Читать онлайн Мои южные ночи (сборник) бесплатно

Двадцать четыре часа в Сунжегорске

Рассказ

Солнце встает над древним городом Сунжегорском, окрашивая в розовый белеющие на горизонте вершины гор, позолачивая недавно отстроенные суперсовременные здания в центре – настоящие дворцы из стекла и бетона. Оно играет бликами на выложенных мозаикой фонтанах, веселыми зайчиками мелькает в окнах мчащихся по городу машин; теплыми пятнами ложится на своды великолепных мечетей и покрывает лица местных жителей легким загаром и горячим румянцем.

Солнце встает над древним городом Сунжегорском, когда я влачу свои стопы в салон красоты «Дерзкая» к моей знакомой мастерице на все руки Хаве. День мне предстоит длинный, наполненный встречами с сильными мира сего, точнее, небольшой его частью, сосредоточенной в этом дивном городе, а потому душа (вкупе со здравым смыслом) требует придать своему внешнему облику невыразимое очарование, так ценящееся всякого рода воротилами.

В Сунжегорск я приехала десять дней назад, сбежав из суетной и показушной Москвы, крайне утомившей меня своими интригами, тщеславными устремлениями и меркантильными притязаниями. В душе моей жила не чуждая, наверное, каждому русскому литератору мечта о прекрасном горном крае, где обитают благородные джигиты и страстные гордые девы, где помыслы людей чисты, как горные ручьи, а чувства ярки и незапятнанны, как южное солнце. Мне отчаянно хотелось чего-то сильного, ясного и честного, не испорченного пошлой столичной жизнью, не припорошенного привычным лицемерием и жаждой наживы.

Однако же помимо такого романтического порыва была у меня цель и более прозаичная. Несколько месяцев назад на одной окололитературной тусовке со мной заговорил завлит Сунжегорского государственного театра имени Лермонтова. Мурзыкаев. Пожалился на свое бедственное положение – на то, что шикарный театр, выстроенный на бюджетные деньги, стоит совершенно пустой, так как драматургами его родная земля не блещет, а стало быть, и ставить им, мечтающим о современной, острой и бескомпромиссной драматургии, нечего. Ведь не Шекспиром же единым, в самом деле… Распинался он так минут двадцать, не меньше, и я, окончательно заскучав, наконец перебила его и спросила прямо, к чему, собственно, этот велеречивый страдалец мне все это рассказывает. А в ответ услышала:

– Уж не хотите ли вы, Анастасия Михайловна, писатель, сценарист, драматург, и прочая, и прочая… оставить холодную и слякотную Москву, приехать к нам и написать… так сказать… небольшую пьеску, внести вклад в развитие современного кавказского искусства…

Идея, по уже упомянутым выше причинам, показалась мне заманчивой. И все же я прервала этот цветистый поток, попросив уточнить, во сколько конкретно государственный драматический театр города Сунжегорска готов оценить мой вклад в искусство. Услышав же сумму – надо сказать, довольно солидную, – я, разумеется, не подала виду, что она меня впечатлила, поторговалась еще немного, туманно намекая на ужасную занятость, и наконец, увеличив размер гонорара примерно на треть, благосклонно согласилась прибыть в Сунжегорск к началу марта, когда в Москве еще вовсю будет царить опостылевшая зима, а в этом краю уже начнут цвести сады.

Вероятно, слухи о моем скором отъезде разнеслись быстро, потому что вскоре после знаменательной встречи с Мурзыкаевым мне позвонила Елена, менеджер спецпроектов из одного крупного издания. Благодаря ей я довольно часто публиковала свои рассказы на злобу дня в популярных журналах, а иногда даже разражалась статьями на острые, волнующие общественность темы. Я сразу же поняла, что Елена уже в курсе моего намечающегося вояжа и имеет ко мне на этот счет интересное предложение. И когда мы с Еленой встретились, чтобы обсудить возникшую у нее идею, она сразу же взяла быка за рога.

– Анастасия, – доверительно начала она, ухватив меня алыми наманикюренными ногтями за пуговицу на пиджаке. – Настенька, я слышала, вы скоро уезжаете в Сунжегорск? А не хотите ли поучаствовать в одном очень интересном спецпроекте? Появилась такая мысль – выпустить автобиографию мэра Сунжегорска. Конечно, в художественном, я бы даже сказала, несколько приукрашенном варианте, так, чтобы произведение получилось увлекательным… В общем, на проект нам нужен настоящий профессионал своего дела, человек, который мог бы побеседовать с мэром, поработать с архивами и, скажем так, помочь ему в написании этой книги. А раз уж вы все равно едете в Сунжегорск и обладаете всеми необходимыми качествами…

– Точнее сказать, вам нужен человек, который написал бы этот байопик за него? – задушевно подхватила я. – Скажите, Елена, а какой, собственно, интерес издательству выпускать подобную книгу? Вы что же, всерьез полагаете, что она будет хорошо продаваться?

Елена на это мое предположение только хмыкнула, закатила глаза и не менее доверительно сообщила:

– Настя, мы ведь с вами не первый день знакомы, так что я вам – как на духу, как своей. Разумеется, это заказ сверху, за который дают очень и очень неплохие деньги.

– Так с этого же и надо было начинать! – весело подхватила я.

Итак, у меня наметилось аж две цели визита в край скалистых гор, черноглазых джигитов и ароматной баранины. Я неторопливо собрала вещи и к началу весны, как и было оговорено, отбыла в солнечный Сунжегорск. Здесь меня ждал номер в лучшей гостинице города, заказанный для меня руководством театра имени Лермонтова.

Отель произвел на меня, москвичку, размечтавшуюся о скромном обаянии этого далекого уголка моей многоликой родины, ошеломляющее впечатление. Это оказалось огромное, ультрасовременное здание, выстроенное к очередному дню города турецкими подрядчиками. Фасадом это сверкающее хромом и стеклом заведение выходило на огромную площадь, с портретами глав края, на которой то и дело устраивались какие-то митинги, парады и прочие многолюдные общественные мероприятия. В одном из этажей гостиницы располагался модный фитнес-клуб, куда ежедневно вальяжно шествовали местные красотки в массивных золотых украшениях поверх спортивных костюмов. А в просторных, поражавших кричащей роскошью залах первого этажа регулярно проходили какие-то высокопоставленные встречи, съезды и конференции. И мне не раз приходилось сталкиваться у ресепшн с процессиями, во главе которых выступал обычно, высоко вздернув подбородок, один из сунжегорских шишек, а за ним тянулся длинный хвост вооруженной охраны.

Мои взаимоотношения с сунжегорским театром складывались безоблачно, как и было обещано. Я начала набрасывать пьесу, фрагменты отдавала на утверждение завлиту и директору театра, как оказалось, тоже носившему фамилию Мурзыкаев, ибо уже знакомому мне Вадиму Муратовичу он приходился старшим братом. Оба Мурзыкаева написанные мною отрывки встречали восторженно. Я даже познакомилась с режиссером, который должен был ставить мою будущую пьесу на сцене. Зелимхан Исаев, по прозвищу Акула, оказался типом на удивление колоритным. Впрочем, о нем позже, пока же стоит рассказать о том, как обстояли дела со второй целью моего визита.

Находясь в Москве, я, разумеется, и понятия не имела, кто в данный момент является мэром несказанно далекого от меня города Сунжегорска. Подписывая договор с издательством, взглянула на фамилию человека, чью биографию мне предстояло написать, но она ни о чем мне не сказала. «Тамерлан Русланович Ахмедов» – значилось в документах. Я лихо подмахнула бумаги и, лишь явившись на первую встречу со своим будущим, так сказать, героем, вдруг обнаружила, что судьба моя в очередной раз решила проявить свое странное чувство юмора.

На второй день моего пребывания в Сунжегорске я вошла в ресторан, располагавшийся на 32-м этаже высотного здания в самом центре города. Огляделась по сторонам – и у меня дух захватило от открывавшегося из опоясывающих зал окон вида. Огни, огни, огни – золотые, серебряные, багровые, изумрудные. Лабиринт крошечных, переплетенных улиц, а за ним – горы. Высокие, величественные, вечные. Такие прекрасные, такие гордые в своем равнодушии. Что им до нас, суетящихся у их подножия мелких букашек? До наших мелких страстишек, горестей и надежд? Они стояли до нас и будут стоять после нас, и наша человеческая жизнь для них не более чем одно мгновение.

Налюбовавшись видом и все еще находясь под впечатлением этой вековой красоты, я перевела взгляд на столик, за которым должен был сидеть мой сегодняшний собеседник, и замерла на месте. Сдавленно охнула и прижала пальцы к губам. Только теперь я поняла, что мы с Тамерланом Руслановичем, мэром древнего города Сунжегорска, были знакомы.

Перед глазами моими внезапно вспыхнули тысячи бриллиантовых искр, испещрявших водную гладь. Море… Спокойное, ласковое и такое синее, что больно глазам. Маленькая бухта, укрытая от посторонних глаз каменными уступами и ветвями сосен. И мужчина – высокий, статный, с сильными руками и темной от загара, мускулистой грудью в вырезе светлой футболки. Мужчина, который, улыбаясь, перевешивается ко мне со скалистого уступа и протягивает легкий голубой шарф.

– Это не ваш ветром унесло? Держите, за ветку сосны зацепился.

Он тогда представился мне Тимофеем. И, назвавшись, казалось, заглянул прямо в душу своими светло-карими с изумрудными искрами глазами.

Я прилетела на этот небольшой архипелаг в Средиземном море только на неделю, сумела выкроить небольшой отпуск из своего безумного графика. И, не будучи любительницей пафосных пляжей и шумных туристических развлечений, намеревалась всю эту неделю наслаждаться солнцем, морем и тишиной. Потому и выбирала для купания самые отдаленные, укромные бухточки.

Тимофей ворвался в мою отпускную жизнь неожиданно. Смутил меня, выбил из колеи, перевернул все мои планы с ног на голову. Наверное, и я нарушила его намерения, спутала карты, потому что, прилетев на острова на день рождения к другу и поселившись в его вилле у моря, он вскоре после знакомства со мной напрочь о нем забыл и перебрался ко мне в отель.

Бывают такие встречи – не то чтобы особенно значимые по существу. Если попробовать рассказать о них постороннему, он наверняка и не поймет даже, из-за чего весь сыр-бор. Однако же они затрагивают в душе что-то такое глубинное, болезненное и настоящее, после чего вся окружающая действительность начинает казаться пошлостью и чушью, а былые твои встречи, всплывая в воспоминаниях, оставляют после себя чувство гадливости.

Что-то подобное и произошло тогда между нами. Перебросившись парой фраз из-за этого моего дурацкого перебежчика-шарфа, мы разговорились. С Тимофеем оказалось удивительно легко. Именно это ощущение было первым, захватившим меня с головой. Казалось, я встретила давнего друга, хорошо мне знакомого и близкого человека, общение с которым протекало само собой, не прерываясь ни на неловкости, ни на натянутое молчание.

Из бухты мы выбрались вместе, отправились бродить по острову. Тимофей поразил меня отличным знанием истории. Он что-то рассказывал мне о Средиземноморье, о буйствовавших здесь пиратах, баснословных кладах и похищенных красавицах. Иногда даже изображал что-то в лицах, так, что я смеялась, откинув голову. Солнце лукаво подмигивало нам с небес, налетавший ветер рвал с моих плеч пресловутый голубой шарфик. Кажется, никогда еще в моей жизни не было такого счастливого, такого легкого, светлого, искрящегося, как шампанское, дня.

Тимофей мало говорил о себе. Скупо бросил, что находится на военной службе. Это я, собственно, и так предполагала – у него была выправка военного человека. Еще я поняла – по чертам его лица, по легкому, но уловимому акценту, – что он был человеком южных кровей и жил, видимо, в Кавказском регионе России. О подробностях я не спрашивала, все это: наше прошлое, работа, связи, друзья и знакомые – осталось где-то там, в другом мире. Здесь же были только запахи моря и сосен, солнечные зайчики на загорелой коже, его широкая ладонь, сжимавшая мои пальцы, когда мы взбирались на очередной каменистый уступ, его горячие, опаленные солнцем губы, коснувшиеся моих…

Мы пробыли вместе три дня – и эти три дня показались мне длиннее, чем вся моя жизнь. Столько за это время было мной передумано, перечувствовано, пережито. А на четвертый день я проснулась в своем номере, потянулась к нему, и рука моя скользнула по пустой подушке. В груди у меня тревожно сжалось. Я села в постели, испуганно оглядываясь по сторонам. С самого начала, с первой минуты, когда он протянул мне мой лазурный шарф и улыбнулся, я подспудно боялась, что он исчезнет. Что все кончится или вовсе окажется сном. Потому что весь мой жизненный опыт кричал, что так не бывает – такого взаимопонимания, такого чудесного совпадения по всем пунктам. И судьба обязательно отнимет у меня эту сказку. Так и вышло.

На тумбочке у кровати я нашла короткую записку. Пробежала ее глазами, а затем в ладонь мне скатилась какая-то тяжелая, прохладная капля. И, разжав руку, я увидела крупную подвеску из прозрачного розового камня на тонкой золотистой цепочке. Так Тимофей попрощался со мной.

Лишь приехав в Москву, я случайно выяснила, что украшение это стоило бешеных денег, так как одарил меня Тимофей на прощание розовым бриллиантом от Картье. Это, правда, нисколько не уменьшило живущей в моей душе боли, непонимания, ужаса от того, что то единственное, что было в моей жизни настоящим, закончилось так быстро, так жестоко. Разумеется, я пыталась искать его, обшаривала интернет, соцсети, но никаких точных данных о нем я не знала, а по тем обрывочным сведениям, что у меня были, найти след того гордого и сильного мужчины, что встретился мне на средиземноморских островах, мне не удавалось. Я корила себя за то, что не узнала о нем больше, не спросила хотя бы, как звали того самого друга, на день рождения к которому он прилетал: могла бы попытаться разузнать о Тимофее через него. И, конечно же, ломала голову над тем, что сделала не так, почему он бросил меня, почему уехал. И этому тоже не находила объяснения.

Постепенно я как-то научилась жить дальше. Боль не то чтобы прошла, но притупилась, уже не разрывала так сердце каждую минуту моего бытия. Я для себя решила, что, наверное, так было нужно, успокоилась, смирилась, и вдруг…

Вдруг увидела того самого человека, из-за которого вот уже несколько лет моя жизнь казалась мне жалкой пародией, увидела Тимофея за столиком в лучшем ресторане города Сунжегорска.

Он сидел передо мной, совершенно спокойный, невозмутимый и смотрел прямо, без всякого выражения. А мне казалось, что у меня вот-вот подкосятся ноги и я рухну прямо на мраморный пол. До сих пор я никогда не видела его в костюме, и теперь он показался мне старше, солиднее, серьезнее, чем тогда на острове. Но вместе с тем и опаснее, отчего его зрелая хищная красота заиграла новыми красками. Я смотрела на него и осознавала, что помню, каковы на вкус его губы, помню, как пахнет его кожа, как от прикосновения его сильных, уверенных рук у меня перехватывает дыхание.

Поначалу я даже не поняла, что происходит, на миг забыла о цели моего прихода в этот ресторан, шагнула к столику и дрогнувшим голосом произнесла:

– Здравствуй!

– Здравствуйте, Анастасия Михайловна, – подчеркнуто вежливо и совершенно безэмоционально произнес он.

И на мгновение меня захлестнула жгучая обида, боль, непонимание. Почему он говорил со мной так холодно и официально? Как будто видел впервые, как будто те три дня давно забылись, стерлись из его памяти.

А потом мой на миг отключившийся мозг заработал снова, принялся анализировать – биография мэра Сунжегорска, Тамерлан Ахмедов, встреча в ресторане, Анастасия Михайловна – откуда Тимофей мог знать мое отчество? И я внезапно с ужасом поняла, что этот человек, моя внеплановая, стихийная, вымотавшая всю душу любовь, и был тем, с кем я должна была сегодня встретиться. Мэром Сунжегорска Тамерланом Ахмедовым, чью биографию я должна была написать. Что ж, теперь все сходилось. Вот почему он ничего не говорил о себе, вот почему представился чужим именем, по которому его невозможно было отыскать в интернете, вот почему исчез – конечно же, оставаться со мной ему не позволило положение. Удивительно было даже то, что он смог провести со мной эти три дня… И все же, неужели ему обязательно было здороваться со мной так сухо и официально?

Наверное, мне стоило сразу отказаться от этого проекта, как только я поняла, кто должен стать героем книги. Но я не отказалась. Сама не знаю почему. Наверное, в душе моей еще жили какие-то романтические представления о том, как мы будем работать над проектом вместе, тесно склоняясь головами над очередным фрагментом…

Так или иначе Тамерлан очень скоро дал мне понять всю беспочвенность этих мечтаний.

– Мне рекомендовали вас как отличного специалиста, – негромко говорил он, скучающе поглядывая по сторонам и избегая смотреть мне в глаза. – Я просмотрел ваши книги и убедился, что у вас отличный язык, выдержанный профессиональный стиль. Думаю, все получится.

Он вел себя так, будто раньше мы с ним никогда не были знакомы. И до меня постепенно доходила вся безнадежность ситуации. Ну разумеется, он был политическим деятелем, заметной фигурой, жизнь его наверняка находилась под постоянным прицелом журналистов. Что там еще у него было? Семья, жена, дети? Скорее всего… И помнил ли он о том нашем приключении, оставило ли оно в его душе такой же след, как и в моей, было тут совершенно не важно. Он просто не мог позволить себе проявить ко мне хоть чуточку иное отношение, кроме как к незнакомой писательнице из Москвы.

И я сдалась, взяла себя в руки и заговорила о проекте, стараясь держаться так же, как он, – ровно, доброжелательно и совершенно равнодушно. Правда, подозреваю, что у меня это получалось хуже.

Очень скоро стало понятно, что затеянный проект не вызывает у Тамерлана особого интереса. Как оказалось, выпуск автобиографии не был его личной прихотью, идеей загорелся губернатор края и навязал аналогичные задания всей своей команде. Тамерлан же, глядя на меня устало и равнодушно и обращаясь на «вы», словно подчеркивая, что случившееся когда-то между нами давно закончено и забыто, сказал:

– Видите ли, Анастасия, у меня нет ни времени, ни желания заниматься этим делом. Я пришлю вам по электронной почте документы, откуда можно почерпнуть биографические данные. Что вам еще необходимо? Какие-то яркие случаи из моего славного прошлого? Будьте так добры, придумайте их сами, здесь даю вам карт-бланш. Только не забудьте после выслать получившееся на утверждение моему пресс-секретарю.

– Может быть, для того, чтобы книга получилась более теплой, занимательной, добавить пару личных зарисовок? – подхватила я, все еще нелепо на что-то надеясь. – Например, упомянуть, что вы отличный пловец. Однажды даже спасли утопающего во время отдыха на Средиземном море.

Мне так хотелось, чтобы глаза его вспыхнули пониманием. Чтобы хоть на секунду по лицу его пробежала мимолетная тень, подтверждающая, что он помнит, что те искрящиеся летние дни мне не приснились.

Но Тамерлан лишь все так же скучающе посмотрел на меня и отрезал:

– Нет, этого не нужно, – тем самым пресекая все попытки перевести разговор в более непринужденное русло.

И я невольно задумалась: отчего же так суров был со мной этот непреклонный воин? Только ли высокий пост требовал от него избавиться от любых намеков на всяческую фривольность и ничем не запятнать своей репутации честного труженика, отца родного для всех сунжегорцев и примерного семьянина? Полно, да неужели же он не мог позволить себе хоть одну легкую улыбку, хоть один теплый взгляд? Или, может быть, дело было в том, что со времен нашей встречи на островах у него завелась новая дама сердца, страстная и дьявольски ревнивая?

Как бы там ни было, за весь ужин Тамерлан так и не позволил себе ни одной дружеской фразы, ни одного неосторожного взгляда в мой адрес. Мы обсудили детали проекта, распрощались, и я отправилась в свой гостиничный номер. Где выплакалась всласть и до утра еще видела во сне оборачивающегося ко мне Тимофея, в зрачках которого весело дрожали солнечные блики.

Однако же с того нашего ужина на 32-м этаже прошло уже чуть больше недели. Тамерлана я с тех пор не видела, понемногу занималась книгой и приходила в себя от такого неожиданного поворота судьбы. А сегодня я вышла из отеля, вот уже несколько дней служившего мне домом, и направилась в салон красоты «Дерзкая», чтобы уложить свои молодецкие вихры в некое подобие элегантной прически. Навстречу мне, благоухая лаком для волос и раствором для химической завивки, выскочила местная кудесница Хава. С ней за мое недолгое пребывание в этом краю мы успели уже познакомиться и даже некоторым образом подружиться.

– Настенька, – пропела Хава, растягивая губы в медоточивой улыбке. – Пришлааа… Как же я рада тебя видеть, дорогая моя. Давай чмоки!

И с этими словами она обхватила меня тонкими суховатыми ручонками и, приподнявшись на носки и вытянувшись, попыталась клюнуть тонкими губами куда-то в подбородок.

Хава и видом своим, и повадками напоминала мне булгаковскую чуму-Аннушку, так трагически разлившую в свое время подсолнечное масло у трамвайных путей. Ее востренький нос словно самой природой создан был для того, чтобы соваться в чужие дела. А цепкие блудливые глазки так и сновали из стороны в сторону, высматривая что-нибудь интересное, а, всего лучше, тщательно скрываемое и шокирующее. Хава, считавшаяся лучшим мастером в Сунжегорске, была вхожа в дома многих местных воротил, чьи жены и дочери доверяли ей свои локоны. Этим фактом она любила прихвастнуть и частенько рассказывала мне интересные местные сплетни. На страницах ее Инстаграма мне доводилось видеть жену и детей Тамерлана – теперь я уже знала, что эта самая жена, как я и предполагала, у него была. Дети его, мальчик и девочка, доверительно обнимали Хаву за тонкую шею, она же довольно ухмылялась в объектив.

