Читать онлайн Самые страшные войска бесплатно

Медкомиссия

Заградотряды, говорите?

Когда правительству от тебя что-то нужно, оно называет себя Родиной.

Афоризм моего друга Аарне.

Зима 1979 года, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Заградотряды, говорите? Кровавые опричники из войск НКВД готовы выстрелить красноармейцам в затылок? Ох, как любят киношники и демпресса вовсю мусолить эту тему. Про злодеяния кровавого сталинского режима, про чекистов, поливающих из пулемета отступающих наших бойцов и пристреливающих из нагана раненных. И все это чтоб пощекотать нервы обывателя, припугнуть и успокоить одновременно: не беспокойтесь, это только при Сталине было, да и то на войне. С усмешкой гляжу я на эти страшилки. Мне в армии, в мой затылок целился десяток автоматов солдат из комендатуры, пока я лежал на огневом рубеже всего лишь с тремя патронами в АКМ.

Расскажу по порядку, обстоятельно.

Итак, отгулял я на проводах, бортовой ГАЗ-52 отвез меня в райвоенкомат в поселке Ленино, где нас пересчитали, выдали военные билеты, потом загрузили в автобус и повезли на сборный пункт в Симферополь. На полпути, сразу за Старым Крымом, у горы Агармыш (это где фильм «9 рота» потом снимали), нас вывели из автобуса с вещами и офицер военкомата сказал просто:

– Ребята, если у вас есть с собой спиртное, то доставайте прямо сейчас и пейте. Поверьте, в Симферополе у вас все это отнимут.

Забегая вперед, скажу, что он оказался прав, даже одеколон у ребят отняли, у кого нашли. Мы достали домашнюю закусь и выпивку, которые у каждого были припасены в дорогу, и начали подкрепляться, офицеры присоединились к нам.

В Симферополе узнал интересную вещь: в нашей команде №153 из четырнадцати человек все были водители. В дальнейшем мы гордо именовали себя автобатом, хотя и знали, что в стройбат призываемся. Но в стройбате тоже нужны водители, да еще как! Нарулил дай бог за два года службы, дорога ночами снилась.

Через пару дней нас погрузили в прицепной вагон к поезду Севастополь-Ленинград вместе с остальными командами стройбатяг, два вагона таких набралось. На вокзале при погрузке в эшелон репродукторы играли «Прощание славянки». Узнал интересную вещь: на нашу команду из четырнадцати человек в сборном пункте выдали аж семь ящиков армейского сухпайка, а на соседнюю команду в полтораста человек, которая следовала в Кузему (это тоже в Карелии) дали столько же, семь ящиков сухпая. Тогда я впервые понял, что на военной службе логики нет, здравого смысла тоже, их заменяют армейские порядок и дисциплина.

Привезли нас, в конце концов, в гарнизон Новый Софпорог Лоухского района Карелии, в карантин.

Не буду долго рассказывать, грузить подробностями о первых днях службы в стройбате, лишь упомяну, как мы на КМБ (курс молодого бойца) страдали от молдаван. Хорошие ребята, ничего плохого про них не скажу, за два года службы каких-то неуставных трений с ними не было. Но есть у них очень вредная для военной службы особенность: они абсолютно не умеют молчать. Где соберутся двое или больше молдаван, там болтовня не смолкает. Если молдаванин молчит – значит, он или спит, или уже умер.

Построил нас сержант-ростовец как-то на стадионе и приказал:

– Смир-рно!

Все вытянулись по струнке. И только негромко в строю по-молдавски: быр-быр-быр.

– Я сказал смир-рна! Ма-алчать! – Заорал сержант. – Что за разговорчики в строю после команды «смирно»?

Молдаване на мгновение испуганно притихли, а потом снова по-своему «быр-быр-быр».

– Ах, так! – Рассвирепел сержант. – Нале-во! Два круга по стадиону бегом марш!

Пробежали мы, запыхались. Сержант решил, что провел воспитательную процедуру для молдаван.

– А теперь – я сказал: «Смирно»! И чтоб не одного слова в строю.

Молдаване опять негромко по-своему: «быр-быр-быр».

На сержанта было жалко смотреть. Отчаянно, чуть не плача, он заорал сорванным голосом:

– Вы, пулы! Вы что, русского языка не понимаете? Я же сказал «смирно»! После этого в строю ни одного слова или шевеления не должно быть. За то, что не умеете молчать, буду гонять весь карантин кругами по стадиону. Налево, вокруг стадиона – бегом марш!

Пробежали, снова построились перед казармой карантина. Стоим запаренные, высунув языки, еле дышим. Лишь молдаване меж собой:

– ...быр-быр-быр... вот зверствует сержант, издевается... и чего взъелся на нас, мы ж совсем тихо разговариваем, никому не мешаем...

Матч закончился в пользу молдаван.

Перед присягой нас повезли, как и положено, на стрельбище, стрелять из боевого оружия. Стройбату, как известно, оружие не дают, боятся. И лишь когда сам попал в стройбат, узнал, что это не анекдот, а горькая правда. При каждом военно-строительном отряде, как и при любом гарнизоне, есть военная комендатура, а при ней гауптвахта. На губе при стройбатах служат губари из специального комендантского взвода, «красноперые» или «менты», как мы их называли. Чтобы охранять арестованных и вообще – усмирять буйную стройбатовскую вольницу, вроде военной полиции.

Так вот, автоматы для присяги и на стрельбище выделяет именно это комендатура, своего оружия в отряде не было.

Привезли наш карантин в трех машинах на маленькое стрельбище, принадлежавшее той же комендатуре. Оно находилось в распадке между сопками, закрытое с трех сторон.

С нами же приехала машина из комендатуры, кроме начальника губы в ней было отделение губарей, а также патроны и автоматы, из которых мы будем стрелять.

На огневом рубеже были постелены три одеяла, с них мы стреляли лежа, перед нами были три мишени. Делали по три одиночных выстрела, на результаты никто не смотрел, никого не интересовало, попали мы или нет.

А за нами, а за нами-то... прямо за нашими спинами, наведя автоматы в наши затылки, с полными рожками, стояло отделение губарей, десять человек. Так, на всякий случай...

И такой случай в этом отряде был. В стройбат призывают и судимых. Вот один из них, когда ему на стрельбище дали автомат, навел ствол на офицеров, дал выстрел поверху, и положил их в снег. А потом бросил автомат и присел на пенек. Дали срок ему, конечно.

Да, а потом у нас, новобранцев, была присяга. «Волнующий, торжественный момент в жизни каждого солдата», как любят писать в газетах. Момент серьезный и ответственный, конечно, не спорю. Только никакого волнения и подъема я не испытывал. Меня с частью других солдат с карантина уже перевели к тому времени из Софпорога в другой гарнизон – Верхняя Хуаппа, того же 909 отряда.

Нам привезли два автомата от губарей. Построили новобранцев в казарме, потом мы выходили по одному, и, держа автомат перед собой, зачитывали текст присяги, потом расписывались. Автоматы передавали друг другу по очереди. Запомнились два момента.

Первое, два баптиста присягу принимать и брать в руки оружие отказались на отрез. Они и на стрельбище те же пенки выдавали. Так и служили без присяги. Впрочем, впоследствии оказались самыми надежными солдатами: не пили, не буянили, не сквернословили, работали добросовестно. Газет не читали, правда, и кино не смотрели. Впрочем, глядя на нынешние газеты и телевидение, думаю: а может, они были не так уж и неправы?

Второе: один молдаванин не умел читать, совсем. По-русски он тоже почти не говорил. По документам у него было два класса образования, но и те он фактически задвинул. Как рассказали его земляки, он очень рано остался сиротой, жил в доме дяди, пас домашних коров. Так и задвинул школу. Текст присяги для него читал его земляк и переводил на молдавский, тот повторял. Потом пастух поставил какую-то закорючку под присягой. Впрочем, служил потом нормально, и русский скоро выучил.

Но не об этом, собственно, хотел рассказать, а о «страшных кровавых заградотрядах». Вот тогда-то, когда мне в спину смотрели десять автоматов красноперых, пока лежал перед мишенью всего лишь с тремя патронами, будучи сам мишенью, я в полной мере ощутил, как горячо любит нас Родина, жарко дыша нам в затылки автоматными стволами, как она нам доверяет и гордится нами.

Кочегар-мутант

1980 год, гарнизон Верхняя Хуаппа в Карелии, 909 военно-строительный отряд.

Водитель на Севере – профессия героическая. А военный водитель в стройбате тем более. Без всякого преувеличения. Мне приходилось в сорокаградусный мороз менять кардан на лесной дороге. Гайки и болты фланцев кардана имели очень мелкую резьбу, а потому приходилось наживлять их голыми руками, без рукавиц. В такой же мороз мне приходилось голыми руками черпать воду из проруби в ведро, чтобы долить ее в радиатор. Края проруби обледенели и ведро не влезало в нее, а обрубить края было нечем, да и время поджимало. Любой шофер с Севера может рассказать вам еще более страшные истории. Но сейчас я не буду о грустном.

Свои МАЗы мы не глушили всю неделю, доливая в них воду, солярку и, на глазок, масло. В субботу днем мы сливали воду, потом глушили мотор. Именно в такой последовательности, если наоборот, то в сорокаградусный мороз прихватит радиатор.

А в понедельник МАЗ надо было завести. Та еще морока. С утра надо сначала развести небольшой костер под картером двигателя и коробкой передач, желательно и под задним мостом. После того, прогреешь эти агрегаты, надо попросить трактор-трелевщик, чтобы потаскал на тросу, завел с буксира. Про стартер в такой мороз – забудь, зря батареи посадишь. Да и не было у МАЗов аккумуляторов тогда, побили-поломали их водители, молодые неопытные солдаты. Потом, когда заведешься, надо срочно ехать к кочегарке и заливать горячую воду, пока не заклинило мотор. Раньше залить воду нельзя – прихватит ее морозом, и хана двигателю.

Вы можете спросить: а как же антифриз, ТОСОЛ, предпусковой подогреватель? О таких вещах в нашем глухом гарнизоне тогда еще не слыхали, а если бы нам рассказали – не поверили б. Хорошо еще зимней соляркой и маслом снабжали.

И вот, завелся я с толкача и подъехал к кочегарке, чтобы скорей залить кипяток в радиатор. А в тот день в кочегарке случилось ЧП. Водогрейный котел работал на дровах и имел два вентилятора. Один нагнетал воздух в топку, а другой вытягивал горячие газы вместе с пеплом на улицу. Так вот этот вытяжной вентилятор и сломался. Но нагнетающий вентилятор исправно накачивал топку воздухом. А дыму от сгоревших чурок куда деваться? Правильно, через дверцу топки – обратно в кочегарку, по пути наименьшего сопротивления. Поэтому вся кочегарка была полна дыма.

Как только я в нее вошел, от едкого дыма у меня сразу потекли слезы и сопли, словно прохудились водопровод и канализация одновременно. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно. Закашлявшись, я присел. У пола дыма было поменьше. В пяти метрах перед собой я разглядел чьи-то кирзовые сапоги. Кочегар, поди, он-то мне и нужен.

Подойдя к кочегару, я прокричал ему, перекрывая вой нагнетающего вентилятора и шум топки:

– Где мне горячей воды набрать?

Кочегар подвел меня к нужному крану, а потом спросил, размазывая по лицу слезы от едкого дыма:

– У тебя закурить не найдется?

Я чуть не рухнул от изумления.

PS: По этому рассказу в 2003 году был сделан флэш-мультфильм, посмотреть его можно здесь:

http://www.bigler.ru/kinozal/index4.html

Любителям халявы посвящается

«Форма номер восемь: что не спиздят – то и носим».

Солдатский юмор.

1980 год. Северная Карелия, гарнизон на Верхней Хуаппе, 909 военно-строительный отряд.

Воскресенье, в роте получка. Получив деньги, военные строители тут же бегут в военторговский магазинчик и покупают там сигареты, сладости, консервы, одеколон (его пьют). Я закупил все, что хотел в магазине и возвращался в казарму.

Открыл двери, вошел. Головы всех солдат, услышав скрип петель, тут же повернулись ко входу. Это всегда так у солдат: а вдруг офицер вошел? Тогда надо бы хотя бы окурки погасить и кружки с одеколоном в тумбочку убрать. Воспользовавшись тем, что все на мгновение повернулись ко мне, я громко крикнул:

– Мужики, кто сейчас у магазина десять рублей потерял?

И при этом сунул руку в карман, вроде как за утерянным червонцем. В ответ раздался громкий вопль всех присутствующих:

– Я!!!

Я не спеша вынул руку из кармана, в которой оказался всего лишь замусоленный носовой платок, смачно высморкался и спокойно сказал:

– Ну так пойдите и найдите, может там еще лежит.

Это было в стройбате...

… в глухом северном гарнизоне.

В воскресенье я попросил у нашего токаря Володи Згобы ненадолго ключи от токарки, для какой-то своей надобности. Вернувшись в казарму, обнаружил, что Володи нет, но дневальный сказал, что он вот-вот вернется.

Я решил подождать его в ленинской комнате, почитать газеты. И тут в ленкомнату влетел Володя – прямо как был с улицы: в телогрейке, в шапке. Кто служил в Советской Армии, тот помнит: в ленкомнате полагалось снимать шапку, как в церкви. Перед портретами Вождей и Политбюро.

– Саня, виддавай ключи, мне робыты трэба, – выпалил он сходу.

И тут, как назло, в комнату вошел наш старшина Вознюк. Увидев, что Володя не снял шапку в ленкомнате, он возмущено начал выговаривать Володе:

– Згоба, вы чому в шапци? Це ж лэнинська кимната, священное мисце для кожного солдата. Вы бачьте, тут и Лэнин повешен, и правительство наше.

Тут он помолчал, подумал, и добавил:

– Поставлен.

Уж лучше б промолчал, может, и прошло бы незамеченным.

– Нет, нет, повешен, мы слышали, – радостно загудели все, кто был в ленкомнате.

С этим же прапорщиком была другая история.

Стоял как-то дневальным в казарме. Зазвонил телефон, я сразу снял трубку, доложился. На том конце провода командир отряда, полковник, сказал мне:

– Сынок, позови-ка мне прапорщика Вознюка.

Сбегал за старшиной и позвал. В канцелярии Вознюк взял трубку и четко доложился:

– Прапорщик Вознюк прибыл к телефону.

С тех пор, как только к нам прибывало молодое пополнение, повторялся один и тот же розыгрыш. Мы подзывали к себе новобранца и строго говорили ему:

– Зайди к старшине в каптерку, скажи, что его к себе срочно телефон вызывает.

Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги...

Слово комсомольца

Молодежи 20-х годов было все по плечу. А молодежи 80-х – все по х...!

Юмор военных политработников.

Перед ноябрьскими праздниками 1980 года наша рота собралась в ленкомнате на комсомольское собрание. Тема была такая: принятие бригадами повышенных соцобязательств по заготовке леса. Замполит спросил одного из вальщиков:

– Рядовой Фейзулаев (фамилия изменена), даете ли вы честное слово комсомольца, что выполните взятые повышенные соцобязательства к годовщине Октябрьской революции?

Рядовой Фейзулаев встал, стукнул себя кулаком в грудь, и гортанным голосом воскликнул:

– Да если я, плять, епаный ф рот, то я ни йоп тваю мать!

Вставать не хочется

Если хочется работать – ляг, поспи, и все пройдет.

Стройбатовская поговорка.

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Если вспомнить, что хорошего я помню о службе, то в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть.

Бойцы 5 роты 909 ВСО, питерские и москвичи.

Мои сослуживцы по Хапе, питерцы Сергей Белов и Слава Сысоев.

Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам переносить суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю.

И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдеж, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье.

Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзисторного приемника, запитанная от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская табачный дым к потолку, почитать армейские газеты, что иногда завозят на вахту с гарнизона.

В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.

Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку – вот и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.

Устроен вагончик просто. Каркас на стальных полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь в вагончик – посреди тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т.д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал, свыклись, принюхались. Из тамбура – две боковые двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.

Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому, когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.

Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.

Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!

Холод – мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).

Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.

И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

Никуда не денешься, придется вылезать из-под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, забросал следы от желтых струек снегом и вернулся обратно.

В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

– Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.

Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

– Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко так сказал.

И прикрыл дверь.

И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

Я зашел в кубрик, скинул валенки и, довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!

– Саня, где комбат? – спросили меня осторожно, негромко и с оглядкой.

– Пошел к другому вагончику.

– А ты чего завалился? Он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

– Да забил я на комбата!

– Ты чо, оборзел вконец?

– А что, не видно!

Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией.

И тут в окошко ребята увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

– Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда!

– Чего? – спросил он, подойдя.

– Где комбат?

– Какой комбат?

– Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

– Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись, показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что-нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках, и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью.

Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши.

И пошли к вагончику-камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись.

Да и сон прошел.

Раздумья на болоте

Не надо, чтоб вы сделали, надо, чтоб вы заебались!

Командирский юмор.

Лето 1980 года, года Олимпиады, было очень жаркое, лесные пожары нас постоянно донимали. Нас, солдат, мобилизовали на их тушение. Мы, солдаты, в меру сил сачковали от таких мероприятий. В тот год даже карельские болота все пересохли.

Сразу за нашим вахтовым поселком было такое высохшее болото, куда мы ходили по нужде.

И вот как-то после ужина я пошел на это болото "подумать". К процессу подошел серьезно: во-первых, взял с собой большую газету, почитать и вообще. Летом там шикарные белые ночи, поэтому было светло, читать можно без помех. Во-вторых, обломал себе ветку, чтобы во время процесса подмахивать снизу, иначе всю задницу искусают комары.

И вот сижу, значит, думаю, читаю. Вдруг вижу, как из-за вагончика выскакивает молодой салага и, не разбирая дороги, молча бежит в лес.

"До чего все-таки дедовщина в отряде свирепствует", – подумал я. "Молодым совсем житья нет".

Сам уже отслужил к тому времени 8 месяцев. Но через несколько секунд с вахты выскочил старослужащий Читашвили, в одном сапоге, по пояс голый, с недобритой физиономией. И тоже молча умчался в лес, выпучив глаза от страха. Ему тоже, что ли, в морду дали? Не похоже. Грузины у нас были известны как люди отважные, и друг друга в обиду они не давали. Пока я думал над этим, из-за вагончиков выскочили два молдаванина с моего призыва и также беззвучно скрылись в лесу.

Я уже и не знал, что думать.

Но это было еще не все, главное потрясение было впереди. Через секунду буквально все (!) солдаты выскочили с вахты и тихо, беззвучно, мгновенно скрылись в лесу, словно их и не было. Это такая армейская особенность: солдаты, в отличие от штатских, драпают всегда тихо, без звука, чтобы не демаскировать себя. Командиров, правда, среди убежавших не видел.

Я обалдел окончательно!

Что случилось на вахте? Что могло так перепугать сотню, в общем-то, непугливых ребят. Как говорится, пьяный стройбат страшней десанта. Может, уже война началась, и на вахту высадился китайский десант? Или банда беглых вооруженных зеков забрела по дороге к финской границе? Может, в вагончиках сейчас лежат наши ребята с перерезанными глотками. Ну ладно, а что мне делать? Тоже бежать? Но куда, зачем, от кого?

Решил все же осторожно подкрасться к вахте и высмотреть, в чем дело. (Разведчик, блин, Чингачгук недоделанный.)

Я подполз к крайнему вагончику и осторожно выглянул из-за него. На вахте внешне ничего необычного не произошло. Вагончики в два ряда. И от вагончика к вагончику ходят лейтенант и прапорщик.

От сердца отлегло. Слава богу, если командиры здесь, значит – никаких убийств тут не происходит.

На другом краю стоял трехосный армейский ЗИЛ-157, крытый брезентом. Водителем в нем был мой земляк с Керчи Толя. Отлично, вот у него-то я и узнаю в чем дело.

– Привет, Толя, – говорю ему, протягивая руку.

– Привет, – ответил он рукопожатием.

– Как дела вообще-то? – Осторожно начал я выведывать.

– Да все нормально в целом.

Ничего себе, нормально. Вся вахта ломанула в лес, сломя голову, а ему все нормально. Флегматик хренов.

– А чего тогда ты сюда приехал? Ты же в гарнизоне был?

– Да возле Хапы лес горит, меня и двух командиров прислали, чтобы собрать людей и везти их на тушение.

И в это время подошедший к нам лейтенант строго крикнул мне:

– Давай, военный строитель, забирайся в кузов, поедешь тушить лес!

Перед собой он гнал с десяток солдат, которых насобирал по вагончикам. Самые нерасторопные, а может – спали просто.

– Еб твою бога мать, блядь!!! – с досадой воскликнул я.

И грязно выругался.

Злая история

Не считайте себя самым умным, тут есть и старше вас по званию!

Казарменный юмор.

Это очень злая история, господа. Если оцените ее невысоко, то не обижусь, это будет лишь оценка нашей прежней военной действительности. Вы уже знаете из предыдущих историй, что служил я в 1979-1981 годах в Северной Карелии, в 909 военно-строительном отряде. Отношения у нас между солдатами и командирами были, мягко говоря, далеки от идеальных. Часто к нам ссылали провинившихся офицеров, дослуживать до пенсии. Аналог штрафбата. Нашего ротного прислали к нам, с понижением в звании, из танкистов гвардейской Таманской дивизии, а там, как известно, дураков не держат.

Как-то утром на разводе он начал за что-то меня отчитывать, а потом приказал:

– Выйти из строя!

Я вышел и встал рядом с ним. Картина была еще та.

Он был невысокий, как все танкисты, и щуплый. У меня был рост 182 сантиметра и косая сажень в плечах. Я покосился на него сверху вниз, он тоже презрительно посмотрел на меня снизу вверх из-под козырька фуражки. И процедил:

– Во, дебил здоровый!

В строю засмеялись.

– Так ведь я от здоровых родителей, товарищ лейтенант! – четко ответил я, щелкнув каблуками кирзачей.

Строй заржал.

– Я смотрю, ты сильно умный! – не остался в долгу ротный.

– С дураками тоже трудно служить!

Строй просто рухнул от смеха.

– Смотри у меня, договоришься – будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить.

– Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной – не пугайте!

Строй как таковой, как воинское подразделение, вообще перестал существовать, он был деморализован истерическим смехом.

Заряд хорошего настроения на целый день получили.

А вы еще удивляетесь, почему я службу рядовым закончил.

Незваные гости

Любая кривая в обход командира короче, чем прямая мимо него.

Солдатская мудрость.

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Зима 80-81 года была очень суровая. Наша рота жили в лесу в фанерных вагончиках, в вахтовом поселке. Неделю в лесу – выходные в казарме, будь она неладна. Наш вагончик был крайний, у самой дороги, а напротив был вагончик офицеров.

Вечером мы возвращались в свои промерзшие за день вагончики и протапливали их. Часа два должно пройти, прежде чем они нагреются. И вот, как-то вечером, господа офицеры пришли с ужина в свой вагончик, а он, естественно, не топлен. Ну, это не беда. Ловится первый же попавшийся воин-созидатель и ему ставится боевая задача: принести дров и растопить печь в вагончике отцов-командиров. Об исполнении доложить.

Офицеры в стройбате, надо сказать, отборные. Цвет вооруженных сил. Если не считать тех, кто закончил специальные военно-строительные училища (а таких немного), то в основном это были проштрафившиеся в других частях или списанные по здоровью, чтоб дослуживали до пенсии. Синтез штрафбата и приюта. Наш ротный, например, раньше был танкистом, старшим лейтенантом в гвардейской Таманской дивизии, а там, как вы знаете, дураков не держат. Не вру, в самом деле из Таманской. К нам его перевели, присвоив «очередное» воинское звание лейтенант, и второй раз он получил старлея уже у нас, в стройбате, став, таким образом, дважды старшим лейтенантом.

Так вот, растопить печь для командиров не проблема, проблема в том, что очень холодно, хочется согреться после работы, а вагончик насквозь промерз и заиндевел, и прогреется еще ой как нескоро.

Ну, да это тоже не проблема. Как известно, проблемы есть только те, которые мы сами создаем. И они, командиры наши, пошли греться в ближайший вагончик, то есть к нам.

Они втроем зашли в наш жарко натопленный кубрик, сели на койки, закурили. Благодать, тепло, дым сигареты к потолку струится. Но до идиллии еще далеко. Например, что здесь эти солдаты делают? Здесь офицеры отдыхают, блин-компот, субординация для них не существует?

– А ну-ка, воины, пошли отсюда, нечего вам тут делать.

Куда идти мы спрашивать не стали, ученые уже. Скорее сваливать надо. Черт, и попался же я ротному на глаза в этот момент!

– Эй, воин, принеси-ка с камбуза кипятку нам!

Я взял чайник и пошел на камбуз к речке.

– Что, припахали, – съязвил кто-то. – Офицерам шестеришь?

Это было, по нашим понятиям, западло.

– Смотри, как бы тебя не припахали, – огрызнулся я.

Что ж ты его на фиг не послал, могут сказать мне читатели, пускай сам за кипятком бегает. Так могут рассуждать только те, кто не служил. Приказания выполняются точно, беспрекословно и в срок. После исполнения можешь обжаловать приказ. Если тебя слушать станут. Но никто не жалуется. Смысл? А вот за неисполнение приказа – наказание, от наряда вне очереди и вплоть до трибунала. Это смотря как посмотрят, какую политическую окраску придадут «в свете текущего момента».

Вскоре я вернулся в вагончик с чайником. Ротный взял со стола нашу пачку с заваркой (понятно, даже формально не спросив разрешения) и щедро отсыпал в чайник. Потом пошарил глазами по столу и спросил:

– А сахара у вас нету, что ли?

– Нет.

– Тогда иди отсюда.

Я не выдержал и сказал ротному:

– Вообще-то, вы и чай взяли без спросу.

Ротный надменно вскинул подбородок:

– Воин, ты что несешь? Совсем нюх потерял? Я, командир роты, должен спрашивать у тебя разрешения?

– Как командир моей роты, вы, конечно, ничего не должны у меня спрашивать. Но сейчас вы у нас в гостях. Притом еще и выставили нас на улицу.

– Мы – военные, мы всегда на службе, и днем, и ночью, и в будни, и в праздники, а на службе мне у тебя спрашивать нечего, это я могу с тебя спрашивать. Понял!

Последнее слово ротный уже прокричал.

– Да.

– Не «да», а «так точно», солдат. Службы не знаешь?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

– Иди.

Уже в дверях я оглянулся и сказал:

– Сахара у нас, как вы верно заметили, нет. Но я постараюсь со временем решить этот вопрос.

– Как решить?

– Не знаю еще. Но что-нибудь для вас придумаю.

Я вышел. Остальные по-прежнему мерзли у вагончика. Итак, командиры греются в нашем вагончике, выгнав нас на улицу, пьют наш чай, да еще недовольны, почему сахара нет.

Потом кому-то пришла в голову мысль:

– Пойдем в соседний вагончик, к молдаванам, погреемся. Так и сделали. Грелись у них, пока не увидали в окно через часик-полтора, что отцы-командиры пошли к себе.

На следующий день, то есть вечер, мы опять увидели, что с камбуза идет та же золотопогонная троица. Причем прямиком к нам! Мы среагировали мгновенно. Армия вообще учит действовать быстро, не раздумывая подолгу.

– Мужики, к нам вчерашние гости!

Печку загасили водой из чайника, топка при этом недовольно фыркнула, харкнув из дверцы в тамбур облаком пепла и пара. Открыли все фрамуги и дверь на улицу. Когда офицеры зашли к нам в вагончик, у нас стоял такой же дубак, как и на улице. Северным ветерком все выстудило мгновенно.

– Что здесь у вас происходит? – недовольно спросил ротный.

– Все в порядке, отдыхаем после работы.

– А почему не топите и двери-окна раскрыты? Вы же замерзнете ночью?

– Да печка чего-то чадить начала, угорать начали. Мы открыли для проветривания, а потом, как печка поостынет, хотим дымоход прочистить.

– А-а, тогда ладно.

Разумеется, они поняли, в чем дело. Для вида командиры еще постояли немного, спросили о работе. Но стоять-то холодно! И они пошли дальше. Мы закрыли окна-двери и растопили печку вновь. И тут к нам толпой ввалились молдаване.

– Пустите погреться, ребята. К нам ваши вчерашние гости пожаловали.

Наш метод выпроваживания непрошенных гостей быстро переняли все солдаты на вахте. Теперь офицеров всюду ждал холодный в буквальном смысле прием. После чего они безропотно мерзли в своем вагончике, пока он не прогреется. Еще позже они стали опять заходить после работы к солдатам погреться, но уже не выпроваживали их и вообще вели себя прилично.

Так мы приобщили этих отморозков благородного офицерского сословия к основным понятиям о чести и порядочности.

А через месяц ротному пришло сразу несколько посылок с сахаром и азербайджанским чаем – самым дешевым и низкого качества: половина пыль, половина палки. Отправителями были родители солдат нашей дурколонны. Ротный собрал нас и жестоко вздрючил, особенно досталось мне. Он вполне справедливо решил, что это моя идея. Но вскоре несколько наших ушли на дембель и ротный снова стал получать посылки с сахаром, не часто, но регулярно. Еще через полгода дембельнулось еще несколько солдат с дурколонны, и число посылок с сахаром, которые получал наш ротный, увеличилось. Не знаю, как долго продолжалась эта традиция, но и сам я после дембеля послал ему пару раз сахар и чай (самый дешевый!) в посылке. Пусть кушает. А не отбирает у солдат, не позорится. Чмо болотное.

PS: А ведь если б нормально чаю попросили, как люди – да неужели бы пожалели для своего командира!

Сережа

1980 год. Северная Карелия. 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа.

Субботний вечер. Обе роты вернулись из лесу в казармы. Я также пригнал свой чаморочный МАЗ в автоколонну, заглушил, слив воду, и отправился в баню.

В предбаннике первым я увидел Саню Казакова из Серпухова. Он вышел из моечного отделения – грязный, голый и счастливый. Его так и распирало от смеха. Говорить он пока не мог.

В бане очень четко можно разделить воинов-созидателей по их профессиям, когда увидишь их раздетыми. Есть белые, рыхлые тела – это наша "аристократия" – каптеры, клуб, пекарня, столовая и тому подобное. Остальные солдаты более или менее равномерно грязные.

Если у солдата правое плечо черное – это чокеровщик. На правое плечо он кладет пропитанный канатной смазкой ходовой трос лебедки трелевочного трактора, когда растягивает этот трос по завалу. Очень грязные водители, особенно водители самосвалов, как я. Но самые грязные – это трактористы.

Когда Саня немного просмеялся, я спросил у него, в чем дело.

– Там... там... Сережу... моют! Старшина приказал! – и он снова залился смехом.

Все ясно. Это действительно выдающееся событие.

Я много раз слышал байки о том, что некоторые воины с Кавказа попали в армию только потому, что "с гор за солью спустились". И был уверен, что это лишь дурные анекдоты, которые рассказывают шовинистически настроенные граждане.

Но наш Сережа, точнее – Сарухан, попал в армию именно так. Как он рассказывал, поехали они с отцом в город на рынок. На рынке к нему подошел комендантский патруль с офицером из военкомата.

– Сколько тебе лет, – спросили они Сарухана.

– Двадцать три, – ответил тот, гордясь тем, что он уже взрослый.

И Сережу забрали в военкомат прямо с рынка. Выдали военный билет, повестку и отправили в армию. Так наш 909 военно-строительный отряд пополнился незаурядной, выдающейся личностью.

Выдающийся он был прежде всего тем, что никогда не мылся. Воды боялся панически. От него постоянно исходила страшная вонь. В казарме вообще воняет, но запах от Сережи превосходил все мыслимые ПДК (предельно допустимые концентрации).

И нашему старшине Купченко это надоело. В субботу перед баней он построил роту, прибывшую из леса, и приказал:

– Сережу – вымыть. Дочиста.

Чтобы избежать межнациональных конфликтов, ответственными за непосредственное исполнение приказа он назначил земляков Сережи.

И началось развлечение для всего личного состава. Сережу раздели, завалили на бетонную скамейку, крепко держа его за ноги и за руки. Сережа, в духе своих представлений, решил, что его хотят изнасиловать. Распятый, он страшно ругался, клялся мамой, что он всех "зарэжэт".

В это время его усиленно мылили, терли мочалками, поливали водой с тазиков. Потом перевернули и продолжили омовение.

Сережа продолжал ругаться и грозиться, солдаты ржали до коликов. Потом его затащили в парилку, и когда он заорал "нэ магу больша" окатили холодной водой.

Затем Сереже торжественно выдали новое чистое белье и каптер попрыскал его одеколоном, пожертвовал своим для такого случая. Впервые черный чумазый Сережа стал белым, даже розовым.

Жестокие забавы, конечно. Но солдаты вообще – не ангелы. А в стройбате – тем более.

В общем, повеселились от души. Забыв банальную истину насчет того, кто смеется последний.

С тех пор Сарухан стал пропадать в бане, он стал фанатиком парилки. Он приходил в баню первый, а уходил самым последним, пропустив ужин. Самая лучшая, верхняя полка в парной всегда была занята Сережей.

И сейчас, много лет спустя, перед моими глазами стоит картина:

Сережа бьет тазиком по трубе и кричит в стенку (за стеной была котельная):

– Качегара! Я твой чан топтал неровный! Ташкент давай!

В смысле, поддай-ка еще пару.

Ташкентом солдаты называли тепло, часто прибавляя при этом: лучше маленький Ташкент, чем большой Магадан.

Приказ есть приказ

Безобразие, доведенное до единообразия, и есть воинская дисциплина.

Солдатская мудрость.

1980 год, 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия.

В субботу вечером я пригнал свой издыхающий самосвал МАЗ-5549 из лесу в гарнизон. В тот же день, сразу после ужина, приступил к его ремонту. Износились ведомые диски сцепления, на МАЗе их два. А значит надо снимать коробку передач, корзину сцепления и т. д. В общем, работы до черта. До отбоя я успел только коробку снять. Никто не знает, когда начинается и когда заканчивается у водителей рабочий день. В воскресенье попал в наряд, не до ремонта было.

А в понедельник, на разводе утром, командир роты старлей Чумак сказал мне:

– Садись в машину, в лес поедешь.

– Зачем? У меня МАЗ разобран, я на ремонт встал.

– Вот я и говорю, садись в ЗИЛ-130, поедешь в лес с лесоповальными бригадами.

– Что я там буду делать? Лес, что ли валить? А машину кто делать будет? Меня же потом и вздрючат.

– Так, тебе приказ ясен? Садись в машину, поедешь в лес. Выполняй!

– Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? Можно все-таки узнать, почему мне в лес надо ехать?

– Ну ладно, раз ты такой упрямый. На тебя продукты в лес выписали, понял? А раскладку продуктов из-за тебя никто уже менять не будет.

– Интересное кино. А если бы продукты на Северный полюс выписали, мне что – туда ехать?

– Слушай, умник, ты ведь уже второй год в армии. Надо будет – и на Северный полюс поедешь! Это армия, здесь тебе не тут!

Поехал ли я в лес, или остался в гарнизоне ремонтировать МАЗ?

А вот угадайте.

История с бородой

СССР последних лет застоя. 7 ноября в военно-строительном отряде. Воины-созидатели отмечают годовщину штурма Эрмитажа (Зимнего дворца). Торжественное собрание в столовой, вечером в солдатском клубе – суперблокбастер всех времен и народов «Ленин в Октябре» и его сиквел «Ленин в 1918 году». В казарме перед отбоем и сразу после него – грандиозная пьянка. Гарнизон находится в безлюдной погранзоне, водки купить негде. Поэтому пьют одеколон, самодельную брагу, настоянную в огнетушителях, и некую жидкость, получаемую из клея БФ с помощью сверлильного станка.

На следующее утро в казарму зашел полковник – командир отряда. И увидел растянувшегося на пороге упившегося военного строителя. Полковник осторожно коснулся плеча солдата кончиком своего сверкающего хромового сапога.

Солдат открыл глаза и уставился на сапог. Потом поднял глаза и увидел:

– Бли-и-ин! Комбат! Приснится же такая хуйня!

И, перевернувшись, заснул снова.

Эту байку я слышал от старослужащих, а потом после службы – несчетное число раз. Фигурировали разные воинские части, военные училища, и даже гражданские вузы. Будем считать это классикой жанра.

Что в имени тебе моем?

Я тогда был со своим МАЗом в командировке в Новом Софпороге. Поскольку я шофер, то меня прикомандировали к «шоферской» второй роте. Старшиной роты был прапорщик Примайчук, хохол, естественно. Меня он сильно недолюбливал, но надо отдать ему должное, и не гнобил, терпел стоически. Его можно было понять. В Софпороге было некое подобие воинского порядка и дисциплины, даже строем всюду ходили. Как в армии, короче, а не в стройбате. И тут к нему в роту попало ТАКОЕ: вместо нормальной военной формы – черный комбинезон северного спецпошива, подшлемник вместо нормальной солдатской шапки, валенки вместо сапог, полное отсутствие ремня, погон, петлиц и других знаков принадлежности к Вооруженным Силам. Так примерно все у нас в лесу ходили, больше походя при этом на расконвоированных зеков, чем на солдат. Погоны, кокарды, петлицы, подворотнички носили только отъявленные пижоны, или те, кто не работал в лесу, а торчал в гарнизоне. Местные блатари-придурки. Таких мы, лесные грабари, презирали, а они, соответственно, презирали нас.

И вот в таком виде я, попав, в Софпорог, встал в строй с солдатами на обед. На меня смотрели, как на лунатика. Примайчук от моего вида просто обалдел. И приказал мне:

– Рядовой Скутин, выйти из строя!

Я не спеша, выдерживая паузу, вразвалочку вышел из строя и встал возле старшины. Смерив меня презрительным взглядом, Примайчук процедил:

– Скутин, каждая фамилия что-то говорит о самом человеке.

Ох, и зря он это сказал! В нашем гарнизоне на Верхней Хуаппе все солдаты и командиры знали, что в ответ могу сморозить такое, что мало не покажется, за словом в карман не полезу и в долгу никогда не останусь. Я тут же отрезал ему:

– И о чем говорит ваша фамилия товарищ Примайчук?

Рота рухнула от смеха. В строю больше половины были с Украины, да и многим остальным тоже было понятно. Старшина смолчал, потом приказал роте идти в столовую, а я пошел сзади без строя, как вольный гражданский человек.

Старшина оказался благородным человеком. Хоть после этого случая он невзлюбил меня еще больше, но зря ко мне никогда не докапывался. Сердечный поклон ему за это. Строг был, но справедлив.

PS: Для тех кто не в курсе. Примак (или приймак): на Украине и в южных областях России – это супруг, который вместе с женой живет у тещи (у приймах). Быть примаком считается унизительно, как правило, он подвергается насмешкам и притеснениям со стороны тещи.

PPS: Сам я потом много лет жил в Питере с женой и двумя дочками как раз у тещи, то есть примаком. Вот ведь как бывает.

Гауптлаг Софпорог

Гарнизонная гауптвахта при 909 ВСО, пос. Новый Софпорог, Лоухский р-н, Карелия.

Началось все с того, что в нашу дурколонну (дорожно-строительную колонну) прислали нового начальника. Уже третьего за неполный год, и не последнего! Новым нашим "бугром" стал штатский Махмуд Гаджиев (фамилия изменена) – вольнолюбивый сын рутульского народа, окончивший Бакинский институт инженеров народного хозяйства и присланный к нам по распределению на два года. Работа в дурколонне у Махмуда, как и у прежних начальников, не сложилась. Прежде всего не сложились отношения с солдатами.

Я не хочу в чем-то обвинять Махмуда, Мишу, как мы его называли. Просто он сын своего народа, со своими восточными традициями и понятиями о производственных отношениях. А традиции эти таковы, что начальник – это царь и бог. Он имеет неограниченную власть над подчиненным, короче – тиран и деспот. Появившись у нас в дурколонне, он обратился к первому же попавшемуся солдату так:

– Эй ты, педераст!

Солдат, к которому он так неосторожно, с риском для жизни, обратился, был Юра с Грозного. Юра удивился несказанно. Так удивился, что даже не дал сразу Мише в морду. А мог бы, у Юры это не задержится. Сказал лишь:

– У нас нет педерастов, ты – первым будешь.

И, сплюнув, пошел дальше. Миша чего-то орал ему вслед, но Юра даже не оглянулся. (Позже Миша все-таки схлопочет от Юры в морду).

В нашей автоколонне диспетчером была женщина – вдова погибшего офицера, формально подчинялась Мише. Тот в первый же вечер сказал ей:

– Сегодня вечером придешь ко мне домой. А не придешь – пожалеешь. На получку вместо денег будешь х… сосать.

Женщина сообщила об этом нашим офицерам. Офицеры – люди особые. У них свои кастовые понятия о чести и корпоративности. Ведь эта диспетчерша была вдовой погибшего офицера, к тому же их товарища. Поэтому они собрались вечером в Мишином доме на офицерский суд чести. И простыми, понятными, а главное – очень убедительными методами объяснили Мише, что он не прав. Смыв кровь с лица и заклеив его пластырем, Миша понял, что и в самом деле не прав. Понял, правда, очень своеобразно. Как он нам позже объяснял, "это их женщина". Вроде как коллективно ей пользуются. А он позарился на чужое. Это ему было понятно.

По лесу Миша любил ходить с охотничьим ружьем. Ни разу не видели, чтобы он что-то подстрелил, но видимо вооруженным он казался себе мужественным и грозным.

Как-то еду я по лежневке (бревенчатой дороге) на своем самосвале, и вижу на обочине голосующего Мишу с ружьем. Притормозил.

– Что случилось?

– Налей мне солярки, костер разжечь.

– Сейчас.

Я достал из поднятой кабины ведро и шланг, протянул Мише:

– Набирай.

– Сам набирай!

Ясно. Для того, чтобы набрать солярки, надо сначала ртом засасывать ее через шланг. Процедура неприятная, как не старайся, а солярки хлебнешь. Мише этого не хотелось. Я сказал ему:

– Так, если тебе надо солярки, то набирай, а если нет – я поехал, у меня много работы. Миша недовольно скосился, и стал все делать сам. Конечно, наглотался солярки, да еще и облился. Он снял с моей головы пилотку и стал вытирать ей руки.

Я обалдел! Но не надолго. Кинулся на Мишу и стал метелить его от души. Вмешались ребята-старослужащие, что ехали со мной в МАЗе, разняли нас. И хорошо, что разняли. Миша был парень поздоровей меня, еще неизвестно чем бы все закончилось. А потом он нажаловался командирам и я получил пять суток губы за то что "избил дорожного мастера". Это еще спорный вопрос, кто кого избил, но дело не в этом. Не по-мужски это как-то, жаловаться. На губу у нас попасть непросто, до нее сорок километров, да еще через пограничный КПП ехать, документы надо выписывать. Ну да Миша постарался для меня.

И вот сижу я на губе, в одиночке. Общая камера была переполнена, поэтому новеньких распихивали в одиночки. Это вообще-то, нарушение, но когда и что в армии делалось правильно?

Нам уже выдали ужин. Нары подняты к стене и закрыты на замок до отбоя. Но отбой будет в одиннадцать, а пока я просто сидел на узеньком пеньке. Самым строптивым устроили вечернюю прогулку – гоняли бегом по внутреннему двору. Потом и их разогнали по камерам. И наконец я услышал в караулке какие-то нехорошие разговоры. За двое суток в камере слух обостряется до чрезвычайности. Слышны разговоры по всему помещению. Я прислушался – так и есть, сейчас арестованных "воспитывать" будут. Процедура эта выглядит так. Весь караул, пьяный, естественно, заваливает в камеру. Начальник караула читает по журналу звание и фамилию арестованного. Тот должен ответить:

– Я!

Далее читается его провинность:

– "Плохо исполнял обязанности дежурного по роте". Ты почему плохо обязанности исполнял? Служить не хочешь?

– Да я... – пытался оправдаться арестованный, но его уже не слушали и начинали избивать. Многим там выбивали зубы, ломали ребра, многие солдаты потом попадали в санчасть и даже в госпиталь. Но никто из губарей наказан не был. Кстати, если в строевых частях часто стерегут губу солдаты с той же части, то при стройбатах для этого есть специальный комендантский взвод, "красноперые". У них были красные погоны, в отличие от черных стройбатовских.

Я стоял и слушал, как "воспитывали" в общей камере. Потом пошли по одиночкам:

– "Пререкался с командиром..." Ты почему с командиром пререкался?

– Да я только сказал ему...

И начиналось избиение.

Я молча ждал своей очереди и лихорадочно соображал, как бы отвертеться от этой процедуры. Объяснять им свою ситуацию бесполезно. Они и слушать не хотели, их ничем не удивишь. Стоп! Вот оно решение! Их надо удивить!

Когда губари вошли в мою камеру, я уже знал что скажу им.

– "Избил дорожного мастера". Зачитал сержант. – Ты, сволочь, зачем мастера избил?

– А я его в карты проиграл.

Спокойно так сказал. Словно речь шла о чем-то обыденном.

– Как так, проиграл? – они заинтересовались.

– Ну, вы же знаете, получка недавно в отряде была? (В Софпороге и на Хуаппе в один день выдавали зарплату)

– Ну знаем, знаем, говори дальше-то, не тяни соплю из носа.

И я начал вдохновенно врать. По мере моего рассказа глаза у губарей становились больше, а лица все более обалдевшими.

– Ну вот, сели с ребятами в "тыщу" поиграть. Сначала карта хорошо шла, я почти сотню выиграл. А потом чего-то не заладилась. Ладно, думаю, карты не лошадь, к утру повезет. Да только ни фига. Я уже и крестил колоду, и пальцы накрест держал, да не помогало. Эх, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Короче к утру я продулся на две сотни. В долг. Мне сказали – долг надо платить. Сейчас. Кровью. Ха, говорю, нашли фраера, человека за две сотни мочить. Меня ж на зоне уважать не станут. Тут надо не меньше, чем на кусок продуться. А мочить не надо, говорят, только морду ему набей. Кому – я и не спрашивал, понятно, что Мише. Он давно уже всех задрал, дерьмо-мужик. Вот так я и попал сюда.

Губари молчали пораженные. А потом главный спросил:

– Это у вас в лесу такое творится? («А у вас на губе что творится?» – Подумал я). Да это же беспредел! Человека! В карты проиграть! Вы что, озверели там? А если бы пришлось замочить, ты что, в самом деле замочил бы его?

– Так ведь иначе меня бы замочили. И очень запросто: шило в бок и мясо в реку. У нас с этим строго.

– Так ведь тебя ж потом посадят! А это уже не губа, лет пять-десять получишь.

– А кто узнает? Вы слыхали, как два года назад один прапорщик в лес пошел и пропал (реальный случай). Кто знает, может, вот также было, сели солдаты в карты поиграть – и привет. Закон – тайга, медведь – прокурор. Я здесь лишь потому, что Миша жив остался.

– Ну ты и зверь. Убийца! Как таких земля носит.

И губари вышли, обалдевшие от услышанного. Теперь им еще долго это переваривать.

А через месяц на губу попал Коля Рыженков из Подмосковья, с нашей роты. Губари сразу спросили его:

– А как там у вас Саша, беспредельщик, мастера зарезать хотел?

– Какой Саша?

– Который на самосвале работает.

– А, крымский. Да вы что, он тихий, спокойный, никогда в драки не лезет.

– А как же – мастера в карты проиграл?

– Да вы что, с дуба свалились? Саша в карты вообще не играет!

– Знаешь что, фраерок, – сказали Коле губари, – не свисти! Мы понимаем, что ты дружка своего выгораживаешь, но мы тоже не лохи – в людях разбираемся. Мы тут уже всяких навидались и с первого взгляда видим, что за человек. Твой Саша, просто отморозок, для него ничего святого нет. Этот убьет и не задумается.

Вот как так бывает, а? Я соврал, а Коля сказал правду. Мне поверили, а ему нет.

PS: Хотя дисциплина в нашем гарнизоне действительно была отвратная, но в карты на людей у нас не играли. А у Миши дальнейшая карьера не заладилась. С офицерами у него тоже не сложились отношения. Вскоре его от нас убрали и прислали нового, уже четвертого, мастера.

Гауптлаг – 2

Гарнизонная гауптвахта при 909 ВСО, пос. Нижний Софпорог, Лоухский р-н, Карелия. Май 1981 года.

Я сижу в одиночке на гауптвахте, второй раз за свою службу. В первый раз было легче. Легче тем, что я знал, за что сижу, "за дело". А сейчас я даже не арестованный, а "задержанный". По официальной формулировке "за небрежный внешний вид". Надуманность формулировки была понятна даже начальнику губы Медведчуку, сказавшему это. Как будто он приехал за пятьдесят верст на лесную делянку лишь для того, чтобы убедиться, что сапоги у меня плохо начищены. Но от себя Медведчук добавил: "Командиры тобой недовольны". Странно, приказы я всегда исполняю, в пререкания не вступаю. Ну, разве что отвечу как-нибудь смачно. Так то ж для красного словца. И Устав при этом формально не нарушался.

Например, мне ротный Чумак как-то пригрозил при всем строе:

– Смотри у меня, договоришься! Будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить.

– Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной не пугайте!

Рота чуть не попадала от смеха. Солдаты знали, что я всегда могу отмочить что-нибудь в этом духе. Так я ж его на х… не посылал. А за то, что сказал, в тюрьму не сажают.

И теперь вот сижу в одиночке и гадаю – за что?

Официально мне не предъявляли никакого обвинения, не говорили, что против меня заведено дело. Значит не следствие, а дознание. Но и на допросы не вызывают, просто сижу в одиночке на узком пеньке, задница уже деревянная. Я не знал, что в это время в нашей роте вовсю трудился дознаватель – особист с Петрозаводска. Допрашивали всех командиров и солдат, с которыми я служил, каптер три раза переписывал мою характеристику.

Слух во время сидения обостряется невероятно. Слышно, о чем говорят губари в караулке, слышно как били арестованных в общей камере. Меня почему-то не трогали. Я не знал еще, что подследственных не бьют, если на то не было указаний. Только каждый заступающий наряд открывал двери в мою камеру и долго, с изумлением рассматривал меня:

– Вот этот? Неужели? А с виду такой невзрачный...

– В чем дело? – спрашивал я.

Но они лишь таинственно молчали. Я так и не узнал никогда, за что против меня завели дознание, в чем обвинялся. Наверное, уже и не узнаю.

Кормили на губе совсем неплохо. Правда, сахар, масло и белый хлеб нам не доставался, съедали сами губари, но зато всего остального – от пуза! Так много и в роте не давали. И я, пользуясь ситуацией, с аппетитом лопал все, что давали. В здоровом теле – здоровый аппетит! Много позже я узнал от губарей, что это и спасло меня. Мне специально давали есть побольше. Особист, сколько не копал, не набрал на меня достаточно материала для открытия уголовного дела. И когда ему доложили, что я в одиночке хорошо ем и сплю, он сказал начальнику губы:

– Раз хорошо ест и спит – значит, совесть чиста!

А на третий день ко мне в камеру подсадили еще одного парня с нашей Хуаппы. Назову только его кличку – Лука. На губе не хватало места, поэтому в одиночки стали сажать по два, "прессовать".

Хоть друзьями мы не были, но были в хороших отношениях. Когда закрылись железные двери, я обнял его как брата – стосковался по людям, пока сидел в этом каменном мешке два на полтора метра. Усадил его, как гостя на пенек, а сам сел на порог камеры. Нары днем поднимаются на петлях к стене и приковываются замком. Губа не тюрьма, а воинское учреждение. А спать в армии разрешается только после отбоя.

И стал жадно расспрашивать Луку обо всем. Ну как там? Как рота, как ребята? Ты за что попал? Ах, ротного послал, ну его можно, козел тот еще. Про особиста я еще не знал. Мы говорили много, откровенно и дружески. И только вечером, после ужина, он спросил меня:

– А ты за что сидишь?

– Не знаю, приехали за мной в лес, забрали прямо с роты и посадили.

– Ну, не просто так ведь, что-то должно быть причиной?

– Не знаю, потом все равно сами объяснят.

Он помолчал, а потом сказал:

– Ну, а сам, как думаешь, что-нибудь есть за тобой? Вспомни как следует. Может, ты только думаешь, что они не знают, а они уже знают.

Я постарался скрыть изумление. Мать твою за ногу! Лука, да тебя подсадили ко мне! Это могло означать лишь одно – на меня недостаточно материала и они решили, чтобы я сам на себя дал им материал через наседку-Луку.

Тут бы мне и заткнутся сразу, как только я просек, что Лука – подсадной. Но природный авантюризм взыграл во мне. Я сделал заговорщицкий вид и, наклонившись к нему поближе, вполголоса заговорил:

– Ты прав. Было у меня одно дело. Помнишь, в прошлом году на вахте у Кис-реки на болоте нашли сбитый советский истребитель. (Действительный случай, потом уже после армии я по воспоминаниям определил его тип, это был довольно редкий для Красной Армии истребитель P-40 Kittyhawk, поставлялся из США по ленд-лизу, у нас его перевооружали 20-мм пушками ШВАК).

– Ну, помню, я тоже к нему ходил тогда.

– А помнишь, тогда все порастаскали снаряды от авиапушки, а наш особист их потом отбирал у солдат.

– Да, было, кого-то даже хотели посадить за хранение боеприпасов.

– Так вот, я только тебе, как родному. Я тоже припрятал с два десятка таких снарядов.

– Ну! Ты даешь, однако. И где же ты их спрятал?

– За ротным туалетом, от дальнего угла в двух шагах.

– Это где бочку с тухлой треской выкинули?

– Да, как раз под ней. Неглубоко, всего на полметра закопал. И вот, тогда ж белая ночь была, чую – кто-то смотрит на меня. Я оглянулся, но только успел увидеть, как какой-то солдат за угол казармы забежал. Вот я и думаю, что тот, кто видел, как я снаряды прячу, заложил меня, потому я и здесь.

А на следующий день меня вызвали к начальнику губы Медведчуку.

– Где снаряды от авиапушки?! – заорал он сходу.

– Какие снаряды?

– Ты мне тут ваньку не валяй! Наш караульный с наряда стоял под дверями вашей камеры и все слышал!

Это он так Луку маскирует, чтоб я не догадался, откуда дровишки. Ну, про караульного вы кому-нибудь поглупее расскажите. Я-то знаю, кто накапал.

Я не знал лишь, что всю ночь отделение губарей рыло землю под бочкой возле ротного туалета у нас на Хуаппе. Под утро их привезли обратно в Софпорог, злых и невыспавшихся. Если б я не был под следствием, быть бы мне жестоко битым.

– Товарищ старший лейтенант! Я не прятал никаких снарядов, и у меня их никогда не было. Я наврал Луке.

– Зачем? Ты что, долбанулся?

– По глупости. Детство в заднице играет. Знаете, как дети иногда любят прихвастнуть: у меня дома спрятан наган, а брат у меня в десанте, и сам я знаю каратэ. В общем, прихвастнул немного, для крутости. А оно вон как обернулось.

– Так ты не только Луку, ты и меня, офицера, обманул! Знаешь, что за это бывает?

– Простите, но вас я не обманывал. Вот вы меня спросили, и я вам говорю правду. У Луку я обманул, правда. Но ведь он не офицер. Впрочем, я готов извиниться перед ним.

– Ладно, иди, посмотрим, что с тобой делать.

А потом меня перевели в 827 военно-строительный отряд в Архангельской области. И последние пять месяцев я служил там, в бараках бывшего лагпункта Соловецкого лагеря Особого назначения (СЛОН).

Условия там были еще более ужасные, чем в Карелии. Но это уже совсем другая история.

Гауптлаг-3. Государственная граница

Лето 1981 года. 909 военно-строительный отряд, Северная Карелия, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа – вахтовый посёлок.

Утром, сразу после завтрака дверь моей одиночной камеры со скрежетом открылась. Но ещё до этого, как только услышал лязг открываемого замка, я вскочил с пенька и встал у стенки с отсутствующим видом. Заключённому в камере полагалось вставать при входе конвоя. Но вытягиваться перед губарями было как-то влом, поэтому я всегда вставал заранее, типа – так просто так вот, давно здесь стою.

– Выходи, – сказал мне солдат-конвоир.

Вышел в коридор, взял с вешалки одну из заношенных шинелей, что были припасены губарями для арестантов и надел пилотку. Губарь выдал мне ремень, отобранный при аресте. Я удивился:

– Зачем? На работе не полагается?

– А ты не на работу, тебя освобождают. И шинель сними, тебя без неё посадили.

Ах, вот он – сладкий миг свободы, воспетый в блатной классике, воля-волюшка. Вот только на меня эта новость совершенно не произвела впечатления. За время, отсиженное в одиночке, восприятие притупилось. Какая, на хрен воля, камеру на казарму сменяю.

И вот я снова на Хапе, в своём гарнизоне. На меня все смотрели так, будто я с луны прилетел.

– Ты? Вернулся? А говорили, что ты...

Что говорили, выяснить не удалось, все как-то отмалчивались. И только один новгородец подошёл ко мне и злорадно так произнёс, сверкая очками (его кличка была Профессор):

– А-а, это ты? Привет! А ты знаешь, что тебя скоро посадят? Нет? Помяни моё слово, посадят! За политику, болтал много. Приезжал особист, всех ребят про тебя расспрашивал, характеристики на тебя каптёр писал. Вот увидишь – сядешь скоро.

Забегая вперёд, скажу, что сесть мне тогда не довелось. Только перевели вскоре в другой отряд служить в Архангельскую область. А вот Профессор через неделю сам сел, и не один. Напились они, поехали на МАЗе в самоволку. Замполит догнал их на летучке, потребовал вернуться. Они отметелили замполита, выкинули его из машины, и поехали дальше уже на двух машинах. Всем четверым срока дали. Эх, Профессор, ещё две тысячи лет назад Конфуций сказал: мол, не желай другому того, чего сам себе не желаешь.

Больше всех удивились моему возращению командиры. Ротный-то постарался, написал на меня расстрельные характеристики (недолюбливал он меня), всё равно, дескать, уже не встретимся. А тут я вернулся, и ребята, естественно, передали мне всё. Солдаты от души советовали ротному одному по лесу не ходить, а то мало ли что... дерево там, на голову упадёт. Скажут потом: сам виноват, нарушал технику безопасности, ходил без каски по завалу. И спросить будет не с кого: закон – тайга, медведь – прокурор.

Извиняюсь за длинное вступление, теперь к сути перейду.

Итак, наша лесоповальная бригада работала на вахте 81-го года, неподалеку от дороги Тунгозеро-Калевала. Работали целый день под проливным дождём. Это лето, в отличие от предыдущего, было очень дождливое. Всю неделю дожди шли не переставая, а сегодня так настоящий ливень идёт. Впрочем, мошкаре и комарам это не особенно мешало кусать нас. Уши у ребят от их укусов распухли и покраснели, как вареники с вишней. Наверное, и у меня такие же были, прямо горели от укусов.

