Читать онлайн Астра бесплатно

10

Обыкновенное чудо

Они познакомились в девятьсот тринадцатом.
Она – курсистка Коровина,
Он – биолог (да и этнограф) Лядов.
Люди широких и честных взглядов,
Они сразу же оказались в меблированных комнатах,
Где и стали друг другу крестом и короной,
Птицей и небом,
Золотым самородком и кварцем.
Он обнимал всем своим телом
Всё её тело
На будто бы приличном матраце,
Он ей шептал:
Вот в четырнадцатом я вернусь
Из Тибета, я спущусь с Тянь-Шаня,
Я взлечу с гор Памира орлом одноглавым
И мы займёмся с тобою главным.
Но сейчас мне надо увидеть
Лошадей Пржевальского,
Дромадеров Семёнова,
Хамелеонов Миклухо-Маклая.
Я буду вечно любить Вас, Аглая!
Я буду вечно любить Вас, Николенька.
(Хотя так надоело быть приживалкой
В доме под чёрными клёнами)

Потом было много всего.
Письмо из Западной Индии.
Письмо из Восточной Турции.
Он не вернулся к ней в годы войны,
Не искал её в революцию,
Позабыл о ней в дни разрухи и голода.
Он ещё выглядел относительно молодо

И всё думал о продолжении рода Лядовых,
О наследнике по мужской линии.
Но, скорее, чтобы не тронуться разумом
В мире боевого и трудового оргазма
И красного кровяного инея.

Коровина его не забыла и злилась.
Будто жизнь у неё жизнь украла.
Только раз, на работе,
Поднялась из подвала,
Выпила, крепкое чёрное закурила,
И прочла его имя в свежих расстрельных списках.
Тут же вспомнила, как он брал её за загривок,
Целовал чем-то небесно-синим,
И называл нежно крыской.
Улетела сквозь потолок в бесконечную высь.
И простила.

А ему в это мгновенье
(Чудное и остановись)
Заменили расстрел высылкой.

Выдох

После тайфуна жизнь на острове слаще,
Потому что живых стало меньше,
И каждая песня в сжавшемся круге
Громче,
Каждый танец в венке
Из убитых и раненых листьев
Ярче.
Помнишь Марту?
Она не успела укрыться в землянке.
Я увидал, как она летела
Наперегонки с бамбуковым шпилем церкви
И хохотала.
Хотя это мог быть смех ветра.
А близнецов, рыбаков, охотников на корифену,
Помнишь?
Вон их головы в снова тихой лагуне.
Наши акулы по какой-то причине
Съедают тела, но головы оставляют.
Можно спросить у миссионера,
Но он, к сожалению, просто исчез.
Испарился, как влага цветка
На рассвете.
Будем считать – это чудо.
Как он говорил – вознесение.
Будем молиться его беззащитному богу.
Наш – недостоин гимнов и плясок.
Встающий из океана.
Огромный.
Сторукий, стоглазый, клыкастый.
Он смеётся над нами.
И убивает.
Он дал нам рыбу, батат и кокосы.
А теперь мы как бы платим проценты.
А этот – жалеет.
Гладит по голове.
Говорит с нами, правда, со странным акцентом.
Считает в уме.
Остров,
Мой остров любви,
Оставайся спокойным.
Передавай позывные.
У те алофа йа те ойе фафине лаги.

Аида

Он подошёл к ним
Один
Без оружия.
Сказал, сегодня ещё работайте,
Этот день – мой подарок,
А завтра здесь встанут мои люди.
Вы уйдёте
Или станете моими людьми.
Или будете мясом для псов,
Моих боевых ассирийских псов,
Я ещё не успел их завести.
Я вышел сегодня
Из вавилонского плена.
Вы всё правильно поняли?
Верно?
Повторить?

Это было у входа в «Еврогриль»
Они даже не вызывали бойцов.
Посмеялись.
Тебе дать лавэ на раскрутку, бродяга?
Он морщил череп,
И под чугунной крышкой
Уже поднимались тёмно-зелёные стяги
И полыхал первый сигнальный костёр.

Для лоха не характерен животный стрём.
Лох покупает золотую монетку,
Лох трёт монеткой тайную лотерейку.
Лох бы увидел, как его баксы
Превращаются в бундесмарки,
А потом – в куклу
Из нарезных «киевских ведомостей».

Если бы не бил себя об асфальт
Всем лицом,
Превращаясь в говяжий фарш
И мешок суповых костей,
Из кулинарии прежней, советской.

Как говорил Исус Навин
«Пусть остановится солнце
И я дам Ханаану пизды.
Они, блять, не отвертятся»

Ни в одной из газет того мира
Не было репортажа о эпической битве,
Когда триста вилланов,
Бровары и Фастов,
Лесной и Отрадный,
С гнусавой молитвой
И хриплым боевым кличем,
На ходу выпрыгивая из электричек
С телескопами и слепыми ножами,
Уничтожили армаду кидал и тупую охрану.

И вчерашний лох,
Отирающийся у цирка
С глупой мыслью выпросить хоть децл
Денег,
Вдруг увидел, как выглядит
Моментальное возмездие.

Восемь трупов и две больницы поломанных.
Сходка герцогов и вынесение приговора.
Смех героя
И последовавшая приговора отмена.

«Я вчера вернулся из вавилонского плена
И теперь здесь будет моя планета»

Его грохнули до конца лета.

Он воскрес,
Но это иная совсем кабалетта.

Ихтиолог

База была на Левберлете,
Левом береге Леты, для непонятливых.
Общие кухни и спален клети,
Лаборатории и Камни Клятвы.
Мы же здесь типа форпост
Вечности жизни,
Физики, химики, ихтиологи.
Воины наши когда-то
Отбили Три Речки
У ада,
Превращаясь в кипящее олово,
Надуваясь в кишащее мухами облако,
Пули хватая от демонских шизоглоков
В молодые прекрасные головы.

Живой, умерший от руки мертвеца,
Пополняет армию мёртвых.
И только очень живой,
Погибнув,
Сопротивляется смерти
До подхода основных оживляющих сил.

Мы победили.
Точнее, они проиграли.
И воцарилась жизнь в Дохлой Пойме.
Мёртвые ходят меж нас
И ничего, ничего не помнят.
Зайдёшь в свою комнату – а там кормят
Отрицательного младенца
Коричневой грудью.
Или смотрят песчаное ралли.
Или весёлую песенку крутят,
Как Харон потерял весло
И неделю грёб членом.
Или пятно серой крови
На полотенце.

Мы занимаемся верхним течением.
Мёртвые рыбы, водоросли-убийцы.
Ты была названа в честь печенья
И срисована с рыжей львицы
Точной рукой и умелой мыслью.
Я не умею с тобой быть смелым.
Мы говорим лишь о работе.
О лаборатории,
О сетках на Чёртовом Мысе,
О вытяжке из гигантского язя,
О свойствах опасных прибрежной грязи.
О тории и дейтерии.

