Читать онлайн Ты так любишь эти фильмы бесплатно

Корней

Ух, как они орали друг на друга. «Стерва», «чмырь», и «поблядушка», и «недоумок», и «эгоистка», и «где моё пальто, я еду к маме». Я так разволновался, что пошёл на кухню и попил водички. Вода, в отличие от пищи, в нашем доме всегда есть. Полный большой кувшин — поливать цветы — стоит на полу между диваном и холодильником. Проблема в том, что кувшин высокий. Мне приходится залезать на диван и с дивана, изловчившись, пить. Вода есть и в моей миске. Но пить из кувшина солиднее. Принцесса этого не понимает. Ругается. Говорит глупости о некипячёной воде. Глисты будут! Пей кипячёную! Пей кипячёную! Кипячёная противная.

Я залез на диван, попил, устроился поудобнее и стал думать. «Думать, — говорит Принцесса, — полезно». Не замечал.

К маме она, конечно, не поедет. Мы не поедем. Мама у нас — центровая, а мамин молодой муж не выносит собачьей шерсти. Ну, много, скажите, шерсти от гладкошёрстной таксы? Молодой хер обязательно найдёт где-нибудь волосок и понесёт его выкидывать, как флаг в руке. Церемониальным шагом, и чтобы все видели. Если он находит такой волосок у себя в тарелке, Принцесса вскакивает из-за стола, хватает меня под мышку, и мы мчимся прочь. Я думаю, что он кладёт его туда специально. Находит же где-то, гад, из маминой шубы, наверное, выдёргивает. Нет, у мамы мы не нужны.

А где мы нужны? Наш собственный супруг тоже всё чаще пьёт на стороне. Раньше у нас была своя жилплощадь, а теперь — вот эта большая квартира, и мы, а также наш супруг, все трое, вечно путаемся друг у друга под ногами.

Первым делом радикально встал вопрос о спальне. В спальне на бескрайней, как родина, кровати спит наш супруг, а мы спим в кабинете на диване. Даже если бы я был вдвое упитаннее, чем есть, то не занимал бы в постели столько места, как ему кажется. Втрое упитаннее. Вчетверо. Да хоть бы был бульдогом! На этой кровати слону не тесно.

Стоило разместиться по разным комнатам, как в квартире стало не протолкнуться. Если мы возвращались с прогулки и шли мыть лапы, в ванной брился наш супруг. Если наш супруг читал на кухне газету, мы приходили туда слушать радио. Когда Принцесса говорила: «Здесь, в конце концов, не коммунальная квартира», он отвечал: «Вот именно, в коммунальной квартире у меня было бы больше прав, чем у твоей шавки». И как-то, уж не знаю как, разговоры превратились в вопли, шутки — в издёвки, пространства — в тупики, а семейная жизнь всем встала поперёк жопы.

Наш хахаль говорит, что это в порядке вещей: мрачный вид и неряшливая одежда — симптомы семейного счастья. Говорит и скалится, зубы демонстрирует. А зубы все целы, хотя он постоянно нарывается: то он бьёт, то его. Это не кинокритик, это Рэмбо какой-то. Мы с ним и познакомились при мордобое: наш тогда будущий хахаль наводил справедливость в автобусе, в котором мы ехали от мамы после очередной взбучки.

И вот, едва мы вошли, я почуял, что там беспокойно — такой злобой воняло, сильнее обычного, — но орать начали позже, зато сразу с подвыванием. Тётка-кондуктор пыталась их остановить, Принцесса зажимала меня под мышкой и проталкивалась к выходу, пассажиры, не осмелившиеся лаять в полный голос, потихоньку шипели, почему-то и в мой адрес тоже — кого я там мог испачкать, я чистый, блох нет, — и Принцесса тоже прошипела кому-то из шипевших «цыц», и в эту минуту один грязнюка в шапочке сказал кондуктору, что он вообще всех здесь имел, её первую, а дальше так матерно, что я не понял. Я ж не виртуоз.

Тогда высокий парень (он-то молчал и сторонился) ка-а-а-к ему хряснет! Кулаком! В верх живота! Грязнюка одновременно упал и заткнулся, а парень ухмыльнулся так лениво, не стал ничего говорить, не стал даже плечи особо расправлять — а плечи, я сразу заметил, были широкие, и футболка на теле сидела рельефно. И Принцесса посмотрела на него так, как смотрит на новые туфли, когда решила их купить и остаются только формальности типа денег, а туфли уже, можно сказать, на ногах или лежат в нашем шкафу в коробке — а я сижу на примерочном коврике, но уже тоже знаю, что этим английским производством мне при случае наподдадут. Так и хахаль всё понял и вышел из автобуса вместе с нами, хотя, наверное, в тот момент ещё не разобрался, хочет ли этого. Да кто его спрашивал. Мы-то точно не спросили.

И тут хлопает входная дверь, а Принцесса врывается ко мне на кухню и вопит: «Ну и проваливай! Скотина! Нет, Корень, ты посмотри на него! Сироп от кашля вместо крови! Фурацилина раствор! Корней! Я с кем разговариваю?! Хоть моргни, если бессловесный!»

Это твоё счастье, дура, что я бессловесный.

Я — Корней. У меня и в паспорте написано: Корней. Без отчества, хотя я не безродный, и прародители мои были с медалями, что удостоверено. Принцесса иногда зовёт меня Корней Иванович, но это говорится по недомыслию или злобе, потому что наш с Принцессой покойный папа был Алексей, и мы с ней, следовательно, Алексеевна и Алексеевич. А если звать меня по прародителям, то откуда иваны среди родовитых такс? Разве что джон затесался.

Ничего, Корней так Корней. (В просторечии Корень, Кореш.) Вот у нашего завкафедрой ротвейлер — Кулёк. Принцесса спрашивает: «Откуда такое странное имя?» — «Ничего странного. Мы его Кул назвали — понимаешь, be cool, всё такое. А это — уменьшительно-ласкательная форма. И на слух роднее». А ротвейлер сидит тут же, и вид у него, словно мордой в чужое дерьмо окунули.

И вот, когда Принцесса успокоилась (на меня-то какой интерес кричать?) и мы выпили пива и прилегли отдышаться, Принцесса сказала: «Посмотрим». Годы и годы я вертел головой — туда смотрел, сюда смотрел, — но ничего особенного не видел, пока не научился понимать, что смотреть предлагается в будущее. Я этого не умею.

Шизофреник

Я не то чтобы слепой, но не люблю смотреть. Точнее, не люблю видеть. Никогда не знаешь, что именно бросится в глаза (выражение-то какое: «бросится»! так и представляешь прицельно брошенные камень, бутылку, кусок стекла, можно ещё поразмыслить, кто их бросил, откуда, зачем — если, конечно, захочется спрашивать «зачем» и это на тот момент будет иметь какое-либо значение), да, простите, — что именно бросится в глаза, особенно когда не ждёшь ничего хорошего. На прошлой неделе, например, я не остерёгся и увидел раздавленную крысу. Как её так раздавило, просто раскатало по асфальту в платочек, я уже потом, когда подумал (да и вообще, к вопросу о слове «бросится», захочешь ли размышлять, лёжа на носилках «скорой помощи», которая в таких случаях приезжает не сразу, так что придётся сперва полежать на дороге или газоне, не знаю, как оно влияет на размышления, может, даже способствует), простите, когда подумал и сопоставил, то пришёл к выводу, что это именно крыса, не кошка, нет.

Я ведь почти не выхожу: за пенсией, за продуктами. Да, получаю пенсию. Да, по инвалидности. Ещё вопросы? Нет, руки-ноги у меня целы. Не скажу. Скажу, конечно, но не сейчас.

Значит, не люблю смотреть и видеть. (Забыл сказать о телевизоре. Что о нём нужно сказать? Телевизора у меня нет. Это, конечно, тоже информация; сказать: «у меня нет телевизора» — почти так же много, как сказать, какие программы обычно смотришь по телевизору, если он есть, почти так же. Если не больше.)

Я слушаю: во-первых, радио, во-вторых, голоса на улице и ещё кое-что: голоса по телефону. Нет — нет, сам я не разговариваю, и они даже не знают, что, пока они говорят, я там тоже есть. Я знаю один специальный тайный номер, по которому можно выйти в эфир. Когда-то очень, очень давно, у меня тогда ещё не было инвалидности и тех страхов, которые есть сейчас, это так и называлось: «выйти в эфир». Вы звонили по секретному номеру, и отвечал не гудок, а пустота, и в эту пустоту все выкрикивали свои имена, номера телефонов, желания и всё, что кто-либо хотел и успевал о себе крикнуть, и можно было договориться о встрече или созвониться после, уже по обычному номеру, а потом всё это исчезло, и в секретном номере не стало смысла, потому что и эфира не стало.

И только совсем недавно (а ведь прошло столько лет, и мне ни разу не пришло в голову, что это огромное пространство, эфир, никуда не делось, просто не могло деться, потому что если вещи и всё такое исчезают, то есть на их месте теперь ничего нет, то пустота исчезнуть не может, ведь в таком виде — чтобы она могла исчезнуть — её нет с самого начала), да, простите, совсем недавно я придумывал и набирал разные номера и неожиданно услышал пустоту и разговор в пустоте, и я поглядел, какой номер горит у меня на определителе, и стал звонить туда и слушать чужие разговоры, хотя если это и был эфир, то всё равно не тот.

И каждый раз это были другие люди, и иногда я сожалел о ком-то, кто мне понравился, сожалел о голосе, который я больше никогда не услышу и буду помнить всегда, всегда.

Люди запоминают так: вот человек с протезом, человек без зубов, одноглазый, лысый, с бородавкой в углу рта, что-нибудь ещё. По таким же приметам я узнаю голоса: одноглазый голос, голос со вставной челюстью, голоса со шрамами и бородавками. Вам смешно? Есть голоса скрипучие, низкие, высокие (это понятно), но также и жирные, худые, с потными руками, с дурным запахом, некоторые пугали меня так, что я тут же клал трубку. Я не хочу сказать, что они говорили о чём-то страшном: ругались, или замышляли убийство, или что-то требовали, или выясняли, что кто кому должен. Они были страшные сами по себе, особенно некоторые женские, хотя это и нелегко объяснить.

Эти два голоса мне понравились сразу. Красивые голоса, уверенно низкие — хотя один звучал сварливо, а в другом, дружелюбном и ровном, мне почудились (но когда я говорю «почудилось», я говорю о тоскливом и тяжком чувстве уверенности, которое сминает, давит, душит любые сомнения, так что если на поверхности тебе и кажется, что мелькнувшее ощущение может быть правдивым, а может — ложным, то в глубине души ты знаешь, что ни о каких «кажется» речь не идёт), да, простите, почудились интонации хорошо взнузданных презрения и гнева, затаённой, готовой ждать всю жизнь ненависти. И было и в том и в другом (с поправкой на «почудилось») что-то успокаивающее — возможно, потому, что они говорили об отвлечённых вещах.

— Чтобы быть счастливым, человек должен быть либо безмозглым, либо бессердечным.

— А если и то и другое?

— У этих жизнь такая же ядовитая, как и у тех, кто наделён и умом, и сердцем. Только по-другому.

Они помолчали, потом (сварливый спросил: «Виктор, зачем ты подписал эту лажу?») заговорили о политике.

— Ты придаёшь общественно-политической жизни несоразмерно большое значение, — сказал сварливый. — Сказать, что без советской власти не было бы Платонова-то же самое, что сказать, что без Наполеона не было бы Байрона.

— Разумеется, не было бы.

— А куда бы он, интересно, делся?

Опять оба замолчали.

— Простите, что вмешиваюсь, — обмирая, сказал я, — но был бы Наполеон, если бы не предстояло быть Байрону?

Голоса отреагировали по-разному.

— А я о чём? — обрадованно сказал сварливый.

— А вы кто? — сказал дружелюбный (уже не дружелюбный) и тут же набух подозрением. — Вы что, подслушиваете?

— Вы простите, — сказал я, — но вы ведь умными мыслями обмениваетесь, а не секретами. Секреты я не подслушиваю, то есть стараюсь не подслушивать, иногда просто не успеваю не подслушать. Я хотел бы узнать про Байрона поподробнее, но вряд ли вы станете продолжать.

Теперь мы молчали все трое.

— Моя фамилия Херасков, — сказал сварливый голос наконец. — Я знаю, каково это, когда ночью один и не спится. Я дам вам свой нормальный номер. Вас как зовут?

— Шизофреник, — сказал я.

Херасков

Всё началось с того, что умер Кристофер Робин. Да, тот самый — из книжки про Винни-Пуха. Это было (одну минуту, некролог вклеен в мой ежедневник за 1996 год, что ни о чём, учитывая специфику моих ежедневников, не говорит) в 1995-м или 96-м году, в общем, довольно давно. Не в том дело, что эта смерть меня потрясла (с чего бы?), но я стал обращать на некрологи внимание, вырезать… собирать практически коллекцию. (И тогда же перечёл «Винни-Пуха», чтобы убедиться, что мальчик и все остальные на своих местах — и всё в порядке.)

И вот десять лет прошло. Другие ежедневники за другие годы: Никулин, Вицин, Артур Миллер. Михаил Девятаев (Герой Советского Союза, лётчик, сбежавший из фашистского концлагеря на двухмоторном бомбардировщике «Хейнкель-111»). Лолита Торрес. (В результате прекращения сердечно-дыхательной деятельности.) Английская королева-мать. (На сто втором году жизни.) Ханс — Георг Гадамер, сто два года полных. (Умер Гегель XX века, написали газеты.) Д. Версаче. (Убит.) Грегори Пек. Роберт Палмер. Астрид Линдгрен. Всеволод Абдулов. (Друг Высоцкого.) Академик А. М. Панченко. (Этого я знал лично.) Доктор Ватсон (В. Соломин) и, через пару лет, инспектор Лестрейд (Б. Брондуков, в нищете и забвении где-то на Украине). Александр Володин. Доктор Хайдер. (Тот, который двадцать лет назад голодал у ворот Белого дома, борясь с американской военщиной.) Лени Рифеншталь. Куда-то делся некролог Пиночета. (Неужели еще жив?) Кен Кизи. (Помню, как удивился, раскрыв газету. Я-то думал, он помер давным-давно.) С. Аверинцев. (Скончался в Вене.) Рейган, Марлон Брандо. (Один за другим, летом 2004 года.) Ясир Арафат. (Что написать в скобках?) Хантер Томпсон. (Самоубийство.) Фаулз. М. Л. Гаспаров. Я плакал, когда узнал про Гаспарова. Потом плакал, когда узнал про Зиновьева. А потом понял, что плакать больше не над кем. Когда помер Ельцин, я предпочёл не реагировать.

И Гриега

Буква «игрек» в испанском алфавите называется «и гриега». Собственно, этим мои испанские познания ограничиваются. Когда-то я знал какой-то иностранный язык, забыл какой. Наверное, английский. Все сейчас знают английский. Когда я ещё интересовался такими вещами. У меня были фильмы, книги, словари. И готовность всем этим пользоваться. А потом всё исчезло. Постепенно.

Я даже не уверен, что готовность исчезла первой.

У человека должны быть враги, друзья, жизнь. А у меня вместо всего этого — телевизор, и порою я думаю. Что не продешевил. С высоко поднятой башкой я вступаю в ряды детей, домохозяек и всех тех. Кто за неимением своей жизни живёт чужой. Иже серафимы, как говорит поганец мой старший брат. Всё забываю спросить, о чём это.

Собственная жизнь. Сверхмассовый тираж издания. Богато иллюстрировано паршивыми фотографиями. Потрудитесь уточнить. Кто кого имеет. Когда тебя. Окунают мордой в ведро с помоями и приговаривают: живи своей жизнью! живи своей жизнью! твоя жизнь интересная! твоя жизнь уникальная! И никто в это не верит: ни тот, кто окунает, ни ведро, ни помои, ни, тем более, ты сам.

Я чувствую, что злюсь. Кожей чувствую свою собственную злобу. Которая течёт по мне, как пот. Я тону, утопаю. Единственный человек, который хорошо ко мне относится, — это собака моего братца, точнее, его жены. Я хотел завести собаку, но какая будет жизнь у собаки торчка? Я же могу забыть покормить, выгулять. Самое ужасное. Что собака простит. Если не сдохнет, конечно. А что, если я сдохну — и пёс будет сидеть рядом и не понимать, в чём дело.

А этот хороший пёс, ласковый. Супруга братца быстренько меня осматривает — глаза, руки — и если видит, что я в порядке. Разрешает с ним погулять.

Когда я в порядке, доверить собаку мне можно.

Хотя вообще-то торчкам никогда ничего нельзя доверять.

К. Р.

Мой первый брак был ошибкой, мой второй брак был ошибкой, но то, что у меня на руках сейчас — уже не ошибка, а преступление. Его бы следовало увенчать очередным разводом, но даже развод не кажется в сложившейся ситуации адекватной мерой. Если вообще есть адекватные меры для двух ненавистных друг другу людей, зажатых в тисках общей жилплощади. Когда расселение по комнатам в пределах одной квартиры — не только не выход, но, напротив, вход в нечто окончательно безысходное.

Руководство в любом случае не позволит мне развестись. Руководство считает, что третий за пятнадцать лет развод поставит Контору под удар. Потому что брак — это хорошее прикрытие. Но то, что у меня сейчас на руках, — это не прикрытие, хорошее или нехорошее, это крышка гроба. Руководство — и не только моё — в такие детали не вникает. Прикрыто? И отлично, что прикрыто. Как говорится, под краской как под снегом. Но даже самые тупые убийцы не закапывают — если уж вообще берутся закапывать — трупы в снег. Снег обладает свойством таяния. И не от всего, что всплывёт вместе с таянием, можно будет отмахнуться.

Приходится исходить из фактов. С третьей женой мне развестись не позволят, точно так же, как не позволили бы прожить все эти годы с одной, первой. Такая многолетняя жена способна переиграть даже Контору. Вслух Контора этого не признаёт. Вслух Контора требует слиться с окружением — а в окружении не принята упорная моногамия. Она вызывает подозрения. С другой стороны, Контора требует соблюдать баланс: нельзя, чтобы говорили только о тебе, но и нельзя, чтобы о тебе вовсе не говорили. По мнению параноидальных конторских умов, абсолютная бесцветность в конце концов вызывает такие же, если не худшие, подозрения, как и слишком яркая индивидуальность. Лозунг Конторы — золотая середина. Это лозунг всех контор и всех руководств в широком масштабе. Что означает, в переводе с языка лозунгов на язык фактов, немножко позолоченную посредственность. Хорошо сбалансированную, конечно.

Баланс — лозунг Конторы № 2. В определённом смысле Контора даже поощряет такие специфические явления жизни, как моя жена или мой младший брат. Истеричка и наркоман — важные составляющие современной картины мира. Или, они же — потаскуха и тунеядец; тоже неплохо. Конторе труднее переварить какого-нибудь профессора древнегреческого, особенно если тот осмелится выйти за пределы разрешённого шаблона: скрюченный безобидный мямля. Ещё допустимо, чтобы он играл в бильярд (только не на деньги, во всяком случае, не на настоящие деньги). Но когда профессор начнёт зажигать с блядьми из «Golden Dolls», подрабатывать снайпером, или сочувствовать запрещённой экстремистской партии — руководство Контор (и моей, и местной) хватит удар. Коли уж, рассуждают Конторы, не удалось задушить древнегреческий язык естественным ходом прогресса, давайте сделаем вид, что его вообще не существовало, и душить-то, следовательно — древнегреческий? ха-ха! а что это? — нечего. Профессор древнегреческого в виде скрюченного и нелепого мямли иллюстрирует такие рассуждения, профессор древнегреческого с блядью в одной руке, стволом и стаканом в другой и в пиджаке от Бриони наглядно их опровергает. Таинственные силы проницают этот странный конгломерат, и блядь, ствол, стакан и пиджак буквально кричат во всё горло, что древнегреческий язык жил, жив и будет жить. Вы такого, спорим, не видели. И не увидите. Это не значит, что подобных профессоров не могло бы быть. Это значит, что им никогда не дадут появиться. Но с моей женой и с моим братом полный порядок. Этих возьмут в любую голливудскую поделку, в любую жёлтую газетёнку, детективчик, шоу-группу, рок-группу и рекламный ролик из числа тех, что показывают на фестивалях. Главное — баланс! баланс! — чтобы презренное аморальное меньшинство так и оставалось меньшинством. Аморальным, гнусным, грязным, презираемым, абсолютно необходимым меньшинством. Но, опять же, без древнегреческого. Для правильного баланса это слишком гнусно, слишком аморально.

Шизофреник

«Шизофреник», — сказал я. Я всегда так представляюсь, когда разговариваю с людьми, точнее, когда разговор доходит до того, что нужно представиться. Это, конечно, врачебная тайна и всё такое, даже вплоть до того, что диагноз не сообщают родственникам, если они есть, и тебе самому не сообщают, вне зависимости от того, есть у тебя родственники или нет, никто не должен его знать, кроме врача, но это глупо (как можно не знать собственный диагноз?) и нечестно. Я всегда представляюсь, чтобы люди, с которыми разговариваю, сразу знали, с кем имеют дело и (пока не успели почувствовать себя неловко или трусами) отказались какие-либо дела иметь. Было бы неправильно выдавать себя за нормального, пока ещё никто ничего не подозревает. Как я сказал — нечестно.

И Гриега

Чтобы петь, необходимо иметь голос. ЭтоSine qua поп, как говорит. Мой поганец старший брат. Я не имею в виду голос в смысле «у певицы есть голос», то есть хороший голос. Я имею в виду голос как способность издавать звуки. Немой не может петь. (Хотя я мало что знаю о немых. Меня как-то занесло в пивную. Где они собирались. Жуткое зрелище.)

Рыбы не могут петь. (И что я знаю о рыбах?) Говорят. Что сверчки и цикады поют. Хотя на самом деле это звук трения крыльев. Это подрывает мою логику? Сверчок поёт и без голоса, без голоса в любом смысле. Но логику можно изменить. Логика — очень гибкая вещь, это правда; если это и железо («железная логика»), то в процессе кования, если есть такое слово. Или в железоплавильном цехе, если такие цеха существуют. Поговорив о голосе (как издавании звуков) и о сверчках (которые звуки издают, неважно каким способом), я могу выйти на новый виток рассуждений. Моих логических рассуждений. Чтобы петь. Необходимо издавать звуки. И не вопрос. Откуда они берутся.

Корней

Между пальцами так зудело и дёргало, что я в конце концов завизжал. Принцесса бросилась ко мне с воплем «где болит?», и я ткнул лапу прямо ей в нос — но она ещё долго вертела меня и щупала, прежде чем сообразить, заорать и позвонить в ветеринарку, куда мы через полчаса и двинули.

И вот, докторишка до крови расскрёб всё, что я пытался зализать, и написал указаний на две страницы, из чего Принцесса поняла, что дело плохо, а я ничего не понял. «Что ж вы так запустили собаку?» — сказал он. Принцесса никогда не оправдывается. Она могла бы ответить, что это врачи не знают своего ремесла, и правильный диагноз нам поставили впервые за пять лет, как эти клещи появились, а то всё припарки прописывали и диету. (Правда, припарки и диету и этот прописал. Традиция.) Но не стала ни отвечать, ни огрызаться.

Я уже почти ушами слышал всё, что она при первой возможности скажет маме, все эти годы поставлявшей нам самых модных айболитов. А докторишке она улыбнулась так жалобно-прежалобно — хотя, с другой стороны, с намёком и обещанием, — и зря тот не повёлся. Уж не ему, задрипе, перебирать — учитывая, сколько вокруг нас вертелось мужиков с хорошим экстерьером.

И вот, на обратном пути мы остановились у лотка с фруктами, и Принцесса выбрала и тут же очистила для меня, в награду за муки, персик. Я его потихоньку ел с руки, а хачик, хозяин фруктов, перегнулся над ящиками и смотрел, и, наконец, спрашивает: «Зачем, красавица, ты косточку вынимаешь?» — «Незачем ему кости грызть, — говорит Принцесса, — вдруг подавится». А тот: «Впервые вижу, чтобы собака вообще персики кушала, но раз уж кушает, то наверное догадается не подавиться?»

Принцесса на меня смотрит. Я виляю хвостом. Хачику становится интересно.

— Послушай, дорогая, — говорит он, — давай поспорим. Если косточку обсосёт и выплюнет — я выиграл, а если проглотит — ты.

— А если он проглотит, а она ему в кишках что-нибудь повредит?

— Я бы на твоем месте, дорогая, относился к своей собаке с большим доверием, — говорит хачик.

Вот-вот! Я стою рядом и изо всех сил стараюсь, чтобы мой мощный интеллектуальный потенциал отразился у меня на морде. Я что, идиот, глотать персиковые косточки?

Стою, смотрю вверх. Солнце, птички, Принцесса в короткой юбочке. «А на что будем спорить?» — спрашивает она.

— На желание?

— Заметь, ты сам вызвался.

Они выбирают персик и дают его мне.

И только тут я понял, какой жестокий, несправедливый выбор мне предлагается. Съесть персик как положено и посрамить Принцессу? Проглотить проклятую косточку и обесчестить себя самого? Что ж ты делаешь, дура, зачем ты меня подставляешь?

Я в панике завыл. Марк Юний Брут не выл так ужасно, когда входил в сенат со своим ножиком. Честь повелевала мне проглотить; честь повелевала не глотать. Ничего другого, как кричать во всё горло, мне не оставалось, и я кричал.

Херасков

Я не жалуюсь. Я понимаю, что могла быть фамилия и хуже — Пупкин, Рабинович, Жопа-на-Лавочке, что там ещё. Одно время я боролся, объяснял — старый дворянский род, писатель такой, например, был в XVIII веке — но кого XVIII век ебёт, да и самому надоело. Я ведь и сам про себя когда-то думал, что писатель, поэт, если точнее. (Стоп. Решительно не желаю.) Когда я понял, что жизни, зарящейся на наши мечты, следует энергично сопротивляться, было уже поздно. Защищать стало нечего. Береги, так сказать, мечту смолоду. А ведь как я когда-то… (Нет. Об этом не желаю тоже.)

И день рождения такой, что смешнее не придумаешь, — двадцать девятого февраля. Маленькому родители, конечно, делали как у всех, на день раньше, но с возрастом я это пресёк: положено двадцать девятого, значит и будет двадцать девятого. Когда отмечаешь день рождения раз в четыре года, время идёт медленнее, а чем ты старше, тем это важнее.

Что я сделал со своей жизнью — мне самому до конца не понятно, но всё худшее случалось, когда я брался что-то исправлять. И внутренний голос меня не предупредил, не сказал «перестань» и «будь осторожен». Внутренний голос плохо выполняет свою работу. Вот если бы он говорил: «возьми зонт, будет дождь», или — «не бери зонта, дождя точно не будет», или — «хотя оно неплохо выглядит, покупать нельзя, потому что нитки гнилые», — вот тогда бы от него была польза. А так он говорит: «не ври ей, ей от этого больно»; «не дружи с Серёжей, Серёжа подонок» и прочую чепуху, ведь мы всё равно будем врать тем, кого не любим, и дружить с теми, кто нам нравится.

А ещё так: внутренний голос, как мальчик из басни, постоянно кричит: «волк! волк!» И наконец ты перестаёшь реагировать и не реагируешь в тот раз, когда надо.

Я курю, высунувшись в окно, а в кусты сирени, растущие внизу, громко мочится малопривлекательный молодой человек. Я размышляю, попаду ли с пятого этажа горящим окурком в его член, и если да, то отучит ли это молодого человека осквернять окружающую среду, хотя бы сирень, хотя бы конкретный куст сирени. Размышления эти абсолютно праздные, потому что поодаль молодого человека ждут трое или четверо (ну-ка, сосчитай) приятелей. Успею ли я отскочить от окна и затаиться? При условии, что никогда ещё не отскакивал и не затаивался.

Мои детские, даже подростковые мечты — это сплошь подвиги, и секс вытеснил их довольно поздно (хотя решительно). После чего в мечтах был только секс, и лишь изредка, по атавистической памяти, он украшался быстрой прелюдией подвигов. Постель и подвиги. То есть сперва подвиги, потом постель, но постели всё равно неизмеримо больше.

Преданный идеал детства: пить что-то бесконечно дешёвое и тихо обжиматься в кустах.

Когда появилась Саша, я сперва дрогнул. Был такой счастливый, что даже поверил в своё счастье. Написал хвалебную рецензию на пустой, в сущности, фильм-только потому, что в нём мелькнуло отдалённо похожее лицо. (Стоп. Стоп. Стоп.) А потом всё стало как положено — у неё муж, у меня по-блядушки, — и раз в неделю мы встречались, почти сохранив первоначальный энтузиазм и не напрягая друг друга вопросами, что там будет в будущем, — если будущее вообще будет.

Какая разница? Я утратил способность волноваться по поводу будущего. Никто из тех, кого я знаю, тоже особо не волнуется, даже женщины. Виктор? Он дёргается по привычке, получив её в наследство от поколений интеллигенции, двести лет чувствовавшей себя окунем на удочке. Он хороший человек без шансов войти в историю, и всё же хочет, чтобы с ним считались. С его тирадами в адрес нашей злополучной власти, с его мантрой «демократия, гражданское общество, цивилизованный мир» и с его законсервированным в тайниках души желанием стать гарвардским фул-профессором — интересно, по какой специальности. Лёгкое членовредительство на каком-то митинге ОМОН даровал ему как манну небесную, и он месяц проходил в эйфории, ни о чём так не горюя, как о неуклонном исчезновении синяков. Он был бы рад носить их пожизненно-как медаль, паспорт, грамоту, удостоверяющую, что его заметили.

Он любит Родину — уверен, побольше моего, — но не на тот лад, и постоянно норовит заключить с предметом любви брачный контракт. В Викторе чувствуется непреклонная, безотчётная убеждённость в том, что пять послуживших отчизне поколений заработали лично ему место под совсем другим солнцем. Если Родина отказывается обеспечить своего сына требуемым светилом (а она отказывается! ещё как отказывается!! уж нашу-то Родину на мякине былых заслуг не разведёшь), он надеется обеспечить себя другой Родиной — но только не в другом месте, а на том же самом. Дрянная и неблагодарная Родина пусть проваливает, куда знает, здесь отныне воссядет Родина с правильными чертами лица и характера. Формам жизни, которые новая жопа будет давить по-старому и даже хуже, Виктор в существовании априори отказывает: что хорошо ему, то хорошо всем. Прости ему, Господь, он же слушает бардовскую песню. По контрасту с этим гуманизмом начинаешь ценить беспощадных, кровожадных, хищных эгоистов — особенно когда они молоды и красивы.

Ах, Саша! (Полегче. Полегче.) Я разговорился о Викторе, моём симпатичном и добром друге, чьи патентованные безвредность и непригодность столь удачно взывают к лучшим чувствам, чтобы не говорить о тебе. В былое время влюблённый поэт, расписывая свою молодку, не терял самообладания. Под ружьём у него стояли богатство словарного запаса, совершенство традиционных образов и собственное бесстыдство. (Как они его называли — вдохновение? Как мы его назовём — невинность?) И нервы как канаты. Конечно, чего ж не быть тогда канатоходцем. Или полководцем — во главе такой-то армии.

Но мне тяжело говорить о тебе, да и сказать нечего. То есть у меня много всего в схронах, к половине которых я и сам потерял дорогу, и я не стану рисковать, подбирая слова для невыразимых ужаса и восторга. Впрочем, всё можно при умении выразить; это вопрос не мастерства, а отваги. Или легкомыслия: когда душа не смеет выговорить, а язык как помело.

Ты хочешь, чтобы для тебя завоёвывали царства, и чего б не дала за возможность навсегда переселиться в декорации сериала «Рим». Чудаковатые, детски-безобидные фантазии, правда?

Зачем ещё снимают исторические сериалы, если не для того, чтобы ничтожество в халатике и со свежевыжатым соком отождествило себя с Клеопатрой, а ничтожество в халатище и с пивом — с Марком Антонием. Зритель, мечтай! — не доходя, конечно, до развороченного живота и тому подобных глупостей — присылай приветы на короткий номер такой-то. (Цена услуги указана без учёта НДС.)

Нет, нет. Мне досталась женщина, которая мечтать не умеет. Любая, самая невинная, мечта претворяется в её руках в опасную и увесистую действительность. Я был неприятно удивлён, когда после «Рима» меня не отправили покорять Египет. В конце концов, это обидно — до такой степени считаться ни на что не годным. Уж на то, чтобы с честью сдохнуть где-нибудь по дороге, гожусь даже я.

Здесь главное — пуститься в путь; подвиги совершаются на автопилоте. Это как с любовью: один раз отмучился и считаешь себя поумневшим, излечившимся, а потом приходит новая любовь, и ты повторяешь все те же ошибки, только ещё страшнее и непоправимее. (Идиот.)

К. Р.

Случайно придуманный мною профессор древнегреческого всерьёз занимает моё воображение. «Каким он должен быть?» — гадаю я, сочиняя план занятий для девочек или текущий отчёт для Конторы. (Насколько труднее оказалось сочинить человека.) Я вложил в эту забаву столько сил, что начал чувствовать себя двойным агентом, аккуратно и бережно созидающим креатуру для тайной игры против своих хозяев — если бы нашлись в мире силы, готовые заплатить за подрывную деятельность такого рода: древнегреческий versus порядка вещей.

Итак, прежде всего — широкая финансовая независимость. Наследственная или благоприобретенная? С одной стороны, не хочется, чтобы у моего профессора в активе были трудное детство и папа-алкоголик. Однако спецшкола и папа-секретарь горкома оставляют на человеке клеймо едва ли не хуже, и если мне нужен поэт и убийца, душа необузданная, блестящая и во всём высокомерная, не в этот питомник следует обращаться.

Единственный выход — сделать вид, что герой явился из ниоткуда, из бессистемного дыхания Бога, из ПТУ с такой же вероятностью, как из спецшколы. (Забавно. Один и тот же термин прилагался и к школе с углублённым изучением иностранных языков, и к школе полутюремного режима для трудновоспитуемых подростков. И мне ли не почувствовать эту тонкую насмешку языка над жизнью — основателю и бессменному директору элитного лицея для девочек, закрытого пансионата, в котором широким ассортиментом цветут барышни-хулиганки.) Возможно, и деньги его — ниоткудашние? Сильнее, чем репутация, пятнается богатство вопросами о происхождении, и если вовремя не замолчать, не заболтать, не налгать с три короба, сокровища запахнут сортиром. Взять хотя бы этот кабинет. Его самоуверенная роскошь уже не расскажет о годах накопления и потерь. Наборный паркет не покается, красное дерево стола и полок не выдаст, бронза письменного прибора не дрогнет; все они промолчат. Даже моя собственная рука, которая так спокойно посверкивает запонкой на столе — не рука, а ещё одна деталь обстановки. (Уж она-то ведает, что творила.) Сверкай, моя милая, слепи глаза памяти. Профессору придётся стать пижоном.

Тук-стук, на пороге появляются завуч Анна Павловна и её бумаги. Порознь они ко мне никогда не ходят. Огромная пачка бумаг увлекает за собой тщедушную старушку, которой очень удобно прятать за бумагами живые стальные глаза. Анна Павловна знает, что всегда настоит на своём, — за исключением мелочей, крошек с барского стола, которыми она считает нужным подкормить моё самолюбие, — и хитрить для этого вовсе не обязательно. Однако ей нравится представлять себя испуганной и робкой, смущаться, трепетать.

Собственное могущество слаще кружит ей голову, являясь в тихих словах, смиренной повадке, — куда там богам попроще, с их громами и молниями. Завуч она прекрасный, преподавание в школе отлажено, как японский завод. Как человек и патриот я не вправе был доверять ей уроки русского языка и литературы в старших — да и вообще ни в каких — классах, и за это с меня взыщется на Страшном суде, должно взыскаться, если Страшный суд — Страшный суд, а не очередная порнография. Как представитель Конторы я это сделал — прощай, русский язык! покойся в бесчестии, родная литература! — и Контора осталась нами довольна. Анна Павловна и не подозревает, бедняжка, на кого так самоотверженно работает.

— Константин Константинович, — говорит Анна Павловна, — что нам делать с Шаховской?

Катя Шаховская — бич и позор нашей школы, моя последняя персональная надежда. Она упорно не хочет быть славной, доброжелательной, разносторонней девочкой, будущей женой, матерью и бизнес-леди. Она отказывается вести дневник, отказывается сидеть за компьютером, отказывается читать «Доктора Живаго», отказывается от танцев и китайского языка, рукоделия и спортивных игр. Шаховская делает всё, лишь бы её отсюда выперли, а её родители делают всё, лишь бы мы её здесь держали. Не знаю, чего они добиваются — чтобы прямо из пансиона она переехала в психиатрическуюю клинику? Элитную, разумеется.

Я откидываюсь на спинку своего прекрасного кресла и делаю вид, что глубоко, глубоко удручён.

— Что же, — говорю я неохотно, — придётся пойти на крайние меры. Нельзя подавать девочкам дурной пример.

Завуч — она меня раскусила-качает головой.

— Отчислить Шаховскую означает признаться в своём поражении, — мягко замечает она, и её интеллигентное лицо украшается улыбкой сочувственной укоризны.

Ну да, ну да. Как мы можем потерпеть поражение и уж тем более в нём признаться. Искалечить девчонку для школы теперь — дело чести.

— Не карцер же для неё заводить, — вяло сопротивляюсь я.

Очередной кроткой улыбкой умница Анна Павловна даёт понять, что оценила шутку.

— Разумеется. Карцер никогда не бывает выходом.

Разумеется. Для Шаховской вся школа — один большой карцер, если выделить для этой цели отдельный закуток, она даже почувствует себя уютнее — удостоверившись, как это и бывает в карцере с подобными людьми, что стоит на правильном пути.

— Я поговорю с ней, — сдаюсь я. Предыдущие разговоры («Зачем вы ударили Таню Зайцеву? — Зайцева стукачка. — Катя, нельзя решать такие вопросы кулаками. — А чем же их решать?») оставили у меня мерзкий осадок чуть ли не стыда. Где это видано, стыдиться перед четырнадцатилетней соплюхой? И я стыжусь уже того, что стыжусь, а вдобавок понимаю, что этот последний стыд отвратительнее любого другого.

— Значит, я пришлю её немедленно, — теперь Анна Павловна ловко — ловчее моего — делает вид, что вовсе не торжествует. Сама она уже набеседовалась с Шаховской до тошноты (о святая, святая), но верит, что победа не за горами: ещё две, три, двадцать три, сколько понадобится попытки, и эта исступленная душа покорится, залившись слезами раскаянья и облегчения. К милосердным коленам припав.

Наконец пред мои ясны очи приводят преступницу. Она переминается у порога, одетая в нашу прекрасную форму, позаимствованную из клипа группы «Тату». Ножки худые, как спички, белые гольфы демонстративно спущены… а в этом бледном личике определённо не сияет заря обновлённого будущего. И кажется, что мой профессор встаёт рядом с этим затравленным ребёнком, поощрительно ей подмигивает, кладёт на плечо руку. Ах ты, грязный развратник! Я никогда не считал педофилию признаком хорошего вкуса.

Вкус профессора безупречен. И здесь я, помимо врождённого отвращения к contemporary art, настаиваю на костюме от Бриони. Умение подобрать машину, женщину и аксессуары бесценно, но только костюм даёт полную и бесповоротную индульгенцию. Форма настолько идеальная, что становится сущностью, он развоплощает грех, делает его холодной и жалкой абстракцией, которую уже и самый искусный моралист не приклеит к этому неуязвимому неподсудному совершенству. Вот почему Контора железной рукой и пятой реагирует на поползновения своих менеджеров среднего звена форсить не по чину. Сегодня он в Бриони, резонно рассуждает Контора, завтра с акцией на свой страх и риск, а послезавтра и с предъявой.

К хорошему костюму — хороший рост. Рост, возможно, не имеет значения для героя, которого изображает киноактёр, но герой настоящий-тот, кто проходит, если вам повезёт, мимо вас по улице, — должен быть рослым. Говорю это со всей ответственностью, как человек, который на голову ниже собственной жены, когда та на каблуках. А эта дрянь всегда на каблуках. 178 см ей недостаточно. Вот бы проучил тебя учитель свирепости, человек могучего телосложения и сведущий!

С трудом я вспоминаю, что и мне предстоит кое-кого проучить. Ввернуть что-нибудь о пошатнувшемся здоровье бедной мамы? Бедная мама — крепкая лошадь, которую хватит удар только в том случае, если кто-нибудь из подруг перещеголяет её по части курортов и тряпок. Проблемы на работе у папочки? Это мало того что неправда, это не аргумент: папочкины проблемы интересуют только расчётливых умненьких гадёнышей, умеющих быстро скалькулировать относительно проблем курс собственных карманных денег. Действительно сильным аргументом была бы собачка, но собачку в прошлом учебном году усыпили.

— Почему они не отдадут меня в обычную школу?

Да, вот вопрос. Потому, моя милая, что это подорвёт их статус. К тому же, в обычной школе ты попадёшь в дурную компанию. Или — самое страшное — в компанию не своего круга.

— Они желают вам добра, — говорю я вслух.

Говорю вполне холодно и равнодушно, даже с намёком на брезгливость — дескать, кто ещё станет это делать. Так-то, деточка: можешь ненавидеть родителей, но знай, что они — единственные, кого твоя судьба хоть сколько-то заботит. Жизнь — чёрный лес! За каждым деревом — голодный волк! Под каждым кустом — клубок змей! Красота! и вместе с тем выдумка, ибо предполагает простор для приключений, пусть и пакостных: схватка с волками, состязание со змеями. На деле всё хуже. Жизнь — это пустыня, по которой бредёшь, тщетно гадая, верблюд ты или не верблюд, беглец или изгнанник более счастливых областей, или просто несомый ветром комочек травы… а кругом только песок, только камни, только отсутствие воды, и из всех приключений — усталость и жажда.

Профессор лениво привалился к дверному косяку, скрестил на груди руки и неопределённо улыбается. Глаза у него странного медового цвета, и он смотрит на меня как на размечтавшегося мальчишку. Катя Шаховская вертит пальцы и смотрит на меня как на бесчувственное чудовище. Я смотрю на свои запонки: одну, другую. «Тайная гармония лучше явной», — угрюмо думаю я.

И Гриега

В ночь с пятницы на субботу по телевизору усердно показывают дешёвую порнографию. Телевизор, например, никогда не показывает в ночь с пятницы на субботу проповеди, аналитику и фильмы Д. Кроненберга. (Д. Кроненберга показывают в ночь с воскресенья на понедельник.) Да! В какую-то из пятниц какой-то из каналов. Показал «Большую жратву» Марко Феррери. Но это были происки антиглобалистов.

Бывало, что я днями (и, может, сутками) просиживал перед милым другом. И сладкие и надутые, как персики, губы сияли мне со всех каналов. (Смотрю рекламу. Ха-ха.) В этом не было смысла, зато. Не приходилосьзаморачиваться, отделяялицоотлица, сюжет от сюжета, кадр от кадра. Улыбаются губы в рекламе. Читают новости. Давят мелодраму. Или машут ракеткой — один чёрт. Сияют они ВСЕГДА.

Но в какой-то момент просветления я подсел на криминальную хронику и потом уже, вне зависимости от того, в просветлении был или не в просветлении, первым делом искал её.

Это была ежедневная передача (не уверен, впрочем, что одна, может, несколько передач соединились в моем восприятии в одну, и не все они были ежедневными, но сменяли друг друга), и вели её два опера. Или журналист и опер. Или журналист был постоянный, а опера и иные эксперты чередовались. Так или иначе, фишкой сделали парный конферанс. Один опер постоянно глядел с видом спокойной враждебности, другой вообще был на вид больше бандит, чем опер. Ряженые они были или настоящие, но смотрелись убойно: спокойный опер играл следователя злого, а опер-бандит — ещё злее, и вдобавок они всё время подкалывали один другого, какими-то только им известными булавками. «И он просто скончался, — говорил злой. — Скончался прям здесь, на месте». — «А рядом кто-нибудь был?» — интересовался тот, что ещё злее. «Кошка его была». — «Мне бы очень хотелось знать, куда мы придём, если станем брать свидетельские показания у кошек».

Они отсматривали, вместе с нами, съёмки оперативные и сделанные камерами видеонаблюдения, фрагменты допросов и судебных заседаний, весёлые эпизоды в моргах и на пресс-конференциях. Они говорили «вступить в огневой контакт», «работать по преступлению» и шутили. Словно персонажи комедийного фильма про Очень Крутых. («Не знаю, о чём он думал». — «Ничего. Будут тебя убивать, так всё узнаешь».) У них хорошо получалось развлекаться самим и развлекать зрителей, мешая профессиональный жаргон с философией.

У опера-бандита на скуле был шрам. Как будто ему пытались выколоть глаз, но неудачно. А у спокойного опера глаза — безжизненно-серые, то пустые, то не по-доброму сосредоточенные — иногда казались. Экранами двух маленьких телевизоров. И крутили совсем другое кино. Причём разное: в правом глазу-какая-то комковатая порнография, в левом — избиения и убийства, неразличимые детально из-за водопадов кровищи. И всё это, по-моему, не имело никакого отношения к тому. Что крутилось у самого опера в голове.

Две передачи ушло у меня на то, чтобы вглядеться, и времени без счёта — чтобы оставить попытки нащупать сюжет. Не в сюжете было дело. Даже не понимая, что происходит. Я чувствовал мощь и ужас происходящего. И, наверное, чувствовал именно потому, что не понимал. В этих глазах Порнография, Насилие, Кровища достигали таких космических масштабов. Не из-за размеров, а из-за того, что кроме них вообще ничего не было, и ты знал, что не было и не будет. Что само по себе становилось очень убедительной историей. Эпосом. Космологией. Чем-то таким.

Правонарушения. О которых в передаче рассказывалось нормальным способом. Не выглядели какими-то особенными. Чаще это были грабежи, мошенничества, хулиганские выходки — а если попадались трупы, то такие мёртвые, что становилось неинтересно. Я хочу сказать. Эти трупы невозможно было связать с представлением о них как не о трупах. То есть не хватало фантазии. Представить, что вечером накануне или неделей раньше вот это ходило, говорило, моргало и валялось на диване с бутылкой — а может, банкой — пива. В нём не было. Никакой гуманистической ценности.

Только один труп меня привлёк. Не сам по себе (опер-бандит назвал его мужичонкой с биографией крепкого интеллигента, а смотрелся он и того хуже). Но своими посмертными приключениями.

На протяжении нескольких дней источники и средства информации не могли определиться, от чего этот труп скончался. Сначала сказали, что от побоев. Потом сказали, что от сердечного приступа, а побои тут ни при чём. Ещё потом — что судмедэкспертиза нашла застрявшую в черепе пулю. Вариант, будто пуля. Застряла там когда-то раньше и к данному случаю отношения не имеет. Был рассмотрен и с сожалением отложен: выяснилось, что в тему к пуле на месте преступления найдены мозги, кровь и иные объекты биологического происхождения. Странно, конечно. Что это не выяснилось раньше. Уж если они там были, то, наверное, с самого начала, синхронно с пулей, а не так, что кто-то. Их принёс через три дня.

Шизофреник

Соседке понадобилось позвонить, но её телефон не работал, и она пришла ко мне, это новая соседка, я её только пару раз видел с собакой на лестнице. Она звонила, а я вышел на кухню, чтобы не мешать, но пока я там сидел, наткнулся на мысль, что совсем не знаю эту женщину, хотя она вежливая, и речь у неё очень правильная. Разве, подумал я, женщина с правильной речью не может подложить бомбу, как это бывает в тех случаях, о которых нам рассказали. Не подумайте, что я испугался; в конце концов, бомбой раньше, бомбой позже… Мне неприятно, что я не знаю точно. Какая она, кстати, на вид? Ведь могли сделать и совсем маленькую бомбочку, как портсигар, или спичечный коробок, или даже жетон метро.

Когда она сказала «большое спасибо» и «простите за беспокойство» и ушла, я всё внимательно осмотрел, заодно протёр пол (от микробов), и мне захотелось протереть (стыдно так поступать и думать, но откуда мне знать, что у неё за руки и куда она их совала), да, протереть телефонную трубку (я ещё подумал, что странно, что у молодой красивой женщины нет мобильника) чем-нибудь дезинфицирующим. Но одеколон кончился, и настойка эвкалипта (я её развожу и полощу рот) кончилась, и нашлась только перекись водорода, которую я и использовал для протирания, не знаю только, был ли в этом смысл. На пузырьке было написано: 3 % раствор для наружного применения. Достаточно ли трёхпроцентного? Я ничего не знал о перекиси водорода, поэтому пришлось заглянуть в энциклопедию. В энциклопедии написано, что перекиси вообще — это органические или не органические соединения, а конкретно перекись водорода (выписываю) — «бесцветная вязкая жидкость, которая легко разлагается на воду и кислород. Применяется как окислитель, инициатор полимеризации, для отбеливания волос, меха, шёлка, в медицине как антисептическое, кровоостанавливающее и дезодорирующее средство». Мне оставалось непонятным, можно ли антисептическое вкупе с дезодорирующим трактовать также и как дезинфицирующее, пришлось заглянуть в «Химию» Глинки (дома полезно иметь самые разные справочники и пособия, ещё расскажу, что у меня имеется), но в «Химии» Глинки были только формулы, пероксиды, окислители и маленькая, совсем мелким шрифтом, греческая буква, которая не должна превышать 1,776 В, чтобы перекись могла окислить вещество, которое с этой буквой как-то соотносится.

Это ужасно стыдно так не доверять людям, но я ничего не могу с собой поделать и вряд ли был бы на инвалидности, если бы мог.

Корней

Пришли с прогулки, стали мыть лапы. Ой, блядь, блядь, больно!!! Это нельзя мочить! Докторишка сказал промывать марганцовкой, а не купаться в ней! Мало того, что вся жопа исколота, ещё ты с мытьём! Потом с полотенцем! «Дай письку вытру». Дура! Это у тебя писька, а у меня — прибор.

И вот, вытерлись, намазали лапы мазью и поверх мази надели полосатые детские носки. Самые маленькие, какие были в магазине, но их всё равно пришлось ушить вдвое, и Принцесса приделала к ним кнопки. Носки смотрятся на мне как обмотки. Сижу в носках на подоконнике. Смотрю во двор.

В нашем дворе я — пацан в уважухе. Бугаи ротвейлеры и выпендрёжник стаф ворчат издали и с полным респектом — это после того, как Принцесса сломала свой пудовый каблук об челюсть стафа. Челюсть вроде как тоже сломала.

Стаф-то думал, что я фуфло с хвостиком, что никто за меня не впишется. Конечно, новое место, новый двор — и откуда им знать, что там, где мы жили раньше, анналы числят склоки без счёта, два судебных разбирательства и одну бандитскую разборку: к счастью, наш тогдашний хахаль был бандит покруче тех сопляков, эрделю которых я порвал ухо. Ну и что, что порвал? Он первый гавкать начал.

А на новом месте мы быстро освоились. Авторитет, как шерсть: вырастет на здоровом-то теле. Мне каждый раз, когда швы накладывают, выбривают всё подчистую, а потом глядишь — прёт голубушка-шёрстка из-под кожи, и кожа вновь делается шкурой.

И вот, во дворе, как вижу, гуляет всякая бодрая шваль: дети, пекинесы и один мелкий очумелый пёсик, похожий на ротвейлера в миниатюре. Мог бы хоть с ним побегать, если не по парку. Или порыться в огромной куче свежего песка, выкопать в песке Яму. Не люблю сидеть один дома.

После афронта с персиком Принцесса до того на меня прогневалась, что перестала брать на работу. И кого ты таким манером наказываешь? Мне скучно одному в родных стенах, а каково тебе одной в кругу врагов?

Принцесса читает лекции и ведёт семинар на кафедре эстетики в Институте культуры. Институт культуры — несмываемое позорное пятно на нашей репутации. Аккредитованные при этом Котле Вдохновения и Знаний учёные и писачки всякого рода набраны по принципу «с мира по нитке — голому петля». Они всё путают, портят, пачкают, порочат и огрызаются, когда им делают замечания. Принцесса тогда может топнуть ногой и закричать: «Молчать! Не смей мне дерзить, пэтэушник!» А потом хватает меня в охапку и жалуется: «С такими-то пэтэушниками в одном учебном плане! Лучше бы я пошла полы мыть! Я Человек из Университета!»

Кого другого и отправили бы наконец намывать эти полы, но наш завкафедрой твёрдо помнит, что приличным Человеком из Университета так просто не разживёшься, и только просит топать и кричать потише. «Саша, — уговаривает он, — нужно иногда идти на уступки». — «Я каждый день иду на бесчисленные уступки! — вопит Принцесса. — Только почему-то никто, кроме меня, этого не замечает!» — «Помягче бы, — уговаривает завкафедрой. — Повежливее». — «Пять раз скажешь вежливо, а на шестой — так, чтобы поняли». — «Но зачем же было бросать в него энциклопедию?» — мямлит бедняга. «Ну и что, что бросила? Я же промахнулась. — Принцесса вспоминает пережитое и начинает закипать. — А если он сказал, что Достоевский написал Александру Третьему письмо с просьбой помиловать цареубийц? Я его спрашиваю, а Александр Третий что, спиритизмом увлекался? Или у нас с тем светом почтовое сообщение давно налажено, а я как-то пропустила?» — «А он что?» — «А он, пэтэушник, глаза вытаращил, будто впервые, и на морде всё лучше, чем в том письме написано, то есть вообще ничего. Вот и беру энциклопедию, дату смерти Достоевского показать — а в паршивой энциклопедии, Митя, которая на твоей кафедре стоит, не указаны полностью даты, только год. Для Достоевского — 1881-й, и для Александра Второго — 1881-й… Не надо было гаду шутить мне под руку». — «А кто ж тогда письмо писал? — спрашивает завкафедрой, которому становится интересно. — Письмо-то было?» Да, хорошо, что у Принцессы руки на сей раз были пусты. Но она воздуху поглубже набрала и как завизжит: «Толстой, блядь! Лев Толстой! Дураку ясно, кто, если не Достоевский!»

После этого завкафедрой перестал за свой преподавательский состав заступаться. Но сочувствовал им больше прежнего. Принцесса его, конечно, отчитала. Придёшь, говорит, Митя, на Страшный суд и скажешь: я, дескать, этих песен не пел. Не пел, так плясал! Ступай в ад! И он тогда даже не сказал: «За что же меня в ад, Сашенька?» Привык, наверное, ходить туда, как на прогулку. А вот наш супруг как-то напился и кричал: «Я уже в аду! уже в аду!» Нашёл повод для истерики.

Наши коллеги давно перестали выступать, но исправиться и не подумали. Им глубоко плевать, кто кому писал письма весной 1881-го и в последующие годы. Место на кафедре эстетики трудно назвать хлебным, и одни перебиваются здесь в ожидании, пока их обстоятельства округлятся, а другие доживают без ожиданий, как в богадельне. Реестр идеалов имеет вид прейскуранта на экзаменационные оценки. Он висит на задней стенке шкафчика, отгораживающего стол лаборанта — угол не видный и не почётный, но удобный в смысле доступа. Студенты перед сессией там шмыг-шмыг, да и преподаватели тоже: новую цену впишут, старую зачеркнут. Оценками не торгуют только завкафедрой (его бы это поставило в слишком уязвимое положение), старый дедушка Иван Петрович (для него влепить студенту пару, а то и, если повезёт, кол — единственное оставшееся в жизни удовольствие) и мы с Принцессой — потому что честные и труженики. Завистники шепчутся (сидят за шкафом, думают, я не слышу), что Принцессе при таком муже вообще работать без надобности. Эх вы, якуты и алеуты! Разве в жизни деньги главное?

И вот, сижу на подоконнике, смотрю во двор. Сижу, смотрю. Как римский стоик. Как Александр Третий с письмецом от Льва Толстого в руке. То есть у него письмецо, а у меня только а-у-тен-тич-ное настроение. А-у-тен-тич-ное. Не вем, правильно ли сказал. Зато умно.

И вдруг оказалось, что в нашем дворе произошли события. Пока я глазел на пекинесов, раз-раз — приехали пацаны с мигалками: и скорая, и пожарная, и даже менты. Ого! Я прижал нос к стеклу. Шум шёл из соседнего подъезда, а как соседний подъезд разглядеть? Уж и так повернусь, и сяк — не видно, а на балкон мне одному не выйти. Принцесса меня конкретным идиотом считает, думает, что я сквозь прутья решетки протиснусь да и того, с четвёртого этажа. Ну не дура? У тебя такса, дура, а не хорёк с суицидальными наклонностями. Ты бы хоть замеры произвела, кто там протиснется, а кто — нет.

Наконец пронесли носилки, причём пустые, и все, кроме милиции, убрались. Подрулила потом, правда, большая серая машина, и вот на их носилках кого-то закутанного потащили. Я гадал и вертелся, сгорая от любопытства. Ну что там такое, что? Зеваки стояли тихонькие, и родная милиция прохаживалась так солидно, сразу ясно: при исполнении. В толпе я углядел Понюшку с хозяйкой. Понюшка, не спорю, редкая бестолочь, и всё, что она видит и слышит сейчас, к вечеру из её башки бесследно выветрится. Но её хозяйка расскажет что-нибудь Принцессе, а Принцесса — мне. Так себе вариант, но не ворон же расспрашивать. Ух, война у меня с воронами! Куда там ваши бомбардировки.

Шизофреник

Я шизофреник в четвёртом поколении. Может, и в пятом, просто дальше прадеда мои сведения не идут. Я и про самого-то прадеда знаю ровно столько, чтобы понять: если кто может вынести определённые события и не повредиться умом, с ним явно что-то не так. Прадед при первой же возможности повредился очень основательно; перестал говорить и отзываться на собственное имя, и ещё вопрос, чьё лицо на него глядело из зеркала или, за неимением зеркала, из ведра воды — стоило над ним склониться, — или ручья, или реки, буде таковые протекали в пределах той неведомой деревни. Ему это не помогло, он всё равно повесился на воротах; я хочу сказать, что даже повреждённый рассудок не сумел его спасти, построить достаточно крепкую стену между ним и миром людей, зеркал, истории, если, в конце концов, не вообразить, что наоборот, спас и указал наиболее короткий и верный путь, которым впоследствии воспользовался не один член нашего семейства. По частотности самоубийство в моей семье стоит на втором месте, лишь с небольшим отрывом опережаемое инсультом. (Среди естественных причин смерти, разумеется; насильственные я в эту статистику не ввожу.)

Предполагая, что на мне род пресечётся, я вижу жизнь четырёх известных мне поколений (но когда я говорю: «известных», разве это не ложь, разве не насмешка, что можно знать, когда на руках только скудные фотографии и обрывки ещё более скудных преданий, а знанием прикидывается моя болезнь, что частицей крови, изменяя её состав, бродит по телу; неискуплённая тоска, не сознающая себя память о ненужных и неоплаканных), да, простите, вижу их жизнь уже оформленной в судьбу, она была и прошла под наркозом ужаса и теперь завершилась, уйдёт наконец в землю поток беспокойных, угрюмых, отравленных генов. Ведь так и должно быть, правда? Пусть на мне нет какой-то конкретной личной вины (ах! да как же ей не быть?), я всё равно виноват и наказан, как были виноваты и наказаны мои мать, дед, прадед и многие другие.

Как странно: заболтался о ерунде, а хотел говорить о серьёзном происшествии. Сегодня к полудню двор был полон разнообразных служб спасения во главе с милицией. Я увидел их в окошко (обычно я избегаю смотреть в окно, ведь среди людей на улице всегда найдётся кто-то, кто случайно поднимет глаза и заметит меня в моём окне и решит, что я подсматриваю, и подсматриваю именно за ним — а прятаться за занавеской так позорно, так стыдно, что уже не смотришь, а только думаешь об этом позоре, и кроме того, прячущегося тоже можно заметить, стоит тому сделать неловкое движение, и в этом-то случае его намерениям и целям немыслимо будет дать сколько-нибудь благоприятное для него истолкование), да, простите, увидел их в окошко и не удивился. Я знал, в нашем доме уже накануне пахло смертью, а ночью, отъезжая, как-то особенно страшно взвизгнула и взревела машина, и бегущие к ней перед этим ноги тоже топотали по-особенному, так, что невозможно было представить, что это расходятся припозднившиеся гости-такие были тяжёлые преступные звуки, и я, лёжа в постели, испытывал такой страх, что мне самому хотелось бежать, бежать куда глаза глядят — и чтобы они не глядели ни на что, — бежать и упасть наконец без дыхания и каких-либо мыслей. С той минуты я был готов, что милиционеры скоро придут обходить квартиры и задавать свои вопросы о чём-либо подозрительном, хотя, конечно, я не думал тогда именно так, столь отчётливо, не формулировал и не воображал, как меня спрашивают и что я отвечаю, мысль о милиции вообще посетила меня не раньше, чем сама милиция.

Когда они пришли, я сидел за столом на кухне и перебирал гречневую крупу, не в силах заняться чем-то другим, только этим или ещё рисовать квадратики. Возня с крупой всё же выглядела безопаснее, чем рисование квадратиков, я не мог объяснить нормальному человеку, тем более из милиции, что квадратики успокаивают, а если бы и мог, они, пожалуй, спросили бы: «а с чего это вам беспокоиться?», и я не ответил бы нормальному человеку, тем более милиционеру, что поневоле забеспокоишься, услышав ночью поступь смерти, а утром увидев, что не ошибся.

Они пришли, прошли на кухню и посмотрели на крупу. «Хозяйствуете?» — дружелюбно спросил молодой опер, а его напарник сделал бровью «гм», и я понял мгновенно, что чувствуют изобличённые преступники, воры и казнокрады, хотя эта крупа не была ворованной, то есть лично я её не крал, а купил в магазине, как покупатель я не обязан знать, стараниями каких поставщиков и посредников она в магазин попала, и кто из них не вполне чист на руку; тогда почему, ведь я в жизни своей никогда, ни разу не взял чужого.

«Переберу всю сразу, — сказал я, — потом не надо каждый день возиться, очень удобно. Мама так делала». Сказал, и мне стало дурно: зачем я упомянул маму? А если они начнут расспрашивать? Наведут потом стороной справки? Всё, чего хотела когда-либо моя мать, — это уничтожиться, раствориться, сделать так, чтобы ни один вопрос её не настиг, не царапнул ни один взгляд, спрятаться в коробке с надписью «не кантовать»; и такой коробкой вполне логично оказался гроб. А я до последней минуты смеялся, и только тогда увидел, как жесток и глуп был, когда через годы высмеиваемые мною страхи пришли ко мне, по-кошачьи найдя дорогу к знакомой двери.

Но оперов другое заботило, они искали следы случившегося минувшей ночью и пропустили — намеренно или по небрежности — такие свежие, такие внятные следы преступления и позора пятнадцатилетней давности. Что ж, минувшую ночь я тоже запомнил. «Машина, — сказал я. — Отъехала машина, а перед этим к ней бежали несколько человек, и хлопнула дверь подъезда, не знаю только, какого». — «Да? — сказал молодой. — А какая машина? Описать можете?»

