Читать онлайн Операция «Аврора» бесплатно

Глава 1

1913 год. Рождество. Санкт-Петербург

Январь в России – середина зимы. Морозы наконец окрепли, земля надежно укрыта от стужи толстым снежным покрывалом, а люди подсчитывают «воробьиные шажки», по которым пошел в рост световой день.

Рождественская неделя 1913 года выдалась в столице на редкость солнечной и спокойной. Обрадованные подарком погоды горожане заполнили скверы, набережные и площади; повсюду строили ледяные горки, заливали катки, а кое-где поднялись даже снежные городки. Лотки и палатки с горячим сбитнем и выпечкой росли, как грибы. Появились первые музыканты – баянисты и гармонисты, скрипачи и флейтисты, а в Нескучном саду расчистили летнюю веранду и устроили настоящие пляски с хороводом.

Среди густой толпы гуляющих и веселящихся петербуржцев неспешно двигались двое. Один – высокий, прямой как палка, с длинным породистым лицом, украшенным роскошными седыми усами, был одет в долгополую лисью шубу, сапоги с меховыми голенищами и лисью же шапку. Он степенно вышагивал, опираясь на резную трость красного дерева с костяным набалдашником в виде головы льва. Несмотря на импозантную внешность, этот господин не был известен широкой публике, но в дипломатических кругах и при Дворе Его Императорского Величества имел весьма серьезную и неоднозначную репутацию. Звали его сэр Джордж Уильям Бьюкенен, шел ему пятьдесят девятый год, и за плечами у него был более чем тридцатилетний опыт работы посланника в ряде ведущих мировых держав. А в настоящий момент он занимал должность чрезвычайного и полномочного посла Соединенного Королевства в Санкт-Петербурге.

Второй выглядел менее импозантно. Среднего роста, крепко сбитый, в толстом драповом пальто с песцовым воротником и в песцовом же треухе, валенках и вязаных рукавицах. Его круглое, простоватое лицо не смогла облагородить даже модная нынче «шкиперская» бородка вкупе с короткими усами. Если в первом издалека можно было признать преуспевающего буржуа или даже аристократа, то второй больше смахивал на купчину, вырвавшегося из своего захолустья в столичные Палестины и теперь не знающего, чего пожелать для полного счастья. Однако, несмотря на внешность, этот господин был не менее влиятелен и известен в дипломатических кругах, чем его спутник. Это был не кто иной, как министр иностранных дел Российской империи Сергей Дмитриевич Сазонов. В отличие от англичанина он то и дело оглядывался, отвлекаясь от беседы, и тогда Бьюкенен терпеливо повторял последнюю фразу. Говорили оба по-английски.

Встречные веселые люди или совсем не обращали внимания на странных господ, или бросали быстрые, удивленные взгляды и продолжали свои занятия. Лишь одна молодая парочка, шедшая в двух шагах позади дипломатов и, казалось, полностью поглощенная праздной болтовней и кокетством друг с другом, не спускала с господ внимательных глаз.

– …Конечно, Серж, вы правы, – медленно, словно тщательно подбирая слова, говорил Бьюкенен. – Мы недооценили решительности вашего императора, а еще больше – премьер-министра, сумевшего обратить покушение на себя себе же на пользу.

– Да уж, Петр Аркадьевич своего не упустит! – шумно выдохнул Сазонов. – Боюсь, как бы он и до меня вскорости не добрался…

– Господин Столыпин, кажется, ваш родственник?

– Свояк… Да ведь ему-то любые отношения побоку, если дело касается государя или интересов империи.

– Сильный человек. Уважаю… И это его новое детище – СОВА?..[1]

– Служба охраны высшей администрации…

– Да! Оригинальная аббревиатура… Наши специалисты из SIS[2] несколько неверно оценили ее возможности. Результатом стали известные вам события в столице, Москве и Киеве осенью минувшего года.

Сазонов снова шумно вздохнул:

– Ну кто бы мог подумать, что новая карманная конторка государя распространит свои интересы на вопросы международной политики?! А теперь, к величайшему сожалению, приходится признать, что все наши усилия, Джордж, пропали втуне!..

– Я не узнаю вас, Серж, – холодно осадил его Бьюкенен. – Где ваши хваленые оптимизм и самоуверенность?

– При чем тут оптимизм? – Сазонов дернулся как от пощечины. – Ваш генеральный консул объявлен персоной нон грата, его правая рука и, как выяснилось, резидент внешней разведки Королевства сидит в Петропавловской крепости, еще два… ведущих специалиста в области международных отношений находятся – один в розыске, другой под арестом в Киеве. Как следствие, само существование Антанты под большим вопросом, а Тройственный союз только набирает силу!..

Они вышли на Троицкую площадь, где вокруг высокой пушистой елки образовался большой хоровод. По краям площади подковой расположились палатки с угощениями и разной праздничной мелочью. Англичанин остановился, медленно осматривая гулянье.

– То, что сейчас происходит в Европе, временно и вполне обратимо, мой друг, – спокойно продолжил он. И указал тростью на исходящий паром закопченный котел над костерком, который обступили несколько человек. Они протягивали кружки, а пузатый мужичок сноровисто разливал по ним варево длинным черпаком. – Что пьют эти люди?

– Сбитень, наверное… – рассеянно бросил Сазонов. – Сомневаюсь, что предновогодняя паника на лондонской бирже и падение акций ряда сталелитейных компаний – явление временное и легкообратимое. А что вы скажете о французском дефолте?

– Ничего. Это тоже преодолимо. К тому же дефолт был техническим. Французское правительство уже приняло пакет мер по его преодолению.

– Но ведь какие долги!.. Мой французский коллега, министр иностранных дел и председатель правительства, господин Пуанкаре подал в отставку…

– Серж, встряхнитесь, забудьте хотя бы на время о политике. Посмотрите-ка лучше, как умеет веселиться простой русский народ! Им ведь никакого дела нет до биржи, акций, дефолта и отставок иностранных министров. – Бьюкенен вдруг улыбнулся и похлопал Сазонова по плечу. – Давайте и мы приобщимся к этому незамысловатому действу?

– Что вы имеете в виду? – насупился тот и снова оглянулся. Взгляд невольно зацепился за уже виденное ранее. «Что за странная молодая пара?.. Кажется, я видел их еще четверть часа назад?..»

– Я уже три года живу в России, а до сих пор так и не попробовал всех ваших деликатесов. Я хочу выпить этого… сбитеня?

– Сбитня… Джордж, поедемте лучше в «Северную звезду». Скоро три пополудни. Жорж, небось, нас заждался.

– Подождет еще. – Бьюкенен решительно направился к костерку. Сазонову пришлось припустить за ним. Когда же на ходу он оглянулся, то заметил, что заинтересовавшие его молодые люди внимательно смотрят вслед. «Все-таки слежка! – решил министр и невольно передернул плечами. – Но кто?! Полиция – не посмеет. Особый департамент – я бы знал… Может, господа эсеры или большевики упражняются?..»

– Кого вы все время высматриваете, Серж? – Англичанин с интересом нюхал горячий напиток в своей кружке, не решаясь отхлебнуть.

– Похоже, за нами слежка.

– За вами или за мной?

– Желаете проверить?

– Нет. И вам не советую. – Бьюкенен наконец сделал глоток, зажмурился, причмокнул, покрутил головой. – Изумительно! Божественный напиток!.. Кажется, тут есть мед?

– И не только. – Сазонов поискал глазами подозрительных молодых людей, не нашел и мысленно перекрестился: померещилось! Настроение пошло вверх, и Сергей Дмитриевич лихо отхлебнул сбитня из уже подостывшей кружки. – Хорош!

Министр иностранных дел России и полномочный посол Соединенного Королевства еще некоторое время смаковали душистый, сладко-пряный напиток, улыбаясь друг другу. А двое молодых людей, сменивших позицию для наблюдения и стоявших теперь у палатки с калачами и плюшками, разговаривали совершенно серьезно.

– Что теперь будем делать? – спросил парень, уплетая румяную плюшку, обсыпанную сахарной пудрой. – Господин министр нас обнаружил.

– Но он же не знает, кто мы? – возразила девушка, разворачивая пакетик с медовыми колобками.

– В смысле, на кого работаем?..

– Да…

– Это не меняет дела. Слежка провалена. А замены нет.

– Тогда идем, доложим Андрею Николаевичу хотя бы то, что узнали.

– А что мы узнали? – парень с ехидцей посмотрел на напарницу.

– Что министр иностранных дел проводит приватную встречу с послом Великобритании, – не смутилась девушка. – Одно это уже необычно! К тому же они говорили на английском языке и обсуждали провал британской разведывательной сети в империи…

– Ну и в чем криминал? Они оба – дипломаты. Подобные ситуации входят в круг их профессиональных интересов.

– Но ведь скандал с Рейли и его подручными и выдворение Локхарта сильно осложнили отношения между Британией и Россией!

– Кто это сказал? – парень отправил в рот последний кусочек плюшки и с аппетитом облизал пальцы. – Сэр Бьюкенен и глазом не моргнул, когда делал официальное заявление по поводу случившегося. Надеюсь, ты отчет читала? Капитан всем велел ознакомиться.

– Читала… – Девушка задумчиво прожевала колобок. – Посол открестился и от Рейли, и от Локхарта, назвал обоих авантюристами и провокаторами, своими действиями поставивших под угрозу добрососедские отношения двух великих государств! По сути, это скрытое обвинение в предательстве.

– В этом весь Бьюкенен! Точнее, эта история – яркая иллюстрация принципов британской внешней политики…

– Какой ты умный, Гриша!

– Так Андрей Николаевич объяснял, – смутился парень. – Ты что пить будешь? Чай или компот?

– Чай, наверное. Эти колобки – слишком сладкие…

Пока молодые люди подкреплялись выпечкой и согревались душистым чаем с чабрецом и мятой, господа дипломаты подзаправились вкуснейшим сбитнем и направили свои стопы прочь с площади. Обогнув Свято-Троицкую церковь посолонь, они вышли на Большую Дворянскую, и Сазонов бросил скучавшему у тротуара извозчику:

– К «Северной звезде», милейший!

– Полтинник, барин…

– Дороговато… Но, так и быть! С Рождеством тебя!

– И вам не хворать, господа хорошие…

* * *

– Ну, и куда же они делись, Зоя?!

– Гришенька, ты же к ним лицом стоял! Не углядел, стало быть…

– Упустили!.. Как Андрею Николаевичу докладывать будем?

– Погоди-ка. Вспомни, они что-то про северную звезду толковали?

– Точно! Зоюшка, ты молодец! Это же модный ресторан на Невском. Господа решили продолжить приватную беседу в уютной обстановке!..

– Так что, едем в «Звезду»?

– Погоди-ка, проверю наличность… Ага. Кажется, на приличный ужин хватит. Извозчик!..

* * *

Ресторан «Северная звезда» пользовался заслуженной славой и популярностью у столичных буржуа и политиков. Заведение принадлежало сводному брату известного предпринимателя и политика Александра Коновалова, Анатолию. Он был младше Александра на пять лет, не женат, красив и энергичен. Круг его интересов отнюдь не ограничивался ресторанным бизнесом, скорее Анатолий рассматривал свое детище на Невском как площадку для заведения полезных знакомств и связей. В чем изрядно преуспел. В число его знакомых попал и посол Франции, Жорж Батист Луи. Русский и француз быстро сдружились, несмотря на приличную разницу в возрасте, особенно на поприще азартных игр и благородных напитков, и Луи стал завсегдатаем модного ресторана. Для него здесь постоянно держали отдельный кабинет, чем посол не преминул воспользоваться. Так случилось и в этот раз.

Жорж Батист телефонировал Антуану, как он называл хозяина ресторана, о том, что желал бы уютно провести праздничный вечер в компании своих друзей и коллег по профессии.

Коновалов-младший сообразил, что предоставляется редкая возможность свести знакомство с очень влиятельными людьми, и заверил приятеля, что все будет подготовлено в лучшем виде.

К трем часам пополудни, по договоренности, меню для застолья было готово. На столе красовался хрустальный графин с янтарной мадерой в окружении белоснежных плошек и лоточков с приличествующими вину закусками. Маринованный зеленый виноград, бланшированные в сливочном масле яблоки и груши, заливное из судака, терпуг горячего копчения, лимонный мусс с жареным миндалем – рай для гурмана. Француз в ожидании друзей нетерпеливо прохаживался по кабинету, то и дело подходя к столу и поправляя сервировку, доставал свой золоченый брегет, какое-то время наблюдал за неспешным бегом секундной стрелки, вздыхал и возобновлял маршрут от окна до плотной занавеси, отделяющей кабинет от основного зала ресторана.

С трудом выдержав полчаса, Жорж Батист позвал полового и велел подогреть графин с вином.

– Да смотри, чтоб не теплее щеки было![3] – грозно добавил он вслед. – И блюдо с грюйером захвати – пора уже.

Бьюкенен и Сазонов появились без четверти четыре – оживленные, разрумянившиеся и голодные. Луи попытался нахмурить брови, выказать свое недовольство их опозданием, но не удержался и тоже заулыбался во весь рот. По давнему соглашению, троица, когда собиралась вместе, говорила только по-русски. И дело было не в оказании уважения приютившей европейцев стране, а в зрелом прагматизме: полезно знать язык друга, но еще полезней знать язык потенциального врага.

– Вы опоздали, господа, почти на час! – все же попенял друзьям француз. Он говорил по-русски с характерным акцентом, смягчая большинство согласных и отчаянно картавя. – Мне пришлось дважды отправлять мадеру подогреться, а ассорти грюйер[4] едва не засохло!

– Вы неисправимый брюзга, Жорж! – похлопал его по тощему плечу Сазонов. – На улице погода изумительная! Весь день бы гулял. С удовольствием на коньках да на салазках бы покатался с какой-нибудь девицей! – Он хитро подмигнул французу.

Жорж Батист, несмотря на свои пятьдесят годков, слыл в столице записным ловеласом. Его жена – бледная серая мышка, тихая и скромная, почти не покидала посольской усадьбы, и сие обстоятельство месье Луи использовал в полной мере, не преступая, однако, правил приличия. Сазонов, правда, не сомневался, что приятель нет-нет да амурничал со столичными красотками от глаз подальше.

– Этот ваш сбитьень, – тщательно выговаривая незнакомое слово, сказал Бьюкенен, – чрезвычайно повышает аппетит. Я голоден как зверь!

Троица, посмеиваясь, расположилась на удобных полукреолах с плюшевыми сиденьями и спинками, половой шустро разлил вино в специальные мадерные рюмки в виде тюльпанов на тонких высоких ножках, и господа подняли по первой.

– За будущее процветание союза трех великих держав! – немного напыщенно произнес англичанин первый тост по праву старшего по возрасту.

– За Антанту! – хором поддержали его приятели.

– Прекрасное вино! – прокомментировал Луи, отставив пустую рюмку и принимаясь за фрукты и сыр.

– Его вообще не хочется закусывать, – откликнулся Сазонов, накладывая себе заливное. – Дома я пью мадеру обычно после ужина и под хорошую сигару!

– Ну, вы, Серж, наверное, употребляете «Серсиаль», а мы тут пьем, если не ошибаюсь, «Вердельо», – усмехнулся Бьюкенен.

– «Буаль», Джордж, я заказал мой любимый «Буаль»! – объявил Луи. – Этот сорт мадеры наилучшим образом подходит для аперитива и к легким закускам[5]. Бон апети, друзья!

Некоторое время все трое увлеченно поглощали закуски, затем, утолив первый голод, вновь наполнили рюмки. Француз кивнул половому, и тот моментально исчез из кабинета.

– А теперь, господа, поговорим о насущном, – серьезным тоном начал Бьюкенен. Он пригубил вино, поставил рюмку на стол и откинулся на спинку стула. – В минувшем году наше с вами общее дело претерпело ряд неприятных моментов, поставивших его будущее под большой вопрос…

– Назовите уж это полным провалом! – отмахнулся снова помрачневший Сазонов. – Все коту под хвост! Договор с Германией подписан, пакт с Австрией – тоже. Ваши лучшие работники, Джордж, либо в тюрьме, либо высланы из России. В Британии и во Франции – кризис! А наша Дума в полном восторге от реформ моего свояка. Он теперь к государю только что не пинком двери открывает!.. В результате союз Центральных держав набрал небывалую силу и влияние, а Антанта вот-вот прекратит свое существование.

– На самом деле, Серж, все не так уж фатально. Во-первых, необходимо взять реванш у наших новых «друзей». Я имею в виду эту ловкую и нахальную контору с претенциозной аббревиатурой – СОВА.

– И каким же образом вы это предлагаете провернуть? – усмехнулся Луи.

– Нужно скомпрометировать руководство СОВА, продемонстрировать общественности его несостоятельность и некомпетентность по основным направлениям его деятельности. Это же азбука тайной дипломатии, Жорж!

– Понимаю… Несколько удачных покушений на первых лиц империи вполне сойдут.

– Э-э, господа! – заволновался Сазонов. – Вы что же, предлагаете снова развязать в России террор? Мы же только-только справились с этим кошмаром, прижали к ногтю всяких эсеров и прочих большевиков…

– Успокойтесь, Серж. – Бьюкенен снова потянулся за рюмкой, глотнул, пожевал губами. – Никакого террора. Но одно-два громких покушения дали бы неплохой эффект. Затем крайне важно вызволить из тюрьмы мистера Рейли, желательно в виде дерзкого побега. Это так же больно ударит и по СОВА, и, косвенно, по вашему неукротимому премьеру.

– А если к этому присовокупить срыв некоторых поставок в рамках нового договора Германии и России, – подхватил Луи, – да парочку провокаций на австрийской границе, с жертвами, разумеется, то скандальчик в правительстве и Думе обеспечен. Гнев императора, безусловно, падет на инициатора всех новшеств. А там, глядишь, и до расторжения пресловутых договоров недалеко станет!

– По-моему, вы слишком размечтались, господа дипломаты, – сокрушенно покачал головой Сазонов. – Без серьезной и мощной поддержки извне все описанное вами трудноосуществимо.

– А кто говорит, что ее не будет? – Бьюкенен, прищурившись, любовался игрой света в содержимом своей рюмки. – Могу сообщить, что война с кайзером Вильгельмом, собственно, уже началась. Не далее как три дня назад британская эскадра под командованием вице-адмирала Дэвида Битти одержала уверенную победу в морском сражении у берегов Камеруна. Два германских миноносца и крейсер, получив тяжелые повреждения, выбросились на берег. Еще два миноносца ушли от преследования в северном направлении. И это только начало!..

– А каковы потери британской стороны?

– Канонерская лодка затонула, один миноносец поврежден, но остался на плаву. У флагмана сбита радиомачта и застопорен правый двигатель. К сожалению, устранить повреждения на месте не представлялось возможным, поэтому сэр Битти повел эскадру в Дагомею…

– Три – три. – Сазонов откашлялся. – Я бы не назвал это уверенной победой.

– Могу добавить, – поспешно сказал Луи, – что и Франция не останется в стороне. У нас в сенате достаточно решительных людей, поддерживающих политику «сильной руки». Так что не за горами время, когда французская армия будет готова к активным действиям против разжигателей мировой войны!

– Вы не на трибуне, Жорж, – поморщился Бьюкенен. – К чему этот пафос? Думаю, реально Франция сможет оправиться от осенних потрясений месяца через три-четыре. А Британия, согласно договоренностям, окажет ей всестороннюю поддержку.

– Хорошо, друзья, – Сазонов выпрямился на стуле и поднял рюмку, – предлагаю выпить за… восстановление справедливости и гибель всех наших врагов! Со своей стороны сделаю все возможное и постараюсь… переубедить государя в отношении последних принятых им решений.

Все трое, весьма довольные собой, выпили, и Луи нажал кнопку электрического звонка, вызывая полового.

– Сейчас будет сюрприз! – провозгласил француз. – Такого первого блюда вы еще не пробовали!..

* * *

В соседнем кабинете молодой человек отнял от перегородки стетоскоп и рассерженно посмотрел на свою напарницу, стоявшую у портьеры на страже.

– Представляешь, Зоя, эти… мерзавцы договорились!

– О чем, Гриша?

– Они задумали расстроить недавно заключенные договоренности между нашим государем и кайзером! Они… эта лиса Бьюкенен только что предложил целый план: убийства, провокации, саботаж!.. А наш-то подлец…

– Министр Сазонов?..

– Ну да! Он с ними заодно!

Девушка широко раскрытыми глазами несколько секунд смотрела на друга, затем решительно тряхнула светлыми кудряшками.

– Нужно быстрее ехать на Шестую линию, доложить обо всем Андрею Николаевичу! Я немедленно еду к нему… нет, лучше ты – ты же сам все слышал. А я останусь и прослежу за ними…

– Поедем вместе, – заявил парень. – Я не оставлю тебя здесь одну. Мало ли что!

Они продолжали спорить и не заметили, что в щелке портьеры мелькнуло озабоченное лицо. Это сам Анатолий Коновалов, торопясь проведать дорогих гостей, услышал неприлично громкий разговор, заинтересовался, а когда понял, о ком он, забеспокоился. «А ну как господа эсеры снова чего-то замышляют?.. Не ровен час, пристукнут тут кого из дипломатов, не дай бог, а мне потом отвечать?!» Коновалов быстро вернулся назад, к себе в кабинет и позвал управляющего.

– Вот что, Боря. Нужно срочно и по-тихому вывести одну парочку. Желательно, черным ходом. И сделать им… назидание. Чтобы и дорогу к нам забыли!

– А что за люди-то, Анатолий Иванович? Бандюки али политические?

– Не знаю, Боря, но думаю – политические. Скорее всего, эсеры. Чтоб их!.. Я сейчас шел в пятый нумер, хотел с гостями Жоржа познакомиться. И услышал, как в соседнем, шестом, двое ругаются и обсуждают как раз господ дипломатов! Дескать, прибить их или сначала со старшим посоветоваться…

– Ого! – Управляющий покачал головой. – Решительные ребята… Лады, Анатолий Иванович, сделаем назидание в лучшем виде.

– Только… не возле ресторана, Боря!

– Само собой…

* * *

Дежурный пристав в полицейском участке на Обводном канале посмотрел на часы – почти два пополуночи – и вздохнул с облегчением. Самое «горячее» времечко, с десяти часов вечера до часу ночи, когда уличная шелупонь «охотится» на припозднившихся и подгулявших горожан, закончилось. Теперь до утра можно и немного расслабиться. Пристав достал из ящика стола початую бутылку рябиновой настойки, что дала ему на дежурство понятливая супруга, развернул припасенный для закуски расстегай с судаком и крикнул городовому, торчавшему у входа в участок:

– Петрович, давай сюда! Спразнуем по маленькой. Не то околеешь на посту до утра.

Полицейские неспешно разлили по стаканам ароматную жидкость, дружно чокнулись, выпили, крякнули, отерли вислые усы и только приступили к расстегаю, как у входа раздался шум, будто на пол в коридоре упало что-то тяжелое.

Петрович глянул на начальство и споро кинулся из комнаты. Спустя мгновение пристав услышал забористое ругательство и крик:

– Господин пристав, Мироныч, подь сюды!

Выйдя в коридор, пристав углядел картину, в которую сразу попросту не поверил. Посреди широкого коридора на коленях стоял Петрович и держал в руках окровавленную голову миниатюрной женщины, лежавшей навзничь рядом. Одета незнакомка была весьма прилично, и одежда ее на первый взгляд не носила следов ограбления или насилия. Но на лбу женщины кровоточила длинная косая ссадина, кудрявые волосы слиплись от крови, а левая мочка уха была порвана.

– Жива? – сипло спросил пристав городового.

– Вроде как… – Тот поискал на шее женщины пульс. – Бьется… Кто ж ее так?!

– Гопники, не иначе. Дрянь дело, Петрович. Надо карету медицинскую вызывать – не дай бог, помрет тут у нас, потом не отпишемся.

Пристав кинулся обратно в дежурную комнату, принялся крутить ручку телефонного аппарата на стене. В этот момент раненая приоткрыла глаза, обвела мутным взглядом стены, с трудом сфокусировала его на лице городового. Спекшиеся губы разлепились:

– Шестая линия… капитан Голицын… дело… государственной… – И девушка снова потеряла сознание.

Глава 2

1913 год. Рождественские каникулы. Москва

Ни свет ни заря Аркадий Францевич Кошко явился в свой кабинет, и на столе его ждал ворох бумаг. Сюда, в Малый Гнездниковский, в сыскную полицию Москвы, столько всякой дряни стекалось – успевай только разгребать. А уж по случаю Рождества вообще творилось немыслимое.

В Москву и Санкт-Петербург съезжались чудаки со всех окраин, которым дома не сиделось, вынь да положь им праздник в столице. Чудаки привозили немалые деньги, их дамы – все драгоценности, сколько набиралось шкатулках, и по такому случаю в столицы, опять же из всех уголков Российской империи, слетались стаи беспардонного ворья.

А у господина Кошко, возглавлявшего уже шесть лет сыскную полицию, были принципы. В приемной перед его кабинетом висело объявление, что начальник принимает по делам службы в случаях, не терпящих отлагательства, – в любой час дня и ночи. Сказано-то было красиво: «в любой час», но Аркадий Францевич недавно понял, что он уже не тот юный энтузиаст, что творил чудеса в рижской полиции, устраивая маскарады и самолично преследуя жуликов с револьвером в руке. Ему сорок пять, он погрузнел, и, хотя дамы смотрят с восхищением на его правильное лицо, роскошные усы и плотный стан, сам он знает – бессонная молодость миновала.

Особенно это чувствовалось под Рождество.

Итак, что день грядущий нам приготовил?

Самые долгие ночи в году не располагали к утренней суете, когда в окошке темно, и даже электрические лампочки в кабинете не вселяют бодрости. Однако нужно браться за работу. Итак, что там первое? «Тяжеловесный жемчуг», будь он неладен!

Кошко знал, что не может ожерелье из крупного натурального жемчуга стоить девять рублей пятьдесят копеек. И всякий чиновник, всякий купец, чья жена желает носить жемчуга, знал! Однако вдруг вошел в моду этот самый «японский тяжеловесный жемчуг», и все дружно решили: не может быть лучшего рождественского подарка жене, теще и сестрицам! Причем считался он «парижской новинкой», а Японию приплели для красного словца. И сколько же этого фальшивого жемчуга было украдено или потеряно! А шуму как из-за настоящего. Вот, извольте: в цирке, во время представления, у дамы с шеи сняли. Как?!

И в цирке, и в театрах, и в кинематографических заведениях дежурили специально обученные агенты. Кошко опробовал в Риге систему идентификации личности и сейчас успешно внедрял ее в Москве. Конечно, Москва – не Рига, жулья тут не в пример больше. Аркадий Францевич усмехнулся, вспомнив рижский Московский форштадт[6], куда не раз совершал вылазки, переодевшись и загримировавшись, но навести там окончательный порядок было, наверно, выше сил человеческих. Однако картотека злодеев, домушников, форточников, медвежатников, щипачей и прочей братии успешно пополнялась. Агенты были обязаны регулярно изучать новые поступления, благо фотографическое искусство шагало вперед семимильными шагами, и всякий ирод уже получался на карточках похожим на самого себя чрезвычайно.

Если агенты не опознали в зале вора, стало быть, вор заезжий. С того не легче… Однако он мог оказаться в картотеке, попав туда по прошлым своим наездам в Москву.

Кошко распорядился вызвать к нему провинившихся агентов и взялся перебирать другие донесения. Начался трудовой день – из тех праздничных дней, которые для горожан – радостное безделье, но для полиции – «ни сна, ни отдыха измученной душе» (на оперу «Князь Игорь» Аркадий Францевич сходил в Мариинку еще в бытность свою главой петербуржского сыска и арию Игоря запомнил).

В десятом часу раздался телефонный звонок.

– Господин Кошко? Это Савельев, я с Николаевского вокзала телефонирую, из директорского кабинета. У нас большая шкода.

– Докладывай.

– Питерским поездом приехал англичанин, его на перроне и обчистили. Хорошо – сразу хватился, поднял шум. Стал к дежурному приставать, а тот по-английски ни бе ни ме. У дежурного ума достало, как-то сопроводил к директору. И тут оказалось – это новый британский консул! Приехал, стало быть, на службу – и вот…

– Ну, Савельев!.. Ладно, никуда ты не денешься. Кто там с тобой, Никишин?.. Пусть соберет носильщиков, кондукторов – всех, кого найдет. Держи консула в кабинете, я выезжаю!

«Вот только дипломатического скандала сейчас и недоставало, – думал Аркадий Францевич, – вот только его!» Все прочее имелось в избытке – и грабежи, и мошенничества. Впрочем, куда как меньше, чем в 1908 году, когда он заступил на этот пост. Тогда, в первый год его московской службы, за один только день рождественских праздников случалось по тысяче краж, и столько же – за день Светлой седмицы.

В полицейской канцелярии служили и переводчики. Москва ведь – сущий Вавилон, сюда такие народы съезжаются, что их отечество и на карте не сразу сыщешь. При допросах всевозможные инородцы и иноземцы еще с перепугу забывали то немногое, что знали по-русски. Хватало работы толмачам, переводившим с азиатских языков, с немецкого, финского, польского.

Прихватив с собой студента-правоведа Возницына, взятого в канцелярию на полставки по протекции самого профессора Таганцева, который на старости лет сделался членом Государственного совета, хотя был незаурядным криминалистом, Кошко отправился на Николаевский вокзал. Возницын знал английский достаточно, чтобы расспросить консула.

Консул оказался средних лет мужчиной, одетым весьма прилично, его сопровождал секретарь. Аркадий Францевич подивился: уж секретаря-то англичане могли подобрать такого, чтобы хоть две сотни слов по-русски знал?

– Доктора это называют манией величия, – сказал Возницын. – Когда людям кажется, что ради них весь мир должен учить английский язык…

– … то ни к чему хорошему это не приводит, – завершил Кошко. – Леонид Игнатьевич, приступаем. Пусть мистер Ходжсон и мистер Браун расскажут, как все произошло.

А произошло обыкновенно. Два хорошо одетых господина, словно поскользнувшись, едва не рухнули на консула. Они очень ловко подпихнули его к тележке носильщика, на которой ехали три его чемодана и два чемодана секретаря. Они даже прижали консула к носильщику, после чего с извинениями от него отстали и пропали. Как за считаные мгновения мистера Ходжсона лишили часов, портсигара и бумажника, оставалось только удивляться.

Консул описал украденное имущество: прекрасные английские часы «Wilsdorf and Davis», в золотом корпусе, с бриллиантовой россыпью; портсигар золотой, украшенный всего лишь монограммой; бумажник обыкновенный, из черной кожи, с позолоченными застежками, с соответствующим содержимым в российских ассигнациях – четыреста семьдесят рублей.

Что касается часов, Кошко только усмехнулся: любят же англичане создавать видимость превосходства! Английский хронометр – вне конкуренции! Видел он эту игрушку. Значок «W&D» был изнутри крышки, действительно нарядной и дорогой, но вся внутренность – швейцарского происхождения.

Затем Аркадий Францевич вывел обворованного консула к носильщикам и кондукторам. При них стояли Савельев и Никишин, оба прятали глаза – было стыдно.

Стали разбираться: кто вез чемоданы, кто видел сценку воровства со стороны.

Отобрав тех, кто действительно что-то видел, Кошко отправил их на извозчике с Савельевым в полицейскую канцелярию – авось опознают вора по картотеке. Сам же остался с мистером Ходжсоном и мистером Брауном.

Вскоре на вокзал телефонировал Савельев.

– Господин Кошко, это Хлопоня!

– Точно?

– Точно! Его нос перебитый… И кондуктор Горшенин его вспомнил: Хлопоню года три назад там же, на Николаевском, на горячем прихватили, да сбежал.

– Та-ак… Вернулся, стало быть. И за работу?.. Хорошо, Савельев, вези всех обратно.

Хлопоне по-своему повезло: тот, кто повредил ему физиономию, придал носу этакую занятную горбинку. Что-то появилось в этой физиономии заграничное, чуть ли не французское. И Хлопоня полюбил изображать господина: одевался, как чиновник средней руки, выучился держаться с почти офицерской выправкой, наловчился пускать в ход дюжину французских фраз. С таким багажом он мог преспокойно взять перронный билет, словно бы для встречи родственников или даже невесты. Но это по летнему времени, когда букеты дешевы. После того как на Пасху Кошко устроил грандиозную облаву, Хлопоня сбежал из Москвы, промышлял по провинции, но под Рождество, видно, не смог устоять перед соблазном.

Где его искать – Кошко догадывался. В Китай-городе, скорее всего. Там он может изображать господина в полное свое удовольствие, а если запахнет жареным – в трех шагах Хитровка, хитрованцы так спрячут – с собаками не найдешь. Хотя и хитрованец уже не тот пошел, сам себе усмехнулся Аркадий Францевич, повывелся хрестоматийный хитрованец, которого живописал в своих фельетонах господин Гиляровский. А всего-то и потребовалось перед облавами собирать на участках городовых и до нужного часа держать под замком, чтобы не предупредили ворье…

В свое время, полвека назад, когда на Хитровской площади стихийно образовалось что-то вроде биржи для прислуги и сезонных рабочих, вокруг понастроили харчевен и трактиров, выросли и доходные дома с дешевыми квартирами. Но площадь в конце концов облюбовали нищие, воры, дешевые проститутки и беглые каторжники. Ее окрестности стали жутким грязным лабиринтом. Назначить Хлопоне рандеву в трактире, что ли? Да туда сунешься и выскочишь враз, как ошпаренный – такое амбре!..

– Китай, Китай… – пробормотал Аркадий Францевич. – Доренко, что ли, призвать? Ну, отчего бы нет?

Доренко был старый городовой, лет чуть ли не восьмидесяти, проживавший в Большом Ивановском переулке. Место он, уйдя на покой, выбрал неплохое – возле Ивановского монастыря. Туда хоть каждый день ходи на службы да заводи душеполезные беседы с иноками. Но, насколько знал Кошко, старик встречался не только с монахами, были у него приятели и с Хитровки – такие же седобородые деды. Сорок лет назад Доренко то гонял их, то договаривался с ними, а теперь наступило вечное перемирие: сидят рядышком в трактире да вспоминают буйную молодость…

Кошко потянулся к малахитовому письменному прибору – написать записку Доренко. В записке просил сыскать тех, кто у Хлопони на побегушках, и передать приглашение: начальник Московского сыска ждет-де в полдень в «Славянском базаре».

Выбор ресторана должен был успокоить Хлопоню – там-то уж Кошко не устроит засаду, место почтенное. Опять же, лестно получить приглашение в «Славянский базар»! Заведение роскошное и модное. Да и забавно встретиться с заклятым врагом за столом, уставленным причудливыми закусками…

Но самое главное, там никто из ворья не увидит, как Хлопоня с Кошко пьют дорогой коньяк.

Мистер Ходжсон и мистер Браун хмуро таращились в окошко. Там была московская зима – падал густой снег.

– Леонид Игнатьевич, переведите, – велел Кошко. И студент исправно перевел: господ Ходжсона и Брауна просят ехать в снятую для консула квартиру, куда в течение нескольких часов будут доставлены украденные вещи.

– Поезжайте с ними, – сказал переводчику Аркадий Францевич, – убедитесь, что их доставили на место. Ибо наши извозчики по-английски не разумеют, могут из баловства завезти куда-нибудь в Коломенское.

Возницын молча согласился: извозчики тоже люди, тоже греются водочкой, а уж по случаю Рождества – так тем паче. А кого спьяну не тянет на дурости?

– Никишин, берите извозчика и аллюром три креста – в Гнездниковский. Там, кровь из носу, найдите Лапинского и отдайте ему записку для Доренко. И тут же обратно!

– Будет сделано, – понуро ответил агент. Он понимал, что нахлобучка еще впереди.

А Кошко задумался. Обещать-то он англичанам обещал, но где сказано, что Хлопоня с добычей помчится к себе домой? Может, уже вовсю пропивает консульские денежки? Должен же и он отпраздновать Рождество.

Вместо того чтобы поехать в Гнездниковский, Кошко велел везти себя к «Мюру и Мерилизу». Он видел в газете рекламку удивительной игрушки – английского детского беспроволочного телеграфа. Младшенькому, восьмилетнему Кольке, наверняка понравится. Будет с соседским Алешкой играть в «маркониграфистов». Стоит, правда, эта игрушка бешеных денег – шестьдесят пять рублей. Лошадь за эти деньги можно купить. Тут еще десять раз подумаешь… Но посмотреть, как действует телеграф, необходимо. Вдруг да пригодится в сыскной работе?

Услужливые продавцы все рассказали и показали, но Аркадий Францевич телеграф не купил, потому что не справился с противоречием: «Ведь в хозяйстве пригодится! – Но шестьдесят пять рубликов!» Однако сделал в памяти зарубочку…

Одновременно с изучением телеграфа он думал, как провести разговор с Хлопоней. Этот тип мог бы пригодиться в полицейском хозяйстве. Он был из тех ворюг, что раньше называли «пертовыми мазами» – старики еще помнили давний воровской жаргон и охотно учили ему молодежь, да только молодежь все порывалась изобрести свой собственный. Пертовый маз – своего рода аристократ, известен успехом в крупных делах, на мелочи не разменивается, обладает авторитетом и участвует в сходках, на которых делят всякие спорные вещи. Что бы тут изобрести?..

От «Мюра и Мерилиза» до Никольской было рукой подать, и Кошко отправился в «Славянский базар» пешком. Ресторан, хоть время было далеко не обеденное, оказался почти полон. Заведение славилось своими завтраками. Казалось бы, уж в рождественские-то дни можно отдохнуть от забот в кругу семьи, но Кошко увидел в большом двухсветном зале знакомые физиономии коммерсантов и финансистов: как привыкли в «Славянском базаре» обсуждать сделки, так и отцепиться от него не могут.

Разумеется, в ресторане дежурили свои сыщики. Аркадий Францевич отошел от столика, вроде бы в мужскую комнату, и, изловив сыщика Альперовича, которого сам же сюда рекомендовал, объяснил ситуацию: Хлопоню впустить и выпустить беспрепятственно, тем более что вор вряд ли на сей раз будет безобразничать.

Хлопоня не преминул блеснуть элегантностью – явился во фраке. Это в дообеденное-то время! Кошко с любопытством наблюдал, как он идет прямиком к его столику.

– Присаживайся, – сказал Аркадий Францевич, блеснув знанием воровского этикета: боже упаси предложить «садись». – Я угощаю. Красиво ты в Москве прописался, есть чем похвастаться. Красиво! А я такое ценю.

Хлопоня пока не понимал, о чем речь. Но на всякий случай быстро огляделся. Он, конечно, сообразил, что речь пойдет о сегодняшней добыче. Вряд ли сам Кошко позвал его, чтобы поздравить с Рождеством. Но о которой добыче? Вылазка на Николаевский вокзал принесла портмоне, два кошелька, браслетку с подозрительно крупными камнями и три портсигара, не говоря уж о часах. Оба помощника показали себя с лучшей стороны, да и сами получили пользу, поглядев, как работает опытный щипач.

– Да ты не бойся, Хлопонин, сегодня тебя не тронут, – пообещал Аркадий Францевич. – Отлично ты вернулся. Сразу заявил: вот как настоящие воры действуют, учитесь, сопляки! Только не пойму, откуда ты про этого Ходжсона узнал? Не может быть, чтобы тебе из Питера телефонировали. Или уже и до этого дошло? Первого же своего московского лоха ты выбрал прямо на загляденье!

Тут до Хлопони понемножку стало доходить. В портмоне обнаружились визитные карточки на заграничном языке и бумажки, написанные не по-русски.

– Да уж постарался, – осторожно сказал он.

– Вот и я о том же! Красиво получилось, ничего не скажешь. Не абы кого обчистил! Не дуру-барыню, не пьяного купчишку. По всей Хитровке, поди, шум пошел: Хлопоня-то каков! Одно плохо…

Кошко сделал паузу. И эта пауза была Хлопоне очень даже понятна.

– Лошок-то твой не простой… сам уже, наверно, знаешь? Знатно ты в Москву въехал, сразу себя показал, а теперь давай подумаем, что бы такого сделать, чтобы не вышло скандала с английским королем.

– А что тут сделаешь?..

– Вот и я говорю, только одно и можно сделать. Вся Хитровка, поди, судачит, как ты английского консула обшуровал. Ну и пусть ее судачит, так?

Если бы Хлопоня знал, что лох с постной мордой – английский консул, то и близко бы не подошел. Мало ли питерским поездом в вагонах первого класса приехало растяп? Но вышла промашка и, пока не начались неприятности, нужно ее исправлять.

Соврать Аркадию Францевичу, что-де я не я и лошадь не моя, он даже не попытался. Не имея доказательств, Кошко бы его не позвал.

– Мы, значит, лишнего шуму не хотим, – сказал Хлопоня. – Так чтобы тихо было – договоримся?

– Да уж, считай, договорились. Ты же понятливый. Как я получу шмиху, стукальцы и портсигарчик?[7]

– Пришлю с малым, куда будет сказано.

– Умен ты, Хлопонин. С твоей бы головой не по вокзалам промышлять… Ну, выпьем по такому случаю!

Графин с коньяком стоял ближе к вору, но взял его и плеснул в рюмки Аркадий Францевич.

– А что голова? – Хлопоня солидно взял свою. – С детства в ремесле…

– Знаю. Другого пути не было. А жаль. Сейчас ты, Хлопонин, дешево отделался, – Кошко тоже поднял рюмку. – Но ведь попадешься когда-нибудь так, что пух и перья полетят. И не будет поблизости добренького господина Кошко, чтобы выручить… Ты пей-то, пей!.. Бог весть, встретимся ли еще когда таким манером?

Хлопоня понял: его предупреждают. Если и случится следующая встреча, то в Гнездниковском, куда его приведут силком, и где сразу вспомнят все давние подвиги.

А ведь ему уже исполнилось сорок лет, другое ремесло осваивать поздно, молодые наступают на пятки. Да, в своей воровской иерархии он высоко забрался. Но привык к сытой жизни, спать привык в чистой постели, в тепле, и совершенно не хочется прятаться в ночлежках Хитровки, в «номере» под нарами, где вместо занавески – старая рогожа, а вместо перины – вшивое тряпье.

– Да как знать… – осторожно ответил он.

– Все от тебя зависит.

– Это мы понимаем…

– Вот копченого угорька попробуй.

Хлопоня услышал: «не договоримся – будешь ты вместо копченого угорька баланду хлебать».

Еще некоторое время они перебрасывались репликами, для стороннего наблюдателя – кулинарными. Кошко не спешил. Он знал, что вор высокого полета просто не может так, сходу, принять предложение о сотрудничестве, которое больше смахивает на ультиматум. Следовало поберечь Хлопонино самолюбие. Ну что же, это обойдется еще в четверть часа, ну, в полчаса. Такие переговоры и не могут быть стремительными.

На недомолвках, на взглядах, на вздохах и тонких намеках вели они беседу и договорились-таки, причем условия для Хлопони оказались необременительны – время от времени отвечать на прямо поставленные вопросы. С тем он и был отпущен восвояси, без всяких китайских церемоний, уточнив лишь, куда следует доставить имущество английского консула и узнав приметы (Кошко с особым ехидством описал часы, а насчет портсигара вышел даже маленький спор – Хлопоня утверждал, что он из позолоченного серебра, золотой бы больше весил).

В сущности, оба остались довольны переговорами. И Аркадий Францевич даже возблагодарил Господа, пославшего на Николаевский вокзал растяпу и лоха в лице английского консула. Хлопоня был для него ценным приобретением. И сам он был для Хлопони ценным приобретением. Конечно, особой искренности тут не жди. Но порой одно-единственное слово правды в сыскной работе – на вес золота.

– Любезный! – позвал кельнера Кошко. – А расстарайся-ка насчет жареного гуся. Выбери кусочек грудки. Вся Россия сейчас гусятиной объедается, а я рыжий, что ли?..

Глава 3

1913 год. Февраль. Санкт-Петербург

День у Глеба Гусева не задался с самого начала. А все тетка, все – тетка, царствие ей небесное…

Тетка нашла самое неподходящее время, когда помирать: в мороз! Землю на кладбище хоть взрывай, гробокопатели ломят бешеную цену. Так и это еще полбеды, а беда – тетка строжайше завещала похоронить себя в Александро— Невской лавре. Место дорогое, лежать там почетно, и гробокопатели это отлично понимают.

Но и это еще не всё. Хоронить бездетную тетку пришлось племянникам, а племянники меж собой плохо ладят.

Это была родня по материнской линии и такая склочная, что батюшка Глеба, генерал-лейтенант Владимир Яковлевич Гусев, в свое время запретил супруге поддерживать с ними всякие сношения. Если бы батюшка знал, что Глеб по тайной просьбе матери ввязался в похоронные хлопоты, очень бы рассердился…

Глеб с вечера предупредил начальство, полковника Кухтерина, что в первую половину дня будет занят похоронами. Полковник осведомился, не нужна ли помощь.

– Благодарю, Михаил Семенович, не нужна, – сдуру ответил Глеб. А надо было сказать: пришлите за мной к кладбищенским воротам сани или автомобиль, чтобы по Невскому, да с ветерком, доставить меня на службу. Кухтерин бы не отказал – командировал того же Семушкина или хоть Бардзуна. На автомобиле от лавры до бастрыгинского особняка на Шестой линии меньше, чем за полчаса, долетишь. Но занятый спорами с кузенами Глеб не подумал, что изловить возле лавры да после похорон извозчика будет мудрено. Хотя они туда и съезжаются, но ведь ему придется едва ли не последним покидать могилку, доругиваясь с гробокопателями, и он рискует основательно застрять у кладбищенских ворот.

На деле же все оказалось еще хуже. Какому-то чиновному старцу приспичило помирать и хорониться в то же время. Провожать его явилась целая дивизия подчиненных. Эти-то лизоблюды, вырвавшись с кладбища первыми, и разобрали всех извозчиков. А новые «лихачи» не подоспели.

Глеб, очень недовольный, добрел до Староневского проспекта, и тут удача вроде улыбнулась. Подкатил не просто извозчик, а знакомец. Глеб даже помнил, что его зовут Лукьяном.

Лукьян был «лихач» и только-только выехал на поиски хорошего ездока. Брал он дорого, но и возил скоро, а вид имел такой, что залюбуешься. У «лихачей» свято соблюдалась старинная мода – огромный кафтан «на фантах», то бишь с двумя сборками сзади, подбитый пенькой или ватой, чтобы мягче сиделось, и высоко подпоясанный дорогим кушаком, сверху – барашковая шапка особого вида. Такой герой, если посмотреть сзади, был сильно похож на не в меру задастую бабу.

Лукьянов же синий кафтан, кроме прочего, был отделан выпушками из дорогого лисьего меха, а шапка на «лихаче» сидела бобровая – на зависть товарищам.

– С ветерком не угодно ли, барин? – весело спросил Лукьян. – Куда прикажете?

– На Васильевский по Дворцовому, – решительно смирившись с денежной тратой, сказал Глеб. – Да поскорее.

– Поскорее – это по Тележной нужно, потом по Гончарной. На Невском теперь не протолкнешься, – заметил Лукьян.

– Так пока будешь выпутываться с Тележной на Гончарную, час пройдет, – строптиво возразил Глеб.

Он вроде и понимал, что ехать лучше улицами, идущими параллельно Староневскому, но уже считал минуты и секунды.

– Не пройдет, я задворками.

– Нет там задворков! Хороший крюк придется сделать…

Лукьян, водя пальцем по воздуху, попытался объяснить, что дорога будет на полтораста сажен длиннее, но в итоге – на пять минут короче. Глеб имел в голове карту Питера, даже с подробностями, и сразу доказал Лукьяну – на двести сажен, да еще четыре поворота, перед которыми нужно придерживать лошадь, так что трата времени неизбежна.

– Откуда четыре, откуда четыре?! – возмутился Лукьян, и Глеб сразу расписал ему диспозицию, добавив в заключение:

– Считать не умеешь!

Глеб был страшно доволен, что уел Лукьяна и доказал свою правоту, но такого ответа не ожидал:

– А коли я дурак, то и разговора нет!

С тем Лукьян и укатил, а Гусев остался один, на морозце, зато при своей правоте. Некоторое время его это радовало, но потом он достал часы и даже присвистнул – два часа пополудни! А он обещал, что приедет на службу до обеда. Потом, решив, что семь бед – один ответ, поспешил обратно к лавре, заметив, что туда подъезжают на извозчиках участники следующих похорон. Быстро и без ряды наняв «живейного» – уже не «ваньку», но еще не «лихача», – Глеб велел везти себя к «Панкину» – известнейшему в столице ресторану не хуже «Северной звезды», что стоит на углу Невского и Владимирского проспектов. Нужно было хоть чем-то утешить себя после похорон, грызни с кузенами и холода, а также отпраздновать моральную победу над Лукьяном. Для этого вполне бы подошла стерлядь в белом вине.

Ресторан был почтенный, с огромным залом и двухрядными бронзовыми люстрами. Метрдотель, едва взглянув на посетителя, оценил его душевное состояние и сразу провел Глеба к свободному столику в уголке, подальше от основной суеты и гомона.

– Не будете ли, сударь, возражать против соседа? – неожиданно поинтересовался метрдотель.

– Не буду, – брякнул, не подумав, Глеб и углубился в меню.

Сосед появился очень скоро – вертлявый мужчина лет тридцати, чересчур набриолиненный, со щегольскими усиками и при этом с обтёрханными краями рукавов. «Совята» в свободное время читали книжки, которые могли бы пригодиться и в служебной деятельности, а в последнее время немало спорили о мистере Шерлоке Холмсе и его дедуктивном методе. И Глеб уже наловчился высматривать всякие занятные приметы.

Сотрапезник пытался выглядеть светским кавалером – видимо, чтобы проникать в места, куда простому человеку вход закрыт. К «Палкину» он явился, чтобы солидные питерцы видели: человек может себе позволить обедать в солидном заведении. Но денег у него при этом не густо. Стало быть, стало быть… репортер?.. Точно! Из какой-нибудь «газеты-копейки», не иначе. А манеры-то, манеры!..

От «совят» требовали простоты в обращении и благопристойности. Чрезмерную жестикуляцию они считали привилегией французского цирюльника. А этот господин так суетился, словно сбежал из водевиля. Обычное: «Разрешите представиться – Николай Иванович, ударение, изволите видеть, на “о”!» – он произнес, поворачивая сверкающую голову то так, то сяк, чуть ли не ухом на плечо укладывая.

– Очень приятно, – ответил Глеб. – А я – Глеб Гусев.

Репортер покосился в раскрытое меню.

– Рекомендую взять севрюгу в рейнвейне, господин Гусев.

– Благодарю, я уже определился с выбором, господин Иванович.

– Позвольте карту вин…

– Прошу вас…

– У меня сегодня приятное событие, господин Гусев: я получил отличное известие и вот – праздную! И по такому случаю позвольте вас угостить ну хоть «Шардоне»?

Глеб был молод – всего-то двадцать пять годочков. Но в третье «совиное» управление кого попало не берут. Начальство ценило его деловитость, а что до упрямства и сверхъестественного желания всех переспорить – так на это до поры закрывали глаза. У офицера, желающего делать карьеру, должно быть самолюбие, должна быть и гордость, просто со временем поручик Гусев научится их проявлять не столь явно – так решили отцы-командиры.

Опять же, память…

Третье управление занималось сбором, обработкой и анализом сведений, которые могли бы иметь отношение к охраняемым персонам и вопросам их безопасности. Глеб держал в голове множество фамилий, прозваний, кличек, адресов, и где-то среди них обреталась и фамилия «Иванович» с ударением на «о», только он сразу не смог определить, где именно.

Подошел официант, принял заказ. Господин Иванович взялся пространно толковать о качествах вин, Глеб рассеянно соглашался. Его раздражало, что фамилия не тащит за собой из памяти портрета, подробностей, цифр.

И вдруг он вспомнил.

Это было связано с морским министром, контр-адмиралом Григоровичем. Человек, носивший странную фамилию, прорывался к нему на прием, затеял целый скандал, был решительно выведен вон, и у всех невольных свидетелей осталось такое впечатление: попади он в кабинет морского министра, мог бы натворить дел. Больше его, понятное дело, в министерство не впускали.

Еще одно воспоминание: что-то, связанное с Люйшуньским конфликтом – с тем временем, когда Григорович был комендантом Порт-Артура. Но подробности не всплывали; скорее всего, Глеб их просто не знал.

Он внимательно посмотрел на собеседника. По возрасту тот вполне мог участвовать в военных действиях. Однако – не моряк, на лбу крупными буквами прямо так и написано: «не моряк».

Хотя в служебные обязанности Глеба не входил допрос подозрительных личностей, и рядом никого из «совят», кому можно было бы сдать с рук на руки Ивановича, нет, он решил заняться суетливым репортером сам.

И тут же пришла первая разумная мысль: «Ведь были же в зале еще свободные столики, отчего тогда этот чудак присоседился именно ко мне?»

«Совят» не раз и не два предупреждали о бдительности. Вот и представился поручику случай ее проявить!

– Сдается, мы уже где-то встречались, – сказал Глеб. – Может, в «Бродячей собаке»?

Это артистическое кабаре за два года приобрело огромную популярность среди столичной публики. Но как раз в нем Гусев еще ни разу не бывал.

– Да, верно, в «Бродячей собаке»! – обрадовался Иванович. – Вот откуда мне ваше лицо знакомо…

«Ага! Попался, голубчик!..» – возликовал поручик, а вслух невинно продолжил: – А вы все там же трудитесь, на ниве пера и блокнота?

– Да, именно на сей ниве. Я, изволите видеть, предан идеалам, да! И оттого сотрудничаю с «Вестником Европы»!

«Ясно, – подытожил Глеб, – идеалы, значит, либеральные. Журнал почтенный, хорошие повести публикует, а вот с идеалами промашка вышла. Впрочем, похоже, что врешь ты, друг ситный! Сотрудничаешь, значит, изредка статейки кропаешь? А трудишься-то на ином поприще!..»

– Понимаю, – многозначительно кивнул он. – И уважаю.

– Я так и думал, – заявил вдруг собеседник совершенно иным тоном, и даже лицо у него вроде бы затвердело. Глеб насторожился: уж не ловушка ли тут расставлена на него самого, сотрудника третьего «совиного» отделения?

Родилась новая мудрая мысль: немедленно телефонировать начальству. Пусть пришлют кого-нибудь из пятого управления – им положено отрабатывать возможные контакты с агентами противника. Хорошо бы сам капитан Голицын приехал – ему разобраться с таким, как этот Иванович, раз плюнуть.

– Простите, я отлучусь на пару минут, – Гусев состроил скорбную мину. – Проклятый здешний климат мне на пользу не идет. Застудил все, что только можно…

– В ваши-то годы?! – натурально ахнул репортер.

– Да вот, и в мои годы такое случается. Извините.

Глеб бочком выскочил в вестибюль и метнулся к метрдотелю.

– Мне нужно срочно телефонировать начальству!

– А вы, собственно…

Закончить хозяин зала не успел – Гусев быстро показал ему «совиное» удостоверение. Разобрать, что там написано, метрдотель не успел, но двуглавого орла на обложке мигом опознал.

– Вон туда, ваше благородие. Там канцелярия…

Глеб рванул было по коридору, но вовремя оглянулся. Так и есть: Иванович вышел за ним следом.

– Черт!.. – шепотом ругнулся поручик. – Тогда сперва – в клозет…

Где располагалось сие заведение в «Палкине», он знал. Оно было оборудовано по последнему слову клозетной моды и имело не только писсуары из безупречно-белого фаянса, но и унитазы в кабинках.

Репортер буквально ворвался туда следом за Глебом.

– Простите меня, господин Гусев! – зачастил он. – Я должен воспользоваться случаем, чтобы поговорить с вами наедине. Просто обязан!

– Слыхал я про репортерскую наглость, – немедленно вскипел Глеб, – но это уже превосходит всякое воображение!

– При чем здесь мое ремесло? Ну да, мы берем интервью в разных местах, бывает, и в окошки лезем, и подкарауливаем… Но тут – иное, поверьте мне! Очень важный разговор!

– Для которого вы подобрали самое подходящее место!

Глеб уже примерился пинками выставить Ивановича из клозета, но тот возопил пуще прежнего:

– А где ж еще?! В других непременно помешают, а то и подслушают! Говорю же вам: дело архиважное! И, кроме того, вы можете поиметь с него свой профит!

«Черт знает что! – засомневался поручик. – Но не может же человек в относительно здравом уме говорить о профите сотруднику СОВА в таком заведении? Для этого нужно совсем спятить!..» И тут его осенило:

– Послушайте, любезный, а не ошиблись ли вы часом? Может, не за того меня приняли? Внешнее сходство, к примеру, подвело?

Глеб был хорош собой, об этом ему множество дам открыто говорило, но он знал также, что его приятная внешность заключается всего лишь в правильных чертах лица и красивых выразительных глазах. А такой внешности в приличном обществе – хоть пудами меряй.

– Нет, я знаю, где вы служите. – Иванович вдруг стал спокоен. – Шестая линия Васильевского острова… Продолжать?..

– Ну?.. – вновь свирепея, спросил Глеб.

– Только дослушайте до конца…

– Ну?!

– Вы ведь честный человек! Я по глазам вижу… – Репортер стал – сама проникновенность. – Вы молоды, и вам кажется, будто ваша служба сатрапам и людоедам – это служба Отечеству! Но подумайте: достойны ли эти господа вашей преданности? Вы просто подумайте… И поймете: нет, недостойны! – голос его окреп. – А сегодня долг всякого порядочного человека – бороться за свержение самодержавия! Помните, как во Франции?.. Свергнуть, как Бастилию, и табличку на пустом месте повесить: «Здесь будут танцевать!»

– И что же дальше? – Глеб еще старался сдерживаться, но становилось все труднее.

– Вы можете внести свой посильный вклад в общее благородное дело. И ваши труды будут, естественно, вознаграждены.

– Помилуйте, да я не каменщик и не грузчик, я не умею ломать Бастилий…

– Так и не надо! Через ваши руки проходит множество бумаг, множество ценнейших документов. И вознаграждение…

Тут поручик и не выдержал.

– Ах ты, сволочь мелкотравчатая! Документы тебе?! Под грифом «строго секретно»?! А вот попробуй-ка, чем это пахнет!..

Рожденная в справедливом гневе мысль была прекрасна, и Глеб тут же воплотил ее в жизнь. Репортер и ахнуть не успел, как получил хорошо поставленный хук в челюсть справа и сразу – апперкот по печени. Оглушенный и задохнувшийся от боли, Иванович согнулся почти пополам. А поручик схватил его за шиворот, подтащил к кабинке, ногой отворил дверцу и с огромным удовольствием засунул своего беса-искусителя головой в унитаз.

Это было торжество, это был триумф! Но совесть офицера тут же отрезвила горячую голову От триумфа явно пахнуло уголовщиной, а Глебу только трупа в клозете для полноты послужного списка недоставало.

С большим сожалением он отошел в сторону и лишь мрачно наблюдал, как иуда-репортер, высвободив голову, на четвереньках выползает из кабинки, отплевывается и встряхивается, словно пес. «Пес и есть!» – мстительно подумал Глеб.

Иванович меж тем кое-как поднялся на ноги, дотащился до нарядной раковины и стал плескать в лицо чистую воду. Плескал долго и смылил на себя чуть ли не весь кусочек дорогого туалетного мыла «Петроний». Потом вытер лицо и волосы белоснежным полотенцем – порядок в ресторане поддерживался идеальный.

Глеб смотрел на него с презрением, гордый собственной неподкупностью. И лишь когда Иванович взялся за дверную ручку, поручика вдруг осенило: а ведь нельзя подлеца отпускать!

Нужно срочно идти на попятный, как-то удержать его, допытаться, кто подослал? Не на свои же гонорары собрался он подкупать сотрудника СОВА?!

Увидев, что Гусев подался к нему, Иванович рванул на себя дверь и выскочил в вестибюль. Но Глеб, налетев сзади, невольно произвел тот самый захват, которому обучают казачат, готовя их в пластуны – захватил репортера сзади согнутой рукой, пережав горло так, что тот и пикнуть не смог. Казачат учат одновременно всаживать в сердце часовому нож, но поручик всего-навсего придушил своего соблазнителя и втянул обратно в клозет.

Пока вторично помятый Иванович, держась за горло, яростно откашливался, Глеб заговорил покаянным голосом:

– Простите меня, Николай! Ей-богу, не хотел вас повредить. Но нельзя же вот так, в лоб, да офицеру!.. А у меня еще и нрав горячий…

При этом он быстро прикидывал, как бы исхитриться и все же позвонить в пятое управление.

– Черт бы вас побрал!.. – просипел наконец Иванович.

– Да виноват я, что ли, что нрав у меня такой?! Ну, вспылил!.. Вы бы тоже вспылили, при такой-то службе… – Гусев задумался на мгновение и выпалил: – А ведь у меня тоже идеалы! По-вашему, я держиморда какой-нибудь? Нет же! Да у меня точно такие же идеалы!..

– У вас?!

– Да. Но я не могу говорить открыто. Кто вас знает, что вы за человек?

– Да, провалитесь-ка вы, Гусев, с вашими идеалами!..

Репортер сплюнул и решительно устремился к двери, но Глеб схватил его за плечо, развернул к себе.

– Говорю же вам, господин Иванович, я горяч. Коли вспылю – сущий бес!.. Ну и куда вы пойдете, с мокрой-то головой? Высушить надо сперва, причесать…

– Не ваша забота!

– Да выслушайте же! Да, я горяч. Так и вы меня разозлили, нагородили чего-то про Бастилию, про самодержавие… Я даже толком и не понял! А тут еще и неприятность со мной приключилась, поиздержался изрядно…

Глеб действительно потратил деньги на похороны. И хотя тетку хоронили вскладчину, прореха в кошельке все же образовалась. А о том, что вскоре вступит в силу завещание, по которому трое племянников получат неплохие денежки, он, понятно, докладывать Ивановичу не стал.

– Поиздержались, значит? – подозрительно прищурился репортер, но вырываться перестал.

– Да. Я же сюда прямо с похорон приехал. Знаете, наверно, сколько берут в такую погоду землекопы? Говорят, мол, и динамитом землю не расковырять. А оклад жалованья у меня не такой, чтобы еще и динамит покупать… Вот, с горя и пошел я к «Палкину» – согреться да пообедать по-человечески. Все равно же одалживаться придется. Эх!..

– Примите соболезнования, – буркнул Иванович. – Не думал, что у вас мало платят.

– Кто в чинах, у тех жалованье хорошее. А я всего лишь поручик…

Тут Глеб беззвучно взмолился: «Господи, сделай так, чтобы этот чудак ничего не знал про мое семейство и про обучение в академии Генштаба!»

– Да-а… – протянул спустя минуту репортер. – Но хоть платят регулярно?

– Платят-то регулярно…

И опять оба замолчали.

Иванович уже точно не пытался сбежать, и это было хорошо. Но о профите больше речь не заводил, и это было плохо. Гусев решил чуть-чуть подтолкнуть его к нужной мысли.

– А вам, в журналах ваших, как оплачивают? – осторожно спросил он.

– Гонораров едва-едва хватает, а у меня еще папенька на шее. Беда с ним! – признался вдруг Иванович. – Еще бы мог служить, да никуда не берут. А в дворники он и сам не пойдет. И еще хворает сильно…

– Папенька-то в каких частях служил?

– В Люйшуньском крепостном пехотном полку… Да будет об этом! Сатрапам и самодержцам хоть как честно служи – благодарности не дождешься, а получишь одни лишь доносы, клевету и гадости!

«Так, – подумал Глеб, – старик, по всему видать, из обиженных. Похоже, это именно он учинил скандал в Морском министерстве. Возможно, даже был пьян. Кто на трезвую голову станет чуть ли не кулаками пробиваться на прием к министру? А сынок принимает все слишком близко к сердцу…»

– Я понимаю вас, очень хорошо понимаю, – прочувственно сказал он. – У меня у самого… Эх, да что говорить! Все не так просто, а вот были бы деньги…

– Когда б вы не полезли в драку!.. – снова заволновался репортер.

– Когда б вы все растолковали вразумительно!..

– То есть вы готовы исполнять небольшие поручения?

«Давно бы так», – с облегчением резюмировал поручик и вслух добавил: – Если только в обстановке строжайшей тайны…

– Это само собой, – с жаром заверил Иванович. – Господа, которые поручили мне переговорить с вами, за тайну ручаются. Шумиха им самим ни к чему. А я, правду сказать, даже не знал, как к вам подступиться. Вы уж простите, я от самого кладбища за вами ехал…

– Я догадался. Ну, так говорите теперь прямо: что требуется?

– Сквозь ваши руки проходят важные бумаги, но не волнуйтесь – снимать копии не придется. – Репортер совсем успокоился и говорил деловито и уверенно. – А нужно вот что. Если попадутся письма, в которых поминается мистер Сидней Рейли, надобно запомнить, где его содержат в заключении, каковы условия содержания – словом, все, что имеет к нему отношение.

– И во что ваши господа оценят мои услуги?

Глеб чудом догадался, что о деньгах следует поторговаться – для иллюзии полного правдоподобия. Торговаться он не умел вообще – не так был воспитан.

– Я уполномочен предложить пятьсот рублей! – гордо заявил репортер, но, видя, какую гримасу скроил Глеб, торопливо воскликнул: – Однако торг уместен, разумеется!

Сошлись на тысяче. И Гусеву пришлось буквально зажимать себе рот рукой, чтобы не подсказывать Ивановичу, как лучше устроить следующую встречу, где удобнее оставлять записки и как выглядит в подобных случаях конспирация.

Потом они вернулись в ресторанный зал и съели заказанные блюда.

Иванович хотел уйти первым, но Глеб не позволил: ему не хотелось, чтобы проныра снова его выследил. Даже наоборот – хотелось самому выследить проныру.

Но господа, подославшие этого горе-вербовщика, позаботились о его безопасности. Репортера у крыльца ждал автомобиль, который и унес его вдаль по Владимирскому проспекту. А на извозчике, как известно, за этим адским изобретением не угонишься…

Запомнив марку автомобиля (черный «Руссо-Балт» К-12—20), Глеб остановил «лихача» и велел везти себя на телеграф. Там он отправил отцу в Сибирь такую телеграмму: «Требуются сведения пехотном офицере Ивановиче зпт это фамилия тчк почтительный сын глеб тчк».

Тот же «лихач» доставил поручика в бастрыгинский особняк на Шестой линии, и, минуя собственное начальство, Глеб поспешил в пятое управление, к подполковнику Вяземскому. То, что случилось в ресторане, было как раз по его части.

Разговор получился долгий, Гусев даже получил устное взыскание – за честное описание драки в клозете. Вяземский вызвал в кабинет капитана Голицына и поручил ему подключить поручика к оперативной разработке репортера. Потом дал задание молодым «совятам», чтобы занялись писаками, поставляющими статейки в «Вестник Европы».

Уже ближе к вечеру пришла телеграмма из Сибири – у Гусева-старшего хватило соображения отправить ее в бастрыгинский особняк.

Глеб вскрыл телеграмму в присутствии Голицына и прочитал: «штабе капитан люйшуньского пехотного полка Константин Иванович предал отечество зпт сотрудничал японцами зпт возможно передал им планы укреплений люйшуня тчк кары избежал недостатком доказательств тчк подал отставку тчк я убежден его вине тчк командир тридцать четвертой бригады гусев».

Глава 4

1913 год. Февраль. Санкт-Петербург

Голицын проснулся внезапно – показалось, будто услышал зычный голос дневального по казарме, кадета Бузанова.

Этот пузатый верзила вечно приставал к Андрею по самым незначительным поводам, начиная от внешнего вида (ремень плохо затянут, сапоги не блестят, медная бляха на ремне скособочилась) и заканчивая привычками в еде (почему кашу не солишь? почему компот не пьешь? почему свинину не любишь?). Голицын терпел долго, принимая во внимание разницу в весовой категории. Но когда распоясавшийся Бузанов стал при всех в спортивном зале насмехаться над его, Андрея, якобы хилым сложением, Голицын не выдержал. Подошел к свисавшему с потолочной балки канату и стремительно забрался по нему под самый потолок, используя только руки. А потом также быстро, на одних руках спустился. Все отделение восхищенно замерло и с интересом уставилось на Бузанова. Тот же поначалу попытался проигнорировать явный вызов, однако кадеты окружили его плотным кольцом, и старший отделения, Максим Мошков, с суровым видом молча указал зачинщику «дуэли» на канат. История закончилась смешно и грустно. Забраться-то пузатый Бузанов наверх смог, хотя и с трудом, а вот спуститься не получилось – сорвался и с большим шумом шлепнулся на предусмотрительно подставленный мат. Результат – вывихнутая лодыжка и всеобщий смех. Но приставать к Андрею Бузанов перестал.

Сейчас же, вынырнув из сонного морока, Голицын по укоренившейся привычке принялся прокручивать в уме предстоящие на день дела, выстраивая их в порядке важности и срочности. Одновременно проделывал дыхательные упражнения, которым его научил еще в кадетском корпусе наставник по физической подготовке, капитан Сероштанов, в молодости служивший на маньчжурской границе и увлекшийся там восточной системой оздоровления.

А день Андрею предстоял наиважнейший. Наступила пятница, 21 февраля – официальное начало торжеств, посвященных празднованию трехсотлетия царствующего Дома Романовых. Накануне, за неделю до торжественной даты, Голицына вызвал начальник отдела внутренней безопасности, подполковник Вяземский, и без обиняков сказал:

– Вот что, Андрей, поручаю твоей группе охрану непосредственно Николаевского зала в Зимнем дворце во время церемонии принятия поздравлений их величествами.

– Борис Леонидович, помилуйте, – попробовал было возразить Голицын, – ведь и так дел невпроворот! Англичане опять что-то затевают, с нашими масонами дружить начали отчаянно. Господин Сазонов с господином Бьюкененом только что не целуются, ходят, не таясь, будто братья родные!.. А у меня сотрудники выбывают один за другим…

– Знаю, Андрей. Поручик Никонов и подпоручик Ермолова… Нелепо получилось. Ну, авось оправятся. Разобрался уже – кто их так?

– Не совсем. Но точно не охрана Сазонова или Бьюкенена. Они в «Северной звезде», можно сказать, инкогнито столовались. А Гриша с Зиной, собственно, из-за господина министра там оказались…

– Ладно. Передай это разбирательство… ну, хотя бы агенту Харитонову. У нас ведь у всех дел – хоть ложкой хлебай. Но, согласись, Николаевский зал – очень привлекательное место для провокации или даже покушения.

– Да чего уж там – яснее ясного. Только моей группы маловато будет…

– А я тебе группу Власкина прикомандирую, и станет у тебя под началом целых двадцать молодцов!

Голицын понял, что вопрос этот решеный, вздохнул и спросил:

– Бинокли всем дадите?

– Само собой! – Вяземский дружески похлопал его по плечу. – А чтобы тебе до конца все стало ясно, – он раскрыл лежавшую на столе картонную папку и протянул Голицыну плотный лист казенной бумаги с отпечатанным на нем коротким текстом, – вот, ознакомься, вчера доставили.

Андрей пробежал глазами несколько сухих строк, из которых недвусмысленно явствовало, что во время проведения торжественного приема в Зимнем дворце 21 февраля будет произведено покушение на сановное лицо высокого ранга. Неизвестный доброжелатель – или провокатор? – не сообщил, на кого именно, и подписи, конечно же, не оставил, но игнорировать сигнал, понятно, Служба охраны высшей администрации не могла. На то, похоже, и был расчет.

– Твое мнение? – нарушил молчание Вяземский.

– Пятьдесят на пятьдесят.

– В смысле?

– Либо покушение состоится, либо нет.

– Шутишь?.. Это хорошо. Значит, все понял, и действовать будешь грамотно, на провокацию не поддашься.

– Я, Борис Леонидович, на провокации никогда не поддаюсь… – Голицын поморщился. – А вот за всех остальных, имею в виду группу Власкина, не поручусь.

– Крепись, Андрей. Сразу после этого дежурства целых три дня отгулов получите!..

– Ваши слова да богу в уши…

И вот этот суматошный и нервный день настал.

Голицын знал, что именно в такие деньки решаются судьбы. И Бога надо благодарить, что посылает предупреждения. Летом, в Москве, когда в Большом театре пришлось в одиночку обезвреживать сумасшедшего в поясе из динамитных шашек, предупреждения не было. Хорошо, что поблизости оказался Давыдов.

Карьеру Голицын делал не ради чинов – чины были необходимым дополнением. Во-первых, с детства осознал необходимость продвигаться вверх по служебной лестнице: об этом были все разговоры дома, и старшие, которых он уважал, придавали военной карьере большое значение. Во-вторых, Андрей чувствовал, что набирается силы, и эта сила нуждалась в применении. Он мог не только руководить, сидя в кабинете, он мог сам пойти на дело и людей за собой повести. Знать это про себя и не иметь возможности проявить свои силы и способности – мука мученическая.

Если пятница, 21 февраля, пройдет благополучно, будет для всех «совят» шаг вверх по пресловутой лестнице. Значит, нужно неторопливо (секрет мнимой неторопливости, когда движения совершаются вроде бы не скоро, однако пауз между ними нет вовсе, открыл ему воспитатель в кадетском корпусе) собираться и настраивать себя на трудный, но многообещающий день.

Пока Голицын тщательно приводил себя в порядок – брился, одевался, в десятый раз проверял оружие и прочие важные мелочи, разложенные по карманам кителя и брюк, поглощал плотный завтрак, заботливо заказанный верным Тихоном накануне в ресторане, часы пробили восемь. И сразу за окном зарокотало с короткими перерывами.

– С Петропавловки палят, – уважительно произнес Тихон.

– Началось… – откликнулся Андрей, машинально считая залпы. – Двадцать один! – с неожиданным для себя удовлетворением добавил он.

– Чай пить будете, Андрей Николаевич?

– А, пожалуй, наливай! Чует мое сердце, до вечера боле не придется его попить…

* * *

К Зимнему дворцу можно было подъехать на пролетке с разных сторон – хоть со стороны Мойки, хоть с Невского проспекта, но назначенные торжества планировались в Николаевском зале, а потому на время главным входом дворца стало северо-восточное крыло со стороны Дворцовой набережной. Прочие же входы, включая главный подъезд, закрыли, поставив сдвоенные караулы из гвардейцев и казаков. Дворцовая набережная, что протянулась вдоль Большой Невы, пусть и достаточно широкая, однако не была рассчитана на столь значительное количество экипажей и автомобилей, которые стали заполнять ее сразу после полудня.

И хорошо, что градоначальник столицы, генерал-майор Драчевский, будучи одновременно начальником полиции Санкт-Петербурга, озаботился вовремя поддержанием порядка на должном уровне. Присланные ко дворцу со всех участков приставы быстро организовали нечто вроде очереди на высадку седоков и пассажиров возле крыльца.

Опустевший транспорт тут же направлялся дальше по набережной и через Дворцовый проезд попадал на Дворцовую площадь, в юго-восточной части которой была выделена площадка для стоянки. Здесь же расположились полукругом лотки и палатки с горячей снедью – пирогами, выпечкой, сбитнем и чаем, – дабы кучера и водители со слугами могли согреться и подкрепиться в ожидании хозяев. Посередке стояла нарочно привезенная извозчичья «грелка» – цилиндр из железных прутьев, куда закладывались дрова. Сверху имелись крыша и дымовая труба. Жар от «грелки» распространялся на сажень и даже более. Поблизости у стенки палатки была аккуратная поленница.

При «грелке» состояли двое городовых. Они следили за порядком и отгоняли прочь бродяжек, которым в этот день поблизости от дворца было не место. Кроме кучеров и шоферов, греться подходили озябшие агенты охранки и полицейские чины. Снаружи Зимний охранялся отлично. Что-то ожидало «совят» внутри?..

Андрей подъехал к входу в начале одиннадцатого. Едва он прошел через широко распахнутые двери в вестибюль перед Иорданской лестницей, к нему тут же подскочил бравый штабс-капитан Гринько.

– Здравия желаю, Андрей Николаевич!

– И тебе не хворать, Степан Михайлович, – дружески кивнул Голицын. – Все в сборе?

– А то ж! Аккурат двадцать три человека – ваша группа и Алексея Антоновича – да четырех новичков прихватили к штатным.

– Группа Власкина – это хорошо. А откуда новенькие? Почему не предупредили?

– Так господин подполковник сегодня утром в управлении меня встретил. Говорит, мол, даю вам еще четверых, лишними не будут. Я спрашиваю, а как же Голицын, в курсе? А господин подполковник мне – мол, еще нет, только вчера вечером бумаги привезли…

– Ладно. Пойдем, покажешь их. Остальных тоже надо собрать и еще раз все проверить, проговорить. Да и новичкам место подыскать. Их, надеюсь, экипировали для такого дела?

– Куда там! Явились, кто в чем…

– Господи, ну когда же наши интенданты за ум возьмутся?!

– По мне, так никогда, Андрей Николаевич, – Гринько посмотрел на Голицына с хитрецой. – Это – как приговор. Ну, или кара Господня…

Вдвоем они поднялись по Иорданской лестнице на второй этаж, прошли через уже изрядно заполненный Николаевский аванзал в Портретную галерею Романовых, а миновав ее, оказались в недоступном для гостей Концертном зале. По пути Гринько успел разослать пару оперативников, облаченных во фраки и потому почти неотличимых от основной массы гостей, с заданием быстро собрать всю команду на совещание.

«Совята» слетелись в Концертный зал быстро и без суеты. Андрей с удовольствием оглядел свое воинство – молодые, симпатичные люди с хорошими манерами, отличной выправкой и с едва заметными азартными улыбками. «Славные мальчишки!» – подумал не без гордости Голицын.

Новички были не в меру серьезны – бывает такая серьезность с перепугу, когда всякий твой шаг может оказаться неправильным. Но в глазах то и дело вспыхивал восторг – и как не восторгаться прекрасным убранством Зимнего дворца; сколько хочешь тверди себе, что нужно сосредоточиться на задании, а глаза-то не зажмуришь. И еще, Голицын учуял азарт, замечательный азарт молодости. Сам он себя уже не считал молодым, привык сдерживать порывы, от подчиненных требовал того же, но тут прямо залюбовался.