Но каждый день перед сном
После гимна Витальной Родине
Я полчаса думаю о твоих чакрах,
Без огня и истерики,
Просто думаю, не опуская руки
В акры своего плодородия.

От живых рыб мёртвые
Отличаются только одним признаком.
(Ну, кроме рыб-призраков,
Выедающих сны из мозга
С визгом пилы-болгарки)
Так вот, мёртвые рыбы всегда говорят.
Они просят вернуть им потерянный ад.
Они умоляют их заковать,
Закопать,
Применить к ним яд и электросварку,
Выпотрошить и зашить с камнем в брюхе.
Они такие этически юркие,
Если речь идёт об адских муках.

А у тебя классная новая юбка
С вышитым золотом лотосом
И поясом красным.
И я слежу за тобой,
Не отрываясь,
Хабаровским краем глаза.

Сияющий ветер

Мне опять приснилось,
Что падает самолёт.
Режет небо,
Будто кнут спину рассёк.
Или лучник под банановым деревом.
Расстреливает Басё.

Старый пруд
Топим труп
Всплеск воды

Я проснулся
Не от боли даже,
А от странно расположенной
Жажды,
Словно отрубили руку
На месте кражи.

Лесополоса
На склоне холма
Как пояс чулок

Трудно обрабатывать
Рану на спине.
Беларуская марля
В красном вине.
Или дилер прячет плачет
Бегунка в огне.

Осень пришла
Лишь лучники в саду
Убивают в счёт лета

Простая история

Мужчина, каждый день улетавший с балкона
Дома напротив,
Потому что пробки и он опаздывал на работу,
Потому что спал до последнего,
Потому что засиживался в интернете,
Потому что любил сто прекрасных женщин,
Зная то, что девяносто семь из них – боты.
Тем не менее, не теряя веры
В трёх пока ему неизвестных,
Говорил мне вечером,
Когда он возвращался с работы,
А я выходил за хлебом и мандрагорой:
«Здорово, что вы поселились в доме напротив,
Вровень с моими окнами,
Я наблюдаю за вашей жизнью,
За вашей женщиной,
За вашей любовью,
И у меня вырастают крылья.
Благодаря им я не опаздываю на работу
И на хорошем счету у начальства.
Что надо для счастья
В городе где так рано темнеет?
Где такие плотные шторы?»
Я не знал, что ему ответить.
Забирал молча его подарки.
То бутылку вина.
То розы.
То каких-то совсем идиотских
То ли мышей, то ли зайцев.
Врал тебе
Что опять, да, опять, встретил волшебника
Изумрудного города
Без лица и отпечатков пальцев.
Я открывал вино.
Ты резала хлеб
И жарила мандрагору.

Да, а потом он умер.
Десятый этаж, высоко, разбился.
Но мы никогда не узнали об этом,
Потому что съехали в центр.
А потом на окраины.
Разные.
У меня сейчас в небе прозрачные птицы.
У тебя в фиолетовом море киты и ракообразные.

Край тысячи озёр

В моём поколении
В эпоху его созревания,
(Золотые годы для всего человечества,
Кстати.
Рок-н-ролл уже умер,
Но его небожители были молоды,
Моложе меня сегодняшнего)
Так вот, в моём поколении
За романтическую любовь,
«Джинсовую Розу Сургута»,
У девочек отвечали глаза,
Большие озёра, как у радистки Кэт
И шея, лебединая сайз,
Ситуативно искривлённая вправо,
А у юношей – уши.
Во всех милых наивных фильмах тех лет
Пацаны с чистым сердцем – лопоухие,
А будущие авторитеты, приспособленцы,
Мусорылы, кидалы валютные, гуру —
Красавчики мелкоухие.
Шустрые.
Такие хорьки.

Прикинь,
Девочки выросли раньше.
Пустили стрелки из глаз,
Сузили тему.
Меня до сих пор возбуждает эта раскраска:
Среднее между змеёй и рестлером,
Или, скажем, жрицей Астарты
И формой рейхсвера.
Время слизало беретики,
Вязаные рукавички,
Озёра-глаза.
Распрямило шеи лебёдушек СССР,
Чтобы согнуть их в вечном поклоне
Перед хозяином жизни – баблом.
А мы отскакали зайцами-оттопырцами,
Потом поприжали ушки.
Нас за них били,
Как до этого били за длинные волосы.
Иногда убивали.
Так что лучше купировать.
Меньше, но в стужу не отморозишь.

Встреча выпускников.
Родные, но уже незнакомые рожи.
Женские огнемётные амбразуры
Удивленно выискивают
Хоть какой-то рельеф
В нас.
Но мы гладкие, как шары в кегельбане.
На толстых свиных евросоюзовских ножках,
И деловые, как воробьи
На злачной июльской дороге.

Психи

И тогда он сказал:
Через час я вернусь не один
И вы, суки,
Все тут ляжете.
Летник дружно уткнулся в гаджеты.
Посетители влипли в гаджеты.
Официантки растаяли в гаджетах.

Даже Али и Гаджи, северокавказские гости и по виду
борцы, уши словно из холодца детали, носы после
бомбардировки Дрездена, как-то, как говорили
в детстве, сдрейфили.
А он вышел, в облаке ужаса, то ли контуженный, то ли
психозом взъерошенный.

И мы вернулись к кофе с рошеновским мини-счастьем.
Вояка из части напротив кашлянул:
Да не может он быть ветераном, выправки нет, видно
же – штатский.
Летник заколосился тихими голосами:
Раньше такие сидели на Новом
Под галоперидолом.
Эти воины конкретно достали.
Волонтёры ещё,
Крысы из нержавеющей стали.
Девушка, как там наши хинкали?

Стрелка маленькая кричала
Стрелке большой:
Поторопите повара!
Наши хинкали
Хачапури, бозбаши, пхали!

Он же вернётся
Нас расстреляют
Здесь всё сожгут

Я с детства знаю этот широкий жгут
Для перетягивания артерий.
Какой-то псих сеет страх,
И вот уже в кровь поступает дейтерий,
И ты водородная бомба,
Ты один из драконов Дейнерис,

Ты трусливая шавка,
Ты мёртвый мрак,
И анамнезис твой шепчет —
Заткнись и беги,
Дуррак.

Когда места под козырьком опустели,
Нам наконец-то принесли сацибели
К мясу.
Красное к красному.

Тигр

Сантиметров тридцать над верхним правым углом
Телевизора —
Еле видимое черное пятно,
След от смерти
Паука, что спускался на дно
Комнаты,
Но тогда мне было плевать
На воздушных ныряльщиков,
На пожирателей мошкары.