Сегодня была суббота, после работы нас должны были отвезти в гарнизон, на Хапу. А так мы всю неделю на вахте жили, в вагончиках. И когда мы пришли на вахту, то от солдат узнали потрясающую новость: машины с командирами и частью солдат уже уехали. Приехали "людовозки", их водители сказали, что ливнями размывает дорогу, и обратно можно не успеть. Командиры тут же попрыгали в машины, те из солдат, что были рядом, заскочили в кузов, последние забирались уже на ходу. А остальных, большинство, кто ещё не успел придти с делянок, попросту бросили! Вот это да. Такого, честно говоря, не ожидал от отцов-командиров. Я мог бы ещё стерпеть их хамское, барское пренебрежение к солдатам (а куда денешься), мог бы ещё простить, что они крысятничают у нас. Но бросить своих солдат и сбежать, спасаясь, самим – нет большего позора для командира. Шкуры. Дал бог начальничков. Кто бы им про честь напомнил? Или вправду, в стройбат, как в ссылку, из строевых частей худших ссылают? Дело в том, что наш ротный раньше служил в гвардейской Таманской дивизии, совсем как в анекдоте. Там, как известно, дураков не держат.

Ну и ладно, уехали – и хрен с ними. Нам то что делать? Дороги размыло, продуктов на камбузе не осталось, потому что сегодня все должны были уехать. А сколько дней здесь придётся оставаться – неизвестно. Подошёл Слава Лаптев, с подмосковного Щёлкова, и с ним ростовец из его бригады. Обсудили вместе ситуацию. Слава вспомнил, что с прошлогодней вахты трактора тащили вагончики через лес. Так что следы от его гусениц должны были остаться, по ним можно дойти до старой вахты, а оттуда дорога до Хапы известна. Идти далековато, километров сорок, но сидеть здесь несколько дней не жравши ещё хуже. Решили идти наобум, по следам гусениц трелёвщика, до старой вахты. Пробовали подговорить других ребят идти с нами, но никто больше не согласился. Из сотни человек только мы и решились. На камбузе нашли несколько кусков черняжки, намазали их комбижиром, посолили и съели, запив холодной водой.

И пошли.

Заблудиться в темноте мы не боялись, поскольку в июне тут полярный день, солнце не заходит. Хуже было с тем, куда идти. Сначала ориентировались по следам трелёвщика, потом местность пошла каменистая, следы пропали. Просто продолжали идти по распадку между двумя сопками. Вышли к озеру, обогнули его, и я увидел знакомое мне кладбище сороковок. В сердце неприятно кольнуло: отсюда забрал Юрась Лося, перед тем как Лось пропал навсегда, замерз в дороге.

– Знакомое место, – сказал я Славе и ростовцу, – отсюда уже дорогу знаю.

– Точно?

– Точнее не бывает! Сотни раз на самосвале здесь ездил. Дальше будет поворот на прошлогоднюю вахту, геодезическая вышка, мост через Ухтинку, а там – прямая дорога на Хапу.

И мы пошли дальше. Слава – ходок хороший. Он говорил, что на гражданке в походы часто ходил, в турклубе занимался. Вторым шёл я, последним ковылял ростовец, не слишком, впрочем, отставая. Парень отслужил только полгода, не привык ещё. А так идти можно. Дождевые облака разогнало, солнце светит не очень жарко, ночь всё-таки, точнее – полярный день. Тепло, светло, вот только мошкара донимает. Мы шли, всю дорогу обмахивая себя веточками. Часа через три дошли до моста через Ухтинку. Опять неприятно кольнуло в груди: здесь нашли ногу от пропавшего Лося, он этой же дорогой шёл полгода назад, в метельную ночь. С этой болью теперь придётся жить всегда.

Ребята кинулись к речке напиться, а я лёг на траву, под высокой корабельной сосной с редкой, почти вез веток, макушкой и смотрел в небо, прикидывая – что же дальше со мной будет? Сидел, вроде как под следствием, но непонятно за что. Ни в чём не обвинили, ни разу не допрашивали. И также непонятно отпустили. Но материалы на меня, как выяснилось, усиленно собирали. Чем всё это кончится? И за что, собственно, под меня копали? Не враг же я какой-нибудь, обычный солдат, комсомолец. Солдаты, уже успевшие до призыва сделать по ходке на зону, объяснили мне, что раз не предъявили обвинения – значит уголовного дела не заведено, и это не следствие, а дознание. Так что переживать мне нечего. Меня это как-то не слишком утешило.

В небе надо мной летал ворон непрерывными кругами. Соловей ты наш карельский, лихоманка тебя забери, два года ты разрывал мне слух своими противными скрипучими "Карр! Карр!" Наверное, он сейчас прикидывал: живой ли я, или уже сдох, и тогда меня можно поклевать. Нет, чёрный, сегодня не твой день, рано меня ещё падалью считать. Я вскочил и пошёл вслед за ребятами. Ещё часа три – и мы будем дома, на Хапе.

Пришли в гарнизон часа в три ночи. Первым делом зашли на камбуз, ужин для тех, кто в лесу, оставили в котлах, видно, надеялись их как-то вывезти. Поели наспех и пошли спать в казарму.

А тем временем.

Если б только знал тогда, какие грандиозные события вокруг меня развернулись! Оказывается, как только мы втроём ушли с вахты, туда прорвался ещё один ЗИЛ-157 со старшиной. Нагрузили туда всех, сколько могли, влезло примерно три десятка, половина оставшихся. Когда на обратном пути застряли на дороге, машину вынесли из воды, что называется, на руках. Приехав в роту около 11 вечера, старшина доложил замполиту Хорькову, что троих солдат нет, назвал фамилии. Тот сразу сообщил об этом в отряд. Там переполошились и заодно переполошили наш гарнизон.

КАК!!!!

Военный строитель-рядовой С., находящийся в оперативной разработке Особого Отдела, в отношении которого командирам были даны особые инструкции, находящийся под особым наблюдением (на Хапе за мной неотступно ходил один кочегар) – и этот солдат, оставшийся без присмотра на вахте в приграничной зоне, в паре десятков километров от государственной границы, подговорил ещё двоих солдат и бесследно исчез! Ясное дело – за бугор намылился, в Финляндию! Тем более – знает, что под наблюдением Особого отдела находится.

Предупредили две пограничные заставы, подняли на уши всю пограничную комендатуру, дали ориентировки всем, кому надо. Особист хотел, чтобы и вертолёты на поиск поднялись, и тревожные группы с собаками, но погранцы вежливо, но твёрдо послали его на хрен. Пока нет явных указаний, что эти трое хотят перейти госграницу, нечего волну поднимать, пограничников зря гонять.

И нет бы кто сказал этим шибко вумным особистам: люди, вы в своём уме? Ну кто он такой, этот военный строитель С.? Обычный деревенский пацан, тракторист. Да он сам– и там– издат в руках не держал, и вражьи голоса по радио не слушал. Крамола – она больше в городах водится, среди образованных людей. А у этого рядового всего восемь классов и ПТУ. Ну откуда в деревне шпионы или диссиденты? С какой стати он должен уходить за границу? Да ещё подговорив двух солдат. Да ему не заграница ночами видится, а "...сметана, яйца и морковка, и председателева дочь". Или кино про шпионов насмотрелись, блатных песен наслушались?

Теперь я твёрдо уверен, что большинство так называемых диссидентов не были таковыми, просто Особым отделам надо было себе работу придумать. И получать за неё звания, премии, награды.

По телефону особист потребовал от нашего ротного самому ехать на вахту и разыскать меня. В противном случае следующее его место службы будет на Колыме. Только без погон. За пособничество.

На чём ехать-то, дороги размыло, последняя машина еле добралась. Начальник автоколонны предложил:

– А давайте на турболёте. Успеем до утра туда-обратно обернуться.

Турболётом называли невиданный аппарат, олицетворённый в металле полёт стройбатовской технической мысли. На хороший, в общем-то, трелёвочный трактор ТТ-4 поставили двигатель и коробку передач от МАЗа. И получили невиданный чудо-агрегат. К проходимости гусеничного трелёвочника прибавилась скорость автомобиля. Вместо трелёвочного щита поставили деревянный кузов. Неизвестно, какая у него была максимальная скорость, спидометра на турболёте не было, но за пятьдесят – это точно. И турболёт с ротным и старшиной на борту умчался в светлую даль полярного дня в погоне за тремя потенциальными нарушителями государственной границы. На вахте, разумеется, нас не нашли, но забрали на вахте оставшихся солдат.

...Я ещё не спал, когда услышал, как ворвавшийся в казарму старшина спросил у дневального:

– Где С.?

– Вон он, спит.

– А ещё двое?

– Тоже.

– Давно они пришли? – спросил уже ротный.

– С полчаса где-то.

Старшина с ротным подошли к моей койке и приподняли одеяло. Я притворился, что сплю.

– Ух, – выдохнул ротный. – Колыма отменяется, здесь солдат. Сука он, переволновался из-за него!

Гауптлаг-4. Найда

Лето 1973 года, с. Огоньки Крымской области.

Мама попросила меня вынести ведро с помоями с формулировкой:

– Подальше...

То есть – за дорогу, в бурьян. Так в нашем селе решались вопросы канализации. Я шёл и тихо обалдевал. Не привык ещё к Крыму. Всё здесь было какое-то, не знаю, не наше, что ли, непривычное. Ожившие легенды и предания. Скифские курганы, разнесённые взрывами фугасных снарядов в Великую Отечественную. Мрачные бетонные доты заброшенных береговых батарей возле моря. Высохшее солёное озеро Тобечикское, покрытое розовой коркой соли. Добротный большой дом немецкого помещика, сбежавшего после Гражданской войны. Остатки дороги из каменных плит, выложенной ещё римлянами-греками. Скала Корабли, о которой писал ещё Житков в своей сказке-легенде. Подземные штольни-каменоломни со следами боёв. Все годы, что жил в Крыму, меня не покидало ощущение прикосновения к легенде.

От размышлений меня оторвало громкое "Гав!" над ухом. Я повернулся и вздрогнул: прямо напротив меня стоял огромный соседский пёс Пират, немецкая овчарка. Отпустили его хозяева побегать, не всё же ему бедному на цепи сидеть, даже цепным надо размяться. Отпустили и не подумали об окружающих. Дескать: "Не бойтесь, он, когда не на цепи, не кусается". Это они сами так считали. Только вот Пират, похоже, не знал об этом. Пират присел на задние ноги, прижал уши, и шестым чувством я понял, что сейчас он прыгнет на меня. И в момент его готовности к прыжку я плеснул ему из ведра помоев точно в нос. Сам не знаю, как у меня такое решение созрело, как-то само собой вышло. Пёс заскулил, поджал хвост и побежал к своему дому. С тех пор я собак не боюсь. Одна проблема только – они меня тоже не боятся, иногда и кусают.

Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизонная гауптвахта в пос. Новый Софпорог.

– Выходи.

Интересно, куда? На работу, поди, освобождение пока не светит. Только бы не на погрузку брёвен в вагоны. Брёвна были очень тяжёлые, а носить их надо было бегом. Это губа, а не санаторий.

– Пойдёшь на уборку территории. Шинель возьми на вешалке.

С этими словами губарь вручил мне фанерную лопату. Ну и ладно, снег кидать – не с брёвнами бегать. Двор гауптвахты, разделённый заборами на несколько секций, был обширный, так что если умело проволынить, не торопясь, можно целый день проваландаться. А то ещё какую-нибудь работу подкинут, потяжелее. Главное, чтобы губарь, что будет пасти меня, не сволочью оказался. Я пригляделся к нему внимательнее: Из старослужащих, вроде, дембель. Это хорошо, даже отлично!

На губе всё было не как в казарме. Забыл сказать, что охранял нас специальный комендантский взвод, так сказать – профессиональные конвоиры. Если попадётся тебе конвоир из молодых – всё, ты пропал. Будешь бедный, бледный и больной. Загоняет, зачморит, будешь ползать по снегу и жрать его, чтобы остановить кровь из дёсен выбитых зубов и держаться за переломанные прикладом рёбра. Мне самому, к счастью не перепадало, но приведённые примеры – не выдумка. Так вот, самые свирепые конвоиры – это салаги. Дали детям оружие и власть. Безнаказанность и безответственность, то есть – власть над арестованными и возможность не отвечать за их избиение – делали с недавними новобранцами, попавшими служить в комендантский взвод, просто волшебные превращения. Они просто упивались своей властью, чувствуя себя равными богу: хочу казню, хочу милую!

Ближе к концу службы губари вдруг начинают задумываться о дембеле. Как не стараются они скрыть этот радостный момент от военных строителей, но выписывать документы всё равно к нам в штаб придут. Вообще-то, комендантский взвод формально не относился к стройбату, но питались они с нашей столовой, и проездные документы на дембель им выписывали тоже у нас. А уж писарь, сам стройбатовец, непременно сообщит кому надо. Ох, как же их бьют, этих дембелей-губарей! Иногда, впрочем, обходится без побоев, проще. Одного губаря, что поехал домой в отпуск, нашли в туалете станции Лоухи повешенным. Было следствие, списали на самоубийство, совесть, дескать, замучила. Хотя в отпуск он ехал радостным, и не похоже, чтобы терзался. Отпуск ему дали за то, что пристрелил арестованного "ваенава строитэла" из солнечной республики "при попытке к бегству". А тот азер всего лишь отошёл метров на десять в сторону, попросить курева у земляка.

Поэтому, если твой конвоир уже готовит парадку на дембель, то гонять он тебя не будет, а если рядом никого нет, то и отдохнуть разрешит.

Сам я попал на губу очень интересно. В гарнизоне Новый Софпорог, к которому был прикомандирован вместе с самосвалом, успешно боролись за дисциплину. В частности, чтобы в гараж и обратно ходили только строем. В помощь на ремонт мне дали Михаила, с Подмосковья, вместе ставили коробку передач на мой МАЗ. Провозились и не успели пристроиться в колонну, ушедшую на обед. Но не оставаться же голодными, побежали догонять их. А бежать надо было мимо комендатуры. В их казарме открылась форточка, и откормленная рожа губаря крикнула нам:

– Эй, воины! А ну сюда, бегом!

Когда мы вошли в комендатуру, он строго так, но безразлично спросил:

– Почему без строя?

– Опоздали, не успели...

– А меня не гребет!

Вполне закономерный ответ, мы другого и не ожидали.

– По пять суток каждому, от имени начальника комендатуры.

Блин, допрыгались. Впрочем, всё к этому шло, мы и не удивились. Первым делом нас должны были постричь, это обязательный ритуал для арестованных. Но машинка оказалась сломанной.

– А чего их тогда сажать, раз постричь нельзя? – спросил один губарь у другого. – Да пошли они на хрен, вот привезут другую машинку, тогда и сажать будем.

И губарь повернулся к нам:

– А ну вон отсюда, шементом!

Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я ещё успел подумать: от каких, в сущности, пустяков, зависят вопросы ареста солдат в армии.

Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из «пиджаков». А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы всё ж попали. Михаил в общую камеру, а я, из-за нехватки мест, опять в одиночку.

Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали вёдра. Вчера губу посетил проверяющий из кандалакшской военной прокураторы. Он прошёлся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер, вечернюю прогулку им организовали.

Губарь, стороживший меня, сказал мне:

– Ну, ты эта... сам, короче, давай. Если спросят, скажешь – меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать – отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?

Я кивнул головой.

– Курить хочешь?

Снова кивнул головой, уже отрицательно.

– Не бзди, это не подстава, отвечаю.

– Спасибо, я просто не курю.

– Ну, как знаешь, – и он ушёл в казарму.

Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему просто так стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошёл греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не отморозить себе причиндалы. И тут откуда-то из за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с жёлтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать могла бы, как тузик грелку. Но, если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали её очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пёс становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось всё ясно, его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять – в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков – другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата, прямо в питомнике.

Я посмотрел Найде прямо в глаза. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но псина была уже в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в её глаза, я спокойно стал говорить:

– Спокойно, я тебе не враг, и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо, налетать на арестованного военного строителя.

Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, и села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил её, почесал за ухом. Всё-таки у меня был опыт общения с собаками, до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал её. Служба – она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где-то маячит, а у тебя... даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта.

В реальность меня вернул грубый окрик:

– Эй, воин, ты чо! Обурел в корягу? Чего сидим?

Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой-то губарь из свирепых первогодков, самый последний призыв. Найда, вытащила голову из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как-то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом:

– Гав! – и ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь...

Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, что принёс мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто-то бросил ей пустую бутылку из-под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти.

На следующее утро, когда нас, арестованных выводили на работу, я мельком взглянул на Найду, в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти её свисали какие-то кровавые ошмётки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек.

Через месяц, когда уже вернулся на Хуаппу со своим МАЗом, с губы приехал один дагестанец с нашей роты.

– Руслан, как там Найда? – спросил я тогда его, не надеясь на хорошие новости.

– Найда? Здоровая, сучка, ещё злее прежнего стала! А что ей сделается...

Новогодняя история

Пункт первый дисциплинарного Устава:

Командир всегда прав!

Пункт второй:

Если командир все же не прав, смотри пункт первый.

31 декабря 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

И вот, привезли нас, военных строителей, тридцатого декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как через борт ЗИЛ-157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты – то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные аристократы – разные там каптеры и кадровые дежурные-дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю – зашибет. Руки вальщика – что стальные тиски. Один раз хлеборез как-то раз возразил что-то бригадиру – и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером тридцатого мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях, в лесу же мы спали на деревянных нарах в вагончиках.

А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината.

– Ты водитель МАЗа?

– Ну, – говорю.

Перед начальством мы, лесные, не очень-то прогибались, говорили скупо, с достоинством.

– Значит так, – сказал мне майор, – в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь.

На последнюю фразу я скривился, от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно:

– Ладно, чо там, сделаем.

– Вот и хорошо. Давай, воин, вперед – за орденами!

С этой клубной кочегаркой нашему гарнизону хронически не везло. Только наладят отопление – опять какое-нибудь ЧП. Поэтому фильмы смотрели в промороженном насквозь зрительном зале. В нем было холоднее, чем на улице, а на улице – до минус сорока, и даже ниже. Солдаты называли клуб рефрижератором и смотрели в нем фильмы в холода только новобранцы. Остальные предпочитали спать в теплой казарме.

В последний раз кочегарка клуба элементарно взорвалась. Дежурили в ней посменно, через двенадцать часов, два военных строителя: хохол и дагестанец – Мальсагов его фамилия, неплохой парень кстати. И вот как-то вечером Мальсагов, сменяя хохла, спросил его:

– Вода есть в котле?

В смысле, если мало, то надо будет подкачать воду в котел ручным насосом.

– Трошки е, – ответил напарник.

– Я не понял – есть или нет?

– Та я ж кажу, шо е трохи.

Что такое «трохи», Мальсагов не знал, понял лишь, что вода в котле "е". Есть, значит. Ну и ладно, значит подкачивать вручную не надо. Лишний раз работать тоже никому не охота. Где-то около полуночи Мальсагов пошел в казарму к землякам попросить курева. А воды в котле было действительно "трошки", на нижнем уровне. И с вечера еще убавилось. И котел без воды просто взорвался. Повезло дагестанцу, что в казарму ушел.

Вот после этого случая котельную снова восстановили к Новому Году.

Я начал устанавливать насос, крепить его к патрубкам водяной системы через прокладки, когда ко мне прибежал каптер:

– Саня, ротный приказал тебе срочно идти в канцелярию и получить свою посылку.

Я изумился. Невиданное дело: солдату приказывают получить посылку. Да какое им до нее дело, моя посылка – хочу получаю, хочу нет. Да и работа стоит.

– Некогда мне, видишь: к обеду надо насос установить. Приказ главмеханика.

Через какое-то время каптер прибежал опять:

– Саша, ротный приказал тебе немедленно идти к нему в канцелярию.

Вот, блин, достали. Я дал указания своим помощникам и отправился в казарму. В канцелярии сидели ротный и старшина в самом благодушном настроении. Старшина сказал:

– Так, открывай свою посылку, мы заберем оттуда водку и можешь идти дальше ставить свой насос.

– Там нет водки.

– Не звезди, к Новому Году должны прислать.

– Я написал своим родителям, что посылки шмонают, поэтому лучше пусть присылают деньги – куплю здесь, – нагло ответил я.

Вскрыли посылку, водки там в самом деле не было. Старшина взял оттуда горсть конфет и пачку печенья, дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И махнул мне рукой – иди, мол.

Насос мы, в конце концов, успешно поставили. А вечером, когда клуб немного прогрелся, нас всех загнали в него на концерт. Впрочем, такие концерты, в отличие от фильмов, солдаты очень любили.

И вот, когда питерские музыканты задорно исполняли нам что-то эстрадно-песенное, от фанерной перегородки, за которой была кочегарка, неожиданно пошел дым. Дымоход не прикрыли асбестовыми листами, и, когда он раскалился, от него нагрелась фанерная перегородка. Потом фанера вспыхнула, по клубу заметались солдаты. Старшина закричал:

– Срочно найдите Васю Кубина! Пусть заводит шишигу-водовозку и везет воду для тушения!

Крики, маты, едкий дым, бестолковая суетная беготня, переходящая в легкую панику.

И только артисты проявили истинно ленинградский, блокадный, характер. Они допели песню до конца, не обращая внимание на мечущихся и вопящих солдат, не спеша собрали инструменты, аппаратуру и спокойно, с достоинством ушли за кулисы.

А наш клуб до следующей зимы опять остался без отопления.

Погоны и разум

Хорошему совету предпочитаю дурной пример.

Афоризм автора.

Зима 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд

Вспомнил сейчас одного полковника, с которым я ехал как-то на МАЗе, он сидел в кабине пассажиром, при этом мой МАЗ буксировал другой грузовик, продуктовый.

Тащить гружёный ЗИЛ на тросу пришлось по крутым северным сопкам, да все на пониженных передачах. Мотор, понятно, вскоре перегрелся.

Я и говорю командиру:

– Товарищ полковник, надо остановиться, чтоб вода в радиаторе остыла. От перегрузки мотора она уже до ста градусов дошла, сейчас закипит.

– Езжай, я сказал, не останавливайся!

– Так закипим же сейчас, температура под сотню, – повторяю ему, как альтернативно одарённому.

– Езжай, приказываю! – рявкнул он. – Сто градусов – это нормальная температура двигателя.

– Вы что, охренели совсем!? – Когда я вёл машину по заснеженной дороге, то обычно не выбирал выражений.

– Я полковник, мне лучше знать! Делай, что я сказал, солдат.

И в это время из-под кабины МАЗа (мотор у него под кабиной) на лобовое стекло брызнул гейзер пара. Закипели. Мгновенно остановился, заглушил мотор и поднял кабину. Потом посмотрел грустно на полковника и сказал.

– Я понимаю, конечно, что вы аж целый полковник. Но ведь вам не только погоны, но и разум дан...

Что было потом, как он на меня орал и чем грозил, я не то, что писать, но и вспоминать не хочу. От губы меня спасло только то, что командир нашей автоколонны услал меня с самосвалом в лес на самую дальнюю делянку. С приказом не возвращаться раньше, чем через две недели.

Самозаклад

Нас сношают – мы крепчаем!

Горький солдатский юмор.

Начало 1980 года. 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия.

Что там говорить, у каждого свои комплексы по поводу их физической конституции. Одних гнетёт их маленький рост и они мечтают об огромном росте и мышцах как у Шварцнегера. Другие не знают, как избавиться от рыжих веснушек. Третьи мечтают о стройной фигуре.

Меня, к примеру, угнетает моя абсолютно неинтеллигентная физиономия, уж очень на "братка" похож, женщины даже боятся со мной в лифт садится. Не помешали бы мне высокий лоб с залысинами и вдумчиво-проникновенный взгляд сквозь стекла очков. А так – милиция на улице норовит остановить и проверить документы, начиная с вопроса: "Давно освободился?"

Когда работал в Эрмитаже, то охрана на каждом шагу требовала у меня пропуск, а если я ещё и ящик с инструментом нёс, то им было ясно с первого взгляда – «Картины ворует, не иначе!».

Зато стоило мне в разговоре упомянуть о французских импрессионистах, итальянских художниках эпохи Ренессанса (нахватался пенок у научных сотрудников), или заговорить об электронике или программировании – это производило на незнакомых людей оглушающее впечатление. Как? Этот громила с внешностью бандита ещё и начитан?

Но это так, отступление. Про армию, вообще-то, хотел рассказать. Итак, невысокие люди иногда испытывают мучительные комплексы по поводу своего телосложения. И, пройдя через все адовы круги дедовщины и став старослужащими, да если ещё у них отсутствует приличное воспитание, такие чмыри стараются морально скомпенсировать свои унижения, доставая молодняк, особенно тех из них, кто высокого роста. Видимо, унижая высоких новобранцев, они хоть на минуту чувствуют себя выше.

А дедовщина в нашем стройбате была страшная, чистый беспредел. До убийств доходило даже.

Меня этот маленький озлобленный заморыш стал доставать с первого же дня, как только нас привезли из карантина в роту. Сначала потихоньку, потом всё борзее. Однажды в гараже я не выдержал, схватил самую большую отвёртку и приставил ему к горлу, надавив:

– Запорю, пидор! – спокойно так сказал, с ледяным взглядом.

– Ты что, дурак! – испуганно воскликнул он.

– Дурак, – говорю, согласительно кивнув головой, – и справка есть, с двумя печатятми: с круглой и треугольной. Вот сейчас пришью тебя – а мне путёвку в дом отдыха дадут, нервишки полечить.

Знал он (так и буду его звать – Чмырь), что в стройбат иногда призывают и с лёгкими психическими расстройствами, поверил в мой гон, поэтому отстал от меня на какое-то время. Потом снова стал наезжать, но уже не сам лично, старался натравить других. Про оплеухи-зуботычины я даже упоминать не стану, это у нас были мелочи, недостойные внимания. Доставали и серьёзнее, не только физически, но и морально.

И однажды он опять достал меня. Наверное, в душе у Чмыря было что-то от мазохиста, подсознательно хотел схлопотать от меня. А может, наоборот, хотел с садистским удовольствием наблюдать за моей беспомощностью. Сам я мало что мог сделать, остальные деды тут же меня обработают, как это было после случая с отвёрткой. А жаловаться не стоит ни в коем случае, будет только хуже, многочисленные примеры подтверждали это. Да и не любил я жаловаться.

Так вот, однажды он снова достал меня. Это происходило в умывальнике. И я сказал ему:

– А вот в этот раз это так тебе с рук не сойдёт.

– А что ты мне сделаешь? – издевательски ухмыльнулся он.

– Будешь командиру объясняться.

– Заложишь, что ли? – спросил он презрительно и в тоже время с испугом, а вдруг и вправду заложу. Мне-то лучше не станет, да ведь и ему достанется. Одного недавно в дисбат отправили, ударом ноги разбил селезёнку салаге, и тот умер (действительный случай, только произошел в 827 ВСО, – Автор).

– Я тебя закладывать не буду, – говорю, – а вот ты САМ СЕБЯ заложишь.

– Сейчас увидим, кто кого заложит, – крикнул он и полез на меня снова. Рядом стояли другие деды, с интересом наблюдая за нами и готовые вмешаться на его стороне. Я схватил его в обхват и прежде, чем кто-либо успел вмешаться, хрястнул Чмыря спиной в оконное стекло.

Кирдык полный. Разбитое стекло в умывальнике – такое скрыть не удастся. Командиры всяко узнают, начнётся разбирательство – кто разбил, почему – и всё вылезет наружу. И наряд скрывать не будет, – им же отвечать потом придётся. Несколько секунд все обалдело молчали, кажется, до них стало доходить, что означало – сам себя заложит.

Погодите, думаю, это ещё цветочки, дальше будет ещё интереснее. Вы у меня просто ахнете. И вот, по докладу дежурного, в умывальник пришли ротный, комвзвода и старшина. Замполит, как всегда, где-то прохлаждался. Ну и почти вся рота собралась, всем интересно – чем это закончится.

– Что здесь произошло? – грозно начал ротный.

– Да вот, – все показали на меня с Чмырём, – это они дрались.

– Он что, бил тебя? – спросил ротный у меня.

Обратная ситуация ему и в голову не пришла, слишком хорошо он знал положение дел в роте. Другое дело, что оно его не волновало, лишь бы всё было шито-крыто. Но разбитое стекло – это уже ЧП. Материальное имущество у нас всегда ценилось больше людей.

– Нет, – говорю. – Он меня не бил.

– Не звезди! Говори правду, а то ещё и от меня звездюлей огребёшь!

– Честное слово, это я его приложил спиной в стекло, все могут подтвердить это.

Все, кто был при разборке, закивали головами: точно, правду говорит.

– А зачем ты его? – изумился ротный. – Оборзел, что ли?

– Так точно, – говорю, – оборзел! Я хотел заставить его отжиматься от пола, ну и чтоб он подворотничок мне подшил. Ну, короче, он залупаться стал, про срок службы начал молоть, не положено ему, дескать, ну так я его и... Товарищ капитан, я виноват. Признаю свою вину полностью и готов понести заслуженное наказание.

Старшина после этих моих слов хитро усмехнулся и тихо сказал, но так, что все услышали: "Вот змей!"

– Это в самом деле так? – спросил ротный у Чмыря.

Тот молчал, не зная, что ответить.

– Так было или нет?! – заорал на него ротный. – Отвечай, иначе на губу пойдёшь за неуставные отношения.

Упоминание о губе всё и решило.

– Ну да, конечно, – нетвёрдо пробурчал он, – так всё и было.

– Пять нарядов вне очереди, – тут же отвесил мне ротный.

– Есть пять нарядов вне очереди, – гаркнул я ещё громче капитана, так что все даже вздрогнули. Ещё никогда я так не радовался полученному наказанию.

А Чмыря потом презирали все, даже деды:

– Да ведь тебя даже салаги гоняют, отжиматься заставляют и подворотнички им пришивать. Сам ведь при всех признался, тебя за язык никто не тянул.

– А что я мог сказать, меня бы ведь потом наказали, – оправдывался Чмырь.

– Если ты настоящий дед Советской Армии, – авторитетно сказал экскаваторщик Шрамко, – ты бы лучше понёс любое наказание, но не сказал бы, что салаги тебя гоняют.

Резонный вопрос

Я заканчивал службу в 827 военно-строительном отряде, в Архангельской области. Со мной служил один болгарин, ефрейтор.

И вот как-то ротный капитан застал его пьяным. Завёл его на разборку в канцелярию и там пригрозил ему:

– Ты чо нажрался, скотина? Щас как уебу!

– Меня нельзя бить, – тихо, но сурово ответил болгарин.

– Это еще почему? – поразился ротный. – Ведь ты же пьяный, как свинья!

– Так что, если ударите меня – я сразу протрезвею?

Военным водителям посвящаю

Лето 1980 года, Северная Карелия, вахтовый посёлок 909 военно-строительного отряда.

Это было летом 1980 года, года Московской Олимпиады. Жаркое было лето, очень жаркое, даже у нас на Севере. И почти всё лето не было дождей. Пересохли болота, меньше стало комаров и мошки, хоть в это и трудно было поверить.

Зато начались лесные пожары. Нас постоянно забирали на их тушение, мы с не меньшим постоянством отлынивали от этого. Тушить лесной пожар – дело канительное и практически безнадёжное. Не пробовали тушить горящий лес? И не пробуйте, поверьте умудрённому опытом человеку. Пойдут дожди и всё само затухнет. А без дождей солдаты, без необходимой техники и средств, вооружённые против огня лишь лопатами и вёдрами, всё равно ничего не смогут сделать. Только прибьёшь горящий мох, закидаешь его землёй, и вроде бы уже ни огня нет, ни искорки малой. Но вдруг налетит порыв ветра, и на том же самом месте снова разгорится, ещё пуще прежнего. Самое разумное, что тут можно сделать – это продрать мох бульдозером до самого грунта, то есть сделать защитную полосу, да пошире, чтобы ветром огонь не перекинуло. Может быть, это и остановит распространение огня. И пусть лес потихоньку догорает за защитной полосой, до наступления дождей.

Но в этот раз лес горел у нашего карьера, возле вахты, и нам пришлось перегонять дорожно-строительную технику из карьера в безопасное место. Мне до сих пор об этом страшно вспомнить. С двух сторон от дороги огонь, дым, по ветру летят клочья горящего мха. Мы со стажёром Витей-ростовцем закрыли окна в кабине МАЗа-самосвала, чтобы горящий мох не залетал в кабину, и тогда в машине совсем уже нечем стало дышать. Мы открыли верхние люки, как отдушины, но в кабину повалил едкий дым. Что называется – то срачка, то болячка.

Первым в колонне нашей техники, точнее в дурколонне (то есть дорожно-строительной, ДСК) шёл бульдозер Т-100М Юры Кремнёва из Грозного, прочищал бульдозерным отвалом нам дорогу. Хотя Юра был русским, но проживание среди горцев наделило его бешенным взрывным темпераментом, прямотой и бескомпромиссностью.

За бульдозером шёл погрузчик-опрокидыватель (мы его называли мехлопата) на базе Т-100 Лёхи Афанасьева с Петрозаводска. Он был лет на восемь старше нас всех, призвался в двадцать семь лет, а до этого сидел за аварию. В нашей дурколонне он был самым рассудительным, мудрым и добропорядочным. Один раз он здорово меня выручил, можно сказать отмазал от беды, но об этом как-нибудь в другой раз.

В кильватер мехлопате следовал колёсный экскаватор под управлением Васи Шустера с Западной Украины. Вася был хорошим экскаваторщиком, но при этом – великолепным поваром. Зимой, когда его маломощный экскаватор не мог прогрызать ковшом мёрзлый песок и стоял на консервации, Вася исполнял обязанности повара и кормил всю нашу дурколонну. Прошло много лет с тех пор, но я и сейчас, и до самой смерти буду помнить, какие великолепные украинские борщи готовил нам Вася. Вася, зная, что я люблю поесть (а в армии на первом году службы есть хочется всегда), часто наливал мне добавки. Будь здоров, Вася, пусть на гражданке у тебя всё сложится удачно.

Вот что интересно, он получал такие же продукты со склада, что и гарнизонные повара. Но они в нашей столовке умудрялись готовить из тех же продуктов такое дерьмо, что надо было быть сильно голодным, чтобы съесть их блюда. Их "продукцию" солдаты Верхней Хуаппы именовали парашей. Это и название, и оценка.

За Васиным экскаватором тянулись самосвалы и наша "летучка"-ЗИЛ-157.

Позади бульдозера вдруг вспыхнуло небольшое пламя, из трубки топливного бака подтекала соляра и на неё упали горящие искры. Юра, похоже, ещё не замечал этого. Мы стали кричать ему, но он не слышал нас из-за грохота четырёхцилиндрового дизеля Д-108. Наконец, резинотканевая трубка прогорела совсем, горючее полилось широкой рекой и пламя полыхнуло по всему бульдозеру. Юрка, не растерявшись, повернул бульдозер в сторону с дороги, к Кис-реке, чтоб не перекрывать путь всей дурколонне, и выскочил на ходу из кабины. Он даже не обгорел, только вид был слегка одуревший.

Проскочив мимо мехлопаты и Васиного экскаватора, он подбежал к моемусамосвалу:

– Откройте, мазуты, ангидрид вашу перекись!

– Давай, залезай, огненный тракторист. Как сам, не обгорел?

– Не, ни хрена, в кабину огонь не сразу попал, только уж очень жарко было, до рычагов не дотронуться было.

Я посмотрел на его чёрные от копоти ладони и представил, как он дёргал ими горячие фрикционы.

– Юра, – говорю, – тебя на том свете сразу в рай возьмут.

– Само собой, – кивнул он. – А почему ты вдруг так решил?

– Тебе этот горящий бульдозер зачтётся как пребывание в аду, войдёт в стаж, во второй раз не возьмут.

Улыбается Юра, оскалив рот без верхних передних зубов. Зубы ему выбили прикладом на гауптвахте.

А горящий бульдозер без водителя тем временем приближался к реке. Все с интересом наблюдали за ним – сейчас он должен сорваться с обрывистого берега в реку, возможно, даже огонь зальёт водой, если у берега глубоко. Но... этого не произошло, бульдозер заглох, выработав всю соляру, что была в насосе и фильтрах. Ведь топливо из бака уже не поступало, вся соляра из прогоревшей трубки потоком лилась на землю.

Полыхающий огромным костром бульдозер стоял в большой луже горящей соляры и пламя столбом поднималось к небу. Даже в горящем лесу дым полыхающего бульдозера выделялся, он был чёрным и густым. От горящего же леса шёл белый дым.

Наконец, дурколонна выбралась из огненного коридора горящих деревьев и мха на открытое место среди пересохших болот. Говорят, в Карелии несколько тысяч озёр и рек, так что, в принципе, с водой проблем быть не должно. Но нам от этого было не легче, пить хотелось сейчас и здесь, а воды нигде рядом не было. Люди добрые, мы только что вывели из пекла нашу технику, сидя в раскалённых кабинах, пить охота – сил нет!

Солдаты дурколонны разбрелись из машин по высохшему болоту в поисках питья – ни хрена не было, всё высушила проклятая жара. И вдруг кто-то закричал:

– Вода!!!

Наверное, также обрадовались матросы Колумба, когда услышали крик марсового: "Земля!"

Все сбежались на крик. В траве блестела маленькая лужица размером чуть больше суповой тарелки. Вода была мутная, ржавого болотного оттенка, со снующими в ней какими-то личинками.

А нам-то что! Солдат не смутишь таким натюрмортом. Мы плюхнулись возле лужицы на животы и жадно выпили её всю! А потом продавили это место сапогами и пили влагу из вдавленных следов сапог. Водитель Володя Кис, с Украины, сказал ещё, вставая и отряхиваясь:

– Не пей, братец Иванушка, болотной водицы – козлёночком станешь.

Наш механик Игорь Савельев, мой земляк с Керчи, шутливо ответил ему:

– За козла ответишь! – и сплюнул случайно попавшие в рот травинки.

Все засмеялись, мы чувствовали себя победителями, хотя и не обошлось без потерь в виде бульдозера. Но это – пустяки. Ну что бульдозер, – это ведь просто железо. Главное, – люди целы, а железа на наш век хватит. Юра потом получил новый Т-130, моментально переименованный нами в ТУ-130.

Самое поразительное, – что ни у кого из нас потом не заболел живот от той мутной болотной воды. Мне ещё мой двоюродный дед рассказывал – на фронте солдаты не болеют. Ведь и мы, хоть не на войне, но тоже побывали под огнём.

Лесоповал

Солдатом можешь ты не быть, но сучкорубом быть обязан.

Стройбатовский юмор.

1981 год. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 36 леспромкомбината Министерства Обороны, 909 военно-строительный отряд.

Наш бригадир, вальщик с погонялом "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости – одна условно, вторая на "малолетке", стальные зубы), как обычно оглянулся назад, перед тем как допилить ствол ели до конца. А вдруг дерево "сыграет", упадёт не туда, куда я, помощник вальщика, толкаю его деревянной вилкой с железным двузубым наконечником, а, спружинив на недопиле, пойдёт в противоположную сторону и придавит кого-нибудь зазевавшегося. Обычный случай на лесоповале, поэтому вальщики, сжав бензопилу "Дружба-4" или, в нашем варианте – "Урал 2-электрон", заканчивая запил и за секунду до того, как спиленное дерево, хрустя ломающимися ветками упадёт на землю, обязательно оглядывается назад. Но даже если дерево не сыграло и упало туда, куда я толкаю его, упёршись вилкой и выпучив глаза, всё равно надо быть бдительным, и быстро отскочить подальше назад. Комель сваленного дерева, спружинив на ветках, обычно высоко подпрыгивает и отскакивает в сторону. Вполне может съездить по зубам, сломать руку или рёбра, а то и снести череп. Так что падение дерева – это самый ответственный момент, только успевай отскочить. Мне-то с вилкой ещё ничего, да и бросить её можно, а вот вальщику с работающей бензопилой отпрыгнуть куда несподручнее. Да при этом надо не зацепить помвальщика, то есть меня, режущей цепью.

Вальщик халтурил – пилил одним резом, без подпила, только запилом. Так, конечно, быстрее, но тяжелее физически, к тому же дерево падает более непредсказуемо. Да и зажать в запиле шину бензопилы может. Впрочем, зажать шину может всегда, и, чтобы освободить её, не только я, а вся бригада – тракторист, оба чокеровщика и сучкоруб – наваливаются на вилку, пока вальщик выдёргивает шину.

Итак, наш вальщик "Резьба по дереву" (весь в наколках, две судимости) привычно оглянулся назад, заканчивая запил, и вдруг заорал мне страшным голосом:

– Бросай на хрен вилку, шину зажало!!!

Всё понятно, не надо объяснять: дерево спружинив, качнётся назад, недопил треснет и дерево начнёт падать в противоположную сторону, то есть на нас – знаем, проходили не раз.

Мы одновременно бросаем: я вилку, он бензопилу, – и прыгаем в стороны подальше, пригибаясь пониже. Никогда бы не поверил на гражданке, что в армии буду прыгать спиной вперёд, с места, на четыре метра. А на лесоповале – обычное дело, жить захочешь – и не так прыгнешь.

Столетняя ель, как бы призадумавшись, секунду постояла неподвижно. Потом её ствол медленно стал клониться обратно, всё быстрее. Звонко лопнули древесные волокна на недопиле и дерево начало падать в обратную сторону, туда, где мы только что стояли.

И вдруг у меня сердце замерло от ужаса: в той стороне, куда падала ель, пробирался, глядя себе под ноги и переступая обломанные ветки, наш ротный по кличке "Мент". К нам в стройбат его перевели из гвардейской мотострелковой дивизии, разжаловав из старлеев до лейтенанта. Поначалу он ходил с красными мотострелковыми погонами, за что ему и дали погоняло Мент. В стройбате красный цвет погон ассоциировался прежде всего с военной комендатурой. При каждом стройбате был комендантский взвод, вроде военной полиции, для усмирения буйной стройбатовской вольницы. Это именно в комендатуре сложилась поговорка: пьяный стройбат страшней десанта. А им виднее.

Понятно, что красные, как у губарей, погоны не способствовали популярности ротного у солдат. Но потом открылись и некоторые гнусные черты его характера, например, он любил подкрасться к делянке незаметно по подсаду (подлеску) и подсмотреть, как работают военные строители. Или подойти тихо вечером к вагончику и подслушать, о чём они говорят.

Когда мной конкретно занялись особисты, Мент трижды заставил каптёрщика переделывать на меня характеристику. Дескать, я "приказы командиров исполняю с явной неохотой, в разговорах неодобрительно отзываюсь об армии и военной службе, настраиваю солдат против офицеров..."

Вобщем, с этой характеристикой меня бы даже в дисбат не взяли, впору вышку было давать. Но меня тогда просто выпустили из одиночки и я вернулся к себе в лесной гарнизон. Пока, до поры, до времени.

Про "расстрельную" характеристику, что дал мне ротный, от каптёрщика стало известно по всему нашему гарнизону Верхняя Хуаппа, солдаты глухо стали намекать Менту, что ему лучше не ходить одному по лесу, а то всякое может случиться. Дескать, Саша – мужик злопамятный и мстительный, к тому же основательный, так это дело не оставит, не бывало такого. Пугали, конечно.

И вот ствол ели, по нашему – хлыст, падает прямо на ротного, пока он старательно смотрит себе под ноги, переступая ветки.

– А-а-а! – завопил я от ужаса.

Но хлыст зацепился макушкой за другое дерево, не долетев до земли. Лишь на излёте хлестнул ветками ротного по голове, тот сразу упал на зад.

Мы сразу побежали к нему, живой ли, всё ли в порядке? Подбегаем – живой, только глазами бессмысленно хлопает, в себя приходит, фуражка где-то под ветками.

А когда пришёл, то заорал, почему-то на меня:

– Ты куда хлыст толкаешь! Ослеп, что ли, или удержать не можешь, лебедь умирающий! Да я тебя на губе сгною, да я тебя под трибунал!

В ответ на него заорал вальщик (наколки, две судимости).

– А ты почему нарушаешь технику безопасности?! Каждое утро на разводе разоряешься за неё, а сам? Почему без каски! Почему к делянке по подсаду идёшь, а не по волоку! И для кого этот плакат висит?

Бригадир кивнул на висящий в начале волока фанерный плакат: "Зона валки – 50 метров. Проезд и проход запрещён!" и продолжал гнать на ротного:

– Да я на тебя рапорт накачу, сегодня же сдам мастеру ЛЗУ, за нарушение техники безопасности!

Вобщем, обменялись любезностями. При упоминании о рапорте и нарушении ТБ ротный сразу притих, потому что виноват в самом деле он. Если дать делу ход – его же и накажут, за производственный травматизм у нас строго, могут и премию снять, а могут и звёздочки с погон, а то и посадят, если есть жертвы. Мент развернулся, подобрал свою фуражку, и пошёл по волоку, держа её в руке, так и не надев на приплюснутую хлыстом голову.

Глядя ему вслед, вальщик (две судимости) достал пачку дрянного "Памира", прикурил, и промычал невнятно:

– Везунчик, однако. Пофартило тебе сегодня.

Я поглядел на бригадира и подумал: ох, неспроста ты, после того как оглянулся назад, вдруг закричал, чтоб я бросил вилку. Оглянувшись назад, ты увидел ротного, ну и решил сыграть в несчастный случай. А стрелки сошлись бы на мне, ведь все солдаты говорили: мол, Саня это дело так не оставит.

Потом, когда в гарнизоне стало известно об этом случае, все стали поглядывать на меня уважительно: ну ты зверь, отчаянный мужик, однако, что ж ты не смог привалить его половчее?

И только мы с бригадиром знали, в чём дело, кто его в самом деле хотел привалить. Но молчали.

А мне не было ничего. Только вскоре в другой отряд перевели, но это было решено командирами раньше, ещё до этого случая. Особисты постарались.

Выправление МАЗовской рамы в полевых условиях

Лето 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа 909 военно-строительного отряда.

Так вот, прислали к нам тогда по распределению нового гражданского начальника дурколонны (дорожно-строительной колонны) – вольнолюбивого сына рутульского народа Мишу. Специалист Миша был ещё тот.

Как-то подошёл он ко мне в гараже и спросил:

– Почему стоишь, в лес не едешь?

– Сейчас, – говорю, – подъедет трактор-трелёвщик и заведёт мою машину с буксира.

– А почему стартёром не заводишь?

Ох, начальник, страшно далёк ты от жизни, как декабристы – от народа. Аккумуляторов ни у одного самосвала отродясь не было, все с толкача только заводятся.

– Нету, – говорю, – аккумуляторов.

– Как нету, а это что?

И он указал на два валяющихся под забором аккумулятора.

Нормальный человек и не спросил бы, хорошие аккумуляторы под забором никогда не валяются.

– Это плохие, – говорю.

– А ты поставь их, может и сгодятся.

– Ты что, совсем больной?

– Ставь, кому сказал! Я тут начальник. А то оборзел вконец, хер за мясо не считаешь.

Я пожал плечами. Ладно, раз ему так хочется покомандовать – поиграем в эту игру. Только тут уже не одного такого бурого начальника обломали, третий ты здесь за неполный год.

И я сказал Вите-стажёру, новобранцу из Ростова:

– Витя, пошли, притащим эти две батареи из-под забора, начальник приказал.

– Это ещё зачем?

– Миша сказал: подключать их к самосвалу и заводиться.

– Он что – дурак, этот Миша?

– Да, – говорю, – но он начальник. Так что пошли.

И мы притащили эти батареи на самосвал. У одного аккумулятора сбоку в корпусе была огромная дыра. У второго корпус был треснут и выломаны перемычки.

– Ну что? – говорю Мише с видом усердного солдафона, мысленно потешаясь над ним. – Какие будут приказания?

– Ставь на МАЗ и подключай!

Мише явно нравилось отдавать приказания. Мы с усилием над собой сохранили серьёзное выражение лица и стали надевать клеммы на батареи.

Сажусь в кабину.

– Включай! – мысленно взмахнул шашкой Миша. Витя-стажёр деликатно отвернулся и зажал рот руками.

Я повернул ключ и... никакого эффекта.

– Не заводится, – говорю Мише с притворным удивлением.

Витя отошёл на два шага и закашлялся.

– Давай наоборот: плюс подсоедини на массу, а минус в цепь стартёра, – скомандовал Миша.

Моё лицо исказила мучительная гримаса, Витька сжал лицо кулаками.

– Ты чего? – подозрительно скосился на меня Миша.

– Да так, – прохрипел я, подавляя приступ смеха, – на обед что-то нехорошее съел, живот пучит.

– Жрать надо меньше, а то скоро харя треснет!

Хорошо ещё, подумал я, провода от батареи никуда не подключены, в воздухе болтаются. А то бы пробило вентили генератора.

И Витя, из последних сил сохраняя серьёзность на лице, подключил плюс батареи на массу и минус – в цепь (на самом деле – никуда, но Миша об этом не знал).

– Запускать? – спрашиваю Мишу.

– Постой, – на его лице отразились мучительные сомнения, – если мы наоборот подключили батареи, – у нас дизель в обратную сторону не заведётся?

Всё, финиш! Не в силах сдержатся, я сполз с водительского сиденья на пол кабины и не просто засмеялся, а завыл дурным голосом. Витя-стажёр из последних сил зашёл за самосвал и там упал прямо на землю, содрогаясь от острых приступов хохота. На непонятные, навзрыд, вскрики сбежался весь гараж, стали расспрашивать – в чём дело. Сквозь смех мы кое-как разъяснили причину своего бурного веселья.

И тут уже весь личный состав скосила беспощадная эпидемия хохота. Солдатам только дай повод посмеяться, развлечений в лесу немного. Разумеется, об этом случае узнал весь гарнизон, Мише это часто припоминали, а меня он возненавидел. Словно я виноват, что он глупость сморозил.

И вот как-то через пару месяцев, летом, когда мы жили и работали на вахте, Миша пришёл к нам в вагончик и объявил:

– С сегодняшнего дня работаем по-новому. Днём на самосвалах работают водители, а ночью – их стажёры. У бульдозериста и экскаваторщика подмены есть.

Ну и ладно, пожали мы плечами, начальству виднее.

В ночь, а ночи там белые, солнце летом не заходит, вместо меня сел за руль Витя-стажёр. Но не успел я толком прикемарить в вагончике, как меня поднял Миша:

– Вставай! Там твой стажёр самосвал угробил!

– Что случилось? Витя цел?

– Ему то ничего, а вот самосвал с лежнёвки в болото съехал, кузов слетел с упоров и раму набок свернуло. А ты зачем руль стажёру передал?

– Так ты же сам приказал утром – в две смены работаем!

– Я такого приказа не отдавал! Ты самовольно передал руль необученному стажёру, а сам лёг спать. Короче, я сейчас еду к механику комбината с докладной, приедет комиссия и будем разбираться. Под трибунал пойдёшь, за передачу руля стажёру, не допущенному к самостоятельному управлению.

А что, вполне может статься. Начальнику поверят, а солдат и спрашивать не будут. Любит начальство в нашем ЛПК сваливать свои промахи на солдат.

– Ну и подонок ты, – безнадёжно вздохнув, говорю Мише.

Впрочем, он итак это знал, ему об этом говорили ежедневно.

И я пошёл в карьер. В сторонке от остальных машин стоял мой скособоченный самосвал, рядом с потерянным видом топтался Витя и виновато глядел на меня. Но я, даже не взглянув на него, сразу бросился к машине. Один лонжерон рамы сзади был выше другого сантиметров на 15. Это – всё, самосвал умер. При попытке поднять кузов гидроцилиндром его неминуемо свернёт набок. Тяжело вздохнув, сел рядом с МАЗом.

«Пиздец тебе, дружок,» – подумал про себя. – «Укатал тебя салабон. Как говорится, техника в руках букваря – кусок железа».

Вообще-то, Витя – отличный шофёр, просто с каждым такое может случиться. Да и загоняли нас совсем, по семнадцать часов в день работали последние две недели. Сначала в ночь, а после завтрака ещё полдня, до обеда.

И не пожалуешься никуда – "Солдат, ты не работаешь, ты служишь Родине! А если Родина скажет надо – будешь служить ей круглосуточно. Ты давал присягу, мол, служить невзирая на тяготы и лишения."

– Саня, извини, – канючил Витя, – я так тебя подвёл...

– Отвали, – сказал ему беззлобно, – уже ничего не исправишь.

Тут ко мне и подошёл Лёха Афанасьев.

– Саня, – сказал он мне, – Миша сказал, что привезёт комиссию с комбината, акт на тебя составят в трибунал.

– Да, – говорю, – он мне тоже сказал.

– Ты только не горюй, а я тебе помогу. Да и не будет тебе дисбата, не тот случай – жертв нет.

– Чем ты тут поможешь, – и я махнул рукой на скособоченный, изуродованный самосвал, – пристрелить его что ли?

– МАЗу, конечно, кирдык, но от комиссии тебя отмажу. У нас на зоне был такой случай, отмазались.

– Как?

– Значит так: у тебя кузов на правый бок скрючило? Подъезжай к моей мехлопате, я нагружу тебе только левый борт. Потом заедь правой стороной на косогор и приподними кузов, чтобы его сбросило на левую сторону. Так раму и выровняет. Правда, её потом можно будет только выкидывать, но комиссии глаза замажем.

Короче, когда приехала комиссия из трёх офицеров нашего комбината (главный механик, мастер ЛЗУ и начальник автоколонны), кузов МАЗа стоял ровно, поперечина рамы была вполне горизонтальна. Командиры страшно ругались на Мишу, обозвали его мудаком и похуже, потом уехали, пообещав Мише большой сюрприз в ближайшую получку. И про Мишу опять пошла дурная слава пустозвона и балды.

МАЗ потом списали, потому что заклёпки на его раме разошлись, рама гнулась и перекручивалась, как резиновая, лонжероны стали причудливой S-образной формы, кузов поминутно слетал с упоров набок. Но когда Миша пытался доложить об этом нашим командирам, обвиняя меня, его просто посылали подальше.

А нечистым трубочистам...

1981 год, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 военно-строительный отряд.

Я уже откосил от каторги водителя самосвала и слинял на относительно спокойную работу помощника вальщика в лесозаготовительной бригаде. Не падайте со стула читатели, пусть вас не поражает это заявление – работа на лесоповале легче, чем водителем самосвала. Кто служил там, где я, тот поймёт. На втором году службы самосвалисты старались попасть на "людовозки" – машины для перевозки людей, или на хозяйственные машины. Но поскольку вакансий на этих местах на всех не хватало, то те, кому не повезло, уходили на лесоповал или на другие, столь же "завидные" места. На самосвалах работали только первогодки.

Так вот, я уже месяц работал на лесоповале и забыл, что такое чинить МАЗ ночь напролёт, а потом утром ехать в карьер, что такое замерзать в лесу три дня в занесённом пургой МАЗе. Почти по Высоцкому, только не так всё хорошо кончилось, ушедший пешком напарник замёрз на дороге и его тело обглодали волки. Когда-нибудь расскажу об этом. Я уже забыл, как работать за рулём по семнадцать часов в день, набирать воду в ведро голыми руками из проруби в сорокаградусный мороз. Края проруби обледенели и ведро в него не влезало. Вобщем, я уже месяц «наслаждался» простым физическим трудом, безо всяческих заморочек. Ночью тебя лес валить не заставят. Да и разогревать-заводить-ремонтировать ничего не надо. Вся моя техника – простая деревянная палка с железным двузубым наконечником – вилка помвальщика. Конечно, болели руки и спина, зато голова не болела. Да и всё время с людьми, с бригадой, случись что – не придётся одному в лесу замерзать.

И вот через месяц этой спокойной жизни меня вызвал приехавший к нам в лес главный механик комбината, майор, и приказал ехать в Софпорог вместе со своим брошенным МАЗом, на которого так и не нашли водителя. МАЗ будут тащить на жёсткой сцепке, а в Софпороге я должен буду заменить на нём коробку передач и вообще привести его в рабочее состояние. Кому потом передать МАЗ механик не сказал, но как я понял, никому – опять меня на него посадят. Нет уж дудки, думаю.

К рассказу не относится, но через месяц я буду откапывать обгоревшие останки этого майора и другого офицера, мастера лесоучастка, из развалин пожарища, и отгонять собак от них. Было такое несчастье, сгорели оба.

Но хватит о грустном, я о другом рассказать хотел.

Итак, попал я в отряд, в Софпорог. Познакомился-сошёлся с ребятами, служившими в автоколонне, нашлись и земляки с Крыма, знакомые ещё по карантину. В числе гаражников был моторист Женя, с Западной Украины. Или, если правильно – с Захiдной Украйни, з Львiвщини. А если ещё точнее – это был Моторист. Именно так, с большой буквы. Это был, что называется Моторист от бога. Не знаю, есть ли бог, но то, что есть Мотористы божьей милостью – сам убедился, и именно такой был в Софпороге. На моторы, которые он перебирал, никогда не было нареканий. Любые моторы, хоть МАЗовские, хоть ЗИЛовские или ГАЗовские. Словом – настоящий Мастер. Кроме того, он был очень аккуратен и чистоплотен. И даже моторы, им отремонтированные, были такие чистые, что хотелось помыть руки, перед тем как прикасаться к ним.

Разбирая дизеля и промывая их солярой, Моторист умудрялся оставаться относительно чистым. А когда надо было идти вечером с работы в казарму, он тщательно мыл руки машинным маслом, потом водой с содой, доставал из своего сейфа чистое пэша и становился в строй рядом с грязной гаражной братией. Аккуратный, подтянутый, с белоснежным подворотничком, чисто выбритый и спрыснутый одеколоном. Солдаты с гаража поглядывали на него с уважением и трепетом, как на святого, ведь все знали, – что работает он как зверь. Старшина всегда ставил его нам в пример, как образец подтянутости и аккуратности.

И вот как-то раз гаражники строем возвращались в гарнизон. А навстречу – командир отряда, полковник. Полковник не чурался пообщаться с личным составом, дать им краткое командирское напутствие. Этакий «отец солдатам». После обязательных в этом гарнизоне команд "Смирно! Равнение на..." (блин, ну как в армии, чес-слово, у нас в лесу ничего такого не было!), полковник довольно крякнул и начал командирскую речь:

– Здорово, воины! Вижу – с работы идёте, устали. Ну что ж, теперь можно и отдохнуть, заслужили. Молодцы, честно трудились на благо Родины, спасибо вам от всего сердца...

И тут его взгляд упал на чистого, благоухающего хорошим одеколоном, Моториста. Лицо полковника налилось кровью, как у бычка-однолетка:

– Бездельник! Да ты сегодня и не прикасался к работе, даже руки белые. Дармоед! Да я бы таких на месте расстреливал! Пять суток ареста!

Моторист пробовал возразить:

– Товарищ полковник, да я сегодня целый день...

– Десять суток ареста!!!

После этого моторист ходил самым грязным и зачуханым, старшина постоянно склонял его за это. Мылся теперь моторист только раз в неделю, во время субботней бани. И хэбэ у него было самое грязное. И отремонтированные им моторы были уже не такие чистые. Но работали по-прежнему безотказно.

Порожний рейс

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

– Воин!

– Ну?

– Хрен гну! Ты сейчас в карьер?

– Не, блин, на дискотеку! Конечно, в карьер, мне ещё один рейс остался, последний.

