Читать онлайн Большие истории для маленького солдата бесплатно

I

В ту пору, когда в рот к нам еще не залетали жареные цыплята и вино не лилось дождем, стоял на земле городишко, в котором людям жилось горше, чем где бы то ни было. Бадум ютился в нагорье на юго-востоке, где земля была каменистой и бесплодной. Мучительным трудом горожане добывали себе пропитание. Случалось, в Бадум заглядывали трубадуры. Они поднимались в город из долины, через глубокое ущелье, рассекающее нагорье. Однако подолгу никогда не задерживались – их песни уносил порывистый ветер. Вдобавок жители Бадума были бедны. Вместо денег трубадуры увозили с собой новые песни.

II

Первыми путника заприметили пастухи.

– Что? – только и вымолвил первый пастух.

– Куда? – спросил второй.

Скупость служила им второй натурой, к тому же произносить слова на равнине было, прямо скажем, небезопасно. Неистовый ветер хватал их за шиворот, выворачивал наизнанку и опрокидывал вверх тормашками, пока не перемешивались все буквы. Нередко случалось, что твое сердечное приветствие при встрече закадычного друга долетало до его ушей в настолько искаженном виде, что хоть стой, хоть падай: ему слышалось, что ты вознамерился его убить и ограбить.

Путник наверняка был знаком с коварством ветра. Он махнул рукой в сторону Бадума и ответил:

– Туда. Жить.

Пастухи закивали, хотя и сочли его чокнутым. Кому в те дни могло взбрести в голову поселиться в Бадуме?

Внезапно один из пастухов встревожился. Тихомолком он указал на кучку камней, усеивавших нагорье. За ней промелькнула чья-то нога. Над другой кучкой показались две маленькие головки. Раздался злобный смешок.

Пастухи поспешили дать деру.

В ту пору в окрестностях Бадума орудовали шайки беспризорников. То были малолетние сорванцы, по которым плакала тюрьма, прирожденные мстители, будущие воры, вымогатели и убийцы.

Первый камень упал путнику прямо под ноги. Не успел он ступить и трех шагов, как камни посыпались на него градом, и к полуразрушенным городским воротам Бадума он подошел весь в шишках и царапинах.

Один из шкодников, парнишка не старше семи лет, со сломанным боксерским носом и такой прозрачной худобой, что было видно, как бьется его сердце, натянул рогатку. С жужжанием зеленой мухи черепок пронесся по воздуху и вонзился в городские ворота.

Путник вскрикнул и ощупал ухо, из которого хлынула кровь.

Поднялось радостное ликование.

Только после шумного появления возле городских ворот начальника полиции и его подчиненных беспризорники разбежались.

– Стоять! Именем закона! – крикнул начальник полиции скорее для проформы, потому как сорванцов уже и след простыл. Он бросил осуждающий взгляд на чужака, который все еще сжимал кровоточащее ухо. Затем посмотрел на торчащий в воротах черепок. И лишь тогда заметил, что у незнакомца оторвана мочка уха – она все еще подрагивала на кончике черепка.

– Вы что-нибудь видели? – угрожающе осведомился начальник полиции.

Путник помотал головой.

– Здесь что-то случилось?

Путник снова помотал головой.

На том разговор и закончился.

Странник разместился в пустующей пекарне за базарной площадью, в самом конце проулка вдоль высокой стены монастыря. В тот же вечер над входной дверью появилась деревянная вывеска.

Антуан из Парижа: домашние пироги с мясом!

Жители Бадума лишь пожали плечами – какая чепуха! Последнюю свинью съели аж десять лет назад, а бадумские козы славились тем, что давали молоко, демонстрировали чудеса эквилибристики и даже могли определять время, вот только мясо у них оказывалось несъедобным. Они пожирали все, что попадалось им на пути, то есть по преимуществу песок и камни. То, что оставалось после разделки туши, было каменисто-песчаным, как берег реки, и даже в маринаде из оливкового масла, десяти зубчиков чеснока, пучка зелени и двух долек лимона не приобретало никакого вкуса.

III

Жила в ту пору в Бадуме ни на что негодная девочка. Если случалось ей пасти коз, она теряла полстада, когда мыла тарелки, то разбивала вдребезги все до единой, а на плетение и ткачество у нее не хватало терпения.

Девочка была ничья. Эка невидаль. В Бадуме свирепствовали землетрясения. А о сиротских приютах никто слыхом не слыхивал.