Тут было вот что: я не встал тогда взглянуть на машину. Я был напуган, растерялся, у меня не было привычки срываться посреди ночи с постели и бежать к окошку (хотя да! иногда срывался и бежал, но это были редкие случаи, крик «помогите» или хриплая пьяная страсть), у меня, наконец, не было оснований думать, что на этот раз я угадал беду верно. С операми я мог так подробно и не объясняться, просто ответить, что уже лёг, что не придал значения минутному чувству тревоги. Но я слишком промедлил с ответом, так что у них наверняка сложилось впечатление, будто я, во-первых, ночи напролет провожу у окна, глазея на подъезжающих и отъезжающих, и, во-вторых, в ночь, о которой речь, увидел среди прочего нечто такое, что по тем или иным причинам предпочёл бы скрыть. Смешно, смешно, но в таких ситуациях (основываюсь на чужом, но достоверном опыте) наименее подозрительным выглядит враньё («какая машина?., большая, белая или светло-серая… простите, я в них не разбираюсь»), однако лгать я не стал, от лжи в моём исполнении хлопот больше, чем от самой зубодробительной правды, и я уже давно не лгу — просто не говорю всего. «Я не подходил к окну, — сказал я, наконец, хоть что-то сказать было надо. — Я не спал, но уже был в постели». И подкрепил слова спокойным, надеюсь, взглядом — не слишком беспечно взглянул, и не строя крутого, и без желания мешать следствию своими догадками.

Я ждал, что теперь они спросят, с чего бы я выделил и запомнил именно эти шаги, именно эту машину, мало ли бездельников на автомобилях катаются по дворам в на редкость тёплую сентябрьскую ночь. Но спросили о времени и покивали, когда я ответил. «А что случилось?» — спросил я в свою очередь, чтобы не выглядеть совсем уж безучастным, потому что, по-моему, люди, которые не утруждают себя разузнать, что погнало представителей власти с обходом по их квартирам, не внушают к себе доверия, а мне бы хотелось считаться если и не внушающим доверие (что несбыточно), то, по крайней мере, безвредным. «Да так, убийство», — сказал опер постарше. И вспомнить тошно, как при этом он на меня посмотрел. Словно ждал вопроса «а кто убил?», — чтобы улыбнуться и ответить тихим, совершенно убеждённым голосом: «Как кто? Да вы же и убили». Я собрал все силы и промолчал. И когда после обдумывал сам с собою, что да как, поймал себя на мысли, что делаю это по привычке — ведь всегда о чём-то думаешь, правда? — а вообще же мне хотелось забыть об этом происшествии немедленно, навечно, чтобы никакие «кто», «кого» и «зачем» не приходили без стука или со стуком ужасным и наглым в мою усталую голову.

И Гриега

«А можно по ошибке попасть в ад вместо кого-то другого?» — лениво интересуется опер-бандит. «Да ну, такого не бывает», — отвечает спокойный. «Есть многое такое, чего нет», — угрюмо говорит бандит. «Это как?» — «А вот так, фу-фу сквозь пальцы».

Они только что. Рассказали народу историю семнадцатилетней девки, которую её работодатель тире ёбарь послал завалить конкурента. Девка дело сделала, но случайную свидетельницу («не кричи, дура, у меня патроны кончились») упустила. Потому что ей пришлось идти в соседний подъезд, чтобы заказчик перезарядил пушку — сама она не умела. В итоге её. Закатали на двенадцать лет. Мужику дали условно. Теперь опера зациклились на вопросе, кто из двоих попадёт в ад, а я — на той свидетельнице. Что за баба? Зачем дала показания? По-хорошему она должна была. Получить пулю. А получила чудо, хотя и впустую. Я хочу сказать, чудо случилось с ней, но не для неё. И как были у бабы тупые башка и сердце, так и остались. Я бы не стал опознавать деваху. Когда с тобой случается чудо, на этот вызов нужно отвечать адекватно. Сделать что-нибудь милосердное. Спокойно, безнаказанно, в радостном приятии собственного идиотизма. Или она думает, теперь для неё пулю не отольют? Очень даже отольют, с опережением плана отольют. Если чудеса не пробивают, пуля — самое то.

Как-то я распизделся с супругой братца о всяком таком. И та сказала, что удивлена. Что я думаю о подобных вещах. А чего удивляться, если у человека мозги кислотой выжжены. Это здоровые мозги решают Реальные Вопросы — про бабло, выборы, воспитание детей, английский язык. А торчков тянет на этику. Один мой знакомый, до того, как подох, ходил по гостям и гнал. О проблеме теодицеи. Когда всем надоедало, его вместе со стулом разворачивали лицом к стене, и он всё равно не обламывался. Ещё часа два разговаривал со стеной. Но уже вполголоса. Соображал, что стена не глухая. До стены докрикиваться не надо.

«Какое-то идиотское покушение: ножом, на глазах у охраны. — Ага. Не перевелись ещё на Руси камикадзе». От восторга я едва не скатываюсь с дивана. Вот что бывает, когда. Представители крупного и среднего бизнеса начинают посещать культурные мероприятия. Мне хотелось узнать детали, я всматривался. В честные волчьи глаза спокойного опера. Но там было столько ножей, блестящих и уже заляпанных, столько отличных костюмов на бесформенных жирных телах, столько, в конце концов, холодного белого простора — а морги то были или выставочные залы современного искусства, кто разберёт, — что я сдался. Ну и ладно. Суд определит меру вины задержанного. Потом я, вероятно, задремал. И видел во сне багровые реки, дальние белые дороги и, посреди стихий, солидный дом. Моего поганца старшего брата. И даже — через стекло — смешную Сашину таксу, встревоженно метавшуюся по широкому подоконнику. Проснулся — на экране всё то же: приветливая улыбка закона, весёлые рассказы с убийствами. Или это уже стиральная машина так приветливо улыбается?

Или чьи-то зубы? Главный плюс телевидения в том, что оно. Не заставляет тебя напрягаться. Следишь ты за последовательностью событий или не следишь. Один чёрт. Потому что последовательности всё равно нет. А если и есть, то всем на неё насрать, самому телевизору — в первую очередь. Наоборот, включил агрегат — выключил голову. Почему и появилось такое слово как «тупить» в узком значении «смотреть телевизор».

Некоторые идиоты недовольны. Нужно быть идиотом вдвойне, чтобы сперва смотреть телевизор, а потом на него жаловаться.

К. Р.

Искореняя чужие традиции повсюду, где увидит, Контора ревностно сохраняет собственные. Дважды в месяц, в нечётную пятницу, я еду (большое спасибо, что не на велосипеде) в некий лесочек Ленобласти и достаю из заветного дупла новые инструкции, на место которых помещаю очередной доклад. Эти инструкции и доклады можно писать не приходя в сознание и спокойненько отсылать по электронной почте. Воображать, что они кого-нибудь заинтересуют, — симптом клинической гордыни. Против люциферова греха ничего бы не имел, гоняй конторские чины по буеракам свои бумеры. Если моего красавца так подбрасывает посреди сухого и ясного сентября, что будет в октябре и далее по списку? Машина не повинна в существовании национальных государств, таможенных пошлин, преференций, мировых корпораций и битвы, которую корпорации ведут с монокультурными брендами. Я сам работаю на дело Глобализма без огонька и не позволю вымогать подвиги у бессловесного железа. Будь мы пожарные… бригада скорой помощи… участвуй в гонках — это имело бы смысл. А так? Боже правый, неужели Ты вторично сойдёшь на землю, только убедившись, что каждая деревня этой страны обеспечена: Большое Говейново — Макдональдсом, Малое — хотя бы ларьком с презервативами и американской символикой. А Контора мне: давай план! давай план! Ну и плевать. Сказали глобализировать — глобализирую. Из роно тоже на днях прислали цидульку: всемерно содействовать обеспечению сакрализации тра-та-та. В мирных формах, полезных для родины.

Добравшись до дупла и совершив положенные телодвижения, я какое-то время сижу на пеньке, разглядывая то мох и сучья под ногами, то мох и сучья на ближайших деревьях. Не стану уверять, что профессор сидит со мной рядом. Я ещё не спятил. Потусторонняя персона, сопровождающая мои мечты, не таскается за мной по пятам в буквальном смысле. Когда душа алчет чуда — это ещё не душевная болезнь. Впрочем, в последних циркулярах Конторы само наличие души приравнено к болезни. И в последних циркулярах роно! И в последних известиях! Вызывающих мучительную, бок о бок с рвотой, тоску по утраченному задолго до того, как мы родились.

Если бы в детстве я видел, допустим, человека, умевшего правильно кланяться, или хотя бы того, кто таких людей помнил, то и по сю пору в моем владении оставались бы и гипнотический образ (плывёт, милый, как стареющая любительская фотография, такой же невсамделишный и неопровержимый), и доказательство (сам видел! сам!) его пусть и пресечённого бытия. А в моих руках нет доказательств, моя память пожимает плечами в ответ на встревоженный запрос сердца. И тогда сердце стучится — тук-тук! — в дверцу к воображению.

Допущение, будто некий гражданин стал бы идеальным убийцей, додумайся он вовремя поступить на кафедру классической филологии, не безумнее всеобщей веры в то, что кофе без кофеина остаётся кофе, обезжиренное масло — маслом, признавшая гуманистические идеалы церковь — церковью. Но вещи этого мира распределены не по принципу возможно/невозможно, а допустимо/недопустимо. Слишком многое нельзя на Западе, слишком многое нельзя на Востоке; когда они наконец сойдутся на одном дебелом, окончательном НЕЛЬЗЯ, исчезнет последний зазор для свободы и поэзии — и чудес, между прочим, коль скоро существуют те, ради кого чудеса могли бы происходить. Но это вряд ли. Ведь обезжиренное масло безальтернативно не благодаря проискам фирм, разнообразно сколачивающих деньгу на диетах и долголетии, а просто потому, что за настоящее масло, за возможность его производить и жрать, на костёр никто не пойдёт. Я бы первый не пошёл.

Фу, фу, человечий дух! Эти мнимокиплинговские монологи (записывай да публикуй) — результат бесед с одной из училок (что она, кстати, у меня преподаёт?), энтузиасткой взволнованного любомудрия в стиле Льва Шестова. Сперва я думал, что она со мною заигрывает, но это оказалось всего лишь родством душ. От случая к случаю мы тихонько обсуждаем какие-то патологические книжки, геополитические расклады, место и значение смерти в современном мире. Эти поиски абсолюта (Мировой Дух, История, Противостояние Цивилизаций) скорее смешны, чем трогательны — взять хоть нашу уверенность в том, что цивилизации именно противостоят, — но рядом с отвратительным и смешное выглядит гордо.

Я представляю, как сейчас выгляжу — на этом пне посреди влажного от осенней испарины леса, в отличных грязных ботинках и куртке, которая не может стоить две тысячи у. е. и всё же стоит. Или это, наконец, определена цена той жизни, которая пошла на кожу? Но как же тогда быть с жизнями тех, кто пошёл на турецко-китайский ширпотреб? Симпатичные свинки, упитанные ягнята. Даже крокодилы. Нужно разузнать, разводят ли их на кошельки и сумочки специально или добывают в живой природе; на что похожа крокодиловая ферма. Как осуществляется забой крокодилов? Кинь судьба карты иначе, я мог бы оказаться директором не школы, а подобного предприятия — это сейчас не видно разницы, а разница есть, есть; эти убийства в школе и на бойне, отличающиеся от уголовных только своей безнаказанностью, не сходны и между собой.

Когда мы с Еленой Юрьевной жмёмся по тёмным углам, чтобы перекинуться словцом о Платоне (как все были бы счастливы, будь наша цель простые обжимания; и вот мы таимся с удвоенным рвением), я держусь роли циника — как крайней левой полосы на дороге. Скорость есть скорость; как ты ей возразишь? чем попрекнёшь? какой беспомощный укор бросишь вслед смешанному облачку выхлопных газов и пыли? Сильнее разгоняется только фанатизм на своей спортивной машинке. (Нет, есть всё же предел у метафор, особенно если развивать их последовательно.) И Елена Юрьевна тоже держится репертуара, поглядывая на меня с боязливым застенчивым восторгом: Порок и Добродетель, застигнутые последней грозой посреди пейзажа с приставкой пост-. Очень романтично. Мне — сорок пять, ей — тридцать восемь. Иногда я с мрачным отрешённым интересом гадаю, что будет, когда нас выследят и высмеют.

Херасков

Фильм может начинаться тем, что кого-то убьют. Или кого-то убивают, и этим всё заканчивается. Всё, что трупом начнётся и трупом завершится, отдаёт шарлатанством. (Не могу найти подходящий пример. Но он должен быть, жалко терять такую формулировку.)

Вот стиль современного кинокритика: лихость, декламация и каламбуры. Передовые дегенераты своего времени держат руку на пульсе эпохи. Вообще-то говоря, они (мы) зажали этот пульс в кулачище, чтобы бился порезвее. Преследуя подобную цель, уместнее хватать за яйца — но с той стороны такая очередь… (Кстати, при чём тут «яйца», если «эпоха»? Ответ: да чёрт побери, это смелая антифеминистская шутка. Эпоха. Баба с яйцами. Хорош цепляться к текстам, которые не перечитывают даже их авторы.)

Вот стиль современного кинокритика. При нынешнем состоянии киноиндустрии с одной стороны и кинопроцесса — с другой, вся резвость досталась на долю профильных журналов. Жизнь кипит и искусство берёт очередные высоты лишь в одном месте: в башке рецензента. Похоже, что всех остальных они интересовать перестали. Вокруг болото, в котором могут бурлить только неприятно пахнущие газы. Из болота торчит, не теряя энтузиазма, твоя одинокая голова.

Хороший вкус — дело добровольное. Также критику не нужен талант. Критику нужен характер. Страсть. (Ну и мозгов немножко, хотя это скорее бонус.) Критик должен вопить, когда никто не вопит, потрошить, когда уже все наелись; биться, не давая и не прося пощады. Объявить человечеству войну сперва понарошку, а потом втянуться. Обнести свою башню из слоновой кости частоколом и украсить его отрубленными головами режиссёров. Рассылать проклятия как энциклики. Завалить трупами колодцы, к которым приходят на водопой простодушные толпы воскресных зрителей. Добиться того, чтобы для людей профессии страх был первым и основным вызываемым им чувством, а для мирян — только его голос звучал голосом человека. Из сердца своей тьмы созидать деструкцию. (Патентую.) Внятно сказать: хватит строить из дерьма, посредством дерьма, для дерьма.

В этом душа любой критики: в энергии негодования на плохое, а не радости от встречи с хорошим. Неудивительно, что те, кто хотел созидать по-простому, в нашем монастыре не задержались. Проваландавшись пару лет в каком-нибудь Filmkritik, они уходили в режиссуру: Антониони, Клузо, Годар, Дарио Ардженто, Вим Вендерс. Джон Хьюстон в кино пришёл из журналистики, а в журналистику — из бокса. Я хотел бы представить обратный путь. Посмотреть фильм, в котором герой такой путь проходит. Что? «Авиатор»? Не смешно.

Корней

У нашей мамы — бизнес, а какой именно, знают только она сама и её крыша. Мы же знаем, что это Бизнес, а иногда даже БИЗНЕС, и то, как мы выглядим, ведём себя и говорим, всё время наносит ему Трудновосполнимый Ущерб. Как говорится, лихому человеку вина не надобно. Где мы, а где — мамин бизнес? Она ведь ни разу не позволила нам побывать в её офисе, чтобы не позорили.

Один взгляд в нашу сторону — и маме обеспечены валидольные пять минут. «Сердце кровью обливается, — шипит мама. — Что это за куртка? Что у тебя на голове? Неужели так необходимо повсюду таскать за собой эту блохастую образину?» Какие блохи? Какие блохи, старуха?

Я из принципа повертелся под ногами — злая ты женщина! — и убрался на кухню в тот момент, когда мама уже созрела дать мне исподтишка пинка. Вот чуть бы замешкался… Тотчас следом явился молодой мамин муж. Тупица всей душой надеется застать меня скачущим по столам и сующим харю в мамину посуду. Мама требует, чтобы Родственные Визиты совершались регулярно, а Антон — чтобы Духу нашего Здесь Не Было. То есть Антон-то не требует, требовать у мамы не осмеливается даже налоговая инспекция, он просит. Он намекает. Ищет весомые аргументы. Ему кажется, что, застукав нас на месте какого-нибудь преступления, можно приблизить День Изгнания.

Перед Визитом я всегда съедаю плотный завтрак. Мама, верно, дала зарок, что в её доме я не съем ни куска. Ой-ой-ой, обожру я тебя, злыдня! Уж во всяком случае не буду пировать с кастрюлями. Это только такой осёл в человечьей шкуре может вообразить, что на маминой кухне есть чем поживиться. Как же, сейчас. Я уже и за холодильник втиснулся: ничего. Даже пыли.

Антон стоит над душой, руки в боки, а смотрит так, будто я у Бога телёнка свёл. И чего? Твои взгляды гнилые не только на таксу в расцвете сил, вообще ни на кого не действуют. Наш супруг говорит, это из-за того, что мамин муж никак не определится, кем хочет быть: педерастом или мачо. Поэтому его Взгляд плохо мотивирован.

Наш супруг участвует в Родственном Визите дважды в год, и этого всем хватает с избытком. Если Принцессе Антон годится в младшие братья, то нашему супругу — в сыновья, и никто из них не может найти правильный тон. Это только у нашей мамы всё получается правильно, потому что она не из тех, кто обращает внимание на нюансы.

Этот Визит, к счастью, был Рядовым Родственным. Когда все уселись за стол, я тоже занял своё место под стулом Принцессы. (На кухне чем закончилось: молодой хер постоял, поиграл глазами, а потом счёл приличным делать мне угрозы пальцем. Я ему тогда: Рррррррр!!! А он: Оооооой!!! Да, да, плюнь пошире! И мама тут же зовёт из комнат: «Прошу, прошу садиться!» В мамином доме без маминой санкции скандалов не бывает.)

И вот, расселись, сижу под стулом. Жду, пока Принцесса изловчится переправить мне мясца или хоть корочку хлеба. Даже если ты Очень Плотно Позавтракал, всё равно, когда все жрут, просыпается аппетит. Фокус в том, что мама следит во все глаза, а если отвернётся, настороже Антон. Сегодня повезло: так, гад, увлёкся, что собственную вилку пронёс мимо рта. Котлетка хлоп — прямо на пол. Бросок! А вы думали, миленькой, что я вашей котлеткой побрезгую? Съел, съел, прошу не беспокоиться. Тёплые рыбные котлетки, которые мама подаёт на закуску… ммм… Мама сделала вид, что ничего не произошло. Конечно, Антон ведь уронил, не Принцесса.

И вот, кушаем, мама ведёт Застольную Беседу. Всё бы ничего, ограничивайся та попрёками и замечаниями. «Держи вилку ровно», «не подбирай соус хлебом», «женщине неприлично пить водку», «на тебя жалко смотреть», «сперва прожуй, потом говори» — это и подобное мы приноровились пропускать мимо ушей. «Не говори с полным ртом!» То есть как это «не говори»? Ты же сама дождёшься момента и вопрос задаёшь!

Но, к несчастью, мама всегда в курсе Событий Культурной Жизни и обо всём имеет Мнение. Мамино Мнение — вещь по-любому тяжёлая, а в случае с фильмами, книгами и людьми искусства — неподъёмная. Она твёрдо знает, Как Делаются Дела. Этот умеет правильно Себя Подать, тот сочетает Нужные Знакомства со Знанием Вкусов Публики, у третьего — Американский Паспорт. Все намёки на Божий дар ведут лишь к тому, что в мамином уме возникает образ более или менее ловкого Менеджера Царя Небесного, который в своём нетрадиционном сегменте работает традиционными методами. Принцесса бесится, я зеваю. Смотрю на край скатерти — такой крахмальный… Если ухватить да повиснуть — что, интересно, сделается?

— А покончил он с собой тоже для поднятия продаж? — угрюмо спрашивает Принцесса.

Мама недовольно молчит: бестактное упоминание самоубийства, да ещё за столом. Но Антон разговор неожиданно поддерживает.

— Все шведы находятся в постоянной депрессии, — сообщает он. — И большую часть времени тратят, обдумывая, как именно покончить с собой. В газете написали. А знаете почему?

— Почему?

— Потому что десятого сентября был Всемирный день предотвращения самоубийств. Закон-то у нас тоже к дате приняли.

— Нет, — говорит Принцесса, — почему они находятся в депрессии?

— Да потому, что шведы, — отрезает мама. — Тупые и зажравшиеся. Прекрати гримасничать, морщины будут.

— Теперь появятся новые способы, — говорит Принцесса. — Стопроцентные.

— Ага, — говорит Антон. — На зоне это будет нетрудно.

— Как можно вводить уголовное преследование за неудавшуюся попытку самоубийства?

— Ну и что? Тот, кто действительно хочет, всё сделает с первого раза. А остальные подумают, стоит ли затевать такую штуку. Чтобы потом, если что, полтора года отрабатывать на общем режиме деньги, потраченные государством на реанимацию, и три — если попортил чужую собственность.

— Это как?

— Ну как, выбросился из окна и помял чью-то машину. Или мимо кто-нибудь шёл, а ты ему куртку своей кровью заляпал. А куртка была от Армани.

— Но ведь может быть так, что у человека не получится не по его вине? Например, в связи с трагическим стечением обстоятельств. Или у него руки исключительно плохо приспособлены. Или он слепой и машину внизу увидеть не может.

— Ну милочка, если он слепой, так какая ему вообще разница, на каком он свете? А потом, вы сами сказали про стопроцентные способы, не я.

— И какой же способ стопроцентный? — утомлённо спрашивает мама, которой разговор невероятно надоел, а ещё больше надоело то, что говорит не она.

— Взять у тебя в долг и не отдать, — дерзит Принцесса.

— Утонуть в океане, — улыбается Антон.

— В каком? — интересуется мама.

— В океане любви, — говорит галантный хер.

— В Северном Ледовитом, — шепчет Принцесса. — А! Вот что можно: отравиться в непосещаемой пещере. Потом кости и череп найдут и поместят этот хлам в археологическую коллекцию.

— Непосещаемых пещер больше нет.

Принцессу, чувствую, беспокоят не пещеры.

— Оставим слепых, неумелых и жертв теории вероятностей, — говорит она. — Но что делать простым психопатам? Тем, кому хочется покончить с собой, раз они не могут прикончить других?

— Вот другими-то они и займутся.

— Ну всё, детка, довольно, — перебивает мама. — Займись посудой. — И поскольку на «детку» отзываются и Принцесса, и Антон, кивает Принцессе. — Ты, ты.

Антон говорит: «Я помогу». Какой-то он сегодня подозрительный: говорит как человек, помогать вызвался. Я тоже следом пошёл. Наедине с мамой — спасибочки. Да и момент упускать не стоит.

И вот, на кухне они разбирались с посудой и чашками для чая, я получил ещё полкотлеты, и вдруг Антон кое-что сказал, и выражение его голоса мне очень не понравилось. Такие довольные голоса бывают у людей, которые радуются, зная, что кого-то наебут. «Моему знакомому нужна консультация специалиста, — сказал он. — Он купил дом и подбирает библиотеку для кабинета». Принцесса, слава богу, взглянула холодно. «Сейчас продаются дома под ключ, вместе с библиотеками. Книги уже в нужных переплётах, под цвет обоев». — «Нет, вы не поняли: он интересуется литературой и хочет настоящую библиотеку, хочет собрать самое лучшее и с помощью самого лучшего эксперта. И я ему сразу сказал: знаю, кто вам нужен. Правда, Саша, позвоните. Я предупрежу прямо сейчас».

Это он, гад, правильно рассчитал: лучший эксперт, лучшие книги, фик-фок на один бок. Мы опомниться не успели, как он сунул Принцессе номер телефона. Не бери, дура! Не бери бумажку! С тарелками он пошёл помочь! Всучить телефончик тайком от мамы! Не знаю, какое зло может проистечь от комплектования библиотеки, но только Антон хочет нам зла, и замышляет въяве, и во сне видит новое зло.

— Корень! — строго говорит Принцесса. — Ты что, очумел? Прекрати метаться, нос расшибёшь. Совсем дурак?

Нет, моя дорогая, это не я дурак, это ты дура горькая, непроходимая. Большой вопрос, кто сильнее расшибётся.

И вот, вернулись домой; глядим — во дворе Понюшка с хозяйкой и тот пёсик, похожий на ротвейлера, но мелкий. Пёсик сразу на нас, характер у него склочный. Встал в позу. «Ты чо?!» — говорит он мне. А я ему: «Ничо!!! Сам ты чо?!» — «А вот чо!!! Обоснуй, что ты пацан!» — «Ты меня, — говорю, — достал, убогий! Счас тя самого обосную на две части!»

Тут подваливает стаф. Стаф, когда челюсть у него зажила, оказался нормальным мужиком. Самооценка у него вернулась на место, и во мне он что-то разглядел — короче, поладили. Ну а пёсик, Пекинпа его зовут, для блезира задирается, приучила его хозяйка — дочка начальника уголовки в нашем местном отделе милиции. Этот папа так не понтуется, как его девочка. А пёсику куда? его дело повелённое. «Пе-кин-па, — дразнится стаф. — И это имя для конкретного пацана?» — «Дурак ты, Ричард, — отвечает всегда Пекинпа с большим достоинством. — Это режиссёр такой, конкретнее не придумаешь. Тебя б к нему не подпустили тапочки по утрам носить». — «Сам ты в натуре тапочка», — говорит стаф, если он в хорошем настроении. А если в нехорошем, ему и говорить не надо: некому. Как ветром сдуло.

И вот, приняли мы с Пекинпой нормальный вид, ждём, что стаф скажет. Тот мудрить не стал: идём, говорит, в кусты, покажу что-то. Ладно. Пошли в кусты. В этой сирени чего только не найдёшь: детские схроны, ничейные какашки. Иногда пьяный лежит. А иногда — одни следы от того, что лежало, и много-много мусора.

Пробрались, смотрим — лежит платок. Шёлковый. У Принцессы таких несколько. Но наши платки надушены-раздушены, а этот грязный, в пятнах засохшей крови. «Понюхай», — предлагает мне стаф. Ладно. Если есть нос, отчего же не понюхать, особенно когда старшие предлагают. Нюхаю. Ээээ… Ээээ? Ах ты!!!

Кровь чужая. Платок наш. Наш платочек, будь он проклят. Даже Ричард учуял.

— Чего смотришь? — говорит он мне. — Зарывай. Это же улика.

— Как же, — Пекинпа говорит, — менты такую улику не нашли? Двор-то целый час осматривали.

— А они умеют находить только то, что сами же и подбросили. — У стафа хозяин коммерс малой руки, у него для ментов доброго слова нет. Пекинпа надулся, но не опровергает: тоже дома кой-чего наслушался. А я, наверное, мировой рекорд поставил, копая тому платку могилу.

И вот, зарыл, отдышался, пацаны пару веток притащили, сверху бросили. «Это, — говорю на всякий случай, — не мы. Я ведь толком и не знаю, кого грохнули».

— Учительницу литературы из моего подъезда, — поясняет стаф. — Не морочься, Кореш, нам без разницы, вы или не вы. Своих не сдаём, у Пекинпы спроси. Или, — ржёт, — смотря как НДС начислят?

— Везде, — огрызается Пекинпа, — случаются отдельные недоработки. Можно подумать, твой не торгует.

— Так мой кем торгует?

Тут меня, ура, зовёт домой Принцесса — потому что когда стаф с Пекинпою выруливают на политику — это вроде как наша мама выруливает на духовность: сперва духовность, а потом кроме гав-гав-гав ничего не слышно. Я кинул последний взгляд на схрон, на взрытую землю и конструкцию из веток. Омочил эту штуку на счастье и побежал.

И вот, возвращаемся наконец домой и после возни с мытьём и носками идём на кухню. На которой наш супруг пьёт чай и слушает радио. Мы тоже прислушались.

— …для чего обратимся к редактору отдела критики.

— Ну, — бодро говорит приятный женский голос, — попробуем застолбить несколько вешек.

— Что?!! — говорит Принцесса радиоприёмнику. — Дура ты, дура! Ты хоть знаешь, как вешка выглядит? Как ты её будешь столбить?

— Она же и сказала: «попробуем», — мирно замечает наш супруг. — Что вообще столбят?

— Участок земли, — пожимает плечами Принцесса. — Что угодно, во что можно воткнуть столб.

— В вешку нельзя?

— Как ты воткнёшь столб в палочку?

— Действительно. — Наш супруг достаёт ещё одну чашку. — Ну, как там мама?

— Спасибо, хорошо. — Принцесса мрачнеет. — Костя, почему приняли этот закон? Какое государству дело до самоубийц?

— Как это какое? Государство лишается налогоплательщика, солдата или потенциальной матери потенциального солдата. Не говоря уже о нравственном климате в обществе.

— А с ним-то что не так?

Оба смеются.

— Интересно, — говорит Принцесса, — а новые способы уже появились?

— Не знаю.

— Ладно, спрошу у Гарика.

Гарик — младший брат нашего супруга, наш… ммм… деверь. Он таскается к нам с Родственными Визитами примерно с такой же охотой и в таком же настроении, как сами мы — к маме. Разве что ему наш супруг даёт деньги, а нам мама — по шее.

— Спроси, милая.

Давно у нас не было такой пасторальной семейной сцены: сидим, беседуем. Чтобы принять в ней посильное участие, я попил воды из своей миски — смотри, радуйся, пью кипячёную! Бэээу!!! Гадость какая.

Херасков

«Эта баба изведёт тебя, — говорит внутренний голос. — Так изведёт, что умирать будет нечему». Я даже не отмахиваюсь. Не возражаю — как тут, интересно, возразишь? Бывают максимы и сентенции, против которых не попрёшь: «Волга впадает», «Кай смертен»… Никто и не прёт, все скромно обходят сторонкой: очи долу, а в кармане кукиш.

Из-за чего мы начали ссориться? Можно ли называть ссорой эти холодные шутки — такие вежливые, такие ядовитые, от которых потом просыпаешься ночью в поту: как можно было такое сказать и улыбнуться? выслушать и не умереть? К шуткам я оказался не готов. Основываясь на Сашином отношении к миру, я ждал, что и у нас начнётся с криков, воплей, попрёков. Любые крики, любые вопли предпочтительнее того, что есть: ложь, пустые слова, весёленькие пейзажики. (Ну всё, довольно.)

Выбивая клин клином, пошёл в редакцию к Виктору. Помимо широкой научной и общественной деятельности, Виктор издаёт литературный альманах «Знаки» — в честь то ли «Чисел», то ли науки семиотики. Чем дальше отхожу я от этого круга, тем страшнее становится при мысли, что когда-то он был и моим. Рождение, воспитание, то-сё. Я был мальчик из хорошей семьи. Моя тётя Аня до сих пор, кажется, трудится в непростой школе. Мои родители до сих пор голосуют за «Яблоко». Девочки, в которых я влюблялся — те, кто ещё не уехал, — служат в прогрессивной журналистике или экспертами при прогрессивном искусстве. Теперь уже я сам не понимаю, какие у меня к ним претензии — это не претензии, а глухая злоба, неопределённое чувство ненависти пополам с презрением. И чем при этом занимаюсь я сам?

Виктору сдавало угол маленькое гордое издательство, само арендовавшее закуток в стандартном бизнес-центре. Добравшись до их чистенького беленького коридорчика, я прислушался. Из комнатки слева неслись смех и обрывки сплетен, из комнатки справа — ругань. Я пошёл направо.

Виктор съёжился в своём креслице между столом и шкафом и подавленно, виновато, опасливо следил за крупной размашистой жестикуляцией кургузого мужичка.

— У меня было: «наевшиеся крошек голуби»! — вопил автор. — А здесь — «наевшиеся кошек»! Ты видишь разницу между крошками и кошками? А между голубями, которые едят крошки, и голубями, которые едят кошек?

— Коленька! — сдавленно взывал мой друг. — Читатель поймёт, что это опечатка. Ну, ошиблись в типографии, да? Корректор проглядел. Ты сам мог -

— Не мог!!!

Виктор заёрзал.

— Коленька, это каждый может. Ты не представляешь, сколько раз я собственную корректуру читаю, да? И постоянно -

— А!!! Свою-то как положено вычитываешь! А мне нарочно буквы переставляют! Пакостят! Черви завистливые! Сморчки! И сам ты, Витя, сморчок! Тебе Гринберг ещё в девяносто третьем хотел пощёчину дать, а я его тогда отговорил и зря, между прочим, сделал! Гринберг -

— Коленька!

Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.

— Пошёл вон.

Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.

— Денис, он же творческий человек, да? Писатель.

— Да хуёвый он писатель, — сказал я, отказываясь препираться. — Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?

— Может, голуби непростые?

— В смысле пидоры?

— Как ты огрубел, — пробормотал Виктор. — Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.

— Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?

— Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». — Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине — а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.

— Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание «достойная жизнь», меня стошнит.

— Почему?

— Потому что меня учили, что достойная жизнь — это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.

— Почему именно в Турции?

— Чтобы не зарывались. — Я фыркаю. — Витя! Очнись!

Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера — я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод — сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: «дерьмо», «закрой рот, убогий», или просто «довольно». Он скажет: «Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?» Какая мразь, какое паскудство.

— Ты ещё войну в Чечне оправдай, — ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.

— Я человек имперского формата, — заявляю я.

— Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?

— А вот и нет.

Бедняжка, он понимает, что рано или поздно со мной придётся порвать. Этого потребуют его Убеждения, если не общественность. Общественность уже не так зорко следит, чьи нечистые руки пожимаются её верными, да и прежде следила больше на словах. Гадости исподтишка — да; открыто послать на трёхбуквенный — нет. В крайнем случае, послать на трёхбуквенный через газету или ЖЖ, а приватно как-нибудь отмазаться («ну вы же понимаете…»). Ну вы же понимаете, ну ты же понимаешь. Они все так говорят, какими бы разными ни казались их газеты и они сами. Правые, левые, рожи помертвелые. Да?

И Гриега

Я обычный правша. Правой рукой держу ложку, бритву и даю в зубы. Но подтираюсь только левой. В дверь стучусь левой. Совсем недавно обратил внимание.

Шизофреник

Часто я думал и пытался угадать, будет ли меня тошнить, если на моих глазах убьют человека. Вроде бы подумаешь — разве нам не показали тысячу раз в новостях и художественных фильмах, как это происходит, — и та несчастная раздавленная крыса не довела меня до позора, ну, скажем, до полуобморока всего лишь, и умирала она, правда, не прямо тогда, как я прошёл мимо… Да, простите. Я хочу сказать, что всё это, показанное или рассказанное (а после того, как я пару лет назад отнёс свой телевизор на помойку, оказалось, что рассказанное, то, что услышишь по радио и в чужом разговоре, бывает ещё страшнее), обладает свойством вызывать привыкание не к самому событию, а к манере о нём информировать, и даже после тысячи сообщений о тысяче разных трупов ты внутренне готов к новым сообщениям, но не к одному конкретному трупу под ногами.

И вот что странно: я не думал, как буду в этот момент себя вести, брошусь, например, на помощь или наутёк; я думал только о рвоте, но зато во всех подробностях. Конечно, меня вырвет, либо я буду стоять и ждать, пока меня вырвет, и чувствовать, что вот-вот — особенно с багажом всех этих предварительных размышлений и угадываний, — разве мне улыбнётся мысль броситься на помощь и всех заблевать. Не потому, что я трусоват или не верю в свои силы (хотя да, совершенно точно не верю, те, кто в свои силы верит, такими словами об этом не говорят, и вообще у них другой диагноз), просто нелегко представить подвиг в таком обрамлении. Господи, уж лучше изначально получить роль трупа, чем блюющего свидетеля. Но что же делать, когда убийство пришло в твой дом и, того и гляди, придёт в твой подъезд, а ты понимаешь, что за твоей-то душой и ходить далеко не надо, она уже готова, представляй не представляй.

Чтобы отвлечься, я взялся за плеер. Вечером и ночью и в любое другое время суток я надеваю, устав, наушники и принимаю позывные всех музыкальных и немузыкальных радиостанций, какие только есть на FM и средних волнах. Музыка утешает (кроме классики и церковных песнопений, от тех на душе ещё тревожнее), разговоры делают мир радостнее и проще — особенно когда слушатели звонят на свои излюбленные радиостанции, отвечают на вопросы, передают приветы, рассказывают смешные истории. Или придёт в тематическую передачу крупный учёный, эксперт. Или читают и обсуждают отрывки из какой-нибудь новой книжки. Или вдруг прозвучат в интервью надёжные голоса известных культурных деятелей. (Я всегда думал, что жанр интервью — это когда вопросы короче ответов. Теперь в сомнении.)

Я слушаю любой формат. Если песня или разговор не нравятся, ухожу на соседнюю радиостанцию и дальше, дальше — плеер-то под рукой, знай крути колёсико. Сперва я стеснялся слушать шансон, но потом привык (в наушниках же, кто узнает?), хотя пропускаю песни откровенно блатные, прославляющие воров и почти все с женским вокалом.

Я знаю, где и что можно услышать, узнаю голоса, песни, начальные аккорды. Везде есть базовый репертуар, как хлеб и вода в рационе: «АББА», Джо Дассен, Высоцкий, группа «ВИА Гра», группа «Кино» и группа «AC/DC». Есть репертуар, который я про себя называю супер-базовым: Высоцкого крутят почти все, да и «АББА» тоже. Их я мог бы слушать и подряд, у меня есть альбомы, целая коллекция — но с радио выходит интереснее: никогда не знаешь, на что и в какой момент наткнёшься, в каком будешь настроении (хотя какое оно может быть? малоприемлемое либо совсем невыносимое) и чем неожиданно новым наполнятся звуки знакомые, как собственная боль — эгоистическое сравнение, но другого в голову не приходит, могу только добавить, что боль вытесняется звуками и потом, возвращаясь, звучит их смиренным уступчивым отголоском, так что звуки все же главенствуют, по крайней мере, я прикладываю усилия, чтобы так думать.

Я послушал и шёпотом подпел (я подпеваю шёпотом или даже молча, в душе, потому что Бог знает что слышно сквозь эти стены и в любом случае выходит некрасиво) сперва «Have you ever seen a rain!», потом «КА-ПИ-ТАААЛ! ЛА-ЛА-ЛА!!! КА-ПИ-ТААЛ!», и «Гори звезда моя, не падай», и «Эй, ямщик, распрягай лошадей, я не еду, не еду я», и наконец«Moonlight and vo-o-dka take me awa-a-у», но сегодня это не успокоило, и я решился позвонить Хераскову. Ведь он позволил мне звонить, подумал я, может быть, это не будет выглядеть навязчиво, если, допустим, звонить раз в месяц — а когда он даст понять, что раз в месяц — слишком часто, можно звонить раз в полгода или раз в год, на какой-нибудь главный праздник. (Какой именно? Новый Год? Это семейный праздник и очень нервный. День Победы? А вдруг он при модных взглядах? Седьмое ноября? Нет, может выйти совсем неловко, и то же самое насчёт Пасхи. Значит, разузнать, когда у Хераскова день рождения и звонить, скажем, накануне, потому что в сам день рождения ему будет не до меня, а в последующие дни тем более.) Ну а если и этого много, я всегда смогу извиниться и перестать навязываться.

— Приветик, — сказал Херасков, — хорошо, что позвонили. Послушайте, будьте моим респондентом, а? Хочу проверить одну догадку. Вы в кино ходите?

Я понял, что имели в виду авторы старых книжек, когда писали от лица своих героев: «Я возликовал». В кино я ходил. Может быть, не часто и в кинотеатр попроще, и только на режиссеров, именам которых я доверял, — но тем не менее…

— «Чёрную книгу» видели? Верхувена?

Я возликовал вторично. Этот фильм я видел, даже у меня были какие-то соображения, которыми я на обратном пути поделился сам с собой. Я посмотрел на часы. Перед тем как звонить, я поставил их рядом с телефоном, чтобы не увлечься. Двадцать минут — это будет прилично? Сможет он, наверное, потратить на меня двадцать минут раз в месяц, если сам же и предлагал?

— Последняя работа мастера производит удручающее впечатление, — сказал я, делая судорожные попытки говорить спокойно и по существу и в следующий уже миг за произнесёнными словами с ужасом ощущая, что перегнул. — Этот фильм фальшивый до такой степени, что и строго документальная правда становится в нём фальшивкой, а титры «основан на реальных событиях» — издевательством. Наверное, это из-за отсутствия психологической достоверности, разных мелких деталей, из-за плохих актёров. Вы заметили, там нет характеров, одни амплуа? Или вот клише — он же весь построен на клише, взятых из учебника истории, из других фильмов, — я не против клише, но пользоваться ими нужно чётко, сухо — а не комкать и валить в кучу, лишь бы было. Вот Де Пальма в «Георгине» умудрился рассказать сразу несколько историй, пусть невнятно, но интересно и правдиво, — а здесь те же несколько историй, каждая хочет быть главной, все они друг друга душат, и ни одна в итоге не выглядит ни трогательной, ни убедительной, хотя на деле они именно такие и есть.

Я перевёл дыхание. Телефонная трубка в насквозь, кажется, мокрой руке прыгала так, словно я держал не трубку, а собственное бухающее сердце.

— Да-а-а?

Мне стало дурно, и стул, на котором я прочно сидел, поплыл по внезапно накренившемуся полу. Значит, Хераскову «Чёрная книга» понравилась! А я кинулся очертя голову со своим мнением, вместо того, чтобы аккуратненько выяснить, какого мнения он! Моё мнение уже казалось мне глупым, нелепым, напыщенным. Но хотя я думал о нём именно этими словами, признавая их заслуженность, уместность, к отречению был не готов. Я всегда — видимо, и это часть болезни — затаивался, но не отрекался. «Вы правы, наверное», — говорил я, а сам потихоньку думал: «что ж поделаешь». Не переходил со своей неправильной стороны на чужую правильную, и даже не потому, что у меня возникали сомнения, а так ли уж правы те, другие — нет, просто не мог, а вопрос о правоте никогда передо мной по-настоящему не стоял, хорош бы я был в противном случае.

— Чтобы не быть голословным, — сказал я. — Вы помните хоть одну реплику этого героя-подпольщика, который на деле мародёр и предатель?

Херасков задумался.

— Помню! — обрадованно воскликнул он, когда я уже приготовился душою скромно торжествовать. — В самом конце! «Скоро ты воссоединишься со своею семьёй. А может быть — кто знает? — и с Мюнце». На словах «кто знает» он засмеялся. Так, тихонько.

— А хоть одну реплику Мюнце?

— «Ты меня, наверное, за идиота держишь?» Это в сцене разоблачения. — Он фыркнул. — Ладно, ладно. Победили. Ну так и что?

— А могли немцы на исходе войны послать самолёт бомбить одну-единственную жалкую ферму — и не потому, что там склад листовок или боеприпасов, а так, в виде отместки?

— А это, может, и не на исходе было. Фильм в каком году начинается?

— И вот весь фильм подобно слеплен. Из агиток и клише. Это отличный метод, но тогда нужно выкинуть — из головы даже, не то что из кадра — всякую документальность… и реализм тоже.

— По-моему, так и сделано.

Здесь я возразить не мог: мы смотрели слишком разными глазами; чтобы возражать, мне пришлось бы одолжить ему свои.

— Насчёт клише, — сказал Херасков после паузы. — Вы думаете, в учебниках истории много писали о судьбе коллаборационистов и всех этих делах в первые послеоккупационные недели?

— Конечно, — сказал я. — Раз даже я о них знаю. — И посмотрел на часы. Время неумолимо истекало, и в голосе Хераскова — стоило к нему внимательнее прислушаться — оно истекало тоже, и хотя он задавал ещё вопросы и рассказывал о ранних фильмах Верхувена (теперь я повёл себя умнее, не выболтал, что фильмы эти помню не хуже его), я простился в первой же благоприятной паузе. Всё же этот разговор, пустячный и бестолковый, меня окрылил, и когда на следующее утро я пошёл за молоком и встретил соседку — она поднималась мне навстречу по лестнице и разговаривала со своей собакой, — то поздоровался весело и первым. Обычно новые люди или люди, которых я помню смутно и боюсь с кем-либо перепутать, вгоняют меня в такую оторопь, что решение поздороваться (если, конечно, первыми не поздоровались они сами, тогда я отвечаю благодарно и быстро) я принимаю, когда оно лишается всякого смысла. Но эту молодую женщину перепутать с какой-либо другой не представлялось возможным, и не только из-за собаки.

— Здравствуйте, — ответила она, и её собака посмотрела на меня так, как собакам вовсе не положено смотреть на людей (из-за того, наверное, что я их перебил? невежливо встрял со своим приветствием); а потом они прошли, и я услышал конец прерванной фразы: — И прикинь, Корень, он мне будет нотации читать! Пре-тен-зи-и! Что? Ну так читал бы, если б ему позволили. Ни фуа, ни люа, а туда же!

Я споткнулся на ходу, и щёки у меня, наверное, запламенели. Не потому, конечно, что принял сказанное на свой счёт: «здравствуйте», «не стоит благодарности» и «всего хорошего» нотацией не назовёшь, а претензии — по этому пункту я был странно спокоен, коль скоро речь шла о претензиях не ко мне, а моих — но может, и зря спокоен, кто знает, кем мы выглядим в глазах соседей. Да, простите.

От бабушки у меня остался трёхтомный энциклопедический словарь 1955 года издания. Какие-то сведения в нём устарели («теософия — одна из форм мракобесия реакционной буржуазии»), какие-то не то что устарели, но выглядят смешно («Большую известность получила повесть "История кавалера де Гриё и Манон Леско" (1731), в которой описывается глубокая любовь молодого дворянина к незнатной девушке, развращённой светским аристократия, обществом времён Регентства»), какие-то устаревали и вновь становились актуальными («Родина — исторически принадлежащая данному народу страна, которую этот народ населяет, развивая своё хозяйство и культуру, отстаивая свою независимость и свободу. Интересы Р. всегда близки и дороги трудящимся массам»), а большинству («Стикс — в греч. мифологии река подземного мира, обиталища мёртвых; клятва водами С. считалась нерушимой клятвой богов»; «Стилет — небольшой кинжал с трёхгранным клинком») ничего не сделалось, ведь Стикс и стилет — это в любую эпоху Стикс и стилет. В конце третьего тома приведён краткий словарь иностранных слов и выражений, встречающихся (на соответствующем языке) в русской речи и литературе. Латинские, итальянские, французские, немецкие, изредка английские слова и выражения даны с транскрипцией русскими буквами, для удобства таких, как моя бабушка, да и я сам, потому что французское слово, например, я без транскрипции прочесть не могу. В детстве я их изучал и разучивал, гаг foi, ni loi — ни фуа, ни люа, ни чести, ни совести — было моим любимым. Оно звучало почти матерно, особенно в ушах моей учительницы русского языка, но его можно было произносить и бравировать, и чувствовать себя кавалером де Гриё, о котором лет через десять я получил более полные сведения, но душою всё равно остался при версии бабушкиного словаря. И вот теперь таинственная могучая сила совпадений кинула мне, мимоходом, сами слова и заключённый в них намёк, и я вновь, в который раз, ощутил, что не бывает пустых созвучий — ведь под совпадением подразумевается обычно случайность, необязательность, — а то, что бывает, именуемо нами «совпадение» только из страха перед судьбой и нежелания ей подчиняться.

Впрочем, это оптимистичный взгляд на проблему.

К. Р.

По роду деятельности пистолет мне не положен — а ведь это единственное хорошее, что есть в жизни шпиона (зри шпионские фильмы). Пистолет, собственно, и есть жизнь; это вокруг него всё время происходит что-то интересное: убийства, погони, предательства и короткие беспощадные романы с женщинами из конкурирующих фирм.

Я приписан, увы, к другому отделу. Ни беретта, ни красотка в красном кожаном пальто не внесут в мои монотонные будни лёгкую свежую нотку. Когда какому-нибудь психопату приспичит отправить меня к праотцам, я вряд ли найду весомые аргументы, чтобы его разубедить, — и если мой бумер подорвут, то другого у меня, пожалуй, и не будет. Это в том случае, если его подорвут без меня внутри и мне придётся думать о новом транспортном средстве. Так что лучше уж пусть подрывают вместе со мною — меньше проблем и разочарований. Вознесусь в столпе огненном — всё лучше, чем вопить и метаться по дороге. А что ещё можно сделать без ствола? Позвонить в МЧС?

Вот, кстати: невероятно раздражает слово «пушка», эта безмозглая калька «gun». Не в пример лучше «ствол», «волына», даже стародетское «пистоль». (По наблюдениям: «ствол» говорят менты, «волына» — уголовники.) Я пытался провести лингвистические исследования, но на волыне стал в пень: куда её возводить, не к «волынить» же? («Волынить — тянуть на волах; в перен. зн. говорится о задержках и промедлении».) Быть может, некие одесские гангстеры двадцатых картинно медленно тянули стволы из-за пазухи… Говорили друг другу: «Сэмэн, кончай его, не волынь!» Потом, по закону экономии речевых усилий, эти слова как-нибудь во что-нибудь преобразовались… Ведь это всего лишь слова. С людьми и не такое происходит.

Я думал об этом, выходя из симпатичного свежеокрашенного здания местной администрации — что здесь было раньше? райком или исполком? забавно, что уже не помню, — и тут самонадеянная ловкая тень метнулась в сторону от моей машины. Я спрятался за деревом и стал наблюдать. Ну хороши! Средь бела дня, на стоянке перед районной администрацией! (Исполком, конечно же. Выполнявшиеся райкомом функции контроля и общего идеологического руководства перешли к ЗАКСу.) В теорию взрыва я мало верил, но в случайного воришку автомагнитол — ещё меньше.

День был такой ясный, невинный: цепляй бирку «золотая осень» и выставляй в музее. И я, допустим, в пейзаже, равноудалён от голубей и тинейджеров: «голова его по себе лежит, руки-ноги разбросаны». И мизинчик правой руки то ли кокетливо, то ли нагловато подкатился к клумбе с последними сумрачными бархатцами. Последний привет самурая. Будьте самураем, Константин Константинович.

Я покинул своё укрытие, тщательно осмотрел машину, завёл мотор, подождал, сел и поехал, приглядываясь, нет ли слежки. Меня не учили обнаруживать слежку и уходить от неё, обнаруживать и разряжать взрывные устройства, работать с химией — вообще ничему путному. Контора, вероятно, считает, что с человеком на моей должности не может произойти ничего криминального, а если вдруг и произойдёт, подыскать замену труда не составит. Больше чем агентов влияния, в Конторах всего мира сейчас только аналитиков. Ну этих везде как собак.

Корней

Счастливый день! Поехали к хахалю на дачу. Дача — это домище на опушке деревни: где-то вправо деревня, где-то влево деревня, а вокруг нас — чисто поле. Хахаль называет дачу «хутор», а Принцесса никак не называет, только нос воротит. Против опушки-то она ничего, с пониманием, но сам дом ей совсем не нравится. Принцесса считает его несуразным, непродуманно большим и не доведённым до ума.

Дом начали строить на энтузиазме девяностых, в девяносто восьмом продали, а в 2004-м наш хахаль получил его в наследство всё таким же недостроенным. Хахалев-то родственник не как дачу его покупал, а для вложения денег. Сам хахаль использует наследство по назначению, но настоящим образом вкладываться не спешит. Что ему дача — нас в библиотечный день вывезти или друзей по выходным. Грядки с укропом — и той нет. Да и на черта тут укроп?

Дом полон нужных и ненужных лестниц — одна ведёт вроде как на чердак, но вообще никуда не приводит, — тупиков и закоулков, и небольших комнатушек, некоторые из которых даже без окон.

Что-то отделано вагонкой, а где-то из щелей между досок торчит и пряно пахнет пакля; в том зальце, где камин, по углам лежат кирпичи, а поближе к камину — ковры и подушки. Зато на самом, не считая чердака, верху есть одинокая солнечная комнатка — такая солнечная, словно там за день скапливается весь свет мира. Принцесса уходит туда читать, и грустить, и бранить архитектора. А я так не против: я ведь всё больше на свежем воздухе. Когда внутри приходится карабкаться по лестницам, я не карабкаюсь — дурак, что ли? Кто-нибудь пойдёт мимо и захватит под мышку.

И вот, поехали, да ещё как. Принцесса на электричке ехать не хочет, у нынешнего хахаля машины нет. Мама машину не даст и вдобавок будет спрашивать: «а зачем?». Наш супруг просто не даст, без вопросов. Принцесса так всегда была уверена, что не даст, что даже не просила — который месяц перебиваемся, с тех пор как свою грохнули. А тут вдруг попросила — и не поверите, дал. Да притом новую. И вот он протягивает Принцессе ключики, а мы с ней остолбенели реально. Ключи! От нового бумера! И не то что отдавал скрипя сердцем, но улыбнулся и по щеке погладил. Что это, думаю, сверхчеловеческая попытка спасти наш брак? И какая же печальная вышла улыбка… Наш супруг редко улыбается, и если уж улыбнётся, то довольно злобно, лицо у него делается, как у Главного Злодея на киноафише.

Наш хахаль тоже, увидев бумер, несколько оторопел. Но потом встряхнулся и говорит: «Вот, значит, как. Ну-ну, поехали». И поехали!

Едва выгрузились, заявился дядя Ваня.

Деревенские говорят матом, но ласково. Когда они начинают говорить матом неласково, это ещё не значит, что разговор движется в сторону мордобоя. Ведут себя, как Пекинпа: брешут, брешут, а дашь по рылу — так и разобидятся: говорить говори, а рук не распускай. Ну где так делается?

Хахаль, правда, их построил немного: теперь если уж придут убивать, то всем скопом и с дрекольем — а кто ж им даст столько выпить, тут бабы крепкие.

И вот, пялится дядя Ваня, со всем почтением, на бумер и, похоже, забыл, зачем пришёл. Хахаль стоит с государственным казначейским билетом наготове, но дядя Ваня не такой, чтобы хвать бабло и восвояси; ему пообщаться нужно, без обид. А о чём с ним общаться? Беседы никакой, познания все огородные. Улыбается своим ужасным ртом. У деревенских зубов, по-моему, никогда ни у кого нет, невзирая на возраст, только чёрные пеньки торчат, а рядом что-то железное, изредка золотое. Хахаль стоит, ждёт. Вот тебе село и вотчина, чтоб тебя вело да корчило.

— Дядя Ваня! Курить будешь?

— А чего ж, — вздыхает дядя Ваня, — можно. И покурить, и закусить…

Хитрый его взгляд хахаль игнорирует, и дядя Ваня, который пустил эти слова так, на дурку — авось прокатит, — не расстраивается. Он берёт сигаретку и сторублёвку, присаживается на крылечке и, выворачивая худую шею, опасливо косится на окна. Если наш хахаль третирует родной народ рукой твёрдой, но дружелюбной, то Принцесса на него просто плюёт. Не снисходит. Может цыкнуть, может сказать: «прочь с дороги». И вот что: народ тотчас видит, что Принцесса его презирает, но не боится — и преисполняется респектом и благоговением. «Истосковались по розгам», — говорит об этом наш хахаль. Он часто говорит злые насмешливые слова, но настоящей злобы в нём нет — да и не сказать, что ему по-настоящему смешно, — поэтому им все недовольны: и Принцесса, и интеллигентные друзья народа с соседней дачи, и сам народ.

Дядя Ваня свою дозу знает точно: полчаса хахаль ему уделит. За это время нужно успеть высказаться о внутренней и международной политике, — где списком, где поимённо. Как хахаль ни пытается свернуть беседу на грибы, сенокос или хотя бы перспективы фермерского движения, дальше Америки, Чубайса и ВВП та не уходит. Это особая народная ирония. По правде, чувствую, дяде Ване и на Америку, и на Чубайса, и на ВВП десять раз тьфу — тьфу, и говорит он о них, чтобы тишком, сумрачно посмеяться над городским хмырём, хахалем «барыньки» — который в сенокосе и фермерском движении понимает ещё меньше, чем деревенские — в делах Чубайса. При этом наш хахаль уверен, что сенокос неизмеримо важнее Чубайса, а дядя Ваня вообще ни одну вещь на свете не считает важной и отсутствие большой веры компенсирует задором. Страшный у народа юмор — прикидываются дураками до того, что сами себя понимать перестают.

— Ну, толстовец? — говорит Принцесса ядовито, когда дядя Ваня убирается восвояси, а мы с хахалем идём в зал с камином. — Набрался ума? Или, может, вошек? Или поди отличи? — С враждебным выражением она следит, как мы устраиваемся поудобнее. — Ну-ка отдай мою собаку!

О, началось. Я перемещаюсь с одних колен на другие. Демонстрация прав собственности играет важную роль во всех культурах и ритуалах — и везде сопряжена с угрозой. «Моё» и «не смей» как-то так здорово увязаны, что уже не отличишь одно от другого, даже в таких смешных ситуациях, как сейчас. Ну кому ты, милая, демонстрируешь? И я, и хахаль — мы оба твоё имущество.

Наш хахаль, судя по выражению лица, решил быть терпеливым и понимающим. Это вообще удивительно, как надолго его хватает.

— А представь, — говорит он, — этот же дядя в альтернативной истории был бы кулаком, крупным латифундистом, видным земским деятелем. А может, он потомок какого-нибудь ссыльного князя. Тогда б, наверное, это я к нему на поклон таскался…

— Откуда бы в Ленобласти ссыльные князья?

— В результате миграции. Ехали домой из северного Казахстана, мало ли что. Или это был князь — опрощенец. Тогда ему и ездить туда-сюда не пришлось.

— Вздор, — говорит Принцесса. — Никакой альтернативной истории не существует, а если существовала бы, твой дядя Ваня всегда и везде был бы пьянь и побирушка! Ни один режим не в силах превратить человека в такую скотину. Князь, конечно. Да были ли здесь когда-нибудь князья?

— А варяги?

— Вот именно. С бандитов началось, бандитами заканчивается.

Злясь, Принцесса дёргает меня за хвост. Эй, эй! Аккуратнее! Я не несу ответственности за родную историю!

— Дэн, ты вообще-то понимаешь, что происходит?

Теперь и хахаль сердится.

— Ой, только пожалуйста, не говори, что тебя это сильно заботит. Что б там ни происходило.

— Новые новости, — говорит Принцесса холодно. — Значит, будем ссориться из-за политики? Тогда хочешь, выборы обсудим? Перспективы демократии? Партийную жизнь? Кого-нибудь конкретного? Мы же не быдло деревенское, а гражданское общество, верно? А если уж и быдло пиздит, вместо того, чтобы вкалывать, нам сам Бог велел?

— Это имеет значение, когда от тебя что-то зависит.

— Лично от меня до черта всего зависит, поверь мне. От меня зависят такие вещи, которые касаются тебя больше, чем Кремль или Березовский.

— Почему именно Березовский?

— Потому что лень запоминать новые имена. Особенно новые имена старых явлений. — Она передёргивает плечом. Ай! Мне-то уши не крути! Нашла Березовского! — Слушай, ты не мог испортить мне настроение как-нибудь по-другому? Умнее, что ли?

— Не такой я, выходит, умный. — Хахаль делает последнее усилие смотреть на предмет с точки спокойной философии, но не выдерживает. — В последнее время твоё настроение портится от одного моего вида.

— Что? Претензии?

Бедняжка хахаль, нелегко ему говорить в тон — когда нет сил огрызнуться равнодушно и весело, но боишься дать понять, что обижен. У Принцессы странный дар превращать мужчин, которые ей нравятся, в мужчин, которых она терпеть не может: был бодрый хулиган, а стал тряпка тряпкой. Уж со сколькими такое было, даже тот бывший хахаль, который бандит, стрелялся в пьяном виде — а ведь когда познакомились, бабу от козы не отличал. Один наш супруг вышел из душевных передряг еще крепче, чем в них вошел, потому, наверное, что он-то Принцессу никогда не любил и не упускал случая об этом напомнить.

Всё же хахаль взял себя в руки и вместо «Саша, не надо» сказал:

— Милая, претензии к погодным явлениям могут быть только у синоптиков. Они так держатся за свой прогноз, что легкий бриз вместо предсказанного урагана считают личной обидой.

— Любопытно, с каким же погодным явлением ты меня равняешь?

— Хамсин, — говорит хахаль, подумав. — Это ветер такой — то ли северный, то ли восточный, то ли из пустыни. Сводит людей с ума. Знаешь, в Турции убийство, совершённое во время хамсина, считалось непредумышленным.

— Что? Угрозы?

Гнев в её голосе — придушенный, но непритворный — озадачивает хахаля, а я поджимаю хвост. Уши, к сожалению, поджать не могу.

— Саша, что-то случилось? Почему ты не можешь успокоиться?

— Не могу, потому что не желаю!

— Да? Ну так расскажи, чего ты желаешь? Что ещё я не сделал?

— Не сделал? НЕ сделал?! А ты вообразил, что сделал хоть что-нибудь?

— А ты мне хоть раз сказала, чего ждёшь?

— А ты не умеешь без инструкции?

И лишь теперь они заорали по-настоящему, впервые за всё время. Хахаль вопил, что она вымотала ему всю душу, Принцесса — что он болтунище с идеями. (Это ты зря. Наш хахаль драчун, но не психопат.) «Прекрати кричать! Я тебе не муж!» — «Не оправдывайся!!!» Тут и я заныл, просясь на воздух. Секс у них в программе или битьё посуды — скорее, комплексно, — лучше уж без меня, мало ли куда полетят осколки и обувь.

И вот, я удалился в поля поискать пёсьи вишни. Этот загадочный флор неведомо где растёт, неведомо как выглядит — даже не знаю, кустик или трава? — и обладает многими волшебными свойствами. Ягоды его дают удачу, листья — мощь; лизни корешок — и простому псу откроется Суть Вещей. И когда я её пойму, мир преобразится, и то, что тревожит, утратит силу. Какими ясными станут глаза и сердце! Какой придёт покой! Или радость. Или умение различать право и лево. Всё-всё.

Сколько лет — скоро восемь — живу, столько ищу; пусть дураки дразнятся и говорят, что пёсьи вишни — всего лишь сказка. Ан нет, ждут они меня и своего часа — в огородике, в садике, в пьяных цветах, красных маках. Ни садика пусть, ни маков в октябре месяце — не страшно. И то, что не знаю, какие они, тоже не страшно. Пойму, как увижу.

Нужно Прилагать Усилия, как говорит наша мама. Правильно, между прочим, говорит.

И вот, порыскал я, повынюхивал, помечтал. Поймал лягушку. Знал, что буду блевать, но всё равно съел.

На обратном пути хахаль сел сзади, а я — на его место рядом с Принцессой. То подремлю, то изловчусь в окошко поглядеть: несётся в окошке отчизна, веточками машет. Лес уходит вдаль, и листья в нём сыплются с деревьев так густо, будто это разновидность дождя или снега. Там, в лесу, петляют тропки, и вонько пахнет, и незнакомые звери глядят большими глазами. Волчьи ягоды в оврагах, медвежья сныть.

И всю-то дорогу они молчали.

К. Р.

Чему учат нас жизнь и Голливуд? Если у тебя серьёзные проблемы, никогда не обращайся за помощью в полицию. (В милицию — тем более, хотя разница между этими учреждениями сильно преувеличена.) И если несерьёзные — тоже.

Поэтому, когда мент подвалил с вопросом «проблемы?», я рефлекторно ответил: «нет». После чего подумал — как подумал бы любой благонамеренный гражданин на моём месте, — что моя единственная или, по крайней мере, такая, перед которой меркнут остальные, проблема — это сотрудник милиции и его интерес к моей персоне. Может быть, и он участвовал в слежке? Пронзал меня взором и словно жаждал подать какой-то сигнал, условленный знак-только вот какой.

Глазки у него были заплывшие, рожа опухшая, форма мятая — всё как положено, ничего подозрительного. С точки зрения Конторы — идеальный агент, с точки зрения тех, с кем Контора враждует, наверное, тоже. Да, если это такие же Конторы: правильно организованные, хорошо налаженные, утяжелённые аналитиками, психологами, рисовальщиками схем, высчитывалыциками реакций. Но врагами Конторы могут быть не только конкуренты, но и настоящие враги: анархисты, нехристи, ревнители буквы «ё», адепты бумажной почты, активисты Движения за Большой и Малый Юсы, ненавистники мобильной связи, как моя жена, и пропагандисты герундия, как мой профессор. Те, кого не вычислишь, чью реакцию не предусмотришь, — потому что они не профессионалы. Они всегда сделают ошибку, которая приведёт противника к проигрышу, и глупость, которая спасёт им жизнь. Сочтут ли они идеальным агента, идеального на взгляд Контор, или их идеальный приходит в облаке огненном? Никаких среднестатистических, убедительных, полных жизненной правды ментов. Ничего обычного.