Пятно – первообраз черной дыры.
Смотришь футбол, а видишь паучий портал,
И беззвучно кричит пасть из жвал
«Фюрер, рейх, партай!»
И железный Крупп гальванизирует шестиконечный труп,
Надевает на круп платиновый доспех.
Ты не слышал скрипучий паучий смех?

Я не страшусь зазубрин на мёртвых лапах,
Меня не тошнит от липкого яда мандибул.
Но жители отдалённых поселков моего мозга
Бегут в лобные доли с криком —
Паук!
Он ожил!
Он вернулся квизац хадерахом,
Мессией молчания, оплетения,
паралича, медленной смерти
От страха быть не сожранным заживо,
А сгнившим в желудочном соке твари.

Я крадусь по выжженной киновари рассудка.
Неариаднина нить паутины оставляет ожоги,
Будто мясо обводят мелом.
С купола черепа неба,
Словно звезда паркура,
Падает звёздочка Шелоб.

Песня протеста

Когда пришли за марсианами,
Я палил из крупнокалиберного
С крыши районного планетария.
Потому что я не марсианин,
Нет во мне жалости и терпения.

Когда пришли за рептилоидами,
Я выжигал огнемётом
В лабиринтах районной библиотеки.
Потому что я не рептилоид
И не буду смиренно ждать смерти.

Когда пришли за масонами,
Я резал чёрным ножом,
Выползая из смутных теней
Районного дома культуры.
Потому что я не масон
И не становлюсь на колени.

Когда никто не пришёл за мной,
Я трапезничал
С видом на районный наш океан.
На столе был сиреневый марсианский хлеб,
Вино из безумных слив,
Масло божьих лампад.

Это был лучший день.
День,
Когда наш район
Посрамил чёртов ад.

Ланчбокс

В это время этого злого года,
Когда принято мусоров выносить за скобки,
Я расскажу о странном челе,
Известном в Девятой Миле
И во всем невавилонском мире,
Как Ланчбокс.
По-нашему – просто Коробка.

Всем, кто летал на Ямайку
Поклониться Свету Троицы,
Кто пробирался по улицам,
Где собака равна человеку и равна курице,
Где, если курите,
То курите не табак,
Где вроде бы невозможен враг,

Где рак погубил
Православного номер один
Своего поколения,
Где грязь не прилипает к туристским ботинкам
Из-за врождённой лени,

Так вот, всем, летавшим туда,
Между девяносто четвёртым и ноль седьмым,
Был известен странный старик,
Обычно сидевший в метрах пяти
От входа в мемориальный двор мавзолея.
Он никогда не пыхтел
И выглядел капельку злее,
Чем другая живность Девятой Мили.
Это и был Ланчбокс —
Нищий в грязном полицейском мундире.

Он продавал за пять долларов
Брошюрку
«Боб Марли: как и зачем его убили»
Я не купил.
Денег было в обрез,
А у меня был интерес
К аутентичным винилам «Вэйлерз».

Впрочем, какие там, бля, винилы…
Куча нетленной гнили,
И на торте смерти червивой вишней —
Тело.
Лишнее.
В десять лет я отказался смотреть Ленина,
Предпочёл ГМИИ имени Пушкина.
Там Сальватор Роза.
«Бандиты в ущелье»
Вечно живые.

Днём на Ямайке душно,
Как в микроволновке,
И пахнет кухонным дымом
И марципановым тестом.
Я ничего не купил
И подумал было вернуться к бомжу
В рваном мундире,
Но того уже не было на месте.

Через пять лет я снова попал
В Девятую Милю.
Не спрашивайте.
Это был сон, очевидно, кошмарный.
И тогда я узнал,
Что Ланчбокс не был клошаром,
А был настоящим копом,
Изгнанным из мусарни,
Потому что с кровавой рвотой
Доказывал, что знает убийцу Марли.

Говорили, он ждал его двадцать лет
У двора мавзолея,
Это риалли, браза,
И однажды дождался.
Оба сгинули – и киллер, и сыщик.
Об этом мне рассказывал мальчик,
Ковырявший прыщик
На левой ключице,
И продававший брошюрки
«Ланчбокс – победитель злого убийцы»

Приятно, что хоть где-то
Свои функции исполняет полиция.
Как пишет Павел во втором послании
К фессалоникийцам —
Ибо праведно перед Богом,
Оскорбляющим вас, воздать скорбью.
И ещё что-то там —
Про человека греха и бифштекс с кровью.

Моя сладкая Энн

Всем вам, конечно, известна история о камере Пэйтона.
Несколько штатов в Соединённых Штатах до сих
вздрагивают
При упоминании камеры Пэйтона.
А ещё нескольких штатов не существует
Из-за камеры Пэйтона.
(сразу скажем, что аналогичные российские разработки
проходили под строгим контролем властей, поэтому
кончились неудачей, к радости российских властей)

Предыстория.
В две тысячи двадцать четвёртом году
Физик-расстрига Ричард Пэйтон
В запрещённой законом домашней лаборатории
Атаковал нейросеть излучением пси- и омега-волн
И отметил странный эффект —
Погибающий интеллект
Словно пытался оживить сам себя,
Приращивал смыслы на раненые места,
Выжил,
И стал генерировать благодать.

У Ричарда несколько лет назад
Умерла мать,
И вот на некст дэй после эксперимента
Он встретил её в торговом центре
В компании Фэй Дануэй

И Джейн Фонда.
Она не узнала его,
Но, безусловно, это была она,
Элегантна, умна и модна,
Как обработанная фотошопом
Мадонна.

История.
С двадцать четвёртого по двадцать седьмой год
Ричард Пэйтон совершенствовал своё детище —
Виртуальную камеру
Восстановления гармонии мира,
Известную ныне
Как тессеракт Пэйтона.
Помните, как новостные ленты
Сошли с ума,
Обнаружив вслед за альбомом
Похожим на музыку Джона Леннона
Человека, похожего на Джона Леннона
С ДНК Джона Леннона?
(был казнён по гражданскому иску
Йоко Оно)
А потом сотни
Событий, трактуемых миром
Как загадки природы,
Дыра в потустороннем заборе,
Спецотдел ФБР «Обычное горе»,
Боровшийся с новым безумным счастьем.

Конец истории.
Двенадцатого апреля
Две тысячи двадцать восьмого года
ФБР при поддержке Национальной Гвардии
Окружили ранчо «Ригведа»,
Где в компании ассистентов

Работал и жил Ричард Пэйтон.
Понимая, что дни его сочтены,
Как и часы, и даже мгновения,
Учёный, недолго думая, загрузил в камеру
Свою юношескую любовь.

Её звали Энни.
Энн-Джейн Шугар.
Она была остроносой и резкой,
Как халапеньо.
Крутила Ричардом, словно опытная кокетка,
Гоняла его по кругу,
Потом сбежала из города
С каким-то заезжим рестлером,
Сама выступала в клетке.
Пэйтон хранил записи её боев
На жёстком диске,
Заблюрив, конечно, как и велит закон
Её четвёрки,
Её звёздно-полосатые сиськи.

