Читать онлайн От Я до А бесплатно

Глава 1. Начало начал

Вступление

Не могу точно сказать, с какого именно возраста я себя помню. Человеческая память – дама весьма своеобразная и зачастую утаивает многое из того, что хотелось бы знать, холить, лелеять и поливать слезами умиления на протяжении всей своей жизни. Обидно чувствовать себя всего лишь игрушкой в ее руках, эдаким роботом, у которого удалены некоторые немало важные фрагменты на жестком диске. Но, как бы там ни было, все, что мы помним, представляет для нас определенные ценность и значимость, для каждого свои. Детство мы помним на уровне ярких эмоций и впечатлений, практически не выделяя детали для более полной и целостной картины. Человеку иногда очень хочется поковыряться в собственном прошлом как в страницах отсыревшей, одряхлевшей, полузабытой и немного подгнившей книги.

Одна из первых вещей, которые я помню, это ощущение радости и искреннего детского счастья, когда я сижу рядом с отцом в его рабочей машине – ЗИЛ-130, с темно-зеленой, армейского цвета кабиной. На мне огромные отцовские солнцезащитные очки, в которых я немного смахиваю на муху или стрекозу. В этом идиллическом воспоминании мы катим обязательно по летней ровной асфальтированной дороге. Отец, молодой, кудрявый, черноволосый и усатый, слегка щурится, глядя на дорогу, и улыбается моей радости. Сейчас это кажется дикостью, но в те времена, в начале 80-х годов, вполне обыденным делом считалось увидеть за рулем грузовика водителя в пиджаке или даже костюме. Вот и отец крутил баранку в темно-коричневом пиджаке, который у меня теперь ассоциируется вообще со всей его одеждой того времени.

Я довольно рано начал ездить с отцом по его рабочим делам, так как мама работала проводником пассажирских вагонов на поездах дальнего следования и по несколько дней была в поездках. Оставаться мне было не с кем, дедушек с бабушками у меня не было, да и самостоятельностью я еще не мог похвастаться, поэтому и становился временным отцовым напарником. То ли штурманом, то ли вторым пилотом, то ли необходимой обузой.

Многим позже, после рождения младшего брата Серого, когда батя ушел работать на такси, я вдоволь поездил и на этих машинах. Сидел всегда сзади за водительским местом, у левой пассажирской двери. Которая в то время была наглухо заблокирована абсолютно на всех таксомоторах и, как мне кажется, не открывалась никогда. Сделано это было то ли в целях безопасности, чтобы нерадивые, а зачастую и нетрезвые, пассажиры, не вышли из этой двери под колеса проезжающей мимо машины. То ли в целях контроля посадки-высадки клиентов и облегчения водителю процесса взимания платы за проезд. Эти «волги» или «тачки», как называли их сами таксисты, мне очень нравились – удобные, просторные, всегда вкусно и аппетитно пахнущие бензином и другими горюче-смазочными материалами. Не припомню, чтобы батя давал мне порулить или просто подержаться за баранку, в отличие от Серого, которому очень рано была дана такая привилегия. Наверное, я немного ревновал и завидовал, но ведь Серый был младшим ребенком в семье. А младшим зачастую дозволено звезды не только трогать, но и даже снимать их с небес голыми руками.

Образ отца в этом периоде моего шествия по планете отпечатывается в памяти гораздо чаще образа мамы, которая примерно половину времени проводила вне дома из-за специфики ее работы. Мы с батей, или как я его тогда еще называл, папой, играли, смотрели полтора канала на черно-белом телевизоре «Рекорд», ездили к родственникам на Гайву, ходили по грибы.

Лес на Железке остался до сих пор, а уж в те то времена его площадь была гораздо больше, и идти до него времени требовалось меньше. Вот мы и ходили. И любовь к этому делу у меня осталась на всю жизнь. Однажды прямо в лесу, посреди слегка заболоченного участка, меня прихватила паховая грыжа. Эта зараза у меня была врожденная и время от времени происходили защемления. Было, конечно больно, но батя мне ее как-то вправлял, а сильных и через чур мучительных приступов у меня не бывало, поэтому врачи не настаивали на операции. Но в этот раз, натруженная походом по лесу, болячка взбунтовалась и дала о себе знать достаточно резким и сильным образом. Я сел на кочку и захныкал. Было и обидно, и больно, и жалко себя. Но из леса нам надо было выбираться в любом случае, и поэтому отец меня спросил:

– Ты же у меня мужичок?

– Мужичок, – ответил я, уже осознавая свою пока еще маленькую мужикастость.

– Раз мужичок, значит, сильный. Поэтому, давай потерпи немного, вставай и пошли.

Я встал и пошел за отцом. Ведь мужикам, даже еще таким маленьким, иногда приходится терпеть и бороться с обстоятельствами.

А с грыжей я поквитался гораздо позже, почти в сорок лет. Детские защемления у меня со временем прошли, и она меня практически не беспокоила. Только иногда яичко слишком высоко поднималось по мошонке вверх. Приходилось рукой помогать ему опуститься на место. С годами она мне стала доставлять небольшие неудобство и дискомфорт. Защемлений и приступов боли не возникало, но приходилось постоянно чуть вправлять ее обратно. Выглядело это не очень красиво и эстетично, будто я постоянно чешу свои яйца. Но дело даже не в этом. Представьте, будто у вас внутри есть какое-то инородное тело, которое часто мешает вам, отвлекает и изматывает. Со временем я пришел к мысли о хирургическом вмешательстве в эту многолетнюю борьбу. Лечь под нож само по себе занятие не из приятных, а уж когда этот самый нож орудует в непосредственной близости от твоих половых органов, становится неприятнее в разы. Но вы ведь помните историю про мужичков и борьбу с обстоятельствами? Отбросив все сомнения, предрассудки и опасения, я пошел к врачу, который и поправил мой многолетний дефект.

Возможно, паховая грыжа вообще у нас семейное явление по мужской линии. Потому что отец говорил, что у него она тоже была, но в более легкой форме. А вот у брата… у брата была реальная жесть. Серому грыжа объявила настоящую войну и атаковала его приступами сильнейшей боли. До девяти лет он мучился и ревел, обливаясь слезами, не в силах терпеть эти атаки. Бате удавалось каким-то образом вправлять ее, и на время она отступала. Но однажды Серый пришел из школы после второй смены весь зареванный и согнувшийся в три погибели. Я встретил его на входе в лифт, собираясь пойти погулять, так как все свои послешкольные дела к тому времени уже сделал. Увидев в каком состоянии он вытек из лифта, я догадался, что дело плохо. Отца дома не было, и никто бы не смог утихомирить в очередной раз разбушевавшуюся болячку. Моя намечавшаяся гулянка во дворе тут же была позабыта, и я сопроводил брата до дома, после чего либо мама, либо соседи вызвали «скорую».

Мы тогда жили в двухкомнатной типа квартире в малосемейке, в блоке на три семьи, где у каждой из оных были отдельными туалет и душевая. Общей была только кухня. С соседями мы жили дружно, и вполне допускаю, что врача вызвал кто-то из них. С телефонами в то славное, почти советское время, было туговато, поэтому в экстренных случаях приходилось бегать на вахту, которая была оборудована этим чудом советской инженерной мысли и техники, и являлась единственным порталом в телефонную сеть города для обитателей нашей общаги.

Бригада приехала достаточно быстро, и Серого увезли в больничный городок в Балатово, где блистательные полководцы в лице местных хирургов одержали окончательную и бесповоротную победу над этим недугом брата, мастерски перекрыв ему все возможности для реванша. Помню, как мы навещали его там. Как после больницы бежали с отцом из трамвая по скользкому снегу, несясь через всю привокзальную площадь на электричку, которой уже объявили отбытие. Как после больничных харчей Серый и дома вместо сливочного масла с умным видом пытался намазывать на хлеб маргарин, которым в целях экономии и из-за вечной больничной нищеты кормили пациентов. Прелести этого гастрономического извращения мне довелось вкусить в армии, где, видимо, в тех же самых целях и по тем же самым причинам бравые отцы-командиры кормили вечно голодных солдатиков. Ведь когда ты очень хочешь жрать, тогда и хлорочка тебе покажется сладким творожком.

Клоповник

До этой малосемейки нам пришлось поволочить существование в другой общаге, на улице Заречной – старом, раздрызганном, облезлом клоповнике, рассаднике алкашей, бичей, хулиганов, дряхлых одиноких старух и прочей асоциальной нечисти. Это было общежитие коридорного типа, разбитое на крылья-секции, где по левые и правые стороны длиннющих коридоров находились дверцы комнатных клетушек, каждая на одну отдельную семью или одну отдельно взятую безквартирную единицу. Внезапной барской щедростью заботливые руки руководства с батиной работы вручили ему ключи от девяти райских квадратных метров на первом этаже трехэтажного здания. Про клопов я не вру, а мама сполна испытала культурный шок и тихий ужас, увидев однажды ночью несколько крупных тварей на моей младенческой мордочке. После этого случая мы несколько дней ночевали на Гайве, у дяди Гены, отцовского брата, в общаге чуть поприличней, пока в нашей комнатушке полчища клопов массово вымирали после химической дезинфекционной обработки.

С одной стороны, жить в этой общаге было экстремально весело, а с другой – вполне опасно не только для здоровья, но и для самой жизни. Отец одного из первых моих детских приятелей и соседа по общаге Валерки Вершина был безногим инвалидом. Он был страшным матершинником и хроническим алкашом, который кулаками постоянно вымещал собственную досаду за обосранную и неудавшуюся жизнь на маме Валерки – тете Ане, нещадно ее поколачивая. В принципе, тетя Аня была женщиной покладистой и терпеливой, но любой сосуд, если в него постоянно что-нибудь лить, рано или поздно переполнится и брызнет через край, или еще того хуже, лопнет от перегрева своего содержимого. Вот и терпение тети Ани однажды лопнуло, и она зарезала беснующегося в пьяном гневе мужа, сделав себя вдовой, а двоих своих малолетних детей сиротами. Самый гуманный советский суд ее оправдал, и она продолжила в этом теремке поживать, и по мере сил и возможностей добра наживать.

Когда мы только переехали в эту обитель проклятых, мама, по доброте душевной, пытаясь подружиться с разномастными соседями и, возможно, стараясь завоевать их одобрение, стала давать по мелочи кое-что из продуктов – спички, соль, сахар и крупы вечным общажным просителям. Социальный статус нашей семьи был немного выше статусов среднестатистических обитателей этого муравейника, так как мама уже тогда работала на скором фирменном поезде «Кама» и раз в шесть дней бывала в столице нашей Родины, городе-герое Москве, откуда неподъемными сумками таскала различные деликатесы и разносолы, которыми столичные продмаги снабжались куда щедрее пермских. Вскоре местные граждане алкоголики и тунеядцы почуяли мамину слабину и стали напропалую пользоваться ее сговорчивостью и нагло выпрашивать халяву по поводу и без. Батя, разгадав этот хитрый маневр, сказал маме:

– Зачем ты их подкармливаешь? Закрывай лавочку, иначе этот поток за дармовщиной никогда не иссякнет.

Мама дело в долгий ящик не откладывала, и тут же избушка замкнулась на клюшку. Месть обиженных и оскорбленных была беспощадна, тупа и подла. Я, по причине малого возраста и крайне ограниченной мобильности, ползал на четвереньках по общему коридору. Мало того, что одна вредная старуха сыпала вдоль плинтусов дуст, якобы от тараканов, в который я весьма успешно вляпывался руками, так еще и самые добрые на свете соседи начали исподтишка меня толкать, слегка пинать и щипать. Однажды отец, будучи на коммунальной кухне, услышал, как я дико заверещал в коридоре не своим голосом. Он тут же бросился на помощь, а та самая зловредная старуха мышью юркнула в свою спасительную, как ей казалось, келью и закрылась на замок. Как потом выяснилось, бабушка – божий одуванчик ущипнула меня в порыве горячей извращенной нежности. Комнатная дверь была препятствием так себе, и батя снес ее с петель одни ударом ноги.

– Ты что, сука старая? Совсем ебанулась? – выкрикнул он бабке, испуганно трясшейся посреди комнаты. Уж не знаю, какие бы я слова сказал в подобной ситуации, но они явно тоже были бы нецензурными. В следующее мгновенье отец ладонью наотмашь ударил бабку по голове с такой силой, что она пролетела всю оставшуюся часть комнаты на сверхвизговой скорости и врезалась черепом в батарею отопления. Самый гуманный в мире оправдал и батю, выписав ему штраф с возмещением морального и физического вреда здоровью потерпевшей.

Спички

В целом же жизнь в этом обезьяннике кипела, бушевала и бурлила говнами и другими не самыми приятными субстанциями низшей касты человеческой биомассы. Весьма колоритной была семья Хреновых. Глава семьи Женька и его суженая, верная собутыльница и подельница Танька днями напролет пьянствовали, гульванили, дрались друг с другом, лаялись с соседями и пытались воспитывать своих сыновей – разнояйцовых близнецов Сашку и Кольку. Братья по большей части были предоставлены сами себе и улице – неисчерпаемому источнику мелкоуголовных наклонностей. В секции нас было четверо пацанов – я, Валерка и близнецы, все одного года выпуска, поэтому и игры у нас были по большей части совместные. Мы делились двое на двое и начинали свои мальчишеские противостояния, естественно, Колька с Сашкой всегда были на одной стороне, а моим напарником вечно выступал Валерка. Летом мы ловили кузнечиков, кто больше поймает; катались наперегонки с небольшой горки на трехколесных велосипедах; сражались на палках. Зимой часто играли в общем коридоре, в основном строя баррикады из чего попало и нещадно обстреливая друг друга деревянными кубиками. У Валерки откуда-то была фуражка от солдатского повседневного мундира, которую мы с ним напяливали по очереди, стараясь изображать умудренного опытом командира. Обычно в этих суровых баталиях всем без исключения воинам прилично доставалось.

Одним прекрасным солнечным летним днем хулиганистые братцы подговорили меня взять дома коробок со спичками, чтобы «пожечь кострики» за гаражами. Гаражи находились перед выходом из дома, метрах в тридцати, и представляли собой обычные советские ракушки – пристанище «запоров», «москвичей» и «жигуленков».

– Олега, это будет зыко, и никто не узнает, – убеждали они меня словами и взглядами честных и прозрачных глаз. Спички у родителей хранились в одном из ящиков серванта вместе с пустыми коробками, которые я использовал как изоляторы временного содержания для пойманных кузнечиков, жучков и прочих паучков. Я подошел на кухне к хлопочущей у плиты маме и спросил:

– Мам, можно я возьму пустой коробок? Мы с пацанами половим кузнечиков в траве за гаражами.

– Бери, конечно. – Без всякой задней мысли разрешила мама. И вот я, крадучись, воровато озираясь по сторонам, пробрался в нашу комнату, выдвинул заветный ящик и, потной от волнения ручонкой, цапнул целый коробок с доброй сотней спичек внутри. Пол дела было сделано. Оставалось самое сложное – вынести свою добычу на улицу через самый страшный кордон – никогда не дремлющий пост с бабушками на лавочках у подъезда. Помню, как я иду мимо них, в одних коричневых шортиках, прижимая к бедру и прикрывая ладонью прямоугольную коробочку, боясь, что спички внутри зашуршат, выдавая меня, а бдительные престарелые часовые тут же меня схватят и поведут к матери на казнь. После этого тяжелейшего душевного и физического стресса я вполне могу понять чувства Господа нашего Иисуса Христа, когда он приближался к Голгофе.

К недолгому счастью, маленькие палочки с темно-коричневыми головками меня не подвели, и я устремился вперед со скоростью гоночного болида. Забежав за гаражи, я принялся искать Кольку с Сашкой, которых почему-то нигде не было видно, хотя мы условились встретиться именно здесь. Я носился вдоль тыльной стороны гаражей, как вдруг в проеме между двумя из них увидел маму с солдатским ремнем в руках. Сердце мое мгновенно упало куда-то гораздо ниже пяток, а колени трусливо слегка подкосились. Вид у мамы был очень грозный и решительный, несмотря на то, что было видно, что она запыхалась и немного побледнела от злости и волнения. Позади мамы маячили предатели Колька с Сашкой.

– Иди сюда! – требовательно и угрожающе позвала мама, помахав для внушительности ремнем. У меня было всего два пути – либо повиноваться, либо удирать, спасая целостность своей шкуры. Выбросив бесполезный и не пригодившийся коробок в кусты, я рванул влево вдоль гаражей, стремясь опередить маму и вырваться на оперативный простор в соседних дворах. Но этот план изначально был обречен на провал. Вместо того, чтобы просто развернуться и устремиться вверх по склону, удаляющемуся от нашего дома, я увяз в зарослях репья, откуда мама меня и выудила, поцарапанного и заросшего колючками.

Экзекуция была стремительной, жесткой и беспощадной. Мама довольно сильно отмудохала мой зад кожей ремня недалеко от места несостоявшегося преступления, вложив в силу ударов поучительно-воспитательный смысл. Где-то на заднем плане раздавался подхалимский голос одного из Хреновых, обращавшегося к маме:

– Тетя Дуся, он, наверное, хотел гаражи поджечь…

Отец, приехав с работы, застал меня побитого, сломленного и заплаканного. Видимо, мой внешний вид внушил ему такую жалость, что он немедленно принялся меня утешать, вытирая рукой слезы и целуя, при этом покалывая меня щеткой усов.

Близнецам я в какой-то мере отомстил лет через пять, когда мы уже жили в малосемейке на Хабаровской. Они повадились время от времени таскаться в мой новый двор, пытаясь участвовать в движухе, которую мы устраивали с моими новыми приятелями и друзьями. Я уже даже не помню повод и причину из-за чего все началось, но мы с ними сидели у костра в крохотном лесочке неподалеку от общаги и плавили «свинку» – свинец, пластины которого выдрали из отработанного и раскуроченного нами автомобильного аккумулятора для того, чтобы сделать из него битки для одной из разновидностей игр в пробки – «чиру». Из-за чего-то вспыхнула ссора, и я начал бить Кольку с Сашкой. Их было двое, но они отступали под моим напором, пятились, спотыкались и падали. Не буду врать, что я отличался благородством манер, поэтому без всякого зазрения совести пинал их, упавших, куда попаду. Трусливый враг был повержен и бежал прочь. А круг, однажды начавшийся у не зажжённого костра, замкнулся у костра пылающего.

Примерно в тоже время родители сдали братьев в интернат «Мир детства» на Ушакова, где они пробалбесничали какое-то время. После чего вся семья переехала жить в поселок Кордон Кишертского района, где их следы для меня навсегда затерялись. Что с ними сейчас и живы ли они вообще, я не знаю, даже лиц их отчетливо не помню. Вполне допускаю, что та среда, в которой они обитали, не принесла им ничего хорошего, и это либо тюрьма, либо цирроз печени, либо что-то еще не менее неприятное. Жаль, но это как раз тот случай, когда Хреновым – хре́ново.

Побег

Живя в этой общаге, я начал посещать свое первое учреждение социальной адаптации и самоидентификации в обществе – детский сад. Нам с одногруппниками очень повезло, у нас были замечательные воспитатели, по-настоящему преданные своему делу педагоги – Татьяна Семеновна и Валентина Тимофеевна. Это были добрые, заботливые и красивые женщины. Один мальчик из нашей группы Борька Руков даже был влюблен в Валентину Тимофеевну, и однажды по секрету поведал всем пацанам, что краем глаза увидел ее лифчик. После этого ошеломляющего сообщения я еще долго гадал, чем же может быть этот самый таинственный лифчик? В конце концов принял версию, что это такой маленький игрушечный лифт для кукол. Единственным темным пятном в ослепляющем луче этого внезапного вывода было искреннее недоумение от того, что нужно ли было из этого делать великую мальчишескую тайну?

Уже здесь, в детском саду, я по нормальному познакомился с будущим своим другом на всю жизнь Димкой Кожиным, или Кисой, как его прозвал еще один наш общий друг Димка Колганов за то, что у него якобы, как у кошки, девять жизней. Дело в том, что с Кисой мы были заочно знакомы, так как наши мамы перед родами лежали в одной палате и родили нас почти одновременно. Разница в появлении на свету у нас с ним составляет четыре дня в его пользу, поэтому он гораздо старее меня. Можно даже сказать, что наша дружба буквально началась с материнских утроб. Мой батя время от времени называл его Митька Шкурин, подчеркивая тем самым свое особое расположение, потому что всех прочих моих друзей он вообще одно время называл одним именем – Илья.

По малолетству Киса довольно-таки отчетливо заикался, особенно в моменты волнения или желания быстро поведать какую-нибудь интересную с его точки зрения историю. Со временем этот речевой дефект почти пропал, лишь изредка напоминая о себе. Мой друг жил в настоящей двухкомнатной квартире, пусть даже и хрущевке, с дедушкой и бабушкой, в доме, в цокольном этаже которого находились библиотека и отделение почты. Родители его с младшим братом Артемом жили на Окуловском в частном доме. Честно говоря, никогда не знал, с чем было связано это разделение братьев, то ли с мизерными размерами жилплощади родителей, то ли с желанием бабушки и дедушки держать старшего шкодливого внука в ежовых рукавицах.

Садичные будни обычно были унылыми, хотя и сопровождались определенной образовательной программой в веселой развлекательной форме. Но пацаны не были бы пацанами, если бы сами себе не придумывали развлечения. И мы их естественно придумывали. И не только их, но еще и множество приключений на свои пятые точки.

– А давайте сбежим в лес и будем там прятаться, как партизаны! – заговорщицким тоном в кругу особо приближенных предложил Андрюха Шумов, мальчик с большой головой и высоким челом, за которое он и получил впоследствии кличку – Лоб.

– Это баская идея, – тут же откликнулся на это Илюха Волков, – я знаю, где в заборе есть дыра, там мы запросто сможем пролезть наружу.

– Опасно! Придется перебегать дорогу! – рассудительно заметил Егор Стерхов, самый высокий в нашей компании.

– Да машины по этой дороге почти не ездят! – разгорячился в ответ Киса.

– Да-да, а еще посмотри налево, потом направо, как нас учили. – подтвердил Шумов. – В общем, бежим после обеда, а кто не пойдет, тот трус и баба!

После такого подведения итогов всему вышесказанному никому не захотелось быть трусом, а тем более бабой. В те беззаботные времена мы еще не знали, что бывают мужчины, которые не совсем мужчины, но бабой не хотелось быть совсем по другому поводу. Потому что это было стыдно, унизительно и не по-пацански.