– Разворачивайся, поедешь порожняком на прошлогодний зимник. Там закончилась отгрузка леса и надо забрать оператора. Да пошустрее, метель начинается, потом его вообще не вывезти будет.

– А фиг ли он с последним лесовозом не уехал?

– Вот у него и спросишь, почему последний, шестнадцатыйй лесовоз без него уехал. Дуй на зимник, забери оператора и прямо на Хапу, ужин вам оставят.

Вот с этого вечернего разговора в лесу между ротным и водилой Юрасем всё и началось. Впрочем, вечер это был или день – не поймёшь, полярная ночь в разгаре, темно почти круглые сутки, только в полдень небо чуть сереет.

Юрась осторожно развернул свой МАЗ на узкой заснеженной лежнёвке и пометелил в обратном направлении. МАЗ-самосвал – неплохая машина, мощная, надёжная. Но порожняком на заснеженной дороге совершенно неуправляемая. Основной вес приходится на переднюю ось, там и кабина с водителем, и дизель. А ненагруженные задние колёса беспомощно вращаются вхолостую на укатанном снегу. С гружёным самосвалом управляться немного полегче, а вот вождение с пустым кузовом по снегу и гололёду превращается в фигурное катание с непрерывными выводами из начинающихся заносов.

Так что рейс порожняком был сейчас совсем не в кайф. И какого хрена оператор с лесовозом не уехал? А пурга, похоже, начинается нешуточная, успеть бы вернуться раньше, чем дорогу переметёт. О том, что будет, если не успеешь, думать не хотелось. До поворота на вахту пришлось ехать по той же дороге, что и гружёные самосвалы. Юрась довольно быстро нагнал один из них. Хоть бы это был не Халавка, подумал он. Увы, это был именно Халавка, умирающий водитель, как его называли в дурколонне (дорожно-строительной). Мало того, что Халавка вообще очень медленно ездил ("умирал за рулём"), так у него ещё был старый МАЗ-503 с пониженным рядом скоростей. Если Халавка ехал на третьей передаче, то Юрасю, чтоб не наехать сзади, приходилось включать вторую. Когда "умирающий" включал вторую передачу, приходилось переходить на первую, чтобы выдерживать одинаковую скорость. А когда Халавка сам перешёл на первую, Юрась поставил рычаг скоростей в нейтраль и остановился:

– Пиздец, у меня такой передачи нету!

Наконец, МАЗ с "умирающим" свернул налево, к вахте. Юрась прибавил газу и рванул прямо, мимо кладбища брошенных тракторов-сороковок, к зимнику.

Через полчаса он добрался до зимника. У штабелей вытрелеванных стволов, хлыстов, стоял челюстной погрузчик ПЛ-1 с опущенными на снег захватами, рядом у костерка сидел ростовец Лёха по кличке Лось, – оператор погрузчика и внимательно смотрел на дорогу.

Увидев МАЗ и узнав Юрася, Лось выплюнул чинарик и стал приплясывать:

– Ур-ра-а! Живём! – и сразу полез в кабину.

Юрась, почти не останавливаясь, развернул машину и погнал обратно, метель всё усиливалась.

– Ты чего не уехал с последним лесовозом? – спросил он оператора.

– Так гражданский с лесовоза сказал, что после него скоро ещё один приедет, он меня и заберёт.

– Наколол тебя гражданский. Ротный увидел, что он уехал один, и меня за тобой послал.

– Вот сука! – изумился Лёха. – Ну, приедет этот пидор гнойный ко мне ещё на погрузку. И ребятам передам, что он такой козёл, отыграются на нём.

Вообще-то Лёха был прав, бросать в лесу людей у нас было не принято. Если о ком-то пройдёт слух, что бросил человека одного, то – он будет об этом долго и горько жалеть. А может и недолго, в лесу всякое случается: закон – тайга, медведь – прокурор. Военные блюли лесной кодекс свято, а вот среди вольнонаёмных, приехавших на Север за длинным рублём, иногда, редко, гниды попадались.

Тем временем пурга разыгралась во всю. Дороги почти не было видно, свет фар упирался в крутящиеся снежные вихри. Юрась включил дальний свет, но стало ещё хуже – перед глазами сплошная слепящая белизна, и он перешёл обратно на ближний.

– Как ты дорогу видишь в этом бардаке? Ни черта ж не видно, – крикнул, перекрывая рёв дизеля, Лось. Практически все МАЗы в лесу ездили без глушителей.

– Наощупь, – отрезал Юрась, отвлекаться ему было некогда. Колёса через рулевые тяги передавали толчки от неровностей дороги на руль, гидроусилитель немного смягчал их. Это создавало на руле так называемое "чувство дороги". Как только толчки с одной из сторон пропадали, Юрась немного поворачивал баранку в другую сторону, на середину дороги. Но вот баранка вдруг стала мягкой и податливой, словно передние колёса въехали во что-то вязкое. И почти сразу же МАЗ забуксовал и остановился.

Вылезли, осмотрелись. Так и есть – дорогу перемело.

– От зараза, не успели, а! Юрась, давай назад и снова вперёд, в раскачку. Может, выберемся?

– Может, да что толку? Ты пройди вперёд, посмотри, что делается.

Прошлись по дороге – впереди уже намело полуметровые сугробы, а пурга только усиливалась. Вернулись в тёплую кабину отогреться.

– Кранты, забурились, – резюмировал Юрась. – Будем чахнуть тут, как умирающие лебеди, пока за нами бульдозер не пришлют.

– А когда его пришлют? – спросил Лёха.

Он служил только первый год, призвался в мае. Это была его первая зима на Севере.

– Может – завтра, а может – послезавтра. В любом разе, только после того, как пурга утихнет. А соляры в баке всего лишь на ночь хватит.

– И это сидеть столько не жравши? А как соляра в МАЗе кончится, то замерзать будем? Да пошли пешком, тут километров двадцать осталось, часов за пять-шесть дойдём.

– Сиди, придурок. До Хапы ты не дойдёшь, или заблудишься, или замёрзнешь, – сказал Юрась, выключив фары.

– А в МАЗе не замёрзнешь, что ль, какая разница?

– А такая, тебя в машине найдут, и будет хотя бы что в оцинкованной посылке домой послать. А так и похоронить будет нечего.

– Не, на фиг, сиди тут, замерзай, пусть тебя посылают домой в цинке, а я в казарму хочу.

– Ты чо, сынок, обурел в корягу? – в голосе Юрася вдруг проснулись нотки дедовщинки. – Сказано тебе, салага: сиди и не рыпайся.

Обычно Юрась не позволял себе такого, но тут он решил использовать это, как последний козырь.

– Ах, вот ты как заговорил! – взвизгнул Лось. – Вот уж не ожидал от кого, всегда считал тебя нормальным мужиком. Как же, дедушка Юрасик голос подал. Чего изволите, дедушка Советской Армии? Вам портянки постирать, или сосчитать, сколько дней до приказа осталось?

– Я изволю, чтобы ты сидел, и никуда не ходил, пока за нами не приедут. Доставай свой "Памир" десятилетней выдержки с военных складов округа и кури, трави анекдоты, мечтай о жизни на гражданке.

– Да не могу я сидеть и ждать, пойми ты! – заорал Лось, – Надо что-то делать!

И открыл дверь, пурга моментально ворвалась в кабину и выстудила её.

– Стой, сказал! – Юрась схватил Лося за телогрейку. Не разворачиваясь, Лось влепил водиле локтем меж глаз. Охнув, Юрась откинулся, а Лёха выскочил из кабины и пошёл по заметённой дороге, пробитой бульдозером меж высоких сугробов, наклонившись против ветра и втягивая голову в плечи, чтобы стылой вьюгой не задувало за шиворот колючие снежинки.

Водила выскочил за ним.

– Стоять, рядовой Шахов! Вернись, я приказываю!

– Сперва отсоси, не нагибаясь! – донеслось ему из темноты сквозь завывание пурги.

Ночь Юрась дремал в кабине, а может и день, кто его знает, эти полярные сумерки. Хорошо ещё, МАЗ стоял мордой к ветру и выхлоп назад уносило. А то можно было и угореть в кабине, прецеденты бывали.

Когда небо немного начало сереть, то есть к полудню, дизель начал чихать. Подняв кабину, водила слил воду с двигателя, чтобы не разморозить его. Пурга по-прежнему не утихала. Юрась сидел в кабине, боясь замёрзнуть и уснуть. Но сон не шёл, наоборот, все тело дрожало от холода. Через какое-то, неопределённое время, ветер стих. С трудом разогнув окоченевшее тело, Юрась вылез из кабины, чтобы развести костёр в железном кузове самосвала. Соляра из бака до конца никогда не вырабатывается, на дне всегда остаётся литров пять, на растопку хватит. Водила наковырял под снегом обломанные сучья, на брошенных лесных делянках этого добра навалом, покидал в кузов, и поджёг их намоченной в соляре тряпкой. Так он просидел у огня ещё несколько часов. Сев по-турецки, Юрась думал, глядя на тлеющие угольки: "Чтобы ещё поджечь? Может, запаску? Или сразу весь МАЗ. А ещё лучше – поджечь Хапу, а нас по домам отпустить. На худой конец – перевести служить поближе к дому, на Украину".

Перед глазами возникли беленые украинские хаты с вишнёвыми и сливовыми деревьями под окнами. Гуси, купающиеся в ставке. Коровы, которых пастух с утра выгонял на пастбище, Обед в тракторной бригаде, густой борщ, ломтик сала на белом хлебе, огурцы и помидоры, нарезанные на газетке, перцовка из сельмага. На Юрася напало сладкое оцепенение, он не чувствовал холода, голода, перестали ныть болячки на руках. Именно в таком состоянии начинается замерзание. Но именно в этот момент к машине пробился бульдозер Т-100М с бульдозеристом Толей Муской за рычагами.

Развернув бульдозер на месте перед МАЗом, он заглянул в кабину и присвистнул:

– Оба-на! И этого тоже нет! С ума посходили, что ли?

Но потом заглянул в кузов:

– Ах, вот ты где! Ты что, уже замерзать собрался? Ну, на это теперь не надейся.

– А-а... Это ты, молдаван, – пробормотал Юрась.

– Сам ты пула! Сто раз тебе говорил: не молдаван я, гагауз. Давай, просыпайся, помоги зацепить твой МАЗ на жёсткий буксир, на Хапу поедем.

– А разве она не сгорела?

– Чего!? – обалдел Толя.

– Ничего, – встряхнулся Юрась, – это я так... Где Лось?

– Не дошёл. Увидишь, – помрачнел бульдозерист.

Возле моста через речку Ухтинку они остановились. Толя выскочил из бульдозера и махнул Юрасю – иди сюда.

– Чего?

– Вот, смотри, – кивнул в подсад Толик.

На снегу лежал солдатский сапог с торчащей из него обглоданной костью. Лёха валенок не признавал, ходил всегда в кирзачах.

– Крови нет, волки его уже замёрзшего глодали.

– Значит, не заблудился Лось, просто не дошёл, – добавил Юрась.

– Что делать-то с ногой будем, может, в кузов забросим и на Хапу отвезём, командирам покажем?

– Давай.

Через два месяца.

Юрась стоял с МАЗом на ремонте в боксе, менял радиатор. Пол бокса был покатый в сторону ворот. Просто выстроили стены на небольшом уклоне, нивелировать грунт никому не хотелось. Даже обоснование этому нашли – чтобы в случае пожара машины можно было легко из бокса выкатить.

Рядом с МАЗом чинилась шишига-водовозка. Когда Юрась пошёл из бокса на улицу, сзади вдруг раздался вопль Васи Кубина:

– Шухер!

Юрась оглянулся. ГАЗ-66, перекатив через подложенный под колесо камешек, покатился к воротам, перед которыми он стоял. Уроды, даже на скорость не поставили, а ручник, понятно, не работает. Юрась тупо уставился в радиатор приближающейся шишиги.

– Тикай! Юрась, тикай!

Но Юрась смотрел на катящуюся к нему машину с тупым оцепенением и вовсе не хотел тикать.

С ходу шишига врезалась ему в грудь, переехала его, распахнула ворота и выкатилась на улицу.

Смерть человек не наступает сразу с остановкой сердца, сознание какое-то время ещё живёт в его мозгу. В нём, лишенном кровоснабжения, возникают самые причудливые картины. Угасающим сознанием Юрась увидел всё со стороны: себя, лежащего у ворот бокса, прибежавших солдат. Затем перед ним возникла картина: солдаты его роты грузят в ЗИЛ-157 тяжёлый оцинкованный ящик, на котором было написано:

"Харченко Юрий Богданович. Украинская ССР, Черниговская обл., Мало-Девицкий р-н, с. Обичево".

Потом он увидел длинный тоннель в конце которого светилось ослепительно красивое зелёное сияние. Он летел по этому тоннелю долго, пока не увидел обычный сад с яблонями. Под яблоней за столом сидел Лёха в телогрейке и хэбэ, приветливо улыбаясь Юрасю и неловко пряча под себя обглоданный обрубок ноги. Белые лепестки падали на неструганные доски столешницы.

– Лось, это я – Юрась! Я пришёл просить у тебя прощения, за то, что не удержал тебя тогда. Прости меня, Лёха, прости, братан.

Ничего не сказал ему Лёха, только смотрел добрыми понимающими глазами. И перед тем, как померкло сознание навсегда, Юрась с облегчением понял без слов – прощён.

Послесловие.

Этот шпак с лесовоза №16 козёл был редкостный. Как-то шёл я с карьера пешком, МАЗ мой поломался, а он мимо ехал. Я ему проголосовал, так он мне пальцами показал: топай, мол. В другой раз он свой лесовоз поставил на обочине, а сам за ним прятался с ружьём. Хотел лично пристрелить того, кто полезет его МАЗ-509 шмонать. Так и сидел в засаде с ружьём, не поймал никого. Хотя мы, самосвалисты, ездили мимо и видели его. Он не догадывался, что его видно за хлыстами.

Через месяц после этого случая с Лосём лесовоз №16 рухнул с обрыва на Смерть-горе, сопка такая была меж Софпорогом и Тунгозером.

Комиссия в составе главмеханика майора Густина, начальника автобазы майора Крыма и начальника автоколонны ст. лейтенанта Золотарёва установила, что в МАЗе выскочил незашплинтованный палец, соединяющий педаль тормоза с тягой. Приписали халатности шофёра. Не удалось этому водиле с шестнадцатого лесовоза погужеваться на деньги, заработанные на Севере.

Смекалка

Лето 1980 года. Северная Карелия, вахтовый посёлок 909 военно-строительного отряда.

Вместо эпиграфа – анекдот.

Заметка в армейской многотиражке:

"На учениях в окоп к рядовому Дедушкину влетела граната РГД-5 на боевом взводе.

– Пиздец! – тут же смекнул рядовой Дедушкин.

И солдатская смекалка, как всегда, его не подвела..."

В этот раз мы возили на самосвалах песок прямо через вахту, проезжая грохочущими МАЗами меж рядов жилых вагончиков. Песком мы отсыпали лесовозные дороги. За последним вагончиком стоял трелёвочник ТДТ-55, на ремонте. Его тракторист Вася Смоленский снял поддон картера и чего-то там ковырял снизу, возможно – коленвал откручивал. Не знаю, короче, у меня свои заботы. Но, проезжая мимо вахты, с сочувствием смотрел на Васю, лежащего под трактором на деревянном щите, его руки были подняты кверху, похоже, крышки коренных или шатунных подшипников снимал. Нелегко, поди, руки всё время на весу держать, да ещё крутить гайки при этом.

Смоленский, кстати, это только его фамилия, а вообще он из Новгорода. Отличный мужик и хороший тракторист. На трелёвщике он ещё на гражданке работал, у себя в леспромхозе, в Демянском районе.

В нашем лесном гарнизоне Вася был известен тем, что недавно он начальника комбината, полкана, послал на х...

От губы Васю спасли лишь чрезвычайные обстоятельства, при которых это случилось.

Совсем недавно, в мае, нужно было тащить волоком вагончик с зимника на новую вахту. Как раз на ту самую, где мы сейчас стояли. По пути попалось небольшое озеро. Несмотря на май-месяц и тёплую погоду, лёд еще не сошёл с озера. Озеро было длинное, вытянуто как раз поперёк дороги. Вокруг тащить вагончик – километров пять будет, а напрямую, через озеро – всего полкилометра.

Полковник, командовавший перебазировкой вагончиков, посмотрел на озеро, потом на Васю, чей ТДТ был во главе колонны техники, и скомандовал:

– Вперёд!

– Куда? – обалдел Вася.

– Через озеро.

– Но там же лёд непрочный, провалится трактор.

– Не провалится, – уверенно, как и положено настоящему командиру, гаркнул полковник. И с интонациями Жеглова добавил:

– Я сказал!

Не так давно у них в Софпороге прошёл показ сериала "Место встречи изменить нельзя".

– Не поеду, – отрезал Вася, – я ещё не свихнулся.

Полкан посуровел, подобрался.

– Рядовой Смоленский, смирно! Слушать боевую задачу: тащить вагончик прямо через озеро. Об исполнении доложить.

– Есть, – угрюмо ответил Вася, и пошёл к трактору с видом смертника.

Да он и был им сейчас.

Взревев и выплюнув с выхлопной трубы чёрную гарь, ТДТ медленно подъехал к кромке льда. Чуть приостановился у неё, потом пошёл дальше, ещё медленней, таща за собой вагончик на стальных полозьях.

У берега лёд толще, поэтому трактор спокойно пошёл по льду, вот уже и вагончик на лёд въехал, добавив свой вес. При этом Вася оставил дверь кабины открытой.

– Ну вот, – довольно крякнул полковник, – нормально идёт. Я же говорил, что лёд выдержит, не первый год на Севере. Эх вы, сынки!

Именно в этот момент лёд треснул и трактор провалился. Все подсознательно ждали и боялись этого, но всё равно это произошло неожиданно. Вагончик, правда, под лёд не ушёл.

Через пару секунд из трактора, ушедшего под воду почти по крышу кабины, выскочил Вася, быстро выкарабкался на лёд и подбежал к полковнику, заорав на него:

– Я же говорил, что провалится, а ты меня не слушал, старый пидор! Не надо было ехать! А ты мне что? Приказываю, приказываю... На хуй таких приказчиков!

При этом Вася весь дрожал, то ли от холода, то ли от пережитого ужаса, с обалдевшим выражением лица, с него ручьями текла вода, а от него самого валил пар.

– Если знал, что провалится, зачем тогда поехал? Тебя никто не посылал, – цинично усмехнулся полковник с довольным видом.

Ему было от чего быть довольным. Раз никто не пострадал – то и ему ничего не будет. В противном случае полетели бы и погоны, и головы. А трактор утонул – ну и что, железа на наш век хватит. Да и вытащили его скоро, в капиталку отправили.

И вот я, проезжая мимо вахты, каждый раз смотрел на этого самого Васю, копающегося в моторе.

Когда после обеда делал первый рейс, то увидел, что он так и лежит под трактором. Остановился возле, решил напомнить Васе про обед. А то так и останется голодным из-за работы.

Окликнул его пару раз, но ответа не услышал. Тогда подошёл поближе и встал на корточки, заглянув под дизель трелёвочника. Картина маслом! Вася попросту спал на деревянном щите. При этом он связал старое полотенце кольцом и, скрутив его восьмёркой, перекинул через коленвал, а руки всунул в образовавшиеся петли.

Всякий, проходящий и проезжающий мимо, видел, что тракторист лежит под двигателем, а руки его в моторе. Имитация тяжкого, в поте лица, ремонта – полная. Задолбали парня работой.

Ещё про смекалку

Зима 1979 года. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 909 военно-строительного отряда.

А зимой наш экскаваторщик Вася Шустер работал поваром. Его колёсный экскаватор с маломощным дизелем Д-65 не мог прогрызать мерзлый песок, зимой в карьере работал только мощный экскаватор на гусеничном ходу Жени Кравца.

Но повар Вася был отличный. О его украинских борщах ходили легенды, и даже наш комбат, полковник, приезжая в лес, специально старался отобедать у Васи Шустера. У других поваров он даже пробу не снимал, уезжал на уазике обедать в гарнизон.

Так вот, как-то раз в вагончик-камбуз зашёл ротный капитан:

– Шустер, ты там мечи половником в миски пореже, ещё четыре бригады не обедали. Хватит у тебя на всех?

Вася посмотрел в котлы с первым и вторым блюдом, озадаченно почесал в затылке, и скомандовал помощнику:

– Стажёр – два ведра воды с проруби! Быстро! По ведру в котёл с первым и вторым.

А потом повернулся к ротному и сказал:

– Хватит на всех, товарищ капитан, отвечаю.

Смекалка – 3 (Гринпис отдыхает)

Вечерняя поверка

Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд. – Скутин!

От неожиданности я вздрогнул и громко крикнул:

– Я!

"Головка от хуя", – со смешком сказал кто-то из второй шеренги старослужащих и они негромко, сдержанно заржали.

И чего это вдруг? Ведь до моей фамилии в книге вечерней поверки ещё полсписка. Сейчас прицепится, козёл.

– Скутин, – негромко повторил старшина Вознюк.

И, поскрипывая хромовыми сапогами, не спеша подошёл ко мне по проходу меж двухъярусных коек, в котором выстроилась рота. Остановился напротив и оценивающе взглянул на меня. Так и есть – на сегодня он меня выбрал своей жертвой.

Гондон наш старшина был редкостный. Его земляки, солдаты с Украины, обещали чокеровать его на гражданке, если он приедет туда в отпуск. Солдатская служба вообще тяжела, где бы она ни была. Служба в глухом таёжном гарнизоне на лесоповале – тем более не пряник. Но старшина приложил массу изобретательности и фантазии, чтобы сделать её совсем невыносимой. К нам его перевели со строевой части, с учебки. И все прелести армейского долбоевизма мы узнали на своей шкуре. Отбой-подъём за сорок пять секунд по десять раз подряд, причём ежедневно. Хождение в столовую в одних хэбэшках в сорокаградусный мороз, да ещё с песней. А если плохо спели – то вместо столовой ещё пару кругов по стадиону и с песней. Обед за десять минут, ужин-завтрак – за пять, когда торопливо обжигаясь и давясь, пытаешься проглотить свой скудный рацион. Но, не успев всё намять, слышишь отрывистую команду: "Рота – встать! Закончить приём пищи!" Выравнивание табуреток, одеял и подушек по ниточке, выравнивание и укладывание снега возле казармы кубиками, высотой ровно один метр, проверялось деревянным метром. Нормальная армейская муштра вобщем, да только сверх всякой меры, да ещё на хрен кому нужная в стройбате! От нас, военных строителей, требуется только одно – план, а остальное до лампочки. И все стройбаты так жили.

Когда к нам на Новый год приехал комбат и солдаты пожаловались ему на это, то старшина имел долгий неприятный разговор с комбатом, начальником комбината и начальником штаба. Вознюку популярно объяснили, что его служба оценивается командирами не в заправке коек и хождении солдат строем, а в кубометрах заготовленной древесины. И что за невыполнение плана его будут сношать по самые не балуй. И выровненные по ниточке подушки его не спасут. И что солдаты страшно, нечеловечески устают на лесоповале, нечего им отбои-подъёмы на время устраивать, никому это не нужно. В случае войны стройбат всё равно ни на что не годен, не вояки это. А начальник комбината пообещал по блату пристроить старшину на вакантное место на Новой Земле, там ведь тоже стройбат есть.

Вобщем, подрезали крылышки этому говнюку-Вознюку. Но у него осталась любимая развлекуха – вечерняя поверка. Если кто-то, замешкавшись, отвечал нечётко, или не очень ровно стоял в строю, старшина ровным глухим голосом произносил:

– Из-за этого долбоеба повторяем вечернюю проверку.

Этим самым он демонстрировал свою власть над солдатами: "От меня зависит, ляжете вы спать, или ещё стоять будете". А в конце поверки он обычно прикапывался к какому-нибудь солдату, избрав его поводом для насмешек, а в конце лепил ему наряд вне очереди. Старшина считал, что у него незаурядное чувство юмора. И солдаты, которые только что ненавидели старшину, тоже смеялись вместе с ним над очередной жертвой. Не понимая, что в следующий раз может быть их очередь.

И в этот раз старшина прикопался ко мне.

– Вот что, Скутин... Скажи мне – почему у тебя такая умная физиономия?

Что угодно я ожидал услышать – только не это.

– Да чего там, – говорю, – нормальная физиономия, как у всех.

– Ну да, нормальная! Рассказывай мне... Все солдаты, как солдаты – стоят, ждут конца поверки, спать хотят. И только ты один – я же вижу – о чём-то думаешь! Почему у тебя такая умная физиономия?

Ну, козёл! Сейчас ты огребёшь:

– Чтобы скрывать свои глупые мысли, товарищ прапорщик!

Рота грохнула страшным раскатом смеха. Насколько необычен был вопрос, настолько же неожиданный был ответ. И только старшина не смеялся. Он оценивающе посмотрел на меня, поняв, что в лице этого салаги-новобранца получил достойного противника. Поскольку впервые рота на вечерней поверке смеялась не над его собственными шутками. Мнение солдат было не на его стороне.

Но он умел достойно проигрывать.

– Ну вас на хрен, – махнул он рукой, – отбой.

И прикрикнул громче: – Отбой, рота! Не поняли?

Повторять больше не пришлось, все разбежались по своим двухъярусным шконкам. И с наслаждением и облегчением закрыли глаза. День прошёл, и слава богу – спасибо, что не убили, скорей бы завтра на работу.

Кто их поймёт, этих женщин!

Чем просить и унижаться, лучше спиздить и молчать.

Солдатская мудрость.

Осень 1980 года, Северная Карелия, 909 военно-строительный отряд, пос. Новый Софпорог – пос. Тунгозеро – гарнизон Верхняя Хуаппа.

Итак, наступила осень. Собран в закрома Родины урожай картофеля, поэтому в нашем гарнизоне наступила новая эпоха, радостная для старослужащих и не очень радостная для первогодков. Молодые грустили, что теперь начнутся наряды на чистку картошки, второгодки радовались, что смогут жарить картошку на камбузе, после отбоя. Дело в том что к началу лета съедалась вся картошка и на второе готовили в основном каши и капустное рагу (просто варёная квашеная капуста). И так до нового урожая. Осенью маневровый тепловоз притаскивал в Новый Софпорог вагоны с картошкой, а до Хуаппы эту картошку возили самосвалами нашей "дурколонны" (дорожно-строительной). Это повторялось каждый год. Поскольку солдаты имели склонность загонять картошку местным жителям, целыми МАЗами, то сопровождающими к ним давали прапорщиков. Это было очень "мудрое" решение. Теперь продажей картошки налево занимались сами прапорщики, солдаты-водители просто возили и ссыпали её куда прикажут, и вообще были не при делах, им ничего не перепадало. Впрочем, справедливости ради, воровали умеренно, большая часть картошки всё же попадала на овощесклад Верхней Хуаппы.

Итак, я еду на МАЗе, гружённом картошкой от Софпорога в родимую Хапу. Сопровождающим был наш взводный прапор Серёга Корюхов (фамилия изменена). Здоровый, под два метра ростом, уральский парень, видный, с атлетической фигурой "и румян, и пригож сам собой" (с). И чего в прапора подался? Неужто сидеть до сорока лет, самые лучшие свои годы, в занюханном гарнизоне в лесной глуши – это самое большее, на что он способен? Как говорили у нас о прапорщиках: "Жизнь прошла мимо". Впрочем, платили в стройбате командирам хорошо, да ещё северные надбавки, пайковые и т. д.

В Старом Софпороге, перед пограничным шлагбаумом (погранзона всё-таки), мы свернули в сторону и заехали во двор к местному карелу, с которым Серёга уже договорился о гешефте. Разворачиваясь, я нарочно зацепил столб ворот и вывалил картошку так, что она засыпала двери сарая. Так тебе, сука, чтоб ворованное поперёк задницы тебе встало. Конечно, не картошку мне было жаль, а то, что я не в доле. Карел начал было орать, но я прикинулся шлангом, сделав тупое лицо: "Что с солдата возьмёшь... Дикие мы, из лесу, вестимо!" Карел стал возмущаться громче, и даже начал жестикулировать кулаками, намекая, что может сделать ими отпечаток на моем толстом курносом носу. Я, как бы невзначай, достал из-под водительского сидения монтировку. Так просто, в зубах поковыряться. Карел как-то сразу сник, увял и вообще замолчал. Не знаю почему, вроде бы я ничего ему не сказал.

Получив от карела деньги, Серёга скомандовал: "К магазину!" Там он основательно затарился: ящик водки (на Севере у нас часто сразу ящиками брали), консервы, несколько буханок хлеба и т. д. У меня ощутимо засосало под ложечкой, пообедать в отряде не успел. Но клянчить у прапора не стал, не новобранец какой сопливый, уже 10 месяцев отслужил, "честь имею". Если нормальный мужик, сам догадается угостить чем-нито, всё ж таки это я ему картошку отвёз. Но взводный не догадался...

На пограничном КПП погранец понимающе хмыкнул, когда прочитал в моёй путёвке "груз – картофель" и увидел пустой кузов. Впрочем, ему было до лампочки, к режиму погранзоны это не относится. И мы поехали дальше, по дороге минуя примечательные места: Чёртов Поворот, Смерть-гора. Много лесовозов перевернулось на этих сопках.

Когда проезжали Тунгозеро, навстречу нам, чуть не под колёса МАЗа, кинулась пожилая женщина с воплями:

– Ой, рятуйте, люди добрые, убивают! Караул!!!

Лоб у неё был рассечен, по лицу текла кровь. За ней гнался мужик ханыжного вида с внушительным дрыном и зверской мордой. Он орал женщине:

– Убью, сука лагерная! Куда заначку дела?! Крысятничаешь, падло!

Мы с Серёгой посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, приняли единственно правильное решение. Я выполнил экстренное торможение и мы выскочили из машины. Мужик-алкаш с размаху налетел лицом на кулак Серёги и грохнулся на землю. Видимо, поскользнулся. Пытаясь его поднять, мы нечаянно уронили его снова. И так несколько раз подряд. При падении на землю у мужика на лице остались следы лёгких побоев, неопасные для здоровья. И вдруг жена того алкаша, схватив с земли выроненный мужиком дрын, с хрустом врезала им Серёге по спине, меж лопаток:

– Вы что ж, ироды окаянные, делаете! Мужа моего убиваете, изверги! Нелюди, звери!

– Саня, бежим! – мгновенно выдал взводный своё командирское решение. И мы рванули к машине, благо она недалеко. Серёга – парень здоровый, ноги длинные, и скоро оказался во главе нашей пешей (бегущей) колонны, в передовых частях отступающих войск. Я со своей хромой ногой драпал следом, прикрывал планомерный отход главных сил в лице командира.

Мы пулей влетели в кабину МАЗа, баба метнула вдогонку нам дрыном, который влетел в центральную стойку лобового стекла, к счастью, ничего не разбил. Мужик, размазывая кровь с разбитого лица, обидно захохотал. Я включил вторую передачу и мы позорно бежали с поля боя. Через некоторое время сообразили, что едем не туда, проскочили поворот на Калевалу. Развернулись и снова проехали место нашего разгрома. Баба причитала и хлопотала вокруг мужика, а тот соколом смотрел вокруг, словно это он спас жену от побоев. Нам он погрозил кулаком, дескать: "Получили? Ещё хотите?"

– Чтоб я ещё когда вмешивался в семейные разборки, – вздохнул Серёга, – да пусть бы он лучше её убил!

– Кто их поймёт, этих баб! – поддакнул я сочувственно. – Спина сильно болит?

– Да уж, врезала она мне от души.

Но мысль о водке и еде продолжала сверлить меня неотступно. И я начал осторожно:

– А может водочки тяпнем по чуть-чуть? Такое дело, паньмайшь, обмыть надо, стресс снять.

– Ты за рулём, вообще-то, – буркнул Серёга.

Как будто это когда-то мешало кому у нас в тайге! Да все гражданские шофера в нашем ЛПК поддатые ездят, если есть на что водяры купить. Гаичников тут многие за всю жизнь ни разу не видели. Да и машин, признаться, мало ездит, тайга всё же, глухомань.

Блин, век себе не прощу, что смалодушничал тогда, стал клянчить у взводного. С тех пор твёрдо определил для себя: угощают – ну, можно и выпить, если хочется. Но сам не клянчи никогда.

Потом, постояв немного, пока прапор хряпнул слегонца водочки с тушёнкой, вернулись обратно в Софпорог, за следующей партией картошки. Не пустыми же на Хапу ехать. Тем более, что никто не контролировал количество вывезенного, главное – чтобы весь вагон картошки на Хапу вывезли. С Серёгой после этого я весь день не разговаривал. Не то, чтоб обиделся на него, не хотелось просто. Не о чем было.

Письмо солдата

Зима 1981 года, Северная Карелия, пос. Новый Софпорог, 909 ВСО.

В Софпороге я тогда в командировке был, со своим самосвалом. Делал ему средний ремонт: менял коробку передач, варил кузов и еще много всего, по мелочи. За время ремонта у меня также украли насос рулевого гидроусилителя и тормозной шланг. Так что ремонт грозил затянуться. Вообще, в армии крадут все, крадут всё. В особенности обмундирование. Лично у меня из вещей крали все, кроме сапог. Дело в том, что я носил сорок пятый размер, такой просто никому был не нужен. К воровству и трудностям с ремонтом добавились проблемы со здоровьем. У меня начал болеть живот. Утром я еще мог съедать завтрак. В обед съедал только второе, и тут же бежал в сортир, дристая там на очке поносом и испуская газы. А уж на ужин не ходил вовсе, живот к концу дня так разыгрывался, что я весь вечер безвылазно сидел на очке, проклиная Софпорог и его микрофлору. Началось это в первый же день, как приехал в отряд, и сразу же прекратилось, как вернулся на Хапу.

Так вот, рабочий день начинался в Софпороге с утреннего развода. За время службы у меня сложилось впечатление – что утренний развод – это самое главное в Советской Армии, основа самой службы. Ни за что так не переживают командиры, как за то, чтобы как можно больше солдат вывести на развод, чтоб как можно ровнее стояли солдаты в строю, и чтоб как можно дольше командиры читали свои нотации. Стоять на разводе по полчаса, на Севере, при сорокаградусном морозе – сомнительное удовольствие. Но военная служба не была бы службой, а армия армией, если б командиры не придумали, как сделать утренний развод еще более неприятным, мучительным. Вот и сейчас, после того, как все выстроились перед штабом, начальник штаба капитан Киричко подал команду:

– Поднять клапана!

Это значит, что нужно поднять кверху уши наших солдатских серых ушанок и завязать их завязки на макушке. То есть, полчаса будем стоять на сорокаградусном морозе с голыми ушами. Многие обмораживали уши, простужались, получали отит среднего уха, и осложнения слуха, но офицеров это не волновало. Любимые расхожие фразы в армии в ответ на жалобы: «Не ебет!» и «Насрать!» Мерзни, воин, на разводе, и путь твои уши отморозятся во славу Родины! Интересно, зачем им было нужно, чтоб мы «поднимали клапана» и морозили уши? Какое это имело отношение к защите Родины? Наконец, какое это имело отношение к производственному плану нашего тридцать шестого леспромкомбината министерства обороны?

А все очень просто: солдат с опущенными ушами шапки выглядит как-то не воинственно, не браво, даже жалко, словно пленный фриц под Сталинградом. А если завязать клапана шапки наверх, то он выглядит бодро и молодцевато. И только ражи этого мы морозили свои уши: чтобы бравым видом взор командиров радовать.

Когда все, наконец, выстроятся, прапорщики пойдут выгонять из теплых загашников тех солдат, что под разными предлогами пытались уклониться от развода. Наконец, строем пришла с пилоцеха и нижнего склада ночная смена и тоже выстроилась на развод. Это было уже выше всяческого разумения: солдаты строем пришли с работы, чтобы выстроиться на развод на работу. А после развода на работу пойти не на работу, а спать в казарму. Театр абсурда. Но я давно понял: здравый смысл и логика на военной службе отсутствуют, их заменяют дисциплина и субординация.

Наконец, начштаба начал речь. Говорил он одно и тоже, это было вроде заутренней молитвы, текст которой был давно утвержден и канонизирован.

Первое – производство. Плохо работаем, товарищи! План не выполняем! Мы задолжали Родине (далее следуют цифры) … кубометров пиломатериалов, … вагонов рудничной стойки и балансиров, … квадратных метров паркета, … тонн технологической щепы для целлюлозно-бумажной промышленности. Стыдно, товарищи военные строители! Вы здесь, в Софпороге, живете и работаете в тепличных условиях, в сухих помещениях, при свете. В то время как ваши товарищи с Верхней Хуаппы ударно, геройски трудятся на лесоповале, по пояс в снегу, в темноте полярной ночи, преодолевая стужу и мороз, иной раз не имея даже возможности обогреться у костра! И при этом перевыполняют план, товарищи! Неужели вы не ответите ударным трудом на их трудовой порыв?

Господи, какая чушь! Знатную пургу гонит начштаба. Я сам служил на Верхней Хуаппе, водил самосвал в дурколонне, здесь был лишь временно, в командировке. И на Хапе, утро также начиналось с развода, и там тоже нам вливали:

– Это позорный факт, товарищи, что вы не выполняете план! В то время как ваши товарищи в Софпороге ударно трудятся, регулярно перевыполняя нормы…

Ну и так далее. Нас на Хапе стыдили, что мы не выполняем план, тогда как в Софпороге бойцы ударно трудятся, а здесь, в Софпороге, военных строителей попрекают, что именно они плохо трудятся, в то время как на Хапе бойцы ударно вкалывают на лесоповале, ежедневно перекрывая нормы. Разводят, как детей. Впрочем, солдаты давно уже не обращали внимание на чепуху, что ежедневно вливали им на разводе. И кстати, о плане. Ежедневно, чуть ли не ежечасно, нас, солдат, попрекали тем, что мы плохо трудимся, не зарабатываем даже на тот паек, которым нас кормят. Но на Новый год приезжий офицер из 8 УПЛО ( Управление производственных лесозаготовительных объединений, военно-строительный главк в Ленинграде) зачитал нам в солдатском клубе торжественный приказ, в котором отмечалась ударная работа всего 36 ЛПК и личного состава 909 ВСО. Производственный план 1980 года, оказывается, перевыполнен чуть ли не на треть, многие офицеры получили повышения в звании и все командиры до одного – большие денежные премии. А деньги в стройбате, да еще на Севере, им платили очень немалые. Ну и нам, солдатам, объявили благодарность от имени командования УПЛО, за наш каторжный дармовой труд. Спасибо им, однако. Огромное солдатское спасибо.

После пурги насчет выполнения плана начштаба переходил ко второму вопросу:

– Вопрос техники безопасности, серьезный вопрос. При следовании колонн из гарнизона к месту работы сопровождающие не используют флажки, красные повязки. Журнал инструктажа по технике безопасности заполняется крайне небрежно…

Далее он еще минут пять травил на эту тему, и приступал к третьему вопросу.

– Дисциплина, товарищи, дисциплина! Мы же на военной службе! Почему по гарнизону солдаты болтаются без строя? Почему на работу и с работы некоторые также умудряются прошмыгнуть без строя?

Интересно, как он себе представляет, чтобы по гарнизону все и всегда ходили строем? А если вечером, как всегда, меня опять понос прохватит, то как – всю роту со мной в сортир посылать? Или один взвод? Или только отделение? А если солдат в клуб пошел, книжку в библиотеке взять, то его тоже в сопровождении взвода отправлять? А если отрядный особист, скромный неприметный лейтенантик в форме погранвойск, захочет стукачка послушать, то и стукачей к нему строем отправлять, на виду у всего гарнизона?

Наконец, Киричко закончил бубнить про дисциплину. Слава КПСС, кажется все! Можно будет завернуть клапана ушанки вниз и отогреть уши. Но нет, кажется, рано обрадовался, еще не все.

Вперед вышел замполит отряда, до сих пор стоявший за спиной начштаба в числе других офицеров. Так-так, что-то новенькое, вне программы. Солдаты, давно уже потихоньку переговаривавшиеся между собой и притоптывающие ногами от холода, заинтересованно примолкли.

Политбоец вынул из кармана листок бумаги и начал речь.

– Товарищи военные строители! Сегодня почта вернула нам письмо от солдата нашей части. Адрес был неправильный и неполный, а в обратном адресе стоял только номер нашей воинской части. Потому почта, не сумев найти адресата, вернула письмо в нашу часть. Имени отправителя на конверте тоже не было, товарищи. Поэтому мы, командование части, чтобы вернуть письмо владельцу, вынуждены были вскрыть конверт, в надежде, что, может, из текста письма узнаем отправителя и вернем ему письмо, которое ждут от него родные на Родине.

Детский сад, да и только. Какие они трогательно заботливые, так уж они хотели письмо вернуть солдату. Лохам это впаривайте, да? Цензура вскрыла письмо, сочла его содержание недопустимым, и вернула замполиту с указанием разобраться с солдатом-отправителем.

А замполит продолжал.

– Мы узнали из подписи в конце письма, кто его отправил. Это солдат третьей роты, новобранец, военный строитель-рядовой Р. Но вот что он писал в письме своим родителям!

Тут замполит стал читать листок бумаги, что все это время держал в руках, и его голос гневно загремел:

«Дорогие папа и мама! Это кошмар, а не служба, позор какой-то. Я шел защищать родину, а вместо этого попал на какую-то зону, лес валим да баланы (бревна) катаем на лесоскладе. Работа каторжная, командиры на нас все время орут и бьют в морду, говорят, что плохо работаем. И сколько им не сделай, все мало. А придя с работы в казарму все равно не отдыхаешь: то полы драишь, то снег расчищаешь, а то на всю ночь попадешь в наряд на чистку картофеля. Чистить ее приходится всю ночь, а утром снова на работу, никого не волнует, что ты ночью не спал. А хуже командиров, это свои же солдаты. Никакой солдатской дружбы и товарищества нет и в помине. Все стараются друг у друга что-нибудь украсть или отобрать. Деды-старослужащие все время бьют нас и издеваются над нами, как здесь говорят: «букварь без пиздюлей – как без пряников». А еще они, старослужащие, отбирают у нас сахар, масло и белый хлеб в столовой, все мясо из бачка тоже им. Вообще, за стол садимся по десять человек. С краю дедушки, а далее – по сроку службы. Так вот, с бачков первые кладут себе деды, выбирая черпачком всю гущу со дна, потом гущу выбирают те, кто отслужил всего год, потом… до нас, салаг, вместо щей с мясом доходит одна водичка на дне бачка. Все время хожу голодный, расшатываются зубы, еда даже снится. Утром на подъеме, когда резко вскакиваешь, часто падаешь обратно на койку от голодного обморока. Сержант тут же подскакивает и начинает бить и кричать. Жаловаться на то, что ты голодный, нельзя – это здесь западло, за это тебя все будут чморить. Таскать со столов куски хлеба тоже нельзя, это тоже западло и за это тоже чморят. Вобщем, все время ходишь голодный и битый, но нельзя показывать, что ты голодаешь или тебя бьют, иначе будут чморить еще больше, таких здесь называют «букварь задроченный». Кстати, кормят очень плохо: жидкие щи, из которых деды все мясо до тебя выловят, и каша-сечка, ее еще называют «кирзуха», отвратительная на вкус, вечером соленая рыба и толченая картошка. А еще часто дают овсяную кашу. Я уже столько овса тут съел, что стыдно теперь лошадям в глаза глядеть.

Дорогие мои родители, заберите меня отсюда. Это зона какая-то, а не служба. Я шел в армию, а попал в тюрьму, горбатится забесплатно. Пожалуйста, сделайте что-нибудь, ведь я всегда вас слушался и всю получку вам отдавал до копейки. А если не сможете отсюда вытащить меня, то я отморожу себе пальцы на ногах. Мне их потом отрежут, а меня комиссуют по здоровью.

Крепко целую!

Ваш сын Вова».

Когда замполит закончил читать, весь отряд уже ржал, беспрерывным хохотом. Все через это прошли, все говорили или думали тоже самое, когда были салагами, но пережили, к счастью. И теперь нам сам черт не брат. Причем наблюдалась интересная зависимость: чем больше отслужил солдат, тем громче и искреннее он смеялся. Новобранцы не смеялись совсем, они еще не прошли этот кошмар, он был для них повседневной реальностью. Солдата, написавшего письмо – ждала незавидная участь. Мало того, что влетит от командиров, теперь все солдаты над ним будут смеяться. А старослужащие – изощренно издеваться.

Когда я начинал служить в стройбате, у меня были те же мысли, что в письме, зачитанном замполитом. Но я, в отличие от того наивного солдатика, никогда не верил в тайну переписки в нашей стране, а тем более на военной службе. Поэтому родителям писал всегда примерно одно и тоже: «Служба идет хорошо, кормят хорошо, командиры хвалят, а товарищи помогают нести службу. А северный холод мне не страшен: работа хорошо греет».

Один раз как-то мама написала, что хочет во время отпуска приехать к нам в часть, навестить меня. У меня сразу волосы стали дыбом: если мама увидит, в каких условиях мы живем, то просто не переживет этого. И я немедленно ответил, что к нам нельзя, отряд находится в погранзоне, возле финской границы (это была правда), и сюда никого чужих не пускают, только тех, кто тут работает или служит. А вот это уже неправда: комендатура погранзоны практически всегда выписывала разрешение на проезд в погранзону для родителей солдат, служащих там. Но родителей надо беречь, а у мамы сердце слабое. Так что отговорил я ее.

Наконец последовала долгожданная команда:

– Командирам развести роты на производство!

Аминь! Рабочий день, о неизбежности которого все время твердили военные строители, наступил наконец-то.

Наследники Лазо

«Тихо спиздил и ушел, называется – нашел!»

Солдатская мудрость.

Зима 1981 года, Северная Карелия, 909 военно-строительный отряд, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа.

С чего всё это началось? Где концы тех начал? Наверное, с того, как я сидел в ленкомнате и слушал, как замполит Хаппонен, местный карел-двухгодичник, втирал нам про Устав. Было это не в нашем гарнизоне, а в Софпороге, где я со своим МАЗом был в командировке, текущий ремонт делал. Так вот, замполит Хаппонен вешал нам лапшу про Устав и дисциплину и в качестве наглядного примера прицепился к одному парню из Подмосковья:

– Вот военный строитель-рядовой Х. вчера был замечен в употреблении спиртного. В прошлом году он также был замечен пьяным, что говорит о систематическом употреблении этим солдатом спиртных напитков. А дома у него жена, ребёнок. Какой из него муж и отец, если он уже в течение одного года службы дважды был пьяным? Практически – алкоголик.

Парень из Серпухова до сих пор стоял молча, пока замполит надрывался, "на этом отдельном примере мобилизуя общественность", но тут не выдержал:

– Вот только не надо мою семью трогать! Подумаешь алкоголик, два раза за год выпил, Да любой прапорщик во сто раз больше меня выпивает, и никто его алкоголиком не называет.

– Товарищ солдат, не забывай об Уставе. Не тебе решать, можно ли пить прапорщику.

И тут уж я возмутился. Вот бы промолчать мне, но недаром сказано: язык мой – враг мой. Да и надеялся к тому ж, что я тут командированный и мне всё с рук сойдёт.

– Товарищ лейтенант, разрешите?

– Говори.

– Вот вы тут Устав помянули, но я нигде в Уставе ни видел, чтобы солдату нельзя было пить. Ну вот не читал такого! Вы не подскажете, где это написано, может, я пропустил чего? И, кроме того, Устав – он ведь один для всех, для солдат и офицеров. И если б Устав запрещал военным пить, то офицеров это бы тоже касалось.

Все в ленинской комнате с изумлением уставились на меня. Я нарушил сразу кучу писанных и неписанных правил армейского этикета. И самое главное: "Старшим в задницу не заглядывают!" В смысле – командирам не делают замечаний и не указывают им на нарушение уставных и прочих положений, на это есть вышестоящие начальники.

Замполит оглядел меня оценивающе: сразу сдать меня на губу или чуть погодить? Нет, если сейчас меня посадить, то будет непедагогично, солдаты поймут это так его проигрыш, вроде как возразить по существу ему нечем. И он поднял перчатку:

– Если ты внимательно читал Устав, товарищ солдат, то там написано, что нельзя нести караул в нетрезвом виде. Хотя вы все тут в стройбате, не ходите в караул, но это положение Устава караульной службы на вас, как на военнослужащих, тоже распространяется.

– А вот я читал, что в стройбате Уставы строевой и караульный – не действуют.

Замполит уж совсем изумился:

– Где это ты мог такое прочитать?

И он посмотрел на меня откровенно враждебно, словно я открыто заявил, что слушал "Голос Америки" или читал Солженицына.

– В "Памятке военного строителя", вон она лежит, – я кивнул на стенд с политической литературой, на который никто никогда не обращал внимание. – Там написано, что в стройбате действуют Уставы: внутренней службы, гарнизонный и дисциплинарный. И всё.

Хаппонен не поверил такому крамольному заявлению и сам взял со стенда эту книжицу. Перечитал указанную страницу. Хм-м-м! В самом деле! Возразить было нечего, но последнее слово должно было остаться за ним, по определению.

– Хорошо, в субботу после ужина ты со мной пойдёшь в гарнизонную комендатуру, и там мы продолжим дискуссию по Уставу.

Блин! Вот это называется – попал! И ведь никто за язык не тянул, сам вылез, правдоискатель хренов. Ясно, Хаппонен решил сдать меня, суток пять мне светит, не меньше, а там ещё добавят. Таких вот, шибко вумных, нигде не любят, тем более – на военной службе.

– Вот тебе и «Памятка военного строителя», – язвительно сказал кто-то из солдат, глядя в мою сторону. Чужих в этой роте, как и везде, не любили.

До субботы оставалось ещё четыре дня, и я начал ремонтировать МАЗ ударными темпами. У меня был шанс сделать его к субботе и уехать в свой гарнизон, пусть потом Хаппонен ищет меня на Хапе. Хм, почти каламбур.

Надо ли говорить, что в субботу утром мой МАЗ к бою и походу был готов. И я побежал в штаб за документами, военным билетом и маршрутным листом для проезда в погранзону. В комнате начштаба Киричко, куда я пришёл за ними, уже стоял какой-то молоденький лейтенант из новоиспечённых, только с училища, и канючил:

– Что у вас за служба, что у вас за порядки... Меня, целого лейтенанта, солдаты посылают, куда подальше. Любой прапорщик у них имеет больший авторитет, чем я: офицер, целый лейтенант. Нельзя ли перевестись в другой гарнизон, товарищ капитан, куда-нибудь в город...

– Сынок, – ответил ему начштаба, – не жалуйся, служба везде трудна. И солдаты везде одинаковы, куда их не целуй – всё равно везде у них будет задница. Посылают тебя, говоришь? Это ещё не беда, вот если б ты к ним в лес (он кивнул на меня), на Хапу попал, там тебя солдаты не только посылали бы, но и в морду давали, такие там отморозки служат. И гарнизонная гауптвахта там будет очень далеко, а солдаты – вот они, рядом. Ты в тайге будешь один на один с ними. Знаешь, как там говорят? «Закон – тайга, медведь – прокурор». Пойми, офицерские погоны, офицерская форма и хромовые сапоги сами по себе не дадут тебе ни авторитета, ни уважения. Ты сам, как личность, должен быть авторитетом для солдат. И ты или станешь таким, настоящим офицером, или сломаешься.

Я быстро получил все нужные документы и побежал в гараж. Уже на КТП меня тормознул начмед, держащий в руках какую-то стеклянную бутыль.

– Ты куда, на Хапу?

– Да.

– Я поеду с тобой.

– Дык, скоро ж автобус с офицерами поедет. Может лучше вам с ним, там удобнее? А у меня и печка не работает, холодно. А на улице – минус сорок, замёрзнете, товарищ лейтенант.

– Нет, я с тобой поеду.

Всё ясно. Начмед вёз в нашу медсанчасть регулярную норму спирта. Потому и не поехал с офицерами, знал, чем это закончится.

Но я продолжал его отговаривать:

– Машина только с ремонта, не обкатана, может сломаться по дороге. Рискованно это.

– Но тормоза в ней есть?

– Есть!

– А это самое главное, остальное – пустяки!

– Да только вот воздушную систему на морозе прихватывает, так что тормоза всё равно не будут работать.

– Ничего, доедем...

– Ладно, садитесь.

Но сразу на Хапу уехать не получилось. Следующим меня тормознул главмеханик майор Густин.

– Ты на Хапу?

– Да!

Надеюсь, он не захочет тоже со мной поехать. Не люблю ездить с командирами, тем более в другой гарнизон. Без них можно к магазину подъехать, купить чего-нибудь съестного. А то и подзаработать, подвезти чего кому.

– Подъезжай к складу, воин, там тебе погрузят насос для вашей котельной. У вас на Хапе водяной насос сломался, роты уже неделю без отопления, в казармах лёд на полу.

Вот это новость! Впрочем, я б всё равно не сменял родную мне Хапу на Софпорог, тем более, что здесь мне грозила губа, если не уеду сегодня. Хаппонен свою угрозу не забудет, можно не сомневаться. Гнусный это мужик, рассказывали – он и на офицеров стучал своему политначальству, и даже получал за это в морду от комбата.

Наконец, насос погрузили, а теперь – газу! И на Хапу, домой. Надо же, за год с лишним службы казарму домом стал называть. Да так он и есть, по сути.

Сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, когда я, наконец-то, отъехал от комбината в сторону Старого Софпорога. Поскольку печка в моём чаморочном МАЗе не работала, да и не было её отродясь, то пришлось опустить оба боковых стекла, чтоб не заиндевело от дыхания лобовое стекло. И это при минус сорока на улице! Впрочем, мне было жарко, гидроусилитель руля тоже не работал, исправного насоса в гараже для меня не нашли. Ну и плевать, мне на этом самосвале больше не работать, после рейса я перейду в лесоповальную бригаду. Мослать вручную баранку тяжёлого МАЗа – не самая лёгкая работа, и вскоре от меня пошёл пар, несмотря на мороз. Я посмотрел на начмеда. Лейтенант потихоньку закрывал окно, из которого на него дул морозный воздух. Лобовое стекло тут же покрывалось морозными узорами, я протирал его рукавицей и сердито говорил лейтенанту, чтобы он не закрывал боковое окно. Он соглашался, опускал стекло, а потом снова потихонечку поднимал его.

Наконец, мне надоело бороться с инеем на стекле и уже за погранпостом я сказал медику:

– Что у вас в бутыли – спирт?

– А тебе то что за дело? – сердито так ответил.

И я начал грузить его:

– Ну, вы слыхали про спиртовые антиобледенительные системы? Спиртом поливают обледеневшие поверхности самолёта, и он испаряется вместе со льдом.

– И что?

– Ну так, я уж забодался стекло протирать. Если б мне глотнуть спирта и дышать им на лобовое стекло, то иней на него бы не садился.

– Ты что! Ты ж за рулём!

– Ну дык, я ж глотать его не буду, только рот ополосну. А то не доедем, на хрен, – припугнул его. Тормозной кран к тому времени прихватило замёрзшим конденсатом в воздушной системе, ехали практически без тормозов. Для того, чтобы этого не случалось, на воздушных баллонах МАЗа, ресиверах, стояли специальные краны для слива конденсата, который полагалось ежедневно продувать. И это предохраняло тормозную систему от замерзания… при морозах до минус двадцати-тридцати. При сильных морозах тормозной кран все равно примерзал из-за мельчайших капелек влаги, не осевших на дне ресиверов.

Остановились, лейтёха открыл бутыль и протянул её мне:

– На, тока немного.

– Само собой, – и я присосался к бутыли, делая глотки.

Вот только не надо возмущаться "Не верю!", уважаемые читатели. Я и сейчас могу на спор выпить чистый спирт из горлышка, а уж тогда, в стройбате – тем более. К тому же на морозе спирт легче пьётся.

Начмед вырвал у меня бутыль, едва не обломав мне зубы.

– Хватит, увлёкся! Ты ж сказал, только рот ополощешь.

– Так что же, по-вашему, я спирт выплёвывать должен? И как у вас язык повернулся, товарищ лейтенант, такое кощунство произнесть. Да для вас, вижу, вообще ничего святого нет: спирт – и на землю!

И мы поехали дальше. От спирта стало совсем жарко, язык у меня развязался и я ещё долго нёс начмеду всякую чепуху:

– Подумаешь – сорокаградусный мороз – что я первый год на Севере, что ли. Нас сношают – мы крепчаем! К тому ж я родом из Сибири, так что не надо меня, та-арщ лейтенант, Родиной пугать.

Он же скис совсем, похоже – подходил к точке замерзания.

А мне было хорошо – по фигу мороз, зато какая суровая красота вокруг! Низко над горизонтом простужено светило хмурое солнце, вдоль дороги – сугробы, за ними заснеженные высоченные деревья. Сопки, покрытые льдом озёра, низкое серо-свинцовое небо.

Раньше я жил в Крыму (из Сибири меня увезли ребёнком) среди степей, вживую леса почти не видел, только читал о нем. И слово «лес» для меня однозначно сочеталось со словом «русский». Влияние одноимённого романа Леонова. Но здешняя суровая природа никак не навевала мысли об Иване-царевиче и трёх богатырях. Больше чудились суровые, немногословные герои финского эпоса «Калевала». Вобщем, всё здесь было какое-то чуждое, нерусское, я чувствовал себя здесь чужим, непрошенным оккупантом.

Наконец, приехали на Хапу. Начмед, как сидел, скрючившись, так потом вылез и скрюченный поплёлся в санчасть. Сосулька ходячая. А я, подняв кабину, слил воду и только потом заглушил мотор.

Всё! Больше я не шофёр до самого дембеля, провались ты – железяка чертова. Больше не буду я до потери пульса гонять по лежнёвке и зимникам, а ночью трахаться с ремонтом вместо сна. Пусть теперь салабоны корячатся с тобой. Дедушка Саша будет на лесоповале "прохлаждаться", помощником вальщика. Ночью всяко валить лес не заставят.

Надо бы ещё зайти в столовую, может, пожрать дадут. В окошке раздачи мне плеснули жидких щей. Я подошёл к хлеборезке, которой заведовал Цыпа.

– Привет, – говорю, – Дай, пожалуйста, хлеба, я только с Софпорога приехал.

Последовал вполне закономерный и типичный для армии ответ:

– А меня не ебёт! Я все порции на роту выдал, надо с ротой было приходить.

– Но я же только что приехал с командировки.

– А меня не ебёт! Надо было в Софпороге обедать.

Бесполезно. Я не стал спорить и пошёл к своей миске на столе. Ладно, похлебаю баланду впустую.

И тут сзади:

– Эй!

Обернулся.

– На!

И он швырнул мне небрежно на прилавок раздаточного окна два куска черняжки с таким видом, словно полцарства бросил к мои ногам.

– Так уж и быть – бери, задавись, доходяга. И помни, блин, мою доброту.

Мне в душу словно горькой желчи плеснули! Ну да ладно, голод не тётка. Но запомню. Вообще я не злопамятный. Просто злой, и память хорошая.