Жила она в старом, заброшенном колодце. Когда-то в нем была вода, а вокруг кипела городская жизнь – до великого землетрясения, опустошившего колодец.

Девочку звали Нинетта. В колодце она ютилась с младшим братом Лоботрясом III. Жить там было не так уж неудобно, как вы могли бы подумать. На дне хватало места для стола с двумя табуретками. Стол одновременно служил кроватью. Расковыряв кладку, Нинетта вынула несколько рядов камней из округлой стены и использовала образовавшуюся нишу для хранения нехитрой домашней утвари: двух половинок тарелки, ножа, ложки и чашки без ручки. То были предметы, украденные ею во время злополучного мытья посуды.

Веревочная лестница, в прошлом висевшая в колодце, давно пропала. Взамен прежней Нинетта соорудила винтовую лестницу из тридцати крупных тарелочных осколков, возносившуюся вверх с самого дна.

Зимой Нинетта и Лоботряс III разводили огонь. Дым взвивался по узенькому дымоходу, проложенному ими в кирпичной стене. Когда шел дождь, они закрывали колодец крышкой. А летом лежали на столе-кровати в прохладной глубине, смотрели в темно-синее ночное небо и считали звезды: «Раз, два, три». Больше звезд из колодца видно не было. Временами выглядывала луна, заливая таинственно-голубым светом причудливые рисунки из царапин и ложбинок на стенах колодца. Дети придумывали им названия.

– Мать, – произносил Лоботряс III. – Отец. Дом.

– Волк, – говорила Нинетта. – Ураган, богатство.

Однажды Лоботряс куда-то запропастился. Исчезновение младшего брата не удивило Нинетту. Он от рождения был перекати-поле. В три года он уже в одиночку скитался по нагорью. Находил яйца голубей, из-за отсутствия деревьев гнездившихся в норах. Ловил и жарил на костре крыс и точно знал, у какого из чахлых растений есть корни, утоляющие жажду. В своей страсти к бродяжничеству не раз подвергался опасности. Он был весь в шрамах, а упав как-то со скалы, повредил, на свою беду, правую руку. Из нее ушла вся сила, так что ни одна детская шайка не принимала его в свои ряды. Ведь одной рукой тырится меньше, чем двумя. Вообще-то, Лоботряс III не был братом Нинетты. Равно как Лоботряс I и Лоботряс II. В один прекрасный день они просто возникли непонятно откуда, как кошки. И так же, как кошки, внезапно исчезли.

И все же в тот вечер, когда на краю колодца снова показалась луна, Нинетта поймала себя на том, что непроизвольно повернулась лицом к каменной стене и прошептала придуманные ими с Лоботрясом названия.

После чего провалилась в сон без сновидений.

IV

В какой именно день это случилось, никто в точности потом не помнил. Может, в воскресенье, а может, и в понедельник. Утром, но, возможно, и в полдень или аккурат под вечер; воспоминание это стерлось из памяти. Только в то утро, днем или вечером воскресенья или понедельника улицы Бадума вдруг заполнил нежнейший аромат. Он закружил по переулкам, огибая углы домов, взвиваясь по лестницам и опускаясь в подвалы. Аромат был сладковато-копченым, пряным с горчинкой.

Прохожие в изумлении замедляли шаг и глубоко вдыхали.

Впоследствии трубадуры будут петь, что улицы Бадума опустели и нескончаемая вереница людей потянулась за запахом, развернув носы в сторону пекарни. Всем, несомненно, известно, что трубадуры вечно преувеличивают. То были лишь самые любопытные, главным образом беспризорники, не в состоянии совладать с собой. Небольшая процессия, человек девять-десять от силы.

Проявил ли Антуан злопамятность, когда они возникли на пороге?

Захлопнул ли дверь у них перед носом?

Разумеется, нет. Пекарь раздал всем по куску мясного пирога и пригласил самых дерзких осмотреть печь. Он долго извинялся перед опоздавшими за то, что пироги закончились, и обещал напечь еще в ближайшее время.

– Это чудо! – кричали горожане. – Попробуешь – язык проглотишь.

Так оно и было.

Вкус пирогов сторицей оправдал обещание аромата.

Никто и нигде еще не пробовал столь восхитительного угощения.