– Ну, как ты, Настенька? Давай, рассказывай! – защебетала Хава, помогая мне снять куртку. И тут же скривилась. – Ну что ты такое носишь. Это же не настоящий мех, хвосты какие-то разноцветные.

– Это стиль милитари, – попыталась возразить я.

Но Хава самоуверенно перебила:

– Фигня это, а не милитари. Женщина должна носить натуральный мех. Ты что, шубу себе позволить не можешь? Ходишь как нищенка. А это все потому, что мужика у тебя нет нормального.

Я уселась в кресло, а Хава, помогая мне откинуть голову в раковину и взбивая мыльную пену на волосах, все балаболила, не давая мне вставить ни слова.

– А ты слышала, Ханаев своей любовнице Верочке ювелирный магазин подарил. Чтобы, мол, дома не скучала. Нет, ну ты подумай! А у нее, между прочим, на голове три волосины в пять рядов. И такой успех. Чем же она его берет?

Я рассеянно слушала весь этот поток информации, прикрыв глаза и собираясь с мыслями перед предстоящими мне дневными делами. И тут Хава внезапно упомянула знакомое мне имя, и сонную одурь как рукой сняло.

– Ну, что и говорить, Тамерлан Русланович, конечно, настоящий мужчина. Широкой души человек, – пропела она, и, взглянув в зеркало, висевшее перед нами, я увидела, как она томно закатила глаза. – А как говорит… «Ты, Хава, – говорит он мне, – единственная отрада в моей жизни. Мое солнце и луна». Вот прямо как в «Великолепном веке» султан Сулейман говорил Хюррем, так он мне и сказал.

– Серьезно? – переспросила я, мгновенно сбрасывая расслабленную дремоту. – Так и сказал?

Внутри у меня родилось жуткое подозрение. Неужели именно Хаву выбрал Тамерлан своей роковой страстью? Неужели именно она, вертлявая, болтливая, тщеславная, до смешного предприимчивая, начисто лишенная вкуса, и была той самой причиной, по которой Тамерлан держался со мной так холодно? На всякий случай я пристально вгляделась в нее, пытаясь отыскать какие-то не замеченные мной раньше следы неземной красоты и душевной широты, но, к несчастью, так ничего и не нашла. Хава была все той же увешанной блестящими цацками суматошной женщиной неопределенного возраста.

– А мне казалось, он довольно сдержанный человек, – добавила я.

– Ну, ты же понимаешь, положение обязывает, – покивала Хава. – Но вот наедине… А ты давно его видела в последний раз? Как там работа над книгой?..

Разумеется, про мое давнее знакомство с Тамерланом Хава не знала. А вот про книгу я упоминала.

– Не очень, – отозвалась я. – Работа идет своим чередом.

Мне не хотелось сообщать ловкой парикмахерше, что после той единственной встречи Ахмедов так и не удостоил меня своим вниманием, все правки передавая мне через секретаря.

– Ах, а я только вчера у них была, – мечтательно пропела Хава. – Знаешь, жена его ходит вся в шелках, вся в золоте. Ничего для нее не жалеет. Ну, оно и понятно, наверное, чувство вины испытывает, – хихикнула она.

Я же немедленно насторожилась.

– Это еще почему?

– Да так, – неопределенно вздохнула Хава, и глаза ее затуманились поволокой. – Думаешь, ей очень приятно знать, что муж охапками розы ее парикмахеру присылает?

– Это тебе, что ли? – недоверчиво охнула я.

Хава тонко улыбнулась и кивнула в угол комнаты. И я только тут увидела, что на полу в самом деле стояла массивная ваза, из которой тянулись вверх крупные розовые соцветия.

– Видишь? Я же говорю: ще-е-едрый, настоящий рыцарь. Всегда машину за мной пришлет, если понадобится. Ах, такой мужчина… Ясное дело, жена для него – святое. Он ведь политик, семьянин, ну, сама понимаешь. А все-таки, я считаю, не пара она ему, простенькая слишком.

– А кто пара? Ты? – стараясь, чтобы прозвучало не слишком скептически, спросила я.

Хава же, хихикнув, покровительственно погладила меня по плечу.

– Ревнуешь? Не нужно, подруга, у нас с тобой у обеих нет шансов.

И тут же подмигнула моему отражению в зеркале, словно хотела сказать, что у нее-то, разумеется, шанс есть и говорит она это так, чтобы подсластить мне пилюлю. От этих ее слов на меня повеяло какой-то гадливостью. Не хотелось верить, что Тамерлан – человек, казавшийся мне этаким суровым бескомпромиссным воином, для которого долг и честь всегда будут превыше личных чувств, – на самом деле всего лишь предпочел мне более удобную и нетребовательную любовницу. Представить его с Хавой было немыслимо. Но я достаточно давно жила на свете, чтобы отдавать себе отчет, что порой самые немыслимые вещи оказываются и самыми вероятными, а никаких рыцарей без страха и упрека на земле давно не существует.

– Слушай, – внезапно загорелась идеей Хава, – а ты у меня эти его розы купить не хочешь?

– Зачем? – не поняла я.

И та дернула плечами, раздраженная моей непонятливостью.

– Ну я же домой-то их не могу отнести. А чего добру пропадать? Купи их у меня, а? Пройдешься с ними по проспекту, мужики сразу на тебя обращать внимание и начнут. Подходить будут, спрашивать, кто подарил. А еще сфоткаешься и в Инстаграме опубликуешь. Они сразу и клюнут, их соперничество заводит, я тебе точно говорю. А то что ты все одна да одна. Вон и шубу-то тебе купить некому. – Она расстроенно поцокала языком.

В груди у меня от этих ее слов поднялось злобное, нехорошее чувство. Какое право эта пошлая балаболка имела лезть в мою жизнь? Раздавать мне бесплатные советы, сдобренные житейской псевдомудростью. Смотреть на меня с этаким презрительным сочувствием и перепродавать мне цветы, которые ей якобы преподнес Тамерлан. Тимофей… И я отозвалась, тонко улыбнувшись:

– Нет, зачем же. Тебе, Хава, не приходило в голову, что, если я не кричу о своей личной жизни на всех углах, это не значит, что ее у меня нет? Кто знает, быть может, я просто связана с человеком, которому не стоит афишировать наши отношения.

– Да что ты? – навострила уши Хава. – Ну ты хоть мне как подруге расскажи! Без имен, конечно. Что я, не понимаю?

Руки ее сновали у меня в волосах, будто бы усыпляя бдительность. И я начала свой рассказ, получая странное удовольствие от того, что искусная мастерица и понятия не имеет, о ком я повествую. А меж тем человек этот ей хорошо знаком, возможно, если верить ее странным намекам, даже слишком хорошо.

– Мы познакомились с ним на островах в Средиземном море…

Хава внимательно слушала мою историю. Ахала, закатывала глаза, задавала наводящие вопросы. Я, разумеется, не стала говорить ей ни о расставании с Тимофеем, ни о встрече с ним здесь, в Сунжегорске. В завершение добавила только:

– И даже если нас когда-нибудь разведет судьба, я все равно всегда буду помнить его глаза, его улыбку, сильные руки, косой извилистый шрам от виска до скулы, темные волосы с легкой проседью на висках.

– Ах, какой мужчина, – отозвалась Хава, странно поблескивая глазами. – Прямо настоящий пират. И шрам даже, от виска до скулы… Надо же… Так романтично!

И я немедленно пожалела о том, что от злости, от глупой ревности зачем-то выболтала ей свою тайну. Хоть я и не выдала ей, кем был герой моего короткого романа, можно было предположить, что ее любопытство разыграется не на шутку. Правда, раскопать она, конечно, все равно бы ничего не смогла, даже мне в свое время не удалось нигде найти Тамерлана, представившегося мне Тимофеем, но сам факт того, что теперь кому-то известна такая сокровенная для меня история, был мне неприятен.

Продолжать разговор мне не хотелось, я задала Хаве какой-то наводящий вопрос об одной нашей общей знакомой, и она тут же радостно принялась пересказывать мне все, что слышала о ней за последние недели, а то и видела собственными глазами. Я же снова зажмурилась и усилием воли свела звучащий в ушах звонкий Хавин голос до уровня белого шума.

И вот наконец Хава, содрав с рук тоненькие перчатки, заявила, как фокусник на арене:

– Готово!

Я открыла глаза и оценила в зеркале – что-то такое ненавязчиво богемное. Нужно отдать Хаве должное, руки у нее и вправду были искусные. А затем, окончательно распрощавшись с Хавой, вышла на улицу, махнула рукой проезжающему такси и отправилась в Государственный драматический театр имени Лермонтова, где должна была происходить читка только вчера законченного и отданного директору театра на суд первого действия моей пьесы.

Новенькое здание театра располагалось в аккуратном скверике с подстриженными газонами и удобными скамейками. Сам театр представлял собой сверкающее полукруглым стеклянным фасадом здание, крышу которого поддерживали уходящие ввысь стройные колонны. Внутри театра пахло свежим ремонтом, прохладой и запустением. Завлит Мурзыкаев в свое время не обманул меня, сказав, что постановок в театре практически нет. Он и правда стоял внушительный, просторный, светлый, но абсолютно пустой. С драматургией в славном городе Сунжегорске была напряженка. Однако же теперь, когда руководство театра подписало со мной договор, в кулуарах началась какая-то активность. Мне уже даже показывали приблизительные наброски декораций и театральных афиш.

Войдя в театр, я сразу же заглянула в зал, где и должна была по предварительной договоренности происходить читка моей пьесы, однако в помещении никого не оказалось. Прожекторы над сценой были погашены, лишь сиротливо подмигивал красноватым светом один, который, видимо, забыли выключить. Ряды кресел зрительного зала одиноко чернели в полумраке, ощетинившись пустыми спинками. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, я прикрыла дверь зала и отправилась к кабинетам администрации разбираться в таком вопиющем безобразии. «Что это за безалаберность? – готовилась рявкнуть я. – Где актеры? Кто-то проспал? Кто-то опоздал? Почему дирекция не следит за своими сотрудниками?» Однако открыть рот я не успела, потому что, заглянув в кабинет директора, сразу увидела режиссера Зелимхана Исаева по прозвищу Акула.

Акула, с которым мы за десять дней, проведенных мной в Сунжегорске, успели сдружиться, был колоритнейшим человеком. Бывший штангист исполинского роста, он после ухода из спорта не уследил за весом, раздался и теперь представлял собой настоящую громадину. Этот человек-гора весом под сто шестьдесят килограммов, обладал крайне незлобивым и отчасти даже застенчивым характером. Он словно постоянно испытывал неловкость за свои гигантские габариты, а потому вечно сутулился, зажимался и всеми силами старался занимать как можно меньше места. Что, конечно, для такого колосса выглядело комично.

Вот и сейчас Зелимхан, одной левой способный превратить директора театра, Бекхана Мурзыкаева, родного брата театрального завлита, в мокрое место, смущенно топтался возле начальственного стола и жалобно подвывал:

– Но как же так? Ведь пьеса Анастасии Михайловны уже заявлена в репертуаре на осень…

– Как заявили, так и снимем, – вальяжно отвечал ему директор, ростом едва достававший Акуле до подмышки и казавшийся в этом противостоянии той самой Моськой, что ради поддержания собственной значительности заливисто лает на слона.

Меня оба участника драмы пока не замечали, а потому я поспешила заявить о своем присутствии – громко хлопнула дверью кабинета, закрыв ее за собой, и безмятежно спросила:

– Друзья мои, а что, собственно, здесь происходит?

Акула стремительно, насколько это вообще возможно для человека его комплекции, обернулся ко мне, плечом сшибив с висевшей на стене полки какие-то папки. Те, взмахнув обложками, как крыльями, полетели на пол, рассыпая вокруг себя листки, заполненные отпечатанным на компьютере убористым текстом. Мурзыкаев расстроенно поцокал языком, оглядев нанесенный кабинету урон, и начал:

– Видите ли, Анастасия Михайловна…

– Твою пьесу с репертуара снимают! – опередив его, бухнул Акула.

В груди у меня захолонуло. Такого поворота я никак не ожидала. Уж не после того, как завлит обхаживал меня на московской литературной тусовке и выбивал у начальства дополнительные деньги – лишь бы я согласилась почтить их заштатный театрик своим присутствием. Сам он, кстати, своим присутствием эту встречу не удостоил. Видимо, прятался где-то, не желая со мной объясняться.

– Почему? – вырвалось у меня.

И Акула тут же загрохотал:

– Безобразие! Беззаконие! В последний момент все менять, отказывать автору, подставлять режиссера… Я этого так не оставлю, я вам тут не какой-то мальчишка! – Он затряс под носом у директора своим громадным, поросшим темными волосками кулаком.

Тот, поморщившись, предпочел все же отодвинуться на безопасное расстояние, несмотря на то что о безобидности великана Акулы знали практически все.

– А что ты думаешь, мне самому это очень приятно? – задребезжал он. – У меня тоже – о! – Он стукнул кулаком по лежавшей на столе стопке документов. – График уже составлен, билеты заказаны, реклама… А что я могу сделать, если сигнал поступил… оттуда! – Он ткнул пальцем вверх и даже как-то пригнулся, будто боялся, что те самые высшие силы, на которых он намекал, сейчас его услышат и еще, чего доброго, обрушат свой гнев на его плешивую голову.

– И что же это за сигнал? – нахмурилась я.

Честно сказать, я даже представить себе была не в состоянии, чем могла кому-то не понравиться моя пьеса. По моим понятиям все в ней было удобоваримо до тошноты. Этакая простая и трогательная история про кавказских Ромео и Джульетту, вынужденных бороться за свою любовь из-за непонимания их семей. Только финал в отличие от Шекспира я, разумеется, сделала позитивным – именно потому, что директор театра сразу сказал, что трагедии впечатлительному населению края не нужны.

– Появились кое-какие сомнения по поводу вашего морального облика, – не спуская с меня бесцветных глазок, начал объяснять директор. – Слухи, знаете, поползли нехорошие…

– Что? – ахнула я.

– Да вот и последний ваш роман, «Алая нить», – продолжал Мурзыкаев. – У вас ведь там главная героиня – содержанка и мошенница?

– И-и-и? – подхватила я.

Пока я что-то никак не могла понять, какое отношение героиня моего романа имеет к пьесе.

– И наверху было решено, что человек таких сомнительных нравственных качеств не может выпускать на сцене нашего государственного театра пьесы, рекомендованные для юношества.

Все это показалось мне какой-то галиматьей. Я помотала тщательно причесанной Хавой головой и заговорила, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и рассудительно:

– Но позвольте, господин Мурзыкаев, вы же понимаете, что если героиня моего романа и является содержанкой и мошенницей, то ко мне это никакого отношения не имеет. Это совершенно не значит, что я писала ее с себя. Так же, как и других героев романа: офицера, деревенскую бабушку и так далее. Я же и близко ни одним из них не являюсь. Это всего лишь персонажи. При чем тут мои моральные качества?

Последний пункт, надо сказать, вообще выбил меня из колеи. Разумеется, я не была святой, но и великосветской кокеткой меня никак нельзя было назвать. И я искренне не понимала, что за сплетни обо мне могли вызвать такое негодование у сунжегорской верхушки.

– Да что за чепуха! – взревел в унисон со мной Акула, конечно же, точно так же, как и я, не заинтересованный в том, чтобы остаться без уже намеченного на ближайшее время дела. – Какая разница, что про нее болтают и что она там раньше написала? Вы же читали пьесу, там все прекрасно и совершенно невинно!

Повозмущавшись так еще некоторое время и не добившись от директора ничего – ни признания нашей правоты, ни даже точного имени того, кто зарубил проект, – мы с Акулой наконец, выбившись из сил, вышли из здания и грустно уселись на скамейке у отливавшего на солнце медными боками памятника.

– Ему кто-то проплатил, – мрачно пробормотал Акула. – Какой-нибудь воротила сынка своего – бумагомараку решил продвинуть.

– Не, тут бери выше, Акула, – покачала головой я. – Тут, похоже, я кому-то стала неугодна.

Именно такое у меня сложилось ощущение от разговора с директором, категорически отказывавшимся от любых поступавших от нас с Акулой компромиссных предложений. Видимо, ему во что бы то ни стало нужно было убрать меня – даже под угрозой так и не открыть осенний театральный сезон.

– Ненавижу это прозвище, – дернул исполинскими плечами Акула, а затем, обернувшись ко мне, по-детски доверчиво спросил: – А кто?

Будто бы и впрямь ожидал, что я сейчас, как какой-нибудь волшебник в голубом вертолете, возьму и назову ему отгадку.

– А вот это, – заверила его я, – это я скоро выясню!

На самом деле уверенности в том, что мне удастся раскрыть моего тайного недоброжелателя, у меня не было. Но громадный друг мой Акула смотрел на меня такими чистыми, наивными и исполненными веры в добро глазами, что я никак не могла его разочаровать. А потому, распрощавшись с уныло повесившим нос Зелимханом, я позвонила человеку «из верхов», с которым успела за время моего пребывания в республике познакомиться. Это был местный министр печати Джамик Булатович Омаров, человек, вроде бы симпатизировавший мне, к тому же определенно обладавший информацией о том, что за интриги разворачиваются в самых высших сферах республики.

Познакомилась я с ним несколько дней назад на Дне сунжегорской поэзии, на который была приглашена в качестве московского гостя. Празднество проходило на площади, в центре города. На грубо сколоченных трибунах, наскоро затянутых алым шелком, разорялся духовой оркестр. Местные поэты – и сочувствовавшие – по очереди поднимались на сцену и зачитывали в микрофон свои нетленки: кто драматически закатывая глаза, кто раскатисто рявкая на столпившихся у трибун сограждан поэтическими строчками. Дирижировала всем этим действом уже знакомая мне активистка Кейт Курочкина – тридцатилетняя сухощавая дылда в прыгающих на носу очках и с обведенным алой помадой ртом. Кейт, смахивавшая на стрекозу в своем блестящем изумрудно-зеленом одеянии, по-пионерски восторженно объявляла в микрофон следующего участника мероприятия, оркестр взрывался бравурным маршем, а зрители, состоявшие в основном из согнанных сюда начальственным приказом тружеников Миннацразвития и скучающих мамаш с малолетними детьми, выдавали жиденькие аплодисменты.

В определенный момент Кейт, подрагивая голосом от благоговения, объявила:

– А теперь давайте пригласим на сцену солнце нашей сунжегорской поэзии. Человека, пред талантом и самоотверженностью которого мы все должны склониться. Министра печати Джамика Булатовича Омарова, прошу!

И на сцену тут же принялся карабкаться потешный Колобок, облаченный в пожеванный черный костюм. В руках у Колобка было несколько составленных друг на друга огромных коробок, начисто перекрывавших ему обзор. В тот момент, когда этот бедолага проходил мимо оркестра, музыканты, видимо решив приветствовать такую звезду особо, заиграли еще громче. Особенно расстарался тромбонист, вскочивший с места и выдавший звонкую руладу. Джамик Булатович вздрогнул и выронил коробки, из которых тут же посыпались, блестя новенькими переплетами, одинаковые книжки.

– Джамик Булатович! – вскрикнула Кейт, бросаясь к нему на помощь.

– Ничего-ничего, – вальяжно ответствовал тот, подбирая рассыпанные фолианты.

На обложке мне удалось разглядеть изображение Зевса-Громовержца, чертами лица подозрительно напоминающего самого министра печати. А внизу шло начертанное размашистыми красными буквами название: «Я – Джамбулат Омаров».

– Это я свою новую книгу стихов захватил. Только что издана. Хочу преподнести гостям – с автографами, конечно.

Кейт едва не разрыдалась над такой щедростью и скорее потащила Колобка к микрофону. Там же Джамик Булатович, объявив, что только вчера его по случаю надвигающегося праздника озарило вдохновение, прочел свои новые стихи:

Я едва не до крови прикусила губу, чтобы не расхохотаться, обещая себе, что завтра непременно расскажу Хаве, как отличился на празднике министр печати, во всеуслышание присвоивший себе стихи Грибоедова. Сейчас же проявлю стойкость и ничем не выдам своего веселья.

После завершения официальной части я, разумеется, подошла к Колобку, дабы получить из его чутких рук новое творение «бриллианта в короне сунжегорских поэтов», как именовала его все та же захлебывающаяся восторгом Кейт, вместе с автографом, разумеется. Там и состоялось наше судьбоносное знакомство, во время которого Джамик Булатович заверял меня, как он счастлив, что такой талантливый человек, как я, прибыл в их края, чтобы внести свой вклад в развитие культуры, и строго наказывал обращаться к нему, если вдруг у меня возникнут какие-то сложности.

И вот сегодня, решив, что на меня обрушились те самые сложности, с которыми обещал вмиг разобраться доблестный Джамик Булатович, я и набрала номер его приемной.

Секретарь министра, имевший представление о том, кто я такая, соединил меня с ним сразу же. И буквально через пару секунд я уже слышала в трубке голос самого Колобка – восторженный, даже повизгивающий от наплыва чувств.

– Наконец-то вы позвонили! – огорошил меня Джамик Булатович. – Я ждал, ждал, когда же вы снизойдете до меня, о прекраснейшая, о талантливейшая!

Слегка опешив от такого приема, я, пробившись через эти восторженные возгласы, договорилась встретиться с Джамиком Булатовичем в том самом ресторане на 32-м этаже, где впервые после многолетнего перерыва я увидела Тамерлана.

Однако перед встречей с министром меня ждало еще одно потрясение. Не успела я влететь в свою комнату в отеле, чтобы переодеться в более соответствующий намечающейся встрече наряд, как в сумке у меня зазвонил мобильный. И, вытащив его на бегу, я увидела высветившийся на экране номер Елены, того самого менеджера по спецпроектам, которая, так обрадовавшись моему отъезду в Сунжегорск, поручила мне работу над биографией мэра Ахмедова.