Эпилог.
Чудовища, вырвавшиеся из камеры,
Умертвили всех обитателей ранчо
Разметали силовиков
Жрали смачно их цээнэс,
Срыли за сутки Индианаполис,
И были стёрты с лица земли
Комбинированным ядерным
Суперударом.

Мир, сука, ещё и легко отделался, —
Говорила подругам старая миссис Пэйтон, —
Отскочил практически даром.

Подземный флот

Когда-то давно,
Когда я был маленький, а папа живой,
Он рассказал мне странную сказку.
Подозреваю,
Что он её выдумал сам.
Она была как связка гранат,
Она взорвала лёгкий танк моего мозга.
Я ходил и кивал головой,
Как мультяшный ослик,
И повторял – Чёрные Паруса!

Сказка была не так и проста.
Сеттинг истории заключался в том,
Что по мнению папы,
Находящегося под воздействием
Двухсот грамм буряковой граппы,
Выпитой мозгом и ртом,
Наш картонный дом был маяком
В Море Радости,
Расположенном в небе и под землёй.
Море это соединяет народы неба
И народы ядра.
Достижения их огромны,
Но нам недоступен их «полный вперёд».
Они маскируются.
Умело шифруют код.
Они – теневая плоть.

Мы в тот год строили плот
С Андреем, любителем пауков и змей.
Он говорил:
Не смей трогать мои револьверы,
Папа привез мне их из ГДР.
Мы лазили на лесозавод,
Воровали местную бальсу

И не менее местный самшит.
Полупостроенный плот вальсировал
В бухте Тяни-Булинь,
Как кашалотов сын.
Ночью я с дядей Толей
Ходил добывать сомов
И беззвучно расспрашивал
О наличии подземельных и заоблачных островов.
Дядя Толя столь же беззвучно мне отвечал
Сом любит цедру, червя и клей.
Не серди сома.
Нет пришельца опасней и злей.

Они все ушли, папа, папа Андрея,
Анатолий Иваныч,
Полупустыни, луны Сатурна, саванны,
Сомы, кашалоты, акулы, мурены,
Блистающий в небе перистый змей.

У Подземного Флота вчера был юбилей.
Плот наш уже не плот,
А воздушно-капельный линкор «Апулей».
С головой золотого осла на штандарте,
С черными парусами,
Чтобы было не так жарко
Валяться на палубе в их тени,
Когда солнечный ветер сменяет ядерный штиль.

9

Степь

Эти травы не образуют ложе.
Каждый стебель как перочинный ножик.
На языке божьей коровки
«Ложь» звучит как «ночная тень».
Я лежу в этом поле девятый день,
И покровы слетают с меня,
Как сытый слепень слетает
С коровьего бока,
Похожего на карту сражения
Дьявола с богом.
После ожесточенных боёв
Наши войска покинули
Твою душу.
И корова, как в слоу-мо,
Неторопливо превращается в тушу.

Эти скелеты не образуют общность.
Каждый здесь допустил оплошность.
На языке кузнечика
«Стон» звучит как «серебряный скрип».
Я пишу травяной скрипт,
Текст степи прорастает
Сквозь сепию мёртвой кожи.
В эти буквы речи подземные вложены
Тех, кто здесь погиб позже
Третьего века до нашей эры.
Я снимаю с глаз толстые склеры
Чтобы читать дальше эту
Книгу погибели.
И кузнечик на скрипке гетто
Пиликает.

Это небо не образует лимба.
Просто фон с нарисованным чёрным нимбом.
На языке мыши-полёвки
«Смерть» звучит как «удар подковы».
Я спрятал в вене три капли крови,
Это мой пропуск
В мир полумёртвых,
Бредущих по полю среди подсолнухов,
Плюющих под ноги зубами чёрными,
Выпускающих на волю шмелей
Из черепных коробок.
Град претёмный тело моё
Окружает так зло и неловко,
Как пальцы запойного алкоголика
Нетерпеливо стучат по прилавку.

Пещера Лейхтвейса

В нашем лесу – ни фавна, ни нимфы,
Да и лес – ручная сосновая лесопосадка.
Овраги, ручьи мутной лимфы,
За каждым кустом – засада вуайериста
Или пикник трактористов, диггеров, пикадоров.
Эдуард Мане в сговоре с Хансом Гигером
И десяток дзотов, не пригодившихся гитлеровцам.

Но и в таком лесу есть своя чаща,
Место, где солнце становится чёрным.
Если верить легенде, здесь была спрятана чаша,
Но не Грааль, а чёртов кубок
Рубика,
Шестицветный и исполняющий все желания,
Мании, лоции и девиации.
Хочешь – получишь девицу шалую,
Розовую, точечно-алую,
Хочешь – дадут деньгами.

Мы с пацанами в эти дела не верили,
Мы просто на лайбах летали ярами,
С девяти до тринадцати – самое время,
Чтобы светить самодельными фарами
В будущем падающем тумане жизни,
Называть взрослых – «какой-то шизик»
Потому что все они бредят,
Презирать телек и любить книжки.

Нас было много больше, чем трое,
Но в то утро мы были троицей,
Бог-Андрей, Бог-Роман и Бог-Юрий
В поисках вечнозелёной Трои
Дышали апрельским стронцием
И наткнулись на рукотворное узкое нечто,
Уходящее в подвенечную почву.
Пещера Лейхтвейса.
Схрон лесных братьев.
Рядом кострище курится, ещё пылавшее прошлой ночью.

Вспоминай, детская память,
Все романы о древних кладах.
Зажигай, детская сказка,
Свой костер, впрочем, ладно,
Давайте пока без шума
Вдруг хозяева чёрной норы вернутся.
Надо слиться с травой и кустами сирени пьяной
И раскрыть тайну зловещей ямы.

Я сочинял в голове план поимки злодеев.
Андрей думал о ящике золота
Маме с папой – квартиру (они жили у злого деда Кирилла),
себе – новый велик.
Ромка хотел просто уйти под землю.
На его коже жили белые черви шрамов
От ударов резиновым шлангом
И голубые медузы
Отчимова вазелинового абьюза.
Но тогда мы об этом не знали.

Никто не пришёл, мы зевали,
Чёрное солнце стало цвета
Новорожденной стали.
Мы заснули и долго спали.
Я проснулся один на всём лесном свете.
Ромку давно съели белые черви
В камере обскуре тюремной.
Андрей рухнул сосной корабельной
После скандала с бывшей
женой о делёжке квартиры.
А я все лежу в сирени на своём участке фронтира
С лицом Шерлока Холмса
И с оптикой Карла Цейса
И жду, что кто-то всё же вернётся
К пещере Лейхтвейса.

