Читать онлайн Не смотри на Дракона бесплатно

Глава 1. День первый

Убаюкивающе-нежно, ласково толкались колеса поезда, на стекло окна налипала белизна: белизна снега, белизна сосен и берез, белизна пурги, такой бесконечной, однородной… Она усыпляла, эта белизна.

– Ты мое солнце, Куннэй, – вдруг сказал Ван-И, улыбнулся.

Зубы у него были мелкие, но чистые: весь он был словно породистый, умный, но хворый конь. Куннэй одергивала себя, но все равно из раза в раз подмечала эти зубы, желтую кожу у края лба, по-детски безбородое лицо, тонкие руки и, что хуже, тонкие ноги, – но всегда в конечном итоге возвращалась к ясным, чистым-чистым глазам. Словно прозрачным, таким добрым.

«Вечный мальчишка», – подумала Куннэй, когда увидела его впервые, на Ысыахе, или, как она сказала когда-то Вану и говорила впредь, празднике Плодородия в ее родном улусе. Друг брата. «Очень хороший человек».

***

Пять лет назад она была почти ребенком.

Чистое синее небо в тот день наполнял дым от костров и густой, маревный запах трав: можжевельника, полыни, чабреца… Она удовлетворенно вдыхала с детства знакомый, а потому родной запах Праздника. Волосы Куннэй были тяжелыми от вплетенных бусин, тянули ее лицо к небу, к по-вечернему остывавшему солнцу: так было надо. Потому что вместе со взглядом становится выше и душа.

За ее спиной ветер качал ленты, шедшие от белевшего купола урасы, и она более отчетливо, чем когда-либо, слышала голоса трав, зверей, птиц, видела грузное течение жизни сквозь их тела и, наконец, самый низкий, похожий на гул голос, шедший из самого сердца мира по ту сторону: голос Тайги. Куннэй закрыла глаза, сжала хомус между губ, прижала к зубам и ударила по язычку один гулкий раз, с силой выдохнула, а после – еще и еще, на секунду остановилась, стараясь разобрать среди гула слова или, может, хотя бы интонации слов. Она дышала медленно, с большими паузами, боясь заглушить дыханием голос, голос, который было дано услышать немногим, который она никогда в жизни еще не слышала – и, наконец:

Сорох кэм-м-мнэр буолаллар, сорохторо бааллар-р… Кэм-кэрдии уларыйан-н, бу сир хаһаайын-н-на уларыйан иһэр…

[Идут ин-н-ные времен-на, ин-ные… См-мен-няется век, см-мен-няется хозяин на этой зем-м-мле и когда…]

…на ее плечо легла рука.

– Ай-й! – она вздрогнула всем телом, порывисто обернулась: за ее спиной стоял и глупо улыбался брат.

Всегда он был огромным пятном, где бы не появлялся: ее раздражали его глаза, его отросшие, вечно крашеные в светлый волосы, из-за которых его кожа казалась до черноты смуглой, раздражала какая-то мягкая наглость, которая всегда была в его движениях и словах, во всей его фигуре, раздражало пренебрежение, с которым он морщился от дыма… пренебрежение, с которым он когда-то отказался от жизни здесь. С которым уехал в Столицу, с которым сказал, что его «не интересует вонь и древности».

И все-таки Куннэй знала, что некогда они лежали в одной утробе и что, в сущности, они все еще оставались очень похожи. И это раздражало больше всего.

– Ну и дурак же ты, напугал! Блин, полный идиот! Когда ты приехал только?

И голоса по ту сторону мира совсем затихли.

– Да только что. И с чего это идиот? А ты не баловалась бы с хомусом, рано еще.

– Не твое дело. А идиот ты потому что… объяснять еще тебе! – почти выплюнула Куннэй, тряхнула волосами: больно ударили по спине тяжелые бусины. Она злилась, хотя знала, что он прав. – Постоянно ты не вовремя! Бли-ин, я же только!.. Не важно.

Она глубоко вдохнула, выдохнула, снова вдохнула, сильно сжала хомус так, что на коже остались следы металлического корпуса и еще не совсем затихшего язычка…

– Прости. Рада, что ты приехал. Хотя и опоздал, праздник почти закончился.

Темнело. И ярче стали выделяться в отдалении, казалось, ужасно высокие, до самого розового неба костры. Брат обнял ее, потрепал по волосам:

– Ничего. И я рад, что приехал, пожалуй. Пойдем, познакомлю тебя кое с кем.

– Не хочу я ни с кем знакомиться.

– Зря. Он очень хороший человек.

***

А сейчас этот «очень хороший человек» полулежал на полке уютно-чистого спального вагона, ловил скакавшие от толчков поезда строки «Полного собрания сочинений великого алхимика Иммануэля Тридцать Пятого о душах, веществах и их преобразовании».

Куннэй повернула к нему голову, сказала, давя в голосе скуку:

– Интересная книга?

– Весьма! Знаешь, прелюбопытнейшее сочинение, хотя и не без специфики… Впрочем, она и написала во время специфическое ввиду своей давности.

– И о чем же там написано?

– Как сказать… о фундаментальной расщепленности мира на зримое и трансцендентно непознаваемое, а потому и, конечно, «незримое». Очень занятно, хотя идея не нова: в той или иной форме она прослеживается и у Платона с его «миром вещей» и «миром идей», несколько позже – в Кантовой теории мироздания, разделяющей бытие как вещь-в-себе, то, чем оно является в действительности, объективно, и бытие как воспринимаемый человеком феномен… Продолжать можно долго, особенно если от Канта провести идею взгляда как акта, действия, ко вполне современному экзистенциализму, знаешь, к Хайдеггеру и прочим, но суть-то не в том! Точнее, не в самой теории, которая занятна, но бессмысленна с точки зрения практики – суть в том, как одна идея возрождается то там, то здесь и каждый раз становится вехой, откровением. И ведь это не только в, так сказать, более или менее академической философии, которая, опять же, более или менее наследует предыдущие учения – нет, те же идеи, пусть и в несколько ином виде, обнаруживаются в романтизме с его двоемирием, в мифологии древних самых разных регионов и, в общем-то, разных культур…

Он говорил и говорил, но его слова не задерживались, стекали, не задевая друг друга, бессвязно, бессмысленно, они не трогали ничего в душе Куннэй. Они убаюкивали ее, утяжеляли голову, тянули ее вниз. Может, потому что она эти слова или слова очень похожие на них уже слышала. Много раз слышала там, здесь, пару раз читала в книгах, которые предлагал ей Ван и которые она всегда бросала на половине.

Любой не без изъяна.

Куннэй вдруг стало стыдно. Она с усилием сомкнула глаза, открыла, спросила:

– А почему бессмысленна?

Ван-И остановился на полуслове, улыбнулся. Вдруг нахмурился, потеряв мысль, заложил страницу большим пальцем:

– Что бессмысленно?

– Теория эта. Ты сказал, что она интересна, но бессмысленна с практической точки зрения.

– А, – лицо Вана вновь просветлело, стало уместно солнцу за окном, блестящему, еще тонкому снегу вдоль рельс. – Это ведь совсем просто: есть ли какое-то «расщепление», есть ли какое-то «бытие как вещь-в-себе», нет ли ни того, ни другого – все это ни на что не влияет. Ни на что.

– Но ты так увлеченно читаешь…

– Само собой: приятно иногда заниматься тем, что никак не повлияет на чью-либо жизнь, ни мою, ни чужую. Ради разнообразия.

Он снова раскрыл книгу, устроился поудобнее, двигая плечами и сказал вполголоса:

– Люблю тебя, солнце.

«И я тебя», – механически хотела ответить Куннэй, но не стала.

– Какой ты, однако, – сказала она вместе этого и отвернулась, снова смотрела в окно. – Знаешь, а это скучно: я знаю тебя лет пять уже, а комплимент у тебя один и самый банальный, «солнце» это… хотя, может, это в тебе и хорошо.

Ван-И оторвался от книги, снова перевел взгляд на нее: глаза его еще немного потеплели. Он любил ее, сильно любил.

«Может, это-то в тебе и скучно», – подумала Куннэй, от этой мысли ей стало холодно, тоскливо. Она сильнее запахнула дорожную куртку из оленьей шкуры, сжала в руках подвеску на шее: маленького безглазого костяного идола.

«Почему безглазый?» – когда-то давно спросил у нее Ван-И.

«В неведении счастье», – ответила она тогда.

– Слушай…

– Что такое, солнце?

– Да я вот думаю… Может, тебе стоило одному поехать? Все-таки он твой друг, а я… я ему никакая не подруга. Наверное, я вам только мешать буду: я же тебя знаю, не можешь не думать о том, хорошо ли мне, интересно ли мне, а я… я не знаю, будет ли мне там хорошо. Да и… – она замолчала. За окном плавно приблизилась и ушла назад линия электропередач.

Такая ровная, такая мертвенно-гудящая линия электропередач.

– Что «да и»? Слушай, не стоит твоих переживаний: как говорится, друг моего друга мне друг, так что ты ему понравишься, верно я говорю? И он тебе… пусть он и немного, эм-м, своеобразный, но он очень хороший человек. Очень.

Куннэй заправила за ухо выпавшую черно-лаковую прядь, посмотрела на Ван-И, стараясь понять, серьезен он или нет: лицо его было спокойно.

– Знаешь, про тебя брат тоже когда-то сказал «очень хороший человек», хотя вот про «своеобразность» тогда ни слова не было – уже страшно!

– Еще бы, – усмехнулся, придвинул закладку к корешку книги. – Во мне никакой своеобразности. Но про «хорошего» твой брат не соврал.

– Дурачок ты, – махнула рукой Куннэй и отвернулась.

Она прижалась щекой к металлической раме окна, стараясь не думать, не пускать в душу топтавшуюся на периферии сознания тревогу, и вскоре провалилась в сон.

***

Ей снился Дракон.

Вокруг был холод и лес, сотни и сотни одинаковых елей с одинаковыми укрытыми снегом ветвями, тяжелыми от снега, а под ногами – обгоревшие кости. Многие кости, черепа коров, черепа разных, бесчисленных птиц и, наконец, черепа людей. Собственное сердце гулом отдавалось в ее ушах, дрожали руки, но по какому-то наваждению, непреодолимой воле сна она тянула руки к хищно, медленно двигавшимся ноздрям, к нервно дрожавшей, до боли в глазах блестевшей чешуе дракона, застывшего в пяти шагах от нее. От блеска на глаза Куннэй наворачивались слезы, одна за другой, они морозно обжигали щеки, стекая, собирались на подбородке. Она часто моргала, но никак не могла толком разглядеть его.

Иди за мной, будь моей гостьей.

– Как ты говоришь?

Созданиям вроде меня не нужен человеческий язык. Даже противен… А созданиям вроде тебя не нужен мой язык, чтобы меня понять. Иди же за мной, иди же, иди, дева…

Слова Дракона эхом отдавались в ее ушах, но Куннэй все казалось, что звук идет не снаружи, – да и не шевелилась хищная, со свисавшими клыками пасть, – а изнутри. Она закрыла ладонями уши, судорожно глотнула морозный воздух, выдохнула, но все так же отчетливо слышала низкий, дребезжавший как язык хомуса, казалось, древний как мир голос:

Иди со мной, будь моей гостьей… Будь моей… моей, Куннэй…

И вдруг с ясностью, которой она никогда не ощущала столь отчетливо наяву, Куннэй поняла: ее сердце билось не страхом, но желанием. И в тот же миг отраженный от чешуи свет стал невыносимым: он обжег глаза, она со стоном зажмурилась и закричала:

– Я буду, буду!..

С обратной стороны век алым пятном отпечатался силуэт Дракона. Одежда осыпалась пылью с ее тела, но Куннэй не почувствовала холода: и к ее коже прижалась иная, змеиная… Холодом провело чешуйчатое тело по мелким твердым соскам, обвило бедра, упорно и нежно разводя их. Куннэй попыталась свети ноги, но – это был сон, и движения в нем были вяло-ленивыми, слабыми – и вот уже неожиданно и стыдно-щекотно что-то упруго-твердое, страшно горячее провело между ее губ, вдавилось внутрь…

– Ан-нх, так… так ужасно тепло…

Я приду за тобой

…она рывком, усилием вынырнула из пелены сна. Ее дыхание сбилось, на плечи давил не вполне и ей самой понятный стыд.

– Все хорошо, Куннэй, это просто сон… – сказала она сама себе шепотом, медленно выдохнула, задержала дыхание. Затем – сжала в кулаке костяного идола, поднесла к глазам… В углублениях, заменявших ему глаза, еще виден был белый, угасавший свет.

Такой же, как свет из сна. А за окном уже было совсем темно, только вдали, над Столицей, облака окрашивались в желто-розовый: обычный цвет светового загрязнения. С тихим шелестом Ван-И перевернул страницу, не услышав ее слов. А может, деликатно, как и всегда, не обратив внимания на них.

***

– Я приду за тобой…

– Что?

– А?.. Нет, ничего. Просто что-то задумалась, – сказала Куннэй и вернулась к равномерно разворачивающемуся, смазанному от скорости пейзажу.

Пахло бензином, сигаретами и псиной («Пахнет же? – Вовсе не пахнет, солнце»). Они выезжали за город. Дорога кольцом обнимала скопление света, железа, бетона, по размашистой спирали уводила все дальше и дальше. Желтый свет придорожных фонарей размывался в стекле в полосы… В зеркале заднего вида она видела как сизые щеки водилы втягивались, тянули дым из сигареты, как он прокручивал окно вниз, выдыхал в щель дым, а ветер все равно толкал его в салон. И над креслами, окнами, деревянными четками на зеркале висел дым. Он густел, собирался в песьи уши над головой таксиста…

Нет. Показалось.

Из магнитолы такси бестолково и непрерывно шел чей-то голос, астрологический прогноз для четвертой группы крови (Куннэй не вслушивалась, у нее была первая):

– Волнений на неделе не предвидится, однако в ночь с пятого на шестое стоит ожидать приятного гостя или, возможно, судьбоносную встречу…

…сменился прогнозом погоды:

– Ветер юго-западный, порывистый. Мы все еще терпим на себе отголоски фронта, идущего с океана. На будущей неделе продолжатся аномальные морозы. Так, прогнозируемы рекордно низкие двадцать семь градусов ниже нуля. Однако вряд ли это можно считать полноправным водворением зимы: за заморозками неизбежно последуют оттепели. Что же касаемо осадков…

…а тот, в свою очередь, сменился новостной сводкой: всегда любопытной и всегда похожей на предыдущую:

– Доброго вечера всем гражданам Столицы и ее гостям! На часах семь двадцать пять, пятое ноября две тысячи пятого года, и мы рады приветствовать вас. Напоминаем, что услугами по вопросам миграции не имеют права заниматься частные компании, тогда как…

Дома за стеклом казались одинаковыми, чужими: холодный бетон, холодный блеск стекла, голые, наполовину спиленные тополя, грязь на дорогах и около них… Все здесь молчало. Все наводило скуку.

– …к ситуации в Долгой Зиме: все выше спрос на туристические и научно-исследовательские поездки. Особый интерес вызывает, несомненно, таинственное геологическое образование, неофициально названное «Разломом», что было обнаружено (или, во всяком случае, стало известно общественности) пять лет назад. Из-за неясной природы аномалий магнитного поля невозможно удаленное изучение региона и фотосъемка, а что касается экспедиций, то они крайне затруднены по ряду причин, а частные так и вовсе были запрещены. Это кажется даже ироничным, ведь именно Разлом поднял туризм региона на рекордно высокий уровень. В чем же кроется притягательность Разлома для обывателя, что питает столь заметный интерес к нему? Люди со всего мира приезжают в зону Долгой Зимы для того, чтобы хотя бы издалека увидеть…

Таксист зевнул, на секунду обнажив клыки… Куннэй бросила взгляд к зеркалу: нет, просто зубы – почесал за ухом и прокрутил колесико радио: голоса сменились шершавым шумом. Он прокрутил дальше, вернул и в конечном итоге убавил звук до нуля. Повисла тишина.

Наконец, они выехали на трассу и стало совсем темно.

– Скоро приедем, – сказал Ван-И и, нашарив в полутьме автомобиля ее руку, сжал. – Еще минут десять.

– Далековато все же твой друг живет, – сказала Куннэй, зевнула.

– Ну… пожалуй. Зато там очень хорошо: сосны, свежий воздух, так легко дышится… знаешь, я только там по-настоящему отдыхаю. Думаю, и тебе будет хорошо.

– Должно быть так. Хотя все это как-то совсем не вовремя, у меня ведь и сессия на носу, да и вообще… может, стоило и остаться.

– Не накручивай.

– Я не… впрочем, ты прав. Как всегда прав.

Она сжала его пальцы сильнее, но рука Ван-И совсем не грела.

Машина остановилась перед чернильно-черными, обвитыми железными змеями вратами. Среди плотной загородной тьмы выбеляли овал два фонаря: в пятипалых объятиях железа лежали, казалось, не лампы, но подвешенные в воздухе холодные, белесые языки пламени.

– Пр-рошу, – сказал таксист, потянул на себя ручник. – Здесь же, все вер-рно?

– Да, все так, огромное спасибо, – сказал Ван-И и полез за бумажником. Методично отсчитал одну, две, три…

Ноги Куннэй коснулись белого-белого, рассыпчатого снега. Она запрокинула голову, вдыхая полной грудью: воздух был морозным. Очень свежим, вкусным. Почти таким, каким он был далеко-далеко, у ее дома. С коротким шумом отъехал позади нее автомобиль.

– Уф, вот и добрались… ну, почти, – оговорился Ван-И.

Он поставил пару чемоданов по обе стороны от себя в пушисто-чистый снег.

– Странно, что здесь совсем нет следов. Твой этот друг, что, вообще никуда не выходит?

– Ну, отчего же никуда: бывает, и выходит… когда того требует необходимость, – обтекаемо ответил Ван, поднял голову к воротам. Огни фонарей бликами растеклись по толстым стеклам его очков. – А вообще он немного, как сказать… старомоден.

«Старомоден», – эхом отдалось в ушах Куннэй. И вдруг ей стало страшно, ей захотелось уйти, поскорее уйти отсюда и никогда не возвращаться.

Она затрясла головой, прогоняя наваждение: нечего было бояться. Не о чем беспокоится. Ровным счетом не о чем. Ван-И поднял руку и с усилием нажал на кнопку электрического звонка у приваренной у ворот панели домофона.

Из панели донесся хриплый, искаженный электричеством голосом:

– Кто там?

Ван улыбнулся и сказал четко, напрягая тонкое горло:

– Мы тут, мы.

Слова шепотом отдались в хвое сосен и елей, разнеслись говором вглубь леса…

Короткое пиликанье, мгновение – и ворота медленно, со скрипом начали открываться вовнутрь, за ними – белоснежная дорога, сосны и в конце стоял крепко сбитый дом из бурых, поросших мхом бревен.

– В путь, – бодро сказал Ван-И и подхватил чемоданы, встряхнул их, сбрасывая снег.

Куннэй кивнула, натянула на голову капюшон, – прохладно и ласково коснулся щек соболиный мех, – сделала пару шагов вперед, а за ее спиной с металлическим лязгом закрылись ворота. Она пошла по правую руку Ван-И, не отставая ни на шаг. И когда они подходили к крыльцу, отворилась тяжелая, пахнувшая деревом и теплом дверь, на снег упал теплый прямоугольник света: на пороге стоял человек. Впервые виденный, но отчего-то смутно знакомый Куннэй человек с аккуратно стриженной, густой бородой, странно-голубыми на смуглом лице глазами и чем-то неуловимо мягким, кошачьим в облике.

– Долго вы добирались, – сказал он. И, переведя глаза на Куннэй, – Зови меня Моро.

***

Щелкнул проигрыватель, проглотив кассету, и:

Солнцу красному слава! Слава!

Слава в небе у нас!

Князю Игорю слава, слава,

Слава у нас на Руси-и…

Моро на секунду задумался, удовлетворенно кивнул:

– Ну, хитяра же!

И вернулся к столу. Ловко и ласково работали его большие, волосатые руки: вот уже и открыта бутылка густой, морозной водки, трехлитровая банка кабачковой икры, нарезан лук и синевато-склизкие грузди…

Куннэй на это все смотрела с легкой недоверием, но и интересом.

– Она пить будет?

– Что?

Моро встретил ее взгляд, кивком указал на водку.

– Не, я это… не пью, – Куннэй как-то замялась, придвинула стул к Ван-И, увлеченно мазавшему на хлеб икру. – Но не откажусь от чая… То есть, мне сделать? Могу и вам тоже, то есть, не то что могу…

– Зачем? Сиди, – пожал плечами Моро. – Можно и чаю. Ты какой, темный, светлый?

– К-какой не жалко, – Куннэй вдруг покраснела, схватила вилку и отправила в рот первое, что увидела: груздь. – С-спасибо. Просто не люблю неловкие ситуации…

– Тогда зачем их создаешь, а?

Куннэй отправила в рот второй груздь, подняла брови и многозначительно посмотрела на Ван-И.

– Прости, солнышко, но тут не поспоришь, – пожал плечами тот, поправил указательным пальцем очки и с вожделением откусил бутерброд.

Куннэй со злостью, не жуя проглотила третий груздь и чуть не подавилась.

…Слава! Слава! Славным князьям нашим

Слава! Слава! Храбрым дружинам их слава!..

Моро открыл холодильник, достал из него фарфорово-белый чайник, чашку с китайским орнаментом миллилитров на триста и поставил рядом с водкой. На секунду задумался, сложил тяжелые, с отчетливо выступавшими трицепсами руки на край стола и, наконец, поднял дружески-теплый взгляд:

– Ну, что ж, предварительные приготовления на этом все, теперь к делу: впервые в этом доме мы в этом составе. Ван-И, – взял бутылку, налил первую стопку «в край», затем – вровень вторую, – с тобой меня связывают долгие годы дружбы, которую я очень ценю несмотря ни на что. С тобой же…

Его рука порхнула к чайнику, он не глядя налил в чашку золотистый, с мягкой пеной чай, подал чашку Куннэй – на один долгий миг ее холодных с улицы рук коснулась его рука:

– …моего друга Ван-И связывают не столь многие, но годы дружбы. Так выпьем же за то, что все мы когда-то друг друга встретили.

Глухо стукнулись полные стопки, коротко-звонко чокнулась чашкой Куннэй, поднесла к губам, отпила первый неуверенный глоток, затем – второй, радостно-жгучий:

– Какой освежающий чай! На вкус очень… солнечно, – отхлебнула еще, до дна, – Тепло даже от холодного! Это пуэр?

– Это пиво, – буднично сказал Моро, наколол на серебряную вилку груздь, обмакнул в икру и съел.

Одну долгую секунду в душе Куннэй моральные принципы боролись с новоприобретенным опытом и, наконец, она положила белую ладонь на изящную ручку чайника: чашка все-таки была пуста.

– Давай лучше я.

Моро положил ладонь поверх ее, сжал, поднял и наполнил чашку. Куннэй отдернула руку, покраснев, пробормотала:

– С-спасибо…

– Не за что, – сказал Моро и разлил водку по рюмкам во второй раз.

В магнитофоне оперные арии сменялись хорами, те – сюитами для рояля и скрипки («И почему ему нравится такая музыка? Странный какой…») а Ван-И, наконец, наелся и стал привычно ужасно болтливым – Куннэй его слушала и не слушала, подперев рукой потяжелевшую, перебиравшую вне воли самой Куннэй ленивые и ласковые мысли голову:

– …бесспорно, я осознаю фундаментальную важность этих всяких «экспедиций к центру Земли», да и этот твой Разлом вполне себе «центр» с определенной точки зрения, и я не могу не понимать… точнее, могу понимать… в общем, отчасти даже разделяю эту, так сказать, фронтирскую романтику… или так не говорят? В общем, ты меня понял, – заключил Ван-И, провел кистью в воздухе, напряженно стараясь ухватить потерянную мысль. Наконец, – В общем, понимаю и разделяю. Отчасти. Однако это ведь немыслимо, это несоизмеримо с тем, что дает безопасно-тихая, полезная людям жизнь здесь. Мне кажется, в подобном есть нечто от мортидо, от, пон-нимаешь, танатоса, от фундаментального, описанного Сигизмундом стремления к смерти, к хаосу небытия, однако деятельность людей, моя с позволения сказать деятельность, моя, скажем, врачебная практика направлена на противодействие этому хаосу, на… ик-к… неподчинение ему! Да, на неподчинение!

Ван блаженно улыбнулся, маленьким сухим кулачком энергично ударил по столу так, что все зазвенело, и с глухим стуком уронил голову, пробормотал: «Я слушаю, я хочу слышать возращения по сущ… существу…». Моро же смотрел совершенно трезво. Казалось, только острее стал взгляд его теплых голубых глаз, тверже слова:

– Ты хорошо говоришь, друг мой, и все же ты не прав.

– Почему не прав? – вдруг спросила Куннэй, подперла подбородок второй рукой. – В чем не прав?

– Разлом не «центр Земли». И идут к нему, да и не к нему тоже идут не от безделья, не к смерти. В этом и неправ.

– Не центр, значит? А что же он тогда, этот, как его… – Куннэй провела рукой по лбу, стараясь вычленить из памяти нужное слово. Все в ее голове было скользким, мягким, никак не поддавалось. – Ну как его? Только что ты сказал, ну?

Моро молчал, медитативно сжал двумя пальцами (вилки отпали за ненадобностью) последний груздь и откусил.

«Какие красивые, ровные у него зубы…»

– Эй, а я тоже хотела!

– Да пожалуйста, – пожал плечами Моро и протянул половину Куннэй.

От его губ к куску груздя протянулась тонкая нить слюны и – порвалась. Куннэй мгновенно покраснела, вскочила со стула:

– Т-ты… то есть вы… не надо, в общем, я… я руки не хочу марать, вот, – едва подобрала слова она, взволнованно-глупо открыла рот: детская, почти забытая ей привычка.

– А зачем марать?

И одним уверенным, но нежным движением Моро втолкнул между мягких губ Куннэй груздь, вынул мокрые от ее слюны пальцы и кивнул: «Жуй».

И, пожалуй, в тот самый миг она с ужасом и счастьем поняла, что влюбилась глупо, окончательно и бесповоротно.

Моро сказал:

– Понимаешь, все мы все равно умрем. Раньше, позже, в тех обстоятельствах, в других… Но там – жизнь, настоящая жизнь, а тут… – он замолчал, и была в этой тишине какая-то тайна, которую ей не следовало, а может, не надо было знать.

– Вот оно как.

Долгую минуту Моро смотрел на нее и сквозь нее. О чем-то думал. А она смотрела на пятна на скатерти, тарелки, стопки, пустой, отдельный от крышки чайник…

«Мамаево побоище», – отрешенно подумала Куннэй. Наконец:

– Ты будешь спать в левом крыле, Вана пока отведу в правое.

– Почему так?

– Ванька беспокойный, когда пьяный, с ним не заснешь, – пожал плечами Моро. – Нет, ну если хочешь…

– Как знаешь. Ты все-таки хозяин, я просто не хотела причинять, ну… неудобства.

Моро поморщился, махнул рукой и закинул бездыханного Ван-И на плечо. Тот что-то пробормотал, раскрыл непонимающие глаза:

– К-куда вы меня, с позв… позволенья ск-зать, тащите?..

– В Вальгаллу, друг, – сладко сказал Моро, потрепал его по волосам и чуть шатаясь побрел прочь из столовой. Только безвольно покачивалась голова Ван-И.

Куннэй вздохнула и устало-медленно стала составлять тарелки. Моро обернулся, вновь поморщился:

– Убираться – дело утра, а не вечера, женщина. Пойдем, я тебя провожу.

И она не стала возражать.

***

Куннэй долго не могла заснуть: не привыкла спать одна. Она лежала, с силой смыкала глаза, пока простынь не становилась тепло-шершавой, противной, пока перед глазами отчетливо и ясно не вставало лицо Моро, странно и беспокоящее ее лицо, его голос – тогда она переворачивалась на другой бок и все повторялось заново. Наконец, Куннэй села, легким движением отодвинула прозрачно-белесый шифоновый полог и подошла к окну. Одернула ночную рубаху, едва доходившую до колен: подарок мамы на свадьбу.

«Будь хорошей женой, Куннэй».

Затем – холод кафеля у стоп, холод металлической ручки в ладони, скрип рамы – и вот сквозь открытую створку на нее морозно дышала зима.

В небе спокойно и тихо светили звезды, многие и многие звезды. Со скукой она связывала их в скорпиона, большую Медведицу, Ориона…

– Знаете, я не видела вас вот так, всех сразу с тех пор, как уехала из дома, – шепотом сказала Куннэй. Прислонила щеку к стеклу. – Вы скучали по мне? Впрочем, вы так далеко, что я не слышу ваших голосов, а вы, конечно, не слышите моего, и все-таки… Кто этот Моро? Он… он чем-то похож на вас. Далеко так. Так, что я его совсем не понимаю, кажется. Впрочем, такие глупости говорю – но вы простите меня, я так давно не говорила глупостей…

На дворе стояла тишина. Блестел, отражая Луну, снег. Куннэй закрыла глаза, радуясь наконец пришедшей дреме: с радостью, с облегчениям она забыла где она и что она, мир стал зыбкой, ласковой тьмой.

И вместе с ее дыханием в этой тьме дышал кто-то еще.

– Кто здесь? – сказала Куннэй, обернулась: тень мелькнула в проеме двери. – Эй, а ну стой!

Крикнула Куннэй и бросилась к выходу, остановилась на мгновение: было темно. Она с трудом вспоминала коридор и белую лестницу, по которой поднималась сюда накануне, но сейчас все выглядело иначе… Вдруг она явственно услышала все то же дыхание, теперь оно было где-то справа, на другом конце – и она побежала.

Шаги босых ног глушил ковер, мимо мелькали блики на стеклянных дверях, на приколотых к стенам металлических блюдах, залы, залы, редкие витражи и зыбкие цветные пятна света от них… Дом был бесконечным, странно непохожим на себя.

«Может, я сплю? Что ж, так даже лучше», – равнодушно-отрешенно думала Куннэй.

Дыхание сбилось, и она осторожно, толкаясь пальцами о холодный пол, бежала по галерее с высокими окнами по левую сторону от нее, за ними – бесконечное, казавшееся теперь незнакомым небо. Прямо перед ней скрипнула и захлопнулась тяжелая деревянная дверь – не думая, по инерции Куннэй толкнула ее плечом, неловко упала внутрь комнаты, выставила вперед руки…

Но ее ладони коснулись не пола, а чьей-то теплой твердой груди. Она застыла, боясь поднять голову и отрешенно слушала, как защелкивается замок на двери позади нее. Пахло мокрой землей, зеленью, потом. Что-то влажно-теплое, склизкое коснулась ее шеи, провело за ухо. Исчезло, снова вернулось, Куннэй скосила взгляд: у ее виска застыл длинный раздвоенный язык, секунда – пропал.

– Вкусно пахнешь, человек, – сказал голос над ее ухом. – Впрочем, человек ли?

Его руки скользнули под шелк ее ночнушки, провели по взмокшей от бега спине, к мягким грудям и опустились к бедрам, сжали их – глубоко ушли пальцы в белую плоть. Пожалуй, останутся синяки. Куннэй сжала ноги, гася, а может, лишь усиливая подступившее вдруг желание.

– На ощупь, впрочем, вполне человек. Ну ладно, – экспертно заключил голос. Руки исчезли с ее кожи: жаль. – Человек, а заметила меня. Занятно. Ну, чего боишься?

– Боюсь?

Куннэй вдруг улыбнулась, отошла на шаг, подняла голову: перед ней стоял Моро. Такой же высокий, с теми же зачесанными назад черными волосами, в шелковом, с блестевшим металлом орнамента халате – только голубые глаза слово горели в полумраке потусторонне и странно. По-звериному. По-звериному же вытянулись в вертикаль зрачки. И тем же синим огнем отражался скудный лунный свет от водной глади за его спиной, от огромных листьев, цветов, раскинувшихся во все стороны. Она оглянулась, ища глазами стены, окна, но – нет. Над ее головой далеко блестело небо, ее стопы вдруг провалились в мягкую траву, Куннэй обернулась – и лишь за спиной стояла одиноко и странно тяжелая дубовая дверь.

А Моро смотрел на нее все так же, и она не могла понять, о чем он думает.

– Я… я не боюсь вовсе. Но это очень странное место, сейчас ведь зима, а здесь…

– Сейчас осень, а не зима. Да и здесь не бывает зимы. Оранжерея, – сказал просто, буднично, словно это было и без того очевидно.

Она сосредоточенно кивнула, вдруг улыбнулось: конечно, не бывает. Конечно, здесь не может быть!..

С радостью и предвкушением она окончательно и всем сердцем поняла, поверила в то, что вокруг – сон. А во сне может быть что угодно.

– И все-таки боишься: потеешь, пахнешь нервами, – пожал плечами Моро, отвернулся. Вытащил из кармана халата сигарету, поджег и выдохнул белесое облако дыма. Оно расползлось, осело на траву, обратившись в тонкий туман. – Я такие вещи чувствую.

Затянулся, вытолкнул сквозь зубы новое облако дыма, тот вновь осел – и вдруг сгустился, вздыбил низ халата Моро, секунда, долгая секунда – и в тумане, продавливая траву, лежал тяжелый рептилий хвост. Куннэй подняла глаза, снова опустила: она не ошиблась. Хвост определенно начинался под халатом Моро.

– Ну, чувствуй, раз можешь. А я… а я могу кое-что видеть. Меня с детства учили видеть, слышать пусть брат и говорил, что это все придумываю, но… хвост же, да? Правда хвост? – сказала Куннэй, подошла ближе, упала на колени, в дым и влажную траву, и с безнаказанностью сна положила руку на блестевшую чешую.

