Читать онлайн Гиблое место бесплатно

© Боброва И., Шиляев Ю., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

Вместо пролога

(Начало марта 1716 года)

Ранней весной 1716 года пришли в строящийся Белоярский острог два крестьянина-рудознатца из демидовских Невьянских заводов – Северьян Конюхов, сын Иванов, да Ивашка Борматов. Северьян – степенный мастеровой, уж за сорок, а Ивашка ещё молод, за двадцать чуть, женился недавно. Дома, в родном Невьянске, осталась у него молодая жена Настя, Анастасия. Да сам хозяин – Акинфий Демидов – отправил в далекую Сибирь искать место для строительства нового завода. Руды там давно, ещё лет за десять до этого, в предгорьях Алтая нашли рудознатцы. Шли те рудознатцы за старыми сказками и легендами. Есть-де за высокими горами Уральскими, за широкими степями и дремучими лесами счастливая страна – Беловодье. Текут в той стране реки млеком и медом. А уж руд там всяких самородных да камней самоцветных видимо-невидимо. Это уж уральские рудознатцы да горщики добавляли от себя.

И вот стоят перед воеводой Белоярским, княжьим сыном Иваном Гагановым, два рудознатца, посланцы царского любимца Демидова.

– Ходили, ходили люди ваши и прошлым летом, и запрошлым, – говорил воевода, поглаживая крепкий живот. – Богатые руды нашли. Змиеву гору открыли. А там богатства невиданные. А вы что ж, братья-господа, доразведывать пожаловали?

– Нужно место нам для завода нового. А для этого нужна вода, чтоб плотину строить и машины вращать, и лес нужен – угли жечь да на тех углях руду плавить.

– Так тут же немец один, почитай всю зиму, не вас ли дожидается? Гмелин его зовут, Яков Иванович. Преотличное место нашел и неподалеку от острога нашего. И лес есть, и вода, и руды возить хорошо по Оби протоками. И река там, в Обь впадает. Полноводная. – Воеводу мучила одышка, он говорил сначала бегло, потом обрывал фразы, делал долгие паузы между словами. Но видно было, что поговорить с новыми людьми ему в удовольствие, и скоро рудознатцы узнали все последние новости:

– Вы чрез неё переправлялись. Да подо льдом, поди, не разглядели. Да только, бают, место то гиблое, нехорошее место. Да вы чайку-то пейте, не смушшайтесь… Напиток царский, дорогой, зюгорцы аж из самого Китаю привозят… А место. Нехорошее место. Некоторые ходили да не вернулись. Живут там чуди. Люди такие – не нашей веры. А какой, незнаемо. Так ведь не узкоглазые какие. Как мунгалы зюнгорские или телеутцы, скажем. Да хоть кыргызишек тех возьми. И не как чухна белоглазая. Нет. Навроде как на русских похожи. Глаза опять же голубые, шибко светлые. Что льдинка зимняя глаза. Волосы, вишь, черные, как смоль, и вроде как кудрявые. И предлинные. Девки там да бабы дюже красовитые, да зраку престрашного. Как взглянет – так мороз по коже. А мужичишки их всё въялые да квёлые. Идет, идет да станет. И стоит так. И час, и два стоять может. Потом дольше пойдет, будто очнётся от чего. Как стрельцы наши да казаки пришли, они по-русски ни бельмеса. А потом разом и заговорили по-нашему. Да чисто так. Да правильно. А креститься и веру православную принять – ни, никак. Нет, ни в какую. Батюшка отец Никодим и так и эдак к ним. Не хотят, стервецы – и баста. Ну, у батюшки и своих дел полно. Махнул рукой да плюнул. Пущай идут в огонь адский. Анафема. А Яков Иваныч ходил к ним почитай всю зиму. Ну, он по-русски с пято на десято. Не всё и разберёшь из сказанного. Лопочет страдник, неизвестное-де науке племя. И ещё по-латыни да по-германски. Беда с этими немцами, не поймешь, от чего помрешь. Да немного их там. Семей, может, пять, может, семь. Да семьи-то, можно сказать, курям насмех! Мужик, баба, да один, много два ребятенка. А две семьи так и вовсе бездетные. Наши-то ходоки по этой части пробовали и так, и этак подкатывать. Ни в какую. Хотели казаки наши, народ, сами понимаете, лютай, одну такую ссильничать. Всем хозяйство им мужское поотшибала. Их-то он сколько, а девка-то та одна была. Конфузу было! Всем острогом над ухажорами нашими да галантами смеялись!

Тут воевода посерьезнел.

– Ну, поговорим после. А пока допивайте чаи да ступайте к Якову Иванычу. Он вам подробно всё расскажет. А место для завода и перевалки лучше не найдете. Вот с чудью той что делать… и не знаю… Право, не знаю. Про то мы в Берг-коллегию отпишем.

Гмелин Яков Иванович оказался на редкость неразговорчив.

– Ет-тим завтра. Стесь недалеко. Сами увит-тите.

Утро следующего дня выдалось ясным, солнечным. Подмораживало, хотя чувствовалось, что весна недалеко. Выехали верхами. Два демидовских рудознатца, Яков Иванович да пятеро казаков вместе с десятником Федькой. Десятник напросился с ними, когда узнал, что нужно будет заехать по дороге к чуди белоглазой. Видно, запала ему девка чудская, а может, решил доказать силу свою молодецкую. Невысокие монгольские лошадки бежали шибко, лес за воротами крепости стоял весёлый, сосновый, насквозь просвеченный солнцем.

– Красота! – сказал старший из демидовских рудознатцев.

– Приволье! – откликнулся младший.

– Та, ис эт-того леса преотличный получится т-ревесный ук-коль, – заметил Яков Иванович. – А руту можно и вот-той возить. Отличный протока имеетса.

На противоположном берегу великой реки вздымались крутые обрывы, покрытые сосновым лесом.

– А может быть, на том берегу проще поставить? Лес, опять же, и руду через реку возить не надо будет, – предложил Северьян Конюхов.

– А зюнгорцы? А кыргызцы? – напомнил Харлампий. – Это щас светло да зюнгорцев никого не видно, а как стемнеет, так на том берегу костры и разгораются. Караульные от князя их Аблакеты всю зиму, почитай, стоят.

– Так ведь по царскому повелению бригадир Иван Бухалцев по Иртышу идёт, и зюнгорцев гонит, и крепости ставит, – веско произнёс Северьян.

– Это неизвестно, кто кого гонит. Может, мы зюнгорцев, а может, и зюнгорцы нас, – хмыкнул Харлампий, рыжий казак с медной серьгой в ухе. – А вот на этот берег они не суются. То ли чуди боятся, то ли ещё чего.

Так, за разговорами, и не заметили, как светлый сосновый лес сменился мрачными пихтовыми урманами. Будто из светлой горницы шагнули сразу в тёмный чулан.

– Опа! – вскрикнул десятник Федька. – Кажись, подъезжаем. Что-то быстро добрались – то ли за разговорами, то ли опять дорога поменялась?

– А как дорога-то поменяться может? Плывуны али оползни? – поинтересовался любопытный Ивашка, младший рудознатец.

– Да так и поменялась, – ответил один из казаков, что до этого ехал рядом, разговор слушал внимательно, но сам в беседу не вступал. – Каждый раз едешь в это место чудское будто разными путями, и время всё разное на дорогу уходит. Порой бывало и вовсе в другую сторону направишься, и думы не держишь к чудям завернуть, ан глядь – вот они. И откуда берутся?

– Водят, – добавил другой казак. – Когда захотят тебя увидеть, так к себе и приведут, а не захотят – так неделю будешь блукать и не доберёшься.

Лес становился всё мрачнее, темнота сгущалась. Гигантские пихты уже не торчали чёрными свечами среди осинников и ельников, а вздымались в небо сплошной угрюмой стеной, смыкаясь над головой непроницаемым пологом. Дорога шла всё время вверх, подъём становился круче и круче.

– Смотрю, часто к чудинам-та наведываетесь, – заметил Северьян Конюхов. – Дорога-то вон какая накатанная.

– Да не ездим мы к ним. Редко когда, да чаще заплутавши. Они в гости-то не приглашают. А сами бывает, и заглядывают в крепость. Но всё больше пешком. И идут так, что не всякая лошадь за ними угонится. А дороге мы сами дивимся, чем её так укатывают. Ужо и спорили, а всё одно угадать не можем. Ровно, будто и не санный путь, а словно людей множество тут кажон день ходит. Только где бы им взяться, чудей-то по пальцам пересчитать можно, – десятник нахмурился. – Нечистое тут дело, – он перекрестился и продолжил: – Будто бесовским колесом прокатили.

Внезапно лес кончился, и небольшой отряд выехал на поляну. По краям поляны, достаточно обширной, стеной стояли всё те же чёрные пихты, а в середине… рощица – изящная, будто невесомая. Берёзы или не берёзы, или осины – не разберёшь, какие-то светлые деревья тянули вверх светлые же, снежно-белые, ветви. Рудознатцам показалось, что они никогда не видели более весёлого и красивого места.

– Похоже на гонгко – кит-тайское сфященное дерево кит-тайск-ких нарот-тоф, – задумчиво сказал Яков Иваныч. – А сие растений есть неиз-фестный науке витт. Хочу описание отправить в де-сиянс-академию, в Питерпурх.

– Да уж, весёлое дерево, – пробормотал Северьян Конюхов.

– А уж целебная сила-то такая, аж дух захватывает, – подхватил кто-то из казаков. – Но не пускает к себе чудь проклятая. Деревья эти для них, что для нас церкви. Язычники, одним словом, деревьям молятся.

– И то – живут в лесу, молятся колесу, – хохотнул другой казак, мужик старый, коренастый, с сединой в буйных кудрях.

Рудознатец внимательно оглядел поляну. Вроде и место светлое, и подвоха никакого, а на душе появилась непонятная тяжесть. Присмотрелся – будто светятся деревья, а свет-то не греет, холодный. Поёжился Конюхов, плечами передёрнул, и почудилось ему, будто гудение разносится, словно улей растревожили где. Да только какие пчёлы в марте месяце? Его пихнул локтём младший рудознатец, Ивашка:

– Северьян Иваныч, будто смотрит кто, будто всматривается. Где чуди-то?

– Сейчас обязательно должон кто-то выйти. Может, старшая их. Маланьей мы её зовём, а как по-ихнему – неведомо, но на Маланью откликается.

Отряд простоял некоторое время. Сильно разволновавшийся Яков Иваныч сказал:

– Поет-тем, поет-тем в их посёлок, в их терефню.

– Да кака деревня, окстись, – одёрнул его десятник Федька, – они ж в землянках живут.

– Фсё раф-фно поет-тем!

– Ну что ж, коли на то желание есть. Я б не стал лезть к ним под землю, – пробурчал Федька.

– Ха, Федьк, да ты смотри! Или после того, как девка чудинская тебе по шее накостыляла, желание пропало?! – сказал кто-то, и казаки дружно заржали, даже серьёзный Яков Иванович усмехнулся.

Отряд направился дальше по торной дороге, огибая рощу слева. Уже почти полностью обогнули её, как вдруг Харлампий, едущий первым, резко осадив коня, воскликнул:

– Что за притча?! Должны быть землянки их.

– Толжны пыть, толжны пыть, – взволнованно повторял немец.

– Знамо, ушли они, – протянул пожилой казак.

– Не может пыть! – продолжал упорствовать Яков Иванович. – Встанем ст-тесь лакерем, пут-тем искать.

– Да какой тут станем, ноги уносить надо, – Харлампий посмотрел вверх, на солнце, заметно приблизившееся к полудню. – Смотрите, чего деется.

Лёгкая дымка, утром едва заметная, начала стремительно темнеть. Сильный порыв ветра попытался сорвать с людей шапки, лошади беспокойно перебирали ногами и ржали.

– Успеть бы из лесу выбраться до того, как метель начнётся.

И тут роща будто вздохнула. Светящиеся стволы на глазах поблекли, съёжились. Потом ещё раз раздался похожий на тяжёлый вздох звук и вот уже кривые сучья покорёженной осины стоят там, где только что были невесомые, светлые деревья. Сухие стволы росли прямо из болотины, непонятным образом не замёрзшей.

– Чур меня, чур меня, – закрестились казаки.

– Блазнится, водит нас, – сказал десятник и скомандовал:

– Поворачивай к дому.

– Эт-то неизфестной науке явление. Мы толжны остат-тся исслет-товать его! – закричал Гмелин.

– Да будет тебе, Яков Иваныч, самим бы ноги унести. Вишь, что творится. А чудь твоя ушла. – Федька хлестнул нагайкой смирную кобылку немца и помчался по дороге.

Рудознатцы старались не отставать от казаков. Небольшой отряд влетел в чернь пихтовой чащобы, и тут же вверху что-то загудело, завыло.

– Буран поднялся, вовремя мы в чащу въехали.

Но не буран это был. Казалось, будто что-то огромное бежало следом… и даже не бежало, а шло тяжелым неторопливым шагом. Бухающие удары о мёрзлую землю приближались, несмотря на то что кони мчались во весь опор.

– Догоняет! – заорал Федька, оглянувшись. – Прибавь ходу!

– Небось, небось, – как заведённый, повторял Харлампий, тоже то и дело оглядываясь. Лицо его перекосило не то от ветра, не то от ужаса.

Совсем по-другому вёл себя немец. Гмелин чуть не светился от счастья и всё пытался отстать от отряда, но десятник крепко держал узду его гнедой лошадки. Яков Иванович, пытаясь перекричать свист ветра, выкрикивал повелительным голосом фразы на неизвестном языке. И с каждым брошенным на ветер словом поступь становилась глуше, тише, будто неведомый ужас подчинялся маленькому немцу. А когда Гмелин прокричал: «Vade retro monstrum!», нечто завыло, загудело на тысячи голосов – и затихло.

Чащу проскочили на удивление быстро, но, вылетев из тайги, они попали в мутную круговерть весеннего сибирского бурана.

– Держаться кучно, – надрывал голос десятник, – кони всяко лучше дорогу знают. Не разбредаться. Игнатий, смотри дорогу, ты её лучше знаешь!

Пожилой казак выдвинулся вперёд, остальные, держась друг за друга, пошли за ним. Неожиданно показался частокол крепости, послышались глухие удары била – медной доски, в какую бьют, созывая людей по случаю тревоги.

Полуослепший отряд ввалился в кардегардию – сторожевое помещение.

– Хосподи! Вовремя-то как вернулись. Буран тёмнай. Света белага не видно. И ревело-то как страшно. А чудь-то ведь совсем ушла! Зря, выходит, ездили, – караульный казак закрестился свободной рукой.

– Да что тут в крепости стряслось? – Десятник прошёл к скамье, зачерпнул воды из деревянной бочки, надолго приник к краю ковша. – И откуда про чудь узнали? – спросил он, утолив жажду.

– А прискакал от телеутцев толмач их… Кричит, бусурманин, виденье-де было у их шамана. У Оки, у Еруннакова… что чудь уходит. Затворились они в своих землянках да и ушли под землю. Телеутцам шаман сказал, чтобы в горы шли, беда будет большая. А урусам, то есть нам, передать велел, через толмача ихнего, чтобы до чудинских мест ни ногой, и тогда беда минует. – Десятник хмыкнул. – Ну вы-то как? Видели чудинов? Али тоже шаманам телеутским поверили?

– Глупой ты, Вася, а потому мелешь, чего не знамо, – Федька вздохнул, снял шапку и перекрестился. – Еле ноги унесли с чудской поляны. В следующий раз ни за какие коврижки не поеду. А что так вылупился на меня? Чо, не видал ни разу?

Харлампий тоже перекрестился, с трудом сглотнул и только потом вымолвил:

– Фёдор Еремев, дак ты ж седой весь…

Глава первая. Командировка

(Начало июня 2014 года)

Нельзя игнорировать ясные указания судьбы. Судьба обычно два раза не предупреждает. Обычно, но не на этот раз: предупреждения начались с самого утра. Я застрял в пробке – это было первым предупреждением. Вторым предупреждением было то, что мой напарник Виктор тоже застрял в пробке, но на другом конце города. А без пятнадцати десять, то есть за пятнадцать минут до начала рабочего дня, настойчивый звонок секретарши шефа нашего филиала – Аллочки – придал мне дополнительное ускорение:

– Ну где же вы? Что вы тащитесь? Пал Палыч в ярости.

– Во-первых, доброе утро, во-вторых, у меня рабочий день начинается в десять. А в-третьих, я сижу в пробке.

– Не знаю, как ты будешь выбираться, но звонили из Москвы, от самого высшего руководства. И если это задание уйдёт в энский филиал, а там ребята очень проворные и в пробках не сидят, то наш филиал понесёт большие убытки, и, соответственно, ваш контракт будет пересмотрен.

Хрен с ним, с контрактом, но упоминание энского филиала подействовало на меня, как шпоры на лошадь. Ненавижу я этих претендентов на сибирскую столичность! Понтов, как в Москве, а возможностей и способностей на уровне Задрищенска. И постоянно пытаются влезть на нашу территорию.

Срочно стал предпринимать всевозможные способы по вылезанию из пробок: надавил на клаксон, выехал на тротуар, рискуя сбить случайного пешехода или попасться на глаза гаишнику, свернул в первый попавшийся двор.

Сегодня тащиться к чёрту на кулички, в какой-то посёлок на краю света, и о командировке узнал только вчера вечером, в конце рабочего дня. Чертыхаясь, попробовал возмутиться, но шефа не было в офисе, а с Аллочкой, в силу некоторых обстоятельств личного характера, спорить себе дороже. Но командировка недолгая и, решив не тратить зря нервы, вечером собрал сумку. Стандартный набор командировочного: мыльно-рыльные принадлежности, две смены белья, футболки, спортивный костюм, ноутбук. Хотел положить бутылку коньяка – на всякий случай, но передумал: концерн у нас небедный, выдадут шоколад и горячительные напитки для презентов.

Хорошо ещё, что жил недалеко от конторы, в «Пьяном доме». Повезло купить квартиру в одном из самых престижных районов. Кстати, с обстановкой, причём такой, которая мне понравилась. Пьяным этот дом прозвали за то, что по прихоти архитектора его выстроили на стыке двух улиц – улицы имени Короленко и Красноармейского проспекта. Корпуса дома плавно, без углов, перетекали один в другой, так, что жители первого корпуса жили на Короленко, второго – на Красноармейском, и так далее. Если смотреть сверху, то дом казался гигантской змеей, зачем-то утыканной антеннами, а если смотреть снизу, то от всех этих изгибов и закруглений начинала кружиться голова. Но квартира хорошая, очень даже неплохая двушка, скажу вам! Входишь – и сразу направо небольшой коридорчик, за ним – кухня. Из прихожей виден обеденный стол и стулья с высокой спинкой. На столе подставка с чайными кружками и картина над столом. Вешалка была прибита сразу за дверью, на левой стороне. За ней – огромное овальное зеркало в красивой раме. В зеркале отражаются открытые двери зала. Кресло, обтянутое дорогой тканью насыщенного зелёного цвета, стояло у двери. Другое кресло расположилось у противоположной стены, сразу за диваном. На полу – голубой ковёр, украшенный строгим геометрическим узором. На нём, в каком-то неуловимом порядке, были расставлены горшки с цветами, статуэтки, модели кораблей и мягкие игрушки – не скрою, постаралась какая-то из моих бывших подруг, оказавшаяся дизайнером. Мне понравилось, и передвигать вещи не стал. На высокой чёрной подставке у окна – горшочек с карликовой розой, довольно хилой, но выбросить рука не поднималась. Азалия – единственное красное пятно в комнате – красовалась на светлом журнальном столике. Кстати, азалии выдерживали неделю, реже две – и сохли. Я почему-то шёл и покупал новую. Недешёвое удовольствие, но мне нравилось – в любом случае лучше, чем заводить кота, а так хоть что-то живое рядом. Полудохлая роза не в счёт. Телевизор расположился на подвесной полке почти под потолком. От него по стене змеились несколько рядов маленьких полочек, на которых аккуратно лежали видеокассеты, компактные диски, книги. На стенах висели странные картины – их было пять и на всех изображены глаза. Глядя на них, всегда думал, что художник рисовал не глаза, а взгляд – наверное, пытался таким оригинальным способом изобразить душу. Казалось, что такие картины должны диссонировать с нежно-зелёными обоями, но они каким-то непонятным образом только усиливали атмосферу спокойствия. Фиолетовые плафоны на загнутых к потолку рожках люстры были того же оттенка, что и полосы на розовых занавесках. Все детали в комнате сочетались и гармонировали друг с другом, что я не решился втиснуть сюда компьютерный стол и поставил его в спальне – маленькой, но зато с двумя широкими окнами…

Незаметно доехал до места – вот и родная контора. Небольшой такой особнячок в тихом переулке рядом с центром. Скромненькая металлическая вывеска: «Концерн “Россия”. Инвестиции. Проекты». Филиал в городе Барнауле».

Сунув пропуск охраннику с вечно сонным лицом, взлетел на второй этаж. В приёмной уже ждал Виктор. Аллочка лучезарно улыбнулась нам обоим – электронные часы над дверью показали десять ноль-ноль, и мы торжественно вошли в кабинет директора филиала концерна Пал Палыча Костенкова.

Обычно он сидел за массивным столом, под портретом основателя и совладельца концерна, когда-то большого учёного с мировым именем – Николая Николаевича Сорокина. И стол, и портрет в тяжёлой, дорогой раме были настолько большими, что тщедушный шеф просто терялся на их фоне. С непривычки его можно было и не заметить – маленький, узкоплечий, сутулый, он казался куда ниже своих метр пятидесяти четырёх сантиметров. Когда ходил, помогали ботинки на высокой подошве и каблуках, но сидя, начальник казался ребёнком, залезшим в отцовское кресло. Впрочем, голос у Пал Палыча был что надо и с лихвой компенсировал недостаток, так сказать, фактуры. Единственный человек в офисе, на которого Пал Палыч мог смотреть сверху вниз – секретарша Аллочка, как я подозреваю, попавшая на это место исключительно потому, что была от горшка два вершка, но именно на неё начальник никогда не повышал голоса. Я даже подозревал, что шеф побаивался её…

Аллочка, как всегда, выглядела на все сто. Белая блузка без единой морщинки, тоненький чёрный ремешок на бёдрах, из-под него мелкие складочки падают на юбку из серебристо-чёрной ткани. Опустил взгляд ниже и загляделся на стройную ножку, виднеющуюся в боковом разрезе длинной узкой юбки. Взгляд опустился ниже, к маленьким лодочкам. Размер, наверное, тридцать пятый – не больше. Каблучок низкий – ну, это только из уважения к шефу. Я точно знал, что в нерабочее время она не пренебрегает шпильками.

Аллочка прошла к столу, взяла графин и направилась к горшку с небольшой пальмой. Она тряслась над этим невзрачным, на мой вкус, цветком, как иная мать не трясётся над своим ребёнком.

– И чего было так шуметь? Неслись, как угорелые, я все правила нарушил, какие только можно, а шефа нет! – возмутился Виктор.

– Так ты сходи за ним. Он к безопасникам спустился. Велел, как только прибудете, сообщить ему, – небрежно бросила через плечо Аллочка, не отвлекаясь от своего занятия. Виктор ужом просочился сквозь полуприкрытые двери и тут же из коридора послышался топот – он бежал по лестнице, словно школьник, спешащий в столовку. Я прошёл через кабинет, сел в удобное кресло возле хозяйского стола. Откинулся на высокую спинку и оглядел кабинет. Как всегда, вещи Пал Палыча находились в полном порядке. На большом письменном столе – стопка папок с документами, авторучки, ежедневник и большая лампа под абажуром. Рядом с креслом вешалка, на плечиках болтается любимый серый пиджак шефа. В офисе болтали, что пиджак не просто любимый, но и единственный. При доходах шефа единственный – это вряд ли, но его никогда не видели в другой одежде. Летом он надевал рубашку зелёного цвета или дешёвенькую футболку. Остальное время носил этот пиджак и тёмно-бордовую рубашку. И обязательно – галстук. Галстуков у Пал Палыча было три – чёрный, с красной искрой, серый в крапинку и синий в чёрную полоску. Иногда я не мог сдержать усмешку, наблюдая, как при разговоре с Аллочкой шеф нервно покашливает и поправляет галстук. И чем дольше она находилась рядом, обсуждая и уточняя рабочие моменты, тем сильнее он затягивал узел на галстуке, откидываясь при этом на спинку кресла. За креслом, с правой стороны от стола, ближе к окну и вплотную к стене – большой шкаф. Окно задёрнуто тяжёлыми шторами. В другом углу, у окна, компьютерный стол. Рядом, на полу, пальма в большом керамическом горшке. Та самая, Аллочкина… Я уже говорил, что она тряслась над пальмой так, как молодая мамаша трясётся над своим первенцем. Увидев впервые в кабинете этот цветочный горшок, посмеялся: «Что за сорняк? Два мышиных хвостика!» – чем заслужил негодующий взгляд секретарши. Сейчас пальма подросла и радовала глаз пышными, узорчатыми по краям листьями.

– Красивая пальма, – сказал я, только чтобы хоть что-то сказать, – а такой уродец был.

– Ты прав, забота для всех – будто бальзам на душу. Для людей, для растений. Я вот её поливала, поливала, а теперь даже не верится, что такая красавица расцвела.

Не скрою, растерялся – она вроде бы говорила о цветке, но так, будто о себе самой. Ну и что с ней делать? Улыбнулся: вот ведь настырная девушка, если ей что-то надо, то у неё обязательно это будет! И у меня не так давно появилось подозрение, что Аллочке нужен я. Правды ради добавлю, что появлялось у меня это подозрение раз десять на дню, ровно столько же, сколько и убеждённость в том, что я девушке интересен не больше, чем кресло, на котором сейчас сижу. Аллочка кокетливо глянула в мою сторону, и мысли сразу же приняли другое направление: зря шеф мочалит свои галстуки – кажется, здесь ему ничего не светит. Достал расчёску, зачем-то причесался – и тут же разозлился на себя: прихорашиваюсь, как мальчишка на первом свидании! Это всего лишь секретарша нашего скупого шефа, на которую тот положил глаз, а вот когда он наложит лапу – это уже дело времени, и вообще меня не касается!

– Всё гоняешься за журавлём? – невпопад подколол я Аллочку.

Она резко развернулась, прищурилась и, подняв подбородок, с вызовом посмотрела мне в глаза. Румянец залил щёки, но на подначку Аллочка ответила спокойно, даже смогла высокомерно улыбнуться:

– Да, гоняюсь. Мне этот журавль в небе позарез нужен.

– А как же синичка в руках?

– Синичка? Вот смотри, – она вытянула руку и раскрыла ладошку, – смотри, у меня в руке синичка. Маленькая такая, клюёт по зёрнышку! Я боюсь её потерять, – она сжала кулачок, – поэтому просто стою на месте и смотрю, как летят журавли. И вздыхаю, утешая себя тем, что синичка при мне. А потом на эту же синичку навалятся мои дети, потом внуки и правнуки. И будут раздирать её на части. И все мы крепко будем держать её в руках. Очень крепко – а вдруг последняя синичка улетит? А вдруг потеряется? А вдруг на неё кто-нибудь позарится и решит отнять? И не заметим, что синичка-то давно умерла. А когда заметим, то за журавлями лететь поздно будет. Потому что журавли уже давно улетели. Без нас!

– Да что ж ты так на бедную синичку ополчилась? Детство тяжёлое было? – спросил я, не желая обидеть, но, кажется, нечаянно попал по больному месту – глаза нашей невозмутимой секретарши наполнились слезами.

– Вы удивительно бестактны, Яков Иванович! – она метнулась к двери, едва не сбив с ног шефа.

– Алла Леонидовна… – шеф смутился, схватился за галстук, безуспешно стараясь ослабить узел, а Виктор, маячивший за его спиной, состроил рожу и закатил глаза. Я поднялся, приготовившись поприветствовать шефа – с Пал Палычем, вообще-то, можно ладить, мужик невредный, если, конечно, не обращать внимания на некоторые странности. Но, как говорится, у каждого свои тараканы в голове.

– Прошу прощения… – пробормотала Аллочка.

– Ничего-ничего, – проблеял в ответ шеф, пропуская её. И тут же, не дожидаясь, пока Виктор закроет за секретаршей дверь, рявкнул на нас:

– Ну, где вы всё утро шляетесь? Я уже полчаса вас жду!

– Пал Палыч, ужасные пробки…

– И мы не опоздали, ровно в десять на рабочем месте!

– Да? Ну ладно. Присаживайтесь, – он махнул рукой к небольшому столику, справа от своего. – Так вот, друзья, вчера мне звонил Сам!

– Николай Александрович? – спросил Виктор.

– Поднимай выше. Николай Николаевич. – При упоминании имени президента и основателя концерна шеф непроизвольно вытянулся по стойке «смирно», его лицо приняло благоговейное выражение. Он поднял палец вверх и сказал:

– Николай Николаевич позвонил мне лично. И дал задание. Задание суперважное. Нужно помочь совхозу «Заветы Октября».

Меня это заявление повергло в шок: с каких это пор Ниф-Ниф, который сейчас находится на отдыхе в Намибии, интересуется каким-то там колхозом? Мы планово скупаем такие хозяйства десятками, ну, может быть, не десятками, лично я участвовал в пяти сделках, и это только в Западной Сибири. Технология отработана, и никогда раньше руководство не указывало, какие хозяйства покупать и на каких условиях.

– Что значит «оказать помощь»? То есть купить? – поинтересовался Виктор.

– По обычной схеме? И где эти «Заветы Октября»? – уточнил я.

– Объясняю для особо непонятливых. «Заветы Октября» в восьмидесяти километрах от города. Собственно говоря, шестьдесят километров по федеральной трассе «Восток», а дальше всё больше лесом, лесом. Говорят, там ещё и болота есть. А каким образом помощь оказывать будете, это уж на месте разберетесь. Тем более что земля у них до конца не оформлена, большие проблемы с межеванием. Особенно… – шеф сделал многозначительную паузу и слегка приподнялся в кресле, опираясь кулаками о столешницу, – особенно в районе бывшего полигона Министерства обороны. Плюс парочка фермерков. Небольших, но очень горластых. Вонь могут поднять.

– Ну, с фермерами мы разберёмся, не впервой, – усмехнулся Виктор, но тут же добавил: – А вот что делать с военными?

– А вот с военными как раз Николай Николаевич всё решит. Вам нужно только правильно провести межевание на местности, и – с нажимом в голосе добавил он, вставая, – очень правильно оформить. Сильно хочет Сам получить этот кусок земли. Сильно, очень сильно! – шеф исподлобья посмотрел на нас, прежде чем опуститься обратно в кресло. – Ну и технические, так сказать, моменты… Поскольку жить там придётся долго, пока суд да дело, прикупите домик, какой приглянётся. Работать будете вместе или вахтовым методом, это уж вы сами решите. Ну а сейчас… – он поддёрнул рукав, прищурился, глядя на часы, и сообщил: – Примерно через час подойдут трое мужичков, как раз оттуда, с ними и отправитесь. А то сами понимаете – болота. По дороге всё и расскажут, покажут.

– Ага, местные легенды, мифы, тосты, – усмехнулся Виктор.

– Виктор, всё ты у нас ёрничаешь!.. Задание серьёзное, так сказать, на контроле у Самого. Так что, пожалуйста, без шуток чтобы у меня!.. Получите в бухгалтерии корпоративную карточку, и вперёд. Только особо не шикуйте, отчитаться придётся, и кто знает, может, перед Самим, – шеф снова благоговейно вздохнул и поднял указательный палец вверх.

– Он бы ещё портрет Ниф-Нифа повесил вместо президентского, – проворчал я, выйдя из кабинета.

– Кто знает, может, он там и будет висеть, на законных основаниях, – хохотнул Виктор, хлопнув меня по плечу. – Шевелись, развалина, дело, похоже, хлебное.

– Ага, ещё масляное и икорное. Не подавиться бы.

– Ты что, Яш? Какой-то пессимизм махровый. Раньше за тобой такого не замечал.

– Да сон плохой видел.

Пока Виктор оформлял документы, получал корпоративную карту, я сидел в кресле на своём рабочем месте и пытался проанализировать сон.

Снилось, будто иду по тёмному-тёмному лесу. Не то что тёмному, но всё же, всё же… Бурелома мало, подлеска тоже нет, а растут в нём какие-то чёрные ёлки не елки, сосны не сосны, а что-то высокое, свечами, вроде кипарисов. И вот совершенно неожиданно выхожу на поляну, а трава там зелёная-зелёная, солнце ярко брызжет, а в центре рощица стоит. Деревья ровные, стволы белые, вроде как берёзки, только листья на них необычные – что-то вроде хвоинок, только широких и приплюснутых, похожих на сердечки. И как будто звон идёт от этого места. Или, может, пчёлы так гудят? И хочу я будто бы бежать к этому месту, как передо мной появляется женщина. Сначала думал, что это моя мать, но только молодая, красивая. И будто бы говорит мне она: «А тебе пока сюда нельзя». И называет меня по имени, только на немецкий манер: «Якоб». Отвечаю, что зовёт меня это место, а роща за её спиной вся так и переливается. «Нельзя тебе ещё, с собой разберись, с судьбой разберись, кто враг тебе, кто друг, а то получится, как тогда», – отвечает она. Я будто кричу: «Когда “тогда”?» – а она не ответила, повернулась и пошла, будто поплыла. Я кричу: «Что ты меня поучаешь?! Кто ты такая, чтобы мне запреты ставить?» А она отвечает: «Это уж ты сам вспомни. Я думаю, ты вспомнишь это. Очень скоро вспомнишь». Всё так же, не поворачиваясь, руку подняла ладонью вверх, и начал я удаляться от этой рощи. Всё дальше и дальше… И будто бы не я вдвигаюсь в тёмную чащу, а поляна больше становится, больше и шире. Вот это уже и не поляна, а бездна космическая передо мной распростёрлась. И звёзды. Созвездия какие-то не наши, незнакомые. Кажется, вот-вот до них дотянешься – такие огромные, мохнатые. И понял я, что если сейчас потеряю свет белых деревьев, то навсегда останусь в этой звёздной бездне. И так мне стало страшно и холодно, что я проснулся. И что странно – будто наяву звон слышу: будто кто струны перебирает. Не гитарные. Арфа так играет. Странный сон, мутный…

– Яков Иванович, к вам трое посетителей из акционерного общества «Заветы Октября». Пропустить? – ожил на столе коммуникатор, заставив меня вздрогнуть.

– Откуда? – не понял поначалу вопроса. – А… из совхоза… Пропустить, да, конечно, пропустить.

Минут через пять в кабинет вошли трое.

В жизни не видел компанию таких разных людей: первый – типичный председатель: далеко за шестьдесят, седой, коренастый, ладони, как лопаты, мозолистые; васильковые глаза, пшеничные волосы; на коричневом, продублённом ветрами и непогодой лице, нос картошкой. Одет просто: джинсы, обтянутый пуловером круглый живот, серая лёгкая куртка, давно немодная, но дорогая, из тех вещей, про которые говорят – раз купил и всю жизнь носишь. Сразу понял, что именно он директор акционерного общества, но про себя раз и навсегда окрестил его председателем. Как потом выяснилось, не ошибся – его так только и называли. Другой… ну это явно клиент Виктора – неопределённого возраста, глазки бегают, так и ищет, где бы чего притырить; костлявое лицо, большие залысины на высоком лбу, редкие, рыжеватые волосы, блёклые голубые глаза. Если бы не имя и большой горбатый нос, никогда бы не догадался, что передо мной товарищ с Кавказа. Традиционной для кавказцев кепки на нём не было, обычная шапочка, спортивная, чёрного цвета. Джинсовая куртка поверх спортивного костюма, на ногах – довольно поношенные кроссовки. А вот третий – явный ботаник: очки с большими диоптриями, весь взъерошенный, но лицо одухотворённое, так и светится – комсомольский значок нацепить парню на грудь и можно писать картину «Молодость Сибири строит БАМ», используя его в качестве натурщика. В семидесятые годы прошлого века таких, говорят, много было, но с тех времен почти сорок с гаком лет прошло, а этот как-то сохранился. Сейчас даже не вспомню, во что был одет ботаник в ту, первую встречу. Почему-то позже в памяти всплывала агитоткрытка в стиле тех лет: ботаник в очках, белом лабораторном халате, с пучком карандашей в одной руке и свёрнутым в рулон чертежом в другой. И надпись: «А что ты сделал для БАМа?»… Довольно разношёрстная компания, один другого ярче, да и председатель колоритный, редко встретишь сейчас таких председателей.

– Яков Иванович? К вам можно? – сипловато кашлянул председатель.

– Конечно, конечно! – как можно радушнее заговорил я. – Чай? Кофе? Может, перекусите с дороги?

– Да некогда нам чаи распивать. До ночи надо бы успеть в Поломошное, – говорил он медленно, но каждое его слово звучало значительно, веско.

– Так восемьдесят километров, максимум за два часа доедем. Даже с учётом пробок.

– Шестьдесят – да, легко проскочим. Федеральная трасса, а дальше, может быть, совсем разный дорога, совсем плохой может быть, – это пронырливый подал голос.

– Ну, чаю-то всё равно попейте, тем более мой напарник немного задерживается – документы оформляет. Милости прошу! Чай у нас отменный, конфеты к чаю, думаю, тоже найдутся.

– Ну что, товарищи? Подождём? Попьем чайку у гостеприимных хозяев? – предложил председатель, посмотрев сначала на пронырливого, потом снизу вверх глянув на комсомольца. Ботаник, кажется, даже не услышал вопроса, он уже читал брошюру, явно прыгнувшую ему в руки с моего стола. Я усмехнулся, встал и приглашающим жестом вытянул руку к дверям.

Быстро сообразил чай, поставил на столик коробку конфет, вазочку с печеньем, и, пока гости мирно рассаживались за перегородкой, в боксе для посетителей, набрал номер Виктора.

– Где ты там? Клиенты прибыли.

– У секретчиков. Материалы по нашему объекту качаю. И беседую с умными людьми. Как говорит наш шеф, не так всё однозначно, как хотелось бы.

– С материалами на месте разберемся, а информацией по дороге поделишься.

– Хорошо, хорошо, иду.

Виктор появился в концерне год назад и быстро сделал карьеру. Он – баловень судьбы. Родился, согласно пословице, с золотой ложкой во рту – в семье небедной, с хорошими связями, образование получил блестящее и к нам пришёл сразу после работы в администрации края, между прочим, с очень неплохой должности. Папа устроил, но хотелось попробовать самому чего-то добиться и вообще жить своим умом – так он объяснял уход с «хлебного места». «Да и скучно там было, просто тоска зелёная, не развернёшься», – рассказывал как-то в момент редкой откровенности. Весёлый, лёгкий в общении, он тем не менее был человеком скрытным, а его нарочитая доброжелательность воспринималась окружающими как чувство юмора и позитивное отношение к жизни. Не знаю, много ли было секретов в его тридцатилетней жизни, но близко никого не подпускал, и дела предпочитал проворачивать в одиночку – если ему не нужен был козёл отпущения. Меня, признаюсь, несколько напрягло то обстоятельство, что на этот раз в «козлы» выбран я. Но тут бабушка надвое сказала, сами с усами, и в концерне работаю не первый год, начинал едва ли не с курьера. Шеф любил отправлять нас с Виктором на сложные встречи, там, где надо было сбить с толку конкурента или добиться нереально мягких условий для сделки, при этом не показывая собственной заинтересованности. Что сказать, внешне мы с Витькой совершенно разные. Он – высокий, плечистый, элегантный, эдакий герой-любовник, будто сошедший с экрана телевизора. Взгляд тёмно-синих глаз соблазнил, кажется, всех женщин нашего офиса, кто только не сох по нему! Кроме Аллочки. Она со всеми держала дистанцию, но Витьку по совершенно непонятной причине просто органически не переваривала, неприязнь просвечивала даже сквозь её годами выработанную привычку быть непроницаемо любезной со всеми – и с посетителями, и с клиентами, и с коллегами. С Виктором всегда нужно держать ухо востро, даже если интересы совпадали, никогда не было уверенности, что он не переиграет сделку по-своему, не предупредив напарника. Я в его тени, наверное, терялся, по крайней мере, мне так казалось. Не любитель говорить, да и не умею красиво излагать мысли, на сделках всегда больше молчал – клиентов «очаровывал и размягчал» Виктор. Моя задача – подготовить бумаги, проследить за «правильным» соблюдением законов – чего греха таить – в нашу пользу. Я – жгучий брюнет, чёрные и жёсткие локоны, отрастая, становились похожи на кавказскую папаху и плохо укладывались в причёску, но благослови Бог того, кто изобрёл машинку для стрижки волос! Короткая стрижка, костюм и портфель с ноутбуком в руках – всё, что оставалось в памяти у людей после встречи со мной. В зеркало смотрел, не любуясь собой, как наш риповский «Джеймс Бонд» Виктор. Да и внешность самая обычная: нос, тонкий в переносице, с лёгкой горбинкой, глаза яркие, густого голубого цвета. Рост средний, но на фоне Виктора смотрелся ниже, чем это было на самом деле. И в общении, когда оно не касалось дел, наверное, был занудой, но об этом сужу по многочисленным упрёкам подружек…

Виктор ввалился в кабинет, как всегда, шумный, напористый, излучая море обаяния.

– Здравствуйте, здравствуйте, уважаемые! Виктор, Виктор я! Едем, едем, господа!

Наши гости неторопливо представились. Председатель оказался Фёдором Егоровичем, пронырливый – Робертом Исмаиловичем, замом по общим вопросам, а «комсомольца семидесятых» Фёдор Егорович, похлопывая по плечу, представил так:

– Петро, наша надежда, в Томске учился, сейчас мой зам по науке, а без науки нам никак!

Комсомолец Петро, отодвинув чашку с чаем и положив на стол неразвёрнутую конфету, густо покраснел и пробормотал что-то вроде «… рад возможности пообщаться с соратниками Николая Николаевича Сорокина…», «…я учился по учебникам вашего шефа и кое с чем не согласен…».

– Ну, я тоже не всё понимаю в трудах нашего гениального шефа, – зачастил Виктор, – например, тензорное исчисление и как его применяет Ниф-Ниф… – он смутился, но тут же поправился:

– …гм… Николай Николаевич… это выше моего понимания. – Виктор закончил Политехнический и иногда любил, что называется, «блеснуть чешуёй», вворачивая в разговоре такие вот заумные словечки. У него всё было поверхностным, и копни глубже – сразу же выяснилось бы, что он об этом самом исчислении имеет весьма размытое представление. Чего, кажется, не скажешь о комсомольце-ботанике.

– Что вы, что вы! Тензорное исчисление у Сорокина применено вполне корректно, – тут же откликнулся Петро и разразился длинной тирадой, состоящей из непонятных мне математических терминов и вовсе заумных формул. Похоже, он знаком с работами нашего Ниф-Нифа куда глубже, чем весь наш филиал вместе взятый.

Виктор приступил к обработке самого молодого члена команды. Ему видней, но, на мой взгляд, нужно вначале нейтрализовать Роберта Исмаиловича.

Мы шумно выкатились из офиса, и тут меня ожидал очередной шок: возле парадного входа стоял белорусский вездеход «Роса» на шести чудовищных пневматиках сверхнизкого давления.

– Вот на этой зверюге и поедем, – хлопнул по пневматику Фёдор Егорович.

– Вы поезжайте вперёд, а мы следом на моём «хаммере», – предложил Виктор, он всегда был не прочь прихвастнуть своим новым приобретением.

– Не пройдет твой америкос по нашим дорогам, – хмыкнул Фёдор Егорович, доставая из кармана серой ветровки носовой платок. Он шумно высморкался и скептически хмыкнул, глянув на «хаммер».

– Да что вы! – Виктор едва не взвился. Я сдержал усмешку, зная, как болезненно реагирует напарник на пренебрежительные замечания по поводу его машины. – У меня ведь не какая-нибудь гламурная подделка, настоящая боевая машина из резерва армии США. Мой зверь любые препятствия возьмёт, в дороге у вас будет возможность в этом убедиться!

После недолгих препирательств с Виктором согласились.

В качестве сопровождающего председатель усадил к нам Роберта Исмаиловича, к вящему неудовольствию ботаника с комсомольской внешностью – тому явно хотелось продолжить дискуссию о тензорном исчислении. «Давай лезь… тоже мне массовик-затейник выискался, успеешь ещё утомить людей разговорами, а в дороге не позволю отвлекать. Мы-то люди к тебе привычные, а вот товарищи первый раз к нам едут, им на дороге надо будет внимание зацикливать», – проворчал председатель, подталкивая своего заместителя по науке к пневматику.

Снабженец, только тронулись с места, сразу же стал жаловаться на жизнь в глуши: «Дарога нет никакой… плохо добираться… зимой ещё немножко туда-суда, если буран нет»… Виктор завёл оживленный разговор и постепенно вытянул из него некоторые подробности. По словам Роберта Исмаиловича, в совхоз «Заветы Октября» попал он ещё в восьмидесятые годы прошлого века: «… перестройка-шмерестройка ещё не пришла… асфальт-шмасфальт с армянами клали… рядом военные… солдатики за бутылька работают»… Затем Фёдор Егорович сманил его в «Заветы Октября». Перспективы были, совхоз много строил. И Роберт Исмаилович себе домик построил «…два этажа… туда-суда… баня-сауна… шашлик-машлик… виноград немножко посадил… дорога тогда совсем хорошая биль – сорок минут маленька едешь – и в городе, теплоход летом четыре раза в день ходиль… А потом началось»… Из его рассказа получалось, что вначале ушла Обь, резко обмелела, а затем и полностью забилась песком протока. В райцентр Шатохино на левый берег пришлось переправляться на пароме, а до парома тащиться по заболоченной пойме десять километров. А после разлилась и снесла мост тихая до того времени речка Склюиха. «…и теперь этот поганый Склюиха то туда повернёт, то суда, совсем как шлюха, честный слово, клянусь да»… Военные поддерживали дорогу и восстанавливали мосты, а затем было заключено соглашение СНВ-2, и они взорвали шахты и ушли. Работы не стало, совхоз акционировался, но и это не спасло хозяйство. Пахать землю стало некому. Пока работала школа, народ ещё держался, а потом было принято решение о переводе детей в интернат за реку, в райцентр Шатохино. Егорыч держит совхоз на плаву, но чего ему это стоит… а потом приехал Петро, окончил Томский университет и вернулся. «… места красивий… песня… сам смотреть будишь – сердце песня петь будет, да… птица всякий есть, рыба в озёрах, зверьё…охота богатая биль раньше, да… Сейчас и добраться трудно, и боятся ездить»…

– А чего боятся-то? Бандиты, что ли, появились? – поинтересовался Виктор.

– Какой бандит-шмандит? Двери на замок не закрывали раньше, да. Военные порядок поддерживали, КГБ – ФСБ всякий. Место секретный биль.

– Так, а сейчас-то чего боятся? – допытывался Виктор.

– Да немножко нехорошо стал. Немножко страшно, – односложно ответил Роберт Исмаилович и замкнулся.

После этого он постоянно лишь повторял, что поможет оформить все документы, а вообще «…порядок у Егорыча в делах, как в армия – комар муха совсем не подточит, да». Сам же Исмаилыч собрался на родину, в Абхазию: «…мама совсем маленька старый стал, ждет… дом недалеко от Гагр, немножко разграбили… нужно порядок приводить… мне даже денег немножко не нужно, так помогу… Егорычу многим обязан – помогу…»

– Ну, деньги, а тем более хорошие деньги, ещё никому не мешали. У нашего концерна обширные планы в отношении вашего совхоза, – заявил Виктор. – Работы всем хватит.

– Нет, мне работа хватит, и Сибирь тоже хватит. На родина нужно ехать, пока живой, – и Роберт Исмаилович обречённо вздохнул.

Больше Виктору из сына гор ничего вытянуть не удалось.

Справа выросли девятиэтажки, окружённые трёхметровым бетонным забором. «Военный городок ракетной дивизии, – отметил я про себя, – сейчас будет станция Журавлёво и поворот налево». Раньше никогда не обращал внимания, но, оказывается, за военным городком имелась шикарная двухуровневая развязка. По ней мы шустро проскочили под федеральной трассой и железной дорогой, и перед нами открылось пустынное восьмирядное шоссе.

– Ничего себе «нет дороги»! – хмыкнул Виктор.

– Это остатки, раньше почти до самой Поломошной так было. А вон и Егорыч нам машет. Конец хорошей дороги! – оживился Роберт Исмаилович.

Я обратил внимание, что Роберт Исмаилович, когда волнуется, начинает разговаривать, как торговец на базаре: «бандит-шмандит», «шашлык-машлык», а сейчас он говорил почти без акцента. Я отметил для себя эту особенность и решил проанализировать попозже.

Метрах в ста, на обочине, мы увидели знакомые шесть гигантских пневматиков и небольшое корытце кабины между ними.

– А вот это он нам сигналит! Сейчас будем съезжать.

Председатель, по пояс свесившись из кабины, закричал:

– Следуйте за мной! Дальше дороги нет, только направление.

Болотоход плавно съехал с насыпи. Взору открылись остатки разрушенного моста и покрытая бурой жижей долина – дно бывшей реки. Белорусская махина изящно скользнула с крутого бережка и помчалась по бурой глади. «Хаммер», судорожно взревев, скатился на топкое дно, но на удивление достаточно бодро преодолел первое препятствие, и следом за «Росой» выскочил на противоположный берег.

Я усмехнулся, глядя, как на лице Виктора ходят желваки: он со своего «хаммера» пылинки сдувал, а тут решил пустить пыль в глаза. Была б рядом стоянка, он точно бы, плюнув на самолюбие, пересел в вездеход.

Дальше, почти до самого горизонта просматривались остатки шоссе, размытые бурными потоками.

– Всегда думал, что Склюиха – спокойная река, – заметил я между прочим.

– Так и было раньше. Я сам под этим мостом лет десять назад раков ловил. А потом прорвало плотины, выше была система прудов – рыбу разводили. Да вам Петро расскажет. Он этим плотно занимался, подробности знает. А Склюиха после этого как с ума сошла, пошла туда-сюда шататься. То в одном месте течёт, завтра едешь – она в другом течёт, шлюха, а не река! – ответил Роберт Исмаилович, оборачиваясь ко мне с переднего сиденья. Но тут «хаммер» тряхнуло так, что сын гор, клацнув железными зубами, схватился за ремень безопасности, безуспешно пытаясь рывками вытянуть его.

– А на карте вроде ещё дорога на Белоярск показана, вдоль берега, – поинтересовался Виктор и, заметив тщетные старания спутника, посоветовал:

– Да ты с рывка-то не рви, плавнее, нежнее… Так что с той дорогой?

– Э, была когда-то, – ответил снабженец, наконец справившись с ремнём. – А лет пять назад Склюиху развернуло в ту сторону. Там тоже размыло часть дороги и мост полностью. Ну, едем, вон, Егорыч уже подгоняет.

Дальнейшее путешествие осталось у меня в памяти как сплошной рёв двигателя, судорожные рывки и ёрзанье тяжёлого американского внедорожника по колдобинам, оставленным своенравной рекой. Наконец полоска леса, черневшая на горизонте, заметно приблизилась, и вот мы вкатились на непострадавший участок дороги. Фёдор Егорович вышел из болотохода.

– Ну как, все живы-здоровы? – обратился он к Виктору, с убитым видом ходившему вокруг «хаммера», покрытого слоем грязи, в царапинах и вмятинах.

– «Кемел Трофи» отдыхает, – попытался пошутить я, но осёкся под яростным взглядом напарника.

– Это ещё ничего, большая вода прошла, а вот что бывает вначале апреля или после сильных дождей! Или в ноябре, когда снег пройдёт, а дорогу ещё не накатали. И на Оби переправа не установилась. Ну вот, мы и въезжаем на территорию нашего острова, – сказал председатель.

– Собственно говоря, мы видим сейчас останец Салаирского кряжа. Здесь он продавил осадочные породы, и сейчас неспокоен, в связи с общим поднятием системы Алтай – Саяны – Салаир – Кузнецкий Алатау. Возможно, миллионов эдак через пятнадцать, здесь вырастет вполне приличная гора, – просветил нас Петро, спрыгивая из кабины болотохода.

«Интересно, – подумал я, – что этот заучка делает в такой глуши? Ему бы сидеть в институте, писать докторскую диссертацию, а не месить грязь сапогами».

– Ну, всё, размялись? Теперь поехали. Если ничего непредвиденного не произойдёт, через пятнадцать минут будем в Поломошном.

Я ещё раз оглянулся на пройденную дорогу и вдруг увидел тонкую ниточку насыпи. Справа, километрах в пяти.

– А это что? – спросил я у снабженца.

– Остатки, немножко железный дорог биль, немножко туда-сюда паровоз ездил, да, – пронырливый Роберт Исмаилович махнул рукой и полез в кабину.

– Это остатки северного железнодорожного обхода Барнаула, – тут же влез с объяснениями Петро.

– Как? Он же только был запроектирован и даже не начинал строиться?! – выпучил глаза Виктор. – А вы говорите, что тут уже остатки?!

– Он был не только построен, но и работал. А по железнодорожному мосту через Обь, который вы увидите, в начале пятидесятых даже ходили электропоезда.

«Чем дальше, тем страньше и страньше», – подумал я.

– Всё, поедем, поедем! – поторопил нас Егорыч. – До темноты лучше быть в деревне!

Я заметил, как побледнел Роберт, и быстро захлопнул дверцу. Комсомолец Петро уселся со мной рядом – и тоже закрыл дверцу, зачем-то заблокировав её.

