Читать онлайн Дипломатия и дипломаты. Из истории международных отношений стран Запада и России бесплатно

Глава 1

Первый русский посланник в англии: была ли успешной миссия Осипа Непеи (1556–1557 гг.)?

А.А. Киселев

Зарождение англо-русских отношений традиционно датируется 1553 годом, когда к берегам Двины причалил английский корабль «Эдвард Благое предприятие». Его капитан Ричард Ченслер в феврале 1554 г. получил аудиенцию царя Ивана IV, разрешившего жителям Туманного Альбиона вести торговлю в русских землях. Однако «корабельные гости» Ченслера, согласно грамоте короля Эдварда VI Тюдора, не были уполномочены устанавливать межгосударственные отношения, а только «искать в оных [неведомых странах] то, чего мы не имеем, и привезти им из земель наших то, чего они не имеют»[5]. На это намекнул в ответном послании Иван IV, попросив направить к нему «одного из членов Совета Вашего Величества договориться с нами»[6]. Но в 1555 г. из Лондона снова прибыли только купцы учрежденной Московской торговой компании Р. Ченслер, Дж. Киллингворт и Р. Грей. Тогда в 1556 г. вместе с англичанами из Москвы к Тюдорам царем был направлен первый русский посланник Осип Григорьевич Непея. Именно его визит в Лондон, завершившийся получением торговых привилегий для русских купцов, можно считать началом официальных межгосударственных англо-русских отношений.

К сожалению, за исключением упоминания в летописях материалы данной поездки на русском языке не сохранились. В то же время визит представителя Московского государства в Лондон в 1556–1557 гг. нашел отражение в английских, французских, венецианских, голландских и польских источниках, благодаря которым можно уточнить некоторые детали пребывания московитов в английской столице, а также пересмотреть общепринятые оценки миссии О.Г. Непеи. В свете современных представлений это событие требует более тщательного исследования.

Поездка О.Г. Непеи в Англию неоднократно становилась предметом изучения отечественных и зарубежных историков. Однако из-за отсутствия подробной информации об этом в отечественных источниках XVI столетия путешествие в Англию первого московского посланника традиционно рассматривалось лишь как незначительный эпизод в контексте общих обзоров двусторонних отношений, преимущественно сосредоточенных в торгово-экономической сфере[7]. Но даже в этом направлении никто из исследователей не смог дать оценку деловым результатам визита русской делегации в Лондон, поскольку это требует анализа торговой политики Англии середины 1550-х гг. по отношению к московскому, ганзейскому и итальянскому купечеству.

Основываясь на многочисленных иностранных источниках, историки Я.С. Лурье, X. Граля и Дж. Эванс обращали внимание на военно-политическую цель миссии О.Г. Непеи[8]. Однако они не углублялись в международную ситуацию середины XVI в. и не анализировали причины и возможности военно-политического сближения Англии, Испании и Московской Руси, что не позволяет объяснить эту ситуацию в полной мере и требует её исследования в широком международном контексте, основываясь на системном подходе.

Источниковая база о поездке О.Г. Непеи в Англию на русском языке крайне скудна и содержит только небольшие упоминания об этом событии в летописях[9]. Гораздо более детальными источниками являются отчеты о визите московского посланника в Лондон, написанные протонотарием (главным секретарем) английского королевского двора Джоном Инсентом[10]и анонимным польским агентом[11], а также дневник лондонского торговца-суконщика Генри Мэчина[12]. Важное значение для нашего исследования также имеют письма венецианского посла в Англии Микеля Суриана[13], французского дипломата Франсуа де Ноайя[14] и секретаря польского короля Траянуса Провано[15].

Прежде всего, следует обратить внимание на официальный статус первого представителя Московского государства в Англии. Из-за того, что во всех иностранных источниках О.Г. Непея назван «послом» (ambassador), а в русских – «посланником», в историографии нет единого мнения о его статусе. Однако в Московском государстве XVI в. четко определяли разницу между дипломатическими рангами того времени. Более того, в зависимости от характера миссии, русского царя в зарубежных странах представляли не только послы, но и посланники, гонцы и посланцы[16]. Поэтому, когда Иван Грозный писал английской королеве о Непее как о «посланнике нашем»[17], он имел ввиду статус своего представителя.

Почему выбор Ивана IV пал именно на О.Г. Непею? Кем был этот человек? С.Б. Веселовский восстановил его биографию, выяснив, что с 1558 г. Непея являлся дьяком, в полномочия которого входили в том числе и внешнеполитические вопросы[18]. Вероятно, это назначение могло быть награждением за успешно выполненную миссию. Но чем занимался Непея в 1556 г., когда был направлен в Англию? В «Никоновской летописи» он сухо назван «посланником Непеей Вологжаниным»[19], что породило разногласия среди историков. Так, И. Гамель считал его «вологодским дворянином»[20], Ю.В. Толстой и Дж. Эванс – «вологодским наместником»[21], X. Граля и С. Барон – «купцом»[22]. Но О.Г. Непея не мог быть купцом, поскольку, как будет показано далее, он направлялся к королевскому двору для обсуждения с английскими монархами не только коммерческих, но и военно-политических вопросов. Отечественный исследователь Я.С. Лурье справедливо заметил, что «миссия Непеи… носила уже определенно политический характер»[23]. К тому же, в XVI в. купцы крайне редко лично встречались с государями, поскольку считались людьми низкого происхождения (по словам русского царя Ивана IV, «мужиками торговыми»[24]). Более того, в «Трактате о почетном приеме в Англии первого посла императора России в лето Господне 1556», составленным протонотарием королевского двора Дж. Инсентом, царский посланник назван «высокопоставленным должностным лицом [high officer] в городе и провинции Вологда»[25]. Очевидно, что О.Г. Непея являлся дворянином, и, скорее всего, возглавлял Вологду, в которой в тот период действовало земское управление[26].

Вместе с О.Г. Непеей в Лондон отправились 16 русских купцов, представлявших холмогорскую землю. «Двинской летописец» сообщает о личностях только двоих из них: Феофане Макарове и Михаиле Косицыне[27]. В середине XVI в. Макаровы и Косицыны являлись одними из крупнейших соле- и рыбопромышленников Русского Севера. А Ф. Макаров занимал пост выборного головы Двинской земли и земского судьи[28]. Именно ему выпало в августе 1553 г. первым встречать «аглинские карабли с Акияна моря»[29].

О.Г. Непее было поручено доставить царские подарки и письмо, в котором излагались предложения русского государя. Текст письма, судя по всему, не сохранился, поскольку до настоящего времени не найден. «Несмотря на все поиски, я не мог найти этой грамоты ни в оригинале, ни в списке или в переводе», – сообщал российский историк И. Гамель[30]. Из «Никоновской летописи» известно только, что Иван IV «писал × королю о любви и ссылке»[31]. В связи с этим об официальных и неофициальных целях визита первого русского посланника в Англию исследователям остается только догадываться.

Экспедиция из четырех кораблей отправилась в путь из устья Двины 2 августа 1556 г. Обогнув Скандинавский полуостров, флотилия оказалась разделенной сильным штормом в Северном море. Суда «Бона Конфиденция» и «Бона Эсперанца», участвовавшие еще в самом первом плавании Р. Ченслера в 1553 г., разбились о камни и затонули у берегов Норвегии. На борту «Боны Эсперанцы» находились несколько русских купцов, среди которых были упоминавшиеся Ф. Макаров и М. Косицын. Никто из них не выжил. Корабль «Филипп и Мария» укрылся в норвежском Тронхейме и смог вернуться в Лондон только следующей весной. А «Эдвард Благое предприятие» буря вынесла к берегам Восточной Шотландии, где корабль также разбился недалеко от замка Питслиго. Среди погибших был знаменитый капитан Р. Ченслер.

По счастливой случайности О.Г. Непее удалось выжить в кораблекрушении, как и еще девяти русским, чьи имена запечатлел в своем трактате протонотарий Дж. Инсент: Исааку, Дмитрию, Ермолаю, Семену, Ерофею, Степану, Луке, Андрею и Фоме[32].