Как ни странно, хвост был теплым-теплым, даже горячим. А ведь рептилия.

Моро рывком обернулся, дернулся из ее рук и хвост, а ее глаза встретились с его, горевшими, сузившимися от злости:

– Даже видишь, значит. – он вытолкнул слова вместе с остатками дыма, и сизые клубы обрисовали заместо человеческих зубов иные, острые, длинные.

Он бросил на траву окурок, с присущей ему вальяжностью потушил его носком ботинка. Улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.

– А красивая ты. У Ваньки губа не дура. Впрочем, и он не дурак.

И вдруг со стыдом и трепетом Куннэй поняла, что сидела, задрав голову кверху, прямо перед Моро, перед мужчиной, что в каких-то десяти сантиметрах от нее под тонкой тканью халата был его пах. К низу ее живота, к ее губам прилила горячая кровь, и вдруг ей захотелось встать, извиниться, уйти, бежать, бежать скорее, найти Ван-И, прижать его к себе, холодного, тонкого, такого хорошего, милого, знакомого-знакомого… – но она не могла заставить себя и пошевелиться. Ноги стали мягкими, ужасно тяжелыми:

Ведь это сон, Куннэй, это просто не может быть явью, никак не может. Только здесь, а после уже никогда, нигде, ни за что…

– Что-то в тебе такое хорошее, Моро. И страшное. Насколько ты человек, а? Не намного ведь, а так похож.

Она сжала тонкими руками пояс его халата, уткнулась носом, лбом в его теплые ноги.

– Хочешь? – спросил он спокойно, без определенной интонации.

– Хочу, – тихо-тихо, умоляя Вана никогда не знать ее снов, укоряя себя за них ответила Куннэй. Но спохватилась, добавила, – хочу, но нельзя.

Его тяжелая рука легла на ее блестяще-черные волосы, провела неожиданно нежно, ласково, так, как никогда не получалось у Ван-И.

– Почему нельзя?

«Потому что Ван-И», – хотела сказать Куннэй, но знала, что все это не правда, точнее, не совсем правда. И сказала:

– Потому что тогда я проснусь.

Его рука скользнула с ее головы к щеке, Моро провел большим пальцем от ее темного глаза к розовым губам, толкнул палец между них, второй рукой поднял ее подобное луне лицо к небу, к себе, она закрыла глаза – что-то тепло-скользкое пролезло под ночную рубаху, коснулось ног… «Хвост», – поняла Куннэй, и вдруг вздрогнула, сжала ноги и отшатнулась от него. Неуклюже повалилась назад, задрала голову:

– Ч-что ты…

Было темно, она плохо видела лицо Моро, но знала, что он усмехнулся.

– Что, не все видишь, выходит?

Куннэй сглотнула, опустила глаза и неловко и суетно натянула сбившуюся ночнушку на колени. Все распадалось, растекалось и менялось так, как бывает только во снах – по крайней мере так ей казалось. И очень хотелось забыть, не думать, что это сон, хотя бы чуть-чуть.

Моро молчал. Смотрел не на нее, а на небо: где-то там, далеко-далеко он что-то видел… или, может, ему только казалось, что видит. Он повел плечами, разминая дельтовидные мышцы, присел: его лицо вдруг оказалось напротив ее лица.

Они были совсем непохожи с Ваном. В Моро чувствовалось что-то грубое, звериное, в Ван-И нельзя было этого и заподозрить. И все-таки Куннэй как никогда отчетливо вдруг почувствовала, как что-то необъяснимое, неуловимое сближало их. Что-то. Она поставила колени в прохладную, по-ночному мокрую траву, провела своей мягкой щекой по его, колюче-щекотной от бороды, щеке, еще раз, прижалась шеей и, чуть помедлив, прижала губы к его губам…

Моро ей не мешал.

И вдруг на глаза Куннэй навернулись слезы, влагой остались и на его коже. Она отстранилась, прижалась к его плечу.

Даже если всего лишь сон.

– Ты чего?

– Грустно. Не хочу просыпаться.

– Так спи, – сказал Моро, и его слова эхом отдались в ее ушах: «Спи, спи…»

Он встал, а она осталась сидеть. Подкосились ноги, все мысли отступили. Стало легко, спокойно, и Куннэй упала на мягко прохладную траву. Ее грудь вздымалась и опадала глубоким сном, а где-то далеко-далеко в небе забрезжил рассвет.

Глава 2. День второй

Куннэй поморщилась от легшего на лицо солнца, отвернулась, плотнее завернулась одеяло, но…

– Раз. Два…

На счет десять раскрыла глаза: знала, что вредно спать долго. Ван-И об этом часто ей говорил. И все же пока не встала: лежала, перебирала по частям сон, который до странного хорошо помнила. Улыбалась и тут же усилием гасила улыбку: нельзя.

Такому не радуются. Такому не улыбаются. И все-таки…

Вдруг дверь скрипнула, в проеме показалось слегка помятое, чуть зеленоватое, но в остальном узнаваемое лицо Ван-И. Он кивнул, поймав ее вполне бодрый взгляд:

– Хорошо спала, Куннэй? Выглядишь счастливой.

– Я… ну так, неплохо. Хотя долго не могла заснуть, – ответила она, приподнялась на локте. – Ты как?

– О-хо-хо, моя ночь прошла чуть более бессонно, чем мне бы того хотелось, но увы, увы… так уж на меня влияет алкоголь, яд и цвет нации… хорошо, что ты этого не видела, – устало закончил он, прислонил тяжелую голову к косяку. – Можно войти?

– Зачем спрашивать? Входи, конечно.

– Ну, мало ли… вдруг, хранишь от меня какие-то секретики? Прячешь любовников под кроватью и за шторкой, а?

Он добродушно хихикнул, а у Куннэй поперек горла встал ком.

Нет, он не знает, не может знать, не должен знать – иначе бы он так не шутил… да и, в сущности, ничего не было, ведь так?

– Ну и дурачок ты у меня, – сказала и уже более сдержанно, напряженно улыбнулась.

– А вот этого я не отрицаю, – сказал Ван-И и тяжело опустился на кровать, у ее ног. – Ты как, совсем встала? Моро зовет завтракать.

– Моро… а давайте я что-нибудь приготовлю? Ну, там, блины или еще что-нибудь, что хотите, а то как-то неловко даже, да и…

Ван-И, положил руку поверх ее руки:

– Ты здесь гостья, поэтому не старайся быть полезной, хорошо? Поверь, его очень радует один тот факт, что мы приехали.

– «Не старайся быть полезной» ну очень странная просьба, но… хорошо, я не буду. Я буду очень-очень бесполезной.

Ван-И улыбнулся и поцеловал ее в щеку: звонко, совсем по-домашнему. Так стыдно.

– Ну, тогда собирайся, одевайся, а я… то есть, мы будем ждать тебя внизу. Не потеряешься?

Куннэй кивнула и решительным движением села, откинула с ног одеяло… к ее левому колену прилипла трава и земля.

– Боже…

Ван-И застыл в дверях, обернулся:

– Что-то не так?

Она дернула на себя одеяло, суетно укрыла ноги и сказала совсем тихо, не смотря на Вана:

– Нет-нет… все хорошо.

***

Зашумел и потух электрочайник, дзынькнула микроволновка: приготовления к употреблению завтрака шли полным ходом. Моро поставил перед Ван-И глубокую миску с дымящимся супом («Сварил? – Можно и так сказать… ешь уже»), рядом – тарелку хлеба и разогретых полуфарикатных блинов, открыл бутылку молока, сунул в горлышко трубку от кофеварки…

– Доброе утро, – сказала Куннэй и пригибая голову к полу прошла в кухню. В вороте рубахи на ее коже лежал повернутый лицом к ней костяной идол. Куннэй не хотела, чтобы он хоть что-то увидел.

Наивно и, пожалуй, глупо.

– Боброе! – довольно живо отозвался Ван, отправляя в рот новую ложку живительной пищи, оторвал маленькими зубами кусок от целой булки хлеба.

– И вам того же, – ответил Моро. – Кофе будешь?

– Буду, – тихо-тихо сказала Куннэй, села рядом с Ваном и пригнула голову еще ниже. Между делом заметила, как чисто на столе, во всей кухне: значит, Моро все-таки все убрал. «Дело утра». Она вздохнула и застегнула рубашку до последней пуговицы: идола теперь совсем не было видно, только черная нить подвески шла по горлу.

– Чего? – переспросил Моро.

– Бубет она, бубет, – махнул рукой Ван и вернулся к еде. Тщательно пережевал, проглотил. И повторил, – Будет, то есть.

Моро кивнул головой, мол, и с первого раза понял, чуть ниже опустил трубку в бутылку: творилась молочная пенка.

– Ты как, без похмелья сегодня?

Куннэй, помедлив, кивнула.

– Ну, это радует, – сказал Моро. – И так есть кому пострадать сегодня, а, Вань?

Ван-И патетически закрыл глаза, приложил руку ко лбу и вернулся к супу.

– Знаешь, с тобой пить никакого здоровья не хватит. Ты как конь. Или бык… в общем, выбери, кто там тебе больше нравится, но твое человеческое происхождение я категор-рически отрицаю…

Моро поднял глаза, умехнулся, но промолчал.

«Если бы ты знал, как ты прав»,– подумала Куннэй и тут же потрясла головой: вчерашней ночи не могло быть. Ее просто не могло быть.

С мерным рокотом давила кофе-машина горяче-густые струйки… Наконец, Моро поставил рядом с Куннэй кофе, – та еще ниже, что совсем не стало видно лица, опустила голову, сказала одними губами: «спасибо», – и он упер густо-мохнатые руки в стол, сел.

– Ну, какие на сегодня планы? – поинтересовался Ван-И, промокнул салфеткой губы, той же салфеткой вытер очки.

– Да какие тебе планы, Ванька…

– А я что-то вновь почувствовал в себе силы жить. Но, разумеется, так, чуть-чуть…

– Эх ты, Вань. Хотя если чуть-чуть, то можно и пожить, – благодушно заключил Моро, откусил три четверти набитого соей и фаршем блина. – «Весну» посмотрим. Но, пожалуй, сначала оранжерею… С планами пока хватит?

– Более чем хватит.

Куннэй отхлебнула кофе – нежный, тягуче-вкусный. Теплый. И так прост и спокоен был голос Моро, так просто и спокойно все вокруг, что Куннэй вдруг поверила в то, что —сон, все-таки сон.

Глупый, ужасно глупый и даже смешной сон, но забывать его отчего-то совсем не хотелось.

***

Они шли вверх по лестнице, снова вверх, по коридорам, через залы… Куннэй смотрела по сторонам с интересом и тревогой, внимательно, даже параноидально, но ничего не узнавала. Может, она и впрямь была здесь впервые. А может…

– Не может, может, надвое ворожит, тьфу, блин! – пробурчала Куннэй, словно обращаясь к широкой спине Моро, шедшего прямо перед ней.

Он не обернулся. Верно, не услышал. Наконец, они остановилось у двери. Она была высокой, до самого потолка – две дубовые створки, резной орнамент и прорезиненный по низу край. Ван-И присел на корточки, поправил очки, увлеченно ощупал дверь, резину у порога:

– Занятно. А это зачем? Минимизируешь теплообмен?

Моро пожал плечами:

– Скорее массообмен.

– Занятно! В каком смысле?

– Муравьи лезут. Уховертки. Тараканы. Плодовые мушки. Черви. В том числе плоские свободоживущие и полупаразитические формы…

– М-можешь не продолжать, – отозвался Ван и молниеносно встал на ноги, вытер руки о брюки, еще раз.

Моро усмехнулся, достал из кармана длинный, с зубчатым гребнем ключ и три раза прокрутил его в замке. Куннэй прищурилась, стараясь понять, та была дверь, не та, но безрезультатно. Она не помнила. Моро мягко толкнул створку двери, и она с тихим шорохом провалилась вглубь.

Из-за двери на них влажно, оглушающе дохнул лес.

– Давайте быстрее.

Ван-И кивнул, поправил очки и решительно шагнул вперед, его ногу тут же утонули в густой, доходящей ему до щиколоток траве, Куннэй – за ним, и Моро с тихим щелчком прикрыл дверь.

Оранжерея казалась бескрайней. Потусторонней. Куннэй смотрела, вслушивалась в стрекот сверчков, цикад – она не узнавала ни одного растения, каждое казалось разросшимся, зыбким, едва материальным куском биомассы, казавшая ужасно могучей, древней теплилась жизнь в толстых алых лепестках, листьях с белесыми прожилками, в лианах, в узловато выступавших над землей корнях. Запрокинула голову: словно скопление солнц висели под стеклянным куполом желтые лампы.

Куннэй закрыла глаза, глубоко вдохнула густой от запахов воздух, и костяной идол потеплел у нее под рубашкой. Все было немного иначе, чем там, во сне, но запах… Запах она узнала. В ней стремительно росла злоба. Она обернулась, взглянула на Моро прямо и обиженно. А тот стоял под каким-то деревом с бордовыми листьями и гладил его прогибавшуюся, мягкую ветку.

Ван-И прошел вперед, встал на берегу выложенного по дну белыми камнями искусственного пруда, присвистнул.

– Однако!.. Не знал, что ты увлекаешься ботаникой, Моро, да и еще и… так! Знаешь, я удивлен, что вот эту лампу, – он кивнул кверху, белый блик лег на линзы очков, – мы не видели, когда подходили к дому.

– Вы же ночью приехали. А по ночам тут… довольно темно. Это в промышленных теплицах светло сутками, там нужно побыстрее вырастить, побыстрее продать…

– А ты?

– А мне ничего от них не нужно. Темная ночь, светлый теплый день… Живут и ладно.

Вдруг ветка под его рукой встрепенулась, обвилась вокруг его запястья, Моро улыбнулся:

– Тише, тише…

Тиш-ше, тиш-ше…– шелестом отозвались листья. Куннэй вздрогнула, обернулась на Вана, но тот, кажется, ничего не услышал.

«Конечно, не мог услышать, а вот Моро…»

Дерево, дрогнув, вернуло ветвь в крону. Ван-И напряженно сглотнул и отошел на шаг от ближайшего на вид совершенно обычного, хотя и не знакомого куста.

– Какая у тебя занятная… флора. Или фауна?

– Флора. Наверное. Да ты не волнуйся, они не агрессивные, просто слегка отличаются от тех, что на поверхности. Говорят, сохранившиеся древние виды… хотя много они понимают, те, кто говорят.

– Ядовитые?

– Не. Да не тронут они тебя, Вань, не ссы, – Моро дружески похлопал дерево по стволу и пошел к берегу. Сел на траву, между кустом и Ваном, похлопал рядом, мол, и ты садись. Моро вытянул сигарету из почти полной белой пачки.

Ван-И сел, поднял брови: «Не тронут?»

– Они тебя, как сказать… не видят.

Моро сделал неопределенный жест рукой, за сигаретой протянулась нить дыма, раздвоилась, вновь слиплась в одну.

– Узнают только своих?

– Можно и так сказать.

Ван пожал плечами, обернулся к Куннэй, кивнул: «и ты садись». И она села – рядом с Ваном, подальше от Моро. Ван-И протянул к ней руку, положил поверх ее, но Куннэй подтянула ее к себе: «не надо».

Перед ними рябью отражался свет ламп на воде. На пруд приземлилась и тут же взлетела огромная, с локоть стрекоза – кругами разошлись волны от каждой из шести лап… Моро докурил сигарету до фильтра и затушил окурок о камень. Достал и с тихим щелчком поджег вторую.

– Знаешь, все здесь выращено из семян или яиц, собранных у края Разлома. Слышал, поди, что-то об этом?

Ван пожал плечами:

– Люди много чего говорят. И о Разломе тоже, но…

– Но не всему стоит верить, да? Это, конечно, верно. – Моро усмехнулся, стряхнул пепел. – Но иногда говорят и правду.

– Но это ведь запрещено. Нелегальные экспедиции местного населения… о них не врут, значит. Кстати, ты же сам из тех краев, а? Может, еще и сам достал?

Моро вздохнул и затушил сигарету все о тот же камень: в этот раз на половину целую.

– Не вполне из тех… И не сам. Но когда-нибудь, может, даже очень скоро обязательно там буду.

Ван-И повернул к нему голову: Моро смотрел вдаль. На пруд и куда дальше него, дальше берега, что за ним. Лицо его было сосредоточенно и тоскливо… Ван никогда не знал, о чем он думает – но, может, именно поэтому и ценил дружбу с ним.

Куннэй подтянула ноги к груди, обняла колени: от воды тянуло холодом. Вдруг в воздухе раздалась длинная, настойчивая вибрация, а за ней – четыре писклявые ноты хорошо знакомого ей рингтона. Ван вскочил, отряхнул брюки суетно и неловко и прошел вдоль берега, приложил телефон к уху: «Да, слушаю, Виктор Степанович…»

На берегу осталось двое: Куннэй и Моро. Она боялась смотреть на него, разговаривать с ним: на нее давила вина и обида. Но все-таки…

Моро был ужасно, до странного интересен ей.

– Днем тут посимпатичнее, а?

– Я… я думала, что я сплю. Если бы я знала, я бы никогда в жизни…

– А какая разница?

– Что?

Она рывком подняла от колен голову, повернула к нему: Моро смотрел на нее спокойно. Так же спокойно поднял с земли, плоский камень, бросил – тот отскочил от воды тремя блинами и на четвертом утонул.

– Как это «какая разница»? А как же… что ты за человек такой вообще! Как ты можешь быть таким спокойным, как ты можешь строить из себя друга Вану, такому хорошему человеку, когда…

– А ты все в кучу не вали. Во-первых, я и не человек. Ты, кажется, говорила, что «видишь», не? Соврала, получается. А во-вторых… ты хотела, я дал. Не надо усложнять простое, ладно? И ты смотри, что, думаешь, важнее: намерение или дело? Я вот думаю, что намерение. Всегда. Так что сон, не сон… никакой разницы. Да и нет смысла думать о том, на что нельзя повлиять, а? Только нервы мотаешь, прежде всего себе самой.

Куннэй покачала головой:

– Как у тебя все просто, ужасно просто. И не врала я!.. Вижу.

– И что, с самого начала видела? А сейчас? – Моро улыбнулся: зубы у него были крепкие, крупные. Совсем не такие, как у Вана.

Он положил руку на траву, и к его запястью потянулся, обвил стебель с флюоресцентно-синими разломами на коре.

– Красивый, а не… точно не ядовитый?

– Вообще без понятия. Так что?

Куннэй глубоко вдохнула, выдохнула:

– Вижу, но не всегда. Там не все так… просто, у меня вообще не все так просто, как, видимо, у тебя. Чтобы видеть, мне нужен дым, желательно благовоний, хотя бы просто дерева, потому как табачный дым связывает с низшими духами и… то есть, мне так говорили. – Куннэй виновато улыбнулась, Моро кивнул: «ну-ну». Она поспешно продолжила, переходя на шепот, – и еще нужно, это… определенное состояние сознания. Резонанс. И резонанс даже важнее, чем дым.

Она поспешно замолчала, нашла глазами Вана: тот метрах в ста стоял, ковырял носком траву и что-то говорил по телефону. Она прислушалась, уловила обрывочные: «да, по тому протоколу, думаю… знаю, случай исключительный, но и вы меня поймите… как, газовый анализ крови делали?..». Облегченно выдохнула: ничего.

– Шаман, что ли?

На секунду она застыла, покачала головой:

– Могла бы быть кем-то вроде, но… это все глупости. Ребячество, важное только для темных людей. Ван, наверное, говорил, я теперь на геолого-геофизическом учусь, буду месторождения полезных ископаемых обнаруживать и разрабатывать, что ли. Складчатость изучать. А наука присутствия «духов» и тому подобного не терпит, знаешь ли… И земля тоже. Не терпит.

Моро вдруг рассмеялся сухо и мелко, через нос:

– Странная ты… «земля не терпит»… много ты о земле знаешь-то, а? Видеть и такое говорить… дура, что ли? Мой народ куда прочнее вас, людей, привязан к земле, и что же с того?

Куннэй сжала руку: вот она, нить. «Потяни за веревочку, дверь и…»

– Ваш народ?

Смех застыл на его лицо. Потух.

– Сама же уже поняла. Люди по-разному нас называют и все равно ни черта не знают о нас. Драконы. Змии. Пханлуны. Воплощение ян. Легендарные тысячелетние твари, парящие в небесах, обитающие в море и в земле, олицетворение мудрости, императорской власти и так далее и так далее. Ну?

И словно мир, странный, зубчато-сломанный, кривой повернулся до щелчка и встал в плоскость: дракон. Дракон. Она вдохнула всей грудью, вцепилась в рукав его кофты обеими руками:

– Китайский дракон?

Моро поморщился, цокнул языком:

– Да ничейный. Люди, хоть и живут в одном мире, видят примерно одно и то же, а все по-разному толмачат. Китайский, корейский, русский, еще черт знает какой… Еще и тут наврут, там привидится, мол, что-то разное. А ничего разного и нет.

Поднял камень, кинул следующий «блинчик»: утонул на пятом. Хороший бросок.

– А… крылья есть? Есть же?

– Дура ты. Драконам не нужны крылья, так, додумки слепых.

– Слепых?.. А. – Куннэй сжала губы, кивнула в сторону Вана.

– Да, таких слепых. И хотя он умнее многих, но…

Куннэй сжала его рукав сильнее, так, что чувствовала тепло его широкой твердой руки под пальцами. Сказала тихо-тихо, у самого уха Моро:

– Так ты… не говорил ему?

– Вредно, очень вредно много знать.

На тридцать долгих секунд повисла тишина. Куннэй все так же сжимала его рукав, но вдруг, будто опомнившись, отпустила, отодвинулась от Моро на метр. На пару секунд повисло молчание, только Ван-И что-то говорил быстро и невнятно. Вдруг Моро спросил:

– А что ты злишься, кстати? Вечер неладно прошел, ночь? Скажешь, что я что-то тебе не то сделал, не так понял? У вас, людей, вечно все сложно.

– Тш-ш! – Куннэй вдруг покраснела, прижала палец к губам. Оглянулась: Ван был все там же. Только сжимал теперь волосы в пальцах: всегда так делал, когда думал. – Да что… да не в том дело вообще! Вина на меня давит, понимаешь, по-человечески?

Она прижала кулак к груди, туда, где билось сердце, посмотрела на Моро упрямо и настойчиво. Но Моро оставался спокоен. Подобрал камень, повертел в крепких толстых пальцах и снова бросил – камень отскочил и утонул на втором блине.

– «По-человечески» – нет, не понимаю.

– Ну да, верно…

Куннэй вздохнула и устремила взгляд туда, далеко-далеко, дальше пруда и берега за ним. Ее вдруг накрыло оцепенение: «по-человечески»…

– Ну как, нашли тему для беседы?

Куннэй вздрогнула: рядом с ней, щелкнув коленями, опустился Ван. Она не услышала его шагов – «еще бы немного и…»

– Извините, ничего уж без меня и не могут. Как было бы хорошо, если бы принцип «нет незаменимых» соблюдался хоть иногда, – Ван возвел глаза к небу, достал из кармана брюк платок и вытер лоб. – Еще ни одного отпуска, ни одного праздника не прошло без звонка. Хотя, конечно, это хорошо: только дурак не радуется работе.

– Но иногда стоит радоваться и ее отсутствию, – философски заметил Моро, дружески хлопнул Ван-И по плечу, что тот стоически перенес. – С возвращением. А мы тут так… о древнекитайской мифологии.

– О! – лицо Вана вытянулось, он экспертно поправил очки. Куннэй знала это выражение: рыба нашла воду. – В этом я, с позволения сказать, кое-что смыслю.

– Ой ли?

– Ой ли, мой друг! Китайская мифология одна из древнейших дошедших до наших дней мифологий, и ее древность напрямую коррелирует с, скажем так, фундаментальностью многих ее мотивов, например, очень интересен исходный Мир Хаоса с последующим расщеплением его на человеческую землю и божественное небо, но можно вспомнить еще и единство макрокосма и микрокосма, которое выражается, в частности, в начале мира через тело первочеловека… имя Пань-Гу вам о чем-нибудь говорит?

– Ну так, пересекались пару раз по молодости, – ответил Моро с ноткой ностальгии в голосе, зевнул. – Были люди в наше время.

Ван-И усмехнулся, возвел глаза к небу, а Куннэй почти была уверена, что Моро вовсе и не шутит.

Они покинули оранжерею, когда всем троим ощутимо захотелось есть, а на стеклянный купол упали тяжелые первые капли дождя.

***

Под самой крышей был зал, основательный, обитый серым сукном, с тремя рядами по пять широких кресел из железа, синтепона и скользко-красного кожзама. Болтами прикручены ножки, болтами же – проектор к косому мансардному потолку, по которому тихо-тихо, уютно барабанил дождь…

– Да уж, давно я тут не был. Ловко ты все-таки все тут устроил, прям кинотеатр. Так же нужно будет сделать. Как-нибудь. – Ван опустил сиденье кресла и сел в первый ряд, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее.

Куннэй вздохнула: она знала это «как-нибудь». Пока ни одно такое «как-нибудь» еще не настало, ни разу.

– Не усни только.

– Да не… – отмахнулся Ван, хотя он, конечно, прекрасно знал, что уснет.

Куннэй села рядом, а Моро – по левую руку от нее, так что она слышала его спокойное теплое дыхание. Он сжалась, хотела пересесть, но не стала: Ван-И мог не так понять. Бедный, милый Ван-И… В голове теснились мысли, одна страннее другой. И эхом все отдавалось и отдавалось в ушах:

Ты хотела – я дал. Не надо усложнять простое.

– Не надо усложнять… – шепотом проговорила она.

– Что?

– Прости, что-то мысли вслух. Кстати, а что мы вообще смотрим? Какой-то, ну, фильм? Вы говорили про какую-то осень?

Звонко цокнул языком Моро, сказал:

– Весну. И никаких посторонних мыслей в этом зале.

Куннэй на секунду захлестнула злоба: да как он может говорить ей такое, говорить такое теперь! Теперь, когда…

– Никаких посторонних мыслей. Иначе ничего не поймешь.

– А так уж обязательно понимать?

– Да.

Куннэй медленно кивнула: проще было не спорить. Сидеть тихо, переждать, перетерпеть. Секунда – погас свет и на стене отчего-то знакомо и тоскливо полетел черный на сером небе косяк журавлей. Стеклянно ударила нота рояля, человек в серых пальцах растер серую же почку вербы. Куннэй посмотрела на Вана: на линзах его очков снова летели журавли, скрывая его глаза. Почему-то ей показалось это забавным и трогательным.

Поверх шороха прокручиваемой пленки («Пленки?» – Куннэй запрокинула голову, туда, где в полумраке мельтешил блик на черном, лаковом теле проектора. На двух бобинах, на объективе… – «Да, пленки») наложился голос:

– Господин Бользен, вы меня слышите, господин Бользен?

Куннэй слышала. Слушала. И не помнила ни о драконах, ни о саде в левом крыле, в котором была так недавно, ни о «сне»… ни о чем не помнила. И когда спустя сцены, кадры, на стене прокручивалось огромное, с нарисованным солнцем колесо полифона, Ван сказал:

– Все-таки кинематограф это такой, понимаете ли, эскапизм.

…и, подперев голову тонкой рукой, провалился в глубокий сон.

Все-таки заснул.

Куннэй хотела обернулся к Моро, попросить остановить пленку, но – незачем. Конечно, незачем. И когда спустя тридцать минут белое пламя на серебряном блюде перекрыли титры, Моро встал, обошел ряд и опустился на кресло по левую руку он Куннэй.

– Хорошо снято, думаю, – сказала она несколько погодя. – Мне даже как-то… спокойнее стало, что ли.

Моро поднял брови, сжал губы:

– Считается, что кино должно развлекать. Это пожалуй.

– Но?

– Но должно быть и что-то еще.

Титры кончились и экран стал сплошным белым пятном. Стена отражала свет, и тот ложился на ее плоское, без теней, лицо – и на его, со сплошной густой тенью под выступавшими бровями. Только влажно и хищно блестели глаза.

– Странный ты такой. Я совсем не понимаю тебя.

– Это и необязательно, – одними губами, почти беззвучно сказал Моро. И громче, – уже поздно. Найдешь вашу спальню?

– Нашу? А, то есть… найду. Спокойной ночи.

– Спокойной.

Моро ушел. А Куннэй вздохнула и мягко-мягко толкнула уже лежавшего поперек двух кресел Вана:

– Вставай давай, ну…

***

В ту ночь она заснула спокойно, чувствуя незримое, умиротворяющее присутствие Вана рядом с собой, на другом крае широкой кровати. Ей снился котлован.

Вода в нем была холодной-холодной – Куннэй шла медленно, отрывая ноги от илистого скользкого дна. Ил поднимался клубами, вода мутнела…

– Да чего ты, тепло же! – прокричал брат, подплыл ближе, разбрызгивая воду по-подростковому длинными руками.

– Хо-олодно! Смотли, мулашки, – чуть не плача протянула она, вытянула пухлые в гусиной коже руки. – Я лучше на белег…

– Ой, ну чего ты такая трусиха! Вот, попробуй, какая теплая…

– Ай, не надо, не надо!

Но поздно: в нее фонтаном полетели брызги воды – он зачерпывал ее обеими руками, кидал, она рассыпалась, падала на кожу Куннэй. Она зажмурилась и села, по шею спрятавшись в воде.

– Дул-лак! Дулак ты, я все бабе ласскажу!

Она нырнула – пузырями вздулись и опали в мутной воде черные хвостики волос – и, оттолкнувшись от дна, она неуклюже, по-собачьи поплыла вдоль берега темневшего, рябью отражавшего голубое небо и вершины елей котлована.

– Зато уже не холодно, а? – прокричал брат так, что проскочили писклявые нотки.

Куннэй обернулась, посмотрела обиженно:

– И все лавно дулак! Все лавно бабе ласскажу.

– Ну-ну, рассказывай. Только глубоко не заплывай.

Куннэй ударила маленькой ладошкой по воде и поплыла подальше от брата. Вместе с кровью ее сердце качало жгучая детская обида, и потому она совсем не уставала – плыла и плыла, все дальше и дальше в темной воде. Уже не смотрела за берегом, вздрагивала, когда ее ног касались водоросли, но не оборачивалась и плыла, плыла…

Наконец, вокруг нее сомкнулась мертвая, густая тишина. Котлован плотно обступал лес, так что не видно было неба между ветвей. Не проступало солнце. Она остановилась и не достала ногами до дна. Прокрутила воду еще раз, на маленькую смуглую ногу налип холодный лист – и ее захлестнула паника, в ушах оглушительно, до боли забилась кровь, рот исказился судорогой: кричать, кричать!

…но не кричала. Тишина была вязкой, густой, гулкой во все стороны воды и незнакомого леса у ее берегов – такую тишину не порвать. Куннэй знала, чувствовала. И вдруг ветер зашумел в кронах, шелест отразился в воде, сложился в слова:

Сир анныгар, кыыс, эн дьыл-лҕаҥ, дьылҕаҥ-эриэн үөн, эриэн-н-н үөн күүтэр…

[Тебя ждут под землей, девочка, ждет твоя судьба, судьба-змея, змея…]

И вдруг она поняла: там, на берегу, среди темных елей на нее кто-то смотрит. Куннэй замотала головой: нет, нет! – а ветер перешел в шипение, она зажала уши, и отражавшее в котловане небо сомкнулось над ее головой. Куннэй в панике вдохнула полной грудью, зажмурилась, молясь, где-то далеко-далеко в сознании молясь о том, чтобы проснуться.

…воздух был чистый. Легкий-легкий. Выдохнула, снова вдохнула. И теплое солнце алело сквозь закрытые веки, и кожу обнимала по-летнему сухая трава.

– А?

Она протерла кулаком глаза, села: рядом сидел, сжимая траву руками, брат. На коже блестела вода, на ноге алыми каплями выступила на царапине кровь, на грязных смуглых щеках – слезы.

– Куннэ-э-эй…

Он обнял ее, такой костистый, нескладный. До боли.

– Отпусти.

– Куннэ-эй… – он шумно втянул сопли в нос, продолжил, – прости меня, я такой дурак, такой дурак, я так испугался, меня бы бабка… прибила… да что бабка, э-эх!

Он снова втянул сопли, еще раз коротким вдохом. Она надула губы и толкнула его:

– З-задушишь!

Брат поспешно отпустил ее, тут же замолчал и вытер сопли рукой, руку – о траву. Блестели на солнце капли воды, застрявшие в его волосах. «Так красиво», – подумала Куннэй.

– Не пойдем больше плавать сегодня, ладно?

Она кивнула: «завтра». Подул ветер, так, что снова зашелестели ели: она закрыла глаза, прислушалась… ничего.

– А с тобой говолят деревья, блат?

Он повел плечами, прижал угловатые колени к тощей груди:

– Деревья не разговаривают.

– А бабушка…

– Бабушка говорила не про сами деревья, балда, а про…

Вдруг брат стал размываться. Его лицо смазывалось, сливалось с солнцем, с травой, с блеском котлована, со всем миром, и далеко-далеко в этом мареве она слышала его голос и все никак не могла понять, что он говорит.

– …проиччи, – сказала она сквозь полусон и открыла глаза: Ван спал спокойно.

За окном брезжил бледно-оранжевый рассвет. Куннэй ближе подвинулась к Вану, прижала его руку к себе, между двух мягких грудей: сон оставил тяжелое впечатление, как и любой сон, слишком уж похожий на реальность. На когда-то забытое, напоминавшее теперь о себе прошлое.