Мент ошивался поблизости и выглядел всё более зловещим. Его вид отравлял приветливое чистенькое пространство торгового центра, и я почти чувствовал, как мой взгляд становится больным и потерянным. Торговые центры, супермаркеты чем огромнее, тем лучше, всегда поднимали мне настроение: в них были и жизнь, и осмысленность, не только изобилие, но и порядок, хороший воздух, беззаботная музыка, спокойные лица. Но сейчас, в состоянии перенапряжения, я забыл, за чем пришёл, и слишком многочисленные витрины и вывески (слева — ножи, справа — духи) не могли помочь вспомнить. В специализированный магазин идёшь с определённой целью, за конкретной книгой, телефоном, галстуком или бутылкой вина конкретного производителя. Цель похода в Торговый Центр — поход в Торговый Центр. Купленные там книги, галстуки и вино будут куплены не в результате поиска, а просто потому, что попались на глаза. А кто сказал, что случайно на глаза не может попасться что-то действительно ценное?

Не зная, что делать — срочно уйти, остаться и понаблюдать, — я с надеждой смотрел на свой мобильник: вот он запоёт, и все мои беды разрешатся. Энергичный, волевой разговор — даже если позвонит жена или Анна Павловна — позволит сделать вид, что нечто произошло, и удалиться энергичным, волевым шагом. Может, вопреки инструкциям мне сообщат пароль, и мы с ментом разойдёмся, обменявшись заветным, наконец-то добравшимся до меня словом. (Но нет, пароль, если дело в нём, будет лежать в дупле через неделю, я сообщу, что пароль и курьер разминулись, и продолжу ломать голову, а по итогам года получу выговор.) Повторяю: таким вещам на лету не учатся. Им учатся в разведшколе или ещё где-то, переходят с курса на курс, получают оценки и зачёты. Телефон в моей руке так и не зазвонил. Мент пропал из виду, но я ощущал его присутствие.

Приехав в школу, я водрузил на свой стол купленный в ТЦ глобус и сел писать отчёт для Конторы, гадая, упоминать в нём происшествия последних дней или нет. У происшествий было три объяснения, это:

1. Акции, направленные на Контору в моём лице.

2. Акции, направленные лично против меня.

3. Никакие не акции, а предвестники паранойи.

Пункт 3 для отчёта в любом случае не годился.

При желании читающий отчёт инспектор выведет его самостоятельно из пункта 2 — информировать Контору о каковом не следует тем более. Контора не прощает сотрудникам даже тех проблем, которые возникают по вине Конторы, что уж говорить о личных. Только заикнись — и будешь писать объяснительные до самой пенсии, а может, и пенсии никакой не будет.

Факты: какие-то тени постоянно льнули к моей машине; оборванец спросил дорогу; мент спросил, не нужна ли мне помощь. С отвращением я взглянул на зеркало рядом с дверью — огромное в огромной раме. Как оно сюда проникло? Я его не вешал, зеркалу не место в кабинете. Его угрюмое свечение возвращало мне мой собственный взгляд таким искажённым, словно меня насильно раздвоили и поставили приглядывать за самим собой. Шпионить, одёргивать, вкрадчиво и недобро напоминать. Быть Конторой в моей голове, если уж не в сердце.

Когда-нибудь разобью. Наберусь сил и разобью. Вот именно. Программа-минимум: погубить Россию. Программа-максимум: битьё зеркал.

В дверь деликатно стучат; дверь открывается.

— Анна Павловна, — спрашиваю я, — вы не знаете происхождение слова «волына»? Это пистолет.

— Я знаю, что такое волына. — Анна Павловна проходит к окну, пристраивает свои бумаги на подоконнике, оборачивается. — Во времена моего детства это слово было очень популярно.

— Но вряд ли в вашем кругу?

— Мы жили в коммунальной квартире. Семь комнат, семь семей. Представители всех социальных слоев — кроме самой верхушки, разумеется. Вряд ли вы осознаёте, Константин Константинович, на что это походило. Не зоопарк, нет. Или зоопарк, вокруг которого высокая решётка, но сами клетки не заперты. Мелким зверькам не спастись от хищных. Но и хищным нет пути на волю. — Она задумывается, поправляет ладонью причёску. — Ещё в большом ходу было слово «шпалер». Однако, если не путаю, шпалер — это не любой пистолет, а наган. Ну а слово «волына» возникло на юге, по той же аналогии, что и «волынка» — я подразумеваю музыкальный инструмент. Полая трубка легко ассоциируется со стволом пистолета.

— Но в волынке их несколько. Трубок.

— Ну и что?

— А шпалер?

— Не знаю. В литературном языке «шпалера» — это ряд деревьев по сторонам дороги или шеренга войск по сторонам пути следования кого-либо. Вы просмотрели планы на будущий триместр?

— А почему у нас, кстати, триместр, а не четверть?

Анна Павловна улыбается сочувственно, мудро, неторопливо — в общем, с полным впечатлением, что она не улыбнулась, а подавила вздох. Разумеется, тяжкий.

— Вы же настаивали, Константин Константинович, не помните? Сказали, что родители испытывают понятное недоверие ко всему, что напоминает им об их собственном советском школьном опыте. Что слово «триместр», напротив, вызывает надежду и доверие. Ассоциируясь с принятым в системе высшего образования семестром и опытом цивилизованных стран.

Кошусь в зеркало. «Образумьтесь, К. Р.», — отвечает оно.

— Верно. Зато теперь недоверие испытывает роно. В этих планах, которые я должен был просмотреть… есть что-то необычное?

— Почему вы так подумали?

— Потому что вы уже в третий раз о них напоминаете.

«Всё нужно делать вовремя, — говорит терпеливая улыбка Анны Павловны, — тогда и досаждать никто не будет». Сама завуч успокаивающе поводит плечом. Шансов попасть в наши планы у чего-либо необычного нет.

— Хорошо, сегодня просмотрю. О-бе-ща-ю, — говорю я с нажимом и (он-то как сюда затесался?) с вызовом. — Что-нибудь ещё? Как там Шаховская?

— Шаховская вторую неделю болеет. Звонила её мать: грипп.

— Ну и слава богу.

Происходит Разговор Взглядов. «Простите, вырвалось, — говорит мой. — Хотел подумать, а сказал вслух». — «Думать нужно над своими словами, Константин Константинович, — говорит взгляд завуча. — А ещё лучше, думать над тем, что вы думаете». — «Ладно, я извинюсь». — «Слушаю вас». — «Что, вслух извиняться?» — «А вы как хотели?» — «Я уже очень давно не хочу никак». — «Константин Константинович!» — «Ладно, ладно».

— Ладно, ладно. Поручите кому-нибудь её подтянуть, когда пойдёт на поправку.

— Я попрошу Елену Юрьевну. Против неё девочка не настроена.

Мы одновременно смотрим друг на друга Проницательно — и я, как всегда, не выдерживаю первый. Святая, святая! С полпинка заставит человека чувствовать себя кругом виноватым, и он действительно будет виноват, как виноват крепыш рядом с чахоточным или педераст на фоне многодетной матери.

— Знаете, Анна Павловна, что странно? Как быстро устаревает сленг. Помните, лет семь назад подростки говорили: «с полпинка»? Но вот я попривык, даже пользуюсь… а слово куда-то делось. Вы не слышали от девочек?

— При мне так никто не говорил.

— Это значит «без проволочек».

— Вот как? Полагаю, нужно придерживаться жаргона собственной юности, раз уж вообще тянет на подобные вещи. Тогда выглядишь старомодным, но не смешным.

— Да, винтаж сейчас в моде.

«В дураке и Бог не волен», — говорит её взгляд. «Вверх не плюй: себя побереги», — отвечает мой. «Школа отлажена, как японский завод», — встревает зеркало. Зеркалу радостно вторит интерьер кабинета: всё это неброское, самоуверенное, симфония труда и капитала. В зеркале видно, как за моей спиной луч солнца почтительно ощупывает какие-то папочки. Отражение врёт. С чего бы это солнцу приседать перед баблом, Конторой или мною лично? «Почтительно», как же.

Сам разберусь, неожиданно принимаю я решение. Не обязательно информировать Контору о каждом своём чихе. (Хотя именно это обязательно и предписано инструкцией.) Я оборачиваюсь и вижу, что солнце роется на моем столе так, как я и предполагал: весело, небрежно, бездумно.

Херасков

1. НЕ ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЙ ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ СТАКАНА ВОДКИ.

2. ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЯ ТОЛЬКО ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ СТАКАНА ВОДКИ.

3. ВЫБРАТЬ ИЗ ДВУХ ВАРИАНТОВ ОДИН И ВСЕГДА ЕГО ПРИДЕРЖИВАТЬСЯ.

Шизофреник

Кто-то, чья жизнь проходит по рельсам расписанного на год ежедневника, между будильником и таблеткой снотворного на ночь, верит в судьбу и предопределение, но кто-то другой, возможно буквально опутанный непредсказуемыми совпадениями, опасными или нагоняющими страх, продолжает думать, что совпадения случайны и бессмысленны, что небольшие осечки никак не сказываются на работе большого механизма, что передовую статью связывает с гороскопом на последней странице только одинаковый шрифт, да и то не всегда.

Не факты воздвигают мир веры, ответил бы на это писатель, и не им дано его разрушить. Но люди верят по-разному. Одни тупо, неколебимо убеждены, что совпадения всегда сыграют в их пользу и совпадут, только если им надлежит совпасть, учитывая чаяния заинтересованного лица; другие же изводятся от беспокойства, подозревая, что усилия судьбы направлены против них, и ещё подозревая, что они так и не узнают наверное, что считать «за», и что — «против».

Думая об этом, я сам на миг воплотился в судьбу, в одно из её послушных орудий (послушных либо строптивых, ибо орудия судьбы — о, они бывают настолько своевольными и одержимыми жаждой воли, что норовят и порою, как знать, исхитряются укусить держащую их руку, если предположить, что судьба наделена руками, — а как же не предположить, об этом ясно говорит сама идиома; я, конечно, был послушным орудием, то есть таким, которое обходится без «зачем», «за что» и «почему я», потому что раз у судьбы есть руки, руки эти наверняка длинные), да, простите, воплотился в судьбу, налетев на какого-то неведомого господина. Не успел от парадной отойти — и вот незадача.

Крепкий, приземистый, дорого одетый — он был безусловный господин, его крепость и приземистость не казались вульгарными, они указывали на основательность, силу, порядок, торжество законов физики и законов вообще, на таблицу умножения, в которой безусловность умножается на незыблемость; уж таблица-то умножения вульгарной никому не покажется. Но взгляд был ужасно насторожённый, затравленный взгляд. Я вымолил прощение, и мы мирно разошлись, я пошёл дальше, а он — к своей машине — чёрной, сияющей, это удивительно, как сияют такие чёрные машины, — но когда я, отойдя, обернулся, то увидел, что он стоит рядом с машиной и смотрит мне вслед, и хотя с такого расстояния уже было не разглядеть, прибавилось насторожённости в его взгляде или убавилось, это заставило меня съёжиться.

Я доплёлся до кустов и притормозил. Мне необходимо было обернуться, но так, чтобы это не выглядело вызывающе, а ещё лучше — не выглядело никак, то есть обернуться незаметно. Для начала я зашёл за кусты… и именно этого делать не следовало, ведь когда начинаешь прятаться и высовываться из кустов, выглядеть незаметно или, по крайней мере, не выглядеть вызывающе сможет разве что специально обученный и натренированный человек. Тогда, с видом человека, который не нашёл за кустами ничего интересного — и нельзя сказать, что сильно разочарован, потому как, что же интересного найдёт (необученный пусть, нетренированный, но) взрослый человек в кустах дворовой сирени, — но все-таки отчасти разочарован, ведь что-то он искал, ведь зная, что в кустах или за кустами для него нет ничего интересного, взрослый человек не станет туда соваться, — я вышел на открытое место. И спокойно встал, уже не спиною. И посмотрел на господина, всем сердцем надеясь, что к этому моменту господин давно уехал на своём сверкающем чёрном.

Он стоял как вкопанный и смотрел прямо на меня. Не просто перед собой, но именно на меня.

Это ничего, сказал я сам себе с надеждой, которая меня самого не обманула, он мог задуматься, вспомнить, что чего-то не взял, мог прикидывать, возвращаться за забытым домой или обойтись, а если он живёт где-то в другом месте, приезжал не к себе домой, а в гости, и ничего в гостях не забывал, — что ж, он мог просто стоять и любоваться освещением и прекрасной архитектурой.

Всё это он мог, но только ничего из этого не делал. Смотрел не в пространство и думал не о пустяках. Глаза его не отрывались от моей нелепой фигуры.

Я попытался вспомнить, какие у него глаза. Вот странно: их выражение запало мне в душу, но цвет, какого они цвета? Правда, я был и есть в тёмных очках, сквозь которые цвет глаз незнакомца можно определить только приблизительно, «скорее тёмные» или «скорее светлые», но мне не удалось и это. Мысленно я вызывал разные оттенки карего и разные оттенки серого, включая распространённый серо-зеленый, — и ни один не отозвался искоркой узнавания; а обращаться к цветам необычным, редким — ярко-голубой, ярко-зелёный — не было смысла: у господина не могло быть ярко-голубых глаз, потому что ярко-голубые я бы разглядел и запомнил, так говорит логика.

У меня не было и пригодных к случаю сравнений, «волчьи глаза», например. Какие у волков глаза — серые, как они сами (волки не всегда серые, причём не только степные и полярные, но и те, которым полагается быть серыми, обычные волки средней полосы); жёлтые (писатели часто сообщают о «жёлтых, как у волка» глазах своих персонажей) или пёстрые, как пчёлы. Глаза, цвета которых я не знал, были (вот что заставило меня думать о волках) напряжённые, ждущие, но спокойные, точнее, в них было угрюмое приятие (не путать приятие с покорностью, ведь приятие означает простое признание факта, вовсе не смирение перед ним), да, простите, угрюмое приятие судьбы. Поэтому он показывал свои глаза столь откровенно, — поэтому мог стоять и смотреть на меня — и даже если на моём месте оказался бы кто-то решительный и смелый, этой смелости всё равно бы не хватило подойти и спросить: «чего уставился». Даже судьба, на которую, в сущности, он и смотрел, не могла не признать его силы. Уступить она, конечно, не уступит — где это видано, чтобы судьба уступала, особенно в такой игре в гляделки, но всё же, всё же… хоть что-то… И тогда я быстро отвернулся, рукою прикрывая, поверх очков, собственные глаза. Собственных глаз — несчастных, неисцелимых — я стесняюсь и постоянно ношу тёмные очки.

И Гриега

Между стендом с памперсами и стойкой с костылями стоит манекен. Вид которого одновременно пугает обилием травм и взбадривает. (Всё лечится; все лекарства есть здесь, под рукой, в нашей аптеке.) Череп его покрывает ловко скрученная из бинта шапочка. Щека заклеена пластырем. На носу сидят солнцезащитные очки — но понятно, что не в качестве солнцезащитных. А чтобы скрыть какое-то жуткое повреждение глаза. Шея — в жёстком воротнике-корсете. Одна рука в гипсе, другая опирается на палку, оба колена замотаны эластичным бинтом, на левом поверх бинта ещё сеточка. Даже футболка на нём какая-то сиротская, пострадавшая от капель йода.

Манекену б, бедняге, где-нибудь присесть, а ещё лучше — прилечь. Может, даже на больничную койку. Он стоит, терпит. Интересно, работники аптеки как-нибудь его называют: Ваня, там, Петя. Лично я дал парню имя Земеля. Оно как-то сродни всем этим бинтам. И повязкам.

Я часто ходил в эту большую круглосуточную аптеку, особенно по ночам. Выписывал круги по залу, постоянно — словно что-то тянуло — оказываясь перед Земелей. В этом заведении он начинал казаться единственным живым и страдающим существом: работники были ограждены от сторонней жалости своими белыми халатами, а покупатели… Ну, человек в функции покупателя. Жалости не вызывает никогда.

Земеля, Земеля, кто ж тебя так? (Глупый вопрос. Кто угодно. «В ножки кланяюсь всем, кто не собирается немедленно меня зарезать», — говорил один мой знакомый до того, как подох, получив в башку кастетом.) Стенд с памперсами перетекал в полки с детским питанием. А за ними начинались безбрежные шампуни и всякое такое, чтобы не выглядеть засранцем. А ведь ты им всё равно выглядишь, на этом, гм, фоне.

Тут я увидел. Как в моём направлении топает охранник. И понял, что сейчас. Мне в ультимативной форме предложат убираться прочь. Стало обидно. В этой аптеке я пока что ничего не скрысил, а в отчётный момент даже и не примерялся. Может, и вовсе не примерюсь. Приятно иметь под боком хорошую незапалённую аптеку.

— Вам помочь?

— Помочь сделать что? — уточнил я.

Был бессмертный стремящийся к нулю шанс. Что охранник окажется чем-то большим, чем простой алгоритм в униформе. (Сложный алгоритм, ха.) Хотя бы пошутит. Его тусклая рожа и отсутствующие глаза уже предоставляли полную информацию, но я ждал чуда. Потому что должно быть так, чтобы раз. На миллион. Охранник, снаружи неотличимый от других охранников, внутри был устроен как-то иначе.

— Давай, парень. Либо ты покупаешь и уходишь, либо ты уходишь просто так. Ключевое слово — «уходи», ясно?

— Спасибо, что не «убирайся».

— Шевелись.

Шанс стремился к нулю так усердно, что достиг его. Вопреки математике. В которой стремящееся к нулю стремится всегда. Хотя, кажется, я перепутал ноль с бесконечностью.

— Зря вы так, дядя. — Он был мой ровесник, но действительно натуральный дядя и член общества. Успевший даже выполнить демографический долг — вон кольцо на пальце. У таких жёны и дети заводятся синхронно.

— ШЕВЕЛИСЬ.

— Да шевелюсь, шевелюсь. — Меня так и подмывало спросить. К нулю он стремится или к бесконечности. Но про алгоритмы я хорошо помнил. Что процесс применения правил к исходным данным у них вполне однозначен. Как и сами правила.

Я вышел на улицу, надел очки, посмотрел на небо, снял очки. Старине Земеле не приходится выкручиваться: пасмурная погода, вечер, ночь — он стоит в своём уголку, и никто не вяжется к чёрным стекляшкам. А на мне они, как клеймо Каина. Благодаря поганым книжонкам и журнальчикам теперь все знают, что. В отсутствие солнца тёмные очки носят Не Просто Так. Вечером в очках идёшь до первого голодного мента. Но без очков чувствуешь себя голым.

Вот, кстати, разница между пьяным и вмазанным: пьяный думает, что никто не видит, что он пьяный, — тогда как все это прекрасно видят; а торчок думает, что все видят, что он вмазался, — хотя этого не видит никто.

Размышляя, я пошагал себе. Навстречу шла компания семинаристов. Ну, наверное, это были семинаристы, молодые и в чёрных таких щегольских рясах. Или как назвать. (Я знаю слово «епитрахиль», но вряд ли оно сюда катит.) Они улыбались и переговаривались, семинарский шик во всей красе: пушистые волосы, золотые перстни, недешёвый запах туалетной воды. Семинаристы всегда сильно душатся. Возможно, мне попадаются одни и те же, но я. Привык думать «семинарский шик» обо всех скопом. Как, например, думают и говорят «университетский снобизм». Думать посредством клише по-настоящему удобно. Быстро, логично, общеприемлемо. И нельзя сказать, что велик риск промахнуться.

Зачем-то разворачиваюсь и иду следом. Меня обуревает жажда деятельности. Находись я сейчас дома, кинулся бы делать ремонт и через двое суток закончил. Окажись под рукой митинг — принял бы посильное участие в мордобое. Горы готов свернуть. И шею тоже. Чья это одухотворённая морда в мимолетящей витрине? Чьи это козырные ботинищи? Я внимательно посмотрел. Сперва на отражение ботинок, потом — собственно на ботинки. Один мой знакомый (надо узнать, не подох ли) верил в то, что отражение, в отличие от объекта, не перестаёт существовать. Человека, вкупе с его обувью, давно нет на свете, а оно блуждает. В глубине всех зеркал, мимо которых тот когда-либо проходил. Парня не оторвать было. Так он прилипал ко всякому древнему зеркалу — может, прадедушку своего искал, или Пушкина. Там же до дури этих отражений, если он прав, и не каждое выманишь. На дудочку, свист или волшебное слово.

И семинаристы куда-то делись.

Корней

Какой-то молодой глупый пудель, привязанный у булочной, плакал и кричал: «На помощь!» Я хотел подойти и объяснить, что хозяева как вошли в лабаз, так и выйдут, а питающихся пуделями бомжей Боженька сегодня пронесёт мимо — да и не жрут они таких мелких, а если всё же жрут, то не средь бела дня. Но Принцесса потащила меня прочь. Не дёргай ты поводок, дура! Куда опаздываешь? Прямо, всё прямо, как вороны летают… Брррр. Путь Дао — это путь кругами и зигзагами: туда отбежал, здесь понюхал; идёшь, куда случай повёл, а вечером всё равно обнаруживаешь себя на родном диване, но умудрённого, и в сон клонит. Не понимаю, что значит «опоздать» и возможно ли такое вообще. Можно прийти куда-то не туда, но если уж пришёл куда собирался, то ведь пришёл? Находишься в том самом месте, которое значилось в твоём плане. Оно не изменилось. Как бы оно могло измениться, сгореть разве? Ну и зачем в пожар лезть?

После злополучной поездки на дачу Принцесса день ходила злая, а на второй позвонила по телефону, который дал ей Антон, — и хотя разговаривала самым ледяным университетским тоном, о чём-то договорилась. И вот, теперь несёмся. По улице — неслись, через парк — неслись, в развозку — влетели. Не успел моргнуть — стоим на лестнице. Лестниц таких я ещё не видел, разве что в Институте культуры. У нас подъезд приличный, у нашей мамы — очень приличный, но здесь я начал постигать, что такое «парадная». Всё мраморно! Блещет! Широко так, что перил не видать! Мы с Принцессой глянули друг на друга, и я сделал хвостом «гм». Принцесса только нос повыше задрала.

Дверь открыл высокий мужик в чёрном. Глаза у него были широко поставленные и откровенно жёлтые. Подбородок тяжёлый. На подбородке шрам. Тать не тать, да на ту же стать.

«На черта ему библиотека», — подумали мы.

— Прошу.

В этих хоромах можно было потеряться. Не заплутать или заблудиться — чего уж, места и воздуха много, мебели мало, — а почувствовать себя Потерянным. Вот в лесу, например, в лесу столько всех и всего, что и заблудившись, не почувствуешь себя одиноким. А здесь даже не знаю, как: будто в нехолодном снегу. И лежит этот снег во все стороны, без следов и движения, и все запахи умерли, кроме хозяйского одеколона.

И вот, дошли наконец куда-то, разместились. Принцесса подумала и устроила меня рядом с собой. Я сидел смирненько. Поцарапаешь такому кожаный диван — так и самого на новую обивку употребят.

— Вероятно, имеет смысл внести уточнения, — говорит Принцесса. — Вам нужен просто первый ряд всемирной литературы, или полная библиотека по какому-то периоду, или что-то узкоспециальное?

Тать сидит напротив нас, тоже на кожаном диване, но так далеко, что чую я его лучше, чем вижу. Вроде как разглядывает нас и ухмыляется. Ноги вытянул, ботинки сияют. Как это он по собственной квартире в ботинках ходит?

— Алексей Степанович?

— Называй меня Лёха.

— Не тычьте мне, пэтэушник!

Ой, подумал я. Ой. Ой.

— Откуда я узнаю, что мне нужно, пока этого не увижу? Собирай с нуля, как для себя. По ходу разберёмся.

Принцесса делает глубокий вдох. (Мама всегда учила нас делать Глубокий Вдох, если что не так. Правда, ещё она учила считать после Вдоха до десяти и всё это время улыбаться. Но это несущественные детали.)

— Ювелирка — дело трудоёмкое. Шлифуют те камни, в ценности которых уверены, понимаете?

— Понимаю. Ты ещё не решила, алмаз я или булыжник.

— Не тычьте мне!

— Это проще, чем ты думаешь.

Удивительно мягкий у татя голос: неторопливый, ленивый. Ненаигранно спокойный. Не такой, как бывает у Принцессы, когда та силится самоё себя утихомирить.

— Хорошо, зайдём по-другому, — говорит Принцесса сквозь зубы. — Сколько места вы отвели под книги?

— Сейчас покажу.

Мы идём вдаль, чтобы наконец оказаться в пустом, если не считать пустых книжных полок, зале. Наособицу стоял старинный книжный шкаф, а в шкафу — эти переплётики я узнал, получил однажды таким по заднице. Брокгауз это был, вот кто.

— А-га, — говорит Принцесса. — Прекрасно, начнём со словарей. Даль, Фасмер, Срезневский, РБС… Фразеологический… Орфоэпический… Иностранных слов… — Её глаза разгораются. — А словарь братьев Гримм не хотите? — Она благоразумно умалчивает, что в словаре братьев Гримм тридцать два тома и триста пятьдесят тысяч слов, и то издание, которым пользуется, всё проклиная, она сама, набрано готическим шрифтом. — Потом античка… Ну здесь немного, полок двадцать, если с позднейшими историками… — Принцесса (ей уже жарко от радости) снимает свитер. — Без позднейших историков никак нельзя, — добавляет она. — Хотя бы Гиббон, Моммзен, — она осекается, что-то вспомнив. — А какая у нас смета?

— Смета не ограничена. Ну-ка, покажи наколку.

На предплечье Принцессы вытутаирована надпись NOT FOR SALE. Когда наш супруг её увидел, то просто взбесился. Мама тоже взбесилась, но по-другому, из-за татуировки в принципе. Супруг, тот вник в суть и отчего-то почувствовал себя оскорблённым. Объяснять, правда, ничего не стал, но уж так смотрел… Ядовито. И с обидой.

— Нравится? — спрашивает Принцесса, подтягивая рукав.

— Ничего. А это правда?

— Я никогда не лгу.

Тать ухмыльнулся и промолчал. Когда мы, уходя, уже спускались по лестнице, он окликнул с площадки:

— Эй, Принцесса!

— Либо «эй», либо «принцесса», — говорит Принцесса не оборачиваясь. — Что-то одно.

— Начинаем послезавтра. В пятницу, тринадцатого.

Она всё-таки обернулась.

— Пятница, тринадцатое?

— Люблю этот день. Он приносит удачу.

— Что ж, — говорит Принцесса медленно, — вам понадобится.

Принцесса ещё долго кипела. «Корень, а ты заметил, как пэтэушник подстрижен? А рубашечка?»

«Чего, — подумал я, — Армани?»

— Армани не Армани, а только кто сейчас наденет шёлковую приталенную рубашку? Лёха он, видите ли! Да у тебя и на лбу написано, что ты Лёха, а не Дэвид Боуи! Скажи, Корень, он ведь подстрижен, в точности как Боуи на той обложке семьдесят шестого года, правда?

«А что, — думаю я, — это плохо?»

— Если сам Боуи — не плохо. А если, «как Боуи», и при этом Лёха, — ну?

«Чего "ну"? Ой, гляди, палочка!»

— Куда?! Корней, не смей в лужу! Не трогай, она грязная! Не лезь, дурак, глисты будут!

«Сама дура!»

— Ты меня будешь когда-нибудь слушать? Я с кем вообще разговариваю? Я вот думаю, были же примеры в истории, может, он действительно облагородится?

«Ага. Но зачем ему братья Гримм?»

— Правильно, сейчас он разбогател, а в следующем поколении просветится, а ещё в следующем — научится извлекать из просвещения радость. Следующее после следующего — это внуки, так? И у меня дед почти в лаптях ходил…

«Братья Гримм-то зачем?»

— Съездим в Крупу, с жучилами поговорим… Да не прямо же сейчас, тупица! Куда ты тянешь?

И вот, приходим домой, там Гарик. Смотрю: опухший какой-то, синячищи — били его, что ли? Супруг наш тучей принахмурился, а Гарик, когда брат мрачный, всегда начинает кривляться. В обычный день один неохотно спрашивает, другой ещё неохотнее отвечает, и оба горят надеждой поскорее разбежаться. А в неудачный словно радуются, что друг друга изводят. «Если бы я не обещал матери за тобой приглядывать…» — начинает старший. «То давно сдал бы во вторсырье», — отзывается молодой. «Теоретически у меня мог быть сын твоего возраста…» — «Повезло же кому-то не родиться».

И вот, беседуют они таким манером, тут мы. В кои-то веки нам обрадовались. Но ненадолго.

Слово за слово, и наш супруг фырчит уже на два фронта.

— Гарик, ты как? — спрашивает Принцесса.

— У него всегда всё в порядке, — вмешивается супруг. — Чёрт его не возьмёт, а Богу не надо.

— Ага, — куражится Гарик. — Я — лицо, которое не успело принять участия в преступлении по независящим от него причинам.

— В каком преступлении?

Гарик делает широкий жест.

— В жизни. В Покупании, Пожирании и попутном Истреблении. В том, что твой муженёк считает долгом перед Цивилизацией.

— Всё идёт к тому, что мой долг перед цивилизацией — поскорее купить шпалер.

Принцесса поднимает брови, Гарик фыркает.

— Шпалер? Кто так сейчас говорит?

— Нет, пусть, — заступается Принцесса за родную речь. — Это хорошо, когда много синонимов. В английском сленге и того нет, всё gun да gun.

— Очень даже есть, — говорит Гарик. — Gun — вообще не сленг. В сленге говорят steel и heater. Это как раз будет «ствол» и «шпалер».

— А «волына» как будет?

— «Волына» будет piece. А ещё есть gat для револьвера и bitch для крупнокалиберного обреза. В общем, у них больше.

— Piece в смысле «кусок»? — интересуется Принцесса.

— Ну да. Heater- «поддаватель жару», steel — понятно. A y нас «железо» — это механизмы всякие: машины, там, компьютеры. Чудно?

— Ну и зачем тебе, Костя, heater?

— Пригодится, — отвечает наш супруг холодно. Лингвистические пояснения он слушал внимательно, а теперь делает скучные глаза и играет часами. Есть у него такая привычка: он даже ремешок не плотно затягивает, чтобы часы свободно ездили по руке над кистью.

— Скучаешь по опасности?

— Нет. Но ясности не хватает.

— Никогда бы не подумала, что ты смотрел этот фильм. А про уровень ущерба помнишь?

Наш супруг кивает.

— Уровень ущерба? — спрашивает Принцесса официальным важным голосом.

— Все убиты, — отвечает он.

— Это Бонд, что ли? — спрашивает Гарик. От него отмахиваются.

— А какой там Макс фон Зюдов! — восклицает Принцесса.

— Да. «Кондора я прошляпил, значит, Вике бесплатно».

— Только жаль, что так смешно заканчивается, — говорит Принцесса с грустью. — Пойти за справедливостью в газету — это финал для чёрной комедии, или какая-то уж абсолютная драма.

— А куда ему было идти?

— Фон Зюдов ведь сказал, куда.

— Ты не понимаешь, милая. Этот человек не был убийцей, его и не растили в убийцы. Он сидел и анализировал книжки.

— Но ведь у него получилось?

— Один раз, милая, один раз.

— Там таких разов за три дня -

— Я это и имел в виду. Даже самые насыщенные и удачные три дня — далеко не вся жизнь.

Гарик обмякает на диване и начинает похрапывать. Лицо становится потерянным, как у избитого ребёнка. Я пристраиваюсь поближе, слушаю, как стукает Гариково сердце.

— Скотина, — говорит наш супруг без выражения. — Придётся везти.

— Не о везении речь. Я о Кондоре. Это вопрос призвания. Сидел, анализировал книжки — а потом события показали, кто он такой на самом деле. Оставь, пусть спит.

— Незачем его приваживать. Эта публика так и норовит подохнуть на чужой жилплощади.

— Костя, — говорит Принцесса сухо, — он же твой брат.

— О своих сёстрах вспомнить не хочешь?

— Они всего лишь единокровные. А потом, ты сравнил брата с сестрою.

Они без радости смотрят друг на друга, и Принцесса сквозь зубы замечает: «В конце концов, это не моё дело», а супруг сквозь зубы ответствует: «Совершенно верно».

Не дожидаясь продолжения, я скоренько убрался прочь. Пошёл в кабинет, и уже на том диване, завернувшись в плед, сделал попытку. Проанализировать. Платок, Лёху, мотивы молодого маминого гада. Анализировал-анализировал, да и забылся в объятьях Морфея. Как-то это сопряжено.

К. Р.

Мерзкий человечек. В тёмных очках.

Да, признаю, что проклятые очки лишили меня всякого равновесия. Даже при ослепительном, всё оправдывающем солнце — на белых пляжах, в белых горах — я кошусь на них с подозрением и опаской; этот же шут гороховый стоял посреди серенького, больного близким дождём дня. Север, осень, деклассированная молодёжь — и он.

О, конечно, если смотреть вскользь, бездумно, самый обыкновенный. Средних лет, средней комплекции, среднего всего. Лицо кому-нибудь (вскользь, бездумно) показалось бы даже приятным. Высокий лоб, ровный нос, ровный подбородок. Но рот… рот сжат в шнурочек и скошен… И эти огромные очки как будто прямо надо ртом… Плохо прикрытые, плохо прилаженные к лицу, были в них Умысел, Злокозненность.

Он прошёл мимо, на ходу дёрнулся и как-то странно кивнул — не как знакомому или смутно опознаваемому соседу, а со слабой угрозой, с намёком — и что-то буркнул сквозь зубы. Я всё ещё глядел ему вслед, когда он резко изменил направление и кинулся в кусты. Сперва из кустов — шуршал там, шевелился — он смотрел на меня, потом, обнаглев, высунулся и уставился в упор.

А! Гляди, гляди — дыры не прожжёшь! Я чувствовал ярость, впервые отчётливо понимая, какое же это весёлое и холодное чувство, сродни зимним снежным забавам. Мороз обжигает щёки, снег — руки, а внутри горишь, горишь. И так-то радостно, так легко на душе, так светло. Я поднял руку, изображая пистолетик, прицелился и громко крикнул: «Паф!» Может, стоило крикнуть: «Бэнг-бэнг!», — но вышло неплохо.

Шизофреник

«Любви вам и фарта!» — прощается диджей. «Инфаркта?» — переспрашиваю я у плеера и краснею: ведь я же не вполне честно ослышался, я наполовину ослышался, наполовину пошутил — и надо же, какая стыдная, нехорошая вышла шутка. Диджея, допустим, не могло обидеть брошенное в пустоту на другом краю города словцо, да и сам он, если на то пошло, часто и зло высмеивал звонивших ему слушателей, их простодушные туповатые фразы и замедленную реакцию, но какое право шутить имел я, последний среди последних, порочный, больной? Я заметался по комнате. Да, да, рубашка не без складок, совесть не без пятна — но нельзя множить пятна злонамеренно.

Вдруг телефонный аппарат наполнил мой мирок звуком и живым, и механическим (ведь выражение «телефон ожил», часто встречаемое нами в книгах, потому так пугает своей точностью, что прямо указывает на противоестественность подобного звука, полностью отличного от звонка, например, будильника и даже звонка в дверь — хотя звонок в дверь ближе к нему своей сосредоточенностью, обещанием беды, флюидами чужой и сильной, и необязательно доброй воли). Да, простите.

— Приветик. Не спите ещё? Простите, что разбудил.

Все три фразы Херасков произнёс залпом, словно между второй и третьей мне удалось втиснуть невежливое утверждение, что я да, сплю, и он меня да, разбудил. Однако я не спал.

— Поговорите со мной, Шизофреник, о чём-нибудь, не имеющем отношения к жизни. Представьте, что это фильм и мы в нём — персонажи.

— А мы будем персонажи какого режиссёра?

— Я бы скорее спросил: персонажи фильма в каком жанре. Может, классический нуар? Ч/б, шум воды, блестящий мокрый асфальт, стойка бара, бухло, Хэмфри Богарт в плаще и шляпе — и с полей шляпы капает в стакан, и дождь будет идти вечно.

Он говорил быстрым весёлым голосом (то, что называется «оживлённо»; тоже странное определение; выходит, про неживой телефон можно сказать «ожил», и про живого человека — можно; но чем же человек был до того, как ему выпало «ожить» или, скажем, «оживиться» — явно не мёртвым). Да. Значит, быстро и весело.

— Я не люблю Хэмфри Богарта, — признался я. — Да и дождь не может идти вечно.

— О как. «Ворон». Нет, давайте всё же что-нибудь реалистичное. Вы в прошлый раз хвалили «Чёрный георгин» Де Пальмы.

Господь с тобой, подумал я, что реалистичного в «Чёрном георгине»? Разумеется, сомневаться вслух я себе не позволил. Я был так счастлив, что он позвонил — позвонил! сам! — что сумел отогнать в закоулки и подвалы страшную мысль (и она не просто грозила карой, но уже была ею) о том, что происходит, когда интересы истины приносятся в жертву счастью.

— В «Чёрном георгине», — сказал я уныло, — убили не того. Настоящий герой там не тот, который хороший, а тот, который плохой. Но даже если он плохой, это неправильно. Героя не должны убивать. Хотя бы в произведениях искусства.

— А как же катарсис?

— Да, — сказал я, — это меня всегда удивляло. Почему человеку для очищения души обязательно нужна чья-то смерть?

Он засмеялся. Помилуй Бог, я не говорил ничего смешного, я не хотел кривляний и фарсов — а теперь слушал сдавленную злую хохотню, словно и не Херасков смеялся, отмщая мне этим смехом, — от грязи дна адова — попранные Интересы Истины.

— Без трупа никак. Слишком уж будет нерекламно.

— В «Веке невинности» не было трупов, — сказал я, стесняясь.

— Ага. Там всего лишь убили любовь.

Это заявление меня потрясло. Я считал поведение героев «Века невинности» образцовым, хотя сам рассуждал о ситуации вчуже (ах! мне ли было примерять на себя жизнь, в которой Любовь и Долг крушили всё вокруг пудовыми дубинами, и всё-таки мир устоял — потому, быть может, что и долг в нём оказался любовью). И я сказал Весьма Непринужденно, обмирая от собственной наглости:

— Вы спорщик, мой дорогой, признайтесь. Вам это нравится, кровь будоражит. А я люблю беседовать.

«С кем это ты беседуешь? — тут же встряла совесть, — с зеркалом и радиостанциями? И даже им что ты можешь сообщить такого, что, будь оно услышано, могло бы вызвать заинтересованный — не скажу доброжелательный — отклик? Очнись!»

— Сам не знаю, как так получается, — сказал между тем Херасков, вежливо скрыв удивление, раздражение или гнев, которые он должен был почувствовать при моей выходке. — Начинаешь спокойно и именно, как вы заметили, с беседы. А в сознание приходишь в отделении милиции. — Он что-то обдумал. — Не бойтесь.

Мне показалось слишком глупым говорить «а я и не боюсь», поэтому я сказал «спасибо».

— А вот, к примеру, диалог. Диалог — это разве беседа? Это обмен либо шутками, либо оскорблениями. Когда политики говорят, что оппонент не желает вступать в диалог, подразумевается, что оппонент не хочет заслуженно получить по рылу. А кто бы захотел?

— Но если заслуженно.

— Это тот, кто бьёт, всегда думает, что заслуженно. Иначе зачем бы он стал трудиться?

Он сказал это очень недобро и, как я догадался, неспроста, очевидно ожидая моей реакции. Я был бы и не прочь отреагировать, только не мог выбрать, как. Сказать, что человек бьёт кого-либо просто потому, что ему нравится бить и он не считает удовольствие за труд? Это была бы злая и несправедливая клевета (которую худшая часть моей души порою считала правдой, и тогда с душою приходилось бороться до изнеможения — у! души такие сильные, особенно их худшие части, сплошь мускулы и сталь, — и не всегда я знал, кому из нас досталась победа). Или сказать, что беда людей в том, что они действуют в интересах справедливости, не понимая толком её природы? Или, напротив, всё мы понимаем — очень хорошо понимаем, до рвоты — и свирепствуем, влекомые отчаянием?

Я сказал:

— Как в «Догвилле»?

Херасков начал с того, что глубоко вздохнул. Точнее, издал странный звук: вздох, шипение, фырканье, всё сразу. Если это была реакция на меня, можно было вешать трубку и искать верёвку, чтобы повеситься самому.

— Я, помню, придумал для «Догвилля» рекламный слоган, — сказал он наконец. — «БЕИ ЛЮДЕЙ ПО РУКАМ СРАЗУ — И ТЕБЕ НЕ ПРИДЁТСЯ УБИВАТЬ ИХ ПОТОМ». Это фильм о том, что нужно быть последовательным: либо ты милосерден, либо справедлив. И с милосердием лучше бы не связываться. Вы угадали кощунство? Это ведь издёвка над Евангелием и Господом нашим Иисусом Христом.

— Не над Христом, а над человеком, который возомнил себя Христом… а когда устал от крестных мук, решил, что проще быть не Христом, а Саваофом.

— А я был счастлив, когда она их поубивала. Что вы там говорили о катарсисе?

— Никакого катарсиса в «Догвилле» нет, — запротестовал я. — Есть облегчение и радость от победы справедливости, но это злая радость, потому что победило, как ни крути — хотя и справедливо победило, — зло. То есть если считать, что за унижение, муки и утраченные иллюзии справедливо отплатить смертью.

— Речь не о мести, а о наказании.

— О нет, люди никогда не наказывают. Наказывают не люди.

Пытаясь сформулировать как можно точнее, я добился только усиления двусмысленности. Существовал третий вариант: «не люди наказывают», но выступать с ним было поздно, поскольку Херасков — учитывая возможность того, что он с первого раза понял именно то, что я пытался сказать, — мог заподозрить, будто я считаю его тупым, коль так упорно кручу словами. Интересы истины, безусловно, требовали, чтобы он скорее заподозрил, нежели понял превратно. К несчастью для них и счастью для меня, Херасков заговорил о другом.

— Вы сказали, что зло победило справедливо. Так бывает?

— Почему же нет? Справедливость сама по себе не является добром, вы ведь сами противопоставили её милосердию. Это просто инструмент. Оружие.

— Почему тогда душа просит этого оружия?

«Чтобы быть вооружённой», — проглотил я ответ.

Мне представилась душа, вооружённая пистолетом или даже АК. Измученная, с грязным непреклонным лицом, она спускалась с холма в солнечном враждебном пейзаже, и в такт движению качалось чёрное сияние автомата.

— Я не знаю, как объяснить. Откуда мне знать? Это оружие, или хлеб, или воздух — преступники ведь тоже едят и дышат? — или вещество, из которого сделаны сны… Сплошь и рядом говорят о чём-либо: «жестоко, но справедливо», — разве о добре так скажут?

— Зато говорят, что «добро должно быть с кулаками».

Я имел представление о людях, которые так говорили, и об их кулаках, если на то пошло, тоже. И я вспоминал, слушая продолжавшего говорить Хераскова, и больше не пытался вставлять осмысленные реплики, вставляя только «да-да» и «ах», «ах», впрочем, со всеми предосторожностями, потише, пореже, потому что человек, который в телефонном разговоре то и дело вопит «ах!», был не тем образом меня, который врач предписал создавать в рамках усилий по Социальной Адаптации.

Но не ахать вовсе я тоже не мог, поскольку в противном случае пришлось бы говорить (ведь на одних «да-да» далеко не уедешь) «ну и» (звучит невежливо), «вот как» (вызывающе), «мммм» и «угум» (нечленораздельно).

Херасков

У похмелья те же симптомы, что у описанной классиками любовной лихорадки: сухо во рту, темно в глазах, тонким огоньком под кожей пробегает трепет. (А! Лень твоя, Катулл, для тебя погибель.) Но похмелье лечится легче и, кроме того, оно не унижает так сильно. Унижает, конечно, но по-другому.

Во-первых, нужно учитывать национальную терпимость к человеку, который пошёл вразнос и по широкой дороженьке под гору. Для иных именно это (подмигивания, похлопывания, шутки с претензией на беззлобность) и унизительно, но я смотрю проще. Упал — поднимут. (Варианты возможны, но этот в моей личной статистике на первом месте. Наверное, падаю не часто.) Забыл — догонят. Потерялся — доведут. А похмельного взбодрить — вообще гражданский долг.

Во-вторых, утром многого не помнишь, что и к лучшему. Вот синячище в пол-лба. Возможно, получил тяжёлую травму головы, ударившись ею о правую переднюю стойку бампера или дерево на пути. Моя голова — предмет не первой драгоценности и биться ею можно обо что угодно, пока есть чем. Приходя в себя, отмечаешь факт наличия (башка, синяк, по списку), но не морочишься теорией происхождения. Откуда на Земле люди? Откуда во мне глубокое чувство к психованной стерве? (Тормози. Тормози.) Вопрос о происхождении синяка затмевается самим синяком. Он как Господь Бог: существует, потому что существует.

В этой бедной голове болталось одинокое воспоминание о визите к Виктору. Что-то я ему понёс — может, свет истины. На какие-то попал редакционные посиделки. Бм… бм… Крупный план: «Люди аффекта и позорных слёз! — орал я. — Новые из угла Европы лаятели! Обменяли Корвалана обратно на хуй знает кого! На ковре-вертолёте! Мимо ра-дуги! П».

Они наверняка смотрели на меня, как на умирающего от рака, имущего моральное право закатить истерику здоровым, собирающимся дожить до ста лет родственникам. Они не тронули меня и пальцем. Они не шутя полагали, что в день Страшного суда будут сидеть бок о бок с другими праведниками в бель-э-та-же и наблюдать, как Господь разбирается с козлищами — и теперь репетировали выражение лица. Я разбил, сколько помнится, только мебель.

А ночью познакомился с семинаристом.

Я нашёл его в закоулке на задах торгового центра. (Очень подходящее место. Темно, нечисто, близко к вечности.) Он сидел на собственном свёрнутом пальто и примеривался кухонным бразильским ножом к запястью. Зажмурившись.

— Бог в помощь.

Не знаю, с чего я решил, что он семинарист. В ужасе распахнувшиеся глаза скорее годились проворовавшемуся счетоводу, как мы их себе представляем. Они не бегали. Холодные и красноречивые, как арифметика, глаза, знающие, в каком месте не сойдётся.

— Пустая трата времени, только испачкаетесь. На таком холоде кровь не пойдёт.

— Что же делать?

Я привалился к каким-то коробкам и сконцентрировался.

— Попробуйте перерезать сонную артерию.

— А вы не могли бы мне помочь?

— Помочь? Ты считаешь правильным, чтобы вместо тебя сел кто-нибудь другой?

Он опустил голову.

— Я больше не понимаю, какой смысл в таких словах. «Правильно», «неправильно», «плохо», «совесть»… Я утратил веру.

— Это недостаточное основание тебя убивать. Для меня, во всяком случае.

— А мне плевать! — крикнул он и резво вскочил на ноги. — Я же тебе сказал, что. Утратил Веру! — вопил он, наступая и размахивая ножом. — Сказал или нет?

Пришлось проклятый нож отнимать. В итоге я порезался, но вид моей крови его не отрезвил. Может быть, в этих помрачённых мозгах статья за нападение на мирного прохожего как-то уравнялась с самоубийством, стала одним из способов.

Теперь он плакал, размазывая сопли.

— Ты хоть знаешь, что это такое? — выл он. — Листья больше не зелёные, ветер дует куда-то не туда. Я не различаю цветов, не различаю запахов, не различаю времени суток — всегда всё чёрное, всё серое, неживое!

— Но листья-то сейчас действительно не зелёные. Подвинься-ка.

Он сидел и плакал, я сидел рядом и курил. Контуры мира приобретали отчётливость.

— Отдай, пожалуйста.

Просьбу я проигнорировал.

— Самое разумное для тебя — выбрать этаж повыше и прыгнуть.

— Я боюсь высоты!

— Ты Утратил, как говоришь, Веру, но продолжаешь чего-то бояться?

Теперь проигнорировал он.

— А представь, — сказал он чуть погодя, — я же видел самосиянный свет.

— А! Так может, тебе не убийца нужен, а барыга?

Мысль мою он поймал не сразу, а поняв, стал вникать, беззвучно шевеля губами и шмыгая носом.

— Конечно. Свет есть и в аду. Свет — да не тот! — добавил он торжествующе. — Ты читал о реке огненной Морг, что входит в преисподнюю и исходит трижды днём?

— Очень подходящее название. Нет, не читал.

Он ещё поразмышлял и пошмыгал.

— Может, вдвоём прыгнем?

— Зачем бы это мне прыгать? — удивился я. — У меня всё в порядке, я ничего не утрачивал. Только деньги и немного здоровья.

— Тот, у кого всё в порядке, не шатается ночью по улицам.

— Я ведь вместо того света могу тебя и в инвалидную коляску отправить, — сказал я, стараясь не раздражаться. Лучше бы не говорил.

— Может, и правда? — пробормотал он с надеждой. — Страданиями душа обновляется.

И поганец встал, развёл руки пошире, снова зажмурился.

— Бей.

— Шёл бы ты домой, чокнутый, — предложил я, тупо разглядывая повреждённую ладонь. — Дом-то не утратил?

— Ну, пожалуйста, не вредничай.

Я вспомнил давний перформанс, в ходе которого какого-то московского художника приколачивали к бревну. Забивать гвозди просили прохожих, и хотя соглашался не первый встречный, желающий находился скорее рано, чем поздно. Что это был за человек? Может, искатель нового опыта, или ко всему привычный работник бойни — или просто хороший плотник, который решил, что лучше, из человеколюбия, всё сделать самому, чем доверять процесс садисту или неумехе. Самого художника я от души считал моральным уродом и плохим художником, которому проще изуродовать себе руки, чем научиться рисовать.

Потом я вспомнил последнюю новеллу в «Четырёх комнатах». Там, по крайней мере, вопрос нравственной приемлемости был поставлен на прочную коммерческую основу.

Нет, ну пару-то раз я ему свесил. Чтобы соображал хоть немного.

И Гриега

Плюгавый урод в дешёвых тряпках идёт по улице и видит машину, большую и сверкающую, как драгоценный камень. И понимает, что у него такой никогда не будет. А ему похуй!!!

Шизофреник

Дважды два = четыре. Пятью пять = двадцать пять. Семью восемь = сорок восемь? Пятьдесят два? Семью семь = сорок девять, плюс ещё семь — пятьдесят шесть. Вот живёшь, живёшь, и вдруг оказалось, что начал забывать таблицу умножения. Я всегда верил, что если в мире и памяти есть что-то незыблемое, то таблица умножения из числа этих вещей. И мне стало страшно: что как таблица умножения — просто начало, первый симптом общего угасания памяти. (Посмотреть литературу: сопутствует ли шизофрении угасание памяти.) Или же она забылась сама по себе, и если да, то какой в этом смысл, почему из всего незыблемого я забыл именно таблицу умножения, не всю, правда, а только ту часть, где цифры покрупнее.

Корней

У нашего завкафедрой природная склонность тонуть. Острые глаза, учёная мина и величавая осанка никого не обманывают: Дмитрий Михайлович тонет, как прирождённый камень из породы особо тяжёлых. Он не умеет не попадать в двусмысленные и просто фальшивые положения. Будто какая сила кидает его с размаху: бултых! И он знает, что так будет, и обмирает, а вокруг знают, что так будет, и посмеиваются. Человек, который собственного ротвейлера называет Кульком, не может чувствовать себя в безопасности даже в заколдованном месте за шкафом, где сотрудники пьют чай, скрываясь от невзгод и превратностей жизни. На него и портреты основоположников косятся! Винкельман в особенности.

Когда на кафедру заглядывают посторонние, мучения завкафедрой переваливают критическую отметку, и он словно машет на всё рукою, говоря себе, что лучший способ перейти минное поле — отправиться в путь пьяным. И вот, он говорит и шутит, а что-то в его голове блокирует центры, которые должны предугадывать, как и чем отзовутся слова и шутки. Ничего себе не думает разумом своим и готов трунить и скалозубить, точно завтра конец света, и к ответу если призовут, то за другое.

Вот сегодня пришёл Виктор. Это такой всеобщий друг с добрыми глазами, приблизительно безвинно пострадавший от вертикали власти. Он главный редактор настоящего Культурного Издания По Всем Вопросам, сотрудничать в котором Принцесса отказалась в некорректной форме. («Очень уж удушлив воздух в этом свежем журнале».) У Виктора весёлые свитерки, маленькая ухоженная бородка, дар суесловия и любовь делать платонические воззвания к обществу.

И вот, он протискивается к нам за шкаф, достаёт из сумки печенье, устраивается и предпринимает попытку меня погладить. (Да что ж это такое, целью жизни, что ли, задался?) Рррр!!!

— Витя, я вас неоднократно предупреждала: он кусается.

— Наш пёсик злюка, да? — говорит Витя ласково. Руки он убирает подальше, но по нахальному блеску его глаз я понимаю, что когда-никогда, а укусить всё же придётся. Ррррр!!!

— Видите, он этого не скрывает.

— А надо бы, — заявляет Дмитрий Михайлович. Этот меня порою чешет за ушами, если ему совсем тошно. Я не протестую. Пусть полегчает.

— Вот ещё, — говорит Принцесса. — Всегда предпочтительнее иметь дело с дурным человеком, который знает, что он дурной, чем с дурным человеком, который считает себя праведником.

— А собаки тоже делят себя на дурных и праведников?

— Все делят.

— И какое у них соотношение?

— Соотношение как у всех. Праведники не окурки, чтобы весь город был усыпан.

— Вы знаете, Саша, — замечает Виктор, — я никогда толком не понимаю ваших шуток.

— Это оттого, что я не шучу.

— Да? Вы знаете, у меня есть друг — очень хороший человек, но с абсолютно разорванным сознанием, — Виктор сокрушённо моргает. — И нервы у него поэтому не в порядке! Представляете, пришёл на днях в редакцию, совсем невменяемый, и стал — гм…

— Что стал? — любознательно торопит завкафедрой.

— Стал ломать мебель! — сообщает Виктор с уважением. — Расколотил всё, до чего смог дотянуться, да?

— Трудно вообразить, что у вас такие брутальные друзья, — говорит Принцесса. — А из-за чего он вздурился? И почему вы о нём вспомнили? К вопросу о праведниках или к вопросу о шутках?

— И праведники шутят, — вполголоса булькает Дмитрий Михайлович, и я понимаю, что сейчас его понесёт.

— Это ведь ничего? — не понимает Виктор.

— Шутки у них злые, — объясняет Принцесса. — Сократическая ирония, что-нибудь в таком роде. Сократ прикидывается дураком, чтобы выставить на всеобщее обозрение глупость собеседника, а праведник шутит со злом — уж не знаю, зачем. Зло посрамить?

— Я и говорю, — радуется Дмитрий Михайлович. — Понять зло можно лишь через личный опыт. А что такое личный опыт? Это всё ближе и ближе. Вот и доприближаешься до того, что станешь злом сам. Ваш друг такой?

— Хорошо зло — пару стульев расколотить, — фыркает Принцесса.

— Не только стулья, — скорбно возвещает Виктор. — Не только.

— Неужели и людей побил? — обмирает завкафедрой. — Или, не дай бог, технику? — И в его голосе слышится ужас материально ответственного лица.

— Надавать ему по роже! — выносит вердикт Принцесса.

— Такому надаёшь, как же, — жмётся Виктор.

— Вам бы следовало захватить его врасплох.

— Не так-то просто захватить врасплох параноика.

— Да, у этой болезни масса преимуществ перед здоровьем.

— Мне его жаль, я пытаюсь помочь, — терпеливо говорит Виктор. — Не все же считают правильным осыпать человека, в порядке терапии, насмешками, да?

— Нет, — успокаивает Принцесса, — не все. Только те, у кого это получается.

Видя, что беседа на всех парах идёт не туда, наш завкафедрой достаёт заветную представительскую бутылку рома. Идея фикс: в критических ситуациях подливать в чай ром в небольших количествах — раз за разом не срабатывает, но Дмитрия Михайловича это не расхолаживает. Сам он не пьёт вообще, поэтому не понимает, что умиротворяющие свойства малых доз алкоголя — рекламная выдумка. Я хрумкаю печениной и поглядываю на Винкельмана. Винкельман поглядывает на меня. Не скажу, что ласково. Наверное, находясь в плену видовых предрассудков, считает, что собаке на кафедре эстетики не место.

— Параноики — крепкий народ, — мечтательно говорит Принцесса. — По крайней мере, хорошо мотивированный.

— Больные, глубоко несчастные, социально неприемлемые люди.

— В каком-то старом Бонде про убийцу-наёмника говорят: «Один из лучших: параноик, убийца, всё схватывает на лету».

— Так то Бонд, — говорит Виктор неохотно. — Вы же не станете вести себя в жизни, как герои кинофильмов, да?

— Почему?

И тут наш завкафедрой ляпает:

— Понять, что такое убийство, можно, только убив.

Принцесса смеётся. Виктор огорчён.

— Вы знаете, так можно оправдать любую гадость. Если на пузырьке надпись «яд», глупо пробовать его на вкус. Тем более что подробности о специфике и действии ядов можно прочитать в справочнике, да?

— Всё это слова, — отмахивается Принцесса. — Убивать грешно, по утрам нужно есть кашу, Волга впадает в Каспийское море. Вы не знаете, что она впадает, вам это сказали. В моём личном опыте вообще нет ни Волги, ни Каспийского моря. И чтобы узнать, куда там и что, придётся своими ногами протопать от истоков до устья.

— Ну или на лодочке, — булькает завкафедрой.

— Или на лодочке.

— И убедишься, что как сказали: «Каспийское море», так и есть Каспийское.

— Каспийское, да не Каспийское.

— Это игры, да? — говорит Виктор несколько раздражённо. — Вы в каком-то придуманном мире существуете, кафедра эстетики. Вы ведь не можете не понимать, что происходит в этой стране, да? Я кажусь вам смешным? И этот режим — смешной? Коррупция? Нефтезависимость? Одуряющее, оглупляющее ТВ? Разгром оппозиции?

— Было что громить? — сквозь зубы говорит Принцесса.

Виктор не снисходит до суспиции.

— А вы… — продолжает он задумчиво, — вы, как честные оперативники в сериале, которые чуть ли не на «шестисотых» рассекают. Или забегут взять показания в дизайнерскую пятикомнатную квартирку какой-нибудь тоже честной учительницы.

Он говорит очень спокойно, очень дружелюбно, очень снисходительно. С Принцессой так разговаривать не следует.

— Вот как даже игры дают повод для гражданской скорби. Дмитрий Михайлович, ты сериалы смотришь?

— Долой преступный режим! — булькает Дмитрий Михайлович. — Вся власть… Кому, кстати, всю власть, Витя? Если Новодворской, я лучше эмигрирую.

— Нет, Митя, не эмигрируешь. — Всеобщий друг смотрит с жалостью. — Закончишь свои дни в застенках на Литейном! — выпаливает он.

— Что за размер? — лениво прерывает повисшее молчание Принцесса, — шестистопный ямб? — Она поднимается, подхватывает меня. — У придуманных миров стены прочнее, чем вам хотелось бы. Они не разлетятся только из-за того, что на большой земле одни воры ограбили других, а ту ложь поменяли на эту. Или из-за чьих-то ублюдочных прокламаций и такой же демагогии. Всего хорошего.

— Нет, постойте!

А-га! Принцесса удивлённо оборачивается, и я со своего стратегического пункта под мышкой вижу, как меняется лицо Виктора: лицо человека, который позже, чем следовало, понял, что сказал нечто неподъёмное. Ага! Не суйся в волки с пёсьим хвостом! Или думаешь, есть здесь человек, который не мечтал бы обратиться к Принцессе в подобном тоне, и всё же здравомысляще воздерживался? Даже если вас целая стая, никто не спешит прыгнуть первым: знают, что у первого шансов нет вообще, да и у остальных их немного. Как мы прекрасны, когда стоим вот так, одни против всего мира, и наши глаза мечут молнии, верхняя губа морщится над зубами, и я всем телом чувствую, как вздымается бок Принцессы! Рррррррр!!!

И вот, Виктор мгновенно идёт на попятную (то есть делает то, за что Принцесса отныне будет презирать его ещё больше) и тихонько так, смирно говорит:

— Я только хотел сказать, что мы, образованные люди, несмотря на разногласия, должны… В конце концов, у нас общие враги, да?

— Всё, что вы действительно хотели сказать, — ответствует Принцесса, — вы уже сказали. У нас не может быть ничего общего, включая врагов.

— Вот как! — говорит тот и обижается. — Вы знаете, это не смешно. Вы ведёте себя, как диктатор какой-нибудь. Диктатор, да?

— Зачем же вы ведёте себя так, как если бы считали себя мне равным?

Тут Виктор уже не знает, что сказать, только издаёт смущённые звуки. Дмитрий Михайлович на заднем плане впадает в подобающую философу прострацию: нельзя даже понять, слышал он что-нибудь или не слышал. По его усталому, кроткому лицу блуждает улыбочка, о которой тоже неведомо, к чему она относится, — может, просто защитная реакция организма на стресс.

И вот, сердце Принцессы бьётся мне в бок гулко, ровно. Господи Исусе, как ловко она управляется! Со стороны может показаться, что всего-то делов — говорить вслух то, чего никто вслух не говорит, но люди — такие же живые существа, как все прочие, а между живыми существами слов недостаточно: нужен Характер, взгляд прямо в глаза. Нужно какое-то тайное знание о себе, и вера в особую звезду на небе, и вспоённая этим знанием и этой верой смелость: не просто злоба или дурной задор.

— Вы можете ОМОНу о принципах восемьдесят девятого года рассказывать, — завершает Принцесса невозмутимо посреди молчания, — а мне не надо. Вы мне не ровня. Вы даже какому-нибудь задрипанному губернатору не ровня. Какого отношения вы ждёте? У губернатора есть ресурс, у меня есть ум и образование, даже у Мити, — она кивает Дмитрию Михайловичу, а Дмитрий Михайлович ни жив ни мертв, — есть паршивая, но всё же кафедра. А вы всего лишь профессиональный интеллигент. Человек, который в ответ на оскорбление напишет статью, да ещё будет считать это подвигом. Ну-ну. Успехов.

И мы удаляемся под звуки, наверное, фанфар. Во всяком случае, я всегда представлял фанфары именно так: ужас, растерянность, полная капитуляция, которые кричат молча, но всё равно во весь голос, и когда Принцесса уже не может услышать, а я слышу, наш завкафедрой говорит: «Мы встречаем призраков на наших привычных путях». Вот так вот. Чего ж это мы призраки?

К. P.

«Константин Константинович, инспектора сегодня не будет», — сообщает завуч. «А когда будет, Анна Павловна? — безучастно отзываюсь я. — То есть разве она вообще когда-либо бывает в тот день, когда её ждут?»

— Суть её работы в том, чтобы приходить не тогда, когда ждут.

Я посылаю Анне Павловне Взгляд. Инспектирующие нас добротные тётки из роно не нравятся ни ей, ни мне, и хотя бы в этом пункте мы могли бы, кажется, сплотиться — но нет. Мы всегда врозь, всегда на баррикадах: как две маленькие оппозиционные партии, не могущие заключить союз против большого врага, настоящего хозяина страны и парламента, не столько из-за собственных разногласий и соперничества, сколько из страха показать, чего в действительности стоит их объединённая мощь.

