Читать онлайн Похищение Муссолини бесплатно

1

Уже окончательно угасший было закат вдруг обагрился взметнувшимся ввысь пламенем, и небосвод, на котором оно разгоралось, стал похож на внезапно открывшуюся рану, охваченную почерневшими от пороховой гари бинтами туч. Казалось, что сейчас в ее пульсирующем кратере, словно в разрезе гигантской вены, вскипает вся та кровь, которой давно пресыщена земля и которую уже не способны остудить ни свинцовый холод фронтовой смерти, ни вселенский могильный страх, ни космическая безучастность небытия.

И возникший из поднебесья, будто мираж, небольшой военно-спортивный самолет долго метался между полем аэродрома и сумрачной вечерней дымкой, низверженный с небес и не принимаемый землей, и трудно было поверить, что найдется сила, способная остановить эту машину, все тянувшуюся и тянувшуюся к багрово-синему, обрамленному кронами небольшой рощи, разлому горизонта. Как случилось, что машина не вошла в его испепеляющее пламя, очень напоминающее сейчас фрагмент провидческой картины судного дня, – этого Скорцени понять уже не мог.

– Берлин, господин гауптштурмфюрер[1], – вежливо напомнил пилот, спустя несколько минут после того, как мотор затих и в небольшой кабине воцарилась непривычная тишина. – Полет окончен.

Скорцени лишь на какое-то мгновение взглянул на него и снова перевел взгляд на горизонт.

Пока он мрачно всматривался в эту разверзшуюся очистительным огнем преисподнюю, лицо его, с обращенной к пилоту изуродованной щекой, казалось ритуальной маской, грубо вытесанной из потемневшего и щедро усеянного трещинами-морщинами старого дерева.

Еще утром, когда этот двухметрового роста с широкими покатыми плечами эсэсовец с трудом втиснулся в кабину его самолета, на сиденье пилота-инструктора, летчика почему-то охватило странное предчувствие обреченности. Предчувствие, ничуть, однако, не напоминавшее обычный суеверный страх, который время от времени охватывал его при самой мысли о том, что один из полетов на ничем не защищенном самолетике по фронтовому небу может закончиться встречей с ангелами.

Он тогда еще неосторожно задержал взгляд на глубоком лиловом шраме, пропахавшем щеку гауптштурмфюрера от мочки уха до уголка толстых жестко сцепленных губ и переходящем в два других более коротких ножевых следа, змеиным жалом расползшихся по крупному резко выступающему волевому подбородку. Может быть, именно эта дьявольская метка, да еще мрачный взгляд гауптштурмфюрера и его угрюмое молчание, заставляли чувствовать себя рядом с ним ничтожно слабым и морально подавленным.

Пилот не знал ни фамилии этого человека, ни того, что он возглавляет отдел диверсий управления зарубежной разведки СД, являясь шефом всех эсэсовцев-диверсантов. Единственное, что положено знать обер-лейтенанту, вылетая сегодня на рассвете из Берлина, – что он обязан доставить в район города Растенбурга в Восточной Пруссии офицера из Главного управления имперской безопасности. Да и то ему сообщили об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть особую важность задания.

И он был поражен, увидев, как, едва появившись на аэродроме в сопровождении офицера, очевидно, тоже из службы безопасности, этот верзила, нависая над приземистым дежурным подполковником, прорычал:

– Где пилот?

– Пилот к вылету готов, – вытянулся перед ним подполковник.

– Он здесь. Обер-лейтенант люфтваффе Франц Фанштофф.

– Вы обер-лейтенант? – спросил эсэсовец таким тоном, будто звание обер-лейтенанта могло достаться этому пилоту лишь по его личному недосмотру. – Тогда какого черта? В машину, обер-лейтенант. В машину – и немедленно в воздух!

А еще Фанштоффа удивило, что этот офицер службы безопасности всего лишь в звании гауптштурмфюрера. Для него не являлось секретом, что вызов в Растенбург – это, как правило, вызов в ставку Гитлера «Волчье логово». И доставляют туда на рассвете специальным самолетом только в одном случае – когда речь идет о высших интересах рейха.

– Выбросить парашют! – рявкнул над его ухом гауптштурмфюрер. – При появлении подозрительного самолета немедленно садиться на любой пригодный для этого клочок земли. Если машину подобьют – идите на таран.

– Вы считаете, что англичане могут появиться здесь в такую рань? – попробовал успокоить его Фанштофф. Однако, встретившись со взглядом гауптштурмфюрера, сразу осекся. Он понял: само стремление успокоить этого эсэсовца выглядит дикой бессмыслицей. Вряд ли ему было ведомо обычное чувство страха. Просто гауптштурмфюрер понимал важность вызова и ставил условия, которые со всей присущей ему жестокостью потребует выполнять.

– Мы не имеем права взлетать без парашюта, господин гауптштурмфюрер, таков приказ.

– Не заставляйте выбрасывать его вместе с вами.

– Яволь.

А на аэродроме в Растенбурге пилот получил еще одно подтверждение особой важности вызова: его пассажира встречал офицер, приехавший на легковой машине в сопровождении мотоциклетных экипажей охраны. Уходя вместе со встречающим, гауптштурмфюрер не то что не поблагодарил летчика, а даже не взглянул в его сторону.

Однако все это уже позади. Полет завершен. Его ждут обещанные двое суток отдыха.

– На поле показалась машина, – доложил он гауптштурмфюреру, но тот не отреагировал на его сообщение. Он все еще всматривался в раскаленную преисподнюю неба, пламя которой уже начало постепенно угасать, покрываясь лилово-пепельным налетом вечерних сумерек и превращаясь в еще один вещий знак космических сфер, предстающий, как видение пепелища его надежд, человеческих судеб и бесчеловечных империй. – Она приближается к нам.

– Да, пилот, она приближается… – наконец гортанно взорвался гауптштурмфюрер. Когда он начинал говорить, то казалось, что для этого ему каждый раз нужно было взламывать плотину молчания. Слова зарождались, как эхо ее разрушительного взрыва.

2

Получив приказ немедленно явиться в ставку фюрера, Отто Скорцени не сомневался, что речь пойдет об Италии. Можно было только недоумевать по поводу того, почему он не последовал хотя бы полмесяца назад, когда англо-американские войска высадились на Сицилии и даже в «Большом совете», мозговом центре итальянских нацистов, почти в открытую заговорили о том, что придется вносить серьезные изменения в дальнейшую политику правительства Бенито Муссолини.

Уже тогда нужно было забить тревогу и упредить тех политиков, которые могли составить серьезную оппозицию дуче. Одних убрать, других нейтрализовать, третьих попытаться склонить к пассивному выжиданию – обычная рулетка, которую приходится крутить секретной службе любой империи, как только она почувствует, что в стане союзников зреет заговор неповиновения. Но момент упущен. Теперь приходится пожинать плоды своей непроницательности.

Впрочем, чьей непроницательности? Лично он, Отто Скорцени, владел всей необходимой агентурной информацией, которая давала повод для немедленного имперского набата. И даже попытался ударить в него в своих рапортах на имя непосредственного шефа, начальника 6-го управления (зарубежной разведки) Главного управления имперской безопасности бригадефюрера[2] СС Вальтера Шелленберга. О необходимости действовать он дважды говорил и во время личных бесед с начальником полиции безопасности и службы безопасности (СД), Эрнстом Кальтенбруннером. Однако обергруппенфюрер[3], похоже, никакой особой инициативы в этом вопросе проявлять не собирался.

Тем не менее Скорцени не сомневался, что вся его агентурная эпистолярия, как и сведения, полученные от агентов абвера, а также из других источников, основательно обрабатывалась ближайшим окружением рейхсфюрера[4] СС Гиммлера. Однако не было для него секретом и то, что это уже не первый случай, когда, располагая самой мощной в мире секретной службой, частями СС и великолепно обученными подразделениями диверсантов, рейхсфюрер просто-напросто запаздывал с принятием решений. Как и с докладами о них Гитлеру.

Да, Отто Скорцени многое знал о происходящем при дворе короля Италии и в окружении дуче. И все же был буквально потрясен сообщением о том, что вчера, вызвав премьер-министра Муссолини к себе, король отдал приказ офицерам дворцовой гвардии арестовать его. И тут же назначил на пост премьер-министра довольно решительного, а главное, до конца преданного ему маршала Пьетро Бадольо.

И пока верные королю и маршалу войска разоружали разбитую параличом лейб-гвардию Муссолини (целую, прекрасно вооруженную германским оружием новейшего образца, дивизию) и фашистскую полицию, Бадольо уже начал прощупывать почву для переговоров с англичанами и американцами о перемирии и выходе Италии из войны. И все это в течение одного дня. Одного дня!

Нет, гауптштурмфюрер Скорцени вполне определенно предполагал, что вызов связан именно с событиями в Италии, но ему и в голову не пришло, что задание может быть именно таким, какое он получил.

– Они ждут вас, господин гауптштурмфюрер, – напомнил пилот, не считавший возможным покидать кабину до того, как его пассажир выскажет намерение оставить самолет.

– Вы неплохой летчик, – медленно, гортанно отчеканил Скорцени. – И не исключено, что очень скоро понадобитесь мне.

– Рад служить великой Германии, господин гауптштурмфюрер.

3

В последний раз Штубер нажал на спусковой крючок тогда, когда увидел впереди себя спины немецких солдат, короткими перебежками приближающихся к опушке леса, в котором только что скрылись партизаны. Он нажал на него, чтобы дать выход своей ненависти, в непреодолимом желании стрелять в каждого, кто отважится предстать перед ним.

И хотя выстрел не прозвучал, потому что магазин был пуст, Штубер все нажимал и нажимал на крючок, разряжая уже не пистолет, а закипавшую в нем ярость.

– Зебольд! – негромко позвал он, опустив наконец оружие. – Фельдфебель, черт возьми!

Все еще держа в руке пистолет, Штубер вскарабкался на откос, за которым залегли фельдфебель и водитель, и, увидев прямо перед собой солдата с разорванной брюшиной, вздрогнул. На какое-то мгновение гауптштурмфюрер закрыл глаза и сразу же почувствовал, что его тошнит. Хотя воевал уже не первый год, однако бывать на фронте не приходилось и привыкнуть к этому кровавому натурализму передовой он так и не сумел.

Голоса командира фельдфебель, очевидно, не расслышал. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, и лишь по тому, как держал на животе, приставив стволом к горлу, свой автомат, гауптштурмфюрер определил, что Зебольд жив.

«Он все еще не понял, что произошло за последние минуты, – подумал Штубер. – А шмайсер оказался у его горла, как только взрывом гранаты разворотило живот высунувшегося из своего укрытия водителя».

– Что, фельдфебель, сладострастные минуты у порога рая? – нашел в себе мужество пошутить Штубер, поднимаясь на ноги и стараясь не смотреть на погибшего.

– Вы, господин гауптштурмфюрер? – с трудом открыл глаза Зебольд. – Слава богу. А партизаны… ушли?

– Именно там, у ворот рая, они вас и поджидают, – Штубер носком сапога выбил из его рук автомат, однако тут же поднял и отстегнул магазин. В нем еще было пять-шесть патронов. – Вас стоило бы расстрелять за проявленную в бою трусость, Зебольд, – швырнул магазин в осторожно поднимавшегося фельдфебеля. – Иметь столько патронов и прекратить огонь! До чего же мы докатились! Стоит ли удивляться, что русские бьют нас теперь на всех фронтах?

– Иметь такую армию и дожить до того, что невозможно выехать за стены крепости, за окраину города!.. Вы это хотели сказать, господин гауптштурмфюрер? – осипшим голосом спросил фельдфебель, подбирая сначала магазин, потом автомат. – Давайте лучше помолимся Господу, что послал нам этих ребят, – кивнул он в сторону случайно оказавшихся здесь «виллиса» и двух крытых машин. Это ехавшие в них солдаты прочесывали сейчас придорожное редколесье. – Времени на жизнь у нас оставалось не больше, чем патронов в моем шмайсере. Но в общем, нам еще раз повезло. Еще одна отсрочка.

Зебольд устало посмотрел на командира, дрожащей грязной ладонью помассажировал рыхловатое лицо с бледными обвисшими щеками и пошел осматривать перевернувшийся грузовик, вокруг которого лежали тела «Рыцарей Черного леса», и уткнувшуюся в ствол сосны их переоборудованную из бельгийского автобуса «фюрер-пропаганд-машинен».

Никакого желания следовать за ним у Штубера не было. Он подобрал чей-то валявшийся у дороги шмайсер, проверил его – оружие было исправно и магазин полон, солдат даже не успел освободить затвор от предохранителя – и, крикнув фельдфебелю: «Захвати пару магазинов!», – устало побрел к пришедшей им на помощь колонне.

– Что здесь произошло, господин гауптштурмфюрер? – вывалился из «виллиса» майор-интендант, сжимая под мышкой объемистый портфель.

– Вам еще нужны объяснения, майор? Дать их сейчас или пригласить к себе, в гестапо? – сурово спросил его Штубер. К нему постепенно возвращалась его убийственно холодная невозмутимость. – Вы почему не там? – кивнул он на лес.

– Извините, господин гауптштурмфюрер, – пытался втянуть в себя живот не в меру располневший тыловик.

– Я спрашиваю: почему не там? Почему не с солдатами? Кто их повел?

– Унтер-офицер.

– Марш к ним, майор, марш! Сколько вас развелось здесь, майоров-полковников, давно забывших, как пользоваться оружием…

– Я сейчас, господин гауптштурмфюрер, я сейчас. Вы правы, – засуетился майор, не зная, что делать с портфелем.

– А вы? – жестко поинтересовался Штубер, подходя к тройке прячущихся за кузовом первой машины водителей. – С майором, быстро! Все в цепь!

– Господин гауптштурмфюрер, Лансберг жив! Слегка контужен!

– Магистр уцелел?! – удивился Штубер, не ощущая при этом никакой особой радости. В его группе специального назначения «Рыцари Черного леса» люди привыкли называть друг друга по кличкам, и странно, что Зебольд назвал шарфюрера[5] по фамилии. – Наверняка прикинулся мертвым. Интересно, признается ли в этом?

Однажды таким образом Лансберг уже спасся от мести польских партизан, застукавших его вместе с четырьмя солдатами в сельском доме, за выпивкой и с женщинами. Не получив ни малейшей царапины, Магистр при первых же выстрелах свалился у порога, и ворвавшиеся партизаны переступали через него, расстреливая и беспощадно добивая всех, кто был в доме. Точно так же, пиная, они переступали через него, когда поспешно оставляли дом. Никому и в голову не пришло усомниться в том, что лежащий у порога мертв.

«Ну что ж, по крайней мере теперь нас трое. Значит, группа еще существует».

Хотя он был бы не против, чтобы уцелел кто-нибудь другой. Лансберга он откровенно недолюбливал. Да и остерегался, зная, что всю информацию о его группе шеф местного гестапо получает именно от Магистра. Правда, информацию Роттеберг собирает по собственной инициативе, потому что, облеченный особыми полномочиями как руководитель спецгруппы, Штубер не подчинялся ему. Тем не менее это было неприятно.

Наконец-то майор расстался со своим портфелем и, вынув парабеллум, осторожно, словно шел по трясине, побрел к лесу. Вслед за ним, так же робко, пошли водители, хотя стрельба в лесу уже утихла и преследователи вот-вот должны были вернуться к машинам. Штубер был удивлен решительности унтер-офицера, возглавившего прочесывание леса. При нападении на колонну ее охране углубляться в лес дальше, чем на двести метров, не рекомендовалось. Но в большинстве случаев, если не подоспевало подкрепление, солдаты не преследовали партизан даже эти жалкие метры.

Зебольд и Лансберг подошли к нему, ведя под руки раненого солдата. Это был Петер Ульзе. Из новичков. Как оказалось, его ранило в плечо, но рана была не из тяжелых. Появление Ульзе еще больше ободрило Штубера. Значит, их уже четверо. В первые минуты после нападения партизан он решил было, что остался в погибельном одиночестве.

– Перевязать! – приказал Штубер, бегло осмотрев рану Ульзе. – И в машину. Раненый фронтовик всегда ценится дороже.

Из леса вдруг снова начала доноситься стрельба, однако в этот раз бой происходил далеко, значительно дальше, чем могли пройти солдаты из колонны.

«А ведь это у лагеря Беркута, – подумал Штубер, садясь на заднее сиденье «виллиса», но не прикрывая дверцы. – Неужели и сейчас ему удастся вырваться из окружения? Интересно, те, что были в засаде, тоже беркутовцы? Поджидали именно меня? Ну что ж, расчет жесткий. – Штубер выбрал именно это определение: «жесткий». Оно наиболее соответствовало характеру человека, которого он знал уже второй год войны – сначала как коменданта дота «Беркут» лейтенанта Громова, а потом – как командира партизанского отряда Беркута. – Правда, до сих пор он вроде бы не стремился уничтожить меня. Во всяком случае, не задавался целью добиться этого во что бы то ни стало. Впрочем, как не стремился к этому и я сам».

Да, Штубер хотел иметь в составе своей группы и этого русского лейтенанта. Поэтому не раз вспоминал историю их странного знакомства: начиная с рукопашной у моста на окраине Подольска… С того дня, когда Штубер перешел на занятый русскими берег в составе переодетого в красноармейскую форму батальона специального полка «Бранденбург», и Громов взял его в плен.

Из этого, очень непродолжительного, плена Штуберу, конечно, удалось бежать. Но потом была осада дота «Беркут», было их неожиданное свидание в занятой отрядом Штубера крепости, куда Беркут явился в мундире оберштурмфюрера[6] Ольбрехта…

За время войны Штубер успел повидать великое множество русских – перебежчиков, полицаев, пленных, согласившихся нести службу в различных вспомогательных частях… И был уверен, что очень скоро в их числе окажется и лейтенант Громов.

Этого парня он, естественно, сразу же взял бы к себе. А что – хладнокровный, мужественный, не алчный, свободно говорит на немецком, русском и украинском, знает польский, прошел хорошую фронтовую школу, отлично владеет холодным оружием и всевозможными приемами рукопашного боя… Часто ли встретишь такого бойца на передовой или в партизанском лагере?

Что еще известно об этом человеке? Впрочем, даже этого вполне достаточно, чтобы понять: из Беркута можно слепить разведчика и диверсанта международного класса. Если, конечно, заняться им всерьез.

…Чего уж там, он, Штубер, тоже не стремился отправить этого человека на тот свет. Потому что ценил. Как врага, понятно. Но и как военного, как профессионала…

Конечно, Беркут вряд ли догадывается, какого он мнения о нем. Тем более что Штубер никогда не решался расточать комплименты по адресу этого русского лейтенанта. Не та сейчас атмосфера в вермахте, частях СС и гестапо, чтобы учить солдат на примерах мужества своих врагов. Хотя… Почему бы и не поучиться этому?

4

На опушке показались солдаты. Майор вел их цепью. Сам он шел впереди, шагах в пяти, с парабеллумом в руке и с таким воинственным видом, словно отчаянно вел свое воинство на ощетинившиеся окопы противника.

Наблюдая эту сцену, Штубер мрачно улыбнулся: хотел бы он видеть, как поведет себя этот тыловик, когда откуда-то из-за шоссе вдруг прогремит выстрел.

– Унтер-офицер, возглавляющий операцию, ко мне! – скомандовал он, умышленно игнорируя майора.

Небрежно на ходу козырнув, подбежал рослый широкоплечий парень лет двадцати, слегка смахивающий на цыгана.

– Господин гауптштурмфюрер, унтер-офицер Криштоф…

– Сколько людей вы потеряли, унтер-офицер?

– Потерь нет, – успел доложить майор, чуть раньше унтер-офицера. Он был поражен тем, что эсэсовец обращается не к нему, а к унтер-офицеру. А ведь этот гестаповец всего лишь в звании капитана, и казалось бы… Однако ссориться с ним не решился. Ничего не поделаешь, его, интенданта, не очень-то жалуют вниманием даже капитаны-строевики вермахта. Чего уж требовать от эсэсовцев?

– Сколько было партизан и кто из ваших людей наиболее отличился?

– Партизан оказалось не более пяти-шести. Отходили врассыпную, отстреливаясь. Первым вошел в лес и преследовал бандитов рядовой Шигерманн, – показал на худощавого солдата, моментально вытянувшегося так, словно стоял перед генералом.

В отличие от унтер-офицера, этот мрачного типа, с нагловатой ухмылкой, храбрец Шигерманн не очаровал Штубера, но все же гауптштурмфюрер немедленно сообщил майору, что, в силу данных ему полномочий, оба солдата поступают в его распоряжение.

– Но они всего лишь приданы мне, – растерялся майор. – Я не имею права…

– Сообщите их командиру, что оба поступили в распоряжение командира особой группы гауптштурмфюрера Штубера.

– Но у меня и так слишком мало людей, – замялся майор. – Да и этих подчинили лишь на некоторое время.

– Обратитесь к начальнику гарнизона города Подольска и завтра же получите пятерых людей из пополнения. Он будет в курсе. Кроме того, я воспользуюсь одной из ваших машин. Через два часа она будет в вашем распоряжении.

