Читать онлайн «Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева бесплатно

© Вышинский К.В., 2020

© ООО «Яуза-каталог», 2020

Глава 1

Только распластавшись всем телом на земле и вдавливаясь в неё своим весом, всматриваясь в звёзды над головой, можно понять – что это было, из чего ты выскочил, как косточка из айвы.

Этот эпиграф для моей книги придумал мой друг Максим, который занимается телевидением и прекрасно мыслит образами.

Действительно, неплохо бы понять, из чего я выскочил. А выскочил я из своей теперь уже прошлой украинской жизни – меня выдавила из неё большая политика. Чужая неуёмная жажда власти.

Представьте себе, что у вас всё хорошо. Трёхкомнатная квартира в Киеве, машина, работа – причём любимая работа. Вы возглавляете редакцию информационного сайта, который быстро поднялся в рейтинге самых читаемых из шестого десятка в третий. За четыре года после 2014-го не было никаких претензий со стороны государственных органов Украины, хотя ваш сайт своим брендом «РИА Новости – Украина» даёт отсылку к крупнейшему информационному агентству России. Хорошие, дружеские отношения в коллективе.

Несмотря на то что, как говорит официальная пропаганда на Украине, идёт четвёртый год войны, претензий ни к вашему изданию, ни к вам нет. Есть, конечно, некоторые личные проблемы. Например, жена Ирина – коренная москвичка – хотя и жила на Украине в течение нескольких лет, так и не смогла привыкнуть к атмосфере истеричной русофобии. Она косметолог, и некоторые клиентки, услышав её характерный московский выговор, цедили сквозь зубы: «Ну конечно, москали у нас Крым отняли».

Все её попытки объяснить, что она лично ничего ни у кого не отнимала, заканчивались ничем. В итоге Ирина не выдержала и уехала.

Были и другие сложности. Например, друг детства, одноклассник, в 2014 году, после референдума о присоединении Крыма к России, перестал поздравлять с днём рождения, прислал СМС: «Встретимся после войны».

Да, компания, с которой в течение почти восьми лет ходил каждое воскресенье в баню, в 2014 году распалась на две части. Один из отколовшихся заявил прямо: «Мы не можем мыться с вами в одной бане. Вы – ватники, а мы – патриоты». Хотя в бане разговоров о политике было мало, в основном о футболе.

Были и более серьёзные проблемы. Так, 9 мая 2018 года один из моих друзей, глава киевского представительства Россотрудничества, шёл к памятнику героям Великой Отечественной возлагать цветы. По пути некие «радикальные патриоты» облили его зелёнкой. Зелёнка попала в глаза, обожгла сетчатку – возил друга к врачу, все обошлось. Да, нам мешали нормально работать – всех корреспондентов редакции лишили аккредитации в Раду и министерства, не пускали на пресс-конференции в госучреждения. Ничего, мы справлялись.

Но при этом хотелось верить, что этот угар национализма пройдёт и всё будет хорошо. Так было до тех пор, пока в один прекрасный – или, наоборот, не очень – день в половине девятого утра, когда я вышел из дома на парковку, два бойца подразделения силовой поддержки СБУ не провели мое показательное задержание. Маски в пол-лица, камуфляжные майки – май, Киев, жарко. Человек в штатском при них оказался следователем СБУ, предложил войти в квартиру для обыска. Я без адвоката входить отказался.

Некоторое время мы спорили, входить – не входить. Следователь понял, что меня не переспорить, скомандовал бойцам: «Пошли». Силовики закрутили мне руки, втолкнули в лифт и повезли на третий этаж, к моей двери. Так начались те 15 месяцев, что я провёл в тюрьмах Киева, Херсона и Одессы.

Только потом я узнал, что это был, наверное, самый громкий из всех политических арестов в 2018 году, а может быть, и за всё время правления на Украине Петра Порошенко.

В момент, когда в моей квартире проходил обыск, в центральном офисе СБУ уже шла пресс-конференция. Там звучали рассуждения о моей подрывной деятельности, о «разветвлённой сети». Тогда же многочасовые обыски прошли в редакции, в офисе представительства «РИА Новости» в Киеве, дома у двух моих коллег. На допрос по моему делу почти сразу вызвали около 20 человек. Мало того, прошли обыски в квартирах моих отца и матери в Днепропетровске – обоим хорошо за 70 лет. Позже выяснится, что всего было проведено 10 обысков в день моего ареста и отснято более 50 часов оперативного видео. Даже по юридическим адресам пытались провести обыски!