Операция, которая могла бы иметь кодовое название «Мал мала меньше бегут в никуда», на самом деле началась не после обеда, а после полдника, когда нашу группу вывели на ежевечернюю прогулку. Семеро смелых, под предлогом игры в кустах, подкрались к дыре в старом сеточном заборе. Борька Руков критически осмотрел дыру с рваными краями, в которых зловеще торчали проволочные штыри.

– Острые, – сказал он, с испугом трогая пальцами равнодушный холодный металл, – можно поцарапаться или одежду порвать.

– Не ссы, – ответил ему Андрюха, который взял на себя роль идейного вдохновителя и руководителя побега. – Партизанам от фашистов и больнее было.

И он первым ловко, не смотря на большую башку, протиснулся в отверстие. Пацаны один за другим, кряхтя и суетясь, полезли на вожделенную волю. Я лез предпоследним и все-таки слегка зацепил футболку на спине, сразу же почувствовав, что надорвал ее.

Наш лихой отряд на полусогнутых быстро перебежал через дорогу и скрылся в не очень густом подлеске.

– В рассыпную! – крикнул кто-то, я не понял кто именно, и мы, как молодые брачующиеся лоси, с треском и хрустом ломанулись по кустам. Через пару минут все стихло, мы залегли. По правде сказать, валяться в одиночестве в траве было безумно скучно, и не только мне. Через некоторое время мы начали переговариваться и перекрикиваться между собой. На эти окрики и вышел спецотряд из детсада, состоящий из заведующего, нескольких воспитателей, нянечек и сторожа. Весь наш партизанский отряд пал смертью храбрых, правда немного позднее, разрозненно, каждый в своем доме, получив по крепкой родительской затрещине. Не получилось из нас маратов казеев и володь дубининых, ибо любое начинание, даже самое отчаянное, требует тщательной и продуманной подготовки. Взять свое наглостью и нахрапом удается очень немногим и крайне редко.

Лядыч

В подготовительной группе в наш коллектив на постоянной основе влился новичок, с которым жизнь не разводит меня до сих пор. Звали его Колька Лядов. Парень был сильно конопатым и слегка ушастым, и мне он сразу же жутко не понравился, так как был необычайно умным, подчеркнуто спортивным и обладал неплохими лидерскими задатками. А еще этот гад приволок с собой в садик чудесный набор пластиковых солдатиков, чем заслужил огромный респект почти всех пацанов группы. Кроме одного, который воспылал к нему лютой ненавистью и отчаянной ревностью. В один из первых дней в порыве беспомощности я обозвал его ушастиком, тем самым чуть не доведя дело до жестокой, кровопролитной разборки. По непонятным для всех участников причинам конфликт сам собой сошел на нет за довольно-таки короткий промежуток времени. Дети есть дети, и помнить обиды и неприятности в течение долгого времени зачастую они не в состоянии.

Колька внес решающий вклад в окончательную победу по всем фронтам над нашим извечным врагом – параллельной логопедической группой. Особенно ярко это проявилось в наших футбольных противостояниях. Андрюха Шумов прозвал их команда «Клей «Момент», черт его знает по какой причине. Разве можно догадаться, какие логические умозаключения формировались в его огромной башке? Так как Колька к тому времени уже занимался в футбольной секции, он уже был неплохо обучен, довольно техничен и обладал убийственным ударом с левой ноги. Понятно, что вся наша игра строилась через него.

Как говорили в свое время в «Спартаке»

– Не знаешь, что делать с мячом, отдай его Гаврилову.

Мы же с удовольствием отпинывали снаряд в сторону Кольки, а он забивал в ворота «Клея «Момента» гол за голом. Случались и казусы, вроде того случая, когда Юрка Мушин, игравший роль воротчика, пропустил мяч в сетку между ног после шального удара с центра поля.

С Колькой, или как его чуть позже прозвали друзья, Лядычем, мы необычайно сдружились и проводили много времени в играх и проделках. Одним из наших любимейших занятий было ловить майских жуков различными способами. Добыча жуков, как правило, начиналась в конце апреля, когда снег уже окончательно сходил, и земля немного оттаивала. Мальчишки сбивались в группы и вооружались лопатами, как старатели, и шли в места, которые годами приносили неплохой улов. Мы обычно этим занимались в лесопарковой зоне школы-интерната, любовно прозванную в народе Батор, как сокращение от инкубатора. Там росло много берез, под корнями которых пацаны самозабвенно переворачивали тонны грунта в поисках заветного коричневого жучка. Некоторые, самые нетерпеливые, собирали в свои загашники и попадавшихся время от времени личинок. Видимо, препарировали их в домашних условиях или пытались вырастить из них взрослых особей через пару лет. Усердию, старанию и выносливости мальчишеской братии мог бы позавидовать небольших размеров экскаватор. Вряд ли он перекапывал столько за весьма короткий уральский сезон, сколько один юный индивид в погоне за бесценным копошащимся сокровищем.

Чуть позже, в начале мая, лопаты сменялись на кирпичи и колотушки, и по утрам можно было услышать отчетливый и гулкий перестук по березовым стволам. Налетавшиеся ночью и оцепеневшие ото сна жуки пачками валились нам под ноги, и мы их собирали, выцарапывая из травы. Между прочим, помимо природного деления на самцов и самок, пацаны дополнительно градировали их по-своему, добавив категорий и немного разнообразив скучную обыденность. В наших местах, видимо из-за особенностей глинистой почвы панцирь и лапки жуков были окрашены в коричневый цвет, но иногда попадались особи либо с черным панцирем, либо с черными лапками, либо и с тем и с другим вместе. Самец с черными панцирем и лапками считался Вожаком, и представлял из себя очень ценный экземпляр. Одного такого жука можно было обменять на полста обычных, ничем непримечательных бойцов. Соответственно, самочка с подобными цветовыми характеристиками считалась Вожачкой. Жук с одним лишь черным панцирем назывался Разведчиком, а в мальчишеской среде и вправду считалось, что хрущи с подобным окрасом первыми вылетали из своих убежищ по вечерам. Обычная, но очень толстая самочка презрительно обзывалась Поварихой, видимо по аналогии с женщинами, которые работали в системе детского общепита и худобой не никогда не отличались.

Несколькими годами позже, когда родители стали отпускать гулять на подольше, мы стали ловить жуков в сумерках, когда они начинали свой вечерний моцион. Счет пойманных особей шел на сотни, а то и тысячи, и я сейчас удивляюсь, как мы их вообще не истребили в нашей местности? Один раз после вечерней ловли мы с Серым приволокли домой полную трехлитровую банку жуков.

Ходили слухи, что в аптеках принимают крылья жуков для производства лекарства, и, якобы, некоторые особо ушлые ловцы смогли сколотить на этом промысле небольшие состояния. Но я не припомню, чтобы кто-то на самом деле относил майских фармацевтам для их зловещих опытов. Мы и сами были горазды устраивать жукам нечеловеческие пытки. Кололи их иглами, обливали бензином для зажигалок и поджигали, глядя, как они ползли в объятиях пламени. Таким извращенным способом мы познавали этот мир и его природу, на собственном опыте составляя представление о добре и зле.

Пока мы жили на Заречной, отец мне и Серому строго настрого запрещал пересекать основную проезжую часть на улице Ветлужской, которая делила наш микрорайон на две неравные части – Синюю Яму и Верхнее Заболотье, как прозвал их все тот же неугомонный Димка Колганов. Поэтому мы практически и не бывали в Синей Яме, той части, которая примыкает к Транссибирской магистрали. Мы не воспитывались в тепличных условиях, но этот наказ выполняли неукоснительно, ибо понимали, что пока еще малы, а правил дорожного движения не знаем. Скорее всего, батя был прав, оберегая нас от этой дороги, потому что в разное время там много детей было сбито на смерть.

Но Лядыч жил по ту сторону, и эта особенность немного подтормаживала развитие нашей дружбы, а, может быть, охраняла целостность моей задницы. Мощь нашей дружбы в полной мере проявилась позже, после переезда нашей семьи, когда мы стали жить в соседних домах и начали ходить в один класс.

Рог и конфеты

В садике иногда были веселые приключения, но вне его пределов приключений было гораздо больше, и зачастую они были более богатыми на эмоции и кровавыми на последствия.

В ту пору, про которую я рассказываю, Киса имел чудесный ярко-зеленый картуз в белый цветочек. Это сейчас все поголовно ходят в бейсболках и прочих буржуйских головных уборах с козырьками, а тогда картуз мог считаться символом достатка, жизненного успеха и почти таносовского всемогущества его владельца. Тем больнее и горше было свергаться вниз обладателю подобного чуда.

В очередной раз покоряя просторы улицы, мы с ним наткнулись на группу ребят постарше. Не то чтобы у нас с ними возник конфликт на почве личной неприязни, но поиздеваться над малышней никогда не было зазорным для оболтусов повзрослее. Вот и эти уличные бродяги имели на нас определенные виды. Но мы, не будь глупцами, поспешно ретировались подальше от них, установив между нами и ими безопасную буферную зону. Многие советские дети прошли в своих уличных забавах через праздное метание различных предметов, таких как старые пластинки, обломки и куски фанеры или ДСП. Вот и эти старшаки развлекались подобным образом, а один из них метнул кусок фанеры в нашу сторону, которая, красиво вращаясь, воткнулась в кисину голову, пробив чудесный зеленый картуз в белый цветочек, который немедленно начал пропитываться кровью. В мгновение ока старшаки растворились в воздухе.

После того как у Кисы на голове внезапно вырос почти лосиный рог, мы немедленно побежали к нему домой, дабы порадовать бабушку с дедушкой. Дверь нам открыла бабушка и, при виде красавца внука, немедленно хлопнулась в обморок, даже несмотря на то, что вообще-то была врачом-дерматологом. Уж кто-кто, а дерматологи за свою увлекательную практику видят ужасы и похлеще. Но тут всем на помощь пришел дедушка, врач-рентгенолог, и оказал первую и достаточно квалифицированную помощь пострадавшему.

В плане швыряния в людей всякой херни я тоже был далеко небезгрешен. Как-то даже угодил в голову девочке из соседнего дома, из-за чего ее мать после приходила разбираться с моими родителями. В результате чего я понес заслуженное наказание с отбыванием энного количества времени в углу. Еще в одном случае пострадал мальчишка из другого соседнего дома, в которого я сначала швырнул куском грязи при помощи подручного средства – палки, а потом, когда он обратился в бегство, засветил между лопаток куском битого кирпича.

Кидание предметов с причинением различной степени тяжести здоровью или целостности какой-либо конструкции во все времена было одной из любимейших мальчишеских забав. Мы втроем, я, Киса и еще один наш детсадовский друг Лешка Громкосвистов, по кличке Свист, кидались конфетами и яйцами с балкона третьего этажа кисиного дома по проезжающим мимо автобусам. Вообще-то конфеты были продуктом дефицитным, но, когда у вас в наличии целый ящик круглых лимонных драже, трудно удержаться от баловства, тем более если к тому времени уже серьезно их пережрал. Согласитесь, это же очень весело, когда солнечные шарики стукаются о борт и крышу Икаруса и, смешно подпрыгивая, скатываются вниз по дороге. И не мне вам рассказывать, как эффектно расплескивается об какую-нибудь поверхность куриный эмбрион, мастерски пущенный умелой рукой.

Мы с братом все детство не испытывали недостатка в конфетах, ибо мама нас постоянно снабжала ими, пользуясь бесконечными московскими запасами. В домах многим моих друзей конфеты преспокойно могли храниться в вазочках годами, со временем разлагаясь на несгораемые фракции. Меня всегда это удивляло, потому что от нас конфеты всегда прятали, и более пары часов в посудине они бы явно не пролежали. Прятать-то прятали, но вместе с тем воспитывали в нас сыщиков и следопытов, так как сладости мы находили ВСЕГДА. В результате одного из наших многочисленных квестов Серый на антресоли обнаружил подушечную наволочку, полностью набитую шоколадными, и моими любимыми, конфетами «Цитрон». Естественно, мы немедленно принялись их оттуда таскать по одной-две-три штуки. Логика была такая: ну, возьму я пару штучек, и все равно будет незаметно. Беда в том, что брат размышлял точно также, и количество содержимого наволочки таяло с катастрофической быстротой. Мама ахнула, увидав какое опустошение мы произвели. И это всего-то за одну ее поездку, то есть неполных трое суток.

А в серванте, для особых случаев в виде внезапных гостей, абсолютно в открытую хранились конфеты в коробках, ибо оттуда их не сопрешь, не нарушив целостности упаковки. Но пытливый детский ум и тут придумал выход из положения. Дело в том, что некоторые коробки по краям заклеивались всего лишь одной полосочкой узкого скотча, аккуратно отлепив который, можно было вытащить все содержимое и также аккуратно залепить обратно. Мне даже порой становилось жаль тех самых гостей, которым не довелось попортить свои зубы сладким.

Мороженое в моей жизни, как лакомство, до сих пор занимает значительное место, а уж в детские годы это и вовсе был культ, которому мы все без исключения истово поклонялись. До тех самых пор, пока на рынках и в ларьках в изобилии не появились турецкие жвачки. Разнообразие вкусов и видов мороженого, как всегда, нам обеспечивала мама. Из московского довольствия нам достаточно жирно перепадало всяких прочих «эскимо», «лакомок» и еще какой-то штуки на палочке в желтой глазури.

Однажды, купив в гастрономе продуктов по маминым спискам, мы с Кисой на сдачу приобрели мороженое, по три вафельных стаканчика с чудесным сливочным наполнителем.

– Давай жрать наперегонки, – предложил я. И, не дожидаясь ответа, тут же вгрызся в первую свою жертву. Мы принялись усердно лизать, сосать и грызть холодное содержимое лакомства, закусывая тестом стаканчика. В итоге, благодаря опыту, победил я, Киса же безнадежно отстал и вообще не смог доесть третью порцию. Я по-дружески ему помог, с удовольствием погрузив в свою пасть ее содержимое. В результате соцсоревнования этот слабак простыл, и некоторое время мучился горлом. Мне же было хоть бы хны. А хоть бы хны мне было потому, что батя время от времени покупал нам с братом мороженое целыми коробками. В которых, если не ошибаюсь, было по 39 штук. Так что опыт поедания мороженого в больших количествах у меня имелся изрядный. Купив однажды такую коробку, отец, уезжая на работу, сказал нам:

– Ешьте только после еды.

А мы его уплетали и до еды, и вместо еды, и, конечно же, после. В итоге коробка исчезла почти моментально. В общем, после такой подготовки, какая у меня была, Киса вряд ли мог надеяться на победу в этом состязании.

Единственным ребенком, который бы смог мне составить конкуренцию в этом виде программы, был мой двоюродный брат Леха.

Леха

Леха был сыном брата моего отца – дяди Гены, а жили они все в Орджоникидзевском районе, на Гайве. Он был неумеренно шустрым и бесподобно ушлым пацаном. Меня постоянно восхищали его придумки, уловки и хитрости, на которые Лехан был падок прямо-таки с воздушной легкостью. Именно от него я узнал, что огрызки от яблок и фантики от конфет можно не выбрасывать в мусорное ведро, а преспокойно засунуть за батарею или зашвырнуть на шифоньер. Его мозг был неистощим на изобретение всяких изощренных шалостей, которыми он щедро со мной делился. Причем я, как мог участвовать в этих шалостях, так и становиться их намеренной жертвой. Но на Леху нельзя было обижаться, ибо он проделывал все свои шуточки настолько филигранно и незлобиво, что за них ни сколько не хотелось въехать кулаком в его наглую глумящуюся физиономию. Как-то его мама, тетя Нина, попросила Леху помочь по дому, мотивируя тем, что иначе он останется без своего обычного поощрения. Он тут же беззаботно отказался коротким:

– А! Наплевать!

Тетя Нина моментально вскипела:

– Тогда и на тебя наплевать!

– Ничего, я вытрусь полотенцем, – и тут не сплоховал Алексей. Он был старше меня всего на три месяца, но в детстве я воспринимал его как полноценного старшего брата, и мы с ним разыгрывали роли ведущего и ведомого во всех проделках.

Леха вместе с родным младшим братом Сашкой болтались между общагой, выделенной дяде Гене от автобазы, на которой он работал, и домом деда на Шоферском в переулке под веселым названием 2-й Звонкий. По выходным этот дом превращался в арену веселого алкогольного пира, шабаш, в котором участвовали дядя Гена, его шурин и старший брат тети Нины – дядя Коля и мой отец. Все эти посиделки сопровождались буйным шумом, смехом, обязательной баней, бесконечным потоком алкогольных напитков и грудами простой, но вкусной и сытной еды. Мы с Лехой принимали во всей этой вакханалии непосредственное и деятельное участие за исключением того, что не употребляли алкоголь. Мы практиковались в армреслинге с изрядно захмелевшими отцами, дядьками и соседями, горланили с мамками и тетками застольные песни, постоянно мешались у всех под ногами, обжирались сладким, бессовестно клянчили у родителей деньги «на лимонад» и делали еще много всякого хорошего и не очень. Зимой мы могли съезжать по скату заснеженной крыши дома на такую же поросшую сугробами крышу гаража, летом играть в прятки с мелкими – Серым и Саней, нещадно их обманывая и поколачивая, если они не соглашались с итогами очередного кона игры.

Как-то так повелось, что в первые годы своих жизней мы с Лехой часто путешествовали вместе к родственникам отца и дядьки. На первом году нас увезли на лето вместе с мамами на Кубань к бабушке Жене – матери бати и дяди Гены, поближе к солнцу и климату более благоприятному, нежели уральский. Леха к тому времени уже начал ходить, а я ползал по траве на бабушкином дворе и подбирал опавшую шелковицу, которая чернилами раскрашивала мне ручонки и пухлую мордочку. Сама Баба Женя и встречала нас на вокзале, будто могучий ледокол вспарывая толпу с криками:

– Нина! Дуся! Где вы?!

Бабушка просто не знала в каком вагоне мы ехали. Восторга и шума прибавилось в разы, когда она наконец нас отыскала. Она тут же деятельно организовала погрузку нашего многочисленного скарба в нанятую машину, и мы покатили в светлое кубанской огородное будущее.

Мама с тетей Ниной дикими глазами вечного фруктово-ягодного дефицита смотрели на южное изобилие. Баба Женя перед приездом внуков натаскала с бахчи во двор целую гору арбузов и, усадив всех за стол прямо на улице, приносила по арбузу, взрезывала его, пробовала кусочек и, со словами:

– Не сахарный! – либо – не сочный! – швыряла его назад через плечо на усладу свиньям. Обалдевшие от увиденного, снохи схрумкали бы и эти «не сахарную» и «не сочную» ягоды до зеленых корок, а то и заодно с ними. Вместе с нами туда приехала и трехлетняя Лена, моя двоюродная сестра, дочь тети Нади, маминой сестры. Она к тому времени была уже довольно сознательной и самостоятельной гражданкой, и ей предоставили право самой ходить в туалет. Чем она, естественно и занималась, но для удобства делала все дела прямо на дорожке у порога дома. По утрам бабуля непременно вступала в говно и разорялась:

– Мать-перемать! Лена! Ну, сходи ты вон туда, в травку, не на дорожку!

На что сестренка ей отвечала:

– Я не могу, мне трава жопу щекочет.

Где-то в середине лета приехали в отпуск и сыновья бабы Жени – Гриша и Гена, «братья Дуровы», как она их однажды прозвала. Батька с дядькой немедленно принялись кутить и пьянствовать, ну а что, ведь дело-то молодое было, а в головах носился вольный ветер безмятежности. Стояла жара, и мы с Лехой гоняли в чем мать родила. Он в таком виде и уснул рядом с дядей Геной, который в хмельном сне подсунул ладонь сыну под задницу, придерживая, чтобы тот не упал с кровати. А Леха взял и благополучно насрал ему в эту ладошку. Говорят, дядька долго матерился, когда проснулся, отмывая засохшее до корочки дерьмо.

К сожалению, я так и не узнал свою бабушку. Она повесилась через полгода после нашего отъезда, не в силах выносить боли, вызванной раком в тяжелой стадии. По понятным причинам я не помню ее совершенно, но по рассказам знаю, что это была веселая, громкоголосая, хозяйственная и мудрая женщина. Именно она сказала отцу, что ему повезло с моей мамой, а ей с ним нет.

Вторым нашим совместным с Лехой путешествием стала поездка к старшему брату отца дяде Феде, который жил в Саратовской области, в поселке Возрождение. Мы тогда уже были постарше, и детали этого вояжа в моей памяти частично сохранились. Дядя Федя имел несколько ходок на зону, и числился коронованным вором в законе, хотя на страшного бандита ничем не походил, а был довольно тихим и неприметным. К тому времени он уже серьезно страдал от туберкулеза, нажитого в местах заключения, был очень худым и бледным. Я порой удивляюсь, как время от времени судьба выкручивает такие фокусы и сюжеты, какие ни один маститый голливудский сценарист не в силах выдумать. Дело в том, что дед Петя, который породил на свет шестерых детей от двух разных женщин, в том числе моего отца, дядьев Гену и Федю, в свое время дослужился до начальника лагеря в небезызвестной системе ГУЛАГа при отце народов гражданине Джугашвили. Проще говоря, был кумом на зоне, возможно, даже на той самой, которую впоследствии топтал его старший сын Федор. В свою очередь сын дяди Феди Вовка отучился на юридическом и, так сказать, встал на защиту закона, который его отец неоднократно нарушал. Такая вот получилась петелечка в судебно-правовой и исправительной-трудовой сфере.

Ехали мы к дяде Феде в гости на поезде очень весело. Батя с дядькой, которые нас с Лехой собственно и везли, дорогой традиционно попивали, выходили за пивком на крупных станциях, знакомились с попутчиками, пуляясь в тех своими фирменными шуточками, а в Казани купили индюшку гриль, которую я попробовал в первый раз в жизни. На одной из станций, поздно вечером, нас с Лехой, лежащих на нижних полках, кто-то обрызгал в раскрытое окно. Хотя, возможно, это был всего лишь акт благотворительности и нас хотели освежить после длинного жаркого летнего дня.