– Итак, господа, – Голицын решил говорить без предисловий и призывов, – на нас с вами лежит большая ответственность: не допустить никаких недоразумений, хуже – беспорядка или, не дай бог, попытки теракта на протяжении всего торжественного действа в Большом Николаевском зале. Это – несколько часов напряжения нервов, внимания, выдержки и воли. Не скрою, придется несладко. Периметр зала с прилегающими коридорами более ста сажен, плюс Портретная галерея, плюс окна со стороны набережной, плюс четыре двери, плюс Иорданская лестница. А нас всего двадцать пять! Потому сейчас мы еще раз повторим всю схему предстоящего мероприятия…

В бастрыгинском особняке на Шестой линии, кроме прочего разнообразного имущества, был и самодельный гектограф. Его «совятам» подарили жандармы, накрывшие подпольную типографию. Сказали, мол, выбрасывать жаль, а вам пригодится. Пете Лапикову было поручено скопировать план первого этажа Зимнего дворца и размножить его в трех десятках экземпляров. Голицын целый вечер сидел над планом, прикидывая, как поудачнее расставить «совят». Потом устроил совещание, начав с суворовского афоризма «каждый солдат должен понимать свой маневр». И вроде все поняли, где стоять и как взаимодействовать, но Голицын все-таки раздал им копии, где крестиками и кружочками были помечены места.

Сегодня капитан прихватил с собой в Зимний дворец несколько оставшихся копий. Но это была скорее обычная запасливость опытного офицера пополам с интуицией.

– Офицеры вне зала должны быть в форме сотрудников департамента полиции, иметь соответствующее штатное вооружение. – Андрей говорил все это больше для собственного успокоения, чем для своих «совят». Ну, может быть, еще для новеньких. На всякий случай. – Несущим службу на Портретной галерее положены бинокли для наблюдения за залом через внутренние окна, но использовать их разрешается только при явных подозрениях по поводу конкретных личностей в зале. Офицеры внутри зала должны иметь праздничный вид согласно протоколу торжества… – Андрей сделал паузу и внимательно оглядел сотрудников.

– Разрешите вопрос, господин капитан? – немедленно подал голос один из новичков, высокий, с тонкими чертами лица брюнет, одетый в форму подпоручика-артиллериста. – А как же в таком случае носить оружие? Под фраком-то?..

– Вы незнакомы с уставом Службы, подпоручик? Представьтесь для начала, – холодно осадил его Голицын.

– Извините, господин капитан… Подпоручик Алексеев!

– Так что вам непонятно, господин подпоручик?

– Так оружие… фрак…

– Знаете, что такое скрытое ношение?

– В кармане…

– Можно и в кармане. Если у вас пистолет. Браунинг, например, или маузер. А можно воспользоваться новейшей разработкой наших военных мастеров – наплечной кобурой. – Голицын повернулся к поручику Теплякову. – Антон, покажи-ка!

Тепляков, улыбнувшись, распахнул полы фрака, и все увидели слева под его локтем рукоятку пистолета, непонятно как державшегося в почти горизонтальном положении. Насладившись произведенным эффектом, поручик оттянул левую половину фрака с плеча, и тогда стал виден желтый простроченный ремень, охвативший его. К ремню крепилась полукобура, а пистолет был вставлен в нее и поддерживался ременной же петлей за казенник.

– Здорово! – невольно вырвалось у новичков хором. – А нам можно такое получить?

– Можно… Если останетесь в штате нашего управления. А сегодня вы будете дежурить у входа в Николаевский аванзал и на Иорданской лестнице. У всех есть жетоны Службы?

– Так точно!..

– Отлично. – Андрей позволил себе скупую улыбку. В задуманную расстановку «совят» пришлось на ходу вносить коррективы. Заодно Голицын карандашом, пунктирной линией, нарисовал новичкам маршруты, по которым им следует патрулировать.

– Теперь остальные, – продолжил он, убедившись, что те усвоили задание. – Господа офицеры Верещагин, Свиблов, Тепляков и Никонов, а также ваши коллеги – поручик Кадочников, поручик Пешков и подпоручик Баландин – вы у нас самые презентабельные сегодня, дежурите в зале, оконная сторона. И смотрите мне, чтоб никакого флирта!

Оперативники захихикали, запереглядывались, однако, заметив суровую складку на челе начальства, разом посерьезнели. Голицын вздохнул: ну, чисто дети, только великовозрастные!

– Господин штабс-капитан, – повернулся к Гринько, – отберите восемь человек для прикрытия галереи и смежных выходов из зала. Это будет ваша зона ответственности. А мы с Федором, – кивнул на Нарсежака, – поработаем в самом зале среди гостей. – Пожалуй, с нами еще пойдут Лапиков и Омельченко… Внимание, господа! На приведение себя в порядок и проверку оружия даю полчаса. Ровно в час пополудни все приступают к своим обязанностям. Свободны!..

К часу дня у Андрея появилось ощущение, что Николаевский зал заполнен до отказа. Конечно, на самом деле это было не так. Иллюзия создавалась непрерывным неспешным движением гостей по залу и постоянно возникающими временными компаниями собеседников.

В толпе ловко сновали официанты с подносами, на которых плотными когортами стояли тонконогие фужеры с янтарным шампанским.

– Французское? – поинтересовался Голицын у одного.

– Что вы, сударь, исключительно «Абрау-Дюрсо»! Брют-с!..

Андрей с удовольствием пригубил ароматно-колкий напиток. «А молодец все-таки дядя!» – подумал он, вспомнив, что именно Лев Сергеевич, двоюродный брат его отца, настоял на открытии пятнадцать лет назад в Абрау-Дюрсо завода игристых вин, быстро приобретших популярность и получивших прозвище «русское шампанское».

Но служба превыше всего! Андрей вернул почти полный бокал на поднос другому официанту и двинулся по часовой стрелке вокруг зала, незаметно и в то же время внимательно разглядывая приглашенных на торжество.

Обычно на балы в Большом Николаевском зале приглашалось до пяти тысяч человек. На сей раз гостей было поменьше, и светлые платья немногих дам терялись среди фраков и мундиров с золотым шитьем. Террористом вполне могла оказаться и дама. Голицын знал, что гости проходят строгий отбор, но знал он также, на что способны английские разведчицы. Утешало лишь то, что среди дам большинство были пожилыми – почтенные генеральские и чиновничьи супруги, а также аристократки, знатные интриганки, считавшие долгом вмешиваться во все, что затевалось в министерствах и ведомствах. Многих Голицын знал в лицо.

А вот господа из дипломатического корпуса ему особого доверия не внушали. Штатные сотрудники великобританского, французского, испанского посольств, конечно, были капитану известны. А вот взять, к примеру, бразильское – все эти оливково-смуглые усатые господа на одно лицо, и поди, распознай, кто они на самом деле…

За физиогномику Голицын еще в академии имел высший балл, и полученные там знания о склонностях человека определенного типа личности к тем или иным социально значимым действиям не раз помогали капитану вычислять в разношерстной толпе боевиков-террористов и их пособников. А книга господина Сикорского «Всеобщая психология с физиогномикой в иллюстрированном изложении»[8] до сих пор лежала на рабочем столе в кабинете на Шестой линии. Голицын свято верил, что «…распознавание душевных свойств по чертам лица, по движению рук и по другим телодвижениям есть неоспоримое преимущество по ситуации не только для врача, но равно и других достойных служителей общества…»

И сейчас Андрей неторопливо «просматривал» приглашенных на предмет возможного антисоциального поведения. Но большинство лиц имели либо надменно-торжественное, либо восторженно-озабоченное выражение, движения – либо нарочито неторопливые, либо суетливые, и – ни одного злобного или хотя бы мрачного взгляда.

Дамы словно поделились на два лагеря. Одни, чрезмерно взволнованные приглашением в Зимний, держались, словно аршин проглотили. Другие всем видом показывали: они здесь чувствуют себя, как дома, и составляли веселые щебечущие кружки, придавая событию, хотя бы отчасти, радостное оживление. Проходя мимо таких кружков, Голицын слышал одно и то же: «…сам князь Юсупов!., сам светлейший князь Меншиков!.. ах, Ее Величество!., ах, наследник-цесаревич!..»

«А ведь так не бывает! – убежденно подумал Голицын. – Недовольные есть всегда. Хотя бы завистники…» Поэтому он терпеливо продолжил свой обход, и где-то на середине пересекся с проделывавшим подобный маршрут в обратном направлении Нарсежаком. Они обменялись условным жестом – «все спокойно» – и разошлись.

В Федоре капитан не сомневался – этот хоть черта в рясе распознает. Он был опытный разведчик, и если бы почуял неладное, не стал бы бегать к начальству за приказаниями. Однако пока все было действительно спокойно.

Сразу после двух часов пополудни в зале появился подполковник Вяземский, одетый в парадный мундир Министерства внутренних дел. Голицын поздоровался с ним, оба пригубили шампанского, и Андрей кратко доложил обстановку. Борис Леонидович выслушал внимательно, улыбнулся ободряюще, но Голицын видел, что он сильно озабочен.

– Очень тебя прошу, Андрей, будь начеку! Чует сердце: гадость какая-то вот-вот свершится, – проговорил Вяземский, как бы подтверждая ощущения капитана. – Беда уже в зале!..

– Все будет в порядке, Борис Леонидович, – как мог спокойнее и уверенней ответил Голицын. – Наших сил вполне достаточно, чтобы предотвратить…

– Достаточно, если знаешь – когда, кто и как! – жестко оборвал подполковник. – А мы ни черта не знаем!

– Мы с агентом Нарсежаком постоянно фильтруем публику. Явных признаков присутствия неблагонадежных личностей не выявлено…

– Пока!

– Пока. Но мы ведь работаем… Борис.

– Извини, Андрей. Нервы. Удачи тебе… всем нам.

Вяземский быстро отошел и растворился в толпе. Голицын невольно передернул плечами, стряхивая неприятное ощущение от разговора, и с удвоенным вниманием продолжил свое нелегкое занятие – найти, засечь, выявить того самого, потенциального или, хуже, явного злодея, что мог испортить весь праздник.

«Господи, только бы не бомба!..» – то и дело возвращалась в голову гаденькая мыслишка, но Андрей решительно гнал ее прочь.

Минул еще час, и вот раздался мелодичный гонг. По залу будто прокатилась волна тишины – мгновенно стихли разговоры, шорох и цоканье каблуков по паркету, лица большинства присутствующих повернулись в одну сторону, к распахнувшимся золоченым дверям Концертного зала. Вышедшие оттуда двенадцать гвардейцев встали в две изогнутые наружу шеренги, а между ними вперед шагнул обер-церемониймейстер и возгласил:

– Божиею поспешествующею милостию, Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая. С супругой!

Обер-церемониймейстер отступил в сторону, оркестр слева от дверей грянул «Боже Царя храни!», гвардейцы взяли «на караул», и тогда из сумрака Концертного зала под яркий, хрустальный свет люстр Николаевского зала вышли они – Николай Александрович и Александра Федоровна – статный полковник и стройная, слегка располневшая женщина в темно-голубом наряде.

Зал разразился овациями. Императорская чета заняла кресла, поставленные у стены напротив больших окон с видом на Неву и Петропавловскую крепость. Оркестр смолк, затихли аплодисменты, и новоиспеченный граф Фредерикс[9], министр Двора Его Величества, торжественно объявил о начале приема поздравлений императорской четой.

Подходили строго по ранжиру и заранее составленному протоколу. Каждый следующий поздравитель назывался зычным голосом секретаря министра Фредерикса. Призванный подходил к императору с императрицей и, преклонив колено, произносил заранее заготовленную речь, порой сильно напоминавшую панегирик.

Андрей снова увидел Вяземского, державшегося правее очереди поздравляющих и напряженно оглядывавшего высшее общество. «Кого же он там высматривает?» – любопытство просто распирало капитана. Он попробовал переместиться немного левее, надеясь обнаружить предмет внимания подполковника. Но тут перед ним, словно из-под мраморной мозаики пола, возникла графиня Крестовская в сопровождении двух молодых особ такого чопорно-торжественного вида, что от одного взгляда на них у Голицына скулы свело. «Господи, а ее-то зачем сюда черт принес?!» – невольно взвыл про себя Андрей, одновременно пытаясь изобразить на лице приветливость.

– О, господин Голицын, Андрей Николаевич, какая неожиданная встреча! – всплеснула затянутыми в кружевные перчатки руками Крестовская. – Да вы просто неотразимы!..

– Неподражаемы!.. – поддакнула одна девица и поджала губки.

– Восхитительны!.. – ляпнула вторая и зарделась.

– Рад видеть вас, мадам, – Голицын щелкнул несуществующими каблуками и склонил голову. – Не имею чести знать ваших… воспитанниц?..

– О, нет! Эти девушки – активистки нашего Общества помощи бездомным детям, – охотно пустилась в объяснения графиня. – Мадемуазель Лисицына, – изящно повела она ручкой, – и мадемуазель Слободкина.

Андрею пришлось еще дважды щелкать воображаемыми каблуками и кивать головой в ответ на книксены надувшихся от важности барышень.

– Вы приглашены? – поинтересовался он, чтобы хоть как-то поддержать дежурную беседу а сам снова попытался найти глазами Вяземского. Не обнаружил его на прежнем месте и с трудом заставил себя не отворачиваться от свалившихся на него дамочек.

– Ах, Андрей Николаевич! Мы так счастливы и горды, что Канцелярия Его Величества удовлетворила наше прошение и прислала нам целых три пригласительных билета на сегодняшнее торжество! – Графиня картинно сложила руки на груди. – Это замечательно!..

– Я рад за вас, мадам…

– Нет, вы не поняли! Ведь мы подавали прошение от нашего Общества. И приглашение – это есть признание важности затеянного нами богоугодного дела!..

– Я восхищен вашим энтузиазмом, Ангелина Павловна. – Голицын наконец заметил подполковника, вставшего правее императорской четы, так, чтобы видеть сразу и подходящих поздравителей, и тех, кто находится позади них. – Но мне помнится, в минувшем году ваше Общество называлось несколько иначе – культурных связей, не так ли?..

– Милый Андрей Николаевич, – Крестовская сделала скорбное лицо, вынула из-за манжета перчатки тончайший батистовый платочек и приложила уголком по очереди к обоим глазам, – вы же знаете печальную историю, из-за которой репутация нашего прежнего Общества оказалась безнадежно испорченной!..

– Да-да, мадам, – поспешно сказал Голицын, стараясь пресечь поток воспоминаний графини в самом начале, ибо по опыту знал, что предаваться им Крестовская способна часами и где угодно. – Вы совершенно правильно поступили, что изменили название, – он наконец понял, за кем так пристально наблюдал Вяземский: Витте! «А ведь граф и в самом деле сильно нервничает! С чего бы?.. Оглядывается… Губы кусает… А уши-то почему горят?! Прямо как у мальчишки нашкодившего…» – И ваше нынешнее дело куда более важно для Отечества. Дети – будущее империи!..

– Ах, Андрей Николаевич, вы душка!..

– Какое добросердечие!..

– Какая дальновидность!..

«Полное впечатление, что его сиятельство то ли чего-то ждет, то ли опасается. Неужели он тоже осведомлен о возможном теракте?!» – Голицын теперь старался не спускать глаз с Витте и Вяземского, но в то же время был вынужден продолжать выслушивать трескотню графини с товарками.

И все-таки момент начала действия Андрей пропустил.

Отдаленный шум со стороны бокового выхода он заметил с явным опозданием, только тогда, когда в ту сторону одновременно, ловко маневрируя между гостями, прошмыгнули Омельченко и Лапиков, а следом устремился и Нарсежак. Правда, Федор сделал на бегу Голицыну знак, мол, все под контролем, оставайся на месте. Андрей с усилием подавил вспыхнувшее желание последовать к месту беспорядка самому, но потратил на это несколько драгоценных секунд. Поэтому и не смог впоследствии вспомнить, откуда появился тот странный офицер в парадном мундире капитана первого ранга Балтийского флота. Возникшую неправильность в размеренном движении толпы гостей капитан элементарно проворонил. А ведь каперанг прошел буквально в трех шагах мимо него, направляясь прямиком к главным виновникам торжества, хотя и не имел на это никакого права. Перехватить его Андрей, конечно бы, мог, но уж больно все неожиданно и стремительно произошло.

Вяземский тоже заметил дерзкого офицера и, в отличие от Голицына, действовал быстро и решительно. Мгновенно определив, как ему показалось тогда, цель потенциального террориста, он двинулся на перехват. Андрей тоже мысленно проследил направление движения каперанга и в конце воображаемой линии увидел…подполковника! Странный офицер вовсе не стремился приблизиться к кому-то из высоких гостей, он упорно прокладывал себе дорогу к Вяземскому, меняя направление вслед за перемещением подполковника. Открытие было настолько неожиданным, что Голицын не поверил сам себе и позорно промедлил несколько секунд, а когда начал действовать, стало уже поздно.

Время будто резко замедлило свой бег. Голицын увидел, как Вяземский останавливается сразу позади Витте, стоявшего в пол-оборота к приближавшемуся террористу, как граф медленно достает из кармана брюк сложенный платок, медленно подносит его ко лбу и проводит по нему, вытирая пот. Лицо Витте даже в профиль показалось Андрею необычно бледным, а рука, сжимавшая платок, заметно дрожала. Надвигавшегося каперанга Витте все еще не замечал, но причина его волнения в один миг стала понятна Андрею: граф знал, кого должны сейчас убить! Голицын рванулся сквозь толпу, но тут флотский офицер выхватил из кармана брюк тускло блеснувший в электрическом свете пистолет, вскинул руку с оружием перед собой, и последние сомнения у Андрея отпали: целью террориста являлся подполковник Вяземский!

Голицын прыгнул вперед, едва не сбив с ног какого-то престарелого генерала, хотя понял, что не успевает. Выстрел прозвучал будто щелчок, а вспышки вовсе не было видно в ярком свете люстр.

Андрею даже показалось на миг, что он видит полет пули. Она непременно должна была поразить подполковника в левую сторону груди, но почему-то ударила точно в середину. На груди Вяземского расцвел ярко-красный цветок, и Борис Леонидович удивленно склонил голову, разглядывая нежданное украшение.

В следующий миг время вновь обрело привычный бег. Каперанг продолжал целиться в подполковника – не в Витте! И тогда Голицын в неимоверном усилии, едва не порвав жилы на ногах, прыгнул вперед, ударил террориста всем телом, и оба рухнули на пол, проскользив по навощенному паркету. Вторая пуля ушла в потолок, а пистолет вылетел из руки убийцы под ноги графу.

Каперанг попытался было сбросить с себя Андрея, но Голицын безо всякого сожаления ударил его по затылку кулаком, а потом вывернул ему правую руку так, что хрустнуло плечо. И только теперь осознал, что вокруг стоит гробовая тишина, люди замерли в самых нелепых позах. Происшедшее еще не уложилось в их сознании, они еще не поняли, какой опасности только что подверглись.

А вот когда подоспевшие «совята» подхватили – кто Голицына, кто террориста, кто раненого Вяземского, – плотину недоумения наконец прорвало!..

– Убили! – взвизгнула какая-то дама.

И сразу закричали, загомонили со всех сторон. Одни попытались отодвинуться от места происшествия подальше, другие наоборот, лезли посмотреть, что же случилось. Наверное, давка все же началась бы, если бы не зычный командный голос, перекрывший общим шум:

– Дамы и господа! Прошу все сохранять спокойствие! Я – генерал-майор Соболев, директор Службы охраны высшей администрации. Опасность ликвидирована сотрудниками Службы. Нарушитель схвачен и обезврежен. Никто из присутствующих не пострадал!

Верещагин с товарищами споро повели к выходу скрученного каперанга, а Голицын с подоспевшими Нарсежаком и Тепляковым понесли на руках подполковника Вяземского. И уже в дверях Андрей услышал обращение графа Фредерикса:

– Дамы и господа! Инцидент исчерпан! Прошу вернуться к протоколу! Его Императорское Величество всемилостивейше разрешил продолжить церемонию…

Глава 5

1913 год. Февраль. Москва. Гостиница «Метрополь»

«Метрополь», торжественно открытый в 1905 году, представлял собой уникальный по размерам, комфортабельности и отделке гостиничный комплекс на четыреста номеров, среди которых, в соответствии с духом модерна, не было двух одинаковых.

Во всех гостиничных номерах имелись наполняемые льдом холодильники, телефоны и горячая вода! В 1906 году под названием «Театр “Модерн”» при гостинице открылся первый в Москве двухзальный кинотеатр. «Метрополь», удобно расположенный в самом центре Белокаменной, на Театральной площади, за свою недолгую жизнь успел повидать немало солидных постояльцев. Проживали тут купцы первой гильдии, дипломаты из Европы, отпрыски азиатских эмиров и шейхов. Останавливались в гостинице и представители театральной богемы – первые голоса Ла Скала и Парижской оперы, прима-балерины Лондонского и Мадридского балетов. А с недавнего времени пригляделись к апартаментам «Метрополя» финансовые воротилы и магнаты возмужавшего племени промышленников.

Одним из таких, последних, стал Джон Пирпонт Морган – далекий потомок того самого, знаменитого капера и сэра Генри Моргана. Конечно, Джон не занимался ни каперством, ни какой другой разновидностью разбоя. Он с отличием закончил Гёттингенский университет и стал, как того и хотел его отец, совладельцем финансовой империи «Дрексел, Морган и Кº», очень скоро занявшей ведущее положение в международных банковских операциях, и тем самым значительно расширил круг интересов семьи. На протяжении почти двадцати лет Джон Пирпонт увлеченно занимался любимым делом – делал из денег деньги. Однако, как утверждают знающие люди, даже очень интересное дело со временем обязательно приестся. Так и случилось с Джоном Морганом.

Это было похоже на озарение, катарсис, и произошло в одночасье, во время очередной встречи «больших людей», влиятельных членов Богемского клуба в одноименной роще в 1892 году, аккурат на праздновании двадцатилетия основания клуба. На фуршете, коим закончилась официальная часть мероприятия, к Джону, удобно расположившемуся с бокалом «Вдовы Клико» в кресле на террасе Малого Охотничьего домика, что на берегу озера, подошел невысокий, плотный молодой человек с характерной ближневосточной наружностью.

– Гельфанд, – просто сказал он. – Александр Гельфанд[10].

Пирпонт окинул его внимательным взглядом и кивнул на соседнее кресло.

– Мне рассказывали про вас, господин Гельфанд.

– Надеюсь, только хорошее?

– Все зависит от точки зрения. – Морган щелкнул пальцами, подзывая официанта. – Выпьете что-нибудь?

– То же, что и вы.

Официант поставил на подлокотник кресла Гельфанда бокал со светло-золотистым напитком и мгновенно исчез.

– Прозит, – поднял свой бокал Пирпонт, сделал маленький глоток и продолжил: – Вы ведь не познакомиться со мной подошли, Алекс?

– Разумеется, господин Морган. – Гельфанд тоже отпил вина. – У меня к вам абсолютно деловое предложение. Но сначала один вопрос.

– Валяйте!..

– Как вы относитесь к большой политике?

– Никак. Я считаю людей, занимающихся политикой, авантюристами и жуликами.

– Весьма точное определение, – хмыкнул Гельфанд. – Однако на сегодняшний день политика является наиболее прибыльным и перспективным вложением средств, не говоря о прочих дивидендах. Заверяю вас со всей определенностью, как человек, успешно занимающийся этим бизнесом не первый год.

Спустя полчаса оба допили до дна свои бокалы за будущий успех совместного предприятия по финансированию одной весьма одиозной, но перспективной радикальной партии, быстро набирающей популярность в Европе вообще и в России в частности…

* * *

Прошло почти двадцать лет, и Джон Пирпонт Морган, сидя в удобном кресле люкс-апартаментов гостиницы «Метрополь» в Москве, с неизменным бокалом «Вдовы Клико», подвел личный итог начатому в Париже делу: в целом все сложилось удачно, хотя бывали и промашки, и убытки. Вот как сейчас, например. Прошлогодний провал британской агентурной сети в России обернулся серьезными потерями, в том числе и на политическом рынке империи – партия левых социал-демократов, переименованная в большевистскую и до сих пор прекрасно отрабатывавшая все вложения, сильно потеряла в доверии как от сторонников и сочувствующих, так и от меценатов. Этот вопрос требовалось разрешить не откладывая и, возможно, сделать ставку на более дальновидных и серьезных представителей русской оппозиции. К примеру, конституционных демократов?..

Во всяком случае, предварительные консультации с друзьями по Богемскому клубу, с тем же Натаниелем[11], обнадеживали. Именно поэтому Пирпонт решился приехать в Россию и встретиться приватно с будущими контрагентами. К тому же гарантом встречи вызвался выступить сам сэр Бьюкенен, посол Ее Величества королевы Великобритании. Конечно, эта хитрая лиса никогда не придет лично, но обязательно пришлет толкового доверенного…

Банкир взглянул на часы в углу гостиной – половина шестого. И тотчас от входной двери донеслась звонкая трель электрического звонка. Перед Морганом тенью возник верный слуга и секретарь Томас Бридж.

– Открой, – махнул рукой Пирпонт. – Это наши гости пожаловали.

Первым появился высокий молодой человек приятной наружности, похожий на выпускника Оксфорда или Кембриджа.

– Роберт Маклеод Ходжсон, сэр! – доложил о нем Томас.

– Добрый вечер, господин Морган, – учтиво поклонился молодой человек. – Я…

– Я знаю, кто вы, – перебил его Пирпонт. – Гораздо важнее, знаете ли вы, кто я? И зачем вы здесь?

– Сэр Бьюкенен подробно проинструктировал меня… о предстоящем важном разговоре с господином Джоном Пирпонтом Морганом. То есть с вами, сэр.

– Хорошо. Присаживайтесь пока. Подождем остальных…

К шести пополудни собралась вся «тайная вечеря». Помимо Ходжсона и Моргана, на встрече присутствовали: присяжный поверенный в Московском городском суде и член ложи вольных каменщиков «Возрождение» Олег Гольдовский, Николай Виссарионович Некрасов, один из руководителей партии конституционных демократов, член Государственной думы от Томской губернии и одновременно Великий магистр недавно образованной ложи «Великий восток народов России», а также известный московский адвокат и тоже вольный каменщик Александр Федорович Керенский.

Вновь прибывшие чинно раскланивались, рассаживались по диванам и креслам просторной гостиной, получали по бокалу любимого напитка и погружались в молчаливое ожидание. Единственным беспокойным, не смогшим усидеть на месте, оказался Феликс Каннингем, резидент британской внешней разведки, чудом уцелевший во время прошлогодней операции российских спецслужб по ликвидации агентурной сети Соединенного Королевства. Он нервно мерил шагами пространство от камина до балконного окна, то и дело зачем-то вынимая из жилетного кармана брегет на серебряной цепочке. Официант подал Каннингему стакан виски со льдом, и Феликс время от времени на ходу взмахивал им, будто обращаясь к окружающим с пылкой речью.

Пирпонт Морган, как радушный хозяин, с благосклонной полуулыбкой из-под роскошных седых усов взирал на гостей. На самом же деле Джон прикидывал, кому вручить официальные бразды правления собранием, ибо страшно не любил быть в центре внимания, предпочитая незаметно наблюдать, анализировать и невзначай поправлять, но ни в коем случае не навязывать остальным свое мнение. Такую тактику ведения дел Пирпонт перенял от своего папаши. Джеймс Сили Морган плел финансовую паутину ни разу не попавшись на глаза ни противникам, ни жертвам, и за тридцать лет вырос из простого акционера до владельца крупнейшего банковского дома Североамериканских Штатов, тем самым реабилитировав перед знаменитым дедом пошатнувшееся реноме семьи.

Наконец, когда гости почти опустошили свои бокалы и стаканы, Джон решил, что пора начинать, кашлянул и негромко произнес:

– Господа, прошу вашего внимания.

Все головы дружно повернулись к нему, а Каннингем замер в полушаге от камина.

– Господа, предлагаю для ведения нашего собрания назначить председателя и секретаря. К примеру, мистер Каннингем вполне может вести дебаты, а делать необходимые пометки и записывать предложения мы поручим вот этому молодому человеку, – Морган кивнул на сидевшего у журнального столика Гольдовского. – Возражений, думаю, нет?.. Прекрасно! Что ж, начинайте, мистер Каннингем.

И Феликса прорвало. Он закатил такую вдохновенную речь об исторической роли Великобритании и России в сохранении мира во всем мире, что впечатлительный Гольдовский даже уронил слезу на лист протокола. Каннингем вылил бочку дёгтя на голову коварной и жестокой Германии и ее приспешника, Австро-Венгрии, задумавших установить во всем мире свой «орднунг» и погубить безвозвратно плоды цивилизации и просвещения, заботливо взращиваемые Соединенным Королевством среди диких народов Азии и Африки. Наконец, он заклеймил позором подлых отщепенцев, засевших в правительстве Российской империи и толкнувших своего государя на неверный путь соглашательства с германскими поработителями и устроивших настоящую резню среди подвижников, граждан Британии, по своей воле приехавших помогать русским друзьям строить светлое будущее.

– Они создали целую организацию с одной-единственной целью: уничтожить плоды многолетней подвижнической и просветительской деятельности английских добровольцев по приобщению России к мировой культуре! – патетически воскликнул Каннингем, воздев руки к потолку и забыв при этом о недопитом виски. В результате его остатки вперемешку с кусочками льда обрушились на голову оратора, чем слегка смазали концовку спича и вызвали у слушателей невольные улыбки, несмотря на серьезность прозвучавших обвинений.

Несколько стушевавшись, британец предложил:

– Прошу желающих высказаться, – и отправился в сопровождении молчаливого официанта в туалетную комнату приводить себя в порядок.

Тут же со своего места поднялся невысокий, худощавый и весь какой-то благообразный Николай Виссарионович Некрасов. Но его речь, вопреки ожиданиям остальных, не сквозила патетикой и резонерством, напротив – оказалась короткой, деловой и конкретной.

– Уважаемые господа, – негромко заговорил Некрасов, – громкие и трескучие фразы произносить мы все горазды. Однако считаю, что время болтовни прошло. И давно! Настала пора действий, решительных и, главное, результативных. То, что произошло в минувшем году, печально, но не безнадежно. Многое еще можно исправить и вернуть. Например, возродить Общество дружбы Великобритании и России. Но на качественно новом уровне! Не благотворительностью нужно заниматься, не приюты для сирот и убогих открывать – это все бирюльки! Обстоятельства требуют кардинальных решений и решительных действий. И первоочередной, наиважнейшей задачей мне видится изменение социального уклада империи Российской! Рыба гниет с головы. Нужно отсечь эту голову и оздоровить все еще жизнеспособное тело!.. Конечно, для этого потребуются немалые средства. И вот тут-то на первый план выйдут целевые вложения, в том числе и со стороны сочувствующих процессу, уважаемых финансистов, – Николай Виссарионович сделал широкий жест в сторону благосклонно кивавшего на его слова Моргана. – Предупреждая возможные вопросы со стороны будущих меценатов, куда же пойдут их пожертвования и каковы гарантии, могу с известной долей уверенности заявить, что финансовая помощь будет направлена исключительно на благое дело приобретения подавляющего большинства сторонников в нынешней Государственной думе, а также на принятие ею пакета реформ власти и конституции, предлагаемых партией конституционных демократов. Гарантией вложений послужат в случае успеха значительные налоговые льготы для инвестиций в экономику империи на самых перспективных направлениях ее развития – металлургия, добыча полезных ископаемых, лесоразработки, сельское хозяйство.

Николай Виссарионович слегка поклонился и сел.

– Прекрасно, господин Некрасов! Вот речь не мальчика, но мужа, – дважды хлопнул в ладоши Морган. – Если вы привлечете к этим будущим… мероприятиям еще и братьев из Великого востока народов России, успех обеспечен!

– Именно так мы и собираемся поступить, сэр, – неожиданно откликнулся на его слова Керенский. – А в качестве аванса, залога будущих доверительных отношений, могу предложить одно небольшое, но очень знаменательное дело. Вызволить из заточения узника царского режима, господина Сиднея Рейли.

В комнате после его слов на долгую минуту воцарилась полная тишина. А нарушил ее вернувшийся из туалетной комнаты резидент британской секретной разведывательной службы.

– Я пропустил что-то важное? – Он обвел собрание настороженным взглядом и уперся им в седовласого Моргана.

– Нет, мистер Каннингем, вы как раз вовремя, – усмехнулся банкир. – Наши русские друзья предлагают помощь в освобождении вашего коллеги и шефа из застенков Петропавловской крепости.

– Что?! Освободить Сиднея?.. Да это же… Это дело, за которое я отдал бы все, что у меня есть!

– Вот и я так думаю. Поэтому предлагаю вам, мистер Каннингем, обсудить все детали будущей операции с господином Керенским. Поскольку именно он озвучил это важное для всего дальнейшего действо, следовательно, у господина Керенского есть конкретный план его проведения.

– Совершенно верно, сэр! – поддакнул тот.

– Вот и славно. Обсудите детали… за чашкой вечернего чая. Или за ужином. А мы с господином Некрасовым займемся делами менее насущными и для вас малоинтересными. – И Морган сделал прощальный жест, от которого Каннингема подхватило, будто ветром.

Резидент британской секретной службы буквально вылетел в соседнюю комнату, увлекая за собой слегка растерявшегося Керенского и бормоча ему на ухо:

– У нас все получится, коллега. Я уверен. Нужно только найти опытных исполнителей…

– Да-да, конечно, – отвечал ему Александр Федорович, лихорадочно соображая, что же делать. Ведь бросить идею – одно, а реализовать ее – совсем другое. И из первого вовсе не всегда следует второе…

* * *

Пертовый маз с Хитрова рынка Дмитрий Сидорович Хлопонин, более известный в криминальных кругах как Хлопоня, пребывал в сомнении: телефонировать господину Кошко или промолчать?

С одной стороны, чего соваться, коли тебя не звали? А если даже позовут, начнут задавать вопросы, какое-то время по воровскому этикету не следует сразу соглашаться, желательно покобениться.

С другой стороны, Шнырь вот жаловался. А Шнырь – калач тертый, он беду за версту нюхом чует. И говорят ведь, старый ворон зря не каркнет. Каркнул же озадаченный Шнырь знатно: в «Каторге» видели Гришку Кота. Заглянул, дескать, перемолвился словечком с Бурым и пропал.

О том, что за зверь этот Кот, ходили разнообразные слухи, один другого чище. И самое скверное, большинству хитрованцев он был непонятен, как непонятна раку птица.

Впервые Гришка появился на Хитровке еще до беспорядков девятьсот пятого года. Он искал людей, которые без лишнего шума купят у него чуть ли не чемодан золотых часов, портсигаров и, что особенно встревожило хитрованцев, орденов. Получалось, что Кот обчистил, по меньшей мере, полдюжины старых генералов. Ему предложили слить только бриллианты из ордена Андрея Первозванного и из орденской цепи, но Гриша отчего-то заартачился. Потом его с кем-то сводили, потом случилась драка – Кот был дерзок и самолюбив, похлеще гусарского поручика. Он не стал испытывать дальше судьбу, выпрыгнул в окошко второго этажа и исчез в неизвестном направлении вместе с чемоданом.

Полгода спустя Гриша опять заявился на Хитровку и вроде бы поладил с Бурым и с Мешком. Последний пристроил Кота в артель грузчиков. Парень он хоть и невысокий, но плотный, сильный, плечистый. Тяжести таскать для такого – ремесло не обременительное, а артель грузчиков в богатые дома частенько нанимается, и глазастый парень много чего полезного может углядеть. Гриша и углядел! Спутался с молодой женой старого чиновного хрыча. Кончилось тем, что Кот снова уехал в свою родную Бессарабию, и Хитровка вздохнула с облегчением.

В третий раз Гриша прибежал в Москву, удрав из Кишиневской тюрьмы. Это было лет семь назад. Вид на сей раз Кот имел самый правильный: под обоими глазами – пять маленьких точек, почти черных. Этот знак для хитрованцев сработал лучше всякого паспорта: значит, большие дела человек делает и у себя дома стоит на высокой ступеньке в воровском обществе. Его бы спрятали, не выдали, но Гриша упорно стремился в Питер. Скоро хитрованцы с ужасом догадались, что парня потянуло в политику. Где и когда его опять схватили, никто не знал, но слухи ходили причудливые: чуть ли не по крышам вагонов идущего поезда удирал. Примерно тогда же появились на Хитровке два брата из Бессарабии и рассказали: Кот там до того, как попасть в Кишиневскую тюрьму, сколотил шайку и носился с ней по деревням, жег имения, уничтожал крестьянские долговые расписки, водворял справедливость – то есть сделался благородным разбойником. А благородного разбоя хитрованцы не понимали, им бы чего попроще.

Потом стало известно – Гриша доигрался. Двенадцать лет каторги, Нерчинские рудники – не шутка. Правда, в Сибирь он поехал не сразу, еще помыкался по тюрьмам. А уже в Сибири, как рассказали беглые, скурвился: задружил с начальством, даже стал десятником на строительстве железной дороги, надеясь попасть под амнистию по случаю трехсотлетия царствующего дома. Оказалось, налетчиков, водивших шайки, амнистия не касается. Тогда Гриша на все плюнул и наконец сбежал.

Он достаточно знал нравы Хитровки, чтобы сразу идти в нужное место. Если человек промышляет нищенством, он встретит себе подобных в «Пересыльном». Щипачи, домушники, форточники и скупщики краденого назначали встречи в «Сибири». Оба эти трактира были в первом этаже румянцевского дома и, хотя вывесок не имели, их знала вся Хитровка. А Кот пошел прямиком в «Каторгу». Ее тайное название само за себя говорило.

Обычно там каторжан, прибывших из Сибири, принимали даже с некоторым почетом, помогали пристроиться к делу. Но репутация Кота мало располагала к деловым отношениям – непременно ведь чего-нибудь натворит, старших не послушает, ровесников подведет под монастырь. Раньше его, может, и приняли бы как родного, но начальник московского сыска господин Кошко своими облавами основательно проредил Хитровку, и никому не хотелось давать повода для новых внезапных облав. А от Гриши предвиделось больше вреда, чем пользы.

На это и пожаловался старый Шнырь. Так что Хлопоне предстояло принять серьезное решение. Впрочем, думал он недолго.

Сдать Кота – это, как ни крути, было добрым делом. И для Хитровки, которая из-за него могла сильно пострадать, и для самого Хлопони. Следовало время от времени делать такие подарки господину Кошко, раз уж взялся служить. А Кот – он не свой, чужак, его не жалко.

Изображая приличного человека, чтобы бывать в богатых домах или хоть поблизости от них, Дмитрий Сидорович принялся ухаживать за вдовушкой, своей ровесницей, часто наведывался к ней в гости, но вел себя примерно. Вдовушка же была зажиточная и, чтобы вся родня обзавидовалась, поставила у себя телефон. С этого аппарата Хлопоня и телефонировал в полицейскую канцелярию, попросив соединить с господином Кошко. На вопрос, как доложить, Дмитрий Сидорович назвал фамилию «Коньяков». Они с Кошко уговорились о его тайном прозвании – в честь той встречи в «Славянском базаре».

– Ты, Хлопонин? – уточнил Аркадий Францевич.

– Я, ваше превосходительство.

– Чем порадуешь?

– Слыхали, ваше превосходительство, как лет семь, что ли, назад брали квартиру адвоката Левинзона?

– Слыхал.

– Там по делу проходил молодчик один, его еще не сразу взяли. Фамилия – Котовский Григорий, прозвание – Кот, сам – из Бессарабии.

– Котовский? Наслышан. Так что, он опять в Москве?

– Третьего дня в «Каторгу» приходил. Бурого искал, что-то затевает. Молодых баламутит…

– Что еще?

– Сдается мне, с каторги Кот сам ушел… без, значит, всякой амнистии.

– Та-ак… Благодарю, Хлопонин. Ты вот что, ты на следующей неделе поезжай-ка в Питер, тетушку навестить или там племянника. Короче, чтоб в воскресенье тебя в Москве не было!

– Понял, ваше превосходительство…

Это означало: будет облава, да нешуточная, в который день – одному Кошко известно, и попадаться незачем. Да, пожалуй, не только на Хитровке – Китай-город весь прочешут частым гребешком. Кот-то, выходит, один стоит целой облавы?! Надо ж, как получилось…

Но вряд ли Гриша будет сидеть на Хитровке и ждать у моря погоды. Он опять, поди, бегает по Москве, что-то затевает. А вот Бурый – тот прожженный хитрованец, без нужды или дела неотложного нипочем из своей берлоги не вылезет.

Возьмут Бурого в облаве, спросят: а дружок твой, Кот, где прохлаждается? Бурый после второй зуботычины поумнеет и выскажет все, что знает. Или кто-то из проституток шепнет, где искать красавчика. Из тех, что постарше. Молодая-то девчонка, может, и знает, да не выдаст – дескать, самой пригодится котик…

Выходит, надо брать своих малых, Федечку и Лукашку, и увозить из Москвы от греха подальше. В самом деле, давно пора в Питер наведаться. До Великого поста еще далеко, а Питер живет радостно, беспечно, и ходят по театрам-ресторанам господа с туго набитыми бумажниками.

Так рассудил Дмитрий Сидорович и, выкинув из головы все сомнения, пошел собираться в дорогу. На сей раз он легавым словечко молвил и сам остался в стороне. А полтора года назад кто-то другой так же молвил, и его, Хлопоню, вместе с двумя сотнями бедолаг замели. Так что, можно считать, все выходит по справедливости.

Хлопоня не знал, что его сообщение пришлось очень кстати – среди бумаг на столе у Аркадия Францевича лежали донесения о беглых каторжниках, целый список, в том числе и любопытные сведения о Григории Котовском.

Хитрованцы, и Хлопоня также, о бессарабских делах Кота знали мало. А если и слыхали про грабежи с убийствами, то понимали их по-своему, мол, рыжевья[12] людям захотелось, вот и пошли на рисковое дело.

А Кошко поневоле знал подкладку многих приключений Кота. Знал, что Котовский умеет убедительно симулировать бешенство и припадки, знал, что в Кишиневской тюрьме он до того разыгрался, что откусил ухо некому старому вору. Но это еще не было поводом устраивать какую-то особенную охоту на Кота. Повод нашелся другой. Скитаясь по Малороссии, Гриша в Киеве сошелся с эсерами. А это уже не воры и не мошенники. Эсеры замышляли революцию, причем кровавую.

Пришлось далекому от политики Аркадию Францевичу разбираться в их опасных шашнях.

Социалисты-революционеры подошли к устройству партийных дел очень даже практично. У них была «головка» – Центральный комитет, состоявший из организаторов и теоретиков. Этот комитет определял стратегию и решал идеологические вопросы, выпускал брошюрки и листовки, ездил в Европу на поиски себе подобных, а попав в переплет, нанимал лучших адвокатов. Все это требовало немалых денег. А никто из «профессиональных» эсеров не трудился, на службу не ходил, жалованья не получал.

Так появилась на свет боевая эсерская организация. Ее главной задачей была добыча денег. Добыча в самом прямом смысле слова, вплоть до открытого грабежа. Сами себя добытчики называли боевиками.

Боевику, который тоже на службу не ходил, нужно кушать трижды в день, где-то жить, покупать оружие, платить врачам, тайно пользующим раненых, давать взятки должностным лицам, в том числе полицейским, подкармливать тех, кого угораздило попасть за решетку. Добытые средства делили почти по-братски: треть шла (в лучшем случае) «наверх», две трети – боевикам. А счет-то велся в сотнях тысяч рублей!..

Киевские эсеры сразу поняли, что Кот для них – сущая находка. Очень скоро Гриша возглавил их кишиневскую боевую организацию. Но он не только совершал дерзкие налеты на имения, поддерживая репутацию благородного разбойника. Основные средства поступали от предпринимателей с купцами – и поди, не заплати! Или дорогое оборудование откажется работать, или из-за сущей чепухи начнется забастовка, или сгорит склад с товарами. Особо упрямым прилетал свинцовый гостинец, а искать стрелков дураков не было.

Коту такая жизнь понравилась, но его переманили анархисты – обещали не две трети, а восемьдесят процентов добычи! Там Гриша изобрел себе кличку «Атаман Ад». Атаманствовал буйно, но недолго – полиции его сдали эсеры. Заодно и денег заработали – Котовью голову полиция оценила в две тысячи рублей. Так Гриша и попал на каторгу.

И вот, извольте радоваться, явился…

Кому он надумал предложить свои разбойные услуги на сей раз? Что у него на уме? И ежели его сейчас упустить, что он натворит? Кошко сам себе сказал: Хлопоня заслужил награду Хлопоня, если можно так выразиться, честный жулик, ловкие свои пальчики в крови не пачкает. Ну, бес с ним! Пускай порезвится где-нибудь в Санкт-Петербурге – растяп, даже титулованных, учить надо…

Теперь следовало подготовить ночную облаву. Но сперва потолковать с Анной Васильевной.

Это нелепая с виду бабища, по статям сродни владимирскому тяжеловозу, была одной из лучших агентесс Кошко. Аркадий Францевич довольно часто привлекал к розыску жен своих сотрудников. Эти добровольные агентессы употреблялись, когда нужно было расколоть сидящую в камере мошенницу, и исправно изображали воровок. Имелось и несколько актрис, решивших, что театральной карьеры сделать уже не удастся. Анну же Васильевну Кошко отыскал в прачечной. Было путаное дело с найденными в той прачечной трупами, опытные сыщики зашли в тупик, и лишь наблюдательность этой неповоротливой бабищи позволила взять след.

Анна Васильевна просто органически ни в ком не могла вызвать подозрения. Когда она шла вразвалку с корзинами мокрого белья, отчаянно косолапя, и казалось, что вот так, не сбавляя хода, здоровенная тетка пройдет через каменную стену, никому и в голову не приходило, что она успевала счесть пуговицы на дамской кофточке и точно запомнить расцветку модных полосатых брюк.

Расчеты с этой агентессой велись частично деньгами, частично железнодорожными билетами: Анна Васильевна в юности прижила дочек-близняшек, росших в деревне у родни, и старалась почаще их навещать, балуя городскими подарками, конфетами и пряниками.

Жила она как раз в Китай-городе и, наученная Аркадием Францевичем, нанималась стирать белье к дамам местного полусвета – дорогим и средней руки кокоткам. Теоретически как раз у подобной особы мог поселиться Кот.

В кабинете начальника столичного сыска была особая тайная дверца. За этой дверцей имелась комната с гардеробом на все случаи сыскной жизни. А еще Аркадий Францевич позволил себе такую роскошь: в полицейской канцелярии денно и нощно дежурил гример. Так что вошел в комнатку осанистый господин в мундире, вышел же с черного хода подгулявший купчина с бешеным румянцем, взъерошенной бородой, в расстегнутой бобровой шубе; именно в том состоянии подпития, когда в голове роятся амурные мысли.

Заблаговременно вызванный извозчик ждал в Большом Гнездниковском. И Кошко покатил на поиски Анны Васильевны.

В доме, где она нанимала комнату для себя и часть подвала для прачечной, жил отставной полицейский Васьков. Пока его внучонок бегал за Анной Васильевной, Кошко слушал воспоминания о былых полицейских подвигах, в которых находил много полезного. Наконец прачка явилась, выслушала задание и, покивав, сказала:

– Не иначе, к Муньке Варвару ваш супостат пристал.

Забавная мода пристегивать к имени кокотки прозвище в мужском роде держалась в полусвете уже довольно долго.

– Отчего ж к Муньке?

– Леська Колоброд сказывала: звали Муньку кататься в Измайловское, отказалась. И Шурка Еврион, я ей давеча корзину белья снесла, тоже смеялась, мол, Мунька, не иначе кота завела со всем котовьим хозяйством. Девчонку, грит, в «Елисеевский» посылали, дома кутят.

– А ты все же уточни, Анна Васильевна. Вот фотографическая карточка, посмотри. Только осторожно – он опасный тип. И никакой не кот, ухарь залетный.

При этом Кошко невольно усмехнулся игре слов.

– Так кот-то у Муньки был, да сплыл. А при ейном-то ремесле без кота даже неприлично!

О том, что кокотки выхваляются друг перед дружкой тем, как хорошо содержат красавцев-сутенеров, Кошко тоже, естественно, знал. Вот только мало интересовался проказами Варвара. Мунька была слишком глупа, чтобы вербовать ее в агентши. По-своему хороша собой – крепко сбитая, кругломорденькая, черноглазая, но безнадежная дура. Только одно и умела, но, надо думать, умела хорошо, потому что всегда отыскивался богатый господин, оплачивавший ее расходы. С другой стороны, к кокотке не за философией ходят…

Уговорившись с агентессой, Аркадий Францевич на том же лихаче проехался вокруг Хитровки. Одно дело – созерцать Китайгородские и зарядские переулки на плоской карте, совсем другое – прокатиться по холмистой и причудливой местности. Да еще зимой! Кошко эту местность, конечно, знал, но сейчас следовало спланировать захват Кота. В идеальном случае его удастся взять на квартире Муньки, но Кот на то и Кот, чтобы уходить через мышиную щель, отстреливаясь при этом с обеих рук. Так что следовало рассчитать маршрут, которым Гришка побежит прятаться на Хитровку.

Облаву там проводили сравнительно недавно, накануне Рождества, и потому был немалый шанс, что хитрованцы расслабились и думают, будто гроза миновала. Поразмыслив, Кошко выбрал ближайшую ночку с воскресенья на понедельник.

* * *

На следующий день Анна Васильевна подтвердила: да, точно – Кот. Валяется до обеда в Мунькиной постели, потом где-то бегает, приходит к полуночи, и на Муньку ему, в общем-то, начхать. А она, дура, вместо того чтобы принять своего постоянного гостя, целыми вечерами ждет Кота, мается и страдает.

В назначенный вечер Аркадий Францевич усадил свою канцелярию за телефоны и мобилизовал курьеров. Нужно было собрать всех надзирателей, чиновников и агентов к семи часам вечера – якобы из Питера спустили новый, обязательный к исполнению циркуляр. Собралось под тысячу человек. Все кабинеты и коридоры были забиты под завязку. И даже не было нужды объяснять, что про циркуляр сказано для отвода глаз, все и так догадались.

Чтобы скрасить «арестованным» ожидание до полуночи, Кошко заранее распорядился принести из булочной три корзины саек и держать в кипящем состоянии два больших самовара.

Ближе к десяти Аркадий Францевич в предпоследний раз телефонировал генералу Адрианову За два дня до того он просил московского градоначальника отрядить для облавы с тысячу городовых, человек пятьдесят околоточных и два десятка приставов с помощниками. Вся эта армия уже должна была собраться во дворе жандармского управления на Малой Никитской. Адрианов подтвердил: его распоряжения выполнены, можно приступать к «экспедиции».

От Гнездниковского до жандармского управления чуть поболее версты, и участникам облавы не вредно пробежаться по морозцу, взбодриться. Так подумал Кошко и решил, что самому тоже было бы хорошо пройтись. Он не боялся бессонных ночей, но, видно, смолоду набрал их многовато, да и годы уже начинали напоминать о себе.

Вот и сейчас нужно встать из-за стола, надеть тяжелое зимнее пальто, нахлобучить меховую шапку, сунуть в карман револьвер. А вот что-то не встается, тело обмякло, плечи обвисли, и если положить голову на сложенные руки, так, пожалуй, и проспишь сидя до самого утра…

Наконец Кошко приказал себе: пора!

В канцелярии заранее заготовили планы Китай-города с Зарядьем, на которые он сам нанес красным карандашом маршруты для отдельных отрядов. Эти планы Аркадий Францевич сунул за пазуху и вышел из кабинета.

К жандармскому управлению шли четырьмя колоннами и разными улицами. Быстрая ходьба действительно взбодрила. Потом, собрав в сенях управления командиров отрядов, Кошко дал всем указания и велел выдвигаться. Сперва тем, кто будет окружать Хитровку с юга и с востока, потом тем, кто с запада и с севера. Сам возглавил отряд, назначенный для поимки Кота.

Метод проведения облавы был испытанный. Отряды шагом шли до подходящего места, в сотне сажен от Хитровки, там выжидали, рассеявшись, и по сигналу пускались бегом, чтобы как можно скорее оцепить намеченную часть воровского пристанища. Бежать было легко – площадь, окруженная облупленными каменными домами, лежала в низинке, куда, как ручьи в болото, спускались переулки.

Но что касалось Кота, действовать следовало иначе. Черт его разберет, во сколько и откуда он пойдет к Муньке. Поэтому Аркадий Францевич решил отказаться от всякой публичности. Не известил за час до облавы надежных и проверенных репортеров, не отправился вместе с ними на автомобиле, как граф или князь, командовать армией на поле боя, а прибыл в Китай-город пешком.

Варвар жила на углу Старосадского и Петроверигского переулков. То есть не на самом углу, а как бы напротив него. Нанимая квартиру, она, конечно же, не думала, что место словно нарочно приспособлено для сомнительных жильцов, которым при необходимости придется утекать дворами. Филеры, обследовавшие окрестности, доложили Аркадию Францевичу, что в проходном дворе черт ногу сломит. Там, не выходя на улицу, можно было чуть ли не весь Китай-город насквозь пройти и вынырнуть где-нибудь на Маросейке. Это не радовало: задача Гришки облегчалась, задача сыщиков неимоверно усложнялась. А если бы Кот, как и предполагалось, побежал к Хитровке, то опять же проходными дворами меж Хохловским, Подкопаевским и Хитровским переулками. Вся надежда была на это и еще на то, что Гриша не дурак. Ведь обязательно уже прогулялся дворами и сообразил, какие ворота куда ведут.

Так что Кошко потихоньку распределил свой отряд так, чтобы Кота, буде улизнет из квартиры, удобно перехватить в закоулках.

Часы показывали без пяти двенадцать. Начало облавы было назначено точнехонько на полночь. Филеры Абрамов и Буровский, караулившие квартиру, доложили: недавно пришел хорошо одетый господин, чья физиономия соответствовала фотографической карточке. Значит, надо дать Гришке время раздеться и лечь в постельку.

– Хорошо, идите, грейтесь, – позволил замерзшим филерам Аркадий Францевич. По такому случаю он не возражал, чтобы они согрелись в ближайшем трактире.

Подошел увязавшийся за отрядом будущий правовед Возницын, безмерно взволнованный – он впервые в жизни участвовал в облаве.

– Аркадий Францевич… – жалобно сказал он. Это означало: пустите меня вперед, я тоже хочу брать штурмом квартиру, и непременно чтоб злодейская пуля мимо виска свистнула!

– В другой раз, – ответил на безмолвную мольбу Кошко. – Ну, что же, с Богом?

Все уже стояли на местах, оставалось дать сигнал передовой группе. И Аркадий Францевич, как в юные годы, свистнул в четыре пальца самым хулиганским манером.

А Кот этот свист услышал.

Мунька ругалась на кухне с кухаркой, потому как к приходу любовника ужин не поспел, купленные с утра булки отчего-то пахли плесенью, а со стола рухнул дорогой кофейник и утратил свой изящный носик. Кот в бархатном халате (подарок Муньки!) сидел в кресле и курил дорогую сигару. Он предвкушал горячую еду и пылкие объятия влюбленной кокотки.

Женщинам Гришка нравился – умел вести себя именно с такой наглостью, какая их покоряет наповал. Грубым он, естественно, не был, потому что незачем, но и нежностью никого не баловал – пусть радуются, что заполучили в постель такого опасного зверя. Тут они с Мунькой нашли общий язык. Она тоже была далека от сентиментальности. Силы и выносливости у обоих хватало.

Мунька в капоте пронзительно розового цвета как раз вошла в комнату, когда за окном прозвучал этот короткий и резкий свист.

– Дура! – крикнул Кот.

Это означало: к тебе приходили соседки, такие же шалавы, как и ты, и кто-то из них заложил меня легавым, потому что ты хвасталась новым любовником!

Он понимал, что все не так просто, но сорвать злость было необходимо.

– Дуся! – воскликнула обиженная Мунька.

– Вот те и дуся! Пусти, дура! Потом пришлю за шмотьем…

Поскольку ошарашенная Мунька встала в дверях столбом, Гришка отпихнул ее и, как был, в халате и домашних туфлях, пробежал через кухню к двери черного хода.

Свист мог быть всего лишь свистом – мальчишеским озорством или знаком для воров, забравшихся в пустую квартиру. Но у Кота за годы приключений выработалось чутье. Свист ровно в полночь ничего хорошего не обещал. Лучше смыться.

На лестнице черного хода Гришку, разумеется, ждали – и ниже Мунькиной квартиры, и выше, закрывая путь к спасительному чердаку. Кот, недолго думая, прыгнул вниз, сбил с ног трех агентов, опрокинул их и по телам проскочил к выходу.

Пули его не догнали.

Нужно пробиваться к Хитровке. Там спрячут!

Гришка понесся, что было духу, по утоптанному снегу, свернул за угол, пересек по диагонали часть двора, опять свернул и вдруг… шлепнулся на пузо. Тут же сверху навалилось двадцать пудов живого веса. Чья-то рука поднырнула, пережала горло. Руки мгновенно оказались вывернуты назад.

«Подножка, – подумал Кот, – просто подножка! Каким нужно быть дураком, чтобы не предусмотреть засаду во дворе…»

Когда его привели к осанистому господину, главному начальнику, он мрачно смотрел в пол и не отвечал на вопросы.

– Как знаешь, Котовский, – сказал этот начальник. – Считай, что твои московские гастроли завершились, не начавшись. Ксаверьев, Курочкин, тащите его в автомобиль, везите в Гнездниковский. Вы мне за него головой отвечаете! И там же оба останетесь сторожить. У этого господина дурная привычка убегать из самых надежных мест.

– Так в наручниках же, связан!..

– Не пререкаться! Яценко, где ты там?.. Поедешь с ними. Так оно надежнее будет. Скажи шоферу, пусть возвращается и встанет возле Утюга.

Утюгом называли приметный дом, встроенный в острый угол, образованный двумя переулками, Петропавловским и Певческим.

Котовского втащили в автомобиль, уложили на пол, сверху поставили четыре холодные подошвы. Ничего хорошего, однако, игра еще не кончена.

В Гнездниковском была для него приготовлена особая камера, но и в камере с Кота не сняли наручников. Он сел на топчан и настроился слушать. Примерно час спустя раздались возбужденные голоса – в Гнездниковский привезли часть пленников с Хитровки. Потом к Гришке зашел главный здешний начальник, уже без шапки и пальто.

– Я – Аркадий Францевич Кошко, – сказал он. – А ты – Григорий Котовский. Что-то общее имеется, как полагаешь?

Кот молчал.

– Ну, как знаешь. Мне ты не больно нужен, а вот жандармскому управлению пригодишься. Или охранке тебя сдать?

Жандармы и Московское охранное отделение оба занимались политическим сыском и часто оказывались соперниками.

Кот решил не отвечать вообще. Он понимал, насколько смешон в бархатном халате поверх исподнего, и злился.

Аркадий Францевич сообразил, в чем дело.

– Ладно, Котовский, не до тебя сейчас. Утром пошлю кого-нибудь к Муньке за твоими штанами.

И действительно, не забыл, послал.

Одеваться Гришке пришлось под наблюдением двух агентов. Для такого случая с него сняли наручники, потом опять надели. Он понял, что отсюда так просто не уйти. И затих, выжидая нужный момент.

Аркадий Францевич его не допрашивал, решив, что незачем облегчать службу жандармам. Он лишь телефонировал в губернское жандармское управление и сообщил, что эсер, анархист и убийца Котовский пойман. И попросил, чтобы поскорее у него этакое сокровище забрали.

Смирение Кота никакого доверия не внушало.

А Гришка прислушивался к каждому шороху И наконец, выловил обрывок разговора двух надзирателей, сильно недовольных угрюмым узником.

– В Бутырке не забалуешь…

Стало ясно, куда его хотят перевести.

Сидеть в Бутырке Кот решительно не желал. Хотя тюрьма, можно сказать, почтенная и с репутацией – сам Емельян Пугачев в ней сидел и оттуда на эшафот отправился. И с виду тюрьма выглядела сущим средневековым замком с четырьмя башнями – Пугачевской, Полицейской, Северной и Часовой. Но на том романтика и кончалась. Одиночные камеры в этих башнях были неимоверно сырыми, не проветривались, на крошечных окошках стояли внешние и внутренние стальные решетки, мрак кромешный, надзиратели – звери. Старые каторжане рассказывали: было время, когда в Бутырке узникам запрещали греметь кандалами. Хоть в зубах носи, а не греми.

О том, что побег оттуда невозможен, знала вся Россия. Только одному человеку удалось сбежать и то как раз для подтверждения аксиомы «удрать из Бутырки может только волшебник».

Идея взбрела на ум высшему тюремному начальству в мае 1908 года, и не где-нибудь, а в ресторане «Яр». Там выступал с фокусами американский гастролер мистер Гудини. Его опутывали цепями, надевали наручники, сажали в пианино и заколачивали сверху крышку трехдюймовыми гвоздями. Затем на пианино накидывали простыню. Простыня сперва висела неподвижно, потом начинала шевелиться, ее срывали – и перед публикой, раскинув руки в актерском «комплименте», стоял абсолютно свободный мистер Гудини. Ему предложили помериться силами с Бутыркой, и он не отказался. Все жуткие условия, которые огласило тюремное начальство, он принял спокойно. Приехав в назначенное время, разделся донага и позволил тюремному врачу тщательно себя обследовать. Потом мистера Гудини в присутствии репортеров заковали в кандалы установленного образца, в цепи и посадили в особый металлический вагон, в котором опасных арестантов переводили из Москвы в Сибирь. Стены и крыша этого вагона были сделаны из листового железа. Двери запирались на замок, причем ключей от замка было два: один, для запирания, хранился в Москве, другой, для отпирания, – в Чите. Воздух свет и продовольствие поступали сквозь крошечное окошко. Такое же маленькое отверстие в полу служило для естественных нужд. Мистера Гудини заперли и стали ждать результата. Ждали ровно двадцать восемь минут. Как фокусник оттуда выбрался, так никто никогда и не понял…

Кот слышал на каторге эту историю. Побег американца стал праздником для заключенных, и о нем уже складывали невероятные легенды. Гриша прекрасно понимал, что у него такой заковыристый трюк не выйдет. Так что нельзя было допустить водворения в Бутырку. Ни в коем случае.

Кошко связался с Московской конвойной командой, которая располагалась на Лесной, близ Бутырки. Он прямо сказал:

– Этот голубчик не зря назвался Атаманом Адом. Будьте с ним очень осторожны, господа. Это не зачуханный хитрованец.

– И не с такими справлялись, господин Кошко, – ответили ему.

У каждого учреждения есть своя мания величия. Офицерам конвойной команды казалось, что двух человек в карете с зарешеченными окнами должно хватить, чтобы доставить Григория Котовского из Гнездниковского по Малой Дмитровке и Долгоруковской прямиком к Бутырке. Ехать-то недалеко – две с половиной версты.

Аркадий Францевич предложил забрать узника спозаранку и сонного. Опять же, на улицах в это время как-то попросторнее, дорога меньше времени займет. Но по непонятной причине тюремный экипаж прибыл чуть ли не к полудню.

Кот под присмотром надзирателей и офицеров конвойной команды оделся и обулся. Для этого с него снова временно сняли наручники, потом опять сцепили руки за спиной. Кошко в это время занимался допросом ворюги, которого в ночь облавы удалось взять прямо-таки чудом, проводил очную ставку с потерпевшей барыней, и было ему не до прощаний с Атаманом Адом. Гришку вывели во двор, усадили в карету между двумя конвоирами и повезли.

Окна в карете были крошечные. Гришка не понимал, куда едет, конвоиры молчали, и от этого в Котовой душе вскипала ярость. Москвы он не знал, по движению кареты и поворотам не мог понять, где находится. И потому чувствовал себя как человек, который вылез на крышу горящего здания. Останешься – сгоришь к чертям собачьим, прыгнешь вниз – ноги переломаешь, а огонь-то все ближе.

Кот резко нагнулся вперед. Выпрямляясь, подался вбок и со всей дури заехал затылком в лицо конвоиру. Не успел второй офицер рта разинуть, как Гришка двумя ногами ударил в дверцу, выбил ее и вылетел на мостовую. Там он упал набок, перекатился, вскочил на ноги и, насколько мог быстро, кинулся в ближайшую подворотню. Запоздалый выстрел только сбил краску с каменного косяка.

Во дворе разгружали телегу с дровами. Дворник толковал с кучером, низкорослый дедок и парнишка споро разгружали телегу. Она как раз оказалась между Котом и дворником с кучером. Увлеченные беседой, оба не заметили беглеца.

Гришка с разбега проехал по раскатанной ледяной лепешке, упал и проделал трюк, о котором слыхал от каторжан. Сжавшись, словно младенец в мамкином чреве, он подтянул колени к подбородку, руки же выпрямил, насколько мог, и сумел перекинуть ноги через цепочку наручников, словно бы перешагнув через нее. Потом, опершись о кулаки, снова поднялся на ноги.

– Ишь ты! – услышал он.

Дедок смотрел на него с восторженным любопытством. Потом сделал рукой известное мановение: сюда! Выбирать не приходилось.

Казалось, и трех секунд не прошло, как Кот выскочил из тюремной кареты, и вот уже он, никем не замеченный, вслед за дедком спешил по лестнице черного хода.

– Они, сукины дети, внуков моих в Сибирь упекли, еще в пятом году, – заговорил наконец запыхавшийся дедок и достал из кармана тулупчика связку ключей. – Знаю я, кого в Бутырку этак возят, – политических! Полезай сюда, я тебя запру. Не боись, не выдам. Тут отлежись, я потом тебя заберу. Вот только как с твоими браслетками быть, ума не приложу.

Гришку впустили в кухню, которая была чиста и пуста – хозяйка явно еще не начала ее осваивать. Каморка будущей кухарки тоже пустовала. Кот забрался в кладовку и закрыл за собой дверь. Там он, сидя на корточках, прислушался: не ломятся ли в дверь конвоиры. Но дедок, похоже, сумел их провести.

Теперь оставалось ждать.

Спаситель куда-то запропал. Забыть не мог – значит, услали с поручениями. Кот сообразил, что дед кормится тут подачками от дворника за мелкие услуги.

Он обошел временное пристанище. Это оказалась наполовину обставленная небольшая квартира. Приличный вид имел разве что кабинет, куда можно было попасть прямо из прихожей. Другая дверь вела в комнату, меблировка которой состояла лишь из большого кожаного дивана. Оттуда Гришка попал в помещение, похоже, спальню. Там уже обретался туалетный столик, совершенно пустой, и стоял комод. В комоде не нашлось решительно ничего, а вот на столике обнаружились кружка и тарелка. В кружке маячили коричневые разводы остатков чая, а на тарелке валялись колбасные шкурки.

Похоже, хозяин квартиры имел еще какое-то жилище, а это обставлял без суеты. Значит, его можно было тут прождать до второго пришествия и помереть с голоду.

– Таки, ох… – пробормотал Кот.

Деваться было некуда. Даже отопри он дверь, то куда бы пошел среди бела дня в наручниках? Значит, надо ждать. А если дедок не появится до ночи, ломать дверь и двигать на Хитровку. Там сообразят, как открыть наручники. Или после облавы наложили от страха в штаны и сами же сдадут Кота легавым. Он-то тут чужой, ни с кем не повязан делом, никому не нужен. Даже Муньке. Страсти страстями, а неприятности с сыскной полицией ей ни к чему…

Оставались анархисты. Или те чудаки, которые выдавали себя за анархистов, а сами тряслись, как овечий хвост, стоило Гришке рассказать им план нападения на почтовый вагон.

Чем дольше тянулось ожидание, тем яснее Кот понимал, что незачем было соваться в эту дурную Москву. Он еще раз прошелся по квартире и забрался в кабинет. Там не нашел никаких достойных внимания бумаг, зато обнаружил книги – целую стопку Сверху лежали пьесы Гоголя, и оттуда торчали клочки бумаги, которыми были заложены нужные страницы. Кот полюбопытствовал – это оказалась комедия «Ревизор». Тут он призадумался: куда ж его законопатил чертов дедок? Не актеришка ли нанимает квартиру? Но если так, на что ему целый кабинет?..

Коту вдруг захотелось есть, прямо-таки смертельно. В камере его покормили перловой кашей со шкварками, ломтем хлеба с маслом и кружкой крепчайшего чая. Так это когда было?..

Гришка не боялся голода, мог и сутки пропоститься, сидя с товарищами в засаде. Но там – азарт, восторг, осознание собственной лихости. Не до бесед с брюхом. А тут оно, брюхо, почему-то решило, что настала пора закатить грандиозный скандал.

Опять же, стало темнеть. И даже «Ревизора» не почитаешь – свечки нет, а электрическую лампочку зажигать опасно, с улицы увидят свет. Дурацкое положение, и дедок куда-то запропастился!

Кот прилег на кожаный диван, умостившись так, чтобы скованные руки не слишком раздражали. Он принял решение: постараться вздремнуть, а ночью как-нибудь вышибить дверь черного хода и уйти. Не может быть, чтобы припозднившийся извозчик не указал, в которой стороне Хитровка…

Чтобы определять время, Гришка поглядывал в выходившее на улицу окно. Если в доме напротив еще не погасили свет – значит, рано. Кот даже начал кемарить, и тут задребезжал дверной звонок.

Гришка съежился. Ему вдруг пришло в голову, что хозяин квартиры может оказаться весьма общительным типом, к которому гости шастают табуном. Или не ровен час, есть любовница с собственными ключами? Не мочить же глупую бабу?.. Да и оружие нашлось всего одно – половая щетка из кухни. Но даже ею орудовать со скованными руками затруднительно.

Звонок, правда, больше не дребезжал, и Кот постепенно успокоился. Снова его стал одолевать сон. Потому, наверное, и пропустил тихий скрип двери черного хода.

Чувство опасности сработало, лишь когда неизвестный возник на пороге комнаты. Сказать, что Гришка испугался, было бы неверно. Как человек бывалый, он давно научился реагировать на неожиданности предельным сосредоточением и холодным расчетом. Именно эти качества всегда дают преимущество перед потенциальной опасностью, а не страх или ярость. Поэтому Кот внешне остался неподвижен, но весь обратился в слух, не рискнув даже приоткрыть смеженные веки.

Керенский же (а это был он), остановившись в дверях, оказался здорово озадачен. Обнаружив в секретной, как он полагал, квартире незнакомого крепкого мужика мирно спящего на диване, Александр Федорович легко преодолел первое потрясение и тоже включил логику и расчет. То, что этот тип не из полиции или охранки, ясно как божий день. А вот как он сюда попал?..

Керенский сделал пару шагов к дивану и пригляделся, заметил тускло блеснувшие браслеты на руках спящего. Ого! Беглый?! А не его ли полдня по околотку полиция ищет? Носятся как угорелые?.. Ну и дела! Определенно, это он.

Александр Федорович заложил руки за спину, покачался с пяток на носки, затем сложил руки на груди, потеребил себя за подбородок, однако, так ничего не придумав, решил разбудить незваного гостя. Но едва он сделал шаг к дивану, «спящий» мгновенно оказался на ногах и метнулся навстречу, целясь скованными руками Керенскому в горло.

Если бы Александр Федорович действительно был тем, кем выглядел – этаким слегка субтильным интеллигентом, несмотря на высокий рост и приятные черты лица, – Коту не составило бы труда справиться с ним даже в наручниках. Но дело было в том, что Керенский, во-первых, имел весьма решительный и вспыльчивый характер, а во-вторых, хорошую физическую подготовку, благодаря занятиям танцами и, позже, в университете, боксом. Поэтому бросок Гришки Керенский встретил достойно: уклонился от захвата и нанес Коту классический апперкот точнехонько в правое подреберье. Атаман Ад охнул, согнулся, но тут же отскочил назад. Зыркнул на обидчика и вдруг метнулся мимо него вон из комнаты.

Теперь уже Александр Федорович решил не упускать беглеца и кинулся следом, вспомнив, что не запер по привычке дверь черного хода. Однако просчитался. Гришка ринулся не к ней, а вглубь квартиры. Керенский понял, что беглый почему-то хочет с ним разделаться, достал из кармана пальто, которое не успел снять, револьвер и замер, прислушиваясь. Спустя минуту уловил слабый шорох со стороны спальни. Медленно двинулся туда, шагая как можно тише. Но, видимо, противник все-таки что-то услышал, потому что едва Керенский сунулся в дверной проем, тут же получил удар в лицо метко пущенной тарелкой и на пару секунд потерял ориентацию. Коту этого хватило, чтобы снова броситься на обидчика и схватить его за горло. Они упали в коридоре, причем Александр Федорович выпустил при этом револьвер, но Гришка в запале не заметил. Навалившись на Керенского, он пытался его задушить. И ему бы, наверное, удалось, но Александр Федорович в последний момент, отчаявшись сбросить весьма тяжелого противника, изо всех сил ударил его обеими ладонями по ушам.

Эффект был соответствующим. Кот взвыл и заметался как слепой по коридору, тычась в стены. Керенский медленно поднялся, закашлялся, пытаясь восстановить дыхание. Потом подобрал револьвер, прислонился к косяку спальни и хрипло произнес:

– Руки вверх!

Котовский замер, упершись лбом в стену, мотнул еще раз головой, вытряхивая из нее остатки болезненного гула от удара.

– Ты кто? – также хрипло спросил он.

– Хозяин квартиры… Руки, я сказал!

– Дурак, что ли? Я в браслетах, не видишь?..

Гриша медленно развернулся лицом к Керенскому. Взгляд его прояснился окончательно. Он уважительно оглядел его худую фигуру.

– Здоров же ты драться, хозяин!

– Ты кто? – сурово повторил Александр Федорович, чутко следя за противником и не опуская револьвера.

– Григорий я, Котовский…

– Беглый?

– Ну да…

– Так это тебя городовые полдня обыскались?

– А то ж!.. – Гришка опустился на корточки. – Волыну-то спрячь, хозяин. Не буду я больше с тобой махаться. Давай-ка миром поладим.

– С чего бы мне с тобой мириться? – Керенский ухмыльнулся. – Сдам вот сейчас околоточному и заботы нет.

– Не сдашь.

– Почему же?

– Потому как у самого рыло в пуху. Иначе б через черный ход в собственную хату не крался.

Керенский задумался: довод был серьезный. «А ведь слышал я что-то про некоего Котовского! – вспомнил он. – Аккурат в сентябре девятьсот шестого, я только в Питер вернулся из Ташкента. Поймали какого-то беглого политического, в Гатчине с крыши поезда сняли!.. Точно, фамилия его была Котовский. Помнится, приятель мой, присяжный поверенный Павел Переверзев[13], рассказывал, мол, мужик-то правильный, борец с самодержавием, правда, без нужного образования, но очень решительный. Он, дескать, в своей Бессарабии по-своему разумению справедливость устанавливал, бедных защищал, хапуг разных наказывал…»

– Я вас вспомнил, – перешел Александр Федорович на уважительный тон, – вы были осуждены в 1906 году Петербургским судом на двенадцать лет каторжных работ за революционную деятельность. Григорий… Иванович Котовский. Так вас амнистировали?

Теперь настал черед задуматься Коту. Лицо хозяина квартиры ему никого не напоминало, в то время как сам он Гришку опознал. Это плохо. С другой стороны, признал и сразу на «вы» перешел? Сочувствующий, что ли?.. Или вовсе из эсеров?..

А что, наверняка из политических! Тогда понятна и квартира – явочная, и хождение через черный ход, и револьвер, и подготовочка физическая неслабая. Похоже, Гриша, тебе опять подфартило!..

– Я бежал с Нерчинских рудников, господин…

– …Керенский.

– Да. И я думаю, что теперь мы могли бы поговорить без присутствия револьвера?

– Думаю, да. – Александр Федорович спрятал оружие и сделал приглашающий жест: – Идемте в кабинет, там будет удобнее.

Спустя полчаса Керенский знал всю нехитрую историю Гриши-Кота и лишь удивлялся, насколько причудливыми могут быть обстоятельства, дабы свести вместе столь непохожих друг на друга людей в нужном месте и в нужное время. «Вот же перед тобой идеальный вариант для решения проблемы с Рейли! – сказал сам себе Александр Федорович. – Решительный, смелый, изобретательный и… временно сильно нуждающийся в помощи и сочувствии. Прояви их, и он с удовольствием тебе поможет! Да и Феликс этот, Каннингем, думается, не откажется от такого помощника…»

– М-да, покрутило вас, Григорий Иванович, – подытожил он, доставая из ящика стола кожаный футляр. В нем оказался набор не совсем обычных инструментов – пилочки, щипчики, странного вида то ли ключи, то ли отмычки, и даже лупа.

– Это для чего? – насторожился было Гришка.

– Хочу снять ваши браслеты. Или вы с ними сроднились?

– Н-нет, пожалуйста… А вы умеете?

– Чем только не приходится овладевать на поприще борьбы с самодержавием! – пафосно продекламировал Керенский, но Кот его иронии не уловил.

– Тоже сидели?

– Помилуй бог! Но помогать товарищам доводилось…

Повозившись пару минут, Александр Федорович с видом фокусника сказал «алле-ап!», и наручники раскрылись с металлическим лязгом. Кот с восхищением посмотрел на своего спасителя и впервые улыбнулся в усы.

– Ну и сколько с меня причитается, господин Керенский?

– О чем вы, Григорий Иванович!.. Впрочем, хорошо, поговорим по-деловому. Мне действительно может понадобиться ваша помощь, как… профессионального беглеца из мест заключения.

И Александр Федорович без прикрас описал поставленную на совещании в «Метрополе» задачу по освобождению из Петропавловской крепости специального агента британской разведки Сиднея Рейли.

– Сроки поджимают, Григорий Иванович. Вот я и подумал, что нам вас послало само Провидение. А за помощь могу гарантировать новые, чистые документы и достойное денежное вознаграждение.

Кот почесал макушку, подергал себя за усы, покряхтел, прикидывая так и этак, и пришел к выводу, что расклад вполне стоящий. Тем более что Керенский обещал бумаги выправить еще до поездки в Петербург.

– По рукам, Александр Федорович! Отчего бы не помочь хорошим людям? Авансик-то подкинете?

– Разумеется!..

Уже на следующее утро Керенский вызвал на разговор бывшего помощника Рейли. Каннингем внимательно выслушал новости и одобрил идею, оговорившись, правда, что за поведение беглого каторжника Керенский несет персональную ответственность. Но с документами помог быстро, даром, что британское консульство не одну собаку съело на изготовлении фальшивок, почти не отличимых от настоящих. И спустя пару дней Александр Федорович принес квартировавшему у него Котовскому паспорт на имя Котова Георгия Ивановича, коммивояжера из Товарищества мануфактур «Иван Коновалов с сыном» и новый бумажник с тремястами рублями, а также небольшой кожаный чемодан.

– В чемодане одежда и белье. Переодевайтесь и – в путь. Нас ждут большие дела, Григорий Иванович!..