– У Егорыча тут ещё дела, а я вас сразу до места провожу, – сказал он, неправильно истолковав мой удивлённый взгляд.

Солнце уже садилось. Странно, ведь мы выехали в около одиннадцати, а сейчас вечер, но ехали – как мне показалось – не более часа.

Болотоход подпрыгнул и резво покатился вперёд. Дорога действительно построена на совесть и даже поддерживалась в хорошем состоянии. Вдоль обочины высились вначале могучие сосны, видевшие, наверное, ещё демидовских рудознатцев, затем без перехода «хаммер» въехал в настоящую чернь. Черные пихты высотой до неба заслонили горизонт. Но вот дорога сделала новый поворот, поднялась на горку и… дух захватило: внизу раскинулась заболоченная равнина, а на высоком берегу – рукой подать – виднелись трубы, заводские корпуса и высотные здания Барнаула.

– Это что – мираж? – невольно вырвалось у меня.

– Нет, это Барнаул, двадцать километров по прямой. Раньше теплоход за час тридцать минут добирался вверх по течению. Главный судовой ход был по Белоярской протоке, её раньше так и называли – Поломошная, – подал голос Роберт Исмаилович.

Я ещё раз отметил, как правильно и практически без акцента стал говорить зам по снабжению.

– А где же протока? Куда подевалась? – удивился Виктор.

– Да вот она, – Роберт Исмаилович показал на цепочку небольших не то луж, не то озерков, протянувшихся вдоль самого берега, – все, что от неё осталось.

– Однако, – только и нашел, что сказать Виктор.

– Долина реки Оби – самая быстроизменчивая в мире, после Хуанхэ, естественно. На Хуанхэ не был, но результаты изменений долины Оби ощутил на себе, – подал голос Петро.

Я тем временем пытался дозвониться до Пал Палыча. Бесполезно. На дисплее смартфона появлялись надписи то «Сервис недоступен», то «Нет сети».

– А связи здесь и нет, не работает сотовый, уважаемый Яков Иванович, – проинформировал Петр.

– Как же так? Барнаул в прямой видимости, до федеральной трассы десять километров.

– Загадка природы. На военных грешили, да и сейчас грешим. Похоже, их проделки.

Справа, в небольшом распадке, появился городок. Ряды коттеджей расходились лучами от центральной площади, на окраинах виднелись четыре трёхэтажных здания и, что самое интересное, имелся вокзал с сетью пристанционных путей. Железнодорожные пути обрывались неожиданно, точно поезда прибывали сюда прямо из воздуха. Весь посёлок обнесён тройными рядами колючей проволоки. От дороги, по которой мы ехали, ответвлялось шоссе и упиралось в солидное КПП.

– Это военные?

– Нет – это «Пробный коммунизм». Институт здесь был. Здания его там, за горкой располагались. А справа лагеря – один для японских военнопленных, а второй для обычных зэка. В начале пятьдесят четвертого, зимой, пожар там был, лагеря ликвидировали – японцев на родину досрочно отправили – в качестве жеста доброй воли, а наших зэка по другим зонам распихали. А весной пятьдесят четвертого половодье сильное было – мост снесло, комиссия из Москвы приезжала, долго работала, «пробный коммунизм» законсервировали, но охрана до сих пор стоит и вертолет туда по расписанию раз в неделю летает, а иногда и чаще. Такие дела. Да я вам вечером подробнее расскажу. Материалы кое-какие собрал.

Дорога сделала ещё один поворот – и открылись поля, справа от дороги ферма, село стоящее на небольшом взгорке, на берегу бывшей протоки.

– Поломошное, – заметно повеселел Роберт Исмаилович.

И тут со стороны «Пробного коммунизма» раздался низкий рёв – казалось, завибрировало всё пространство вокруг. Звук усиливался, будто нечто огромное, беспощадное, сметающее все на своем пути пыталось настигнуть нас. Виктор резко затормозил и высунулся из машины. Я открыл дверцу и тоже оглянулся назад. Над небольшой возвышенностью, господствующей над всем островком, поднимался небольшой столб пара, но звук шел не оттуда. Нечто двигалось следом за нами. Пораженный, я уставился на вершину чёрной горы и, поймав себя на этом, с большим трудом отвёл взгляд. И увидел совершенно белые от ужаса глаза Роберта Исмаиловича, он беззвучно открывал рот в неслышном крике.

– Ходу, ходу, ходууу… – наконец дошло до меня.

Резко дернув за руку, комсомолец семидесятых буквально втащил меня в узкий отсек «хаммера». Виктор прыгнул за руль, и внедорожник с места рванул вперёд. Как по мановению волшебной палочки, рёв стих.

– Уф, не стали нас догонять, – вытер пот со лба Исмаилыч.

– Что это было? – спросил Виктор, не отрываясь от руля.

– Активизация горообразовательных процессов. Возможно, на вершине Чёрной горки опять пробились термальные воды. У нас это бывает. Трясёт иногда. Микросейсмика, – наш ботаник был бледен, но спокоен.

– Вах! Если такой умный – зачем не в Академия наук? Если бы не поехали, догнали бы нас. Мокрый места не осталось бы, да, – Исмаилыч был бледен, губы всё ещё тряслись.

– А… бабьи сказки. В Поломошном вам и не то расскажут, – скептически улыбнулся Петро.

– Как «бабьи сказки»? Как «бабьи сказки»? А мои земляки – дядя Петавкан, Арсен и Слава? Они куда делись?

– Да пили они у Балашихи. А когда пропились, тихонько вышли к Оби и уплыли на проходящем теплоходе.

– Да-да… Конечно. И со мной не попрощались? И с Егорычем не попрощались? А ревело тогда ещё сильнее. А ещё с Юркой Малым случай, а бабка Евграфиха? Что ни говори, нечисто тут.

– В полицию обращались? – деловито спросил Виктор.

– Как же – участковый наш, ещё старый, Филипыч, копался, потом молодой этот. Который до нынешнего был. Из Шатохино приезжали и из краевой прокуратуры. Дела все закрыли. Нет трупа – нет дела. Оформили как без вести пропавших.

– Нам куда ехать, уважаемые? – вклинился я в разговор довольно грубо, но, признаться, устал за день.

– Верно, темнеет уже, на ночлег останавливаться где-то нужно, – прервал дискуссию мой напарник.

– Гостиница за поворотом. Там и устроитесь.

Глава вторая. Суровцев и Суровикин – двое из ларца, одинаковых с лица

(Конец ноября 1952 года)

На вокзале Варю никто не встретил. Она минут пятнадцать простояла на перроне, надеясь, что вот сейчас он подойдёт, но тщетно. Было зябко. Дул пронизывающий ветер – несильный, но такой холодный, что казалось, будто сейчас он выдует из тела всё тепло, а потом примется за душу. Варвара наморщила носик, вспоминая слово, которым сибиряки называют такие ветра, но ничего не получалось. Подошёл милиционер, поинтересовался, всё ли у неё в порядке, предложил помочь донести чемодан до перехода через пути – мостик был проложен поверху и идти до него было довольно далеко. Варя отказалась и, подняв чемодан, пошла к мосту. Чемодан тяжёлый, и девушка несла бы его легко, но вот размеры – слишком большой, он больно бил по ногам, приходилось иногда волочить его по перрону. Благо снежок выдул всё тот же противный, нудный ветер. Хиус! Хиус – вспомнила Варвара и рассмеялась: удивительно подходящее название для такого ветра, острое и противное сочетание звуков! Снег вихрился у земли, открывая взору крепкий ледок. Девушка несколько раз поскользнулась, но не упала. Два пролёта лестницы, ведущей на перекинутый через пути мост, показались бесконечными, но с моста спустилась быстро: упустила чемодан и, пока фанерный ящик летел вниз, громыхая, как показалось Варе, громче поездов, она думала только о банке клубничного варенья. И надо было маме сунуть эту злополучную банку! Говорила же, что хватит одной, с яблочным, а земляничное она не любит, но маме разве что докажешь? И потом, почему она – комсомолка, аспирантка, без пяти минут кандидат наук – должна доказывать, что уже взрослая и самостоятельная? Что может вовремя поесть и уж точно сама знает, что ей полезно, а что нет! Хорошо ещё, попутчики попались с отменным аппетитом, было кому скормить и пироги, и картошку, и два десятка варёных яиц… или три?.. Ох уж эта мама!

Варя всхлипнула. Сейчас, как никогда, захотелось прижаться к маминой груди и, как в детстве, расплакаться, жалуясь на все детские обиды и горести. Сейчас она бы пожаловалась на мужа – не встретил, и теперь она одна, под этим противным ветром… как его там?.. хиусом! Но, представив, с каким выражением лица мать, не одобрявшая её замужества, выслушала бы эти жалобы, Варвара внутренне собралась. Да разве можно комсомолке так раскисать от мелких неприятностей?

Вокзал, такой же, как на многих остановках по пути из Москвы в Барнаул, небольшой, но с колоннами, с алебастровой лепниной, не показался приезжей достопримечательностью. Может, в другое время она и полюбовалась бы зданием, но сейчас её интересовало только одно: где Виталий? Её никто не встречал, мужа у ступеней, ведущих к колоннам, за которыми виднелись вокзальные двери, не было.

– Вот тебе и молодой муж! Объелся груш мой Виталя, – расстроенно усмехнулась она, поставив на землю тяжёлый чемодан.

Тоненькая девушка в сером драповом пальтишке и беретике на чёрных кудрях привлекала внимание, и несколько раз мужчины останавливались, спрашивая, не помочь ли ей донести чемодан до трамвайной остановки.

– И дался им этот чемодан!.. – проворчала Варя, дуя на замёрзшие пальцы и снова вспоминая маму: говорила она, что тонкие кожаные перчатки не для Сибири, что надо надеть варежки… – Как холодно! – Варя потопала ногами, с завистью глядя на валенки, перекинутые через плечо женщины, по виду деревенской.

– Форс морозу не боится… – проворчала тётка, неодобрительно глянув на её хромовые сапожки, но тут же сменила гнев на милость:

– Покупай, недорого отдам. Бери-бери, без ног ведь останешься, да и гололёд. Порасшибашься в таких-та, моднячих.

Варя достала из кармана кошелёк и, не торгуясь, отсчитала женщине деньги. Валенки оказались немного великоваты, но ноги сразу согрелись, и Варя, волоча чемодан по льду, а там, где дворники уже насыпали песку, поднимая его, пошла искать мужа. Может, тоже где-то вот так стоит, волнуется, думает, что она не приехала? За пятнадцать минут девушка обошла небольшой, постройки начала века, вокзал. Народа вокруг много: какие-то колхозники в старых, местами порванных и аккуратно зашитых полушубках, серьезные люди в драповых пальто с большими портфелями – по виду командированные, много всякого разного люду, в основном в темных ватниках. Попутчиков, ехавших с ней от самой Москвы – молодого лейтенанта Щеглова и капитана Купцова, встретила служебная эмка, и они улетели по своим важным военным делам – инспектировать расположенное в городе минометное училище.

– Привет мужу. Удачи ему! – крикнул на прощание капитан Купцов.

А лейтенант Щеглов, всю дорогу не спускавший с нее глаз, молча приложил ладонь к форменной ушанке. Прибывших московским поездом людей быстро развозили потрепанные автобусы и – о, чудо! – старые, видавшие виды трамваи.

– Три года как пустили. А все привыкнуть не могу. Совсем наш Барнаул стал как настоящий город. А до войны так, – он пренебрежительно хмыкнул, – городишко маленький был. Вам куда, гражданочка? – И довольно солидный мужчина средних лет в кожаной куртке и форменной фуражке с эмблемой таксопарка предупредительно распахнул двери такси.

– Ой, спасибо вам, но меня муж встретит, – ответила Варя, устало улыбнувшись. И тут же, будто убеждая себя в этом, добавила:

– Обязательно встретит!

– Ну, что ж, встретит – так встретит, дело понятное. А то, если захотите, красавица, моментально в центр или на Гору, или на заводы. Вам, собственно, куда? – не отставал словоохотливый таксист. Он явно потерял всех клиентов, прибывших московским поездом, и надеялся выполнить план хоть с одной пассажиркой.

– Мне в Лесной. Но всё равно я буду дожидаться мужа.

– В Лесной? А вам который Лесной? У нас их тут несколько. А то бы позвонили, вон, телефон освободился, – и таксист кивнул в сторону синей телефонной будки.

– Спасибо, он уже, наверное, подъезжает… Я пойду, – она отошла от машины, ругая себя: это надо же было забыть номер телефона мужа, а так бы точно позвонила. Девушка заправила выбившийся локон под беретку и тихо пробормотала:

– Нет, не годится комсомолке впадать в отчаяние. Как учит нас товарищ Сталин? Учит, что нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики! Пойду в обком комсомола, там помогут. – И тут же, сообразив, что, где находится комитет комсомола, она не знает, Варвара обернулась к таксисту – тот стоял у машины, докуривая очередную папиросу: – А до обкома комсомола подвезёте?

– Какие вопросы, красавица! – расцвёл таксист. – С ветерком домчу!.. Только у нас край, а не область, так что, соответственно, крайком получается, а не обком. Ну да не в названии дело! На вот, авоська.

– Зачем? – удивилась Варя.

– Сапожки свои положишь, неудобно ведь таскать в руках, выпадают, – таксист хохотнул, заметив, как смутилась девушка. – А за валенки переплатила втрое…

В крайкоме, небольшом деревянном домишке в старом центре Барнаула, её встретил совсем молодой разговорчивый инструктор Пётр Прохоров. Бегло взглянув на комсомольский билет и командировочное предписание, он повёл её пить чай в расположенную напротив чайную. Чемодан он хотел подхватить по-мужски, лихо, одним рывком, но силёнок не хватило, Пётр Прохоров оказался довольно хилым. Варя, улыбнувшись, посоветовала заняться физкультурой, на что инструктор разразился целой тирадой о советском спорте, о наших спортсменах и о радости и силе, которую чувствуешь, становясь «быстрее, выше, сильнее»… Варя улыбалась, краем уха слушая его и иногда кивая. Она смотрела по сторонам и удивлялась – такая красота! Дома, всё больше двухэтажные, были украшены такой тонкой, почти невесомой резьбой, что девушке показалось, будто она попала в сказку. Она даже забыла о противном, пронизывающем ветре со странным местным названием «хиус»…

В чайной густо сидел народ. В основном молодые люди, парни и девушки. Они шумно переговаривались, а у столика напротив девушки затянули было песню, но тут же прыснули в ладошки. «Педагогический институт недалеко, – улыбнулся инструктор, – молодой народ из села потянулся».

– Пётр Акинфьевич, нам бы пошептаться, – к их столику подошли двое молодых парней, одетых, как и большинство посетителей чайной, в старые, видавшие виды драповые пальто.

– Да говорите здесь. У меня от товарища из Москвы секретов нет! – улыбнулся Пётр Прохоров.

«Тоже студенты?» – мелькнуло предположение, и Варя, отметив крепкое сложение молодых мужчин, решила, что они с физкультурного факультета: «Наверняка спортсмены».

– Как, вы из самой Москвы? – простодушно улыбнулся один из подошедших, светловолосый крепыш. – Ну как там столица?

– О, Москва кипит, как всегда! Столько разных интересных идей! Молодежь, как всегда, ищет новых путей, – лучезарно улыбнулась Варвара.

– Именно этому нас учит товарищ Сталин, – ввернул Пётр.

– Да-да, точно, – сказал второй студент – широкоплечий, высокий, внимательно глядя на собеседницу. «А она красивая, – подумалось ему, – и одета не по-нашему». Цепкий взгляд будто сфотографировал правильные черты девичьего лица, густые, чёрные стриженые волосы, то и дело выбивающиеся из-под синего берета, хорошо сшитое, от портного, пальтишко, из-под которого выглядывал подол зелёной юбки. На шее повязан воздушный шёлковый шарфик, подобранный под цвет бирюзовых глаз. Подумав, что глаза такого цвета – редкость, будто действительно бирюзовые камешки спрятались под густыми ресницами, а улыбка добрая, ямочки на щеках, вслух он спросил:

– А вы к нам в командировку или работать будете?

– Да нет, я к мужу, – смущённо улыбнулась Варвара, теребя шёлковый шарфик. На щеках заиграли глубокие ямочки. – Ну и работать буду. В институте. Вместе с мужем.

– Позвольте полюбопытствовать, а где находится институт, в котором ваш муж работает?

– Он? В посёлке Лесной. Институт там. Только муж не в институте работает, в части какой-то. Он должен был меня встретить, да вот незадача. Он у меня военный.

– В Лесном, говорите? Так давайте мы вас проводим. У нас тут машина недалеко. Мы тут в крайком приезжали, по делам комсомольским. Из Лесного как раз.

– Так вы там работаете? Наверное, и мужа моего знаете? Виталий Жатько, майор он.

– Майор? – протянул крепыш. – Жатько? А! Так это, наверное, на Объекте! Ну, мы вас на КПП доставим, а там разберутся.

– Ой, спасибо, ребята. Да, я забыла представиться – Варварой меня зовут. А с мужем мы всего три месяца женаты. Познакомились, когда диплом писала, – затараторила девушка, – в Ленинке и познакомились… В библиотеке имени Ленина. Тут же и расписались. А сразу же после свадьбы его и отозвали по месту службы, а я осталась дела улаживать. Я ведь в аспирантуру поступила. С профессором Приходько – это мой руководитель – договаривалась. Да много там чего. Это я вам по дороге, ребята, расскажу.

– Ну, пойдёмте, – сказал светловолосый крепыш. – Суровикин меня зовут. Борис. А вот он – Суровцев. Тоже Борис. Видите, и фамилии похожи, и сами с лица одинаковы, ещё и тёзки к тому же. Про нас иногда шутят, мол, двое из ларца, одинаковых с лица!

Они вышли из чайной. Суровикин помог Варе донести чемодан, отметив про себя, что чемодан тяжёлый, но девушка несла его почти не напрягаясь, а на вид такая хрупкая… Неподалёку стояла видавшая виды эмка, ещё довоенного выпуска.

– Садитесь на заднее сиденье. Машина старенькая, но ход хороший, не трясёт, – сказал Суровцев, усаживаясь рядом с Варварой. Суровикин, поставив чемодан рядом с попутчицей на заднее сиденье, сел за руль. Машина поехала.

Проехав метров сто, Суровикин вывернул руль налево, а потом свернул в арку высокого, ярко освещённого здания. Перед ними распахнулись железные ворота, машина въехала, ворота бесшумно закрылись.

– Куда вы меня привезли? – возмущённо закричала девушка.

– Молчать! Ты арестована, – и Суровикин сунул ей под нос развёрнутые корочки. «МГБ» – успела прочесть Варвара.

– Это что, розыгрыш? – неуверенно спросила она.

– Сейчас разберёмся, – зловеще протянул Суровцев, открывая дверцу с её стороны. – Сейчас ты нам всё расскажешь.

От такой несправедливости слёзы навернулись на глаза, и Варя плохо помнила коридоры с бесчисленными поворотами, по которым её вели. Хотела вытереть слёзы платком, но достать из кармана не получилось, остановил жёсткий окрик: «Руки за спину, арестованная!» Арестованная… Это слово так больно резануло уши, что Варя, уже не сдерживаясь, разрыдалась. Как обыскивали, помнила плохо – такого стыда Варвара не испытывала с тех пор, когда в детстве тайком съела все конфеты, а потом, когда мать поставила перед гостями коробку и, обнаружив, что она пуста, посмотрела на Варю таким взглядом, что у неё потом весь день пылали уши. Она попробовала возмутиться, когда обыскивающий потребовал снять нижнее бельё, но грубый окрик человека в форме вызвал новый поток слёз. Коридоры, по которым вели арестованную после обыска, казались ей бесконечными и, если бы вдруг конвойный пропал, Варя вряд ли бы выбралась самостоятельно. Она чувствовала себя жертвой, оказавшейся в лабиринте Минотавра, но если бы сейчас из-за угла выскочило чудовище, она бы даже не стала сопротивляться – пусть съест её! В любом случае это было бы лучше, чем тот стыд, который пережила только что…

Допрашивали в камере без окон, под потолком качалась зарешеченная яркая лампа, стены и полы бетонные, выкрашены в ядовито-зелёный цвет. Девушка, сидя на шаткой табуреточке, уставилась в пол, не понимая, что произошло. А слёзы катились по щекам, она не рискнула достать из кармана носовой платок. Маленькая, хрупкая на вид, в плиссированной зелёной юбке и белом шерстяном свитерке, она казалась ребёнком. Большие, будто мамкины, валенки, усиливали это впечатление. Капитан Каширников почувствовал жалость, но, поймав себя на этом, как он считал, неположенном чувстве, разозлился: всюду шпионы! Капиталистические страны, враги Советского государства, не дремлют, предпринимая всё новые и новые попытки развалить молодую Страну Советов, и он, стоящий на страже интересов Родины, должен быть бдителен и беспощаден к врагам народа. А перед ним враг, и он должен быть не просто суров, а даже жесток! Враги подлежат уничтожению, и Каширцев не тратил бы время на допросы, сразу бы к стенке и… – расстрел без суда и следствия.

– Фамилия. Должность. С каким заданием пытались проникнуть на секретный объект? – рявкнул он.

Варвара вздрогнула, обхватила плечи руками. Она всё ещё не могла поверить, что это происходит с ней, нерешительно, запинаясь, ответила:

– Варвара Петровна. Конюхова по отцу. А по мужу Жатько. Я к мужу еду. А объекта никакого и не знаю во…

– Молчать! – следователь стукнул кулаком по столу. – В глаза смотреть! Я сказал – в глаза мне смотри! – Варвара подняла полные слёз глаза на мучителя, мечтая, чтобы всё это оказалось дурным сном, чтобы она сейчас проснулась на полке поезда в своём купе, чтобы проводница отодвинула дверь и, приветливо улыбаясь, предложила чаю, напомнив, что через час они прибудут в Барнаул, а потом бы она вышла из вагона и попала в раскрытые объятия мужа… – Отвечайте коротко на поставленные вопросы. Фамилия?

– Конюхова… – Пролепетала арестованная. – То есть Жатько.

– А точнее? Настоящая фамилия?

– Жатько. По паспорту Жатько, – всхлипнув, пробормотала москвичка.

– Липу, которую ты выдаёшь за советский паспорт, мы сейчас проверяем. Очень внимательно проверяем! Твоя настоящая фамилия, спрашиваю?! – следователь упёрся пальцами в столешницу и медленно встал, горой нависая над арестованной.

– Конюхова… Жатько… – пробормотала Варя, невольно съёжившись – ей показалось, что сейчас тонкие пальцы человека в форме не выдержат его веса и подломятся, и он через стол рухнет прямо на неё.

– А может, твоя фамилия Флеминг? – продолжал давить следователь. – И работаешь ты на английскую разведку? А может, и родилась ты не в Москве, а в Харбине? Ну-ка отвечать! Смотреть в глаза! Кому сказал!

Варвара разрыдалась в голос. Машинально вытащила платок из кармана, прижала его к лицу и рыдала, уже не смущаясь своих слёз.

– Ну-ка прекратите давить на гражданку Жатько, – дверь, лязгнув, открылась, и в камеру вошёл военный с двумя большими звёздами на погонах. – Вы что, забыли инструкцию?

Следователь-дознаватель взвился с места и замер, вытянувшись струной.

– Ведём работу, товарищ подполковник! Запирается, не хочет признаваться.

– Ну, это сейчас мы посмотрим. Да вы садитесь, Каширников. Сейчас я с ней немного поработаю. Ну, голубушка, рассказывайте. Что там у вас да как. Да вы не плачьте, вот, водички попейте. – Он подошёл к столу, налил воды из графина и протянул стакан Варваре.

Варя вновь начала рассказ про своё знакомство в Ленинке и замужество и что ехала к мужу, а про институт впервые услышала. Она всхлипывала и сбивалась, на что следователь многозначительно хмыкал и при малейшей заминке порывался что-то сказать, но каждый раз суровый взгляд старшего по званию останавливал его.

– Ну, это хорошо, успокойтесь. Сейчас во всём разберёмся.

В дверь деликатно поскреблись. Вошёл Суровцев и молча протянул подполковнику папку. Тот бегло пролистал.

– Так, интересно… А вы знаете, какую должность занимает ваш муж на Объекте?

– Он… – Варя задумалась, – …военный. Майор! – обрадовалась она, вспомнив слово.

– А должность?

– А это разве не должность?

– Это звание, – совсем по-мальчишески ухмыльнулся следователь и тут же осёкся под строгим взглядом начальника.

– А-ааа… Я не знала. Правда-правда не знала, – пролепетала Варя. – Военным служит, а как там дальше – не говорил. Я, знаете ли, аспирантка и не разбираюсь в званиях и обязанностях.

– Интересно вас воспитывали. А в войну-то вы где были, если в званиях не разбираетесь? По возрасту как раз бы в медсёстры.

– В госпитале работала, санитаркой, после школы сразу в госпиталь, потом на биолога поступила. Так училась и работала.

– Хорошо училась, – полковник улыбнулся. – Не каждый Тимирязевскую академию с красным дипломом заканчивает. Да ещё и в аспирантуре вас оставляют. Как там профессор Приходько? Давно его не видел, здоров? Так всё лесами и занимается? Соснами да ёлками?

– Да, профессор здоров… А вы его разве знаете? Неожиданно… – девушка впервые за всё время допроса подняла взгляд, с удивлением посмотрев на военного. Это был пожилой человек, седой и солидный. От него веяло таким спокойствием, что Варвара вдруг окончательно успокоилась. Почему-то ей показалось, что теперь всё будет в порядке – всё-всё! Всё это кончится, и она, выйдя из камеры, сразу попадёт в объятия мужа, а уж Виталя не допустит, чтобы с ней что-то случилось, не даст ничему плохому прикоснуться к своей жене…

– Ещё б мне не знать Владимира Евграфовича! – ответил военный с двумя большими звёздами на погонах. – Его весь Советский Союз знает. Сталинский план преобразования природы – это ж великое дело! Вот ваши документы, Варвара Фёдоровна. Просим простить нас за нетактичное поведение, но сами понимаете – работа. Да и вы глупостей наделали. Если сказал муж, что встретит, то и надо было сидеть молча на вокзале и ждать. А вы у каждого встречного спрашивали, где тут посёлок Лесной. А место, знаете ли, особое. А потом что сделали? Вообще в крайком пошли. А они там ни слухом, ни духом о таком месте. Да и знать им это не положено. Ну, красавица, вот ваши документы – тут всё, и перевод из академии в наш институт в том числе. Идите, там уж вас молодой муж заждался. Вон, за дверью шаги меряет.

Не веря своим ушам, Варвара встала и на ватных ногах вышла из кабинета – и тут же замерла, увидев перекошенное от ярости лицо мужа.

Глава третья. Не отпустили…

(Начало июня 2014 года)

Утро начиналось ярко. Июньское солнце вынырнуло из-за Чёрной горки и осветило село, запрыгав рассветными лучами по стёклам и крытым жестью крышам. Петухи вовсю надрывались, передавая эстафету со двора во двор, кое-где лениво брехали собаки. Я вышел на крыльцо совхозной гостиницы – покурить после беспокойной ночи и разулыбался, увидев солидного, толстого кота, развалившегося на перилах.

– Ну как, удобно, братец? – смеясь, спросил я у него, на что животина лениво, не открывая глаз, мявкнула.

Я сегодня спал примерно так же, как этот кот – удобно, неудобно, а выспался. В общей комнате трёхкомнатного люкса слышался звонкий голос «комсомольца» Петро и вялые полусонные реплики Виктора. Уработал зам по науке нашего мастера общения, переболтал. Я тихонько рассмеялся, представив, сколько раз за ночь и какими словами обругал себя Виктор, привыкший сразу брать быка за рога и в силу этой привычки пригласивший вчера заучку-ботаника «на рюмочку чая». Ботаник, выпив одну стопку, заговорил и не умолкал до утра. Сначала слушал, всё собираясь выбрать подходящий момент и уйти в спальню, но не тут-то было! Малейшее шевеление – и в мою сторону пулемётной очередью сыпались вопросы. Так что я свернулся в кресле и счёл за лучшее не подавать признаков жизни вообще – так и заснул. А Петро вон как заливается, не хуже деревенских петухов – далеко слыхать! Теперь Витька может на законном основании сказать, что о тензорном исчислении он знает если не всё, то почти всё! «Ликбез ботаник провёл что надо», – подумал я и рассмеялся. О, вот наконец прощается!

Петро появился на крыльце свежий и бодрый, как будто не дискутировал всю ночь «обо всём доступном познанию». На нём были простые синие джинсы – дешевые, с китайского рынка, фланелевая клетчатая рубашка, сверху накинута джинсовка, но, видно, от другого костюма, темнее оттенком.

– Приятно было пообщаться с представителями славного концерна РИП! С образованными людьми вообще приятно пообщаться. У нас в селе с этим тяжело. Умных много, да все умные, через одного, а вот образованных, к моему великому сожалению, нет, – пожаловался заместитель председателя по науке.

– А мне удивительно, почему вы с таким блестящим образованием живёте в этой глухомани? – поинтересовался я, протягивая Петру пачку «Парламента».

– Это для вас глухомань, а для меня – окно в будущее. – Он увидел сигареты и замотал головой. – Спасибо, не курю. Это, знаете ли, вредно. Я вообще чураюсь вредных привычек, а курение, не говоря уж о серьёзном ущербе, которое никотин наносит здоровью, вызывает сильнейшую зависимость. А человек, по моему мнению, должен быть свободен от плотских удовольствий и утех, чтобы ничего не мешало творческому процессу течь гармонично, доставляя радость познания!

И тут же, без перехода, разразился длинной тирадой на тему непроторённых путей в науке и о камне, «отброшенном строителями». Я обречённо хмыкнул – ну вот надо же, наступил на те же грабли, что и мой напарник! Но слушал с улыбкой – Петро меня забавлял. Такие типы сейчас редко встречаются. Может, он действительно пролежал где-то в сундуке, пронафталиненный, лет пятьдесят-шестьдесят, и выпрыгнул оттуда в наше время таким вот – одержимым, горящим святой верой в счастливое будущее и с беспокойным комсомольским сердцем?

– …вообще ещё дед мой видел, как посёлок «Пробный коммунизм» строили, – рассказывал ботаник, даже не замечая, что я не слушаю его. Впрочем, ему так нравилось говорить, что собеседниками могли бы стать магазинные манекены – он, скорее всего, и не заметил бы, что говорит только он, ещё бы и похвалил потом, сказал что-нибудь хорошее об их умении вести беседу. – И даже был там и проехал по струнному мосту через Обь в нашу, как вы говорите, «глухомань»… – Он размахивал руками, отчаянно жестикулируя, я даже начал опасаться: а не слишком ли перевозбудился наш учёный друг во время ночной беседы? – Какая ж это глухомань, если до столицы края по прямой двадцать километров? Поезд за пятнадцать минут был на вокзале в Барнауле. И какой поезд! Дед рассказывал, ни до, ни после таких не видел ни в кино, ни на картинках – как в сказке побывал. С тех пор и поверил он крепко в коммунизм.

– Ну, с этим всё понятно, за твоего деда несказанно рад, – я с трудом вклинился в его монолог, направляя поток слов в русло текущих проблем. – Но хотелось бы узнать, у нас-то какие планы на сегодня? Нам бы нужно межевание посмотреть и с жильём определиться. Давай, Петро, как зам по науке принимай командирские решения.

Я бросил окурок в урну, полную воды, выпрямился и потянулся – до хруста в костях: надо ж было уснуть, свернувшись в кресле! Специально захочешь – не получится, а нечаянно – так и запросто…

– Ну, Фёдор Егорович вам определил уже. Жить будете в люксе, на счёт еды сейчас поедем к Егорычу, столоваться у него будете. А документацию хоть сейчас в конторе посмотреть можете.

– Ладно. Виктор! – крикнул я. – Где ты там? Поехали!..

– Куда? – проворчал напарник, выходя на крыльцо. Недовольное лицо, лохматый, в мятой одежде. Вспомнив, как он пристраивался заснуть то на кровати, то в кресле, но неумолчный ботаник тормошил его, требуя продолжить спор. Мне-то что, я просто поудобнее устроился в кресле, закрыл глаза и, прикрыв подушкой ухо, заснул, а вот Витька, похоже, «просветился» по полной программе!

– На Кудыкину гору – мышей ловить, да тебя кормить, – с ехидцей в голосе ответил тот.

– И зачем?

– Завтракать, друг мой любознательный. Видишь ли, некоторые люди с утра кушать хотят.

– А я уже перекусил! – радостно сообщил ботаник. – Заглянул к администраторше, а она меня напоила вкуснейшим чаем и угостила бутербродами!

– Рад за тебя, – проворчал Виктор, с ненавистью глянув на знатока в области применения тензорных исчислений.

Чертыхаясь, он завёл «хаммер» и, сокрушенно поцокав языком, вышел при свете дня рассмотреть царапины на когда-то сверкавшем лаком кузове и оценить ущерб.

– Да тут два шага, пешком дойдём, – сказал ботаник, махнув рукой вдоль улицы.

Виктор не стал настаивать, и мы потащились по грязной, раскисшей дороге, стараясь наступать на остатки асфальта и траву.

– Вот дерьмо! Яшк, прикинь, в коровью лепёшку влез! – Виктор достал из кармана спортивной курки пачку влажных салфеток и принялся стирать навоз с кроссовки. – Позавчера только приобрёл. Найковские, десятку стоят…

Я едва не рассмеялся, столько обиды было в голосе напарника. Словно ребёнок, у которого в первый же день отвалилось колесо от новой машинки.

– Сапоги бы надел, резиновые. Я вон в галошах – и не парюсь, – ответил я ему, подумав, что правильно сделал, что с утречка заглянул к администраторше – доброй женщине, прямо-таки с материнским участием одолжившей мне пару «деревенских вездеходов», – это она так выразилась, а я порадовался, что у тётушки размер ноги оказался удачный – сорок первый, как и у меня. Кстати, меня администраторша тоже пыталась накормить бутербродами, но я отказался, не хотел портить аппетит перед завтраком.

Пока Витька причитал над кроссовками, ботаник нудно перечислял ему преимущества зерновой патоки перед сахарной ввиду отсутствия в первой крахмалов и тяжёлых сахаров. Я, хоть и сочувствовал напарнику, но не вслушивался и, тем более, не встревал в беседу, просто шёл по деревенской улице, с удовольствием вдыхая свежий, без выхлопных газов и городской пыли, воздух. В деревне утро – это ритуал! Мычат коровы, гогочут гуси, слышатся крики детей, соседки через улицу переговариваются друг с другом. Шумно и суетно, вопреки сказкам о сонной деревенской жизни. Дома добротные, нет развалюх, но оно и понятно – после рассказов о пробном коммунизме… А интересно было бы посмотреть, как там всё-таки жили люди?…

Из грёз меня вывел огромный кавказец, ткнувшийся в мою руку мокрым носом. Я и не заметил, как он выскочил на дорогу. Замер, недоумевая, когда Виктор успел влезть на крышу низкой сараюшки? Поискал глазами Петро – ботаник стоял недалеко от сарайки и бессовестно ржал, глядя, как эта похожая на медведя, здоровенная зверюга собирается меня сожрать! Ну и кто он после этого? Но пёс, похоже, совсем невоспитанный: встал на задние лапы, передние положил мне на плечи и, несмотря на моё сопротивление, облизал лицо шершавым языком. Вот кто его так разбаловал? Что спокойно можно вытерпеть от какой-нибудь мелкой болонки, совершенно неприемлемо для большой, солидной собаки!

– Яков Иванович, ты не бойся его, Флокс, Флоксик! Иди сюда, конфетку дам, – кавказец кинулся к ботанику, радостно завилял хвостом и, повизгивая, попытался засунуть морду в карман. – Он не в породу пошёл, злости ни капли, – рассказывал ботаник, доставая конфеты. – А мы мимо его конуры без конфет не ходим – с цепи срывается, так все уж привыкли. Председатель бы пристрелил такого пса – толку с него ноль, как комнатная собачка, да хозяйка не даёт. Это она его Флоксом назвала и нянчится с ним. – Флоксик, получив конфету, улёгся тут же, у сарая. Виктор, видно, уже ругавший себя за столь явное проявление страха, попытался слезть, но пёс грозно зарычал, чем вызвал ещё один приступ хохота у комсомольца семидесятых.

– Не вижу ничего смешного, – зло прошипел мой напарник.

– Да не, Вить, не над тобой смеюсь, просто эта скотинка лохматая очень конфеты любит. Попрошайничает у всех, кого подловит… Флокс с цепи часто срывается, как сейчас вот… А конфеты… ха… не могу… не ест сразу. Сейчас тут часа два будет лежать и рычать на всех, кто пройдёт мимо. Наши-то уже привыкли, обходят стороной либо ещё конфет бросают, а вот на приезжих действует сильно, впечатляются, вот как ты сейчас – кто на крышу впечатляется, кто на дерево… – я, слушая рассказ, тоже усмехался, стараясь не присоединиться к Петро и не заржать вместе с ним во весь голос – Витька бы этого не вынес. Учитывая его мстительную натуру, лучше не рисковать.

– И что мне теперь делать? – послышалось с крыши.

– Да ничего, с той стороны слезай, там только через конёк осторожно, кое-где шифер старый, провалиться можешь.

Когда зашли во двор, Виктор уже стоял возле сарая, отряхивая джинсы и недовольно приглаживая оторванный карман. На крыльце он придержал меня за локоть, останавливая, и прошипел в ухо: «Чтобы на работе об этом ни слова». Я в ответ только пожал плечами.

В большом двухэтажном доме директора совхоза нас ждал богатый ужин. По деревенским меркам, конечно, но всё же… Стол, покрытый белоснежной скатертью, просто ломился от яств. Пахло аппетитно. Блинчики, рядом мисочка с мёдом, в кастрюльке на подставке каша, кажется, пшённая, масло, тая, растекалось по ней жёлтыми лужицами и ручейками. Банка с молоком, запотевшая, видно, только из холодильника. Рядом – не поверил своим глазам – самовар! Хоть и электрический, но всё же вид самоварной бабы, под которой томился, настаиваясь, маленький чайничек, просто умилил. Ну и, конечно, квас тоже был на столе – в графине, большом, квадратном, с золотыми стрелками по граням. В плетёной тарелке хлеб трёх сортов, булочки, и тут же, рядом, миска с горой овощей – редиска, зелень, помидоры. «Теплицы», – хмыкнул председатель, заметив моё удивление.

– Да вы садитесь, садитесь, – проворковала председателева супруга – дородная, высокая женщина с простым, приветливым лицом. – Я сейчас сало нарежу, колбаски, рулетика мясного. Или вам чего-то особого приготовить? У меня уже яишница с салом поспевает!

– Таня, угомонись, – председатель приглашающе отодвинул стул. – Садись сама. Как же без хозяйки-то за столом?.. А я прошу простить, часа два как позавтракал. Пойду бумаги приготовлю. После завтрака с документами разберёмся.

Уже допивали кофе, когда на кухню вошёл озабоченный Фёдор Егорыч.

– К телефону тебя, Яков. Начальство требует.

– Как так? Тут же зона радиомолчания. Какой телефон?

– Избаловались вы с сотовой связью, – хмыкнул председатель. – Обыкновенный. Проводной. С райцентром нашим связь по кабелю, через Обь. Вот по нему и дозваниваемся. Если, конечно, какая землечерпалка не оборвёт. Но сейчас связь есть, и ваш Пал Палыч срочно требует тебя к телефону.

Кабинет, как гордо называл эту комнату председатель, скорее был похож на комнату отдыха – большой диван, столик перед ним, на столике пульт от телевизора. Сам телевизор на стене напротив, под ним DVD-проигрыватель, стопка дисков рядом. А с боку, у окна, на письменном столе скромная стопка бумаг и телефон – аппарат довольно обыкновенный, устаревшей модели, телефонная трубка снята, лежала рядом. Я поднёс её к уху и сморщился – начальник на том конце провода рвал и метал.

– Яков! – Голос Пал Палыча был скрипуч, тяжёл. – Что ж ты дела не доделал? Быстро назад. Тут срочно надо подписать бумаги по мелькомбинату. Проверка намечается.

В этот же день я был в городе – на пневматике подбросили до трассы, там на попутном автобусе добирался, но уже через три дня вернулся, чтобы отправить Виктора домой…

В Барнауле я должен был находиться ещё как минимум недели две. Серьёзная проверка обрушилась на наш филиал мощным цунами. Лица проверяющих, сменявших друг друга, мелькали, словно при ускоренной съёмке. Сначала налоговая инспекция, потом РУБОП, ОБЭП, зачем-то Следственный комитет. Причём ничего конкретно не предъявляли, вели непонятные разговоры, делали бессмысленные выемки документов, и всё это сопровождалось странными намёками: типа сами сознайтесь или вам же хуже будет. При этом никаких конкретных претензий к концерну не было. Понятно, что всё это неспроста, и, видимо, кому-то очень не хочется, чтобы мы лезли в совхоз «Заветы Октября». Пал Палыч разбил телефон, дозваниваясь в головной офис. Но оттуда ничего конкретного не поступило. Мол, терпите, не поддавайтесь на провокации, Ник Ник в курсе и решает на самом верху. Что же такого в простом на первый взгляд деле? Отработанная схема: земля, лес – ничего особенного. И тут я вспомнил – Объект! Но размышления прервал звонок председателя.

– Яков, приезжай скорее! С твоим другом очень плохо.

И тут меня тряхнуло – сон! Сон в руку! Я вспомнил, что снилось ночью. Утром встал с ужасным беспокойством. Душу рвало так, будто пережил что-то страшное, что не хочу, не могу вспоминать, но и забыть полностью не получается. Пытался вспомнить, что же снилось, и не мог. Ничего, кроме звуков – скребущих, режущих. Долго стоял под душем, смывая разбитость, и только потом, после третьей чашки крепкого кофе, удалось немного прийти в себя. Но в офисе со всеми этими проверяющими закрутился, переключился на текущие дела, нырнул в море актов, справок, счетов, договоров и так в них закопался, что думал – не выплыву. Если бы не этот звонок. Мне словно под дых вдарили железным кулаком – одномоментно и ярко, будто вживую, будто я снова оказался там, вспомнился сон. За какие-то доли секунды я просмотрел его, да что просмотрел – прожил…

Во сне я шёл по тёмной улице, кажется, деревенской, но может, это был и частный сектор города – не знаю, не разобрал. Впереди – дом, как будто мой дом, но окна тёмные, света нет. Фонарь болтается на столбе, ветер иногда задевает его, и в ответ слышится недовольный скрип кольца, на котором висит похожий на стеклянную литровую банку плафон. Там, во сне, я был хозяином тёмного домика за высоким забором, и сейчас стоял во дворе и дико сожалел о том, что поторопился пристрелить собаку. Незваные гости не нужны… Потом в голову полезли мысли совсем нехорошие: вспомнились рассказы, что странные звуки, неслышные хозяевам, тем не менее слышимы не только проходящим мимо ограды, но и даже доносятся порой до соседей – несмотря на то что дом стоит на отшибе. Но там, во сне, я был человеком, который привык всё измерять цифрами, отражать в накладных, может, поэтому и к страшилкам относился спокойно, но там, стоя перед домом, не на шутку испугался. За спиной противно скрипнул, качнувшись, фонарь. На мгновенье замер, потом, обругав себя за излишнюю впечатлительность, направился к дому. Двор засажен цветами, фруктовые деревья в цвету. Не знаю, но почему-то я удивился этому. Нагнулся, сорвал травинку, растёр её между пальцами. Немного постоял, будто раздумывая над тем, стоит ли заходить в дом. Видно, решил что-то проверить или услышал что-то и чуть не бегом побежал мимо крыльца за угол строения. Увидев раскиданную поленницу, я замер на мгновенье и тут же, пробормотав под нос нечленораздельное ругательство, полез в карман. Дальше шёл осторожно, держа в полусогнутой руке пистолет. Какой марки оружие, не рассмотрел в темноте, да и там, во сне, это было не важно. Положил средний палец на курок, мимолётно пожалев о том, что когда-то оторвало фалангу указательного. Небольшая поленница маскировала дверцу, сейчас приоткрытую, из-за неё вырывалась в ночную тьму полоска тусклого света. Откуда-то из глубины дома послышался странный звук, я не понял, плачь это или смех, но успокоился, убрал оружие. Из-за двери снова донёсся приглушённый звук. Кто-то очень тихо застонал, так тихо, что в реальной жизни вряд ли бы расслышал, но во сне все чувства обостряются порой до нереального. Дверь открывалась и с громким хлопком возвращалась на место, но без скрипа – петли тщательно смазаны. Аккуратно придержал её и заглянул внутрь. Лестница вела вниз, к двери в подвал, сейчас приоткрытой. Именно из-за неё вырывался тусклый, красноватый свет, позволяя увидеть развешенные на стенах инструменты и небольшой стеллаж с какими-то железками. Стоял, смотрел на открытую дверь и понимал, что приближаться к ней совсем не стоит, но что-то неудержимо тянуло внутрь этого страшного дома. Я не был трусом, но там, во сне, впервые усомнился в этом – такого страха никогда в жизни не испытывал. Чувствовал, что вдруг стало тяжело передвигать ноги, будто подошвы стареньких кроссовок намертво приросли к полу. Снова раздался странный, едва различимый стон… Вытер вспотевший лоб и сделал шаг, потом другой шаг, потом третий… Всё-таки добрался до подвальной двери и остановился, не решаясь сделать следующий шаг. Принюхался – откуда-то снизу доносился запах свежей крови. Придержал старую, рассохшуюся дверь и посмотрел на железную, выкрашенную чёрной краской лестницу, уходившую вниз. Над головой покачивалась на сквозняке тусклая красная лампочка. Небольшой жестяной абажур, что кульком обнимал лампу, не давал свету рассеяться, узким лучом направляя его вниз, на выщербленные бетонные стены, на черные ступени, на тонкие, сваренные из арматурных прутьев, перила. Глядя на эту лестницу, вспомнил слова детской страшилки: «По чёрной-чёрной лестнице идёт чёрный-чёрный человек…» Прислушался. Снизу доносилось гудение, такое, будто там находился рой пчёл. Возможно, я нашёл бы в себе силы поставить ногу на ступеньку, уже даже схватился за перила, но тут лампа качнулась немного сильнее. Красный луч выхватил из темноты чьи-то большие костлявые руки. Они зависли в воздухе всего на мгновенье, но это мгновенье показалось таким бесконечно долгим, что я успел рассмотреть всё – и обломанные ногти на разодранных в кровь пальцах, и восковую бледность кожи, которая обтягивала огромные, костлявые, словно у мертвеца, ладони, и синюшные полосы, что браслетами обнимали запястья. Костлявые пальцы судорожно дёрнулись, пытаясь зацепиться за край ступеньки, потом разжались и медленно поползли вниз. Лампа снова качнулась. Когда красный луч вернулся на прежнее место, я увидел только тонкие кровавые дорожки на тёмном металле. Потом, на секунду заглушив монотонное жужжание, раздался глухой стук. Внизу кто-то захохотал. Смех был жутким, захлёбывающимся, со звериными воющими нотками, и никак не прекращался, делаясь всё больше похожим на рычание. На голове зашевелились волосы, но я не смог сдвинуться с места, тело словно налилось свинцом, стало чужим и непослушным. Что-то непонятное выпрыгнуло из темноты и бросилось к одеревеневшим ногам. Дико закричав, отпрянул назад, споткнулся о высокий порог, упал. Воображение услужливо нарисовало страшного монстра, который сейчас кинется на меня, но страх парализовал ровно настолько, чтобы я успел рассмотреть большую серую крысу…

* * *

Выяснить, что случилось с Виктором, по телефону не удалось. Фёдор Егорович только хмыкнул и, сообщив, что на месте всё увижу, прекратил разговор. Решил ехать немедленно, выяснить всё на месте. Добирался целый день. Склюиха опять сменила русло, вышла из берегов, и дорога потерялась совсем. На белорусском пневматике проехал бы, однако меня никто не встретил. Пришлось возвращаться в город, ехать в Шатохино и оттуда паромом до пристани, а дальше десять километров чапать по заливным лугам среди полчищ комаров и прочего гнуса. Со стороны реки гора производила ещё более мощное впечатление. Как будто некий великан бросил посреди светлой зелени заливных лугов и на фоне светлых берёзовых и сосновых лесов мрачный черный конус, от которого в разные стороны протянулись тёмные отроги. Черневая тайга в самом чистом незамутнённом виде. Вообще, пихта у нас на Алтае обычно сильно разбавлена осиной, берёзой, елью, а здесь пихта сибирская стояла сплошной стеной. Не было никаких вкраплений других деревьев. Одни мрачные, чёрные пихты. Редкое явление. Как за завтраком у председателя просветил его зам по науке, Петро, ещё такой пихтач есть в Салаирской тайге, в Кемеровской области. Там, оказывается, он считается памятником природы и находится под охраной государства. Вот уж не знал, что у нас, в Алтайском крае, тоже есть реликтовые деревья, хотя что-то слышал о древней липовой роще в Заринском районе, сохранившейся ещё со времён нижнего плейстоцена. Говорят, там липы такие огромные, что пять здоровых мужиков не обхватят, взявшись за руки. До начала ледникового периода таких лесов было много, но и сейчас можно встретить такие вот уникальные островки древнего растительного мира. А липовую рощу стоит посмотреть, надо бы как-нибудь собраться и съездить, тем более что почти под носом находится.

Я уже подходил к высокому берегу Поломошной протоки, когда на дорогу выскочил уазик. Петро, заметив беспокойство на лице, покрутил пальцем у виска и вздохнул:

– Совсем твой напарник с катушек съехал.

Но больше ничего рассказывать не стал, и его обычная словоохотливость пропала – всю дорогу ехали молча.

– Да что у вас произошло? – Я уже не находил места. – Что с Виктором? Жив хоть?

– Жив, – коротко ответил Петро и тут же, вздохнув, добавил: – Но лучше б умер.

Подъехав к участковой больнице, кинулся к крыльцу, но Петро остановил:

– Он в инфекционном боксе. Там безопасно и охрана… – Я взглянул на него вопросительно, и Петро тут же поправился:

– …то есть не охрана, дежурят.

На крылечке, закинув ногу на ногу, сидел Исмаилыч. Если не знать, что он кавказец, взглянув на этого сына гор, никогда не догадаешься об его национальной принадлежности. Рыжеватые волосы, начинающие редеть, сквозь лёгкие волны которых просвечивала кожа головы. Услышав наши шаги, он поднял на нас серо-голубые глаза и, будто принюхиваясь, сморщился. Крылья горбатого носа вздрогнули, губы, до этого сжатые в ниточку, расплылись в улыбке. Но я отметил для себя, что сейчас вертлявый зам по хозяйственным вопросам очень напряжён и даже, мне показалось, напуган. Он отложил в сторону газету, завёл руки за спину и, потерев поясницу, потянулся. Встал нам навстречу, протянул руку для приветствия. Пожимая ладонь абхаза, я заметил, что кожа на ладонях шершавая, руки в ожогах. И… нет фаланги указательного пальца на правой руке. Напрягся, но тут же мысленно обругал себя: дожил, накручиваю что попало! Мало ли что во сне может присниться? Ну да, сон в руку оказался, но ведь только как знак, как сигнал о неблагополучии…

– Сталеваром, что ли, работал? Руки все в шрамах? – спросил я у него, впрочем, только для того, чтобы что-то сказать. И замер… Поймал себя на том, что всячески оттягиваю встречу с Виктором.

– Вах, зачем стал вариль? Плов вариль, шурпа вариль, борш тоже мал-мала вариль, стал не вариль, – серьёзно ответил Исмаилыч и кивнул головой в сторону больничной палаты. – Сейчас он вроде мал-мала спокойный, маленька поговорить можна.

Распахнул дверь бокса и замер: Виктор сидел на табуретке, с отсутствующим видом уставившись в стену. Я ужаснулся – за три дня здоровенный парень, спортсмен, непрошибаемый оптимист превратился в законченного неврастеника: втянутая в плечи голова то и дело дёргалась к левому плечу. И руки… Руки точно такие, как во сне – ногти обломаны, один содран, в лунках запеклась кровь. Меня сразу узнал.

– Приехал… Яшка, приехал, – с придыханием прошептал он, оборачиваясь ко мне и протягивая руку для приветствия. Рукав задрался, и я онемел, увидев синие кровоподтёки, браслетами охватывающие запястья. Посмотрел на Петро – тот тоже заметил синяки, а скорее всего, видел их раньше, но он ничего не сказал, а только нахмурился и пожал плечами. А Виктор продолжал бормотать:

– Теперь они меня отпустят… Только на гору не ходи. И в лес тоже не ходи… Заберут…

– Вить, кто отпустит? Куда заберут?

Но напарник снова уставился в стену, будто не слышал моего вопроса.

– Что с ним произошло?

Мне ответил Исмаилыч, заглянувший внутрь бокса.

– А, да приходили к нему. С горы.

– Кто приходил? Из института, что ли?

– Какой институт-шминститут, да? – Роберт Исмаилович всплеснул руками, зацокал языком, выражая удивление моей непрошибаемой тупостью, но я отметил некоторую неестественность в его жестах. Взгляд сына гор оставался напряжённым, а слова коверкались нарочно, с особой тщательностью, что было очень заметно. «Что же у них тут произошло?» – думал я, глядя на Исмаилыча. А он продолжал рассказывать:

– Духи приходили. Или оборотни. Ревель гора опять, сейчас постоянно реветь гора стал. Слушай, давай я сам его в город маленько повезу, а? Совсем немножко страшно, домой буду уезжать. В Абхазию. Не могу больше, как реветь гора начинает, так умирать немножко хочется. Так жить зачем? Домой немножко надо ехать.