Поезд временами тащился, вполне резонно выбился из графика и шел с опозданием в несколько часов. Вместо того, чтобы спокойно приехать поздно вечером, нам пришлось выскакивать из поезда почти на ходу рано утром. Причем нас Лехой подняли, а разбудить забыли, и мы с ним еще долго обиженно хныкали. Отцы и сами собрались впопыхах, дядя Гена даже случайно цапнул чужую эмалированную кружку вместо своей, за что потом дома тетя Нина ему дала втык. Ибо нефиг по пьянке разбазаривать нажитое непосильным трудом.

Дядя Федя купил нам с Алексеем целый таз конфет, который поставил в летней беседке в саду. И мы по доброте душевной и болезненной тяге к сладкому постоянно делали туда набеги, опустошая содержимое тазика с первой космической скоростью.

Мы махом подружились с нашим двоюродным братом Вовой, который уже был подростком и который виделся нам кладезью колоссального пацанского жизненного опыта. Вовка, посадив нас в нечто среднее между телегой и тачкой, катал по старым полуразрушенным коровникам. В итоге наши покатушки закончились отломанной ручкой этого транспортного средства и взбучкой от вовкиной мамы – тёти Маши.

Мы недолго пребывали в унынии, потому что “братья дуровы” повели нас купаться на пруд. Дядя Гена, раздевшись, тут же нырнул в мутные воды пруда и угодил в рыболовную снасть – «морду», которая стояла там так долго, что вся рыба уже успела передохнуть, а на халявную падаль набилась целая свора раков. Дядька вытащил добычу на берег, и они с батей принялись извлекать раков в припасенное ведро. На противоположном берегу пруда отдыхала компания, и один из самых храбрых ее членов крикнул в нашу сторону:

– Чать, у нас чужие «морды» не трясут!

Батя, будучи слегка под шафе, отреагировал моментально:

– Чать, я щас пруд переплыву и чьи-то морды-то потрясу!

Компашка немного посовещалась, и чей-то голос обронил:

– Это, наверное, федькины дружки-бандиты…

В результате этого краткого перекрикивания через пруд компанию как ветром сдуло с берега.

Добытых раков сварили в этом же ведре прямо в дворе дядьфединого дома. Я тогда в первый раз видел, как они краснеют, и как становятся белесыми их глаза.

Одним из жителей этой деревни был дурочек Витька, который работал в колхозе пастухом. Каждый вечер он гнал по главной улице стадо, которое разбредалось по домам. У него был потрясающий кнут, который громко, сочно и звонко щелкал, когда он ударял им об землю, подгоняя нерадивую буренку. Частенько под вечер все мы, от мала до велика, сидели на улице у ворот в праздном ничегонеделанье, лузгали семечки, вели душевные разговоры. Как-то я напялил чьи-то огромные галоши и выбрался в них за ворота как раз в тот момент, когда Витька совершал ежевечерний коровий моцион.

– Витька – козел! – Внезапно даже для самого себя крикнул я. Пастух чуть обернулся в нашу сторону и хлестко щелкнул кнутом. Мне показалось, что где-то рядом рванул артиллерийский снаряд, и я, мгновенно выскочив из галош, умчался в спасительную сень двора.

Все, даже самые замечательные, события рано или поздно проходят. Завершился и наш гостевой отпуск у дяди Феди, и мы уехали, увозя воспоминания об этом лете на всю жизнь.

Осенью того же, 85, года дядя Федя умер. Измученный туберкулезом и его последствиями, организм устал бороться и сдался на милость неизменному победителю – смерти. В моем представлении это было настолько давно, что кажется будто все это происходило в какой-то прошлой и совсем не моей жизни.

Глава 2. Двор

Новый дом

А новая жизнь стремительно наступала на нашу страну. Коммунизм, будучи изначально гнилой утопической системой, все дальше отступал под ударами мирового прогресса и законов экономического развития. Агонизируя, коммуняки пытались ослабить хватку, дав своим рабам больше прав и свобод. На какое-то время им удалось удержать шатающийся под их толстыми задами трон, но неизбежное поступательное движение вперед все-таки выпнуло его из-под них мощным толчком.

Как и сейчас, тогда на Москву работала вся страна, и все самое лучшее всегда было там. Остальная часть государства снабжалась по остаточному принципу, грубо говоря: жрите, что дают. Ну, мы в принципе и жрали. Лишь немногие, самые удачливые, время от времени перехватывали излишки с барского столичного стола. Мне прямо представляется сейчас, как, измученные вечным дефицитом всего и вся, люди растаскивают по стране вкусные продукты, красивые шмотки и всякий иной удобный и недоступный в регионах ширпотреб.

Естественно, в детстве не заморачиваешь свой несозревший разум на подобной ерунде, и вообще бесконечно далек от экономических, политических и моральных причин подобного отношения к гражданам собственной державы. А мы с друзьями и знакомыми вообще были советскими детьми, из которых мудрая, самая человечная и прекрасная Коммунистическая партия пыталась сделать единую серую биомассу без особых потребностей и желаний. Но, как известно, ни хрена у нее не вышло. «Эту песню напевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь». Тлетворное влияние проклятого, сто раз перегнившего и с жиру перебродившего Запада, по капельке, по песчиночке, по кусочечку проникало в наш монолитный и нерушимый мир вечно светлого будущего, расшатывая его основы и подтачивая изнутри.

Мы, дети, жили не в вакууме и хорошо замечали все метаморфозы, происходившие вокруг. Лично для меня так совпало, что все эти перемены удвоили свои усилия как раз тогда, когда мы переехали на девятый этаж в малосемейку, которая была устроена по блочному принципу, один блок – три семьи, у которых общими были только прихожая и кухня. После клоповника новое жилье показалось царскими хоромами. Еще бы – девятый этаж, две комнаты со своим отдельным санузлом, чистота и одуряющий запах только что построенного дома. Жаль, что очень быстро всюду расселились тараканы прямо-таки в колоссальных количествах.

Все жители нашего блока всякими возможными и доступными способами боролись с ними – травили, давили и почти ритуально сжигали на электроплитках. Хотя, это скорее, была мальчишеская забава. И вообще, как показала практика, мусоропровод в доме – лютое зло. Именно по его чреву паразиты, не только тараканы, но и часто крысы, с большой скоростью распространились по общаге.

Родители решили отметить новоселье, совместим его с празднованием отцовского тридцатилетия. Пригласили всех пермских родственников, на тусовку даже попала семья маминого младшего брата дяди Вовы, которая к тому времени уже проживала в Рославле Смоленской области. Честно говоря, не помню, как так получилось, но в малосемейке в какой-то момент хозяйничали только дети, а я проводил всем экскурсию, показывая где что находится и как это устроено. При демонстрации туалета я с гордым видом зашел туда, закрыв дверь перед носами остальных. Но свет в помещении тут же погас. Выскочив обратно, я услышал глумливый смех гаденыша Лехи. Это он постарался, видимо задумав сбить с меня ненужную спесь.

После появились и взрослые, полагаю, что они начали отмечать еще в старой общаге, из которой мы еще не до конца выехали. Но до этого, по совету все того же Лехи, я выключил пароварку с готовящимися мантами. Леха заявил, что они уже сварились, а я, лопух, на это и повелся. Естественно, они не до конца сварились, и я получил за это самоуправство от отца.

Взрослые уселись пьянствовать за стол, а дети, закрыв для темноты все двери, принялись беситься в коридоре. Это быстро закончилось, так как двоюродному брату Тихону кто-то разбил нос. В принципе было интересно, взрослые быстро накидались, а дядя Вова гонялся за нами с Лехой. Типа играл в догонялки. Поймав меня, он взял меня за шиворот и ноги принялся стучать моей головой во входные двери. Наверное, это был какой-то ритуал, приуроченный к новоселью, я не понял. Слава богу, тыкал он моей башкой не сильно, можно сказать, нежно, по-родственному.

Уж не знаю, как спали взрослые, возможно, за столом или под ним, но всех детей уложили в одной комнате – четырех младших и примкнувшую к ним Ленку поперек на кровати, а детей постарше – меня, Леху и Димку и Наташу Швецовых на матрасе на полу. Из взрослых помню только уснувшую с суровым видом и поблескивающими очками тетю Надю. Сонный Леха все отнекивался от нас с Димкой, мол, не хочет спать. Но вырубился он очень быстро.

– Спящая красавица! – доверительно поведал мне Димка, который Лехе был троюродным братом по матери.

Эта вечеринка, можно сказать, и задала тон всей нашей жизни в малосемейке – веселой, бесшабашной, иногда грустной и даже временами кровавой.

Батя, как человек предельно компанейский и беспредельно коммуникабельный, моментально познакомился с соседями по блоку. Это были две такие же достаточно молодые семьи, как и у нас – Лысковы и Гладковы. У Лысковых было двое сыновей – Серега и Саня, а у Гладковых – мальчик Филипп и девочка Лиза. Все трое мальчишек были старше меня, Саня с Филиппом на два года, а Серега на четыре. Лиза же была младше, и на год опережала моего брата. Кстати, тараканов из нашего блока вытравил как раз Серега, лет десять спустя устроившись со своим другом Серегой Епифановым в СЭС. Они приволокли оттуда баллон с какой-то термоядерной жидкостью и опрыскали ей все стены в блоке. После этого тотального уничтожения я не видел в блоке ни одного таракана.

Лысковы до этого жили в одном из деревянных бараков около Перми 2, некоторые из которых остались там и по сию пору, как напоминание былому величию могучей сверхдержавы. Гладковы же ютились на Героев Хасана в малогабаритной квартире одной из бабушек. Удивительной прихотью судьбы три разных семьи свело воедино, а дальше стало, как после алтаря – и в горе, и в радости, и в пьянке, и в шалостях. Наши семьи отмечали все праздники сообща – взрослые в квартире у одних, а дети, почти предоставленные самим себе, у других. Вот эти-то минуты и часы были самыми веселыми и радостными в нашей сероватой повседневности.

Серега Лысков оказался почти самым старшим во вновь образовавшейся детской коммуне общежития и быстро захватил в ней лидерство. К его чести надобно сказать, что наши игры стали гораздо разнообразней, насыщенней и увлекательней. Полубеспризорное барачное прошлое наложило свой отпечаток в виде колоссального развития фантазии. Типа как из говна обыденности сделать конфетку праздника. У нынешних детей, избалованных смартфонами, игровыми приставками и интернетом, воображение удалено из головного мозга в принудительном порядке. Действительно, зачем мучить свою голову, когда за тебя уже все давно придумали и разложили по полочкам? С какой хочешь, с той и бери.

С одним пацаном из дома я познакомился весьма своеобразно, но одновременно и знаково для своего детства. Время от времени батя заезжал домой на обед, оставляя рабочую «волгу» на мое попечение, сидя за рулем в которой, я мог поиграть и, конечно же, попонтоваться перед другими обитателями нашего двора. В один прекрасный день я восседал в машине, как король на троне, дверь была нараспашку, руки мои воображаемо управляли автомобилем, ноги не доставали до педалей. Вдруг рядом со мной появился худоватый, слегка кудрявый и горбоносый мальчик.

– Ты чего это тут сидишь? – хмуро поинтересовался он.

– А тебе какое дело? Хочу и сижу, – храбро ответил я. – И вообще иди отсюда, пока по кумполу не надавали!

– Че ты на!? – тут же вскинулся на меня он.

– Опа на!? – ответил ему я, выбираясь из салона наружу. Мы принялись другу не сильно пихать руками в грудь и плечи, приговоривая:

– Че ты на!? Опа на!?

Для понимания, это было обычное для пацанов нашего возраста выяснение отношений. Перейти на следующий, более кровавый и жестокий мордобойный уровень было страшновато и непонятно. Непонятно от того, чем все это могло закончиться, а страшновато тем, что можно было получить зуботычину в ответ. В итоге победила предсказуемая ничья, и мы, преисполненные осознания собственной охуенной крутости, разошлись каждый по своим делам. Позже я более полноценно познакомился с этим мальчиком, звали его Гия Ткебучава. Наполовину русский, наполовину грузин, он жил на четвертом этаже нашего дома, вместе с родителями тоже недавно переехав в малосемейку. Гийка стал еще одним моим другом на всю жизнь, привнеся в мое окружение дух интернациональности. Видимо, на самом деле недаром ходит молва, что всякая крепкая дружба начинается с потасовки либо размолвки. В моем случае это правило сработало целых два раза.

Войнушка

Игры в войнушку всегда были одними из самых интересных и увлекательных. Так как мы жили на девятом этаже, то компашка из нашего блока в лице пятерых членов ближе к вечеру обходила все остальные блоки, постепенно спускаясь вниз и вызывая на ратное поле всех мальчишек младшего призывного возраста. То есть тех, кто уже самостоятельно мог держать в руке игрушечное оружие, ссать стоя, и чьи сопли уже не свешивались ниже колена. В итоге набиралась довольно большая разношерстная ватага, которая делилась на две неравные части.

Та часть, которую возглавлял Серега Лысков, прозванный мальчишеской братией Серегой Большим, всегда была меньше по количеству участников, а все без исключения пацаны хотели воевать за нее, потому что она всегда в конце концов побеждала. Серегу же нельзя было «убить», ибо он обладал большим боевым опытом, отточенными навыками ведения боя, имел непререкаемый авторитет в вопросах тактики и стратегии. Подозреваю, что и пули от него отскакивали, как от бронированного. Если же вдруг новобранец какой по дерзновению своему и храбрости неразумной умудрялся все-таки всадить воображаемую очередь в тело бывалого солдата, то ему тут же объявлялось, что он сделал это исподтишка и тем самым вовсе даже не поразил могучего противника.

Это таинственное «из-под кишка» всегда вводило меня в продолжительный ступор и оставляло лежать, истекающего кровью, на поле брани.

Серега Большой придумал систему воинских званий, точнее способы их получения и регулирование иерархической лестницы. Пацаны нашего блока – я, Саня, Филипп и Серега Маленький, как лица особо приближенные, первые звания получили авансом и тупо ни за что. Сам Серый стал полковником, Саня – подполковником, Филипп – майором, я – капитаном, а мой брат – старлеем. Звания раздавались как поощрения за какой-либо героический поступок. Так, например, Лядыч получил звание ефрейтора за то, что сумел сделать «солнышко» на качели. По сути, эти звания ни к чему не обязывали и ничего не значили, но носились нами с гордостью и воодушевлением. Уж не помню в каком звании я закончил свою дворовую военную карьеру, но точно помню в каком Серега. Он самолично присвоил себе звание генералиссимуса, таким образом примазавшись к строю великих – Меньшикова, Суворова, Сталина…

Про Серегу мой батя сказал, что он и до старости будет бегать с деревянным ружьем. Полагаю, что это была своего рода метафора, и батя оказался прав. Лысков до сих пор, на пятом десятке, живет, как будто играется. Слава богу, что ни с кем больше не воюет.

– За дверью убит! За ящиком убит! – раздавалось по всем этажам общаги в зимнее время года. Это таким образом действовала нападающая группа, осуществляющая зачистку местности. Если за дверью по несчастливой случайности оказывался какой-нибудь малоопытный неудачник, то он с громкими стонами и «предсмертными» конвульсиями вываливался из-за нее. «Труп» обязан был сосчитать до пятидесяти, после чего он со спокойной совестью мог воскреснуть и приступать к дальнейшим боевым действиям. Самым неприятным следствием этого оказывались внезапные вражеские диверсанты в тылу наступающих. Приходилось передвигаться с оглядкой на их возможные партизанские вылазки.

Летом мы, естественно, носились по улице, в основном вокруг общаги, к которой было пристроено здание столовой для железнодорожных рабочих, которые приходили с противоположной от нашего дома стороны двухпутки Транссиба, где находились многочисленные локомотивные депо, какие-то ремонтные мастерские, бесчисленное множество сортировочных путей. Со временем этот пристрой прирос небольшой территорией, которую огородили бетонным забором. А посему площадь нашей войны увеличилась, равно как и изменились конфигурации укреплений, засад и ловушек. Немного реже мы воевали в небольшом леске, который еще не успел попасть под цепь бензопилы, а на одной из опушек усилиями местных жителей образовалась стихийная и безобразная свалка. Сейчас этот лесок уже вырубили, и на его месте горделиво красуется обшарпанная панельная девятиэтажка.

В один распрекрасный для всех пацанов микрорайона и его окрестностей момент в промтоварном магазине на Комсомольском выкинули в продажу пластмассовые игрушечные револьверы, стреляющие пластмассовыми же пульками. Это был кайф! Пять зарядов в барабане, еще пять в планочке запасной обоймы. Пулька вылетает, барабан автоматом проворачивается на следующую ячейку. У многих к тому времени уже были револьверы, громко хлопающие пистонами, но эта откровенно новаторская конструкция мигом покорила недозревшие юные умы.

Все бойцы нашего двора, от мала до велика, уговорами, угрозами и шантажом выпросили у родителей денег на это чудо отечественной легонькой промышленности. Я стал счастливым обладателем серого экземпляра, а чуть позже обзавелся и вторым – черным, с белыми накладками на рукоятке, который в принципе купили Серому, но я вполне резонно посчитал, что он еще маловат для такой роскоши.

Само собой, большая часть всех боеприпасов была утеряна в первых же жарких перестрелках, и вопрос их пополнения встал буквально ребром. Пытливые мальчишеские умы быстро нашли выход из положения. Мы распилили на подходящие по длине куски все доступные нам авторучки и карандаши в своих жилищах. Мне было очень удобно этим заниматься отцовской ножовкой по металлу. Младшему брату в этом трудном деле я не помогал, ибо кто первый встал, того и тапки. Каждый участник процесса заготовил десятки, если не сотни, маленьких цилиндриков и был готов к долгому противостоянию с супротивником в атаке или обороне.

Ссыпав все свое самодельное добро по полиэтиленовым пакетам, мы, как ковбои, хватали свои револьверы и носились по окрестностям, усеивая их горами отработанных выстрелов. Много позже, в фильмах про афганскую и чеченскую войны, я видел примерное количество гильз, оставшееся после жестоких огнестрельных схваток. Вот и we нас было примерно также.

Хорошо, что сила удара пулькой была небольшой, потому что пружины в барабане были достаточно мягкими, иначе бы мы все ходили в пятнах синяков, как леопарды. А глаза друг другу повыщелкивали бы в первые мгновенья боя, как два пальца обоссать. Со временем то ли интерес к подобного рода забавам иссяк, то ли оружие у всех пришло в негодность, но перестрелки из этих револьверов сами собой сошли на нет. До сих пор вспоминаю об этом с особой теплотой и щемящим ностальгирующим сердцем.

Двор у общаги был оборудован баскетбольно-волейбольной площадкой и детскими деревянными постройками – маленькими домиками, горками и верандами с навесами. К сожалению, на площадке никто не занимался спортом, потому что мало было желающих разбиваться об асфальт, которым была покрыта площадка. А домики, и так мало походили на Хохловку, так еще и какие-то безобразники нагло насрали внутри них, навсегда отбив желание играть рядом с ними. Даже война, которая чуть меньше, чем полностью, состоит из говна, сторонилась этих шедевров русского деревянного зодчества позднесоветского исполнения.

После того, как мы всем скопом посмотрели по телеку британский мини-сериал про подвиги лесного разбойника Робина Гуда, наши военные подвиги махом переместились в средневековье. По соседству с общагой квартировал овощной магазин, у черного хода которого штабелями постоянно стояли ящики из-под яблок и помидоров, сколоченные из нешироких и нетолстых деревянных досок. Мы повадились таскать эти ящики, выламывать доски и выстругивать из них мечи. Вооружившись таким образом, наша ватага начала серию побоищ, иным из которых позавидовало бы и Ледовое. Конечно же, мы не имели никакого представления об основах фехтования и в основном бестолково рубили, и тыкали в сторону супротивника, нередко врезая прямиком по пальцам чужой руки.

Между общагой и Транссибом была низинка, которая ближе к железной дороге и вдоль нее была утыкана гаражами, а посередине каждое лето перекапывалась экскаваторами. То ли для прокладки новых труб, то ли для починки вечно аварийных старых. Экскаваторы вырывали огромные котлованы и нагребали высокие песчаные холмы, в величественных декорациях которых и разворачивались наши сражения. Мы гонялись друг за другом, перепрыгивая с холма на холм или скатываясь в ямы, рубились на самой вершине или копошились на самом дне. Я всегда отбивал удары, летящие мне в грудь, взмахом своей деревяшки вверх.

Но как-то Сашка Лысков пырнул в меня, а я вроде бы и парировал выпад, но меч ткнулся мне в район горла и несуществующего еще тогда кадыка. Я прижал подбородком деревянный клинок к груди, а Саня пытался его потихоньку достать, но, так как я его держал, могло показаться, что он как бы застрял во мне. Видели бы его офигевшие глаза в тот момент. Парень реально подумал, что проткнул меня, и я вот-вот свалюсь замертво к ногам пересравшегося победителя. Так как этот удар все-таки причинил мне довольно ощутимый дискомфорт, я быстро научился отбивать вражеские мечи ударом сверху вниз.

Впоследствии Саня, сам того не желая, нанес мне еще одну травму, при игре в хоккей, с кистей метнув шайбу в мое возбужденно раскрытое око с расстояния в полтора метра. Бросок оказался весьма ощутимым, глаз мгновенно залился огромной иссиня-багровой гематомой, а ресницы так сильно завернулись внутрь, что я их еще долго вытаскивал обратно. Мне-то еще повезло, а в соседнем дворе одному парню шайба угодила в передние зубы, пусть и не выбив ни одного, но они еще долго, до появления современных методов протезирования, были какие-то черные, вечно гнилые и неопрятные. Дальше в хоккей мы играли уже не шайбой, а небольшим резиновым мячом, которым хоть и прижигало, но синяков практически не оставляло и уж тем более не выбивало зубы.

Брызгалки

Неподалеку от общаги, по пути на железнодорожную станцию, весьма живописно расположились три дряхлых деревянных барака, отапливаемые печами, топливом к которым служил каменный уголь. Уголь хранился в специальном сарае, сколоченном из плохо подогнанных досок, щели между которыми достигали толщины в палец. Саня Шилов, который проживал в одном из бараков, но постоянно числился в обойме нашего двора, предложил использовать этот сарай для наших игр. Так как летом помещение пустовало, мы с удовольствием приспособили его под наши брызгательные войны.

Жители бараков брали воду из колонки, кран которой торчал примерно на равноудаленном от всех домишек расстоянии и неподалеку от угольного сарая. Колонка тут же была реквизирована для пополнения наших водных боезапасов. Кто-то притащил огромную старую облупившуюся эмалированную кастрюлю, в которую защитники сарая наливали воды непосредственно перед боестолкновением и затаскивали ее внутрь. Дверь захлопывалась, и бой начинался.