– Но такого никогда не было… кажется, – шепотом сказала себе Куннэй и крепче сжала так хорошо знакомую ей жилистую руку.

Глава 3. День третий

Проснулись они когда солнце уже высоко стояло на небе. Ван-И открыл глаза: мир был в расфокусе, а потому словно бы и нереальным. Зернисто размывалось окно, белый палантин и столбики кровати, но ее лицо он видел отчетливо. Все те же тонкие губы, короткие брови, прямые белые по краям ресницы, родинка у края носа…

– Ты красивая, Куннэй.

Она уже не сжимала его руку, только белая кисть безвольно и мягко лежала поверх левого предплечья Вана. Он провел ладонью по ее щеке, как всегда горячей со сна, и Куннэй открыла глаза. Молчала.

– Доброе утро, получается.

– Уже много времени, да?

– Не знаю. Но, думаю, пора вставать.

Она коротко улыбнулась, поджав губы, положила руку под голову:

– Ну, раз пора…

Она перевернулась, устремила взгляд в потолок:

– Какие планы на сегодня?

– Пока не знаю. Но, думаю, они есть.

– Почему?

– У Моро, мне кажется, всегда есть план, даже если Моро не знает об этом.

Куннэй усмехнулась: вот он какой, Моро.

– А как вы вообще познакомились с Моро? Просто вы такие… разные, что ли. Едва представляю, как вы вообще могли сойтись, хотя-я… – она закрыла глаза, между бровей легла пухлая складка: Куннэй думала. Наконец, – Нет, я вообще никак не представляю, как вы могли сойтись.

Ван тоже повернулся на спину, сказал:

– Говорят, противоположности притягиваются, пусть и применительно к человеческим отношениям я считаю это утверждение не вполне корректным. Нет, лучше сказать так: не универсальным. А вообще, хм, дай-ка подумать… я предпочитаю считать Моро моим университетским другом, хотя встретились мы и вне стен Alma mater – да он и не похож на врача, скажи же? Мы встретились, так…

Куннэй повернула голову к Вану, но тут же вернула взгляд к потолку.

– Вспомнил. Когда я его впервые встретил, он разговаривал с голубем.

– Что, прости? – глаза Куннэй моментально округлились, она рывком села.

А у Ван-И было умиленно-благостное, может, даже одухотворенное выражение лица:

– Я серьезно! Он сидел на лавке с булкой хлеба и с абсолютно спокойным видом спрашивал у голубя, какого это, быть паразитом человеческой цивилизации. Естественно, я просто не смог пройти мимо, у нас завязался диспут…

«Людям никогда не понять драконов», – отрешенно подумала Куннэй и снова упала головой на подушку.

– А потом как-то, знаешь, закрутилось: первый голубь, второй… знаешь, некоторые вещи значительно проще принять, чем понять. И пусть это, казалось бы, очевидная истина, но… впрочем, что мы все о Моро и о Моро?

Голос Ван-И замер, секунда – он приподнялся на локте, так, что ушла к уху тощая ключица, и откинул одеяло со своего и ее тел. Положил руку на мягкую грудь Куннэй, поверх ночной рубахи, сжал.

– Наверное, потому что о нем очень интересно говорить. Он ведь очень интересный, правда?

– Я ведь могу начать и ревновать.

Рука Вана толкнула в петли первую, вторую, наконец, третью пуговицу ее ворота, скользнула под ночнушку.

– Да ну? Что-то я и представить себе не могу. Знаешь, ревность тебе совсем не пойдет.

– Почему?

Куннэй на секунду замолчала, отстраненно и равнодушно смотрела в полоток. Наконец, проговорила вполголоса:

– Добрый ты сильно. Вот почему.

И ее еще шевелившиеся последним слогом губы накрыли его, сухие и шершавые. Он навалился, задрал ночную рубаху до живота, а затем и выше груди: Куннэй не возражала, она приподняла бедра, выгнула спину, чтобы ему было сподручнее. И пока Ван-И хорошо знакомо, привычно-вынужденно вытянул губами, провел языком по набухшему соску, она все так же смотрела в потолок широко раскрытыми глазами.

Словно издалека она слышала дыхание Ван-И, издалека была и резкая, скоро пропавшая боль от короткого сухого толчка. И издалека был запах его пота, звук его частого суетливого дыхания… он остановился.

– Ты не хочешь?

– Не знаю. Можно, наверное.

Ван-И покачал головой и повалился набок. Она перевела на него глаза. Сказала тихо:

– Прости.

– Тебе не за что извиняться, солнце.

Она поправила ночнушку, натянув ее до самых колен, накрылась сверху одеялом, отвернулась от него. Ей все хотелось сказать: «Есть за что, ты не можешь представить, как есть за что извиняться», но – не сказала. Подтянула ноги к коленям, закрыла глаза. И почувствовала, как на ее плечо поверх одеяла легла легкая безволосая рука Вана.

– Я еще хочу поспать.

– Как хочешь. Ты уверена?

– Да.

– Тогда я?..

– Можешь не ждать меня. Поешьте там… сами. А я потом как-нибудь.

Она вздохнула, закрыла глаза. Но сон не шел. И вдруг утреннюю тишину разрезала гулкая вибрация телефонного звонка.

«Вану звонят. Некому мне звонить», – безо всякой интонации подумала Куннэй.

***

Он говорил долго. О чем? – она не слушала. Муторно, да и незачем было вникать, со стороны все разговоры были похожи между собой как братья: «Да, и вам добрый день, вы звоните по поводу?.. Ага, ясно, что думает по этому поводу ЛЭК?.. Постойте, но по согласованным срокам… и, помните, мы еще ждем биохимию… да, разумеется, неплохо было бы и их привлечь, тем более что их интерес вполне законен и понятен, но учитывая специфичность случая я бы по возможности ограничился…»

Куннэй подняла расческу, провела по волосам – за ней повторила другая Куннэй, по ту сторону зеркала. Она поправила упавшую лямку, обернулась: Ван не смотрел. Она сдернула ночную рубаху – покачнулись и застыли аккуратные груди – подняла голову. Кожа была почти белой, куда белее чем там, на родине.

– Родине… – шепотом повторила Куннэй. – Даже это слово я говорю теперь на этом языке, да?

Она откинула тяжелые черные волосы на одно плечо, подняла со столика перед зеркалом и застегнула на шее кулон-идола. Поправила: теперь и он, хотя и безглазо, смотрел на себя. Еще раз обернулась: Ван все говорил, стоял к ней спиной. Он казался совсем мальчишкой, маленький, худенький…

Куннэй посмотрела себе в глаза, опустила голову, пока на веки не легла тень, рывком раскрыла руки, прижала язык к небу, оторвала:

– Ан-н-на, эн-н-на…

Подняла руку: отражение повторило с запозданием, замерло и вдруг улыбнулось так, что показался черный беззубый рот. Куннэй похолодела, сжала идола на шее, тот обжег ее руку, и сказала медленно, по слогам:

– Сымыйа диэн бар… [уйди, что ложно]

Отражение моргнуло и снова стало лишь отражением. Ван, конечно, ничего не заметил, и Куннэй ущипнула себя за руку, чтобы унять дрожь: раньше такого не было. Никогда. Она подошла к зеркалу, постучала: стекло. Самое обыкновенное стекло, разве что слегка помутневшее от времени.

«Ну и дурочка я… верно, показалось и все тут»

Рука легла ей на плечо, она вздрогнула всем телом, но это был всего лишь Ван-И. Он был и в зеркале, такой, как всегда, с маленькими без очков глазами, чуть-чуть ниже ее – и как же Куннэй раздражало именно это «чуть-чуть». Была в этом чуть-чуть какая-то всегда раздражавшая ее неопределенность.

Она схватила ночную рубаху, прижала ее к груди, закрываясь:

– Да? Все хорошо, Ван-И?

Он пожал плечами.

– Как сказать. Полагаю, мне нужно будет уехать на пару дней… хотя нет. Скорее на неделю.

– Что? Как уехать? Куда? Ай-й, то есть, не с того начала: полагаешь или нужно?

– Нужно. По работе.

Она кивнула, натянула футболку, штаны, выправила и перевязала резинкой волосы: так было лучше. Села на кровать.

– Неужели надо? Неужели кроме тебя некому…

Ван сел рядом, положил руку ей на руку:

– Ты пойми, я ведь не просто врач, точнее, не только врач. Я отчасти ученый и у меня есть дела, есть ответственность, которую я не могу и не должен делегировать, да и… я не могу сейчас рассказать тебе всего, тем более что всего я и сам не знаю, но ты знаешь меня, знаешь, я бы не поехал без причины.

«Так ли я знаю тебя, Ван-И? Знаю ли я хоть кого-то?»

– Знаю. А я могу поехать с тобой, Ван?

Она посмотрела ему в глаза грустно, длинно: «Не могу?». Ван сжал губы, завел руку за шею и опустил.

– Нет. Да и незачем. Мне тут недалеко, понимаешь, смысла ехать тебе домой одной нет, да и я переживать за тебя буду, а Моро я доверяю, он не откажет – так побудешь здесь пару дней сама, а? Пойми, так будет лучше.

Она свела брови: вечно он так. Вечно он знает, что лучше, знает, где он нужнее, кому он нужнее, но с другой стороны… С другой стороны где-то глубоко-глубоко что-то в ней шевельнулось радостью при мысли, что он уедет, а она – нет.

Но именно эта радость ее пугала. И все же, все же!..

Ван вздохнул, острее проступили лопатки на его спине.

– Ладно, понимаю. Тогда…

– Нет, – тихо, но отчетливо сказала Куннэй. Подняла глаза, – Я останусь. Только возвращайся побыстрее, хорошо?

И Ван-И обнял ее крепко-крепко: «Как только, так сразу, мое солнце».

***

Когда Куннэй вошла в столовую, Моро в ней не было. Пусто. Она облегченно выдохнула, подошла к холодильнику и тихонько открыла дверцу. У стены робко притаилось завернутое в фольгу сливочное масло, хлеб, пара консервов, ровно пять бутылок молока… знакомый чайник. Проверила: не пустой. Закрыла холодильник. Подумала. И, за неимением альтернатив, открыла и стальным ножом отрезала, толстой пластиной положила на хлеб масло, откусила – и тут же опустила язык подальше от неба: масло прогоркло.

– Завтракаешь?

– Ы-а?

За ее спиной стоял Моро. Куннэй округлила глаза и поспешно вынула уже наполовину пропитанный слюной откусанный кусок, но горький вкус никуда не делся. Моро невозмутимо открыл шкаф, достал банку с зернами кофе, кинул в кофемолку и, после короткого жужжания, открыл, пересыпал в кастрюлю… Невозмутимый Моро. Привычный Моро. Конечно, равнодушный к ней Моро.

Она зажмурилась, с усилием проглотила кусок и попросила у всех известных ей сил: «Лишь бы не отравиться».

– Н-ну… да, вроде как завтракаю. А зачем в кастрюлю? Кофемашина же…

– Вкус разный получается в кастрюле и в машине.

– Ясно.

Тишина. Щелчок спички о коробок – с шипением возник голубой, едва видный в свете утра огонь на плите. Куннэй не смотрела на Моро, но чувствовала его присутствие, слышала его. От нечего делать снова открыла холодильник: те же масло, хлеб, консервы и молоко.

Закрыла. Подошел Моро, открыл:

– Однако, ничего нет, а?

– Ничего и в самом нет, – согласилась она и отошла на шаг.

– Не в курсе, Ванька надолго уехал?

– Сказал, что на неделю где-то. По работе.

– По работе. На него похоже, – сказал Моро без определенной интонации.

Неловко было находиться с ним вот так, с глазу на глаз, тем более неловко разговаривать. Куннэй повернула голову: сегодня Моро был весь черный. Черная майка, черные треники, выступавшая черная пушистость у ворота и на руках. Весь он был массивный, крупный, сложенный как пещерный человек – и все-таки была в его движениях звериная, зачарованная точность, плавность…

Куннэй смотрела, как его пальцы ложатся на ручку кастрюли, как он одной рукой разливает кофе в одну и во вторую высокую кружку. Как он ставит кастрюлю в раковину, скручивает крышку молока, оставляет в пальцах, наклоняет – тонет белое, смешивается на дне с черным, встает клубами… И все же ей ужасно нравилось на него смотреть. Нравилось сейчас, нравилось вчера и той ночью – тоже.

– Держи.

– Что?

Взгляд Куннэй снова сфокусировался, и она вернулась в реальность.

– Держи, говорю.

– С-спасибо, Моро, – кивнула, поспешно приняла кружку из его рук. Села. – Я что-то задумалась… не думала, что ты мне сваришь кофе. Как-то неожиданно даже.

Он поднял брови, просмотрел на нее своими чистыми голубыми глазами: «С чего это?». Она поспешно пояснила, чуть не выронив кружку:

– Ну… ты не спрашивал. Люди обычно спрашивают, когда хотят что-то сделать для… другого человека.

– А ты бы отказалась?

Пауза.

– Вот видишь, тогда зачем спрашивать? – резонно заметил Моро, сел за стол чуть наискось от нее и отхлебнул кофе.

Куннэй проводила глазами едва заметную под бородой тень, обозначавшую его кадык.

– Так как тебя зовут?

Куннэй было хотела было спросить «Что?», возмутиться даже, но не стала.

– Куннэй. Ты не помнишь?

– Плохая память на имена. Кюннэй?

– Куннэй. Значит «солнце», если так будет проще.

Моро пожал плечами: «не будет».

– Что ж, Куннэй, постараюсь запомнить. Ты не злись на меня, в конце концов, в тебе есть вещи поинтереснее имени, – сказал и сделал неопределенный жест рукой.

Она отпила: кофе был вкусным. Хотя и сваренным в кастрюле и забеленный молоком – долго-долго она всем говорила, что не любит кофе с молоком, но сейчас… это явно было меньшее зло.

– Вещи поинтереснее? Это какие, например?

Он сидел молча долгие две секунды. Отхлебнул еще кофе, встал, подошел к магнитофону и после секундных колебаний втолкнул в него черный с алыми буквами диск. Тоскливо и потусторонне потянулось:

Yaw itam it

Awk haykyanayawk…

Вернулся, сел:

– Всякие вещи. Разные. Покажешь подвеску?

Куннэй сжала идола пальцами и, после секундного колебания, сняла, протянула Моро:

– Аккуратнее только. Это идол, он… очень ценный. Оберег. Знаешь, до того, как я встретила Ван-И, я толком никуда не уезжала из дома, тем более так далеко, как сейчас. Почти другой мир… хотя банально звучит, глупо даже.

Моро взял идола из ее рук ласково, – на мгновение, радостное, долгое мгновение соприкоснулись их пальцы, – поднес к глазам.

Далеко и тоскливо звучала незнакомая ей музыка, и пели на странном, непохожем ни на какой языке голоса:

…Yaw itam hiita qa löl mat awkökin

Yaw yannak yangw sen kisats…

– Костяной, значит. Из чьей кости?

– С-странный вопрос.

Моро пожал плечами:

– Почему? Люди часто делают обереги из памятных вещей… памятных веществ. Культ почитания предков в более или менее выраженной форме. – Моро повернул в пальцах, посмотрел в закрытые, спокойные глаза идола. – Примитивизм.

– А вот и не смотри, раз примитивизм!

Куннэй вскочила и, перегнувшись через стол, выхватила фигурку из его рук, прижала к груди:

– Много ты понимаешь!

– Уж побольше твоего. Это кость близкого родственника, а? Мамы?

– Бабушки, – тихо сказала Куннэй и разжала руку: все так же смотрел идол, белый на смуглой ладони.

Моро смотрел на нее спокойно, ровно: «Продолжай».

– Она говорила сжечь ее после смерти, так и сделали. Так она вернулась к… огню, в общем. Все ойууны, – звонко срезонировал родной ей «йу» у края гортани, она осеклась, поправилась, – то есть, шаманы общаются прежде всего с небом и огнем, а после дымом возвращаются в него же. Говорят, в тот день от костра валил такой, густой дым, черный-черный, до неба, а потом, когда уж прогорело… в углях лежал он вот. Идол.

– Говорят? А ты сама не помнишь что ль?

Куннэй покачала головой:

– Я болела, не могла прийти. Странная была болезнь, тяжелая. Может, и неправда все это… Знаешь, я кроме тебя никому это не говорила. Стыдно, что ли, слишком как-то лично. Хотя что ты можешь понимать в этом, людском.

Моро посмотрел на нее долго, испытующе: что-то было там, по другую сторону его чистых голубых глаз. Но что? – Куннэй не знала.

– Шаманы, значит. Всегда странно встречать кого-то в этом роде, тем более сейчас. Нонче всякие такие штуки вроде как не в моде, в моде вещи… поматериальнее, а? Верно говорю? – Моро улыбнулся, что-то в этой улыбке не понравилось Куннэй. – Шаманы… И ты что, тоже шаман?

– Нет. Не тоже. То детские глупости, так… А я того, поматериальнее.

– Да-да, точно: геолого-физический.

– Геолого-геофизический.

– Никакой разницы.

Играла музыка. Низкий далекий голос уныло и строго все повторял и повторял:

Koyanisqatsi…

Koyanisqatsi…

Koyanisqatsi…

– О чем поют?

– Коянискатси, – он пропел это слово так же низко, так же далеко. Моро явно был не обделен талантами, – что-то вроде «жизни на грани распада» или «беспорядочной жизни».

– Ты понимаешь этот язык?

– Я даже не знаю, что это за язык. Но мне и не нужно знать, чтобы понимать смысл речи людей: потому что понимаю я не слова, а то, что за ними. Понимаю в обход языка. Иначе бы «духи» никогда не поняли людей, скажи? Вы же все так же называете нас духами, а?

– Странный ты.

– Просто вижу мир не таким, как ты. Хотя частично… частично может и так же. Как ты там говорила, «в дыму и в измененном состоянии сознания»?

Куннэй пожала плечами.

Повисло молчание. Только сейчас Куннэй заметила, что та песня кончилась уже некоторое время назад. Наконец, он опустил взгляд к кружке, одним глотком допил остатки кофе, вытер усы тыльной стороной ладони и встал:

– Я на охоту сегодня…

Хмыкнул, задумчиво посмотрел в окно: солнце было высоко, но оно лишь обозначалось пятном в белесой пелене неба. На черную между грязноватым снегом и льдом землю по-ноябрьски вяло падал дождь.

– Хотя нет, лучше завтра. Вон туда, – он кивнул на окно. – Уйду до рассвета, так что не теряй особо. Может, за день-два и вернусь, может, нет… как пойдет.

Куннэй отпила кофе, наклонила голову:

– На охоту?

– Не глухая поди. Топь тут есть неподалеку… ну как неподалеку. Километров двадцать-тридцать. В общем, птицы там много всякой, а небо любит птиц.

«Небо любит птиц», – повторила Куннэй про себя. Что-то она почувствовала странное в этих, таких простых, словах.

Она сжала кружку, спросила:

– А можно с тобой, а? На охоту.

– На охоте лучше без людей.

Стыд кровью прилил к ее щекам, она опустила голову к столу: конечно, глупо было и думать.

– Сама пожалеешь ведь. Да и для тебя есть занятия и получше, – пожал плечами Моро.

Встал, поставил кастрюлю в раковину, кружку в кастрюлю.

– Какие такие занятия?

Моро обернулся на нее, остановил взгляд в паре сантиметров выше ее головы. Куннэй все думала, повторять ей вопрос, не повторять, услышал он, не услышал – она вдохнула, открыла рот, повторила про себя первое слово фразы…

– Увидишь. Ты главное, человек, не стесняйся, будь как дома, – вдруг сказал Моро и ласково, нежно улыбнулся. По-кошачьи.

Куннэй улыбнулась ему в ответ без уверенности, но с просьбой о пощаде.

***

– Главное – эт, человек, любовь, – сказал Моро, сжал пальцами топор и ласково приложил лезвие к бодро вращающемуся кругу точильного станка.

Куннэй неуверенно улыбнулась:

– Аг-га…

На всякий случай отошла на пару шагов подальше от него, и вовремя: от соприкосновения металла с абразивом разлетелся пучок искр.

– А это разве не опасно здесь? Тут же все такое, ну, знаешь…

Она повертела головой, от рассохшихся досок пола, к таким же доскам стен, между которыми густыми полосами текло теплое, ласково-желтое солнце, к стене аккуратно сложенных дров, одно к одному, с кусками коры, с подтеками смолы. Она вдохнула и, медленнее, выдохнула густой запах дерева и, наконец, нашла нужное слово:

– Тут все очень легковоспламеняющееся, – сказала Куннэй.

– Да не ссы ты, – махнул рукой Моро, проверил пальцем остроту лезвия и снова приложил той же стороной. Провел по всей длине, от нижнего до верхнего угла, поднес к глазам. – Как будто первый и единственный дровник, ну в самом деле…

Куннэй очень хотелось кое-что ему сказать, но она не стала. Только вздохнула, рукавом смела рукавом опилки со стоящего рядом пня и села, положила подбородок на руки.

– А зачем нам топор?

– Нам? – поднял на нее глаза Моро, покачал головой, – ну что люди за люди… Нам-то незачем, а вот мне – мне нужен. Так, посмотрим-ка…

Отнял лезвие от круга, коснулся лезвия пальцем, удовлетворенно кивнул, а после стер футболкой оставшуюся на топоре кровь и приложил его другой стороной.

– Какой ты сегодня загадочный.

Он задумчиво сжал подбородок, пожал плечами и ничего ей на это не сказал. Куннэй опустила голову чуть ниже на руки: тепло легло солнце на щеку, грело. Вдруг – она приподняла голову, заправила волосы за уши, села на самый край пня, так что выступавшая кора продавливала ее мягкие, здоровые ноги. Опустила руки между колен, глаза сощурились так, что солнце упало и отразилось от их второго дна.

– Слу-ушай, Моро…

– Гм? – подтвердил наличие слуха Моро, скосил на нее глаза, но тут же вернул, вновь занявшись топором.

– У меня возник… точнее, не то чтобы прям возник, не хочу, чтобы ты думал, что я об этом прям думала, да потому что это вовсе и не так, но если, как сказал бы Ван, от эмпиризма шагнуть к идеализму, к умению мыслить теоретически, оно же, в некотором смысле, сослагательно…

– Я смотрю, наличие Ван-И все-таки оставило на тебе след.

– А в этом разве что-то плохое?

– Не. Мне даже как-то легче стало: его словоблудные таланты не пропадают бесславно, слушатель есть, все дела. Это… – он обнажил зубы в широком зевке. Среди искр, запаха металла и дыма Куннэй различила очертание длинных острых зубов, раздвоенного языка. Наконец, он закончил, – это обнадеживает.

– Специфическое у тебя представление о человеческих отношениях и его, скажем так, целях.

– Ну а то как же! – с гордостью сказал Моро, поднял над головой топор и словил блестевшим теперь лезвием луч остаточно, по-осеннему теплого солнца. Опустил, посмотрел ребром. Цокнул языком и вернул лезвие к станку. – Самое специфическое из всех представлений. Так что там хотела спросить? Не стесняйся, будь как дома, путник.

– Спросить? Да, спросить, причем гипотетически… да, верно, и хочу подчеркнуть: исключительно, слышишь, Моро, исключительно гипотетически!.. Мне стало интересно с научной… нет, какая тут наука: с обывательской точки зрения.

– Ага.

– Ну во всяком уж случае не с личной, я ведь порядочная, в конце концов, замужняя женщина… нет, девушка. Что-то я все глупости собираю.

– Ага.

По тону его голоса нельзя было понять, слушал он ее, не слушал – но Куннэй предпочла не отвлекаться на такие пустяки.

– Кхм-кхм-м, ну так вот: теоретически есть какие-то… так, дай подумать как сказать…

Вдруг Куннэй покраснела сложила вместе пальцы, затем полностью ладони, наконец, решилась:

– Итак…теоретически. А есть какие-то объективные причины невозможности союза между человеком и, ну, драконом?

Моро остановил станок, поднял на Куннэй серьезные синие глаза, глубоко вздохнул. Сказал:

– И это ты хотела спросить?

– Да. Так есть…

– Не, нету.

Куннэй открыла было рот, замолчала, забыв его закрыть.

По всем внешним признакам она определенно о чем-то крайне напряженно думала. Моро вернулся к своему делу, в тишине прошла долгая минута.

Две минуты.

Три.

– Что, неужели совсем никаких?

Он зевнул, на этот раз прикрыв рот плечом, после чего посмотрел на нее, улыбнулся:

– А что, без них и неинтересно? Может, еще и наращиваешь экзотику? Сначала городской полу-китаец Ван-И, потом… ну, получается что я.

Моро довольно прищурил глаза и с душой воткнул топор на половину лезвия в пол. Куннэй вскочила, снова села, перекинула ногу через ногу, отвернула голову.

Не смотреть ему в глаза, не смотреть ему в глаза, не смотреть…

– И вовсе ты не причем, Моро. Говорю же, что теоретически. Сам подумай, это было бы логично: ты, все-таки, дракон, по всей видимости тысячелетнее существо и, опять же по всей видимости, принципиально отличной от людской природы, так что… ну, было логично предположить. А еще у тебя нет, не знаю, гарема с сотней наложниц, вот мне и стало интересно!.. Теоретически.

– Как у людей все просто: можешь – делаешь, так, а?

– Ну, я бы добавила еще хочешь. «Хочешь – можешь – делаешь»… вот так, да.

Моро молчал. Куннэй снова повернулась к нему: как и всегда, Моро был спокоен. Не спеша достал сигарету, поджег от газовой зажигалки (только сейчас Куннэй заметила, что на корпус был наклеен сине-алый дракон, бескрылый, китайского типажа), втянул и выдохнул дым. Вдруг ощерился, провел ногтем у первого премоляра, Куннэй прищурилась, беззвучно очертила губами несколько слов – вполне человеческие крупные зубы обратились в клыки, ноготь – в острый, с глубокой трещиной коготь…

– Что, интересное показывают?

Куннэй тут же затрясла головой, но поспешно остановилась, кивнула: «конечно, интересно». Но больше решила пока не всматриваться по соображениям вежливости. Моро вдохнул, выдохнул, сказал:

– «Хочешь, можешь»… если бы все было так просто, эть! А питание? А медицинское сопровождение? Гарем!.. Ну, человече… За, как ты предположила, тысячелетние существование я… Эх, да что тебе говорить. Кстати, а насколько твой вопрос, того, теоретический?

– Полностью теоретический, – сказала Куннэй и услышала, как бьется огромное, беспокойное сердце в обеих ее ушах.

– Ну, это твое дело.

Он сжал сигарету между зубов, легким движением могучей руки вынул топор из досок пола и, казалось, с принципиально новым усердием провел лезвием по станку. Куннэй глубоко вздохнула. Спросила:

– А топор все-таки зачем?

– Мне зачем топор?

– Тебе.

Моро пожал плечами и не посмотрев на Куннэй, с непроницаемым лицом ответил:

– У мужчины таких личных вещей не спрашивают. Понимаешь, к чему веду?

Куннэй сузила глаза, посмотрела на Моро. Моро поднял брови, посмотрел на Куннэй. Она наклонила голову – но на полукивке повела головой из стороны в сторону:

– Не-а.

Моро пожал плечами, улыбнулся ласково-ласково и ничего не сказал. Последний раз провел лезвием по точилу, жестом попросил ей дать еще вон тот топор, поменьше – и аккуратно приложил и его к кругу, и в синих глазах отчетливо мелькнул металлический, кровожадный блеск.

Одна особо бойкая искра отлетела, упала на пол рядом с ногой Куннэй и потухла, оставив пятно на доске.

***

День был просто чудесный.

Совсем по-весенному, – казалось, прощально, – светило солнце, таял свежий белый, скудный до прозрачности. Тонкие, совсем нагие березы сменились елям, соснами, кедрами, и небо над головой становилось все меньше: его замещала зелень. Вечная, пышно-темная зелень… Куннэй запрокидывала голову, смотрела вверх, на неровный кусок ясного неба, прижимала к груди вверенный ей моток веревки.
Красиво.

– Не отставай, человече.

Моро шел впереди. Непринужденно время от времени подкидывал то вместе, то поочередно два наточенных топора, ловил. Подкидывал выше – и снова ловил.

– Не отстаю я, не отстаю.

– Веревку не посеяла?

– Нет.

– Вот и славно.

Куннэй кивала, улыбалась и судорожно вспоминала молитвы.

– Оп-ля! – басово воскликнул Моро, особенно весело кинул топор, и тот застрял в ветвях в пяти метрах над ними. – О как интересно получилось.

Моро остановился, перехватил рукой второй топор и задумчиво почесал бороду. Куннэй подошла, встала по левую руку от него, подняла голову вверх.

– Разве?..

– Ага.

– Довольно высоко, – сказала Куннэй. – Жаль.

Моро повернул к ней голову, задумчиво посмотрел сверху вниз. Это было неизбежно: она определенно отставала в своем развитии примерно на двадцать пять сантиметров и не менее чем на пятьдесят килограмм чистого достоинства.
Куннэй скосила на него глаза:

– Я что-то не то сказала?

– Не, ничего, – сказал Моро. – Ну что, как достанем топор?

– Дай подумать… может, я залезу и попробую столкнуть… то есть, ты тоже можешь попробовать залезть, но ветка довольно тонкая, так что может обломиться, и поэтому… а еще у нас зачем-то есть веревка, так что…

– Все мимо. Отойди, пожалуйста.

Она кивнула, сделала шаг назад, и Моро ударил кулаком по стволу: могучая дрожь прошла по земле, гулко и жалобно она отдалась в кронах сосен и елей – и топор упал и вонзился в мягкую от воды и мха землю туда, где минуту назад стояла Куннэй. Моро его поднял, отер о штаны и вновь пошел вперед, теперь уже не выпуская из рук.

– Какой же ты…

Куннэй не договорила, а Моро ничего не услышал. Или сделал вид, что не услышал.

И чем дальше они шли, тем темнее, гуще был лес, реже – бледно-желтые пятна солнца. Не слышно стало птиц. Только шелестела земля под его и ее шагами, только холодом дышала тьма от готовящейся к зиме земли. Моро шел быстро, не оглядывался на нее, и Куннэй приходилось смотреть в оба, чтобы не отстать и не остаться один на один с бездонно-безмолвным лесом. Ели совсем остались позади, начались кедры, пушистые, с далекими вершинами, с тяжело-мягкими ветками кедры.

Зачем же все-таки топор? А веревка? Зачем же?..
Но спрашивать Куннэй не стала. Почему-то – не стала.

И когда солнца совсем не стало, когда холод отчетливо осел на землю, когда легких сконцентрировался на коже Куннэй – только тогда Моро остановился. Он молча отдал ей топор, тот, что поменьше, отошел на шаг. Моро долго посмотрел ей в глаза, замахнулся и…

Куннэй закрыла голову рукой, другой – сжала топор, зажмурилась, жалея о своей короткой глупой жизни, о том, что уехала из дома – вся жизнь кувырком, в одно мгновение пронеслась перед ее глазами: бабушка, дом, Ван-И, город, Моро; и все показалось бессмысленным, жалким, и все-таки она более отчаянно, больше ярко, чем когда-либо, поняла, что она была так близка к тому, чтобы понять, чтобы стать ближе к тому, что ей действительно…

Лезвие с глухим стуком вошло в толстый ствол дерева.

– Ты совсем дура, а, человече?

– Что?

Она открыла глаза, не убирая руки от головы: Моро покачал головой: размахнулся и еще раз с силой ударил по дереву. Куннэй моргнула, осознавая происходящее. Еще раз моргнула.

Ой.

– Ты что подумала, спрашиваю? Дуэль на топорах на лоне природы, а?

– Я? Подумала? Не-ет, что ты, какой подумала, то есть… конечно, нет, в смысле… – Куннэй улыбнулась, повела руками в воздухе, словно пытаясь нащупать дальнейшие слова. Вдруг топор выпал из ее руки, глухо ударился о землю. – Ой, как неловко получилось-то… Прости, пожалуйста.

Моро усмехнулся, потрепал ее по голове тяжелой рукой:

– Ничего, человече, на этот раз ты прощена. Вообще дуэль на топорах – отличная идея, но ты явно недостаточно достойный для этого противник.

Он убрал руку с ее волос, перехватил топор.

– Да и Ванька бы расстроился, а?

– Д-да… пожалуй.

Моро кивнул, замахнулся и с силой опустил топор на ствол. Лезвие вошло глубоко, параллельно земле. Он уперся ногой о ствол, вынул топор, замахнулся…

– А мне что делать?

– А кстати.

Моро замер, воткнул топор чуть выше сруба, взял веревку из рук Куннэй, отмотал кусок, сжал конец в зубах. Вдруг налетел ветер, на глаза Куннэй набежали слезы, Моро смазался, растворился – и в следующую секунду кедр был обвязан веревкой вокруг ствола, чуть выше нижнего уровня веток.

– Держи, иди во-он туда и тяни на себя, понятно?

– Зачем?

– Будешь страховать. И подпевать.

– Что?

– Иди-иди уже. Кстати, крикни, как дерево начнет падать, лады?

– Лады.

Моро махнул ей рукой, мол, «иди уже», повел плечами, скинул куртку, обнажив крепкие руки и волосатую под тонкой майкой грудь. Вытащил из ствола топор, замахнулся, вдохнул так, что натянулась майка под животом и грудью и…

– Эх ду-у-убинушка-а-а, ух!.. – с силой опустил топор, вынул, замахнулся, – ухне-ем.

Куннэй обошла дерево, так, что за широким стволом она и не видела Моро, но все так же отчетливо слышала его громкий, низкий и удивительно чистый голос. Она уперлась ногами в мягкую от палой хвои землю, как могла крепко сжала веревку, надула щеки.