– Спасибо, Цыпа, – говорю надтреснувшим голосом, – не забуду.

И не забыли ему солдаты! На дембель набили таки хлеборезу морду за подобные дела.

После ужина меня увидел наш старшина.

– Привет! Ты привёз насос для котельной?

– Ну.

– Хрен гну! Надо было сразу же мне доложить, уже бы ставить начали. В казармах холоднее, чем на улице! Беги в котельную, предупреди кочегаров, а я пойду в гараж, насчёт насоса распоряжусь.

Интересно, если котельная не работает неделю, чего там кочегары делают? Но старшина сказал, что к ним идти туда.

В котельной, разумеется, никого не было. Я на всякий случай осторожно, чтобы не обморозить лёгкие, крикнул:

– Эй, мазуты, есть кто живой?

Вдруг послышались странные звуки, словно кто-то отдраивал рубочный люк подводной лодки. Наконец, дверь топки отворилась, и я с изумлением услышал оттуда голос кочегара:

– Чего надо?

А-бал-деть! Огнеупорная обмуровка котла остывала медленно, долго сохраняя тепло, и как только температура внутри топки стала сносной, кочегары положили доски на колосники и спали внутри, согреваясь. А до этого они спали на этом же котле сверху.

– Я насос вам новый привёз, сейчас его сюда притащат. Так что готовьтесь.

– Ладно, поняли.

Я повернулся к дверям.

– Эй! – раздалось из котла, – А топку кто за тебя закрывать будет? Тепло-то выходит!

– А самим-то что – не судьба закрыть?

– Дык, изнутри дверца плотно не закрывается, только снаружи.

Я вернулся и со скрежетом затворил железную дверцу топки. Наследники Лазо, блин.

Вы бы ещё огонь там развели и на замок изнутри закрылись.

Преступление и наказание

Просто настроение такое

Зима 1981 года. Северная Карелия, вахтовый посёлок 909 военно-строительного отряда, гарнизон Верхняя Хуаппа.

Нет – это просто кайф, вот так лечь после работы на койку в вагончике-бытовке, закурить, пуская дым кольцами, ноющие от ходьбы по глубокому снегу ноги положить на спинку и балдеть. Чуть мигает лампочка под потолком, питающаяся от бензинового мотор-генератора в крайнем маленьком вагончике. Уютно потрескивают горящие поленья в железной печке – один из самых приятных звуков на свете для сердца военного строителя, тянущего службу на лесоповале.

Сам я не курю, но этого мой кайф только полнее – не надо искать курева, не надо терпеть завистливые взгляды товарищей: «Оста-а-авишь покурить, ладно?»

И не оставить нельзя, не по-товарищески, но и кайф от курения ломается, когда сидящий рядом напряженно смотрит на то, как убывает твой чинарик при каждой затяжке.

Но этот кайф недолговечен – подкрадывается, нет, не песец, скука. Приёмник у нас был, старенький раздолбанный транзистор «Филипс», запитывали его от тракторного аккумулятора, но он накрылся, а спецов по радио у нас не нашлось. Это же стройбат, а не ПВО или РВСН. Образованные люди есть и в стройбате, конечно, но больше по строительным и автотракторным специальностям. И без радио настал уже чёрный песец. Поэтому бешеным спросом пользовались газеты, которые привозили нам в лес вместе с продуктами. Из-за отсутствия свежих газет бригадиры поднимали такой же хипежь, как и при нехватке курева. А с книгами вообще проблем не было, потому как и книг в лесу не было.

Но зимой светлое время суток стремится к нулю, полярная ночь, однако. Да и недолгий светлый полдень приходится на рабочее время. А от чтения при тусклом мигающем свете лампочки начинают слезиться глаза.

Поэтому мы просто лежим на кроватях, изредка поднимаясь, чтобы подложить дрова в печку или отлить по нужде за вагончик, дальше не ходили. И развлекаемся, как можем.

– Андрей!

– А?

– Хуй на!

– Пошёл в жопу.

– Пошёл бы я, да очередь твоя.

Через минуту:

– Андрей!

– Чо?

– Хуй через плечо!

– Отвали, баклан.

Снова.

– Андрей!

– Ну?

– Хер гну!

Опять:

– Андрей?

– Ну?

– Соси хуй бодрей!

– Пошел на хер, заебал уже.

– Тебя никто еще не ебал, ты таким заебанным родился.

Главное в такой развлекухе – не повторяться. Ну, и чтобы оппонент заводным был, с таким перепалка особенно интересной получатся.

– Я смотрю, ты наблатыкался, как воробей на помойке. Чё, приблатнёный, что ль?

– А чё, не видно?

– Поди, блатных хуёв насосался!

Снова пауза. Остальные тоже молчат, но слушают с большим интересом. Не принято было, чтобы в такую перепалку вмешивался третий. Тут что главное – не просто ответить, а ответить остроумно, ярко, сочно, с выдумкой. Желательно в рифму.

– Андрей!

Молчание.

– Андрей!

Ни звука.

– Молчишь? В пизде торчишь!

– Андрей!

– Молчишь – в пизде торчишь!

Ещё заход:

– Андрей!

– Закрой рот, хуями прёт!

– Отозвался – в пизде остался!

– Андрей!

– Пошёл в жопу!

– Нечем крыть – полезай в пизду картошку рыть!

– Пошёл на хер, скотина, счас пизды дам!

– А она у тебя есть?

Андрей, весь на взводе, запальчиво ответил, не подумав:

– Есть!

– Поздравляю! Чаще подмывайся.

Гулкий ржач всех солдат, валяющихся на койках.

– Андрей!

– Я сказал – отъебись! А то пиздюлей навешаю!

– А они у тебя есть?

– Для тебя есть.

– И кто тебе их уже навешал?

Снова ржач, ещё более оглушительный. Забава глупая, признаться. Ну, так актёры и публика тоже соответствующие, невзыскательные. Опять же, «без эстетического образования», просто военные строители.

Андрей вскочил с койки и схватил за грудки своего обидчика-дразнильщика, остальные солдаты тут же поднялись, чтобы разнять их и не допустить, чтобы забава перешла в потасовку.

И в это время вдруг, каким-то необъяснимым образом начали тихо петь оконные стёкла, на высокой ноте. Мы уставились на окна со страхом и недоумением: глухая тайга, полная тишина, зловещая темнота за окнами и тихо, но пронзительно подвывающие стёкла. Но вот они начали звенеть громче, уже на более низкой ноте, вот они стали дребезжать, и наконец, до нас донёсся гул. Мы выскочили все на улицу, на ходу накидывая телогрейки и бушлаты. Высоко в небе, невидимые нами, прошли два истребителя. Редкие гости в нашей приграничной зоне. А если и пролетали, то высоко в небе, такие чистые, серебристые, равнодушные к грязным военным строителям, ползающим по пояс в снегу на лесных делянках, продирающихся на трелёвочниках по волоку, тянущими на щите пачку хлыстов на эстакаду, как муравей гусеницу, гоняющих раздолбанные МАЗы, лесовозы и самосвалы, по заснеженным дорогам. Изящные быстрокрылые птицы, продукт высоких технологий, управляемые образованными людьми, охваченные полями радаров – они для нас были как пришельцы из космоса. Рядом с ними наши неуклюжие МАЗы, бульдозеры и трелёвочники казались примитивными орудиями пещерных людей. И сами мы были такие же пещерные. С убогими мыслями, примитивными желаниями, и жестокими забавами.

Истребители улетели, а мы всё стояли, запрокинув головы в пустое небо, в котором остались только яркие звёзды и сполохи северного сияния.

* * *

В тот день финские истребители отрабатывали учения по перехвату «внезапно вторгшегося самолёта-нарушителя». Согласно гениальному замыслу их генералов, нарушитель должен был вторгнуться со стороны советской границы. И вот на условный перехват условного противника поднялась пара финских истребителей МИГ-21бис. Понятно, советского производства. Закупая у нас оружие, финны не забывали про войну 1939 года. На экранах наших радаров засекли пару скоростных меток, стремительно приближающихся к границе в нашу сторону, и на всякий случай направили им навстречу пару СУ-15ТМ из авиации ПВО. Чтобы «подстраховать» финнов, если те нарушат границу. До стрельбы, скорей всего, дело не дошло бы, отношения с Финляндией тогда были дружественные. Но на всякий случай, чтоб те не забывали, что мы не спим и всё видим. Финские МИГи, выйдя на рубеж перехвата, произвели условный пуск (ракет на консолях не было), и отвернули обратно, в Куопио. Следом отвернули и наши СУшки. Но граница в этом месте – не ровная линеечка, она прихотливо изгибается по речкам и озёрам. И на развороте наши СУ прошли над выступом финской территории. Финны позже направили нашим протест, приложив кальку маршрута советских самолётов. Дипломаты вопрос утрясли, наши принесли извинения, скандал не разгорелся.

* * *

И мы, изрядно замёрзнув, вернулись в вагончик. Совсем другая жизнь, радостная и тревожная, стремительная и непонятная, богатая нешуточными страстями и событиями, пронеслась мимо нас. Даже не задела, лишь отголоски её донеслись. А мы гниём тут в лесу, осуждённые непонятно за что «выполнять священный долг по защите Родины» с бензопилой и топором в руках.

В своё время Хрущ начал процесс реабилитации репрессированных при Сталине. И тысячи людей хлынули из лагерей на свободу, к вольной жизни. Но вот незадача, они в лагерях непросто сидели, они работали, Точно не знаю вклад зэков в советскую экономику, но он весомый, просто огромный этот вклад. И если не заменить кем-то зэков, то экономика страны улетит в глубокую задницу. Кто же будет, как в нашем примере, задарма валить лес в жутких условиях? И тогда появился стройбат в том виде, в котором я его застал. Стройбат был и раньше, ещё до войны, но это были вольнонаёмные гражданские люди. Они получали нормальную зарплату и могли, при желании, послать всех в задницу и уволиться, сменить работу.

И возродилось рабство, лицемерно прикрытое военной формой. Для вида даже зарплату мизерную начисляли. Но только на бумаге, на руки давали как и обычным солдатам.

Впрочем, что это я? Не об этом хотел рассказать совсем.

Мы лежали на койках и подавленно молчали. Вот уже и свет, мигнув, погас, заглох генератор в крайнем вагончике. Значит – время отбоя. Но не спалось. И не курилось, только мысль сверлила – за что ж мы тут пропадаем, чем же мы провинились перед Родиной, за что ж она нас так неласково – словно с преступниками.

Эх, Родина, не мать ты, а злая мачеха!

И тут задира опять начал свою песню:

– Андрей... молчишь – в пизде торчишь.

И тут уже все на него заорали:

– Заткнись, потрох поганый, и без тебя тошно! Ещё раз вякнешь – вылетишь на улицу, на всю ночь. По-эл, сука?

И тот угомонился, наконец. Знал, что словами у нас не бросаются, в самом деле выкинут на улицу. Это называлось – выломили с хаты. И будет он потом бегать по чужим вагончикам и жалобно, униженно просить, чтоб его пустили заночевать. Не любили таких.

Бунт

Типовое солдатское меню на обед:

1-е блюдо: вода с капустой.

2-е блюдо: капуста без воды.

3-е блюдо: вода без капусты.

Почти шутка, почти правда.

Зима 1980-го года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

Вот бывает так – подряд стечение нескольких несчастливых обстоятельств. А в результате, как говорит один мой знакомый: «Море крови, гора костей». Вот наложилось на общий неблагоприятный фон червивое мясо на эскадренном броненосце «Князь Потёмкин Таврический» – и пожалте, – известное восстание, с жертвами, с выкидыванием офицеров за борт, и прочими нехорошими вещами. Видно, командиры должны владеть искусством распознавать такое катастрофическое нарастание неблагоприятностей, чтобы предотвратить их неуправляемое развитие, бунт. А нет бы сказать потёмкинским командирам:

– Братцы! Мясо действительно ни к чёрту, ни одна собака жрать это не станет. Мясо за борт, а интенданта – под суд, мерзавца! Баталёру – заменить мясо солониной и всем выдать по дополнительной чарке. А теперь: – команде петь и веселиться!

И глядишь, авторитет командира только выиграл бы от этого, и бунт удалось бы предотвратить. Но ложное самолюбие помешало сделать так потёмкинским командирам. Вот и побросали их за борт.

Так вот, о бунте в нашем стройбате. Служба – она везде трудна, никто не спорит. Но когда трудности службы идут не от самой службы, а от халатности и разгильдяйства командиров – жди беды. Или бунта, с выбрасыванием ответственных товарищей за борт и последующим приездом карательно-расстрельных команд. Читал недавно о трагедии на острове Русском, где умерли с голоду четыре матроса. Там так описывали положение в матросской учебке:

«Курсант Романенко три дня отказывался появиться в лазарете части – "там еще холоднее, чем в казарме, а кормят плохо". Другой – "лучше всего заступить в наряд по столовой, там, по крайней мере, иногда можно что-нибудь съесть. А так на завтрак дают по 200-граммовому кусочку каши, чаще всего сечки или из гнилого риса, на обед – 400 супа и 200 граммов каши, на ужин – то же самое, что и на завтрак. Иногда бывает хлеб, но только по буханке на каждый стол – 10 человек". Еще одно свидетельство: "часто голодаем. Приходится соскребывать остатки пищи из других тарелок или есть отбросы. Впрочем, и это удается не всегда". "За пять дней в лазарете мне только один раз принесли кусок хлеба, было холодно, приходилось спать, накрываясь сверху еще одним матрасом". Наконец – "больного курсанта, который стер ноги и не мог ходить, но не шел в лазарет, товарищи на руках приволокли в столовую. Он упал и пополз к своему обеденному месту. У нас здесь хорошо едят только старослужащие – мафия для них еду готовит – и, конечно же, офицеры".

Почитал я, и сильно удивился: и что тут такого необыкновенного? Да нас также кормили, и это не было трагедией. Также буханка черняжки на стол из десяти человек и ещё буханка белого. Те же 200 грамм каши, той же сечки, «кирзухи», а то и меньше, без мяса на завтрак, жидкий суп, похожий на воду и та же каша на обед. Ужин – как завтрак, только без масла, но с рыбой. Как-то друг мой, Славка с Питера, опоздал в столовую, прибежал, когда рота уже ушла. Взял свою хлебную пайку у хлебореза, увидел бачок со щами на столе, схватил ложку и стал быстро хлебать. А потом выловил из бачка грязную тряпку. Оказывается, водой из этого бачка наряд по столовой столы мыл. Но по консистенции эта вода мало от «щей» отличалась, потому и спутал Славка. Уже в Архангельской области служил я, посёлок Игиша, в 1981 году, когда к одному новобранцу приехали родители и спросили его:

– Чем сегодня тебя кормили на обед?

– Грибным супом, – скривившись, сказал солдат.

– Ух, ты – удивились родители. – Да вас тут деликатесами потчуют! Не в каждой столовой грибной суп на обед.

Не знали родители, что суп этот состоял только из воды и грибов. Больше нечем поварам было заправлять суп, а грибы – вон они, в изобилии растут по всему гарнизону и вокруг него. Там же, в Игише, осенью не было соли. Совсем. Даже хлеб ели без соли. Я удивлялся: неужели так трудно несколько мешков соли закупить? А всё было просто, соль выдавали на отряд ровно столько, сколько положено, по нормам довольствия. И нормы эти были вполне достаточные, более чем. Но дело в том, что осенью в офицерских-прапорщицких семьях начинается засолка грибов, капусты, огурцов и прочих солений. А соль где брать, покупать, что ли? Счазз! Да они даже картошку у солдат берут, в овощехранилище. Вот и ушла вся наша соль на засолку их семьям. Понимаю, им тоже кушать надо. Но если я, чтоб прокормить своих детей, начну воровать продукты в детском саду, суд не сделает мне поблажки. Почему же это может сходить с рук?

К воровству командиров добавлялось воровство кухонно-банно-пекарно-и прочей мафии, обслуги, короче. А ведь мы не просто служим, мы лес валим – это ж сколько калорий нам надо! Вместо мяса в бачки обычно клали куски варённого, скользкого, как мыло, свиного сала со щетиной (да и не всем оно доставалось, мало его было в бачке). Ну ладно, я деревенский, да ещё украинец по маме, мог это есть не морщась. А мусульмане, коих у нас было много – им как быть, без мяса-то? Впрочем, в таких условиях и они очень скоро начинали есть сало, калории то нужны! Как сказал мне один дагестанец: «Если Аллах видит, как мы живем, он простит нам, что мы едим свинину».

Родители писали мне несколько раз, что хотели бы приехать ко мне в гарнизон, навестить меня. Я писал им, что это невозможно: дескать, погранзона, режим, всё такое... На самом деле просто не хотел, чтобы они увидели, в каких условиях мы служим. Родителей беречь надо, а у мамы сердце слабое.

Но отвлёкся я, как всегда, ушёл далеко от темы. Простите, наболело за службу. Та вот, в тот раз нас привезли в казарму из лесу очень поздно, уже за полночь. Машины подвезли нас сразу к столовой, мы наспех поужинали толченой картошкой, чёрной, полусгнившей, с солёной треской, и тут же пошли в казарму. Уже во втором часу наспех провели вечернюю проверку и повалились спать. Зимой это, кстати, было. А утром, тем не менее, нас подняли ровно в шесть часов, как обычно. Так всегда в армии: «Подъём есть подъём! А отбой? А отбой – хрен его знает...»

Злые, невыспавшиеся, неотдохнувшие, с красными воспалёнными глазами, шатаясь, словно зомби, мы кое-как построились и пошли в столовую. Сказать, что настроение наше было плохое, это значит ничего не сказать. Оно было просто взрывоопасное. В воздухе явственно назревал бунт. С командирами пререкались и уже откровенно посылали их матом. Прапорщик Федя решил, что мы обурели в корягу, и решил нас приструнить:

– Рота, стой! Куда? Команды заходить в столовую не было! Совсем ходить разучились. А ну-ка – ещё раз вокруг стадиона – шагом марш!

В ответ бригадиры, стоявшие во главе колонны, заорали на него:

– Да пошёл ты на хуй, мудак! Нам ещё лес валить целый день, а он тут в солдатиков играется: «Напра-, нале-, ногу на пле– »!

И скомандовали сами бригадам:

– Слева по одному, в столовую – шагом марш!

В столовой нас ждал ещё один нехороший сюрприз. На завтрак была каша из горохового концентрата. Но беда не в этом, а в том, что её было очень, очень мало. Раскладывали эту кашу из бачка буквально по ложке на тарелку, да и то на стол бачка не хватало. Это нас уже взорвало, послышались выкрики:

– Где жратва? Почему не кормите нас? Прапор, я твой чан топтал неровный, куда продукты растащили? Как после этого пахать целый день на делянке?

У того не хватило ума промолчать:

– Отставить! Вы пришли сюда служить, а не работать, невзирая на тяготы и лишения, сами присягу давали.

Ответ на это был единодушным:

– Хуй вам, а не кубатуры, козлы! Как кормите, так и работать будем. Совсем обнаглели, засранцы: хотят, чтоб мы без жрачки работали.

Тем не менее, после виртуального условного завтрака мы построились на утренний развод на работу. Только бригадиры тихо перешёптывались о чём-то между собой. Подъехали машины для перевозки нас на лесозаготовительный участок (ЛЗУ), последовала команда: «По машинам!» Мы быстро попрыгали в кузова, вальщики прихватили с собой бензопилы.

И началось. Нет, уже с утра было ясно, что назревает бунт, что ситуация катастрофически катилась к взрыву. Только машины отъехали от Хапы, как во всех трёх людовозках начало происходить примерно одно и тоже.

– Р-р-разз! – скомандовал кто-то из старослужащих, и все солдаты дружно навалились на один бок кузова.

– Р-р-разз! – и все навалились на другой бок.

С каждым разом машина всё сильнее раскачивалась на рессорах. Вот уже водители, почувствовав неладное, остановились. Командиры выскочили из кабин, и побежали к дверям кузова, чтобы навести порядок. Машины у нас были не крытые брезентом, как обычно в армии, а с фанерными кузовами, Север всё-таки. Но двери были плотно блокированы изнутри. И ЗИЛы продолжали свой кошмарный танец, переваливаясь с левых рессор на правые и обратно: «Рраз! Рраз!».

И, наконец:

– Ур-р-ра-а-а!!!

ЗИЛ опрокинулся на снег. Открылась дверца и оттуда, барахтаясь, стали выползать военные строители.

– Ур-р-ра-а-а!!!

Это опрокинулся ещё один ЗИЛ-130. Дольше всех сопротивлялся трёхосный ЗИЛ-157. Вылезшие из двух первых машин солдаты стояли рядом и наблюдали за его раскачкой, командиры бегали вокруг и матерились. Наконец, и «колун» завалили.

– А-а-а-а!!! – всеобщий вопль восторга.

– А ну, немедленно поднимайте машины обратно, – кричал нам замполит.

Наверное, он очень сожалел, что у него в этот момент не было кобуры с пистолетом. Да не дают в стройбате оружие.

– Сами поднимайте, засранцы! Хрен вам, а не кубатуры!

С этими словами солдаты развернулись и пошли на Хапу. И командиры пошли туда же, за тракторами, чтобы машины поднимать.

Бунт-2

Лето 1980 года, Северная Карелия, 909 военно-строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок.

Мы тогда стояли вахтой возле моста через Киз-реку. Точнее, мост мы, стройбатовцы, сами и построили, рядом с ним поставили вагончик-камбуз, а рядом на пригорке – стояли вагончики-бытовки военных строителей, где они жили всю неделю.

Наша дорожно-строительная колонна, или просто дурколонна, состоящая из экскаватора (Вася Шустер), погрузчика-опрокидывателя – в миру просто мехлопата (Леха Афанасьев), два бульдозера (Юра Кремнев и Толя Муска) и десятка МАЗов-самосвалов. Если уж совсем точно, то вахты тогда еще не было, мост только-только начали строить, но мы, дурколоновцы, уже раскопали экскаватором карьер и начали отсыпать песком дороги на вахту, а лесозаготовительные бригады, их вагончики и камбузы появились у Киз-речки позже. Так что наш вагончик-бытовка располагался не на вахте, которой еще не было, а прямо у карьера, сами и готовили себе. Кухарил в дурколонне наш автомеханик, мой земляк с Керчи Игорь Савельев.

Продукты, как водится, закончились неожиданно, хотя Игорь предупреждал об этом нашего взводного прапора Серегу Корюхова (фамилия изменена), еще за пару дней. Но тот все отнекивался и откладывал: потом, мол, завтра поеду на Хапу на попутном лесовозе, а обратно на ремонтной летучке привезу.

Мне кажется, ему просто было лень тащиться за пятьдесят верст куда-то, возиться с получением продуктов на складе, доставанием машины для их перевозки и прочее, куда проще валяться в вагончике и покуривать в потолок. Когда жрать стало совсем нечего, он наконец-то, собрался, и пошел к лесовозной дороге, чтобы уехать на Хапу. Нам при этом наказал: работу не прекращать, он к вечеру вернется с продуктами. Так мы и работали не жравши целый день, который летом здесь очень длинный, запивая кипятком с ягодами. Грибов тогда еще не было, начало лето, да и плохо они в той местности росли.

Вечером Серега так и не вернулся, спать легли голодными, но пока еще не злыми, мало ли чего с Серегой могло случиться, все бывает на Севере в тайге.

На следующее утро посовещались, и порешили: работу продолжаем, но наш механик Игорь, временно выполнявший обязанности повара, также добирается с попутным лесовозом на Хапу, и если с Серегой что случилось, то получает продукты сам и возвращается с ними.

Игорь вернулся быстро, всего через пару часов, крайне расстроенный. Рассказал нам, что на дороге ему повстречался уазик, в котором ехал командир отряда полковник Трофимов. Трофимов строго спросил Игоря:

– Кто такой?

Игорь доложился:

– Военный строитель-рядовой Савельев, механик дорколонны, следую на Хапу за продуктами.

– Какие, на хуй, продукты!? – Заорал, по своему обыкновению, комбат. Он почти всегда орал на солдат. – Что ты мне мозги ебешь! Дорколонна твоя работает, а ты на Хапу свалить захотел, пробалдеть там день, да? А ну обратно, в карьер! Бегом!!! Я сегодня же проверю, чтоб ты там пахал. И вообще, сейчас объеду участки, а потом к вам в карьер заеду, посмотрю, как вы там работаете, или, может, только харю давите в вагончике.

И Игорь, злой и обиженный, что его еще и в отлынивании от работы обвинили, развернулся и побежал в карьер. Напрямик, через болото и лес, чтобы не пересекаться больше с комбатовским уазиком. Кстати, комбат так и не приехал к нам тогда в карьер, не собрался.

Мы посочувствовали Игорю: обвинение в сачковании, отлынивании от работы – очень серьезное в стройбате, за это запросто на губу угодишь, а при систематическом сачковании – могут и в дисбат посадить. Принято считать, что в стройбате нет никакой дисциплины и порядка. Это не совсем так. При всем внешнем распиздяйстве, разгильдяйстве и расхлябанности военных строителей, трудовая дисциплина там очень высока. Производство – это в стройбате святое, за выполнение плана дерут в три шкуры, не вынимая.

И мы продолжали работать второй день, без жратвы. Надеялись, что взводный все же приедет к вечеру. Но он не приехал, мысленно наши посылали ему самые горячие пожелания, включая все виды половых извращений.

На третий день мы забастовали: не будем больше работать! Итак уже еле ноги таскаем. А вот это уже серьезно: явный отказ от работы – это пять суток, минимум, а там еще добавят. А может, даже до трибунала дойдет. Вечером мы собрали большой военный совет, решить вопрос: что делать дольше? Так дальше продолжаться не могло, третий день без еды, причем два дня при этом работали, скоро ноги уже таскать не будем. Кстати, за три дня к нам так никто из офицеров больше и не заехал, не поинтересовался нашей работой. А мы надеялись на это, тогда можно было и рассказать им о нашем бедственном положении со жрачкой.

Наш формальный начальник дурколонны, гражданский Миша Гаджиев (фамилия изменена), дагестанец, попавший к нам на два года по распределению после института, и вместе с нами голодавший три дня, взял на себя ответственность и распорядился:

– Сейчас уже темно, ложимся спать, а завтра утром садимся в МАЗ и едем на Хапу.

– Чей МАЗ поедет? – спросил Мишу Гена с Тихвина, наш дорожный мастер и командир отделения дорожников.

Все поняли смысл вопроса. Кто повезет нас на Хапу, тот и будет назначен виноватым, за то, что уехал с карьера. Поскольку ты уже непросто самовольно оставил рабочее место, но еще и машину без разрешения угнал с карьера. А это уже другая ответственность. Всем хотелось уехать на Хапу – будь, что будет за оставление работы, но уж всяко покормят там. Но вот самому вести МАЗ с «дезертирами с трудового фронта» никому не хотелось, каждым водителем овладела малодушная мысль, чтобы это досталось не ему, а товарищу. Миша, однако, дипломатично ответил Гене:

– Это вопрос не производственный, а военный. Ты командир отделения, ты и назначай водителя.

– Поведет МАЗ, – Гена обвел нас взглядом и всем водителям сразу захотелось стать невидимыми, – Ты, Саня.

И он кивнул мне. Понятно, водитель я был молодой, неопытный, и не самый лучший, если уж честно. Гена решил пожертвовать мной, чтобы дурколонна потерпела наименьший ущерб, если один из ее водителей сядет на губу.

Я понял это, но браво мотнул головой:

– Ладно, чего там. Поеду, конечно.

Тут подошел Игорь и сказал:

– Мужики, чайник вскипел, пойдемте «чай» пить.

Чаем была заваренная чага, нарост на березовых стволах, и еще ягоды в чайник добавляли.

После чая ко мне подошел наш водитель Володя Кисин (фамилия изменена), с Западной Украины, и сказал мне:

– Саня, зачем ты согласился завтра везти нас на Хапу? Ты понимаешь, что ты же и крайний потом будешь, тебя же и накажут, за то, что машину с карьера на Хапу погнал?

– А ты что хотел, чтоб я сказал: «Нет, я не поеду, пусть лучше вместо меня Володя Кисин поедет»?

– Нет, конечно.

– А кто тогда? Кого я должен вместо себя подставить?

– Но ведь так можешь сам под трибунал попасть!

Я глубоко вздохнул:

– Володя, помнишь «Как закалялась сталь» Островского? Перефразируя его слова, скажу, что жизнь надо прожить так, чтобы потом не было мучительно стыдно за свои некрасивые поступки, за свои шкурные мысли, за свою подлость. Чтобы ты мог честно ответить за каждое свое слово, за каждый поступок, чтоб не пришлось сочинять, краснея от стыда, «жалкий лепет оправданий». Что будет со мной, говоришь? Страшно не то, что с тобой будет, страшно лицо свое потерять, страшно перестать быть человеком, перестать уважать себя. Страшно вдруг понять, что ты стал подлецом, прячущемся за спины других.

– И тебе удается жить по таким принципам? – усмехнулся Володя.

– Ну-у-у... далеко не всегда, если честно... но хотя бы знаю, к чему надо стремиться. А насчет того, что со мной потом будет – да не переживай ты, ничего страшного не будет. Дальше Хапы не сошлют, меньше МАЗа не дадут. Все это пыль, хуета хует.

Рано утром я завел свой МАЗ с наката: тронулся, выжав сцепление, на передаче с пригорочка. Потом отпустил сцепление, после чего дизель от колес и включенной передачи провернулся, зачихал, и наконец, завелся. Кабина у наших МАЗов была просторная, доставшаяся самосвалам по наследству от бортового грузовика МАЗ-500, со спальным местом позади сидений. У нас это место называли плацкартой. Итак, восемь человек набились в кабину, расположившись на сиденьях и плацкарте, остальные залезли в кузов. Разрывая таежную тишину ревом дизеля (глушителей почти у всех наших МАЗов не было), я выехал из карьера на лесную дорогу, объезжая камни и пеньки. Где-то километров через пять, когда повернул с вахтовой дороги на основную лежневку, навстречу опять попался уазик с комбатом. Уазик моргнул фарами и я остановил МАЗ. Да и по любому пришлось бы остановиться, лежневка была узкая, двум машинам не разъехаться. Через каждые 200-300 метров на лежневке были разъезды, «карманы», куда въезжали встречные машины. Кто из встречных машин должен был ехать прямо, а кто заезжать в разъезд – решалось на ходу. Принято было обязательно пропускать груженые лесовозы. И само собой – уазики комбата и начальника комбината Хацкевича.

Трофимов вальяжно вышел из уазика, его водитель Ласин глядел на нас с ухмылкой: «Попались, голубчики!». Я еще подумал тогда: «Сейчас комбат орать на нас начнет». И не ошибся. Смерив нас долгим взглядом, комбат заорал на нас:

– Построиться!

Мы выстроились на лежневке в одну шеренгу, только гражданский Миша остался в сторонке.

– А тебе, Гаджиев, что – отдельное предложение? Становись в строй! Ты в армии, а здесь порядок и дисциплина прежде всего. И пока я здесь командир отряда, ты у меня тоже будешь соблюдать порядок!

– Я вообще-то, гражданский. И не у вас в отряде служу, а в комбинате работаю.

Мы слушали эту перепалку с большим интересом. Мишу Гаджиева у нас в дурколонне недолюбливали, мужик он был гнусный, но сейчас мы все были на его стороне.

Полкан вскинул руку под козырек и, грозно сверля глазами Мишу, приказал:

– Гаджиев, я вам приказываю: становитесь в строй:

О, как, комбат даже на Вы вдруг перешел. Миша было дернулся с места, но Леха Сулейманов с Кизляра сказал ему тихо:

– Махмуд, не позорь Кавказ. Если ты встанешь в строй, я всем твоим родным в Кизляре расскажу об этом, когда на дембель уйду.

Сулим угадал безошибочно – позора, осуждения своих родных на Кавказе боятся больше смерти. И Миша остался на месте, ответив Трофимову с усмешкой:

– Не могу я встать в строй, одет не по форме. Это нарушением дисциплины будет.

– Ладно, – проскрипел зубами Трофимов. – На получку ты у меня вместо денег будешь лапу сосать.

– Не беда, – огрызнулся Миша, – я уже итак второй месяц с солдатами питаюсь, у них же и живу в вагончике.

– Так, – продолжал Трофимов, – куда это вы едете?

Командир отделения Гена кратко доложил ему положение.

– Что!? – Опять заорал Трофимов, вращая глазами. – Оставили работу? Бросили производство? Да это же дезертирство! Да на фронте вас бы за это – расстреляли бы на месте! Па-чему? Я спрашиваю – па-ачему? Почему не приняли меры для доставки продуктов? Кто у вас кашеварит?

Игорь Савельев сделал шаг из строя.

– Я готовлю.

– Почему не поехал на Хапу за продуктами, когда ваш взводный не вернулся в тот же день?

– Я поехал на следующий день, но вы же сами приказали мне вернуться обратно в карьер.

– Ты мне голову не морочь, я спрашиваю, почему не привез тогда продукты с Хапы?

– Так вы же сами мне запретил на Хапу ехать!

– Значит, надо было вернуться и снова ехать на Хапу за продуктами. Да на фронте старшина под огнем термосы с горячим обедом на передовую доставлял, под пулями! Я спрашиваю, почему ты не вернулся обратно на Хапу, а пошел в карьер?

Всем нам было понятно, что полковник говорил очевидную ерунду. Он приказал тогда вернуться Игорю в карьер и теперь его же обвиняет в выполнении собственного приказа. Очевидно, комбат и сам понял, что катит что-то неколесное, и переключился на меня:

– Ну а ты, военный строитель, как это так: взял самосвал и поехал на нем на Хапу? Это тебе что? А? Я тебя спрашиваю, это что? Это где? Частная лавочка, твой собственный велосипед? Вот просто так сел на МАЗ и поехал, куда захотел? Это государственная техника, она выполняет в карьере задание, военное задание. Потому как мы – военные строители. Ты присягу давал? И что, просто так – захотел и ушел с работы? Да еще и МАЗ угнал? А ведь у нас любая работа – это боевая задача, любая машина – боевая техника. И ты – дезертировал с боевой задачи, украв боевую технику! Да на фронте тебя расстреляли бы за это. А здесь с тобой знаешь, что будет? В глаза, я сказал – в глаза мне смотреть! А здесь вместо дембеля поедешь лес валить. Только не в Карелии, как солдаты нашего отряда, а в Сибири, под конвоем!

Все с интересом посмотрели на меня, ожидая, что ляпну в ответ свое обычное: «Я сам родом из Сибири, вы меня Родиной не пугайте!» Но я лишь пожал плечами и буркнул:

– В Сибири на морозе – водка легче пьется.

У комбата аж перехватило дыхание, он побагровел и я приготовился к новому залпу его луженной пропитой глотки. Но Гена вдруг сказал:

– Смотрите, еще уазик едет!

Мы повернули головы на дорогу, к нам подъехал уазик начальника комбината. Но вместо полковника Хацкевича из него вылез незнакомый нам, щеголеватый, во всем новом, майор. Он подошел, представился, это был проверяющий из Москвы.

Вот оно что. Комбат, зная о приезде проверяющего, решил перед ним проехаться по делянкам, проверить все и предупредить всех, подготовиться. И тут вдруг такое ЧП. То-то он и орал на нас так, зная, что ему самому за это достанется еще больше, чем нам.

Майор коротко выслушал нас, и сказал комбату:

– Ну что ж, я думаю, пусть они сейчас едут в гарнизон, поедят там, отдохнут, поспят, а завтра уже поедут в карьер работать. А за это время разберемся, куда делся их взводный с продуктами. Как вы думаете, товарищ полковник?

И Трофимов, поскольку командир был все же он, а не проверяющий майор из Москвы, хмуро мотнул нам головой:

– Езжайте на Хапу, воины.

А куда же пропал тогда Серега-взводный? Сев у вахты на попутный лесовоз, он решил, что на Хапу еще успеет, и поехал в Тунгозеро, поселок в тридцати пяти километрах от Хапы. Там он, затарившись основательно водочкой, навестил одну веселую вдовушку, которая не имела привычки отказывать военным, особенно если у них с собой были выпивка и деньги. И от любви и водки Серега позабыл про все на свете, для него начался многодневный сексуально-водочный марафон. Нелегко ему было, ну да и здоровье у могучего уральского парня было крепкое, а стройбатовской работой прапорщик себя не утруждал, командир все-таки.

Брали его классически, как в кинофильмах. Поздним вечером к дому, где он чахнул все эти дни, подъехал комендатурский ЗИЛ-130, из кузова высыпали и неслышно рассеялись вдоль забора солдаты-комендачи, вооруженные автоматами. Начальник губы подошел к двери и негромко постучался:

– Хозяюшка, водички попить у вас можно?

Серега, увидев в окно комендатурский ЗИЛ, мгновенно протрезвел и все понял. Он распахнул окно и как был – выскочил в огород. Из одежды на нем был только презерватив, да и тот использованный. Таким его и взяли.

Полковника Трофимова вскоре сняли. Нет, не тогда же, а через несколько месяцев. Дело в том, что ему понравилось каждый выходной объявлять «Ударным коммунистическим воскресником», и солдаты работали без выходных уже два месяца. И не пожалуешься никуда. «Солдат, ты не работаешь – ты служишь Родине. А Родине служат не пять дней по восемь часов, а ежесекундно, ежечасно, невзирая на трудности и лишения». Комбату это понравилось – перевыполнение плана, премии, благодарности. Но потом он увлекся, и заставил нас работать 7 и 8 ноября – в годовщину Великой Октябрьской революции, главный политический праздник в СССР. Замполиты моментально настучали об этом в ГлавПУР. Работу в праздничные дни признали политической ошибкой Трофимова, и его тут же ушли на пенсию.

Почему к нам никто из командиров не заезжал в карьер в те дни, пока мы голодными были? А забыли про нас просто, как и взводный Серега, который отделался за эту историю строгим выговором.

Ша, пацаны!

Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Северная Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле.

И не хрен кидать в меня какашками: "Ах, какой ты бяка, какой подонок!" Кто там был – тот меня поймёт, а кто не был, тот мне не судья.

Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет – слабо? Только не надо хлестаться: "Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!" Как говорит украинская поговорка: "Зарекалась свинья дерьмо не есть". Вот и вы не зарекайтесь. Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на "Титанике", чтобы отдать свой спасательный жилет ребёнку, как грузинский профессор Жордания, спасший тем американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам – для такого поступка надо вырасти, всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тётки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про "опиум для народа" и вдруг – уверовали... "Не верю!"

Я приму упрёки (справедливые!) в свой адрес, только от тех, кто побывал в таких скотских условиях как я, или в ещё худших.

Итак, Карелия: занесённый снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окружённый глухими лесами. Сорокаградусные морозы, небо в жёлто-зелёных сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхняя Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделённые сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую ещё не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие, мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми расстреляли бы командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похуизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.

Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъёме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно, и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя, как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенёс бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Итак, ворвались мы в столовую на ужин (чёрная полусгнившая толченая картошка, «пюре», и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу – дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально были не готовы рвать глотку другому ради своего выживания, не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

– Чо, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновлённый голодом и целым днём работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моём взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением, и моё свидание в казённом доме с трефовым прокурором.

И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывёт себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в котором лежали половник «пюре» и отвоёванный кусок трески. А напротив сидел тракторист с лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки (я с Крыма призвался), не друзья. С одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Ещё дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише:

– Держи, братан.

– Спасибо, – сказал Миша.

А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки.

Старшина взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного такого случая более чем достаточно, более чем все проповеди о любви к ближнему. Это ведь просто слова, пиздеть – не мешки ворочать.

На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А для тех, кто этого в жизни не испытал: что такое делиться последним куском, когда сам падаешь в обморок от голода, им не понять, что означает: «сам погибай – а товарища выручай!» Для них это просто слова, пустой звук, как и честь, долг, Родина.

И огромное спасибо нашему старшине. Обычный советский прапорщик, с типичной для советского прапорщика фамилией Купченко. Сейчас я почёл бы за честь поздороваться с ним, проставиться ему. Но увы, не видел его после службы никогда.

А порядок в нашей роте старшина вскоре навёл. Не уставной порядок, чтоб верхняя пуговица с крючочком были застёгнуты и кровати-одеяла по линеечке выровнены, а настоящий порядок. И дедушек поприжал. И на кухне жратву стали меньше разворовывать. И за стол садились по порядку, не хватали как звери.

А вы говорите...

Нет, вы – те, кто не служили, не судьи мне. Вы не делились ПОСЛЕДНИМ.

*

От автора.

Вот так мы и служили. Честное слово, я ничего не придумывал. Мои здесь только буквы, остальное – сама жизнь.

О пользе вежливости (из старого блокнота)

Хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается.

Юмор военных медиков.

Июль 1981 года. Военный госпиталь, отделение нейрохирургии, г. Кандалакша.

В госпиталь я попал с сотрясением мозга, не очень тяжелым, по словам санинструктора. Мне показалось, что он сказал это с легким сожалением, словно он надеялся, что сотрясение будет более тяжелым. Сотрясение я получил в драке. Собственно, драки и не было вовсе. Что-то унизительное сказал мне перед строем старшина Твердохлеб. Я счел его слова оскорблением и, чтоб не оставаться в долгу, тоже что-то ответил ему. Старшина пригласил меня в умывальник для продолжения этой волнующей беседы. С ним пошли также несколько отсидевших-приблатненных, которых старшина поил водкой и прикрывал, а они помогали ему держать роту в руках. Вот такие были нравы в стройбате.

О том, что было потом, я знаю только с чужих слов: тут у меня из-за сотрясения провал памяти, проще говоря – амнезия. После "разговора" в умывальнике со старшиной и его бойцами я наклонился над раковиной, чтобы смыть кровь с лица. В это время Лукашев, главный из блатняков (две судимости: условная и колония для малолеток), ударил меня сзади по затылку и я упал, ударившись головой о плитку. Бессознательного, меня перенесли на койку. А утром я пришел в себя со страшной болью в голове и постепенно начал вспоминать, что со мной было, и как я до такой жизни докатился. Вспомнил смутно и не все.

А у вас никогда не было сотрясения мозгов? И вы не представляете себе, что чувствует при этом пострадавший (или потрясенный – как правильнее?). Я попробую описать эти ощущения.

Представьте себе, что накануне вы очень, очень сильно напились: вдрызг, вдрабадан, до чертиков, до положения риз, в дупель, в дымину, в дугу... О великий и могучий русский язык! Какое разнообразие, какое множество сравнений, какая сочность и выразительность, когда дело доходит до описания животрепещущей темы для почти каждого русского мужика. Впрочем, не только русских эта тема волнует и не только мужиков. Так вот, представьте, что вы сильно напились, но еще не отключились. Страшно болит голова, ломит в висках, язык кажется неудачно сработанным протезом, цепляющимся за зубы и царапающим нёбо. Вы лежите, не в силах подняться или даже повернуться. Шумит в ушах, кружится голова, в мыслях полный раздрай и все вокруг куда-то непрерывно падает, падает, падает...

Вы представили себе эту картину? Вам это навеяло какие-то воспоминания? А теперь усильте эти ощущения в несколько раз – это и будет не очень тяжелое сотрясение мозга. Если не представили, то либо у вас не было сотрясения, либо вы непьющий, либо у вас не развито воображение. Скорблю о вас, как мало вы успели.

На утро после драки меня повезли в госпиталь в Кандалакше. Вместе со мной ехали несколько солдат, пострадавших в аварии. За день до этого их везли на работу в кузове ЗИЛ-157. В кабине сидели трое пьяных: водитель Яценко (получил за эту аварию два года дисбата), (ба! знакомые всё лица!) Лукашев (получит четыре года колонии, но в другой раз, попозже) и старшина Твердохлеб (этому дали выговор). На крутом склоне водитель разогнал ЗИЛ, а в конце уклона, увидев выбоину, резко затормозил. Остолоп, а не водитель! Уж лучше бы совсем не тормозил. А еще лучше и не разгонялся б на крутом склоне. Вобщем, ЗИЛ перевернулся, почти все получили ушибы, легкие повреждения, а восемь человек попали в госпиталь с серьезными травмами. Поскольку я попал в госпиталь вместе с ними, то и говорил в дальнейшем, что получил сотрясение в аварии. Мне тогда было стыдно признаваться, что меня избили. А теперь – чего уж там, дело прошлое.

Сопровождающим с нами ехал санинструктор, пожалевший, что у меня недостаточно тяжелое сотрясение. В приемном покое госпиталя был перерыв, надо было час подождать. И чтобы не терять время даром, мы решили сообразить на бутылку, благо при отправке в госпиталь всем выдали суточные. Все пострадавшие в аварии были плохи, некоторые, с переломами, даже не вставали с носилок. Но выпить, тем не менее, им хотелось. Я же на их фоне выглядел почти здоровяком, мог даже ходить самостоятельно, если не очень быстро и резко головой не крутить. Поэтому здраво рассудили, что за водкой идти мне, скинулись на пару бутылок за 4 рубля 12 копеек (кто-нибудь помнит ТЕ цены?) Проявив знаменитую солдатскую смекалку, я узнал, где находится магазин, и направился туда. Вообще-то, пить при сотрясении мозга нельзя категорически – может случиться кровоизлияние в мозг, а затем летальный исход. Но тогда я об этом не знал, а если б мне рассказали – не поверил бы.

Кандалакша – город военный, воинские части здесь на каждом шагу, улицы заполнены людьми в военной форме. На мне был китель санинструктора с погонами младшего сержанта (сам я был рядовым), который одолжил мне санинструктор. И я не очень ловко себя чувствовал, когда идущие навстречу рядовые и ефрейторы отдавали мне честь.

Сам я не козырял никому. За два года службы я "прикладывал руку к головному убору" только новобранцем в карантине. Нам один раз показали, как это делается, потом мы все повторили. И больше не делали этого никогда. В нашей стройбатовской части честь не отдавали никому и никогда, даже полковнику, – командиру отряда. И сам он страшно удивился, когда ему однажды козырнул только что пришедший к нам с учебки дневальный.

– Это что еще за чучело, – поморщившись, спросил комбат ротного.

– Новенький, с другой части, – разъяснил ситуацию старлей.

– А-а, понятно. Службы еще не знает. У нас производственный план – закон! – сказал он солдату. – А все уставные штучки-дрючки тут до лампочки.

В стройбате тоже есть свои традиции и неписанные законы. Так вот, иду я, значит, в магазин, поглядываю, нет ли патруля поблизости, как вдруг... Прямо навстречу идет какой-то полковник с красными погонами и общевойсковыми эмблемами. С такими опознавательными знаками ходят мотострелки, а еще комендатура – самый страшный враг праздношатающихся солдат.

Хорошо бы, если б я заранее перешел на другую сторону улицы, а там можно сделать вид, что не заметил его, а он сам, возможно, и связываться не захочет. Но поздно уже, полковник смотрит мне прямо в глаза, как удав на кролика, и переход на другую сторону улицы теперь уже будет явным бегством, а это еще хуже. Мать честная! Сейчас остановит, спросит документы, узнает, что я должен быть в госпитале, а не болтаться по улицам – и пошло, поехало! Губа обеспечена, остались одни формальности. А самое главное – ему же честь надо отдать, это тебе не в стройбате, это армия! Ой, братцы, пропадаю, горит военный строитель синим пламенем! Ну не могу я этого сделать, рука не поднимается. Даже зная, что мне это грозит тяжелыми последствиями, я не поднял бы руку. Ну не принято это у нас было, ни у солдат, ни у командиров. Западло, не по понятиям. Проклинаю себя, на чем свет стоит, но рука, словно онемевшая, прижалась к бедру. А полковник уже грозно насупил брови, остановился в двух шагах от меня, приоткрыл рот...

И тут я его опередил, вдохновение меня озарило:

– Товарищ полковник! – спрашиваю буднично, как ни в чем не бывало, по-свойски – как военный военного. – Скажите, пожалуйста, когда вы проходили мимо магазина, он был еще открыт?

Как же, мимо! Полковник сам из магазина вышел, и портфель его издавал подозрительный хрустальный звон.

– Да, он еще работает.

– А когда он закроется, вы не знаете?

– Через двадцать минут, так что вы еще можете успеть, если поспешите.

– Большое спасибо, – искренне говорю ему.

– Пожалуйста, – доброжелательно ответил он и пошел дальше.

А про отдание чести забыл! Вот что значит перехватить инициативу! И даже на ВЫ ко мне, солдату, обратился, что тоже неслыханно. Верно сказал один классик: ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость.

Солдаты развлекаются

Май 1981 года. Военный госпиталь в г. Кандалакша. Отделение нейрохирургии.

Первый час ночи, давно был отбой и свет в палате выключен. А нам-то хули! Белая ночь, или полярный день, нюансы не различаю. Сидим, играем в подкидного дурака. Компания игроков в нашей палате "нервнобольных" подобралась подходящая. Я играл с Яшей из такого же военно-строительного отряда, что и у нас, только размещенного в поселке Аллакурти, что на Мурманщине. Против нас играли пехотинец Леша и еще один парень из военизированной пожарной части.

На щелбаны играть надоело, и тогда я предложил такое наказание – проигравшие лезли под койку и должны были громко крикнуть три раза: " Ссыте на меня, я еще живой!"

На дикие вопли прибежала дежурная медсестра с обалдевшим видом. Нашумела на нас и ушла к себе. Через какое-то время мы осторожно высунули носы в коридор. Медсестры на месте уже не было. Ходили слухи, что у нее роман с дежурным врачом. Я же думаю, что она ходила смотреть телевизор в другом отделении.

Стали играть снова. Теперь проигравшие должны были забраться на тумбочку и, маршируя, исполнить строевую песню. Мы с Яшей, взгромоздившись на хлипкие больничные тумбочки, вопили "Не плачь девчонка", а вальяжно развалившиеся на койках Леша с пожарником лениво цедили:

– Выше ногу! Отмашки рук не вижу! Вас что, не учили в стройбате ходить? Так мы научим!

После строевого дуэта стали играть дальше. Теперь проигравший должен был прокрасться к телефону дежурной медсестры и послать матом (по телефону) дежурного по госпиталю.

Выпало Леше. Медсестры на месте по-прежнему не было. На листочке бумаги под стеклом стола были все нужные телефоны. Леша набрал номер дежурного.

– Майор Пупкин слушает.

– Мудак ты, а не майор!

– Кто это говорит?

– Да все говорят!

И бросил трубку.

Мы оглушительно заржали, довольные. Старая армейская хохма, но с успехом исполняется вновь и вновь.

Пошли играть дальше. Игра, видимо, уже надоела, потому что стали жульничать и спорить. Спор перешел в легкую потасовку на подушках. Сильным броском Леша метнул подушку в Яшу, попав тому в поясницу. На ветхих от многократных стирок больничных кальсонах оторвалась пуговица на поясе и кальсоны свалились.

Не обратив на это внимание в пылу борьбы, Яша схватил упавшую подушку и широко замахнулся ею, чтобы метнуть ее обратно. В этот момент открылась дверь и в палату вошла дежурная медсестра. Мы все прыгнули на свои койки, Яша, прикрыв ладонями пах, мелкой рысцой потрусил к своей кровати и прыгнул под одеяло.

– Кто сейчас звонил дежурному? – завопила медсестра.

– Не знаем, – говорим мы с честными глазами.

– Не звиздите, с коммутатора сказали, что звонок был с нашего отделения. Ну, завтра вам главврач отделения выдаст!

А на завтра нас всех устроили на хозработы. Трудотерапия, понимаешь. Но мы и тут хорошо устроились. Я попал с Лешей на продсклад, там мы оборзели настолько, что обедали прямо на кухне. Продукты у нас всегда водились. Яша с пожарником попали на подсобное хозяйство госпиталя. Поясняю: они имели свободный выход в город, а значит и в вино-водочный магазин.

От така фигня, малята.

Как слово наше отзовется

”Товарищ сержант, вы в корне не правы, капая расплавленным припоем за шиворот своему боевому товарищу”.

Приблизительный перевод выражения «…б твою мать!!!» с армейского языка на литературный.

Май 1981 года. Военный госпиталь в Кандалакше.

Как известно – в армии матом не ругаются, в армии матом разговаривают. Я безошибочно узнаю пришедших с армии по их специфическому лексикону, где цензурные – только предлоги. Для примера смотрите мою историю про рядового Фейзулаева.

Итак, я лежал в госпитале Кандалакши, в отделении нейрохирургии. Врач сказал мне, чтобы я сходил в рентгеновскую лабораторию, сделал снимок.

Пошел в указанный адрес. В дверях лаборатории, перегородив вход, стояли две молоденькие медсестры и о чем-то увлеченно болтали. Я подошел к ним и хотел вежливо попросить их, чтобы они позволили мне пройти. Вот с этим-то, с вежливостью, и вышла заминка. Как же это разговаривать нужно с девушками? Ясно, что матом нельзя. А как? Мысленно я построил несколько безматерных языковых конструкций, но самое пристойная фраза, что у меня вышла: "Вы чо, обалдели, в атаке?" Пожалуй, не годится. Главное, матом нельзя, твердил я себе.

Девушки, наконец, заметили, что перед ними стоит боец в госпитальной пижаме и смущенно переминается.

– Ну что ты уставился на меня, родной, – сказала та из них, что побойчей. – Влюбился, что ли?

И тут я сразу, без задержки, единым духом выпалил:

– Что ты мне улыбки валишь, сушина, они мне ни в подсаде, ни в завале не нужны! Чахни тут из-за вас, как умирающий лебедь. Продерни, а то щас твои сучки зачокерую!

Девушки так обалдели, что расступились предо мной.

Одна из них спросила другую:

– Это он по-каковски?

– Не знаю, вроде феня, но не блатная, это точно.

Я прошел мимо них с чувством глубокого удовлетворения и, обернувшись, добавил:

– Раскинули тут комля на волоке, честному грабарю протрелевать негде!

"Главное, без мата обошелся" – подумал я, и, довольный собой, пошел дальше.

От автора: в этом маленьком рассказе не использовано НИ ЕДИНОГО нецензурного выражения, это был профессиональный лесоповальный сленг.

О субординации, или «Западло!»

Лето 1981 года, военный госпиталь в Кандалакше.

Я тогда лежал в этом госпитале, лечился в отделении нейрохирургии. Сотрясение мозга было после казарменной драки. Но не об этом сейчас.

Как-то наш начальник отделения, главврач-майор, попросил меня и ещё одного бойца отнести на носилках прапорщика из офицерской палаты (он не вставал) на физиопроцедуры. Ну и обратно в палату после процедуры, само собой.

Мы взяли у сестры-хозяйки носилки и вошли в офицерскую палату за прапорщиком. Он был бортмехаником вертолёта, их вертолёт горел, падал, этот прапор получил ожоги, повредил позвоночник, потому и не вставал.

Когда я вошёл в их палату, в нос мне сразу ударил резкий запах мочи и застоявшегося говна. Может, почудилось мне? Смотрю – второй солдат, что со мной пришёл, тоже нос наморщил. Значит, не почудилось. А в той же палате находились и другие офицеры, как ни в чём ни бывало, словно не замечали. Некоторые при этом спокойно жрут домашние харчи, что им жёны принесли. У них что, носы позакладывало? Как можно находиться в такой палате, да ещё есть при этом?

Уже когда мы принесли того прапорщика после процедур обратно в палату, я спросил его:

– У вас что, утка не вынесена?

Он кивнул головой. Во, дела! У нас в палате тоже есть лежачие больные, но их посуда под фекалии выносится немедленно, минуты не стоит, а палата тут же проветривается. Причём этих лежачих строго предупредили, что если они оправятся ночью, то должны сразу будить кого-нибудь из нас. Чтоб не воняло всю ночь.

Я тут же вытащил из-под его койки-каталки переполненную утку, унёс её в сортир, ершиком тщательно вымыл с хлоркой, потом водой с мылом, и принёс обратно в палату.

– Скажите, – спросил я прапорщика, – а что, утку вашу совсем не выносят?

– Выносят, раз в сутки. В пять утра приходит санитарка, убирает палату и выносит утку.

Точно, вспомнил я. К нам по утрам она тоже приходит убирать, только выносить за лежачими ей не приходится, в нашей палате – всегда всё вынесено.

– Скажите, – ещё раз спросил я раненного бортмеханика, – а почему ваши товарищи по палате не выносят за вами? Ведь дышать же нечем, им самим не противно?

– Эх, воин... – вздохнул прапорщик. – Ты ж сам военный, а не понимаешь: ну как это лейтенант или даже целый капитан будут выносить парашу за прапорщиком?

"Ах, вот оно что". – Подумал я. – "Западло им, значит".

Я рассказал об этом ребятам со своей палаты. Их мнение было единодушным: "Это не офицеры, это скоты!"

А Виталий с Ленинграда, который угодил на госпитальную койку с острым радикулитом как раз за день до дембеля, рассудительно заметил:

– Ну, одно другого не исключает.

Мы рассказали потом о вони в офицерской палате главврачу отделения, офицеры той палаты были им жестоко вздрючены (крик был слышен на всех пяти этажах). С тех пор утка из-под парализованного прапорщика выносилась ими немедленно.

Уже много лет спустя, когда в начале 90-х работал в Эрмитаже, я прочитал в музейной брошюре, что во время Первой Мировой войны здесь, в этих залах (только тогда это был Зимний дворец, резиденция российских императоров, а Эрмитажем называлась лишь часть дворца) размещался военный госпиталь для солдат и офицеров. И дочери российского царя работали сёстрами милосердия в этом госпитале (есть фото в книге), ухаживали за раненными, выносили их утки. И не западло им было.

Послесловие

Лето 2003 года. Санкт-Петербург.

Я сижу в машине, стоящей у переезда. Давно забыты суровые дни службы на Севере. Всё наладилось, устаканилось, устроилось, переехал после армии в Питер, закончил Политех, женился. Я теперь приличный средний обыватель. Со мной в машине – моя жена и мои дети. И мы едем на нашу дачу.

По железнодорожному пути медленно идёт состав с лесом. Рассеяно взглянул на сосновые хлысты, и меня вдруг словно током ударило. Да это же моя служба – лесоповал! На красной коре брёвен, словно на крови, померещились буквы – "ВСО"!

И словно не было после того двадцати с лишним лет, я вдруг ощутил себя снова стройбатовцем, в вэсэошке цвета хаки, вспомнил своих товарищей по тайге, лес, морозы, ревущий МАЗ без глушителя, сорокаградусный мороз, сводящий судорогой ребра при дыхании, треск бензопилы «Дружба», надрывное урчание трелевочных тракторов, тянущих поволоку толстую пачку хлыстов, скрип поваленных сосен. Жарко прихлынули к горлу воспоминания, повлажнели глаза и задрожало дыхание. Всё, что было со мной после армии, вдруг показалось таким серым, невзрачным и будничным. Вдруг остро ощутил, насколько яркие и незабываемые воспоминания оставили те трудные два года. А в армии, наоборот, казалось, что служба тянется медленно и уныло. Всё, как говорится, относительно.

– Дай фляжку, – говорю жене вдруг севшим голосом.

– Ты что, ты ж за рулём!

– Дай, пожалуйста!