Вооруженные разномастными брызгалками, которые мастерились из отработанных флаконов от шампуней или тюбиков школьного канцелярского клея, с дулами из разобранных авторучек, пацаны принимались неистово поливать друг друга водой через щели сарая. Самым шиком считалось, находясь в полумраке сарая, прицелиться и выстрелить в глаз противника, тревожно и пристально выглядывающего жертву сквозь многочисленные щели. Гийка таким макаром очень жестко всадил заряд в разверстое око Женьки Гусько, по прозвищу Джон Малыш, надолго выведя бойца из строя.

Оборонявшихся всегда было меньше, поэтому преимущество плохой видимости нивелировалось бо́льшим количеством потоков воды, одновременно рассекающих пространство не очень-то и объемного помещения. Струя могла прилететь абсолютно неожиданно для тебя из любого места, и далеко не всегда ты успевал дать ожесточенный отпор. Потому что враг к тому моменту мог уже отскочить на безопасное расстояние. К концу игры, которая могла пройти в пару десятков кругов, абсолютно все участники были мокрыми, как лягуши. Однажды я придумал одеть болоньевую куртку в качестве своеобразной брони, но стало только хуже, так как вода стекала по материалу куртки и мерзко пропитывала все, что было ниже пояса. Трусы, носки и обувь стали насквозь сырыми в первые же минуты брызганья.

Позже брызгалки заменились на одноразовые шприцы, которые были меньше по объему, но гораздо дальнобойнее. Эту карманную артиллерию мы в основном применяли в школе, на переменах, в быстротечных и яростных схватках в условиях ограничения по времени. Однажды я применил это орудие в очень курьезной ситуации. Мы с Лядычем договорились сходить в видеосалон на «Терминатор-2», он должен был за мной зайти, а я его ждал со шприцем, наполненным до краев. На весь блок был всего один звонок, и в нашу квартиру всегда звонили один раз.

Когда ожидание Лядыча уже стало озадачивать, раздалась одиночная жалобная трель, и я бросился к входной двери, вставил жерло шприца в широкую замочную скважину и с силой выплеснул все его содержимое по ту сторону двери. Радостно распахнув дверь, я узрел совершенно охуевшего и абсолютно незнакомого мужика, в районе пояса которого расплывалось немаленькое пятно. Мгновенно сориентировавшись, я захлопнул дверь обратно. Как потом оказалось, дядечка просто ошибся адресом. Он не понял, что за конфуз с ним произошел, а я конечно же скромно об этом промолчал.

Коляна в тот день я так и не дождался, и ушел на кино с братьями Лысковыми. На следующее утро в школе я поинтересовался у друга:

– Ты чего вчера не пришел?

На что он мне ответил:

– Я по телеку тоже классный фильм смотрел. «Богатые тоже плачут» называется.

Да уж, променять культовое кино на дешевое однодневное мексиканское мыло – это талант. Хотя граждане великой ядерной сверхдержавы, в подавляющей своей массе не вылезающие из нищеты, очень сильно возжелали посопереживать заморским сериальным богатеям и массово липли к своим черно-белым экранам.

Зима

Зимой мы могли полдня гонять в хоккей, ползать по сугробам до того, что штаны покрывались снежно-ледяной не сгибающейся корочкой, будто хоккейные вратарские щитки, или сбивать с крыш обильно наросшие сосульки. Мама купила нам с братом в Москве санки, на которых деревянные планочки сидения были приделаны не вдоль, как у всех, а поперек, и считались у нас во дворе жутко крутыми. Катая эти санки по двору, я, Серый и Филипп, забрели в маленький столовский дворик, где вдоль стены, от массивной и мощной вытяжки опускалась огромная сосулина, примерно в пол метра в диаметре.

– Давайте ее собьем, – предложил Филипп, восхитившись ее размерами.

– Давай! Но она такая большая! – ответил ему я.

Недолго раздумывая, Филя поднял из сугроба упавшую сосульку поменьше и, встав на санки, чтобы быть чуток повыше, принялся стучать по сосулище у самого ее основания. Удивительное дело, но она почти тут же отвалилась и грохнулась всей своей льдистой громадиной аккурат на новенькие блатные санки, пробив их насквозь и покорежив алюминиевые полозья, которые вывернулись в стороны сюрреалистическим кругом.

Это был пиздец. Я не думал о том, что эта глыба могла покалечить кого-либо из нас, а то и вовсе убить, а думал о том, что и как я теперь скажу об этом дома? Серый был младшим, с него и спросу ноль, и как с гуся вода, а вот мой зад мог моментально попасть в прицел отцовского ремня, а мозг в мрачную тягучую атмосферу материнского осуждения. Юное очечко сжалось так, что даже иголка бы туда не залезла. Но пока все эти горести еще не обрушились на меня, мы с огромными усилиями вытащили сосульку из искалеченных санок и потолкали ее в наш двор. Потом до самой весны все пацаны нашего дома катались на этой льдине, одни забирались сверху, а другие трудились движущейся силой этого экзотического транспортного средства. Дома мне естественно перепало на орехи. Не так чтобы уж очень сильно, но весьма и весьма неприятно. А санки заняли свое достойное место на помойке, как незыблемое напоминание о бренности всего сущего в этом мире.

Несколько зим подряд особо сознательные граждане заливали нам горку, которая спускалась от овощного через весь двор и упиралась в забор столовки. Автомобили в то самое время еще далеко не везде наследили и в наш двор наведывались не часто. Поэтому мы гоняли с горки достаточно безбоязненно. Обычно, собравшись на старте беспорядочной кучей, мы садились каждый на свое средство передвижения, чаще всего это был кусок фанеры, и с громкими криками и смехом катились вниз. А уже внизу лихорадочно и, стараясь как можно быстрее, вытаскивали свой «поджопник» со льда, так как сверху уже на всей скорости летел Серега Куряшов, прозванный после выхода одноименного фильма Кинг Конгом. Он-то и был самым старшим и крупным у нас во дворе, даже старше Сереги Большого на год или два.

– Конг! Конг! – возбужденно орали пацаны, выкрикивая это как заклинание, точь-в-точь как дикари из фильма, когда призывали чудовище.

Помню чувство своего почти животного страха при виде того, как эта машина неумолимо приближается к финишу, а я все не могу вырвать свою фанерку из общей массы и боюсь, что вот-вот эта херня оторвет мне руки с мясом. Адреналин рвался наружу отовсюду, откуда только мог.

Игры

Летом прямо во дворе на асфальте мы играли в футбол. Воротами нам служили скамейки, точнее проемы под ними, в которые собственно мы и заколачивали круглого кожаного друга. Футбольные баталии разворачивались нешуточные, а свое мастерство мы оттачивали, продираясь через различные препятствия в виде малышей, их мамаш и всего того, что постоянно стояло, валялось или присутствовало во дворе. После чемпионата мира девяностого года некоторые из нас получили футбольные прозвища. Так, например, Саня Шилов стал Шилтоном, но не потому, что он был голкипером, а просто потому что было созвучно. Я временно стал Марадоной, но не, потому что имел выдающиеся футбольные способности, а потому что якобы постоянно симулировал, как это делал великий Диего на полях Италии.

Еще мы играли в «точку», разновидность игры в «триста». Это когда один человек стоит на воротах, а все остальные в одно касания мяча с лета пытаются забить ему гол. Задел мяч подряд больше одного раз, или забил не слета, или вообще промахнулся либо вратарь поймал, становись на его место. Обычно игра велась до пяти очков. Забили тебе пять штук, будь добр подставь на суд зрителя свое очко. А все остальные с чувством, с толком, с расстановкой распинывают тебе его этим самым мячом. Чаще других на этом поприще не везло Генке, его задница постоянно была красной как у макаки. Один раз он даже заплакал, когда ему особенно сильно досталось. Но дети – народ жестокий, и никто не проявил к нему ни капли сочувствия.

В процессе этой игры Женька Меденцев, прозванный Джоном Большим, придумал словечко «Ваяянь», сходное по манере произношения и интонации со знаменитым полунинским «Асисяй». Употреблялось оно в различном контексте, но чаще всего выкрикивалось просто так, как выражение восторга или восхищения.

– Ваяянь! – неслось из всех углов нашего двора, так как словечко моментально перешагнуло за рамки одной отдельно взятой игры.

С мячом существовала еще одна игра – «нагоняло», то есть обычная его чеканка. В один период мы этим занимались с утра и до позднего вечера, ставя личные и дворовые рекорды по количеству повторений. Причем нельзя было ронять мяч на землю, касаться руками или брать его в них. Просто так «нагонять» по очереди было не интересно, поэтому мы делились на две команды и пытались «загнать» друг друга, суммируя общекомандное количество повторений. Не помню точно, но вроде бы у меня рекорд был двести семнадцать повторений без падений мяча на землю.

Бывало, что среди песчаных холмов, буранов и карьеров мы играли в солдатики. Рыли им окопы, строили укрепления, маскировали, усиливали их позиции игрушечной техникой и орудиями. Как всегда, эту забаву придумал Серега Большой, у него даже была объемистая холщовая сумка, в которую мы и складывали всю эту игрушечную микроармию.

Расположив войско в обороне, мы отходили шагов на двадцать от солдатских укреплений и принимались обстреливать их ссохшимися песчаными кусочками, либо осколками гранитного щебня, которыми изобильно были усыпаны обочины любой недавно заасфальтированной дороги. Все это действо весьма смахивало на реальный артобстрел, только в миниатюре, с разрывами комьев земли, взметающейся дымком пылью, многочисленными разрушениями укреплений и жертвами личного состава солдатиков.

После того, как боезапас иссякал, мы шли проверить какой урон был причинен нашими стараниями. Время от времени иной солдатик разламывался на куски прямым попаданием, а другой навсегда терялся и погребался в толще истерзанного и покалеченного войной грунта. Подновив и перестроив оборону, наша неугомонная банда начинала новый, смертельно опасный налет на позиции стойких солдатиков.

Через несколько лет, когда карьеры и котлованы рыть уже перестали, мы на этом, еще не заросшем травой, месте играли в «банки» или «кругового козла». В «банки» резались вообще от рассвета до заката, только лишь снег успевал сойти. Я отыскал себе увесистую дубину, которую и использовал в качестве метательного снаряда. С ее приятной тяжестью было очень сподручно кидать в цель, рука будто сама посылала снаряд точнехонько туда, куда надо. Не обходилось, конечно же, и без казусов в виде падений, ударов и тычков, но, как говорится, все это лишь побочные эффект веселья. Я своей булавой даже чуть было не снес нос Сане Шилову, будучи галевым. Он сдуру сунулся за черту за своей палкой, ну, я и отмахнулся перед его харей. Буквально миллиметры спасли его от увечий.

Один раз в «круговом козле» довелось мне побыть пастухом двух очень тощих и хлипких козлов, которые, наверное, были самыми младшими в тот раз. Салабоны просто не выдерживали веса запрыгивающих на них волчар и постоянно валились на землю, уставшие, обессилившие и изможденные. Я задолбался скакать вокруг них, сам похожий на молоденького козлика. От беготни по вечному кругу голова стала немного кружиться, а от постоянного мелькания лиц и пейзажа вокруг подступила мерзостная тошнота. А еще раздражал постоянный гогот глумящихся над ситуацией пацанов. В итоге я пошел на хитрость. Когда в очередной раз Филипп запрыгнул на одного из малышей, я, поставив пятку одной ноги на носок другой, как бы примеряясь к высоте свисающего филиппового башмака, громко сказал:

– Я тебя достал!

– Где-е-е? – удивленно глядя протянул простачок Филипп. Он слишком поздно понял, что его облапошили. Как та птаха из басни, проворонившая сыр из-за чрезмерного желания поболтать. Дело в том, что волкам в кругу говорить запрещалось, а развязавшийся язык автоматом делал тебя «младшим козлом».

Наконец-то вырвавшись из кольцевой западни, с языком на плече я уселся отдохнуть, ужасно довольный своей находчивостью. Только повзрослев, я осознал, что многие наши массово-коллективные игры имели садистские наклонности и ставили своей целью не только развлекать их участников, но и унижать младших, слабых и самых неловких.

Безусловно, к таковым не относились игры на пробки, на этикетки от спичечных коробков, а позже и на вкладыши от красивых, пахучих до умопомрачения заморских жвачек. Игры на пробки делились на три категории: «в биток», «в чиру» и «в крученку». У пробок же существовала своя собственная градация, так сказать разбивка по очкам, и скручивались они в основном с флакончиков от доморощенной советской парфюмерии. Определенные белые пробки могли цениться в один, два, три, пять очей, а их цветные аналоги соответственно стоил вдвое дороже. Были так называемые «жабы» – пробки, которые не игрались и ничего не стоили. Черт его знает, по какому критерию шел отбор, но, полагаю, по внешнему виду и износостойкости пластика, из которого они были отлиты. Мягкие пробки всегда прозябали в постыдном звании «жаб». Существовала одна легендарная пробка под названием «чарли чаплин», названной так по ни кому теперь не ведомой причине. Она была серебристого цвета, граненой, как легендарный стакан и имела скошенную верхушку. Стоила такая пробка невероятные тысячу очей. Однажды мы с Колькой Лядовым шарахались по знаменитой лесной помойке и нашли там несколько «чарли чаплинов», почувствовав себя богаче всяческих нынешних билловматьихгейтсов.

Первые две игры были малоинтересными и откровенно туповатыми. В «битке» на земле чертился квадрат, который делился еще на четыре квадрата, в которые с заранее отмеренного расстояния кидались специально для таких целей отлитые свинцовые круглые и плоские битки. Выигрывал тот, кто ловчее попадал в один из более важных квадратов, забирая выигранные пробки по договоренному количеству очей. А в «чире» надо было начертить линию, с которой пробки пинками загонялись в узкое продолговатое отверстие в земле. Своего рода гольф для малоимущих. Естественно, побеждал тот, кто загонял в отверстие больше пробок, нежели его оппонент.

Третья же игра была более увлекательная, динамичная и азартная. Играемая пробка обхватывалась большим и указательным пальцами левой руки по поясу, обязательно отверстием кверху; а подушечками большого и указательного пальцев правой руки прихватывалась сверху и снизу и закручивалась со сбрасыванием на пол. У кого из двух участвующих игроков пробка вставала на попа отверстием кверху, тот получал преимущественное право первого пинка своей пробкой по пробке противника. Если первый игрок не промахивался, он выигрывал и забирал выигранную пробку. Если же он не попадал, то ждал своей участи во время удара противоборствующей стороны. Для того, чтобы пробка чаще становилась так, как нужно ее владельцу, в нее закладывался кусочек пластилина, который утяжелял дно, тем самым способствуя почти безотказному ее «вставанию».

Пацаны рубились в эту игру не только во дворе, но и в школах, на переменах, таская в портфелях неисчислимое множество самых разнообразных пробок. Самые неудачливые игроки, которые постоянно проигрывали, коршунами носились по всем местным помойкам и полузлачным местам, в поисках заветных пробок.

Но собирали мы не только пробки от одеколонов, лосьонов и прочих всяких туалетных вод и духов. Чаще всего с Лядычем после школы мы рыскали около пивнухи, которая располагалась с торца здания «Гастронома». Вся земля около нее была усеяна жестяными пивными кронен-пробками, среди которых время от времени попадались пробки от газировки «Байкал». В то время название на ней почему-то печаталось на внутренней стороне, и было спрятано под белую прокладку из какого-то пористого материала типа силикона. Перебирая груды исковерканных и деформированных жестянок, мы с Коляном, затаив дыхание, ногтем сдирали прокладку с криком:

– Даю гарантию – Байкал!

Откуда вообще взялись эти дурацкие гарантии, история умалчивает. Время от времени нам везло, и под прокладкой великолепным голубым сиянием внезапно вспыхивала краска фирменного обозначения марки с белыми наклонными буквами «Байкал». Однажды на помойке за группой самовольно поставленных гаражей мы с ним обнаружили пробку из-под иностранного пива. Красивую, с непонятными разноцветными надписями. Это была всем находкам находка. Но нарисовалась проблема в том, что пробка наполовину погрузила свое великолепное буржуйское тело в кучу говна. Как ее оттуда достать, преодолев тошноту, отвращение и омерзение? В конце концов, желание Лядыча обладать сокровищем пересилило все вонючие сомнения, и он выхватил пробку из душистой коричнево-зеленоватой массы.

– Дома отмою! – с воодушевлением возвестил он мне. Едва не проблевавшись, я молча кивнул ему и поскакал домой, не желая знать, как именно он будет отмывать находку и избавляться от запаха.

Позже мы поуничтожали все свои кронен-пробки варварским и довольно экзотическим способом, раскладывая рядами на рельсах перед приближающимся поездом. При этом сбегали с железнодорожной насыпи и прятались за гаражами от машинистов. Бытовало мнение, что они могут сфотографировать нас и отдать фотографии в холодные руки доблестных органов правопорядка. После того, как поезд проезжал, мы взбирались обратно на насыпь к путям и собирали сплющенные кружочки бывших пробок. Какое-то время они еще хранились у меня дома, пока мама их не выбросила, как ненужный хлам. Помимо пробок на рельсы попадали монеты, гвозди и другие небольшие металлические предметы, которые могли красиво и неумолимо расплющиться под многотонным весом железнодорожных вагонов.

А с Лядычем мы продолжили шляться по помойкам и обочинам дорог в поисках уже собственно самих бутылок, по большей части «чебурашек», потому что только их и принимали в пунктах приема стеклотары. Наступили голоднючие позднесоветские времена, продукты в магазинах как метлой смахнуло, а очереди за остатками былой роскоши стали километровыми. Мы брали сумки либо рюкзаки и снаряжались в путь для поиска бутылок. Само занятие чем-то напоминало тихую охоту на грибы, за исключением того, что наши маршруты пролегали не по прекрасным сосновым борам и тихим березовым рощам, а по замусоренным местам и апокалиптического вида трущобам Комсомольского, которые после Великой войны строили еще пленные немцы. Честно говоря, сейчас мне это напоминает книгу и фильм «Дорога», где по разрушающемуся и распадающемуся миру бредут два чумазых главных героя. Советский полюс нашего мира тоже стремительно рушился, унося за собой в бездну последние крупицы продуктов и товарно-материальных ценностей.

На рынках и в кооперативных ларьках появилось много импортного товара, который стоил запредельные деньги. Но мы-то были дети, и нам хотелось тех же сладостей, игрушек и развлечений, что и всем остальным. Поэтому мы и зарабатывали на это таким вот нехитрым способом, собирая бутылки, отмывая их дома и сдавая за копейки.

На Центральном рынке цыгане начали торговать турецкими жвачками «Дональд» и «Турбо», вкладыши от которых естественным образом стали новым фетишем всех советских мальчишек. Вполне резонно, что наша общага не осталась в стороне от этого пагубного влияния Запада. Вкладыши собирались, покупались, обменивались и, конечно же, игрались. Игра на вкладыши представляла собой трансформацию ранней игры на этикетки от спичечных коробков – еще одного предмета собирательства и накопительства. Но прежний фаворит тут же угодил в опалу под напором ярких и цветастых забугорных пришельцев.

Принцип игры был следующий. Вкладыш картинкой книзу клался на большой палец руки, который в некоем подобии полуфиги немного подсовывался под указательный палец, затем щелчком подбрасывался вверх с таким намерением, чтобы он перевернулся в воздухе и упал на пол картинкой кверху. У кого из двоих это получалось, тот и имел право первого, чтобы ударом ладони плашмя перевернуть вкладыши, уложенные стопкой картинками книзу на плоской поверхности, чаще всего подоконнике. Со временем все эти манипуляции обросли ухищрениями. Чтобы вкладыш при щелчке падал изображением к верху как можно чаще, его сгибали поперек, картинкой внутрь. В результате чего он приобретал устойчивость при полете к полу, заимствуя принцип бутерброда, который известно, чем всегда падает вниз. А чтобы верней перевернуть стопку вкладышей, ладонь стукалась на левый край этой стопки и, при отрыве от поверхности, заворачивалась в правую. Вкладыши под действием этого завихрения весьма нередко переворачивались.

Леха Шаманов и Юрка Лучников с шестого этажа считались лучшими игроками не только у нас в общаге, но и вообще в микрорайоне. Они могли играть сразу по пятьдесят штук вкладышей, пытаясь перевернуть эти чудовищно толстые пачки. Когда же никто из них в многодневной битве друг с другом не смог одержать победу, они объединились и стали играть «на один карман», в буквальном смысле раздевая всех подчистую.

Накопительство и игры пошли веселее, когда ассортимент жвачек увеличился. В глазах запестрело от цветастых этикеток «Финалов», «Лазеров», «БомБиБомов», «Дани», «Махи», «ЧинЧинов», «Супер ЧинЧинов» и «ТипиТипов». Изголодавшиеся по оригинальному не самодельному мерчу, советские мальчишки набросились на этот разверзшийся бесконечный поток, щедро черпая из него всеми доступными средствами и материалами.

Лядыч внезапно разузнал, что появились точки продажи жвачек на площади перед железнодорожным вокзалом. Он ездил на тренировки на электричке, а вокзал был его пересадочным пунктом на другие виды транспорта. В одну из этих поездок он и подметил, как ушлые пацаны выпрашивают вкладыши у взрослых, которые только что приобрели парочку жвачек. Некоторые соглашались тут же распечатать упаковку и безвозмездно поделиться сладко пахнущей лощеной бумажкой с перегородившим дорогу юным попрошайкой. Одному было боязно там промышлять среди компаний конкурентов, поэтому Колян позвал меня и Серегу Каретина – нашего одноклассника, двоюродного брата Сани Шилова и еще одного обитателя нашего резинового дома.

Не откладывая дело в долгий ящик, мы десантировались из электрички на Перми Второй и ломанулись на площадь к заветным местам торговли жвачками. Продавцы ставили блоки резинок на деревянные ящики, прикрепив ценники с лицевой стороны, время от времени убирая пустой блок и доставая новый, запечатанный, из котомок у себя за спиной. Торговля шла довольно бойко, и блоки менялись очень быстро. Лядыч и примкнувший к нему Каретин махом наловчились нелегкому делу попрошайничества, а у меня дело никак не шло, потому что вдруг напали робость и застенчивость. Видимо, талант к нищенству не был во мне заложен с детства. Но любой талант можно развить трудом, так что постепенно и у меня пошло на лад, хотя мой конечный улов оказался куда меньшим, чем у собратьев по ремеслу. Мне и сейчас очень непросто что-либо одолжить, даже у самых близких людей. Так что этот талант или навык я так до конца и не развил.