Только потом, уже в тюрьме, я соотнёс эти события с тем, что как раз 15 мая 2018 года открылся Крымский мост. Путин проезжал по нему в большегрузном КАМаЗе, а в моей квартире и домах моих коллег шли обыски и звучали первые заявления об обмене. Всё это напоминало какое-то шоу. Какой обмен? Ведь в отношении меня даже не было выдвинуто никакого конкретного обвинения, чтобы как-то легализовать все подозрения в подрывной деятельности, да и сам арест де-юре и де-факто еще не произошел… а меня уже предлагают на кого-то обменять! Впрочем, на кого, выяснилось очень быстро. Накануне, 14 мая, украинец Олег Сенцов, сидевший в российской тюрьме по обвинению в подготовке террористического акта, начал многодневную голодовку. Сообщения о голодовке, объявленной Сенцовым в колонии, расходились и обсуждались как раз тогда, когда я препирался со следователем СБУ, не соглашаясь входить в квартиру без адвоката.

Ожидал ли я подобного развития событий? Обыски, арест, больше года в тюрьме. Если честно – нет, несмотря на то, что я прекрасно понимал: атмосфера вокруг накалена до предела. Это ощущалось в отношении к журналистам, которые не вписывались в созданную Порошенко машину пропаганды ненависти. Её главный девиз: «У нас же не гражданская, а война с Россией, и мы должны бороться со всем русским». Языком, журналистами, миром…

Я, наверное, не очень тогда прислушивался к своим предчувствиям. Хотя сигналов об обострении ситуации было более чем достаточно. В апреле 2015 года убили моего коллегу и товарища Олеся Бузину. Мы обсуждали с ним новый проект в 2014 году, и я даже хотел видеть его редактором нашего сайта «РИА Новости – Украина». Но не случилось. Олеся убили за его позицию – в том числе и за то, что он называл происходящее в Донбассе «гражданской войной», а не «российской оккупацией» и не «войной с Россией».

Уехал в эмиграцию еще один мой коллега, главный редактор сайта Strana.ua Игорь Гужва. В своё время, после Майдана 2014 года, мы с ним обсуждали, что же будет с прессой на Украине. Он был уверен: ничего хорошего не будет. Все, кто работает в ином дискурсе, чем эта машина ненависти, получат клеймо «сепаров», «ватников», «колорадов», их начнут преследовать. Если Запад осуждал попытки прежнего президента страны Януковича как-то «наехать» или одернуть оппозиционную прессу, то теперь тот же демократический, свободолюбивый Запад будет совершенно спокойно смотреть, как Порошенко уничтожает всё, что хотя бы отдалённо напоминает инакомыслие. Как видим, этот печальный и даже трагический прогноз полностью подтвердился. Отношение Запада к Порошенко было сродни тому, как много лет назад кто-то из руководителей ЦРУ сказал по поводу одного латиноамериканского диктатора: «Даже если он сукин сын, то он наш сукин сын».

Летом 2017-го в Житомире арестовали Васю Муравицкого, который писал для сайта «Украина. ру». Арестовали показательно – в роддоме, где он проведывал жену через пару дней после рождения ребенка. И все же я не очень верил, что такое может произойти со мной. Наверное, оказался наивным человеком – наивность заключалась в твёрдой уверенности, что моя профессия меня защитит. Ведь я работаю профессионально, меня не в чем упрекнуть – факты жестко проверяем, отделяем их от мнений и комментариев. За те четыре года, что работал наш сайт, его ежедневная посещаемость выросла в среднем в четыре раза – в условиях жёсткой конкуренции, под давлением мы всё равно завоёвывали читателя. Претензий со стороны контролирующих органов нет…

Но оказалось, что вовсе не обязательно работать профессионально и очень просто найти мотивы, по которым меня закроют в камере. При этом даже не задумываясь, как это убедительно обосновать в юридическом плане.

И снова 15 мая 2018 года. Обыск в моей квартире шёл около 10 часов. За это время адвокат показал мне несколько комментариев украинских депутатов и чиновников – меня сразу же предлагали обменять на Сенцова. В квартире нашли российские награды, СБУшники очень этому обрадовались, и почти сразу же фото оказались в интернете. Хотя и мне, и тем более следователю и другим участникам обыска по закону было категорически запрещено разглашать какие-либо предварительные его результаты – я за это расписался в протоколе.

После обыска и протокола на меня надели наручники и повезли в одно из зданий Центрального управления СБУ на улице Владимирской. Там я прождал часа полтора-два, пока следователь и прокурор оформляли документы о том, в чём я подозреваюсь. Из «подозрения» (так на Украине называется обвинительный документ) я узнал, что меня обвиняют в публикации статей на подконтрольном мне сайте. Не в написании или подготовке статей, а именно в их публикации. И это тянуло на государственную измену! Стало окончательно ясно, что ближайшую ночь я проведу в изоляторе временного содержания (ИВС) – осталось только гадать, в каком из двух киевских, полиции или СБУ. Адвокат, мой старый приятель, съездил ко мне домой, привёз всё самое необходимое – эти вещи уместились в небольшой косметичке. Я сам попросил его об этом, поскольку был уверен, что проведу в камере ночь, ну, может быть, две, а там всё прояснится. Вот он и взял только то, что стояло на полке в ванной – бритву, зубную щётку, пасту….