– О боже, вы срываете все мои планы! – взмолился интендант, но Штуберу некогда было его выслушивать.

– Зебольд, людей – в кузов! Водитель, слева, в двухстах метрах отсюда – лесная дорога. Будем пробиваться по ней, на звуки боя.

5

У машины Скорцени ждал тот единственный человек, который сейчас был ему крайне нужен – оберштурмфюрер Андриан Гольвег. Немец итальянского происхождения, правда, в отличие от него самого, австрийца Отто Скорцени, не унаследовавший итальянской фамилии, но зато свободно владеющий итальянским, Гольвег многие годы поддерживал тесное сотрудничество с небольшой, тщательно законспирированной сетью агентов, успешно внедрившихся в офицерский корпус гвардии Муссолини и в ряды итальянской секретной службы.

Даже при доверительном, открытом сотрудничестве, которое сохранялось между разведками и секретными службами Германии и Италии, эти агенты не раскрывали себя, работая с той же осторожностью, как если бы действовали в стане военного противника. В этом была мудрая предусмотрительность политиков, знающих, что у империи не бывает друзей, а союзников следует держать под более строгим контролем, чем врагов.

Еще находясь в Растенбурге, в «Волчьем логове», Скорцени связался по телефону с Берлином и приказал разыскать этого оберштурмфюрера и доставить на аэродром.

В VI управлении Главного управления имперской безопасности, куда звонил «первый диверсант империи», знали, что этого человека можно найти только в одном месте – охотничьем замке Фриденталь, в особой, находящейся под личной опекой Скорцени, диверсионной школе. Вот уже вторую неделю Гольвег инспектировал там подготовку группы диверсантов, которые должны были работать в Италии и Абиссинии. И в то же время сам проходил усиленную переподготовку, осваивая прыжки с парашютом, работу с новейшими пластическими минами и радиодело.

– Не вздумайте отправлять этого парня на фронт, – бросил Скорцени, едва заметным жестом руки отвечая на приветствие оберштурмфюрера и дежурного по аэродрому офицера люфтваффе. – Он должен находиться в Берлине. Он мне понадобится. Великолепный пилот.

– Я доложу о вашей просьбе командованию, господин гауптштурмфюрер. Хорошие пилоты действительно очень нужны фронту.

– С этим у вас лично проблем не появится, – мрачно заметил исполосованный шрамами эсэсовец. – Вас задерживать не станут. У кого находится ваш рапорт об отправке в Россию?

Подполковник люфтваффе смотрел на него остекленевшими белесыми глазами, с безумно открытым ртом.

– То-то же, – добродушно улыбнулся Скорцени, давая понять, что это всего лишь шутка. Обычная шутка офицера СД. – Поэтому советую позаботиться об этом парне. В Главное управление имперской безопасности, – приказал он водителю. – У нас будет небольшой разговор, Гольвег. Хорошо, что я не отослал вас в Польшу.

Оберштурмфюрер согласно кивнул и, откинувшись на спинку заднего сиденья, закрыл глаза.

Нашли его вовсе не в отведенной ему комнатке школы, – а в одной из квартир Заксенхаузена, на окраине которого находится замок Фриденталь. Пользуясь своим особым положением, он нарушил приказ Скорцени оставлять обширную, обнесенную трехметровой стеной и колючей проволокой с пропущенным по ней током, территорию «курсов» только ночью, в штатском, и только имея специальное разрешение.

Но, похоже, что сегодня это ему простится. Если, конечно, того часа, который понадобится водителю, чтобы довезти их до здания Главного управления имперской безопасности, ему хватит для того, чтобы немножко вздремнуть. Впрочем, его молчание вполне устраивало гауптштурмфюрера, не имеющего права вести разговоры о намечавшейся операции при шофере.

Вообще-то сам вызов в «Волчье логово» еще не означал, что Скорцени неминуемо должен будет встретиться лично с фюрером. Вполне достаточно было бы, чтобы приказ был отдан ему Гитлером через адъютанта. Даже когда втретивший его на аэродроме полковник доверительно сообщил: «Фюрер ждет вас», Скорцени все еще не верил, что Гитлер удостоит его аудиенции. И все же эта встреча состоялась. Короткая, почти не запомнившаяся в деталях, но – гауптштурмфюрер в этом не сомневался – определившая всю его дальнейшую солдатскую судьбу.

– У меня есть для вас важное задание… – Фюрер принял его в своем довольно скромно обставленном кабинете. Выглядел он уставшим и, как показалось Скорцени, слегка растерянным. Впрочем, исходя из того, что ему докладывали по поводу событий в Италии, из-за которых по существу разваливался весь Южный фронт, растерянность эта по-человечески была вполне понятна Скорцени. – Муссолини, мой друг и наш верный боевой союзник, был арестован вчера королем. О судьбе короля Виктора-Эммануила III мы поговорим потом. А дуче надо немедленно спасти, иначе Бадольо выдаст его англо-американцам.

Гитлер с трудом оторвался от кресла, прошелся по кабинету уставшей неуверенной походкой измученного болезнями старика и остановился напротив гауптштурмфюрера. Остановился, очевидно, слишком близко и рядом с могучим Скорцени почувствовал себя ничтожным карликом, потому что сразу же отступил на шаг назад и внимательно, настороженно всмотрелся в лицо одного из лучших диверсантов империи: не ощутил ли тот своего превосходства? Не ощутил ли он его хотя бы на мгновение? Ведь Скорцени – именно тот человек, который способен поддаться искушению.

Правда, у Скорцени, в отличие от других, есть еще и основание ощущать свое превосходство над многими, кто стоит сейчас выше его на иерархической лестнице. Но это не могло бы оправдать гауптштурмфюрера, если бы он, Гитлер, действительно уловил во взгляде своего любимца хотя бы намек на неуважение к себе.

– Эту операцию, имеющую важное значение для дальнейшего ведения войны, я поручаю вам, Скорцени. Вы поняли меня, гауптштурмфюрер?

Уже в который раз вспоминая эту короткую встречу, Отто ловил себя на том, что, уяснив смысл задания, он должен был бы тут же отчеканить: «Яволь!», «Будет выполнено, мой фюрер» или что-то в этом роде. Но он промолчал.

Теперь Скорцени даже не мог понять, почему он тогда промолчал. Однако фюрер, конечно же, истолковал это его растерянностью, оцепенением. Ведь, давая такое задание, он не мог не понимать, что выполнить его будет крайне сложно. Что сама эта операция, если только она удастся, может войти в историю как образец высшего профессионализма сотрудников секретной службы, на примере которого будут учиться агенты не только спецслужб Германии, но и всего мира.

Но именно потому, что Гитлер понимал всю фантастичность будущей операции, он и вызвал к себе того единственного, по его убеждению, человека в империи, который только и мог бы осуществить ее. И пусть этот человек помнит: он, фюрер, не приказывает, а просит совершить подвиг. Просит, – не прибегая к посредничеству Гиммлера, Кальтенбруннера или Шелленберга, – как о личной услуге.

– Но самое главное… – продолжал Гитлер, решив, что пауза была достаточно продолжительной для того, чтобы тридцатичетырехлетний гауптштурмфюрер, лишь недавно назначенный по протекции своего австрийского земляка и друга доктора Эрнста Кальтенбруннера начальником отдела диверсий в управлении зарубежной разведки СД, пришел в себя, – самое главное заключается в том, что вы обязаны хранить это задание в полнейшей тайне. Знать о нем могут пока только пять человек. Всего пять. Включая вас.

Их взгляды снова встретились. Лишь заговорив об исключительной секретности задания, Гитлер вдруг по-настоящему проникся государственной важностью его и немного приободрился. Скорцени даже показалось, что фюрер вот-вот разразится длинной вдохновляющей речью великой миссии, возложенной на него, Отто Скорцени, и людей, которых он привлечет к операции; о судьбе мира, напрямую зависящей от судьбы Германии, которая, в свою очередь, во многом находится сейчас в руках небольшого круга офицеров имперской службы безопасности.

Но фюреру было не до речей. Он всматривался в изуродованное шрамами смуглое лицо эсэсовца с тайной надеждой, что тот все же осуществит почти неосуществимое.

Лучше уж пусть Муссолини погибнет во время этой операции, чем попадет в руки англо-американцев. А ведь они уже потребовали выдачи великого дуче, расценивая ее, как жест доброй воли, после которого только и может стоять вопрос о каком-либо снисхождении к ввергнутой в хаос переворота и, по существу, не способной к серьезному сопротивлению Италии. И если совершится чудо, если оно совершится, и дуче будет доставлен в Берлин живым… О, это может произвести потрясающий эффект!

– Итак, повторяю, гауптштурмфюрер: вы лично отвечаете за строжайшее сохранение тайны этого задания.

– Все ясно, мой фюрер! – сдержанно пророкотал Скорцени, избежав привычного «Хайль!» Но могучий голос его, не голос, а рык закаленного в боях воина-тевтонца, прозвучал для фюрера последним колоколом надежды. – Я выполню ваше задание.

6

Машина углублялась все дальше и дальше в лес. В некоторых местах ветки деревьев уже буквально сплетались над ее кабиной, и тогда Штуберу казалось, что они вот-вот упрутся в частокол стволов и оттуда прогремят выстрелы. Но тотчас же открывался очередной поворот, за ним – осветленная солнцем опушка. И от души немного отлегало.

Сейчас, сидя в кабине и прислушиваясь к разгорающейся где-то далеко впереди, в глубине леса, перестрелке, он, наконец, мог спокойно проанализировать то, что произошло с ним в течение последнего часа. Всего в течение часа.

Особенно важно было мысленно вернуться к разговору с шефом абвера подполковником Ранке. Он состоялся совершенно неожиданно. И хотя длился лишь несколько минут, успел зажечь в нем и жажду мести, и надежду на успех, привел к гибели остатки группы и чуть было не погубил его самого.

…Когда дежуривший у телефона роттенфюрер[7] вышел из башни, он увидел, что Штубер сидит на камне, лицом к стене и, обхватив голову руками, то ли бездумно всматривается в почерневшие камни, то ли дремлет.

– Господин гауптштурмфюрер!

– Какого черта? – добродушно проворчал Штубер, не оглядываясь.

– Вас требуют к телефону…

– В этих стенах могу требовать только я, – уставшим голосом перебил его Штубер.

– …требует подполковник Ранке, – все же успел уточнить роттенфюрер.

– Ну и плевать. – Но потом, словно опомнившись, переспросил: – Ранке? Это уже должно быть любопытно…

После того как две недели назад партизаны наполовину уничтожили, наполовину развеяли по лесу второй подсадной отряд, состоящий из его «рыцарей», Ранке так ни разу и не позвонил ему. И вообще о его существовании словно забыли.

Казалось, он уже никому не нужен был ни в абвере, ни в гестапо, ни в сигуранце, ни даже в их варварском управлении местной полиции. Вот уже две недели, подчиняясь этому неизвестно кем организованному «заговору молчания», никто не передавал в крепость сводок чрезвычайных происшествий в районе, никто не обращался к нему за помощью. Создавалось впечатление, что он просто-напросто перестал кого-либо интересовать.

Впрочем, самого Штубера точно так же перестали интересовать чудом уцелевшие пятнадцать «рыцарей», которые все еще числились в составе его группы. Предоставленные сами себе, они или играли в карты, запивая горечь проигрышей и радость побед украинским самогоном, или же слонялись по крепости, не решаясь без крайней нужды выходить за ее ворота и не подчиняясь при этом даже ускользнувшему от партизан фельдфебелю Зебольду, которого еще недавно побаивались пуще самого командира группы.

Подходить к телефону не хотелось. Однако времена, когда мог посылать подполковника Ранке к черту, видимо, прошли. Уже поднимаясь башенной лестницей, он вдруг почувствовал, что опасается беседы с этим человеком. Сейчас шеф отделения абвера напоминал коршуна, который, дождавшись, когда добыча обессилела от погони, решил, что настала пора добить ее.

– Поступил приказ из Берлина, – начал подполковник без какого-либо вступления. – Вам предписано завтра же отбыть в Краков. Очевидно, для объяснений. Говорят, туда прибыли высокие чины СД.

– Там указано, что именно для объяснений? – пытался уточнить Штубер.

– Или для вручения Золотого креста. За особые заслуги. Я обстоятельно ответил на ваш вопрос, гауптштурмфюрер?

«Паскуда! – выругался про себя Штубер. – Он еще смеет!.. Хотя… Неужели действительно для объяснений?»

– Что в таком случае будет с группой, господин подполковник?

– А что, разве она еще существует? У меня есть другие сведения. Впрочем, даю вам последний шанс, Штубер.

«Мне? Последний шанс?» – почти проскрежетал зубами барон фон Штубер.

– Несколько минут назад меня уведомили, что в лесу, в районе скалистого плато Змеиная Гряда, окружена группа партизан, – проигнорировал его эмоции подполковник. – Командир батальона передал по рации, что полицаи узнали среди них вашего давнего знакомого – Беркута. Конечно, теперь с ним вполне могут справиться и без вас. Но с моей стороны было бы неблагородно не дать вам возможность пленить главаря партизан и доставить его в гестапо. Что бы потом ни говорили о ваших способностях как командира группы особого назначения, никто уже не посмеет не считаться с этим фактом. Особенно, если позаботиться, чтобы в Кракове узнали об этом в день вашего появления там.

Ранке красноречиво помолчал, давая Штуберу возможность в полной мере оценить его благородство. И Штубер, хотя и скрепя сердце, действительно оценил его. В конце концов Ранке мог и сам выехать в лес и живым или мертвым доставить Беркута в город.

– Весьма признателен за информацию, господин подполковник.

«За информацию! – хмыкнул он про себя. – В информации ли дело?»

– Пять минут вам, гауптштурмфюрер, на то, чтобы собрали жалкие остатки своего воинства и отбыли в лес. Я приказал командиру батальона не торопиться. Но учтите: брать Беркута придется живым. Можете считать, что я загорелся той же страстью общения с бывшими командирами-комиссарами, что и вы, – раздался в трубке тенорный смешок. – Надеюсь, что потом, когда все грозы над вашей головой отшумят, вы вспомните, что где-то в Подольске прозябает ваш спаситель, подполковник Ранке, – вдруг совершенно иным, трезвым, рассудительным голосом закончил шеф отделения абвера и, не прощаясь, повесил трубку.

Никогда еще в своей жизни Штубер не испытывал большего унижения, чем при разговоре с этим вшивым абверовцем. У него вдруг появилось дикое желание выхватить пистолет и разрядить его прямо в телефонный аппарат. Штубер даже инстинктивно потянулся к кобуре, но вместо этого холодно приказал:

– Роттенфюрер, поднять группу! Обе машины – к воротам! В крепости остается только один часовой. Остальные – по машинам!

Живым он им Беркута, конечно, не привезет. Там же, в лесу, прикажет спустить с него шкуру. И приказ будет выполнен. Уезжая отсюда, он увезет скальп этого варвара и повесит его на воротах своего родового замка. Поправ этой интригующей дикостью нравы и обычаи рыцарского рода Штуберов.

– Вас не гложет никакое предчувствие, мой фельдфебель? – спросил он, подходя к кабине своей «унтер-пропаганд-машинен».

– Они уже давно перестали посещать меня, господин гауптштурмфюрер, – мрачно ответил Зебольд, готовясь втиснуться в кабину грузовика. – Последнее предчувствие появилось в тот день, когда вы представили меня к присвоению офицерского чина. Плохое предчувствие.

Это была дешевая месть. Ведь Зебольд наверняка понимал: не гауптштурмфюрер виновен в том, что это представление затерялось где-то в лабиринтах военного ведомства. Да и время ли сейчас вспоминать о нем.

– Не пытайтесь испортить мне настроение, мой фельдфебель.

– Ровно через час партизаны испортят его нам обоим.

7

Да, голос этого поражающего своим хладнокровием «венского фюрера» действительно способен был показаться Гитлеру последним колоколом надежды. В конце концов он не мог допустить, чтобы страна, в которой фашизм зарождался как идеология, стала жертвой заговора предателя-короля.

Гитлер никогда всерьез не воспринимал ни опереточный вождизм дуче, ни боевые качества его полевых армий, в которых Муссолини так и не сумел возродить дух римских легионов. Но в то же время он смутно представлял себе, какими иными силами Германия могла бы в свое время отвлекать крупные соединения войск антигерманской коалиции, не будь итальянских дивизий в Африке, Греции, России. Нет, существуют бреши, при которых любая цитадель – уже не цитадель.

Буквально перед прилетом Скорцени в «Волчье логово» Гиммлер просил разрешить ему ввести в действие свой план изменения ситуации в Италии. Детали этой операции, получившей название «Аларих», начали разрабатываться в кабинетах службы безопасности еще два месяца назад. При этом они рассматривались как один из основных вариантов «умиротворения» союзницы – Италии на случай вполне прогнозируемых «непредвиденных» обстоятельств.

Немного поколебавшись, Гитлер дал согласие на осуществление и этой операции, хотя и считал ее неосуществимой. Для успешного ее проведения Гиммлеру скорее всего придется требовать открытия еще одного фронта – итальянского. При котором многотысячные дивизии «макаронников», как бы ни были они презираемы эсэсовским воинством рейхсфюрера, все же окажутся союзниками англо-американцев.

Когда при разговоре с Гиммлером в голову фюрера закралась мысль о возможности такого союзничества, он едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Однако никаких опасений рейхсфюреру СС при этом не высказал. Вместо этого, как бы между прочим, поинтересовался, где сейчас находится тот прославившийся во время австрийских событий «венский фюрер» Скорцени и как скоро представляется возможным вызвать его в ставку. И даже был немного разочарован, узнав, что гауптштурмфюрер сейчас в Берлине, занимается особой диверсионной школой и развертыванием эсэсовских террористических групп на Востоке и в Югославии. Гитлер считал, что самим дьяволом заложенный в этом парне талант диверсанта, талант, усиленный наполеоновским фатализмом, следует использовать куда более рационально.

Впрочем, совсем недавно Гиммлер докладывал ему, что Кальтенбруннер рекомендует «венца» Скорцени на пост шефа эсэсовских диверсантов. И он тогда не возражал. Рекомендация Кальтенбруннера говорила сама за себя.

Он не возражал, но все же нашел время более подробно ознакомиться с личным делом этого «фюрера СД» и даже при случае попросил Кальтенбруннера напомнить кое-какие подробности из биографии нового подчиненного. Так вот, детали были весьма впечатляющими.

Оказалось, что Кальтенбруннер близко познакомился со Скорцени, еще будучи членом «Академического легиона», этого студенческого добровольческого корпуса молодых австрийских национал-социалистов, сторонников воссоединения Австрии с рейхом. В свою очередь, Кальтенбруннер познакомил тогда еще двадцатичетырехлетнего Скорцени с фюрером австрийских национал-социалистов Артуром Зейс-Инквартом. Он же летом 1932 года рекомендовал Отто кандидатом в члены нацистской партии.

«Похвальная поддержка, – мысленно проворчал фюрер, – если только она продиктована интересами партии, а не дружбой собутыльников. Похоже, в этот раз дружба и интересы дела совпали».

С первым своим партийным поручением: вести подрывную пропаганду против австрийского правительства со страниц газеты «Национал-социалистише нахрихтен», органа нацистской партийной группы округа Веринг, Скорцени справился великолепно. Как оказалось, он отлично владел не только пистолетом и шмайсером, но и пером. Гитлер знал, как мало таких людей в партии – чтобы и оружием, и словом оратора, и пером…

«Ага, февраль 1934 года. Наш “венец” дает эсэсовскую клятву при вступлении в 89-й штандарт[8] СС».

– Неужели еще в феврале 1934 года? – спросил Гитлер, не отрываясь от досье. Словно там могла быть описка. – Уже одно это заставляет относиться к нему с уважением.

– Тот, кто входил в первые охранные отряды партии, заслуживает особого уважения, – позволил себе то ли уточнить, то ли поправить фюрера Кальтенбруннер.

Гитлер что-то недовольно проворчал в ответ и спросил:

– Что вы еще можете добавить к тому, что есть в деле?

Из пересказа, услышанного из уст Кальтенбруннера, фюрер смог вспомнить, что в том же году эсэсовец Отто Скорцени принял участие в нацистском путче в Вене, находясь в рядах штурмового отряда по захвату резиденции федерального канцлера Австрии. В этой операции тогдашний канцлер Энгельберт Дольфус был убит. Однако Гитлер не стал выяснять, является ли его убийцей именно Скорцени. Не следует искать убийцу там, где на спусковой курок нажимает история. Да, именно так: история.

А вот то, что после поражения путча гауптштурмфюреру[9] СС Скорцени, в отличие от многих других заговорщиков, удалось избежать суда, показалось Гитлеру весьма существенным. Как и то, что он не покинул Австрию и не поспешил уйти в глубокое подполье. Наоборот, сумел открыто устроить свою женитьбу и стать управляющим делами одной венской строительной фирмы, которая после этого не раз давала крышу «Германскому гимнастическому союзу» и другим молодежным объединениям, стремившимся к утверждению в своей стране нацизма.

«Этот факт говорит о многом, – подумалось фюреру. – И прежде всего – о хладнокровии парня, его умении выдерживать удары судьбы, не отрекаясь от неудачников.