Всплеск интереса к вкладышам как начался внезапно, так и закончился внезапно, время от времени напоминая о себе слабыми и вялыми отголосками. Думаю, все дело в том, что мальчишеский игроцкий и коллекционерский рынок просто перенасытился огромным количеством разнообразного материала и потерял всю свою первоначальную ценность.

Видео

Я уже вспоминал про видеосалоны с их неслыханными волшебными мирами забугорного кинематографа. Это была еще одна причина умопомешательства всех мальчишек конца восьмидесятых. На фильмы с Брюсом Ли, Шварцем и Сталлоне народ ломился в таких количествах, которым позавидует иной современный многомиллионный блокбастер.

Первым видеофильмом, который я посмотрел, стал боевик «Гатор», с Бертом Рейнольдсом в главной роли. Мы пошли на него с Серым Лысковым в видеосалон, который открылся в пристрое соседней и похожей на нашу общаге – «пентагоне». Свое прозвище она получила за очень отдаленное сходство с архитектурой здания штаб-квартиры Министерства обороны США. Наша же малосемейка для созвучности и легкой ироничной издевки получила название «сайгон». В общем два пришельца из «сайгона» засиделись в «пентагоне» до того, что я опоздал забрать брата из детсада. Но впечатления от крутяцкого фильма и удовольствие от просмотра перевесили все возможные неприятности.

Вторым фильмом для меня стал «Пьяный мастер» с Джекки Чаном, который по какой-то дикой прихоти был обозван нашими пиратами-переводчиками как «Их звали костоломы». Чуть раньше, когда я еще не имел счастья лицезреть этот этапный в карьере великого китайца боевик, Леха Некрасин с шестого этажа так мне про него рассказывал:

– Короче, ходит один каратист, дерется со всеми и ударами ноги ломает им коленные чашечки. За это его и называют костоломом.

Описание было ошеломляюще исчерпывающим, за исключением того, что Леха, скорее всего, понятия не имел, о чем кино и просто хотел понтануться перед благодарными и жадно ему внимавшими слушателями.

Третьим же фильмом для меня стала легендарная «Игра смерти», где еще один великий китаец не успел полностью отсняться по причине своей скоропостижной ранней смерти. Сейчас мне кажется, что больше я его ни разу так и не смотрел и самое яркое, что из него помню – это название одного из ресторанчиков «Красный перец». Как тогда, так и сейчас, мы с Гийкой порой вспоминаем это название с легким ностальгическим смешком. А еще в самом начале фильма я никак не мог понять, кто же это постоянно там мяукает как кошка, пока авторитетные насмотренные старшаки не поведали мне, что это и есть сам Брюс Ли! Каково же было мое разочарование, когда этим всесильным бойцом оказался мелкий и довольно худой китайский парнишка, ведь я-то представлял себе Брюса горой мышц аля Шварц, брутальным, огромным и лысым. Но познакомившись с творчеством Дракона более подробно, я его невыносимо зауважал.

В то время имя Брюса в скобочках после названия фильма на афише автоматически гарантировало аншлаг на сеансе. Ушлые дельцы от видеобизнеса быстро раскусили сей феномен и пользовались этим. Однажды я попал на кино, в заманухе к которому числились заветные шесть букв, но в нем не было не только Брюса, но и ни одного китайца вообще.

Лишившись видеофильмовой девственности, я принялся неистово наверстывать пробелы в своем кинообразовании, тем более, что в столовке по вечерам начало работать видеокафе «Вечер». В котором, между прочим, было целых два запараллеленных телевизора в разных концах зала, подавались молочные коктейли и мороженое, а зрители располагались за столиками. Ради доступа к боевикам, ужастикам и каратэшкам я вскрыл свою копилку, которую отец мне сделал из жестяной банки из-под растворимого индийского кофе, припаяв крышку и прорезав в ней отверстие. Детский билет в видеокафе стоил пятьдесят копеек, и я, взяв рубль и прихватив младшего брата, спускался с девятого этажа в уютный полумрак обожаемого зала и в нетерпении ожидал очередного сеанса.

Каждый раз я спрашивал у Серого:

– Ты точно будешь смотреть кино? Не уйдешь после мультиков?

На что неизменно получал максимально честный ответ:

– Конечно, буду.

Мультфильмы крутились между сеансами, и позырить их можно было абсолютно бесплатно, но непосредственно перед началом фильма устроители шоу проходили по залу и собирали плату за просмотр. Естественно, брат каждый раз меня разочаровывал, потому что был еще мелким, и сюжетные перипетии кинчиков ему были абсолютно до лампочки. Обычно просидев какое-то время и не дождавшись ничего для себя интересного, он по тихой сваливал на улицу, оставляя меня, злого, раздраженного и обиженного. Мне очень хотелось дать ему люлей. Даже не за то, что он опять меня обманул, а за то, что я потратил на него свои кровносбереженные пятьдесят копеек.

Иногда, когда денег совсем не было, мы смотрели фильмы через окно, благо, что этаж был первый и чья-то сообразительная голова догадалась притащить к окошку скамейку. Человек пятнадцать облепляло эту несчастную скамейку и силилось разглядеть хоть что-нибудь сквозь муть, отблески и искажения стекла. Таким экстраординарным способом я в первый раз увидел «Терминатора», смысл которого уже знал по пересказам счастливчиков, посмотревших его в нормальном, не немом виде.

Отдельным поджанром и объектом поклонения служили фильмы про ниндзя – крутых бесшумных убийц, на запредельном уровне владеющих самыми разными восточными единоборствами. Одно время мы даже пытались изготавливать приспособы и элементы оружия как у этих таинственных японских разбойников. Кое-кто даже выточил звездочки из каких-то металлических пластин, и вся наша орава тренировалась в их метании в любую подходящую вертикальную поверхность. А Леха Кушаков однажды вообще вышел во двор в черном костюме ниндзя, который пошила его мама. За что он и получил намертво приклеившуюся кличку – Леха Ниндзя. Выглядел он в этом наряде, надо сказать, нелепо, дурацки и смешно. Может быть, потому что обладал грацией слона и пластичностью слитка стали.

После того, как видеокафе у нас уже закрылось, и в «пентагоне» веселье тоже закончилось, мы стали ходить в «Транзит», на Комсомольский. Однажды большой компанией посмотрели там страшенный по тем временам ужастик «Демоны 2». Фильм кончился, час был поздний, темно, промозглая поздняя осень, домой идти через лес… Короче, говоря словами незабвенного Юрия Клинских: «а у самого очко жим-жим».

По сюжету хоррора демоны, чудовища-мертвецы с длинными когтями, передавали свою инфекцию не только через порезы этими длиннющими отростками, но и через жидкости, которые вытекали и сочились из их гниющих организмов. Все эти слизь, слезы, сопли и кровь были очень едкими и растворяли любую поверхность вплоть до железобетона. Если хотя бы капля попадала на кожу человека, тот через какое-то время сам становился демоном. Таким образом в фильме заразился мальчик. На него сверху накапала демоническая кровь, пока он довольно удачно прятался от монстров в вентиляционной шахте.

Сбившись в кучу и шепотом обсуждая перипетии увиденного, мы в легкой панике приближались к лесу, который и по сию пору разделяет Железку и Комсик. Он небольшой, и пройти сквозь него можно за пару-тройку минут, но ведь некоторые минуты длятся очень долго. Все относительно, как говаривал великий старикан Однокамушкин.

Голоса совсем смолкли, когда мы вступили под неуютную и зловещую сень черного и сырого леса. Вдруг кому-то на голову с ветки упала капелька воды.

– Ой! – разорвал его голос тягостную тишину. – На меня капнуло.

В мгновение ока в его сторону повернулись все указательные пальцы., как бы застигнув того на месте преступления.

– Демо-о-он!!! – в диком ужасе проорало несколько глоток. И все тут же опрометью бросились из леса. Кто по дорожке, а кто и напролом через кусты и даже деревья. Великая сила искусства ушла в массы, что еще тут сказать?

Вахтеры

Как-то теплым летним вечером мы с Гийкой возвернулись с просмотра очередного ужастика и на входе в дом встретили одну из вахтерш – полноватую пожилую женщину в очках. К глубочайшему моему сожалению, я не помню имен ни одного из вахтеров, которые работали в нашей малосемейке во времена моего детства. Не помню я имени и этой чудесной женщины. Переговорив с нами на различные общие темы, она внезапно стала рассказывать про свои детство и молодость, часть которых пришлась на годы Второй мировой войны.

Мне особенно запомнился ее рассказ про то, как она, пробираясь по оккупированной территории, ночевала и пряталась в стоге сена. И как утром к нему пришли немцы и принялись прощупывать этот стог вилами. Чтобы не быть заколотой, она и вылезла оттуда, попав прямо к ним в загребущие лапы. Будучи под впечатлением только что просмотренного фильма ужасов, я тогда не особо проникся ее страхами и переживаниями. Только став много старше и сумев поставить себя на ее тогдашнее место, смог представить осязаемость и реальность этого отнюдь не киношного ужаса.

А вообще, с вахтерами у нас шла никогда не прекращающаяся война. Сам поработав на охране тишины, покоя и порядка, теперь понимаю их стремление добиться от нас спокойствия и уменьшения количества децибел, которые мы воспроизводили нашими играми. Понятное дело, что к вахтерам, этим старичкам и старушкам, неугомонно-ядовитые детские языки приклеивали клички.

Одна бойкая и не в меру подвижная бабушка гонялась за нашей ватагой с веником или шваброй, орудуя ими так мастерски и ловко, что порой кому-нибудь перепадало по спине или ногам. В убегающего Гийку она вообще запустила куском арматуры, который летел ему в ноги и конечно бы свалил наземь, не успей он подпрыгнуть вовремя. За все свои фехтовально-метательные умения бабулька и получила прозвище Хон Гиль Дон, в честь корейского народного героя, фильм про которого в то время крутили в умирающих советских кинотеатрах. Впрочем, в моменты наиболее жесткого противостояния, кличка трансформировалась в более бескомпромиссную и ультимативную и старушка тогда именовалась Хуй Гандоном.

Работал у нас вахтером и один старичок, который ходил в черном костюме-двойке с приколотым к груди орденом и имел обожженное лицо. Я точно не уверен, но вроде бы он горел в танке во время войны. Добренькие детки прилепили ему кличку Крюгер, в честь героя-маньяка из киношных ночных кошмаров. С ним у нас тоже были разного рода разногласия и недопонимания, и гонялся он за нами с не меньшей прытью, чем Хон Гиль Дон.

Недалеко от вахты был туалет с умывальником, куда мы частенько наведывались, прибегая с улицы, дабы поить водички или облегчить существование над унитазом. Понятное дело, вахтеры нам запрещали пользоваться общественной уборной, чтобы юная поросль не загадила это священное место. И, чтобы проникнуть в этот туалет, приходилось постоянно прибегать к хитростям и придумкам, потому что бдительные вахтерские очи отнюдь не дремали и зорко следили, контролируя мальчишеские проникновения за заветную дверь.

Совсем тяжко вахтерам пришлось, когда в продаже появилось чудо китайской пиротехнической мысли – петарды. В любой момент несчастный страж общажного распорядка и порядка мог получить за дверь своего поста эту шумовую гранату и подпрыгнуть от неожиданного грохота. Иногда и по ночам, когда измученная дневным бдением, рвением и бесконечным петардоуклонением старушка прикладывалась подремать на топчан, чья-то наглая рука закидывала петарду в ее каморку. Как говаривал батя про подобные случаи сильного человеческого испуга:

– Колготки она точно испортила.

Сейчас мне очень стыдно от того, что мы натуральным образом издевались над пожилыми людьми, которые не от хорошей и веселой пенсионной жизни шли работать, рискуя не только своими нервами, но иногда и физическим здоровьем. Ибо старая закалка и взращенная в тоталитарном государстве ответственность не позволяли уступать дорогу нарушителям режима – пьяницам, запоздалым гулякам, агрессивным личностям и иным асоциальным элементам.

Банда Петухова

Все эти карикатурные войны перманентно разгорались и затухали, но однажды наша компашка чуть было не вступила в настоящую битву, которая могла бы дать фору иному Ледовому побоищу по массовости участников и жестокости столкновения.

Среди пацанов района ходили смутные слухи о мистической и неуловимой пацанской банде Петухова, которая вроде бы на кого-то наводила ужас и занималась темными делишками. Банда была на столько глубоко законспирированной, что мало нашлось бы счастливцев, которые с полным правом могли сказать, что им хоть что-то известно о ней. Вроде бы территориально банда базировалась где-то на границе Железки и Комсика и даже, возможно, имела в своих рядах как обитателей одного микрорайона, так и другого. Это могло быть обусловлено тем, что в школу за номером 111 ходили дети из обоих микрорайонов. Возможно, мы бы вообще никогда не узнали подробностей существования этого сообщества, если бы не один случай, который вмешался в спокойное и умиротворенное течение наших жизней.

Антоха Лопахин с четвертого этажа как раз учился в «стоодинке» и повздорил на перемене с одним пацаном. Дело у них даже почти дошло до рукоприкладства, но было пресечено бдительным учительским патрулем. В следствие чего выяснение отношений было перенесено на послешкольное время во дворы в опасной близости от проживания членов пресловутой банды. Тоха сам по себе был дерзкий и шабутной, постоянно лез на рожон, и поэтому случившаяся ситуация никого абсолютно не удивила. Так как Гийка жил с ним на одном этаже, они очень сдружились и частенько тусовались вместе, впрочем, не редко ссорясь и даже поколачивая друг друга.

Чтобы чувствовать себя увереннее и иметь некое подобие тыла, Антоха подрядил несколько бойцов нашего дома во главе с генералиссимусом Серегой Большим сопроводить и поддержать его на этом нелегком мероприятии. Мне повезло, и я оказался в команде счастливчиков, попавших на знаменательное шоу.

Хотя насчет шоу я, конечно же, погорячился. Это была вялотекущая бестолковая толкотня «до первой крови», победу в которой одержал Тоха, случайно задев плечом нос противника. Из которого тут же предательски выпали две рубиновые капельки крови. Проигравший тут же отскочил в сторону своей свиты и визгливо закричал, что он еще посчитается и с Тохой, и со всеми нами, позовет на помощь Банду Петухова. Признаюсь, в этот момент у меня внутри не екнуло чуть больше, чем нихуя. Ибо в реальность существования самой шайки-лейки и в слова пацана, растирающего кулаком по лицу юшку, никто не поверил.

Лысков, как самый старший и важный (генералиссимус же!) прихватил ситуацию в свои руки и спросил:

– Где и когда встречаемся? Передай банде, что мы будем готовы.

Перепуганный собственной дерзостью малец ответил, указывая пальцем на Тоху:

– Я этому в школе на днях расскажу.

На этих словах первый акт этого фарса закончился, а впереди нас ждал второй, не менее угарный. После того, как новость о стрелке с бандой Петухова облетела наши пенаты, все мужеско-пацанское население общаги и союзных областей принялось тщательно готовиться к генеральной баталии: мы ковырялись в носах, пинали хуи, занимались скучными повседневными делами. В общем, проводили последние дни в напряженной учебно-боевой работе.

И вот однажды Тоха принес из школы страшную весть: банда назначила время и место. Время было субботнее, а место у нашей общаги. Во все времена гонца, который приносил плохую весть, как минимум жестоко били, преимущественно ногами. Антоха же избежал этого жестокого судилища по двум простым причинам – мы плохо знали историю, да и весть была не особо страшной.

Утром означенного дня все наше разномастное и разновеликое воинство собралось у подъезда малосемейки в трепетном ожидании неведомого события. Не скажу, что волнение в наших рядах совсем не присутствовало, ведь далеко не каждый день имеется нехилая вероятность огрести люлей по серьезному. Нас собралось, наверное, человек тридцать, даже мой малолетний братец, которому на тот момент было лет 5-6. Мы намеревались раз и навсегда дать отпор банде, которую никто из нас никогда не видел.

Ожидание слегка затянулось, пока прямо напротив нас, из-за угла соседнего пятиэтажного дома, не стала появляться жиденькая цепочка противника и выстраиваться нахальной шеренгой. Которая не получилась внушительной и жуткой, а, скорее, смешной и забавной при взгляде со стороны. Какое-то время противоборствующие стороны молча и недоуменно разглядывали друг друга, пока наша ватага внезапным шумным единовременным порывом не сорвалась с места и не ринулась в атаку.

Банда Петухова, не дожидаясь столкновения и не отсиживаясь до последнего в засаде как шотландцы в «Храбром сердце», развернулась и бросилась наутек в лихорадочном и слегка паническом отступлении. Мы гнались за ними, как гончие за волками, опьяненные преследованием и воодушевленные предчувствием скорой победы. Загнав несчастных членов банды в те щели, ямы и логова, в которых они обитали, мы вступили в переговоры с главарем.

Его, как оказалось, наказали родители, и он просто не явился на стрелку, отсиживаясь дома в то время, когда, можно сказать, решалась судьба всей его организации. Но, не потеряв до конца стойкость и бодрость духа, он высовывался из окна первого этажа, воинственно вопрошая у нас крышечку от баночки, в которой приготовил «бомбочку» – смесь карбида с водой. Сей чудак не выглядел матерым волчарой, способным стальной рукой править грозной бандой. В итоге его глас о помощи утонул в саркастическом смехе, и вся наша честная компания, упоенная славной, великой и грандиозной победой, отправилась смотреть «Неуловимых мстителей» в тогда еще существовавший клуб «Локомотив» на Комсомольском.

Таков был бесславный и печальный конец этой банды, о которой лично я больше никогда в жизни не слышал.

Общага

Хоть общага и комплектовалась молодыми семьями вроде как временно, но некоторые в ней остались навсегда. Кто-то там живет до сих пор, а кто-то там так и умер, не дождавшись шанса на лучшую жизнь и более комфортные жилищные условия. Некоторых моих детских товарищей из малосемейки уже нет на свете – кого убили, кто покончил с собой, а кто, как Сашка Лысков, по-дурацки погиб, пытаясь снять медный кабель из трансформаторной будки под напряжением. Кто-то сгонял в места не столь отдаленные. Тот же пресловутый Сашка Лысков так вообще три раза там побывал.

В общем, наша общага представляла собой некий социум, микромир, со своими законами, иерархией и собственными выходами во внешнюю среду и очень похожей судьбой тех ее обитателей, которые так и остались там, в советском общежитии жизни, быта и коллективного ожидания манны небесной от сильных мира сего.

Глава 3. Школа

1 сентября

В жизни любого маленького гражданина нашего великого государства, нашей могучей сверхдержавы наступает момент, когда ему приходится идти в школу получать необходимый запас знаний, которые ему пригодятся в его многотрудной и полной множества каверзных проблем взрослой жизни.

Однажды и в моей развеселом существовании настал этот волшебный момент, когда детство постепенно начинает оставаться позади, открывая дорогу более полноценному восприятию своего я. Впечатления от этого события были очень радостные, с радужными предчувствиями чего-то грандиозного, ибо детсадовская болтанка к тому времени надоела до икоты, и хотелось уже новых ярких открытий и происшествий в своей повседневности.

Время моего появления под сенями пермской альма матер под скромным номером 55 совпало с переездом нашей семьи из клоповника на Заречной в малосемейку на Хабаровской. Так получилось, что несколько дней я косолапил в школу еще из старого дома, в котором все было заставлено упакованными коробками со скарбом и завязанными мешками одежды и постельного белья.

Кстати, до сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года я и не подозревал, что немного косолаплю, ставлю ноги при ходьбе носками стоп чуть внутрь. В первые же дни моего нахождения в школе мне указали на этот факт в довольно жестокой насмешливой форме старшеклассники. Наши родные школы тогда не были похожи на киношно-голливудские аналоги из Америки, и старшеклассники довольно редко кого гнобили большой, тупой, рыгочущей толпой. Но все равно было немного неприятно от того, что я отличаюсь от всех обитателей класса в худшую сторону.

Думаю, многие помнят свои самые Первые сентября в школах – волнение, радость и удивление детей, суету и излишне назойливую заботу родителей. В этот день мне очень крупно повезло, в кавычках. На общем снимке класса, где девочки стоят с цветами, а мальчики в нескладно и неловко сидящей школьной форме «на вырост», меня запихали куда-то вбок таким образом, что мне пришлось выглядывать из-за затылка впереди стоящего. Так я и ушел в эту школьную жизнь как бы слегка прячась за чьей-то спиной, ни впереди и не позади, ни на виду и ни в тени, а болтаясь где-то между, как говно в проруби.

На самом деле повезло мне в другом. Оказывается, в один класс со мной попали Лядыч и Леха Громкосвистов – кореша из садичной группы. Помню, как с Лехой мы бегали к дому Лядыча узнавать, в какой класс он попал. К тому времени мы с ним уже знали, что угодили в один – 1Б. Огорчало только то, что Кису родители отправили учиться в другое место, школу-интернат. И за все годы учебы в школе мы с ним виделись не так часто, как нам бы того хотелось.

Осознание того факта, что я не один из группы пришел учиться в класс, сделало праздник приобщения к миру знаний чуточку веселее. Да и лицо у меня в тот день было достаточно торжественное – поцарапанное в какой-то очередной проделке. Таким я и запечатлелся на обязательной фотографии первоклассника, сидящий за партой с довольной рожей с цветами перед собой.

В первый день нас приветливо встретила классная руководительница – Старикова Елена Ефимовна, пожилая женщина и первоклассная учительница начальных классов. Ее умное и доброе лицо светилось величием момента и сулило массу интересного в будущем. Этому человеку я безмерно благодарен за то, что значительная часть того, что могу называть в себе хорошим, было вложено им.

Одичание

Школьные будни полетели на меня стремительно и неотвратимо, как разъяренный в своей слепой ярости носорог. Хоть я и умел уже читать и даже считать до ста, голова порой устремлялась в бег по кругу от непривычного умственного напряжения и требования соблюдать дисциплину на занятиях. Нам выдали прописи и буквари, при помощи которых мы с одноклассниками и принялись вгрызаться в пресловутую горную породу науки с разной степенью рьяности.