– Алло, – бросила я в трубку, прижав ее плечом к щеке. Руками же продолжала перебирать в шкафу вешалки с платьями и костюмами.

– Здравствуйте, Настенька, – проворковала Елена, и по тому, каким проникновенным тоном она со мной поздоровалась, я сразу поняла, что что-то случилось.

– Здравствуйте, – отозвалась я. – Какие новости?

И, отойдя от шкафа, опустилась на край кровати, готовясь выслушать то, что Елена хотела мне сообщить.

– Честно говоря, не очень хорошие, – печально поделилась со мной Елена. – Анастасия, мне очень нелегко вам это сообщать, но… В издательстве было принято решение отстранить вас от проекта автобиографии Тамерлана Ахмедова.

– Что? – не веря своим ушам, произнесла я. – Но почему?

Казалось, еще только вчера она уламывала меня на этот не особенно мне интересный проект, напирая на то, что книга должна быть написана быстро и качественно, а значит, автором должен быть профессионал. Но в то же время лишних средств для оплаты длительной командировки в кавказский край не выделено. А тут все так отлично сошлось – я, именно тот человек, который им нужен, автор с острым, дерзким и проникновенным слогом, сама еду по месту жительства будущего героя биографии, а значит, у издательства есть уникальная возможность получить отлично написанную книгу и при этом сэкономить. А уж они в долгу не останутся и прочая, и прочая. Теперь же вдруг мне таким вот участливым тоном сообщали, что меня отстраняют от проекта? Да в чем дело-то, в конце концов? Что за гребаный день? Они все сговорились, что ли?

– Видите ли, Настенька… – все так же печально, но в то же время и с неким оттенком вызова начала Елена. – Вы ведь должны были понимать, что дело это – о вашем участии в написании автобиографии такого влиятельного человека – очень деликатное.

– Поверьте, я отлично это понимаю, – заверила ее я.

– Однако же, видимо, вы были недостаточно осторожны, поползли неприятные слухи. Что якобы мэр города Сунжегорска не способен сам взяться за перо, что биографию его будет писать некая известная своей распущенностью и подмоченной репутацией московская авторша полуприличных романов.

– Что? – ахнула я.

Степенью абсурда эта беседа начинала мне напоминать разговор с директором сунжегорского театра.

– Елена, вы же все мои романы читали, и не один раз. С какой стати вы сейчас ведете себя так, будто я кропаю какое-то полупорнографическое чтиво. И что значит – поползли слухи? – Уже во второй раз за сегодняшний день меня сбивали с толку этим загадочным выражением. – Разумеется, здесь многие знают, что я работаю с Тамерланом как редактор…

– Ну видите как, Анастасия Михайловна, – трагически вздохнула менеджер. – Последнего вашего романа я, признаться, не читала, а те, что были раньше… Ах, наверное, мы что-то недодумали, все-таки тут требовался другой человек, другой автор. Абсолютно… незапятнанный, так сказать. Вы же понимаете, проект такого политического значения должен быть безупречен, и если вокруг него возникает нехорошая возня… Лично мне очень жаль, что так вышло. Но что я могу, такие вопросы не я решаю…

Положив трубку, я обессиленно уставилась в увешанную акварельными пейзажами, изображающими различные сунжегорские красоты, стену гостиничного номера. Происходило нечто странное. Вернее сказать, чисто по-человечески понятное, конечно, но с точки зрения логики необъяснимое. Даже мне, никогда не мнившей себя Шерлоком Холмсом, становилось очевидно, что кто-то развернул против меня войну. Не могло быть такого, чтобы и в театр, и в московское издательство одновременно капнули о моем якобы никуда не годном моральном облике по чистой случайности. Выходило, что мое присутствие в Сунжегорске так намозолило кому-то глаза, что от меня попросту решили избавиться. Но кем же мог быть этот тайный и могущественный недоброжелатель?

Я перебрала в голове все свои местные знакомства. Но, как бы придирчиво я ни препарировала их, все равно выходило, что обидеть или оскорбить кого-то я не могла. У меня здесь не должно было быть врагов, я со всеми была предельно вежлива и приветлива, просто на всякий случай имея в виду, что со своими московскими ухватками не совсем вписываюсь в пряный и цветистый здешний колорит. Был, конечно, само собой напрашивающийся вариант, но рассматривать его всерьез мне совсем не хотелось. Вариант этот заключался в том, что избавиться от меня решил сам Тамерлан.

Сначала сам утвердил мою кандидатуру на проект, а потом решил безжалостно убрать… Но почему?

Перед моими глазами внезапно снова вспыхнуло яркое средиземноморское солнце. Ряды белых шезлонгов вдоль берега, яркие пляжные полотенца у воды. Гомон, смех, плеск, стук мяча на площадке для пляжного волейбола. И внезапный выкрик:

– Человек тонет!

Я не успела даже оглядеться по сторонам, как Тимофей, с которым мы сидели в пляжном баре, вскочил с места, сбросил футболку и стремглав полетел к воде. Секунда – и видно было лишь, как мелькают в бирюзовых волнах его загорелые руки.

В тот день довольно сильно штормило и большая часть отдыхающих не рисковала отплывать далеко от берега. Однако же нашелся какой-то подросток, движимый слабоумием и отвагой, который решил покорить стихию, а теперь захлебывался, не в силах заплыть за бурун.

Тимофей приближался к нему. В груди у меня что-то тревожно сжалось. Кажется, именно в эту секунду, видя, как он тянется к уже впавшему в панику, бесконтрольно молотящему по воде неловкими длинными руками мальчишке, я вдруг поняла, что люблю этого человека. Да, я знала его каких-то два дня, но за них он успел стать мне дороже всего на свете. Меня вдруг пронзило пониманием, что, если с ним что-то случится, я не переживу этого. Камнем уйду на дно, сама стану морской водой, но продолжать жить, зная, что его уже нет, вообще нет на свете, я не смогу.

Все закончилось довольно быстро. Тимофей осторожно подобрался к пацану. Пару раз все же получил по голове его бултыхающими руками, но умудрился поднырнуть сбоку, перехватить парня под мышкой. Справа и слева к нему уже спешили двое пляжных спасателей, как всегда прозевавших самый опасный момент.

Когда Тимофей вышел из воды, тяжело переводя дыхание, побагровевший от напряжения, я бросилась к нему и молча прижалась к его груди. Мне необходимо было в тот момент чувствовать его своим телом, ощущать, что он живой, теплый, что его отважное сильное сердце гулко колотится мне в грудь.

– Ну что ты? – спросил он, потрепав меня по волосам.

– Я так за тебя испугалась, – прошептала я.

– Перестань, глупая, – рассмеялся он. – Да что со мной могло случиться? Я отлично плаваю.

А я, мотая головой и сглатывая дурацкие, не вовремя накатившие слезы, силилась объяснить ему, какие чувства захлестнули меня в тот момент, когда его темная голова на секунду скрылась под накатившей волной.

– Я… я вдруг поняла, что не смогу без тебя, – отчаянно призналась я.

– Не надо, – вдруг очень серьезно произнес он. И, заглянув мне прямо в глаза, с граничившей с жестокостью искренностью добавил: – Мне нужно, чтобы ты без меня могла. Мне очень нужно знать, что ты сможешь.

Наверное, в тот момент я уже поняла, что наше с ним «вместе» будет очень недолгим, что расставание предопределено. Именно это он и пытался мне тогда объяснить. Я же в ту минуту осознала, что мне это не важно. Проведем ли мы вместе всю жизнь или только несколько дней – это ничего не меняет, это всего лишь часы и минуты, условные единицы измерения. А чувство, зародившееся во мне к этому мужчине, нельзя было измерить. Оно было изначальным, исконным, вечным.

И вот теперь мне нужно было поверить, что человек, который бесстрашно бросился на помощь незнакомому парнишке, испугался, что где-то всплывут разговоры о нашем романе? Так затрепетал перед возможностью сплетен, что решил выставить меня вон из своего города? Или, хуже того, понял, что не может смотреть мне в глаза? Нет, я отказывалась рассматривать такую версию. Пускай я не очень хорошо разбиралась в людях, пускай в этом странном краю вокруг меня начинала закручиваться какая-то извращенная канитель, но видеть виновником моих бед Тамерлана я не желала.

К черту! Нужно было идти на встречу с Омаровым. И надеяться, что там мне удастся что-нибудь раскопать. Я тряхнула головой и встала с гостиничной кровати.

– О, златокудрая нимфа! – приветствовал меня Джамик Булатович, как только я вошла в ресторан и приблизилась к столику, за которым он восседал во всей своей колобочной красе.

– Ммм… Что, простите? – опешила я.

– Я говорю, – зачастил Омаров, – как я счастлив, что такая умная, тонкая, красивая и талантливая женщина решила разделить со мной мой скромный обед, преломить хлеб…

– Оу, спасибо, конечно… – начала я.

Но закончить свою мысль не успела, потому что в эту самую минуту Джамик Булатович подскочил из-за стола, попутно снеся рукавом солонку. Та, грохнувшись на пол, разлетелась на куски. К образовавшейся у стола кучке рассыпанной соли тут же подлетел услужливый официант с метлой и совком. А раздухарившийся министр, не обращая никакого внимания на сотворенный им беспорядок, метнулся ко мне и попытался ухватить меня за запястье.

– Вы знаете, по кавказским обычаям мне нельзя до вас дотрагиваться. Но я не могу удержаться, ничего не могу с собой поделать. О божественная! Дайте прикоснуться к вам. Кто сказал, что это великий грех? Да отрежут лгуну его гнусный язык.

– Булгаков? – машинально спросила я, инстинктивно пряча руку за спину.

– Какой Булгаков? – отмахнулся Джамик Булатович, не теряя боевого задора и продолжая пытаться дотянуться до моей бог знает чем так приковавшей его внимание длани.

Официант, застыв в полуприседе с метлой в руке, с интересом наблюдал за тем странным танцем, что исполняли перед ним мы с Колобком. Я – пятясь и пряча руку, он – наступая, выпятив грудь, как бойцовый петух, и лавируя между столиками. Наконец я уперлась спиной в мраморную колонну, поняла, что деваться мне больше некуда, и вынуждена была уступить. Джамик Булатович все же вцепился в мое запястье и с победительным и даже несколько хищным видом смачно облобызал мою руку. А затем, удовлетворившись тем, что все необходимые приветственные действия были произведены, объявил:

– Прошу к столу.

Я опустилась на стул. Джамик Булатович расположился напротив и принялся плотоядно разглядывать меня, держа перед собой меню в кожаном переплете. Я быстро заказала что-то и хотела уже перейти к теме нашей встречи, к тому самому, что не давало мне покоя.

– Джамик Булатович, я вот почему хотела с вами поговорить. Дело в том, что…

– Ни слова больше! – взревел вдруг мой собеседник.

Я от неожиданности вздрогнула и закашлялась. А министр, грохнув по столу пухлым кулачонком, жарко заговорил:

– Я и сам понимаю, что это была чудовищная грубость. Моя вина перед вами так велика, что по заветам предков я должен был бы смыть ее своей кровью. Однако же вы должны мне поверить. В следующем месяце, когда на главной площади Сунжегорска будет проходить День национальной культуры…

В голове у меня путалось. Я вроде бы не пила сегодня ничего, кроме воды. Однако же ощущение было, словно я пьяна вдрызг и никак не могу уловить смысл того, что происходит в ускользающей от меня реальности.

– Джамик Булатович, о чем вы говорите? – наконец решилась уточнить я.

– Ах, не скромничайте! – рявкнул тот. – Я прекрасно понимаю, как грубо, как чудовищно и недопустимо с моей стороны было не предоставить вам слово на Дне сунжегорской поэзии. Вы почтили своим присутствием наш маленький праздник. Можно сказать, московским солнцем воссияли в нашем горном краю. А я проявил такое чудовищное неуважение…

– Ох. – От облегчения я едва не рассмеялась. Наконец-то мне удалось вникнуть в смысл его цветистых речей. – Да бросьте вы, Джамик Булатович, ерунда какая, честное слово. Я совершенно не рвалась на сцену. Я ведь и не поэт.

– Нет, вы поэт! – завращав глазами, убежденно грохнул Колобок. – Вы поэт – по духу! По восприятию мира. Я вижу это в вас. Чувствую… – с придыханием добавил он и снова попытался ухватить меня за руку.

Но на этот раз я, уже наученная опытом общения с велеречивым министром, ловко уклонилась от его загребущих лапок и сердечно отозвалась:

– Для меня огромным удовольствием было послушать вас. Этого мне вполне хватило.

– Ну что вы, в тот день я читал совсем не самые удачные свои стихи, – сверкнул глазом Колобок.

И только я было решила, что дежурный обмен любезностями закончен и можно перейти к занимавшей меня проблеме, как Джамик Булатович вдруг, извернувшись, нырнул куда-то под стол. Откровенно говоря, я перепугалась, решив, что, потерпев фиаско с рукой, этот знойный джигит решился попытать счастья с другой стороны и ухватить меня за колено. Ойкнув, я с шумом отодвинула стул и готова была уже вскочить, когда из-под скатерти показалось раскрасневшееся лицо министра.

– Вот! – победно заявил он мне и бухнул на стол толстую ученическую тетрадь – засаленную, раздувшуюся от вкладок, вклеек и торчащих во все стороны газетных вырезок. – Вот он, труд всей моей жизни. Роман «Под сенью кровавых плащаниц». Я сейчас вам прочту…

Скажу честно, в этот момент меня захлестнуло отчаяние. Судя по тому, как вдохновенно Колобок принялся листать труд своей жизни, он не только вознамерился прочесть мне избранные выдержки и самые сильные места, а продекламировать весь роман целиком. Я с надеждой покосилась в сторону кухни, откуда вылетали время от времени официанты с подносами. Очень хотелось увидеть валящие с той стороны клубы сизого дыма, возвещающие о том, что в ресторане случился спасительный пожар. Но, увы, в зале все было спокойно. За стеклянными – во всю стену – окнами ресторана тоже мирно клонился к закату ясный сунжегорский день. Спасения было ждать неоткуда.

– Джамик Булатович, в Сунжегорском театре сняли с репертуара мою пьесу. И я хотела узнать… – в отчаянии выпалила я.

Но мой собеседник, пропустив мои слова мимо ушей, наконец открыл нужную страницу и, ткнув куда-то в пространство розовым пальцем, заголосил:

– Смрадный вопль застыл над окропленными алой сукровицей равнинами…

Официант, как раз ставивший на стол блюдо с мясом, вздрогнул, покосился на чтеца и, негромко хмыкнув, продолжил заниматься сервировкой. Я же, осознав, что на помощь ко мне никто не придет и нужно брать дело в свои руки, выхватила из сумки как назло молчащий мобильник и крикнула, понадеявшись, что Колобок, впавший в почти религиозный экстаз, все же меня расслышит:

– Прошу прощения! Срочный звонок!

А затем, все так же прижимая к уху аппарат, другой же рукой подхватив сумочку, я рванула прочь из обеденного зала. В холле, отдышавшись, я подумала о том, что, конечно, по правилам приличия нужно было бы вернуться к столу, извиниться перед министром и наврать о том, что у меня случилось что-нибудь ужасное, а потому я никак не могу продолжить нашу с ним увлекательную беседу. Но от одной мысли о том, чтобы снова попасться на глаза этому сунжегорскому баснописцу, мне становилось дурно. Пожалуй, еще одной выдержки из романа «Под сенью кровавых плащаниц» я могла и не пережить.

В итоге, отловив одного из официантов, я сказала ему:

– Вот что, любезный. Ты уж, будь другом, передай Джамику Булатовичу, что мне пришлось срочно уйти. По семейным обстоятельствам.

Уже выскочив на улицу и поспешно сворачивая за угол, я услышала, как за моей спиной хлопнула дверь здания и Джамик Булатович заголосил мне вслед:

– Куда же вы? Я еще хотел прочесть вам из нового, – и загремел державинскими строчками:

Я же, не оглядываясь, рванула дальше.

Несколько часов после бегства из ресторана я просидела у себя в номере, глядя, как южное солнце постепенно клонится к горизонту. Больше всего мне хотелось позвонить по заветному номеру в приемную Тамерлана Руслановича, попробовать связаться с ним и спросить напрямую, не знает ли он, с чем были связаны обрушившиеся на меня неприятности. В конце концов, мне ведь нужно было понять: оставаться здесь или уезжать. Гостиничный номер мне оплачивал театр, и если пьеса была окончательно снята с постановки…

Но набрать эти цифры я не решалась, лишь снова и снова прокручивала в голове фрагменты таких далеких сейчас дней на островах.

Я вспомнила другой закат, когда солнце медленно гасло, опускаясь в потемневшие воды Средиземного моря, и небо заволакивало нежной сиреневой дымкой. С балкона в мой номер тянуло прохладным свежим ветром. Откуда-то доносились звуки вальса. И мы с Тимофеем, дурачась, кружились по комнате, выписывая какие-то смешные, нелепые па. А потом он вдруг остановился, прижал меня к себе и горячо прошептал в волосы:

– Вот бы так всегда… Здесь… С тобой…

В груди у меня защемило. Я с первой минуты нашей встречи отчего-то чувствовала безнадежность, недолговечность нашей истории. Знала, что эти дни – как морской бриз, просочатся сквозь пальцы и улетят, оставив на губах горчащее послевкусие. И все же, тряхнув головой, с каким-то судорожным весельем спросила:

– За чем же дело стало? Давай останемся. Вместе… Навсегда…

Он посуровел лицом: тяжелее обозначился подбородок, сошлись на переносице темные брови – и отозвался:

– Нельзя. Есть вещи, которые важнее этого, важнее нас.

– Это какие же? – недоверчиво хмыкнула я.

И он скупо бросил:

– Долг.

Вальс грянул громче, видимо, где-то внизу, на гостиничной террасе, разыгрался оркестр. И Тимофей, подхватив меня, принялся кружить еще быстрее. Будто убеждая не думать в эту минуту о неминуемом расставании, лишь лететь, парить, отдавшись порыву. Чтобы потом, когда все будет кончено, вечно вспоминать однажды посетившее тебя ощущение полета.

Я закрыла лицо руками и усилием воли заставила себя успокоиться. Не было никакого смысла сидеть в номере и предаваться ностальгическим воспоминаниям. Я обязана была узнать, кто развернул против меня такую масштабную войну. И сдаваться после первой же неудачи было нельзя.

Поразмыслив некоторое время, я пришла к выводу, что могла бы обратиться за помощью к еще одному человеку. Был у меня здесь, в Сунжегорске, один знакомый, не имеющий в отличие от министра прямого отношения к культурной жизни города, однако же порой поражавший меня удивительной осведомленностью по самым разным вопросам. Человека этого звали Ислам, был он лет сорока или пятидесяти – на вид определить было трудно, и представлял собой типичную темную лошадку. Признаться честно, чем он занимается, я так до конца и не поняла. Знала только, что он много путешествовал по долгу службы – жил и в Грузии, и в Турции, и в Сирии до войны. И вообще имел тенденцию внезапно возникать в самых неожиданных местах. Так, например, познакомились мы с ним через пару дней после моего приезда в Сунжегорск, на приеме в Министерстве культуры. А уже на следующее утро Ислам вдруг возник под балконом моего гостиничного номера, напугав меня, выскочившую спросонья вдохнуть свежего воздуха, едва не до нервной икоты.

– Что вы здесь делаете? – ахнула я, заметив прохаживающегося среди благоуханных розовых кустов мужчину.

Честно сказать, в первую минуту я даже его не узнала. У Ислама была поразительно непримечательная внешность. Ни в лице его, ни во всей фигуре не было ничего такого, на чем мог бы задержаться взгляд. Не урод и не красавец, не блондин и не брюнет, не носатый и не курносый. Весь он был словно припорошен сверху слоем пыли, не позволявшей разглядеть никаких характерных особенностей. Думаю, Ислам легко мог бы влиться в толпу любого города мира и мгновенно стать своим.

– Доброе утро, Анастасия Михайловна! Хорошего вам дня, – туманно пожелал бродивший под моим балконом человек, зашел за дерево и вдруг исчез.

Как сквозь землю провалился. Я даже поморгала, не уверенная: не померещилась ли мне его фигура в утренней туманной дымке? И только тут сообразила, кем он, собственно, был. Ислам… Надо же!

С тех пор мы с ним пересекались еще несколько раз при тех или иных обстоятельствах. Можно даже сказать, некоторым образом подружились, перешли на «ты». И теперь мне почему-то подумалось, что если кто и сможет помочь мне разобраться в сложившейся ситуации, то именно этот загадочный мужчина со странными связями и неопределенным родом занятий.

Итак, решительно поднявшись с кровати и усилием воли выбросив из головы все воспоминания, я набрала его номер.

– Привет, нужно поговорить, – сразу же перешла я к делу, как только он снял трубку.

Конечно, вероятность того, что Ислам решит зачитать мне выдержки из каких-нибудь «Кровавых плащаниц», была ничтожно мала, но я все еще находилась под впечатлением от фиаско с Джамиком Булатовичем, а потому теперь решила действовать в лоб.

– Я в гостях у Артура Максакова, знаешь его? – отозвался в трубке голос Ислама.

Не зря я вспомнила о его способности внезапно объявляться в самых неожиданных местах. Человека, о котором он говорил, я, конечно, знала. Артур был молодым политологом, интеллигентным умненьким мальчиком, получившим высшее образование в Москве, и теперь, вооружившись европейскими представлениями о политических процессах, пытался разобраться с их помощью в том, что же происходит в высших кругах его родного края. Успех этого мероприятия мне лично казался сомнительным, но, дабы не разбивать юношеских надежд Артура, свои соображения я держала при себе.

– Мы в его загородном доме в селе Малые Осаги, – продолжил Ислам. – Приезжай сюда, хозяин будет тебе рад. И мы заодно поговорим.