– Эх зеле-еная са-ама пойде-е-ет…

Бойко вошел топор в ствол, отлетели щепки. Моро замахнулся, ударил снова, уже не параллельно, а под углом и чуть выше предыдущих надрубов.

– Поде-ернем, поде-ернем, да ух!.. – вогнал, с чувством замахнулся. – ухне-е-ем.

– А оно на меня не упадет? – робко спросила Куннэй, напрягая слабое горло.

– Не должно, – безмятежно ответил Моро и ударил с новой силой. – Как, запомнила слова?

– Запомнила… кажется.

– Славно. Ну, давай: эх, ду-у-уби-и…

И к его басу присоединился тихий, высокий голос Куннэй:

– …би-инушка ух!.. нем.

– Эх зе-еленая са-ама…

– …пойде-ет…

Но с каждым новым ударом, с новым слогом она чувствовала, как давно забытый ей трудовой азарт вливается в ее тело, как крепнет ее голос, как врастают ноги в землю и руки – в веревку, которую она держала.

Все глубже Моро вгонял топор, отлетали клинообразные куски дерева, вырубаемые им – и вдруг раздался треск. Веревку в руках Куннэй дернуло вперед, вырвало, и она видела, как далеко-далеко, словно бы вязко качнулась верхушка дерева, накренилась в сторону подруба…

– Моро! Оно падает, Моро!

Он прервался на половине строки, по земле и к небу пронесся горячий, странный ветер…

«Взлетел»,– поняла Куннэй и подняла голову, туда, где он, конечно, должен был быть. Туда, где она его не могла видеть, не сейчас. Туда, где за падавшей многотонной громадой дерево открывалось небо…

Кедр упал. Тяжело качнулись ветви, раздался треск, она закрыла уши – и увидела, что Моро, блестящий от пота, счастливый, стоял рядом с ней. Он выдохнул, горячий пар его дыхания застыл в воздухе. Сказал:

– Что-то я перестарался, а?

– Разве?..

– Ага. Не должно оно… фу-ух… того, само падать.

Тяжело вздымалась грудь Моро, от него остро и пряно пахло потом, но глаза блестели – он радостно, прямо смотрел на Куннэй, и она чувствовала, как в эти минуты она близка ему.

– Зато… – Куннэй неуверенно улыбнулась, встретилась с ним глазами. – зато как упало, да?

– Отлично упало, чуть не сдох.

Моро рассмеялся и тяжелой рукой дружески, братски прижал ее плечи к себе.

– А ты начинаешь мне нравиться, человече.

Ей стало тепло-тепло, легко от его слов, легкие наполнились дрожью эйфории. Она снова перевела взгляд на дерево, величественное, тяжелое, теперь – поваленное, сладко пахнущее свежей, голой древесиной.

– С-спасибо.

И все же Куннэй подняла руку к его руке, попыталась убрать пальцы с плеча, такие теплые, крепкие пальцы – и Моро тут же отпустил ее, отвел глаза. Он подошел к дереву, достал куртку из-под одной из ветвей, натянул на еще мокрые, остывавшие руки, спину.

И вдруг Куннэй поняла, что солнце уже клонилось к закату. От этого ей стало грустно, очень, необъяснимо грустно.

Наверное, потому что завтра еще до рассвета Моро уйдет.

Она потрясла головой, отгоняя эту мысль, спросила:

– А теперь… что с ним делать?

Моро достал сигарету, подпалил ее от зажигалки, затянулся… Пожал плечами:

– Да ничего не делать. Этот кедр ждет гниение, передача своего телу тем, продолжение жизни в телах других, ну и все в таком духе. Ты как, плавать умеешь?

Куннэй долгую секунду не знала, что и сказать. А после:

– Слушай, но… как же так можно, Моро? Зачем все тогда? Зачем мы…

Но Моро махнул рукой, перебил:

– Во-первых, изъятие этого ствола ударило по местой этой… как ее… экосистеме. А так – червячки всякие будут рады, личинки, грибы…

В глазах Куннэй отчетливо читалось простое слово «неубедительно», так что Моро продолжил:

– А во-вторых, потребность в материальной цели ограничивает. Вот доживешь до моих лет… хотя не, не доживешь, – он усмехнулся, затянулся, выдохнул. – Не хмурься ты, на правду не обижаются. Ну так что, плавать-то умеешь?

– Да.

– Вот эт хорошо. Поплаваем сегодня, значит. После хорошей работы всегда хорошо бывает поплавать.

***

Знакомая тяжелая дверь, шаг за порог – и под ее ногами была свежая трава, а вокруг – пропитанный искусственным желтым светом, напоенный запахом цветов и влагой теплый воздух оранжереи.

Вот мы и снова здесь. Вдвоем.Куннэй покраснела, но тут же отбросила такие мысли, – нет-нет, да ни в жизнь, друг-моего-друга и не более! – и уверенно шагнула дальше, туда, где рябью отражались лампы на глади искусственного пруда. Моро зашел следом, плотно прикрыл дверь и тут же, у порога, снял с ног ботинки, носки, закатал штаны до колен, обнажив волосатые, с крупными тяжами мышц, икры, и уже голыми ступнями пошел к воде.

Между травой пробились корни, обвили его стопы и тут же набухли, вытянулись вдоль земли – Моро потрепал их, сказал:

– Но-но, что, уже соскучились? Экие вы тва-ари…

Он подошел к дереву, – трава не распрямлялась за ним, а ждала, хранила его следы, – ударил ладонью по стволу.

– Ну, шельма! Ну что, Куня, хорош?

Он кивнул на дерево, на его лопнувшую в нескольких местах кору, обнажавшую белый, блестяще-липкий от смолы и сока ствол.

Наверное, ядовитый.– Д-да, – неуверенно сказала Куннэй, подошла к Моро ближе, стараясь наступать на как можно более голую землю. Напрасно: за ней никто не тянулся. Ни корня. – Милое деревце.

– Деревце, говоришь?

Моро улыбнулся, потрепал рукой по густой листве над головой и, чуть погодя, достал сигарету из кармана, поджег и легкими, пружинящими о землю шагами подошел к ней.

– Просто деревце? Что, не видишь ничего такого?

Он выдохнул, и в облаке дыма она едва различила острые клыки, раздвоенный язык…

– Не вижу, – сказала Куннэй. – Говорила же, мог бы и запомнить.

– Да-да, помню я… дым.

Сжал ее плечо, кивнул в сторону дерева, тоскливо-приветственно тянущего руки к нему, Моро, к своему хозяину, втянул и вытолкнул сигаретный дым совсем близко от ее лица, так, что она чувствовала щекой тепло его щеки.

– Эн-н-на… – протянула вполголоса, отыскивая резонанс с воздухом, с удушающим запахом.

И дым перед ее глазами растянулся и застыл в тощем, возвышавшимся над деревом… нет, идущим прямо из него силуэтом человека. Безротого, с огромными, поросшими зеленой паренхимой глазами, с руками, корнями уходящими в землю.

Они тянутся к Моро. Иччи.

Она застыла, повернула голову к Моро. Он размял шею, шагнул в дым – тот застыл чешуей на гибко-длинном теле. Она видела его нечетко, он просвечивал, волнами сливался с воздухом и все-таки оставался различим, хотя бы штрихами. Дракон изогнулся дугой, разрезал воздух и обвил тонко-скроенного древесного духа. Они были повсюду: там, здесь, у самого края глаза – она полу-видела, полу-чувствовала нечеловеческое, странное, чужое присутствие. Куннэй подняла голову, встретилась с глазами сначала Моро, затем…

Человек?

Куннэй нервно вдохнула и вдруг закашлялась, рукой разогнала остатки дыма, меняя его скорость и характер движения, а значит – потеряла и связь. И когда Куннэй открыла глаза, стерла запястьям выступившие от дыма на темных глазах слезы, Моро был уже просто Моро.

Он соскочил с неба на мягкую траву, и стоял теперь между ней и тихим, вяло в безветрии шевелящим листвой деревом. Плюнул на пальцы, затушил сигарету и убрал в карман.

– Ну, вот и познакомились. Хороши, а?

– Очень. Они?..

– Да так, мои приятели. С Разлома.

– Однако. – Куннэй присвистнула, запрокинула голову: но над деревом была только пустота, блеск стеклянного купола чуть дальше. Ничего. Она знала, что даже если, скажем, бросить камень, то он ни за что не зацепится. И все-таки… – Слушай, Моро, а эти твои, ну, приятели не опасны? Для людей там, а?

Он махнул рукой.

– Да не, милашки же, – только и сказал Моро.

Прошел мимо Куннэй, встал у берега, вдохнул глубоко, всей грудью, шумно выдохнул. Расправил пальцы на ногах, сгреб ими песок, мелкую гальку у берега, снова расправил, цокнул языком.

– Хорошо жить, и жизнь хороша.

И вдруг страх в сердце Куннэй пропал, стал далек, даже смешон, стыден ей: ничего не случится рядом с ним. Ни за что не случится.

– Драконы приносят удачу, – полушепотом, не осознавая слов сказала Куннэй. Улыбнулась.

– Что ты там говоришь, человече?

Он обернулся на нее, посмотрел своими веселыми, чистыми, как небо, глазами, как и всегда странными на суровом бородатом лице. Она улыбнулась ему, сказала:

– Ничего, змий. Слушай, ты иди без меня, а я, может… так, по берегу поброжу.

– Зря. А чего так?

– Ну, видишь ли… не голой же плавать, в конце концов.

Моро пожал плечами:

– Как по мне, лучшая форма одежды – ее отсутствие. Эх, было время… Ну, ты как знаешь, человече.

Она пожала плечами и, вдруг почувствовал жар у щек, опустила голову, так, что тяжелые черные волосы закрыли лицо и лоб. Куннэй подняла к себе ногу, потянула вниз молнию на ботинке: та поддалась не сразу, была упертой, но Куннэй – еще упертее. Скинула первый ботинок, затем второй – стянула носки, закатала брюки высоко на бедра – и по колено зашла в воду, холодную, но приятно-холодную.

– А здесь тоже живут твои… приятели?

– Где, в воде? Не, здесь живу только я, – сказал Моро. И добавил, – Периодически.

Одним движением он стянул с широкого торса майку, липкую от остывшего пота, развязал узел на штанах. Куннэй отвернулась. И только слышала плеск, и легкие брызги упали на ее футболку, остались темными точками. Отвернулась, досчитала до десяти:

Раз… два… три…

И повернула голову: Моро гибкими, сильными движениями плыл к середине гладкого озера. Вскидывал руки, ронял их, поднимал белые брызги, пену – она тянулись за ним белыми полосами, но распадалась, таяла…

Безмятежность.

Куннэй зашла чуть глубже, расставила пальцы, погрузила ладони в воду, зачерпнула, умылась, снова зачерпнула, обмыла шею, намочила волосы, ворот – поежилась… И вдруг вернулась на берег. Не отрывая взгляда от Моро, теперь такого маленького, едва видного, она парой суетных движений стянула брюки из плотной ткани, кофту, не с первого раза, но потянула и разъединила крючки на замке лифчика, набросила волосы на плечи, сняла, но тут же вернула на шею костяного идола. Напрасно: все равно на нее никто здесь не смотрел.

Разве что приятели Моро.Эта мысль показалась ей даже забавной. Но тем бодрее она, раня белые стопы, наступила на камни, побежала, раздвигая сильными ногами плотную прозрачную воду, оттолкнулась, вдохнула, сжала зубы в предчувствии холода – и с головой нырнула вперед. Сначала неловко, привыкая к воде, но после – плавно и ленно она поплыла вдоль берега. Она чувствовала, как вода смывает с нее грязь, пот, беспокойство, усталость…

Куннэй перевернулась на спину, погрузила уши в воду: чернилами растеклись ее волосы. Куннэй не слышала ничего – ни плеска движений Моро, ни шелеста листвы, ни своего дыхания, а только глубокий, спокойный гул невидимых, но слышимых течений воды вокруг нее. Открыла, но тут же сощурила глаза: лампы светили так ярко, что она ничего не могла заметить, кроме пятен их света, и еле различала небо выше, там, за стеклом купола. Она зажмурилась, подала вверх живот, грудь, так, что соски показались над поверхностью, их холодом обнял воздух. Куннэй расслабила спину, опустила ноги глубже, оставив только голову, шею…

Полная безмятежность.

Руки стали тяжелыми, она перестала ими двигать, застыла. Зажмурилась… Вдруг лампы погасли, кончился день – и для нее, и, прежде всего, для зеленых приятелей Моро, и когда неровные пятна, отпечатки ламп на сетчатке ее глаз рассеялись, Куннэй увидела закат, там, выше, бледно-розовый, растянутый по редким облакам – и облака, и уходящее солнце отразились в воде, скрыли под собой ее тело, так, что осталось только лицо. Она вдохнула, выдохнула…

И через зыбкую, плотную бесконечность солнца не стало видно, небо перестало быть розовым, стало серо-голубым, предсумрачным. И ее плеча кто-то коснулся:

– Ты что, заснула?

– А?..

От неожиданности Куннэй взбрыкнула ногами, не почувствовав дна – тут потеряла баланс, нырнула, вода обожгла ее нос и горло, но чьи-то горячие руки сжали ее подмышками, больно прижав левую грудь, рывком дернула вверх. Она с шумом вдохнула, закашлялась, отерла залитые водой глаза руками:

– Ты… совсем дурак, что ли?

– Сама дура, утонешь ведь.

Конечно, это был Моро. Наконец, проморгалась, посмотрела на него, едва различимого в полумраке сумерек и жжении глаз. Она чувствовала, как там, внизу, перетекала вода от мерных движений его ног и вдруг ей стало неловко, к щекам прилила кровь.

– Ладно, дура. Отпусти только, больно же.

– А сама доплывешь?

– Я не…

Теплые руки исчезли, холодом к ее коже снова прилила вода – Куннэй задвигала онемевшими, сонными ногами, но было так ленно, холодно… Секундное колебание – и она схватилась за Моро, скользкого от воды, сжала чуть выше локтя его горячую руку.

– Не доплыву, – сказала она. – Поможешь?

Моро посмотрел на нее: горели голубым его глаза, так странно, не по-человечески. Кивнул.

– Ладно. Держись за шею. И не дыши.

Куннэй хотела переспросить, но только глубже вдохнула, закинула тонкие руки его на шею, сжала, прильнув грудью к горячей спине.

Моро отвел руки, и он нырнул, утянул ее за собой… Они плыли у самого дна, и Куннэй видела в слабых, голубых отсветах проникавшего сюда света блеск чешуи мощного, отталкивающегося от воды и повторявшего ее течение собственными изгибами тела.

Наконец, до ее коленей коснулась земля, оцарапала галька. Дракон исчез под ее руками, распался в водяной поток и ветер, как только она подняла голову над водой и судорожно вдохнула. Убрала волосы с лица, встала, подставив нагое тело казавшемуся холодным воздуху.

Шаг, еще шаг – и Куннэй упала на траву и песок, вдохнула полной грудью, снова убрала волосы с глаз: рядом стоял Моро. Снова человек Моро. И на его коже блестели оставшиеся капли воды, соединялись в ручейки, цеплялись за волосы на теле.

– Тебе не холодно?

– Я же змий, а? – сказал Моро, потряс головой, сбрасывая воду. Совсем по-собачьи. – А вот тебе лучше будет вытереться, заболеешь еще. Умрешь… ну, как вы там, люди, обычно делаете когда не надо.

Она усмехнулась, села… И вдруг Куннэй, спохватившись, прижала руки к мягким, со сжавшимися от холода сосками грудям, опустила голову.

А ведь мне не стыдно. А ведь я так, приличия ради.

– У тебя есть тут какая-то одежда?

Моро не ответил ей, вдохнул, – мучительная минута, его шаги, шелест, – и через пару минут он протянул ей полотенце и тяжелый, аккуратно свернутый халат.

– Полагаю, сгодится.

Куннэй кивнула: сгодится.

И пока она поспешно растирала холодную воду по коже, пока заворачивалась в огромный, явно не по размеру ей халат, Моро толкнул дверь и на траву, прямо к ногам Куннэй упал длинный прямоугольник света.

– Приходи на верхний этаж, будем смотреть фильм. Есть будешь?

– Да.

– Ладно. Поняла куда идти-то, а, человече?

– Поняла.

Моро прикрыл за собой дверь, и не посмотрев на нее. А вот Куннэй смотрела ему вслед и чувствовала, словно упустила что-то важное, очень важное, но и сама не знала, что именно. Подняла голову к куполу, прислушалась к странно в безветрии оранжереи шелесту листьев: совсем скоро наступит ночь.

***

Чай был черный, с сахаром, бутерброды – простые, но вкусные: колбаса, масло, хлеб. Ужас как вкусные, самые вкусные на свете, хотя Куннэй и знала, что дело не в них самих, не в этой колбасе и не в этом хлебе: дело в лесе, в озере, наконец, в самом Моро.

Она жевала увлеченно, стараясь, чтобы крошки не падали на полы временно-ее халата и на красную кожу кресел, но они все как-то туда попадали, и Куннэй поспешно стряхивала их рукой, тут же отпивала чай.

– Все то же сегодня смотрим?

– Ага.

– А какую серию?..

– Вторую.

Куннэй кивнула, с усилием запихала последний бутерброд, раздув щеки, прожевала, проглотила и приготовилась смотреть.

Они сидели на одном ряду, через кресло: между ними тарелка из-под бутербродов, кружки с чаем. Куннэй говорила не ставить туда, мол, разольется все – но не разлилось. Моро, свежий, в чистой футболке, с блестяще-мокрыми волосами, смотрел на экран.

И она смотрела, как он.

Циферблат отсчитал от десяти до нуля, исчез, сложились в надпись белые буквы: «центральная киностудия детских и юношеских фильмов имени М. Горького», и откуда-то издалека хрустально и точно возникла знакомая мелодия.

Началась вторая серия.

Куннэй повернула голову: Моро был красив в этом белесом, отраженном свете. Во всем нем была какая-то даже удивительная для него одухотворенность. Одухотворенность, которой в любое иное время нельзя было и предположить на этом грубом, первобытном лице.

В который раз она подумала, что, пожалуй, никогда не сможет понять Моро. А значит, не стоит и пытаться.

– Не отвлекайся.

Куннэй надула щеки, скрестила руки на груди, задрала голову к экрану. К экрану, на котором Отто фон Штирлиц, также известный высшему советскому командованию как Максим Исаев, клал в камин скомканный конверт и смотрел, как чернеют его сгибы в пламени.

Она смотрела, сначала – прикладывая усилия к тому, чтобы не отвлекаться, чтобы преодолевать сон, а после – легко. Привыкла. Несколько раз, – когда Штирлиц расставлял пешки на шахматной доске, когда Мюллер оправлял рукава пиджака, окруженный серо-бетонными стенами казематов, наконец, когда пастор слушал далекое от земли и от ее сует пение детей органиста, – Куннэй оборачивалась на Моро, но тот смотрел не отрываясь, очень пристально. Это было странно, ведь он точно смотрел не первый раз и, наверное, даже не второй, но все-таки…

Во всем была какая-то загадка. И Куннэй смотрела дальше.

Наконец, в серой воде утихла рябь, зыбко отразилось такое же серое небо, черные линии по-весеннему голых ветвей. Титры. Тишина.

Только теперь Моро потянулся, широко зевнул, оперся руками о подлокотники и встал.

– Ладно, я спать пойду.

– Хорошо, – вполголоса сказала Куннэй, тоже встала, поправляя на груди свой… нет, егохалат. – И я пойду. Халат я постираю, кстати, а то…

Моро повернул к ней голову, внимательно посмотрел:

– Это зачем?

– Ну, я просто…

– Давай без этого. Не любишь же неловкие ситуации, а?

Куннэй улыбнулась, хотела, видно, что-то сказать, коротко вдохнула… и замерла. Не стала. Только долго, испытующе посмотрела на него.

Завтра ты уйдешь.

Может, и Моро об этом подумал, и потому как-то неуверенно, криво улыбнулся, сказал:

– Не умри ты тут завтра-послезавтра без меня, а то перед Ванькой неудобно. Такой он хороший парень все-таки, Ванька.

Она кивнула, опустила голову: и зачем он только о Ван-И?.. И вдруг вдохнула, подняла голову:

– Но я…

…шорох, тень у края глаза – и никого уже не было ни перед ней, ни за ее спиной. Моро ушел.

– …я могла бы пойти с тобой. Завтра.

Только у потолка щелкнул и совсем затих кинопроектор ей в ответ.

Глава 4. День четвертый

На следующее утро дом и впрямь был безукоризненно пуст.

Куннэй не любила одиночество. Оно нагоняло тоску, тревогу, совсем немного – паранойю.

Она спускалась по лестнице, слушала свои гулкие шаги, говорила себе:

– Так-так, Куннэй, не впадай в уныние: тебя ждут восхитительные… эм-м… неопределенное количество дней, совершенно лишенных какого-либо человеческого общества. – шаг, еще шаг… и, чуть погодя, добавила, – И нечеловеческого, впрочем, тоже лишенные. Эх, да что я…

Вдруг замолчала, сжала в кулаке идола у шеи, обернулась рывком: кто-то здесь был, смотрел на нее. Куннэй знала.

«Кто-то с той стороны», – и от этой мысли стало холодно и жутко.

И все-таки она взяла себя в руки: вдохнула, выдохнула, одернула свитер. И пошла по лестнице, все быстрее и быстрее перебирая ногами по холодным ступеням. Лестница кончилась, она прошла до кухни, поставила чайник.

Газ горел в свете дня прозрачно, едва видно. Она поднесла к нему ладонь, приложила к блестящему боку чайника: теплый.

Может, Моро его уже сегодня грел.

Она улыбнулась этой мысли, положила голову на руки: такая простая, глупая мысль, а приятная. Почему-то очень, очень приятная. И продолжила смотреть на огонек там, под чайником, слушала шорох огня.

«– Слышишь, балам, как огонек дышит? У него душа есть, он твой друг, помощник твой.

– Какая такая душа? А он о чем-то говорит мне, а?

– А ты слушай, балам, слушай…»

Как и всегда, она помнила только всякую ерунду. И вдруг Кунн/й почувствовала холод на спине, огонек чуть затих.

Кто-то здесь есть.

Замерла. Аккуратно повернула ручку на плите, дождалась, пока в чайнике исчезнет поднявшийся внутри пузырьками пара гул, говор. Но по мере того, как наступала тишина, в ней все ярче говорило предчувствие – давили стены, потолок, мебель, оставленная без хозяина, весь дом, оставленный без хозяина… Куннэй бросилась к окну, рукой нашарила ручку, сжала, надавила вниз, на себя

По-зимнему морозно из окна на нее дыхнула осень, тишина разбавилась ветром и далекими голосами птиц. И снова – дом как дом. Куннэй глубоко вдохнула, выдохнула:

– Что-то ты становишься нервной, Куннэй.

Еще раз вдохнула, выдохнула. Хотела закрыть окно, но опустила руку: потом. Вернулась к столу, снова зажгла от спички газ под чайником, выдвинула первый ящик, второй… Наконец, нашла: пачку лапши, соль, сахар, одинокое в холодильнике молоко, банку груздей, банку гвоздей, несколько коробков спичек, а также – ручку с пустой в клетку тетрадью. Отодвинула стул, протерла стол, открыла тетрадь, расписала ручку быстрой косой спиралью и, старательно выводя буквы:

«План дел на сегодня:

Приготовить завтрак

Употребить приготовленное

Оздоровительно погулять

Позвонить Ван-И

5. …»

Оторвала руку, с минуту помедлила: было что-то еще. Что-то важное. Но… Встряхнула головой: нет, никаких «но»! Слишком мучительно чего-то не знать, слишком глупо – не хотеть знать. А потому она вернула ручку, и:

«5. Что-то узнать о Моро. Хоть что-то».

– Хорошо, что никто этого никогда не увидит, позор-то какой.

Хотела зачеркнуть, смять листок и выбросить, но – не стала. Дописала ниже:

«К выполнению приступить немедленно, соблюдая всю осторожность и произвольную очередность».

И через двадцать минут сорок пять секунд она вполне спокойно и целеустремленно пережевывала и глотала лапшу с крупно порезанными солеными груздями, запивала чаем с молоком.

А после взяла спички, вытолкнула пальцем лоток, взяла одну, но покачала головой: конечно, не здесь. Почему-то она твердо знала, чувствовала, что этот камень, дерево этого стола, любой иччи любой вещи здесь не знает ничего о Моро.

Куннэй сунула спичку обратно, коробок – в карман, вышла из кухни и методично, метр за метром, комната за комнатой, стала мерить шагами ворс ковров, открывала серванты, доставала из них тонко-хрустальные, отлитые из двух цветов стекол вазы и грубые, костяные кубки, разворачивала свернутые в трубы холсты, сложенные стопками черно-белые, реже цветные фотографии – на них были люди и места, которых она никогда не видела, которые ничего не говорили ей. Мужчины, женщины, старики, дети, помимо – множество странных, напоминавших древних языческих богов тварей в шерсти и чешуе, с мягкой грудью под чешуей и шерстью… Многие рисунки были небрежными, явными, часто неумелыми срисовками, отпечатками – и все-таки под кончиками пальцев, в дрожи в груди Куннэй отчетливо различала дыхание Времени.

Но Вещи молчали о своем хозяине. Вещи были мертвы.

И тогда она сворачивала обратно, складывала все так, как оно лежало ранее, смазывала о штаны остававшуюся на руках сизую пыль, шла дальше.

Дом был полон Вещей. Она перебирала, смотрела на них методично, стараясь угадать хоть в чем-то личность их владельца – но не видела и не угадывала ничего. И чем дольше она шла, тем тверже знала, куда ей следует идти.

Туда, где друзья.

***

Ноги Куннэй приятно и ласково холодила синеватая трава. Грело плечи и вороные косы искуственно-желтое, искусственно-прямоугольное солнце: оранжерея. Снова она была здесь.

– Вы многое знаете о своем хозяине, правда? О своем… друге.

Деревья ответили шелестом, трава набухла, вытянулась, но только лишь: она не разобрала слов. Она опустилась на колени, старалась сосредоточиться.

– Простите, я давно не говорила с… подобными вам. Даже слишком давно, все как-то в моей жизни было ужасно далеко от этого, то одно, то… другое. Моро прав: говорить совсем не то, что видеть. Прошу, не сердитесь, если скажу что-то не так, я ведь… знаете, я ведь так хотела уехать подальше от дикости, от тайги, хотела в город, думала, вот, где настоящая жизнь, но сейчас… все обернулось чем-то ужасно пустым.

И вдруг замолчала, вскочила на ноги.

Да о чем это я! – Нет, это ничему не поможет. Глупо.

Коробок спичек в ее руках был наполовину пуст, с почти стершейся наждачкой сбоку, но – лучшего не было. Она зажгла спичку, смотрела, как сжимается и чернеет дерево в ручном пламени. Секунду – обожгло пальцы…

– Ай-йш… – резко втянула воздух через зубы, поморщилась от боли.

Бросила, загасила ногой, взяла вторую, напрягла горло, выдохнула с длинной вибрацией:

– Ый-йя… ый-йя… ый-йя… – гортань и нос зудили с непривычки, но она продолжала, наконец, нашла нужную частоту.

«Ты должна чувствовать, Куннэй, что говоришь не ты, а то, что за тобой, то, что внутри тебя – только так и говорят духи. Так говорят и иччи, и арайыы, и абасы», – будто слышала она вновь далекий, родной, так знакомый ей голос бабушки.

Она сбросила последний слог, коротким рывком втянула воздух, вытянула губы – звук сжался, распался на ее голос и иные, тонкие, похожие на птичьи голоса. Она уцепилась за один, заглушила прочие, и он резонансом отразился в голове:

– Йу-йу-йу… йои-йои-йои-и…

Чиркнула спичка, вырос огонь – Куннэй тряхнула кистью, погасила его. И от тонкого, наполовину изуродованного тела спички потянулись тонкие ленты дыма. Они смешались с голосом Куннэй, стали плотнее, гуще, наконец, легли тенью на пруд, на траву, на стволы и кроны деревьев перед ее глазами, и среди дыма непривычно отчетливо и до ужаса материально проступили огромные, длинные, похожие на людей силуэты.

Они стояли среди деревьев, срастались с ними своими длинными, похожими на ветви гибкими кистями, шевелились на головах темные от налипшей земли корни-волосы, блестели тонкие, спящие на безротых лицах глаза. Снова зашелестели деревья, обрушился ветер, которого не было и быть не могло в крытом куполе оранжереи:

– Человек… зачем приш-шел, человек… что ты возьмеш-шь от нас, человек, что сможеш-шь дать взамен?..

Их упругие корни, взрыхлив землю, проросли, вытянулись из земли и обвили ее щиколотки. Но успокаивающе и нежно потеплел идол на ее груди: «не бойся, Куннэй». И она неловко с непривычки, но вполне разборчиво вплела в вибрацию своего и не своего голоса слова:

– Моро диэн-н киһи туһунан-н тугу бил-лэҕин-н? [Что ты знаешь о человеке по имени Моро?]

Сильнее впились корни в ее ноги, оплели дальше, на второй круг, поднимаясь к коленям:

– Она спраш-шивает про Моро… Моро… Как она может спраш-шивать про Моро?.. Моро…

Куннэй втянула носом воздух, на секунду сжала зубы, но вновь спросила, не меняя интонации, смотря в звериные, а может, и вовсе не живые глаза духов перед ней:

– Моро диэн-н киһи туһунан-н тугу бил-лэҕин-н? [Что ты знаешь о человеке по имени Моро?]

Они не могли не ответить. Куннэй знала это. И не могли соврать. Снова раздался шелест, и она отчетливо, почти без усилий различала в нем слова:

– Моро – не человек, он наш-ш хоз-зяин, хоз-зяин этой земли, многие, долгие года, сотни лет – хоз-зяин… хоз-зяин… Моро – з-змей… з-змей… Моро стал жить среди людей, Моро принимает облик подобный им, чтобы они считали себя равными… равными ему… но он не откажется, он не может отказаться от своей сути, от своей природы…

Вдруг голоса стали далекими, начали тускнеть глаза высоко над ее головой. Куннэй спохватилась, зажгла и потушила вторую спичку, вдохнула в дым голос, и снова так же четко слышала:

– …уш-шел на охоту, отмечает конец былых-х времен, радуются многие… он убьет с-сегодня многих-х… многих-х… но он не трогает людей, никогда не трогает людей, х-хотя и зря, зря, зря…

Шепотом засмеялась листва и трава, заменявшая духам рты, плотнее, до боли впились в кожу Куннэй корни, обвили еще на круг, достав до коленей.

– Урукку кэм-м бүтүүтэ? [Конец былых времен?]

– Вс-се так… конец… конец с-старого времени… Миры с-сливаются, с-слипаются, с-соединяются… Появилось первое соприкосновение между той с-с-стороной и этой, люди назвали его Раз-зломом, Раз-зломом… но это все, что мы с-скажем тебе, человек. Человек, что ты отдаш-шь за наш-ши слова? Что можеш-шь дать? Может, с-свою кровь?.. Или нес-сколько лет жизни… жизни…

Идол уже почти обжигал ее кожу, впились острые концы корней – еще немного и залезут в вены и тогда… Куннэй одернула себя: нельзя думать о «тогда». Вдохнула и:

– Ылым-маҥ. Моро… [Не возьмете. Моро…]

– Мы не берем того, что принадлежит Моро, мы не берем ц-ценностей Моро… Не берем ц-ценностей… Но ты… разве ты его ценность, человек?.. Ты правда уверена, что ты его ц-ценость?.. Ц-ценность… ц-ценность…

Куннэй закричала из-за всех сил, пригнулась к земле, закрыла голову руками, а вокруг нее с влажным рокотом разломилась земля, вздыбилась набухшие от жизни пласты травы, сквозь разломы потянулись корни.

«Вот и все», – только и подумала Куннэй и вдохнула тяжелый запах земли.

Вдруг свет совсем исчез, все голоса стихли, на шею легли тяжелые корни, но вдруг среди этой тишины Куннэй различила приближающийся рокот. Дрожала земля.

Кольцом вокруг Куннэй земля треснула, и среди пластов земли появилось блестяще-гибкое, зеленое тело дракона.

– Арх-ха-а… Проч-чь от нее, проч-чь…

Чешуя отошла от кожи, иглами встала дыбом, он схватил зубами пучок измазанных в земле, натянуто-гибких корней, с коротким треском перекусил – завыли деревья оглушительно громко, протяжно. Куннэй подняла голову, но не могла закрыть уши: руки ее все были прикованы к земле. Потянула – корни не поддались… И потому она только смотрела, как гибко и сильно двигается вытянутое, похожее на змеиное тело Моро, – конечно, это был Моро, – как дым огибает его клыки.

– Не надо, с-стой… с-стой!… – шелестели кроны, – Она спросила о тебе… украла… украла… ц-ценость…

– Не ваша ценность.

И дракон вновь острыми зубами разрезал корни. Снова треск, вой, ветер – и, наконец, корни одрябли, ослабли, и безвольно опали с ее тела. Куннэй вновь была свободна, только в сжатой руке оставалось что-то. Она с усилием поднялась на четвереньки, раскрыла ладонь: спички. Всего лишь смятый коробок спичек.

Кровь билась в ее ушах, в глазах вдруг потемнело, и последнее, что она почувствовала – гладкое, гибкое тело Моро совсем рядом с собой.

***

Она определенно лежала на подушке. Определенно поверх шершавого, с толстыми нитками вышивки покрывала. Было мягко, чуть прохладно – она поежилась, не размыкая глаз попыталась нашарить край покрывала или, может…

– Проснулась, значит.

– А?