Кстати, это положительно влияет на рабочий процесс. Когда два человека, которые друг друга терпеть не могут, трудятся бок о бок над Общим Делом — если, конечно, они профессионалы, — их подспудная вражда воздействует с силой допинга — а ловя в чужих глазах, как в зеркале, блеск этой наркозависимости, они становятся ещё упорнее, ещё изобретательнее.

— Роно постоянно запрашивает, когда мы введём в программу достаточное число актуальных предметов и спецкурсов. Константин Константинович, вы не передумали?

— Актуальные предметы и спецкурсы? Они считают, что у нас мало актуальных предметов?

— Это они так намекают, — говорит Анна Павловна. Я молчу. Мы оба хорошо знаем, на что намекает роно. В нашем элитном пансионе есть всё — китайский язык и петербурговедение, — всё, кроме основ православной культуры.

Лично я бы не стал упираться и второй год веду с Конторой неплодотворную переписку, объясняя, что преподавание основ православия в школе сокрушит православие как ничто иное. Контора же, ненавидя эксперименты и откровенно труся, затаённо верит, что у Бога есть свои неучтённые ресурсы, и мы, пожалуй, допреподаёмся до того, что православие, вместо того, чтобы сокрушиться, непобедимо окрепнет.

— Может, ввести настоящий, радикальный Закон Божий? — фантазирую я. — Пригласим попа позамшелее, часовню откроем… Разрешат нам часовню?

— Легкомысленные шутки не облегчают решение трудной проблемы.

«Ещё как облегчают», — думаю я. «Ты и впрямь способен попа привести», — думает Анна Павловна.

— И вы, и я уже учились в школе с Законом Божьим… пусть и своеобразным. К чему хорошему это привело?

— Так может, этот будет получше того?

— С каких пор вы хотите экспериментировать?

Крыть нечем. Кто мне даст экспериментировать?

(Китайский язык не в счёт.) Но и роно нужно бросить очередную кость — пусть не ту, которую просят.

— Может быть, современное искусство? — предлагает Анна Павловна, и впервые на моей памяти её голос звучит неуверенно. — То, что называется Contemporary art.

— Никакого Contemporary art, пока я жив, — говорю я.

Я всегда умел — свихнулся бы давно, если бы не умел — отделять работу от личного, но только не в этом случае. Пусть огнедышащий зловонный дракон Contemporary art берёт мои крепости штурмом, не оставив в них ничего живого — ни дыхания, ни травинки; с поля последней битвы мой истерзанный труп не замашет ему радостным белым флагом. Ни в чём я не чувствовал так близко дыхания ада, ни с чем рядом так откровенно не сознавал, что не хочу попасть в ад.

— Возможно, кино? — предлагаю я судорожную попытку компромисса.

— Спецкурс по истории кино?

— Нет, нет, не по истории. Что-нибудь более, — я выписываю руками нечто округлое, — востребованное. Фестивальное?

— Можно устроить, — задумчиво соглашается Анна Павловна. — Это действительно можно устроить. Конечно, мы не будем пропагандировать наиболее скандальные образцы…

Мы таращимся друг на друга, гадая, как выглядят образцы фестивальных скандалов. Вероятно, что-то вроде Тарковского. С облегчением я думаю, что давно умерший Тарковский теперь числится в разделе истории кино, каковой я отверг. Я отворачиваюсь, чтобы завуч не смогла прочесть мои мысли: мы никогда не обсуждали специально наши вкусы, но почему-то я уверен, что хулу на Тарковского она не простит. Интеллигенция вечно находит Духа Святого себе по плечу.

Херасков

Душа советского школьника середины восьмидесятых (то есть меня) всецело и безусловно была на стороне белых. Чему, столь же всецело и безусловно, способствовал советский кинематограф. В фильмах белые всегда проигрывали, и самые из них привлекательные всегда погибали. Что может быть беспроигрышнее позиции обречённого героя? Да и одеты они были, как сказал бы Константин Леонтьев, изящнее.

В десять лет легче определиться мировоззренчески и политически, чем в двадцать. Я и глазом моргнуть не успел, как в середине девяностых оказался на стороне отринутого и оплёванного Советского Союза — частью по всё той же детской логике, частью из отвращения к новым порядкам, из отвращения к возопившим о себе кандидатам в предки российских пэров.

Ещё через десять лет, в тот исторический момент, когда мои знакомые один за другим говорили: «я разочаровался в либерализме», — мне пришлось сказать себе: «я разочаровался в империи». Все эти годы я тосковал по утраченному и в мыслях легко приискивал себе в нём место: были же и те блаженные географические окраины, куда мы принесли, как умели, цивилизацию, и окраины в ином смысле, незнаемые смиренные закоулки жизни, её чердаки и подвалы. Я хранил представление о немного затхлом и дряхлеющем, но пронизанном светом мире, неповоротливость и налёт абсурда которого были только другими формами простора и сложности. Каменная кладка стен пестрела выбоинами и укромными гнёздами — погибшими, когда стены снесли, расчищая место для жестяных заборов.

В гибели этого мира я удостоверился, только когда его затеяли строить вновь. И я вижу, что живой человек — человек с живыми чувствами — в ужасе отшатывается от всего, что предлагает ему современность — по крайней мере, её убогая политическая палитра, — включая распродажу (по дешёвке) украденных у меня снов.

Потому ли, что убийцы могут быть строителями, а воры — нет, никогда?

Я положил трофейный нож на стол — буду медитировать, возможно; обнажать собственную глупость, смеясь над чужой. Тётя Аня застала меня врасплох. Когда беспощадный серебряный голос спрашивает: «В чём главная разница между голливудским кино и европейским арт-хаусным?», — вы сперва отвечаете («В том, что голливудскому кино свойствен бодрящий идиотизм, а европейскому — унылый») и только потом, с роковым опозданием, осознаёте, в какой разговор втянуты. Я не сразу понял, куда она клонит. (О неуклонная, непреклонная тётя Аня!) Будь я в нормальном состоянии, то отказался бы не дослушав. Но мне было так плохо, что единственным выходом казалось сделать ещё хуже, и я сказал «да». И тётя Аня, прекрасно зная, что на протяжении пары дней такое вымученное «да» того и гляди рассыплется на множество осколков «нет», вынудила меня приехать немедленно.

Так я оказался, миновав школьный парк, где красно-бурая кайма кустов петляла вокруг уже голых деревьев, и дымка стлалась над неожиданно зелёным и свежим газоном, миновав полные какого-то млечного, рассеянного света коридоры, — оказался в «Госфорд-парке» Олтмена, в кабинете директора.

Нерассуждающее уважение к интерьеру распространялось и на его хозяина. Хотя он был безусловный хозяин, с акцентом не на деловитость, а на собственничество, заносчивость его каких-то каурых, блеснувших на свету густо-жёлтым глаз, не раздражала. Соприродный, соразмерный окружавшей его роскоши, он не кичился и не боролся где-то в глубинах души со смущением и стыдом. В нём не было фальши. На киноискусство ему было по-настоящему наплевать. Кроме того, мне показалось, что у него, так же, как у меня, болит голова.

— Значит, вы будете провозвестником Закона Божьего, — сказал он ровно. — Добро пожаловать.

Едва удержавшись, чтобы не сказать «что-что?», я с тем же, но молчаливым вопросом посмотрел на тётю Аню. Вид у неё был самый обычный: спокойный, административный, памятный с детства. К такому нелегко привыкнуть, а, привыкнув — представить тронутым рябью эмоций. Как фарфор.

— Константин Константинович шутит.

— Мы стояли перед выбором, — невозмутимо поясняет Константин Константинович.

То, что меня приравняли к Закону Божьему — и даже в некотором роде предпочли, — внушало прежде всего опасения. Если здесь и сейчас ждали программной речи, то я был вооружён только мигренью и обрывками не попавших в рецензии шуток: «А что случилось с Непобедимой Армадой? — Она утонула».

— Вы хотите, чтобы я знакомил ваших ребят с наиболее интересными киноновинками?

— Наших девочек.

— Что?

— Не ребят, а девочек. Анна Павловна разве не сказала? Унас женская гимназия.

Я почувствовал себя так, будто уже умер. Девочки! Я знать не знал, как управляться со школьниками вообще. Мысль о толпе Барби вызвала хуже чем тошноту.

— Чтобы я знакомил ваших… э-э-э-э… воспитанниц…

— С чем-нибудь современным. Если такое возможно.

И он как-то быстро, затаённо на меня глянул.

— Разумеется, — сказал я на всякий случай.

— Теперь, — доверительно и бодро сообщила тётя Аня, выходя за мной из директорского кабинета, — пойдём знакомиться с девочками.

— Господи, но я не могу прямо сейчас!

— Ничего, ничего. Посмотришь на них, расскажешь что-нибудь… Что-нибудь вводное.

Девчонки ждали в рекреации. В моей школе, помнится, рекреацией называлось пустое пространство в конце коридора, с окнами по одну сторону и дверями классов по другую. Здесь это был скорее салон (салоном его официально и именовали, по крайней мере, директор и тётя Аня): цветы, диваны и огромный домашний кинотеатр. Пока я шёл (брёл, влёкся, понукаемый и подбадриваемый, что было хуже понукания), то думал о том, что скажу слушательницам, но перенеся ногу через порог, осознал, что не знаю, как к ним обращаться. Девушки? Неизвестно, какую шуточку получишь в ответ. Юницы? Отроковицы? К этому я сам не готов морально. Барышни? Demoiselles? Пардоньте мой франсе. Девицы? Тогда девИцы или дЕвицы?

Увидев их, я на всё махнул рукой. На спецкурс набрали всех желающих старше седьмого класса, то есть с бору по сосенке. Все они были в довольно комичной форме, с голыми коленками. Все что-то читали, жевали, зевали, пялились в ноутбуки, лениво переругивались. Всех появление завуча ввело в ступор — и даже робкие смешки, когда девки разглядели меня, не посмели раздаться достаточно внятно. Тётя Аня насладилась произведённым впечатлением, представила мою персону (так, словно я был воплощённым киноискусством или, по меньшей мере, главным судьёй и арбитром, решавшим, кому киноискусство воплощать, а кому — нет) и удалилась, проигнорировав подаваемые мною знаки. Я плюхнулся в ближайшее кресло и рявкнул:

— Вопросы есть?

С высокой долей вероятности таким вступлением (голос твёрд, глаза угрюмы) можно отбить всякое желание соваться с вопросами. Чтобы сразу стало понятно, вопросы здесь задаёт кто. Педагогический раж, нечто среднее между пассионарностью и истерикой.

— А Брэд Питт и Анжелина Джоли долго продержатся? В смысле, в браке?

— Мне эта новая мода браков между актёрами и актрисами вообще не нравится, — ответил я, прощаясь с педагогическим ражем. — Актрисы должны выходить замуж за режиссёров.

— А актёрам на ком жениться?

— На представительницах смежных профессий: журналистках, кинокритиках… И актёру, и актрисе для брака нужен кто-то, у кого есть мозги.

— Где же на всех актрис режиссёров найдёшь? — спросили из одного угла.

— Не на всех, дура, а на выдающихся, — ответили из другого. — А твоя Джоли может выйти за олигарха.

— Ага, если догонит, — вставляет хмурая девочка в демонстративно рваном джемпере.

Чтобы не чувствовать себя совсем лишним, я поспешил перебить этот междусобойчик.

— Вообще-то я хотел поговорить о мультиках.

— Что мы, дети, мультики смотреть?

— А я вот смотрю, — признался я.

— Adult Swim?

— И это.

— Ну, говорите.

— Лучше посмотрим. — Я полез в сумку за диском. — «Шагающий замок Хаула» Миядзаки. — И побыстрее, пока не начали хихикать: — Это тот знаменитый японец. «Унесённых призраками» смотрели ведь?

— Это что, и будет занятие?

— Насколько я понимаю, да.

Они помолчали.

— Нет, не получится, — заявила поклонница Брэда Питта.

— Почему это?

— Потому что здесь школа, — терпеливо объясняет хмурая девочка. Я присматриваюсь к ней, и мне начинает казаться, что у неё перебит нос, — что-то такое, боксёрское, неожиданное на детском лице. — Здесь нельзя изучать интересные вещи.

— Хуйня из-под ногтей, — говорят из задних рядов тихо, но отчётливо. — Сдуйся, Катя.

— Товарищ Катя, — сказал я торжественно, — продолжай.

Шизофреник

«Если бы это было невыносимо, — сухо ответила она, — вы давно были бы мертвы. А раз вы не мертвы, значит, всё-таки выносимо. Логично?»

Меня словно по лицу ударило.

Банальную фразу (я давно понял, что в разговоре с малознакомыми людьми следует оперировать исключительно прохладными банальностями, ибо шутки ведут к обидам, намёки и цитаты — к недоразумениям, высказывание глубоко продуманных мыслей — к непониманию и враждебности), да, простите, банальную фразу она восприняла буквально, как жалобу. И теперь нестерпимый стыд, который я переживал, наслаивался на удивление: я переломил себя, научился говорить штампами, не вдумываясь в их смысл, но вот человек, мой современник, просто и ясно заявляет, что штамп — ненадёжная обманка, действующая только при взаимном молчаливом попустительстве; пустая, никчёмная, неприличная.

Она пожала плечами. Её собака смотрела на меня, как на нацистского преступника, успешно, но временно скрывшегося от правосудия. Я украдкой потрогал лоб: не горят ли на нём какие-нибудь ужасные буквы. Лоб горел равномерно.

И Гриега

Главная особенность современных книг, даже хороших, в том, что их. Не хочется перечитывать. Как не хочется дважды пользоваться одноразовой посудой. Но зачем читать книгу, которую не захочешь перечитывать? Поэтому я удивился. Обнаружив такой образчик под своим диваном. Так удивился, что сразу же забыл, зачем вообще. Полез под диван. Видимо, какой-то урод дал мне эту пакость со словами «прочти». Или он даже не сказал «прочти»? Или не дал, а забыл в моей квартире? Я заметил, что эти уроды никогда не забывают чего-то реально полезного. Хоть бы пачку сигарет кто оставил.

Я поразился, что это был не Берроуз. Кроме Берроуза они не читают вообще ничего. Все торчки — в той или иной степени педерасты, но Берроуз кого угодно может достать. Он достает как торчок и он достает как педрила, но больше всего достаёт, когда вспоминает. Что он писатель. И тогда начинаются эти берроузовские прогоны. В которых, если изредка попадётся понятное слово, связь его с другими словами уже неочевидна.

Стряхнуть пыль. Повертеть в руках. Это по-прежнему был не Берроуз. (Или Берроуз?) Я положил книгу в рюкзак и включил телевизор. Опера уже были там и над чем-то ржали: по городу, оказывается, катилась волна немотивированных убийств.

Это не было разбоем, бытовухой, планомерной кампанией, которую могли бы проводить политики, идейные бойцы или маньяки. Жертв убивали просто так («проба пера», сказал опер-бандит), без системы, выгоды, аффекта и философии. Они просто переставали быть, а мир и на долю секунды не сбивался со своего ритма.

«Может, детвора хулиганит?» — задумчиво предполагает спокойный опер. «Это похоже на детское хулиганство?» — «А кто их теперь разберёт». Злой опер неопределённо кривит рожу. «Братка, а труп на Разъезжей тоже сюда приписали?»

На самом деле, на Разъезжей. Нашли не труп, а часть останков: два ребра, пучки волос и паспорт. Последний пункт стал роковым для сил правопорядка: кости, волосы — всего лишь мусор, но атрибутированные кости и волосы — уже дело. Его долго футболили с места преступления на место прописки. И наконец, ввиду важности, оно упокоилось в недрах. Городской прокуратуры.

Опера шутили, и в глазах у них не было никаких иллюзий. Мир состоял из никому не нужных живых и всем мешающих трупов. Живого от превращения. В труп. Удерживали лишь случайные обстоятельства. А бесконтрольному умножению трупов препятствовала одна грозная тень статистики. Опера, на которых я смотрел с таким удовольствием. Смотрели на меня как на потенциальную каплю грязи. Способную замарать их отчёты.

— Или впрямь маньяк? — без особого интереса продолжает тему спокойный опер. — Да нет, у маньяка логика, маршруты. Несколько маньяков? Сколько маньяков способен вместить наш прекрасный город? Взвод? Роту?

— Дивизиями считай, — хмыкает опер-бандит. — Здесь, братка, куда ни плюнешь…

— А что ты хотел? Человек есть продукт своей эпохи.

— Я не продукт. Я персона.

— Ты продукт и результат.

— Опа! Из коней да в ослы. — И оба ржут.

— Душа маньяка, — заводит опер шарманку по-новому, — материя тонкая, но не эксклюзив. В любом бутике рулонами. Значит, вычислим.

И он посмотрел мне прямо в глаза.

Я говорил, говорил. Что с глазами у опера неладно. Все ужасы, которые эти глаза видели в жизни, лежали там вповалку, как на складе. Кровь хлынула и всё затопила; я мгновенно попал в этот кошмар внутри: избиения, убийства, расчленёнка, покорные трупы. Которые вели себя очень робко, словно давая понять, что и они — часть мира, и они в порядке вещей. То, что в порядке вещей, не может быть страшным. Страшно (и то недолго) только тому, кого убивают.

Я заплакал от жалости к себе. Я был грязным, убогим, жалким, оплёванным, никому не нужным. Я чувствовал себя таким торчком, как никогда прежде. Я завывал. Растравляя себя и судорожно соображая, где прямо сейчас взять денег на барыгу Оу! Оу! Не верьте слезам наркомана, так они говорят, да? Правильно говорят.

Я умылся, взял рюкзак, в котором лежал не-Берроуз, и отправился на поиски. Владельца книги.

Корней

«Мяч-то летит в ворота?» — любознательно спрашивает Пекинпа. «Никуда он не летит! — с отвращением говорит стаф. — Совсем как у нашей сборной».

Мы наблюдаем за игрой мальчишек в углу двора. Обозначенные двумя клумбами ворота успешно выдержали натиск атакующих, но — упс! — мяч всё-таки влетел… и вот, не абы куда, а в нашу тесную и вроде как в безопасном месте кучку. Доболелись! От задницы Ричарда увесистый кожаный шар отскочил к Понюшке. УУУиииии!!! Понюшка — вся такая трепетная, субтильная сучечка той породы, которую хозяин носит в кармане, а хозяйка — в сумочке. Теперь этой или похожей сумкой хозяйка Понюшки лупила по голове вовсе постороннего, какого только удалось схватить, пацана; пацан извивался, брыкался и вопил, что он не при делах; Понюшка рыдала; девчонка Пекинпы орала: «я папе скажу, пыль ты лагерная», жена хозяина Ричарда пыталась взять Ричарда на поводок — и почему-то с подъеданцами по моему адресу, но сквозь зубы, в сторонку от Принцессы; а Принцесса всё задумчивее смотрела куда-то мне за спину, и когда я развернулся и тоже посмотрел, то увидел бандитскую рожу Лёху, который не торопясь шагал к нам по дорожке, поблёскивая золотом из-под расстёгнутого пальто.

Здесь было на что посмотреть, потому что люди редко так ходят. Люди крадутся, горбятся, пригибаются, постоянно контролируют себя и обстановку — и даже те, кто прёт как танк, делают это, выражаясь фигурально, до первого столба. Этот же будто и не пёр, шагал как по паркету, и всё же становилось очевидно, что любой столб, фигуральный или нет, предпочтёт сам убраться с его дороги. Ещё он улыбался.

Принцесса подбоченилась.

— Здорово.

— Здравствуйте, Алексей Степанович. И как вы узнали, где я живу?

— Ты же мне на трубу с домашнего номера звонишь, верно? Все базы данных в свободном доступе. Привет, парень. — Он даже ботинком не шевельнул — чего ожидать при таком приветствии? — а я уже постыдно жался к ногам Принцессы. — У тебя мобильный-то есть?

— Нет.

— А почему?

И вот, чую, Принцесса хочет и собирается нахамить, но вдруг отвечает вполне дружелюбно:

— С мобильным чувствуешь себя как на цепи. Одни будут звонить с рабочими вопросами в нерабочее время, другие — чтобы спросить «ты где». Где-где! Если бы я хотела отвечать, где, то развесила бы транспаранты с подробной информацией. — Она насупилась. — Чего надо?

— Как чего? Ты на меня работаешь или нет? Поедем по магазинам прошвырнёмся.

Скандал из-за мяча, кстати, оборвался резко, как водой на него плеснули. Все окаменели и таращились, и если собаки хотя бы понимали, чем пахнет от такого типа и мечтали удрать по домам, то у баб из-за того же запаха мозги отказали напрочь. Если бы мою фифу не захлёстывала сейчас злоба и она напрягла бы себя поглядеть по сторонам, то увидела бы, объектом какой отчаянной, на всё готовой зависти стала. Но Принцесса вообще слабо ловит посылаемые ей импульсы. Порою мне кажется, что у неё конкретно отсутствует чувство опасности. А это опаснее всего.

Мы потащились к Лёхиной машине, и после того, как все трое с удобством рассредоточились на заднем сиденье, там ещё осталось вдоволь свободного места. Принцесса, конечно, приняла равнодушный вид, но я-то знал, что нам такие тачки — даже на фоне бумера нашего супруга — в диковинку. Дорожная беседа не обнадеживала («За что ты меня ненавидишь?» — «Вы не того калибра персона, чтобы мне вас ненавидеть». — «Ну-ну. И какой калибр тебя интересует?»), но доехали, к счастью, быстро.

Теоретически в книжные магазины мне нельзя. На практике одного взгляда Принцессы достаточно, чтобы охрана попятилась, а в компании с Лёхой и двумя амбалами сопровождения мы проплыли через контроль невинно, как детсадовская группа. Как-то само собой и покупателей вокруг нас в разы стало меньше, хотя специально — я посмотрел — амбалы никого не теснили. Через сорок минут Принцесса уже загрузила обоих под завязку.

— Ага, вот и Моммзен. Ну-ка, держите.

Лёха ухватил Моммзена и внимательно осмотрел.

— А где четвёртый том?

— Четвёртого тома не существует.

— Закажи у немцев, если перевода нет.

— Четвёртого тома нет вообще в природе. Он его не написал, понятно?

— Нет, не понятно. Пятый написал? Кто же так пишет, что у него пятый идёт после третьего?

Принцесса делает Глубокий Вдох.

— Моммзен не стал его писать. Потому что период, о котором следовало писать в четвёртом томе, и без того был, по его мнению, достаточно хорошо освещён.

— И он что, не хотел осветить его ещё раз?

— Зачем?

— Затем, что учёному не важно, освещён период или нет, а важно осветить его по-своему.

Тут на Алексея Степановича вытаращился не только я — я и так во все глазоньки, — но и Принцесса.

— Откуда вы, многоуважаемый, так хорошо осведомлены о привычках учёных?

Наш герой развернулся, поудобнее опёрся на книжный стеллаж и поскрёб свой шрам.

— Твоя проблема в том, — сказал он мягко, — что ты не по носу высокомерна. Ты у нас кто? Никто. А ведёшь себя как? Как губернатор. И то не всякий.

Голос Принцессы прозвучал тихо и придушенно.

— Это я никто?

— Ну не я же.

Он ухмылялся и не считал нужным на нас сердиться. Господи Исусе! Может, и существуют другие верные пути к катастрофе, но этот был самым коротким.

Принцесса топнула ногой и завопила:

— Не сметь надо мной смеяться! Пэтэушник! Я Человек из Университета!

И вот, я изготовился встретить нашу последнюю минуту так, чтобы о ней потом слагали легенды. Куда его хватать — под колено? Теоретически могу прыгнуть и выше, но если не допрыгну или промахнусь, второй попытки у меня не будет. Зубы, главное, сжимать посильнее. Мёртвой хваткой. Как Ричард, который однажды прыгнул за кошкой на дерево, вцепился в нижнюю ветку и провисел так минут десять.

Я заморгал.

Лёха ржал и показывал на меня пальцем.

— Ты погляди на него! В клочки готов порвать! Тигр! Полковник! А-кха-кха! Не трону я твою кралю, — добавил он, отгоготавши. — Пока. Пошли беллетристику подберём.

И вот, пошли подбирать беллетристику. Я плёлся следом и очень хотел писать.

К. Р.

«Брат» — обычное обращение масона к масону и бандита к бандиту. Когда так обращались ко мне, я не реагировал, а если хамить было безопасно — где-нибудь вдали от районной администрации и подвыпивших спонсоров, — отвечал, что одного теряющего человеческий облик существа в братьях мне достаточно.

Наглого попрошайку я не стал даже слушать: мысленно оттолкнул (а вот чтобы толкать de facto, нужна охрана, а чтобы нанять охрану, нужно разрешение Конторы, а Контора упирается так, словно ей придётся оплачивать представительские расходы) и пошёл дальше. Размышляя о своих несчастьях.

Размышляя, силясь успокоиться, бродил я по лабиринтам торгового центра и вдруг заметил, что эта тварь тащится следом.

Значит, за мною следят? Да что там следят — нагло преследуют, провоцируют, пытаются выбить из колеи. Разве станет обнаруживать себя настоящая, хорошо подготовленная слежка? Полезет вот так на глаза? Издевательская игра, просчитанные мелкие пакости не были их стилем.

Я вбежал в парфюмерный магазинчик и затаился в душном тумане запахов. Прячась за духами и полками, сквозь стеклянную стену я наблюдал за проходящими людьми. Никто из них не казался опасным, и любой мог превратиться в угрозу. Таскавшийся за мной негодяй затормозил у стойки с соками, нарочито зевал и исподтишка вертел головой, ища, куда я делся.

А куда мне было деться? Я шагу не мог ступить, на краю обморока; я глаз не отрывал от Игоря, который медленно проявлялся на смазанном фоне толпы, пока, полностью опознанный, не замер (крупный план узнавания) бок о бок рядом с посланцем моих неведомых врагов.

Я похолодел. Ну конечно! Конечно! Они всегда находят самое уязвимое место. Кто, как не мой плачевный, паскудный брат должен стать точкой прицела. Я поймал себя на том, что удерживаю дыхание. Парочка о чём-то разговаривала, потом братец повернулся ко мне спиной и полез в рюкзак. Я впустую вытянул шею. Разглядеть, что там, было невозможно.

Когда он наконец двинулся, я пошёл следом.

Стоило ситуации проясниться, мне стало легче. Враг предлагал сражаться на территории, на которой я и без того бился двадцать лет, изучив расположение каждой травинки. Да я не только мог предсказать, на какой сраный цветок прилетит конкретная пчела, но и какая птичка где нагадит! Я на целую армию нарыл здесь окопов и столько же уничтожил! Я был танкистом, и самим танком, и гранатой, которая в танк попадает!

И на этот раз ты в окончательном дерьме, малыш, мой мальчик. Потому что привёл в эти приватные Фермопилы чужое персидское войско. Потому что никому не позволено за пару доз продавать врагам своего старшего брата. Который всю жизнь о тебе заботился! Всю жизнь пахал! Лечил, учил, копил деньги на похороны! Тебе было четырнадцать, когда умерла мама, ты помнишь? А нашего папашу, растворившегося в сибирских лесах ещё до того, как ты научился правильно писать слово «корова»? Ты помнишь девяностые, которые теперь называют «лихими», вкладывая в это слово максимум неодобрения? (А мне нравится слово. Мой профессор — определённо лихой. И те годы были — да, как в лихорадке, но такие блестящие, быстрые, удалые…) Что ты вообще знаешь о девяностых? Тебя вышибали из школы — я нёс директору конверт, тебя вышибали из института — я нёс декану конверт, у тебя всегда были целые ботинки. Ты, блядь, не клеил ботинки клеем «Момент», зажимая их на ночь струбциной! Ты жрал досыта и устраивал истерики моим жёнам. Может, ты считал, что я уделяю тебе мало внимания? Мало внимания сиротке! Зараза! Мой братик. Никто этого не понимает. Пресвятая Богородица, я действительно заведу себе попа и часовню, буду стоять со свечкой и всеми моими печалями, пусть плавится душа в смиренном огонёчке, пусть Боженька поглядит, пусть Он поглядит, раз родная кровь глядеть не хочет. Не уделял внимания. Я только о тебе и думал с утра до ночи, ты был в каждом моём кошмаре, ты был в тех частях меня, куда никому больше нет доступа. Кто все эти люди, к которым ты цепляешься, скотина? Разветвлённая сеть агентов? Курсанты террора? Стипендиаты хаоса. Ты не понимаешь, во что ввязался.

Херасков

Для каких надобностей ковала кадры эта элитная кузница, я так и не понял. Для высадки на Марсе, возможно. Для захвата Белого дома. Для чего-то такого, что не имеет отношения не только к нашей жизни, но и к человеческой жизни вообще. Если бы меня приставили к каким-нибудь прогрессивным дояркам, дело и то пошло бы живее. (Да, я в силах представить, как выглядят прогрессивные доярки.)

Я принёс им «Пули над Бродвеем» — они зевали. Принёс «Прирождённых убийц» — они ржали весь фильм, а Анна Павловна после сделала мне внушение и попросила не разрушать детскую психику.

Осатанев, я поставил «Деток» — и получил в ответ либо «а что тут такого», либо «подумаешь, это же Америка». Я поймал себя на том, что брюзжу, как старая бабка, но не остудился. «Товарищи сеголетки, — сказал я, — лучшее для вас — найти того, кто умнее, и во всём его слушаться. Тем более что в вашем случае найти того, кто умнее, — не проблема».

«А кто такие сеголетки?» — спросили они. «Рыбки этого лета. Молодой неоформившийся элемент. Особенно мозги у них не оформлены. Ну?» Куда там «ну». Эти бесстыжие, бессмысленные лубяные глаза ничем было не пронять. Приглядевшись к ним, я понял, как беспочвенен был мой первоначальный страх попасться в сети педофилии. Грубость их детских душ никак не искупалась нежным детским обликом. И тогда я сделал вывод, что педофилы — народ нещепетильный в духовном плане.

— Неужели и я был такой скотиной?

— Ну вы же не были девочкой.

— Да, я всегда подозревал, что девочки похлеще мальчиков. Скажи мне, Катя, а тебе разве можно курить?

— А вы настучите.

Мы прохлаждаемся на чёрной лестнице; конечно, я бы не дал ученице девятого класса сигарету — но у неё свои; их и курим. А что мне, ногами топать? Звать на помощь? Лишиться чувств? Я не умею изображать перед барби конкретно взрослого дядю, один взгляд или нахмуренные брови которого и т. д. Лёгкая тень неудовольствия и т. д. Всеобщий транс, обмороки, землетрясения и т. д. На чёрной лестнице.

Чёрная лестница — единственное место сих величественных хором, где чувствуешь себя человеком: твое потное нестерильное существо не дисгармонирует с обстановкой. Во всех прочих местах обстановка не давала шанса; хотя повсюду, казалось бы, были дети, природой призванные вносить хаос, неживое совершенство и детей сделало своей частью. И всё, что осталось, что стало убежищем от всевидящего ока Мордора, — бетонные ступеньки, узкие пролёты, слепые, забранные решётками окошечки — и на серо-стальной краске стены чьё-то почти неразличимо процарапанное имя.

— Прекрасно знаете, что стучать я не стану. И вам, по идее, должно быть стыдно. Вы злоупотребляете моей лояльностью.

— А я не просила.

— Значит, стыдно вдвойне. Это как подарок вместо «спасибо» тут же кинуть в помойку.

— Не стыдно!

— Значит, вы бесстыжая.

Это её наконец заткнуло. Сигарету, правда, она докурила. И вновь взялась за вопросы.

— Вам здесь нравится?

— Не очень, — сказал я осторожно, — но не потому, что здесь плохо. Хорошее, можно сказать, место. — Я откашлялся. — Не по мне.

— Почему?

— Нипочему. Так вышло, оно не моё.

— А ваше где?

Ага, так я тебе и скажу.

— Нигде.

— У каждого есть своё место, — убеждённо сказала девочка Катя. — Нужно собраться с силами и поискать. Где-то всегда есть люди, которые поймут именно тебя, и дело именно для тебя, и в точности такое дерево за окном, какое… ну, какое надо.

Она говорила «поискать», а лет через десять будет говорить «потерпеть», а ещё потом — «ещё поборемся», в лучшем случае. Я слушал её тоненький голос с сочувствием, но стараясь не улыбаться. Сочувственная ухмылка — вот всё, на что я был способен. От которой эта девочка резонно пустится наутёк. Она была такая тоненькая, недокормленная, хмурая, как гопница, и серьёзная, как мальчики Достоевского. Каким я никогда не был.

— Только зубы покрепче стисни, — промурлыкал я, — выстроим дом, выстроим дом… Нет, дело во мне. Я классический лишний человек. Лишних людей в школе ещё проходят?

Она скривилась.

— Ну вот. Понимаешь, Катя, современный мир для меня слишком жёстко сегментирован. Либо ты демократ, либо красно-коричневый. Либо культурный человек, либо фанат Летова. Либо «кушать», либо «есть». Либо, прости, пидор, либо натурал. Люди сбиваются в кучки и знать не знают, что происходит в кучке по соседству. И не желают знать. Очень агрессивно не желают, кстати. Не знаю, может, мир и всегда был таким. Но мне от этого душно. Некуда прибиться. Да и расхотелось прибиваться.

— Одному лучше.

— Это смотря в какой позиции.

Я поперхнулся. Сказанное прозвучало тёмным, но по-видимому неприличным намёком.

— В простонародье меня отталкивает неимоверная душевная грубость, — поспешил продолжить я, — в интеллигенции — неимоверная трусость, офисные работники любого звена — сплошь какие-то андроиды, лиц творческих профессий я всегда презирал, военных сторонился, к блатным питаю предубеждение, а бандиты предубеждены против меня. Из ближайших друзей юности один подался в священники, другой — в депутаты, оба меня в упор не узнают, хотя и по разным причинам. Профессия моя смехотворна, а личная жизнь не подлежит описанию цензурными словами. Зачем тебе торопиться жить?

— Просто вы уже старый и сдавшийся, — сказала она безмятежно. — У меня всё будет по-другому.

— Хотелось бы верить.

— Вы все так говорите. На самом деле вам, взрослым, больше всего хочется, чтобы и с нами, детьми, случилось бы то же самое.

Я не смог окоротить нахалку. Докурив, мы крадучись разошлись: Катя по лестнице вверх, чтобы пробраться в жилые комнаты, а я по лестнице вниз, чтобы через кухню выскользнуть вон. Двумя пролётами ниже выяснилось, что чёрные лестницы пользуются популярностью: приглушённый, полный тайн разговор преградил мне дорогу. Возвращаться не хотелось, идти дальше было неловко. Делать нечего: я присел на ступеньку, пригорюнился и стал подслушивать.

— Чего уж проще, Елена Юрьевна, — говорил угрюмо-спокойный мужской голос. — Нас нет, а мы в это не верим. Вы хоть отдаёте себе отчёт, в какой комедии участвуете?

— Человеческая жизнь не может быть комедией, — отвечала женщина: интеллект плюс обеспокоенная нежность. — Неужели все страдания… все мечты… И мы не заслуживаем лучшего? А если не лучшего, то хотя бы того, чтобы к нам относились серьёзно… И не высмеивали невыносимое.

— Да? Из-за того, что у вас есть муж и ребёнок, и собака, и мама на пенсии, и всё это на вашей шее? Своя ноша застит глаза, верно? А если бы вы были другой, в совсем других обстоятельствах? Смотрели на Елену Юрьевну со стороны?

— Я не из-за обстоятельств такая, какая есть, и другой не стану. И не буду смеяться только из-за того, что всё перепутано.

— Конечно. Незамутнённым и чистым бывает лишь зло.

— И вы на стороне зла лишь потому, что не любите нюансов? Неужели вы ничего не чувствуете?

— Мир принадлежит тем, кто ничего не чувствует.

— Судя по вашему отношению к миру, вряд ли он вам нужен.

— Ну так скажите, что мне нужно.

Мужской голос стал совсем низким, вкрадчивым, и я подумал, что попал в свидетели извращённой и странной, но всё-таки прелюдии. Теперь он её поцелует. Сто против нуля, поцелуй продлится. А я буду тут сидеть — спасибо, что не в кадре, — дурак дураком.

Но внизу было тихо, а потом оба неожиданно засмеялись. Я подумал, что цыпочка не так проста. (Из списка К. Леонтьева здесь уместнее всего значение «доверчивый».) У неё был такой трогательный, такой приторно-ангельский голосок — сразу слышно, что блондинка. С душой и принципами.

— Вы меня дразните, дразните, — серьёзно говорит она, — а загони вас в угол и спроси «зачем», ответить-то и нечего. Просто для вас это единственная приемлемая форма человеческого общения. Вы боитесь пафоса, а он вам мерещится везде, где нет ухмылки, да? Без шуточек, как без брюк. Вы очень одиноки. — Она умолкает. — Мне так жаль.

— Конечно, вам жаль. Потому что в глубине души вы знаете, что жалость — это последнее, в чём я нуждаюсь.

И вновь оба не то что смеются, а прямо-таки ржут. Ну, вы даёте, педагоги.

Шизофреник

Ужасные слова они говорили. Я ведь понимал, что всё это на благо и, наверное, необходимо, и если сам я, например, лечусь скорее добровольно, чем принудительно, то нежелающих общество вправе заставить, превентивно обезопасив себя от потенциального убийцы или самоубийцы в моём лице, если бы я не желал. Я всегда шёл обществу навстречу, тем более что другого пути для меня и не было, но с замиранием и трепетом думал о судьбе тех, кто отвергал и не поддавался: о непримиримых, буйных, саморазрушителях. И вот теперь в эфире уважаемой радиостанции почтенные деятели, культурные столпы общества, обсуждая новый закон о принудительном лечении наркозависимых, признавали, и соглашались, и сдержанно одобряли — и пусть они были деятели и столпы, их сытые голоса звучали весомо, как у директоров мясокомбинатов.

Конечно, я знал, что от наркотиков сгорают быстрее, чем от водки, и государство должно следить за их оборотом в оба, и потребители тоже рано или поздно попадут под раздачу.

При необходимости государство отправляет таких, как я, в газовые камеры; наверное, это бесчеловечно, зато честно (хотя, по исследованиям, малодейственно, процент душевнобольных от общего числа населения через какое-то время восстанавливается на прежнем уровне), да, простите. Я ведь знаю про себя, что никогда не поправлюсь, и то, что меня, несмотря на это, лечат и обеспечивают пенсией, вызывает такой ужасный стыд; одно то, что моя вина перед людьми и историей неискупима, ещё и бюджету убыток — а мало ли кому, из числа тех, кому действительно можно, можно было бы помочь.

Совестно признаваться, но я бы предпочёл быть наркозависимым, чем тем, каков я есть. У меня были бы другие тревоги и жалобы; вот хоть этот закон — я, наверное, негодовал бы и скрывался, пустился, быть может, в бега — весь мир открыт тому, кто не боится мира, — и я был бы другим, иным, тем, кто сжимает кулак в ответ на притеснение и всем сердцем верит, что его притесняют… что тот, кого притесняют, — это он.

Моя мать не смогла с этим смириться. Она считала себя проклятой, но не виновной и отказывалась понимать, за что. Человек с религиозным сознанием, проникнутый знанием о первородном грехе, счастливо избежал бы этой ямы, но мама рухнула в неё с размаху, и чем глубже она падала, тем глубже яма росла, пока наконец не поглотила её где-то в земле антиподов. «За что? — повторяла она. — За что?»

Бедняжки наркозависимые наверняка знали, «за что», и я от души надеялся, что их это сможет утешить. Они убегут, как я уже упоминал, и скроются, или пойдут на муки с высоко поднятой головой. У них всегда будет выбор.

Я затосковал, забегал по комнате. От этой глухой тоски с вкраплениями ужаса спасение было в одном: домашнем труде. Но полы я сегодня уже вымыл (и трижды — в кухне и коридоре), сантехнику и плиту надраил, пыль протёр, обед сварил, бельё и полотенца поменял и выстирал — а выстиранное, чтобы гладить (я побежал, пощупал), ещё не просохло. Мыть каждый день окна, не вызывая подозрений, я не мог. Господи, как выглядит в глазах соседей человек, ежедневно намывающий окна? Даже если замечать это они будут не каждый день (ну да, как же), всё равно кто-нибудь заметит раз, другой, и вскоре начнёт следить пристально, просто из любопытства — и неудивительно, что тот, кто начал смотреть, рано или поздно что-то да увидит, что-нибудь такое, чего я вовсе не собирался показывать.

Страшные воспоминания, страшные предчувствия не давали мне дышать. Я поспешно оделся и вышел.

И Гриега

Младшим братом быть прикольно, если старший брат у тебя нормальный. Быть младшим братом такого поганца, как мой, — недухоподъёмно. Бывают такие подвиги. Которые вызывают скорее отвращение, чем восторг. Поднимать из лужи пьяного, закрыть своим телом прорвавшуюся фановую трубу. Ежедневный бытовой героизм, на который всем насрать.

И потом. В отличие от фановой трубы. Поганец никогда не переходит к откровенным действиям. Ты ничего не можешь ему противопоставить или подумать о средствах защиты. Потому что он злоумышляет молча. Нет, гад орал на меня охотно и помногу, но умел не проговариваться. Он не выкрикивал вместе с ритуальными угрозами свои подлинные намерения. «Я тебя сгною!» — вопил, например, он, но я. Так и не узнал, до того, как стало поздно, что у него не только был конкретный план, где именно меня сгноить, но он и предпринял к его реализации определённые шаги. Я плохо понимал, что происходит. Даже когда меня втолкнули в милицейскую развозку, в кучку таких же бедолаг. «Это для твоей же пользы», — сказал поганец на прощанье. Волчья ухмылка на его роже. Очень хорошо показывала, о какой пользе идёт речь. О чьей, если уж прямо.

С разных концов города нас свезли в какую-то заброшенную фабричную архитектуру. Три десятка ошеломлённых, схваченных без предупреждения, севших на измену торчков. Самому младшему было пятнадцать, и его сдали родители, самому старшему — пятьдесят, и его сдали дети. Кроме пристрастия к веществам и наличия обеспокоенных родственников у нас не было ничего общего: студенты, тунеядцы, творческие личности, мелкие барыги, владелец успешного бизнеса. После молниеносного медицинского осмотра и анализов нас обрили, выстроили и снабдили каждого зелёным вещмешком, в котором лежали:

1) детское мыло;

2) хозяйственное мыло;

3) бритвенный станок;

4) вафельное полотенце;

5) пара семейников;

6) пара серых хб носков;

7) зубная щётка (зубной пасты не было);

8) четыре пачки печенья «Шахматное» (не подозревал, что ещё выпускают печенье в такой старорежимной брикетной упаковке);

9) брошюрка «Вернись!», содержание которой, полное угроз, не слишком ловко подделывалось под увещания.

Для прибывшего начальства провели перекличку. Некоторые не сразу. Откликались на свою фамилию. Командовал парадом давно отставной подполковник, который выглядел настолько соответственно типажу. Что казался карикатурой: крепкая шея, орлиный взор, зычный голос. Он сверялся со списком и погаркивал. Когда доползли до последней фамилии, подполковник скроил страшную рожу. Было видно, что готовится произнести речь. Но он не сразу решил, как к нам обращаться. Солдаты? Курсанты? Заключённые? Все эти категории граждан были бы жутко оскорблены подобной профанацией. Наконец он выбрал.

— Кон-тин-гент! — пролаял он. — Я подполковник Лаврененко! Лаврентий Палыч! Вам предстоит пройти под моим руководством Курс Трудотерапии и Социальной Адаптации! На природе! Вдали от соблазнов Большого Города! Где Свежий Воздух, Свиноферма, Россия и отсутствует Мобильная Связь! Это всё пустяки, орлы, не робейте! Я сам живую свинью впервые в жизни увижу! Помните главное: если ты Бежишь от Трудностей. Они тебя всё равно Догонят! И наподдадут! По Жопе! Вопросы есть?

— Домой можно забежать за лекарствами? — спросил самый наглый.

— Медикаменты и обмундирование Прибудут в Пункт Назначения в своё Время!

Со всех сторон раздались панические вопли. «Какое обмундирование?» — «А сигареты?» — «Я боюсь животных!» И даже: «У меня сессия!»

— Что ж, и без книг совсем? — чирикнул кто-то.

Подполковник Лаврененко перевернул список личного состава вверх ногами и занёс ручку.

— Ну? Какая нужна Книга? — спросил он. Угрюмо напирая на единственное число.

— «Робинзон Крузо», — сказал я.

Авторы эксперимента старались подчеркнуть гуманистическую составляющую, а его исполнители благоразумно сделали ставку на дисциплину. Мы ни в коем случае не трактовались как зеки — и, с другой стороны, следить приходилось в оба. Охране, возможно, был отдан приказ никого не бить — но также приказ прекращать истерики. Приказ довезти в целости — и приказ довезти. В словосочетании «принудительное лечение» акцент можно поставить и так и сяк; его и ставили по обстоятельствам. А обстоятельства могли вдохновить только святых или садистов.

В наглухо задраенном вагоне поезда я прибился к двум самым крепким в партии мужикам: леворадикальному художнику и коммерсу. Коммерс был уверен. Что жена сдала его по наущению конкурентов. И терзал указаниями мобильник, пока тот. Не сдох. (Э! быстро они передохли, наши телефончики. Но там, куда мы ехали, — сказал подполковник, — связи всё равно нет. Трубы даже не стали отбирать.) Художник не расстраивался вовсе, сказав. Что свободное искусство плюёт на засовы. И, во-вторых, он всё равно сбежит.

— Ты уясни, Григорий, — объяснял он коммерсу, — если ты сегодня здесь, а завтра — в Австрии, так ли важно, где ты на самом деле? В самолёте?

— И как это я могу завтра оказаться в Австрии? — интересовался коммерс, прибандиченный тип лет тридцати пяти, уже с пузом и залысинами, в перстнях, в кожаном пальто.

Удивительно и смешно. Как реальные, живые люди оказываются в конце концов неотличимы от образов, известных по фильмам и картинкам. Художник Киряга был воплощением старорежимного андеграунда: объёмный, неряшливый, в фенечках и армейских говнодавах. Доктор Гэ (его не спрашивали, «Геббельс» или «говно», а сам он с объяснениями не лез), Жора и Упырь выглядели в точности как украшающие страницы «Афиши» фрики. Наш вождь, подполковник, казался подполковником в кубе. Я не понимал. Что над чем здесь издевается: жизнь над искусством или искусство над жизнью.

— Австрию я для примера привёл, — говорит Киряга. — Можно и без Австрии обойтись. В каждый момент своего бытия ты находишься там, где желаешь находиться. Это учит проходить сквозь стены.

— Да-а?

Любой из нас был бы очень не прочь пройти сквозь стены. По вагону тихими крепнущими волнами гулял ужас. Руки себе ещё никто не начал грызть — но и отпетых черновых было не так много. Обещанные подполковником лекарства не приближались. Отрезанные линией горизонта.

— Ты концентрируйся, Григорий, и старайся ни о чём не думать. В этом вся трудность. Человек не хочет признать, что не в мозгах у него концентрация. Человеческие мозги такие сопельки, что их и напрягать не стоит — бесполезно. Дух напрягай! Жизненные силы! Активизируй позицию!

— Меня тошнит от людей с активной жизненной позицией, — бросаю я.

— А ты мал ещё, чтобы тебя от жизни тошнило. Только свою порцию к носу поднёс, как блевать затеял! От одного запаха! Ты погляди, Григорий, какие мы нежные выросли на постсоветском пространстве.

— Я бы сам давно изблевался, — говорит коммерс, — но у меня семья, дети.

Вспомнив о супруге. Он меняется в лице. Весело представлять, какие. Казни обрушатся на бедную женщину. Я хихикаю.

— Насчёт тошнить, — говорю упрямо. — У вас это с возрастом уже в обмене веществ, всякая дрянь. А я пока не могу несвежее. И вообще: пусть с возрастом меньше блюёшь, зато понос пробивает.

— Да-а, Гарик, — говорит Киряга. — Нет, Гриш, погоди. — Он хватает за руку коммерса, который вознамерился отвесить мне плюху. — Зуботычинами это не лечится.

— Ещё как лечится.

Тут же в другом конце вагона кто-то припадочно заверещал, раздались мат и сочные звуки ударов, всё стихло.

— А? — говорит коммерс торжествующе. — А, Киряга? Лечится?!

Киряга чешет репу.

— Это не лекарство. Это аргумент. Такими аргументами безногих летать заставляют. Но то, что он полетел, ещё не значит, что ноги выросли.

— Не ноги, так крылья, — ржёт Григорий.

— Кстати, о лекарствах, — говорю. — Неужели ни у кого нет нычки?

Мужики стонут в тональности «кто ж знал».

— При свиноферме, — предполагаю, — может, деревня какая? А у деревенских — ханка.

— У деревенских сейчас даже самогона нет, — говорит Киряга. — Совсем обленились.

— А кому там гнать? Трём старухам?

— Не скажи, Гриша, старухи разные бывают. Вот знал я одну бабку в Новгородской области: песня, не бабка. И всё у неё путём: и корова, и огородец, и аппарат…

— Ты разве не слышал, что сейчас сельское хозяйство поднимают? Вымерла твоя бабка. Вместе с коровой и аппаратом.

— Такие бабки не вымирают. Это национальный архетип.

— А архетипы, значит, не мрут? Ещё как мрут. — Коммерс мрачнеет. — Уж повидал я, поверь.

После поезда мы поехали на двух грузовиках. Которые покорно и безразлично, как замученные лошади, преодолевали подмёрзшие колдобины дороги. От мокрого мёртвого леса по обе стороны веяло бедой, горем. Ободранные ёлки с трудом поддерживали мрачное небо, но вообще-то было видно. Что всей этой земле плевать, упадёт небо на неё или нет.

На открытом пространстве, куда мы наконец выбрались, стояли свежеподлатанные хибары: бараки, хлев. В них тоже была смертельная усталость, её безразличие. Какой-то мужичонка брёл с вёдрами к колодцу. Раз он шёл к колодцу, вёдра были пустыми — но выглядели как полные. Та же истома безнадежности плескала в них, тянула к земле.

Мы выгрузились.

Мы таращились вовсю.

— Не советую бежать, — весомо сказал подполковник. — Вокруг тайга.

— Не так уж долго мы ехали, чтобы в тайгу приехать, — вякнул кислотный заморыш Жора.

— Разговорчики в строю! — Лаврененко неожиданно хмыкнул. — Не так ты, думаю, хорошо учил географию, чтобы знать, сколько ехать до тайги.

— Сколько миль до Вавилона? — пропел Киряга. — Можно дойти при одной свече…

— Кирягин!

— Молчу, мон женераль!

— Романов! Что у тебя с обувью?

Я смотрю на свои кроссовки, которые на глазах перестают быть модными. Утопают, вместе со мной, вглубь родины, в навоз и глину.

— Кажется, мне пора обновить свой гардероб.

— Ты будешь обновлять себя, — говорит Киряга.

— В солдате всё должно быть прекрасно, — говорит подполковник.

— Да не солдаты мы, — скулит Доктор Гэ. — Мы антисоциальный элемент.

— Ты был антисоциальным элементом, — отвечает подполковник, крепко упирая на прошедшее время. — Ты им больше не будешь. Ты будешь Личностью и Членом. Общества.

— Да понятно, что не компартии Чили.

— Компартию Чили, — говорят подполковник и Киряга в голос, — не тронь.

Свиней на ферме не оказалось. (И сама ферма не оказалась фермой.) Поскольку все, начиная с подполковника. Более или менее подготовились в душе к встрече именно со свиньями. Контингент почувствовал себя едва ли не обманутым. Тщедушный мерин, худосочная корова, анемичная тёлочка, пять облезлых овец, клетка с вялыми кроликами, куры, которые не кудахтали, и ответственный за всё мужичонка Пётр, быстро сообразивший, что морду нужно делать не наглую, а идиотически безучастную. Подполковник осмотрел живность, наливаясь румянцем и гневом.

— Почему вид такой дохлый? Не кормишь?

— Так… это…

О где вы, безбрежные свинячьи стада! Тёлка смотрела на подполковника умоляюще; мерин — как с того света.

— Это так ты, падла, осуществляешь довольствие и ветеринарное обслуживание войсковых животных? Давно по рылу не получал? Кирягин! Назначаю тебя старшим по гарнизону животноводом! Отбери себе сопляков поумнее, и чтоб за неделю порядок навели! Пока эти кони копыта не кинули!

— Нам бы тоже пожрать не мешало, — вставил Жора. В отличие от большинства, он не потерял аппетита.

— Так. Что с кухней?

— Баба моя на кухне, — отрапортовал Пётр. — Это… кухарит…

— Так накухарила чего?

И в общем да, накухарила. Мы наелись супа (хотя, может, на него и пошёл какой-нибудь почивший в мучениях кролик), разместились в бараке — и жизнь неуловимым движением вошла в новое русло. Странная вещь: только что тебе казалось, что ты умираешь, и всё происходящее происходит не с тобой — но вот уже лопаешь кашу, слушая, как озабоченный Киряга громогласно составляет список необходимых ветеринарных мазей, и уже кто-то с грехом пополам пилит дрова, драит полы, носит воду — и Доктор Гэ, высокий парень с нервным лицом, почти привычно смотрится в сапожищах и с лопатой. И в лагерях, понял я. Живут люди. И со СПИДом живут. И с раком. Живут, и мало кто вешается.

Конечно, те. Кто в поезде бились в истерике. Так просто сдаваться не собирались. У них и выхода-то не было. Когда человек привыкает решать истерикой все проблемы, другие рычаги воздействия у него атрофируются. Охранники ржали и поколачивали — но через некоторое время вопли, жалобы и слёзы возобновлялись. Я бы и сам поплакал. Но меня припрягли таскаться с тетрадкой за Лаврененко, затеявшим инвентаризацию.

Добра на складе оказалось достаточно: тут тебе и сапоги, и вилы, и макароны. По мере составления описи я обживался в новом мире, примерял его на себя. Мне даже понравились толстые казённые ватники. Особенно когда Лаврененко разрешил. Взять один немедленно. В городской куртке я страшно мёрз.

— Завтра придут лекарства, врач, — гудел подполковник. — Не боись, орлы, наладится. И ты мне, Романов, ещё скажешь большое человеческое спасибо… Посмотри-ка, что в тех коробках… Добавки для похудания? На хера нам здесь добавки для похудания, вы и так все как жерди. Ладно, пиши. Сменяемся с деревенскими на варенье. Да, поблагодаришь Лаврентия Палыча за науку, не сомневайся. А это что такое?

— Чулки.

— Какие чулки?

— Чёрные, с кружевным верхом.

Я подтянул коробку поближе, достал несколько упаковок чулок и передал подполковнику. Мы смотрели то на них, то друг на друга. Оторопь и недоумение на лице Лаврененко. Стали претворяться в брезгливость. «Вы чего, Лаврентий Палыч, — сказал я упавшим голосом. — Ну ей-богу. Это шутка какая-то».

Продолжение шутки привезли наутро обещанные грузовики. Грузовики приехали, но не с лекарством. Собравшись на построение, мы зачарованно следили. Как из недр транспорта вылезают девчонки в военной форме и лейтенантик с папочкой в руках. А потом Лаврененко орал: «Ты кто такой? Куда ты мне баб припёр?», а лейтенантик чуть не плакал: «Разрешите доложить, товарищ подполковник! Это не бабы! Это бойцы экспериментального отряда! Прибыли на место прохождения службы… согласно… имею письменное распоряжение… адрес… всё как положено…»

— Уматывай!

— Куда же я умотаю, товарищ подполковник? Вон у меня приказ…

Лаврененко ответил, куда, но тут встрял водитель:

— Дорогу, это, развезло. С грузом назад не проедем. Сюда, это, еле добрались, обратно никак. И это, маршал, поправиться бы… как космонавты ехали… по луне то есть…

— Ты у меня не поедешь, космонавт, — отрешённо сказал Лаврененко. — Ты полетишь.

Контингент безмолвствовал. Вместо врача, санитаров и грузовика с лекарствами, посредством которых нас должны были возвращать. К нормальной жизни. По специально разработанной щадящей программе. На ферму прислали пробный взвод девах для пробного военного публичного дома. И такая щадящая программа нашлась где-то в недрах. Один знакомый говорил мне, что с этой осени девчонок тоже. Стали призывать в армию. Я ему тогда не поверил. Да и кто бы в такое поверил: девки идут служить в армейские бордели. Даже у министерства обороны есть. Пределы фантазии.

Корней

Змеиное шипение вокруг нас не стихало ни на минуту: как от земли шло, из-под ближайших кустов, ползло туманом. Я его слышал ушами, хвостом, всеми чувствами, но держался с тихим достоинством, как и положено на похоронах. Хвост опустил, нос опустил, свесился у Принцессы под мышкой скорбный и безжизненный. «Шавку-то свою не постеснялась на кладбище привести! — шипело вокруг. — На каблуках-то каких! Спеси-то сколько! Димочка бедный, какие скандалы на кафедре выносит! Уволить? А как её уволишь? С такой-то семьёй? Бу-бу — бу… Бу-бу-бу…»

Я повёл на сплетницу хвостом, послал флюиды. А! Подлый язык! Нет на свете собаки, которая желала бы, чтобы твоя родословная была и её родословной! Знаю, кто там тишком исходит грязью, а завтра подойдёт с улыбкой и скажет: «Сашенька». Всех вас знаю, всю вашу вонь! Скорбят они, блюдо на лопате! И что же, по-вашему, собака не может тоже поскорбеть, проститься и покаяться?

И вот, я вспомнил, что, когда видел Виктора в последний раз, дал зарок его укусить. А теперь он, тяжёлый и грустный, лежал в гробу, и мне становилось всё неспокойнее от запаха гроба и собственных мыслей, но никакого особенного покаяния я не ощущал. Не мы же его в гроб определили.

И вот, стоим, Дмитрий Михайлович стоит рядом и убито смотрит, как гроб плывёт к могиле, как комья земли плывут в воздухе: всё так медленно, медленно, будто понарошку. Мочливая и грязная осень сменяется колкой зимой, а мы на том же месте вросли пеньками. Я даже вздрогнул, когда Принцесса наконец развернулась и двинулась. Слава богу. А то у меня душа уже подошла к носу.

Дмитрий Михайлович побрёл с нами. Он помалкивал, и его растерянные глаза, когда он на меня глянул, смущённо потупились. Чего? И ты туда же? Тем море не испоганилось, что собака лакала.

Или это тягостные тайные мысли давили его изнутри. Бедный, наш завкафедрой не предназначен природой к борьбе, с тайными мыслями — в особенности.

— Кому понадобилось его убивать?

— Так, хулиганьё какое-нибудь.

— А вот следователь говорит, что собранные улики не позволяют исключить мотив политической или… или личной вражды.

— И что? — огрызается Принцесса. — Может, Митя, это я с ножичком вечерами бегаю?

— Саша, зачем так, — бормочет Дмитрий Михайлович и погружается в раздумье. Но быстро выныривает. — Следователь говорит, что это могли быть неонацисты.

— Когда ты успел сдружиться со следователем?

— У Вити визитннца в кармане была… Они всех обзвонили.

— Я предупреждала, что от визиток одни неприятности.

— Неонацисты ведь способны на убийство?

— Надеюсь, что способны. Но подумай сам, можешь ты вообразить неонациста, который читает Витин журнал?

— Он мог и не читая ощутить инстинктивный антагонизм.

— Да, — нехотя соглашается Принцесса. — В таком случае неонацисты определённо мудрее нас.

— Просто у них развита интуиция. Учитывая, в каком напряжении моральных и нервных сил они постоянно пребывают.

— Ты считаешь, что они действительно напрягаются?

— А ты не считаешь? У них же кругом враги, и они — враги для всех кругом. Помножь свою вражду на чужие отторжение и ужас — ведь это ад. В аду невозможно храбриться до бесконечности.

— Митя, перестань. Энергия ненависти — самая сильная. Чем больше тебя ненавидят, тем оправданнее зло, которое ты творишь. Чем ледянее одиночество, тем спокойнее совесть. Пафос лютого сердца в чём? В том, что на фоне обычных сердец оно одно достойно сострадания. На этом построена вся эстетика СС.

— Я думал, эстетика СС построена на гомосексуальности.

— Вот и всё, что мы знаем об эсэсовцах.

— Дэн? — удивляется Принцесса. — И ты здесь?

— Да, — без выражения говорит наш хахаль, на которого мы с ходу налетели. — Мы дружили.

И вот, Дмитрий Михайлович довозит нас всех на своей драндулетке до города и, высадив по требованию, едет дальше, на поминки. Мы стоим на улице посреди разгула стихий, и лапы, между прочим, мёрзнут.

— Я там никому не нужна, — говорит Принцесса, — а ты чего не поехал?

— Тоже не нужен. Не люблю поминки. Поедем ко мне? — спрашивает он всё так же без выражения.

И вот, смотрю, слушаю. Наш хахаль парадно — похоронно одет, выглядит заторможенным, а под заторможенностью у него — страшное напряжение, словно кто сидит внутри и жилы потягивает. Такое бывает, когда теряешь лучшего друга. (Неужели наш удалец дружил с этим отварным ничтожеством?) Но я также смотрел в свете взгромоздившегося в нашу жизнь Алексея Степановича Лёхи, которого ролю как потенциального нового не стану умалять. Принцесса, правда, слишком злобилась, чтобы об этом подумать. Но рано или поздно она подумает: когда Лёха предпримет Попытку или, тем более, когда не предпримет.

Наш хахаль, ничего ещё не подозревая, держал себя в руках. Но его время на глазах истекало, и когда в такси я положил морду ему на колено, мне стало грустно и жаль дурака. А он, как назло, гладит меня и говорит: «Чего сопишь, брателло? Прорвёмся».

Херасков

Я бы уже не смог заставить себя писать серьёзно. Поэтому бросил стихи. (Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.) Ужас простых сердец перед тотальной иронией вполне оправдан: эта привычка въедается и всё разъедает. Но сплошь и рядом выбираешь быть съеденным внутри, чем сожранным извне. Как червивый гриб, если бы он мог выбирать. У червивого гриба, по крайней мере, остаётся опрятная внешность.

При этом простые сердца ещё и грубы. («Прибавлю, что это слово "простой" имеет в нашем языке такое множество значений, что его употреблять надо весьма осторожно, если хочешь быть ясным; простой — значит: 1 — глупый, 2 — щедрый, 3 — откровенный, 4 — доверчивый, 5 — необразованный, б — прямой, 7 — наивный, 8 — грубый, 9 — не гордый, 10 — хоть и умный, да не хитрый. Изволь понять это словечко в точности! За это я его не люблю». К. Леонтьев — И. Фуделю, 1891.) Я бы мог заявить, что их грубость — вовсе не панцирь, что они грубы насквозь и их корка неотличима от сердцевины, что иронией защищается тот, кому есть что защищать, что своеобразное модернизированное целомудрие… что уроки истории вообще и XX века в частности… и бу-бу — бу, бу-бу-бу… Какая разница, стихи всё равно ушли.

А вот Виктор, напротив, был апофеозом искренности, что постоянно выставляло его на посмешище. Когда он обвинял кого-либо в имперской безнравственности, невозможно было удержаться и не ответить, что имперская безнравственность предпочтительнее либеральных штампов ровно настолько, насколько Пушкин предпочтительнее Надсона. Когда у него вырвалось (по его замыслу афоризм): «лучший из миров — это американский паспорт и русская культура», — желающим даже не нужно было смеяться вслух: эффектней, чем насмешками, они добили оратора жалостью, попыткой замять конфуз. Я сам, на правах старого друга, ни разу его не пощадил. (Какой пощады от меня мог ждать человек, который говорил об Александре Зиновьеве: «Зиновьев просто сумасшедший».) Не пощадить человека, который постоянно, чуть ли не назойливо подставлялся.