Моя жена давно усвоила нехитрый секрет семейного счастья – никогда не спорь с мужем. И протянула мне плоскую охотничью фляжку из нержавейки, её подарок на день рожденья.

Я отвинтил винтовую пробку с горлышка фляги сделал пару глотков, не ощущая вкуса.

За вас, ребята! За тех, кто в стройбате! За ваше мужество, за то, что вы прошли через всё это! И за тех, кто навсегда остался в тайге. За вас, братаны. Буду помнить о вас всегда, обещаю.

– Поехали, – сказала мне жена, – шлагбаум открылся.

И почти одновременно завопили звуковыми сигналами машины, стоящие позади меня. Чтоб не задерживал их.

Пункт первый дисциплинарного Устава:

Командир всегда прав!

Пункт второй:

Если командир все же не прав, смотри пункт первый.

Читаю я военный роман И. Бунича про Таллиннский переход и вдруг, глазам своим не верю! На правой странице на самой последней строчке написано: (цитирую по памяти) «Бомбы разорвались по правому борту и над поверхностью залива поднялся огромный пенис-»

Я обалдел. Перечитал, потом еще раз перечитал. На знак переноса в конце слова пенис я от потрясения не обратил внимания. Перевернул страницу. Продолжение такое:

"пенис-

тый столб воды".

Осторожнее надо текст набирать, господа. А то у меня сердце пошаливает. Детей моих сиротами оставите.

Списание

(Вроде где-то у кого-то эта история уже описывалась, но я лично слышал ее устно от бывшего боцмана этого минзага, в его изложении и пишу.)

В составе Балтийского флота был очень интересный корабль – минный заградитель "Ока" – бывшая царская яхта «Штандарт»

По духу этот минзаг, несмотря на все войны и революции, так и остался царской яхтой – вся обстановка с царских времён сохранилась, особенно в кают-кампании, вплоть до фамильных фарфоровых сервизов с вензелями императора Николая-последнего и императрицы Александры Фёдоровны.

По этой причине именно на этом минзаге любили ходить в море адмиралы, делая его своим штабным кораблём.

В 80-х я работал в ЛНПО "Позитрон" с бывшим главным боцманом этого минзага во время войны, звали его Василий Иванович. Так вот, он рассказывал, что чистота и блеск медяшек на "Оке" усилиями боцманской команды под его чутким руководством поддерживались просто умопомрачительные.

В конце 50-х годов минзаг вывели из состава действующего флота, в начале 60-х корабль участвовал в съёмках фильма "Мичман Панин" с молодым еще Вячеславом Тихоновым в главной роли.

И наконец – списание. Волнующий момент для многих командиров – ведь обстановку царской яхты можно приватизировать!

И потекли в штаб Балтфлота бумаги на списание.

В одном таком акте было написано (писал его явно литературно одарённый человек):

"Во время трудного перехода через бурный Индийский океан штормовая волна, разбив иллюминатор, ворвалась в кают-кампанию, сорвала со стены старинный персидский ковёр и унесла его через иллюминатор в открытое море."

Начальник тыла Кронштадтской военно-морской базы, к которому принесли этот акт на подпись, хмыкнул многозначительно, недовольно покачал головой, потом приписал снизу: "И рояль тоже".

Враг будет уничтожен!

Любая задача имеет три решения:

правильное,

неправильное,

военное.

Армейский юмор.

Знавал я в начале 90-х одного майора (теперь он уже подполковник), который рассказал мне эту интересную историю. Так сказать, об армейской логике.

Все компьютеры одного военного учреждения оказались заражены файловым вирусом. Командир издал грозный приказ:

1. Все зараженные винчестеры – отформатировать!

2. Все зараженные дискеты – сжечь!

3. Виновных найти и наказать.

Срок исполнения – сутки. Об исполнении доложить.

Как приготовить

Мне товарищ мой хороший, после трёх стаканов “шила”, раскрыл секрет приготовления баклана, известный только офицерам подплава Северного флота.

1. Берём подстреленного баклана, ошпариваем его кипятком и потрошим.

2. Потом кладём баклана в бак и варим полчаса на медленном огне.

3. После чего сливаем воду из бака, наливаем свежей воды. Варим баклана ещё полчаса.

4. Сливаем воду из бака. Наливаем свежей воды. Варим баклана ещё полчаса.

5. Выливаем воду из бака. Выбрасываем баклана. Выбрасываем бачок.

6. Всё это запивается большим количеством «шила, чтобы отбить запах баклана.

Авторскими правами на рецепт владеет мой товарищ «Мыкола» » (его никнейм в Интернете), питерский гражданин, заслуженный подводник Северного флота.

Об офицерской чести

«Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик. Как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, С ДОСТОИНСТВОМ И ЧЕСТЬЮ».

(Из текста советской присяги)

Рассказал мне эту историю родной брат моей жены, шурин то есть. Сам шурин после окончания средней школы поступил в питерский университет и сейчас обретается на Западе, т. е. в Европе. Неглупый парень, кстати, учился очень хорошо. Но речь не о нём. Так вот, рассказал он мне такую историю.

Один его одноклассник поступил после школы в военное училище. А тут как раз на многострадальный и уже обречённый СССР обрушились гласность и демократия. Ну, и свободные выборы, эсэс-сно. Так вот, в этом военном училище тоже проходили свободные и демократические выборы. С утра построили во дворе всех курсачей и объявили: таки на вас обрушилось наивысшее проявление советской демократии. А потому приказываю (чеканным голосом произнес адмирал): сегодня на территории вверенного мне военно-морского училища провести голосование за депутатов в наш любимый Верховный Совет. При этом: тот, кто проголосует последним – попадёт на гауптвахту. И началась процедура свободного и демократического голосования. Курсанты перли к урне голосования как на буфет, как алкаши в вино-водочный магазин, расталкивая других локтями и с лихорадочным блеском в глазах: только бы не я последним. «Умри ты сегодня – а я завтра!»

Офицеры училища стояли в сторонке и смотрели на это диковинное зрелище: как курсачи отталкивают друг друга локтями, лишь бы не быть последним, лишь бы не попасть на губу. И только один курсант стоял в сторонке и спокойно смотрел, как его собратья по службе давятся и толкают друг друга. И уже после всех он подошёл к урне и спокойно опустил свой бюллетень. И, презрительно хмыкнув, подошёл к начальник училища и отрапортовал: «Курсант Пупкин проголосовал!»

Я сильно сомневаюсь, что этот курсач когда-нибудь станет адмиралом. Но счёл бы за честь служить под его началом.

Развлечения солдат после отбоя. Выпуск первый

«А спящего товарисча тихонько привязать к койке и поставить на голову?»

Олег Рыков

1) Сапог положить на грудь спящему товарищу по оружию, предварительно привязав его к его яйцам. Утром он проснётся, увидит сапог на груди – ну и зашвырнёт его с проклятиями...

2) Более "гуманный" вариант. Вместо привязанного к гениталиям сапога можно положить ему к мошонке герметично завязанный полиэтиленовый пакет с водой. Проснувшись, он тут же швыряет пакет с водой в неопределённом направлении... и попадает в своих же спящих товарищей. Неожиданные ощущения вам гарантированы.

3) Если ваш товарищ достал вас своим храпом, то неплохим решением будет накрыть его нос его же портянкой, а сверху – одеялом. И храп меньше слышен, и ваш товарищ наслаждается тонким ароматом настоящей мужской жизни.

4) Ставить сетку на крючки. Плюхнется на койку защитник Отечества, она и грохнется с крючков. Старый прикол, ещё с пионерлагерей.

5) Как вариант: под сетку снизу ставится табуретка. Плюхнется на неё военный строитель – и рёбрами или хребтом об табуретку. Потом с проклятиями встаёт и вытаскивает табуретку из-под койки.

6) Пока твой товарищ по оружию спит – зашить ему рукава и штанины. Потрахается на подъёме, пытаясь одеть это.

7) Можно также натереть мылом подошвы и каблуки кирзачей своему боевому товарищу. Ему понравится, особенно если пол влажный после уборки. Впрочем, в этом случае дневальный специально наярит шваброй пол у его койки.

8) Более продвинутые военнослужащие вместо мыла используют воск или парафин. Эффект потрясающий, вне зависимости от влажности пола.

9) "Велосипед", это уж совсем жестоко. Между пальцами ног вставляется бумажка и поджигается. Когда огонь дойдёт до пальцев, воин начинает дёргать ногой, точно крутит педаль велосипеда. Потом он поднимается и бьёт морды довольным зрителям.

10) Как вариант – "гитара". Тоже самое, но бумажка вставляется в пальцы рук. Вот за это в самом деле надо бить морду, на руке кожа тоньше, возможны ожоги.

11) "Самосвал", это совсем не смешно и неостроумно. Если сослуживец спит на одноярусной койке, то тихо подкрадываешься к нему и ухватившись за спинку, переворачиваешь койку набок. Твой товарищ просыпается уже на полу. Впрочем, были изумительные случаи, когда воин не просыпался и, свалившись на пол, продолжал спать, как ни в чём ни бывало.

12) Пришить ему, пока он спит, на хэбэшку лычки или офицерские погоны. Особенно неплохо смотрятся погоны с двумя просветами или с генеральскими звёздами. Утром, понятно, он рывком оденет это на себя, ничего не заметив. Хохма начнётся, когда он встанет встрой и эти погоны увидит старшина.

13) Если воин спит, накрывшись одеялом с головой, то пришивают это одеяло к простыни. Когда солдат, ничего не понимая, пытается на подъёме выбраться из одеяла, это доставляет немало весёлых минут его товарищам и наряд вне очереди от старшины самому солдату. Последнее, впрочем, совсем необязательно, старшины тоже ценят незатейливый солдатский юмор.

Развлечения солдат после отбоя. Выпуск второй

«А спящего товарисча тихонько привязать к койке и поставить на голову?»

Олег Рыков.

(В ответ на первый выпуск эти истории прислали мне завсегдатаи сайта www.bigler.ru)

Джек:

А можно еще хлорки в сапоги насыпать. После утреннего кросса такой "сыр" накатается!!! Вонища страшная)))

Bazil:

А можно их попросту прибить к полу...

Кран:

А на…ать туда не пробовали? Во хохма!

Otto Katz, polni kurat:

Прааальна! Такая квинтэссенция товарищеского юмора.

ЭКО:

А ещё такой, несколько технически сложный, но прикольный вариант: между простынёй и матрасом раскладывается длинная – длинная нитка, зигзагами всевозможными, конец свешивается с головной стороны. Как правило это делает наряд, в то время, когда рота "гуляет" перед сном. После отбоя, когда "кролик" заснёт, экспериментатор, сидя на корточках за головой, начинает потихоньку вытягивать нитку. У спящего впечатление, что под ним что-то ползает. Он вскакивает, начинает шарить по простыне, ловить несуществующих насекомых... и так несколько раз, пока нитка не кончится.

Ещё помню, как одному перцу в сапог посадили пойманную мышку. Живую. Сапог был разношенный, и когда боец его одел, сначала ничего не произошло, потом, до него что-то дошло, он не спеша сапог снял, и тут мыш (живой!) выскочил из сапога и в панике скрылся в неизвестность. И только после этого боец к воплем вспрыгнул на табуретку. Здоровый такой хлопец... с детства говорит, мышей не люблю...

Кстати, койку на четыре табуретки во сне подымать никто не пробовал? Шутка хреновая, вообще-то. В соседней роте так сделали, крикнули "подъём"... Чувак сломал обе ноги... Скандал был до небес... (У нас, к слову сказать, ноги не ломали, но ушибались крепко)

Глюк:

1) Боксер. Крепко спящему воину на руки аккуратно надеваются две пятилитровые банки. После этого перышком активно щекочется нос. Братья Кличко отдыхают.

2) Приказ комбата. Если растормошить спящего человека и торжественно вручить в руки что угодно (у нас это обычно был кирзач) с криком "Бля! Держи крепче! Комбат приказал!" То боец судорожно вцепляется в услужливо поданную вещь и первую минуту держит ее и смотрит круглыми глазами на радость благодарным зрителям. Прокатывало не со всеми. Так, в частности, был у нас парень после срочки, который при тормошении ночью с просьбой дать "ключи от танка" не просыпаясь отвечал:"Пошли на х… – с толкача заведете!" :о)

3) Паучок. Четыре бойца берут жертву за ноги и за руки, лицом вниз. Поднимают вверх, практически отпускают и ловят у самого пола... После этого человек не боится прыгать с тарзанки в Парке Горького без троса... Прекратили после того, как не сумели удержать одного и он сильно сломал нос...

4) Муха в паутине (а вот это и надо мной сделали, сволочи! :о). Проем между верхней и нижней койкой щедро залепливается скотчем, клейкой стороной к спящему. Потом возле него громко орется:"Подъем!!!" Я потом минуты три из этого скотча выпутывался... :о)

5) Бодрящий душ. Над головой у спящего на нижней койке между решетками спинки пристраивается к верху дном двухлитровая бутылка с холодной водой, заткнутая тряпкой. Вода начинает капать на лицо. Спящий шарит руками, нашаривает тряпку и с матом ее отбрасывает... После чего на него выливаются все два литра воды. Публика рукоплещет.

Было много еще всякого. И лычки пришивали, и сапоги к полу суперклеем приклеивали, и многое другое. Одному, кстати, под утро напшикали "антидезодорантом" – хрень такая продается в магазине приколов, воняет отборнейшим дерьмом... Когда он вечером снял сапоги, вся казарма дружно свалила на улицу...

Комиссар Рекс:

Кровати в спальном помещении были одноярусными. Командир подразделения всегда, проходя к себе в канцелярию, задерживался и смотрел умиленно на спящих, задолбанных ночной сменой пограничников. Напротив дверей располагался товарищ, который спал в любом положении и очень крепко. Однажды он заснул лежа на животе и согнув ноги в коленях. На пятки ему одели шапку кокардой к выходу. Начальник заметил и посмеялся.

Другой раз он заснул, сидя в кровати. Под мышку ему вложили Устав, в руки вложили отбиву (на манер автомата), на голову одели фуражку. Шеф опять заметил и покачал головой, уже не улыбаясь.

Третий раз он ну никак не должен был ничего замечать, потому что было воскресенье. А приспичило же прийти с проверкой.

...Уставший военный спал, стоя на четвереньках, не укрываясь одеялом, а к его заднице была аккуратно прикреплена спешно нарисованная в ленинской комнате круглая мишень.

Все бодрствующие без разбора убежали на кросс шесть км...

пЕлюлькин:

1. "Перетягивание каната". Если табуреточки с формой стоят близко одна к другой, то "тормоза" брюк крест-накрест пристегиваются к соседним, те – к следующим. По подъему эхо долго повторяет в казарме комбинации из пяти слов. Облегченный вариант – поменять у всех сапоги, чтоб все на одну ногу. Канает только в карантине, ибо дедушки и сержанты такую шутку не понимают совершенно.

2. "Снеговик". Углекислотный огнетушитель тихонечко просовывается раструбом под одеяло товарищу по оружию и вентиль быстро открывается. Особенно удачно, если он (товарищ) спит днем и в казарме мухи (много). Оружейный товарищ в секунду подвергается быстрой заморозке наружных поверхностей до -70 по Цельсию. Отбиваться от оттаявшего товарища можно тем же огнетушителем. Минус – неминуемые звездюли от старшины за разряженный огнетушитель.

3. "Динамо – чемпион". Используется стандартный полевой телефон, заимствованный из ротной канцелярии. Один крутит ручку, другой подносит провода к объекту (субъекту?) милой шутки. Лучший эффект достигается, если разнести "контактные точки". Например приложить провода к носу и гениталиям. Продолжать общение лучше все так же вдвоем против одного.

4. "Мокрые яйца". В сапог вставляется полиэтиленовый пакет с водой. Эффект поршня.

Rembat:

Простыня пришивается к майке. Утром по подъему непроснувшийся страдалец тщательно пытается заправить все это дело в трусы.

OM:

У нас, в стройбате (коллега, привет!) практиковалась следующая подлянка:

на грудь спящему тихохонько ставилась жестяная кружка с холодной водой, после чего из-за угла в оного кружконосца швырялось тапочкой. Незадачливый кружконосец с недовольным ворчанием переворачивался на бок, в результате чего 200 грамм холодной воды выливалось в постель страдальца.

Ну, и мое личное изобретение (Ноу-Хау, не к ночи будь помянут): над головой спящего на нижней койке на короткой ниточке за верхний ярус (практически под самую верхнюю койку) подвешивался снежок (то бишь, комок снега), коий, медленно тая, потихоньку капал на физиономию лежащего внизу. приводя последнего в тихое бешенство. Так я тихо отомстил своему особенно достававшему сержанту-деду.

Bg (из Болгарии):

Ну, раз так, должен поделится частью своего неоригинального, но весьма эффективного опыта. Наши, после короткого "приговора", тихо вносили в спальное помещение 10-15 литровый бак с холодной водой и просто, но внезапно и жестоко обливали спящего вместе с кроватью, его одеяло и окольное пространство.

Если бы кто-то записал звуки первой реакции <на магнитофон> и потом пустил постороннему, тот подумал бы, что это фильм ужаса, камера Гестапо или фильм ужаса о камерах Гестапо. А словосочетания, что шли вулканом изо рта жертвой потом, уверяю вас, заставят покраснеть каждого прапорщика-танкиста ниже 15-летней практики. Остаться около кровати больше 2 секунд после совершено никто не хотел, однако.

Правда, это только летом – не звери мы были. Кроме того, в спальном помещении обычно много пустых кроватей было, так что, после пережитого, с глубокой психологической травмой, жертва просто шла спать на другом месте.

KOOLER:

А как насчет того, чтобы гвоздями сапоги прибить к полу? Подметки сами? После проделывания этой процедуры несколько раз отлично они воду держат ))

delta:

Мы развлекались тем, что пришивали четвертую лычку изготовленную из портянки одному нудному сержанту. Еще способ – сквозь сетку кровати второго яруса пропускается длинная нитка с привязанным грузиком (прямо над головой спящего).Периодически грузик опускают, он стукает спящего по голове и тут же поднимают грузик вверх. Человек просыпается, но рядом никого нет.

AlexLoL:

А у нас практиковалась такая штука :Ночью подпарывались погоны так, чтобы они висели по бокам как крылья. Зрелище – незабываемое.

Ночью будили уставшего духа (особенно после наряда) и требовали срочно найти ключи от паровоза (почему – не знаю, традиция). Это была картина Репина как он лазил по проходу, переворачивал табуретки и искал в карманах! Или просили "дать трусы на развод выйти". Трусы снимались без вопросов. Или лежа на нижней койке начать пихать ногой лежащего на верхней. Вскакивали как от землетрясения. Но с послужившими такой номер уже не проходил. Самое интересное, что дедовщины не было, никого не били и не издевались (автомат и 60 патронов каждый день в руках очень этому способствовали).

Dimok:

Натягиваешь простынь над спящим на втором ярусе товарищем. При подъеме он видит как на него падает потолок.

Подходишь с гирей к спящему и говоришь: "К тебе брат приехал, подвинься!"

Будишь ночью товарища и спрашиваешь ключи от танка. Реакция потрясающая.

Будишь ночью товарища со словами: "Тебе мама звонит" и протягиваешь ему тапочку.

Полицейский:

Никто никогда не видел как человек судорожно пытается натянуть по утру зашитые носки? Вот это зрелище. Еще очень хорошо помогает боевая раскраска зеленкой, очень впечатляюще. утром встает чел с раскраской под индейца Джо. Один раз умудрились парню все тело расписать под кощея бессмертного.

bootman:

Есть ещё такой способ: под простыней, на матрасе укладывается зигзагом толстая суровая нитка. Когда жертва укладывается, кто-нибудь из соседей начинает нитку потихоньку вытаскивать. У жертвы – полное впечатление того, что по ней кто-то ползает, но вот найти этого кого-то почему-то никак не удается.

solarmax:

В сетку кровати верхнего яруса вставляется бутыль побольше с холодной водой, горлышко заткнуто тряпкой, конец коей свисает над лицом нижележащего (спящего). Тряпочка промокает, с нее начинает капать на лицо реципиента. Просыпаясь, он пытается выкинуть тряпочку, дернув её. Бутылка, напоминаю, горлышком вниз.

KOOLER:

Я так понимаю, что есть большой шанс, что человек вообще ничего не будет помнить после таких побудок посреди ночи. Что характерно... Я сам долго не верил, пока меня как-то не разбудили в 2 или 3 часа ночи и не попросили отдать заныканную бутылку водки (о том, что я ее отдам в долг просящим по причине ДР у кого-то из земляков, было оговорено заранее, т.е. это был не злоумышленный развод). Я отдал и завалился спать до подъема. А "утром, в замке у шефа..." (с ) м/ф "Капитан Врунгель" долго метелил ногами молодежь, заметив наличие отсутствия бутылки на нычке. Пока не прибежал кто-то из ночных просителей (Видимо, привлеченный криками молодежи...) и не стал хватать за руки (Ногами-то я в это время были заняты, прошу заметить!), объясняя ситуацию. В итоге было очень неудобно ))

Батя:

В ГСВГ, после неудачного кульбита на ГАЗ-66 в кювет лежал в дивизионном медсанбате. Вместе с нами лежал замполит мотострелковой роты (уже не помню ни имя, ни фамилии).

Однажды он вернулся вечером в палату в довольно большом подпитии и рухнув на койку отключился.

Пользуясь случаем, мы пришили его(не путать термины и определения) за спортивный костюм по периметру к одеялу, а ближе к утру проснулись от сотрясающего все вокруг вопля.

По словам пострадавшего, пытающегося подняться с койки, ему показалось, что у него паралич всего организма, т.к. тело не реагировало ни на одну попытку движения.

Всем – спасибо!

А вместо сердца – пламенный мотор!

Давным-давно, в далёком-далёком военно-строительном отряде, в гарнизоне Верхняя Хуаппа, что в Северной Карелии, попалась мне в библиотеке подшивка журнала «Вестник ПВО» за тыща девятьсот шестьдесят затёртый год. Короче, в том году я роддом своим появлением осчастливил.

И прочитал в этом журнале, неведомо какими путями попавшему в библиотеку стройбатовского гарнизона, статью о том, как наши доблестные авиаторы ПВО сбили таки американский самолёт. Нередкий случай, надо сказать, для горячего неба холодной войны. И не повод для усмешек, тем более.

Но язык этой статьи – господа, я рыдал и плакал! Сам потихоньку балуюсь писательством, но – готов выть от жгучей зависти, рвать на голове остатки волос и кусать локти. Куда мне, жалкому графоману, до того бойца идеологического фронта!

Я вам процитирую, а уж вы сами оцените и восхититесь: каков слог, какие люди под чутким руководством нашего ГлавПУРа ваяли нетленки для армейских многотиражек и журналов! Да, были люди в наше время, не то, что нынешние...

Небольшое дополнение – статью читал давно, более двадцати лет назад, позабыл имена и даты. Но недавно вышла книга «Воздушный щит Страны Советов» Игоря Дроговоза. От себя рекомендовать эту книгу не буду, уж очень она злопыхательская и очернительская: и самолёты наши плохие были, и лётчики наши никуда, и руководство – полные кретины. Вобщем, типичная демперестроечная чернуха. Но этот эпизод, с отрывками из многотиражной армейской газеты, в которой была первоначально помещена эта статья, там приведён, за что Дроговозу, конечно, спасибо.

Итак, цитируем бессмертное произведение оставшегося неизвестным гениального военкора:

«Внимание оператора комсомольца Михаила Фрыкина привлёк чуть заметный всплеск новой отметки на индикаторе РЛС...

– Иностранный пират идёт к нашей священной земле – подумал он...»

Господа! Оцените, каким возвышенным, изящным штилем не то, что разговаривают – думают советские офицеры. Кто там злобно клеветал о грубости и неотёсанности военных? Умрите от стыда, клеветники!

Но, продолжим цитирование шедевра:

«Ещё была надежда, что вражеский экипаж учтёт урок с Пауэрсом.»

Вот так – официально война не объявлена, но экипаж уже вражеский, никак иначе. Ню-ню... Дальше:

«Однако воздушный пират нагло приближался к границам нашей Родины и вскоре вторгся в советское воздушное пространство.

– Приказ на посадку самолёт не выполняет, – докладывает лётчик советского перехватчика.

– Повторить приказ, – радируют с командного пульта. Лётчик капитан Поляков ещё и ещё раз передаёт сигнал. Экипаж пирата прекрасно видит его, но не сворачивает с курса.

Вот только тогда с командного пульта была подана команда на уничтожение стервятника.

В ту же секунду сердце пламенного защитника Родины загорелось неудержимой ненавистью к врагу...»

Браво!!! Класс!!! Шедевр!

Я так и представил себе очень живенько: летит себе наш пилот рядом с американским разведывательным самолётом и безразлично так поглядывает на него: «Ну летит себе и летит, мне глубоко по фигу. Мало ли, чего он летит, может гуляет просто. Заблудился, грибы искал...» Но как только поступила команда с КП, так «в ту же секунду...», «неудержимой ненавистью...». Сбылась давняя мечта политиков и военных – эмоции человека полностью управляются и включаются по команде руководства! Как говорится: а вместо сердца – пламенный мотор. И кстати, «...к врагу». Войны нет, но американца врагом называют. Не политкорректно как-то. Может, он ещё не враг, а только вероятный противник?

Итак, чем же всё закончилось?

«Посланец Пентагона дрогнул и рухнул вниз, в холодные воды Баренцева моря. Так бесславно закончилась шпионская карьера натовского стервятника».

Финиш!

В этой статье достоверны только два факта: фамилия лётчика и то, что американский самолёт сбит. Всё остальное наврано!

А теперь – «как всё это было».

1 июля 1960 года американский самолёт-разведчик RB-47 приближался к границе СССР, но шёл пока над нейтральными водами. Наши заблаговременно послали на его перехват МИГ-19 капитана Полякова из 174 гвардейского истребительного авиаполка. Тот, не дождавшись волнующего момента, когда американский самолёт всё же нарушит границу, сам(!), без приказа с земли, открыл огонь по американскому самолёту. В 16.03 по московскому времени самолёт-разведчик RB-47 55 авиакрыла ВВС США был сбит над нейтральными водами, всего по нему выпущено Поляковым 111 снарядов калибром 30 мм. Из шести членов американского экипажа живыми остались только двое, которых подобрали наши спасательные службы. В том числе штурман, который подтвердил, что американцы не нарушали границу, находились в нейтральных водах.

Командование ПВО долго ломало голову над тем, как доложить о случившемся в Москву. За неспровоцированное сбитие американского самолёта в нейтральных водах могли полететь головы и погоны у многих, начиная с самой верхушки командования ПВО. И тогда в донесении появилась потрясающая формулировка: «Действия капитана Полякова были вызваны личной ненавистью к американским агрессорам». Все думали, что Полякова после этого посадят. Ан нет, в Москве тоже призадумались: если наказать Полякова, то это значит признать себя виновными в глазах мировой общественности.

В результате Полякова наградили орденом Красного Знамени и перевели служить подальше от границы и от греха. Наградили также расчёт РЛС, что наводили его, а также командиров капитана Полякова.

Ефрейтор Степанов

(Из старого блокнота).

Мой давний сокурсник по Политеху Эдик Гуленкин служил в саперном взводе разведроты. 1) Как саперы, они совершали и водолазные погружения, выполняли подводные работы.

Для обучения водолазному делу в гарнизоне имелся специальный учебный класс. На стендах в классе были развешаны учебные пособия с разными водолазными причиндалами, а в углу стоял манекен в полном водолазном снаряжении, держащий перед собой на согнутых руках учебный снаряд. Это должно было символизировать одну из главных задач саперов-разведчиков – поиск и обезвреживание затонувших боеприпасов. У саперов манекен получил имя – ефрейтор Степанов и на любые учения они брали его с собой в БРЭМ 2)– для смеха. Смех смехом – но это, в конце концов, стало традицией. Как водилось в те годы – за себя и за того парня.

На учения саперы-разведчики-водолазы выезжали часто. И чаще всего вместе с танкистами. Если танки переправляются вброд под водой через речку – саперы всегда рядом в полной водолазной готовности. Если танк застрянет под водой, то танкисты, на которых надеты и приготовлены дыхательные аппараты, всплывут и их вытащат из воды. А водолазы погрузятся в воду, разыщут в мутной воде танк, зацепят его тросом, а дальше – мощный эвакуационный тягач (тот же танк, но без башни и со специальным оборудованием) вытащит утопший танк из чуждой ему стихии. Шалости на воде, как известно, к добру не приводят.

Выезд водолазов на учения всегда был радостным событием для многих военных. Ведь каждому водолазу, вне зависимости от числа погружений, полагался 1 (один) литр чистого спирта в сутки! На промывку водолазного снаряжения, прежде всего – дыхательной аппаратуры. А то, не ровен час, заест какой-нито перепускной или редукционный клапан под водой – и амба. В далекий российский город (или село) отправится оцинкованная посылка. Так что, ну вы сами поняли, как важно, чтобы каждый сапер-водолаз получал полагающийся ему спирт. Кроме того и прежде всего (вы уже догадались!) спирт использовался и по прямому назначению – внутрь. Тоже для промывки бог знает чего. 3)

Как только офицеры перед выездом на учения получали спирт для саперов, они несли его сначала к себе и начинался настоящий праздник. Напивались все – от комбата до распоследнего прапорщика. Но что-то оставляли и "водяным". И тогда попойка разгоралась с новой силой, уже у солдат. Оставалось ли что-нибудь после этого от спирта и употреблялся ли он когда-нибудь для промывки водолазного снаряжения – неизвестно. Нет достоверных данных, как говорят в военной разведке. В тот раз, когда произошла описываемая история, все было как обычно. Ночью танковый батальон с разведчиками подняли по тревоге и, совершив стремительный марш, батальон в положенный срок прибыл к переправе, уже утром, и танки форсировали речку вброд под водой. И в этот раз, как обычно, саперы из разведроты страховали их, но все обошлось благополучно. Как всегда, впрочем.

А вечером офицеры, собравшись в штабной палатке, начали хлестать казенный дармовой спирт. То же самое делали и саперы в своей палатке. Не пил у саперов только манекен, ефрейтор Степанов, которого не забыли прихватить на учения.

Когда гулянка закончилась, все офицеры уснули, кроме одного – начальника штаба. Он был известен как строгий поборник воинской дисциплины и уставного порядка, любил делать солдатам замечания по поводу дисциплины и формы одежды; зайдя в любую казарму, находил к чему придраться и, взъ%бав дежурного по роте и дневальных, заставлял их по новой делать генеральную уборку. Доставалось от него и офицерам. В армии таких называют коротко – мозго…б.

И в этот раз начштаба вместо того, чтобы отдохнуть, решил пройтись по солдатским палаткам и обнаружить какие-нибудь упущения. 4)

В одной палатке солдаты играли в карты – сержанту двое суток ареста, остальным – пять нарядов вне очереди. Часовой возле танков, к счастью, не спал, но у него начштаба углядел грязный подворотничок (после суток учений!) – пять нарядов вне очереди. Трое солдат вышли из палатки покурить на улицу, капитан окликнул их:

– Эй вы трое – а ну оба ко мне! Почему не спите после отбоя? Пять нарядов вне очереди!

Зашел и в палатки. Поднял танкистов, построил, начал им выговаривать:

– Я тут прошелся под вашими кроватями – я не понимаю, как вы там живете? К семи утра чтоб навели порядок!

Потом неугомонный штабист направился к палатке саперов. В палатке не было никого. Зная привычку начштаба к ночным рейдам, они отправились спать в тягач. Но на ящике стояли кружки, пахнущие спиртом, остатки закуски. Начштаба рассвирепел – да здесь солдаты пьянствовали! Грубейшее нарушение дисциплины и снижение боеготовности! Да еще на учениях – почти в боевой обстановке! Его рука непроизвольно потянулась к кобуре – шлепнуть мерзавцев, и вся недолга. То, что еще час назад он сам пьянствовал с другими офицерами, его не волновало. Нарушением дисциплины это не считалось и боеготовность не снижало. 5)Капитан оглянулся, стараясь получше запомнить картину беспорядка, чтобы утром доложить об этом комбату. И тогда командиру саперов несдобровать. Накрылись его очередное звание и учеба в академии. И тут начштаба увидел стоящего в углу водолаза в полном снаряжении. Это был ефрейтор Степанов. Капитан этого не понял, да и не знал о традиции саперов. К тому же он перед этим основательно «промылся» спиртом.

– Это еще что за шут гороховый? Ты чего тут стоишь?

Ефрейтор Степанов молчал, как может молчать только манекен: бесстрастно, невозмутимо, с олимпийским спокойствием.

– Я с кем разговариваю? Ты в армии или кто? Я тебе командир или где? Оглох, что ли? Молчать, я спрашиваю! Я тебе не где-нибудь, а целый капитан – отвечай. И опусти руки по швам, службу не знаешь?

Ефрейтор Степанов продолжал стоять молча, держа перед собой руки, на которых в классе он держал учебный снаряд.

– Я в последний раз приказываю: встать смирно и отвечай – чего ты тут стоишь? – бушевал капитан.

Бесполезно. Манекен не шелохнулся бы, даже если б на него орал министр обороны. Железный малый – мне бы его выдержку!

Ах, так! Такое неуважение к офицеру, такой подрыв командирского авторитета! На тебе в морду, сука!

Начштаба врезал кулаком прямо в стекло водолазного шлема, разбив в кровь свой кулак. Манекен рухнул прямо на капитана. Начштаба решил, что он убил солдата и на него упал труп. Манекен, надо сказать был нелегкий, да и водолазное снаряжение немало весит. В ужасе капитан заорал, пытаясь выбраться из-под "трупа", но манекен вытянутыми вперед руками не давал офицеру выскользнуть в сторону.

На крик сбежались солдаты и освободили капитана. Очухавшись, тот первым делом привел себя в порядок: одернул китель, поправил ремень, портупею, разыскал закатившуюся за ящик фуражку и одел ее, ребром ладони проверив, чтобы кокарда была точно на одной линии с переносицей. Не мог же он стоять перед солдатами в растерзанном взъерошенном виде. Авторитет командира прежде всего. При этом нижняя губа капитана была разбита, китель забрызган кровью – при падении "ефрейтор Степанов" хрястнул шлемом с разбитым передним иллюминатором начштаба по лицу. Оглядев собравшихся солдат, капитан заорал:

– А вы чего тут делаете? Отбой был, или что?

Солдаты сочли этот вопрос чисто риторическим, поэтому мгновенно смылись кто куда. Пока начштаба не удостоил кого-нибудь взысканием. 6)

После этого, прогремевшего на весь полк происшествия, ефрейтор Степанов был вновь установлен в классе, теперь уже навечно. На учения его больше не брали, во избежания травматизма командного состава. Его руки теперь уже не торчали вперед (при падении он тоже повредился), а были вытянуты по швам. Как и положено солдату.

Примечания:

1) А может, наоборот – в разведвзводе саперной роты. Нам, стройбатовцам, не понять. Так что прошу знатоков не налетать на меня с высокомерным "Не верю!", а культурненько разъясните, "товарищ не понимает" (с).

2) Для штатских: БРЭМ – это бронированная ремонтно-эвакуационная машина, проще говоря – тягач со специальным оборудованием на шасси танка, БМП или БТР.

3) Дыхательных и пищеварительных путей, наверное. Я точно не знаю, не водолаз.

4) Не, ну правда – мозго…б. Ну выпил – так ляг, отдохни, или покури на свежем воздухе, глядя на облачка, помечтай о чем-то светлом, например о переводе в Москву. Ну чего людям мозги е%ать?

5) А может, наоборот, повышало :))

6) Вот что все солдаты хорошо умеют – так это смываться от гнева командиров. Исчезают мгновенно и без шума, с разведкой потом не сыщешь.

7) А мой кореш Эдик Гуленкин, разведчик-сапер-водолаз, после этого случая загудел в Афганистан, официально для обучения тамошних саперов новой машине для поиска мин. Мстительный начштаба отыгрался на нем.

Шапка офицерская, средней пушистости

70-е годы. Вольское высшее военное училище тыла.

Рассказывал мне эту опупею с шапками один знакомый подполковник в отставке, который учился там. Так вот, такая ситуёвина с шапками там сложилась, в этом училище. Курсачам выдавали так называемые курсантские шапки. Чем они от солдатских отличались – не знаю, врать не буду. Но думаю – ничем. Верх из серого сукна и искусственный серый мех. Но, и в этом вся фишка, курсанты, отпрыски состоятельных родителей, могли за деньги купить в военторговском магазине офицерскую шапку, это не возбранялось. Глянешь так на строй курсантиков – и сразу видно "детей из приличных семей". Не буду сейчас о социальном неравенстве, наоборот, это священное право родителей – помогать своим чадам, у меня самого тоже есть дети. Не о том рассказ.

Так вот, прислали в училище курсантов из "братских стран" Азии и Африки, борющихся с гидрой международного империализма. И тут началось...

Все иностранные курсанты ходили только в офицерских шапках. А у наших ребят они были, признаться, большой редкостью. Но ведь хочется получше выглядеть, особенно перед девушками в увольнении. Да и вообще, хочется носить красивую меховую офицерскую шапку, а не треух из "свинячьего" меха. Военные вообще щеголеваты и неравнодушны к форме. А кто, спрашивается, равнодушен? К тому, чтоб получше одеться и прилично выглядеть?

И тогда наши курсанты разработали и тактически грамотно стали осуществлять операцию "Шапка". Дело было так. По парадной лестнице спускается сын братской страны, борющейся с колонизаторами-угнетателями. За ним с безразличным видом, прикинувшись ветошью, следует советский курсант. И вот, свесив руку с лестницы, он даёт отмашку другому курсанту, который стоит в самом низу этой лестницы, у рубильников. Тот, другой, моментально вырубает свет на лестнице. И у курсанта братской страны с головы бесследно пропадает шапка. Та самая, средней пушистости. А на следующий день в строю у курсантов было одной офицерской шапкой больше. "Где взял, где взял – в военторге купил!" Конечно, подкладка шапки помечалась хлоркой, но кто из вас, служивший в армии, не знает, как той же хлоркой вывести метку? Курсанты из братских стран стали ходить по лестнице, оглядываясь. И если за собой увидят подозрительного курсанта славянской национальности, то останавливаются и пропускают его вперёд. Тогда наши курсанты стали не ходить за азиатами-неграми, а просто стоять и курить на лестничной площадке. Тем паче, что как раз там, на лестнице, и были места для курения. И как только мимо курящего курсанта проходил иностранец в офицерской шапке... ну, вы сами уже догадались. Свет пропадал, шапка тоже.

Тогда все ино-курсанты срочно пришили к шапкам резинки и носили свои головные уборы средней пушистости, пропустив резинки под подбородком. Но наши курсанты нанесли ответный удар: как только иностранец в офицерской шапке шёл по лестнице, свет по условному сигналу вырубался рубильником и наш курсант, ПЕРЕРЕЗАВ РЕЗИНКУ НОЖНИЦАМИ, пропадал во тьме вместе с шапкой.

…Эх, много чего ещё тот подполковник рассказывал, ну почему я не записывал за ним?

Хымик!

«Химия на флоте всегда помещалась в районе гальюна и ящика для противогазов. – Нахимичили тут! – Говорило эпизодически моё начальство, и я всегда удивлялся, почему при этом оно не зажимает себе нос. Химик на флоте – это не профессиональный промысел, не этническая принадлежность и даже не окончательный диагноз. Химик на флоте – это кличка».

Из рассказа А. М. Покровского «Химик».

Лето 2004 года, Санкт-Петербург.

Как-то ехал домой с дачи поздно вечером, по темноте уже. Дача моя сильно за городом, а город называется Питер. Где-то на траверзе, как говорят моряки, Гатчины (до Питера ещё пятьдесят километров) увидел на обочине двух мужиков, поднявших руку, как Ленин на пьедестале. Голосуют, значица, чтоб подвезли их. Я и притормозил рядом с ними. А что – всё равно в город еду, чего не подвезти?

– Мужик, до города подвезёшь?

– Садитесь.

Мужики, что уселись на заднем сидении моей потрёпанной «шестёрки», были крепко поддавшие, шумные, горластые. И завели со мной оживлённую беседу.

– Мы, – кричали они, стуча себя в грудь кулаком, – военные моряки! Мы – североморцы!

– Что ж, – говорю, – это здорово.

А что – действительно здорово. Как сухопутный человек, питаю глубокое уважение ко всем, кто ходит по морям. А они продолжали:

– Мы – подводники! Мы – с атомоходов! Ты знаешь, что такое атомный подводный ракетоносец? Рассекает волну такая здоровенная сигарообразная дура в одиннадцать тысяч тонн водоизмещением, наверху у неё – рубка. По бокам рубки – большие такие ласты, горизонтальные рули. А за высокой рубкой – ба-а-альшой ангар для баллистических ракет. Вот что такое подводный ракетоносец!

– Проект 667БДРМ, если не ошибаюсь, – вставил я. – С ракетами РСМ-54.

– О! А ты откуда знаешь? Служил на подлодках?

– Нет, – говорю. – Случайно знаю.

Служил я в своё время стройбате, но не стал это уточнять вслух.

– А ты знаешь, – распалялись военморы ещё больше, – какие люди у нас на атомках служат? Отличные ребята! К примеру, писателя Александра Покровского знаешь? Смотрел его фильм «72 метра», читал его книги?

– Смотрел, – говорю. – И книги его читал.

Мою фразу они, похоже, прослушали, и продолжали шуметь:

– Саня Покровский – вот такой парень!!! (Один из пассажиров выставили вверх большой палец правой руки)

– А вы что – служили с ним вместе на подлодках? – спрашиваю их.

Они на секунду смутились.

– Нет... с ним не довелось встречаться.

И тут же с жаром продолжили:

– Но мы знаем людей, которые с ним служили. И книги его читали – всё правильно он про подлодки пишет. Вот такой мужик Покровский! (Снова большой палец кверху.) Отличный мужик! Мировой мужик!!! А-а-а, хрен ли говорить, наш человек, подводник. Классный парень!!!

И вдруг один из них, который постарше, сделал паузу и добавил тихо:

– Но химик.

– Да, уж... – добавил многозначительно другой.

– Ребята, – говорю офицерам. – Мне ваш флотский юмор не понять: что плохого в том, что он химик? Мне это очень важно знать, у самого старшая дочка учится в университете на химика.

– Ну, как тебе объяснить... Понимаешь – химик он...

А его товарищ горячо добавил:

– Не, как человек Саня Покровский – отличный мужик, отвечаю за слова! Вот только – химик он. Не служил ты на флоте, не понять тебе...

Довёз я их до города. Но сам до сей поры ломаю голову – чем же их химики не устраивают?

Александр Михайлович, не дай дураком помереть, просвети сухопутного человека – в чём фишка? А то у самого дочка – химик.

Лошадь в противогазе

Китайская Народная Республика, конец 60-х годов.

С окончанием эпохи Великой Дружбы СССР и Китая (уже мало кто помнит то время: "Москва-Пекин", "русский и китаец – братья навек, крепнет единство народов и рас") перед руководителями Китая, в числе других проблем, со всей остротой встал вопрос – с чьей помощью теперь перевооружать свою многочисленную, но технически отсталую армию? Да и вооружение, полученное от Советского Союза, быстро устаревало. И пекинские дипломаты усилено стали посещать западных военных, в Китай стали горячо зазывать иностранные делегации. При этом постоянно подчёркивалось, что китайская армия нацелена не на страны Запада, в чём легко убедиться, глянув на карту (где Китай – а где Запад), а против "советских социал-империалистов".Для западных военных делегаций часто показывали милитаризованное шоу: воины спецназа демонстрировали китайское кунфу: рубили воздух деревянными мечами, бамбуковыми шестами и нунчаками, пробивали головой, рукой и пятками легкобронированные укрытия и защитные сооружения.

Особой гордостью китайцев была джигитовка, которую показывали уйгуры – прирождённые наездники и снайперы, на своих выносливых и неутомимых лошадях. Коронным блюдом была стрельба из винтовки на полном скаку по мишеням. Кто ездил верхом – тот знает, что попасть в цель на скачущей галопом лошади почти невозможно. Чтобы совсем поразить воображение иностранцев, стреляющий всадник был в противогазе. Я сам несколько раз видел в своё время эти документальные кадры: китайский всадник, в хлопчатобумажных гимнастерке и штанах, в фуражке, в противогазе, на полном скаку стреляет из трёхлинейки, лихо передёргивая затвор.

Посмотрев на это на самом деле изумительное искусство всадника, представитель бундесвера спросил через переводчика китайского генерала:

– Скажите, а зачем всадник в противогазе?

Китайцы переглянулись: нет, они слышали, что все "жители окраинных земель" (иностранцы) глупы и непонятливы, но чтоб настолько...

Генерал терпеливо объяснил гостю, что в современной войне вероятно применение противником боевых отравляющих веществ. При слове "противник" китаец невольно посмотрел на север, в сторону необъятного и грозного СССР.

– А вам известно о кожно-нарывных и прочих отравляющих веществах, которые при попадании на открытые участки тела вызывают сильный зуд, нарывы и даже смерть? – не успокаивался немец.

Китайские военные поджали губы: подловил их бундес. В одном хэбэ и противогазе не навоюешь на заражённой местности. Пришлось выкручиваться перед иностранцем:

– Разумеется, мы знаем о современных отравляющих веществах, китайские солдаты имеют защитные средства, аналог советского ОЗК (общевойсковой защитный комплект). Но для демонстрации искусства наездничества и стрельбы всадник решил не одевать ОЗК.

И тогда немец задал ещё вопрос:

– А лошадь? Для лошадей у вас тоже предусмотрены ОЗК и противогазы?

Больше иностранцам этот трюк не показывали.

Огонь из всех стволов

1985 год, Фарахруд (55 км), ограниченный контингент советских войск в Демократической Республике Афганистан.

Рота охраны, расположенная в Фарахруде, в течении нескольких успешно вёла боевые действия против душманских отрядов. Это если верить донесениям командирам наверх, в штаб 40-й армии. И такие это были горячие действия, что по всему надо было представлять отличившихся к наградам. Да вот незадача – почти никаких «войн», то есть боевых выходов, не было, просто сидели на блоках да сопровождали колонны без особых происшествий. И боеприпасы неизрасходованные остались. А если не израсходовать их, то очковтирательство может не пройти. Ка-а-роче – куда-то надо девать быки (боекомплекты). Да не вопрос:

Нет, редут не строили. Выехали в пустыню всем гарнизоном, направили стволы в сторону ближайшего горного хребта и, по приказу командира открыли огонь из всех стволов. Особенно радовались этой возможности новобранцы, они ещё не понимали, что оружие потом ещё чистить придётся. И застрочили «калаши» и пулемёты, заухали подствольники, миномёты и АГС-ы, заквакал автоматический «Василёк» из кузова «шишиги», солдаты уже оглохли, а солдаты из тылового обеспечения всё подносили им новые «быки», ленты и магазины.

Вдруг командир поднял красный флажок: «Прекратить огонь!»

В чём дело, ещё половины не расстреляли? Ах, вот оно что – из-за пригорка показался афганский грузовой ЗИЛ – бурбахайка. Из правого окна бурбахайки высунулся усатый афганец и размахивал белой тряпкой. Бачи подъехали ближе, вышли из машины. Тот, что махал белым флагом, оказался местным врачом, учившемся раньше в Союзе. Прежде, чем наши офицеры успели заговорить с ним, тот коротко сказал что-то водителю и третьему из машины – двенадцатилетнему пацану, те запрыгнули в кузов бурбахайки, вытащили оттуда связанного барана, пару мешков дынь, а из кабины водила-афганец достал большую бутыль с кишмишевкой, местной вонючей самогонкой и вручил старшему из офицеров.

Всё понятно – местные привезли нашим взятку, он же бакшиш, он же калым. Но за что? И тут заговорил местный врач. Оказывается, хотя солдаты и стреляли в пустынную сторону, небольшая часть боеприпасов каким-то образом улетела в противоположную сторону, в местный кишлак. Никого, к счастью, не убило и не ранило, но срезало несколько плодовых деревьев, убило корову и выбило стёкла в местном дукане (лавке).

И жители кишлака отправили делегацию к шурави, с просьбой: больше не стрелять. Наши спокойно выслушали местных посланцев, заверили их, что согласны с ними и от всего сердца благодарны им за бакшиши. Афганцы попрыгали в кабину, бурбахайка развернулась, и поднимая густую пыль, вскоре скрылась за пригорком.

А потом командир повернулся к солдатам и громко скомандовал:

– Огонь!

И чего это нас так не любили?

Назад не берут...

Солдат – всегда солдат

Июнь 1982 года. Карьер «Западный» Камыш-Бурунского железно-рудного комбината. г. Керчь, Крым.

И вот – я гражданский человек! Счастливые дни демобилизации: торжественное возвращение домой, обливающая меня радостными слезами мама, встречи с друзьями, постепенное привыкание к цивильной, гражданской жизни. Но отныне и навсегда, вся жизнь делится на эпохальные части: до армии и после. И как водораздел, как крутой поворот судьбы – военная служба. И всех мужчин отныне делишь на неслуживших и тех, кто знает, что такое военное служба. Первые, конечно, тоже неплохие ребята, в большинстве своём. Но против тех, кто отслужил – хлипковаты, безусловно. И на работе невольно стараешься подбирать себе в товарищи отслуживших. Знаешь, что они навсегда вбили в себя понятия НАДО, ДОЛГ. Они не будут искать причины, чтобы не сделать свою работу, они будут искать способы, часто совершенно неожиданные, чтобы выполнить её. Потому что крепко сидит в них военная закалка: выполнить задание, несмотря ни на что, невзирая ни на какие препятствия, любой ценой. И неважно, где он служил: в мотострелках, в ракетных войсках, в десанте, на флоте, в стройбате, в военном оркестре, в Заполярье, в Афгане, на Курилах, на Кубе.

После дембеля я работал в Камыш-Бурунском железно-рудном комбинате, дежурным водителем карьера на грузовике ЗИЛ-130, оборудованном для перевозки людей.

Начальник смены сказал мне:

– Саша, я на электровозе съезжу к экскаватору, вернусь так же. Ты будь здесь, в вагончике, никуда не уезжай, и главное – если будут звонить, не бери трубку. Нет нас и все! Уехали к отвалу.

– Понял.

Он уехал, а я лег на лавку и задремал. Солдат спит – служба идет. Хоть я уже полгода, как гражданский, армейские принципы никогда не подведут.

Но нет в мире гармонии. Через десять минут мое блаженство было нарушено, противно затрезвонил телефон. Я почувствовал острое желание расстрелять его из автомата. "А вот хрен вам, не возьму трубку", – подумал я. – "Нету меня, в армию забрали".

Через минуту телефон умолк. То-то же. Не мешайте людям отдыхать.

Но через какое-то время он зазвонил опять. Да забил я на него. Сказал же бугор – нету нас. Телефон успокоился. Интересно, надолго?

Минут через пять он начал звонить уже не переставая. Решили взять измором. Ну, козлы, держитесь! Сейчас я отобью у вас охоту звонить сюда. Сейчас вы узнаете, почему меня называли лучшим приколистом гарнизона Верхняя Хуаппа 909-го военно-строительного отряда.

Я взял трубку.

– Алле.

– Это "Западный"? Вы что, уснули там все? Состав пошел под погрузку?

– Какой еще Западный? Это зоопарк.

И положил трубку.

Позвонили снова.

– Алле, это "Западный"?

– Зоопарк!

– Вы что, издеваетесь? Какой еще зоопарк, у нас в Керчи нет зоопарка!

– У ВАС в Керчи – нет зоопарка, – со «столичным» снобизмом заметил я. – Но если бы вы внимательней читали прессу, то знали бы, что наш передвижной московский зверинец уже полторы недели как находится в Керчи. Следите за рекламой.

Я опять положил трубку. В то лето у нас действительно был московский зверинец. Минуты две никто не звонил, переваривали услышанное.

А потом снова:

– Алле, "Западный"?

– Зоопарк, – отвечаю уже на автомате.

Бросаю трубку.

Через минуту:

– Алле, "Западный"?

– Прекратите баловаться, я в милицию на вас заявлю! Я сотый раз вам повторяю – это зоопарк! До чего же бестолковые у вас тут все в Керчи.

Больше не звонили. Можно расслабиться.

Через час от экскаватора подошел груженный состав, из кабины машиниста спрыгнул начальник смены и зашел в вагончик.

– Как дела, Саша, никто не звонил?

– Звонили, но я не брал трубку.

– Правильно.

И ту опять позвонили. Бугор взял трубку.

– Алле, это зоопарк? – спросили его.

– Нет, это "Западный", – ответил обалдевший начальник.

Парад партизан

Молодость – это не возраст, а состояние души.

Осень 2001 года, Н-ская гвардейская ракетная бригада, Ленинградская обл.

И только это я приехал домой из екатеринбургской командировки, сумку поставил, но раздеться не успел, как дочки мне сразу радостно выложили:

– Папа! А тебе повестка с военкомата.

Хм-м. Вспомнили, наконец-то. Беру повестку, внимательно читаю. Фамилия-имя-отчество, адрес – всё правильно указано. Только вот место работы моё почему-то странно прописано: водитель ресторана «Крестофор», хотя я НИИ инженером «подъедаюсь». Напутали что-то в военкомате. А может, всё же зайти в ресторан, вдруг мне там деньги должны?

И не раздеваясь, пошёл в военкомат, благо до него – две минуты ходу. Другой кто скажет: да на кой туда попёрся, мог бы выкинуть повестку и всё. С этими я даже спорить не буду, не наши это люди, случайно на этот сайт забрели. Это ж когда я ещё такая возможность представится, в армию на месяцок сходить, молодость вспомнить. А то, что-то давно не уже не вызывали, за последние двадцать лет после дембеля – первый раз. А отмазаться мог запросто, хотя бы потому, что ещё хромал после перелома ноги.

И таким образом я, прямо с командировки, не заходя даже на работу, загремел на сборы. Мой товарищ по работе писал за меня отчёт по командировке.

И вот мы, солдаты-резервисты, по народному – партизаны, помаявшись два с половиной часа в электричке, попали в просторные светлые казармы, построенные ещё до революции для гвардейского гусарского полка. Скинули штатские шмотки, оделись как люди – в камуфляж и бушлаты.

На сборах, 2001г. Полевые стрельбы.

Незабываемое, неповторимое ощущение. «Словно домой вернулись» – таким было общее мнение ребят.

Если это так, то «дома» явно стало лучше. С умилением я разглядывал цветной телевизор в ленкомнате, которая стала «комнатой досуга», казарменные тапочки и коврики. Не баловали нас таким в стройбате в 79-81 годах. Да и кормят здесь явно лучше, тут даже сравнивать нечего.

Но я не об этом хотел рассказать, не стал бы внимание ваше отнимать зря. Хочу же поведать о марше нашей «партизанской бригады им. Щорса», как сами себя прозвали. Утренний развод на работу – это было святое мероприятие в этой части. Все дивизионы сначала строем проходили по плацу мимо начштаба, впереди барабанщик, задавал такт. Потом дивизион занимал место в строю. Барабанщиков мы, партизаны, моментально окрестили «энерджайзерами». Ну, помните рекламу про зайца-барабаншика, «будет работать, работать и работать...» Нам тоже хотели барабан всучить, но такое в партизанском дивизионе не проходит.

Итак – утро. Воздух чист и резко, пронзительно свеж, каким бывает только воздух осенних полигонов и военных городков. После смрада городских миазмов хочется не просто дышать, а пить этот воздух, наслаждаясь и смакуя, осторожно втягивая его меж губ. Старинные кирпичные казармы с высокими окнами и метровой толщины стенами. Увядающие последней, отживающей красотой листья деревьев ярко играют на солнце всеми оттенками красно-золотой палитры. Лёгкие облачка пробегают по ярко-голубому небу где-то очень высоко, за пределом досягаемости ручного зенитно-ракетного комплекса «Стрела-2М».

Перед начштаба проходят по плацу дивизионы солдат-срочников. М-да-а-а... Кормить солдат стали лучше, обмундирование у них стало куда лучше, не чета нашему хэбэ образца 70-80х. А вот что до самих солдат. Это упадок какой-то. Хилые, тщедушные, сутулые. Бледные, невзрачные дети городских окраин. Тщётно пытаясь печатать шаг, им всё же удавалось идти в ногу и соблюдать равнение в строю, а что до выправки – уж не обессудьте. И это ещё показательная часть. Что же в других тогда творится.

И тут начштаба кивнул нам, давайте, мол. Командир нашего партизанского дивизиона, подполковник, в свою очередь приказал нашему замкомвзвода Жене:

– Командуйте.

Негромко так сказал. Знал, что Женя не подведёт. И тогда наш замок, сержант Соловьёв, бывший воин-интернационалист, раненный в Афгане, а ныне – мастер-пивовар компании «Балтика» – рявкнул свирепым голосом:

– Р-р-равня-а-айсь!

И тут же встрепенулись вороны на берёзах вокруг плаца. Встрепенулись и успокоились. А зря. Потому что следом послышался новый рёв:

– Смир-рна-а!

И снова взмыли в воздух эскадрильи «карельских соловьёв».

– Шаго-ом...

Мы уже привстали на цыпочки и стоим не шелохнувшись. И словно полуденным гулким выстрелом из гаубицы, с Константиновского равелина Петропавловской крепости:

– А-а-рш-ш!!!

И мы врезали. Так в этой части, могу забиться, давно никто не маршировал. Под страшными слитными ударами ног тяжко застонал плац и покрылся трещинами. Мы шли, с молодецкой бравадой, откормленные здоровенные тридцати-сорокалетние мужики, расправив плечи и пуза, вдруг почувствовавшие, что было что-то у нас в прошлом, что-то хорошее, о чём жалеем и вспоминаем. Были у нас не только дедовщина и неуставняк, дуроломы-прапора и иуды-замполиты. И жаль нам было этих сопливых пацанов, которые не застали те легендарные времена, когда была у нас могучая армия, которую боялись все и уважали. Пусть изгаляются и зовут нас коммуняками, тоскующими об имперском прошлом, пусть несут что угодно эти маменькины сынки, откосившие от службы. Не понять им, что такое настоящая мужская жизнь. Не объяснишь глухим, что такое музыка.

Пожилые офицеры и прапора с умилением смотрели на нас, украдкой смахивая слезу. И говорили своим срочникам:

– Вот так надо маршировать, сынки. Учитесь, сотрите – как в Советской Армии умели строем ходить.

Тем временем наша колонна неотвратимо и страшно, словно «Тигр» на Прохоровском поле, сотрясая плац, приближалась к середине, казалось – ничто нас не могло остановить, но вот мы чётко повернулись влево и:

– Стой! Раз-два. – Замерли, не шелохнувшись.

Какое-то время все молчали. Такое надо было пережить. Даже вороны стихли. И только мы стояли довольные, улыбались. Сумели показать себя. Командир наш явно благодарность получит сегодня.

После этого начштаба развернулся и, приложив руку к козырьку, строевым шагом отправился к командиру бригады. Тот, стоявший до этого в углу, также начал маршировать в направлении начштаба. Посередине они должны были сойтись и командир должен был принять доклад о построении.