На том и порешили. Я посадил Виктора в «хаммер», Исмаилыч помахал мне рукой с водительского места. И Витьку, стоило ему оказаться на заднем сиденье внедорожника, будто подменили. Он приободрился, на лице появилась виноватая улыбка:

– Яшка, ты извини, я тут приболел маленько, грипп, наверное. Температура была страшная – ничего не помню.

Мы с Петро провожали их до парома. Исмаилыч, оказывается, уже приготовил вещи – заехали за ними по пути. Чемодан абхаз закинул в объёмистый багажник внедорожника и, вскочив в кабину, уверенно повёл машину. Наш уазик захлебнулся пылью.

– Яш, ты окно закрой, – попросил зам директора по науке.

Успели как раз к отправлению парома. Серебристый «хаммер» выделялся среди газиков ярким пятном. Исмаилыч поставил его с самого края, чтобы в Шатохино выскочить первым. Он долго возился с креплениями, бегал вокруг автомобиля, потом выпрямился, счастливо улыбнулся и, помахав мне рукой, крикнул что-то. Я не расслышал – прощально загудев, паром пошёл вниз по течению.

– Сейчас повернут как раз к шатохинской протоке, – сказал Петро, провожая уплывающих взглядом. Заметив, что он волнуется, спросил:

– В чём дело?

– Не знаю, – ответил ботаник, – на душе плохо. Предчувствие нехорошее… Ну что, поехали?..

Я уже садился в машину, как послышалось гудение и, словно отзываясь, загудел паром.

Стоя на подножке уазика, глянул на реку – и онемел: будто невидимая рука смахнула «хаммер» с палубы. Капитан дал задний ход, засуетились люди. Матрос прыгнул в реку, следом нырнул кто-то из водителей.

– Давай в моторку! – заорал я, метнувшись к причалу, но мой спутник сидел с каменным лицом, вцепившись побелевшими пальцами в рулевое колесо.

Искали до ночи. Уже темнело, когда наконец подошёл спасательный буксир. Водолазы быстро нашли машину и краном втащили на злополучный паром. Окна были открыты, задние двери зачем-то заблокированы. Видимо, Исмаилыч не разобрался с замками. Труп Роберта Исмаиловича искать не стали – если не зацепился где-то на дне, всплывёт ниже по течению, решили спасатели.

– Там яма, метров двадцать глубины. Надо ж было им на этом месте упасть. Тут мелко, вынырнуть могли бы. А они в омут угодили. И как же они машину-то не закрепили?

Я не ответил, глядя в открытые мёртвые глаза товарища… Петро нагнулся, провёл ладонью по лицу напарника, разогнулся.

– Старики говорят, кто покойнику глаза закроет, тому все грехи там спишутся, – тихо сказал он и, приобняв меня за плечи, потянул к машине:

– Пойдём, Яша, пойдём. Его уже не вернуть. Сейчас ребята на катере в город доставят, в морг. Там уже родственники позаботятся. А мы пойдём, поздно уже…

Паром завернул в шатохинскую протоку, спасательный катер с американским внедорожником на борту шёл следом.

– Не отпустили… – загадочно пробормотал Петро, заводя мотор. – Не отпустили… По земле не уйти и по воде, как оказалось, не уплыть.

Тут я взорвался. Понимаю, что ботаник тут ни при чём, но кроме него, никого не было рядом, а я не мог держать себя в руках. Не скажу, что с Виктором были такими уж хорошими друзьями, но всё же напарник… И сон! Этот проклятый сон!!!

Комсомолец шестидесятых спокойно выслушал всё, что я думаю о нём, об этом грёбаном Поломошном, о горе, обо всей этой мистике, и, только когда я умолк, заметил:

– Про мистику ты сказал правильно, но думаю, тут всё гораздо сложнее…

– Так, давай сейчас заедем в гостиницу, выпьем, я успокоюсь настолько, что смогу молча слушать тебя, а ты подробно мне про всю эту чушь расскажешь.

Петро молчал. Мы уже подъезжали к селу, когда он вдруг сказал:

– Завтра. Если завтра спросишь – расскажу.

Глава четвёртая. Майор Жатько

(Взгляд сквозь время)

Назавтра я ничего не спросил у Петра. Я вообще не помнил этого завтра. Точнее, день этот остался у меня в памяти, но это был не мой день. Помню, как встал, побрился, и, брызгая лицо одеколоном, вяло отметил, что флакончик допотопный, с пульверизатором. Похлопывая по впалым щекам, любовался собой, тоже как-то лениво, будто спросонья, отмечая, что это не моё лицо. В зеркале – квадратном, в деревянной раме – отражался незнакомый мужчина. Я видел костлявое лицо, серые глаза, прямой, тонкий в переносице нос и тонкие губы. Жёсткие волосы пепельного цвета, будто присыпанные пылью, топорщились ёжиком. И самодовольная улыбка, которую хотелось смыть или стереть хорошим ударом кулака. Если бы не эта улыбка и выражение лица, то незнакомец немного бы походил на меня, по крайней мере, овал лица. Скулы, нос, линия бровей немного отличались от моих, но эти различия были такими, какие бывают у близких родственников. Но когда человек прикасался к щекам опасной бритвой, соскабливая со щёк щетину, я чувствовал лезвие на коже и внутренне подбирался – никогда раньше не брился такой.

Раздался сильный стук в дверь, кто-то настойчиво, пожалуй, даже панически, тарабанил. И тут же в распахнувшуюся дверь вбежал солдат, начал рапортовать, но сорвался на крик:

– Товарищ майор, это… Короче, дежурный послал. Машина ждёт!

– Та-а-ак, боец, а ну-ка вышел и зашел как полагается, по уставу! – Я развернулся, надел гимнастёрку с белоснежным подворотничком, отметив, что на погонах майорские звезды. Офицерский ремень с портупеей бросил на стол и прошёл к сейфу за оружием. Достал пистолет ТТ, проверил обойму, положил в кобуру. Опять постучали.

– Разрешите войти, товарищ майор! – В голосе солдата слышался страх, и «товарищу майору» этот страх понравился. Мне же, разделившему его чувства, довелось испытать такую гадливость, будто прикоснулся к чему-то мерзкому, гнилому и дурнопахнущему.

– Входите! – Майор снял с вешалки полушубок, надел, привычным движением застегнул портупею, проверил, как лежит оружие. – Что у вас там приключилось?

– Товарищ майор! – Рядовой вытянулся по струнке. – Дежурный по гарнизону капитан Свиридов срочно требует прибыть в штаб!

– Я сегодня жену встречаю, так что скажи Свиридову, пусть сам разбирается.

– Там труп обнаружили, и возможно, имел место побег. Дежурная смена поднята по тревоге, патрули усилены. Производится перекличка спецконтингента! – оттарабанил солдатик – молодой, с едва пробивающимся пушком над верхней губой.

– Что ж ты мне сразу не сказал?! – заорал я, вылетая из дома. Посыльный едва успел отскочить, пропуская меня… или майора?.. – Гони на место происшествия! Ничего там не трогали?

– Нет, – ответил солдат, запрыгнув на место водителя.

Труп лежал недалеко от дороги, и яркая, красная с жёлтыми цветами рубаха убитого сразу бросилась в глаза, выделяясь на белом снегу кровавым пятном.

– Что медики говорят?

– Под утро убили, часа в три, в четвёртом, но экспертизу не делали, вас ждали, товарищ Жатько, – ответил лейтенант медицинской службы.

Жатько… (или я?) подошёл ближе.

– Господи, – выдохнул он и перекрестился. – Господи… – И тут же замер, испугавшись – доложат начальству, что он крестился, – выговор обеспечен.

Работая в особом отделе, он многое повидал – но такое… Я вместе с майором Жатько рассматривал труп, и мои мысли переплетались с его мыслями порой так, что уже сам не мог различить, где я, а где он.

Похоже, что несчастного сначала долго рвали клыками, драли когтями, потом из разорванной грудины вырвали сердце – оно лежало неподалёку, и, мне показалось, ещё билось. Голова – оторванная не человеком, нет, так человек бы не смог, – откатилась на обочину. Глаза открыты – в них застыл ужас. Лицо перекошено, рот открыт. Будто умер раньше, чем его разобрали по запчастям – от ужаса, увидев нечто, чего вообще не должно быть на свете. Нечто такое, что мы наблюдаем на экранах во время просмотра фильмов ужасов. Там, как подумалось мне, столкнувшись с инопланетным монстром, толпой живых мертвецов или просто червяком гигантских размеров или ещё каким насекомым из тех, что любят использовать в качестве страшилок режиссёры, люди тоже падают замертво примерно с таким же выражением лица. Будто человек в последнее мгновенье познал беспредельный ужас… Хотя нет, не то… страх Господень – да, это подойдёт лучше. Именно так: страх Господень…

– Б-ррр, – майор Жатько потряс головой, не понимая, откуда взялись такие мысли, заозирался – не сказал ли он это вслух?

– Диверсанты? Или медведь-шатун? – предположил пожилой лейтенант.

– Опознали? – спросил Жатько, проигнорировав вопрос.

– Никак нет! Проводится следственное мероприятие. Проводится перекличка спецконтингента. Предполагается, что кто-то из зеков.

– Какой зэк, к чёрту! Вы на одежду посмотрите!

– Значит, диверсанты, – кивнул головой подошедший к ним старший лейтенант Пахомов из оперчекотдела.

– Шатун, медведь-шатун, – ответил Жатько. – Люди на такое не способны.

Я прекрасно понимал, почему ему пришлось так ответить. Следствие не будет рассматривать версию нападения на человека… кого?! Непонятно кого! В этом мире всё должно быть правильно и логично, а в лесу нет таких хищников, которые вот так технично, со знанием дела, могли разодрать человека. И на собак не свалишь. Нормальная должна быть собачка – интеллектуальная. И анатомии человека обучена – вон как грамотно расчленила беглеца.

– Так, похоже, зубами рвали, – подал голос лейтенант медицинской службы. – Я не эксперт, но клыки сантиметров двадцать длиной… Это что за зверюга такая?

– Поройся в Красной книге – может, найдёшь. Спишут на серийного убийцу, подыщут подходящего психопата, осудят пожизненно – и все довольны.

– Виталий Сергеевич, с вами всё в порядке? – особист подозрительно посмотрел на майора.

– А?.. Вы о чём?.. – Жатько будто очнулся. – Так! – заорал он. – Где оцепление местности?!! Где поисковики с собаками?! Когда будут результаты переклички спецконтингента?! Дежурный! Какие меры приняты?! – Командовал майор, уже представляя, как по раскрытии этого дела он получает давно причитающиеся подполковничьи погоны, а там, чем чёрт не шутит, дорастет и до полковника.

Подъехала крытая машина, из фургона выскочили два солдата с собаками. Собаки, срываясь с поводков, взяли след. Скоро чёрные солдатские полушубки мелькали далеко меж деревьев.

– Вы сами-то в это верите? – Пахомов посмотрел на разделанный труп и отвернулся.

– Кому какое дело, во что я верю? Главное, чтобы начальство поверило. Ты, Пахомов, нагнись-ка, у покойничка из руки клок шерсти вытащи.

Кисть была накрепко сжата в кулак. Меж пальцев торчали волосы – короткие и жёсткие, словно иглы. Серые. Особист нагнулся к трупу, с трудом подавляя рвотные позывы, разжал уже окоченевшие пальцы.

– Волк? – несмело спросил сержант.

– Может быть, – ответил Жатько, потирая плешь на затылке. Он не помнил, кто вырвал клок его волос. Когда ложился спать – всё было в порядке, а проснулся – голову ломит, будто после хорошего удара, и клок волос выдран, местами содрана кожа. Хорошо, под шапкой не видно. Жатько усмехнулся – надо же, сам себя определил в подозреваемые.

Прибыли эксперты. Майор бросил ещё один взгляд на покойника – яркая рубашка, теперь превратившаяся в лоскутья, была украшена смешными пуговицами – Жатько отметил, что у покойника при жизни был довольно своеобычный вкус. На одной оставшейся пуговице – пластмассовой, яркой – странный рисунок, который больше подошёл бы для женской одежды. Красные розочки на белом фоне. «Безвкусица, – подумал Жатько, но тут же одёрнул себя: – О вкусах не спорят, тем более с покойником». Он зачем-то нагнулся и поднял пуговицу. Нагнулся тогда, когда все отвернулись – в придорожных кустах что-то ухнуло, и ветер полыхнул пеплом. Бросил его в людей – пахнущий человечиной пепел. Время будто замерло – так, как замерли люди, скованные непонятным, совершенно нелогичным для оперативников ужасом. Этого мгновенья хватило, чтобы Жатько сунул пуговицу в карман. На него почему-то общее оцепенение не распространялось. Майор выпрямился и прислушался – вой в темноте леса стал громче. Тем не менее Жатько расслышал – не ушами – сердцем – Маланья…

Маланья-а…

Маланья-а-аааааааааааааа…

Жатько зажал руками уши и закричал, закричал так дико, будто почувствовал близкую смерть. Будто это он лежал на обочине дороги расчленённым трупом. Он вдруг ощутил весь ужас, который испытал несчастный, убегая от огромного зверя, будто выпрыгнувшего с экрана телевизора, из кадра какого-то американского блокбастера… Майор схватился за голову и заорал:

– Какой блокбастер?! Какой телевизор?! Какие психопаты?! А-ааааа!!!

– Виталий Сергеевич, Виталя, – тряс его Пахомов, забыв о субординации.

Жатько, орущего благим матом, затолкали в одну из машин «скорой помощи», и с трудом подавив сопротивление – трое бравых ребят едва уложили его на каталку, – вкололи в вену что-то, что мгновенно сделало его счастливым и ничего не чувствующим.

В себя пришёл он нескоро. Я, Яков Гмелин, непонятно как оказавшийся здесь, будто сверху наблюдал за просыпающимся майором. На кровати с железными спинками, куда его положили солдаты, он провалялся часа два. Потом, очнувшись, прошёл к столу и сел на стул с высокой спинкой. Так он сидел долго. Просто сидел. На улицу не то что выходить – смотреть не хотелось. Шторы наглухо задёрнуты, ни лучика не пробивалось в полутёмную комнату, освещённую лишь маленькой настольной лампой. Жатько тупо смотрел на стол, на горстку ярких пуговиц, аккуратной пирамидкой возвышающихся на столешнице – шесть штук. Седьмая, подобранная возле трупа, всё ещё лежала в кармане.

– Господи… – билось где-то в мозгу, но никак не могло вырваться наружу. Будто кто-то, кто рассыпает пепел, пахнущий человечиной, наложил на его уста печать молчания…

Девять съеденных людей за восемнадцать дней…

Жатько пытался вспомнить, что он делал в эти дни, – и не мог. Будто кто-то всемогущий стёр его память. Стёр память, но зачем-то оставил пуговицы с рубахи убитого на его столе. Как они попали сюда? Как?!!

Боже…

Боже…

Он попробовал помолиться, но вдруг вместо «Отче наш» с его губ сорвались совсем другие слова:

– Боже… Будь ты проклят!

– Я схожу с ума, – сказал вслух майор, – я схожу с ума… Это не мои слова, не мои мысли, это не я… Это не я! Это не я съел того человека… Не я! Слышишь?! И не я притащил сюда эти проклятые пуговицы! Не я… не я… не я…

Он сидел на старом обшарпанном стуле и будто молитву повторял и повторял:

– Боже… это не я…

Но где-то глубоко внутри он слышал совсем другие слова.

– Ты, милок, ты!

– Будьте все прокляты! – заорал Жатько и тут же умолк, услышав лязг ключей в замке. Кто-то по-хозяйски открывал дверь.

Он замер, подобрался, почему-то ожидая, что сейчас войдёт женщина в белом балахоне и обязательно с косой.

– Ну, почудил – и хватит, – скажет она, улыбаясь редкозубой улыбкой во весь голый череп. Жатько подумал, что он даже не будет сопротивляться.

Дверь открылась, и майор тяжело вздохнул – гостья была не той, которую он сейчас просто жаждал увидеть. Всего-навсего Валька – его любовница, бывшая. Он вдруг вспомнил, что попросил приготовить дом к приезду жены. И забрать свои вещи.

Валентина была дамой претенциозной, но у неё совершенно отсутствовало чувство меры. Вот и сейчас, взглянув на обилие цепочек на её тонкой, но почему-то в складках дряблой кожи, шее, Виталий Жатько почувствовал непонятное раздражение. Ему захотелось запустить пальцы в эти складки и сильно сжать. Сжать так, чтобы услышать хруст позвонков – прежде чем она начнёт верещать. Она не говорила, а именно верещала каким-то промозглым, скрипучим голосом. Голосом затяжного дождя, как не раз отмечал Жатько. Так же занудно и так же бьёт по мозгам. Я разделял его мысли, его чувства. Ненависть, тряхнувшая майора, больно обожгла мою душу. Как мне захотелось проснуться… Боже, как же мне захотелось проснуться!

– Поздравляю, – Валентина была на удивление подавлена – в её голосе Виталий не уловил обычного ехидства.

– С чем? – спросил он скорее по инерции. Каким-то непонятным образом он знал ответ. Сейчас она скажет, что он сошёл с ума.

– С тем, что ты сошёл с ума, – проскрипела Валька. Майор хмыкнул.

– Я только вещи соберу, – пискнула бывшая любовница; этот писк больно резанул по ушам – будто гвоздём по стеклу чиркнули.

– Собирай, – безразлично сказал он, не двигаясь с места. Взгляд снова потянулся к пуговицам и замер – бессмысленно и обречённо.

Жатько подумал, что старуха с косой была бы всё же более желанной гостьей. Ещё, отметив собственное безразличие, не удивился столь быстрой смене настроений – минуту назад готов был разорвать Вальку в клочья…

– Виталичка, – всхлипнула Валька, – Виталинька, у нас же любовь была, я думала, мы распишемся. Зачем ты это сделал?

– Что? – глухо пробубнил Виталий.

Валентина скинула кофточку – только сейчас он заметил, что воротничок наглухо застёгнут – и удивился. Это вместо обычного декольте?

– Ты не опускай взгляд, не опускай! – в голосе подруги слышались истерические нотки – она явно собиралась устроить скандал.

– Ну… – он посмотрел на неё и безразлично пожал плечами, – и что?

Весь торс Валентины покрывали синяки – такие остаются после укусов. Два особенно страшных украшали – майор усмехнулся этому сравнению – её дряблую черепашью шею. Ещё два огромных, уже лиловых кровоподтёка светились над ключицами.

– Кто тебя так? – Майор постарался не рассмеяться – понимал, что она обидится, но не смог удержаться от улыбки. Почему-то подумалось, что её обида немного встряхнула бы его, только вот не хотелось слушать Валькин скрипучий голос.

Но она всё-таки закричала:

– Ты! Что, решил поразвлечься напоследок? Да?! А если я в партком заявлю?

– Ты дура, Валентина. Ты что, забыла, кто ты такая есть? Дочь врага народа и тебе бы на спецпоселение отбыть в Нарымском крае! А ты на секретный объект пробралась, да не куда-нибудь, а контролёром, к спецконтингенту. И благодаря бдительности майора Жатько разоблачена, а вместе с тобой ещё большое шпионско-диверсионное кубло. Говори, Валенька, правду. Кто тебя так разделал?

– Ты, – с ненавистью выдохнула Валентина.

– Я?! – сквозь равнодушие пробилось удивление. Он отметил это состояние и где-то внутри порадовался – значит, ещё может что-то чувствовать.

– Накинулся на меня, как зверь дикий – всю искусал, – причитала Валька, скидывая в большой фанерный чемодан вещи. Она вытаскивала их из шифоньера и почему-то каждой тряпкой утирала слёзы. – Я тебе всю свою жизнь отдала, думала, нормальный мужик, а ты… Ты – псих, псих, псих! Ещё и расписался в Москве, мне даже слова не сказал…

Она упала на колени и зарыдала, уткнувшись носом в вязаную кофту.

Жатько слушал её вой и думал, что если сейчас завоет он, то Вальку просто сдует ветром. Убежит и даже про тряпки свои забудет.

– М-мо-ю люб-бимую кофточку… – Дальше было нечленораздельно, похоже на «О» и «У» одновременно, но слово «дурак» у неё выговорить получилось. – Все пуговицы оторвал! А она, знаешь, сколько стоит?

Жатько пожал плечами – думать, каким образом она зарабатывает на столь дорогостоящие вещи, не хотелось.

Господи, сколько у неё там одежды? Сколько ей надо времени, чтобы оставить его в покое? Он поднял руку и потёр проплешину на затылке. Перед глазами всплыла отделённая в локтевом суставе рука с клоком серой жёсткой, словно иглы, шерсти в окоченевшем кулаке…

– Что, не нравится? – в голосе бывшей подруги снова появился яд. – Если бы я тебе космы не вырвала, сожрал бы наверное… О Боже! – она упала на колени и прижала к лицу изуродованную кофточку. – О Боже….

Потом вдруг вскочила и, достав что-то из сумочки, бросила в лицо любовнику. Он машинально схватил и похолодел – это был клок его волос, завёрнутый в марлечку. Его серых, жёстких волос. Он рассмотрел даже кусочки кожи, прилипшие к корням.

– Если бы не вещи, я бы не пришла, – устало сказала Валентина, – и кофточку изуродовал….

Она положила кружева на стол, расправила – и Жатько увидел остатки той самой блузки, которая всегда заводила его. Почему-то, когда Валька надевала её, он зверел от желания.

«Вот и озверел окончательно», – подумал он и снова хмыкнул. Как реагировать на обвинения, не знал. Сам-то обвинил себя намного жестче, намного серьезнее… Майор чувствовал, что что-то не укладывается в его больных мозгах. Что-то не то. Он тупо смотрел на единственную сохранившуюся пуговицу – белую, с ярко-красной розой. Жатько с трудом отвёл взгляд и уставился на дырки – остальные пуговицы были вырваны, что называется, с мясом. Он насчитал шесть дырок. Седьмая пуговица каким-то чудом, на одной ниточке, удерживалась в низу ряда.

– Прощай, – сказала Валька. Она вытерла нос тыльной стороной ладони и высокомерно посмотрела на Жатько сверху вниз. – Хорошо, хоть пуговицы не выбросил… – сгребла их со стола, все шесть. – Лечиться тебе надо, Виталя, – сказала она и вздохнула с облегчением – её вещи, вопреки опасениям, оказались в целости и сохранности.

Валентину передёрнуло, она вспомнила, как Виталий вчера кинулся на нее, и почувствовала озноб. Ей было жалко Жатько, он сидел на стуле такой потерянный, что на мгновенье Валя почувствовала искушение подойти к нему, обнять и поцеловать в макушку, как раньше. Но сдержалась, бросила на стол ключи и, резко развернувшись на каблуках, процокала к двери, волоча по полу чемодан. Лязг захлопнувшегося замка вывел Жатько из оцепенения. Он вздрогнул. Посмотрел на дверь – впервые осмысленным взглядом. Потом сунул руку в карман и тупо посмотрел на пуговицу – такую же, как на Валькиной блузке. Пуговица, которую он подобрал на месте происшествия.

– Крыска, – сказал Жатько и сам же поразился ненависти, прозвучавшей в его голосе. Валька действительно была похожа на крыску. На крысу не тянула – так, белёсая, красноглазая крыска.

Он встал, бросил пуговицу на стол, прошёл на кухню. Открыл кран и надолго присосался к струе – очень хотелось пить. Только когда утолил жажду, Жатько понял, что он не один, что рядом кто-то есть.

– Яков! Яшенька! – звали его старческим голосом.

– Кто здесь?! Кто здесь?!! – заорал он, глядя в зеркало. – Валька?… Ты?.. – Жатько оглянулся – может, Валентина не ушла и стоит за спиной – но в комнате никого не было. Он снова бросил взгляд в зеркало и, побледнев, поднёс дрожащую руку ко лбу – перекреститься: из зеркала на него смотрела Валентина, такая, какой она станет лет через восемьдесят или сто. Дряхлая, морщинистая, седая, но всё равно узнаваемая.

– Крыса… – с ненавистью прошипел майор и, сорвав умывальник, висевший рядом с водопроводными кранами, плеснул воду в зеркало. Вода раздробила отражение старухи на множество осколков, стёрла, но её дребезжащий, режущий уши голос ещё звучал:

– Яша, Яшенька… возвращайся, голубчик!..

* * *

Вздрогнув, я несколько раз моргнул и не удивился, обнаружив себя в комнате, очень похожей на ту, в которой только что находился вместе с майором Жатько. Та же кровать с железными спинками, зеркало в обшарпанной деревянной раме на стене, крепкий стол, стулья с высокими спинками. Добавились разве что рамки с фотографиями.

– Ну, слава богу, ожил!

Я оглянулся – отодвинув занавеску на дверях, в комнату заглянул Петро.

– Куда б он делся! – устало ответила стоявшая у кровати старушка.

Она была маленькая, сухонькая, в белой косынке на редких седых волосах и на редкость неприятная. Казалось, кошмар продолжается: будто любовница Жатько, белёсая и сморщенная, теперь уже не крыска, а крыса – красноглазая, остроносая, с тонкой приподнятой губой над выдающимися вперёд резцами, выпрыгнула из жуткого видения в нашу реальность, в наше время. Выпрыгнула, постаревшей лет на сто. Я, застонав, сел. В голове туман, в ушах звон, тело ломит так, будто в одиночку разгрузил состав угля.

Старуха сняла передник, бросила его на спинку кровати и, подойдя к эмалированному ведру, стоящему на скамье, зачерпнула ковшиком воды. Напившись, посмотрела на меня, но ничего не сказала, только укоризненно покачала головой. Прошла с ковшиком к зеркалу, плеснула на него воды и, тихонько всхлипнув, прошептала:

– Виталинька…

– Что случилось? – спросил я, сделав вид, что не расслышал бабкиного шепотка.

– Тебя вчера нашли – сидишь, будто замороженный, в люксе, и смотришь в зеркало. Егорыч тебя в больницу хотел, а я сказал, что лучше к Балашихе отвезти. Она знахарка местная. Быстро управилась, – затараторил ботаник.

– Ну да, где уж быстро? – возразила старуха. – Всю ноченьку отчитывала, сама едва Богу душу не отдала.

Я встал, сделал два шага к двери. Закружилась голова, качнуло. Инстинктивно упёрся в стену и угодил ладонью в рамку с фотографиями. Глянул – и замер: из-под пальцев на меня смотрели холодные глаза человека, которого только что видел живым, только что был с ним – или им. Ткнув пальцем в фотографию, спросил:

– Кто это?

Старуха, шаркая тапочками по полу, доковыляла до меня. Встала, долго вытирая фартуком лицо. Мне показалось, что вместе с каплями пота по впалым щекам катятся слёзы.

– Жатько, – шевельнулись тонкие губы. – Он у нас майором был, – ответила Балашиха, опустив руки к животу, но не выпуская край ситцевого фартука. – В пробном коммунизьме. А потом разжаловали его. Ехать ему некуда было, он тут и остался. После катастрофы разжаловали. Хорошо, хоть не посадили. Так он сам потом повесился. Ну да Берия к тому времени из доверия вышел. Не до него было, а так бы посадили.

– А это? Рядом с ним, женщина? – поинтересовался я, отметив, что симпатичная, улыбающаяся девушка с шапкой чёрных кудрей и ямочками на щеках удивительно похожа на мою мать.

– Жена его, Варвара… Царствие ей небесное, – и старуха заплакала. Слёзы ручьём текли по дряблым обвисшим щекам, но она, будто не чувствуя этого, не вытирала их. Только иногда вздрагивала, когда капли попадали на руку. – Бедная девочка… Дочку родила и умерла. А майор зверь был… ох и зверь…

И, глянув в зеркало, вдруг закричала:

– Да оставь ты меня! Оставь, Христа ради! Сгинь… Сгинь, сказала… Убивец!

Глава пятая. Посёлок пробного коммунизма

(Конец ноября 1952 года)

Всю дорогу от здания МГБ до вокзала майор Жатько мрачно молчал. Он даже не обнял жену. И только когда притормозили у здания вокзала, заорал:

– Ты понимаешь, что ты наделала?! Ты понимаешь?! Ты мне всю карьеру испортила, дура!

– Но ведь ты сам меня не встретил, – возразила Варвара. – Мог бы солдатика послать какого-нибудь.

– Да что ты понимаешь! Да у меня дел, побег ещё этот!..

Неожиданно загудел зуммер. Жатько схватил телефонную трубку, лицо тут же приняло подобострастное выражение:

– Да, товарищ генерал! Слушаю, товарищ генерал! Так точно, виноват, Иван Петрович! Да, встретил. Да, всё хорошо.

Варя поразилась – что за комедия? Какой телефон в машине? Какой генерал?

– Сейчас дам трубочку, да, так точно, – и муж, повернувшись, протянул Варваре обычную телефонную трубку, провод от которой тянулся к небольшому ящичку, стоявшему между водительским и пассажирским сиденьями.

Варвара несмело поднесла её к уху и дрожащим от слёз голосом пробормотала:

– Алло…

– Варвара Петровна? Здравствуйте! Генерал Ветров на проводе. Рад приветствовать вас! С нетерпением ждём нового работника. Но это мы при встрече поговорим.

– Спасибо, обязательно поговорим, – пролепетала растерянная девушка.

– И не обижайтесь на дуболомов из параллельного ведомства, но сами понимаете – служба. До встречи! – в трубке раздались короткие гудки.

– Виталик, это что? Телефон? В машине?

Майор расслабился, пропало напряжение.

– Фу… – выдохнул он. – Сам позвонил! Я-то думал, что зэков охранять пошлют или вообще с объекта вышвырнут. А телефон – вещь! Передвижной – такие только у нас на объекте. Ну, может, у кого из членов политбюро есть. Или в Генштабе. А ты вырядилась! Говорил же, чтобы теплее одевалась. Сообразила – шёлковый шарф нацепить! Говорил же – на Алтай едешь, не в Ялту. Хорошо хоть валенки сообразила надеть.

Варя ничего не ответила, только улыбнулась: заботится, значит, всё-таки любит!

«Виллис» притормозил у знакомого вокзала. Жатько махнул рукой шофёру:

– Свободен. Пойдём, – сказал он жене и, подхватив чемодан, направился к неприметной калитке в заборе.

За калиткой оказался КПП, Виталий сунул Варе бумажку.

– На, возьми. Это твой пропуск.

Молодой сержант тщательно сверил фотографию с лицом и только потом разрешил:

– Проходите, не задерживайте!

И точно, за ними уже выстроилась очередь.

Жатько быстро повёл жену по ступенькам вниз. Они прошли по подземному переходу под путями и поднялись совсем в другом месте. Варвара, выйдя из дверей, опешив, замерла: высокий, полностью стеклянный купол, под ним ярко горят лампы, по широкому перрону неспешно прогуливаются военные и штатские. Штатские – в основном молодые люди, недавно после института. Все улыбаются друг другу, кивают.

– Здравствуйте, товарищ Жатько, это ваша молодая жена? – их тут же окружила группа людей, похожих на студентов. Жатько кивнул, самодовольно улыбнулся и положил руку на плечо Варвары.

– Меня Владимиром зовут… Это Нина… А я Светлана… Кирилл… – представлялись ребята.

– Значит, вместе работать будем, – улыбнулся высокий светловолосый парень, представившийся Владимиром. – Вы откуда?

– Из Москвы, – улыбнулась в ответ Варвара, тут же забыв недавние переживания.

– А я из Ленинграда, – улыбнулась в ответ Нина, высокая девушка с длинной косой, переброшенной через плечо.

– Из Куйбышева!.. Из Свердловска!.. А я тоже из Москвы!.. – зашумели вокруг. – Ну что, сейчас поедем. А вот и поезд!

Бесшумно подкатила сцепка из четырёх вагонов. Варя никогда ещё не видела таких – с большими окнами, с гладкими, закруглёнными обводами, и локомотив без привычной трубы и токосъёмников, как на электричке.

– Ну что, садимся, товарищи! – выглянув из вагона, закричала проводница, и шумная гурьба хлынула на посадку.

Варя рванулась следом за новыми знакомыми, но муж по-хозяйски взял её за локоть. Они зашли в вагон последними. Варя в восторге охнула: широкий, просторный, не разделённый перегородками на купе.

– К нам, идите к нам! – Владимир, высокий парень с комсомольским значком, прицепленным прямо на крытом полушубке, стоя, махал рукой. – Я вам место у окна занял, посмотрите на наши красоты.

– Сейчас особо смотреть нечего, – проворчал Жатько. – Зима.

Поезд бесшумно тронулся, и за окнами замелькали грузовые вагоны, локомотивы, потом бесконечные заборы. Варе показалось, что поезд поднялся в воздух. Тонкая, будто подвешенная в небе струна протянулась от одного берега Оби до другого.

– Подобно солнечному лучу, путь в Валгаллу, обитель богов! – с пафосом продекламировал Владимир, снимая полушубок. Варя рассмеялась, хлопнув в ладоши.

– Ну ты скажешь, – одёрнула его Нина. – Обычный струнный мост. Этот – да, первый в Союзе. Недорого, красиво и экономично. И главное, возводится очень быстро. Подготовительные работы – да, трудоёмкие.

– Вы столько знаете про мосты, – заметила Варя, улыбаясь.

– Я инженер-строитель. Сама участвовала в проектировании, а сейчас осуществляю авторский надзор.

Ребята зааплодировали, Нина смутилась, а Варя подумала, что, глядя на Нину, никогда не догадаешься, что она инженер-проектировщик – девушка была похожа на героиню русских сказок, такая же стройная, с покатыми плечами, большими глазами и длинной косой пшеничного цвета.

– Ну что вы, что вы, я ещё только учусь, – словно оправдываясь, объясняла меж тем девушка. – Это мой первый объект. Ещё один такой же мост будет с вершины нашей горы и до станции Журавлёво. Пока-то там проложили обычное железнодорожное полотно, но это пока… Грузов много приходится возить, стройка большая разворачивается.

Варя слушала, но сама не могла оторваться от окна, завороженная этой не то поездкой, не то полётом. Под ними проплыла величественная Обь, мелькнули посёлки, разбросанные в лесу и соединённые тонкими ниточками дорог, а укутанному снегом лесу, казалось, нет ни конца, ни края.

– Вот мы и подъезжаем! – выкрикнул кто-то из ребят, и все дружно закричали «ура!»…

Поезд плавно соскользнул с моста и ткнулся в перрон. Молодёжь, быстро накинув верхнюю одежду, хлынула из вагона, а Варвара, второй раз за день остановленная мужем, степенно вышла с ним под руку. «Приходится привыкать, я теперь замужняя дама», – усмехнулась она про себя.

Сразу за привокзальной площадью расположился небольшой, очень уютный городок, застроенный двухэтажными коттеджами. За ними виднелись трёх– и четырёхэтажные здания.

– Ну что, прогуляемся? – предложил муж. – Идти недалеко.

Вечерний посёлок жил своей жизнью. Ярко горели фонари, люди неторопливо гуляли, шли из магазина с авоськами, полными продуктов. Много деревьев, молодых – берёзки, тополя, клёны. Видно, что посажены совсем недавно. Были и старые – высоченные сосны, раскидистые ели. Когда строили городок, то по указанию правительства старались сохранить каждое дерево, рубили, только когда мешало строительству или находилось на дороге, поэтому казалось, что дома стоят в лесу, что они не построены, а будто выросли здесь сами по себе, вместе с деревьями. Варя улыбнулась этому сравнению и подумала, что весной здесь, наверное, очень много цветов – вон, сколько огороженных газонов. Хорошо, наверное! А уж после промозглой Москвы вообще, будто в другой мир попала, от свежего воздуха кружилась голова, будто не дышала, а пила его – такой густой, насыщенный озоном, благоухающий хвоей.

– Вон тот большой дом с колоннами – это дом учёных, – ворвался в размышления голос Виталия. – Но ты сегодня не ходи никуда, тем более столько приключений сегодня свалилось на твою дурную голову. Вот вроде бы и институт с красным дипломом закончила, и без пяти минут учёный – в аспирантуру поступила, а таких глупостей наделала, что в голове не укладывается. Так что сейчас домой, примешь душ – и спать-спать-спать. Это приказ! Поняла?

Она кивнула и только сейчас почувствовала, что устала. Бесконечно длинный день подходил к концу. Дом, в котором им предстояло жить, оказался небольшим, но очень уютным. Две комнаты и просторная светлая кухня, душевая. Мебель простая, но удобная. Варя улыбнулась, посмотрев на большую двухспальную кровать, заправленную белым покрывалом с кружевной оборкой по краю, замерла, поглаживая железные шишечки на спинке, смущённо улыбнулась – сегодня их первая брачная ночь…

– Варвара, ты есть хочешь? Я тут занят был, не приготовил ничего. Могу яичницу быстро сварганить! – крикнул с кухни Виталий.

– Буду, Виталь, только вещи разберу! Так есть хочется, что кажется, сейчас лягу – и всё, умру от голода. Как потом будешь оправдываться, что молодую жену голодом заморил?

– Предъявлю в качестве вещественного доказательства яичницу с салом, но ты уж не подводи меня под монастырь, будь добра! – Виталий, смеясь, отодвинул портьеру на дверях. С минуту он смотрел на жену, улыбаясь, потом, вспомнив про ужин, хлопнул себя ладонью по лбу:

– Заболтался, сгорит же! Давай, копуша, заканчивай быстрее со своими тряпками.

– Я быстро! – радостно прокричала Варя, подтащив чемодан к шкафу. Но когда распахнула дверцы, то от радости не осталось и следа: она замерла, не в силах отвести взгляда от белоснежного атласного бюстгальтера, небрежно перекинутого через перекладину для вешалок.

– Ну, что ты здесь примёрзла? – спросил муж, заглядывая в спальню. – Яичница готова. Пошли?

– Виталь… Виталя, что это? – спросила Варвара, стараясь, чтобы голос не дрожал, но не выдержала и расплакалась.

– Чего ревёшь! – взвился Жатько, сорвав бюстгальтер с перекладины. – Я сюда не заглядывал. Мало ли, кто до меня здесь жил?

– Да, а форма твоя военная висит. Ты что, не видел, что ли?

– Не видел! – Майор едва не рычал, мысленно костеря Вальку: «Оставила сюрприз, сучка!»

– Виталь, но ведь это… – И Варя, рухнув на кровать, разрыдалась. Виталий просто вышел, прикрыв за собой дверь. Уже ночью, когда совсем стемнело, а молодая жена, как думал майор, наплакавшись, давно спала, он потихоньку вошёл в спальню и, аккуратно отогнув край одеяла, лёг рядом, спиной к Варваре. Варя, замерев, всё ждала, что он сейчас обнимет её, поцелует, скажет, что любит, что все эти недоразумения ничего не значат на самом деле и есть только их любовь – настоящая, вечная… Но зря ждала: муж немного повозился, устраиваясь поудобнее, подоткнул под себя одеяло, и скоро послышался громкий храп. Молодая женщина долго всхлипывала, стараясь сдержать рыдания, и сама не заметила, как уснула.

Глава шестая. Разговор с комсомольцем шестидесятых

(Середина июня 2014 года)

– Петро, куда сквозанул? – я схватил ботаника за шкирку. Пока старуха рассказывала мне про фотографии, он попытался дать дёру, но не на того нарвался, мне и пробежаться не лень, не боюсь, что авторитет пострадает. Хотя какой тут уж авторитет, когда вокруг столько смертей? Ботаник едва не опрокинулся на спину – такой разгон взял, но я поддержал его и, развернув к себе, посмотрел в глаза. Не знаю, какое у меня было лицо, да только комсомолец семидесятых вытянулся едва не по струнке. – Давай шевели поршнями в сторону гостиницы, и я обещаю, что живьём сдеру с тебя кожу, если сейчас ты не расскажешь мне всё, что знаешь! Чёрт, если б я сразу поговорил с тобой, Витька бы жив был! Ты понимаешь?!!

– Ага. Как же… – пробормотал зам по науке и тут же добавил: – И Исмаилыч. Но это вряд ли. А сейчас на тебе крест поставили – и что, мне с тобой за компанию? Как Исмаилычу с твоим другом?

– Не бойся, на него не липнет ничего, нет над ним власти, – подала голос Балашиха. – Петруша, ты уж расскажи ему, что знаешь, а чего не знаешь, я добавлю. Приходите потом. А сейчас отдыхать я лягу, устала очень… – И она, шаркая подшитыми валенками по домотканым половикам, прошла за занавеску, подрубленным деревом рухнув на кровать.

Прикрыв за собой дверь, мы вышли из дома. Молча шли по узкой деревенской улице. Я повернул к гостинице, но Пётр дёрнул за руку:

– Давай ко мне, в гостинице – там нечисто.

– В смысле? – не понял я его. – Уборку, что ли, устроили?

– Какая, на фиг, уборка? Я про другое. В мистическом смысле. Ну… или в энергетическом… Да, точно, там энергетика плохая. Да не знаю, не могу тебе объяснить, но Виктор и ты – не первые, кого там скручивает. Замерить бы там напряжение полей, да аппаратуры такой нет. Не по карману.

– Может, радиоактивность повышенная?

– Да нет, с этим всё нормально, естественный фон. У нас здесь везде четырнадцать микрорентген в час.

– А может, от ракетной базы что-то осталось?

Вместо ответа Пётр приподнял край рубахи, и я увидел заткнутый за ремень дозиметр, да не обычный, бытовой, а вполне профессиональный. Внимательно посмотрел на ботаника. С виду он обычный растяпа, эдакий рубаха-парень, простой и даже немного наивный на вид. Круглое лицо, длинный, уточкой, нос, полные улыбающиеся губы. Россыпь веснушек на переносице, румяные щёки. Очки он носил не всегда, сегодня их не было. Глаза карие, с зелёным ободком по краю радужки, добрые. Длинные ресницы, таким позавидует любая девушка, были прямыми, из-за этого глаза казались коровьими, спокойно-обречёнными и добрыми. Морщины от уголков глаз гусиными лапками разбегались к вискам и кончикам бровей. Волосы всклокоченные, слева надо лбом зализа. «А он ведь не так прост, этот комсомолец семидесятых», – подумал я. Объяснить, чем вызвано это убеждение, я не смог бы. Просто чувствовал, что ботаник что-то скрывает. И сейчас – гарантирую это – молчит потому, что обдумывает, что бы мне соврать. Так сказать, готовит «версию для печати». Он шёл чуть впереди, засунув руки в карманы старых джинсов, плечи напряжены, а походка, обычно прыгающая, как у журавля, стала тяжёлой.

Жил мой спутник в обычном типовом коттедже, так называемом финском домике.

– У меня тут не прибрано, – Пётр схватил со стола рубаху, с другого сдвинул книги, но тут же махнул рукой. – Творческий беспорядок, – улыбнулся он. – Есть хочешь?

Я отказался.

– Лучше кофе сваргань по-быстрому. Сны заколебали.

– Ладно, комп у меня всегда включён, стараюсь быть на связи. Но каналы у нас по выделенной линии, через Обь, так что порой через пень-колоду работает.

Чайник вскипел быстро, и скоро, сделав по кружке растворимого кофе, мы сидели у стола, заваленного дисками, флешками, раскрытыми книгами и кипами документов.

– Началось все, когда я ещё пацаном был, – издалека начал ботаник. – Дед постоянно рассказывал про посёлок пробного коммунизма. Ракетчики-то здесь давно стояли и пробный коммунизм по периметру охраняли. Но и без охраны внутрь никто не совался бы. Слухов много ходило про это место, все нехорошие, вообще слава дурная о законсервированном посёлке шла. Одни говорили, что там радиация, другие – что от смертельной болезни все умерли, мол, эпидемия какая-то была, и, чтоб заразу дальше не пустить, охрану поставили. Глупости, конечно, но охрана была всегда – внутренняя охрана, которая в институт даже ракетчиков не пускала. Дед рассказывал, что посёлок при институте вполне нормально работал и жили там хорошо, но случилась беда. Да Балашиха сегодня про катастрофу упоминала.

– Что там, взрыв был?

– Нет, большого взрыва не было, так – серия мелких. Сам же видел, и посёлок цел, и институт на месте. Хоть сейчас завози туда людей и живи снова. Но, по словам Балашихи, люди там с ума начали сходить…

– Верю, – перебил его, – после вчерашних глюков вполне верю. Ладно, дальше что? Ты вот умный, доктор наук без пяти минут. Ты что здесь делаешь?

– Как раз к этому и веду, – Петро кивнул, – правильный вопрос. То ли меня сказки дедовы про институт увлекли, то ли ещё что, в общем, по профессии я физик-ядерщик, но специализировался по физической химии. Точнее – химии трансуранидов.

– Так, теперь по-русски и кратко объясняй, что это за зверь, мне, юристу, суть просто ухватить.

– Ну… в двух словах, уран и прочие радиоактивные элементы – те же химические элементы и вступают в такие же химические реакции, как и другие, нерадиоактивные элементы. И в природе они находятся не в чистом виде, а в виде химических соединений. Дело в том, что иногда эти металлы встраиваются в биологический обмен веществ. То есть организмы – чаще растения, мхи, лишайники – могут извлекать их из окружающей среды и аккумулировать. Собственно, это тема моей докторской, и я много времени провёл, работая в архивах. И вот совершенно случайно наткнулся на целый массив документов, которые всё перевернули с головы на ноги… или с ног на голову? Ну ладно, не важно. Оказывается, в сороковых и пятидесятых это было самое перспективное направление. Причём в Японии и у нас достигли впечатляющих результатов. Работала полупромышленная установка, и где? В двух шагах от моей родной деревни, куда я каждое лето к деду мотался! Но самое интересное, после пятьдесят четвёртого года все работы в этом районе свернули, засекретили и частью уничтожили. А главный идеолог этого проекта – академик Пронин – полностью прекратил всякие публикации, и в пятьдесят четвёртом году глухо сообщают, что он погиб.

– И что же? Ни учеников у него не осталось? Ни научной школы?

– А ученики от него отказались, отреклись. Ещё бы, ведь проведённые ими опыты дали настолько ничтожные результаты, что ни о каком промышленном производстве и речи не могло быть. Вот так-то…

Он замолчал, встал, налил себе кипятка и, тщательно отмеряя, насыпал в кружку растворимый кофе. Я тоже молчал, переваривая информацию. Теперь понятно, зачем Ниф-Нифу этот совхоз. В файлах, скачанных покойным Виктором у секретчиков, содержались чёткие указания – при межевании выдернуть землю из-под институтского комплекса. Так же особо отмечена гора – она должна оказаться на приобретаемых территориях. И с проверками тоже всё понятно – не просто так посыпались неприятности на наш филиал. Военные тоже знают, чем владеют. Может, не совсем, но знают. Однако я многое знал о нашей фирме, столько обычный сотрудник не знает, но мне как-то «повезло» нянчиться с напившимся в стельку шефом. Пал Палыч под градусом буйный, и мне стоило большого труда угомонить его. Не скрою – от всей души впечатал кулаком по челюсти. Пал Палыч мешком рухнул на стул и отключился. А я, точно зная, где расположены камеры, решил стереть запись. Это можно было сделать только на его компьютере. Кода доступа у меня не было, но шеф оставил комп включённым, так что с паролем проблемы отпадали. И я, не комплексуя, залез. Полюбовался ещё раз хорошим ударом, удалил часть записи. Теперь никакого компромата – вот он куражится, вот летит лицом на стул, вот мирно спит на обломках мебели. Уже собрался выходить из системы, как на глаза попалась папка: «Правоустанавливающие документы. Концерн РИП». Я знал, что концерн официально был учреждён в конце тысяча девятьсот девяностого года специальным постановлением Совета Министров СССР, но даже не мог представить, с какой целью. Думал, что советские коррупционеры пытались так отхапать куски народной собственности и спрятать деньги КПСС, но всё оказалось гораздо сложнее и глубже. Да, собственно говоря, у КПСС золота особого и не было. Это миф нашей либеральной общественности. А вот разработки и наработки наших славных спецслужб ГРУ и КГБ можно и нужно было коммерциализировать. Кроме того, достаточно серьёзные капиталы были выведены в оффшоры ещё в конце восьмидесятых, а потом их нужно было заставить работать – залоговые аукционы, ГКО и прочее. Используя инсайдерскую информацию, концерн смог существенно нарастить капиталы и превратиться в серьёзную экономическую силу.

Всё понятно, почти всё…

– А галлюцинации? Что произошло с Виктором и потом со мной? И вот хоть что ты мне ни говори – я видел, да и ты тоже там был – «хаммер» не свалился в воду. Его столкнули.

Пётр помолчал.

– Да брось ты, просто колёса не закрепили тросиком. Думали, что на ручнике продержатся, а паром там как раз на стрежень вышел. Там течение о-го-го, вот паром и качнуло. Это тебе любой следователь объяснит. А «хаммер» – он с краю стоял, ты же видел.

– Слушай, ботаник, я сутки жил жизнью начальника режима вашего пробного коммунизма. Я даже знаю, что у него в ноздре родинка, и когда он ковыряет в носу, задевает её – довольно болезненное ощущение. И ты мне не зачёсывай, что всё тут в порядке.

– А у тунисского бея на лбу преогромная шишка, – натянуто рассмеялся Петро. – Эн Вэ Гоголь, «Записки сумасшедшего».

– Так что ж я, сумасшедший, что ли?

– Да нет, тут немного в другом дело. Не буду лезть в дебри волновой физики, объясню просто.

– Да уж, пожалуйста, будь добр!

– Суть в чём? Мозг человека можно представить как приемник, настроенный на определённую волну. И он принимает передачу определённой станции. Это то, что он видит, слышит, ощущает. Но бывает, что настройка приёмника сбивается, и человек начинает принимать передачи других станций. Они мешаются с передачами его станции – ну, ты знаешь, как бывает при неточной настройке? – Я кивнул. – Так можно объяснить шизофрению, – продолжил Петро. – Шизофреник принимает передачи, предназначенные для другой личности, реагирует на несуществующую в нашем физическом мире угрозу, слышит голоса из другого мира, но и в самых тяжёлых случаях может вообще выпасть из нашей реальности. Впасть в кататонический ступор. Что, собственно, и произошло в институте. Местные, говоря о катастрофе, сами-то толком ничего и не видели. Тут было мощное половодье, снесло струнный мост. Обрушился поезд, благо шёл порожняком, жертв немного. До этого Берию сняли, а он лично этот проект курировал. Лагеря под амнистию попали. Первыми простых зеков амнистировали, а в пятьдесят четвёртом в качестве жеста доброй воли дорогой Никита Сергеевич или нет, ещё товарищ Маленков, – Петро ухмыльнулся, – японцев на родину отправил. Ну а потом началось массовое выключение людей – как это тогда называли. Идёт человек – бац, упал. Пульса нет, дыхания нет, процессы все на нуле. А потом через сутки очнется, как ни в чём не бывало – ничего не помнит, как будто выключили, а потом снова включили. Такие случаи бывали на ядерных полигонах. Да в том же Семипалатинске. А у нас это приняло массовый характер. С тобой то же самое было.

– Но я же помню, – возразил ему я. – Пусть не свою жизнь, но помню.

– Вот это-то и странно. Я ведь почему тебя к Балашихе потащил? Та же волновая физика. Любая знахарка, любой шаман этим пользуются каждый день, только на бытовом уровне. Так сказать, настройщики – мозги как в порядок привести могут, так и сорвать начисто психику. Та самая пресловутая порча, которая до сих пор пользуется огромным спросом у потребителей подобных услуг, которые оказывают эти сомнительные, так сказать, специалисты. Не, ну, конечно, не все они шарлатаны, есть и такие, которые что-то знают, что-то умеют, но вот они едва ли могут объяснить, что у них получается и почему. Тут, если проводить аналогию, то, пожалуй, больше подойдут медведи на велосипеде – педали крутят, вроде едут, а зачем это – не знают…

– Да понял уже, не совсем тупой. Давай рассказывай, что с институтом дальше было?

– Пронин погиб. Тоже при загадочных обстоятельствах. И тут совершенно неожиданно иссякли трансураниды, – закончил рассказ Петро.

– То есть как «иссякли»?

– Месторождения ведь как обнаруживают? Знаешь? Нет? Тогда слушай… В сороковых годах все искали уран. Ну, ты слышал историю о красноярском деле в геологии? Нет? Тоже не слышал? Тогда в двух словах расскажу. Приехала в Красноярск некая психопатка по фамилии Шестакова, корреспондент газеты «Правда». Зашла она в краеведческий музей и увидела образцы урановых руд, закупленных в Германии и привезённых ещё в начале века. А в другом отделе музея выставлены тоже образцы урановых руд, но привезённых из Ферганы. Ну, она эти образцы тайно похищает, привозит в Москву, не сообщая, откуда именно, только донос, что из Сибири – и всё, закрутилось дело. Геологов обвинили в том, что они скрывают от партии и правительства богатейшие месторождения урановых руд. Посадили многих. А до этого, можно сказать, проводилась детальная аэрофотосъёмка Советского Союза. Ну, грубо говоря, летали самолёты с дозиметрами и… Так вот, летают они, ничего не находят, и вот сбился самолёт с курса, пролетел немного севернее нашего Барнаула – и на тебе, такой всплеск радиации. Учёные не поверили, думали – ошибка. Вылетели повторно. И наткнулись на нашу гору. Стали брать образцы пород – даже близко ничего похожего на урановые руды. А потом оказалось, что радиоактивны сами деревья. Вот и начали по-простому брать из них смолку, гнать пихтовое масло, пережигать их на древесный уголь, а там уж получить уран – дело техники. Сначала зэки работали, а потом уже институт поставили. Генерал Ветров пришёл, он тут вообще всё на широкую ногу поставил, все новейшие достижения науки и техники тут были. А товарищ Берия не преминул на совещании у товарища Сталина ткнуть носом министра геологии Малышева. Дескать, твои геологи вредительством занимаются, а мои орлы уже столько лет Родине и уран, и трансураниды дают.