“Не отрекаясь от неудачников”, – повторил про себя Гитлер. – А ведь нашлось немало таких, что отреклись. Трусливо отсиделись. Сколько их еще появится на пути к вершине рейха. Сколько неудач придется пережить…»

И все же по-настоящему этот боевик раскрылся в марте 1938 года, когда президент Австрии Вильгельм Миклас отказался утвердить усиленно поддерживаемого из Берлина национал-социалиста Зейс-Инкварта федеральным канцлером, и стало ясно, что путем мирного правительственного переворота к власти в стране национал-социалистам не прийти.

Гитлер хорошо помнил это время. Но лишь сейчас открыл для себя, как много сделал для аншлюса этот почти незнакомый ему гауптштурмфюрер, чье имя, несомненно, войдет в историю национал-социалистического движения. Однако история подождет.

Как раз тогда, в марте 1939-го, Кальтенбруннер получил приказ начать еще один путч. Руководитель гимнастического союза Бруно Вайс, одновременно являющийся унтерштурмфюрером[10] 89-го штандарта, отлично знал возможности и характер Скорцени. Именно поэтому назначил его командиром одной из «мобильных» групп СС – той небольшой, всего из двадцати человек, группы наиболее отчаянных эсэсовцев, которой было поручено ворваться в президентский дворец и арестовать самого главу государства.

К чести этих боевиков, они сумели смять охрану без единого выстрела. Причем Скорцени ворвался в вестибюль дворца и устремился по лестнице наверх, к апартаментам президента. Говорят, дорогу ему успел преградить молодой лейтенант вместе с несколькими солдатами дворцовой охраны. И наступил момент, когда если бы Скорцени хоть на мгновение растерялся, эта растерянность не только стоила бы ему жизни, но и, возможно, свела бы на нет весь путч. Однако, уже стоя под дулами винтовок, Скорцени догадался крикнуть: «Я послан новым правительством! Немедленно проводите меня к президенту!»

Почему лейтенант поверил ему, почему взялся провести в приемную президента – объяснить невозможно. Один из тех загадочных фатальных случаев, без которых не обходится ни один путч, ни один заговор. Важно, что это произошло. Ну а как только гауптшарфюрер и два других эсэсовца оказались в приемной, они тотчас же разоружили офицера и со всей возможной в этой ситуации вежливостью арестовали вышедшего на шум президента Микласа. Еще через час тот же Скорцени со своими сорвиголовами уже врывался в резиденцию австрийского канцлера, который, согласно плану путча, тоже подлежал аресту.

Впрочем, не меньшую преданность национал-социализму проявил этот гауптшарфюрер 89-го штандарта СС и во время венской «Кристальной ночи»[11]. Однако на выбор Гитлера, на его решение этот факт никакого влияния уже не оказал. Пути выхода из ситуации, которая создалась после ареста Муссолини, были подсказаны именно этими, памятными ему, венскими событиями 1938-го и тем обстоятельством, что отдел диверсий Главного управления имперской безопасности возглавлял человек, имеющий большой диверсионный опыт и лично арестовывавший двух первых лиц в государстве. Среди бела дня, в независимом государстве, в котором вовсю развернулось преследование нацистов.

8

Ливень, разразившийся в то июльское утро над Харбином, был настолько мощным, что в течение какого-нибудь часа Сунгари взбухла, словно пораженная тромбами огромная вена, и казалось, что потоки свинцово-черной «крови земли» вот-вот хлынут на окраины города. Но ливень утих так же неожиданно, как и начался, и река застыла на последней грани своих берегов, чтобы еще через какое-то время обессиленно отступить в глубокое каменистое прарусло.

С балкона своего дома, что был уже не столько жильем, сколько штабом белогвардейского движения и центром всей русской жизни в Маньчжурии, атаман Семенов осматривал реку, словно рубеж, который его армии неминуемо придется форсировать. И какое-то странное предчувствие угнетало его душу – предчувствие того, что эта река будет последней, и если даже волны помилуют его, то на том берегу все равно ждет гибель.

«Как Наполеон у Березины? – робко попытался он выяснить суть этих предчувствий. – Но пока что я не потерпел ни одного поражения. Хотя и ни одного сражения тоже пока не выиграл, – с грустью заметил он, всматриваясь в рой приземистых фанз, постепенно вырисовывающихся в глубинах редеющего тумана и все отчетливее обретающих свое истинное очертание. – Да, не выиграл. Ни одного по-настоящему крупного важного сражения. И вообще, похоже, что это уже не твоя война, генерал-атаман, не твоя. Свой шанс ты упустил еще в Гражданскую».

Он взглянул на часы. До появления Родзаевского оставалось сорок минут. Обычно полковник был по-немецки точен и по-японски вежлив. Он даже водки стал употреблять значительно меньше, дабы вытравить из себя «остатки русского свинства». Что касается остатков этого самого русского свинства, то тут Семенов не возражал. Уж чего-чего, а свинства у его воинства хватало. И все же…

С того времени, когда Родзаевский возглавил «Российский фашистский союз», он не считал возможным для себя и дальше скрывать все то презрение, что накопилось в нем по отношению к русскому разгильдяйству, пьянству и особенно к «хамскому выражению способа мыслей», как витиевато изъяснялся по этому поводу сам полковник.

Это его неприятие всего русского во имя Великой России стало еще более заметным, когда в 1937 году он оказался во главе Харбинской секретной школы, в курсе обучения которой пытался теперь соединить техническую вооруженность немецких спецшкол с восточными методами физической подготовки японских разведчиков. Сабельную казачью удаль загнать в «каноны европейской цивилизованности и восточной выживаемости».

Вспомнив это выражение Родзаевского, генерал снисходительно погасил тонкими аристократическими губами улыбку. Родзаевский действительно обладает удивительным даром любую банальщину облачать в замысловатые словесные формулы. И следовало признать, что очень часто ему это удается. Во всяком случае, на совещаниях командного состава армии его «выраженьица» теперь уже нередко можно было слышать из уст других полковников и даже генералов.

Семенов вошел в кабинет, обставленный в старом дворянском стиле из всего того, что удалось найти истинно русского, вообще европейского, в Харбине. Просторный, с двух сторон завершающийся большими полукруглыми лоджиями, он уже по существу был превращен в музей атамана Семенова, экспонаты которого виднелись везде: вывешенными на стенах, выставленными на полках шкафов, которые по идее должны были бы заполняться книгами; на трех П-образно поставленных столах, на каждом из которых царила статуэтка одного из кумиров: Наполеона, Колчака, недавно подаренная ему фюрером русских фашистов Родзаевским, Гитлера.

Впрочем, все трое пылились здесь лишь до той поры, пока появится статуэтка атамана Семенова. Генерал уже заказал ее одному местному скульптору из русских, что прибыли в Маньчжурию еще полвека назад. Он и сейчас старался никого не впускать в свой кабинет-музей, – для приемов у него был другой, рабочий, на первом этаже, – тогда же путь сюда вообще будет заказан кому бы то ни было.

Когда вернемся в Россию, прикажу, чтобы этот кабинет, как он есть, перевезли в Читу, решил Семенов, садясь в удобное, обшитое зеленым бархатом, кресло. Именно в Читу, а не в заезженный, превращенный в сонмище Петербург, а уж тем более – в развращенную большевиками Москву.

Пусть для кого-то Чита кажется забытой богом и людьми провинцией. Но именно этот город будет объявлен когда-то колыбелью семеновского движения. «Семеновского освободительного, – уточнил генерал, – движения». Колыбелью и столицей. Она же станет и первым городом, который он изберет для ставки, когда его войска начнут новый поход в Россию.

«Даже если не удастся продвинуться к Уралу, – взглянул он на карту, – создам Забайкальскую Русь – Даурию. Только так: Русь-Даурию».

Генерал склонился над картой и взглядом очертил территорию, которая, по его замыслу, должна составить страну Даурию. Получалась огромная природная крепость, рубежи которой на Севере вырисовывались непреодолимым рубежом Байкала; Становым хребтом и отрогами Восточного Саяна – на востоке и западе; с тылами в виде границ с Монголией и Китаем – на юге.

А ведь это идея! Поднять забайкальское казачество. Сформировать летучие отряды из бурятских, тувинских и монгольских ополченцев. Создать сеть фортов на перевалах и равнинных проходах. Сам Господь Бог перстом своим указывает ему на эту землю обетованную.

Если бы в свое время он указал на нее адмиралу Колчаку и тот увел войска за Сибирское море, да хорошенько укрепился – свободная забайкальская Россия могла бы держаться до сих пор. Однако Верховного правителя обуревала иная идея: непременно владеть всем огромным пространством от Урала до Тихого океана. Только так: от Урала до океана. Но это оказалось невозможным. Непомерные расстояния, дъявольские морозы при абсолютном сибирском бездорожье; красные партизаны на коммуникациях и постоянно натравливаемые на казаков шайки аборигенов.

Нет, удержать это пространство силами, которыми обладал тогда сухопутный вице-адмирал, было просто невозможно. Не говоря уже о том, что представления о тактике и стратегии борьбы на сухопутных фронтах у мореплавателя Колчака были весьма приблизительными, а порой и странными. Ну да не об этом сейчас… Тем более что ведь был период, когда фактическим правителем всей Сибири оставался он, генерал-лейтенант Семенов. Но и ему тоже не приходила тогда в голову идея использовать природную забайкальскую крепость.

Атаман оторвался от карты и перевел взгляд на покоящийся в золоченой рамке, – наподобие тех, в которые обычно заключались семейные фотографии, – приказ Колчака о передаче всей власти в Сибири генералу Семенову, изданный им 4 января 1920 года.

«…Ввиду предрешения мною вопроса о передаче Верховной Всероссийской власти Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину, – говорилось в нем, – впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства всей России, предоставляло Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа генерал-лейтенанту атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины. Поручить генерал-лейтенанту атаману Семенову образовать органы государственного управления в пределах распространения его полноты власти. Верховный правитель адмирал Колчак».

«…Впредь до получения указаний». Но указаний Деникина не последовало. Значит, приказа Верховного правителя никто не отменял и не изменял. Он действителен до сего дня, утверждая и узаконивая его в титуле Главнокомандующего и праве на всю полноту власти в Российской Восточной Окраине. И все же…

Тысячи раз перечитывал Семенов этот документ, однако вновь и вновь он вызывал в его душе целую гамму противоречивых чувств, порождая множество вопросов. Почему Колчак считал вопрос о передаче власти Деникину «предрешенным»? Почему он, Верховный правитель, обладающий властью на огромной территории России, значительно большей, чем та, которая была в руках Деникина, столь безропотно соглашался передать «всю полноту власти» какому-то бездарному генерал-лейтенанту? И добро бы кому-то из царской семьи, наследнику престола принцу крови. Это было бы понятно. Но самозванцу Деникину! У которого прав на «Верховную Всероссийскую власть» было куда меньше, чем у самого адмирала Колчака. Или по крайней мере не больше.

Впрочем, он никогда не верил в Колчака. На всех действиях адмирала, его взглядах на будущее своего войска, России и свое собственное будущее, лежала печать обреченности. Да, обреченности. И время безжалостно, жестоко подтвердило это. Даже арест и казнь Колчака получились какими-то нелепыми, недостойными Верховного правителя.

Тем не менее за приказ, копия которого хранилась сейчас на его столе, он был признателен Колчаку. Как-никак в течение всех лет, что минули после Гражданской войны, Семенов использовал именно эту, данную ему Колчаком, «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины».

В ситуации, при которой любой, собравший под своим началом полсотни земляков, объявлял себя атаманом, а всякий наголову разбитый красными генерал тщился предстать перед заграницей в лике единственного, богоизбранного спасителя России, военно-политическое завещание верховного правителя становилось уникальным юридическим подтверждением хоть какой-то правомочности амбиций одного из генерал-атаманов, ставило его право на верховенство в среде дальневосточной белогвардейской эмиграции, и даже среди ее генералитета, вне всякой конкуренции.

Наконец, только приказ Колчака давал основание японской военной и гражданской администрации рассматривать генерала Семенова в качестве единственного и полноправного представителя эмиграции на всех переговорах. Японцы отлично понимали: стоит генералу Семенову сойти с политической арены, и в стане белого офицерства начнется такой разброд, что вселить в него дух единства будет уже невозможно.

Генерал Семенов, конечно же, осознавал все это. Не скрывал, что осознает. Деликатно старался не злоупотреблять надеждами и расчетами своих покровителей. Однако же цену себе держал. Что-что, а это он умел.

9

– Господин генерал, – появился в дверях полковник Дратов, – звонят из японской миссии.

Семенов растянул губы в благодушной улыбке. Он всегда улыбался, не раскрывая рта, не разжимая губ, совершенно беззвучно. В то же время ни слова не произносил улыбаясь. Каждое его слово было словом атамана Семенова. Оно могло и должно было рождаться из суровой необходимости и в суровой сосредоточенности.

Но сейчас ухмылка его оправдана. Сообщение о звонке из японской миссии представлялось похожим на появление духа, которого он вызвал своими раздумьями и воспоминаниями.

Семенов спустился вниз, прошел в служебный кабинет и снял трубку.

– Господин генерал? – услышал он русскую речь, приправленную неподражаемым японским сюсюканьем. – Начальник японской военной миссии в Тайларе господин подполковник Таки почитал бы за честь видеть вас.

«Почитал бы за честь», – обратил внимание Семенов. Общаясь с русскими офицерами, этот Куроки зря времени не теряет. Правда, атаман прекрасно знал, что переводчик штаба японской военной миссии не теряет времени еще и потому, что является кадровым офицером разведки. Но это не меняло сути их отношений.

– Мне тоже приятно будет встретиться с господином подполковником.

– Он почитал бы за очень большую честь, если бы вы нашли возможность встретиться с ним уже сегодня.

– Прямо сегодня? – мельком взглянул атаман на настенные часы. – Признаться, несколько неожиданно.

– Господин подполковник не сомневался, что вас это устроит. И не ошибся.

«Азиат чертов», – выругался про себя генерал, вновь взглянув на часы. – Совсем обнаглел, в соболях-алмазах…

– В таком случае, господин подполковник был бы рад видеть вас у себя в миссии в шестнадцать тридцать.

– По-моему, это самое удобное время для деловых встреч.

– Господин подполковник также не возражал бы, если бы вместе с вами на встрече присутствовали господин Бакшеев[12] и господин Власьевский[13].

– Передайте господину Таки, что мне лестно слышать имена своих боевых сподвижников, – улыбался и кланялся Семенов. Пока вдруг не поймал себя на том, что, беседуя с переводчиком, он, генерал, до омерзения вежливо, по-холуйски заискивающе, улыбается и кланяется… трубке. «Совсем ояпошился!» И круто выругался про себя.

Сбываются, понял атаман, его самые мрачные предсказания. И среди них – наиболее безутешное: «Эти япошки заставят мое православное войско до того съазиатиться, что потом с ним уже невозможно будет возвращаться в Европу». Так вот, похоже, что оно начало сбываться в наиболее страшной форме: первым «съазиатился» он сам, атаман.

– Если господин Семенов сочтет необходимым пригласить еще кого-то из своего генералитета, господин Таки не сочтет это отступлением от списка приглашенных. Господину генералу виднее, кого из штабных чинов взять с собой для того, чтобы разговор о будущем его армии был более обстоятельным.

– О будущем армии? – насторожился атаман. Это ж надо было Куроки умудриться изложить тему их встречи в такой «заушистой» форме!

– Теперь все думают о будущем, – уклонился переводчик от каких-либо вопросов, касающихся предстоящей встречи.

– Ветры перемен веют не только над Европой, господин Семенов. Они все чаще достигают окраин Великой Азии.

– Лучше бы не достигали. Особенно ветры тех перемен, которые происходят сейчас на пространстве между Берлином и Римом, – ворчливо заметил Семенов, суеверно открещиваясь от какой бы то ни было связи реформ в своем войске с тем, что происходит на германских фронтах. Хотя, если японцы что-то задумали относительно его частей, оно неминуемо будет навеяно ветрами, веющими с Запада, – в этом Куроки, чертов азиат, прав.

Положив трубку, Семенов еще несколько минут стоял, глядя на нее, словно колдун на волшебную шкатулку, в ожидании очередного исчадия своего волшебства. Ему порядком надоела вся эта подколодная азиатская дипломатия, в которую более двух десятилетий играли с ним китайцы, маньчжуры, монголы, а теперь вот и японцы. Он все труднее понимал действия и рассчеты японского императора и его генерального штаба.

Атаман был убежден: лучшее время для своего выступления японцы уже упустили. Безнадежно упустили. Вторжение нужно было начинать весной сорок второго. Немцы еще стояли в центре России. Победы их были неоспоримы. Миллионы красноармейцев, томящихся в немецком плену, куда охотнее пошли бы в русские освободительные формирования, узнав, что с востока на большевистскую Россию двинулась еще одна мощная сила. А все, кто оставался преданным Белому движению здесь, на Дальнем Востоке, восприняли бы появление войск атамана Семенова на левом берегу Амура как продолжение Гражданской войны. Только теперь уже к нему присоединились бы сотни тысяч крестьян, понявших, что марксистско-ленинские жидо-большевички просто-напросто обманули их, не дав ни земли, ни свободы, ни равенства, ничего, кроме доброй сотни коммунистических концлагерей.

Да, время упущено, тяжело вздохнул генерал. Войска союзников все ближе подступают к границам рейха. На что рассчитывают японцы? На то, что победят, начав войну с Россией в одиночку? Имея у себя в тылу огромный бурлящий Китай, оскорбленных Перл-Харбором американцев и десятки других народов, которые поднимутся, как только окончательно поймут, что Германия терпит поражение и скоро американцы вместе с англичанами и русскими примутся за Японию?

Семенов поднялся к себе в кабинет-музей и снова вышел на балкон.

Ливень наконец-то прекратился. Солнце выползло из предгорий Большего Хингана и растекалось по одному из склонов, словно огромное разбитое яйцо. Где-то там, за хребтом, синела другая река, Аргунь, за которой начиналась его родина. Семенов готов был форсировать ее хоть сейчас. Даже зная, что идет на верную гибель. Ему опостылела бездеятельность, осточертело это «великое маньчжурское стояние» его войск. Осатанела заумная игра японских штабистов в черт-те какую дипломатию.

Иногда ему хотелось бросить все: резиденцию, войска – и уехать в Европу. Он завидовал Краснову, Деникину, Шкуро. Даже Власову – и то временами завидовал, хотя и не уверен, что не пристрелил бы его при первой же встрече. При первой же. И за то, что когда-то был большевистским генералом, и за то, что теперь стал антибольшевистским, не признавая при этом за Россией права на своего царя, не принимая толком ни монархических, ни белогвардейских идей.

– Прибыл полковник Родзаевский, – доложил адъютант, неслышно возникая у него за спиной.

– Прибыл, наконец-то! Ну зовите его сюда, этого нижегородского фюрера, в соболях-алмазах.

– Прямо сюда?

– Нет, конечно, – почти испуганно оглядел Семенов свой тайный кабинет. Он чуть не забыл, что не должен впускать сюда никого из посторонних.

10

Где-то на полдороге между Рангсдорфом и предместьем Берлина, как только они углубились в казавшийся бесконечным сосновый лес, покачивающийся на ветру пожелтевшими от солнца пышными кронами, Скорцени приказал водителю свернуть в одну из просек, а еще метров через сто, когда ветки над «оппелем» совсем сомкнулись, остановиться.

Из машины Скорцени вышел молча, но Гольвег понял, что ждать приглашения не следует, гауптштурмфюрер решил поговорить с ним наедине вон у той полуразрушенной беседки, из-под которой вытекает небольшой рассеивающийся между болотными кочками ручеек. Он не впервые встречается со Скорцени и уже успел заметить, что все серьезные операции тот предпочитал обсуждать где угодно, только не в стенах своего кабинета.

– Гольвег, сейчас вы узнаете только то, что вам положено знать, – жестко проговорил Скорцени, отбивая рукой в грубоватой кожаной перчатке отвисшую доску с поржавевшими гвоздями, мешавшую входить в беседку.

Однако, отбив ее, вовнутрь так и не вошел. Вторая доска, которую он ребром ладони отсоединил от балки, ему и вовсе не мешала. Это была разрядка. Гольвег еще никогда не видел этого гиганта таким взволнованным – уж кто-кто, а «венский фюрер» умел скрывать свои чувства.

– Завтра же вы отправитесь в Италию. Мне нужно знать, где находится Муссолини.

– Но ведь он арестован.

– Если бы он отдыхал в своей резиденции, то совершенно не интересовал бы меня. А вас – тем более. Он арестован, однако место его пребывания тщательно скрывается. И от тех, кто хотел бы отомстить ему, и тем более от тех, кто, наоборот, готов пожертвовать жизнью. ради того, чтобы снова подарить ему свободу. Поэтому…

– В таком случае место его заключения, очевидно, довольно часто меняют. Возможно, используя для этого вовсе не тюрьмы и казарменные казематы, а, например, плавучую тюрьму в виде совершенно неприметной канонерки, – не совсем тактично перебил его Гольвег.