И тут случилось то, что на целый день подняло нам настроение. На построение всегда прибегала местная шавка, которая жила объедками со столовой. Любила она эти построения чрезвычайно, даже сама в строю сидела, самая крайняя. Впрочем, сидела тихо, никому не мешая, поэтому на неё не обращали внимания. Но, видимо, наш «партизанский» марш на неё тоже произвёл впечатление, и она побежала вслед за начштаба к командиру. Когда начштаба раскрыв рот, начал докладывать, шавка одновременно с ним залилась радостным лаем. Вроде как тоже докладывала.

И плац ещё раз содрогнулся, уже от хохота. Командир невозмутимо выслушал доклад до конца и процедил:

– Убрать псину! Немедля!

Тут же подсуетились бойцы из хозвзвода, утащили куда-то шавку, искренне не понимающую: "За что её-то?".

А берёзы по-прежнему горели на солнце своим прощальным золотистым нарядом. Они тоже, как и солдаты в «партизанской» бригаде, грустили об ушедшей молодости. И также хотели, чтобы их запомнили в лучшем виде.

У пусковой установки.В камуфляже: слева Женя Соловьев (замок), справа я (комод).

Пояснение для штатских: замок – заместитель командира взвода, а комод – командир отделения. Сержантские должности, но замок круче комода.

Вы пили?

Ноябрь 2001 года, военные сборы, Ленинградская область.

На выходные нас отпускали домой. Офицерам ведь тоже надо от нас отдохнуть. А в воскресенье вечером мы ехали обратно в часть на электричке. От Питера до нашей станции – два с половиной часа езды. Всю дорогу мы пили, пели, закусывали. Воины на службу едут, это вам не хухры-мухры.

В часть пришли с песней, хорошо набравшись. В казарме первым делом оделись как люди: в военную форму. А то ходили, как лохи, в штатском.

Потом в ленкомнате, которую теперь в армии называют комнатой досуга, сдвинули столы и застолье продолжалось всю ночь.

На подъеме с трудом проковырял глаза и начал поднимать своих ребят своего отделения (я был командирам отделения – «комодом»). В половине седьмого утра (это важно!) ко мне обратился командир дивизиона, подполковник:

– Вы сегодня пили?

– Нет, только вчера.

– А во сколько вы закончили?

– В пять утра!

PS: Товарищ командир – огромный вам привет! Вы – лучший командир, с которым мне доводилось служить. Больших вам генеральских звезд!

Главное – здоровье! Остальное будет...

Когда я был на сборах в 2001 году, в Ленинградской области, то начфин рассказал нам, «партизанам», такую историю.

Офицер одной из воинских частей Ленинградского ордена Ленина военного округа сильно пил. В армии этим вообще трудно кого-то удивить, но этот офицер допился до хронического алкоголизма, до цирроза печени, до "белочки" (белой горячки). Вобщем, командование части поставило вопрос об увольнении этого офицера из Вооружённых Cил "за систематическое пьянство". То есть – без пенсии, без выслуги, без льгот – он попросту будет выброшен за КПП без каких-либо надежд на обеспеченное будущее и с волчьим билетом: "уволен за пьянство".

Перспектива была не из самых лучших, прямо скажем – мрачная перспектива. Перед угрозой такого кошмарного исхода этот офицер даже перестал пить и засуетился, начал собирать справки, и т. д. Кто-то из сослуживцев надоумил его сходить к юристу. И юрист подсказал командиру гениальный ход (в чём гениальность вы поймёте чуть позже) – этот товарищ пошёл в наркологический диспансер и официально зарегистрировался как хронический алкоголик, и взял об этом в диспансере соответствующую справку. Потом с этой справкой он обратился в соответствующие инстанции с заявлением: поскольку алкоголизм – это болезнь, то он просит командование возместить ему ущерб от заболевания, полученного во время прохождения воинской службы (не путать с профессиональным заболеванием) и уволить со службы по состоянию здоровья.

Не буду томить – суд он выиграл, офицера признали больным, заболевшим за время прохождения службы, ему возместили ущерб здоровью и уволили с армии уже не за "систематическое пьянство", а с гораздо менее страшной статьёй "по состоянию здоровья", с пенсией, выслугой, льготами и т. д.

Всё это настолько повлияло на теперь уже отставного офицера, что пить он перестал, стал преуспевающим бизнесменом.

Как говорится: хотите верьте, хотите нет!

Порядок – прежде всего!

1994 год, Санкт-Петербург, Эрмитаж.

Мы с заведующим нашей мастерской охранной сигнализации Игорем идём по директорскому коридору в сторону Советской лестницы. На себе тащим бухту кабеля и ящик с инструментами (я тащу), а также папку с чертежами и схемами (а это у Игоря, сачок он, однако).

В самом конце коридора, у Эрмитажной лестницы, пост охраны. За столом сидел какой-то мужик, которого мы с Игорем никогда раньше на посту не видели. Так-то мы всех охранников в лицо и по именам знаем, а они нас, даже пропуска не показываем. А этот видно новенький. Мужик был зрелых лет, примерно 45 ему, короткая аккуратная стрижка, подтянутый, волевое лицо, спокойный умный взгляд. Что-то толкнуло у меня в груди, я полез за пазуху, достал свой пропуск и предъявил его в раскрытом виде. Глядя на меня, то же самое сделал Игорь.

Мужик спокойно посмотрел на наши пропуска, сверил фото с нашими обличьями и с вежливым достоинством сказал:

– Пожалуйста, проходите.

А уже вечером мне рассказали про этого мужика занятную историю. Он действительно был новеньким в охране и первый раз сидел на посту. А когда мимо его поста проходил директор музея Михаил Борисович Пиотровский, этот новый охранник потребовал у него пропуск.

Директор несказанно удивился, такого в музее ещё не было.

– Я генеральный директор Эрмитажа Пиотровский!

– А у меня в инструкции не написано, что директор имеет право проходить без документов. Предъявите пропуск!

Пришлось директору вернуться в свой кабинет и достать свой пропуск из сейфа. Охранник этот недавно демобилизовался, а был он до того гвардии майор, командир мотострелкового батальона, ветеран Афгана.

Здесь вам не тут, господин Пиотровский! У военных – не забалуешь.

Что потом было этому военному, за то, что «построил» самого директора музея? А ничего не было. Надо отдать должное Питровскому – он проявил себя порядочным человеком.

Страх

Давным-давно, в далёких ныне 70-х годах прошлого века, в легендарном полумифическом государстве СССР, я жил в Крыму, а учился в школе N12 города Керчи. Наш класс образовывал пионерский отряд им. Героя Советского Союза ... э-э-э... совсем одолел, склероз проклятый... Кажется, Логунов была его фамилия, но не уверен, в Интернете не нашёл данные на такого ГСС. Но пусть он так и будет в рассказе под этим именем. Этот герой-лётчик проживал там же в Керчи, мы приглашали его на торжественные пионерские сборы, повязывали ему красный пионерский галстук, а он нам прочувствованно рассказывал о героических военных свершениях.

А через много лет, уже после армии, я работал в той же Керчи водителем железно-рудного комбината. А Логунов, как оказалось, будучи уже пенсионером, работал в том же гараже автомехаником. И вот, как-то вечером, после смены, сидели мы с ним в компании в гараже, выпивали, натурально. Поддав с устатку, он часто вспоминал войну. Хорошо понимаю его. Именно там, на войне, остались его самые насыщенные и наполненные дни.

И вот как-то, где-то уже по полкило домашнего вина мы в себя влили, и послали самого молодого ещё у бабки банку трёхлитровую прикупить, кто-то из водил спросил его:

– А скажи честно, бывало страшно на войне?

Механик ответил не сразу, хмыкнул с видом: «Ну ты и спросишь!», размял беломорину, прикурил неспешно и начал свой рассказ. Уж сколько лет прошло, а всё мне душу бередит его история.

Зима 1942 года, Ленинградский фронт.

– Вы не поверите, – начал он, – но в бою лётчик пугается редко. Пока летишь – всё внимание сосредоточено на управлении. Если кто думает, что управлять устаревшим тогда И-16 легче, чем более современным ЯК-1, то он очень глубоко заблуждается. «Ишачок» создавался Поликарповым для манёвренного воздушного боя. А значит – с очень небольшим запасом продольной и поперечной устойчивости. Приходилось «держать самолёт на ручке». То есть очень плотно удерживать ручку управления и педали, в готовности мгновенным точным движением скомпенсировать рыскание по крену, курсу и тангажу. Иначе ровный горизонтальный полёт превращался в беспорядочное кувыркание с разрушением планера. Так что не расслабишься в полёте. Это уж позже допёрли конструкторы, что для лучшей управляемости можно просто увеличить площадь рулей, скомпенсировав нагрузку на них аэродинамически, а самолету оставить нормальную, устойчивую продольную центровку. Легкий в управлении ЯК – лучший тому пример, любили его лётчики.

К тому же, у «ишачка» был открытый фонарь, ледяной зимний ветер нещадно треплет пилота в кабине. Ремешок от шлемофона потоком ветра бьёт по лицу, как не запихиваешь его, не перекручиваешь, всё равно размотает и стегает по щеке и подбородку, аж застрелиться хочется. Красиво сидит форма на лётчиках, девушки восхищённо заглядываются, да мало кто знает, что пневмония, гайморит и радикулит были постоянными спутниками пилотов. Да и на более современных ЯКах старались летать, не закрывая фонарь. Оно, конечно, теряется скорость из-за этого, да только не заклинит его, когда понадобится с парашютом покидать сбитый самолёт.

А уж когда воздушный бой начался – только успевай крутить головой по сторонам, некогда переживать. Да и потом озлобление в бою появляется. Когда видишь падающий горящий немецкий самолёт – испытываешь искреннюю радость – так тебе, суке, и надо. А ещё злость испытываешь, когда видишь падающие наши самолёты, как гибнут твои товарищи. Так что – нет, не боялись мы ни черта, когда дрались в воздухе.

Но вот однажды случилось, что испугался я так, как никогда в жизни, не забуду, как тряслись тогда коленки и дрожали губы.

Тогда нас, истребителей, защищавших небо блокадного Ленинграда, срочно подняли по тревоге. С поста ВНОС сообщили, что на колонну машин, идущих с Большой Земли в блокадный Ленинград с продовольствием, немцы начали авианалёт. С бреющего полёта двухмоторные Ме-110 расстреливали грузовики очередями авиапушек. А на выходе из атаки хвостовые стрелки ещё добавляли свои пулемётные очереди. Сверху их прикрывали лёгкие 109-е «Мессера», или, как мы их называли – «худые».

И вот приблизились мы к Дороге Жизни, как называли ледовую трассу по Ладожскому озеру. 110-е утюжат колонну полуторок и ЗИСов, по ним отстреливаются девчонки-зенитчицы из счетверённых «Максимов». Да только против самолётов это слабенькое оружие, и калибром, и дальностью огня. Захожу на своём ястребке в хвост последнего 110-го. Он моментально огрызнулся очередью хвостового пулемёта. Видать, у стрелка нервы слабенькие. С такой дистанции не попасть, надо было подождать, пока подойду поближе, и влепить очередь в упор.

Правда, и « ястребок» может всадить в упор своими 20-милиметровыми пушками ШВАК, так что тут уж – у кого нервы крепче окажутся. А бороться с такими вот отпугивающими очередями слабонервных стрелков я уже давно научился. Надо зайти повыше и спикировать на цель покруче. Угол обстрела вверх у хвостового пулемёта MG15 ограничен, да и на больших углах возвышения пули сильно сносит воздушным потоком назад, попасть в атакующий «ястребок» нереально. Захожу на этого мародёра, а боковым зрением вижу, как сзади-сбоку пара «худых» на меня заходит. А мне-то побоку: вот собью «стодесятого», а уж там буду крутыми виражами уворачиваться от «худых». Такая у нас была установка тогда по жизни: сбить вражину, а уж потом о себе думать. О своей шкуре мало заботились, только о том, как прикрыть машины с помощью для осаждённого Ленинграда. Эх, нынешние хапуги-начальники с нашего автопарка против тех ребят и гроша ломанного не стоят! Да только вот те замечательные ребята сгинули бесследно, их косточки с обломками машин гниют в Синявинских болотах под Ленинградом. Как говорится: кто сражался и трудился, тот давно п…й накрылся, а кто прятался-скрывался, тот в начальники пробрался.

Ну так вот, «Мессера-стодевятые» – шустрые машины, нагнали они меня, и срезали одной очередью. Хорошо ещё, пушки у них только в крыльях стояли, а через винт стреляли только два пулемёта винтовочного калибра. (Судя по описанию – это истребитель модификации Bf-109E. К тому времени на Восточном фронте их практически не осталось, возможно, пилот просто заблуждается. – Автор.)

Так вот, бронеспинка выдержала попадания мелкокалиберных пулемётных пуль, только по спине словно кувалдой прошлись. А уж от плоскостей и оперения вовсе ничего не осталось, одни лохмотья фанерно-полотняные. Одно слово – «рус фанера». А фрицы, сволочи, на цельнодюралевых машинах летают. И рухнул я своим ястребком прямо брюхом на хвостовое оперение «стодесятого», аккурат перед изумлённо выпученным взором его хвостового стрелка. Решил видно, что озверевший русский Иван совершил самоубийственный таран, очень такие вещи им на нервы действовали. Не страшились немцы воздушных схваток, и вояки они толковые. Но вот тарана боялись панически.

Как не убился я при столкновении с фрицем – это чудо просто какое-то. Видно есть бог на небе. Ну да жить захочешь, во что хочешь поверишь, кому угодно помолишься: и богу и аллаху и чёрту, и Ленину с его бородатыми подельниками. Но пора и о себе позаботиться, спасаться с парашютом. Непросто выбраться из кабины бешено кувыркающейся подбитой машины. Земная поверхность, такая огромная и незыблемая, вдруг взбесилась, встала на дыбы и норовила всей своей махиной шлёпнуть меня по башке.

Отстегнул я ремни и – кости за борт. Только остатки оперения мимо лица просвистели, могло бы и убить. И тихо так спускаюсь под куполом, прикидываю, куда меня ветер сносит: к нашим, или к немцам. Мы ведь в горячке боя уже не над озером, над сухопутьем дрались. Немцы парой пронеслись мимо меня, но добивать не стали – торопились, видать. А может, не совсем ещё совесть потеряли. А внизу два костра догорают: моего самолёта и немецкого.

Отнесло меня к нашему берегу, а там уже бойцы бегут, орут чего-то. Я аж всплакнул: «Живой! Не убили меня фрицы, уцелел. Так что повоем ещё». Да только первый же подбежавший боец-ополченец саданул мне прикладом трёхлинейки в живот, больно так. Я вскрикнул, так он кулаком мне добавил. Я ему:

– Что ж ты делаешь, товарищ? Я ж свой, советский! За вас воюю!

А он мне:

– «Твои» в серых шкурах по лесу бегают. И не товарищ ты мне, сволочь фашистская!

Да ещё мне в морду. Прикончил бы меня ей богу, да только остальные бойцы прибежали, скрутили меня, к своему командиру волокут.

И что интересно – никто не верит, что я красный лётчик. Ни форма моя, ни документы, ничто их не убедило. Среди бойцов Красной Армии ходили упорные слухи, что все фашистские лётчики поголовно летают в нашей форме и с нашими поддельными документами, и даже язык наш выучили, чтобы, оказавшись на нашей территории, спастись от расправы красноармейцев и внедриться в Красную Армию со шпионским заданием. Разубеждать бойцов, что это нереально, было бесполезно. Доставили к ихнему комиссару, бывшему инспектору по режиму завода «Большевик», как потом оказалось. Ну, вы знаете режимщиков. Они и маме родной не поверят, не то, что сбитому лётчику. Посмотрел он мои документы, прищурившись, а потом сказал двум бойцам своим:

– А ну-ка, ребятки, отведите этого погорелого летуна в штаб полка, в Особый отдел. Там разберутся, что это за птица.

– А может шлёпнуть его, и вся недолга? – спросил один из этих назначенных в конвой бойцов. – Чего его, фашиста, жалеть?

– Не надо, – строго одёрнул его комиссар, – даже если он шпион, то может много чего знать, что нашим контрикам интересно. А уж там сумеют ему язык развязать.

И вот повели меня в ночь, в зимнюю стужу. А холодно, чёрт возьми. Это в горячке боя я весь мокрый был, хоть бельё выжимай, а тут остыл, тот же пот замерзать на мне стал. А идти далеко, километров семь, темно, да ещё пурга поднялась. И тут среди бойцов какой-то нехороший разговор начался. Один из них, тот что давеча шлёпнуть меня предложил, опять начал канючить:

– Слушай, – говорит он своему товарищу, – пока мы в штаб доберёмся, пока там сдадим этого фрица, пока обратно – обед давно закончится, и кашу и щи придётся холодными жрать (Горячее им в полевой кухне раз в сутки привозили, по темноте, чтоб не обстреливали.). Ты как хочешь, но вот без горячих щей мне свет белый не мил, на этом холоде. Да кто он такой, этот фашист, чтобы защитник Ленинграда из-за него околевал от холода и голода.

– Ясное дело, шлёпнуть гада, – согласился второй. – Доложим потом: убит при попытке к бегству. За фашиста нам ничего не будет.

– Ну, за убитых фашистов пока ещё не наказывают, слава богу, только награждают.

Тут они оба рассмеялись и сняли винтовки с плеча, передёргивая затворы.

Вот тут-то я и испугался, как никогда в жизни. Бухнулся на колени перед ними и взмолился к ним таким проникновенным голосом, как никто в жизни, поди, богу не молился.

– Да вы что, ребятки! Да я ж свой, советский! У меня отец ещё на Путиловском заводе до революции работать начал, ныне Кировском, а сам я на Васильевском жил, в Гавани. Да я ж на каждую первомайскую и ноябрьскую демонстрацию ходил! Да летать ещё в Осоавиахиме начал. Свой я, ребятки, советский насквозь, лётчик, коммунист! Вы ж партбилет мой сами видели, все взносы уплачены.

– А чего ж ты тогда за жизнь свою скулишь, если советский, да ещё партейный?

– Оттого и страшно, братцы, что не в воздушном бою погибну, как летчик, защитник Ленинграда, а как фашистскую собаку пристрелят. Да я, как до свого аэродрома доберусь, вам по литру спирта каждому потом проставлюсь, клянусь.

Много чего ещё им тогда пообещал, даже вспоминать совестно. Вобщем, спел я им и «Катюшу», и «Эх, хорошо в стране советской жить...», и сплясал им. Поверили, вроде, оттаяли. Да и весело им, что ваньку валяю перед ними, всё развлечение во фронтовой жизни.

– Ну, ты, прям, массовик-затейник, – сказал один из них. И они закинули винтовки за плечо. И дальше пошли уже рядом, вроде как не под конвоем я уже, а приятели мы просто. Скоро и до штаба полка дошли. И первого, кого я увидел, был мой комэск.

– Живой! – вскричал он. – А мы-то уж обыскались тебя, обзвонились. Хотели за тобой посылать к ополченцам, да те позвонили, что уж навстречу тебя отправили.

– Вот, товарищи, – сказал комэск моим конвоирам, показывая на меня рукой, – познакомьтесь. Герой-лётчик, таранивший сегодня фашистский самолёт. Спасибо, что привели его к нам.

Я не стал говорить комэску, что вовсе не собирался таранить немца, просто врезался в него, когда меня сбили. И комэск энергично стал трясти руки бойцам. А потом сказал мне:

– Ну, садись в полуторку, к нашим поедем. Комполка уж на тебя представление к Герою написал.

– Погоди, – говорю. – С бойцами попрощаюсь.

Вышли мы на крыльцо и я тихо попросил их:

– Вот что, ребята. Вы того... Не говорите никому, как я вас умолял не расстреливать меня. А то если наши узнают, то мне только и останется, что самому застрелиться.

– Да вы сами, того, не проболтайтесь. Вы ж слыхали – искали вас уже. Если б мы вас не довели, нас бы самих расстреляли.

– Закурить не желаете? – спросил второй, чтоб перебить нехороший осадок.

Я кивнул, и бойцы быстро скрутили самокрутки себе и мне. Задымили. Да видно от переживаний курево мне впрок не пошло, закашлялся. Дым кислый какой-то, и затхлым отдаёт.

– Не понравилось? – спросил один из них.

– Чего-то, не распробовал... странный какой-то табачок.

Они оба рассмеялись.

– Да нет уж у нас давно табачка. Опавшие листья под снегом собираем, высушиваем на печке, измельчаем и курим.

И так мне вдруг вспомнилось ясно, как мы, лётчики, пижонски дымили «Казбеком» перед техническим составом, что аж плохо мне стало. Конечно, летунам никто из них не завидовал. Мы – смертники, а они ничем на земле не рисковали, разве что денатуратом отравиться. И всё ж таки, некрасиво как-то.

Вот так-то, ребята, – закончил свой рассказ бывший лётчик-истребитель, а ныне механик автоколонны.

– А к ребятам тем ты заехал? – спросил водитель водовозки. – Ты ж обещал проставиться.

– Заехал как-то, погода была нелётная. Да только не было уже их в живых, весь тот батальон народного ополчения погиб в боях на Невском пятачке.

Хроника последнего «тряпочного»

Зима 1942 года, блокадный Ленинград.

(Рассказываю со слов автомеханика, ветерана войны, бывшего лётчика).

Наш полк стоял тогда на Комендантском аэродроме, на севере Ленинграда. Аккурат за Чёрной Речкой, где Пушкин на дуэли стрелялся с Дантесом. Эх, бедолага Александр Сергеич, на войну б его, тут бы вволю настрелялся, отпала бы охота дуэлировать.

На вооружении у нас всё больше старые самолёты были. Все новые, вроде МИГ-3, ЯК-1 и ЛАГГ-3, как известно, перед войной на приграничных аэродромах собрали. Там их и пожгли в основном, прямо на стоянках. А нам остались «тряпочные» – И-153, И-16, И15бис и прочее старьё. Не, и на них можно воевать. Горизонтальная манёвренность у них очень уж хорошая была. Бывало, зайдёт немец в хвост, а ты – рраз – на месте круто разворачиваешься и почти в лоб его расстреливаешь. Да только перевелись скоро такие дураки среди немцев. Атаковали они сверху, а после тут же свечой взмывали снова вверх, и хрен ты его там достанешь. Пока на чахлом ишачке поднимешься к нему, он тебя ещё десяток раз сбить успеет. Вобщем, воевать на «тряпочном» можно было только, если немец сам на тебя полезет. А если не захочет – то ничего ты с ним не сделаешь. Уж очень большое у немецких мессеров было превосходство в горизонтальной скорости и скороподъёмности, на чём и выигрывали. Единственное – их бомберы мы могли догнать и сбить, да и то не всегда, и не всякие. Опять же – из дюраля у них машины. А у нас – «тряпочные».

Поясню, что это значит. Главная силовая ферма самолёта варилась из стали, остальной каркас и нервюры крыла – из дерева. И всё это обшивалось фанерой и перкалью: полотном, покрытым лаком. Со временем лак пооблетал, ткань растрёпывалась, При полёте за самолётом развевались лохмотья. Техсостав тщательно наклеивал новые куски ткани взамен растрепавшихся, заново лачил их, да только со временем это опять становилось лохмотьями. Даже неудобно было перед врагом, честное слово. Не будет враг уважать противника в лохмотьях. А на «Чайке» И-153, стойки крыльев обматывались проклеенной миткалевой лентой. Со временем витки ленты отставали, разматывались, и в полете колыхались на ветру, как лохмотья у нищего.

Но тыл потихоньку налаживался, заводы наращивали выпуск новых машин. К нам стали приходить ЯКи, ЛАГГи. Такие же тряпочные и фанерные по большей части, впрочем. Но летали они уже намного резвее, можно было с фашистами потягаться. Да ещё союзники подкидывали свои «Харрикейны» и «Томогавки». Ничего машины, но наши ЯКи всё ж лучше были. А старые машины куда? Да никуда, кто ж позволит списывать исправные боевые машины, пусть и устаревшие, перед лицом превосходящих сил противника. Летали эти «ястребки», пока не собьют. Наконец, осталась из старичков лишь одна «Чайка», И-153. Пилот, тяжело раненый в бою, убыл в госпиталь, и встал вопрос – кому отдать бесхозную машину?

Посадить лётчика на старую машину, в то время когда все на новых летают – значит смертельно обидеть его. И тогда на «Чайку» сел командир нашей авиадивизии, генерал, у которого Золотая Звезда ещё не то за Халхин-Гол, не то за Финскую войну была. «Пусть», – сказал он, – «молодёжь учится: неважно, на чём ты летаешь, важно как. Всё от пилота зависит». И продолжал сражаться с фрицами также геройски, как до этого на «Харрикейне».

А был тогда среди наших врагов, немцев, один очень известный враг. О нём легенды по обе стороны фронта рассказывали. На своём пикирующем Ju-87 он атаковал зенитные прожектора! Не верите? И наши лётчики не верили тоже, когда им зенитчики об этом рассказывали. Если ночью самолёт попадёт в столб прожекторного света, то лётчик ощущал просто физический удар по глазам. После этого не то, что вести самолёт – соображать трудно. А тут – рассказывают, «Юнкерс» пикирует прямо в луче света на прожектор и сбрасывает бомбу на него. Да ещё вторым заходом может пулемётами по нему же полоснуть, если промахнулся бомбой. Не верили наши лётчики, но расстрелянные прожектора говорили сами за себя. И вот на партсобрании наш комдив, когда вспомнили об этом «прожектористе», встал, поправил ордена и дал всем присутствующим честное слово офицера и коммуниста, что собьёт этого сумасшедшего «прожекториста». Все завозражали: «Да тебя ж самого ослепит», но генерал стоял на своём.

И вот как-то ночью начался очередной налёт. Все блокадники хорошо помнят сухое щелканье метронома по городской радиосети. Если он защёлкал вдвое быстрее обычного – значит началась бомбёжка, всем в бомбоубежища. А если щёлкает редко, один удар в секунду – всё, граждане, отбой воздушной тревоги.

По тревоге сел генерал в свою двукрылую «Чайку», подъехавшая машина-автостартёр раскрутила через кардан с храповой муфтой его винт, и мотор, почихав, завёлся. Взлетев, направились было к Кировскому заводу, в последнее время немцы его повадились бомбить. Ан нет, в этот раз они летели к центру, к Дворцовой площади. Неясно, что они там разнести хотели: Эрмитаж или, скорее, штаб Ленинградского военного округа, что напротив Зимнего Дворца. И вот, видит генерал, один из вражеских самолётов отделился от строя, и камнем падает на прожектор, что в скверике возле Адмиралтейства. И только тут генерал спустил на лоб свои лётные очки с закопчёнными стёклами. Понял он секрет, почему немец так бесстрашно летит на прожектор, не ослепляясь, и сам также сделал. А прожектор что, он ведь отстреливаться сам не может, беззащитен. Подбил комдив немца, не до конца, правда, тот, задымив, потянул к своим. Ну, генерал, ясное дело, за ним в погоню. И как раз возле Исаакиевского собора по нему стали шарахать наши зенитчики. Один из неопровержимых законов войны гласит, что по своим зенитчики бьют гораздо успешнее, и промахиваются реже. Законов Мэрфи тогда ещё не написали, но они и тогда уже работали, потому как это законы самой жизни, а Мэрфи лишь сформулировал их. Осколками 85-миллиметрового зенитного снаряда тряхнуло машину так, что она, застонав предсмертно, стала разваливаться в воздухе.

Вобщем, приземлился генерал под куполом парашюта на Исаакиевскую площадь, аккурат перед Мариинским дворцом, сбросил его, отстегнув подвеску, и сразу бегом – к зенитчикам.

– Где командир зенитной батареи?! – заорал он зенитному расчёту.

И невзначай как бы так кожаный реглан распахнул, чтоб эти недоделки его Золотую Звезду Героя на груди увидали. Чтоб поняли, с кем имеют дело, засранцы. Невинное такое фронтовое кокетство. Потому как генеральские свои звезды он не носил на воротнике реглана (в воздушном бою все равны), так пусть хоть награды его заценят зенитчики. Вышел один старлей, бледный, трясется весь, как бы не пристрелил его генерал сгоряча.

– Ты сбил меня? – строго так ему генерал.

– Я, товарищ... э-э-э... командир.

Генерал горячо схватил его ладонь двумя руками, потряс, и произнёс радостно:

– Молодец! Хвалю! Последний тряпочный сгорел. А то я боялся, что до конца войны мне на старье летать.

«Эх путь-дорожка, фронтовая...» (Легенды Крыма)

Май 1942 года, Керченский полуостров, Крымский фронт.

Интересно, кто такие тексты придумывает? Этого поэта да под бомбёжку бы и посмотреть, как бы ему была не страшна «бомбёжка любая...» Нормальная такая главпуровская шапкозакидательская хрень: не страшны дескать, нам ни бомбёжки, ни обстрелы. А то ещё как-то привозили на передовую кинопередвижку и демонстрировали перед фильмом «Боевой киносборник». В нём два, приличных, вообще-то, актёра, Михаил Жаров и Николай Крючков, одетые в полушубки, наяривали на гармошке и пели залихватские частушки с припевом:

В это время немцы блокировали Ленинград, осаждали Севастополь и вышли на подступы к Москве. А с экрана солдатам: «Немцы драпают от нас!» А немцы уже заняли Ростов, рвались к Волге, шли уличные бои в Севастополе, они оседлали хребты Кавказа, фашистский флаг развевался над Эльбрусом, танковые колонны Манштейна прорывались к Майкопу и Грозному. А артисты под гармошку:

Похоже, что ГлавПУР делал всё, чтобы навсегда посеять недоверие солдат к официальным источникам.

Впрочем, песня фронтового шофёра ещё не была придумана, победный 45-й год впереди, и немцы не дошли ещё до Кавказа и Сталинграда. А пока водитель тылового снабжения 44-й армии Крымского фронта гнал свой ЗИС-5В по степям Керченского полуострова к армейской базе снабжения в Керчи.

«Не страшна нам бомбёжка любая...» Ох, страшна бомбёжка фронтовому шофёру. Кто только не бомбил его за полгода войны. И важные, степенные двухмоторные Дорнье, Юнкерсы и Хейнкели – на станциях и тыловых складах, особенно страшные пикировщики Ju-87, часами терроризировавшие прифронтовые дороги двухмоторные Мессершмитты Bf-110 и даже истребители не гнушались походя обстрелять военные грузовики. Не раз водитель бросал баранку и на ходу выскакивал из кабины в придорожную пыль. Вот и сейчас он ехал по пыльной степной дороге присматривая за прокалённым крымским небом: нет ли крылатого супостата? Потом уж, полвека спустя, пропаганда много сделает, чтобы убедить людей, что Крым всегда был татарским. А ведь были же на Керченском полуострове населённые пункты с красивыми русскими названиями: Семь Колодезей, Романовка, Марьевка, Мама Русская, Дорошенково, Марфовка, Петровское, Опасное, Капканы, Багерово, Ивановка. И греческие были названия: Феодосия, Ливадия, Симферополь, Севастополь. Были даже посёлки немецких колонистов: Мариенталь.

Главная проблема в степном Крыму – вода. Точнее, её отсутствие. Знаете, что такое крымская степь? Это высохшая до твердокаменного состояния, выжженная беспощадным крымским солнцем земля цвета застиранных выцветших солдатских штанов, светлое хаки.

По этой степи ветер гоняет кусты перекати-поле, по-местному – курай. И полное отсутствие речек, а озёра – только солёные. Местные жители перегораживали дамбами овраги – балки, и собирали в них дождевую воду. Только там и можно было набрать воды для питья и в радиатор машины, воды жёсткой, солоноватой, дающей большое количество накипи. Водила гнал свою трехтонку в Керчь, облизывая сухим языком пересохший рот. Он старался дышать через нос – так организм теряет меньше влаги. И вот, где-то после Ивановки, его настигли два Юнкерса. Как говорится: вспомни дерьмо – вот и оно! Слёту они выпустили очереди по его грузовику и полетели дальше, к переправам Керченского пролива.

Шофёр тут же повернул баранку вправо, а сам, выключив зажигание, выскочил из фанерной кабины влево, в невысокую, колючую и выжженную беспощадным крымским солнцем траву.

* * *

Последние дни были каким-то непрерывным кошмаром Крымского фронта. 10 мая 1942 года немцы на шлюпках, тёмной ночью, обошли наши позиции и высадились в тылу 44-й армии, за посёлком Приморское, под Феодосией. И одновременно ударили с фронта. Наши войска, построенные в один эшелон, не имеющие даже окопов («спасибо» зато представителю Ставки Л. Мехлису, запретившему строить оборонительные укрепления «для поднятия наступательного духа»), в панике бежали с Ак-Монайских позиций. Надо сказать, фронтовая разведка заранее смогла точно установить день начала немецкого наступления, но подготовка к обороне рассматривалась тогда как измена. Потом Крымский фронт пытался закрепиться в середине полуострова, на остатках старинного Турецкого вала, но и там не успели построить оборону. И немцы, почти не имевшие танков, не имея численного перевеса в войсках и артиллерии, продолжали громить войска Крымского фронта. Неизвестно, чего тут больше: немецкого военного искусства, или нашего разгильдяйства.

* * *

Немецкие самолёты полетели себе дальше, к Керченской переправе, а водитель выбрался из сухих зарослей чертополоха и вытащил колючки из одежды и ладоней. Жёстка и колюча крымская трава, босиком по ней не пробежишься, замучаешься потом занозы выковыривать. Он снял с пояса флягу, сделал пару экономных глотков воды, долго полоскав рот перед тем, как проглотить её. Потом забрался в раскаленную солнцем кабину, завел двигатель и поехал дальше щуря глаза от ослепительно яркого крымского солнца. За холмом на дорогу выскочил лейтенант в грязной пропотевшей гимнастёрке, бежал видно, и сходу начал палить из ТТ:

– Стой! Стой, стрелять буду!

– Что такое? – спросил шофёр, притормозив.

Лейтенант вскочил на подножку к водителю.

– Возьми раненых до Керчи, у меня их восемь, все тяжёлые.

– Не могу, машина штаба полка с документами, не имею права подвозить.

– Возьми, сказал, а то пристрелю!

А что, и пристрелит, запросто.

– Ладно, поехали к твоим раненным.

Забрали в кузов раненных, бойцов, лейтенант садиться в кабину не стал, так и поехал, стоя на подножке со стороны водителя, чтобы успеть соскочить при авианалёте.

В Керчи шофёр спросил у девчонки-регулировщицы:

– Где тут военная комендатура?

– Езжайте в центр, к Митридату. Там возле военного порта, в здании бывшей таможни, и находится комендатура. Кстати, в том же здании и госпиталь, можете раненых сдать.

Доехали туда, сгрузили раненых, только не в госпиталь, а прямо на буксиры, стоящие у Генуэзского мола военной базы. Причальную стенку оцепили энкэвэдэшники из заградотряда с автоматами наперевес, пропуская матросов, несущих носилки с ранеными через цепь, и отпихивая остальных. Они выполняли строгий приказ командующего Крымским фронтом Д. Т. Козлова: «На тот берег – ни одного здорового, только раненых!» После выгрузки раненых шофёр, вместе ставшим вдруг никому ненужным лейтенантом, явились в комендатуру за дальнейшими распоряжениями. Там они получили такой приказ:

– Направляться на север Керчи, в посёлок Аджимушкай. Там создаётся полк обороны Аджимушкайских каменоломен. Поступите в распоряжение полковника Ягунова. Машину с документами – сжечь!

* * *

Оборона наших войск на Турецком валу 13 мая была прорвана, а 14 мая передовые части немецкой 170-й пехотной дивизии генерала Зандера ворвались на западную и южную окраины Керчи, у посёлка Камыш-Бурун. На господствующей над городом горе Митридат немцы установили артиллерийские батареи и расстреливали причалы с нашими войсками, пытающимися переправиться через пролив. А немецкие самолёты расстреливали суда и плавсредства в водах Керченского пролива. 15 мая немцы полностью овладели Керчью и дальнобойной артиллерией расстреливали все переправы через пролив севернее Керчи. Эвакуация превратилась в бойню.

* * *

– Тебя как зовут? – простецки спросил лейтенант шофёра, вдруг забыв о субординации и своём офицерском чине.

– Слава.

– Меня Женя, Грищенко, – лейтенант протянул руку. – Откуда ты, Слава?

– С Рязани.

– А я местный, керченский. Закончил медтехникум, работал в медсанчасти металлургического завода Войкова. Так вот что, Слава, в Аджимушкай, в скалу нам лезть не к чему.

– Куда?

– В скалу, так керчане катакомбы называют. Во-первых, под обстрелом, по дорогам забитым войсками и беженцами мы не доберёмся...

– Да и горючее у меня на нуле, – добавил шофёр.

– Во-во, и я о том же. А во-вторых – в скале нас ждёт погибель. Там темно, и нет ни воды, ни пищи. Уж поверь мне, я пацаном эти скалы вдоволь излазил, и аджимушкайские, и старокарантинские.

– Так что ж теперь нам – пропадать?

– Ну, это мы ещё будем сильно поглядеть. Запомни, Слава, керченский пацан Женька Грищенко не из того теста, чтобы просто так, за рупь-за двадцать сгинуть. Я и сам не пропаду, и тебе не дам, усёк? Тебе же вот что предлагаю: разговорчики о гибели прекратить, как вредные и пораженческие. Машину гони на самый конец мола-волнолома. Там мы разломаем деревянный кузов и из его бортов сколотим плот. Из досок сделаем вёсла и будем грести к кубанскому берегу.

– А сможем? Догрести?

– Наверняка нет, течение сильное. Но южнее поперёк пролива стоит песчаная коса Тузла, или, как у нас её зовут, Средняя Коса. Если хотя бы на неё нас вынесет – считай спасены. От неё идёт узкая отмель к Таманскому берегу, можно пешком дойти, хотя воды по горло. В некоторых местах глубина до двух метров будет, придётся проплыть маленько.

– Я плавать не умею, – возразил водила.

– А доски у нас на что? И вообще, Славка, не нравится мне твоё настроение, с таким на фронте пропадёшь. Чтобы не случилось – никогда не дрейфь, держи хвост пистолетом. Если будешь делать всё, как скажу – останешься живым. Понял?

– А ты меня, не агитируй, не агитируй, лейтенант! Чай, не на собрании, и на фронте я поболе твоего буду. Ещё ты меня учить будешь, необстрелок зеленый.– Огрызнулся водитель.

Лейтенант хотел одернуть бойца, но, запнувшись, промолчал. Дисциплина в отступающих частях разгромленного Крымского фронта разваливалась прямо на глазах.

А водитель добавил:

– Кстати, кузов ломать на доски вовсе необязательно. Можно открутить стремянки, крепящие его к раме, потом скинуть кузов воду, вот и плот готовый будет. А из досок заднего борта можно весла сделать, будем грести ими к кубанскому берегу.

– Ну… тебе виднее, конечно. Давай, действуй.

Причал к тому времени уже опустел. Буксиры и сейнеры ушли, и народ, военный и штатский, потянулся на север, к переправе у посёлка Еникале, напротив косы Чушка, там эвакуация ещё продолжалась, другая переправа действовала у Керченской крепости. Въехав на край волнолома, шофёр достал с машины инструменты и они с лейтенантом начали быстро откручивать стремянки кузова. Из крайних домов уже слышались залихватские переливы гармошки и частушки:

– Празднуют, сволочи, приход немцев. Быстро же они Багеровский ров забыли.

– Что это такое? – спросил шофёр.

– В первую оккупацию, в ноябре 41 года, немцы собрали семь тысяч жителей Керчи и расстреляли их у противотанкового рва в посёлке Багерово.

(Документы по Багеровскому рву звучали в обвинительном акте на Нюрнбергском процессе. – Автор.)

Когда уже начало смеркаться, они оттолкнулись от берега и стали усиленно грести на восток.

А вдогонку им неслось:

Удалившись от берега, увидели, что весь пролив усеян чёрными точками: лодки, баркасы, плоты, просто пловцы, все гребли в сторону Тамани. И над ними – расстреливающие их на бреющем немецкие самолёты. На их счастье, немцы кружили севернее их, у основной переправы.

* * *

Войска Крымского фронта, отражая атаки немцев, до 20 мая переправлялись через Керченский пролив на таманский берег. Удалось эвакуировать 120 тысяч человек, из них свыше 23 тысяч раненых. Фронт потерял свыше 150 тыс. человек, 4646 орудий и минометов, 496 танков, 417 самолетов, 10,4 тыс. автомашин и многое другое. В Аджимушкайские каменоломни ушли около 15 тысяч бойцов и несколько тысяч человек гражданского населения. Бои подземного гарнизона продолжались до 31 октября – 170 суток.

* * *

В середине пролива быстрое течение понесло их к югу, в Чёрное море. Шофёр с лейтенантом гребли изо всех сил, чтобы течение вынесло их на Среднюю Косу. Но, в конце концов, их вынесло на сети, выставленные рыбаками, и там они безнадёжно застряли. Они пробовали кричать, призывая помощь, но над Керченским проливом тогда стоял сплошной крик тонущих людей, никто уже не обращал на это внимание, да и судёнышки с лодками шли переполненные. Вдруг из темноты показался буксир, тянущий к ним переполненную баржу. Около них буксир сбавил ход и боцман с баржи крикнул шофёру:

– Эй, на плоту, лови конец! Да принайтовь своё корыто покрепче.

– Чего? – не понял тот.

– Ну, эта... держи чалочку, привяжи её к плоту, на буксире вас потащим.

– Тьфу ты! – сплюнул лейтенант. – Ну и гонору у вас, у флотских.

Краснофлотец сразу стал серьёзным:

– Не плюй никогда в море, военный, беду накличешь.

Так и пошли они на буксире за баржей. Когда уже почти причалили к берегу, со стороны керченского берега вдруг налетели «Мессеры» и стали расстреливать их, очередь прошила очередь летёхе живот.

Тот взвыл сразу:

– Как? Почему меня! Я не хочу умирать! Не хочу!!!

Шофёр подхватил его, чтоб тот не свалился в воду, а лейтенант схватил водилу за руку и сильно, с дрожью, сдавил её. Шофёр много раз видел смерть на фронте, но вот такое активное неприятие её встретил впервые. Обычно к своей возможной гибели относились с фатализмом: ну пришла твоя смерть – значит судьба. Но лейтенанту было просто невозможно смириться с мыслью о своей кончине.

– Нет, Славка, я не мокрым пальцем деланный, я не умру, понял! Пусти, пусти, я сказал, хрен с бугра!

Он начал рваться из рук шофёра, тот подумал: «Агония началась». Лейтенант вырвался и прыгнул в воду, но одной рукой крепко продолжал держаться за плот.

– Женька, ты что делаешь, утопнешь, ведь! Держись, я сейчас тебя вытащу.

– Не сейчас, через минуту. От холодной воды раны свернуться, а солёная морская вода с йодом продезинфицирует раны, – вдруг заговорил Женька. – И не спорь Славка, мне лучше знать, я всё-таки лейтенант медслужбы.

* * *

«По приказу Советского Главного Командования наши войска оставили Керченский полуостров. Войска и материальная часть эвакуированы. Эвакуация проведена в полном порядке».

Из вечернего сообщения Совинформбюро от 23 мая.

Лето 1977 года. Учебное хозяйство Антай Чапаевского сельского профтехучилища N4, Советский р-н Крымской области.

Вечер. Солнце почти зашло, но жара ещё нее спала. Лягушки на берегах Северо-Крымского канала уже начали свой оглушительный вечерний концерт. Мы втроём сидим на буртах смолоченной пшеницы на зернотоку, и ждём машины, которая отвезёт нас в училище. Мы – это я, мой друг Мишка Бочаров и наш преподаватель слесарного дела Вячеслав Григорьевич, на время уборки он исполнял обязанности заведующего зернотока. Я тогда работал помощником комбайнера на комбайне СК-5 "Нива", а Мишка на колёсном тракторе "Беларусь" возил прицепами ПТС измельчённую солому от моего комбайна. Вячеслав Григорьевич и рассказал нам эту историю.

– А что было потом с Женькой?

– До берега он живым дотянул, а там его в госпиталь отправили, больше я его не видел. На сборном пункте, где собирали наши битые остатки Крымского фронта, оказалось, что с нашего полка я один только уцелел. Потом всю войну прошёл шофёром, после войны дослужился до капитана, был зампотехом автобата. Попал под хрущёвское сокращение армии и приехал жить в Крым. Уж так я проклял этот Крым в войну, что еле живым отсюда выбрался, а вот жить почему-то сюда приехал. Всё время вспоминал о нём.

А друг мой, Мишка Бочаров, был убит на той же самой Керченской дороге, когда на КАМАЗе возвращался с дальнего рейса. Убит не немцами, местными бандитами, было это в декабре 1999 года. Но это уже совсем другая история.

Эльтиген – Огненная земля (Легенды Крыма)

1 ноября 1943 года. Керченский пролив.

Все слышали о Малой земле. В правление Брежнева она стала широко известна. Как шутили тогда остряки – "Вторая Мировая война – это эпизод из битвы за Малую землю". Но если не острить, то бои там стояли очень жаркие. Но в тени остался другой плацдарм – Огненная земля, участок побережья у посёлка Эльтиген, возле Керчи. Этот рассказ я написал, просто чтобы напомнить об этом малоизвестном эпизоде войны. Ну и лишний раз упомянуть о жарких боях за мою любимую Керчь, через которую четыре раза фронт перекатывался, дважды была оккупирована. Об ожесточенности здешних боёв косвенно может сказать тот факт, что в боях за этот город звания Героя Советского Союза были удостоены 134 человека, а тогда Золотую Звезду к юбилею не давали.

«Редкая птица долетит до середины Днепра...» Ну, наверное, эта птица – домашняя курица. А вот перелётные птицы запросто перемахивают реки, моря, океаны и континенты. Легко им, пернатым. А вот человеку попробуй вплавь, да под огнём форсировать Днепр... Или, скажем, Керченский пролив. Редкий десантник живым доберётся до середины водной преграды. «Чуден Днепр при тихой погоде». К сожалению, не видел, но охотно верю, что эта великая река и вправду красива, особенно при тихой погоде. Керченский пролив тоже живописно выглядит при ясной погоде. Но вот живенько так представьте картину: непроглядная ночь, неистовый осенний шторм, а бойцы морской пехоты на переполненных почти по планширь утлых катерках, буксирах и десантных мотоботах. Хотели бы вы такую погоду на их месте оказаться?

* * *

В первом эшелоне десанта на Эльтиген была 318 дивизия 18-й армии, отдельный батальон морской пехоты, батальон 255 морской стрелковой бригады. Помимо сухопутных сил в операции участвовало 278 катеров и вспомогательных судов, 667 орудий и более 1000 самолетов.

* * *

Некоторые из судёнышек тащили на буксируемых плотах противотанковые пушки-сорокапятки. А на Таманском берегу, в прибрежном посёлке Кротков, загружаются новые отряды морпехов, погрузку лично контролирует командование 18-й армией, в их числе неизвестный никому ещё полковник Брежнев, начальник политотдела армии. Ему довелось видеть, как полгода назад последние немецкие подразделения переправлялись с Тамани на керченский берег пролива.

«На берегу Керченского пролива мы увидели картину, потрясшую нас изуверством гитлеровцев. С группой командиров я смотрел на едва различимые в бинокль удаляющиеся транспортные суда противника. Мы хорошо видели, как пронеслись наперерез им наши бомбардировщики и истребители. Но, достигнув цели, самолеты разворачивались и уходили. Мы ничего не могли понять. Потом пилоты доложили: палубы судов были заполнены детьми и женщинами. Летчики не могли бросать бомбы: загнанные на палубу силой оружия, люди служили прикрытием для фашистов, засевших в трюмах».

«Малая земля» Брежнев Л. И.

С низких облаков обильно хлещет ливень, огромные водяные валы почти скрывают идущие в десантные корабли. Самая подходящая погода для тёмных, скрытных дел: воровства, разбоя... Или для форсирования водной преграды. А на керченской стороне – высокий скалистый берег, батареи береговой обороны, пулемётные гнёзда, блиндажи, траншеи, заграждения из колючей проволоки, минные поля, прожектора, обшаривающие воды пролива. За год второй оккупации Керченского полуострова немцы хорошо укрепились. Впрочем, сейчас, в сильный шторм и сплошной ливень, прожектора не очень помогали немцам. Волна была настолько сильной, что катерникам пришлось рубить канаты плотов с пушками. Останутся десантники на плацдарме без артиллерии, только с миномётами и противотанковыми ружьями.

* * *

В керченской военно-морской базе у немцев было: 30 вооружённых быстроходных десантных барж (БДБ), 37 торпедных и 25 сторожевых катеров, 6 тральщиков. Керченский полуостров оборонял 5 армейский корпус 17 армии вермахта, всего 85 тысяч человек. В корпусе были: 3 румынская горнострелковая дивизия, обороняла север полуострова от побережья Азова до Керчи, 98-я немецкая пехотная дивизия (Керчь и южнее до Тобечикского озера), 6 кавалерийская дивизия румын (от Тобечикского озера до Чёрного моря). Корпус был усилен танками, артиллерией, прикрывался авиацией. Глубина немецких укреплений на полуострове до 80 километров.

* * *

Темна и непроглядна украинская ночь над Керченским проливом. Потому первая волна десанта смогла высадиться на берег без шума, впрочем, немцы быстро опомнились, осветили побережье прожекторами и открыли ураганный огонь. Штормом изрядно разметало высадочные средства от Керчи до горы Опук. Одновременно по керченскому побережью открыли огонь советские дальнобойные орудия. Непосредственно на плацдарме высадки у посёлка Эльтиген десантников поддерживали батареи, ведущие огонь с косы Тузла. С той самой Тузлы, из-за которой возникнет пограничный спор Украины с Россией через шестьдесят лет. Но тогда ещё не делили Родину на самостийные отдельные квартиры, и никому не приходило в голову выяснять у бойца: москаль он или хохол? Впрочем, это еще все впереди. Один катер с десантниками, которыми командовал харьковчанин Р. Л. Фельзенштейн, занесло даже в Керчь. Под артиллерийским и миномётным огнём они высадились на набережную, углубились в город и подняли красное знамя на горе Митридат. Впрочем, в тот же день им пришлось оттуда эвакуироваться. Сам командир десантников, раненный в том бою, был потом удостоен звания Героя Советского Союза. Глубокосидящие десантные суда не могли подойти близко к берегу, тем более, что в этом месте, у Эльтигена, в ста метрах от берега и вдоль него узкая отмель (сам там плавал), поэтому десантникам пришлось с оружием прыгать в воду и вплавь добираться до берега. Некоторые суда повернули обратно. И всё же в первый день у Эльтигена высадились три тысячи человек.

Среди морских десантников был военный корреспондент газеты "Знамя Родины" майор Сергей Борзенко. Оставшись единственным живым офицером в отряде, высаженным мотоботом N10, Борзенко не растерялся и принял командование на себя. Позже он также был представлен к званию Героя Советского Союза.

На правом фланге моряки залегли под пулемётным огнём. И в это момент подняла всех в атаку санинструктор главстаршина Галина Петрова. Согласно канонической версии она крикнула: "Вперёд! За Родину!" Ветеран эльтигенского десанта Никаноров рассказывал нам по-другому. По его словам, она крикнула: "Моряки! Мужики вы или бабы трусливые, так вас перетак! Или вам вместо тельняшек юбки впору надеть?" И поднялась в полный рост в атаку. Рванули за ней морпехи и выбили немцев из береговых укреплений. Главстаршина Петрова погибла на том эльтигенском плацдарме, ей посмертно также присвоено звание Героя Советского Союза.

К исходу 1 ноября десантники захватили плацдарм шириной до 5 километров и глубиной в 2 километра. Потом немцы непрерывно атаковали плацдарм, в том числе и при поддержке танков, непрерывно обстреливали его на всю глубину, стянули туда все силы.

И тогда 3 ноября севернее Керчи, на участке Маяк-Жуковка-Опасное, высадились основные силы десанта 56-й армии, 3 дивизии сразу. Десант на Эльтиген был отвлекающим, потому и высажен был на столь неудобном для десантирования месте. Да и ширина пролива здесь больше: 15 километров, а на севере только 4. То есть все бойцы эльтигенского десанта были фактически уже списаны в штабах, свою задачу уже они выполнили и перевыполнили. Но ещё сорок дней и сорок держали десантники этот плацдарм. С моря они были плотно блокированы немецкими катерами, снабжение им сбрасывали с фанерных У-2 лётчицы 46-го гвардейского полка ночных бомбардировщиков, а штурмовики ИЛ-2 и артиллерия с косы Тузла оказывали им огневую поддержку. Наконец, в ночь на 7 декабря те десантники, которые могли держаться на ногах, по приказу командования 18-й армии рванули на север, к основному плацдарму, к нашим. Раненые по этому же приказу были оставлены. Спорный приказ. Но осуждать его у меня не хватит духу. Ветеран Никаноров, рассказывая об этом, плакал, не мог спокойно говорить. "Кто там был, то поймёт, а кто не был – тот им не судья".

Вырвавшиеся из окружения, десантники совершили беспримерный рейд по тылам немцев, через степь и топи Чурбашского озера, ворвались в Керчь, захватив господствующую над городом гору Митридат и Угольную гавань. Эх, если бы наше командование знало об этом и одновременно ударило бы с севера! Быть бы Керчи освобождённой тогда же. Но некому было вовремя сообщить и принять решение, а потому немцы подтянули резервы, танки, нашим пришлось отступить. Оставшихся в живых эвакуировали на северный плацдарм торпедными катерами.

Но с Эльтигенского плацдарма к своим, на север полуострова, вслед за первой прорвалась и вторая группа десантников. Используя трофейную форму и оружие они сформировали фальшивую колонну военнопленных и спокойно, без перестрелок, дошли до своих. Как говорится: не числом, а умением.

А что же с ранеными случилось? Это одна из самых трагических и героических страниц боёв за Эльтиген, но известно об этом лишь со слов немцев. В их понятии раненный враг не должен сражаться, он может только милостиво просить о пощаде. Да только вот раненых обычно не брали в плен ни немцы, ни наши. Знали наши бойцы, что с ними будет. И начали свой последний, беспримерный бой! Немцы узрели кошмарные картины: раненные в голову, с забинтованными глазами, палили в немцев на слух, безногие на коленях ползли в штыковую атаку, плача в ярости, что не успевают проткнуть увёртывающихся румын и немцев, однорукие зубами рвали кольца гранат и кидали их здоровой рукой. В последний, предсмертный миг они ощутили себя не жалкими обрубками, калеками, годными лишь просить подаяние на рынках, а ЛЮДЬМИ, с которыми врагу пришлось считаться. Никому неохота умирать, но уж если довелось, то лучше при этом остаться человеком. В живых не осталось никого.

PS: На Керченском полуострове есть теперь ж-д разъезд Петрово, в честь главстаршины Петровой, погибшей под Эльтигеном. Сам посёлок Эльтиген после войны в память о боях на Огненной земле переименовали в Героевское. После отделения Украины власти Керчи вернули посёлку прежнее название. Вовсе не в угаре борьбы с «тяжким наследием советского прошлого». Просто Эльтиген – это такое же священное имя войны, как Брест, Сталинград, Прохоровка. К тому же, как выяснили краеведы, на одном из восточных языков Эль-Тиген означает герой. Потому и не стоит масло масляным именовать.

Жажда (Легенды Крыма)

г. Керчь, пос. Аджимушкай. Май-октябрь 1942 года.

Я не претендую на авторство сюжета описанных тут событий, они происходили на самом деле, по ним написано ещё задолго до меня множество книг и сняты фильмы. Просто хочу осветить для читателей один из самых трагических эпизодов войны за мой любимый город Керчь.

Город Керчь, бывший Корчев, бывший Пантикапей, стоящий у пролива уже 2500 лет, всегда строился из камня, потому в его окрестностях множество подземных каменоломен. Самые главные из них, действовавшие перед войной: Старокарантинские (возле остановки «Телецентр» автобусного маршрута N5), Большие и Малые Аджимушкайские в поселке Аджимушкай. Протяженность двух последних – несколько километров, но между собой они не пересекаются. В окрестных селах Бондаренково, Ленинское и других тоже есть каменоломни. В Ленинских каменоломнях я много лазал, будучи школьником.

В первую оккупацию Керчи, в ноябре-декабре 1941 года, в Старокарантинских каменоломнях действовал партизанский отряд имени Ленина, в котором и воевал герой-пионер Володя Дубинин.

Когда немцы в мае 1942 года прорвали оборону Крымского фронта на Акмонайских позициях и ворвались в Керчь, многие отступающие части Красной Армии оказались отрезанными от переправ через Керченский пролив и ушли в подземелья Больших и Малых Аджимушкайских каменоломен.

Это были, в частности, остатки 83-й бригады морской пехоты, 95-го погранотряда, Ярославского авиационного училища, Воронежского училища радиоспециалистов и других частей – всего свыше 10 тысяч человек и несколько тысяч человек гражданского населения. Командование гарнизоном Больших Аджимушкайских каменоломен принял полковник Ягунов, в Малых каменоломнях командовал старший лейтенант Поважный. В каменоломнях размещались склады Крымского фронта, поэтому кое-какие припасы и имущество были. Больше всего было сахара и чая, а также телефонного кабеля (впоследствии он очень пригодился для освещения каменоломен), а вот всего остального не хватало катастрофически.

Прежде всего не хватало воды. На поверхности, у главного входа, оставался один колодец. Немцы держали его под прицелом пулемётов, расстреливая каждого, кто пытался приблизиться к нему. За водой с боем прорывались специальные команды водоносов. Одни бойцы команды вели перестрелку с немцами, другие под непрерывным огнём набирали воду из колодцы, наполняя вёдра и бачки, а потом бегом несли добытую с кровью воду в подземные штольни. За воду платили человеческими жизнями. Однажды команда водоносов вернулась ни с чем, точнее – не вернулась совсем, немцы расстреляли водоносов. Тоже произошло и с другой командой. И тогда одна девушка-санинструктор, взяла два ведра и открыто, под прицелом немцев, спокойно пошла к колодцу. Немцы не решились стрелять в неё. Потом она сходила за водой ещё раз. В третий раз ей идти не пришлось – немцы взорвали колодец! Он оказался заваленным сверху обломками взорванного известняка.

А тем временем защитников каменоломен ждала новая беда. Немцы привезли газонагнетательные машины и в ночь на 25 мая пустили в подземные каменоломни отравляющие газы.

В тот день погибли несколько тысяч человек из бойцов подземного гарнизона и мирных жителей. Радиостанция подземного гарнизона отправила на Большую Землю радиограмму:

«Всем! Всем! Всем! Всем народам Советского Союза! Мы, защитники обороны Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но в плен не сдаемся!».

Но это была первая и последняя успешная газовая атака немцев, больше таких ужасных потерь не было. Защитники подземного гарнизона создали газоубежища: сшитыми плотными одеялами, шинелями и брезентом перегораживали обширные тупиковые штольни, и отсиживались там, пока немцы качали в катакомбы отравляющие газы. Лишь бойцы из боевого охранения с противогазами дежурили у входа в штольни. Помимо газонагнетательных машин немцы кидали в штольни и дымовые шашки с отравляющими газами, наши бойцы наловчились выкидывать их обратно.