Всё же на свой лад он был последователен, и неожиданно я понял, что гораздо больше того, что он говорил, меня бесила сама манера говорения. Когда я мысленно убрал эти идиотские «да», интонацию «is it?», мысли Виктора зазвучали для меня человечнее. (Проблема звучания. Я возненавидел, например, Бродского, просто услышав, как он читает свои стихи в каком-то фильме. Тем сильнее возненавидел, что автор, казалось бы, в своём праве.) Что, например, я мог противопоставить его мысли, что идея империи сводится к идее централизации? Только атмосферу, флюиды. Виктор с отвращением говорил о русском провиденциализме, желании во всём, что происходит с тобою лично или со страной, усмотреть длань Господню. Как было не понять это отвращение? После всего, что произошло со страной и тобой лично? Но он отвращал лице свое и от коммунистов, честил их как мог — а поскольку интеллектуально мог не очень, оперировал главным образом подлогами. Тут тебе источник зла, безысходность, идея бесплатной колбасы как презумпция коммунизма. Эта колбаса меня тогда взбесила («коммунизм обещает не столько жратву, сколько её справедливое распределение», — распинался я). Защищая, кстати, вполне чуждое мне учение. В чём тоже был нюанс: никогда Виктор и ему подобные не вставали на защиту чего-либо подлинно чуждого справедливости ради; самые честные из них даже перестали наконец поминать Вольтера. Виктору справедливость вообще казалась чем-то излишним, какой-то сверхкомплектной сущностью, равно как и милосердие. Это с лихвой заменялось демократическими процедурами и гражданским самосознанием. Вещи, которые — как ни крути — нельзя заменить ни на что другое, либо открыто изгонялись, либо игнорировались, либо их старательно низводили (отряд: чудачества, подотряд: прихоти) до вещей пристойно-отстойных, вообще-то простительных, но где-то там, в иных эпохах и обстоятельствах, и обязательно — в ином месте. Неприязнь к метафизике, порождённая страхом перед нею же, была почти партийным билетом, масонским рукопожатием; по ней опознавали этих и тех не хуже, чем по артиклю в выражении «эта страна». («Не понимаю, почему они бесятся, ведь это всего лишь как артикль, да?» Ну ещё бы. Как слово «жид» — всего лишь обозначение вероисповедания. Почему-то нет на свете силы, которая очистила бы его от коннотаций.)

Но мать-перемать, неужели же я скажу доброе слово о тех, кто делал метафизику своим не столько знаменем, сколько топором, — а то и подтиркой, затычкой в любую щель! Одни с артиклем за пазухой, другие с жидами наперевес! Среди тех и этих я не мог найти человека, да и неизвестно, искал ли.

Врагов себе нужно выбирать не по вкусу, а по плечу. Оп-ля. Только на похоронах, когда ты слаб, как тряпица, я задумался о причинах моей вражды, и о том, как эти причины были постыдно надуманы. Мне не хватало настоящего врага — такого, кого не было бы позором ненавидеть, птицу большого полёта. Гиганта. Красавца. Человека недюжинных интеллектуальных и моральных качеств. Чтобы можно было поверять и равняться. Подражать, стараясь переплюнуть. В манере завязывать галстук, например, неспешно улыбаться, покидать на рассвете весёлый дом. Ты когда-нибудь покидал весёлый дом на рассвете и в любое другое время суток?

Сейчас я старался не глядеть по сторонам и дышать ровнее. Возможно, люди вокруг и недостойны быть моими врагами, зато я для них отборный враг: сорванец с виселицы, поклонник победоносного насилья, молодой человек дурных правил. Ничейный. До наглости прекрасный. Чужая ненависть — это стена, на которую опираешься, чтобы не рухнуть. Я был благодарен, как же иначе: то, что любой из этих трусов, стань он на мгновение ока сильным и смелым, скрутил бы меня в бараний рог, помогало держать осанку.

Когда в расходящейся толпе я внезапно увидел Сашу — задранный нос, прямая спина, собака под мышкой, невзрачный педант в очках почтительно рядом, — что-то во мне сломалось. Теперь я знал, что не отступлюсь, что пожертвую всем: понимая, что жертвовать — бессмысленно и недостойно, не отступать в данном случае — извращённая отвага сильно сродни малодушию. Бац на колени, «останься со мной». Где кабак, там и мой дружок. Дураки да бешены, знать, не все перевешаны. Которая рука крест кладёт, та и нож точит. Судьба не хуй, в руки не возьмёшь. Нам легче от смеха и мы никому не помеха. Ха и так далее, конец цитате.

К. Р.

— Мне понравился ваш племянник.

Он мне действительно понравился: нагловатый спокойный парень в хорошей физической форме, наверняка паршивая овца в семье. И Анна Павловна прекрасно понимает мою шпильку (нелепая вещь намёк, который не обидел, потому что его не поняли), её лицо становится ещё благостнее и мудрее.

— У Дениса непростой характер, но он образованный, интеллигентный человек.

«Вот так!» — говорит её взгляд. «Не верю! — огрызается мой. — Интеллигентный! Школу в детстве каждую четверть поджигал, или всего лишь ежегодно?»

— Некоторый нигилизм в его поколении — это часть защитной реакции.

— На что?

— На политическую обстановку в стране, — любезно сообщает Анна Павловна. Как она умеет издеваться, не издеваясь.

Ну да. Будет такой волноваться из-за политической обстановки. Я приподнимаю брови. «Это вы не волнуетесь, многоуважаемый, — говорит ледяной взгляд завуча. — А у молодых людей есть все причины и даже желание отвечать за собственную страну».

— А у Базарова было желание отвечать за страну?

Анна Павловна смотрит на меня как на ученика или барана. Ни один учитель русского языка и литературы во взрослом разговоре с претензиями не придумает сослаться на русскую литературу. Место русской литературы — за партой и в библиотеке, на юбилейных плакатах и научных конференциях, вдали от взрослых претензий. Потому что русская литература — это, конечно, очень хорошо. Но взрослым ответственным людям приходится иметь дело совсем с другими реалиями.

— Мне кажется, — продолжаю я, — в русском нигилизме политика вообще всегда притянута за уши. Русский нигилизм отвергает существующий порядок вещей лишь потому, что тот под рукой. На деле ему не нравится, что вещи находятся в каком бы то ни было порядке. И наследники Базарова — не советские комсомольцы, а советские панки. Вы ведь не думаете, что советские панки противостояли конкретно советской власти?

Анна Павловна не думает и даже не слышит.

— И это здравая позиция. — Я придаю своему голосу лекторскую весомость. — В современную эпоху, и не только в России, и, возможно, не только в современную эпоху, иметь какие-либо политические взгляды означает дать возможность манипулировать вами лицам, для которых политика — профессия или инструмент. Не обладая необходимой полнотой информации, вы не можете ответить на вопрос qui bono — главный для уяснения содержания конкретных политических мер и мероприятий — и практически всё вынуждены принимать на веру. А ещё заметьте, как легко использовать человека, у которого есть убеждения, но нет информации. Да даже если бы и была — неужели он бы ей поверил?

— То есть у человека с убеждениями нет совести?

Я осекся, словно сам выболтал заветное. Но если она это понимает… как же так… Я поспешил скрыть удивление.

— Вы прекрасно сформулировали.

В ответ Анна Павловна, прекращая беседу, которая только-только становится интересной, сухо просит подписать бумаги. Бедняжечка. Знала бы, в каких бумагах фигурирует.

Сплавив братишку, я задышал свободнее и дышал до тех пор, пока не получил очередные инструкции. Контора предлагала, пока что на выбор, а) создать нестабильность, б) отчитаться за расход сумм по проекту «мировое господство». Создавать нестабильность мне предлагали через два раза на третий, но столь откровенной угрозой это ритуальное требование сопровождалось впервые. В рамках проекта я купил себе машину представительского класса, а кто-то — островок, виллу, молодую жену, не важно что: проект «мировое господство» давно превратился в синекуру и заложенный в бюджет грабёж бюджета. Никто не требовал по нему никакого отчёта, за исключением квартального, а в квартальном достаточно было указать в нужной графе потраченные суммы.

Кроме того, мне вменялось наладить/упрочить связи с прогрессивной российской общественностью, предоставить ежегодный список агентов — провокаторов и содействовать слиянию и поглощению, что бы это ни значило.

Кто-то в руководстве рвал и метал. Причины могли быть разные: смена курса, интриги, кадровые перестановки или после совсем уж непристойных трат какого-то одного агента решили щёлкнуть по носу всех остальных.

Я разглядывал запрос, отыскивая в нём почерк новой метлы, следы усилий клеветливого духа, отпечатки пальцев кознестроителей. В отличие от нормальных людей, мы, конторские, лишены возможности посплетничать с коллегами. Я не мог позвонить по телефону и бодро сказать: «Хай, Вася! Не знаешь, что происходит?» — и равно никакой гипотетический Вася, окажись он даже моим соседом, партнёром по гольфу, любовником моей жены, не умел бы перекинуться нужным словом со мной, или хотя бы подмигнуть. Каждый из нас сидит на своей одинокой льдине, в компании с ненастоящим голосом рации и без шанса опознать коллегу в мимобредущем пингвине.

Махнув рукой на отчёт о суммах, я перешёл к агентам-провокаторам и достал копию прошлогоднего списка. Я составлял его по классическому принципу: что-нибудь из телефонной книжки, что-нибудь из атмосферы, а что-нибудь и наобум. И выходило не менее успешно, чем если бы я прилежно таскался по мероприятиям города. Анна Павловна, например, сделай я ей прямое предложение, с негодованием бы его отвергла, и всё же давным-давно была почётным агентом-провокатором и принесла Конторе, сама того не ведая, пользы на три медали. Не покидая своего кабинета, я завербовал даже одного попа — любителя контактов с телевидением — и многих русских патриотов, как нельзя лучше позорящих Россию своими выходками… Эти люди всё делали сами, и я не стал навязывать себе лишний труд, а им — угрызения совести. Единственное, за чем приходилось следить, была ротация.

За окном тем временем повалил снег: весёлый, лёгкий, весь в розовой дымке невидимого солнца. Равнодушная природа сияла, не осуждая моих планов.

Я сложил бумаги в сейф, запер и поехал в одно из омерзительных заведений фаст-фуд на Невском, на встречу с агентом-провокатором.

Да, один-то настоящий агент-провокатор — то есть такой, который знал, что он агент, — у меня был; этого требовал хороший тон.

Трудно сказать об этом Викторе что-либо определённое: человек безусловно порядочный и глупый как пробка, он считал себя преданным нашему общему делу и ни разу не попросил денег — только на свой журнал, с которым носился, как родители с соплями первенца. Симпатичная личность. Во всяком случае, я ему симпатизировал. Я бы мог, пожалуй, использовать его на баррикадах, если бы баррикады появились: конечно, не на этапе строительства, а когда придёт время размахивать флагом. Такие люди не сильны в строительстве, но очень фотогенично падают под пулями.

Я занял столик в углу и с тоскою посмотрел на поднос, который в целях конспирации пришлось перед собой поставить. Инструкция требовала, чтобы встречи с агентами проходили именно здесь, и я всегда появлялся чуть позже Виктора, чтобы не заставлять себя лакомиться помоями всемирной кухни. И сегодня я пришёл чуть позже назначенного, но Виктора не было. Я ждал мучительно долго, посреди тошнотворных запахов и ядовитых детских воплей. Напрасно прождав, поехал домой. В парадной соглядатай в чёрных очках по-кошачьи порскнул у меня из-под ног, в почтовом ящике лежала седьмая по счёту просьба жилконторы предоставить копии каких-то бумаг.

— Неужели так трудно перейти улицу?

Моя потаскушка морщится.

— Туда нужно было идти в среду.

— Да? И где же ты была в среду?

— На похоронах.

— И кто умер?

— Да так, никто. Культурный деятель. Издатель журнала «Знаки», если тебе это о чём-то говорит. Виктор Вольнов.

Мне это говорит о столь многом, что я не сразу справляюсь с собственным голосом.

— И как это произошло? Он болел?

— Нет, какие-то хулиганы убили. А может, это были неонацисты, — добавляет она и улыбается. И наклонившись погладить собаку: — Да, Корень?

Негодный пёс в ответ почему-то посмотрел на меня.

И Гриега

Два хороших начинания столкнулись лоб в лоб. Мы, которым предстояли трудотерапия и социальная адаптация. И девки, призванные служить в экспериментальный военный бордель. Они были первого призыва, мы — первой партии. Первопроходцы. Целинники. Пионэры.

Наш вождь, Лаврентий Палыч, сперва на что-то мрачно надеялся. Но когда выпал снег, растаял, превратив поля в болота, и потом выпал ещё раз, стало понятно. Что девки зазимуют с нами.

Из контингента сейчас мало кому было до баб, но и те немногие. Кто взбодрился. Обломались сразу. Первый же ходок получил по роже. «Ты чо, сука?! — вопил он между бараками. — Тебя затем и призвали!» — «Меня призвали родину обслуживать, а не торчков!» — вопила девка в ответ. «Ну ты глянь, — сказал коммерс Киряге. — Они что ж, идейные?»

У Лаврененко был вид человека. Который мечтает только о том, чтобы уйти в запой. И не вернуться. Он же понимал. Что не справится с истерией тридцати человек. Из которых двадцать — полные уроды. А остальные десять не станут сотрудничать. И ещё без лекарств и с этими бабами.

Тяжёлые времена накрыли. Лаврентия Палыча Лаврененко. Когда мерина подкормили, выяснилось. Что его не во что запрягать. Когда корову подлечили и она стала давать молоко, выяснилось. Что от парного молока контингент блюёт. То ли с непривычки. То ли от ломок. Когда Жору в последний момент. Вынули из петли. Подполковник распорядился привязывать. Самых больных на ночь к нарам. А когда их крики начали сводить с ума остальных. И охрана орала, требуя. Водки за вредную работу. Мы бы, голубчики, все в кандалах ходили. Или сидели прикованные. Цепей не нашлось.

Если бы Лаврентию Палычу довелось увидеть фильм «Апокалипсис сегодня» или даже прочесть первоисточник, «Сердце тьмы», он бы с лёгкостью себя. Идентифицировал. Я «Сердце тьмы» не читал, но знаю. Что такая книга есть. И режиссёр Коппола снял по ней свой не самый, но знаменитый фильм. Я сказал об этом Киряге. И что наш подполковник в роли Марлона Брандо имеет все шансы.

— А мы, значит, кто? Отрубленные головы на частоколе?

— Мы — джунгли.

Киряга из подручных материалов готовит. Какую-то страшную на вид микстуру. У него олдфэшн любовь к самопалу, и сам он. Винтовой вымершей формации и варщик. Поэтому Киряга верит, что. Всегда есть маза замутить средство. Которое поможет.

Коммерсу с его опиатными ломками не поможет ничто. Кроме опиатов. А половине звериков поможет только живодёр. Но Киряга ищет и пробует. Эксперименты с сырыми яйцами. Эксперименты с серой и вазелином. Мешок серы. Безбрежные запасы вазелина. Каждая крупинка идёт в дело. Эксперименты с дыханием. Коммерс уходит вниз по склону и грызёт там землю. Когда та показывается из-под подтаявшего снега. И грызёт лёд, когда земля и снег. Вновь замерзают в единый камень. Зелёный, вечно в холодном поту, вечно в холодной лихорадке. Но он молчит. И даже иногда улыбается. Той ещё улыбочкой.

Девки вносили лепту. Как умели. В жанре обличительного нытья. В формате «молитвы превращаются в угрозы». «Бля, да займи ты их чем-нибудь! — орал подполковник лейтенантику. — Боевой и политической подготовкой! Уставом гарнизонной службы! Что сам знаешь, тому и учи!» Но увы, лейтенантик. То ли ничего не знал сам, то ли не был прирождённым. Я хотел сказать, педагогом.

«Заткнись и веди себя достойно!» В нормальном уторчанном состоянии торчки никого не хотят убивать. Наркотики миролюбивее алкоголя. Что б там ни пиздела пропаганда. Не вина контингента, если. Нынешние обстоятельства в нормальные не годились никак. Это были обстоятельства тупые и извращённые. Питательная среда для заговоров. Рассадник психопатов. Мои тв-опера ржали бы. До упаду. Собирая картину преступления.

— Может, дембельский альбом заведём? — говорю Киряге.

— Не рановато ли?

— Так ведь условия, — говорю, — приближены к боевым. Каждый день как последний.

— Что ты знаешь, Гарик, о последних днях?

Киряге последние дни были за горами. Потому что у него не осталось времени подыхать. Поутру и среди ночи («всё равно бессонница») он шёл проверять. Не подох ли кто из его подопечных. И весь день он их чистил, кормил, мазал дрянью из серы и вазелина. Которую подопечные где могли слизывали. («Пусть лижут, глистов не будет».) Доктор Гэ у Киряги всегда был при деле: вода, навоз. А Киряга шёл к подполковнику. В сердце тьмы, за частокол с отрубленными головами. И призывал снарядить экспедицию на большую землю. И пусть с большой земли пришлют наконец вертолет. Хотя бы («мон женераль!») с антибиотиками. И ещё он грел воду и мыл коммерса. И кормил коммерса с ложки. Чтобы тому было чем блевать. («Потому что блевать чистой жёлчью вредно для здоровья».) И двадцать уродов начинали его ненавидеть ещё больше. Чем Лаврененко и охрану. Потому что Лаврененко и охрана тоже были уродами. А Киряга уродом не был. И ночами Доктор Гэ, я и коммерс, если очухивался, по очереди караулили. Чтобы Кирягу не убили.

Шизофреник

Я не забросил свой секретный номер, но с тех пор, как эфир подарил мне знакомство с Херасковым, незаметно для себя стал привередливее. Меня уже не устраивали случайные сердитые голоса, нелепые ссоры, пустые угрозы (а ведь какой точный образ, действительно пустые, полые, даже самая малая горошинка решимости и силы не перекатывалась под бессмысленно твёрдой скорлупкой слов), да, простите, пустые угрозы и пакости, произнесённые тихо-тихо, вполне задушевно, и тогда же я задумался о людях, вследствие их презираемой и, наверное, нужной работы вынужденных всё это впускать в себя и записывать или фиксировать. Сколько мерзостей, лжи, бессильного зла (ах, но разве же бывает зло бессильным, с его-то ядом в глазах и на языке и под языком, пусть даже руки перебиты, и хребет перебит), простите, сколько всего выливалось в их подслушивающие уши. Выбрали они сами этот путь или у них не было выбора, каково же им было? Я затыкал собственные уши, но в их глубине — где-то глубже языка и горла, на таинственном перепутье, в том месте, где встречаются горькие капли, если закапать их в уши, нос, глаза, и ты, не глотав, ощущаешь их вкус, — в их глубине жгло и покалывало. И я звонил Хераскову или ждал звонка от него, мы разговаривали — не поверите! — каждую неделю, и была такая радостная неделя, когда он позвонил трижды, и я почувствовал, обмирая от смущения и счастья, что ему это было нужно, и чем бы он ни руководствовался, это была не жалость — хотя потом, конечно, анализируя, пришлось себя окоротить и поставить на место, тем более что после Херасков не звонил так долго, что я перестал беспокоиться о себе и всерьёз забеспокоился о нём. Неужели что-то случилось? — пережёвывал я раз за разом. — Случилось что? Каталог опасностей всегда стоял у меня перед глазами: выбирай, пока на стену не полезешь. Опасности нечаянные, и кем-то спланированные для вас, и спланированные не для вас, но по недосмотру или оплошности (но только, конечно, это будет недосмотр и оплошность планировавшего человека, никак не судьбы, судьба как раз всё спланирует тщательно, хотя и с излишними, с человечьей точки зрения, затеями), да, простите, по недосмотру или оплошности произошедшие с вами.

Я ходил вечерами гулять по то мокрому (тогда он враждебно хлюпал), то замерзающему (тогда он враждебно хрустел) парку и уже почти надеялся, что на опасность нарвусь наконец сам (вот как судьба на живца выманивает нас из наших домов), и эти муки прекратятся, прервутся покоем морга или хотя бы забытьём больничной палаты.

Не было, скажут, ничего проще, чем набрать давно выученный номер. Даже если Херасков, живой и здоровый, ответит сам (как, впрочем, он и делал во все те немногие, бережно сосчитанные предыдущие разы), и по его удивлённому голосу я пойму, насколько назойлив, глуп, неуместен и неоправдан этот звонок был, я всё же достигну своей цели и смогу убедиться, что волновался напрасно. Но, далее, я знать не знал, живёт Херасков один, с женщиной или в кругу большой семьи (мало ли что в предыдущие немногие разы он подходил к телефону сам); что делать, если женщина или большая семья существуют и трубку возьмёт кто-то из них, и что им говорить, если — вдруг — я въяве услышу ужасную новость… В этой точке размышлений я леденел от ужаса и торопился принять снотворное, расплачиваясь кошмарами и за него, и за свою трусость. Когда я решился и назначил себе крайний срок, и срок этот почти, почти истёк, он позвонил сам.

— Приветик, — сказал он буднично. — Как жизнь?

Я не мог признаться, что моя жизнь скоро как месяц дополнительно отравлена страхом за него. И я не был его подружкой, чтобы капризно (или как это делается) поинтересоваться, почему он, скоро как чёртов месяц, не вспоминал обо мне. С жизнью всё было в порядке, если под нею подразумевать вещи, о которых можно говорить: дела, здоровье, погода. (Дела!!! Здоровье!!!) Так я и доложил.

— А я… — сказал он и задумался. Видимо, тоже в уме отсортировывал подразумеваемое от неудобосказуемого. — Я тоже по шейку в шампанском. Новое что-нибудь посмотрели?

Я посмотрел «Другой мир». В зале повторного показа, там, где без системы показывали то Клузо, то Ромеро. Но признаваться в этом, да ещё в том, что фильм мне понравился, что мне от фильма стало так легко, словно всю свою счастливую потайную жизнь я провёл в войне вампиров и оборотней на стороне оборотней, признаваться было нелепо. А не признаться — предательством по отношению к оборотням, существам с такой же порченой, как у меня, кровью, такою же неутолимой тоской по цельности.

— Так это же старый фильм. Его и по телевизору сто раз показали.

— У меня нет телевизора.

— Вот это мудро. А вы за кого, вампиров или оборотней?

Теперь предстояло объяснять, чем оборотни предпочтительнее вампиров. Я даже не удивился, что он сформулировал вопрос именно так, ведь нормальный человек должен быть против и тех, и других, но дело в том, что нормальным людям в «Другом мире» места не было, оттого-то он меня утешал. Но говорить о том, что тебя по-настоящему утешает — даже с человеком, которому почти веришь, к которому привязался, — нельзя, иначе лишишься и утешения, и друга.

— А может, вы что-нибудь свежее порекомендуете? — спросил я с надеждой.

— Я разучился рекомендовать, — фыркнул он. — Я теперь умею только впаривать. Знаете, какая самая частая дебильная фраза в этом дерьме? «Брось оружие и поговорим», вот какая. А настоящий фильм, как любой убийца с мозгами, оружия не бросает, даже если ему приспичит при этом разговаривать. Что странно, — добавил он как бы в скобках, — но порою художественно убедительно. Говорить-то говорит, а сам в тебя пулю за пулей всаживает, ха — ха! Так оно надёжнее. И последний, Шизофреник, подобный фильм был снят лет пятнадцать назад. А на дерьмо я должен зазывать каждый месяц.

— Можно ведь писать отрицательные отзывы?

— Можно. Но зазывать всё равно придётся.

— Ведь есть азиаты, — заметил я. — «Oldboy» пулю за пулей всаживает. И первый фильм из той же трилогии, он тоже. Я всё время забываю имя режиссёра.

— Пак Чан Вук. «Oldboy», «Oldboy»… Ну их к чёрту с их азиатскими мозгами. Какие это пули? Это ихние пытки тоненькими иголочками, тыща штук на отдельно взятый палец. Или вот бамбук, который сквозь человека прорастает. Вы в детстве про бамбук читали? Он растёт с такой скоростью, что, прежде чем ты сподобишься подохнуть, из него уже можно будет сделать удочку.

— Глупость, — сказал я, думая о бедном глухонемом из «Сочувствия господину Месть», — обходится нам дороже всего.

— Блестящая мысль. Вы только не уточнили, глупость чья.

Чего ж тут уточнять, я говорил о собственной глупости и всегда имел в виду только её, потому что, если брать в расчёт ещё и чужую, становишься человеком с совсем другим диагнозом, если у таких диагноз вообще бывает. Не диагноз они получают, а заводы, пароходы, газеты и язву.

— Каждый заплатит за свою.

— А владелец этот завода несчастный заплатил за что?

— За удовольствие.

— Странный вы человек, — сказал Херасков после паузы. — Вы сами-то не кореец? Хотя бы наполовину?

— Даже сырой рыбы не ем, — поспешил я откреститься. — Но в этих фильмах по-настоящему есть справедливость.

— И довольно ядовитая. И кстати, как я помню, раньше вы предпочитали милосердие.

Я предпочитал его и сейчас. Но вооружиться против справедливости — против неё-то, вооружённой до зубов и торжествующей в каждом вдохе, пышущей из ноздрей пылом-жаром и запахом серы — мне было не по плечу. И ведь это он про пули заговорил, не я. Справедливость умеет нагнать саспенсу.

— Плевать, плевать, наххх. — (Или как-то так.) — Спокойной ночи, дружок шизофреник. Sweet dreams.

Наххх? (Или как-то так.) Я обратился за помощью к Словарю сокращений русского языка (второе издание, исправленное и дополненное, М., 1977). Там нашлись МЕХАНОБР, ИЛЯЗВ, ИМРЯК и даже ЛСД (лаборатория санитарной дезинфекции). Ч прописная означала час атаки в военной терминологии, а ч строчная, преимущественно с точкой (ч.) — час, часть, человека, число и химический термин «чистый». В сокращении Б мирно соседствовали батальон и барн, а в Д — деревня, дюйм и дательный падеж. Я плутал по словарю (МОНЦАМЭ — монгольское телеграфное агентство, и вот то, что меня всегда удивляло странным совпадением: ГБ, госбезопасность и государственная библиотека, а теперь ещё, вдали от 1977-го, и Господь Бог), плутал и не находил, но не отчаивался. Сокращение НАХХХ (или как?) могло быть сокращением и не из родного языка, и не сокращением, а чем-то плохо расслышанным. Милосердию и справедливости в одном сердце не было места. На одной земле, наверное, тоже.

Корней

Наш покойный папа преставился уже на моей памяти. То, что он дал дёру от нашей мамы, никто, кроме неё, не ставил ему в вину, но сразу же женившись вновь, на бледной и неудачной маминой копии, он прослыл большей скотиной, чем был. Пятнадцать лет с мамой, ещё пятнадцать — в кругу новой семьи, а папе хоть бы хны! Папина фортуна ни разу не поскользнулась. При всех режимах он был крупным чиновником и неуклонно становился всё крупнее, а помер как орден получил: за шашлыками, в азарте и неприличной компании.

И вот, с точки зрения нашей мамы, папа виноват во всём, а теперь ещё и в том, что слишком рано стал покойником. Хотя он обеспечил детей, вдов и претендентов, обе вдовы, мечтавшие себя в золоте по уши и видевшие, что все папины приятели набиты деньгами, как чучелы перьями, сочли наследство нищенским. Папа, похоже, слишком любил весёлую жизнь, чтобы обгрязниться на коронной службе до миллионов. Нет, миллион-то у него был, но один на всех. А не так, чтобы каждому.

Принцесса очень любила отца, но ни в чём не была на него похожа. Наш папа был кругленький, низенький, всегда довольный и анекдотично невежественный, как и положено барину советского покроя. (Это с его стороны дедушка ходил почти в лаптях. Чем Принцесса начала гордиться сразу же, едва выяснила, что в моде гордиться наспех откопанными графьями.) Интересы его, по должности, были самыми невысокими: поспать, покушать, баня, домик на Канарах. (Куда этот домик сразу же после похорон девался, не смогла разузнать даже наша мама, поэтому я не верю, что он вообще был.) Когда власти поручали ему пощекотать народ какими-нибудь новизнами, папа, преступный и верноподданный, никого не защекотывал до смерти. Он был шармёр и любил праздники жизни, и очень следил, чтобы праздник не омрачался народным стоном и проклятиями, — а ведь были среди соратников и дельцов такие набирухи, кому плач народа только аппетит улучшал.

«Медведь пятернёй, а кошка лапкою», — говорил папа. Зато двух мэров пересидел и при нынешнем губернаторе сидел бы в почётном кресле, кабы не помер.

И вот, во втором браке папа оставил двух дочерей, которых наша мама ненавидит, а Принцесса снисходительно помыкает. Как на грех, старшая девочка Анечка поступила в Университет, и за четыре года Принцесса так и не переварила эту радость. Могла бы, казалось, употребить небольшую политику — притом что Анечка на единокровную сестру всегда смотрела как на некое диво и старалась если не подражать, то хоть равняться. Пара ласковых — и верёвки вей; есть где разгуляться великодушию. Но некоторые, скандала единого ради, разве позволят себе и другим жить спокойно?

После папиной кончины мы видимся со второй семьёй от случая к случаю, а когда Анечка собирается с духом и звонит сама, Принцесса умело поганит её простосердечные порывы. В конце концов, это она была любимой дочерью. Папа умел грамотно написать разве что свою фамилию, но они чудно ладили. Я помню, как мы втроём ездили на дачу, которую вторая вдова потом продала. Папа садился на пенёк или крылечко, прикрывал большим платком лысую уже голову и смотрел, как мы скачем по грядкам. Никогда не напрягался.

И вот, Анечка всё терпит, плачет и через месяц — другой звонит снова, заготовив список проклятых вопросов, как то: допустимо ли говорить «твОрог», как трактовать характер Базарова, и кто всё-таки написал «Ночные бдения» Бонавентуры. Бедненькой кажется, что на профессиональной почве у них больше шансов для сближения, и того она не желает уразуметь, что именно наличие такой почвы приводит Принцессу в ярость. Сестра Анечка — и в Университете! «Ночные бдения» Бонавентуры смеет читать! Трактовать, видите ли! И пусть Анечка всей душой стремится читать и трактовать под надлежащим руководством, Принцесса и из этого делает преступление.

И вот, сидим на кафедре, и Принцесса, мрачнее некуда, проверяет какую-то умственную жеванину в тетрадках. Тут распахивается дверь, и Дмитрий Михайлович вводит стайку студентов: как выясняется, не наших. «Нам прислали практикантов! — чрезмерно бодро говорит он. — Александра Алексеевна, принимайте руководство!»

И вот, я сразу учуял среди практикантов нашу сестрёнку и повилял хвостиком. Чего ж не повилять? У Анечки тоненькие невинные ручки и огромные навечно испуганные глаза. Анечкиной мамаше, даром что бледной копии, удалось то, что не вышло у нашей мамы: она задавила своих детей до не реанимируемого состояния. По телевизору я как-то слышал рассказ о глубоководных рыбах, которые не могут жить на поверхности и лопаются, если на них не давит привычный груз. Анечка и есть такая рыбка. С маленькой мечтой самой выбирать того, кто её прессует. «Выйди ты, наконец, замуж! — рычит Принцесса. — Желательно за такого, чтобы бил!»

— Какие такие практиканты? — говорит Принцесса хмуро.

— Из Университета. Будут наш учебный процесс изучать и по мере сил вносить лепту.

Пятеро девиц и один хилый юноша с интересом осматриваются, и только Анечка догадывается, что их здесь ждёт. От всех пахнет легкомысленно, простенько, а от неё — ужасом, страхом, проглоченными слезами.

— И что они умеют?

— Четвёртый курс, — покашляв, говорит Дмитрий Михайлович. — Надеюсь, что многое.

— Ну-ну. Алфавит знаете? — спрашивает она, в упор глядя на хилого юношу.

— Я думаю… — начинает тот.

— Вы? — перебивает Принцесса. — Думаете? Не клевещите на себя.

— Убегаю, — трусливо торопится завкафедрой. — У меня лекция.

Принцесса провожает его мрачным взглядом.

— Значит, так. Кто знает алфавит, будет пополнять каталоги новыми карточками. Кто знает русское правописание, поможет проверить письменные задания. Кто не знает ничего… проведёт семинар. Или вот шкафы эти давно пора вымыть.

— Но мы думали… — начинает одна из девиц.

— Опять? — Принцесса поднимает брови.

— Что будем читать лекции, — торопливо заканчивает хилый парень.

— Читать лекции? Вы ещё и читать умеете?

— Не так чтобы, — огрызается наконец девчонка. — По складам.

— Фильтруйте дискурс, барышня. — Принцесса кидает на барышню безжалостный взгляд, и та сразу оказывается никчёмной, толстой и с низкими бёдрами. — Острю здесь я. Вот шкаф, вот каталог.

— А он разве не компьютерный?

— Кто? Шкаф? Не умничайте, молодой человек. Кто много умничает, заканчивает мытьём полов.

«Или на кафедре эстетики в Институте культуры», — думаю я.

— Помолчи, дурак! — получаю подзатыльник. — Нашёл время зубы показывать.

— Это ваш пёсик? Какой смешной.

А-кха-кха! Чего ж это во мне, позвольте, смешного? Из такс уже во времена фараонов мумии делали, мы там не какие-нибудь. В Германии в 1888 году был создан клуб любителей! У меня по экстерьеру голова гордо поднята и глаза искрятся умом! Раскрыл я рот сказать «ррррррр», но отложил сии блины до другого дня. И на Принцессу, искрясь умом, покосился. Съела? Не все зверки в скотин обратились.

— Вот ещё что, — неохотно говорит Принцесса, глядя на Анечку. — У нас тут бывают… эээ… крики и топанье ногами. Это ничего. Но предупреждаю! Не плакать! Потому что это меня бесит! Кто посмеет! У меня на глазах! Давить слезу! Вылетит в два счёта!!!

Анечка стоит, как мёртвой рукой обведённая. Разговаривая с Принцессой, она всегда избегает полных опасности слов «гренки, брелоки, индустрия, нелицеприятный, довлеть, афера, простыня» и пресловутый «творог». Да! нужно набраться смелости, чтобы, согласно Принцессиному словарю, говорить «индУстрия» и «фОльга», а вдобавок за эту смелость, Анечка знает, её никто не похвалит. Чтобы там лёгкая улыбка одобрения и приязни… как же… Скажешь неправильно — улыбочка будет сардонической, а скажешь правильно — она тебя вообще уничтожит. Анечке правильно говорить не по чину, и виновата она по определению. («Чувство вины вызывается дефицитом витамина В12», — говорит Принцесса). Сейчас ей очень хочется показать себя, блеснуть (это ещё придумать надо, о чём бы таком ляпнуть, чтобы разместить в одном высказывании простыню и индУстрию), так хочется, что страх отступает, — и Принцесса по-быстрому затыкает сестрёнке готовый открыться рот.

— Я рождена на свет не для того, чтобы вправлять вам мозги. Будете соблюдать мои правила — получите беспроблемный зачёт. Вы хотите зачёт, молодой человек? Или предпочитаете повышать квалификацию?

— А что, обязательно выбирать? Я, — он глотает слово «думал», — что это одновременно.

— А вы умеете одновременно поворачивать и налево, и направо? Зачёт вам нужен к сессии, а повышать квалификацию вы будете до морковкина заговенья.

— Тогда зачёт.

— Тогда не забывайте, в каком углу ваше место. Договорились.

— Но это нечестно! — говорит барышня с длинным языком и низкими бёдрами. (Под взглядом Принцессы эти недостатки стократно умножают друг друга.) — Мы же здесь не для одного зачёта. А вы нас выставляете не только дураками, но и карьеристами.

Принцесса смягчается.

— То есть просто на дураков вы согласны? Не пойдёт. — Она смеётся. — Кто сейчас вслух скажет, что он дурак и карьерист, получит зачёт не сходя с места.

Одна Анечка смутно представляет, что их ждёт, и делает согласное движение, но её останавливают. От кучки практикантов пахнет задором, протестом. Да. Они возьмутся доказывать, что не верблюды.

— Мелкие интересы с огромными претензиями на аристократство. Люди слабого ума, но сильного о себе воображения. Для полного позора вам недостаёт ещё выглядеть тружениками. Ну-ну. Тряпки и ведро возьмёте у уборщицы. Алфавит, на всякий случай, — в букваре. Адью.

И вот, уходя домой, мы сталкиваемся в коридоре с представителем соседней враждебной кафедры. Лысенький, брысенький, весьма малоизвестный учёный и крупный деятель, он очень задорен: стар уже, но без всякого соображения. Сразу лезет на рожон.

— Здравствуйте, — говорит, — моя милая! Что-то ваш шеф невесёлый ходит. Грант недодали?

«Моей милой» и «вашего шефа» вполне достаточно для большого взрыва, а с грантом скотинушка промахнулся: наш Дмитрий Михайлович ловцом грантов никогда не был, не говоря о нас. Поэтому Принцесса не злится.

— Кого, кого мимо, а кому и в рыло, — благодушно кивает она. — А вы, слышно, протест против английской политики накатали? Здесь выслуживаетесь, или тем мстите? Вы сколько заявок в Оксфорд отправили, сто, двести? Или на самом деле это был не Оксфорд, а что-нибудь политкорректное, рабоче-крестьянское, в стиле «твой учитель тоже даун»? И даже туда не взяли?

Дурачина уже раскаялся, что полез. Он так всегда: разлается и забывает совсем, чем это в прошлый раз кончилось.

— Ну вы же понимаете…

— Нет, не понимаю. Вас что, на дыбе подвешивали? Или вы превентивно зассали?

В этом месте он всё же пыжится.

— Ну знаете ли! Я бы тоже мог разговаривать с вами свысока.

— Многоуважаемый, чтобы разговаривать со мной свысока, нужно, как минимум, выйти ростом.

И вот, деятель молчит, как зарезанный, а мы поворачиваемся прочь.

— Запомни, Корень, — говорит Принцесса. — Овца в волчьей шкуре не похожа на волка. Она похожа на овцу в волчьей шкуре.

Шизофреник

Я стал встречать его чуть ли не каждый день, как по подряду, и каждый раз обмирал. Уже не было сомнений, что он жил в моём доме, а я сомневался и уговаривал себя перестать и успокоиться, но как можно было успокоиться, ведь даже если знаешь о ком-то, что он живёт в твоём доме, нет никаких гарантий, что жизнь не совмещается с работой, — например, слежкой, например, кознями, — или с хобби, конкретно — убийствами. Нет гарантий, что твой сосед не злоумышляет против тебя, а если такой (против тебя! тебя!) эгоцентризм в моём случае малоуместен, это не отменяет злоумышления в принципе, против других людей, до которых мне, в силу специфики заболевания, дела, возможно, и нет — хотя так томит, томит…

Он не был при этом похож на носителя ярко выраженного зла: бандита, прокурора, психоаналитика. Слово «похож» к нему вообще не вязалось; каким бы он ни был, он не был «одним из», кем-то в ряду явлений и сущностей, обладающих сходными свойствами, описываемыми сходным образом. Его глаза, например, стали для меня наваждением: я так и не сумел разглядеть их цвет, несмотря на то, что вслед за теми разами, когда я проскакивал мимо, низко опустив голову, я всё-таки принудил себя смотреть и всматриваться, ничего это не дало, и дело даже не в том, что каждый раз мне что-то мешало, — на лестнице было слишком темно, а на дорожке к парадной слишком страшно и всегда — слишком быстро, врасплох, — а ещё и в том, что всякий раз я видел по-новому и уже не мог винить в этом только себя. Его глаза меняли цвет; он пользовался контактными линзами; в какой-то из разов это был вообще не он. Я не знаю. Я видел в нём свою судьбу, разумеется, меня интересовал цвет её глаз. Это не возбранено — спрашивать у судьбы хотя бы такую малость.

И я не придумываю, он поглядывал на меня внимательно и с растущей враждебностью, и его губы шептали невнятные угрозы, и наконец я услышал тихое, очень твёрдое, очень отчётливо выговоренное «берегись».

У меня никогда не было галлюцинаций. Правда, я никогда бы и не признался, даже если бы они были, — врачи панически боятся таких признаний, для них галлюцинация цементно ассоциируется с «голосами», если пациент слышит «голоса», эти «голоса» бог знает что в состоянии ему нашептать: минимум прыгнуть с крыши, максимум отравить сорок три процента населения города выбросом паров серной кислоты, или порадовать население иным терактом. Вот какая мысль прыгает и сходит с ума в голове у врача, когда тот слышит о галлюцинациях… А ты сразу же отправляешься на полгода принудительного лечения.

И оттого, что я учил себя не признаваться и даже гнать эту мысль, всё время предупреждал себя и был начеку, надо и не надо (но о каких случаях мы можем твёрдо сказать «не надо», ведь…), простите, оттого, что предупреждал себя и был начеку, потерял, боюсь, способность ориентироваться и распознавать действительное и мнимое, для простоты восприятия считая действительным вообще всё. Или вообще всё считая мнимым? Как в случае с этим глухим грозным «берегись», кто его мне шепнул: человек или тот же голос, что дует в уши потенциальных террористов? У меня никогда не было галлюцинаций. Он сказал «берегись».

К. Р.

Когда мифические хулиганы или неонацисты начинают убивать агентов-провокаторов, это может означать только одно: агент провалился и его устранили. Если дело сделано самой Конторой, я могу расслабиться — в ожидании, возможно, выговора. (А если это просто глухая разводка?) Если расстарались конкуренты, я вообще ни при чём — хотя вместо выговора могу схлопотать пулю. Теоретически. Конкуренты иногда устраняют агентов влияния. Это похоже на высылку дипломатов: двое с одной стороны, и тут же двое с другой. Баланс! Баланс! Размен визами дипломатов и телами агентов — правильная спокойная рутина. В прекрасно сбалансированном мире Контор всё держится на симметрии. И летит к чертям из-за одного-единственного неадекватного движения. Скажем, если тебя бьют по левой щеке, ты тут же отвечаешь противнику по правой, и противник успокаивается. Но стоит вместо ответного удара подставить собственную правую щёку, враг с перепугу и бомбу бросит.

Я сочинял мирно докладец, а в голову тем временем приходили самые светлые мысли: купить, например, волыну. (Ствол.) Пройтись по блядям. Разобраться с соглядатаем в собственном подъезде. (Предположение, что соглядатай — невинный, с придурью, сосед, я рассмотрел и отмёл. Сосед-то он, возможно, сосед, а насчёт придури и невинности — шалишь.)

И я прекрасно знал, что не проинформирую Контору. К этому моменту совершено уже столько мелких должностных преступлений, что ничего не стоит совершить крупное. Я для этого окреп. Морально и физически. Заматерел до бесчувствия. Хоть сейчас вызову к себе Елену Юрьевну и — оглядываю кабинет — завалю её вот на этот диван. Раз уж я готов завалить (в более серьёзном смысле) соглядатая-соседа, то бабу для взаимной радости — нет проблем.

Будет ли, впрочем, радость взаимной? Я не уверен в Елене Юрьевне, не уверен в себе. Наш последний разговор уже можно назвать перепалкой. Сценой взаимных дерзостей. Дерзости, формально вызванные расхождением взглядов относительно судеб России. (!) Как и во множестве других случаев, Россия в тот раз была ни при чём.

Я трижды был женат, но так и не наловчился опознавать и различать варианты этого гнева: женщина дерзит, когда мужчина, по ее мнению, зашёл слишком далеко, — или когда мужчина, по её мнению, слишком долго топчется на месте. Напоказ лишь недовольство, смятение, и нет средств решить, отторжение это или неудовлетворённость, давать задний ход или набрасываться. Меня самого больше всего устроило бы то, что есть, но то, что есть, продолжаться не может: если три брака и могут чему-либо научить, то пониманию этого я выучился. Женщина не в состоянии находиться в одной (пусть наилучшей) точке, покоиться. Покою отведено место на кладбище. Вопреки тому, что они же сами говорят и пишут в опросах, меньше всего им нужна стабильность. Женщине нужно развитие. Непреклонное, как созревание зародыша в животе. Не останавливаясь ни на секунду, ни во сне, ни в счастье, деревья должны расти, дети — подрастать, дома — строиться… а когда дом построен, его можно до бесконечности улучшать. Не замечая, как оплывает или коррозирует его трансцендентная сердцевина. Что могу сказать: как жаль. Было прекрасно, теперь в развалинах.

Херасков

Раньше мир существовал благодаря описаниям, а теперь существует благодаря картинкам. Вывод из чего не тот, что картинки по сравнению с описаниями деградация, а тот, что миру нужна подпорка. Он существует, только пока его всё равно каким образом изображают. Мира попросту нет. Есть только фрагменты и осколки, которые сами собой в мозаику никогда не сложатся.

Я борзо излагаю эти прописи, поглядывая туда — сюда и радуясь эффекту. В учительской, куда я впёрся со своей стопкой тетрадок (всё как у взрослого!), царит предобеденное оживление. Всё полчище налицо: стройные мымры, суровые тётки, кретины с длинными, но легкомысленными бородами. Все вылупились на малого огненного, резвого и дурного.

Взмахиваю тетрадками и отвечаю взгляду тёти Ани:

— Я ещё не знаю, что они написали. А от меня бы зависело, и не трудился узнавать.

Тётя Аня заставила меня провести письменную работу: серединка на половинку опрос и эссе. Душа её не на месте, когда письменных работ нет слишком долго. Это омеляет источники власти. Тётя Аня держит в железной руке русских писателей и своих учеников, романы и диктанты, калечит насмешкой, убивает исправлениями, истязает трактовкой и дружеским советом. Оценивать написанное другими! У вас, Тургенев, всё опять психологические пейзажи? А вы, Шаховская, — с каких пор «корова» пишется через «а», к чему вообще тут коровы? Из бедного пишущего (роман, диктант) живого вынимают потроха и, вежливо потрогав их указкой, оглашают перечень. Ваши кишки? А что ваши кишки? Никто на ваши кишки не посягает. Можете забирать.

Ещё и поэтому я передумал становиться поэтом. (Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.)

— Вам неинтересно, что думают девочки? — спрашивает томная, интересная блондинка, и в тоже блондинистом голоске я с удовлетворением узнаю интонации озабоченного ангела.

— А что они могут думать? Мне интересно, что Линч думает или Кроненберг. И то не всегда.

Отбрив цыпочку, я пристраиваюсь в равноудалённом кресле и с видом почётного страстотерпца сую нос в тетради, а общество лениво плюхается в тёплые воды культурного дискурса. Зу-зу-зу, зу — зу-зу… О книжечках пара слов. О фильмиках пара слов. О телевизионных впечатлениях три десятка восклицаний. «Бездарность», «Пошлость». «Незнание реалий». «Для отечественного сериала даже неплохо». Отдельная плотненькая стая фанатов «Доктора Хауса». (Не хочу сказать дурного слова и не могу отвязаться от подозрения, что практикующие врачи над этим фильмом ржут в голос.) Им жаль, что я обделён на этом пиршестве. Обо мне вновь пытаются позаботиться.

— А вы, Денис? Каков, по-вашему, идеальный роман или фильм?

— Комические диалоги, а в промежутках кого-нибудь убивают. Для вящей живости.

— Разве можно смеяться над убийствами?

— Я кинокритик, а не синефил. Мне всё можно.

— Вы всё время острите, — проницательно и опасливо замечает Елена Юрьевна.

— Да. Это особый шик умирающих.

Мымры и кретины шокированы. Тёткам интересно. Тётя Аня не реагирует, курит.

— А вы… умираете? — не выдерживает тётка попроще.

— Пока нет. Но приготовиться не помешает. И когда я наконец начну умирать, у меня будет выработан нужный навык. — Я смотрю на директора, который незаметно вошёл и стоит у дверей. — Потому что требовать от умирающего, чтобы тот в пожарном порядке учился острить, негуманно.

— А вы гуманист? — в упор спрашивает директор.

— Только по отношению к себе самому.

Он кивает и еле заметно улыбается. Лицо его непроницаемо, галстук строг и подтянут, руки безгранично спокойны. На среднем пальце массивно блестит обручальное кольцо. Жена директора, наверное, такая же, как и он: спокойно стареющая, мрачноватая, упакованная мадам. Тридцать лет назад вместе окончили школу и двинули по жизни бок о бок, как парочка псов на сворке (в хорошем смысле). С тех пор ничего не изменилось, только мсье стал чаще поглядывать на сторону.

— Константин Константинович! И вы всё шутите. А что вы скажете на Страшном суде?

Директор смотрит на цыпочку с раздумьем в очах и говорит так прохладно, что я начинаю внутренне хихикать:

— Что вы, Елена Юрьевна. Если Господь читает в душах, то говорить на Страшном суде никому не придётся. А если не читает, так это будет профанация, а не Страшный суд.

Тут я перевожу взгляд на тётю Аню и вижу, что тётя Аня не упустила ничего: ни натянутого холода интонаций, ни молниеносного исподтишка зырканья. Какое ей, спрашивается, дело? Что может быть законнее, когда директор гимназии крутит любовь с одной из училок? Конспираторы хреновы. Парочка так старательно и наивно держится подальше друг от друга, что обидеть их повернётся язык лишь у конченого завистника.

Я озираюсь: глубоководное, чёрт его побери, царство, которое само для себя имеет претензию казаться салоном; пухлые рыбы алчно разевают рты, а в их тёмном нутре ворочается не сознающая себя злоба. «Сожрать солнце!» — думали бы они, если бы умели думать и если бы знали о существовании солнца. Я здесь, конечно, не лучик света, но делаю всё, чтобы возбудить неприязнь. Зачем? Не знаю. Душа просит.

Общая беседа потолклась на месте и вернулась в область искусства. Заговорили, опять с сериалом в виде старта, о детективах.

— Детективы, — не утерпел я, — строятся на своего рода одержимости, стремлении выяснить правду. Которая мало кому нужна. Кого интересует это дурацкое «на самом деле»? Если уж быть одержимым, то другими вещами.

«И правильно», — говорит взгляд директора.

«Костенька!» — говорит взгляд Елены Юрьевны.

«Попалась», — говорил взгляд тёти Ани.

Я утыкаюсь в тетрадки, чтобы тоже чего не сказать глазами.

— Но ведь сюжет, интрига… — говорит тётка попроще.

Высовываюсь обратно из тетрадок.

— Не знаю. Меня всегда интересует вопрос, не кто убил, а кто будет следующим трупом.

— А как же детективы без убийств?

— Ну это вообще несерьёзно.

— А герой? — спрашивает цыпочка. — Сыщик, расследователь? Каким он должен быть?

— Ну, тут классика. Крутой, кругом виноватый, вечно бухой или на наркотиках. Да, и конечно, спит со всеми подряд: свидетельницами, потерпевшими и подозреваемыми.

— Любопытно, — говорит директор.

— Омерзительно, — говорит Елена Юрьевна.

«Омерзительно», — кивает тётя Аня.

Нити — какие нити, канаты, стальные тросы! — страшного напряжения протянуты от тёти Ани к директору и обратно. Даже между директором и цыпочкой нет такого потока флюидов. Иногда это насмешка, иногда — ненависть, но постоянно — глубокое, противоестественное понимание. Ужасное, недопустимое, о котором помыслить больно. Как между Сашей и её псом. Прости мне, Господь, но они разговаривают! (Саша и пёс, хочу я сказать.) И это выглядит вовсе не трогательно, о нет. Даже говорить не хочу, как это выглядит.

— Что омерзительного? — спрашиваю я с прохладцей у Елены Юрьевны. — Бухло, наркотики или секс?

— Их комбинация. Человек, который борется с преступностью, не должен быть таким же, как преступник.

— Но они и правда такие же.

— Не вы ли говорили, что правда никого не интересует?

Ах ты, сучка! Уличить меня придумала.

— Я соврал.

— Когда именно? — спрашивает директор. — Тогда или сейчас?

— Не скажу.

Этот ответ всех озадачил и, следовательно, удовлетворил. Пока они раскумекают, что их послали на трёхбуквенный, я успею слинять или, по крайней мере, собраться с силами.

— Получается, — говорит Елена Юрьевна, — что, наказывая, эти люди просто громоздят на совершённое преступление ещё одно, иногда даже худшее. И при этом чувствуют себя ближе к тем, кого преследуют, чем к тем, кого защищают.

— Конечно. И если они не могут поступать иначе, зачем им при этом стараться быть другими?

— Но они должны быть другими!

— О нет, это всего лишь лицемерие.

— В лицемерии столько хорошего, — замечает директор. — Только вследствие лицемерия же оно считается не добродетелью, а пороком.

— Это софистика, — замечает тётя Аня.

Мымры, тётки и кретины безмолвствуют, потому что на голубом глазу произнесённое слово «добродетель» лишает современного человека равновесия. Даже если он учитель и привык не моргая говорить «нравственность», «заповеди», «добрые примеры». Есть, видимо, такие слова, от которых в понимании современного человека и учителя веет то ли Законом Божьим, то ли сталинизмом. То есть они чуют, что добродетель сплошь и рядом безнравственна, и стараются обезопасить себя от жутких мыслей, изгоняя слова, которыми эти мысли мыслятся. Конечно, если хочешь жить. Приходится жить здравым смыслом за счёт воображения.

«Это софистика», — говорит взгляд тёти Ани.

«Конечно, — говорит взгляд директора. — Сразу видно, что у парня есть мозги».

«Спасибо», — должен, вероятно, изобразить мой взгляд. Я утыкаюсь в тетрадки.

И Гриега

«Пастораль, — говорит Киряга. — Вот как это называется».

Мы с Доктором Гэ. Переводим и всё никак не переведём дыхание. Нам уже всё равно, как. Это называется. После того. Как мерина вывели погулять. И он отказался идти обратно в свой сарай. И его пришлось заталкивать. Он был бы не против, чтобы мы внесли его на плечах. Конь Калигулы. Зараза.

— Гарик, не мечтай. Ну-ка вилы в зубы.

— Киряга! — говорю. Стараясь, чтобы убедительно. — Мы не можем.

— Можете, только ещё не знаете этого.

Бесполезно объяснять, как. Всё внутри дрожит.

Киряга знает сам, но. Считает, что дрожь достаточно объявить несуществующей, чтобы та куда-то делась. Как, не знаю, облачко. Живительный ветерок дунул, и тю-тю.

Нет вокруг живительного ветерка. Через час только идём обедать, воняя во все стороны навозом, и с неба дрянью метёт, и из-за каждого угла метёт бедою, горем, гнилым, не знаю, кладбищем. Если кладбища гниют.

— Как ты, — говорю, — неприветлива, Родина.

Киряга и даже коммерс ржут.

— Родине, Гарик, нет нужды быть приветливой. Она, как замужняя баба, которая перед мужем может и в старом халате ходить, и в вообще никаком.

— Я бы на месте этой бабы вёл себя осмотрительнее. Мужья, случается, и сбегают.

— От конкретной жены ты сбежишь, а от жены как таковой — куда? От халата в крупном его значении?

— В монастырь или к пидорам.

— Да-а, Гарик, — говорит Киряга. — Молодой ты. Как есть молодой.

— А, по-моему, — говорит коммерс, — всё верно. Бежать нам надо.

Еле перекумарившись, коммерс думает только об одном. Ходит, шатаясь, а в мыслях. Бежит — не догонишь. У него на большой земле ущемлены серьёзные и бандитские интересы также. У него есть мотив и стимул. У него дружок закадычный землю роет, дружка ищет.

— Неужели он настолько к тебе привязан?

Коммерс размышляет.

— Если я скажу, что от этого зависит моя жизнь, сам он из окошка не выпрыгнет. Но выкинуть кого-нибудь другого-как не фиг делать.

— А если, — говорю, — он тебя-то и выкинул?

— Гриш, Гриш, погоди, — Киряга перехватывает коммерсов кулак.

— А что, — говорю, — такого? Меня родной брат сюда слил. Который вместо отца, поганец, всю дорогу. Вся-то разница, что ты своему доверял, а я — нет.

— Родственникам всё же лучше доверять, — говорит Киряга, поглядывая на коммерса. — Это даёт прекрасные результаты.

— Не всегда, — бурчит коммерс.

— Не всегда, — кивает Киряга, — но прекрасные.

Доктор Гэ, который сразу же, как поел, отрубился. Открывает глаза.

— Какие, вообще говоря, у нас шансы?

— Вообще говоря, нулевые, — отвечает Киряга. — А почему ты спрашиваешь?

— Сам не знаю, — говорит Доктор Гэ. — Для поддержания беседы. Мы даже не знаем, где находимся. Как тут побежишь?

— Не обязательно знать, откуда ты бежишь, — поправляет коммерс. — Главное — знать куда.

— Я б тебе сказал, — смеётся Киряга.

— Ну и скажи, стошнит, что ли?

Они цапаются дружески, как разыгравшиеся псы, но. Если псы большие — а они большие, — лучше, пока играют, стоять в сторонке. («В чём проблема-то? — Хороший вопрос. Но на вопрос отвечу вопросом: чья?») Смотрю на Доктора Гэ. Я бы сказал, что он загорел, но сейчас зима. Так что рожа Доктора Гэ, вероятно, просто грязная. (В скобках: обветренная. Возмужавшая.) Доктор Гэ смотрит на меня и видит. Примерно всё то же самое. «В битве двух зол человек — расходный материал», — говорит он.

— А как же добро?

— А, ну конечно. На вид это битва добра и зла. Просто знай, что когда видишь битву добра и зла, это одно зло бьётся с другим. И твоя суперзадача — не участвовать. А если уж участвуешь, отдавай себе отчёт, в чём.

— Ты что, с философского?

— Нет, я неонацист.

— Это, — говорю, — нужно отметить.

И тогда мы пошли и отлупили какую-то девку, которая слишком уклонилась от тропы «барак — нужник». Гуляла она, что ли. А потом нас самих лупили охранники. Но не за девку. Девка жаловаться не стала.

Корней

«Интересно, — говорит Принцесса, — у Клинтона и в паспорте написано Билл? Или всё-таки Уильям?»

Мы сидим на диване и рассматриваем толстый альбом с обложками «Rolling Stone» — всеми, какие есть за всю историю. Почему на обложку музыкального журнала периодически попадают президенты, я не знаю. Может, у них в Америке музыка выполняет ту же просветительско-мессианскую функцию, что у нас — литература. Правда, в наших литературных журналах нет фоток президентов. Но в них вообще нет картинок. Иначе писатели интересовались бы только тем, что происходит на обложке, и просветительско-мессианскую функцию пришлось бы похерить.

И вот, рассматриваем. Брэд Питт с хаером, Вайнона Райдер в комбинезоне на голое тело, Дрю Бэрримор такая молоденькая, что не узнать. Джек Николсон в кресле засыпан снегом вместе с креслом.

Марлон Брандо в рваной куртке у забора. Доходим, наконец, до фотографии Боуи 1976 года. Принцесса смотрит долго-долго.

— Только странно, что он ко мне совсем не пристаёт, — говорит она с недоумением, и, разумеется, о Лёхе, а не о Боуи. (Хотя нас и Боуи оценил бы по достоинству.) — Коринька, ты заметил?

«Может, он другой ориентации?»

— Не может быть, чтобы мужик с такой нижней челюстью был другой ориентации. И в любом случае, ради меня ориентацию можно поменять.

«Может, — думаю, — он влюблён в другом месте?»

Принцесса вспыхивает.

— Думай, что говоришь, тупица.

«Сама дура!»

— Что мы вообще о нём знаем? — начинает Принцесса чуть погодя. — И зачем ему всё-таки библиотека? И откуда такие знакомые у Антона?

«Вот-вот! Чем меньше мы о нём знаем, тем лучше. Пожалуйста, почеши мне спинку».

— Давай почешу. Думаешь, позвонить Антошке — гадёнышу?

«Нет!»

— Думаешь, он что-нибудь знает?

«Нет!»

— Хорошо, позвоню. Ну-ка лапу покажи. Опять болячка?

«Ой! Не надо, щекотно!»

— Я вот не могу понять, почему он ко мне не пристаёт. Не дёргайся ты, дурак, когти стричь будем.

«АаааааааП!»

И вот, на следующий день, когда мы привезли Алексею Степановичу очередную порцию библиотеки, дверь нам открыла девушка стандартной неземной красоты.

Моя фифа не в силах вообразить, что на свете есть кто-либо краше неё. Поэтому к другим красивым девушкам относится благодушно. Раз она самая-самая, то красивый фон только придаст пущего блеска. Иногда, чтобы ярче сиять, умные окружают себя дураками, талантливые — бездарями, а красавицы — дурнушками. Это не наш случай. Мы любим полный триумф.

Принцесса ставит связки книг на пол.

— Возьмите, — говорит, — милая, и отнесите в библиотеку. И передайте Алексею Степановичу, что Гиппеля я заказала четырнадцать томов «Samtliche Werke». У нас в городе ни у кого нет Гиппеля в таком количестве. Может, конечно, никому он в таком количестве и не нужен, но ведь это не Гиппеля характеризует, верно?

Милая хлопает глазищами. Отбрасывает волосы. Проверяет, на месте ли бюст. Ножкой в розовой туфельке с помпоном и без задника делает некое движение. В общих чертах готова бежать в библиотеку, только не понимает, в какую. Наконец пробует наладить дискурс.

— Ээээ… — говорит она. — Он вышел на пять минут. Может, кофе?

Голос Принцессы мягок, как моя шёрстка на горлышке.

— Нет-нет, мы уходим. Вы запомните про «Samtliche Werke» или написать на бумажке?

И вот, шагаем прочь, и Принцесса бурно смеётся от удовольствия.

— Каждый так бы и сказал: «Это хеттский жест»! — восклицает она. — Даже пэтэушник.

Ну и, конечно, натыкаемся прямо на него.

— Как дела, котик? Кажется, у тебя свободный вечерок?

Она сказала это на автомате, ещё не вынырнув из мира литературы и злополучных хеттских жестов. Лёха улыбнулся. Принцесса прикусила язык. Чувствуя необходимость пояснений и бесясь от этого, она через силу объясняет:

— Это цитата. У Голсуорси в одном романе героиня встречает на улице своего дядю и здоровается с ним так, как поздоровалась бы, по их общему мнению, проститутка с Пиккадилли.

— Она ему что, намекает?

— Она бы никогда не стала намекать, возникни хоть тень подозрения, что это будет намёком. Атак это просто шутка.

— Глупая шутка.

— В этом вся соль. Потому что и эта девушка, и её дядя так же далеки от проституток на Пиккадилли, как Российская Федерация — от колонизации Марса. Они так шутят. Это английский юмор.

— Хорошо, я понял.

— Не сердитесь, Алексей Степанович, — говорит Принцесса сквозь зубы. — Я стараюсь сдерживаться, но эрудиция и богатый словарный запас постоянно ставят меня в неловкое положение.

— Шути, шути, я разве против. Только предупреждай. А то вдруг у меня и правда вечерок свободный.

— И что?

— Не хочу обламываться из-за английского юмора. Но раз уж ты здесь, съездим кое-что посмотрим. Наследники профессорскую библиотеку распродают. Поглядишь, может, есть смысл взять оптом. Не отставай, парень.

Так точно, сэр. От дяди ни пяди.

И вот, идём к машине. Дверцу открывает амбал сопровождения (драбадантами их называют). Такой широкорожий, что оба уха за раз не увидишь.

В машине играет радио, а потом, перестав играть, говорит восторженным женским голосом: «Матч продолжается. Страсти так и горят!»

— Дура ты, дура, — говорит голосу Принцесса. — Страсти вообще-то кипят, а не горят. Бурлят, в крайнем случае.

— Какая разница? — спрашивает Лёха.

— Между горением и кипением?