V

Прослышав о божественном вкусе бадумских пирогов, герцог из соседних нижних земель заказал их десяток на званый обед. Пригласили епископа, невыносимого ханжу, сидевшего на строгой диете из религиозных соображений. Он кичился тем, что выпивал не больше пяти капель воды в день и съедал не больше пучка салата в неделю. Говорят, что при виде бадумских пирогов губа епископа задрожала и он разразился истошными рыданиями. Потребовалась помощь четырех лакеев, чтобы оттащить его преосвященство от пирогов. Благодаря той истории слава бадумской выпечки лишь приумножилась.

Для такого сонного городишки, как Бадум, мэр и местная знать стали действовать на удивление споро. Вход в Бадум расчистили от опасных каменных глыб, вот-вот грозивших обрушиться, и от толстого слоя щебня, уже не раз вызывавшего лавины. Из долины в город теперь вела лестница из девятисот тридцати двух ступенек, вырубленных в скале.

Сам город тоже основательно обновили: вымостили труднопроходимые улочки, снесли или отреставрировали дома-развалюхи. Нерешительно открыл свою лавку первый бакалейщик. После того как ему удалось удержаться на плаву, его примеру последовали портной и мясник. Распахнул двери трактир. А за ним еще две таверны.

И это было только начало.

VI

Нинетта отродясь не плакала. Ни тогда, когда ее одиннадцатиглавую семью поглотила разверзшаяся земля, ни тогда, когда ее отвергли банды беспризорников, ни даже тогда, когда ее покинули Лоботрясы I, II и III.

Но в тот день, когда в пылу обновления города мэр Бадума решил восстановить старый колодец, в тот день, когда Нинетту прогнали, ее деревянный стол пустили на дрова, а нож, ложку и чашку прикарманили, она залилась слезами. То были слезы негодования, такие жгучие, что оставляли на щеках красные следы.

Схватив никому не приглянувшиеся половинки разбитой тарелки, она убежала из города.

Обнесенное стеной небольшое кладбище аббатства было не единственным, но самым старым в округе. Просевшие, кособокие, потрескавшиеся надгробия с почти неразборчивыми надписями дышали на ладан.

В центре кладбища стоял миниатюрный, безымянный, покосившийся склеп с чугунными воротами, пугающе скрипящими на ветру. Нинетта была не робкого десятка, да и выбора у нее не оставалось. Протиснувшись сквозь ворота с черепами, она спустилась по трем кривым ступенькам внутрь склепа, прижала к себе тарелочные осколки и заплакала, чтобы побыстрее уснуть.

Ей приснились родители. По крайней мере, ей казалось, что это они. Толком Нинетта не знала, как они выглядят. Во сне они всегда стояли слишком далеко от нее. Либо их загораживала назойливая ветка, которую никак не получалось убрать.

VII

После многолетней бессонницы мэр Бадума снова обрел сон.

Кого только к нему раньше ни приглашали: гипнотизеров, знахарок, лозоходцев и даже русский хор из двенадцати человек, специализирующийся на колыбельных песнях, – все тщетно.

Лишь теперь, когда пироги вывели Бадум из летаргии, мэр вновь спал как младенец. Однажды ночью он, правда, проснулся от легкого бурления в животе. Но вместо того, чтобы по обыкновению изводить себя раздумьями, лежал блаженно-томный в своей постели.

Бадум вернул себе былой шарм, мысленно улыбался мэр. Дома, улицы и переулки блестели на радость приезжим. Старая городская стена, прежде до того обветшалая, что на нее уже давно махнули рукой, стояла как новенькая с реющими на ветру знаменами. К жителям Бадума вернулись пружинящая походка и гордая осанка. Даже беспризорники, эти разбойники, третирующие весь город, и те, казалось, присмирели. Во всяком случае, теперь у начальника полиции было с ними куда меньше хлопот.

Бурление в животе усилилось. Мэр повернулся на бок. Не наградить ли пекаря лентой или орденом за заслуги? Без лишней помпы, разумеется, – не стоит внушать ему мысль, что город расцвел благодаря его стараниям. Разве ему не дали крышу над головой, когда он притащился сюда без гроша в кармане? И разве именитые горожане, в первую очередь мэр, не наделили его возможностями, о которых простой пекарь и мечтать не смел? Нет, никакого ордена. Что-нибудь поскромнее. Может, грамоту за хорошую службу или что-то в этом роде, в соответствии с его положением.