– Так-то оно так, всё понятно, всё по полочкам. Комар носа не подточит. И верю тебе, ты знаешь, что говоришь, но есть один момент: гора. У меня чёткие указания – чтобы на покупаемых землях была гора. Заказчики – люди знающие, и стопроцентно побольше, чем я и ты. Что с этой горой?

– А ничего. Нет там радиации. Летали там и разведчики, и так исследовали. И деревья нерадиоактивные и никогда ими не были. Хотя – по документам они такими были, и что с ними случилось – неизвестно. Поизучать бы это всё, поисследовать, но… с пятидесятых годов тему заморозили.

Петро не умел врать. Зря я на него грешил, подозревая во лжи. Он даже недоговаривать не умел. Смущался, начинал поправлять очки, вытирать вспотевшие ладони полой рубахи. Решил помочь ему:

– Давай с другой стороны зайдём? В дороге, когда мы с Витьком на «хаммере» сюда ехали, Роберт Исмаилович рассказывал интересную историю. Троих его земляков задрали. Да ты и сам слышал. Ещё возражал, что-де домой они отправились. Так я тоже скажу. Я за эти сутки не поседел по одной причине – меланина в организме навалом. Тоже, между прочим, наблюдал за подобным происшествием.

– Так с этими проще – их не нашли, – Петро замялся, и мне показалось, что он оправдывается… или чувствует себя виноватым. – Они в институт частенько пытались пролезть, всё проход искали. Дескать, там приборы остались ценные, а тогда золота и платины на контакты не жалели, вот и думали лом оттуда вынести. Кто знает, где смерть свою нашли? Но вот что меня поразило, – Петро умолк, задумавшись. – Фамилия твоя. Гмелин. А по матушке ты как?

– Она детдомовская, дали простую фамилию – Коптелова. Чёрная была, как головёшка, в вагоне товарняка нашли, на угле. Повезло, что сопровождающие решили проверить буксы колёс на одном из разъездов и писк услышали. Думали, котёнок залез. Не поленились открыть вагон. А там свёрток. Кстати, тоже где-то здесь было дело. Товарняк в Новосибирск направлялся, да всего ничего прошёл. А Гмелин – отец мой, инженером был, он недолго жил, я его и не помню. Умер, когда мне два года было.

– А мать? Мать-то жива? – И глаза Петра заблестели.

– Пять лет как схоронил. В аварию попала, год в больнице, но так и не выправилась, недолго прожила, – ответил я, обратив внимание, как сник собеседник, услышав это. – Так чем же тебя фамилия поразила? Обычная фамилия, немецкая – Гмелин.

– Как-то, тоже раскапывал по этому делу материалы, наткнулся на интересный документ. Один из открывателей рудных запасов Алтая и первых исследователей этих мест Якоб Гмелин – на русский манер Яков Иванович.

– И что? Мало ли однофамильцев?

– Много, Яков, слишком много! – Петро всплеснул руками. – Но сначала я расскажу тебе, что в том отчёте…

Но, видно, не судьба была сегодня закончить беседу: опять загудела гора, страшно, надрывно, с подвываниями. Ужас – необъяснимый, жуткий – сжал сердце. Волосы на голове встали дыбом. Снова те же звуки, что и в первый день, на пути сюда: шаги – тяжёлые, титанические шаги.

– Яшка, быстро! Повторяй! – закричал Пётр. – Говори: «Vade retro monstrum!» Руки вперёд вытяни и говори! Иначе нам всем крышка! Всю деревню накроет! Ну, давай, что стоишь столбом?! Давай!!!

– Vade retro monstrum! – прокричал я, не успев даже задуматься – зачем?

– Руки! Руки вверх подними и ещё раз! – Ботаник был бледен, видно, что испуган, но глаза светились так, будто он только что открыл способ передвижения в пространстве путём телепортации.

– Vade retro monstrum! – как попугай, заорал я во второй раз, задрав руки.

И тут же всё стихло. Будто по мановению волшебной палочки, успокоилась гора. Шагающий к нам гигант пропал, и только собаки за окном выли – долго, протяжно, как по покойнику.

– Сработало! Сработало… – восхищению Петра не было предела. Он едва не плясал от счастья, только что в ладоши не захлопал.

– Петя, друг ты мой околонаучный, я даже спрашивать не буду, что именно сработало и зачем я изображал из себя клоуна. У тебя водка есть?

– Не, к Балашихе надо бежать.

– Так беги…

Я мешком осел на пол и сквозь полуприкрытые веки смотрел в окно. Петро хлопнул дверью, простучал каблуками ботинок по крыльцу и затопал по улице.

А я, взвившись с пола пружиной, метнулся к его компьютеру…

Глава седьмая. Объяснительная

(Конец ноября 1952 года)

Сквозь сон Варвара услышала дребезжанье будильника. Муж вскочил на ноги, метнулся к умывальнику. Послышался плеск воды, довольное фырканье.

Она с трудом села на кровати, одёрнула ночную рубашку.

– Вставай, вставай, соня! – вбежал бодрый Жатько. – У нас работа в две смены. Всё отлично! – он дёрнул жену за крутой локон. – Тебе нужно будет сегодня объяснительную написать. Подробно так. Есть у нас такой майор Иванов, важная птица. Ты всё как есть ему рассказывай, как на духу. Он всё насквозь видит и на полтора метра глубже. Там наши смершевцы решили пошутить – всё в войнушку играют, никак наиграться не могут. Шпионов ловят. А потом тебя сам генерал хочет видеть. Он обычно со всеми вновь прибывшими беседует. Ещё бы. У нас тут пробный коммунизм, – Жатько ухмыльнулся.

– А тебе не надо писать объяснительную? – глухо спросила Варвара.

– А мне-то за что?

– За то, что проигнорировал первую брачную ночь. – И, не глядя на мужа, демонстративно пошла умываться. Жатько схватив со стола полотенце, кинул его вслед жене.

– С-сука, – прошипел он сквозь сжатые губы зло, но тихо, так, чтобы Варвара не услышала. Он сам не понимал, зачем женился на этой гордячке. Москвичка, конечно, была красива, но не настолько, чтобы он потерял голову от любви. Но тогда, в столице, просто ничего не мог сделать. Просил её выйти за него замуж и сам же удивлялся – будто что-то заставило его сделать девушке предложение. Будто кто-то управлял им – настолько неожиданной стала женитьба, прежде всего для него самого. И что теперь делать, он не знал, но развод – не выход: не одобрит начальство, и негативно может сказаться на карьере, а он метил высоко подняться, очень высоко…

Этим утром молодые супруги больше не сказали друг другу ни слова, не разговаривали до тех пор, пока не очутились перед небольшим двухэтажным зданием в центре городка.

– Тебе сюда, с майором поговоришь, а я к себе. – Он неловко чмокнул жену в щёку и добавил: – Служба, сама понимаешь.

Дежурный проводил её в небольшой кабинет. Майор Иванов, невысокий, крепкий, собранный, тепло улыбнулся, вставая ей навстречу. Он показался Варе довольно милым человеком. Первым делом поинтересовался, завтракала ли она, и тут же организовал чай с печеньем. Адъютант принёс поднос с горячим чайником, на тарелке горкой лежали печенья и ещё какая-то сдоба. Иванов хмыкнул:

– Сидорчук, у тебя чайник на постоянном подогреве, что ли? Не успею спросить, а ты уж всё приготовил!

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул адъютант, скрываясь за дверью.

Майор поставил поднос на стол, налил в чашку чая, подвинул поближе к посетительнице. Положил перед ней чистый лист, чернильницу, перо и, не переставая улыбаться, ласково попросил:

– Вот бумага, пишите. Пишите-пишите, в произвольной форме, как сочинение на тему «Как я вчера провела день».

– Ужасно! – выдохнула Варя и прикусила язык.

– Ничего-ничего, всё нормально!

Варвара пододвинула лист, макнула перо в чернила – и перед глазами пронёсся вчерашний день… Радужные надежды, ожидание встречи с Виталиком – она так ждала его! Будто на крыльях, неслась из самой Москвы, торопя время. А он не встретил. Потом изматывающие блуждания в чужом городе, тяжёлый чемодан, всё время бьющий под колени. Вроде бы нашла добрых людей, своих же, комсомольцев – а они так с ней поступили! Заподозрили в пособничестве врагам… и этот страшный подвал, и злой следователь. Как он кричал на неё! А потом неожиданное, как в сказке, освобождение. И что разобрались, поняли, кто она такая. Что она советский человек, а никакой не враг. Затем Виталя… Она хотела кинуться к нему на грудь, заплакать, рассказать обо всём, но его лицо… Варя вспомнила, как осеклась, замолчала, как погас первый порыв. Его лицо – такое ужасное, злое, губы в ниточку, глаза металлом блестят… И как он потом орал в машине… Варвара смахнула набежавшую слезу, даже не заметив, что на белом листе расплылись чернила. Всё же мама была права – нельзя выходить замуж вот так, скоропостижно… Мама так и сказала – скоропостижно, будто про покойника. Варя тогда отмахнулась, но осадок остался. А ведь сколько было поклонников! Все парни из её группы были влюблены – тайно или явно. А вот появился майор, вскружил голову… И если руку на сердце положить, то не Виталиком очарована была, а просто захотела пожить при коммунизме, пусть при пробном. Красиво рассказывал майор про посёлок Лесной, про то, что нет воровства и скандалов, что все люди молодые, увлечённые. И Варя сейчас вспомнила, как захотела если уж не получится поучаствовать, то хотя бы одним глазком взглянуть на это место. Взглянула. Посёлок не обманул ожиданий, и люди здесь действительно удивительные, вот только муж… Но это ничего, стерпится, слюбится, как говорила её бабушка. А может, нужно найти подход? Поговорить с ним по душам? Бабушка ещё говорила, что ночная кукушка всё перекукует. Но какие тут ночи? Если он только лёг и сразу уснул. А она потом вертелась полночи, всё гадала: не любит? Или просто день тяжёлый был? Может, правда устал? Но тогда откуда взялся в шкафу бюстгальтер?..

– Написали? – Варя, вздрогнув, отодвинула лист. – Ну, давайте, я прочту, а вы пока чайку попейте. Сидорчук вон рогаликов вам свежих принёс. У нас в городке пекут. В столице таких не увидишь! А может, журнальчики полистаете? А я сейчас ознакомлюсь и вопросы задам.

Варя, вздохнув, пододвинула ближе блюдце с рогаликами и неожиданно ощутила сильный голод. Сдоба оказалась действительно великолепной. Чай, ароматный, терпкий, уже остыл, но всё равно бодрил, прогоняя остатки сна и плохого настроения.

– Ну что, ознакомился с вашим творчеством, – Иванов добро улыбнулся. – Хорошо пишете, литературный дар имеете. У нас тут институтская молодёжь альманах надумала выпускать литературный, так что присоединяйтесь! А вот вы пишите, капитан с лейтенантом ехали с вами в купе. Они никаких вопросов вам не задавали? Фамилии их не помните?

– Ой, да что вы! Они хорошие. Капитан всё так заботился, всё курицей домашней угощал. А лейтенант на каждой станции в буфет бегал. Да они всё больше про свою службу говорили. В командировку они ехали, в местное пехотное училище.

– Ну ладно, хорошо… – Иванов достал папиросу, смял мундштук, но, засмущавшись, прикуривать не стал. – А наши два молодца, одинаковых с лица – Суровикин и Суровцев, они как? Не грубили вам?

– Да я уж и не помню. Всё так неожиданно случилось, всё так быстро. Они же коллегами представились, из Лесного.

– А в купе четыре места. Больше попутчиков не было?

– Мужчина был. Он вечером сошёл. Или ночью. Но после Новосибирска, это точно. Поезд ещё долго там стоял, на той станции.

– Как выглядел, не помните?

– Да просто, обыкновенно. Штаны серые, в полоску, сапоги хорошие, добротные такие, вроде кожаные.

– Яловые или юфтевые?

– Да я в этом не разбираюсь, я из таких тонкостей только и могу, что от кирзовых сапог все остальные отличить. Да и товарищ неразговорчивый был. Представился Геннадием. Сказал, что заготовитель по линии потребкооперации, закинул вещмешок на полку и проспал всю дорогу.

– Что ещё из одежды на нём было? Не запомнили случайно?

– Да фуфайка, синяя. Свитер вязаный, шерстяной… – Варя, склонив голову вправо, задумалась.

– А свитер он всю дорогу не снимал?

– Да он ехал всего станций пять-шесть. А свитер, да. Когда он выходить собрался, я не спала. Так, дремала. Он рубаху поправил, свитер поднял и рубаху в брюки заправил. Я ещё подумала – смешная рубашка, яркая, хоть петрушкой в балаган иди.

– Ночью рассмотрели?

– Да. Там как раз фонарь в окно светил. А ещё он дверь купе приоткрыл, вещмешок выставил. Быстро так одежду в порядок привёл, фуфайку накинул, шапку на голову и вышел.

– Посмотрите, этот человек? – Иванов достал из синей папки рисунок и протянул его Варе.

– Да, похож. Я особо не рассматривала. Хотя, знаете, у него на руке ноготь сорванный. Уже подживший, но видно, что недавно поранился. Он когда чай пил, заметила. На правой руке, на большом пальце.

Иванов сделал в блокноте пометку.

– Ну ладно, пожалуй, всё на сегодня. Вас уже Ветров заждался. – Он нажал звонок – тут же в дверях возник солдат и замер, вытянувшись по стойке «смирно». – Значит, так, Сидорчук, проводи Варвару Фёдоровну в первую приёмную.

Варя улыбнулась, подумав, что майор – очень приятный человек, покинула кабинет. А Иванов, задумчиво посмотрев ей вслед, подождал, пока закроется дверь. Потом он взял телефонную трубку, набрал номер.

– Экспертиза? Дайте мне Быкова. Да. Срочно. – Он, дожидаясь, пока старший судмедэксперт подойдёт к телефону, закурил. Лицо его, умное и доброе, стало серьёзным, лохматые брови сошлись к переносице. Он посмотрел на карту железных дорог, висящую на стене и, прижав плечом телефонную трубку, сделал две отметки карандашом. – Быков? Да, майор Иванов на проводе. Слушай, Быков, глянь в результатах, что у нашего трупа с пальцами… Да нет, большой палец… Да. Да на правой… Так, спасибо, дружище, помог очень.

Иванов немного постоял, глядя на аппарат, и снова снял трубку.

– Соедините меня с управлением железной дороги… немедленно…

Но Варвара об этом не знала. Она шла по посёлку, ещё находясь под впечатлением от встречи с генералом Ветровым. Он был очень большим человеком, а сам – высокий, плечистый, с крупными чертами лица и большими, как лопаты, ладонями. Варя обратила внимание на мозоли – застарелые, такие бывают у людей, которые много и тяжело работали. Генерал заметил её взгляд и рассмеялся – от души, весело.

– С четырнадцати лет на сталеплавильном заводе работал, – сказал он. – Тогда, Варенька, работать с малолетства шли, чтобы прокормиться. Это сейчас Советская власть даёт детям возможность учиться, отдыхать, но самое главное – учиться. Вот и вы, милая девушка, несмотря на тяжелейшее военное время, выучились, и не только выучились, но и готовитесь стать учёным. Да-да, не смотрите так удивлённо! Я вот только что говорил по телефону со своим московским другом. Позвонил в такую рань, не спит, переживает, как, мол, там моя девочка устроилась. Не догадываетесь, о ком говорю? – Он хитро улыбнулся, а Варвара, смутившись, отрицательно покачала головой. – Ну как же, профессор Приходько, Владимир Евграфович просил меня лично проследить, чтобы у вас всё было хорошо и с защитой не затянулось. Он, видите ли, делает на ваши способности большую ставку. Ну и обижается, естественно, что лучшую сотрудницу перехватили.

– Да что же он так на вас, – смутившись, пролепетала аспирантка, – и никто меня не переманивал, я сама замуж вышла, сама к мужу приехала.

– Вот-вот, всё это я ему рассказал, но вы же знаете профессора? Владимир Евграфович так в меня вцепился, что я просто был вынужден дать ему обещание, что отпущу вас сразу же, как только защитите кандидатскую диссертацию. И мужу вашему перевод в столицу устрою – ну, негоже разлучать любящих людей.

– Да что вы, не надо! Я буду работать там, где нужна, где мой труд принесёт большую пользу.

– Ну, это не вам решать. Партии виднее, где вы нужны и где полезнее, – возразил Ветров. – Ну, милочка, рад был познакомиться с любимицей нашего уважаемого профессора, и – будьте уж так добры – не затягивайте работу, пишите диссертацию. А, впрочем, работать вы будете у Михалькова, а он учёный первоклассный, не даст вам закиснуть.

Глава восьмая. Ночные похождения

(Начало июня 2014 года)

Самогонка у Балашихи оказалась что надо. Крепкая, настоянная на травах и кедровых орешках. Хорошая самогонка, иному бальзаму сто очков форы даст.

– Да, – сказал Пётр, – плоть слаба, но дух силён.

– Точно, мясо мягкое, но самогонка крепкая, – ответил я ему в тон.

Очень крепкая самогонка, и скоро вся жизнь стала казаться лёгкой, красивой, а мы сами себя видели сильными, смелыми, могучими.

– Слышь, Петро, а чего этот мамонт или кто там топает, в деревню попёрся? Он чё, совсем нюх потерял? Не, не порядок!

– У нас раньше за такое рыло чистили, – пьяно пролепетал Петро. На него балашихина самогонка действовала по-другому. Ботаник то и дело клевал носом, порываясь заснуть.

– А щас что? Время другое? Мы тоже начистим! Пошли!

– К-куда?

– На кудыкину гору. Щас мы эт-того топотуна оттуда вытащим и популярно объясним, по-пацански, как надо в гости ходить!

– Не-е, ты что. Туда нельзя. Там страшно. Там действительно страшно, – Петро положил голову на сложенные руки и, блаженно улыбаясь, закрыл глаза. – А ты пьяный совсем по-другому говоришь, по-хулигански. Такие, как ты, в школе меня очкариком обзывали. Давай им тоже рыло надраим?..

– Начистим, – пьяно поправил его. – А ну, не спать! – скомандовал я, разливая остатки самогонки по стаканам. – Давай, накатили и вперёд!

– Пошли. – Петро кивнул. – Только амуниция нужна. Там колючку надо как-то пройти.

– Ерунда. Инструмент у тебя есть?

– У Исмаилыча инструмент хороший был. А у меня так себе. Но… ладно. Вон там, в кладовке, рюкзак со снаряжением. Сам собирался отправиться, да одному как-то не с руки.

– Фонари? – Петро кивнул. – Хорошо. Ну всё, вставай братан, пошли. Если мы сейчас шею не намылим, то потом уважать себя не будем. Вот ты меня уваж-жаешь?

– Уважаю, – согласился Петро, вставая. При этом его повело в сторону, но он, собрав остатки воли, удержал равновесие и бодро двинулся к двери. Дверь открыли с третьей попытки – вдвоём толкали её наружу, когда она открывалась вовнутрь.

– Боже мой, куда мы прёмся? – мелькнула у меня в голове последняя трезвая мысль, но её тут же захлестнула волна пьяного ухарства.

Мы вывалились в тёмную непроглядную ночь, в тишину, и будто в другой мир вообще. На свежем воздухе я немного пришел в себя. Нет бы повернуть назад, но фонарик светил ярко, дорога перед нами была сухой и ровной. С заливных лугов, стелясь по земле, змеились ленты тумана. И гора… Гора ясно виднелась в свете заходящей луны.

– Вперёд, вперёд! – Петро, тоже на удивление бодрый, махнул фонариком.

– Фигня, прорвемся! – крикнул я, подумав, что для меня эта гора такой же вызов, как для быка красная тряпка.

– Ну, где ты там? – замигал фонариком Петро.

– Иду. На подходе.

– Сейчас по главной улице выйдем на институтскую трассу и по ней километра два до колючки. Ну, ты дорогу должен помнить. Хотя бы приблизительно.

– Помню, – мотнул я головой и тут на меня накатила дурнота. Не то от выпитой самогонки, не то ещё от чего.

– Луна сейчас сядет, темно станет. Но у нас фонарики, – тряс меня за руку Петро. – Ау, ты меня слышишь? Или опять поплохело?

– Ничего, ничего. Идём.

Дальнейшее я помню смутно…. косматая стена тумана, освещенная нашими фонариками… ржавая колючая проволока… потом бетонная стена и тщетно пытающийся вскарабкаться на неё Петро… пролом в стене, неожиданно открывшийся слева… голос ботаника… фразы, произнесённые зловещим шепотом… «здесь колючка»… «ничего… перекусим»… потом ровная площадка и какие-то сооружения, приземисто проглядывающие справа…

– Пришли? – спросил я, стараясь угадать, какой из двух лучей света идёт от фонарика Петро. А тогда кто держит, второй? Или у меня в глазах двоится? Сплошные вопросы.

– А чёрт его знает. Вроде да, – ответил ботаник и тут же, опережая меня, задал терзающий меня вопрос:

– А почему у тебя два фонарика, Яш?

– Это у тебя в глазах двоится. Слушай, ботаник, а тебе не кажется, что навозом тянет?

– Это, наверно, от фермы. Тут ферма почти примыкает к зоне. Летние выпаса и дойка. Пастбища хорошие. Не пропадать же добру.

– Эх вы, колхозники. Тут судьба мира решается или даже шире – Вселенной, а вы – «не пропадать же добру»…

– Эт так. А давай ещё самогонки выпьем? У меня что-то с желудком не очень и в голове плохо совсем…

– Это да. Завсегда согласен. Нужно поправить здоровье. А ты захватил?

– Обижаешь, товарищ начальник! – Петро вытащил из рюкзака что-то вроде термоса. – Я у Балашихи две купил, одну припас.

Первый выпитый стаканчик вернул мне способность соображать. Дурман в голове немного рассеялся, в желудке появилась приятная теплота. Вокруг стояло туманное марево, и свет наших фонариков терялся в двух шагах. В тумане что-то неясно шлепало, погромыхивало, вздыхало.

– И что это? – спросил я. – И где мы?

– Через колючку прошли, через стену прошли. Значит, на территории. Сейчас эту поляну пройдём, а там подъём начнется на самую гору. Уж там мы его и схватим! – Петро пьяно улыбнулся. – Ещё по стаканчику для бодрости духа?

– Для бодрости – это хорошо. Но что это там гремит?

– Да на территории всегда так. А уж ночью и вообще…

Тяжелые шаги в тумане проявились справа. Кто-то огромный тяжело брёл сквозь туман.

Бум! Бум! Бу-у-м!

– Это он идёт! Топотун идёт!! – Петро резко вскочил, уронив свой фонарь.

Существо низко и протяжно загудело:

– У-у!!! Му-у!!

– Стой! Сиди! Не дёргайся! – схватив умника за руку, усадил его рядом с собой.

Я поднял свой фонарик и направил луч в сторону приближающихся шагов. Фонарик высветил здоровенную рогатую голову. А под ним – мощный мускулистый торс человека с мощными руками. Нечто сердито и громко загудело:

– У-у-у!!!

– Спокойно, брат-культурист… Спокойно… Может, выпьешь с нами?

Моё предложение, похоже, разозлило топотуна. Низко нагнув рогатую голову, он ринулся на нас. Мы с Петром бросились в разные стороны. Топотун, промчавшись по инерции вперёд, остановился. Он тяжело ворочался в тумане и явно готовился к повторной атаке.

– Бежим!! Затопчет!! – завопил выскочивший из тумана Петро и, ухватив за руку, потащил меня за собой.

Бежать было тяжело. Видимо, сказывались количество выпитого и бессонная ночь. Как назло, на нашем пути попадались кусты и бурьян. Я упал. Сердце выпрыгивало из груди, а предательский комок тошноты подкатывал к горлу. «Совсем плохо», – подумал я, пытаясь подняться на четвереньки. И тут же мощным ударом был сбит с ног. Колбаской покатился по склону, а позади меня угрожающе ревело: «У-ууууу!» «Догоняет», – мелькнуло в голове. С трудом поднявшись на ноги, я помчался вниз по склону, но земля неожиданно ушла из-под ног, и я рухнул в глубокую яму, стукнувшись головой о что-то твёрдое на дне…

Очнулся в предрассветном мраке – как мне показалось сначала. Свет брезжил где-то впереди, небо начало сереть, возле меня негромко разговаривали два женских голоса. Я пытался уловить суть разговора, но сознание выхватывало только отдельные слова и фразы, которые не укладывались в общий контекст.

– Целы ли власы пришельца?..

– Зрю, что целы, – отвечали более низким голосом.

– Осознаёт ли он…

– Разум его спит и понимание ещё не достигло средостения…

Тут их перебили. Мне показалось, что я слышу скрипучий голос бабки Балашихи:

– Ето ж скока ж пить-та можна? И пьють, и пьють, утробы ненасытнаи. Друга, вишь ли, поминали…

Но небесные голоса продолжали свою беседу, не обращая внимания на скрип деревенской знахарки:

– Когда он обретёт осознание?

– Когда он увидит корни ключ-дерева и ключ-дерево откроет ему…

Второй голос с сомнением произнёс:

– Если сможет вместить он открытое…

Надо мной нагнулся ангел, а если нет, то ангелы должны быть такими! Прекрасные, спокойные, будто выписанные черты лица, глаза – безмятежные и в то же время ужасные своим спокойствием. Лицо, поначалу ввергшее меня в состояние шока, пропало, а я подумал, что оно не красивое, не страшное – просто другое, чуждое. Но такое притягательное! Помимо моей воли с губ сорвались слова:

– Люби меня, я постараюсь быть тебя достойным…

В уши ворвался громкий, многоголосый хохот…

– А ну цыц ржать! Видишь, сморило человека. С нашей самогонки и не такое бывает, – голос председателя я узнал сразу. Открыл глаза, теперь уже окончательно придя в сознание.

Сел и стал оглядываться.

Я сидел, прислонившись к бетонной ограде, вокруг стояли мужики в фуфайках, тут же, опираясь на клюку, была Балашиха. Председатель строго взглянул на неё и сказал:

– Позвольте поинтересоваться: и на чём же это, уважаемая Валентина Сергеевна, вы настаиваете ваш знаменитый самогон? Раньше, помнится, с кедровых орешков так народ не плющило.

– А его не с моей самогонки так накрыло, в нём дурь его собственная бродит, и пока вся не выбродит, не пить бы парню. – Она вздохнула. – Чудинок видел небось? Им все в любви да верности клянутся, а потом находят их в лесах да оврагах – до смерти залюбленных. Поаккуратней бы, внучок, с ангелами-то.

Меня забило в ознобе.

– Да что тут вообще происходит?! – заорал я.

– А то и происходит, что чудом вы с Петром живы остались, – ответил председатель. – Бык у нас отвязался, производитель знатный, Миколаем кличут. Вот спасибо Балашихе за самогонку сказать надо: были бы с Петром трезвыми – ни в жисть бы не убежали. Затоптал бы насмерть.

– Да чего затоптал? – встрял один из скотников. – Вон, прошлой осенью, коня рогом запорол. Вон, Васильич, стоит, не ухмыляется. Эт он к нему с похмела подъехал. А Миколай шибко этого не любит. За сто метров учуял да бросился на него. И ка-ак поддел лошадь прям рогом в брюхо. Как ты, Васильич, жив остался?

– Да и сам не помню. Коня-то метров на десять отшвырнуло, а я последнее, что помнил, – лечу через конскую голову. Как на пихтушку взлетел, сам не знаю. Вот уж опосля раз пять на трезвую голову пробовал – не выходит. Да ведь на пихтушку-то попробуй заберись, вон у неё ветки как идут – все вниз и плотно.

– А давай мы тебе Миколая подсобить организуем? – ухмыльнулся председатель, и мужики снова в голос заржали. – После того как его из силосной ямы достанем. Есть предложения?

– Так это… на возжах его нужно… краном поднять…

– О, ещё один очнулся, – Фёдор Егорович посмотрел вверх.

Я тоже с трудом поднял голову – поперёк забора, свесившись головой в нашу сторону, висел Петро. Бледный, без очков, испачканный навозом.

– Только меня сначала отсюда снимите… – проблеял ботаник.

– Тоже вожжами и краном? – ядовито поинтересовался председатель. – Вы мне, хлопчики, скажите, зачем вы быка выпустили?

– Яшка, так это мы что, вчера с тобой в связке на коровник лезли? – пролепетал Петро.

– Не знаю, тебе сверху видней, – ответил я, закрывая глаза.

Меня снова будто окутало плотной дымкой, сознание затуманилось и опять зазвучал мелодичный, хрустальный голос:

– Найди, Якоб, ключ-дерево… Найди его…

Глава девятая. Подарочный набор «Красная Москва»

(Конец декабря 1952 года)

Вот уже месяц Варвара работала на новом месте. Работа ей очень нравилась. Коллеги, в основном молодёжь – недавние выпускники Тимирязевской академии, лесотехнического института. И, что удивительно, в институте царила совершенная свобода дискуссий. Ругали вейсманистов-морганистов, но это так, скорее для проформы. Но больше всего доставалось Трофиму Денисовичу Лысенко. Если в Москве о сессии ВАСХНИЛ говорили шепотком, постоянно оглядываясь по сторонам, то здесь словесные баталии шли совершенно в открытую. Профессор Званцев, тридцатичетырёхлетний, бородатый, не стесняясь, кричал, что есть структуры, которые передают наследственную информацию. У себя в лаборатории он практически открыто занимался исследованиями наследственности. Но основным подразделением был Институт геобиохимии.

– У нас, Варенька, тут три основных института, и не один пред другим шапку не ломает, – говорил ей научный руководитель, профессор Михальков. – Геобиохимики исследуют миграцию химических элементов при помощи биологических организмов, как они накапливаются в живой ткани, потом отмирают, потом претерпевают метаморфозы в глубоких слоях земной коры, ну а потом образуют природные залежи полезных ископаемых. Но – это так, общая теория, этим ещё академик Вернадский занимался, их верховный гуру. Но на практике интересует их лишь одно: как некоторые растения аккумулируют в себе некоторый химический элемент. Радиохимики и физические химики – они занимаются соединениями урана и трансурановых элементов, их солями. Тема очень серьёзная, очень секретная, но ты слышала, наверное, заявление Советского правительства об испытании атомного оружия. Так вот, в той бомбе уран-то был трофейный, а нам нужны свои источники, так вот они поиском таких источников и занимаются. А мы просто ботаники. Наше дело маленькое – изучаем тут одни очень интересные реликтовые растения, эндемики, которые нигде в мире больше не растут. А только здесь – на этой горе. Но это, так сказать, преамбула. А вот амбула – это вот тебе наши ребята и девчата всё расскажут. Ну а как в курс дела войдёшь – дня через два-три, – я тебе тему дам.

– Если проект такой секретный, то что он здесь делает? – Варя кивнула в сторону худощавого мужчины, одетого во френч защитного цвета без знаков различия. Она уже несколько раз сталкивалась с ним и знала, что он из пленных японцев, что зовут его Коэтиро – или Коля, как называли здесь. При встрече с Варей японец всегда вежливо кланялся, и девушка ловила себя на том, что почему-то начинает искать глазами и ждать, когда он появится.

– А, это наш биолог. Специалист по растениям гинкго. Он проходил по делу отряда 711. Слышала о таком? – Варя отрицательно помотала головой. – Это очень секретно, в закрытых материалах хабаровского процесса. Но Коэтиро-сан ко всем этим безобразиям отношения не имеет. Он и в отряде-то не состоял. Была там экспедиция токийского университета, а так как в Японии всё милитаризовано, они тоже назывались отряд 620. Но тематика была сходной с тематикой нашего института, поэтому к нам он и попал. А судили его заодно с военными преступниками, но, слава богу, разобрались, по какой тематике он работал. Есть всё-таки светлые головы в наших органах. Но ты его не бойся и не обижай, работать вам вместе придётся – он у тебя на подхвате будет. Или ты у него – там разберётесь. Да, завтра на участок с ним съездите, посмотрите на месте, пробы грунта возьмёте, состояние общее изучите. Да и посмотреть на это чудо будет просто интересно.

Варя замерла. Почему-то распоряжение профессора обрадовало её. Она бросила украдкой взгляд на Коэтиро – Колю, как называла японца мысленно, – тот склонился над микроскопом, старательно регулируя освещение. Микроскоп мощный, незнакомой Варе конструкции. «Интересно, что он там видит?» – подумала она, поднимая взгляд к потолку. И ее будто обожгло кнутом – вверху, на посту – большой стеклянной будке, прилепившейся под потолком, сидели три женщины в форме с тёмно-синими погонами и в беретах с малиновыми околышами. Варя повернулась к профессору:

– Андрей Николаевич, а как пленному разрешают свободно передвигаться?

– Ну почему же «свободно», Варенька? Одна из наших… – Тут профессор усмехнулся и, понизив голос, прошептал: – Одна из наших гарпий будет с вами. И конвоир тоже – он утром приводит его из лагеря, а вечером уводит в бараки. Всё прошу Коэтиро к нам в спецотделение перевести, в шарашку, иначе говоря, да всё документы где-то ходят. А так под конвоем ходит – в лагерь, вместе с другими военнопленными.

– Я краем уха слышала о военнопленных…

– Да тебе, Варенька, и знать это не интересно, да и не нужно – издержки войны. А у нас по институтам ещё человек пятнадцать японских специалистов работает, знающие люди и великолепные специалисты, да вот быт их морит. Плохо выдерживают наши условия и погоду. Да и конвоиры, не скажу, чтобы уж совсем звери, но особой интеллигентностью не отличаются. Ну да ладно, завтра оденься в спецодежду – получишь на складе, для полевых работ комплект обязательно возьми, я уже распорядился и накладную выписал. Завтра день тяжёлый будет, так что сейчас иди домой и хорошенько выспись.

Варя снова посмотрела под потолок – ей показалось, что одна из надзирательниц – белобрысая, сухонькая, с тонким остреньким носом – с ненавистью смотрит на неё. И хоть знала Варвара, что разговор с профессором она слышать не могла, а всё не удавалось отделаться от ощущения, что женщина в форме ловила каждое слово.

Пока получала на складе спецодежду, пока добиралась до дома, гнетущее чувство улетучилось, и она совсем забыла о неприятной надзирательнице. Потом Варю целиком захватили домашние хлопоты – приготовить ужин, разобраться с одеждой на завтра, а вечером хотела прочесть документы – профессор Михальков настоятельно рекомендовал в первую очередь прочесть его работу.

Виталик задерживался. Варя поначалу поглядывала на часы, но потом так увлеклась чтением, что забыла обо всём на свете. Сухая научная работа читалась как детективный роман. Написана она была прекрасным русским языком, палеоботаника, причём конкретно юга Западной Сибири – это было очень увлекательно. Богато украшенный иллюстрациями материал, все отпечатки листьев в горных породах какой-то неведомый художник раскрасил живыми, яркими красками. На тонкой бумаге – никогда такой не видела раньше – рисунки были сделаны просто каллиграфически и раскрашены удивительно живыми красками. Всё это перемежалось обыкновенно чёрно-белыми фотографиями, сделанными в чьих-то многочисленных геологических экспедициях. Быстро пробежав вводную часть, Варя не выдержала и открыла самую последнюю папку, да так и ахнула: роща высоких белоствольных деревьев с очень прямыми стволами, вся усыпанная большой шапкой мелких листочков, похожих на сердечки. На следующем листе были прикреплены фотографии этого же места в разных ракурсах. Девушке показалось, что она будто перенеслась туда, под сень волшебных деревьев. Словно уже видела их, слышала шелест листьев, дотрагивалась руками до прохладной, порой леденяще холодной коры. Откуда-то она знала, что если деревья становились тёплыми, то это означало, что они были в хорошем настроении. Что-то ещё важное было там, на том фото, и Варя почти поняла что, но тут резко хлопнула дверь.

– Мужа не ждём, ужин остыл, подогреть – не судьба.

– Виталя, я приготовила. Картошку сварила. Но если что, давай в столовую сходим – там дежурная смена. Или в кафе?

Она отложила папки в сторону и встала, потянувшись к мужу – поцеловать. Но Виталий будто не заметил порыва:

– Может, тебе ещё коктейль-холл организовать, как в Москве? Лучше расскажи, чего ты к этому япошке прилепилась косоглазому?

– У него не косые глаза, а наоборот, большие, миндалевидные.

– Ого, какие подробности! Уже успела рассмотреть? А завтра в лесочке чем заниматься будете?

– Ты откуда знаешь, Виталь?

– Чека не дремлет, а я, между прочим, именно там работаю, в оперчекотделе.

Он аккуратно повесил диагоналевые галифе на спинку стула, остался в бязевых кальсонах. Варе почему-то неприятно стало смотреть на мужа, покоробил его вид в нижнем белье. Но Жатько будто и не заметил этого. Он стащил с худых плеч гимнастёрку и небрежно бросил её на стул.

– Не забудь воротничок подшить, – распорядился он, сдёргивая покрывало с кровати. – Всё. Спать хочу.

Варя, пришивая свежий воротничок, старалась не слушать сопение и храп мужа. Она вообще старалась не думать о том, что ошиблась. Порой ей казалось, что всё наладится, что муж любит её – иначе зачем он женился? Укладываясь в постель, Варя вспомнила подарок Виталия: на второй день семейной жизни, извиняясь за то, что не встретил её, муж подарил ей духи – протянул коробку с надписью «Красная Москва».

– Вот, в военторге, по знакомству достал. Последние забрал. Всё для тебя!

Варя усмехнулась, вспомнив, как старательно пыталась изобразить радость – духи ей не просто не нравились, запах вызывал такое омерзение, что порой хотелось пойти и почему-то умыться. Спрятала их подальше, чтобы не попадались на глаза мужу. Хотя он периодически спрашивал:

– Ты чего духами-то не душишься? Такой запах приятный, модный.

Варя в ответ что-то бормотала о работе с реактивами, эфирными маслами – что-де он сбивает настройки приборов.

– Знаем мы эти приборы, – усмехался в ответ Виталий. – Каждый день по службе докладывают о ваших приборах.

И вот сейчас, юркнув к мужу под одеяло, Варя была оглушена волной неприятного, тяжёлого аромата «Красной Москвы».

«Что это он? Сам решил моими духами пользоваться?»

Она встала, прошла к секретеру, выдвинула ящик – в углу, под стопкой белья, не оказалось ни коробки, ни бутылочки в форме Спасской башни Кремля с притёртой пробкой. Духи пропали. Она села на пол и положила голову на руки. Может, купить в магазине? Недавно видела почти такие же. Тем более что зарплата хорошая и премиальные в этом месяце – Виталя и не узнает. Но тут Варя вспомнила про карточки. В магазинах денег не брали, что очень удивило её в первые дни и не переставало удивлять до сих пор. Когда она, первый раз делая покупки, попыталась рассчитаться, достав кошелёк, продавец её остановила.

– Вы, наверное, новенькая? – участливо спросила благожелательная женщина средних лет в высоком крахмальном колпаке и белом халате. – Как ваша фамилия? Жатько? Так, сейчас посмотрю. Да, есть, – и она протянула Варваре плотную карточку. – Вот ваша платёжная карта, все покупки отмечаются на ней, вы только расписываетесь, а потом из зарплаты вычитают.

– Да… – растерянно пробормотала Варя, – а если я истрачу больше, а потом зарплаты не хватит?

Продавщица рассмеялась.

– Что вы, такого в принципе быть не может! У нас здесь цены, как при коммунизме. И вообще, от каждого по возможности, каждому по потребности. Так что не стесняйтесь, голубушка, берите, что вам сейчас требуется, а расчётами будет бухгалтерия заниматься…

«Ладно, – решила она, – завтра так и сделаю, если, конечно, не найду свою коробку». Осторожно закрыв ящик комода, Варя зевнула и пошла спать. Муж громко храпел. «Десятый сон видит», – хмыкнула она, осторожно укладываясь с краю кровати. Она бы, наверное, тоже сразу уснула, но запах духов лез в ноздри, от него першило в горле, было трудно дышать.

Но ещё труднее было думать о том, почему от мужа пахнет женскими духами…

Глава десятая. Мереченье у Кривой пучины

(Начало июня 2014 года)

– Чем так воняет? – Петро принюхался. – Запах знакомый. Будто Балашиха мимо прошла.

– Точно, она «Красной Москвой» пользуется. И где берёт?

– У неё запасы с самой войны. Не поверишь, тушёнка ещё с шестидесятых годов лежит – сам видел, два ящика. И сгущёнка в трехлитровых жестяных банках. В погреб как-то лазал – просила солонину достать. Так там если покопаться, ещё американские консервы, поди, найти можно, что по ленд-лизу поставляли. – Ботаник усмехнулся. – Сам не видел, но мужики рассказывали, что якобы лежат у неё в схроне коробки и ящики с американским «вторым фронтом».

Я собирался домой. Связь напрочь исчезла, что с проектом – непонятно, что делать вообще не ясно. И смерть Виктора не давала покоя. Помощник прокурора Шатохинского района привёз мне постановление о прекращении дела в связи с отсутствием состава преступления. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Роберт Исмаилович не поставил машину на ручной тормоз и не заблокировал колёса. Я точно помнил, что он долго возился вокруг машины, укрепляя её на пароме, но теперь, после всех видений, уже был не уверен не то что в увиденном, но и в собственном уме. Выбраться в город не получилось – будто по мановению волшебной палочки, пошла коренная вода в Оби и затопила паромную переправу. Холодная, дождливая весна плавно перетекла в холодное лето. Моросили дожди, и председатель сказал, что к трассе лучше не соваться – там не пройдёт даже его вездеход на пневматиках. Но мне было просто страшно оставаться – я боялся, что сойду с ума. Всё, что случилось, было настолько невероятным, что объяснить это себе я мог только расстройством психики. Единственная радость – стал спать без снов. Падал вечером в постель и просыпался утром. Время сна куда-то терялось, будто закрыл глаза и тут же и открыл. Отдыха такой сон тоже не приносил, усталость и раздражение накапливались.

Сегодня было холодно, но первый день без дождя. Я шёл по лесу следом за Петром, не понимая, как в такой собачий холод дал уговорить себя пойти порыбачить. И запах «Красной Москвы» будто преследовал.

Я вспомнил, как мать не любила его, видимо, мне по наследству передалось отвращение.

Петро не умолкал ни на минуту. Мне с трудом удалось вклиниться с вопросом в его монолог:

– Откуда дорога здесь? Да ещё такая добротная? От военных, что ли, осталась?

– А, эта? Да историк у нас был, учитель. Он рассказывал, что от скифов осталось, а старики говорят, что чудь в этих местах жила, их рук дело. И я обратил внимание – начинается из ниоткуда. Вот ты заметил, когда мы на неё ступили? То-то, и я не заметил. И никогда не замечал – вроде идёшь, тропинка, лес – и вдруг ширь метра четыре и покрытие странное. И кончается так же – просто пропадает из-под ног. Но мы привыкли, не обращаем внимания. А тут березняк больше всё. Поляны большие. Покосы там знатные были. Да и сейчас есть. Военные нам всегда разрешали косить. Вроде и зона там, и колючка стоит, а поляны тянутся почти до самой вершины. Да вон она, чёрная горка-то – мы к ней с другой стороны подходим. Так сказать, с чёрного хода. Вон, видишь, тропка?

Я кивнул, с интересом рассматривая гору. Здесь она была гораздо веселее, чем виделась от ограды военного городка. Склон более пологий, покрытый цветущим разнотравьем; густо жужжали пчёлы, радуясь первому солнечному дню. Ничего необычного, ничего зловещего, только дальше, у самой вершины невысокой горки, торчал чёрный частокол пихт.

– А мы к озеру идём. Кривая Пучина называется. Не поверишь – дна нет! Бездонное. С виду небольшое озерцо, вода чистая, прозрачная – рыбу видать. С того места, куда идём – песочек на дне, а дальше – неожиданно дно из-под ног уходит и всё. Сколько там метров глубины – неизвестно.

– А что ж не измерил? Или приборов нет?

– Нет, – серьёзно ответил Петро. – Тут военные пытались – эхолотом, да ничего не вышло. Старики рассказывают, что будто ход там какой-то. Древний. Но сказки всё это.

– Да откуда этот запах? – я был готов закричать. Неоткуда было взяться в лесу, в начале лета аромату «Красной Москвы»!

– Тебе кажется. Может, ты опять того? Ты сядь, отдохни. Я пока палатку поставлю. А тебя как отпустит, костерок разожги. Если хочешь, я водки взял, хлебни.

– Спасибо, мне хватило. Я эту дрянь под расстрелом больше в рот не возьму.

– Даже самогонку Балашихи? – хохотнул Петро.

– А её – тем более и тебе не советую. Кстати, зачем палатку тащил? Всё равно к вечеру домой.

– Кто его знает, ливень хлестанёт – мало не покажется. Лето-то вон какое! Старики не помнят таких холодов. Говорят, в пятьдесят третьем году такой холод стоял. Не надо помогать, ты лучше отдохни, – и Петро с сочувствием глянул на меня – наверное, так же он будет смотреть на бездомную собаку, в репьях и перьях.

Я психанул – уж ему-то считать меня идиотом не стоило, на себя бы посмотрел! Но, поймав себя на этой почти детской мысли, рассмеялся. Сбросив рюкзак, оставил ботаника возиться с палаткой и, бросив взгляд на озеро, вошёл в березняк. Запах стал сильнее, будто кто впереди шёл, а за ним тяжёлым, удушающим шлейфом тянулся аромат «Красной Москвы».

– То ли нюх обострился, как зверь чую, – усмехнулся я, прислоняясь к стволу берёзы. Вытер потный лоб, даже не удивившись, откуда на руке взялась трёхпалая рукавица.

Пошёл вперёд, отстранённо заметив, что снега в это время могло быть и больше. Так. Стоп! Какого снега – начало лета? Я замер, потом осторожно ощупал себя. На мне полушубок – белый, перетянутый портупеей. Вот и рука привычно легла на рукоятку ТТ.

Впереди маячили три фигуры в сопровождении автоматчика, шедшего чуть поодаль. Он шёл, высоко подняв воротник полушубка, и не смотрел по сторонам. Одна из фигур поскользнулась, другой человек поддержал, не дав упасть. Я поразился волне ненависти, вскипевшей в душе. В моей душе? Нет, я никогда не ревновал женщин. Стоп, откуда я знаю, что там женщины? Ах да, «Красная Москва»… духи. Тут же, будто со стороны, увидел себя – уже знакомое лицо, костлявое, чисто выбритое, было перекошено от злости. Майор – опять он. Я решил не вмешиваться, а просто смотреть, что будет дальше. Всё равно на самом деле я сейчас иду рядом с Петро, в любой момент он окажется рядом. Только крикни. А это – бред. Всё это бред. Я просто заболеваю, у меня горячка… Тем временем майор в два прыжка выскочил на дорогу и рванул на себя одну из фигур в ватном комбинезоне и замер… Я тоже замер, но тут же, забыв недавнее решение ни во что не вмешиваться – пусть даже это и мой собственный бред – выдохнул:

– Мама…

Она была такой, какой я помнил её из детства, или даже чуть моложе. Красивая, глаза голубые-голубые, почти прозрачные из-за ободка чёрных ресниц. Спокойное, обычно безмятежное лицо стало удивлённо испуганным. Из-под шапки выбился чёрный тугой локон.

– Виталя, что с тобой?

– Товарищ майор, товарищ майор! – затрясла меня вторая женщина, и я поморщился – это от неё шёл запах духов. Я снова повернулся к матери.

– Мама, я так скучаю по тебе. Мамочка…

– Виталь, – мать протянула ко мне руку, а я не понимал, почему она называет меня чужим именем. И тут меня сильно тряхнуло – автоматчик рванул Жатько за плечо:

– Товарищ майор, очнитесь! На вверенном мне объекте без происшествий, сопровождаю вверенную мне исследовательскую группу!

Я всё понял. Я снова там – в пробном коммунизме, непонятным образом увидел прошлое. Прошлое глазами майора Жатько… Майор, будто во сне, отстранил автоматчика и медленно повернулся к стоящему немного в стороне невысокому мужчине со смуглым, восковым лицом, на котором невозможно было прочесть ничего. Удивительно большие для японца глаза были сосредоточенно спокойны. И тут он сказал фразу, которую я про себя перевёл так: «Vade retro, monstrum!», на каком языке он её произнёс, не знаю, но я понял, понял, что именно он сказал. И каким-то шестым чувством понял, что сейчас произойдёт…

Стало жарко, так жарко, что рука майора потянулась к пуговицам полушубка, расстёгивая их одну за другой. Японец произнёс загадочную фразу второй раз, потом третий. Рассудок затуманился, и туман этот будто стал осязаемым. Провёл ладонью по лицу, смахивая влагу. С волос под воротник стекла струйка воды. Холод собачий. Вспомнил белый полушубок и недавний жар и зябко передёрнул плечами. Костёр потух. Встал – сырые сучья слабо дымились. Заглянул в палатку – Петро спал, подтянув ноги к подбородку. Одежда на нём была мокрой. Я удивился – почему не разделся? Потянуло дымком. Оглянулся – метрах в десяти мерцал огонёк. Наверное, был всё ещё не в себе, причём настолько, что пошёл туда. Необходимо было согреться.

Костерок оказался дальше, чем думалось вначале. Но я упрямо шёл на свет, молясь, чтобы он не погас. Иногда стволы деревьев скрывали от меня свет костра и тут же накатывала паника, но ненадолго – огонёк показывался снова. Вышел на берег озера. Вот костёр, вот люди вокруг него. Одеты странно. Рабочие, что ли, подъехали? Ничего не помню…

Плоские меховые шапки, длинные стёганые халаты. Нет, ну лето, конечно, холодное, но не до такой же степени! Гастарбайтеры? Вроде здесь ни узбеков, ни киргизов не видел. Да и строительства нет в совхозе.

– Телеуты мы, народ телес, – будто услышал невысказанный вопрос один из сидевших у костра. – Ока я. Еруннаков. Так вы, урусы, меня называете. Тебя духи водят, вот и к нам привели. Садись, грейся. Со мной не тронут. Со мной сам Эрлик-хан разговаривает. Видишь бубен мой? – Он, будто из воздуха, вытащил большой, метр с лишним в диаметре, бубен из туго натянутой кожи, густо расписанный фигурками. – Видишь, что нарисовано? Каждая фигурка – одна моя дорога.

– К Эрлик-хану? – спросил я, присаживаясь к костру.

– Зачем «только к Эрлик-хану»? И к Ульгеню. Но тяжело туда. Не хожу, старый стал. Ты корни потерял. Найдёшь. Вначале ключ-древо найди. Там всё поймёшь. И корни твои поймёшь, кто ты, откуда идёшь и куда прийти должен. Да только духи тебя водят. Ох. Злые духи. Но помочь тебе не могу, камлать не могу с тобой – не наш ты. Ты сам камлай.

– Но как? Я не умею… – начал было отказываться я, что-то хотел объяснить, но Ока Еруннаков поднял руку, приложил ладонь к моим губам, останавливая.