Промысел

Борис Семёнович, наш Генеральный,
Любил разглагольствовать,
Полулёжа в курилке,
В своём персональном кресле,
И горе тому, кто присел бы на краешек,
Даже и в нерабочее время,
Так вот, Бор Семёныч,
Так мы его называли,
Он типа хмурился,
Но очень любил это прозвище,
Намекавшее на величие разума
И столь желанную премию,
Что было совсем нереальным
Развитием нашей
Законспирированной тёмной истории,
И он понимал это,
Почему снова начал курить,
Будто отринув тщеславие,
Похоронив цель полёта,
Просто делая вид, что ещё что-то может,
Хотя его мёртвого мозга
Хватало только сказать:
«Цель человечества, парубки, —
Собрать, сконструировать Бога,
Чтобы этот искусственный Бог
Заглянул во все дыры Вселенной,
Во все щели нашего подсознания
И обнаружил или не обнаружил,
Бога естественного,
Бога нашей безнадёжной надежды».

Я не курил тогда, но посещал курилку.
Это как клуб для британского джентльмена.
Место лучших научных решений.
Сизый рай.
Провонявшие вещи.
Я ненавидел и изводил половину зарплаты
На средства для стирки
На освежители воздуха
На одеколоны с запахом свежего сена.

У меня никогда не было девушки,
Да и женщину по себе я ещё не встретил.
Я проживал в самом лучшем мире
Экспериментов, теорий и междометий.
К лету тысяча девятьсот девяностого
Мы подошли с показателями
Восемьдесят восьмого,
То есть, стояли на месте.
Получали данные радиотелескопов,
Расшифровывали скопом
Древних этрусков и финикиян,
Когда нам сообщили, что у киевлян
Получилось собрать алгоритм Провидения,
И всё готово к испытанию на мышах.

Мы с филиалом всегда на ножах.
Они как будто ужалены
Осой гениальности.
Руководил там молодой чувак,
Юлик Ферман по прозвищу Божий Кулак.
Он намекал на учёных советах,
Что Бор Семёныч источник тёмного света,
Агент мировой энтропии.
И нас бы уже закрыли,
Если б не три Звезды и ордена Ленина
На выходном пиджаке нашего Мерлина.

Он сказал собирайтесь, едем.
Едем пустые, пушки возьмём на месте.
Превратим филиал в кровавое месиво.

Я смотрел, как догорал их НИИ,
И впервые тогда закурил.

Это сейчас я понимаю,
Что мы тогда просто спасли
Бога нашего, Вседержителя,
Неуловимого Джо.

И сказал огненный окровавленный Бор:
«Это хорошо».

Высотка

Снять квартиру в шпиле высотки
Было ничьей, но плохой идеей.
Зато вид обалденный,
С севера – одичалые,
С запада – конница Гудериана
И стальная мотопехота Нея.
Из колонок – Адель и Рианна,
Из одежды – колготки
С открытым, как Белград в сорок первом, низом.
Это вызов – жить в шести кубометрах вертикального лего.
Это нега – касаться друг друга
Бесконечно любимо.

Снова мимо на чёрных оленях
Летит Санта Морте.
Мы немного опаздываем
Ко всем распродажам.
Потому что море
На юге горит
Красным воском.
Потому что восток наступает
Ордой и Портой.
И мы пьём из друг друга
В морозной жажде.
И наглаживаем друг друга
По свежей шёрстке.

Жёстко жизнь распорядилась нами.
Разбросав кусками.
Приковав цепями безнадёжно крепко.
Лифт на сто этажей,
Вход в живую подземку,
Книжную, овощную, кофейную
Репку, ей так не хватает мышки.
Мне сегодня на выселки
В Институт Глупой Физики имени Ричарда Филлипса
Фейнмана.
Ты выходишь на станции «Н. Искренко»

Вечером – в нашей вышке.

Портрет

В квадрате цветущих сакур,
Спрятанном в параллелепипедном мире
Советской застройки,
Можно выбрать правильный ракурс,
Такой манга-манга,
Чтобы сходили с ума молодые японки
И мужчины всех остальных архипелагов.
Ветви чёрным пустить по контуру щёк
Как будто лицо это просто цветок,
Белый лист,
И тушью зелёной на нём
Глаза – сигнальные флаги:
«Господин, третий замок пал,
И Вас ждёт ловушка».

Но нежнейшее эльфово ушко,
Лишь угадываемое,
Невидимое,
Не говорит (уши не говорят),
Но безмятежно шепчет:
«Милый, волноваться не надо,
Я виноградинка лидия,
Я боевая мидия.
Раз – и я уже в бронедомике».

Ветер вздыхает томно,
Гуляя невдалеке от тебя
В квадрате цветущих сакур.

Кивин‐96

Мы приезжаем из зимней степи к весеннему морю
Мы снимаем тёплые куртки
Мы щуримся солнцу.
Мы пьём дешёвый домашний портвейн
У грустной армянки Азы.
В очереди за нами сибирь,
Бело-бледный урал,
Пёстрый кавказ и дородное закавказье,
Стильный питер и стрёмный владивосток,
Десять одесс,
Одна другой беспонтовей.
Понт бугрится бетоном.
Закат как кровосток.
Чехи «Авразию» захватили в Трабзоне.
Набережную патрулирует омон.
Чайка издаёт чеховский стон —
Где же лето,
Где жирный металлургический прайс и кост?
Война торчит из пасти дохлого пса,
Как последняя сладкая кость.
В наш номер поднимается гость,
Усталый, как гвоздь из запястья Христа.
Военкор НТВ,
Аллюр три креста,
Только из Первомайского,
Трое суток засчитываются за год.
Говорит, у меня ещё оператор,
Но он, сука, почти не пьёт.
Говорит почти ласково.
Мы отвечаем – брат, полный вперёд,
Все, что горит на столе, – твоё.
Он выглядит так, как будто
Пересёк траекторию дуэли взглядов
Двух горгон.
У нас в восемнадцать завтра генеральный прогон.
Набережную, море и небо
Патрулирует мёртвый омон.
У грустной армянки подходят к концу запасы,
У меня зашкаливает панкреатическая амилаза,
Журналист пьёт кровь из тетрапака агдама,
Оператор ласкает ствол своего бетакама.

Панорама моря такой красоты и силы…
Мы юны и прекрасны,
И как все говорят,
У нас есть перспективы.
Дома нет никакой войны
И впервые радует украинская ксива.

Восстание

Птица падает с неба.
Птица бьётся в прицеле глаза,
Будто запуталась в красных кореньях
Хищного азиатского дерева.
Птица цепляется за мерзлую ветку
Чёрного европейского дерева.
Птица больна.
Она переносит вирус.
И в этом цель её существования
В той части жизни,
Что закончится через две минуты
Падением с ветки
В евразийский зелёный снег.
Я представляю,
Как с ветки падает человек крылатый,
Не слишком сопротивляясь,
Ломая пустые ветки,
Выстилая ими свою гробницу.
До неё – четыре секунды.
Шесть метров.