Глава 6

1913 год. Март. Граница с Австро-Венгрией в Царстве Польском. Холмская губерния

Давыдов уже вторые сутки трясся на диване вагона первого класса, а проехал пока лишь Барановичи. Впереди были Брест-Литовск, пересадка на поезд Люблинской железнодорожной компании и почти пятичасовое путешествие до городка Холм, нежданно ставшего губернским по именному указу Николая Александровича год назад. А дальше… Денис даже думать не хотел, как будет добираться до пограничной заставы Младечная, куда его послало начальство в лице подполковника Максимова.

История поспешной командировки выглядела странно. Ровно двое суток назад Максимов вызвал Давыдова к себе, поинтересовался, чем сейчас занят капитан, и заявил:

– Отложите всё, Денис Николаевич, есть дело поважнее! Ознакомьтесь, – он протянул Давыдову гербовую бумагу с коротким текстом, отпечатанным на пишущей машинке. Под текстом стоял знакомый широкий росчерк директора Осведомительного агентства, статского советника Владимира Иосифовича Гурко.

Давыдов медленно прочитал письмо и удивленно приподнял бровь. Текст гласил:

«Начальнику оперативного управления Осведомительного агентства Его Императорского Величества генерал-майору Б.Л. Громбчевскому. Лично! Ваше превосходительство! Не далее как позавчера, третьего марта сего года, на вверенном мне участке государственной границы империи Российской, а именно, Холмской комендатуры, у заставы Младечная казачьим нарядом был задержан нарушитель при попытке перейти границу с сопредельной стороны. По описанию допросившего его, офицера оперативного наблюдения, поручика Велембовского, задержанный – мадьяр. Тридцать лет. По паспорту – уроженец Холмской губернии, мещанин Акош Ковач. При обыске в потайном кармане зипуна обнаружен конверт делового вида, закрытый печатью. На печати – герб Австро-Венгерской монархии. На обычном допросе, как доложил поручик Велембовский, Ковач отвечать на вопросы отказался. Допрос с пристрастием не проводился. Осмотр содержимого конверта выявил обстоятельства, превышающие полномочия офицера оперативного наблюдения, и вместе с тем весьма серьезные, чтобы пустить их по обычному этапу расследования. Посему, основываясь на подробном рапорте поручика Велембовского, обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой: прислать сюда человека, облеченного надлежащими полномочиями для доставки задержанного и его конверта в столицу и проведения дальнейшего дознания. Комендант Холмского участка, подполковник Вершигора. 4-го марта 1913 года».

Денис молча положил письмо на край стола. Максимов, внимательно наблюдавший за ним, тут же поинтересовался:

– Ваше мнение?

– Вряд ли это настоящий курьер. Похоже на провокацию, – тщательно взвешивая слова, ответил Давыдов. – Хотя все может быть. Надо бы взглянуть на документы из конверта…

– Прекрасно, Денис Николаевич! Вот и поезжайте. Взгляните, разберитесь. Опыта работы с секретными документами у вас предостаточно – с самого Люйшуня ими занимаетесь?..

– Так точно… А может, господин подполковник, кого другого послать? Дел ведь невпроворот!

– Вот что, господин капитан, – вдруг посуровел всегда мягкий и обходительный с подчиненными Максимов, – это не просьба. Это приказ! Выезжаете сегодня же. Поезд на Брест-Литовск отходит от Николаевского вокзала в 17.30. Поторопитесь! О результатах докладывать мне лично телеграфным кодом.

– Мне отмечаться в комендатуре Холма или сразу на заставу? – обреченно уточнил Давыдов.

– Нечего время терять на бюрократические проволочки. Езжайте прямо на Младечную. Через полчаса зайдите к секретарю, получите соответствующий приказ с полномочиями и командировочные на… неделю… нет, на четверо суток. Спустя этот срок вы должны будете определиться с дальнейшими действиями по означенному делу! Вы свободны!

Давыдов вышел от начальства слегка ошарашенным. Вернулся в кабинет и уселся за стол. Несколько минут отрешенно смотрел на груду бумаг – в основном черновиков отчетов и служебных справок и записок. Наконец глубоко вздохнул, возвращая себя к реальности, убрал основные бумаги в сейф, а две папки сунул под мышку и постучал в соседний кабинет, напротив своего.

– Войдите! – рявкнули оттуда.

– Привет, Паша! – Денис печально улыбнулся. Его приятель и сослуживец, капитан Тучков славился на все управление иерихонским голосом. Давыдов подозревал, что он вообще не умеет говорить тихо. – Не откажи в просьбе, просмотри эти отчеты из Сибири…

– А сам-то что?

– Максимов срочно в командировку посылает. Аж в Холмскую губернию! Прямо сейчас пойду на поезд собираться…

– Эк тебя угораздило!.. – Тучков в замешательстве взъерошил и без того торчащие ежиком волосы у себя на макушке. – Ладно, подсоблю. В знак соболезнования! – тут же подмигнул он.

– Спасибо, друг! – искренне сказал Денис, положил папки на стол и выскочил из кабинета. До отхода поезда оставалось чуть более трех часов…

* * *

Пейзаж за окном восторга не внушал. Это в конце ноября, когда вечерний мрак вселяет в сердце меланхолию, снежная белизна радует душу. И даже кажется, что снег испускает свет. А в марте, когда то подтает, то подмерзнет, и былой нежной белизны нет уж в помине, а есть посеревшая хуже больничной простыни, глядишь на нее и сердишься: когда ж ты пропадешь, окаянная? Когда небо посинеет, когда солнце проснется?

Давыдов, как все северяне, с нетерпением ждал весну и думал, что, продвигаясь к югу, встретит ее пораньше. Какое там! То заснеженные ели подступали вплотную к железнодорожному полотну то расстилались по обе его стороны плоские, как тарелка, поля, заунывно-белые. Смотреть на них было скучно, читать газеты не хотелось, заснуть не удавалось.

– Служба… – бормотал Денис. – Служба, голубчик! Не все же в приключения ввязываться. Будем считать это заслуженным отдыхом: все-таки комфорт и чай у проводника можно потребовать…

В Брест-Литовске вышла неприятная заминка. Перрон там, поди, с Рождества не чистили. С неба сыпалась белая крупа. Здание вокзала имело жалкий вид. Казалось, что его построили впопыхах, собираясь когда-нибудь возвести что-то величественное, да забыли, так и оставили.

Давыдов прямо с поезда, чуть ли не по колено в снегу, отправился к начальнику вокзала в полной уверенности, что продолжит поездку немедленно. Однако начальника на месте не оказалось. Вместо него в крохотном закутке, даже отдаленно не напоминавшем приемную, сидел у телеграфного аппарата болезненного вида паренек в форменной тужурке.

– Где начальство? – сердито поинтересовался Денис.

– Изволит отсутствовать, – с трудом выговорил паренек и вдруг икнул.

«Да он же пьяный?!» – догадался Давыдов.

– Подлечиться не желаете, юноша? – с веселой злостью предложил он.

– А что, есть?! – встрепенулся тот.

– Конечно! – И капитан с иезуитской улыбкой продемонстрировал пьянчужке свое удостоверение.

Паренек мгновенно побледнел еще больше и стал сильно похож на ожившего мертвеца. Он продолжал шевелить посиневшими губами, но звук куда-то пропал. Потом и вовсе начал сползать со стула, закатывая глаза.

– Э, э, юноша!.. Не надо так принимать близко к сердцу! – забеспокоился Денис и, перегнувшись через аппарат, схватил тщедушного за грудки. – Я вам ничего плохого не сделаю. Мне просто надо как можно быстрее попасть в Холм.

Ему пришлось дважды крепко встряхнуть доходягу прежде чем тот снова начал подавать признаки жизни.

– Вы-вы-вы… меня а… арестуете?! – сипло спросил он.

– Нет!.. То есть арестую, если вы немедленно не приступите к исполнению ваших прямых обязанностей! – Денис сделал грозный вид, от которого парнишка снова едва не грохнулся в обморок. Давыдов понял, что перегнул и сменил тон. – Я еду в срочную командировку. Дело государственной важности. Мне необходимо как можно быстрее попасть в Холм, – раздельно и спокойно повторил он.

На сей раз слова возымели действие. Паренек воспрял, встряхнулся, одернул тужурку, посмотрел сначала на Дениса, потом на телеграфный аппарат, потом на стену за спиной капитана. Давыдов обернулся и увидел на ней расписание движения поездов по станции Брест-Литовск. Спустя минуту обнаружил, что поезд на Холм отправляется через час.

– Мне нужно сесть на этот поезд!

– Минуточку, – забубнил парнишка и принялся стучать телеграфным ключом. Прочитал ответ и снова начал бледнеть.

– Что-то не так? – насторожился Денис.

– Мест нету… – одними губами прошептал тот.

– Не может быть! – Давыдов рассердился. – На поездах всегда есть служебная бронь… Где ваше начальство?

– Они… приболели-с… – заелозил глазами по столу паренек. – Именины вчера случились…

– Твою мать! – не сдержался Денис. «Разгильдяйство неискоренимо в принципе», – пришла грустная мысль. В сердцах развернулся и вышел, с наслаждением грохнув дверью так, что косяк крякнул.

От Брест-Литовска до Холма сотня верст; если бы удалось найти автомобиль!

Станционный служитель с метлой, наконец соизволивший выйти на перрон, не сразу понял, чего от него домогается Давыдов, потом сообщил на местном наречии:

– Какой автомобиль, Панове, городишко без таких затей обходится. Есть, конечно, автомобили у местной знати – у пана директора гимназии, у хозяина табачной фабрики… Простому ремесленнику а их в Бресте большинство, такая роскошь не по карману, да и не нужна вовсе. Восемнадцать лет назад гигантский пожар, можно сказать, под корень городишко подрубил, тогда же и вокзал дивный сгорел, Панове. Что ж то был за вокзал! Одних электрических лампочек полтораста, а теперь?..

Пришлось эту идею оставить.

Оставалась одна надежда на понимание от начальника поезда. И здесь Давыдову наконец повезло. Им оказался бывший военный, подпоручик-артиллерист, вышедший в отставку по ранению. Узнав, что Денис – офицер ОСВАГ, да еще ветеран Люйшуньского конфликта, седой подпоручик сразу решил:

– В моем купе поедете, господин капитан. Часам к четырем пополудни, Бог даст, доберемся до Холма.

– А что, можем и не добраться?

– Так ведь снегопады у нас тут уже неделю как буйствуют. Дважды пути расчищали – заносы сильные.

– Ну, тогда действительно с божьей помощью. Поехали?

– Садитесь в вагон, господин капитан. Минут через двадцать отбываем…

* * *

Но, несмотря на все старания Давыдова, на заставу он добрался лишь к утру третьего дня, после того как покинул столицу.

Поручик Велембовский оказался сухопарым, носатым поляком лет под сорок. «Ему бы пора уже в капитанах ходить», – отметил про себя Денис, а вслух сказал:

– Рад знакомству, пан поручик. Давайте без расшаркиваний и пиетета. Сразу к делу.

– Так ведь с дороги вы, пан капитан. В баню бы вам сходить, поспать по-человечески…

– Мы с вами, пан поручик, не на отдыхе. Работаем!.. Где задержанный?

– W wiçzieniu…[14] в холодной сидит, на гауптвахте.

– Ладно, пусть еще посидит. Пока… Давайте его документы посмотрим.

Поручик извлек из сейфа объемистый пакет из плотной сероватой бумаги, в каких обычно возили служебную почту курьеры и фельдъегеря. Печать на нем была не сломана, а профессионально вскрыта. Давыдов с интересом рассмотрел на ней оттиск двуглавого орла со скипетром и державой, поразительно напоминающего орла российского[15]. Содержимое же конверта оказалось еще любопытнее.

У «уроженца» Холмской губернии обнаружился… шведский паспорт, чеки Королевского банка Швеции на предъявителя, удостоверение коммивояжера Варшавской текстильной компании для поездок в Минск, Москву, Санкт-Петербург и Ригу, а главное – письмо на немецком языке.

– Вы знаете немецкий, пан поручик? – Денис в замешательстве потер подбородок.

– Так точно!..

– Тогда… переведите, пожалуйста.

Велембовский взял письмо. Минут пять разбирал угловатый почерк, шевеля губами. По мере прочтения, кустистые брови поручика поднимались все выше и выше.

– Ну, что там? – не выдержал Давыдов.

– Да как вам сказать… – теперь уже Велембовский схватился за свою шевелюру. – Это… в общем, это личное письмо эрцгерцога Франца Фердинанда.

– Самого эрцгерцога?! Вы не ошиблись, поручик?

– Никак нет, пан капитан. Здесь есть его подпись…

– Ага! Продолжайте, становится все интереснее!

– …в письме говорится о необходимости установить более тесные контакты и надежную почтовую связь для… разработки и уточнения деталей будущих совместных действий на Балканах, кои давно уже назрели и требуют настоятельного разрешения!..

– Все?.. Ничего себе! – оторопело помотал головой Денис и уставился на поручика. Велембовский выглядел не менее растерянным. – И… кому же это адресовано?

– В том-то и дело, что… никому.

– Не может быть?!

– То есть в письме нигде ни разу не упоминаются ни имя, ни должность, ни звание адресата. Есть только обращение – mein lieber Freund – мой дорогой друг. – Велембовский, словно оправдываясь, развел руками и протянул письмо Давыдову.

Денис самолично изучил обращение, потом порыскал по тексту в тайной надежде заметить имя, добрался до конца письма и увидел, что подписано оно каким-то заковыристым росчерком со множеством крючков и петелек.

– Вы уверены, пан поручик, что письмо от эрцгерцога?

– Так точно, пан капитан. Можете сами убедиться. – С этими словами Велембовский вынул из сейфа кожаную папку, раскрыл и положил перед Денисом.

– Что это?

– Библиотека факсимиле видных военных и политических лиц Австро-Венгерской монархии, включая и представителей царствующей династии.

– Откуда это у вас?! – искренне удивился Давыдов.

– Из Варшавского отдела товарищи снабдили. Полезная штука. Уже не первый раз пригодилась! – с легким оттенком превосходства пояснил Велембовский. Он перелистнул в папке пару страниц и кивнул: – Вот, извольте. Можете сличить.

Денис глянул и – точно, те же закорючки и петельки.

– Итак, пан поручик, – строго и официально заговорил он, – вы оказались правы. Случай весьма серьезный и выходит за рамки местного происшествия. И я обязан предупредить вас об ответственности за сохранение полученной вами в ходе разбирательства информации втайне.

– Так точно, пан капитан!

– С этого момента я принимаю всю ответственность за последующие следственные действия на себя. Вот мои полномочия.

Давыдов извлек из портфеля папку с документами и предъявил приказ, подписанный подполковником Максимовым.

– Надеюсь, пан поручик, вы окажете мне содействие в дальнейшем расследовании инцидента?

– Так точно, пан капитан! С превеликим удовольствием! – расцвел Велембовский.

– Тогда ведите сюда нашего «уроженца»…

* * *

Однако и новый допрос почти не добавил ясности случившемуся. На многочисленные вопросы Давыдова, задаваемые то на русском, то на польском, то на немецком языках (с помощью поручика) задержанный Акош Ковач либо отмалчивался, либо бормотал короткие ответы на некой тарабарщине. Офицеры никак не могли распознать диковинное наречие.

– Он над нами издевается! – в сердцах сплюнул Велембовский. – Извините, пан капитан…

– Непохоже… – задумчиво откликнулся Денис. – Я, например, уже раза три уловил одно и то же слово. Что-то вроде «нем ертем»?.. И еще, похожее на «нем вагик бунос»…[16]

– Да, вы правы, пан капитан, – кивнул, успокаиваясь, поручик. – Он действительно что-то отвечает, но на каком языке?..

– Наверное, на родном. Он же – мадьяр… Есть на заставе, кто понимает по-ихнему?

– Где там!.. Здесь же Галиция под боком, а до Венгрии – три сотни верст, не меньше, за Карпатами.

– М-да, задачка!.. – Денис опять почесал макушку. – Придется дознание оставить до приезда в столицу.

– Вы его забираете? – удивился Велембовский.

– Конечно. А что я, по-вашему, еще могу сделать?

– Определить задержанного в изолятор при комендатуре Холма, найти переводчика и снять показания в присутствии двух понятых из числа сотрудников отделения Осведомительного агентства. Таков протокол, пан капитан.

– Я знаю протокол, пан поручик. Но вы видели мои особые полномочия…

– Так точно!..

– …и я решил ими воспользоваться. Наличие вот этого письма изменило масштаб всего инцидента. Теперь курьером займутся в управлении.

Велембовский пожал плечами и вызвал конвой. Давыдов проводил пристальным взглядом задержанного и неожиданно улыбнулся.

– Не обижайтесь, пан поручик. Вы же прекрасно меня поняли, и знаете, что решение верное. Давайте-ка лучше поедим чего-нибудь. Или даже выпьем! От нервов, разумеется…

Велембовский секунду-другую еще хмурился, но потом, поддавшись обаянию Денисовой улыбки, просветлел лицом и махнул рукой.

– Хорошо, пан капитан, будь по-вашему! Но не в корчму же вас вести. Идемте, я вас сейчас с такой piękną kobietą[17] познакомлю!..

– Идем! Это далеко?

– Совсем близко, в Томашеве на Почтовой улице. Туда версты две с лишком. Я часто эту пани навещаю, молодая вдовушка, вы понимаете…

– Как не понять.

– Хотел бы в жены взять. Такая, право…

– Так, наверно, без гостинца идти нехорошо? Гостинец – за мой счет!

– Она киевское «сухое варенье» грызть любит.

Это лакомство Давыдов знал: оно и к Императорскому двору поставлялось.

В бакалейной лавке пана Цыбульского, что стояла прямо напротив городской управы, Давыдов и Велембовский купили большую коробку «сухого варенья», причем Велембовский следил, чтобы среди засахаренных фруктов поменьше было крыжовника, а побольше вишенок и клубничин.

Потом, оставив по левую руку скромную и опрятную церквушку Пресвятой Девы Марии, словно царящую над городком, они вышли на Почтовую и вскоре уже стучали в двери деревянного домишки.

В маленькой гостиной пани Зоей собралось целое общество. Сама пани Зося, белокожая брюнетка лет двадцати семи, пышная блондинка пани Кшися, рыженькая паненка Васька, ее матушка, весьма зрелая красавица пани Малгожата, и кавалерами при них – два пана, один пожилой, классический поляк с вислыми усами и коротко стриженной седеющей шевелюрой, и другой – помоложе, красавчик и щеголь. Они представились: пан Станислав Черпак и пан Ежи Микульский.

Судя по тому, как нахмурился Велембовский, пан Ежи был его конкурентом в борьбе за Зосино сердце.

Давыдов несколько минут изучал обстановку. В эти минуты он вспомнил стихи пана Мицкевича, так удачно переведенные на русский язык Пушкиным:

Можно было подумать, что Адам Мицкевич, уже более полувека лежащий в гробу в Кракове, в Вавельском кафедральном соборе, когда писал стихи, видел перед собой пани Зоею.

Давыдов знал, что нравится дамам. Видел он также и несколько случившихся из-за него стычек. К счастью, эти стычки произошли между приличными дамами, и до визга дело не дошло, ограничилось очень ядовитыми колкостями. Пожалуй, теперь следовало прийти на помощь Велембовскому…

– Ганнуся, подавай ужин! – крикнула пани Зося кухарке, а сама принялась рассаживать гостей. Стол был маловат для такой компании, сели тесно, по этому поводу много шутили и смеялись, подталкивая друг дружку локтями. Причем Давыдов половины шуток вообще не понимал, а вторую половину – очень сомнительно. Но, глядя, как пожилой пан Станислав то и дело целует ручки своим соседкам, а им это явно нравится, Денис тоже взялся за дело.

Ловкая пани Зося устроила так, чтобы сесть рядом с Давыдовым. Красивый офицер, в капитанском чине, к тому же скоро уедет, так почему бы не подразнить обоих женихов, почему бы не пококетничать со столичным гостем напропалую, как это умеют делать бойкие польки? Так что справа от нее был Давыдов, а слева – пан Ежи, очень этим довольный.

Денис оказался между пани Зосей и пани Малгожатой. Напротив, между пани Кшисей и Васькой, сидел Велембовский и метал из-под бровей огненные взоры. Кухарка внесла яблочный пирог по-варшавски и «краковский сырник», «сухое варенье» уже стояло посреди стола в большой фарфоровой миске.

– Угощение скромное, но от всей души! – сказала пани Зося. – Для дорогого гостя ничего не жалко!

Это был намек, заставивший Велембовского содрогнуться. Пан поручик уже был не рад, что притащил пана капитана к будущей невесте.

Давыдов старательно ухаживал за пани Малгожатой, даже ручку ей целовал, объясняясь по-русски, но употребляя немногие известные ему польские слова. Сорокалетняя красавица в ответ соблазнительно смеялась.

Пани Зося злилась, вертелась, задевая Давыдова то плечом, то локтем, и совершенно перестала обращать внимание на пана Ежи. Зато задирала пана Станислава, домогаясь от него комплиментов. Пани Кшися вовсю развлекалась, глядя на старания соседки, а Васька таращилась во все глаза на игры взрослых пани.

Пан Ежи обиделся и, выпив всего одну чашку чая, собрался уходить. Пани Зося удерживала его так, что и ребенку было бы понятно: мечтает от него избавиться.

Когда Черпак с Микульским ушли, Велембовский прямо-таки расцвел. Но проказливые польки, словно сговорившись, разом приступили к правильной осаде Давыдова. Тут-то Денис и понял разницу между вниманием столичных дам – то холодных, как снежные бабы, то впадающих в истерики – и вниманием провинциальных красавиц, лукавых и непосредственных, способных вдруг запеть, хором расхохотаться без всякой причины, потребовать «брудершафта». С ними Давыдову стало удивительно легко, и давно уже дамское общество не доставляло ему такого удовольствия. Если бы не Велембовский, неизвестно, до чего бы добаловались шустрые пани. Но подвести товарища Давыдов никак не мог.

* * *

Далеко за полночь разомлевшие и слегка окосевшие Денис и Чеслав отправились обратно на заставу, не дрогнув перед недвусмысленными намеками со стороны гостеприимной хозяйки и ее соседок. Пани Зося, добрая душа, снабдила panôw oficerôw корзиной с «запасом на дорожку». Получилось увесисто. Велембовский, едва вышли за калитку, запустил руку под крышку, повозился там и удовлетворенно кивнул:

– Бардзо добже! То, что надо!..

– А что надо? – рассеянно поинтересовался Давыдов, хрустя прихваченным в последний момент маринованным огурцом.

– Bimber, ciasto, slonina…[18] – причмокивая, принялся перечислять поручик, и тут впереди, за небольшим перелеском, отделявшим заставу от деревни, грохнуло.

Офицеры дружно присели. Велембовский шмякнул тяжелую корзину на раскисшую проталину и выдернул из кобуры «кольт». Денис тоже выхватил оружие. Несколько секунд оба вертели головами, напряженно вслушиваясь в ночь.

– Это ведь на заставе? – полувопросительно сказал Чеслав.

– Похоже… – Давыдов выпрямился. – Что бы это могло… – договорить он не успел.

За перелеском снова гулко рвануло, а следом защелкали вразнобой выстрелы. Офицеры, не сговариваясь, бросились к заставе по тропинке, что привела их в деревню. Про корзину со снедью, понятно, не вспомнили, а хмель улетучился из голов уже через сотню шагов.

Перед опушкой, за которой чернела изгородь заставы с торчащей над ней сторожевой вышкой, контрразведчики остановились. Стрельба теперь была слышна четко, и стало ясно, что действуют две группы. Левее, от казармы, звонко хлопали «мосинки» караульной команды, а с другой стороны им вторили хлесткие выстрелы.

– «Манлихеры», – определил Велембовский.

– Это же австрийские винтовки! – изумился Давыдов. – У нас что, война с Австро-Венгрией началась?! Не может быть!..

Оба, пригибаясь, кинулись к воротам заставы. К их удивлению, ворота оказались заперты, а из-под сторожевой вышки негромко окликнули:

– Стой, кто идет? Стрелять буду!..

– Мы свои! – ответил Чеслав. – Пароль – «Гродно»…

– Отзыв – «Варшава»… – удивились в темноте. – Проходите.

От опоры вышки отделилась фигура, приблизилась к калитке. Велембовский со своей стороны прижался к частой сетке ограждения лицом.

– Пан поручик!..

– Ага. А ты, по-моему, Кваша?

– Так точно! Сержант Кваша…

Солдат шустро отпер калитку и пропустил офицеров на заставу.

– Что у вас творится? – нетерпеливо спросил Денис.

– Не могу знать, пан капитан.

– Как это?!

– Он на посту, и оставлять его не имеет права ни при каких обстоятельствах, – пояснил Чеслав. – Идемте к казармам!

Он метнулся влево, к дощатой стене конюшни, из-за которой слышалось тревожное всхрапывание и ржанье лошадей. Давыдов едва поспевал за ним. Перестрелка вдруг стихла. Офицеры в недоумении переглянулись, но потом все же продолжили путь к казармам.

Неожиданно сразу в трех местах вспыхнули яркие пятна осветительных фонарей, со всех сторон забегали, затопали, загалдели. Из-за угла конюшни на Давыдова выскочил встрепанный, полуодетый казак с карабином наперевес. Денис едва не выстрелил, но вовремя опустил револьвер.

– Ваш бродь?! – вытаращился казак, пытаясь принять стойку «смирно».

– Капитан Давыдов. Извольте доложить о происшествии!

– Старшой урядник Непейвода… Так это, отбились, кажись!

– От кого отбились?

– Ваш бродь, айда до казармы. Там зараз господин хорунжий порядок наводят…

Спустя четверть часа все наконец выяснилось. Несколько неизвестных проникли на территорию заставы перед полуночью. Определенно их целью был задержанный курьер, который сидел в карцере дежурной части. Нападавшим, наверное, все бы удалось, если бы не вышедший покурить на крыльцо казармы приказной Гавриленко. Его одолела бессонница из-за больного зуба.

Казак успел удобно расположиться на подстеленной на ступеньках бурке, достал кисет и люльку и лишь тогда заметил подозрительные тени, метнувшиеся возле дежурки. Недолго думая, Гавриленко, вместо того, чтобы разбудить вахмистра и доложить, как положено, решил проверить все сам. Направился к дежурке и почти нос к носу столкнулся с противником. У казака при себе был только засапожный нож. Незнакомец же, одетый в странный, мешковатый комбинезон, изгвазданный серыми и бурыми пятнами и разводами, делавшими его почти незаметным в мартовской ночи, вооружен штатным «манлихером».

Гавриленко не сплоховал – даром что пластун. Увернулся от удара прикладом и всадил австрияку нож под ложечку по самую рукоятку. Но, к несчастью, умирая, тот успел нажать на курок. Грохнул выстрел – и началось!..

Гавриленко еще сумел добежать обратно до казармы, но на крыльце его догнала вражеская пуля и швырнула, уже мертвого, прямо на руки выскочившему навстречу вахмистру Полубатько. Дальше грянула жаркая перестрелка между казармой и дежурной частью. Стреляли много, но, как выяснилось, малорезультативно.

– Брэхня! Нэ може быти такого! – возмутился Полубатько, увидев возле крыльца дежурки всего два тела в пятнистых балахонах. – Мы ж нэ парубки безвусии – сапсана влет збити можем!

– Каковы наши потери? – хмуро спросил Денис не менее угрюмого хорунжего.

– Вбитих двое: приказной Гавриленко и молодший урядник Перекатый, що у череговой частини був. Поранених трое…

– А у противника, значит, тоже двое…

– Думаю, у них потерь больше, – вмешался Велембовский. – Казаки нашли, где эти… гаврики сквозь ограду уходили. Там много крови – и на траве прошлогодней, и на сетке, и дальше на опушке. Унесли, кого смогли.

– Но свою задачу они выполнили! – горько резюмировал Давыдов. – Забрали курьера.

– Теперь бы нам понять, что это было? – тихо добавил поручик.

– Провокация или жест отчаяния?..

– Так точно.

– С этим пусть пока комендант разбирается. А я должен срочно в столицу телеграфировать…

Ответ из управления был короток и лаконичен: «Возвращайтесь со всеми документами. Максимов».

Глава 7

1913 год. Март. Санкт-Петербург

Ранение подполковника Вяземского, конечно, серьезно осложнило жизнь Голицыну. Поневоле пришлось возглавить немалое хозяйство управления, ибо ни Власкин, ни Свиридов откровенно не пожелали брать на себя такую ношу. Капитан Власкин заявил, что со дня на день вообще убывает на учебные курсы в академию, дескать, хочет повысить свой профессиональный уровень и в перспективе возглавить одно из провинциальных подразделений СОВА, к примеру, в Самаре или даже в Харькове.

– У меня там родители живут, – пожал он плечами. – Старенькие уже. Почему бы и не перебраться к ним поближе?..

Капитан Свиридов же честно сказал, что не годится на столь ответственный пост. К тому же после прошлогодней травмы спины вообще подумывает об отставке или о переводе на штабную должность.

– Не хочу никого подводить, Андрей. А ты у нас – самый молодой и перспективный. Это тебе каждый скажет и где надо подпишется. Так что – действуй. А уж мы тебе поможем, чем сможем…

Голицын вздохнул и, как говорят, засучил рукава, вникая во все подробности и рутинной текучки, и дел первейшей важности – вроде расследования покушения на князя Вяземского или вот шпионской игры, в которую случайно ввязался поручик Гусев.

Какое-то время Гусев справлялся со своей новой ролью, встречаясь дважды в неделю с завербовавшим его репортером Ивановичем и передавая ему малозначительные сведения об условиях содержания агента британской разведки Сиднея Рейли в Трубецкой тюрьме. Но спустя пару недель, игра начала буксовать. Ивановича, или, точнее, его хозяев, перестали удовлетворять скудные сведения, и они захотели большего. Репортер так и сказал Гусеву на очередной встрече:

– Они не понимают, за что платят вам такие деньги. Нужны более ценные сведения.

– А если их нет? – насупился Глеб.

– Найдите! Не может не быть. Мистер Рейли слишком важный арестант, чтобы о нем и его безопасном содержании не беспокоились…

Гусев явился к Голицыну в совершенном расстройстве и признался, что не может ничего такого придумать, чтобы поддержать интерес таинственных хозяев Ивановича.

Тогда Андрей и решил дать ему напарника и наставника одновременно в лице кого-то из своих, более опытных оперативников. Он вызвал штабс-капитана Гринько, как одного из самых старых и мудрых агентов Службы. Собственно, именно Гринько и помогал подполковнику Вяземскому в свое время набирать кадры для управления.

– Степан Михайлович, нужен ваш совет, – серьезно начал Андрей. – Вы ведь в курсе задания поручика Гусева, которого временно перевели к нам из третьего управления?

– Так точно, господин капитан. А что он, уже натворил чего?

– Почему вы так решили?

– Так ведь зеленый совсем! Ну, какой из него агент, да еще под прикрытием? У него ж на лбу написано «романтик».

Голицын хмыкнул на сей пассаж, но вынужден был согласиться с определением.

– Вот я и хочу дать Гусеву опытного напарника. Осталось выбрать кандидатуру. Собственно, таких всего двое: Громов или Белов?

– Громов, – подумав, сказал Гринько. – Для такой рискованной игры требуется именно нахальство. А у Громова его хоть отбавляй. Белов тоже хорош, но уж больно правильный. Поручик Гусев боек и не трус, но он кабинетный работник, а тут нужен… хм, авантюрист. Точнее, авантюрист с задатками гимназического преподавателя классической латыни…

Голицын улыбнулся: сочетание, конечно, странное, но для руководства Гусевым самое подходящее. Громов при необходимости мог добиваться цели с занудством не то что латиниста, а преподавателя каллиграфии.

– Решено. Пусть будет Громов. Вызовите его ко мне, Степан Михайлович…

Поручик Алекс Громов, агент по особым поручениям, бойкий и языкастый молодой человек, явился незамедлительно.

– …так что будете с сего дня работать в связке с Глебом Гусевым, – завершил Голицын инструктаж, – постепенно перенимая всю операцию и высвобождая Гусева для иных дел. Тем более что он в эту историю ввязался случайно. – Андрей подумал и добавил: – И это хороший знак! Выходит, наш противник знает о нас менее, чем ему бы хотелось…

Громов выслушал начальство с твердокаменным лицом, и лишь в глубине его темных глаз Голицын углядел с трудом сдерживаемых бесенят. Алекса уже буквально распирало от разгоревшегося веселого энтузиазма.

Андрей вызвал по внутреннему телефону дежурную часть.

– Паша, а разыщи-ка мне поручика Гусева, да поскорее.

– Будет исполнено, господин капитан! – бодро ответил Фефилов.

Глеб сидел за рабочим столом, обложившись статистическими справочниками, и был просто счастлив, когда его оторвали от работы.

Обнаружив в начальственном кабинете кроме капитана Голицына, боевым лаврам которого немного завидовал, еще и поручика Громова, Глеб удивился и насторожился.

С ним по службе он дел не имел совершенно, однако знал репутацию Алекса: ушлый, пронырливый и энергичный.

Собственно, эта репутация была и на физиономии написана. Громов имел лицо круглое и жизнерадостное, улыбку от уха до уха, черные глаза и брови, наводившие на мысли о цыганщине, а что касается тоже черных, но с ранней проседью, вьющихся волос, так те уж точно были цыганские, и чтобы содержать буйную гриву в порядке, Алекс изводил на нее фунты бриолина. Стричься он отказывался, потому что в случае необходимости, как агент по особым поручениям, мог без всякого парика изобразить и цыганского скрипача, и загулявшего купчика, да хоть французского актера.

Странные причуды были у матушки-природы: Федор Самуилович Нарсежак, почти настоящий француз, сильно смахивал то ли на японца, то ли на корейца, а Громов, чья русская фамилия мало соответствовала имени Алекс, скорее пригодному для француза-католика, имел цыганское обличье. И сей хабитус, по выражению спецагента Харитонова, самого начитанного в управлении, порой играл с ним злые шутки, заставляя удирать от чрезмерно пылких поклонниц то в окно, то по крышам, а однажды даже в багажном ящике автомобиля. Совсем бы избегался, если бы не страсть к технике. Громов мог часами возиться и с мотоциклетом, и с оружием, да хоть с котлетной машинкой – было бы в руках железо, требующее смекалки.

– Вот, Глеб Владимирович, вам товарищ, – сказал Голицын. – Вместе будете разрабатывать господина Ивановича. Кстати, имейте в виду: наши неприятели, насколько я понимаю, завербовали этого щелкопера через его папеньку.

– Да, я уже связался со своим батюшкой, – кивнул Гусев, – и получил телеграмму. Именно Иванович-старший, по его мнению, передал японцам планы укреплений Люйшуня.

Сказав это, Глеб покосился на Громова – он страх как не любил конкурентов.

– Значит, вы уже все поняли, – удовлетворенно сказал Голицын.

– Понял, господин капитан… Да только не все, – подумав, ответил Глеб. – Я, сами знаете, обучен анализировать. Во-первых, Ивановича-старшего не осудили из-за недостаточности улик. А во-вторых, я позволил себе связаться с Морским министерством, у меня там приятель служит. Он этого Ивановича-старшего вспомнил. Старик рвался в кабинет генерала Григоровича, чтобы, как он потом кричал, обелить себя. Поступил бы он так, если бы и впрямь был виновен?

– Поступил бы, – ехидно заметил Громов. – Кушать всем хочется. А если невиновность papa Ивановича была бы доказана, он бы мог получать государственную пенсию. Ему бы посчитали то время, что он поневоле просидел в отставке, набрали положенные двадцать пять лет, и он бы получил полную пенсию.

– Насколько я понимаю, Николай – его единственный сын, и его доходов на содержание семейства недостает, – добавил Голицын. – Так что тут все сходится.

– Но если оба Ивановича завербованы, то денег им должно хватать, – не сдавался Глеб.

– Тем более они должны показывать вид, будто бедствуют. А плата за услуги будет копиться на банковском счету. Успокойтесь, Гусев, тут не время и не место для чрезмерного милосердия. Лучше ступайте с Громовым в укромный уголок и подумайте вдвоем, составьте план действий. Поручик Громов – теперь ваш куратор по разработке Ивановича. Выполняйте!

* * *

Корнет Петя Лапиков любил рисовать. Но не милые женские головки, не фигурки с точеными ножками, а всякие технические штуки, которых в природе не было и быть не могло. Например, шестиколесный автомобиль под парусом. Он мог две недели возиться с фантастическим, оснащенным махающими крыльями дирижаблем, изобразив его на хорошей бумаге, прорисовав карандашами разной мягкости все тени.

Однажды Байкалов, посмотрев на эти художества, сказал:

– Ты бы, брат Лапиков, чего полезного изобрел. Скажем, пушку на велосипедах. Велосипед овса не просит, копытом не бьет, не кусается. Опять же, они у нас имеются. Вот что будет, если соединить рамой, например, четыре велосипеда? Ведь они большой груз могут везти, а?

Говорил он это очень серьезно. Петя, не почуяв подвоха, заинтересовался, стал расспрашивать. Страстный велосипедист Байкалов деловито отвечал. А кончилось тем, что Петя додумался до передвижного пулемета.

Сперва он действительно вычертил эскиз рамы для четырех велосипедов. Потом сообразил, что ехидный Байкалов ему голову морочит: какая пушка, помилуйте, из чего должна быть рама длиной в две сажени, чтобы выдержать пушку? К тому же пушку велосипеды не увезут, а сами под ее тяжестью сломаются. Как раз тогда Петя побывал на стрельбище, видел там трехлинейный пулемет Максима и учился стрелять из него и с треноги, и с колесного станка, недавно изобретенного полковником Соколовым. Станок давал хорошую устойчивость при стрельбе и позволял быстро перемещать пулемет при перемене позиции. Вот пулемет можно было бы везти на раме, и даже хватило бы двух велосипедов. Но как прикажете из него палить? Да и тяжеловат «максимка»…

В конце концов Петя нарисовал любопытную штуку: мотоциклет с коляской, а в коляске – станковый пулемет Гочкиса, куда более легкий. Идею Лапиков позаимствовал у полковника Соколова, только сделал поправки применительно к фигуре сидящего стрелка. Транспортное средство он скопировал с рекламной картинки, на которой был мотоциклет «Россия». Эту модель уже лет двадцать выпускали в Риге на велосипедном заводе Лейтнера, понемногу ее совершенствуя.

Лапиков как раз завершал картинку, когда в комнату, где ему бы полагалось заниматься совсем другими делами, случайно заглянул штабс-капитан Гринько. Он увидел картинку, хмыкнул и повел художника к Голицыну.

– Андрей Николаевич, полюбуйтесь: вот где у нас таланты прозябают!

Голицын, донельзя загруженный текущими делами и озабоченный забуксовавшим вдруг расследованием теракта в Зимнем дворце, хмуро оглядел подчиненных. Лапиков смущенно пунцовел, а Гринько снисходительно улыбался в усы.

Сразу после ранения Вяземского в Николаевском зале Андрею показалось, что весь мир пошел наперекосяк. Каждое утро теперь Голицын вставал с тяжелым сердцем и всегда сначала ехал в Мариинскую больницу узнать состояние раненого друга, а когда появлялся на Шестой линии, «совята» пытались показать ему свое сочувствие. Старались радовать начальство, а сведения не слишком приятные откладывали до лучших времен – хоть на несколько часов.

Петина картинка, исполненная на лучшей бумаге, и такого размера, что могла соперничать с обязательным в кабинетах портретом государя императора, как раз была той забавной маленькой радостью. И Андрей оценил эту заботу, благодаря чему Лапикову и не влетело за посторонние занятия в служебное время.

– А что? – хмыкнул он, изучив рисунок, и передал его Гринько, пришедшему с очередным докладом по текущим делам управления. – Вполне жизнеспособная конструкция. Как, по-вашему, Степан Михайлович?

– Забавная машина получается, – согласился тот. – Только где ее взять-то? Тут же умельцы, ох какие, нужны.

– Корнет, а разыщите-ка мне поручика Громова! – осенило Голицына.

Как раз недавно Алекс выучился водить мотоциклетку и очень гордился своим пониманием техники, рассказывая всем при каждом удобном случае, чем, например, отличается двухтактный мотор «рено» от четырехтактного «бенца». Он внимательно разглядел рисунок и сказал:

– Если прикажете, попытаюсь.

– Действуйте, поручик. Но в свободное от службы время. К маю, надеюсь, что-нибудь получится. А сейчас ездить на мотоциклете – сущее самоубийство.

– Тогда у меня предложение, господин капитан.

– Слушаю.

– Может быть, приобрести для установки «гочкиса» новую модель мотоциклета? Заказать прямо в Риге, чтобы сюда доставили, только собранную не до конца? Особенно коляску. Я-то взял себе ту, что по карману, ей уже лет пять.

– Разумно, – согласился Голицын. – А какие у новой преимущества?

Вопрос бальзамом пролился на душу поручика, и его понесло. Речь Громова про педальный привод, съемный бензобак, четырехтактный двигатель, магнето, картер, маслонасос и раздельные тормоза можно было бы назвать образцом красноречия, кабы не ехидные комментарии насчет надувного сиденья для стрелка и пуленепробиваемой резины колес. У Голицына же в голове застряло только, что транспортное средство весит всего два пуда, а разгоняется чуть ли не до пятидесяти верст в час.

– Очень хорошо, если нечистая сила подсунет нам погоню, – рассудил капитан. – За автомобилем, к примеру. Перебить пулевой очередью колеса… Слушайте, Громов, а можно сделать так, чтобы пулемет глядел не только вперед, но и, скажем, влево тоже! Или назад?

– Да запросто! Насаживаем коляску на ось с контрподшипниками и с приводом от выхлопной трубы…

– Сто-оп! Верю, поручик, верю!..

* * *

Бастрыгинский особняк был строен не для учреждения, а для проживания семейства, и в нем имелись всякие закоулки и чуланы. Иные приспособили для хранения архивов. А вот кухню с плитой трогать не стали. Приходилось порой и ночью работать, случалось, что не хватало времени выйти пообедать. Отправляли сторожа Тимофеича в трактир с судками, потом разогревали еду, сами себе варили кофе. Потому плиту обычно топили, и кухня стала самым теплым местом в особняке. Туда-то и пошли беседовать Гусев и Громов.

Алекс, получив от Голицына все инструкции, толково расспросил Глеба, как именно развивались события у «Палкина». Гусев не мог честно признаться, что, погорячившись, чуть не упустил Ивановича навеки. Пришлось изворачиваться.

– Хорош бы ты был, если бы утопил его в клозете! – развеселился Громов. – Любопытно, сколько ему пообещали, если он простил тебе такую умывальную процедуру?

– Я бы на это и за миллион не согласился! – воскликнул Глеб.

– Я тоже. Ну, давай ломать головы, где и как ты нас сведешь?

– Сперва надо решить, какие сведения о Рейли мы ему преподнесем для начала.

– Ага, чтобы рыбка не сорвалась с крючка. Эту рыбешку нужно как следует поводить… Так. Сейчас пойдем и сварганим документ. Распоряжение о допуске к мистеру Рейли… хм, священника он вряд ли потребует… А вот что! Ему нужен врач! Пошли, напечатаем на пишмашинке, изобразим подпись коменданта Петропавловки, а потом сфотографируем на мой «Атом»!

– Думаешь, получится четко?

– А неважно. Главное, чтобы фамилию Рейли можно было разобрать.

Глеб знал стиль деловой переписки лучше Громова, но в фотографическом деле не разбирался совершенно. Аппараты у «совят», разумеется, имелись, и час спустя фальшивое распоряжение было отснято. Теперь следовало проявить пленку и сделать пристойный отпечаток.

Громов заставил Гусева наблюдать за работой подпоручика Перетыкина, который довольно часто снимал документы и уже наловчился.

– Учись, теоретик. А то задаст тебе Иванович фотографический вопрос – ты и растеряешься.

– Он сам в этом ни уха ни рыла не смыслит.

– Ты что, он же репортер!

– Судя по тем снимкам, которые печатают наши газеты, их делают слепые однорукие инвалиды с паперти.

Сообщение с Ивановичем было оговорено еще у «Панкина». На Невском, напротив городской думы имелась кондитерская, а в кондитерской – столики у самой витрины. Если сесть за самый крайний, ближний к Гостиному двору, и запустить руку под столешницу, можно было нашарить щель и в ней поместить сложенную записку. Иванович рассказал про это место Глебу – и, значит, оставалось спрятать там указания по передаче фотографической карточки.

Для этой надобности выбрали вечернюю службу в Казанском соборе, а стоять Ивановичу велели у могилы Кутузова, у самой бронзовой ограды, напротив придела святых Антония и Феодосия Киево-Печерских.

Глебу не очень нравилась затея Громова, но он понимал: сам с теми, кто нанял Ивановича, не справится.

Меж тем Алекс успел телефонировать в Ригу, на завод Лейтнера. Ему предложили выслать наполовину собранный мотоцикл в багажном вагоне, но заломили такую цену, что Громов даже крякнул. Качества, конечно, хотелось, но за разумные деньги.

Тогда Громов телефонировал на питерскую экипажную фабрику «Фрезе», где уже почти десять лет собирали мотоциклеты. И, для очистки совести, связался с Москвой. Вот тут ему повезло.

Московская фабрика «Дуке Ю.А. Меллер», до сих пор очень осторожно пробовавшая выпускать модель, которую успешно передрали с мотоцикла английской компании «Мото-Рева», получила армейский заказ. Военное министерство решило оснастить двухколесным транспортом курьеров, связных, а со временем, возможно, и разведчиков. Ловкий Алекс за двадцать минут беседы добился того, что ему пообещали почти собранный мотоциклет для обкатки и выявления недостатков, причем бесплатно. Мнение СОВА для Военного министерства уже кое-что значило. И в тот день, когда была назначена встреча Глеба с Ивановичем, Громов поехал с утра на Николаевский вокзал и принял ценный груз в виде двух тяжелых ящиков.

Для возни с мотоциклетом он решил приспособить старый каретный сарай по соседству от своей квартиры. Его собственный мотоциклет стоял в сарае, укутанный в старое пальто и забаррикадированный дровами. Петербуржская зима, да и весна тоже, – не лучшее время для прогулок на двухколесном транспорте. А каретный сарай уже несколько лет пустовал, и его удалось снять недорого. В придачу двор на ночь запирался, а дворник был очень достойным семейным мужчиной и рисковать хорошим местом не стал бы.

Доставив ящики в сарай, Громов помчался в бастрыгинский особняк. Хотя слово «помчался» не больно соответствовало той скорости, с которой можно проехать по слякотным питерским улицам в марте. То оттепель, то мороз, то вдруг совершенно сибирский снегопад – март в столице был такой, что лучше из дому не выходить. Извозчики по Благовещенскому тащились, как вши по шубе. Мимо морской исправительной тюрьмы Громов ехал минут десять, а там и полуверсты не будет.

Глеб уже сидел в кабинете, который занимал вместе с капитаном Крутиковым, и готовил докладную записку своему прямому начальству – полковнику Кухтерину. Это была сводка происшествий за несколько лет, связанных со второй женой военного министра генерала Сухомлинова. Поговаривали, что ловкая дама вьет веревки из супруга, который старше ее на тридцать два года, и что она способствует хорошим отношениям между Сухомлиновым и Распутиным. Сместить министра СОВА и не пыталась, но знать, чем можно на него повлиять, просто была обязана. Старик Сухомлинов входил в список лиц, которых Служба взялась охранять. Пришлось составить длинный список знакомств дамы, список прислуги, нанимавшейся ею в разное время, и попытаться извлечь из этих имен с фамилиями возможные тайные взаимосвязи.

– Чего накопал в бумажках? – спросил Алекс.

– А то и накопал, что не военного министра нужно охранять от злодеев, а Россию от военного министра, – буркнул Глеб. – Это ж надо было такое сокровище в жены взять!.. Всю свою родню на теплые места пристроила. Ангелочек чертов!..

– Все блондинки – чертовы ангелочки, – философски заметил Громов. – Особенно с карими глазами.

– Она шастает по курортам, знакомится с важными господами, заводит любовников, принимает подарки, а потом выясняется, что военные заказы размещены не у нас, в России, а бог весть, где за границей! А господин министр внушает государю, будто бы наши оружейники ни на что не способны. – Глеб ткнул в бумаги перед собой. – Гляди, я не поленился, поработал со справочниками. Наши оружейные заводы уже два года загружены менее чем на четверть своих мощностей! А заказы уходят туда, – он махнул рукой куда-то в сторону Великобритании.

– Скверно. Но вот, порадуйся: заказ на мотоциклеты размещен в Москве.

– Ну, это Екатерина Викторовна, видать, зазевалась!..

Они уговорились о встрече на вечерней службе, и Громов побежал по делам, а Глеб остался ковыряться в бумажках.

* * *

Казанский собор был храмом многолюдным – для того и строился. Богомольцы туда шли приличные – мало ли на Невском солидных учреждений? И от Зимнего – два шага. Летом эти два шага даже почтенный ветеран Генштаба одолевал за десять минут. Но в начале февраля, как Невский ни чистили, выходило минут двадцать.

Глеб в церковь заглядывал часто, ему нравились образа старого письма. Потому и знал план Казанского собора. Пришел заблаговременно и встал у кутузовского надгробия не вплотную к ограде, а в сторонке.

Громов в церковь заглядывал редко, считая себя атеистом, но атеистом православным. Он пришел чуть позже и определился по другую сторону надгробия.

Наконец после начала службы явился Иванович. Этот явно был в соборе впервые. Найдя бронзовую ограду, он чуть ли не вцепился в нее, всем видом показывая: люди добрые, я в этих ваших земных поклонах, ангельских голосах и свечках перед образами ровно ничего не смыслю.

Глеб пробрался к нему и дернул за рукав.

– Это с вами? – тихо спросил Иванович.

– Это со мной. А ЭТО – с вами?

– Частично.

– То есть как?!

– Постыдились бы, господчики молодые, – одернула их богомольная старушка.

– Давайте сюда, – велел Глеб.

– Нет, сперва вы. Я посмотрю, – уперся Иванович.

– Нет, сперва вы. А то прочитаете, скажете, что не годится, а на самом деле…

– Нехристи!.. – прошептала богомольная старушка.

– Нет, я должен сперва видеть.

– А потом вы скажете, что и без меня это знали.

Глеб оказался в своей стихии – боролся за победу. Ему непременно нужно было уесть противника, хотя уже и другие богомольцы смотрели косо, готовясь сделать строгие замечания.

Пререкания кончились тем, что Иванович и Глеб пошли прочь от покойного Кутузова и встали на свежем воздухе, под кровом колоннады. Громов последовал за ними.

Этот выход был оговорен заранее, и в расчете на него Алекс сговорился с извозчиком на хороших широких санках.

Он издали посматривал, как Гусев и Иванович, совершенно одинаково жестикулируя, торгуются: кто первый достанет из кармана и покажет то, что принес. Наконец Глеб подал знак – утер рукой якобы вспотевший лоб. И Алекс, махнув извозчику, подошел к спорщикам.

– Добрый вечер, господа, – сказал он. – Что вы, право? Тут ведь все равно ничего не разглядеть. Поедем-ка туда, где светло!

– Кто вы? – спросил ошарашенный Иванович, и тут же он был с двух сторон подхвачен под локотки и утащен к санкам.

Кричать, звать полицию, привлекать внимание он, как Громов с Гусевым и рассчитывали, побоялся.

– Гони! – велел Алекс извозчику, с которым заранее было условлено: катать господ по набережным, пока им не надоест.

– Да вы не бойтесь, господин Иванович, – весело заговорил Громов, – все в порядке, небольшая прогулка. Почем нам знать, может, ваши друзья где-то поблизости от Казанского бродят? А так – поговорим спокойненько, задушевно, к общему удовольствию.

– Что вам от меня надо? Денег? – репортер затравленно оглянулся на молчавшего Гусева. – Так мне их выдали немного, и если вы сейчас отнимете…

– …то больше вам такого поручения не дадут? – Алекс рассмеялся. – Полноте, мы не дураки, чтобы резать курочку, которая несет золотые яйца. Вы сейчас посмотрите на документ и скажете, во сколько его цените.

Иванович растерялся.

– Я имею п-п-полномочия… – с трудом выговорил он. – Я могу п-п-платить за сведения… за сведения о м-м-местонахождении м-м-мистера Рейли…

– Ну, так и платите. Гусев, доставайте!

Фотографическая карточка была предъявлена под ближайшим фонарем. Иванович с трудом разобрал, что речь шла о визите доктора к заключенному, который содержится в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.

– Вы отдадите мне эту карточку? – спросил Иванович.

– Сперва – деньги.

– Но этого мало. Мы с господином Гусевым так не сговаривались!

– Так, может, вы полагали, что он самого Рейли вам за пазухой принесет?..

Торг начался такой, что Глебу даже сделалось неловко. Он не предполагал, что Громов способен собачиться из-за десяти рублей, как базарная торговка. Конечно же, он понимал, что товарищ от души развлекается, но уж больно артистично возмущался и причитал Громов. Наконец сговорились на ста рублях. Это была немалая цена за кусок плотной фотографической бумаги. Столько стоили очень хорошие карманные серебряные часы.

Громов сразу стал соображать, как именно употребить добычу на создание пулеметного мотоциклета.

– Отвезите меня на Шпалерную, – устало сказал Иванович.

– Вы там квартиру нанимаете? – полюбопытствовал Глеб.

– Да. И там… то есть, нанимаю квартиру…

Вопрос Гусева был, по всей видимости, вполне невинным. Однако имел подкладку. Глеб хотел собрать сведения об Ивановиче-старшем. Конечно, он мог воспользоваться услугами адресного стола. Но кто их, Ивановичей, знает – может, их целое племя проживает в разных концах Петербурга?

Наконец репортера отпустили, внушив ему, что добычей сведений о Рейли будут заниматься два человека – и значит, его наниматели должны раскошелиться.

На следующий день парочка новоявленных «комбинаторов» доложила Голицыну о встрече с Ивановичем, и Алекс даже выложил на стол сто рублей.

– Мне подать смету на переоснащение мотоциклета? – спросил он. – Материал, приклад, работа слесаря, работа кузнеца…

– Вы уже все рассчитали? – удивился Голицын.

– Нет, но хоть приблизительно… А то выйдет, что начать-то я начну, а личные средства вдруг иссякнут?

Андрей внимательно посмотрел в широко распахнутые и беспредельно честные глазищи Громова.

– Хорошо. Берите эти деньги, поручик, потом отчитаетесь.

– Есть отчитаться!..

* * *

В течение следующей недели было изготовлено еще полдюжины столь же «ценных» документов, имевших отношение к Рейли: рапорт доктора, распоряжение коменданта о переводе в другую камеру и тому подобные малозначительные сведения.

Громов приходил на встречи не всякий раз, а чаще в паре с опытным филером преследовал Ивановича. Но увидеть его нанимателей ни разу не удалось. А ведь Алекс был и глазаст, и наблюдателен, и ни одной мелочи не упускал.

Одновременно он возился с мотоциклетом. Тут опять помог Петя Лапиков. В технике юный корнет не был особенно силен, но фантазию имел незаурядную. Именно он случайно додумался до металлических рельсов, по которым скользила станина с установленным на ней пулеметом. От коляски, правда, осталось одно колесо, но зато можно было устанавливать «максима» и дулом вперед, и дулом назад, садясь соответственно. Пригодилась и пресловутая подушка, которую Петя пририсовал из чистого баловства, зато теперь стала насущной необходимостью, чтобы седок не отбил себе зад на железных конструкциях.

В середине марта выдался солнечный и относительно сухой день. Мотоциклет, укутав в парусину, вывезли на стрельбище, опробовали и… нашли тысяча и одну недоделку. Но уже было о чем рапортовать капитану Голицыну.

Глеб же, занимаясь своими прямыми обязанностями, а по вечерам раза два в неделю встречаясь с Ивановичем, выбрал время, чтобы повидаться со старыми офицерами, пережившими битву за Порт-Артур, как теперь все чаще называли бывшую китайскую крепость Люйшунь. Отзывы об Ивановиче-старшем были добрые; никто не понимал, отчего старый честный служака вдруг подружился с японцами.

– И ведь ладно бы нарушил присягу за хорошие деньги – это гадко, да хоть понятно. И ладно бы переметнулся к неприятелю из каких-то возвышенных соображений, – так рассказывал Глебу отставной пехотный майор Волынцев. – Но он за свою измену решительно никаких благ не получил. Живет на содержании у сыночка, а тот сам никак к делу не пристроится. Пописывать изволит… А служить не желает!

– Может ли быть, что его оклеветали? – с надеждой поинтересовался Глеб.

– Почему же нет? Только очень уж ловко оклеветали, если он по сей день не может доказать свою правоту. Сперва письма в министерства писал… Ему бы уехать в провинцию, поступить на службу ну хоть каким счетоводом, а он в столице застрял. Так вот – письма писал, оправдывался, ничего не вышло, да еще жена померла. Стал сам ходить по присутственным местам, караулить высокое начальство. Того гляди, в сумасшедший дом сдадут.

– Значит, бедно они живут?

– Насколько мне известно, совсем бедно…

У Глеба в голове образовалась было цепочка: загадочные покровители Рейли через Ивановича-старшего вышли на Ивановича-младшего, и значит, – немного денег старик должен был получить. Пусть на банковский счет, пусть со строжайшим приказом их оттуда не брать до поры. Но бедствовать ему бы не позволили – человек, не знающий, будет ли у него завтра обед, ненадежен.

А меж тем Иванович-младший принялся буянить. Очевидно, ему влетело от нанимателей за то, что завербовать-то Гусева завербовал, а приносит от него всякую белиберду.

Неизвестно, сколько бы длилась эта игра, но в бастрыгинский особняк приехал курьер, привез пакет от коменданта Петропавловской крепости, генерал-адъютанта Данилова. Этот документ от Соболева принесли Голицыну, а тот, просмотрев, послал за Гусевым и Громовым.

Данилов был заблаговременно предупрежден, что поблизости от Трубецкого бастиона могут быть замечены подозрительные личности. И вот он сообщал: не только замечены, но и пытались вступить в сношения с женой сторожа Мартыненко.

– Наши, – кивнул Громов. – Как бы не натворили дел…

Он имел в виду, что наниматели Ивановича решили, похоже, подстраховаться и отправили к крепости еще кого-то из своих помощников. И теперь тюремная охрана, не имеющая понятия о «совиных» планах, запросто может повязать подозрительных личностей. Данилов комендантом недавно, может проявить похвальную, но пока что не нужную Службе осторожность.

– Пора брать быка за рога, – сказал Громов, и Голицын его поддержал.

* * *

Следующая встреча состоялась в трактире «Царьград» на Каменноостровском проспекте. Вместе с Глебом пришел Алекс.

– Да понимаем мы все, понимаем, – оборвал он сетования Ивановича. – Вашим нанимателям нужен мистер Рейли. И они всеми возможными способами пытаются извлечь его из Трубецкого бастиона. А не получается! Способы-то глупые. И нет предложить нам напрямую принять в этом деле участие – боятся! Ну, так передайте им: за хорошие деньги мы с господином Гусевым сами его оттуда выведем. Только нужно так все устроить, чтобы мы остались вне подозрений.

– Сколько вы за это хотите?

– Десять тысяч, – ляпнул Громов и, сделав паузу, добавил: – На каждого.

– Вы с ума сошли! – Репортер схватился за сердце.

– Донесите это до сведения ваших нанимателей, господин Иванович. Иначе они потратят куда больше, получая от нас ценнейшие сведения о рационе мистера Рейли и сырости в Трубецком бастионе.

– Но такие деньги…

– Да вы сами посудите, после этой операции нам, возможно, придется оставить службу. Мы должны быть уверены в завтрашнем дне.

Сейчас Громов был строг, даже жесток. Иванович его таким еще не видел.

– Я донесу, донесу…

– Прекрасно! Вас или пошлют к черту, испугавшись расходов, или спросят о плане побега. Так вот, побег будет устроен по последнему слову прогресса. Даже если за нами увяжется погоня – ей несдобровать. Мы это можем доказать прямо сейчас!

Хорошо, что Глеб знал о затее Алекса, иначе бы растерялся от такой решительности.

Они втроем поехали к каретному сараю, где Громов и нанятый им мастер из слесарной мастерской возились с пулеметной мотоциклеткой.

Алекс с утра съездил на стрельбище и выпросил на сутки сломанный пулемет. Сейчас этот пулемет уже был закреплен на станине и исправно разъезжал взад-вперед, а также поворачивался в нужных направлениях. Правда, сидеть пулеметчику пришлось бы на голом железе – придуманную Петей Лапиковым подушку Громов решительно отверг.

– Вот, – сказал Алекс, выведя мотоциклет и установив его так, чтобы Иванович мог обойти со всех сторон. – Я – за рулем, мистер Рейли – на пассажирском сиденье, господин Гусев – за пулеметом. Все очень просто. Погоне придется выставить перед собой броневой щит, и тот не гарантирует успеха. Пулемет не револьвер, целиться незачем, а если дать очередь по колесам, хоть парочка пуль да попадет.

Глеб только кивал. Его задачей было светить велосипедным электрическим фонариком, чтобы явить изобретение Лапикова во всей красе.

Иванович действительно обошел и потрогал мотоциклет, полюбопытствовал, трудно ли было переоборудовать коляску под пулемет.

– Сами видите, от нее, в сущности, одно колесо осталось, – ответил Алекс. – И оцените устойчивость конструкции. Три колеса – это не два!

Видя, что Иванович сильно озадачен и даже не знает, что бы еще спросить, Громов добавил:

– При необходимости коляска отстегивается, и мотоциклет уносится вперед со скоростью тайфуна.

Иванович молчал.

– Мы можем предоставить фотографические карточки, – пообещал Глеб.

– Да, разумеется! – обрадовался репортер. Наконец-то прозвучали слова, понятные ему. После чего мотоциклет загнали обратно в сарай, а Ивановича доставили на Шпалерную.

– Думаешь, клюнут на такую наживку? – спросил Глеб, когда ехали обратно.

– Должны! – подмигнул Алекс. – Она достаточно безумна. А нынешний век – век безумного прогресса. Если бы мы показали аэроплан и пообещали выудить Рейли со двора Трубецкого бастиона, как карася на крючке, было бы еще блистательнее… Вот что, нужно их припугнуть. Довести до сведения, что мистера Рейли переводят в Кресты. А оттуда выцарапать его будет куда труднее.

– И в самом деле труднее?

– Почем я знаю! Этого вообще никто не знает…

* * *

Трубецкой бастион был бастионом разве что по старому названию да по пятиугольной форме. Сорок лет назад всю фортификацию снесли и построили обычную тюрьму, разве что вписали ее в план Петропавловской крепости, чтобы не разрушать гармонию. Тюрьма была двухэтажной и имела семь десятков камер для одиночного заключения. Во внутреннем дворе стояла баня, и Глеб с Алексом немало повеселились, сочиняя распоряжение смотрителя тюрьмы о конвоировании в баню мистера Рейли.

Выкрасть арестанта из камеры было мудрено. Высокий потолок, окошко под самым потолком и асфальтовый пол, который так просто не расковырять. Мебели бедняге полагалось – железная койка, откидной столик, табурет и, если это можно причислить к мебели, фаянсовая раковина да унитаз в углу, заменивший пятнадцать лет назад классическую тюремную парашу. Но этот аскетизм дополнялся электрическим освещением.

Правда, коридоры, куда выходили двери камер, были таковы, что по ним спокойно проехал бы автомобиль.

– Ты там бывал? – спросил Гусев.

– Я видел планы и фотографические карточки, – пожал плечами Громов. – Если история затянется, я предложу этим господам вывезти Рейли прямо из камеры на мотоциклете, подорвав двери гранатой!

Глеб расхохотался:

– А в это время над крепостью будет парить аэроплан и подхватит мотоциклетку, как…

– Как чайка – корюшку! – присоединился к нему Алекс.

Посмеявшись, велели друг дружке настроиться на деловой лад.

– Я покопался в документах, – сказал Громов. – Нашел старые правила, которые соблюдаются по сей день. В коридорах постоянно дежурят два унтер-офицера, они ходят и заглядывают в дверные глазки. А для наружной охраны есть особая Наблюдательная команда. И хочу тебя обрадовать: из Трубецкого бастиона еще никому не удавалось удрать. Не будем считать противников идиотами. Они, скорее всего, тоже все это знают. Знакомство с женой сторожа им потребовалось, чтобы передать узнику цидулку, не более. Жаль, дуреха не догадалась взять… И если мы пообещаем вывести этого подлеца Рейли, как цыган кобылу из трухлявой конюшни, пока хозяева, перепившись, спят, то доверие к нам будет утрачено навеки.

– Значит, побег возможен только при перевозке Рейли в Кресты.

– Другого выхода нет…

Они отправились к Голицыну, чтобы вместе составить более точный план операции. Капитан сказал, что дело серьезное, и все это нужно оговорить с высшим начальством – вплоть до генерал-майора Соболева.

Завязался мудреный узелок.

Для полного счастья недоставало только интриг питерских масонов.

* * *

Когда Голицын арестовал Рейли, вместе с ним был схвачен Александр Яковлевич Гальперн. Этот господин, формально – адвокат и присяжный поверенный Санкт-Петербургской судебной палаты, был масоном не простым, то есть не простодушным, из тех, что со времен императора Павла мечтали себе и мечтали о мировом переустройстве. Этот как-то загадочно прибился к Британскому посольству и сделался там юридическим консультантом. Что было раньше: устройство на эту должность Гальперна или его посвящение в ложу «Великого востока народов России», оставалось только гадать – масоны обожали конспирацию.

Как бы то ни было, СОВА с полным основанием подозревала масонов в тесном сотрудничестве с британской разведкой. И не отдельных авантюристов, а руководство ложи. Но требовались доказательства. А лучший способ получения доказательств – ловушка!

На совещании руководителей всех управлений Службы в бастрыгинском особняке речь держал Голицын. Он разработал план действий и был готов к самым заковыристым вопросам.

– Что мы имеем, господа? Мы имеем классический случай выманивания из норы старого лиса. Локхарт – не главный наш враг, главный – мистер Бьюкенен. И нора у него очень надежная – посольский особняк. Из этой норы он делает вылазки. И старается при этом, чтобы каждая получила максимальную огласку или даже вызвала страх. Покушение на князя Вяземского во время торжеств 21 февраля и провокация на австрийской границе в начале марта с подкидыванием письма венценосной особы – наиболее яркие примеры. Если бы мы были предупреждены о них, то смогли бы действовать более продуктивно. Но после драки кулаками не машут. Таковое махание выставило бы нас перед государем императором в дурном свете. Значит, требуется ответная провокация. Лично я не вижу иного пути обезглавить британскую гидру и, думаю, отсутствующий здесь Борис Леонидович – тоже. Приняв к исполнению мой план, мы сможем доказать связь русских масонов с официальным Лондоном и их соучастие в заговоре против государя императора.

Сказав это, Голицын оглядел коллег, словно спрашивая: продолжать, или вы изволите высказаться? Соболев едва заметно кивнул.

– Итак, господа… Примем за основополагающее, что мистер Бьюкенен пытается вызволить мистера Рейли. Его сотрудники уже предпринимают шаги, и нам пока удается водить их за нос. Но долго это продолжаться не может. Рейли британскому послу необходим – он держит в голове всю британскую агентурную сеть в России и все связующие звенья, в том числе и среди масонов. Наши английские друзья – лучше бы сказать «наши английские френды» – после недавних событий не захотят явно вмешиваться в организацию побега и, скорее всего, доверят это дело господам из ложи «Возрождение» или «Большая медведица». Они и обстановку лучше знают, и могут употребить для операции таких людей, с которыми английские френды даже не знают, как разговаривать. До сих пор претензий к моей логике нет?

– Продолжайте, капитан, – сказал Соболев.

– Побег Рейли будет курировать, скорее всего, кто-то из магистров, имеющий непосредственную связь с Бьюкененом. Вполне возможно, сам господин Некрасов, учитывая, что Гальперн арестован. Если устроить ложный побег, то можно выманить старого английского лиса из норы и заодно подцепить на крючок кое-кого из Великого востока народов России. И тут я перехожу к самой уязвимой части своего плана. Рейли должен быть настоящим. Наш английский лис знаком с ним лично. Но сам он вряд ли поедет к Трубецкому бастиону удостовериться, что мы не подсунули ему двойника Рейли. Скорее пошлет человека, который тоже знает его, но нам или неизвестен, или порядком подзабыт. И если во время проведения операции, которую я позволил себе назвать «Старый лис», у противника возникнут сомнения, считайте – дело провалено.

– Да, – согласился Соболев. – Это я понимаю. Насчет названия еще подумаем. Продолжайте, капитан.

Голицын едва не вздохнул с облегчением: самая опасная часть доклада, кажется, прошла благополучно. Но он умел сдерживать любые порывы. И стал во всех подробностях излагать план.

Гусев и Громов ждали за дверью и очень переживали – они внесли в операцию столько фантазии и смекалки, что сильно бы расстроились, не получи план начальственного утверждения.

Наконец Голицын вышел в коридор.

– Ну что, господа… Работаем.

– Есть работать! – весело ответили новоиспеченные «комбинаторы».

Голицын усмехнулся. Если все получится, как задумано, светят золотые подполковничьи погоны. Вот было бы забавно, если бы особым распоряжением государя на них привинтили ту самую совушку из темно-красной эмали с мелкой бриллиантовой россыпью вокруг глаз…

Как же забавно выглядишь, если смотреть на себя издалека. Мы – не кто-нибудь, мы – СОВА! Бегали, суетились, пристраивали заказ на фабрике самого Фаберже, и что? Как теперь прикажете носить этих сов – на мундире на них место не предусмотрено, на штатском пиджаке сзади за лацканом, как значок полицейского агента, что ли?..

Он подозревал, что прочие «совята» точно в таком же недоумении.

А подполковник – это уже солидный чин. Это – хорошая ступенька на служебной лестнице. Если года через три удастся дослужиться до полковника, то можно и о женитьбе подумать. Полковник уже как бы по долгу службы обязан быть женатым, семейным, уважаемым членом общества. Что касается госпожи полковницы – уж чего-чего, а девиц на выданье в свете хватает. Главное – обойтись без страстей, как случилось однажды, еще во времена учебы в академии…

Голицын тряхнул головой, прогоняя наплывающие некстати воспоминания, и тут же невольно припомнил рассказ Давыдова об Элис Веллингтон. Незадолго до Рождества они встретились по служебной надобности, завершили встречу сперва в ресторане «Европа», а потом – в «ренсковом погребке» где-то на Литейном. Только там подвыпивший Давыдов, мотая чернокудрой, как у прадеда, головой и стуча кулаком по столу, признался в своем необъяснимом безумии.

«И пропала! – твердил он. – И пропала! Пропала, понимаешь? И ничего больше нет…»

Голицын охотнее дал бы себе руку отрубить, чем позволил, чтобы кто-то видел его в таком же невменяемом состоянии, пусть даже давний друг.

Однако «совиное» руководство, приняв план в целом, затеяло переписку и консультации с прочими ведомствами, из чего произошел спор с контрразведчиками.

Громов нервничал. Он до мелочей продумал план увоза узника из Петербурга в сторону Выборга. На этом направлении настояли хозяева Ивановича. Но ведь так, пожалуй, можно дождаться и весенней распутицы, и тогда бравая мотоциклетка с тремя седоками запросто может увязнуть в грязи, едва выехав за Выборгскую заставу.

Неизвестно, сколько бы длились согласования – может, месяц, может, поболее. Но «заказчики» действительно устали ждать.

Когда Глеб понес Ивановичу расписанный по пунктам план Громова, в назначенном месте (на сей раз это был трактир «Карповка» на Каменноостровском проспекте, заведение новое, но ставшее местом сбора всех окрестных выпивох) ему сперва пришлось ждать чуть ли не четверть часа, а потом туда ворвались и буквально зажали его в угол два человека.

Один был коренастый, кругломордый, с голым черепом, нехорошим взглядом и нарочито бандитскими повадками. Другой – повыше, черноглазый брюнет с орлиным носом – при разговоре как-то особенно противно кривил рот.

– Выходит, это ты, господин хороший? – нагло спросил кругломордый.

Глеб, пожалуй, слишком долго служил кабинетным чиновником и не сразу сообразил, с кем имеет дело.

– А вы, собственно, кто? – почти любезно поинтересовался он.

– Он, – кивнул брюнет. – Больше некому. Ну…

– Ну так, бикицер[19], фраерок, гони маляву! – весело потребовал кругломордый.

Но тут Глеб опомнился. Очень уж он любил доказать свою правоту, причем кому угодно, и в анналах бастрыгинского особняка бытовала история, как он поругался с дворником, неправильно сгребавшим снег с обочины, почему и опоздал на важное совещание.

– Во-первых, сперва полагается представиться, – начал Глеб. – Во-вторых, позвольте ваши верительные грамоты…

– Чево?! – Кругломордый даже растерялся.

– Без верительных грамот я и разговаривать не стану. В-третьих, как стоите? Вы пьяны? Я крикну половым, и вас выведут отсюда со скандалом! В-четвертых…

– Ну, будет, будет, – оборвал его брюнет. – Кот, спрячьте свою пукалку. Тут не место…

Глеб, читая приблатненному парню мораль, даже не обратил внимания, что тот лезет красной лапищей за пазуху.

– А вы кто такой? – сердито спросил он черноглазого.

– Этого вам знать пока не полагается. Мы по тому делу, которое вы уже целую вечность обсуждаете с господином Ивановичем…

И Глеб наконец понял, что валяние дурака окончено и начинаются серьезные переговоры.

– Господин Иванович не предупредил меня о вас, – строптиво ответил он.

– Есть нечто, известное только вам двоим. «Палкин», мужская комната… продолжать?..

– Продолжать.

– Головомойка. В емкости, для того не предназначенной.

– Еще…

– В сосуде, хм… для естественных отправлений.

– Это что? – удивился кругломордый.

– Это белая фаянсовая посудина, на которую садятся, спустив штаны. Вы довольны, господин Гусев?

Тут Кот, до которого дошло объяснение приятеля, расхохотался.

Глеб был вынужден признаться, что доволен. Тогда начался весьма суровый разговор. И вот к нему поручик оказался совершенно не готов.

Спасло его лишь то, что человек по прозвищу Кот сильно заинтересовался пулеметной мотоциклеткой и задавал такие вопросы, по которым даже кабинетный труженик Гусев смог понять: этот неприятный кругломордый парень имеет на счету несколько вооруженных ограблений.

Про мотоциклетку Глеб подробности знал, потому что изобретатель Петя Лапиков и исполнитель Алекс Громов много чего рассказывали. К тому же кабинет кабинетом, но «совята» регулярно выезжали на стрельбище и осваивали все стволы, которые употребляются в России. А память у Глеба была отменная. Он не очень понимал, как действует «тонкие», но мог привести важные цифры: скорострельность – четыреста выстрелов в минуту, патронная лента – на двести пятьдесят патронов.

– Значит, меньше, чем за две минуты, этот боезапас будет расстрелян? – уточнил брюнет.

– Отчего же? Стрельба обычно ведется короткими очередями.

Ох как пожалел Глеб, что не запомнил рассуждений Громова об охлаждении ствола!

– А вот «максим» – чуть не шестьсот в минуту! – неожиданно заявил Кот.

– Ладно, хватит про пулеметы, это не имеет большого значения, – прервал его брюнет. – Первое, господин Гусев, нам необходимо получить письмо от самого мистера Рейли. Второе, мы должны быть уверены, что его перевод в «Кресты» – дело решенное. Иначе мы потратим время и дождемся распутицы, после чего ваш план потеряет всякий смысл. То есть извольте предоставить копии деловой переписки по этому вопросу. В идеале – оригиналы…

– Тогда мне нужны гарантии, – сказал Глеб. – Вынести из учреждения оригинал – это, знаете ли, слишком большой риск.

– Какие гарантии?

– Финансовые.

– Кажется, сумма была оговорена…

– Да. Но риск повышается, нужен аванс. Вы ведь понимаете: в случае, если нас раскроют, придется бежать через Великое княжество Финляндское в Швецию. Но не с пустыми же руками?

Вот теперь Глеб попал в свою стихию. Спор о том, в чем он разбирался, всегда радовал его больше, чем обед в лучшем ресторане. Но в этот раз противник ему достался достойный – черноглазый красавец тоже недурственно умел спорить.

Кот только переводил круглые глаза с Глеба на товарища и обратно. Он видел, что идет отчаянный поединок, и, похоже, ощущал себя азартным московским купчиком, нечаянно угодившим на петушиные бои.

Поручик же, не прекращая поединка, составлял в уме словесные портреты брюнета и Кота. Как всякий образованный человек, Глеб умел рисовать и в гимназии усердно копировал голову Зевса, а может, Аполлона со всеми ее мраморными завитками. Но уж больно давно это было.

Наконец «заговорщики» определили сумму аванса, назначили место следующей встречи и расстались, весьма довольные собой…

Примчавшись в бастрыгинский особняк, Глеб усадил к телефону подпоручика Белова, наказав раздобыть Голицына хоть из-под земли, а сам пошел к Зиночке Ермоловой.

Зиночка, раненная в голову, была вынуждена остричь свои замечательные светлые косы. Результатом этой беды было ее твердое решение надеть мундир и штаны.

«Ну что за безобразие: все одеты, как прилично офицерам, одна я в юбке, как дурочка!» – заявила она сперва своему непосредственному начальнику, Голицыну, а потом и самому князю Вяземскому. И добилась-таки позволения ходить на службу в офицерской форме. Но для оперативной работы подпоручику Ермоловой было велено одеваться дамой, и Голицын за свой счет купил ей дорогой парик.

Гусеву же Зиночка нравилась в любом наряде, к тому же она хорошо рисовала.

Перепортив две дюжины листов, они наконец получили два портрета, имевшие сходство с Котом и брюнетом. А потом и Голицын приехал.

– Так этого господина я, кажется, знаю, – сказал он о черноглазом красавце. – Зиночка, позовите…

– Не Зиночка, а подпоручик Ермолова, – поправила его девушка.

Голицын был для нее идеалом мужчины и офицера. Чтобы он об этом не догадался, Зиночка подчеркнуто соблюдала субординацию, хотя от прочих «совят» этого не требовала. Будь Андрей малость поопытнее по дамской части, сообразил бы, отчего лишь по отношению к нему такие смешные строгости. Но он отложил свои победы на амурном фронте до лучших времен.

– Подпоручик Ермолова, найдите мне корнета Лапикова. Пусть поищет в архиве прошлогодние газеты. Мне нужны материалы о процессе над армянскими боевиками из этой…партии с непроизносимым названием! Либеральная пресса наверняка восхваляла на все лады их защитника, присяжного поверенного Керенского, там должны быть его портреты. Сдается мне, это он, голубчик!.. И кто там из курьеров свободен?

Курьер был отправлен в полицейское управление – пусть посмотрят в своих анналах, не найдется ли господин с разбойными замашками, похожий на Кота.