Как везде и всегда, в первые месяцы мы не получали никаких оценок, нас только поощряли, либо журили в легкой игровой форме. Самый треш начался потом, когда появились оценки. У Елены Ефимовны была фишка – приклеивать на обложку тетради звездочку за три пятерки. Я все время завидовал Лядычу, который великолепно учился, а его тетради были очень плотно заклеены звездами, как огурец утыкан семечками.

В классе была девочка, Оля Власина, которая училась настолько плохо, что ее оставили на второй год в первом классе – неслыханное по любым меркам событие. Даже мудрость и навыки Елены Ефимовны не помогли ей продолжить учебу вместе со сверстниками, и все оставшееся время в школе она провела, учась с ребятами на год младше.

Меня же посадили за парту с Леной Толокотиной, которая была весьма странной особой, постоянно хвасталась своими игрушками и учебниками, которые для сохранности были обклеены специальной липкой прозрачной пленкой. Это ее счастье длилось недолго, потому что мама из Москвы привезла такую же термопленку и при помощи утюга обклеила все мои тетради и учебники. Для Ленки это был зубодробительный удар. Она не разговаривала со мной несколько дней, видимо пребывая в состоянии шока и тихой, бессильной ярости.

Немного позже, зимой, она учудила на занятиях по физкультуре. На уроке мы пытались кататься на лыжах, кто-то весьма умело, а кто-то, постоянно путаясь и запинаясь лыжей об лыжу. Мы катались на присыпанной снегом бывшей строительной площадке, давно заброшенной, но хранящей следы былого рвения строителей в виде насыпанных холмиков щебня. Подчиняясь внезапному придурковатому порыву, Ленка взобралась на один из этих холмиков и попыталась лихо съехать с него. Но, естественно, наебнулась и при падении чуть не выбила себе глаз лыжной палкой, оставив глубокую и кровоточащую ссадину под ним. Сказать, что учитель физкультуры Иван Васильевич охуел от такого, значит, сильно смягчить его удивление.

В конце учебного года родители перевели ее в другую школу, и больше с нами она не училась. Через много лет, в знаменитом в узких кругах ночном клубе «Затерянный мир», я встретил ее, когда она попыталась ко мне подкатить со словами:

– Привет, я сидела с тобой за одной партой в первом классе. Помнишь?

Память на лица во все времена у меня была отличная, но я сделал вид, что не узнал ее и ответил:

– Неа, не помню.

Честно говоря, меня не привлекли ее сомнительные прелести. Хотя, кто знает, может, она с какими-то иными намерениями ко мне подходила?

Наш веселый класс старался сдерживать свое буйное начало на уроках, но давал ему полную свободу действий на переменах. Мы буквально стояли на ушах, носились по коридорам и классу. Один раз меня даже поймал какой-то грозный старшеклассник с повязкой дежурного на плече и пообещал отвести к директору за мои бесчинства. Извиваясь как уж, я вымолил у него не прибегать к такой жестокой экзекуции, и он отпустил меня на все четыре стороны. Директора, фигура которого для меня тогда была еще достаточно мифической, я боялся, как огня.

Однажды, после особенно неистового празднования перемены, пыль в классе стояла столбом в буквальном смысле. Ошарашенная Елена Ефимовна при виде этого великолепия разорвалась криком, что с ней случалось крайне редко.

– Вы уже совсем одичали!!! Человечеству понадобилась не одна тысяча лет, чтобы из обезьян превратиться в людей! Вы же умудрились за десять минут превратиться обратно в обезьян!

Лично меня ее сравнение нисколько не обескуражило. Мы действительно скакали по классу как макаки. Да и звуки издавали примерно такие же. Елена Ефимовна взяла в рот воды из стоящего на столе графина и разбрызгивала ее в воздух, стараясь таким образом хоть немного прибить к полу висящую в воздухе пыль.

Конечно же никто не хотел расстраивать эту милую и в общем-то всеми нами любимую старушку, но трудно удержать в себе пылающий клубок энергии, не выплеснув всю его кипучесть на окружающих.

Педагоги

В первые же дни я начал ходить в группу продленного дня, «продленку», так как мама очень часто была в поездках, а отец тоже работал до вечера, и мне нужен был хоть какой-то уход и присмотр. По началу находиться там мне было очень обидно и скучно, чувствовал себя ущербным и обделенным, хотелось реветь в три ручья. Но потом я ближе познакомился с одноклассником Мишкой Кулаковым, который хоть и был слегка хулиганистым, но во многом был основательным и рассудительным.

Именно этот балбес склонил меня к тому, чтобы покурить в первый раз в жизни. К счастью, это был не табак, а всего лишь измельченные сухие листья, завернутые в газету. Недалеко от школы ржавой грудой теснились ракушки гаражей, куда мы с Мишкой и слиняли, с важным и одновременно глупым видом пыхтя березовыми самокрутками. Дым был едкий и неприятно щипал горло. Поминутно откашливаясь и отплевываясь, мы чувствовали себя охуенно взрослыми пацанами. Нас никто не застал за этим увлекательным занятием, и мы не получили на орехи, что в будущем вылилось в то, что Мишка курит до сих пор. Ну, а я… А у меня другая история. Но о ней в следующий раз.

С другой стороны, в «продленке» было неплохо, уроки мне всегда помогали делать, я был накормлен, напоен, из носа у меня не текло, и задница всегда была чистой. Вспоминая те времена, думаю, что я и мои товарищи были куда самостоятельней, чем нынешние дети. Да и время было более спокойное что ли. В плане различных маньяков, количества автомобилей и общего безразличия человеческой биомассы. Думаю, родители отдавали меня туда лишь для того, чтобы я не болтался целый день без дела, хотя прекрасно уже мог сам себе разогреть обед и даже присмотреть за младшим братом.

Через пару месяцев после начала учебы все три класса нашей параллели торжественно загнали в «октябрята» – первую ступень на лестнице обретения нашего всеобщего коммунистического рабства. Каждому накололи на грудь красный сатанинский символ – пентаграмму с детским изображением великого картавого революционера, тирана и убийцы. Несмышленые первоклашки радовались этому событию, как карибские аборигены подарочным безделушкам от людей Колумба.

Около класса принялась крутиться «вожатка» – старшеклассница-комсомолка из разряда активно-неравнодушных и забивать наши головы пропагандистскими сказками и чепухой, подбивая на революционные свершения и подвиги. Наш 1Б обозвали «отрядом» и поделили на «звездочки», в добровольно-принудительном порядке подкинули общественно-полезной нагрузки по сбору макулатуры. Все это было представлено в виде веселого социалистического соревнования, типа какой класс больше всех соберет. Говорилось, что проигравших якобы нет, но, если не выполните норму, пеняйте на себя. Партийно-комсомольский актив вытрясет из вас ваши жалкие куриные душонки и сделает а-та-та перед всей школой.

Никто из нас, естественно, не собирался особо рвать маленькие жопки ради достижения малопонятных идеалов. Вообще, считаю, что вся эта глупая суета и херня только отвлекали детей от главного – получения знаний, сбивая с ритма. Но государство, держащее все население в одной большой зоне, требовало беспрекословного подчинения в своем оболванивании людской массы и ее повсеместного отвлечения от насущных и более важных проблем.

Сама же учеба мне определенно давалась, я учился на хорошо и отлично, немного тяготея к гуманитарным наукам. Читал отлично, считал неплохо, природой интересовался, к музыке был не особо расположен, на физкультуре был не из последних, рисовал в пределах нормы.

Музыку не особо любил, потому что не обладал толковыми вокальными данными, а классические мотивы и дурацкие советские песни вводили меня в тоскливое уныние. Учителем музыки была Вагар Ольга Семеновна. В народе Семениха или Майкл Джексон. Все дело в том, что Ольга Семеновна была очень полной женщиной, а в то время по телеку показали пародию на клип Майкла Джексона – Bad, где знаменитый белый афроамериканец был изображен безобразно толстым. Тут-то звезды и сошлись. Полный человек, не чуждый музыке, значит, будет Майклом Джексоном.

Наша школа была построена на болоте, а кабинет музыки находился в переходе между основной частью заведения и двумя крыльями, в которых располагались спортзал и трудовые мастерские соответственно. Поэтому кабинет находился чуть ниже основного уровня школы, и под полами постоянно стояла затхлая вода, откуда круглогодично вылетали полчища наглых надоедливых комаров. На одном из уроков Семениха увлеченно пела и традиционно аккомпанировала себе на баяне. Во время одного из ее сложных голосовых пассажей в отверстие, которым она издавала эти звуки, залетел комарик. Он был без фонарика и, видимо, толком не видел, куда нелегкая его несет. Песнь внезапно оборвалась хриплым, громким и басовитым кашлем. Класс, который до этого внимательно наблюдал за трагическим самоубийственным полетом комара, разорвался грохотом дружного зловещего и дикого смеха.

Ольга Семеновна, к ее несчастью, не входила в пантеон любимых педагогов школы, и поэтому постоянно подвергалась издевательствам, шуткам и розыгрышам. Уж не знаю почему так происходило, ибо она не была вредной, злопамятной или особо требовательной. Пребывающие в нежной заботе о любимом преподавателе старшеклассники однажды в сидение ее стула снизу набили целую кучу иголок таким образом, чтобы их острия незаметно, но неотвратимо торчали наружу кверху. Естественно, Семениха ничего не заметила и спокойно села на свое рабочее место, чтобы тут же подскочить с неприсущей ей легкостью и грузно приземлиться обратно всей массой своего большого тела. Бедный стул не выдержал такого тяжкого испытания и с треском развалился, увлекая Ольгу Семеновну за собой на пол.

Виновных в этом злодеянии искали достаточно продолжительное время, и они даже стали героями школы, хотя кроме них самих и узкого круга посвященных никто никогда не узнал их имен.

На уроках музыки мы могли заниматься чем угодно кроме музыки. Кидались друг в друга бумажками, плевались пластилином через трубочку, играли в крестики-нолики и «морской бой». В третьем классе Лядыч с Лехой Бажиным так увлеклись морскими сражениями, что не заметили, как разгоряченные спором разорались друг на друга на весь кабинет. Рассвирепевшая Семениха ломанулась за Лядычем по проходу, посчитав его зачинщиком всего этого безобразия. Колян юрко и ловко убегал от нее, но она надвигалась на него всей массой, сокрушая на своем пути парты и стулья, которые отлетали в сторону, словно глыбы льда на пути ледокола, пробивающегося к Арктике. Поймай она его тогда, думаю, от люлей он бы не увернулся.

Однажды наш класс стоял перед кабинетом музыки и ждал запаздывавшую Ольгу Семеновну. Урок был последний, и нам очень не хотелось на него идти, поэтому Мишка Кулаков и Дениска Кузенков напихали в замочную скважину спичек, дабы Семениха не смогла открыть дверь в свои владения. Операция имела бы все шансы на успех, если бы не одно НО.

Ольга Семеновна, подойдя к двери и безуспешно потыкавшись ключом в щелку замка под глумливые улыбочки, не растерялась и извлекла из своей сумочки набор щипчиков, крючочков и прочих инструментов, которым бы позавидовал любой вор-домушник.

– Фи! Будто бы это в первый раз. – Спокойно сказала она и принялась инструментами ловко и сноровисто выковыривать и извлекать обломки спичек. Через пару минут дверь распахнулась, наши надежды рухнули, Семениха торжествовала. Опыт – великая вещь! Что еще тут можно сказать?

А однажды нас закрыли в кабинете обычной приставной деревянной лестницей, уперев один ее конец в дверь, а второй в противоположную стену. Наглухо заблокировать дверь не получилось, и нам пришлось протискиваться на волю через очень узкую щель. Хрен его знает, как оттуда выбиралась Семениха, ибо ей с ее могучими объемами нельзя было вылезти, даже если бы она из твердого состояния перешла в жидкое или газообразное.

В ту пору физруком у нас был Иван Васильевич, седоватый пожилой мужчина, который разнообразил довольно-таки скучные занятия различными подвижными коллективными играми. Чаще всего мы играли в футбол. Класс делился на две команды по половому признаку. Как говорится, девочки – налево, мальчики – направо. Сам Иван Васильевич, вместо роли рефери, присоединял себя к команде девочек и постоянно подозрительно внимательно их опекал, подсуживал им и вообще делал всякие поблажки. Нет, я стопроцентно не утверждаю, что он скрытый стареющий педофил-эротоман, а, скорее всего, просто помогал более слабым физически и менее ловким в спорте девочкам. Но повторюсь, его поведение было подозрительным, особенно если посмотреть на него с высоты моих прожитых лет и общечеловеческих процессов, проходящих в мире, разоблачений и изобличений множества «любителей» детей.

Учился у нас в классе Андрюха Изатуллин – закоренелый двоечник, балбес и лодырь. Как человек он был абсолютно неконфликтный и простой как два рубля, но учеба ему не давалась ни коим образом. Однажды на уроке рисования он смешал на листе все цвета своей гуаши. Видимо, у нас тогда была свободная тема для выражения своих творческих устремлений. Учительница подошла к нему и резонно спросила:

– Что это такое?

На что Андрюха, витающий в экстатических высотах от своей мазни, невозмутимо и безапелляционно ответил:

– Северное сияние!

И смех, и грех, одним словом. Годы спустя, я осознал, что с ним происходило. Дело в том, что у него постоянно болела мать, и одним ужасным днем она умерла. Думаю, Андрюха так наплевательски ко всему относился именно поэтому. Его отец, не желая дальше воспитывать сына в одиночку, отправил парня к родственникам матери в Одессу. Меня это тогда очень поразило. Ведь это же его родной сын! Как вообще можно отказаться от своего дитя? Наверное, у меня никогда не уложатся в голове такие вещи. Нет такого, чтобы я кого-то ненавидел, но презрением таких людей я всегда одарю. Мы с Андрюхой никогда не были друзьями, но, когда он время от времени появлялся на Железке, и я с ним случайным образом пересекался, общались мы очень тепло.

Пионерлагерь

Первый класс я закончил на отлично и хорошо, и в табели успеваемости за год горделиво красовались пятерки и четверки. Видимо, для того, чтобы я не сильно этим возгордился, родители отправили меня на исправительный отдых в пионерский лагерь с дивным около железнодорожным названием «Гудок». Мне в жизни не так много выпадает везения, но в этот раз опять повезло. В лагерь мы отправлялись слетанной по детсаду троицей – я, Киса и Леха Громкосвистов. На сборном пункте всего этого разношерстного веселого юного народа около Дома культуры железнодорожников нас троих записали в, как сейчас помню, пятнадцатый отряд.

– Ну, вам там совсем нескучно будет. – сказала мама Лехи. – Держитесь там друг за друга и защищайте, если что.

Меня немного покоробили эти туманные перспективы защищаться от кого-то. Но ведь никогда не знаешь ничего наперед.

Повсюду было много народа – детей и родителей, много шума, смеха и суеты. Дети тащили на себе свои вещи, упакованные в сумки и рюкзаки. Я среди всего этого выглядел весьма экстравагантно со своим чемоданчиком. Воспитатели и вожатые быстро сбили толпу поотрядно и парами погнали на вокзал. Оживленная и уже почти организованная толпа весело двинулась.

На вокзале нас загрузили в специально выделенную для этих целей электричку, и она помчала нас в райское будущее коллективного социалистического быта в поселок Кукуштан. В вагоне наша несвятая троица познакомилась с мальчиком по имени Денис, который увлекся нашими дружными и громкими шутками и тут же примкнул к компашке.

Жизнь в пионерлагере четко делилась на две неравнозначные составляющие. Детей постоянно строили на пионерских линейках, заставляли участвовать в общественной жизни, показывать себя отличниками боевой и политической подготовки, придумывать и реализовывать всякую краснознаменную и краснозвездную чушь. Все это очень мешало полноценному отдыху вдали от опеки родителей и иных прочих родственников, потому что занимало огромную часть времени.

Вторая же сторона лагерной медальки была куда увлекательней и сулила больше удовольствий. Помимо различных организованных игр вроде «Пятнадцати записок» игры и приключения мы организовывали себе сами. Наш отряд поселили в одном из двух каменных корпусов лагеря, на втором этаже. Помимо нас четверых в нашу пятиместную палату угодил парень, имени которого моя память не сохранила, но прозвище Обезьянка прилипло к нему сразу и прочно. Ибо мордочкой, ужимками и повадками он очень сильно походил на представителя племени приматов. Обезьянка был самый заводной и смешливый в нашей компашке, во всей этой своей нелепости, прыжках и забавах. Постоянно пытался нас как-то разыграть, одурачить, развеселить, привнести нечто интересное, новое и неординарное. Естественно, из-за него наша палата огребала больше всего остального отряда.

В первую же ночь наша неугомонная банда оказалась перемазанной зубной пастой. Девочки из какой-то соседней палаты отважились на ночной рейд и буквально исполосовали нас под тигров-альбиносов. Я проснулся утром, и лицо сводило и стягивало засохшей коркой этой сраной пасты. Было очень неприятно, дискомфортно и дьявольски обидно. Хотелось жестоко ответить кому-нибудь. Понятно было, что это девочки, только вот девочек-то вроде как бить нельзя. Но так хотелось им врезать. Изгаженное пастой братство торжественными криками поклялось отомстить. Справедливости ради стоит сказать, что клятва так никогда и не была воплощена в жизнь. Каждую ночь мы банально и слабовольно просыпали, измученные дневными впечатлениями и переживаниями.

Любые коллективные перемещения и телодвижения на территории лагеря проходили строем, с песнями, плясками, речовками и другими забавными фигнюшками. Таким макаром мы ходили на пионерско-коммунистические мероприятия, в клуб и в столовую. При входе в столовую каждому отряду полагалось во всю многоголосую мощь легких проорать речовку-приветствие:

– Всем-всем, добрый день! Всем-всем, приятного аппетита!

Пацаны не были бы пацанами, если бы слегка не подрихтовали данный лозунг. В переделанном виде он звучал так:

– Всем-всем, добрый день! Всем-всем, приятно подавиться!

И мы каждый раз с упоением желали этого безликим «всем-всем».

Кормили нас до отвала, а порой даже и до сблева, потому что детская кормежка в пионерлагерях была подчинена плану. Как и все в великом советском государстве. И по плану, который поставили «Гудку», нужно было, чтобы определенный процент детей увеличил свой вес к концу смены. Но не всегда это получалось, потому что дети есть дети. И они постоянно двигаются, бегают, смеются, шалят, кувыркаются и кривляются. В общем, тратят массу своей детской энергии на то, чтобы никакие планы взрослых не стали помехой их отдыху.

Зато работники столовой вне всяких планов благополучно набирали веса. Да и действительно, где и когда увидишь работников государственного общепита худыми заморышами. Свои кишки они никогда не обделят вниманием.

По субботам проходили родительские дни. Предки и другие прочие родственники октябрят и пионеров наезжали батыевскими ордами и заполоняли все пространство лагеря, шарахаясь по всей территории броуновским движением. Ко мне за всю смену один лишь раз приехал отец, и то не в родительский день, привез гостинцев на рабочей машине. Приехал он не один, но тогда я еще не осознал и не понял, кто именно с ним рядом сидел. Увидел просто, что какая-то женщина в очках. О том, кто это была, я узнал только спустя несколько лет. Это была его многолетняя подруга, любовница и мать моего второго кровного брата Федора – Анна.

Я не знаю с какой целью батя привез ее, либо показать меня, либо просто катал ее по городу и его окрестностям, крутил любовь, роман, и заехал попутно ко мне в лагерь. Нас друг другу он не представлял, а я не интересовался, кто это. Тем более, что там вполне могла сидеть и обычная пассажирка, которую отец вез по своей работе.

В последний день в лагере проводился так называемый День костра. Посреди лагерного футбольного поля складывалась огромная, в пару этажей, груда дров, и запаливался исполинский костер. А пионеры, и октябрята, то есть все дети лагеря вместе с воспитателями, вожатыми и другим приблудным народом бродили по полю и играли в игру на поцелуи «Пух, мех или перо». Девочки и мальчики, взявшись за руки, собирались цепочками и бегали, вылавливая одиночек или меньшие по составу группки противоположного пола, окружали их и задавали сакраментальный вопрос:

– Пух, мех или перо!?

«Пух» означало: целуй двух, «мех»: целуй всех, «перо»: целуй одного. Один раз такой цепочке удалось поймать и праздно шатающегося меня. Поняв, что попал, я выбрал меньшее из зол, отыскал глазами в зловеще сжимающемся круге самую симпатичную юную самочку и с криком «Перо!» ринулся к ней. Как потом оказалось, девица была вовсе не из этой компании, а просто прибилась откуда-то и таращилась на меня, предвкушая жестокую эротическую расправу. Честно говоря, мне было пофиг, я прорвал цепь, неуклюже чмокнул ее куда-то в район щечки и помчался на свободу, оставив ошарашенных девчонок позади. А больше всех, конечно, обалдела та самая, чмокнутая.

Естественно все эти мероприятия были немного волнительны для меня, как для человека, который еще не вступил в пору пубертата, но уже немного интересовался противоположным полом и знал, что мальчики от девочек несколько отличаются друг от друга тем, что у них скрыто под трусишками. Поэтому мне одновременно и хотелось, и не хотелось, чтобы меня поймали, и чтобы я кого-то поцеловал. Либо меня кто-то поцеловал. Но тем не менее внутри меня присутствовало ощущение праздника, легкого томления и интереса.

Помимо этих поцелуйно-эротических игрищ были и более традиционные детские игры. Так сказать, за призы. Например, нужно было с закрытыми глазами прицепить хвостик ослику. Причем в нужное место, где ему и положено быть. Либо ножницами отстричь с ниточки конфетку. Либо проводилось соревнование между двумя командами, когда члены команд вслепую по очереди рисовали элементы лица, каждый какой-то свой – нос, глаза, рот, уши, брови. Затем беспристрастные судьи выносили свой вердикт, и той команде, которая лучше справилась с заданием, вручался незначительный, но очень памятный приз.

Осознание того, что смена почти завершилась вгоняла нас в легкую грусть и тоску расставания с новыми друзьями – Денисом и Обезьянкой, которых мы, к сожалению, больше никогда не встретили в жизни. Конечно, наше великое трио – Киса, Леха и я не особо-то и грустило, потому как домой мы возвращались вместе, аккурат на улочки любимой Железки.