Но взгляд, которым Скорценн просверлил его, оберштурмфюрер должен был истолковать не как укор, а как похвалу учителя.

– Вот почему из всех людей, которых знаю в Берлине, я запросил из ставки фюрера именно вас, Гольвег. Мне нравится ход ваших мыслей. Но дело не только в этом. У вас остались старые связи с несколькими опытными сотрудниками итальянской секретной службы. Так вот, настало время активно разрабатывать их. Найдите через них людей, которые поймут, что своей информацией они помогут спасти дуче, а значит, и самих себя. Их информация будет оплачена трижды. Во-первых, нами, в фунтах-стерлингов – подчеркивайте это, английская валюта у них там сейчас очень котируется. Во-вторых, самим дуче, если, конечно, Бог и фюрер не отвернутся от него. И, наконец, со знанием честно исполненного долга. Да-да, Гольвег, есть люди, для которых и это чувство еще что-нибудь да значит.

– Не смею сомневаться, гауптштурмфюрер. Если я верно понял, речь идет о том, чтобы вырвать его живым, – осторожно уточнил Гольвег.

Какое-то время Скорцени настороженно всматривался в синевато-черную стену кустарника, словно ожидал оттуда нападения. Сейчас, в предвечернем сумраке, щека его показалась Гольвегу маской из серого мрамора, исполосованного трещинами, оставшимися после резца подвыпившего мастера.

– Да, Муссолини нужен живым, – подтвердил он, не переводя взгляда на оберштурмфюрера. При этом на лице его не возникло никаких признаков оживления. – Это вопрос политического престижа. Но возможен и крайний вариант… Когда станет ясно, что король уступил нажиму англо-американцев, дуче неминуемо будет передан союзникам, а мы не способны освободить его прежде, чем это произойдет. Мы должны предвидеть и такой исход, На то будет особое распоряжение. Характер которого, впрочем, не может изменить сути вашего задания.

– И я действительно должен отбыть уже завтра? То есть я хотел спросить: это реально?

– Не заставляйте сомневаться в моих людях, Гольвег. Я этого не люблю.

Оберштурмфюрер встревоженно посмотрел на Скорцени. Он понимал, что подготовить агента к отправке в другую страну не так-то просто: документы, легенда, деньги, маршрут, надежная явка хотя бы на период акклиматизации…

– …Будет подготовлено в течение ночи и завтрашнего дня, – вычитал в его молчании все эти страхи Отто Скорцени. – К вечеру самолет уже доставит вас к итальянской границе.

– Одного?

– В помощники дадим двух агентов из тех, кто довольно сносно научился есть макароны, отличая спагетти по-милански от спагетти по-сицилийски. Говорят, для итальянцев это вопрос принципиальный, – презрительно процедил гауптштурмфюрер, направляясь к машине.

– Во всяком случае, эти их «энциклопедические» познания не помешают.

– Вместе с выяснением места пребывания дуче – кстати, в сообщениях будете называть его Консулом, это и даст название операции – следует точно выяснить все условия: местность, характер охраны, режим содержания, наличие людей, готовых оказать помощь, настроение местного населения, возможные способы освобождения… Учтите: в этом деле важны любые подробности. Исходя из них, мы и будем спешно разрабатывать тот или иной вариант операции. У вас возникли вопросы, оберштурмфюрер?

– Мне понадобятся сведения из досье на некоторых агентов секретной службы Италии.

– Унтерштурмфюрер Рувель. Управление зарубежной разведки СД. Этот человек предоставит все, что может вас заинтересовать. Он будет уведомлен. Однако причины вашей заинтересованности этим досье не должен знать.

Гольвег кивнул. Это предупреждение Скорцени означало, что даже в Главном управлении имперской безопасности о задании, которое ему предстоит выполнять, будет осведомлен очень ограниченный круг людей. Именно это обстоятельство заставило его спросить Скорцени о том, о чем, в общем-то, он не должен был спрашивать:

– Но местонахождением дуче будут интересоваться и другие наши люди: из СД, абвера, осведомители Риббентропа[14].

– Это естественный интерес, – уклончиво ответил Скорцени. – Было бы странно, если служба безопасности не интересовалась судьбой одного из самых верных и высокопоставленных союзников по борьбе. Это не должно смущать вас, Гольвег. Это совершенно не должно смущать вас. Любое ваше донесение, принятое в любое время суток, будет немедленно докладываться лично мне. Немедленно, помните об этом.

«…А следовательно… фюреру, – мысленно проследил эту цепочку Гольвег. Он помнил, что Скорцени только что вернулся из «Волчьего логова». – Или, в крайнем случае, бригадефюреру СС Шелленбергу. И уже через него…»

Ну что ж, его, Гольвега, это вполне устраивало. У него нет заслуг, равных «венским подвигам» Скорцени. Он не может вскользь напомнить кому-либо о том, что Кальтенбруннер и художник из Браунау Шикльгрубер[15] – его земляки. Так что участие в этой операции, в исходе которой фюрер заинтересован лично, дарило ему редкий шанс по-настоящему отличиться.

– Меня будет интересовать самая полная информация о месте заключения Консула, – неожиданно повторился Скорцени. – Успех или провал всех наиболее важных операций, проводимых любой секретной службой мира, всегда зависел от того, насколько было или не было учтено множество мелочей.

– Мелочи, подробности… Фамилии людей, имеющих хоть какой-нибудь доступ к информации о Консуле… Я буду помнить об этом, гауптштурмфюрер.

– И последнее, Гольвег. Если бы вам пришлось самому подбирать людей для той миссии, которую нам придется выполнять… Кого бы вы отобрали в первую очередь?

Оберштурмфюрер посмотрел на Скорцени с таким мучительным напряжением, словно хотел вычитать ответ на его собственном лице. Он не торопился с ответом. Нет, это не проверка на умение подбирать себе друзей или надежных исполнителей. В такой плохо завуалированной форме у него спрашивали совета. И это делал Скорцени, который хорошо известен тем, что, принимая решения, не советовался не только с подчиненными, но зачастую и с непосредственными начальниками. Получив приказ, он предпочитал действовать на свой страх и риск.

Но сейчас у шефа отдела диверсий СД было слишком мало времени для того, чтобы тщательнейшим образом подбирать команду из своих разбросанных по всему миру лучших агентов империи.

– Из тех, кого можно включить, не нарушая устоявшихся агентурных звеньев, я назвал бы прежде всего обер-лейтенанта Хасселя, обершарфюрера Кальвица. Ну, еще Андриана фон Фелькерсама.

Скорцени едва заметно кивнул. Он знал этого прибалтийского помещика, избравшего судьбу диверсанта скорее из романтического увлечения, чем из желания служить фюреру и Германии.

– Добавим сюда Менцеля, Швердта, – продолжал тем временем Гольвег. – И, конечно же, Вилли Штубера, уж не знаю, в каком он сейчас чине пребывает. Я понимаю, его придется выдергивать из Подолии, – упредил оберштурмфюрер замечание шефа. – Зато у Штубера, наверное, самый большой опыт действия в полевых условиях. Это важно.

Скорцени вопросительно взглянул на Гольвега. Список исчерпан?

– Думаю, что штурмбаннфюрера СС барона Клауса-Иоахима фон Лепеля вы привлечете и без моей рекомендации.

Скорцени поморщился.

«Два аристократа в одной группе – это слишком» – так можно было истолковать его реакцию.

– О Штубере, естественно, позаботятся. Если в этом будет необходимость, – вполголоса проговорил Скорцени, когда машина уже въехала на окраину Берлина. Он сказал это после длительного молчания, которое, конечно же, было связано вовсе не с раздумьями над судьбой агента СД.

– Стоящий парень.

– Все будет зависеть от того, какое заточение изберут для своего дуче путчисты Бадольо. Больше всего меня тревожит то, что Муссолини может оказаться на каком-то из военных кораблей. Вот кого у меня нет под рукой – так это людей, знающих морские суда, имеющих опыт абордажных боев. Придется брать все, чем пожертвует из своих старых морских запасов адмирал Канарис.

– Или пользоваться услугами сицилийских пиратов.

– Вы можете представить себе, Гольвег, немецких офицеров, решившихся на арест фюрера?

– Простите, – напрягся Гольвег, подаваясь вперед так, что его лицо оказалось почти зажатым между плечами водителя и гауптштурмфюрера. Однако, не дождавшись никаких разъяснений, мрачно, едва ворочая языком в пересохшем рту, пробормотал: – Я не смог бы представить себе такое, даже в кошмарном бреду.

– Мне тоже непонятна психология людей, предавших и превративших в жалкого пленника человека, который силой своего духа, своих идей вознес эту жалкую Италию на гребень истории. И которому еще вчера они так неистово поклонялись.

– Нет, я не могу себе такого представить, – уже более твердо заявил Гольвег, вздрогнув при одной мысли о том, что бы могло произойти с ним, узнай кто-нибудь из близкого окружения Гитлера или Мюллера, на какие темы они позволяют себе рассуждать в присутствии водителя.

Точнее, позволяет себе он, Гольвег. Скорцени это, естественно, простилось бы.

Еще несколько кварталов, словно желая немедленно избавиться от такого собеседника, Скорцени вышел из машины, остановил первый попавшийся «оппель» и решительно открыл его дверцу.

– Ефрейтор, этого офицера немедленно доставить в Заксенхаузен, а там – по указанному им адресу. – Отрывистая гортанная речь его напоминала рев фельдфебеля на строевом плацу в школе унтер-офицеров.

– Но здесь есть кое-кто повыше ефрейтора.

– Что?! – рванул Скорцени вторую дверцу, за которой, на заднем сиденье, свободно развалился тучный майор, очевидно, представлявший какую-то тыловую службу.

– А то, что я тороплюсь.

– В таком случае поедем со мной. Если уж вам настолько некогда.

– Куда это?

– На Принц-Альбрехштрассе[16], майор! Нет такого желания? Тогда немедленно освободить машину!

– Хорошо, хорошо, мы доставим вашего офицера, – согласился майор в тот последний миг, за которым Скорцени просто мог выволочь его из кабины.

– Там вас подготовят, оберштурмфюрер, – успел сказать Скорцени, пока Гольвег, ощущая жуткую неловкость не столько перед майором, сколько оттого, что заниматься транспортом пришлось самому Скорцени, пересаживался в эту машину.

И Гольвег понял, что речь идет о замке Фриденталь, где в последнее время проходили экипировку почти все диверсанты, отправляемые с особо важными заданиями.

– Не сомневаюсь.

Где-то недалеко взвыла сирена воздушной тревоги. На ее вой, словно на призыв вожака стаи, отозвалось еще с десяток сирен, которые теперь, после высадки англо-американских войск в Сицилии, включались все чаще. Однако, несмотря на то что весь город уже буквально дрожал от гула тяжелых бомбардировщиков, Скорцени спокойно сел рядом с водителем.

– У меня такое впечатление, будто мой самолет еще не приземлился, – медленно проговорил он, приказав перед этим ехать на Принц-Альбрехштрассе.

Но водителю трудно было уловить ход мыслей гауптштурмфюрера. Да ему и не полагалось улавливать их.

11

Подъезжая к Змеиной гряде, на которой шел бой, Штубер уже довольно четко представлял себе, что здесь, в лесу, произошло и почему столь тщательно спланированная операция по уничтожению группы партизанских отрядов провалилась.

Из сведений, полученных от офицеров, выводящих свои подразделения из леса, он понял, что об операции партизанам стало известно заранее и, выставив ложное прикрытие, отряды сгруппировались на болоте. Отходя с боем, это прикрытие повело карательный отряд к Змеиной гряде, в то время как основные партизанские силы незаметно вышли из болота и, смяв две линии заградительного оцепления, состоявшего в основном из румын и полицаев, вырвались из окружения и скрылись в Тудоровском лесу.

Знал он также, что, по предположениям полицаев, Беркут находится именно там, на гряде. Из чего следовало, что основной удар приняла на себя его группа. Приняла, отвлекла – и почти вся погибла.

– Господин гауптштурмфюрер, – подошел с докладом обер-лейтенант, руководивший операцией на Змеиной гряде, – сопротивление партизанского отряда подавлено, через несколько минут…

– Бросьте, обер-лейтенант: «сопротивление подавлено»! – презрительно прервал его Штубер. – Мы подавляем его с лета сорок первого.

– Но вы сами можете убедиться.

– Уже убедился. Где Беркут?

– Если еще жив, то за той стеной.

– Это еще что за крепость? Я не слышал ни о какой крепости, которая бы находилась в этих лесах.

– Естественная гряда. Первый вал ее действительно похож на разрушенную крепостную стену. За этим валом они и засели. Группа наших пробралась в тыл. Но партизаны сбили ее с вершины.

– Вот как: уже сбили?

– Полицаи утверждают, что партизан осталось всего двое.

– И что один из них – Беркут?

– Так точно.

– Кто тот человек, который лично убедился в этом? – резко спросил Штубер.

– К сожалению, полчаса назад этот полицай погиб. Кстати, отчаянный был парень, что среди полицаев встречается крайне редко.

– Из ваших? – спросил Штубер командира залещинского полицейского отряда, молчаливо стоявшего в двух шагах от них.

– Из наших.

– Представить к награде. Посмертно. Описать его храбрость и представить. Приказ об этом будет объявлен во всех ближайших полицейских гарнизонах. Мы постоянно вдалбливаем в головы полицаям, что они трусы. В то время как воспитывать нужно на примерах смелости и преданности рейху.

– Яволь, господин гауптштурмфюрер. Сейчас мои хлопцы и Беркута возьмут. Он там, на том скалистом зубце, засел на вершине. Двое моих зашло ему в тыл, но он, гад, осилил их. Одного пулей, другого в рукопашной.

– Если в рукопашной, то похоже, что лейтенант Беркут. Брать живым. Немедленно передайте приказ: только живым. До темноты операцию нужно завершить. Ночью он ускользнет.

– Некуда ему отсюда ускользать, господин гауптштурмфюрер, – вмешался обер-лейтепант. – Теперь в тыл ему направлены почти два взвода. Сейчас они окружили плато и прочесывают его.

– Именно потому, что все окружено и вы уверены, что уйти он не сможет, операцию нужно начать немедленно. Всем в атаку. Рассредоточиться. Передайте, что это будет последняя атака. Каждого, кто хоть на шаг отступит от гряды, я пристрелю.

– Не отступят.

– Нескольких человек – на деревья. Они должны взять партизан в огненные клещи, простреливая все пространство и на этом хребте, и за ним. Пусть прижмут их к земле. Прижмут и держат. Вы поняли меня? – улыбнулся Штубер своей загадочно-властной, непостижимой для людей, не знавших его, улыбкой и, не вынимая пистолета, первым пошел к «крепостному валу».

На позициях партизан он внимательно осматривал каждого убитого, даже если тот был в немецкой форме. О пристрастии Беркута к «перемене костюмов» он знал. Но среди павших партизанского командира не оказалось.

– Господин гауптштурмфюрер! – окликнул его Зебольд, когда Штубер присматривался к партизану, лежавшему на вершине перевала. – По-моему, там, в скале, – пещера! Если это так, беркут наверняка в ней! Человеку, столько просидевшему на Днестре в доте, к подземельям не привыкать!

– Только потому, что Беркут столько просидел в подземелье на Днестре, в эту дыру он не сунется! И вообще, фельдфебель, нам здесь делать больше нечего!

– Но, господин гауптштурмфюрер, подождите! А вдруг?! Уж отсюда-то мы его выкурим!

– Обер-лейтенант, осмотрите все вокруг: каждую расщелину, каждый кустик, – бросил Штубер запыхавшемуся офицеру, только теперь, в числе последних, взобравшемуся на перевал. При этом Штубер заметил, что обер-лейтенант старается не смотреть вниз. Он был из тех, кого горы привлечь уже не способны. – На пещеру времени не теряйте. Вряд ли он рискнет зайти в эту ловушку. Впрочем, – добавил Штубер, уже спускаясь вниз, к «крепостному валу», – разложите в ней, у входа, хороший костер! Перекройте доступ воздуха. Так, на всякий случай!..

Если бы Беркут попался ему сегодня, он бы его действительно пристрелил. Прямо здесь. Он пристрелил бы каждого, кто попался бы ему сейчас у этой гряды.

Штубер не понимал такой войны: на измор, на износ, на истребление человеческих ресурсов. До этого была война во Франции, в Бельгии, Голландии. В Польше, наконец. Тоже ведь славяния… Как и везде, здесь, на Украине, преимущество немецкой армии в силе, технике, дисциплине, в опыте боевых действий очевидно. Почему же его до сих пор не удалось реализовать?

12

Над каменистым распадком сгущался холодный туман, клубы которого закипали где-то в глубине этой незаживающей раны земли и черной накипью оседали на огромные валуны, причудливые силуэты скал и полуокаменевшие стволы сосен.

Никакой тропы здесь не было, да, казалось, и быть не могло. Каждый, кто решался преодолеть распадок, должен был спускаться в него, как в погибельное чрево ада.

Проскочив небольшое плоскогорье, Ярослав Курбатов протиснулся между двумя валунами и, привалившись спиной к сросшимся у основания молодым стволам лиственницы, оскалился яростной торжествующей улыбкой. Тигровая падь рядом. Он дошел до нее. Еще каких-нибудь двести метров каменного безумия – и он окажется на той стороне, у пограничной тропы Маньчжоу-Го[17]. Каких-нибудь двести метров… Пусть даже каменного безумия. Он, ротмистр[18] Курбатов, пройдет их, даже если бы весь этот распадок оказался утыкан остриями сабель и штыков.

Жидкость, стекавшая по пробитому в каменном склоне руслу, была ржаво-красноватой и издавала подозрительно тухловато-серный запах. Однако это не сдержало Курбатова. Опустившись на корточки, он намачивал ладони на мокром камне – ручеек был настолько слабеньким, что зачерпнуть из него было невозможно, – и потом старательно облизывал их.

Тигровая падь не пугала его. Пограничные наряды туда не заходят: ни красные, ни маньчжурские. А если где-то наверху окажется засада, он будет прорываться, перебегая от карниза к карнизу, под нависающим гребнем левого склона.

Месяц назад он провел этим ходом одиннадцать диверсантов. Это были сорвиголовы, которых Курбатов знал еще по специальному отряду «Асано»[19] и с которыми прошел подготовку в секретной школе «Российского фашистского союза»[20]. Да, тогда их было двенадцать. И продержались они месяц. Группа прошла по станциям почти до Читы, пуская под откос и обстреливая эшелоны, нападая на колонны машин, вселяя страх в станичные и поселковые советы. Они знали свое солдатское дело. Каждый сражался, как подобает воину «Асано». Восемь погибло в стычках. Один пропал без вести, но никто не заставит его, Курбатова, поверить, что тот сбежал.

Еще одного, раненного, удалось оставить в семье белоказачьей вдовы. Последнего, одиннадцатого, тяжело раненного в совершенно дурацкой перестрелке с тремя мужичками из истребительного батальона, Курбатову просто-напросто пришлось добить ножом уже в километре отсюда. Они все же ушли от погони. И ротмистр тащил его сколько мог. Поэтому совесть его чиста. Но ситуация складывалась так, что Курбатов вынужден был добить его. Хотя этим одиннадцатым оказался командир отряда, и тоже ротмистр, Гранчицкий.

Жидкость была солоноватой и вообще отвратительной на вкус. Тем не менее Курбатов сумел кое-как утолить жажду, а утолив ее, снова привалился спиной к сросшейся лиственнице и несколько минут просидел так, совершенно отключив сознание, в каком-то полуобморочном небытие, в которое умел вводить себя, возможно, лишь он один. Потому что только он обладал полубожьей-полусатанинской способностью: в самые трудные, самые опасные, а иногда и постыдные, минуты вдруг как бы изымать себя самого из бытия; возноситься над всем, что происходило вокруг; превращаться в такой дьявольский сгусток желания «во что бы то ни стало – спастись», что каким-то образом тело его как бы оказывалось изолированным от окружающего мира, защищенным от всякой угрожающей ему опасности.

Нет, Курбатов не способен был ни описать это состояние, ни уж тем более объяснить его. Однако пользовался им всегда умело. И тогда, когда нужно было дольше всех пробыть под водой. И когда приходилось ворочать такие тяжести, к которым даже страшно подступаться. И когда выдерживал такое, чего никто другой, казалось, уже не в состоянии был бы выдержать.

Теперь же именно эти несколько минут «небытия» помогли Курбатову немного восстановить силы. Почти пятьдесят километров по горным дорогам и перевалам он прошел без отдыха. Километров семь из них – с раненым Гранчицким на спине. Вот почему несколько минут, которые он провел у ствола лиственницы, показались ротмистру блаженственными.

Чей-то голос? Послышалось? Да нет же, голоса!

Курбатов повернул карабин стволом вниз, проверил оба пистолета. Расстегнул кожаный чехол, в котором носил специально для него сработанный кузнецом-маньчжуром метательный нож, с ложбинкой в острие для закапывания туда яда, ампулка с которым всегда хранилась в кармашке чехла. Снова прислушался, внимательно осматривая гребень распадка. Вроде бы все тихо. Можно уходить. Но в том-то и дело – просто так, взять и уйти, ему не хотелось. Без стычки, без риска, уйти за кордон – это не для Курбатова.