И тут следователь нас ошарашил: «Собирайтесь, мы едем в Херсон». Я ничего не понял – почему из Киева вдруг в Херсон?

– Вы невнимательно читали подозрение, – сказал следователь. – Там сказано, что вас задерживают по делу, которое находится в производстве Управления СБУ по Крыму и Севастополю. В связи с этим и производится передислокация в Херсон.

Вот так – мое дело о виртуальном преступлении, совершённом в виртуальной среде, интернете, ведёт виртуальное Управление СБУ по Крыму и Севастополю. Ведь никакого украинского СБУ в Севастополе нет и быть не может! А вот в Херсоне оно есть. Нет преступления – оно только на бумаге, в виртуальном пространстве. И в этой странной виртуальной реальности – реальный я, в наручниках, в машине, которая всю ночь везёт меня в Херсон.

Вот в этот момент я и почувствовал себя косточкой, которую выдавили из айвы, когда стали готовить варенье. Помните, я в самом начале привел эпиграф, придуманный моим другом Максимом? Айва – это Украина с её странными пересекающимися параллельными реальностями. И из этой общей реальности меня выбросили, выщелкнули. И началась совсем другая жизнь, в которой мне ещё предстояло сориентироваться.

…Меня везли в Херсон – я ехал в оперативной машине, а не в автозаке, руки были скованы наручниками, и рядом со мной сидел простой оперативник. Рядом с водителем – тот самый следователь, что проводил у меня обыск и который потом будет руководить всей следственной группой, майор Просняк. Ехали всю ночь, с короткими остановками. Причём оперативник рядом со мной был далёк от вида классического охранника – не очень спортивный, в штатском. Но сразу заявил:

– Со мной не забалуешь, я сначала стреляю, потом разговариваю.

Так он попытался навести на меня страху. В машине я начал понимать – из Херсона в Киев была делегирована огромная группа людей для обысков у меня и моих коллег. Водитель, что меня вёз, второй или третий день спал по три-четыре часа. И я старался разговаривать больше, чтобы этот человек не заснул по дороге – глупо бы получилось….

Мне спать не хотелось совсем – после обыска адреналина в крови хватало на четверых.

Всю дорогу говорил: со следователем – о том, какое специальное учебное заведение он закончил. С охранником – о роли веры в жизни человека. Даже когда приехали в Херсон, в управление, наш диспут продолжался. Охранник оказался ницшеанцем, для которого бог – ум и религии нет. Любой верующий для него – просто слабый человек, который все свои ошибки пытается оправдать верой в бога, не желая сам отвечать за свои поступки. Это доморощенное ницшеанство показалось мне смешным, глупым и недалёким, происходившим только от непонимания того, что значит жизнь человека.

Наверное, очень необычно выглядело продолжение этого ночного разговора с охранником в 9 утра в кабинете, где уже собирались следователи. Похоже, они смотрели на это с недоумением – человека везут арестовывать, а он со своим охранником рассуждает о вопросах веры и безверия. И это в то время, как ему грозит от 12 до 15 лет тюрьмы. Впрочем, тогда я ещё этого не знал, не имел полного представления о том, что меня ждёт впереди…

Теперь о первой реакции на мой арест в России и на Украине. На Украине меня сразу объявили пропагандистом пророссийских идей, почти что «наёмником оккупантов». Конечно, я видел не все украинские новости (первые два дня после ареста – практически без новостей), но из того, что я видел – меня практически никогда не называли журналистом, только «русским пропагандистом». Иногда называли еще главным редактором, чтобы обозначить должность, но журналистом – никогда. Украинские сообщения о моем аресте напоминали пародию на картину Репина из школьного учебника «Арест пропагандиста». Никого не волновало, о чем писал наш сайт, соблюдали мы стандарты журналистики или нет – просто поставили клеймо.

Другой была реакция в России на мой арест. Глава МИД Сергей Лавров сразу же заявил, что «Вышинского на Украине арестовали только за то, что он выполнял свои профессиональные обязанности».