В том, что Артур будет мне рад, я не сомневалась. Во время нашего с ним знакомства мне показалось, что этот искренний мальчик с первого взгляда слегка влюбился в меня. Я же ответить ему взаимностью не могла и потому старалась держаться в стороне, чтобы не пробуждать в Артуре напрасных надежд. Однако сейчас превыше всего для меня была цель выяснить, кто же затеял против меня такую масштабную кампанию. А потому я вышла из отеля, взмахнула рукой перед проезжавшим мимо такси, запрыгнула в салон и назвала водителю адрес.

Солнце закатилось за горы, пока желтый автомобиль, петляя по серпантину, вез меня туда, где, как я надеялась, мне станет ясно, кому я перешла дорогу. Вокруг теперь царила самая что ни на есть поэтичная, я бы даже сказала, лермонтовская ночь. Вдоль дороги застыли величественные вековые чинары, которые тянули из темноты свои лапищи к запоздалым путникам. Над горизонтом повисла круглобокая, золотистая, как срез спелой дыни, луна. В оврагах и на горных склонах изредка мелькали смутные тени: то ли дикие звери уже вышли на ночную охоту, то ли разбойники, тоже сбежавшие со страниц какого-нибудь поэта-романтика, поджидали свою добычу.

Таксист привез меня по адресу, и я увидела из окна машины шикарный каменный особняк. Конечно же, дом этот принадлежал не самому Артуру – в том, что молодой политолог мог уже столько заработать на своем не сулящем богатых всходов поприще, я сильно сомневалась. Наверняка это была вотчина его отца, занимавшего в сунжегорских правительственных кругах высокий пост.

Я вышла из машины, и навстречу мне тут же выскочил младший Максаков, радостно блестя глазами и делая размашистые приветственные жесты.

– Анастасия, как я рад, – залопотал он. – Я бы и сам вас пригласил, но не решился. Спасибо вам, что посетили мой скромный дом.

– Ничего себе. Как же тогда выглядел бы ваш нескромный дом? – пошутила я.

Артур же, кажется, не уловив моего юмора, захлопал своими большими темными глазами. И я поняла, кого он напоминал мне все это время. Конечно же, олененка Бэмби.

– Пойдемте, я представлю вас гостям! – быстро нашелся он и, подхватив меня под руку, повел к крыльцу.

Мы вошли с ним в просторную комнату, и я неожиданно оказалась на самом настоящем кавказском застолье. Длинный стол ломился от яств. Были тут и манты, и лепешки, и плов, источавший такой аппетитный аромат, что удержаться и не наложить себе полную тарелку было просто невозможно. Пировали одни мужчины, женщины же безмолвными тенями проскальзывали в комнату, вносили новые кушанья, убирали грязную посуду и исчезали.

Обежав помещение глазами, я заметила незабвенного Джамика Булатовича и невольно ужаснулась, представив, что он снова попробует зачитать мне труд своей жизни, который ему так и не удалось представить мне в ресторане. Однако Колобок окинул меня равнодушным взглядом и отвернулся. Вещал за столом какой-то седовласый старец, видимо, хозяин дома, Артуров отец. Я, честно говоря, не стала особенно вслушиваться в его речь, потому что повествовал он что-то о казаках. Но говорил так монотонно и путано, что внимать у меня желания не возникло. Однако же собравшиеся за столом слушали трепетно, едва не заглядывая оратору в рот. И лишь некоторые позволяли себе порой скептически ухмыляться.

Одним из таких ехидных насмешников оказался Ислам. Едва войдя в комнату, я сразу же почувствовала на себе его пристальный немигающий взгляд. Кивнула ему, и он тоже кивнул мне. Однако же завести с ним разговор на интересовавшую меня тему прямо вот так, при всей честной компании, я, конечно, не могла. Нужно было ждать подходящего момента.

Вся эта ситуация начинала меня крайне раздражать, если не сказать больше. Я никогда не сильна была в тайнах, интригах, подспудных льстивых шепотках. Именно потому я и бежала из Москвы в надежде, что в этом дальнем краю избавлюсь от вечного столичного притворства, показушности и повсеместного желания подсидеть соседа. А здесь, как теперь понимала, угодила в среду еще более лживую, насквозь пронизанную лицемерием и фальшью.

Однако же делать было нечего. И я подсела к столу, отведала пряного плова, отломила кусок лепешки и принялась стрелять глазами по сторонам, поджидая случая поговорить с Исламом наедине. Через некоторое время гости, насытившись, начали подниматься из-за стола. Кто отправлялся во двор подышать свежим воздухом, кто, вслед за хозяином, проходил в его кабинет.

Заметив, что Ислам вроде бы вышел на улицу, я решила последовать за ним. Поднялась со своего места и незаметно выскользнула из комнаты. Однако во дворе Ислама не увидела.

Ночь стояла черная, непроглядная. В свете фонарей, озарявших придомовую территорию, все вокруг казалось каким-то призрачным и зловещим. Я прошлась вдоль крыльца, завернула за угол, рассчитывая отыскать того, ради кого я и приехала в этот дом. Но внезапно наткнулась на все того же Джамика Булатовича.

Он стоял у стены и читал что-то с экрана своего мобильного. А может, вдохновившись пейзажем, сочинял очередную поэму.

Честно сказать, после того перформанса в ресторане я уже никогда не решилась бы подойти к этому человеку близко. Но раз уж мы с ним столкнулись буквально нос к носу…

– Джамик Булатович, – начала я, – а ведь я сегодня хотела поговорить с вами об одной внезапно обрушившейся на меня проблеме. Видите ли, мне утром сообщили, что в сунжегорском театре закрыли мою пьесу, потом вдруг позвонили из Москвы и объявили, что с проекта книги меня тоже снимают. И я хотела узнать у вас, не перешла ли я здесь, в Сунжегорске, кому-то дорогу?

Джамик Булатович оторвался от созерцания мобильника, поднял на меня глаза и окинул совершенно равнодушным, непроницаемым взглядом. Куда только подевался пылкий поэт, жаждавший прочесть мне свои новые стихи, скромно позаимствованные у Державина, Грибоедова и прочих классиков.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – скучающим тоном отозвался он.

Я опешила. До этой минуты я боялась, что, заговори я с министром, и мне снова придется отбиваться от его велеречивых измышлений. А к такому презрительному безразличию оказалась не готова.

– Я говорю о том, что приехала сюда по приглашению. И такой внезапный отказ по всем фронтам показался мне очень странным, – попыталась объяснить я. – И мне очень бы хотелось понять, что могло случиться, кто решил, что мое пребывание у вас нежелательно… К кому же, как не к министру печати, я могла обратиться с таким вопросом?

– Анастасия Михайловна, вы перенервничали, – этак свысока выплюнул Колобок, высоко задирая свой остренький подбородок. – Уверяю вас, все эти заговоры вам просто мерещатся. О ваших неприятностях я ничего не знаю. Поезжайте лучше домой спать.

И, давая понять, что аудиенция окончена, он развернулся и, гордо вскинув голову, засеменил обратно к дому.

Ничего себе, безобидный Колобок! Я даже не успела обдумать, чем могла быть вызвана такая внезапная перемена в его манере обращения со мной, как передо мной внезапно вырос Ислам. Откуда он взялся, я понятия не имела. То ли, как тать в ночи, крался за мной по пятам. То ли соткался из самой окружавшей нас непроглядной высокогорной тьмы.

– Ты хотела со мной поговорить? – спросил он этим своим бесцветным, лишенным интонаций голосом.

И мне не оставалось ничего, кроме как кивнуть. Убедившись, что ответа на заданный прямо вопрос я здесь ни от кого не добьюсь, я решила подыграть Исламу. Ведь не зря же он культивировал этот образ темной лошадки. Наверняка ему лестно должно было думать, что его считают этаким серым кардиналом и слегка побаиваются. И потому, подпустив в голос благоговения, в который раз уже за сегодняшний день начала рассказ о своих злоключениях.

– Ислам, ты ведь все про всех знаешь, правда? Один ты можешь мне помочь. Честно, у меня на тебя вся надежда. Представляешь, мою пьесу сегодня сняли с репертуара сунжегорского театра. А ведь Мурзыкаев сам меня к ним звал, прямо-таки уговаривал. Но мало этого, потом мне еще и из Москвы позвонили и объявили, что книгу об Ахмедове я писать не буду. Ислам, дорогой, помоги мне, объясни, кого и чем я задела. Чьих все это рук дело? Ведь лучше тебя никто в сунжегорском закулисье не разбирается…

Ислам, слушая меня, едва заметно кивал, будто бы мои несчастья совершенно его не удивляли. Наоборот, он словно предвидел все это, и мои слова только подтверждали его давние соображения. А потом вдруг заговорил, но, как мне показалось, совсем не о том, о чем я его спрашивала.

– Пойдем прогуляемся, – сказал он.

И, подхватив меня под локоть, повлек к калитке.

– Подожди, зачем? – пыталась возразить я. – Я задала тебе вопрос. Ты что-то знаешь? Можешь помочь мне?

В ответ Ислам лишь загадочно блеснул глазами и крепче стиснул мой локоть. Мне совершенно не хотелось никуда с ним идти. Неизвестно было, кто мог бродить за забором в этой глуши. Да и перспектива попросту свернуть себе шею, пробираясь в непроглядной мгле по горным тропам, меня совершенно не прельщала. Однако я вдруг подумала, что Ислам вполне может хотеть сообщить мне о чем-то конфиденциально, без лишних ушей. Тогда это его предложение прогуляться – ночью, в глуши, среди гор! – становилось в общем-то понятным.

Мы отошли с ним довольно далеко от дома Артура. По дороге я дважды подворачивала ноги, один раз получила веткой по лицу и успела мысленно основательно выматерить и Ислама с его загадочностью, и саму себя – за то, что согласилась с ним прогуливаться, и того неизвестного недоброжелателя, благодаря которому я и ковыляла сейчас с кочки на кочку в полной темноте.

Наконец мы остановились на крутом обрыве. Над нами раскинулось черное, усыпанное крупными яркими звездами небо. Внизу журчал, перепрыгивая с камня на камень, горный ручей. И я подумала, что сорваться с этой кручи и грохнуться в него, наверное, получилось бы весьма живописно. Однако доставить такого удовольствия своим злопыхателям я не могла. Нет уж, я собиралась жить долго, а потому валяться в ущелье изломанной куклой, смешивая свою горячую кровь с кристально чистыми водами ручья, мне совершенно не хотелось. Я попятилась с края обрыва и попыталась взглянуть Исламу в глаза – насколько это вообще было возможно в окружавшем нас мраке.

– Ислам, скажи же, ты поможешь мне разобраться? – настойчиво спросила я.

– Анастасия, посмотри, какая ночь, – негромко сказал вдруг Ислам, жестом указав на простиравшуюся за нами головокружительную пропасть.

И мне стало не по себе. Зачем, собственно, этот загадочный человек привел меня сюда? Что было у него на уме? Уж не собрался ли он отправить меня в романтический полет с обрыва?

– Ммм… Ночь великолепная, и все же… – пробормотала я.

– Посмотри на эти горы, на эту луну. Они были здесь многие тысячи лет назад и останутся после, когда нас уже не будет. Мы – лишь песчинка в неумолимом потоке времени, наша земная жизнь – это миг. Сегодня она есть, а завтра оборвется, и ничего в мире от этого не изменится, – продолжил вполголоса говорить Ислам.

– Эээ… все это очень интересно, – попыталась вклиниться я, чтобы направить нашу беседу в более важное для меня русло. – Но я все же…

– А ты никогда не задумывалась, для чего все это? – настойчиво спросил вдруг Ислам, оборачиваясь ко мне. – Каков был замысел Всевышнего, создавшего такую величественную нерушимую красоту и поселившего в ней нас, неразумных смертных?

– Ислам, мне кажется, сейчас не лучшее время говорить о боге…

Несмотря на тьму, я попробовала заглянуть ему в глаза, разглядеть в них какое-то дружеское расположение, симпатию, в общем, что-то человеческое, взывая к чему, я могла бы рассчитывать на поддержку. И отшатнулась. Глаза у Ислама были слюдяные, совершенно непроницаемые, смотрели как будто сквозь меня, увлекая и гипнотизируя.

– Ты женщина, – продолжил он, будто бы и не слышал меня. – Ты не можешь существовать в этом мире одна. У тебя недостаточно сил и выдержки, ты сломаешься, погибнешь. Посмотри вокруг, тебе так и будут встречаться на пути интриганы, недоброжелатели, стукачи, предатели и ханжи. И ты с ними не справишься. Не по-божески женщине быть одной, не для того Творец создал эту красоту, чтобы такая, как ты, металась здесь неприкаянная. Обязательно нужен мужчина рядом, крепкое плечо, человек, который возьмет на себя ответственность.

– О боже! – сдавленно охнула я.

Этот его речитатив – монотонный, усыпляющий, сам собой вползающий в душу – напугал меня, вызвал внутри липкий страх. Я вздрогнула всем телом, будто бы мой организм сам пытался выставить защиту против этого гипноза, и спросила, стараясь, чтобы голос мой прозвучал как можно спокойнее, четче и увереннее:

– И что же ты мне предлагаешь?

– Выходи за меня, – вдруг как ни в чем не бывало бросил Ислам. – Не волнуйся, мы сделаем все по закону. Моя первая жена возражать не станет, она уже немолодая женщина и поймет… Соглашайся, Анастасия, и мы сейчас же поедем в город и сотворим обряд. Не бойся, что ночь, у меня есть связи. И тогда уже никто не сможет встать у тебя на пути, никто не посмеет вредить.

Он говорил все это и сверлил меня своими рыбьими глазами, будто пытался внушить, что именно с ним все мои горести померкнут. И пьесы будут ставиться сами собой, и книжки писаться, и никакой трусоватый директор театра, никакой раздувшийся от тщеславия министр не смогут чинить мне препятствия.

Нет, это определенно была какая-то фантасмагория. Все эти возникавшие за сегодняшний день передо мной образы, словно соскочившие с полотен Босха. Вся эта круговерть – дикая, пугающая и совершенно не дающая разобраться, что же, собственно, происходит. И эта луна, повисшая над нами, будто бы мы попали в декорации к низкопробному водевилю, и завораживающие речи этого Каа…

Проблема состояла только в том, что я-то влетела на сцену из совсем другого жанра. Моя история представляла собой, наверное, некий детектив с социальным оттенком и никак не вязалась со всей этой феерией.

– Ислам, послушай, мне очень лестно, что ты обо мне беспокоишься, – сказала я. – Но, к сожалению, твое предложение я вынуждена отклонить. Мне прежде всего нужно понять, что происходит, чтобы решить, останусь ли я в Сунжегорске вообще…

Ислам в ответ повел головой, и лицо его вдруг мгновенно изменилось. Исчезла маска заправского гипнотизера, губы искривились в скептической усмешке. И даже голос – голос, которым он ответил мне, – стал другим, резким и высоким.

– Отказываешь? – хмыкнул он. – Что же ты не сказала, что у тебя уже кто-то есть? А я ведь подозревал…

– Так, – решительно выдохнула я, отступая. Потом вспомнила, что за спиной у меня бездонная пропасть, и шагнула в сторону. – Так. Ислам, нашу прогулку пора заканчивать. Будь любезен, проводи меня к дому Максаковых, я вызову такси.

Мне уже ясно было, что никаких ответов на свои вопросы я не добьюсь и от Ислама, а значит, это подзатянувшееся объяснение надо сворачивать. К тому же, не скрою, мне все еще жутковато было находиться с ним рядом после этого удавьего танца.

Этот безумный день подорвал мои силы, и больше всего мне сейчас хотелось оказаться в своем гостиничном номере, забраться под одеяло и хоть на несколько часов забыть обо всей этой бредовой истории.

Однако, как оказалось, сюрреализм на этом не закончился. Стоило нам с Исламом войти в калитку, как ко мне сразу же бросился Артур. Затормозив в нескольких шагах от нас, он принялся сверлить нас с Исламом подозрительным взглядом. Словно бы пытался по выражению наших лиц определить, что между нами произошло.

– Артур, – попросила я, – будьте добры, вызовите мне такси. Поздно уже, мне нужно в гостиницу.

Тот, почему-то победительно глянув на Ислама, с готовностью ответил:

– Конечно! Пойдемте в мой кабинет, я позвоню оттуда.

Ислам, к счастью, за нами не последовал, чему я очень обрадовалась. Честно сказать, я смертельно устала от всех этих замысловатых бесед, в которых мне сегодня довелось поучаствовать, и желала только одного – поскорее выбраться из этого дома. Понадеявшись, что с нетривиальными разговорами на сегодня покончено и вскоре я окажусь в спасительном автомобиле, который увезет меня отсюда в мой скромный гостиничный номер, я прошла вслед за Артуром в его кабинет и тут же оказалась в эпицентре нового пламенного выступления.

– Анастасия, – горячо заговорил Артур, подступая ко мне. – Я должен вас предостеречь. Не слушайте Ислама, не доверяйте ему. Он – предатель.

– Мм… в каком смысле? – уточнила я.

Этот кошмарный сон никак не желал заканчиваться, наоборот, поражал все новыми и новыми сюжетными поворотами. В голове у меня гудело, вопрос «кого же винить в свалившихся на меня неудачах?» уже больше не казался требующим немедленного решения. Этот безумный мир явно жил по каким-то своим, неведомым мне законам, и постичь происходящее здесь логикой чужака не представлялось возможным. Мне уже казалось, что надавить на меня, выжить из Сунжегорска или припугнуть, чтобы заставить слушаться, мог любой из тех, с кем я сегодня пересекалась.

– Что вам про него известно? – не унимался меж тем Артур. – Вы знаете, что он был вербовщиком? Что из Грузии он уехал, потому что там за его голову назначена награда? И не только там, кстати, но и в нескольких других странах. А здесь его держат только потому, что он стукач, шпион. Он работает на спецслужбы, сливает им интересующую их информацию. Что бы он вам ни говорил, не верьте ему, у него своя игра, в которой вы – только пешка.

– Что вы говорите…

Я не могла сказать, что слова Артура вышибли у меня почву из-под ног. Все-таки Ислам изначально казался мне странной личностью загадочного рода занятий. И все же такого я не предполагала. Осознать, что я пыталась добиться информации от человека, который, возможно, сам был королем интриг, подпольных заговоров и подводных течений, что я, сама того не понимая, затеяла опасную игру с профессиональным вербовщиком, шпионом и бог его знает кем еще, было страшновато. Теперь мне понятнее становилось, откуда у него взялся этот завораживающий тон…

Черт подери, да неужели же все в этом жутком городе были не теми, кем кажутся?

– Артур, спасибо за то, что поделились, я, разумеется… – начала я.

Но политолог, не слушая меня, продолжал:

– Не подпускайте его близко, он опасный человек. А я… Анастасия, я… Если с вами что-то случится, я…

Он вдруг осекся и залился румянцем, отчего показался мне еще моложе, совсем мальчишкой. И я тут же вспомнила, как подумала при нашем знакомстве, поймав на себе его взгляд, уж не влюбился ли в меня этот вдумчивый рассудительный юноша. Теперь же становилось очевидно, что мои подозрения были небеспочвенны, и Артур, кажется, действительно воспылал ко мне юношеской страстью. Только этого мне недоставало!

– Артур, милый… – осторожно начала я. – Вы, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Я взрослый человек и не позволю втянуть себя ни в какие игры.

О том, что с большой долей вероятности меня уже в них втянули, я предпочла не упоминать.

– Анастасия, вы не понимаете, в какой мир вы попали, – глядя на меня печальными глазами диснеевского олененка, скорбно произнес Артур. – Вы – чистая, честная, светлая, а здесь…

– Ох, Артур, боюсь, вы все же ошибаетесь на мой счет, – покачала головой я и попыталась отнять руку, которую трепетный политолог ухватил и теперь все старался поднести к губам. – Пожалуйста, вызовите мне такси. Я устала и хочу домой.

– Так что же, значит, у меня… Без шансов? – убито спросил Артур, выпуская мое запястье. А потом, когда я помотала головой, ссутулившись, скупо добавил: – Не нужно такси. Я сам вас отвезу.

Наверное, мне стоило проявить больше такта и понимания, но я к этому моменту ужасно устала от всего этого абсурда, частью которого оказалась. И все эти выяснения отношений совсем меня измотали. Хотелось покончить со всем этим как можно скорее, любой ценой. Тем более что к разгадке того, кто все-таки меня подставил, мои изыскания меня так и не приблизили.

До города мы с Артуром ехали молча. Небо над горами уже начинало светлеть, и серпантин, по которому неслась машина, утратил большую часть своей опасной таинственности. Мне уже больше не мерещились засевшие в ущельях абреки и скачущие по уступам трепетные лани. В серых предрассветных сумерках я видела лишь старую, давно не асфальтированную дорогу, на которой Артуру то и дело приходилось притормаживать, буйную растительность по обочинам и мелькавшие изредка дома пригородных сел.

На душе было паршиво. Я думала о признании этого наивного мальчика, о том, что, наверное, в какой-то другой жизни, в иной реальности, могла бы ответить на него. И, кто знает, возможно, жить с ним мирно и счастливо. Однако же в заданных обстоятельствах это было совершенно невозможно. И даже не потому, что мы с ним были людьми из разных миров, не потому, что столкнули нас чужие интриги. А потому, что внутри у меня зачем-то жили воспоминания о тех сокровенных трех днях, проведенных в жарком Средиземноморье.

Мне вспомнилось, как в один из дней Тимофей нашел у меня в номере на столе рукопись моего последнего романа, которую я взяла в отпуск, чтобы отредактировать перед сдачей в издательство. Как я, выйдя из душа, обнаружила, что он с увлечением читает мою очередную историю. А потом говорит мне:

– Ты очень талантливый человек, Настя. По-настоящему сильный писатель. До сих пор я твоих книг не читал, но теперь обязательно прочту.

И я рассмеялась:

– Да брось, не чувствуй себя обязанным хвалить мои вирши.

Он же качнул головой, посмотрел серьезно и ответил:

– Я и не чувствую. Говорю от чистого сердца.