Впрочем, что я знаю о нейронных связях
Птичьего мозга?
Может, там, в тёмной зоне,
Недоступной пока орнитологам,
Генералиссимус Лебедь летит вдоль
Замершего,
Но летящего ежесекундно,
Серого строя
Камикадзе-соек
И хрипло, но отчётливо так:
Сынки и дочки,
Вы не вернётесь,
Но вы отомстите за слёзы гусынь.
Вы приблизите нашу победу
Ещё на мгновение.
Смерть им!
Смерть нам!

Птица лежит на снегу,
Как иероглиф
«Восстание».
Как человек.

Второе

С дружком моим, Саней Основой,
Мы, как вихри враждебные, влетали
В дом его бабушки
(Украинской, той, что на Васнецова,
А не русской, что на Володарского)
После подвигов моих в центре поля,
И – дружка моего – вратарских.
Он кричал – Лэся бабушка!
И я кричал – бабушка Леся!
Наши бабушки были общие.
И вот нас уже борщом потчуют.
Борщ насыпают у нас.
Это так естественно.
Так засыпают бульдозером
Могилу братскую,
Только это наоборот – сласть и радость.
И сметана вчера удалась —
Густая и белая.
Ложки стоят, как идеалы социализма.
В мире бушует первый нефтяной кризис,
Но его ложноножки
к нам не дотянулись.
Сашкина бабушка очень волнуется,
Что мы мало и плохо едим,
И пророчит нам скорые
Матримониальные беды.
Не позарятся девки, мол, на ласапедов
И чахликов нэвмирущих.
Я ковыряюсь в борщевой гуще.
Саня кричит – а где второе, где мясо?
Бабушка, мы футболисты-спортсмены!
Мы мясоеды!
Бабушка на моих глазах
(Саня-друг верещит, ничего не видит,
Он как пластинка,
Где игла вертушки застряла в пазах)
Превращается в девочку.
Пятнадцатилетнюю.
Худую.
Недужую.
В глазах неразмороженный красный ужас
Выходит из кухни.
Саня филином ухает,
Потом замолкает.
И в доме прохладная хворь тишины.
Не до войны, хлопчики, после войны.

Мы находим её у окна.
Белые пальцы на белоснежном тюле.
Ищем её валокордин.
Где-то играет аккордеон,
То ли живой, то ли радио —
Не отличишь в июле,
Воздух эфир маяк проминь один.
Она говорит – отец мой был ранен,
Представлен к награде
И демобилизован
(мне слышится – демон)
В родное село над Тясмином.
Там дни тихие летние ясные,
А ночи такие густые и чёрные,
Что я, часовая окна обречённая,
Палила дефицитные свечи,
Из дохлых рук топор не выпускала
От заката и до рассвета.
Ночью округой шастали мясоеды.
Калечили,
Убивали и свежевали
Граждан.
Продавали и сами жрали.
Так из прошлого смерть скалится
В наше будущее бессмертие.
Но вы не бойтесь.
Это все было раньше.
Как говорят в сериалах – «ранее в сериале»
Унесённое сучьим ветром.

Порт приписки

Я люблю такую вот музыку,
Что не мешает думать,
Что не царапает сердечную сумку,
Чтобы негромко,
Такое спокойное —
Пульсирует бас,
Гитара, как яхта в порту грузовом,
Лавирует между огромными,
Закопчёнными, чёрными.

И девичий голос…
Такая случайно зашла на репбазу,
Предложили попеть.

Я люблю музыку, как в кафе,
Когда заказал салат,
И ждёшь лучшую женщину в мире,
И улица ждёт лучшую женщину в мире,
Все собрались,
Причесались ладонью,
Тренировочно улыбнулись,
Некоторые надели очки с
Закопчёнными чёрными стёклами.

И вот бас пульсирует.
Ты говоришь —
Ты самая лучшая девушка в мире
Она отвечает —
Я твоя женщина.
Пошли делать тайфун.
Пошли уничтожим спасём пару провинций
Пошли посрамим сатану,
Закопчённого чёрного.

И ты просишь —
Ещё две минуты.
Любимая музыка.
Давай дослушаем.
Недоумение недоумение недоумение…
Я просто хочу свой салат,
Из листьев салата
И тайного масла
Древа познания зла и добра,
Что щедро льёт повар
Из закопчённой чёрной бутыли.

Я люблю музыку такую, как ты,
Или хотя бы как твоё эхо,
И с первых тактов
Слышу,
Ты ли это.

Ковчег

Дом обвалился в двенадцать сорок,
Словно спешил на работу
После обеденного перерыва.
Третий и четвёртый подъезды
Криво сложились
И превратились в ничто
С видом на реку
Вместе со ста двадцатью людьми,
Тридцатью пятью псами,
Несчитанными котами
И одной канарейкой.

Мне трудно представить
Семью,
Что держит сейчас канарейку.
Возможно,
Это тот одинокий старик
(Он единственный из жильцов дома,
Кто в то утро молил бога
О быстрой гибели)

Падающий дом издаёт крик.
Нет.
Падающий дом – это симфония звуков,
На десять секунд
Вырвавшаяся из рабства стен,
Телевизоров,
Мебели.

А потом становится тихо.
Совсем.
Слышно, как миллиард цементных пылинок
Таранит воздух.
Только где-то мяучит кот.
Еле-еле.

Здесь надо сказать
О жильцах второго и пятого.
Их навсегда не оставит
Чувство острого счастья.
(Хотя их квартиры
Теперь непригодны для жизни)
И они выбегают во двор,
Будто бы посмотреть на победный салют
Из детской советской книжки.

Появляются первые скорые.
Появляются первые ролики на ютубе,
Снятые жителями дома напротив.
(С ними никогда не случится такое)
Появляются первые версии.
Взрыв бытового газа
Террористический акт.
Халатность при сдаче проекта.
Месть потревоженных предков.

Статистика жертв
Одновременно растёт:
Десять, двенадцать, семнадцать
На пожарном брезенте,
На детской площадке;
И падает:
Из ста двадцати сорок восемь
Уже отзвонились с работы.
Трое уехали в отпуск.
В аккаунте мамы семейства
Красивые фотки на фоне бассейна
В Анталии.
Один найден живым.
Одинокий старик.
Без единой царапины

В четырнадцать тридцать четыре
Мальчик
(Девять лет, из неполной семьи
Без признаков папы)
Звонит из ситуативного склепа.
Говорит, что живой,
Но не чувствует левую ногу.
(Забегая вперёд,
На девяти килограммах
Бывших костей и мяса
Лежит многотонно бетонная масса)
Плачет мама-библиотекарь.
Мальчик смеётся
И говорит, что он тут,
Как цифра «четыре» в тетрадной клетке.
Отключается.
Спасатели сверлят доспехи смерти
Специальным алмазным буром.
Библиотекарша страшно кричит
Ну сколько ещё вам долбить
Сколько
Сколько
Сколько.