А Голицын засел у себя в кабинете – думу думать. Он понимал, что вот теперь-то и начинается настоящая игра.

В кадетском корпусе воспитатели поощряли настольные игры. Даже шашки, даже «уголки» – и те совершенствуют тактическое мышление. Не говоря о шахматах. Но как раз с шахматами Андрей не подружился. Ему все хотелось добыть из рукава и выставить на доску какую-нибудь неожиданную фигуру – скажем, носорога. Ведь в жизни так не бывает, чтобы с одной стороны – шестнадцать бойцов, среди которых два коня и два слона, и с другой – то же самое. Положительно недоставало носорога! Или птицы какой-нибудь, из восточных сказок, порхающей над доской. Или стихийного бедствия, скажем, вдруг половину доски заливает потоп!.. Сейчас же капитан имел удовольствие планировать шахматную партию с кучей неожиданностей, включая этот самый потоп. Вроде бы Нева не собиралась вскрываться, питерские жители бесстрашно бегали и разъезжали по льду. Но кто ее разберет?..

Ни директор СОВА, ни комендант Петропавловской крепости не пришли в восторг от требований черноокого красавца. Если добывать документы с настоящими росчерками, информация разлетится во всем окрестностям. Можно подделать, но все равно требуются образцы. А поди знай, где засели агенты противника. Может, у них уже в «Крестах» завелся свой человечек.

Брюнет действительно оказался Александром Федоровичем Керенским, известным адвокатом и активным членом ложи «Возрождение». А Кот – Григорием Котовским, рецидивистом-налетчиком, сбежавшим по дороге из московской уголовной полиции в губернское жандармское управление. И москвичи изъявили горячее желание этого самого Котовского, как только будет изловлен, взять на полное свое обеспечение вплоть до отправки на каторгу в железном вагоне.

К тому же стало ясно, что никакого специального человека для опознания Рейли от Бьюкенена не будет – человек сам принимает участие в побеге агента. И человек этот – Керенский!

Было от чего заволноваться всей группе во главе с Голицыным. Получалось, что момент опознания сопряжен с моментом побега, и значит – времени на перехват практически не остается. И потом, Керенский, конечно, фигура видная среди масонов, но все-таки не настолько, чтобы через него выйти на руководство. Такое сомнение высказали почти все участники операции, но Голицын был твердо уверен: если взять Керенского «на горячем», он сломается и даст необходимые показания.

– А если потом тот же Некрасов скажет, что все действия Керенского – сплошное самовольство, а он и знать-то ничего не знает? – сомневался Верещагин, и Тепляков с Харитоновым и Нарсежаком его поддерживали.

– У вас есть другой выход из сложившейся ситуации? – сердито вопрошал Андрей. – Упустим Керенского – вот тогда действительно оборвем последнюю ниточку наверх!..

В конце концов, Глеб и Алекс получили «добро» и показали Керенскому оригиналы переписки по поводу перевода Рейли в «Кресты». И точно определили дату побега.

* * *

В ночь на 18 марта все «совята» были на ногах. Голицын, чтобы подстраховаться от всяких непредвиденных осложнений и одновременно не вспугнуть «освободителей» Рейли, еще с вечера выставил напротив Иоанновского и Кронверкского мостов на набережной мобильные группы по 4–5 человек, наказав им до времени хорониться в сторожках возле входов в Александровский парк и по очереди вести наблюдение под видом постовых. На углу Мытнинской набережной и Александровского проспекта к утру был припаркован «Руссо-Балт» с включенным двигателем. В нем сидели Верещагин с Байкаловым и Синицыным. Снаружи автомобиль имел для маскировки два рекламных плаката, предлагавших принять участие желающих в автопробеге, который должен был состояться в ближайшее воскресенье на берегу Финского залива по Набережной и Благовещенской улицам до самого Сестрорецка.

Голицын накануне еще раз перепроверил, телефонировав генералу Данилову в крепость, что Рейли повезут из тюрьмы через Васильевские ворота на Кронверкский мост, и ожидал появления «освободителей», понятно, именно там. Пост у Иоанновского моста Андрей определил скорее из укоренившейся привычки перестраховываться от случайностей.

И вот в 8 часов утра, когда мутная заря поднялась над городом, началось движение. Но не там, где его ждали!

Голицын и Тепляков сидели на двух норовистых жеребцах, предоставленных им Петроградским полицейским департаментом, и наблюдали в бинокли за происходящим у того и другого моста, расположившись на Кронверкской набережной – увы, непроездной даже для пролеток! – как раз напротив Артиллерийского музея. И вдруг они увидели, как тюремные сани выезжают совсем не с той стороны – из Петровских ворот крепости, и устремляются к Иоанновскому мосту Одновременно в той же стороне послышался стрекот мотора, далеко разнесшийся в утренней тишине, и от Троицкой площади медленно вырулила знакомая мотоциклетка с двумя седоками и пулеметом на коляске.

– Эге, что творится-то?! – в голос удивился Тепляков. – Почему не с той стороны?

– Может, это не те сани? – в призрачной надежде откликнулся Голицын, уже понимая, что их провели, как котят.

– Как же не те, когда вон мотоцикл появился! За рулем, похоже, Громов, а сзади сидит мордатый в башлыке – Котовский?..

– Так, Антон, давай – аллюр три креста к нашим с машиной! Пусть несутся вокруг парка, авось успеют на «хвост» Рейли сесть.

– Да что ты говоришь, Андрей?! Кто же ему даст сбежать? Там ведь Харитонов с Беловым и еще трое. Да и Алекс наш – не промах…

– Я сказал – вперед! – Голицын рявкнул так, что лошадь под Тепляковым прянула в сторону от испуга. Взгляд Антона стал диким, и он, развернув коня, дал ему шенкеля.

Андрей тут же пустил в галоп своего каурого, втайне надеясь, что успеет, что «совята» не подведут, сориентируются и все сделают правильно. В ту же секунду проявилась наконец тревожная мысль, возникшая минутой раньше, когда еще увидел мотоцикл: «Черт побери! А где же Керенский?.. Без него вся затея с Рейли-приманкой яйца выеденного не стоит. На мотоцикле-то только Громов и Котовский…»

В этот момент он увидел, что со стороны Каменноостровского проспекта выруливает пролетка и останавливается как раз на углу, в полусотне шагов от калитки парка, где притаились «совята». «Если есть Бог, – вдруг отстраненно подумал Голицын, – то он усадил Керенского именно в эту пролетку!..»

Проскакать Андрею по заснеженной аллее оставалось еще сажен полтораста, когда все случилось.

Тюремные сани выехали на набережную и повернули на Большую Дворянскую, направляясь в сторону Сампсониевского моста и Арсенальной набережной, где и располагались «Кресты». Но тут пролетка на углу дернулась вперед и буквально наскочила на упряжку саней. Тюремный возница кувырнулся на дорогу, лошади шарахнулись резко в сторону. В тот же миг дверца возка распахнулась, из нее выскочил Рейли и припустил к мотоциклу, до которого было не более полусотни шагов. Из сторожки у входа в парк чертиками повыскакивали «совята», одетые в полицейскую постовую форму, и Андрей с облегчением увидел, как они профессионально окружают пролетку и сани. Кто-то побежал вдогонку за арестантом, кто-то схватил за шиворот возницу, попытавшегося почему-то прямо на четвереньках ушмыгнуть в кусты на заснеженном берегу канала.

Но облегчение Голицына оказалось преждевременным. Рейли добрался до мотоцикла, что-то крикнул седокам, и вдруг Котовский мощным рывком сбросил Громова с сиденья водителя, а сам перескочил на его место. Одновременно Рейли прыгнул в коляску, мотоцикл взревел и ринулся к Каменноостровскому проспекту.

Алекс, правда, не растерялся и быстро встал на ноги, но тут Котовский обернулся и выстрелил ему в грудь. Громов рухнул навзничь обратно на мостовую. Боец, бежавший за Рейли, вдруг резко припал на колено и, как на учениях, открыл стрельбу по удаляющемуся мотоциклу. На третьем выстреле машина неожиданно вильнула и почти остановилась, а Котовский как-то боком свалился на тротуар. Боец прекратил стрельбу и кинулся вперед. Тогда Рейли резво перепрыгнул на место водителя, и мотоцикл метнулся прочь не хуже гончей.

«Уйдет!» – только и успел подумать Голицын, вымахивая с аллеи на набережную перед местом происшествия.

– Господин капитан, – подскочил к нему Белов, – в погоню бы надо!

– На чем? – махнул рукой Андрей, спрыгивая на мостовую. – Одна надежда на Верещагина. Авось перехватит этого гада на проспекте на своем «Руссо-Балте»… Докладывайте лучше, кого повязали? Керенский здесь?

– А где ж ему быть? Вон он, голубчик, в «браслетах» в пролетке сидит.

– На Шестую линию его! Кто еще?..

– Возница тюремный и один из конвоя…

– Что с ними?

– Похоже, в сговоре были со сбежавшим арестантом.

– Тоже давай к нам!

Голицын прошел вперед, увидев приближавшихся Котовского и своего бойца. Им оказалась… Зина Ермолова! Кот же фактически висел на ней, волоча простреленную правую ногу.

– Вот-те на! – Андрей не смог сдержать удивления.

– Господин капитан, – слегка запыхавшись, доложила Зина, – задержанный доставлен. Оказал сопротивление, пытался скрыться на мотоцикле. Пришлось применить оружие. Теперь задержанному требуется медицинская помощь.

– Молодец, подпоручик! – серьезно сказал Голицын. – Благодарю за службу. Немедленно доставьте задержанного в Мариинскую больницу, а затем – на Шестую линию. Белов, отправляйтесь вместе с Ермоловой!..

Котовского посадили в пролетку и увезли. Керенского сопроводили в сторожку в ожидании машины из управления.

К Голицыну, снова севшему на коня, подошел Харитонов.

– Господин капитан, что же теперь будем делать? Рейли-то ушел…

– Далеко не уйдет, – хмуро ответил Андрей и тронул поводья. – Заканчивайте тут и все – в управление. Будем подводить итоги и принимать меры…

Глава 8

1913 год. Март. Санкт-Петербург

Побег Рейли на мотоциклете Громова-Лапикова стал для «совят» неприятной неожиданностью. Вместо эффектной ловли заговорщиков «на живца» получили перестрелку, труп товарища и операцию на грани провала. Теперь если Рейли сумеет уйти за кордон, всё пропало! А если решит встретиться с кем-то из вождей заговора – тем более.

Погоню, конечно, организовали сразу, но… у беглеца образовалась приличная фора, а мотоциклет – весьма ходкая машина и с хорошей проходимостью. Машина Верещагина некстати заглохла у Выборгской заставы, а посланные вдогон конные казаки добрались до Нахимовского озера и вынуждены были прекратить преследование из-за начавшейся метели. Но ясно было одно: Рейли направился в сторону Выборга.

– На сколько верст ему хватит горючего? – хмуро поинтересовался Голицын.

– Двести, двести пятьдесят – самое большее, – заверил бледный от переживаний Лапиков.

– То есть, – Андрей подошел к карте на стене кабинета, – максимум до Котки?

– Ну, если этот англичанин достаточно опытный водитель, он постарается дозаправиться в Выборге, – предположил Гусев. – И тогда уж точно доберется до Гельсингфорса.

– Он что, дурак – на мотоцикле скакать почти четыреста верст?!

– Уж точно господина Рейли дураком считать не приходится… Конечно, при первом же удобном случае он поменяет транспорт.

– На какой же? – Гусев почувствовал себя в родной стихии: спор! Это же прекрасно!..

– Да хотя бы на поезд сядет, – хмыкнул Лапиков.

– Как же! Денег-то у него нет?..

– Деньги на билет можно и украсть…

– Стоп, господа оперативники! – Голицын прихлопнул ладонью по столу. – Займитесь-ка лучше делом, чем спорить попусту. Свяжитесь с Выборгом, Коткой и Гельсингфорсом, дайте нашим тамошним агентам приметы беглеца и транспорта… Впрочем, транспорта не нужно.

– Почему?

– Потому что разъезжать по городу на боевой машине, оснащенной пулеметом, Рейли не станет.

Лапиков и Гусев отправились в комнату оперативной связи, а Голицын приказал немедленно доставить к нему задержанного Котовского. На его согласие сотрудничать Андрей возлагал большие надежды. Правда, понимал, что взывать к совести этого прожженного бандита бессмысленно.

– Ну-с, господин Котовский, давайте знакомиться, – Андрей был сама любезность, – капитан Голицын, управление внутренней безопасности Службы охраны высшей администрации.

Это была ледяная любезность, и подо льдом крылась ненависть.

Бритоголовый бандит застрелил товарища. Больше всего на свете Голицын желал, чтобы судьба дала ему шанс точно так же убить Котовского. Но не сейчас. Сейчас приходилось, взяв себя в руки, невозмутимо вести допрос.

Гришка смерил Голицына презрительным взглядом, сел без разрешения на стул возле стола и вытянул раненую ногу.

– Вы меня с кем-то путаете, господин капитан. Я – Котов Георгий Иванович, коммивояжер Товарищества мануфактур «Иван Коновалов с сыном»…

– Глупо, Котовский, – сочувственно вздохнул Андрей и тоже сел – на соседний стул, в пол-оборота к бандиту. – Котовский Григорий Иванович, 1871 года рождения, уроженец Бессарабии, осужден в 1906 году Петербургским судом на 12 лет каторги за многочисленные разбойные нападения, грабежи и поджоги имений молдавских господарей и русских землевладельцев. Находится в общеимперском розыске. И теперь уже за побег, плюс участие в антигосударственной деятельности, плюс покушение на убийство сотрудника государственного ведомства при исполнении каторгой ты не отделаешься.

– А что у вас есть для меня кроме каторги? – ехидно поинтересовался Гришка. – Чай, мораторий на «вышку»-то император пока не отменял?

– Гляди-ка, и слов умных откуда-то нахватался!.. А мораторий на таких, как ты, мерзавцев не распространяется, – развел руками Голицын. – По совокупности, так сказать, тебя дама с косой дожидается. Ни один адвокат не отмажет.

Гришка посмурнел, поскреб бритый череп, покосился на Андрея.

– Чего хочешь-то, начальник?

– Ну, любви я от тебя добиваться не собираюсь, а вот кое-что о твоих подельниках и особенно о сбежавшем англичанине очень хочу узнать.

– А взамен?

– Торгуешься?..

– А то ж!.. У нас в Бессарабии без этого никак. Какие же дела без торгов? – Гришка оскалился. – Называй свою цену, начальник!

– Новый паспорт и билет на родину. В один конец. – Голицын тоже хищно улыбнулся. Он был уверен: билет в один конец Котовский использует лишь для того, чтобы несколько месяцев отсидеться в каких-то своих бессарабских тайных схронах, а потом вернется, просто обязан вернуться – понял, что только в Москве и Питере делаются настоящие дела. И вот тогда…

– А судимость?

– Я же сказал: новый паспорт.

Котовский помассировал, морщась, раненую ногу, откинулся на спинку стула, скрестил на груди сильные руки и пристально посмотрел на Андрея. Голицын невозмутимо ждал.

– Гарантии! – выпалил Гришка.

– Слово офицера.

– Не пойдет!..

Голицын встал, обошел стол, отпер нижний ящик и шлепнул перед Котовским зеленую книжицу с золотым тиснением – имперским двуглавым орлом и надписью «Паспортная книжка». Котовский живо схватил ее и раскрыл. Паспорт был девственно чист. Лицо Гришки вытянулось.

– Подстава!..

– Он твой, – твердо сказал Андрей. – Но заполним мы его только после того, как дашь ценную для нас информацию.

– Ладно, спрашивай, начальник, – мотнул головой Котовский и стал смотреть в окно. Но паспорт из рук не выпустил.

– Кто нанял тебя для организации побега заключенного? – Голицын намеренно не назвал Рейли по имени.

– Адвокат какой-то… Предложил подзаработать, я и согласился.

– Фамилия адвоката?

– Корсуньский… Красинский… Келемский… Не помню.

– Может, Керенский? – Голицын напрягся, но не подал вида.

– Может быть…

– А зовут его как?

– Александром Федоровичем назвался.

– Ладно. Дальше рассказывай.

– Про что?

– Не дури, Котовский, – покачал головой Андрей. – Про организацию побега заключенного…

Через полчаса Голицын в общих чертах представлял себе задумку компании Керенского: вызволить ценного агента британской секретной службы и тем самым получить доверие и поддержку со стороны британских дипломатических кругов в предстоящем деле – отстранении государя императора от власти.

«Круто берут господа масоны! – с веселой злостью думал Андрей, слушая красноречие Котовского. – Только вот с чего бы тебе, Кот, быть таким откровенным? Шпаришь как на исповеди? Не иначе, надуть пытаешься? Или цену набиваешь?..»

А Гришка в этот момент живописал тайное заседание некоего Комитета спасения России, на котором все его члены, «видные государственные люди», в один голос упрашивали Котовского вызволить из тюрьмы знаменитого английского шпиона, павшего жертвой коварной русской контрразведки. Когда же Кот дошел до драматического момента угона со двора царскосельского арсенала мотоциклета с пулеметом, Голицыну все стало ясно.

– А как звали того офицера, что помог тебе проникнуть в арсенал? – с ехидцей уточнил он.

– Да, Громов он. Алекс Громов, офицер связи Главного штаба, – не моргнув глазом, брякнул Гришка. – Он свою ксиву предъявил, нас и пропустили…

– А теперь лежит в Мариинском морге…

– Он меня подставил!..

Котовский набычился под потяжелевшим взглядом Голицына. С минуту оба молчали, играя желваками и пристально следя друг за другом.

– Значит так, Кот, – медленно и раздельно заговорил Андрей, – или ты сейчас даешь мне действительно ценную информацию, где искать англичанина, или я вызываю конвой и отправляю тебя в изолятор, а завтра за тебя всерьез возьмутся следователи. Но тогда уже я тебе помочь ничем не смогу.

– Ладно, начальник, не свисти, как чайник. Вон, уже пар из ушей попер… – Котовский, морщась, принялся поглаживать раненую ногу. – Есть один адресок в Выборге. Мне его Керенский дал. Как раз на случай, где сховаться от погони. Записывай: улица Лемниеми, пятнадцать…

– И что там?

– Дом одного торговца тканями. Куусикайнен его фамилия… Если англичанин доехал до Выборга, он непременно должен туда прийти.

Голицын вызвал конвой и приказал отправить Котовского в госпиталь для лечения. Паспортную книжку Гришке оставил, как и обещал.

Несколько минут он сидел в кабинете, упершись лбом в ладонь. Допрос проведен успешно, информация получена, но как же тошно и пакостно на душе! Из-за проклятой информации давать обещания убийце Алекса, а потом отправлять его в лазарет… Голицын резко выпрямился.

«Возьми себя в руки, слышишь? – приказал сам себе. – В руки!»

И впрямь – может статься, каждая минута дорога.

Потом вызвал к себе «совят».

– Вот что, братцы, – сказал он Гусеву и Теплякову, – прогуляйтесь-ка вы вдвоем до Выборга и проверьте адрес: улица Лемниеми, пятнадцать. Только осторожно и тихо.

– А что там? – загорелся Гусев.

– Вполне вероятно, явочная квартира то ли масонов, то ли наоборот, господ кадетов… А может статься, и тех и других!

– Думаете, Рейли там осел? – покачал головой Тепляков.

– Не думаю, но проверить нужно. И немедленно!

– Так точно. Сделаем!.. – И оба офицера дружно щелкнули каблуками.

* * *

Отправив Гусева и Теплякова в Выборг, Голицын не почувствовал, против ожидания, никакого облегчения. Некая назойливая и неуловимая мыслишка продолжала бередить подсознание. Но сосредоточиться на себе не позволяла. Тогда Андрей пошел на хитрость. Сел и разложил перед собой все накопившиеся бумаги – протоколы допросов, сообщения агентов и прочие, имеющие хоть какое-нибудь отношение к деятельности Рейли в России. С полчаса он терпеливо перебирал их, перечитывая отдельные, сравнивая даты и места событий, показания англичанина. За этим занятием его и застал Верещагин, которого Андрей назначил командиром оперативной группы вместо себя.

– Господин капитан, разрешите доложить?

– А, Олег… Заходи, – рассеянно кивнул Голицын, в который раз разглядывая карту северо-запада империи. – Есть результаты?

– Нет, Андрей Николаевич, если вы о Рейли.

– Скверно… Сейчас главное – найти этого чертова антиквара! В Петербурге он, естественно, не останется. Да и в Выборге навряд ли задержится. Куда, по-твоему, он лыжи навострит?

– Думаю, поближе к границе. В Турку, например. Там есть возможность сесть на паром до Стокгольма.

Голицын наконец посмотрел на Верещагина и улыбнулся, будто увидел старого друга после долгой разлуки.

– Браво, Олег! Но господину антиквару, конечно же, понадобятся деньги и документы. А где их взять?

– Только у кого-то из старых знакомых – агентов, уцелевших во время прошлогодней зачистки, или деловых партнеров.

– Молодец! А давай-ка посмотрим, где и кто у этого мерзавца замечен был?..

Вдвоем они несколько минут перебирали бумаги на столе. Наконец, Верещагин щелкнул пальцами – есть!

– Андрей Николаевич, нашел! Некто Свен Ларсен, антиквар из Гельсингфорса. Рейли, то есть Лембовски, имел с ним долгосрочные партнерские отношения.

– Адрес есть?

– Конечно. Район Камппи. Улица Фредрикенкату, двадцать три.

– Это же центр города… Отличная работа, Олег! Собирай группу, прокатимся в столицу Великого княжества Финляндского!

* * *

Поезда до Гельсингфорса регулярно ходили с 1870 года. Обычный рейс занимал полсуток, а то и более. Но Голицын посадил группу на литерный, шедший всего с одной остановкой в Выборге, и таким образом сократил время в пути до девяти часов. Но даже эти часы показались Андрею едва ли не сутками. Заснуть он не мог и бродил по коридору вагона, как медведь-шатун, пугая немногочисленных пассажиров. Оперативники, конечно, были в штатском, но вряд ли кого могли обмануть их военная выправка и речь.

Ловить Рейли, по зрелому размышлению, поехали вчетвером. Голицын не поддался на уговоры Верещагина и решил лично взять за шкирку ушлого англичанина. Поручик смирился и включил в группу захвата самых опытных офицеров – Свиблова и Белова. К тому же при необходимости имелась возможность пополнить группу сотрудниками Гельсингфорского отделения Службы. Верещагин уже с вокзала телефонировал финским коллегам о предстоящей операции, и те пообещали к их приезду аккуратно проверить адрес на предмет наличия там хозяина или еще кого-либо.

Прямо с вокзала «совята» отправились в гостиницу – недавно построенный, современный отель «Глория». Голицын с трудом дал уговорить себя хотя бы освежиться с дороги и перекусить.

– Время-то еще раннее, – урезонивал начальника Верещагин. – Финны рано не встают, а сейчас всего только семь утра…

– Рейли не финн. И дружок его – тоже.

– Да вы посмотрите, какая темень на улице!..

– Вот они по темноте-то и…

Ну, уговорили-таки. Голицын даже смог проглотить омлет и запить его чашкой крепчайшего кофе для бодрости. Ровно в восемь часов к ним в номер явился местный «совенок» – финн, весьма хорошо говоривший по-русски.

– Подпоручик Аарне Виртанен. Я буду вас сопровождать, господин капитан.

– Хорошо, подпоручик. Интересующий нас адрес знаете?.. Вперед!

– У меня есть сообщение. – Финн не двинулся с места.

– Ну, тогда докладывайте! – Голицын вновь начал нервничать.

– По указанному вами адресу замечено только одно лицо. Это хозяин дома, господин Свен Ларсен. Он очень уважаемый в городе человек, член общественного совета Гельсингфорса…

– …и пособник британского шпиона!

– Возможно. Но пока не доказано…

– Подпоручик Виртанен! Вам какое дали поручение? – Андрей уже едва сдерживался.

– Сопровождать группу сотрудников петербургского отделения Службы во время их передвижения по городу и для обеспечения группы необходимой информацией.

– Вот и выполняйте!

– Так точно, господин капитан. Однако должен предупредить, что у нас не принято приходить в частный дом в неурочный час без приглашения или без судебной санкции…

Невозмутимость финнов уже стала в столице притчей во языцех, но на практике Голицын столкнулся с ней впервые. И растерялся. Он понял, что кричать на подпоручика бесполезно. Вдобавок выпитый кофе явно ослабил свое возбуждающее действие, усталость бессонной ночи надавила на плечи. Андрей отрешенно махнул рукой.

– Действуйте, как считаете нужным. Но имейте в виду: если из-за ваших… правил этикета мы упустим государственного преступника, вы, подпоручик, разжалованием и увольнением со службы не отделаетесь!

Тут Верещагин счел возможным вмешаться и как-то исправить ситуацию.

– Подпоручик Виртанен. Нам необходимо провести рекогносцировку на месте будущей операции. Поэтому проводите нас по указанному вам адресу.

– Это правильно, – кивнул финн. – Прошу следовать за мной, господа!

Голицын только хмыкнул на сей пассаж.

В течение ближайшего часа «совята» облазили окрестности дома антиквара, выяснили все возможные подходы к нему, обнаружили хитро замаскированный проход между двух кирпичных стенок стоявших за домом то ли сараев, то ли бывших конюшен. Белов, как самый молодой и верткий, обследовал лаз и выяснил, что он выводит прямо на задний двор кафе «Экберг».

– Это очень хорошее кафе, – сказал Виртанен. – Мы любим сюда ходить. Здесь всегда свежая выпечка и прекрасный кофе!..

– Когда же, по-вашему, можно потревожить господина Ларсена?

– Как только он поднимет жалюзи своего магазина. Обычно он делает это в девять часов.

– А господин Ларсен тоже посещает «Экберг»? – осенило Голицына.

– Конечно. Его день всегда начинается с чашки кофе и пирожного «Наполеон». Мы встречаемся с господином Ларсеном в кафе по средам и беседуем о новостях.

У Андрея натурально отвалилась челюсть, а Верещагин, не сдержавшись, прыснул.

– Почему вы, подпоручик, сообщили нам об этом только сейчас? – спросил Голицын почти нормальным голосом.

– Потому что вы только сейчас спросили о том, бывает ли господин Ларсен в этом кафе. – Финн был непробиваем. – Кстати, сегодня среда. Можно сесть в кафе и подождать господина Ларсена.

– Тогда вот что, – посуровел Голицын. – Вы, Виртанен, и поручик Свиблов останетесь в кафе и проследите, не встретится ли господин антиквар с кем-либо за чашкой кофе? Рейли не знает Свиблова в лицо, а вас, Виртанен, наверняка раньше встречал и представляет, кто вы и что вы. Но поскольку вас хорошо знает и Ларсен, то Рейли вряд ли насторожится. Теперь вы, Белов. Будете следить за обнаруженным проходом, но со стороны дома антиквара. Найдите там себе укромное местечко. Ну а мы с Верещагиным дождемся господина Ларсена у его магазина.

«Совята» быстро разошлись по местам. Ждать Голицыну пришлось минут сорок, и несмотря на теплую погоду и поднявшееся над крышами солнышко, сырой ветерок со стороны залива постепенно пробирался под пальто и в ботинки подполковника. Верещагину приходилось не легче. Они неспешно прогуливались вдоль улицы, пару раз заходили в какие-то уже открывшиеся лавочки. Наконец увидели, что жалюзи магазина подняты и на входной двери появилась табличка «Открыто» на трех языках – русском, шведском и финском.

– Пора! – выдохнул Голицын и устремился к магазину.

– Погодите-ка, Андрей Николаевич! – вдруг схватил его за рукав Верещагин. – Глядите, вон Свиблов бежит.

Подпоручик предельно быстрым шагом шел к ним, делая какие-то знаки. Поравнявшись и переведя дух, сказал:

– Ларсен в кафе встретился с Рейли!

– И где он теперь?

– После короткого разговора, Рейли прошел в сторону кухни и больше не появлялся. Ларсен расплатился и пошел на улицу…

– Правильно. Мы его видели, как он вошел в магазин…

– Рейли тоже пошел в магазин, – хмуро сказал Голицын. – Только через черный ход.

– Похоже, – кивнул Верещагин. – А там Белов сидит. Иван Тимофеевич, – он хлопнул Свиблова по плечу, – давай-ка, быстро к Василию на подмогу!

– Всё. Мы тоже пошли! – Голицын стремительно двинулся к дверям магазина.

– Эй, а где Виртанен? – вспомнил Верещагин.

– Так он сказал, что пойдет за Рейли…

– Черт! Зачем? Он же может его вспугнуть!

– Ну, нет, – хмыкнул Свиблов, – этот финн скорее опоздает, чем помешает.

– Увидишь его на заднем дворе, посылай в магазин, – приказал Голицын. – Он нам может понадобиться как переводчик. Хотя, думаю, господин Ларсен русский тоже знает…

Антиквар встретил «совят», как и подобает радушному хозяину – вежливо, предупредительно.

– Не желаете ли по чашечке кофе, господа?

Офицеры переглянулись.

– Отчего ж? Пожалуй, выпьем…

– Чем именно интересуетесь по части антиквариата? – продолжил беседу Ларсен, едва они расположились в уютном уголке магазина с настоящим фикусом в кадке и мраморным кофейным столиком.

– Извините, господин Ларсен, но мы несколько по другой части, – также вежливо, с улыбкой, ответил Голицын. – Нас интересует один ваш знакомый, господин Лембовски.

– А вы кто, господа? – нахмурился антиквар. – Уж не из полиции ли?

– Берите выше, Ларсен, – Андрей предъявил ему значок. – Капитан Службы охраны высшей администрации Голицын. А это мой помощник, поручик Верещагин.

– Ничем не могу быть вам полезным, господа, – поджал тонкие губы швед. – Господина Лембовски я не видел с прошлого лета. Кажется, у него возникли какие-то неприятности с полицией Петербурга?

– Да нет, господин Ларсен. Все гораздо хуже. Артур Лембовски, он же – Сидней Рейли, никакой не антиквар, а агент британской разведки. Он был арестован прошлым летом и посажен в Петропавловскую крепость. Но два дня назад сбежал из-под стражи во время перевода в другую тюрьму. И у меня есть все основания полагать, что Рейли вознамерился покинуть пределы империи через шведскую границу. А вы ему в этом способствуете.

Голицын замолчал, внимательно наблюдая за Ларсеном. Тот заметно побледнел, отодвинул чашку с кофе и принялся вертеть в пальцах ложечку.

– Я не знал, что все так серьезно…

– Ложь! Все вы прекрасно знаете! А Рейли сейчас находится в вашем доме!

Лицо шведа приобрело землистый оттенок, ложечка звякнула о столешницу.

– Я повторяю, господа: вы ошибаетесь!.. Здесь нет…

– Двое моих сотрудников в настоящий момент находятся на вашем заднем дворе. Они лично видели, как Рейли вошел к вам через черный ход. А перед этим – как вы с ним преспокойно беседовали в кафе «Экберг» за чашечкой кофе. Вас опознал знакомый вам Аарне Виртанен, а британца – наш сотрудник… – Голицын встал. – Ну что, пойдем, повидаемся с господином шпионом?

– На всякий случай, господин Ларсен, – Верещагин тоже поднялся, – добровольное сотрудничество со Службой вам зачтется.

Антиквар остался за столом. Пальцы рук его мелко дрожали, и он стиснул их в кулаки. Офицеры стояли перед ним и ждали. Наконец швед произнес глухим голосом:

– Он должен быть в гостевой комнате. Второй этаж, направо вторая дверь по коридору.

– Там есть другой выход?

– Да, в конце коридора – лестница. Выводит на задний двор…

«Совята» осторожно двинулись по винтовой лестнице, которую обнаружили позади витрины со старинной посудой. Оказавшись на верхней площадке, Голицын кивнул Верещагину, и тот быстро прошел в конец недлинного коридора, куда выходили двери нескольких комнат.

Андрей достал свой верный «Смит-Вессон» и приблизился к указанной антикваром двери. Слегка нажал на нее – заперта! Тогда он отступил на шаг и ударил каблуком ботинка точно в замок. Как и ожидал, тонкая филенка не выдержала и с треском вылетела. Дверь распахнулась, Голицын присел, уходя с возможной линии огня. Однако комната оказалась пуста. Андрей на всякий случай обошел ее, проверив запор на окне, – никого.

Он шагнул к выходу и заметил метнувшуюся по коридору к лестнице тень.

– Стой! – рявкнул капитан, кидаясь следом, и едва не столкнулся со спешившим на подмогу Верещагиным. Их секундной заминки Рейли хватило на то, чтобы достигнуть лестницы и броситься вниз.

«Уйдет, сволочь!» – мелькнуло в голове Андрея, и он, не раздумывая, сиганул через перила прямо на спину убегающего англичанина. От удара тот полетел головой вперед и врезался в заднюю стенку витрины, а Голицына отбросило назад, больно приложив спиной о ступеньки. Вдобавок капитан выронил револьвер.

Рейли ничком распластался на полу и затих. Витрина качнулась и медленно обрушилась вперед, погребая под собой антикварные итальянские сервизы и бокалы из венецианского стекла. Голицын выругался от боли и попытался подняться. Сверху по лестнице ссыпался Верещагин.

– Живы, Андрей Николаевич?

– Да, живой я, все в порядке. Займись лучше Рейли…

Британец оказался без сознания. Из рассеченного лба сочилась кровь. Ларсен, белый как полотно, взирал на учиненный разгром. На шум прибежали два его помощника, засуетились, пытаясь разобрать завал. Голицын с помощью Верещагина перетащил Рейли на диванчик под фикусом.

– Что вы стоите столбом! – рыкнул он на Ларсена. – Принесите что-нибудь, надо остановить кровотечение…

Спустя несколько минут беглый шпион наконец очнулся и затравленно оглядел встрепанных «совят». Потом ощупал повязку на голове, взял предложенный Верещагиным стакан с водой, глотнул и тут встретился взглядом с антикваром.

– You’re narc me out, scoundrel![20] – гневно прошипел он.

– На что же вы рассчитывали, Лембовски? – усмехнулся Голицын. – Неужели рискнули бы сесть на паром до Стокгольма?

– Зачем же в Стокгольм? – искренне удивился британец. – Я бы уехал в Ригу или Таллин, а потом спокойно вернулся в Петербург.

Теперь настал черед шипеть Андрею. «Действительно!.. Вот же олух!.. Как раньше-то не догадался?! Ему совершенно незачем уезжать, он нужнее именно здесь, в России! С его-то связями и оборотистостью!.. Но тогда что же с ним делать?..»

Рейли пил мелкими глотками воду и с улыбкой наблюдал за умственными мучениями Голицына, ясно проступавшими на его лице. Верещагин непонимающе переводил взгляд с одного на другого. И тут Голицына осенило. Он понял, как можно вывести британца из игры, не сорвав основную операцию.

– Вызывай наших, – обратился он к Верещагину, – обеспечьте через Виртанена транспорт для задержанного и билеты на поезд до Петербурга.

– Мы его повезем в обычном купе?!

– Ну да. Прокатим напоследок господина Лембовски. А то ведь потом ему долго такого не видать.

– Вы уверены, что я снова не сбегу? – с ноткой превосходства спросил Рейли. – Друзей у меня много!..

– А кто вам сказал, что мы отвезем вас в тюрьму? – почти весело поинтересовался Голицын.

– Ну, не расстреляете же вы меня?

– Нет, конечно. Хотя и очень хочется. Мы вас, Лембовски, поместим на одну из наших… секретных баз, где вас никто не будет искать. Там и посидите до суда.

– Но моим исчезновением тут же заинтересуются! У вас ничего не выйдет!..

– Посмотрим, Лембовски. Еще не вечер!.. Кстати, раз уж у нас такой душевный разговор, хочу спросить, так, из чистого любопытства: кто же все-таки помог вам в 1904 году в Люйшуне добыть планы оборонительных сооружений – Залесский или Иванович?

– А почему это вас вдруг заинтересовало, мистер Голицын? – прищурился Рейли. – Столько лет прошло, дело давнее?..

– Так ведь в вашем освобождении принимал активное участие некто Иванович, только младший, сын того самого штабс-капитана люйшуньского пехотного полка…

– Ага. Красивая была комбинация! А штабс-капитан – увы, жертва обстоятельств. Оказался в неподходящем месте в неудачное время. Грех не воспользоваться таким подарком судьбы…

– Значит, все-таки ваш помощник – Залесский! – в сердцах выдохнул Андрей. – Я тогда не ошибся. А бедняга Иванович просто застукал вас обоих!..

Англичанин выразительно возвел глаза горе и молча развел руками, дескать, извини, приятель, так вышло.

– В машину его! – сердито приказал Голицын.

Когда Рейли увезли, он указал хозяину магазина на стул, сам сел напротив и сказал:

– У вас, Ларсен, теперь только один способ сохранить свое положение – сотрудничество с нами.

– Я уже и так сделал больше, чем мог себе позволить! – вскинулся швед.

– Отчего же? Ваш… коллега, господин Ларсен, арестован, его можно не бояться. А вот чтобы мы смогли закончить важнейшее дело по раскрытию заговора против империи и государя императора, необходимо, чтобы вы дали парочку важных телеграмм.

– И куда же?

– Одну – в Лондон, что Рейли благополучно вернулся инкогнито в Россию и продолжает порученное ему дело. А другую – в Петербург, о том, что он благополучно отправился в Лондон для получения новых инструкций. Пока сообщники и хозяева Рейли выяснят, что он пропал, мы успеем закончить все, что задумали.

– Я не могу так поступить!

– Почему?

– Меня просто убьют…

– Ну, уверяю вас, теперь сделать это будет затруднительно. Необходимую защиту мы вам обеспечим, вы останетесь на свободе и продолжите любимое занятие – торговлю антиквариатом. Ну как?

– Я согласен, – тихо обронил швед после минутного колебания.

– Ну и славно! Идемте… – И Голицын ободряюще похлопал его по плечу.

* * *

Но радость от успешной поимки старого врага оказалась преждевременной. Едва Голицын переступил порог своего кабинета на Шестой линии, раздался телефонный звонок.

– Говорит адъютант генерала Соболева. Его высокопревосходительство ждет вас немедленно, господин капитан.

Начальник СОВА – сухощавый, стремительный в движениях и резкий в суждениях сорокапятилетний мужчина с заметной проседью в густых, темно-русых волосах – стал генералом в неполные тридцать семь лет. Именно он в 1904 году, будучи заместителем начальника штаба сводного экспедиционного корпуса под командованием генерала Сухомлинова, настоял на скрытном передислоцировании гаубичной артиллерии из-под Люйшуня на Квантунский перешеек, что, в конечном счете, и предопределило разгром японского десанта месяц спустя.

А когда вышел приказ о назначении молодого генерала на должность руководителя нового секретного подразделения Министерства внутренних дел, все «совята», что называется «от мала до велика», радостно вздохнули: ну, теперь у нас дела не пойдут – полетят!

Соболев встретил его мрачнее тучи. Пожал руку и протянул кожаную папку для депеш и распоряжений.

– Полюбуйтесь, Андрей Николаевич, какую свинью нам его сиятельство граф Витте подложил.

Голицын раскрыл папку. Поверх остальных бумаг красовался гербовый лист из Министерства внутренних дел, подписанный самим действительным статским советником Маклаковым.

– «Распоряжение о полной проверке финансовой деятельности Службы охраны высшей администрации…» – прочитал Андрей. – «…с подачи Комитета по финансам Государственной думы… начиная с сентября месяца 1912 года… неоднократно допускались… выявленные злоупотребления в финансировании служебных и иных поездок… а также в личных целях, покрываемых служебной необходимостью…» Что за чушь?! Простите, ваше высокопревосходительство, но это полный бред!

– Я тоже так думаю… Надеюсь, что это так. – Соболев поиграл желваками, пристально посмотрел на Голицына. – В противном случае, сами понимаете, Андрей Николаевич…

– Но ведь ясно же, как божий день, откуда ветер дует!

– Это вам ясно, мне ясно… А членам комитета ведь не объяснишь того, что им и знать-то не положено. Так что готовьтесь, капитан… Ну, назначьте там кого-нибудь из штабных, чтоб приглядывали за этими… крючкотворами, когда появятся. А пока идите и работайте. Желаю скорейшего успеха!

Но неприятности на этом не закончились. Как только Голицын вернулся к себе, в дверь без стука буквально ворвался запыхавшийся Верещагин.

– В чем дело, Олег? – недовольно нахмурился Андрей.

– Лапикова схватили…

– Кто?! Почему?! По какому праву? – Радуга хорошего настроения погасла, уступив место хмурой, черно-белой действительности.

– Так он ведь вел наблюдение за графом Витте. По вашему приказанию…

– Хочешь сказать, что Петю засекла личная охрана графа и задержала?!

– Выходит, так… – Верещагин еще ниже опустил голову.

– Ты же понимаешь, Олег, что это полная ерунда! Во-первых, никто, кроме наших сотрудников, не знал, что за Витте будет вестись наружное наблюдение. Во-вторых, даже если Лапикова засекли, то сразу после проверки документов его обязаны были отпустить, а нам предъявить претензию в письменной форме…

– Так не было никакой проверки, – развел руками Верещагин. – Напарник Пети, подпоручик Баландин из группы капитана Власкина, видел, как…

– Погоди! А где Баландин сейчас?

– В дежурке был, у Перетыкина…

– Идем! – Голицын стремительно направился к лестнице. – Перетыкин когда сменился?

– Сегодня в полдень заступил… – Верещагину невольно передалось возбужденное настроение командира, в глазах появился охотничий блеск, на скулах проступил румянец.

– А когда схватили Лапикова?

– В два часа пополудни…

– Ага. Времени у него было достаточно!..

Они вошли в дежурную часть спокойно, стараясь сдерживать дыхание. Баландина в помещении не было. Перетыкин сидел на рабочем месте и делал какие-то записи в журнал регистрации. При виде старших офицеров он вскочил и встал по стойке «смирно».

– Вольно, подпоручик, – махнул ему Голицын, подходя вплотную. – Покажите мне журнал телефонных звонков.

Перетыкин протянул Андрею толстый гроссбух в коленкоровом переплете. Голицын присел на край стола дежурного и раскрыл журнал. Верещагин, все еще не уразумев хода мыслей начальства, переводил взгляд с одного на другого. Андрей пролистал гроссбух до сегодняшних записей, провел пальцем по строчкам, краем глаза наблюдая за Перетыкиным.

– Та-ак, подпоручик. А кому это вы звонили в двенадцать тридцать по номеру Л-21—21? Здесь не отмечен адресат!

– Не могу знать, господин капитан…

– Как это – не можете?!

– Я в это время… отлучился. По надобности.

Голицын посмотрел на Верещагина. Тот медленно налился краской, желваки на скулах вздулись.

– Вы что, Перетыкин, первый день на службе? Не знаете, что при отлучке должны запирать кабинет?

– Никак нет, не первый. И… я запер!

Офицеры вновь переглянулись.

– То есть вы утверждаете, подпоручик, что во время вашего отсутствия дежурная часть была заперта?

– Так точно.

– А запись откуда? Это же ваша рука?

– Никак нет. Но похожа. Сильно похожа… Я ее только при вас и заметил.

– Так что это за номер?

– Минуточку… – Перетыкин схватил с этажерки рядом со столом новенький справочник «Столица» и зашуршал страницами. Голицын, наблюдая за ним, сказал тихо Верещагину:

– Надеюсь, ты понял, Олег, что все это значит.

– Так точно, Андрей Николаевич. В управлении завелся «крот»…

– …а времени на его отлов совсем нет. Придется действовать на опережение и одновременно создавать специальную группу по ведению следствия. Это сузит возможности «крота». А если он окажется внутри группы, так мы его быстро вычислим…

– Нашел, господин капитан! – Перетыкин с испуганно-радостной улыбкой ткнул в страницу справочника. – Это номер комитета финансов при Государственной думе.

– То есть самого графа?.. Слишком просто!

– Явная подставка, – согласился Верещагин.

– А впрочем, почему нет? – Голицын теперь рассуждал вслух. – Если здесь окопался агент графа, с чего бы ему звонить кому-то еще? Мы же не знаем содержания разговора, только подозреваем. А подозрение не есть доказательство. История с Лапиковым больше похожа на провокацию… Вот что, Олег. Оповещай управление: в семнадцать часов – оперативное совещание у меня… в кабинете Вяземского.

* * *

Андрей провел совещание, как и задумал: быстро, четко, результативно. В общем-то, само совещание ему не было нужно – так, для проформы, да чтобы продемонстрировать обнаруженному «кроту», что его провокация не сработала. Была сформирована особая группа из восьми человек, куда вошли сотрудники трех управлений – информационно-аналитического, контртеррористического и внутренней безопасности. Главной задачей группы стала координация всех оперативных мероприятий по расследованию покушения на князя Вяземского, хотя официальной версией оставалось покушение на графа Витте.

Распустив совещание, Голицын оставил только особую группу и изложил ей свой план действий. Помимо прочего, он включал в себя непрерывное наблюдение за рядом важных лиц в империи.

– Штабс-капитан Тепляков раздаст вам копии списка этих фигур. Информация секретная. Далее, мне нужны два офицера из «четверки» для еще одной… щекотливой операции. Что скажете, капитан Скирюк?

Поднялся поджарый, рыжеватый офицер из контртеррористического управления, помедлил несколько секунд и доложил:

– Есть такие. Поручики Казаков и Минаков. Молодые, решительные, исполнительные.

– А как у них насчет фантазии?

– Хоть отбавляй!

– Хорошо. Отправьте их ко мне завтра с утра. А с Николаем Ивановичем я формальности утрясу.

– Будет сделано.

– На сегодня все, господа. – Голицын поднялся. – Держим связь, как договорились.

Глава 9

1913 год. Март. Санкт-Петербург

Давыдов уже второй день изнывал от безделья. Вернее, занимался рутинной бумажной работой: написал рапорт о своей поездке на границу и приложил к нему документы курьера с подробной описью каждого, потом отдельно вынужден был составить докладную записку о «вооруженном инциденте, имевшем место на заставе Младечная и повлекшем человеческие жертвы». К докладной полагалось начертить и схему инцидента, то есть подробно разрисовать на оперативной карте местности кто, где и когда находился, куда двигался. Причем отметить и своих, и противника!

– Я не могу нарисовать эту чертову схему, – пожаловался он Тучкову.

– А в чем дело? Первый раз, что ли? – искренне удивился тот.

– Щекотливая ситуация там была, Паша… Дело в том, что в самой стычке ни я, ни Велембовский не участвовали.

– И где же вы были?

– В гости ходили, в городок Томашев. У Велембовского там зазноба живет. Ну, вот мы и… повечеряли слегка. – И Давыдов честно рассказал другу, как было дело.

– М-да, положеньице! – Тучков в замешательстве подергал себя за мочку уха. – Такого в отчет не запишешь…

– Мы как раз на заставу возвращались, когда стрельба началась, – вздохнул Денис. – Пока добежали, пока с караульным разобрались – уже все и закончилось.

– Так ты так и напиши! – загорелся Павел. – Дескать, ходили с поручиком Велембовским на рекогносцировку, поскольку из надежного источника пришло сообщение о возможной в ближайшее время провокации с австрийской стороны! Но противник начал действия раньше, потому в момент нападения капитан Денисов и поручик Велембовский на заставе отсутствовали…

– Только это явно не австрийские солдаты были. У нас ведь с Габсбургами договор о ненападении подписан. И цель у них имелась конкретная: освободить из-под ареста своего курьера…

– Денис, прости, но ты сейчас рассуждаешь, как курсант вчерашний! А ну-ка, напрягись и покажи, что передо мной сидит все тот же герой Люйшуня и классный контрразведчик!

Давыдов залился краской, дернул себя за чуб.

– Действительно, мозги куда-то расплылись… Ясно же, как божий день. Через границу идет курьер – назовем его так – и несет пакет документов, якобы имеющих целью посеять сомнения с нашей стороны относительно порядочности австрийского правительства. У курьера легенда: коммивояжер, проездом в Петербурге. Кому-то в столице он должен компромат передать, допустим, уцелевшему агенту из секретной разведывательной службы Великобритании, или нашим отечественным либералам, а те опубликуют выдержки из того же письма эрцгерцога и немедленно поднимут знакомый вой о предательстве власти и никчемности царствующей династии. Россия и Австрия вздрогнут, встряхнутся, кинутся искать виноватых и коситься друг на дружку, подозревая в двурушничестве.

Денис перевел дух, а Тучков молча показал ему большой палец.

– На самом же деле картина следующая, – уже с заметной иронией в голосе продолжил Давыдов. – Курьеру никуда ехать было не надо, максимум до Холма, и попасться там патрулю, если не прихватят на границе. При обыске у него находят компромат, естественно, сообщают по инстанции, и далее эта деза путешествует за казенный счет и выполняет свое предназначение гораздо эффективнее, поскольку ею будут заниматься не горлопаны из оппозиции, а профессиональные контрразведчики. А уж эти-то не упустят ни одной детали и будут тыщу раз все проверять и перепроверять, и устраивать допросы, слежку, может быть, кого-то арестуют – в общем, будут заняты по горло. И конечно, ослабят внимание на других направлениях. Например, контроль за действиями Бьюкенена, особенно за его контактами с оппозицией и масонами.

Денис посмотрел на Тучкова, и тот снова показал ему большой палец, потом добавил:

– Браво, капитан! Великолепная аналитическая записка! Так и напиши. А в чем смысл нападения на заставу?

– Думаю, чтобы подкрепить значимость дезы, – уже совсем уверенно заявил Давыдов. – Ценный агент вез ценные документы. Документы вернуть не успели, а вот агента своего вызволили из застенков контрразведки, даже ценой жизни двух бойцов!

– Ага. Толково!.. Ну а момент своего отсутствия на заставе все-таки обоснуй, как я тебе предложил. Это хоть и малая ложь, но во спасение. Хотя можешь и правду написать – вдруг да не станет тебя Максимов… в угол ставить?

– Максимов станет. Он же – службист до мозга костей. Болен справедливостью. Раз нарушил, получай по заслугам.

– Тогда соври.

– Не люблю я это дело, Паша… Но, видать, придется на сей раз.

Воспрянувший духом Давыдов отправился к себе и сочинил – таки заковыристую бумагу для начальства. Подполковник Максимов ее внимательно изучил, похмыкал, покрутил ус и сказал своим обычным официальным голосом:

– Благодарю за службу, капитан. Пока свободны.

Денис вышел от начальства весь взмокший и тут же отправился на этаж к аналитикам. Не терпелось узнать, насколько он оказался прав в своих умственных упражнениях насчет истинной цели инцидента.

В отделе он застал только одного сотрудника – старшего аналитика капитана Хренова. Несмотря на скромное звание, лет капитану было уже преизрядно, поэтому остальные сотрудники обращались к нему почти исключительно по имени-отчеству – Иван Васильевич. Помимо аналитического таланта, если не сказать – чутья, у Хренова была одна маленькая страстишка, которой он отдавался каждую свободную минуту. Иван Васильевич очень любил разводить комнатные растения. И, видимо, растения чувствовали его привязанность, потому что росли, что называется, как на дрожжах. Капитану удавалось выхаживать совершенно безнадежные с точки зрения садоводов экземпляры. Он, например, мог спокойно подобрать на заднем дворе выброшенный кем-то кактус или фикус, уже засохшие, принести на службу (не домой!), и глядь, спустя пару недель найденыш зеленеет вовсю на подоконнике или шкафу.

Сегодня Денис застал Хренова, опрыскивающим нового пациента – молоденькое кофейное дерево.

– Добрый день, Иван Васильевич, – Давыдов остановился в двух шагах, чтобы, не дай бог, не помешать священнодействию, – зашел узнать, не разобрались еще с моим «гостинцем»?

– Здравствуй, Денис, – откликнулся Хренов своим неподражаемым, мягким голосом, не прерывая занятия. – Видал, ожила моя Coffea caniphora![21] Через годик-полтора, с Божьей помощью, свой кофе в отделе пить начнем!.. А «гостинец» твой – действительно подарочек. В смысле, загадка на загадке.

– И в чем же закавыка?

– В том, что текст письма, вероятнее всего, написан самим крон-принцем.

– То есть письмо подлинное?!

– Нет. Я сказал, что текст написан рукой эрцгерцога, а само письмо – очень качественная контактная светокопия. – Хренов наконец закончил процедуры с кофейным деревцем, убрал пульверизатор в тумбочку и повернулся к Давыдову. – Есть такой, достаточно сложный, метод копирования текста и чернильных рисунков с помощью бромида серебра.

– Погодите, Иван Васильевич. Получается, что у кронпринца скопировали из личной переписки текст некоего письма и выдали за другое? То есть за письмо, адресованное другому человеку?

Хренов глянул на недоуменное лицо Давыдова с явной хитринкой в глазах, улыбнулся одними уголками губ и как ни в чем не бывало принялся разжигать примус. Денис терпеливо ждал, по опыту зная, что капитана лучше не торопить, тогда он расскажет все, что сочтет нужным, и даже больше. Иван Васильевич закончил возиться с примусом, поставил на него чайник и повернулся к изнывающему Давыдову.

– Загадка в том, уважаемый Денис Николаевич, что семантический анализ текста прямо указал на адресата.

– И кто же он? – спросил Давыдов внезапно севшим голосом.

– Военный министр Сухомлинов!

– Быть того не может!..

– И я так думаю. – Хренов успокаивающе похлопал Дениса по плечу. – Иначе напрашивается вывод, что Владимир Александрович – предатель, в то время как на самом деле наш военный министр убежденный противник австро-венгерской монархии.

– Кстати, это ли не повод его скомпрометировать? – осенило Давыдова.

– Очень похоже. Что ж, тогда мы имеем дело с тщательно спланированной кампанией по дезинформации. И с далеко идущими последствиями!

– Я пришел к такому же выводу, – невесело усмехнулся Давыдов. – Спасибо, что поддержали меня, Иван Васильевич.

– Я давно за вами наблюдаю, Денис Николаевич, – Хренов крепко сжал его руку в своей, – и точно знаю, что вы – один из самых одаренных контрразведчиков нашего агентства.

* * *

К удивлению Давыдова, реакция на его опус последовала незамедлительно, то есть буквально на следующий день к обеду. Денис рассказывал Тучкову историю с пьяным телеграфистом на вокзале Брест-Литовска, но тут распахнулась дверь, и на пороге кабинета возник подполковник Максимов. Он подозрительно оглядел подчиненных, замерших по стойке «смирно», кашлянул в кулак и махнул Давыдову рукой:

– Зайдите ко мне, Денис Николаевич.

– Слушаюсь! – Давыдов щелкнул каблуками и покосился на Тучкова. Тот молча возвел глаза горе и состроил унылую гримасу.

– Физиономистикой, капитан, следует заниматься в свободное от службы время, – желчно сказал Максимов. – И не в присутствии начальства.

– Виноват, господин подполковник! – Павел сделал каменное лицо. – Больше не повториться, господин подполковник!

– Как дети, ей-богу!.. – проворчал Максимов и вышел.

Приятели дружно выдохнули и расхохотались. Отсмеявшись, Денис отправился «пред грозные очи» начальства, а Павел вернулся к нелюбимому занятию – сортировать по степени важности донесения полевых агентов. Это была рутина, потому что, как и в любом серьезном деле, чтобы найти жемчужное зерно, требовалось перелопатить гору мусора.

Через несколько минут вернулся повеселевший и взбодрившийся Давыдов.

– Представляешь, Паша, моей запиской заинтересовался сам Гурко![22]

– Это не есть хорошо, – поморщился Тучков.

– Почему?

– Потому что, когда тобой интересуется высокое начальство, сие может иметь двоякие последствия. Что тебе предложили?

– Составить расширенную докладную записку по проведенному мною расследованию на имя государя и… ждать высочайшего решения, – смутился Давыдов. – Не вижу ничего предосудительного…

– Ого! Тогда действительно всё серьезно завертелось, – присвистнул Тучков. – Твоя докладная теперь как палка в муравейнике. Держись, Денис, чтобы не покусали.

– У меня шкура, как у медведя, – усмехнулся Давыдов. – Ладно, пойду-ка я, перекушу чего-нибудь. А то на голодный желудок мысли только о еде.

Денис и в самом деле неожиданно почувствовал сильный голод и направил стопы в известное всему Петербургу кафе «Бристоль». На самом деле, заведение лишь проходило по категории кофейни, на поверку это был самый настоящий ресторан. Здесь можно было не только выпить кофе, чаю или горячего шоколада с булочкой или яблочным пирогом, но и плотно пообедать при желании. Единственным отличием от прочих ресторанов являлось отсутствие алкогольных напитков в меню. Но как раз это обстоятельство Давыдова меньше всего смущало.

А еще в «Бристоле» можно было без посторонних ушей обговорить важные дела. Тому способствовало наличие отдельных кабинетов и ненавязчивая обслуга. Дабы утвердиться в мысли, что его выводы верны, Денис решил получить подтверждение со стороны и телефонировал прямо из кафе Голицыну. Однако ответ дежурного офицера его смутил.

– Господин начальник управления отсутствуют. Изволили навестить князя Вяземского в Мариинской больнице. Сказали, будут непременно к четырем часам пополудни.

– Вы ничего не путаете, поручик? Разве капитан Голицын переведен в другой класс?![23]

– Нет. Но Андрей Николаевич исполняет обязанности начальника управления внутренней безопасности Службы охраны высшей администрации в связи с тяжелым ранением подполковника Вяземского.

– Что ж, поздравляю… В смысле, очень рад! У меня просьба к вам, поручик: сообщите капитану Голицыну, когда вернется, что с ним хотел бы встретиться капитан Давыдов из Осведомительного агентства.

– Непременно передам, господин капитан!

Давыдов вернулся к своему столу и принялся за заливного судака в ожидании супа из куриных потрошков – фирменного первого блюда «Бристоля».

* * *

Вечером, уже собираясь со службы домой, Денис услышал телефонный вызов дежурного оператора.

– Капитан Давыдов? Вас вызывает абонент за номером М-32—13. Отвечать будете?

– Что за номер, подпоручик? Откуда телефонируют?

– Минуточку… Вызов из кафе «Бристоль».

«Чтоб тебя, Голицын! – едва не брякнул Денис. – Вот же пройдоха! Вычислил, кто и откуда ему телефонировал!..»

– Соединяйте, подпоручик… Капитан Давыдов слушает.

– Привет, ваше благородие! – раздался в трубке знакомый насмешливый голос. – Еще не заплесневел на своей рутине?

– Здравия желаю, господин начальник управления, – не растерялся Денис. – Тружусь на благо Отечества!

– Ты меня искал?

– Да. Есть серьезный разговор, Андрей…

– Тогда дуй на всех парах сюда, в «Бристоль».

– Уже еду!..

Они встретились и обнялись, будто не виделись несколько лет, хотя прошло чуть больше двух месяцев. Давыдов поразился, как сильно похудел и даже постарел его лучший друг. Впалые щеки, лихорадочный блеск в глазах, больше похожий на огонь безумия или, по крайней мере, одержимости. Да, наверное, одержимости! Ведь Андрей ни о чем не мог долго говорить, только об отмщении за друга, князя Вяземского. Этой идее оказались подчинены почти все действия молодого руководителя одного из самых могущественных управлений СОВА.

– Рад видеть тебя, Денис!

– И я рад, Андрей. Поздравляю с новой должностью?..

– Она мне поперек горла, Денис! Я не вправе ее занимать… Борис… князь Вяземский, мой друг и начальник, попал под прицел мерзавцев, мечтающих поколебать или даже свергнуть существующий порядок!

– Я слышал об инциденте, Андрей. Прими мои соболезнования…

Голицын молча еще раз обнял Давыдова, хлопнул по спине.

– Ты меня искал. Зачем?

Денис вкратце обрисовал возникшую непростую ситуацию по отношению к австрийской монархии. Отдельно воспроизвел собственную цепочку рассуждений, приведших к мысли, что это – провокация с далеко идущими последствиями.

– А ведь ты, пожалуй, прав, – нахмурился Голицын. – Все складывается.

– Что именно?

– Ну, твой случай прекрасно сочетается с моим… То есть провокация на границе с Австрией и покушение на князя Вяземского под видом покушения на графа Витте – звенья одной цепи. Прибавь сюда эпизод по вызволению из тюрьмы одного из самых опасных агентов британской разведки – Сиднея Рейли, да грубые провокации по отношению к сотрудникам СОВА, и картина нарисуется – хуже не придумаешь…

– Да уж! – Давыдов тоже построжел. – Неужели эти господа обнаглели настолько, что не боятся открыто конфликтовать с твоим ведомством?

– Выходит так. Пару дней тому назад захватили корнета Лапикова среди бела дня на глазах у его напарника и увезли в закрытом автомобиле в неизвестном направлении.

– Но это же полный беспредел! Кто посмел?

– Вроде бы, личная охрана графа Витте. Лапиков и его напарник Баландин по моему распоряжению вели наружное наблюдение за графом…

– Погоди-ка! А санкция у тебя на такие действия есть?

– Неужели думаешь, что я стану своевольничать? – горько усмехнулся Голицын. – Я же не вчерашний выпускник, полный решимости бороться за справедливость и правду любыми средствами.

– Извини, – покрутил головой Давыдов. – Продолжай. Что там с корнетом?

– А ничего. Продержали его непонятно где несколько часов, потом вывезли на Невский в том же автомобиле и выкинули посреди улицы!

– Автомобиль, понятно, без опознавательных знаков?

– Естественно!..

– Вот же мерзавцы!.. А с Рейли что?

– О, это отдельная песня! – Голицын слегка изменился в лице, но тут же вновь принял сосредоточенный вид. – Господин Лембовски подался было в бега…

– Как же он смог?! – пораженно перебил Давыдов. – Он же, вроде, в Трубецкой тюрьме сидел?

– А вот смог… Позже расскажу. Но, чтобы ты не переживал, заверю: мы его вернули… в родные пенаты!.. Ты лучше свои соображения изложи. Хочу со своими сравнить, а то совсем уже ум за разум заходит. Хоть разорвись!..

– Ну, что ж. Картина, которую ты нарисовал, выглядит очень достоверно. Действительно, если принять в качестве рабочей версии, что все отдельные неприятные факты и происшествия как-то взаимосвязаны, напрашивается вывод о существовании в империи заговора против государя и России! И главное, по-моему, то, что этот заговор обязательно должен иметь единый управляющий центр.

– Ты прав, дружище! Но пока у меня ощущение, что сейчас мы похожи на тех слепых из притчи…

– Это на каких же?

– Ну, когда собрались несколько слепых решили разузнать, что за зверь такой – слон? Окружили его и давай ощупывать. Один хобот трогает, другой – ногу, третий – хвост… А общей картины как не было, так и нет.

– Не хочу! – Давыдов отмахнулся. – Желаю видеть слона.

– И я тоже…

Голицын принялся за принесенный расторопным официантом куриный жульен. Денис последовал его примеру. Но, проглотив пару-тройку ложечек, отодвинул вкуснотищу.

– Не лезет… Слушай, Андрей, ведь ясно же как божий день, что проводится полномасштабная кампания по дискредитации обновленных отношений России с Германией и особенно с Австрией!

– Согласен…

– И понятно, что без поддержки изнутри, то есть с российской стороны, такая кампания обречена на провал?

– Тоже верно…

– Вот. Возникает вопрос: которая из ныне активных и весомых оппозиционных группировок способна пойти на такое рискованное сотрудничество?

Голицын прикончил свой жульен и покосился на Давыдовский.

– Ты точно не будешь это есть?

– Что?.. Нет. Забирай… – Денис был полностью поглощен процессом рассуждений. – На сегодняшний день таких группировок всего три. Во-первых, эсеры. Эти ребята весьма рисковые, решительные и последовательно ненавидят существующий порядок вещей. Во-вторых, кадеты. Самая образованная, высокоинтеллектуальная часть политического сообщества. Один господин Некрасов чего стоит! А сколько в их рядах профессоров, юристов, экономистов?..

– А кто же третьи? – прищурился Андрей, расправившись с его порцией жульена.

– Большевики. Наглые, беспринципные атеисты, не признающие никаких авторитетов, кроме собственных идейных вождей.

– Но их же – раз-два, и обчелся! По оценкам департамента полиции, под знаменами господ Троцкого и Ленина наберется не более ста тысяч активных членов. И это на всю империю! В то время как тех же эсеров насчитывают более миллиона…

Давыдов уважительно посмотрел на друга.

– Хорошо. Тогда – эсеры…

– Что – эсеры?

– Ну, видимо, они в этом деле главные.

Голицын грустно усмехнулся.

– Ты забыл еще одну силу. Тайную, но мощную. Масоны. Год назад эти господа прямо у нас под носом, пока мы гонялись за агентурой Рейли и Локхарта, спокойненько провели свой съезд и объединились в новую организацию – Великий восток народов России…

Голицын прервался на полуслове, потому что официант прикатил к их столику заказ: супницу с украинским борщом и тарелку с чесночными пампушками.

– Знаю, то есть слышал. – Давыдов подвинулся, чтобы официант налил в суповую тарелку борщ, попробовал и кивнул, мол, хорошо. Подождал, пока официант обслужит Андрея, и только потом продолжил: – Но масоны существуют в Европе больше двух столетий и редко вмешивались в политические дела.

Голицын бросил на него снисходительный взгляд и тоже снял пробу с борща.

– Не скажи, Денис! На их счету только в Европе несколько революций и государственных переворотов. У нас в России, к сожалению, большинство масонов являются членами различных политических партий. В основном, конституционные демократы, немного октябристов и эсеров. Поэтому одна из целей, что они перед собой ставят, это устранение от власти государя императора!

Некоторое время Давыдов ел молча, а на лице его отражалась напряженная работа мысли. Голицын тоже от него не отставал, уплетая с удовольствием – впервые за много дней! – наваристый борщ с пампушками. А еще он думал, что сама судьба свела их в этом уютном ресторане, чтобы старые друзья и единомышленники вновь объединились на борьбу с врагом государства.

Несколько месяцев назад, когда Андрей предложил Денису поработать оперативником СОВА, он не был до конца уверен, что друг справится. Все-таки специфика Службы во многом шла вразрез с направлением деятельности Осведомительного агентства. Однако дальнейшие события показали, что сотрудничество двух таких разных ведомств приносит весомые плоды. Британская шпионская сеть в России под эгидой всесильной – как полагали надменные англичане – SIS оказалась почти полностью дезорганизованной. Успех был основательный, заслуги обеих служб особо отмечены государем. Но Британия всегда славилась своим упорством в достижении цели. И вот уже уцелевший при разгроме шпионской сети чрезвычайный и полномочный посол Соединенного Королевства лорд Бьюкенен, говоря по-русски, взялся за старое. То есть за восстановление порушенной сети влияния. Да, несомненно, лорд приложил руку и к покушению на князя Вяземского, и к провокации на границе, и бог знает, еще к чему приложит в будущем. Если мы его не остановим!..

– Андрей, нужно же что-то делать, – снова заговорил Давыдов. – Нельзя допустить, чтобы с таким трудом налаженные мирные отношения рухнули из-за происков нескольких мерзавцев!

– Согласен, Денис. Поэтому и принял твой вызов на разговор.

– И с чего, по-твоему, надо начинать?

– Предлагаю объединить, как раньше, наши усилия и провести контроперацию, поставив главной ее задачей разоблачение антигосударственной деятельности Великого востока народов России и дискредитацию его западных покровителей в лице, прежде всего, британского посла Бьюкенена!

Давыдов уважительно посмотрел на друга и сказал:

– Согласен. Готов работать, как и раньше, под твоим началом.

– Нет, Денис. На сей раз одного тебя будет явно недостаточно, – развел руками Голицын. – Потребуются усилия обоих наших ведомств. Служебные переговоры я проведу сам, благо, теперь имею такую возможность. А ты, друг, впрягайся, так сказать. Дел очень много, а времени, как всегда, маловато.

– Я готов, – повторил Давыдов. – И как же ты назовешь нашу операцию?

– Предлагаю назвать ее «Аврора».

– Это в честь фрегата, защищавшего Петропавловск-на-Камчатке?

– Нет. В честь римской богини утренней зари. Ведь в случае успеха над Россией действительно поднимется заря новой, светлой и спокойной жизни!..

Глава 10

1913 год. Март. Санкт-Петербург

Следствие по делу о покушении на подполковника Вяземского с самого начала стало буксовать. И это было не просто стечение обстоятельств. Голицын, помыкавшись неделю между Мариинской больницей на Литейном проспекте и следственным изолятором на Шестой линии Васильевского острова, с удивлением и раздражением обнаружил, что не продвинулся ни на шаг. Более того, ему пришлось написать несколько объяснительных рапортов по поводу случившегося. Причем если рапорт на имя генерала Соболева выглядел обычной штатной процедурой, то объяснительная, поданная на имя градоначальника Драчевского по требованию полицмейстера Адмиралтейской части, к ведению которого относилась и площадь Зимнего дворца, вполне могла сойти за провокацию со стороны конкурирующей силовой структуры.

Из-за всей этой бюрократической неразберихи у Голицына жутко разболелась голова и навалилась бессонница. Он похудел, под глазами появились темные круги, а фамильный нос заострился и стал похож на клюв. «Ну, вылитая сова!» – невесело усмехался капитан, разглядывая себя по утрам в зеркало и приступая к бритью. Если честно, бриться не хотелось, но Андрей поставил себе за жесткое правило: как бы ни было скверно, а чистыми и гладкими щеки и подбородок должны быть непременно!

Все, что удалось выяснить за промелькнувшую неделю, так это происхождение террориста. Им действительно оказался морской офицер, правда, бывший. Капитан первого ранга Даниил Евграфович Ходорковский был уволен из рядов Императорского военно-морского флота за мздоимство и поведение, порочащее звание офицера, еще два года тому назад. Чудом избежал уголовного преследования, но не суда чести. Его лишили всех наград и права ношения мундира, а следовательно, бывший каперанг остался без средств к существованию. Его дальнейшая биография выглядела сплошным туманом. На все вопросы относительно его работодателей Ходорковский упорно отмалчивался. Обыск комнаты на Выборгской стороне, в которой он проживал весь последний год, тоже ничего не дал. Но Голицын нутром чувствовал, что каперанг не сам решился на безумство.

День за днем Андрей снова и снова допрашивал мерзавца, поднявшего руку на его друга и старшего товарища, искал малейшую оговорку в немногочисленных фразах, что тот произносил. «Должен быть заказчик! Должен! – твердил капитан сам себе, трясясь в очередной раз в пролетке с Шестой линии к себе на Офицерскую поздно вечером. – Эх, графа Витте бы допросить!.. Этот старый интриган определенно что-то знает – недаром нервничал, словно школяр перед экзаменом. Так не достать его сиятельство!..»

«Хотя, с другой стороны, – рассуждал Голицын, ежась поутру в такой же пролетке, катившей в обратном направлении, – с чего бы графу связываться с покушением на какого-то подполковника?! Вот если бы на, допустим, премьера Столыпина, или там председателя Госдумы Родзянко, тогда понятно: эти господа много кровушки графу попортили. Но при чем здесь Борис?!»

Ситуация еще больше накалилась из-за неудачной операции у Петропавловской крепости, когда сбежал Рейли. Правда, беглеца удалось перехватить на конспиративной квартире в столице Великого княжества Финляндского. Но ясности в расследовании по-прежнему не предвиделось.

«Теперь хоть разорвись! – сетовал Андрей в основном сам на себя. – Как этот клубок распутывать? Котовский – просто наемник. А Керенский, словно патефон испорченный, твердит одно, что держим его без предъявления обвинения незаконно. И, кстати, прав. Совсем скоро его придется либо отпускать, что нереально, либо…»

О плохом думать не хотелось, и Голицын решился. Вызвал не занятого в расследовании покушения агента Харитонова и сказал:

– Вот что, Евгений, понимаю, что не твое это дело, но больше пока некому. Принимайся срочно за допросы задержанных на Кронверкской набережной. И начни, пожалуй, с Керенского. Ты знаешь, что ему предъявить. Главное, чтобы не сорвался с крючка…

– Сделаем, Андрей Николаевич! – заверил Харитонов, но тут же тревожно посмотрел на него. – Плохо выглядите, господин подполковник.

– Да уж точно не как девица на выданье, – тяжело усмехнулся Голицын. – Похороны Громова завтра?

– Да. В полдень на Волковом кладбище…

– Приеду обязательно…

* * *

Прозрение в деле покушения наступило на следующий день после похорон поручика.

С утра, как обычно, заехав в больницу проведать раненого шефа, Андрей появился на Шестой линии в мрачнейшем настроении и твердом намерении выбить наконец правду из Ходорковского. Но не успел он вызвать упрямого каперанга на допрос, в кабинет почти без стука ввалился Федор Нарсежак. Лицо специального агента буквально светилось от удовольствия.

– Разрешите, Андрей Николаевич?

– Садись, раз уж пришел, – Голицын хмуро оглядел довольного сотрудника. – Может, поделишься весельем?

– Я нашел, господин капитан! – заявил Нарсежак, садясь и хлопая себя по бедрам.

– Что именно?

– Доказательства!..

– Слушай, Федор, если ты сей же час не выложишь новость добровольно, я и тебе учиню… с пристрастием!

– О чем речь, Андрей Николаевич!.. Итак, я на свой страх и риск вчера вечером отправился на Выборгскую сторону, думал: гляну-ка еще разок для очистки совести. Ведь не бывает так, чтобы совсем никаких следов не оставалось. Раз человек там жил, что-то делал, кто-то к нему приходил или ему что-то давали…

– Мы там все перерыли, Федор, – перебил сердито Голицын, – не мог ты ничего найти!

– А вот нашел! – Нарсежак вынул из-за пазухи газетный сверток грязноватого вида и шлепнул его на стол перед капитаном. – Полюбуйтесь!

– Что же это?..

– А вы разверните, Андрей Николаевич…

Голицын осторожно раскрутил газету и уставился на… обычную жестяную коробку из-под печенья. Потом посмотрел на Нарсежака, застывшего в картинной позе фокусника. Хмыкнув, Андрей открыл коробку. Да-а, было чему обрадоваться!

– Федор, следопыт ты наш, да где ж ты ее откопал?! – потрясенно бормотал Голицын, перебирая содержимое коробки: пистолетные патроны россыпью и в обойме, план-карта какого-то большого здания, вырезки из газеты «Речь» с программными статьями лидеров кадетов – Милюкова, Муромцева, Вернадского, экземпляры «Программы партии конституционных демократов». Но главное, несколько личных писем за подписью самого господина Некрасова![24]

– Вы не поверите, Андрей Николаевич, – всплеснул руками Нарсежак, – за притолокой в уборной! Там доска чуть шаталась. Мы, когда первый раз осматривали, стукнули, а не пошевелили. Стук-то у дерева глухой вышел, потому как сверток еще в ветошь завернут был!

– Ловок, зараза!.. Гляди-ка, Федор, а ведь это план Зимнего дворца, аккурат второго этажа!

– Ага! Значит, не подвело меня чутье-то?

– Ну и везунчик же ты!..

– А и патроны с обоймой, небось, от того самого пистолета?

– Проверим… Но самое важное, Федор, – письма!

– И что они доказывают?

– Что наш опальный морячок имеет прямые сношения не только с кадетами – чтоб им! – но и с господами масонами. – Голицын облегченно выдохнул и улыбнулся Нарсежаку. – Полная виктория!

– Да нет, неполная, – покачал головой агент. – Ну, доказали мы, что Ходорковский этот – кадет, или даже масон. Что с того?.. А вот почему он в Бориса Леонидовича стрелял – все равно непонятно.

– М-да, ты прав, – снова посмурнел Андрей. – Объяснение вижу до сих пор только одно: этим терактом заговорщики хотели нагнать страху на государя и на нас. Дескать, трепещите, до всех до вас доберемся, и где угодно!..

– Похоже на правду…

– Но все же давай-ка вызовем нашего стрелка, да предъявим коробочку и посмотрим, как он себя поведет!..

К некоторому разочарованию «совят», каперанг не стал ничего отрицать. Едва увидев коробку и ее содержимое, он лишь усмехнулся и потер небритую щеку.

– Надо же, нашли… Что ж, ваша взяла. Признаю: мои вещи. И патроны для моего пистолета.

– Так зачем вы стреляли в подполковника Вяземского? Кто вам приказал? – жестко спросил Голицын.

– А с чего вы взяли, что я стрелял в какого-то подполковника?! – натурально удивился Ходорковский. – Я желал убить графа Витте, этого лжеца, обманщика и предателя!

– Ого, – не сдержался Нарсежак, – вот так кульбит!..

– Да какой там кульбит?! – рявкнул Андрей. – Я своими глазами видел, как ты, скотина, выцеливал князя Вяземского! Говори, кто тебе приказал?

– Вы не имеете права мне тыкать, капитан! – гордо выпрямился арестант. – Я старше вас по званию…

– Вы разжалованы, Ходорковский. Вы теперь – никто! – ледяным тоном осадил его Голицын. – А если, не дай бог, князь умрет, станете убийцей. И тогда вам одна дорога – на виселицу!

– Да хоть бы и так! Все одним цепным псом меньше! – выкрикнул, побледнев, тот и отшатнулся от внезапно нависшего над ним капитана.

Слишком много накопилось ярости, слишком долго ее удерживал Голицын, рано или поздно его тренированное хладнокровие должно было дать осечку…

– Андрей Николаевич! – предостерегающе окликнул Нарсежак, увидев сжатые кулаки командира. – Ей-богу, не стоит он того…

Голицын еще секунду-две помедлил, потом резко, со свистом выдохнул сквозь сжатые зубы и отвернулся от арестованного. Коротко бросил:

– Увести!

Когда вызванный Нарсежаком конвой вывел Ходорковского за дверь, Андрей повернулся к агенту и сказал:

– А ведь дрянь дело, Федор! Одни мы эту помойку не раскопаем. Придется просить помощи…

– У кого?

– На самом верху, Федор… Поеду-ка я в больницу, авось Борис Леонидович в сознании окажется, совет даст?.. А ты пока вот что, собери всю прессу за неделю, где что-нибудь про наш инцидент писали.

– Зачем?

– Подполковник всегда говорил: если мозги не соображают, значит, им не хватает пищи. Вот мы их и подпитаем. Надо просеять газетную болтовню, глядишь, чего полезное найдем. Репортеры, известно, пронырливые ребята.

– Сделаем, Андрей Николаевич!..

* * *

Однако следующий день вновь принес противоречивые результаты. И сказать, чего больше – хорошего или плохого, – не взялась бы и цыганская гадалка.

В больнице Голицыну повезло. Подполковник действительно очнулся. Правда, дежурный врач хирургического покоя, худой, длинный и бледный, больше похожий на доходягу-чахоточника, чем на костоправа, наотрез отказался пустить капитана в палату Не помогло даже удостоверение Службы.