А после, когда он уехал, так и не попрощавшись со мной, я, проснувшись, нашла на подушке подвеску, розовый прозрачный камень в форме слезы. Под камнем же лежала записка: «Анастасии, прекрасной женщине и талантливому писателю».

Меня тогда скрутило от боли. Сколько бы я ни предчувствовала наше неминуемое расставание, мне все же очень тяжело было оттого, что все закончилось так скоро. Что только вчера вечером он обнимал меня, будто пытался защитить в своих руках от всего мира. Вчера только невесомо касался губами волос, и я чувствовала виском жесткую щетину на его подбородке. А теперь его не было – и лишь легкая вмятина на подушке, впитавшийся в простыни запах его большого сильного тела и эта розовая «слеза» свидетельствовали о том, что он мне не приснился, что он действительно был.

Случайная встреча, которой суждено было стать самой важной в моей жизни. Случайный мужчина, который, сам того не желая, затмил всех, кто был в прошлом и мог бы быть в будущем. Единственный, настоящий, мой…

Артур притормозил у крыльца гостиницы, где я жила. И я, сухо откашлявшись, прижала ладони к глазам.

– Вы плачете? – испуганно спросил он, обернувшись.

И я, помотав головой, через силу улыбнулась:

– Нет, что вы. Просто глаза устали, утро уже… Спасибо вам, Артур. И… не расстраивайтесь, ладно? Все будет хорошо.

– Не надо меня утешать, – обиженно буркнул Артур. – Я вам не мальчишка какой-нибудь.

– Простите, – вздохнула я. – И спокойной ночи.

Попрощавшись с Артуром, я вышла из машины, поднялась в номер и сделала то, о чем мечтала вот уже несколько часов. Упала в кровать, накрылась с головой одеялом и сделала вид, что весь этот сумасшедший день мне просто приснился.

Солнце вставало над древним городом Сунжегорском, когда я, невыспавшаяся, усталая и мучимая мигренью, снова направила свои стопы в салон красоты «Дерзкая», к мастерице на все руки Хаве. Солнце заливало городские улицы нежно-розовым светом, сверкало в витринах и многочисленных портретах вождей, теплыми пятнами лежало на асфальте. Утренний Сунжегорск являл собой картину абсолютно идиллическую, и трудно было представить себе, в какую дикую фантасмагорию, в какой дьявольский шабаш, где одна выглядывающая из сумрака рожа оказывается страшнее другой, я попала вчера.

Я снова направлялась к Хаве – привести в порядок свою больную голову и, кто знает, может быть, помимо прически, вынести от востроглазой болтуньи еще и полезную информацию. Вчерашнее мое расследование ни к чему не привело, однако же необходимость разузнать хоть что-то никуда не делась. Хотя бы для того, чтобы понять, есть ли мне смысл оставаться в Сунжегорске или меня с минуты на минуту выставят из гостиницы и пожелают счастливого пути.

Однако же, стоило мне приблизиться к дверям салона, как навстречу мне выступили двое в военной форме.

– Закрыто, – объявил один из них.

Второй же со смешком поддакнул:

– Учет.

С этими словами они, словно двое из ларца, одинаковым слаженным движением шагнули друг к другу и сомкнули могучие плечи так, чтобы перекрыть мне обзор. Я успела увидеть лишь, что в салоне происходит какая-то суета, все вверх дном: стулья перевернуты, содержимое шкафчиков высыпано на пол, в углу валяется расколотый фен, а среди всего этого бедлама шныряют какие-то люди. Кто-то обшаривал ящики шкафов и столиков, кто-то специальным фонариком высвечивал внутренние поверхности мебели и подоконников. Даже моих небольших знаний в вопросе охраны правопорядка хватило, чтобы понять, что в салоне шел обыск. А судя по раздававшимся откуда-то из задних комнат выкрикам Хавы: «Да, так и записывай. Все они под Джамика Булатовича копали, все. Я единственная была ему предана», еще и допрос.

Поначалу я подумала, что в салон Хавы нагрянула проверка. Может, налоговая наехала или СЭС. Правда, к чему тогда она упоминала Колобка? Убедившись, что сквозь бравых вояк, застывших на входе, мне не пробиться, я уже хотела развернуться и уйти несолоно хлебавши, как вдруг заметила за их спинами Ислама. Лицо его, как и всегда, было совершенно непроницаемо, и сейчас при свете дня вообразить себе, как этот человек ночью на краю пропасти внушает тебе какие-то божественные откровения, было немыслимо.

В голове у меня всплыл подрагивающий от напряжения и негодования голос Артура: «Он стукач, шпион. Он работает на спецслужбы, сливает им интересующую их информацию». Теперь же этот питон Каа неожиданно возник здесь, в салоне Хавы, во время проведения обыска. Что-то тут было не так. По всему выходило, что Артур был прав?

Особенно не раздумывая, я приподнялась на цыпочки и, выглянув из-за плеч дуболомов, охранявших вход, звонко крикнула:

– Ислам!

Тот обернулся, окинул меня невозмутимым взглядом и, коротко сказав что-то одному из проводивших обыск, вышел ко мне.

– Ислам, что здесь происходит? – спросила я.

Он же, решительно взяв меня под руку, повел на улицу.

Мы с ним присели на скамейку у расположенного возле входа в салон фонтана.

– Здесь пока закрыто будет, – кивнул на яркую вывеску «Дерзкая» Ислам. – Поищи себе другой салон. И парикмахершу не такую… общительную.

– А что, собственно, случилось? И при чем тут Хава? – не поняла я.

– Притом, – скупо улыбнулся, вернее, чуть дернул уголками рта Ислам. – Очень уж любила твоя подруга кичиться близостью к верхам. Гордилась тем, что жену и детей мэра Тамерлана Руслановича причесывает, похвалялась этим везде, фотографии их в свой Инстаграм выкладывала. Байки всякие рассказывала, что якобы мэр влюблен в нее без памяти, розы корзинами таскает…

– Но я ведь сама видела эти розы… – неуверенно возразила я.

– Видела, а как же, – хмыкнул Ислам. – Презент ко Дню матери, личный помощник Ахмедова всем особам женского пола в его аппарате такие разослал, ну и парикмахеру жены заодно.

Я вспомнила, как неприятно кольнуло меня вчера упоминание о цветах, и невольно улыбнулась, осознав, какой глупостью было с моей стороны купиться на россказни Хавы.

– Понятно, что мэру эти ее выходки не понравились. Но это бы полбеды, – продолжал Ислам. – Самое-то главное, что на деле Хава наша была любовницей Джамика Булатовича Омарова, знаешь такого персонажа?

– А как же, – дернула плечами я. – Самый крупный бриллиант в короне сунжегорских поэтов.

– Именно, – подтвердил Ислам. – Гражданин Омаров оказался тем еще параноиком, кругом видел интриги и предательства. И никак не мог допустить, чтобы в сунжегорской короне засверкали еще какие-нибудь драгоценные камни, способные затмить его гений. А потому он попросил свою даму сердца собирать для него информацию. Ну так, понимаешь, безобидно записывать на диктофон все личные разговоры с клиентками, а потом файлы на флешке передавать ему. И Хава с удовольствием этим занялась. Чего не сделаешь ради любви?

В голове у меня зашумело. Я судорожно пыталась осмыслить то, что услышала. Получалось, все, о чем я когда-либо говорила с Хавой, попадало прямиком к Джамику Булатовичу? И тот случай, когда я высмеяла его за то, что он выдавал за свои стихи Грибоедова, тоже до него дошел? Что ж, тогда становилось понятно, кто мог затаить на меня обиду. И все-таки… Неужели ему под силу было снять меня с проекта, утвержденного самим Тамерланом?

– Зря, в общем, ты с подружкой откровенничала, – подтвердил мои соображения Ислам. – Флешку ее мы нашли, она держала ее прямо в салоне. Любопытные записи там оказались. Не стоило тебе с ней ни про Омарова откровенно высказываться, ни про свои творческие планы, ни про… – Тут он сделал паузу и как-то странно на меня посмотрел, – любовные связи.

– Какие еще любовные связи? – вскинула голову я.

Уж по этой части, казалось бы, мне точно ничего нельзя было предъявить.

Ислам лишь неопределенно повел плечом и сказал как будто в пространство:

– Я ведь сразу так и понял, что у тебя кто-то есть.

В эту минуту в куртке у него зазвонил мобильный. Он быстро поднес трубку к уху, выслушал говорившего, бросил:

– Понял, сейчас буду, – и поднялся со скамейки. – До свидания, Анастасия, – сказал он мне. – Впредь будь осторожнее, не болтай обо всем на свете с кем попало.

Я даже не успела ничего ответить, как он сделал пару шагов в сторону и в этой своей мистической манере растворился в толпе.

Я же осталась на скамейке, все еще пытаясь осознать произошедшее. Что женщина, которую я считала своей приятельницей, пусть немного нелепой, хвастливой и надоедливой, но приятельницей, как оказалось, записывала все наши с ней разговоры, чтобы потом передавать их своему любовнику. Этому Колобку, который сначала так рвался зачитать мне свои очередные вирши, а потом по-хамски отказался со мной разговаривать.

Оттуда же, со скамейки, я увидела, как перед зданием салона притормозила полицейская машина, из нее вывели гражданина Омарова и, придерживая под руки, повели вверх по лестнице. Видимо, для дальнейшего разбирательства на месте обнаружения его шпионской деятельности.

Признаюсь, в этот момент я испытала некое подобие мрачного удовлетворения, понимая, что человек, ставший причиной моих злоключений, стоивший мне стольких нервов и сомнений, понесет наказание. И все же… Все же неужели случившееся со мной было только его рук дело?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, я поднялась со скамейки и побрела в гостиницу. Я уже ничего не понимала, кроме одного. Какой же наивной я была, думая, что сбегаю из суетной и лживой Москвы в некий чудесный, вольный край, где люди, не испорченные столичной жизнью, откровенны и чисты сердцем, а подковерная возня отсутствует как класс. Идиотка! Романтическая дура, начитавшаяся Лермонтова!

Уже сворачивая на нужную улицу, я вдруг увидела на другой стороне тротуара Артура Максакова. Того самого юношу с глазами олененка Бэмби, признававшегося мне этой ночью в любви. Того, перед кем мне было совестно за то, что я не смогла ответить на его пылкие чувства.

Каково же было мое изумление, когда я поняла, что Артур идет по улице под руку с какой-то незнакомой мне девушкой. Тоже блондинкой европейского типа, вроде меня самой. Артур, придерживая девушку под локоток, интимно склонялся к ней и нашептывал что-то на ушко с уже хорошо известным мне искренним жаром. А девушка игриво хихикала, отворачивалась, но не забывала искоса стрелять на него светлыми глазами.

И я в который уже раз подивилась собственной непрошибаемой наивности. Это надо же, решила, будто юный политолог воспылал ко мне чувствами. Даже неловкость испытывала из-за того, что оказалась слишком усталой, слишком циничной, чтобы ответить ему взаимностью. А он же, движимый буйством тестостерона, просто увидел во мне очередную легкодоступную девицу, с который можно задорно поразвлечься, охмурив признаниями и прочувствованными речами.

Неверяще покачав головой, я побыстрее свернула в переулок, чтобы не столкнуться с ними. Пожалуй, для одного утра потрясений было достаточно. Однако, как оказалось, на этом чудовищные откровения не закончились.

У входа в отель мне бросилась в глаза вереница черных блестящих машин. Правительственный кортеж? Должно быть, в гостинице проходила очередная встреча на высшем уровне.

Будучи не в настроении глазеть на сильных мира сего, я направилась ко входу, но тут меня внезапно остановил какой-то молодой парень в темном костюме.

– Анастасия Михайловна, – обратился он ко мне по имени-отчеству, и я изумленно подняла глаза – лицо его было мне незнакомо. – Вас просят пройти вон к той машине. Пойдемте, я провожу.

Не давая мне опомниться, он повлек меня к одному из блестящих черных автомобилей. Не прошло и минуты, как я, испуганная, не понимающая, что происходит, оказалась в пахнущем дорогой кожей и легкой цитрусовой отдушкой салоне, вскинула глаза на находившегося в нем человека и застыла. Рядом со мной, одетый в неброский, но явно очень дорогой темно-серый костюм, сидел Тамерлан.

Тамерлан… Тимофей… Мой прекрасный принц, мой словно соткавшийся из солнечного света и морского бриза идеальный мужчина, моя роковая страсть, прообраз всех героев написанных мной с того времени книг. Он сидел в машине и смотрел на меня. Но в глазах его не было тепла, восхищения, заботы, любви, как тогда на островах. Нет, он смотрел на меня тем же взглядом, что в ресторане, скучающе-безразличным, холодным, нечитаемым.

– Здравствуй… – выдохнула я. А затем, оглядевшись по сторонам, на всякий случай поправилась: – Здравствуйте.

Казалось бы, слышать нас никто не мог, но после сегодняшних открытий я уже ни в чем не была уверена.

– Анастасия Михайловна, вы хотели узнать, почему вас отстранили от проекта, – подчеркнуто официальным тоном начал он. – Сообщаю вам, это было мое решение.

– Что? – ахнула я.

Самое страшное мое подозрение, то, верить в которое я отказывалась, подтвердилось.

– И мою пьесу… Мою пьесу снять с репертуара тоже приказали вы?

– Нет, – качнул головой он. – Закрытие пьесы – это дело рук гражданина Омарова. На театральное руководство надавил он. Не беспокойтесь, с ним разберутся. Министр, беспардонно выдающий стихи классиков за свои и затевающий грязные интриги из тщеславных соображений, позорит наш край.

– Но почему же… – непонимающе помотала головой я.

Даже мысль о том, что гадивший мне Джамик Булатович будет справедливо наказан, не успокаивала меня. Ведь ясно было, что Тамерлан его козни если не одобрил, то поддержал.

– Если ты не хотел, чтобы над книгой работала я, мог бы сам мне сообщить, – прямо сказала я, не в силах больше соблюдать политесы. – Сразу. Без всей этой ерунды про моральный облик. Я поняла бы. Не нужно было…

– Нет, я хотел, чтобы над книгой работали именно вы. Я помнил вас как талантливого, вдумчивого, умного человека с легким пером и тонким ироничным стилем повествования, – возразил он. Но даже сейчас, когда он невольно признавал впервые за все это время наше с ним давнее знакомство, голос его звучал сухо и отстраненно. – Именно я порекомендовал вас в качестве редактора, когда зашла речь об этой книге. Именно я подписал бумаги для вашего приглашения в наш край. И я позаботился о том, чтобы вам предоставили комфортные условия проживания и выплатили достойный гонорар.

– Но что же тогда произошло?

К глазам моим подступали слезы. Мне очень хотелось верить, что Тимофей действительно сам позвал меня сюда. Пускай не для того, чтобы как-то продолжить наши отношения. Просто чтобы увидеться еще хоть раз и, чем черт не шутит, помочь мне деньгами, устроить такие хорошо оплаченные каникулы на своей живописной родине. Но почему же потом он так жестоко меня вышвырнул?

– А произошло то, что вчера днем ко мне явился Джамик Булатович. И заявил, что вы якобы на всех углах похваляетесь нашей с вами интимной связью. Прозрачно намекаете, что именно потому я и приблизил вас «к кормушке».

– Что? – охнула я. – Но… как? Откуда? Клянусь, я никогда никому…

– Шрам, Настя, – вдруг усталым и каким-то человеческим голосом произнес Тимофей. И, подняв руку, провел пальцами по виску, с которого вниз, к скуле, тянулась светлая на тронутом загаром лице неровная нитка. – Я заметный человек, его все знают.

Меня внезапно окатило ледяной волной ужаса. Я вспомнила вдруг, как вчера, раздосадованная Хавиными выдумками, для чего-то рассказала ей о тех трех днях на Средиземном море. Разумеется, не называя никаких имен, не обозначая деталей. Но шрам… Да, о нем я сказала. Сболтнула по глупости, забывшись от дурацкой ревности. А Хава, пронырливая Хава, значит, то ли догадалась, то ли заподозрила что-то и сразу же после моего ухода понеслась наушничать Колобку. Который, в свою очередь, немедленно побежал с донесением к мэру.

Меня захлестнуло отчаянием, стыдом, злостью на собственную глупость. Я ведь не собиралась бравировать нашей связью, никак не желала выставлять ее напоказ. Это было моим личным драгоценным воспоминанием, тем, что я трепетно берегла внутри. А в результате я для чего-то открылась болтливой бабе и не только погубила свои проекты в этом краю, но и подорвала доверие Тамерлана. Конечно же, он решил, что я сделала это намеренно. Что я таким образом собираюсь давить на него, может, даже шантажировать, требовать себе каких-то немыслимых благ.

– Я… – начала я, отлично понимая, что оправдываться бесполезно. – Это недоразумение, я совсем не хотела…

– Анастасия Михайловна, не нужно, – прервал меня он, снова переходя на ледяной официальный тон. – В сложившихся обстоятельствах очевидно, что работать над этим проектом вы больше не можете. Я распоряжусь, чтобы вам выплатили компенсацию за потраченное время. Всего хорошего.

Меня будто ударили под дых. Да, возможно, я была виновата, невольно выдала то, чего не должна была. Но неужели этого было достаточно, чтобы разговаривать со мной вот так? Как с провинившейся прислугой? Ведь я помнила, как эти губы, соленые от морской воды, обветрившиеся от солнца, шептали мне: «Лучше тебя нет никого на свете». Как эта рука сжимала мои пальцы и мне казалось, что нет в мире ничего надежнее и вернее.

Почувствовав, как к глазам подступают слезы, я резко отвернулась, чтобы не терпеть еще и это окончательное унижение – не плакать перед ним, – и вышла из машины. Перед глазами все расплывалось. Не обращая внимания на как всегда забитый самой разнообразной публикой фойе, я поднималась к себе в номер, движимая одной мыслью – прочь, прочь отсюда.

Бежать из этого проклятого осиного гнезда, из чужого города, где все улыбаются тебе, поют дифирамбы и расточают льстивые комплименты, а за спиной только и думают, как бы разорвать тебя на куски. Где подруги оказываются шпионящими против тебя злопыхательницами, милые потешные стихотворцы – наушниками и интриганами, случайные знакомые – тайными агентами и вербовщиками, искренние пылкие юноши – беспринципными развратниками. А самое главное, где человек, которого ты когда-то любила, уважала безмерно, преклонялась перед его смелостью, самоотверженностью и силой, безжалостно выставляет тебя за дверь, испугавшись сплетен и пересудов.

Прочь, прочь! Бежать отсюда. Сохранить остатки здравого рассудка, а может, и, чем черт не шутит, самую свою жизнь.

Я ворвалась в номер, вытащила из шкафа чемодан и принялась беспорядочно швырять в него вещи. Меня душили слезы, и я, всхлипывая и задыхаясь, металась по комнате, не желая оставлять здесь ничего, чтобы не дай бог не возникло порыва вернуться.

Пару раз на тумбочке у кровати начинал звонить телефон, но я не обращала на него внимания, продолжала свой бешеный бег. Моей целью было убраться отсюда как можно скорее и никогда больше не вспоминать о том, что произошло со мной на этой древней земле.

Когда в дверь моего номера постучали, я поначалу даже не обратила на это внимания. С таким грохотом сваливала вещи в чемодан, что какой-то легкий стук не мог меня потревожить. И тогда в дверь забарабанили, заколотили так, что тонкая древесина, казалось, готова была рассыпаться в щепки.

Я даже испугаться не успела: слишком сильны были бушевавшие во мне чувства. И потому просто распахнула дверь и едва не влетела в могучую грудь режиссера Зелимхана Исаева, громадного Акулы.

– Ты что это мечешься? – добродушным басом спросил он меня. А затем, вглядевшись пристальнее, ахнул: – Плакала? Кто обидел? Кто посмел?

– Никто, – помотала головой я.

Не хватало еще, чтобы простодушный, как дитя, и огромный Акула решил покарать моих обидчиков.

– Просто я уезжаю, Акула.

– Что это ты удумала такое? – неподдельно горестно ахнул Зелимхан. – А я с ресепшн звоню-звоню, ты трубку не берешь. И мобильник не отвечает. Думаю, что такое? А ты вот оно что, уезжать собралась. Куда? Зачем?

– Домой, в Москву, – отозвалась я. – А что мне здесь делать? Пьесу мою закрыли, другой… другие проекты тоже сорвались. А просто так, по велению сердца любоваться вашими горными пейзажами и южными нравами – слуга покорная.

– Да подожди ты, пьеса, пьеса, – раздосадованно громыхнул Зелимхан. – Ты послушай! Я почему тут оказался-то. Меня же Ахмедов вызвал. Секретарь его позвонил – вам, говорит, назначена встреча в отеле таком-то, в конференц-зале. Я приехал, а Ахмедов мне вон что. – Он помахал у меня перед носом каким-то листком.

– Что это? – с вялым интересом спросила я.

А про себя подумала: вот, значит, что делал Тамерлан возле отеля. Получалось, он даже не для того приехал, чтобы объясниться со мной, так, поговорил по дороге с одной важной встречи на другую…

– Контракт! – гордо поведал мне Акула, как пятилетний ребенок, демонстрирующий гостям собственноручно собранную из конструктора машинку. – Совместный с Москвой проект. Художественный фильм на тему «Русский человек на Кавказе». Все подписано уже, только сценарий нужен.

Текст я пробежать глазами не успела – слишком уж яростно потрясал им Исаев в воздухе, – однако заметила, что в конце документа значится сумма с пятью нолями.

– Это здорово, Зелимхан, я очень за тебя рада! – искренне сказала я. – Только придется тебе искать другого сценариста. Уверена, в желающих недостатка не будет.

– Ты не понимаешь, – затряс головой Акула. – Посмотри внимательнее. Сценаристом должна быть ты, именно ты. Такое условие поставил Тамерлан Русланович. Специально подчеркнул – только ты.

– Я? – переспросила я, вспоминая, как Тамерлан смотрел сквозь меня в машине, как отстраненно со мной разговаривал.