Кучка выживших пассажиров судна «Эдвард Благое предприятие» высадилась в Восточной Шотландии. Месяц спустя в Лондон пришло письмо о том, что «не только разбился упомянутый корабль, но и весь груз, находившийся на нем, был разграблен и украден грубыми и хищными людьми графства [Абердиншир]»[33]. Помимо имущества и груза Московской торговой компании, шотландцы похитили и драгоценные подарки царя Ивана IV, которые О.Г. Непея вез королю и королеве. Согласно составленной описи, утраченными оказались прекрасные шкуры и меха, в том числе «двадцать целых соболей, превосходных по красоте, с зубами, ушами и когтями», и шкуры, настолько богатые и редкие, что их «носил только император». Среди других пропавших подарков были четыре живых соболя, каждый с собственным ошейником и цепью, и охотничий белый кречет – редкая и драгоценная птица[34].

Выжившие в кораблекрушении русский посланник О.Г. Непея и его спутники добрались до Эдинбурга, где остались дожидаться помощи из Англии. Тем временем Московская торговая компания, получив сопроводительное письмо королевы Марии Тюдор к шотландской правительнице Марии де Гиз с просьбой о поддержке, направила из Лондона в Эдинбург своих юристов – Лоуренса Хассея, сына губернатора компании, и Джорджа Джилпина, будущего елизаветинского дипломата. Два месяца английские юристы безуспешно пытались добиться возвращения потерянных товаров, даже несмотря на активную поддержку шотландской королевы. В феврале 1557 г. русская делегация в сопровождении англичан покинула Эдинбург и направилась на юг.

Через две недели путники достигли Лондона. Еще на подъезде к городу делегацию встречали многочисленные купцы Московской торговой компании (И. Гамель писал о 140 чел.[35]) и олдермены во главе с королевским фаворитом Энтони Брауном, виконтом Монтэгю, и лорд-мэром Лондона Томасом Оффлеем. Торжественный въезд этой процессии в английскую столицу был запечатлен в дневнике торговца-суконщика Генри Мэчина, который в силу профессионального интереса уделял много внимания описанию нарядов. «В двадцать седьмой день февраля прибыл в Лондон из Шотландии в качестве посла герцог Московии и множество купцов Англии и других народов», – записал Мэчин. – «И они встретили его за Шордичем в бархатных накидках и накидках из прекрасной ткани, отороченных бархатом и шелковой бахромой, с золотыми цепями. А затем въехали лорд Монтэгю и различные лорды, рыцари и джентльмены в великолепных одеждах. Потом появились лорд-мэр и олдермены в алых нарядах, и посол, чье шелковое платье расшито жемчугом и каменьями, и его люди в грубой золотой одежде, доходящей до голени (словно мантии), и высоких накидках. И так до самого дома м-ра Даймока, купца, на Фенчерч-стрит. А его [Непеи] накидка и колпак украшены жемчугом и каменьями»[36].

Среди очевидцев въезда русского посланника в Лондон был и неизвестный польский агент, направивший через некоторое время в Краков «Содержательное и короткое описание великолепия с каким московский посол въехал и был введен в Лондон, а также какими поминками был одарен и чествован самой королевой и лондонскими купцами». Данный автор обращал отдельное внимание на тот факт, что встречавшим пришлось находиться более двух часов на февральском морозе, а среди участников торжественного въезда был и основатель Московской компании Себастьян Кабот. Интересно, что, в отличие от английского купца Г. Мэчина, видевшего русских людей впервые, польский информатор знал об особенностях одежды московитов, указав, что они были одеты «по русскому обычаю» – в длинных платьях, красных сапогах и белых колпаках[37].

Пышная встреча посланца из далекой страны ввела многих лондонцев в заблуждение относительно персоны московита. Так, Г. Мэчин назвал его «герцогом Московии», а известный хронист Р. Холиншед полагал, что в Англию приехал посол «императора Китая, Московии и Руссланда»[38]. Учитывая, что почти все вещи московитов утонули при кораблекрушении или были украдены жителями шотландского побережья Питслиго, О. Непея прибыл в Лондон, можно сказать, с пустыми руками. Однако англичане, включая королеву Марию Тюдор, преподнесли гостям различные подарки: лошадей, дорогие ткани и богатую одежду[39].

Русского посланника вместе с делегацией разместили в доме купца-суконщика Джона Даймока, находившемся в восточной части лондонского Сити. Здание было удачно расположено: на соседних улицах находились офис Московской компании, представительства итальянских фирм, старинный рынок Лиденхолл. Московитам выделили «две комнаты, богато обставленные и украшенные более чем прекрасной мебелью, включая шкаф, наполненный посудой всех сортов», – сообщал в отчете Дж. Инсент, – «На протяжении всего времени (пребывания Непеи в Лондоне – А.К.) его ежедневно посещали различные олдермены и самые значимые представители [Московской] компании, предоставляя всевозможную провизию ему и его слугам, а также разнообразных сотрудников для обеспечения ему хороших условий, какие положены почетному послу»[40]. Руководство Московской компании обращало внимание своих агентов на то, что «подобного [отношения] здесь уже давно не видели и не демонстрировали ни одному послу»[41]. Венецианский посол М. Суриан отмечал, что «лондонские купцы очень благосклонны к московиту, поскольку желают через его посредничество обогатиться, торгуя в его землях. Он заявил им самые добрые намерения, и они оказывают ему так много почестей, сколько не может быть оказано и самому великому из государей»[42].

Из-за отсутствия испанского супруга английской королевы О. Непее удалось попасть на аудиенцию к монархам только спустя месяц после прибытия в Лондон. 23 марта 1557 г. король и королева торжественно въехали в английскую столицу в сопровождении всех знатных вельмож, лорд-мэра и глав гильдий, а уже 25 марта московский посланник был приглашен во дворец. Здесь нужно отметить, что оба монарха в тот момент испытывали недомогание (у Марии была сильная простуда и зубная боль, а Филипп II заболел еще до своего приезда в Англию), из-за чего к ним на прием не мог попасть венецианский посол М. Суриан[43], однако, видимо, они сделали исключение для представителя Московского государства.

Согласно Г. Мэчину, русский посланник, чья «одежда была из дорогой шелковой ткани («турецкая… длинная до земли», описывал очевидец из Нидерландов[44]), а его шляпа с колпаком украшены самым крупным жемчугом и самыми драгоценными камнями, какие я только видел», направился на королевскую аудиенцию в сопровождении десяти олдерменов и многочисленных купцов Московской компании[45]. Во дворце его встретили государственный канцлер Н. Хит, государственный казначей У. Полет, хранитель королевской печати У. Педжет, лорд-адмирал У. Ховард, епископ Т. Тирлби и другие члены Тайного совета, после общения с которым О.

Непея был приглашен на личную встречу к английским монархам.

Из имеющихся кратких описаний данной аудиенции, сделанных очевидцами, протонотарием Дж. Инсентом и секретарем Государственного и Тайного Совета Нидерландов Ж. де Куртвилем, можно сделать вывод, что встреча соответствовала традиционной протокольной практике. Московский посланник О. Непея поднес королю Филиппу II и королеве Марии «исполненную любви и дружбы» грамоту царя Ивана IV, зачитал её текст, предварительно переведенный на английский и испанский языки, а затем вручил дары – два сорока собольих мехов. Учитывая, что Непея ранее был ограблен в Шотландии, вероятнее всего подарки были предоставлены из запасов Московской компании. Можно сделать вывод, что встреча прошла в дружественной обстановке, поскольку, как сообщал Дж. Инсент, московский посланник «был в самой любезной манере обнят» монархами в конце аудиенции[46].