Бурление перешло в урчание. Мэр поднялся с постели и на цыпочках выскользнул из темной спальни, стараясь не разбудить жену, почивавшую в другом конце комнаты. Семеня мимо детских покоев, он на мгновение задержался. Трое сыновей и две дочери дышали ровно, там и сям из-под одеяла торчали ножка, кулачок, прядь волос.

Поднимаясь по лестнице, он заметил свет за приоткрытой дверью в кладовой.

Должно быть, она пришла сюда, пока он еще спал. Она стояла к нему спиной, сверкая как драгоценный камень в свете керосиновой лампы: густые волосы волнами ниспадали на плечи, ноги белели как слоновая кость.

Мэр всегда был разборчив, что приводило его мать в отчаяние.

Но разве он оказался неправ?

Кто бы мог сравниться с красотой и добродетелью его супруги?

В тот миг он услышал, как она жует. Не чинно и размеренно, как обычно, но жадно и страстно. Спина изогнута, как у кошки. Время от времени она постанывала.

Он застыл на месте, вцепившись в дверную ручку, и не сразу сообразил, почему она вдруг обернулась.

Скрипнула дверь?

Или он подсознательно отозвался на ее стон?

Она испуганно на него уставилась. Мясной пирог был таким сочным, что сок медленно стекал по подбородку.

– Угощайся, – произнесла она.

Он посмотрел на ее миниатюрную изящную ладонь. То, что осталось от пирога, с легкостью в нее вмещалось.

В тот момент, в тот единственный ужасающий и непостижимый момент, в глубине его существа закипела неукротимая ярость, и он почувствовал, как от самых кончиков пальцев ног она вздымается к его голове.

Сейчас он желал, чтобы у него в руках оказался топор.

И чтобы одним мощным ударом он сумел рассечь ей горло.

Потом этот момент миновал. Он сказал: пустяки. И едва он это сказал, едва заметил на лице жены облегчение, как тут же осознал, что это и в самом деле пустяки, всего лишь кусок пирога, жалкий кусок пирога, ничтожный кусок пирога, да и только.

VIII

В ту пору пошла молва о том, что по кладбищу аббатства бродит недюжинного роста сатир. Его костлявая рогатая голова возвышается над кладбищенскими стенами, а пахнет от него гнилью и разложением. Стоит ему зыркнуть на человека своими сверкающими глазами, как тот сию же минуту падает замертво. Так говорили. Для тех, кто не верил, выкладывалась наводящая ужас козырная карта: чем еще объяснить найденное как-то утром возле стены бездыханное тело брата Конфуция?

– Да ведь он просто напился вусмерть!

– Ничего подобного!

– И решил прогуляться по верху стены! Потому что возомнил себя Христом, идущим по Галилейскому морю, и, качаясь из стороны в сторону, не вписался в поворот.

– Да нет же!

То было дело рук сатира. Сатира с горящими глазами. Смердящего сатира, блуждающего по ночному кладбищу. С тех пор никто больше не осмеливался приходить на кладбище после захода солнца.

Нинетта охотно подпитывала эти слухи. Когда на улице шептались о сатире, она испуганно округляла глаза и вполголоса рассказывала о своих с ним встречах. Она, разумеется, сочиняла. Поскольку спала так глубоко и безмятежно, что хоть из пушки над ухом стреляй.

И все же однажды ночью Нинетта резко проснулась. Сперва она подумала, что одна из половинок разбитой тарелки впилась ей в бок, но потом поняла, где находится, и отчаянно затосковала. По колодцу, по Лоботрясам I и II и особенно по Лоботрясу III с его хилой ручонкой – искателю приключений, перекати-поле, ветренику и неисправимому оптимисту. Нинетта вспомнила, как однажды три дня подряд у них не было во рту ни крошки. Дело было зимой, стояли морозы, огонь не разводился. Нинетта ревела от горя и обиды.

– Кто-то живет во дворцах, – кричала она. – С такими несметными богатствами, что в них можно утонуть. А что есть у нас? Ничего!

Лоботряс III задумчиво на нее посмотрел.

– У нас есть пустые тарелки, – произнес он таким тоном, как будто это были самые драгоценные вещи на свете. – Как бы богаты ни были короли и императоры, на тарелках у них всегда лежит то, что лежит. Фазан, к примеру, или свиные ножки. На пустой же тарелке может появиться все что угодно!