Куннэй рывком приподнялась на локте, оглянулась: ее окружали совсем незнакомые ей стены. Под ней – кровать, широкая, такая же незнакомая – и только у открытого настежь окна с пушистыми, присыпанными снегом и светом соснами, стоял знакомый ей Моро.

Хотя она не знала, может ли считать его знакомым. Моро повел плечами, разминая мышцы.

– Знаешь, я вообще шутил, когда говорил не умереть тут без меня, но… ты удивительная девушка, Куннэй. Не так часто в жизни я бываю под впечатлением, пожалуй, все реже и реже, но сейчас… сейчас весьма.

В его обычно спокойных глазах сквозило удивление и что-то близкое к восхищению. К ушам Куннэй прилила краска, неосознанно она сжала покрывало руками, потянула на себя, стараясь скрыться от то ли похвалы, то ли обвинения. И вдруг заметила: бежевое покрывало было расшито цветами. Листьями. Стеблями. Спиралью шел орнамент от краев к центру – и на мгновение ей показалось, что снова стебли и корни тянуться к ней и уже готовы сомкнуться над ее головой, а за ними, с той стороны…

Под покрывалом обнажился бело-голый, без простыни, матрас.

Моро здесь не спал.

Перевела взгляд: стены, комод у стены, совершенно пустой, с полуоткрытой дверцей шкаф, снова покрывало: листья и цветы.

Может, никогда не спал, не жил.

Куннэй втянула голову в плечи, оторвала взгляд от покрывала, перевела на Моро:

– Прости, пожалуйста. Я… я не знала, что так получится. Ты говорил «приятели», а я… да уж, никакой я им не приятель.

– Да ладно тебе, за что прощать-то. Твое?

Он что-то ей кинул, она поймала: коробок спичек. Тот самый.

– Знаешь, я долго живу. Но впервые вижу, что кто-то смог… ну, знаешь, расспрашивать духов с коробком спичек. Никогда не интересовался вопросами общения со всяким потусторонним… Мне-то без надобности. Я и сам, может, потусторонний. Но с коробком спичек, значит.

Он сложил руки на груди, пожал плечами. Предплечья казались в таком положении даже слишком широкими.

«Хвастается, что ли?» – подумала Куннэй и глубоко вздохнула.

– Это, должно быть, талант, а, человече?

Он отвел от нее взгляд, посмотрел в окно: вечерело. В ноябре рано темнеет. Куннэй сжала в кулаке идола, все так же висевшего на шее, но, чуть помедлив, расправила ладонь, поднесла к глазам: костяное лицо было все так же безмятежно и слепо. 

Верно, потому и безмятежно.

– Меня когда-то учили кое-чему, – сказала она тихо. – Но многого я уже и помню, так что так, по наитию. Кстати, как ты меня спас? То есть, как узнал, что…

– Это же мой дом. Я, понимаешь, чувствую, когда он неспокоен. И, кстати, слышал, о чем вы говорили, как вы говорили.

– И то, что я…

– И то, что говорила ты, само собой.

– Ты… подожди, как ты понял мои слова? Я думала, ты не знаешь языка.

– Говорил же: мне не и нужен язык, чтоб понимать. Ты ведь тоже не сопоставляешь, скажем, оттенок или темп шелеста с конкретным значением, так?

Куннэй прищурила глаза, кивнула: «так».

– Ну вот, значит. Не сопоставляешь, а понимаешь их речь, когда у тебя есть дым, настрой и… ну, что тебе там еще нужно. – он сделал неопределенный жест рукой, подразумевая это «что-то». Продолжил не без самодовольства, – Кстати, даже приятно, что ты так интересуешься мной.

Она покраснела, перебила его:

– Странно было бы не интересоваться! А интересоваться – совсем не странно. Ничего тут личного, просто…

– Просто любопытство, – медленно, разделяя слоги закончил он за нее. – Любопытство свойственно людям, но проявляется по-разному. Вот, например, Ванька никогда не расспрашивал обо мне, считал это чем-то суетным, проходящим, что ли. Неважным. И мне это нравится в нем. Однако не о том речь: я чуть не опоздал, а?

Она пожала плечами: «пожалуй, и чуть не».

– И все-таки ты сказочная дура, Куня: слова, знания, видишь ли, ценны, а любую ценность надо возмещать. Базовая штука же.

– А если не возмещать?

Моро не ответил. Почесал бороду и плавно-неспешно подошел к ней, сел на кровать и положил тяжелую ладонь ей на ногу. Куннэй резко вдохнула, слова застряли в горле, где-то там же, где быстро бьющееся сердце. Спокойно сжал, ощупал. Убрал руку.

– Разденься.

– Зачем?

– Корни могли остаться под кожей. Или не корни.

Она вопросительно, долго посмотрела на Моро. Моро вопросительно посмотрел на Куннэй. Куннэй посмотрела на…

– Ну, не хочешь как хочешь, мне-то что.

Он упер руки в колени, встал. И пока угол между его бедром и голенью стремительно рос от девяноста к ста восьмидесяти, перед глазами Куннэй проносились разнообразные картины вен, грибниц, судорог и смертей в судорогах, срезы, многие срезы грунта с более и менее разветвленными корневыми системами…

– Нет-нет, я, того… я хочу!

Она села, потянулась к, – соскользнула и провалилась в в мягкое лоно кровати рука, – схватила его рукав, добавила:

– Пожалуйста. Мне как, только ноги, то есть, ниже пояса или…

– Или. Отвернуться?

Куннэй хотела возмутиться, хотела ответить «само собой!», может, даже обидеться на него, но почему-то не стала. Сказала:

– К-как хочешь.

Моро скрести снова зевнул, обнажив крепкие, вполне человеческие зубы («И когда он успел устать?»). Не отвернулся. 

Она встала, путаясь в рукавах, замках, штанинах, замках и прочих избыточных элементах одежды, она стянула кофту, джинсы, тонким жгутом свернулись в ее руках трусы… Движения отдавались легкой, будто издалека шедшей болью, но на вид кожа была вполне ровной, чистой.

Куннэй опустила руки, подняла голову, темные волосы обняли ее плечи. И только красные щеки выдавали в ней мнущееся в груди чувство. Моро смотрел на нее спокойно. Провел по животу, сжал грудь, – мягкий жир, кожа проступили между его пальцев, – но почти сразу отпустил. Обошел сзади, убрал волосы набок, обнажив шею.

– Нагни голову.

Куннэй послушалась. Ощупал, пристально вглядываясь в каждый слегка выступавший позвонок: первый, второй… Она чувствовала его дыхание. От этого становилось спокойнее.

Моро удивительным образом в равной степени навевал жуть и тотальное, теплое ощущение безопасности.

Между тем он отогнул ей ухо, ощупал кожу за ним.

– Ай!

Куннэй вскрикнула, неосознанно закрыла ухо рукой. Моро убрал ее руку, отогнул ухо снова:

– Больно?

– Было больно.

– А сейчас? – он с неожиданной для толстых пальцев аккуратностью провел по ушной раковине, от сгиба к мочке.

Сладкой вибрацией отдалось в ней его прикосновение, отразилось теплом у бедер. Куннэй сжала губы, дурманно опустила веки до половины. Вдруг зажмурилась, поспешно ответила:

– Нет, не больно.

Моро хмыкнул, отогнул второе ухо, медитативно и плавно повторил.

– Больно?

– Нет.

– Так?

– Т-тоже нет…

– Ясно. Ну, как-то так и думал, – наконец, заключил Моро и ничего нельзя было прочесть в его голосе.

Куннэй обернулась, надеясь по его лицу понять, насколько все плохо, – качнулись круглые груди, неловко задели его плечо.

– Что там?

– Да так. Ну, как у вас это называется-то… проклятие? Болезнь, может? В общем, суть-то одна и та же: у тебя взяли пару лет жизни. Ну, максимум десяток.

Куннэй застыла. Темные глаза помутнели, будто изнутри покрылись наледью:

– То есть… что значит взяли?

– Умрешь на несколько лет раньше положенного, – безо всякой интонации, буднично пояснил Моро. Приложил руку к ее шее. – Вот тут сейчас след он их руки, родинка, то есть. Пока спит, родинка-то, но позже прорастет, а когда прорастет, то и сразу в голову. Ну, это всего лишь пара лет, не так уж и существенно, верно?

Моро убрал руку, но она перехватила, снова прижала его тепло-шершавую ладонь к своей шее:

– Нет, неверно! Это… это же года, целые года…

Подбородок Куннэй мелко задрожал, как от холода, сжалось сердце. Она смотрела, не видела:

– Три-четыре года… десять лет…

Хотела добавить что-то еще, но слова спазмом застряли в горле. Моро все же отнял руку, вполне дружески похлопал ее по плечу:

– Да чего ты, в самом-то деле. Смогла поболтать с потусторонним, наверное, сможешь и вылечить себя, не?

Куннэй молчала долгое мгновение. Подняла невидящие глаза:

– Что?

– Вылечи себя, – членораздельно повторил Моро. – И дело с концом.

– Не… не могу. Никто не может вылечить себя.

Моро хмыкнул, мол, вот оно как. Сложил руки на груди, смотрел на нее оценивающе. Почесал ухо о плечо. Еще раз посмотрел.

– Ясно.

«Что это «ясно» значит вообще?», – подумала Куннэй. 

И в следующий миг Моро взял ее плечо, непоколебимо молча развернул спиной к себе, убрал волосы, отогнул ухо большим пальцем и вцепился зубами в кожу.

– Ай-й!.. – вскрикнула Куннэй, сжала зубы, но старалась стоять смирно: по какой-то неподдающейся объяснению причине у нее была склонность полностью ему доверять.

Моро прижал ее рукой к себе, так, что ткань его одежды впилась в ее кожу, к низу спины прижалась твердая припухлость, и она отчетливо и внезапно для самой себя вдруг вспомнила, что совершенно нага.

…он выдохнул – его дыхание обжигало словно огонь, может, оно и было огнем. От боли у нее выступили слезы, закатились до белков глаза, но Моро этого совсем не замечал. Втянул воздух вместе с ее кожей, сжал зубами, по-собачьи дернул головой: на пол упал темный сгусток ее крови, его слюны и чего-то еще.

Когда он отпустил ее, Куннэй упала на колени, прижимая руки к коже за ухом: она болела, казалась раскаленной, но… на удивление целой. Отдернула руку, поднесла к глазам: крови не было. А Моро устало сел на край кровати, провел ногтем мизинца между зубов: верно, что-то застряло.

– Что ты сделал?

– Сначала выжег… в смысле, умертвил, потом убрал корень. Считай, вернул причитающиеся тебе года – нехило так, а? Вот такой я добрый и очень щедрый: простого «спасибо» вполне хватит.

Моро улыбнулся беззастенчиво и весело.

Ну что за человек.

– То есть умертвил?

– Огнем. Я же все-таки дракон. Ты не волнуйся, кожу не задело: все ж таки не с дилетантом дело имеешь. Ну так как насчет «спасибо»?

Куннэй сощурила глаза, старательно выбирая среди двух знакомых ей языков наиболее экспрессивно-матерные слова. И, наконец, сказала:

– Спасибо, век не забуду твоей доброты.

Куннэй была железной выдержки девушка.

***

Пять пропущенных и все с одного номера: от Вана. Куннэй набрала смс-кой: «У меня все ок» и захлопнула аккуратный, с красной крышкой телефон. Убрала в карман, облокотилась о подоконник. 

Вечерело. На лес за окном, беспричинно сейчас любимый Куннэй лес, опускалась тьма.

– Никаких окон, – категорически заключил Моро, подошел и двумя короткими движениями задвинул тяжелые шторы.

– И так темно.

– Недостаточно темно.

Куннэй знала Моро только третий день, но это было вполне достаточно чтобы понять: спорить с Моро бесполезно.

Милый, жуткий Моро.

Так что она покорилась и, после короткого колебания, опустилась на второе кресло первого ряда. Они снова были в мансардном слегка импровизированном кинотеатре, снова зашумела пленка. И Моро опустился по левую руку от нее, через одно кресло. На сером циферблате начался обратный отсчет: тридцать… двадцать девять…

– Ты снова отправишься на охоту, да? – спросила не поворачивая к нему головы Куннэй.

– Завтра утром. Часов в шесть или около того.

– Слушай, Моро… ты возьмешь меня с собой? В этот раз, а?

Моро замер, повернул к ней голову: Куннэй смотрела на экран. Двадцать один. Двадцать…

– Зачем это?

– Пожалуйста. Может, мне так будет даже проще остаться в живых, а? Обещаю тебе не мешать, а в чем-то, может, даже буду полезна… знаешь, мне кажется, то есть, я чувствую, что должна с тобой пойти, вот и все.

Моро смотрел прямо перед собой. Думал. Десять. Девять… Наконец:

– Ладно. В шесть утра выходим, не проспи.

– Хорошо.

Три… Два…

– А мы точно это смотреть будем? Может, вместе выберем что-то?..

– Нет.

Циферблат исчез, возникли уже знакомые аккорды, слова:

Не думай о секундах свысока.


Наступит время – сам поймешь, наверное:

Свистят они как пули у виска,


Мгновения,

мгновения,

мгновения…

Куннэй вдруг с некоторым даже удивлением вспомнила, что это была лишь, – а может, и уже? – третья серия. Уже или лишь?.. Куннэй не знала. Впрочем, это было нормально относительно всего, что хоть как-то касалось Моро: все вокруг нее было лишьи вместе с тем уже. Почему? – Может, всему виной чувство конечности. «Чувство конечности», – беззвучно, одними губами проговорила она. Это было так просто, ясно и все же поразительно.

Это было не мыслью, скорее ощущением, которое она не могла сознательно увязать ни с Моро, ни с этими пленками, прокручиваемыми где-то там, над ее головой – но это ощущение на долгие минуты захватило Куннэй, и она смотрела на экран и ничего не видела, не осознавала.

Перед ее глазами обрушился черно-белый дом: скелет перекрытий и перекладин, после – пыль, мягко-белая, как облако, плотная. Пыль над землей и над каналами, пыль, дым – поволока поверх симметричной по кругу башни… Куннэй видела это и ничего не думала.

И только когда на экране возник священник в черной одежде с белым воротом, который говорил на непонятном Куннэй языке, она вынырнула из нечаянного транса, отбросила мысли о Моро и сосредоточилась на том, что было там, по другую сторону экрана.

Отто фон Штирлиц застыл у каменной колонны, напряженно смотрел вперед и словно вслушивался в несуществовавшие для него, но отчетливо слышимые ей резко-четкое, бездушное тиканье часов.

(06 часов 55 минут)

– Странно, что так написали время.

– Почему? – спросил Моро.

– Ну… обычно в двадцатичетырехчасовом формате время указывают. Вроде бы.

– В таком формате и есть.

– А… ну да.

Куннэй поерзала, удобнее устраиваясь в кресле, поставила локти на подлокотники, сцепила руки в замок, положила подбородок между суставами указательного и среднего пальцев, выдохнула. Дальше она смотрела молча.

Смотрела, как грустно, внимательно, совсем по-человечески смотрит пес с белой меткой на лбу, смотрела, как западают и возвращаются белые и черные клавиши механического пианино, смотрела, как принудительно-ровно, и все же тоскующие опускаются от дыхания плечи и грудь Отто фон Штирлица под серым, в полоску, пиджаком…

Расцепила замок, вытерла пот на ладонях о штаны, вернула, уже не сплетая пальцы, а нервно, бессознательно терла одной рукой о другую, дышала, втягивала губы.

 …и видела, и как отчаянно-нежно смотрит Отто фон Штирлиц на женщину с простым круглым лицом на том конце зала. Как ждет, как все же ловит ее, такой же, как и его, взгляд. Видела новый, жидкий блеск в углах его глаз, все же не перетекавший в слезы.

И вместе с ним

…
нет: отчасти вместо него…

Куннэй всем сердцем чувствовала пресловутую, пойманную ей только сегодня конечность всего на свете. Наконец, сцена закончилась: Куннэй устало откинулась на прохладную красную кожу кресла. И подумала: а тосковал бы Ван-И по ней?

А что насчет Моро? Мог бы он тосковать по мне?

Она, конечно, не знала. Но это словно бы и не интересовало ее, не сейчас. Лица, серые рыбки в серой воде аквариума, тоска, тревога – и, наконец, поверх кадра легли слова:

Я прошу, хоть ненадолго,

Боль моя, ты покинь меня.

Она закрыла глаза, задрала в голову и зачем-то слушала, пыталась запомнить то, что где-то далеко, очень далеко идут грибные дожди, что там есть река, маленький сад, вишни… И пусть там, в еедалеко и еедавно не было ни вишен, ни сада, ни, может, даже грибного дождя, – хотя должен был быть, но она никак, мучительно никак не могла его по-настоящему вспомнить! – ей было радостно и очень грустно.

Закончилась пленка и все стихло.

Куннэй открыла глаза. Было темно, особенно после яркого света экрана, тихо. Так что она толком ничего не видела – по большей части она скорее чувствовала Моро. Чувствовала дыхание, тепло… И словно была к нему гораздо ближе, чем при свете.

Куннэй помотала головой: что-то сегодня в голову ей лезли странные мысли.

– Слушай, – вдруг сказал Моро.

Куннэй обернулась на голос, различила его силуэт, выступавший среди бархатной тьмы.

– Что?

– А ведь «связей, порочащих его, не имел» и «в связях, порочащих его, замечен не был» совсем не одно и то же. – он обернулся к ней, фосфорически блеснули его глаза. – А в чем именно разница, а?

Куннэй молчала. Моро ждал. Наконец, сказала:

– В степени доверия.

Куннэй не увидела, скорее почувствовала, что Моро кивнул. Шорох, затем – в его пальцах возник огонек зажигалки, он прикурил, вытолкнул дым между зубов. Куннэй поежилась, инстинктивно сжала в кулаке идола: воспоминания этого утра были пока свежи.

Но было темно, ничего не видно с дымом или без него – она выдохнула. И впрямь: в неведении счастье. Нечаянно, совсем некстати вспомнилась та комната, бело-голый, необжитый матрас под покрывалом, вся комната – холодная, необжитая.

– Можно спросить кое-что?

– Можно.

– Это насчет, ну… – «…почему та спальня была не твоя, почему ничья?» хотела спросить Куннэй, но это было глупо и неуместно. Потому она на секунду замолчала, отыскивая другой, какой угодно другой вопрос, наконец, – Это насчет утра. Все-таки, почему ты меня спас? Почему помог? Наверное, для тебя моя жизнь настолько коротка, конечна, что не имеет никакой особой ценности.

Она слышала, как Моро встал, как по-кошачьи легко прошел к стене, щелчок – и вдоль потолка зажглось желтое скудное освещение. И все же лучше, чем мрак: все стало ясно, четко… Моро облокотился о стену, затянулся, выдохнул. Теперь он снова определен, далек. Жаль.

– Знаешь, Куня, у тебя капец странные представления о драконах. Люди же грустят о собаках, ну? О хомяках. Аквариумных рыбках. Понимаешь, к чему я? Да и, знаешь… нравится же тебе создавать неловкие ситуации.

– Я и не создаю! Не… не намеренно создаю.

Он хмыкнул, выпустил дым:

– Думаешь?

– Да.

Дым оседал, рассеивался, но Куннэй и не подумала всматриваться в него, искать в нем правду. Она чувствовала, что должна была еще кое-что сказать ему, Моро, пару раз открывала рот, но отворачивалась: не могла. Моро затушил сигарету между большим и указательным пальцем. И неспешно, лениво повернулся к выходу, поднял руку: «Бывай» – но Куннэй вскочила, поспешно схватила за руку, тут же отпустила, спохватившись.

– Слушай, я хочу сказать… спасибо тебе. Ты очень хороший человек, Моро, правда, хотя… хотя и странный. Знаешь, после той… – она залилась краской, опустила взгляд, но продолжила, – после той ночи, первой, я думала, что ничего страннее со мной уже не произойдет. Подумала, что я буду злиться на себя, на тебя, что ты – кошмар, дьявол, но сейчас все почему-то кажется таким странным и далеким, что… что я уже и не знаю, как на что реагировать. И поэтому… нет, без причины, но все же я доверяю тебе, почему-то доверяю целиком и полностью, доверяю даже больше чем Ван-И, и мне очень стыдно за это, так что… то есть, я хочу сказать, что и на охоту я…

Она на секунду остановилась, шумно вдохнула, подняла взгляд: Моро молчал.

– Так, это… о чем я говорила?

– Иди уже спать.

– Прости.

И вдруг Куннэй зажмурилась и порывисто обняла его. Долгая секунда, – она слышала свое сердце, чувствовала, как стыд жаром оседает на шее, – и Моро обнял ее в ответ. Так естественно. Спокойно.

– До завтра. Шесть утра, запомни, человече.

… он разомкнул объятия и исчез, только ветер пронесся по гулкой пустой комнате. И Куннэй обняла себя за плечи, стараясь запомнить такую радостную тяжесть его рук.

Глава 5. День пятый, часть I

Спала она беспокойно, часто просыпалась, с тревогой смотрела на часы: лишь бы не опоздать. Но закрывала глаза, говорила себе: день будет долгий, тяжелый, надо спать. Надо.

– Лишь бы не опоздать, – как мантру повторяла Куннэй и закрывала глаза. И по ту сторону яви ее ноги и плечи обнимала сухая, пахнувшая зноем трава.

Затем трава пропадала, оставалась воспоминанием – и ей все снилось, что она сидит в ресторане, в дыму и музыке, что на том конце зала сидит кто-то дорогой ей, кто-то очень важный – она до боли напрягала глаза, старалась не моргать, но человек там, за другим столом, неотвратимо и мучительно убегал от нее, и она никак не могла его узнать: иногда видела в нем Ван-И, так знакомого, родного Ван-И – а иногда… только иногда, на мгновение, но все-таки…

– Моро.

И ее снова будил звук собственного голоса. Снова. Пыталась заснуть, с каждым разом все тяжелее.

Наконец, без пяти пять она была бодра, весела и готова к выходу настолько, насколько это было возможно. Выдохнула, накинула рюкзак на плечи: в нем только кое-что из одежды, до упора заряженный телефон, спички. Те самые спички.

Она встала, толкнула дверь…

Хотела кое-что проверить. И, может, успокоить часто бившее в груди сердце. Она шла, гулко раздавались шаги в пустом доме, вдруг остановилась, прислушалась: нет, Моро еще не ушел. Чем-то глубже слуха и даже глубже интуиции Куннэй отчетливо и ясно слышала его присутствие. И пошла дальше, часто перебирая ногами по ступеням.

Наконец, предрассветная зябкость обняла ее руки, пробралась под куртку. На земле совсем, казалось, по-летнему лежал туман, в тумане растворялся белесый свет уличных фонарей, отражался от покрытых инеем трав и жухлых цветов. Куннэй остановилась, вдохнула полной грудью: здесь было хорошо. Тихо так. Прошла вперед, вслушиваясь в шорох гравия под правым ботинком, левым, снова правым… Провела рукой по частым черным веткам куста – иней смазался под теплом ее рук, показался блеск.

– Мне так волнительно… А ведь это даже странно. Кажется, так мир ощущался совсем давно, еще в детстве. Странно…

От тумана вновь начал проступать иней, Куннэй снова провела рукой, слышала или, вернее, чувствовала:

– Сегодня что-то важное, человек?

Куннэй пожала плечами: «Пожалуй, так».

И вдруг почувствовала взгляд из-за спины, вполне по-человечески услышала голос:

– С кустом разговариваешь?

Вздрогнула, обернулась: конечно, это был Моро. Кто ж еще?

Такой же высокий, верно, теплый, с подстриженной бородой, в черной круглой шапке, куртке и длинных штанах цвета хаки с пятнами камуфляжа. И только продолговатой зыбкой тенью обозначались в тумане кольца его с-той-стороны тела – но сегодня ей не хотелось вглядываться в него. Не сейчас. Куннэй неосознанно опустила взгляд на свою куртку, любимую, из оленьей шкуры, оправила ее, повернула одну из пуговиц и подняла взгляд на Моро.

– Ван-И говорил, что тебе нравится разговаривать с голубями. Чем кусты хуже?

Он улыбнулся, в его улыбке мелькнуло что-то кошачье:

– Голуби разумнее кустов. И определенно вкуснее. Да и если я что-то когда-то делал, это еще не говорит о том, что мне это нравится.

– Значит, не нравится?

– Не значит.

Вдруг взгляд Моро устремился вдаль, подернулся дымкой. Верно, вспоминал голубей. Но вскоре вернулся к Куннэй:

– Я думал, мы еще чайку попьем. Попьем?

– Попьем.

Чай был готов, готовы были и бутерброды с ломкими, замершими кусками желтого масла и крупной солью. Раздеваться Куннэй не стала, только расстегнула куртку, села, оперлась локтями о стол и стала пить горячий до безвкусности чай. Моро сел напротив, кинул три ложки сахара, размешал…

– Слушай.

– Слушаю.

– Во-первых, что мы с собой берем? Я не особо готова, то есть… у меня с собой ни ножа, ни фляги, ничего.

Моро отмахнулся:

– Ерунда. Идем налегке, что надо я взял. Какое во-вторых?

Куннэй немного замялась, убрала тяжелые темные волосы за ухо, но все же спросила:

– А во-вторых, ты… не расскажешь подробнее про тут случай с голубями? Интересно было бы услышать с обеих сторон.

Моро вздохнул, откусил половину бутерброда, прожевал:

– Да нечего там толком рассказывать. Это у Вана что не история, так что-то интересное, невероятное, может, значимое даже, а у меня так… все просто.

Отхлебнул чая, уставился прямо перед собой: вспоминал. Куннэй тоже взяла хлеб, откусила.

– Но если вкратце, – наконец, собрался с мыслями Моро, – то дело было так. Сижу я в парке, думаю о своем месте в мире… ну, знаешь, том мире, этом мире, пространстве между… а тут оба-на! – голубь.

Куннэй подперла подбородок замком рук, серьезно кивнула: «значит, голубь».

– Серый такой. И тут я понимаю, что его вообще ничего не смущает, он кормится с подачек людей, а он ведь птица! – Моро с чувством ударил по столу, в глазах блеснула сталь. – Потомок динозавра, понимаешь? Гордый странник, сын неба, которого эт самое небо вообще, выходит, не заботит. Ну, я и решил обсудить вопрос.

Моро развел руками, мол, и все на том, и оторвал зубами кусок второго бутерброда. Масло уже подтаяло, и в нем выемками остались следы от его крепких челюстей.

– И что, все?

– Все.

– А Ван?..

– Ну что Ванька? Тоже заинтересовался, остановился, поболтал. Ничего такого. Впрочем, тогда я и понял, что друг из него получится отличный.

Свой чай Куннэй допила в молчаливом раздумии.

Вышли они еще затемно. Лишь силуэтом обозначался перед ней уходивший все дальше и дальше в лес Моро, а за спиной – ярко-желтое, полосами уходившее глубоко в небо зарево от оранжереи.

– Что же, там теперь будет день всегда, круглосуточно? – спросила Куннэй.

– Нет, – ответил Моро, не обернувшись.

И вскоре на небе показалась тонкая полоса света, а затем свет градиентом, от розового к белесо-голубому, растекся в сумраке утра. И дышалось легко, и казалось, что вот сейчас и начинается она, новая, радостная жизнь.

***

От каждого вздоха в воздухе зависало облачко пара, а в каждом следе его и ее ног оставалось по лужице: земля была топкой, болотистой.

– Даже странно, что все тут такое… мокрое.

– Почему?

– Ну, зима же почти. Холодно, так что всему пора бы уже и застыть, кажется.

– Земля здесь теплая. Пар видишь же? Ты, вроде, всякое должна видеть, не только пар.

Куннэй кивнула его спине, опустила голову: и в самом деле едва видный в утренних сумерках от земли шел туман. Она сжала зубы, выдохнула с вибрацией, и среди его прозрачных клубков Куннэй вдруг различила блестящие изгибы сильного змеиного тела Моро по правому краю от себя. Моро-змей собирал на кожу черные от гнили листья, придавливал траву, но лишь чуть-чуть. Как легкий ветер. Она остановилась, подняла взгляд – но выше пары десятков сантиметров от земли змей расплывался, таял.

Куннэй закрыла глаза, потрясла головой и пошла быстрее: меньше видишь, крепче спишь.

– …гниет, в общем, потому и тепло, зато и птицы много: вальдшнепы, утки… всякое там.

– Понятно. – ей не хотелось выдавать то, что она прослушала, и Куннэй ухватилась за первую пришедшую в голову тему, – Кстати, почему мы вообще идем пешком? Ты же мог бы…

– Мог бы. Что над землей, что глубоко под ней мне быстрее, чем по поверхности, но сегодня как-нибудь без этого. Я ж с тобой.

Последнее он сказал как само собой разумеющееся. Куннэй вырвала ботинок из очередного следа, ускорила шаг. Ей хотелось извиниться перед ним, но она промолчала: чтобы не попадать в неловкие ситуации ей стоило попытаться их не создавать.

– Скоро климат будет посуше. Да и на поверхности все ж всяко лучше: красиво, – словно сам себе добавил Моро чуть погодя.

Лес давно остался позади, и во все стороны от них тянулась зыбкая топь. Куннэй старалась наступать в его удивительно легкие, ровные следы, будто надеясь что в них земля была тверже, но – нет. И она проваливалась, поскальзывалась на мокрой скользкой траве и грязи, пару раз теряла обувь и шагала на землю в одном носке, так что теперь внутри ботинка с тихим хлюпаньем на каждом шаге отрывалась от подошвы пятка. На щеке засыхала грязь.

И все равно было хорошо. Земля вскоре стала тверже, и по ясному, хотя и беловато-выцветшему небу карабкалось солнце, дышалось свободно. Где-то вдалеке переговаривались утки и другие, незнакомые ей птицы.

«Вальдшнепы», – решила Куннэй.

Вдруг она заметила, что поперек тропы впереди них лежало толстое с облезлой корой бревно. Верно, долго уже лежало.

– Ну, где-то здесь, – сказал Моро, снял с плеч и кинул у бревна увесистый рюкзак, выжидательно всмотрелся в кажущуюся безжизненной осоковую пустошь. Отразилась в светло-голубых глазах пустота неба, земли… красиво.

Куннэй улыбнулась, догнала его в пару шагов и встала рядом.

– Большое тут небо, а?

Куннэй подняла голову, кивнула. Большое. Моро улыбнулся, глубоко вдохнул, надув живот, шумно выдохнул. Какое-то время они молчали, каждый думал о своем. Наконец, Куннэй спросила как можно более инициативно:

– Ну, что мне делать? Я готова.

– Тебе? – Моро повернул к ней голову, увесисто-дружески хлопнул по плечу. – Ничего. Просто посидеть, посмотреть, отдохнуть, не? Что-то в этом роде. Не шуми только, а то птиц распугаешь.

Он пожал плечами, очевидно не зная, что ей еще можно сказать.

– Слушай, Моро, я знаю, что такое охота, я не такая уж бесполезная! Точнее, сейчас может быть, но вообще-то… Вообще-то я и стрелять умею. Хотя и не прям хорошо, на любительском уровне, может, но тем не менее могу! Много знаю, так что я не буду тебе мешать и еще…

Моро тяжело вздохнул, помрачнел и, после секундного раздумья, кивнул ей в сторону бревна:

– Вот поэтому сядь и, прошу как человека, не надо мне помогать.

На здравый человеческий взгляд Куннэй это никак из ее слов не следовало, но спорить она не стала.

– Какой же ты все-таки… Моро.

Она вздохнула, одернула куртку, скинула рюкзак и села на холодное от влаги бревно. Моро проводил ее взглядом. А после задумчиво расстегнул куртку, задумчиво снял и так же задумчиво, словно это и не относилось к самой Куннэй, протянул ее.

– Замерзнешь же без куртки.

– Это ты замерзнешь на бревне сидеть, человече. А мне она пока ни к чему.

Она взяла, по середине перехватила тяжелую походную куртку, кивнула:

– С-спасибо.

Но Моро уже не слушал. Сгустился у земли туман, дрожь прошла по выступавшей над землей воде, и уже не человек, но дракон упругим и сильным движением взвился в небо. Куннэй его не увидела: лишь порыв ветра пригнул к земле осоку.

Ван-И. Анамнез

Процедурный кабинет клинического областного медицинского центра №1313А был прост и удивительно уютен: минималистичный, со вкусом выбранный стеллаж, кушетка, стол, кафель, штативы для капельниц, совсем похожие как братья… И над всем – белесая, пульсировавшая, одна из трех, лампа.

«Пульсирует, вероятно, с частой порядка ста Герц», – догадался Ван-И и и сел на кушетку, деликатно стараясь как можно менее прижиматься бедром к Альберту Кирилловичу. Но что поделать: процедурный кабинет располагал к близким отношениям.

– Итак, если вы позволите, я начну, – сказал монитор, глубоко вздохнул и повернул экраном свой простой, под рабочие задачи ноутбук. «Представление планируемого исследования» значилось на первом слайде.

Ван-И кивнул:

– Да, мы слушаем.

– Истинно так, – поддержал Виктор Степанович и как можно более непринужденно откинулся на спинку единственного здесь, с мягко обитой спинкой, стула, скрестил руки на груди.

Словно бы он здесь главный, словно бы его здесь ничего не беспокоит, но Ван-И отчетливо видел или, может, чувствовал, что Виктор Степанович нервничает.

Альберт Кириллович промолчал.

Монитор прокашлялся, остановил полумертвые, светло-серые глаза на Ване, словно обращался именно к нему:

– Что ж, для начала, думаю, стоит проговорить, что мы на данный момент знаем. Если будут какие-то уточнения, поправки и так далее прошу озвучивать их сразу же. Итак.