Из текста ответного письма монаршей четы к царю Ивану IV известно, что его предложения были внимательно изучены: «Мы не только в собственном своем присутствии выслушали, как он [Непея] подробно изложил те предметы, которые, по имевшимся наставлениям, он должен был нам представить и лично объяснить; но еще приказали, чтобы то, что он предложит от вашего имени, было пространно и прилежно обсуждено некоторыми нашими советниками, коим мы поручили, чтобы они с ним вели переговоры»[47]. Этими людьми оказались епископ-дипломат Т. Тирлби и государственный секретарь У. Петер, формировавшие внешнеполитический курс Англии. Они вели с О. Непеей «секретные» (по утверждению Дж. Инсента) переговоры, после которых «мы охотно согласились на все, что относилось до ваших ожиданий и просьб»[48].

Согласно тексту письма монархов Филиппа II и Марии, русским купцам предоставлялась возможность «свободно приезжать в наше королевство Англию и вести свои дела во всех его частях… беспрепятственно продавать свои товары, привезенные из ваших стран и владений», для чего предлагалось открыть по всей стране торговые дома. Негоцианты из Московии освобождались «от уплаты сборов и привозных пошлин наравне с подданными других христианских государей, ведущими торговлю внутри вышесказанного нашего королевства», а сама англо-русская коммерция объявлялась охраняемой местным законодательством и Канцлерским судом[49].

Такое благоприятное отношение Филиппа II и Марии к России и её купцам можно было бы считать только симметричным ответом на привилегии, данные Иваном IV английским торговцам (как монархи сами сообщали в ответном письме, «в воздаяние за сие, дабы явить знамение нашей воли мы учинили то же для ваших торговых людей и подданных»[50]). Однако за благими намерениями «братской любви и крепкой дружбы» стояли также и прагматичные политические намерения.

Нужно отметить, что привилегии свободной беспошлинной торговли, данные московитам, являлись вызовом монополии Ганзейского союза. Ранее в 1553 г. в целях поддержки растущей английской торговли король Эдвард VI Тюдор отменил привилегии Ганзы. Воцарившаяся через несколько месяцев Мария Тюдор вернула их, чтобы укрепить отношения с Габсбургами, но столкнулась с мощным сопротивлением лондонского Сити. Даже брак Марии с Филиппом II не изменил отношений Англии и Ганзы, ведь по этому вопросу мнения супругов разошлись: Филипп II поддерживал германских купцов, а Мария – английских[51]. Начиная с 1555 г. ганзейская торговля в Англии постепенно облагалась пошлинами и запретами, что было окончательно закреплено парламентским актом 1558 г., от которого пострадали и итальянские купцы[52]. Король Филипп не смог помешать этому.

Русская делегация приехала в Лондон в самый разгар противоречий между Ганзой и Англией. Особенность ситуации заключалась в том, что в ноябре 1556 г. съезд ганзейских городов в Любеке признал прямую англо-русскую торговлю угрозой коммерции на Северном и Балтийском морях, и обратился за поддержкой к главам Польши, Швеции и Пруссии[53]. Польский и шведский монархи направили своих посланников в Лондон с призывом прекратить эту торговлю[54]. Исследователь Г.В. Форстен был убежден, что именно англорусская коммерция стала главной причиной шведско-русской войны 1555–1557 гг., инициированной Густавом I[55]. Поэтому торговые привилегии, предоставленные московским купцам в Англии, не только являлись успехом дипломатической миссии О.Г. Непеи, но и подчеркивали ярко выраженный курс лондонского Сити на независимость от посредников в международной торговле.

Еще одним результатом поездки русской делегации стало королевское разрешение «чтобы и купцы, и ремесленники наши, если которые из них захотят, отправлялись в города и селения вашей державы»[56]. Найм иностранных специалистов был одной из целей внешней политики Московского государства в XVI в. Известны многие мастера из Италии и Германии, трудившиеся в то время в России.

В течение последующих двух месяцев, пока продолжались переговоры, московский посланник знакомился с жизнью английской столицы. Он был почетным гостем на званых обедах и ужинах, регулярно даваемых в его честь лорд-мэром Лондона, олдерменами и купцами Московской компании. 20 апреля 1557 г. Непея посетил возрожденный королевой Марией бенедиктинский монастырь Вестминстерского аббатства, где присутствовал на католической мессе, обедал с аббатом и увидел усыпальницу короля Эдуарда Исповедника, а через три дня он был участником религиозных торжеств по случаю Дня Св. Георга[57]. Посланник русского царя и его спутники могли наблюдать особенности политики английской королевы-католички – от массового празднования Пасхи, в котором принимали участие около 20 000 чел., до казни протестантов за городскими стенами в Смитфилде[58].

Тогда же московиты стали свидетелями неудавшегося бунта. В конце апреля 1557 г. вооруженный отряд дворянина-изгнанника Томаса Стаффорда при поддержке французских кораблей захватил замок Скарборо в Йоркшире, намереваясь поднять восстание против королевы. Однако уже через три дня повстанцы были арестованы и в начале мая заключены в лондонский Тауэр[59]. Это событие вызвало широкий общественный резонанс и вскоре стало поводом для начала англо-французской войны.

29 апреля купеческое сообщество Лондона дало торжественный прощальный ужин в честь О.Г. Непеи. Мероприятие состоялось в здании Зала Суконщиков, которое ранее принадлежало знаменитому канцлеру Томасу Кромвелю. Торговцы объявили русскому посланнику, что Московская компания покроет все расходы, которые он понес в Шотландии и Англии, что, по словам Дж. Инсента, было «свидетельством и доказательством их добрых сердец, рвения и нежности по отношению к нему и его стране»[60]. Впрочем, как известно из письма руководства компании своим агентам, к этому времени О.Г. Непея разочаровал английских торговцев. «Мы уже не считаем посла таким доступным убеждению, как мы полагали. Он очень недоверчив, и думает, что каждый его обманывает», – сообщали Э. Джадд, Дж. Барн и другие ведущие купцы компании. – «Они [московиты] – хитрый народ, не всегда говорят правду, и думают, что другие люди такие же, как они»[61].

1 мая 1557 г. О. Непею посетили Т. Тирлби и У. Петер, которые вручили царскому посланнику официальный ответ английских монархов и подарки для Ивана IV-«лва да лдицу живы, да король прислал доспех свой полной да скорлаты и отласы многие»[62]. Согласно более детальному отчету анонимного польского информатора, чей источник «мог происходить прямо из английской королевской канцелярии», доспех являлся дорогостоящей миланской бригандиной, сделанной по заказу прежнего короля Генриха VIII (а не Филиппа II, как полагал русский летописец), а львов назвали в честь ближайших родственников правящей королевы Эдвардом и Елизаветой[63].

3 мая 1557 г. русская делегация во главе с О. Г. Непеей и в сопровождении купцов Московской компании оставила Лондон, чтобы погрузиться на эскадру из 4-х судов и покинуть Англию. Возглавил экспедицию молодой, но уже опытный путешественник Энтони Дженкинсон. В инструкциях шкиперам руководство компании обращало особое внимание на датский порт Вардехус, где могли произойти «измены, нападения или опасности» со стороны «королей, государей или компаний, которым не нравится наша новооткрытая торговля с Россией и которые хотят помешать или препятствовать ей… Если ветер и погода будут благоприятны, то лучше объехать мимо Вардехуса, чем входить в него и бросать там якорь»[64]. После двухмесячного плавания корабли достигли России.

«Никоновская летопись» кратко информирует читателя о результатах поездки: «А писали с ним [Непеей] король Филип и королева Марья с великой любовию и почестию… и царя и великого князя гостем путь чист учинили и двор им в болшем своем городе в Луньском дали и безо всяких пошлин торговати велели. Да отпустил с Непеею мастеров многих дохторов и злату и сребру искателей и делателей и иных многих мастеров, и пришли с Непеею вместе»[65]. Поездка первого русского посланника в Лондон описывается как безусловный успех царской дипломатии в торговых отношениях с Англией.

Однако московский летописец не знал или намеренно умолчал о том, что миссия О.Г. Непеи носила также военно-политический характер, о чем известно из иностранных источников.