А еще мы с Кисой умудрились поссориться в последний день. Дело в том, что я где-то нашел плетеного «чертика». В те времена из медицинских трубок, которые использовались для капельниц, умельцы плели чертиков, рыбок и другие сувениры. Мой же чертик был сплетен из резинового жгута, и его ручки и ножки прикольно оттягивались. И при очередном оттягивании ножки сраного чертика я попал ей прямо в верхнее веко кисиного глаза. После этого он весь обиделся, сказал, что по приезду домой нажалуется своему отцу, который сделает мне внушение и накажет. В конце концов, чтобы с ним примириться и не огрести люлей, я задарил этого чертика несчастному одноглазому Кутузову. Хрен его знает, куда этот чертик делся потом. Но, скорее всего, Киса про него забыл на следующий же день, потому что он и по сию пору достаточно безалаберно относится к любым вещам. Кроме водки, конечно.

Битва

Второй класс моей школьной жизни был ярко раскрашен мощным противостоянием между мальчишками класса. Не помню в чем была суть конфликта, но пацаны поделились примерно поровну – хорошисты и отличники и примкнувшие к ним присные с одной стороны, а троечники и двоечники с другой. Хорошисты-отличники у нас не были «ботанами» и вполне себе были сильны физически, поэтому двоечники опасались нас просто взять и поколотить. Это глобальное противостояние напоминало незабвенные времена Холодной войны, которое лишь иногда перетекало в ожесточенные, кровопролитные бои.

Однажды мы сошлись в схватке во дворе трех домов, через который проходил путь в школу большей части нашей группировки. Не то чтобы кто-то кому-то там забил стрелку, нет, все получилось спонтанно. Противник преследовал нас и хотел одержать викторию, причем вне стен школы. И мы, как Маугли или Кирилл Мазур, приняли бой. Примерно полтора десятка элитных бойцов-рукопашников неистово врубились друг в друга на заснеженной площадке, превратив драку в беспорядочную и беспомощную возню в снежной каше. Все глупо барахтались, лягались и толкались, огревая противников портфелями и мешками из-под второй обуви.

Веселуха мгновенно закончилась ровно в тот момент, когда я прицельно зарядил кулаком в чей-то нос, который приветливой случайностью высунулся из общей кучи. Нос красиво и художественно брызнул красным, а я в победном испуге бросился прочь, вместе с остальными уцелевшими и не травмированными участниками мероприятия. Тем более, что к месту представления стали подбираться обеспокоенные взрослые. В те времена люди еще чувствовали ответственность не только за своего ближнего, но даже и любого дальнего.

Пионер

Со мной произошел еще один нелепый, комичный и забавный случай в этом классе. На переменах мы в основном играли в «галю» или «сифу», то есть обычные догонялки, либо догонялки, в которых жертва осаливается «сифой», неким противным и мерзким предметом, чаще всего половой тряпкой. Во время одной такой игры, когда до обидного короткого мгновения перемены уже подходили к концу, я стоял несколько в стороне от основной потехи и зорко следил за перемещениями игроков, чтобы в случае чего быстро улизнуть от погони. Я искренне полагал, что стою в проеме между стенами, куда собственно и свалил бы в случае чего. Но злая судьбина распорядилась по-своему. Раздался звонок на урок, и я начал разворачиваться на сто восемьдесят градусов, мгновенно набирая скорость, и внезапно врезался, воткнулся, впечатался в стену, которая-то и была у меня за спиной. На лбу мгновенно выскочила огромная шишка, искры сыпанули из глаз как при электросварке, мир на мгновение потемнел. В класс я приплелся последним, зато контрольную по математике написал на 5. Возможно, стряхнул окалину с мозга, без которой он заработал по-другому, лучше и продуктивнее.

В начале третьего класса меня и еще пятерых одноклассников торжественно приняли в пионеры в музее «Диорама», посвященному пермским революционным событиям 1905 года.

По скромному народному мнению, с которым власть никогда не считалась, алкаши и лентяи с Мотовилихинских заводов под предлогом сознательных граждан решили поддержать народные волнения, которые проходили по всей стране, и тупо забить на свои рабочие обязанности, не выйдя на очередную смену. А для того, чтобы придать своему поведению подобие значимости и следование веяниям времени для видимости поломали стекла в домах и покрушили лавочки местных торговцев. Весь этот псевдобунт проходил на пятачке, который коммунисты потом гордо обозвали Площадь восстания. Жалко, не добавляли, что там и у кого встало.

В общем, для разгона тунеядцев был вызван конный патруль казаков, который, слегка помахивая нагайками, разогнал группу пьяных лоботрясов. На этом все и завершилось. Вроде. Но рьяные коммунистические сказочники вскоре после 17 года сочинили красивую байку о героическом сопротивлении огромных рабочих масс кровавому царскому режиму. А чтобы подтвердить эту дикую версию, новые правители выстроили музей-диораму, в центре которого поместили художественное полотно с настоящими элементами на первом плане, которые по идее должны добавлять зрелищности, достоверности и живости всей картине.

И вот в этот храм каждый год со всего города свозили лучших учеников третьих классов, кандидатов в пионеры, где и принимали в первом потоке, как наиболее достойных.

В том году в наш класс перешли Леха Бажин и Оксана Шилина – ученики, которые учились выше среднего. Леха тут же влился в нашу славную компашку, тем паче, что он жил в наших краях, на Ветлужской улице, в местности под названием Синя Яма. А Оксана затмила своей девичьей привлекательностью для всех мальчиков класса прежнюю фаворитку – Наташу Белых по прозвищу Белышка. Все пацаны на нее таращились, пускали слюни и по-детски оказывали различные знаки внимания. Такие как толчки, подножки, дерганья за косички. Более прочих на нее запал Васька Петушков. Возможно, не в последнюю очередь из-за того, что ее посадили с ним за одну парту. И он очень радовался, когда у Оксаны были успехи в учебе либо общественно полезных мероприятиях. А мы в тайне от него промеж себя звали его банальным до невозможности прозвищем Жених.

Именно Леху Бажина, Лядыча, меня, а также Оксану, Наташу и Аню Фахрисламову в числе первых шести от нашего класса сочли достойными кандидатами на то, чтобы пополнить ряды великого пионерского братства. Собственно, на диораме нас и приняли в пионеры, повязав каждому на шею галстук – кусочек красного знамени, пропитанного народной рабоче-крестьянской кровью. Помню, как дома мучительно долго и напряженно я учился его правильно повязывать, запоминая последовательность собственных движений и загибов концов галстука.

Существовало правило, согласно которому галстук повязывался только на воротник, никакой голой шеи. Однажды в «Гудке» вожатка даже отругала нас с Кисой, напяливших эти тряпки поверх футболок. Плюсом каждому нацепили пионерский значок на замену октябрятскому. На котором светлый лучезарный лик Великого вождя вдруг резко, без всякого возрастного перехода, постарел. Конечно, юные ленинцы очень гордились этим фактом, еще мало осознавая, в какое именно говно они вступают и к чему они должны быть всегда готовы. Мне очень нравилось, что я – пионер, что стал им одним из первых в своем возрасте, что уверенно шагаю в иллюзорное светлое будущее. Детская голова – слишком благодатная почва для прививания даже самых диких и бредовых идей.

А еще в третьем классе наши ряды пополнил третий ученик – Пашка Воробьев, который со временем, не сразу, стал еще одним моим вечным корешем. Поначалу же я его жутко недолюбливал, он попросту меня почему-то очень сильно раздражал. Казалось, что он какой-то балбес, а мне, как старожилу класса, хотелось это показать и поставить его на место. А какое именно, я понятия не имел. Однажды даже на перемене поставил ему, убегающему, подножку, и он грузно и неловко упал, по инерции закатившись под батарею. С Пашкой, или как его прозвали с легкой руки нашей математички Анфисы Афанасьевны, Паней, мы сблизились через несколько лет. Но об этом впереди.

Отшумела, отгремела и пролетела начальная школа. В конце года нам устроили мини-выпускной с обязательным чаепитием и вкусняшками, приготовленными старательными мамами. Впереди было счастливое предвкушение будущей, волнительной и почти взрослой школьной жизни, когда уже каждый предмет ведет один отдельно взятый учитель. А с другой стороны было грустно. За три года мы успели привыкнуть к своему кабинету, к Елене Ефимовне, которую покидали навсегда в стремительном водовороте жизни.

Новые учителя

В 1989 году министерство образования затеяло реформу для перехода школьной системы с десятилетней на одиннадцатилетнюю программу. Вместо трех начальных классов становилось четыре, и поэтому те, кто уже закончил начальную школу, как мы, перескакивали через один класс. Таким образом я не ходил в четвертый класс, а сразу пошел в пятый. В этом году нам начали преподавать несколько новых предметов. Вместо письма и чтения стали русский язык и литература, вместо математики – алгебра и геометрия, вместо природоведения – география и биология. Добавились также история, черчение и иностранный язык.

Именно с иностранным языком у меня связано небольшое забавное недоразумение. Обычно тех, кто учился более или менее хорошо, определяли изучать английский язык, а тех, кто учился похуже, кидали грудью на амбразуру немецкого. Подозреваю, что это была эдакая историческая ирония, дескать, учишься плохо, на вот, в наказание учи язык неудачливых завоевателей. Может, прояснится чего в пустой башке.

Так вот, по идее, меня как хорошиста должны были определить в бравые ряды джентльменов, но по странному стечению обстоятельств я угодил в толпу бюргеров. В начале учебного года честно отзанимался три урока на немецком языке, где даже успел отхватить пятерку за мастерски выученное: «Ich heiße Oleg и Ich lebe in Perm». Затем родители Вовки Ветрова, который учился весьма средне и которого определили учить английский, пришли к директору школы и попросили его перевести в группу немецкого, мотивируя тем, что ему будет сложно учить язык Шекспира и Байрона. В итоге произошел crazy change, и я попал на свое законное место в группе английского языка.

Так уж получилось, что этот предмет мне давался очень легко, и без лишней скромности могу утверждать, что по английскому я был одним из лучших в школе, а уж в параллели лучшим однозначно. Не в последнюю очередь это произошло из-за учительницы, которая нам преподавала этот предмет – Леушиной Татьяны Павловны, великолепного педагога и очень чуткого человека.

С этого года у нас появился новый классный руководитель – Каргалина Татьяна Николаевна, учитель истории, а также новый классный кабинет на третьем этаже. По началу, по привычке начальной школы, мы собирались у этого кабинета, а уж потом ползли к кабинету, в котором начинался первый урок. Постепенно поняв бессмысленность и неэффективность планирования собственного времени, все начали являться в нужное место сразу же, с утра. Несомненно, самыми веселыми и раздолбайскими уроками того времени были уроки биологии, которые вела Котораева Нина Михайловна, больше известная в среде учеников под кличками Кнопка и Семядоля.

На ее занятиях мы вполне могли себе позволить покидаться бумажками, поплевать через трубочки шариками пластилина девочкам в волосы или соседу в ухо, громко разговаривать и гомерически ржать. Маленькая Нина Михайловна абсолютно не внушала балбесам ученикам никакого пиетета и священного почтения к старшему по возрасту, социальному статусу и месту в школьной иерархии. Когда Семядоля вызывала к доске, отвечать домашнее задание, то рассказать его не составляло особого труда, даже если ты до этого пинал половые члены и абсолютно не приготовился. Она всегда наивно открывала учебник на вопросе, который спросила, а сама неотрывно и, как ей казалось, грозно, озирала гульбище, происходящее в четырех стенах кабинета. При этом абсолютно не обращала внимания на то, что делает и где стоит отвечающий ученик. Который в это время спокойно заглядывал в страницу ей через плечо и начитывал свой ответ. Понятное дело, что некоторые читали хуже, а иные видели не очень, поэтому и ответы не всегда были отличными. Лично я не страдал ни первым, ни вторым, посему мне не составляло труда быть в авангарде тех, кто «всегда ответственно подходит к приготовлению домашнего задания».

При кабинете биологии была лаборантская, где в великом множестве хранились различные наглядные пособия – плакаты, макеты, обязательный пластиковый скелет и, самое главное, заспиртованные органы, животные и иные малоприятные хреновины в банках, пробирках и мензурках. Во многих емкостях спирта не было на половину. То ли он испарился за десятилетия, то ли какие-то старшеклассники выхлебали его в своих первых смелых алкогольных экспериментах.

Так совпало, что в один из дней урок биологии заканчивался непосредственно перед обедом, и вся живая масса нашего класса срывалась с места с первыми звуками звонка и, сломя головы и все, что есть на пути, неслась в столовую жрать. Минут за десять до конца урока начинались приготовления, потихоньку убирались в портфели и рюкзаки учебники, тетради и канцелярские принадлежности. Все это происходило под чаще всего молчаливое, но иногда и суетливое словесное несогласие Кнопки, которая намекала, что урок еще вроде как продолжается, и она еще не все нам рассказала. Но пятому «Б» уже было откровенно плевать на все ее рулады, потому что каждый стремился первым выбежать из кабинета и помчаться на кормежку с гулким грохотом шагов, поднимая в воздух тучи пыли. Особым шиком считалось впереди бегущему захлопнуть дверь в столовку пред носами преследователей таким образом, чтобы они в нее влетели на полном бегу.

Нина Михайловна долго терпела эти выходки, но однажды взбунтовалась. Зная и предвидя, что в скором времени начнет твориться, она заперла дверь на ключ и положила его на стол. Несмотря на это, мы как обычно собрали свои причиндалы и начали вставать при звуках звонка. Семядоля мужественно попыталась забаррикадировать дверь своим маленьким тельцем и уперлась руками в косяк, перекрывая и без того запертый проход.

– Не пущу! – в ужасе от происходящего вскричала она.

Ушлый Мишка Кулаков прокрался к учительскому столу и, выкрав заветный ключ, вскрыл дверь также, как матерый медвежатник вскрывает сейф. Ученическая толпа волной хлынула в образовавшуюся брешь в обороне Семядоли, увлекая ее за собой, роняя на пол и слегка изменяя ее физическое и душевное здоровье своими ногами. Нелепый в своей беспомощности бунт окончился полным фиаско.

Паня Воробьев очень часто прибегал в столовку первым в силу того, что сидел рядом с выходом и, подозреваю, в силу того, что очень хотел жрать. Голод, как известно, великая сила, способная толкнуть на любые дикие и немыслимые поступки. Вот он и толкал Паню на скоростные рекорды. На каком-то жизненном этапе Паня раздобыл старый, расхристанный и разваливающийся кейс-дипломат, с которым ходил в школу и куда складывал свой скудный ученический скарб. В один из своих забегов, когда Паня уже предвкушал легкую победу над нерадивыми одноклассниками, он швырнул этот самый дипломат в вестибюле перед столовой, где все скидывали свои сумки, пакеты и портфели. Гадский кейс подвел своего обладателя, живописно распавшись на составляющие, самостоятельно выпотрошив свое чрево и вывалив все свое содержимое на паркет вестибюля. Паня затормозил очень резко, с таким же визжащим звуком, с которым тормозят автомобили в голливудских боевиках. Пока он с панической поспешностью собирал свое имущество, словно в насмешку мимо него стадом пронесся весь класс, бомбардируя окрестности своими сумками и пакетами. В итоге, вместо убедительной победы, Паня потерпел сокрушительное и унизительное поражение. Бег с препятствиями, пусть даже и такой экзотический, не прощает ни малейшей расслабленности, ни раздутого чувства насмешливого превосходства.

А Паня однажды учудил непосредственно на уроке биологии, прямо во время занятия. Стояла зима с трескучими морозами, и он пришел в школу в русской национальной обуви – валенках. В теплом помещении ему естественно стало жарко, и он, не утруждая себя долгими размышлениями, снял катанки и в порыве фривольного блаженства закинул ноги на парту. Я так полагаю для лучшей вентиляции и охлаждения оных. Химическая атака была жесточайшей. Если бы немцы применяли это зловоние вместо иприта во время Первой мировой, англо-французские войска быстренько сдались бы в хищные лапки Четверного союза. Семядоля, в обычное время и глазом бы не поведшая на такую наглость, была утомлена шестиурочной бесконечной борьбой с юными биологическими дарованиями и внезапно взорвалась криком:

– Иди воняй в другом месте!

И вроде даже обозначила движение в панину сторону, то ли сбросить смердящие ноги на пол, то ли дать ему заслуженного леща.

Уроки физики у нас взялась вести Олялина Эльвина Николаевна, женщина во многих физических смыслах выдающаяся. Больше всего у нее выдавались широкие бедра и мощный зад, формируя весьма характерную фигуру, за что она и получила кликуху Лампа. Вполне допускаю, что изначально имела место сумбурная битва прозвищ Груша и Лампа, но, так как тема физики все-таки была главенствующей в данном вопросе, дружба не победила, и к Эльвине Николаевне намертво прилепилось название стеклянной колбы с цоколем.

Самым жестоким испытанием для нервов учеников на ее уроках были минуты опроса домашнего задания. Лампа брала в руки классный журнал и под пристально-затаившимися взглядами тридцати пар глаз нарочито долго выбирала очередную жертву. Когда она, например, называла фамилию:

– Веушканова! – все остальные двадцать девять ртов облегченно и шумно выдыхали застывший в легких воздух. После того, как несчастный отмучивался у доски или вообще отказывался отвечать по причине неготовности, игра продолжалась. Количество воздуха в кабинете мгновенно и резко сокращалось, судорожно втягиваемое внутрь неподвижных организмов. В этой игре Лампа всегда одерживала блестящую викторию, вымотав к ее концу из нас все души.

Затем начиналась вторая часть урока, в начале которой Эльвина Николаевна предлагала «быстренько записать тему урока», которая, как водится, сегодня будет очень сложной. Мы с Паней, сидя за одной партой, заметили эти ее постоянные повторения и принялись прикалываться, донимая вопросами:

– А тему быстренько записывать? А сегодня она сложная?

А Лампа либо не обращала внимания на наши подколки, либо просто не понимала, что мы ее стебем.

В один распрекрасный день Лампа произнесла название очередной сложной темы:

– Устройство лампы.

Как в кабинете не лопнули стекла от взрыва хохота и как Земля не сошла со своей орбиты есть одна из величайших загадок вселенной. Урок не был сорван по совершенно непонятной причине. Даже самые непробиваемые в плане веселья одноклассники ржали так, как не каждой породистой лошади удается. Слезы безграничного счастья в конце концов застили глаза каждого из нас. Эльвина Николаевна, искренне не понимая, что происходит, побагровела от возмущения и гнева:

– Да что вы за дикари такие? Почему над каждым словом надо ржать, как больные?

Как и многим другим прочим в разных школах страны Лампа показывала нам опыты с электричеством, в частности с эбонитовой палочкой. Которая, естественно, тут же была переименована в «ебонитовую». И мы принялись на разные лады шутить:

– Колян! Смотри, ебанет тебя палочка током!

– А тебя, Леха, нет! Ты уже и так ебанутый!

И после этих фразочек раздавались новые, но сейчас уже сильно приглушенные, смешки.

Эксперименты

У нас вообще подобралась замечательная компашка в 8 классе из 6 человек, которая расположилась аккурат в середине правого ряда, у стены. Дело в том, что школьное руководство на нашей параллели решило провести некий эксперимент. Скорее всего, он был санкционирован на всяких вышестоящих уровнях, а мы просто выполнили роль подопытных кроликов, не будучи ни белыми, ни пушистыми. В нашей параллели было три класса, из которых к началу восьмого года обучения слепили четыре. В «А» классе собрали всех двоечников, балбесов, тунеядцев и оболтусов, в «Б» и «В», ребятишек со средними умственными способностями, а в «Г» всех тех, кто учился на хорошо и отлично. Мне невероятным образом повезло, и я угодил в класс к «илите». Перетасовав таким образом пеструю колоду с недозревшими личностями учеников, педагоги принялись претворять в жизнь свой непонятный чудовищный замысел.

Вот и получилось, что четверка из бывшего «Б» класса – я, Лядыч, Паня и Леха Бажин спелась с дружной парочкой из «А» класса Лехой Кушнаревым и Лехой Гордеевым. В итоге мы и оформились в могучую кучку, рассевшись попарно друг за другом – на второй парте я с Паней, сразу за нами Лядыч с Бажиным, и позади всех два Лехи, Гордеев и Кушнарев, под кодовыми кличками Гордей и Кеша. Физика у нас была первым уроком в понедельник, и я частенько с утра зевал в некоей полудреме. Лампа, наглядевшись на мою наглую зевающую физиономию, однажды не выдержала:

– Да что ты все время зеваешь!? Тебе неинтересно что ли?

– Интересно-интересно! – заверил ее я. Невдомек ей что ли было, что широко разевать пасть можно не только со скуки, но и от недосыпа тоже.

Как бы там ни было, но Эльвина Николаевна каким-то непостижимым образом постоянно видела мой затылок, когда я в очередной раз обменивался шуточками либо комментариями с позади сидящими товарищами. Очень часто, после того как в воскресенье по телеку повторно показывали «Ивана Васильевича», «Шурика» либо «Остров сокровищ», мы с парнями несколько первых уроков обсуждали увиденное с комментариями, разыгрыванием сценок в лицах и смехом. Крылатые фразы и знаменитые сцены становились объектами нашего своеобразного синефильского исследования. И так уж получалось, что мой, тогда еще совсем не лысый, затылок маячил перед носом Лампы, как красная тряпка тореадора перед свирепой мордой быка. В ее сознании я стал средоточием всего шума и безобразия, творившегося в классе. Однажды ее терпение лопнуло, и она отсадила меня на «камчатку», заднюю парту. Сильно сомневаюсь, что после этого в помещении стало тише и спокойнее, потому что для коммуникации с друзьями мне пришлось говорить гораздо громче. Соответственно, и им тоже.

Булавки

Но все это было потом, а пока мы осваивали пятый класс, втягиваясь в непростые будни учеников средней школы. Однажды на уроке английского языка мы разбирали разницу в употреблении различных вариантов слова «красивый» в переводе на наш, великий и могучий. Татьяна Павловна объяснила, что слово beautiful применяется к особям женского пола. После этого урока Оксана Шилина подошла ко мне и сказала:

– Oleg, you are beautiful!

Возможно, она просто намекала на то, что я немного похож на девочку из-за того, что у меня были длинные ресницы и вечно красные губы. А, возможно, она не так поняла Татьяну Павловну и сделала мне своеобразный комплимент, заигрывая и намекая на что-то. А я, олух, этого совершенно не понял и тупо оторопел в ответ. А мог бы начать дружбу с первой красавицей класса. Увы и ах!