– Итак? – поторопил Виктор Степанович.

Но монитор никак не отреагировал, все так же смотрел на Вана:

– Около двух суток назад примерно в десяти километрах от так называемого Разлома были обнаружены три, предположительно, трупа и два… человека, пребывающие сейчас стационарно здесь. Они, вероятно, альпинисты, осуществлявшие ранее или готовящиеся осуществить незаконный спуск в полость указанного ранее геологического образования.

– Как альпинисты? А говорили, что грибники, – Виктор Степанович цокнул языком, потянулся к столу за выписками из первичного анамнеза, смочил слюной пальцы, перевернул одну страницу, другую… с треском ударил по листам, – Ну вот же! Ох уж эти мне грибники.

Монитор взял свою копию, перелистнул:

– Действительно. Но поскольку при них были найдены тросы и страховка, то…

– А были ли найдены? – Альберт Кириллович сузил глаза, поставил подбородок на сомкнутые в замок пальцы.

– Были. Информация вполне достоверная.

– Странно, что ей не располагала клиника.

Монитор пожал плечами:

– Пожалуй. В любом случае, это не имеет прямого отношения к вашему делу… пока. Как я уже говорил, граждане были обнаружены и госпитализированы с повреждениями кожных покровов и, вероятно, психики неясного генеза. Верно?

– Судя по всему, – задумчиво кивнул Ван-И, перелистывая собранный анамнез, результаты гельминтологического анализа (отрицательно), радиационного загрязнения (отрицательно), злокачественных новообразований (отрицательно), серологию (отрицательно), анализа газового состава крови, биохимии, лейкоцитарной формулы, подсчета тромбоцитов по Фонио, зачем-то определение резус-фактора…

А, вот зачем: переливание крови. Ясно.
Рядом с ним достал из футляра, протер полой халата очки для чтения Альберт Кириллович, по примеру Ван-И потянулся к анамнезу, выпискам из лабораторных анализов…

– Пока неясного генеза, – вставил Виктор Степанович, сделав акцент на первом слове. – Но ведь и случай, не будем забывать, действительно беспрецедентный. Думаю, у вас еще будет возможность ознакомиться со всей имеющейся пока в нашем распоряжении макулатурой, но вот что я скажу: у нас тут дальше по коридору находятся два абсолютно здоровых человека, которые почему-то вдруг решили разваливаться на составные части по необнаруженной нами причине.

– На части? – переспросил Ван-И, остановил взгляд на Викторе Степановиче. – Это не отражено в документации.

– Пока не отражено, господин Чжан, опять же, ключевое слово «пока», – сказал Виктор Степанович. – Добавим задним числом как только появится какая-то, знаете, ясность. В конце концов, пока мы не можем найти никакой причины данного… состояния, даже не можем его зафиксировать на уровне некоего конкретного физиологического отклонения, а это отнюдь не делает нам чести. Случай, вновь скажу, беспрецедентный.

Ван-И медленно кивнул, но чувствовал, что что-то в этих словах было не так просто. Он знал Виктора, пожалуй, поверхностно: несколько форумов, затем – пара-тройка совместных исследований… прекрасный руководитель, ученый от медицины, человек часто прямолинейный, общительный – и все-таки было в нем что-то такое, что не давало ему доверять.
Чжан Ван-И был у В. С. на хорошем счету, что насчет самого В. С.?

– Что ж получается, – вдруг расцепил сухие старческие руки, сказал Альберт Кириллович. – Мы не в состоянии фактически и оценить, что стало причиной такому, как вы сказали, беспрецедентному состоянию? Еще немного и мы прийдем к бессилию науки как инструмента познания реальности.

– А вы радикалист.

– Отнюдь, уважаемый. Но я знаю, что если что-то нельзя засечь набором методов, то проблема не в явлении, а, прежде всего, в этом самом наборе методов. Эт вещь настолько базовая, что самоочевидная.

Виктор Степанович прищурился, очевидно, оценивая, проглотить ли эти слова, и если проглотить – то зачем. Но Ван-И деликатно улыбнулся, сказал:

– Вы, безусловно, правы, Альберт Кириллович. Проблема в данном случае определенно в… методологии, но, я не считаю это ошибкой клиники или Виктора Степановича лично. Не приходится сомневаться в его добросовестности, однако у нас в приоритете…

– Не знаю, насчет «у нас», но в его приоритете явно красивая задним числом документация, чтоб все знали, что они-то сразу все поняли, все выяснили, назначили адекватную терапию… Знаете, как это называется, а, уважаемый?

Альберт К. снял очки в тонкой оправе, двумя короткими щелчками сложил дужки к стеклам. В его глазах блеснул металл, легко читаемое презрение.

– Я полагаю, искажение данных. В каком-то смысле, – спокойно ответил Ван-И. – Однако также я полагаю, что важно ориентироваться не на соблюдение формальных требований, а на более далекие цели, в чем заинтересованы и вы, и все здесь присутствующие. Вы не согласны?

Чуть помедлил, сказал:

– Согласен.

– Благодарю вас за понимание, – и в самом деле, в глазах Ван-И была и благодарность, и искренность. Как всегда. – В конце концов, кто, как не вы, разберется лучше прочих в подборе, может, непривычной для медицинских исследований, но необходимой в данном случае методологии.

Необходимый как воздух Ван-И.

– Чудесно, что вы, судя по всему, до чего-то договорились, – кивнул монитор, щелкнул клавишей ноутбука: следующий слайд. – Здоровые, значит… Кстати, по этапному эпикризу результат какой стоит?

– Аллергия, – без секундного промедления, даже с гордостью ответил Виктор Степанович, щелкнул ручкой и зацепил ее за край нагрудного кармана. – Лечение, конечно, соответствующее: антигистаминные, одного перевели на кортикостероиды…

– Вы задавили им иммунный ответ, хотя и приблизительно не знаете причину патологии? – сказал Альберт Кириллович, щелкнул дужкой очков о линзу.

– Если бы мы всегда сначала узнавали, а потом что-то делали, то…

Виктор Степанович не договорил, лишь пожал плечами, мол, и сами знаете, что. Альберт Кириллович посмотрел на сотрудника надзора над геолого-геофизическими аномалиями, месторождениями полезных ископаемых <…>, затем на Ван-И. Он смотрел без определенного выражения, и все равно Ван чувствовал, что он оценивает или, может, спрашивает его: «Ну что, прав он, как ты думаешь?». Ван-И отвел взгляд, внимательно всмотрелся во второй слайд презентации, на котором около круглых пунктов был выстроен план сегодняшней встречи.

Конечно же, он прав: врачебная интуиция. В конце концов все решает именно она, интуиция, а промедление не просто подобно – здесь промедление тождественно смерти. И все-таки…

Ван-И оборвал себя: нет, нельзя так думать о своем коллеге. Просто незачем так думать о нем, они ведь в одной лодке. Все они.

– Так или иначе, терапевтический эффект это имело: разложение… или, может, лучше сказать рассоединение стало протекать заметно менее интенсивно.

– И все же корреляция не означает каузальности.

– Господа, это мы обсудим позже, – оборвал их монитор. Пролистал несколько слайдов туда, обратно, – Аллергия, значит… Хорошо. 

Он открыл папку на заложенном пальцем месте. Достал какой-то листок, ручку, нагнулся, записывая, так что треугольным горбом выступили его острые лопатки.

Минута прошла в молчании. Только слышался шелест ручки о бумагу.

– А какая вообще, разрешите поинтересоваться, цель нашей встречи?

– Обмен информацией. Пожеланиями, предложениями… – ответил, не отрывая глаз от листка, сотрудник. – В частности, я расскажу, что готовы предложить представляемые мной… организации, что хотят получить взамен. То есть, какую информацию. В наш век нет ничего ценнее информации, в конце концов.

Наконец, он перестал писать, бегло пробежал глазами и всунул в мультифору папки листок, щелкнул мышкой…

– Много времени это не займет. А после хотелось бы взглянуть на ваших совершенно здоровых пациентов.

– Чудесно, – кивнул Виктор Степанович. – Вам они понравятся. Только взглянуть?

– Нет. Еще хотелось бы собрать более полный анамнез. Я считаю, что собранный вами – далеко не исчерпывающий.

И в блеклых глазах сотрудника надзора <…>отчего-то вдруг мелькнула не то радость, не то предвкушение.

Глава 6. День пятый, часть II

Дракон летел, обнимая петлями своего гибкого тела потоки воздуха, отталкиваясь от них. Ветер свистел в ушах и придавливал к телу его похожую на перья чешую, и сине-зелеными разводами тек по нему свет.

Он видел, к цветными дрожащими полосами проявлялись в воздухе пути будущих взмахов птичьих крыл. Люди назвали бы это «предсказанием», люди посчитали бы это чем-то сверхъестественным, чем-то особенным – но Моро было их видеть естественно и легко: птицы всегда связаны с небом. Их судьбы связаны с небом. Их мысли и намерения связаны, их души – и Моро видел их так, как различал значения за словами людей: неосознанно. Дракон взвился спиралью, мимо следов будущего, прямо к небу, туда, где пролегает граница между тем слоем и этим. Ныли мышцы, воздух сушил глаза и влажную кожу под чешуей – и все же он летел и летел, упруго отталкиваясь от плотного воздуха.

И чем выше он летел, тем более, тем в-первую-очень-реальным становился для него утомительный, скучный, полный предопределенности и все-таки так родной ему Тот мир.

Секунду ничего не было видно из-за тумана облаков, потухли следы-линии, растворилось в нестерпимой белизне солнца – и вдруг туман остался внизу, а солнце ушло высоко вверх, за голову. Сменилась плотность, замерзла и осела вниз влага – лететь стало тяжелее. И только у горизонта розово-синим преломлялся свет у границы неба этого и верхнего слоя. Моро вдруг почти застыл, волной скатился с гребня ветра: он смотрел вдаль. Знал, что и на том слое то же самое, знал, что здесь небо слишком высоко, воздух жидок, что ему не было никакого резона возвращаться сейчас туда, и все-таки… и все-таки ему грел сердце тот далекий отблеск, та муть.

…и вдруг ему вспомнилась Куннэй.

Наверное, и она могла бы увидеть то же самое.

Это была глупая мысль, собственно, Моро не было никакого дела, могла ли она, человек, не могла ли она видеть границы между слоями в этой части неба, но все-таки… И вдруг он с некоторой даже досадой подумал, что еще никогда он здесь, так близко к Той стороне не думал о человеке.

Глупо.

Он расслабил мышцы, легко и плавно стек по потоку воздуха через облака и – вниз, туда, где летают птицы. Сегодня нитей было мало: две, три…

Голодная земля, пустое небо…

…и вдруг нити стали множится. Они тянулись отовсюду: с востока, севера, запада. Далеко-далеко они начинались у самой земли, среди болот, осоки, кустарника и, подобно сосудам, сплетались, артерией шли будто намеренно к нему, затем вниз… от было было жутко, но, впрочем, вместе с тем азартно-радостно.

Мгновение, виденное им, прекрасное, тягуче-нервное мгновение – и в небо поднялись птицы. Одна, две, три, десять – они хлопали крыльями, не умея парить, и за каждым их движением розовой пылью осыпался предначертанный им путь. И вскоре уже нельзя было различить ничего в живой, колеблющейся туче перьев и голосов. Моро изогнулся и с тихим хлопком оттолкнулся от воздуха, клыками подсек крылья одной, другой… Они тяжело и неуклюже, стараясь ухватиться за воздух, падали вниз, приземлялись с плеском между травы и болотной, теплой от гниения воды.

Моро опустил голову к земле и вдруг среди хлопков крыльев различил голос. Ее голос. Он замер, сощурил глаза с продолговыми острыми по краям зрачками: Куннэй говорила по-птичьи. Сладкая трель прерывисто и нежно лилась сквозь ее человеческое горло, мимо человеческих мягких и теплых губ. Она звала их, она говорила:

Сюда, сюда-да, сестры, братья,, сюда, скорей сюда-да…

И как только сотни крыльев воронкой закрутились над ней, закрыли полнеба так, что на землю лишь обрывистыми, дрожавшими по краям от движения крыльев пятнами просачивались солнце – Куннэй замолчала.

Моро знал, что она не могла, что одно дело – понимать, а совсем другое – говорить на чужом твоему горлу, всему твоему роду языке… и все же она говорила. Его движения стали тяжелыми, медленными. Он задумчиво, не обращая никакого внимания на самих птиц, подсек крылья еще десятку дупелей, вальдшнепов, – они тяжело падали, бились о землю, затихали, фонтаном петель отпуская нити возможных, будущих путей, которые уже никогда не пролетят, – нескольких проглотил, чувствуя, как те же нити стекают по его зубам и на лету распадаются пылью, как еще живая кровь и плоть греет его горло.

Охота шла замечательно.

***

Куннэй знала, что не увидит его, не услышит: вокруг нее тишина, над головой – разлетавшиеся прочь птицы, сиротливое вечернее небо, пустота… тишь. И все-таки она отчетливо, чем-то более древним, чем зрение и слух, почувствовала присутствие Моро.

Она вздрогнула, озябшими до красноты пальцами достала коробок спичек, сломала первую, вторую все же зажгла, тут же загасила и вдохнула в дым жизнь – тот распался нитями, и между нитями проступили застывшие в воздухе прямо над ней кольца его змееподобного тела. Куннэй рывком вдохнула, вскочила, так что всего с десяток сантиметров осталось между ее лицом и его дышащей жаром пастью, его толстыми, похожими на медвежьи желтоватыми клыками.

– Не пугай меня так, пожалуйста.

Он повел мордой, волна перекатилась от головы к хвосту.

– Поздно уже, я есть хочу. И говори со мной как человек, пожалуйста, а то как-то… жутковато.

Вдруг распушились чешуйки-перья, опали одна за другой, снова поднялись – и Куннэй вдруг подумала, что по ритму это движение очень напоминало смех.

Какие глупости в голову лезут. Верно, от голода.

Еще одна волна прошла по его чешуе, и вдруг он изогнулся, с шумом втянул воздух, раздувая ноздри – он втягивал туман, остававшийся едва видный дым. И вместе с тем таяло его тело, проступало сквозь него небо, бледный на сумеречном небе ноготь Луны… У Куннэй заслезились глаза, она дважды моргнула: над ней, прямо на воздухе, стоял Моро. Он тяжело соскочил на землю, наклонил голову, хрустнул шеей. Взял с бревна свою куртку, отряхнул, просунул руки в рукава, поправил ворот… 

Все в его движениях было очень естественно. Буднично и просто.

– Как-то холодает здесь, а? Ну, хоть земля стала потверже… впрочем, с моим распределением веса я могу свободно идти и не по таким болотам.

– То есть?

– Змей же, ну.

Он зевнул, показав крепкие, вполне человеческие зубы, почесал за ухом. Куннэй смотрела на него внимательно, боясь что-то упустить в его словах, его движениях.

Моро с коротким усталым рыком сел возле рюкзака, расшнуровал его, достал плотный брезентовый мешок. Слегка грязный, с разводами пятен. Упер руку в колено, встал.

– А ты, значит, и сейчас… змей, да?

Пожал плечами:

– Само собой, змей, говорю же. Я, видишь ли, всегда змей, хотя и живу среди людей, и со своего слоя вы видите, ощущаете меня подобным себе. Сама понимаешь же: вся суть в том, как смотреть, что видеть, чему верить. Все просто, так-то. – смолк, втянул воздух через нос. На секунду замер, выдохнул. – А знаешь, забавно, что ты меня называешь так. Змеем. Я бы скорее ждал «дракона», что ли, а у тебя какой-то… бабкин манер.

– Какой уж есть.

Моро улыбнулся, стянул бечевку на мешке, перехватил его рукой:

– Ну что, бабка, пойдем собирать добычу.

Куннэй кивнула, потерла руку от холода. Вечерело.

Моро принюхивался, шел от одной безжизненно лежавшей птица к другой, кидал их в мешок, мокрых, с налипшей грязью, Куннэй придерживала горловину. И они шли дальше. У многих была сломана шея от падения, но земля была мягкой, теплой, илистой – и некоторые выживали. Лежали, вяло шевелили тонкими клювами, изувеченными крыльями. Тогда Моро их аккуратно, даже нежно брал своими крупными руками, поднимал с земли и одним быстрым движением сворачивал шеи.

И Куннэй все так же придерживала горловину мешка: подранков не оставляют.

– Кстати, Моро…

– Что?

– А зачем нам столько дичи? Мне кажется, ее прям слишком много.

Он остановился, обернулся на нее, поднял брови:

– Я думал, это-то тебе очевидно. Тем более ты ж, того, шаман, или, как ты говорила, ойуун.

– Да что ты, я так… знаю совсем чуть-чуть.

– Но с духами-то ты должна уметь делиться. Да и, видишь ли, сейчас по ту сторону праздник: они поедят, мы поедим… Сможешь же приготовить, а? Я-то обычно так ем, но человеку, наверное, лучше как-то аккуратнее с едой быть. Чай, не бессмертная.

Она кивнула: «Приготовлю». Моро посмотрел нее, буду стараясь что-то понять, угадать, и вдруг сказал:

– А вообще, думается мне, не так уж и мало ты знаешь, человек.

Куннэй повела плечами. Где-то крикнула и смолкла птица. Далеко.

– Почему?

– Ты умеешь говорить с птицами, а это мало кто может. Я вот не могу и вряд ли смогу.

– Как не можешь? Ты же…

– Понимаю? Да, понимаю. Понимаю намерения, смысл за словами, говорил же. Но понимать и говорить это совсем не одно и то же. Я человеческой-то речи учился долго, а эта горлу совсем непривычна. Так что, считай, удивила.

Куннэй пожала плечами, потупила взгляд: «Так, ерунда».

Моро отвернулся, втянул полной грудью воздух, и они пошли дальше. Мешок был уже почти полон. И над их головами сквозь талое небо проступали первые звезды, мигал у горизонта спутник.

***

Куннэй зачерпнула половником кипяток с котелка и широкой струей обдала утку. Пахнуло вареными перьями, мертвой птицей. Куннэй поморщилась и, чуть погодя, начала выщипывать теперь легко поддающиеся перья. Маховые, пушные… Они выдирались клочками, чуть обжигали кипятком пальцы, тогда Куннэй дула на них, надувая мягкие белые щеки.

И вскоре под перьями показалась бугристая кожа с круглыми дырами. От перьев.

– А кипятком зачем?

– А что, змеи любят есть с перьями? Если не обдать, то замучаешься выдергивать же… Думала, ты такое должен знать.

– Зачем? И с перьями вполне съедобно всегда было, да и пару штук я уже съел на лету: ничего, вполне приемлемо, тепленько. А вам, людям, всегда то почистить, то перья повыдергать, то чешую… Есть в вашем роду какая-то, знаешь, врожденная суета.

Моро подкинул пару веток в костер, подложил под голову руки и лег рядом, по-кошачьему щурясь от тепла.

За топью начался лес, в этом лесу Моро давно знал поляну с ручьем рядом и привел их прямо к ней. Туда, где так спокойно, тихо. Только с треском горел костер, только парила вода в котелке и над головой между ветвями деревьев кусками проступало высокое черное небо.

Куннэй перевернула утку, перехватив уже обезглавленную шею, снова потянулась за половником, облила пушистую грудку. Снова запахло перьями. И Куннэй, чуть погодя, стала быстро и умело их отделять.

– А ты вообще не суетишься, значит?

– Никогда.

– А что у тебя тогда врожденное?

– В каком смысле?

– Ну, – Куннэй на секунду замолчала, жалея, что сказала. Наконец, – у людей, говоришь, врожденная суета. А у твоего рода что врожденное?

Он перевел взгляд от неба к ней: было в выражении его лица что-то детское. Куннэй даже не могла толком понять, что именно «детского» могло быть в этой суровой, бородатой морде – может, глаза?..

Она улыбнулась сама себе: конечно, глаза.

Моро смотрел на мир с скептицизмом, странно уживающимся с чистой, словно бы детской, лаской. И ласково же отражались языки костра в его темными в ночи глазах.

Моро подобрал с земли сухую сосновую ветку, аккуратно оторвал от нее одну тонкую хвоинку, вторую.

– Странный вопрос. Врожденное… Да мало ли что. Может, мудрость там. Благородство, а?

Куннэй улыбнулась:

– Мудрость, говоришь?

Моро серьезно кивнул и оторвал следующую хвоинку. Она упала ему на куртку, но он на это не обратил никакого внимания. Куннэй отвернулась, подняла крыло утки и парой легких движений лишила ее половины маховых перьев. Оставалось совсем немного.

– Знаешь, я совсем не понимаю тебя, Моро. Вот, например, когда я встретила Вана, то сразу подумала что-то вроде: «о, в нем все очень просто». И потом, то есть, сейчас я почти всегда как бы знаю наперед, что он скажет, что он сделает, как на что отреагирует, а от тебя я постоянно… ну, вроде как не знаю чего и ждать. С тобой все… хаотично.

Моро сжал губы, наклонил голову:

– Возможно.

Куннэй подняла глаза к небу: ох уж это его «возможно».

Она и в самом деле не могла его понять, не могла предугадать – все-таки очень давно ей не было с кем-либо так удивительно спокойно.

Какое-то время они молчали. Наконец, обнажилась полностью утиная кожа с глубоко засевшими нитями пуха. Куннэй подрассекла тушу ножом от клоаки к грудине, аккуратно всунула тонкую руку в еще горячее нутро, обняла и вытащила синие плотные кишки, желудок, печень, пару сгустков свернувшейся крови…

– Из органов что-то оставить?

– Как знаешь.

Куннэй вздохнула, вытерла о траву руку:

– Знаю, что проще выкинуть.

Она взяла легкую теперь, сине-маленькую тушу за голые крылья, подняла над костром – костер лизнул кожу, спалил тонкие перья, оставил черный налет… И вскоре на вертеле над огнем повисла нагая, пустая утка. Стягивалась от тепла кожа, из разреза капал и дурманяще-сладко пах жир. Пристроилась и вторая, третья…

Куннэй обмыла засохшую кровь на руках в до боли ледяной, но вполне жидкой воде ручья и, спрятав ладони под мышками, села как можно ближе к огню, туда, где растаял еще тонкий здесь снег. Моро дремал.

Интересно, как он сейчас лежит как змей? Может, кольцами на той стороне, а может…

Куннэй потрясла головой, отгоняя и мысль: начни она видеть в нем не человека, а змея (или, если угодно, дракона), то ей самой может и не остаться места у этого костра, а потому она предпочла не рисковать.

А руки почти не согревались. Она выдохнула, вытянула из-под куртки и положила на ладонь кулон: все так же слепо, невидяще смотрел на нее и ее мир идол.

– В неведении счастье, да? Моро, вон, спит. Наверно, и ты спишь, бабушка? – сказала она шепотом, поднесла идола совсем близко к губам: чтобы ему было лучше слышно. Посмотрела на Моро: он не шевелился. Лишь медленно и спокойно двигалась его грудь.

Она спрятала кулон и протянула озябшие до красноты руки к огню. Костер горел красиво. Даже завораживающе. И иногда ей казалось, что где-то там, в глубине пламени она могла видеть неровным клином летевших вдаль уток. Но снова капал жир, она вставала, подкручивала вертел, и видение пропадало.

– Моро, – позвала она вполголоса.

Он отрыл глаза, спросил:

– Что?

– Скоро уже будет готово. У тебя соль есть?

– Не-а. Мне она, в общем-то, не нужна. Скажи спасибо, что вертел с котелком взял, они будут поважнее соли в этой вашей кулинарии.

– Как знать… Ну, значит, не зря я ее взяла.

– Откуда?

Куннэй потянулась за рюкзаком и, после долгих трех минут поиска, достала солонку, протянула ее Моро. Он сел, взял, и на секунду их руки соприкоснулись: так просто, естественно. Тепло.

– Ага. Моя солонка?

– Твоя. Утром с собой прихватила.

– Как это называется-то… – Моро пошевелил пальцами в воздухе, стараясь поймать нужно слово. – А. Клептомания.

– Не клептомания, а хозяйственность, – смущенно заметила Куннэй, взяла нож и надрезала одну из туш в районе груди, отодвинула лезвием мясо. – Думаю, эту уже можно и есть. Тарелки-то взял?

– Лучше: не тарелки, а тарелку.

– Чем же лучше?

– Меньше веса. Главное, что взял же! – ответил явно гордый собой Моро, вынул из рюкзака что-то похожее на белую алюминиевую собачью миску, поставил ее рядом с Куннэй и с чувством закатал рукава, обнажил черную шерсть на предплечьях. – Ну, приятного аппетита.

Моро голыми руками снял вертел, стянул с него одну утку, положил ее в миску к Куннэй, а от одной из оставшихся оторвал зубами крупный кусок.

– А… это… тебе точно не нужна тарелка? Нож там?

Тот махнул рукой, преодолевая трудности дикции сказал:

– Это недостойно мужчины.

И Куннэй деликатно решила не возражать. Лишь протянула солонку, сказала:

– Посоли хоть.

Он кивнул, скрутил крышку и небольшой горкой насыпал соль, размазал по тушке, втирая в кожу, откусил, по мясом показался белый хрящ грудины.

Моро ел методично, сосредоточенно и тщательно. Дочиста обгладывал кости, раскусывал хрящи, его крепкие пальцы блестели от жира. Он закончил с одной уткой, взялся за следующую… Ни единой эмоции не проскальзывало на лице Моро, ни отвращения, ни удовольствия: ни одной лишней калории не тратило его могучее тело на работу мышц помимо жевательных.

Куннэй смотрела на Моро изредка, каждый раз искренне любовалась им, но – каждый же раз поспешно возвращалась к собственной трапезе. Тонкими пластами она отрезала жирное, серовато-сладкое мясо с карамельно-коричневой кожей, солила, и крупные кристаллы соли блестели в неровном свете костра, она откусывала, жевала, они таяли, Куннэй отрезала новые пласты…

И ей все казалось, что никогда прежде за всю свою долгую, такую долгую двадцатилетнюю жизнь она не ела настолько вкусного мяса.

***

Она сидела, обхватив колени руками, смотрела в огонь. Взяла в руку палку, пошевелила ей догоравшие кости, перевернула от земли к пламени еще белой, гибкой от жизни стороной.

И Куннэй, и Моро уже закончили свою трапезу – но языки пламени все еще уносили в небо дым и запах горелого жира, перьев и мяса. Сейчас она вспоминала, хотя и с трудом, как и в давным-давно, когда бабушка была жива, она также угощала духов: глоток молока, кусок мяса. Но все это было так давно, что Куннэй уже и сомневалась – было ли.

Дым был теплым, поднимался вверх и там, у самых звезд складывался в сильные крылья и тонкие клювы: они улетали. Точнее, переходили грань, отсюда – туда.

Конечно, Куннэй была всего лишь человеком и сейчас не могла этого видеть. А Моро это было вовсе неинтересно. И он так же как и она сидел и напряженно смотрел в огонь. Медленно ворочалась в глубине его могучего тела сытость, леность.

– Спасибо, что взял меня на охоту, Моро, – сказала Куннэй. – Знаешь, мне кажется, что до этого и как-то и толком не жила, что ли? То есть, не прям всегда, а как-то в последнее время. Мне даже думать сейчас ни о чем особо не хочется, здесь так хорошо.

«…с тобой», – хотела добавить она, но не стала. Покраснела, замолчала, протянула руки ближе к ярко-теплому костру. Вдруг от пламени оторвалась и обожгла искра.

«Спасибо, что взял меня на охоту», – по тону ее голоса было ясно, что она взвешивала, педантично и долго придумывала, готовилась их сказать: Моро понимал это легко как понимал многое. Но, как и многое, ему было вроде как все и безразлично.

– Да пожалуйста, – сказал он.

Потянулся, достал со дна мешка последнюю, совсем мелкую, утку, аккуратно положил ее в костер, поверх – пару сухих веток. Они задымились, потом зажглись. Его ладоней касался огонь, но не обжигал. Моро поднял голову, проследил, как дым сложился в птицу, как она полетела вверх, почти вертикально вверх – и как через пару минут сомкнул на ней руки лес.

Точнее, его обитатели.

– Моро, там что-то есть?

Куннэй задрала голову, сощурила глаза, так что теперь блестели лишь тонко-черные, вырезанные в плоском фарфоре лица щелки.

– Да ничего. Так, птица улетела.

Она сжала губы, медленно кивнула и перевела взгляд на него, подняла тонкие брови:

– Улетела?

– Ага. На тот слой.

Куннэй снова задрала голову к небу, ее мягкие губы сложились в первый слог:

– Көтөр [Птица]…

Но она тут же зажмурилась, потрясла головой: нет, сегодня она устала. Очень устала и ничего не хочет видеть.

Моро усмехнулся, в его глазах тепло и ласково отразился огонь:

– Меньше знаешь крепче спишь.

– Так и есть.

– Но иначе ж не интересно. Если не знать.

Он зевнул, провел ногтем между клыком и соседним зубом: выковыривал застрявшее мясо. Он съел много: сначала двух с половиной уток, приготовленных Куннэй, затем еще пару-тройку сырых:

«Разве не противно?» – «Я как-то привык»

– Неинтересно, – вздохнула Куннэй, ближе притянула ноги и положила подбородок на колени.

Земля здесь была, как ни странно, теплой. Даже по-летнему теплой, хотя стояла осень, подступала зима.

Наверное, по той же странной причине теплой, что и на тех болотах.

– И все-таки, Моро… Ты, наверное, не ответишь, но я все равно спрошу: что значит «тот слой»? Мне кое-что рассказывала когда-то бабушка, но все это как-то… давно, в общем. И все равно не так.

– Почему не отвечу? – Моро пожал плечами. – Отвечу. То и значит: тот слой. Тут – этот, там – тот. Ну?

Моро посмотрел в глаза Куннэй, Куннэй робко не отвела взгляд от глаз Моро…

– Как тебе сказать-то. Знаешь, вообще-то впервые в жизни я эту, ну… объясняю, – Моро провел рукой в воздухе, словно стараясь поймать мысль в воздухе. – Долго я живу. Да.

Он крякнул, подтянул к себе рюкзак, вынул две железные походные рюмки, флягу. Куннэй подняла брови, на лицо Моро легла тень задумчивости, он сказал:

– Тут без поллитры не разобраться. Будешь?

Куннэй застенчиво кивнула. Дна рюмок коснулась чуть вязкая, прохладная жидкость, Моро взял одну за край, протянул Куннэй: коротким и теплым было его касание. Они чокнулись, Моро опрокинул свою, Куннэй отпила четверть, и от слизистой по крови потекло таежное, можжевеловое тепло.

– Что это?

– Джин.

Моро налил вторую, упер взгляд в огонь, подкинул еще пару веток и сказал:

– Знаешь, я ведь сам придумал это слово, слой-то. Жителям одного слоя недоступен иной, понимаешь? Он невидим. Неосязаем. И пусть даже иногда, ну, редко и видим, и осязаем, и один может влиять на другой, точнее, существа с одного могут влиять на существ с другого – этого «двоемирия» вроде как и не существует ни для кого. Короче, одного мира не существует в другом, другого – в первом, а потому никто их никак и не называет.

Голос Моро стал грубее, сосредоточеннее. Куннэй старалась не шевелиться. Не спугнуть. Тихо, аккуратно спросила:

– Но для тебя они… существуют, верно? Слои.

– Да… типа того. Помню, вот в мое время люди были как-то пошире взглядов: и про это самое двоемирие знали, и даже тварей с того слоя считали вроде как частью своего… Да, было время. А сейчас что?

– Что?

– Шизофрения, – философски ответил Моро, сплюнул под ноги. – Или суеверие, или еще что. А ты вот… ты, выходит, другое дело, человек древних времен. Раритет, получается, а?

– Как грубо.

– Зато правда. Впрочем, не о тебе, да и не о людях вообще речь: так, слои. Сама понимаешь, я тут не демиург, я ничего не придумывал и не устраивал в этом мире, а потому и, ну, точно не могу сказать, что правильно понимаю его, эту, как ее… географию.

Моро смолк, очевидно, о чем-то думая. Смотрел в костер. Почернело и прямоугольно растрескалось дерево, оранжево тлели его разломы, огонь трещал, забирался глубже, к еще белому, еще целому дереву.

Моро поднял рюмку, Куннэй подняла свою, чокнулись молча, выпили. Моро чему-то кивнул, хмыкнул.

– Не могу быть уверен, что правильно, но как-то да понимаю. Как я вижу: вот есть слой первый, ваш. Там люди, птицы, ты, вся вот эта вот чепушня, в общем, то что ты можешь видеть исходно, вот это все вместе, – он сжал рукой воздух, словно показывая это «вместе». – А поверх как бы наложен, но не пересекается с ним, э-э, физически второй слой. Слой тварей подобных мне, моим друзьям, с которыми ты беседы вчера вела, и… ну, понимаешь, да?

Куннэй растянула нижнюю губу, сощурила глаза: «вроде, да, а вроде»… Моро посмотрел на нее долго, но словно бы невидяще. Сквозь нее. Вернул взгляд к огню, нахмурился:

– И вы, мы, стало быть, живем, но не знаем друг о друге. Не видим друг друга. И, видишь ли, насколько я понимаю, вот это вот и самое главное, самое фундаментальное даже во всем этом: взгляд. Взгляд – то, что разделяет слои. Точнее, невидение – условие разделения слоев, вот так.

Он посмотрел на Куннэй, на небо, снова на Куннэй, кивнул:

– Да. Да, это правильно: в границе между слоями вообще очень важен взгляд. Ну?

Мгновение она хотела ответить «да, все понятно, все верно»: ее толкала неловкость, всегда возникающая, когда кому-то приходится долго, трудно и совершенно безуспешно отвечать на заданный тобой вопрос, но… Куннэй все же не стала говорить это «да».