– Князь еще очень слаб! Приходите через пару дней!..

– Да мне всего на пять минут…

– Нет! Даже на одну нельзя!..

Андрей плюнул и отправился искать главного врача. Им был знаменитый ученый медик, лейб-хирург Евгений Васильевич Павлов. Голицын познакомился с ним в 1904 году, когда Павлов взялся оперировать отца Андрея, Николая Сергеевича, полковника артиллерии, получившего сложное осколочное ранение в бою на Квантунском плацдарме. К сожалению, операция запоздала. И хотя Павлов вынул осколок из бедра полковника, но начавшаяся гангрена кости свела Николая Сергеевича в могилу. И все же Голицын остался благодарен хирургу, справедливо посчитав, что тот подарил отцу лишних два месяца жизни.

Капитан нашел хирурга в приемном покое горячо спорящим о чем-то с молодым коллегой.

– А я вам говорю, милейший Артем Филимонович, что вы ошибаетесь! Сей случай – не операбелен. Инфекция уже затронула брыжейку.

– Евгений Васильевич, если ничего не предпринять, он умрет в течение суток!..

– Он у вас на столе умрет еще скорее!.. А вместо того, чтобы спорить, вы бы лучше телефонировали в клинику профессора Бадмаева.

– Никогда! Я не стану обращаться к этому… шарлатану!

Молодой врач в сердцах сдернул с головы медицинскую шапочку, скомкал ее в кулаке. Павлов внимательно посмотрел на него поверх очков и покачал головой:

– Не ожидал от вас, Артем Филимонович, не ожидал…

– Чего? – с вызовом поинтересовался тот, вздергивая подбородок. – Уж не думаете ли вы, уважаемый Евгений Васильевич, что я поверю во всю ту чушь, что рассказывает этот… потомок Чингисхана о лечебных свойствах талого снега и дыма полынных палочек?

– Во-первых, Петр Александрович не монгол, а бурят, – сухо и сердито заговорил Павлов. – Во-вторых, процент выздоровевших пациентов в его клинике намного превосходит все прочие больницы Петербурга. В-третьих, использование нетрадиционных методов диагностики и лечения расширяет возможности клинической медицины неимоверно и, в конечном счете, увеличивает шансы наших пациентов на выздоровление!

С этими словами профессор повернулся и стремительно шагнул к выходу из приемного покоя, но тут же наткнулся на замершего в ожидании Голицына.

– Доброе утро, Евгений Васильевич, – смущенно пробормотал Андрей, став невольным свидетелем некрасивой сцены.

– A-а, господин Голицын! – посветлел лицом Павлов. – Вы ко мне? Что-то случилось?

– Да… То есть мне совершенно необходимо повидать господина подполковника, а дежурный врач отказал в посещении.

– Ну и правильно отказал. Ваш начальник, господин Вяземский, еще очень слаб, чтобы заниматься делами.

– Поверьте, Евгений Васильевич, это очень срочно и буквально на минуту-две! – Голицын твердо посмотрел хирургу в глаза. – Можно в вашем присутствии.

Павлов в свою очередь пристально оглядел напряженную фигуру и закаменевшее лицо капитана, пожевал губами, вздохнул и сделал приглашающий жест.

– Идемте, Андрей Николаевич, что с вами поделаешь! Подполковник переведен в отдельную палату буквально сегодня утром из интенсивной терапии…

Вяземский выглядел бледно. Исхудавшее лицо, заострившиеся нос и скулы, круги вокруг глаз, восковая кожа. «Ну и досталось же тебе, Борис!» – невольно посочувствовал про себя Голицын, но вслух сказал:

– Здравия желаю, ваша светлость!

Князь приоткрыл пергаментные веки, медленно перевел взгляд на капитана. Чуть дрогнули уголки спекшихся губ.

– Будь здоров, Андрей…

Павлов нервно кашлянул, потоптался возле кровати раненого, потом пощупал ему пульс, прикоснулся тыльной стороной ладони ко лбу, носу, еще раз глубоко вздохнул:

– Не больше пяти минут, Андрей Николаевич. Не больше!..

Проводив взглядом профессора, Голицын приблизился к кровати и пожал лежащую поверх коричневого казенного одеяла руку друга. И подивился: какая она худая и слабая! Злость на Ходорковского всколыхнулась с новой силой. «Ну, мерзавец, я тебя заставлю сознаться! Любой ценой!» А вслух сказал:

– Борис, я рад, что ты жив!.. Ты обязательно выкарабкаешься…

– А ты сомневался?.. – откликнулся Вяземский почти шепотом. – Я, Андрей, еще на твоей свадьбе вальсировать буду…

Голицын против воли сглотнул и заставил себя сосредоточиться на главном.

– Твой несостоявшийся убийца пока молчит. Но он заговорит. Обязательно!.. Стреляли, я уверен, именно в тебя, а не в графа Витте. Но полицейская версия как раз утверждает обратное… Мне очень трудно без тебя, Борис… Нам нужна поддержка сверху, нужны полномочия для дополнительных следственных мероприятий…

– Ты имеешь в виду слежку за официальными лицами? – слабо усмехнулся Вяземский.

– Не только. Необходимо разрешение на дознание в отношении высших сановников и депутатов.

– Круто берешь! Впрочем, узнаю голицынскую хватку… Такой набор полномочий, сам понимаешь, может выдать только один человек.

– Да я же не прошу…

– Погоди. Есть бумага и чернила?

– Конечно…

Андрей споро выложил из портфеля на палатный столик папку для бумаг и пару авторучек «Фабер-Кастелл» со стальными перьями. Вяземский снова улыбнулся уголками губ, наблюдая за приготовлениями друга.

– Предусмотрительный. Молодец!.. Пиши. «Ваше высокопревосходительство, господин премьер-министр. В связи с известными вам событиями 21 февраля сего года в Зимнем дворце управление внутренней безопасности Службы охраны высшей администрации проводит комплекс оперативных мероприятий по расследованию покушения на убийство. В ходе этого расследования возникла насущная потребность в привлечении к дознанию некоторых лиц от третьего до первого класса Табеля о рангах, а также депутатов Государственной думы. Также считаю целесообразным назначить на должность начальника управления внутренней безопасности гвардии капитана Голицына с досрочным присвоением ему звания подполковника. Кроме того, прошу посодействовать в предоставлении посильной помощи в оперативных мероприятиях сотрудников департамента полиции Санкт-Петербурга и Москвы. Список привлекаемых к дознанию лиц высшей администрации будет предоставлен Вам в кратчайшие сроки начальником управления внутренней безопасности. Подпись: подполковник, князь Вяземский». Записал?..

– Да… – Голицын в замешательстве посмотрел на друга. – А ты не поторопился с моим… назначением?

– Нет. – В голосе Вяземского прорезались жесткие нотки. – Сейчас не время для реверансов, Андрей! Надо дело делать. А я, видишь сам, не скоро отсюда выберусь… Дай бумагу, подпишу. – Подполковник размашисто расписался и прикрыл глаза. – Все, Андрей, иди. Как передать записку, сам сообразишь.

Голицын молча пожал вновь ставшую безвольной руку друга и решительно вышел из палаты.

Однако приподнятое настроение улетучилось, едва Андрей вернулся на Шестую линию. А поспособствовал этому верный Нарсежак.

– Вот, полюбуйтесь, Андрей Николаевич. Нарыл, как приказывали.

Федор выложил ворох газетных разворотов на стол. Красным карандашом на них были обведены некоторые заголовки статей и заметок. Голицын пробежал их глазами и мрачно уставился на помощника.

– Не буду читать эти пасквили. Быстро и кратко резюмируй!

– Если коротко, нас аккуратно и качественно смешивают с дерьмом. Только за последнюю неделю почти полтора десятка публикаций. «СОВА теряет хватку», «Беззубые псы государевы», «Бездельники на страже империи», «Не пора ли почистить перья “страж-птице”?», «Чем больше охраны, тем меньше безопасности», «До каких пор…».

– Достаточно, Федор! – прервал Андрей, поморщился, с силой потер лицо. – Ясно, что это хорошо срепетированная кампания по дискредитации нашей Службы. А вот кто заказчик?

– Cui prodest?..[25]

– Точно. Ответим на сей вопрос, решим шараду. Значит, вы с Тепляковым топайте к нашим коллегам из «четверки» и согласовывайте график по наружному наблюдению. Без «контриков» мы не справимся, а с полковником Татищевым я попозже договорюсь[26]. Ну а пока нужно срочно встретиться с премьер-министром…

* * *

Говоря о встрече со Столыпиным, Андрей не представлял, как же ее осуществить в действительности. Премьер-министр – один из самых занятых людей империи после императора и может оказаться где угодно, только не в столице, с его-то кипучей натурой. Поэтому Голицын решил использовать все связи и знакомства, чтобы хотя бы понять, где возможно найти второе лицо в государстве.

Для начала капитан обратился в секретариат премьера и, конечно, получил ожидаемый ответ: «Запись на личный прием к председателю правительства возможна не ранее тридцатого марта…»

Две недели – это чересчур, подытожил Голицын и телефонировал на номер, который предпочел бы в иных условиях не вспоминать.

– Приемная господина премьер-министра, – прозвучало в трубке, так знакомо и так безнадежно далеко, будто с другой планеты.

– Здравствуй, Нина, – сказал Андрей внезапно севшим голосом.

Несколько секунд из трубки доносился только треск помех. Потом:

– Здравствуй… Что заставило тебя вспомнить о моем существовании?

– Работа у меня такая – все помнить.

«Дурак! Сейчас она бросит трубку и будет права».

Не бросила.

– Что ж, спасибо… У тебя все благополучно? Голос какой-то… уставший?

«Боже, столько лет прошло, а она – по-прежнему воплощение вселенской любви и терпения!»

– Нина, в Бориса стреляли. Он в Мариинской лежит. Состояние тяжелое, – выпалил Голицын одним духом и зажмурился: зачем сказал?

Снова минутное молчание.

– Я слышала, но… А к нему можно?

– Пока нельзя… Нина, я обязательно найду того, кто желал Борису смерти. Но мне нужна твоя помощь.

Опять перехватило дыхание. «Это же нечестно – использовать чувства влюбленной женщины ради собственных меркантильных интересов! Ты же мог и по-другому узнать все, что нужно. Она не виновата, что выбрала Бориса, а не тебя! Не будь скотиной, извинись и положи трубку!..»

Поздно, она ответила:

– Конечно, Андрей, слушаю тебя.

Пришлось откашляться, чтобы вышибить предательский комок из горла.

– Нина, мне необходимо знать, где можно увидеться с Петром Аркадьевичем в ближайшие часы или дни? Это крайне важно для расследования покушения на Бориса и не только…

– Премьер-министр завтра вечером должен быть на премьере в Мариинском театре.

– Ты понимаешь, что совершаешь должностное преступление?

«Это вместо спасибо? Черствый тип ты, Голицын! Бездушное животное!..»

– Я помогаю другу спасти моего… близкого человека.

– Спасибо, Нина!..

* * *

Столыпин не очень любил музыкальные спектакли. Свою толику внесло и позапрошлогоднее покушение в Киеве на премьере оперы «Сказка о царе Салтане». Однако Петр Аркадьевич ценил профессионализм во всем, в том числе и в искусстве. А сегодня, 13 мая, в Мариинском театре ставили балет «Жизель», который очень любила супруга. И Столыпин решил подарить вечер любимой женщине.

Они подъехали к главному крыльцу в обычной пролетке – по настоянию жены: «Не хочу, чтобы на нас обращали внимание!». Но едва Столыпины поднялись по ступенькам к балюстраде, как из-за ближайшей колонны к ним стремительно приблизился молодой человек в цивильном, но с заметной военной выправкой. Вдобавок лицо его показалось Петру Аркадьевичу смутно знакомым.

– Добрый вечер, господин премьер-министр, – тихо, но четко произнес молодой человек, слегка поклонившись. – Капитан Голицын, пятое управление Службы охраны высшей администрации.

– Добрый вечер, – прищурился Столыпин. – Я вас помню… Андрей Николаевич, кажется?..

– Так точно.

– Что-то случилось? Вы весьма напряжены…

– Я займу у вас всего пару минут. Дело не терпит отлагательств.

– Дорогая, – обратился Столыпин к жене, – проходи в фойе и подожди меня там. Пожалуйста.

Супруга – женщина, повидавшая в замужестве всякое, – молча кивнула и удалилась.

– Петр Аркадьевич, – заговорил Голицын, проводив ее глазами, – вы, конечно, в курсе трагедии, произошедшей на торжественном приеме в Зимнем дворце двадцать первого февраля…

– Разумеется.

– СОВА ведет расследование инцидента. Кроме того, назрело новое расследование, связанное с подозрением в существовании заговора, направленного против политики Его Императорского Величества на сближение с Германией и Австро-Венгрией… Временно исполняющим обязанности начальника управления внутренней безопасности являюсь я. Однако вчера при посещении раненого князя Вяземского, моего непосредственного начальника, господин подполковник выказал настойчивое желание о моем досрочном назначении на свое место. Обоснование и подробности изложены в записке, подписанной им лично.

С этими словами Голицын протянул конверт Столыпину. Премьер взял его, повертел в руках, пристально посмотрел на замершего почти по стойке «смирно» Андрея и кивнул:

– Хорошо. Я ознакомлюсь с запиской князя и… передам вам свое решение…

Он повернулся и энергичной походкой направился к дверям театра. Голицын, глядя ему вслед, облегченно выдохнул и направился прочь, моментально растворившись в весенних сумерках.

* * *

«Чудо» свершилось буквально на следующий день. Утро у Голицына выдалось очень уж хлопотное. Сначала – поездка в больницу к раненому Борису, потом – встреча с заместителем начальника сыскной полиции Санкт-Петербурга для уточнения совместных действий, по пути завернул в известнейшее кафе Абрикосова на Невском и заказал на вечер столик. Правда, не был уверен, что Нина согласится, но совесть настойчиво зудела: попробуй хоть раз стать нормальным мужчиной и отблагодари женщину!

Когда же далеко за полдень Андрей вошел в свой, точнее, в бывший кабинет Вяземского, тут же зазвонил телефон.

– Капитан Голицын? – строго поинтересовался голос. – Говорит адъютант генерала Соболева. Его превосходительство вызывает вас без промедления.

Андрей птицей взлетел на четвертый этаж, но в приемную Соболева вошел четко, по-военному.

– Капитан Голицын прибыл, – доложил он адъютанту, совсем еще безусому штабс-капитану.

Адъютант кивнул ему и скрылся за обитой черной кожей дверью кабинета. Тут же вернулся.

– Его превосходительство ждет вас.

Соболев сидел за огромным столом, затянутым синим сукном, и что-то быстро писал. Однако при появлении Андрея порывисто встал и вышел навстречу.

– Капитан Голицын по вашему приказанию прибыл. – Андрей вытянулся и щелкнул каблуками.

Соболев улыбнулся и протянул руку.

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. – Голицын, слегка оробев, ответил на рукопожатие. – Я в курсе ситуации со здоровьем подполковника Вяземского, а также ознакомился с его просьбой, которую вы передали господину премьер-министру, – продолжил Соболев, возвращаясь за стол. – Должен заметить, поступок ваш неординарен, даже чересчур смел. Но… учитывая сложившиеся обстоятельства, я, пожалуй, поступил бы так же! А посему – вот вам мой приказ, – он протянул опешившему Андрею гербовый лист, который только что подписал. – Вы назначаетесь начальником управления внутренней безопасности с досрочным присвоением звания подполковника. Поздравляю!

Голицын взял бумагу чуть дрогнувшей рукой, снова вытянулся и радостно выпалил:

– Служу Отечеству!

– Верю, подполковник. Идите и спокойно работайте. Все отныне в ваших руках!..

Обратно на свой этаж Андрей летел как на крыльях. Ему казалось, что вот теперь-то все его планы и задумки в одночасье разрешатся, расследование успешно завершится, и виновные понесут справедливое наказание. Одновременно другая часть сознания недоумевала: что это творится с «железным капитаном»?! Откуда этот романтизм и щенячий восторг?! А ну-ка, господин подполковник, остановитесь и вправьте мозги на место! Где же ваши хваленые дисциплинированность, сосредоточенность и целеустремленность? А что скажут ваши подчиненные, увидев начальника, скачущего, как барбос, получивший сахарную косточку? Тем более, что косточки-то и нет! Ее еще найти нужно…

* * *

Они явились ровно к восьми часам. Выглядела парочка немного комически: худой и подвижный Казаков резко контрастировал с невысоким, плотным и медлительным Минаковым. Но внешность порой обманчива. И поскольку за молодых офицеров поручился их непосредственный начальник, которого Голицын знал не первый год, то значит, они того стоят.

После короткого обмена приветствиями Андрей заявил:

– Господа офицеры, мы идем проведать одного известного мерзавца. Надеюсь, вы поняли, о ком речь?

«Совята» переглянулись.

– Он, кажется, на Гороховой обретается? – усмехнулся Казаков.

– Точно. Но у него квартир по Петербургу немало. Так что, возможно, придется покататься. Но он нам нужен непременно сегодня – пока ни сном ни духом. Иначе сбежит – за месяц не сыщем.

– Найдем, гаденыша, не сомневайтесь, господин подполковник, – солидно кивнул Минаков.

– Тогда – на крыло, как говорят у нас в управлении! – невольно улыбнулся Андрей.

Спустя пару часов первым телефонировал именно Минаков.

– Наш приятель завтракает в «Париже» в компании каких-то нимфеток.

Голицын глянул на карту Петербурга на стене кабинета, прикинул расстояние до трактира.

– Задержи его, если что. Через полчаса буду!

Проинструктировал дежурного по управлению Фефилова насчет возможного звонка или появления Казакова – отправить поручика к трактиру «Париж», что на Обводном канале, и спешно покинул особняк на Шестой линии.

С извозчиком тоже повезло – разбитной попался, согласился доставить господина офицера на Обводной «быстрее лани» и всего за полтинник.

– С чего ты взял, что я – офицер? – заинтересовался Андрей.

– Так этот, как его… эхтерьер у вас, ваше благородие, памятный.

– Но я же без мундира!

– А на вас, хучь дерюгу натяни – одно слово «армия»!

– Ну, вот и не угадал, любезнейший. Я – не армейский…

– А какой?

– Много будешь знать, не успеешь состариться. – Голицын состроил вознице зверскую рожу.

– Свят, свят! – отшатнулся тот. – Неужто «петроградца»[27]мне везти подфартило?!

– И откуда ты такой грамотный? – насторожился Андрей. – Политический, что ли?

– Боже упаси!.. Брательник у меня дурака валяет, в социалисты записался. Как придет в гости, так и поет про свой рай земной, что построить собирается, когда господ не будет.

– И ты ему веришь?

– Рай, он на всех – один. Другого быть не может. А попасть туда – ой, как потрудиться надобно!..

– И то верно…

Так, за почти философской беседой, пролетка вывернула на Обводной канал. Вывеска трактира замаячила впереди, и Андрей приказал остановиться.

– Так ведь сажен триста еще? – удивился извозчик.

– Пройдусь, – отмахнулся Голицын и выпрыгнул на брусчатку мостовой.

Он действительно внешне неспешно, а на самом деле едва сдерживаясь, двинулся дальше по улице, пытаясь разглядеть впереди плотную фигуру Минакова. Но поручика видно не было. Зато возле дверей трактира наблюдалось заметное оживление – и людей, и пролеток.

Почуяв неладное, Андрей ускорил шаг, но не успел. Бессильно наблюдал, как разгульная толпа вывалилась из трактира, гоня перед собой Минакова пинками и тычками. Поручик слабо отмахивался, пытался что-то сказать. Потом вдруг остановился, резко повернулся к обидчикам и выхватил револьвер.

«Ой, дурак!» – охнул невольно Голицын. Ситуация нарисовалась, что называется, хрестоматийная. Сотрудник при выполнении секретного задания ни при каких обстоятельствах не должен демонстрировать свое статус-кво, а пользоваться приданной или лично сотворенной легендой. Даже если ему угрожает опасность физического воздействия и получение травм.

«Сейчас его вырубят», – бессильно резюмировал Андрей и перешел на бег. Однако вышло по-другому.

Из первого ряда трактирных забияк высунулся здоровенный детинушка в потрепанном армяке. Нехорошо ухмыляясь, он принялся демонстративно засучивать рукава. Но Минаков не стал дожидаться расправы и сам перешел в нападение. Вскинул револьвер и дважды выстрелил поверх толпы. Люди шарахнулись, детина отвлекся на их крики и тут же получил великолепный шоссэ в подбородок – выше коренастый поручик не достал. Но и этого оказалось достаточно. Голицыну даже будто послышался мерзкий хруст ломающейся челюсти. Детинушка резко побелел и грохнулся навзничь, под ноги приятелям. Действо произвело должный эффект – толпа ощутимо подалась назад, заворчала и начала рассеиваться, втягиваясь обратно в двери трактира.

Андрей подоспел как раз, когда Минаков, тоже бледный и мокрый от пота, пытался засунуть револьвер во внутренний карман пиджака.

– Браво, поручик! – тихо сказал Голицын.

– В-вы видели? – заикаясь от волнения, тоже тихо спросил Минаков. – Зв-вери, а?

– А с чего бы им звереть?

– Так в-вычислили меня в трактире. У нашего мерзавца, как оказалось, полно добровольной охраны.

– А где он сам?

– Там… наверное…

Минаков понурился, сообразив, ради чего могло быть разыграно всё представление.

– Так, поручик. Оставайтесь здесь, следите за выходящими и садящимися в пролетки.

Голицын твердым шагом направился к дверям трактира.

Внутри шло обычное веселье, будто и не случилось ничего буквально минуту назад. В главном прокуренном зале пахло подгоревшим мясом, кислой капустой и… компотом! Сновали туда-сюда половые, ярились поднабравшиеся с утра поденщики – видать, получили накануне расчет. Андрей прошел через зал, поднялся по ступенькам на полуэтаж, где располагались «кабинеты» для особых гостей. Нужный вычислил сразу – перед его дверями маячила парочка амбалов в подрясниках и с невозмутимыми, почти каменными физиономиями.

Голицын, не сбавляя хода, шагнул между ними к двери кабинета. Путь в последний момент преградила волосатая рука.

– Кто таков?

– Служба охраны высшей администрации. – Андрей сунул под нос амбалу свой жетон. Рука не исчезла. – Что еще?

– Не положено.

– А если так? – И Голицын нанес короткий, быстрый удар снизу в локтевой сустав охранника. Рука его тут же бессильно повисла, парализованная. Воспользовавшись замешательством амбалов, Андрей распахнул дверь и шагнул в кабинет.

В общем-то, он увидел почти то, что ожидал. Распутин развалился на широком диване у стены напротив двери. На подушках вокруг него разлеглись несколько юных красоток в одеяниях древнегреческих нимф. «Святой старец» вкушал манную кашу с изюмом и цукатами из рук одной нимфы и запивал еду горячим молоком с гречишным медом, могучий дух которого заполнял комнату.

При виде Голицына Распутин поперхнулся кашей, оттолкнул нимфу с чашей молока и выставил вперед длинный, корявый палец.

– A-а, капитан!.. Опять ты житья честным людям не даешь?

– Не капитан, а подполковник, – холодно поправил Андрей, останавливаясь перед диваном и засунув руки в карманы брюк. – А ты, гляжу, за старое взялся. Юных дев совращаешь?

– На путь истинный наставляю я дщерей сих! – фальцетом возгласил Гришка. – Токмо благодаря заботе моей, девы сии в целомудрии и правде к жизни земной готовятся!..

– А ну, брысь отсюда! – грозно рыкнул на нимфеток Голицын. Кто-то охнул, кто-то взвизгнул, но сбежали все. – А теперь, гнида, поговорим о твоей дальнейшей жизни, – голосом, не обещающим ничего хорошего, продолжил подполковник.

Оглянулся, увидел стул, поставил его перед диваном, но сесть не успел. Сзади раздался утробный рев обиженного медведя – это ушибленный амбал возжелал отомстить обидчику и попытался заключить Андрея в смертельные объятия. Рефлексы, наработанные месяцами тренировок, не подвели. Голицын, используя для верности стул в качестве опоры, провел образцовый фуэте, и «псевдомонах», оглушенный ударом в висок, грохнулся поперек дверей. Его напарник, ворвавшийся следом в кабинет, споткнулся о тело и растянулся у ног Андрея.

– Я бы на твоем месте не вставал, – тихо, но грозно посоветовал Голицын, прижав его шею ботинком к полу. – Ну-с, продолжим, – повернулся к замершему в испуге Распутину. – Итак, вот тебе план дальнейшей жизни. Ешь, пьешь, гуляешь в свое удовольствие и… докладываешь мне подробнейшим образом содержание всех – подчеркиваю, всех! – разговоров с твоими приятелями из министерских, политических, масонских компаний. Дабы у тебя, скотина, не возникло желания меня провести или сбежать из столицы, приставляю к тебе отныне своего человека в качестве… секретаря. Он будет тебя сопровождать повсюду, где возможно, и тоже мне докладывать ежедневно о твоем поведении. Ежели он вдруг пропустит доклад, я сочту это за твое неповиновение и сделаю соответствующие выводы. Имей в виду, у Службы на тебя досье – толще Библии! Дернешься – пропал! Вопросы?..

Гришка шумно сглотнул, завозился на подушках, косясь на распластанного под ногой Голицына телохранителя.

– Надо же… в подполковники прыгнул… Экой шустрый! Небось и начальником большим стал?.. Ништо, найдется и на тебя нонешнего управа! – Распутин все больше распалялся, пытаясь выгнать засевший в сердце страх. – Да я самому Маклакову пожалуюсь. Ужо он тебя…

– Николай Алексеевич – вернейший слуга государев и честнейший человек! И не тебе, мразь, поганить своим ртом его доброе имя! – Голицын едва не потерял контроль, но все же сдержался. – К тому же, чтоб ты знал, именно поручением министра внутренних дел я назначен начальником управления в СОВА. Так что лучше не брыкайся – целее будешь. А пока можешь завтракать дальше. Сейчас к тебе присоединится твой новый секретарь. Он же будет отныне заботиться о твоей шкуре. А этих бугаев уволь – ни черта они тебя не защитят!

Голицын круто развернулся и вышел из кабинета, оставив Распутина в полном раздрае. Он понимал, что «старец», конечно, попробует как-то нагадить, но то, что будет «стучать» на приятелей, не сомневался.

На улице Андрей подошел к настороженному Минакову и с улыбкой похлопал по плечу.

– Молодец, поручик! Хорошо справился с ситуацией. Вот тебе новое задание, не менее важное. С сегодняшнего дня ты становишься личным секретарем и телохранителем «святого мерзавца».

– Ух, ё… Да за что, Андрей Николаевич?! Господин подполковник?!

– Не «за что», а «зачем». Распутин теперь – наш доноситель. Ну, по крайней мере, на время операции. Но тварь он скользкая, потому нужен догляд. Считай это задание едва ли не самым важным в расследовании! Сдюжишь, можешь вертеть новую дырку на погонах!

– Служу Отечеству, – расправил плечи Минаков, вздохнул и добавил: – Не поминайте лихом, ежели что…

– Ну-ка, это ты брось! – посуровел Голицын. – Одного не оставим. Будешь ежедневно встречаться по предварительному звонку с кем-то из наших и докладывать ход дела. Удачи, поручик!

– И вам не хворать…

* * *

В приподнятом настроении Андрей вернулся в бастрыгинский особняк. Там его поджидал с озабоченным видом Харитонов.

– Как дела с допросами? – бодро поинтересовался Голицын, усаживаясь за свой стол – теперь уже свой! – в кабинете Вяземского.

– Пока никаких сенсаций, Андрей Николаевич, – начал докладывать агент. – Возница тюремный действительно оказался подкупленным, позарился аж на тысячу рублей за то, что повезет арестанта не через Кронверкский мост, а через Иоанновский. Охранник, что попал под подозрение, пока помалкивает. Но возница на него сразу указал. Дескать, он к нему и подошел с предложением подзаработать…

– Ясно. Его слово против слова охранника. А что с Керенским? Ты же с него начинал, как я просил?

– Вот с Керенским как раз разговора не получилось!

– Почему?

– Он заявил, что без прокурорского присутствия ни о чем говорить не станет, поскольку является членом Общественной коллегии адвокатов при Государственной думе.

– Ишь ты, какие мы важные?! – нахмурился Голицын. Он терпеть не мог кичливых и заносчивых людей. – А ну-ка, Евгений, пригласи сюда господина адвоката, я с ним сам побеседую!

Керенский вошел, как и ожидал Андрей, с горделиво поднятой головой и надменно поджатыми губами. Молча сел на предложенный стул, закинул ногу на ногу и уставился в пространство над головой Голицына. Руки в наручниках сложил на колене, и теперь лишь еле заметное подрагивание длинных и тонких пальцев выдавало внутреннее напряжение арестованного.

Андрей выдержал долгую паузу, внимательно наблюдая за Керенским исподлобья и листая разложенный перед собой гроссбух из дежурной части.

– Александр Федорович, как же это вы так, а? – неожиданно сочувственным тоном спросил он.

Керенский чуть повел бровью, не меняя позы.

– Такой уважаемый, солидный человек, – как ни в чем не бывало продолжил Голицын, – а связались с какими-то бандитами?

– Вы меня с кем-то путаете, господин капитан…

– …подполковник, Александр Федорович. Уже подполковник!

– Рад за вас… Так вот, я говорил вашему помощнику, что непричастен к инциденту на Кронверкской набережной, потому что оказался там случайно, проезжая по своим делам. И, как юрист, хочу вас сразу предупредить: доказать обратное вам будет очень нелегко, если вообще возможно. А до той поры вы не вправе держать меня под арестом. И никаких показаний я давать более не намерен! – Керенский поднялся. – Извольте отпустить меня немедленно.

– Сядьте, Александр Федорович, – спокойно и терпеливо, как школяру, сказал Голицын. – Не знаю, на что вы рассчитываете, но вместе с вами мы задержали еще двоих, которые опознали вас как организатора бегства из тюрьмы известного британского шпиона Сиднея Рейли. Плюс самое неприятное для вас, если еще не поняли, офицеры Гусев и Громов, с которыми вы имели счастье познакомиться в процессе подготовки побега Рейли, являются нашими штатными агентами. Мы расставили ловушку, господин Керенский, и вы в нее точнехонько угодили. Вместе с вашим помощником, Григорием Котовским по прозвищу Кот. Он, кстати, оказался сговорчивее вас и дал нам необходимые сведения для задержания Рейли, а также подтвердил, что наняли его для организации побега именно вы. Доказательств вполне достаточно, чтобы предъявить вам обвинение согласно разделу третьему «О государственных преступлениях» Уложения о наказаниях уголовных и исправительных Свода законов Российской империи. Постановление о взятии вас под стражу завтра утром будет вам предъявлено. А пока…

Андрей не договорил. В кабинет без стука ворвался встрепанный подпоручик Перетыкин. Он запыхался и разрумянился, а в глазах плескалась растерянность пополам с тревогой.

– Ваше высокоблагородие, градоначальника господина Драчевского убили! – выпалил Перетыкин.

– Что-о?!

– Бомбу в него бросили, прямо на крыльце Департамента полиции!

– Когда?

– Аккурат полчаса назад. Я вам телефонировал, а вы…

– Я был у его высокопревосходительства… Кто возглавлял охрану градоначальника? – Голицын схватился за трубку. – Немедленно соедините меня с Сабуровым! – крикнул в микрофон.

– Разрешите идти? – робко спросил Перетыкин.

– Идите… Алло, Дмитрий Андреевич… В курсе уже?.. Кто командовал?.. Ерофеев?.. Убит… Черт! Кто еще?.. Ранены… А Драчевский?.. Слава богу! Куда его отвезли?.. Благодарю, Дмитрий Андреевич. Уже включаюсь, по горячим следам, надеюсь, быстро разберемся.

Голицын положил трубку и наткнулся взглядом на улыбающееся лицо Керенского. Чувствуя, как глухая злость против воли начинает закипать в груди, Андрей позвонил в колокольчик и бросил вошедшему конвойному:

– Уведите арестованного!

Керенский спокойно направился к двери, но вдруг остановился, обернулся и произнес с плохо скрываемым торжеством: – А ведь это только начало, господин подполковник! Только начало!..

* * *

«Совята» сидели хмуро и молча, переваривая услышанное. «Пощечину» Службе влепили знатную. Среди бела дня, да в центре города, да на крыльце Департамента полиции!.. Таких дерзких покушений не было уже давно. Правда, градоначальник остался жив, и его секретарь тоже. Но пострадали больше дюжины человек. Убит начальник охраны и один из террористов. Еще одного бомбиста схватили, оглушенного взрывной волной. А еще двое, судя по свидетельствам очевидцев, скрылись.

– Уму непостижимо! – проворчал наконец Свиридов. – Какой позор второму управлению!..

– Всей Службе позор! – бросил сердито Голицын. – И чем скорее мы этот случай раскроем, тем лучше. Вводная всем ясна?.. Тогда за работу!

Глава 11

1913 год. Март. Москва

Возвращаться в Москву Давыдову не хотелось. Служба-то служба, а не хотелось…

Заноза в сердце сидела основательная, не какая-нибудь хиленькая, отломившаяся от трухлявой щепки, как в детстве случалось, а железная с зазубринами, больше похожая на гарпун.

В Санкт-Петербурге ему ничто не напоминало о странном и горестном романе с Элис. А в Москве – наоборот, всё. И Денис даже сильно удивил ветеранов хозяйственно-административного управления ОСВАГ, яростно отказавшись жить в заказанном для него по телефону номере московского «Метрополя». Пришлось отменять заказ, искать другую гостиницу Выбрали «Гранд-отель» – цены умеренные и местоположение хорошее.

В поезде спалось плохо. Давыдов мучился, пока проводник не пригласил господ пассажиров, едущих до Твери, собираться к выходу. Денис подумал и выскочил из вагона едва ли не первым, даже не накинув шинель. Московская весна пришла в этом году свирепая, вьюжная, но плеснувшая в лицо метелица обрадовала Давыдова – он даже улыбнулся и перебежал по перрону к приземистому красному зданию.

Тверской вокзал строился как вокзал первого класса. Там обычно меняли локомотивы, а за это время пассажиры успевали позавтракать или пообедать в вокзальном ресторане. Денис разумно рассудил, что вкусная горячая еда поспособствует бодрости духа.

Потом ему стукнуло в голову прогуляться, и он быстрым шагом дошел до круглого паровозного депо, обогнул водонапорную башню и нефтекачку; потом, замерзнув, Денис побежал к своему вагону и прибыл в Москву уже готовый действовать.

Прямо с Николаевского вокзала поехал доложить о прибытии своему прямому начальству – подполковнику Максимову. Затем отправился в «Гранд-отель» и поселился в хорошем номере с видом на Манежную площадь. Подумав пару минут, решил телефонировать давнему приятелю Барсукову.

Алексей Барсуков, прослужив года четыре в штабе Третьей кавалерийской дивизии и поставив крест на военной карьере, выгодно женился и стал основательным орловским помещиком, выращивал породистых лошадей и имел довольно денег, чтобы нанимать в Москве отличную квартиру для всего многочисленного семейства. По зимнему времени оно там и жило, а Барсуков поневоле играл роль добропорядочного семьянина, хотя иногда срывался в отчаянный загул.

Появление Давыдова было для Барсукова истинным праздником. Его жена Катя очень симпатизировала Денису и сильно бы удивилась, если бы ей объяснили, что она, верная супруга и добродетельная мать, чуточку влюблена в этого черноволосого красавца с фамильным белым локоном на лбу Давыдов сообщил в московский филиал Осведомительного агентства, где его при необходимости искать, и, надев штатское, поехал обедать к Барсуковым. Оттуда, взяв старших детей, двенадцатилетнюю Ариадну и десятилетнего Николашу, а также младшую Катину сестру Оленьку и ее жениха, подающего надежды адвоката, всей компанией отправились в гости к барсуковской родне.

Денис был почти счастлив в окружении веселых, говорливых, благодушных людей. Они знать не знали, какие угрозы нависают над их уютным мирком, где главная беда – расстроенное фортепиано, под которое Оленька собралась петь романсы. Зато устроили игру в фанты, потом молодежь затеяла «живые картины», и вот уже Давыдов, замотанный в простыню поверх визитки, лежит на ковре, простирая руку к потолку – умирающий Юлий Цезарь, взывающий: «И ты, Брут?»

Из роли Цезаря его извлек камердинер Кузьма. Подкравшись на корточках, он прошептал, что Дениса Николаевича требует начальство.

Делать нечего, Давыдов отправился к телефону.

Новость была не то чтобы совсем неожиданной, скорее чрезмерной. Максимов сообщил, что полчаса назад в Санкт-Петербурге закончилось совещание, на котором было получено высочайшее разрешение на совместную операцию СОВА и Осведомительного агентства, а Денис назначен руководителем оперативной группы в Москве.

– Вот те, бабушка, и Юлий Цезарь… – пробормотал он. Теперь нужно было, пока не слишком поздно, телефонировать Максимову…

* * *

Московские масоны принадлежали к старинным дворянским родам, жившим на Пречистенке, Варварке и Ильинке чуть ли не со времен Ивана Грозного. Всякий из них имел под две сотни родни, которую считал близкой, а уж свояков и внучатных племянников троюродной тетки своего деда ни один немецкий бухгалтер с арифмометром Однера ему бы счесть не помог.

В силу этого московский масон, затеявший заговор, был почти неуловим: всякий предоставит ему свой дом для сборища, всякий поклянется, что в опасный день и час видел его на другом конце Москвы. Разве что упрямые и властные московские старухи, к которым вся администрация по праздникам ездила на поклон, могли из чувства противоречия помочь Давыдову советом или подсказкой, а то и прикрикнуть на зарвавшегося племянничка.

Но в Москве служил человек, который мог быть в этой войне полезен, и следовало поскорее с ним связаться. Человека звали Аркадий Францевич Кошко.

Его подвиги могли бы стать сюжетом книги почище приключений англичанина Холмса. Давыдов немало слыхал о них и порой просто восхищался.

Мальчик из почтенной дворянской семьи с детства мечтал стать полицейским сыщиком. Естественно, Аркадий начитался книжек Эмиля Габорио, и, естественно, захотел приключений. Родня была против. Тогда выбрали компромисс: юноша поступил в Казанское юнкерское пехотное училище, потом несколько лет служил в Симбирске. Продержался, сколько мог, но в двадцать семь подал прошение об отставке. В 1894 году Кошко объявился в Риге и поступил на службу в городскую полицию инспектором по уголовным делам. Его азарт, находчивость, смелость и решительность были замечены начальством, и в 1900-м году Аркадию Кошко предложили занять пост начальника Рижской сыскной полиции. Еще через пять лет он стал заместителем начальника Петербургской сыскной полиции, а в 1908 году его назначили начальником Московского сыска.

Давыдов не был лично знаком с Кошко, в отличие от подполковника Максимова. Именно к Максимову Денис и обратился с просьбой: устроить ему встречу с начальником Московской сыскной полиции.

– На что это вам, Денис Николаевич? – прямо спросил Максимов.

– Мне нужны его осведомители. У Кошко на той же Хитровке, поди, не меньше сотни человек подвизается. Они знают Москву, и сами хитрованцы в московском пейзаже – привычный элемент. Никто их не заподозрит, если они потрудятся для нас в должности «топтунов».

– Пожалуй, вы правы. Я сей же час с ним свяжусь.

Давыдов знал, что Аркадию Францевичу можно звонить по делу в любое время суток. Поэтому он остался у телефонного аппарата ждать ответа Максимова.

Через пять минут начальник сообщил: Кошко предлагает встретиться у него завтра, в Малом Гнездниковском переулке, в восемь утра.

– Когда ему передадут вашу визитную карточку, он сразу же велит впустить вас в кабинет.

– Благодарю.

Денис вернулся в гостиную, отозвал в сторонку Барсукова и объяснил, что должен с утра заняться делами. После чего ушел по-английски.

Утром к нему в гостиничный номер принесли пакет от Максимова. В нем обнаружился лист простой бумаги, на котором имелся список – полтора десятка фамилий, но не написанных от руки или напечатанных на «ремингтоне». Это были приклеенные полоски телеграфной ленты.

– Та-ак… – протянул Денис. – Вот они, голубчики!

Очевидно, список подозрительных персон прислали ночью «совята». И каждая из персон нуждалась в тщательной проверке. Причем не было никакой гарантии, что список – окончательный. Он мог разбухнуть раз в десять буквально за сутки…

Времени изучить послание у Дениса не оставалось – будильник показывал без четверти восемь, а до сыскной полиции от гостиницы примерно верста. Но Тверскую-то дворники чистят хорошо, и добежать можно в самом худшем случае за десять минут. Заодно и продышаться…

Ровно в восемь Давыдов вошел в кабинет Кошко.

Знаменитый сыщик выглядел превосходно: свеж, румян, роскошные усы подкручены, как у кавалерийского полковника.

– Доброе утро. Честь имею представиться: капитан Давыдов, – четко доложил Денис.

– Доброе утро, капитан, – приветливо улыбнулся Кошко. – А если по имени-отчеству?..

– Денис Николаевич.

– Садитесь, Денис Николаевич, обсудим ваше дело. Господин Максимов описал мне его в общих чертах. Стало быть, требуется дивизия моих хитрованцев?

– Дивизия не дивизия, а хоть бы взвод… – Давыдов выложил на стол список. – Это не окончательный. Боюсь, что он будет расти и расти.

– Давайте-ка посмотрим по нашим архивам, – оживился Кошко, – вдруг какая личность уже вызывала наш интерес. Тогда и зацепочки для вас найдутся.

Кошко взял список, пробежал взглядом и задумался.

– Где-то я эти фамилии уже встречал, чуть ли не в таком же порядке… Погодите, кажись, вспомнил!

В кабинете начальника московского сыска стояли застекленные шкафы с папками, Кошко извлек одну.

– Тут у меня всякие подозрительные курьезы. Кто их разберет, может, пригодятся, а может, и нет… Ага, нашел!

Он протянул Давыдову лист, исписанный твердым и разборчивым почерком, настоящим казенным почерком старого опытного канцеляриста.

– Это не по-русски, – удивился Денис.

– Я полагаю, по-английски, но фамилии-то русские.

Давыдов сличил списки.

– Вот этого господина у меня нет, и этого тоже нет, и этого… Откуда у вас сие английское творение, Аркадий Францевич?

– Прямиком из портмоне английского консула мистера Ходжсона.

И Кошко рассказал, как Хлопоня обворовал консула на вокзале.

– Я могу забрать у вас этот списочек? – спросил Давыдов.

– Да забирайте, мне-то он на что? А, кстати, свой вы уже изучили?

– Не успел, Аркадий Францевич, принесли, когда я уже собрался уходить.

– Тут, сдается мне, ваш бывший однокашник…

– Как это?!

И точно – в середине листа обнаружилось имя «Олег Гольдовский».

– Фамилия приметная, – сказал Кошко. – Вот поднатужусь и вспомню, откуда я знаю, что он учился в кадетском корпусе. У меня этих фамилий и прозвищ в голове, думаю, на государство размером со Швейцарию хватит. Та-ак… «Рудневка»!

Кошко сразу позвонил, вызвал служителя, написал записку в архив, и буквально через несколько минут Давыдов уже развязывал тесемки казенной картонной папки с делом о похищении в дорогом борделе преогромного золотого портсигара, служившего хранилищем для дюжины крупных бриллиантов.

– Туда, в эту «Рудневку», посетителей можно водить, как в музей, – рассказывал Кошко. – Я сам поехал из чистого и святого любопытства – столько ведь про нее слухов ходит! И привели меня в то самое место, где у сибирского купчины пропал портсигар, – в «Турецкую комнату». Я полагаю, купчина еще дешево отделался: перстень с солитером уцелел, галстучная булавка с другим солитером уцелела. Видно, за этим портсигаром как раз и охотились. А знаете ли, во что обходится час шалостей в «Турецкой комнате»?

– Рублей десять?..

– Пятнадцать! Но там – как в персидском гареме, – сплошь ковры да кальяны, девочки одеты одалисками. Да и что для сибиряка пятнадцать рублей? Он же не городовой. У меня вот городовой, видите ли, двадцать рублей в месяц получает… Так вот, ваш Гольдовский. Он там поблизости живет. Это бывший Соболев переулок, нынче – Большой Головин. Вот тоже ирония фортуны: название дали зачем-то в честь капитана Головина, ведавшего чуть ли не при государыне Екатерине Алексеевне Московской полицмейстерской канцелярией, она там где-то находилась. Извольте радоваться – полиция и бордель в дружном и трогательном соседстве. Вот, вот показания Гольдовского… Он, когда его ко мне привезли, сперва все хвост распускал, перечислял, с какими вельможами вместе в корпусе учился, да к кому сию минуту жаловаться полетит.

– Так он что, всерьез в это дело замешан? – удивился Давыдов.

– Подставили. Заманила его туда приятельница, он накалья-нился до сиреневых слонов и помутнения в желудке. Его вывели продышаться и выпроводили. А все знали, что финансы у Гольдовского поют романсы. Хоть он и служит присяжным поверенным в Московском городском суде, но служба у него не задалась. Тут ведь репутация нужна, ее годами зарабатывают или, скажем, ввязываются в безнадежный процесс и чуть ли не с виселицы обвиняемого снимают. Они, присяжные поверенные, смолоду должны быть тружениками, чтобы под старость лет все их знали и уважали.

– А Гольдовский?

– Может, образумится? – Кошко задумчиво покрутил ус. – Все мы смолоду колобродили… А у него ведь, у чудака, способности – пером владеет!.. Ну, это вы сами разберетесь. Что касается нашего ведомства, он тогда оказался первым подозреваемым – ничего не знает, ничего не видел, ничего не помнит, только орет, как резаный. Потратили мы на него время и чуть не упустили настоящего вора… Погодите, я вам сейчас агента Никишина велю позвать. Он в этом деле проявил себя не лучшим образом, был сослан караулить Николаевский вокзал, и на вашего однокашника страх как зол! Он охотно поможет собрать все необходимые сведения. Кое-что, не вошедшее в бумаги, Никишин помнит и с тамошними дворниками у него прекрасные отношения. Справится с заданием – заберу его с вокзала.

Пока Кошко посылал курьера за Никишиным, Денис изучал список, но мыслями был в кадетском корпусе, прямо видел перед глазами красавчика Гольдовского…

Олег был младше Давыдова на год, и его отчислили с четвертого курса за вольнодумство и дерзкое поведение. Денис сам был далеко не ангел, но начальство отлично видело разницу между мальчишеским озорством и тайной раздачей однокашникам бунтарских брошюрок. Честно говоря, когда Гольдовский покинул корпус, Давыдов вздохнул с облегчением: умный старый воспитатель растолковал ему, чем могла закончиться дружба с Олегом.

Кошко отдал список, чтобы ремингтонисты его перепечатали, распорядился принести в кабинет два стакана горячего чая и был готов развлекать Давыдова и дальше, но Денис заметил, что в коридоре на выставленных вдоль стены стульях собралась перед кабинетом целая очередь.

– Я бы мог подождать Никишина и в другом месте, – сказал он. – Что ж мне у вас время отнимать?

– Не стану кокетничать, время мое действительно на исходе, – прямо сказал Кошко. – Я рассчитывал, что для первого знакомства хватит четверти часа.

– Где тут ближайшая кондитерская? Я там бы обождал.

– Зачем кондитерская? У нас поблизости хороший трактир, туда все мои агенты бегают. Вам там и свежие газеты подадут. Содержатель трактира – большая умница, иной раз хороший совет может дать. Да ему и выгодно – мы его кормильцы! Скажете, что от меня и что ждете Никишина, он и расстарается. – Кошко крепко пожал Денису руку. – Ступайте с богом, а я пока отправлю пару записочек своим людишкам. Они в моем поручении не увидят для себя беды и опасности, так что не станут кочевряжиться и плакаться, а все исполнят чин чином. Вот если бы кто-то из воровской аристократии мне потребовался – было бы сложнее. Тут они ножа промеж лопаток боятся. А то – присяжные поверенные, чиновники какие-то, богатеи… Думаю, все получится.

* * *

Шел Великий пост, самый что ни на есть строгий. Но не все агенты его блюли, а начальству было мало дела до этакого скоромного вольнодумства. Уразумев сие, трактирщик велел стряпать и рыбные блюда, но одно соблюдал свято: к чаю – никакого сахара, сахар – еда скоромная, его через говяжью кость перегоняют, а извольте-ка плошечку липового медка!

Давыдов взял к чаю два расстегая с налимьей печенкой, спросил «Московские ведомости» и вскоре дождался Никишина.

Агент был, по первому впечатлению, его ровесником – довольно высокий, худой и белокурый. Предупрежденный половой сразу подвел Никишина к столику Давыдова.

– Значит, господин Гольдовский?.. – задумался он. – Весьма сомнительный господин, смею заметить…

– А вы говорите прямо, – посоветовал Давыдов. Неудачливый агент почему-то был ему симпатичен.

– Коли прямо – зря тогда его в разработке прекратили, то есть… это у нас так говорится. Я и сейчас убежден, что в деле с портсигаром он не совсем чист. Но камушки нашлись – так и черт с ним! То есть, извините…

– Вы бы хотели довести это дело до победного конца?

– Хотел бы, да только где время и средства взять?

– Это теперь моя забота, господин Никишин. Если попрошу, на несколько дней вас отдадут в мое распоряжение.

Агент улыбнулся.

– Тогда вот что я вам скажу, господин Давыдов. Этот Гольдовский, помимо службы, промышляет тем, что переводит пьески с французского на русский. Театров в Москве множество, и все новые открываются. И есть любители, то бишь аматеры, ставят пьески для своего удовольствия. Да ведь на его жалованье и на грошовые переводы не проживешь, я узнавал. Имени у него нет – вот что, а на имя еще поработать надо. И, похоже, что его кто-то подкармливает. То он часы в заклад несет, обедать не на что, а то на лихаче, в дорогой паре, с визитами едет. Дворник там, Архип Степанович, его невзлюбил – так он мне все докладывает. И это не дама – Гольдовский к богатенькой не пристроился. У него амуры с кокоткой, Шуркой Еврионом. Её мы знаем, она бы никаких дам не потерпела. Так он эти амуры скрывает, скрывает, а потом вдруг – бац! – и выезжает куда-нибудь вместе с Шуркой.

– Сами, выходит, следствие продолжаете?

– Да какое следствие? Так, на всякий случай…

– Вот случай и приключился, – подытожил Денис. – Мне нужно встретиться с Гольдовским, как бы случайно.

Никишин задумался.

– Он в антикварной лавке бывает… Для Евриона покупает фигурки… такие – не для приличного общества.

– А сам ты видел, какие он фигурки покупал?

– А чего на них смотреть? – Никишин поморщился. – Одну, знаю, взял – так там дамочка в рубашечке и черных чулочках лежит на спине, ноги расставила, а на животе, чуть ли не промеж ног, петух. Вот такой величины!

Он обрисовал пальцами размеры статуэтки.

– Ясно, – кивнул, поднимаясь, Денис. – Ну, кажется, теперь я знаю, что делать…

* * *

Примерно через час Давыдов вошел в лавку на Кузнецком мосту. Она только что открылась. Еще толком не проснувшийся приказчик обмахивал метелкой из перьев выставленные на полках бронзы и фарфоры.

– Чего угодно-с? – неприветливо спросил он.

– А вот чего. Любезный, статуэтку я ищу, этакую… – Давыдов изобразил пальцами примерно то же, что Барсуков, описывающий в мужской компании силуэт хорошенькой балетной фигурантки. – Сказывали, у вас такое добро бывает. Не на виду, конечно… Плачу вдвое.

– Извольте пройти. – Приказчик указал на дверь, ведущую во внутренние помещения. – Выбор богатый-с… на любой возвышенный вкус!..

– А чего выбирать? Я знаю, что мне нужно. Вот такой величины «Леда и лебедь», только Леда чтобы в кружевной рубашечке и черных чулочках, лежа на спинке, а заместо лебедя – петух.

– Есть и в черных чулочках, и с поросеночком…

– Нет. С петухом!

– Извольте-с! Есть с петухом…

Через минуту приказчик вынес статуэтку формально соответствующую требованиям, вот только дама стояла на коленках и локотках, а петух сидел у нее на заду.

– Нет, не то! – делано возмутился Денис. – Я же ясно сказал: дама на спинке!.. Послушайте, мне препираться некогда, плачу вчетверо. Может, вы знаете, у кого такая фривольность имеется, так я за адресок заплачу, сам поеду договариваться?

Приказчик задумался.

– Хорошо заплачу, – добавил Давыдов. – Очень хорошо!..

– Я попробую-с… сегодня же…

– То есть статуэтка на примете имеется?.. Отлично! Заеду вечером.

Не прощаясь, Давыдов вышел и, остановив извозчика, умчался.

* * *

А Никишин, переодетый посыльным из «Мюра и Мерилиза» (в гардеробе полицейских агентов и не такие наряды водились), с огромной коробкой мыкался по улице, вызнавая у дворников про некую госпожу Шварцман, которая набрала товара, оплатила, но отчего-то дала неверный адрес. Он даже не подал виду, что знаком с господином, вышедшим из антикварной лавки.

Несколько минут спустя приказчик выглянул, подозвал дворника, пошептался с ним. Дворник постучал в полуподвальное окно и вызвал парнишку лет двенадцати. Тот вошел в лавку, выскочил через минуту и бегом понесся в сторону Петровки. Никишин, поймав «ваньку», поехал следом.

Давыдов полагал, что агент последует за гонцом с запиской до Большого Головина переулка, а там будет действовать по обстоятельствам. Может, высмотрит каких-то гостей Гольдовского, может, пойдет «топтуном» за самим хозяином. Если Гольдовский поедет за бесстыжей фигуркой к Шурке Евриону – тоже неплохо. Там можно присмотреть место для якобы случайной встречи. Поэтому, до поры не беспокоясь о его передвижениях, Давыдов отправился к Барсуковым.

Он спросил Алексея, не знаком ли тот с неким Гольдовским. Барсуков не мог вспомнить такую личность, зато вспомнила Катя. Оказалось, буквально на днях они этому господину перемывали кости в дамской компании.

– У Курехиных старший сынок, Саввушка, гимназист выпускного класса. Так ему этот Гольдовский книжки приносил. Хорошо, третьего дня пришел к ним в гости батюшка Иннокентий и книжки увидел – так за голову схватился! Это ж, говорит, масонские писания, против Бога, царя и Отечества! Сжечь велел немедля, – с ужасом рассказывала Катя.

– И что, сожгли? – с тревогой спросил Денис.

– Саввушка взмолился: ему Гольдовский книжонки под честное слово дал, непременно нужно вернуть.

– А дайте-ка, я погляжу на эти книжонки. Может, все не так уж страшно? – предложил Давыдов.

Барсуков, поймав его взгляд, поддержал приятеля: кто, как не Денис Николаевич, в таких вещах разбирается? Тут же послали Кузьму за извозчиком, втроем поехали к Курехиным.

Книжонки были маловразумительные, но, листая их, Давыдов обнаружил за одной обложке записанные телефонные номера. Саввушка поклялся, что это не его рук дело. Давыдов номера списал и сразу повез их к Максимову – пусть его служащие выясняют, чьи?

А потом он отправился на Кузнецкий мост.

К его немалому удивлению, именно там обнаружился Олег Гольдовский с корзиной. В корзине лежала обмотанная полотенцем статуэтка.

– Так это тебе она потребовалась? – удивился Гольдовский. – Ну, сцена как в романе! Расстались, бог весть когда, в Питере и встретились в Москве по поводу фривольной фигуры! На что она тебе?

– Дурацкая история! Был в гостях у одного чудака. Там вся каминная полка таким добром уставлена. Ну, выпили, меня качнуло – чуть в камин не грохнулся, а именно эта дура стояла с краю. И вдребезги! Поклялся купить такую же во что бы то ни стало! – объяснил Давыдов. – Во всем Питере не нашел… А тебе-то это штучка зачем?

– Попался я, как кур во щи! – признался Гольдовский. – У меня теперь такая женщина! Любит – сил нет! Но с художественным вкусом у нее – беда…

– Может, и не беда, если предпочитает дорогие статуэтки?

– Беда, самая настоящая. Но – красавица!.. А темперамент?

– Подружки у нее не найдется, с темпераментом? – подмигнул Давыдов.

– Подружка-то найдется, – ухмыльнулся понимающе Олег. – А ты тут какими судьбами?

– Заскучал я в Питере… Карьера, служба… Осточертело! Вот мне тридцать лет. Вроде жениться пора, остепениться. Долг перед Отечеством я выполнил, воевал… И, знаешь, напала на меня такая хандра! Вокруг рожи какие-то плоские, разговоры пошлые, дурацкие! Как подумаешь – этого ли я в юности хотел?

– Заскучал, выходит?

– Заскучал. Книжка мне одна недавно попалась – про «вольных каменщиков». Так, читаючи, обзавидовался: живут же люди в единении и братстве! А у нас – тьфу!.. Ладно, что я все про себя? Ты-то как?.. Да что мы тут торчим! Едем ну хоть в «Эльдорадо»! Я только за услугу заплачу…

Давыдов дал приказчику два рубля и увел Олега из лавки.

– Заедем за твоей красавицей, за подружкой, и в «Эльдорадо!» – приговаривал Денис. – Кутнем! Жаль, к «Тестову» водить девиц не положено. Правда ли, что у него завелись постные пельмени?

– Как это – «постные пельмени»?

– Сослуживец рассказывал. Был у «Тестова», пригласили. Называлось это чревоугодничество «Обед в стане Ермака Тимофеевича», а в меню одно блюдо – пельмени. И такие, и сякие, и с рыбой, и чуть ли не с черепахой, а на десерт – пельмени с фруктами в розовом шампанском. Вот я и подумал: с фруктами ведь непременно постные! Или нет? Эй, эй, стой!..

Подъехал извозчик-«лихач».

– Погоди, Денис, погоди! – спохватился Гольдовский. – В «Эльдорадо» мы в другой раз поедем. А сегодня… Знаешь ли что?.. Я могу взять тебя в один замечательный дом, познакомлю с умными людьми. Я теперь – литератор, меня в такие гостиные приглашают – ты дар речи утратишь. Едем туда!

– А это? Не могу же я тащить к приличным людям такой ужас? – Давыдов показал на корзинку. – Завезем ко мне в «Гранд-отель», заодно с тобой расплачусь.

Тут Гольдовский возражать не стал.

Дениса же служба приучила не просто к опрятности, а к дорогостоящей опрятности. Он, когда вошли в хорошо освещенный вестибюль отеля, кинул взгляд на ботинки Гольдовского, на его перчатки, на обшлага пальто, и понял: тот, кто подкармливает бывшего однокашника, давненько о нем не вспоминал.

– Так куда мы едем? – спросил Давыдов, уже расплатившись за дурацкую покупку и мысленно назначив ее в подарок Голицыну (надо ж побаловать высоконравственного друга!).

– К графине Крестовской!

Если бы в руках у Дениса была корзинка со статуэткой, он бы ее уронил.

«Этого только недоставало! – подумал он. – Ох, судьбинушка ты моя скорбная!..»

В гостиной у Крестовской он познакомился с Элис. И всякий стул, всякий канделябр будет там напоминать о ней! Но отступать было поздно.

Насколько он знал старую графиню, Крестовская любила приглашать всяких занимательных гостей, даже с риском, что они привезут с собой, к примеру, живого медведя, как Мата Хари. Вспомнив танцовщицу, Давыдов невольно улыбнулся – где-то она теперь, какое задание выполняет?..

Зная, что туда и обратно поедет в санях, Денис переобулся в парадные ботинки, переменил сорочку. Гольдовский следил за его сборами с некоторой завистью – видимо, «литератора» принимали в любом виде, считая нечищеную обувь особой изюминкой его образа, а сейчас он вспомнил безукоризненный блеск сапожек, полагавшихся кадету.

По дороге с Давыдовым случилось что-то вроде галлюцинации. Показалось ему, что нет мартовского вечера, нет легкой метелицы, а все – как тогда, когда он ехал к Крестовской знакомиться с молодыми американками, решившими учредить в Москве танцевальный приют для сироток. Сани остановятся, а у крыльца – опять лето, и на втором этаже особняка опять ждет Элис…

Насилу избавился от наваждения.

* * *

Доехали до особняка графини без приключений, были впущены, отдали пальто и шапки служителю, пригладили волосы и вошли в гостиную. Как и следовало ожидать, госпожа Крестовская блистала. Но как блистала!

Из Парижа прилетела новая мода – чуть ли не из-под самой груди ниспадающая юбка-«абажур», в подол которой вшит обруч из проволоки. Такие юбки были коротковаты, до середины икры, и к ним полагались особые пикантные шароварчики. Молодые дамы еще только с недоумением приглядывались к этакому чуду, а Крестовская, забыв, что ей за семьдесят, уже расхаживала в умопомрачительно-голубом «абажуре», вышитом шелками перламутровых цветов, с ярко-розовыми тюлевыми рукавами, а шею обвивала нить жемчуга едва ли не по колено.

– Это вы, душка?! – воскликнула она, узнав Давыдова. – Давно в Москве?

– «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног», – ответил он грибоедовской цитатой, склонившись над белой и благоухающей ручкой.

– И вы, вещий Олег, душка! – обратилась графиня к Гольдовскому.

Прием у нее был, как всегда, сумбурен и бестолков. Гольдовского подхватили какие-то дамы, и Давыдову осталось только спрятаться за жардиньеркой. Он все ждал, когда Олег начнет его знакомить с нужными людьми, а дождался лишь приглашения принять участие в спиритическом сеансе от страшноватой девицы. Не придумав, как отказать, Денис пошел за девицей в кабинет графини, где уже стоял приготовленный столик, как утверждала другая девица, изготовленный без единого гвоздя.

– И вас завербовали? – весело спросил его пожилой господин самого интеллигентного вида, лысоватый, в пенсне и с седой бородкой клинышком. – Не уклоняйтесь, молодой человек, это будет забавно! Хозяйка нас друг другу не представила, так что сам себя рекомендую: доктор Маргулис. Я в здешнем паноптикуме в силу профессии – лицо самое необходимое.

Девицы меж тем разостлали на столе лист бумаги с написанной по кругу азбукой и приготовили блюдце.

– Капитан Давыдов, – представился Денис. – Отчего вы так считаете?

– Я, видите ли, врач для умалишенных. Знаете Старо-Екатерининскую больницу на Третьей Мещанской? Ну, так я там – предводитель вечно пьяных санитаров и врачей, которых тоже скоро придется запирать в палаты для буйных. Тсс!.. Я уже и себе палату присмотрел!..

Маргулис рассмеялся.

– Боюсь, что и я скоро к вам попрошусь, – поддержал шутку Давыдов. – Хоть окажусь в хорошем обществе. Любопытная у вас сфера деятельности…

– Ох, никаких романов не надо! Каждый день такие сюжеты – хоть стой, хоть падай. В моей неврологической клинике наблюдаются и постоянные жители скорбных палат, и приходящие – их родственники на обследование привозят. Я про них статейки в медицинские журналы пишу, и всякий случай, поверьте, – готовая тема для диссертации. Вот что вы думаете про спиритические сеансы?

– Модная дамская забава. Но забава опасная…

– Именно! Именно! Вот сейчас и понаблюдаете, как эти барышни будут собственноручно забивать себе в голову вздор и потом в него уверуют. То есть сеанс суггестии, сиречь, внушения – в наилучшем виде. А я буду наблюдать, как это у них ловко получается… Хотите пари? У бедных созданий столь скудна фантазия, что они непременно потребуют: дух Пушкина, явись! Дался им этот Пушкин?.. Хоть бы раз кто Лермонтова призвал.

Потушили свет, оставили одну свечу, и дух Пушкина принялся плести белиберду, составляя из букв слова, которых, видимо, нахватался в китайском языке. Наконец решили прекратить сеанс, торжественно отпустили Пушкина на волю, и девицы ушли в гостиную, а Маргулис с Давыдовым остались в кабинете.

– Заметили, как эта стриженая пыталась подтолкнуть блюдечко? – спросил доктор. – А спроси ее, как она это проделывала, тут же скажет, мол, ничего не было, ничего не помню. Вообще память – такая кокетка, Денис Николаевич, такая затейница! У меня года три назад лечился после травмы головы один офицер. Свалился с лошади, треснулся о камень – с кем не бывает. Так вот, обо всем рассуждал здраво, и детство вспоминал, и гимназию. А как дойдет до того дня, когда треснулся, так и рассказывает, что свалился с коня на Бородинском сражении и приложился затылком к захваченной им французской пушке. Послушать – одно удовольствие!

– Но почему, Михаил Семенович?

– Ну, возможно, компенсация за стыд. Ему стыдно, что он при товарищах этак сверзился, и память запихивает эти несколько минут в самый дальний угол, запирает на замок, а вместо того предлагает сюжет, которым можно гордиться… Так я его и не переубедил. Но это еще полбеды. Офицер тот, хоть и подал в отставку, живет простой и здоровой жизнью в родительском имении, рыбачит, книжки читает, даже считается неплохим женихом. Мало ли, что порой чушь несет?.. Иной жених ее не переставая несет, а все же пару себе находит и детей исправно плодит… Еще был пациент – помнил все цифры, с которыми когда-либо имел дело, но не мог вспомнить ни одного имени. Тоже было занятно: мой экстерн его учил цифры с именами увязывать. Тетушка Агафья Петровна живет в доме номер тридцать семь, с тремя окнами по фасаду. И вот он, отвечая на вопрос, бормочет: тридцать семь и три, тридцать семь и три… А потом как заорет: «Агафья!» Я поначалу на стуле то и дело подскакивал…

Давыдов невольно рассмеялся. Напряжение, сковавшее его, когда он вошел в особняк, понемногу отпустило.

– А бывают и трудные случаи, – увлеченно продолжил Маргулис. – У нас сейчас в восьмой палате лежит молодая женщина. Красавица! Но решительно ничего о себе не помнит, только иногда по-французски тихонько поет. Спросишь, как спала, что ела – отвечает кратко, но разумно. С трудом свое имя вспомнила – Лизанька она, Елизавета Воронова. При ней в сумочке были конверты от писем на это имя. Только сумочка и осталась – очень сильно Лизанька ремешок в руке зажала, когда из автомобиля выпала… Нашли ее прохожие где-то за Кузьминками. Автомобиль, попав в колдобину с размаху, перевернулся, шофер погиб. Если какие-то вещи при Лизаньке были – их украли те же подлецы, что из сумочки всё повытащили, только письма и оставили. Я сам ездил в Малый Гнездниковский к господину Кошко – думал, найдут ее родню. Приехало к нам несколько Вороновых, но никто Лизаньку не признал…

– Печальный случай…

– Да. Молодая, красивая, жить бы да жить, замуж выйти, деток нарожать. И ведь у нее непременно жених был!

– Откуда вы знаете? – удивился Денис.

– А у нее на шее любовное сердечко было. Такие девицы сами себе не покупают! Подарок это – от жениха или от любовника. В круге из махоньких синих камушков золотое сердечко, на сердечке двойная буква «Д» награвирована…

Больше Давыдов уже ничего не слышал. Он помнил этот круг из маленьких сапфиров, и сердечко знал, и двойную букву сам нарисовал ювелиру.

Это был его подарок Элис накануне отъезда в Киев…

Глава 12

1913 год. Март. Москва

– «Эрмитаж»… – пробормотал Давыдов. – Надо же… Ничего попроще им не годится, «Эрмитаж» подавай!

– Ну, так там они среди своих, – объяснил Нарсежак. – Абы кто туда не потащится – цены не позволяют. Это – раз. Два – как приедет к богатому москвичу иностранный гость, куда его ведут? В «Эрмитаж»! И многие заморские визитеры там свидания назначают. Коммерсанты высокого полета и иностранцы – вот какая там клиентура. Можно с любым послом или консулом запросто встретиться, и никто ничего не заподозрит.

– Черт бы их побрал…

– Денис Николаевич!

– Что, Федор Самуилович?

– Раз уж меня сюда прислали, так не наняться ли мне в этот «Эрмитаж» хоть истопником?

Нарсежак, как всегда, был готов к авантюрам.

– Нет, у меня для вас другое задание.

– Какое же?

– Не сейчас, потом… Я еще сам толком не обдумал…

А ведь одна только Старо-Екатерининская больница была на уме. Элис там или не Элис? Она вполне могла, скрываясь, избавиться от заветной подвески. Любовь любовью, а служба – прежде всего!

Неловко было звать на помощь Нарсежака. Он бы мигом до правды докопался, но его из Питера для других дел прислали. И опять же, если он узнает, что в больнице Элис, ее немедленно арестуют. Да, правду о ней Давыдов знает, да, умом все понимает, но… Но на внимательный взгляд Нарсежака отвечает какими-то словами о погоде, топтунах и Аркадии Францевиче Кошко.

Работая со списком, который действительно разбухал, как на дрожжах, Давыдов выделил двух не в меру активных масонов – Сергея Александровича Балавинского и Федора Александровича Головина.

Балавинский был бы обычным средней руки смутьяном, не пригрей его Головин. Он побывал в архангельской ссылке за хранение нелегальной литературы, вернулся, стал членом Московской присяжной адвокатуры и брался защищать бунтовщиков – то моряка с «Потемкина-Таврического», то печально известного лейтенанта Шмидта. С масонами же связался лет пять назад.

А вот Головин был птицей более высокого полета. Давыдов, получив папку с материалами об этом господине, сперва даже зауважал его – не всякого изберут председателем Государственной думы второго созыва. К тому же Головин был среди основателей кадетской партии и, кажется, пожизненно прописался в ее центральном комитете. Но чем больше Денис шуршал бумажками, тем громче вздыхал. Федор Александрович не смог примирить большие и мелкие думские фракции, не умел договариваться с правительством. Позже Головин состоял во множестве комиссий, подписывал разнообразные законопроекты, но в Третьей думе остался на правах рядового депутата. Судя по всему, он был очень честолюбив, и падение с высоты его разозлило. Тогда он принялся карабкаться вверх по другим лестницам. Участвуя во всевозможных обществах патриотического толка, Головин пробивался в окружение государя – и пробился! Потом не раз беседовал с Николаем Александровичем. При этом не забывал пополнять свои банковские счета, участвуя в крупных железнодорожных концессиях.

Последней его затеей была попытка стать городским головой аж в Баку. Слава богу, наместник Кавказа граф Воронцов— Дашков не допустил этого – будто бы из-за принадлежности Федора Александровича к кадетской партии. Но, возможно, граф немало знал о его масонской деятельности, и ему вовсе не улыбалось заиметь гадючье гнездо в собственных владениях.

Сейчас Головин жил в Москве, опять собирал какие-то общества, блистал в гостиных, а вот подлинные его цели как раз и предстояло выяснить. Неспроста же именно на квартирах Балавинского и Головина год назад состоялся первый – учредительный – съезд русских масонских лож и был провозглашен Великий восток народов России.

Топтуны, предоставленные Кошко, принесли Давыдову немало сведений, которые пока не складывались в общую картину. Они же донесли, что Балавинский с Головиным повадились в «Эрмитаж», куда топтунам, понятное дело, ходу не было.

Давыдову, кроме служебных обязанностей, нужно было решить еще один вопрос – о своем местожительстве. Когда в секретариате агентства ему заказывали номер в «Гранд-отеле», как-то не сообразили, что придется принимать очень подозрительных гостей, да еще в темное время суток. Потребовалась квартира, желательно в Китай-городе, и Давыдов, как будто иных хлопот было мало, принялся искать более подходящее жилье. Он не сразу догадался попросить помощи у «совят». Они и присмотрели двухкомнатную квартирку, хорошо меблированную, недалеко от своего московского отделения в Колпачном переулке. Особым преимуществом квартиры отметили наличие телефонного аппарата. Денису оставалось сходить туда, посмотреть и договориться с домохозяином о плате.

– Пойду-ка я, – сказал Давыдов. – Загляну в Колпачный. И если меня там все устроит, завтра же переберусь.

– Должно устроить, – поддержал его Нарсежак.

Поиски жилья и так заняли слишком много времени.

Выходили из трактира по очереди – сначала Денис, три минуты спустя – Нарсежак. Опытный разведчик хотел убедиться, что к Давыдову не приклеился «хвост». А сам Федор умел рубить «хвосты» мастерски. Однажды даже пристроился к крестному ходу и отшагал с покаянным видом версты четыре пока не нашел способа незаметно скрыться.

Трактир «Саратов», что у Сретенских ворот, был из тех старинных заведений, где хорошо кормили на русский лад. Давыдов, делая половому заказ, вспомнил гоголевского Собакевича с его знаменитым «Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа». Кабы не пост, в полном соответствии с цитатой Денис потребовал бы то, чем Собакевич угощал Чичикова: бараний бок с кашей. Но и постная кухня тут была изобильна. Давыдов даже чувствовал, что перестарался. Немного рассердившись на себя за обжорство, он решил дойти до Колпачного пешком – в самом деле, если так чревоугодничать, через месяц в мундир не влезешь! А прогуляться по Чистопрудному бульвару – одно удовольствие.

Но прогулки не вышло. Едва Денис настроился на неспешный ритм этакого праздного променада, как ему заступил дорогу человек, которого Давыдов даже не сразу признал.

– Денис Николаевич, да это ж я, Герасим! – разулыбался тот во весь рот.

Давыдов пригляделся: точно, «спасеныш», официант Гераська, живет где-то тут поблизости, вроде бы возле Сухаревой башни!

– Ну, здравствуй, Герасим, – сказал он, крепко пожимая парню руку – Как дела?

Гераська вздохнул.

– Меня ведь в «Чепуху» вернули. Велено было слушать, не помянет ли кто из гостей того графа проклятого, Року. Ведь так и сгинул, черт немазаный! А потом меня хозяин велел оставить. На мне, говорит, фрак отменно сидит, и хожу я красиво, и считаю правильно. А ваше начальство решило, что в «Чепухе» от меня много пользы будет.

Давыдов припомнил: действительно, высокий и тонкий Гераська смотрелся почище иного светского щеголя, да и лицо у него было приятное.

– Там, стало быть, процветаешь. И как, нравится?

– Ох, и не спрашивайте!..

– А что такое?

– Женить меня хотят!

– Что ж плохого?

Давыдов знал, что парней в мещанском сословии стараются женить рано, чтобы не избегались, и двадцатилетний Гераська уже считался женихом в самой поре.

– Да все Иван Ильич… Думаете, просто так меня пригрел? Он хитрый! Они там решили свою Танюшку за меня отдать. А вся «Чепуха» знает, что она с самим хозяином путалась! Ну, в общем, не житье мне там. Вот хожу, знакомцев пытаю, нет ли где места?..

Денис задумался и вдруг его осенило.

– А ну-ка, пошли со мной! – велел парню. – Я тебе, считай, место уже нашел!

Он привел Гераську туда, где был ближайший телефонный аппарат – в Колпачный переулок. Оттуда Денис телефонировал Кошко.

– Требуется ваша помощь, Аркадий Францевич. Знаете ресторан «Эрмитаж» на Неглинной?

– Как не знать!

– Не случалось ли с ним какой шкоды? Скажем, не замечали ли поблизости графа Рокетти де ла Рокка или еще какого международного мошенника? Граф как сгинул в прошлом году так больше нигде не объявлялся; может статься, гастролировал по провинции?

– Допустим, Денис Николаевич, – осторожно сказал Кошко. – А что такое?

– Я был бы вам весьма признателен, – проникновенно заговорил Давыдов, – если бы вы связались с дирекцией «Эрмитажа», припугнули ее хоть бы этим самым графом и попросили взять на службу своего человека в должности официанта. Все-таки там солидные люди бывают, иностранцы, если что – поднимут шум на всю Европу… Ну, не мне вас учить!

– Никто из моих агентов не способен служить официантом в таком заведении, Денис Николаевич, – отрезал Кошко. – Этому за полчаса не научишься.

– Зато у меня такой агент имеется, – парировал Давыдов.

Возникла пауза. Потом Кошко задумчиво произнес:

– Похоже, придется мне сегодня там отобедать…

– Если позволите, я вас приглашу, – быстро сказал Денис. – Нам для представительских нужд выделяют немалые средства. А лучшего способа их потратить я даже не знаю.

– Приглашение принято!

Давыдов повесил трубку и оглянулся на Гераську. Тот смотрел на него с восторгом: человек, способный за пять минут устроить в «Эрмитаж», – это же почти святой с иконы, чудотворец во плоти!

– Ты сейчас ступай домой, – велел Давыдов, – всю свою амуницию приведи в порядок. К цирюльнику загляни – чтоб был причесан, как актер на фотографической карточке. А потом – живо в «Эрмитаж»! Там на Трубной, напротив, непременно какая-нибудь чайная найдется. Сиди и жди. Только к будочнику подойди, доложись, что, мол, господин Кошко назначил тебе тут ждать, так чтоб, когда он пришлет человека, того сразу послали за тобой туда, где ты чай пить изволишь, понял?

Давыдов как-то побывал в «Эрмитаже», видел напротив него островерхую будку и знал московское предание о ней.

Якобы полсотни лет назад был на Трубной площади старый будочник, который лучше всех в Москве перетирал нюхательный табак, да еще добавлял туда какие-то особые травки. Это было обычное ремесло будочников, и у каждого имелись свои секреты. Зелье, бывшее в большой моде при государыне Екатерине, и по сей день имело своих поклонников. Однажды у будки сошлись два таких любителя – купец Яков Пегов и французский повар мусью Оливье. Как-то они нашли общий язык и договорились: поскольку у Пегова тут напротив земельное владение, завести общее дело, поставить там ресторан и горя не знать, не бегать за любимым табаком через всю Москву. И тот мифический будочник, поди, сорок лет как скончался, а народ все помнит и на его преемников, сидящих в будке, пальцем показывает: вишь, вон с кого все началось!..

В тот же вечер Гераська был представлен своему новому начальству и произвел наилучшее впечатление.

* * *

Наутро Давыдов переехал на новое место. При переезде помогал Гераська. Первым делом Денис показал ему портреты господ, к которым следует проявить особое внимание. Гераська был обучен грамоте, официанту без этого нельзя, поэтому получил приказание записывать все, что удастся услышать, пока из головы не вылетело.

Выпроводив Гераську, Давыдов пошел к своим квартирным хозяевам – окончательно условиться о завтраках, чистке сапог, стирке белья и прочих мелочах. А потом, оставшись один, крепко задумался.

