Читать онлайн Странный порядок вещей бесплатно

Простая идея

Получив травму и страдая от боли, мы, независимо от того, какова причина травмы или характер боли, можем что-то с этим сделать. Спектр ситуаций, способных причинять человеку страдания, включает не только физические раны, но и травмы, возникающие из-за утраты любимых или из-за унижения. Частые воспоминания, связанные с травмой, подкрепляют и усиливают страдание. Память помогает спроецировать ситуацию на воображаемое будущее и позволяет нам предвидеть последствия.

Люди способны отреагировать на страдание попыткой понять свое положение и изобретением компенсаций, коррекций или радикально эффективных решений. Помимо боли, люди способны испытывать противоположные ей удовольствие и энтузиазм в самых разнообразных ситуациях – от простых и тривиальных до возвышенных, от удовольствий, составляющих реакции на вкусы и запахи, пищу, вино, секс и физический комфорт, до чуда игры, до благоговения и восторга, возникающих при созерцании пейзажа или при восхищении другим человеком, сопряженном с глубокой привязанностью к нему. Люди также открыли, что обладание властью, доминирование над “ближними своими” и даже их уничтожение, устраивание хаоса и разбой могут приносить не только стратегически значимые результаты, но и удовольствие. Люди также могли бы использовать существование чувств удовольствия и удовлетворения в практических целях: в качестве мотива для того, чтобы задаться вопросом, почему вообще существует боль, и, возможно, озадачиться странным фактом, что при определенных обстоятельствах чужие страдания могут восприниматься как вознаграждение. Не исключено, разумеется, и то, что люди используют похожие чувства – такие как страх, удивление, злость, печаль и сопереживание, – дабы представить себе способы борьбы со страданием и его источниками. Люди могут осознать, что среди разнообразия доступных им социальных форм поведения некоторые – товарищество, дружба, забота, любовь – суть прямая противоположность агрессии и насилия и прозрачно ассоциируются не только с чужим, но и с их собственным благополучием.

Почему чувства успешно побуждают разум действовать столь выгодным образом? Одна из причин обусловлена тем, что именно чувства делают в разуме и что они делают с разумом. В стандартных обстоятельствах чувства заняты тем, что – без единого слова – сообщают разуму о благоприятном либо неблагоприятном направлении жизненного процесса в любой данный момент в пределах данного организма. Таким образом, чувства естественным путем квалифицируют жизненный процесс как ведущий или не ведущий к благополучию и процветанию¹.

Еще одна причина, по которой чувствам удается то, что не удается голым идеям, связана с уникальной природой чувств. Чувства – не независимый продукт работы мозга. Они результат сотрудничества мозга и организма, которые взаимодействуют с помощью свободно распространяющихся химических молекул и нервных путей. Это специфическое, но упускаемое из виду партнерство гарантирует, что чувства будут вмешиваться в поток мыслей, который иначе был бы отвлеченным. Источник чувства – жизнь на грани, балансирующая между процветанием и смертью. В результате чувства оказываются волнениями в разуме, тревожными или приятными, слабыми или сильными. Они могут действовать тонко, выбирая интеллектуализированные пути, или интенсивно и заметно, прочно завладевая вниманием хозяина. Даже самые позитивные чувства обычно нарушают мир и спокойствие².

Простая идея, следовательно, состоит в том, что чувства боли и удовольствия – от различных степеней благополучия до недомогания и болезни – суть катализаторы процессов постановки вопросов, понимания и разрешения проблем, то есть процессов, которые в основном и отличают человеческую психику от психики других видов живого. Задавая вопросы и разбираясь с возникающими проблемами, люди сумели выработать интересные решения для выхода из затруднительных жизненных ситуаций и создать средства для обеспечения собственного процветания. Они усовершенствовали пищу, одежду и убежища, придумали способы исцеления своих физических травм и заложили начала того, что в будущем стало медициной. Когда же боль и страдания причинялись другими (тем, что одни люди чувствовали в отношении других людей, или тем, что, по их мнению, другие чувствовали в отношении них), либо когда причиной боли служили размышления о собственном положении (к примеру, столкновение с неизбежностью смерти), люди опирались на свои растущие индивидуальные и коллективные ресурсы и изобретали множество ответов – в диапазоне от моральных предписаний и принципов справедливости до способов социальной организации и управления, но также и художественных проявлений и религиозных верований.

Невозможно точно установить, когда конкретно происходили все эти изменения. Их темп значительно варьировал и зависел от конкретных человеческих популяций и их географического местоположения. Достоверно известно, что около 50 000 лет назад подобные процессы уже шли полным ходом в Средиземноморье, Центральной и Южной Европе и Азии, – регионах, где присутствовал Homo sapiens (в компании с неандертальцами). А началось все с появлением Homo sapiens, то есть 200 000 лет назад или даже раньше³. Таким образом, можно предполагать, что человеческая культура зародилась среди охотников-собирателей, задолго до культурной инновации, известной как земледелие (около 12 000 лет назад), и до изобретения письменности и денег. Даты появления систем письма в разных местах хорошо иллюстрируют, насколько мультицентричны были процессы культурной эволюции. Письменность была впервые изобретена в Шумере (Месопотамия) и Египте в период между 3500–3200 годами до н. э. Но позже в Финикии появилась другая система письма, которую впоследствии использовали греки и римляне. Около 600 г. до н. э. письменность независимо была изобретена в Мезоамерике цивилизацией майя, на территории современной Мексики.