– И все же я видел человека, – вдруг донесся до ротмистра тонкий юношеский голосок.

«Вот и достойный противник на арене, – поиграл желваками Курбатов. – Святое дело гладиатора».

Говорили где-то совсем рядом, за плоской, похожей на изодранный ветрами парус, скалой. Как раз в этом месте, где узкая, блуждающая между валунами тропа описывала большую дугу, по которой пограничникам или охотникам – кто бы они там ни были – придется топать еще минут пять.

– Это мог быть промысловик.

– Не похоже. Я видел его еще вон на той скале. Когда ты отстал. Что на ней делать охотнику?

– Почему же сразу не сказал?

– Я не думал, что он двинется к границе. Пока ты подошел, он уже исчез.

– Пошарь биноклем по склону.

– Зачем по склону? Если он уже где-то здесь.

– А не почудилось?

Теперь Курбатов не сомневался, что это пограничный наряд и что за скалой их двое. И уж совершенно ясно, что по ту сторону ущелья, на горе, один из пограничников мог видеть только его. Правда, солдату трудно сейчас поверить, что диверсант сумел так быстро спуститься с горы, переправиться через ручей и снова подняться на возвышенность. Однако поверить-то придется.

Конечно, ему ни на секунду не следовало показываться на плоской оголенной вершине горы. Но если Курбатов и допустил такую ошибку, то лишь потому, что на северном скате вершины, в небольшой трещине, пришлось оставить ротмистра Гранчицкого.

Весь путь к Чите и обратно он прошел, тая в себе недовольство тем, что полковник Родзаевский назначил старшим группы не его, а ротмистра Гранчицкого. Причем сделал это за день до выступления. Когда стало ясно, что Ульчану придется лечь в госпиталь, чтобы залечить неожиданно вскрывшуюся рану, полковник несколько дней не решался назначить нового командира, хотя никто в группе не сомневался, что им станет Курбатов. Однако Родзаевский, для которого успех этого рейда был не только актом престижа, но и важным аргументом в пользу существования своей школы, остановил выбор на осторожном, покладистом Гранчицком.

Как бы ни был недоволен Курбатов таким решением, он честно тащил командира на своей спине, поил и перевязывал, подбадривал, кормил и снова тащил. Не потому, что ценил ротмистра как диверсанта или считал его другом. А потому, что так велел долг. Тем более что простоватый, на удивление порядочный, Гранчицкий оставался последним из отряда. Последним, кто мог подтвердить, что все, что с ним произошло в этом глубоком рейде в красное Забайкалье, – действительно произошло. Он последний, кто мог засвидетельствовать всю ту удаль, которую пришлось проявить в походе ротмистру Курбатову. И единственный из отряда, кто свидетельствовал бы по этому поводу абсолютно честно, не терзаясь ревностью к силе и удачливости соперника.

– Ну, что ты высматриваешь? – кончилось терпение у того, кто был без бинокля. – И так вижу, что никакого дьявола там нет.

– Неужели ж показалось?

– А раз нет, будем считать, что и не было. Понял, Колымахов?

– Что «понял»?

– А то, что я сказал: нет, значит, и не было, – начальственным голосом проговорил старший. – Показалось – и все тут. Видишь сухое дерево, вон, у вершины? Его ты и принял за человека. И не о чем докладывать лейтенанту.

– Не вижу я там никакого дерева, – проворчал Колымахов. – Зато знаю, что ты – сержант, а значит, тебе виднее. Что с биноклем, что без него.

– Расторопный ты мужик, Кольшаха. Мудрый и скользкий, как полуоблезлый змей.

– Идтить надо. Вечереет. А нам еще назад к заставе.

– Дальше – Тигровая падь. Молчи и зырь в оба.

Пограничники затихли и на какое-то время как бы исчезли. Но ему-то не почудилось. В галлюцинации он не верил. Курбатов напряг слух. Когда послышалось, как на изгибе тропы прошуршал, слетая вниз, камешек, ротмистр попробовал переметнуться за выступ скалы, но обнаружил, что, привалившись к лиственнице, он, сам того не замечая, протиснул плечо в просвет между стволами. И оказался зажатым ими.

Курбатов уперся рукой в один из стволов, отогнул его так, что где-то у основания послышался треск, и, освободившись, со злостью подумал: «А будь я послабее? Взяли бы, словно волка в капкане».

Он сумел освободиться как раз к тому моменту, когда старший наряда появился между скалами. Единственное, что успел ротмистр, так это переступить через пикоподобное острие камня и прижаться к скале.

Сержант покряхтел, стоя у выступа, однако зайти за скалу так и не решился. Еще несколько мгновений, и шаги послышались уже по ту сторону камня, где начиналась небольшая, покрытая альпийской травой, ложбина.

Сержант-то ушел, но дотошный рядовой задержался.

– Слыш, старшой, ротный сказывал, что распадок этот стеной замуруют и минами обставят. Старички говорили, будто в прошлом году здесь восемь групп нарушителей задержали-постреляли.

– Пусть хоть весь кордон замуровывают.

«Из новичков, потому и болтливы», – вновь поиграл желваками Курбатов, сжимая в руке нож.

– Э, сержант, глядь-ка!

Курбатов мельком бросил взгляд на лиственницу и инстинктивно отшатнулся от скалы. На камне, у сдвоенных стволов, лежал его короткий кавалерийский карабин. Он забыл его! Больше привычный к пистолету, он просто-напросто забыл о том, что добрался сюда с карабином!

Колымаха еще дважды негромко, очумело проговорил свое «Э, глядь-ка!», однако сержант то ли не слышал его, то ли не желал реагировать на балабонство рядового, но только так и не отозвался.

– Да ведь стрелявка чья-то! – возмутился рядовой. Сейчас он наверняка заметил бы Курбатова, если бы только взгляд его не был прикован к карабину, брошенному кем-то у самой тропы, словно сброшенному Богом.

Увидев плечо солдата – приземистого, худощавого, – двухметровый медведеподобный Курбатов неслышно ступил ему за спину и не просто закрыл ладонью рот, а с такой силой впился пальцами ему в щеки, что почувствовал, как затрещали челюсти. И нож в грудь вводил с такой лютью, что, пронзив ее, чуть было не достал лезвием собственный ватник.

Вытерев нож о шинель убитого, Курбатов опустил тело на землю и снова метнулся к скале. Теперь можно было уходить, но именно сейчас уходить Курбатову не хотелось. Встреча со старшим наряда обещала еще несколько минут риска. Как он мог отказать себе в них?

– Агов, Колымаха! – позвал возвратившийся с полпути сержант. – Уж не в Маньчжурию ли ты настроился?

– В Маньчжурию, – спокойно ответил Курбатов, как только из-за скалы выглянул ствол его автомата.

Пограничник вздрогнул и долго, очень долго поднимал голову вверх, пока где-то там, на высоте двух метров, не увидел непроницаемое, цвета полуобожженного кирпича, суровое лицо. И это последнее, что ему дано было увидеть. Мощным ударом левой ротмистр выбил из его рук оружие, правой припечатал затылок к ребристому выступу скалы, потом еще и еще раз.

Сержант еще был в сознании, когда Курбатов приподнял его и почти на вытянутых руках перенес к лиственнице.

– Кто ты? – в ужасе спросил этот низкорослый коренастый парнишка, глядя на одетого в красноармейскую форму Курбатова расширенными помутневшими глазами.

– Смерть твоя. Гнев Божий. Когда люди узнают о твоей гибели, распятие Христа покажется им сатанинскими шалостями.

Вновь оглушив сержанта, ротмистр забрал у него документы и, упершись плечом в один из стволов, ногой оттянул другой, а затем, приподняв пограничника, буквально вогнал его тело в образовавшийся просвет.

Курбатов прошел уже почти весь распадок, а вслед ему все доносился и доносился душераздирающий вопль раздавливаемого человека. И не было никого в этом мире, кто бы спас его или хотя бы помог побыстрее умереть.

13

Сидя в машине, поспешно увозящей его из вечернего леса, Штубер чувствовал, что удача изменяет не только ему, она неотвратимо изменяет всей доселе непобедимой армии. Даже в Украине окончательно овладеть обстановкой она так и не сумела. Хотя, казалось бы, у местного населения нет оснований для особой любви к большевикам…

По всем данным, которые имелись у немецкой разведки (а Штубер как командир особой группы со многими из них был ознакомлен в подробностях), атмосфера в Украине складывалась таким образом, что эта республика должна была, по существу, сразу же перейти на сторону Германии, стать ее союзницей. Не на равных, конечно, как, допустим, Венгрия, Италия или Румыния, но все же…

И поначалу создавалось впечатление, что так оно и будет. Судя по количеству пленных, которых им пришлось взять в первые месяцы войны, по тому, как быстро организовывались полицейские участки, отправлялись в Германию эшелоны рабочих-добровольцев, так оно все и должно было сложиться…

– А знаете, что я вспомнил? – прервал его размышления Зебольд, когда наконец они выбрались из леса и, следуя приказу Штубера, водитель остановил машину недалеко от сгоревшего грузовика да покореженной «фюрер-пропаганд-машинен». Одним из партизан, которые подстерегли нас на дороге, был тот самый поляк, что приходил к нам в крепость.

– Да, тот польский офицер? Вы не обознались?

– Ручаюсь. Я не мог ошибиться.

– А вторым – сержант Крамарчук, – только сейчас сообщил Штубер фельдфебелю то, что раньше сообщать не хотелось. – Которого мы однажды пожалели, не распяли. Хотя должны были.

– Значит, вы его тоже узнали?

– Еще бы, мой фельдфебель! – беззаботно отозвался гауптштурмфюрер. Снова, как в лучшие дни существования их группы, особенно когда он был в прекрасном расположении духа, Штубер произнес это свое «мой фельдфебель» так, как произносят «мой фюрер». Только со значительной долей горькой иронии.

– Я не решился назвать этого партизана сержантом Крамарчуком только потому, что мне показалось, будто имеем дело с самим Беркутом.

– Они похожи, – не стал спорить Штубер. – Очень похожи. Осмотрите «фюрер-пропаганд-машинен». Нужно взять ее на буксир и доставить в крепость.

– Мы рискнем остаться на ночь в крепости?

– А что, был приказ передислоцироваться? – жестко поинтересовался Штубер.

Он и сам понимал, что оставаться в цитадели с пятью-шестью солдатами слишком рискованно. Однако прекрасно понимал и то, что, уйдя из крепости, тем самым признает: диверсионной группы Штубера больше не существует. А значит, к нему станут относиться, как к офицеру, оставшемуся без солдат и без дела. Чем это кончается, Штубер знал – бессмысленным марш-броском на передовую, в одну из эсэсовских частей. Или прикомандированием к отделению гестапо, что, конечно, хотя и предпочтительнее, но особого энтузиазма у него не вызывало.

– А ведь отряд Беркута все же уничтожен, – будто извинился за свою бестактность фельдфебель. – Думаю, это учтут. Если, конечно, должным образом сообщить об этом в Берлин. Или хотя бы в ставку гауляйтера.

– Туго бы мне пришлось без ваших дипломатических подсказок, мой фельдфебель. Именно за них я вас и ценю.

14

– Что с группой, которую вы послали к Чите, полковник? – поинтересовался атаман Семенов, прежде чем успел предложить Родзаевскому кресло. – Помнится, мы возлагали на нее не меньше надежд, чем японцы на всю Квантунскую армию.

Было что-то демоническое в облике полковника: худощавое нервное лицо с утонченными, но почему-то совершенно не красящими его чертами, тонкие бескровные губы, красные воспаленные глаза, султан редких седых волос, едва прикрывающих два ожоговых шрама.

– Мои оценки группы намного сдержаннее, – покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не воспринимал, да и терпеть не мог. – Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.

– Ну и?

Только сейчас полковник сел, достал из золотого портсигара гавайскую сигару, внимательно осмотрел ее, словно выискивал признаки, по которым возможно определить, отравлена ли она, и лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил с удовольствием, артистично вдыхая в себя горьковато-ароматный дым. Это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался только Родзаевский, и генерал уже в который раз еле воздержался от того, чтобы попросить у него закурить. Сам полковник этих сигар никому и никогда не предлагал. Даже атаману. Для угощений он обычно имел в запасе другой портсигар, с папиросами, набитыми тухловатым маньчжурским табаком.

– Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Его информация в основном совпадает с данными, полученными от агентов.

– Только один? Что ж это за подготовка?

– Нужно учесть, что группа «прошлась» по всему Забайкалью. Вела себя отлично. Задание выполнила. Если бы не излишний риск, которому чуть ли не каждый день подвергал ее ротмистр Гранчицкий… Что совершенно неожиданно для меня. Ибо лично я знал его как человека крайне осторожного и осмотрительного.

Генерал-лейтенант Семенов поднялся и неспешно, вразвалочку, прошелся по кабинету.

Наблюдая за ним, Родзаевский уже в который раз поймал себя на мысли, что в этом генерале действительно нет ничего генеральского. Полковник всегда очень щепетильно относился к соответствию чина, титула или положения в обществе того или иного человека с его фигурой, выправкой и внешностью. И никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить его с человеком, в отношении которого «нижегородский фюрер» однажды – то ли вслух, то ли про себя – изрек что-то вроде: «И это – генерал?!» «И это – князь?!»

Что касается генерала Семенова, то вряд ли кто-либо другой из белого генералитета давал столько поводов для подобных восклицаний.

Широкоплечий, коренастый, с худощавым обветренным лицом, на котором в обрамлении плавных славянских линий явственно проступали резкие монгольские штрихи, столь близко роднящие Семенова с великим множеством его земляков, казаков-забайкальцев, осевших здесь еще со времен великого казачьего исхода из разрушенной Запорожской Сечи, и успевших за несколько поколений не только основательно обрусеть, но и «порядочно сьазиатиться»… во внешнем облике генерала, его грубоватых неинтеллигентных манерах действительно было мало чего-то такого, что напоминало бы о его потомственной белой офицерской кости. И если полковник Родзаевский, очень ревниво относящийся к расовой чистоте и голубизне офицерской крови, все же искренне уважал Семенова, то лишь потому, что видел в нем не строевого русского генерала, а талантливого казачьего атамана. Он потому и не воспринимал главнокомандующего здесь, в его кабинете, что знал, как бесподобно перевоплощается этот человек, оказываясь в казачьем кругу, в седле, скомандовав милое его душе «шашки наголо!».

– Посылать во главе диверсионной группы человека крайне осторожного и осмотрительного? – по-азиатски сморщил обожженное ледяными забайкальскими ветрами лицо атаман Семенов, возвращаясь к своему креслу. – Ну, вы, полковник, оригинал.

– Не такой уж оригинал, если учесть, что все сказанное следует воспринимать применительно к командиру диверсионного отряда.

– Тогда что значит «излишний риск»? Пусть даже применительно к командиру диверсионного отряда. Это ж какой такой риск у диверсантов принято считать излишним?

«Не складывается у нас разговор», – с волнением отметил Родзаевский, пригашивая сигару и краем глаза следя при этом за выражением лица главнокомандующего. Почему не складывается, под какие такие выводы главнокомандующего он не складывается, этого полковник понять пока не мог. – Вы задали трудный, я бы даже сказал, философский вопрос. Но если позволите…

– Кто этот вернувшийся? – резко перебил его Семенов.

– Ротмистр Курбатов.

– Что-то припоминаю. Богатырский рост. Медвежья сила.

– Златокудрый, как Бог. И кличка Легионер.

– Могли бы придумать что-нибудь повнушительнее.

– Почему же? Легионер. К тому же сам избрал. Увлекается историей Древнего Рима. Его любимое словечко.

– А то, что ваш римлянин вернулся один, – никаких сомнений у вас не вызывает? – недоверчиво сощурился Семенов.

– Он сказал, что последним погиб ротмистр Гранчицкий. Уже у самого кордона. Легионер тащил его на себе, сколько мог.

– Это он так заявил: у кордона. Тащил. А что было на самом деле? Не исключено, что ваш Легионер сам вверг себя в одиночество. Один вернулся – одному и слава.

Подозрительность атамана была общеизвестна. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, иногда совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

– Но других сведений не поступало. Да и вряд ли поступят, – возразил полковник. Странная вещь: еще несколько минут назад он сам готов был заподозрить Курбатова в том, что тот умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас полковник забыл о своих подозрениях и готов был отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии. – Кроме того, у меня, извините, нет оснований не верить этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности. Что у людей нашей профессии ценится не меньше, чем в коммерции.

– Сравненьице, – брезгливо поморщился Семенов. – Я так понимаю, что вы верите ему на слово. Безоговорочно, – все ближе и ближе наклонялся Семенов к полковнику. – Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых, рассказывает об этом походе?

15

Вызов в Краков Штубер воспринял с мрачной настороженностью человека, которого давно обуревали неприятные предчувствия. Он был настолько неожиданным, что Вилли даже не пытался предугадать мотивы, побудившие людей отзывать его из Подольска в этот самый неподходящий для интересов рейха момент. Поди знай, как будет разворачиваться задуманная им операция по ликвидации партизанских отрядов в его отсутствие!

Но дело даже не в этом. Штубер просто жил ожиданием вызова. Правда… в Берлин. Впрочем, он не был бы ни удивлен, ни огорчен, если бы ему предписывалось прибыть, например, в Париж или куда-нибудь на север Италии. Уж где-где, а в Италии события развиваются самым непредсказуемым образом. А тут Краков. С чего вдруг? Кто-то в польском гауляйтерстве захотел перенять его опыт? Туда потянулись какие-то нити, ведущие от диверсионной группы Беркута? Речь пойдет о том польском офицере, который сумел бежать из диверсионно-разведывательной школы «Зет-4» в теперь проходит «стажировку» в отряде Громова?..

Чушь! Все данные по этому поводу польское управление СД могло получить от него письменно или по радиосвязи.

Однако на другие варианты фантазии Штубера уже не хватило.

Ситуация немного прояснилась, когда оказалось, что в комендатуре аэродрома его ждет штурмбаннфюрер СС, в задачу которого входит немедленно организовать ему пересадку на первый попавшийся самолет, вылетающий на Берлин.

– Значит, вы и есть гауптштурмфюрер СС Штубер? – пристально всматриваясь в лицо уставшего от полета офицера, переспросил штурмбаннфюрер уже после того, как Штубер представился. И Вилли понял, что со слухом у этого офицера службы безопасности все в порядке. Просто он вежливо требует предъявить документы.

– Я и есть.

– Хочется верить.

«Уж не арест ли это?» – нервно поиграл желваками Штубер, окидывая взором стоявших чуть позади штурмбаннфюрера двух других офицеров в форме люфтваффе. Даже если бы они были в передниках дворников, он ни на минутку не усомнился бы в том, что это основательно проверенные и обученные агенты СД, абвера или, в крайнем случае, гестапо.

Доставая свое удостоверение, он кистью левой руки незаметно провел по тому месту под кителем, где за брючным ремнем должен был находиться швейцарский пистолетик. Тот самый… уже не раз выручавший его. После того как личное оружие перекочует из кобуры в руки этого штурмбаннфюрера, он предпочел бы сам подвести итог своей более чем странной жизни.

Между тем, лишь бегло взглянув на его удостоверение, штурмбаннфюрер достал из лежащей на столе папочки небольшой конверт, под пытливым взглядом Штубера, словно фокусник-иллюзионист, вскрыл его и сначала молча пробежал текст глазами, – он ведь тоже видел его впервые, – а затем негромко, но с металлическими нотками в голосе, прочел:

«После ознакомления с настоящим предписанием гауптштурмфюрер СС Штубер обязан предпринять все возможное, чтобы как можно скорее прибыть в Берлин в распоряжение начальника VI управления Главного управления имперской безопасности. Всем чинам СД, гестапо, вермахта и люфтваффе незамедлительно оказать предъявителю сего всю возможную помощь в выполнении данного предписания.

Начальник VI управления Главного управления имперской безопасности бригадефюрер СС Шелленберг».

«Идиот, – вернулось к Штуберу его обычное, слегка приправленное ироническим цинизмом, самообладание. – Не отличить почетный караул от тюремного конвоя! Это Скорцени постарался, – он принял из рук офицера предписание и, небрежно бросив на стол пустой конверт, затолкал его в нагрудный карман. – Это визитка Отто. Но почему он не прислал вызов прямо в Подольск? Ах да, в Подольске никто не должен был даже догадываться о том, что его вызвали в Берлин. Для всех чинов гестапо и абвера Подольска он должен оставаться человеком, вызванным в Краков. Всего-навсего. Значит, и Берлин – всего лишь пункт очередной пересадки. Интересно, на какой маршрут?».

– Благодарю, господин штурмбаннфюрер, – процедил Штубер. Штурмбаннфюрер стоял перед ним навытяжку, совершенно забыв, что он старше по чину. Впрочем, Скорцени тоже всего лишь гауптштурмфюрер. Однако это не мешает ему командовать сотнями людей старше его по возрасту и чину. – Если с помощью этих «асов», – перевел он взгляд на стоявших у окна плечо в плечо «авиаторов», – вы обеспечите мне какой-нибудь паршивенький самолетик связи или любой другой летающий гроб, можете считать, что свой долг перед Главным управлением СД вы уже выполнили.