Затем появилось сообщение: «В Кремле считают, что арестованный глава «РИА Новости – Украина» Кирилл Вышинский должен быть незамедлительно освобождён, поскольку его арест является нарушением всех международных норм». Об этом заявил пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков в ответ на вопрос украинского журналиста, почему Москва не хочет обменять Вышинского на украинского журналиста Романа Сущенко, приговорённого в России к 12 годам колонии за шпионаж: «Потому что мы считаем, что Вышинский должен быть незамедлительно освобожден. Это не тема для каких-то обменов, это непосредственное нарушение вообще всех международных правил». Он добавил, что арест Вышинского является нарушением принципа свободы прессы, так как «фактически его арестовали за журналистскую деятельность».

Так я стал знаменитостью – моё имя попало в ленты новостей. Вокруг меня закручивалась колоссальная и многоходовая интрига, смысла которой сразу после ареста я еще никак не мог понимать. А сам я в это время сидел в украинской тюрьме в Херсоне.

Есть старое правило – если вы хотите, чтобы главная мысль сказанного осталась в памяти, обязательно закончите ею свой текст или выступление. Что-то в духе: «Карфаген должен быть разрушен!» – так один из римских сенаторов заканчивал все свои тексты. Для него это было важным… Я против любых разрушений. Для меня важно в этой книге рассказать, как журналиста, да что там журналиста – обычного человека выдавила из привычной жизни неуемная жажда власти украинских политиков…

Глава 2

На первом заседании Херсонского горсуда, куда я попал на второй день после задержания, меня не отпускало ощущение: сейчас всё закончится. Самое большее – минут 15 поговорим и разойдёмся. Настроение было романтическое, даже приподнятое. Меня в наручниках вводят в зал суда, вокруг множество моих коллег-журналистов. Щёлкают затворы фотоаппаратов, сверкают вспышки, на меня смотрят объективы кинокамер. Вижу знакомые лица – люди, с которыми я часто работал, кто-то даже делал репортажи по моим заказам.

И вот теперь они видят меня в наручниках, под конвоем, в окружении адвокатов. Прокурор бормочет что-то невнятное. Я заготовил речь – был уверен, что сейчас убедительно выступлю, опровергну весь этот бред, что написали следователи в обвинительном заключении, и судья, конечно же, меня отпустит.

Пришёл мой черёд выступать, и весь романтический настрой растаял, как туман. Я увидел абсолютно безразличные, холодные глаза судьи. Хотя слушал он внимательно, не перебивая. Я всё равно постарался как можно убедительнее высказать свою позицию – глупо лишать свободы за то, что мы публиковали на сайте статьи людей с различными точками зрения. Это немыслимо в любом правовом государстве! Судья вежливо поинтересовался, закончил ли я, не желаю ли что-нибудь добавить к сказанному. И перечеркнул все мои надежды своим решением – лишение свободы на 60 дней.

И вот я в херсонской тюрьме. До сих пор мои представления о жизни «за забором» были в основном книжными или киношными. Лишь однажды, в конце 1990-х, мне довелось побывать в днепропетровской тюрьме, такой же старой, как в Херсоне, тоже построенной в екатерининские времена. Я снимал там сюжет, как «сидельцы» голосуют на выборах – четыре часа работы, и я снова был за воротами тюрьмы.

Теперь я попал в тюрьму надолго. Но в Херсоне мне быстро стало понятно, что ко мне относятся, как к нетипичному заключённому – «на въезде» со мной лично поговорил начальник оперчасти. Сказал, что меня «не стоит смешивать с общей массой», и я буду помещён в камеру для бывших сотрудников силовых структур, буду сидеть с «бээсниками» Так я попал в не совсем обычную камеру. В ней в тот момент было всего пять человек (в других по десятку и больше), и условия, как мне сказали, были лучше.

Честно говоря, я был так растерян, что забыл поздороваться, входя в камеру. Сделал несколько шагов, меня окликнули: «Нужно вымыть обувь». В камере было такое правило – заходя, мыть обувь в закутке у туалета, потом переобуваться и проходить. «Подожди, сейчас придёт старший, он с тобой поговорит», – я сел, чувствуя, что меня внимательно изучают. Уже потом старший сказал, что в камере меня ждали второй день, поскольку в каком-то смысле она была «блатной»: бытовые условия были лучше, контингент приличнее, народу немного, и именно сюда приводили представителей всяких гуманитарных организаций – ООН, Красного Креста и так далее. Так можно было безбоязненно содержать тех, кто под «особым вниманием общественности».

До меня здесь содержались два российских пограничника – сбились и по неопытности за шли на украинскую территорию. Их должны были привлечь к административной ответственности за нарушение границы, но вместо этого предъявили обвинение в агрессии против Украины: они зашли из Крыма и задержались в тюрьме на 11 месяцев. Пограничников обменяли в феврале 2018 года, буквально за три месяца до моего ареста. Побывали в этой камере и другие иностранцы, дожидавшиеся экстрадиции.