Мальчик
Тратит последние семь процентов
Зарядки аккумулятора
На онлайн-симулятор
Звездолёта «Тысячелетний Сокол».
Он хочет закончить уровень.

Новость бьёт общество плетью,
Но общество любит по-жёсткому.
Соцсети молятся
Без отрыва от пива и кофе
Проклинают центральную власть,
Злую бездушную курву,
Впавшую в информационную кому.

За секунду до перехода
В Гиперпространство
У пилота садится в груди батарейка.
На ветку берёзы,
Поседевшей от пыли,
Плюхается
Совершенно безумная канарейка.

8

Форпост

Мы были молоды и так прекрасны,
Бинты горели, как перья архангелов.
Мы орали в перманентной контузии
Наши трудные песни,
Печальные и энергичные одновременно.
Мы целовали морды танков
Перед броском,
Чтобы не подвели, не испугались
Огненной смерти.

И мы победили.
Освободили от мёртвого демона
Эти улочки, узкие, как врата наслаждения
Местных испуганных женщин,
Эти мостики тёмного камня,
Эти речки с непуганой рыбой,
Этот воздух с запахом сахарной пудры.

Мы хотели домой.
Но нам приказали остаться.
Демон мёртв, но он всегда оживает.
Возвращается с севера, с юга, с востока.
Мы не можем оставить форпосты,
Мы стражники счастья.

Мы старели.
Ржавели и распадались на атомы.
Наша форма ветшала и с родиной не было связи.
Местные осмелели и шептали нам в спину:
«Шайзе»,
Но мы не понимали,
Думали, это – «здравствуйте».

Нас осталось немного.
Жрать было нечего.
Бургомистр подрядил нас по вечерам
Надевать боевые медали
И распевать под гармошку «Катюшу».
Мы зарубились с чилийцами в пончо
Потом помирились.
Вместе лабали «Эль Кондор Паса».

И когда он вернулся
В обсидиановой чешуе
В факельной ауре,
Атомы наших ушедших друзей
Строились
В новые танки
В снаряды
В свежее красное мясо.

На том берегу

Пацаны скептически меня оглядели.
Нет, так не пойдёт.
В этом деле, малой, самое главное —
С форсом представиться.
Да мы с ней знакомы, —
Я отбивался от добрых советов.
Что они знают о том, нашем, свете?
О белых улицах?
О литстудии?
Олимпиаде по русской литературе?

Зато они знали всё о аде,
Раскинувшем щупальца по ту сторону речки.
Только войдёшь туда —
Получишь по репе.
Помнишь наш зимний бой
На льду стрёмном зеленоватом?
Как дрожали поджиги в руках?
Как метатели арматурных копий
Обрывали лохмотья кожи с ладоней?
Как струна контрабаса
Переплеталась с морозной цепью
В смертельной страсти?

Пешком туда не ходи.
Не едь на автобусе
Велосипед ненадёжно,
Догонят – убьют,
Разорвут на части.

Пусть возьмёт Зверя.

Зверь – это наш мотоцикл, общий.
Мы уже год собираем его,
Роемся на помойках,
Экономим на кинотеатре,
Точим, сверлим и фрезеруем.
«Триста банок авиационного клея»

(У меня не идёт из головы
Одна твоя фраза.
Мы обсуждали третий сезон
«Миссис Мейзел»
И ты сказала – с ужасом представляю,
Что будет дальше,
Ведь Ленни Брюс умрёт годом позже)

В тот день я так и не переехал реку.
Я восседал на Звере,
Как Джеймс Дин,
Как ассасин на тамплиере,
В ромкиной кожаной куртке,
В славкиных кроссах,
С битой в подсумке
И украденными из-под горкома
Розами,
Битыми нашим безумным солнцем.

А ты прогуливалась по тому берегу,
Брегу дикому,
Моя бархатная, моя мятная,
В белом платье
И чёрных пацанских кедах.
И пузырилась, бесновалась Лета.
И мост горел.
И закипал ликвор.
И хомозоид скалился.
И кораблик прогулочный спрятался.

А потом – уже вместе куда-то едем.
Загорелых рук обруч медный
Держит и держится одновременно.

Русское распятие

Прибили к кресту в восемнадцать пятнадцать.
Гриша кричал – кто заплатит мне сверхурочные.
Бабы барачные сидели молча
На мокром бревне,
Тяжёлом, отечном.
Зыркал на них сквозь бельма-очечки
Бухгалтер артели Манассия Львович
Из ссыльных бундовцев.
Гоша смотрел в реку мутную,
Пытался угадывать ходы рыбьи,
Налимьи борозды в чёрном иле.
Прошли на бреющем белые «илы»
Из эскадрильи Старцева.
Все перекрестились синхронно,
Как в боевом танце
Канувших в небытие гуннов.
Лёша спросил – и долго сидеть с ним будем?
Бригадир Тимофеев поплевал на окурок,
Сдвинул на лоб каски орех:
Как потемнеет, снимем придурка
Спирта, ухи, хлеба в тряпицу
А нам куда брать ещё один грех?
Дай-ка ему покамест напиться.

Хорошая точка.
Он видит всех.

Положение дел

Волю сожмём в гулаг.
Два варианта слова «гулять» —
Сидеть на кортах и красться на цырлах
Меж ментовской Сциллой
И таёжной Харибдой.
У каждого криля здесь своя кривда,
Своя инстант карма и русская йога.
Сидишь на кортах – асана «порошок Лотос»,
Бредёшь на цырлах – балет Большого
«Танатос встречает Клото».
Ты понимаешь, сука, мою метафору?
Смерть встречает неизбежность
Смертельного пира.
Это как вождь ныряет за амфорой,
А достаёт из глубин Кракена.
Но чудище не желает являться миру.
Боится.
Щупальцами ветвится,
Будто певица Наталья Ветлицкая
В роли Эглы превращается в иву.
Шарик каштан коронавирус
Объединяет друзей
На малой глубине
В средней полосе.
Сыновей обнимает кутает змей.
Русский звон колокольный дзен.

Подножие

Мы таких никогда не видели.
Свежих, искренних,
Одетых в немнущееся никогда.
Строящих фразы,
Как джинн Аладдину дворец
Выстроил
В пустынных песках —
Прекрасно и невозможно ненужно.
Мы сразу поняли —
Они нам не пригодятся.
А человечину мы уже не едим.
Почти.
Есть один праздник.

