не хочет дочку без отца. Никто. Это позорное пятно, отпечаток каторжника. И это приковывает здесь, навсегда, в этом доме, застывшем в пыли, за закрытыми ставнями.

На лестнице раздается крик.

Очень громкий.

Соланж прижимает руки к ушам, прежде чем снова погрузиться в книгу по географии. Как будто ничего не происходит за дверью. Как будто все хорошо. Ей особенно нравится эта книга с желтоватыми страницами, которая, возможно, принадлежала поколениям школьников до нее. Ученикам, которые выросли, покинули деревню, которые, возможно, отправились в Амазонию, Атлас или Гранд-Каньон. И она тоже когда-нибудь уедет. Далеко. Очень далеко. Но не одна. Она больше не одна. Она чувствует это, она знает.

Он протянул ей руку.

4

Вчера мне исполнилось пятнадцать лет. Всем плевать, в первую очередь мне, но Соланж купила торт со свечкой, и я задул, загадав желание, которое оставлю при себе, иначе оно не сбудется. Было бы жаль. Ведь я намерен жениться на ней когда-нибудь, с кольцом и со всем прочим, когда мы станем совершеннолетними. У нас будут деньги, свой дом и, возможно, автомобиль. Я никогда не говорил ей об этом, потому что было бы странно, но, конечно же, это случится. Иначе и быть не может. Мы никогда не расстанемся, всегда будем вместе. Я уже представляю себя в голубом лавандовом костюме, с черным галстуком и туфлями такими блестящими, что в них можно будет увидеть свое отражение, и я спрошу ее, да или нет. Она скажет «да». Я очень надеюсь. И мы будем смеяться, вспоминая, как сначала она не разговаривала со мной, как я болтал сам с собой и смеялся над своими же шутками. Все будет казаться нам далеким прошлым. И глупым. Но мы будем гордиться, потому что оказались сильнее всех. Никто не смог нас разлучить: ни люди, ни школа, ни священники, ни даже ее сумасшедшая мать, которая никогда не хотела меня видеть. Я даже не помню, сколько раз я перелезал через ограду, сколько раз она спускалась ко мне, скользя по желобу. Мы встречались за гаражом после закрытия, среди старых шин, или на мостике, где я первый раз заговорил с ней. Мы курили, немного. Ну, в основном я. Мы рассказывали друг другу все. Даже мелочи. И когда меня опять перевели в другую школу, я украл велосипед и спрятал в лесу, чтобы встречаться с ней после уроков. Я приезжал вспотевший, но все равно приезжал, и она смеялась, видя меня красного как рак. Она говорила, что я выгляжу как дьявол. По-настоящему дьявол. Единственное, что я мог делать, – это быстро крутить педали и верить, что ничто не сможет нас разлучить.

Соланж и я – как двухголовое создание. Вот, например, я точно знаю, о чем она сейчас думает. Она думает, что мадам Дюшемен – старая злобная старуха. Что ее волосы выглядят как гроздья винограда. Что ей стоило бы подстричься секатором, вместо того чтобы приходить и надоедать нам за двадцать минут до закрытия. И что ее мнение о музыке молодежи не важно. Что она знает о музыке, эта старая карга? Она провела всю жизнь здесь, в Монтре-сюр-Мер, танцуя под аккордеон на танцевальных вечерах. Это не мешает ей разглагольствовать на тему твиста, когда мы натягиваем на ее голову с бигуди пластмассовую шапку. Музыка для выродков, танец дикарей. В такие моменты я начинаю задаваться вопросом, что мы здесь вообще делаем, а потом вспоминаю, что мы сами хотели эту работу. Мы возложили на нее все наши надежды. У меня даже есть то самое объявление, сложенное в кошельке: «Ищу помощницу парикмахера, предоставляется жилье и питание, рекомендации приветствуются, обращаться к г-же Кремье».

Мадам Кремье было нелегко уговорить, потому что у нас не было рекомендаций. Но никто не может устоять перед невинным видом Соланж, и мадам взяла нас обоих. Ее – на помощь парикмахеру, меня – подметать.

– Альберт! Ты не видишь, волосы повсюду? Я плачу тебе не за то, чтобы в облаках витать!

Она мне ни за что не платит, ни за витание в облаках, ни за что-то другое, но так как она меня кормит, а Соланж обучается мастерству, я делаю вид, что не расслышал.

– Простите, мадам.