Применением слова “культура” к вселенной идей мы обязаны Цицерону и Древнему Риму. Цицерон использовал этот термин как обозначение “культивации” души – cultura animi; он, очевидно, имел в виду возделывание земли и его результаты, улучшение роста растений. Однако применимое к земле могло с тем же успехом применяться к душе.

Не приходится сомневаться в том, каково основное значение слова “культура” в наши дни. Словари говорят нам, что “культура” относится к проявлениям интеллектуальных достижений, рассматриваемым коллективно, и по умолчанию это слово относится к человеческой культуре. Искусство, философская мысль, религиозные верования, моральные установления, правосудие, политическое управление, экономические институты (рынки, банки), технологии и наука суть главные категории областей деятельности и достижений, описываемые словом “культура”. Идеи, отношения, обычаи, манеры, практики и институты, отличающие одну социальную группу от другой, принадлежат к общей сфере культуры, как и представление, что культуры передаются от человека к человеку и от поколения к поколению посредством языка и тех самых объектов и ритуалов, которые сами культуры и создают. Вот поле феноменов, рассматриваемых мною, когда в этой книге я упоминаю культуру или культурный разум.

У слова “культура” есть и другое распространенное значение. Забавно, но оно относится к лабораторному культивированию микроорганизмов, таких как бактерии; это значение отсылает к бактериям в культуре, а не к культуроподобным формам поведения бактерий, которые мы скоро обсудим. Так или иначе, бактериям суждено было стать элементом грандиозной истории культуры.

Чувства versus разум

Человеческая культурная деятельность традиционно объясняется в терминах исключительного человеческого интеллекта, блестящего перышка, воткнутого в шапку организмов, собранных бездумными генетическими программами в ходе эволюции. Чувства редко удостаиваются упоминания. Экспансия человеческого интеллекта и языка и исключительная степень человеческой социальности – вот главные факторы культурного развития. На первый взгляд, есть серьезные причины считать подобный подход обоснованным. Немыслимо объяснять человеческую культуру, не учитывая интеллект, стоящий за новыми инструментами и практиками, которые мы и называем культурой. Без языка, само собой разумеется, развитие и передача культуры невозможны. Что же касается социальности, значение которой прежде часто игнорировалось, то ее незаменимая роль ныне уже очевидна. Культурные практики зависят от социальных явлений, заключающихся в успешном взаимодействии взрослых людей, – это, например, умение двух индивидов, совместно созерцающих один и тот же объект, объединять намерения касательно этого объекта⁴. И все-таки в объяснении на основе интеллекта, по всей видимости, чего-то не хватает. Как если бы творческий интеллект материализовался без существенного повода и разгуливал сам по себе в отсутствие фоновой мотивации, стоящей за чистым разумом. (Назвать мотивацией выживание недостаточно, так как при этом мы исключаем из рассмотрения вопрос о том, по какой причине собственное выживание должно быть предметом обеспокоенности для индивида.) Или как если бы творчество не было включено в сложную конструкцию аффекта. Или как если бы развитие и оценка процесса культурной инновации происходили благодаря только когнитивным средствам, а реальная переживаемая ценность жизненных итогов, удачных либо неудачных, абсолютно не учитывалась. Если вашу боль лечат средством А или средством Б, вы полагаетесь на чувства, когда сообщаете, какой вид лечения уменьшает боль, а какой полностью снимает ее или оставляет без изменений. Чувства работают как мотивы реакции на проблему и как оценка успеха реакции или же неуспеха.

ЧУВСТВА И ВОЗНИКНОВЕНИЕ КУЛЬТУРЫ

Чувства вносят вклад в культурный процесс тремя способами:

1. как мотивы интеллектуального творчества —

а) побуждая к обнаружению и диагностике нарушений гомеостаза;

б) определяя желательные состояния, которые стоят творческих усилий;

2. как оценка успеха или неуспеха культурных инструментов и практик;

3. как участники в обсуждении поправок, которые со временем требуется вносить в культурный процесс.

Чувства и, в более широком смысле, аффекты любого вида и интенсивности – суть нераспознанные участники культурной конференции. Все в зале ощущают их присутствие, но, за редким исключением, с ними никто не говорит. К ним не обращаются по именам.

В комплементарной картине, которую я здесь рисую, исключительный человеческий интеллект – ни индивидуальный, ни социальный – не стал бы изобретать разумные культурные практики и инструменты без весомых причин. Чувства всех видов и оттенков, возбуждаемые реальными или воображаемыми событиями, обеспечили мотивы и вынудили разум действовать. Культурные ответы создаются людьми, вознамерившимися изменить свою жизненную ситуацию к лучшему: сделать ее более комфортной, более приятной, сделать так, чтобы она вела к будущему благополучию, где будет меньше проблем и потерь, которые, собственно, и вдохновили человека на подобные инновации, – то есть, в конечном итоге, не только к будущему, где будет легче выживать, но и к будущему, где станет лучше жить.