Нужно было как-то пробраться в Старо-Екатерининскую больницу…

Прямо обращаться к Маргулису Денис не мог – доктор был как-то связан с Гольдовским. Обращаться к Кошко?.. Но Давыдов и так пользовался его помощью чуть ли не на каждом шагу. Значит, все-таки Нарсежак?.. У Нарсежака и без того дел хватает. Он контролирует служащих Осведомительного агентства и как раз сейчас внедряет своих людей на телефонные станции. Конечно же, Федор будет рад возможности похозяйничать в сумасшедшем доме! Но это – в самом крайнем случае…

Денис уже до того додумался, что решил связаться с Голицыным и попросить его совета. К счастью, именно на этом этапе умственных поисков он уснул, а было уже около двух часов ночи.

* * *

Потом было несколько суматошных дней. Сотрудники Осведомительного агентства сделали все возможное, чтобы список еще больше разбух. А Давыдову приходилось дополнительно тратить время на Гольдовского и на книжонки, которые тот подсовывал бывшему однокашнику.

К счастью, память у Дениса была тренированная, и он наловчился вести с Олегом такие умопомрачительные беседы об истории масонства, что Гольдовский время от времени вскрикивал:

– Да ты же – наш! Ты до мозга костей – наш!..

Он звал Давыдова на масонские собрания, но Денис понимал: это не те собрания, где будут решаться важные вопросы, и потому отказывался, словно набивая себе цену. Хотя польза от этой игры была несомненная: Давыдов точно знал, к какому часу посылать «топтунов» в окрестности квартиры Балавинского, Головина или еще кого-то из этой братии. Знал он также, когда именно Балавинского с его семейством не будет дома. Это имело особое значение, а ценную мысль подсказал Давыдову Дюма…

Любимой книгой кадетского корпуса был роман «Три мушкетера». Сколько воспитатели не внушали курсантам, что мушкетеры страдали прямо-таки патологическим отсутствием дисциплины, мальчики все равно видели в четверке храбрецов образец для подражания. Денис недавно вздумал перечитать роман и вдруг задумался над эпизодом, когда герои подслушивают беседу кардинала и миледи при помощи каминной трубы. Эти размышления пригодились, когда разведка донесла: в большой гостиной Балавинского имеется внушительный камин.

Был приглашен специалист по кладке каминов, который и объяснил Давыдову их современное устройство. Присутствовавший на просветительской лекции Нарсежак задал кучу умных вопросов о трубах, а потом, уже наедине с Денисом рассказал, что раньше существовала модная забава – «говорящая голова». Эта голова, вырезанная из дерева и окрашенная в телесный цвет, устанавливалась на тумбочке. Сквозь тумбочку проходила слуховая труба, чтобы сидящий в соседней комнате или вообще этажом ниже человек слышал задаваемые голове вопросы и придумывал ответы. И до сих пор еще в провинции фокусники нет-нет, да показывают этот трюк.

– Забавно, – заинтересовался Давыдов. – Где бы такого раздобыть? Опять просить Кошко?..

– Зачем же? Аркадий Францевич не обязан знать всех трюкачей в Москве и окрестностях. А я вот съезжу в Марьину Рощу. Там на Масленицу стояли балаганы со всякими чудесами в решете. Думаю, найдется и хозяин «говорящей головы».

– Вряд ли он ее продаст. Она ж его кормилица!

– Да нам-то не покупать, нам бы разглядеть и понять, как вся эта механика действует. Я вот, скажем, в толк не возьму, как может звук петлять по трубе? По моему разумению, он прямо должен лететь, – признался Нарсежак.

– Хорошо, Федор Самуилович, поезжайте. Авось, получится «говорящую голову» отыскать. Хотя…

– Что, Денис Николаевич?

– Нет, ничего…

Давыдову словно нечистая сила мешала рассказать Нарсежаку про подвеску с сердечком. Что-то в этом было неловкое, будто при чужом человеке раздеваться.

* * *

На следующий день Давыдов совершенно случайно повстречал Никишина. Они не виделись с того времени, как Никишин помог отыскать Гольдовского. Агент, выскочив из какой-то подворотни, пытался остановить извозчика-«ваньку», но тот пролетел мимо. Давыдов увидел это с другой стороны улицы, перебежал дорогу, задержал извозчика и стал махать Никишину, чтобы бежал скорее. А потом сел вместе с ним в экипаж.

– Премного вам благодарен, – сказал Никишин. – К Николаевскому вокзалу гони!.. Ну что у меня за судьба треклятая? Кабы не вы, опоздал бы, как пить дать!

– Вам непременно нужно служить в полиции? – спросил Давыдов. – Может, поискать другое место? Вы человек грамотный, толковый…

– Что проку с моей грамотности, когда я невезучий? Вот с утра думал за дровами съездить – у нас дрова кончаются, не рассчитали, – а за мной парнишку присылают: беги, значит, на Николаевский вокзал, замени Сидорова, он потом с тобой рассчитается.

– Ясно. Вы, наверное, из безотказных? – догадался Давыдов.

– Да как же отказать? Не выходит…

– Так, может, и мою просьбу выполните? Я хорошо заплачу.

Отчего-то, глядя на Никишина, Денис вдруг решился начать розыск в Старо-Екатерининской больнице.

– Знаете, сударь, рад бы вам услужить, но мне с напарником велено за одной сомнительной дамочкой присмотреть, – почему-то шепотом сообщил Никишин. – Дамочка такая, что к ней большие люди ездят!

Давыдов вздохнул: опять не получилось…

– Так не бегает ли к ней с черного крыльца всякая шушера, да не ездит ли сама по странным закоулкам, – продолжал Никишин. – Господин Кошко хочет убедиться, что дамочка не воровка… или же воровка! Ну, тогда будет шуму!

– А кто такая?

– Провидица, Денис Николаевич! – с неожиданным возмущением воскликнул Никишин. – Ну что за город! То юродивого при церкви пригреют, а он оклады с образов сбондит, то фальшивый монах с кружкой собирает на погоревший храм Божий, а храм стоит себе целехонек… Теперь вот эта Ефросинья. Сидит дома сиднем, ноги у нее не ходят, и вся Москва к ней туда таскается. Статского советника Королькова, может, знаете? Его супружница с тещей туда ездили, так у тещи сережки прямо из ушей пропали. А там или не там – поди разбери! Она бедным дамам так голову заморочила, что выбрались от нее совсем одуревши.

– Любопытно бы на нее взглянуть, – отметил для себя Давыдов.

Теперь всякое место, куда ездил народ разного звания, казалось ему подозрительным. И он вопросительно уставился на Никишина, словно предлагая: ну, продолжай же!

– Сидит эта Ефросинья на Пречистенской набережной, – с готовностью зачастил тот, – и торчим мы там до трех часов ночи, а ночи-то еще холодные! А потом, пока к себе на Третью Мещанскую доберешься…

– Перст Господень! – неожиданно воскликнул Давыдов. – Слушайте, Никишин, вы там давно живете?

– Родился я там…

– А матушка как, жива? И сестрицы есть?

– Матушка, дай ей Бог здоровья, жива, по хозяйству управляется. Сестриц аж три, младшенькие… – Никишин с любопытством поглядел на Давыдова. – Наташу замуж выдали, а Верочка с Анютой – ох, и говорить неохота…

– А что такое?

– Стыдно мне, Денис Николаевич, – прямо сказал Никишин. – Не могу я сестер прокормить, им трудиться приходится. Стыдно – вот как! Не заладилась у меня служба, сами знаете…

– Ничего я не знаю. Мне ты очень даже хорошо помог!

– Это вам Бог удачи послал, а я…

– Ну так и держись за меня! – совсем по-простому приказал Давыдов. – Поделюсь удачей, только… только по служебной линии. Другой у меня нет.

– Эх, и у меня нет…

– Так что сестры-то?

– Анюта, младшенькая, хочет телефонной барышней быть. Туда же высоких берут, а у нас вся семья долговязая. Вот, ходит, пробуют ее… А Верочка курсы окончила, работает помощницей фельдшерицы в Старо-Екатерининской больнице, в том отделении, что по дамской части…

Никишин вдруг застеснялся.

– Так вот же она, твоя служебная удача! – воскликнул Давыдов. – Вы-то с сестрой мне и нужны!

– Да на что вам? Или у вас сожительница, то есть ваша дамочка… – смутился Никишин.

– Нет, не в сожительнице дело, брат, – доверительно сказал Денис. – А нужно мне туда попасть так, чтобы никто не заметил, и поглядеть на одну пациентку. Это по служебной надобности, но нужно проделать скрытно. Я даже господину Кошко об этом сказать не могу, вот такое дело…

– Я болтать не стану, – пообещал Никишин.

– Я приду к вам в гости. Если соседки станут любопытствовать, скажете: Верочкин кавалер… Во сколько будет прилично?

– Так мне же нужно Верочку с матушкой предупредить. Сегодня, извините, не выйдет. Я с вокзала – Ефросинью караулить… Завтра разве что?

– Можно и завтра. В восемь часов вас устроит?

– Устроит, – не сразу ответил Никишин. Давыдов посмотрел на него озадаченно и вдруг все понял. Агент соображал, во что ему обойдется угощение такого гостя.

– И не вздумайте тратить деньги! – приказал Денис. – Я все сам принесу.

– Нет, ну это уж совсем… что же мы – не в состоянии?.. – пробормотал Никишин.

– В состоянии! Не смейте тратить деньги. Эта встреча – по служебной надобности, я ее и оплачиваю.

Высадив Никишина у вокзала, Давыдов поехал домой – устраивать быт. У самых дверей он столкнулся с Нарсежаком.

– Отыскал я знатока слуховых труб! – весело сообщил Федор. – Совсем старый дедок, но бодрый и много помнит. Какие у господина Балавинского планы на ближайшие дни?

– Это я сейчас выясню, – пообещал Денис.

Он уже наловчился разговаривать с Гольдовским особым голосом – голосом человека, изнемогающего от смертной скуки бытия. Это срабатывало: Олег тут же принимался звать на всякие встречи.

– Послушай, Денис, ну, сколько можно? – спросил искаженный телефонной линией голос. – Или мы завтра идем к Балавинскому, или ты будешь еще неделю ныть и тосковать!

– А что такое?

– Он на Пасху со всей семьей уезжает в Тверь к родне.

– Заранее едет?

– Ну конечно! Там тетка богатая, грех не приласкаться.

– Знаешь что? Давай сразу после пасхальной седмицы.

– Лучше бы раньше. После Пасхи у нас кое-какие дела затеваются… – неуверенно сказал Гольдовский. – Хорошо бы пораньше, понимаешь? А то ты для всех будешь еще чужой. Ты же в ложу еще не принят, даже разговоров о том не было.

– Давай я перед Пасхой исповедаюсь, причащусь и с чистой совестью к вам явлюсь, – предложил Давыдов. И стоял на своем до последнего.

Нарсежак слушал и посмеивался.

– Артист вы, господин капитан, – наконец сказал он.

– Станешь тут артистом… – проворчал Давыдов. – Слушайте, Федор, вы человек опытный, дайте совет. Я на днях иду в гости в очень небогатое семейство. Что бы такого принести, чтобы никого не обидеть: вот, мол, притащился барин с милостынькой?

– А дамское сословие там будет?

– Будет…

– К застолью тогда лучше хороших конфет и цукатов от Константинова прихватить, пастилы, медовых пряников. Но в меру! Чтоб не пудовый мешок. Еще дамы в небогатых семействах утешаются комнатными цветами. Привезите им горшок с чем-нибудь этаким, чего натощак не выговоришь. Но чтобы с цветочками! Кактуса они не поймут. И хватит для первого знакомства. Потом уж, если понадобится, придумаете и дорогие подарки… – подмигнул Нарсежак.

– Это не то, что вам кажется, – возразил Денис.

– А ничего мне не кажется, – усмехнулся Федор.

– Кто у нас присматривает за квартирой Балавинского? – решил сменить тему Давыдов.

– Презабавный тип. Я так думаю: медвежатник на покое. А прозвание ему – Сидор Карпович. Его рекомендовал сам Доренко! А Доренко в городовых чуть не сорок лет прослужил, он всю эту братию знает, как облупленных. Я думаю, наш Сидор Карпович всякие тайные полицейские задания уже лет двадцать исполняет.

– На покое, говоришь… А чем кормится?

– Чинит всякую механику, в хорошую погоду с точильным колесом выходит. Очень это для топтуна подходящая штука – точильное колесо.

– Еще кто?

– Красавчик. Молоденький совсем жулик. Но что-то такое сотворил – при одном имени Кошко башку в плечи втягивает, как черепаха. Вот он-то пленяет горничных и белошвеек.

– И Машу уже пленил? – уточнил Давыдов, имея в виду горничную Балавинских.

– Такое задание дадено, – подтвердил Нарсежак. – Да она балованная. Может, мне тряхнуть стариной? Я с горничными умею обращаться.

– Никто в здравом уме и твердой памяти не прозвал бы вас Красавчиком, господин Нарсежак, – покачал головой Денис. – А им подавай прекрасного телеграфиста или душку военного… В общем, садимся и планируем атаку на опустевшую квартиру Балавинского. Пункт первый: привезти сюда знатока слуховых трубок. Пункт второй: выписать из Питера двух опытных стенографистов. Это я беру на себя. Пункт третий: Сидор Карпович… Нет! Пункт третий – узнать, кто в том квартале трубочист. Трубочист знает, как расположены каминные и печные трубы.

Затем – добыть ключи от двери, ведущей на чердак… Сколько дверей ведет на чердак?

– В доме два парадных и две черные лестницы. Стало быть, и двери – две. Если только…

– Что?

– Там одна квартира на третьем этаже – целые хоромы. Может, у хозяев есть своя собственная лестница? Сделать ее нетрудно – пробить люк в потолке…

– А зачем?

– Не всякое белье прачке отдают. То, что стирают дома, обычно сушат на чердаке. Но я пошлю туда Крапивина, пусть разберется… И заблаговременно велю притащить на чердак стулья.

– Точно!

* * *

На следующий день Давыдову донесли: английский консул Ходжсон был доведен топтунами до входа в «Эрмитаж». Внутрь они не попали.

– Вот и поди знай, с кем у него там рандеву! – расстроился Денис. – Гераська-то еще не настолько освоился, чтобы следить и запоминать.

Но тут он был неправ. Выяснилось это, когда Давыдов нарочно вызвал с черного хода Гераську, чтобы показать ему фотографическую карточку Ходжсона.

– А он с тем усатым господином сидел, что вы давеча показывали. Усищи – во, плешь – во! Говорили по-аглицки. Только этот больше говорил, а усатый – кивал.

По описанию усатый больше всего был похож на Балавинского.

Насколько Давыдов понимал ситуацию, тем для беседы могло быть две: или Ходжсон проявлял интерес к кадетской партии, или ему понадобились московские масоны. И неизвестно, что хуже…

Но Балавинский в Москве – не единственный кадет, хотя и важная партийная шишка. Убедиться в том, что именно кадеты заинтересовали Ходжсона, несложно, если приставить к нему пару-тройку самых лучших филеров. А у кого их просить? Ох, опять у Кошко!..

После визита в Малый Гнездниковский Давыдов, перейдя Тверскую, зашел в Елисеевский магазин и набрал всего по списку Нарсежака. Потом остановил лихача и велел везти себя в хороший цветочный магазин. Там ему смастерили роскошный презент – горшок с цветущей азалией в корзинке с большими бантами. И наконец, он отправился в Третью Мещанскую.

Жили Никишины небогато. Давыдова приняли в тесной темноватой комнатке на первом этаже деревянного домишки. На столе стоял самовар, были выставлены чашки из «парадного» сервиза. Хозяйка, седая дама в черной кружевной наколке, безнадежно старомодной, подала яблочный пирог.

Давыдов не был великим знатоком человеческих судеб, но тут догадался: семейство знавало лучшие дни. Отец Никишина был, очевидно, чиновником, но рано умер, а богатой родни не случилось, вдове пришлось одной поднимать четверых ребятишек. И ладно бы мальчиков! Мальчик с четырнадцати лет – работник, мало ли требуется в ведомствах курьеров и посыльных? Но женщина сохранила осанку и девочек своих вышколила.

И говорить в этом доме следовало с ней.

– Елизавета Андреевна, я познакомился с вашим сыном по рекомендации господина Кошко, который очень хорошо о нем отзывался, – начал Давыдов. – Мне был нужен надежный помощник, и господин Никишин проявил себя наилучшим образом. Я сам из Санкт-Петербурга, выполняю тут важное задание. И если господин Никишин…

Тут Денис осекся. Редко случалось ему видеть, чтобы мгновенная улыбка так преобразила женское лицо. Елизавета Андреевна разом на десять лет помолодела. Радость и гордость за сына были до того искренними, что Давыдов словно в раскрытой книге прочитал: «Что бы о моем Васеньке ни говорили, а я знала, знала, что он себя еще покажет, и все его способности, как бриллианты, засияют!..»

– В общем, я сделаю так, что он перейдет на службу в московское отделение Осведомительного агентства! – неожиданно для себя выпалил Денис.

И тут же ему стало страшно. Если так – Никишин станет его подчиненным. А насколько он вообще способен трудиться в таком агентстве? Одно дело – высматривать карманников на Николаевском вокзале и хватать их за белы рученьки, и совсем другое – защищать безопасность Отечества…

– Денис Николаевич! – воскликнул меж тем Никишин. – Да я же в лепешку разобьюсь!

И тут же все семейство, отбросив чинность, загомонило.

Сестры у Никишина были не то чтобы красавицы, но вполне способные стать оными, если бы их приодеть и как следует причесать. Младшая, Анюта, еще носила косу с бантом, хотя ей стукнуло девятнадцать. Верочка зачесывала волосы гладко, не взбивала надо лбом и не расчесывала на модный лад, на прямой пробор, выкладывая над ушками пышными волнами. Чувствовалось: мать таких вольностей не одобряет. С другой стороны, помощница фельдшерицы носит белую косынку-«апостольник», под ней любые кудри примнутся.

Наконец Давыдова усадили, налили ему горячего чая, отвалили на тарелку здоровенный кусок пирога. И опять его осенило: да ведь в этой семье годами не принимали гостей!

– Я, собственно, пришел просить вашей помощи, Вера… – Денис посмотрел на Елизавету Андреевну.

– Вера Петровна, – с достоинством подсказала мать.

– Вера Петровна. Мне нужно попасть в восьмое отделение больницы, где содержатся женщины… как бы выразиться…

– Я знаю, кто там содержится, – спокойно сказала Верочка.

– Я должен увидеть их лица. Но – скрытно. Может статься, одно мне знакомо. Как бы это устроить?

Верочка задумалась.

– Послезавтра утром господин Маргулис идет с осмотром. Потом больную Савичеву и больную Птицыну, скорее всего, повезут к нему в кабинет. У обеих – мышечная атрофия. У Савичевой даже дошло до некроза. Везут больных на каталке. Если заплатить санитару Бондарчуку, он уступит свой халат и шапку. Но это нужно делать с вечера, выпроводить его и на ночь остаться в больнице, чтобы утром не бродить по коридорам и никому не попасться на глаза.

– Верочка, вы большая умница!

– Я сама буду сопровождать каталки, потому что потом больных везут к нам в кабинет, на процедуры. Тут можете быть спокойны. А вот как вам выбираться из больницы – не знаю, – честно добавила девушка и задумалась.

– А давайте я! – вдруг вызвалась Анюта. – Я же туда ходила, меня знают! Ты останешься в кабинете, а я помогу Денису Николаевичу скрыться.

Давыдов взвыл про себя. Его волшебный седой локон произвел обычное действие: Анюта уже смотрела на гостя влюбленными глазами. И это было совершенно некстати.

Верочка – та держалась стойко. Давыдов исподтишка даже залюбовался девушкой. Все в ней было гармонично: аккуратная прическа, белая блузочка с высоким воротником, накинутый на плечи толстый клетчатый платок – вне моды, но словно окутанная облачком света. Давыдов даже не смог бы вообразить эту девушку в невероятном «абажуре» графини Крестовской.

– Нюша, перестань! – сказала Елизавета Андреевна. – Без тебя справятся.

– Но я тоже могу! Как с молочницей торговаться, так: Нюша, где ты? А как важное дело делать – так перестань?!

– Анна Петровна, ваша помощь тоже пригодится, только не сейчас, – попытался успокоить девушку Давыдов.

– А когда же? Если меня с пятницы возьмут на службу…

– Никакой службы! – твердо решила Елизавета Андреевна. – С Божьей помощью, Вася будет зарабатывать достаточно, чтобы ты могла учиться, а не сидела по двенадцать часов в день, тыкая эти проводки в гнезда и выслушивая всякий вздор.

– Да, работа телефонной барышни не из легких, – согласился Давыдов. – Но я слыхал, что они очень быстро выходят замуж. А у вас, Анна Петровна, прелестный голосок…

– Вот и я говорю: нужно на всем экономить, чтобы Анюта брала уроки сольфеджио, – вмешалась Верочка. – А потом можно найти место в церковном хоре. Деньги небольшие, зато…

– Зато спасу свою бессмертную душу! Нет, это все просто невозможно! В театр вы меня не пустите, я знаю, так что же мне – в цыганский хор убежать?! И убегу – цыгане меня не выдадут!

– Очевидно, свои представления о таборе вы взяли из пушкинских «Цыган», – предположил Давыдов. – Вера Петровна, передайте, пожалуйста, пастилу. Приятно вспомнить детство…

Но тарелку с пастилой поставила перед ним Анюта, и Денис понял, что пора спасаться бегством.

Тут ему невольно помог сам Никишин, который засобирался на дежурство. И Давыдов, уговорившись с Верочкой о встрече, ушел вместе с хозяином дома.

– На Пречистенскую набережную? – спросил Денис.

– Да.

– Далековато ехать.

– Ох, и не говорите! Сколько на извозчика потратишь…

– Едем вместе! – вдруг решил Давыдов. – Посмотрю, что за Ефросинья такая.

– Так вы ее не увидите, – покачал головой Никишин. – Она сиднем в кресле сидит, даже к окошку не подходит.

– А вся Москва ей визиты наносит? Что, и ночью?

– Некоторые дамы приезжают ночью. Прошмыгнет такая, в шубейке обтерханной, вроде как из простого сословия, потом выскочит, в Зачатьевский свернет, а ее там автомобиль дожидается. Шалят дамочки!..

Доехав до набережной, Давыдов удивился: сколько там, оказывается, понастроили особнячков, один другого милее, и напрочь истребили старые домишки.

– И что, так и ходите дозором? – спросил он Никишина. – Тут же и укрыться негде.

– Зачем? Нам же не парадное крыльцо требуется, а черный ход. Хотя и за парадным приглядываем. Фасад дома глядит на реку, там, на набережной не укроешься, а черный ход – с Нижнего Лесного переулка, со двора. А переулок – сами знаете, всякие закутки имеет.

– Она ведь не весь дом нанимает?

– Только квартиру в первом этаже. Второй стоит пустой. Еще в первом этаже живет отставной генерал Феоктистов с большим семейством. Я так полагаю, это он господину Кошко нажаловался, что всякая шушера по ночам к Ефросинье бегает. Генерал – уж такой генерал, что дальше некуда. Бородищу надвое расчесывает, а она у него – как веник. Расчешет – так выходит чуть ли не шире плеч. А шествует с тростью на прогулку – все извольте расступаться. Но у Феоктистовых свой черный ход. И по ночам к ним гости не ездят. Такого гостя генерал бы собственноручно пристрелил.

– Побольше бы таких генералов, – проворчал Давыдов. Он хорошо знал эту породу несгибаемых старых служак с очень простыми понятиями о верности и чести.

* * *

Напарник Никишина уже прохаживался в переулке.

– Это Митрич, – сказал Иван. – Очень хороший, надежный товарищ. Сам вызвался. У него подозрения насчет одного мошенника, так хотел бы взять с поличным.

– И мы сейчас будем бродить взад-вперед, как привидения? – спросил Давыдов.

– Прогуливаться, Денис Николаевич. Ничего, скучно не будет! О, вот, глядите, и визитеры…

К воротам подкатили извозчичьи санки, из них выбрались два господина, скорым шагом вошли во двор.

– Я лиц не разобрал, – пожаловался Давыдов.

– Это оттого, что мы под фонарем стоим. А нам надо наблюдать из темноты. Ну и, опять же, дело привычки.

– Ну, скроемся во мраке…

Апрельский снег уже не скрипел, а чавкал под ногами.

– К утру приморозит, будет скользко, – сказал Никишин. – Но мы тут до самого утра торчать не станем. Вот такая у меня сейчас служба, Денис Николаевич. А больше податься было некуда. У меня, видите ли, заболевание: пишу неправильно, ни в одну канцелярию не возьмут.

– То есть как?

– А так. Все правила грамматики наизусть знаю, когда другой напишет с ошибками – сразу вижу а сам берусь писать – рука черт-те что выводит. Потому и в гимназии сперва из чистого милосердия держали. Потом, конечно, выгнали. Про заболевание я позже узнал, и то случайно. А думали: рассеянный, лентяй, дурака валяю…

– Тяжко же тебе пришлось!

– Да уж…

Давыдов подумал: что же Осведомительному агентству делать с таким приобретением? Но слово сказано – отступать некуда.

Они отошли к темной стене соседнего дома и для постороннего взгляда пропали из виду – слились с этой стеной.

– А потом, когда Митрич пойдет к набережной, мы тут взад-вперед прогуляемся. И за разговором время скоротаем, – словно извиняясь на скуку своего ремесла, сказал Никишин. – Вдвоем-то веселее.

– Расскажи-ка еще про Ефросинью, – попросил Давыдов.

– Ну, что тут рассказывать? Кто-то ее чуть ли не из муромских лесов вывез. А в Москве такие личности быстро в моду входят. К ней сюда и из Питера приезжают. Вот что странно: обычно дамы всяких пророков и пророчиц любят. Был в Москве, бог весть когда, полоумный Корейша – так к нему целые делегации в Преображенскую больницу таскались… Денис Николаевич!

Никишин дернул Давыдова за руку, прижал к стене, и тут же мимо них в опасной близости пронесся автомобиль. Он резко затормозил и крутанулся на месте.

– Спасибо, – вдруг охрипнув, еле выговорил Давыдов. – Вот сукин сын!

– Они ночью, знаете, как носятся? Улицы пустые, извозчиков уже мало, вот и безобразничают…

– Тихо…

Из автомобиля выскочили двое мужчин и поспешили к той же калитке.

– И эти – к Ефросинье… – прошептал Никишин.

– Да что у нее там, бал, что ли?

– Нет…

Никишин кинулся к автомобилю, присел на корточки выглянул. Шофер, смотревший на двоих мужчин, что шли к калитке, его не заметил. Он, не выключая мотора, встал так, что фары освещали вытоптанную в снегу дорожку.

Давыдов, обеспокоенный странным поведением Никишина, расстегнул пальто и достал браунинг.

Когда мужчины вошли во двор, автомобиль медленно двинулся по переулку, Никишин метнулся обратно.

– Он! Точно – он, Денис Николаевич!

– Да кто же – он?!

– Меня из-за него в филеры перевели, я его на всю жизнь запомнил!

– Кто ж такой?

– Вам господин Кошко не говорил, позорить меня не стал. А я вора на Николаевском вокзале проворонил, который его обокрал. Вор-то, говорили, сам Хлопоня, да мне с того не легче!

– И что?

– Шуму из-за него было! Как будто министра Фредерикса, не приведи господь, обокрали! Я его узнал!

– Никишин!.. – едва не зарычал Давыдов.

– Это мистер Ходжсон, консул английский, будь он неладен!

– Точно – он?!

– Как есть! У меня на лица память. Да он в том же самом пальто был, и в шапке…

– Мистер Ходжсон… Вон оно что!.. Сюрприз! Эка где вынырнул! – обрадовался Давыдов.

– За каким чертом он сюда ночью явился и на кой ему безграмотная муромская баба? – недоумевал Никишин.

– Ох, Иван, сдается мне, никакая это не муромская баба. И у нее там – штаб какого-то заговора!.. Так, хорошо. Считай, что с сего часа ты на службе в Осведомительном агентстве. Сейчас я изловлю извозчика и поеду давать телефонограмму в Питер. Потом вернусь. А ты смотри за всеми, кто выходит. Может, еще кого признаешь. И, когда все уберутся, жди меня.

Ночью лихачи ломили такую цену, что глаза на лоб лезли. Ночь по праву считалась временем их главного заработка. Но Давыдову было не до торговли. Он примчался в Колпачный, разбудил дежурного, продиктовал донесение и на том же лихаче вернулся на Пречистенскую набережную. Там Никишин доложил: из дома провидицы вышли трое, приехал один. Все – хорошо одетые мужчины. Консул не появлялся, так там и сидел.

– Ладно. Главное мы выяснили. Сейчас вы с Митричем, наверно, покинете пост?

– Да еще часик погуляем.

– Хорошо, я тогда поеду отсыпаться, завтра явно будет бессонная ночь. Встретимся у тебя дома. И, Никишин, раз я взял тебя на службу, то вот аванс…

Давыдов достал из портмоне двадцать рублей.

– Да Господи!..

– Пока – столько. Держи. Да держи, черт бы тебя побрал! – вдруг вспылил Давыдов.

Он вдруг испытал острую жалость к этому странноватому человеку.

Потом, уже укладываясь спать, Денис достал из буфета бутылку коньяка, приготовленную для подарка Гольдовскому, подумал – и выпил целый стакан. После чего рухнул в постель и приказал себе спать.

* * *

Следующий день был суетливым. Нарсежак привез мастера по слуховым трубам. Его тайно доставили на чердак, и он соорудил все необходимое. Потом потребовалось так же секретно вывести старика из дому. Давыдов сам поехал на Николаевский вокзал встречать новых помощников – стенографистов. Нужно было оборудовать для них на чердаке рабочее место. Хлопот хватало, и Давыдов еле успел вечером в Третью Мещанскую. Верочка уже ждала его.

– Я вам все приготовила, – сказала она. – Вот бутылка с морсом, вот булочки. Вот полотенце. Утром, когда торопишься, можно протереть лицо и руки мокрым полотенцем, очень освежает. Идем скорее.

В гостиную заглянула Анюта и ахнула:

– Денис Николаевич, вы здесь, как это замечательно!

– Я уже ухожу, Анна Петровна, – торопливо ответил Давыдов.

Гинекологический корпус Старо-Екатерининской больницы выходил прямо на Третью Мещанскую. Это было двухэтажное здание, больше похожее на особняк солидного человека, обладающего хорошим вкусом. Портила впечатление разве что скромная дверь под навесом. Рядом с корпусом возносился пятиглавый храм в честь иконы Богоматери «Всех скорбящих радость». Чувствовалась в этом некая особая ирония: какая уж радость, если женщина идет мимо храма в такое медицинское заведение…

Давыдов, получив инструкции, действовал строго по плану. Верочка позвонила в дверь, ей отворил швейцар. Она сказала, что оставила в приемной корзину с вещами, довольно тяжелую, и попросила швейцара помочь ее вынести. Старик, ворча, пошел за Верочкой. А Давыдов тихо прокрался в больничные сени, оттуда – в коридор перед приемным покоем, бесшумно взбежал по лестнице, сделал все нужные повороты и оказался у двери в пустую палату. Эту дверь Верочка заблаговременно открыла, а ключ оставила в скважине. Давыдов заперся изнутри и, не раздеваясь, лег на грязноватый матрас.

У него был с собой электрический фонарик, и он осмотрел палату. Белые штаны, длинный холщовый халат и шапочку Денис обнаружил на спинке кровати. Одеяла не было. Давыдов укрылся своим пальто и задремал. Но то и дело вскидывался и смотрел на часы. Наконец в шесть утра проснулся окончательно и позавтракал булочкой с морсом. За дверью уже началась больничная жизнь: звучали голоса, проносились торопливые шаги.

Давыдов ждал.

Без четверти восемь он в белом широком халате и мешковатых штанах, надетых поверх обычного костюма, в надвинутой на брови белой шапочке, вышел и запер за собой дверь. Ключ положил в щель за плинтусом, в двух вершках от дверного косяка. Пройдя по коридору и благополучно миновав комнату сиделок, Денис нашел в тупичке каталку.

Где-то за поворотом раздался голос доктора Маргулиса. Профессор распекал какую-то надзирательницу И сразу появилась Верочка – в белом «апостольнике» и большом белом фартуке поверх серого платья.

– Бондарчук, вечно вы где-то пропадаете! – громко сказала она. – Идите за мной, Бондарчук. Да живее! Что вы там копаетесь?

Больница состояла из нескольких корпусов, некоторые – совсем новенькие, недавно построенные. Попасть в восьмое отделение можно было по коридору. Верочка быстро шла впереди, Давыдов толкал следом каталку. Дойдя до нужной двери, девушка придержала створку, чтобы Денис мог протиснуть свое транспортное средство.

– Больная Савичева, собирайтесь, вас господин доктор ждет. Больная Птицына, приготовьтесь, – велела Верочка. – Машенька, Дуня, переложите Савичеву на каталку.

Бедная женщина, видимо, плохо соображала, что с ней делают, потому что вдруг принялась отмахиваться, потом заплакала. Давыдов морщился и ежился – запах в палате стоял самый неприятный. Он исподлобья оглядел койки и вдруг увидел знакомый профиль.

Женщина, безумно похожая на Элис, сидела, свесив босые ноги, на высокой кровати и смотрела в окно. На голове у нее была больничная косынка, волосы спрятаны. Савичева вскрикнула, женщина повернулась – и настал миг, кратчайший миг, когда взгляды ее и Дениса встретились.

– Скорее, скорее! – поторопила Верочка. – Господин доктор будет ругаться.

Давыдов быстро вывез каталку в коридор, Верочка вышла следом.

– Ну, узнали? – шепотом спросила она.

– Похоже, да. Но она меня, кажется, не признала…

– Что же делать?..

– Мы ведь вернемся сюда за Птицыной?

– Конечно. Но потом вы должны будете вернуть вещи Бондарчуку.

– Знаю. Вера Петровна, – загорелся Давыдов, – можете вы раздобыть блокнот… ну, хоть пару листков? И карандаш?

– Это несложно, – пожала она плечиком, – у нас есть рецептурные бланки.

– А незаметно положить их на постель Елизаветы Вороновой сможете?

– Смогу, пока будут перекладывать Птицыну.

– Сделайте это, умоляю! Если Воронова в своем уме и узнала меня… Впрочем, надежды мало. Она смотрела на меня, как на мебель.

– Хорошо, Денис Николаевич, я помогу вам.

И Верочка действительно, успев раздобыть бумагу и карандаш, подсунула их той, что была так удивительно похожа на Элис.

Елизавета Воронова сидела на кровати, слегка раскачиваясь, и смотрела в окно. Давыдов, склонившись над каталкой, боковым зрением видел профиль. Тонкий аристократический профиль… Так она или не она?..

Верочка, не оглядываясь, шла вперед, Давыдов гнал следом неуклюжую каталку. Он видел полукругом лежащий на спине белоснежный «апостольник», пряменькие плечи, туго стянутый завязками накрахмаленного фартука стан. Осанка Верочки была безупречна, и Денис подумал: должно быть, в отношениях с мужчинами эта девушка строга и несговорчива, требует добродетелей, несовместимых с мужской психологией, и разогнала всех женихов. Лет-то ей уже немало – двадцать три, пожалуй.

Верочка распахнула двери, и Давыдов толкнул туда каталку. Девушка повернулась и сделала жест, означавший: а теперь, капитан, убирайтесь-ка ко всем чертям!

Давыдов быстрым шагом двинулся к запертой палате, где лежали его вещи, оставил на спинке кровати халат со штанами и шапочку, а сверху положил серебряный рубль – новенький, недавно отчеканенный к трехсотлетию Дома Романовых. Хотя Бондарчуку уже уплачено, но мало ли что может случиться? Лучше купить санитара с потрохами.

Денис вышел в пальто, но шапку держал в руках. Дорогу он помнил. Только не сообразил, что идти надо очень быстро.

Вечером, когда Верочка привела его, в больнице было уже тихо – пациенток покормили и уложили. Сейчас же, после завтрака, настало время процедур. Двери палат то и дело отворялись, в коридор выходили женщины в больничных халатах, а то и просто в рубахах, с голыми ногами.

Видимо, тронувшихся рассудком держали не только в восьмом отделении.

Присутствие пожилых санитаров их не смущало, но вот явление Давыдова произвело фурор.

Отродясь Дениса не приветствовали столь ужасающими воплями:

– Мужчина! Мужчина!..

Под неожиданно грозную и злобную ругань Давыдов кинулся бежать, влетел в какой-то закоулок, выскочил на лестницу, чуть не сбил с ног санитаров с носилками, повернул обратно и временно утратил всякую ориентацию.

Вдруг его схватили за руку. Женщина в облачении сестры милосердия, не давая опомниться, с силой потащила Дениса за собой. Она знала все коридоры, все ходы и выходы, и через несколько минут Давыдов очутился в больничном дворе.

– Вера Петровна, вы ангел! – выдохнул он.

– Я не Вера! – возмутилась та. – Я Аня!

– Аня?!

– Ну да! Я нарочно пришла сюда сразу за Верой, а платье с фартуком взяла в родильном доме у Марьи Тимофеевны. Я ей иногда помогаю, и Вере тоже помогаю. Я ведь сама хотела тут работать, но маменька и Вера против, говорят, мол, хватит, что и от одной на весь дом разит карболкой! А я люблю с маленькими детками возиться… а родильный дом новый, красивый, палаты чистые…

– Но если вы прошли в родильный дом, как сюда-то попали, Анна Петровна?

– Я же знала, что вы тут будете, вот и пришла.

Давыдов только вздохнул.

– Конечно, я вам благодарен… – пробормотал он в растерянности, и тут до него дошло: – Анна Петровна, вы же в одном платье! Замерзнете!

– Кто замерзнет – я?! Это у вас в Питере дамы мерзлячки, а я – москвичка, мне нипочем! – воскликнула Анюта. – Бежим скорее, я вас отсюда выпровожу! Выведу в Орловский переулок, а дальше – как знаете.

И у самых ворот она протянула ему руку отнюдь не для рукопожатия. Давыдов замешкался.

– Ну что же вы, Денис Николаевич? Где ваша благодарность? Целуйте!

Он поцеловал горячую маленькую руку, выпрямился и увидел, что Анюта стоит с закрытыми глазами. Давыдов почувствовал, как запылали его уши.

– Вечером приду! – пообещал он и позорно ретировался, словно школяр с первого свидания.

Свежий воздух после больницы показался Денису райским нектаром.

– Проклятая карболка! Нужно бы забрать оттуда Верочку, – сам себе сказал он. – Не место это для девушки…

Но прежде всего следовало вернуться домой и переодеться.

Давыдову случалось и на сырой земле под кустом спать, и совершать долгие пешие походы, не имея возможности сменить одежду, но никогда еще желание вымыться с ног до головы не было таким сильным. Больничный аромат, в котором смешались хлорка, карболка, еще какие-то адские зелья, раздражал чрезвычайно.

– От меня ничем таким не пахнет? – на всякий случай спросил он позже Нарсежака.

– Вроде нет… Денис Николаевич, вот первая расшифровка. К Балавинскому Головин приходил, а также прибывший из Петербурга некто Половцев. По всему, готовится важнейшее совещание.

Давыдов просмотрел все восемь листов расшифровки.

– Так мало? – спросил он.

– Стенографист записал всё, но потом явную чушь не стал расшифровывать. Там мадам Балавинская приходила, какие-то дамские новости рассказывала, дети прибегали…

– Понятно… Постой! А не говорила ли мадам Балавинская о провидице Ефросинье с Пречистенской набережной? Это у дам здешних игрушка новая появилась. А игрушечка-то опасная!..

Давыдов коротко рассказал Нарсежаку о своих ночных приключениях.

– Ч-черт!.. Надо посмотреть стенограммы. Ведь мы вполне могли счесть это бабьей дурью, – расстроился Нарсежак. – И что, совсем непонятно, откуда взялась Ефросинья?

– Пока не пойму. Из муромских лесов, говорят, вывезли. Вранье, конечно.

– Нужен Бабушинский, – вдруг улыбнулся Федор.

– Точно! – расцвел и Давыдов.

Бабушинский прославился любовью к диковинкам. Пару лет назад в его московской квартире проживал настоящий сибирский шаман с бубном и прочими регалиями, устраивал камлания и едва не вверг Бабушинского в большую беду. Настоятель храма в его приходе наотрез отказался на Страстной неделе исповедовать и допускать к причастию любителя таежной экзотики. Пришлось, спасая репутацию, вернуть шамана туда, где его взяли, – в какой-то поселок за Иркутском.

– Я сам к нему поеду, – решил Денис. Купчина ему нравился.

Бабушинский был обнаружен на заднем дворе недавно купленного особняка. Он лично руководил постройкой сарая. Узнав, для чего предназначен сарай, Давыдов онемел. Купец выписал чуть ли не из самой Африки две пары страусов!

– А что? Одно яйцо – на три сковородки! – веселился Бабушинский. – И мясцо, сказывали, вкусное. А перья?! Все дамы мои будут!..

– Уж не вы ли привезли в Москву провидицу Ефросинью? – невинно поинтересовался Давыдов.

– Дура она, а не провидица, – ответил Бабушинский. – Я к ней ездил из любопытства. Уж такую чушь несет! Я на этих пророков насмотрелся – они редко что скажут напрямую, все экивоками: ты-де совершишь знатную сделку, если в том доме окажется баба, которая в тягости и носит парнишечку. Брюхатую бабу изловить несложно, а поди узнай, кто там у нее в утробе?

– Так что говорит Ефросинья?

– А то и говорит, мол, скоро вся Москва вверх дном встанет, власть поменяется. И ежели хотите спасти свои капиталы, пожертвуйте на благое дело, на отпевание некрещеных младенчиков, да побольше! У нее для того и кружка с прорезью стоит.

– И что, многие жертвуют?

– Дураков хватает. Я бы такую тетёху в Москву не повез.

– Но кто-то же привез? – допытывался Давыдов.

– Не из купечества, – отрезал Бабушинский. – Мы пошалить любим – это да. Но не дураки же мы окончательные.

– Выходит, сама завелась, как клопы за обоями?

– Нет, не сама. Кто-то же оплачивает ей квартиру, а квартира хорошая. Кто-то ее привез да туда засунул…

– Так. И точно сиднем сидит?

– Хороший вопрос вы задали, Денис Васильевич. И знали же, кому задавать! У меня тетка обезножела. Я к ней заезжаю иногда. Она про старые времена хорошо рассказывает. Тоже сидит дома, даже в церковь не ездит – у нее домовая. Так лицо – белое-белое и пухлое, разнесло ее от постоянного сидения. Нехорошая такая белизна. А Ефросинья – другая. Не пудрится, не румянится – это бы я заметил, там освещение электрическое. Баба лет сорока, а личико-то здоровое, свежее, щечки тугие! Это меня тоже тогда смутило…

– Лады. Если что услышите про эту Ефросинью, Валерьян Демидович, дайте знать.

Давыдов оставил Бабушинскому телефонный номер и поехал дальше.

Он нарочно взял с собой фотографические карточки Ходжсона, чтобы как можно скорее показать их Гераське. Но сперва он завернул в Малый Гнездниковский – предупредить Кошко и рассказать ему о своих ночных приключениях.

– И особо хочу отметить агента Никишина, – так завершил Денис свой рассказ. – В хороших руках этому человеку цены бы не было!

– Так забирайте это сокровище, – предложил вдруг Кошко.

– С радостью заберу! А вы будьте любезны, Аркадий Францевич, окружить дом провидицы топтунами. И нет ли у вас дамочек, которые могли бы к ней заявиться – про женихов там спросить, про мужей?..

– Есть у меня славные агентши, бывшие артистки. Прекрасно изображают дам из хорошего общества.

– Буду вам весьма признателен, – улыбнулся Давыдов. – Объясните задачу так: разобраться, что это за особа сиднем сидит на Пречистенской набережной, и завести с ней нежную дружбу, как это дамы умеют. Вот, – он достал портмоне, – вашим красавицам на расходы. Не знаю, во что вы цените их услуги, но скупиться не намерен.

– Вижу, что не намерены! – рассмеялся Кошко. – Сейчас же за ними и пошлю.

– Не угодно ли в «Эрмитаж»?

– Да вы наследство, что ли, получили?

– Могу себе позволить. Заодно покажу вам нашего агента. Хороший парнишка. Когда мы, с Божьей помощью, наконец покончим с масонским гадюшником и вразумим английского консула, он вам, может, пригодится.

* * *

Гераська впервые обслуживал Давыдова и уж так блеснул аристократическими манерами, что Денис шепнул ему:

– Да не старайся ты так, чудак, смешно получается.

Он тайно передал Гераське фотографические карточки, а объяснений долгих не потребовалось, тот все прекрасно понял. Наконец, устав от беготни, Давыдов поехал к Никишиным. – А я вас жду, – сказала, встретив его на пороге, Анюта. – Я ходила искать место, меня пробовали, и я не передумала идти в телефонистки. С понедельника буду ученицей. Потом я пошла в больницу к Вере, и она мне передала для вас записку. Сказала, ей известная особа тайно сунула в карман фартука.

– Где записка? – без голоса спросил Давыдов.

– В гостиной, на столике.

Денис вмиг оказался у этого крошечного круглого столика, накрытого самодельной салфеткой, развернул сложенный вчетверо листок и прочитал начертанную карандашом впопыхах по-английски строчку: «Ради всего святого, заберите меня отсюда!»

Подписи не было.

– Так, – сказал Давыдов. – Так… Анна Петровна, я сейчас же ухожу. Дайте карандаш, пожалуйста. Скажите Вере Петровне, чтобы вернула записку той женщине. Елизавете Андреевне мое почтение…

Теперь в записке было уже две строчки. Вторая была короткая – короче некуда. Давыдов написал всего одно слово: «Да».

Глава 13

1913 год. Апрель. Санкт-Петербург

Весь квартал вокруг здания департамента полиции был в густом оцеплении. Свиридову показалось поначалу, что перепуганный начальник департамента, тайный советник Белецкий, согнал сюда едва ли не всю полицию города. И то сказать: к нему приехал с визитом градоначальник столицы, а его – бомбой при всем честном народе!

Впрочем, «совята» живо выяснили подробности покушения. Драчевский подъехал к крыльцу департамента на своем служебном «Руссо-Балте». Следом остановился автомобиль охраны. Оперативники быстро заняли позиции согласно рабочей схеме сопровождения прохода оберегаемого лица. Визит Драчевского не был тайной, по крайней мере, для пронырливых газетчиков, плюс в центре города всегда довольно людно. Крыльцо департамента полиции широкое. Оперативники образовали коридор безопасности, встав лицами к оттесняемой толпе зевак. Драчевский вышел из автомобиля вместе с секретарем и начал подниматься по ступенькам. Сзади него шел сам командир охранного звена, капитан Ерофеев. Но едва градоначальник достиг верхней ступеньки, из-за колонны портика шагнул прятавшийся там террорист, выхватил револьвер и выстрелил в сторону Драчевского.

Охрана среагировала мгновенно: двое оперативников с двух сторон кинулись на стрелка, перекрывая собой возможную линию огня, и в этот момент с противоположной стороны крыльца из-за спин репортеров и зевак прилетела бомба. Взрыв был не очень сильным, но количество пострадавших неприятно поразило видавшего виды Свиридова. И он приказал тщательно все осмотреть и записать показания свидетелей.

Докопался до истины, как ни странно, подпоручик Байкалов, отнюдь не отличавшийся служебным рвением и не проявлявший ранее сколько-нибудь заметного криминалистического таланта. Вот последить за кем-то, посидеть в засаде, даже схватиться со злоумышленником в рукопашную – это пожалуйста. А тут…

– Господин капитан, – тихо обратился он к Свиридову, – сдается мне, что это не бомба была.

– Почему так решил? – насторожился тот.

– А вы сами поглядите, – Байкалов поманил за собой и подвел к колонне, возле которой был убит один из нападавших. – Видите эти сколы?

– Вижу. Следы от осколков бомбы…

– Не-ет. У самодельных бомб никогда не бывает металлических оболочек. Они ни к чему – только весу добавляют. Бомбисты практически всегда используют, как они сами называют, «кекс с изюмом». Поражающие элементы заплавляются в саму взрывчатку в процессе ее приготовления. Например, в тротил…

– Это общеизвестно, – отмахнулся Свиридов, – дальше!

– Так вот. Поражающие элементы в бомбах – это нарезанные гвозди, гайки, шарики от подшипников. Они почти не оставляют следов при ударе о камень, и уж тем более никак не могут застрять в нем, – Байкалов сделал загадочное лицо и показал на колонну левее одного из сколов.

Свиридов пригляделся и обомлел: из каменной плитки торчал темно-серый, металлический осколок. Капитан стал внимательно осматривать колонну по второму разу, и поиски его увенчались успехом – нашел еще пару похожих кусочков.

– Молодец, Байкалов! Объявляю благодарность! – от души сказал он, когда осколки осторожно извлекли из колонны, а еще несколько обнаружили в створках двери департамента глубоко ушедшими в древесину.

Даже без экспертизы стало ясно, что все осколки являются частью какого-то, достаточно большого металлического предмета. Свиридов поинтересовался в Мариинской больнице, куда отвезли большинство раненых и трупы, и выяснил, что похожие осколки хирурги извлекли из всех пострадавших.

– Что ж, – подытожил его доклад Голицын на вечернем совещании, – похоже, мы имеем дело с промышленно изготовленным взрывным устройством – миной или гранатой. Склонен думать, что скорее – второе. Мину метать очень неудобно… Кстати, разобрались, почему уцелел господин Драчевский?

– Да, вот наиболее вероятная сцена события, – Свиридов развернул на столе лист ватмана с разноцветными кружками и стрелками. Синие – это градоначальник и его сопровождение, зеленые – часть публики, непосредственно и невольно принявшая участие, красные – террористы. – Он принялся объяснять по схеме: – Террорист номер один поднялся на крыльцо вместе с репортерами и затем отступил за колонну, чтобы не попасть в поле зрения охраны. Террорист номер два то же самое проделал с противоположной стороны. Террорист номер три сидел в машине на углу здания, стоявшей на площадке для полицейского транспорта. Есть подозрение, что он был одет в форму полицейского чина не ниже пристава, иначе постовой возле площадки непременно проверил у него документы, поскольку торчала эта машина там не менее сорока минут!

– Запиши, – повернулся Голицын к Верещагину, – надо проверить этого постового. На предмет возможного соучастия. Дальше!..

– Террорист номер четыре находился у самой проезжей части со стороны номера первого. Видимо, был его дублером. Когда господин Драчевский поднялся на крыльцо, номер первый вышел из-за колонны и выстрелил. Собственно, выстрел нужен был только для того, чтобы сориентировать номера второго, когда и куда именно нужно швырнуть бомбу… э-э, гранату. Но господа террористы неважно просчитали действия охраны, да и граната немного не долетела. Сразу после выстрела двое оперативников кинулись на стрелка, господин Драчевский пригнулся или даже присел, а Ерофеев и секретарь выполнили роль защитной стенки от осколков гранаты. В результате градоначальник получил сквозное ранение предплечья правой руки, секретарь – проникающие ранения груди и живота, а капитан Ерофеев – несколько осколков в спину, ноги и голову. Оперативники, пытавшиеся нейтрализовать стрелка, были ранены в спину и ноги, а сам номер первый получил единственное ранение в голову, приведшее к смерти. Кроме них, пострадали в различной степени еще одиннадцать человек, в основном от взрывной волны.

– Так что же все-таки там взорвалось?

– Я вас удивлю, господа, – подал голос старший эксперт Службы, капитан Дикой. – Это не просто граната, сие – новейшая разработка наших военных инженеров Новицкого и Федорова!

– И что не так с их гранатой? – нахмурился Голицын.

– Граната нового типа, взрыватель не ударный, а дистанционный, то есть с химическим замедлителем, позволяющим метателю прицелиться для броска. Но есть и недостаток: сама подготовка гранаты к использованию достаточно сложная и без специальной тренировки чревата неприятностями. – Дикой пожевал губами, размышляя, и продолжил: – Думаю, тот, кто бросал гранату и ориентировался на выстрел, как на сигнал, должен был провести ее подготовку к броску заранее, а потом вручную удерживать боек уже взведенным. Рука устала от напряжения, поэтому когда сигнал прозвучал, бросок вышел немного слабее, чем следовало, и граната упала, не долетев.

– Благодарю вас, капитан, – сказал Голицын. – А теперь следующий вопрос, вытекающий из слов эксперта: откуда у террористов новейшая военная разработка?

* * *

Пока сыщики Свиридова выясняли и разнюхивали, кто снабдил террористов оружием и гранатами, Голицын взялся за очухавшегося террориста. Когда порог кабинета перешагнул щуплый паренек в разодранной студенческой куртке и с забинтованной головой, Андрей решил, что взяли не того. Ну, какой из этого доходяги террорист? Однако парень перед ним встал с высоко поднятой головой, а во взгляде подполковник прочитал ту самую фанатичную уверенность в своей правоте, которой всегда опасался. «Бойтесь дураков и фанатиков! – предупреждал на лекциях в Академии Генштаба профессор психологии, полковник Яринцев. – Дурак всегда поступает вопреки логике событий, и потому его невозможно просчитать. А фанатик сам формирует логику событий, считая ее единственно верной и не подлежащей обсуждению. И тому, и другому невозможно ничего доказать, их невозможно переубедить, и остается только попытаться извлечь максимум полезной информации…»

Этим Голицын и решил заняться. Молча указав задержанному на стул, сам сел за стол, раскрыл для вида папку, притворился, что внимательно читает какие-то материалы, временами косясь на парня. Однако тот сидел невозмутимо и глядя прямо перед собой.

– Молчание вам на пользу никак не пойдет, – наконец произнес Андрей. – Расскажите о вашем участии в теракте.

– Это была казнь прихвостня тирана! – неожиданно высоким голосом, высокопарно заявил «студент».

– Знакомые речи, – усмехнулся Голицын. – Эсер?

– Социалист-революционер!..

– Ага. В герои, значит, метишь?

– Ход истории все расставит по своим местам!..

– Надо же, какая риторика, какой пафос!.. – Андрей закрыл папку с громким хлопком.

Парнишка заметно вздрогнул и метнул на него быстрый взгляд. «Да ты боишься, молокосос!.. И правильно, и хорошо. Сейчас мы тебя еще больше напугаем!..»

– Ты думаешь, мы ничего о тебе не знаем? – вкрадчиво начал Андрей. – Напрасно. – Он приоткрыл папку. – Печеночкин Валентин Иванович, одна тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения. Студент второго курса юридического факультета Петербургского университета… А знаешь, Печеночкин, у вас ведь ничего не вышло! Убили-то вы не того, в кого целили. То есть вместо того, чтобы стать героями и борцами с самодержавием, вы стали обычными, грязными убийцами неповинных граждан. На твоей совести, Печеночкин, отныне смерть двух отцов семейств, беременной женщины и двух детей шести и девяти лет. А еще несколько человек ты сделал инвалидами на всю жизнь. Ты – мерзкий, кровавый уголовник, студент! Но если ты думаешь, что пойдешь на эшафот, то ошибаешься. Ты сначала сядешь в тюрьму как особо опасный преступник, с отсрочкой исполнения наказания. А твоим сокамерникам мы сообщим, кого именно ты убил. Как думаешь, долго ли ты после этого там сохранишь свое достоинство? Или не в курсе, что уголовники делают с теми, кто убивает детей и беременных женщин?..

По мере того как Голицын расписывал фанатику прелести тюремной жизни, тот на глазах терял гонор и политическую спесь. К концу речи Андрея парнишка совсем сник и вдруг разрыдался в голос!

«Экий ты хлипкий! – брезгливо подумал Голицын. – А еще туда же, в боевики подался, сопляк!..» Он выдержал пятиминутную паузу, дождался, пока рыдания не перешли во всхлипывания, и почти отеческим голосом предложил:

– Давай-ка, парень, все чистосердечно рассказывай. Глядишь, и получишь облегчение приговора. Присяжные тоже люди, они видят, когда человек искренне раскаивается. Начинай!..

И Печеночкин рассказал. Правда, он не знал, кто именно из чиновников военного министерства снабдил группу новейшими гранатами, но то, что это был человек из ведомства генерала Сухомлинова, подтвердил неоднократно. Голицын, конечно, сделал пометку, но понимал, что выявить предателя будет непросто. Да и не епархия это СОВА, на то есть военная контрразведка.

А вот непосредственно по теракту «студент» поведал много интересного – и о составе группы, и об ее вооружении. Но главное – назвал заказчика покушения на градоначальника!

– Григорий Распутин это, – твердо заявил Печеночкин.

– Ты, парень, ничего не путаешь? – жестко уточнил Голицын.

– Как же!.. Мы с командиром нашим, Феликсом Потоцким, к нему на Гороховую раз пять ездили за полгода-то.

– Может, просто попьянствовать, дамочек потискать? – Андрей все еще не мог поверить в такую Гришкину наглость. «Урою гада!.. На ноль помножу!.. Вот же гнида неугомонная!..»

– Ну, поначалу выпивали, конечно, – вспоминал «студент». – Григорий Ефимович очень гостеприимный человек…

– А о деле когда начали разговор?

– Да, считай, сразу после февральских торжеств. Господин Распутин нервный стал какой-то, пил все время, кричал на всех… А Феликсу прямо золотые горы обещал, если градоначальника пристукнем… Извините, убьем.

Голицын был вне себя от ярости и, едва избавившись от раскаявшегося сопляка, вызвал Верещагина и потребовал:

– Олег, из-под земли мне достань этого гада!

– Кого, Андрей Николаевич? – не понял тот.

– Распутина, конечно!

– Опять что-то натворил?

– Натворил! Оказывается, эта сволочь и есть заказчик покушения на Даниила Васильевича!..

* * *

«Святого старца» разыскали в банях братьев Егоровых, что находились в Казачьем переулке и славились среди богатой публики комфортом и небывалой широтой всяческих услуг.

Распутина, совершенно пьяного и разомлевшего под ласковыми руками двух банщиц, одетых как лесные нимфы, буквально сдернули с массажного стола, споро натянули штаны и рубаху, сунули в сапоги и под микитки выволокли из тепла и света в промозглые сумерки. Опомнился от такого обращения Гришка только в автомобиле – видать, холодный воздух разбудил дремавший инстинкт самосохранения, но поздно.

– Пуститя-а, ироды! – взревел Распутин и неожиданно сильно рванулся из автомобиля, едва не вывалившись на ходу вместе с удерживавшим его Байкаловым.

– А ну, угомонись, дядя, – рассердился подпоручик и так ткнул «старца» под ребра, что тот охнул и притих, сидя между Байкаловым и Синицыным.

Лишь несколько минут спустя поинтересовался слабым голосом:

– Куды везете-то, братцы? Не топить часом?..

– Тебя утопишь, пожалуй… Разговор к тебе есть у одного твоего старого знакомца.

– А што за знакомец-то?

– Подполковник Голицын.

Услыхав имя заклятого врага, Гришка совсем сник. Алкоголь смешался со страхом и вызвал приступ истерического плача. Распутин рыдал и бился на заднем сиденье «Руссо-Балта», пытался даже себя задушить, но только снова заработал тычок под ребра от Байкалова.

Встречу двух старых «друзей» теплой назвать язык ни у кого не повернулся. Гришка стоял посреди кабинета и зыркал по сторонам, будто ища укромный уголок, куда бы забиться. Голицын разглядывал его, словно таракана, сжимал и разжимал кулаки, как бы решая – прибить сразу или сначала все-таки задать один вопрос?

Наконец Андрей пересилил себя, задавив на время сжигавший изнутри гнев, и спросил глухим от волнения голосом:

– Ну и на что ты, мерзавец, рассчитывал?

– Об чем это ты, полковник? – подозрительно сверкнул глазищами из-под кустистых бровей Распутин.

– Подполковник… Не прикидывайся, урод, не поможет!.. А вот память я тебе сей же час освежу! Или забыл нашу «дружескую» беседу?..

– Окстись, начальник! Али я враг себе? Конешно, все как есть упоминаю…

– Тогда первый вопрос: где Минаков? – Голицын медленно подошел к Распутину, заложив руки за спину, словно боясь, что не выдержит и начнет бить этого слизняка.

– А мне почем знать? – Гришка попытался выпятить поросший жидкой растительностью подбородок. Получилось плохо. – Он мне не докладывался, куда пошел!..

– Когда он исчез?

– Да позавчера еще…

– Врешь, паскуда!

– Ну, вчерась, кажись… – Распутин всхлипнул очень натурально. – Хороший паренек, понятливый…

– Ты что несешь, гад?! – взорвался Голицын. – Минаков – кадровый офицер! Какой он тебе «паренек»?!

– Виноват, полковник, не серчай… – заегозил Гришка. – Ну, не знаю я, куды он подался. Симонович сказывал, твой поручик до начальства собирался – невмоготу ему стало рядом со святым человеком находиться…

– Это ты, что ли, святой?!

– А кто знаить, може и я!..

Голицын сгреб Распутина за грудки, встряхнул, подержал несколько секунд, потом выдохнул со свистом, оттолкнул «старца» и произнес деревянным голосом:

– Если с Минаковым что случилось, убью… А пока второй вопрос: зачем ты хотел убить градоначальника Драчевского?

– Градоначальника? – очень натурально удивился Гришка. – Да боже упаси! Пошто он мне сдался? Ништо я варнак какой? Он сам по себе, я сам…

– Повторяю вопрос, – Голицын перешел почти на шепот, – зачем ты велел убить Даниила Васильевича Драчевского?

– Да не я это! – взвизгнул, бледнея, Распутин и вцепился себе в бороду. – Не я-а-а! – завыл он и начал раскачиваться из стороны в сторону. Потом вдруг упал на колени и стукнулся лбом об пол.

– А ну встань, мерзавец! – гаркнул неожиданно в полный голос Андрей, и Гришка торопливо вскочил. – Если не ты, то кто отдал такой приказ? Учти, господа эсеры тебя уже сдали. Так что мне нет никакого резона искать другого виноватого. Тебя и укатаю!..

– Не я это, полковник! – снова запричитал Гришка, хлюпая носом.

– Я пока еще подполковник… Продолжай.

– Это все Сашка-гаденыш!..

– Какой еще Сашка?!

– Сашка Петр…

– Шапиро?! – не выдержал присутствовавший при допросе Верещагин.

– Он самый… Я говорил ему, пошто Васильича обидеть хочешь? Чево он тебе не угодил?.. – Распутин теперь говорил взахлеб, словно опасаясь, что его прервут, не дослушают или неправильно поймут. – А Сашка-то, он же чумной, хасид – одно слово!

Верещагин невольно улыбнулся.

– Шапиро точно из хасидской семьи, – сказал он Голицыну, – но это люди безобидные и восторженные, поют и пляшут. Как оттуда мог фанатик произойти – непонятно. А Шапиро – как раз фанатик…

– Идейный, мать его перетак!.. – выкрикнул Распутин.

– Вот именно! – рявкнул Голицын и грохнул кулаком по столу. – Ври да не завирайся, гад! Шапиро – идейный анархист. Он никогда не работал ни с эсерами, ни с кадетами.

– A-а, вот таперича и заработал, – быстро возразил Распутин, потирая, видимо, вспотевшие руки. – Я сам слышал его разговор по телефону. Он с самим Некрасовым стакнулся, да!..

– При чем тут Некрасов?! Он же – кадет, а твои головорезы – эсеры!

– Не мои они, Сашкины!.. И не эсеры, а самые настоящие кадеты.

– Но мальчишка назвался социалистом-революционером!..

– Какой такой мальчишка?.. A-а, это который с Феликсом приходил?.. – Гришка меленько засмеялся. – Так он действительно щенок ишшо! Ему что ни скажи, всему верит.

– Задурили, значит, парню голову и – как порося на заклание отправили бомбу кидать? – снова рассвирепел Голицын.

– Да не я это! – немедленно возопил Гришка. – Сашка Шапиро его надоумил!.. А приказал, видать, Некрасов.

– Значит так, «святой засранец», – раздельно сказал Андрей. – Пока свободен. Но ты меня знаешь: поймаю Шапиро и проверю твои слова. Не думаю, что идейный хасид будет выгораживать твою продажную шкуру. Ну и если наврал, пеняй на себя! Пшел вон!..

Распутин подхватился из кабинета так, будто за ним гнались черти.

– Зря мы его отпустили, Андрей Николаевич, – покачал головой Верещагин. – Он определенно чего-то недоговаривает.

– Думаю, насчет Шапиро он не соврал – слишком рискованно. А вот каким боком здесь замешан господин Некрасов, следует очень тщательно проверить. И если мои подозрения оправдаются и выяснится, что кадеты и господа масоны вышли на «тропу войны» против государя императора и связались с британской секретной разведывательной службой, то помоги нам Господь одолеть всю эту свору!..

– Так что, объявляем в розыск?

– Да. Шапиро пусть ищет полиция, а мы займемся кадетами и масонами.

Глава 14

1913 год. Апрель. Москва

Москва праздновала Пасху. Все сорок сороков церквей были переполнены, колокольный звон не прекращался ни на минуту. Для человека непривычного Пасхальная седмица в Москве – всегда тяжкое испытание. А для человека, занятого серьезным делом, – тем более.

Это обыватель в Светлую седмицу, разговевшись, ходит в гости, дарит и получает в подарок пасхальные яички, предается радостному застолью. А каково стенографисту, который, сидя на чердаке в специально оборудованном логове, половины слов через слуховую трубу не может разобрать?

Давыдов нервничал. Он знал, что сразу после праздника на квартире Балавинского состоится важное совещание. Он тщательно готовился к своевременному налету на эту квартиру, потому и тратил время на болтовню с Гольдовским, и пытался докопаться, что за сети плетутся в гостиной провидицы Ефросиньи, и читал донесения стенографистов, вылавливая в стопках расшифровок где фразу, где две. По мере возможности ему помогал Нарсежак, но Федор страх как не любил бумажной работы. Он мечтал опять уйти недели на две в поиск, как на японской войне, залезть к Ефросинье через дымовую трубу, выкрасть консула Ходжсона и устроить какую-нибудь бешеную погоню – уже все равно, за кем.

Но во всей этой суете Давыдов не забывал еще один, важный для себя вопрос: как извлечь Элис из больницы?

Если она сама не может оттуда выйти – значит, оказалась в странных и, возможно, опасных обстоятельствах. Она не уехала из России, а ведь ее должны были вывезти!

Доктор Маргулис – лицо, близкое к масонам. Его явно попросили приютить потерявшую память девицу, и он не отказал. Но больница стала для Элис тюрьмой – как оттуда скрыться человеку, не имеющему документов, одежды и даже обуви? Куда этому человеку пойти? А что, если ее там охраняет какой-нибудь неприметный санитар, вроде Бондарчука? Очень легко спрятать под широким халатом не то, что револьвер – автомат Федорова!

Врать Давыдов не любил. Очень не любил – считал это недостойным. Но другого выхода не видел. И потому направился к Кошко с очередной просьбой.

– Вы сами знаете, Аркадий Францевич, людей у меня немного, – прямо сказал он. – Кого-то прислала СОВА, кого-то оставил мне господин Максимов. А тут такое дело: получено донесение, что на территории Старо-Екатерининской больницы прячется бомбист. И как бы там, в больничных лабораториях, не устроили очередной цех по изготовлению бомб…

– И очень даже удобно, – пробормотал Кошко. – Я вам больше скажу: если там бомбиста и не поймают, то наверняка найдут кого-нибудь, за кем полиция уже давно охотится. Хорошее место, чтобы отсидеться. Думаете, мало докторов, которые состоят на службе у мазуриков и тайно врачуют огнестрельные раны? А ведь про такие раны нужно доносить в полицию. Однако наша интеллигенция гордо презирает доносы. Тут еще до меня был случай: обокрали одного такого доктора. Потом оказалось – пациент стал наводчиком. Сперва наш чудак бинтовал раны беглому каторжнику, борцу с кровавым царским режимом, а потом борец сделал слепки с ключей. Такой вот водевиль…

– Значит, я могу на вас рассчитывать?

– Пожалуй, да. Это будет несложно. Не Хитровка, чай, особой конспирации не потребуется. Так что, вы у меня забираете Никишина?

– Забираю, Аркадий Францевич. У нас от него больше пользы будет. Он ведь очень неглупый и надежный человек.

И в ответ на вопросительный взгляд Давыдов твердо добавил:

– Я о нем позабочусь.

Денис вернулся домой, а там его уже ждал Нарсежак.

– Ну, слава те, Господи, день и час назначен, – сказал он, протягивая очередную стопку расшифровок. – Так что, можно забирать наших пролетариев с чердака?

– Нет. Пусть сидят там до последнего. – Давыдов нашел подчеркнутые строчки и хмыкнул: – Ну, у меня еще целых пять дней… Вы достали то, что я просил?

– Вот. – Нарсежак показал на две черные картонные коробки. – У нас «совята» снимают камерой «Атом», но эта вроде бы меньше. Хотя и старше. Ее придумал Ги Сигрист более десяти лет назад. Вам надо поупражняться. А пяти дней может не хватить, тем более что других дел по горло.

Всем своим видом Нарсежак показывал: этих новомодных технических игрушек не одобряет.

– Тут, я полагаю, камера, а это что? – спросил Давыдов про большую коробку.

– Походная лаборатория для проявки целлулоидной пленки. Метод называется «мокрый коллодий». Отпечаток делается на стекле, но возможно с той же пленки сделать карточку и на бумаге. Только не вздумайте сами смешивать реактивы! – предупредил Нарсежак. – Тут знаток нужен.

– Никишин наверняка знает московских фотографов. Скажу, чтобы сегодня же нашел мне преподавателя. И, Федор, думаю, что через день-другой вы отведете душеньку. Нам предстоит штурм Старо-Екатерининской больницы!

– В конном строю?! – обрадовался Нарсежак.

– В общем, одевайтесь хоть дворником, попавшим под водовозку, – улыбнулся в ответ Денис, – хоть беременной монашкой, и ступайте туда изучать ходы и выходы.

– Есть одеваться! – браво отрапортовал Нарсежак и рассмеялся. Такая задача была ему по душе.

Получив деньги на маскарад, он исчез, а Давыдов открыл коробку и попытался освоить книжечку с инструкцией. Но, как шутили в кадетском корпусе, смотрел в книгу и видел фигу. На уме было совсем другое.

Элис…

Вдруг его осенило: нельзя же выводить женщину на улицу в одной рубашке! А времени на поиски теплой одежды не будет. Как же быть?

У Давыдова случались романы, он умел дарить женщинам цветы и украшения, порой довольно дорогие. Но одежду?

При одной мысли, что придется идти в лавку и просить у молоденькой продавщицы кружевные батистовые панталончики, показывая размер руками, у него мурашки по спине побежали.

Но вскоре в голову пришла умная мысль.

У Никишина и мать, и сестры довольно высокие, как и Элис. Можно было бы попросить старую шубку, юбки какие-нибудь, а также валенки – у Элис явно не будет времени шнуровать модные ботиночки. Опять же, дамы соберут узелок со всем необходимым на первых порах, а дальше посмотрим.

* * *

Никишин выполнял задание – следил за домом Балавинского. Когда его сменили, он пришел узнать насчет других поручений. Давыдов с облегчением отправил его домой за дамскими одежками, а сам стал изучать камеру, сфотографировав для начала собственное жилище и видного в окошко дворника с лопатой. И очень жалел, что не может сразу посмотреть на плоды трудов своих.

Задребезжал дверной звонок. Денис пошел отворять и увидел на пороге Анюту с большим узлом и корзиной.

– Царь небесный, как же это вы…

– На извозчике, Денис Николаевич, это лошадь везла, а не я! – весело ответила девушка. – И братец сказал, что у вас нет телефониста. Давайте, я пока поработаю!

Действительно, человека, который бы сидел у аппарата, принимал сообщения и записывал их, недоставало. Но Давыдов ни словом не обмолвился про это Никишину!

– Телефонист у нас скоро будет, – строго сказал он. – Премного благодарен, Анна Петровна…

– Ну, так пока его нет, я у аппарата посижу?

Стало ясно, что так просто от девицы не отделаешься.

Решив, что до операции «Штурм больницы» время еще есть, Давыдов сказал:

– Хорошо, сегодня оставайтесь. Я схожу по делам и часа через два вернусь.

Главным было наловчиться, как можно незаметнее, пользоваться фотокамерой среди людей. И привыкнуть носить ее на себе под одеждой, что немаловажно.

Денис подумал и отправился в «Эрмитаж». Там можно было заснять людей, одно присутствие которых в аршине друг от друга уже многое говорило контрразведчику.

Гераська усадил его в углу зала, откуда был хороший обзор, и поставил перед ним на стол вазу с белой сиренью – в «Эрмитаже» на такие вещи не скупились. Из-за вазы Давыдов разглядывал зал и всякого, кто хоть малость смахивал на иностранца, снимал, пока не кончилась пленка, рассчитанная на двенадцать кадров.

Когда Денис вернулся, Анюта бойко доложила: телефонировал мужчина, назвался купцом Бабушинским, просил к нему в контору приехать и адрес оставил.

* * *

Давыдов полагал, что контора Бабушинского – нечто среднее между оранжереей, зверинцем и ярмарочным балаганом. И жестоко ошибся. Купец сидел за столом в обычном коричневом пиджаке и с карандашом в руках изучал накладные. В соседней комнате стрекотали арифмометры, трещали бухгалтерские счеты и деловито переговаривались клерки. В книжном шкафу Давыдов увидел «Свод законов Российской Империи» и много других серьезных книг.

– Сам все проверяю, – объяснил Бабушинский. – Так покойный батя приучил. Сам товар отбираю, сам за погрузкой и разгрузкой слежу… Садитесь вон туда, за столик, Денис Николаевич. Я, вас ожидая, парнишку в трактир за обедом послал. Когда серьезные дела – и сам тут ем, и служащие мои тут питаются. Дешевле платить парнишке, чем в горячую пору людей на полтора часа отпускать. Вы не стесняйтесь, трактир – мой, готовят чисто. А вот случится хорошая сделка, тогда – к «Тестову», есть кулебяку в двенадцать ярусов!

Купеческий обед был прост: в одном судке горячие наваристые щи, в другом – гречневая каша, в третьем – котлеты. И когда подняли крышки, а комната наполнилась ароматом, Давыдов сообразил, что голоден.

– И брюхо сыто, и скоро, и вкусно! – с удовольствием заметил Бабушинский. – Ну, так вот, о нашем деле. Я съездил к провидице. Наплел ей мех и торбу всякой дребедени, выслушал в ответ воз околесицы, и вот что я скажу. Мы, купцы, пошалить любим, это – да, не отнимешь. Но мы – глазастые. И ушки у нас на макушке. Так что могу засвидетельствовать: кто-то у нее там живет.

– Любовник, поди?..

– Не один. Знаете, как в деревнях невест выбирают? Зажиточному мужику нужна такая, что считать умеет. И вот выпускают кур на двор, эти куры ходят, скачут, одна взлетит, другая побежит, а ты, девка, их быстренько сочти. Смех и грех… Так вот, мы, как та девка, должны все видеть и быстро считать. У провидицы в сенях мужской обувки – человек на пять, не меньше. На подоконнике в гостиной пепельница забыта, с окурками. Не дамские пахитоски – настоящие «дукатовские», крымские, дорогие, а не тот мусор, что теперь всюду продается. А сама Ефросинья не курит. В кресле меж подушками – мужской носовой платок заткнут…

– То есть кто-то у нее прячется?.. И не выходит. Иначе мне бы донесли.

– Выходит, так. Ну, Денис Николаевич, что мог, то сделал. А вы ко мне на яичницу приезжайте, – пригласил Бабушинский. – Как только хоть одна из этих голенастых скотин яйцо снесет, я вас тут же позову.

На том и расстались.

* * *

Давыдову удалось наладить постоянный присмотр за домом на Пречистенской набережной, его люди опросили лавочников, и подозрения Бабушинского подтвердились: там жили и питались не только провидица с двумя горничными и кухаркой. А если в такое время кто-то тайно приезжает в Москву и скрытно там живет, вряд ли эти люди прибыли ради спектаклей в Большом театре и новых приобретений Третьяковской галереи.

– Как бы не боевики, – сказал Давыдов вернувшемуся из больницы Нарсежаку. – Если увязать боевиков с масонским совещанием на квартире Балавинского и с беготней Ходжсона, то получается неприятный расклад. Масоны-то сидят во многих учреждениях, и для них приказ главного мастера ложи – закон. Пункт первый – саботаж, пункт второй – убийство несогласных…

– Может, эти гости Ефросиньи – не единственные, кто прячется в Москве. Старо-Екатерининская больница – тоже очень удобное место. Я там побродил, всюду нос сунул…

– Как вам удалось?

– Взял на плечо лестницу-стремянку и пошел. Мало ли что начальство затеяло чинить. Никто и не подумал останавливать. Дайте-ка, я сяду и нарисую план, пока помню…

Старо-Екатерининская больница состояла из нескольких корпусов, и это огорчало – сколько же народу потребуется, чтобы блокировать ходы и выходы, пронестись рейдом по палатам? Однако отступать Давыдов не собирался. Нужно было только понять, как выводить Элис.

Он телефонировал Кошко, оговорил сроки и подробности. Для ревизии женских палат Денис попросил несколько агентов-женщин, памятуя, какой фурор произвел среди пациенток в прошлое свое посещение. Отдельно просил передать агентессам, чтобы одевались попроще – прилипнут к хорошей одежде больничные запахи, и будет одно расстройство.

Провести рейд они решили ночью.

Давыдов ждал полицейских неподалеку от больницы. С ним были Никишин, Нарсежак, а также Никаноров, Голодец, Мартынов и Векслер – максимовское наследство. С большим трудом удалось отправить домой Анюту. Ей вовсе незачем было видеть, как в давыдовском жилище появится англичанка.

Агентессы, четыре крепкие женщины и две почти изящные, приехали на извозчиках.

– Я взял наших надзирательниц, – объяснил Кошко. – Они умеют управляться с визжащими дамочками. Агентам розданы фотографические карточки всех, кто у нас в розыске, да еще прибыли карточки из Питера – кстати, СОВА прислала. Так что, с Богом?

– С Богом! – сказал Давыдов, и операция началась.

Он сумел оторваться от своих подчиненных и в общей суете проникнуть в восьмое отделение. Нарсежак тащил следом узел с вещами.

– Вот по этому коридору вы бежали, – говорил он. – Палата, стало быть, вон там!

Федор мог орать хоть во всю глотку – разбуженные больные, решив, что случились разом пожар, потоп и ураган, подняли страшный крик.

Похищение прошло удивительно гладко. Давыдов отворил дверь в палату, Элис увидела его, все поняла и босиком выскочила в коридор. Денис подхватил ее на руки и бегом пронес вдоль серых стен, по лестнице, прямиком во двор. Нарсежак бежал за ними, приговаривая:

– Валенки, валенки!..