Здесь были бойлер и душ, не было перенаселения, как в других камерах на том же этаже. 14 посадочных мест, которые никогда не были заняты «под завязку».

При том что камера была вроде как блатной, именно «блатных» в ней не было. Обычный человек, попавший по какой-то причине в тюрьму, стремится оградить себя от блатной среды – среда эта для него чужая. Блатные не столько сидят в тюрьмах, сколько живут в них, сверяя жизнь не с законами и тюремными правилами, а с «понятиями». Хотя и «понятия» сегодня не догма, но сейчас о другом. В «бээсной» камере мне сразу сказали – здесь живут не по понятиям, а по правилам. Правила эти сформулировал один из соседей по камере, сказал просто: «Если в студенческие годы жил в общежитии, ты и в тюрьме выживешь».

Принципы любого общежития универсальны: если ты уважительно относишься к чужому пространству, не бросаешь грязную тарелку, убираешь за собой, кладёшь на место то, что взял, ведешь себя достойно и порядочно, то будет легче, поскольку и окружающие тебя люди будут относиться к тебе нормально.

Понятно, что все были очень разные, по политической статье в камере я был один. Все остальные по уголовным: обвинения в убийстве, грабеже, разбое, драках. Я почувствовал, что попал в тюрьму с тянущимся за мной большим шлейфом публичности – меня показывали по телевизору. Украинские СМИ рассказывали, что арестован русский пропагандист. Соответственно, я ожидал и со стороны сокамерников отношения как к сепаратисту, «врагу народа» и так далее.

Но ничего подобного – в камере в первую очередь важно, какой ты человек. Как можешь ладить с людьми 24 часа в сутки, ведь тюрьма никогда не спит. Надо быть комфортным в общении для тех, с кем свела судьба. Сравнить это можно с пребыванием на подводной лодке или восхождением на горную вершину. Последнее мне было легче представить, поскольку мой отец – мастер спорта по альпинизму, и последние 10 лет каждое лето мы с ним совершали походы в горы, поднимались на Эльбрус (я на нём был три раза), на Казбек.

Я сравнивал своё нахождение в тюрьме с подъёмом на горную вершину, когда проходишь разные стадии: движение вверх, пребывание на вершине и спуск. В альпинизме есть известное правило: 70 % травм, смертей и прочих неприятных происшествий происходит не на подъёме, а на спуске. Когда поднялся на вершину, кажется, всего достиг, можно расслабиться. Но как раз в этот момент тебя и подстерегает больше всего опасностей.

Вот и в тюрьме я понимал, что не могу определить заранее, когда завершится «подъём» и начнётся «спуск», особенно с учётом того, что вопросы права в моём деле особой роли не имели и справедливого юридического решения ждать не приходилось. Меня арестовали не для того, чтобы судить, а для чего-то другого. Это я отчётливо понял в первые три недели в тюрьме.

Вот я и стал, лёжа по вечерам в койке, представлять, как я двигаюсь по склону Эльбруса, самой знакомой для меня горы. Наверное, со стороны это выглядит наивно или даже глупо, но если в тюрьме не сконцентрироваться на себе, то ни на что другое опереться будет нельзя. Если не абстрагироваться от ситуации, всё время думать: «Я в тюрьме, какой и когда меня ожидает приговор?» – можно просто сойти с ума.

Я стал искать внутреннюю опору, формулировать для себя, для чего нахожусь здесь, что делаю, что мне надо делать, чтобы не впасть в депрессию. Для себя сформулировал это так: я должен выйти из тюрьмы хоть в чем-то лучше, чем был.

В камере три основных занятия: спать, есть и смотреть телевизор. Час в день ты можешь выйти на прогулку – и все. Остальное время надо занимать самому. Выбор невелик, но он есть.

Я решил, что не буду смотреть телевизор. Хотя это было почти невозможно – в Херсоне он работал практически 24 часа в сутки. До того как попасть в тюрьму, я практически не смотрел телевизор, был весь в интернете по специфике своей работы. Исключение делал только для футбола и информации, политических ток-шоу. Из профессионального интереса просматривал украинские информационные каналы, но никогда не смотрел то, что предпочитают обычные украинцы – различные семейные программы, музыкальные передачи. В тюрьме для меня стало настоящей пыткой то, что я увидел по украинскому телевидению. Тем более что телевизор превращался в предмет соперничества среди сокамерников. Их интересы были мне не всегда понятны – как можно восхищаться реалити-шоу «Меняю жену», «Женитьба вслепую», «Хата на тата» и тому подобными. Герои этих шоу занимаются какими-то совершенно идиотскими вещами: меняются женами, ролями в семье, меняют порядок вещей в браке – знакомятся не до ЗАГСа, а после. И ещё обязательный просмотр программы криминальных новостей «Чрезвычайные происшествия» – бесконечные рассказы о том, кто кого убил или ограбил. Мне казалось, что это нонсенс – интересоваться криминалом, сидя в тюрьме. Но деваться было некуда.