Будь у нее силы, она влепила бы ему подзатыльник. Но она просто легла на стол, повернувшись к нему спиной. Он присел рядом, и она почувствовала тепло его тела и его дыхание на своей шее.

– У нас и одной-то пустой тарелки не найдется, – сердито проворчала она. – Жалкие две половинки.

– Иной раз две половинки – это все, что человеку нужно, – сказал он.

Нинетта провела пальцами по шероховатому краю разбитой тарелки. Она знала, что Лоботряс никогда в жизни так сильно не ошибался. От двух половинок тарелки не было никакого проку.

Как раз в тот момент она услышала звук.

Получеловеческий-полузвериный. Рычание, переходившее в стон. Нинетта медленно повернула голову в направлении звука.

И тут она увидела его: сатира.

Вернее, его лапы. Больше в дверной проем, из которого выглядывала Нинетта, ничего не помещалось. Громадные, косматые лапы, неуклюже ступавшие среди могил в сопровождении леденящего душу рычания.

IX

Той ночью действительно дул ветер, трава и вправду подернулась инеем, а одинокий сверчок без всякого сомнения оплакивал уход луны. Сгустившиеся на небе тучи тоже были самими что ни на есть всамделишними.

Однако то, что в ту ночь, выбравшись из склепа, увидела Нинетта, то, что отпечаталось у нее в сознании и осталось с ней до конца жизни, напоминало самый чудовищный ночной кошмар.

Исполинских размеров сатир тащил за собой на длинной веревке мертвую козу. А за ней еще одну, и еще. Вереницу из шести мертвых коз. Вместо ног и рук у сатира были раздвоенные копыта. А вместо одежды – черно-белый мех. Ужаснее всего была голова сатира: голый череп с четырьмя рогами и горящими, как угли, глазами.

Нинетта замерла от страха, зажмурилась и начала произносить про себя все молитвы, которые помнила, даже молитву о хорошем урожае.

Под конец она уже просто молила о смерти. «Смерть, о смерть, если ты все равно придешь, то приходи скорее. Смерть, о смерть, стань удушающей петлей, ударом камня, раскатом грома, пусть только все это побыстрее закончится».

Когда в холодном поту она наконец отважилась снова открыть глаза, то увидела лишь, как копыта последней мертвой козы рывками исчезали за надгробиями.

Она не знала, откуда у нее вдруг взялась смелость. Не раздумывая ни секунды, Нинетта сунула в карман фартука две половинки тарелки и последовала за сатиром с его горящими адским огнем глазищами мимо могил и зарослей розмарина к огромному склепу.

Склеп кардинала Лепешки с полуразвалившимися галереями, башенками и безголовыми ангелами был самым помпезным сооружением на кладбище. Настоящего имени кардинала уже никто не помнил. Он наведался в Бадум задолго до того, как землетрясение парализовало жизнь в городе. В ту пору на редкость зеленый и цветущий Бадум славился душистыми цукатами и смоковницей. Мэр пригласил кардинала посетить лимонный и инжирный сады на окраине нагорья.

Что произошло потом, доподлинно неизвестно. Кто-то говорит, что кардинал подошел слишком близко к краю обрыва и оступился. Другие утверждают, что земля ни с того ни с сего задрожала, предвещая свое пробуждение тридцать четыре года спустя.

Как бы там ни было, кардинал упал в долину с сорокаметровой высоты и разбился в лепешку. Между Бадумом и долиной разразился ожесточенный спор о том, кому хоронить кардинала. В конце концов многомесячную судебную тяжбу выиграла долина. Однако к тому времени склеп кардинала был уже сооружен.

Об этом происшествии Нинетта понятия не имела. Она пряталась за одним из надгробий в трех метрах от сатира и едва дышала от страха. Ей хотелось вытащить из груди свое неистово стучащее сердце и зарыть его поглубже в землю.

В своем ли она уме? А что, если сатир ее заметит?

Но чудовище стояло неподвижно, замкнувшись в себе, слегка покачиваясь на длинных ногах и уставившись на вереницу мертвых коз. Нинетта слышала его тяжелое дыхание. И тут, к ее изумлению, сатир снял с себя лапы, а голову положил на траву.

Страх – удивительная вещь. Вот он кажется бесконечно великим, а спустя мгновение его как не бывало.

Ночь была на исходе. Солнцу не терпелось подняться над горизонтом. Вкрадчиво запели первые дрозды. Колокола аббатства зазвонили к утренней мессе.