Люди, впервые сформулировавшие золотое правило – “поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой”, – сформулировали его благодаря тому, что они чувствовали, когда с ними плохо обращались, или когда наблюдали, как плохо обращаются с другими. Логика, безусловно, играла некоторую роль, поскольку опиралась на факты, но в числе важнейших фактов были чувства.

Страдание или процветание, на противоположных концах спектра, являлись основными мотиваторами творческого разума, породившего культуру. Но таковыми были и переживания чувств, связанных с фундаментальными желаниями – с голодом, сексуальным влечением, социальным товариществом – или со страхом, гневом, жаждой власти и престижа, ненавистью, желанием уничтожить противника и то, чем он владеет или что он накопил. В действительности аффект стоит за многими аспектами социальности: он руководит формированием групп, малых и больших, и проявляет себя в связях, создаваемых индивидами вокруг своих желаний и вокруг чуда игры, – а также “прячется” за конфликтами из-за ресурсов и партнеров, выражающимися в агрессии и насилии.

Другие мощные мотиваторы – это переживание возвышенного, благоговения и трансценденции, порождаемое созерцанием красоты, естественной или рукотворной, либо же перспективой найти способы привести себя и других к процветанию или разгадать метафизические и научные тайны… либо, если уж на то пошло, самим фактом столкновения с нераскрытыми тайнами.

Насколько оригинально человеческое культурное сознание?

Тут нас ожидает ряд интригующих вопросов. Написанное мною выше вроде бы свидетельствует о том, что культурная деятельность зародилась как человеческий проект. Но являются ли проблемы, решаемые культурой, исключительно человеческими, или они касаются и других живых существ? А как насчет решений, вырабатываемых человеческим культурным разумом? Являются ли они полностью оригинальным человеческим изобретением или применялись, по крайней мере отчасти, существами, предшествовавшими нам в эволюции? Столкновение с болью, страданием и неизбежностью смерти, в противоположность недостигнутой возможности благополучия и процветания, вполне могло стоять – и почти наверняка стояло – за некоторыми человеческими творческими процессами, породившими удивительно сложные инструменты культуры. Но разве в подобных человеческих конструкциях не участвуют более древние биологические стратегии и инструменты? Глядя на человекообразных обезьян, мы чувствуем присутствие предшественников нашей человеческой культуры. Известно, что Дарвин был удивлен, когда в 1838 году впервые наблюдал поведение Дженни, самки орангутана, привезенной в Лондонский зоопарк. Удивилась ей и королева Виктория, нашедшая Дженни “неприятно похожей на человека”⁵. Шимпанзе умеют создавать простые орудия, умно использовать их для добывания пищи и даже передавать свои изобретения другим через наблюдение. Некоторые аспекты их социального поведения (в особенности у бонобо), вероятно, обусловлены культурно. Как и поведение столь далеких друг от друга видов, как слоны и морские млекопитающие. Благодаря наследственности млекопитающие обладают развитым аффективным аппаратом, который по эмоциональному репертуару во многих отношениях напоминает наш. Отказывать млекопитающим в чувствах, связанных с их эмоциональностью, безосновательно. Чувства могли также играть мотивирующую роль в объяснении проявлений “культуры” у животных. Важно отметить, что причина, по которой их культурные достижения оказались настолько скромны, могла бы быть связана с более слабым развитием или отсутствием таких признаков, как разделяемое несколькими особями намерение и язык, и вообще со скромным уровнем их интеллекта.

Но не все так просто. Учитывая сложность и широкий диапазон положительных и отрицательных следствий культурных практик и инструментов, резонно было бы считать, что их зарождение было намеренным и возможным только у существ, обладающих разумом (каковыми, безусловно, являются обезьяны), видимо, после того, как священный союз чувства и творческого интеллекта смог посвятить себя проблемам существования в группе. Прежде чем культурные проявления могли возникнуть в ходе эволюции, пришлось бы вначале дождаться эволюционного развития разума и чувства – вместе с сознанием, чтобы чувство могло переживаться субъективно, – а затем подождать еще, пока разовьется достаточный уровень осознанного творчества. Так подсказывает здравый смысл, но, как мы увидим, это неверно.

Скромные истоки

Социальное управление имеет скромные истоки, и в момент его естественного зарождения еще не существовало ни человеческого разума, ни разума других млекопитающих. Очень простые одноклеточные организмы с помощью химических молекул ощущали и реагировали, иначе говоря, обнаруживали определенные условия среды, включая присутствие других, и это служило им руководством к действиям, необходимым, чтобы организовать и поддерживать свою жизнь в социальной среде. Известно, что бактерии, растущие на плодородном субстрате, богатом нужными им питательными веществами, могут позволить себе жить сравнительно независимой жизнью; бактерии, живущие на субстрате, где питательных веществ мало, собираются в скопления. Бактерии способны чувствовать численность группы, которую формируют, и бездумно оценивать ее силу, а также способны, в зависимости от силы группы, вступать или не вступать в бой за свою территорию. Они могут физически выстраиваться, образуя оборонительную крепость, и они выделяют молекулы, создающие тонкую пленку, которая защищает их (бактерий) скопление и, вероятно, играет роль в устойчивости бактерий к действию антибиотиков. Кстати, именно это обычно происходит у нас в горле, когда мы простужаемся и заболеваем фарингитом или ларингитом. Если бактерии завладевают большой территорией в горле, мы хрипнем и теряем голос. “Чувство кворума” – процесс, помогающий бактериям в этих путешествиях. Это столь впечатляющее достижение, что заставляет задуматься о таких способностях, как чувства, сознание и разумное намерение… однако же подобных способностей у бактерий нет; у них скорее есть эффективные предшественники этих способностей. И я утверждаю, что психическое выражение этих предшественников у бактерий отсутствует. Они не имеют феноменального опыта⁶.