– В следующий раз пойдешь за дверь. Понял?

– Да, мадам.

– Ну и в самом деле. Я стараюсь изо всех сил, даю вам работу… Ведь не всем выпадает такая возможность!

– Знаю, мадам.

– Не только знать нужно.

Я опускаю глаза, обычно это успокаивает ее.

И позволяю ей высказать все, что она может сказать о неблагодарности молодежи.

Наклонившись над раковиной для мытья головы, держа в руках волосы мадам Дюшемен, Соланж подмигивает мне, и я стараюсь не улыбаться. Если бы она знала, эта толстушка Кремье, что мы говорим о ней за спиной… Не уверен, что ей хотелось бы видеть, как Соланж хохочет, когда я передразниваю ее с подушкой на животе. Не говоря уже о ножницах, которые она специально заказала откуда-то, но почта их так и не доставила. Соланж украла их, эти ножницы, чтобы позлить мадам Кремье, а еще потому, что мы в конце концов откроем свой салон. Не думайте, что инструменты для парикмахера дешевы. Особенно хорошие. Не просто так хозяйка отправляет жалобу за жалобой, чтобы почта их вернула.

Однажды, когда нам все это надоест, мы скажем ей в лицо, что весь салон уродливый: зеленые стены, розовая мебель, шахматный пол, поддельные цветы. Это не американский стиль, как она думает, а просто уродство. А пока что я прохожусь метлой по углам, закоулкам, потому что она будет все проверять, как и всегда, когда она меня бранит, а мне не нужна еще одна нравоучительная беседа.

Одного раза в день вполне достаточно.

А так как ей это никогда не надоедает, она еще и добавляет, что детям «как мы» палец протяни, а они руку оторвут.

– Пятнадцать лет – это возраст глупости, – бормочет мадам Дюшемен, которую никто за язык не тянул.

– Ой! И не говорите. Эти двое сводят меня с ума.

Да, пятнадцать лет, говорят, это возраст глупости. Но, если честно, я считаю нас довольно умными. Мы уже накопили немного денег, пару профессиональных ножниц, множество планов на будущее и довольно успешный метод, как получать хорошие чаевые, не попадаясь. Знаю таких, кто с двадцатью годами опыта менее успешен.

В отместку мадам Дюшемен не оставляет ни копейки. Уходит походкой старого кудрявого пуделя, а хозяйка нас бранит за то, что мы не попрощались. Да, именно это делает салон красоты успешным. Приветствие. Улыбка. Особенно улыбка. И разговор, и вежливость. Парикмахер – это не просто парикмахер, это доверенное лицо. Нужно знать все, помнить, спрашивать, как муж, лучше ли ему, сдал ли младший экзамен, была ли починена крыша. Пока мы этого не поймем, ничего не поймем, и вообще, мы ни на что не годимся.

– Я посчитаю кассу и оставлю вас закрывать, хорошо? Но осторожно: я рассчитываю на то, что утром все будет на месте.

– Да, мадам.

– Вот как говорить «да, мадам» – вы настоящие чемпионы.

Я бы ответил «да, мадам», чтобы ее раздразнить, но мне лучше, чтобы она ушла. Так что я молчу, как обычно, пока она завязывает платок с цветочным узором на клок сена, который ей служит вместо волос.

– До завтра!

Вот так, до завтра. В ожидании, пока мы откроем свой салон и отберем у нее всех клиентов, у этой жирной коровы.

Закрытие – лучший момент дня, даже если нужно протирать пол шваброй, и мыть раковины губкой, и чистить ножницы спиртом и расчески черным мылом. Потому что наконец-то мы остаемся одни и никто не учит нас жизни. Соланж расстегивает передник, потягивается, массирует себе шею. Она опускает голову, распускает узел на голове, и все кудри разом падают, такие красивые, словно она сама провела час на процедуре. Это меня забавляет. Все эти женщины, которых мы укладываем часами, даже близко ей неровня. Не нужно никаких валиков, лаков или бархатных ободков, чтобы выглядеть как парижанки. Ничего. Я так говорю не потому, что это она, а потому, что, если бы мы разместили ее фотографию в журналах, все бы посчитали ее звездой.

– Устала?

– Немного.