Она сказала:

– Не прям хорошо. Не чувствую, что понимаю, но, наверное, понимаю.

Моро кивнул: «ясно». Снова взял флягу, открутил крышку, налил стопку… Куннэй пододвинула свою – долил и ей, проверил, вровень ли. Чуть долил тут, здесь… Наконец, удовлетворенно отхлебнул с горла, закрутил пробку и продолжил:

– Ну, взгляд. Философ у вас, человеков, как-то такой был, мол… А, неважно, – он махнул рукой, сжал над лбом клок волос, сильнее нахмурился. Убрал руку. Сказал. – Думаю, это можно представить вот как. Представь, вот есть кусок ткани…

Он поднял руку в воздух, плашмя провел ей.

– Ткань натянута, абсолютно параллельна земле, небу, всему такому. А буквально совсем рядом, в паре миллиметров над ней…

Чуть поднял руку, снова провел.

– …второй кусок такой ткани, скажем, другого цвета. Плетение неплотное, такое, что если смотреть на просвет, то узоры, тени с одного слоя видны на другом. Вот то, что просвечивает – это «духи» и прочая и прочая. Понятно?

– Понятно. Смотреть на просвет, значит… – как эхо повторила Куннэй, вспоминая, что она видела за последние дни, как она видела.
Вот, значит, как, бабушка. Мы лишь смотрим на просвет.

– Эт радует, что понятно. И вот тут-то самое такое, знаешь, занятное. Та-ак, обожди секунду…

Из кармана рюкзака он достал шуршащий, мутный от заломов целлофановый мешок, вывернул, вытряхнул крошки и расправил на траве до ровного, плоского прямоугольника. Взял по краям, аккуратно снова вывернул, поднял: на внутренней стороне остались округлые капли воды. Чуть раздвинул пальцами верхнюю и нижнюю половины, растянул. Куннэй видела в отблесках костра, как прогибается плоскость, собираются капли, из многих – в одну, и вдруг слой прогнулся под тяжестью, верхний и нижний соприкоснулись, стали одни одним на небольшом округлом пятачке.

Моро поднял на нее свои живые синие глаза, сказал:

– Видишь?

Куннэй сдвинула брови, наклонила голову набок.

– Пакетик?

– Ан нет: слои пакетика. Видишь, соприкасаются, а?

Куннэй кивнула.

– Славно. Ну, так и ваши-наши слои могут сближаться, в крайнем случае – даже становиться одним, хотя такие сшивки редки и носят, словом, локальный характер, и сближает их… не знаю что, то ли сам взгляд, то ли что-то другое, но явно что-то, за что ответственны прежде всего вы, люди. Чай, слыхала о Разломе, да? Вот, он и есть – сшивка, такая сшивка, которых давно не было на земле, можешь уж мне поверить.

Его голос стал воодушевленным и совсем хриплым. Он смял пакетик, сунул в боковой сетчатый карман рюкзака, замер. Только могучее, медленное дыхание поднимало и опускало его плечи, грудь. И Куннэй шестым чувством поняла, что больше он ничего не скажет, по крайней мере сейчас.

Вот какая она, твоя география, значит.

– Моро.

Он, чуть помедлив, кивнул: «слушаю».

– Но как ты… – Куннэй замолчала, подбирая слова.

Вдруг ее охватило беспокойство: ей хотелось понять, мучительно хотелось понять Моро, понять его мир, его взгляд, но чего-то будто недоставало, будто что-то мешало ей. Куннэй хотела было подняться на ноги, но замерла на полпути, села, облокотилась руками об остывающую землю, придвинулась ближе к нему, всмотрелась, напряженно молча. Сжала губы. Наконец:

– Но как ты сам можешь быть, выходит, и там, и здесь? Я же вижу тебя как человека. Даже, это… коснуться могу. Но в то же время ты…

Моро выдержал ее взгляд, повел головой:

– Интересные у тебя вопросы, Куня. Ты ж, того, шаман. Ойуун. Разве не видишь даже того, кто я? Что, духа от человека не отличишь?

По щекам Куннэй неровными пятами расползлась краснота.

– Я же говорила, никакой я не… не шаман.

– Ты все говоришь, что ничего не знаешь, а потом заключаешь сделки с тварями с того слоя или с птицами болтаешь… Чего-то в твоих словах не стыкуется, человече.

Моро сказал это спокойно, без ехидства, без злобы. И потому это было так обидно.

– Не стыкуется, значит?

Моро пожал плечами, кивнул:

– Ну.

– Это что же, я врушка?

– Получается, так.

Куннэй сощурила глаза, сжала кулаки – по нервам побежало напряжение, по крови – адреналин, норадреналин, напряглись мышцы, как у пантеры перед смертельным, решительным прыжком. Она сказала вполголоса:

– Елөрөргө бэлэмнэн! [Готовься к смерти!]

И она словно фурия, – молниеносно, безжалостно! – прыгнула на Моро, искаженные яростью пальцы скользнули к его шее, ближе к затылку прежде, чем он успел это понять… и Куннэй мстительно-усердно начала его щекотать.

– Ах-ха… аха-ха-ха-хах-ха… хватит, человече… ахах-хах-ха… хва… хва-ха-хатит… стой, пожалуйста…

Моро смеялся громко, на синих, чуть светившихся в темноте глазах проступили слезы. Он пытался втянуть голову в плечи, убрать ее руки, но Куннэй всегда была страшна в гневе. В победном азарте она повалила его, сжала бедрами его торс, цепляясь – а Моро продолжал смеяться, то ли от смеха, то ли нелепости ситуации, бессильный ее сбросить.

«Вот как оно, оказывается: самый умный, самый древний, а щекотки боится», – ехидно, радостно подумала Куннэй.

– Ну что, я все еще врушка, а, змей?

– Самая честная женщина на свете, только отпусти-и… аха-ха-ха-а…

– То-то же! Ну сейчас, еще чуть-чуть, на бу-удущее…

И вдруг Моро, преодолев непреодолеваемое, перевернулся, так что теперь он, не Куннэй, оказался сверху. От неожиданности она перестала его щекотать – и теперь уже он схватил ее руки, прижал обе тонкие кисти к земле одной рукой.

Своими плечами он закрыл ей небо, его едва различимая в облике костра рука застыла у ее бока, затем методично задрала ее из тонкой оленьей шкуры куртку, кофту, подставив голую белую кожу прохладной ночи… И вдруг ей стало страшно.

– М-моро?

Она не видела, но чувствовала, как он улыбнулся. И спустя долгие десять секунд оны тихо, отчетливо и торжественно сказал:

– Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.

И лес огласил протяжный, слегка похожий на поросячий визг возмездия:

– Я боюсь щекотки, не надо, не надо, не надо!

Но Моро был, как и всегда, последователен и непреклонен. Куннэй изгибалась, хохоча, прижимаясь животом к его теплому телу, сучила ногами, оставляя вмятины в мягкой, податливой земле, пыталась вырвать руки – но Моро был сильнее.

– Я… я больше… и-и-ихи-хи… я не могу-у…

И он, наконец, прекратил.

Куннэй лежала, жадно хватая ртом воздух, пока от избытка кислорода не закружилась голова. Восстанавливал дыхание и Моро, так что Куннэй отчетливо чувствовала его горячее влажное дыхание совсем близко к своей шее, чувствовала запах можжевельника и спирта.

Так хорошо.

– Больше… больше так не делай, пожалуйста.

– Посмотрим по твоему поведению, человече.

– Тогда могу сказать только то же самое, – сказала Куннэй, улыбнулась.

И вдруг их глаза встретились. Сама не зная зачем, Куннэй подняла руку, провела по колючей от бороды щеке Моро – ей вдруг нестерпимо, отчаянно захотелось стать ближе к нему, захотелось его поцеловать, а может даже… даже и…

Но она поспешно опустила руку, отвернулась, прижав горячую от стыда и радости щеку к остывающей земле:

– Встань, пожалуйста.

Моро пожал плечами, сел, рывком села и Куннэй, оправила одежду, нервно расчесала пальцами волосы, выбирая из них сухие листья, траву…

А костер все трещал. Уютно, безмятежно. И на душе Куннэй было тепло, хотя и немного грустно, словно бы она что-то безвозвратно, в очередной раз упустила.

Какое-то время они сидели молча. Моро подкинул пару веток в костер. Казалось, ничего его не беспокоило, не смущало.

– Кстати… – неуверенно начала Куннэй, потупила взгляд. – Охота же все, да? Кончилась? Мы завтра домой?

Моро не отвечал, смотрел в огонь. Думал. А может, к чему-то прислушивался, присматривался: к чему-то с той стороны. Наконец, сказал:

– Нет. Да и мне надо еще заглянуть кое-куда.

– Сколько времени это займет?

Моро пожал плечами.

– Дней семь. Ты идешь?

Куннэй не знала, что и сказать. Куда заглянуть, зачем?.. И все-таки всем сердцем хотела с ним пойти. 

Куда угодно, лишь бы с Моро.

…было неправильно, было стыдно так думать: ведь был Ван-И. Была та, привычная, человеческая, требующая стольких усилий жизнь – жизнь, от которой она не имела права отказываться. Не хотела отказываться. И все-таки, может, если это займет всего неделю, то…

– Да, я иду.

– Хорошо, – кивнул Моро и широко зевнул. – Ну что, спать?

Куннэй кивнула.

– А есть спальный мешок?

– Это избыточно, – заверил ее Моро.

– Но я же не могу спать на земле, я… я замерзну. И умру.

– Стало быть, не умрешь, если не замерзнешь, – философски заметил Моро и улыбнулся ей, мол, не переживай.
Не переживать?.. Что ж, ему очень легко было верить.

Вскоре Куннэй заснула. Сквозь сон она плотнее и плотнее прижималась спиной к его теплому телу, подтягивала колени к груди, плотнее сворачиваясь в позу эмбриона. А Моро накрыл ее бортом своей куртки, прижал тяжелой рукой… И когда она время от времени открывала глаза, то в свете догорающего костра ей все виделся блеск чешуи и тяжесть колец змеиного тела, обнимавших ее.

Моро одним движением хвоста засыпал костер землей и тоже провалился в глубокий, спокойный сон, вслушиваясь в мерный, едва слышный, но все же существовавший рокот земли. Рокот перемен.

Ван-И. Физикальный осмотр

Монитору выдали халат для того, чтобы он слился с окружением и не привлекал лишнего внимания (от сменной обуви он, впрочем, отказался), и они пошли. Вел процессию Виктор Степанович. Он шагал по хлорированным коридорам энергично, с присущей ему во всем, что бы он ни делал, экспрессией, а рядом шел Ван, незаметно-незаменимый, тихий.

– Честно говоря, я даже удивлен, что столь значительная часть моих работодателей заинтересована в этом, хм, исследовании.

– Ничего удивительного: на их месте я бы интересовался даже более активно. И не скупился на финансирование! Нет-нет, не подумайте, озвученные вами гранты приемлемы, но, так сказать, по нижненькой границе… Как бы то ни было, кто знает, сможем ли мы помочь этим бедолагам, тем более что статистически это уже маловероятно, а вот с точки зрения науки… а может, и этой вашей эпидемиологической… перспективно, очень перспективно, – словно оборвав себя на полуслове закончил Виктор, улыбнулся чему-то своему.

Ван-И сглотнул скопившуюся вдруг слюну, оглянулся на не столь уж пустой коридор и спросил:

– Вы сказали, значительная часть? Неужели это не единственные ваши работодатели?

– Разумеется, нет: видите ли, я крайне эффективный сотрудник. Вообще я сторонник того, что стандартный восьмичасовой день слишком долог и малоэффективен для большинства должностей и большинства людей. Разумеется, если речь идет о том перечне обязательств, которые обычно подразумеваются под одной занимаемой должностью. – с неуловимым эротизмом он провел пальцами по корешку папки, улыбнулся. Но в следующую секунду на его лицо вернулась беспристрастность. – Впрочем, это конфиденциальная информация, которая не имеет никакого отношения к делу.

– Вы правы, прошу меня извинить. К слову, вы все еще не назвали своего имени, как стоит к вам обращаться?

– Неразглашение моего имени ни в коем случае не мешает мне исполнению моих служебных обязанностей, а для части даже и способствует.

– Да, разумеется.

Ван-И оглянулся: Альберт Кириллович явно вновь имел что возразить. Ван-И выразительно кивнул и безмолвно договорился о переносе обсуждения данного вопроса на неопределенный срок вперед.

«Когда два… нет, три человека с железной волей встречаются, нет-нет да и слышится лязг металла»,– подумал Ван-И и вздохнул.

Они остановились. Виктор Степанович достал из кармана ключ, – простой железный ключ, с наклеенным поверх белым пластырем, – провернул его в замке, заляпанном белой краской, изнутри пахнуло спиртом и нашатырем. Ван-И на секунду ослеп, лишь сейчас заметив, как темно было в коридоре, – и шагнул в залитую чистотой и ярким, продезинфицированным искусственным светом комнату.

– Вы всегда держите своих пациентов под ключом?

– Разумеется, нет, – улыбнулся Виктор Степанович. – Лишь в особых случаях.

Альберт Кириллович крайне одобрительно хмыкнул, сунул руки в карманы халата.

Комната была маленькая, совсем квадратная и абсолютно белоснежная, напротив была дверь, ведущая дальше, у стены одиноко висели белые и оранжевые костюмы СИЗ.

– Это?..

– Да так, наряды всякие: инфекционная, радиационная защита…

– Радиационная?

– Они… я, конечно, имею в виду пациентов, не костюмы… поступили к нам в весьма, кхм, интересном состоянии, любопытном, так сказать, положении, так что мы могли предположить всякое. И инфекционное, и радиационное – видите ли, товарищ, у жизни учишься в основном двум вещам: во-первых, учитывать риски, во-вторых, не удивляться.

Товарищ побледнел, замедлил шаг, прижал папку плотнее к груди:

– Но раз… раз радиационная, то разве не стоит…

– Да что вы в самом деле! – Виктор Степанович выразительно хлопнул его по плечу, махнул рукой, – Нельзя быть таким пугливым в нашем деле.

– Н-но позвольте…

– Именно что позвольте: риски такого характера уже исключили. По началу, повторюсь, предположили, но, опять же повторюсь, исключили, – он пропел слово «исключили» ласково и хищно, так, что доходчиво намекнуть монитору: следующим могут исключить его. Повторил все так же, – Исключили абсолютно, тотально. В противном случае случай был бы препротивен.

Все промолчали, а значит, согласились. Виктор Степанович энергично повернул ручку следующей двери, та оказалась не заперта, он толкнул ее и ступил, наконец, в палату.

В следующие десять секунд Ван-И, будто находясь где-то вне себя, удивляясь тому, что он – Ван-И, и тому, что Ван-И – здесь, и все же внимательно смотрел, как рука пациента тает и стекает крупными каплями в подставленный медсестрой почкообразный лоток из нержавеющей стали.

Медленно и неизбежно стекала кожа, под ней обнажались розовые мышцы, но таяли и они, вязко смешивались с дермой, эпидермисом… Ван-И видел, как крупная дрожь бьет пухлые руки медсестры, как дрожит ее нижняя губа – и как удивительно тотальное спокойствие на смуглом лице пациента.

Повисло молчание. И в этой тишине было слышно, как хрустнул корешок раскрываемой папки и как глухо ударилась о дно очередная капля человеческого тела.

***

Виктор Степанович ловким движением передал медсестре новый лоток, забрал старый, – все его движения были привычно легки, энергичны, казалось, его вовсе не волнует переход пациента в жидкую фазу, – и передал его в руки Вана. Ван-И поправил очки, присмотрелся чуть внимательнее: не гной, не некрозные ткани… перед ним и в самом деле был вполне, по крайней мере по внешним признакам, здоровый кисель.

А пациент, – с щетиной, на лицо не старше тридцати, но абсолютно седой, – молчал. Молча, без интереса он смотрел на свою таявшую руку, затем – на медсестру, сидящую рядом, на Степана Викторовича, на Ван-И, казалось, совсем не различая их. Второй, лежал, с головой накрывшись одеялом и, по всей видимости, спал.

Лоток тем временем перешел в руки Альберту Кирилловичу. Тот наклонил его – потекли одна за другой клетки, сцеплялись в агломераты, становились различимы глазом, но вдруг таяли, снова разделяясь, терялись в общей массе…

– Любопытно, весьма любопытно, – вполголоса сказал Альберт Кириллович и задумчиво поскреб белую лохматую бороду. Наклонил снова, поднес ближе к глазам, понюхал.

Ван-И с усилием подавил в себе заботу о ближнем и осмотрелся.

Палата была обставлена специфично, но с душой: койки, тумбы, два окна, простор, металлический стеллаж с пластиковыми ведерками, какими-то порошками, колбами, стол, пара бинокуляров и, рядом со столом, скромный, желтый от старости холодильник.

Бодро щелкнули нейлоновые белые перчатки о запястья Виктора Степановича, играючи отломил он кончик ампулы, набрал шприц желтоватой, тягучей жидкости.

– Что ж, сейчас и посмотрите эффективность отчасти, признаю, интуитивно подобранной терапии… Так-так…

– К-какая дозировка? – слабо подала голос медсестра, прижала руку к пухлой груди. – Простите меня, ради бога, у него упало это, как его, сердцебиение, и я подумала… я подумала, что стоит снизить д-дози…

– Напрасно, Марина, – ответил Виктор Степанович. – Совсем напрасно. Ну-с, ручку.

Марина кивнула, дрожащими руками поставила лоток на одеяло пациента, потянулась к вате, бутыльку спирта на тумбочке, брезгливо и боязно, едва касаясь, протерла кожу у самого верха плеча. Виктор Степанович ее подвинул и быстро и легко ввел в мышцы раствор преднизолона в концентрации тридцать миллиграмм на миллилитр.

Пациент вздрогнул всем телом, зажмурился от боли и тонко, жалобно завыл. Но спустя несколько секунд стала густеть кожа на его руках, крупнее и реже стали капли, которые падали на дно стального лотка и вскоре они совсем прекратились: бугристо застыла кожа поверх тонких, дистрофичных, но все же вполне оформленных мышц.

Степан Викторович надел колпачок на иглу, выбросил и стянул перчатки с вспотевших, тонких рук, сунул их в карман.

– Как видите, случай занятный, очень занятный… впрочем, полагаю, комментарии тут излишни.

– Нда уж.

Ван-И кивнул, смотрел, как жалобно поворачивает к ним голову медсестра, снова схватившаяся за лоток: видно, боялась держать, но боялась и отпустить, убрать чуть-чуть и переполнившийся бы уже сосуд. Смотрел, как тоскливо, с возвращающейся осмысленностью смотрит пациент на пустой угол справа от себя. Наконец, смотрел, как Альберт Кириллович тяжеловатой походкой подходит к столу, подвигает к себе бинокуляр, стакан с микробиологическими петлями, пипетками Пастера, капает разжиженные ткани на чашку… 

Ван степенно и основательно анализировал ситуацию. Вздохнул, взял за оправу одной из линз, поправил очки: тяжело. Тяжело и суетно.

Ему вдруг нестерпимо захотелось в тишину, на природу, туда, где сейчас, верно, его Куннэй, но он тут же подавил в себе это желание. Деликатно взял и этот лоток из рук медсестры, поставил его на тумбу, ободряюще улыбнулся и вернулся к источавшему дружелюбие Виктору Степановичу и как смерть бледному монитору, пожелавшему остаться безымянным.

Безымянным. Пусть так и будет тогда – безымянным.

Ван-И пододвинул к койке стул, второй, – сел, оправив лацканы халата, Виктор Степанович, сел и Безымянный, устроив папку на коленях, раскрыл ее, – и Ван подошел к подоконнику, оперся на него: погода за окном была так себе. Серо.

– Что ж, вы разрешите?

К Безымянному вернулось самообладание, он повернул голову к Виктору Степановичу, тот махнул рукой, сказал:

– Да пожалуйста. Доставайте эти ваши мультифорки, пишите…

– Что, простите, доставать?

– Мультифорки.

Виктор Степанович выразительно постучал пальцем по раскрытой папке.

– Вы имеете в виду файлики, судя по всему.

– Судя по всему, вы путаете родной язык, голубчик, – Виктор Степанович покачал головой. И вдруг упер руки в колени, оттолкнулся и встал. – Ну, удачи вам.

И ушел к склонившемуся над бинокуляром Альберту Кирилловичу

– Не имеет значения. Так.

Безымянный откашлялся, остановил ручку в начале строки и обратился к до сих пор молчавшему, смотревшему на него пациенту.

– Вы, надо полагать, Бейлштрасс, Владимир. Тридцати двух лет, не женаты, с две тысячи третьего года числитесь безработным.

Тот усмехнулся, обнажив желтую и, кажется, мягкую половину зуба, откинулся на подушку, сказал:

– Все верно. В некотором смысле.

– Хорошо.

И сделал пометку. Бейлштрасс проводил его руку взглядом лениво, без интереса.

– Я представляю интересы надзора над геолого-геофизическими аномалиями, хотел бы задать вам несколько вопросов о месте, около которого вас нашли.

Безымянный замолчал, очевидно, ожидая ответа. Ответа не последовало. Тогда он продолжил:

– Вы спускались в образование, вероятно, известное вам как Разлом?

– Куда там. В него нельзя спуститься.

– Вы так думаете?

– Я так знаю. А сейчас я устал и хотел бы…

– У вас будет время отдохнуть. Вам известно, почему туристические визиты в… Разлом запрещены?

– Нет.

– Вы знали об этом, когда шли к нему?

– Да.

– С какой целью вы спускались или намеревались спуститься в Разлом?

– Искал.

– Что искали?

Ждал ответа. Владимир Бейлштрасс не отвечал. Безымянный кивнул, сделал какую-то пометку, перевернул листок.

– Впрочем, это не так интересно. Не обнаружили ли вы какие-либо странности при приближении или, как я понимаю, спуске в Разлом? Что угодно. Галлюцинации, ощущения, может, особенности ландшафта, образования каких-нибудь нехарактерных для местности пород, какие-то аномалии флоры, фауны… что угодно, словом.

Ван-И слушал очень внимательно. Думал, как широк спектр интересов надзора над геолого-геофизическими аномалиями – а может, сейчас озвучивались интересы какого-то иного, пожелавшего остаться не названным надзора.

Кто поймет этих высокоэффективных сотрудников, особенно тех, которые не имеют обязательств что-либо нам разглашать.

– Аномалии, говорите?

Голос пациента был скрипуч, высок и тонок. Совсем не похож на тот голос, который у него, судя по всему, должен был быть – и все-таки и высок, и тонок.

– Да. Аномалии. Что угодно.

Бейлштрасс скосил глаза на Безымянного, зажмурился:

– Аномалии вам, значит… Весь Разлом – аномалия. Вы хотите, чтобы я что-то рассказал. Я рассказывал: собирал грибы, заблудился, заснул, очнулся здесь…

– Не понимаю, зачем вы говорите это. Это неправда.

Он со свистом втянул воздух, поднял одеяло раздувшейся грудью, выдохнул.

– Неправда, да. Знаете, почему в него, в Разлом-то, нельзя спуститься? Потому что нет там никакого каньона, ущелья там… нет его. Там что-то совсем другое. Я вдруг оказался в таком нигде, где не было ни одного тихого, пустого места. Нет там ни ландшафта, ни пород, ни флоры, ни фауны… но там есть голоса. Есть чье-то присутствие, многих, чьи-то взгляды, было там чье-то… не знаю, как сказать.

Безымянный задумчиво щелкнул рукой. Щелкнул еще раз. Записал: «дезорентация», подчеркнул, затем что-то еще мелким кривым почерком – Вану было толком не разобрать, но, кажется, что-то со словом «психический».

– Очень хорошо, – сказал монитор. Он бережно, двумя пальцами, засунул заполненный бланк в мультифору, перелистнул, вытянул другой лист. – Меня интересуют ваши… спутники. Три тела, найденные вместе с вами, невозможно опознать, документов при них не нашли. Вы назовете их имена?

– Я не знаю. Их забрали.

– Вам не знакомы их имена? У нас создалось впечатление, что эти люди все же были вам знакомы.

– Были. Но потом их забрали. И меня заберут.

Ван-И поежился, внимательно посмотрел на пациента: тот говорил спокойно, устало.

– Вы чем-то заболели там, верно?

– Может быть. А вы?

– Вот это, уважаемый, мы обязательно выясним, но потом.

Ответил Безымянный, что-то снова записал. Потом листал, доставал вложенные бумаги, читал, беззвучно чуть шевеля губами, листал дальше.

– Отдыхайте.

И он захлопнул тяжелую папку.

Глава 7. День шестой

Вокруг нее бурлил, лился медом, пах жиром, звенел кубками, черепами и голосами Праздник.

Кожу холодил тонкий шелк, на голову давил железный обруч, а от обруча шли тонкие цепи, ложились на ее волосы и лицо металлическими, фальшивыми струямиводы. Во всем была торжественность. И во всем вокруг был огонь – огонь горел в люстрах под потолком, огонь отражался в звериных глазах, щупальцах, на черных доспехах почтенных мужей, гостей Моро, друзей и родственников, огонь плескался на доньях кубков, огонь приливал к коже…

И откуда-то настойчиво лилась музыка, и протяжный голос волынки сплетался со словами на грубом, незнакомом, по почему-то понятном Куннэй языке:

Manchmal denk ich, zu lang ist es her,

_{Порой я думаю, что то было слишком давно,}

als wir beide noch eins war’n, du mochtest es sehr,

_{время, что мы были вдвоем, любимое время,}

wenn ich dich wärmte, dich das Lieben lehrte,

_{И тебе нравилось, когда я согревал тебя,}

dir Freuden gab und dich verehrte.

_{дарил тебе счастье, когда обожал тебя.}

Du kanntest es nicht, mein zweites Ich

_{И тогда ты не знала этого, иного меня}

meine schwarze Seele, mein zweites Gesicht…

_{С черной душой и чужим лицом…}

По правую руку от нее Моро, – такой радостно, единственно знакомый на этом пиру, – встал рядом с ней, поднял до краев полный кубок:

– За семью.

Все потянулись, по обеим сторонам от длинного, залитого липким медом, стола, к друг другу: тысячи тысяч раз повторились пастями волков, клювами птиц, челюстями осьминогов искаженные их языками, но отчего-то понятные слова – «за семью», «за семью», «за семью»…

Куннэй коснулась кубком кубка Моро, отпила.

И когда он сел, когда с влажным хрустом отломал себе покрытую перьями, мокрую от крови ногу одной из горой наваленных на золотое блюдо уток, впился в нее зубами – тогда Куннэй спросила:

– Что мы празднуем?

Моро оторвал кусок мяса, прожевал. Оставшуюся на блюде часть утки оплели синие щупальца, утянули, оставив на столе бурый, сладко пахнущий смертью след – Моро проводил ее глазами… И, наконец, сказал:

– Свадьбу.

Свадьбу. Вот, значит, как.

И с новой силой хлынула музыка, незначительная, неважная для этого пира тварей, уродов, зверей, демонов – но что-то, она знала, значащая для Моро. И она вслушивалась усерднее, не отводя от него глаз:

Schlage ich die Augen zu,

_{Я закрываю глаза,}

dann seh ich dich vor mir

_{и вижу тебя перед собой}

so ist es wie am ersten Tag

_{как и в тот первый день}

ich sehne mich nach dir.

_{я жажду тебя.}

Schlage ich die Augen zu…

_{Я закрываю глаза…}

Вдруг он отложил еду, опустошил кубок, – могуче ходил в его горле кадык от каждого глотка, – и встал. Как по сговору, начали вставать и гости, со скрипом, со стуком отодвигая стулья, лавки от длинного стола. Повернулся Моро, подал руку: «И ты вставай».

Она обняла его под руку, отчетливо стараясь запомнить ее твердость, ее тепло, – что-то на границе сознания Куннэй все же знала, что это сон, только сон, но именно поэтому его стоит запомнить! – и вместе с ним шла вдоль стола к далекой, скрытой тенью высокой арки тени. Перед ними расступались гостьи, кланялись, падали им в ноги…

Это свадьба. Моя свадьба, моя! Как же так, я не готова… я ведь… и все-таки так чудесно.

И вдруг, когда уже заканчивался стол, когда уже совсем отчетливо проступала оказавшаяся стеклянной высокая дверь, за которой в полумраке была видна широкая серая кровать, – тогда Куннэй вдруг увидела Ван-И.

– Что ты?.. – проговорила она полушепотом, немея от ужаса.

Он скромно, двумя руками сжимая простенький деревянный кубок, сидел на шаткой лавке на самом торце стола. Пламя отражалось в толстых стеклах его очков, он смотрел на Куннэй, конечно, только на Куннэй – молчаливо, беспомощно желал грустными глазами счастья ей, своей возлюбленной подруге, и счастья ему, своему самому ценному, лучшему другу Моро.

Ван-И не встал, не поклонился им… молчал. Моро и не заметил его – а Ван неотступно, по-собачьи преданно провожал их глазами. Она повернула голову к Моро, звякнули цепи на ее голове, холодом проскользили по шее – но тот смотрел прямо. На стеклянную, такую близкую дверь. Она хотела сказать ему, сказать, что так не правильно, что так не должно быть, но вместе с тем ей так не хотелось прерывать этот миг! Страшный. Стыдный. Счастливый.

Моро молча толкнул дверь, Куннэй вошла. Он повалил ее на кровать, задрал тяжелую юбку, посмотрел ласково, с блеском, с вожделением…

– Но как же Ван-И? – сказала она. На глаза вдруг набежали слезы, рот исказился в отчаянном рыдании, а сильные, горячие руки сжали ее бедра, и все вокруг вдруг начало таять, распадаться на слои, меняться: осьминоги становились быками, быки – медом, мед – пеной, только грустный, собачий взгляд Ван-И оставался прежним, осязаемым…

…и она проснулась. Села, с опаской оглянулась: Ван-И нигде не было. Только лес и пока слабый, заново разведенный Моро костер.

***

С утра было, как и всегда, зябко и сонно, уже чувствовалось в воздухе холодное дыхание зимы. Под ногами хрустела белая от инея еще зеленая трава… И все же Куннэй прогулялась, закутавшись в две куртки (свою и Моро), нарвала мяты, огромных, с ладонь, листьев дикой смородины – и теперь они тихо кипели вместе с тройкой пакетов черного чая в висевшем над костром котелке.

Огонь в костре уже разгорелся, и Куннэй грела над ним озябшие руки. Взяла половник, зачерпнула чай: скоро будет готов.

– Куда сегодня идем?

– Ну, как тебе сказать, человече, – Моро в задумчивости разломил в руках палку, бросил обе половинки в костер. Они сначала лежали спокойно, пламя обтекало их, не касаясь, но вскоре начали чернеть. Моро между тем чиркнул спичкой, прикурил от нее и погасил быстрым движением кисти. Затянулся, выдохнул. – Идем на север. Сегодня полденька до, скажем, привала, а завтра и до станции дойдем. Или послезавтра. Тут, знаешь, как идти…

– Какой еще станции?

– А я не говорил? – Моро удивился вполне искренне.

Куннэй покачала головой: «не-а».

– Ну, значит сама увидишь. Как там чай, пошвыркаем уже или как?

Куннэй не поняла, но на упреждение покраснела, спросила:

– Что, прости, сделаем?

– Эх-х, молодежь… – Моро цокнул языком, неодобрительно покачал головой. – Так что там с чаем?

– Да сейчас, сейчас, имей терпение, старичок.

Куннэй улыбнулась, и вдруг подумала, что ей легко улыбаться только потому что он не знает, даже не думает о том, что ей снится – чего она боится и, пожалуй, желает…

Моро ничего не знает. Ничего.

Она снова зачерпнула чай, вылила обратно в котелок тонкой струйкой: чай был ароматно-янтарным. Совсем готовым.

– А кружки-то у нас есть?

– Лучше, – сказал Моро. – Есть кружка.

Куннэй покачала головой, тяжело (впрочем, наигранно тяжело) вздохнула и сказала:

– Ну, давай сюда свою кружку.

Кружка оказалась жестяная, полулитровая. Моро методично отхлебнул чаю, достал флягу, добавил на глаз ее содержимое, отпил.

– Это для аромату. Будешь?

– Буду.

И Куннэй аккуратно, стараясь не обжечься, приняла из его рук тяжелую, полную свежего, с можжевеловой ноткой чая.

В тот день они шли долго. Впереди снова шел Моро, позади – Куннэй. От каждого выдоха застывало в воздухе и рассеивалось облако пара, было зябко. И даже когда белесое солнце взошло над миром – оно не грело, лишь светило. Все дальше и дальше, по неясно кем протоптанной тропе они уходили вглубь редкого, просвечивающего насквозь березового леса.

Куннэй шла и ни о чем не думала – лишь запрокидывала голову, вдыхая всей грудью сладкий, морозный воздух… Не думала о Ване, оставшемся там, позади, где-то в другом мире. Не думала об учебе, о приближающихся экзаменах – они были и того дальше и как-то бессмысленнее. Не думала даже о том, что вчера рассказывал Моро, кем он вчера так однозначно был там, в небе… Ничего ее не тревожило. Она только шла и шла, стараясь не отставать от легко шагающего между щебня и вздыбившихся корней Моро.