О подземном гарнизоне Керчи докладывали Гитлеру, который в своей обычной истеричной манере вопил, требуя «покончить с этими фанатичными комиссарами, засевшими в подземельях».

А немцы продолжали методично, с чисто немецкой пунктуальностью закачивать в каменоломни газы. Начинали в восемь утра, потом был перерыв на несколько часов, а вечером начинали качать снова, до темноты.

Однажды наши услышали в подземных сводах какие-то странные звуки, вроде бурили что-то немцы. Разгадка вскоре последовала, когда раздался страшный взрыв, похоронив под камнями всех, кто находился под пробуренным шурфом, куда немцы заложили авиабомбу и подорвали её. Наши создали специальную команду «слухачей» под командованием старшего лейтенанта Белова, прислушивающихся, где немцы бурят новую скважину и тут же принимались меры эвакуации.

Но немцы рано похоронили аджимушкайцев.

В ночь с 8-го по 9-е июля все защитники каменоломен, кто мог держать оружие, пошли в бой, полностью выбили немцев из поселка Аджимушкай.

В доме, где размещался начальник немецкого гарнизона Аджимушкая майор Рихтер, нашли радиограмму начальника Керченского гарнизона, в которой генерал распекал Рихтера: "...сколько вам нужно недель и месяцев, чтобы разгромить кучку русских, спрятавшихся в подземелье? Может быть, год! Они срывают нормальную работу нашей переправы через пролив".

Утром немцы подтянули резервы и нашим снова пришлось уйти в подземелья, с богатыми трофеями. Вскоре после этого боя погиб командир подземного гарнизона Ягунов, разбирая трофейный боеприпас, оборону Больших каменоломен возглавил подполковник Бурмин.

А жажда тем временем была нестерпимой. В некоторых местах на сводах и стенах выступала просачивающаяся сквозь грунт и камни вода. Бойцы припадали губами к камням и сосали воду. Обнаружилось, что таким образом можно собрать значительное количество воды, специальные команды «сосунов» отсасывали воду из камня и собирали её в котелки, для раненых. Это была мучительная работа, часами стоять, задрав голову кверху, припав губами к каменному потолку. В легкие попадали крошки извести, вызывая надрывный кашель и воспаление легких.

Тем временем сапёры решили продолбить подземную штольню к засыпанному колодцу. За несколько дней эта работа была проделана и в каменоломнях появилась настоящая вода, целыми вёдрами. Но вскоре немцы прознали об этом и закидали колодец трупами лошадей, пользоваться им уже окончательно стало невозможно.

Тогда приняли решение – рыть свой, подземный колодец. По воспоминаниям защитника каменоломен:

«...Колодец рыли четырнадцать дней. Его рыли в самом глубоком отсеке: здесь толщина потолка достигала свыше 25 метров, и гитлеровцы не могли подслушать шум. Землю (камень) резали лопатами, долбили кирками, рвали взрывчаткой и связками гранат, сантиметр за сантиметром... Наконец на двенадцатиметровой глубине блеснула живая вода».

Таких колодцев было потом отрыто несколько, один из них сохранился до сих пор.

Но силы подземного гарнизона таяли, многие гибли от истощения, давно уже были съедены все крысы и летучие мыши. Погиб и командир «слухачей» Белов.

У входа в Малые каменоломни немцы установили громкоговорители и вещали, обращаясь командиру подземного гарнизона:

– Господин Поважный, если вы выйдете из каменоломен без оружия, немецкое командование гарантирует вам жизнь и хорошее обращение.

Организованное сопротивление продолжалось до сентября, но отдельные группы бойцов продолжали борьбу ещё долго. Одним из последних попал в плен лейтенант Николай Ефремов. 5 октября 1942 года, после пятимесячного(!) пребывания в каменоломнях, он с несколькими товарищами был оглушен и полузасыпан взрывом, и немцы вытащили его потом из-под обломков.

Когда в апреле 1944 года наши войска освободили Керчь и спустились в каменоломни, то увидели тела погибших защитников. Их трупы покрывались осыпавшейся известью и мумифицировались, не разлагались.

Что там рассказывают про нетленные мощи святых старцев? Вот они, настоящие святые нашей Родины, оставшиеся нетленными в своей подземной крепости.

Сейчас в Аджимушкайских каменоломнях действует с 1966 года подземный музей обороны. В экспозиции, в числе прочего: подземный госпиталь, подземный колодец, трактор СТЗ, который приводил динамо, дававшую свет в подземелье.

В 1982 году случайно обнаружили, что подземный колодец был заминирован, нашими гранатами. Просто запалы сгнили, а потому и не сработали. Погибая, красноармейцы приготовили врагу последний сюрприз. Не хотели, чтоб немцам досталось самое дорогое, что у них осталось – вода.

(При написании очерка были использованы материалы из Интернета и печати).

Свой в доску Вася (Легенды Крыма)

Ноябрь-декабрь 1943 года, поселок Эльтиген на Керченском полуострове, десантный батальон 255 морской стрелковой бригады.

Знакомьтесь – наш ротный балагур Вася. Отчаянный мужик, настоящий краснофлотец. Да что там говорить – бедовый хлопец, с таким в разведку не страшно пойти, не боится ни бога ни черта, ни комендатуры. Как мы тогда в Анапе драпали от патруля после драки на рынке с зенитчиками – это было что-то! Но удрали, куда этим «сапогам» зелёным с моряками тягаться. Потом комендатурские пришли к нам в расположение, хотели опознать и арестовать – да только обломилось им, нас уже в эшелон грузили. И ушли они, несолоно хлебавши, Вася обложил их залихватским свистом. А уж потом, когда тронулись в путь, Вася достал из сидора здоровенный шмат сала:

– Держи, братва! Гужанемся от души.

– Откуда?

– Когда на рынке бежали от пехоты, схватил с прилавка у какой-то зазевавшейся бабы.

– Гы-гы-гы! Вот это по-нашему, по-флотски: не зевай, Фома, на то и ярмарка.

И только старшина наш, бывший колхозный бригадир, сказал вдруг:

– Это что ж, ребята, получается: мы своих грабим? Немцы грабили, и мы туда же.

– Но-но! – перебил его Вася. – Мы за них кровь проливаем, жизни, можно сказать, кладем, а им для нас – харчей жалко?

– Так попросил бы лучше, чем вот так, как вор.

– Да ладно тебе, старшина, – сказали ему ребята, – не рви сердце, живи и радуйся, что цел пока.

И все стали есть, кто-то достал из сидора пузырь с первачом, кто-то достал кисет и закурил. Знали, что нам предстоит десант на керченский берег, думать об этом не хотелось, хотелось насладиться отдыхом в эшелоне, быть может – в последний раз. А там – вечный покой, для многих. Потери в морских десантах очень большие, зачастую гибли все.

Жарко натопили буржуйку, многие сняли телогрейки. Перед отправкой на Тамань нас в пехоту переодели, моряки возражали, но подчинились, только тельняшки себе оставили и еще кое-что, по мелочи. Почти все сохранили в сидорах бескозырки, чтоб в атаку в них ходить. Пусть знают немцы – моряки идут в бой!

Вася снял сапоги и протянул ноги к печке.

– Эй, комендор, – сморщил нос минометчик, – ты свои «караси» когда-нибудь меняешь?

– Только на водку!

Бойцы в вагоне грохнули страшным раскатом хохота.

– Но у тебя же ноги воняют, – не унимался второй номер расчета.

– Так ведь из жопы растут!

Вагон содрогнулся от хохота ещё раз.

Ай да Вася, за словом в карман никогда не лезет. Свой в доску, наш мужик.

Как мы высаживались под Эльтигеном – это и через много лет даже вспоминать страшно. Ночью, в шторм, через минные поля форсировали пролив. В ста метрах от берега там проходит узкая песчаная отмель, поэтому прыгали с оружием и снаряжением прямо в воду. Но потом дно снова понижалось, а потому ещё сто метров – вплавь, многие утонули тогда. Только мотоботы с малой осадкой высадили десантников прямо на берег. Надо сказать, немцы прошляпили нас, прозевали нашу высадку, но потом открыли ураганный огонь из дотов и береговых батарей, осветили участок высадки прожекторами. И начались для нас сорок дней, сорок ночей эльтигенского десанта: до девяти атак в иные дни, немцы с румынами лезли на нас непрерывно, при поддержке артиллерии и танков. Моряки также непрерывно контратаковали, в штыки. В перерывах между боями Вася, как ни в чем не бывало, начинал трепаться:

– Вот мы им дали, вот мы им врезали! Они от страху чуть не обосрались, когда наши тельники и бески увидели. Трусы они все, как один! Пусть только сунутся ещё – мы им задницы-то надерём, засранцам.

Почему-то Васина болтовня уже не развлекала нас, а раздражала. Тем более раздражала, что все бойцы уже знали, на себе почувствовали: немцы – не трусы, сражаются храбро, умело и жестоко. Болтовня о «гнусных трусливых фашистах» годилась лишь для газет. А потом среди бойцов потихоньку начались странные разговоры: а почему-то Васю никто не видел в атаке. Хвастается он громко, как немцев на штык поддел, да только никто не видел этого.

Когда моряки рванули в очередной раз в контратаку, Вася, выскочив на нейтральную полосу на полях сельхозкомуны «Инициатива» (ныне село Челядиново), тут же шмыгнул в первую попавшуюся воронку.

На фронт он попал добровольцем. Так надо было, иначе срок ему корячился недетский, а второй раз он на кичу не хотел. Думал, пока попадет на фронт, война закончится. Война не спешила закончиваться, но ему ещё раз повезло, попал на флот, в береговую батарею, возле Туапсе. Но потом везение кончилось – немцы заняли Туапсе, а его в бригаду морской пехоты перевели, откосить не удалось. Двое с их батареи замостырили себе нагноение раны при неосторожном обращении с оружием в карауле – расстреляли их. Вместо госпиталя к Духонину отправили. Вася, сам собиравшийся сделать себе мостырку, после этого уже не рискнул. От десанта на Малую землю, под Новороссийском, он всё же отвертелся, снова повезло ему. И Туапсе наши освободили, но их бригаду стали готовить к новому десанту.

Первое, что он понял, высадившись в Эльтигене: на фронте – стреляют, могут даже убить. А это не входило в его расчёты, потому он и тихарился при каждой атаке где-нибудь в ямке. Но чтоб никто не заподозрил его, громко похвалялся: «Как мы им наваляли – мама не горюй!»

Но до чего же страшно было сидеть вот так одному в окопе и бояться, что тебя шлёпнут свои же, за трусость! До чего же паршиво сидеть, скрючившись, замирая сердцем, обливаясь липким потом и презирая себя, но не в силах вылезти из укрытия. Как противно дрожало тело и стучали зубы, до чего же тошно было от самого себя. Потом, когда стихнет бой, надо было осторожно выглянуть, выкинуть часть патронов, якобы расстрелянных в бою, и пару гранат, и незаметно присоединиться к своим. Как же он боялся своих товарищей, вернувшихся из атаки, больше, чем немцев. Уж лучше б враги в плен его взяли, что ли.

Моряки, возвращались по кукурузному полю в свои окопы, подбирая оружие и трофеи, и случайно вышли на воронку, откуда затравленным перепуганным зверьком смотрел на них Вася. Всех аж передёрнуло от омерзения к нему. Ничего не сказали, просто полоснули по нему из автомата, так и остался он навсегда в той воронке, скрюченный, с обезумевшими от страха глазами. Помнили его, но вслух не упоминали никогда, до того противно было и стыдно, что за своего считали, гордились им.

А мне тогда в том бою оторвало ступню на мине. Военврач прооперировал, зашил рану, и с тех пор я в атаки не ходил, лежал, безногий, на плащ-палатке в большом блиндаже-лазарете с другими раненными. Пока нам не сообщили приказ командования: сегодня ночью все, кто может держаться на ногах, должны прорываться на другой наш плацдарм, севернее Керчи.

– А как же мы? – спросил один из безногих.

– В приказе сказано: прорываться всем, кто держится на ногах. Про вас ничего не сказано, – ответил комиссар.

Наступила такая мертвая тишина, что стало слышно, как бьются волны прибоя о песчаный пляж Эльтигена. И медперсонал, стараясь не глядеть на нас, стал собирать имущество. Всего на плацдарме было несколько тысяч раненных.

Мы молчали, приказ есть приказ. Понятно, лучше хоть кому-то спастись, чем все погибнут на плацдарме.

Лишь недавно прооперированный лейтенант сказал негромко, морщась и держась за перевязанный живот:

– Братцы, будьте людьми – оружие и патронов нам оставьте. Дайте нам хоть умереть по-человечески.

Скоро к нам стали приходить бойцы, оставляли оружие, в основном трофейное: кто гранату, кто винтовку, кто обойму патронов, и, отворачивая виноватые глаза, прощались и уходили.

Когда немцы и румыны ворвались в окопы, которые они считали опустевшими, в них начали стрелять оставленные своими раненые бойцы: кто с носилок, кто лежа на бруствере, кто стоя на коленях или на одной ноге.

Многие кинулись в воду, чтобы вплавь, через пролив добраться до наших, на Таманский берег. Напомню, что было это в декабре, а ширина пролива в этом месте – пятнадцать километров.

Докарабкавшись на четвереньках до воды, я кинулся в кипящую пеной холодную волну. Меня тут же швырнуло ею обратно на песок. Держась за бетонный причальный столбик, кое-как встал на целую ногу и запрыгал обратно в воду, стараясь забраться поглубже. Холодно не было, студеная вода обжигало разгоряченное боем тело. Вразмашку прорвался через полосу прибоя и поплыл на восток, ориентируясь, чтобы пожары на эльтигенском берегу были прямо за спиной, но забирая к северу, из-за сноса течения. Рядом плыли остальные десантники, кто со стонами, кто скрипя зубами и закусив ленточки бескозырки. С берега нас поливали пулемётами и вели миномётный огонь, многие из плывущих шли ко дну, кто подстреленный, кто замерзший.

А я смотрел на звезды над таманским берегом и не спеша, размерено греб к своим. До Тамани далеко, так что силы беречь надо. Да только всё равно не доплыть, уж больно далеко. Похоже, что конец. Нет, не страшно умирать. Жаль, что именно сейчас. Перед смертью не надышишься, не наживёшься. Обидно, только теперь вдруг понял, как это здорово – жить. Хорошо жить, правильно. Так чтобы и сам хорошо, по-людски, и людям не в тягость. А я... Горе своих родителей, беда для учителей, гроза для соседских мальчишек. Скольких обидел, скольких побил ни за что, оскорбил. Запало вдруг, как в наш шахтёрский поселок поселили ссыльных немцев, их дочка в нашу школу потом ходила. Сидела на занятиях тихо, всегда в платке: в эшелоне вши подхватила, пришлось ей остричься наголо. Сорвал как-то на перемене с неё платок, закричал: «Где твоя расчёска?» И все старались обидеть её, да и в поселке не упускали случай задеть ссыльных, молчаливых и безответных.

Сколько ж потом я этих вшей в окопе давил ногтями, всё вспоминал ту, обиженную мной в детстве некрасивую, зашуганную девочку-немку.

А сколько ещё потом ни за что людей обидел. Вот и получается – зачем жил-то? Правильно ли жил? Был бы верующий – утешался бы мыслями о раскаянии и царствии небесном. Да только ни к чему себя глупыми сказками тешить, обман это и самообман. Всё, что ты наделал на земле, останется, не исправишь. Особенно теперь, когда жизнь, считай, кончилась.

А пока плыву на восток, к Тамани, качаясь на волнах, словно на гигантских качелях. Взбираешься на гребень, на самой вершине на секунду видишь далеко впереди тучи над темным таманским берегом, светомаскировка однако, да небо озаряют вспышки залпов нашей дальнобойной артиллерии на косе Тузла. А потом, с гребня волны – вниз, как с горки.

Тело почти не чувствуешь, только очень болит нога. Та самая, которую оторвало миной. Военфельдшер объяснял мне в лазарете про фантомные боли, когда чувствуешь боль ноги или руки, которой нет. Как же нет, вот её крутит, дробит на части, выворачивает, вот начало рвать жилы, отчётливо ощущаешь, как хрустят сместившиеся раздробленные кости в подъеме, как размозжило пальцы. Ступни нет, но я ещё живу, я ещё чувствую. А перевернувшись на спину вижу огоньки выстрелов с крымского берега, пули почти уже не достают нас. Я ещё есть, я плыву, я могу добраться до своих и постараться оставшуюся жизнь прожить по другому, лучше.

Вот только тело уже почти не шевелится, и руки стали такими тяжелыми, еле поднимаются, губы почему-то дрожат. Всё тяжелее взбираться на гребень очередной волны, всё труднее плыть. Но я ещё живу, я могу плыть, я знаю, как теперь жить... я ещё живу... я могу...

До таманского берега не добрался ни один из наших десантников, бросившихся вплавь, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек. Было это в ночь 7 декабря 1943 года.

Четыре друга (Легенды Крыма)

(описаны реальные люди и события)

Еще до войны…

Вообще-то, был еще и пятый, Сергуня, но погиб он в начале войны, случайно. Да был ещё Сашка Буханец. Но – мал еще для их компании, хотя и хнычил постоянно, просил, чтоб его с собой брали. А они совершали дерзкие ночные набеги на колхозные сады и баштаны, бегали к Керченскому проливу, купаться и ловить бычков в поселках Эльтиген и Камыш-Бурун. Пятеро их было, неразлучных друзей, живущих на Пьяной балке, что у самого берега Чурбашского озера, отчаянных сорвиголов. И боялись их задирать мальчишки с Васильевки, Сабанджей, Стройки и Александровки. А маленький Сашка все канючил:

– Ва-зьми-ите меня с собой…

Но кому охота с малышней возиться, еще случится с ним что-нибудь, отвечай потом перед его мамкой.

Так они и держались вместе, впятером, уже работая в Камыш-Бурунском железно-рудном комбинате, пока не началась война.

Февраль 1978 года, Крым

Рано утром мы собрались в гараже, ожидая, пока за нами приедет Дима-молдаван на Т-150К с колесным прицепом ПТС. В прицепе нас возили с колхоза в «табор» – тракторную бригаду. Никакой другой транспорт по весне пробраться к нам не мог. Да, февраль – это в Крыму уже весна, в «февральские окна» начинали сеять зерновые, если земля подсохнет. Весенняя грязь в Крыму особо непролазная, налипала на сапоги так, что ноги было не поднять. Да что там сапоги, если на ходовую часть моего гусеничного трактора Т-74 так наматывало липкую жирную почву, что даже на первой передаче дизель с трудом проворачивал гусеницы. Тогда я заезжал в лужу, чтобы в воде грязь смывалась и отвалилась с гусениц и катков.

А пока мы, колхозные трактористы с шоферами, сидели в бытовке гаража и играли в домино на высадку. То есть, двое проигравших уступали место следующей паре.

– Кто последний, я за ним! – крикнул я, входя в бытовку, почистив перед тем сапоги у крыльца.

Наш завгар, Яков, сказал:

– Да вот, собирался сыграть следующий, но напарника не нашлось. Будешь со мной играть?

Я кивнул ему головой.

Вскоре мы сели с ним напротив друг друга, против нас играли Гриша Глущенко и Тарасюк.

Мы с Яковым как-то сразу поняли друг друга и успешно начали выигрывать.

– Баян! По шести развернул, – громко стукнул по столу дуплем-шесть Гришка.

– На руках ещё две шестерки, – посчитал камни Мефодий.

– Делай «по…», бери конца, – многозначительно сказал ему Гриша.

– Э-э, бендеры! Хорош переговариваться, играйте молча! – возмутился я.

– Дык, я ж просто так, к слову, – начал оправдываться Грищенко.

– Ляксандр, не бзди – сери кислым! – осадил меня наш колхозный кузнец, дядя Саша Буханец, – играй давай, я потом следующий с Петей Некрасовым сяду.

В нашем селе жило много организованных переселенцев с Западной Украины, их вербовали после войны, вплоть до 70-х годов, в Крым вместо депортированных татар, здесь им давали дом с огородом в колхозе, корову, птицу, платили подъемные. В селе была даже целая улица оргпереселенцев – Тернопольская.

Местные жители шутливо называли их бандеровцами, или бендерами. Впрочем, не вкладывая в это слово обидный политический смысл, сами переселенцы тоже называли себя бандеровцами, с плохо скрытой гордостью. Вобщем-то, хозяйственный, работящий и добродушный народ. Справный, как говорят в деревне, в отличие от загульных и задиристых крымчан.

С началом войны первым погиб Сергуня. Уже во вторую оккупацию Керчи, в мае 42-го, наши войска разгромленного Крымского фронта бросили на окраине Сабанджей танк Т-26. Танкисты как успели – испортили технику, чтоб не досталась врагу: в стволе орудия взорвали гранату. Но Сергуня забрался в башню и захотел выстрелить из настоящей танковой пушки. Увы, 45-мм снаряд никак не входил в покореженный казенник пушки. Тогда Сергуня пробовал дослать снаряд затвором, с размаху хлопая им по снаряду. Каким-то чудом снаряд не сдетонировал. Но упрямства пацану было не занимать: передохнув, он нашел среди брошенного инструмента механика-водителя кувалду и стал бить ей по донышку снаряда, чтоб забить его таки в ствол…

Сдетонировал весь боезапас, башню взрывом отнесло на десяток метров, а от самого Сергуни даже не собрали ничего, чтобы похоронить его.

Кому война – а кому мать родна. Некоторые жители соседнего села Ортаэли (после войны – Огоньки) совершенно случайно, но очень неплохо нажились.

На одиноко стоящем в степи кургане наши поставили противотанковую батарею. Рассчитывали, что с батареи хороший обзор и удобный сектор обстрела. Но не учли, что одиноко стоящий посреди ровной степи курган – отличная мишень для немецких гаубиц, удобно корректировать стрельбу по разрывам снарядов. Вобщем, раздолбали немцы нашу батарею в хлам и двинули дальше, на Керчь. А вечером жители села пошли к батарее мародерничать. И открылась им невиданное – свод кургана рухнул и под ним обнаружилось древнее захоронение, с большим количеством золотых украшений.

Уже после войны многие сельчане не нашли ничего лучшего, как сделать себе из скифского золота золотые зубы. Сам был знаком с некоторыми из них, жил в том селе с 1972 по 1975 год.

И осталось их только четыре друга. Ах да, ещё был этот сопляк, Сашка Буханец. С отступающей Красной Армией эвакуировался через Керченский пролив Федька, а Яшка, Петро и Стас уйти не успели, остались в оккупации, под немцами, точнее – под румынами. Да, недоросль Сашка Буханец тоже остался в оккупации, мал он еще – куда ж ему без родителей.

Федька в семнадцать лет ушел на войну добровольцем, попал в морскую пехоту. А трое его друзей, помыкавшись и поголодав – ну нет работы никакой – пошли в полицаи. Работы немного: то лагерь военнопленных красноармейцев охранять в Керченской крепости на мысу Ак-Бурун, то стоять в оцеплении Аджимушкайских каменоломен, где под землей продолжали сражаться окруженцы-красноармейцы. Зато – паек, рейхсмарки на руки каждый месяц, хорошие немецкие сапоги со стальными клепками на подошве – век им сносу нет, и поношенное румынское обмундирование. И семья освобождена от отправки в Германию. Жить можно короче, и под немцами даже. Румыны, правда, были более мерзкие, недобрым словом их поминали в селе и через тридцать с лишним лет после войны. Если немцы гнобили оккупированное население безжалостно и методично, на то они и враги, оккупанты, то румыны делали то же самое с особым, мерзким остервенением, глумясь и издеваясь над беззащитными гражданскими. Вымещали на безоружных свои комплексы.

Так вот, служили себе в полиции три друга, не тужили, таская «манлихеры» на плече. Последних аджимушкайцев взяли в плен уже в октябре, через полгода после начала обороны подземного гарнизона. Сам областной следователь гестапо из Симферополя приезжал их допрашивать (немцы считали аджимушкайцев не регулярной армией, а партизанами, потому и допрашивали их не в Абвере, а в гестапо – гражданской, формально, организации).

– Кто вы такие? – спросил гестаповец полумертвых от голода, еле живых последних защитников подземного гарнизона Керчи.

– Мы бойцы Крымского фронта.

– Такого фронта уже давно не существует, – возразил следователь.

– Зато мы – существуем!

Этот диалог Яшка-полицай запомнил на всю жизнь. Он бы так не смог: полгода впроголодь, в окружении, под землей, в кромешной тьме…

Но весной 44-го пришла Красная Армия, точнее – Отдельная Приморская армия. Удрать три друга-полицая с немцами не смогли, те и сами еле смотались в Севастополь.

И попали они в сибирский лагерь, мотать срок за измену Родине, хорошо ещё – не расстреляли их сгоряча, вполне могли бы.

А вот у подросшего уже Сашки Буханца не нашлось родни в полиции, потому попал он на отправку. До Германии не довезли, Перекопский перешеек был отрезан нашими стремительно наступающими войсками. Их, депортированных, эшелоном свезли в Севастополь, там немцы загнали их на баржу, которую вывели в море под Балаклавой и стали расстреливать ее из орудий. Баржа стала тонуть, Сашка Буханец нырнул в разлом ее корпуса и поплыл к берегу. Выбравшись на берег, он несколько дней скрывался в лесах, воруя овощи с огородов, пока не пришла Красная Армия. Потом его без лишних формальностей (восемнадцать парню уже!) мобилизовали в армию. На передовую не послали, все ж таки он жил в оккупации под немцами, нет ему полного доверия от Советской власти. И служил Саша Буханец до конца войны ездовым в обозе.

После войны вернулся в родное село, стал кузнецом в колхозе. Туда же, в село, вернулся и краснофлотец Федька, с одной ногой. Другую ногу он потерял в Эльтигенском десанте, в декабре 43-го. Когда наши морпехи-десантники по приказу командования рванули в прорыв к северному плацдарму, оставив раненых (тяжелое, трудное решение), Федька, как и многие раненые, рванул вплавь через холодные декабрьские воды Керченского пролива, к своим на Таманском берегу. Ширина пролива в этом месте 15 километров, не доплыл никто, но Федора, вместе с немногими счастливцами, выловили из воды наши катерники.

(Подробнее об этом читайте рассказ «Свой в доску Вася» на www.bigler.ru)

А ещё через несколько лет вернулись после амнистии в село три друга-полицая, искупив вину перед Родиной ударным трудом на колымских приисках и шахтах Донбасса.

В первый же день, когда Федор увидел трех бывших своих закадычных довоенных дружков, он вскипел не на шутку:

– Суки, я кровью под Эльтигеном умывался, я слезами сухари запивал! А вы – шоколад немецкий жрали? И за скольки ж вы, падлы, Родину продали? Много наших морячков расстреляли? Смотрели, курвы, как наши пленные бойцы в Керченской крепости с голоду трупы едят, а сами сало со шнапсом трескали?

И он рванул на себе тельняшку:

– Да я – жить не буду, но убью вас всех троих, по одному душить буду, поганцев. Слово моряка!

Смачно плюнув им в лицо, он развернулся и поковылял, приволакивая деревянный протез.

На первомайские праздники он вечером подкараулил у ворот дома Стаса и пристрелил его из обреза-«маузера». После войны оружия, и нашего, и немецкого, много по рукам ходило. Дали Федору два года условно, «превышение пределов самообороны», вроде как Стас сам на него полез, а Федор только защищался. И хотя все в деревне знали, что это не так, и милиция знала это, но бывших полицаев, пособников врага не очень-то жаловали, а к инвалиду-фронтовику судьи проявили снисхождение.

Через год, снова на майские, Федор напился и зарезал второго бывшего дружка-полицая, Петра. На этот раз он получил полновесный «червонец» и отмотал его от звонка до звонка, как рецидивист-убийца. Когда его выводили из зала суда, что проходил в сельском клубе, он заорал громко:

– Яшка, сука, слышишь меня? Помни, ты последний еще жив остался, а мое слово твердое: отсижу – запорю, гадину фашистскую.

Не понимал Федор, судили его не за то, что полицая убил, а за то, что самовольно стал вершить расправу над ним. Выносить приговоры и приводить их в исполнение – это у нас исключительная монополия государства.

Вернулся он через десять лет тихим, больным, чуть живым. Никого он уже не грозился убить, и вскоре сам умер, от фронтовых ран и лагерных болезней. В живых из четырех друзей остался лишь Яшка-полицай. Ах да, ещё работал кузнецом дядя Саша Буханец. При встрече они здоровались, болтали, как ни в чем не бывало, но не дружили. Да и никто с Яковым близко особо не сходился, после лагерей он стал нелюдимым.

А в соседнем селе Огоньки трудилась управляющей отделением колхоза «Инициатива» бывшая переводчица немецкой комендатуры по кличке Цыганка. Как-то, ещё в 1973 году (мы тогда в Огоньках жили), моя мама, работавшая на ферме, поймала ее вечером в телятнике на том, что та подсыпала навоз в молоко для новорожденных телят. Телята от этого хворали животом и дристали поносом.

– Чтобы телятницы цельное молоко домой не воровали! – объяснила Цыганка потом председателю Гернеру, из поволжских немцев.

Ее за это не посадили, но с должности сняли, она стала учетчицей.

– Мужики, там Дима-молдаван со своим тэ-стописят подъехал, давайте грузиться в прицеп, – крикнул вошедший бригадир Толя Быков.

– Эх, не удалось сыграть, – огорчился кузнец дядя Саша.

И обратился к Якову:

– Ты как – придешь ко мне вечером за бочками?

Дядя Саша на дому делал бочки для домашнего вина нашим сельчанам.

– Нет, завтра заберу, – ответил Яков, – сегодня после работы на Оксанину горку пойду.

Оксаниной горкой у нас называли сельское кладбище, в признание заслуг нашего председателя Ксении Борисовны, которая многое сделала для его благоустройства.

Вечером Яков пришел на Оксанину горку, навестил могилки Стаса, Петра, а потом долго, очень долго сидел у холмика, под которым был захоронен моряк-десантник Федор, потерявший ногу на эльтигенском плацдарме. А у Сергуни, которого разметал взрыв танка, даже и могилки не было.

Яков просто сидел и молчал, глядя на Федину карточку на памятнике, и небольшими глотками (у немцев научился пить глоточками) пил водку, налив перед этим в стопку на могильном холмике.

Не было у него больше никого.

Весна 1945 года

2-й Прибалтийский фронт против опергруппы «Курляндия».

Обидно. Это очень обидно и глупо – погибнуть в последнюю неделю войны. Ещё обиднее, что придётся погибнуть вот так бездарно. Уж лучше сразило бы пулемётной очередью в атаке, наповал, чтоб не мучаться. Красиво так, геройски. Умирать всегда неохота, но уж довелось умереть, то лучше погибнуть достойно.

А вот так – попасться в плен и сгинуть без вести пропавшим, хуже не придумаешь. И твои родные не получат за тебя пенсию, а в анкетах будут писать про него – "пропал без вести". То есть не герой ты уже, павший в боях за Родину, а почти что предатель. Вот это-то и обидно.

И вроде бы подготовились к переходу "нитки" (линии фронта) серьёзно, и место выбрали тихое. По сообщениям наблюдателей активности немцев тут не наблюдалось, только редкие заслоны. И бойцы в разведгруппе серьёзные, не раз "тропили зелёнку", "рвали нитку". Да и сам он, старшой разведгруппы, далеко не молокосос, старший сержант, командир разведвзвода, кавалер двух орденов Славы и кучи других наград, которые он сдал командиру вместе с документами перед выходом в рейд.

Переползли нейтральную полосу тихо, не треснув ни одной веточкой, не демаскировав себя ни одним звуком. Настоящие разведчики, матёрые диверсанты. Но у немцев тоже есть профессионалы войны: прямо с дерева спрыгнул один из них, накрыв его, старшего, брезентовым полотнищем и оглушив. Две большие муравьиные кучи, расположившиеся по сторонам тропинки, единственного сухого места на болоте, также оказались замаскированными сторожевыми постами. И двух его товарищей также бесшумно и мгновенно повязали, накинув брезент на голову. И вот тащат их немцы, повязанных, к себе в тыл.

Так всё хорошо складывалось: весна, заканчивающаяся война, а там – самое главное, демобилизация, домой, к родным. И теперь предстоит бесславно погибнуть, будучи замученными перед тем. Глупо, очень глупо.

Доставили их в землянку, сняли мешки с головы, развязали, двое солдат-пехотинцев сразу же навели на них свои "машиненпистоле". Пожилой оберст с перевязанной головой спросил их:

– Кто из вас старший?

Старшой притворился, что не понимает по-немецки.

– Кто старший вашей разведгруппы? – повторил по-русски вопрос длинный очкастый гауптман, что сидел рядом с рацией.

Старшой немного задумался. А ведь пытать сейчас начнут. Нет уж, раз так – пусть с меня начинают. И спокойно ответил:

– Я.

Оберст понял без перевода. За годы войны он уже научился многим русским словам.

– Вы офицер?

– Командир! – вызывающе ответил старшой.

Когда гауптман перевёл его ответ, полковник понимающе усмехнулся.

– Хорошо, – начал он, долговязый капитан переводил его слова на русский. – Итак, вы русская разведгруппа, засланная к нам в тыл с заданием. Вы собирались, в случае выполнения задания, вернуться обратно к своим. Для чего у вас есть место и время перехода "нитки", есть также условный пароль.

– Не знаю я пароль, – резко ответил старшой группы разведчиков.

– Вы знаете пароль, – деликатно возразил немец. – Но я не буду выпытывать его у вас. Я хочу попросить вас о другом. Как умный человек, вы прекрасно понимаете, что война Германией уже давно проиграна, дальнейшее продолжение военных действий – это преступление. Преступление против тех немцев, которые сейчас под моим началом, перед Германией, которую надо восстанавливать из руин после войны. Во время отпуска я был в Гамбурге – это просто ужасно, город стёрт с лица земли бомбардировками. И так почти во всех немецких городах. Я должен вернуть этих германских мужчин домой, живыми и здоровыми, чтобы народились новые немецкие дети.

"Где ты раньше, сука, был с подобными рассуждениями", – злобно подумал старшой. – "Раньше надо было об этом думать, уже б война закончилась. Немцев ему жалко, а сколько наших ребят погибло? А сколько наших городов и сёл вы сожгли!"

А немец продолжал:

– Так вот, я принял решение капитулировать. Сейчас здесь, под моим началом, штаб пехотного полка и один батальон, мы готовы немедленно сдаться вашим, если вы поможете нам без помех перейти линию фронта. К сожалению, два других моих батальона на флангах, и если захочу тоже повести их за собой, то потеряю время, кто-нибудь может успеть сообщить об этом в фельджандармерию.

– А в вашем штабе никто не успеет сообщить туда же? – ухмыльнулся старшой.

– Нет, – без иронии ответил оберст. – Мой телефонист уже успел нарушить проводную связь, а мой заместитель со стороны партии (полковник неприязненно скривился) полчаса назад, когда мне доложили о вашем задержании, был убит шальной пулей.

А сейчас я могу предоставить вам свою рацию, – он кивнул очкастому гауптману и тот протянул гарнитуру старшому, – чтобы вы связались со своими и согласовали наш переход и капитуляцию.

Это было зрелище! Стоило посмотреть на нейтральную полосу полчаса спустя. Впереди шли три наших разведчика, в полный рост, не пригибаясь, открыто, громко разговаривая. За ними в полном составе шёл пехотный батальон вермахта, с оружием, со штабом и знаменем полка. Последними перешли линию фронта солдаты из боевого охранения.

За этот случай старшой разведгруппы получил потом орден Славы 1-й степени, став полным кавалером орденов Славы. Звали его Трухин Сергей Кириллович, это мой двоюродный дед.

А демобилизоваться ему тогда так и не пришлось, впереди у него была ещё бои в Маньчжурии в августе того же сорок пятого.

Смерть шпионам!

Рассказывал мне один военмор такую историю. Многие, интересующиеся военной историей, хорошо знают о рейде диверсионных отрядов Скорцени по тылам союзников в 1944 году. Не столько эти отряды нанесли действительного прямого вреда своими действиями, сколько внесли панику, хаос и полную дезорганизацию в тылу и прифронтовой полосе союзников. Всех охватила шпиономания, в каждом встречном видели немецкого диверсанта, свирепствовала военная полиция, арестовывали всех подряд, включая генералов. Никакие документы доблестных Эм-Пи не убеждали: «Знаем мы, как в абвере умеют документы подделывать!»

У американских патрулей был свой метод выявления вражеской агентуры.

Например, просили назвать столицу штата Алабама. Или имя капитана известной бейсбольной команды. А еще просили спеть американский гимн.

– Не помню! – Обычно отвечал задержанный, который, попав в лапы американской военной полиции, автоматически переходил в разряд подозреваемых.

– Давай, сынок, сколько помнишь, смелее, – говорил сержант военной полиции, закинув ноги на стол.

Если задержанный полностью сумел пропеть весь гимн без единой ошибки, то сержант говорил своим солдатам:

– А ну-ка, ребятки, отведите его в овраг и пристрелите этого нацистского агента.

Панический вопль:

– За что!!!???

– Видишь ли, сынок, я еще не видел ни одного американца, который бы помнил его наизусть. Неплохо тебя подготовили!

Меч самурая

29 августа 1945 года. У побережья Японии.

Закончилась Вторая мировая война. Союзники заключили с японцами соглашение о прекращении огня. В соответствии с инструкциями, полученными из Главного Морского штаба японских ВМС, командир подводной лодки I-400 приказал лодке всплыть и следовать в надводном положении к берегам Японии с тем, чтобы сдаться первому встречному американскому кораблю.

Первым оказался эсминец "Blue" из охранения авианосной оперативной группы. Командир эсминца вместе с призовой командой на шлюпке прибыл на японскую подлодку и принял капитуляцию от ее командира.

Нелегко далось это командиру японской подлодки. Моральный кодекс самурая – бусидо – склонял его совершить ритуальное вспарывание живота – сепуку, которое американцы, эти круглоглазые варвары, почему-то называли харакири. Но долг предписывал ему прежде всего подчиняться императору, Ведь как говорит бусидо: смерть легка, как пух, но долг тяжел как гора. С застывшим лицом смотрел потомок древнего рода самураев как его матросы спустили японский флаг, после чего с традиционным японским полупоклоном вручил американскому командиру эсминца свой фамильный самурайский меч катана. В знак капитуляции. Ничего нет тяжелее для самурая, но долг велит ему повиноваться императору.

Отбуксировать подлодку на базу в Куре должна была американская плавбаза подлодок, вызванная командиром эсминца по радио. Прибывший командир плавбазы, узнав про самурайский меч – вещь старинная и цены немалой, сам захотел его иметь. И потому, будучи старше по званию, чем командир эсминца, выразился в том смысле, что эта капитуляция – недействительна. Короче – халтура, а не капитуляция. Давай по новой капитулировать, уже ему.

Вся эта перебранка происходила прямо на ходовом мостике японской лодки. Как выпускник Этадзимы, японской военно-морской академии, самурай отлично знал английский язык, но ни одним движением лицевого мускула не выразил, что он при этом подумал про американцев. Лишь перевел это для своих матросов. Японцы заржали и кинулись обратно поднимать японский флаг. Меч вернули японскому командиру и процедуру со спуском флага и вручением меча повторили. Чтобы никто не вздумал оспаривать действительность капитуляции, по приказу командира плавбазы процедуру фотографировали.

... И японец с ритуальным полупоклоном, не дрогнув лицом, вручил меч командиру плавбазы. А за его спиной японцы спускали флаг. Правда, их лица были не слишком серьезны для такого драматического момента.

Но командир эсминца времени даром не терял и сообщил о происшествии командиру оперативного авианосного соединения, адмиралу, связавшись с ним по радио.

Адмирал срочно прилетел в район столь судьбоносных для всего американского флота событий на летающей лодке "Каталина".

Как старший по званию, он отменил предыдущую капитуляцию, признав ее недействительной. И потребовал ее повторить. Для фиксирования этого события адмиральская свита изготовила кинокамеру.

Когда об этом сообщили японскому командиру, он воспринял это философски, а его матросы – нет. Горечь капитуляции уступила бурному веселью. Японский флаг водворили на место, меч вновь отдали потомку самураев. По знаку адмирала, процедура началась вновь. Японские матросы – нет, не спустились – они свалились с трапа ходовой рубки подлодки на палубу и, захлебываясь и корчась от смеха, начали спускать флаг, который выскакивал у них из рук. Ситуация больше напоминала не капитуляцию врагу, а балаган. После чего японский командир (не дрогнув ни единым мускулом!) опять же с ритуальным поклоном, вручил меч американскому адмиралу. Американец с достоинством удалился, унося с собой меч противника.

Но командир плавбазы тоже времени не терял. Он сообщил о происходящем по радио не кому-нибудь, а командующему Тихоокеанским флотом Нимицу, и тот...

Но тут очевидца всех этих событий, американского вице-адмирала Шермана, срочно вызвали в штаб. И как пишет Шерман: "Которому из офицеров достался меч командира японской подводной лодки, мне неизвестно".

Захваченная I-400 входит в базу, август 1945 года.

Чека не дремлет

Лето 1982 года. Загородное шоссе около Московской кольцевой автодороги (МКАД).

История эта не о военных, о чекистах. Но они тоже служивые, тоже погоны носят, и следовательно многие военные маразмы и заморочки им свойственны тоже, в какой-то мере.

Это случилось в последний год жизни Брежнева. В понедельник утром полковник всесильного и всемогущего Комитета Государственной Бесполезности (шутка самих чекистов) ехал со своей дачи к себе на работу на Лубянку на своей личной "Волге" ГАЗ-24. Неподалеку от пересечения с МКАД его остановил инспектор ГАИ за превышение скорости. Полковник не стал доставать свою ксиву со страшной аббревиатурой КГБ, потому как был засекречен до неузнаваемости и светиться без крайней нужды ему было нельзя. К тому же, отношения милиции и гебистов тогда обострились до такой степени, что чекисты предпочитали при конфликтах с ментами вообще не светить документами, стараясь договариваться «по-хорошему».

Поэтому между полковником и гаишником состоялся такой диалог:

– Ну что, нарушаем, превышаем? – сурово спросил инспектор.

– Да вот, торопился, опаздывал, – виновато ответил владелец "Волги", профессионально законспирировавшись под простого завмага.

– Правила все равно надо соблюдать, – резонно заметил инспектор.

И добавил:

– Ну что ж, за превышение скорости вам положена просечка в талоне предупреждений.

Полковник сразу заволновался:

– Ой, не надо, а? Может не надо просечку? Командир, может, договоримся? Может штраф можно заплатить? Вы скажите сколько, я сразу заплачу.

Инспектор с полминуты держал паузу с задумчивым видом.

– Ну что ж, – сказал он наконец, – я вижу, вы водитель дисциплинированный, нарушать больше не будете...

И он еще немного подержал паузу, как настоящий актёр. Чем лучше актёр, тем дольше пауза.

– Значит, – еще пауза, – давайте с вами так договоримся. Вон у дороги стоит кафе, идемте туда. Вы мне ставите две рюмки коньяка и мы квиты.

– Да нет проблем, командир, хоть три рюмки!

И они пошли в кафе. "Товарищ в штатском" заплатил, гаишник выпил коньяк и отдал документы ему: – Все, я вас не видел, вы меня не знаете.

Когда полковник приехав на Лубянку, его сразу вызвал к себе шеф:

– Почему опаздываем? Понедельник – день тяжелый, так что ли? Много вчера принял? – Хмуро поинтересовался генерал.

Полковник, запинаясь, сбивчиво объяснил, в чём дело.

Отлично! – Радостно воскликнул генерал. – Попал мент!

И он нажал кнопку вызова адъютанта.

Минуту спустя к гаишнику срочно выехала неслабая команда из крутых ребят чекисткой группы захвата. Повязали они инспектора, и бармена из кафе тоже задержали как свидетеля. Бармен, увидев, какие конкретные ребята на него наехали, сразу же во всем признался:

– Да, гражданин начальник, все так и было, как вы рассказываете. Вот этот – в штатском – заплатил, а этот – в форме – выпил две рюмки.

– Ну что, паря, – сказали чекисты менту, – Вилы тебе корячатся!

Но инспектор стал все отрицать, в полную непризнанку ударился.

– Не пил, – говорит, – этого штатского не видел, а свидетели ваши – фуфло, врут все.

– Знаешь что, не залупайся – говорят ему чекисты, – два свидетеля против тебя показания дали, сейчас на экспертизу свезем, алкоголь в крови зафиксируем и все – суши сухари. Лучше соглашайся, пока не поздно, на чистосердечное признание. Может, суд учтет при вынесении приговора.

Но гаишик на чистосердечное не согласился, все отрицал, и сам требовал экспертизы на алкоголь.

Свозили его на анализы. И экспертиза показала: алкоголя в крови нет. Трезв как стеклышко, не пил.

Такого афронта чекисты не ожидали! Пришлось отпустить инспектора, извиниться перед ним. А на уровне руководства еще долго перед МВД отмазывались. И на всех совещаниях в верхах чекистов долго склоняли. А инспектор, наоборот, стал героем, получил поощрение за твердость и принципиальность в отстаивании чести мундира.

Но чекисты все же решили расследовать это дело до конца. Обложили они этого инспектора со всех сторон средствами наблюдения и стали плотно пасти его. И открылась им простая и гениальная комбинация!

Инспектор останавливал какого-нибудь нарушителя и раскручивал его на пару рюмок коньяка. Потом они шли в бар, где нарушитель платил за коньяк, а бармен (который был в доле!) наливал инспектору из коньячной бутылки ДВЕ РЮМКИ ЧАЯ. А деньги за коньяк они делили пополам.

Если б не попались на дошлых чекистов – хрен к ним подкопаешься. Никаких денег инспектор у нарушителя не брал. И коньяк, как оказалось, не пил.

Воруют-с!

Дело государственной важности

Ленинград, 80-е годы.

Дождливым ненастным вечером высшие руководители Ленинградского управления государственной безопасности по специальной секретной системе экстренного оповещения получили условленный кодовый сигнал: "Немедленный сбор!"

Чёрные "Волги" с антеннами радиотелефонов на крыше и особыми госномерами, от которых бросало в холодный пот инспекторов ГАИ, приняли в свои чрева генералов с внимательным, чуточку усталым взглядом, в неброских серых костюмах, но с твёрдой выправкой, и помчались по тёмным ленинградским улицам, разбрызгивая лужи, к хорошо известному в городе на Неве массивному зданию на Литейном, дом 4.

Дом этот был не простой, назывался он в народе "Большой Дом", и в нём размещалось УКГБ по Ленинградской области. Ну и МВД тоже, позже внутридельцев выселили в другое здание по соседству, на Захарьевской улице, уже в наше время. Здание Большого Дома было построено в 30-е годы на месте снесённого храма. Выглядел Большой внушительно: массивная прямоугольная громада без каких-либо архитектурных украшений, крыша вся утыкана разными антеннами всех мыслимых и немыслимых систем.

На вопрос приезжих: "А почему Большой Дом называется большим?" ленинградцы обычно с мрачным юмором отвечали: "А потому что из него Магадан видно".

Итак, все в сборе. Начальники служб собрались в кабинете главного чекиста Ленинграда и окрестностей. Большой зал с неярким освещением, длинный массивный стол, ряды стульев вокруг и кресло шефа во главе. Паркетный пол, панели из тёмного дуба, плотно зашторенные окна, портрет Дзержинского на стене, вышколенные адъютанты у дверей придирчиво ощупывают взглядами входящих. Всё скромно и в то же время внушительно.

Прибывшие тихо расселись и приготовились записывать.

Генерал хмуро окинул взором собравшихся руководителей подразделений и своих заместителей и негромко произнес (он знал, что чем тише говоришь, тем внимательней прислушиваются, в известных пределах, конечно):

– Внимание, товарищи! Всё, что будет обсуждаться сейчас, является строго секретным. Прошу не вести никаких записей.

Все немного засуетились, убирая ручки и листки бумаги. Генерал ещё раз оглядел сидящих, ни на ком не фиксируя своё внимание. Он понимал, что сейчас все напряжённо ждут, к кому именно он обратится. Вот такое оглядывание присутствующих в начале совещания обычно означало, что кому-то сейчас перепадёт. За что? Неважно, там во всё признаешься. Был бы человек хороший, а дело ему сшить всегда можно. Да и кто из нас не без греха? За один и тот же безобидный проступок могут и посадить, а могут даже и наградить, бывали случаи. Всё зависит от того, как наверху на это посмотрят.

– Генерал-майор К., – негромко произнёс начальник управления.

– Я! – тут же вскочил молодой энергичный заместитель начальника с молодцеватой выправкой.

И бодрым преданным взглядом посмотрел на своего шефа.

"Неплохо держится", – подумал генерал. – "А ведь у самого, наверное, сейчас кошки скребут на душе. Вот кто меня заменит, когда я уйду на покой".

– Садитесь, – небрежно махнул ему рукой начальник управления.

Генерал К.облегчёно вздохнул. Если шеф сразу предложил сесть, то значит немедленного ареста или отставки не будет.

– Так вот, товарищи, – продолжил начальник Управления. – Ко мне поступила такая информация. Сегодня утром товарищ К., выезжая на работу на своей автомашине, на Суворовском проспекте, по дороге к Смольному, обогнал машину самого первого секретаря обкома партии товарища Зайкова! Это вопиющий случай (генерал К. опять вскочил), который должен получить нашу самую суровую, принципиальную партийную и чекистскую оценку. На первый раз вы, товарищ К., получите строгий выговор.

Это первое. А второе – мною подготовлен совершенно секретный приказ, запрещающий служебным машинам нашего Управления, а также личным машинам наших сотрудников обгонять машину первого секретаря обкома.

– А если машины на оперативном задании? – удивлённо спросил начальник "семёрки" или, если правильно её называть, службы наружного наблюдения, одного из самых эффективных подразделений управления.

– Приказ касается всех без исключения, – сказал генерал, глядя прямо в глаза начальника "семёрки". – А ваши "топтуны" вместо того, чтобы гонять по улицам, пусть лучше карту города внимательней изучают.

Раздались смешки, многие заулыбались, а начальник "семёрки" смущённо опустил взгляд. Недавно его наружка крупно облажалась. Вели чекисты машину сотрудника одного дипломатического консульства. Обычная рутинная слежка. Но что-то подсказывало чекистам, что сегодня они не зря пасут иностранца со скромным дипломатическим рангом. Была на него информация, что дипломат совмещает консульскую службу с "деятельностью, несовместимой...". Чуяли чекисты, что сегодня их подопечный пойдёт на контакт. И через какое-то время иностранец на машине с красными дипломатическими номерами вдруг заметался, начал гнать, нарушая правила. "Топтуны" обрадовались: ага, выдал себя, голубчик. Теперь-то ты от нас не уйдёшь, с этого момента тебя будут пасти ещё более плотно. Наконец, машина с дипломатом, повизгивая шинами на поворотах, на большой скорости метнулась в подворотню и влетела в один из типичных глухих питерских дворов-колодцев. "Попался!" – возликовали сотрудники "наружки", они знали, что этот двор был тупиковый. Но на встречу чекистам, весьма и весьма нексати, стала медленно выезжать машина-мусоровозка. И они решили подождать его у выезда со двора, пока проедет мусоровозка. А куда ему деться? Но не дождались. А когда чекисты вошли во двор, то увидели, что машина иностранца припаркована под окнами, а самого его нет. Путём опроса бабулек этого дома, постоянно дежурящих у окон, впоследствии установили, что мужчина из этой машины, вошёл в парадную, вышел через другую дверь на проспект (парадная имела два выхода) и сел на троллейбус. Мстительные чекисты прокололи на той машине колёса, но это не избавило их от нагоняя шефа и насмешек своих коллег.

– Приказываю всем руководителям отделов и служб ознакомить своих сотрудников с моим приказом. На этом совещание закончено! – объявил начальник Управления, он не любил долгих совещаний. – Надеюсь, все сделали для себя нужные выводы. Все свободны.

И руководители ленинградских чекистов начали расходиться. Их задумчивые лица отражали озабоченные размышления. Ведь сегодня они ознакомились с новым, совершенно секретным приказом. Который поднимет государственную безопасность в области на небывалую прежде высоту. Поставит прочный заслон проискам западных спецслужб.

История, увы, подлинная.

Стажеры (не Стругацких)

Начало 80-х годов прошлого века. Губернский город N.

– Разрешите войти!

– Да, пожалуйста, конечно входите.

Чётким строевым шагом в комнату входит молодой невысокий, но крепкий парень с короткой стрижкой. Со стороны – реклама Вооружённых Сил, только что в штатском. Впрочем, и немного дурачится парень при этом, похоже, изображая тупого усердного служаку.

– Кандидат Стрелков Алексей по вашему приказанию прибыл!

Подтянутый, с военной выправкой и безукоризненным офицерским пробором председатель комиссии, перебил его:

– Спокойнее, Алексей! Во-первых, вы не в армии, у нас гражданская организация. Во-вторых, мы вам не приказывали, а просто предложили пройти специальные вступительные тесты на профпригодность и сейчас вы заслушаете мнение авторитетной комиссии. Давайте представимся. Ну, своё имя вы уже нам сообщили, теперь о нас. Я председатель комиссии, доцент кафедры психических заболеваний Радецкий Станислав Адамович, доктор медицинских наук. Мои коллеги, – кивок вправо, на сидящего моложавого подтянутого мужика с аккуратной чёрной бородкой в небрежно накинутом на костюм белом халате с торчащим из кармана стетоскопом, – главврач отделения городской психиатрической больницы, кандидат наук Суботич-Белосельский Валентин Родионович, и, – кивок направо, на сухощавого молодого очкарика с высоким, с залысинами, лбом, – младший научный сотрудник нашей кафедры, кандидат наук Ройтман Борис Наумович.

– А теперь, – сказал председатель комиссии, – мы посмотрим папку с вашим делом и примем окончательное решение о вашей профессиональной пригодности. Андрюша, – сказал он скучающему в стороне на табуретке парню в белом застиранном халате, – дай нам, пожалуйста, папку кандидата, там сверху лежит. Сидящий на табуретке здоровенный санитар с волосатыми руками флегматично поднялся, не глядя взял со стола у окна верхнюю папку и лениво отнёс её председателю. Всё это он делал с таким видом, словно говорил: «На, задавись своей папкой, жаба!» И снова устало плюхнулся на табуретку. По всему видно было, ему до смерти надоели эти комиссии по отбору стажёров. Члены комиссии с минуту разглядывали документы в папке, почти неслышно обмениваясь между собой непонятными медицинскими терминами.

– Итак, – закрыл папку председатель. – Я хочу сообщить вам следующее, Алексей.

Тот сразу вскочил и вытянулся. Председатель чуть усмехнулся:

– Вольно, вольно. И не вскакивайте каждый раз, вы же гражданский человек. Так вот, подробно обследовав вас, мы вынесли медицинское заключение, оно наверняка вас сильно удивит. У вас развивается маниакально-депрессивная шизофрения, с тяжелыми расстройствами поведенческих стереотипов. Опасности окружающим это пока не несёт, но вам надо срочно показаться в местный психдиспансер и проходить амбулаторное лечение. Короче, вы тяжело больны.

Реакция кандидата была такой: сначала непонимание, изумление, распахнулись глаза и приоткрылся рот. Недоумение, неверие, быстрый взгляд на комиссию, их белые халаты. И почти сразу же – страх в глазах: не может быть, как так?! И меня это настигло тоже! А может, всё же ошибка, не верится как-то. Наконец, Алексей стал вяло возражать:

– Как же так? Я же каждый год проходил строгую медкомиссию на работе. И в армии служил – ничего не было. Да и за собой ни я, ни окружающие ничего такого не замечали...

– Ваше заболевание пока в латентной, скрытой форме. Вспомните, вы наверняка разговариваете иногда сами с собой или со своими знакомыми мысленно, с любимой девушкой, например.

– Ну, как вам сказать...

А председатель продолжал:

– Вот здесь, к примеру, в вашем деле написано...

И он взял со стола папку, хотел, было, открыть её, но вдруг уставился на обложку:

– Позвольте! Это же не ваша папка!!!

Председатель резко повернулся к санитару на табуретке, который сосредоточенно откусывал заусенец на ногте большого пальца правой руки:

– Андрей! Я ЧЬЮ папку просил тебя передать мне? Ты же слышал, как представился кандидат!

– Дык, а чо я-то сразу? – вскинулся тот, выплюнув откушенный, наконец-то, заусенец и дал председателю другую папку. – Ты ж сам сказал: верхнюю папку, чо сказал – то я и дал! А то, главно, чуть чо – дык сразу я...

– Ладно, с тобой потом будем говорить отдельно и долго, и не сейчас, – процедил председатель и повернулся к Алексею:

– Простите, пожалуйста, молодой человек, этот разгильдяй будет наказан, а с вами ситуация обстоит следующим образом, – он достал желтоватый листочек из новой папки. – По заключению специалистов: у вас со здоровьем всё отлично. Крепкие нервы, уравновешенная психика, отличное здоровье. Хоть прямо сейчас в космонавты.

Кандидат сразу отошёл, немного улыбнулся. Председатель комиссии вышел из-за стола пожал ему руку и добавил:

– Вы можете идти, вопрос о зачислении вас стажёром решён. Поздравляю! Простите нас ещё раз за досадную накладку.

Уверенной, твёрдой походкой Алексей вышел в коридор. Председатель комиссии доцент Радецкий, он же, на самом деле, завотдела Владислав Сергеевич проверил, что стажёр ушёл, плотно закрыл за ним дверь, и вернулся к остальным «психиатрам», на самом деле – его заместителям по оперработе и оргработе Николаю и Олегу. «Санитар» Андрей был в их отделе завсектором. В медицине вообще, а в психиатрии в частности, собравшиеся в комнате не соображали абсолютно, едва ли они даже понимали смысл слов, которые наговорили Алексею. К медкомиссии их мероприятие не имело никакого отношения. Зато это имело прямое отношение к профотбору.

– Ну, что скажете, товарищи? – спросил Влад остальных.

– Отличный парень! – сказал Николай. – Мгновенно реагирует на обстоятельства, тревожность не выше допустимого, головы при этом не теряет и так же быстро приходит в себя.

– Согласен, – добавил Олег, он же «Борис Наумович», – сгодится нам этот парень. Из него может выйти отличный «полевой» работник. Как у него с физподготовкой, кстати?

– Разряд по лёгкой атлетике, – подал с табуретки голос Андрей.

– От себя добавлю, – сказал Влад, – когда я пожал ему руку на прощание, его ладонь была горячая и сухая. То есть, кровообращение хорошее, и потливость невысока. Какая будет резюма, товарищи? Берём Алексея к нам?

– Берём! – подтвердили Олег и Николай. И Андрей тоже чего-то утвердительно хрюкнул с табуретки.

– Так, – Влад взял трубку телефона, набрал местный четырёхзначный номер и сказал:

– Лика, скажи там – пусть следующий входит.