Я наблюдаю, как она снимает передник и вешает на вешалку, затем садится на стул хозяйки и скрещивает ноги на стойке администратора. Это строго запрещено. И именно поэтому она делает это каждый вечер. Но сегодня у нее что-то на уме. Что-то, что заставляет ее заранее улыбаться. Я не знаю, что, но знаю этот кокетливый взгляд, который говорит: ну же, задай мне вопрос.

– Что у тебя на уме?

– Ничего.

– Что-то точно есть.

Она улыбается мне, потому что знает, что я знаю.

– Знаешь, чего я хочу?

– Если бы знал, не спрашивал.

– Мне хочется сменить обстановку. Я больше не могу тут находиться.

Это вызывает у меня странное чувство, неприятную дрожь, как будто я вдруг понял, что ей не нравится наша жизнь.

– Хочешь уйти? Но куда?

– К морю.

Она смотрит мне прямо в глаза, и я ищу, что бы ответить, ведь я тоже не люблю большую Кремье и не люблю этот безобразный салон, но тем не менее это наш шанс, и у меня нет ни малейшего представления, что мы могли бы делать в другом месте.

– К морю…

– Да.

– И что там делать?

– Продавать устрицы.

Конечно, я теряю дар речи, и она начинает хохотать. Это меня немного огорчает, так как я повелся, как дурак, и в то же время успокаивает, потому что я бы пошел за ней куда угодно и мне действительно не хочется проводить всю жизнь, собирая ракушки.

– Это ты здорово придумала!

– Не хмурься так, мой Бебер. Нам здесь очень хорошо, ты это знаешь.

– Ну да, нам здесь хорошо. Вот поэтому я не понимал…

– Ты иногда такой дурачок.

Это заставляет меня улыбнуться, потому что это правда. Но только с ней, потому что в противном случае никто меня не обманет. Никогда. Я слишком осторожен.

Она продолжает смотреть на меня, и я понимаю, что у нас еще не все закончено.

– Тем не менее ты мне обещал.

– Обещал что?

– Что ты отвезешь меня к морю.

Это было давно, я почти забыл. Не знаю, когда это было, и не знаю, где, но мне кажется, что шел снег. Соланж всегда хотела увидеть море, а я хочу того же, что и она. Если бы она пожелала увидеть Северный полюс, я бы пообещал.

– В воскресенье, если хочешь.

– Да, хочу.

5

Блин, как красиво. Мне кажется, я никогда еще не видел ничего столь прекрасного. Я даже забываю, что чертовски долго пришлось ждать автобус, а потом идти два километра под палящим солнцем с корзиной, которая весит тонну. Подумать только, что это я настаивал на пикнике у моря… Если бы знал, мы бы поели перед тем, как уйти.

Тем не менее это красиво.

Пляж такой огромный, что глазами не охватить, а утесы настолько высоки, что от них почти кружится голова. Я не знаю, сколько мы шли, молча, на ветру, под солнцем и шумом волн. Я знаю только, что закрыл глаза, чтобы лучше почувствовать тепло песка под ногами. Соланж шла впереди меня, в руках – балетки, волосы развевались по ветру, и иногда сквозь пряди волос я видел, как она улыбается. Ее белая рубашка надувалась, как парус, ее обнаженные ноги тонули в песке. Мы могли бы пройти дальше, намного дальше, до самого горизонта, но остановились здесь, неизвестно где, как кораблекрушенцы. Я расстелил одеяло, которое у нас служит скатертью, вытащил бутерброды, а затем сел, перекрестив руки на коленях. Пахнет морем. Пахнет водорослями. Над нами кружат чайки, и я задаюсь вопросом, каково это, смотреть сверху вниз. Вероятно, еще красивее.

– Пойдем купаться?

Соланж уже раздевается, а я немного смущаюсь, потому что у нас нет купальника, а мокрые трусы, должно быть, будут выглядеть как большой подгузник.

– Даже не знаю.

– Как хочешь. А я пойду!

Я отвожу глаза, потому что впервые вижу ее в нижнем белье, но не могу удержаться и все же поглядываю. Ее кожа кажется еще белее на солнце, и я открываю для себя части ее тела, незнакомые мне раньше. Маленькая впадина выше бедра. Рыжие пятнышки на ее худеньких бедрах. Форма ягодиц. Я узнаю бежевый лифчик, который украл с веревки для сушки белья, пока она стояла на дозоре. Он немного ей велик, слегка показывает грудь, но на этот раз я действительно пытаюсь смотреть в другую сторону, нельзя переборщить. Она кричит мне «пойдем!» и бежит к морю, а я остаюсь сидеть здесь. Глупо. Я знаю, что это глупо. Отпуск закончился, туристы вернулись домой, на всем белом свете только мы одни с чайками.