К полудню березняк закончился, сменился высокими, с тонкими стволами соснами. По ним скакали полурыжие-полусерые, полузимние-полулетние белки – так высоко, что только тени дрожью скользили по земле от их маленьких юрких тел, и наверху были слышны обрывки редких, свистящих беличьих голосов. Куннэй остановилась, в раздумии поправила лямки рюкзака, скосила тонкие глаза на Моро: тот шел вперед и вперед, не оглядываясь, только покачивался котелок, привязанный к рюкзаку. Тогда Куннэй одним легким движением сбросила свой рюкзак, достала, как можно тише открыла упаковку сладко-сливочного печенья, отломила кусок и…

Ну, давай, Куннэй. Как там делала бабушка? Язык к зубам, потом к небу, напрячь шею, помни-помни, Куннэй – говори сердцем, глазами, и теперь…

– Тц-тц-тцыс, тс-си,– как смогла, произнесла Куннэй, протянула руку с кусочком печенья.

Одна из белок там, наверху, остановилась, но не спустилась. Замерла. Только черные глаза смотрели внимательно, испытующе.

Не верит.

Куннэй снова кинула взгляд на Моро, – он все так же шел вперед, не замечая, что она отстала, – Куннэй улыбнулась, сильнее расправила ладонь с куском печенья, повторила тихо, уже с иной, ласковой, вопросительной интонацией:

– Тц-тц-тцыс, тс-си-и?..

И белка, дробно цокая когототками о кору, неожиданно быстро сбежала к ней, схватила передними лапками печенье, оцарапала Куннэй руку, тут же взобралась выше по стволу – а Куннэй лишь серьезно кивнула ей, улыбнулась:

– Катс-тц-тцс-си.

И, снова закинув на плечи рюкзак, побежала догонять ушедшего вперед Моро. Наконец, они почти поравнялась. Моро лишь на секунду обернулся на нее и, ничего не сказав, снова стал смотреть только вперед.

Не заметил. Или сделал вид, что не заметил.И когда уже небо стало белеть, становиться прозрачным перед закатом, лес вдруг расступился – и в первую секунду Куннэй показалось, что вот он и есть, Разлом – место, где небо опрокинулось в землю, где ушли к центру Земли вытянутые, тонкие, как иглы сосны, где не стало земли, как не стало и неба, где одно стало другим… Но нет: в следующую секунду она поняла, что это всего лишь озеро. Необычно гладкое, чистое, кругло-зеркальное – и все-таки просто озеро.

– Очень красивое место, – сказала Куннэй, повернулась к Моро.

И видела, как на дне его синих глаз отразилось то же озеро и, почему-то, тоска.

– Ага, – сказал он. – Огромная лужа, однако. Мы сейчас вдоль берега будем идти, сможешь еще полюбоваться. Кстати, знаешь, как называется-то?

– А есть название?

– А то. Популярное ж было… когда-то. Мертвое озеро.

– Почему мертвое?

– Да не водится тут ничего. Ни рыбы, ни раков каких-нибудь, ни, кажется, даже водорослей толком. Видишь почему, а?

Куннэй покачала головой, сосредоточилась, вслушалась в шелест хвои над головой, в холод, шедший от водной глади: что-то здесь и в самом деле было. Чье-то присутствие. Оглянулась, перевела дух – и весьма предусмотрительно решила об этом не думать.

– Знаешь, Моро, с тобой легко стать параноиком.

– Ты не права, – сказал тот и пошел вперед.

И Куннэй видела, как в нетронутой мертвенно-чистой водной глади отражался его силуэт и иногда, в бликах, как бы поверх него, – силуэт змея. Дракона. А рядом – ее силуэт, простой, до скуки человеческий.

А все-таки я, пожалуй, красива.

Куннэй повернула голову к озеру, поправила волосы, наклонила голову набок… И потрясла головой из стороны в сторону, сбрасывая наваждение.

Как же стыдно.

Она подняла голову выше: теперь в озере отражалось только далекое, радостное небо.

– Ну так что, нам далеко идти?

– Недалеко. До темноты будем на месте.

Под ногой Куннэй треснула ветка. Она вздрогнула, посмотрела на озеро: ничего. Конечно, ничего. Тишь да гладь.

– А где именно на месте? Что, снова на земле спать?

Моро обернулся на нее, поднял брови:

– А тебе не понравилось?

– Ну-у, как тебе сказать… опыт интересный, но слишком часто его повторять как-то не хочется. Я ведь могу и заболеть, умру еще…

Моро остановился так внезапно, что она почти врезалась в него, обернулся на нее, посмотрел внимательно. Оценивающе. Чему-то кивнул, чему-то покачал головой. Сказал:

– Да не, не умрешь. Тебе еще не время.

Куннэй рефлекторно вжала голову в плечи, поправила отвороты куртки, закуталась плотнее.

– А ты, выходит, все знаешь? Кому время, кому не время?

– Может быть, – пожал плечами Моро, отвернулся и так же спокойно, размеренно продолжил идти.

Куннэй догнала, схватила за руку. Тропа была слишком узкой для двоих, поднималась обрывом, обнажая срез желтой, бесплодной земли. Один шаг в сторону – и она встретилась бы с мертвой, спокойной водой. И все же…

– Ну хватит разыгрывать загадочность, мне же интересно! Может, даже важно… то есть, ты правда знаешь, когда я умру? А Ван? Ван долго будет жить, правда?

– И умрете вы с Ванькой в один день. Но-но, не злись, человече, шутка юмора.

Он усмехнулся совсем по-доброму, ласково, и тяжелой рукой потрепал ее по голове.

«Так и шею может свернуть. Ненароком»,– против воли, хотя и вполне безмятежно подумала Куннэй.

– Ты думаешь, Куня, что я что-то от тебя утаиваю, значится? Напрасно: скрывать-то мне нечего. Просто сложно все это объяснять, а тебе и знать-то незачем… Вот была бы ты и впрямь шаманом – другое дело, а ты ж так, из своего личного любопытства. Тебе мама в детстве не говорила, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали?

Куннэй в ту же секунду прикрыла обеими руками нос, отступила на шаг – и долгое мгновение осознавала, что под ногой не оказалось земли… Но прежде чем она успела и вскрикнуть, Моро схватил ее подмышками, поднял и аккуратно поставил на тропку позади себя. Только от едва коснувшихся воды носков пошли по водной глади размашистые круги.

– Не делай так.

– Ладно.

– Вот и договорились.

Какое-то время они шли молча, и бесконечно, однообразно и все же завораживающе тянулось озеро по левую руку от них. Вечерело. И когда уже по верхнему слою прозрачных перьевых облаков размазались оранжевые и бледно-розовые цвета заката, когда Куннэй почти забыла, что она хотела узнать, тогда Моро сказал:

– Это вроде как предопределенность. Судьба, можно сказать. Но вы, люди, понимаете ее просто, мол, чему быть – того не миновать и все в этом духе… А на судьбу эту можно влиять, хотя и только находясь снаружи от этого.

– Потому что находясь в замкнутой системе невозможно изменить энергию системы. Вроде того?

Моро на секунду задумался, наклонил большую красивую голову, почесал бороду. Наконец, махнул рукой и сказал:

– А кто ж его знает, я в этих ваших геолого-физических трактовках не смыслю. Ну, вот помнишь ту родинку, которую я убрал, а?

Куннэй кивнула. И, спохватившись, добавила:

– Помню.

– Ну вот: изменил судьбу извне, выходит. Радуйся.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста. Вот, значится, о чем я говорил… а, ну да: и покуда судьба неизменна, она направляет тварь по жизни вне воли самой твари, и существа с моего слоя такое, как это сказать, видят. Особенно у птиц.

– Почему у птиц?

Моро пожал плечами – подпрыгнул и ударился о рюкзак котелок.

– Да кто ж его знает. К небу близки, может. – Моро замолчал, только слышны были его ровные шаги, да шелест крон над их головами. Внизу ветра совсем не было: его гасили деревья, не пускали дальше. И вдруг он сказал, – Смеркается, придем уж скоро. Есть хочешь?

– Хочу. Как, снова охота?

– А то.

Куннэй кивнула и пошла дальше: будь что будет. Будь как будет. Может, она только теперь осознала и начала наслаждаться свободой от выбора: идет куда ведут. Делает что скажут. И не надо ничего планировать, не надо ни о чем переживать…

Она глубоко, всей грудью вдохнула, подняла голову к небу, к высоким кронам сосен, к еще дневному, монотонному небу – оно таяло, и на нем белыми точками проступали звезды. Наконец, озеро осталось позади, и в ласково-теплом, оплетенном мхом лесу показалась деревянного сруба изба. Крыльцо, мох, рыжие и белые пятна лишайника, наполовину растащенный птицами войлок между бревен, сколоченное из досок крыльцо, обмазанная глиной труба на крыше, косо прибитая на дверь доска – во всем была мера ветхости и мера уюта.

– Вот и пришли, – сказал Моро.

Поднялся на крыльцо, толкнул плечом дверь, толкнул еще раз – та поддалась и со скрипом отодвинулась, прочертила полукруг на пыльном полу. Моро не стал приглашать ее войти, даже не обернулся на Куннэй – шагнул внутрь, скинул рюкзак, повел плечами, разминая. Куннэй было раскрыла рот в намерении спросить разрешения, но пожала плечами и просто шагнула следом.

С улицы казалось, что здесь, в избе, было совсем темно: одно небольшое, с деревянной крашеной рамой окно не освещало, скорее даже сгущало полумрак вокруг себя. Пахло пылью, лесом, паутиной и… уютом.

«И впрямь пахнет уютом», – подумала Куннэй, и это осталось для нее самым ярким и четким определением этого места.

Уют был не виден, уют, пожалуй, не складывался из пары лавок, стола, печи, висевших по углам обсыпавшихся сухих веников и пучков трав, уют не вытекал из холода необжитой, долго-долго пустовавшей одинокой комнаты – и все же уют был и был очевиден.

Скудное нутро избы навевало безмятежность. Чувство безопасности.

Куннэй затворила за собой дверь, со скрипом накинула крючок.

– Рано еще, не закрывай, – не оборачиваясь к ней, сказал Моро. – За водой надо бы сходить, да прибраться здесь… а то пыль.

– Да, точно.

Она убрала крючок: тот было застрял, но Куннэй оказалась упрямее. Звякнули оцинкованные ведра в руках Моро, из густого полумрака угла он достал коромысло, затем еще одно и вышел на улицу, пройдя совсем рядом с ней.

Запах сигарет и еще чего-то… Запах Моро.

Она рукой смахнула пыль с лавки, подперла щеку рукой и стала ждать. И когда он вернулся, когда поставил на пол четыре на три четверти полных ведра, вода в которых обозначала себя лишь слабым белесым бликом, а потому сама казалась черной, Куннэй подняла на него глаза и сказала:

– Скажи только, что мне делать, а я сделаю.

– Зачем?

– Хочу помочь тебе.

Началась неспешная, размеренная работа: его и ее руками. Смывалась пыль с пола, стола, окна – ярче и чище стал свет. И к моменту, когда лес накрыла плотная, как всегда бывает вдали от людей, темнота, чугунные бока печи стали совсем горячими от разведенного внутри огня, а сверху нее в казанке варилась каша со свежими грибами («Разве ж это охота? – Разумеется, человече. Тихая охота»), а на столе затрещала свеча, наполняя воздух сладким запахом воска и совсем чуть-чуть – дымом.

Они поели в молчании. Куннэй облизнула алюминиевую ложку, сказала:

– Спасибо, очень вкусно.

– Ага, – кивнул Моро и придвинул казанок с кашей к себе.

Куннэй вздохнула, посмотрела в окно, но увидела только свое лицо в отражении: слишком ярок был свет здесь.

В такой темноте ярок любой свет.

И она вернула взгляд к свече, беззвучно, одними губами проговорила несколько слов, но дым был слишком жидок, редок и плохо подчинялся ее воле: она ничего не увидела. Достала телефон, включила: оставалось двадцать процентов заряда, сеть не ловилась, но было несколько сообщений – конечно, от Вана. Верно, где-то была сеть, вот они и дошли.

Нажала на прямоугольный, со скругленными углами «Ok» на клавиатуре, затем еще раз:

«Привет, мое солнце. Надеюсь, ты хорошо проводишь дни»

Она поджала губы, посмотрела на Моро: тот ел спокойно, методично и, казалось, не обращал на нее никакого внимания. Вернулась к экрану телефона:

«Подозреваю, у тебя проблемы со связью, но если будет возможность – пиши, мне все же беспокойно за тебя. Хотя я рад, что ты с Моро: ему я доверяю так, как не доверяю никому другому…»

– Напрасно, – вполголоса сказала Куннэй.

– Что говоришь, человече?

– Да нет, ничего.

«Насчет меня: работа оказалась сложнее, чем я мог подумать. Мне придется задержаться еще на какое-то время. Не могу писать подробно, но исследование связано с Разломом. Жуткое дело. До связи.»

– Ванька, поди, написал?

Моро встал из-за стола, зачерпнул кружкой из одного принесенного им ведра, выпил залпом, еще кружку. И бросил ее обратно в ведро: в дне кружки остался воздух, так что она не тонула и не всплывала до конца. Ни туда, ни сюда.

– Да, написал, – ответила Куннэй и сама не зная зачем поспешно захлопнула крышку с телефоном: только высветилось в маленьком окошке и потухло время. – А ты уверен, что эту воду можно пить? Она же не?..

– Ага, из того озера. Да ты не парься, нормальная вода. Веришь мне, а?

– Приходится верить, – слегка обреченно ответила Куннэй.

Моро открыл дверцу печи, пошевелил кочергой прогоревшие почти до углей дрова и чуть задвинул заслонку, закрыл дверцу.

– Ну, что пишет?

– Да так… всякое. Пишет, что пробудет в… командировке еще несколько дней… о тебе написал.

– И что же?

– Что доверяет тебе, как никому.

Моро гордо улыбнулся, почесал бороду:

– А то как же, доверяет. А еще что?

Их глаза вдруг встретились: темно-карие глаза Куннэй, флюоресцентно-синие глаза Моро. Она хотела отвести, но не отвела взгляд и сказала:

– Что-то с Разломом.

– С Разломом, говоришь? Понятно, – только и сказал он.

Куннэй вздохнула, повела плечами от пока оставшейся здесь прохлады, от усталости, посмотрела в окно: с той стороны мелкой тихой дробью падали на стекло капли дождя, стекали, образовывая ручейки… Шел дождь. Конечно, шел дождь.

Дождь успокаивал, навевал сон. И уже сквозь пелену дремоты она слушала едва различимое, но становившееся ей родным дыхание Моро, слушала его шаги, затем – скрип, щелчок, за ним – электрическое жужжание, такое знакомое, ужасно знакомое… Куннэй нахмурилась, пытаясь вспомнить, что же это за звук, перебирала в голове все, что только могла вспомнить. Наконец, нашла: кинескопный телевизор. Точно.

А разве здесь был телевизор?.. Что ж, может, и был. Не заметила.

– Мы сегодня что-то смотрим?

– Все то же, – сказал Моро, поднял над полом и поставил перед старым, с бьющейся о края экрана надписью телевизором.

– Я думала, здесь нет электричества.

– Эт само собой, что нет. Откуда ему тут быть-то, посередь леса?

Моро кивнул головой к телевизору. Куннэй встала, осторожно подошла, словно опасаясь чего-то: от серого корпуса тянулся провод, но вел он не к розетке: на полу стоял синий громоздкий ящик. Она сощурилась, стараясь различить в скудном освещении буквы на боку: «Свинцово-кислотный аккумулятор».

– Аккумулятор?

– Ну.

– Ты его что, с собой тащил?

Он пожал плечами:

– Почему нет? Ради благой цели ведь.

Куннэй не нашла, что ответить.

Моро толкнул кассету в окошко проигрывателя, тот ее словно бы нехотя в себя втянул. На секунду синий экран потух, а после на черном экране возникли уже знакомые ей буквы:

«Центральная киностудия детских и юношеских фильмов имени М. Горького»

Экран был хуже, чем тот, в доме Моро. Даже глазом были различимы пиксели, экран чуть бликовал – и все равно Куннэй вдруг поняла, что рада была видеть эти слова, слышать эту музыку.

Пожалуй, она уже соскучилась. По цивилизации.

От этой мысли ей стало неприятно. Она слегка поерзала, поудобнее устраиваясь на лавке перед экраном, подложила под бедра руки там, где прямоугольный край продавливал ее ноги. Рядом сел Моро. Ей захотелось словно бы случайно прижать ногу к его ноге, к его теплу, которое под штаниной и кожей текло по его венам, к его… Но Куннэй не решилась. Не сейчас. Только аккуратно и долго посмотрела на него вполоборота. Словно бы случайно.

Моро не заметил: только упер локти в колени, сцепил пальцы и положил на них подбородок. Как и всегда, он смотрел внимательно, не обращая внимания на нее и вообще на все, что было по эту сторону экрана. А Куннэй… Куннэй была очень благодарна ему за это.

– Странный ты человек. Зачем тебе здесь аккумулятор, телевизор, а?

– Фильмы люблю смотреть.

– На тебя похоже, – сказала Куннэй, улыбнулась и настроилась смотреть так внимательно, как она только может: ведь между черно-белыми кадрами, которые нравились Моро, внутри диалогов и музыкальных проигрышей, которые нравились Моро, было что-то и от него самого.

Что-то, что позволяло быть ближе.

Начиналась четвертая серия. Куннэй смотрела на яркий экран и старалась сначала – уловить, после – запомнить интонацию, с которой серые, с широкими короткими ногтями пальцы аккуратно перекладывают фотографии Отто фон Штирлица.

Так же смотрела и запоминала длинный, обращенный к чистому, белесому небу план: обломки, кирпичи и деревянные кости обрушенного дома – одиноко-целая, обглоданная и слепая, без окон, стена соседнего дома – черный провал прямоугольной арки… Зачем запоминала? – ведь это просто план. Иллюстрация, фон. И все-таки она сильнее сжала край лавки тонкими пальцами, подалась вперед и сама не заметила, как прижалась ногой к теплой ноге Моро.

Смотрела дальше: обложенный белым кафелем родильный зал, затем – слова, названия улиц и людей, которых она не знала, которые назывались впервые… Обернулась на Моро: тот смотрел спокойно, безэмоционально. Как всегда.

И она вернула взгляд сегодня выпуклому стеклянному экрану, сжала губы, подалась вперед: от слов к словам, от сцены к сцене, от воспоминания к воспоминанию, – конечно, чужим, выдуманным, но более реальным сейчас, чем ее собственные, – тянулись нити, связи… но она их не видела. Хотя знала, чувствовала, что они должны там быть.

Сегодня она слишком устала.

И прямые коридоры из серого черного, и тени решетки на совершенно белой неровной стене не трогали ее души – они убаюкивали. Успокаивали…

Куннэй проснулась от того, что онемело ухо, прижатое тяжестью головы к мерно подрагивавшему вслед за дыханием плечу Моро и от его глубокого, словно бы издалека шедшего голоса, и голос этот пел вместе с другим, заэкранным:

– Ой ты степь широ-окая.

Чисто совпадали ноты, протяжные слоги. Куннэй чуть открыла глаза, не помня, не осознавая, где она, что она – экран был слишком ярким со сна, она снова закрыла глаза, потерлась ухом о теплое плечо. Она слушала вдох, за ним:

– Степь раздольна-ая.

Ох ты, Волга-Матушка,

Волга вольная…

И вдруг Куннэй вздрогнула, как могла широко открыла глаза, села, отпрянув от его плеча, от тепла его тела. С сна все таяло, размазывалось перед глазами, все было далеко и нереально – но она попыталась этого не замечать, сказала, плохо разделяя слоги:

– Про… прости, пожалуйста, я… я заснула, я не хотела, я…

– Тише, ты, Куня, тише, – сказал Моро тихо и бархатно, широкой ладонью прислонил ее голову обратно к своему плечу.

Тише, конечно, тише…

Она поддалась, прижалась ухом к его шее, туда, где отчетливо и ровно бился в сонной артерии его пульс, и легко и радостно вернулась в сон – словно через плотный, высокий слой воды она слушала чьи-то слова, музыку, сквозь неплотно сжатые ресницы видела дрожавший, изменчивый свет экрана. Исчезло время, лишь на периферии сознания ворочались тяжелые и теплые, как тюлени, мысли, принадлежащие наполовину яви, наполовину – сну…

Серия кончилась, и все затихло. Чьи-то теплые спокойные руки подхватили ее под колени, за плечи, потянули вверх – и опустили на холодную, мягкую ткань кровати. Не открывая глаз, Куннэй промычала что-то нечленораздельное, подтянула под голову совсем мягкую, словно бы жидкую подушку, нащупала, натянула на себя одеяло, всей грудью вдохнула свежий, холодный запах…

Куннэй заснула мгновенно и глубоко. Лишь мерно заходили вверх и вниз ее тонкие острые плечи.

Моро улыбнулся, сам не зная чему. Вернулся к телевизору, щелкнул кнопкой на проигрывателе: с тихим жужжанием вылезла кассета и застывшие на последнем кадре титры сменились черным ничем. Только отражалась от стекла экрана все так же горевшая на столе свеча. И так же, но многократно повторенная, она отражалась в двойном стекле, за которым была кромешная, густая-густая тьма.

Он подошел к столу, задернул давно пожелтевшую, надетую на нитку шторку: ограждал себя и Куннэй от темноты и от тех, кто прячется в ней.

Свеча почти догорела, тяжелыми каплями стекал по ней воск, застывал.

Ой, да не степной орел

Подыма-ае-ется,

Ой, да то речной бурлак

Разгуля-яется.

Он пел тихо, легко и протяжно, не прикладывая, казалось, никаких к этому усилий, не придавая толком значения словам, которые он пропевал – а может, так только казалось. И его голос был до странности органичен подрагивавшему пламени свечи, треску догоравших в печи дров.

Ой, да не летай, орел,

Низко ко зе-емле,

Ой, да не гуляй, бурлак,

Близко к бе-ерегу.

Наконец, он дождался, когда печка у стены совсем замолчит, задвинул заслонку, задул свечу – и внутри избы наступила такая же ночь, как и вне ее.

Глава 8. День седьмой, часть I

Первым, что увидела Куннэй, был свет.

Теплым пятном он частью застревал в шторке на окне, частью – падал в комнату, на деревянные, посеревшие от времени доски пола. Она откинула теплое одеяло – и тут же вернула обратно: за ночь изба все же остыла, из зазоров пола, между косяком и дверью внутрь пробрался влажный, с непривычки неприятный ноябрьский холод.

Ленивыми, медленными со сна движениями, она протерла запястьем глаза, зевнула, накинула на плечи тяжелое одеяло и, наконец, все-таки встала. Подошла к окну, чуть отодвинула шторку: начиналось утро.

Сколько сейчас? Может, часов шесть, семь?..

Она не знала и почему-то не хотела знать. Может, потому что чувствовала, что место здесь такое, вне времени – и что именно в этом его прелесть. Плотнее закуталась в одеяло, прижимая его к щекам и шее, обернулась…

– Ой.

На полу, рядом со стопкой одежды, лежал Моро. Точнее, не просто лежал: спал, на боку, подложив под голову ладони. Куннэй подобрала одеяло, так, чтобы оно не волочилось по полу, аккуратно, стараясь не скрипеть, подошла, села рядом с ним на корточки.

Неужели ему так удобно?

Наклонила голову, прищурилась, проследила еще заспанными, темными глазами углы его рук и ног, выступавшим под клетчатым шерстяным одеялом, остановила взгляд на лице: нет, не может быть удобно. Это во-первых. А во-вторых – она вытащила руку из теплой складки одеяла, протянула к нему, к наполовину покрытой бородой щеке, едва касаясь кожи, – а может, и вовсе не касаясь, может, в полумиллиметре от, – провела от виска к шее, остановилась…

Куннэй ничего не слышала, ничего толком не чувствовала, кроме ушедшего куда-то в живот, гулко бьющегося сердца. Она знала, что нехорошо. Знала, что неправильно. Знала, что это не спишешь на наваждение, на морок, на сладкий, всепрощающий аффект, прекрасно знала, – и все-таки.

Бабушка, что же я, а как же Ван? Почему я так, почему все так, бабушка?

Она отдернула ладонь, вдруг испугавшись, сжала в кулак, и вдруг почувствовала, как тяжело лежал на груди идол, и как изнутри него шло робкое, радостное тепло.

Бабушка…

Куннэй вдруг улыбнулась, наклонила голову, – качнулись вслед за ней спутанные, наэлектризованные со сна волосы, – и положила ладонь, от кончиков пальцев и до запястья, на щеку Моро, провела большим пальцем по его коже. Это получилось как-то просто, естественно. Моро вдруг сдвинул брови, чуть повел головой: верно, не хотел просыпаться. И все же пришлось – он открыл глаза, тут же сощурился от света, приподнялся на локте.

– Ты чего?

– Я, ну… – Куннэй застыла, не зная, что сказать.

Хотела извиниться. Хотела сказать, что не должна была, не имела права его будить, а еще то, что ей неловко то, что из-за нее ему пришлось спать на полу, а она спала на удобной, такой хорошей кровати; а еще хотелось извиниться за то, что она, кажется, уснула вчера посередине серии, – хотя она не помнила этого точно, вчерашний вечер был нереальным, смазанным, – и извиниться за неудобства, которая она ему в целом, должно быть, причиняет, хотелось, очень хотелось извиниться за то, что она увязалась за ним на охоту, за то, что невольно пользуется его дружбой с Ваном, таким хорошим, таким чудесным Ваном, которого она, конечно, сейчас предает, которого она забывает, милого Вана – много за что она хотела извиниться. Очень много за что. Но куда больше, необъяснимо больше Куннэй хотела…

– Я люблю тебя.

Моро молчал, шире открыл глаза. Белки были чуть красными, потому казались теплыми, трогательными.

Трогательные белки глаз?.. Дурочкой, ты становишься круглой дурочкой, Куннэй.

– Люблю, – одними губами, почти беззвучно повторила она, встретилась глазами с его.

Улыбнулась, будто заискивающе, но улыбка тут же опала, растаяла. А на душе Куннэй вдруг стало легко, все замерло: только висела в солнечном свете пыль. Куннэй выпустила из рук одеяло, встала – без него было холодно, она чуть поежилась. Но все же начала методично раздеваться: кофта, майка, штаны, в которых она уснула и так и проспала всю ночь… Руки были сами по себе, отдельно от нее – и разделялись зубцы замка-молнии, выталкивались пуговицы из петель тонкими пальцами.

На ней не осталось ничего, пупырышками встала от холода кожа, стянулись и затвердели соски.

Моро не сказал ей ни слова. Встал, легким движением как всегда теплых, слишком теплых для человека рук подхватил ее под коленями и за спину, перенес к уже успевшей остыть кровати, и на каждый шаг его босых ног пол отзывался скрипом.

– Моро, – совсем тихо, словно не веря себе, не веря тому, что было вокруг нее, сказала Куннэй.

Он накрыл ее своим телом, сжал рукой бедро, отпустил, провел от от лобка к колену, снова сжал, отвел ее ногу чуть выше и в сторону – Куннэй поняла, выгнула спину, поддаваясь. И вместе с тем все также неверяще протянула руку, погладила его по волосам, жестким, темным. Моро накрыл своими губами ее губы, – она ответила, закрыла глаза, – сжал мягкую грудь, так что кожа выступила между широкими пальцами.

Куннэй дышала глубоко, с дрожью, почти болезненно – и все вокруг стало далеким, все растаяло и потонуло в теплом, счастливом мареве.

***

Когда она вышла на крыльцо вслед за Моро, села рядом, подняла ворот куртки, скрывая то ли мерзшую на воздухе кожу, то ли гематомы от поцелуев, на улице все еще было утро.

Так странно, что все еще утро. Странно – потому что прошла целая вечность.

Куннэй вздохнула, подняла голову к небу: мелькало солнце сквозь темно-зеленые ветви елей, падало вниз неровными пятнами, а там, выше, медленно текли тяжелые, обещавшие дождь облака… Она плотнее придвинула к себе ноги, обхватила их руками, а внизу живота и между бедер еще оставался сладкий, напоминавший ей о том, чтоона сделала, зуд.

Моро курил сосредоточенно, смотрел прямо перед собой. Стряхивал пепел в стеклянную банку из-под икры, туда же складывал остававшиеся короткие бычки.

– Как себя чувствуешь, нормально?

– Т-то есть? – переспросила Куннэй, покраснела.

– Ну, не болит ли чего-нибудь, э-э… ты поняла, да?

Куннэй покраснела еще сильнее, кивнула, потом помотала головой: «да, то есть, нет, все нормально».

– Это хорошо, – кивнул Моро и вдруг положил руку ей на спину, притянул к себе. – А то иногда, знаешь, жалуются: слишком вот так сразу, слишком толстый, слишком…

– М-можешь не продолжать, – поспешно перебила его Куннэй, сгорая от подступившего к горлу стыда и, словно прячась от него, уткнулась лицом в его жесткую, пахнувшую костром и лесом куртку.

Моро аккуратно, нежно провел рукой по ее голове, плечу.

Как с ребенком.

– Как скажешь, человече.

Он затушил недокуренную сигарету о край банки, положил ее к остальным.

Где-то над их головами, в ветвях, перекликались редкие сейчас птицы, монотонно говорила кукушка. Какое-то время Куннэй считала эти «ку-ку, ку-ку», но вскоре сбилась и решила заново не начинать. И редко, время от времени, Моро тяжелой теплой рукой поправлял ее волосы, гладил ее по плечу. Ей были приятны его прикосновения, но была в них и непонятная ей отстраненность, механистичность.

– Как же мне теперь жить, Моро? – вдруг спросила она, тихо, все так же прижимаясь щекой к его куртке, через которую лишь немного, но чувствовался жар его тела.

Тела, теперь, выходит, знакомого ей.

– Как получается, так и жить. Все так делают.

Она вздохнула, едва заметно покачала головой, закрыла глаза:

– Ты не помогаешь.

– Знаешь, я тебе один умный вещь скажу: люди давным-давно придумали, как им жить, чтоб правильно, понятно? Не убий, не укради, не сотвори кумира, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни вола его… Ну, все в этом духе.

– Ты… ты это сейчас серьезно?

Куннэй подняла голову, посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он, нет ли. Его лицо было серьезно, непроницаемо.

Человеку никогда не понять дракона.

– А то как же. Люди уже две тысячи лет как придумали, записали то, как им стоит жить, но это ведь тяжело – делать так, как стоит, а не как хочется. Вот и живут как живется, и ты тоже.

– Да много ты понимаешь!

– Кое-что понимаю, не первый век живу все-таки. Но-но, человече, не обижайся, чего ты?

Она отодвинулась от него, – сразу стало зябко, одиноко, – сказала, не поднимая головы:

– А что, не понимаешь почему? Правда не понимаешь?.. Выходит, не так уж и хорошо ты знаешь людей, как хочешь думать. Хочешь знать почему? Да вот почему: ты поучаешь меня, после того как… нет, мало того – ты говоришь о людях в целом пренебрежительно, а значит, ставишь себя выше их. Мол, все мы, выходит, такие плохие, все мы «живем как хочется» или, скажем, не можем не жить так – а ты не-ет, а ты не такой, ты стоишь в стороне в белом пальто и… и… ну, ты понял. А ты сам-то ты что, а? Самый правильный, самый честный, простой такой?

Она поджала пальцы на ладонях, отвернулась, стараясь успокоиться, унять подступившие вдруг слезы и злость. И добавила тихо:

– И даже если все так, даже если ты прав… я не могу не обижаться, ясно тебе?

– Пожалуй, ясно, – спокойно ответил Моро, пожал плечами. – Но зря ты думаешь, что я ставлю себя выше людей или, там, конкретно тебя… Знаешь, я вообще об этом не думаю.

– Как это не думаешь?

– А вот так, не думаю.

Достал из кармана куртки уже наполовину пустую пачку, вытащил сигарету, прикурил от огонька зажигалки. И вдруг он положил свою ладонь поверх ее. Куннэй это возмутило, она хотела вырвать из-под его руки руку, отделаться от его присутствия, его прикосновения – но все-таки и все еще оно было приятно ей. Так глупо, безнадежно…

Она лишь вздохнула глубже, подняла взгляд к тяжелому серому небу: так быстро, в одно утро все стало ужасно сложно и вместе с тем – ужасно просто. Определенно. И Куннэй все сидела и не могла понять, чего больше в ее душе: легкости или страха. Страха от непонимания, что будет с ней… нет, со всеми ними дальше, страха за будущее. И вдруг ей на щеку упала первая тяжелая капля дождя, холодом скатилась к шее. Затем – еще одна, где-то вдалеке тяжело ударил гром.

– Будет гроза, – не спросила, лишь констатировала Куннэй.

– Да.

– А как же мы пойдем к остановке или… ну, куда там нам нужно идти?

– По дождю не пойдем, – сказал Моро, прищурился, словно всматриваясь во что-то. Но перед ним ничего не было: лес да лес. – Переждем денек здесь, а на следующее утро поди распогодится.

– Значит, мы не спешим?

– Именно. Чего-чего, а времени у меня достаточно, человече.

Моро повернул к ней голову, улыбнулся, ласково, как-то даже наивно.

Как получается, так и жить. Что ж, а тогда…

– Значит, не торопимся. Здорово, – сказала, улыбнувшись ему в ответ, Куннэй, снова придвинулась, положила голову ему на плечо. – Самые счастливые люди на земле те, которые могут вольно обращаться со временем, а?

– А у тебя хорошая память, чело…

– Не-ет, называй меня по имени! Куннэй.

– Как скажешь, Куня.

Он потрепал ее по голове, приобнял за плечи, отчего она сама себе показалось маленькой, хрупкой. По крыше пока мелко, редко, но упрямо начинал бить дождь.

– А чем мы тогда займемся, а?

– Поживем, – философски ответил Моро, выдохнул новую порцию дыма. – Еда, охота, «Весна»… что-то в этом роде.

Куннэй кивнула, но ничего не сказала.