Мы сначала подумали —
Американцы, может, или ангелы,
Но они говорили по-нашему
Чисто и звонко.
Мы понимали слова,
Но смысл предложений
Ускользал между пальцами
И меж пальцев,
Как веселящийся рыбматериал,
Палтус и толстолобик,
Как звонок из клиники онко,
Как бормотание пророка блогера.

«Истинно вам говорю
Поднялись из земли ада
Умученные диаволом праведники»

Их не хотелось ни убивать, ни трахать.
Они переехали нашу тревогу,
Как беззвучный лазурный трактор.
Мы стали пить тише и есть чище.
Мы прошли трансформацию
Крысы-волк-собаки-мыши.
Наши губы шептали,
Языки переплетались вогко,
А глаза дышали весенней вишней.

И тогда за святыми
Пришли их хищники.

Вечеринка

Знаю, я задолбал текстами про концлагерь.
Но что делать,
Если отец родился в концлагере,
Где увидеть свободу?

Так вот,
Я представил,
Если бы Гитлер дожал нас в сорок втором,
А к пятидесятому немцы
Поставили Освальда Мосли
Фюрером Малой Британии,
То в концлагерях шестидесятых,
Уже не работавших на износ,
А так, скорее, как дань традиции,
Поскольку уже никогда не родиться
Еврею, рому и русскому,
Так вот, в концлагерях шестидесятых
Были бы не духовые оркестры из узников,
А группы, играющие арт-рок.

И комендант Дахау
Подтрунивал бы над комендантом Освенцима
Во время швайнфеста:
– «Прокол Харум»?
Это название группы?
А я думал – семитского празднества…
И комендант Освенцима сидел бы
От гнева красный
Между Эриком Хартманом и Отто Скорцени.
А вокалист коллектива,
Наоборот,
Стоял бы навытяжку.
Бледнее бледной тени.

Кузнечики

Восемнадцатого сентября
Тысяча девятьсот восемьдесят второго года
Я после группы продлённого дня
Пришёл к бабушке с дедушкой,
Отобедал и тут же отужинал
(С бабушкой невозможно было договориться),
И завалился смотреть
Матч любимого «Динамо» (Киев)
С швейцарским «Грассхопперс»

Комментатор сказал: название клуба
Переводится как «кузнечики»
Я рассмеялся.
Я всё лето ловил их,
Жирных наглых степных кузнечиков,
Для наживки на голавля,
Поэтому матч представлялся мне
Лёгкой прогулкой.
Но не тут-то было.
Мы наседали, они отбивались.
Жирные наглые футболисты
Швейцарии
Против наших,
Утомлённых кроссами,
Просранным чемпионатом мира
В Испании,
Общей усталостью советской стали.

Непонятный скрежет.
Будто чугунный кузнечик поёт за дверью
И грозится местью за степных братьев.
И голавль чёрный со сковородки
Ему вторит,
Чешуёй шепелявит:
«Мальчик мальчик, готовься к смерти,
На крючке с леской,
В животе рыбы».

Мой кошмар весело разрешился.
Дед с работы пришел не в себя пьяный,
И ключом в твердь замка
Попадал так же рьяно
И безнадёжно,
Как стучал Блоха мимо рамки
«Грассхопперс»
Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота
После сотого прострела Демьяна.
Дед вскрыл дверь,
И его улыбкой, лихой, но кроткой,
Озарилась степная поляна.

Неаполь скифский

Крался багирой по карла маркса
В свете лайтбоксов медленной молнией.
Город в тот год красную носил маску,
Луна одышливая, слишком полная,
Чтобы вызвать ответное чувство.
Мимо «Моделей М. Руста»
Мимо «Хрустиков Прокруста»
Мимо «Пиццы с буряком и капустой»
Я теку шерстяным клубком,
Струюсь по асфальту шёлковым платком.
Слева бывший обком.
Справа – дом с дураком.

Продуктовый зарешеченный надолб.
В амбразуру дышит
Наложница-продавщица.
Мне сигарет каких-то надо бы.
Она говорит – вы все одинаковы, гады,
Исполосовали меня,
Разъяли на электроны,
На фискальные чеки.
Заберите меня, итальянцы и чехи.
Выкупите меня, румыны и курды,
А не то я вскроюсь ранним утром.

Луна хохочет в небольшой очереди,
Образовавшейся за мной,
Хочет конфет с начинкой стальной,
Со смещённым центром игры в го.
Я закуриваю, на пустырь вползаю.
Горький, гордый, безногий.
Стоит на ветру женщина-заяц.
И на шее у неё мёртвый заяц.
Ветер её, сука, лобзает,
Шкурку снимает.

Город чужой за спиной пылает.
Я бабай из клана Волчьего Лая.
Я нож свой, Молодую Луну, сжимаю,
Старик говорит:
«Подожди,
Не режь,
Я допишу до точки».
Он не знает, что я читаю по-готски.
«В этот год мы отбили город.
Конунг проявил смекалку и храбрость.
Братья вовремя пришли на помощь».

Врёт всё.
Я сожгу эту инкунабулу,
Прежде чем вынырну
В жизни, переписанной набело.
«Жизнь есть смерть.
Смерть есть надобность.
Воробей – это морской пират.
Имя Розы – Смертельный Град.
Кама впадает в Море Радости».

Вечеря

В ресторане, на середине зала,
Распугав по углам гламур,
Ели хищную злую рыбу.
Руками.
И, нахваливая кагор,
Пили водку глотками мелкими,
Будто у детей воровали,
Крали
В голодный год.

Пальцы жирные жадно облизывали,
Саблезубые, как тогда,
Когда ныли за нами осины,
И горела в мозгах резеда.
Только чёрта с два.
Выжили
Выжгли
Наши звёзды на их телах.

Рак варёный лежит в луже ракии,
Улыбается, как Господь.
Ну а мы озираемся пьяно.
Что,
Кого здесь ещё продать?
И девицы в шёлковых блузках
Не шушукаются,
Не галдят.

Ангелология

Многие верят, что у них есть
Ангел-хранитель.
*
Ангел отводит чёрно-когтистую лапу беса,
Бережёт от нелепых случайностей
(мир нелепых случайностей
находится между вселенными бога и дьявола
и подчиняется своду законов Ганновера
1620 года).
*
Нет никаких бесов.
Дьявол один-одинёшенек.
Ад поместился бы в трёхкомнатной «сталинке»
Если бы существовал.
*
Ангелы же конкурируют с другими ангелами.
Хранить своего – зачастую убить чужого.
*
Многие верят, что ангелы бестелесны и вечны.
Это не так.
Каждый несохранённый двуногий прямоходячий
Каждый мёртвый ребёнок
Каждая суицидальная девушка
Каждый дедушка, умерший в очереди
За юбилейной медалью
«400 лет славной осады Ганновера», —
Это сто мегатонн, оседающих в крыльях
Хранителя.
*
Когда уровень подползает к критическому,
Ангел взрывается.

Продолжить чтение