Но мне не хочется, чтобы она посчитала меня неуклюжим.

Или уродливым.

– Ну, давай, Бебер!

– Я уже говорил тебе не называть меня так.

Она смеется среди волн, потому что хорошо знает, что меня это раздражает. Верно: «Бебер» звучит как «деревенщина».

– Я перестану, когда ты придешь плавать.

Ох, и черт с ней. В конце концов, она меня знает. От того, что и у меня есть части, которые она никогда не видела, ничего не изменится. Я швыряю свою рубашку, штаны и кепку и бегу по песку. В трусах. С диким воплем индейца, который собирается всех скальпировать.

– Вот увидишь!

Море кажется мне холодным, волны разбиваются о ноги, и Соланж брызгает на меня, пытаясь убежать. Я бросаюсь на нее, она уворачивается. Мы забрызгиваем друг друга водой. Мы ловим друг друга, толкаем, отпускаем, затем становится глубоко, и мы слегка паникуем, прежде чем вернуться на пляж, смеясь. Вода капает с ее волос, а мои прилипают ко лбу, и я не могу не думать, что чем она красивее, тем уродливее я кажусь себе. Но она улыбается, убирает мои волосы, и это согревает меня.

– Надо немного укоротить тебе эту челку.

Теперь, когда мы вышли из воды, она дрожит на ветру.

– Тебе холодно?

– Немного.

– Пойдем, давай поедим.

Я смотрю, как она трется полотенцем и наклоняется, чтобы отжать волосы. А я надеваю обратно свою рубашку, потому что солнце еще сильнее светит после морской ванны. Или это мне только так кажется. Я все еще чувствую вкус соли и легкое головокружение, которое охватило нас в волнах. Я вытаскиваю все, что приготовил: бутерброды, вареные яйца, бутылку, штопор. Я специально купил эту бутылку ради такого случая, ведь первая поездка к морю – это повод для праздника. Обедать здесь, на песке, с чайками, кричащими над головами, напоминает рай.

За исключением одного.

Тут есть кто-то еще.

Два парня приближаются.

Я смотрю на них, нахмурив брови, потому что, черт возьми, им бы лучше положить свое полотенце где-нибудь подальше, на другом конце пляжа, вместо того чтобы подходить и надоедать нам. Но нет, они направляются прямо к нам, улыбаясь.

– Привет!

Они меня уже бесят, с их американскими куртками, холщовыми брюками с подворотами и туфлями в стиле Элвиса. У высокого парня черные авиаторские очки – я всегда хотел такие, но они стоят неимоверных денег, – каштановые волосы аккуратно подстрижены, и его уверенная ухмылка так и кричит, чтобы я дал ему пощечины. Младший, похудее, должно быть, нашего возраста, несет их пляжную сумку.

Я отвечаю кивком головы, чтобы показать, что мы не хотим разговаривать, но это не мешает им встать перед нами и положить свою большую сумку, которая вся в песке, прямо на наше одеяло. Эти уроды хорошо снаряжены: маски, ласты, пляжные ракетки, все, что нужно… Они не в первый раз, сразу видно.

– Доктор Ливингстон, я предполагаю? – говорит высокий парень где-то из-за очков.

Другой хохочет, не знаю почему, и Соланж спрашивает меня взглядом.

– Эм… нет.

Мой ответ заставляет их еще сильнее хихикать, но высокий спокойно садится на наше одеяло, продолжая свой маленький спектакль.

– Мы уже начали отчаиваться в поисках следов цивилизации… Вы индейцы?

– Не обращайте внимания на моего брата, – смеется младший. – Он всегда такой.

Он протягивает руку мне, затем Соланж. Каждый представляется по имени, как будто нам это интересно, и младший объясняет нам, что они парижане и это их последний день отпуска. Их родители всегда уезжают после всех, чтобы избежать пробок, но пустой пляж – это ужасно скучно, особенно в сравнении с августом.

– Вы тоже в отпуске?

– Нет. Просто на день.

– Живете поблизости?

– Недалеко.

– А не хотите поесть с нами?