В это время постепенно в небытие уходила школьная форма. Последний мой комплект был не традиционного, темно-синего цвета, а темно-коричневого. Следуя внезапно появившемуся тренду, все пацаны класса осквернили некогда священное одеяние, навтыкав в петлицы пиджаков английские булавки таким образом, чтобы наружу торчали только головки. Этими булавками вполне себе не зазорно было поколоть соседку по парте во время урока. Девочки стоически терпели эти пытки и даже почти не жаловались. Согласитесь, что дергать за косички или бить портфелем по кумполу – пошлая банальщина. А этими булавками мы просто разнообразили привычный арсенал детских надругательств над еще не оформившимся и юным женским телом. На мою долю выпало тыкать острием булавки Лерку Кукушкину, причем частенько я это делал исподтишка или внезапно. Лерка была девка боевая и вообще оторва, и вполне могла дать сдачи. Поэтому у нас с ней частенько вспыхивали перепалки, переходящие в боксерские поединки, в которых по очкам я выигрывал далеко на каждый раз. Уже во взрослой жизни Лерка по неизвестной мне причине выпрыгнула из окна. Она осталась жива и даже не особо переломалась, но стала дурочкой. Теперь она частенько ошивается в людных местах Железки, пугая своими криками и внезапными порывами прохожих.

Еще зыко было пострелять пластилиновыми шариками через трубочку. Насте Ватуевой, которая сидела на первой парте, как-то наплевали таким макаром полную прическу. Ей даже потом пришлось стричься почти на лысо, а ее мама приходила в школу разбираться. Был жуткий скандал. Этим страшным в своей липучести оружием доставалось не только одноклассникам. Однажды Денис Кузенков умудрился влепить катышек в лобешник Семядоле. Конечно же он целился не в нее. Но этот его промах имел печальные последствия для каждого. Трубки вместе с боеприпасами изъяли у всех поголовно после жесточайшего шмона, положив конец этой безобразной слюнявой вакханалии.

А тот же Кузенков однажды приволок в школу водку, спрятав чекушку во внутреннем кармане форменного пиджака. И давал всем желающим отхлебнуть через трубочку. Желающие, среди которых оказался и я, подходили к нему по очереди и с опаской втягивали в себя жидкую гадость, кашляли, давились, но с мужественным и довольным видом отваливали в сторону, уступая место следующему будущему алкашу.

На картошке

Каждый год труженики сельского хозяйства нашей страны рапортовали о небывалых урожаях и рекордных надоях. И если с надоями они с грехом пополам как-то еще справлялись сами, то на уборку урожая приходилось привлекать огромные человеческие ресурсы со стороны. Любой и каждый советский человек от уборщицы до академика был обязан отбыть трудовую повинность в одном из многочисленных и вечно прогрессирующих колхозов. Но урожаи были настолько чудовищно огромными, что не справлялись и они, и тогда мудрые, убеленные сединами старцы-руководители посылали им на помощь десант из студентов и школьников. Трудились все эти работнички настолько ударно, что в стране в эпоху ее заката к чертовой бабушке практически нечего было жрать.

Довелось и нашей школе внести свою скромную лепту в повышение производительности урожайного труда. Учащихся из «писятпятки» посылали на уборку картошки или моркошки на Красавинские поля одноименного колхоза. Причем поля примыкали вплотную к постройкам и территории аэропорта «Большое Савино». Во время работы мы могли наблюдать за взлетающими самолетами. Идущих на посадку с открывающейся нам перспективы видно не было. И очень велико было искушение подобраться поближе к взлетной полосе и посмотреть на лайнеры поближе. Это же все-таки такая техника! Почти не изведанная нами тогда, таинственная и манящая.

На «картошку» мы ездили в течение трех-четырех лет подряд, каждый раз на стыке сентября и октября. Процедура поездки выглядела следующим образом. Каждому наказывалось принести из дома большое ведро, складной нож «на всякий случай» и авоську с едой и питьем. Обедали или перекусывали мы прямо в поле, у беспорядочно разбросанного урожая. Подвоза горячей пищи не было. Полагаю, организаторы мероприятия сильно на этом экономили, цинично эксплуатируя детский труд и предоставляя шикарнейшие условия этого самого труда. Мало того, что они не тратились на наше пропитания, так еще и не разрешали натур продуктом получить плату за старания. Получалось, что наши родители ежегодно спонсировали битву за урожай, а потом еще и покупали эти овощи у довольных таким раскладом колхозников. Господину Мавроди подобные аферы не снились даже в самых радужных и увлекательных снах.

На автобусах-развалюхах, набитых веселыми детьми и несчастными учителями до самого потолка, нас подвозили к краю бесконечного поля и выбрасывали в придорожную грязь. Немногочисленные учителя, руководящие процессом, быстро распределяли рабочие роли и нарезали участки стремительно грустнеющим деткам. Участок работы обычно был довольно прост – мы попарно шли по борозде, взрыхленной трактором, и собирали корнеплоды в мешки. Для улучшения результатов и подбадривания юных работников, руководители устраивали соцсоревнования. Которые, впрочем, мало помогали.

В один из годов всю нашу параллель бросили на стремительно замерзающую и гниющую в земле морковку. Как обычно мы прибыли на место, выгрузились и тоскливо принялись за дело. Морковка, достаточно крупная, ярко-оранжевая, крепко сидела в липкой влажной земле. Ботва была заботливо срезана и убрана заранее, поэтому приходилось буквально вгрызаться рукой поглубже в землю и выдергивать из нее овощ. Мы работали не слишком споро и сноровисто, а иногда, когда совсем надоедало, а конца работе не видно было еще и края, примерно половину морковин просто затаптывали сапогами в землю, ловко впечатывая их внутрь пятками. Собранные плоды загружали в мешки, которые потом подбирали едущие следом грузовики. Кто-то придумал очищать с морковок шкурку прямо с грязью, не утруждая себя ее мытьем, и кусал хрусткую сочную оранжевую плоть. На непродолжительное время почти все дети превратились в громко хрумкающих довольных кроликов.

Во время обеденного перерыва произошел инцидент, который через несколько дней стал одним из предметов разбирательства на классном собрании с участием всех виновников торжества. Мы преспокойно насытились, чем бог послал, и лениво валялись на мешках с урожаем, отдыхая и ожидая сигнала на продолжение работы. Некоторые дурачились, баловались и бесились.

Лядыч вступил в словесную перепалку с Наташкой Белых, и в какой-то момент градус их дружеской беседы настолько возрос, что Наташке пришлось спасаться бегством от взбешенного Коляна. Она неслась от него по кругу, центром которого была куча мешков с убранной к тому времени морковью. С мешков за погоней наблюдало десятка полтора благодарных зрителей. Лядыч, как один из самых лучших бегунов, стремительно догонял Наташку, но в этот момент в дело вступил третий участник – Оля Первина, которая засандалила Коляну в физиономию огромной морковиной. Таким образом, она, видимо, хотела заступиться за подружку и оказать ей посильную помощь. Лядыч, не смотря на боль в стремительно опухающей морде, резко развернулся и подскочил к Ольке, и выплеснул на нее всю свою бушевавшую слепую ярость, несколько раз ударив кулаками. Девочка, должно быть, позабыла древнюю мудрость – двое дерутся, третий не лезь.

До кровопролития дело все-таки не дошло, потому что к месту развлечения мгновенно прибежала Татьяна Николаевна и громкими ругательными словами, и устрашающими жестами погасила конфликт к вящему неудовольствию толпы. Она еще не знала, что эта локальная стычка была лишь невинными, чистыми и нежными цветочками. Настоящие спелые и сочные ягодки радостно ждали ее впереди.

Работа подходила к концу, и некоторые бригады-напарники уже преспокойно курили бамбук, героически выполнив дневную норму и поджидая нерадивых отставших коллег. Мальчишки, естественно, сильнее и выносливей девочек, а еще хитрее и не слишком ответственно подходящие к выполнению каких-либо обязанностей. Так и здесь, затоптав половину урожая в землю, мы с чувством выполненного долга принялись точить лясы, доедать остатки съестных припасов и играть в «ножички». Народу со всей параллели собралось достаточно много, и Мишка Змеин озвучил общую, почти материально витающую в воздухе мысль:

– А давайте сходим и посмотрим на самали поближе!?

Большинство бездельников его горячо и бурно поддержало. Быстро собралась достаточно представительная компания участников экспедиции. Паня Воробьев даже сходил и испросил разрешения у Татьяны Николаевны, которая то ли из-за дурных побуждений, то ли по внезапно проявившейся безалаберности дала добро на эту авантюрную акцию.

Вдохновленная этим одобрением, группа немедленно выдвинулась в поход пешим строем, по пути беззаботно болтая и отпуская шуточки в адрес всего на свете. Время от времени взлетающие рядом с горизонтом самолеты придавали нам сил и задора. Понятное дело, что по не знанию, недальновидности и неопытности никто из нас не смог рассчитать или примерно прикинуть расстояние до взлетно-посадочной полосы. Казалось, что вот они, эти стальные птички, совсем рядом, только руку протяни. На самом деле отрезвление пришло после первого часа пути, когда стало казаться, что мы ни на йоту не приблизились к цели. Самолеты спокойно устремлялись в небо, такие же далекие и почти такие же маленькие для наших глаз.

В конце концов, уставшие и изможденные, мы добрели до забора с колючей проволокой поверху, которые ограждали покой взлетающего транспорта от таких придурков, как мы. С этого места мы могли частично видеть огромные машины, но удовольствия никто не испытывал. Ибо приблизиться вплотную не удалось, и мечта о наблюдении за самолетами так и осталась недосягаемой надолго. Обратный путь проходил в унылом, кислом молчании на фоне усталости и разочарования.

Внезапно у нас на пути появилась группка учителей во главе с Каргалиной. Нас не было уже долгое время, и она, судя по всему запаниковала, испугавшись за свою шкурку, которую так глупо подставила опрометчивым разрешением. Ведь мало ли что с нами могло произойти. Мы могли потеряться, забрести на взлетную полосу, где каждого из нас непременно бы переехал лайнер огромными колесами, наматывая на них детские кишочки и перемалывая косточки. Нас могли загрызть собаки, украсть маньяки, мы могли утонуть в болоте или отравиться радиоактивными отходами. Нас мог унести ураган, задавить упавшее дерево, внезапный пожар мог сжечь нас до тла.

Думаю, примерно такие картины пролетели в ее голове. Но испугалась она не за нас, а за себя и за те последствия, которые могли ее ожидать, произойди с нами что-то страшное. И ей еще повезло, что она сама нас нашла, а не кто-то иной, совсем уж посторонний. По головушке ее бы точно никто не погладил.

Суд

Понятное дело нам досталось на орехи прямо на месте, в красивой дубраве, окаймленной прекрасными, высокими тополями. Но дело так просто не закончилось. По приезде домой Татьяна Николаевна инициировала родительское собрание с привлечением на оное всех отличившихся в двух происшествиях персон. Честно говоря, все это действо походило на фарс, который старательно пытались замаскировать под судилище.

Группу понурых беглецов выстроили у доски в кабинете, а родители заняли места в зрительном зале, то есть расселись за нашими партами. Отец Первиной, как наиболее пострадавшее лицо и как возмущенный родитель, добровольно взял на себя роль то ли прокурора, то ли судьи. Предварительно облив себя немыслимым количеством одеколона, он смердел так, что шибало в нос и на глазах наворачивались слезы, которые некоторые вполне себе могли принять за слезы раскаяния. Вполне вероятно, что он, как и его дочь, позабыл мудрость предков: кто сильно пахнет – плохо пахнет. Видимо, забывать эти простые истины у них было семейное качество, передающееся на генетическом уровне.

Сперва разбиралось дело о морковном побоище, где на первый план вышли Лядыч и Белышка с Первиной.

– В общем, когда я увидела, что Коля погнался за Наташей, я кинула в него морковкой. – Рассказывала Олька.

– Ага, значит отвлекла внимание на себя. – Продолжал валять дурака, войдя во вкус, ее отец. Не думаю, что он был болваном, просто ему хотелось покрасоваться перед остальными родителями и оказаться тем самым карающим мечом в руках родительского правосудия. Он с умным и свирепым видом ходил перед нашей шеренгой, театрально обращался к зрителям, делал эффектные драматические паузы и всячески пытался продемонстрировать, что разбирается в вопросах права. В конце концов вся его логическая цепочка обвинительных умозаключений беспомощно свелась к одной единственной вопросительной фразе Коляну:

– Тебе хоть стыдно немного?

– Стыдно. – Ответил тот, для видимости потупив очи долу и стараясь скрыть в них смешинки. На сем разбирательство и закончилось. Лядыча еще некоторое время разноголосо, глухо и невнятно немного пожурили и оставили в покое.

Настало время рассмотрения второго дела. Тут уже на первый план вышла Каргалина Татьяна Николаевна собственной истеричной персоной. Если до этих событий я ее уважал и даже любил как наставника, то после в душе остались только низменные чувства, подстегиваемые отвращением и ненавистью. Сбивчивой скороговоркой она поспешила обвинить нас чуть ли не во всех смертных грехах, выставив себя белой и пушистой невинной овечкой и не дав нам сказать в свое оправдание ни слова. Промеж себя мы конечно знали, что ее зад горел от страха и был красным как у макаки. Но, придумав свою версию и искренне поверив в нее, Татьяна Николаевна упрямо ее придерживалась. Главным виновником всего почему-то выставили Паню. Возможно, потому что именно он отложился в памяти у Каргалиной, как человек, который о чем-то с ней разговаривал до происшествия.

Самое смешное, что этот фарс не пришел к какому-то закономерному финалу, нас никак не наказали. Спустя годы искренне не понимаю, зачем это было сделано. Наверное, для того, чтобы почувствовали себя сирыми и униженными. Но нам было наплевать, отряхнулись и пошли дальше. Слава богу, что моих родителей не было на этом сборище. И не потому что они меня потом могли наказать, а потому что зря бы потратили пару часов своей жизни на такую дребедень.

Поход

После шестого класса на летних каникулах, в августе некоторые родители во главе с Татьяной Николаевной придумали сводить наш класс в поход. Непосредственно перед самим действом желающих собрали в школе, рассказали, сколько и чего с собой взять, когда и где будем встречаться перед выездом. Несколько пап и мам выразило желание присоединиться к походу в качестве контролирующего механизма, а также неплохого такого развлечения на лоне природы, вдали от посторонних глаз и осуждения.

Возглавить наш поход решил папа Наташи Белых. Как потом я убедился, он был опытным человеком в подобных вопросах, имел необходимые навыки для временного существования в диких условиях. А ещё у него было настоящее охотничье ружье, на которое в начале похода мы с пацанами поглядывали с восхищением и цоканьем языков.

Меня батя сначала не хотел никуда отпускать, не до конца разобравшись во всех тонкостях и нюансах предстоящего увеселения.

– Не понимаю, – горячился он, – всего лишь одна училка поведет вас, тридцать голов, к черту на кулички? Вы же там у нее все растеряетесь. И где мне потом тебя искать? А с ней потом что делать? Убивать что ли?

Иногда батя был весьма горяч и очень несдержан на язык.

– Нет, пап, с нами пойдут родители нескольких одноклассников. Даже папы будут.

В конце концов, убедившись в относительной безопасности для моего разгильдяйства, он меня отпустил. И вот в назначенный час все туристы собрались на железнодорожной станции в ожидании электрички, которая не заставила себя долго ждать. Погрузившись в ее чрево, мы весело расселись по скамейкам и в предвкушении чего-то грандиозного отправились в путь. Татьяна Николаевна взяла с собой мужа, а к компании, помимо наташиного отца, присоединилось две пары родителей. Электричка завезла нас куда-то в дебри горнозаводской ветки, мы вылезли на полустанке и, нацепив на плечи рюкзаки и схватив в руки весь иной прочий скарб, двинулись прочь от остановки по почти не приспособленной для ходьбы дороге, зверски разбитой колесами огромных внедорожных грузовиков и обильно замешанной густой грязью.

Поход проходил весело и интересно, не смотря на однообразие пейзажа и редкие повороты дороги. Погода для позднего лета стояла отличная, было сухо и ласково светило солнце. Отмотав изрядное количество километров, что-то около двадцати и неплохо так притомившись, наш отряд прибыл на место – берег чудесного лесного озера, очень чистого, холодного и глубокого. И впрямь вода в водоеме была очень прозрачная, но местами, видимо, на самых больших глубинах, она была прямо-таки завораживающего иссиня-зеленого цвета. Впоследствии я неуклюже даже пытался описать Гийке этот цвет:

– Вода там такая… такая синяя, что аж зеленая!

А Гийка в ответ ржал от этой моей неуклюжести и косноязычного восхищения от прекрасного творения природы. Что-то и впрямь истинно уральское малахитовое было в том оттенке, который, пожалуй, я больше не видел ни разу в жизни.

Довольно-таки быстро наша туристическая компания оборудовала лагерь, поставив три больших палатки – для взрослых, для мальчиков и для девочек. Мальчишки под предводительством одного из пап пошли на добычу запаса дров на несколько дней, а девчонки принялись всячески обустраивать лагерь и кошеварить. Предстояло накормить немало голодных ртов. Отец Белышки взял ружье и ушел на охоту. Время от времени вокруг озера раздавались выстрелы – сезон охоты был открыт, и спрятанные от наших взглядов охотники постреливали нерасторопных уток.

Мне очень хотелось порыбачить, и я даже исследовал подступы к озеру, но рыболовных снастей в наличии с собой у меня не было, и я довольствовался тем, что спокойно посрал вдали от чужих глаз почти на самом берегу. Черт, откуда мне было знать, что проложенная мной сквозь заросли просека вскоре превратится во всеобщую тропинку к воде, и каждый второй будет вступать в вонючие отходы моей жизнедеятельности? Даже вечером у костра за ужином эта тема была поднята на всеобщее обсуждение. Я сидел в полутьме у костра и краснел, слава богу, что цвета моего лица не было видно, и никто не знал, что виновником этого разговора был именно я.

Ближе к вечеру мы с Мишкой Кулаковым спрятались в кустах, поджидая девочек, которые шли к воде, чтобы помыть посуду. Естественно нам хотелось их напугать, разыграв из себя медведей. Увидев приближающуюся стайку девочонок, мы принялись зловеще рычать и издавать громкие горловые звуки, стараясь подражать косолапым. Среди девочек была Аня Замятина – особа весьма наглая, мажористая, глупая, но старательно делающая умный вид. У нас с ней как-то сразу не задалось общение, она обозвала меня Беляшом, а я ее Сомятиной. Ее папа был каким-то начальником на железной дороге, а она некоторое время успела поучиться у нас в классе, показывая всем чудеса своего интеллекта и чрезмерно раздутого чувства собственного высокомерия.

Так вот, она каким-то образом в нашем с Мишкой пискливом рычании распознала мой голос и начала кричать в сторону куста, за которым мы скрывались:

– Фууу! Беляш! Орешь там как придурок! Засунь себе своего медведя в задницу!

Прозвище Беляш меня буквально вымораживало, тем более из уст такой недалекой особы. Поэтому я выскочил из засады и погнался за ней с кулаками наготове. Анька устремилась к воде по тропе, первооткрывателем которой был я, заведомо загоняя себя в тупик. Уж не знаю, какие извилины ей это подсказали, но все обстояло именно так. Хотел бы я сказать, что она поскользнулась на моем говне и бултыхнулась в чистейшие воды озера, осквернив их тем самым, но нет. Не поскользнулся, но запнулся именно я и неловко брякнулся в кусты, тем самым потеряв всю скорость. Анька же с проворством и статью дикого кабана проломилась полукругом сквозь заросли, топча кусты и ломая ветки, отрываясь и ускользая от погони. В общем, расправа не удалась.

Папа Белышки вернулся ближе к вечеру с трофеями – парочка рябчиков болталась на его охотничьем поясе.

– Вот! Подстрелил нам на закусь, – весело сказал он взрослым и загоготал. А у тех и впрямь поздний вечер, и первая часть ночи были куда веселее нашего. Пока мы кильками в банке мирно дрыхли, они тихонько выпивали, по-буржуйски жрали рябчиков, шептались и матерно шутили.

На следующий день программа была стандартной – дети маялись со скуки, а взрослые с похмелья. Внезапно нашёлся плот, и нам разрешили на нем покататься попарно. Чем все пацаны с огромной радостью и искренним воодушевлением и занялись. Вода в озерце была чистейшей и искристо-прозрачной, и плыть по ней было безумно интересно, пялиться на дно, пытаться разглядеть и разгадать какие-то его тайны. Мы накатались вдоволь, а после обеда плот изъяли взрослые. Мужики, взяв спиннинг, поплыли на рыбалку. Вечером весь лагерь с аппетитом хлебал ароматную щучью уху. Ибо несколько небольших зубастых красавиц на свою беду прицепилось на предательски обманчивую железку.

Ничего такого особенного в этом походе не было, события не шли каскадом друг за другом, внезапные сюжетные повороты не сбивали с ног. Но романтика вечернего костра, кратковременное единение с природой, не самые чужие лица этого мира рядом создавали чувство сиюминутного счастья и приятных воспоминаний навсегда.

На обратном пути, на который мы вышли сильно заранее до электрички, все бегали в лес с дороги за грибами, которых было очень много. Я набрал их пару пакетов, но, к сожалению, домой привез уродливый желто-бурый комок измятого грибного мякиша. Который пришлось выбросить.

Следующим летом одноклассники опять ходили в поход и даже спускались в пещеру. Но в этот раз обошлось без меня. Наша семья в то время переживала очень непростые времена, и мне было ни хрена не до походов.

Паня

С Паней Воробьевым мы скорешились примерно в то время, когда Серый лежал в больнице после операции на грыже. Как я уже говорил, Пашка прибыл в наш класс на третьем году обучения. Его семья до этого жила на Ушакова, мама работала на стремительно умирающем Судозаводе, а отец машинистом грузового поезда. Помимо Пани в семье росли старший брат Димка и младшая сестра Аня. Я уже говорил, что мой будущий друг сначала меня дико раздражал, хотя мы с ним вообще почти не общались и вовсе даже не дружили. В последний раз, когда я чалился в «Гудке», Паня там тоже был, но в другом отряде, и бесил меня окромя всего прочего своей кепкой «Речфлот», которая, как мне казалось, придавала ему еще больше дебильности.