Бактерии – древнейшая форма жизни, которой почти четыре миллиарда лет. Их тело состоит из одной клетки, и эта клетка лишена даже ядра. У них нет мозга. У них нет разума в том смысле, в каком он есть у меня и у читателя. Они словно бы ведут простую жизнь, действуя по правилам гомеостаза, но гибкие химические процессы, которыми они оперируют и которые позволяют им есть несъедобное и дышать непригодным для дыхания, отнюдь не просты.

В создаваемой ими сложной, хотя и бессознательной, социальной динамике бактерии могут кооперироваться с другими бактериями, родственными или неродственными по геному. И в их лишенном разума существовании обнаруживается даже то, что можно назвать своего рода “моральной позицией”. Ближайшие члены их социальной группы (так сказать, семьи) распознают друг друга по поверхностным молекулам, которые они вырабатывают, или по выделяемым ими химическим веществам, которые, в свою очередь, обусловлены их индивидуальным геномом. Но группам бактерий приходится иметь дело с враждебностью окружающей среды и зачастую конкурировать с другими группами за территорию и ресурсы. Чтобы группа преуспела, ее члены должны сотрудничать. То, что происходит в ходе их групповой деятельности, поразительно. Когда бактерии обнаруживают в своей группе “дезертиров”, то есть членов, которые не помогают в обороне, они сторонятся их, даже если те генетически родственны и, следовательно, входят в семью. Бактерии не сотрудничают с родственными бактериями, которые не выполняют своих обязанностей и не помогают в делах группы; иными словами, они бойкотируют несотрудничающих бактерий-ренегатов. И не беспричинно: ведь халявщики получают доступ к ресурсам энергии и защиты, которые остальной группе даются немалым трудом, – по крайней мере, на время. Разнообразие возможного “поведения” бактерий удивительно⁷. В красноречивом эксперименте, проведенном микробиологом Стивеном Финкелем, несколько популяций бактерий были вынуждены бороться за ресурсы внутри колб, где находились необходимые питательные вещества в разных пропорциях. В одной конкретной комбинации условий эксперимент выявил за много поколений три различных успешных группы бактерий: две из них сражались друг с другом насмерть и несли в ходе процесса крупные потери, а третья существовала незаметно, избегая лобовых столкновений. Все три группы успешно выжили на протяжении двенадцати тысяч поколений. Не требуется большого воображения, чтобы увидеть аналогичные закономерности в сообществах крупных существ. На ум сразу приходят сообщества мошенников и сообщества законопослушных граждан. Легко представить себе красочный список персонажей – абьюзеров, хулиганов, жуликов и воров, но также и преуспевающих, пускай без особого блеска, тихих притворщиков и, конечно же, замечательных альтруистов⁸.

Было бы крайне глупо редуцировать сложность разработанных людьми моральных правил и норм правосудия к спонтанному поведению бактерий. Не надо смешивать создание и обдуманное применение закона со стратегической схемой, используемой бактериями, когда они объединяют силы с готовым сотрудничать неродственником-привычным противником вместо родственника-привычного союзника. В своей лишенной разума ориентации на выживание бактерии вступают в союз с другими, стремящимися к той же цели. Групповой ответ на нападения следует тому же бессознательному правилу и состоит в том, чтобы автоматически искать силу в численности, согласно своего рода принципу экономии усилия⁹. То есть бактерии строго подчиняются императивам гомеостаза. Моральные принципы и право подчиняются тем же базовым правилам – но не только. Моральные принципы и право суть результаты интеллектуального анализа условий, с которыми сталкиваются люди, и того, как распоряжается властью группа, продуцирующая и обнародующая законы. Они укоренены в чувствах, знаниях и рассуждениях, обрабатываемых в ментальном пространстве посредством языка.