Вопрос навешивается на меня, я смотрю на Соланж, запинаюсь, но поздно, они уже распаковывают сумку: хлеб, банка сардин, колбаса. Я бы им и сказал, что мы предпочли бы остаться вдвоем, но у меня нет опыта вежливо отказывать людям. В итоге они достают из своей сумки кристально чистый приемник с выдвижной антенной.

– Музыка?

Для Соланж это волшебное слово. Она говорит «почему бы и нет», и вдруг атмосфера становится более расслабленной. Приемник шипит, потому что мы далеко от всего, но затем ловит радио, не очень хорошо, но слова все же узнаваемы. Все говорите yeah yeah. Yeah yeah. Я не очень люблю эту песню, но знаю, что Соланж она нравится, и видно, что и этим двум парням тоже, потому что они начинают кивать в такт. Все говорите yeah yeah, и они повторяют: yeah yeah. Они смеются, хрустят пальцами, покачиваются из стороны в сторону, и высокий прибавляет громкость. Прощайте, чайки. Мне не очень нравится, как он смотрит на Соланж через свои черные очки, а может быть, это просто мои домыслы.

– Ты можешь танцевать, если хочешь, – говорит он ей, смеясь.

Она покачивает головой в знак отказа, и он начинает петь, указывая на нее пальцем: отпуск закончился, это конец лета.

Бутылку уже хорошенько опустошили, и я делаю глоток, затем второй, третий, пока есть возможность, потом тяну руку за их колбасой, чтобы немного компенсировать. Я не знаю, может быть, из-за моря, но она кажется слишком соленой. Поэтому я делаю еще глоток. Красное вино на солнце начинает действовать.

– Последний в воду – проиграл!

Я не знаю, кто это сказал, но все начинают бежать к воде, кроме меня, потому что мне все равно. Раз так, я беру одну из их масок, потому что меня давно тянет попробовать и я хочу увидеть рыб. Но как только я оказываюсь в воде, вижу только, как высокий парень брызгает воду на Соланж и смеется. Мне становится немного грустно. Конечно, ему легко. Ему уже двадцать, он совсем не мальчик. Красивая рожа. И авиаторские очки. Впервые у меня появляется ощущение, что она больше не смотрит на меня.

Ну и нечего об этом думать.

Ей можно делать все, что хочет.

Под водой ничего не видно. Песок, водоросли и ноги того идиота. Так еще и все затуманено из-за запотевших очков. Вода попадает в маску, начинает щипать в носу, кажется, что лицо куда-то втягивают. Трубка в зубах имеет вкус обгоревшего пластика. Вроде бы я вижу проплывающую рыбу, а может, это водоросль. Младший парень смеется надо мной, потому что я стою на коленях, где не очень глубоко, а он хорошо плавает брассом, как актер из «Тарзана».

– Хочешь, чтобы я тебя научил?

– Нет, спасибо.

Я ищу глазами Соланж, но она уже вышла из воды с другим парнем, который сейчас трет ее полотенцем со своей парижской улыбкой. У меня начинаются судороги в животе. Она садится. Он тоже. Совсем близко. Он говорит. Она нет. Она смотрит вперед, на море, но я знаю, что она его слушает, я ее достаточно хорошо знаю. И брат продолжает говорить про брасс, как будто мне это интересно.

– Брасс – это стиль для девочек!

Он наклоняется к ней. Он продолжает ее тереть, но на этот раз она отталкивает его. Немного. Он смеется. Причесывается. Шепчет что-то ей на ухо. Я пытаюсь перехватить взгляд Соланж, но она все еще смотрит вдаль, возможно, на белый парус, далеко на горизонте.

– А нырять? Ты ведь умеешь нырять, да?

Вдруг он пытается поцеловать ее. Мое сердце замирает, но она освобождается, и тогда он хватает ее за талию. Она борется, он прижимает ее к песку, ложится сверху, уткнувшись лицом ей в шею.

Я бегу. Как сумасшедший. Вода замедляет меня, другой идиот смеется за моей спиной, волны отталкивают меня.

Соланж усиленно бьется бедрами, чтобы освободиться, но он продолжает смеяться и теребить ее между ног, срывает ее лифчик, ласкает груди. По песку бежать так тяжело, что я кажусь себе весом в тонну, меня охватывает страх, что я могу прийти слишком поздно, и я кричу, но никто не слышит. Рука Соланж ощупывает все вокруг, пытаясь найти что-то, что угодно, из того, что осталось после пикника. А я хватаю парня за волосы, оттаскиваю назад, кричу, что убью его. Но он уже мертв. Этот идиот. Штопор воткнут в горло, кровь бьет отовсюду, его глаза становятся стеклянными. Наши взгляды пересекаются, но я думаю, он меня уже не видит. Он издает странные звуки, рвотные, кровавые рвотные звуки, брызгающие на меня.