Первую зацепку можно найти в донесении венецианского посла М. Суриана от 3 апреля 1557 г., где сообщалось, что «здесь сейчас посол московитов, который просит в долг амуницию и артиллерию. Его господин сейчас воюет. Также приехал посол от короля Швеции, чтобы помешать удовлетворению требований [московита]. Он угрожает, что это вызовет разрыв отношений между его королем и здешней короной… Но их Величества [Филипп II и Мария] еще не приняли никакого решения»[66]. Из этого важного сообщения становится понятно, что О.Г. Непея был направлен в Англию не только ради торгового соглашения и набора гражданских специалистов.

Действительно, в 1554–1557 гг. между Швецией и Россией велись военные действия в Финляндии и на Балтике, которые закончились полной победой Московского государства. В марте 1557 г. между двумя государствами был заключен мирный договор, хотя в Лондоне об этом еще не знали. Англия, как и другие государства Европы, занимала по отношению к шведско-русской войне нейтральное положение, однако ранее в 1555 г. король Филипп и королева Мария обещали послу Польши, что «будет запрещена под угрозой строжайшего наказания доставка в те земли [Россию] любого вида вооружений, чтобы князь Московии, который постоянно воюет с его королем [Сигизмундом II Августом], не смог воспользоваться этим оружием против него и нанести ему ущерб»[67].

Тем не менее, в августе 1557 г. секретарь польского короля Траянус Провано сообщил герцогу Альбрехту Прусскому, что русский посланник отправился из Лондона домой не только с английской артиллерией, но и вместе с мастерами артиллерийского дела («bombardarum magistris et pixidum»)[68]. В апреле 1558 г. в Польше был арестован английский торговый агент Томас Алкок, которому предъявлялись обвинения в том, что Англия поставила в Россию (вопреки данному польскому королю обещанию) «тысячи доспехов, мечей и другого военного снаряжения, вместе с мастерами, медью и многими другими вещами»[69]. А в мае того же года французский дипломат Франсуа де Ноай вспоминал, что «когда я был послом в Англии, туда прибыл посол короля московитов… и король Филипп… снабдил его всякого рода оружием…, чтобы одержать верх над землею султана»[70].

Итак, согласно нескольким источникам, О.Г. Непея от имени царя Ивана IV просил у английских монархов Филиппа и Марии вооружение и военных специалистов, получил их (хотя об этом ни слова не сказано в русской летописи), а предназначалось это оружие для войны с Османской империей. Зачем Ивану Грозному и Филиппу II нужна была война с султаном?

Хотя Московское государство в середине XVI в. не стремилось к прямому конфликту с Турцией, отношения между двумя странами были довольно напряженными. Подчинение России Казанского и Астраханского ханств привело царя к мнению о необходимости закрепления достигнутых успехов и решения вопроса безопасности южных границ («крымского дела»). В 1555 г. московские дипломаты по поручению Ивана IV начали прорабатывать вопрос о «посажении» на крымский престол астраханского царевича Янтемира, сына вассального правителя Астрахани Дервиш-Али[71]. Однако Крымское ханство было вассалом Османской империи, и, следовательно, задуманный Иваном IV переворот неизбежно означал военное столкновение с Турцией.

Для такой масштабной акции Московскому государству были необходимы союзники на международной арене. В это время царь не решался на самостоятельную войну с Крымским ханством, ограничиваясь только набегами на отдельные улусы и подготовкой опорных пунктов на Дону и на Днепре. В 1556–1559 гг. русские дипломаты вели долгие переговоры с польским королем Сигизмундом II Августом, чтобы «на бусурман заодин стояти»[72]. Вероятно, О.Г. Непея и в Лондоне обсуждал перспективы вхождения в антитурецкую коалицию Англии, Испании и Священной Римской империи германской нации.

В тот момент Филипп II уже находился в состоянии войны с султаном. В 1555–1556 гг. папа Римский Павел IV сформировал антигабсбургскую коалицию для освобождения Неаполя. Понтифику удалось привлечь несколько итальянских государств, Францию и её союзника Османскую империю. В январе 1557 г. французские войска атаковали Нидерланды и вошли на территорию Италии, нарушив Восельское перемирие. Филипп II, который являлся правителем Испании, Нидерландов, Милана, Неаполя и Сицилии, должен был защищаться. Собирая войска по всем владениям Габсбургов, он вернулся в марте 1557 г. в Англию, надеясь вовлечь королевство своей супруги в этот международный конфликт.

А в апреле 1557 г. английский двор достигли новости о турецкой угрозе владениям и влиянию Филиппа II в Северной Африке. «Турки в Берберии заняли несколько территорий и направляются в сторону Туниса, где у них есть определенная поддержка, и они думают об оккупации этого королевства, которое здесь [в Англии] считается важным, поскольку король Туниса является вассалом короля Англии», – сообщал венецианский посол М. Суриан. – «Поэтому потеря этой провинции может легко привести к тому, что все христианские владения в этих землях попадут в руки турок и, следовательно, к [их] преобладанию в Средиземноморье»[73].

Очевидно, что предложение царя далекой Московии о войне против Турции, если таковое было, оказалось очень своевременным. Боевые действия в тылу Османской империи отвлекли бы султана от противостояния с Габсбургами, поэтому Филипп II, несмотря на данные им ранее польскому королю обещания, охотно передал О.Г. Непее необходимое вооружение и специалистов, как сообщал французский дипломат Ф. де Ноай. В этом контексте не кажется странной фраза из письма английских монархов царю Ивану IV о том, что «воздерживаемся писать вам более пространную грамоту и просим, чтобы вы дали веру в остальном тому, что скажет тот ваш посланник»[74]. Самую важную информацию О.Г. Непея должен был передать русскому царю устно.

Однако, скорее всего, в военном союзе против Турции Ивану IV было отказано. Много лет спустя русский царь напишет королеве Елизавете I, что «ишпанской корол Филип и сестра твоя Мария посланника нашего приняли с честью и к нам отпустили, а дела с ним никоторого не приказали»[75]. Несмотря на то, что миссия Непеи фактически открывала русским купцам дорогу на английские рынки, царь Иван IV «делом» это достижение не считал и рассчитывал на иной результат от поездки. Да и, судя по информации арестованного в 1558 г. в Польше английского купца Т. Алкока, переданное О.Г. Непее английское вооружение и припасы могли оказаться устаревшей рухлядью со старых складов. «Мы привезли туда [в Россию] около ста кольчуг, таких старых, что ни один человек в Англии не станет их носить», – рассказывал полякам Т. Алкок[76].

В планы Филиппа II в тот период не входила полномасштабная война с Османской империей. К счастью для него «в решающий год войны, 1557, турки не устроили даже… мелкой диверсии»[77]. В августе 1557 г. в битве при Сен-Кантене французские войска потерпели сокрушительное поражение и война против Габсбургов завершилась. А на востоке Европы в марте 1559 г. польский король Сигизмунд II Август отверг предложения царя Ивана IV о совместной борьбе против Турции и Крыма[78]. Да и внешнеполитические интересы Москвы в тот момент уже сместились в Прибалтику. Проект международной антитурецкой коалиции пришлось отложить на много лет.

Обращение к иностранным источникам позволяет пролить свет на военно-политическую цель поездки О.Г. Непеи в Лондон, которая, по-видимому, была достигнута им лишь частично. К сожалению, имеющийся комплекс источников не дает более точного ответа на этот вопрос. В то же время анализ международной ситуации в Западной и Восточной Европе середины XVI в. приводит к выводу о возможности военной поддержки англичанами Ивана IV, но отсутствии интереса английской (как и испанской) стороны в военно-политическом союзе и большой войне против Османской империи.

Тем не менее, главным результатом визита московского посланника в Лондон в 1556–1557 гг. стало установление официальных отношений между Англией и Россией на высшем уровне, которые, что было важно в ту эпоху, являлись равноправными. Русским купцам открывались английские рынки и предоставлялись торговые привилегии, каких были лишены в этой стране ведущие торговцы Европы – немцы и итальянцы. Поездка О.Г. Непеи в Англию безусловно стала успехом дипломатии Московского государства на западном направлении в середине XVI в.