– Зачем зря сотрясать воздух? Духи этого не любят и наказывают, шибко наказывают. Бери бубен и камлай, свои не дам, нельзя, а вот этот твой будет, – он сунул мне в руку колотушку, бубен, – отпусти тело на волю. Сейчас жизнь быстрый-быстрый стала, вот тут, – он постучал костлявым пальцем себя по лбу, – тут быстро мысль вертится. А тело не успевает. Ты быстро думаешь, это хорошо, но мелко – это плохо. Когда спешишь, застреваешь на глубоком месте. А место глубокое… дно шибко далеко, совсем далеко… а может, и совсем нет дна… А ты застрял, а ноги бегут, крутятся, крутятся и ещё глубже вязнешь. Танцуй. Стучи в бубен и танцуй, пусть твоё тело и твой ум соединятся, – он поднёс к губам трубку, глубоко затянулся и выпустил мне в лицо струю густого, сизого дыма. Интересно, что он курит? Аромат приятный, даже нежный, какой-то обволакивающий, что-то подобное чувствуешь, когда пьёшь хороший кофе – так же обволакивает язык, нёбо… – Танцуй! – резкий окрик заставил вздрогнуть. – Камлай для себя, давай, а то уйдёшь по дороге мёртвых, ум уйдёт, быстро-быстро, а тело здесь останется. – Я взял бубен. Ударил раз, другой… – Отпусти себя, – сердито проворчал Кока, – зачем в руках держишь? Танцуй, двигайся. Тело само знает, как двигаться. Отпусти тело, оно само знает, какой должна быть мысль. Умное тело… Танцуй… – Бубен стучал всё быстрее и быстрее, и мне казалось, что удары доносятся откуда-то со стороны. Нет, я видел его в своих руках, видел, что исступлённо машу колотушкой, опуская её на натянутую на деревянный обруч кожу, но разум воспринимал это очень странно – я будто раздвоился. Вот один Я стучу в бубен, а вот другой Я скачу и дёргаюсь, выкидываю почти нереальные коленца, подскакиваю едва ли не в шпагате и тут же плавно опускаюсь, сгибаясь почти до самой земли. Две мои составляющие сближались и в какой-то момент завертелись вокруг друг друга волчком и слились воедино. – Две души у человека, – далеко, будто сквозь вату, бубнил шаман, – душа небесная и душа земная. Камлают, чтобы две души в одну соединились, если правильно камлают, душа правильно срастётся, и человек болезни забудет. А неправильно, то болеть будет всегда, когда душа болит, тогда и тело болит… – Последний раз стукнула колотушка – почти у самой земли – и я замер. Что чувствовал? Не смогу точно описать, ощущения после камлания были странные – и это ещё мягко сказано. Я чувствовал опустошение и в то же время наполненность, целостность и лёгкость. В области поясницы гудело, вибрировало, будто упругий змей, который до этого дремал, свившись в кольцо, начал подниматься, раскручиваясь вдоль позвоночника, обвивая его, заставляя вибрировать… – Если ты птица, то какая ты птица?.. – тихо спросил шаман. – Представь эту птицу, ты должен её увидеть. Не глазами, глаза слабо видят. Найди её в своей душе, – голос его стал сильнее, гуще – и тише. Я увидел воробья. Неожиданно, конечно, но сейчас я, будто завороженный, шёл за голосом телеута. – Хорошая птица, смелая, – одобрил Ока, – воробей в неволе не живёт, он всегда свободный. Клетка совсем не нужно. Ты справился… теперь расправь крылья. Расправь крылья! Лети! Бери свою свободу! – Руки мои разжались, бубен и колотушка упали на землю, и я будто действительно полетел. Я видел Чёрную горку, пихты, видел здание института – в настоящем заброшенное, забытое; видел его в прошлом, видел посёлок лесной, кипящий жизнью; и в то же время видел черневую тайгу и рощу белых деревьев, драгоценным камнем сверкавшую у подножия Чёрной горки, видел землянки вокруг неё и людей – сильных, красивых, с чёрными кудрявыми волосами и глазами бирюзового цвета, а ещё – стойбище телеутов и шамана, сидящего у костра в кругу соплеменников… Пропали границы – времени, пространства, лишь где-то далеко-далеко билась чья-то фраза: «Якоб, вернись»… – Хорошо камлал. – Я снова увидел шамана, он уже поднял с земли свой бубен и тихонько постукивал по нему колотушкой. – Вот, – отложив бубен, Ока полез в кожаный мешочек, висевший у него на шее. – Возьми, это поможет. На… – Он что-то всунул мне в сжатый кулак. – Теперь иди. Не оборачивайся. – Он высоко поднял бубен и ударил в него колотушкой. Глухой звук завибрировал, запутался в ветвях деревьев, задрожал в воздухе: «тумммм»… «туммм»… С каждым следующим ударом ритм ускорялся, и скоро непрерывный гул сотрясал пространство. Я шёл, но мне очень хотелось оглянуться. Я оглянулся. Не выдержал… И увидел брезентовую крышу палатки – оказалось, что стою к ней спиной. Из палатки, сверля меня пытливым взглядом, смотрел Петро.

– Ну ты даёшь! – выдохнул он через какое-то время. – Не думал, что у нас, на Алтае, тоже мереченье есть. На Кольском полуострове такое явление часто встречается, но чтоб у нас – впервые. Ты где так танцевать научился? А впрочем, это я так – риторически спрашиваю, ведь всё равно ничего не помнишь.

– Что ты видел?..

– Слышу стук, вылезаю из палатки, а тут ты… в двух шагах буквально. Стоишь, палкой о какой-то камень колотишь и танцуешь. Не, ну точно хоть сейчас в балет, – он хохотнул, но смешок получился нервным, прерывистым, – ну, или в Краснознамённый ансамбль песни и пляски… ну этот, Красной армии который…

– Водка осталась? – спросил я, едва шевеля губами.

– Осталась, – не стал выделываться Петро и тут же выудил из палатки рюкзак. Скоро мы с ним сидели у костерка, но только после второй порции спиртного я начал что-то понимать.

– Так, Петя, сокол мой ясный, два вопроса. Первый – что это такое?

И я разжал кулак.

Петро молча взял с моей ладони металлический кругляш.

– Вроде медь… или латунь. Да нет, бронза… да, точно – бронза. Вишь, патиной как покрылась. Так… что-то выбито… или выгравировано… не могу сказать… Стой, так это дерево! Точно! Да, дерево какое-то, даже вон корешки видно. Где взял?

– Не поверишь, – выдохнул я. – Шаман подарил!

– Так вот что за танцы ты танцевал! Что там со вторым вопросом?

– Что такое мереченье?..

– Это такое явление на Кольском полуострове было. Ну, и не только там, конечно, но там чаще всего случалось. Обычно в местах силы. Там из камней лабиринты древние выложены. Вот если по этому лабиринту пройдёшь, в самом центре лабиринта и случался приступ этого самого мереченья. Это поморы так называли, а я полагаю, это состояние, похожее на транс. Человек, находясь в мереченье, делает автоматические движения – что-то вроде танца. А потом само всё проходит. Но вот ни один не помнит, как танцевал и что с ним было. Помнит – прошёл в лабиринт, а потом очнулся уже дома.

– А что, жрецов там каких-нибудь, шаманов не было? Кто-то же их сложил и вообще придумал?

– В том-то и дело, что ни жрецов, ни шаманов там не было. Саамы – или лопари, они и сами туда пришли гостями, да остались. Но наши, поморы, чуть позже подтянулись. Так вот у поморов легенды есть, что де сложили лабиринты дивьи люди. Или чудь. Она и у нас, на Алтае, в легендах отметилась, да вот дела – не живёт чудь там, где берёзы растут.

– Пошли. – Я встал, собрал посуду. – Давай собирай платку и быстро в Поломошное.

– Что за спешка, Яш?

– К Балашихе заглянуть надо, есть пара вопросов.

Глава одиннадцатая. Балашова Валентина Сергеевна

(Конец декабря 1952 года)

Городок готовился к встрече Нового года. Варвара шла к институту, удивляясь, сколько ледяных скульптур сделали местные умельцы. В парке, возле памятника Ленину, настоящего, стоял ещё один, сделанный изо льда. Рядом с ним – фигура товарища Сталина. Варя остановилась полюбоваться. «Великий человек, – подумалось ей. – Как процветает наша страна при нём! И фашистов победили под его руководством. А скоро во всём Советском Союзе жизнь будет такая же, как у нас здесь, в пробном коммунизме. Вот только тогда коммунизм будет не пробным, а самым настоящим – для всех», – и девушка, представив, какая жизнь ждёт людей, каким прекрасным будет будущее страны, разулыбалась – легко, счастливо. Она прошла ещё немного и снова остановилась, на этот раз возле Деда Мороза и Снегурочки – такой красоты никогда не видела раньше. Надо же было так филигранно вырезать изо льда даже самые мельчайшие детали наряда! Платье Снегурочки было таким красивым, таким нарядным, что Варя рассмеялась, поймав себя на мысли, что сама не отказалась бы примерить его. Вот уже и ёлка напротив Дома учёных поставлена и наряжается. Работники стараются, развешивают фонарики, стеклянные шары, разноцветные сосульки. Игрушки большие, под стать лесной красавице, кстати, не привезённой из леса, срубленной, а росшей прямо здесь, в парке. Заметив прилепившегося на прищепке старика с сетью в руках, у ног которого мерцала жёлтой звёздочкой золотая рыбка, девушка улыбнулась, но тут же грустно вздохнула – дома они с мамой так же украшали ёлку, разве что она была немного меньше. Ей вдруг очень захотелось домой, к маме. Прижаться к груди и разрыдаться, как маленькой девчонке, но Варя подавила порыв, решив, что комсомолка не должна раскисать от первых трудностей. Ведь скоро Новый год, праздник, а в праздник всё меняется к лучшему – всё-всё! Скоро взойдёт солнце и с большой ледяной горки начнут кататься девчонки и мальчишки, а в городском парке, под звуки городского оркестра, на катке закружатся конькобежцы. Но сегодня первый выход в «поле», спохватилась она, поспешив прочь из парка.

Вот уже месяц она жила в Лесном. Успела почти со всеми перезнакомиться, участвовала в дискуссиях, вот только Виталий… Отношения с мужем не заладились с самого начала. Пожалуй, было лучше, когда он уезжал в командировки. Тогда можно было пригласить подруг – весёлую хохотушку Зойку из Института радиохимии или Тосю, которая работала в библиотеке Института ботаники. Посидеть, попить чая, поболтать… Или сходить в молодёжное кафе, открытое недавно в Доме учёных, потанцевать, просто посидеть и послушать музыку. Муж не любил гостей, долго и ядовито высказывался по поводу её знакомств, и Варя скоро перестала приглашать подруг в его присутствии. А куда-то сходить, да хоть в то же кафе или в Дом учёных, с ним невозможно – постоянно был занят, никогда не хватало времени – ни на развлечения, ни на жену.

Сегодня она опаздывала. И что так озадачили её эти духи? Хотела спросить у Виталия, может, он взял, но муж с утра швырнул ей гимнастёрку – перешивать воротничок. Расстроившись, Варя едва сдерживала слёзы: «Ну как это можно? Ты ведёшь себя как старорежимный деспот!» – подумала она, но вслух ничего не сказала. Он быстро собрался и, сухо поцеловав жену в щёку, унёсся на штабной эмке. А Варвара вдруг снова вспомнила про духи – ведь если он так разозлился, когда она нечаянно надорвала красную муаровую ленту, покрывавшую футлярчик, то как же он рассердится, узнав о пропаже?

Спохватилась, только услышав по радио голос диктора: «А сейчас передаём прогноз погоды для жителей Урала и Западной Сибири»… Наспех натянула поверх чулок валенки, набросила полушубок и выбежала из дома, уже на ходу повязывая полушалок.

Задыхаясь, вбежала в вестибюль института и остановилась перед турникетом КПП. Глянула на часы и выдохнула: «Успела!» Встала в очередь, недовольно поморщившись: «И далась мне эта “Красная Москва”», но запах будто преследовал её.

– Опаздываем, Валентина Сергеевна! – пожурила контролёрша стоящую перед ней сотрудницу, но по-свойски, добродушно.

– В самый раз иду, ещё успеваю, – усмехнулась остроносая женщина, которую Варя часто видела на контрольном посту в лаборатории, одетую в форму войск НКВД.

– Смотрю, служебный транспорт выделили? – поинтересовалась другая вахтёрша. – И шофёр-то не простой солдатик, а майор? – И контролёры рассмеялись, ехидно поглядывая на Варвару. Варя не поняла причину их веселья, хотя на душе стало ещё хуже, чем после утренней размолвки с мужем.

– А, Варвара, ты уже тут? – небрежно, вместо приветствия бросила энкавэдэшница и тут же отвернулась к вахтёрам:

– А мне-то мой такой подарок с утра преподнёс, не иначе как любит! – И она достала из сумки футляр с надорванной красной лентой. – Смотрите, чем порадовал!

Варя замерла на мгновенье, но тут же взяла себя в руки:

– Я опаздываю, будьте любезны отметить мой пропуск.

– Тань, отметь Жатько пропуск, а я с Балашовой закончу, – и дородная вахтёрша, поправив портупею, ещё раз смерила Варвару оценивающим взглядом.

– Давайте пропуск, – перейдя за вторую стойку, контролёрша протянула руку и вдруг тихо-тихо прошептала:

– Куда смотришь, девушка, уведёт ведь Балашиха у тебя мужа…

Едва сдерживая слёзы, Варвара не помнила, как разделась в гардеробе, как поднялась на второй этаж. Она села за свой стол и невидящим взглядом уставилась в раскрытую папку. Обида скрутила душу – зачем он так? Никогда бы не поверила сказанному, посчитала бы глупыми сплетнями, если бы не эта коробочка с духами. Как она могла оказаться у Балашовой?

Руководитель группы, профессор Михальков, заглянул к ней в бокс, бросив:

– На сегодня выход отменяется. Пойдёте завтра. А сегодня посчитайте мне тут кое-что. Что-то на вас лица нет, Варвара, голубушка.

Он положил на стол папки с расчётами и побежал дальше.

«Кофе, что ли, поставить?» – пронеслось в голове.

Она машинально подошла к спиртовой горелке, чиркнула спичкой и опять задумалась. Слёзы текли по щекам, но Варя будто не замечала этого – стояла, уставившись в одну точку.

– Варя-тян, нельзя, зачем плакать? – Сильные, тонкие пальцы сжали её запястье, забрав горящую спичку.

– К-коля… – всхлипнула Варя, но японец в ответ только улыбнулся и зажёг спиртовку. Синий огонёк затрепетал на лёгком сквозняке, Коэтиро поставил турочку и, улыбнувшись, прошёл к своему рабочему месту.

Варя собралась, сварила кофе, налила в кружку и, подумав, налила ещё одну.

– Коля, присоединяйтесь ко мне, – попросила девушка, вдруг смутившись. – Я уже приготовила кофе, здесь рогалики есть.

– Нет-нет, Варя-тян, нельзя-нельзя, – японец грустно улыбнулся и взглядом показал вверх и вправо – туда, где под потолком лепилась стеклянная будочка контролёров.

Варя взглянула туда, и затихшая было обида полыхнула с новой силой: в будке сидела Балашиха и, как показалось Варваре, с ненавистью смотрела на неё. Схватив кружку с горячим кофе, она прошла к себе и, опустившись на стул, подумала, что шкаф закрывает её от взора соперницы. И тут будто прорвало – она зарыдала…

– Варя-тян, не плакать, не надо плакай, возьми, – услышала она. Подняв голову, Варвара будто утонула в доброте чёрных глаз японца. – Возьми это. Хризантема с тысяча лепестков давать утешение душе. – Он протянул бумажный свёрточек. – Нельзя-нельзя, дома посмотреть, – замахал руками и вышел.

Варя украдкой взглянула на будку под потолком и с облегчением увидела, что Балашова болтает о чём-то с напарницей.

«Пронесло»… – подумала Варвара, пряча подарок в сумку.

Глава двенадцатая. Встреча с Исмаилычем

(Начало июня 2014 года)

К Балашихе в этот день мы не попали, о чём впоследствии я очень сожалел, но события так закрутились, что попросту забыл о старухе.

Из леса шли споро. Потеплело. Накрапывал мелкий дождичек. Под ногами пружинила многолетняя перепрелая листва, сквозь которую пробивалась местами новая трава – ещё невысокая, ещё мягкая. Запахи – весенние, свежие, перебивали будто застрявший в носу аромат «Красной Москвы». Грибы на длинных белых ножках, казалось, росли на глазах – никогда не видел столько сморчков! Петро, прочитав мои мысли, сказал:

– Давай-ка наберём на жарёху. Без рыбы, так хоть такой улов.

Я скинул рюкзак и, пожав плечами, сказал:

– Грибы так грибы, только учти, я готовить их не умею.

– Да ничего! – крикнул спутник, направляясь с ведром к перевитым плетями прошлогоднего хмеля осинам. – Сморчки – они в зарослях обычно. В кустах. Хоть косой коси. Что встал столбом, бери мешок, что ли, сейчас напластаем. Опять же – к Балашихе собрался. Не с пустыми же руками идти!

И тут он, взмахнув руками, рухнул, будто подстреленный. В каком-то старом фильме видел такое: шёл человек, шёл, вдруг выстрел, руки взлетают вверх и – падение. Мне даже показалось, я слышал звук выстрела, хотя, может, это просто щёлкнула под ногами ветка.

Рванувшись к Петро, уже представлял, что придётся нести истекающего кровью приятеля к деревне, а Петро хрипит, пытаясь, согласно жанру, выговорить: «Брось меня, командир!»…

Что только в голову не взбредёт за несколько секунд! В реальности всё оказалось намного прозаичней и страшнее. Петро отползал к кустам, пятясь задом. На перекошенном, бледном лице тёмными пятнами выделялись выпученные от ужаса глаза, рот открыт, будто он хотел закричать, но захлебнулся собственным криком.

Подбежав к нему, я схватил его за плечи и с силой встряхнул:

– Что?! Да что случилось?!!

– Там… – выдохнул он наконец, – Исмаилыч…

Наверное, все эмоции оставил в лесу – у костра шамана, а до этого, наблюдая за небольшим отрядом глазами майора Жатько. А может быть, вид матери – молодой и красивой, ещё не скрученной болезнью, не исковерканной автомобилем, вылетевшим на пешеходную дорожку, – там, в мороке или мереченье, как называл это состояние Петро, был более сильным потрясением. Или недавние галлюцинации сначала в гостинице, потом у Балашихи в избушке подготовили меня к зрелищу? Не знаю. Скажу только, что в отличие от ботаника я был совершенно спокоен.

Труп Исмаилыча лежал с краю осинника, и ботаник просто запнулся об него. Голова смотрела с метровой палки, воткнутой неподалёку, в паре метров от тела, в глазах застыл нечеловеческий ужас – даже смерть не стёрла гримасу. Кто-то глумился над телом – долго, со знанием дела, отделяя конечности, вытаскивая внутренности и раскладывая их вокруг.

Человеческие мозги устроены так, что любые переживания, которые могут нарушить психическое здоровье, любые эмоции, способные привести к срыву отлаженной системы, называемой «человек», блокируются. Наверное, это случилось со мной.

– Хорош орать, – грубо сказал скулящему Петро. – Место запомнил?

Тот кивнул в ответ, размазывая по лицу слёзы и сопли. Не ожидал я такой реакции от комсомольца семидесятых, когда «хаммер» Виктора слизнуло с парома, он вёл себя куда сдержаннее. Но – как он сам тогда сказал – ждал чего-то подобного. А здесь неожиданно. Краем глаза заметил неподалёку чёрное пятно и с трудом уговорил себя повернуть голову. Полузасыпанная прошлогодней листвой, в метре от сука с насаженной на него головой зама по общим вопросам, лежала полиэтиленовая папка с застёжкой-молнией – в такие обычно кладут материалы конференций, докладов, проекты резолюций. Не стоило бы трогать до приезда милиции, но я даже не успел об этом подумать: шаг – и папка у меня в руках.

– Петро, объясни-ка, откуда здесь твои инициалы?! – И протянул её напарнику. – Твоя?

– Моя. – Петро не стал запираться. – Но я не знаю, как она вообще у него оказалась. – Он старательно не смотрел на то, что осталось от Исмаилыча. – Я вообще не знаю, почему он здесь – он же утонул!

– Одной странностью меньше стало – этот гад просто не закрепил колёса на пароме. Что в папке?

– По дороге расскажу, – и Петро, отворачиваясь от страшного места, наткнулся взглядом на оторванную руку – из сжатого кулака торчал клок жёстких серых волос. Его согнул приступ рвоты.

Я молча достал из кармана флягу с водой, протянул ему.

– Спасибо, – прохрипел он, прополоскав рот. – Пошли отсюда, Яш, пока сам тут душу Богу не отдал. Я физик, не биолог и не медик.

– И грибы ты с этого дня разлюбил, – подколол я его, сам поражаясь цинизму неуместной шутки.

– Дай мне папку, – Петро протянул руку.

– И зачем, друг мой ситный? Сейчас донесём до Егорыча, а тот примет под расписку и в компетентные органы передаст. Расследование начнётся, опергруппа приедет…

– Я тебе сказал – отдай! – с истерическими нотками в голосе закричал Петро. На щеках его выступили красные пятна, лоб покрылся испариной. Его колотило. – Отдай, сказал! Ты сюда что, помогать приехал, а ты под монастырь подведёшь всех! И не только меня, а вообще всех, всех! Ты же ничего не понимаешь!..

– Так ты мне объясни, глядишь, и пойму – вроде не совсем дурак. Я сейчас сяду вот тут, рядом с Исмаилычем, разложу все документы, проанализирую, а ты расскажешь что к чему. Лучше мне пояснения давать, чем дяде-следователю, волкодаву.

Про волкодава зря сказал, Петро глянул на сжатую ладонь покойника, на клок жёсткой шерсти и будто озверел – он бросился на меня с яростью крысы, загнанной в угол. Впрочем, силы были не равны, и несколькими ударами я погасил всплеск эмоций.

– Пусти, – хрипел Петро, выплёвывая жухлые листья изо рта, – пусти, чёрт, больно же!

– Что, успокоился? – я сильнее завёл его руку за спину; ботаник взвыл и забил левой рукой по земле. – Не советую больше на меня бросаться, могу и забыться, как следует отделать тебя. – Я отпустил его руку, убрал колено со спины, и комсомолец семидесятых, красный, перемазанный весенней грязью, со стоном перекатился на спину, сел.

– Прости. Не хотел. Давай отойдём отсюда, а то будто спину сверлит взглядом… – и он кивнул назад, на страшный сук с насаженной на него головой абхаза.

Подхватив поклажу, пошли по направлению к деревне. Решил подождать до дома – и с объяснениями, и с просмотром содержимого папки.

Фёдор Егорович тут же, с собаками и мужиками, отправился по нашему следу в лес. Связь так и не работала. Но на телефоне, не оставляя надежды дозвониться до Шатохино, сидела жена председателя.

Егорыч вернулся из леса через час – чернее тучи.

– Вот не хотел же брать его на работу, и земляков его не хотел брать, но они года три назад купили дом, вроде обживаться начали, да и связи у Роберта Исмаилыча неплохие оказались – крутился молодцом. С ГСМ и с техникой проблем не знали…

– Как «три года»? – я вспомнил, что, когда ехали сюда, Исмаилыч говорил, что живёт в Поломошном с середины восьмидесятых.

– Вот так, три, а может, чуть меньше – постоянно-то. Хотя с конца девяностых наездами появлялся, вроде по делам или отдохнуть, порыбачить. У Балашихи первое время квартировал – пока дом не купили. Ну да что теперь говорить? О покойных либо хорошо, либо ничего. Я, это, отправил гонцов в Шатохино, ещё четверо на моей «Росе» попытаются добраться до трассы.

– Фёдор Егорыч, не в службу, а в дружбу, пусть ваши ребята – кто первый доберётся до людей – позвонят по этому номеру. Говорить ничего не надо – просто цифры, я их тоже написал. Фамилию пусть назовут мою и цифры. Думаю, с концерна быстрее организуют и связь, и власть, и следователя.

Егорыч понимающе кивнул и тут же махнул рукой, отпуская нас с Петром.

– Где будем беседовать? У тебя? Или, может, у Исмаилыча в доме? – я, вообще-то, ёрничал, но ответ Петра ошарашил:

– У Исмаилыча…

Дом Роберта Исмаиловича стоял на самом краю деревни, на отшибе. Добротный, двухэтажный, видимо, недавно отремонтированный. Крытый металлочерепицей практичного тёмно-зелёного цвета, обшитый сайдингом – по местной моде. Забор высокий, двора не видно. Нет обычной для сибирской деревни открытости, просматриваемости. Огорода тоже не было – участок, прилегающий к забору, зарос крапивой, многолетней, вековой даже.

На калитке висел замок – тяжёлый, амбарный, но Петро это не смутило. Видимо, он часто наведывался сюда подобным образом: сразу завернул за угол, к черёмухе, ухватился за ветку и, подтянувшись, закинул ноги на край забора. Минута – и он уже во дворе. Последовал за ним, мимоходом подумав, что если в лесу не наловил клещей, то сейчас точно несколько штук прицепятся.

– Собаки нет? – спросил я, прежде чем прыгать вниз.

– Был раньше, Цезарь – кавказский овчар. Но как три земляка Исмаилыча пропали, так и собака куда-то делась. Может, ушла, а может, Исмаилыч и сам пристрелил. А уж как выла-то перед тем, как родичи Исмаилыча пропали, как выла… Да и после долго успокоиться не могла. Пёс умный, жалко.

Во дворе, несмотря на некоторое запустение, чувствовался порядок, наведённый крепкой хозяйской рукой. Был разбит сад – большой, учитывая климат и заморозки по ночам. Деревьям не больше трёх лет, они были аккуратно подвязаны, побелены. Меж ними торчали розовые кусты, только-только выпустившие первые листья. Видно, не отошли ещё от долгой сибирской зимы.

Крыльцо высокое, резное, дорожки выложены плиткой, трава во дворе и в саду вычищена и сложена в кучи – видно, хозяин хотел сжечь, но не осмелился, боялся привлечь внимание. А сгребал прошлогодний мусор не иначе как вчера – борозды от зубьев граблей остались заметны, не размыло дождём.

– Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд, – пробормотал я, поймав себя на мысли, что знаю это место, будто бы был здесь когда-то.

Петро по-хозяйски прошёл к скамейке у крыльца, пошарил под ней и выудил связку ключей.

– Ну ты, Петро, тут прямо как хозяин себя чувствуешь, всё знаешь.

– Знаю. Куда деваться? – ответил Петро серьёзно. – Давай за мной.

Он подошёл к крыльцу, щёлкнул выключатель, и я приготовился войти в дом, но ботаник не стал заходить внутрь. Он завернул за угол дома, прошёл к поленнице и, откинув дрова с краю, откинул крышку люка. Ступеньки вели вниз, под дом. Видно, на лице отразился вопрос, потому что Петро, взглянув на меня, счёл нужным пояснить:

– Схрон у него здесь. Из дома не догадаешься, что ещё один подпол имеется. Пошли, чего встал?

Капитальные, кованые ступени вели вниз, ещё к одной металлической двери, снабжённой сложной системой замков, но Петро привычно крутил цифровые диски, поворачивал скобы, бренчал ключами. Наконец дверь с тяжёлым вздохом открылась. И тут же загорелась красная лампочка у двери, обёрнутая железным плафоном, словно кульком. Я замер. Сон! Вот точно тут я стоял во сне. Там горела лампа, качаясь на ветру, и там, как я теперь был точно уверен, находился Виктор – внизу. Это он пытался выбраться из подвала, но скатывался вниз, оставляя кровавые следы на ступенях. Пётр прошёл в помещение за дверью. Через минуту вспыхнули лампы под потолком, негромко загудела вентиляция. Я спустился следом и тоже вошёл в комнату, заметив, что почему-то не смог наступить на последнюю ступеньку. Комната просторная. Справа находился большой слесарный верстак с тисочками, с аккуратно развешанным слесарным инструментом. Чуть дальше к стене стояли механические ножницы, а в углу примостилась индукционная печь с тиглями. Слева стояло несколько ванн, когда-то, видимо, заполненных электролитом. Сейчас электролит аккуратно слит, но специфический резкий запах ещё витал в помещении, несмотря на мощную вентиляцию. Прямо у стены – стол с приборами и старым на вид системником с инвентарным номером на корпусе. Но монитор рядом с ним новый, жидкокристаллический, двадцатипятидюймовый. Всё аккуратно прибрано, не видно и следа готовой продукции, исходных материалов я тоже не заметил. Но догадаться, чем тут занимались, не составило труда. Однако говорить не стал, было интересно, что расскажет Петро. Поэтому только присвистнул:

– Ого, богато оборудовано! Да тут целое производство, смотрю?!

– Точно, производство, – кивнул спутник. – Презренные драгоценные металлы – серебро, золото, платина, ещё технические алмазы. Из института.

Он прошёл к столу, поводил мышью – экран дисплея вспыхнул. И я, казалось бы, уже готовый к любым сюрпризам, увидел на мониторе мозаику маленьких окошечек, на которые выводилась информация со ста с лишним – не меньше – мониторов.

– Это что?

– А это вот и есть он самый, пробный коммунизм. Институт, зона, гора, вот охрана, – он навёл курсор на один из квадратов – и на весь экран возникла физиономия жующего охранника. Парень в камуфляже прихлёбывал что-то из большой кружки с уродливым жирафом, нарисованным на фаянсовом боку.

– Папку открой. Бумаги можешь не смотреть, это дубликаты. Вообще-то, там все документы по землеотводу, сам собирал, акты о передаче земли, геодезические съёмки. И по ним земля под институтом, зоной и военной частью числится за Министерством обороны. Там же договор аренды этих земель для ведения сельскохозяйственной деятельности акционерным обществом «Заветы Октября». Там же завизированный протокол о проведении аукциона по реализации имущества Министерства обороны, включая здания, сооружения. Твой напарник, Виктор, подготовил, пока ты ездил. Сказал, что военными всё уже схвачено. Потом сам посмотришь что к чему. Ты поройся – флешка должна быть меж бумаг, вот она-то и нужна. Там документы – копии – вообще всё об институте, там же у меня фотографии документов с московских архивов, естественно, то, что смог найти в открытом доступе. А здесь мастерская. Собственно, я полезное с приятным соединял – полезное – это подработка, Исмаилыч платил хорошо.

– Но и сам имел, смотрю, не слабо?

– Да, – серьёзно ответил Петро, – миллионером был. В долларах.

«И не он один», – подумал я. Сбыт драгоценных металлов – дело серьёзное, так что скоро можно ждать гостей. Вряд ли захотят остаться без такого большого куска.

По рассказу Петро выходило, что Исмаилыч в Поломошном появился ещё в девяностых годах, обделывал какие-то мутные сделки с командованием части, реализовывал «излишнее» воинское имущество, проводил какие-то зачёты. Ну, оно и понятно – в девяностые все этим промышляли. Видно, тогда и присмотрелся к институту за колючей проволокой. Проникнуть «в лоб» сразу не удалось. Три года назад, уже поселившись здесь, он попытался завязать контакты с охраной – не получилось, был скручен, арестован и на вертолёте доставлен в Барнаул. Но хитрому абхазу удалось как-то выкрутиться, прикинулся дурачком: «Мал-мала заработать, ребят поддержать, мал-мала продукты возить, малачко-шмалачко»… – на этом и выехал. Видно, решили, что с дурака спрос маленький, мелет что ни попадя, ничего толком не зная. Ещё, видимо, не хотели привлекать внимания к институту. Но неделю продержали, как потом рассказывал Исмаилыч, в отдельной камере, но кормили-де хорошо и разговаривали вежливо. После «вежливые люди» настоятельно «посоветовали» ушлому сыну гор ближе чем на сто метров к колючке, окружающей институт и военную зону, не приближаться. Не тут-то было! Институт манил Исмаилыча куда покруче, чем запахи цветов приманивают пчёл. И тогда, будто в ответ на его молитвы, в колхоз приехал Петро.

– Так-то я не собирался в Поломошном оставаться, приехал на похороны. Деда хоронил. А тут, с одной стороны, Исмаилыч – мол, ты физик, мал-мала науку знаешь. Помогай – тебе, говорит, немножко хорошо, и мне тоже немножко хорошо. А с другой – сам давно институтом интересовался, но попасть туда возможности не было, а тут такой шанс!

Институт стал для абхаза настоящей сокровищницей Аладдина, или пещерой Лейхтвейса, или островом сокровищ – или всем этим вместе. Здания институтов законсервированы, но внутри осталось ценнейшее оборудование. На пайку в те времена не жалели ни золота, ни платины, ни других редких металлов. Кто поглупее бы, тот постарался вывезти всё, что попадёт под руку, на лом чёрных и цветных металлов, но Исмаилыч знал свою выгоду и одержимым не был.

– Я с ними ходил. Исмаилыч нечасто сам в институт заглядывал, всё больше дядю Пехлевана или Арсена со Славой посылал. А я смотрел, чтобы правильно брали, не громили, не ломали, шума лишнего не создавали вообще. И, не дай бог, за пределы маршрута не отклонились. Ложную информацию посылать на все камеры затруднительно, да и не нужно, поэтому маршрут и прокладывался. Я на месте смотрел золото и платину – где какая пайка, но там – не поверишь – целые детали были из золота и платины, чистых, технических. Приносили сюда, здесь уже гальванические ванны, электролиз – тоже я организовал, и потом уже чистый металл в слитках. – Тут я мысленно присвистнул. – И вот, где-то с полгода назад, – продолжал Петро, – обследовали ремонтный цех и наткнулись на склад расходных материалов. Припой там – чистая платина, золото, серебро в слитках. За один раз всё не вынести, взяли сколько смогли, а в следующий раз они сами пошли, даже не предупредили меня. Я случайно на мониторе увидел.

– Исмаилыч с ними был?

– Нет, он не любил туда ходить, обычно либо здесь оставался, либо, если помощь требовалась, ждал за колючкой. А в тот день его вообще не было в Поломошном. У меня вообще создалось впечатление, что он не знал об этом походе в институт. Я случайно увидел – ну, думаю, пойти встретить, что ли? Не хотел, но пошёл – наберут ведь, не дотащат. А тут гора завыла. Никого не встретил в тот день, не вышли они из зоны. А Исмаилыч, как приехал, долго ругался – не по-русски – в ярости был, но куда денешься? Мы эти два месяца до вашего приезда с ним только раз ходили. Он слитки грузил, а я помогал. Он без меня вообще как без рук, последнее время особенно.

Без комсомольца семидесятых действительно мошенники были как без рук, но до него самого, похоже, не доходило в принципе, что без него этого дела бы не было вообще. Покрутился бы Роберт Исмаилович возле пробного коммунизма, облизнулся бы да и уехал не солоно хлебавши. Это ботаник разобрался вначале с системой датчиков и камерами наружного наблюдения. Небольшой сканер собственного изобретения снимал всю информацию с датчиков и передавал на компьютер, стоявший в подвале дома Исмаилыча.

– Исмаилыч денег не жалел. Компьютер мощный попросил – пожалуйста. Технику – любую за любые деньги, микросхемы в этой коробке, – он постучал по корпусу системного блока, – знаешь, сколько стоят? Сам собирал его! А сканер? Тоже моя разработка, для перехвата информации с компьютера охраны. Тоже никому не нужен, сколько с ним порогов оббил!

Петро сказал это с обидой, даже с какой-то детскостью в голосе. Если бы не интонация, я бы так и не понял, кто передо мной, продолжая подозревать ботаника во всех преступлениях, вместе взятых, и в каждом в отдельности. Но тут всё встало на свои места: я сталкивался с такими типами, – самоделкины, учёные и просто изобретатели, они порой придумывали такие гениальные штуки, что просто диво! Но так на всю жизнь и оставались «подающими надежды непонятыми гениями». И ещё большими детьми, которым не нужно было ничего, кроме их игрушек. Исмаилыч, видимо, сразу понял это, а до меня дошло только спустя неделю. И сейчас смотрел, как горят глаза комсомольца семидесятых, как раскраснелось счастливое лицо, пока он рассказывал о своих разработках. А их было много, внушительно много…

– Представляешь, информация с датчиков и камер идёт сюда, а я потом ретранслирую на комп охраны чистую картинку, а вот здесь можно видеть весь путь группы. Вот схема института в 3D, вот привязка к спутниковой фотографии, вот вся зона, как на ладони. Такого даже у охраны нет!

– Так что ж ты, Петенька, меня тут сказками кормишь о мереченьях, о чудинах каких-то, топотуна вот выдумал? А?! Я всё жду, что оборотень вот-вот появится. Появится же?

– Это не сказки, – ответил Петро и будто погас. – Сейчас сам увидишь. Дай флешку…

На дисплее появилась запись с внутренней камеры наблюдения. Внизу стояла отметка времени и дата – сентябрь прошлого года. Цепочка фонарей блёкло высвечивает колючую проволоку. Вот из темноты появляются три фигуры…

– Тут я прокручу – нет событий, всё как обычно. А вот здесь запись с камеры в ремонтном цехе, – он щёлкнул мышкой, и на экране замерло перекошенное от ужаса лицо пожилого кавказца. – Дядя Петавкан, – пояснил ботаник.

Дальше – будто в дешёвом фильме ужасов: трое мужчин от кого-то убегают. Часто оглядываются назад. Спотыкаются, перескакивают через перевёрнутые ящики, падают и встают. И исчезают из поля обзора камеры.

– И чо?! – грубо спросил его я. – И чо?!! Ну, бегут, ну лицо перепуганное. Кто следом-то? Дальше-то что?

Ботаник надулся.

– Не знаешь, что сказать? Давай-ка, Петруша, я тебе помогу! Начну с того, что у тебя дома, в компе очень интересное видео прямо на рабочем столе лежит. Я-то думал, что ты клип вырезал из триллера, но в главной роли там, оказывается, твой дядя Пехлеван..

– Петавкан, – буркнул Петро. – И он не мой дядя, а Исмаилыча… ныне покойного…

– Тот же хрен, только вид в профиль, – осадил его я. – Так вот дядя нашего Исмаилыча, ныне покойного, в твоём компе безуспешно отмахивается от какой-то непонятной, но молниеносной твари, а потом с ним происходит то же, что с нашим шустрым замом по хозвопросам – голова отлетает в сторону, как футбольный мяч. Есть что добавить?..

– Есть. Но ты всё равно не поверишь…

Глава тринадцатая. Реликтовая роща деревьев гинкго

(Конец декабря 1952 года)

Исследовательская группа вышла рано. Профессор Михальков инструктировал группу перед выходом:

– Дойти до объекта, осмотреть, определить количество снега на объекте, снять показания с приборов – вы, Варенька, знаете, как с самописцами обращаться… – Варя кивнула, сдерживая улыбку. Профессор был похож на Деда Мороза – длинная, начинающая седеть борода, очки и добрая улыбка. На морозе он раскраснелся, а шмыганье носом – профессор недавно переболел гриппом и ещё не до конца выздоровел – делало его по-домашнему уютным и добрым. Он скорее казался дедушкой – заботливым, любящим, чем учёным с мировым именем. – …Кроме того, поскольку помимо вас в группу входит иностранный специалист Коэтиро Кайфу, с вами пойдёт контролёр Балашова Валентина Сергеевна. А также от комендатуры будет сопровождать вооружённый сотрудник, – тут Михальков поморщился, видно было, что ему, человеку интеллигентному и культурному, очень не нравятся эти «вынужденные» формальности. – Варенька, милочка, вы уж там поаккуратнее, – шёпотом предостерёг он, – это не в институте, не стоит, знаете ли, при них говорить всё, что в голову придёт. Поймут не так, истолкуют превратно, а потом засядут рапорты строчить… Ну, вы меня поняли? – И он, погладив Варю по голове, словно она была ребёнком, быстро повернулся и пошёл прочь.

Шли споро. Путь лежал по накатанной лесовозной дороге. Варвара сначала удивлялась, почему не дали машину, но потом, залюбовавшись красотой зимнего леса, забыла об этом. Со всех сторон, то ближе, то дальше, слышался шум бензопил – на заготовке леса работали заключённые, но с дороги делян не было видно. Снег, сверкающий, чистый, слепил глаза, но лезть в карман за солнцезащитными очками Варе не хотелось. Мороз, хоть и несильный, пощипывал щёки, лоб, и снимать рукавицы она не стала. Так и шла, щурясь.

Варвара с японцем впереди, за ними следом, поотстав на пару шагов, семенила «надзирательница» Балашова. Поход ей явно не нравился: она поджимала губы, хмурилась и то прибавляла шаг, едва не наступая на пятки «подопечным», то отставала, останавливалась, поджидая автоматчика, мерно шагавшего в арьергарде маленького отряда. Автоматчику прогулка нравилась. Он закинул на спину свой ППШ, сунул в карман солдатские рукавицы и, временами улыбаясь, насвистывал какой-то простенький мотивчик.

Варя сначала морщилась, чувствуя неотвязный запах духов Балашихи, но потом та отстала, не выдержав темпа, заданного японцем, и Варвара на время забыла о сопернице. Она то и дело поглядывала на спутника. Коэтиро шёл так, будто не нёс на плечах тяжёлого рюкзака – легко, пружинисто – так идёт небольшой, но сильный зверь. Он то и дело поворачивался к девушке и улыбался – спокойно и добро, почти как Михальков во время инструктажа. Почти, да не совсем… Варе казалось, что в глазах его она видит те искры тепла, которых так и не дождалась от мужа. Варя тоже улыбалась – непроизвольно. Впрочем, улыбка не сходила с её губ со вчерашнего вечера, она даже уснула так – улыбаясь. Придя домой, первым делом развернула свёрток и ахнула! Небольшая, с ладонь величиной, бумажная хризантема казалась настоящей. И лепестков в ней действительно тысяча – не поленилась сосчитать.

– Коля… – Японец в ответ слегка склонил голову, будто кланяясь. – Коля, – прошептала Варя, – спасибо за подарок!

– Варя-тян… – выдохнул он, – это не подарок, это знак уважения. Хризантема с тысяча лепесток есть много значений. Жаль, что ты не знакомишься с нашим мудростью.

– У каждого народа своя мудрость, нет немудрых народов, – ответила Варя, не понимая, отчего она так смутилась. А Коэтиро улыбнулся – широко, солнечно. Девушка споткнулась, потеряла равновесие, но не упала – крепкие руки спутника обхватили её за плечи.

Рёв и топот не сразу ворвались в её сознание. Она будто растворилась в непроницаемой глубине чёрных глаз, время замерло в том самом миге, который оканчивается слиянием двух сердец, двух душ в одну. Губы раскрылись для поцелуя. «Варя-тян», – выдохнул Коэтиро… и отступил, опустив руки.

Рывок, разворот – и она смотрит совсем в другие глаза – серые, бешеные, на перекошенном лице мужа.

– Ах ты ссс… – прошипел он и тут же будто кто стёр с лица Виталия ненависть. Глаза расширились, на лице появилось выражение растерянности. – Мама… – пробормотал он.

– Товарищ майор, товарищ майор, на вверенном мне… – докладывал сержант, но майор будто не слышал его. Губы его шевелились, но с них не слетало ни звука. Только Варвара могла понять по движениям губ, какие слова говорит ей этот человек, которого язык не поворачивался сейчас назвать мужем.

– Не видишь, плохо ему, вызывай с ближайшей точки машину, – зачастила Балашова. Сержант достал из-за пояса телефонную трубку, подбежал к столбу на обочине, открыл дверцу металлического ящика и вставил туда штекер шнура. Несколько раз повернул ручку сбоку и что-то прокричал.

– Сейчас будут, выехали. Разрешите продолжать движение, товарищ майор?

– Продолжайте, – ответила вместо него Балашова.

– Я не к вам обращаюсь, товарищ ефрейтор.

– Продолжайте, – прохрипел майор Жатько, опускаясь на снег, – продолжайте, сержант. – И тут же, взяв Балашову за руку, потянул к себе:

– Останешься со мной.

Дальше Варя не стала смотреть, не могла. Она не любила мужа – сейчас поняла это со всей ясностью. Но смотреть на торжество соперницы – это оказалось выше её сил.

Всю дорогу молчала, глядя перед собой. Спроси Коэтиро, о чём она думает, Варя вряд ли бы ответила. В голове будто стоял туман. Но японец молчал, понимая, что творится в душе спутницы. И только когда подошли к роще, он тронул её за плечо – легко, едва коснувшись, и сказал:

– Варя-тян, смотреть сад души…

Девушка подняла взгляд и замерла. Если можно представить душу чем-то материальным, как-то нарисовать, слепить, вырастить её, то она бы выглядела именно так: белые, слегка светящиеся стволы будто парили среди широкой поляны, у корней клубилась лёгкая дымка, искрясь мириадами искорок – белых, синих, красных, розовых… Тонкие ветви, переплетённые кружевницей-природой в уникальный, на первый взгляд хаотичный, но в чётко рассчитанный узор, стремились вверх: казалось, ещё секунда – и они растают и улетят, растворяясь в бездонной голубизне неба. И Варя, и Коэтиро забыли о времени, очарованные красотой, но деликатное покашливание автоматчика вывело их из транса:

– Товарищи учёные, давайте поторапливаться. Хорошо бы успеть на вечернюю возку, быстрее дома будем. А лесовозы в шесть пойдут, как раз стемнеет.

Коэтиро вынул из рюкзака две пары снегоступов и потянулся ещё за одной парой.

– Я вас здесь подожду, товарищи учёные. По инструкции не имею права находиться на территории объекта. Костерок разожгу на старом месте и ждать буду.

Сержант остановился у старого костровища и начал споро укладывать сухие сучья шалашиком.

– Идите, идите. У вас ваша работа – у меня моя служба, – и сержант махнул рукой.

Идти в снегоступах было не то что бы неудобно, но как-то непривычно. Варя несколько раз порывалась упасть, но быстро приспособилась. Коэтиро, будто всю жизнь проходил в снегоступах. Он легко скользил по снежному насту и первым дошёл до небольшой будочки, над которой крутился анемометр, измерявший скорость ветра.

– Здесь первый пост, – пояснил он спутнице. – Всего постов шесть штука. Показания снимай, потом проходить туда, в середина.

– Коля, может, разделимся? Быстрее всё сделаем? – предложила Варвара.

– Нет-нет, нельзя-нельзя, здесь только два, только вместе, – японец замахал руками. На лице отразилось такое беспокойство, что Варя не стала спорить. Она и сама чувствовала необычность и лёгкую угрозу, почти неосязаемую, но настойчивую – будто деревья были не очень рады их видеть, но в силу каких-то неведомых причин терпели.

Быстро сняв показания с приборов и поменяв ленты в самописцах, пошли вокруг рощи. Роща была небольшой, около километра по периметру. Варвара отметила тёмные валуны, на которых почему-то не было снега. Лежащие на одинаковом расстоянии друг от друга, они застывшими стражами охраняли заветное место. Дойдя до шестого по счёту, Коэтиро махнул рукой:

– Теперь туда, середина… Идти очень осторожно, как на тонкий лёд, – предупредил он. Варвара кивнула. Спрашивать ничего не стала; ей казалось, что любые слова, любые объяснения только задержат радостную минуту встречи. Будто много-много лет скиталась на чужбине, и вот он – дом родной… Она и удивлялась своим чувствам, и не хотела, чтобы они пропали – так счастлива не была никогда в жизни. А Коэтиро будто понимал всё, он нахмурился, но ничего не сказал, просто на всякий случай взял спутницу за руку.

Лёгкий звон послышался ещё на подходе, возле первых деревьев. Словно в жаркий июньский полдень гудит работающий улей. Гудит ровно, деловито, не обращая внимания на пришельцев из мира людей.

Осторожно шагая, учёные прошли первые несколько десятков метров. Варя нечаянно задела ветку, и тот час же тон звука поменялся. Показалось, что пронзительно звякнул тонкий колокольчик и многоголосый хор произнёс: «А-а-ааах!» Коэтиро обернулся и поднёс палец к губам. Они замерли и стояли, ожидая, пока «улей» успокоится и загудит в прежней тональности. Вдруг Варе показалось, что за каждым деревом стоит человек – в основном женщины с длинными чёрными косами, но кое-где были и мужчины, подростки, дети, но немного… Японец низко поклонился и что-то произнёс распевным речитативом. Девушка широко раскрытыми глазами смотрела, как полупризрачные люди из деревьев кланяются в ответ и начинают таять.

– Пойдём, нада два дерево смотреть – ин и янь. На ваш язык ключ и… – он задумался, – …замок, кажется… или как это сказать?.. Клинок и ножна…

Они прошли ещё немного, и Варя невольно остановилась, увидев чудо. Деревья были одинаково белокожими, и, наверное, обычный горожанин не отличил бы одно от другого и не смог бы выделить из общей массы деревьев рощи эти два. Они росли почти в обнимку, будто лаская друг друга ветвями, и в то же время не перемешиваясь, не сливаясь друг с другом. Здесь, на небольшой полянке в центре рощи, казалось, стоял непрерывный гул голосов – множества – мужских, женских, детских… Но здесь в него вплетались, казалось, два голоса. Высокий женский и низкий мужской вели бесконечный диалог, будто солируя в хоре. Звук закружился вокруг людей, закружил их в вихре чувств, развернул лицом друг к другу, бросил в объятья. Варя будто видела фрагменты фильма: вот глаза японца, горящие страстью, вот она рванулась навстречу его распахнутым рукам, вот их губы слились в поцелуе…

Роща пела…

Роща рыдала…

Глава четырнадцатая. Балашова Валентина Сергеевна, шестьдесят лет спустя

(Середина июня 2014 года)

К Балашихе я обычно не присматривался, да и видел-то её два раза: первый – когда она меня после «приступа» в гостинице откачивала, и второй раз на следующее утро, когда с Петром чудом не погибли под копытами Миколая, быка-производителя. Но и в первый, и во второй раз причин для того, чтобы особо отметить старуху, не было. Пожалуй, единственное, что привлекло моё внимание – рамка с фотографиями на стене. Но тогда, в доме знахарки, я был немного не в себе после «галлюцинаций». Теперь же выясняется, что галлюцинации были слишком реалистичны.

Пошли к ней после обеда, сразу из дома Исмаилыча, не заворачивая поесть. Петро, всю дорогу что-то канючивший про обед и про то, что бабка «удавится от жадности, а чашки чая не нальёт», был очень удивлён приёмом. Балашиха ждала нас.

Войдя в дом, сняли обувь на крыльце, прошли по домотканым половичкам через сенки и, толкнув дверь, увидели накрытый стол. Пол на кухне, она же гостиная, был застлан такими же домоткаными половиками. На стенах, по старинной моде, висели оформленные в рамки фотографии самой хозяйки дома и её многочисленных родственников.

– Ну вот и гостенёчки дорогие пожаловали. Давно уж вас жду, дожидаюсь, все жданки съела. Отведайте пока, что Бог послал, со мной переслал, – зачастила старуха, смахивая полотенцем несуществующие крошки со стульев, а я внимательно смотрел на неё, будто вообще первый раз видел.

Бабка явно переигрывала, строя из себя Бабу-Ягу. Прибаутки и поговорочки не вязались с её оценивающим, холодным взглядом. Причём смотрела она в основном на ботаника, встретиться глазами со мной почему-то избегала. Я подошёл к умывальнику, вымыл руки, не побрезговав предварительно намылить их столетним грязным обмылком, тщательно вытер льняным полотенцем не первой свежести, молча прошёл к столу и только тут почувствовал, как зверски проголодался. Не говоря ни слова, пододвинул к себе тарелку с грибами и принялся есть.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна! – опомнился Петро, до этого ошарашенно глядевший на меня. Он просто оторопел от такой наглости, но бабку это, видно, развеселило. Она хихикнула и, тут же чинно спрятав руки под передник, произнесла согласно канонам русской народной сказки:

– Узнаю птицу по полёту, а добра молодца по соплям! Проходи и ты, Петруша, пока этот сокол не склевал всю жратву.

Петька присел рядом, а я отметил, что уже мысленно называю его как-то панибратски, что ли? Интересно, когда это он перестал быть посторонним человеком и стал своим?

– Сергевна, а я грибы что-то не очень, – промямлил Петро, присев на самый краешек стула. Я фыркнул – точно, теперь ботаник грибы разлюбит на всю свою оставшуюся жизнь! – Мне бы картошечки.

– Вот все дела брошу, да в подпол полезу, картошки наберу да тебе нажарю. Вон, бери вилку да холодца цепляй с блюда. А ежели горяченького захотел, то борща налью.

– Давай борща, – согласился Петро.

Бабуля неторопливо прошла к газовой плите, сняла крышку с большой кастрюли, налила две поварёшки супа, зачерпнула третью – с гущей, но, передумав, выплеснула обратно.

– Ешь, соколик, не стесняйся, жирок наедай, щёки отращивай, – и старуха поставила тарелку перед замом по науке. Тот пробормотал что-то в благодарность и взял ложку. Я на них не отвлекался, наворачивая и жареные сморчки, и холодец, и пирогами с картошкой не брезговал, и огурцы с помидорами, ядрёные, бочкового посола, тоже уминал за обе щёки. Думал, как начать разговор, о чём спросить в первую очередь – а вопросов к старухе накопилось много. Но Балашиха сегодня, видно, не в настроении была, или шлея под хвост попала, но она долго и занудно выговаривала Петру о том, как нужно сеять, как нужно пахать, как ухаживать за скотиной…

– Вот в ранешные времена председатели были так председатели. Фёдор Егорыч, конечно, тоже не плох, мужик с гвоздём, крепко совхоз дёржит, но народ он разбаловал. А народ держать надо, под самые жаберки держать, чтобы по струнке ходил да дыхнуть боялся лишний раз, без разрешениев-та. – Пётр что-то попытался вставить, но старуха перебила его:

– Вот раньше председатель на ферму приезжает, да приезжает-та он не сразу, вначале весь совхоз объедет, всё обсмотрит, всё хозяйским взглядом заметит да отметит. А на ферму уж в последнюю очередь заезжает. Посмотрит, как доярки коров доют, как скотники стойлы чистют, и если что не так – р-рраз, и по роже. Строго тут было у нас, по-военному. А мы и старались, доили, да столько надаивали, сколько сейчас коровы и дать-то молока не смогуть, даже если к ним доярки с помощью присоединятся. Вот так и жили – и в войне участвовали, и в труде.

– Да что вы такое говорите, Валентина Сергеевна? Никогда у нас в совхозе рукоприкладства не было, да и вы никогда дояркой не работали.

– А ты не встревай, когда старшие говорят. Молод ещё, зелен, старших-та перебивать. – И старуха постучала по столу пальцем – сухим, узловатым, с чистыми, ровными ногтями и большим перстнем. Я хмыкнул – ботаник прав, даже я, городской житель, понимаю, что таких рук у доярок не бывает. И колечко на совхозную зарплату такое не купишь – большой перстень на указательном пальце сделан в виде звезды, в центре – чёрный камень, вокруг пять штук рубинов – некрупных, со спичечную головку, вкрапления бирюзы и, кажется, речной жемчуг.

– Валентина Сергеевна, вы что-то нам рассказать хотели. И в гости звали, – недоуменно развёл руками Петро.

– А про кого ж тебе рассказать, соколик? Про подельника твоего, Исмаилыча? Не к ночи будь помянут покойничек. А принял он смерть жуткую, такую и врагу злейшему не пожелаю. А смерть-то, она рядом ходит. Смерть, добры люди говорят, не за горами, а за плечами. Так ведь, Пётр свет Аркадьевич?

«Ушлая бабка», – отметил я про себя. Налил из стеклянного кувшина молока, в два глотка выпил, утёр рот ладонью.