Он твердо давал мне понять, что ни о каких отношениях между нами не может быть и речи, никаких слухов и толков он не приемлет. Но при этом уже знал, что передал на руки Зелимхану бумаги, подписав которые я останусь здесь, рядом с ним, надолго. Боже мой, да что же это был за невозможный, вывернутый, странный человек? Решительный и честный – по-своему, несгибаемый и твердый до жестокости, но в то же время справедливый и милосердный? Наверное, ему так и суждено было остаться для меня вечной загадкой, мужчиной, однажды мелькнувшим в моей жизни и оставившим след на долгие годы.

– Ты, ты! – заверил Акула, улыбаясь всей своей громадной акульей пастью. – Видишь, а ты уезжать собралась, глупая. Бросай ты это дело, мы еще повоюем!

– Да, – рассеянно отозвалась я, разглядывая бумаги, внизу которых стояла начертанная рукой Тимофея размашистая подпись.

Сжав листки контракта в руке, я, словно движимая каким-то внутренним, интуитивным чувством, медленно подошла к распахнутому окну. Внизу, на подъездной дороге к отелю, все так же было припарковано несколько черных блестящих автомобилей. И возле одного из них я увидела Тамерлана. Он стоял в окружении двух охранников мрачноватого вида и смотрел вверх. Кажется… Кажется, на мои окна. А увидев меня, не отвел глаз. И на секунду мне показалось, будто я снова вижу перед собой не хладнокровного сдержанного политика, а Тимофея – нежного, страстного, смелого, гордого Тимофея; человека, в которого однажды безоглядно влюбилась. Именно его взглядом он смотрел на меня сейчас.

А затем, не кивнув мне, не махнув рукой, не сделав никакого способного компрометировать его жеста, Тамерлан отвернулся и сел в один из автомобилей. Охрана последовала за ним. Секунда – и машины, взревев моторами, тронулись.

Но мне это было уже не важно. На какую-то долю секунды я увидела именно то, что мне было нужно, и сердце у меня в груди радостно затрепетало, забилось, окрыленное даже таким слабым проблеском надежды.

Я отвернулась от окна, решительно тряхнула головой и объявила изумленно наблюдавшему за мной Зелимхану:

– Ты прав, Акула, мы еще повоюем.

Маг

Рассказ

– А ты все поглядываешь на часы, все косишься в окно, ожидая, что тебе с минуты на минуту доложат – вертушка прибыла, можно наконец убраться отсюда. Хотя все же лучше бы тебе не спешить. Видишь, за окном этого нашего с тобой последнего приюта, крошечного отельчика на Военно-Грузинской дороге, в Верхнем Ларсе, еще пустынно: не грохочет техника, не шумят лопастями вертолеты. И черт его знает, сколько нам тут сидеть, прежде чем дорогу расчистят от прошедшего селя. Не думаю, что тебе страшно, ты сильный и смелый, но все же не стоит забывать о том, что любые прогнозы МЧС в этих местах призрачны и эфемерны. И в любой момент может пойти вторая волна, смыть мощной лавиной этот утлый домишко, погрести и его, и нас вместе с ним под потоками размокшей грязи, глины, камней. А что, такое ведь часто бывает в горах. Знаешь, говорят, тут каждый год гибнут несколько дальнобойщиков…

Даст бог, стихия нас не тронет, и мы еще выберемся отсюда и поживем всем на зависть. Какие, в конце концов, наши годы? А пока деться нам отсюда некуда, а значит, ничего другого нам не остается, кроме как сидеть за низким столом, пить пахнущий горными травами чай и разговаривать.

На чем я остановилась? Да, я начала рассказывать тебе о человеке, который однажды изменил мой мир. Как ни странно, ты, никогда не интересовавшийся ничем, кроме себя, вдруг спросил, откуда берутся подобные странные персонажи. Милый мой, но ведь наша жизнь, наша реальность очень тесно сплетена с тем миром, которого мы страшимся и который страстно желаем познать. Нам это не дается – и слава богу, ведь иначе не было бы нам покоя ни днем, ни ночью. Мы бы, должно быть, в конце концов совсем запутались и сошли с ума, постоянно путешествуя из одной реальности в другую.

Однако речь сейчас о другом. Знаешь, я ведь никогда не была религиозным человеком, не отличалась склонностью к мистицизму. Разумеется, где-то на задворках моей памяти можно было найти труды Рерихов, Блаватской, цитаты из Библии, выдержки из бесед суфийских философов – словом, все те познания, которыми удобно было в случае чего козырять, если ситуация требовала от меня доказать, что женщина тоже существо мыслящее.

То есть мои отношения с этим самым метафизическим миром носили достаточно стихийный характер. Я нахально им пользовалась, запуская в эгрегор загребущую писательскую пятерню, дабы наполнить важными и нужными человеческими качествами героя нового романа. Сама же при этом все равно оставалась законченным скептиком, недоверчиво прищуривающимся в ответ на любые восторги от свершаемых очередным ламой чудес. Я не увлекалась черными приворотами, экскурсиями к волшебным потомственным бабкам, нырянием в ледяную прорубь и запихиванием слезных посланий в иерусалимскую Стену Плача. Особое же отвращение во мне вызывали ряженные в черное мужики, страдающие ожирением и одышкой, томно вытаскивающие свои необъятные телеса из недр нового лакированного «Мерседеса» навстречу наивной христианской пастве.

Вся эта религиозная экзальтация годами проходила мимо меня, я же стояла в стороне, ехидно ухмыляясь, и так и не завела привычки посещать ни ведуний, ни духовных пастырей. Тонкое искусство управлять массами было мне знакомо не понаслышке. Нас этому учили, как ты, наверное, уже догадываешься. Куда подлить опиума для народа, так сказать… Словом, все, все они были для меня одного поля ягоды. До поры до времени.

Итак, как тебе известно, в то время нелегкая занесла меня в дорогой моему сердцу северокавказский город Сунжегорск. Именно там, в этом цветущем краю, мне мечталось обрести дом, постоянную работу и даже, если судьбе будет угодно все же снизойти ко мне, любовь.

Этот город, солнечный, немного ленивый, немного беспечный, всегда был для меня неким Рубиконом, и каждый раз впоследствии, приезжая туда, я менялась безвозвратно. В городе на Сунже я всякий раз заболевала новой идеей, но реализовывала их уже в других частях света.

Великолепный ветер, легко преследующий меня с самых высокогорных селений, которые я так любила посещать в этих краях, будоражил мою кровь, нашептывал и навевал новые образы, чувства и мысли.

И тогда я теряла связь с реальностью, на миг сама становилась тем, кем хотела когда-то быть. Я, вечный скиталец, бродяга, становилась любимой, никогда не знавшей горя и предательств женщиной, я жила в сердце человека, которому так долго была предана. Необъяснимая магия этих мест манила меня, обманывала и ничего не отдавала взамен.

Вероятно, эта любовь делала меня похожей на себя саму, талантливую, молодую и вечно прекрасную.

Я немного отвлеклась, не утомляйся раньше времени. Дальше будет интереснее. В общем, в тот майский вечер мы сидели с моим старым приятелем в самом центре Сунжегорска возле цветного фонтана. Настроение было лирическое. Мимо по проспекту фланировали влюбленные, разукрашенные красотки на выданье, со свистом проносились жизнерадостные велосипедисты с бородами до пояса.

Мы с Рыбой (это некогда был армейский позывной моего дружбана, простого двухметрового кавказского парня, грозного на вид, но удивительно тонкого и ранимого в душе) рассуждали об истинном предназначении художника в этом мире. Тема эта прослеживалась в наших беседах часто, так как Рыба был одаренным, но неизвестным режиссером, картины которого в упор не хотели замечать власть имущие, я же давно лелеяла в голове сюжет сценария полнометражного фильма, но вместо того, чтобы засесть за него, последние месяцы находилась здесь, на Кавказе, в качестве политического обозревателя, а в тот самый момент моей жизни терпеливо ждала, захочет ли он, тот человек, один из самых брутальных, но и равнодушных представителей местной власти, страсть к которому не давала мне покоя, взять меня к себе в штат.

В конце концов мы с Рыбой пришли к выводу, что оба мы еще относительно молоды, талантливы, но при этом глубоко несчастны и нам бы очень хотелось найти тому причину. Проговорив битый час о колдовстве, магии и перебрав всех возможных злопыхателей, которые могли навести на нас с Рыбой порчу, мы постановили следующее: завтра в два часа дня мы отправимся изгонять бесов к местному мулле, творящему, по слухам, самые настоящие чудеса. Идея эта принадлежала Рыбе, он даже вызвался сидеть рядом, временно изображая моего мужа, для того, чтобы мудрец не начал задавать лишних вопросов относительно моей грешной безмужней жизни.

Я еще что-то пыталась возразить, дескать, а не смотаться ли нам лучше к бабке Агафье, что живет в Нарткале и славится своим добрым нравом и пониманием, но не нашла поддержки у своего напарника по душевным терзаниям. Как оказалось, Рыба категорически противился походам к разного рода шарлатанам, он был парнем верующим и старался не иметь к таким вещам никакого касательства.

Надо добавить, что уговаривал меня отправиться к мулле Рыба очень убедительно, округлял испуганные глаза, рассказывал о виденном им лично счастливом избавлении бесноватого Расула из села Берлзлой от неких сущностей, повествовал о диалоге с джинном 5000 лет от роду, в котором Рыба принимал участие собственной персоной. Джинн, по словам Рыбы, был извлечен из эксплуатируемого тела страдальца Расула. Который впоследствии был быстро отправлен совершенно чистым на Землю обетованную, откуда, по его признанию, и переехал когда-то на ПМЖ в Сунжегорск.

…Конечно, меня тоже в тот момент терзали смутные сомнения о целесообразности предстоящего похода. Честно сказать, я не чувствовала, что моим телом без моего ведома пользуется какой-либо наглый захватчик, кроме того, всегда была уверена, что моим врагам не видать моей преждевременной кончины как своих ушей. Но, подталкиваемая вперед жаждой новых впечатлений, какой-то внутренней тоской по другой, гораздо более праведной жизни и уверенными посулами Рыбы об очистке совести, тела и души, что непременно должны произойти со мной после сеанса отчитки, я согласилась.

Я вижу, ты улыбаешься. Говорила ли я тебе раньше, как нравится мне твоя улыбка? Ты становишься похож на дерзкого мальчишку, хулиганистого, веселого и отчаянного. Наверное, говорила. Просто ты не помнишь.

– Я опять много болтаю, прости, это все моя привычная словоохотливость, склонность пускаться в беллетристические блудни. Ну да спешить все равно некуда – видишь, за окном все так же поливает, и вертолета не видать. Так что давай я налью тебе еще душистого чаю, который так щедро предлагает нам старик-менгрел в старой засаленной папахе, а ты будешь слушать дальше. Я как раз подбираюсь к сути.

Итак, наступил следующий день. Откуда-то со стороны гор дул бодрящий ветерок, забирался под одежду и поправлял на свой лад прическу, специально сконструированную мной для сегодняшнего похода. А я вот уже час торчала на площади Трех Дураков, мозоля глаза патрульным и вызывая желание у добросердечных полицейских пригласить меня в соседнее кафе, дабы согреть чаем в своей брутальной компании. Пританцовывая от холода, я напряженно вглядывалась в глубину тенистой аллеи, что вела к дому печати. Именно оттуда по нашему вчерашнему уговору должен был выплыть Рыба.

В очередной раз покосившись на часы, я понуро побрела к своей «Ладе Калине». А забравшись внутрь, включила обогреватель и направила теплый воздух на околевшие от холода ноги, обутые по такому случаю в туфли на 12-сантиметровых шпильках.

День явно не задался. Очевидно было, что Рыба, парень пламенный, одаренный богатой фантазией, но при этом не отличавшийся постоянством, попросту забыл о нашей встрече. И в данный момент, вероятнее всего, спал сном праведника. И, может быть, даже во сне боролся с джиннами, уютно расположившись в своей кроватке, приспособленной для послеполуденного отдыха великанов.

Я повертела в руках молчащий смартфон. Мне было предельно ясно, что в ближайшие несколько часов Рыба не всплывет на поверхность. Он залег на дно, и выудить его оттуда, взывая к его совести, не представлялось возможным. Я набрала еще пару знакомых номеров в надежде зацепить идеей похода к мулле какого-нибудь неравнодушного энтузиаста. Увы, таких людей в моем окружении не оказалось. Не становиться же мне было, в самом деле, на площади с табличкой: «Поможешь изгнать джинна – возьмешь с полки пирожок».

Мучительно захотелось сделать что-нибудь исключительно грешное, ненужное и даже, может быть, опасное. Например, прилюдно закурить в форточку или написать очередное любовное послание предмету моей тогдашней тайной страсти. К сожалению, я никогда не курила, что же касается отправления стихов и памфлетов равнодушным мужчинам… Я давно приказала себе этого не делать, держать себя в руках, не мучая своими психологическими изысканиями представителей правящей элиты.

Иногда воспоминания о том, кого ты вдруг мимолетно увидел в кортеже, пролетающем мимо, затмевают все вокруг. Все эти недосказанности, переписочки, нечаянно украденные улыбочки – все то, что создает лишь флер интрижки для тебя, для кого-то может стать всей вселенной. Задумывался ли ты когда-либо об этом? Когда важнее реальности становятся эти мгновения и память о том, как страстно ты желал видеть кого-то, слышать голос, ловить и вписывать в код крови каждое оброненное невзначай слово. И в своей бывшей памяти, переплетенный на миг венами, душами, биением сердец, одной мыслью и одним будущим, ты становишься сильнее себя нынешнего…

Но не будем отвлекаться, тебе ведь, должно быть, неинтересно слушать про мои тогдашние душевные терзания. Итак, в тот день я осталась одна во враждебном мире. Но возвращаться несолоно хлебавши домой, так и не обогатившись праведным опытом, все-таки было как-то неправильно и уж совсем не соответствовало моему общему настрою. Не знаю, что нашло на меня тогда. Может быть, это джинн нашептал мне на ухо врубить зажигание и стартануть в сторону магазина «Луч», где и обретался вышеназванный мулла-экзорцист. Наверное, джинн тоже был мужского пола, любил изменять употребленному и разлюбленному телу и только и думал, как сбежать от своей хозяйки и переселиться в новое.

Помнишь, как там у Ницше? «Когда ты заглядываешь в глаза бездны, бездна отражается в тебе». На этом моменте стоит помолчать. Так как именно в тот миг, когда мои высоченные каблуки перенесли меня через порог этого здания, и произошло то самое судьбоносное событие, о котором я так витиевато пытаюсь тебе рассказать.

Итак, я вошла в окруженный статными платанами дом, находящийся на самом краю Сунжегорска. Настроение у меня было как у мореплавателя и искателя приключений Федора Конюхова, который один на утлом суденышке погружался в пучины океана, полагаясь лишь на смелость и удачу. Я открыла массивную дубовую дверь, с наслаждением сняла свои изуверские туфли и оставила их у входа. Сидящий в окошечке мужичок в феске указал мне одну из комнат на первом этаже. Я было решила, что именно там и изгоняют бесов из активно и с наслаждением грешивших в этой жизни писак. Скромно поблагодарив мужичка, я направилась туда, не забыв отметить для себя поразительную чистоту и тишину, царившую в коридорах.

«А неплохо устроились служители культа», – хмыкнула я про себя уже возле нужной мне двери. Но дать волю циничным мыслям не успела: вскоре меня и еще парочку пожилых женщин, топтавшихся возле этого же кабинета, пригласили войти.

Оказавшись внутри, я тут же начала искать глазами каких-нибудь похожих на картинных духовидцев дедушек с длинными белыми бородами и суровым выражением на испещренных морщинами лицах, которые, по моему твердому убеждению, должны были бы меня сразу раскусить и отправить восвояси. Но, на мое удивление, навстречу приподнялся довольно молодой человек. Уже усевшись напротив него, я настороженно принялась его разглядывать. Молодой мулла был необыкновенно хорош собой. «Селекционный святой отец, уровень – бог», – усмехнулась я про себя. Религиозный деятель был высок, загорел, отлично сложен и, по всей видимости, не брезговал ежедневными тренировками в спортивном зале, при этом обладал удивительным тембром голоса, глазами цвета размытой лазури и белоснежной улыбкой. Я на миг представила, какое впечатление должен производить этот улыбчивый красавец на менее искушенных и не разбалованных мужским вниманием прихожанок. «Вероятнее всего, большая их часть таскается сюда поглазеть на этого доброго молодца, а после сеанса ощущает удивительную легкость – что же, неплохой пиар-ход для духовного учреждения. Даже и джинны сразу унимаются и перестают их мучить, – маловерно хмыкнула я. – Что поделать, правильная реклама – двигатель торговли. А уж тем более когда рекламой занимаются ожившие олимпийские боги».

Мулла, наулыбавшись моему смущению вдоволь, задал мне пару-тройку вопросов: откуда я приехала, чем занимаюсь, замужем ли, я же при этом чувствовала себя весьма скованно, представляя себе и так и эдак, как же этот мистер вселенная будет надо мной читать святую книгу и как я при этом должна буду себя вести. Затем я решила, что в случае чего просто позорно сбегу без всяких объяснений. Не хватало еще, чтобы молодой священник стал свидетелем выхода на поверхность моего джинна и услышал то, что этот джинн мог ненароком сболтнуть. Но, к моей радости и, как мне показалось, к небольшому разочарованию красавца-муллы, вскоре выяснилось, что тут, внизу, размещалась всего лишь приемная, духовидец же принимал своих прихожан на втором этаже.

Мистер вселенная проводил меня тоскливым взглядом, я в последний раз подивилась совершенству его загорелого лица и отправилась навстречу своей судьбе.

Комната, в которую я попала, была совсем не похожа на какое-то мистическое пристанище мага-экзорциста. Она скорее напоминала обыкновенный кабинет – простая, светлая, без каких-либо следов отправления культа. Стол, стулья, несколько книг. Что меня удивило – так это располагавшаяся под окном кровать, накрытая покрывалом зеленого цвета. Должно быть, вот здесь и изгоняли джиннов из легковерных гражданок.

И вот наконец я увидела его. Понимаешь, я не могу объяснить, каковы были черты его лица, хорош ли он был собой, или лицо его было высечено грубо, словно из плохо отесанного гранита. Кажется, я решила тогда, что он похож на человека, привыкшего к тяжелому физическому труду.

Он был высок – гораздо выше меня, – могуч и широкоплеч. Лет ему было, наверное, за сорок, а может, и под пятьдесят, но он совсем не походил на благостных белобородых старцев (дались они мне!). Я помню точно, что у него были удивительные руки. Нет, не аристократические, ни в коем случае, я терпеть не могу их обладателей: в слишком изящных для мужчины руках всегда кроется какой-то подвох. Его кисти были большими, крепкие натруженные ладони спокойно лежали на столе, походя на руки рабочих, которых рисовали в свое время на советских плакатах. Такие же крупные и сильные. И в первый миг, когда я увидела его, внутри у меня кольнуло что-то, пробежала смутная тень перед глазами, показалось, будто я уже видела это лицо раньше. Пробежала – и тут же исчезла.

Вместе со мной в комнату к мулле вошла женщина – еще на первом этаже я услышала, как мистер вселенная назвал ее по имени – Фатьма. Маленькая, под подбородок закутанная в черное, со следами былой красоты и даже пластической хирургии на лице, она смотрела на муллу безумными, влюбленными глазами. Не просто как на самого прекрасного в мире мужчину, но как на светоча, учителя, средоточие мудрости и тайного знания. В моей наводненной разнообразными идеями голове тут же начал стучаться новый сюжет.

Однако сейчас не время было предаваться философским размышлениям, и я принялась наблюдать за разворачивавшейся передо мной сценой. Мулла, по-отечески глядя на Фатьму с высоты своего огромного роста, что-то степенно объяснял ей. Она же, как ученица первого класса, слушала его с предельным вниманием и безмолвно шевелила вслед за ним губами. Вероятно, речь шла о ком-то из больных душевным недугом, которого Фатьма привела за собой в этот религиозный центр, и сейчас она изо всех сил старалась уложить в голове наставления муллы, чтобы не забыть их впоследствии. Мулла говорил, а Фатьма покорно кивала и блестела из-под скромно опущенных ресниц совсем не тем взором, которого можно было бы ожидать от женщины, явившейся к духовному наставнику.

Через пару минут она глянула на него уже открыто. Бог мой, сколько же эмоций было в этом взгляде. И любовь, и ревность, и несбыточная надежда, и покорность судьбе, но превыше всего то, что ошарашило меня, – это было желание, желание обладать этим великаном. Мне стало не по себе, из легких как будто сразу выпустили весь воздух. Откровенно говоря, я никогда не любила становиться свидетелем чьих-то драм и страстных желаний.

– Пусть приходит в понедельник, – наконец сказал Фатьме мулла.

И та преданно закивала.

Он же вдруг посмотрел на меня, и мне снова стало не по себе под этим острым взглядом. Отчего-то показалось, что мулла все знал обо мне, понимал, что явилась я сюда из чистого любопытства, что никакой веры в метафизическое во мне нет, и в то же время почувствовал, что, несмотря на все вышесказанное, меня гложет изнутри самая черная, самая безысходная тоска. И сколь ни мало во мне доверия к происходящему, я все же как-то парадоксально надеюсь, что здесь мне помогут от нее избавиться.

– Останьтесь, – обратился он вдруг ко мне, и по спине у меня отчего-то пробежала дрожь. – Послушаете, как я буду читать над ней Коран. – Он указал глазами на Фатьму.

Та ревностно сверкнула на меня темными очами, но противоречить мулле не решилась. Я же, кивнув, отошла в угол комнаты и села там на низкую скамью.

Фатьма тем временем направилась к кушетке. По тому, как она привычно забралась на нее, какую умиротворенную приняла позу, я поняла, что подобный ритуал она проделывала уже не раз и не два. Мулла заботливо накрыл ее зеленой простыней, было в его ласковых движениях и ее доверчивой покорности что-то такое интимное, что наблюдать за этим мне стало неловко. Казалось бы, процесс предстоял самый что ни на есть не романтичный, однако… Подавив в себе кощунственные мысли, я стала смотреть дальше.