Штурмбаннфюрер кивнул и молча взглянул на капитана авиации.

– Самолет будет через два часа, – ответил тот. – Мы еще успеем перекусить в офицерском ресторанчике.

– Я бы предпочел съесть свой бутерброд в воздухе.

– Но самолет не может появиться раньше, чем через два часа. При всем уважении к бригадефюреру Шелленбергу.

«А ведь, похоже, он действительно авиатор, – впервые засомневался Штубер. – В крайнем случае, из контрразведки люфтваффе. Иначе вряд ли решился бы упоминать всуе бригадефюрера».

– Сколько отсюда лета до Берлина?

– Не меньше двух часов.

Штубер взглянул на часы. К пяти дня он уже будет в Главном управлении имперской безопасности. Интересно, где, при такой спешке, он окажется к утру?

– Тогда я в полном вашем распоряжении, господа. Любопытно узнать, как забавляются в свободное время доблестные офицеры военно-воздушного флота рейха, пока мы там, на Украине, хлебаем из солдатских котелков под свист партизанских пуль.

16

В тот же день в своем кабинете, расположенном в особо охраняемом крыле здания Главного управления имперской безопасности, Скорцени еще раз просматривал досье, собранное в ходе операции «Консул» оберштурмфюрером Гольвегом, его группой, а также другими агентами СД и абвера. Он чувствовал себя, как ленивый студент накануне экзамена по «любимому» предмету. Правда, заподозрить его в том, что он нервничает, было трудно. Но все же вел себя так, словно кто-то уже нахраписто дышал ему в затылок.

А ведь действительно дышали. Дело в том, что параллельно операции «Консул» разворачивалась другая операция. Тоже связанная с освобождением Муссолини. Но к которой Скорцени не привлекали и о развертывании которой он и узнал-то случайно.

Оказывается, как только стало известно, что дуче отстранен от власти, Гиммлер отдал приказ осуществить почти фантастическую по своему замыслу акцию, благодаря которой король, его семья, маршал Бадольо и преданные ему министры нового кабинета должны быть арестованы, а власть вновь возвращена людям, преданным дуче.

Операция эта, получившая кодовое название «Аларих», привлекала тем, что в случае ее счастливого исхода становилось не столь уж важно: удастся спасти дуче или нет. Главное, что у власти оставались фашисты, а значит, Италия снова повернула бы свои потрепанные дивизии против англо-американцев и помогла восстановить всегда считавшийся более-менее стабильным Южный фронт рейха. Более того, гибель Муссолини, возможно, позволила бы выдвинуть на главную роль в стране пусть менее известную, зато решительную и не столь одиозную личность, которая сумела бы стать новым вождем нации.

Проанализировав тонкости этой операции, Скорцени пережил несколько щекотливых минут. И дело даже не в том, что, разрабатывая «Консула», он не был уверен, что принят будет именно его план, а не план «Аларих». На деле получилось так, что одну операцию курировал Гитлер, а другую Гиммлер. Такое противостояние само по себе опасно для любого диверсанта, невольно оказавшегося в столь «высокочтимых» жерновах.

И Скорцени не обольщался тем, что его патрон могущественнее. Он отдавал себе отчет, что фюрер не станет вникать в возню и передряги в СД. Да и пробиться к нему – что к папе римскому. В то время как у Гиммлера всегда найдется время и возможность помешать выскочке в чине гауптштурмфюрера и поставить его на место.

И Скорцени здорово повезло, что буквально через неделю стало ясно: операция «Аларих» практически невыполнима. Сам замысел ее оказался откровенным блефом. Провести арест стольких высокопоставленных лиц агентурными силами, которые находились в Риме, – просто невозможно.

К тому же король знал, кого следует назначить премьер-министром. Маршал Бадольо оказался тем единственным в стране человеком, который действительно мог защитить его и своим авторитетом, и реальной властью, и верными ему вооруженными силами.

Бывший верховный комиссар Восточной Африки и генерал-губернатор Ливии, маршал, довольно успешно противостоявший со своими войсками англичанам на африканском континенте, Бадольо пользовался достаточным влиянием в армии и в стране, чтобы вовремя стянуть к Риму нужные ему части, организовав охрану государственных учреждений и ведущих политических деятелей. А главное – он довольно быстро сумел обезоружить фашистскую полицию и дивизию личной гвардии Муссолини, разогнать многие фашистские партийные ячейки, парализовать, а частично перевербовать на свою сторону секретную службу.

Да, операция «Аларих», осуществление которой было как бы альтернативой задаче, поставленной перед Скорцени, провалилась. Обер-диверсант рейха имел полное право сказать по этому поводу: «Они хотели провести такую операцию без меня. И без моих парней?! Какая ангельская наивность! Вот вам результат». Однако никакой особой удовлетворенности в связи с провалом «венский фюрер» СС не ощущал. Сейчас ему было не до самолюбивых амбиций.

Другое дело, что Скорцени понимал: приказ о начале операции «Аларих» мог быть дан только в результате того, что штаб Гиммлера и сам рейхсфюрер СС не сумели верно, реалистично оценить создавшуюся в Риме ситуацию. Похоже, они поспешили определить ее на глаз, не позаботившись об обстоятельном агентурном прощупывании окружения короля и Бадольо. Грубая работка, грубая. Непрофессиональная. Скорцени не мог не учесть этого.

Вообще из провала «Алариха» он старался извлечь любые возможные уроки. Тем более что на фоне «Алариха», его операция по похищению Муссолини вообще могла показаться замыслом сумасшедшего, каковым она и была в действительности. Но в то же время… разве можно рассчитывать на успех такой операции, не поражая мир необычностью замысла, смертельным риском и дьявольским везением?

Однако пора было спускаться на землю. Итак, какие силы он сможет привлечь? Сотню сорвиголов из парашютного корпуса генерал-полковника Штудента? Ну, допустим. Плюс еще два десятка своих агентов, которых созывает сейчас под знамена штурмбаннфюрер Нитке… Жидковато.

К тому же приходилось учитывать, что во время их схватки с мощной охраной «вождь нации» Бенито Муссолини очень даже просто может погибнуть. И не обязательно от случайной пули. От случайной он скорее всего будет застрахован мощными стенами. Кто-то из офицеров охраны наверняка получил приказ в случае крайней необходимости лично помочь дуче уйти в иные миры. И было бы странно, если бы такого приказа не существовало.

Но в том-то и дело, что при каких бы обстоятельствах ни погиб дуче, перед фюрером и всем миром прямым виновником его гибели все равно предстанет только он, Отто Скорцени. И уж такой оплошности фюрер ему не простит. Не говоря уже о Гиммлере. Не зря во время разговора с ним Гитлер даже гипотетически не позволил себе мысли о гибели Муссолини.

Тем не менее лично для себя Скорцени твердо решил: в случае провала операции он пристрелит дуче, но не допустит, чтобы в конечном итоге тот достался англо-американцам. Это уже вопрос профессиональной чести. И пусть после этого его хоть распинают на кресте.

Скорцени помассажировал виски и откинулся на спинку кресла. За распятием на кресте дело не станет. Есть мастера и есть опыт.

Впрочем, все это не более чем схоластические размышления. Между тем операция по похищению Муссолини представлялась ему сейчас в виде мины с часовым механизмом. Механизм заведен, время установлено, и предотвратить взрыв без вмешательства Высших Сил практически невозможно. Но поскольку Высшим Силам сейчас не до Муссолини, вопрос лишь в том, кому под осколками этой «мины» погибнуть, а кому возродиться во славе.

17

Немного отвлекшись, Скорцени еще раз прошелся по донесениям. Все ли учтено: ситуация в стране, отношения между Бадольо и арестованным дуче, характер охраны? Попутно еще раз углубился в обстоятельства свержения дуче. Он хотел досконально знать расстановку сил в стране, в которой ему придется действовать.

Итак, 25 июля 1943 года. Премьер-министр Италии, фюрер итальянских фашистов и «вождь нации» Бенито Муссолини приглашен королем во дворец. Обычный день, обычное приглашение. Король желает обсудить с премьер-министром несколько назревших государственных проблем…

«До этого Муссолини много раз бывал во дворце, который, очевидно, сам охотно занял бы, не отказавшись при этом от короны», – мысленно прокомментировал уже хорошо известное всему миру из газетных сообщений событие гауптштурмфюрер.

Насторожило ли его что-либо в тот день? Похоже, что нет. А если и появилось какое-то подозрение, то дуче не удосужился хотя бы что-нибудь предпринять. «Когда перестаешь бояться, – гласит по этому поводу восточная мудрость, – наступает то, чего ты боялся».

Ну а что касается личных предчувствий (говорят, что Муссолини весьма подвержен им, как, впрочем, и Гитлер), об этом можно будет расспросить только его самого. А тогда, 25 июля, он прибыл во дворец, не позаботившись о своей охране. И сразу же был взят под стражу офицерами королевской гвардии.

Арест королем своего подчиненного – это даже не дворцовый переворот, а всего лишь мелкие повседневные хлопоты уставшего от мирской суеты монарха. Мир так и воспринял бы сие событие, если бы речь шла не об Италии и не о дуче.

Что же произошло потом? Фашистская полиция и личная дивизия Муссолини были разоружены в течение нескольких часов, не предприняв даже попытки сопротивления.

Ну, полиция – это еще куда ни шло. Но лейб-гвардия дуче! Из каких же задрипанных макаронников нужно было подбирать эту гвардию, если среди нескольких тысяч людей не нашлось ни одного, кто хотя бы пальцем пошевелил, пытаясь спасти того, кого клялся охранять, не жалея жизни?! И все потому, что дуче слишком полагался на любовь к нему народа и на мужественный дух римлян, который якобы вселился в итальянских воинов. Вместо того чтобы создавать школы, подобные «ЗЕТ-4» или «курсам особого назначения Ораниенбург», да готовить там профессионалов высокого класса, способных сражаться и погибать с мужеством и отчаянием римских легионеров.

«Возрождение духа римских легионов… – осклабился Скорцени. – Геббельс любит рассуждать по поводу доблести римлян. Однако римские центурионы закладывали этот дух ценой жесточайших сражений и высокой профессиональной выучки солдат. Об этом и дуче, и Геббельс старались не распространяться».

Приняв портфель премьер-министра, Пьетро Бадольо, еще недавно сражавшийся против англичан и французов совместно с корпусом Роммеля, пытается вступить в сепаратные переговоры с англичанами и американцами о перемирии.

Те дают согласие, но в качестве предварительного условия требуют полнейшей изоляции дуче, с тем, чтобы потом, живым и невредимым передать его им. То есть по существу дуче становится заложником. Отныне его жизнь ценится королем и маршалом Бадольо уже не сама по себе, а лишь как дань, без которой завтрашние победители просто не признают их в качестве руководителей страны. Вот чем вызвана особая предосторожность в организации его охраны.

«Интересно, почему они сразу же не передали политический труп Муссолини англо-американцам? Да потому, – объяснил себе это обстоятельство Скорцени, – что после этого дуче действительно стал бы политическим трупом. А пока он в руках короля, он еще представляет собой предмет торга».

«Торга, – поймал себя на этом словечке Скорцени. – Каким неописуемым военно-политическим торжищем предстанет перед миром и историей измотанная, растерзанная войной Европа, если Германия в конце концов потерпит крах! Хотел бы я дожить до этих дней уже хотя бы для того, чтобы вдоволь побродить по торжищу. Ага, вот и первый удар молотка на аукционе».

«Заверяю Вас, маршал Бадольо, что, ценя совместно проделанную нами в былые времена работу, я со своей стороны не только не создам ни малейших трудностей, но и буду готов к любому возможному сотрудничеству. Муссолини».

Дуче сотворил это трогательное «послание», выпросив карандаш и листик бумаги у еще не потерявшего верноподданнические чувства карабинера-охранника. Разгильдяя-карабинера, нарушившего инструкцию, еще стоит простить. Он мог выменять карандаш за сигарету. Но «вождь нации»… Как он снизошел до такой писульки? Конечно, можно понять стремление человека, оказавшегося на грани гибели, хоть как-то облегчить свою участь. Но не такой же ценой! Не такой же, черт возьми!

Неужели этот политик мог всерьез предполагать, что предложенные им Бадольо услуги останутся тайной маршала? Да маршал, наоборот, с величайшим усердием сделает все возможное, чтобы унизительное послание бывшего «великого дуче» стало достоянием англо-американских политических верхов. Как собственноручно изложенное дуче признание законности и состоятельности его, Бадольо, правительства и свое личное поражение.

«Кстати, известен ли текст этой записки Гитлеру?»

Скорцени пока не знал этого, но предполагал: известен. Или станет известен в ближайшее время. Хотел бы он видеть рожу, пардон, лицо фюрера в момент чтения. Но в случае освобождения Муссолини господину Шикльгруберу не останется ничего иного, как сделать вид, будто он не придал минутной слабости поверженного дуче никакого значения.

И все же куда предпочтительнее выглядит сейчас в глазах фюрера генерал Солетти. Не очень известен в правительственных кругах, не прославившийся на поле брани, но ведь и не поспешивший на службу к Бадольо.

Из сведений о Солетти, которыми Скорцени пока что располагал, ему трудно было выяснить взгляды и замыслы этого наполеончика. Зато он довольно четко представлял себе, каким образом можно было бы использовать итальянского генерала, когда дело дойдет до соприкосновения с охраной Муссолини. Он душу из него вытряхнет, но заставит если не склонить карабинеров к сдаче оружия, то по крайней мере отвлечь их своими погонами, именем, генеральским басом! Отвлечь, а значит, подарить хотя бы несколько минут.

Ну, с генералом, допустим, ясно. Что дальше? Ага, несмотря на заверения дуче, Бадольо заметно нервничал. Оно и понятно: почувствовал, что германская разведка упорно идет по следу Муссолини. А он рассчитывал, что олухи из Берлина смирятся с арестом дуче? Кстати, не пора ли заняться и самим Бадольо?

«В отместку за арест Муссолини арестовать маршала Бадольо? – мечтательно посмотрел в потолок Скорцени. – И потом потребовать обмена? А что, шума по этому поводу будет предостаточно».

Но пока что маршал воинственно восседает в кресле премьер-министра Италии – обратился Скорцени к фактам жестокой реальности. И преспокойно помещает нашего дражайшего Муссолини на корвет «Персефоне».

Узнав об этом, Скорцени начал было срочно разрабатывать соответствующий план похищения дуче и даже использовал в его разработке некоторых морских офицеров из завербованных адмиралом Канарисом для службы в абвере. Лично с флотом дело иметь не приходилось, условия проведения каких-либо операций на море, на военных кораблях он представлял себе довольно смутно. И все же те два варианта операции, которые в конечном счете были состряпаны группой, абсолютно не удовлетворяли самого гауптштурмфюрера. Порой они казались ему настолько бездарными, что впору было привлекать к их осуществлению японских камикадзе.

Скорцени так и не мог объяснить себе, почему плавучая тюрьма вдруг показалась маршалу ненадежной. Одна из версий – возникли подозрения, что вражеская агентура обработала некоторых членов экипажа. Если она верна, то логика маршалу пока не изменила: они подбирались бы к Муссолини именно через экипаж.

Но вероятнее всего бывший инспектор тайной полиции синьор Полито заподозрил, что все возможные планы освобождения или убийства дуче его врагами и друзьями уже подготовлены, и предложил спешно перевести экс-премьера в более надежное место.

Более надежное. Но куда именно? Какая из тюрем, вилл… какой из островов, кораблей, сумасшедших домов, богаделен или госпиталей почудились Бадольо и Полито достойными пристанищами для «заключенного номер один» в этот раз?

Пока что этого не знал никто. Досье обрывалось на полуслове, как полусожженная книга, не способная более удовлетворить чье-либо любопытство.

18

– Повторяю, господин генерал, лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра Курбатова, – побледнел Родзаевский. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела.

– Нет оснований?! – Семенов самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла. – У вас нет. А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется… драконом, – съязвил про себя Родзаевский. – Всегда садится только в это кресло, чувствуя себя повелителем Поднебесной».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем буду удостоен хотя бы одного факта. Вы уж извините…

– Фактов у меня как раз нет, – продолжал по-драконьи улыбаться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь один человек, причем, как я понял, не получив ни малейшей царапины…

– Простите, господин генерал, но он и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с очень опасного рейда по большевистским тылам. Идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о сделанном и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо «русского фюрера». Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели убедить меня. Вам придется завтра же направить этого ротмистра ко мне.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет во дворе. Я прихватил его, на всякий случай. В роли телохранителя. Прикажете адъютанту позвать?

– Это меняет дело. Это совершенно меняет дело, господин полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но прежде, чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было. – Семенов выжидающе взглянул на «нижегородского фюрера», но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но я хорошо знал его отца, есаула Курбата.

– Курбата? Так он – сын Курбата?! – удивленно воскликнул Семенов. – Но я прекрасно знал этого есаула. В январе восемнадцатого он командовал сотней в отряде, с которым я вышел из Китая у станции Маньчжурия. Это был человек-зверь. Я дважды лично видел красных, которых он в пылу боя разрубил от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, он выдернул из стремян какого-то сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станцией Храповской выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на несколько мгновений прекратили схватку и очумело смотрели, как этот казарлюга, пройдя несколько шагов с конем на спине, бросил его оземь, – добавил Родзаевский.

– Вот как? Об этом случае я не знал.

– Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, где вымысел. Но эту сцену с конем я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже испытанный воин. Да и то сказать, первый свой бой принял в четырнадцать лет.

– Позвольте, родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел кордон, чтобы увести жену и сына. В перестрелке жену и одного станичника убили. Отца тяжело ранили. Сын вместе с другим станичником сумели отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села. Но там он и скончался.

– Об этом я тоже не знал, – с грустью проговорил Семенов. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников полегло при моей памяти. – И словно то, что отец ротмистра, есаул Курбат, погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата.

– Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский. Семенов недоуменно взглянул на полковника. Он хорошо помнил, что есаула все же величали Курбатом.

– Для русского благозвучия, – объяснил Родзаевский.

– Отец его из древнего казачьего, однако ж и дворянского, рода Курбатов, который появился здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом «Русского фашистского союза», мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же – дворянин. Князь.

– Существенная деталь, если учесть, что ротмистру предстоит очень важное задание, – согласился Семенов.

Они оба умолкли и посмотрели на дверь.

Переступивший порог кабинета пшеничноволосый гигант как-то сразу заполнил собой большую половину всего существующего в нем пространства. По-настоящему красивое лицо его, с четко очерченными губами и слегка утолщенным носом, было в одинаковой степени нежным и презрительно-жестоким. Широкие, обвисающие плечи, казалось, отлиты из сплошного куска металла, настолько они выглядели непомерно могучими и тяжелыми даже в соотношении с поддерживающим его мощным туловищем.

– Господин генерал, господин полковник… Ротмистр Курбатов по вашему приказанию…

19

Раздумья Скорцени над неоконченным досье были прерваны появлением офицера-парашютиста.

– Капитан Лангут, – представился рослый офицер с худыми, запавшими, словно он только что выпущен из концлагеря, щеками. – Имею приказ генерала Штудента вручить вам телеграмму из штаба верховного командования.

– Телеграмму из штаба? – поднялся Скорцени, бросая на стол папку с материалами «Консула». – Не забывают.

– Генерал сказал, что будет ждать вашего звонка. С содержанием телеграммы я не знаком. Она в пакете.

«Значит, касается Муссолини, – догадался Скорцени, принимая пакет. – Фюрер счел возможным подарить политический труп дуче англичанам? Хороший был бы подарочек».

Не сводя глаз с капитана, словно этот курьер становился заложником и нес всю ответственность за то, что могло последовать вслед за ознакомлением с текстом телеграммы, Скорцени вскрыл пакет.

Лангут стоял навытяжку. Он впервые видел «самого Скорцени» и даже пребывал в его кабинете. Капитан считал это везением, в которое в офицерском клубе вряд ли поверят. Как офицеру разведки ему давно хотелось поближе познакомиться с человеком, под началом которого находился почти весь диверсионный легион службы безопасности СС. Лангут почитал это за честь.

«Из итальянских источников стало известно, – говорилось в телеграмме, – что интересующее нас лицо находится на крейсере “Италия”, стоящем на рейде порта Специя. Приказ: “Срочно принять меры к освобождению”».

– Специя? Какая еще Специя?! – с презрительным остервенением прогромыхал Скорцени, почти с ненавистью взглянув на капитана Лангута. – В мире вообще не существует ни такого города, ни такого порта!

– Простите? Как вы сказали?

– Вы чего-то не поняли, капитан? Что вы так умно смотрите на меня, словно вам давным-давно известно, где именно находится этот чертов порт?

– Насколько я понял, речь идет об итальянском порте Специя. Это, – поморщил лоб капитан, – если я не ошибаюсь…

Не слушая его, Скорцени метнулся к висевшей на стене карте мира и принялся лихорадочно прочесывать взглядом морское побережье Италии от Рима до Трапани на севере Сицилии.