Кстати, и свет в камере на ночь не выключался, только вместо центрального включалось дежурное освещение. Несколько раз было и такое, что контролёр, дежуривший в коридоре («продоле» по-тюремному), так называемый «продольный», просто забывал выключить верхний свет – спать приходилось при свете.

Кстати, насчёт тюремного жаргона. Коридор – «продол», камера – «хата», койка – «шконка» и так далее. Я старался не засорять свой язык ни жаргонизмами, ни ненормативной лексикой. Когда находишься в мужском коллективе, среди людей с разным жизненным опытом за спиной, разными имущественными и интеллектуальными цензами, мат становится языком повседневного общения. Я же помнил слова одного из своих преподавателей на филологическом факультете Днепропетровского университета: «Ни один филолог не может отрицать очарования русского мата. Но такими ценностями не разбрасываются, поэтому употреблять его следует уместно и бережно». Это тоже входило в мою программу «Как выйти из тюрьмы лучшим, чем вошел».

В тюрьме больше всего раздражают две вещи. Первая: отсутствие любой привычной бытовой мелочи превращается в проблему. В тюрьме меняется весь быт, вся привычная жизненная структура ломается – даже чайная ложка становится проблемой. Вернее, ее отсутствие – тебе дают еду, возможно, дадут и обычную ложку, но чайной ложки точно не дадут. Да и с обычной тоже в первое время проблема. Да, в тюрьме точно не положена вилка – это запрещенный предмет, поскольку им можно нанести увечье сокамернику. И быт становится проблемой, пока ты не найдешь себе чайную ложку, кружку, чашку, не разберешься со своим постельным бельем. По крайней мере, в тех тюрьмах, в которых я был, постельное белье не выдавали, а если и выдавали, то это была благородная воля моих соседей: «Понимаем, у тебя ничего нет, ты только заехал – на, пока тебе с воли не передадут. Вот одеяло, вот белье, возьми тапочки». Так же дали на первое время ложку, миску, кружку, а дальше уже сам начинаешь обрастать каким-то бытом. Вещи передают с воли родные, что-то через адвокатов.

Новый человек в камере обычно спит на верхнем ярусе двухъярусных нар – это называют «пальмой». Не самое лучшее место – свет постоянно бьёт в глаза. В лучшем случае можно закрыть глаза полотенцем. В первые тюремные ночи дежурный свет в сочетании с постоянно работающим телевизором – в нашей камере по ночам почти никогда не выключался музыкальный канал – плюс навязчивые мысли о том, что сказать адвокату, что передать на волю, что вообще будет завтра – все это создаёт жуткий дискомфорт. И это я еще мягко формулирую – некоторые называли это просто пыткой, психологическим давлением.

На первом ярусе проще – там из простыней делаются «шторы», как раньше делали в поездах. Это и называется «купе» – твоё личное пространство. Там не видно, чем ты занимаешься, можешь спать, читать или молиться. В тюрьме это дорогого стоит.

Второй раздражающий фактор для новичков – невозможность остаться одному. Если, конечно, не сидишь в одиночке – но там за тобой регулярно наблюдают через камеру или в глазок в двери. Поначалу мне это больше всего мешало, постоянное ощущение на себе чьих-то взглядов. Невозможно расслабиться, забыться.

В тюрьме все привилегии – бытовые: отсутствие соседа сверху, прикроватная тумбочка. Эти привилегии приходят со временем. Вопросы, где кому лежать и кому чем пользоваться, у нас решал старший по камере. У блатных – «смотрящий».

Выполняя свою «программу движения вверх», я решил больше читать, заменяя этим телевизор. В херсонском следственном изоляторе не было библиотеки, ее закрыли и раздали книги по камерам. И у меня в камере были четыре полки с книжками. Книжки, конечно, были подобраны, на первый взгляд, странным образом: юридическая литература (кодексы, их толкования, то, что помогает писать ходатайства, апелляции и прочее), книги на религиозную и эзотерическую тему, классика. С кодексами понятно – каждый в тюрьме поневоле становится юристом. Про религию и эзотерику я нашел для себя такое объяснение – любой человек, попадающий в тюрьму, где-то глубоко внутри ощущает это как поворот судьбы, как мистическое событие за гранью рациональности. Если ты не виноват, то непонятно, почему в тюрьме, а если виноват, все равно странно – есть же и другие виноватые, которые не попали в тюрьму, а ты уже здесь. Поэтому и хочется прочитать больше про другие силы, судьбу… А на кого еще надеяться – на прокурора или судью?! Ну и, конечно, в тюрьме много мыслей о Боге.