Глава 2

Роль русского дипломата А.Г. Евстафьева в развитии межкультурных связей России с США и Европой (первая половина XIX в.)

Л.М. Троицкая

В газете «Virginia Citizen» (г. Ирвингтон, штат Виргиния) 31 января 1908 г. была опубликована небольшая заметка с броским заголовком «Разрушило бы Великобританию. Женщина из Нью-Йорка выставила претензии английскому правительству на выплату нескольких октиллионов[79]»[80]. В ней говорилось, что жительница Нью-Йорка мисс Сесилия Дж. Евстафьева предъявила необычное требование к британскому правительству, на удовлетворение которого не хватило бы сегодня никаких богатств Индии. Объяснялось это якобы унаследованной истицей половины доли векселя к Великобритании, долг которой якобы с XIII в. вырос до 93 799 400 620–100 000 000 000 000 долл. США[81]. Другой наследницей являлась также американка, графиня ди Перуцци ди Медичи[82], сестра Джулиана Стори[83], до недавнего времени супруга Эммы Имес[84].

В заметке говорилось, что мисс Евстафьева была праправнучкой назначенного царем генеральным консулом в Америке Алексиса (Алексея) Евстафьева, «члена знатной семьи из Грузии, расположенной на юге России», который занимал «с честью» свой пост в течение 49 лет. Далее утверждалось: «Его сын женился на дочери итальянского посланника, графа ди Перуцци, и мисс Евстафьева их внучка. Таким образом, она является прямым потомком великого дома флорентийских банкиров Перуцци, который в XIII в. в годы Столетней войны[85] с Францией финансировал английскому королю Эдуарду III приобретение провинции Турень». С тех пор семья Перуцци будто бы каждые десять лет предъявляла британскому правительству счет процентов на долг, от которого оно никогда не отказывалось, но им «пренебрегало» как и очень многими другими британскими долгами. И теперь анонимный автор заявил, что на перевозку гигантской суммы якобы причитающихся истицам накопившихся процентов не хватило бы всех кораблей всех военно-морских флотов мира!

Эта газетная информация могла произвести сильное впечатление на прагматичный менталитет американского читателя невероятным размером старого долга Великобритании, его вероятной юридической сомнительностью. Кроме того, к содержащимся в ней некоторым биографическим фактам следовало относиться осторожно, поскольку они не соответствовали действительности, о чем будет сказано ниже. Но важно отметить, что упоминались российский дипломат, бывший многолетний генеральный консул России в г. Нью-Йорке А.Г. Евстафьев и некоторые члены его семьи.

Этот многогранный человек, его необычная судьба давно, особенно в последние десятилетия, привлекали внимание отечественных, американский и британских исследователей. В XIX в. в силу ряда причин о нем писали мало. Так, автор одной из первых заметок библиограф и библиофил С.Д. Полторацкий в 1858 г. назвал дипломата А.Г. Евстафьева русским писателем в Америке, заявив, что «мы не имеем биографических сведений» об этом человеке, кроме отрывочной официальной информации в адрес-календарях и месяцесловах о должностях и послужном росте. В 1847 г. Евстафьев дослужился до чина статского советника. Полторацкий кратко перечислил основные опубликованные в Англии и США труды дипломата, включая пьесы, поэму, перевод и т. д.[86] В 1903 г. несколько писем Евстафьева важному сановнику Н.С. Мордвинову и главе морского ведомства А.С. Меншикову были опубликованы в многотомном издании «Архива графов Мордвиновых»[87]. Довольно подробную статью, посвященную Евстафьеву, опубликовал в США в начале XX в. американский историк Л. Винер[88].

Однако еще в середине XX в. советский литературовед М.П. Алексеев называл его «ранним и забытым деятелем русско-американского культурного сближения»[89]. Постепенно исследователи обнаруживали новые важные, в том числе архивные[90], сведения о жизни Евстафьева, собирая их подчас по крупицам. К настоящему времени разные аспекты его дипломатической деятельности и усилий на поприще налаживания культурных и научных связей между Россией, с одной стороны, и Англией и США – другой стороны, довольно подробно рассмотрены отечественными и зарубежными исследователями[91]. Интерес к личности А.Г. Евстафьева вполне оправдан. Историк Н.Н. Болховитинов справедливо высоко оценил роль дипломата в развитии культурно-научных связей между Россией и Соединенными Штатами, ставя его в один ряд с такими выдающимися российскими дипломатами в США первой половины XIX в., как А.Я. Дашков, П.И. Полетика, Ю.А. Валенштейн и др.[92]

В действительности Алексей Григорьевич Евстафьев (1783–1857) не имел никакого отношения к Грузии, а являлся уроженцем Земли Войска Донского[93], учился в Харьковской духовной семинарии. Был церковником православной церкви при посольстве России в Лондоне (1798–1807). В 1807 г. он получил чин чиновника 14-го класса и причислен в качестве актуариуса в ведомство коллегии иностранных дел, т. е. стал профессиональным дипломатом, получил назначение в США, где сначала служил российским консулом в Бостоне (1808–1826), позднее – в течение долгих лет генеральным консулом России в Нью-Йорке.

А.Г. Евстафьев провел большую часть жизни в заокеанской республике, где скончался и был похоронен. Один из ведущих американских художников конца XVIII – первой половины XIX вв. Гилберт Чарлз Стюарт написал портреты дипломата и его супруги-англичанки Сары Сесилии (урожд. Гилл), на которой он женился еще в Лондоне[94].

Гилберт Ч. Стюарт (1755–1828)

Портрет А.Г. Евстафьева

Гилберт Ч. Стюарт (1755–1828)

Портрет С.С. Евстафьевой (урожд. Гилл)

Церковное, а затем дипломатическое служение Евстафьева начиналось и проходило в очень сложный период Наполеоновских войн, в которых участвовали крупнейшие европейские державы – Франция, Великобритания, Россия, Пруссия, Австрия. Косвенно или напрямую Соединенные Штаты тоже были вовлечены в этот водоворот, хотя молодая республика находилась на другом берегу Атлантического океана, недавно завоевала независимость, делала первые шаги в развитии собственной экономики, участии в международной торговле, установлении дипломатических отношений с рядом европейских государствами, в том числе и с Россией.

Волею обстоятельств и по собственному желанию А.Г. Евстафьев стал на рубеже XVIII–XIX вв. одним из активных защитников России, разъясняя англоязычной аудитории в Англии[95], а позднее в США ее интересы, возможности, знакомя с русской историей и литературой. В Лондоне он изучил английский язык и в 1806 г. перевел трагедию А.П. Сумарокова «Дмитрий Самозванец»[96]. Британский исследователь А.Г. Кросс установил, что Евстафьев являлся переводчиком биографии М.В. Ломоносова, которая была опубликована в 1807 г. журнале «Литературная панорама» под названием «Жизнь Ломоносова, прославленного поэта России»[97].

Находясь в Англии, помимо переводов Евстафьев опубликовал свою брошюру «А Key to the Recent Conduct of the Emperor of Russia» (London, 1807) о Тильзитском мире между Россией и Францией и присоединении первой к Континентальной блокаде, объясняя политику Российской империи. В 1807–1808 гг. в английском журнале «The Literary Panorama» под псевдонимами «Русский путешественник» и «Русский джентльмен» в форме шести писем Евстафьев подробно изложил собственный взгляд на историю Малороссии и Украины, запорожского и донского казачеств, роль Российской империи; весьма благожелательно писал о жизни и чертах характера украинцев, объяснял их неприязнь к великороссам страхом обмана со стороны последних[98].

Евстафьев был человеком не только склонным к поэзии и сочинительству, интересующимся театром, но и музыкальным. Так, в пятом письме в журнале «The Literary Panorama» он восхищался прекрасными украинскими песнями, сообщал, что собирает их, чтобы позднее послать коллекцию воображаемому другу в С.-Петербург, и даже опубликовал приложении ноты и слова (вероятно, в собственном переводе) одной такой песни[99].