– Есть, вспомнил, – ожил наконец капитан. – Он должен быть где-то на берегу Лигурийского моря.

– Лигурийского?

– Между Генуей и Ливорно.

– Точно, – удивился Скорцени, почти сразу же наткнувшись на нужное ему название. – Вы почти гений, капитан, как вас там…

– Лангут, гауптштурмфюрер.

– Вот он, черт бы его побрал. Южнее Генуи. Генуэзский залив. Но ведь это почти Северная Италия. Неподалеку множество немецких войск. Мне не верится в это, Лангут.

Скорцени еще раз бросил взгляд в сторону капитана. Тот стоял на прежнем месте, ни на шаг не приблизившись к карте. И, конечно же, не мог прочесть название города, в который и его тоже вот-вот может забросить злой рок войны. Но то обстоятельство, что капитан сумел вспомнить, где находится Специя, вызывало уважение к нему.

– Вы действительно не введены в курс готовящейся операции? – резко спросил Скорцени.

– Нет, гауптштурмфюрер. Очевидно, пока что не введен. Но если понадобится…

– Я постараюсь запомнить ваше имя не хуже, чем вы запомнили эту утиную гавань на севере Италии, капитан… Лангут. В нужное время я свяжусь с генералом Штудентом. Но это со временем. Новые ориентиры не только меняют характер всей операции, но и весь ход мышления. Свободны, капитан. И не повторяйте моей ошибки: почаще поглядывайте на карту Италии.

– Отныне это станет моим излюбленным занятием.

Их сдержанные, постноватые улыбки были улыбками окончательного примирения.

– И еще, капитан… – задержал его у порога Скорцени.

– В вашем разведотделе есть неплохой архив материалов аэрофотосъемки. Пусть генерал Штудент позаботится, чтобы в нем нашелся снимок итальянского крейсера «Италия». Как можно более четкий. Еще лучше, если бы снимков оказалось несколько, с разных позиций.

– Будет исполнено, гауптштурмфюрер.

20

– Значит, это вы и есть тот самый ротмистр Курбатов? – спросил атаман, сумев справиться с охватившим его оцепенением. Сейчас, сидя в кресле, он вообще казался сам себе презрительно ничтожным рядом с этой человеко-горой.

– Не знаю, тот ли, – с достоинством пробасил ротмистр. – Но что Курбатов, это точно.

Генерал вновь осмотрел его.

Пышные, слегка вьющиеся волосы, «полуримское-полурусское», как определил его для себя главнокомандующий, лицо, с выпяченным массивным подбородком и четко очерченными толстоватыми губами; по-женски большие голубовато-зеленые глаза…

Было что-то презрительно-холодное и внушающе жесткое в удивительной красоте этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, когда бы он явился с миссией палача.

– Смелы, ротмистр, смелы, – с легким укором произнес генерал.

Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. Двадцатипятизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на немецкий манер, на животе, только справа, шитая на заказ фуражка с высокой тульей тоже напоминала немецкую.

Генерал уже собирался съязвить по этому поводу, потребовав, чтобы ротмистр придерживался установленной формы одежды, но, вспомнив, что Курбатов – один из активнейших штурмовиков «Российского фашистского союза», запнулся на полуслове. Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом обычным. Несмотря на то что вызывало недовольство у японских чинов. Самураев возмущало, что содержащиеся на их средства белогвардейские офицеры, которые в будущем должны составить костяк военной администрации, находящейся под протекцией императора «Великой Азии», слишком демонстративно тянутся ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитают следовать традициям русской армии.

Но ведь союз-то фашистский.

– Я знал вашего отца, ротмистр. Поэтому у меня есть все основания доверять. Нам нужно серьезно поговорить о том, как жить дальше.

Ротмистр оценивающе взглянул на генерала, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.

– Только продолжим встречу в другой комнате, – поднялся Семенов. – Здесь не совсем удобно, – он обвел подозрительным взглядом свой кабинет. – Воспоминания не терпят официальной обстановки.

«Боится подслушивания, – понял ротмистр. – И дело вовсе не в нахлынувших на него воспоминаниях».

Они поднялись на второй этаж и вошли в небольшую полукруглую комнатушку, под одной из стен которой стоял овальный столик, а перед ним, амфитеатром, широкий диван из темно-коричневой кожи. Здесь уже все было готово для того, чтобы они могли провести беседу за стопкой рисовой водки, закусывая бутербродами с балыком и окороком. Хозяин наполнил рюмки.

– За возрожденную Россию, господа, в которой в конечном итоге не будет хозяйничать ни японский император, ни уж, конечно, фюрер Германии. При всем уважении к ним. Ура, господа.

– Ура! – коротко, но зычно, поддержали генерала гости. Они выпили, молча закусили, снова выпили. Дозы были небольшими, генерал понимал, что разговор должен быть серьезным, а значит, как он любил говорить, «натрезвую».

– Я не стану расспрашивать вас о подробностях рейда, ротмистр, заговорил атаман, когда рюмки вновь коснулись столов. – Самые важные из них полковник уже изложил. А всей правды мы так никогда и не узнаем. – Семенов выжидающе уставился на Легионера: начнет убеждать, что «ничего такого»? Глазом не моргнул, душа его эшафотная! – Меня интересует одно: готовы ли вы снова пойти в Россию. Не по приказу. По собственной воле.

Генерал не сомневался, что Курбатов согласится. И был слегка удивлен тем, что ротмистр не спешит с ответом. Он, не торопясь, с независимым видом, дожевывал бутерброд, налил себе из графина немного напитка из таежных трав, которым атаман потчевал своих гостей и секрет которого знал, как утверждали, только он один, и лишь тогда ответил:

– С условием, что людей я буду подбирать сам.

– Сабельно, – проворчал атаман.

– И со мной пойдет не более восьми-девяти человек. И я не должен буду взрывать какой-то заводишко или убивать председателя облисполкома. Я – вольный стрелок. И должен быть свободен в своем выборе.

– Однако, ротмистр… – недовольно молвил полковник. – Что значит «вольный стрелок»? Вы офицер. И есть приказ.

– Я как раз и веду речь о том, как должен быть составлен этот приказ.

– Принимаю ваши условия, – мрачно согласился Семенов. – Мало того, они мне нравятся. Отправляясь в такой рейд, отряд вы должны подбирать сами. Но… Это будет необычный рейд. Во время которого вы можете делать все, что вам заблагорассудится.

– Эта часть задания меня устраивает, – насторожился Курбатов, понимая, что должна существовать и другая часть.

– Зато вы должны будете пройти до самого Урала. Сможете?

– Перейдя границу в районе Казахстана?

– Нет, здесь, на Дальнем Востоке. Это принципиально важно.

Ротмистр взглянул на полковника и понял, что условия, выдвинутые генералом, для него тоже в новинку.

– Эксперимент, господин генерал? – решился он.

– Скорее необходимость. Так сможете пройти? Совершая при этом диверсии, истребляя на своем пути все враждебное нам.

– То есть полная свобода действия? Без каких-либо особых заданий?

– Без.

Курбатов метнул недоверчивый взгляд на Родзаевского. Словно ожидал, что разгадка, а точнее, подвох последует именно с его стороны.

– Мне это подходит. Так я принесу больше пользы, чем если бы сунулся со взрывчаткой под какую-нибудь вшивую фабрику. Где меня подстрелил бы первый попавшийся охранник.

– Откровенно, – кивнул генерал. В этот раз наполнил рюмки всего лишь «по четвертинке». – За то, чтобы вы провели свой отряд от Амура до Днестра, – поднял он свою рюмку. – Уверен: вы будете первым, кто совершит такой диверсионный рейд.

– Простите, господин генерал, мне показалось, что речь шла об Урале.

– О Днестре, ротмистр, о Днестре, – загадочно ухмыльнулся Семенов. – Просто не хотелось так сразу пугать вас. Но задача будет пройти от Амура, а точнее, отсюда, от Сунгари, до Эльбы.

– С целью?

– С целью пробиться к известному вам «венскому фюреру» Отто Скорцени, – генерал взглянул на Родзаевского. Тот согласно кивнул. О «первом диверсанте рейха» в секретной школе, готовившей руководителей подпольных диверсионных групп, еще не забыли. – Так вот, вы обязаны будете пробиться к Отто Скорцени и через него передать мое личное письмо фюреру.

21

Не сводя с генерала широко раскрытых глаз, Родзаевский наполнил свою рюмку, только свою, не испросив разрешения, осушил ее до дна и довольно крякнул, совершенно забыв, что это не застолье, а прием у командующего армией.

Сейчас он был удивлен не менее, чем Курбатов. Удивлен и слегка обижен: в конце концов генерал мог бы поставить его в известность заранее. Почему он должен узнавать о таком суперрейде вместе с ротмистром?

– Я не вправе диктовать свою волю, господин генерал, – сухо проговорил он. – Однако передавать письмо диверсантом… Которому предстоит пройти всю Россию, тысячи километров по тылам противника. И это при всем моем уважении к ротмистру… Существуют десятки иных, более безопасных способов доставки посланий. Почему бы это не сделать, например, через посольство Маньчжоу-Го в Германии? Или через дипломатов нейтральных стран.

– Дипломатические каналы исключаются. Японская разведка слишком хорошо контролирует их. Не говоря уже о контроле над нами. Мне же не хотелось бы, чтобы в императорском генеральном штабе узнали о том, сколь упорно я ищу контактов с фюрером.

– А там все еще помнят о вашем послании Гитлеру, направленном, если не изменяет память, то ли в марте, то ли в апреле 1933 года[21], – согласился полковник. – Японцы восприняли его ревниво. Хотя вы всего лишь приветствовали фюрера в связи с его приходом к власти, выражая готовность совместно выступить против общего врага – всемирного большевизма.

Да вы, оказывается, прекрасно осведомлены об этом?

– Профессиональный контрразведчик. Положено. Впрочем, вы не очень-то и скрывали свои симпатии. В конце концов немцы и японцы – союзники. Правда, сейчас Токио выжидает…

– Сейчас оно сладострастно ждет, когда два тигра, Германия и Россия, упадут замертво, или по крайней мере обессилевшими, чтобы спуститься со своей святоглавой Фудзиямы и преспокойно овладеть тем, за что эти тигры столь долго и упорно сражались. Нам сие известно, полковник. Как известно и то, что наша армия нужна японцам для создания Великой Азии, а не для того, чтобы в союзе с немцами она сражалась за единую и неделимую.

– Но в таком случае мы свое время, господин командующий, упустили. Большевики и их союзники вот-вот будут у границ Германии.

22

Генерал выслушал его спокойно. Он ожидал такого возражения. У него было свое видение того, что происходило сейчас в далекой Европе, к которой он хотя и стремился (как всякий провинциал стремится хоть день-другой побыть в столице), но которую в то же время недолюбливал.

Здесь, в Сибири, все казалось проще, понятнее, естественнее. Совсем недавно в газете «Голос эмигранта» он писал: «Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами “оси” – Японией и Германией».

По части того, что идти надо «честно и открыто», Семенов, конечно, слукавил. У него были свои виды и планы. Точнее всех их сумел очертить Верховный правитель Колчак, назначив атамана «правителем Российской Восточной Окраины». А еще до Колчака такую же «полноту власти» ему обещал Керенский, – как плату за войска, которые он приведет из Забайкалья в помощь Временному правительству. Потом, уже в двадцать шестом году, кандидат в премьер-министры Японии Танаки тоже обещал ему, что, когда возглавит правительство и с помощью армии сумеет добиться, чтобы вся Восточная Сибирь была отторгнута от России, – во главе буферного государства окажется он, генерал Семенов-сан. Почти такие же обещания слышит генерал и сейчас.

Однако Семенов давно понял, что все эти обещания и назначения ровным счетом ничего не стоят. Настоящим правителем Забайкалья, императором «Страны Даурии» он станет только тогда, когда, собрав здесь все имеющиеся войска и подняв на восстание против большевиков тубильное население монгольско-бурятских аймаков, сам восстановит свою власть над этим огромным краем, сам провозгласит и сам утвердит себя на сибирском престоле силой собственного оружия.

– Все не так просто, полковник, все не так просто… – задумчиво сказал он Родзаевскому. – Мыслю, что как раз сейчас, когда большевики подступают к границам рейха, а в иных странах Восточной Европы уже подспудно утверждается большевизм, который вот-вот может расползтись по всему Старому Свету, англичане и американцы начинают понимать: пора попридержать коней. Потому что, как только они на алюре ворвутся в Берлин, окажется, что остались один на один с объединенной, некогда союзнической, ордой большевиков. Что им противостоят закаленные в боях и партизанских дымах дивизии не только России, но и Югославии, Болгарии, Румынии, Чехии, Польши. Которые к тому времени будут полностью обольшевичены.

– Резонно, – кивнул Родзаевский. Курбатов в их спор не вмешивался.

– Конечно же, союзники потребуют от Гитлера освободить все, что он занял в Западной Европе. Конечно же, потребуют всяческих других уступок. Но армию немецкую сохранят. Да-да, сохранят. И всю, до последнего солдата, развернут против рус… Против большевиков, – исправил свою ошибку главнокомандующий. Говоря о победах немцев, он, из чувства патриотизма, тщательно избегал слова «русский».

Семенов умолк, ожидая более пространной реакции полковника на свои умозаключения.

– М-да-а, – многозначительно осчастливил его такой реакцией полковник. – Если исходить из того, что немцы действительно проиграют эту войну… С вами трудно не согласиться.

– Со мной трудно не согласиться уже хотя бы потому, что я, возможно, как никто иной из восточных политиков и генералов, страстно не желаю их поражения. А, что скажете, ротмистр?

– Обдумываю, как побыстрее дойти до Ла-Манша, – не потерял чувства юмора Курбатов, ухмыляясь себе в рюмку, которую очень умеренно, с наслаждением, выцеживал.

– Не исключено, – рассмеялся Семенов, поняв его намек. – Так вот, господа, в письме, которое, верю в это, будет доставлено фюреру, мы заявим о готовности выступить против большевиков, предложив Гитлеру как следует нажать на своих союзников-японцев, решивших до конца отсидеться на уютных маньчжурских сопках.

– Что уже почти очевидно, – презрительно улыбнулся Курбатов.

– А меня, если хотите, такое положение вещей раздражает, – подался к нему главнокомандующий. – Меня всегда раздражают политики, которые, стоя на поле кровавой сечи, где гибнут их союзники, пытаются мудрить и хитрить так, чтобы перемудрить и перехитрить самих себя. Что касается японцев, то они действительно перехитрят самих себя. Настолько, что красные выметут их из Маньчжурии и погонят к берегам Желтого моря.

– Боюсь, что именно так оно все и случится, – согласно кивнул полковник.

– Выступать нужно сейчас же, – входил в привычную роль главнокомандующий. – Японцы должны двинуть свои дивизии и оттянуть часть войск красных на себя. Если же они не решатся на это…

«Мне со своим отрядом придется идти к Токио», – мысленно продолжил его мысль Легионер. И чуть было не сказал это вслух. Сдержался лишь потому, что выглядело бы слишком уж дерзко.

– Если не решатся, – вовремя предложил генерал свою версию исхода этой политической драмы, – на этот случай у вас, ротмистр, окажется еще одно письмо. – Генерал угостил офицеров сигаретами, совершенно забыв при этом о знаменитых сигарах Родзаевского, и, задумчиво помолчав, продолжил: – Только адресовано оно уже будет генералу Краснову. Который, как вам известно, вместе с генералами Шкуро и Султан-Гиреем, объединил сейчас под своим началом все казачьи части, находящиеся в Югославии, Северной Италии, Германии и других странах. Но в любом случае об этом письме немцы знать не должны. Вы поняли меня, ротмистр?

– Так точно, ваше превосходительство, – медленно, вальяжно заверил Курбатов. – Немцы о нем не узнают, поскольку я передам его на словах. Во всех иных случаях письмо обязательно попадет в руки гестапо или СД. При первой же встрече с немцами они устроят мне проверку, обыщут и даже попробуют пытать: вдруг я агент красных.

– Подумаем, ротмистр, подумаем, – недовольно проворчал генерал, которого покорежило столь прямолинейное растолковывание обычных шпионских истин. – Мы постараемся скоординировать наши действия с Красновым, – адресовался он уже к полковнику. – В случае поражения немцев или свержения фюрера – американцы и англичане могут выдвинуть такое условие в качестве первого шага к сепаратному миру – мы сможем выступить совместно с белой гвардией Краснова уже под покровительством англосаксов. И пока большая часть Красной армии будет сражаться на полях Европы, попытаемся поднять народ в ее тылах. Другого такого случая не представится.

– Не представится – это уж точно. Хотя совершенно очевидно, что более реальной и значительной силой выступает сейчас армия Власова, – напомнил Родзаевский.

– Да, более реальной. К тому же возглавляет ее бывший большевистский генерал. Из пролетариев. Который у простонародья вызывает куда больше доверия, чем любой царский. Как видите, я реалист, – иронично осклабился главнокомандующий, явно подчеркивая, что признавать эту реальность ему не так-то просто.

– Из пролетариев. С этим придется считаться.

– Но ведь и сотрудничество с фашистами в глазах «героического советского народа» его тоже не очень украшает. Еще бы: сотрудничество «с проклятой фашистской нечистью»! – язвительно рассмеялся Семенов, отдавая себе отчет, сколь неприятно сейчас выслушивать подобное обоим офицерам. Особенно Родзаевскому.

– А что, с этим тоже придется считаться, – невозмутимо подтвердил полковник. Хотя невозмутимость эта давалась ему с большим трудом.

– Словом, извините, господа, но пока что я позволю себе ставку на «беляка» Краснова. В письме будет сказано, что вы, ротмистр, поступаете в его полное распоряжение.

– То есть мне уже не придется возвращаться сюда?

– Без особого моего приказа. Вы понадобитесь нам и в Германии. Тем более что из письма Краснов узнает, что в скором времени я и сам появлюсь в Европе, дабы иметь возможность встретиться с ним, Шкуро, Султан-Гиреем. А уж потом вступим в переговоры с этим подлецом Власовым. Если удастся, то и с Деникиным, который, заметьте, пока что решительно не желает какого-либо союза с немцами. Вы не задаетесь вопросом, почему я столь подробно распространяюсь об этом, ротмистр?

– Нет. Слишком высокая политика, в которой мое присутствие ничего не решает. Я – легионер, а не политик.

– Совершенно забыл, – едва заметно улыбнулся генерал. – А ведь чертовски романтично звучит: «легионер».

– Зато я думаю о другом, – продолжил свою мысль Курбатов. – Если мой отряд, или хотя бы один человек из его состава, дойдет до Берлина, это сразу же заинтригует и немцев, и красновцев.

– И заставит задуматься самого Отто Скорцени. Что тоже немаловажно, – напомнил полковник.

– Я постараюсь встретиться с ним, господин полковник. Рейд к столице рейха должен вызвать уважение к нашей секретной школе. А в какой-то степени и поднять авторитет армии вашего превосходительства уже в Европе.

Родзаевский поморщился. Последнее предположение показалось ему крайне неуместным. Каково же было его удивление, когда генерал Семенов вдруг поднялся из-за стола, наклонился к ротмистру, обхватил его голову и по-отцовски поцеловал в лоб.

– Этот офицер не только великолепный диверсант, Родзаевский, – торжественно произнес он, когда ротмистр и полковник тоже поднялись, – но и политик. Несмотря на то что открещивается от всякой политики. Именно такой человек мне и нужен. Именно такого я имел в виду, задумывая свой крестовый поход на рейх.

Родзаевский наполнил рюмки.

– Детали похода мы еще обсудим, ротмистр, – сказал генерал, когда все трое выпили. – В рейд через неделю. В Чите, на квартире нашего агента, вы получите приказ о присвоении вам чина подполковника. А в миниатюрном пакетике, который вскроет генерал Краснов, будет сказано, что полковник Курбатов является полномочным представителем главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа на всей территории Германской империи. И не следует бояться, что это письмо попадет к немцам. Пусть попадает.

– Я дойду до Берлина, ваше превосходительство, – взволнованно проговорил Курбатов. Теперь этот гигант возвышался над генералом и полковником, словно детина-фельдфебель над щупленькими новобранцами. – Я дойду до него, даже если небо упадет на землю.

– На весь поход вам отводится два месяца. Ровно два, ротмистр. И ни дня больше. На эти два месяца Россия отдана на вашу милость, как на милость победителя. Вопросы?

– Их нет. Отряд, как вы обещали, подбираю сам, – мельком взглянул он на Родзаевского. Знал, что полковнику его своевластие все еще не нравится.

В этот раз генерал Семенов лично наполнил рюмки.

– За представителя главнокомандующего в рейхе, – провозгласил он.

23

Три снимка крейсера были доставлены Скорцени на следующее утро. Их появление как-то сразу успокоило гауптштурмфюрера: теперь он по крайней мере имел перед своими глазами этот самый распроклятый корабль. А это уже пробуждало фантазию. Правда, ему бы еще заглянуть во внутренности, да покопаться в них. Ведь гибнуть-то его парни будут там, в рубках, каютах и на трапах.

Однако схемы крейсера в архивах не оказалось. В будущем придется создавать досье на каждую рыбацкую шхуну, когда-либо появлявшуюся в Среднеземноморье.