— Если я правильно понял, — говорит Алексей Степанович, — это метафора. И поскольку буквально страсти не могут ни того, ни другого, то какая разница, горят они или кипят в переносном смысле?

«Что тебе, пэтэушнику, известно о метафорах? — написано на лице у Принцессы. — Откуда ты слово-то такое знаешь?» Она говорит:

— Такие устойчивые метафоры не для того столетиями складывались, чтобы их первый встречный кретин коверкал. И если вековая поэтическая практика выработала рифмы любовь-кровь-вновь или розы-морозы, не обязательно поганить их своим остроумием. Не нравится любовь-кровь, рифмуй что-нибудь другое. А ещё лучше — переквалифицируйся.

— Откуда ты такая? — спрашивает драбадант с переднего сиденья.

Принцесса фыркает.

— Скажите, дружок, а вы горите желанием рассказать мне свою биографию? — Фыркает ещё сильнее. — Если я правильно понимаю смысл слова «гореть».

— Скажи, чего ждёшь, и я что-нибудь навру.

— Не сомневаюсь.

«Вот у некоторых сера в жопе горит, — думаю я. — А в руках всё — синим пламенем». Получаю подзатыльник.

— За что? — спрашивает Лёха.

— Он знает, за что. Видите, хвост поджал?

— Я бы тоже поджал хвост, если бы кто-нибудь размером со слона свесил мне плюху.

Я пристраиваю морду Принцессе на колено, а к Лёхе поворачиваю зад: дескать, сами разберёмся. Лёха одобрительно хлопает меня по ляжке. Но-но! Как сумел, так и присел.

В машинах, вообще говоря, не бывает уютно: воняет и укачивает. Или трясёт. (Но укачивает всё равно.) Здесь пахло самой машиной — металлом, кожей, сигарами и спиртным в потайных ящиках, Лёхой пахло, драбадантами. И ехали мы как по маслу.

Принцесса и Лёха на заднем сиденье смотрят в разные окошки. Я сижу между ними, как свадебный генерал, но свадьбой не пахнет. Налево принюхаюсь: такой хюбрис, что и без человечьих рученек, сам по себе, на стенку полезет. Направо принюхаюсь: такой хюбрис, что мозги вышибает. Ох, плохо дело. Одного-то хюбриса на целую античную трагедию хватает. А ну как их два?

Шизофреник

Уже говорил, что нужно как можно меньше смотреть по сторонам и как можно тщательнее смотреть — пусть это нелегко — под ноги. У этой благоразумной привычки (как и у всех благоразумных привычек, ведь благоразумие — это прежде всего умение игнорировать, а далеко не все вещи мира можно игнорировать вполне безопасно) есть один важный изъян: если опасность придёт, ради разнообразия, не из-под ног, а именно со стороны. И она пришла, ради разнообразия, и сильно, не шутя, толкнула меня в спину и бок. Я оказался в закутке за лестницей, перед дверью в подвал или иное хозяйственное помещение (не хватило всей жизни, чтобы выяснить, подвал это или не подвал, я боялся одной мысли о маленькой железной двери, выкрашенной в разные периоды красками разных цветов, преимущественно зелёной, даже когда входная дверь была нормально коричневой; а в те редкие дни, когда маленькая железная дверь оказывалась не на замке и, порою, приветливо распахнута, я летел мимо на крыльях ужаса, и выбивающиеся из-за двери клубы смрада хватали меня за пятки), да, простите, прямо перед ней оказался: согнувшись, отклячившись, со лбом, прижатым к чередующимся пятнам краски и ржавчины; эта дверь, как бы часто её ни красили, ржавела свирепо, мгновенно, непристойно, как где-нибудь в джунглях, в непредставимой жаре и влаге.

Сзади меня плотно держали за вывернутую руку и за волосы.

— Ну что? — спросил в ухо глухой голос. — Допрыгался?

— Допрыгался, — смиренно признал я.

— На кого работаешь?

Что я мог рассказать ему в ответ? Про пенсию по инвалидности? Про то, что кого-то настоящего, опасного, смелого перепутали с никчёмным уродом? Допустим. Но я должен был сказать это так, чтобы он мне поверил. И с дурацким смешочком, вполне, на мой взгляд, подтверждающим придурковатость говорящего — уж получше лежащей дома в шкафу справки, — я ответил:

— На Моссад.

Признаю, что пошутил глупо, но я всего лишь хотел защититься. Показать свою полную, безграничную непригодность к серьёзной речи, свой бездонный идиотизм. И, как выяснилось, защищаться такой шуткой было самой плохой идеей из всех, какие могли меня осенить. (Слово-то какое. Будто под сенью развесистых идей укрываешься от палящих лучей разума; и ведь эта сень действительно даёт, до определённого момента, защиту и прохладу.) Самой плохой идеей. В сущности, я бросился под то дерево, в которое предстояло попасть молнии. Потому что он не удивился.

— Теперь будешь работать на меня. Тихо! Не дёргаться!

Он отпустил мою руку, но не меня. В новой диспозиции в одно ухо мне упирался ствол оружия, в другое — успокоившийся, ей-богу, повеселевший голос. И я не мог решить, что опаснее.

— Сперва ты расскажешь, зачем за мной следишь.

«Я всего лишь хотел узнать, какого цвета у вас глаза». Такой ответ многих бы, наверное, устроил. В худшем случае меня бы приняли за гомосексуалиста и, наградив пинками, отпустили. Но человеку, который как должное принимает слово «Моссад», требуются другие ответы. Это знал он, а теперь знал и я тоже.

— Я не слежу.

— Неверный ответ.

«Я отвечу тем ответом, который вам понравится, только сперва скажите мне, что это», — вот что следовало бы сказать. Я ведь не понимал, чего он добивается. Я даже не понимал, настоящий у него пистолет или как.

— Я не виноват перед вами.

Он озадаченно фыркнул.

— Я и не говорю, что ты виноват.

Как-то сразу и само собой определилось, что он будет мне тыкать, а я не посмею ни возразить, ни перенять. Возможно, это нормальное поведение для того, у кого пистолет, а возможно, его организация в международной табели о рангах была выше Моссада. (О котором отныне мне предстоит думать словом «мой». Боже, хоть бы прочесть о них что-нибудь общедоступное.) Пока ещё я знал, что не работаю на Моссад. (Насколько человек может знать о себе такие вещи.) Неизвестно, что я буду думать после соответствующей обработки… в конце концов, мой двоюродный дед, которого чёрт догадал брататься с союзниками на Эльбе, оказался английским шпионом.

— Зачем я сдался Моссаду?

«Скорее всего, низачем». Такой ответ мне и самому уже представлялся неверным. Поистине, у Моссада могли быть самые разнообразные, сложно спутанные, досконально продуманные мотивации.

— Они осведомлены, — сказал я дипломатично. Вот так, осведомлены, мало ли о чём. Ему лучше знать.

— Ага. — Он расслабился, будто впрямь услышал дело, и я поспешил перевести разговор.

— А что будет со мною?

— Ничего, будешь получать дополнительные инструкции, всё как обычно.

— Но как я это объясню?

— Я же сказал, всё как обычно. Отпишешь своей конторе, что это ты меня перевербовал.

— А мы не запутаемся?

Он коротко засмеялся и надавил мне на затылок; мои волосы по-прежнему были зажаты в его кулаке.

— Не думаю.

— Я всё понял, — сказал я.

Вечером я позвонил Хераскову. Я бы умер, если бы не позвонил, да и, при сложившихся обстоятельствах, не такая это была страшная вещь. Впереди маячили вещи пострашнее.

— Помните, как мы познакомились? — неожиданно спросил он. — Я разговаривал с приятелем о Байроне. Так вот, его убили.

— Байрона? — ляпнул я с перепугу и оттого, что в голове всё звенело и дёргалось от недавней встречи.

— Виктора, — поправил Херасков мрачно. — Байрона, конечно, тоже, но это не новость.

Сегодня мне казалось вполне естественным, что людей — и наших приятелей, и английских поэтов, крупнейших представителей эпохи романтизма, — убивают. Ещё вчера я спросил бы «почему?» или «зачем?» (хотя, если подумать, спрашивать «зачем» имело смысл у убийцы). Сегодня я спросил: «Как?» По всей видимости, мне предстояло вплотную интересоваться подобными вещами. Что ещё требуется от перевербованных агентов Моссада?

— Зарезали в парадной. Витю! Такого, как Витя, просто взяли и зарезали! Кому это было нужно?

— Возможно, по ошибке?

— Это зачинают людей по ошибке. А убивают всегда с намерением.

— Может, он не был тем, за кого себя выдавал?

Не знаю, как это пришло мне в голову. Ежевечерне я делал упражнения по специальной методике, стремясь развить в себе и упрочить доверие к людям, я слушал радио и принимал — чего бы это ни стоило — на веру всё, что там говорили. Я принимал — как умел — на веру даже слова моего лечащего врача. Я хотел жить в мире, где цельный человек не распадается на десяток личин и не способен оказаться кем-то ещё.

— Он вообще никем не был, если уж начистоту. Вы считаете, с такими данными легко выдать себя за того, кого стоит убить?

— Не знаю, — сказал я.

Я честно не знал. Может быть, приятель Хераскова Виктор не сам себя выдавал за кого-то. Может быть, его за кого-то слишком настойчиво принимали.

К. Р.

Иногда достаточно случайно выйти на Невский, чтобы увидеть собственную жену.

Она вышагивала, улыбаясь во весь рот, а рядом с ней шёл профессор — мой профессор, моё создание от глаз до пуговиц, моя несоглядаемая тайна и радость.

Ба! Здрассти! Я не подбежал к ним только потому, что реально остолбенел. Да нет, пустое: остолбенелый или живой, я никогда не выставлю себя на посмешище, по крайней мере, добровольно.

Сердце во мне горело, а ноги, запнувшись, продолжили вышагивать молодцом и даже лучше. Сердце горело, мелькали в мозгу «ну вот» и «мне крышка», и вместе с тем я чувствовал необыкновенный подъём сил. В такие минуты поэтические преувеличения типа «летать», «воспарить» и «ног не чуять» перестают быть поэтическими преувеличениями. Я именно летал, парил и не чуял, всё на краю бездны мрачной. Потому что у меня не было шансов против убийцы большого полёта. И потому что я был счастлив, горд, что убийца большого полёта займётся мной.

Знает ли он древнегреческий?

И Гриега

— В XXI веке, — говорит Доктор Гэ, опершись на вилы и отдуваясь, — все знают, что неонацизм — откровенное зло. С Путиным, коммунизмом или демократическими ценностями всегда возможна вторая точка зрения, и всегда найдётся народу побольше, чем горстка психопатов, чтобы эту вторую точку зрения представлять. Понимаешь? — Его свободная рука дрожит и хлопает по карманам в поисках сигарет. Которых там давно нет. — Уж лучше я буду на стороне откровенного зла, чем такого, которое сплошь и рядом успешно выдаёт себя за добро.

— Ну а настоящее-то добро? Оно себя выдаёт за что?

Мои руки тоже. Трясутся. Мне тоже. Хочется на что-то опереться. Навалиться всем телом на коммунизм или демократические ценности и перевести дыхание.

— Сколько раз мне повторять одно и то же? Гарик! Нет никакого настоящего добра. Есть только зло в ассортименте.

— А всё-таки ты с философского. У тебя академическая манера игнорировать то, что прямо под носом.

— И что у меня в данный момент под носом?

Мы зырим вокруг. Грязный снег уложен в сугробы, из труб ползут грязные на вид дымки. Трое охранников играют поодаль в снежки, но. Вместо того, чтобы делать их похожими на людей. Это ещё сильнее пугает. Как, например, пугает. Робот, наклонившийся погладить собаку.

— Ну, — говорю, — например, Киряга.

— Я не говорил, что все люди плохие. Но совершая свои хорошие поступки, они поневоле играют на руку тому или иному злу. — Он с неудовольствием смотрит на вилы. — В общем итоге.

— А для тебя сейчас важно, что там будет в общем итоге?

— Не важно. Ну и что? Общий итог это разве отменяет?

Я смотрю в небо. У неба, как ни странно. Хороший, чистый цвет. В нём есть что-то бесконечно покорное, мирное. Знающее, что не может помочь, но.

— Я выбрал самое отъявленное, самое отвратительное и очевидное зло, — упрямо говорит Доктор Гэ. — Такое, которое даже само не называет себя добром. Я считаю, что это честно. Ни у кого нет никаких иллюзий, у меня первого.

— Педофилы-убийцы будут поотъявленнее.

— Да, — соглашается Доктор Гэ. — Тут я просто не потянул. Педофил-убийца строит свою карьеру из поступков. Насилует и убивает детей — или убивает и насилует, как захочется. Для такого нужно призвание. А неонацистом достаточно себя объявить. Ну и одеться соответствующе.

— Так если ты объявишь себя педофилом-убийцей, никто, пожалуй, не станет вникать, убивал ты на самом деле или только объявлял. Повесят на суку за яйца.

— Вот именно.

— То есть яйцами на суку ты висеть не хочешь, но хочешь, чтобы зло думало, что ты на его стороне?

— Гарик, не персонифицируй. Зло не может думать или не думать, а если бы могло, не сочло бы себя в обиде. Потому что злом в приведённом примере будут не только мои яйца, но и руки тех, кто их откручивает, и сам сук тоже.

— Сук-то тут при чём?

— При том, что, поглядев на мои страдания, он сделает собственные выводы.

— Какие?

— Откуда мне знать, какие? О предназначении сучьев.

Тут я вижу подполковника, который. Идёт по тропинке поглядеть на наши страдания. Прёт, как сквозь страшный сон. Большое несчастье — попасть в страшные сны подполковника Лаврененко.

Даже Доктор Гэ в мгновение ока. Перестаёт быть неонацистом. И превращается в задроченного торчка.

— Где Кирягин, орлы?

Рапортую:

— Проводит мероприятия, содействующие охране личного состава от болезней, общих для человека и животных. Согласно плану ветеринарного обеспечения. Товарищ подполковник.

Тяжёлый взгляд Лаврененко с подозрением ощупывает нас, наши сапоги, вилы, сарай за нашими спинами. А чего? Я, что ли, виноват. Что девки хором разучивают устав гарнизонной службы. Хочешь не хочешь, а обогатишься.

— Контингент вы, Романов. Контингент, а не личный состав.

— Мы же несём все тяготы службы, — вякает Доктор Гэ. — Пора бы уж и повысить.

Подполковник скандализирован.

— Много ты знаешь о тяготах службы. Ты в карауле в сугробе стоял? В боевой выкладке бегал? На учениях -

— Знаем мы эти учения, — сдуру бубнит Доктор Гэ. — Генеральские дачи строить.

И он виновато на меня. Зыркает. Потому что за такую клевету на родную армию огребёт не только он сам. Но и те, кому посчастливилось. Стоять рядом.

Нас спасает новое. Действующее лицо. Девка, которую за параметры прозвали Булкой, а за характер — Поперечной. Чешет напрямик к нам. И говорит:

— Товарищ подполковник! Разрешите обратиться.

Какая-то часть мозга Лаврененко наотрез отказалась осмыслить присутствие девок на хуторе. Они вроде и были, но часть мозга продолжала. Докладывать, что их нет. То есть их обеспечили отдельным бараком, поставили на довольствие, выдали со склада чулки, БАДы и презервативы. Но это ничего не значило: факт их существования так и не был признан легитимным. И особенно наглядно девок не существовало в те минуты, когда они старались вести себя не как девки, а как личный состав.

— Ну?

— Когда нас будут приводить к присяге?

Подполковник Лаврененко, Лаврентий Палыч, видел в своей долгой жизни, вероятно, многое. Войну в Анголе мог он видеть? Легко. Мятежи и перевороты? Поставки туда-сюда оружия и специалистов — и то, как «туда» и «сюда» менялись местами. И превращённые в сугроб караулы. И генеральские дачи. Но никогда он не видел. Чтобы блядей приводили к присяге. И какая-то часть его мозга твёрдо знала, что не он будет тем первым. Кто это сделает.

— Никогда.

— Почему это? — озадаченно спрашивает Булка. Мне становится жаль её: кругленькую, румяную. — Какие же мы солдаты без присяги?

Многое в ответ изобразилось. На обвеянной ветрами Анголы морде. Вплоть даже до какой-то тени милосердия. И сказал подполковник так:

— Извини, но здесь нет знамени.

— А что, без знамени совсем нельзя?

— А чему ты будешь присягать?

— Родине, — говорит Булка. — Родина-то здесь есть?

Все мы машинально озираемся. О да, Родина есть. В небе, в снеге, под каждым пнём.

— Куда, — спрашиваю, — тебе торопиться?

— Я не тороплюсь, — объясняет Булка, — но мне нужен стимул. Чтобы, значит, если потом что случится, назад не повернуть. А если повернуть, то не сразу, а после мучительных раздумий. Какие бывают у нарушителей присяги.

— Но послушай, — оживляется Доктор Гэ. — Если ты допускаешь, что возможны какие-то эксклюзивные обстоятельства, которые могут заставить тебя нарушить присягу, так не надо её вообще давать. У Альфреда де Виньи целая книжка на эту тему написана. Вы же не думаете, — обращается он ко всем, — что теория неповиновения преступным приказам дело умов наших правозащитников? Об этом ещё наполеоновские офицеры думали.

— Да? — говорит подполковник. — И что они думали?

— Приказ есть приказ, — разводит руками Доктор Гэ. — Книжка Виньи так и называется: «Неволя и величие солдата». Не очень, конечно, нравственно превращать человека в слепое орудие. Но уж лучше, чем каждого прапора — в адвоката.

— Солдат выполняет приказ, — хмуро говорит Лаврененко, — а потом его извещают, что он негодяй. Военный человек не принадлежит самому себе. Только я взять в толк не могу, те-то брехуны кому принадлежат?

— Никому ещё не удалось примирить долг и совесть, — кивает Доктор Гэ. — А ты, — поворачивается он к Булке, — пока присяги не дала, сама можешь решать, какой приказ преступный, а какой — нет. Понимаешь, от чего отказываешься?

— В том и дело. Я не хочу решать это сама. Я не знаю, какой из них какой. И не хочу, чтобы меня заставляли знать. Как я буду служить, по-твоему, без присяги? На такой-то службе?

Подполковник густо краснеет.

— Вот куда вас, баб, одно место заводит. Знаешь?

— Не знаю я. Я вообще девственница.

Тут Лаврененко вовсе багровеет и лишается дара речи. Мы с Доктором Гэ, наверное, тоже.

— Ты что ж натворила, девочка? — скрипит наконец Лаврененко. — Ты зачем, дура, в такое дело сунулась?

— А меня кто спрашивал? Призвали — пошла. У нас в городе населения — двадцать тысяч. Хабзайки, какие были, позакрывали. Куда мне? В Москву? В Москву в институт — не те способности, а в Москву на Тверскую — не та фактура. Я бы и на ферму пошла — где они, фермы эти? Так чем дальнобойщикам на трассе, лучше для Родины. В военкомате сказали, желающие могут и настоящую воинскую специальность получить. Выучусь хоть на связиста, отслужу, пойду на контракт…

На лице Лаврененко читается одно: как он хочет назад в Анголу. Золотые горны СССР ему дудят, как никогда не дудели. Куда ж ты дел, подполковник, свою прекрасную страну, в которой всегда. Существовал выбор между хабзайкой и фермой. И никакой альтернативы в виде Тверской, дальнобойщиков, военных борделей. А! Раньше нужно было полки на площади выводить.

Лаврененко разрешил охранникам поддерживать дисциплину побоями, потому что другого средства её поддержать не существовало. Но когда. Побои вошли в обиход и контингент, притерпевшись, окреп. Охрана затосковала. Что-то произошло в их мозгах. Конечно, логично предположить. Что если тот, кого бьют, эволюционирует. Тот, кто бьёт, эволюционирует тоже. У парней словно душа становилась не на месте, если кто вокруг ходил с неразукрашенной и мало-мальски довольной рожей.

Ещё они всё как будто собирались уйти в набег на окрестные деревни. Но в окрестных деревнях невелика ждала пожива. Да и самих окрестных деревень, кроме брошенных. Не было. И вот в день, когда у охраны иссякли сигареты и водка. А позорное будущее стабилизационного фонда подполковника в количестве четырёх бутылок стало предельно очевидным. Подполковник снарядил экспедицию. «Не можешь подавить бунт — возглавь его», — сказал Доктор Гэ. А по-моему, зря.

Корней

«…а мангуст отбивался и плакал, и кричал: я полезный зверёк…» Господи Исусе! Я так распереживался, что сам зарыдал. Принцесса бросилась ко мне с воплем «где болит?» Душа у меня болит, дура!

Бац! я чуть не с ушами окунулся в кефир. Ну вот кто ты после этого? Я сам знаю, что кефир полезен для здоровья. Что эта дрянь — панацея, как ты его ни подогревай и ни сыпь туда сахар и словца два-три не очень гладких. Выпью я, выпью! Горе не море, выпьешь до дна.

Не умею я сразу и жрать, и страдать.

И вот, Принцесса вытирает мне нос полотенцем, просматривает какие-то бумажки, морщится и говорит:

— Он забыл расписаться. Вот что, Корень, давай-ка к нему на работу съездим.

«Так ли уж, — думаю, — нужно спешить этим делом?»

— Не нужно, но придётся. Опять среда псу под хвост, а виноваты будем кто?

«Опять мы?»

— Всегда мы.

«Если, — думаю, — мы виноваты всегда, так зачем тащиться куда-то в такую погоду? Можно быть виноватыми дома на диване».

Принцесса хмуро на меня глянула, но опровергать сей безупречный резон не стала. Зачем бы ей опровергать? Она одевается, берётся за поводок — вот вам и всё опровержение.

И вот, поехали на трамвае. Трамвай — смешное изобретение. Если бы он так не дребезжал, то был бы похож на лодочку. Покачивается с боку на бок, плывёт над камнями и между скалами. Что-то гулко трещит в обшивке, но это не страшные звуки. Не звуки кораблекрушения, если я его себе правильно представляю.

Сквозь мгляный парк идём себе не спеша и прохладно. Принцесса не торопится. Да-с, нет у нас обыкновения заявляться к нашему супругу на работу, и лучше бы дома на диване. Под лапами у меня песок, лёд, вода, колючий снег — а потом всё то же самое обнаружится во взгляде нашего супруга. Он глянет, он умеет. Я ёжусь. Шли вдвоём, нашли говна ком.

И вот, прошествовали сквозь казённые запахи лестниц и коридоров, и я — а сперва подумал, что ошибся, — учуял не только нашего супруга, но и нашего хахаля. Ну дела! Тебя-то сюда каким хамсином надуло?

И вот, дамочка с казённым выражением на лице провела нас в директорский кабинет. Принцесса огляделась — нет директора в кабинете, гляди не гляди — и говорит:

— Посиди здесь, я сейчас.

И вот, сижу один. В красивом месте наш супруг падишахствует себе. Приют, уют и простор тебе!

И такой приманчивый покой в этом блеске: видно, что хотя и блестит, но по паркету ходят, на диване валяются, на стол задирают ноги. На стол я, само собой, не полез. На диван не полез! Сел строго посреди паркета — любуйся, не трону я твою мебель грязными лапами.

И вот, открывается дверь, заглядывает внутрь блондиночка. Шевелю хвостом — заходи, я хороший! — а она отшатывается, как от танка, и лицо у неё становится белое-белое, без жизни, без цвета. Надо же, думаю, так собак бояться. Но это бывает, если кого в детстве покусали.

Через какое-то время слышу, идёт наш супруг по коридору. Один; с Принцессой, значит, разминулся. И странный такой шаг: как всегда, твёрдый, но ещё такой, словно человек из последних сил уговаривает себя не бежать. Странно, да? Чего не пробежаться, если хочется. А того страннее, что нашему супругу чего-чего, а бегать отродясь не хотелось.

И вот, распахивает он дверь, влетает, смотрит на меня и задушевно так говорит:

— Какого чёрта?

Ну, думаю, извини, что приехали не в голос. Бумажку приехали подписать. Хотели как лучше. Ты домой вернёшься, а все печати уже стоят, — и суп на плите тоже, быть может. Мы же твоя семья. Пожалуйста, не сердись.

Привалился к косяку. Молчит, смотрит.

Наш супруг одевается и чопорно, и красиво. Он ухитряется выглядеть нарядно там, где другой выглядел бы упакованным в офисную сбрую. То запонка празднично мигнёт, то булавка в галстуке, но главное — погляди! — сами галстуки, рубашки, костюмы и ботинки, как праздник. И весь он, как английский шафер на свадьбе губернатора. А тут я на него гляжу и вижу, что вид у него как есть расхристанный. И галстук сбился, и волосы, и на брюках чуть ли не пятна — и пиджак сидит хотя как на английском шафере, но уже изрядно пьяном. А руки он только что тщательно-тщательно мыл-намывал, просто слои мыла на руках побывали.

И вот, наш супруг медленно идёт к зеркалу, поднимает руку прихорошиться. Смотрит комыми глазами на себя, меня зеркальных. Фу, фу, не люблю зеркал. Всегда отворачиваюсь. Всегда думаю, что я там — вовсе не я.

— Ладно, и где же твоя хозяйка?

Я вострю ушки. Громадина-дом за дверью кабинета весь пронизан чужой жизнью: на чердаках жизнь, и в подвалах, и на связующих их лестницах. Где-то сквозь неё пробирается Принцесса. Где ты? Где-то так далеко, что мне не слышно.

— Знал бы ты, как вы некстати.

Разве, думаю, моя душа лишняя на свете? Почему ты так смотришь, будто прибить изготовился?

— Ах, дрянь, — говорит наш супруг страдальчески нараспев. — Ах, скотина.

Поджимаю хвост. Есть, признаться, надежда, что дрянь и скоты всё же не мы, — хотя что это за надежда: пострадать ни за Христа, ни за Богородицу. Обидно — жуть! Но зато… зато дело не дойдёт до колотушек. Зато виноватым себя не чувствуешь! Рассудок не улетает! Пусть наш супруг ярится, руками в воздухе выписывает что-то такое эффектненькое. Мне что — знай оттерпливайся. Понервничает и перестанет: больно интересно орать на овцу, которая присмирела. Только писать хочется.

Всегда хочу, когда волнуюсь. И откуда такая связь, просто удивительно.

И вот, слышу — ах, вспрыгалось сердце! — ещё далёкие шаги. Ты бежишь, шеринька, мне на помощь, торопишься, и по одному коридору, по другому уже несётся громовой победный топот. Как боевые колесницы скачут, так моя душа; как полки со знамёнами.

Наш супруг, приметив мою радость, делает выводы, опускает руки и усмиряется. И правильно, потому что дверь распахивается без стука, и Принцесса, влетев, воздвигает свой гнев.

— Где ты ходишь?

— А что тебе здесь надо?

Обменялись, значит, приветиком. Распрямившийся было, горблюсь опять.

— Подпиши, — говорит Принцесса неожиданно спокойно и холодно, доставая бумагу.

Наш супруг просматривает и хмуро подписывает.

И вот, почему-то мне кажется, что мысли обоих, вместо того чтобы сосредоточиться на ругательстве, витают далеко-далеко, и деланная ярость прикрывает другое беспокойство. Только этого не хватало.

— Любовь проходит, а недвижимость остаётся.

Это сказал наш супруг, но могла бы сказать и Принцесса, таким они взглядом переглянулись. Ну, ну, сейчас полаются. И всё равно есть что-то другое.

— К ужину ждать? — сухо спрашивает Принцесса.

— К ужину? — со смешком интересуется наш супруг. — К какому?

— К тому, который будет сегодня вечером.

Тема ужина у нас не то что самая больная — я-то, по крайней мере, кушаю по часам, — но насмешки имеют под собой почву. Смешочек, злое фырканье, смешочек — и обоим уже неохота выяснять, идёт он в ресторан, потому что еды нет дома, или дома нет еды, потому что он пристрастился к ресторанам.

— Я позвоню, — туманно говорит он.

— Позвони, — кивает она.

Не будет, я так понимаю, ужина. Гляжу на нашего супруга. Больше всего на свете ему хочется поскорее нас сплавить. Больше всего на свете нам хочется поскорее свалить. И вот, все трое продолжаем топтаться на месте.

— А ты? — неожиданно спрашивает он. — Никуда не собираешься?

На вопрос «ты куда?» с обеих сторон давным-давно наложен мораторий. Принцесса так удивляется, что забывает сказать «не твоё дело».

— Как я могу куда-либо собираться, если спрашиваю тебя про ужин?

— Ну как, как. Мало ли.

Немая сцена.

— Костя, — не очень уверенно говорит Принцесса, — ты мне что-то хочешь сказать?

Наш супруг делает такое движение, будто и правда заговорит. Принцесса ждёт без улыбки. Я жду затаив дыхание. Господи Исусе, какие у него сейчас глаза, невозможно смотреть.

— Только одно. У меня работы по горло. Если ты закончила…

И мы уходим. И снова меня озадачивает запах нашего хахаля в одном из коридоров: свежий, сильный, словно тот пару минут назад прошёл.

И шёл он, доложу, просто обуреваемый чувствами. Как есть не в себе. Уж такой остался след: не то что запах, а конкретно амбре.

Херасков

Преимущество чёрной лестницы перед парадной жизнью вовсе не в том, что здесь меньше лгут. Заливают полные баки, как везде. С таким же невинным видом, как везде. С такой же чистой совестью.

Small differences возникают — продолжаю аллюзию — на этапе майонеза. На парадной лестнице врут самодовольно, на чёрной — с надрывом. И зачастую — стараясь не обелить себя, а, напротив, налгать. Например, в первом случае человек постыдится признать, что курит. Во втором — постыдится признать, что не употребляет. С лицевой стороны нельзя пить, блядовать, воровать. С изнанки — бегать трусцой, отдавать долги, краснеть. Другие критерии крутизны. В полном согласии с которыми легче лёгкого ответно дать по носу. Достаточно быть гадом, а не прикидываться.

Катя Шаховская подавала на этом поприще все надежды, но я-то был гад со стажем и быстро взял верх.

Она была неплохая девчонка. Хорошая, наверное, девчонка. Но чувствовалась в ней какая-то гнильца — хотя бы потому, что человека без гнильцы изнанка жизни не заворожит никогда. С другой стороны, просто гнильца, не превалирующее дерьмо. Шаховская безотчетно тянулась к плохому, не будучи при этом по-настоящему плохой. Я, например, был уверен, что дальше неё наши разговоры не пойдут, и вываливал всё, что приходило на язык. Но ей вообще не следовало меня слушать.

— Всё, включая меня, кажется мне ненастоящим, — вещал я. — Картонный мир, люди из бумажки. Слова и поступки, лишённые какого бы то ни было смысла, за исключением, естественно, «здравого». Но для настоящей мотивации здравого смысла недостаточно. Богочуждые, богооставленные жизни, вот что мы имеем.

— А попроще?

— Обойдёшься без попроще. Ты спросишь, зачем мотивация вообще. Затем. С мотивацией и невозможное становится просто трудным, а без мотивации и просто трудное — невозможным. Ты поспеваешь за моей мыслью?

Она явно не поспевала. Тем лучше. Проповедуйте скалам, или как там.

— Я-то стараюсь понять, — говорит Шаховская. — А вам бы стоило постараться быть понятным.

— Ну-ну, поучи.

— А вы употребляете?

— А ты хочешь предложить?

— Нет. Просто у вас сейчас вид, как у обкуренного. Ну или что-нибудь другое. Сами понимаете.

Ах ты, маленькая дрянь.

— Кстати, вы не продиктуете, я запишу? Вот это слово? Бого… бого…

— Богочуждые. И богооставленные. Может, тебе купить диктофон? Будешь записывать и каждый вечер слушать, ума набираться.

— И так не дура.

— Не дуры никогда не сообщают о том, что они не дуры.

— А! — с презрением говорит девочка. — Вы ещё и этот, сексот.

— Ты, надеюсь, хотела сказать «сексист». Не сексист, а тендерный шовинист.

— Какая разница?

«Один ебёт, другой дразнится». Должен отметить, что, в отличие от большинства соучениц, Шаховская никогда не материлась. Упрямое желание идти наперекор обществу и духу времени — двадцать лет назад заставившее бы её сыпать хуями через слово — в современную эпоху принесло неожиданно съедобные плоды.

— Такая, что сексист таится и отрицает, что он сексист, а тендерный шовинист — сексист изобличённый, и ему уже всё равно.

— Об этом фильмы какие-то есть…

— Я тебе запрещаю их смотреть.

Мы сидим на ступеньках: я повыше, она пониже; согнутые коленки, грубые свитера, ненужные сигареты — и на всём тускло лежит трагический сиротский свет, не помню, из какого фильма.

— Мы и на занятиях ничего нового не смотрим. Как же фестивали? Я читала, нашим фильмам всё время дают на фестивалях премии. Почему -

— Да потому, Катя, что я забочусь, как умею, о ваших неокрепших душах. Придумала, наше фестивальное кино смотреть. Я даже Тарковского терпеть не могу. А этих его последователей нужно топить в холодной воде.

— Почему в холодной?

— Из чистого садизма.

— А. А кто такой Тарковский?

Благослови тебя Бог, молодое поколение.

Мы разошлись, метнулись, полные решимости, навстречу каждый своей жизни, но лично я убежал недалеко. Потому что этажом ниже поперёк лестницы, поперёк моего мирного пути, без движения лежала тётя Аня.

Я разнюнился на Витиных похоронах, зато над этим мёртвым телом проявил завидное бессердечие. Такая маленькая, такая хрупкая оказалась старушка, и никто уже не узнает, сколько зла было в её смирении. Тупо наклонился: наверное, сломана шея. Тупо набрал номер директора.

Когда он примчался, я сидел на ступеньке и курил. Может быть, тётя Аня заслуживала караула попочётней; всё возможно. Директор молча опустился на корточки, посмотрел, посопел.

— Идите в учительскую, Денис. Вы в порядке?

Да, я был в полном порядке.

В учительской всё уже знали; бессмысленно спрашивать, откуда. Старые пердуны и кретины хлестали колу из бутылочек, от тёток разило корвалолом. Мымры бродили с видом сомнамбулическим, зловещим и почти торжествующим. Елена Юрьевна в углу силилась успокоиться, вся в поту от этих усилий. «Нас всех теперь посадят!» — неслось причитание из другого угла.

— Вы в какой стране живёте, милая? — сказал я сурово. — Посадить могут кого угодно. Это ещё не повод для истерики.

Собрание вытаращилось на меня и приутихло. Мозги их получили новую пищу; слышен был скрежет перестраивающегося механизма.

— Примите соболезнования, — прошептала Елена Юрьевна. — Это ужасно.

Я кивнул, а они смотрели на меня, полагая, возможно, что я борюсь со слезами. Моё мужество — когда слёзы так и не пролились — их неприятно задело.

— Где Константин Константинович? — промямлил кто-то.

— Отдаёт распоряжения. Сейчас придёт.

Мысль об отдающем распоряжения директоре их утешила. Распоряжаться здесь, кроме директора и тёти Ани, не умел и даже не хотел никто — боюсь, по этому признаку их и подбирали.

— Что теперь будет? — выразила общую панику цыпочка.

— Кому-то из вас придётся временно исполнять обязанности завуча. — Я решил быть добрым. — А может, он или она будет исполнять эти обязанности настолько хорошо, что приглашать нового человека со стороны не сочтут целесообразным.

Носы задёргались. Теперь меня осуждали, отложив на время скорбь и тревогу. Елена Юрьевна подобралась ко мне со стаканом воды и заботливо вручила.

— Денис…

Как это в стиле цыпочек: пытаться утешить того, кто в утешении не нуждается, а утешении в их исполнении — тем паче. Я что-то нечленораздельно промяукал.

— Кто мог подумать, — говорит самая простая из тёток, — что такое случится именно с нами?

Гы! Действительно, кто?

— Сейчас никто не может чувствовать себя в безопасности, — говорит один кретин.

— При этой власти никто и никогда не будет чувствовать себя в безопасности, — говорит одна мымра.

— Господи, ну при чём здесь власть? — говорит Елена Юрьевна.

— Гы! — говорю я.

— В благоустроенных государствах люди ни с того ни с сего не падают на лестницах, — объясняет кретин.

— В благоустроенных государствах лестницы тоже благоустроены, — объясняет мымра.

— Может быть, — говорит цыпочка, — за нашу лестницу несём ответственность всё же мы, а не государство?

— Гы! — говорю я.

— Вы постоянно защищаете преступный режим, Елена Юрьевна, — говорят ей. — Очень жаль, что ваша лояльность вам не зачтётся. Преступные режимы, они такие. На лояльность не посмотрят.

— Вам, Елена Юрьевна, даже хуже будет из-за вашей лояльности.

— Но я всего лишь сказала, что власть — и преступная, и не преступная — не отвечает вообще за всё!

— Не преступная — не отвечает. А преступная — ещё как!

Этот гиньоль прекращает только появление директора. Он входит и добивает педсостав вышколенной решительностью взгляда. Йес, йес, йес. В другой раз на это приникни плечо, потерянная овца. Сегодня, ради твоего же блага, тебя погонят хворостиной.

— Итак, коллеги. Вы уже знаете. На всякий случай прошу вас не покидать пока школу. Все необходимые перестановки обсудим завтра с утра на педсовете. Напоминаю, Пётр Евгеньевич, «с утра» означает «перед уроками». А сейчас, думаю, самое время вспомнить о детях. Приглядите за своими классами. Если возникнут вопросы, с вами будут разговаривать в индивидуальном порядке. Денис. Пойдёмте ко мне.

На покойном (привет тебе, великий и могучий) диване директорского кабинета я расслабился и постарался наконец взглянуть в несулящее будущее. Намёк на индивидуальные разговоры меня подтолкнул.

— В учительской звучало популярное слово «посадят», — сказал я. — Вы считаете, это убийство?

— Не будьте смешным. Это несчастный случай. Просто специфика нашего коллектива заставляет людей рассуждать так: «Безусловно, Анна Павловна могла упасть, поскользнувшись. А могли её и толкнуть. С людьми, которые шпионят, такое случается».

Это были новые подробности из тётианиной жизни, но я промолчал. Хотя и следовало возразить. Как честному человеку и, не последнее, племяннику, сказать, что шпионить, вынюхивать, совать свой нос — не стиль Анны Павловны. Это происходило само собой, в пассивном залоге: обнаруживалось, становилось явным, выплывало на свет божий.

— У школы будут проблемы?

— С поиском нового завуча — определённо, — говорит директор. Он сидит без пиджака за своим столом и безучастно разглядывает собственные запонки. — В этой связи я куда сильнее убит горем, чем, например, вы. Найти среди года хорошего завуча — я уже не говорю, уровня Анны Павловны — невозможно.

— Нельзя быть убитым сильнее или слабее.

— Да. А подразумеваемых вами проблем с законом, уверяю, не будет. Превращать несчастные случаи в криминальные берутся только самые дешёвые и опустившиеся сценаристы. У сил правопорядка другие задачи в этой жизни.

— И другие капустники. А я подразумевал проблемы с законом?

Директор смотрит очень корректно.

— Вы ведь Анну Павловну терпеть не могли, — невозмутимо говорит он. — Это, разумеется, не моё дело, но должен сказать, что у любого действия — если это поступок, а не случайность, — есть мотивация. А вот у несчастных случаев мотивации не бывает, в этом их непреходящее очарование.

Симпатия, которую он у меня вызывал, сильно скукожилась, но не исчезла бесследно. Я решил не задираться.

— Так что будет со школой?

— Со школой всё будет в порядке. Собственно, что-либо произойти с ней может только вследствие прямого попадания авиационной бомбы.

— Обитель зла.

— Я знаю одного губернатора, — сказал директор после паузы. — Успокойтесь, не в нашем городе. Много лет знаю. Его как минимум раз в год выводят из служебного кабинета в наручниках. Прокуратура, журналисты, фанфары, можете себе представить. Только проходит пара недель, месяц, и он вновь сидит в своём кресле. Мне кажется, и он, и его люди, и, конечно, население даже скучают, когда следующего ареста нет слишком долго. Это у них что-то вроде местночтимого Нового года. Вы слышали о местночтимых святых? Почему тогда и особо ярким местным злодеям не удостоиться своеобразного почитания?

— Значит, ваш губернатор — злодей?

— Он губернатор, это и есть его характеристика. Он сам не ведает, злодей он или мученик. Как посмотреть: среди злодеев встречаются мученики, а среди мучеников — злодеи. В конце концов, он может оказаться и тем, и другим, разве нет?

— Нет. И меня, если честно, утомляют разговоры о многообразии зла. То есть оно, конечно, многообразно, но не настолько, чтобы становиться собственной противоположностью.

— А как насчёт того, что оно часто выглядит собственной противоположностью? И, следовательно, его противоположность точно так же может выглядеть злом?

— У противоположности зла есть собственное имя, — заметил я. — Почему вы избегаете его произносить?

— Вы, как я погляжу, тоже. — Он потянулся к своим бумагам. — Да, Денис. Я бы хотел, чтобы вы продолжили у нас работать.

— Вы так уверены, что на роль авиационной бомбы я не гожусь? С удовольствием продолжу. Только зарплату повысьте.

Мизансцена достойно завершилась появлением в кабинете ментов. Пока я гадал, кто и зачем их вызвал, они с ходу уселись писать бумаги и отвлеклись от этого занятия лишь ради пары простых вопросов и требования расписаться. Ментам всё было ясно. Им и всегда всё ясно, а на этот раз к ясности добавилась идиллическая лёгкость на душе: не так часто в жизни мента совпадают требования закона, чаяния граждан и голос совести.

А я думал о том, например, что Шаховская уже ждала меня на лестнице. Что Елена Юрьевна была ни жива ни мертва и смотрела на меня так, словно я в любую минуту мог лично ей кинуть предъяву, и появление директора только усилило её тревогу. Что и сам директор, если на то пошло, слишком сильно напрягся и втянул меня в сюрреалистический мутный разговор; разговор, полный теми намёками, которые сами никогда бы не пришли на ум. Сломанная при неудачном падении шея — это ведь не пулевое отверстие. Потому что про пулевое отверстие очень сложно доказать, что оно появилось как результат парадоксального стечения обстоятельств. А про сломанную шею поди докажи, что её сломали нарочно.

К. Р.

Всё, что от вас требуется, — это вызвать «скорую», а милицию при виде трупа они вызывают уже сами. Сделав звонок, вы выставляете подле бездыханного тела пост в образе почти столь же бездыханного от испуга охранника и на ватных ногах идёте в учительскую, чтобы если не пресечь истерику, то хотя бы её возглавить.

Коллектив, судя по крикам, что я успел подслушать, не терял времени даром, и в добавление к ватным ногам я ощутил какую-то вату в горле; горлу предстояло издавать звуки, но оно не было уверено.

Укрощением коллектива, пастушеством в чистом виде, всегда занималась Анна Павловна, я же высовывался из своего кабинета только для того, чтобы — ну, грозно высунуться. Мною Анна Павловна демонстрировала, что у неё есть кнут; какие она предъявляла народу пряники, я не интересовался. Ещё вопрос, не утратило ли пугалище свою силу со смертью колдуньи.

Поэтому я произнёс командную речь без пауз, не дал никому опомниться и ушёл, уведя с собой племянника.

Выглядел он паршиво, но злобно, и с места в карьер обвинил меня в убийстве.

— Успокойтесь, Денис, — сказал я. — Это был несчастный случай.

— Ваш коллектив другого мнения.

— Моему коллективу не достанет ни смелости, ни мозгов, чтобы иметь какое бы то ни было мнение. То, что вы приняли за мнение, — всего лишь инфантильная фантазия, полумечта, полунадежда. Знаете, такие… целеустремлённые… люди, как Анна Павловна, многим навевают… достаточно кровожадные мечты.

— И всё равно, — сказал он, — у вас будут проблемы.

— С поиском нового завуча — определённо.

— Мне показалось, — говорит племянник, — что вы не очень ладили.

Он сидит в кресле по ту сторону стола, разглядывает свои руки, изредка вскидывает глаза — и тогда они вспыхивают таимым укором, подозрением. Симпатия, которую он у меня вызывал, теперь оттеняется новым чувством, но не исчезает бесследно.

— Когда директор и завуч не очень ладят, — поясняю я миролюбиво, — учебному процессу это только на пользу. Ведь и вы не ладили, верно? В семье такие вещи — гарантия того, что семья вообще существует.

— Обитель зла.

— Возможно. Но я всегда делаю ударение на слове «обитель».

— А я не боюсь бесприютности.

Молча, улыбкой я дал ему понять, что думаю о таком утверждении. Взгляд, которым он мне ответил, расшифровать было невозможно: огрызался он, признавал или увиливал — неразличимо; и только в эту минуту я осознал, кого лишился. Ушёл единственный человек, который видел меня насквозь — и я её видел насквозь, и обоим это не мешало вслух лгать и кривляться. Когда схлынет пена дня, останется страшная пустота, и в ней — ни следа, ни камня.

Пришли и ушли менты; я вышел их проводить, а вернувшись, обнаружил в кабинете Елену Юрьевну. Елена Юрьевна начала с того, что бросилась мне на шею. Она по-настоящему плакала и цеплялась за меня, всхлипывая и бормоча. Дедовский способ осушать слёзы поцелуями, хотя и привёл к побочным затруднениям, в целом себя оправдал.

— Из милиции ушли? Уже?

— А что они должны были здесь делать? Показания выколачивать?

Елена Юрьевна ответила затравленным взглядом.

— Вы что-то знаете? — сказал я мягко. — Хотите рассказать?

— Я не скажу никому! — пылко пообещала она.

Прекрасно. Я только что переговорил с одним интриганом, выдержу и беседу номер два.

— О чём?

Она покусала губы.

— Хорошо. Если вы так решили, не будем возвращаться к этой теме. Я просто хотела, чтобы вы знали, Константин Константинович… чтобы вы… Вы всегда можете на меня положиться.

Я усадил её на диван, гладил её руки, мурлыкал добрые слова, а сам бешено соображал.

Это вполне могло быть внутриведомственной разводкой, вполне. За долгие годы работы в Конторе я видел, как мирное течение гнилых бюрократических вод перебивается истерическим всплеском; он никому не нужен, никому не подконтролен; никто не знает, как его обуздать, как из него извлечь выгоду. Приходит время, и где-то лопается очередная пружина. А иногда не где-то, а прямо под тобой.

Шизофреник

— Зачем же, — спросил я, — нам встречаться в этой закусочной, если мы живём в одном доме?

Он посмотрел на меня как-то тяжело и непонятно.

— В Моссаде что, работают не по инструкции?

Я прикусил язык; я проклял себя. О Моссаде этот человек знал больше, чем я когда-либо буду знать о какой бы то ни было разведке мира, он вообще знал больше меня о чём бы то ни было, даже, как кажется, обо мне самом. Предположение в его устах становилось непреложной истиной, хотя он именно предполагал, не навязывая, — может быть, вместо «хотя» здесь следовало поставить «потому что». Только в книгах, только в фильмах я встречал таких властных людей; даже истина находила нужным им подчиниться.

— Для таких, как мы, вне инструкции вообще нет оправдания.

— А мы кто?

Он посмотрел без улыбки.

— Мы — агенты мирового зла. Кстати, как вас зовут?

— Шизофреник, — сказал я.

Он и бровью не повёл.

— Да? Никогда ещё не видел агента, который бы так сжился со своим кодовым именем. Мои комплименты. У вас отличные актёрские способности.

Я не знал, что сказать. Но он и не ждал, что я что-либо скажу.

И Гриега

— Он профессионал, — говорит коммерс.

— И что?

— Ему всё равно, кого убивать. Вот ты, например, вряд ли убьёшь того, кто тебе симпатичен.

— Обстоятельства бывают разные.

— Обстоятельства у всех одни и те же. Разными бывают только люди.

Двое охранников лупцуют третьего. Нужно его за что-то наказать. Или нужно немного развлечься. Мы не вмешиваемся. Подполковник не вмешивается. Жизнь идёт своим чередом.

Неожиданно я понимаю, что. В тот день, когда кого-нибудь вправду убьют. Его просто похоронят, не таясь и не афишируя. Возникнет кладбище за околицей. Прирастая могилками в одну сторону и бараками — в другую, наш хутор освоится, укрепится на земле, прочно войдёт в пейзаж. Мы переженимся на девках; расплодимся. И никто никогда не узнает, кем и зачем были первопоселенцы, гипсовый памятник которым. Будет стоять на центральной площади напротив здания мэрии.

— А ты как думал? — сказал на это Киряга. — Сперва острог, потом — жизнь вокруг острога; так русские города и закладываются. Но Гарик! Ударение следует ставить на слове «жизнь».

— Точно, — говорит коммерс. — Бежать отсюда надо.

Киряга улыбается:

— Вот если случится так, что о тебе все забудут, ты станешь напоминать?

— А то.

— Ну а если ты кругом должен?

— Да кто ж тогда обо мне забудет?

Киряга чешет нос.

— Зайдём по-другому. А если не забывают только потому, что рассчитывают взять в долг у тебя?

— Лучше уж так, — говорит коммерс, угрюмо отмахиваясь от случайной снежинки. И мы все за компанию машем руками.

Как-то вошло в обыкновение устраивать посиделки на улице, несмотря на холод. Киряга был за свежий воздух. Доктор Гэ был там, где был Киряга. Коммерс по-любому не мог сидеть на одном месте и предпочитал нарезать круги на просторе. Я боялся отколоться от коллектива. Иногда к нам. Прибивались Булка с подружкой. И Доктор Гэ устраивал то, что он же называл «галантные празднества».

Наша компания не была. Такой уж сплочённой. Мы вместе ели, вместе держались, отбивались всем скопом — и нас быстро оставили в покое. Потому что мы единственные. Сумели сплотиться в техническом смысле. Прочие уроды остались полужидкой зловонной массой, которую. Даже необходимость выживания не могла сподвигнуть на консолидацию. Это была просто гниль. И на её фоне мы гляделись бесконечно твёрже. Но что-то мне говорило. Что у такой твёрдости есть свои проблемы.

Поняв, что от коммерса толку не добьёшься. Киряга переключается на меня.

— Ну, Гарик? Перестал кашлять?

Что самое. Смешное. Смешное крупными буквами. Физическое здоровье у многих пошло на поправку.

— Кха-кха-кха, — кашляю я.

— Не ври, пожалуйста.

— Гарик помрёт, — говорит Доктор Гэ, — будет лежать в сосновом гробу, а Кирягин стоять рядом и зудеть: «Гарик, не ври, подымайся».

— Почему это в сосновом?

— А кто тебя в дубовый положит?

— В кусок брезента его завернут, — говорит коммерс. — В лучшем случае. Киряга, Киряга… Ты ведь говорил, что сбежишь…

— Передумал. Это нормальная работа мозга: сегодня пообещал, завтра не вспомнил. А вот у тебя, Гриша, опасная мания. Каждый день одна и та же мысль в башке. Каждый божий день, Григорий, открываешь ты глаза — а в мозгах у тебя, наоборот, дверца захлопывается. Люди квартиры запирают, когда на работу уходят, а ты — себя на семь замков, когда просыпаешься.

— Значит, когда сплю, я нормальный? А почему мне тогда тюрьма снится?

— В виде кошмаров?

— Нет, блядь, в виде рая!

— А мне, — задумчиво говорит Доктор Гэ, — снятся танки.

— А мне, — говорю, — мой брат. Махнёмся?

— Когда ты поймёшь, Гарик, — говорит Киряга, — что не брат твой главный враг?

— Когда ему вместо брата танк приснится, — говорит коммерс.

Они важно кивают дурацкими вязаными шапками, фыркают в вонючие рукава ватников. Клоуны.

— Я лучше твою микстуру пить буду, — говорю, — чем эти разговоры разговаривать. У тебя братья есть? Нет. Вот и помолчи.

— Молод ты ещё рот ему затыкать. — Коммерс успевает отвесить мне плюху прежде, чем Киряга схватит его за руку. Потом он смотрит на Доктора Гэ: — Не суйся, малой.

Ещё не факт, что Доктор Гэ. Предполагал сунуться. Доктор Гэ считает, что оплеуха не бывает лишней. Он редко сопротивляется сам и редко защищает других. Но почему-то и бьют его реже всех.

Корней

Родная милиция не признаёт ничего, даже вежливости. В пять утра, когда мы сладко спали на своём диване под двумя одеялами, в квартире раздался трезвон — да такой, что я залаял, ещё толком не проснувшись. И исходил и вертелся под дверью, пока с разных сторон не подтянулись Принцесса в кружевах и наш супруг в стёганом халате.

— Кто там? — спрашивает он грозно.

— Милиция! — доносится из-за двери. — В ваш подъезд вбежали две девушки-проститутки.

Наш супруг до того обалдел, что защёлкал замками. И вот, на пороге обрисовалась гаерская парочка: один развязный без простоты, другой — пень, не имеющий стыда ни в одном глазе. Тот, который развязный, повторил тираду о проститутках и заглянул нашему супругу через плечо. Ну, погляди, погляди. Ответным взглядом Принцессы и не таких к стеночке отбрасывало.

— Значит, — придушенно говорит наш супруг, — родной милиции больше нечем теперь заняться, как будить среди ночи граждан из-за каких-то шлюх?

— Для граждан же и стараемся, — сообщает который пень. — Впустили бы их, например, а они вас — клофелином.

— Или молотком, — добавляет развязный. И, покосившись на меня: — Он-то у вас не кусается?

Обижаюсь, но молчу, только зубы чуть-чуть показал. Не кусается! Надо будет — и с тобой справлюсь, не то что с девкой. И зачем бы мы её к себе пускали?

Та же мысль озаряет и нашего супруга.

— Как вы себе это представляете? — говорит он. — Какой клофелин, какие молотки? Мы здесь вдвоём с женой.

Развязный смотрит на Принцессу.

— Очень даже представляю. Чего ж не представить противоправные посягательства? А оказать правомерную защиту от противоправных посягательств может кто? Только сотрудник, вот кто!

— Костя! — догадывается Принцесса. — Они, наверное, под кайфом.

— Мы под кайфом? — Пень упирает глаза в её пеньюар и голые ноги, и восклицание, которое, по идее, должно было прозвучать возмущённо, звучит задумчиво. Как-то так, словно он сам себя спрашивает, а не под кайфом ли в натуре? Могло быть, могло, по охоте их к замыслам и предприятиям.

— Ну-ка паспорт у этой жены спроси, — торопится развязный. Ох, доведёт он нас до белого колена.

— Да нет, — бурчит пень, — это не та. Потому что если та, то где вторая?

— А вот и поищем.

Развязный и пень синхронно улыбаются обыкновенным своим странным манером: глазки в одну сторону, зубки в другую.

— Я сейчас позвоню в прокуратуру, — говорит наш супруг холодно. — Или нет, лучше Кузнецову из районной администрации. А! Позвоню-ка я полковнику Щеглину. Только лёг, небось. Будет рад проснуться.

Полковник Щеглин — папа ненормальной девчонки, хозяйки Пекинпы, хозяин Пекинпы и этим двоим тоже хозяин. И суровый, погляжу, хозяин. Оба так и цепенеют.

— А откуда вы его знаете?

— А оттуда, что он живёт в соседнем подъезде. И его собака гуляет с нашей собакой.

Собачий аргумент милицию предсказуемо уничтожает.

— Вот вы как, — с укором говорит развязный. — Для вас же, граждане. Всё для вас. А если молотком — куда тогда побежите?

— Куда-нибудь, — говорит наш супруг. — Всего хорошего.

— Как же это мы уйдём? — недоверчиво озирается пень.

— В связи с отсутствием лица, которому можно предъявить обвинения, — любезно отвечают ему.

Пень концентрируется и смотрит очень внимательно. Почему-то милиция совсем не любит, когда с нею разговаривают её же официальным языком. Наверное, это сакральный язык. Если на него посягают посторонние, магическая сила пропадает.

И вот, надёжно заперев двери, мы прошествовали на кухню, и Принцесса поставила чайник.

— Пять часов утра! — говорит она потрясённо, глядя на кухонные часы. — Постмодернизм самого дурного пошиба.

— А ты поняла, зачем они приходили?

— Проституток каких-то искали.

— И тебя это не удивляет?

— Ты на что намекаешь?

Трудно понять, задавался наш супруг целью нас обидеть или честно искал ответ на вопрос, что привело в нашу квартиру ментов. Теперь уже бессмысленно это понимать.

— Я не намекаю, милая. Я хочу знать, почему они ломились именно к нам.

— Костя, ты что? Им же всё равно, к кому ломиться. Сюда, к соседям… Показалось с пьяных глаз, он и ломится. Или мы шпионы, специально к нам этих крохоборов засылать?

Наш супруг повёл под халатом плечами и признал, что мы нет, не шпионы. Что не делает нашу жизнь легче.

— Проститутки, возможно, действительно вбежали в подъезд, — рассуждает Принцесса. — Ограбили силы правопорядка, или отрабатывать отказались, или вообще не были проститутками, а просто спасались, как могли. В любом случае, вряд ли их ищут, чтобы снять какие-то особо важные показания. Кстати! Если бы искали из-за показаний, менты бы твоих угроз не испугались. Чего им пугаться при исполнении?

— Бандитской пули.

— Ты их Щеглиным пугал, а не бандитской пулей.

— Это детали.

Я маюсь от стола к миске. Намекаю, как могу, что, если семья — пусть и в неурочное время — пьёт чай, ещё один член должен получить собачий аналог. Бутербродик, скажем. Полкотлетки, если есть. Это у вас крекеры? Крекер тоже можно.

Принцесса обратила наконец внимание.

— Иди к папе, — говорит она ласково.

Я чуть не рухнул. В последний раз такие нежности наблюдались в прошлый Новый год, после четвёртой бутылки шампанского.

К папе так к папе. Наш супруг не был обрадован таким поворотом. Хмуро глянул, как я пристраиваюсь подле его тапочек, и уткнулся в чашку. Не то что он меня не выносит или исподтишка делает пакости, как мамин гад, но моё место в его вселенной, похоже, просто отсутствует. Крекер, однако, дал.

— А может, они наудачу ходят, — продолжает Принцесса. — У нас на кафедре был один аспирант, он всегда носил с собой презервативы. И не потому, что был какой-то ходок, напротив. По-моему, ему этими презервативами вообще ни разу не довелось воспользоваться. Он их брал ради предвкушения. Знаешь, такое сладостное чувство — даже не чувство, а вера, как вот белой ночью — будто за ближайшим углом тебя ждёт счастье. Что угодно может произойти, только поверни.

— Да, милая, — говорит наш супруг. — Хорошие ты приводишь примеры. И что с ним дальше было? Под машину попал?

— Нет, уехал в Америку. — Она смеётся. — Ты знаешь, что в любом фольклоре «уйти на запад» означает «умереть»?

— Вслед за солнцем?

— Ну да, наверное. Всё ещё сердишься?

— Да… думаю, что да. Это слово уместно.

Я зеваю и думаю, что сердиться на родную милицию — бесполезная трата сил. Как говорится, хоть кол чеши. Дождь не переплюёшь.

Когда, сломав распорядок, перебивают хребет дню, в уме и во времени всё смешивается. Едва-едва прилегли соснуть, и вот уже — погляди — сидим на толстом ковре, который появился в Лёхиной библиотеке, и мирно разбираем книги. Это тот же самый день или следующий, как рассудить? Я рассудил, что если есть ковёр, то можно и прилечь. За окошком стучит, воет, смеркается, а я только покрепче в клубок сворачиваюсь. Лёха на меня поглядел и тоже прилёг. Голову рукою подпёр.

— Третье издание, — говорит он, разглядывая титульный лист словаря. — Почему не первое?

Принцесса смотрит очень неодобрительно.

— Вот так вот, — говорит она. — Вы не предупреждали про первоиздания. Вы вообще говорили, что собираетесь эти книги читать.

— А первоиздание что, нельзя прочесть?

— Да кто же читает первоиздания? Их не для того покупают. — Она пожимает плечами. — А это, третье, наилучшее. Под редакцией Бодуэна де Курте нэ. — Ещё одна гримаса. — Даже если вам это ни о чём не говорит.

— О! — отзывается Алексей Степанович. — Понял. А что сделать, чтобы говорило?

— В собственный Брокгауз заглянуть.

Лёха устраивается поудобнее и сообщает:

— Никогда не встречал таких, как ты.

— Наверное, стоило проводить больше времени в обществе порядочных людей. Это даёт прекрасные результаты.

Тут, к счастью, подаёт голос Лёхин мобильник. «Да, — говорит Лёха, — здорово. А то! Когда? Конечно, буду». Он прощается, отбрасывает телефон и смотрит на Принцессу с новой странной улыбкой. Недобрая такая улыбка.

— Генеральские звёзды зовёт обмывать. Это для тебя порядочное общество? Сколько крови за них пролито…

— Плохо не то, что крови, — бормочет Принцесса, — а что чужой.

— Да уж не своей. Это солдат свою кровь проливает, а для остальных она казённая.

— И вы поедете? Обмывать?

— Чего ж не поехать. Генералами не брезгают. — Он смеётся, глядя Принцессе в лицо, и обидно ленивым лёгким движением щёлкает её по носу. «РррррррП!» — Тише ты, пацан, я ж любя. — И Принцессе: — Мне не противно пить с генералами и не противно говорить с тобой. Или думаешь, от тебя меньше зла?

— Я казны не грабила.

— А я грабил?

— Вы считаете, что если вы не впрямую грабили казну, а ограбили тех, кто её грабил, деньги в процессе успели отмыться?

— А ты считаешь, они отмоются на том этапе, когда я их пожертвую какому-нибудь филологу?

Принцесса не может не засмеяться.

— А генерал этот грабил? — спрашивает она сквозь смех.

— А ты как думаешь? Или наши генералы что другое умеют? Я не знаю, он автомат-то собрать-разобрать не разучился? А на словах такой, бля, из себя Каин. Извини.

— Зря вы, Алексей Степанович, на Каина бочку катите, — назидательно говорит Принцесса. — Вы хоть раз задумывались, что там произошло на самом деле?

— Каин братана завалил, потом зассал. В первый раз кто не зассыт.

— А почему завалил?

— Потому что бескровная жертва Авеля Богу угодила больше, — выдаёт, подумав, Лёха. — Потому что позавидовал. Хорош меня экзаменовать, нашла студента.

— Верно, только всё наоборот. Это Каин принёс бескровную жертву.

— То есть?

— То и есть. Ну-ка, где у нас лопухинская Библия? — Принцесса встаёт, упирает руки в боки и самодовольно оглядывает книжные полки. Заполняются полочки! Не самосвалом, конечно, возим фаворитных писателей, но усердно. Вот и чёрные пухлые тома лопухинской Библии приютились в отведённом им углу.

— …и был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец… — Она поднимает глаза. — Кстати, Каин — первородный. В смысле, старший брат.

— Что такое первородный, я знаю. Тем более пацан не понял. Что он с ним сделал, зарезал?

— Ну не шмальнул же.

— И без шмальнуть есть варианты. Можно дубинкой по черепу. Или, к примеру, задушить.

— Вы дальше слушайте. «Спустя несколько времени, Каин принёс от плодов земли дар Господу…»

— Репу какую-нибудь.

— …И Авель также принёс от первородных стада своего и от тука их…

— Ягняток зарезал.

— …И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел…

— Значит, Каин как-то не так подарил.

Принцесса вздыхает.