– Не пронесло бы, Яшенька, после огурчиков-то, – ядовито заметила бабка. – А то, может, самогоночки моей фирменной отведаешь? Хорошая самогонка, на семи травах настоянная, кедровыми орешками очищенная да наговоренная правильно…

– Это как? Чтобы пили и ещё хотелось? – пошутил я.

– Да не, чтоб организм, значится, весь очишшалси, а душа бы с телом в равновесие приходила. Петруша, свет мой, сбегай-ка на огород, надёргай редисочки баушке да лучку зелёненького сорви, пучок. Только смотри, по одному пёрышку дёргай, а то оборвут все перья, когда следующие вылезут – гадай потом. Да и укропчику тоже побольше – будылья не дёргай, веточек молодых. Окрошечки захотелось.

Ботаник, обречённо вздохнув, отодвинул тарелку с недоеденным борщом и встал. Хлопнула дверь. С моего места в окно было видно, как он прошёл через двор, открыл калитку в огород, и, словно журавль, высоко поднимая колени, зашагал меж грядок.

Балашиха достала из кармана «Беломор», постучала пальцем, выбивая папироску из надорванной пачки. Быстро ухватила губами картонный край и привычным движением, не выпуская папиросу изо рта, смяла мундштук гармошкой. Чиркнула спичкой, затянулась раз, другой, не сводя с меня испытывающего взгляда. Маска доброй деревенской бабушки исчезла, теперь напротив меня сидела умная, прожжённая, прекрасно знающая цену людям и, соответственно, ни в грош их не ставящая женщина непонятного возраста. Отметил, что даже морщин на лице стало меньше, после того как отбросила ужимки и перестала ухмыляться.

– Ну что, Яков Иванович, вопросов у тебя, чувствую, много, у меня ответов ещё больше. И говорить нам нужно долго, предметно и без лишних свидетелей. Думаю, к Петро ты привык, он парень забавный, беззлобный, но – что знают двое, то знает и судья. Да и свидетели долго не живут, особенно у нас тут. Поломошное – место гиблое, здесь столько смертей на одну деревню пришлось, сколькими иной район похвастаться не может, я ещё про лагеря молчу. Не Колыма, конечно, и лагеря вполне приличные, но лагеря, а не санаторий. И не надо на меня так смотреть, я с тобой ещё ласково разговариваю.

– Сама-то заключённых не стреляла? Японцев, например? – спросил, чтобы перехватить инициативу. Бабка, того гляди, допрашивать меня начнёт – чувствуется старая энкавэдэшная школа.

Старуха побледнела, но больше никак не показала, что вопрос задел за больное место:

– Об этом мы позже поговорим. – Я отметил, что не стала оправдываться, объяснять или уходить в сторону от темы разговора. – А сейчас подойди посмотри, может, ещё кого кроме Жатько и своей бабки узнаешь на фотографиях, – и она кивнула в сторону рамок.

Я не стал спорить, прошёл к стене, встал, рассматривая простые, наивные лица давно умерших людей. Людей из прошлого века. Но мелькнула мысль, что от Балашихи можно ожидать выстрела в спину, поэтому и вздрогнул, когда резко стукнула дверь.

– Яшка, там вертолёт прилетел! – закричал с порога Петро. – Вальсергевна, держи свою траву, – он поставил тазик с редиской, укропом и луком на табуретку у двери и, добавив: – На стадион садится, не наш, не полицейский, – выскочил из дома.

Я повернулся к Балашихе, посмотрел на неё и почему-то сказал:

– Коэтиро… его фотографии тут нет.

– Не из породы, а в породу, – спокойно отметила старуха, кивнув головой. – А то ты не знаешь, что вертухаи никогда с зэка не фотаются. Но вот что имя знаешь, даже не удивляет. Раз показали, значит, так надо. Иди, там твоё начальство прибыло. Разговоры так не ведутся, тем более серьёзные.

Я шёл следом за Петро по размытой дождями тропке и думал, что недооценил Балашиху, посчитав её обычной деревенской бабкой. Иначе бы подошёл к ней по-другому…

Стадион, большой, с остатками трибун и помещений для спортсменов, находился традиционно возле школы, в центре села. Ребятня уже облепила машину с родной эмблемой корпорации РИП на белом боку. Кто-то из особо шустрых мальчишек даже залез в кабину пилота. Ми-17, большой, вместительный, с открытой задней аппарелью, быстро разгружался. Двое ребят из службы безопасности споро грузили ящики и коробки в кузов совхозной «газели». Тут же стояла Аллочка, потерянно кутаясь в ярко-красный палантин, наброшенный поверх чёрной куртки с капюшоном. Вот её-то в здешних палестинах не ожидал увидеть вообще!

– Аллюсь, тебя за что в ссылку отправили? – распахнул я руки, приготовившись обнять, но девушка отстранилась.

– Вас поздравить можно, Яков Иванович?

– С чем? – я удивился и тут же начал перебирать в уме все варианты: от повышения в должности, премии и до всевозможных штрафных санкций. Но ответ меня просто огорошил. Словно обухом по голове, стукнули слова хорошенькой секретарши. Пожалуй, даже не сами слова, а обида, с какой она это сказала:

– С законным браком!

– ?! – я потерял дар речи.

– Мне сейчас только что сказали, что вы пошли делать предложение какой-то Вальке, с которой… – она всхлипнула… – как сказал председатель, в дёсны целуетесь.

За моей спиной раздался дружный смех, загоготали все – и шофёр, и Егорыч, приехавший лично встретить гостей, и ребята-безопасники из «РИП». Наверное, на лице у меня отразилось всё, что я думаю о шутниках, потому что смех перешёл в богатырский гогот, и даже Аллочка улыбнулась, но тут же спросила:

– Так вы меня разыграли?

Она нахмурилась и с негодованием глянула на ржущих мужиков. Наши, риповские, зная характер этого милого создания, тут же постарались сделать «серьёзные» лица. Характер у секретарши Пал Палыча был не сахар – и это ещё мягко сказано! Она не скандалила, не ввязывалась в интриги, но была в курсе всего, что творилось в филиале и всегда держала руку на пульсе событий. Обид не показывала, умела с ними справляться, внешне, по крайней мере. Но с ней никогда нельзя было быть уверенным, что твои сегодняшние неловкие слова или нечаянная двусмысленность не обернутся через пару месяцев срочной командировкой – и обязательно в момент, когда ты собрался в отпуск или тебе срочно надо быть на свадьбе друга. Впрочем, мелкая мстительность не распространялась на меня – пока. Хотя как минимум эту поездку в колхоз организовала точно она, подложив шефу приказ на подпись, а мне хорошую свинью. Рыльце у меня, учитывая Аллочкин «реестр обид и оскорблений», было точно в пушку: не так давно, в декабре, после новогоднего корпоратива, мы с ней проснулись в одной постели. Я редко пью много, обычно две стопки – и всё, а тогда что-то перебрал. Учитывая состояние после обильных возлияний и то обстоятельство, что я ничего не помнил, скорее всего, дело тем и закончилось, что просто выспались после гулянки – что «усугубляло» мою вину. Потому что Аллочка перестала со мной разговаривать – только по делу, когда уже невозможно было отвертеться, и только с плохо скрываемым сарказмом. Видно, «ночь любви» разочаровала красотку. Но я только ухмылялся по этому поводу: большая девочка, должна понимать, что от пьяного мужика ждать сексуальных подвигов глупо. Хотя я даже предполагать не стал, сколько в тот вечер выпила наша недотрога. Затащить Аллочку в постель – предмет многочисленных пари и главная тема обсуждений в нашей риповской мужской компании, но пока счастливчика не было. Кроме меня. Однако из чувства самосохранения я об этом на работе не распространялся и вообще факт совместного сна я «постелью» не считаю.

Аллочке на вид лет двадцать пять, не больше. На самом же деле у неё за плечами институт и десять лет стажа. Подозревал, что ей медленно, но верно к сорока – тридцать шесть-то точно есть, но тайну возраста она хранила куда серьёзнее, чем наши безопасники хранили корпоративные секреты РИПа. Хрупкая, почти невесомая, с тонкими запястьями и изящными длинными пальцами с идеальным маникюром. Волосы тёплого медового цвета, средней длины, всегда уложены в замысловатую причёску. В то злосчастное послекорпоративное утро я её даже не сразу признал без сложной конструкции локонов на голове. С растрёпанной копной волос она показалась мне невероятно милой, и не скрою, я с трудом подавил желание снова затащить её под одеяло и наверстать упущенное ночью. Но, видимо, вместе с головной болью проснулся здравый смысл, согласно которому неприятности и убытки – прямое следствие служебных романов. И взгляда зелёных глаз – негодующего и растерянного сначала, потом надменно-оскорблённого – никогда не забуду. Аллочка не была красивой или броской в общепринятом смысле, но элегантной и ухоженной. Сдержанная, но в то же время в ней чувствовался какой-то внутренний огонь. Лично я чувствовал себя рядом с секретаршей шефа, как на тонком льду: никогда не знаешь, после какого шага он пойдёт трещинами и во что ты потом провалишься – в ледяную воду или раскалённую лаву.

Возможно, именно с Аллочкой что-то и получилось, если бы не сны…

С девушками у меня никогда проблем не было, летели ко мне, как бабочки на огонь. Но быстро надоедали, и очередной роман заканчивался прежде, чем я успевал запомнить номер телефона новой подружки. Признаюсь, тогда, послекорпоративным утром, глянув на разъярённую секретаршу, я просто сбежал. В ванной комнате быстро натянул одежду, открыл кран, плеснул в лицо горсть воды и замер, рассматривая отражение.

Помятое лицо, в глазах испуг, на шее темнело пятно, кажется, засос. Неужели всё-таки что-то было?! В ярости схватил со стола стакан и, размахнувшись, бросил его в стену. И вдруг успокоился. Показалось, что кто-то замедлил время, кто-то, всемогущий и безразличный, замедляя полёт ни в чём не повинной посудины, показал мне мою собственную жизнь. Вот стакан ударился о стену, выложенную кафелем, ударился глухо, молча. Потом развалился на сотню мелких осколков. Переливаясь в лучах электрической лампы, осколки вспыхнули радужным разноцветом и на мгновенье, на ту самую, неуловимую долю секунды, стали праздничным фейерверком, брызнув к потолку. Мгновенье прошло – и всё, праздник кончился, мелкое стеклянное крошево осыпалось вниз, жалобно звеня, словно жалуясь на судьбу. В печальном звоне послышались слова: «Ну, зачем так… больно…» Я смотрел на крошево осколков, усыпавших пол и понимал, что все мои влюблённости – начиная с самой первой, ещё в третьем классе школы, ничем не отличаются от разбитого стакана. Тот же сияющий разноцвет, такой же всплеск, мощный, фееричный… – и то же крошево осколков под ногами.

Всего-навсего один удар…

Посуда никогда не бьётся «на счастье»…

И сейчас, на стадионе возле деревенской школы, я смотрел на Аллочку, но перед глазами стояло совсем другое лицо.

Сон этот снился часто, и после него всегда хотелось поверить в счастье. Снилась женщина, но, проснувшись, я не мог вспомнить лица, как ни пытался. Не смог бы узнать, даже если бы встретил случайно. Свет, ярким облаком окутавший её, мешал рассмотреть черты лица. В этом сне было то, что безуспешно пытался найти в жизни – огромное, неизмеримое счастье. Ещё в нём была любовь. Любовь, которой не нужны слова. Снилась моя женщина, женщина с половиной моей души. Это она дарила покой и умиротворение. Она протягивала руки, манила. Там, во сне, я рвался к ней, но не мог подойти. Не мог потому, что был бос, а земля вокруг ног усыпана острыми, как бритва, осколками.

Наверное, надо было пройти по ним, но во сне он почему-то боялся поранить ноги. Не сделав ни одного шага, уже чувствовал, как битое стекло впивается в ступни, разрывает кожу…

На этом сон прерывался, и я вскакивал с постели, ругая себя за малодушие. Надо было сделать хотя бы один шаг! И, хотя не помнил лица приснившейся женщины, не мог забыть чувства, что испытал во сне. Они превратились в глухую, сосущую душу тоску по неземному, безусловному счастью.

После этого сна быстро расставался с очередной девушкой – как-то острее и болезненнее чувствовал фальшь, свою фальшь. Не в ней, нет – в себе. Цветы, подарки, свидания – всё казалось пошлым и глупым. И мелким. Мелким на фоне тех мощных, глубинных чувств, пережитых во сне. И без сожаления разбивал очередное «маленькое счастье». Как тот стакан – об стену, а ещё лучше – об асфальт! И чтобы вдребезги, и чтобы осколки фонтаном…

Несколько минут – и буря чувств. Не помня себя, вышел в коридор, оделся и, не закрывая за собой дверь на замки, ушёл. Как тогда добиралась до дома Аллочка, не знал. На следующий день, ближе к вечеру, она прислала мне с таксистом связку ключей и больше никогда, даже намёком, не давала заметить, что у нас с ней было что-то, кроме служебных отношений. В конце концов я убедил себя, что для неё случившееся – тоже лишь неожиданное последствие новогоднего корпоратива.

Сейчас она стояла, кутаясь от ветра в палантин, а совхозные мужики то и дело бросали одобрительные взгляды на стройные ножки, обтянутые чёрной джинсой. Грудь у Аллочки была небольшой, но крепкой, хорошо вылепленной, и как-то «повезло» услышать, как наши офисные дамы сплетничали по поводу силикона. Представив, как бы плевались деревенские мужики, увидев Аллочку в летнем платье, рассмеялся: местные женщины, как на подбор, отличались дородностью и какой-то основательной монументальностью. На этом стадионе, рядом с монстром-вертолётом, рядом с грузовиком, в толпе снующих парней в камуфляже и работяг в фуфайках, Аллочка казалась экзотической птичкой, вылетевшей из клетки в раскрытую форточку – и неожиданно оказавшейся среди снегов и мороза.

– И нечего смеяться, – нахмурилась девушка. – Времени мало, завтра прилетает Николай Николаевич. Три дня они будут с Пал Палычем заняты, а в субботу прилетят сюда. – Она выдержала многозначительную паузу, но я никак не отреагировал, хотя с трудом сдержался, чтобы не присвистнуть от удивления. – Ты, видимо, не расслышал: прилетает лично! – повторила она, подчеркивая важность предстоящего события. – Ребята подготовят всё. Нужен дом – хороший. Там будет штаб.

– Ник-Ник затеял локальную войну? – не удержался я от подначки. Не могу смотреть на Аллочку, когда она вот так пытается меня состроить – сразу вспоминаю её растрёпанную, с обиженно надутыми губами, размазанной по лицу косметикой и в моей рубашке. Но секретарша шефа проигнорировала вопрос, продолжая говорить таким тоном, будто я стоял перед её столом в приёмной шефа.

– Документы подписаны, и Пал Палыч с Николаем Николаевичем будут принимать объекты.

Вот тут я просто выпал из реальности. Как «подписаны»? Какие документы? Они же у меня в чёрной папке лежат, той, которую нашли возле трупа Исмаилыча.

– Кстати, вам… – она осеклась, – то есть теперь только тебе выписали премию за отличную работу. А личную благодарность тебе вынесет лично Николай Николаевич при личной встрече. Очень дорогостоящую благодарность… – и умолкла, многозначительно глядя на меня.

– Аллочка, взлетаем! – крикнули из кабины вертолёта.

– Иду, – бросила она в сторону. – Ну, всё. Будь достоин встречи. И… побрейся хоть, что ли? – Девушка протянула руку, едва уловимо прикоснулась к моей щеке и побежала к вертолёту.

Я развернулся, махнув мужикам, чтобы ехали. Шёл медленно, на душе было тяжело. Всё-таки Виктор провернул что-то за моей спиной. Не зря я перед выездом подумал, что ушлый мажор решил сделать меня козлом отпущения. Хм, премию, значит? Знать бы ещё, за что? Итак, я не остался на бобах, не стал и мальчиком для битья по одной причине и к тому же остался жив тоже по одной-единственной причине: я ничего не знал. Что ж, порядочность всегда оправдывается, а ложь, как говорила моя мама, делает заложником того, кто лжёт. Но – пришла пора разобраться в ситуации. То, что Виктора просто убрали, ясно, как дважды два. Слишком много знал и, видимо, проболтался о каких-то своих планах. Здесь бы ещё знать, кто стоял за Исмаилычем, чей приказ… или, правильней сказать, чей заказ он выполнял, «забыв» закрепить колёса внедорожника на пароме.

И потому сейчас я зайду к председателю, попрошу, чтобы распорядился о «резиденции» для нашей большой шишки, отдам команду безопасникам и пойду внимательно читать документы. Посмотрим, что там за землеотводы и договоры. А изучать всё это буду не в гостинице, а у ботаника в гостях – больше с недотёпы-изобретателя, с этого физика-химика, я глаз не спущу. Кстати, а где он есть? Вроде вместе шли, здесь же, на стадионе крутился.

Петро был уже у председателя и – вот утроба-то ненасытная! – за обе щёки уписывал пироги, которыми радушно угощала председателева жена Таня. Сам Егорыч, встретивший меня во дворе, быстро ухватил суть вопроса.

– Я уже распорядился. В гостинице бабы драют всё и моют. Там же ваши ребята разгружаются. – Он замолчал, посмотрел на папку в моих руках и спросил:

– Что-то недоделали?

– В смысле? – не понял его я.

– Документы назад вернули? Я же сам передавал, напарник твой просил в офис завезти. Ты как раз в городе был, я на болотоходе выбирался. Вот перед самым отъездом он мне эту папочку и сунул. Просил лично в руки секретарше отдать. Я хотел там с тобой парой слов переброситься, но не застал – ты весь в делах да в занятиях…

Говорить председателю я ничего не стал. Незачем. Но в душе зрела уверенность: знай Исмаилыч о том, что у него дубликаты, а оригиналы уже отправлены куда надо, Виктор был бы жив.

Глава пятнадцатая. Преображение Коэтиро Кайфу

(Начало марта 1953 года)

Новый год встретили в Доме учёных, весело, широко, с балом-маскарадом, с высоченной, под потолок, ёлкой, с поздравлением руководства. Приезжал заместитель министра, но Варя не запомнила его фамилии. Предпраздничная суета и сам праздник на время отвлекли её от житейских обстоятельств, а складывались они далеко не лучшим образом. После похода в лес, о котором Варя вспоминать не хотела, но всё равно вспоминала, семейная жизнь дала трещину. Жатько то игнорировал жену, то придирался к каждой мелочи. Она подала бы на развод, если бы не одно но: Варя ждала ребёнка. И, вспоминая объятия Коэтиро, она не знала, каким родится малыш: светловолосым, сероглазым, как Жатько, или же его волосы будут тёмными, глаза чёрными, а лицо смуглым? Она не знала, как быть, как поступить в такой ситуации. Как комсомолка она должна была сказать всю правду мужу и честно признаться, что не любит его. Но стоило Варе подумать, что малыш останется без отца… Ведь даже если это ребёнок Коэтиро, то он может быть похож на неё, а развод – необратимый шаг. И японца после того выхода в лес она больше не видела. Спросила у профессора Михалькова, и того просто затрясло от ярости: оказывается, Коэтиро перевели в БУР – барак усиленного режима.

– Лучший работник! Исследователь! Настоящий учёный – у меня на нём все темы держались, вся лаборатория! Он же специализировался на гинкго! – доказывал Михальков в кабинете генерала Ветрова, но генерал, выслушав профессора, сказал:

– Я займусь этим вопросом. К сожалению, наши режимники подключили военного прокурора, а тот начал, как выражаются прокурорские, «раскрутку» – новые статьи обвинения появляются в деле. Собираются этапировать вашего японца в Хабаровск. Так что ничего не могу обещать. Но попытаюсь пробиться к Самому…

И не успел. Пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, рано утром, страна узнала о конце эпохи: умер Иосиф Виссарионович Сталин. Варя плакала, не сдерживая слёз – почему-то поняла, что со смертью Сталина умерли и её надежды быть счастливой.

Институт будто притих – не знали, чего ждать. И каждый раз, видя над входом большой портрет товарища Сталина в форме генералиссимуса, Вара смахивала с ресниц слёзы. Коэтиро она больше никогда не увидит, это недвусмысленно дал понять Михальков, рассказав о своей последней встрече с Ветровым.

– Варенька, переводят нашего генерала. Повышают, так сказать, по службе. Наш куратор вон как высоко пошёл – второе лицо в государстве будет, если не первое. Но что-то зябко мне становится, как подумаю об этом. Столько всего вложено в исследования, в институт… Да фактически три института здесь работают… И продвинулись во всех направлениях так далеко, учёных сколько воспитали – и каких! Светлые головы! Мы, – тут он замялся, – …совет учёных городка, если так можно назвать наше самовольное образование… хотели создать интеллектуально обогащённую среду… самое главное здесь – это не знание производить, а людей! Люди! Люди, Варенька, наше главное достижение и достоинство!

– Да что люди. Люди разные у нас. Вон хотя бы контролёров взять. Или … – Варя потупилась.

– Да, ваш муж – тот ещё фрукт. Продукт эпохи. Ведь сколько их развелось в органах. Но не будем о грустном. Я с ними ещё в тридцать восьмом пообщался. До сих пор хватает – хорошо, сразу в шарашку перевели…

– Так вы что, тоже заключённый? – Варя ужаснулась, но тут же смутилась, однако профессор только рассмеялся:

– Да нет, освободили, ещё в сорок шестом году. Вот только судимость пока не сняли. И поражение в правах. Так что нормально жить и работать я могу только здесь – в нашем дорогом посёлке. Но мне и тут хорошо, я счастлив, у меня интересная работа, и вы вот – племя молодое, незнакомое, постоянно радуете. Да и где бы я мог вот так вот, накоротке, вечером за чашкой чая, пообщаться с нашими академиками? Только здесь, на секретном объекте. Вот и вас, молодых, стараемся научить общаться, шире на вещи смотреть, системнее, как выражается наш уважаемый академик Аствацтуров. А ведь если глубже взглянуть, держат нас здесь и дают заниматься наукой, чтобы ещё больше бомб наделать. А каждая бомба – это уничтоженный город – сотни тысяч, миллионы людей. Людей, Варя, со своими помыслами, желаниями, надеждами на счастье.

– Но так ведь и у них есть бомбы, и если бы не нужно было сдерживать… поджигателей войны, – Варя запнулась.

– Не говорите казённых фраз, Варя. Нам дают заниматься нашим любимым делом, и мы счастливы.

– Ну как, ну всё-таки… Разве ж не они сбросили бомбу на Японию? – девушка осеклась, вспомнив Коэтиро.

– Да, всё это так, да, нужно их сдерживать. Но мы здесь попадаем в дурную бесконечность: да, мы сделаем больше бомб, они в ответ сделают ещё больше, мы ещё, они… – Профессор вздохнул. – А ведь это, Варенька, огромные затраты. И потом, есть ещё ведь мирное использование атомной энергии. Это производство электроэнергии, это огромное количество энергии. Но это – вопросы прикладные, а вот мы с вами при помощи Коэтиро-сан столкнулись с совершенно новой, мировоззренческой, я бы сказал, проблемой. Я пытался объяснить это коллегам, но, по-моему, они ещё не могут понять… Сам наш научный руководитель, академик Пронин, не до конца понимает, что здесь нет урана, что его здесь не может быть в принципе. Каким образом он накапливается в обычных пихтах? Какую роль он играет в обмене веществ этих пихт? Да никакой он роли не играет, просто накапливается. Мы столкнулись с чем-то пока непонятным, но подозреваю, что естественным на нашей планете. А священная роща? Вы же читали, Варенька, отчёты. Это особый вид гинго. Такого нет нигде, это белый гинкго. Обычно цвет коры тёмный, тёмно-серый, а здесь белоснежный, почти как у берёзы. Но откуда гинкго на Алтае? Да, они росли здесь миллионов двадцать… ну, пятнадцать лет назад, но как этот реликт сохранился здесь? Тайна, не загадка, Варенька, а именно тайна. Загадки, они разгадываются и имеют ответ, а тайн в науке быть не должно. Не строятся научные гипотезы на фундаменте тайны… Что с вами? Плохо? – Варя кивнула, стирая пот со лба. Мутило, кружилась голова – беременность она переносила тяжело, но на работу ходила, каждый раз надеясь, что придёт и увидит Коэтиро. – На лёгкий труд вас надо переводить, идите-ка домой, на посту скажете, что теперь будете работать с документами на дому. А увольнительную для охраны я сейчас выпишу.

Домой не хотелось, но действительно надо было прилечь. Постоянно клонило в сон, аппетита не было совсем, Варя с трудом заставляла себя есть. До посёлка её подвезли, и, не раздеваясь, она прошла к кровати, села, закрыв лицо ладонями. Хотелось заплакать, зарыдать в голос, но слёз не было. В груди тихо жгло. Боль, казалось, разорвёт сердце. Она вдруг ясно поняла, что никогда больше не увидит Коэтиро, не услышит его голоса, не ощутит тепло его рук. Раньше она ходила в рощу – одна, всегда, как только выдавалась свободная минутка. И тоску будто снимало рукой, будто счастье, тот маленький миг, и любовь, разделённая с Коэтиро на этом месте, разрослась, стала большой, осязаемой и каждый раз лечила её больную душу. Но с месяц назад эти прогулки прекратились – в роще открылись горячие ключи и, хотя вокруг ещё лежал снег, среди белоснежных гинкго ходить стало небезопасно – в любой момент под ногами могла провалиться земля. Уже несколько учёных пострадали, провалившись в наледи. Михальков был страшно удивлён, но исследований не прекратил, усилив меры безопасности. Варя вздохнула, подумав, что ещё один рай на Земле умирает, как умер Коэтиро… и, поймав себя на этой мысли, замерла.

Будто откуда-то сверху увидела рощу. Вот японец обнимает её, вот она отвечает на поцелуи… А это кто? Неужели Балашова? Как она прошла мимо конвоира?…

Тут же, будто отвечая на мысленный вопрос, она увидела солдата. Горит костерок, в руках кружка, а рядом… Виталий? Ему же стало плохо, его же Валентина домой повела?..

Комендатура… Варя снова увидела мужа. Он сидит за столом, прихлёбывает чай. В дверь решительно постучали. На пороге возник давешний конвоир.

– Товарищ майор, сержант Костылев по вашему приказанию прибыл!

– Так, Костылев, присаживайся. Чайку, может, выпьешь?

– Нет, товарищ майор, только что из столовой. Кормят нас достаточно.

– Ну раз достаточно, тогда сразу к делу. Вот тебе бумага, вот ручка, садись пиши.

– А что писать-то?

– Рапорт пиши про вчерашнее происшествие. А я задним числом оформлю.

– А что писать-то, товарищ майор? Как вы проверяли нас на маршруте?

– Нет, ты напишешь, как сотрудница Жатько вступила в половую связь с военнопленным Щ-1224, Коэтиро Кайфу. А ты вовремя это пресёк, о чём докладываешь мне по команде… То есть не мне, а пишешь на имя майора Иванова.

– Извините, товарищ майор, такое я написать не могу. Во-первых, потому что не видел, во-вторых, не пресекал, а в-третьих, не имею доступа на объект. Вот если бы они до семнадцати ноль-ноль не вышли бы с объекта, тогда я по инструкции сообщил бы на контрольный пост и действовал в соответствии с распоряжениями. А так получается, что я самовольно проник на объект, а это трибунал.

Варя увидела белое от ярости лицо мужа, его дёргающуюся щёку.

– Будем считать, что проверка прошла успешно, – будто выплёвывая слова, проговорил майор, – тебя можно аттестовать…

Картинка снова сменилась, и Варя опять будто плыла над лесом, рощей гинкго, над горой…

Коэтиро… Коля… Рванулась к нему, припала к груди… Почему он не видит? Не обнимет? Она снова будто взмыла вверх… и увидела фигуру мужа… Рука на взлёт, пистолет… сухо щёлкнул выстрел… Японец упал, и тут же под ним забил ключ, вода гейзером брызнула вверх, и тело Коэтиро стало медленно погружаться в воду…

– Стой, сука, куда? – заорал Жатько, бросаясь к промоине, но почва из-под его ног ушла: он провалился по колено, потом с трудом выбрался, схватившись за ствол молодого гинкго. Оглянулся, но трупа японца уже не было видно. И ключ, только что бивший в небо, тоже пропал. Пятно крови на снегу, тонкая дорожка ярких капель – и ровный, пушистый снег…

– Бред… – пробормотал майор, – бред… этого не может быть! Сука, что я предъявлять буду?! – заорал он, вспугнув птиц. – Следы, следы не затоптать…

– Товарищ майор, товарищ майор! – в горку бегом поднимались два конвоира.

– Уйти хотел, сука! Тансекбаев, давай быстро сообщай. Пусть направляют собаку, выездную группу… Ушёл! Мы с тобой рощу прочешем, а ты что стоишь, рожа узкоглазая? А ну марш выполнять приказ! Бегом сообщай в караулку!..

Задул ветер, роща задрожала, завибрировала каждой своей веточкой и будто вздохнула. Светящиеся стволы на глазах поблекли, съёжились. Потом ещё раз раздался похожий на тяжёлый вздох звук, и вот уже кривые сучья покорёженной осины стоят там, где только что были невесомые, светлые деревья. Сухие стволы росли прямо из болотины, непонятным образом не замёрзшей.

– Буран начинается, кажись, серьёзный. Уходить надо, товарищ майор!

– Стоять! Стоять, сказал! – заорал Жатько, и тут же был свален на снег мощным порывом ветра.

– Товарищ майор! Машина вышла! – доложил подбежавший киргиз. – Буран, товарищ майор.

– Давай к деревьям! – попытался перекричать вой ветра Жатько. Но тут будто что-то топнуло – раз, другой, третий… Солдаты побежали навстречу свету фар «студебеккера». Жатько вскочил, согнулся, закрывая лицо от ветра, хлеставшего в лицо.

– Тёмный буран, выбираться надо! – крикнул кто-то из машины.

Но не буран это был. Казалось, будто что-то огромное бежало следом… нет, не бежало, а шло тяжелым неторопливым шагом. Бухающие удары о мёрзлую землю приближались, несмотря на то что автомобиль нёсся на пределе скорости…

В лицо будто швырнуло горсть снега…

Варя вздрогнула, медленно посмотрела по сторонам: она дома, на своей кровати, вот стол, умывальник, зеркало над ним, комод в углу, второй стол – обеденный – возле окна, а за окном завывает буран, будто стонет и плачет и рыдает…

Варвара рухнула на подушку и тоже зарыдала вместе с бураном, будто растворившись в нём, став его частью…

Глава шестнадцатая. Ночные откровения Балашихи

(Середина июня 2014 года)

Разбирая документы, я никак не мог найти то, что искал: карту землеотвода института и институтского городка. Вот посёлок ракетчиков, вот остатки ракетной базы, вот здесь, видимо, стояли локаторы… На месте пробного коммунизма белое пятно и маленькая справочка: «объекты… литера… и земельный участок… координаты… находятся в собственности Главного управления спецобъектов при президенте РФ…»

– Вот это да! – Я присвистнул, взъершив волосы – за всю мою карьеру ни разу не приходилось сталкиваться с этой структурой. Но эти вопросы пусть решает высшее руководство. Однако шеф ясно и недвусмысленно дал понять: выдернуть земли из-под института. Неувязочка. Виктор отправил документы, и я готов поспорить, что он имел какой-то козырь, что-то, что узаконивало владение институтскими землями. Естественно, среди дубликатов этого не было. И бумага, скорее всего, составлена в единственном экземпляре.

Вот тут-то я пожалел, что не предложил Аллочке остаться на ночь! Секретарша имела милую привычку внимательно изучать все документы, попавшие к ней на стол. Что ж я сразу не просмотрел-то? Премия – и серьёзная премия, а ведь Аллочка заикалась ещё о каком-то персональном презенте от отца-основателя нашего концерна – просто так не упадёт. Ладно, завтра прилетает Пал Палыч, Аллочка, естественно, будет при нём, а там разберёмся.

Пришёл Петро. Захлопал дверцей холодильника, загремел посудой. Вот брюхо вечно голодное, опять ищет чего пожрать!

– Яшка, есть хочешь? Я щас картошечки сварганю, – ботаник заглянул в комнату, прошёл к компьютеру, включил. – Так что, сообразим поздний ужин? Или ты в гостинице поешь?

– Выпроваживаешь? – усмехнулся я. – Давай на себя готовь, я пошёл. Дела ещё есть.

– Ну да, распорядиться на месте, ценные указания дать, – хохотнул зам по науке. – Ладно, если надумаешь, заглядывай через часок, как раз ужин поспеет.

С Петром в этот вечер пришлось встретиться ещё раз, хотя я не планировал этого. Думал зайти к Балашихе, а от неё в гостиницу – выспаться как следует перед приездом шефа. Но события развернулись по другому плану.

Балашиха будто ждала меня. Она сидела за столом, разложив перед собой старые, затёртые альбомы для фотографий. Два портрета в рамках стояли отдельно, перед ними горела свеча, по обычаю рядом две стопки водки, накрытых кусочками хлеба.

– А… Яшенька… проходи, сынок, помянем, – сказала она, горестно вздохнув. – И их помянем, и мою душу грешную заодно. Вот сколько людям потом помогала, как думаешь, Бог простит мне грехи?

– Да что ж вы так, баб Валь, себя-то корите? – сказал я из вежливости.

Хоть мне и хотелось утешить старого человека, но, пожив здесь, соприкоснувшись с тайнами пробного коммунизма, таинственной рощи, странного и страшного прошлого, я понимал, что душа этой древней женщины вряд ли когда заслужит прощения. Я бы простил, но мне не за что и обвинять её, и место в раю организовывать не в моей компетенции. Но за упокой душ умерших выпил, не чокаясь и не закусывая. Посмотрел на портреты, не удивляясь: знал, что увижу на них майора Жатько и его жену Варвару, так похожую на мою мать.

– Вот сколько годов прошло, а всё в голове о них мысли, всё думается и видится, будто вчера было. Любила я его, подлеца, ох и любила. Жизнь бы за него отдала… – Балашиха достала из кармана фланелевого халата носовой платок, высморкалась, утёрла слёзы. – Я и отдала, только не свою жизнь, а две чужие… – губы её задрожали, но старуха, кивнув на портреты, выдохнула: – …её жизнь, Варину, и их ребёночка. Не убивала сама, так получилось, а всё корю себя, всё казню. Измучилась, смерть зову, а смертушка всё не приходит, бегает от меня. – Она глянула на меня искоса, нехорошо глянула, будто целясь, но тут же собралась, выпрямила спину, расправила плечи и без всякого перехода выпалила:

– А ты ведь из наших.

Глаза Балашихи, блёкло-голубые, с красными прожилками сосудов, смотрели сурово и испытывающе, но где-то в глубине мелькнула хитрость – удовлетворённая, сытая хитрость гиены или шакала. «Грош цена её раскаянию», – подумалось вдруг, но тут же отогнал эту мысль: какая разница, чем вызваны откровения. Главное, чтобы хоть что-то рассказала, хоть немного пролила свет на происходящее и со мной и вокруг меня. Где-то глубоко в душе зрела уверенность в реальности всей этой мистики с гулом, топотом и непонятным зверем, зрела, несмотря на всю логику разума, убеждавшего, что странности – это всего лишь срежиссированные, управляемые спектакли, призванные запугать, заставить сбежать, всего лишь происки конкурентов.

– Не понял, – ответил я ей.

– Подрастешь – поймёшь, – и бабка засмеялась неожиданно звонко, по-девичьи, но тут же осеклась, закашлялась и потянулась к пачке «Беломора». Долго морщила гармошкой картонный мундштук, потом, не глядя, нашарила на столе спички и, чиркнув, долго смотрела на пламя. Спичка догорела, но Балашиха будто не чувствовала боли – продолжала держать, хотя огонь обжёг кончики сухих пальцев.

– Валентина Сергеевна, – окликнул её я, выводя из состояния задумчивости, – вы хотели мне что-то рассказать. Что именно?

– А что спросишь, то и расскажу, – ответила она, прикуривая от поминальной свечи. – Вот грешу, грешу, а всё одно – потом каюсь, – выпуская клубы дыма, проговорила она. Потом, показывая дымящейся папиросой на портреты, добавила: – Вот для них свеча горит, а я вместо зажигалки… А, – она нехорошо усмехнулась, цинично, – одним грехом больше, другим меньше… Эх, Яша, была я крысой смолоду, так, видно, и помру крысой. Вот все эти учёные, коммунисты, комсомольцы… – старуха снова усмехнулась и будто выплюнула: – беспокойные сердца… – она сардонически улыбнулась. – Идеалисты чёртовы, мать их! Понастроили себе воздушных замков, всё о правде мечтали, о дружбе, о чистоте… Стоишь рядом с такими и понимаешь, что ты просто ВОХРа – или, на жаргоне тюремном, дубачка. А сложись по-другому, так и вовсе зека была бы, если б не Виталя. А жить-то нормально хочется, тихо, сытно и спокойно, и не всем нужны эти звёзды, эти стройки комсомольские в снегах да в песках. Да ладно, не обращай внимания, это я так, по-стариковски ворчу. Вот за что боролись, спрашивается? Если к тому же пришли всей страной – побольше урвать, посытнее пожрать, да чтоб вещички побогаче, чем у соседей. Чтоб смотрели и завидовали, а ты бы на эту зависть тоже смотрел и пыжился, пыжился, произрастая в своих глазах. Эх, жизнь бекова… – она умолкла, а я мысленно продолжил поговорку, подумав, что если до разговора с Пал Палычем не успею хотя бы примерно расставить всё по местам и поговорить с Аллочкой, то у руководства не будет причин сетовать согласно пословице. – Ну, спрашивай или иди отсюда. Мне, чай, лет сто есть, если не больше, так что не задерживай бабушку.

Я встал, плеснул немного водки, выпил. Повернулся к Балашихе, склонившись над столом, и, упираясь одной рукой в столешницу, другой взял портрет майора Жатько.

– Первый вопрос вот о нём. Расскажи всё, что знаешь.

– Долго рассказывать придётся, Яшенька, – старуха забрала у меня рамку с фотографией, плюнула на стекло, протёрла фартуком и водрузила портрет на место. – Очень долго, Яш. А знаешь, почему? Потому что я знаю о нём всё! Всё, Яшенька… Никто больше не знал, а мне как на духу всё рассказывал. Не любил он Советскую власть, ох, не любил. Да кого он любил? – Балашиха нахмурилась, умолкла, уставившись куда-то перед собой, но тут же, вздохнув, продолжила: – Себя не любил… И людей простых презирал, от того и лютовал так, что сам потом ужасался, а сделать ничего с собой не мог. Натура, она, знаешь ли, такая сволочная штука… Родился-то Виталинька в семье приказчика, а приказчик этот женился на хозяйской дочке, и капиталы все к нему отошли. И жить вроде хорошо начали, а тут война, потом революция, ну и отобрала голытьба всё, как водится. Родитель Виталин вовремя сбежал из России на восток, да тут на Алтае и осел. В двадцатом году Виталя и родился. А как нэп начался, так торговлю и разрешили, но папаша Виталин хитёр был, – старуха закхекала, закурила очередную папиросу, затянулась… Я пододвинул пепельницу поближе. – Благодарю, – кивнула она, положила папиросу поверх горы окурков, потянулась за чайной чашкой. – Налей чайку, Яшенька. Да и сам не стесняйся, угощайся. На что глаз ляжет, бери, – она положила в чашку кусок рафинада, долго помешивала ложечкой, ожидая, пока растворится сахар. Рафинад у Балашихи был кусковой. Я, привыкший к аккуратненьким коробочкам быстрорастворимого сахара, удивился – будто от большого куска кололи. Старуха, словно прочитав мои мысли, ухмыльнулась, потом отхлебнула чайку и продолжила рассказ:

– Хитёр, ох хитёр, не попался на эту удочку, а многие попались, многие… А этот не стал торговлю открывать, хотя капиталы кое-какие остались. Совслужащим сделался в горкомунхозе. Небедно жили, хотя и не так, как до революции, но не голодали и особняк был в городе и обстановка в особняке тоже имелась. Виталя так и рос в особняке, а матушка всё рассказами его пичкала, как они жили хорошо, в каких бы французских институтах ему учиться, если бы не проклятая революция… Не знаю, почему он в тридцать восьмом служить пошел в войска НКВД, видно, были причины. И сразу в сержантскую школу попал. Карьеру начал делать… – Я не перебивал её, хотя рассказ о биографии Жатько мог затянуться. Да ладно, сам спросил, и потом, кто знает, может, что путное расскажет? – Да только папашка его попался на растрате, – продолжила Балашиха, – а может, донес кто, не знаю. Знаю только, что дали ему десять лет лагерей, а особняк и имущество всё конфисковали. И у Витали неприятности через то были. Пришлось публично на собрании сержантской школы НКВД отрекаться от родителей. На хорошем счету у начальства был Виталий, поняли его, простили, но перевели в конвойные войска НКВД на западную границу. Там он войну и встретил. Что там было и как, не любил рассказывать он. Но в сорок втором году определили его в особый отдел при штабе дивизии. Офицерскую школу кончил. И начал расти он по службе тихонько. От поручений начальства не прятался, но и вперёд не лез. Войну уже капитаном закончил. После войны на строительство в Лесной попал. Не сразу, конечно, года два его мотало по Союзу. Но всё в нашей системе. И вот сюда его направили, майора дали. Здесь мы с ним и повстречались. Отец мой тоже не из простых был. Лавка у него была и мельница. В тридцатом раскулачили и на спецпоселение в Нарым. Папашка был не промах – устроился в конторе, мне образование дал, среднюю школу в Нарыме закончила. А в войну от фронта удачно отвертелась. Что там на фронте? Вши да мужичьё со своими домогательствами. Да смерть в двух шагах. А умирать-то ох как не хотелось. Ну и пристроилась в одной интендантской конторе. Обмундирование на фронт шили. На склады поставляли. Я там с одним интендантом схлестнулась. Пожилой был уже, не первой свежести, ну и я тоже не из института благородных девиц. Короче, начали мы коммерцией заниматься, не так чтобы очень, но на красивую жизнь хватало. По ресторанам ходили, тогда только коммерческие были. Да тот же Торгсин, знаешь? – Я не знал, что это. Вообще, о войне мне известно только то, что в учебниках истории написано, да фильмы – вот и все мои познания. Но говорить ничего не стал, понятно, что не все в войну по карточкам продукты получали. – Кому война, а кому мать родна – не зря же говорят… Зря люди не скажут… Жениться даже на мне хотел, но Бог отвёл. Как война кончилась, крепко за спекулянтов органы взялись, едва успела ноги унести. Тут-то мне Виталик и подвернулся. В поезде познакомились. Потом он меня в Лесной на работу взял. Ну я ему вначале насочиняла много, так он всё равно до правды докопался и держал меня этой правдой куда крепче, чем иная цепь держит. Времена были такие – достаточно одного слова – и всё, тюрьма на долгие годы. А я к тому времени насмотрелась на зеков. Очень уж не хотелось рядом с ними на нарах оказаться. А Виталю любила, сильно любила. Горячий был, неистовый в любовных утехах. А я всё никак забеременеть не могла. Детишек Бог не дал, а Витале шибко хотелось. Так-то бы расписались, и он ко мне, как кот к валерьянке, неравнодушен был. Но съездил в Москву, на учёбу отправляли, как раз перед повышением. Чтобы получить его, учиться надо было. Приезжает и говорит, что женился. Думала, небо рухнуло, всё, потеряла своего Виталеньку. Вещи, сказал, забрать, какие у него в доме были, чтобы, значит, жену молодую не расстраивать. Возненавидела я её, и хоть не видела н разу, а заранее, по-бабьи, возненавидела. Чего только не желала – и чтоб под машину в своей Москве попала, чтоб поезд перевернулся, чтоб не доехала. А она приехала, да такая красавица, что, когда по улице шла, все оборачивались вслед. Комсомолка, из тех, что глазами горящими на жизнь смотрят. А она видела эту жизнь? Она только в книжках про неё читала, а в книжках, сам знаешь, правды не напишут. В книжках всё больше про героев да про победы… – Балашиха замолчала, взяла потухшую папиросу, осмотрела её и со злостью швырнула назад, в пепельницу. – Что уж там у него с женой не заладилось, не знаю. Я, каюсь, к бабке деревенской бегала – сюда, в Поломошное. Сильная старуха была. Как раз передо мной привели к ней девчонку лет пяти – иголка под кожу зашла. Так она что-то пришёптывала, пришёптывала, пальцами провела по спине, потом по шее, потом по плечу, и из плеча иглу вытащила. Так к ней отовсюду ехали. Вот она-то и сделала мне на отсуху. Чтоб, значит, мой Виталя со своей благоверной как кошка с собакой жили. Но я тогда сильно не верила, сама постаралась. То тут слово своему майору скажу, то там вставлю. Мол, с японцем его Варвара роман крутит. А потом отправили их на объект, и я в сопровождении. Откуда Виталя выскочил, не знаю. Но повёл себя странно, Варвару мамой называть начал, потом меня за руку схватил. «Проводи», – говорит. Но как только Варвара с японцем за поворотом скрылись да солдатик следом, он мне и говорит, мол, иди к роще, посмотришь и всё мне скажешь. А сам к сопровождающему пошёл. «Вот, – думаю, – настал мой час за своё счастье побороться». К роще-то не пошла, побоялась – место шибко жуткое, люди там пропадали, и не раз. А Жатько потом наплела, что полюбовники – Варвара с японцем, что-де в роще она ему изменяла, а я якобы своими глазами видела. Японца-то он быстро убрал, но из-за него начались неприятности… Да и у всего посёлка – сейчас-то я это понимаю – неприятности начались. Я-то думала, дура, что бросит он её, но плохо своего Виталю знала, ой, плохо. Чем уж взяла его эта Варвара, чем держала, не знаю, да только дальше жили. И понесла она, ребёночек должен был народиться. Вот тут потом и корила себя и винила, да толку-то? Как вбил себе в голову, что дитя японское будет, и всё тут. Но сказал, пока сам не посмотрит, не убедится, с женой развода не будет. А я-то неглупая, знала, что порода перебьёт, а у Варвары она сильно выраженная была. Плохо ей было, всё в больнице лежала, ребёнка вынашивала, а я в её постели с её мужем забавлялась. Так вот вечером лежим, а тут дверь открывается и она заходит. Отпустили её на два часа – дома побыть, вещи какие к родам собрать, для ребёночка приготовить. А она как увидела нас с Виталей, так и осела мешком у двери. И тут же схватки начались. Сентябрь, день уже на убыль пошёл, темнеть начало, как родила-то. Я платок накинула да за врачами, а Жатько схватил меня за шиворот и говорит, мол, оставайся, присмотришь, да чтоб шагу от Варвары не отходила. А сам взял ребёнка, завернул в какую-то тряпицу – и был таков. И как же мне жутко стало! Смотрю на жену его – кровища вокруг, уже на пол льётся, а он ребёнка убивать пошёл. Утопит же, как котёнка, либо живьём зароет. А мне прикажет сказать – и скажу ведь. И такой ужас меня объял, что сама не помню, как собралась, из дома выскользнула – благо никто не видел. Жить мне хотелось, нормально жить, понимаешь? Я в клуб, чтобы люди видели, что я веселюсь. А потом в финский домик – мы там с девчонками втроём жили, все незамужние, так с клуба вместе и пошли. Ну а часы перевести – дело вообще простое. Так соседки мои ничего не заметили, думали, что я с ними была. Не знаю, куда уж он ребёнка дел, но Варвара умерла. Истекла кровью. Врачи забеспокоились, почему ее долго нету. И хорошо, что ушла я, иначе бы не отвертелась от тюрьмы. А спасти её всё равно не смогли. А Жатько в тот же вечер на станции нашли… без сознания. Думали, мёртвый, но он сутки пролежал, да и пришёл в себя…

Балашиха говорила и говорила, монотонно, покашливая через две-три фразы, сквозь дым её лицо расплывалось, морщины пропадали, она молодела на глазах. Я моргнул раз, другой – передо мной снова она, Балашиха, но лет на семьдесят моложе. Глаза испуганные, лицо бледное, губы трясутся – видно, что едва сдерживается, чтобы не заорать в голос. Но вместо крика с губ срывается прерывистый шепот, сквозь всхлипывание:

– Виталенька… врача бы надо… да видишь же… помирает… и ребёночек…

– Ребёнок неживой… не видишь, не кричит даже. – В руках Жатько держал ворох тряпья, из которого доносились мяукающие звуки – достаточно сильные. – Сиди здесь, я скоро вернусь. И чтобы у меня ни шагу! Поняла?

– Угу, – кивнула Балашиха, заскулив: – Виталенька, что ж будет-та? Посадят ведь! И тебя, и меня за соучастие…

Виталий взвился:

– Молчи, дура! Этот японский выродок мёртвым родился. Поняла? Мёртвым! И где эта шлюха его потеряла, я не знаю, а сюда уже вся в крови пришла. Так и скажешь. А ребёнка не видела, мало ли, может, собаки… – и майор выскочил за дверь, как был, в габардиновой гимнастёрке, без ремня, в сапогах на босу ногу и без фуражки. Озираясь, пробрался по огороду к лесу, и краем посёлка побежал к станции.

Солнце недавно зашло, ночь тёплая, но тёмная. Небо затянуло облаками, к дождю. Пару раз Жатько споткнулся, выматерился, но упрямо шёл через недавно насаженный парк, навстречу огням и прожекторам станции. Я снова смотрел его глазами, жил его чувствами, но ничего не мог понять – мысли Жатько метались, мозг заполняла всепоглощающая ярость. Такой невыносимой боли никогда не чувствовал. На какой-то момент безумие поглотило мою память, моё Я, – так же, как до этого растворило в себе личность майора.

Пришёл в себя от металлического голоса громкоговорителя: «…маршрут пятьдесят четвёртый грузовой… с Лесной-Специальной на Журавлёво-Специальное… тринадцатый путь… грузовой литерный на третий путь…»

Майор, как будто на автопилоте, упорно шёл к поездам. Ничего не соображал, но озирался, высматривая, нет ли собак или стрелков ВОХРа, замирал, когда прожектора высвечивали местность, не понимая, для чего он это делает, и снова продолжал путь. Одержимый – теперь я понял, что это значит. Глаза его болели, и я чувствовал эту боль – где-то там, внутри, с обратной стороны глазных яблок, виски давило, будто голова попала в тиски, и они сжимались, грозя расколоть череп. Но Жатько этого не замечал, в его душе бушевала ярость, уже не контролируемая, вылившаяся в навязчивое желание, ставшее единственной целью: уничтожить! Уничтожить любой ценой, но не ценой своей жизни. Пока его жизнь нужна… В душе майора Жатько возникло маленькое, хитрое, подлое существо. Оно хихикало – злорадно, гаденько. Что это было – не знаю, будто бес вселился в душу майора, а может, он там был всегда. Исходящие от этой сущности эманации были настолько пропитаны ненавистью к людям – вообще ко всем, ко всему живому – и таким злорадным торжеством, что я неожиданно успокоился. Эту тварь нужно раздавить, обязательно до конца, без остатка, иначе она воскреснет, восстановится, улизнёт к другому, заберётся в следующую душу и сожрёт следующую личность, как сделала это с Жатько. Преодолевая волны омерзения, позволил приблизиться к себе. Если передать чувства и ощущения привычными образами, то будто ко мне присосалась некая субстанция, похожая на кусок холодного, сырого мяса, поросшая мелкими, острыми ложноножками, которые постоянно присасывались – не сильно, не больно, но в больших количествах. Отрывал, они снова сливались со мной, проникая в душу, захватывая мозг. Пришло понимание, что сущность радуется, и причина радости тоже стала понятна – она нашла нового носителя. Меня. И если я сейчас не раздавлю его, не уничтожу, то заберу с собой – туда, в дом Балашихи, в наше время. Меня охватила паника. Я отрывал беса, но не мог – не было рук, стряхивал, но не мог стряхнуть окончательно. Мысли метались, страх поднялся из каких-то скрытых глубин моей личности – страх окончательной гибели моего Я, страх небытия. И тут будто кто бросил спасательный круг – включилась память. Когда часто снятся кошмары, привыкаешь помнить себя во сне. Помнить своё имя. Помнить, что ты спишь. И я вдруг чётко и ясно осознал, что страх уничтожения, безвозвратного уничтожения – это реакция тела, не духа. Реакция тела, для которого смерть необратима. А вспомнив это, понял, что тело по-прежнему связано со мной тонкой ниточкой души. И будто спасательный круг, откуда-то извне, пришли слова: «Отче наш иже еси на небеси»… Холодное, равнодушное спокойствие стало для сущности смертельным. Её будто ударили током – ложноножки сами собой сократились, отцепившись от меня. Кусок холодного мяса, ещё недавно радостно трепетавший в предвкушении, сморщился, обуглился и упал. А я добивал его, добивал словами: «…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого»… – пока не раздался хруст, такой же, какой слышишь, наступая на насекомое.

Отпустило. Снова появились звуки. Где-то гудел поезд. Я осмотрелся. Жатько, сжавшись в комок, обхватив колени руками, лежал в нескольких метрах от состава. Вороха тряпья с завёрнутым в них ребёнком не было. Куда он его дел? Но майор будто умер – ни одной мысли не мелькало в его мозгу, дыхание едва чувствовалось, настолько было слабым. Сердце тоже едва билось – один удар в полторы минуты…

Металлический голос из репродуктора произнёс: «маршрут пятьдесят четвёртый с тринадцатого… створ открыт… отправляется…» – раздался гудок, где-то дёрнулся состав, тут же застучали колёса. Набирая ход, поезд покинул станцию…

Глава семнадцатая. Визит высшего руководства

(Середина июня 2014 года)

Утром меня разбудил стрекот вертолёта. Я даже сначала не понял, что нахожусь в своей постели, в гостинице. Когда же осознал, подумал: «Приснится же такое»… Но было ли это сном?