Не менее глупо, однако, отрицать факт того, что простые бактерии миллиарды лет управляют своей жизнью в соответствии с автоматическими схемами, предвосхищающими ряд видов поведения и идей, которые используются людьми при создании культур. Человеческое сознание не говорит нам напрямую ни о том, что эти стратегии существуют в эволюции очень давно, ни о том, когда они вообще появились, но, когда мы обращаемся к интроспекции и задумываемся над тем, как следует поступить, мы обнаруживаем “предчувствия и предрасположенности”, которые руководствуются чувствами или сами и есть чувства. Эти чувства склоняют или силой направляют наши мысли и действия в определенную сторону, сооружая строительные леса для интеллектуальных рассуждений и даже предлагая оправдания нашим поступкам: например, приятию тех, кто помогает нам в беде; неприятию тех, кто равнодушен к нашим просьбам; наказанию тех, кто покидает или предает нас. Но мы никогда не узнали бы, что бактерии совершают умные поступки, работающие в том же направлении, без современной науки, продемонстрировавшей это. Наши естественные поведенческие тенденции направляют нас к сознательному развитию базовых и бессознательных принципов кооперации и борьбы, присутствующих в поведении множества форм жизни. Эти принципы также руководили – на протяжении долгих эпох и у многочисленных видов – эволюционной сборкой аффекта и его ключевых компонентов: всех эмоциональных реакций, порождаемых ощущением различных внутренних и внешних стимулов, задействующих аппетитивные влечения (жажду, голод, вожделение, привязанность, заботу, дружбу), и распознаванием ситуаций, требующих эмоциональных реакций, таких как радость, страх, злость и сострадание. Эти принципы, которые, как отмечено выше, легко распознать у млекопитающих, обнаруживаются в истории живого повсюду. Очевидно, что естественный отбор и передача генов вносят существенный вклад в формирование подобных способов реагирования в социальной среде, создавая основу для человеческого культурного разума. Действуя совместно, субъективные чувства и творческий разум порождают культурные инструменты, которые служат потребностям нашей жизни. Если это так, то человеческое бессознательное и впрямь уходит корнями в древнейшие формы жизни, причем куда глубже и дальше, чем могли вообразить себе Фрейд или Юнг.

Из жизни общественных насекомых

Теперь подумайте вот о чем. Небольшое количество видов беспозвоночных – точнее, всего 2 % от всех видов насекомых – способно на социальные формы поведения, соперничающие по сложности со многими социальными достижениями человека. Знаменитые примеры – муравьи, пчелы, осы и термиты¹⁰. Их генетически заданные и негибкие обычаи обеспечивают выживание группы. Насекомые рационально разделяют труд внутри нее, чтобы справляться с проблемами поиска источников энергии, преобразовывать их в продукты, полезные для жизнедеятельности, и управлять потоком этих продуктов. Они даже меняют количество рабочих, которым поручены конкретные функции, в зависимости от доступности источников энергии. Они совершают выглядящие альтруистическими поступки, когда от них требуется самопожертвование. Сооружают в своих колониях гнезда, удивительным образом спроектированные по законам градостроительной архитектуры и обеспечивающие эффективное убежище, организацию транспортных потоков и даже вентиляцию и удаление отходов, не говоря уже об охране матки. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы эти насекомые овладели огнем и изобрели колесо. Их трудолюбие и дисциплина служат вечным укором правительствам наших ведущих демократий, особенно с учетом того, что эти создания обрели сложные формы общественного поведения благодаря своей биологии, а не школам Монтессори или колледжам Лиги плюща. И однако, несмотря на то, что эти удивительные способности появились у них целых 100 млн лет назад, муравьи и пчелы – по отдельности или всей колонией – не скорбят из-за утраты сотоварищей, когда те исчезают, и не задаются вопросами о своем месте во Вселенной. Они не задумываются о своем происхождении, а тем паче о своем будущем. Их с виду ответственное, социально успешное поведение руководствуется не чувством ответственности перед собой или другими и не философическими размышлениями о том, каково это – быть насекомым. Оно направляется тяготением их потребностей в жизненном регулировании; эта “гравитация” воздействует на нервные системы насекомых и порождает определенный репертуар поведения, возникший в ходе многих поколений естественного отбора под контролем тонко настроенных геномов. Члены колонии не столько думают, сколько действуют: зарегистрировав определенную потребность (свою, группы или матки), они не взвешивают на человеческий манер возможные альтернативы действий, а просто удовлетворяют эту потребность. Их репертуар действий ограничен и во многих случаях заключается лишь в одной опции. Общая схема их сложной социальности действительно напоминает человеческие культуры, но это фиксированная схема. Недаром Э. О. Уилсон называет общественных насекомых “роботами”.

Теперь вернемся к людям. Мы, люди, обдумываем альтернативы поведения, скорбим из-за утраты других, желаем что-то сделать в связи с нашими потерями и с максимизацией наших приобретений, задаем вопросы о своем происхождении и судьбе и предлагаем ответы, и наша бурлящая, противоречивая креативность настолько неупорядоченна, что мы часто совсем запутываемся. Нам неизвестно точно, когда люди начали скорбеть, реагировать на утраты и приобретения, размышлять и рассуждать о своем существовании и задавать неудобные вопросы о том, откуда и куда ведет их жизнь. На основании изученных на данный момент артефактов из погребений и пещер достоверно известно, что 50 000 лет назад некоторые из этих процессов уже шли полным ходом, однако 50 000 лет – это всего лишь миг по меркам эволюции, особенно если сравнивать, скажем, несколько десятков тысяч лет истории человечества со ста миллионами лет существования общественных насекомых, не говоря уже о миллиардах лет истории бактерий.

Хотя мы не происходим непосредственно от бактерий или общественных насекомых, я полагаю, что будет поучительно поразмыслить над этими тремя линиями фактов: бактерии, лишенные мозга и разума, защищают свою территорию, воюют и действуют в соответствии с чем-то вроде норм поведения; предприимчивые насекомые создают города, системы управления и работающие экономики; люди изобретают флейты, пишут стихи, верят в Бога, покоряют планету и окружающий космос, борются с болезнями, чтобы облегчить страдания, – но также уничтожают других людей ради собственной выгоды, изобретают интернет, находят способы обратить его в орудие прогресса и катастрофы и, вдобавок ко всему, задают вопросы о бактериях, муравьях, пчелах и самих себе.