У меня кружится голова. Соланж на коленях на одеяле, лифчик разорван, волосы полны песка, она глубоко дышит. Кровь брызнула на ее плечи, грудь, живот. Полосы крови. Она начинает смотреть на парус далеко в море, и, повернув голову, я вижу, что младший брат все еще там, в воде. Рот открыт, глаза выпучены, он смотрит на нас. Затем понимает и начинает бежать. И я тоже начинаю бежать, потому что он видел нас, потому что мы не можем позволить ему уйти. Мы не можем.

Мои ноги издают глухой звук на песке, как барабан, он резонирует во всей моей голове, и младший брат спотыкается, скользя по водорослям. Он пытается подняться, но я уже над ним. Он борется, пытается ударить, царапает, плачет. Мне тоже хочется плакать, но у меня нет выбора, у нас нет выбора, если он убежит, все кончено. Я бью, его голова откидывается, затем тащу его в волны, схватив за плечи. И погружаю. Пока не перестаю видеть его волосы на поверхности. Он судорожно дергается, хватается за мои запястья, издает длинный пронзительный вопль, который странно звучит под водой. Я держу его. Крепко. Стиснув зубы. Слезы текут. Соль в глазах, крики чаек. Создается такое количество пузырьков, будто море начало кипеть. Я кричу, чтобы поддержать себя, чувствую, как он все еще двигается, сопротивляется, вертится, но его хватка ослабевает. Его пальцы разжимаются, и тело становится тяжелым.

Он медленно поднимается на поверхность, глаза открыты, рот немного искривлен.

Кажется, он мертв.

Кажется, моя жизнь окончена.

6

Ветер принес облака внезапно. Кажется, будто они следуют за нами, тем временем как скалы уже далеко позади и море превратилось в серую линию на горизонте. Прищурив глаза, мы все еще видим солнце сквозь них и даже когда закрываем, оно все еще где-то там, за веками, словно призрак. Мне кажется, что все пахнет морем.

И кровью.

Я все вымыл. Все промыл в морской воде, все выжал. Ладони разболелись оттого, что тер так сильно, чтобы не осталось ничего, ни следа, ни капли и тем более запаха ржавчины, который вызывал у меня тошноту. Вещи мы оставили позади, не задумываясь, потому что единственное, что мы хотели, – это уйти. В любом случае мы бы ничего не смогли сделать. Или, возможно, нам следовало бросить обоих в воду, с сумкой, полотенцами, ластами, одеждой, очками, и надеяться, что течение унесет тела в открытое море и их никто никогда не найдет. Возможно, следовало бы. Но я взял руку Соланж, и мы ушли так быстро, как могли.

Она не произнесла ни слова.

Перед нами лес. Думаю, как только мы войдем в него, окажемся в безопасности. Больше никто не сможет нас увидеть. Мы наконец вздохнем, и я сброшу этот чертов мешок, вонзающийся мне в плечо, возможно, обнимем друг друга. Мое горло так сжато, что мне больно, и я вижу все снова. Каждую минуту. Я думаю о том, что мы могли бы сделать иначе. Мы должны были отказать им. Мы могли бы оставить им пляж. С тех пор как солнце исчезло за облаками, Соланж дрожит в мокром платье, и, даже если кивает, когда спрашиваю, как она, я знаю, что она сдерживает слезы. Было плохой идеей бросаться в море одетой, но я понимаю. Она хотела все вымыть, тело, волосы, одежду, надеясь стереть воспоминание о том, что мы только что сделали.

Но это не отменяет того, что она может заболеть пневмонией.

Я беру ее за плечо – как будто это может согреть – и говорю, что все будет хорошо, что мы найдем дорогу, автобусная остановка должна быть недалеко и, если повезет, нам не придется ждать долго. В худшем случае мы поймаем машину. Нужно идти быстро, чтобы согреться, и… И вот я замечаю дом среди деревьев. Это скорее хижина, убежище, не знаю, как его назвать.