– Яков Иванович! – В дверь деликатно поскреблись. – Прибывают. Поторопитесь.

Быстро вскочил с постели. Обнаружил, что одежда грязной кучей свалена в углу. Быстро вытащил из шкафа новые джинсы, футболку, надел запасные кроссовки и вылетел в коридор. Успел вскочить в джип охраны, и мы помчались на совхозный стадион, разбрызгивая лужи. Джип лихо подкатил к вертолёту, не успевшему остановить винты.

Дверь отворилась, и на траву лихо спрыгнул по-юношески подтянутый человек в старомодных очках в роговой оправе и затертом старом костюмчике.

– Не надо оркестров! Сразу к делу. Где тут наш доблестный Яков Иванович? Пал Палыч, ты что отстаешь? – В проёме люка появилась фигура нашего шефа. Пал Палыч был явно недоволен, но всеми силами пытался скрыть это.

– Сейчас, Николай Николаевич, иду.

Не дожидаясь нашего дорогого шефа, этот пожилой юноша подлетел ко мне, стиснул руку стальным рукопожатием:

– Вы, я так понимаю, Яков Иванович? Здравствуйте! Физкульт-привет, товарищи! – махнул он рукой нашим безопасникам. – Пал Палыч, не отставай! Ох, займусь я твоей спортивной формой! Шучу, шучу! – весь этот поток слов извергался из немолодого уже и достаточно известного учёного. Николай Николаевич Сорокин был фигурой легендарной. Основатель и бессменный президент нашей корпорации «Россия. Инвестиции. Проекты» был действительно очень неплохим учёным. По приходе в «РИП» я думал, что значение фигуры Ник Ника специально раздувается в фольклоре концерна, пока не нашёл в архивах автореферат его докторской диссертации, защищённой ещё в начале семидесятых годов. Так вот, руководителем у него был академик Прохоров, оппонентом – академик Басов, а рецензентом – Роберт Черенков. Все трое – нобелевские лауреаты. Другое дело, что сейчас корпорация реально занималась банальным зарабатыванием денег в мутной воде новой российской экономики. Может быть, и были какие-то суперпроекты, в которые потом вкладывались деньги, но я об этом ничего не знал. Ходили разные слухи, но ничего конкретного, больше досужие домыслы и фантазии на тему былого величия отца-основателя.

Раньше я видел Сорокина только на портрете и пару раз смотрел видеообращение, но съёмка не передаёт и сотой доли того напора и энергии, которыми обладает этот человек. Лет ему под семьдесят, он с сорок шестого года, и диссертацию защитил ещё совсем молодым, лет в тридцать с хвостиком. Сейчас он шёл впереди, мы, свита, едва успевали за ним.

– Ну что, быстренько сейчас проведём заседание штаба, и мне нужно опять на аэродром, назад, в столицу. А вы, Пал Палыч, уж тут доделывайте, потому что неувязочки у нас кое-какие остались.

– А как же с Главным управлением спецпроектов? – подал голос Пал Палыч.

– Вот это мы сейчас и обсудим.

У гостиницы нас ждал Фёдор Егорыч. Я бы очень удивился, не увидев у него в руках хлеба и соли. Хотя, признаюсь, выглядел председатель хоть и естественно с вышитым полотенцем и круглым караваем в руках, но, учитывая современный деловой этикет, несколько неуместно. Рядом, переминаясь на журавлиных ногах и вытягивая шею, стоял Петро – бледный, взволнованный, он то и дело снимал очки, протирал их и снова водружал на большой мясистый нос.

– Милости просим, рад приветствовать дорогого гостя в нашей глуши… – начал председатель.

– Хлеб да соль вашей глуши, – перебил его Николай Николаевич, отломив край горбушки, – но на обед остаться не можем. Хотя очень сожалею, в самолётах кормят отвратно, голубчик! Но от всей души благодарен за предложение! – Он макнул корочку в соль, закинул в рот и понёсся дальше, в гостиницу.

– Так это… – растерянно произнёс Фёдор Егорович вслед, но Сорокин уже разговаривал с сопровождающими:

– Так, где мы здесь можем уединиться?

– Сюда, пожалуйста! – Начальник службы безопасности открыл дверь небольшого банкетного зала, до этого пребывавшего в запустении.

Я вошёл последним и с трудом поверил, что это та самая комната. Насколько помнил, здесь было довольно яркое проявление деревенского китча: резные деревянные панели, барельефы, тоже деревянные, изображающие счастливый труд советских тружеников села, тяжёлые бархатные портьеры традиционно бордового цвета. Большой дубовый стол с фигурными ножками, под стать барельефам. И тут же, за каким-то чёртом, лепилась металлическая барная стойка с полуободранными высокими табуретами, явно работы местного сварщика. Презабавный банкетный зал, скажу вам, он мне даже чем-то понравился. А теперь я просто не узнавал это помещение! Светлые окна безо всяких драпировок, лёгкие жалюзи, никаких следов монструозной барной стойки и богатырского стола. Барельефы задрапированы съёмными пластиковыми панелями белого цвета. Большой интерактивный экран на стене, расположенный так, чтобы удобно было смотреть, не вставая с мест. Перед каждым стулом стоял небольшой столик с пюпитром. И – большой стол с мягким офисным креслом под экраном. Футуристическая картинка – институтская аудитория, да и только!

Сорокин прошёл к столу, привычным жестом снял крышку с графина, налил воды в высокий стакан из тонкого стекла, проверил кресло, похлопав по сиденью рукой и – не стал садиться, встав рядом и уперевшись ладонями в столешницу.

– Прошу, товарищи и господа. Ну что, начнём? Так, все на месте? А где наши любезные хозяева? Фёдор Егорович и Пётр… – он запнулся, вспоминая отчество комсомольца семидесятых.

– Аркадьевич! – тут же подсказала всезнающая Аллочка.

– Да-да, Аркадьевич, – Петро будто под дверью подслушивал, так быстро нарисовался в банкетном зале, переделанном под конференц-зал. – А фамилия у меня простая, – сказал он, засовывая голову в дверь, – крестьянская – Романов.

Сорокин рассмеялся – открыто, щедро, от души.

– Для меня большая честь – быть знакомым с крестьянином из такой знатной фамилии, – пошутил он и тут же, став невероятно серьёзным, добавил: – Кстати, я просмотрел вашу диссертацию, думаю, выступлю рецензентом. Да вы заходите весь, Пётр Аркадьевич!

Ботаник, тщась придать лицу солидное выражение, прошёл к столику рядом со мной и сел, по-школьному сложив руки.

– Простите, каравай пристраивал, – покашливая от смущения, сказал следующий участник «штаба». – Мне… это… тоже на совещании быть?

– А как же без вас, голубчик? Вы хозяин, вам и карты в руки, – Ниф-Ниф улыбнулся, жестом показывая на свободное место. – Кстати, о картах. Давайте сразу к делу. Итак, что мы имеем? – Он махнул рукой, и на экране появилась карта Поломошного, горы и окрестностей. Сделана она была со спутниковой фотографии, с довольно высоким разрешением. – Вот смотрите, – он взял в руки лазерную указку, – это существующие земли акционерного общества «Заветы Октября», вот это – земли Министерства обороны, которые мы позавчера приобрели на аукционе и которые сейчас передаём акционерному обществу «Заветы Октября». Вот земли крестьянских хозяйств «Поломошинский рыбак» и «Заря». Их хозяева тоже добровольно продали свои хозяйства вашему обществу, уважаемый Фёдор Егорович.

– Продали? Вот новость-то! – Председатель даже привстал, а я едва сдержался, чтобы не присвистнуть: вот Витька жук, успел всё же за моей спиной провернуть сделку!

– А теперь самое интересное – посёлок так называемого пробного коммунизма с институтами и лесными угодьями. К сожалению, в последний момент выяснилось, что собственник там – Главное управление спецпрограмм президента РФ. И вот здесь встаёт основной вопрос – собственно, то, что нам больше всего нужно. И без этого спецпроекта нет смысла в приобретении остальных земель. Здесь наш сотрудник, Яков Иванович, нашел решение. Это было гениальное решение, собственно, за него вас премируют, и лично от меня вас ждет очень интересный презент… так сказать, берём вас в компаньоны. Не много, но пять процентов прибыли нашего концерна… – он сделал многозначительную паузу, глядя на меня. Признаюсь, провалиться сквозь землю было бы проще. Нет, мне не было стыдно, было неприятно – стало ясно, почему Виктор так старался меня отправить. И проверки, устроенные будто по заказу, были не случайны, а действительно заказаны Виктором. Позвонил папе, попросил и всё. Всё – конкурент отбыл решать проблемы, прибылью делиться не надо, махинацию провернул. Кстати, мне интересно, владельцы фермерских хозяйств знают, что они продали свои земли? У Виктора был испытанный метод: сначала напоить, а потом подсунуть бумаги. И без помощи Исмаилыча тут точно не обошлось. Тем временем Сорокин, сделав глоток из стакана, продолжил:

– Итак, я сказал, что наш дорогой Яков Иванович нашёл решение, – краем глаза я заметил, как нахмурился шеф, он-то точно знал, кто у нас был «спец по гениальным решениям сомнительного характера», но теперь уже поздно было что-то говорить. – Это предложение создать заповедник. Гениально и просто, очень просто. Кстати, такое простое решение почему-то не пришло в голову никому, а за последние десятилетия было много желающих приобрести институтский городок и земли вокруг. Так вот, посмотрим на карту, – лазерная указка замкнула в круг квадратики коттеджей, старого вокзала, институтских зданий, промзону. – Но основное, собственно, ради чего это всё и затевалось, – это роща белых гинкго.

– А разве она существует? – вырвалось у меня.

– Вот это и нужно выяснить. Пропуска вам пока не выписаны, я этим займусь завтра в столицах, но если есть способ неформально решить этот вопрос, я буду только приветствовать. Кроме того, Яков Иванович, отдаю вам на изучение подборку документов, возьмёте их у нашей очаровательной Аллочки. Естественно, дубликаты. Посмотрите, сами поймёте, почему не оригиналы. Вот, собственно, и всё. Направление указал, а дальнейшие шаги сделаете сами. Связь можете поддерживать лично со мной. И ещё, Яков Иванович, я очень рад, что рядом с вами такой талантливый физик, учёный, не побоюсь этого слова, тем более что защита диссертации – такой диссертации! – он поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем, – дело простой формальности. Итак, время поджимает. Пал Палыч, голубчик, распорядитесь, чтобы готовили вертолёт. Аллочка, документы у меня в кейсе, там же, в вертолёте. Будьте добры… – Аллочку будто ветром сдуло, она, в отличие от недовольного, всегда подозрительного Пал Палыча, чётко знала, когда необходимо присутствовать, а когда нет. Сорокин, прежде чем продолжить, подождал, пока за ними закроется дверь. – Теперь вы, э-ээ, Фёдор Егорович. В случае успешной сделки акционерное общество входит в состав концерна и, естественно, развитие как сельскохозяйственной базы, так и социальной сферы – дороги особенно, и особенно школа – происходит при финансировании концерна. Можете уже составлять план развития и смету. Сейчас вы отправляетесь с нами. Сделка не займёт много времени. Протоколы общего собрания акционеров в порядке? Сидите-сидите, вижу, что в порядке. Идите, голубчик, предупредите семью. Вижу, что моё известие – как снег вам на голову. И оставьте кого-нибудь на хозяйстве.

Председатель, встав, слегка наклонил голову и с достоинством удалился. Сорокин наконец присел в кресло и, внимательно посмотрев на нас с Петром, негромко произнёс:

– Ну, парни, подходите поближе, пошепчемся. Собственно, официальная часть закончилась, – сказал он действительно шёпотом, – теперь к делу: почему мы, собственно, занялись этим объектом – в документах этого нет, так что слушайте внимательно. В ходе зондирования, когда здесь базировались ракетчики, начали здесь строить шахты для ракет. И обнаружили большие пустоты внутри горы. Да, собственно, вся гора полая. Шахты для ракет так и не были построены – обвалы и много ещё чего. Закончилось большой аварией с человеческими жертвами. Было это в шестидесятых годах, десять лет спустя после консервации институтов и посёлка пробного коммунизма. В сам посёлок, ровно как и на вершину горы, не пускали ни ракетчиков, ни людей из комиссии. Не пускали, и всё.

– А кто не пускал? – спросил я и тут же поправился: – Что не пускало?

– О! – Профессор Сорокин, хмыкнув, снова выбросил вперёд руку с вытянутым указательным пальцем. – Умение правильно ставить вопросы – уже половина победы. Так вот ответа на этот вопрос я жду от вас, дорогие мои. В случае решения загадки будут большие, как это сейчас говорят, бонусы, а если нет – не обессудьте, останетесь без штанов. Хотя, – тут он глянул на ботаника, – какие у тебя штаны? Если только диссертация не состоится. – Я почувствовал, как внутренне подобрался ботаник. А Сорокин продолжил давать ценные указания: – Посмотрите в документах, там есть небольшая статистика – сколько человек погибло на Чёрной горке и сколько пропало без вести. Работа очень опасная, но интересная. Но вы можете отказаться. В этом случае мы расстаёмся друзьями, вы отсюда уезжаете и больше никогда не напоминаете о себе. Думайте быстро, у вас есть две минуты. И решение надо принять до просмотра документов. Ну? – Мы с Петром даже не стали переглядываться, в один голос выпалили: «Да!» – Ну, вот и ладушки, – Ниф-Ниф разулыбался, будто и не ждал другого ответа. – А теперь проводите меня до вертолёта. Думаю, Аллочка уже отыскала нужные документы.

Аллочка уже стояла у вертолёта, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Сунув мне увесистый кожаный портфель, она сказала:

– Там на съёмном носителе, в боковом кармане лежит, продублировано всё, – и тихо добавила: – Ты береги себя. Осторожнее. Жаль, не удалось поговорить. И гостей опасайся, незваных.

– Аллочка, давайте скорее! – крикнул из вертолёта Пал Палыч.

И Аллочка, безотчётным жестом перекрестив меня, побежала к вертолёту.

Зарокотал мотор, закрутились лопасти, сначала медленно, потом быстрее, быстрее, быстрее.

Я смотрел на вертушку и ухмылялся – недавно сетовал, что у меня скучная жизнь, а надо же, как закрутило.

Глава восемнадцатая. Архивные документы

(Середина июня 2014 года)

Документы были подобраны в хронологическом порядке. И первым лежал документ, который привёл моего ботаника в неописуемый восторг.

– Якоб Готлиб Гмелин «Дневник путешествия из Тобольска в Томск, по предгорьям Алтая и дальше в Сибирском государстве», – прочёл я, и Пётр тут же открыл документ в компьютере.

– Слушай, тут много всего, – сказал он. – Гербарии, образцы минералов, зарисовки видов и антропологических типов аборигенов. А предок твой был неплохой рисовальщик.

– Ты читай то, что я сказал, – перебил его, – с гербариями, слава богу, не нам разбираться. И по поводу, как ты выразился, предка – тут бабушка надвое сказала.

– Ага, твоя бабушка! – Петро хохотнул, но, глянув на меня, прокашлялся и начал читать…

* * *

«Дневник путешествия из Тобольска в Томск, по предгорьям Алтая и дальше в Сибирском государстве

1 ноября 1715 года

Прибыли мы в строящуюся Белоярскую крепость. Крепость представляет собой равносторонний прямоугольник из деревянных стен длиной в сто сажен с большой надвратной башней. Господин воевода принял нас с большой любезностью, рассказал о местных достопримечательностях и особенностях отношений с местными аборигенами. В десяти верстах от крепости находится поселение телеутцев, обычаи и нравы которых я описывал выше. Живёт там сильный шаман именем Ока Еруннаков. На расположенной ниже по течению Чёрной горе живёт племя, которое господин воевода называет чудью. Ввиду выпавших обильных снегов и установившихся крепких морозов принял решение зимовать в строящейся Белоярской крепости.

2 ноября 1715 года

Составил план исследований на зимний период. Господин воевода предлагает ждать установления санного пути, чтобы отправить донесение в Санкт-Петербург в Берг-коллегию и де-сиянс-академию. Я присовокупил к сему личное письмо царю Петру, в котором кратко изложил обстоятельства моего путешествия от Тобольска до Белоярска.

15 ноября 1715 года

Установился санный путь. Пришли первые обозы из Томска и Тобольска. Обозы доставили дополнительные припасы и письмо из Берг-коллегии с предписанием дожидаться рудознатцев из резиденции царского любимца и магната Акинфия Демидова – Невьянска.

20 ноября 1715 года

Совершил поездку в стойбище телеутцев. Шаман Ока Еруннаков продемонстрировал мне своё искусство. Бубен его преогромен и очень древний. По словам сего шамана, живёт он более ста пятидесяти лет, но производит впечатление сильного, и на вид ему никак нельзя дать более сорока лет. Впрочем, возможно, я не совсем правильно понял слова сего последнего.

1 декабря 1715 года

В крепость пришли чуди, или чудины, как называют их местные казаки. За всё время моего путешествия не встречал более красивых и гармонически сложенных людей. Пропорциональные черты лица, большие глаза яркого цвета, который редко можно встретить среди жителей этих мест. Росту небольшого, но сила в них чувствуется преизрядная. Предводителем у них является женщина, которую казаки на свой лад именуют Маланья, но имя её звучит как Meteana. Представители племени удивительно чисто изъясняются на русском языке. А Meteana на прощание произнесла, как мне показалось, на латыни.

5 декабря 1715 года

Сегодня посетил поселение чуди. Расположено оно на вершине горного останца, поросшего чёрной пихтой. Поселение представляет собой ряд больших землянок, выкопанных на опушке. Глубина землянки приблизительно около одной русской сажени. Сверху она перекрыта тонкими брёвнами в три наката. Внутри выложена большая печь, свет поступает через входную дверь либо через большое отверстие, закрытое пластиной, как мне показалось, из горного кварца. Внутри жилище содержится в преотменной чистоте. Уборки производятся два раза в день, что нечасто встретишь среди цивилизованных народов. Живёт в посёлке семь или восемь семей. Семьи парные, муж и жена, детей немного – один, редко два. Главой поселения является вышеупомянутая Meteana, которая, по совместительству, видимо, является верховной жрицей. Объектом поклонения являются два дерева-прародителя этого племени и расположенная вокруг священная роща.

17 декабря 1715 года

Предпринял несколько попыток попасть в поселение чудинов. Однако дорогу найти туда без проводника невозможно. Об этом же говорят и местные казаки. Тропы настолько скрыты, что можно находиться на расстоянии двух шагов и не заметить никаких следов. Вместе с тем дороги здесь гладко утрамбованы и очень твёрды, что нечасто встретишь даже в цивилизованных странах. Найти какие-либо кроки местности не представляется возможным. Вспоминается рассказ приобских остяков о народе сииртя, живших в этих местах до их прихода. С приходом остяков эти люди ушли под землю и до сих пор с ними можно встретиться только с их согласия. Всё это мне напоминает немецкие сказки о феях, эльфах и кобольдах. Но встретиться с этими преданиями в глубинах Азии – это выше моего понимания.

20 января 1716 года

Имел продолжительную беседу со жрицей Meteana. Разговор шёл на российском наречии, временами она переходила на достаточно беглый германский и латинский языки. По словам Meteana, племя чудь является одним из древнейших на Земле. Задачей их является сохранение неких знаний о временах допотопных. Настоящие времена они характеризуют как дикость, в которой проявляются только первые зачатки истиной цивилизованности. С представителями других народов в сношения они предпочитают не вступать, отдельные случаи у них строго наказываются. Знаниями предпочитают делиться только с людьми просветлёнными. Попытки взять их богатства и знания силой могут закончиться плачевно как для самих чудинов, так и для посягателей. Meteana глухо сообщила о неких стражах, не живых, но и не мёртвых, которые охраняют покинутые поселения и тайные ходы сообщений этого удивительного племени.

3 марта 1716 года

Предприняли вылазку в поселение чудинов. Экспедиция состояла из двух рудознатцев, присланных господином Демидовым, и десяти казаков, любезно предоставленных господином воеводой. Рекогносцировка закончилась плачевно. Селение чудинов обнаружено нами не было; расположенная там священная роща нового вида растений погибла в результате выброса термальных вод. Начавшаяся буря едва не привела к гибели всего нашего маленького отряда. На обратном пути отряд подвергся преследованию, как мне представляется, одного из стражей горы. Пришлось прибегнуть к одному из заклинаний, любезно сообщённых мне Meteana. Фраза на латыни «Vade retro monstrum!» возымела удивительное действие.

6 марта 1716 года

Разговор с телеутским шаманом Окой Еруннаковым состоялся сегодня. Шаман сообщил мне, что чудь ушла в свои каменные дома, расположенные у корней гор. Народ телеутцев тоже откочёвывает в Алтайские горы, к родственному народу теленгитов. По его словам, русские пришли в Сибирь и на Алтай надолго, если не навсегда. Так же, по словам оного Оки Еруннакова, чудь не живёт там, где растут берёзы.

7 марта 1716 года

Продолжил своё путешествие в город Кузнецк»…

* * *

– Этот документ ты читал в архиве?

– Откуда понял? – удивился ботаник. – А! Понятно – «Vade retro monstrum!». Да, здесь прочёл. В архивах рылся, и на этот дневничок наткнулся. Вообще, путешествие Якоба Гмелина давно введено в научный оборот, ещё в восемнадцатом – девятнадцатом веках на него ссылались. Вот только вот эта часть о зимовке и контакте с чудью в официальные тексты почему-то никогда не включалась. Я очень удивился, найдя этот документ в не разобранных архивах томского университета. Видимо, в Томском архиве была копия с копии. Ладно, тут список длинный. Что дальше смотрим?

– Сейчас. – Я медленно перекладывал бумаги на столе, мысленно пытаясь сформулировать вопрос.

– Формула интересная – «Vade retro monstrum»… – Петро будто прочёл мои мысли. – Универсальная, я бы сказал. О ней ещё Апулей в «Золотом осле» упоминает. Это формула отражения демонов, – он покрутил пальцем у виска, добавив: – Согласно заблуждениям древних мистиков. Но тем не менее подействовало – и действует до сих пор.

– Да на что действует-то?! – Я вскочил на ноги, со злостью бросив бумаги на стол. – На что? Я не люблю загадок! Не понимаю всей этой мистики. Для меня всё должно быть просто и логично, а если кто-то пускает мистическую пыль, то только с одной целью – запутать следы. А следы путают в двух случаях: когда хотят сбить со следа погоню либо увести от лакомого куска конкурентов. И мне весь этот бред с монстрами, или как ты их там называешь, поперёк глотки стоит. Исмаилыча убили, потому что он мог привести конкурентов, и я не удивлюсь, если ещё несколько трупов припрятано в лесу. И тут без всякой мистики понятно, что те, кому Исмаилыч поставлял институтские металлы, просто так без бутерброда с икрой не останутся…

– О-ооо! – Ботаник демонстративно зааплодировал. – Какая длинная тирада, мой немногословный товарищ! Слушай, а может, ты и в Бога не веришь? – И закатив глаза, он гнусаво затянул: «Господу помолимся-я-аааа… помо-ооо-олимся-яааа».

– Да заткнись ты, шут гороховый! Хоть что-то серьёзно можешь сказать? – Ботаник умолк, но смотрел на меня, продолжая улыбаться. – Ну да, верю! – ответил я на его вроде бы шуточный вопрос. – Верю, он есть. Но существует он по законам, понимаешь? По законам нашего мира. По естественным законам, по законам природы, в конце концов! И если мы их не знаем, то не доросли. И никакого доброго дедушки на облаке, щедро рассыпающего халяву над миром, нет в принципе….

– Т-ссс! Тише, Яша, тише! Успокойся. И потом, кто физик – я или ты? Но тут небольшая поправка – те, кто хорошо знают физику и математику, в Бога верят, причём безусловно. Хотя для юриста такое бескомпромиссное понимание законов похвально.

– А кто законы эти установил? Законы-то устанавливают. Какой-то сверхБог?

– Не знаю, как это объяснить, сам Бог и установил, но сам же Бог по ним существует. Он самоограничил себя, понял? В этом-то всё и величие. Всё величие – ограничить до простого соблюдения тех правил, которые ты сам же и установил…

– Так, хватит… всё… Всё! У нас какой-то богословский спор пошёл. Но я не специалист по теодиции, так что обращайся в святейшую консисторию, в Ватикан. Там этим давно занимаются. Но сейчас у нас другие вопросы, и замечу, мой увлекающийся комсомольский друг, которые не решаются с помощью мистики.

– Так я тоже по институту не зря лазал. Не только детали для Исмаилыча с приборов снимал. Есть пара мыслишек. Кстати, а давай по бутерброду приготовлю? У меня где-то банка шпрот была… – он отъехал на кресле от стола и подкатил к холодильнику. – О, вот она! И хлебушек свежий. Тебе как делать? С чесноком или без?

– Позже поделишься. И поешь позже. Давай закончим. Кстати, какой дебил шпроты с чесноком ест?

– Я ем, – простодушно ответил ботаник, на что я только махнул рукой.

– Ладно, пока ты портишь шпроты чесноком, скажи-ка, что сам думаешь про эту, как ты выразился, формулу? Только кратко, прошу тебя, без словесного поноса и гипотез – у нас тут ещё гора документов.

– А у нас так мало фактов, что мы можем только строить гипотезы. Давай примем за рабочую гипотезу, что гору охраняет некий робот, который действует по заложенной в давние времена программе, которую останавливает кодовая фраза «Vade retro monstrum»?

– А оставили этого робота некие высокоразвитые пришельцы, потерпевшие аварию на нашей старушке-Земле? – Я издевался и даже не скрывал этого, и уж тем более не смущался. – Или нет, скажем, оставившие тут бомбу времени – хранилище внеземных технологий и знаний. Или, скажем, не инопланетяне, а погибшая цивилизация атлантов с гиперборейцами. Всё, читаем дальше…

– Кстати, на мой голос наш Топотун не реагирует. Сколько раз пробовал. А вот тебя сразу послушался. А у тебя глаза того же цвета, что у чудинов были. И зовут тебя как того немца, – ботаник обиженно засопел, а тарелка с бутербродами перекочевала к компьютеру, забыв сделать остановку возле меня.

– Всё, хорош. – Я в примиряющем жесте поднял руки к груди, ладонями к Петру. – Наш Топотун, как ты выразился, едва не переломал ноги в силосной яме – к великой радости пастухов и скотников. – Ботаник усмехнулся, запихал в рот кусок бутерброда, а я, отложив в сторону несколько бумаг, попросил его:

– Давай дожёвывай быстрее и перейдём сразу к пробному коммунизму, предысторию пропускаем. Тут какие-то приказы, акты, ну их. Открывай семнадцатый документ. Ник-Ник про пустоты под Чёрной горкой упоминал, так вот, если мы здесь что-то об этом найдём, то очень облегчим себе задачу…

* * *

«Председателю Комитета Государственной

Безопасности при Совете Министров СССР генералу армии Серову И.А.

Докладная записка

Довожу до Вашего сведения, что в период с 01.10.1953 года по настоящее время на территории объекта «Лесное» сложилась серьёзная ситуация, угрожающая выполнению задач, поставленных Партией и Советским руководством. Прежде всего, во исполнение Указа президиума Верховного Совета СССР от 26.03.1953 года, был ликвидирован лагерь № 14-БИС. Ликвидационная комиссия амнистировала содержащийся в лагере контингент. Здания и сооружения законсервированы. Всё это привело к резкому снижению выработки готовой продукции и поставило под угрозу выполнение плана.

26.06.1953 года, во исполнение заявления президиума Верховного Совета СССР о нормализации взаимоотношений с Японией и мерах по скорейшему заключению мирного договора в качестве жеста доброй воли, ликвидирован находящийся на территории объекта лагерь японских военнопленных. Японские военные отправлены в Хабаровский лагерь для последующей отправки на родину, что привело к полному прекращению работ. Новое руководство объекта «Лесное» во главе с генерал-майором Петровым А.В. не смогло обеспечить объект необходимым количеством вольнонаёмного персонала. В то же время среди сотрудников академических институтов, расположенных на территории объекта, а также среди военнослужащих наблюдались симптомы, которые можно назвать эпидемией нераспознанной болезни (см. приложение 1, приложение 2). В настоящий момент количество случаев впадения в коматозное состояние достигло 250 человек (см. список, приложение 3), отмечено также несколько случаев самопроизвольного выхода из коматозного состояния. На территории объекта «Лесное» приказом генерал-майора Петрова А.В. введён карантин. Сообщаю, что в пробах готовой продукции (производство продолжается малыми сериями силами работников института) концентрация продукции снизилась до нуля, что ставит под вопрос дальнейшее развитие производства на объекте «Лесное». О расследовании деятельности бывшего начальника режима отдела Лесное майора Жатько Виталия Сергеевича будет сообщено дополнительно.

Дата: 15.06.1954 года

Подпись: ВРИО зам начальника в/ч 30001 подполковник Иванов А.Т.».

– и сверху наложена размашистая резолюция: «Объект передать в 15-е Главное управление, обеспечить консервацию и охрану. Личный состав эвакуировать» за подписью Серова И.А.

* * *

– Вот так и кончился коммунизм. Попробовали и подавились, – хмыкнул Петро. – Что дальше читаем?

– Следующую докладную. О деятельности майора Жатько.

– А! Вот она! – Петро открыл документ, пробежал его глазами и присвистнул: – Ничего себе, майор-то твой накуролесил, хоть кино снимай.

– Давай читай, – одёрнул я его…

* * *

«Председателю Комитета Государственной

Безопасности при Совете Министров СССР генералу армии Серову И.А.

Докладная записка

В дополнение к докладной записке от 15.06.1954 года довожу до вашего сведения результаты служебного расследования деятельности майора ГБ Жатько Виталия Семёновича. Майор Жатько прибыл на объект «Лесное» 16.08.1946 г. переводом из в/ч «Марфино», утверждён на должность заместителя командира части по режиму. Первоначально замечаний по службе не имел. В 1952 году, во время прохождения курсов по повышению квалификации Высшей школы МГБ, вступил в законный брак с гражданкой Конюховой Варварой Петровной, скрыв от неё, что длительное время сожительствует с контролёром внутреннего караула Балашовой Валентиной Сергеевной. После прибытия супруги связь с Балашовой не прервал, продолжая с ней сожительствовать. 21.09.1953 г. Жатько был обнаружен в коматозном состоянии в зоне отчуждения станции Лесная-Специальная. На квартире Жатько В.С. обнаружена его супруга Варвара в бессознательном состоянии. Ребёнок, которым была беременна Жатько В.П., обнаружен не был. Врачи роддома посёлка Лесной констатировали преждевременные роды. Жатько В.П. спасти не удалось. Предпринятые оперативные поиски ребёнка по пути женщины от больницы до дома, куда она была отпущена на два часа, результатов не дали. Сожительница майора Жатько Балашова В.С. весь день 21.09. 1953 года провела со своими подругами Тимаковой, Семёновой, Ванунцевой, что подтверждается их показаниями. Нахождение Балашовой в Доме учёных вечером также подтверждается большим количеством опрошенных. В настоящий момент Жатько находится в коматозном состоянии, из которого, несмотря на усилия лечащих врачей, вывести его не удаётся. Также довожу до вашего сведения, что в период с сентября 1948 года по ноябрь 1952 года в окрестностях объекта «Лесное» зафиксировано восемнадцать случаев нахождения останков людей, убитых необычным способом. Расследованием установлено, что все вышеуказанные убийства связаны с попыткой несанкционированного проникновения на объект. В последнем случае от 20.11.1953 года личность погибшего удалось установить. Им оказался уроженец города Харбин Моколовский Василий Анимподистович, сотрудник разведки японской императорской армии, затем работавший в Центальном Разведывательном Управлении США. Оперативными методами установлено, что Моколовский В.А. контактов с Жатько В.С. не имел, фактов контакта с зарубежными разведками майора Жатько и ефрейтора Балашовой также не установлено.

Дата: 16.06.1954 года

Подпись: ВРИО зам начальника в/ч 30001 подполковник Иванов А.Т.».

Резолюция: «Передать все материалы по делу Жатько в 2-ГУ. Майора Жатько из системы КГБ уволить с выделением ему воинской пенсии согласно штатному расписанию» за подписью Серова И.А.

* * *

– Странно, что начальнику режима сам председатель КГБ столько внимания уделяет, – Петро крутанулся на винтовом кресле, попутно зацепив со стола бутерброд.

– Ничего странного, он первый впал в кому и первым вышел из неё, тут ещё вот пара докладных, – ответил я, уткнувшись в бумаги. – И список убитых в районе Чёрной горки в разные годы. Впечатляющий, скажу тебе. Причём больше всего доставалось тем, кто собирался посетить вершину горы. Хотя давай на карту наложим предполагаемые маршруты бедолаг, может, что и получится.

– Угу, – промычал ботаник с полным ртом и тут же тонкие пальцы запорхали над клавиатурой. – Но на это дня три уйдёт. У меня есть, конечно, макеты в 3D, но с тех пор и рельеф менялся, и места могли неточно обозначить. Но разброс можно более или менее точно определить. Тем более знаем, где погибли Исмаилыч и его родственники. Хотя… постой… тут уже по их картам что-то намечается… Глянь-ка, Яш, какая картинка получилась красивая!

– Интересно девки пляшут, – вырвалось у меня. – Сколько времени надо, чтобы обработать это всё?

– Сказал же, за пару дней управлюсь.

– Управься быстрее… А пока давай ещё один документик прочтем. Вот, попалась на глаза докладная.

– Что там?

– Японец. Коэтиро Кайфу.

– Да брось, это неинтересно, – отмахнулся Петро.

– Ну, тебе я и не навязываю. Хотя тут могут интересные вещи для пытливого ума без пяти минут доктора наук быть. Всё-таки роща реликтовая, а человек вроде и пропал, и не пропал… – Я усмехнулся, наблюдая, как загораются глаза ботаника.

– Ну-ка, ну-ка, что там? Какой номер? Ну не томи, Яш!..

* * *

«Председателю Комитета Государственной

Безопасности при Совете Министров СССР генералу армии Серову И.А.

Докладная записка

По вашему запросу от 10.07.1954 нами была проведена дополнительная проверка обстоятельств исчезновения японского военнопленного Щ-1224 Коэтиро Кайфу. Материалы служебного расследования от 25 января 1953 года отправлены в Главное управление в соответствии с правилами служебной переписки. В дополнение к материалам служебной проверки сообщаю следующее. 24 января 1953 года по запросу Главной Военной прокуратуры военнопленный Щ-1224 Коэтиро Кайфу был этапирован в Хабаровск для проведения следственных действий в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Вопреки сложившимся правилам, Коэтиро Кайфу был отправлен на станцию Журавлёво-Специальное на автомобиле комендатуры. Помимо конвойных рядовых Тансекбаева А.С. и Смирнова Н.Н., вышеупомянутого Коэтиру Кайфу сопровождал начальник режима в/ч 31001 майор Жатько, хотя это и не входило в его должностные обязанности. В ходе следования по маршруту автомобиль, на котором производилась перевозка, заглох вблизи высоты Чёрная горка. В нарушение инструкции майор Жатько принимает решение лично этапировать заключённого на станцию Журавлёво-Специальное пешим порядком, хотя в этом не было никакой необходимости. В районе объекта «Роща» Жатько отсылает конвойных к заглохшей машине. Далее со слов Жатько записано: «Заключённый Щ-1224 предпринял попытку побега, воспользовавшись начинающимся бураном, и был мною застрелен при попытке к бегству. Прибывшие на звуки выстрелов рядовые Тансекбаев и Смирнов тела не обнаружили по причине его отсутствия из-за образовавшихся провалов и выбросов термальных вод. А начавшийся буран не позволил продолжить поиски». Проведённые через два дня поисковые мероприятия результатов не дали. По Вашему запросу проведены дополнительные поисковые мероприятия в районе объекта «Роща» с привлечением военнослужащих, расквартированных в посёлке Лесной военных частей, результатов не дали. Многочисленные выходы термальных вод не дают возможности проведения правильных следственных мероприятий.

Дата: 20.07.1954 года

Подпись: ВРИО зам начальника в/ч 30001 подполковник Иванов А.Т.».

* * *

– Фу-ууу… Какой тяжёлый канцелярит, еле продрался! – Я вытер вспотевший лоб. – А этот Жатько ещё тот фрукт! Сволочь редкостная!

– Не понял? Ты о чём? – Петро нахмурился, внимательно посмотрел на меня. – Яш, давай завязывай, хватит на сегодня архивов. Ты, чего доброго, сейчас заявишь, что лично этого гэбиста знал.

Я вздохнул. Этого гэбиста я не просто знал лично, я знал его, казалось, лучше, чем он сам себя знал. Неприятно всё же осознавать, что мой родной дед был редкостным подлецом и убийцей. Бросил бумаги на стол, потянулся, встал, сделал несколько наклонов. Взгляд упал в зеркало, висевшее как раз над столом. Замер… Если бы глаза были серыми и волос тоже прямым, серого цвета… На какой-то миг показалось, что из зеркала на меня глядит майор Жатько.

Глава девятнадцатая. Предупреждение

(Начало июня 2014 года)

С картой провозились неделю. За это время в Поломошном ничего особенного не случилось. Гора перестала гудеть. Аллочка по просьбе Пал Палыча звонила каждый день и вкрадчиво интересовалась, как у нас продвигается работа. Работал в основном Петро. Он не вылезал из-за компьютера, а моя задача сводилась к доставке ему бутербродов и обедов из совхозной столовой.

– Мы с тобой прямо как Билл Гейтс с Полом Алленом, или, скажем, как Стив Джобс со Стивом Возняком, – посмеивался я.

– Вот-вот, – односложно отвечал Петро, не отвлекаясь от работы.

Фёдор Егорович всю неделю находился в приподнятом настроении: долги совхоза рассосались, словно по мановению волшебной палочки, на счёт поступили деньги, и он со своими специалистами возбуждённо решал, какую технику закупить в первую очередь и что построить.

Я заскучал. Девушек, способных скрасить одиночество молодого мужчины, в Поломошном не существовало как класса – или замужние, или малолетки.

– Были тут некоторые, – заметил на моё ворчание по этому поводу ботаник, – но в город свалили. А ты к Балашихе сходи, она у нас, так сказать, последняя незамужняя дама.

– Ага, последняя из могикан, – хохотнул я в ответ.

– Слушай, сбегал бы ты к этой могиканше, выяснил кое-что. Тут вот в конце пятидесятых годов ещё комиссия была, из Мингеологии. В докладной записке обозначено, что экспедиция выдвинулась к вершине горы, должна была работать весь сезон – с апреля по ноябрь, однако уже в начале мая поисковая группа экспедиции вышла на маршрут, но с маршрута не вернулась. А на маршрут ходили по трое. Отправили вторую группу, результат тот же. После этого объявили поиск, но тут в дело вступил КГБ. Экспедицию оттуда турнули, причём с большими оргвыводами, а родственникам сообщили, что обе группы погибли в результате несчастного случая. Хоронили в закрытых гробах на разных кладбищах. Помнишь, был скандал с группой Дятлова в Свердловске? Примерно в те же времена всё случилось. Но ракетчиков тогда тут ещё не было, позже появились.

– Хорошо, схожу к Балашихе, – я вздохнул, но куда деться?

Пошёл к Балашихе. За неделю на усадьбе произошли изменения, причём в худшую сторону. Видно было, что во дворе она не мела, в огороде кое-где сорняки уже начали теснить культурные всходы, да и сени, раньше блиставшие чистотой, всегда свежевымытые, сейчас выглядели входом в нежилой дом – видно было, что хозяйка давно не прибиралась.

Балашиха встретила меня на своём любимом месте – за столом. За неделю она сильно сдала, сгорбилась. Когда старуха прикуривала неизменную беломорину, руки её мелко дрожали.

– А… внучок пришёл? Яшенька? А ведь ты моим внучком мог бы быть…

– Мог бы, – я не стал спорить и говорить, что не дай Боже иметь такую бабушку. Чего обижать старуху, она и так одной ногой в могиле стоит.

Балашиха будто прочла мои мысли.

– Одной ногой давно стою, – проворчала она, – а сейчас и вторую ногу туда же поставила. Вот сейчас посмотрела на тебя, будто Виталеньку своего увидела. Вот так-то весь в Варварину породу вышел, а иной раз гляну – так что-то мелькнёт Виталино.

– Я по делу, Валентина Сергеевна. Вопросы есть. Может, знаешь что.

– Может, и знаю. Да только лезть на гору тебе не советую – без головы останешься. – И она засмеялась – с удовольствием, в глазах вспыхнул огонёк злорадства. Признаюсь, я не из трусливых, но тут жутко стало – старуха в этот миг выглядела как ведьма из фильма «Вий». «Чур, чур меня», – подумал я, вовремя прикусив язык, чтобы не сказать это вслух.

– А что ж ты чураешься-то? – язвительно сказала старуха. – Или испугался? Нечего бояться – все в этом живём, и ты не из породы, а в породу. Ты ещё перекрестись, вдруг поможет, – она снова захихикала – мерзко, зло. – Вот самое время крест-то наложить, пока я руки на себя не наложила. А кому он помогал, скажи мне, старухе, на милость? Вот испокон веку всё это христьянство поверху прошло, налётом, и коммунизм также пронёсся, а что попы, что коммунисты – верить-то верили, кто в Бога, кто в Ленина, а сами домовому молочка в мисочку наливать не забывали. Задобрить старались, чтоб не шалил. А в лес идёшь, так обязательно корку хлеба лешему ложишь и посолить не забываешь – соль шибко лесной хозяин любит. Так вот как с дороги шаг ступишь, так в лес задом входи, пяться, пяться, а до первых деревьев дойдёшь – ты гостинец-то за спину кинь да и скажи: «Тебе хлеб-соль, мне грибы-ягоды, в лесу обереги, из леса выведи»…

– Аминь! – машинально добавил я.

– От твоего аминя не жарко, не холодно, но ежели привык, добавляй.

– Вот я про лешего-то и хотел спросить. Больно он у вас тут силён да страшен. Людей кушает, головы отрывает. Не слышал раньше про таких леших, и тюрьма по нему плачет, и под статью не подведёшь.

– Кака статья, ежели сплошная мифология? – старуха пододвинула ближе чашку с жареными семечками, запустила туда сухие узловатые пальцы, сгребла горсть и высыпала на стол. Долго и внимательно смотрела на узор, потом взглянула на меня холодным оценивающим взглядом.

– А ты пройдёшь, тебе ключ отдали. Только ты его не потеряй и не забудь нигде. Он у тебя в правом кармане лежит, в штанах, вместе с мелочью… да только ключ – не мелочь, совсем не мелочь…

Она ещё что-то говорила, но я не слышал. В голове зазвенело, и будто издалека раздался ангельский голос: «Найди ключ»… потом в сознании вспыхнула картина из бредовых видений: роща невесомых деревьев, две фигуры, голос японца… «как это по-вашему? Инь и янь? Меч и ножны, или нет – ключ и замок»… Видимо, эти картинки помешали мне инстинктивно залезть в карман, где вместе с мелочью лежал загадочный бронзовый кругляш, подаренный мне Окой Еруннаковым. Или я просто нашёл его, а шаман мне привиделся, но не об этом сейчас разговор.

– Мне надо об экспедиции узнать, в прошлом веке, в начале шестидесятых, тут шесть человек погибли…

– А ключа у них не было, – сказала старуха, будто отрезала, – а у тебя есть, я не могла ошибиться. У нас всё безошибочно. Всё это есть уже. От веку есть. Только видеть уметь нужно. Видеть главное… Не то что ты сам там навертел… или тот, кто спрашивает, навертел… а как на самом деле есть… и всегда было от веку… от веку…

Старуха перебирала семечки, перемешивала их, а потом резко высыпала всю чашку на стол.

– Ну, вот и конец всему, – резко бросила она. – Уйдут они. Насовсем уйдут и гора уйдёт.

– Не понял, в гору, что ли, уйдут? И кто уйдёт? Слушай, Балашиха, не темни – кто людям головы откручивает, зверь или человек? Что вообще творится вокруг этой горы?

– Стража везде, всё сторожит, всё охраняет, все ходы-выходы. Откуда вошёл, оттуда уже не выйдешь, а то и вовсе не подойдёшь, а у них зарок такой – хранить раз доверенное. Ключ и замок, меч и ножны… а больше и не сказать, я гадаю, гадаю, да не перегадываю… А погадать на чём угодно можно. Как зашёл человек, как спросил, как в носу поковырялся – и уже всё о нём знаешь. А остальное не важно – карты ли разложить или бобы кинуть, или камешки разбросать. Можно и на кофии посмотреть, да хоть и по плевку. Вот плюнь на зеркало, а я всё расскажу. Даже как Аллочку свою любишь, а признаться себе не хочешь. Мать как умерла, сильно переживал, а другой раз такой боли не хочешь, вот и бегаешь от любви…

– Про Аллочку-то кто сказал? Кто-то из охраны проболтался?

Но Балашиха будто не слышала, продолжала перебирать семечки и бормотать что-то нечленораздельное. Потом вдруг вскинула голову и, посмотрев на меня совсем другим взглядом – ясным-ясным, будто просветлённым, сказала:

– Ты иди, Яша, иди к себе, некогда мне – собираться надо. Дорога у меня долгая ложится и дальняя. Одежду чистую приготовить нужно, баньку истопить, попариться в последний раз. Одеться как полагается… – Она встала из-за стола, прошла к комоду, выдвинула ящик. – У меня тут на смерть всё приготовлено. Давно уже, лет тридцать назад купила, да вот лежит и лежит, всё не пригождается. А сегодня вижу – пришла моя пора помирать, да и откладывать не буду, сегодня и помру. Вот всё жить хотела, зубами, когтями за жизнь держалась и рвала ими же всех, кто мешал. А сегодня думаю, что мне эта жизнь дала? Зачем она? Да и я ей тоже ничего не дала, жизни-то. Вот вроде мы с ней вместе были, а не видели друг друга, ни я её… ни она меня…

Балашиха продолжала говорить, доставая из комода слежавшиеся стопкой вещи, но я уже не слушал. Встал, вышел, потихоньку затворив за собой дверь. Старая она, слишком старая, а у стариков бывает такое – вроде человек человеком, а как будто щёлкнет что-то – и дитё малое перед тобой. «В детство впадает», – подумал я. И посетовал, что зря таскался – ничего путного старуха не сказала. Теперь бы Петро не обманул ожиданий – неделю ковыряется, но пока ничего путного.

– Яш! – неожиданно громко раздалось за спиной. Я замер, медленно оглянулся. Балашиха стояла на крыльце, ровная, будто струна, лицо светлое, глаза сияют – вроде и не собиралась умирать немедленно. – Дорогу не ищи, она сама тебя найдёт. Под ноги подвернётся, приведёт куда надо.

– Спасибо, баб Валь! – ответил я ей, едва сдержавшись, чтобы не поклониться. Вот дурень, ещё б клубочек путеводный попросил!

– А и поклонился бы, спина бы не переломилась, – сказала старуха и ушла в дом, сердито хлопнув дверью.

Что-то я отрываюсь от реальности со всеми этими лешими-домовыми и местной ведьмой. Захотелось закурить, чёрт бы побрал все эти тайны! Вот сколько времени и не тянуло, а тут… Сам не заметил, как оказался в деревенском магазине.

– Два рубля посмотрите, – попросила продавщица, мило улыбаясь.

Выудил из кармана кучку мелочи, сунул не глядя.

– А что вы мне даёте-то? Советские пятаки уж давно из обращения вышли! – возмутилась женщина, бросив на прилавок тёмную монету.

– Прошу прощения, – пробормотал я, не в силах отвести взгляда от «пятака». Отдал два рубля продавщице и осторожно, будто это была не деревянная бляшка, а стеклянная хрупкая вещь, взял кругляш со стола.

Вышел, закурил, немного постоял, будто не решаясь при солнечном свете взглянуть на странный предмет. Откуда же он взялся? И действительно ли был шаман или я где-то подобрал эту бляшку, а Ока Еундаков мне просто привиделся? Наконец, забросив окурок в ближайшую лужу, снова нащупал в кармане подарок шамана. На ощупь монета казалась ледяной. Раскрыв ладонь, долго рассматривал её. Если бы Балашиха не сказала, вряд ли бы вспомнил об этом эпизоде, столько всего произошло в тот день: сначала меня закинуло в пятидесятые годы, к майору Жатько, потом бродил вокруг озера, чудом не свалился, дальше наткнулись на труп Исмаилыча – вспомнив жуткую картину, передёрнул плечами…

И что же это за ключик такой странный? Куда его воткнуть? В какую замочную скважину?

Я ещё раз вгляделся: ровная пластина, на ней что-то вроде тонкой гравировки… Дерево? Да, дерево, высокое, ровное… Вот ствол, вот ветви, середина перечёркнута линией, а дальше было нарисовано что-то, что я сначала принял за корни. Но, всмотревшись, присвистнул и со всех ног понёсся к Петру. Ботаник сейчас со стула свалится от удивления!

Петро сидел в той же позе, в какой я его оставил с час назад.

– Всё сходится, – бросил он, не отрывая взгляд от экрана. – Все эти случаи за все годы – в смысле те, что задокументированы, – дают три направления, по которым пытались проникнуть в гору. По остальным – пожалуйста, ходи, всё в порядке. Вот старая лесовозная дорога – ни одного случая, кроме попытки к бегству японского военнопленного. И того, вроде бы не то застрелили, не то утонул. Но не в нём дело. Вот глянь на схему. Вот тут, тут и тут ещё есть пути – тоже абсолютно безопасные. Можно исходить всю гору вдоль и поперёк, туда и обратно, можно пройти рядом с этими тропами – в двух шагах. Но вот если ступил на красные линии – смотри – их у меня три, – то всё, результат плачевный.

– А Исмаилыч? Ему-то, как я понимаю, эти пути не нужны были. Да и зачем ему на гору лезть?

– А он и не полез. Тут есть несколько случаев, да не несколько, а я бы сказал, даже целый класс случаев, когда люди очень часто ходили в гору совершенно безопасно, но в какой-то момент либо брали что-то не то…

– Это твоя гипотеза или что-то ещё нарыл?

– Нарыл, выражаясь твоими словами, – ботаник скривился. – Тут вот документик есть. Ты, видно, пропустил. Коротко если рассказывать, то дело так было: зэки обнаружили клад. На делянке дерево повалили, а там под корнями сундучок нашли с монетами царской чеканки. Ну и решили утаить их. И потихоньку выносили. А потом все пошли на делянку, а один остался сучки жечь, костёр поддерживать. На обед приходят, а там картина Репина «Приплыли». То же, что с Робертом Исмаиловичем, только вот монеты по всей поляне раскиданы. Потом то же самое в бараке, куда половину монет перенесли. Там дневальный оставался – «шнырь» на жаргоне. Вот он тоже попал под молотки – разорвало. И монеты опять разбросаны по всему бараку. Складывается ощущение, что искали что-то среди этих монет. Ещё несколько подобных случаев было. Так вот Исмаилыч хорошо знал окрестности, и кто знает, что к его рукам прилипло?

– Так, Петро. Всё это интересно, но у нас конкретная задача – проникнуть внутрь горы и желательно не столкнуться с тамошним хозяином или кто там этот Топотун?

– А с чего ты взял, что вовнутрь лезть придётся? Нам нужно только эти три маршрута осмотреть. Кстати, они пересекаются тут в одном месте – недалеко от вершины.

– Хорошо. Завтра на рассвете и выходим. Ты глаза охране отвести можешь?

– Так, может, официально?

– Официально там пока переговоры-разговоры идут, пропуска-то ещё не прислали. Так что включай свой центр связи в доме Исмаилыча и пойдём через институт.

– Ладно, давай сейчас к Исмаилычу заглянем, настроим, да и вообще подготовить всё надо.

В доме Исмаилыча нас ждал сюрприз, неприятный и неожиданный. Дрова, маскирующие вход в подвал, откинуты, дверь прикрыта, но стоило только прикоснуться, как она распахнулась. Петро ахнул и кинулся вниз по ступенькам.

– Стой! – схватил я его за руку. – Мало ли что там может быть! Пошли за безопасниками. Наших, риповских, натаскивают что надо. И оружия у нас с тобой нет.

Вернулись минут через десять с фонариками.

– Чисто, растяжек нет! – крикнул безопасник, спустившийся первым.

– Что-то искали. Очень методично искали и тщательно, – задумчиво протянул старший безопасник. – Сейчас посмотрим, что в доме. А так работали профессионально – смотрите, сейф вон как аккуратно вскрыли. Зовите милицию, если нужно, пусть с собакой по следу идут. Но зуб даю, дальше реки не дойдут – там след оборвётся. На моторке приехали или на катере. А что искали, интересно?

– Сейчас, дом осмотрим, может, там следы какие или хотя бы намёк?

– Дом следователи из Шатохино опечатали. Дело же по факту смерти возбудили, – напомнил Петро, впервые подав голос. Он, спустившись в подвал, застыл каменной статуей возле стола: дисплей стоял целенький, сканер тоже, но системник пропал.

– Звонить охране института надо, – сказал безопасник. – Могут на объект проникнуть. Хотя там такая охрана, что… – и он пренебрежительно сплюнул.

– Ладно, давайте отсюда. Не трогайте ничего, пусть госорганы этим занимаются.

Я посмотрел на Петро, подумал, сколько проблем у ботаника возникнет, если следствие снимет отпечатки пальцев. И, кстати, ему одному выгодно, чтобы компьютер растворился – единственная улика против него. Утихшие было за последнее время подозрения вновь зашевелились.