Мулла открыл Коран и начал читать. Его великолепный баритон разносился по комнате и, казалось, смешивался с облаками благовоний, которые он жег перед процедурой.

– Уазу билляхи минашшайтаани рраджим. Бисмилляхи ррахмаани ррахим. Альхамаду лилляхи раббиль алямин. Аррахмаани ррахим. Маалики яумиддин. Иййякя на буду ва ийякя настаийн. Ихдина ссырааталь мустакыйм. Сырааталлязина анамта алейхим. Гайриль магдуби алейхим валяддооллиин. Аамин!

Я знала эти слова – самое начало намаза. И про себя повторяла их по-русски: «Я прибегаю к Аллаху, во избежание проклятого сатаны. Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Хвала Аллаху, Владыке Миров, Милостивому, Милосердному, Царю в День Суда! Тебе только мы поклоняемся, и Тебя только просим помочь! Наставь нас на путь тех, Кого ты одарил благами, не тех, кто находится под праведным гневом, и не заблудших. Да будет так!»

Под воздействием напевного речитатива муллы, звучащих в небольшой комнате древних молитв я расслабилась, сознание поплыло куда-то, оторвавшись от берегов реальности. Как вдруг…

Я почти не поняла, что произошло. Внезапно что-то зашипело, громыхнуло, и мне показалось, будто от лежащей под зеленым покрывалом маленькой сухонькой фигуры отлетело что-то… Что-то красное, извивающееся… Сигануло куда-то в угол и там сгинуло, легким облачком унеслось к потолку. И тут же в комнате потянуло мертвецким холодом, мне даже почудился запах серы.

Меня охватила паника. К спине словно приложили кусок льда, и обжигающий холод пополз вверх по позвоночнику, заставив меня судорожно обхватить себя за плечи. За окном комнаты, в которой мы находились, вдруг взметнулся ветер, закружил вихри пыли, зашумел в ветвях высоких платанов.

Слов муллы уже не было слышно, все перекрывал истошный стон бившейся под простыней Фатьмы. Хотелось броситься к ней, выдернуть ее из этого проклятого морока, спасти. И в то же время взгляд мой невольно все время обращался в угол, где сгинуло то алое порождение иного мира, которое я видела собственными глазами.

Я не знала, что и думать. Моя донельзя трезвая, скептически настроенная ко всему религиозному и экзальтированному натура рвалась на части. Хотелось бухнуться на колени, исползать комнату вдоль и поперек и найти все же доказательства того, что мулла просто продемонстрировал мне, неверующей, ловкий фокус, подкупил, словно иллюзионист в цирке, что, вероятно, и проделывал со всеми забредшими к нему страждущими. И в то же время страшно было, что я не найду никаких физических доказательств и пойму, что все, мной увиденное, произошло на самом деле.

Поверь, я никогда не отличалась склонностью к мистицизму. Но то, что в тот момент произошло перед моими глазами… Ты ведь помнишь, я вообще-то востоковед по первому и официальному образованию. Мне в свое время доводилось изучать суфийские практики, почитывать теософские труды древних суфийских мудрецов – Ибн Араби, Ас-Сухраварди и других, исследовать их эзотерические опыты. Да что там, я своими глазами видела в Алжире, и в Марокко, и в тунисской пустыне танец дервишей, способный, кажется, загипнотизировать и погрузить в транс кого угодно, даже такую Фому неверующую, как я.

Не могу сказать, что я свято верила в прочитанное, но тема эта всегда меня интересовала. Я была уверена, что большинство историй о чудесах, творимых суфиями, – суть не что иное, как свидетельства очевидцев, с годами видоизменившиеся до неузнаваемости и обросшие небывалыми подробностями. И сейчас мне подумалось вдруг: что, если передо мной самый настоящий суфий, человек, посвятивший свою жизнь познанию некой закрытой для простых смертных, метафизической стороне бытия.

Я знаю, что в глубине души ты человек религиозный. Возможно, эта вера – не показная, не та, что ты вынужден демонстрировать окружающим год за годом. Нет, именно истинная вера хранила тебя все это время – провела невредимым через сотни смертей и тысячи человеческих проклятий. И даже сейчас ты сидишь передо мной живой, и та лавина, которая должна была поглотить сначала тебя, а потом уже меня, нас не тронула. Оставила в живых. Ты должен очень хорошо понимать, о чем я говорю.

Так вот, разумеется, я, несмотря на неверие во всякого рода духов, джиннов и бесов, допускала для себя, что в мире есть много непознанного, того, до чего еще не добралась официальная наука и что существует на свете небольшое количество людей, способности которых позволяют им проникнуть в эти неизведанные области. И то, что сейчас случилось на моих глазах, видимо, как раз относилось к тому самому недостижимому для большинства сакральному знанию.

А может, все это действительно было лишь профанацией, бутафорией, на которую купился мой в общем-то охочий до ярких впечатлений и чувств ум. Не перебивай меня, я буду говорить, а ты слушать, и в конце концов, может быть, когда-нибудь после мы, как пара заправских суфиев, придем к выводу, что же это было и было ли это вовсе.

Или же, как человек прагматичный, несмотря на все твои походы по пятницам в мечеть, скажешь мне, что я опять все придумала, сочинила великолепную сказку, швырнула на алтарь литературы случайно встретившегося мне священника. Никого и ничего не пожалела, опасная женщина, востоковед и литератор, объездивший весь арабский регион. Растормошила спящих демонов и выпустила на волю. И тут ты тоже будешь прав, как всегда прав. Это ты скажешь мне потом, а теперь слушай дальше.

Мулла помог Фатьме подняться с кушетки. Я, как завороженная, смотрела, как она вставала на ноги. Казалось, произошедшее только что – чем бы оно ни было – полностью лишило ее сил. Она опустила ступни на пол, приподнялась и тут же пошатнулась – и мулла мгновенно подхватил ее. В движениях его было столько заботы, столько любви… И во взгляде этой сухенькой, облаченной в черное бывшей кавказской красавицы, обращенном к нему, сквозило абсолютное, беспримесное блаженство. В нем не осталось ничего темного, ничего мучительного, болезненного. Она сейчас была как ребенок, вся наполнена каким-то невинным искрящимся счастьем. И я невольно позавидовала ей, мне тоже захотелось вкусить этой простой радости, этого ощущения освобождения от снедавших изнутри черных мыслей и изматывающих чувств. Освободиться от прошлого, стать чистой, как младенец. Вновь, словно впервые, вдохнуть аромат жасмина, садовых роз перед мечетью, прохладной речной воды и размякшего от жары асфальта. Перенестись на несколько лет назад, когда я была буквально порабощена новым чувством, которое ничего так и не принесло, так ничем и не одарило, поманило, закрутило и безжалостно выбросило на гранитный берег Сунжи. Посмотреть в те черные, опасные глаза – такие же глаза, как у тебя, мой друг. И тут же забыть навсегда.

…Знаешь, и меня любили многие. Так же как и тебя. Любили открыто, тайно, навзрыд. Интригуя и заманивая в сети, клянясь и проклиная. Так же как и ты, я не могу похвастать добросердечностью и спокойствием натуры. Я часто была безжалостна и надменна. И я любила много раз и каждый раз умирала, прощаясь. Но наступал другой день, и в мою жизнь входил новый человек, и я опять обретала смысл бытия. А именно: я создавала новый сюжет. Заболевала работой, отстранялась от внешнего, погружалась в свои иллюзии. Я всегда, всегда была эгоистичной фантазеркой, я бежала от реальной жизни в другую, уютную, мною же придуманную. Как только я чувствовала, что мне становится скучно и впереди начинали маячить одухотворенные посиделки на кухне, колбаса, пиво, подруги с детьми и разнокалиберные родственники любимого, я испарялась.

Я никогда не рассказывала тебе, сколько раз я в буквальном смысле сбегала из-под венца, сколько раз сама себе все портила, уничтожала, выворачивала чьи-то чувства наизнанку. А виной тому был страх, неподдающийся контролю страх устроить себе совместный ад на земле с уже отлюбленным мною мужчиной. История бывала закончена, вдохновение испито. Я уходила.

И сейчас, глядя на эту успокоившуюся, просветленную женщину, я внезапно захотела того же. Тишины внутри себя. Умиротворяющего запаха лесных трав и хвои. Спокойствия. Свободы.

Мулла проводил Фатьму до двери, затем обернулся ко мне и своей крупной сильной рукой указал на кушетку, на то место, где только что лежала его прихожанка. И я, еще несколько минут назад вовсю ерничавшая в душе, двинулась в указанном направлении. Я уже поняла, что этот человек – кем бы он ни был – обладал высшей силой, позволявшей ему влиять на добровольно отдававшихся ему в руки людей. Но я знала теперь, что не уйду отсюда, не ощутив сама того, что только что при мне пережила Фатьма. Я хотела быть свободной и от себя, и от демонов прошлого и будущего.

Я легла на то место, где только что находилась одержимая женщина. В тот момент я желала только одного: чтобы адская тварь, которая отскочила от ее головы, убралась прямиком в преисподнюю и даже не вздумала вернуться и попытать счастья со мной. Меня трясло, я, наверное, уже жалела, что, руководствуясь вечной жаждой познания, явилась сюда и увидела все это: предгрозовое небо Сунжегорска за окном, непоколебимого муллу, зеленый Коран в золотом переплете, который тот крепко держал в своих сильных руках.

Неожиданно от порыва ветра хлопнула форточка, и в распахнутое окно ворвался запах надвигающейся бури, распустившихся садовых роз и мокрого асфальта. Я перевела взгляд на лицо муллы. Передо мной сидел совсем другой мужчина. Словно невидимая тень мелькнула по его чертам и сделала его иным – темным и страшным. Способным на все.

Знаешь, если бы я не забыла своих слез в далеком прошлом, я бы постаралась зарыдать, попросить пощады, немедленно сбежать от надвигающегося кошмара, на который сама себя обрекла. Однако ничего этого я не сделала. Повинуясь колдовской воле этого человека, я легла на кровать, мулла прикрыл мое лицо зеленой простыней, открыл книгу и стал читать.

Я слышала, как на улице хлынул ливень. Тяжелые капли, вперемешку с градинами, влетали в приоткрытое окно и глухо стучали о паркет. Раскаты грома рвались в воздухе, бились о стены, терзая нервы и подавляя остатки воли.

Проклятый мулла произносил святые суры, не прерываясь, его голос то возносился, то падал вниз, и тогда мне казалось, что я слышу хрип, предсмертный хрип дикого раненого животного. Этот голос мучил меня, не давал сосредоточиться на своих мыслях, доказать самой себе, что я принимаю участие в дьявольском фарсе, из которого смогу сбежать, стоит мне только захотеть.

Со мной творилось нечто, я уже готова была поверить, что передо мной настоящий маг, черный маг, отдавший душу Сатане. Может быть, это сам Шайтан позволил ему пленять сердца и души паствы? Может, это его чуяла в нем Фатьма, ему расточала свои темные от желания улыбки и от слияния с ним исходила такой блаженной истомой?

Я не знала, что сейчас произойдет со мной, и богатая фантазия рисовала мне самые страшные картины. Я уже видела себя такой же, как Фатьма, закутанной в черные тряпки, преданно глядящей в глаза единственному повелителю, вокруг которого крутилось существование. Я видела себя потерявшей все: разум, душу, самое себя, ставшей податливым воском в руках опасного чудовища, читавшего надо мной древний арабский текст. Мне было физически больно, я ощущала, как мою волю продавливают, подчиняют себе, выкручивают из меня, словно наживую выдирая внутренности. В панике я хотела встать, броситься вон, но подняться уже не могла.

Неожиданно град прекратился, и в комнату потянуло холодом. Теперь мне казалось, что весь воздух вокруг, и само мое тело, мое дыхание заледенели, и лишь где-то в области сердца зарождалось пламя. Секунды текли, мулла продолжал чтение, а слепящая боль нарастала, приливала мощными волнами и в конце концов поглотила меня целиком. Меня больше не было, весь мир погрузился в огненную лаву страдания. Я горела, руки, ноги, тело существовали отдельно, плавились в адском пламени, но в то же время воздух вокруг был ледяным, сизым и тугим.

Голос муллы становился густым, слишком резким, вездесущим.

От него невозможно было никуда деться, я проклинала его, и, если бы мои руки не были обездвижены невозможной болью, я бы с радостью вцепилась ему в горло. Черный колдун, чертов суфистский оккультист! Я ненавидела его, я ненавидела его в тот момент так, как никого и никогда в жизни. Я чувствовала, как он добивается от меня чего-то… Но чего? Изменить мою сущность, подчинить себе, увести от реальности и бросить впоследствии наедине со своими демонами? Клянусь тебе, ни одно самое кровавое зрелище на свете, ни одно человеческое страдание нельзя было сравнить с тем, что я переживала тогда, лежа в залитой дождем ледяной келье этого мага.

– Субхана ллязи халяка ль-азваджа кулляhа мимма тумбиту ль-арду ва мин анфусиhим ва мимма ля йа’лямун.

Ва йатул ляhум уль-ляйлу насляху минhу ннаhара фа иза hум музлимун.

Ва шшамсу таджри лимустакаррил ляhа. Заликя такдиру ль-’азизи ль-’алим.

Вдруг меня словно перебросило в иное измерение, секунды потекли в другом направлении, превращаясь в минуты, а может быть, и часы. Я потеряла счет времени и цеплялась только за его голос. Голос, который странно изменялся в моем сознании, искажался и вдруг стал звонким, высоким и сильным – женским. Я почувствовала, как мулла наклонился ко мне, моего лица коснулось его сладкое дыхание, и мне вдруг показалось, будто одним своим присутствием, одним дуновением теплого воздуха он разрывает пелену страданий, окутавшую меня. И все происходящее вдруг обрело для меня странную, небывалую сладость, захотелось, чтобы это длилось вечно. Мир вокруг стал сужаться, пока не превратился в черную точку. Полыхнуло последним ледяным пламенем. Я потеряла сознание.

– Ибрагим! Магомед! Куда вы пропали, пострелята? – кричал голос на языке, которым я точно не владела. Однако все его странные звукосочетания, то напевные, то рычащие, отчего-то складывались в моей голове в осмысленные слова. – Ибрагим! Беги скорее, ужин готов!

Поначалу я удивилась: откуда взялся в комнате, где не было никого, кроме нас с муллой, этот молодой женский голос. Ко всему прочему, еще и обращавшийся, по всей видимости, к ребенку. На секунду мне подумалось, будто я наконец-то доигралась в своих выдуманных человечков, докукловодилась – и вот, тронулась умом, обезумела.

– Ну где же вы? Отзовитесь! Отец уже за столом сидит.

Отчего-то мне вдруг показалось, будто голос этот обращается ко мне. Я с трудом открыла глаза – и тут же зажмурилась от яркого солнца. Как, когда успела рассеяться бушевавшая за окном буря? И как могло столько солнца проникнуть в узенькую форточку кабинета муллы?

Я огляделась по сторонам и поняла, что не было никакой форточки, никакого кабинета, да и самого муллы уже не было. Прямо надо мной расстилалось высокое, до рези в глазах синее, ясное небо. Вдалеке маячили пики серых каменистых гор, увенчанные снежными шапками. В воздухе свежо пахло травами, солнцем и чистой водой от протекавшего неподалеку, весело скакавшего с камня на камень ручья. Струи его бликовали под солнцем, и кругом рассыпались отливавшие всеми цветами радуги хрустальные капли. А чуть поодаль темнели аккуратные домики горного села… Это как раз из-за забора одного из них доносился женский голос, звавший ребенка.

Я еще не вполне понимала, что произошло. Ясно было одно: мулла загипнотизировал меня, перенес мое сознание в какую-то вайнахскую деревню, расположенную высоко в Кавказских горах.

Я перевела взгляд вниз, на собственные руки, и в эту секунду меня ошпарило таким истошным ужасом, которого я не испытывала еще никогда в жизни. Руки, высовывавшиеся из коротковатых рукавов рубашки, вне всяких сомнений, крепились к моему телу, и все же… И все же это были не мои руки: маленькие, измазанные землей, исцарапанные, с обломанными ногтями, они явно принадлежали мальчишке лет восьми, не старше.

Я сдавленно охнула, ощупала одну руку другой, будто проверяя, верно ли все увидели мои глаза. Затем судорожным движением схватилась за голову и ощутила под пальцами жесткие, коротко остриженные кудри. Чувствуя, как по позвоночнику ползет ледяная капля пота, я заглянула в ручей, и отражение, искаженное рябью воды и солнечными бликами, не оставило никаких сомнений – я была вихрастым мальчишкой со вздернутым носом и с удивительно живыми, выразительными глазами. Сейчас глаза эти были до краев наполнены страхом.

Я не понимала, что мне делать теперь, как объяснить себе и смириться с тем, что я – женщина за тридцать, волей сумасшедшего колдуна заключена в тело восьмилетнего мальчика. Это противоречило всему, во что я верила, всему, чем до сих пор руководствовалась в жизни. И мне казалось, будто некая сила рвет мое сознание на куски, заставляет поверить в немыслимое.

Первым моим побуждением было вскочить на ноги, броситься бежать куда глаза глядят, орать, царапать лицо, словно в попытке извлечь из-под этой чужой кожи свою настоящую сущность. Но ничего этого сделать я не успела, потому что меня окликнули.

– Ибрагим! – позвал меня голос, теперь другой, не женский, а скорее детский. И раздавался он совсем рядом. – Ибрагим! Помоги, я… Ноги не чувствую…

Я обернулась. Или теперь мне положено было говорить «обернулся»? Ну да не будем вдаваться в семантику, я обернулась и увидела мальчишку чуть младше, наверное, брата или приятеля того, в чье тело я попала. Он сидел тут же, на земле у ручья, и испуганно таращился на собственную вывернутую под неестественным углом щиколотку. По лицу его медленно растекалась зеленоватая бледность, нога же в районе щиколотки, наоборот, наливалась синюшным цветом.

Я, кажется, начинала понимать, что произошло. Должно быть, мы с этим мальчишкой играли тут, у ручья, скакали по валунам, пускали по искрящейся воде щепки. Верно, поэтому мои вымокшие штаны были закатаны до колен, а на ступнях подсыхала размокшая земля. И буквально несколько секунд назад – может, как раз в тот момент, как я оказалась в этом чужом теле, – мой спутник поскользнулся на мокром камне, неловко оступился и вывихнул ногу. Он не орал пока – должно быть, действовал болевой шок, но бледнел на глазах.

Знаешь, это было странное ощущение. Я оказалась в чужом сознании, в чужом теле, да. Но при этом управлять им, действовать по своему усмотрению не могла. Я, взрослая, неглупая, решительная женщина, завидев такую картину, наверное, взвалила бы пострадавшего ребенка на закорки, дотащила до деревни, а там, разузнав, что у них со связью, постаралась вызвать «Скорую» или хотя бы снарядить больного на какой-нибудь подводе к ближайшему врачу.

Но мальчик, внутри которого я оказалась, не желал подчиняться моей воле, он действовал сам, мне же дозволялось смотреть на все происходящее изнутри, но и как бы со стороны. Я вообще не была уверена, что хозяин тела был осведомлен о моем присутствии.

Я чувствовала, как мальчишка пугается, как бросается к своему брату, не представляя, что делать дальше. Как падает на колени, осторожно берет в руки его больную ногу, исполненный сострадания, страха и желания помочь, а затем… Я не знала, что произошло дальше, не понимала, как это объяснить. Ощущение было такое, будто ребенок впал в транс, в некий религиозный экстаз, может быть, это было отчасти сродни тому, что чувствовала я, когда надо мною читал Коран мулла. В голове у мальчишки зашумело, и все его тело наполнилось болью, изматывающей, выламывающей суставы болью. Он будто бы впитывал страдание другого, пропускал его через себя. И при этом не выпускал из маленьких ладоней больной ноги, затем потянул распухшую ступню на себя, не прекращая раскачиваться в разные стороны и монотонно произнося молитвы.

Я уверена была, что сам мальчик видеть этого не мог, но я, я настоящая, видела, как испуганно и изумленно вытаращился на него брат. Как осторожно подергал ногой, пытаясь вырвать ее из рук Ибрагима. Как потряс того за плечо, пробормотав:

– Эй… Ты чего?

Но мальчишка никак на него не отреагировал, он находился сейчас в каких-то высших сферах. Вернее, если можно так выразиться, всем своим существом служил передаточным звеном между этими высшими сферами и ребенком, испуганно глядевшим на него с земли.

Лицо пацаненка тем временем начало постепенно приобретать нормальный оттенок. Щеки порозовели, нога же, все так же находившаяся у мальчишки в руках, незаметно выправилась, осталась лишь небольшая припухлость у щиколотки.

Со стороны деревни к нам уже бежали люди: мужчины, женщины, дети. Какой-то старик в темной рубахе и высоких кожаных сапогах ковылял, опираясь на сучковатую палку. Заполошно подбирая длинную юбку, спешила полная бабка в платке. Я – вернее, не я, а мальчишка, которым я стала, – поднял голову, медленно приходя в себя, взглянул на приближавшийся народ, судорожно прижал руку ко рту. А затем перед глазами у меня потемнело, и я поняла, что мальчик потерял сознание от изнеможения.

Снова открыв глаза, я увидела небольшую комнату в незнакомом доме. Вокруг царила чистота. Светлые стены были намытыми до белизны. Фотографий на них не было, в комнате вообще не было ничего лишнего. Видавший виды диван покрывал вытертый ковер с арабской вязью по краям. Семья явно была бедная, но очень чистоплотная. В комнате носились запахи свежей зелени, молока и лепешек. За низким окном, под которым я лежала, была уже ночь, виднелось черное, усыпанное звездами небо. В противоположном углу находилась еще одна кровать. Чуть подавшись вперед, я рассмотрела, что на ней, удобно устроившись в подушках, спал юноша лет шестнадцати. Черты его лица показались мне знакомыми, и, присмотревшись, я вдруг поняла, что передо мной был тот же самый вывихнувший ногу мальчик. Только лет на десять старше.