После получения назначения 15 июня 1808 г. на должность консула в Бостоне и ряда злоключений, Евстафьев прибыл туда вместе с женой и дочерью Элизой (род. 1808 г.) летом 1809 г. Республиканские США и монархическая Российская империя были далеки друг от друга в прямом и переносном смысле слова, несмотря на некоторое внешнее сходство, проявлявшееся в обладании огромными территориями и богатыми природными ресурсами. Исследователь Дж. Шулим отмечал, что на рубеже XVIII–XIX вв. мнения американцев о России были очень скудными и основывались на ее значимости прежде всего сквозь призму отношений России с западноевропейскими державами, особенно с Францией и Великобританией[100]. В сложной международной обстановке того периода Соединенные Штаты и Российская империя проявили готовность налаживать взаимовыгодные двусторонние связи. У истоков официальных дипломатических отношений стояли русский император Александр I и президент США, один из отцов-основателей Т. Джефферсон.

Становление этих отношений проходили не без трудностей, вмешательства третьих сил, которые приходилось преодолевать. Важное значение приобретали такие социокультурные факторы, как расширение в России и США знаний друг о друге, используя при этом знакомство с культурой, историей, наукой и техническими достижениями, налаживание межличностных контактов и т. д. Начало дипломатической карьеры Евстафьева в США совпало с англо-американской войной 1812–1815 гг., нашествием Наполеона на Россию в 1812 г. и заграничными походами русской армии.

Уже в Америке в семье Евстафьева родились еще одна дочь Сесилия (род. 1811 г.) и сын Александр Алексис (род. 1812 г.). Побывавший в Бостоне в канун войны США с Англией П.П. Свиньин писал российскому генеральному консулу в Филадельфии Н.Я. Козлову: «Рекомендательные письма, мною привезенные из Филадельфии, и содействие г. Евстафьева, нашего консула, открыли мне вход во все лучшие домы бостонские и познакомили меня как с первыми богачами здешними, так и литераторами. <…> должен безпристрастно сказать, что <…> г. Евстафьев по своим талантам и поведению пользуется всеобщим уважением, достойным российского чиновника»[101]. Примерно такие же оценки деятельности Алексея Григорьевича, в том числе на литературном поприще, давал в начале 1812 г. и российский посланник в США А.Я. Дашков. Он сообщал канцлеру и министру иностранных дел графу Н.П. Румянцеву о том, что Евстафьев сочинил и опубликовал трагедию «с приложением к ней сборника анекдотов о Петре Великом[102]. Пусть та драма не свидетельствует о том, что г-н Евстафьев – любимец Мельпомены; пусть к выбору анекдотов можно было подойти более обдуманно, а фантазия моего соотечественника могла найти в русской истории более удачный сюжет; тем не менее очевидно, что он желал опровергнуть клевету, намереваясь оказать таким образом услугу своей родине. Потому соблаговолите, в. с-во, усмотреть в его произведении лишь проявление патриотизма и рвения»[103].

Эти патриотизм и рвение А.Г. Евстафьев в полной мере проявил в годы англо-американской войны (попытка посредничества России в примирении США и Великобритании потерпела неудачу) и Отечественной войны в России в 1812 г. В целом в период Наполеоновских войн зачастую отрывочные и противоречивые представления и сообщения американцев о русских основывались прежде всего на материалах прессы Англии и Франции. В США существовало множество газет, которые вели полемику друг с другом, а также с европейскими изданиями по разным внутри- и внешнеполитическим проблемам в зависимости от своих партийных пристрастий. Споры выливались иногда в «боевые действия», в частности в англо-американскую «газетную» («бумажную») войну[104]. Во Франции по мере ухудшения русско-французских отношений и во время нашествия на Россию резко активизировалась антироссийская пропаганда[105]. Американская пресса следила за событиями в России. Профранцузские и проправительственные издания джефферсоновских республиканцев, такие как «Eastern Argus», «Independent Chronicle» были уверены в победе Наполеона; после захвата императором французов Москвы газета «Aurora» «злорадно констатировала, что Россия разгромлена и, следовательно, Великобритания безнадежно увязнет в европейской войне. <…> Оппозиционные власти федералисты были уверены в неизбежном поражении Наполеона в России»[106].

Оплотом Партии федералистов была Новая Англия. Большая часть населения и местной элиты, в том числе и в Бостоне, не хотела войны США с Великобританией. А.Г. Евстафьев[107]активно включился в развернувшуюся полемику, публикуя в американской печати (зачастую анонимно) свои заметки, защищавшие российские позиции[108]. Подробно об этой деятельности уже много сказано в отечественной и американской историографии. 25 марта 1813 г. в Бостоне пышно отпраздновали победу «российского воинства» над Наполеоном, а участие в нем А.Г. Евстафьева вызвало резкое недовольство правительства США. Защищая консула, Н.Я. Козлов писал Н.П. Румянцеву, что виной такому отношению к представителю России были его «весьма удачные опровержения французских бюллетинов и отражал многие нелепые и оскорбительные параграфы демократической газеты “Aurora”, издаваемой в Филадельфии… Г-н Евстафьев почитается здесь федералистом, но сколь скоро нельзя доказать, чтоб он брал в здешних делах участие, то, какие бы ни были политические его мнения, не подлежат они розыску здешнего правительства, которое не только иностранного консула, но ни одного из своих подданных не имеет ни малейшего права понудить к перемене мыслей. Напротив того, мы имеем многие поводы жаловаться на наглость издателей здешних ведомостей, которые нередко наполнены клеветами насчет России и ее правительства»[109]. Козлов уверял, что нападки упомянутой филадельфийской газеты и ее редактора осуществлялись не без согласия федеральных властей, и советовал Евстафьеву быть осторожнее.

Во введении в своей книге «Memorable Predictions of the Late Events in Europe. Extracted from the Writings of Alexis Eustaphieve, Esquire», опубликованной в Бостоне в 1814 г., российский консул, учитывая уже имевшийся собственный британский и американский опыт, объяснял причину своих действий против многочисленных «бесчестных людей, как здесь в Америке, так и в Англии», постоянно участвовавших «в умалении и уничижении репутации русского человека и богатств России. Я отважился в одиночку выступить против этих современных голиафов; <…> хорошо знаю: они говорят так не столько по невежеству, сколько преднамеренно – по ложным сведениям, получаемым от чужеземных писателей, из коих самые благорасположенные к русским судят о них до известной степени несправедливо»[110].

Евстафьев был хорошо знаком с английской поэзией XVIII в., творчеством Байрона, эпическими поэмами американских «хартфордских остроумцев», такими как Дж. Трамбл, Т. Дуайт, Дж. Барло и другие[111]. Находясь в США, он продолжал знакомить публику, прежде всего американцев, по обе стороны Атлантики на родном для нее английском языке с историей России не только как публицист, но и как драматург и поэт. В Бостоне была поставлена его трагедия «Царевич Алексей», «утверждающая роль Петра I в развитии российской государственности»[112].

В 1818 г. там же была опубликована первая часть эпической поэмы А.Г. Евстафьева «Demetrius, Hero of Don» («Дмитрий, герой Дона», «Дмитрий Донской»), посвященная великому князю Владимирскому и Московскому Дмитрию Донскому (1350–1389). В этом произведении автор попытался представить исторические события, конструируя их в рамках дихотомии «Свой»/«Чужой» («Иной»). При этом в западноевропейском, в том числе англосаксонском, восприятии Россия олицетворяла собой скорее «Север», который сложно соотносился с культурными типами «Запада» и «Востока». Отечественный литературовед и культуролог Ю.М. Лотман утверждал, что этот «Север», с одной стороны, противостоял им обоим, а с другой – выступал как «Запад» для «Востока» и как «Восток» для «Запада»[113], т. е. был промежутком между «Западом» и «Востоком». Евстафьев стремился обратить внимание читателей на экзотический для американцев ориенталистский аспект истории средневекового княжества Московского, его весьма сложных отношений и борьбе с Золотой Ордой и Казанским ханством. Можно предположить, что выбор темы диктовался не только обращением к героическим страницам средневековой русской истории (в поэме реальность и художественный вымысел сильно переплетаются)[114], но и событиями Отечественной войны 1812 г., пожаром Москвы, а, возможно, и надеждой на историческую память американцев, которые в 1775–1783 гг. с оружием в руках завоевали независимость от Великобритании и во второй раз сражались с ней в 1812–1815 гг., пережили захват англичанами и пожар столицы г. Вашингтона в 1814 г., сумев все же сохранить независимость США.