Я ускоряю шаг, влеку Соланж за собой, мешок цепляется за ветви. Сначала я немного опасаюсь, думая, что мы можем столкнуться с родителями этих парней, но крыша выглядит так, словно вот-вот разрушится, и старый «Ситроен Трекшен»[3] с помятым капотом ржавеет в кустах. Это точно не то место, куда приезжают на отдых, особенно ребята, одетые по последней моде.

Больше нет двери, нет окон, только шаткий створ, висящий на фасаде. Домик местами разваливается, но этого достаточно, чтобы укрыться, и это хорошо, потому что начинает идти дождь. Я не могу поверить, что он идет теперь, после всего этого солнца.

– Надо бы развести огонь, – я говорю, увидев засоренный дымоход.

Это почти заставляет Соланж улыбнуться, потому что она хорошо знает, что единственное, что я умею зажигать, – это сигарету. Я никогда не мог разжечь костер даже с сухой древесиной, газетами, спичками и очищенным дымоходом. Но Соланж дрожит, поэтому я все равно пытаюсь, пусть и придется потратить всю зажигалку на эти старые бревна, испорченные влагой, которые не загорелись бы, даже если бы у меня был огнемет.

Меня это бесит.

Соланж сидит в углу, спиной к стене, руки перекрещены на коленях, мокрое платье прилипло к коже. Бледные губы теперь почти голубые, и мне кажется, что ее взгляд проходит сквозь меня, как будто она не видит меня.

– Не получается.

Ей ясно, что у меня не получается, но я должен продолжать разговаривать, мне не нравится, когда она уходит в свой мир, поэтому я пытаюсь вернуть ее сюда, ко мне, в эту хижину, которая пахнет землей и дымом.

– Соланж.

Очень медленно кончиками пальцев я отодвигаю локоны, падающие на ее лицо.

– Соланж. – Ее глаза остаются неподвижными, я сажусь рядом с ней. – Посмотри на меня.

Мягко, очень мягко она поднимает голову. Тогда я начинаю болтать, как дурак, потому что мне не хочется, чтобы она снова закрылась. Объясняю, почему огонь не загорается, это из-за сквозняков, гнилой древесины, а еще из-за меня, потому что я неудачник. Показываю ей свою зажигалку, она пуста, моя зажигалка только и может, что искриться. Вот, посмотри. Она смотрит. Я прекрасно знаю, что ей все равно. Мне тоже плевать на эту зажигалку, это просто чтобы сказать хоть что-то. И это срабатывает, потому что она в конце концов берет ее у меня из рук и, ничего не говоря, кладет ее обратно в карман. Потом она поднимает глаза и смотрит на меня. Наконец-то. Соланж словно птица. При первом резком движении все кончено, она улетает и садится где-то там, где ее никто не может достать.

– Нельзя тебя так оставлять, – говорю ей, – ты можешь заболеть.

Я объясняю ей, что дам свою рубашку, а она снимет платье, чтобы мы попытались как-то высушить его, и, если нам повезет, все будет хорошо. Нас никто не видел. Никто не подумает, что это мы. Мы слишком молоды. Мы не хулиганы. Мы даже не живем здесь. Я сам говорю это с трудом, но в любом случае она уже не слушает меня, встает и начинает расстегивать на спине пуговицы платья. Это заставляет мое сердце биться сильнее, хотя я уже видел, как она раздевается на пляже, но это не то же самое. Мне кажется, будто я смотрю через глазок. Говорю себе, что мне нужно отвернуться, но не могу, это сильнее меня. И я смотрю на нее, пока платье скользит по ее ногам, и думаю, что невозможно быть такой красивой. Я снимаю рубашку и протягиваю ей, бормоча что-то, но ее глаза впиваются в мои. Мне так хочется обнять ее, что голова начинает кружиться. Ей тоже хочется, она говорит «подойди», но это меня пугает. Да, пугает. Мне стыдно, я считаю, что мужчина не должен бояться девушек, но я ведь не умею этого делать, не умею целовать, ласкать и прочее. Но это же не сложно, все это делают. Даже парни из школы, которые хвастались этим на школьной площадке. Я хорошо знаю, что надо вращать язык по часовой стрелке, и гладить грудь так же, в том же направлении, как тесто. Все это знают. Если бы это была другая девушка, я бы вряд ли волновался. Уверен, что это бы меня нисколько не тронуло. Но это не другая девушка. Это Соланж.