Была и художественная литература – рядом с какими-то бульварными детективами стояли «Крестный отец» Марио Пьюзо, Пушкин, «Война и мир» Толстого, «Преступление и наказание» Достоевского. Позже мне в камеру передали Джека Лондона, О'Генри, книги Стругацких.

Федор Михайлович почему-то не пошел – «Преступление и наказание» «ушло» к соседям, у которых вообще ничего не было. Я начинал перечитывать «Братьев Карамазовых» – не смог, слишком мрачно оказалось для тюрьмы. Зато «Война и мир» перечитал запоем и за три недели. Я читал роман Толстого в самое трудное для себя время – первые два месяца тюрьмы, когда было совершенно непонятно, куда всё повернётся, сколько меня будут держать здесь. И в ситуации неопределённости мне очень помогла большая сага о семьях, людях, попадающих в непростые жизненные ситуации. И самое главное – как они меняются, что происходит с их характерами. Ведь чем велик Толстой и чем вообще настоящая литература отличается от графоманства? Для меня тем, что видит человека в развитии, показывает, как жизненные обстоятельства могут менять его характер. Человек же не стабильная субстанция – родился героем и таким живёшь. Или наоборот – трус по рождению и навсегда. Мы формируемся в детстве, затем как-то меняем свои представления о жизни, меняемся сами. Герои того же Толстого тоже меняются, но при этом остаются в чем-то неизменными – и мне было страшно интересно следить за этими людьми. Я только теперь по-настоящему понял смысл знаменитого толстовского изречения: «люди как реки». Русло может меняться, но вода течет – где-то мутная и грязная, где-то чистая и прозрачная…

Ну и понятно, чтение, которое просто занимало время и отвлекало от всего происходящего вокруг, своеобразное погружение в детство и юность: «Северные рассказы» Д. Лондона, «Одиссея капитана Блада» Р. Сабатини, «Трудно быть богом» Стругацких. Я перечитывал и вспоминал запахи, звуки, когда читал эти книжки на балконе своего дома в Днепропетровске. Такой якорь, привязывающий к родному дому.

Книги Джека Лондона и О'Генри – особое чтение. Это проза людей, как мне казалось, никогда и нигде не падавших духом. О'Генри сидел в тюрьме, Джек Лондон мыл золото и валил лес на пределе человеческих возможностей. Мне было важно еще раз убедиться, что даже в самых экстремальных ситуациях люди могут найти в себе силы что-то изменить и, самое главное, остаться собой. И вообще я пришёл к выводу, что существует некая «магия изолированного мужского коллектива» – лучшие рассказы о мужском характере пишут те, кто в таком коллективе побывал.

В Херсоне мне попался «Фаворит» Пикуля, как раз про времена, когда Потемкин осваивал Новороссию и строил этот город. Там есть замечательная цитата из письма Екатерины своему фавориту: «Свет мой, Гришенька, когда будешь закладывать новые города, первым делом строй церковь и тюрьму». Не знаю, придумал это Пикуль или так было на самом деле, но в Херсоне церковь стоит прямо напротив тюрьмы. До церкви я не дошел, только видел ее из окна, когда проезжал мимо на суд. В этой церкви бывал мой отец, когда приезжал ко мне на свидания. Херсонская же тюрьма одна из самых старых на Украине, прямо по классику, «времён потёмкинских и покоренья Крыма» – об этом я ещё расскажу отдельно.

Чтение книг помогало. Позже я попросил передать мне учебник английского языка, чтобы освежить свой университетский курс, затем пробовал читать и книги на английском. Во время прогулок начал тренировать память, учил наизусть стихи – мне с детства это было не очень легко.

Если говорить о каких-то важных для меня строках в тюрьме, то это были строки из «Гамлета» Пастернака. Мне казалось, что там всё сказано абсолютно точно про человека в кризисной ситуации. Сначала отчаянная просьба: «Если только можно, Aвва Oтче, чашу эту мимо пронеси». А затем простое понимание: «… но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути». Для меня это означало, что закончился один, достаточно простой и легкий период моей жизни и начинался другой. И еще более ясное в тот момент: «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти».

Но были и строки для оптимизма, которые мне прислал мой киевский друг буквально в первые месяцы. Это был Ю. Визбор: «Спокойно, дружище, спокойно, И пить нам, и весело петь. Еще в предстоящие войны Тебе предстоит уцелеть. Уже и рассветы проснулись, Что к жизни тебя возвратят, Уже приготовлены пули, Что мимо тебя просвистят». Я знал, что до расстрела точно не дойдет. К тому же у меня была цель – выйти и добиться справедливости, как это ни наивно звучало в тот момент.