Один из самых авторитетных на тот момент в США бостонский литературно-критических журнал «The North American Review», который был известен и в Европе опубликовал в целом благосклонную рецензию[115], тогда как рецензент из нью-йоркского журнала «The American Monthly Magazine, Critical Review»[116] раскритиковал поэму, просил дипломата поберечь здоровье и не сочинять вторую часть. Возможно, такая критика повлияла на Алексея Григорьевича, но так или иначе продолжение не последовало. Дамский журнал из Филадельфии «Ladies Literary Museum; or, Weekly Repository» (February 21,1818) похвалил поэму и ее автора за морализм[117].

Важно также обратить внимание на то, что на полках в некоторых американских библиотеках имелись экземпляры этого поэтического произведения А. Г. Евстафьева. Кроме того, по свидетельству отечественного исследователя А.Н. Николюкина, он «щедро дарил в России» эту свою поэму, многие ее экземпляры сохранились в Москве, С.-Петербурге, Одессе, причем некоторые имели дарственные надписи «Императорской публичной библиотеке от сочинителя», датированные 13 сентября 1817 г.[118]

Честно исполняя свои служебные обязанности, Евстафьев проявлял большой интерес к различным американским техническим достижениям и изобретениям. Так, в 1817 г. он привез в С.-Петербург весы для взвешивания драгоценных металлов, подобие безмена для взвешивания тяжелых грузов, модель машины для подъема кирпича при строительстве зданий, модель нового ткацкого станка, рекомендовал правительству России использовать новую машину для судоходства по каналам. В целом дипломат считал, что «из Америки можно доставлять самые лучшие <…> и полезнейшие изобретения, коими она во многих случаях превышает Англию», так как «там нет запрещения на вывоз машин и мастеров»[119]. А.Г. Евстафьев обращал внимание на американские достижения в области кораблестроения и был сильно раздосадован в начале 1840-х гг., что его, уже к тому времени генконсула в Нью-Йорке, отстранили от участия от постройки на городской верфи военного парохода и покупки корвета «Кенсингтон»[120].

Исследователи отметили большие заслуги Евстафьева в налаживании российско-американских контактов в сфере медицины; он «стал одним из первых энтузиастов гомеопатии», даже опубликовал специальную работу на эту тему[121].

Будучи истинным сыном Отечества, защищавшим его за границей всеми доступными средствами, А.Г. Евстафьев, тем не менее, не скрывал своих критических взглядов относительно увиденного в России. Побывав в родных местах в конце 1820-х гг., он был очень разочарован упадком Украины, когда-то житницы Российской империи, земли, где якобы текли «молочные реки с кисельными берегами». Теперь же он наблюдал на берегу реки Донец недалеко от места своего рождения жизнь военного поселения («военной колонии»), назвав ее смертельной болезнью, которая требует быстрого хирургического вмешательства со стороны «великодушного, мудрого и справедливого горячо любимого монарха». Дипломат пишет, что хорошо помнил Чугуев как пристанище благородных героев, а чугуевцы были раньше цветом донского казачества; ныне он призывает Н.С. Мордвинова помочь изменить «неестественную колониальную систему» и «уничтожить монстра»[122]. Это было искреннее желание Евстафьева способствовать изменению к лучшему положение земляков.

Н.С. Мордвинов высоко оценил природные дарования и заслуги Евстафьева, «которые он оказал России, как оправдание Тильзитского мира и пророчество его на великие успехи, произведенные в 1812 г. Александром I, прославившим его царствование, также сочинение поэм его, на английском языке, “Петр Великий” и “Дмитрий”»[123]. Н.С. Мордвинов сожалел, что Россия обладает еще недостаточными сведениями о США и что торговые сношения между двумя странами тоже могли бы развиваться активнее. Причиной этому он считал «великий недостаток в избрании людей, способных занимать места, посредством коих могли бы получать точнейшие сведения о внутренних устройствах ее (Америки. – Л.Т.) и о внешних ее связях»[124]. Исходя из этого, он считал деятельность Евстафьева положительным примером. С такой высокой оценкой работы Алексея Григорьевича согласился управляющий коллегией иностранных дел России К.В. Нессельроде, назвав его образованным, опытным, знающим чиновником министерства[125].

В качестве консула России в Бостоне А.Г. Евстафьеву пришлось не только выполнять свои служебные обязанности и использовать свои разносторонние таланты для налаживания научных и культурных контактов между Россией и США, но в 1824 г. даже отстаивать в суде свою честь и достоинство. Он обвинил редактора журнала «New England Galaxy» Дж. Т. Бакнигхэма в публикации клеветнических статей. В одной из них Евстафьев усмотрел насмешку над собой, хотя его имя не упоминалось, а говорилось о «представителе императора России» как о «грубом русском медведе»; в другой статье утверждалось, что Алексей Григорьевич якобы плохо обращается со своей дочерью[126].

Речь идет о старшей дочери дипломата Элизе, которая с детства была очень музыкальной и участвовала в музыкальных вечерах в Бостоне, восхищая своим мастерством публику. Вероятно, склонность к музыке передалась ей от отца, который сам хорошо играл на скрипке, аккомпанировал во время нескольких первых концертов бостонского музыкального Общества Генделя и Гайдна и 13 января 1816 г. стал его почетным членом[127]. Дж. Т. Бакнигхэм слышал игру Элизы, восторгался беглостью виртуозного исполнения, но полагал, что само по себе это будто бы не было проявлением таланта девочки. Он обвинял ее отца в излишней строгости в бесконечных занятиях музыкой в ущерб здоровью; лучше бы Элиза научилась играть простую мелодию «с действительным вкусом, чувством и экспрессией»[128]. Однако некоторые бостонские любители музыки даже сравнивали ее с юным Моцартом.

Вероятно, не случайно, находясь в Европе, ей довелось познакомиться с самим великим польским композитором Фредериком Шопеном. Она встретилась с ним в Париже в доме американского банкира С. Уэллеса. По словам самой Элизы, ее близкое знакомство с Шопеном состоялось уже после замужества[129]. Композитору очень понравился муж Элизы, он часто обедал в доме посла, а потом мадам Перуцци и Шопен музицировали дуэтом на двух фортепиано. Она также вспоминала, что была знакома с великим Н. Паганини и однажды супруги пригласили его послушать игру Шопена[130]. В связи с началом в ряде стран революций 1848–1849 гг. чета Перуцци вернулась в Тоскану.

Через свою среднюю дочь Сесилию (1811–1843) А.Г. Евстафьев породнился с состоятельным купеческим семейством Тарди из г. Нью-Йорка. Ее мужем стал Джон Альфонсо, сын главы семейства Джона Г. Тарди, имевшего швейцарское происхождение[131].

Сын А.Г. Евстафьева Александр Алексис, как отмечает историк В.Н. Пономарев, сначала тоже был дипломатом и в 1828 г. причислен сверх штата к генеральному консульству России в г. Нью-Йорке. После самовольного получения гражданства США его исключили «из службы» и лишили в России всех прав состояния[132]. В 1832 г. А.А. Евстафьев переехал в г. Буффало (штат Нью-Йорк), затем некоторое время работал в городах Детройт и Нью-Йорк, занимаясь банковской и брокерской деятельностью. В 1848 г. он вернулся в Буффало и стал работать в сфере страхового бизнеса, особенно в области страхования судов. Нельзя не отметить, что в середине 186о-х гг. на Великих озерах в районе Чикаго один из буксиров водоизмещением 23 тонны, построенных компанией братьев Джона, Уильяма и Дэвида Дональдсон, был назван «А.А. Евстафьев» (позднее переименованный в «МакКормик»)[133].