А ночью приснился шаман. Опять костёр, опять берег озера в синеватой дымке тумана. Шаман сидел напротив меня, задумчиво прихлёбывал из чашки и тянул заунывную песню.

– Ой-ёй… ой-ёй. ой-ёй… Солнце всходит над чёрной тайгой… Ой-ёй. ой-ёй… Белые деревья стоят над чёрной тайгой… Ой-ёй…ой-ёй… Не бойся, иди, куда идёшь… Дорога приведёт. Ой-ёй… ой-ёй…

Ока начал раскачиваться. «Ой-ёй. ой-ёй…» – тянулся заунывный напев. Затем он резко остановился. Поднял на меня черные глаза.

– Если хочешь идти, иди сейчас. Времени не осталось. А топать будет тот, кто любит шутки шутить и загадки загадывать.

– Кто придет?

– Дух один. Хозяин здешний. Он очень любит шутки шутить и загадки загадывать. Долго он спал – тысячи лет. Чудины – вы их так называете – пришли. Он спал. Они и не будили. Пусть спит. Им деревья были нужны, чудинам. А деревья очень старые – помнят ещё, когда тайга, гора, по-вашему, совсем большой была. Это ведь голова Алтай-хана. Хотел он проститься с Катунью-красавицей, назад её вернуть… Но не успел… Убежала Катунь, а потом и совсем на полуночь убежала. Не догонишь. У Алтай-хана другая голова оказалась. А эта здесь лежит.

– Голова лежит?

– Голова. Другая голова. Старая. И деревья остались – это седые волосы Алтай-хана. А кто соберёт всех детей Алтай-хана от восьми углов мира, тот и будет хозяином всего. Подвинет и Ульгеня, и Эрлик-хана. По-разному назовут его, дети ведь далеко разбежались, на разных языках говорят.

– Расскажи мне…

– Иди… Я ведь сон… И тебе снюсь…

Ока зачерпнул холодной золы и метнул в костер. Зола взметнулась вверх, костер стал гаснуть, и я проснулся.

Глава двадцатая. Приглашение к «большим» людям

(Начало июня 2014 года)

С трудом разлепил глаза – в комнате серый полумрак, солнце должно вот-вот взойти. И чего так рано вскочил? Перевернулся на другой бок, сладко зевнул, собираясь снова уснуть, но тут раздался громкий стук в дверь. Я сунул голову под подушку и застонал, надеясь, что ранний гость, кем бы он ни был, не дождавшись ответа, уберётся к чёртовой матери. Но надеялся зря – в двери моего номера кто-то очень наглый настойчиво тарабанил.

– Яков! Яков, проснись! – громко, рискуя перебудить всю гостиницу, закричал с той стороны двери зам по науке.

Я подумал, может, кто из постояльцев намылит ему шею, но, вспомнив, что, кроме меня, на этаже никто не живёт, поднялся. Эх, жаль, безопасникам риповским внизу номера выделили, они ребята горячие, уже бы угомонили наглеца.

– Ну что с утра не спится?.. – недовольно пробурчал я, открывая дверь.

За дверью стоял взъерошенный Петро. Он переминался с ноги на ногу, но входить, кажется, не собирался.

– Ботаник, ты с дуба рухнул? – проворчал я, вопросительно глядя на него.

– Я физик, – буркнул в ответ Петро. – К нам гости. Точнее – нас приглашают в гости.

Я глянул на часы – они висели как раз над головой зама по науке, на противоположной стене коридора.

– В шесть утра приглашальщика и по морде поблагодарить можно… – начал было я, но осёкся, увидев милиционера.

– А вот по морде не надо, Яков Иванович. Собирайтесь быстренько и поехали. Вопросы есть. Мы внизу, в машине подождём.

Интересно девки пляшут! Хмыкнув, я закрыл дверь. В ванной плеснул воды в лицо, посмотрел в зеркало, подмигнул себе. Специально медленно чистил зубы, брился, долго причёсывался, мысленно усмехаясь – чего там чесать, волосы длиной сантиметра два…

Вот не было дела до нас милиции, вскользь допросили и всё, а тут надо же, с утра пораньше – и сразу в гости зовут, да не абы как, а с эскортом да под белы рученьки!..

Натянул джинсы, футболку, ветровку застегнул до самой шеи и, подумав, натянул капюшон – с утра свежо. Уже выходил из номера, но остановился, тупо глядя на тумбочку. Когда отменяется утренний кофе, я до полудня торможу немного. Что мне ещё надо взять? Открыл ящик, посмотрел на травматический пистолет, но тут же, подумав, что эта пукалка погоды не сделает, взял лежавший рядом портмоне и машинально смахнул с тумбочки мелочь. Закрывая дверь номера, подумал, что в тумбочку-то полез за сигаретами – надо будет заехать, купить пачку. Спустился с крыльца гостиницы и, увидев председателев пневматик, присвистнул:

– Никак в город собрались? Так, может, мне позвонить, чтобы встретили? И парочку безопасников с собой прихватить? А то мало ли что в дороге может быть…

– А вот звонить мы никуда не будем, – ответил полицейский, – тем более что связи нет. Тут хорошие люди нашли ваш системный блок, хотят вернуть и задать пару вопросов.

Я посмотрел на бледное, перекошенное лицо ботаника. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу, то и дело вытирал пот рукавом и тщательно прятал взгляд. Интересно, очень интересно… Неужели я ошибся и Исмаилыч с компанией работали не на бандитов средней руки, а ходили, как это говорят на жаргоне, под «ментовской крышей»? Ведь дураку понятно, что не в отделение повезёт, до Шатохино можно и на газике добраться. А тут явно по бездорожью рванём – на пневматике-то.

Выехали за деревню на незнакомую дорогу. Просёлок со всеми прелестями: выбоины, полные воды, кочки, поваленные поперёк дороги сосёнки, но белорусская «Роса» уверенно преодолевала препятствия. Лес, тёмный и неподвижный с утра, смотрел на нас с укором. Казалось, деревья сплотились, сдвинулись, будто воины, плечом к плечу, чтобы не пропустить в лес никого чужого.

– Пихтач – это вообще тьма страшная, черневая тайга вообще оставляет незабываемые впечатления, – ботаник словно читал мои мысли. Он открыл рот, приготовившись прочесть лекцию, но его перебил представитель закона.

– Точно, – вскинулся полицейский, – мы как-то за грибами ездили. Вот, думаю, машина тут, вправо два шага, а блудили часов пять. А потом оказалось, что от машины всего метров на сто отошли и все пять часов вокруг ходили. Мне тут бабка ваша, поломошная, сказала потом, что как в лес заходишь, так надо у Лешего разрешения спросить хлеба кусок положить.

– Балашиха? Мне она тоже это рассказывала. Ох, не к добру ты её вспомнил, Санёк, – Петро вздохнул, а я поднял бровь, про себя отмечая панибратство, с каким комсомолец шестидесятых годов общается с представителем власти, назначенным районным участковым совсем недавно.

– Да вроде не вечер, покойников поминать можно. Вот уж не думал, что бабка вообще когда-нибудь помрёт, а вчера в баньке помылась, нарядилась, как будто замуж собралась, легла в кровать и померла. Прикинь, даже руки на животе сложила сама. Меня Фёдор Егорович вызвал, смерть зафиксировать.

– Да ты мне всю ночь об этом рассказывал, – отмахнулся Пётр, виновато отводя взгляд.

Я напрягся – за моей спиной творится что-то неприятное, может, зря не взял пистолет? И Петро тоже хорош, не сообщил! Но следующие слова Санька расставили всё по своим местам:

– Петьк, а помнишь, как мы в детстве её боялись? На полном серьёзе думали, что она по ночам на метле летает! – полицейский рассмеялся, но было видно, что ему не по себе, что он нервничает, и точно не из-за Балашихи. Я зевнул, потянулся и, решив перехватить инициативу, сказал:

– Так, пацаны, во-первых, судя по вашему разговору, тут ошибочка вышла: Балашиха – не наша бабка, а ваша, поскольку вы оба местные тем или другим боком, поэтому прошу меня сюда не приплетать. А теперь, С-санёк, друг мой ситный в погонах и фуражке, давай-ка выкладывай… – иронично улыбнувшись, похлопал я полицейского по плечу, – куда едем и кто нас так сильно ждёт? Точнее, меня, потому что ты, – я положил вторую руку на плечо зама по науке, – ботаник хренов, на фиг никому не нужен, даже вместе со своим хвалёным системником.

Петро не ответил. Я почувствовал, как напряглось под моей рукой плечо зама по науке, но он ничего не ответил. Зато заговорил словоохотливый полицейский:

– Да ты не бойся, мы сейчас через Склюиху переберёмся, там в Журавлёво на нормальную машину пересядем. – Он хохотнул, посмотрев на меня через зеркало заднего вида. – Чего народ на Чуйском тракте пневматиками пугать? Да заодно мяса на шашлык купим. В Журавлёво возьмём, там базарчик неплохой есть. А потом километров пять до базы. Тут у нас причал. Если по карте посмотреть, в аккурат с другой стороны Чёрной горки будет. Так-то по прямой если пешком, то километра два-три, но там через гору лезть придётся, да ну его на фиг. Лучше уж крюк через Склюиху и Журавлёво дать…

Парень молодой, моложе ботаника лет на пять, болтливый, шустрый. Такого скорее можно представить с другой стороны баррикад – с битой в руках, с татуировками. Но внешне вполне прилично выглядел, вот только ухмылки и жаргонные словечки то и дело вплетались в речь.

– И всё-таки, пацаны, давайте ближе к теме: к кому мы едем?

– Яков Иванович, вы уж простите, – я отметил, что дело серьёзное, раз полицейский перешёл на «вы», – я ничего толком не знаю. Просто попросили пригласить вас. Действительно, очень серьёзные люди, там даже один полковник ФСБ, ну и другие тоже хоть из конкурирующей структуры, но тоже люди солидные. Сам брат Наум приехал, побазарить с вами хочет. А мне куда деваться? Моё-то дело маленькое – приказы выполнять. Я не знаю, о чём они хотят спросить вас, или, может, предложение какое деловое, но мне нужно вас доставить.

– Да ему перевод в город пообещали с предоставлением служебного жилья и повышением в звании, – перебил его Петро, – вот он и рвёт жилы, карьерист перемотивированный.

– Ну, чё ты, чё ты… – засопел Санёк, но тут же сердито добавил: – А ты бы не рвал? Ладно, тебе в этой глуши мёдом мазано, а мне тоска зелёная. Скоро сам завою, как наша горка, будь она проклята!

Я успокоился. В любом случае скучно не будет, а лишняя информация не помешает. С РИПом тягаться у полковника нашей доблестной Федеральной службы безопасности кишка тонка, а договориться… Что ж, договариваться можно по-разному!

Склюиха опять показала свой норовистый характер. Невольно вспомнил Исмаилыча и Виктора, как впервые ехали через грязь на «хаммере». Прошло всего ничего времени, а кажется, будто их обоих уже нет в живых лет сто.

Вместо болотистой равнины раскинулся ровный, зелёный луг, по которому петляла сырая, но уже накатанная дорога.

– Вот те раз! – воскликнул Санёк. – Никак речка наша в Белоярск решила заглянуть! – Он нервно хихикнул. – Ладно, пацаны. Щас поросёнка купим – сам брат Наум просил, а ему отказывать нельзя. Человек серьёзный, с нашими фээсбэшниками за одним столом сидит – они у него частые гости. И не кто попало, а с большими звёздами на погонах.

– Ну и когда вы меня, тупого статиста, в курс дела введёте? – с издёвкой в голосе поинтересовался я.

– Да всё нормально, – ответил ботаник. – Сейчас шашлыка поедим, да и остальное угощенье не хуже будет. Даже лучше!

Пожал плечами: в принципе, если на шашлык пустить собираются не нас, то почему бы не позавтракать у «хороших» людей? А ботанику лишь бы пожрать, вот прорва ненасытная!

В Журавлёво въехали под лай деревенских собак – они бежали за болотоходом, как моськи за слоном, надрываясь от тявканья. Деревенька – так себе, неказистая, грязная, проехали её всю – рынок находился на противоположном конце деревни, протянувшейся вдоль дороги. Да и рынок – сильно сказано, так, пара прилавков, киоск с газетами, винно-водочный ларёк. Народа немного, пара бабулек с зеленью и яйцами, одна с красным пластмассовым тазом, полным пирогов – видимо, в ожидании, поезда. Станция находилась тут же – небольшой кирпичный домик, оштукатуренный и побеленный в грязно-оранжевый цвет. Вправо от станции – поле, поросшее травой, берёзовые околки, и дальше пихтач. С левой стороны фермы – точнее, то, что от них осталось: пустые корпуса с проваленной крышей, горы многолетнего, слежавшегося навоза, заросли крапивы вокруг. Крапива знатная, так и хотелось сказать – матёрая. Весна, только-только трава силу набирает, а крапива уже вымахала в человеческий рост, и густо – косить такую лучше не пробовать, коса точно не возьмёт. Вообще впечатление тяжёлое, почему-то вспомнился фильм «День триффидов». Потом прочёл книгу – сильная вещь, хоть я и не любитель фантастики, но проникся. Вот там то же самое – одинокая ферма и растения-людоеды вокруг неё.

Остановились, немного отъехав от прилавков в поле. Там, на свежей травке стоял голубой «опель», рядом два парня, которых я сначала принял за близнецов – широкие плечи, мощные ноги, бритые головы, сморщенные затылки, природа их будто под копирку кроила. Одеты в спортивные костюмы. Видно, что недешёвые, обувь тоже дорогая, найковская, правда, довольно поношенная. Старший, протягивая руку для приветствия, представился:

– Андрей. А этого клоуна Захаркой зовут. Близко подходить к нему опасно, потому что такой же сильный и такой же тупой.

– Да чё ты, поймали же! – отмахнулся необидчивый Захарка, больше похожий на шкаф, и, по-свойски обняв нашего сопровождающего, пожаловался:

– Санёк, щас поросёнка на базаре купили, на вертеле зажарить. Так, прикинь, эта сволочь сбежала!

– Какая сволочь? – вскинулся полицейский, видимо, в силу профессиональной привычки, приготовившись ловить сбежавшую «сволочь».

– Да поросёнок. Всем базаром ловили, – пояснил Андрей. – Ты за ним хорошо смотрел?

– А то! – ответил Захар и, обращаясь к нам, добавил: – Глаз с него не спускал, пока братан отлить ходил.

«Братан» недовольно поморщился. Внешность у него спортивная, но было видно, что парень он образованный и чуждый панибратства. «Пехота», – подумал я, глядя на них. Интересно, кто из подавшихся в коммерцию авторитетов нас ждёт? Про брата Наума, которого вскользь упомянул Санёк ещё по пути сюда, и сейчас вот Андрей, я слышал. На самом деле его звали Арсением Кандауровым. Серьёзный человек, большие деньги сделал на рыбной ловле. Говорят, у него помимо многочисленных рыболовецких бригад есть несколько личных хозяйств в крае и ещё рыбоперерабатывающий завод. А в лихие девяностые его имя гремело на весь Алтай, когда брат Наум был смотрящим за одним из районов города, кажется, под его началом была бригада квартирных воров. Откуда я это знаю? Не помню точно, но как-то попало мне в руки досье на него в связи со сделкой. Что-то там об отчуждении земли…

– Тащи его в машину, – Санёк прошёл к иномарке, открыл дверцу.

– Кого? – Ботаник нагнулся, поднял с земли пустой мешок.

– Вот сука, опять сбежал! Да вон он, к лесополосе чешет! – И Андрей, высказав всё, что он думает о Захаре, о поросёнке, и об их общих ближайших родственниках, кинулся за поросёнком.

– Пацаны, давай в машину! – не дожидаясь, пока Петро последует его совету, Захар запрыгнул в машину. Я нырнул на заднее сиденье, потеснив полицейского, и через мгновенье синий «опель» понёсся наперерез ретивому животному. Оглянулся – ботаник с потерянным видом топтался у болотохода. Когда машина поравнялась с беглецом, парень вывернул руль и надавил на газ. Раздался глухой удар, из-под колеса выскочил живой и невредимый поросёнок и, как ни в чём не бывало, не снижая скорости, понёсся дальше. Захар зажмурился, прошептав: «А кого тогда сбили?», но, наконец сообразив, кого именно, кроме поросёнка, он мог переехать, побледнел.

– Шалымов, Андрюха… ты жив? – негромко спросил он, открывая дверцу машины, однако ответа не последовало.

Выскочив из салона, «спортсмен» сначала замер, а потом кинулся к неподвижно лежащему напарнику – тот не шевелился и вообще не подавал никаких признаков жизни.

– Андрюха… ты, типа, это… не помирай, ладно? – прошептал бугай, переворачивая друга. – Ты жив, братан?

– Жив, твою мать, – простонал «братан», стирая с лица грязь и налипшие листья. – Дал бог двух свиней! Ты чё, боров, охренел совсем?

– Так я это, поросёнка хотел сбить! – отрапортовал недалёкий Захарка.

– А чё, я те на поросёнка похож? – Шалымов сел, потряс головой и вдруг заорал: – Чё вылупился – свинью догоняй!

– Где она?

– Вон, к лесу чешет. – И махнул рукой в сторону пихтача.

Захар кинулся следом, но к финишу пришёл вторым – поросёнок успел скрыться в густых зарослях. Парень немного постоял, отчаянно жестикулируя – видимо, матерился на чём свет стоит, потом как-то весь сник и поплёлся назад, к машине.

– Цирк уехал, клоуна забыли, – зло сказал Шалымов, доставая из кармана пачку сигарет. – Будешь? – предложил мне. Я не стал отказываться. Мы с Андреем закурили.

– Пацаны, мне тоже сигаретку можно? – с заднего сиденья подал голос Санёк. – Я что-то свои забыл.

– Обойдёшься, – грубо ответил Андрей. – Вы, менты, если деньгами отжать не можете, так хоть на куреве сэкономить стараетесь. Порода у вас такая. – И тут же, кивнув в сторону Захара, бодро шагающего по полю, сказал:

– С детства знаю его, а не меняется, зараза. Как был дебилом, так и остался. Спорим, сейчас он без приключений до нас не доберётся? О, смотри, ему в ботинок что-то попало. Ладно, поехали, подберём нашего дурачка. И потом, мяса надо будет купить. Блин, Кандауров сказал поросёнка, значит, вынь да положь, – он вздохнул, поворачивая ключ. «Опель» рванул вперёд. Захар нас, скорее всего, не видел – он упёрся руками в железную опору и приподнял ногу – потом, пока ехали назад, на рынок, всё плакался, что подошва протёрлась до дыр. Но это потом. А сейчас нашим глазам предстала картина: стоит «братишка» у опоры и трясётся.

– …Де-ебил… – простонал Андрей, выскакивая из машины. Он метнулся к багажнику и через мгновенье с битой в руках большими скачками нёсся к другу.

– Захар-ррр! – И едва ли не на бегу опустил биту на Захаркину руку, прилипшую к опоре высоковольтной линии.

– Сука, руки сломаешь! – взвыл «спасённый».

Он потряс кистями, поднимая с земли брошенную биту… Я улыбнулся, поудобнее устроился в автомобильном сиденье и приготовился наблюдать продолжение шоу.

– Если бы эти двое пошли работать клоунами, цирк бы много выиграл, – заметил я философски, заражаясь хорошим настроением, – рядом хохотал Санёк, повизгивая и похрюкивая, как тот поросёнок.

– Ой, не могу, – хрипел он, – щас лопну со смеху! Во кино, в натуре! А щас Захар взъярится и в ответку будет за Андрюхой бегать. Он… он так-к-кой… Ха… На кого ставишь?…

– На поросёнка, – усмехнулся я.

И действительно, Захар уже подобрал с земли биту и орал во всю мощь богатырских лёгких:

– Ты чё?! Чё, совсем?!!

– Захар, ты успокойся. Тихо только, тихо… Я еду – смотрю, ты у опоры стоишь, трясешься – думал, провод где оборвался, током тебя так шпарит, ну и помог, – объяснял Андрей, пускаясь наутёк.

– Ни фига себе, помог! – прорычал Захар и, с битой наперевес, кинулся за ним.

– Ладно, за удар бампером рассчитался – ты меня тоже нехило подкинул! – крикнул Андрей, отскакивая в сторону и останавливаясь. – Захар! Хорош, осади! – и подставил другу подножку – тот споткнулся, выронил биту и растянулся на рыхлой просёлочной дороге. Полицейский тоже с удовольствием наблюдал за сценой, но болел, кажется, за поросёнка. Впрочем, я тоже.

– Что делать будем? – смеясь, спросил он.

– В смысле? – уточнил Шалымов, садясь в машину.

– В смысле свинья эта поганая убегла, а Наум поросёнка ждёт. Деньги ещё есть или у меня, взяткобрателя, будете занимать? Не побрезгуете ментовскими бабками-то?

– Поехали в деревню, – предложил Захар, усаживаясь на переднее место, рядом с водителем.

– И чё? Денег-то на второго не хватит, – напомнил ему напарник.

– Мозги включи – сам же говорил, что охотой балуешься.

– Ну и? – Первый «спортсмен» озадаченно посмотрел на второго, не понимая, куда тот клонит.

– Ну, помнишь, как ты тогда на охоте похрюкал – кабанчик к тебе на поляну выбежал, как к папе родному? – напомнил ему Захар.

– Так то дикий был! – отмахнулся Андрей.

– Какая, на хрен, разница, всё равно свинья! – И Захар умолк, пытаясь стряхнуть мусор со спортивной куртки.

– Ладно, поехали!

Ругая на чём свет стоит бездорожье, парни вывернули к рынку. Видно, прошёл поезд или же бабульки управились с хозяйственными делами, но народу за прилавками прибавилось. И товара на этот раз было погуще. В основном консервы домашнего приготовления: банки с вареньем, огурцами – в общем, все, что можно найти в деревенском погребе после долгой зимы. Бабульки, обычно бдительные ко всем приезжим, сейчас лишь бросили взгляд в сторону «опеля», увлечённо обсуждая что-то своё, деревенское, но важное и невероятно интересное. Было видно, что всплёскивают руками и качают головами с неподдельным осуждением. Слышались отдельные вскрики: «Вот говорили, чтоб не женился на шалавой-та, так не послушал!»… «Да что творит, что творит, неуёмныя!»…

– И что делать будешь? – поинтересовался я.

– А что делать? – ответил Андрей, останавливая машину недалеко от рынка. – Ждать будем – вон сколько свиней в лужах нежится! Молись, чтобы какая-нибудь с поросятками мимо прошла.

К нам подошёл Петро, успевший где-то подхарчиться: в одной руке он держал пакетик с пирогами, а в другой – большой шмат хлеба с салом, в который то и дело вонзался зубами. Он пододвинул Санька, уселся рядом с ним и через минуту запах пирогов с ливером заполнил салон. Странно, но у меня почему-то совсем не было аппетита.

– О! Знатный хавчик! – тут же оживился Захарка. – А ну, давай мне пару!

– Чего ждём? – поинтересовался ботаник, передавая пироги. «Спортсмен» откусил полпирога и довольно промычал что-то нечленораздельное. На лице появилось выражение запредельного восторга.

– Свинью… – пробубнил с набитым ртом Захарка.

Ждать пришлось недолго. Скоро по улице продефилировала пышная свиноматка. За ней семенили три крупных, уже подросших поросёнка, по размеру такие же, как сбежавший от нас кандидат на роль шашлыка. Шалымов хрюкнул. Потом ещё. Тот поросёнок, что шёл последним, притормозил. «Спортсмен» ещё похрюкал. Двое будто не слышали, шли за свиньёй, а последний повернул в их сторону и засеменил к машине. Андрей быстро схватил его за пятачок и передние ноги. Потом сунул в приготовленный мешок и, не отпуская пятачка, кивнул напарнику. Тот выжал газ, и «опель» сорвался с места. Через пять минут сонная деревня была позади.

– А чё ты нос ему держишь? – спросил Захар, сбавляя скорость.

– Если бы эта тварь завизжала, нас бы крестьяне валенками забили! – ответил я вместо Андрея. Наш уже почти родной «мент», видимо, представил эту картину и весело сверкнул светло-голубыми, с коричневыми точками вокруг зрачка, глазами.

– Блин, это надо ж так! Посреди бела дня, в центре деревни свинью украсть! А ведь я, между прочим, полицейский. Мне потом эту свинью искать придётся.

– А куда было деваться? – философски заметил Шалымов. – Наум сегодня поросёнка на вертеле захотел, а мы, два дебила, едва не просохатили знатный ужин! А знаешь, Захарка, это же тот самый поросёнок, которого мы просохатили. У него клеймо на боку смазанное. Так что мы украли поросёнка, которого сначала купили. Так что всё чисто, без косяков. Санёк, скажи?

– Точно. – Полицейский рассмеялся. – Он просто к мамке вернулся. А если не тот, то ко мне заявление поступит, и я буду искать.

– А ты, Санёк, много что ищешь, у вас тут как пропадёт что, так ты ищешь, ищешь. А у вас тут если что пропало, то с собаками не найдёшь. А знаешь почему? – Санёк вопросительно кивнул, приподняв брови. – А потому, что волка ноги кормят, вот прямо как нас с Захаркой.

Санёк ничего не ответил. Я молчал, слушая пустой трёп спортсменов. Почему-то упоминание волков покоробило. Подумалось, что не к добру лесное зверьё помянул. Вспомнилась Балашиха – ведь вчера старуха точно знала, что умрёт. И мне сказала об этом. Странно, но сочувствия не было, только порадовался за неё: всю жизнь бедняга от тюрьмы да от сумы бегала, а прожила так, словно в тюрьме. Ну что ж, царствие ей, как говорится, небесное, в чём, впрочем, я сильно сомневаюсь. В рай Балашиху не возьмут, но, учитывая её характер и богатый жизненный опыт, думаю, она и в аду бедствовать не будет.

«Опель» остановился у небольшого дома, сбоку крепкая баня, тут же сарай, на берег протоки выходил причал, у которого покачивались две лодки. Мы с ботаником вышли из машины – и остолбенели…

– Захар!!! Чешем отсюда!!! – дико заорал Андрей, с визгом рванул с места «опель».

Не знаю, почему мы с комсомольцем шестидесятых годов не последовали его примеру, наверное, просто не успели – машина резко сорвалась с места.

– Бежим! – крикнул ботаник и дёрнул меня за руку, выводя из ступора. И мы понеслись к лесу, не разбирая дороги.

Впереди нёсся злополучный поросёнок.

«И как он опять из мешка выбрался?» – подумал я.

Это была последняя связная мысль…

Глава двадцать первая. Топотун, ключ-дерево, чудь белоглазая и деревья гинкго

(Начало июня 2014 года)

Угодили в осинник…

По лицу хлестали ветки, норовя попасть по глазам…

Иногда успевал закрываться, иногда нет…

Кубарем скатился в овражек, не помню, как выбрался….

Перескакивал через поваленные деревья, продирался сквозь кусты…

Сначала порадовался соснам, корабельными мачтами выросшими в диком море подлеска, но потом похолодел – я как на ладони…

Подавил в себе желание забиться куда-нибудь под корягу, в яму – всё равно найдёт, искромсает, искрошит в капусту…

Откуда-то пришла уверенность, что всё равно найдёт…

А сзади медленно, но неуклонно, будто поступь самого рока, слышался тяжёлый, сотрясающий землю топот…

Я не заметил, как и, главное, когда под ногами появилась дорога. Просто в один из моментов упал и удивился – пружинит, будто резиной покрыта. Совершенно не к месту подумал, что за границей давно используют технологии покрытия дорожного полотна резиновой крошкой, на которую перерабатывают старые покрышки и прочие резиновые отходы… Хмыкнул, поймав себя на занудной канцелярской формулировке «технологии покрытия дорожного полотна» и только тут почему-то вспомнил о спутнике. «Ботаник… – пронеслось в голове, – жив? Где эта учёная свинья?»…

– Ты этой свинье спасибо скажи, – чуть не в самое ухо заорал Петро, – дорогу знает, будто всю свою жизнь по лесу шастала… За этим поросёнком и бежал. Ещё и тебя из оврагов вытаскивать успевал…

– Поросёнок? – задыхаясь, спросил его я. – Вообще-то, я тебя имел в виду…

– Ну… спасибо, конечно… Друг называется… Я вытаскивал, – буркнул Петро.

– А я его и не заметил… Вообще-то, я тебя свиньёй назвал. Думал, жив ли ты и где тебя искать…

– Надо было тебя в овраге оставить. Глядишь, Миколай бы тебя на дерево забросил… – ботаник, кажется, обиделся, но мне было наплевать.

Бум… Бум… Бум…

– Слышишь, за нами идёт. Вставай, Петруха…

– Не могу, пусть жрёт…

– Вставай, сказал… А какой Миколай?

– Я очки потерял, Яша. Слышишь, очки… И как этот бычара до Журавлёва добежал… – прохрипел Петро. – Я как увидел его там, у Наума… Как он людей рогами рвёт, так дёру дал. Вот зверюга дикая…

– Какой Миколай? – тупо повторил я, переворачиваясь на спину. – Бык, что ли, колхозный?

– Ну. Да сам же видел! Он какого-то мужика так поддал рогом, что голова отлетела… Как вспомню… катится по траве… футбольным мячом…

– Петро, ты головой не стукался?… Путаешь что-то, брат. Не видел я там быка.

– А кого видел? – Зам по науке тоже перевернулся, встал на карачки и принялся шарить вокруг, разыскивая очки.

– Да плюнь ты на них, обходился же без очков, когда надо.

– Я линзы тогда надеваю… Так кого ты видел?

– Не знаю, какие-то осколки. Вроде стеклянные. Огромные. Будто кто стеклянными ножами людей крошит. Будто из земли вырастают. Человек бежит, а тут стекло из земли хрясь – и пополам. Не понял, что это было. Похоже, мы разное видели… – Я немного было успокоился, но вспомнив картину кровавой бойни, представшую нашим глазам на причале Наума, почувствовал озноб. И ведь не скажу вот так, навскидку, действительно ли это было или мы с Петром стали жертвами коллективной галлюцинации? Тут же память услужливо подсказала: коллективные галлюцинации невозможны, а если таковые имели место, то назывались гораздо прозаичнее – гипнозом. Интересно, а что увидели «братки» и полицейский? Последнюю фразу, я, видимо, произнёс вслух. Ботаник тут же вскинулся:

– Слушай, а ты что, стекла боишься?

– Да чего его бояться, стекла не боюсь, но вот порезаться…

– А я Миколая боюсь. До изжоги страшно, – как-то даже по-детски пожаловался Петро. – Выходит, мы видели свои страхи? Да где эти очки?

– Да хрен с ними. Ну, потерял и потерял, – утешил я его. – И хорошо, что потерял, не рассмотришь, кто тебя жрать будет.

– Никто не будет, гнали нас сюда. Ты голову подними. – Он нашарил наконец очки, водрузил их на нос и кивнул на ближайшие к краю дороги кусты:

– Глянь вон вперёд…

Поднял голову, утёр глаза рукавом и присвистнул:

– Значит, есть, значит, не сказки…

Белые, невесомые деревья будто парили в воздухе. Лёгкие сердечки листьев подрагивали, переливались, искрились. Я снова лёг на спину, раскинул руки и вздохнул.

– Петро, а усталость как рукой сняло, будто не нёсся я по пересечённой местности как бешеный. Слушай, ты рассмотрел, кто там был? Я только что-то серое заметил. Будто огромный ком пыли по двору катался…

– Что его запоминать? – прохрипел ботаник. – Вон он стоит, наш Топотун. Ты назад глянь. Можно было не бежать, всё равно сожрёт. Прости, если что не так.

Сел, несколько минут спокойно рассматривал преследователя.

– Не сожрёт. Не голоден, – хмыкнул я, взглянув на ботаника – вид у него был ещё тот! – Хотел бы сожрать, мы б с тобой сейчас не разговаривали.

– Это он нас так оригинально в гости приглашает – вон, глянь… – Петро кивнул влево. – Рядышком притаился…

Я не сразу заметил Топотуна, настолько органично он вписывался в пейзаж. Как на детских картинках из множества линий – вы помните, игра «найди зайчика» или «найди белочку». На белом листе нарисованы деревья – простыми чёрными линями. Линии переплетаются, деревьев много, и где там среди этого нарисованного леса кто-то притаился – нарисованный зверёк, которого надо найти. Интересно, а где наш «Зайчик», около какого дерева замер?.. Увидел не сразу, просто так и не разглядишь, но «оно» начало двигаться, и я заметил «монстра».

Вблизи существо было совсем нестрашным. Просто кусок тумана, простреливаемый маленькими, едва заметными молниями. Туман находился в постоянном движении, то опускался ниже кустов, то вдруг набирал силу и вырастал выше верхушек деревьев.

Топотун. Теперь, увидев это существо, называть его так было бы смешно. Он внезапно ожил и начал надвигаться. Щупальца тумана выбрасывались к нам из кустов, тут же замирали и вползали назад – в клубящееся марево туманного столба. Мы отползли раз, другой. И тут я психанул:

– Да я что тебе, бревно? Чурка безглазая! Куда ты меня пихаешь?! – Вскочил на ноги, сунул руки в карманы и заорал во всю силу лёгких: – Vade retro, monstrum! Jakob sum! – Сам не знаю, откуда пришли слова, но реакция ботаника насмешила – этот чудик испугался. Лицо у Петро стало бледным, перекошенным, ему едва удалось выговорить:

– Яша… Яша… мы же только договорились… да всё нормально… ну, пойдём, куда он говорит… хуже не будет. Хуже будет, если как Исмаилыча и остальных…

– Заткнись!!! Хватит советов!!! Vade… retro… monstrum!!! Audite, monstrum!

Слова подействовали на туманный вихрь примерно так же, как грозный окрик сержанта на новобранца: вращение остановилось, щупальца втянулись. Я расхохотался – будто по стойке «смирно» вытянулся наш Топотун.

– Ну что, вставай, учёный, пошли, – я вытащил руку из кармана, разжал ладонь и с удивлением обнаружил в ней кругляш, подаренный шаманом. «Ключ-дерево…» промелькнуло в голове. Подарок шамана был на удивление тёплым.

– Сами дорогу будем искать или кликнем провожающего? – спросил я у ботаника, оглядывая окрестности. Комсомолец семидесятых, поняв, что никто его сию минуту не будет рвать на куски, немного ожил, щёки его раскраснелись, на лбу появились капли пота, дыхание стало более шумным. Но, видно, он не до конца пришёл в норму – его обычная любознательность и всезнайство не вернулись.

– Да ну его, такого провожатого! Напровожает, потом будут по лесу куски и милостинки собирать. Слушай, а ты спроси у Топотуна, зачем он там, в охотничьем домике, людей порвал?

– Видно, не по понятиям приняли, – хохотнул я, радуясь, что немного спало напряжение – находиться рядом с этим туманным хищником примерно то же, что в одной клетке с тигром, который пока сыт, но в любой момент у него может разыграться аппетит. – Ну что, потопали, Петруха, пока наш ёжик в тумане притих?..

И мы пошли по дороге в рощу. Стоило нам ступить под сень хрустальных деревьев, как пружинящее покрытие пропало. Узенькая тропка вела между стройных стволов, подлеска не было совсем, идти было легко. Что странно – справа, слева от тропинки то и дело возникали либо озерца с бурлящей водой, либо болотистые проплешины. Тропка петляла по роще, поворачивая вправо и вправо, закручивалась спиралью. Я подумал, что назад без этой тропы не выйти – болота становились всё более пугающими. Не знаю, почему, но с детства опасаюсь болот – не обычных болот, с кочкарниками, а именно таких – трясина, жидкая грязь, подёрнутая сверху зеленоватой ряской. Ботаник шёл сзади и уже вполне пришёл в себя. По крайней мере, стал комментировать происходящее:

– Странно. Обычно гинкго на болотах не растёт. Тем более это вообще засухоустойчивое растение. В горах – да, растёт, а на болоте – нет.

– А где ты видел болото на вершине горы? – спросил его я.

– Ну, это просто. Если мы находимся в кратере вулкана, то тогда это вполне закономерное явление, особенно если это грязевой вулкан, как, например, на Тамани или на Апшеронском полуострове.

– Ты хочешь сказать, что ваша пресловутая Чёрная горка – это конус грязевого вулкана?

– Да что ты, что ты, Яков! Грязевые вулканы не образуют конусов, это вообще больше такое… такое болото… лужа! Да – лужа или озеро, из которого вытекает грязь. Ещё газы выделяются, которые периодически вспыхивают. А здесь я не знаю, откуда болота. Не должно быть. Хотя в документах было что-то. Перед самой катастрофой случились внезапные выходы термальных вод – тогда, в пятьдесят третьем.

– Всё, всё, хватит. Подробными исследованиями займёшься на досуге – когда… если… выберемся отсюда. Не забывай, там наш туманный ёжик, топотун наш замечательный на входе ждёт.

– Не, Яков! Ты что! Я верю в тебя! Как ты его остановил! Слушай, откуда слова знаешь?

– Да ты же сам меня учил.

– Я только одну фразу тебе сказал, а ты дальше сам продолжил.

– Дежавю, Петька. Какое-то странное чувство, что всё это уже со мной было, и не однажды. Будто домой вернулся. Сейчас вот два дерева будут, а там посмотришь – какой-то вход должен быть.

– Куда вход?

– Если бы я знал. Надеюсь, не в самое пекло.

Деревья выросли перед нами неожиданно. Тропинка повернула последний раз и оборвалась сразу перед ними. Будто влюблённые, обнявшись ветками, венчали они самую вершину Чёрной горки. Согласно здравому смыслу отсюда можно было бы обозревать окрестности, вплоть до самого Барнаула, но ощущение было такое, что мы находимся не на возвышенности, а на дне впадины. Странно, очень странно, но на фоне всего, что случилось за последние часы, эта странность была почти милой. Ботаник подошёл к дереву, протянул руки к стволам.

– Замри! – заорал я, но не успел – его отшвырнуло метра на два. – Петро! Петруха!!!

Он не подавал признаков жизни. Кинулся к ботанику, затормошил его, приложил ухо к груди – сердце вроде бы билось, но медленно, очень медленно.

– Оставь его, – услышал я нежный женский голос.

– Он по ту сторону, потом возьмёшь его, когда закончишь, – добавил кто-то глубоким баритоном.

Я оглянулся и не удивился, увидев Варвару и японца. Как живые, будто там, в пятьдесят каком-то году, я снова смотрю на них глазами майора Жатько. Только без ненависти смотрю, а с вопросом, невысказанным, но понятым ими.

– Ключ принёс, правильно принёс, – сказал японец, а Варвара, тряхнув короткими чёрными кудрями, молча улыбнулась. И только сейчас я понял, что деревья пропали, что стоят эти двое на зелёном лугу, а меж ними камень. – Иди сюда, не надо бояться.

Я встал, подошёл к ним, понимая где-то на периферии сознания, что такого просто не может быть, что так не бывает в нашем рациональном мире. Всему есть объяснение, просто должно быть логическое объяснение!

– Ты прав, – Варвара улыбнулась, – объяснение есть, и ты сейчас его получишь. Но это место надо закрыть. Пойдём с нами…

Словно сомнамбула, я двинулся к ним. Они прошли к камню, я с ними.

– Достань ключ и положи на место, которое ему предназначено, – тихо сказала Варвара.

– Но зачем? Объясните! – потребовал я.

– Посмотри назад, посмотри вокруг – все здесь.

Я огляделся – деревья вроде бы стояли на месте, но тут же, внутренним взором, вместо деревьев я видел людей. Увидел и знаменитую Маланью – чёрные косы подметали землю, глаза светились ярко-голубым, рядом с ней стоял пожилой немец – мой тёзка или предок? – Якоб Гмелин. Он поднял руку и взмахнул ею, будто прощаясь. Мужчины и женщины, разные и одинаковые в то же время. Кажется, за одним из деревьев маячил шаман – Ока Еруннаков, но я не уверен на сто процентов, что это он. Тут же был Исмаилыч, тут же его родственники, за многими деревьями стояли люди в одежде прошлого века, в форме НКВД, солдаты – кого только не было. Кажется, Виктор тоже был здесь – мне показалось, что за одним из деревьев мелькнул его силуэт.

– Страж, – сказал японец, – он машина. Программа, уничтожающая всех, кто приблизится к горе. Если начнёте работу, смерть придёт сюда и не уйдёт больше. Много-много люди погибнут. Вижу, ты терзаешь вопрос – что здесь?

– Энергия. Большая энергия. Много. – Вступила в разговор Варвара. – Альтернативный вид энергии, как сейчас говорят. И нам… вам… уже вам… нужно перейти к нему. Но не так. Не с жадностью, не с войной в сердце. Без жестокости, без ненависти.

– Что в горе? Почему все сюда рвались и зачем её защищать? – задал вопрос я не для себя даже, для ботаника. Он бы мне не простил, если бы узнал, что я видел, с кем разговаривал и не спросил о главном. И тут же мелькнула мысль, что как раз об этом-то он и не узнает.

– В горе – жизнь. Везде жизнь. А жизнь мудра, – ответил мне японец.

Я хмыкнул: а чего ожидать от сына Страны восходящего солнца? Конкретики? Это, по меньшей мере, глупо. Прошёл к камню – углубление по размеру, соответствующее диску в моей руке, находилось немного ниже верхушки. Опустил в него кругляш, ожидая грома и молний, световых эффектов и провалов «сквозь землю». Но ничего не произошло. Просто туман сгустился, растворяя в себе деревья, силуэты людей, камень. Скоро я не мог разглядеть собственных рук.

– Ёжик в тумане… – пробормотал я, засыпая, – ёжик в тумане чувствовал себя, наверное, так же. Лошадка, чтоб её наперекосяк!..

* * *

Не знаю, что это было. И было ли на самом деле. Пришёл в себя, осмотрелся: я на поляне, рядом храпит Петро, спящий сном праведника. Вокруг – черневая тайга. Будто и не было невесомых, хрустальных деревьев, вместо них в центре поляны светлая рощица – берёзы, осины, видно, недавно выросшие на этом месте – не больше пятнадцати – двадцати лет назад.

– Ботаник! – пихнул я комсомольца семидесятых в бок. – Просыпайся, выбираться из лесу будем.

Он сел, протёр глаза и взвыл с досады:

– Такое раз в жизни бывает, а я уснул! Даже образца не взял…

Разжав ладонь, протянул ему серебристое сердечко – листочек с дерева гинго, если, конечно, это было именно гинго…

– На вот, утешься. И давай выбираться. К людям.

– Нет, ты подожди, Яков, давай глянем, что с рощей! – Петро рысью помчался к берёзам. – Где болота? Где выходы грязевых источников? Тут сухо.

– И тихо! – прокричал я. – Заметь, никто не топает и не ревёт на горе. Всё, геть до дому, хлопчик. Экскурсия закончена.

Обратную дорогу, несмотря на то что шли долго и монотонно, скучной не назовёшь. Зам по науке не затыкался ни на минуту. Он просто фонтанировал идеями. Одна гипотеза сменяла другую, а я молча слушал, удивляясь, как быстро человек, переживший смертельную опасность, забывает о ней.

– Что это было? Может быть, здесь, в горе, подземный город палеокосмонавтов? А чудь – это их последние потомки? Нет, это было бы слишком просто. Дейнекен… палеоконтакты… боги-космонавты… слишком, слишком просто! Тут, не поверишь, ко мне один родновер как-то прицепился, в Барнауле ещё. Долго втолковывал. Мол, де Сварог – на самом деле древний космонавт, а Сварожичи – это его потомки, светлорусы или славянорусы… а может быть, руссоарийцы – не помню уже… Так я к чему это… вот! Он говорил, что этот космический корабль, который вёз Сварога и всю его команду, приземлился на Алтае. Да только не у нас, на Чёрной горке. Тут про Сварога и не слышали никогда. А якобы на горе Бабырган. Да ты знаешь! Как по Чуйскому тракту едешь, Сростки проезжаешь, здоровенная такая, с правой стороны. Как раз за Катунью. Но я к чему это веду? Гипотеза, конечно, вздорная, однако в ней что-то есть. Хотя бы лёгкость в объяснении всего необъяснимого. Но вот к реальности её не привяжешь…. А если брать более реальный вариант, то я думаю, что это был уникальный биоценоз. Как раз из растений гинго. Они-то и организовали своеобразный симбиоз с местными пихтами, мхами, лишайниками, микроорганизмами. И качали каким-то образом соединения урана. Тогда возникает вопрос: куда потом этот уран делся? Законный вопрос, правильный. Тут обнаружил я в материалах института радиохимии документик. Там чёрным по белому написано, что органические соли урана каким-то образом, до сих пор, кстати, необъяснённым, переходили из растворимого в нерастворимое состояние. И каким-то образом, возможно, они просочились в глубь горы…

– Ага. Прямо из института радиохимии и сразу вглубь, – усмехнулся я.

– Да нет, не знаю! Не так. Ты всё не так понял, давай, начну сначала. Так вот, существуют три основных изотопа урана…

Дальше я не слушал, думая о своём. Ботаник – он и в Африке ботаник, а вот я думаю так: гипотезы, конечно, интересно, но истина, как всегда, где-то рядом, где-то между этими гипотезами. Краем уха слышал, что Петро уже разглагольствует по поводу самопроизвольной трансмутации изотопов урана-238 в уран-235…

– А что, если предположить, что деревья гинго – а они существуют здесь порядка тридцати миллионов лет, а вообще первые гинго появились ещё в пермском периоде – постепенно создали нечто вроде проторазума? Разума, который не создаёт орудий, не делает машин… а, впрочем, нет. Машины он делает. Наш Топотун или страж, к примеру. Хотя машиной его вряд ли назовёшь. Скорее биологический организм, запрограммированный на ликвидацию любой потенциальной угрозы. Ведь смотри, как ловко он действовал! Следил, выслеживал, когда нужно, просто пугал. Причём, если принималось решение уничтожить, то шансов уйти у жертвы не было совсем – как это случилось с двумя экспедициями в начале шестидесятых. И что особенно интересно – страж разбирается в психологии человека…

– Ага! Ещё в анатомии человека, – вставил реплику. Ботаник не понял подначки:

– Точно, и в физиологии. Причём отлично разбирается. Так вот, к чему я веду… Возможно, все эти вот, так сказать, чуди – это искусственно выращенные биологические объекты, что-то типа биороботов с фантастически гибкой программой. Можно сказать, это глаза и уши проторазума, а также органы воздействия на нашу человеческую цивилизацию…

– Ботаник, а ты фантастику не пробовал писать? Кажется, в науке тебе делать нечего, тебе в ней места мало.

– Наука без фантазии мертва! – воскликнул Петро и обиженно засопел.

– Петрух, ты обиделся, что ли? Не, ну ты сам-то себя послушал бы! Ты знаешь, что, по-твоему, выходит? Что люди – вообще биороботы, искусственно выращенные глаза и уши проторазума. Бред! Я скорее в ребро Адама поверю или в космических пришельцев, чем в этот бред! Старик Дарвин про обезьян всё рассказал, и на этом закончим!

– Знаешь, ваш городской снобизм… – начал комсомолец семидесятых, но я перебил его, продолжив фразу:

– …не возьмёшь никаким деревенским пафосом…

Видимо, у ботаника сдали нервы. Он топнул ногой и с криком «Тут открытие эпохального значения, а у тебя всё шуточки!» провалился в водомоину…

Эпилог

Открытия «эпохального характера», как выразился мой заучка-друг, не получилось. Пал Палыч, вздыхая, сообщил, что пустоты под Чёрной горкой пропали, следующие съёмки не зафиксировали ничего вообще. Урана тоже не было. Но Николай Николаевич всё равно прибрал эту территорию к рукам.

– Сегодня пропали, завтра появятся. Не в первый раз и не в последний, так что забираем, а до лучших времён пока заповедник узаконим. Кстати, чтобы народ не лез самовольно, на добровольной основе посещения откроем – экскурсии в пробный коммунизм.

Ещё он забрал в Москву директора, и теперь на его месте сидел я – исполняющим обязанности, что мне очень не нравилось. Ещё не нравилось смотреть на пустой секретарский стол. Аллочка улетела вместе с шефом в Москву, а я не мог заставить себя взять кого-то другого вместо неё. Каждый день, поливая Аллочкину пальму, грустно улыбался: улетела моя птичка-синичка… Но вернётся, обязательно вернётся!

За день до отъезда я сделал Аллочке предложение. Спонтанно и совершенно по-глупому. Она растерялась, не ожидала этого. Да я и сам от себя не ожидал, но так получилось. Не знаю, что меня толкнуло на такие чудачества, наверное, не зря плясал шаманские танцы на берегу озера. Так вот, за день до отъезда я ворвался в кабинет с криком:

– Пал Палыч, тут такое дело… – и испугал секретаршу.

Она от неожиданности выронила из рук хрустальный графин, в который собиралась налить воды. Будто замедлилось время и я, глядя, как графин летит к полу, как рассыпается мелким крошевом осколков, как осколки разлетаются по кабинету, вдруг вспомнил свой навязчивый, изрядно поднадоевший сон, в котором видел идеальную женщину. «Надо же, никогда бы не подумал, что сон вещий», – мелькнуло в голове и, поймав себя на этой мысли, я посмотрел на Аллочку. Она едва не плакала, глядя на стекло, хотя, на мой взгляд, расстраиваться из-за какой-то посудины вовсе не стоило. Поражаясь собственной бесшабашности, разулся. Глаза миниатюрной секретарши, и без того большие, округлились, заняв едва ли не пол-лица. А я, балансируя туфлями, пошёл по стеклу. Шаг, другой, третий… Больно, блин… До Аллочки я уже дотанцевал, то и дело подпрыгивая и потряхивая ногами. Она даже не возмутилась – до такой степени растерялась! – только в глазах плескалось сомнение: вызывать бригаду санитаров для транспортировки сбрендившего сотрудника в психбольницу или подождать – может, сам успокоится?

– Аллочка! – торжественно произнёс я, стоя на осколках. – Дорогая Аллочка! – Но тут я смутился, и дальше разговор принял комичный характер:

– Я похож на птицу твоей мечты?

– …Д-да, похоже… – прошипела Аллочка, сердито поджимая губы. – А что, Николай Николаевич решил силами нашего филиала поставить спектакль в краеведческом музее? Или ты с организацией заповедника совсем сошёл с ума и репетируешь брачные игры журавлей?

– Вот-вот, именно брачные! Выйдешь за меня замуж?.. – И замер, смакуя необычайную лёгкость на сердце – так хорошо мне никогда не было!

Аллочка поставила на стол Пал Палыча бутылку минеральной воды, поправила блузку, зачем-то застегнув её до самого воротничка, и, смерив меня взглядом, направилась к двери.

– Ну, так что? – спросил я вслед.

Она оглянулась и, разулыбавшись, ответила:

– Клоун…

И на следующий день улетела в Москву, о чём я узнал только после отлёта. Но она согласится, обязательно! Почему-то я в этом не сомневался, хотя на будущее приготовился ухаживать за ней по всем рыцарским правилам, и даже прочёл всё, что накопал для меня Петро в Интернете о романтике, романтических вечерах и прочей ерунде, которая почему-то так нравится женщинам. Ах, да, чуть не забыл!.. Про стекло… Сам в шоке, но ни одной царапины, ни одного пореза, ни капли крови на белых носках – вот бывает ли такое? Не знаю, может, я того шамана – Оку Еруннакова – на самом деле видел?..

– Яков Иванович, тут интересные документы раскопал. – В дверях возникла долговязая фигура свежеиспечённого доктора физматнаук. Он поправил очки с большими диоптриями, запустил пальцы в вихры, поправляя волосы надо лбом и, кашлянув, продолжил: – Рудник заброшенный, ещё со скифских времён… Особо интересна подборка легенд, связанных с этим местом… Ну и было несколько экспедиций – две не вернулись, а третья не смогла пройти и километра вглубь… но даже по скупым оценкам, вырисовывается очень мощная золотоносная жила… Ну и не всё так просто, некоторые странности наталкивают на мысль…

Да, забыл добавить – первым делом я утвердил новую должность. Позвольте представить: мой зам по науке, ботаник редкостный…

Он до сих пор продолжал строить гипотизы по поводу деревьев гинкго и чуди – одна фантастичней другой, а я, слушая его, обычно молчал, думая о своём.

Я не знаю, чем была Чёрная горка на самом деле и чем вызваны мои путешествия по прошлому, не знаю, почему я видел своих предков. Что нас связывало? Место ли силы – мереченье, как называют такие места поморы, или же это включилась родовая память, активизировав какой-то неизвестный науке механизм в мозгу, который чутко реагирует на изменения энергии и начинает работать на манер киноплёнки, прокручивая назад историю моих генов, историю людей, от которых я получил их. И урановые деревья – по сути, новый источник энергии, вот только правильно ли мы понимаем её, эту энергию? А вообще, правильно ли мы понимаем и саму жизнь и наше значение в ней?…

Вопросы, вопросы… Как же их много, а вот ответы приходят редко, если приходят вообще. Но для себя из той истории с Чёрной горкой, со стражем, с институтом и пробным коммунизмом я вынес невероятно много! Я понял, что прежде чем сгорая от любопытства, учёной любознательности или желания сделать всех людей счастливыми и здоровыми, человек влезает в сферы, не доступные его пониманию, в материи, до которых он не дорос, рвётся обладать силой, которая может спалить и его самого, и всех, кого он хотел осчастливить, так вот прежде чем сделать первый шаг на этом опасном пути, он должен сказать: «Vade retro monstrum!» Сказать себе самому…