Кроме того, я понял, что если раньше был типичным офисным работником, то с момента ареста перестал им быть. Раньше я был человеком, который проводил по три планёрки в день, пересаживался из одного кресла в другое и не злоупотреблял физическими нагрузками – в лучшем случае два-три раза в неделю плавал в бассейне или в выходные ездил на велосипеде. Теперь, когда возможностей резко стало меньше, я решил, что нужно больше заниматься физическими упражнениями. В Херсоне условия для этого были ограниченными: в камере – приваренная к косяку перекладина, для прогулок – дворик шесть на восемь, а иногда и два на шесть метров. Особенно не побегаешь, но можно ходить, к тому же во двориках были турник и брусья. Сначала мне казалось, что всё будет, как в американских фильмах – заключённые во время прогулок качаются гантелями и штангой, играют в баскетбол или футбол. Ничего подобного – только маленький дворик, единственное преимущество которого перед камерой в том, что над головой нет потолка (так было в Херсоне). Дышишь свежим воздухом и видишь небо, пусть даже и зарешечённое.

В камере со мной были люди, которые совсем не выходили на прогулку или выходили один-два раза в месяц, остальное время сидели в помещении. Я их не понимал, старался выходить каждый день. Вместе со мной сидел парень из Херсона, мастер спорта по тайскому боксу – он занимался каждый день, даже бегал по дворику, поднимая пыль. Подсказывал, какие упражнения и как лучше делать. Я отжимался, приседал и подтягивался – поначалу было непросто. Но, как говорил мой отец, главное во всём – регулярность и постепенность. Сначала висел на турнике, потом стал наращивать количество подходов и подтягиваний. В конце заключения, уже в Киеве, ставил себе цель за время прогулки подтягиваться 52 раза – по количеству своих лет. Получалось.

Отдельный вопрос в тюрьме – это еда. В Херсоне первое время у меня не было никаких передач. Приходилось есть, что называется, с «продола», что приносят в камеру баландёры. В культовом советском фильме «Джентльмены удачи» есть фраза: «В тюрьме сейчас ужин – макароны». В камере, когда смотрели этот фильм, такое выражение казалось никчемным и глупым – макарон мы не видели ни разу. Стандартная еда в украинской тюрьме – это каша, как правило, пшеничная или пшённая. В обед нечто жидкое, что называется борщом или супом. Это только название, на деле – просто жидкость с какими-нибудь овощами.

Кашу подавали с «подливой» – переваренные мелко порубленные куски курицы вместе с костями и потрохами. В камере такое сразу не употребляли – дважды промывали кипятком, потом пытались отделить мясо от костей. Только после такой обработки и сепарации каша, в которой не было ничего, смешивалась с этим мясным крошевом и заправлялась кетчупом или специями, поскольку без специй такое варево есть невозможно.

С «продола» питались только от безысходности – те, кому никто не помогал с воли. Лучше, конечно, таких блюд в пищу не употреблять. Пребывание в тюрьме – само по себе стресс, то есть удар по организму. Если ещё усугублять его тюремной едой, то могут возникнуть очень серьёзные проблемы со здоровьем. Мне это сразу же объяснили.

Самые универсальные продукты в тюрьме – каши быстрого приготовления или вермишель. Лучше всего овсянка, которую достаточно залить кипятком. Второе место у «Мивины», лапши за 3 минуты. Это так, на скорую руку. Когда уже обустроил быт и обзавёлся собственной посудой, то старался питаться тем, что передавали адвокаты или присылали родственники. При этом приходилось приноравливаться и обходить массу различных тюремных запретов.

В первую очередь это запрет на всё колющее и режущее – научился в камере резать хлеб и колбасу заточкой, в течение 10 месяцев не видел ни одного ножа. Пользовался черенком от ложки с заточенным ребром, который тщательно прятался, поскольку заточка – предмет по определению запрещённый. Обогревательные и нагревательные приборы, разумеется, тоже запрещены – кроме кипятильника или чайника. Тут начиналась игра между теми, кто прячет и кто ищет – и то, и другое можно делать по-разному. Можно не очень прятать, зная, что даже если найдут, оставят – охранники и опера тоже люди, есть какие-то негласные договоренности. Если установить с ними нормальные отношения, как правило, финансовые, то решать можно любые проблемы, хотя чувство дискомфорта полностью, конечно же, не исчезает. А можно и тщательно прятать, но если стоит задача найти – то все верх дном перевернут, не раз придут, но найдут обязательно. Обыски – это тема для отдельного разговора.