В четыре руки они одели и обули Элис. В потертом плюшевом жакете на вате, в старой юбке, замотанная в платок, она совершенно не была похожа на красавицу-аристократку, а скорее – на торговку с Хитровки.

– Везите ее ко мне и возвращайтесь, – велел Давыдов.

Времени на поцелуи и нежности не было. Хотя апрельская ночь как раз таки располагала к поцелуям…

Но Денис волевым усилием повернулся и побежал прочь – туда, где стояли приготовленные для добычи экипажи.

Там он обнаружил Никишина.

– Денис Николаевич, удача, удача! Я узнал его! – закричал Никишин. – Вон где он прятался!

– Кто прятался?

– Гаврюшка-Черт! Сидит тут связанный…

– Ну, слава богу! – Давыдов вздохнул с облегчением – хоть какая-то добыча была просто необходима, чтобы оправдать рейд.

Вдруг с территории больницы загремели выстрелы. Это было что-то совсем неожиданное, и Давыдов, на ходу доставая браунинг, побежал на шум.

Агенты Кошко и привлеченные к делу городовые стрелять, несомненно, умели, в обиду бы себя не дали, но если в больнице обнаружена персона, способная оказать такое сопротивление, то лучше бы эту персону взять живьем. Так думал Денис, пробегая мимо кирпичного здания, почти впритирку к стене, и тут сверху чуть ли не ему на шею свалился человек в больничном халате.

Недолго думая, Давыдов развернулся и попытался сбить чудака с ног левым свингом в челюсть, поскольку в правой руке держал браунинг. Но человек неожиданно ловко увернулся, и тут уж пришлось бить с правой, обдирая туго сжатый кулак. Просто чудом Денису удался классический кросс, который и уложил противника в талый снег.

Наверху в открытом окошке второго этажа появились агенты Кошко.

– Держите его! Мы – сейчас! – закричали они, и один, самый молодой и бесстрашный, спрыгнул к Давыдову. Гася скорость, агент повалился набок, перекатился, вскочил на ноги и тут же взял лежавшего беглеца на мушку.

– По питерской карточке опознали! – весело сообщил он. – Ну, мне теперь наградные выйдут! И Федьке Берсеневу – мы вдвоем опознали!

– А кто это? – спросил Денис, разглядывая свой пострадавший кулак.

– Вожак питерских анархистов. Его по всему Петербургу ловят, а он тут прохлаждается! Держите его под прицелом, господин капитан, я сейчас карточку достану, – сказал агент. – Стой, куда! Эй!..

Он выхватил из кармана свисток и засвистел, созывая товарищей. Общими усилиями беглеца связали, отобрав разряженный револьвер, и тогда только Давыдов увидел эту фотокарточку.

– Ого! – только и сказал он.

На него смотрел не какой-нибудь мальчик на побегушках, а уже вовсю заявивший о себе человек – еще совсем молодой, но уже с бурной биографией. Редко бывает, чтобы кто-то одновременно был анархистом, террористом и хасидом, но Александру Шапиро это удалось. За ним числилось соучастие в неудачной попытке убить государя, арест и судебный приговор – пожизненное заключение. Однако за этим последовали побег, опасные раны, дружба с анархистами и участие в их опасных проделках. Одна из них закончилась печально: пуля застряла в левой руке, операцию по извлечению провели чуть ли не в подвале на земляном полу и, как итог – гангрена. Руку пришлось ампутировать, и это стало едва ли не главной приметой для тех, кто гонялся за Шапиро, по новым документам – Александром Танаровым, – по всей европейской части России.

– И зачем же вы прибыли в Москву, молодой человек? – поинтересовался Давыдов. – Уж не собираетесь ли вы построить тут общество без всяких властей, состоящее из ангелов? Или все гораздо проще, и вы подружились с кадетами?

Шапиро угрюмо отвернулся.

Пришел Кошко, сдержанно похвалил агентов и распорядился доставить добычу в камеру предварительного заключения, пока Давыдов не свяжется со своим и «совиным» начальством, чтобы получить дальнейшие инструкции.

Понемногу из больничных корпусов выходили остальные агенты. Кроме вора Гаврюшки-Черта добыли проститутку-наводчицу Махрютку, а также, к большому удивлению Аркадия Францевича, известного донжуана и брачного афериста, за которым числилось не меньше дюжины брошенных законных жен. Этого Бог наказал язвой желудка, да такой, что страдальца уже готовили к операции. Но главным приобретением этой ночи стал, конечно, Александр Шапиро по кличке Саша Петр.

Незаметно возле Дениса появился Нарсежак. Они переглянулись. И, когда Кошко, распустив агентов, уехал сам, Федор сказал:

– Узелок с тряпьем я ей отдал, показал, как воду греть, чистую простынку выдал. Она сейчас там намывается.

И отдал Давыдову ключ от квартиры.

– Спасибо, Федор.

– Да не за что…

Но Давыдов знал, о чем бы хотел спросить Нарсежак: что вы, господин капитан, собираетесь дальше делать со своей красавицей? Уж он-то, опытнейший агент Сенсей, знал, что из больницы вытащили агента британской разведки Элис Веллингтон.

– Поеду домой, – наконец сказал Денис.

– Спокойной ночи.

– Сколько уж осталось той ночи… Завтра, сегодня то есть, с утра пораньше приходите, Федор Самуилович! – торопливо пригласил Давыдов, желая донести до Нарсежака, что не собирается предаваться страстям, а полон желания служить Отечеству.

– Приду, Денис Николаевич.

Подошел Никишин, сияющий так, что мог бы заменить уличный фонарь.

– Денис Николаевич, никакого задания не будет?

– Будет. Пожалуйста, пришлите ко мне Веру Петровну, если утром она не будет занята в больнице.

– Она сможет прийти, – уверенно ответил за сестру Иван. – А я как?

– И вы приходите. Для всех дело найдется.

Нужно было взять извозчика. Никишин глядел преданными глазами – он бы по одному слову побежал на Первую Мещанскую, где в любое время суток можно взять хоть «ваньку», хоть «живейного», хоть «лихача». Но, по прикидкам Давыдова, до Колпачного переулка было всего примерно две с половиной версты.

Денис хотел, шагая по ночным улицам, немного успокоиться и… хоть на полчаса оттянуть эту встречу!

Не дай бог, зайдет разговор о том, как они расставались. Элис ведь не хотела тогда отпускать его в Киев – она боялась за него, и Денис это чувствовал. Но и сказать прямо, что его ждет опасность, она не могла. А он не мог сказать, что обманывает ее, ведя согласованную с начальством игру.

Экое у них обоих зловредное ремесло!

И что пользы ему говорить, как обрадовался, узнав, что Элис сумела бежать из России?..

А ведь теперь придется решать, как с ней быть дальше. Маргулис, когда ему доложат о ночном налете, будет уверен, что Элис увезли агенты Кошко. И сомнительно, что он пойдет в Малый Гнездниковский вызволять ее! А в СОВА вообще не знают, что Элис обнаружилась в России. Нарсежак, не понимая, что затеял Давыдов, тоже какое-то время будет молчать. Значит, два-три дня у Дениса есть…

В таком вот смутном состоянии духа Давыдов дошел до Колпачного переулка.

Он открыл дверь и прислушался: тишина. Значит, Элис либо спит, либо… сбежала?.. Этого от нее тоже можно было ожидать. Сбежала наверняка, оставив какую-нибудь нелепую записку, вроде «прости и забудь». Проклятое ремесло!

Денис вошел в прихожую и увидел полоску света на полу.

Давыдовское жилище состояло из двух небольших комнат. Первая была проходной и служила гостиной и кабинетом, за ней располагалась маленькая спальня.

Элис сидела в гостиной. От прежних жильцов осталось несколько годовых комплектов журнала «Нива», с которыми Давыдов решительно не знал, как быть – выбросить жалко, а место занимают и пыль собирают. Элис выложила их на стол и листала так, как листал бы человек, главная задача которого – не заснуть.

Она сидела в чистой сорочке, на плечи накинуто одеяло, голова замотана в полотенце. Видимо, долго отмывалась после больничной жизни.

Увидев Давыдова, девушка встала, и они, по меньшей мере, три минуты молча смотрели друг на друга. Первой опустила взгляд она.

– Ты устала. Я постелю тебе в спальне, а себе здесь, на диване, – вымолвил наконец Давыдов.

– Благодарю тебя, – тихо ответила Элис.

– Завтра я достану тебе приличную одежду.

– Благодарю…

– И найду тебе другое жилье.

Это было совершенно необходимо. Элис не могла присутствовать при его встречах с сотрудниками.

– Да, я понимаю. Ты… ты ни о чем меня не спросишь? – Она наконец взглянула на него.

– Нет.

Элис вздохнула.

– Что бы я ни сказала сейчас, ты не поверишь.

– Значит, ничего не нужно говорить.

– Ты действительно не хочешь знать, как я оказалась в больнице?

– Нет.

Денис сжал челюсти так, что заныли зубы.

– Я притворилась, будто утратила память, но они мне не верили. Они считали, что я их предала! – вдруг воскликнула Элис. – Ты прав, я ничего, ничего не могу тебе объяснить! И я не знаю, что делать дальше. Мне не верят!..

– Куда бы ты хотела уехать? Есть такое место, где тебя не найдут?

– Наверно, они только в Сибири меня не найдут. Может быть, мне через Сибирь и Китай добраться до Америки? Ведь сейчас меня уже ищут по всей Москве и будут искать в Санкт-Петербурге, Ревеле и Риге…

Давыдов понял: это портовые города, а лучший способ нелегально покинуть Россию – на судне.

– Ты ждешь подробностей? Да, я вижу: ждешь… Но я не могу! Даже сейчас – не могу! Ты дал присягу? Я тоже принесла моей стране присягу, милый… – Элис отвернулась. Влажное полотенце слетело с головы, золотистые встрепанные волосы упали на плечи.

– Сибирь – это хорошая мысль. Но ты даже не представляешь, сколько продлится это путешествие. Я там бывал, ездил, я знаю. Транссибирская магистраль – это быстро и комфортно, но тебе туда нельзя. Значит – от города к городу непонятно на чем?.. Зимой хоть можно было на санях, это быстрее, чем в какой-нибудь бричке…

– Может быть, ты поможешь с документами? Тогда бы я добралась поездом.

– Боюсь, не получится. Документы я, если достану, будут выписаны на имя подданной Российской империи, а ты не настолько хорошо говоришь по-русски…

Тут вдруг Давыдов осознал страшную вещь: он не хотел, чтобы Элис уезжала из Москвы! А чего же хотел?

Очевидно, он настолько устал, что желал лишь одного: сбежать вместе с Элис в Крым. Пить там «Русское шампанское» князя Голицына и есть абхазские персики… как тогда, как тогда… и что делать, если их первая ночь вдруг воскресла в памяти со всеми подробностями?..

– Крым… – задумчиво произнес Денис.

– Да, – согласилась она. – Или Одесса.

Давыдов подумал, что тут мог бы дать хороший совет Нарсежак. И сразу запретил себе просить у Федора советов – опытный агент еще мог позволить Давыдову продержать у себя несколько дней британскую разведчицу, поскольку контролировал ситуацию, но вот тайно выпроводить ее из России точно не дал бы.

Если бы не задуманная операция, можно было бы как-то сдать Элис с рук на руки английскому консулу Ходжсону. Но Ходжсон вот-вот будет изловлен на квартире Балавинского и вслух назван заговорщиком. Значит, он не подходит.

Следующим гипотетическим помощником Денис рассмотрел Бабушинского. Может, у него имеются заграничные покупатели? Может, он сумеет посадить переодетую Элис на какую-нибудь баржу с зерном? Это следовало обдумать…

– Если бы можно было не уезжать… – тихо произнесла Элис. – Если бы я могла…

И Давыдов сам не понял, как ответил:

– Да…

А секунду спустя он не понял, как получилось, что Элис обнимает его, а он – ее.

– Почему? – шептала она. – Почему?..

И он понимал: почему они не могли встретиться в другой стране, в другое время, занятые какими-нибудь мирными и безобидными делами? Почему они не могли быть счастливы на солнечных набережных Сен-Тропе или в гондоле на венецианском канале? За какие грехи наказаны они своим опасным ремеслом?

Это было печальное объятие. Две маленькие фигурки, угодившие в Большую Игру пытались хоть на мгновение забыть о ней вовсе! Не получалось…

И оба, Денис и Элис, одновременно приняли решение: пусть впереди разлука, смерть – что угодно, но эту ночь они не уступят никому!..

Заснули они уже на рассвете.

* * *

Давыдова разбудил дверной звонок. Решив, что явился Нарсежак или квартирные хозяева принесли по уговору молоко и пирожки на завтрак, он накинул халат и побрел к двери. Но на пороге стояла Верочка.

– Доброе утро. Вы меня вызывали, Денис Николаевич? – голосом классной дамы сказала она. – Есть поручение?

– Д-да, поручение имеется… Заходите…

Давыдов чувствовал себя очень неловко. Явиться перед незамужней девицей в халате – это стыд и срам, это вообще черт знает что такое!

Он отыскал портмоне и вытащил несколько крупных ассигнаций.

– Вера Петровна, я прошу вас сходить в хороший магазин, где продается дорогая дамская одежда, и купить все, что нужно молодой женщине – чулочки там и вообще…

– Каких размеров, Денис Николаевич?

– Размеров?.. Ну, представьте, что вы покупаете для себя. Ну и действительно что-то себе купите, пусть это будет подарок от меня…

– Благодарю, – сухо ответила Верочка. – У меня все необходимое есть.

Тут из спальни донесся голос Элис. Она по-английски спрашивала, не Нарсежак ли пришел.

– Нет, дорогая, это одна молодая особа, которая пойдет в хороший магазин и купит тебе…

– Нет, погоди, я сама объясню, что нужно купить!

Элис вышла в сорочке (Давыдов понял, что сорочка – Верочкина), на плечи она накинула одеяло. И всякий, кто бы увидел ее сейчас, сказал бы: вот счастливая женщина!

– Тебе придется переводить, дорогой, – сказала Элис. И Давыдов взмок, растолковывая подробный фасон батистовых панталончиков. Верочка стояла красная, как мак, но держалась стойко.

Перескакивая с русского на английский и обратно, Давыдов сбился, и когда Элис лукаво напомнила ему про маленький номер в гостинице «Метрополь», ответил ей по-русски:

– Дорогая, ну как же я могу забыть гостиницу «Метрополь»!

Она засмеялась так, как смеются только счастливые женщины. Невольно засмеялся и он.

Верочка смотрела на них очень неодобрительно.

– Извините нас, Вера Петровна. Просто с этой гостиницей связаны воспоминания… некоторые воспоминания, – немного смущаясь, объяснил Давыдов.

– Не нужно ничего объяснять, – строго сказала Верочка. – Лучше дайте мне карандаш и бумагу.

Она быстро записала все указания Элис и ушла.

– Бедная девочка, – сказала Элис. – Ее, наверно, готовили в монахини.

– Ее готовили быть хорошей женой и матерью… – Давыдов задумался. – Но теперь, когда ее брат будет получать хорошее жалованье, ей не придется работать в больнице. Она будет бывать в обществе, найдет жениха…

– Пока она не вернулась, пойдем! – Элис показала на дверь спальни.

– Уже начался день, милая. Сейчас придут мои сотрудники. Придется поработать.

Давыдов понимал: нужно наконец спросить Элис о ее планах. Он не мог держать ее у себя вечно. И полагаться на доброту Нарсежака он тоже не мог.

Служебный долг вступил в противоречие с мужским долгом.

В какие бы неприятности ни влипла Элис, она – британская разведчица. Если действовать разумно, то нужно узнать по каналам ОСВАГ, что за каша вокруг нее заварилась. Но как бы это сделать поделикатнее? К тому же начальству известно про их близкие отношения, и как будет выглядеть в таком свете давыдовское любопытство?

Отворилась входная дверь. В сенях закашляли, завозились, что-то уронили. Давыдов понял: Нарсежак дает возможность Элис спрятаться в спальне, а ему самому – привести себя в человеческий вид.

Офицер при необходимости должен одеваться очень быстро. Давыдов кинулся в спальню, схватил одежду, выскочил в гостиную, шлепнулся на стул, чтобы натянуть шелковые носки и пристегнуть их к подтяжкам. Со стула чуть ли не прыжком влетел в брюки. Когда Нарсежак вошел, он как раз запихивал за брючный пояс полы рубашки.

– Доброе утро, – сказал Федор. – Вот, извольте изучить. Завтра – событие!

Он показал стопку расшифровок, в которых подчеркнул красным карандашом нужные места.

– Понятно… – Денис буквально заставил себя сосредоточиться. – Сей же час еду искать Гольдовского!

– Да, время не терпит.

Давыдов быстро просмотрел расшифровки.

– Ишь, и название придумали дивное: ложа «Возрождение». Прямо тебе итальянский Ренессанс… Ну что же, ищем Гольдовского.

– А чего его искать? – усмехнулся Нарсежак. – Провел ночь у подружки своей, кокотки Шурки Евриона. Той самой, что фарфоровые безобразия любит. И теперь еще там. Шурка его отпускать не желает. Еврион – она с темпераментом!

– Но не могу ж я ему наносить визит по такому адресу?

– Что-нибудь придумаем. Вы пока полистайте всю эту завиральную литературу. – Федор указал на стопку масонских книжек. – И придумайте, с чего вдруг на вас напало озарение такой неслыханной силы, что вынь да положь масонский фартук с прочими причиндалами.

– Вещий сон? – предположил Давыдов.

– А что? Для тех, кто помешан на мистике, вещий сон сгодится.

– Помешан ли на ней Гольдовский?

– Обязан быть помешан. В их умопостроениях очень силен мистический элемент.

– Хм! Надо подумать… – Денис поскреб макушку.

– Вы уже утренним кофейком баловались? Нет? Так я сейчас приготовлю, а вы покопайтесь в книжках, – предложил Нарсежак.

Меньше всего хотелось сейчас Давыдову разбираться в высокопарных масонских премудростях. А пришлось.

– Как вы намерены поступить с дамой? – спросил наконец Нарсежак, внося горячий кофейник. – Если она действительно рассорилась со своими, то, может, будет для нас ценным приобретением?

– Сомневаюсь, – ответил Давыдов. – Вы, Федор, знаете японцев, корейцев и китайцев, но не англичан.

– Полагаете, я англичан на войне не встречал?

– Это – другое!

– Да уж вижу… Но вы попробуйте. Что-нибудь из этого да получится.

– Двойной агент из этого получится.

– Тоже неплохо. Если мы об этом знаем. Тут такие игры возможны!

– Лучше всего было, если бы даму удалось сейчас переправить куда-нибудь в Нью-Йорк, а еще прекраснее – в Рио-де-Жанейро.

– Ну, разве что на аэростате графа де ля Во? Он, говорят, до двухсот верст в час делал!

Давыдов вздохнул: другого способа, пожалуй, и впрямь не было.

Зазвякал телефон. К нему подошел Нарсежак.

– Отлично! – воскликнул он, выслушал донесение. – Тащите его сюда. Что?.. Ясно. Это в самом деле будет правильнее. Адрес!.. Денис Николаевич, пишите… Мясницкая, дом Вятского подворья, против книжного магазина братьев Салаевых, фотография Павлова, спросить Михаила Павлова. Что?.. Ясно. Пишите: это сын хозяина, Петра Петровича… Спасибо, Никишин. Очень удачно нашли место!

– Никишин нашел мне фотографического преподавателя? – спросил Денис.

– Да… Если я не путаю, к подворью удобно Армянским переулком выйти. Вы будете там ждать, Никишин?.. Очень хорошо!

– Погодите, Федор Самуилович! – воскликнул Давыдов. – Я не могу быть разом в двух местах! Мне нужно с Гольдовским встретиться, это важнее всего. А потом уже учиться фотографии!

– Все очень просто, – успокоил его Нарсежак. – Вы сейчас же едете к Павлову и договариваетесь о вечернем занятии. И там, у Павлова, ждете Мартынова или Векслера, я их пришлю за вами на извозчике.

Давыдов понял: счастливые минуты улетели в небытие и больше не вернутся. Капитан контрразведки и на эту-то ночь права не имел! Служба требует: беги, спеши, все держи в памяти, учись на ходу! А счастье – счастье когда-нибудь потом, сейчас оно по уставу не полагается…

Он вошел в спальню.

– Я должен идти, дорогая.

– Я понимаю…

– Одежду тебе принесут. Ты… – Денис сглотнул. – Ты подождешь меня?..

– Я тебя дождусь, – тихо ответила Элис. – Иди. Я не уйду так… Вы это, кажется, называете «уходить по-английски»?..

Они обнялись, Давыдов поцеловал Элис в висок и вышел к Нарсежаку.

– Мне только побриться и привести себя в божеский вид, – сказал он. – Проклятая щетина! У нас еще есть горячая вода?

– Я нарочно для вас оставил.

И, когда Давыдов усердно взбивал в плошке мыльную пену, Нарсежак спросил:

– Денис Николаевич, не хотите ли поселить вашу леди в каком-то другом месте? Тут документы, важные разговоры…

– Мы говорим по-русски, – ответил Давыдов и почувствовал, что краснеет. – Она знает всего с десяток слов.

– Вы уверены?

– Есть ситуации, когда… когда знание языка становится явным… или же незнание… ох!

– Осторожнее! – заметив порез на его щеке, воскликнул Нарсежак. – Залепите клочком газеты. Вот… Уж не знаю, как бы это объяснил покойный господин Менделеев, но факт: типографская краска останавливает кровь…

Четверть часа спустя Давыдов и Нарсежак вышли из дома. Они несли с собой две картонные коробки – с фотокамерой и с реактивами.

Дальше все развивалось по плану Нарсежака. Давыдов познакомился с чересчур благовоспитанным молодым человеком, Михаилом Павловым, и отдал ему фотокамеру, чтобы тот, проявив пленку, на живых примерах показал Давыдову его фотографические ошибки.

Агенты, следившие за квартирой Шурки Евриона с крыши соседнего сарая, видели в окно, что Гольдовский собирается уходить – бреется, мажет голову бриолином, выбирает галстук.

От квартиры Евриона до фотографии на Мясницкой было пять минут ходу. За Давыдовым послали, и очень скоро он как бы случайно столкнулся с Гольдовским на Малой Лубянке у гостиницы «Билл о».

– Это судьба! – сказал Денис. – Я знал, что должен тебя встретить. Меня вела незримая рука! Послушай, я вчера открыл наугад книгу, и выпали пушкинские стихи: «И скоро, скоро смолкнет брань средь рабского народа, ты молоток возьмешь во длань и воззовешь: свобода!» Слышишь? Молоток!..

– Да, Пушкин тоже был наш, – согласился Олег. – И Лермонтов был бы, если бы прожил подольше.

– А мой прадед?

Гольдовский на секунду задумался. Вообразить себе поэта-партизана в масонском ритуальном фартуке поверх гусарского ментика, с молотком, мастерком и циркулем он никак не мог. Пришлось отвечать осторожно:

– Если бы ему повезло с наставниками и знакомцами. Но, знаешь, то, что правнук Дениса Давыдова хочет вступить в наши ряды, глубоко символично. Все лучшее собирается под наши знамена, понимаешь?

– Я готов под знамена! – отважно сказал Давыдов. – Обратного пути нет. Когда ты представишь меня братьям?

– Я уже думал об этом. Ночью я читал трактат, в котором говорится о неофитах…

«Не иначе, трактат лежал под одеялом у Шурки Евриона», – подумал Давыдов, а вслух добавил:

– А я начал «Масонов» Писемского. Послушай, это правда, что дам тоже в ложи принимают?

– Нет, это как раз неправда!

– Но если Писемский написал?..

– Заврался твой Писемский. Вот, послушай…

Денис добился своего: Олег заговорил об истории масонства, которой очень увлекался.

Показывая живой интерес к ритуалам и философии, Давыдов полдня всюду бродил за Гольдовским, только что не держась за его рукав; побывал за кулисами в двух новорожденных театрах, названия которых не запомнил, видел репетиции чего-то древнегреческого – с хитонами, позолоченными сандалиями на голых ножках примадонн и трагической декламацией гекзаметров; собрался угостить однокашника отличным обедом, а за полчаса до обеда познакомился с Шуркой Еврионом. Кокотка, видимо, ревновала избранника своей души и появилась внезапно, как чертик из табакерки, когда Гольдовский, решив вместе с Давыдовым навестить каких-то знакомых дам, уже буквально стоял на пороге их жилища.

Денис много в жизни повидал, чувства страха, можно сказать, не знал, но невольно отступил, увидев невысокую, фигуристую, разодетую с варварской роскошью Шурку, которая держала ярко-красный зонтик, будто опытный фехтовальщик – рапиру. Усмиряя фурию, Давыдов с Гольдовским взяли ее в ресторан «Эльдорадо», куда повезли на самом великолепном «лихаче», какого только смогли высмотреть на Кузнецком Мосту.

Денис говорил Евриону комплименты, подливал шампанского, хвалил Гольдовского и доигрался – Шурка стала под столом игриво наступать ему на ногу Поняв, что происходит, Олег пришел на помощь, отвлек Шурку всякими фантастическими обещаниями, потребовал мадеры, ликеров, а потом ее, пьяненькую, однокашники отвезли домой и вздохнули с превеликим облегчением.

– Ну, ты истинный друг! – сказал Гольдовский. – Ты же меня, можно сказать, спас. С этой ведьмы сталось бы ворваться в чужую гостиную и переколотить там все вазы. Ну, так я отплачу добром за добро: завтра же возьму тебя на наше собрание, представлю солидным людям.

– Слава богу! – искренне ответил Давыдов, и это решение они отпраздновали в ресторане «Большой Московской гостиницы».

Потом Денис отвез Гольдовского, злоупотребившего мадерой, коньяком и в придачу – водкой «Московской особенной», шедевром покойного Менделеева, – к Шурке Евриону, а сам поспешил на фотографический урок. Там любезный Михаил Петрович Павлов изощренно разобрал по косточкам кадры, сделанные Давыдовым в «Эрмитаже», и дал немало ценных советов.

Домой Денис отправился пешком, чтобы проветрить голову. И сильно беспокоился насчет Элис. Он ей и верил, и не верил…

Она могла, получив хорошую одежду и обувь, просто-напросто сбежать, оставив записку: «Прости, любимый, и прощай». Это было бы правильно. Да, против такого поступка не возразишь: любовь любовью, а ремесло – ремеслом…

Но у нее нет документов! Конечно, документы могут быть где-то припрятаны. Однако при ней нет ни единой бумажки.

Окна Давыдовского жилища были темны. Похоже, ушла?..

Но Элис была дома. Денис понял это, едва отворив дверь. Просто она занавесила окно спальни одеялом, а сама лежала на кровати и листала «Ниву» при свете одной-единственной свечи.

– Какая странная эта женщина, – сказала Элис. – Принесла вещи, поставила пакеты на пол, повернулась и ушла. Ни единого слова не сказала. Правда, купила все по списку.

– Это – все, что от нее требовалось. А ты хотела, чтобы она завела с тобой светскую беседу? – спросил Давыдов. – Она бы говорила по-русски, ты – по-английски, и вы бы мило улыбались друг дружке.

Элис рассмеялась.

– Я ей не понравилась, любимый. Я никогда не нравилась идеальным женщинам, разве что в первые три минуты знакомства. А графине Крестовской я пришлась по душе, из чего делаю вывод о ее богатом прошлом.

– Ходят слухи, что она в двенадцатом году принимала у себя в салоне Наполеона Бонапарта, когда он на пару недель заглянул в Москву. И произвела на него огромное впечатление!

– Бонапарт заглянул в Москву? – Элис от удивления приоткрыла рот.

– Все понятно, дорогая, – поспешил на выручку Денис, – вас не учили русской истории.

– В двенадцатом году? Я не поняла…

Давыдов вздохнул.

– Вас, очевидно, учили только британской истории. А напрасно.

Элис надулась, и ему же еще пришлось просить у любимой прощения.

Угомонились они только в третьем часу ночи. Проснулись в шесть, заснули в половине восьмого, а в половине девятого задребезжал телефон, заколотили изнутри в железную чашку стальные молоточки. Давыдов не сразу вспомнил, где он и кто он.

– Вставайте, Денис Николаевич, – сказал Нарсежак. – И готовьтесь к визиту.

Давыдов молчал.

– Вы что, еще не проснулись?

– Проснулся.

– И куда вы сегодня направляетесь – помните?

– В гости к Балавинскому я направляюсь! – рявкнул Денис. – К сукину сыну Балавинскому! Вам достаточно?!

– Стало быть, проснулись…

– А что Балавинский? Тоже готовится к совещанию?

– Спешу вас обрадовать: пять человек, которые прятались у провидицы Ефросиньи, ночью тайно перешли к нему. Есть предположение, что это представители масонов Архангельска…

– Далеко же они забрались!

– А вы как думали? – хмыкнул Федор. – Вспомните карту Российской империи. Архангельск – не тот город, чтобы уступать его без боя нашим британским приятелям. Думаете, Ходжсон будет с ними толковать о ценах на резную моржовую кость?

– Чертов Балавинский, устроил у себя змеиное гнездо!..

– Завтракайте и собирайтесь. Я пришлю за вами нашего человека. Он переряжен извозчиком. Заедете за Гольдовским, посидите с ним, потом в нужное время выдвигайтесь.

Когда Нарсежак отключился, Давыдов вспомнил, о чем собирался с ним потолковать. Элис нужны документы. В идеальном случае – документы гувернантки-англичанки, которая, отслужив лет пять в почтенном провинциальном семействе, возвращается на родину.

Но, если Элис осталась, этим можно будет заняться и вечером.

Итак – ополоснуть физиономию, выпить чашку крепчайшего кофе, прийти в себя и начать сборы. Человек, собравшийся вступать в масонские ряды, должен быть элегантен, как французский маркиз, и безупречно выбрит… Кстати, не пойти ли в парикмахерскую?..

Получасовая процедура бритья в исполнении опытного мастера включала в себя массаж и паровой компресс, после которого щеки и подбородок делались гладки и нежны, как грудь красавицы. Давыдов задумался: нужны ли такие штучки?.. И поставил на спиртовку кофейник.

Привлеченная ароматом вышла из спальни Элис.

– Ты спешишь? – спросила она, целуя любовника в щеку.

– Дела, дорогая. Ты ложись, поспи еще немного.

– Нет. Я бы хотела… Ты никак не можешь отказаться от дел?

– Не могу. Важная встреча.

Девушка помрачнела.

– Настолько важная, чтобы ее нельзя было перенести на другой день?

– Нельзя ее перенести.

– Я умоляю тебя: не ходи никуда, останься! – воскликнула Элис. – Побудь еще со мной! Не выходи сегодня, придумай что-нибудь!.. Придумай болезнь, это несложно! Все так делают.

– Милая, – улыбнулся Давыдов, – тут такие обстоятельства, что я должен быть, если даже меня понесут на носилках.

– Я очень тебя прошу, не ходи никуда! Так будет лучше…

– Для кого?

– Для тебя и для меня.

– Я постараюсь не слишком там задержаться, – пообещал Давыдов. – Но идти я должен. Ты ведь знаешь, что такое долг…

– Но если его нарушить всего раз, один-единственный раз?

– Нельзя.

– Даже ради меня?

– Нельзя, милая. И у меня – долг, и у тебя тоже, кажется, долг. Мы и так уже…

– Что – уже?

Давыдов обнял ее. И Элис тоже крепко его обняла. Слова тут были совсем лишними. Любовь двух разведчиков несовместима с долгом, и две ночи, похищенные ими у судьбы, – преступление. Одно дело – те объятия в гостинице «Метрополь», когда они и были влюблены, и вели игру одновременно. Другое – теперь…

– Ну что же, – сказала она. – Я просила, ты сказал «нет»…

– Давай поговорим об этом вечером.

– Милый, ты просто помни, что я очень тебя просила!

– Хорошо, дорогая. Давай выпьем кофе.

– Давай выпьем кофе…

Давыдов наконец собрался и выглянул в окно. Извозчичья пролетка стояла напротив дома.

– Пора, – сказал он, поцеловал Элис и ушел.

На душе было пасмурно. Однако полчаса в парикмахерском заведении Давыдова взбодрили. Он купил в цветочной лавке корзину алых роз и поехал вызволять Гольдовского из будуара Шурки Евриона.

Шурку застал в прихожей. Она отчаянно ругалась с молочницей, уже второй раз доставившей несвежие сливки. Таких слов Давыдов и от казаков на японской войне не слыхивал.

Розы произвели впечатление, Давыдов был препровожден в гостиную и увидел коллекцию фривольных фарфоровых фигурок. Шурка зверскими способами, судя по стонам и возгласам в спальне, разбудила, вытащила из постели и поставила на ноги любовника. Тем временем ее кухарка приготовила горячий завтрак, но сперва Гольдовский употребил «николашку».

Этот ядреный отрезвитель Давыдов приготовил лично: налил в рюмку на два пальца водки, отрезал толстый ломтик лимона, щедро посыпал его сахаром, а сверху – молотым кофе. Гольдовскому пришлось сперва пожевать этот лимон, потом запить его водкой. После этого он вполне внятно поздоровался и даже спросил, который час.

С немалым трудом Давыдов добился, чтобы Гольдовский в назначенный срок был умыт, побрит, одет и причесан. И они поехали к Балавинскому.

* * *

На подступах к дому Давыдов увидел лоточника, продающего деревянные пасхальные игрушки – расписные яйца и желтых курочек. На лоточнике был огромный картуз, надвинутый чуть ли не на нос. Но все равно тот сильно смахивал на Федора Самуиловича Нарсежака.

Агент Сенсей бродил взад-вперед с тем расчетом, чтобы его видели расставленные в нужных местах другие агенты. Заметив Давыдова, он завопил, как и полагается уличному торговцу, пронзительным до отвращения голосом:

– А вот кому курочек, пасхальных курочек! Для деток, для внучков! Четырнадцать осталось, по пятачку отдам! Курочки славные, краска прочная, английская!..

Это означало: на квартире Балавинского собрались четырнадцать заговорщиков, и в их числе – консул Ходжсон.

– Ну, Господи благослови, – тихо сказал Давыдов и перекрестился.

– Волнуешься, что ли? – хмыкнул уже окончательно пришедший в себя Гольдовский. – Зря! Мы же не изверги какие и не сектанты – братья!.. Да, сейчас все сам увидишь…

Они поднялись на третий этаж, и Олег стукнул условным стуком в высокую, с накладным узором, массивную дверь с начищенной до блеска медной табличкой «С.А. Балавинский, присяжный поверенный». Рослый и крепкий на вид молодой человек впустил их в квартиру и сразу провел в большую гостиную, где за круглым обеденным столом уже сидели несколько разновозрастных людей, но с одинаковым, серьезно-торжественным выражением на лицах. К удивлению Давыдова, консул Ходжсон тоже сидел в кругу посвященных за столом и, судя по его виду, для него это было не в диковинку.

«Вот тебе и раз! – подумал Денис. – Оказывается, он тоже масон?! А впрочем, почему нет? Насколько я помню, в Англии существует одна из самых влиятельных лож. Она так и называется – Великая ложа Англии… Ну, я и попал! Настоящее змеиное гнездо!..»

Приветствовали вошедших сдержанно – легким кивком головы и открытой правой ладонью со скрещенными особым образом пальцами. Гольдовский, тоже приняв общий вид, ответил на приветствие и тут же сказал:

– Братья, представляю вам аспиранта[28], капитана Дениса Давыдова.

– А разве мы сегодня проводим аффилиацию?[29] – недовольно поинтересовался худой старик во фраке, сидевший слева от председательствующего офицера, самого Балавинского.

– О, нет, конечно, мастер Полонский! – важно кивнул Балавинский. – Сегодня мы разрешили господину Давыдову лишь поприсутствовать на нашей ложе по поручительству брата Гольдовского.

Старик молча наклонил голову в знак согласия, и тогда Балавинский возгласил:

– Братская цепь![30]

Все поднялись и взялись за руки, образовав живой круг у стола, и трижды хором произнесли:

– Да будет так![31]

Денис же скромно присел в уголке, в кожаное кресло рядом с журнальным столиком, и приготовился слушать. Однако, к его глубокому разочарованию, речь масоны повели о каких-то своих текущих делах. И сколько ни пытался Давыдов уловить хоть что-нибудь интересное для себя, не получалось. Потом председательствующий Балавинский произнес:

– Братья, снег идет![32]

И дальше началась уже сущая околесица. Масоны перешли на какой-то, явно секретный язык иносказаний и намеков. При этом они прекрасно понимали друг друга, а Денис сидел и чувствовал себя круглым дураком.

Тогда он встал, тихо извинился и вышел «на минутку».

Он видел план квартиры и знал, где расположен ватерклозет. Но, пройдя к нему по коридору, Денис, повернулся и подкрался к двери, которую оставил полуприкрытой. Камеру он приспособил справа под мышкой. Ее легко можно было вытянуть и сделать снимки, а при тревоге она сама на резинке утягивалась обратно.

Давыдову повезло – в щель был хорошо виден Ходжсон. Он, повернувшись к Головину, что-то говорил с самым сердитым видом, Головин кивал. За плечом Ходжсона виднелся профиль Балавинского.

Денису удалось сделать три кадра, когда вдруг задребезжал телефонный аппарат. Их у Балавинского было целых два – в кабинете, примыкавшем к спальне, и в прихожей. Забеспокоившись, Давыдов отступил от двери – и правильно сделал. Балавинский, на время совещания выставивший из дому прислугу, сам поспешил к аппарату. Вместе с ним вышел Головин.

Денис на цыпочках отступил к ватерклозету, бесшумно открыл дверь и скрылся.

– Слушаю вас, – сказал незримому собеседнику Балавинский и вдруг перешел на английский язык. – Слушаю вас, да, да… От кого?.. Благодарю вас. Но отчего вы раньше не телефонировали? Почему только сейчас?! Да, простите… Да, благодарю вас!..

Повесив трубку, Балавинский выругался.

– Что случилось? – спросил Головин.

– Случилось то, что этот кретин Гольдовский привел подсадного! – уже по-русски рявкнул Балавинский. – Вы понимаете, что это значит?! Если бы нас хоть вовремя предупредили…

– Он где-то в квартире?

– Да. Нужно взять и…

– Опасно. Его же наверняка ждут там, снаружи!

– Но оставить его – еще опаснее!

– Заложник?..

Давыдов не мог допустить, чтобы два перепуганных масона решали его судьбу. К тому же нужные кадры он уже сделал. Конечно, стенограмма совещания много значит, но предъявить ее дипломатическому корпусу нельзя. А фотографическая карточка – сильное оружие!

Он задумался: доставать браунинг не хотелось, а совсем безоружным выскакивать все же не стоило.

В углу ватерклозета Денису попался на глаза позабытый прислугой веник. В умелых руках и карандаш смертельно опасен, не говоря уж о столовых приборах, тарелках, подсвечниках и прочем добре. Сражаться веником Давыдова не учили, но смекалка у него была тренированная.

Смочив веник в унитазе, он выскочил из ватерклозета и, отхлестав ошарашенных масонов по физиономиям, распахнул дверь и оказался на лестничной площадке. Там маялись два агента ОСВАГ.

– Аларм! – крикнул Давыдов. – Сейчас начнется! – И побежал вниз предупредить тех, кто стоял в засаде у черного хода.

Ложа «Возрождение» в панике разбегалась. Теперь главное было – проследить за доморощенными масонами, взять архангельских, но Боже упаси пленить Ходжсона. Этому следовало дать уйти. Дипломатический скандал хорош тогда, когда он тщательно подготовлен, а время доставать из рукава этот козырь еще не настало.

Операцию можно было бы счесть удачной, но чем радостнее докладывали Давыдову агенты о своих успехах, тем мрачнее он делался.

– Если хотите, я отвезу камеру Павлову, – предложил Нарсежак. – Он из самых мутных кадров вытащит все возможное.

– Да, конечно… И пошлите потом кого-нибудь отправить фотографические карточки в Петербург.

– Будет сделано.

Нарсежак смотрел на него, словно ожидая еще распоряжений. Но Денис молчал.

Он думал о незримом телефонном собеседнике Балавинского. Том, которому следовало отвечать по-английски.

Это же мог быть кто-то другой, не Элис!

Давыдов схватился за голову. Он еще не нажил такого опыта, чтобы, анализируя ситуацию, первым делом рассматривать самый скверный вариант. Но, чем больше он сопоставлял факты, испытывая чуть ли не физическую боль от того, как легко они складывались в неприятную картину, тем яснее становилось: на него поставили ловушку, и он в эту ловушку исправно провалился.

Что там говорят англичане о тех, кто влюблен?.. То fall in love – свалиться в любовь, что ли? Провалиться в любовь, будь она неладна! С головой и со всеми потрохами!..

Началось-то с визита к графине Крестовской. А Давыдова потащил туда Гольдовский. Именно туда! Почему?.. Потому что там Гольдовский сдал его с рук на руки Маргулису. Видимо, однокашник был умнее, чем казалось Давыдову!

Если бы не две дуры, затеявшие спиритический сеанс, Маргулис нашел бы другой способ рассказать о пациентке, потерявшей память. И он привел именно ту подробность, которая могла открыть путь к сердцу Давыдова, – о подвеске сказал, с сапфирами и сердечком.

Остальное выглядело совсем просто, можно даже было пустить дело на самотек. Давыдов и без посторонней помощи весело лез в расставленную ловушку: побывал в больнице, получил записку, затеял похищение Элис. Вот только не предусмотрели интриганы, что он обставит это похищение с таким наполеоновским размахом.

А потом они полностью положились на опытную разведчицу.

Может статься, Элис поселилась в восьмом отделении за неделю или полторы до появления Дениса. Сразу после того, как он отыскал Гольдовского. Как можно было не расспросить Верочку?! Враги, видимо, и это предусмотрели. Ромео в чине капитана контрразведки не станет привлекать к розыску лишних людей. Черт бы их побрал!..

И этим утром Давыдов столько раз повторил при Элис фамилию «Балавинский»! Она, естественно, поняла, куда он собрался, и она ведь пыталась удержать!

Но капитан Давыдов помнил о своем долге. И Элис, когда не удержала, вспомнила о своем.

А если это не она? Если кто-то другой? А она сидит дома и ждет? Может же такое быть?!

Давыдов помчался домой.

Но там теперь стало пусто, холодно и одиноко. А на столе, придавленная золотой подвеской – сапфиры и сердечко! – лежала короткая записка: «Прости, любимый, и прощай».

Глава 15

1913 год. Май. Санкт-Петербург

На розыски Некрасова «совята» потратили почти две недели, но тщетно. «Главный кадет» и «видный масон», по выражению Пети Лапикова, как сквозь землю провалился. Голицыну пришлось снова обратиться к помощи полиции, наступив на горло собственной гордости, но даже ищейки Белецкого ничего не добились. И это было странно.

Николай Виссарионович Некрасов был видным политическим деятелем, одним из основателей партии конституционных демократов и активным членом петербургской ложи «Возрождение». Он получил прекрасное инженерное образование и прошел стажировку по строительному делу в крупнейших германских строительных трестах. Ему прочили большое будущее на ниве преподавательской деятельности. В неполные тридцать лет Николай Виссарионович уже исполнял должность экстраординарного профессора на кафедре строительной механики технологического института, правда, в губернском городе Томске, далеко за Уралом. Чуть позже судьба забросила его в Крым, и вот там-то молодой ученый-строитель приобщился к политике, вступив в конституционно-демократическую партию. Очень скоро Некрасов возглавил ее Ялтинское отделение. Наконец стал членом ЦК партии, а также был избран депутатом Третьей Государственной думы от Томской губернии. Примерно тогда же Некрасов связался с масонами и даже приобрел в их среде определенный авторитет, войдя в «первую пятерку» магистров Великого востока народов России.

То есть это был публичный во всех отношениях человек. Ему нечего было стыдиться или бояться каких-то разоблачений со стороны властей или прессы. Его авторитет и популярность как активного и последовательного политика и примерного семьянина практически исключали повод для пересудов и кривотолков. И вот такой насквозь положительный человек пропал.

Конечно, «совята» сразу наведались к жене Некрасова, сотруднице Императорского Санкт-Петербургского ботанического сада. Но и Вера Леонтьевна ничем не смогла помочь, сама находясь в расстроенных чувствах. А на повторный настойчивый вопрос о муже неожиданно резко заявила:

– Я почти уверена, что у Николая – очередное сердечное увлечение!

– Как же так?! – опешил Ефим Омельченко, которому поручили столь щекотливое задание: поговорить с супругой подозреваемого. – Ведь все же знают, что господин Некрасов – примерный семьянин…

Вера Леонтьевна рассмеялась ему в лицо, не дав закончить мысль. Но смех этот очень быстро перешел в нервное всхлипывание, так что пришлось срочно вызванной горничной Маришке бежать на кухню за стаканом воды и пожертвовать свой носовой платок, дабы осушить слезы обиды несчастной хозяйки. Омельченко от такого поворота дела слегка растерялся. Получалось, что наткнулся невзначай на один из скелетов в шкафу образцового гражданина и теперь просто не знал, как с ним поступить.

– Значит, наш милейший Николай Виссарионович вовсе не непорочный херувим, каким себя выставляет, – покачал головой Голицын, выслушав доклад Ефима. – Но ведь сие значительно усложняет дело, братцы! Тогда у господина Некрасова может иметься куча адресов весьма уютных гнездышек, где его и за год не сыщешь…

– М-да, – сокрушенно кивнул в ответ участковый пристав Кошкин, прикомандированный временно к СОВА для координирования действий с полицией. – А мы тоже ведь не сможем держать бесперечь своих агентов по множеству адресов и надеяться, что он там объявится.

– И Шапиро полиция пока не нашла, – добавил свою ложку дегтя штабс-капитан Гринько, курирующий розыск террориста.

– Черная полоса? – невесело пошутил Тепляков.

– А ну, отставить упаднические настроения! – хлопнул по столу Голицын. – Слушайте приказ! Проверку адресов, где возможно появление Некрасова, продолжить. Дополнительно разнести его фото во все приличные рестораны и кафе, а равно – администраторам гостиниц и доходных домов. И приложить к фотоснимкам номер телефона дежурного по управлению с настоятельной просьбой: немедленно сообщить о появлении изображенного лица. Вопросы есть?.. Тогда за дело, господа!

* * *

Идея с фотографией оказалась плодотворной. Не прошло и трех дней, как в Бастрыгинском особняке раздался телефонный звонок.

– Дежурный по управлению поручик Фефилов слушает!

– Так я чего звоню, ваше благородие, – раздался в наушнике дребезжащий тенорок. – Тут красавчик ваш нарисовался, ну, тот, что на карточке…

– Какой еще красавчик? – не сразу сообразил Фефилов. – Вы, сударь, часом не пьяны? Вы хоть поняли, куда телефонировали?

– Я – пьян?! Обижаете, ваше благородие… А телефоню я вам из «Северной звезды». Холуй я тутошний, Якимка. Вот, увидал того типуса, которого разыскивают. Он прямо щас в нумере обедает. С дамочкой!..

– Ага! – дошло наконец до поручика. – В «Северной звезде», говоришь? Молодец, Яким! Не уходи никуда, сей же час наши сотрудники подъедут. Им и покажешь, где гражданин обретается.

– А целковый дадите?

– Какой целковый? «Сливу»[33] получишь, если его возьмем!..

Бросив трубку, Фефилов пулей вылетел из комнаты и тут же наткнулся в коридоре на штабс-капитана Теплякова, едва не сбив начальство с ног.

– В чем дело, поручик? Пожар?.. ЧП?..

– Нашли, господин штабс-капитан!

– Кого?..

– Ну, масона этого, Некрасова! – Фефилов сиял как начищенный пятак.

– Ого! Когда? Где? – Тепляков от волнения схватил его за плечи.

– В «Северной звезде» он, с какой-то дамой обедает…

– Каков нахал! Мы его, можно сказать, обыскались, полиция с ног сбилась, а он… И кто же сообщил столь приятную новость?

– Какой-то Якимка. Холуем ресторанным назвался. Я его попросил подождать на месте, чтобы показал, где именно этот Некрасов сидит.

– Вы все правильно сделали! Спасибо, поручик! Возвращайтесь на пост.

Штабс-капитан немедленно развил бурную деятельность, поскольку в этот день Голицын оставил его в управлении за старшего, а сам уехал на секретную квартиру, где сидел под бдительной охраной Рейли.

Тепляков вызвал в комнату для совещаний всех, кто оказался под рукой. Таких набралось четверо: спецагент Харитонов, подпоручик Омельченко, Петя Лапиков и Зинаида Ермолова. «Не густо», – решил штабс-капитан. Напустил на себя суровый вид и, подражая манере Голицына, начал:

– Господа офицеры, подозреваемый найден!

«Совята» радостно запереглядывались, а Петя Лапиков даже руки потер.

– В настоящий момент господин Некрасов обедает в ресторане «Северная звезда» в компании с неизвестной дамой, – продолжил Тепляков. – Сведения верные, поступили от работника ресторана на дежурный телефон управления. Звонивший, некто Яким, будет ждать на месте. Посему ставлю задачу: господа Харитонов, Омельченко и Лапиков немедленно отправляются в ресторан, устанавливают контакт со свидетелем Якимом, выявляют местонахождение подозреваемого, фотографируют его спутницу для дальнейшего установления ее личности, а также в дальнейшем негласно сопровождают подозреваемого с дамой – вместе или порознь – до места их проживания. Убедившись, что оба объекта достигли конечной точки следования, вы, господа, должны обратиться за содействием к местной полиции и установить с ее помощью негласное наблюдение, а сами – вернуться сюда и обо всем доложить. В случае непредвиденных осложнений телефонируйте на мой номер. На связи остается подпоручик Ермолова. Задание ясно?

– Так точно! – дружно рявкнули «совята», хитро при том переглянувшись.

– За работу, господа! – Штабс-капитан не заметил их ужимок и начальственно махнул рукой по-голицынски.

* * *

А подполковник Голицын в это время допрашивал своего давнего недруга. Правильнее было бы назвать это не допросом, а серьезным разговором, ну да кто же станет придираться к терминам?

Беседа проходила на служебной квартире, принадлежащей СОВА, почти в самом центре Петербурга на Обводном канале.

Рейли привезли сюда прямиком с Финского вокзала в закрытом наглухо автомобиле и с завязанными глазами. Окна квартиры выходили во внутренний двор, и потому определить свое местонахождение британскому шпиону не представлялось возможным. Трех молчаливых охранников Рейли, как ни старался, разговорить не смог. Его обеспечили всем необходимым для жизни, но начисто лишили источников информации. Для профессионального разведчика это стало настоящей пыткой.

Продержав так Рейли с неделю, Голицын приехал на квартиру, как ни в чем не бывало, и привез с собой свежий номер «Петербургского вестника». Агент жадно накинулся на газету и прежде всего, внимательно проштудировал раздел частных объявлений.

– Ищете сигнал от своих друзей? – насмешливо спросил Андрей, наблюдая за его потугами. – По-моему, это объявление о настройке роялей на дому. Оно трижды повторяется в разделах «Музыка», «Услуги» и «Разное».

– С чего вы взяли, что меня интересует настройка рояля? – дернул щекой Рейли. – Я ищу объявление от моего друга, антиквара Ривкина. Мы договорились, что как только он решит продать пресс-папье из индийского нефрита первой половины восемнадцатого века, то даст в «Вестнике» объявление о продаже зеленого попугая…

– Что-то уж больно мудрено, Лембовски, – покачал головой Голицын. Он продолжал называть шпиона его последним псевдонимом, подчеркивая тем самым, что неуловимого суперагента британской секретной службы больше не существует. – К чему такая интрига?

– Вещь редкая, а охотников на нее много.

– Допустим… Но объявление о настройке рояля звучит еще более странно: «Настраиваю рояли на ваших условиях по четвергам с 18 до 20 часов. Звонить по номеру Б-23—23…» Вы не находите?

– И что же, по-вашему, оно означает?

– Предложение выйти на связь и назначить встречу.

– С чего бы кому-то назначать мне встречу? – поморщился Рейли. – Я же под арестом.

– Но ваши друзья уверены, что вы сбежали от нас и скрываетесь где-то в столице.

– Откуда у них такая уверенность?

– Благодаря Свену Ларсену.

Рейли дернулся, словно от пощечины. Несколько секунд на его лице последовательно сменяли друг друга удивление, возмущение, понимание и презрение. Голицын же оставался невозмутимым, просто ждал, когда британец дозреет. А в том, что это произойдет, Андрей был уверен на сто процентов.

– Никчемная нация! – прошипел Рейли, сжав кулаки. – Всю свою историю просрали! А могли бы стать достойными партнерами Британской империи!..

– Господин Ларсен поступил как лояльный гражданин, – жестко сказал Голицын. – И теперь вы, Лембовски, стали отработанным материалом. Даже если вы бы сейчас объявились здесь или в Лондоне, вы не смогли бы вернуть себе доверие ни хозяев, ни друзей.

– Что? Что сделал этот… слизняк?

– По нашей просьбе господин Ларсен дал две телеграммы о том, что вы благополучно отбыли одновременно в Лондон и Ригу. Адреса для связи, надеюсь, помните?

Рейли сник, будто из него разом выпустили весь воздух или вынули поддерживавший изнутри стержень.

– Игра окончена, Лембовски. Признайте это. И займитесь, наконец, своей дальнейшей судьбой.

– Что вы имеете в виду?..

– Что вам предстоит суд, как иностранному шпиону. А законы Российской империи весьма суровы, и облегчить приговор возможно, только встав на путь сотрудничества со следствием.

– Вам не удастся меня перевербовать! – Рейли попытался гордо вскинуть голову. Получилось плохо.

– Помилуйте, Лембовски! Да кому нужен провалившийся агент? – Голицын не смог сдержать брезгливой гримасы. – Речь идет только о смягчении наказания. Допустим, о замене Нерчинской каторги на ссылку в Архангельскую губернию. В Беломорье, конечно, жизнь тоже не мед – десять месяцев в году снег лежит. Но все же лучше, чем медленно угасать на серебряных копях от хронического поноса и судорог, постепенно теряя зрение и слух.

Услышав это, Рейли заметно побледнел, но все еще не хотел сдаваться.

– Я – тоже офицер, как и вы, подполковник. И все, что я делал, это выполнял служебные задания. По закону вы должны известить мое руководство о моем задержании и выслать из страны…

– …если бы вы являлись просто шпионом, Лембовски! Но вы нарушили законы Российской империи и будете за это отвечать!

– Вы ничего не докажете!..

– Отчего ж? – Голицын принялся демонстративно загибать пальцы. – Создание тайного общества с целью нарушения существующего в государстве порядка – раз. Убийство подданного Британской империи Уэсли Пёрлза, он же – Джордж Уотсон, – два. Подкуп должностных лиц в ряде государственных учреждений Российской империи – три. И это только точно установленные эпизоды вашей бурной деятельности. Думаю, что следствие накопает гораздо больше. Но даже того, что уже есть, вполне достаточно для каторги…

– Как только станет известно, что я снова арестован, британское правительство потребует моей экстрадиции! – Рейли попытался презрительно улыбнуться, но улыбка вышла жалкой.

– Россия не выдает преступников, – отрезал Голицын. – Она с ними сама разбирается. И не надейтесь! А теперь речь пойдет о вашем участии в организации заговора против государя императора, и это уже совсем иной расклад. Здесь каторгой дело не ограничится!

В этот драматический момент их беседы в комнату просунулась голова одного из охранников.

– Извините, ваше высокоблагородие, – озабоченно произнес он, – извольте подойти к телефонному аппарату. Вас с Шестой линии разыскивают.

Оставив вместо себя охранника, чтобы Рейли чего-нибудь не отчебучил, Голицын перешел в другую комнату, где другой «совенок» протянул ему трубку.

– Подполковник Голицын. Что случилось?

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – услышал Андрей знакомый голос подпоручика Перетыкина. – Нам только что сообщили из канцелярии его превосходительства Филиппова[34], что сегодня ночью произошло ограбление антикварного магазина Лембовски. Неизвестные лица вынесли множество ценных вещей и предметов, однако составление описи похищенного затруднено в виду отсутствия хозяина магазина. Но главное не это. Воры обнаружили и вскрыли тайник!

– Так, с этого места поподробнее! – Голицын напрягся. Предчувствие важности сообщения буквально окатило с головы до ног, вызвав приятную азартную дрожь.

– Этот тайник наши эксперты в прошлый раз при обыске не нашли, а налетчики унюхали…

– Что ж, сделаем выводы… Не тяни, Перетыкин!

– В общем, в тайнике хранилась уйма всяких документов, фотокарточек, бумаг… Ворюги, понятно, их не тронули – бросили там же, где нашли. Ну а пристав, не будь дурак, сообразил, что непростые это бумаги, собрал всё, да и отвез прямо в канцелярию господина Филиппова.

– Молодец пристав!.. А где сейчас бумаги?

– Так штабс-капитан Тепляков уже за ними послал Байкалова с Синицыным…

– Так, подпоручик, – Голицын перевел дух: надо же, как свезло! – Слушайте приказ: немедленно доставить все находки мне сюда, на Обводной. Тепляков в курсе, где это. Повторите!

– Немедленно доставить…

– Отлично! Жду!

Положив трубку, Андрей прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, стараясь унять возбуждение от нахлынувшей радости. «Ну, теперь-то, господин антиквар, ваша песенка спета! Финита ля комедия!.. Запоете соло – даже просить не придется!..»

Он встал, встряхнулся и направился обратно в комнату, где сидел Рейли. Тот явно изнывал от нехороших предчувствий – нервно вышагивал вокруг стола посреди комнаты, заламывая пальцы и что-то шепча себе под нос. Охранник невозмутимо наблюдал за ним, стоя справа от двери. Увидев Голицына, Рейли замер и буквально впился взглядом ему в лицо. Андрей перехватил этот взгляд и медленно, торжествующе улыбнулся.

– Вы упустили свой шанс, Лембовски, – веско произнес он. – Обнаружен ваш тайник в магазине. В течение часа сюда привезут его содержимое, и тогда наш разговор пойдет совсем по-другому.

Рейли рухнул на стул, словно ему подсекли жилы, и уронил голову на руки. С минуту сидел неподвижно, потом с усилием поднял лицо и одними губами проговорил:

– Я готов дать нужные вам сведения о готовящемся заговоре против императора…

* * *

На Шестой линии к полудню вновь стало шумно и оживленно. Сначала вернулся из «Северной звезды» Петя Лапиков и привез для проявления фотопластинки. Тепляков немедленно вызвал его к себе.

– Докладывайте, корнет!

– Все получилось, как нельзя, лучше, – радостно затараторил Петя. – Якимка оказался весьма толковым пареньком, провел нас через кухню прямо к номерам. Вот, говорит, в шестом они сидят, уже мороженое с кофием заканчивают. Ну, господин Харитонов заглянул в щелку и кивает, мол, он самый, господин Некрасов то есть. А вот даму не признал. Омельченко с фотокамерой был, спрашивает у Якимки, нет ли возможности незаметно пару снимков сделать? Тот руками разводит, дескать, никак. Только если на выходе, когда господа из кабинета в зал выйдут. Ну, Омельченко тут же облюбовал столик за колонной, камеру пристроил на нем и вазой с цветами прикрылся. А нас с господином Харитоновым Яким усадил с другой стороны – чай пить. Только мы по разу пригубили, эта пара из номера выходит. Омельченко успел вот дважды их щелкнуть. Потом господин Харитонов приказал мне взять камеру и мчаться сюда, а сам пошел за господином Некрасовым с дамой…

– Они отправились дальше вдвоем? – перебил Тепляков.

– Да, господин штабс-капитан, потому что господин Некрасов с дамой сели в пролетку, а наши – в другую. И все укатили куда-то в сторону Малой Невки.

– Хорошо, корнет. Благодарю за службу! Отнесите фотопластинки в лабораторию и скажите, что срочно!

Лапиков убежал, но тут снизу, из дежурной части, позвонил Перетыкин и доложил, что прибыли двое и предъявили удостоверения комиссаров Министерства финансов. Требуют генерала Сабурова, но его высокопревосходительство сам уехал в министерство.

– Ладно, – перебил Тепляков, – проводите господ комиссаров ко мне, я разберусь.

Спустя пару минут в кабинет вошли в сопровождении конвойного унтер-офицера два господина средних лет в партикулярном. Их надменные лица и бегающие глаза сразу не понравились штабс-капитану.

– Предъявите свои полномочия, господа, – сухо попросил он.

– А вы кто? – вызывающе поинтересовался один, с толстым портфелем крокодиловой кожи в руках.

– Старший дежурный офицер по штаб-квартире Службы охраны высшей администрации штабс-капитан Тепляков.

– Нам нужен генерал-майор Сабуров! – напористо заявил второй, воровато оглядываясь. – Или его заместитель.

– Его высокопревосходительство отсутствует по государственной надобности. Равно как и начальники всех управлений. – Тепляков начал терять терпение. – Вторично прошу вас предъявить свои документы. В противном случае буду вынужден…

– Да не напрягайтесь вы так, штабс-капитан, – скривился первый и протянул сложенные пополам бумаги.

Тепляков внимательно изучил их, но не заметил подвоха. Вроде бы все печати на месте, бумага гербовая – Министерства финансов, предписание о проведении финансовой квартальной проверки текущих расходов Службы… «Комиссары Стаханович и Витийский уполномочиваются…»

«Ерунда какая-то! – пришла здравая мысль. – Пускай-ка посидят до возвращения Андрея Николаевича под присмотром того же Гринько. Он человек бдительный и опытный…»

– Минуточку, господа, – Тепляков заставил себя вежливо улыбнуться и снял трубку внутренней связи. – Степан Михайлович, зайди ко мне, пожалуйста!..

Гринько явился незамедлительно.

– Штабс-капитан Гринько проводит вас в комнату для посетителей, – добавил Тепляков. – Вам придется подождать, пока не вернется кто-нибудь из начальников управлений.

– Но мы не можем ждать! – возмутился второй комиссар.

– А мы не можем предоставить вам документы для работы. Степан Михайлович, проводи гостей.

Гринько надвинулся на парочку, как медведь на ярмарке, оттесняя к двери и приговаривая:

– Идемте, господа, я вас чайком побалую, с баранками…

Все трое скрылись за дверью, и Тепляков облегченно выдохнул. Решил все же телефонировать на Обводной, поинтересоваться у Голицына, что же делать с визитерами, если подполковник задержится дольше, чем планировал? Но едва связался с барышней на станции, как в кабинет стремительно вошел Голицын, раскрасневшийся от возбуждения и с внушительной папкой для бумаг под мышкой.

– Ну, Антон, завертелось дело! Рейли заговорил!..

– Здорово, Андрей Николаевич! – расцвел Тепляков, но тут же посерьезнел. – А у нас проблема.

– В чем дело?

– Явились двое, предъявили удостоверения комиссаров Министерства финансов и предписание о проверке текущих расходов за первый квартал…

– И где они сейчас?

– Гринько их к себе повел…

Тепляков не договорил. В коридоре вдруг грохнули подряд несколько выстрелов, что-то тяжело упало, послышался топот, крики, звон стекла. «Совята» дружно бросились вон из кабинета, выхватывая оружие.

Первое, что они увидели, был привалившийся к противоположной стене Гринько. Штабс-капитан, кривясь от боли, зажимал рукой окровавленный бок. Голицын наклонился к нему.

– Жив, Степан Михайлович?

– Жив… Вот гад, через карман стрельнул!..

– Куда они побежали?

– К черному ходу… Знают, как смыться, сволочи!..

– Антон, за ними! – Голицын потемнел лицом. – Живьем брать! – Сам кинулся обратно в кабинет, сорвал трубку телефона. – Алло, барышня?.. Мариинскую больницу, приемный покой, срочно! Здесь тяжелораненый!..

Но ответа он уже не услышал. За спиной, в коридоре, рвануло так, что Андрей мгновенно оглох. В следующую секунду дверь вместе с косяком влетела в кабинет и обрушилась на Голицына, погребая под собой в туче пыли, обломков мебели и кусков штукатурки. Андрей потерял сознание и не увидел, как спинка стула высадила окно на улицу и ссыпалась вместе с осколками на тротуар перед парадным входом в особняк.

Глава 16

1913 год. Май. Москва

Стыд перед Нарсежаком затмил все иные чувства.

Давыдов сидел, опустив голову, напротив сидел Федор. Опытный Сенсей, похоже, и не таких жизненных выкрутасов насмотрелся, потому молчал, ожидая давыдовских излияний.

– Я во всем виноват, – сказал наконец Денис. – И я не представляю, как исправлять ситуацию.

– Исправлять нечего. Все прошло по плану, – спокойно ответил Нарсежак.

– Чудом прошло по плану! Чудом! – выкрикнул Давыдов. – А я должен подать в отставку и потребовать расследования своего проступка, если у меня сохранились хоть остатки офицерской чести!

– Хорошо, – согласился Нарсежак. – Давайте начнем прямо сейчас. Вы готовы, Денис Николаевич? Вопросы будут прямые.

– Готов, Федор Самуилович.

– Как вышло, что вы кинулись вытаскивать англичанку из больницы?

Давыдов рассказал все с самого начала.

– Это было затмение рассудка, – завершил он. – Когда я увидел мисс Веллингтон в больничной палате, я потерял всякое соображение. Ее записка довершила дело.

– О том, что о таких записках нужно докладывать начальству, пока не будем… – вздохнул Нарсежак. – Я вижу ваше состояние. Когда человек в таком состоянии бросается исправлять свои ошибки, можно сразу идти к попу и заказывать панихиду Не пытайтесь сейчас вычислить, как и почему мисс Веллингтон оказалась в больнице. Это выяснится когда-нибудь потом, а возможно – и никогда. Предлагаю вспомнить то утро…

– Она умоляла меня не идти на совещание к Балавинскому, она чуть не плакала. Что я должен был делать?!

– Вы уже сделали… Но любопытно, как бы развивались события, если бы вы туда не пошли. В сущности, единственное, чего бы мы лишились, так это фотографических карточек Ходжсона в обществе масонов «Возрождения». А вы бы, я допускаю, получили возможность перевербовки агента.

– Нет. Я ее знаю. Она бы не согласилась, – убежденно заявил Давыдов. – Но неужели все было актерством?

– Конечно, она отличная актриса! – согласился Нарсежак. – Но и тут мы правды не узнаем. Как вы думаете, почему она телефонировала Балавинскому не сразу после вашего ухода, а в то время, когда совещание было в разгаре? Ведь она должна была предупредить его заранее, и он бы успел перенести совещание на другое время или, скорее всего, в другое место. А она допустила, что вы появились там, всех увидели, многое услышали. Ваши версии?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Но иные дамские поступки объясняются так, что мужчине и на ум не взбредет. Вот самая забавная версия: после вашего ухода она собралась покинуть вашу квартиру. Умывалась, одевалась, причесывалась, пудрила носик. А когда была совсем готова, телефонировала Балавинскому и убежала. Допускаете? Допускаете, что она по меньшей мере два часа прихорашивалась и натягивала чулочки?

– Допускаю…

– Но вам хочется думать, что она все это время страдала и мучилась: выдавать любовника или не выдавать? Денис Николаевич, дама может страдать и пудрить нос одновременно!

Давыдов вздохнул.

– Ни черта я в них, оказывается, не понимаю… – признался он.

– Это я уже заметил, – не удержался от сарказма Нарсежак. – Мое вам предложение: женитесь поскорее на хорошей девушке и успокойтесь. Сейчас вы – легкая добыча для опытной авантюристки, понимаете? А венчание – оно обязывает. Пейте кофе, Денис Николаевич, стынет же…

– Что мне теперь делать?

– Жить дальше. Конь о четырех ногах – и тот спотыкается. Я обязуюсь молчать про мисс Веллингтон, а вы обязуетесь взять себя в руки и думать головой.

– Нет, молчать об этом нельзя…

– Молчать об этом необходимо. Если начальство узнает про ваши амурные шалости, вас отзовут из Москвы и выведут из операции. А вы сейчас именно в Москве нужны. Никто, кроме вас, не доведет это дело до конца. Ну?.. Долго вы киснуть будете? Гимназистка, потерявшая любимую кошечку! Итак – фотографические карточки вам удались. Павлов, правда, ворчал и требовал надбавки за сложность работы, но важен результат. Связь наших масонов с англичанами доказана. Денис Николаевич!

Давыдов поднял взгляд.

– Так. С вами все ясно. Я пошел за мылом и веревкой! – С этими словами Нарсежак вышел из комнаты.

Денис не сомневался, что брусок дешевого мыла и веревка, на которой соседская бабка Авдотья Ивановна сушит во дворе простыни, через пять минут будут доставлены и брошены перед ним на стол.

И что же? Снимать с крюка люстру и вешаться? Офицеру, впрочем, полагается стреляться. Дуло к виску – и честь вроде как обелена. Вешаться – бесчестно. Вот ведь чертов Сенсей!..

Давыдов вскочил, опрокинул стул, сбил со стола кофейную чашку, поймал ее в воздухе и запустил в стену. На обоях осталось пятно с крошками молотого кофе. Но на душе полегчало.

Нарсежак явился, когда Денис, разложив по столу расшифровки стенограмм, изучал все, что связано с Ходжсоном. Увидев его, Давыдов даже прикрыл руками бумажки – а ну как шлепнет на стол веревку с мылом и нарушит тонкий порядок? Но Федор сказал:

– Я вам подарочек принес. – И достал из кармана запечатанную карточную колоду.

– Имеете в виду игру в дурака? – усмехнулся Денис. – За дураком далеко ходить не надо…

– Нет, скорее пасьянс.

Нарсежак вскрыл колоду и ловко раскидал на две кучки – в одной короли, дамы и валеты с тузами, в другой – все прочее.

– Очень удобно, когда изучаешь дело со многими участниками. Даешь имена, раскладываешь, перемещаешь, изучаешь взаимосвязи… Вот, попробуйте.

Нужные для контрразведывательного пасьянса карты лежали на углу стола. Давыдов взял королей.

– Допустим, крестовый – консул Ходжсон, кладем в середку и смотрим, кто располагается вокруг него.

– Маргулис, – буркнул Денис, выкладывая пикового короля. На Маргулиса он был порядком зол.

– А за доктора цепляется Шапиро… – Нарсежак положил к пиковому королю пикового валета. – Вот он, голубчик, роковой брюнет… Уразумели? Эти мордочки помогут вам отыграться и взять реванш!

В руках у Федора оказалась червовая дама. Давыдов напрягся – ожидал услышать имя «Элис».

– А эта красотка, допустим, Шурка Еврион, – безмятежно сказал Нарсежак. – Тоже, кстати, полезная карта в вашей будущей игре. Ведь доказать нежную любовь Ходжсона с масонами недостаточно, требуется обвинение в шпионаже или даже подготовке мятежа. Архангельские гости с перепугу несут чушь про мировое правительство и царство света, но это значит – их еще всерьез не втянули в дело. Одно то, что их позвали, уже косвенный признак подготовки мятежа. Ну? Будете думать?..

В конце концов карты легли нужным образом, одни фигуры переместились в центр, другие отодвинулись на окраину, и в Давыдовской голове оформился рискованный план.

Нарсежак, выслушав его, только в затылке почесал.

– Зима кончилась, сугробов нет, – сказал он, – и, значит, ваш хладный труп поднимут довольно скоро.

– Не поднимут.

– Вы уверены, что справитесь? В непредвиденных обстоятельствах?

Речь шла вовсе не о том, способен ли Давыдов свалить с ног двух-трех противников или выскочить в окошко второго этажа. Нарсежак прямо намекал на Элис. Она могла появиться в самую неподходящую минуту, внести разлад в давыдовскую душу и вывести его из игры вековечным женским способом.

– Справлюсь. С меня одной глупости достаточно. Больше это не повторится.

– Ну, тогда расписываем действия. Ваши и агентов…

* * *

На следующий день Давыдов поехал к Бабушинскому. Он застал купца на заднем дворе, возле сарая-страусятника. В двери было проделано окошечко, и в это окошечко выглядывала серая голова, судя по размеру – вполне безмозглая. Бабушинский пытался покормить птицу булкой, но у него хватило ума предлагать лакомство не с руки, а с серебряного подноса.

– Знаю я Шурку Евриона, – сказал купец, – как не знать. И подружку ее, Муньку Варвара. И Леську Колоброда… Смешные девицы! Леську как-то посадили в ванну на колесах и по улице провезли. Пену, правда, взбили знатную и утащили недалеко. Но шуму было много…

– Как расположить к себе кокотку? – спросил Денис. – Только ли деньгами? И для чего Шурке Гольдовский?

– А Гольдовский ее по всяким интересным местам возит. Согласитесь, ко двору Евриона и Варвара не пригласят, а где-то же блистать надо. Ну, актерские вечеринки, вернисажи, всякие гулянки… Да ведь Гольдовский – красавчик! Подружки Шурке завидуют: не то что какой-нибудь пузатый генерал. А зависть товарок для кокотки – лучше медового пряника. При этом у нее есть два покровителя. Но они ее редко навещают, оба уже в годах. И один, представьте, мой родной дядюшка. Сколько ей побрякушек надарил! А Шурке, понятное дело, все мало. Теперь вот поссорились – она у него что-то этакое просила, он не купил.

– А Гольдовскому Шурка на что? Кроме как на естественную надобность? Я, видите ли, не имел дела с кокотками… – Давыдов даже малость смутился, словно признавался невесть в каком грехе.

– Во, гляньте, гляньте! – вдруг заорал купец. И было-таки от чего орать – страус разинул клюв. Глотка у него была изумительной величины, за ней голова совсем потерялась, и только таращились выпученные, безумные птичьи глаза.

Потом Бабушинский повел Давыдова в дом и там уже, велев раздуть самовар, объяснил положение дел.

– Еврион и Варвар теперь в большой моде. То есть нарядить такую девку в пух и перья, вывезти на гулянье – это чуть ли не парижский шик. Так что у них взаимовыгодный союз. Гольдовский через Шурку с полезными людьми знакомится, а Шурка – через него, и оба развлекаются. Так вы собирались сделать Евриону подарок? Подождите, сейчас дядюшке телефонирую. Старый черт озлился на дочек и пообещал, что ни гроша им не оставит, все на девок спустит. Но вот что-то поумнел…

Пока Бабушинский осведомлялся о дядюшкином здоровье, Давыдов любовался огромным начищенным самоваром. Это был дорогой томпаковый самовар, настоящий купеческий, рублей в сорок, не меньше, грушевидной формы, то есть «граненый дулей», на двадцать пять стаканов чая.

– У девки губа не дура, она потребовала яйцо от Фаберже, – сказал наконец Бабушинский. – Не то, что государь супруге на Пасху дарит, попроще, но тоже со всякими штучками, вроде птички с бриллиантами, что изнутри выскакивает. А дядюшка – человек простой – задал разумный вопрос: а на хрена тебе? На шею не наденешь, на стол к обеду не подашь… Вы поезжайте в ювелирные лавки на Кузнецкий мост. Пасхальная седмица кончилась, с витрин они эти яйца убрали, а далеко, может, и не спрятали, и недорого отдадут. И еще: я Пашке велел перьев набрать…

– Каких перьев?!

– Страусиных. Настоящее страусиное перо всегда в цене, а бывают ведь фальшивые. Скажите Евриону: купец, мол, Бабушинский кланялись, из собственных их степенства страусятников…

И Бабушинский расхохотался.

Час спустя Давыдов подъехал к Шуркиному жилищу. Заранее высланный туда агент доложил: сидит дома одна, ждет модистку.

Денис вошел, держа перед собой букет из пышных страусиных перьев, серых и буроватых, да что за беда – Шурка сообразит, куда их отдать выкрасить.

Она сидела в пеньюаре, и это был такой пеньюар, что почтенная жена и мать семейства ввек бы не надела: пронзительно-розовый, с низким вырезом и бешеным избытком кружев. Увидев гостя, она даже не запахнула на груди этот шедевр взбесившейся портнихи.

Перья были приняты с восторженным визгом. Кокотка, при всей своей склочности и напористости, была простодушна, как дитя. Потом Давыдов достал нарядную коробочку и открыл. В коробочке было яйцо на подставке, покрытое ярко-малиновой эмалью, по которой были проложены золотой проволокой крошечные ромбики. Яйцо разделилось надвое, и Шурка опять взвизгнула – внутри обнаружился крошечный букет ландышей с листьями из зеленой эмали и жемчужными цветочками.

После чего Давыдов, назвав Евриона самым лучшим майским ландышем, пообещал подарить еще яйцо, побольше и подороже.

– Так вы за мной увиваетесь, что ли? – обрадовалась Шурка.

Наученный Бабушинским Давыдов вздохнул.

– Не скоро я теперь начну за дамой увиваться. Мой корабль потерпел крах…

– Вас бросили! – догадалась Шурка.

– Да если бы! Сам я ее бросил, а она мне теперь пакостит, гадости приличным людям про меня рассказывает…

– Да вы во сто раз лучше найдете! – пылко пообещала Шурка.

– Никого я искать не стану! Как раз примусь ухаживать, а тут и она, моя бывшая, образуется. Пусть сперва угомонится. А то врет добрым людям, да такое, что и выговорить противно!

– Ну-ка, рассказывайте! – вдруг велела Шурка, и Давыдов понял: она ведь, в сущности, добрая и готовая прийти на помощь бабенка.

– Что тут рассказывать?.. Сошелся с англичанкой. Сам я, как говорится, на государевой службе, вон Олег не даст соврать – серьезными делами занимаюсь. А она… А ее ко мне, видно, подослали!

Ему было неприятно таким тоном и так пошло говорить об Элис. Но, если не разжалобить Шурку Евриона, план мог рухнуть в тартарары.

– Подослали?! – воскликнула кокотка.

– Если бы я знал! А она… а она повисла на мне, как черт на сухой вербе!

Шурка имела только один способ утешать расстроенных мужчин – зато верный. К счастью, она с минуты на минуту ожидала свою модистку. Поэтому не пошла в атаку с кличем «Штыки вперед!», как гренадер на вражеские порядки, а всего лишь придвинулась поближе, поднося полуоткрытый бюст чуть ли не под нос Давыдову.

Пока модистка, худенькая и верткая дамочка лет сорока пяти, раскладывала сокровища из своих сумок на диване и креслах, Шурка планировала интригу:

– Я своему котику все растолкую, и пусть он только попробует хоть словечком возразить! И потом дам вам знать, когда приходить, чтобы с ним встретиться. Я его знаю – знаю, от чего он размякнет! И не надо никаких яиц! Что я – пасхального яйца не видала? Да я по доброте душевной помогу!..

Давыдов, впрочем, в бескорыстии Евриона сильно сомневался. И даже подозревал, что Шурка предпочтет получить за услугу наличными.