— Вы, Алексей Степанович, рассуждаете, в точности как Иоанн Златоуст. Вот: «Так как Авель принёс с надлежащим расположением и от искреннего сердца, то призреЪот, то есть принял, одобрил, похвалил… Безрассудство же Каина отвергнул». Ага… Апостол Павел… «Жертва же Каина носила в себе дух гордости, тщеславия, высокомерия и внешней обрядности». — Принцесса негодующе смеётся. — Где это написано, хотелось бы мне знать? Написано: «призрел — не призрел», точка. Дух гордости! Высокомерие! Чем Ему репа так уж не покатила? Тем, что репа, а не свежая кровь? — Она переводит дыхание. — «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое?» А то Ты не знаешь, отчего! Плюнул на подарок, а потом ещё и спрашивает! — Лопухинская Библия мужественно выдерживает удар кулака. — Ну, остальное вам известно. Повёл в поле и убил.

— Ну и как он его убил? — вновь проявляет интерес Алексей Степанович.

— Не написано. Убил и всё.

— И в комментарии не написано?

— Нет. Видимо, это не представлялось комментаторам важным.

— Им-то, может, и не важно. А тому, кого убивают, ещё как. — Лёха размышляет. — Наверное, всё-таки зарезал. Авель резал овец, Каин — Авеля. Логично.

— Логично?

Лёха отвечает сперва удивлённым взглядом, потом — словами.

— Ты ведь сама это сказала, разве нет? Богу кровь слаще репы. А откуда она берётся… Пусть потом Златоуст мозги напрягает.

— Златоуст был хороший человек, — с горечью говорит Принцесса. — Конечно, он напрягся. Как он мог допустить, чтобы Бог оказался таким… таким…

— Дьяволом.

Лёха переворачивается на спину и лежит, раскинув руки, подставив люстре бескрайние просторы грудной клетки. Я лезу Принцессе на колени, и мы вдвоём смотрим на гладкую грудь и золото цепей в проёме расстёгнутой до пупа рубашки. На златой цепи у Лёхи висит не крест, а оправленная в золото пуля.

— По богословию книги покупать? — спрашивает Принцесса.

— Нет. С богословием и так всё ясно. Поужинаешь со мной?

— Спасибо, но нас ждут, — отвечает она без вызова. — Вы когда-нибудь перестанете мне тыкать?

— Да ладно тебе.

И вот, пока мы ловим такси на тихой тёмной улице, Принцесса говорит:

— Если и пэтэушник понимает такие вещи, почему их не понимают люди, которые должны, в силу образования, понимать тем более?

«Не знаю, — думаю. — Может, он просто умнее?»

— Или его жизненный опыт лучше способствует пониманию.

«Ага. Не все те повара, у кого ножи долгие».

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

«Валить нам надо подальше от такого опыта».

— Извини, Корень, но ты такой дурак бываешь, что дальше некуда. Он только-только на человека походить стал.

«А тебе лишь бы дурака сказать! Сама дура! Ой, гляди, тормозит!»

И когда мы погрузились, Принцессе пришлось замолчать, чтобы таксист, заслушавшись, не придумал бы въехать в какой-нибудь столб. Один раз уже было.

Шизофреник

Мой родной дед, брат двоюродного деда — английского шпиона, ушёл на фронт от сохи и к сохе же вернулся, чтобы через пару лет сесть по уголовной статье средней тяжести. Потом он считал, и другие тоже считали, что уголовная статья его спасла, мановением волшебной палочки превратив брата врага народа в заблудший, но неоспоримый народ. Я не мог спросить самого деда, умершего до моего рождения, выманить или вырвать из него правду, но почему-то сомневался, что деду в статусе народа было многим легче, чем деду-шпиону (который, впрочем, не может служить полноценным примером, поскольку, быстро попав под расстрел, не успел хлебнуть лагерных тягот), да, простите; одним словом, уголовная статья гарантировала деду жизнь, но, судя по тому, как свирепо он спивался после отсидки и как стремительно умер, нельзя утверждать, что жизнь в данном случае была предпочтительнее смерти.

Поразительно: ещё вчера это были бы размышления над фамильным архивом; теперь дело напрямую касалось меня самого.

С семейной историей всегда так: она делает круг, сминая жизнь внуков бедами и горем прадедов, не говоря уже о тех плодах, которые исправно даёт в каждом новом поколении общая болезнь. Мысль о неизбежности, я понимаю, является для людей слабым утешением. Вы ни в чём не виноваты или почти не виноваты, и вдруг что-то хватает вас, тащит в зубах, перемалывает, а вы можете заливаться слезами, вопить, извергать проклятия или даже с последней злобой стискивать зубы — никакого, никакого значения это не имеет; и если задаться вопросом, а что же, собственно, имеет значение в подобной ситуации, ответ разобьёт сердце ещё до того, как оно истечёт кровью в результате внешнего воздействия. Да. Простите.

И я с новым прилежанием слушал в своём плеере распевы русского шансона.

Хотя, с одной стороны, что-то мне подсказывало, что шпиону Моссада от знания этих песен не будет особой пользы, с другой, я смутно верил, что они смогут меня если не спасти, то успокоить. Моя испорченная душа отзывалась на их хриплый призыв и обмякала. Что было удивительно; вообще-то моя душа просит совершенно другого: чего-то тихого ей надо, незыблемого, косного в непозорном смысле, как провинциальная, например, жизнь без ужасов провинции.

Однако и призыву я не чувствовал себя вправе сопротивляться, ведь, если подумать, эта отреченная жизнь, ужас перед которой давил и тех, кто примеривал её к себе, и тех, кто пребывал в уверенности, что его ничто подобное не коснётся, невыговоренный ужас, заставлявший многих вычёркивать из памяти собственных родных так надёжно, что уже не приходилось отпираться и лгать, ибо не от чего было отпираться и некого, несуществующего, прятать, — эта жизнь лежала по окоёму наших мирков огромной страной, хорошо бы, если безымянной, но у неё было имя, общее имя для той страны, отрицаемой и не исчезающей, и этой, залитой дневным светом будней, потому что если зоны не были частью России, то частью чего же они были.

Можно ли, так сказать, отречься от Родины фрагментарно?

Я дождался звонка Хераскова и обратился с этим затруднением к нему.

Херасков разозлился.

— Как вы себе это представляете? — зафыркал он. — Это вам что, овощи в супермаркете выбирать?

Я ответил, что в нашем магазине овощи продают уже расфасованными.

Он на это сказал, что расфасовать-то экзистенциальную трагедию можно, только всучить её в таком виде некому.

Но я слишком был погружён в свою идею, чтобы пытаться шутить. И твёрдой рукой (как же) вернул собеседника к интересующему меня вопросу.

— Может, фильм какой-нибудь на эту тему есть?

— Так сразу не вспомнишь, — сказал он, задумываясь. — «Соломенные псы»? Куда-то меня не в ту степь повело. Нет, но вообще уголовники с человеческим лицом много где встречаются. В эпизодических ролях. Хотя… — Он замялся. — Положительные образы грабителей банков — есть. Высокотрагичные образы бандитов и гангстеров — сколько угодно. Наёмные убийцы? Тут одного «Леона» за глаза и за уши. Маньяки, в конце концов: дай Бог здоровья доктору Лектору. Но чтобы блатной? До, во время или после отсидки?

— И что это означает?

— Это означает, что, хотя искусство в принципе может перемолоть всё что угодно, такие вещи даже у него застревают в зубах. Есть сюжеты, когда сажают невиновного, или сажают за случайное преступление, или мелкая сошка выходит и старается начать с белого листа… Но чтобы героем оказался деятель с четырьмя ходками, вышедший только до тех пор, пока не словит пятую… Вы в жизни-то такое видели?

— Я их в жизни вообще не видел, — соврал я. — То есть так, чтобы наверняка знать, а не просто лицо на улице показалось типичным.

— Ещё по наколкам можно определить.

Где бы это, подумал я, он имел случай разглядывать блатные наколки, в бане если?

— Перстни на пальцах наколоты, — объяснил Херасков, правильно истолковав моё молчание. — Перстни, буквы. Летом на плечах видно, когда торчит из-под маек. Не поймите так, что я хожу и приглядываюсь. Но руки-то, бывает, хочешь не хочешь увидишь, в транспорте, например.

— И что вы чувствуете?

— А я должен что-то чувствовать?

Мне трудно было судить о том, что должны и чего не должны чувствовать люди, но ведь — должен был сказать я — ты сам только что устроил мне выволочку за то, что я пытался отвернуться, не смотреть, не реагировать.

— Разъединённость, я бы сказал.

— Ну и что?

Он был столь ощутимо равнодушен, что я смирился. Мне, безусловно, хотелось узнать, что он думал о разных гипотетических ситуациях, и что бы делал, столкнись с ними, — а он бы ответил: «когда столкнусь, тогда и подумаю» — и вконец разозлился. И я прикусил язык, и если потом о чём спрашивал, то исключительно об искусстве. Но и здесь оконфузился.

— У этого мира есть собственное искусство, — сказал я. — Шансон.

— Вздор. Настоящее искусство не является нишевым, в этом его главное отличие от суррогатов. Оно доступно всем. Искусство принадлежит народу — слышали? — а не узко специализированным категориям граждан, будь то снобы или урки. Поэтому Звягинцев — не искусство, и гоп-стопщики эти — не искусство, а Кар-Вай и… ну, не знаю, тот парень, который поёт «Ушаночку»… вот с ними всё ОК, хотя у них нет шанса пересечься, разве что в одной особой голове.

— Но у «Ушаночки» та же целевая аудитория, что у гоп-стопщика.

— У растворимого кофе и сгущёнки тоже поначалу была целевая аудитория: солдаты на фронте. А теперь их жрут все подряд. — Он забеспокоился. — Не поймите так, будто я за доступность пониманию широких народных масс. Хуй с ним, с пониманием. Есть разница: не понимать, потому что не понимаешь, — и не понимать, потому что там понимать нечего. Или, по-вашему, районный пацан не втыкается в Звягинцева, поскольку в принципе не способен к пониманию таких вещей?

«По-моему, да, — подумал я, — именно в принципе не способен». А вслух сказал:

— Я его тоже не понимаю.

— Уж надеюсь, что не понимаете. Послушайте, Шизофреник, может, встретимся, накатим?

Это был шанс Социальной Адаптации; увы, призрачный.

— Я не пью, — униженно сказал я. — Понимаете, мне нельзя. Я принимаю лекарства.

— Да? — Он подумал и сказал без прежней уверенности: — Ну, мы могли бы кофе, что ли…

Было ясно, что встречаться за кофе он не привык и не очень знал, как такие встречи проходят. Мне же предстояло это узнать в совсем другой компании.

К. Р.

Я проинформировал Контору о событиях в подробном рапорте, отвёз пакет в заветное дупло и сел ждать. Смерть агента может остаться неотомщённой, но в любом случае будет учтена. Где-то в неведомой стране в недрах неприметного, но крепкого дома стоит шкаф, а в недрах шкафа лежит амбарная книга, а в книгу каллиграфическим почерком вписаны основные факты, вехи, даты — и склонная к рукоделью секретарь архива уже нарисовала тонким пером крест в конце строки.

Всё складывалось так, что кто-то хотел от меня избавиться. Поскольку я не мог вычислить эту персону дедуктивно, то шёл в обратном направлении: от марионеток к злокозненной руке кукловода. Удастся ли за руку схватить, я не знал, чьей рукой она окажется — не спешил гадать. Мир вокруг стал очень медленным миром; напряжение мрака воцарилось в нём — тишина, неподвижность, только подчёркивающие угрозу, и молниеносные опасности сидели в траве под кустами, не торопясь прыгать: вся ночь была впереди.

Я решил обойти свои владения и не без нервов — привыкай! привыкай! — покинул кабинет. Залитые беспощадным искусственным светом коридоры были пусты, ручейки невнятного говора текли из-под закрытых дверей классов (сдержанный, более чем уместный лепет, честный звук вовсю работающего урока; нигде не бросался, стараясь выломать, на дверь бунт крика, смеха, отчаяния), а в мутнеющие, плывущие окна, куда я мимоходом взглядывал, трагически, но курьёзно хлестал в середине декабря дождь.

Было удушающе тепло и почти пахло цветами — то ли от освежителя, то ли действительно из расставленных вдоль окон затейливой зелёно-разноцветной композицией горшков. Школа моего детства, неменяющееся царство вечного холода и едкой мастики, надёжно забаррикадировалась в памяти. Замешкавшись у окна (ничего не разглядишь, морок и мгла), я рассеянно обрывал розовые лепестки чего-то пышного, невинно-кудрявого, и в таком виде меня застукала Елена Юрьевна.

Елена Юрьевна в роли и. о. завуча смотрелась как Скарлетт Йоханссон, если бы ту, втиснув в амплуа Джоли или Моники Белуччи, отправили спасать мир красотой и гранатомётом. Кипа бумаг и очки, которые она перестала снимать, не подчёркивали, а гротескно искажали, — как случается с тем, чему надлежит быть резкими, характерными чертами, но что становится карикатурой, ибо его окружение, уравновешивающий фон, вытравлено. Много лет бок о бок с Анной Павловной, она прекрасно знала, как выглядеть завучем, и почти ничего о том, как им быть.

— Это что у вас?

— Это бумаги Анны Павловны, — и голос тихий, несчастный. — Нужно разобрать.

— Не разобрать, а использовать. Пойдёмте ко мне, посмотрим.

Теперь, когда мы в любой момент беспрепятственно и безопасно можем укрыться в моём кабинете, обоим — кажется — всё чаще приходит мысль «а зачем». Я склонен думать, что это временный шок, однако знаю — внутри нутра, глубже всяких мыслей, — что с родством душ покончено навсегда. Смятение и отчуждённость сменили былые упоения — и это казалось тем несправедливее и смешнее, что и упоений-то, в общепринятом смысле, у нас не было. Этой осени не предшествовали лето и, ещё прежде, весна, но ледяные неотвратимые очертания зимы виднелись на помрачневшем горизонте.

— Значит, всё останется без перемен?

— А зачем нам перемены?

Сварливый звук моего голоса изумил даже меня самого. Елена Юрьевна кладёт бумаги на стол, осторожно и растерянно на них опирается. Не знаю, есть ли такое чувство, как благоговейная ненависть, но нечто подобное — не умею определить иначе — сквозит в её жесте, взгляде.

— Зачем перемены? — повторяет она. — Но нас не поймут, если их не будет. Скажут, что прежнее недовольство было наигранным, и если теперь, когда появилась возможность сделать по-своему, всё оставлено как было, это означает, что либо я осуждала тот стиль из зависти, либо просто ничего не умею.

Она ещё не понимает, что «тот стиль» нам предстоит оплакивать и бесплодно пытаться возродить, вплоть до того, что в нашем воображении он, переиначенный, как всё обожествлённое, сольётся с образом золотого века, в котором не опознали бы себя боги и герои того времени.

— Мы не будем ничего менять, и всё как-нибудь изменится само собой. — Я стараюсь улыбнуться. — Звучит глупо, но именно так всегда происходит. А что скажут… Не поздно ли этим интересоваться?

— Я перестаю вас понимать, Константин Константинович, — говорит Елена Юрьевна уныло. — Конечно, вам виднее. Но это так обескураживает…

— Чепуха. Жизнь на то и дана, чтобы обескураживать. Те, кого она больше не обескураживает, лежат в сосновых гробах.

— Почему в сосновых?

— Потому что в дубовые попадают совсем другие люди и по другим причинам.

— Вы так тщательно классифицируете… Как будто причина важнее самого факта попадания.

Сделав мужественную попытку шутить, смеяться, Елена Юрьевна теряет последние силы. Я жду, пока она соберётся с духом, чтобы вернуться к бумагам, и смотрю на их увесистый плотный ком, сгусток зла и воли.

И Гриега

Экспедиция не сгинула бесследно. То есть она сгинула в значении «не вернулась», но. Её следы припёр в прицепе трактор. Одеяла, консервы, хлеб, мыло, сигареты, скромных размеров аптечка и секретный пакет подполковнику. Все секреты, по-видимому. Заключались в призыве держаться. Потому что подполковник помрачнел пуще прежнего. А чего он ждал? Лаврентию Палычу прекрасно было известно. Что если в бумагах произошёл сбой, так хоть ты себе лёгкие продуди, толку не будет. И надо тупо ждать, когда. Лет через пять всё само собой станет на место. Только через пять лет все уже к этому сбою приноровятся. И возвращение из сбоя в режим воспримется как новый сбой.

— Гарик, не мечтай.

— Я не мечтаю, я силы коплю.

— Гляди, чтоб через край не полилось.

И Киряга суёт мне ведро. Подполковник Лаврененко стоит рядом и скромно наблюдает.

— Кирягин, — говорит он наконец, — как так получается, что ты их не бьёшь, а они тебя слушают?

— Бить, мон женераль, мне моя философия не позволяет. А слушают — потому что правду говорю.

— А Григорий Николаевич — растолковывают, — фыркает Доктор Гэ.

А и правда, думаю я, почему Киряга всегда выходит прав?

Под его руководством даже кролики перестали дохнуть, не говоря уже о ком мерсе или Докторе Гэ. И Лаврененко всё чаще выбирался из чащобы, присаживался как медведь на лавочку. («Ну и что, что коллаборационизм, — сказал Доктор Гэ, которому явно было неприятно, но он себя убедил. — Зато вон как мерин отожрался».)

И со мной Кирягины зудения исподволь сделали своё дело. Нет, не так. Не сами зудения, а его честная убеждённость в том. Что он зудит по делу. Я сам иногда стал думать о поганце моём старшем брате не теми словами, что обычно. Копал в памяти глубже обычного. Битьё, например. Актуальная тема. Поглядев на нынешние условия, то давнее битьё и битьём не назовёшь: пендель, подзатыльник. Всё, наверное, было строго мотивировано. Двойками, не знаю, фокусами. «Наверно, номер отколол мальчишка-сорванец: весь вечер, хмур и очень зол, пилил его отец». Это мы учили в пятом классе как пример идиомы, что ли; целая книжка была таких стишков про разные тонкости русского языка. В пятом классе я ещё старался и стихи учил намертво. «Бородино» и басню Крылова «Волк и ягнёнок» проору хоть сейчас, разбуди меня. Среди ночи. Не забываются стихи, которые. Выучил в детстве.

Но я всегда был виноват. Я не говорю, что перед очередной женой — тут понятно. Чью сторону возьмёт мужик. Но и в школе. И во дворе, и в институте. И в любых разборках. Игорь психопат! Игорь наркоман! Игорь вор клеймёный! Один братишка не переставал хотеть мне добра. Хотя то, что есть сейчас, несомненно развилось из задатков, которые были тогда. Пакостный такой, испорченный мальчишка, мечта любой колонии. Как я ночами плакал. Как хотел умереть, просился на тот свет к мамочке.

Вторая жена обвинила, что я подсыпал битое стекло ей в суп. Я бы просто не додумался, но. Вот суп, вот в супе осколки — не сами же они туда упали. После такого можно перестать на что-либо надеяться. Я перестал, и поганец, на свой лад, перестал тоже. А теперь Киряга говорил, что. Братья — знают они об этом, не знают — всегда любят друг друга. Всё равно, кроме друг друга любить им некого. И никто Кирягу не спросил, так ли уж неизбежно. Любить вообще. Глупо было спрашивать.

Обоз с товарами народного потребления приехал раз, приехал другой, и у коммерса. Постепенно созрел план. В процессе которого мы вдвоём оказались в кузове грузовика, укрытые для секретности. Грязной мешковиной.

— Григорий Николаевич, — говорю, когда поехали, — а вы не чувствуете себя предателем?

— Кого это я предал? — с вызовом отвечает коммерс, но. Но глазам прекрасно видно, что он знает, кого, и этот «кто» знает тоже. — Ты что, не понял? Он вообще не вернётся, даже когда отпустят. Он так там и врастёт в землю, Лев Толстой. Среди коров.

Ну, впрочем. Мы со всеми простились, как положено, и коммерс. Если говорить правду. Позвал меня в побег в последнюю очередь. А сперва старался Кирягу уломать и насиловал своё. Красноречие. Но ведь знал, что Киряга не поведётся. Хотя этим побегом мы сильно пакостили тем, кто остался.

— Ты-то тогда зачем побежал?

— С братом мириться.

— Ну-ну.

Дерьмовое было, таким образом, настроение. И не улучшилось, когда. Уже через день мы в последний раз вытряхнулись, как побитые собаки, из очередной попутки. Бухнулись на ближайшую лавочку прямо посреди своей прежней жизни.

Город страшно вонял и сиял огнями. Тут, похоже, было что-то вроде Нового года, праздник. Я прислушивался, как меня бьёт дрожь и ненавидел радостных, оживлённых.

«Не надо тебе домой, убеждал меня коммерс, со мною пошли. Я знаю, где схорониться. Всё разведаем по-тихому».

Я отвечал, что живу один. Что ко мне никто не сунется. Что я не могу мириться с семьёй, при этом хоронясь. Что мне настолько погано, что.

— Ну, как знаешь, — сказал он и отвалил.

А вокруг так всё и горело запланированным пожаром: даже деревья, в которых под слоем гирлянд не осталось ничего деревянного.

Корней

Преподавание связано с тёмными и жестокими делами. Даже кроткий Дмитрий Михайлович не выпускает из рук невидимый миру хлыст, а требушить и употреблять репрессалии умеет не хуже Принцессы, только делает это староманерно: без криков, без топанья, без колов. Делает, значит, тихие глазки и такой вид, будто не всё потеряно. Ему и самому кажется, что он относится к студентам со всеми онёрами, как к таким же людям, как он. И если те под его водительством ущипками и урывками набираются знаний, он готов открыть на них глаза. Как если бы студенты — страны третьего мира, а сам он, например, Англия.

Принцесса отказывается признавать в студентах какую-либо государственность вообще, и с дикими племенами переговоров не ведёт. Принцесса любит иерархию, но так, чтобы самой быть сверху. Принцесса говорит: «Оболванить, по Далю, означает обтесать, придать желаемый вид», — и говорит не в насмешку. Преподаватели так сживаются со своим образом — люди вещие и властные, — что и самый категорический демонт не сдвинет их с точки, на которой слово «болван» употребляется — по Далю — исключительно в положительном смысле.

Ну, не знаю. Вот девчонка Пекинпы бесконечно бедного Пекинпу дрессирует, они даже ходят на специальную площадку, на которой собаки с хозяевами выстраиваются в ряд, дедушка-инструктор встаёт напротив и обучает хозяев — командовать, а собак — выполнять команды. Я не наблюдаю, чтобы Пекинпа от этих упражнений сильно поумнел. Всё, что он умеет, он умел и до того, как инструктор взялся учить его правильно лаять. С этим лаянием вообще вышла незадача: брехливый по жизни Пекинпа при команде «Голос!» так удивляется, что голос, простите за каламбур, теряет. То есть именно в тот единственный момент, когда ему рот не затыкают, а, наоборот, предлагают раскрыть пошире, его обуяют сомнения. Наш Иуда ест и без блюда.

И вот, идём по коридору, а народец, туземцы и белые люди без различия, так в стороны и разлетается: как дождь, в разные стороны. Поэтому Анечке легко улучить момент, когда рядом никого нет. И робко привлечь к себе внимание.

— Саша, — шепчет она, — извини, но у меня вопрос. Кто такие тебанцы? Я смотрела в словарях, но…

— Кто такие кто-кто? — переспрашивает Принцесса мирно.

При всех Анечка обращается к нам по всей форме, о родстве в ужасе помалкивает, и общая фамилия ещё никого не натолкнула на нужную мысль — поэтому в закоулках Принцесса порою снисходит и разговаривает.

— Тебанцы.

— Тебанцы?

Анечка протягивает книгу.

— «Эпаминонд был генералом тебанцев», — читает Принцесса и окаменевает. Делает Глубокий Вдох. Смотрит на обложку. — Джулиан Варне «Попугай Флобера». По-моему, всё, что написано на английском, ты в состоянии прочесть на английском. Те-бан-цы! Ибанцы! А всё почему? Потому что переводчиков на помойках собирают, а редакторов — вообще неизвестно в каких отходах. Это ведь нужно дать себе труд найти такого редактора, который про Эпаминонда не слышал, чьим он там был ге-не-ра-лом.

— Так это…

— Фиванцы это, милая. Жители греческого города Фивы. По-английски — Thebes. Иди Софокла почитай. А заодно, — завершает она свирепо, — поразмысли, были ли у древних греков ге-не-ра-лы.

«Как это, — думаю, — не было? А кто же у них армиями командовал?»

Не получаю ответа. Оставив сестрёнку за спиной, влетаем на кафедру. И видим, что на кафедре царит оживление. Сотрудники пофыркивают, практиканты изо всех сил делают вид, что в трудах по уши. Всё проясняется, когда я замечаю прикреплённую к стене картинку.

Кто-то из практикантов будь здоров рисовать, мне картинка нравится. Принцесса и я, изображённые со спины, шагаем по светящейся дороге прямо к солнцу. Принцесса, как положено, на крепких высоких каблуках, в маленькой юбочке, волосы развеваются гривой, руки в боки. Повернув голову, она смотрит вниз, на меня, а я смотрю вверх, на неё. Задрав хвост. Задрав хвост… Опа…

— Опа! — говорит Принцесса. — А где у него яйца? Вы что, с ума сошли? Ну-ка срочно дорисовывайте! Кастрата из моей собаки делать!

И вот, если они чего и ожидали от своего художества, то явно не такого. Потому что ни на надпись крупными буквами (ДОЛОЙ ДЕСПОТИЮ, ВЫБИРАЙ ПСИХОПАТИЮ), ни на то, что на рукаве нарисованной Принцессы красуется повязка со свастикой, Принцесса не обратила никакого внимания.

Пока они ворочали мозгами и ехидная толстая барышня вправду дорисовывала, Принцесса ушла за шкаф и рассказала Дмитрию Михайловичу про тебанцев.

— Бьёшься как рыба об лёд, — шипит она, — не знаешь, куда головой ударить. Блядь, да соблюдайте же приличия! Почему я умею пользоваться справочной литературой? Почему то, что обязан знать любой второкурсник, считается чуть ли не верхом эрудиции, а сама эрудиция считается необязательной роскошью? Специалисты узкого профиля готовят мастеров по части совсем крохотного! Когда они перестанут наконец читать друг друга и начнут читать книги? Ах, конечно, зачем им овладевать знаниями, если можно овладеть «кодами современной науки»! Под дискурсом, как под снегом! Выблядки поганые! Мародёры! Никому не стыдно! Никому!

— Саша! — расстроенно гудит Дмитрий Михайлович. — Саша!

— Ты сам когда в последний раз перечитывал хотя бы Плутарха?

— Буквально на днях, — с несказанным облегчением говорит наш завкафедрой. — Про Алкивиада.

— Почему про него?

— А у меня одна девочка диплом пишет по истории дендизма.

И Дмитрий Михайлович кхе-кхекает. Может, это и не девочка диплом, а сам он — статейку в журнал? Принцесса ничего не говорит, выходит к прислушивавшимся практикантам. Проверяет, подправлен ли рисунок. Пожимает плечами.

— Александра Алексеевна, — нерешительно говорит толстая барышня, — если бы вы помягче были с людьми, у вас… у ваших взглядов… было бы больше сторонников.

— Милая моя! Если бы я была помягче, меня, за мои взгляды, давно бы истолкли в пыль. Вы зачётки принесли? Сходите-ка в деканат за ведомостью.

Мальчик бежит в деканат, девочки подбираются поближе к Принцессе. Опасливо-хмурые, обиженные, они уже выставили нам жирный незачёт. Только толстая барышня на что-то надеется.

— А на что вы тогда рассчитываете? — спрашивает она. — За вами никто не пойдёт, из тех, кто мог бы.

— Вы думаете, большое счастье вами водительствовать? — Принцесса вновь смотрит на картинку и неопределённо хмыкает. — Преподавание — это сочетание неприятного с бесполезным.

— Полезное лакомство.

— Полезных лакомств не бывает. Это рыбий жир полезный.

— Скучный, как обезжиренный творОг! — отчаянно выпаливает Анечка. Все на неё смотрят.

К месту, а ещё чаще — не к месту, Анечка демонстрирует свою благонадёжность. Конфетки у неё всегда завёрнуты в фОльгу, висельники подвешены в пЕтлю, гренОк так гренОк, творОг так творОг, апострОфы, дОгматы и фенОмены стоят прочные, как столбы, мастерскИ стоят; судьи — сплошь нелицеприятные, а довлеет лишь злоба дневи, ага.

И вот, я заметил, что Анечкины сокурсники почти не смеются, а если посмеиваются, то ласково, ободряюще, не то что поржать; формат «поржать» — дело прошлое, дело забытое. С тех пор и толстая барышня, и бледный юноша успели заглянуть в словарь и призадуматься. Анечкин авторитет, увы, от этого не вырос и не вырастет ни от чего никогда. Зато авторитет словарей поднялся.

— Ещё вопросы?

Нет у них вопросов. Как и у Принцессы нет равных в умении покупать себе врагов дешёвой ценой.

— Давайте зачётки.

Они получают свой зачёт и уходят недовольные. Я чешусь и думаю: а ну как вправду блохи?

Шизофреник

Праздничное предновогоднее томление было в воздухе, когда я ехал на встречу с моим принципалом. Тематически разукрашенный, но без единой крупинки снега город выглядел… ну, я бы употребил слово «свирепо». (Свирепый; лютый, неукротимый, жестокий, кровожадный, исступлённый, нещадный.) Таким он и был, жестоким и нарядным, как тигр, надевший для охоты свою лучшую шкуру, — и если один тигр не покажется самым убедительным символом свирепости, то можно представить многое множество тигров — вот в этих слепящих витринах прятались они, среди этих нещадно взнузданных гирляндами деревьев, — или, вероятнее, сами ими были, витринами и деревьями в огне.

В автобусе я сел к окошку и, хотя жил вовсе не на окраине, по мере приближения к настоящему центру словно открывал глаза — разглядеть получше оскал великолепного чудовища — и тут же их жмурил. Я был не нужен этому городу даже в виде добычи (тигры ведь не охотятся на мух), и всё равно дрожал. По стеклу, покрытому с той стороны каплями дождя и смутными нечитаемыми следами стёртой рекламы, упорно текли разноцветные струи света: мешаясь, но не смешиваясь вполне с водою, — и всё увиденное сквозь них приобретало саднящую кинематографичность. Было совсем не поздно и совсем темно, мы ехали ровно, гладко, в тот час, когда люди, возвращаясь по домам, спешат в обратном направлении (забитая встречная полоса только угрожающе, по-змеиному вздрагивала и почти не двигалась), и это ещё безвозвратнее, с большими напором и силой удаляло, вычёркивало меня из жизни, и когда потом я шёл по Невскому, плотная толпа на тротуаре казалась мне непроницаемой, как стена под лучом проектора, и — хотя вот она, протяни руку — далёкой, нездешней, навсегда оставшейся в неведомом зрителю месте съёмок.

На моё счастье, он уже был на месте. Едва я вошёл и заозирался (и страшно, дурно мне стало, стоило увидеть и услышать лица и голоса этого густого ада), как увидел его за угловым, на умеренном отшибе (так, чтобы секретность свиданий не афишировала самоё себя, не вопила во всё горло: «здесь шепчутся и злоумышляют!», как делают это, в ином интерьере, места для поцелуев), да, простите, за угловым столиком перед безрадостной горкой еды, к которой он не притрагивался.

Он мне кивнул. Придвинул большую чашку с кофе и всё остальное. Полушутливо, полубеспомощно развёл руками.

— Понимаю, что не едите, но хоть что-то. Приходится для конспирации. Будете включать в расходы — не стесняйтесь. В конце концов, мы подвергаем здесь неоправданному риску не только желудок, но и психику.

— Спасибо, мне хватает. Я получаю пенсию.

— Пенсию?

— Ну да, от государства. По инвалидности.

У меня была очень хорошая пенсия — почти шесть тысяч рублей, и она продолжала расти. С учётом скидки на коммунальные платежи и лекарства, с учётом одиночества, отсутствия крупных трат (а на что мне было тратиться? женщины, спиртное и модные технологии существовали в каком-то другом мире, не только запретном, но и буквально недосягаемом) и продуманности мелких, выходило больше, чем безбедно, безбедно с развлечениями: билет в кино, пирожные, ароматическое эфирное масло. (И также надо заметить, что все главные развлечения человеческой жизни вообще бесплатны: прогулка по парку, если хватит духу выйти, беседа с людьми, если хватит сил заговорить. Музыку я слушал по радио, новые книги брал в районной библиотеке.) А вещи, подкопив, покупал добротные — и носил их подолгу, хотя вот, например, в следующем году предстояло, согласно расписанию, купить новые ботинки и тёплую куртку, и уже был готов целевой фонд — который я мог при необходимости пустить теперь на агентские нужды, тем более что они и их прогнозируемые последствия делали вопрос о новых ботинках — как знать! — всё более неактуальным.

— Надо ж так глубоко законспирироваться, — сказал он с одобрением. — А трудностей не возникает?

Что он имел в виду под трудностями и что, говоря о том же предмете, мог бы иметь в виду я, следовало немедленно прояснить, пока недоразумение не стало основанием всего последующего. Я сглотнул. В чашке, из которой я всё не решался отпить, густела неприятная, какая-то неживая — чуть ли не пластмассовая на вид — плёнка.

— Все расходы фиксируйте, — сказал он твёрдо. — Вы считаете справедливым заставлять человека посещать подобные заведения, и чтобы он ещё и платил из своего кармана? На такие мелочи простого чека достаточно, на что-либо крупное берите товарный. Машину будете покупать?

С моей группой инвалидности мне и велосипеда бы не продали.

Я беспомощно затряс головой и — первое, что попалось под руку, — схватился за булочку. То есть это было нечто среднее между булочкой и бутербродом — как бы многослойный бутерброд, окутанный со всех сторон булочкой, — и главная проблема с ним заключалась в невозможности протолкнуть это сооружение в рот так, чтобы спокойно и не пачкаясь откусить. Я поискал взглядом на столе вилку и ножик (их не было), поискал взглядом по сторонам прецеденты (от них меня замутило) и так и замер с этой вещью в руках, единственный плюс — хоть руки оказались заняты. Зато, пока я мучился, он успел вспомнить про мою инвалидность сам.

— А, ну конечно. Что ж, за такие безупречные бумаги нужно расплачиваться. Возможно, если не машина, то поездка в Швейцарию по состоянию здоровья? Если получите субсидию и у нас, и в своей Конторе, вполне хватит на недвижимость. Крит не гарантирую, но ведь островов в морях много. — Он легко, дружески хлопнул меня по руке. — Да бросьте, наконец, эту дрянь.

Я заметил, что он перешёл, по сравнению с прошлыми встречами, на «вы», и это как-то связано с моим статусом. Значит, статус изменился? То есть я был-был мусором, букашкой и вдруг, мановением неведомых мне сил и обстоятельств, обернулся в человека? Томительные намёки на Швейцарию и недвижимость (как это можно получить субсидию на лечение в Швейцарии, а потратить её на недвижимость на каких-то островах в морях, что тут общего, Швейцария даже не остров, и морей там нет, по крайней мере, не было, когда я изучал в школе географию, — и вряд ли они могли появиться за прошедшие годы, не такое это дело, появление моря, хотя ручаться не стану), томительные намёки заставили меня сосредоточиться, но должен уточнить, что само место не лучшим образом располагало к интеллектуальным усилиям, вовсе даже не располагало, хотя, возможно, это касалось одного меня. Люди вокруг жрали (о да, простите, стыдно так говорить про отдыхающих, мирных, ничего мне не сделавших людей, которые весь день, допустим, работали или учились, выкладывались, теряли силы, уставали — и при других обстоятельствах, в конце концов, пошли бы в другие, более изысканные рестораны), жрали так задорно, свирепо, что и я стал наконец хлебать свою жидкую пластмассу, попадая даже в тон общего остервенения.

— Чего вы от меня хотите?

— Рутины, рутины, — сказал он, и его невозможные глаза мерцнули. — Всего, чему вы обучены: контроль, ликвидация. Вы же не аналитик какой-нибудь, на земле работаете, верно?

Выражение «работать на земле» я где-то слышал, точнее говоря, видел, оно попадалось мне в библиотечных детективах, прилагаемое к оперативникам из районных отделов милиции, таким, например, какие приходили ко мне спрашивать про то убийство. Ах!

— Вот. — Он ловко сунул мне яркий журнал. — Там фотографии.

Я начал листать и нащупал вложенные между гладких страниц фотографии и купюры. Деньги показались преувеличенно шершавыми рядом с этой гладкостью, скользкостью.

— Пока что проследить, установить контакты. Контакты — главное. Не нужно обострять.

— Боитесь спугнуть? — всплыла фраза из библиотечной книжки. А впрочем, и в моём владении были книги, в которых могло уместно мелькнуть нечто подобное. Ведь это не постыдно, владеть некоторым количеством второсортных детективов?

— Что значит «спугнуть»? Это не охота.

Ну да, ну да. Как же не охота, как ещё назвать процесс, в ходе которого осуществляются Слежка, Контроль и Ликвидация? Галантные празднества? Олимпийские игры?

— Меня интересует не сам объект, а его окружение, — продолжил он. — Ещё точнее: конкретный человек в окружении. Фотографии у меня нет, но вы сразу поймёте, он очень необычный. Высокий, видный. Глаза удивительные.

Я подумал, что ещё одного с удивительными глазами — в дополнение к тому, который сейчас сидел передо мною, — мне точно не вынести. Это был тот предел, за которым я как «я», даже не умирая, рассеивался в прах, и мне очень не хотелось к этому пределу приближаться. Я грел руками холодную глянцевую обложку журнала и понимал, что в фильме, в который попал по ошибке (но ах! чьей?), для моего персонажа припасены беды и приключения, и любопытство зрителей, а для меня лично — раздражённый окрик режиссёра, не понимающего, что это за посторонний урод забрёл на площадку.

И Гриега

Что угодно может произойти в мире, но. Реклама в телевизоре всё та же самая. Даже новости могут поменяться. (Хотя они не поменялись.) Но порошки, машины, пивные бутылки и зубная паста — это как скалы. То есть, допустим, скалы окружают какой-то там островок в океане: пляжи, пальмы, папуасы и бордель, гордость белого колонизатора. Налетает ураган. Островка, пальм, папуасов и борделя больше нет. Скалы на месте. Скалы будут на месте, даже если на сотни миль вокруг не останется ни одного папуаса и ни одной пальмы, которым. Они могли бы на что-либо сгодиться. Это и называется незыблемость.

Так что я посмотрел-посмотрел и как-то понял. Что снова дома.

Понимал я это, вообще говоря, только головой. Причём не мог сказать, что душа, в противоположность голове. Осталась на ферме. Ферма для меня перестала существовать ещё раньше, чем я. Включил телевизор и увидел в нём собственное, совершенно забытое, отражение. (Да, для этой цели проще было посмотреть в зеркало. Спокойно, в зеркало я тоже посмотрелся. Зеркало и телевизор отражали разного меня, то есть я. Не продублировал один и тот же акт, а совершил два разных. Одинаковым был только жуткий результат.) Удивительно — я про ферму — до чего это меня удивило. Ведь я думал, что. Буду испытывать угрызения совести и, по крайней мере, скучать.

Их лица стали родными и исчезли, словно прошёл не один год. В кармане у меня должен был лежать клочок бумаги с адресом кореша Киряги; я уже не помнил этот адрес. Который так хорошо и прочно впечатался в память, когда я взглянул на него в первый раз. Сама грусть, которую. Я испытал, подумав об этом. Скользнула и пропала.

Я открыл шкаф с тряпками. Костюма у меня не было вообще. Но я не думал, что. Стоит идти к поганцу именно в костюме. Кто его знает, как он мог это. Воспринять. Как издёвку, допустим, или пародию. Да и где бы я достал костюм, достойный заслужить его одобрение?

Всё остальное, что было, не годилось. Слишком — как это сказать? — провоцирующее. Нет, не то слово. Провоцирующей я считал свою одёжку раньше, а теперь. Начинал догадываться, что имел в виду поганец, называя меня в моих нарядах ущербным. («Ты ущербный, ты это способен понять?») «Лучше ущербный, чем такой полноценный, как ты», отвечал я всем своим видом. Ущербность имела огромный смысл именно из-за этого противопоставления. Но увиденная сама по себе. Она не обладала никакой привлекательностью.

Я оглядел пейзаж и себя в пейзаже: холодную, ободранную, как-то угрюмо поджавшуюся квартиру. Что где я бросил, то там и валялось. Какие-то разодранные книги на полу. Вонючие носки на подушке. Пыль и флюиды хуже пыли в каждой щели. Но холодильник был отключён и разморожен, посуда вымыта, бутылки и портящиеся продукты — выброшены. У меня не было сомнения, что. Он поработал здесь лично. Не просил Сашу, никого не нанимал. Это так в стиле поганца. Я представил, как он. Методично вытирает ложки-вилки, а потом, аккуратно сложив, вешает полотенце на спинку стула. Оно и сейчас там висит. Пошёл потом в ванную, проверил, как всё работает. Отключил электроприборы. Мой братик.

Я чуть было не позвонил ему, но передумал. По-моему, сперва ему будет лучше на меня поглядеть. А чтобы глядеть было веселее, мне нужно. Правильно одеться. Ну, в этом был замысел: прийти во всём новом. В таком, что не вызвало бы гнев с порога. (Как вызовет мой голос по телефону.) Он всё равно разорётся, поняв, что я сбежал. Но увидев, что я при этом окреп, раскаялся и в приличном свитере. Махнёт рукой. И мы всё начнём заново.

Нычка была на месте, но её предстояло. Конвертировать в бабло. Большинство старых связей казались мне палёными, и я оказался в парадоксальной ситуации. Вместо того, чтобы метаться в поисках продавца продукта, метаться с продуктом на кармане в поисках покупателя. От одного этого прошибал пот. Я никогда не барыжил. Во всяком случае, с тем минимальным размахом, который. Делает людей барыгами не только в глазах УК. Конечно, в замкнутом кругу продукт и бабло постоянно. Переходят из рук в руки. Но для большинства, включая меня, это не было способом заработка.

Так, эпизоды. Достаточные для статьи и недостаточные для самоидентификации.

Я перебрал в уме знакомых уродов. Одни не были платёжеспособны, в других я был не уверен. И ещё мне казалось важным выбрать человека, с которым я находился в минимальном общении. Типа чем дальше ближний, тем меньше он может вам навредить.

И тут я вспомнил про Антона.

Херасков

Есть в женской душе уголки, куда не ступала нога мужчины. (Выразился как заправский пошляк. А и плевать.) Ну, они как-то умудряются. Это моя душа вытоптана подобно газону, на котором паркуются жители трёх окрестных девятиэтажных домов. Газон жалко, но наполнять по этому поводу вселенную стоном… (Ещё и поэтому я бросил стихи. Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.)

Я доходил до отупения, воображая нас отчаянными и изобретательными любовниками, свирепыми в своём стремлении быть вместе, заставляющем их исступлённо и безжалостно уничтожать мир вокруг, рискуя, быть может, многим. Виноватые перед всеми и каждым, но только не друг перед другом, они были беспорочны, как средневековая миниатюра. (На средневековых миниатюрах все равно беспорочны: святые, драконы, черти, — ибо на них не возложено никакой ответственности за происходящее. Или это из-за того, что у средневековых людей, как пишут теперь учёные, было совсем туго с причинно-следственными связями.)

После такого, приходя в себя, я был готов плакать или покончить с собой, и останавливал лишь страх, что ни то ни другое не принесёт облегчения.

Понимаю, что, когда тебя не любят, нужно сделать морду кирпичом и удалиться. Но я ведь даже не был уверен в том, что меня не любят. Бывает же, рассуждал я, и такая любовь, которая стыдится себя и не прощает, и тогда она бьёт и жалит, и держит высоко занесённым хлыст, любовь садиста, и такая, что не узнаёт о себе до последнего или узнаёт, уже погибнув.

Если двадцать девятого декабря едешь с любимой женщиной на дачу заблаговременно встречать Новый год, то стараешься не думать о том, что будешь делать собственно тридцать первого. Иначе ты сразу начнёшь представлять, что было бы, если, и как это «если» можно устроить посредством бегства вдвоём на край света, — или других необходимых разумных мер. Я мог состряпать продуманный план, в надежде, что когда-нибудь он пригодится. Если её удерживали деньги (я не постыдился спросить), было не поздно профессии кинокритика подыскать реально пацанскую замену. (Главный редактор очередного московского глянца, гы.) «Будет у тебя бабло, поверь, — сказал я. — Ты же в состоянии отличить альфа-самца от младшего научного сотрудника». — «Это женщины должны быть самовлюблёнными! Женщины — самовлюблёнными, а мужчины — самоуверенными! Ты понимаешь разницу?» Она не сказала: это ты-то альфа-самец? Я даже не ручаюсь, что она это подумала. Потому что Саша что думает, то и говорит.

Меня, правда, вежливо попросили оставаться в рамках формата… но, милая, как ты себе это представляешь? Если уж мужчина созрел для предложения, выбить из него эту мысль будет посложнее, чем заставить жениться того, кто жениться не хочет. Когда мужчина решает принести своё самое драгоценное в дар, он подарит вопреки всему.

Для начала я решил не рассказывать, что подрабатываю в школе. Сперва вышло, что как-то само собой не рассказывалось, к слову не пришлось, а потом я подвёл и могучую теоретическую основу: не сказать худого, а было в моей педагогической деятельности — как и в педагогической деятельности вообще, но в моей особенно — что-то клоунское. Даже позиции откровенно шутовские: правозащитник, депутат городского законодательного собрания, финансовый аналитик в России, — приобретали на её фоне некоторую увесистость. (Не готов втягиваться в спор о преимуществах шутовского перед клоунским. Во-первых, дело вкуса; во-вторых… ну, не твоё собачье дело.) Короче, не рассказал и не расскажу никогда. Не раньше, чем через пятьдесят лет счастливого брака.

Пятьдесят счастливых лет немедленно нарисовались в воображении. Ну хорошо, первые сорок пройдут не всегда гладко, то да сё, да какая-нибудь закорючка, зато потом будет идиллия: старик, старуха, дом полная псарня, берег синего моря.

Синее море не лезло в интерьеры родного города (ни в какие, извини, ворота, включая гипотетический морской фасад). И я ещё стоял одной ногой в реальности, так что отпадал вариант («любимая! а почему бы не Торжок») уехать куда-нибудь в Торжок, дабы безвестным самоотверженным трудом способствовать возрождению России. Но и уезжать в Парагвай или Аргентину, откудова возрождение России можно разве что приветствовать, не хотелось. Это хари в телевизоре живут так, как будто давно в Парагвае, а я не готов морально. Вот спроси меня, внутренний голос: а чего б вам, Денис, не убраться? как здесь никакого толку, так и там никакого вреда, без проблем, отвечу: в любви к родине ровно столько же зла, как в любой другой. Но всё же это любовь. Это вам не здравый смысл, который мечется по свету, словно на него плеснули керосином, любовь любит укореняться и врастать. (Корни в процессе рыхлят самую прочную каменную кладку, почему не рекомендуется позволять случайным семенам, занесённым в щели стен и балконов, взрастать в кусты и деревья.) И если, как просит ФМД, «поговорить без юмора, а от всего сердца и попроще», скажу тебе, внутренний голос, так: мне бывало тяжело, тоскливо, обидно и даже стыдно, но никогда я не чувствовал, что мне на родине плохо. Что мне плохо из-за того, что я на родине. Что на родине плохо. Мне.

Корней

Принцесса всегда расфуфыренная, даже если мы идём в ближайший магазин за хлебом. В любой точке дня и в каждую секунду биографии она полностью отвечает всем требованиям эстетики. Хоть бы ты был на последнем издыхании, категория прекрасного отговорок не принимает. В луче солнца и в сиянии луны, но чтобы в свете обстоятельств — не дождётесь.

Присягаю: так было сколько я себя помню. А не только с тех пор, как Алексей Степанович взял моду вырастать из-под земли, когда меньше всего ожидаешь.

Сегодня это произошло, едва мы вывалились из ворот института на улицу. Оправляем меха — и, пожалуйста, идёт и машет.

— Прогуляемся?

У этого были свои дела с категорией прекрасного, и все вместе мы смотрелись хоть Оскара давай. В номинации «самая злая пародия на Мартина Скорсезе».

И вот, пошли по набережной. Быстро темнело, и хорошо было видно, как город превращается в тьмачисленные огни. Талой водой, свежим бензином несёт от дороги. С небушка третью неделю валится какая-то дряпня вместо снега, а фасады, кусты и деревья вместо него же густо оснащены фонариками. Принцесса на эти фонарики отчего-то взъелась: поганит, понимаете, подсветка парадный Петербург. И чего такого? Хорошо же, светло.

И вот, идём, про Тургенева беседуем. Лёха всё удивлялся, как это парень, так хорошо тренировавшийся на таком скользком и мелком предмете, как лягушки, не смог аккуратно разрезать такой спокойный и крупный предмет, как труп.

Принцесса нехотя признала, что развязаться с героем автору следовало по-другому — если, конечно, представилась бы такая возможность; но возможности не представилось: не на дуэли же его убивать. И не чахоткой, и не замёрз по пьяной лавочке, и никто не пырнёт ножом мимоходом — не так-то просто было в царской России спровадить на тот свет здорового лба из Университета.

Тогда, сказал Лёха, автор мог бы своего героя не убивать вообще, раз не придумал, как это половчее сделать.

Принцесса сказала, что оставлять герою жизнь было нелогично.

Лёха сказал, что в жизни логики нет.

— В жизни нет логики, и последовательности, и здравого смысла, и чувства меры. Это не значит, что всего перечисленного не должно быть в искусстве. Даже напротив. В конце концов, где-то оно должно быть?

— Да, и где?

— Вы так говорите, Алексей Степанович, потому что вам в этот мир нет доступа.

— Нет доступа? Что же я, рылом не вышел? Или такой тупой, что подучиться не могу?

— «Подучиться» может кто угодно, как я вижу на примере хотя бы своих коллег. Просто этот мир принадлежит не завоевателям, а тем, кто чувствует себя в нём не чужим. Если вам смешны его радости и не печалят печали, зачем вы ему и он вам?

— Бля, но как я могу печалиться из-за того, что у Базарова ничего не вышло с этой бабой? Извини.

— Вот именно. — Принцесса морщит нос. — А если бы не вышло лично у вас?

— А лично у меня всегда выходит.

— И всё-таки?

Лёха подумал, похмыкал и сказал очень мягко и тщательно выговаривая:

— Ты преувеличиваешь роль баб в моей жизни.

— В данном случае, — шипит Принцесса, — «бабы» — это метафора. У вас что, никогда не было заветной мечты помимо денег?

Лёха хочет что-то сказать, но в итоге не говорит. Ага. Не всё коту маслице.

И вот, загружаемся в авто, в пахучий полумрак, прямо в запахи. Потайная ужасная жизнь глухо рокочет в недрах машины, в её секретных местах, в уютном брюхе драбаданта, в багажнике, где тихо лежит упакованный пленник или просто труп. По радио идёт трансляция футбольного матча.

«Нет, — говорит комментатор, — с судьёй такое дело не пройдёт, он бывший полицейский. Полицейские — люди принципиальные. (После паузы.) В Голландии».

От смеха Принцесса даже не сразу может заговорить.

— А зато у нас великая литература! — наконец кричит она и смеётся.

— Как это связано?

— Ну как, как. Национальный дух концентрируется на чём-то одном, как, собственно, и дух отдельного человека. Начнёшь распыляться — привет. Человеческое сердце невместительно, а разум негибок. Им не осилить. Это в самой нашей литературе видно…

— Ну? — ободряет Лёха. — Что в ней видно?

— Не знаю, как сказать… Какая-то одновременная тоска и по истине, и по прекрасному. Это их и погубило, больших русских писателей. Нужно выбрать что-то одно.

— Хочешь сказать, истина и прекрасное исключают друг друга?

— Ловите, Алексей Степанович, на лету, — раздражается Принцесса.

— То есть прекрасное — ложь?

— Нет, не ложь!

— Тогда истина — не истина?

Принцесса делает Глубокий Вдох.

— Я не могу объяснить в строгих терминах, — выдавливает она, ненавидя себя и его за это признание. — Но чувствую примерно следующее: фальшь плохо написанной книги обесценивает любую изложенную в ней правду, а хорошо написанная книга — правда сама по себе. Только с точки зрения истины её ценность почти всегда сомнительна. Прекрасное… оно ведь ничего не объясняет, не говоря уже о доказательствах. Это данность, которую проще проигнорировать, чем бездумно принять. Как существование Бога. Если даже существование Бога так стремились и стремятся доказать, то какие могут быть шансы у искусства?

— Значит, есть правда искусства и есть истина как таковая.

— Тогда придётся выяснять, в каких они между собой отношениях.

— А они должны быть в отношениях?

— Даже вы и я, — сердито замечает Принцесса, — в каких-никаких отношениях. А казалось бы, что общего?

— Правильно казалось, ничего. — Лёха одним безмятежным движением гладит меня и Принцессино колено. — Вот этой линии и держись. А думать, что всё в мире взаимосвязано, — прямая дорога к психиатру. Так додумаешься, что из-за наших базаров цены на нефть рухнут.

— Гм, — говорит Принцесса. — А что, нет?

— Тебя не должно интересовать, «нет» или «да». Тебя это по-любому не касается.

Принцесса намеревается сказать, что цены на нефть по-любому касаются любого, но прикусывает язык. Лёха не знает, а ведь только сегодня мы имели беседу с коллегами, и коллеги вот именно что в таком духе высказывались: ещё как касается, вас, Александра Алексеевна, в первую очередь. Коллег Александра Алексеевна с презрением высмеяла — и теперь, значит, повторять их резоны? Жульство это, хотя кто поймёт. Я что, я — могила.

— Наряду с прекрасным, существует ещё одна категория: возвышенное, — непритязательно меняет Принцесса тему. — А возвышенное есть действие трёх последовательных представлений: объективной физической силы, нашего объективного физического бессилия и нашего субъективного морального превосходства. Вот ему и надо делать те попрёки, которые делают прекрасному.

— А откуда оно берётся? Наше субъективное моральное превосходство?

— Заложено в природе человека, — хмуро говорит Принцесса.

— Любого?

— А что, непохоже? Слово «субъективное» достаточно ясно указывает, что это за превосходство. Оно же в голове, понимаете? Нет никакой необходимости — да и возможности, если начистоту — подтверждать его объективными данными. Именно поэтому и вы, и я, и любое ничтожество на законных основаниях испытываем чувство эйфории и гордого волнения, глядя, например, на океан.

— А океан с каким чувством глядит?

— Это уже проблема океана. Слушайте, куда мы едем?

— Ко мне, — сообщает Алексей Степанович. — А в чём дело?

Он кладёт руку ей на колено и уже не убирает. Принцессе приходится сделать это самой.

— С чего это вы возомнили, что мы настолько близки?

— Про Каина вместе читали, куда уж ближе. — Он ловко подхватывает меня, придвигается к Принцессе вплотную, заглядывает ей в лицо и довольно смеётся. — Успокойся, я пошутил. Английский юмор. — Расслабленно откидывается назад. — Но ты б себя видела. Что, не пара я тебе? Такой принцессе?

— Ещё скажите, что вас это заботит.

— Нет, не заботит. Чувство — как там? — субъективного морального превосходства подсказывает, что принцесс на мой век хватит.

— Да? — холодно роняет Принцесса.

— Тебя это удивляет?

— Я удивляюсь только тому, как это до сих пор никто не укоротил вам язык.

— Ну, для этого сперва нужно укоротить мне руки.

— Кстати, держите их от меня подальше.

— Да понял я, понял. На праздники куда-нибудь едете?

Принцесса не сразу соображает, к кому относится долгожданное множественное число: мы с ней имеемся в виду, или мы вместе с супругом, семья, или — ну наконец-то — она одна. Но поскольку всё равно никто никуда вроде бы не едет, отвечает «нет». И вежливо интересуется, едет ли куда сам Алексей Степанович.

— Не решил, не знаю. Может, в Рим. Составь компанию?

Так и говорит, с дружелюбным, беззаботным вопросом. А Принцесса только фыркает в ответ, головой качает.

И вот, на следующий день поехали праздновать с хахалем на дачу. Поехали в таких торопях, что и машину выклянчить не успели. Здрасьте тебе: электричка, автобус. Эти последние дни года такие бестолковые — дым, гам, все бегут, — что и на нас сказалось. Попробуй ещё Принцессу заставить на автобусах по селу рассекать. Тем более что у автобуса остановка — на другом краю от нашего хутора.

И вот, впёрлись в деревню, и пока тащились вдоль заборов весьма некрепкого и дырявого качества, местные шавки выли-заливались на наши мешки с харчиком, а шавочьи хозяева из окошек косились. Фу-ты ну-ты! Сами кобели, да ещё собак завели.

На хуторе — погляди! — обнаружился снег: может, и не для Принцессы сугробы, а мне в самый раз. Залез я на крыльцо и давай с крыльца в сугроб прыгать!

Ой, лечу, как космонавт в перину! Сперва дыхание заходится, потом в глазах белым-бело, и только сердце: бух! бух! Сугроб-то сверху на вид прочный, твёрдый, а прыгнешь — так и уходишь сквозь снег до самого донизу. Ой, не могу, улетаю! Когда меня наконец загнали в дом, с брюха так и закапало, а душа дрожала и просилась.

И вот, вытерлись, растёрлись, сидим у камина, в котором уже разбушевался огонь. Я предусмотрительно пристроился за спиной у Принцессы, только морду чуть высунул: про огонь ведь никогда не скажешь, что ему вздумается. И пока он не уплёлся внутрь дров, спокойное его притворство меня не обманет. Того и гляди плюнется в нос искрой, горящей веточкой. Ага! Сами себя такими веточками украшайте. А я пёс, не ёлка.

И вот, от камина жаром тянет, от Принцессы — ровным родным теплом, а с первого этажа поднимаются, густея, славные запахи обеда и приветливый звон посуды. Глаза слипаются, нос да уши настороже! Господи Исусе, до чего, спасибо Тебе, хорошо жить!

— Скоро обедать будем, — говорит, подходя, хахаль. Он довольный, разрумянился — и кухонное полотенце классически переброшено через плечо.

Принцесса одобряет, когда мужчина не отлынивает готовить. (А насчёт умения она говорит, что уметь-то все умеют, только не признаются до последнего. Такой это народец: могут и сами не знают, почему не хотят.) И вот, значит, она благосклонно кивает, берёт принесённый хахалем бокал вина и делает рукою то движение, которым обычно треплет меня по заду или загривку. Я, от греха подальше, тут же под руку и подсунулся — не хватало только, чтобы хахаль сообразил, что ласка предназначалась ему. То есть ничего для него позорного в этом нет, я думаю, я же родной, но хахаль наверняка думает иначе. Он хотя ко мне и по-доброму, но с ухмылкой. А когда понял, что моё-то, пожалуй, место в жизни Принцессы поважнее, чем его, ухмылка вообще трансформировалась. Ах тебя! Мне прекрасно во всех отношениях.

— Я всё думаю, что с нами будет, — говорит хахаль.

Принцесса мрачнеет.

— С нами всеми, — торопится он объяснить. — Со страной.

— Спасибо, что не с интеллигенцией. А то размышления интеллигенции о судьбах интеллигенции уже достали.

— Ну эти-то здесь при чем?

— Эти всегда ни при чём. Послушай, Дэн, чего ты от меня добиваешься? Гражданской скорби? Или скорби по-крупному? Мне всё равно, что будет по-крупному, потому что меня не устраивают основополагающие мелочи.

— Это как?

— Это так, что если ты не выносишь манеру человека сморкаться или пить чай, то никакие настоящие его достоинства — ум, доброта, красота — тебя к нему не расположат.

— Так ты что, хочешь уехать?

— В Рим… — мечтательно тянет Принцесса. — Нет, не хочу. Откуда мне знать, чего я хочу? У меня, знаешь, даже нет уверенности, что я прямо-таки обязана чего-либо хотеть. У меня как раз есть уверенность в обратном. Там ничего не сгорит?

— Мы расстаёмся? — невпопад спрашивает хахаль.

— Мы все? — смеётся Принцесса. — Страна?

— Нет, мы как мы.

— Только если ты сам этого хочешь.

— Выходи за меня.

Принцесса мирно щурится на огонь. В кои-то веки её не тянет поучать, обижать, указывать собеседнику на его место. Она стремится ответить кротко, но поскольку нужного навыка к кротости у неё нет, выходит даже чудовищнее обычного.

— К чему такие крайности? Между «расстаёмся» и «давай поженимся» есть множество других позиций. Более приятных.

— И удобных для тебя.

— Судя по тому, как ты умеешь всё испортить, мы уже наслаждаемся радостями брака. Дэн!

— Ты тоже умеешь.

— И я умею, — соглашается она. — Но эти бессмысленные разговоры всегда начинаешь ты!

«Что это за разговоры, — читается на лице хахаля. — Пара фраз о судьбах родины, а подтекст домысливаешь после, бессонными ночами».

— Бессмысленно постоянно мусолить одно и то же, — говорит он. — Но один раз поговорить надо. Чтобы стало понятно.

— Разве не было понятно с самого начала?

— То есть для тебя формат не изменился?

— Ведь договорились же, — шипит Принцесса, — без претензий! Почему нельзя спокойно поесть и провести ночь?

Бедняжка хахаль уже ел себе руки с досады, что начал. Но ему очень хотелось определённости, или перемен, или такой точки, которая положит начало трагедии другого рода. Поскольку то, чему она положит конец, не тянуло на трагедию даже в его собственных глазах.

— Я не буду предъявлять претензии, — говорит он, — а ты будешь до меня снисходить. Так тебе видится?

— Пожалуйста, считай, что это ты снисходишь.

— Попробую, — обещает хахаль. — Приложу усилия. — И в голосе его не слышится особого доверия к своим силам. — Скажи, по крайней мере, я тебе нужен? И зачем?

— Люблю всей душой, — улыбается она. И он, знаете ли, затыкается. И быстро-быстро вспоминает об оставленной без присмотра плите. Наш хахаль не дурак и прекрасно понимает, что есть вещи, вокруг которых скандал лучше не устраивать. Шутит она так, не шутит — обереги Господь выяснять. Не то выяснишь.

И Гриега

Есть такие уроды, которым. При определённых обстоятельствах можно смело довериться. Безграничная трусость делает их стойкими. Сколько лет я знал Антона, он ни разу ни во что не впутался, никого не сдал, никому не помог и ни в чьей ведомости — врачей, ментов или барыг — не состоял на учёте. Он и торчком не был. А продукт покупал для каких-то собственных потайных целей, о которых. Даже сам не всегда знал, до того шифровался. Он всегда был такой, запасливый.

Интриган он был, как из книжки: красивый, чистенький (только что голосок пакостный: дрись, дрись) — такой конфетный, что. Сразу смекнёшь. Я согласен, смекают не все. Полно людей, которым. Кажется, что чистенькое лицо и интеллигентные интонации (дрись, дрись) — залог и иных красот. Рано или поздно они обламываются. Что не учит их прилагать опыт частного случая к общей проблеме. Но люди, говорю, с мозгами смекали сразу. Поэтому Антон по большей части впустую тратил силы, его просчитывали. Вся эта крысиная возня была ради чистого искусства.

У него была такая любимая разводка: знакомить людей, которые. Могли, по его мнению, сильно друг другу нагадить. Какую, ей-богу, выгоду можно из этого извлечь? Я и привык думать, что никакую. Что он извлекает не выгоду, а удовольствие. Если человек сделал так, что двое его знакомых взаимно порвали глотки и даже не подозревают, кому сказать спасибо, настроение такого человека определённо улучшится.