Гомеостаз

Как примирить с виду рациональную идею, что чувства послужили причиной разумных культурных решений проблем, обусловленных человеческим бытием, с тем фактом, что бездушные бактерии демонстрируют социально эффективные виды поведения, контуры которого предвосхищают отдельные человеческие культурные реакции? Какая нить связывает эти два набора биологических явлений, возникших с промежутком в миллиарды лет эволюции? Я убежден, что общую почву и нить можно обнаружить в динамике гомеостаза.

Понятие гомеостаза относится к фундаментальному набору операций, лежащих в основе жизни, – от древнейшего и давно забытого момента ее зарождения в ранней биохимии до настоящего времени. Гомеостаз – могучий, не требующий обдумывания, невысказанный императив, повелевающий каждому организму, большому или малому, как минимум выживать и процветать. Элемент гомеостатического императива, связанный с “выживанием”, очевиден: он обеспечивает самосохранение и принимается как данность без каких-либо дополнительных отсылок или оговорок всегда, когда речь идет об эволюции организма или вида. Элемент гомеостаза, касающийся “процветания”, более тонок, и его не часто признают. Он гарантирует, что живое регулируется в таких границах, которые не просто совместимы с выживанием, но также способствуют благополучию, проекции жизни в будущее организма или вида.

Именно чувства раскрывают каждому индивидуальному разуму состояние жизни в пределах его организма, состояние, выраженное шкалой значений от положительного до отрицательного. Проблемы гомеостаза выражаются преимущественно в отрицательных чувствах, тогда как положительные чувства демонстрируют адекватный уровень гомеостаза и настраивают организм на поиск благоприятных возможностей. Чувства и гомеостаз взаимосвязаны тесно и систематически. Чувства суть субъективные переживания состояния жизни – то есть гомеостаза – у всех существ, обладающих психикой и осознанной точкой зрения. Мы можем представить себе чувства как ментальных делегатов гомеостаза¹¹.

Я сокрушался по поводу того, что естественная история культур пренебрегает чувствами, но применительно к гомеостазу и самой жизни ситуация еще хуже. Гомеостаз и жизнь вообще игнорируются. Толкотт Парсонс, один из ведущих социологов XX столетия, использовал понятие гомеостаза применительно к социальным системам, но в его употреблении это понятие не было связано с жизнью или чувствами. На самом деле Парсонс – отличный пример того, как пренебрегают чувствами в рассуждениях о культурах. Для Парсонса мозг был органической основой культуры потому, что он был “основным органом управления сложными операциями, в особенности движениями рук, и координирования зрительной и слуховой информации”. В первую очередь мозг был “органической основой способности обучаться символам и оперировать ими”¹².

Бессознательно и непреднамеренно, без заранее заданного плана, гомеостаз руководил отбором биологических структур и механизмов, способных не просто поддерживать жизнь, но и двигать эволюцию видов, находящихся на различных ветвях эволюционного древа. Такая концепция гомеостаза, которая лучше всего соответствует физическим, химическим и биологическим данным, заметно отличается от обыденного и оглупленного представления о гомеостазе, ограниченном “сбалансированным” регулированием функций живого.

Моя точка зрения состоит в том, что непоколебимый императив гомеостаза был и остается вездесущим властителем жизни во всех ее проявлениях. Гомеостаз – основа ценности, стоящей за естественным отбором, который, в свою очередь, благоприятствует генам (и, следовательно, организмам), демонстрирующим наиболее инновационный и эффективный гомеостаз. Развитие генетического аппарата, который помогает оптимально регулировать жизнь и передавать ее потомкам, непредставимо без гомеостаза.

С учетом всего вышесказанного мы можем выдвинуть рабочую гипотезу об отношениях между чувствами и культурами. Чувства, эти делегаты гомеостаза, суть катализаторы реакций, породивших человеческие культуры. Рационально ли это? Мыслимо ли, что чувствами могли мотивироваться интеллектуальные инновации, подарившие людям (1) искусство; (2) философские вопросы; (3) религиозные верования;

(4) нравственные правила; (5) правосудие; (6) системы политического управления и экономические институты; (7) технологии и (8) науку? Я бы ответил “да”, не кривя душой. Я могу доказать, что культурные практики или инструменты в каждой из восьми перечисленных выше областей требовали ощущения реального или предвосхищаемого гоместатического упадка (например, боли, страдания, насущной потребности, угрозы, утраты) или потенциального гомеостатического блага (например, вознаграждающего результата), и что чувства выступали мотивом исследования – с применением инструментов знания и рассудка – возможности уменьшить потребность или извлечь прибыль из изобилия, которое сулят состояния вознаграждения.

Но это только начало истории. Следствие успешного культурного ответа – снижение или отмена мотивирующего чувства, процесс, требующий отслеживания изменений в гомеостатическом статусе. В свою очередь, последующее освоение самих интеллектуальных реакций и их включение в состав культуры – или отказ от них – это сложный процесс, складывающийся из взаимодействий разнообразных культурных групп во времени. Он зависит от множественных характеристик групп – начиная с их численности и предыстории и заканчивая географическим местоположением и раскладом внутренних и внешних властных отношений. Также он требует последующих интеллектуальных и эмоциональных шагов (к примеру, при возникновении культурных конфликтов задействуются как положительные, так и отрицательные чувства, способствующие разрешению или усугублению конфликта). В его ходе используется культурный отбор.