Его первой женой была уроженка Лондона, переехавшая в США в 14-летнем возрасте, Эмили Уилсон (1819–1872). В этом браке родились два сына и четыре дочери. Второй женой А.А. Евстафьева стала американка Сара У. Карпентер (1836–1892); в 1877 г. у супругов родился сын. Долгие годы А.А. Евстафьев являлся прихожанином Епископальной церкви.

В заключение следует отметить, что деятельность российского дипломата А.Г. Евстафьева в Англии, и особенно в США, в первой половине XIX в. была многогранной. Работая в годы Наполеоновских войн и позднее, он приложил много усилий в развитие разнообразных межгосударственных культурных и научных связей, защиту интересов России и добивался несомненных успехов. Несмотря на возникавшие подчас трудности, А. Г. Евстафьев снискал уважение не только со стороны властей, но и самых разных людей по обе стороны Атлантики. Обстоятельства сложились так, что большую часть жизни дипломат провел за границей, но старался по мере сил познакомить британцев и американцев с историей России и современным состоянием дел, разрушал сложившиеся стереотипы, помнил о своей малой родине. Можно также предположить, что благодаря своей дочери, графине Перуцци, семья А.Г. Евстафьева была связана с Италией, а вторая дочь и сын уже практически стали американцами. В целом думается, что следует продолжать изучать деятельность этого замечательного человека и его потомков, по возможности расширяя поиск новых архивных документов и вводя их в научный оборот.

Глава 3

Дипломат-славянофил Александр Семенович Ионин

Н.С. Иванов

В российской историографии творчеству посла в Болгарии, Бразилии, Аргентине, Уругвае, Швейцарии, действительного тайного советника Александра Семеновича Ионина (1837–1900) уделено немало внимания[134]. Однако, главным образом ученые анализировали его «латиноамериканский» этап деятельности, итогом которой стал четырехтомник «По Южной Америке», изданный в 1892–1902 гг. Книга пользовалась большой популярностью у русских читателей, была переведена полностью на немецкий язык и частично, в виде отдельных глав – на французский и испанский языки. В 1897 г. четырехтомник, ставший фундаментом зарождавшейся российской латиноамериканистики, удостоился премии Российской Академии наук. В данной главе акцент делается на освещении деятельности А.С. Ионина на Балканах, а также его политических взглядов.

А.С. Ионин родился в небогатой дворянской семье в деревне Варваровка Воронежской губернии. В 1854 г. окончил Лазаревский институт восточных языков, затем особое «учебное отделение» Азиатского департамента Министерства иностранных дел, куда допускались только выпускники по первому разряду специальных классов Лазаревского института.

В 1856 г. он отбыл по месту своей службы в русскую миссию в Константинополе, а на следующий год был назначен драгоманом (переводчиком с дипломатическими функциями) российского консульства в Сараеве. С 1864 г. служил консулом в Янине, в 1869–1875 гг. работал консулом, а в 1875–1878 гг. генеральным консулом в Рагузе (ныне Дубровник)[135].

Александр Семенович Ионин (1837–1900)

Как и многие русские интеллигенты, Ионин с сочувствием и горячей симпатией относился к освободительному движению южных славян против турецкого ига. Русские дипломаты на Балканах, прежде всего российский посол в Константинополе, будущий министр внутренних дел граф Н.П. Игнатьев и консул Ионин видели главную причину волнений в турецком гнете. Они и их сторонники в МИДе, выступавшие с консервативно-славянофильских позиций, сталкивались с яростным противодействием «западников» – Н.К. Бирса, В.Н. Ламздорфа, П.П. Убри и др., стремившихся уступить роль «монополиста» в балканских делах Австро-Венгрии.

Вместе с другими дипломатами-славянофилами А.С. Ионин обсуждал планы организации помощи братским народам задолго до начала активных действий. В 1867 г. будущий герой-доброволец освободительной войны Н.Н. Раевский подал на имя директора Азиатского департамента МИД России записку «О необходимости посылки русских офицеров в Турцию для помощи славянам в борьбе против турок», а позже подготовил для Н.П. Игнатьева «Проект организации восстания на Балканском полуострове», который активно обсуждался с Иониным и другими доверенными лицами посла[136].

Активная фаза борьбы началась в Герцеговине в 1875 г., и многие считали, что зачинщиком восстания был именно А.С. Ионин[137]. К нему, по свидетельству современников, относились как к главному «политическому агитатору, разжигавшему славянские страсти». В Петербурге даже распевали шуточные куплеты на мотив модной тогда оперетки Ш. Лекока «Дочь мадам Анго»:

В 1876 г. император Александр II подписал указ, разрешивший отставным офицерам отправляться на Балканы, и вскоре количество русских добровольцев достигло 8 тыс. человек. Вслед за выступлением в Герцеговине, прокатились восстания в Боснии, Болгарии, война Сербии и Черногории против Турции в 1876 г. и Русско-турецкая война 1877–1878 гг.

В эти годы по всей России были созданы Славянские комитеты, которые занимались сбором средств для борьбы братьев-славян, оказания помощи беженцам, больным и раненым. В их работе активно участвовали такие выдающиеся русские деятели как И.С. Аксаков, Ф.М. Достоевский, Н.Ф и Д.Ф Самарины, С.М. Третьяков, С.М. Степняк-Кравчинский и др.[139]

В 1878–1883 гг. А.С. Ионин был министром-резидентом в Черногории и фактически управлял страной. За содействие освободительной борьбе балканских народов против турецкого владычества он был награжден черногорским орденом. На Балканах Ионин обрел и семейное счастье, женившись на представительнице аристократического черногорского рода Негушей. Современники отмечали красоту, ум, открытый и веселый нрав Марины Павловны. Как вспоминал известный писатель-славянофил и общественный деятель К.Ф. Головин, «стоило ей улыбнуться, да пристально взглянуть на собеседника – и мороз пробегал по спине»[140]. (От этого брака в 1880 г. родился сын Борис, который с 1902 г. служил в конвое Его Императорского Величества, затем работал в российских консульствах в Бухаресте, Белграде, Гааге, Париже, Лондоне и Вашингтоне. В 1925 г. оказался в эмиграции во Франции, работал шофером такси, и там следы его затерялись).

М.П. Ионина

Несмотря на радикальный панславизм Ионина, он довольно успешно продвигался по карьерной лестнице, в отличие от своего младшего брата Владимира Семеновича (1838–1886), который вначале шел по стопам А.С. Ионина. Он также окончил курс в Лазаревском институте, учебное отделение восточных языков при Азиатском Департаменте МИДа. Служил в Константинополе, в Мостаре, Белграде, в 1867 г. был назначен секретарем консульства в Рагузе. Но Владимир настолько явно и открыто пропагандировал идею освобождения славян, что у него возник конфликт с начальством, приведший к увольнению со службы в 1869 г. В документах указывалось, что «страстность, порывистость в вопросах, касавшихся славян, которую он всегда выказывал, не соответствовала тогдашним политическим обстоятельствам и не вязалась с его официальным положением»[141].

После кратковременной службы в министерстве финансов Владимир одним из первых в 1875 г. уехал добровольцем на Балканы, стал председателем болгарского революционного комитета в Бухаресте, затем перенес свою деятельность в Боснию и в 1877 г. был избран председателем боснийского народного временного правительства. Однако вскоре на здание правительства напали враги, и, спасаясь от них, он спрыгнул с верхнего этажа, сломал ногу, но сумел скрыться, избежав смерти. После череды военных приключений вернулся в Петербург, где продолжал всячески поддерживать босняков и герцеговинцев вплоть до своей смерти от паралича сердца на 48-м году жизни. Как указывалось в некрологах, «если он и ошибался, то во всяком случае действовал всегда с полнейшею искренностью и имел в виду только интересы славян, как он их понимал»[142].

Таким же, «в высшей степени порядочным и хорошим человеком»[143]