Следующий кандидат – высокий, хорошо сложенный парень. Из тех, на кого западают девушки, сразу и безоглядно. Чуть небрежной, в раскачку, походочкой, он вошёл в комнату, не закрыв за собой дверь, подошёл к «председателю комиссии», протянул ему руку и вяло сказал:

– Стажёр Ромашов. – И подумав, добавил, – Антон Александрович.

Так и не дождавшись, когда Влад пожмёт ему руку в ответ, он ухмыльнулся и сел на стул.

– Вообще-то, – сказал ему Влад, – вы ещё не стажёр, только кандидат.

– Как? – брови Антона чуть изогнулись в вежливом недоумении. – Разве мой папа вам не звонил?

– Кто бы нам не звонил, право принимать решение принадлежит только нам. Итак, Андрей, пожалуйста, дай нам папку с делом кандидата Ромашова.

И они в очередной раз слили незадачливому кандидату байку о том, что того «серьёзное расстройство психики, надо лечиться». Тот мгновенно покраснел, щёки запылали, глаза засверкали и, недослушав речь «комиссии», кандидат вдруг заголосил неожиданно тонким голосом:

– Что!!! Это вы мне!? Да вы... вы знаете, кто я? Да вы знаете, кто мой папа? Да стоит мне раз позвонить, и вы все завтра пойдёте новую работу искать, а я в ваше кресло сяду! Это я-то дурак?! Это вы МНЕ смеете такое говорить? Да сами вы придурки, идиоты полные, вас самим давно пора в психушку!!! Да я вас всех на чистую воду выведу, сволочи!!!

– А что вы так раскричались? – Вдруг спокойно спросил его Влад. – Я вообще-то не ваше дело читал. Не Ромашова, а Романова. Перепутал схожие фамилии, только и всего-то, а вы разнервничались. Вот ваша папка, рядом лежит. Нет у вас ничего, всё в порядке, не волнуйтесь.

– Так что, мне можно идти?

– Да, пожалуйста, вы свободны.

– Я принят, верно?

– Ваш вопрос будут решать позже, после дополнительного изучения, сейчас мы лишь проверяем вашу психологическую устойчивость. Решение комиссии сообщим вашему отцу по телефону.

Когда Влад закрыл дверь за Антоном, и вернулся, то решение комиссии уже созрело и было единодушным: таких нам не надо.

– Может, в МВД его порекомендовать? – спросил Олег.

Влад поморщился:

– А потом краснеть за свою рекомендацию ты будешь? Нет уж, дураки там тоже не нужны. Пусть лучше папа его пристроит спортивным обществом заведовать. Или Домом Культуры.

Третьим был типичный ботаник, веснушчатый, сутулый, в очках. Отрекомендовался как Залапский Фёдор. Он спокойно выслушал весь бред, что несли ему члены и комиссии и продолжал молчать, как ни в чём не бывало.

– Ну? – спросил его Влад.

– Что «ну»? – невозмутимо переспросил его ботаник.

– Что вы хотите сказать по поводу услышанного вами?

– Я думаю, – спокойно ответил очкарик, – что вы несли сейчас полную ерунду.

– Почему вы так решили? – сразу вскинулись Олег с Николаем.

– Да вот вижу так, и всё.

– То есть мы, три человека с высшим медицинским образованием, кандидат наук, доцент и аспирант, по-вашему, ничего не понимаем в психиатрии?

– Не знаю, какие вы специалисты, не мне судить, но то, что вы ваньку валяете, это совершенно однозначно.

Андрей, сидящий в сторонке и исподтишка наблюдающий за кандидатом, чуть не прыснул, сдержавшись огромным усилием.

– Молодой человек, – чуть повысив голос, начал Влад, – три компетентных специалиста высказали вам своё мнение, и вы, не имея специальных медицинских знаний, будете его оспаривать?

Очкарик тоже подобрался и веско сказал:

– Я хорошо знаю, что с психикой у меня всё в порядке, это подтверждает весь мой личный опыт и отношение ко мне окружающих. И сколько бы вы не привели мне компетентных специалистов, вам не удастся сбить меня с толку.

– Вы твёрдо уверены в этом?

– Да.

– И уже не измените своё мнение?

– Нет!

Как только за последним кандидатом закрылась дверь, все начали тихо ржать, схватившись за животы. При этом старались, чтобы их не услышали в коридоре.

– Ай да ботаник! Ай, молодца! Ну – умыл спецуру! Браво! Отлично! Берём этого парня, немедленно, с потрохами, – наперебой заговорили Николай и Олег.

Андрей просто беззвучно ржал в сторонке, не в силах что-то сказать, только выставил поднятый большой палец – отлично, дескать, пять баллов, с плюсом!

А когда просмеялись, Влад серьёзно сказал:

– Нет, ребята, Залапского мы не возьмём. Более того, его вообще нельзя на пушечный выстрел подпускать к специальным мероприятиям.

Изумление присутствующих зашкалило все ПДК (предельно допустимые концентрации).

– Как? Почему? Да он же на голову выше всех остальных кандидатов. В чём причина?

– Вообще-то, – Влад строго посмотрел на подчинённых и те сразу подобрались, – я не обязан вам отчитываться о своих решениях. Но так и быть, скажу. Умён этот, парень, очень умён. И опасен в тоже время. Сейчас он усомнился в решении нашей липовой комиссии, а завтра он усомниться в отданном ему приказе. У нас часто бывает, как вы знаете, когда мы не можем рассказать исполнителю истинные мотивы того или иного распоряжения. Иной раз приходится для пользы дела пожертвовать подчинённым. И он должен просто выполнить задание. Нам не нужны умники, которые поймут рискованность приказа для себя и потому не станут его выполнять. А потом этот умник додумается, и вообще решит слинять за бугор, при удобном случае, прихватив с собой пачку оперативных документов. Чтоб было на что жить там, за границей.

– Так что, – подытожил шеф – я вычёркиваю Залапского из списка. Такие нам не нужны.

И добавил:

– Коля, доставай кипятильник и заварку, а ты, Андрей, сгоняй за водой, будем чай пить.

Пока в фарфоровую трёхлитровую посудину набиралась холодная вода из крана в умывальнике, Андрей размышлял про себя: «Не будет ничего хорошего у системы, в которой продвигаются лишь серые заурядности, послушные исполнители. А умные, независимые, смело рассуждающие ребята оттираются на второй план. Как там у классика – Молчалины блаженствуют на свете.»

PS: Все имена и события в этом рассказе вымышлены.

Родина тебя не забудет

Так вот, уважаемые господа, слушайте правдивейшую историю из жизни рыцарей плаща и кинжала, незаметно делающих свою нужную для Родины работу. А для начала накатим по первой. Ух, хорошо пошла! А теперь огурчиком её хрустящим малосольным огурчиком, ва-ва-вот так её, родимую! Нормалёк? Ну а теперь вилочкой тыкните в этот аппетитный кусочек розоватого сала, покрытого бусинками влаги, точно слезой. Моя сестра сама солила, привезла с Украины недавно.

Что вы говорите? Еврею сало есть запрещено? Да кто вам сказал таких глупостей? Кто это может что-либо запретить свободному гражданину суверенного государства, в боях отстоявшего свою независимость? Ах, вера запрещает... Рома, вы знаете, как я вас бесконечно уважаю, мы давно знаем друг друга по разным мероприятиям, вместе бывали в различных, весьма неоднозначных ситуациях. Так вот, не обижайтесь Рома, но я вам один умный вещь скажу. Если Бог таки есть, и если он видит как живёт многострадальный еврейский народ, то он простит вам, что вы едите сало. А Бог не фраер, он всё видит.

Так вот, случилась эта история во времена справедливой борьбы египетского и израильского народов. Открытые боевые действия то затихали, то вновь разгорались, но тайная война разведок не прекращалась никогда.

Сейчас, к счастью, мир воцарился на Синае, и вот мы уже спокойно сидим вместе, разговариваем, делимся впечатлениями, мнениями, разведданными. И давайте же выпьем ещё раз, за единение.

Что вы сказали, уважаемый? Коран запрещает пить? Ой, вы знаете, не морочьте мне голову, у меня по страноведению всегда было "отлично", и мне хорошо известно, что Коран запрещает пить вино, а мы с вами пьём отличную водку "Русский размер", которую выпускают в Кингисеппе. У них в отделе сбыта работает мой давний приятель Лёша, мы с ним ещё вместе работали когда-то. Так он меня и снабжает ей, родимой, прямо со складов предприятия, Так что качество гарантирую. И приятные ощущения на утро – тоже.

Аллах акбар, говорите? Ну, так и я о том же, воистину – акбар!

Так вот, давным-давно, в незапамятные времена, под видом западногерманского гражданина в Каире обосновался израильский разведчик Вольфганг Лотц. На еврея он был не похож нисколько, наоборот, обладал безукоризненной арийской внешностью и в разговорах глухо намекал на своё нацистское прошлое.

Что пришлось весьма по нраву многим египтянам. Всем было известно, что в кабинете тогдашнего египетского президента, Героя Советского Cоюза Гамаля Абдель Насера висел портрет бесноватого Адольфа.

Кроме того, Гитлер стоял за так называемое "окончательное решение" еврейского вопроса, что вызывало законные симпатии к нему у некоторых арабских военных.

И вот этот Вольфганг Лотц открыл в Каире конный клуб, где содержал породистых арабских скакунов. В клуб к нему заходили многие богатые и влиятельные представители египетского истеблишмента, погарцевать на лошадях, выкурить сигары, перекинутся в покер и бридж в приятном обществе знойных арабских красавиц. В числе завсегдатаев клуба было много представителей арабского генералитета. Вобщем, только держи уши открытыми и собирай информа... пардон, фактуру. Информацию из этого ещё предстоит отсортировать и просеять.

Но работа разведчика – крайне вредна для здоровья. Из-за постоянного страха разоблачения со стороны недремлющих контрразведчиков, развиваются тяжёлые неврозы, маниакальная подозрительность, доходящая до паранойи. В каждом прохожем, попросившем прикурить, чудится провокатор. Каждая продажная девица, прыгающая к тебе на колени, видится явной спецагентшой, которая пытается тебя перевербовать.

А тем временем в Египет собрался с историческим визитом генеральный секретарь ЦК Социалистической Единой партии Германии дорогой товарищ Вальтер Ульбрихт. В ходе визита планировалось договориться о поставках сражающемуся египетскому народу кой-какого оружия, а взамен Насер туманно пообещал направить египетское общество на единственно правильный социалистический путь развития.

Зная нелюбовь генсека СЕПГ к западногерманцам, "органы" Египта решили сделать Ульбрихту небольшой подарок – в преддверии его визита выслать из страны энное число граждан ФРГ, якобы за "деятельность, несовместимую..."

Видно, разнарядки на аресты не только в бывшем СССР существовали. Тут маленький нюанс есть. Для того, чтобы арестовать и судить конкретного иностранца за шпионаж, нужно доказать его шпионскую деятельность. А вот для высылки из страны достаточно одного подозрения. И вот Вольфганг Лотц, на беду свою, попал в эту разнарядку. Как в классическом шпионском фильме, за ним приехали ночью и тут же увезли в воронке с зарешечёнными окнами.

Упал духом Лотц: вот оно! То, чего он боялся и ждал одновременно. Момент ареста, который снился ему в ночных кошмарах и мерещился наяву. И вновь, ощущая холодные струйки между лопаток, представилось ему: он сидит на жёстком стуле, с запястьями, скованными наручниками, направленный в лицо свет яркой лампы и холёное, с щегольскими усиками, лицо офицера контрразведки, безжалостно загоняющего в ловушку своими беспощадными вопросами.

Но всё проходило гораздо обыденнее и будничней. Его провели в обычный кабинет с небольшим столом, заваленным папками и усталым, задёрганным сотрудником египетской контрразведки: за ночь ему предстояло допросить уже шестого немца, а сверху торопили – состряпать обвинения в шпионаже к утру, не утруждая себя их правдоподобностью.

– Ну что, шпионим помаленьку? – Сходу начал чекист арабского разлива, – Где шифры, где рацию прячем? Только не вздумайте отпираться, мы всё про вас знаем.

Араб не ожидал в ответ ничего, кроме отрицаний, беспочвенность обвинений была ясна ему, как никому другому. А у Лотца остановилось сердце и сузились зрачки: "И про рацию всё знают! Давно следят, значит! То-то я смотрю, почтальон как-то странно на меня смотрит в последнее время. Ладно, чего там, запираться бесполезно". И он сразу же раскололся:

– Рация спрятана под ванной, одна из кафельных плиток на углу выдвигается.

Египтянин не поверил своим ушам, может, ему это просто почудилась от недосыпа?

– Где вы говорите? – офицер открыл одну из папок на столе и стал пристально в неё смотреть. – Только учтите, я всё знаю и так, просто проверяю ваше добровольное, чистосердечное признание.

И Лотц подтвердил своё признание. Тут же к нему на квартиру послали сотрудников спецслужбы и в ванной комнате действительно нашли тайник с рацией. Только вот из найденных материалов неясно было, на кого шпионит Лотц, а сам он к тому времени уже взял себя в руки и больше никаких показаний не давал.

Тем временем посольство ФРГ, куда египетские власти обратились с нотой протеста, дало официальный ответ, что гражданин ФРГ Вольфганг Лотц у них не зарегистрирован. Но это ещё ни о чём не говорит, иностранцы частенько не встают на учёт в консульствах и посольствах. Но со временем западногерманское посольство выдало ещё одну справку, по которой Лотц вообще не являлся гражданином ФРГ. Никто раньше проверить этот факт не удосужился.

И встал вопрос – а чей же он тогда? Египтяне обратились к израильским властям. В лучших традициях спецслужб израильская Моссад заявила, что Лотц не имеет никакого отношения к Израилю вообще и к самой Моссад в частности. При этом израильтяне ханжески заявили, что им глубоко претит сама мысль о сотрудничестве с "грязным нацистским ублюдком".

И только после войны Судного дня 1973 года, когда стороны договаривались об обмене военнопленными, Израиль попросил выдать им Лотца, признав тем самым его своим разведчиком. Состоялась глубоко символическая сцена обмена разведчиками на наплавном мосту через Суэцкий канал (Банионис отдыхает и курит в углу, нервно затягиваясь) и разведчик Лотц вернулся на землю обетованную.

Так давайте же выпьем за то, что бы каждый из нас, как высоко бы он не взлетел, никогда не отрывался от исторической родины! Вах!

На сопках Маньчжурии

Во времена холодной войны и ракетно-ядерного противостояния СССР-США обе стороны, как известно, бдительно следили друг за другом со спутников и другими средствами. А сколько там у вероятного супостата ракет, боеголовок, пусковых установок? И каких типов они? И надо сказать, следить друг за другом получалось. Более того, корректно предупреждали друг друга о предстоящих запусках: дескать, спокойно, пацаны, это ещё не война. Мы только запустим в безлюдный район Тихого океана парочку SS-18, чисто заради испытаний. Все вежливо кланялись друг другу, введя в боеголовки ракет координаты пусковых установок противной стороны. Дескать, если Родина прикажет – мы первыми лупанём по ихним ПУ (пусковым установкам), и останутся они без оружия ответного удара. Ну, есть ещё у супостата подводные ракетоносцы, стратегические бомберы, но если не углубляться, то картина противостояния выглядела именно так.

Но вот появился третий игрок – Китай, и сразу спутал все карты. Известно, что ядерного оружия и ракет у него немного и летают ракеты недалеко (впрочем, до СССР всяко достанут – граница рядом.)

Но сколько у наших узкоглазых братьев этого оружия, и главное – где пусковые установки ракет – ничего неизвестно. Знали лишь, что на вооружение были приняты ракеты типа "Донфэн" – "Ветер с Востока". Как иллюстрация изречения Мао Цзэ Дуна о том, что "Ветер с Востока одолевает ветер с Запада". Вот эти самые "Донфэн" и должны были стать тем самым одолевающим Запад и СССР губительным ветром.

И дали команду "кому надо" – сыскать эти самые проклятые шахты с пусковыми установками ракет "Донфэн". И навести на них наши (советские) донфэны. Мы им покажем кузькину мать! А то получается, они будут лупить по нашим ПУ, а мы по безлюдным горам Тибета и по пустыням Каракорума.

Всё, что связано с оружием массового поражения, в Китае покрыто глубоким мраком беспросветной тайны. Но с наших спутников разглядели что-то такое... Правильной квадратной формы холмы, явно искусственные. И к ним подходят железнодорожные ветки. И много-много рядов колючих заборов вокруг с вышками. Все попытки советских дипломатов, учёных и корреспондентов проникнуть в те районы в туристских целях, в целях культурного обмена, для изучения китайской флоры-фауны и для съёмок прекрасных китайских пейзажей оказались безуспешными.

И порешили наверху – считать эти холмы насыпанными вокруг пусковых установок тех самых треклятых "Донфэн". Такие, значит, сопки Маньчжурии. Непонятно, только, зачем было насыпать вокруг ракет холмы, если проще вырыть шахту и разместить ракеты там. Так ведь Восток – дело тонкое. И навели на эти холмы наши стратегические ракет с разных площадок в неприметных посёлках вдоль Сибирской магистрали: Оловянный, Дровяная, Свободный. И потом, надо же вообще куда-то навести ракеты, раз уж обозначилось противостояние с бывшими братьями по соцлагерю.

Неизвестно, как обстояли дела в этом вопросе у американцев, но есть подозрение, что также.

И уже в конце 90-х годов, когда для иностранцев в Китае стало немножко свободней, один российский дипломат (Андрей Девятов), почему-то числящийся за ГРУ, смог проехать на машине к такой "маньчжурской сопке". Это оказалось хранилище государственного стратегического запаса риса. Ну, ещё великий кормчий завещал ведь: "глубже рыть окопы, запасть зерно".

Так разрешилась эта загадка. Но вопрос – где же шахты китайских стратегических ракет, открыт до сих пор.

(При написании этого рассказа использованы воспоминания бывшего дипломата А. Девятова, и его книга «Внимание, Китай!»

Дымилась, падая...

Дымилась, падая ракета,

а от нее бежал расчет.

Кто хоть однажды видел это,

тот хрен к ракете подойдет.

Об этом случае мне рассказал знакомый ракетчик, Валентин.

Несколько лет назад он служил и работал в одном ракетно-космическом КБ. И как-то его послали, в числе других сотрудников, на одну из стартовых площадок в Казахстане в качестве гарантийного представителя своей фирмы для испытания новой ракеты, или изделия, как они ее называли.

Испытания, длившиеся несколько месяцев, шли успешно, никаких, как говорится, "сбоев и неполадок в работе бортовой аппаратуры" не было (почти). Но до окончания испытаний покинуть стартовую площадку они не могли. И хотя работы было невпроворот, они заскучали.

Развлечений в степном поселке было немного. Пить было нечего, на стартовой площадке был строжайший сухой закон. Правда, в поселке были два "очага культуры": Дом офицеров и Дом культуры. Стояли они через дорогу друг напротив друга. В день в поселок привозили один фильм, который в восемь вечера показывали в Доме офицеров и в десять вечера этот же фильм – в клубе. Все командировочные шли сначала, соответственно, в Дом офицеров, а после сеанса, перекурив, в дом через дорогу, для повторного, более углубленного просмотра. Делать после работы все равно больше нечего. Свихнуться можно.

Никто уже не помнит, кто первый тогда предложил: – Мужики, а давайте сделаем из подручных материалов небольшую модель нашего "изделия" и запустим ее. Ведь мы же ракетчики, черт возьми!

Тут же, на обратной стороне секретного чертежа набросали эскиз. Ракета должна была быть одноступенчатой, твердотопливной, высотой около полутора метров. После выгорания топливного заряда через некоторое время, в течение которого ракета набирала бы высоту по инерции, должно было произойти отделение головного отсека. Предусмотрен был даже его спуск на парашюте.

К составлению чертежа потихоньку подключились специалисты всех профилей: механики, электронщики и т. д. Стали вносить свои предложения и уточнения в проект, развернулись бурные технические дискуссии, на скатертях и газетах появились новые расчеты, схемы, чертежи. Наконец, руководитель гарантийной группы решил приостановить стихийное развитие проекта и направить его в организованное русло. Сам, естественно, возглавил этот проект, как и подобает руководителю. Если командир не может предотвратить безобразие, то он должен его возглавить. Он на полном серьезе предложил тут же составить техническое задание и на его основе – технический проект. После чего были назначены ответственные исполнители по каждой части проекта и сроки выполнения.

С этого дня двойные сеансы углубленного просмотра были напрочь забыты. В общежитии прикомандированных установилась напряженная творческая атмосфера. Едва вернувшись со стартовой площадки, люди начинали сверлить, паять, точить, рихтовать. Общежитие все больше походило на монтажно-испытательный комплекс. Скука и уныние на лицах людей исчезли, уступив место озабоченной деловитости.

Под сидением автобуса удалось контрабандно вывезти со старта обрезок длинной оцинкованной трубы – корпус будущей ракетомодели.

Сам Валентин предложил простой немудрящий способ для реализации временной задержки вышибного заряда парашюта с помощью разрядной RC-цепочки с постоянной времени разряда порядка десяти секунд.

– Впрочем, – рассказывал он, – ничего нового тут нет. Так же я делал и на настоящем изделии.

Наконец, в день Д их "изделие" было собрано и готово к запуску. Запускать решили в степи, подальше от домов поселка. На старт собрался смотреть весь поселок, в котором давно уже прослышали о невиданном еще здесь "изделии" ракетостроителей. Ракета стояла вертикально, опираясь на деревянные консоли-направляющие, и была красиво окрашена в розовый цвет лучами заходящего за голые холмы солнца. Инженеры группы в последний раз проверяли исправность ракеты и готовность всех ее элементов к запуску. Подключив провода к электрозапалу и, разматывая по земле, полевой телефонный провод (раздобыли у телефонистов) стали удаляться к холмику, на котором все собрались – вроде как стартовый командный пункт.

Наконец, все готово! Успели до темноты.

– Ложитесь, а то мало ли что, – крикнул руководитель окружающим.

Разумеется, все остались стоять.

– Ключ на старт! – сказал он тогда левитанистым голосом. И подключил концы телефонной полевки к пластинам обычной плоской батарейки КБС.

С самого начала все пошло как-то не так. Вначале вообще ничего не произошло, не было ни дыма, ни огня. Потом вдруг посыпались искры и появилось несильный факел пламени, но почему-то в сторону. При этом ракета оставалась на месте и никуда, похоже, вообще лететь не собиралась. Потом она вдруг упала набок и сначала медленно, а потом постепенно набирая скорость, с ревом устремилась к холму, на котором собрались зрители. К чести присутствующих, они хоть и испугались, но не растерялись. Все моментально попадали на землю, прикрыв затылки ладонями. Бывалых ракетчиков видно сразу.

Тем временем ракета, ударившись о подножие холма, взлетела вверх и, описав красивую огненную дугу с дымным шлейфом, снова ударилась о землю. Потом она закрутилась на месте, разбрасывая искры, огонь и, похоже, некоторые части своей обшивки. Корпус из трубы подвел-таки конструкторов. Наконец, с грохотом и яркой белой вспышкой, отделился "головной отсек".Все стихло, хотя в это и не верилось сразу. Все повставали с пыльной и жесткой земли, отряхиваясь и вытаскивая колючки из своей кожи и одежды. Самые смелые направились к лежащей на земле, словно притаившейся, ракете. Вокруг нее еще кое-где горела редкая трава.

И в этот момент грохнуло еще раз! С лежащего в стороне головного отсека сорвало кожух из него выстрелил парашют из простыни, на котором "спускаемый аппарат" должен был вернуться на землю. Все попадали вновь. И на этот раз не вставали значительно дольше.

Но встали все же. К ракете больше никто не пошел, ну ее, вдруг еще чего-нибудь отчебучит. Ракетчиков ругали самыми последними словами. Те же были слишком подавлены неудачным запуском, чтобы огрызаться, а потому молчали.

– А все-таки твое временнОе устройство для выброса парашюта сработало, – сказал главный Валентину. – У меня всегда все работает, – ответил Валентин, – в отличие от других.

Это происшествие неожиданно получило резонанс и имело большие последствия. На место прибыла комиссия из Москвы для расследования происшедшего. У всех участников этого запуска проверили знание правил безопасности при пуско-наладочных и стартовых работах, а также посмотрели журнал по ТБ – все ли проходили инструктаж ежемесячно с росписью в журнале. Руководитель группы получил выговор за несанкционированный внеплановый запуск ракеты-носителя. А если бы вражеский спутник, "Феррет" какой-нибудь, засек бы несогласованный запуск и в Пентагоне подняли бы ядерную тревогу – что тогда? Вы представляете себе? Это вам не хухры-мухры!

И наконец, в министерстве и в армии были изданы грозные приказы о категорическом запрещении всяких посторонних запусках в районах стартовых комплексов.

Знойное лето 1979-го

Судостроительный завод «Залив», г. Керчь.

В пятницу, когда я уже помылся и собрался домой, ко мне подошел механик гаража.

– Ты у нас числишься водителем автопогрузчика? – спросил он.

– Да, – говорю, – хотя на самом деле работаю трактористом.

На должность тракториста была оформлена кладовщица.

– Неважно, завтра тебе придется поработать на автопогрузчике.

– Завтра суббота, вообще-то, – произнес я с нотками надвигающегося скандала.

– А ты что, только пять дней в неделю патриот своей Родины? Нужно поработать на пятнадцатом заказе.

М-мда. Раз речь зашла о Родине и пятнадцатом заказе – лучше не лезть в бутылку. А то с Первым отделом будешь объясняться. Да и для дальнейшей работы это вредно.

– Как хоть работать на этом погрузчике? – говорю, – я ни разу не управлял им.

– Это просто, – сказал механик, – пошли, покажу.

Мы подошли к стоянке машин и залезли в кабину автопогрузчика.

– Значит так: это – вверх, это вниз, это – вилку на себя, а это – от себя. Передачи включаются как у ГАЗ-51, а это реверс. Подъезжай завтра к достроечному причалу к десяти утра.

На этом мой инструктаж закончился, я считался вполне подготовленным к управлению автопогрузчиком. На следующее утро я, придя на завод, завел погрузчик и подъехал к достроечной стенке. У стенки стоял СКР проекта 1135 с гордым именем "Безукоризненный" и красивым, стремительным профилем. На пирсе стоял кап-два – командир строящегося заказа. Я доложил ему, что прибыл для разгрузки.

– Ёж твою за ногу! Салагу прислали! Да они что, загубить оборудование хотят? – воскликнул он. – Ты, салага, если грохнешь мне волновод, я тебе яйца оторву! – пообещал он мне жизнерадостно.

– Не бзди, военный, – фамильярно ответил я ему. – Не впервой, справимся.

Наконец, маневровый тепловоз притолкал к достроечной стенке вагон с электроникой и платформу с антенной локатора. На платформе и тормозной площадке вагона стояла вооруженная охрана, достроечный причал тут же оцепили ВОХРы. Разгружали оборудование в субботу именно потому, чтоб вокруг было поменьше любопытных глаз. Словом, режимные меры были беспрецедентные.

Но мне тут же поведали на ухо интересные вещи про эти вагоны. Оказывается, раньше, пару месяцев назад, где-то на узловой станции переформировывали состав, с которым этот груз следовал с завода в Керчь. Составитель поездов прочитал запись "Керченский завод Залив" как "Нерчинский Завод". Составитель был человеком образованным, начитанным, о декабристах, которые добывали цветмет "во глубине сибирских руд", он читал. Да и по работе хорошо знал станцию Нерчинск и поселок Нерчинский Завод неподалеку от нее. А слову "Залив" он не придал значения. Мало ли какие объекты могут там скрываться под этим именем. Так вагон со корабельной электроникой и платформа с локаторной антенной отправились в Забайкалье, где и стояли в тупике долгое время, прикинувшись ветошью. Никакой охраны тогда у этих грузов не было – обычные вагоны, так меньше привлекают внимания. Да и всегда так делали. А тем временем пропавшую сверхсекретную электронику разыскивали по всему Союзу, подозревали в пропаже происки империалистов. Огромными усилиями, ценой многих инфарктов и нервных расстройств ответственных лиц, нашли вагоны лишь через пару месяцев. Отправили их срочно в Керчь, к заждавшемуся строящемуся СКР, на этот раз уже под вооруженной охраной.

Медленно сдвинулась в сторону дверь вагона, я тихо подогнал погрузчик к дверному проему и поддел вилами погрузочного механизма первый ящик, приподнятый ломами грузчиков. Работал спокойно, не спеша, будто это было не супер-пупер навороченное электронное оборудование, а бочки с керченской хамсой. Командир «Безукоризненного» напряженно следил за разгрузкой, непрерывно дымя сигаретами. Пожалуй, если он будет всегда так нервно курить и переживать, то скоро заработает язву.

Когда я, наконец, разгрузил за полдня все ящики своим погрузчиком с вагона, кап-два, все это время неотрывно следивший за разгрузкой, успокоился. Облегченно вздохнул, отошел душевного, подобрел.

– Молодец, – похвалил он меня ободряюще, – сам-то давно на погрузчике работаешь?

– Первый день, – говорю ему обыденно.

И в следующую секунду в воздух вдруг взмыли сотни чаек, напуганные страшным ревом и матом, которыми командир строящегося СКРа потряс воздух.

PS: При написании этого рассказа не был разглашен ни один секрет. Сторожевики проекта 1135 давно не выпускаются, а завод «Залив» теперь находится на территории иностранного государства – на «незалежной» Украине.

СКР проекта 1135, выпускавшийся на заводе «Залив» в Керчи.

С днем защитника Отечества!

На проходной нашего НИИ часто лежат поселковые газеты, доступные бесплатно для всех желающих. На 23 февраля там лежал специальный праздничный выпуск, посвященный Дню Защитнику Отечества. В передовице было торжественное поздравление всех военных, настоящих и бывших, а также всех примкнувших и сочувствующих. Над статьей был рисунок защитника Отечества – в каске, в камуфляже, с автоматом в руке. Короче, сдайся враг, замри и ляг! Грешен, не я первый заметил ляп в рисунке, на это обратил внимание мой товарищ по работе (не служивший срочную службу!) Воин почему-то был в угловатом кевларовом шлеме, а в руках держал... американскую автоматическую винтовку М-16. Короче, это был американский солдат! Защитник, блин, нашего Отечества.

По телефону, указанному в выходных данных газеты, я позвонил редактору и рассказал этом об этом. Он ответил, что с утра ему уже звонили, и дизайнер получит взбучку. После чего оба посмеялись над ляпом.

Слава богу, сейчас не сталинские времена, а то бы мы смеялись в другом месте.

Вот такая байка ходит в нашем НИИ. Фамилия нашего директора – Глухих, а фамилия его заместителя – Баранов (фамилии настоящие).

И вот как-то собрались они ехать по делам в Москву. А что бы их встретили там, на вокзале, отправили телеграмму:

«выезжаем … числа, поездом..., вагоном..., встречайте глухих баранов»

Через нашу проходную или режим есть режим

Через нашу проходную или режим есть режим – 2

Июль 1994 года. Санкт-Петербург. НИИ чего-то там имени кого-надо имени.

Самые интересные ситуации бывают в организациях типа НИИ летом в пору отпусков. Помнится, в 1990 году я работал на "Позитроне" инженером-разработчиком. Официально я числился инженером еще с четвертого курса Политеха (учился на вечернем отделении), но именно в том году я получил диплом и одновременно был повышен в должности до инженера 1-й категории. Половина инженеров нашей лаборатории была в командировках, другая половина – в отпусках. Коридоры, лаборатории и испытательные стенды обезлюдели. Что поделаешь – лето! А тут сидишь и гниешь над измерительным комплексом изделия "Витим".

Меня подозвал к себе завлаб и сообщил, что в понедельник он уходит в отпуск и я, как единственный оставшийся инженер, должен исполнять его обязанности в это время. Мне сразу вспомнился рассказ Леонида Соболева о том, как один мичман таким же образом, за счет выбывающих отпускников, за один день стал врио комфлота. Лучше бы я не вспоминал. Как на грех, в лабораторию заглянул завотдела и пригласил в свой кабинет. Я уже не удивился, когда он сказал мне в своем кабинете, что я должен исполнять обязанности завотдела, пока он будет в отпуске. Я получил от него ключи от его кабинета и тут же закрыл его и опечатал, от греха подальше. И пошел в свою лабораторию дальше колдовать над своим микропроцессорно-измерительным блоком. Хрен ли для меня это руководство отделом – мне представителям заказчика работу через три недели сдавать! Тем более, что и подчиненных – с гулькин нос, все в отпусках. Да и чего ими руководить – все и так знают что делать, не дети, в конце концов. В это время в комнату заглянула наша техник Люда:

– Саша, там замдиректора по науке ищет завотдела или кого-нибудь вместо него. Причем срочно, ему надо в отпуск уходить.

Я мысленно прикинул свой возможный временный карьерный рост и решил отмазаться. А то работать над заказом станет совсем уж невозможно.

– Ответь ему, что я в научную библиотеку пошел. Короче – нету меня, пускай в других отделах себе врио поищет.

– Да он говорит, что во все отделы подряд звонил.

– Его проблемы, пошли они все нафиг – работать не дают!

Но это было всего лишь отступление. А в 1994 году в связи с отпусками и командировками сложилась другая история. Я работал в этом НИИ всего лишь полгода, после того как ушел с Эрмитажа.

Придя на работу, зашел в комнату хранения ключей, чтобы получить ключ от своей комнаты и снять ее с сигнализации.

Мысленно радовался, что буду в комнате сегодня один и никто не помешает мне спокойно работать.

Но не тут-то было.

– Вас нет в списке лиц, которым можно выдавать ключи от этой комнаты. И сотрудник охраны предъявила мне книгу со списком лиц, допущенных к получению ключа.

– Все правильно, – говорю. – Списки составляют раз в год, а я всего лишь полгода работаю.

– Не дам ключ, не имею права.

– А что же мне делать? Мне работать надо, а все остальные из этого списка в отпусках и в командировках.

– Идите к начальнику охраны. Если он разрешит – тогда другое дело.

И я пошел к "главному по ключам". Когда я объяснил ему ситуацию и попросил посодействовать в получении ключей он задал мне вопрос, который потряс меня до глубины души! Не, ну до сих пор спокойно вспомнить не могу, за валидол хватаюсь:

– А ваше присутствие действительно необходимо на работе? Может вы лучше домой пойдете?

Сказал, так сказал! В первый раз в жизни мне пришлось прорываться на работу, доказывать, что мне нужно работать. Но мне было тогда не до смеха. И я униженно доказывал, что мне таки да, очень нужно в лабораторию, что у меня масса срочной работы. А режимщик уговаривал меня: – "Да идите вы домой, я вам и бумагу соответствующую напишу, что не по своей вине пропустили рабочий день". Ну не хотелось ему брать на себя ответственность и приказать выдать мне ключи в нарушение грозных приказов. С режимом у нас лучше не шутить. А то будешь потом в Магадане шутить. "Режим есть режим!" (с) Варлам из фильма "Покаяние".

Вобщем, не уговорил я его. Но в лабораторию попал, несмотря на отсутствие ключей и охранную сигнализацию в помещении. Как? Ну, знаете ли... Я ведь до этого в Эрмитаже не кем-нибудь, а инженером охранной сигнализации работал.

Через нашу проходную (сериал) или режим есть режим – 3

Декабрь 2001 года. Санкт-Петербург. НИИ чего-то там имени кого-надо имени.

Всю ночь шел обильный снегопад и с утра мне пришлось откапывать свою машину из-под сугробов. Пришлось также прокопать дорожку под колесами до накатанной колеи. Пока копал – нашел в снегу чей-то паспорт. Заглянул в прописку – может удастся отдать его прямо хозяину?

Не удастся, хозяин паспорта – москвич. Не поеду я в Москву паспорт отдавать, отвезу его лучше в наше 52-е отделение милиции. Когда я, наконец, после хлопот со снегом и чужим паспортом, приехал на работу, выяснилось что мои приключения в этот день еще далеко не закончились. Оказывается, пока я копался в снегу, я не только нашел чужой паспорт, но и потерял свой пропуск. Вот как бывает – кто-то теряет, а кто-то находит. Причем этот кто-то – в одном лице.

Развернулся и поехал домой (26 километров), чтобы поискать в снегу утерянный пропуск. Но это явно был не мой день. Во дворе уже поработали трактора, расчистившие снег и никакого пропуска я уже найти не смог.

Да, блин. Скверная ситуация. Ну что ж, надо снова ехать на работу и сдаваться с повинной в отдел режима, у нас его еще называют "отдел пыток и расстрелов". Утеря пропуска на режимный объект – это вам не хрен собачий. А собачачий. Но делать нечего – как честный человек я должен или застрелиться или испить свою чашу позора. Позвонил с проходной режимщику.

Меня пропустили, взяв с меня объяснительную и пригласили на час дня к начальнику режима. Про него рассказывали такие страсти, что лучше было бы все же застрелиться. Зверь, а не режимщик. Схавает живьем и не поморщится.

В час дня я позвонил начальнику режима и доложил, что готов придти к нему по поводу утери. Начальник строгим голосом ответил, что сейчас он очень занят, я должен перезвонить через час.

Неплохой психологический прием. Ожидание казни страшит не меньше самой казни. Обработка нарушителя режима продолжается. Сейчас меня будут жрать с потрохами. А что делать – сам виноват.

Через час я снова позвонил и режимщик сказал, что я должен зайти к нему в кабинет со своей объяснительной.

– Так я написал ведь уже!

– Перепишите! Вы число не проставили и место утери пропуска.

Ага, думаю. Надо было, наверное, написать, что он упал у меня на глазах прямо на вторую ступеньку лестничной площадки шестого этажа. В 07.34 утра по московскому времени. Ладно, чего там. Переписал и пошел к режимщику.

И вот я стою со смиренным видом и раскаянием во взоре перед массивной дверью с надписью: "Заместитель генерального директора по режиму и кадрам". Негромко постучался. А надо было бы громко, а еще лучше – ногой. Потому как все равно за дверью никого не было. Во дела – пригласил меня, а самого нет на месте. Видимо, следующий этап моей психологической обработки.

Я огляделся, где ж теперь искать его? И увидел режимщика в конце коридора, выходящего из умывальника. Подойдя ко мне ближе, он вдруг радостно, сердечно заулыбался, словно увидел давнего хорошего знакомого, и протянул рук для рукопожатия.

"Ну вот", – думаю. – "Нормальный дядька, очень даже душевный. А то пугали все: зверь, зверь".

Я поспешил пожать протянутую руку. Но режимщик вздрогнул и изумленно уставился на меня. Потом выдернул свою руку из моей, обошел меня и поздоровался с каким-то мужиком ПОЗАДИ меня. Не заметил я, как он подошел. Это ему режимщик улыбался. А я-то, лох, не понял. Они начали оживленно беседовать: привет, сколько лет, сколько зим, ну как ты, а помнишь этого, ну ты заходи почаще и т. д.

Через несколько минут они наговорились и расстались. После чего режимщик повернулся ко мне и ледяным голосом произнес:

– Прошу ко мне в кабинет.

… А что было потом – я не то, рассказывать, даже вспоминать не хочу.

Через нашу проходную или режим есть режим – 4

Декабрь 1994 года. Санкт-Петербург. НИИ чего-то там имени кого-надо имени.

Я уже собрался домой, закрыл и опечатал помещение, когда ко мне обратился в коридоре какой-то незнакомый сотрудник (Это сейчас меня каждая собака знает, а тогда я только устроился, никого почти не знал):

– Ты не в Купчино едешь?

– Да, – говорю, – а что?

– Слушай, браток, у нас тут одному товарищу плохо, надо его домой доставить, на улицу Седова. Мы бы сами его проводили, да у нас все с Колпино.

– А чего ему плохо, может скорую вызвать?

– Да нет, не надо. Просто он стал досрочно Новый Год встречать ну и перестарался немного. Его бы домой проводить, а то упадет в снег и замерзнет.

– Ладно, давайте этого клиента, доставлю в лучшем виде.

– Слово?

– Чтоб мне до пенсии не дожить!

– Вот и отлично! А помогать тебе будет Женя Гусев, ему тоже в Купчино.

Сотрудник проводил меня до комнаты, где Женя пытался привести в чувство какого-то бухарика.

– Ничего не могу сделать, – пожаловался мне Гусев. – Он не очухивается, а мне тащить его тяжело.

– Ладно, Евгений, – говорю, – берем его под руки и потащили.

Потом придет в себя, на улице, от мороза прочухается. Как ты думаешь, есть у него вкладыш к пропуску?

– А хрен его знает, я его на электричке ни разу не видел.

– Придется все же через завод его тащить.

Последние фразы я должен объяснить. С проходными у нас была тогда очень своеобразная ситуация. До железнодорожной платформы нужно было идти транзитом через территорию соседнего предприятия. Для этого у тех сотрудников, которые ездили на работу на электричке, были специальные вкладыши к пропускам, по которым они имели право пройти через территорию этого завода к платформе. А обходить завод вокруг – это вообще нереально, несколько километров по бездорожью. Сейчас, правда, проход для нас закрыли и на соседнюю станцию возят на автобусах.

Когда мы с Женей тащили бесчувственное тело мужика через нашу проходную, то сказали вахтерам:

– Подождите, сейчас мы у него пропуск поищем...

– Да ладно, – махнули те рукой, сочувственно улыбаясь, – идите уж. Рановато вы отмечать начали!

Таким же макаром мы протащили его и через две проходные соседнего завода. Таким образом, наш бухарик миновал три проходные безо всяких документов, в виде ручной клади. Остался последний бросок – около километра до платформы. И тут наш подопечный в самом деле пришел в себя от мороза. Он испуганно огляделся по сторонам, потом подозрительно покосился на нас:

– Вы кто? Куда вы меня тащите? Где я?

Мы стали ему объяснять ситуацию, но он нам не поверил и стал вырываться:

– Оставьте меня, я сам дойду!

Куда уж ему самому, на ногах-то не держится. Мы опять по-доброму стали его уговаривать положиться на нас. Но он продолжал вырываться и, поскольку не мог стоять самостоятельно, стал лежа отбиваться от нас ногами. Оставлять его на снегу было нельзя, не гуманно, а идти он не хотел. Мы стали уговаривать его более убедительно, я даже кулак ободрал и большой палец на правой руке вывихнул. За это время в сторону Петербурга прошли уже две электрички, придется ждать следующую. Наконец, мы с Евгением сграбастали своего хлопотного клиента и потащили по снегу до платформы. Домой все же его доставили, хотя и очень поздно.

На следующий день, тьфу, хотел сказать – на следующий год, мы навестили того мужика на рабочем месте и он рассказал нам следующее. Он не помнит, как попал домой, но почему-то потерял очки и шапку. И самое интересное – у него отродясь не было вкладыша к пропуску для прохода через завод, он на рейсовом автобусе на работу ездил.

Через несколько лет трое ребят с нашей лаборатории, когда я рассказал им эту историю, попробовали под Новый год повторить этот трюк. Один из них притворился пьяным, а двое потащили его под руки через проходную. На этот раз номер не удался – пропуска потребовали у всех троих.

PS: Сейчас этот бухарик-мужик на пенсии, а Евгений живет в Канаде. Привет тебе, Женя!

PPS: (делая честные глаза) Употребление спиртных напитков в преддверии Нового Года абсолютно нетипично для нашего коллектива, это отдельный нехарактерный случай. Прошу не обобщать!

Через нашу проходную или режим есть режим – 5

1990 год, г. Ленинград (пока еще).

Я со своей семьей жил тогда в коммуналке на проспекте Славы.

Нашей соседкой была одинокая учительница. Готовить она не очень любила, но очень гордилась подаренным ей набором половников, шумовок и прочих кухонных прибамбасов. Набор был действительно красивый и висел на специальной полочке с крючками на стенке, радуя глаз хозяйке. И вот у самого большого половника как-то обломалась ручка. Учительница первым делом поделилась со мной своим горем, спросила, а у вас на предприятии нельзя это исправить?

– Ну, это не беда, – сказал я. – Давайте мне, я в каркасном цехе в один миг эту ручку контактной сваркой приварю.

Проблема была лишь в том, как это пронести на территорию. Половник состоит из двух основных частей: черпало и держало, скрепленных контактной сваркой или (реже) заклепками. Я поступил просто. Ручку половника сунул за пазуху, а черпало кинул на дно сумки. Пронес без проблем. Проблемы возникли после того, как я приварил эту злосчастную ручку. Представьте себе на миг получившуюся конструкцию. А теперь представьте, куда ее можно спрятать, чтобы пройти проходную. Сунуть за пазуху – черпало выпирает. Положить в сумку – длинная, около полуметра, ручка вылезает.

Вобщем я поступил так. Черпало я поместил между ног, вложив в него то, что у меня там, между ног, находится, а ручку расположил вдоль живота. Только в таком виде на одежде ничего не выпирало. Края половника больно врезались в ляжки, я с трудом доковылял до проходной, стараясь, чтобы походка была естественной. Сразу же за проходной, зайдя за первое попавшееся дерево, расстегнул штаны и вытащил оттуда злосчастный половник, ставший орудием пытки. Дома я ничего не сказал соседке о том, как я выносил ее половник. Дамочка щепетильная, брезгливая, ни к чему ей такие подробности. Предупредил только:

– Вы его тщательно вымойте с содой и стиральным порошком.

– Это еще зачем? – спросила она.

– Ну, как же, после сварки там всякие окислы образуются, соли тяжелых металлов.

Через нашу проходную или режим есть режим – 6

(ВПК и Первым отделам в частности посвящается.)

В нашем НИИ с очень строгим режимом в годы застоя действовал очень строгий запрет: на территорию нельзя вносить иностранную литературу, только по особому разрешению. Возможно, и сейчас еще запрет не отменен.

И вот как-то у одного научного сотрудника потребовали:

– Что в сумке, показывайте!

Ничего криминального там не было. На беду свою, научный сотрудник был интеллигентом и любил читать по дороге на работу и обратно. В сумке лежал номер журнала "Иностранная литература".

– Ага, – торжествующе возопил прапорщик с синими погонами, – иностранная литература!

– Ну и что? – удивился сотрудник.

– А вот что, – и охранник ткнул пальцем в инструкцию напротив вертушки. – Читай: иностранную литературу – нельзя. Все, вызываю караул!

Смех смехом, но тому научному сотруднику пришлось объясняться охране и писать объяснительную, еще и телегу на работу прислали.

Через нашу проходную пронесу и мать родную!

Лето 1979 года. Судостроительный завод «Залив», город Керчь. (Надеюсь, все знают, что это в Крыму.)

Между тем, как я поработал в колхозе трактористом и призывом в армию я полгода работал на судостроительном заводе "Залив" трактористом. Когда пришел на этот завод, то жалел потом лишь об одном, зачем я сразу после тракторного ПТУ этого не сделал, какого черта в этот колхоз меня понесло? Восьмичасовой рабочий день, два выходных, выдают спецодежду, есть душ – помыться после работы, зарплата больше, а работы – не в пример меньше. Вот такие шкурные мысли меня посещали. Но это, как говорят корифеи жанра – преамбула. История началась, когда начальник транспортного цеха взмахнул шашкой и распорядился – всем водителям (понятно, и трактористам) выдать новые ведра. Чтобы было чем воду в радиатор заливать. Только про ТОСОЛ мне не говорите – это был еще 1979 год, ТОСОЛ тогда только в "Жигули" заливали, да и то не всегда. Нюанс был в том, что я работал на тракторе Т-25 "Владимирец" с воздушным охлаждением и воду в него заливать не нужно, а для долива масла и кружки хватало, движок был маленький, двухцилиндровый, всего 25 лошадиных сил. Возникла здоровая мысль – упереть это ведро домой, приватизировать, как сказали бы сейчас. Новое оцинкованное ведро – вещь в деревенском хозяйстве нужная, а в гараже его все равно сопрут, кабины в моем Т-25 не было, открытый кубинский вариант, с навесом от солнца.

Просто вынести через проходную нельзя – строгий режим. Если б я был шофером и выезжал за проходную, тогда другое дело. И я воспользовался знанием местной обстановки. На заводе существовал строжайший приказ – воду с его территории выносить нельзя, ни под каким видом.

Все дело в том, что у причальной стенки стояло неприметное с виду судно, которое на самом деле было плавучим заводом по производству тяжелой воды. Что это такое, и какое она имеет значение для атомпрома (минсредмаша) – сами знаете. Прости, Украина, что разглашаю твои секреты, но ты теперь – заграница. Да и было это 23 года назад, то судно уже порезали давно, а завод уже загнулся, как и почти вся промышленность в Крыму.

Так вот, набрал я полное ведро воды и пошел прямиком к проходной.

– Стой! Что несешь? – грозно спросил меня ВОХР.

– Воду, в радиатор залить. Вон мой ГАЗончик стоит, – я кивнул на автостоянку перед проходной, где всегда стояли сотни машин, грузовых и легковых.

– Воду выносить нельзя! Ты что приказ не знаешь?

– Ну ведь нет же нигде воды за проходной, сами знаете! (В Крыму с водой вообще плохо.)

Вахтер вызвал начальника караула и они вдвоем стали доказывать мне, что с водой они меня не выпустят. Страшно выругавшись, я вылил воду прямо у проходной и вышел за проходную, пообещав охране, что буду на них жаловаться. Вышел с ведром.

PS: На заметку шпионам: а что помешало бы мне, если бы я работал на тракторе или машине с водяным охлаждением, залить эту тяжелую воду в радиатор и выехать через проходную, вывозя тяжелую воду в системе охлаждения?

О любви

Были мы как-то втроем в командировке в российской глубинке, в городе "Е", на сугубо закрытом заводе "У". Вы все люди взрослые, серьезные, и понимаете, что если я не называю вещи своими именами, то на это есть веские основания, не имею права разглашать. И еще двадцать лет не буду иметь права. Скажу лишь, что город раньше носил имя одного революционного деятеля.

Вместо гостиницы нас там поселили в заводском санатории-профилактории. Там же и питались. А по вечерам в фойе столовой устраивались вечера отдыха: танцы, посиделки, тут же знакомились, завязывали быстротечные романы и расходились парочками по укромным уголкам или своим комнатам – кому как удобнее. Короче – люди отдыхают, на то и санаторий. Один из наших инженеров был большой любимец женщин. Вернее любитель. В смысле – он женщин любил, а они его не очень. Не то чтобы он бабник, просто внимание и восхищение прекрасного пола были жизненно необходимы ему для творческого вдохновения, ведь инженер, может вы и не поверите, но работа творческая. К тому же согревание в лучах сияющих женских глаз повышали его самооценку. Ведь наш друг от рождения был неказист. Когда-то в юности одна девушка (его первая настоящая любовь) сказала ему: "Ты какой-то серый и невзрачный", чем глубоко оскорбила его и они расстались.

Зато природа щедро наградила его умением красиво и вдохновенно врать, вешать лапшу на уши доверчивым девушкам. О себе он говорил уклончиво и туманно: "Да так... Делаем кое-что на вашем заводе. Сами понимаете, больше не могу рассказать". И вокруг его головы начинал сиять романтический ореол таинственности и засекреченности. Немного погодя он начинал вливать в уши простодушным уральским красавицам о том, что он ежедневно рискует жизнью, хватая дозы радиации (вранье), как вынес на себе раненного друга из под пучка гамма-лучей, а потом давал ему свою кровь для переливания (наглое бессовестное вранье!). После чего девушка понимала, что она должна, просто обязана одарить своей любовью героя, живущего, быть может, последние мгновения на грешной земле. И даже благодарное человечество не узнает, кто же спас его от, может быть, нового Чернобыля. Потому как засекречен до неузнаваемости.

И вот вечером пошли мы посидеть, потанцевать с местными красавицами. Наш приятель быстро приглядел себе барышню лет так за тридцать. С ними он лучше себя чувствовал. С двадцатилетними разные проблемы, например, в самый ответственный момент начинают комплексовать. Дескать я не такая (на 10 баксов дороже). Женщины постарше не комплексуют, они знают что им надо, все понимают. К тому же барышни постарше не просятся замуж, а он был женат.

Вы скажете: ай-яй-яй, как не стыдно, супружеская измена. Извините, тут уж я вступлюсь за своего товарища. Измена – это когда полюбил другую женщину, все остальное – это легкие увлечения. Как у нас шутят: семейное положение – командировочный.

И вот начал этот приятель договариваться с барышней. Типа – пойдем ко мне, посидим, чайку попьем. Она сказала, что вот сегодня нельзя (ну понимаешь, у меня такой день...), а вот завтра сразу после ужина пусть он приходит в ее номер.

– Чайку попить, или чего другого? – уточнил приятель с двусмысленным намеком.

– Там увидишь.

– А конкретнее?

– Ну, я тут отдыхающая, и ты после работы должен будешь отдохнуть. Вот и приходи. Типа, отдохнем вместе.

У приятеля аж дыхание перехватило. Вот такие откровенные предложения действовали на него лучше всяких пошлых ужимок.

Назавтра он не стал, как обычно, задерживаться на работе. Придя в номер, помылся, побрился, сменил носки и белье. Взял бутылку коньяка, коробку конфет и пошел к дверям нужной комнаты. Постучался, с замиранием сердца и дрожью в коленках. Щеки его полыхали огнем, словно он и вправду хватанул дозу радиации не менее 50 рентген сразу.

Дверь открыла его вожделенная барышня и приветливо предложила войти. Он вошел, а там...

Нет, у меня просто сил не хватает говорить о таком невозможном обломе. Короче, там "Свидетели Иеговы" собрались на молитвенное собрание. А эта барышня у них типа руководитель, проповедь им читает, наставляет на путь праведный. Ему тут же всучили какие-то религиозные брошюрки и журналы и предложили присесть, принять участие в обсуждении, как она выразилась. Наш товарищ садиться не стал, а тут же заторопился обратно, сказал, что ему надо срочно на работу, там у него источник нейтронов включенный остался. Он только выключит его и тут же обратно прибежит.

После этого он до конца командировки женщин за версту обходил, и даже не смотрел на них.

PS: Думаю, все уже поняли, что это был завод Уралмаш в Екатеринбурге. Кстати, выпускали там шагающие экскаваторы – никаких секретов, они во всем мире продаются.

В пультовой на «Уралмаше», автор – в центре.

Через нашу проходную или режим есть режим – 7

Лето 1989 года, горячая пора отпусков.

На этом предприятии с очень строгим режимом у каждого в пропуске стояли специальные значки, по которым бдительные вахтеры определяли, кому, в какое время и через какую проходную можно проходить на предприятие и обратно.

И вот как-то мне нужно было в пятницу вечером часов с двух слинять с работы. Отпуск у меня официально начинался только с понедельника, мы всей семьей собирались поехать в Крым, там у меня родители. Но билеты были взяты на вечер пятницы, чтобы не терять время, в понедельник мы уже в Керчи будем. Итак, передо мной во весь рост встала задача: как произвести несанкционированный выход с территории предприятия в неурочное время. По научному – эксфильтрация (переход госграницы и/или линии фронта), на жаргоне – пройти "зеленую тропу". Вариант с перелезанием через забор я отверг сразу, это у нас невозможно даже теоретически, предприятие серьезное, периметр охраняется надежно. А я простой инженер, а не матерый диверсант.

Решил пойти официальным путем, попытаться получить официальную бумагу на выход через проходную в неурочное время – увольнительную записку. Увольнительную выписывает завлаб и утверждает завотдела, ставя свою печать.

Завлаб у нас мужик неплохой и я честно объяснил ему ситуацию. Он посочувствовал:

– Саня, я, конечно, могу выписать увольнительную, но завотделом все равно не утвердит. Ты знаешь, как сейчас взялись за дисциплину, а уважительной причины у тебя нет.

Итак официальный путь оказался тоже закрытым, придется выходить нелегально, "тропить зеленку".

И я сказал шефу.

– Хорошо, но если я смогу как-нибудь выйти, а меня кто-нибудь станет искать, вы сможете прикрыть меня, типа в цех я ушел или в научную библиотеку?

– Ладно, прикрою, но если тебя схватят на проходной – учти, я тебя не отпускал, ты самовольно ушел с работы.

– Договорились.

О том, что я смогу выйти, шеф был почти уверен. Мы не первый год работали вместе и в моих способностях он не сомневался. И правильно делал, что не сомневался! Итак, начинаю готовиться к переходу "зеленой тропы", то бишь к эксфильтрации (переход в обратном направлении называется инфильтрацией). Первым делом я взял свой пластиковый пакет, с которым ходил на работу, и стал складывать в него с книжной полки технические справочники, следя лишь за тем, чтобы среди них не оказалось запрещенных к выносу, разных там ДСП. Набив пакет под самую крышу, отправился к проходной своей обычной походкой.

Метров, за сто до проходной я полностью преобразился. Походка стала вороватой, крадущейся. Я ссутулился, съежился, глаза стали беспорядочно шарить по сторонам, как у человека, у которого не все в порядке с совестью. Пакет я старался держать за спиной. В общем, за версту было видно – человек явно что-то ворует с предприятия, несун! К тому же неопытный, оно и понятно – молодой еще, зеленый... Вахтеры меня сразу же заприметили, тем более что на проходной больше никого не было, середина рабочего дня.

– А ну стой!!! – гаркнула вахтерша.

Я ощутимо вздрогнул и густо покраснел, как мелкий воришка, пойманный с поличным.

– Что несешь в сумке?

– Да я... да вот... я домой хотел... – начал я заплетающимся языком, и голос у меня пропал окончательно.

– Давай показывай!

Я поставил пакет на барьер и она уверенными движениями стала вытаскивать оттуда технические книги. Вытащив все до дна, она заглянула на самое донышко – ни черта там не было! Потом вахтерша окинула меня опытным взглядом, на мне были лишь футболка и джинсы – под такой одеждой ничего не спрячешь. О пропуске она и забыла.

– Я хотел дома... поработать... немного..., – подал я опять свой слабый голос, и застеснялся еще больше.

– Вот бестолочь-то, поработать он хотел. Иди уже, горе ты мое!

Я сложил книги обратно и прошел через вертушку.

Вахтерша напротив сказала:

– А все-таки он что-то вынес, я сердцем чую.

"Дуры вы обе", – подумал я, – "Себя я вынес, во внеурочное время."

PS: Мой двоюродный дед – полный кавалер орденов Славы Трухин Сергей Кириллович, прошел всю войну фронтовым разведчиком, командир разведвзвода 2-го Прибалтийского фронта. Думаю, он мог бы гордиться своим внуком.

Через нашу проходную или режим есть режим – 8

Как-то раз подхалтуривал я разработчиком в одной фирме, производящей оборудование для связи. Фирма арендовала помещения на территории одного режимного НИИ. Ну то есть очень режимного, МинАтому подчиняется. Это создавало разные трудности для фирмы. Например, приехали к нам как-то заказчики с Украины. И захотели для них пропуск в бюро пропусков выписать. А там ответили: предприятие режимное, иностранцам пропуска без особого разрешения не выдают. А разрешение нужно просить в Москве, за две недели вперед.

– А как же быть, – спрашиваем?

А нам и говорят:

– А пусть так проходит. Без пропуска.

Полный абзац. Форменный идиотизм. Режимный.

*

Санкт-Петербург, 2002 год.