Олигарх ищет тёлку. Тёлка ищет олигарха. Коммерс — киллера. Газетчик — выходы на администрацию. Клубная гопота — попутчиков для путешествия автостопом в Китай. Домохозяйка — кастрюлю, кастрюля тоже. Кого-то. И всем котик, берясь помочь, умудрялся сделать пакость. Те, кого он свёл, оказывались. Абсолютно противопоказаны один другому в худшем формате, чем «лёд и пламень». Они оказывались. Как, например, если бы пидор и гомофоб не просто столкнулись, но и ещё. Выступали в несвойственных их стереотипам социальных ролях: гомофоб — артист балета, а пидор — спецназовец или дальнобойщик. Понятно, да? У стереотипных пидора и гомофоба какой-никакой есть шанс взаимопонимания. Но не у этих. Слишком несуразных.

Я, короче, позвонил, мы пересеклись на бегу, оба стремались до обморока. Урод красовался в сногсшибательном кожаном пальто. Ну или пальто красовалось на нём. Потому что, я уже сказал, этот урод был симпатичный парнишка. Баба, на которой он был женат, была в каких-то серьёзных делах; это придавало. Дополнительный блеск. От него пахло, веяло разнообразным хорошим. Кроме, понятное дело, страха. Который не пахнет диоровским парфюмом.

Пальто не пальто, но вырученной десятки хватило на то, чтобы выглядеть в хорошем смысле консервативно. Даже новые джинсы я купил проверенной классической модели, неизменной с тех времён, когда. Ничего не знали о красоте стразов и полуголой жопы. И пока рысил домой, мне казалось. Что я лечу по воздуху, как у того мазилки. Только на картинах. Летели с бабой или скрипочкой. А я — с весёленькими пакетами, в которых. Лежала новая жизнь. Не знаю, приравнивается новая жизнь к вышеупомянутому, или как. Я бы приравнял.

Дома, когда я. Переоделся и насладился видом в зеркале. Идти было ещё рано, и понятно, что. Я не книжку сел читать. Я включил телевизор.

Дорогой телевизор, ты всё тот же: злоупотребление голыми телами, предоставление услуг киллера, мат и другие приколы. (Хорошо, запиканный мат.) Мои опера были на боевом посту и по случаю наступающего. Пребывали в кавалькадном настроении. Им даже стол поставили новый, вандалостойкий. Они пока не лупили по нему кулаками, но. Ржали так, что это. Было страшнее кулаков.

Я малость отвык, или что другое. Только становилось тяжело, жутко. У оперов в глазах горело. Пожар или новогодняя ёлка — что-то, одним словом, адское. Они рассказывали интересные вещи: поймали, например, маньяка. Который планомерно резал учителей-словесников. И он дал шокирующие. Показания. Особый цинизм его действиям сообщала придумка оставлять на месте преступления шёлковый платок — прямо на трупе. Зачем? («Зачем-зачем, — говорит первый опер. — Для коллекции». — «Братка, но в коллекцию обычно берут, а не выбрасывают». — «Это постмодернистская коллекция». Ремарка: гогот громче и гаже обыкновенного.) Или вот изобличение шайки неонацистов, подозреваемых в убийстве ряда крупных культурных деятелей. Им вменили всё, что набралось по городу за отчётный период, а неонацисты. Вместо того, чтобы отрицать. Признались и в этом, и в том, что даже прокуратура не сочла гипотетически возможным. Опер-бандит заявил, что они берут на себя заведомо нереальное, чтобы. Посеять аналогичные сомнения относительно действительного. Считая себя в некотором роде экспертом, я подумал, что. Соотношение нереального с действительным в мозгах неонацистов уже давно вышло за. Пределы компетенции прокуратуры. И это никого не заботит.

Ну так вот, они рассказывали интересные вещи, но что-то в них самих. Напоминало тем, кто развесил уши. О безнаказанности любого зла, которое. Гуляло и куражилось не потому, что менты были продажны, а граждане — лишены гражданского самосознания. Зло было достаточно сильным, чтобы быть злом. Доктор Гэ эпитет «сильный» поменял бы на «честный». Опера, похоже, были члены того же клуба. И я им не верил.

Когда вышел лимит времени, гаерская парочка всех поздравила и попрощалась. («И пусть никогда ваш покой не нарушит испорченная канализация».) Я тоже сделал им ручкой. Мне тоже было пора. Телевизор замолчал и погас, я встал, бросая пульт, и услышал. Как во входной двери щёлкает замок.

К. Р.

Устраивая тренинг для сотрудников, основные усилия Контора тратит на то, чтобы в процессе тренинга сотрудники не входили в контакт друг с другом. Рассчитываются и возводятся сложные схемы. Выделяются дополнительные ассигнования. Не знающих друг друга ни по именам, ни в лицо — и уж конечно не снабжённых ярлыками, бирками, бейджами, штампом на лбу — делегатов расселяют по разным отелям, вперемежку с нормальными людьми. Отели расположены как можно дальше от морских курортов, мировых столиц, заповедных троп — всего, короче, что развлекает обещанием простых человеческих радостей. Медвежий угол высоко в горах, неинтересный даже медведям — вот мечта патронирующего органа.

Нетрудно сообразить, что подобные меры лишь распаляют преступное любопытство. Отчаянно при этом труся, делегаты вынюхивают друг друга и устраивают розыгрыши, жертвами которых по большей части становятся посторонние люди. Поскольку предписано выдавать себя за обычных туристов и отдыхающих, а «обычный турист» — образ довольно стереотипный, особенно в интерпретации светлых конторских умов, каждый делегат в каждом туристе видит хорошо замаскировавшегося собрата. Если ты хочешь, чтобы тебя оставляли в покое, достаточно выглядеть классическим злодеем: кожа, чёрные очки, шляпа. (На горнолыжном курорте.)

Порою это бывает даже забавно, во всяком случае, легко можно представить, какое удовольствие получает недалёкий и не очень смелый человек, разыгрывая дурацкую комедию положений «свой — чужой», при том, что свои обязаны и выглядеть, и вести себя как чужие. (Бедная Контора. Чтобы помешать человеку болтать, недостаточно пригрозить отрезать язык, — язык нужно действительно отрезать.) Среди делегатов одни относились к делу серьёзно, другие боялись, третьи давно наплевали на всё, и на подобные игры тоже — и решительно все были готовы настрочить донос на ближнего, что придавало дополнительную пикантность. При том сами тренинги отнимали так мало времени и проходили так скучно, что у меня появилось подозрение, будто настоящим тренингом было то, что я считал запретной игрой — и конторские, следовательно, умели думать изощрённо. (Ничего, разумеется, подобного.)

Мой вариант был наилучшим: я не собирался ехать вообще. Сказав дома, что еду в горы, а Конторе — что домашние дела не позволяют мне десять дней валять дурака за казённый счёт, я собирался затаиться в квартире Игоря и произвести некоторые действия, наблюдения, чёрт их знает… в общем, произвести. Было прекрасно нос к носу столкнуться с собственной мечтой (а как он шёл тогда по Невскому… и, вынужден признать, вдвоём они шикарно смотрелись), но дать этой распрекрасной мечте себя убить — уже перебор. И без того я с трудом удерживал равновесие, и поток неконтролируемой жизни опасно подступал и захлёстывал.

Я заехал туда накануне Нового года, просто заехал заглянуть по дороге — и едва не налетел на гадёныша, который по дорожке к подъезду пронёсся не видя меня, как оживший кошмар и ужас на крыльях ночи. (Пользуюсь этими штампами в силу их если не убедительности, то адекватности.) От него взрывной волной пёрла наркотическая энергия. Стремительный, невменяемый, во власти недоступной мне эйфории, он впервые испугал меня по-настоящему, будто чужой человек. Чужой: способный на что угодно, сильный своей свободой от общего грязного прошлого. Сбежал он сам или, быть может, его выкрали, поставили перед ним задачи или отпустили отдыхать — безразлично; я понимал одно: у меня больше не было брата. Всё рухнуло. Всё, думал я, кончено. Я прислонился к машине и слушал, как моё сердце стучит на всю вселенную. И, как всегда в таких случаях, я знал, что ещё не поздно повернуться и отбыть восвояси.

Шизофреник

— Мне в прошлый раз было двадцать восемь, а в этот исполнится тридцать два, — говорит Херасков. — Двадцать девятого февраля у меня день рождения. Смешно?

Я не находил, что ответить, проклинал себя за то, что полез с вопросами — ну а кто же знал? — и мне было совсем не смешно. Родиться в високосный год, да ещё в тот самый день — может, это и не было настоящим клеймом отверженности, как её обычно представляют люди, но всё же что-то слепо безжалостное, глумливое отмечало родившихся. Сам-то Херасков, не отрицаю, был совершенно нормальный, эталон нормальности, насколько я его знал. Но и таких слепое и безжалостное находит по особому, не чуемому ими самими запаху.

— Вот и мне смешно, — сказал он, устав ждать мою реплику. — Ну, что у вас нового?

Нового было больше, чем я когда-либо хотел или мог себе пожелать, но из такого, о чём дозволялось рассказать, новым оказывались только шпионские романы — и вот рассказывать о них не представлялось уместным уже с совсем иной точки зрения: не будучи чем-то запретным, секретным, облечённым в глухие покровы тайны, они обнажали смешную и жалкую (в его, полагаю, глазах; кто-то, полагаю, другой и увидел бы другое) слабость — то есть тоже, в сущности, нечто заказанное, в другом смысле.

Сперва, вероятно, пришлось бы описывать (по необходимости юмористически, хотя не приложу ума, чем, по справедливости, они это заслужили) посещение районной библиотеки. Меня там неплохо знали (что, кстати, в то конкретное посещение породило незапланированную проблему, поскольку явился я в надежде найти что-нибудь про Моссад, но не нашёл сил обратить прямой вопрос «нет ли чего про израильскую разведку» к интеллигентным женщинам, любая из которых могла задаться мыслью, что это стряслось с посетителем после всех лет, когда он читал себе да читал Бальзака), да, простите, знали и не препятствовали сколь угодно долго бродить между стеллажами, — и хотя ничего, что имело бы непосредственное отношение к Моссаду, я не выбродил, ни мемуаров, ни очерка истории, ни клеветнических измышлений врага системы, однако домой кое-что унёс.

Я сглотнул и сказал, как в воду прыгнул:

— Ая увлёкся шпионскими романами.

— А я даже Бондом никогда не увлекался, только его девушками. Вас не ошеломляет… ммм… общая смехотворность?

Меня ошеломляла разве что жестокость этих людей. И даже не жестокость, как бы сказать точнее… одинаково отличавшая и положительных, и отрицательных персонажей ущербность, которая позволяла им безрефлекторно отказываться от всего, что составляет счастье и смысл жизни обычных людей. Я не говорю о доверии (такому, как я, о ценности доверия лучше помалкивать, но я-то, по крайней мере, сознавал, чего лишён, и не чванился уродством как редкостным даром), да, простите, не говорю о доверии, но им были неведомы и преданность, и бескорыстная любовь к природе либо искусству, и ненависть, которой не требовали минутные интересы дела. Исключительно ловко пользуясь чужими слабостями, они не имели своих, а если и имели, это сразу подавалось как сигнал, тревожный огонёк, ясное указание на судьбу, врисованную в круг мишени — и речь в таком случае могла идти исключительно о второ — и третьестепенных персонажах, экономной психологической виньеткой отмечавших виражи сюжета.

— Это смехотворно, только если не учитывать внутреннюю логику их жизни.

— Нет у них никакой внутренней логики. Ни у киношных, ни, я думаю, у настоящих. В лучшем случае — паранойя, да и та как случайно выбранная поза, никакой органики. Ну что это за ерунда, в самом деле: пароли, явки, порча машин, яд в тросточке…

— Но как же без паролей и яда? А если их схватят?

— Кто их схватит?

— Кому положено, — дипломатично сказал я. — Нельзя же предполагать, что шпионская деятельность безнаказанна.

Херасков зафыркал.

— Это миллионы нельзя безнаказанно украсть. А государственные тайны… Кому они нужны, в наше-то время?

— Будь они никому не нужны, никто бы этих дел не делал.

— Милый мой, это же не ради тайн делается, а ради таинственности. Быть шпионом привлекательно само по себе, как игра. Для кого угодно.

Про то, что шпионом может оказаться кто угодно, я знал. Мне достаточно было посмотреть в зеркало или на фотографии, которые были мне переданы вложенными, вперемежку со стодолларовыми купюрами, в душистый журнал о кино. (После я прочёл его с интересом и смущением.) Но фотографии! Значит, и она? И собака? И весь наш старый бедный дом набит шпионами под завязку? (Ну, дом, конечно, не мешок, чтобы его чем-либо набить и завязать сверху верёвочкой.)

— А кто не хочет играть?

— Тот играет во что-нибудь другое.

Пока я размышлял, как быть с тем, кто не хочет играть вообще, он злобно заговорил об отечественном артхаусном кинематографе и, между прочим, сказал следующее:

— Бывает ограниченный, косный ум, а бывает ограниченное, невместительное сердце, такое, знаете, мелководье души. Чаще всего эти прекрасные качества сочетаются в одном жлобе.

— А если не сочетаются?

Он вздохнул.

— Раньше я делал ставку на глубокий ум, а теперь — на глубокую душу. Хотя бы потому, что она встречается реже.

— А ту, которая неглубокая, нельзя ли как-нибудь углубить?

— Это вы про благодетельную силу искусства? Послушайте, Шизофреник. Дождь или, скажем, искусственное орошение приносят пользу только земле — плодородная она или вовсе захудалая, что-нибудь да вырастет. А вот песок, камни или бетонные плиты хоть исполивайся, как был бетон, так бетон и остался.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— А что вы хотите сделать? Пожалеть? Бросьте уже эти ложные позывы добродетели. Бетон вас жалеть не станет; это, надеюсь, понятно?

— Он же не виноват в том, что бетон.

— Нет, не виноват. Бетон не может быть виноватым. Но если он не может быть виноватым, то не может быть и правым, так?

Я чувствовал, что так, да не совсем, и к тому же всё это уже много раз где-то читал и слышал. Я молчал и пытался представить, как Херасков выглядит, на кого похож. Почему работа мысли придаёт лицу жестокое выражение?

Корней

Делая своё предложение, наш супруг знал, что ничем не рискует: мне путешествие за пределы любезного отечества заказано, а о том, чтобы оставить меня на попечение мамы и маминого молодого гада, Принцесса подумает, лишь убедившись, что её ждёт поездка на тот свет, — да и то, полагаю, подумает и решит, что лучше подвергнуть меня эвтаназии, чем маминой опеке. Однако предложил и мстительно поморгал глазками. Подумаешь! Проживём и без горнолыжных курортов. Езжай один куда хочешь. У нас всё равно на носу сессия.

Я не умею мечтать о том, чего никогда не видел. Ну, горнолыжный курорт. Точнее и цветнее сказать — Альпы. Наверняка вещь хорошая, как всё, что наш супруг решает зажилить. Принцесса говорит: представь горы огромные, маленькие отели, всё в снегу. Представляю, представляю, а вижу огромный сугроб и отель, как хахалева дача. Тоже красиво.

И вот, отбыли кто куда: наш супруг — в горы, Лёха — в Рим, даже Дмитрий Михайлович — в Торжок на конференцию. А мы дома остались, снег ждать. Нанесли Родственный Визит маме. Мама с молодым гадом сидели на чемоданах и при этом не знали, куда едут (они всегда не знали и ехали в итоге в Париж) и, главное, когда, потому что у мамы случились осложнения в Бизнесе. У добрых людей бизнес в Новый год вообще перестаёт существовать, как его и не было, а у мамы вон что — осложняется. Мы проявили понимание, хорошо покушали, вежливо послушали, как мама решает, Париж всё-таки или не Париж. Но то, что мы слушали вежливо и тихо, конечно, не помогло, мама дыхание перевела и давай нас песочить: так и просидишь всю жизнь за печкой, виданное ли дело, муж без тебя отдыхать уехал. Да ещё в такое дорогое место. Принцесса ей говорит: «Корнея не с кем оставить», — а мама на это: «Как это не с кем? В городе полно частных приютов как раз для таких случаев: прекрасный уход, отдельная клетка, заодно в чувство придёт, а то он и собакой себя считать перестал». Злыдня! Ррррррр!!! Ах ты, злыдня! Кем же это я себя считаю? И молодой гад маме подыгрывает, манит меня, из самых гнилых намерений, колбаской: то ли вообразил, будто живодёрка уже у порога, то ли ставит эксперимент «служи, Тузик». Рррррр!!! Ррррррр!!! Убрались поскорее от греха подальше, даже чаю не попили. А дома на своём диване прижались друг к другу, как сиротки, и только разжалобились, но тут хахаль позвонил. С хахалем мы виделись каждый день: ходили с ним гулять, и обедать, и вообще проводили время. Счастливый он был — не описать. Бегал со мной наперегонки и был бы рад валяться в снегу, если б тот наконец выпал. Отдельно, боюсь, радовался, что Принцесса такая спокойная стала, мирная. Спокойная! Мирная! Высохло море, а всё не луже брат.

Шизофреник

Да, он оказался высокий, видный, оставалось прояснить вопрос с глазами, но как это сделать, не подобравшись поближе, и как подобраться поближе, если приходится следить (мне! мастеру убегать и прятаться — играть в охотника) за женщиной, с которой (с ней и с её собакой) периодически здороваешься на лестнице, плюс когда-то она — надеюсь, что не помнит, а ведь помнит, — пришла в мою квартиру, чтобы воспользоваться телефоном.

Со второго по десятое января они встречались каждый день. Объект (вот какие слова вошли в мой обиход) ждал за углом нашего дома, и когда я научился выбирать позицию, то смог видеть, как он вспыхивает радостью и все его движения становятся расслабленнее и точнее. Пёс, колотя хвостом, сновал в ногах, мужчина брал женщину за руку, после чего мы все отправлялись то гулять по городу, то в ресторан — и, в конце концов, к объекту на квартиру. (Где-то в этом районе, судя но номеру телефона, жил Херасков, и я порою отвлекался от своей безрадостной миссии, вертел головою по сторонам, воображая телефонного друга в случайных прохожих приемлемого возраста — и ни один из них меня не устраивал, ибо тот, кого я хотел увидеть, неизбежно оказывался привлекательнее и ярче мимолётных бесцветных фигур.)

Они не брезгали полупустым по случаю праздников общественным транспортом (там, в автобусе или трамвае, я мог затеряться, но если честно, я смог бы затеряться, останься мы последними тремя обитателями города и мира, и даже собака — да, с собакой четверо — поворачивалась в мою сторону задом, до того им было на всех наплевать, на людей, предметы и атмосферу, словно всё вокруг существовало понарошку, как мнимые воплощения фантомных идей), да, простите, не брезгали общественным транспортом, но чаще останавливали машину, и я уже не дрожал, поручая спешно пойманному таксисту «ехать вот за ними». Таксисты ничему не удивлялись, и проблема с ними заключалась лишь в том, что некоторые желали поговорить, и некоторые из некоторых не довольствовались молчаливым внимательным слушателем, но требовали слушателя-спорщика, или слушателя — подпевалу — смотря по тому, что именно горячило кровь данного таксиста, — и я буквально на ходу (вот уж буквально так буквально) учился их осаживать. В целом (для человека, который за последние пятнадцать лет не садился в такси ни разу) считаю, что справился успешно.

В рестораны и кафе, если направлялись туда, я не заходил, ждал снаружи, занимая позицию на противоположной стороне улицы, в подворотне или просто у стены дома. Главным оказалось становиться так, чтобы не мешать движению пешеходов и транспорта; выполнив это условие, человек превращается в невидимку, вплоть до того, что ему с трудом дается обратное превращение. Иногда казалось, что если стоять так, держа в руках бомбу, то и её проигнорируют, если руки уж очень сильно не вытягивать и вообще стоять спокойно, скромно. Прохожие смотрели мимо меня, порою — сквозь меня, и тогда, перехватывая этот безразлично-жестокий взгляд, я начинал паниковать, гадая, не захочется ли им сквозь меня также и пройти, не только взглянуть. Решительности им было не занимать, но худшее, что случилось за всё время, — несколько толчков и тычков, только один из которых производил впечатление намеренного.

Я упоминал, что подвержен страху смотреть по сторонам; так вот, я смотрел не по сторонам, а в одну точку. Сконцентрировавшись. Отрешившись. Должно быть, люди, которым даровано увидеть Фаворский свет, находят, помимо прочего, правильный баланс концентрации и отрешённости. Потому что недостаточно сказать: «я вас не вижу, я смотрю на то, чего не видите вы», нужно ещё увидеть так, чтобы не презирать тех, кто увидеть не сможет. Или не «увидеть так», а «увидеть то». Находясь в несвойственном мне, противоестественном и, говоря прямо, безобразном положении, я испытывал душевный подъём, и пронизывающий, коченивший меня холод каким-то образом, так же, впрочем, как и отчётливое сознание неприличия, гадостности того, чем я занимался, да, этот холод каким-то образом возвращал меня к жизни, словно обрести её можно было только на самых грязных тропах.

К. P.

Потом я очень долго сидел на поваленном дереве, недалеко от почтового дупла.

Здесь, за городом, невесть откуда взялся снег — в достаточном количестве, чтобы мир оцепенел. Мир не был теперь похож ни на что, был тишиной и ясностью воздуха, которые встречаются разве что в книгах, отчётах арктических путешественников и несостоявшихся самоубийц. Был пустотой — не таящей угрозу, а просто пустой-препустой пустотой. Возможно, какие-то следы каких-то животных и птиц пестрили, живили пространства вдали. Возможно, какое-либо «вдали» действительно существовало. Здесь же снег, пусть он и не выглядел вполне девственным, нетронутым, но побитый дождём, как молью, лежал, будто последняя граница, словно последние пяди бытия перед вратами ада.

Было не настолько холодно, чтобы замёрзнуть, — или уж требовалось приложить экстраординарные усилия, лечь, например, и постараться уснуть, — но и наличествующий холод, незаметный, не жгучий, караулил раззяву, всё внятнее становилось его грозное родство с морозом, стужей: убийцами армий, царями России. И что-то внутри леденело, твердело, навсегда околевало.

Корней

Что говорить — виноват. Мой косяк. Увлёкся и полетел, далеко позади оставив Принцессу вопить и размахивать поводком. Разошлись ведь: мы домой, они домой — а как вспомнил, как она пищала, плясала и играла ушами и хвостом, так развернулся и бегом, догонять через парк. И вот, догнал, а вокруг кралечки уже новая шайка шематонов. Ах вы, кобели! Я им: прочь с дороги! А мне: сам двигай! Я тя, говорю, ща так подвину — без жопы останешься, нечем срать будет. Был там один чужой ротвейлер, жирный, здоровый, думал, что если кралечка его размеров, то у него и права на неё в таком же габарите. Говорит: сдуйся, козявка. Это, говорю, ты мне, жиртрест? Собачий корм! На кого катишь?

Ротвейлер повернул башку и хмыкнул. «Урою, сука!» — закричал я и бросился.

Не нужно было называть его сукой.

И вот, когда я очухался (мысли и слух появились, а в глазах — чернее матушки грязи), мы были дома, я распростёрся на диване — ни хвостом не шевельнуть, ни лапой, — Принцесса сидела рядом, и её горючие слёзы капали мне на нос, а по кабинету, не торопясь разглядывая книжные полки, прохаживался Алексей Степанович.

В этой истории для меня навсегда остались белые пятна, потому что когда Принцесса нашла в себе силы о ней рассказывать, нашлись тотчас и силы ругаться. «Куда тебя понесло, скотина», «бром будешь пить по пятницам» и всё такое. Информацию я получал вперемежку с бранью. Главное в чём: Лёха, искавший нас в парке, шёл с другой стороны, оказался ближе, чем Принцесса, и очень вовремя подоспел вырвать меня из пасти врага и когтей смерти. Он отвёз нас сперва в больничку, а потом — домой. Он затыкал рот Принцессе и останавливал кровь мне. Ой, чего там было! Испекли пирог во весь бок! И бок, и соответствующее плечо (не могу сказать, правые или левые, самому интересно) обнаружил, продрав глаза, сплошь в швах.

И вот, возвращаясь из наркоза, я лежал под сонной мухой, ни на земле, ни на небе. В каком-то глуме, сиречь столбняке. И разговоры, которые я слышал, как-то странно, не по-обычному текли рядом. То ли по-другому говорили. То ли я по-другому разумел. Не вем.

— Вот что, — говорит Лёха, нагибаясь пощупать пол. — Здесь тепло, устроим его на полу. С дивана может скатиться. Есть что подстелить?

Возясь с одеялками, Принцесса очувствовалась и потихоньку, утирая последние слёзы, пустилась гневаться. Излагая свои мысли в сильном конкрете, но без мата. Я давно приметил, что при Алексее Степановиче она хоть и не скупится на ругательства, но только общелитературные. А бедный Лёха за каждое «бля» скрупулёзно извиняется и знать не знает, каковы в быту наши лучшие филологи. И все на Пушкина кивают, ага. Простым людям трудно понимать такие шуточки.

— Слышь, губернатор, — говорит он наконец, — хорош пыхтеть. Он уже сполна получил, нет? Не дело это, когда свои добавляют. — И мне: — Тише, братка, не бойся. Я аккуратно.

Он перекладывает меня на новое место и заканчивает, обращаясь к Принцессе:

— Не вымещай на собаке.

— Я бы рада выместить на вас, Алексей Степанович. Только в жизни, в отличие от искусства, реализм своих позиций ещё не сдал.

Алексей Степанович согласно хмыкает.

— Тебе нужна власть, настоящая власть. Ты натворишь конкретных дел.

Принцесса не сразу спохватывается и успевает победно просиять — сквозь наркоз, через пространство я чувствую её радость, я чувствую тебя всегда, дорогая, — но после смотрит на Лёху испытующе, осторожно, и Лёха разражается смехом.

— Очень смешно. И почему же эта мысль вас так веселит?

— Не та теперь власть, и времена другие. Может, где-нибудь в диком племени вдали от всего у тебя бы и получилось, как ты хочешь, а здесь не получится. Посмотри даже на диктаторов, какие ещё остались. Разве это диктаторы? Декларация на ножках. Сами знают, что при желании реальные государства могут раздавить их в любой момент, и проводят жизнь, добиваясь, чтобы у тех подобного желания не возникло. Это вместо завоеваний, оргий, Французской Академии и что ещё тебе нужно.

— Но им это удаётся, — бурчит Принцесса. — Разводить реальные государства.

— А ты у нас мастер разводок?

Принцесса передёргивает плечом, садится на пол рядом со мной, очень тихо кладёт руку на мою голову. Я пытаюсь повернуться, лизнуть. Лёха возвращается к книгам.

— А тебе, конечно, Цезарь нравится, — неожиданно говорит он. — Как и твоему Моммзену.

— Нуда, — сухо отвечает Принцесса. — Как и моему Моммзену. Если честно, мне больше всех нравится Сулла.

— Сулла?

— Луций Корнелий Сулла, Сулла Феликс, диктатор, — послушно начинает она, но Лёха её перебивает.

— Знаю, читал. Но что ты в нём нашла?

— «Сам Сулла был человеком надменным, с холодным и ясным умом»! — декламирует она наизусть. -

Погодите, сейчас. — Встаёт, находит нужный том, листает, отыскивает. — «В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Аквах Секстиевых — обанкротившимся мошенником, формальная законность — пустой фразой, а сам Рим — городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами. В этом духе он и стал действовать». — Принцесса смеётся, воодушевляется, шуршит бумагой ещё прилежнее. — «Во всём его характере чувствовалась склонность к иронии и, пожалуй, к шутовству».

— Это когда он головы сенаторов у ораторской трибуны выставлял?

— «Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу… Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность… Вера Суллы — это вера в абсурд».

— Ага. Остатки Мария выкинуть из гробницы. Такого абсурда у них всех хоть отбавляй.

— Останки, а не остатки. «И вот теперь этот человек появился публично на форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти, отослал вооружённую свиту, распустил ликторов и обратился к собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него отчёта. Даже самые чёрствые люди были потрясены до глубины души. Сулла сошёл с ораторской трибуны -

— Гнильё оттуда уже убрали?

— …и пешком, в сопровождении лишь самых близких людей, прошёл мимо той самой черни, которая восемь лет назад разрушила до основания его дом».

— С чего бы это та самая чернь уцелела?

— О, чернь всегда уцелевает. Обладай она способностью гибнуть, история бы уже давно завершилась согласно Гегелю. Тут вот про проскрипции интересно, хотите? «Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с циничной откровенностью всегда называл вещи их собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий… Как это ни странно для виновника проскрипций, Сулла отменил смертную казнь за политические преступления…»

— Ну, и что ещё?

— Ещё он был очень красивым мужчиной, — отрезает Принцесса раздражённо.

— Только помер от вшивой болезни.

— Эти сведения, полагаю, вы в детстве почерпнули из романа «Спартак»? — Принцесса прилагает все усилия, чтобы голос звучал брезгливо и снисходительно. Она ищет нужное место и торжественно зачитывает: — «Он умер не от Фтириазиса, как передаёт один источник. Это неверно по той простой причине, что такая болезнь существует только в фантазии».

— Я понял. — Алексей Степанович смотрит так, что уже не вполне очевидно, кто тут мастер снисходительных взглядов. — Он дал своей солдатне разграбить Афины, полностью вырезал какой-то народец в Италии, поощрил законным образом, по списку и за награду, перебить пять тысяч граждан, сделал себе и своим фаворитам состояния на конфискациях — и всё это не ради идеи или своей партии, и даже не ради себя, а потому что судьба поставила его заниматься реформой гнилого государственного здания, за которую он никогда бы не взялся добровольно. Это твой идеал?

— Что ж вы так завелись, — говорит Принцесса, — завидуете? Ну ещё бы не завидовать. Столько было в этом человеке смелости, такое сопутствовало ему счастье!

— Нет, милая. Ты ему в книжке рукоплещешь, а в жизни завопишь про права человека.

— Я? — говорит Принцесса сдавленно. — Про права человека?

И вот, пока она не пообещала зарыть за эти слова Алексея Степановича живого в землю, я решил взвизгнуть, дабы разрядить обстановку. Я бы, если честно, взвизгнул в любом случае. Потому что в голове становилось всё туманнее, а в боку — всё больнее. И вот, Принцесса тотчас отдумала Лёху зарывать, а Лёха отдумал зарываться. Я был рад, что они дружно склоняются надо мной и перешёптываются. Самих слов я уже не слышал, спал и видел во сне Суллу Счастливого, который не на нашего ли супруга был похож.

Херасков

Чтобы запомниться навсегда, реплике из кинофильма не обязательно быть запредельно остроумной или открывать новые горизонты познания. «Этот парень умеет пукать джаз» («9V2 недель»), «Этому человеку наркотиков больше не давать» («Без лица»), «Не смотри на меня, я чувствую твой взгляд» (Pulp Fiction), «Ну извини!» («Король-рыбак»), «Вы похожи на кучу навоза, Гизборн» (английский сериал про Робин Гуда), «Тебе нравятся мои волосы?» («Я — сумасшедший», первый в моей жизни триллер, подозреваю, что не очень-то и страшный, но который напугал меня так, что я до сих пор не сумел стать бескорыстным ценителем жанра: слишком много личного), «С каких пор персы стали арабами?!!» (Crash), «Через трупы к истине» (Sin City), «Ilook up, Ilook down…» (Vertigo) — и, само собой, «I'll be back», — это ведь не сокровищница мудрости. Это даже не сокровищница впечатлений жизни, запавших в юную душу и исподволь её формирующих. Запало — да; сформировало — смешно представить. Это смешные пустяки и точные мелочи, тот сор, который держит нас на плаву, хотя за него и нельзя намеренно ухватиться. И если бы я когда-нибудь вернулся к стихам, то сделал эти фразы, мой незабываемый запас, названиями стихотворений или — при должной плодовитости — целых сборников.

С возобновлением школьных занятий эти щепочки пригождались на каждом шагу. Я бубнил про себя и вслух, подавая дурной пример, заразности которого сам удивлялся, потому что и у девок, и у педсостава в ходу были совсем другие цитаты. Но вот бубнил, бубнил — и добубнился до того, что Шаховская стала говорить: «Я, конечно, стволом не пользуюсь, я человек консервативный», а Елена Юрьевна — «Странные дела творятся на этом корабле». Цыпочка при этом краснела.

Как по болоту бродили мы в сгущающейся атмосфере тревоги, мрачных подозрений, вероломства и лжи — и падающей дисциплины. Особенно я, появляясь здесь раз в неделю, с наибольшей отчётливостью мог наблюдать изменения. Как вычурная свечка, когда её наконец зажгут, или фигурка из снега, перенесённая в тепло, этот ледяной отлаженный, отшлифованный мирок поплыл, теряя форму и уродливо трансформируясь, — конечно, медленно, не спеша, так что лично я мог надеяться не увидеть результатов процесса.

В учительской стихли посильные толки о философии и морали и поднялась волна самых гнусных интриг. В классах сделали выводы и добросовестно — хотя, учитывая масштаб, карикатурно — повторили судьбу перестройки: расцвет, распад и гниение. Директор, страшный на расстоянии, не желал терять преимуществ дистанции, а новый завуч не смела воспользоваться преимуществами непосредственной близости.

Елена Юрьевна была близка к тому, чтобы пожаловать меня в наперсники. Не понимаю, почему для неё стала неожиданностью сплочённая злоба коллег, но я хорошо понял, почему она не бросилась за помощью к директору.

— Денис, — сказала она однажды, — вы всё замечаете и ничего не желаете видеть. Это такая модная жизненная позиция или что-то личное? Только, пожалуйста, не отшучивайтесь. Не хотите говорить — так и скажите.

— Так-таки и сказать?

— Эти вечные шуточки, — сообщает цыпочка горшкам с зеленью на подоконнике, — не понимаю, неврастения какая-то. Это так неприятно. И Константин Константинович, и вы, простите, вы себе даже представить не можете, как это выглядит со стороны. Взрослые люди. Мужчины.

Старшая сестра могла бы так меня отчитывать, сдержанно и с горечью, за проступок, которого я не совершал или не хотел признавать проступком.

Не говоря уже о том, что старшей сестры у меня не было.

— Следствие-то идёт?

Она замолчала, отводя глаза, и классически побледневшего лица я не увидел только потому, что лицо было покрыто ровным дорогим слоем тона.

— Денис, но нас не информируют. Вам, как родственнику, скорее можно что-нибудь узнать.

Такая перспектива её определённо не радовала. Она не радовала и меня. Чего мы, собственно, боялись? Я прикусил язык, а цыпочка глядела так, словно тяжкими клятвами заклиналась не проболтаться. Тёмные тайны дышали на нас густым туманом, которого влажность, вязкость, осязаемый вес и волновали, и расхолаживали: чувство сродни ужасу, что хватает за горло, когда внутренний голос спрашивает, а так ли уж тебе хочется заранее знать причину и день своей смерти.

Но она просто боялась, а я вдобавок хотел дразнить и мучить.

— А ведь вы, Елена Юрьевна, что-то скрываете?

— Что я могу скрывать?

— В детективах обычно прячут труп. Но поскольку у нас труп налицо, то убийцу.

Если бы я сдержался и не зубоскалил, она бы не сдержалась и рассказала — если было что. Непредъявленным остался весь хлам растревоженных чувств, догадок и прозрений, жуткие и прельстительные откровения, столь откровенно смешные в пересказе. Быть может, она видела крысу, или неопознанная тень подала ей из тьмы коридоров, из глубин подсознания, какие-то знаки, полные — увы, недающегося! — смысла.

— Вы говорите ерунду. Это был несчастный случай.

— Я-то не сомневаюсь.

— «С душой, холодною до дна…» — буркнула Елена Юрьевна.

— Простите?

— Вам нравится работать с детьми?

— Мне не нравится работать вообще.

Нам было совершенно не о чем разговаривать, но по неведомому попущению для обоих мучительный разговор всё длился. На каждую её душеполезную реплику я отвечал своей примитивно-наглой, это такая игра: весёлая, когда она будоражит участников, и вызывающая гадливость, едва веселье иссякнет. «Жопой ёбнулась в забор и заводит разговор» — это было про Елену Юрьевну. «Раздайся, море, говно плывёт» — это уже про меня.

Следующим пунктом балета стала рыдающая на лестнице Шаховская.

— Летов умер! — вытолкнула она сквозь слёзы. — По радио сейчас с-с-сказали.

— Да ты что?

Я присел рядом. Летов не мог умереть. Он казался таким… таким вечным.

— Что теперь б-б-будет?

— С кем?

Шаховская высморкалась прямо в джемпер и прошипела что-то своё обычное, о том, как она всех ненавидит, и что никого — ну совсем — у неё в этом мире нет. Проклятая школа! Проклятое, ненавистное место!

— Это место, — говорю, — похоже на дворец в лесу из сказки. Но не заколдованный, а изначально построенный для каких-то нехороших целей. Но вот вырвешься ты из него в лес, а там такое, что уж лучше было сидеть в том дворце за печкой и в носу ковырять.

— А что за лесом?

— За лесом сразу ад.

— Неправда.

— Сама всё увидишь. Послушай, Катя… Ты в тот день… Ничего такого?

Красиво сформулировал, с неброским пафосом. Главное, что Шаховская поняла и сразу замкнулась. А я был не любитель говорить людям «всё будет хорошо» с интонацией, от которой тошнит самого. Поэтому сказал: «Ты конкретная дура, если думаешь, что всё решила». «Это не я!» — крикнула она вслед. «Возможно», — сказал я, не оборачиваясь.

— Летов умер, — сказал я, входя в кабинет директора. — Зачем звали?

Директор за этот месяц стал страшен. Его изнуряла какая-то болезнь, жутко проступившая желтизной одеревеневшего лица, невысыхающим потом на висках. Глаза потухли, а когда изредка вспыхивали, то болью и презрением. И только властный голос не изменился, да сама привычка властвовать.

— Да? Не знал, что он до сих пор был жив. Вы огорчены?

— Не знаю. Не верю. Это такая смерть… Неисполнимая. Как мечта. Только наоборот. Ну, вы поняли.

— А у вас есть мечта?

— Хочу жениться на любимой женщине.

Он удивился.

— И что, это так неисполнимо?

— Вы б её видели, — честно сказал я. — Проще обуздать атомную бомбу.

— Я трижды был женат, — сообщил он. — Виды вооружения — один другого страшнее, а под конец понимаешь, что на эту войну вообще не стоило идти.

— Ещё не поздно переключиться на мужчин.

— Ха! — сказал он, даже не оскорбившись. — Вот так сразу в старые пидоры? Хотел бы я знать, откуда они только взялись в таких количествах.

— Ну ведь пидоры тоже старятся.

— Во времена, когда эти были молодыми, быть пидором было не модно. — Он махнул рукой. — Вы молодой, Денис, вся жизнь, так сказать. — Он издал смешок. — Впереди. Фокус в том, что я бы не хотел оказаться на вашем месте. Когда всё уже в прошлом, как-то спокойнее.

— Я Шаховской только что говорил нечто подобное.

— И как?

— Не поверила.

— Я вот и хотел вам сказать: не поощряйте её. Эти разговоры на лестнице — они и есть разговоры на лестнице, правда же? Вы не возьмёте на себя настоящую ответственность — да вам никто и не позволит, согласен, — а ей это не принесёт ни пользы, ни радости.

— Гм, — сказал я. — Вы ведь меня не подозреваете? Вы ведь не думаете, что я…

— О нет, — ответил он быстро и удивлённо. — Нет. Вы для этого слишком нормальный и, простите, простой. Я всего лишь говорю, что эту девочку милосерднее предоставить самой себе. Она справится. Кончит тем, что найдёт себя в искусстве. Или в губернской администрации — тоже есть все предпосылки.

— Колонией она кончит. Впрочем, это действительно не моё дело.

— Вот что… — Он взглянул скорее угрюмо, чем с тревогой. — Вы продолжаете подозревать. Ну, если это она? Хотите сказать, что готовы пойти дальше намёков за закрытой дверью?

— Я разве намекал, что это Шаховская?

Он пожал плечами, и его прямой взгляд изменился, надменные глаза затуманились, как будто сами видели, как Катя Шаховская совершает подлое дело. И тут я понял, что он и правда мог видеть, а теперь взывает к моему молчанию.

Шизофреник

— Как бы узнать, что они затевают? — говорит он вполголоса, тягуче, едва ли не сонно, словно бы мы сидели в шезлонгах на палубе парохода или террасе — тоже с видом на море — старорежимной гостиницы где-нибудь в тропиках; отставные генералы: лукавые, ленивые старички-всезнайки. И от этого тона, в сочетании — стоило открыть глаза — с мерзостной атмосферой места наших встреч, нехорошо ныло сердце.

— Ничего они не затевают. У них роман.

— Это вам так кажется, что роман, — промурлыкал он. — Вы вообще любите всё усложнять. Вживаетесь в жизнь, я бы сказал. А наша сила — или специфика, если угодно, — в том, что мы вне жизни. Нам глубоко плевать, какие там цветы.

Меня покоробила цитата; то, что он осмелился цитировать. Кроме того, выражение «глубоко плевать» всегда казалось мне двусмысленным. Имелась ли в виду харкотина из глубин души, верх презрения (тоже интересно: что-то из глубин является верхом чего-то), или сам плевок предполагался плотный, смачный, который уйдёт глубоко под воду, если плевать, допустим, в неё?

— Ну, значит, так, избавляйтесь от него.

Он сказал это, не меняя прежней благодушной интонации, с такой тихой, не аффектированной жестокостью — жестокостью без гнева, — как будто давно привык отправлять людей на тот свет пачками и не видел в этом ничего, кроме работы: уже приевшейся, но всё же и вызывающей бодрящее чувство собственного мастерства, ибо она требовала не сразу давшейся технической сноровки, даже щегольства.

Ах, в какой мир я сходу, сдуру попал. Здесь сперва стреляли — и потом стреляли тоже. Здесь всё было энергично, адекватно, чудовищно в своей простоте, прямоте и неотвратимости, и требовалось в итоге не столько быстро соображать, сколько быстро отказываться от излишних на текущий момент рассуждений.

Ведь у меня не было причин не верить этому человеку, он явно знал, о чём говорит, отчетливо сознавал суть и уместность своих требований, но тем более мои собственные неуклюжесть, неумелость выдвигались вперёд помехой, препятствием и поводом для насмешек. «Понимаете, в чём разница: когда шулер обыгрывает честного человека, позор падает на шулера, а когда один шулер обыгрывает другого — на проигравшего. Я готов проиграть, но не готов позориться. Я не хочу. Не буду». Так должен был сказать я. Про себя я так почти и сказал, но он — стоило открыть рот — ожёг меня таким взглядом, что казавшиеся правильными слова испепелились на языке.

— Каким же образом? — спросил я. — Хоть пистолет свой дайте.

Эта смешная и наглая просьба (о да, коли уж предполагалось, что я работаю на земле, из этого следовало, что и подобные вопросы решаю своей компетенцией, выходя на известных мне торговцев оружием, секретных поставщиков), она вырвалась непроизвольно, я ещё надеялся быть изобличённым — а стрелять-то, знаете, и не умею! то есть как не умеете? — вот так, слово за слово, всё всплывёт, правда обнаружится, и в новой мучительной — пускай! — жизни я наконец вернусь в себя настоящего, предстану на казнь тем, кем годы и годы был глупо, смешно, позорно… ну уж как умею. Я затаил дыхание.

А он задумался, смотрел сурово и явно что-то высчитывая.

— Лучше поножовщина. Ни к чему нам подымать шум заказным убийством. Нам бы что-нибудь бытовое — хулиганство, неонацисты, верно? — Он жутко оскалился. — Неонацисты, если надо, всегда под рукой. Что бы мы все без них делали?

— У меня полсемьи в войну полегло.

— Вот и прекрасно. Я хочу сказать, только справедливо будет возложить эту вину на фашиствующих молодчиков, раз уж они в наличии.

— Где же предел? — пробормотал я, совсем раздавленный. Я говорил по инерции, меня уже мало интересовал этический аспект вопроса, я весь был (где уж интересоваться тем или иным аспектом, когда ты весь, всецело) во власти мысли, что он знает обо мне и моём прошлом больше меня самого — и настоящем, как знать (иначе зачем говорить про нож и так подчёркивать?), разве сам я о своём настоящем знаю всё, кто мне подтвердит, какая экспертиза, что я не хожу и не убиваю во сне, не ворую платки, не агент Моссада… прости, прости…

— Чему предел-то? — переспросил он. — Моему цинизму? А кто их просил называться наци? Назвались бы демократическим чем-нибудь, или хоть российским, — и жили себе спокойно от погрома до погрома. Вывеска — великая вещь, главная, быть может. Потому что люди страшатся не столько дел, сколько названий.

Корней

Ресторан предварили парикмахерской. Господи Исусе, сколько я из-за него проглотил попрёков. Принцесса беспрерывно шипела, что это, мол, я во всём виноват. Кормила меня образом идеального пса, который и вести-то себя умеет, и соображает хоть немного, так что его хозяйке не приходится выплачивать проходимцам и разбойникам долги благодарности… Наличный пёс дожевался до оскомины. Я героически нёс последствия своей смелости: не ныл, не чесал швы и безропотно позволял обряжать себя в похабный зипун, замысел которого был предохранять раны от грязи, а выстриженный бок — от холода, но на самом деле не давал ничего сверх позора. Поэтому счёл, что вправе обидеться. «Ну так и отказала бы!» — огрызался я.

— Как ему откажешь, если он тебе, дураку, жизнь спас?

«Сама дура! Я бы и так спасся».

— Да, как же, спасся бы ты… Корень, не смей! Нельзя прыгать! Швы разойдутся!

«На диван хочу! Пожалуйста, подсади!»

— А если ты с него свалишься?

«Чего это я свалюсь? Не свалюсь! Клянусь честью!»

— Чьей?

И вот, в салон пришли оба надутые. Девоньки нас встречают, из кожи лезут. Парикмахерская пафосная, фикусы и те в парадных кудряшках, и пахнет так, словно в косметичку с головой втиснулся. «Проходите, — говорят, — пожалуйста. Ваш четвероногий друг тут посидит?»

Четвероногий друг! Пернатый! Мы равно оскорбились этим титулованием, и Принцесса заявила, что четвероногий друг посидит там, где будет в поле её зрения. После чего я протопал в святая святых и разместился.

И вот, сижу, не спеша покусываю свой зипун. Забился в него, как козырь в колоду. По салону развешены зеркала, их повсюдный блеск отражает лбы, виски и затылки; с какого бока ни глянешь, всё похоже на правду. Девоньки щебечут с клиентками о ерунде, и лишь та, что делает причёску нам, придерживает язык, поглядывая в ледяные зеркальные глаза. Зато рядом белый сугроб в кресле не закрывает рта, который становится всё огромнее по мере того, как голова в целом — крохотнее и глаже. Рот рассказывает о недавно принятом законе об эвтаназии, о том, как всё стало на свои места. «Так что, усыпили дедушку?» — спрашивает мастер. «Да, всё очень хорошо прошло. Даже не пикнул». Под шумок благодушных богостудных речей дремлется в тепле под столиком уже как в раю. И неведомому дедушке хорошо, и мне неплохо. Ну а как? Живой не без места, мёртвый не без могилы.

И вот, вечером Алексей Степанович, как ему и полагалось, остолбенел. Туфли, платье, дорогостоящее сверкание на шее и в волосах (а может, он рассматривал сверху вниз? ну да в любом порядке неистовая красота осталась неистовой красотой) были будто с картинки. Картинок он, разумеется, хорошо повидал, но есть в Принцессе нечто, чего Лёха прежде не видел и не увидит впредь. Ну и брюлики, само собой, пригодились.

Господи Исусе, как смотрит. Словно выбирает, убить или сперва жениться.

Я бы в тот миг хотел соответствовать, а не выглядеть каким-то дедовским треухом — и даже засомневался, захотят ли меня пустить в парадиз, к которому мы примчались на всех парах и со свитой в облаках грязи из-под колёс, и где люди, кажется, собирались вовсе не для того, чтобы покушать, а дабы предъявить друг другу свой аппетит.

Ничего, пустили не сморгнув. Может, Лёха был здесь любимым клиентом. А может, и просто хозяином.

И вот, наелись до отвала, я-то уж точно. Прилёг поаккуратнее, подальше от Лёхиных ботинок, слушаю, что там наверху происходит. А наверху, похоже, Алексею Степановичу понадобилось узнать, чего Принцесса ждёт от будущего. Гадать он не стал: взял да спросил.

— Только пожалуйста, Алексей Степанович, не спрашивайте меня, чего бы мне хотелось.

— Тебя это раздражает? Почему?

— Потому что все эти желания давно стали чьей-то индустрией. А я не хочу, чтобы меня заставляли хотеть. Не нуждаюсь в том, чего у меня нет.

— Похвально.

Принцесса хмурится.

— Это не намеренно. Я имею в виду, не от философии. Если человек говорит: отныне я буду ограничивать себя в пределах самого необходимого, потому что рассмотрел вопрос, ознакомился и пришел к выводу, что Эпиктет прав, — это, может, и вздор выйдет, к тому же ненадолго… даже если не входить в разбор критериев необходимого. Искусство не в том, чтобы отказываться, втайне сожалея, а в том, чтобы не испытывать потребности. В идеале — вообще ни в чём, включая духовные ценности.

— Зачем тогда жить?

— Не знаю. Этот вопрос нужно обращать к людям, которые по своей воле родились на свет. Я хочу на десерт что-нибудь шоколадное и со взбитыми сливками.

Лёха кивает услужающему, услужающий спешит, и десерт — в бонусе в нём ещё и персики, часть которых получаю я, — является прям-таки молнией. И я думаю, что к Эпиктету мы, конечно, с полным респектом. Но и хозяин Эпиктета не то чтобы прогадал.

— Кстати. Хотела вам сказать, что наше сотрудничество подходит к концу. Ещё неделя, две… То есть вы должны понимать, что пополнение библиотеки — процесс бесконечный, но базовый корпус почти готов.

— Вот и пополняй.

— Алексей Степанович, вы меня плохо расслышали?

— А в чём дело? Я тебя компрометирую, или ты влюбиться боишься? А то знаешь, как бывает: всё рядом да рядом, дело молодое…

— Всё-таки вы редкостная скотина, — задумчиво говорит Принцесса, сделав Глубокий Вдох и досчитав до десяти. — Настолько, что даже не знаю что.

— Хочешь, я для тебя Торжок завоюю и разграблю?

— Торжок? Для меня — Торжок?

— Афины не потяну, извини.

И вот, высунулся я из-под стола, гляжу: Алексей Степанович развалился на стуле, и вид у него такой, будто он про Афины брякнул так себе, ради шутки, и не только Афины, гм, потянет, а и Константинополь. И смеётся: спокойный сытый волчара, шея неполомная. Я глядел на него и думал, что зря Принцесса бушует, правда, зря. Податливее, чем сейчас, этот пень уже не будет, да нам и не надобно. А хочет проверить на податливость нас — милости просим. Мы тоже, знаете, не той-терьеры. Вот погляди, как народ пялится.

К. Р.

Всегда приятно положиться на профессионала, знать, что хоть что-то будет сделано правильно — и это «что-то», как прилежная лошадка, вывезет на себе весь воз. Настоять на смене почтового дупла, доложить о перевербованном агенте, найти нового полноценного завуча или сделать такового из Елены Юрьевны — всё начинало казаться исполнимым, когда я вспоминал, что главное сделано. Он прислал мне, как и было условлено, подтверждение: рекламный флаер с ювелирно врисованным в оскал танцующей бляди черепом.

Входя в кабинет с бумагами, Елена Юрьевна нарушила мой покой, но не душевное спокойствие.

— У меня два заявления об увольнении. И Денис сегодня не пришёл.

— Денис не пришёл? Вы ему позвонили?

— Абонент вне зоны доступа.

— Ладно, я сам с ним поговорю, когда явится. Пфуй! Дайте-ка. — Я взял у неё заявления и не читая порвал. — Не стоит позволять крысам бежать с корабля. Не то за ними потянется и зверьё покрупнее.

— Константин Константинович, — говорит Елена Юрьевна через силу, — неужели вы не чувствуете, как всё рушится?

— Рушится? Вздор. Завтра проведём педсовет, послезавтра — встречу со спонсорами, на следующей неделе сообщите родителям, что им предстоит очередной внеплановый взнос.

— У нас и финансы не в порядке?

— Более чем в порядке. Но эти люди нервничают, когда их перестают потрошить. Елена Юрьевна, ну же! Всё под контролем! Парня я пропесочу. Нечего наш скотский хутор в соблазн вводить прогулами. А вы, дорогая, завтра будете произносить программную речь. Пора уже возвращать их в чувство.

— Я?

— И вас тоже. — Я отвёл её к дивану, усадил и посмотрел очень по-доброму. — Вы всё делали правильно, но теперь будем делать по-другому. Э-нергич-но.

— Мне страшно, — говорит Елена Юрьевна.

Я держу её руку в своих и объясняю:

— Вас страшат не мои слова, а сознание того, что в глубине вашей души им находится сочувственный отклик. Я ведь не опричнину ввожу. Мои слова разумны, а действия — и того больше.

— Все действия? — с упором спрашивает она.

— А я ещё ничего не сделал. Елена Юрьевна, соберитесь-ка с духом и бодрее отвечайте на вызовы времени. Отвечать всё равно придётся, правда?

— Мне за вас страшно, — говорит она.

Шизофреник

Наступивший год был как раз такой, с двадцать девятым февраля в календаре, и я начал подыскивать для Хераскова подарок, точнее говоря, начал обдумывать, в каком направлении искать, — и как же отрадны сперва были эти мысленные поиски, такие живые (Боже всемилостивый!) и настоящие по сравнению… Неважно, простите.

Но как только предвкушающая разнеженная мысль ударилась о необходимость претворения (что за страшные слова подстерегают нас, когда нечиста совесть, на каждом шагу, каждое слово капкан и удавка, пуля или нож, камень под босой ногой, сколько их, прежде приветливых или безмятежных, становится оборотнями), как только я признал, что, сделав выбор в уме, придётся встать с дивана и выйти в мир, чтобы осуществить задуманное в бескрайних лабиринтах магазинов и торговых центров, — о нет, лишь бы не торговый центр! — так сразу сомлел.

Злобу и неприязнь к живым (да, и они!) несвежим телам возбуждали во мне торговые центры, а если оказывалось, утром буднего дня, что тел, толпы, в сущности, нет, то это было ещё хуже. Тогда сквозь страх, сквозь раскаяние я ненавидел само пространство.

Но альтернатива, специализированные магазины, пугала по-своему. Специализированный магазин виделся мне чем-то излишне чётким, суровым, требующим от покупателя, чтобы тот явился не только с определённым желанием, но и с набором определённых знаний, и его общение с продавцом (не просто продавцом, но консультантом, сведущим и глумливым под маской любезности) выглядело как разговор взрослых людей, а не препирательство инвалида с медработником.

Книги, музыку и фильмы я исключил. Конечно, основываясь на опыте наших споров, я — если бы это был не я — мог презентовать Хераскову подборку классического французского нуара, и в этом заключалась бы дружеская шутка, насмешка ласковая, обоим понятная и парадоксально подтверждающая значимость вызвавших её слов. Кто-то другой, не я, сумел бы взглянуть и вглубь, дальше, проницательно угадать истинные вкусы и пристрастия, тайную сердечную склонность. Но как я мог угадать, каковы его истинные вкусы, если большая часть его жизни оставалась для меня белым пятном? Я, например, до сих пор не знал, женат он или свободен, бреется или нет, курит или нет, ездит на рыбалку или не ездит, в каком стиле одевается, какой предпочитает алкоголь и не принадлежит ли, наконец, к тем людям, которые охотно ответят на прямой вопрос, чего бы они хотели к праздничку, — не знал и прекрасно понимал, что соваться с подобными вопросами уже поздно, уже не выдашь их за досужее любопытство, уместное в первые дни знакомства и едва ли не обидное на том этапе, когда надлежит не спрашивать, а угадывать шестым чувством.

И, наконец, в магазине, известном только телефонному справочнику, на остаток шпионских денег, не всё же проездил на такси, я приобрёл большие (на час) и редкостной красоты песочные часы, созданные словно для того, чтобы утешать каждого, кто смотрит на время. Я и сам не мог налюбоваться, («товар высшей категории, товар сертифицирован, бракованный товар подлежит обмену»); стекло, дерево, сталь и удивительно яркий, с оттенком пустыни, как мы её представляем, песок казались аллегорией, метафорой, чем-то таким; продуманным сочетанием прочности, хрупкости и непреклонного бега. Я подолгу смотрел на них, потом отходил к окну, стоял там и тихонько мурлыкал: «Ни тебе конвоя, небо голубое, я бегу по полю, словно ветерок», — и будущность вырисовывалась передо мной столь же ясно, как невесть откуда взявшееся на небе солнце над лёгкой бледной дымкой юного снега. Так просто! Я вручу подарок, погляжу на Хераскова въяве, попрошу прощения — как Раскольников у народа на площади — и пойду в милицию. Назову себя неонацистом, и дело сделано. Назову себя неонацистом-одиночкой, без закулисного идеолога, без сообщников, с боевым знаменем в тайнике в лесу под ёлкой. (Ведь проведут следственный эксперимент, заставят показать и лес, и ёлку — и им не скажешь «забыл» так, чтобы это прозвучало убедительно.) Назову себя хулиганом. (105.1 — от шести до пятнадцати.) А они поглядят и скажут: какой из тебя хулиган? Ты, психопат.

И тут ужас накрыл меня, ужас. Что, если в милиции наведут справки, и вместо тюрьмы я попаду в закрытую больницу? Мой грех вопит к небесам, чтобы заглушить вопли, я готов даже на 105.2, подпункты «и» и «л», от восьми до двадцати, только не принудительное лечение, лучше строгий режим и уж тем более лучше смерть.

Ах! как само собой пришло это решение из глубины генов, из того мрака, в котором растворились без остатка мой прадед и другие. Даже технически, при моих запасах лекарств, это казалось несложным, тем более что меня не останавливало такое претыкание, как вид в гробу, а ведь очень многие, для которых самоубийство не явилось чем-то спонтанным, истерической вспышкой, готовясь к своему предприятию, уделяют серьёзное внимание вопросу о том, как они будут выглядеть, и чем серьёзнее и глубже они готовятся, тем большее значение приобретает этот вопрос, поскольку человеку, пока он в состоянии размышлять, присуще чувство приличия, особый — и, многие скажут, извращённый — стыд.

Итак, меня не заботит, как я буду выглядеть в гробу, коли таковой будет, тем более что выглядеть, благодаря накопленным лекарствам, я буду прилично, и вся-то моя забота — писать или не писать предсмертную записку, и если да, то писать что.

Я стоял у окна, выбирал, смотрел на снег, собак и детей в яркой одежде, на ту самую женщину, которая, не торопясь, шла по дорожке к сверкающей машине с уже открытой для неё дверцей, а подле ждал уже кто-то новый, и её пёс, который тоже был тут как тут, смешно укутанный в шерстяной кафтанчик, подбежал к нему с тою же доверчивой радостью, как подбегал к тому, другому — или уместнее сказать, прежнему.

Я отошёл от окна, посмотрел на часы и в очередной раз набрал номер телефона Хераскова. Я звонил ему уже не в первый раз, обуреваемый желанием поскорее договориться о встрече и поскорее встретиться, звонил и сегодня утром, и вчера поздно вечером, звонил и звонил, а его всё не было и не было. И говоря себе, что он мог загулять, отсыпаться, отключив телефон, после загула, уехать в отпуск или в командировку, иметь тысячи иных причин, я всё же начинал беспокоиться — и главным образом не о самом Хераскове. Я боялся не успеть, боялся, что я не успею, что всё пойдёт иначе, чем ожидалось, или пойдёт в угаданном направлении, но, так сказать, прытче.

Я вернулся к окну. Они уже уехали куда-то в свою жизнь, и на то место, где стояла машина, падал и падал снег, которому уже пора было начинать таять, если бы он выпал когда положено и где-нибудь в другом, более южном месте. Я решил, что сегодня всё перемою, приберу, подчищу и решу, как быть с предсмертной запиской, а Хераскову позвоню завтра. Утром, днём, вечером и ночью.

Я отошёл от окна. Нужно было заставить себя думать и беспокоиться только о простых технических действиях: этапах уборки, выборе одежды для встречи. (Хоть тут число вариантов стремилось к нулю.) Невыносимо (да! вот на этот раз — буквально невыносимо, но предстоит вынести, лишь бы не потерять сознание прямо на месте, глядя ему в глаза), невыносимо было представлять, как я буду рассказывать и как он на меня посмотрит, выслушав, так что я даже подумал, а стоит ли говорить вообще, может, просто сообщить, что всё продал и уезжаю в Магадан. («Свет прямо с неба по глазам; я куплю тебе билет в город солнца Магадан».) Так ведь и ему спокойнее, и с моей стороны вежливее, разве не верх неприличия — подвергать ничего не подозревающего человека исповеди, это будет похуже выброшенного из окна окурка (удивительно, чего только не выбрасывают из окон, на одной из наших берёз висят старые тренировочные штаны, прискорбно зацепившиеся за сук в своем последнем полете: летом их худо-бедно скрывает листва, но в другое время они торчат перед глазами отвратительно и жутко, как чёрное гнилое тело на виселице, и жильцы дома обсуждают, набраться терпения и ждать, пока с течением лет тряпьё само собой истлеет, или скинуться и вызвать, презрев насмешки, МЧС; я пробовал достать их с балкона удочкой и едва не выпал сам — а лучше бы выпал сам, ещё тогда, тогда! — а они так и остались на дереве, отвергаемые даже птицами), да, простите, похуже выброшенных из окна предметов или сквернословия в местах общественного пользования. И вместе с тем я понимал, понимал, что никакая сила в мире меня не удержит, что я вывалю всё, ещё и на колени бухнусь. Боже всемилостивый, лишь бы не это, я не хочу его пугать и позорить, моего единственного друга — ведь он друг мне, пусть даже мною самим придуманный.

Я подошёл к окну. Прекрасный день был там, за окном, и такой грустный, печальный из-за этого позднего и уже никому не нужного, несмотря на красоту, снега, из-за робкого солнца, выглянувшего украдкой и ненадолго, будто из окошка темницы, из-за того, что не я один погубил свою жизнь и душу, а очень и очень многие, в отличие от меня, даже того не знавшие.

Я отошёл от окна и как-то невзначай оказался подле телефона. Белый, чисто блестящий, он приводил на память столь многое, что рука тянулась сама собой — ведь она не то что глупа, руки как раз очень умная вещь, но ей довольно памяти жеста, движения, ей не скажешь: «нет дома». И я звонил и звонил.

Корней

Гляжу, как Пекинпа, одурев от счастья, носится по двору, гляжу себе на снежок — а сердце от обиды как не на своём месте. У всех — зимние забавы, а мне — полный абшид.

«Ну чо, — стаф говорит, — наш прострел везде поспел. Тебе когда, Кореш, швы снимать? Загоняем дуралея?»

Ещё и дразнится! Сказал, как в лужу пукнул! Отхожу в сторонку. Бегать и прыгать возможности нет; тогда, может, яму вырыть? Есть ли жизнь под снегом? Ну, как не быть, куда же ей деться. Я хоть и не замечал вокруг особых любителей копать снег, но сам не дрогнул. Лучше копать, чем выглядеть инвалидом.

И вот, летит, фррр, холодом во все стороны, игрушечной метелью! Когда перестаю жмуриться, то вижу в луче солнца россыпь разноцветных искр: ледяные, а красивые. Господи Исусе, и сердце радостью заходится, и света столько, будто в него окунулся и плывёшь. А где-то там, под снегом, пёсьи вишни, корень всех вещей.

Я ненадолго отвлёкся, поднял голову на приблудную ворону. Та попрыгала почти что перед носом, а потом полетела. Лети, лети, дура путлявая. Вороне где ни летать, везде говно клевать.