Но пока Скорцени глубокомысленно любовался красавицей «Италией», подоспела присланная из «Вольфшанце» телеграмма Гиммлера, содержащая приказ быть готовым к освобождению Муссолини уже в ближайшее время. «Что значит: “в ближайшее”?! – холодно возмутился Скорцени. – Освободить Муссолини, заточенного в чреве большого военного корабля, можно будет только взяв эту посудину штурмом. Но легче сто раз пустить крейсер на дно, чем прорваться в его стальную утробу с десятками задраиваемых дверей и люков, с трапами и площадками, на каждой из которых тебя будут встречать порциями свинца».

Это понимает даже он, кретин, ни разу не удосужившийся побывать ни на одном крейсеришке.

Тем не менее приказ есть приказ. Готовясь к его выполнению, Скорцени уже поздно вечером набросал план действий, которые нужно было осуществить как можно скорее.

В первую очередь предстояло выяснить, действительно ли крейсер «Италия» находится на рейде и курсируют ли вблизи него какие-либо суда охраны. Но этого мало. Следовало срочно заполучить сообщника из числа членов экипажа, желательно офицера, и уже с его помощью доподлинно установить: действительно ли Муссолини пребывает в одной из кают этого корабля, или же это обычный ложный след. Кроме того, не мешало бы потребовать от этого их нового знакомого схему размещения кают и боевых постов охраны. При его же содействии подготовить и вторжение на крейсер.

24

Натужно вскарабкавшись на плато, машина словно вырвалась из-под власти земного притяжения и легко устремилась к гряде мелких холмов, между которыми медленно восходило еще согревавшееся теплом земли рыжевато-красное, как песок в гобийской пустыне, солнце.

Оглянувшись, Семенов увидел, что мощный, хотя и неуклюже медлительный, «остин», в котором следовали генералы Бакшеев и Власьевский, чуть поотстал и, словно огромный синеватый жук, еще только заползает на верхнюю полку возвышенности. Однако поджидать спутников атаман не намерен был. Он вообще не любил появляться в штабе Квантунской армии или в японской миссии в сопровождении кого-либо из своих генералов. Предпочитал, чтобы содержание бесед с японскими штабистами, сотрудниками миссии для командного состава его войска оставалось великой тайной. Что позволяло трактовать их потом как вздумается.

Эмигрантская армия есть эмигрантская армия. То и дело возникали все новые и новые проблемы в отношениях его воинства с японскими частями, местной администрацией и населением. И каждый раз Семенов обращался к власти и авторитету японского командования, как правоверный иудей к талмуду: успокаивая и стращая, взывая к мудрости и угрожая отлучением от довольствия, а значит, нищетой. Да, и нищетой тоже.

Как бы там ни было, а на содержание его белогвардейско-казачьего войска японской казне ежемесячно приходилось выделять триста тысяч золотых иен, японские интенданты по-прежнему занимались вооружением и обмундированием, довольно сносно снабжали продуктами и фуражом. И с этим приходилось считаться.

Была еще одна причина, по которой генерал-лейтенант Семенов не любил бывать в японском штабе в чьем-либо сопровождении: каждый раз он являлся туда, как бедный родственник, как приживалка, которую щедрый до поры до времени хозяин в любую минуту мог вышвырнуть за порог. Он никогда не знал, какую из его просьб японцы удовлетворят, а в какой унизительно откажут. Унизительно, несмотря на всю их тщедушную, сугубо японскую вежливость. Да и то сказать: затраты, которые несла японская казна, нужно было как-то оправдать и отработать. А делать это невоюющей армии становилось все труднее. По вине самих же японцев.

«Проклятый эмигрантский хлеб… – с досадой подумал Семенов еще раз. – Когда ты ни в чем не волен. Когда каждый день тебе дают понять, что ты всего лишь марионетка, скорее даже тень марионетки в японском театре теней».

– Следи за дорогой, Фротов! За дорогой следи! – прокричал адъютант, помахивая у лица водителя громадным маузером, который держал в руке с тех пор, как они выехали за черту города. В отличие от ротмистра Курбатова, что невозмутимо восседал рядом с генералом, совершенно забыв о своей роли телохранителя, полковник не доверял безмятежному спокойствию маньчжурского безлюдья и предпочитал ощущать холодок рукояти, чтобы при малейшем недоразумении воспользоваться правом первого выстрела. – Ты же души из нас повытряхиваешь!

– Если не успеем, душу вытряхнут из меня одного, – сосредоточенно, не отрывая взгляда от приближающегося серого зигзага дороги, проговорил водитель. – И, ради Христа, отведите ствол.

Семенов откинулся на спинку сиденья и погрузился в воспоминания. Давненько не оглядывал он путь, приведший его на землю Маньчжурии. Не любил воспоминаний. Да и некогда было предаваться им. Жить нужно было днем сегодняшним, ради идеи, ради армии.

Февральская революция застала его, тогда еще есаула, в Петрограде. Убежденный монархист, он воспринял появление Временного правительства, как предательство самих основ русского монархического строя, основ Российской империи. Хотя и Николай II тоже не вызывал в нем никакого иного чувства, кроме презрения. Этот трус и разгильдяй не достоин был русского трона. России нужен был иной царь. Но царь, а не какие-то там советы рабочих и солдатских депутатов.

План его был предельно прост и, как он до сих пор глубоко убежден в этом, почти идеален. Семенов готовился создать штурмовые отряды из юнкеров военных училищ, с их помощью овладеть Таврическим дворцом, арестовать и немедленно расстрелять членов Петроградского Совета. Перетрясти весь Питер, но выловить всех до единого и перестрелять.

Он собирался воссоединить юнкерские батальоны с верными Временному правительству частями, очистить от большевистских ячеек город, разогнать красногвардейские отряды, расформировать или, по крайней мере, заслать подальше от столицы неблагонадежные части.

Выдавая себя за простоватого, ни черта не понимающего казака-рубаку из далекой российской окраины, он побывал во многих точках города, толковал с командирами красногвардейцев, с офицерами еще не определившихся частей и был убежден: у красных в городе пока что нет надежной воинской силы. А самой преданной монархии вооруженной массой оставались юнкера, о которых противоборствующие силы на первых порах просто-напросто забыли.

Да, у него был свой план спасения отечества. Но он не удался. Не удался главным образом из-за нерешительности военного министра Временного правительства полковника Муравьева, с которым Семенов несколько раз консультировался, пытаясь заручить поддержкой, а главное, получить мандат на формирование юнкерских штурмовых батальонов.

К божьему проклятью, он был всего лишь есаулом, строевым казачьим есаулом. Которого, не разобравшись в сути его намерений, мог арестовать любой начальник училища, любой подполковнишко. А Муравьев, эта штабная мразь, все тянул и тянул, не доверяя ему, выставляя бессмысленные оговорки, обещая испросить позволения у Керенского. И вроде бы даже беседовал с премьером по этому поводу. Хотя беседовать там было не с кем. Не с кем было беседовать тогда в Питере – вот в чем состояла трагедия России, в соболях-алмазах!..

В конце концов Семенов сам пробился к премьеру и почти в ультимативной форме потребовал от него мандата на право формировать отряды, вплоть до дивизии, из забайкальских казаков и бурят-монгольских «батыров». Кажется, тогда удалось убедить оставшегося, по существу, без верных ему частей Керенского, что даурская дивизия, – которая по пути из Забайкалья неминуемо обрастет другими частями и отрядами, – единственное спасение Временного правительства. Убедить и даже зародить надежду.

Предчувствовал ли Керенский, что, сформировав это войско и захватив столицу, Семенов, этот честолюбивый, наполеоновского склада характера, есаул уже не поступится властью ни в его пользу, ни в пользу кого бы то ни было другого? Очевидно, предчувствовал. Он не мог не уловить силу воли кряжистого сибирского казака, его неуемную жажду власти и мести, мести и власти.

Впрочем, сейчас Семенова мало интересовало, что думал Керенский, благословляя его на формирование дивизии в далекой Даурии («Даурией» Семенов предпочитал называть все пространство от восточной окраины Восточного Саяна, почти у подножия которого начинался Байкал, до изгиба Амура в районе Хабаровска). Куда приятнее вспоминать, с какими надеждами добирался он тогда в родные края, к станице Дурулгуевской.

25

Прошло три дня. К этому времени был выполнен лишь первый пункт плана Скорцени: завербован сообщник из числа офицеров. Им стал лейтенант Конченцо. Римлянин. Холост. Последний представитель древнего дворянского рода, оказавшийся в числе яростных, хотя и тайных, приверженцев Муссолини не потому, что разделял его идейные взгляды или вообще взгляды фашистов, а потому, что был уверен: только дуче способен восстановить былое могущество и славу Рима, его легионов.

Парень оказался буквально помешанным на подвигах полководцев и всегда носил на груди медальон, одна сторона которого была облагорожена профилем Александра Македонского, другая – Наполеона Бонапарта…

Так вот, римлянин-бонапартист подтвердил то, о чем все более уверенно заявляли другие источники: Муссолини на крейсере «Италия» нет. И никогда не было.

Власти действительно устроили какую-то странную возню вокруг этого корабля. Уже дважды по ночам к нему причаливали катера, приближались другие корабли, местная полиция усиленно распускала слухи о том, что крейсер превращен в тюрьму то ли для самого Муссолини, то ли для кого-то из его высокопоставленных сторонников. Однако лейтенант клялся, что никакого заключенного, кроме провинившегося матроса, которого капитан приказал четверо суток содержать в карцере за пьяный дебош, устроенный им на площади возле городской мэрии Специи, там не содержится.

Нетрудно было понять, что Бадольо, его тайная полиция и контрразведка уже вступили в игру с немецкой разведкой, и что крейсер – всего лишь еще один ложный след, на который их упорно стараются навести. И все же, на всякий случай, Скорцени приказал проверить информацию лейтенанта.

Это сделали на следующий же день, допросив захваченного немецкой агентурой унтер-офицера с «Италии». Рассказанная им история арестованного дебошира не оставляла сомнений, что лейтенант говорил правду. Однако на душе Скорцени легче от этого не становилось. Если не на крейсере, то где же? Нужно было все начинать сначала, опять все сначала.

Еще через день агентура донесла, что в тюрьме на крошечном островке Покко содержатся несколько преданных дуче военных, а также членов его правительства. Следовательно, появилось подозрение, что там же может находиться и сам Муссолини.

Довольно достоверными выглядели и снимки, сделанные офицером итальянской контрразведки, давно работавшим на абвер, во время его визита на остров Капреру. Достаточно было взглянуть на них, чтобы понять: этот клочок суши срочно превращают в концлагерь. Но поскольку он еще только сооружается, версия об использовании его в качестве тюрьмы для Муссолини сразу же отпадала.

Эта отпадала, зато неопровержимо было доказано, что армейское командование неожиданно резко увеличило гарнизон острова Санта-Маддалена. Правда, само по себе увеличение гарнизона еще ни о чем не говорило. Островок с его неплохим портом служил форпостом на подступах к северу Сардинии, и, заботясь о ее безопасности, нужно было прежде всего добиться усиления обороны Санта-Маддалены. Другое дело, что, вслед за армейским пополнением, туда был переброшен целый отряд тайной полиции. А портовый городок оказался наводненным контрразведчиками. Это совершенно меняло представление о том, что могло происходить на острове, кого там охраняют.

Радиограмма, срочно направленная Гольвегу, состояла всего-навсего из одной фразы: «Перевернуть каждый камень на острове Санта-Маддалена».

На что Гольвег тоже ответил одной-единственной фразой: «И мы перевернем их».

Оптимизм Гольвега был объяснен довольно быстро. Оказалось, что один из итальянских контрразведчиков, тесно сотрудничающих с СД, как раз находится на островке. Именно от него в Главном управлении имперской безопасности вскоре узнали, что дуче действительно доставлен на Санта-Маддалену и помещен на виллу «Вебер», в холмистой части островка, недалеко от порта. Вскоре эти же сведения были подтверждены другими довольно надежными источниками.

– Как считаете, Родль, – спросил Скорцени адъютанта, доставившего текст шифрограммы с агентурными сведениями этих источников, – могут ли новые власти решиться заточить Муссолини над одной из островных вилл?

– Это больше соответствует недавнему положению дуче в итальянском обществе, чем каюта или камера в тюрьме Покко. Не следует забывать, что суда над Муссолини еще не было.

– Вы просто созданы для того, чтобы стать адвокатом, Родль, – брезгливо поморщился Скорцени. Хотя и признал: «По существу адъютант прав».

– С вашего благословения.

– Суда над Муссолини, по всей вероятности, вообще не будет. Во всяком случае, до окончания войны. Но ход ваших рассуждений мне импонирует, – согласился Скорцени.

Не прошло и двадцати минут после беседы с Родлем, как в кабинет Скорцени вошел офицер из шифровального отдела и положил на стол телеграмму.

– Из штаба верховного главнокомандования, – предупредил он, видя, что Скорцени продолжает оставаться у окна, и даже повернулся спиной к нему. – Срочная. Поступила полчаса назад.

Скорцени отпустил лейтенанта, взял телеграмму, сел в кресло и… тотчас же подхватился. То, что он прочел, просто заставило его подхватиться.

«Сообщаем, что, согласно информации абвера, дуче заключен на островке возле Эльбы. Гауптштурмфюреру Скорцени надлежит немедленно подготовить воздушную операцию. Сообщить о готовности в штаб верховного командования, который назначит дату операции». Несколько минут Скорцени стоял, запрокинув голову, с закрытыми глазами, словно пытался переждать приступ резкой боли.

– «Согласно информации абвера!» – стукнул он кулаком по столу. – Согласно, видите ли, информации абвера! Можно подумать! И что значит «на островке возле Эльбы»? Там могут быть сотни островков. Там целый архипелаг с каким-то дурацким названием… Ах да, Тосканский. Так на каком островке этого, извините за выражение, Тосканского архипелага прикажете искать нашего незабвенного дуче?

Скорцени поймал себя на том, что разговаривает вслух, и, решив, что это слишком плохой признак, чтобы оставить его без внимания, постарался успокоиться.

– Немедленно свяжитесь с Гольвегом, – приказал он адъютанту. – К завтрашнему вечеру Гольвег обязан подтвердить, что Муссолини действительно находится на острове Санта-Маддалена. Подтвердить или опровергнуть эту версию. Подчеркните в радиограмме, что от его оперативности зависит судьба всей операции. И что только его люди способны внести сейчас хоть какую-то ясность в бесплодные метания нашей разведки.

– Но если он подтвердит, нам придется опровергать данные агентов абвера, – уныло заметил Родль. – И еще неизвестно перед кем: Кальтенбруннером, Гиммлером, самим фюрером? Да и поверят ли нам, то есть Гольвегу и его людям?

– На первый случай нужно будет заручиться мнением Штудента. Но объясняться, конечно, придется с фюрером, только с ним. – Это не было ответом Родлю. Адъютант вообще не имел права провоцировать его на подобные разговоры. Скорцени как бы рассуждал с самим собой – только и всего. – Для этого сначала нужно попасть в «Вольфшанце» и добиться приема у фюрера.

– По своей воле я бы на это не пошел, – передернул плечами Родль, словно уже ощутил на себе леденящий взгляд Гитлера. – Просто не решился бы.

26

Полковник английской военной разведки Альберт О’Коннел вот уже в течение получаса стоял у открытого окна и внимательно наблюдал за небольшим участком дороги, проходившей у ворот его особняка. Человек, которого он ждал, обещал прибыть еще час назад, и теперь полковник пытался понять, что могло помешать ему явиться на встречу, в которой гость был заинтересован несоизмеримо больше, чем он, О’Коннел.

Телефон, номер которого был хорошо известен визитеру, тускло чернел в нескольких шагах от окна, и если уж какие-то непредвиденные обстоятельства не позволили ему прибыть на эту пригородную виллу, он спокойно мог бы сообщить об этом. Однако аппарат молчал.

Дорога, где машины крайне редко появлялись даже в часы пик, теперь, к вечеру, окончательно опустела, и полковник мог видеть на ней только передок тяжелого грузовика с открытым капотом. Потеряв всякую надежду справиться с мотором, водитель куда-то исчез, так и не потрудившись закрыть его.

– Все совершенно остыло, мистер О’Коннел, – появилась на пороге полноватая рыжеволосая служанка.

– Сейчас меня волнует другое, миссис Морлей.

– Я всего лишь хотела предупредить, что к приходу гостя все может оказаться совершенно остывшим. Пожалуй, я еще раз подогрею…

– Окажите такую услугу, – вежливо улыбнулся О’Коннел. Остальных слуг он отпустил. Миссис Морлей тоже была в их числе, но с тех пор как в прошлом году умер его отец, О’Коннел предложил ей постоянно жить в особняке. Сам он, последний из О’Коннелов, стал появляться здесь крайне редко. И в этом не было ничего удивительного, если учесть, что он куда чаще бывал в Женеве, Мадриде или Риме, чем в Лондоне. – И еще, миссис Морлей, позвольте напомнить: когда мой гость появится, мне не хотелось бы, чтобы вы беспокоились о нас. Находитесь в своем крыле.

– Но я помню об этом, мистер О’Коннел, – попыталась высказать свое крайнее удивление служанка. Несмотря на свои шестьдесят пять, она сохранила чудесную память и не любила, когда тридцатипятилетний хозяин позволял себе усомниться в этом.

Повернувшись к окну, полковник замер. По дорожке, ведущей от заранее открытых им ворот, шли трое. Еще один остался между воротами и черным лимузином.

– Извините, миссис Морлей. Внизу гости, – обогнал он служанку уже в коридоре.

Спустившись на первый этаж, полковник успел встретить гостя в прихожей и был удивлен, что тот вошел один, оставив своих спутников на улице.

– Я – Уинстон Черчилль, – проговорил вошедший и, сняв шляпу, положил ее вместе с довольно большой тростью на стоящий у двери комод. – Простите за опоздание. Мы будем беседовать здесь? У меня не более двадцати минут.

– Полковник военной разведки…

– Знаю, – прервал его премьер-министр. – Фотограф постарался на славу. Большего сходства представить себе невозможно.

Полковник на мгновение замер. Он не мог понять, о какой фотографии идет речь. Но потом вспомнил, что имеет дело с премьер-министром и главой крупнейшей партии, возможности которого значительно шире, чем он мог себе представить.

27

Увидев, как грузно шагает этот толстяк, поднимаясь на второй этаж, О’Коннел пожалел, что накрыл стол там, а не в маленькой гостиной на первом. Еще больше он был разочарован, когда, осмотрев довольно роскошно сервированный стол, Черчилль неопределенно хмыкнул и, обойдя его, прошел в соседнюю комнату, где сразу же уселся в одно из двух глубоких кресел, стоящих у камина.

Он вел себя столь спокойно и уверенно, словно бывал здесь множество раз. Условностей этикета для него попросту не существовало. А ведь сэр Уинстон Черчилль слыл воспитаннейшим человеком.

– Вы хотели сообщить нечто важное и секретное, не так ли, полковник?

– Я вынужден был обратиться к вам, сэр. К этому меня обязывал служебный долг. – Полковник уже понял, что приглашать Черчилля к столу бессмысленно. – С вашего позволения, – присел он в кресло.

Черчилль, не обращая на него внимания, прикуривал сигару. И снова полковника поразило, насколько свободно и непринужденно, попирая законы света, вел себя этот человек. В то время как сам он чувствовал себя крайне стесненным. О’Коннел впервые встречался с государственным деятелем столь высокого ранга, которого знает весь мир, да к тому же не был уверен, что то, что он собирается сообщить, действительно важно для него.

– Итак, – напомнил о себе Черчилль.

– Я только вчера вечером прибыл из Италии. Я и мои люди занимались… Простите, сэр. Надеюсь, я могу говорить со всей откровенностью, не опасаясь, что что-либо из сказанного мною будет истолковано как разглашение военной и государственной тайны?

– Ну какие могут быть государственные тайны от Уинстона Черчилля? – невозмутимо проговорил премьер-министр. – На кого вы работаете, в конце концов, мистер О’Коннел?

– Я не стал бы предупреждать в такой форме, сэр, если бы не набрался дерзости связаться прямо с вами, минуя генерала.

– Пусть генерал обидится на меня. Итак, вы были в Италии. Занимались там поисками тюрьмы моего старого знакомого, Бенито Муссолини.

– Вы абсолютно правы, сэр.

– Сейчас все разведки мира только этим и занимаются на Аппенинах. Но больше всех старается секретная служба СС. Фюрер бросил на поиски дуче лучшие силы. Как думаете, они упредят нас?

– У них есть конкретная цель, сэр: похитить Муссолини.

– Вот как? У нас ее нет? Что, полковник, наша разведка совершенно не ставит перед собой такой цели?

На какое-то мгновение О’Коннел опешил. Сама постановка вопроса показалась ему настолько странной, что он не сразу нашелся что ответить и вообще как вести разговор дальше.

– У меня сложилось впечатление, сэр, что мы рассчитываем на то, что по нашему требованию итальянцы передадут Муссолини нам. Или американцам. Если те окажутся понастойчивее. Сами судить его они пока не решаются.