Предвосхищение разума и чувств не равно порождению разума и чувств

Жизнь была бы невозможна без особенностей, диктуемых гомеостазом, и мы знаем, что гомеостаз существует с самого зарождения жизни. Но чувства – субъективные переживания сиюминутного состояния гомеостаза в пределах живого тела – возникли не одновременно с жизнью. Я предполагаю, что они возникли лишь тогда, когда организмы обзавелись нервными системами, а это куда более позднее усовершенствование, которое начало формироваться только около 600 млн лет назад.

Нервная система потихоньку запустила процесс многомерного картирования окружающего мира, мира, который начинается внутри организма, что делает возможным существование разума – и чувства внутри этого разума. Это картирование основывалось на различных сенсорных способностях, в число которых постепенно вошли обоняние, вкус, осязание, слух и зрение. Как станет ясно в главах 4–9, формирование психики – и в особенности чувств – основано на взаимодействиях нервной системы со всем организмом. Нервная система создает психику не сама по себе, а в сотрудничестве с остальным организмом. Это отход от традиционного представления о мозге как единственном источнике психики.

Хотя чувства появились существенно позже, чем зародился гомеостаз, это все же произошло задолго до выхода на сцену человечества. Не все существа обладают чувствами, но все живые существа оснащены инструментами регулирования, этими предшественниками чувств (о некоторых из них будет рассказано в главах 7–8).

При ближайшем рассмотрении поведение бактерий и общественных насекомых доказывает, что ранняя жизнь скромна лишь своим названием. Реальные истоки того, что впоследствии станет человеческой жизнью, человеческим мышлением и складом ума, который я бы назвал культурным, кроются в незапамятных временах истории Земли. Мало сказать, что наш разум и наши культурные достижения укоренены в мозгах, которые имеют массу общего с мозгами наших родственников-млекопитающих. Требуется еще добавить, что наши разумы и культуры связаны со способами и средствами древней одноклеточной жизни и множества промежуточных жизненных форм. Говоря фигурально, наши разумы и культуры охотно – не смущаясь и не извиняясь – заимствуют у прошлого.

Ранние организмы и человеческие культуры

Важно подчеркнуть, что установление связей между биологическими процессами, с одной стороны, и психическими и социокультурными феноменами – с другой, не означает, что формы сообществ и состав культур могут полностью объясняться биологическими механизмами, которые мы тут обрисовываем. Разумеется, я предполагаю, что развитие норм поведений, независимо от того, когда и где они появлялись, было вдохновлено гомеостатическим императивом. Подобные нормы, обычно нацеленные на сокращение рисков и опасностей для индивидов и социальных групп, безусловно, привели к уменьшению страданий и росту человеческого благополучия. Они укрепили социальные связи, что само по себе выгодно для гомеостаза. Но законы Хаммурапи, Десять заповедей, Конституция США или Устав ООН были не просто задуманы людьми, а сложились под влиянием конкретных обстоятельств места и времени и конкретных людей, разрабатывавших эти кодексы. За подобными разработками стоит несколько формул, а не одна всеобъемлющая формула, хотя элементы любой из возможных формул универсальны.

Биологические явления могут обусловливать характер событий, становящихся культурными явлениями, и это наверняка происходило еще на заре культуры, через взаимодействие эмоций и разума, в конкретных обстоятельствах, определяющихся индивидами, группами, их местоположением, их прошлым и так далее. Причем вмешательство аффекта не ограничивалось изначальной мотивацией. Он возвращался в роли контролера процесса и продолжал вмешиваться в будущее многих культурных изобретений, поскольку того требовали непрерывные переговоры между ним (аффектом) и разумом. Но критически важные биологические явления – чувства и интеллект культурных разумов – это лишь один элемент истории. Необходимо ввести такой параметр, как культурный отбор, а чтобы это сделать, требуются знания по истории, географии, социологии и многим другим дисциплинам. В то же время нужно понимать, что адаптации и способности, задействованные культурным разумом, стали результатом естественного отбора и передачи генов.

Гены были инструментом перехода от ранних форм жизни к современной человеческой жизни. Это очевидно и верно, но возникает вопрос о том, как гены появились и как осуществили этот переход. Более-менее полный ответ, вероятно, таков: даже на самом раннем, давно ушедшем в прошлое этапе физические и химические условия жизненного процесса отвечали за становление гомеостаза в широком смысле данного термина, а все прочее следовало из этого факта, включая механизм работы генов. Сначала такой процесс происходил у безъядерных клеток (прокариот), а позднее гомеостаз обусловил отбор клеток с ядрами (эукариот). Еще позже появились сложные многоклеточные организмы, которые впоследствии развили уже существовавшие общеорганизменные системы в эндокринную, иммунную, кровеносную и нервную системы. Подобные системы дали начало разуму, чувствам, сознанию, механизмам аффекта и сложным движениям. Без таких общеорганизменных систем многоклеточные организмы не смогли бы поддерживать свой “глобальный” гомеостаз.