Он еще раз проконсультировался у Бабушинского, и тот его научил:

– Деньги прямо так давать – это для нее обидно, она не проститутка с билетом. Нужно по-хитрому. Например, купите вы ей карамелек в бумажках – земляничных, лимонных, малиновых, с четверть фунта. А бумажный фунтик свертите из ассигнаций. Или, скажем, мыло дорогое. Обвяжите его ленточкой, ассигнации за ленточку заткните. Да еще сострите, мол, как будет свои белые грудки мыть, пусть дарителя вспоминает. Это им нравится. А про яйцо она на следующей неделе забудет, да и на что оно ей? Видела у кого-то из товарок и позавидовала. Так завидовать кокоткам сам бог велел…

Дарить мыло Давыдов не рискнул, а купил брокаровские духи «Любимый букет императрицы», выпущенные совсем недавно, к трехсотлетию Дома Романовых. В красный картонный футляр сложенные банкноты отлично помещались. Вот только странно показалось Давыдову, что наклейка на флаконе украшена портретом Екатерины Великой. Ну да вряд ли кокотка разбирается в истории, решил он.

Денис отправил подарок Шурке с посыльным, а на следующий день кто-то от ее имени телефонировал и сладким голоском просил быть к обеду.

Давыдов, как и рассчитывал, застал у Шурки Гольдовского. Тот на него смотрел очень нехорошо, и Денис тоже насупился.

– Нечего, нечего! – прикрикнула на них Шурка. – Два индюка! Из-за какой-то дешевки, проститутки, друг друга сожрать готовы!

Давыдов сдержался – кокотка честно отрабатывала подарки.

– Ей вы, значит, сразу поверили? – спросил он. – Даже докопаться не попытались, почему она так сказала? Я, между прочим, на совещание безоружный пришел. Где вы видели, чтобы подсадной приходил куда-то безоружным?

Проверить это Гольдовский все равно не мог.

– Значит, тебе мы верить обязаны? А даме, доверенному лицу самого Ходжсона, не должны?

– Прежде, чем верить или не верить, вспомнил бы гимназический курс логики! Как ты полагаешь, отчего я, когда забрал эту даму из больницы, не сдал ее сразу же куда следует? Я ведь знал, кто она и чем промышляет! По долгу службы – обязан был сдать! То, что я пошел против долга, тебе ни о чем не говорит?

– Она твоя любовница!

– Она была моей любовницей… И я ее забрал не потому, что собирался продолжать этот никчемный роман! Наоборот, я исполнил ее последнюю просьбу. Мы с самого начала уговорились, что просьба забрать ее из больницы – последняя, и больше мы не встречаемся.

– У меня другие сведения.

– Да пойми ты, дурья голова, у меня же невеста есть! – неожиданно для себя выпалил Давыдов.

– У тебя?!

Нарсежак советовал ему поскорее жениться на хорошей девушке. И хорошую девушку Давыдов знал только одну…

– Да. Я здесь, в Москве, совершенно случайно познакомился с девушкой, которую хотел бы поскорее назвать женой. Она служит в Старо-Екатерининской больнице, и именно она помогла вывести оттуда ту даму. А дама видела нас вместе и все поняла. Теперь тебе ясно?

Шурка в восторге зааплодировала.

– Французский роман! Ей-богу, французский роман! – воскликнула она.

Как многие кокотки, она втайне мечтала о свадебном платье и фате с флердоранжем, о прекрасном венчании в церкви и разубранном экипаже, и чтобы всюду – белые букетики, в том числе на конской сбруе. Ей тоже хотелось побыть невестой, и Шурка самоотверженно кинулась защищать интересы другой невесты.

– Так ты же уговорился с той дамой, что вы расстаетесь… – начал было Гольдовский, но Шурка перебила его.

– Ты ничего не понял, котик! Ну, совсем ничего! Ты, дусенька, в женщинах понимаешь только то, что под сорочкой, а про душу не думаешь. Ну да, уговорились, а как увидела, что он с другой, тут все и вспыхнуло! Олежечка!!! Неужели непонятно?!

Давыдов прямо любовался: Еврион наскакивала на любовника, то смеялась, то собиралась разрыдаться, кричала, что он ее не понимает и никогда не понимал, соглашалась помириться только при условии дорогого подарка – на сей раз не пасхального яйца, а серебряного позолоченного сервиза-«дежене». Видать, снова кто-то из подружек похвастался…

– Ох, помолчи, ради бога! – взмолился наконец Олег. – Тут же серьезный разговор! Слушай, Давыдов, у меня от ваших амуров уже голова кругом идет…

– Александра Трофимовна все очень правильно объяснила. Та дама выждала, чтобы я наверняка был у Балавинского, телефонировала, оклеветала меня и, понимая, что за это я и прибить могу, сбежала. Она же не знала, чем все кончится. Я мог вырваться и уйти, а мог остаться там в виде хладного трупа. Думаю, это бы ее очень устроило!

– То, что ты говоришь, звучит вполне правдоподобно…

– Потому что это чистая правда! Ну, подумай сам: если бы я взял с собой оружие, неужели стал бы отмахиваться от Балавинского грязным веником?.. И ты понимаешь: остаться там, чтобы оправдаться, я не мог – мне бы и слова сказать не дали.

– Хорошо… Шурочка, дусенька, вели приготовить нам кофе.

Когда поостывшая кокотка вышла, Гольдовский сказал спокойно и серьезно:

– Ты должен доказать, что предан нашему делу. И слов тут, извини, мало.

– Я думал об этом, – с жаром кивнул Денис. – Если помнишь, в Старо-Екатерининской больнице во время того обыска взяли Шапиро. Господин Кошко сказал, что этот – не по его ведомству. У ОСВАГ же на Шапиро ничего нет – ну, идейный анархист, великое ли дело, если это на уровне идей? Есть же идейные вегетарианцы и даже идейные немецкие нудисты. ОСВАГ такими людьми не занимается, наши клиенты – иностранные подданные.

– Действительно…

– Ты должен поехать к Балавинскому и Головину, передать им мое предложение. Заодно принеси извинения за веник.

– Насчет Шапиро – это, надеюсь, не шутка?

– Нет, не шутка. Просто заберу его под расписку у Кошко – тот только рад будет. Ему полицейский изолятор для другой публики нужен.

На том и расстались.

Шурка, когда Давыдов целовал ей ручку, прижалась к нему – без серьезных намерений, балуясь, но, если бы Денис намекнул, Гольдовский в тот же час получил бы отставку.

* * *

Потом Давыдов два дня ждал, что решат масоны. Другого пути, чтобы вызволить Шапиро, у них не было. А однорукий анархист зачем-то был им очень нужен – не напрасно же Маргулис прятал его в больнице.

Ожидание способствовало хандре. Он даже собирался пройти курс излечения в «Рудневке» – самый мужской способ ставить крест на прошлом. Однако природная брезгливость победила.

Наконец Гольдовский телефонировал и сказал: все улажено, Давыдова с Шапиро ждут на другой квартире, где и когда – знать пока не обязательно.

При разговоре присутствовал Нарсежак.

– Ну, начинается, – сказал он Давыдову. – Готовьтесь к неприятностям.

– Мы все предусмотрели.

– Вы мне что-то не нравитесь, Денис Николаевич.

– Я сам себе не нравлюсь.

– Попросту говоря, прете на рожон. Боюсь, что вы вбили себе в голову искупить провинность смертью. А она, старая шлюха, очень хорошо издали такие мысли чует!

– Я там, у Евриона, был сам себе противен, – наконец признался Денис.

– Есть занозы, которые так просто не выдергиваются. Они только со временем рассосаться могут. Терпите, – таков был совет мудрого Сенсея. – И съездили бы вы, пока есть возможность, к Никишиным.

– Это еще зачем?

– На случай, если за вами следят. Вы себе невесту придумали, вот и отдувайтесь.

Давыдов подумал и согласился.

Нарсежак, соблюдая все меры предосторожности, приходил к нему ночью, дворами и переодетый. Он один осуществлял связь Давыдова с подчиненными. Даже телефонные переговоры пришлось свести к минимуму. Если СОВА и ОСВАГ, а также господин Кошко, находили возможность платить телефонным барышням за ценные сведения, то и масоны, поди, не глупее…

Именно Нарсежак собрал Денису то, что он называл «дамским несессером»: зашил в карман брюк несколько полосок папиросной бумаги и кусочки карандашного грифеля, дамскую шпильку, которая могла служить отмычкой, а также тонкую вышивальную иголочку с черной и белой нитками.

Утром Давыдов проснулся поздно, привел себя в порядок и поехал обедать в «Эрмитаж» – там Гераська мог ему тайно передать важную записку. Но никаких записок не было. Денис покатался по Москве и к вечеру действительно, разжившись совершенно жениховским букетом, отправился к Никишиным.

Приняли его как родного, Анюта вертелась вокруг него из всех силенок, вот только Верочка не желала участвовать в общей беседе и старательно читала какую-то медицинскую книжку. Всем видом она показывала: мне безразличны ваши затеи, господин Давыдов, и мне совершенно безразлично, что вы обо мне подумаете, я девушка строгих правил.

Так что долго засиживаться Денис не стал, а обсудил с Никишиным его новые служебные обязанности и поехал домой. Там его и застал звонок Гольдовского.

– Где ты скитаешься? Я весь вечер тебя ищу! – сказал Олег.

– Был у невесты.

– Весь вечер?

– Как видишь. Если бы не моя будущая теща, и подольше бы остался.

– Ну, хорошо. Велели передать: твои извинения приняты, теперь ты должен привезти к нам Шапиро.

– Ну и привезу. Надеюсь не прямо сейчас? Завтра с утра поеду к Кошко, возьму вашего однорукого… А куда с ним дальше деваться?

– Подожди у аппарата, я свяжусь с нашими и получу инструкции.

Инструкции были такие: забрав Шапиро, доехать вместе с ним по Тверской до Александровского вокзала, встать на углу Грузинского вала и ждать. Подойдет к пролетке человек, поздоровается, передаст поклон от господина Сумарокова, и тогда идти вместе с этим человеком.

Вот теперь следовало соблюдать двойную, а то и тройную осторожность.

Давыдов поставил на кухонное окно лампу – знак, что к нему не следует входить. Потом написал сообщение для Нарсежака, плотно свернул и сбросил во двор – туда, где под водосточной трубой стояла бочка для дождевой воды.

Была прекрасная и душистая майская ночь.

Немного похолодало – как всегда в пору цветения черемухи. Где-то поблизости росло большое дерево, и ветерком приносило волны аромата. Давыдов стоял у открытого окна, дышал и вдруг понял, что он ни о чем не думает, просто существует в полной гармонии с ночным небом и черемуховым ветром.

Точно такая же гармония должна была возникнуть завтра. Денис, отправляясь во вражье логово, обязан был чувствовать, что он – не один, что поблизости – свои, что не дадут пропасть!

* * *

Кошко, прежде чем подписать бумаги, связанные с освобождением Шапиро, тихо спросил:

– Помощь нужна?

– Возможно. Если будут осложнения, к вам обратится мой помощник, он служит в СОВА, фамилия – Нарсежак.

– Слыхал про такого. Ну, с богом, Денис Николаевич! – И Кошко, немного смутившись, перекрестил Давыдова.

Шапиро выходить из камеры не пожелал, требовал адвоката, настаивал на том, что его освобождение – провокация. Наконец он заявил, чтобы за ним приехал доктор Маргулис.

– Доктор Кащенко сейчас за вами приедет! – пригрозил вызванный к буяну Кошко. Это имя анархисту было знакомо. Он посмотрел на Аркадия Францевича исподлобья, сверкнул черными глазищами так, что, казалось, мог бы каменную стенку прожечь, но пошел на попятный.

Наконец Денису удалось вывести свою добычу в Малый Гнездниковский, где уже ждала извозчичья пролетка.

– К Тверской заставе, – сказал он вознице. – Да поскорее.

Где-то поблизости были свои – смотрели на пролетку издали. И у Тверской заставы ждали свои. Своим мог оказаться дворник, бегущий с огромным совком и метлой убирать с улицы конский навоз, своим мог оказаться мальчик-посыльный из магазина, своим мог оказаться и крестьянский детина, стоящий перед вокзалом в полном изумлении: прибыть-то прибыл, а куда идти, кого спрашивать, как жить дальше?

– Обманешь – прокляну, – вдруг сказал Шапиро. – Я хорошие проклятия знаю, я ведь из хасидской семьи, мы умеем! Прокляну, как пророк Элиша детей проклял, прокляну всеми проклятиями, что записаны в книге Закона!

– Договорились, – ответил на это Давыдов.

Возле Александровского вокзала проторчали довольно долго. Наконец явился посланец Гольдовского, сказал пароль, вскочил в пролетку, и Давыдов с Шапиро поехали назад по Тверской.

Ехали долго, петляли, заехали аж за Лефортово. Человек, присланный масонами, с виду – мастеровой, какой-нибудь слесарь с завода Гужона, в разговоры не вступал. Шапиро время от времени что-то бормотал себе под нос. Давыдов и вовсе не имел желания ни с кем разговаривать. Наконец пролетка остановилась.

– Выходим, – сказал посланец. – Нам – туда, во двор.

Во дворе стояли деревянные двухэтажные домишки самого мещанского вида, сушилось на веревках белье, играли в песке босоногие детишки, у распахнутой двери сарая стояли козлы, и два местных жителя, переругиваясь, пилили длинную доску.

Давыдова и Шапиро привели в квартиру, убранную чуть ли не по-царски. Не должно было быть в облупленном домишке таких квартир, однако и мебель, и шторы, и даже бархатные подушки на диване, отделанные золотыми шнурами и кистями, прямо-таки кричали о роскоши.

Навстречу вышел мужчина с неимоверной высоты лбом и фантастической величины усами. Денис узнал Федора Александровича Головина.

– Добрый день, – сказал Головин. – Вы сдержали слово, это хорошо. Здравствуйте, Саша Петр!

Это относилось к Шапиро. Однако анархист ответил не сразу. Он разглядывал обстановку, всем видом показывая: дайте мне волю, и я всю эту мелкобуржуазную роскошь вытащу во двор и сожгу во имя светлого будущего!

– Получайте, с доставкой на дом. – Давыдов указал на Шапиро. – Еще раз приношу извинения за тот инцидент.

– Гольдовский все объяснил. Но с господином Балавинским вам пока лучше не встречаться.

– Постараюсь.

– Садитесь, Денис Николаевич. Поговорим о ваших возможностях и наших желаниях…

– А потом? – вдруг спросил Шапиро.

– Что – потом?

– Потом его куда?

Шапиро указал пальцем на Давыдова.

– О чем это вы, Саша Петр?

– Его выпускать нельзя. Пойдем, поговорим. А этого – не выпускать, понятно?

– Понятно, – сразу согласился Головин. – Посидите пока тут, господин Давыдов, а мы переговорим. Уходить не советую…

Проверять эту возможность Давыдов не стал. Ему вынесли из кабинета стопку книг, чтобы не скучал. Он выбрал коричневый томик сочинений господина Ростана в переводе госпожи Щепкиной-Куперник. Его сразу заинтересовали торчащие меж страниц бумажные закладки. Оказалось, кто-то в этом доме с увлечением читал стихотворную пьесу «Орленок» – о сыне Наполеона Бонапарта и о романтичных заговорщиках, которые хотели вернуть ему отцовский трон. Пока Давыдов с увлечением искал параллели с российской действительностью, разговор в кабинете завершился; Головин, Шапиро и толстый смуглый господин, которого Денис видел на совещании у Балавинского, вышли.

– Нет, другого пути нет, – сказал Шапиро, отвечая на неизвестный Давыдову вопрос. – Сколько можно повторять?! Что, кроме террора?! Ничто другое их не проймет! Только террор, только страх! Как во времена французской революции!

Он вздернул подбородок и замер с приоткрытым ртом – ни дать ни взять, санкюлот, идущий штурмовать Бастилию.

– Савелий! – крикнул Головин. – Поезжай с этим господином в больницу к Маргулису!

– Сейчас!.. – отозвался бас из глубины квартиры.

– А вы, господин Давыдов, пока поживете здесь.

– Не возражаю, если это нужно для дела, – сказал Денис.

– Именно что для дела. У вас есть фрак?

– Есть. В Питере.

На самом деле, давыдовский фрак висел в шкафу у Барсукова, но подставлять доброго приятеля Давыдов не хотел.

– Выпускать его нельзя, – сказал Шапиро. Головин кивнул. – Его нужно готовить для дела. Для дела! – И глаза анархиста вспыхнули неземным восторгом.

Тут вбежал Гольдовский.

– Вот ты где! – воскликнул он.

– А где же мне еще быть? – удивился Денис. – Я все сделал по твоим указаниям, нас доставили сюда. И здесь я теперь буду жить. Ну-ка, подойди, встань ко мне спиной…

Давыдов и сам встал спиной к Гольдовскому.

– Посмотрите, Федор Александрович, мы с ним точно одного роста?

– Вроде бы да.

– Так пусть Олег привезет мне свой фрак. Думаю, будет впору. И купит все необходимое, включая лакированные штиблеты. Они тоже остались в Петербурге.

Давыдов откровенно развлекался, беря власть в свои руки, но превращать боевое задание в комедию все же не стал. Шапиро очень уж косо на него поглядывал. Потом анархист уехал по своим загадочным террористским делам, а Давыдова отвели в комнатушку, откуда временно выселили прислугу. Очевидно, желали этим сказать: здесь тебе не гостиничный номер, здесь – тюремная камера! И просидел он в этой комнатушке двое суток, читая книжки и порой развлекаясь крестословицами. Письменных принадлежностей ему не дали, так что крестословицы Денис решал в уме, тренируя память.

Это были не лучшие часы в его жизни. Заноза, о которой говорил Нарсежак, рассасывалась медленно и болезненно, в голове рождались самые нелепые мысли. Однажды Давыдов даже спросил себя: «Что, черт побери, я делал не так?!» Ответа он, понятно, не получил.

В комнатушке было небольшое узкое окно. Оно выходило во двор. Время от времени Денис поглядывал, что там делается. Однажды даже выругался: отчаянный Нарсежак, переодевшись кучером, заехал во двор на телеге, груженой какими-то бочками, и затеял ругань с дворником. Сбежались все соседи. Нетрудно было догадаться – в это время двором прошли или агенты ОСВАГ, или «совята», или даже полицейские агенты, рассредоточились, изучили местность.

Зато потом он заметил Гольдовского, что-то внушающего двум мужикам с пилой. После внушения они перетащили козлы с досками поближе к воротам. Масоны, видно, всерьез взялись охранять головинское жилье, Давыдов понял: что-то готовится, что-то назревает.

* * *

На третий день его заточения в обычно тихой квартире началась суета. В комнаты впустили прислугу. Головин требовал прибраться как можно скорее.

В конурку к Давыдову заглянул Гольдовский. Был он возбужден и, кажется, беспредельно счастлив.

– Ну, слава те Господи, начинается! Денис, что ты разлегся? Обувайся, повязывай галстук! У нас такой гость! После того случая он на нас злился, думали: пошлет ко всем чертям, но вот ведь приехал!

– Что за персона?

– Английский консул!

– A-а… Но, знаешь, Олег, это даже странно. Чтобы консул заехал сюда, к вам, после того переполоха, который я устроил?

– Ты не представляешь, сколько мы поставили охраны!

Денис подумал: если масоны основательно усилили охрану дома, то его агенты, полицейские и «совята» наверняка обратят на такие маневры внимание и примут ответные меры. Лишь бы только Нарсежак не полез на соседскую крышу с фотокамерой, с него станется…

Гольдовский привел Давыдова в гостиную. Там уже были расставлены стулья для участников очередного совещания.

Прибыли масоны. Тот толстый и смуглый господин, чью фамилию непременно надо узнать, Половцев и Чхеидзе. Они демонстративно делали вид, что не узнают Давыдова. Вышел Головин, поздоровался, встал у окна. Видно было, что он очень взволнован. Масоны, люди практические, завели тихий разговор о биржевых котировках.

– Приехали, – сказал Головин. И все, как по команде, встали. Хотя прошло минут пять, не меньше, прежде чем в гостиную вошли консул Ходжсон, его молодой секретарь и Шапиро.

Ходжсон и секретарь были одеты очень просто – на улице Денис принял бы их за счетоводов из небогатой конторы. У секретаря был при себе чемоданчик наподобие дамского дорожного несессера. Он поставил этот чемоданчик на подоконник и все время на него поглядывал, словно боялся воров.

– Добрый день. Садитесь, господа, – сказал по-русски Ходжсон. Ничего удивительного в этом не было – он уже несколько лет как удачно женился на русской женщине, Ольге Белавиной.

– Добрый день, сэр Роберт, – вразнобой ответили масоны.

И после этого консул продолжал говорить по-русски, иногда поглядывая на секретаря, чтобы тот подсказал нужное слово.

– Я получил инструкции от своего руководства, господа. Скажу прямо: окончательное решение было принято в последний момент. Многие детали были неясны, многие мелочи вызывали сомнение. Но последние сведения, полученные от господина Головина, решили дело. Вы сами знаете, как много зависит от исполнителя.

Головин посмотрел на Давыдова.

– Исполнитель должен иметь безупречную репутацию, чтобы его подпустили близко к объекту. До сих пор мы не имели такой персоны, но теперь…

– …позвольте представить вам господина Давыдова, – подхватил Головин.

Денис поклонился.

– Благодарю вас. Итак, господин Давыдов… Господа, все вы знаете, что завтра в Москву прибывает посол Германии господин Фридрих фон Пурталес. Это наш давний враг и лицо, весьма влиятельное в Германии. Чем меньше таких господ на свете, тем лучше, господа!..

Масоны заулыбались, улыбнулся и Денис. Граф фон Пурталес действительно все время вбивал клинья между Россией и Англией с Францией. Это был старый опытный дипломат с огромными связями, и он сейчас едва ли не в одиночку противостоял англичанам и удерживал российско-германские отношения на относительно приличном уровне. Давыдов помнил, что во время японской войны Германия, практически единственная из европейских государств, поддержала Россию, хотя в опасности оказались ее отношения с Японией. Но проанглийски настроенный двор делал все, чтобы союз Германии и России ушел в небытие.

– И в честь посла у градоначальника господина Адрианова будет прием, – продолжал Ходжсон. – Господин Давыдов, вы знакомы с господином Адриановым?

– Мы встречались во время японской войны, когда он был военным следователем суда Маньчжурской армии, господин Ходжсон.

– Очень хорошо. Итак, следует позаботиться, чтобы господин Давыдов получил приглашение на прием.

– Будет сделано, господин Ходжсон, – отозвался Половцев.

Денис подумал: «Ну конечно, опытный придворный, помощник управляющего Кабинетом Его Императорского Величества, мог бы срочно сделать приглашение хоть для Гераськи из “Эрмитажа”».

Шапиро в это время прохаживался вдоль стены, увешанной фотографиями и акварелями. Судя по физиономии, замышлял неладное и от собственных мыслей получал огромное удовольствие.

– Господин Шапиро! – позвал англичанин.

– Я свое дело сделаю! – ответил анархист. – Я уже все придумал. Взрыв, дымовая шашка – это просто. Это можно кинуть в открытое окно. И я знаю, кто кинет!

– Итак, организацию ложного террористического акта господин Шапиро берет на себя. Поднимется шум, все закричат, кто-то начнет стрелять…

– Верно! Кто-то должен стрелять, – согласился Шапиро.

– Господин Давыдов по долгу службы… Господин Давыдов, градоначальник знает о вашей должности?

– Тогда, во время войны, я служил в штабе Приамурского военного округа, – осторожно ответил Денис. – О моем назначении в Осведомительное агентство он может и не знать. Я тогда был всего лишь поручиком, вряд ли его интересовала моя судьба.

– Господин Половцев? – повернулся к нему консул.

– Это я беру на себя, – торопливо отозвался Половцев. – Адрианов все узнает.

– Предлагаю такой план. Прием имеет место быть в резиденции градоначальника на Тверской улице…

Давыдов слушал, не придавая значения дипломатическим подробностям. И одновременно соображал, как выйти на связь со своими. Слишком мало времени оставалось, и все это время за ним будут строжайше наблюдать. Сигнал тревоги оговорен, конечно, был! Но кто же мог предположить столь быстрое развитие событий?

– …затем следует спектакль господина Шапиро, – продолжал Ходжсон. – И наконец, сольное выступление господина Давыдова! Роджерс, подайте чемодан.

В чемодане оказалась, кроме прочего добра, металлическая коробочка.

– Вам доводилось видеть, как больным делают уколы? – спросил Давыдова консул.

– Да, я был ранен, лежал в госпитале…

Ходжсон открыл коробочку. Денис увидел стеклянный цилиндр длиной вершка в два в темной оправе. В цилиндре он разглядел металлический стержень.

– Да, обычный шприц. А вот иглы, – сказал Ходжсон. – Держите. Господин Головин, доставьте ему хоть курицу, что ли, пусть поупражняется. А содержимое для шприца господин Давыдов получит накануне операции.

– Звучит-то как замечательно: операция «Кураре»! – вмешался Шапиро.

– Именно кураре, – подтвердил консул. – Экстракт сока ядовитого растения с берегов Амазонки. Прекрасное средство для дипломатических неурядиц. У пожилого человека вдруг останавливается дыхание, и он умирает от удушья. Никто ничего не понимает, никто не знает, как помочь. Надежнее пистолетной пули и даже кинжала.

Ходжсон достал шприц и проверил, как в цилиндре ходит стержень с кожаным поршнем. Потом ловко навинтил иглу.

– Можно уколоть в бедро сквозь штанину, достаточно нескольких капель. Потом – шприц на пол, и наступить каблуком. Никто вас не заподозрит, господин Давыдов. И вы принесете немалую пользу своим товарищам… Поупражняйтесь.

– Хорошо, господин Ходжсон, – с трудом сохраняя спокойствие, ответил Денис.

Ходжсон еще потолковал с масонами. Давыдов слушал, вертя в пальцах шприц. Выдумка англичанина означала, что уж теперь-то за Денисом будут смотреть очень строго. Одно дело – энтузиаст, рвущийся в масоны, другое – человек, которому поручено убийство. И не нужно быть Аристотелем, чтобы догадаться: в случае осложнений избавляться будут в первую очередь от исполнителя. И то, что возле резиденции градоначальника, а то и в самой резиденции, будет околачиваться Шапиро, – дурной знак. Однорукий-то он однорукий, но не ему ли поручат ликвидацию Давыдова? Он, кажется, этому будет только рад…

И в самом деле, дураком надо быть, чтобы всерьез согласиться на такую авантюру! Да, тут только дурак не попробует поторговаться. Дурак или… подставной!

– Итак, мы все обсудили, – резюмировал Ходжсон.

– Нет, не все! – вдруг возразил Давыдов.

– А что такое?

– Мне нужны гарантии.

– Какие гарантии?

– Гарантии того, что я не отправлюсь к праотцам следом за фон Пурталесом.

– Ты с ума сошел? – зашипел прямо в ухо Гольдовский.

– Нет, я пока еще в своем уме, – громко ответил ему Денис. – Мистер Ходжсон, я хочу быть уверен, что убийца фон Пурталеса больше нужен вам живой, чем мертвый.

– Но как я могу это доказать? – развел руками консул.

– Давыдов, вы слишком много себе позволяете! – вскинулся Головин.

– Я хочу быть уверен, что при любом стечении обстоятельств останусь жив, – упрямо повторил Денис.

Естественно, гарантий тут быть и не могло – разве что сию минуту открыть в банке счет на имя Давыдова и положить на него какие-нибудь неимоверные деньги, а самому Давыдову обещать при свидетелях, что он эти деньги вернет. Возник тупой спор, в котором обе стороны долбили одно и то же. При этом Гольдовский шипел, Головин пытался кричать, Ходжсон путался в английских и русских словах, а Чхеидзе вообще отошел в сторону, сел в кресло и демонстративно закурил. Денис краем глаза подметил, что курит он папиросы «Дукат» и что достал последнюю в пачке папиросу, а коробку уронил рядом с креслом.

Шапиро тоже внес в склоку свой вклад.

– Чтоб ты уподобился лампе – днем висел, ночью горел, а утром угас! – выкрикнул он в лицо Давыдову Очевидно, это и было обещанным проклятием.

– Чтоб тебя приподняло да шлепнуло, – не остался в долгу Денис. – Чтоб тебя черти на том свете дрючили!

Анархист ошарашенно замолк, осмысляя свое светлое будущее. Видимо, не ожидал такого наглого отпора.

В конце концов, хитрый Половцев кое-как усмирил спорщиков и объяснил Давыдову, что риск невелик. Капитан может в суете вообще быстренько покинуть резиденцию на Тверской и, поселившись в окраинной гостинице, следить за развитием событий после убийства германского посла. Потом, когда в Москве произойдут всякие неожиданные вещи, на которых Половцев не стал задерживаться, Давыдов уже не будет представлять опасности для масонов, а они – для него. И все между собой подружатся, и Давыдов получит желанное посвящение…

Похоже, речь шла о самом настоящем мятеже и смене власти.

В итоге после долгих препирательств Денис позволил Половцеву себя уговорить и взял у него двести рублей на гостиницу.

Потом консул уехал, Шапиро куда-то исчез, Половцев и Чхеидзе просили найти для них извозчика, а Головин послал за поваром и велел выдать Давыдову какую-нибудь ощипанную и готовую для кулинарных изысков курицу.

Уходя на кухню, Денис незаметно подтолкнул осиротевшую папиросную коробочку, чтобы она скрылась под креслом.

Он сделал две инъекции не курице, а цесарке. Повар с большим любопытством наблюдал за ним и попытался выпросить шприц, чтобы впустить в мясо не воду, а маринад. Но Давыдов был вынужден отказать.

Нужно было срочно придумать, как предупредить своих. «Совята» и агенты ОСВАГ были совсем рядом, Денис не только знал это – он чувствовал их!

Сигнал тревоги был оговорен заранее. Но это – сигнал, не более того. Если завтра придется просидеть взаперти до отъезда на прием, то сообщение в папиросной коробочке может и опоздать…

Он написал это сообщение ночью в ватерклозете, на тонкой папиросной бумаге кусочком грифеля. Был максимально краток: «Готовится покушение на Пурталеса, резиденция Адрианова, исполнитель – я, сперва фальшивый теракт, потом инъекция с ядом, яд передаст Ходжсон».

Денис подал сигнал из кухонного окна – дважды зажег и выключил свет. Открывать и закрывать окно не рискнул.

Теперь оставалось ждать возможности переправить записку своим.

Давыдов нервничал, злился, пытался успокоить себя строгим внушением: «Так тебе, дураку, и надо. За содеянное нужно платить, ошибки нужно исправлять…» Но упустить такую отличную возможность поймать противника с поличным, с пробиркой экстракта кураре, в обществе террориста Шапиро!

Головин был современным общественным деятелем и икон дома не держал. Так что Давыдов помолился перед воображаемыми образами.

И молитва была услышана!

* * *

Рано утром Дениса разбудил камердинер Головина.

– Велено вставать и собираться. Завтрак уже готов.

– А что такое?

– Отсюда поедете куда-то.

– Хорошо, ступайте.

Теоретически Давыдова могли отвезти поближе к резиденции московского градоначальника, и туда бы приехал Гольдовский с фраком и прочими доспехами светского человека. Практически – черт их, масонов, разберет? Но свои видели ночью сигнал, свои придумают, как быть! Максимов – умница, Нарсежак самого нечистого не побоится.

Когда Давыдов, Головин и смуглый толстый господин, ночевавший в гостиной, спустились вниз, во дворе стоял автомобиль – «Руссо-Балт» того самого образца, что недавно заказал императорский гараж.

Во дворе было пусто – мужики с пилой, видно, отсыпались после дежурства, дворник мел улицу перед распахнутыми воротами. Другой охраны Давыдов не заметил. Наверно, масоны решили, что она уже ни к чему. Он огляделся по сторонам, поднял взгляд к небу и воскликнул:

– Ничего себе! Сколько же их там?!

Головин невольно уставился на березу, развилки веток которой были усажены вороньими гнездами.

– Говорят, ворон – умнейшая птица. А я считаю, что обычная ворона – не глупее, – продолжал Давыдов. – Когда растяпу называют вороной – это просто глупо. Ворона совсем не растяпа, а очень даже хитра. Я, когда лежал раненый, наблюдал за ними в окошко…

Болтая о птичьих повадках, он вместе с масонами сел в машину и укатил. Под кустом осталась лежать вовремя выброшенная смятая папиросная коробка.

Минуты две спустя во дворе появился нищий в лохмотьях. Он всюду шарил палкой с гвоздем, подцепляя разнообразную дрянь и тщательно ее исследуя.

– Ты еще откуда взялся?! – вызверился дворник. Он этого грязнулю в свои владения не впускал.

– Твое какое дело? – ощерился нищий.

– Чеши отсюда, пока цел!

– Да ты чего орешь? Я насчет окурочков, окурочки на фабрику сдаю… Вот, вот они, мои голубчики!

Он подхватил смятую папиросную коробку.

– Ну, щас я тебя… – Дворник бросился к нищему, но тот оказался ловок и выбежал за ворота.

Пробежав квартал и завернув за угол, Нарсежак остановился, открыл смятую коробочку, вынул листок папиросной бумаги, прочитал сообщение и присвистнул. Дело было такое, что требовалось срочно донести о нем начальству.

На груди у Федора висела жестяная детская свистулька. Он подул дважды, потом еще дважды, невольно поморщившись от жуткого звука. Свистульки за то и были выбраны, что опасений взрослым не внушали, мало ли где ребятишки играют, а слышно их было чуть ли не за полверсты.

Через несколько минут подкатил извозчик. В пролетке сидел Никишин.

– Давайте рубаху!.. – приказал Нарсежак. – Саня, гони!

Пролетка, в которую была заложена не обычная извозчичья, а очень даже хорошая лошадь, понеслась по тихой улице. За ней оставался след – разбросанное тряпье, армяк в невероятных заплатах, страшный жилет, грязная рубаха…

Через полчаса донесение легло на стол к подполковнику Максимову.

– Спасибо, Федор Самуилович, – сказал Максимов. – Ну что же, вызываем СОВА! Петров, где вы там? Соедините меня с полковником Роговым. Ходжсон – по моей части, а московские заговорщики – уже по «совиной». Федор Самуилович, оденьтесь по-человечески, будете участвовать в совещании. Хорошо бы Рогов взял на себя переговоры с германским послом и с градоначальником, а мы тогда бы спокойненько организовали наблюдение…

– Мне бы хоть душ принять. Запаршивел, будто неделю на паперти сидел, – попросил Нарсежак. – А наблюдение будет, не извольте беспокоиться!..

Глава 17

1913 год. Май. Санкт-Петербург

Сознание возвращалось толчками. Вспышки света, отдельные звуки и обрывки фраз, выплывающие из ровного «белого» шума, смутные фигуры, проступающие сквозь странный серый туман вокруг. Наконец перед взором сформировалось чье-то лицо, смутно знакомое. Андрей сделал над собой усилие, пытаясь сфокусироваться на этом лице. И, кажется, на миг ему это удалось. Во всяком случае, черты лица перестали плыть, и четко прозвучала фраза:

– У него сильная контузия!..

«Это у меня – контузия?.. – слабо удивился Голицын. – Ах, да! Кажется, был какой-то взрыв, и на меня упал потолок?..» Сознание отказывалось воспринимать действительность, пыталось соскользнуть в спасительную тишину беспамятства, но Андрей не дал ему такой возможности. Он вспомнил, как профессор Яринцев проводил с курсантами академии специальные тренинги по управлению собственным «я». Надо только представить, что ты – это не совсем ты, а как бы часть тебя. Сам же ты наблюдаешь со стороны и можешь заставить или направить свое «я» двигаться в нужную сторону. К свету. К реальности.

Андрей постарался в точности воспроизвести последовательность действий, что не раз проделывал на тех тренировках. И спустя какое-то время понял, что ему удалось. Возникло странное ощущение, будто он находится сразу в двух местах. Вот он лежит на полу в разгромленном взрывом кабинете, а вот он же стоит у выбитого окна и смотрит вниз, на тротуар. Потом оборачивается от окна, подходит к себе, лежащему, наклоняется и говорит: «Хватит валяться, подполковник! Дел по горло, вставай!..»

Глубокий вздох отозвался вспышкой боли в голове, и Андрей застонал.

– Он очнулся! – крикнул кто-то.

Возникло движение – скрип и хруст от многочисленных шагов нескольких человек. Голицын приоткрыл глаза и сразу увидел склонившегося к нему Теплякова.

– Привет, Антон… – выговорил он одними губами. – Поймал?..

– Андрей Николаевич, слава богу, вы живы! – улыбнулся штабс-капитан.

Рядом с ним возникла встревоженная физиономия Пети Лапикова.

– Господин подполковник, с возвращением! Мы так за вас переживали!..

– Докладываю, – посерьезнел Тепляков. – Один из террористов пойман и сидит в дежурной части, пристегнутый наручниками к батарее парового отопления. Второму удалось скрыться. Но, думаю, ненадолго!..

– Как себя чувствует Гринько?.. – тихо спросил Голицын.

– Степан Михайлович жив. Доставили в Мариинскую. Оперировать сам профессор Павлов будет!

– Значит, дрянь дело…

– Профессор сказал, что ручается за успех…

– Ладно. Антон, где Верещагин?

– Капитан по вашему заданию отрабатывает возможные связи Великого востока народов России с оппозиционными партиями, прежде всего, с эсерами, кадетами и большевиками. – Тепляков оглянулся и махнул кому-то рукой: сюда!

Возле Голицына появились носилки и двое хмурых людей в форме военных медиков. Не слушая протестов подполковника, они уложили его на носилки и быстро понесли к выходу из особняка.

* * *

Богатырское здоровье Андрея не подвело и на этот раз. Уже через день он оправился настолько, что потребовал выпустить его из больницы. Профессор Павлов сделал осмотр, покачал головой, вздохнул и отпустил беспокойного пациента, взяв, однако, слово, что тот не будет скакать на лошади, драться и пить водку, а станет регулярно принимать порошки, которыми снабдил его доктор.

Голицын с легкостью пообещал выполнять все предписания и через час заявился на Шестую линию, вызвав среди подчиненных тихую панику.

– Зачем так рисковать, Андрей Николаевич?! – укоризненно посмотрел на него Верещагин, только что вернувшийся с заседания одной из лож, входивших в ВВНР, – «Большая медведица». Капитан успел стать там не только своим, братом вольным каменщиком, но и выдвинуться в активисты. Доказательством тому он предъявил «совятам» нагрудный знак, что висел у него на цепочке под рубашкой – семиугольник, внутри которого помещалось созвездие Большой Медведицы.

– Время не ждет, Олег! – отмахнулся Голицын, глотая прописанный порошок и запивая водой прямо из графина. – Где Тепляков? Он уже допросил этого… бомбиста?

– Насколько я знаю, допрашивал. Во всяком случае, еще вчера собирал из свободных сотрудников группу на поиски второго лже-комиссара.

– А кто еще присутствовал при допросе?

– По-моему, Байкалов…

Подпоручик нашелся в дежурной части, и как раз снимал показания с задержанного. Голицын поздоровался с «совенком» и сказал, что хочет сам допросить террориста. Дмитрий кивнул и мудро пошел перекурить на улицу. Дежурный по управлению поручик Фефилов помялся, но тоже вышел. Подполковник вплотную подошел к настороженно замершему пленнику и некоторое время разглядывал его в упор. Когда наконец молодой человек явно занервничал, стал отворачиваться, покашливать и рассматривать свои ногти – обломанные и кое-где с черной каймой, Голицын спросил:

– Кто заказчик?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, господин подполковник! – гордо выпрямился пленник.

– Кто поручил вам взорвать штаб-квартиру Службы охраны высшей администрации?

– Никто! Мы сами. В знак протеста!..

– Кто «вы»? И в знак какого протеста? – оловянным голосом продолжал допрашивать Андрей.

– Мы, то есть Союз патриотов России! Нас немного. Пока. На завтра за нами пойдут миллионы!..

– Где-то я это уже слышал… Как ваше имя-отчество?

– Михаил Григорьевич Казаринов, присяжный стряпчий Петербургского коммерческого суда.

– Верю… А вашего напарника?

– Не знаю…

– Ложь! Штабс-капитану Теплякову вы его уже назвали, и задержание его – всего лишь вопрос времени. Так почему бы не сказать мне?

– А почему вы решили, что я предал друга, выдав его местонахождение какому-то штабс-капитану?

Пленник смотрел прямо в глаза, а на губах играла презрительная улыбка. Андрей выругался про себя. Эх, Антон! Развел тебя какой-то мальчишка, заставил ноги топтать по всему городу!..

– Это была плохая идея, Михаил Григорьевич. Штабс-капитан – человек импульсивный, и даже я не знаю, что он с вами сделает, когда поймет, что вы его разыграли. Не в вашем положении шутить. По вам виселица плачет!..

– Неправда. Я знаю законы лучше вашего, господин подполковник! – Казаринов теперь откровенно развлекался. – А погонять лишний раз псов государевых по помойкам и закоулкам даже интересно. И потом, вы сначала докажите, что взрыв – это наших рук дело.

– Это вопрос времени, господин стряпчий, – тоже оскалился Голицын. – А пока вы будете сидеть под следствием за подделку и использование государственных документов. Но еще раз: как только мы докажем вашу причастность к взрыву государственной службы, Нерчинских рудников вам не миновать. Поверьте, я постараюсь, чтобы вы попали именно туда! Вопрос только в том, кто из вас признается первым, а кому не повезет.

Казаринов побледнел и сглотнул.

– Значит, если я вам признаюсь, то не попаду в Нерчинск?

– Ага. Вы в курсе, что такое серебряные рудники. Очень хорошо. Тогда у вас есть фора перед вашим напарником. Вперед!

Андрей невольно поморщился – снова заболела голова, и он вынул из кармана новый порошок доктора Павлова. Казаринов, между тем, прикрыл глаза и шевелил заметно отекшими от наручников пальцами – видимо, взвешивал все «за» и «против». Наконец он решился.

– Записывайте, подполковник…

– Я запомню. А вы потом при официальном допросе всё подпишете.

– Его зовут Евгений Васильевич Аничков. Он – приват-доцент Петербургского университета.

– С какого факультета?

– С химического… Бомбу изготовил именно он. Сказал, что в своей лаборатории.

– Что ж, талантливо получилось… А кто стрелял в штабс-капитана Гринько?

– Не я! – замотал головой Казаринов. – Я и стрелять-то не умею.

– Ну, это мы потом проверим, – снисходительно похлопал его по плечу Голицын. – А пока вы все правильно делаете: валите напарника. Так и поступают трусливые и подлые люди, припертые к стенке. Браво, Михаил Григорьевич!..

– Я правду говорю! – истерически всхлипнул стряпчий. – И документы липовые – его рук дело!

– Ну да. А вы, стало быть, практически жертва обстоятельств, которую злой и коварный террорист принудил участвовать в своем злодеянии? – посуровел Андрей. – Полноте, Казаринов. За содеянное придется отвечать, и меру вашей вины определит суд. А пока я бы на вашем месте подумал, что еще вы могли бы сообщить следствию об антигосударственной деятельности Великого востока народов России? Только не пытайтесь убедить меня в том, что слышите об этой организации впервые!..

Неудавшийся террорист колебался недолго.

* * *

Ближе к вечеру в расчищенном от обломков зале для совещаний бастрыгинского особняка собрался почти полный состав группы, работавшей по плану операции «Аврора». Голицын оглядел «совят», безмерно уставших, но горящих решимостью довести дело до конца, и сказал:

– Господа, несмотря на ряд ошибок и просчетов, операция проходит в целом неплохо, и есть реальные шансы на успех. Собрано уже достаточно доказательств наличия преступного сговора некоторых государственных лиц, политических деятелей и агентов иностранных разведок, прежде всего, британской, целью которого является потрясение устоев Российского государства и свержение царствующего монарха, государя императора! Не хватает некой малости, нечто обобщающего, сводившего бы все имеющиеся факты к общему знаменателю. Я не знаю, что именно это может быть, но оно непременно существует. Мы на верном пути, и нас не остановить никакими угрозами, проверками лояльности, прямыми терактами!

Ответом ему были дружные аплодисменты. Поднялся штабс-капитан Тепляков и доложил, что полчаса назад обнаружили второго террориста, участника взрыва здесь, в особняке, Евгения Аничкова.

– Где же его нашли?

– В борделе мадам Полетаевой.

– О как! – присвистнул Андрей. – Неплохо схоронился.

– Через часок городовые привезут. Пообщаемся, – кивнул Тепляков.

– А что там с дамой Некрасова?

– Фотографии готовы, Андрей Николаевич, – откликнулся со своего места Петя Лапиков.

– Показывай!

Глянул и глаза на лоб полезли.

– Вот черт! Это же… Элис Веллингтон?!

– Пропавший в прошлом году агент британской секретной службы? – насторожился Верещагин и тоже взялся рассматривать фотографии. – Точно. Она самая!.. Откуда?

– Хотел бы я знать… – Голицын помрачнел, качая головой. – Интересно, Денис в курсе? – пробормотал себе под нос.

– Господин Некрасов после посещения ресторана так и остался у нее, – доложил Харитонов. – Он вообще редко куда-нибудь выходит. Дамочка не в пример чаще это делает. И каждый раз меняет обличье!

– То есть?

– Ну, наряжается по-разному. То светской дамой, то служанкой, то гимназисткой… Монашкой вот вчера вырядилась.

– Веллингтон определенно проводит какие-то встречи!.. – Андрей стукнул кулаком по ладони. – Вы за ней следили?

– Пару раз. Но ничего подозрительного не заметил.

– Куда она ходила?

– Гимназисткой побывала на благотворительном концерте в филармонии. А монашкой в лавру ездила. – Харитонов пожал плечами. – Вроде бы ни с кем не беседовала…

– Для встречи необязательно разговоры проводить. Можно и записками обменяться… Кто там сейчас ее караулит?

– Омельченко.

– Давай-ка, Евгений, лети туда немедленно. И Лапикова с Беловым прихвати. Нутром чую: назревает что-то, вот-вот лопнет!

Голицын вдруг сжал ладонями виски и сел с размаху на стул.

– Что с вами, Андрей Николаевич? – подскочил тут же Тепляков.

– Контузия… Чтоб ей!.. Принеси воды, Антон.

– Момент!..

– А квартира-то, – вспомнил Харитонов, – между прочим, за британским посольством числится. Если мы возле нее засветимся, шуму много будет.

– Вот и не светись, – поморщился Голицын. – А эту девицу ни на час из виду не выпускай!..

* * *

Аничкова доставили на Шестую линию под утро. Пристав, возглавлявший наряд, объяснил так:

– Беготню нам по крышам устроил – ну, чисто орангутанг! – Как это – беготню?! – изумился принимавший арестанта Тепляков. – Он же в борделе под юбкой у Полетаевой сидел?

– А вот так, – развел руками пристав. – Мы по вашему сигналу пришли туда, вход-выход перекрыли, вызвали мадам Полетаеву, говорим, так, мол, и так, есть сигнал, что у вас скрывается опасный преступник, террорист по фамилии Аничков. Мадам – в хохот. Говорит, он же интеллигентный человек, приват-доцент, а вы его в террористы записываете! Я объясняю, мол, ордер у нас на его задержание, а начальство потом пусть разбирается. Рядились минут пять. Только потом поняли, что бандерша время тянула, а сама сумела каким-то образом этого Аничкова предупредить. Он и ломанулся через чердак на крышу. Мы – за ним. А он скачет как горный козел, да еще стрелять начал…

Пристав прервался, качая головой и дергая себя за ус. Тепляков терпеливо ждал продолжения.

– Вот, – вздохнул полицейский, – а у меня же приказ: живым взять! Ну, думаю, живым не значит не раненым. А то ведь уйдет, обезьяна этакая! Ну, прогнали мы его до лабазов на Гончарной, там крыши пониже пошли, да и у доцента, похоже, патроны кончились. Тут я изловчился и прострелил ему икру. Пришлось потом его до больницы Алексеевской везти, перевязку делать, укол какой-то. В общем, умаялись с доцентом этим, ну и завернули в участок на пару-тройку часиков. Я рассудил, что посреди ночи он все равно никому не нужен будет…

Пристав замолчал и снова схватился за свой длинный ус. А Тепляков не знал, хвалить его или ругаться.

– Спасибо, господа, – наконец вымолвил он. – Сочтемся!.. – и пошел в комнату для задержанных.

Аничков сидел с угрюмым видом на стуле посреди комнаты и смотрел в стену. Именно в стену, а не в зарешеченное окно, за которым уже расцвела пышными красками заря. Левая штанина у доцента была распорота, а голень аккуратно замотана бинтами, сквозь которые все же проступило кровавое пятно. Рана явно беспокоила неудавшегося террориста, и Тепляков решил это использовать при допросе. Но потом вдруг подумал, что подполковнику Голицыну самому хотелось допросить своего «крестника», и отправил за начальством конвойного.

Андрей с минуту внимательно рассматривал арестованного, а тот старательно отводил глаза.

– Ну-с, будем знакомы, господин Аничков, – заговорил Голицын, усаживаясь верхом на другой стул, напротив. – Я – подполковник Голицын. Это ведь вы меня хотели взорвать вместо генерала Сабурова?

– Вы слишком высокого о себе мнения, подполковник, – скривился приват-доцент. – Акция была рассчитана на большой общественный резонанс: Служба охраны сама себя не может защитить! А уж сколько при этом погибло бы сотрудников – неважно.

– Что ж, умно. Вот только цели своей вы не достигли.

– Отчего ж? Газеты уже поместили на первых полосах репортажи, ваш Сабуров занят составлением объяснительных, а думская комиссия по безопасности рассматривает вопрос о кадровой проверке поголовно всех ваших сотрудников на предмет профессионального соответствия. Чего еще желать?

– А вам не приходило в голову, что СОВА тоже не сидит сложа руки? – усмехнулся Голицын. – И что вам и вашим единомышленникам недолго осталось гулять на свободе?

– Это императору осталось жить считанные дни! – покраснев, вдруг выкрикнул Аничков. – И ничто и никто его не спасет от справедливого возмездия! Мы, патриоты России, готовы к жертвам, а вы?

– Ну-ну, знакомые речи. Скоро выучу их наизусть! А лично для вас уже готовится рабочее место на Нерчинских рудниках. Ваш приятель Казаринов все подробно нам рассказал.

– Сволочь и трус!.. А на суде я скажу, что акция – целиком его рук дело. Мое слово против его…

– Э, нет, милейший! Тут как в студенческом общежитии: кто первый встал, того и тапки. Но мы отвлеклись от темы. Давайте-ка поговорим о том, что вы можете сообщить о готовящемся заговоре?

– Ничего! – Аничков вдруг заметно напрягся, быстро хлопнул себя по карманам, потом лицо его вновь расслабилось.

Но теперь насторожился Голицын.

– Обыскивали? – поинтересовался он у присутствовавшего молча на допросе Теплякова.

– Мы – нет. А в полиции у него все отобрали: документы, папиросы, зажигалку, бумажник… Вот пистолет он где-то успел сбросить, когда патроны кончились. Но пристав обещал найти.

– А ну-ка, господин террорист, встаньте! Ноги – на ширину плеч, руки – в стороны.

Тот остался сидеть, будто не слышал. Андрей выждал полминуты, встал, подошел к набычившемуся на стуле Аничкову и сделал быстрое движение рукой. Уклониться приват-доцент не успел и взвыл, схватившись за ухо. Тепляков открыл было рот, но Голицын, словно предчувствуя возражения помощника, предупредительно выставил ладонь.

– Это для того, чтобы вы лучше меня слышали, гражданин Аничков, – медленно и раздельно сказал он. – Повторить команду?

– Не надо… Сволочи! Сатрапы!.. Уй, как больно!.. Ну, давайте, обыскивайте, обнюхивайте, псы цепные!..

– Встать!..

И Аничков встал, и расставил ноги и руки, как было приказано. Голицын тщательно охлопал и ощупал его одежду, особенно полы пальто, и вдруг удовлетворенно хмыкнул.

– Зови кого-нибудь понятыми, Антон.

Тепляков скоро привел двух конвойных и поставил так, чтобы им было видно, что делает подполковник. А Андрей разложил пальто доцента на столе изнанкой вверх и ловко надорвал подкладку с одной стороны. Пошарил там и извлек немного помятую тонкую стопку листков с отпечатанным на пишущей машинке текстом.

При виде находки приват-доцент завыл почти по-волчьи и, не спрашивая разрешения, рухнул обратно на стул.

– Кажется, мы нашли недостающее звено в цепи доказательств, – глубокомысленно изрек Голицын, просмотрев текст. – Полюбуйся, Антон, – протянул Теплякову. – А вы, господа унтер-офицеры, засвидетельствуйте факт нахождения документа особой важности в пальто задержанного гражданина Аничкова. Коротко о содержании документа: это воззвание некоего Союза патриотов России к гражданам империи о том, что из-за попустительства императора и неспособности властей к наведению порядка в государстве произошла трагедия. А именно, убит посол Германской империи во время своего визита в Москву, из-за чего резко обострились отношения между нашими странами. И теперь они оказались в одном шаге от войны! Ну а дальше – призывы к свержению никчемного правительства и безвольного императора…

– Но ведь не было никакого убийства, господин подполковник?! – едва ли не хором возмутились конвойные.

– Правильно. Не было. Но, видимо, планировалось… Я прав, гражданин Аничков?

– Да, – глухо ответил бывший террорист и приват-доцент.

– Может, теперь расскажете все, что знаете об этих готовящихся безобразиях?

– Текст воззвания должен был попасть во все крупные газеты обеих столиц и губернских городов сразу после убийства посла… Как только из Москвы придет известие…

– Когда это должно произойти?

– На днях… Посол уже выехал туда…

– Так, Антон, продолжай допрос, а мне придется срочно координировать операцию в связи с открывшимися обстоятельствами, – распорядился Голицын и быстро вышел.

Разговор с Москвой состоялся буквально в течение часа. Андрей же едва не извелся, ожидая, когда отзовется вызываемый абонент. Наконец он услышал в трубке:

– Полковник Максимов у аппарата.

– Подполковник Голицын. А где капитан Давыдов?

– Капитан Давыдов в настоящий момент выполняет… не совсем обычное задание.

– С ним нет связи?

– Пока – нет. Но я, как вы понимаете, в курсе происходящего…

– Тогда докладываю… – И Голицын коротко пересказал Максимову последние события. В ответ он услышал, что операция «Аврора» в Белокаменной практически готова к завершению, а капитан Давыдов находится в самой гуще событий.

– Ему действительно ничего не угрожает? – на всякий случай уточнил Голицын, у которого на душе со вчерашнего дня скребли кошки.

– Капитан Давыдов выполняет свою часть операции, – невозмутимо ответил Максимов.

– Тогда делаем так, – предложил Андрей, – поскольку убийство посла должно стать сигналом для выступления заговорщиков, то на вашу команду ложится тяжкий груз: уберечь посла и одновременно провести все необходимые задержания и аресты.

– Не волнуйтесь, господин подполковник, и убережем, и задержим! Посадите у вашего аппарата толкового офицера связи, и ждите от нас сигнала.

– Отлично! Удачи вам всем, господин полковник!

– И вам того же!.. За царя и Отечество!

– За царя и Отечество!..

Глава 18

1913 год. Май. Царское Село. Александровский дворец

Николай Александрович принял премьер-министра не в Парадном кабинете Александровского дворца, как обычно, а в Янтарном кабинете Екатерининского дворца.

Столыпин явился в необычном виде – на нем красовался парадный мундир со всеми регалиями и наградами.

– Надеюсь, у вас была веская причина принять такой торжественный вид, – доброжелательно улыбнулся император, пожимая Столыпину руку.

– И не одна, Ваше Величество, – тоже не смог сдержать улыбки премьер.

– Ну-с, тогда я весь – внимание, Петр Аркадьевич!

– Как вам известно, государь, после масштабной операции, проведенной силами Службы охраны высшей администрации и Осведомительного агентства, по выявлению и нейтрализации британской агентурной сети, курируемой королевской секретной разведывательной службой, политический вектор российской внешней политики развернулся в сторону сближения и сотрудничества со странами Тройственного союза. И прежде всего, с Германским рейхом и Австро-Венгерской монархией. Результатом этого сближения стал договор об экономическом сотрудничестве между Россией и Германией, а также долгосрочное соглашение о ненападении с Австро-Венгрией.

Столыпин прервался, шагнул к столу и развернул на нем папку с документами, которую держал до этого в руках.

– Таким образом, – продолжил он, – к концу 1912 года был значительно изменен баланс политических и военных сил в Европе. Антанта, или англо-французский союз, претерпел значительное ослабление, вследствие обрушения рынка военно-промышленных заказов. Во Франции даже появились все признаки технического дефолта, рынок акций военных компаний Британии впал в продолжительную стагнацию. К чести британской дипломатии необходимо отметить, что она довольно быстро оправилась от нанесенного удара, и уже в начале 1913 года были отмечены признаки активизации уцелевших после разгрома агентов Соединенного королевства на территории Российской империи.

– То есть враг оказался повержен, но не уничтожен? – Император качнулся с пяток на носки, заложил по давней привычке руки за спину и принялся прохаживаться по кабинету. Столыпин же невозмутимо остался на месте, возле стола, и продолжил доклад.

– Врага никогда невозможно уничтожить до конца, Ваше Величество, как невозможно полностью избавиться от пыли в доме, сколько ее ни протирай. Но ведь главное, чтобы чисто стало. И потом эту чистоту поддерживать… Как я уже говорил, с января активность агентурной британской сети вновь стала нарастать. Лорд Бьюкенен, полномочный посол Королевства, участил свои контакты с министром иностранных дел Сазоновым. Одновременно новый генеральный консул Британии в Москве, сэр Роберт Ходжсон, начал активно искать встречи с членами ряда масонских лож, а также некоторыми влиятельными оппозиционерами из партий кадетов и эсеров. Последовавшие вскоре террористические акты и провокации только подтвердили наши подозрения о том, что британская секретная разведывательная служба не отказалась от своих планов подтолкнуть Ваше Величество и германского кайзера к денонсации достигнутых соглашений, а также сорвать ратификацию договора о ненападении с австрийской монархией.

Эти сведения были собраны благодаря мужеству и находчивости сотрудников наших вышеупомянутых агентств. Дополнительно ими же были выявлены признаки готовившегося на весну этого года антигосударственного мятежа, имеющего целью свержение существующего порядка и отстранение от власти Вашего Величества!

– Однако широко замахнулись, господа заговорщики! – нахмурившись, покачал головой Николай Александрович. – Продолжайте, Петр Аркадьевич, я внимательно вас слушаю!

– Для противодействия заговорщикам силами СОВА и ОСВАГ, при тесном участии полиции, была разработана совместная масштабная операция, получившая наименование «Аврора». В течение трех месяцев сотрудниками всех служб проводились как оперативные мероприятия, так и глубокая контрразведка, а также персональное внешнее наблюдение за наиболее активными фигурантами дела. Завершилась операция практически единовременным задержанием всех ключевых участников заговора в Москве, Санкт-Петербурге и еще нескольких крупных городах европейской части империи. Конечно, не обошлось без жертв и потерь, но результат говорит сам за себя. Опасность срыва международных соглашений и ухудшения взаимоотношений между Россией, Германией и Австрией ликвидирована!

– Отлично, Петр Аркадьевич! – Государь остановился рядом с премьером и внимательно посмотрел ему в глаза. – Однако вижу, что в этом важном деле остались некоторые нерешенные моменты?

– Вы, как всегда, правы, Ваше Величество. – Столыпин выдержал его взгляд и продолжил: – Для целого ряда важных действий в рамках операции «Аврора» по-прежнему нужно ваше личное распоряжение или согласие. А именно: нужно срочно отстранить от должности министра иностранных дел Сазонова и министра внутренних дел Макарова, также взять под стражу командира отдельного корпуса жандармов Курлова и начальника дворцовой охраны Спиридовича. Кроме того, важно посадить под домашний арест графа Витте, депутата Государственной думы Некрасова и еще нескольких лиц, чей список прилагаю к своему отчету… И обязательно поставить на голосование закон о запрещении деятельности в России масонских организаций, который вы отложили в прошлом году.

Столыпин замолчал, чуть склонив голову. Государь тоже держал паузу. Он не сомневался, что все, рассказанное сейчас премьером, – правда, в высшей степени неприятная и неудобная. Но – правда! А вот что с ней делать, Николай Александрович никак не мог пока решить. Он прекрасно помнил прошлогодний разговор в Вышгороде и причину своего отказа подписать проект закона о запрещении деятельности «вольных каменщиков» в империи. Причиной тогда была не только причастность к братству членов императорской фамилии, но и элементарная нерешительность в принятии ответственных решений, свойственная государю. Но теперь, когда все встало на свои места, когда роль «Великого востока народов России» обозначилась столь четко и однозначно, выход мог быть только один…

– Готовьте необходимые бумаги, Петр Аркадьевич, – сухо сказал император, – я подпишу… А вот, кстати, – он вдруг посветлел лицом, – кто же на сей раз отличился в проведении столь сложной и многоплановой операции?

– Вы не поверите, Ваше Величество, но я назову в числе первых знакомые вам фамилии. Это новый начальник управления внутренней безопасности СОВА подполковник Голицын, сотрудник аналитического отдела Осведомительного агентства капитан Давыдов, начальник московского отделения ОСВАГ полковник Максимов, начальник московского отделения СОВА полковник Рогов, начальник московской сыскной полиции статский советник Кошко и еще десятки отличных профессионалов, знающих свое дело и беззаветно любящих Отечество!..

– Замечательно! – улыбнулся государь. – Подготовьте списки для награждения, Петр Аркадьевич. И первыми запишите этих молодцов – Голицына и Давыдова. Жалую им по ордену Святой Анны и следующие звания по Табели о рангах!..

– Будет исполнено, Ваше Величество! – Столыпин тоже позволил себе слегка улыбнуться.

– Вы свободны, Петр Аркадьевич… – кивнул Николай II и, когда премьер-министр был уже в дверях кабинета, добавил: – А на завтра пригласите ко мне для личной беседы господина полномочного посла Великобритании, лорда Бьюкенена. Часов на одиннадцать. У нас теперь есть о чем поговорить!..

1913 год. Май. Москва

Нарсежак вошел и молча встал перед Давыдовым.

– Что-то случилось, Федор Самуилович? – спросил Денис.

– Я телефонограмму принял. От господина Голицына.

– Ну и что?

– Господин Голицын сказал так: я знаю, о чем беспокоится капитан Давыдов, но не желает делать вопросы. Поэтому отвечаю, не дожидаясь вопроса… И просил сказать вам прямо, без экивоков. Вот, я и говорю: «Ее больше нет».

«Ее больше нет, ее больше нет…» – эти слова могли означать лишь одно. Разум принял их, но стал вдруг медлительнее черепахи.

– Как это было? – помолчав, спросил Денис.

– Отстреливалась до последнего патрона. Последний – себе.

– Так…

– Царствие небесное, – тихо сказал Федор. – Она поступила правильно. Я сам сколько раз к этому был готов…

– Да…

– Не держите на нее зла. Вы хороший офицер, отличный товарищ, но… вы не разведчик. Во вражеском тылу не бывали…

– Да не держу я…

Давыдов сказал это и вдруг понял, что произошла ошибка. «Ее больше нет» – значит, что ее больше нет в Санкт-Петербурге. Отстреливалась и ушла, а последний патрон бережет для себя, на самый крайний случай. Нарсежак все неправильно понял. Наверно, Голицын ему неправильно сказал.

Она сумела уйти. Она должна была уйти! Взять проводника-финна – найти такого несложно, – и через Выборг, потом болотами… Гельсингфорс, на побережье нанять лодку… Стокгольм! И она – в безопасности!..

Она – есть. Она где-то есть! Ее можно найти и высказать ей все, и услышать ее оправдания…

Нарсежак молчит и покачивает головой, его узкоглазая физиономия как-то вся обвисла. Он недоволен, что Элис ушла, он очень недоволен…

Но он сказал: «Царствие небесное».

Нет, нет, она сейчас в лодке, без вещей, с одним только маленьким револьвером, с одним последним патроном!..

– Я пойду, – сказал Денис. – Я, пожалуй, пойду. Прогуляюсь…

И сам удивился – как жалобно прозвучал голос.

– Да, да, конечно, – согласился Федор.

Давыдов вышел в переулок. Он, собственно, не собирался прогуливаться, он хотел оказаться подальше от Нарсежака. Но и стоять посреди улицы не мог. Он шел, куда-то поворачивал, вышел на Солянку, опять шел и вдруг обнаружил себя на Красной площади. Немного удивился: хотел повернуть налево, спуститься к реке, а оказалось – повернул направо.

И остановился возле «Метрополя».

Там, в «Метрополе», был недорогой номер на четвертом этаже…

Давыдов поднял голову, пытаясь найти среди окон те два, как будто мог разглядеть за стеклами и шторами полупрозрачный изящный силуэт.

Другие люди сидят там сейчас, беседуют, переодеваются, принимают ванну, играют в карты. Другая женщина лежит на постели, где он обнимал Элис. И зовет к себе другого мужчину…

Нужно было уходить.

Нужно было возвращаться домой, к Нарсежаку, к делам. Дел было много, это Денис помнил точно. А времени – мало. Майский вечер хоть и долог, но имеет пределы…

Давыдов пошел к Ильинке, чтобы выйти на Маросейку, и дошел, и вышел, и опять шагал, и оказался у «Метрополя». Это уж было какое-то помутнение рассудка…

Давыдов понял, что рассудок все портит, и нужно от него скорее избавиться.

Нарсежак в это время, как ему велел Голицын, дежурил у телефона. Хотя основные аресты уже были произведены, но следствие могло открыть новые имена и подробности, так что он был готов действовать. Звонка все не было. Нарсежак задумчиво листал старую «Ниву» и вдруг обратил внимание, что на дворе темнеет. Он посмотрел на часы и недовольно хмыкнул: где нелегкая носит Давыдова? Но сперва было легкое раздражение, потом же – тревога. Уж слишком приметной личностью был капитан, а ушел он в растрепанных чувствах, не разбирая дороги, и мог напороться как раз на тех людей, чьи имена агент Сенсей ожидал услышать из телефонного наушника.

Старый разведчик выскочил из дома и пробежался по окрестным перекресткам, наскоро опросил городовых. Похожего на Давыдова человека видели идущим к Чистопрудному бульвару. Нарсежак подумал, что капитан наверняка решил взять извозчика – мало было надежды сразу изловить его в узких и горбатых переулках Китай-города, а на Чистопрудном – сколько душе угодно. Однако куда же сумасброда понесло?

Тут только Нарсежак, при всем своем авантюризме человек весьма хладнокровный, понял, что не все способны с ледяным спокойствием отнестись к известию о смерти подруги. Он судил по себе. Даже зная, что у Давыдова нет такого опыта расставаний и потерь, все равно судил по себе и своим знакомым разведчикам.

Федор вернулся в давыдовскую квартиру вовремя.

Телефонная барышня милым голоском сообщила, что соединяет с Петербургом.

– Вы, Федор Самуилович? – спросил Голицын. – Немедленно позовите к аппарату Давыдова. Дело архиважное!

– Он вышел, – сказал Нарсежак. – Что ему передать?

– Чтобы немедленно со мной связался. Немедленно!

Давыдов же, не подозревая, что может срочно понадобиться в Санкт-Петербурге, сидел в трактире и смотрел на тарелку с остывающими щами. Он не помнил, когда и как заказал это дежурное блюдо. Рядом на блюдце лежали два слоеных пирожка. Еще на столе присутствовали стопка и графинчик с водкой.

Усталость была страшная, просто всеобъемлющая. Не было сил взять ложку в руки. На войне, где приходилось по двое суток не спать вообще, – и то, кажется, не случалось такой свинцовой тяжести. А ведь всего-то прошелся по вечерней Москве – так, как обычные люди, желающие нагулять аппетит или крепкий сон.

Трактир был из простых. Вечером там собиралась шумная публика – приказчики из небогатых лавок, извозчики-«лихачи», пожилые чиновники не выше коллежского секретаря, забредало и духовное лицо – то, которое сидело сейчас во главе длинного стола и, судя по росту, бородище и глотке, числилось при каком-нибудь храме дьяконом.

Шум Давыдова не раздражал – на то и трактир, чтобы нескладно дребезжала пианола, пьяный гость пытался спеть романс «Не искушай меня без нужды», и ржали над непристойной шуткой, как жеребцы стоялые, подвыпившие приказчики. Дым тоже не раздражал – хотя черт его знает, чем набивают теперь дешевые папиросы? Может, правы те, кто рассказывает о мальчишках, собирающих разнообразные окурки и сдающих этот товар на фабрики?

Денис смотрел в тарелку. Это были хорошие, настоявшиеся, настоящие «вчерашние» щи с грудинкой, и в них плавал порядочный ком плотной жирной сметаны. Нужно было есть, обязательно нужно было хоть немного поесть…

Давыдов подумал, налил почти полную стопку водки, поднял ее и… опять потерялся во времени. В каком-то дурном и бессмысленном.

И тут общий шум был перекрыт отчаянным криком полового:

– Эй, ты куда?! Бабам нельзя! Эй!.. Дамскому сословию нельзя!

То была чистая правда – женщины по трактирам не ходили. «Должно быть, ворвалась какая-то несчастная, чтобы вывести пьяного мужа», – отрешенно подумал Давыдов, и вдруг стопку водки из его руки решительно выбили.

Перед ним стояла Верочка.

– Не смейте, не смейте!.. – почти шепотом выкрикнула она.

За Верочкой стояли Никишин и Нарсежак.

– Денис Николаевич, пойдемте отсюда, – строго сказал Федор. – Из Питера вас ищут, обыскались.

– Сейчас, – ответил Давыдов, но даже не попытался встать.

– Идем, живо! – Нарсежак повысил голос. – Вы не пьяны, я вижу. Идемте, говорю!

Тогда только Денис поднялся и довольно уверенно пошел к дверям.

На свежем воздухе сразу стало полегче.

– Куда это я забрел? И как вы нашли меня? – удивился он.

– Очень просто, – объяснил Нарсежак. – Я забеспокоился, взял извозчика и поехал к Никишиным. Вы ведь с ними подружились, куда бы вы еще могли пойти?

– А Верочка сразу догадалась, что вы… то есть куда вы могли пойти… – Никишин смешался. – Что вы где-то здесь, поблизости…

– …поблизости от «Метрополя», – завершил Нарсежак. – Умница она, и с характером.

Верочка отошла чуть в сторону и отвернулась.

Давыдов смотрел на ее прямые плечи, на ровную спину – спину девушки, от которой с детства требовали идеальной осанки. А вот лица не видел. Может, и хорошо, что не видел – по щекам Верочки текли слезы.

Она догадалась, что Давыдов пошел к «Метрополю». Что за странное озарение?..

Вдруг он вспомнил: Верочка слышала его веселый утренний разговор с Элис и все поняла: эти двое были очень счастливы в гостинице «Метрополь»…

– Никишин, поймайте извозчика, – велел Нарсежак. – Надо скорее вернуться домой. Там и телефонограмму-то принять некому.

Давыдов позволил усадить себя в пролетку. Рядом сел Федор. Верочка вдруг отказалась ехать, и брат остался с ней.

Четверть часа спустя Давыдов уже сидел возле телефонного аппарата. А еще через пять минут услышал голос Голицына:

– Денис, ну, где же ты пропадаешь?! Немедленно, срочно в Петербург! Это – приказ.

– С каких пор ты мне приказываешь?

– Чудак, не мой приказ! Такова воля Его Императорского Величества. Ты успеваешь на ночной поезд. Ничего лишнего не бери, у меня все найдется. Только парадный мундир, слышишь? С вокзала – сразу ко мне! Аудиенция, понимаешь?.. Аудиенция! Ну, не будем тратить зря время. Жду!

1913 год. Май. Санкт-Петербург

Давид Долматовский сидел в «Северной Звезде» за великолепно накрытым столом и ждал. Поигрывали в электрическом свете точеные грани хрустальных рюмок и графина, наполненного темно-янтарным коллекционным шустовским коньяком. Серебрилось блюдо с припущенной в белом вине севрюгой. Отдельно лоснились в вазочках маринованные белые грибы с зеленью базилика и кубики пармезана, политые подогретым медом. У рояля две певицы ангельскими голосами пели итальянскую баркаролу. Долматовский слушал придирчиво – он эту баркаролу любил и немного ревновал: ну как какие-то девчонки споют лучше, чем он сам?

Сидевшие в зале дамы и девицы с интересом поглядывали на Долматовского. Еще бы! Общий любимец, лучший баритон, какой только можно вообразить. Долматовский прятался от взглядов за распахнутыми газетными страницами, потому и пропустил появление друзей.

Голицын, подойдя, похлопал его по плечу.

– Ну, что? – спросил Давид. – Какой сосуд готовить для обмывания?

– Большую крестильную купель! Обмываем двух Анн второй степени! – Голицын торжественно взмахнул руками. – И поздравь меня с полковником, а Дениса Николаевича – с подполковником.

– Так ты через чин, что ли, прыгнул?

– Ну, не совсем. Больше месяца в подполковниках проходил. А вчера личным распоряжением Его Императорского Величества получил два «чистых» просвета[35]. Денис, что ты стоишь, садись вот сюда, а я – визави.

Давыдов покорно сел.

Безумный день, день его величайшего торжества, вверг Дениса в отрешенное состояние. Казалось, сама судьба щедро вознаграждает за утрату, но должно было пройти время. Нельзя же так – и утраты, и награды разом! Время, чтобы осознать: эта женщина ему не принадлежала, а потерять то, что не твое, кажется, невозможно…

Долматовский с любопытством глядел на Дениса. Он знал этого офицера – не так хорошо, как Голицына, но достаточно для уважения. И он, настоящий артист, тонко настроенный и чуткий, понимал: с Давыдовым неладно.

Собственно, и Голицын это прекрасно понимал. Но он более трезво смотрел на жизнь. И полагал, что нянчиться с боевым офицером, как с больным младенцем, – даже как-то оскорбительно для него. Опять же – аудиенция. Опять же – новый чин и орден…

Андрей, приосанившись, обвел взглядом ресторанный зал. Сколько же тут красивых женщин и девиц! И все взгляды обращены к столику, где сидят артист Долматовский, подполковник Давыдов и полковник Голицын.

Долматовский вдруг встал и пошел к роялю. Это было неторопливое шествие – по дороге он целовал ручки знакомым дамам.

Давид собирался спеть что-то бодрое и страстное, разгоняющее мрак в душе. Он перебирал в памяти весь свой обширный репертуар, но песни и романсы, для других случаев пригодные, вдруг показались лживыми и фальшивыми. Чем ближе он подходил к роялю, тем более овладевала его душой растерянность: да что ж такое?! Он, Давид Долматовский, не в состоянии подобрать нужные слова и нужную музыку?!

И вдруг Давид понял: не в бодрости и не в страсти тут дело. Они – сиюминутны, они – земные, а вытащить душу вверх может только то, что выше… то, что выше…

Решение пришло сразу. Он тихо переговорил с певицами-сестричками, с щеголеватым аккомпаниатором. Потом встал перед роялем и изящным движением оправил на себе фрак.

Зал притих в ожидании.

И вот зазвучали первые аккорды.

– негромко, но так, что весь зал затрепетал от бархатного голоса, начал Долматовский.

И весь зал беззвучно подхватил:

Голицын немного удивился – он предупредил Долматовского, что новоявленный подполковник Давыдов от сердечных волнений малость не в себе, и никаких романтических томлений исполнять не надо. А вот, извольте радоваться, поет – поет о прекрасной звезде, о единственной незакатной…

Андрей был далек от поэзии, но голос Долматовского совершил чудо – он донес до Голицына тайный смысл романса. Есть на свете незакатная звезда, и сияет она для тех, кто ей служит.

Душа отозвалась на голос. Андрей встал, как если бы звучал государственный гимн. Он подтянулся, расправил плечи, подбородок сам собой немного вздернулся – Голицын держал равнение на незримую звезду. Ему было все равно, что подумает публика в зале.

Давыдов посмотрел на него и вдруг все понял. Он тоже встал – плечом к плечу с другом. Встал точно так же – словно в строй. А дальше началось то, чего предвидеть Долматовский никак не мог, – в разных концах зала поднимались офицеры. Пожилой флотский капитан, два молоденьких артиллериста, конногвардеец, «черный» александрийский гусар…

Есть вещи, которых умом не понять, но они передаются, словно радиоволны господина Маркони, незримо пронизывают пространство, и откликается тот, чья душа настроена на прием этих волн.

Все они стояли сейчас в одном строю.

Последние слова Долматовский не пропел, а скорее прошептал. И наступила тишина.

– Да… – сказал Давыдов, наверное, сам себе.

– Да, – подтвердил Голицын.

Они справились. Они разогнали мрак, и теперь звезда уже никогда не погаснет. И пусть никто не знает, какой ценой им это далось, – но присутствие немеркнущей звезды ощущают все.

Долматовский шел к ним через притихший зал, сам немного озадаченный впечатлением, которое произвел на публику.

Он хотел пошутить насчет задуманного обмывания чинов и орденов, но лица друзей были серьезны. И вдруг Долматовский осознал: не просто блестят в лучах электрических лампочек коротко стриженые светлые волосы Голицына, это ранняя седина! И белый фамильный локон на лбу Давыдова – предвестник того серебра, что уже проглядывает на висках.

– Спасибо, Давид, – сказал Голицын слегка севшим голосом. – Ты молодец!

– Мне тоже понравилось, – поддержал Давыдов, и на лице его забрезжила тень улыбки. – Как будто ангел пролетел!..

– У меня есть тост, господа! – Андрей решительным движением разлил по рюмкам коньяк. Денис и Давид взяли каждый свою и приготовились слушать.

Подняв рюмку, Голицын хотел было сказать: «Я хочу выпить за звезду России…» Но внезапно он понял: получается нелепица. При чем тут коньяк, при чем тут английское слово «тост»? Вот у Долматовского получилось – так спел, что все эту звезду России над головой увидели, и ничего тут ни прибавить, ни убавить.

– Тост… – повторил Голицын. Дальше следовало сказать: за Отечество, за его будущее, и за то, чтобы мы все вместе честно это будущее строили, каждый служил на свой лад, кто – дивным голосом, кто – изощренным разумом, кто – всей своей жизнью…

И тут его осенило.

– За тех, кто на страже, – тихо сказал он. – За тех, без кого… ну, в общем…

Он хотел завершить красиво: за тех, без кого нет Отечества. Но вдруг застеснялся.

– За тех, кто на страже, – повторил Долматовский. – Этого довольно.

А Давыдов впервые за все эти нелегкие дни улыбнулся.