Создание мозга, который помог человеческим организмам изобретать культурные инструменты, практики и идеи, происходило на протяжении миллиардов лет – благодаря генетическому наследованию и естественному отбору. Продукты же человеческого культурного разума и истории человечества были подвержены преимущественно культурному отбору и передаются нам в основном через культуру.

На пути к человеческому культурному разуму наличие чувств позволило гомеостазу совершить резкий скачок, так как они обладали способностью ментально отражать состояние жизни внутри организма. Как только к психическому коктейлю добавились чувства, гомеостатический процесс обогатился непосредственным знанием жизненного состояния, и это знание по необходимости было сознательным. В итоге каждый движимый чувствами сознающий разум смог мысленно репрезентировать два критически важных комплекса фактов и событий, непосредственно относящихся к субъекту: (1) условия во внутреннем мире собственного организма; и (2) условия во внешнем мире, то есть условия окружающей среды. Последние в значительной степени определялись поведением других организмов в разнообразных сложных ситуациях, порожденных социальными взаимодействиями, а также общими намерениями, многие из которых зависели от индивидуальных желаний, мотиваций и эмоций участников.

По мере развития обучения и памяти особи обрели способность фиксировать воспоминания, воспроизводить воспоминания и оперировать воспоминаниями о фактах и событиях, открыв дорогу новому уровню интеллекта, основанного на знаниях и чувствах. В этот процесс интеллектуальной экспансии вступил вербальный язык, обеспечивающий легко обрабатываемые и передаваемые соответствия между идеями и словами либо фразами. С этого момента творческий поток уже невозможно было сдержать, и естественный отбор завоевал еще одну область – область идей, стоящих за определенными действиями, практиками и артефактами. К генетической эволюции присоединилась эволюция культурная.

Удивительный человеческий разум и обеспечивающий его сложный мозг отвлекают нас от длинной череды биологических предшественников, объясняющих их наличие. Великолепие достижений разума и мозга позволяют вообразить, будто человеческий организм и разум появились полностью сформированными, как феникс, а их происхождение либо неизвестно, либо совсем недавнее. Однако за подобными чудесами скрываются длинные цепи прецедентов и удивительные пласты конкуренции и кооперации. Изучая историю нашего разума, очень легко упустить из виду тот факт, что жизнь сложных организмов могла уцелеть и начать главенствовать лишь при условии хорошего за ней присмотра; эволюция же благоприятствовала развитию мозга именно потому, что он оказался хорошим смотрителем, давшим вдобавок организмам возможность конструировать сознающие разумы, богатые чувствами и мыслями. В конечном итоге человеческое творчество укоренилось в жизни и в том захватывающем дух факте, что жизнь рождается с точным поручением: сопротивляться и проецировать себя в будущее, несмотря ни на что. Быть может, полезно помнить об этих скромных, но важных истоках, имея дело с нестабильностью и неопределенностью настоящего.

Внутри жизненного императива и его кажущейся гомеостатической магии содержались – так сказать, в свернутом виде – инструкции к непосредственному выживанию: регуляция механизма и репарация клеточных компонентов, правила поведения в группе и стандарты мер положительных и отрицательных отклонений от гомеостатического баланса, запускающих соответствующие реакции. Но в императиве была также заложена склонность искать безопасности в более сложных и устойчивых структурах и неуклонно погружаться в будущее. Реализация этой склонности достигалась через мириады коопераций, наряду с мутациями и отчаянной конкуренцией, обеспечивавших естественный отбор. Древнейшая жизнь предвосхищала многие будущие достижения, которые мы теперь можем наблюдать в человеческом разуме, пронизанном чувствами и сознанием и обогащенном культурой, которую этот разум сконструировал. Сложные, сознающие, чувствующие разумы вдохновляли и направляли распространение интеллекта и речи и порождали новые инструменты динамической гомеостатической регуляции, внешние по отношению к живому организму. Стремления, выражаемые подобными новыми инструментами, все еще созвучны императиву ранней жизни, все еще направлены не просто на выживание, но на победу.

Почему же в таком случае результаты этих необычайных достижений столь непоследовательны, чтобы не сказать хаотичны? Почему на протяжении человеческой истории гомеостаз так часто летит под откос и почему человечество испытывало и испытывает так много страданий? Позже мы еще обратимся к этому вопросу, а пока можно ответить вот как: культурные инструменты впервые развились в связи с гомеостатическими потребностями отдельных особей и малых групп типа нуклеарной семьи и племени. Распространение их на более широкие круги людей не обдумывалось, да и не могло обдумываться. Ну, а в пределах более широких кругов культурные группы, страны, даже геополитические блоки зачастую действуют как индивидуальные организмы, а не как части более крупного организма, подлежащего единому гомеостатическому контролю. Каждый использует соответствующий гомеостатический контроль для защиты интересов своего организма. Культурный гомеостаз – попросту незавершенная работа, которой часто мешают периоды вражды. Можно рискнуть предположить, что конечный успех культурного гомеостаза зависит от хрупких цивилизационных усилий по примирению разных регуляционных целей. Вот почему холодное отчаяние Ф. Скотта Фитцджеральда – “Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое”[1]