Что же тогда стало со мной самой? Я вытянула вперед руки, уставилась на них в темноте. Это, несомненно, уже не были руки ребенка, скорее, молодого мужчины, юноши. Крепкие, сильные, привыкшие к работе на земле, но вместе с тем с еще по-подростковому тонкими запястьями. Получалось, и тот, в чье сознание для чего-то забросил меня проклятый оккультист, тоже вырос?

Я соскочила с постели, бесшумно пробралась к полуоткрытой двери и выглянула, пытаясь понять, куда же я попала. За дверью оказалась еще одна комната, большая, ярко освещенная. Посреди нее стоял стол, за которым явно не так давно ужинали. Возле него хлопотала женщина в длинной юбке и рубашке с начесом, с миловидным, но озабоченным лицом. За столом сидел нестарый еще мужчина, а рядом с ним – полная пожилая женщина. Кажется, эти лица – только более молодые – я видела среди спешивших к мальчикам людей.

Должно быть, мужчина и женщина были родителями мальчиков, а эта старуха – бабушкой.

– Ты послушай меня, послушай, – внушала мужчине старуха. – Я, может, глупая, неграмотная, но жизнь-то прожила, всякое видала. Ему учиться нужно – Ибрагиму! Аллах дал ему дар – помнишь, как он Магомеда излечил, когда тот ногу вывихнул?

– Это не мое решение, – почти рассердился мужчина. – Ты же знаешь, вчера, после мавлида, старики решили, что старший сын останется дома. Магомед поедет учиться в Ставрополь, через два года. А Ибрагим останется с нами – так они решили.

– ДалМукълахь к добру, – запричитала старуха, схватившись за подвязанные темным платком щеки, и принялась раскачиваться из стороны в сторону. – Беда через это выйдет, помяни мое слово. Беда. Аллах хочет, чтобы Ибрагим учился, а ты против его воли идешь. Беда…

И опять меня словно швырнуло во времени. Все померкло на миг, а когда вспыхнуло снова, я опять увидела себя в той же комнате, только на этот раз ярко освещенной полуденным солнцем. Магомед – я поняла уже, что так звали брата Ибрагима, – лежал все на той же кровати. Только теперь на лице его не было сонного умиротворения. Он был без памяти – мертвенно-бледные черты заострились, темными провалами зияли глазницы, резко выступали обтянутые кожей скулы. На щеках полыхал лихорадочный страшный румянец, а из полуоткрытых запекшихся губ вырывалось хриплое прерывистое дыхание.

– Сынок мой, сынок, не оставляй нас, не умирай, – рыдала забившаяся в угол мать.

За моей спиной хлопнула дверь, и в комнату влетел запыхавшийся отец.

– В горах обвал, «Скорая» проехать не может, – сообщил он. – Будем ждать и молиться.

А женщина в углу от этих его слов запричитала еще отчаяннее, еще страшнее.

Со мной же снова творилось странное. Я видела все словно со стороны и в то же время отчетливо ощущала смятение Ибрагима, его боль, его горе. «Это тиф, тиф… – стучало в моей голове. – Медлить нельзя, станет хуже. Нужно помочь, спасти…»

Ибрагим бросился к постели брата, дотронулся руками до его пылающего в лихорадке лба, стал читать Ясин – как тогда, в тот летний день, когда Магомед вывихнул ногу, играя у ручья. Я чувствовала, как всеми силами своей души он желал помочь брату, исцелить его. Как, словно ощупью пробираясь в темноте, старался снова сделать свое тело передатчиком между миром реальным и высшим. Но не мог. Слишком сильный недуг вытягивал из брата жизнь, а у Ибрагима не хватало сил, не хватало знаний, которые могли бы помочь ему, подсказать, как действовать. Он бессильно цеплялся за руки Магомеда, шептал молитвы, но чувствовал, что все бесполезно, что жизнь утекает из этого молодого сильного тела, утекает бесследно, легким горным туманом уносясь куда-то в вышину.

А следом я увидела свежую могилу на покрытом зеленой травой холме. И вмиг постаревшего отца – плечи его, еще недавно сильные и могучие, опустились, у рта залегли скорбные складки.

– Мать была права, сынок, тебе нужно учиться, – сказал он Ибрагиму, и я ощутила, как на мое плечо легла его тяжелая ладонь. – Если бы я только послушал ее, может быть, мой Магомед, мой младший сын, сейчас был бы жив. Поезжай, Ибрагим, в память о своем брате. Поезжай, занимайся усердно, слушайся учителя, и однажды ты сам сможешь помогать людям, исцелять больных, наставлять на путь заблудших. Да пребудет с тобой Аллах.

Только в эту самую минуту, стоя по щиколотку в траве у свежей могилы и слушая горькие слова этого человека, я внезапно поняла, в чьем теле оказалась. Нет, это был не просто какой-то мальчик, не просто юноша Ибрагим – это был он, мулла, к которому в тот день так неожиданно занесла меня судьба. Он для чего-то впустил меня к себе в голову, позволил увидеть свое детство, свой дом, своих родителей и тот самый момент, который, должно быть, и определил его дальнейшую судьбу.

Зачем он это сделал? Для чего? Что я должна была понять, оказавшись здесь? Все это пока оставалось мне неясным. Кроме прочего, мучила меня еще и крамольная мыслишка: а что же сейчас видел сам мулла? Уж не переместился ли он сейчас в мой родительский дом, не слышит ли голос бабушки из кухни? Или еще что похуже?

Но додумать эту мысль и ужаснуться ей я не успела, меня словно вихрем выбросило в другое воспоминание…

– Я не буду сейчас тебя утомлять, пересказывая все, что мне довелось увидеть тогда. Ты никогда, несмотря на все мое к тебе уважение, не казался мне человеком, способным проникнуться искренним интересом к чужой судьбе.

Скажу лишь, что у меня перед глазами промелькнула вся жизнь муллы, в те самые минуты читавшего надо мной молитвы из своего старого Корана, привезенного им из еще мирного Дамаска. Видела я и украшенные голубыми и белыми изразцами стены мечетей в старом городе. И бесподобный Каир, залитый предрассветным алым заревом, когда тысячи мечетей взывают на утреннюю молитву. И рассвет над Синаем, куда Ибрагим поднимался паломником без гроша в кармане. И словно тысячи ангелов опустились перед моими глазами на землю в предрассветном тумане и пели свои волшебные песни… Слышала я и наставления старого суфистского мудреца, произносящего на арабском:

– Развитие человека – это развитие того, кому дана запечатанная книга, написанная до его рождения… Иди по предначертанному тебе пути, стремись к познанию, но никогда не направляй усвоенное тобой на злое дело. И со временем твой путь откроется тебе, и ты прочтешь книгу своей жизни.

Ощущала я и горе юноши, не сумевшего спасти единственного брата, и его жажду познания, желание научиться всему, научиться помогать людям. Вместе с ним я плакала в тот момент, когда он понял, что надо было сделать, чтобы Магомед остался жив. Вместе с ним нерешительно подходила к первым доверенным ему улемом больным, мучилась страхом, что ничего не получится, что исцелить страдающего не удастся и он умрет – так же, как умер Магомед. Видела кающихся бесноватых, лечила бродяг с гниющей плотью и исторгающих зловоние, узнала нищих духом богачей и сошедших с ума властителей мира. Всех отчаявшихся и цепляющихся за религию и за него, Ибрагима, как за последний шанс в жизни. Всех тех, которых, совсем как нас, отнесло беспощадной рекой жизни к последнему приюту. Вместе с Ибрагимом я впитывала мудрость древних трактатов, совершала обряды и соприкасалась с иными мирами, которых другим видеть было не дано.

Я поняла, что нет страданий без предпосылок, все имеет свой конец и свое начало и все на свете, вся вселенная и есть человек.

Ты, наверное, мне не поверишь, но перед глазами моими пронеслось столько всего, что я почти и забыла, кем являюсь на самом деле. И мне, возможно, даже захотелось остаться в сознании Ибрагима навсегда. Теперь, когда я поняла его, когда проникла глубоко в его суть, он перестал быть для меня зловещим магом, способным по прихоти играть судьбами людей. Пройдя вместе с ним весь путь, ступенька за ступенькой, я вдруг увидела – не учителя, нет, Человека. Мужчину – самого доброго, самого милосердного и чистого духом, бескорыстного, любящего, сомневающегося, но всегда приходящего к верному выбору. Человек этот был как солнце, он будто приоткрыл мне дверь в какой-то иной мир – и я застыла на пороге, ослепленная, пораженная, притихшая и сразу же опаленная его прямыми, немигающими лучами.

И в те секунды мне очень заманчивым показалось остаться им навсегда. Перестать быть вечным скитальцем, без дома, без семьи, мятущимся, одержимым собственными демонами, и остаться им – светлым, спокойным и верующим. Это внезапно показалось мне высшим счастьем.

Но тут, в эту самую секунду, я внезапно увидела себя.

Я к тому моменту уже как-то освоилась в новой ипостаси. Как-то даже поверила, что я – Ибрагим, двадцатисемилетний мулла, изучавший медицину, как традиционную, так и восходящую к знаменитой суфистской доктрине. Что я несколько лет учился в Сирии, затем жил и преподавал в Египте, а теперь, через Москву, возвращаюсь на родину, в город, где недавно открыл свою практику.

И мне страшно, страшно не за себя, так как к этому возрасту я видел все человеческие страдания и болезни, а страшно за свой край, разбитый многочисленными междоусобицами и гражданской войной. Но там, за серебряной шапкой гор, в далеком горном селе я отчаянно нужен своим изуродованным войной братьям.

Мой мир далек от войны, я – мулла, учитель, духовный исследователь и лекарь человеческих душ. Меня не интересуют политика, борьба за нефть и прочие природные богатства. Но я возвращаюсь туда. Это мой долг.

На маленькой железнодорожной станции пахло сиренью – она и росла тут со всех сторон, пенила пышные соцветия, лезла через решетчатую ограду палисадников. У перрона, присвистнув, затормозил поезд, Ибрагим вошел в вагон, предъявил проводнику билет, протиснулся через узкий, уставленный сумками коридорчик к своему купе. Увидел сидящую у окна девушку с тетрадкой, в которой та что-то быстро писала, и…

В эту самую минуту оно и случилось. Мне даже показалось, будто я слышу громовые раскаты – на самом деле, конечно, это лязгнули колеса, когда поезд начал медленно отползать от станции…

На меня смотрела я сама. Только гораздо моложе, чем я была в тот день, когда, движимая любопытством, пришла на встречу с муллой. Девчонка лет семнадцати, худенькая, очень высокая, с острыми плечами и чистой кожей юного, но уже надменного лица. Это было не просто страшно, это было жутко, меня скрутило настоящим, животным ужасом. Ощущения были сродни тем, когда стоишь между двумя зеркалами и заглядываешь в образовавшийся бесконечный коридор, снова и снова видя своих все более бледных двойников.

Я ведь помнила этот момент, помнила, как я, глупая, но весьма самоуверенная особа, выигравшая в своем родном подмосковном городе доморощенный конкурс красоты, со всем юношеским пылом и азартом ринулась покорять столицу. Я даже помнила это свое платье – голубое, с двумя белыми полосками у воротника. Именно его я выбрала для своего триумфального появления в Москве.

И эту самую сцену помнила, но не слишком отчетливо, а знаешь, как, бывает, вспоминаются сны, которые произвели на нас сильное впечатление. Отдельные образы, фразы, смутные ощущения. То ли было, то ли привиделось, или вспомнилось из другой жизни. Стук колес, сполохи фонарей за забрызганным окном купе, странно красивое и какое-то очень спокойное, очень умиротворенное лицо мужчины напротив, тихий разговор… Кажется, теперь мне предстояло прожить это заново.

– Привет, заходи, гостем будешь! – меж тем звонко сказала девчонка, я сама сказала – себе же.

А Ибрагим отозвался:

– Здравствуйте! – и, засунув сумку с вещами под полку, аккуратно присел на краешек полки напротив нее, через стол.

Мне трудно сейчас рассказать тебе, как все было дальше. Воспоминания путаются в голове, и то, как все это воспринималось мной тогда, в семнадцать, накладывается на то, что я видела глазами Ибрагима. Но я попробую – понимаю ведь, что, как бы ты ни морщил скептически свой высокий лоб, моя история тебя увлекла. Итак, что же осталось в моей памяти?

Я запомнила, как гремели колеса, будто бы отбивая ритм, отсчитывая отписанное нам время. Как мерно покачивался вагон, как по коридору пробирались другие пассажиры с блестящими подстаканниками в руках. Как постепенно темнело за окном, сумерки сгущались, липли к стеклу, придавая всему происходящему совсем уж инфернальный оттенок. Как я, самоуверенная нахалка, пыталась выглядеть старше и опытнее своих лет, вставляла в разговор модные жаргонные словечки из 90-х и даже тыкала незнакомому мне мужчине напротив. Со стороны я казалась теперь сама себе не обворожительной дамой полусвета, а зарвавшимся недорослем, которого выпихнули из отчего дома под предлогом того, что он уже взрослый и ему самому следует зарабатывать себе на пропитание. Я дерзила и выглядела как провинциальная хамка.

Мы разговорились, что было само по себе странно. Ведь я тогдашняя, семнадцатилетняя, не испытывала никакого интереса к случайным попутчикам и уж точно не желала откровенничать с ними, рассказывать что-то о себе. Но Ибрагим вытащил из сумки какую-то снедь, угостил меня и дотронулся рукой до потертого томика, лежавшего у меня на коленях.

– Вы увлекаетесь Рерихом?

– Да глупости это все, – дерзко отвечала я, качая закинутой на колено ногой. – Так, читаю от нечего делать.

Самым странным был тот момент, когда соприкоснулись наши руки. Ведь это я, я сама коснулась руки себя прежней. От этого чертового зеркального коридора, проклятой ленты Мебиуса можно было сойти с ума. Я бы, наверное, и сошла, если бы Ибрагим в этот самый момент не заговорил своим низким, умиротворяюще действовавшим на окружающих голосом:

– Куда же вы едете совсем одна?

А я с интересом наблюдала, как я – или не я, а та глупая дерзкая девчонка, я так и не поняла тогда, кого мне во всей этой дикой истории именовать «я» – самоуверенно вскинула голову и ответила:

– А чего мне бояться?

– Вы верно ставите вопрос, – улыбнулся Ибрагим. Я не могу сейчас сформулировать для тебя эти ощущения, но я и чувствовала, как его губы сложились в улыбку, и видела эту улыбку в собственных воспоминаниях. – Бесстрашие происходит от незнания. Когда человек осведомлен о том, что его ждет, о том, что может ему угрожать, он начинает бояться – за себя, за свою душу, за своих близких. И страх помогает ему принимать более взвешенные решения.

– Ой, ну ты тоже, наверное, как моя бабка, будешь меня пугать, что вокруг одни бандиты и мошенники, которые непременно меня облапошат и изнасилуют. А я ничего не боюсь. И еду в Ростов. У модельера Волкова там показ причесок. Я у него ведущая модель в показе. Слышал про такого?

– Нет, не слышал, – тонко улыбнулся Ибрагим. – Но могу себе представить.

– Ну теперь ты мне скажешь, что стать моделью – это все равно что отправиться на панель, – докончила начатую мысль девчонка, встряхнув золотистой гривой.

– Нет, не скажу, – покачал головой Ибрагим. – Это не самое страшное, что тебе угрожает.

– Что же страшнее? – дурашливо округлив глаза, спросила попутчица.

– Страшнее – потерять себя, не воспользоваться даром, который был дан тебе при рождении. Растратить его впустую, а однажды столкнуться с тем, что путь твой, которому суждено было стать долгой дорогой, зашел в тупик. И, оглядываясь назад, ты видишь лишь грязь, мусор и порок.

Ибрагим произносил эти слова негромко, а я смотрела его глазами на саму себя и видела, видела то, чего сама в себе не осознавала в тот момент своей жизни. Видела одиночество, ненужность, потерянность, отгороженность от людей, непонимание того, куда мне двигаться дальше, видела отвращение к тому, что было тогда моим миром…

– Какой еще дар? – неприветливо буркнула семнадцатилетняя я.

И Ибрагим через стол потянулся к томику восточных исследований Николая Рериха, который я отложила на стол, и извлек оттуда надвое сложенный и исписанный плохим подростковым почерком листок.

– А что у вас здесь?

Девчонка неожиданно покраснела. Вернее, я, я, прежняя, зарделась алым пламенем. Мне было стыдно признаться даже себе самой, что по ночам, вернувшись из клуба с очередного модного показа скороспелых дизайнеров и смыв кое-как наложенный грим, я со всех ног бросалась к своему письменному столу. И там, под зеленым абажуром старой дедовской лампы, начиналась моя настоящая жизнь. Причудливые слова складывались в предложения, обретая форму, придуманные человечки оживали и находили свою судьбу. Каким-то непостижимым образом сидящий напротив меня мужчина понял это. Распознал за хамоватыми выходками одинокую и мятущуюся натуру будущего бродяги-исследователя.

– Это… так, – смущенно пролепетала она. – Ерунда. Балуюсь от нечего делать.

– Не ерунда, – покачал головой Ибрагим. – Это, может быть, самое важное, что сейчас есть в твоей жизни.

Он взял меня за руку, и я ощутила, как пока еще хрупкие девичьи пальцы слегка подрагивают в его горячей ладони. И, повинуясь какому-то непонятному зову, вложила свою руку в его. И вот опять меня накрыло то странное, выворачивающее душу ощущение, тот полумистический ужас от осознания, что я прикасаюсь к самой себе – через года.

Меж тем поезд, гулко ухнув, затормозил на полустанке. Темные тени проносились мимо по шоссе, лишь изредка разрезаемые светом дальних фар. Ибрагим молчал. Молчала и я. Мы смотрели друг на друга, как будто много лет назад были насильно разлучены и наконец смогли встретиться. Смотрели и держались за руки. Это смутное воспоминание тревожило меня потом много лет. То ли сон, то ли явь. То ли отрывок из иной жизни. Поезд, девушка и молодой мужчина, его силуэт – прекрасный, скульптурно вылепленный в темноте, как абрис античной статуи. Было ли это? Могла ли я это помнить или все это приснилось мне, привиделось миражом, полудетской фантазией одинокого подростка?

Ибрагим, то есть я в теле Ибрагима, почувствовал, как к горлу подкатывает горький комок. Ему вдруг до смерти стало жаль эту никому не нужную девочку, у которой никого не было на всем белом свете. Которой некому было сказать, что в свои неполные 17 лет едет она в Ростов на показ какого-то великопафосного извращенца. Едет совсем одна и не ведает в своей детской озлобленности и наивности, что в дороге с ней может случиться все что угодно. У нее нет ни любящей матери, ни брата, ни отца. Нет никого, кроме старой бабушки. Но бабушка в очередной раз лежит в больнице, и предупредить о своем отъезде ей некого.

Ибрагим еле сдержался, чтобы не дать волю слезам и наполнившему его сердце страху за этого несмышленого подростка, единственной радостью для которого было сочинение хлестких историй. Я все это видела. Видела глазами Ибрагима и чувствовала его сердцем. Воображаемое девчонкой великолепное будущее, по сути являвшееся чередой серых будней в баснословно дорогом, но безрадостном особняке. Я видела себя – поскучневшую, утомленную, выбирающую очередные вещи в фешенебельном бутике в компании полного и важного господина. Узнавала себя, такую же усталую, потухшую, в сутолоке ночного клуба. К тому моменту богатый любовник, насытившись моей молодостью, уже променял меня на такую же ничего не смыслящую старлетку. И эта незнакомая мне я рыскала в душном, заполненном сизым сигаретным дымом помещении в поисках нового спонсора. Я видела себя такой, какой видел меня Ибрагим. И это было ужасно.

Но, несмотря на тяжкий морок и предчувствие беды, навалившиеся на меня, смогла я разглядеть и подтянутую молодую женщину, получающую диплом востоковеда. Видела, как она учится в особой закрытой школе, в уютном особняке на Третьяковке, и сдает спортивные нормативы по субботам. Передо мной словно открывались две параллельные реальности, две параллельные жизни. Та, которая была мне уготована, и та, к которой я, наивная, неопытная, растерявшаяся, неслась сейчас на этом поезде. И мне жутко стало от понимания, как просто тогда мне было все потерять, что только благодаря чуду – этой загадочной встрече в купе – я в результате смогла взяться за ум и вырулить к чему-то более правильному, более глубокому, осознанному, чем участь потасканной золотоискательницы.

Вихрь этих видений и мыслей утомил меня и разбередил душу Ибрагима. Он устал. Чудовищно устал от бремени знать все и быть не в силах вмешаться.

Впрочем, оставим подробности. Там, в поезде, я сильнее вцепилась в руку Ибрагима, наклонившегося ко мне через стол.

– Тебе нужно учиться, девочка! Дар, который мы получаем свыше, есть лишь зерно. И от нас, от того, насколько бережно мы будем за ним ухаживать, взращивать его и лелеять, зависит, вырастет ли из него драгоценный колос. Тебе даровано многое, так не втаптывай в грязь эти бесценные дары. Тебя ждет лучшая судьба. Да ты ведь и сама это знаешь.

– Ничего я не знаю, – буркнула девчонка.

Но мне видно было, что слова Ибрагима зацепили ее, несмотря на показной гонор. Я ведь и помнила эту сцену, помнила, как в горле у меня защипало, как навалилось вдруг осознание того, что моя юная беспутная жизнь выворачивает куда-то не туда.

– Знаешь, – уверенно возразил он и коснулся теплыми губами моего лба.

Я, нынешняя, помнила, что, когда жар его дыхания опалил мне лицо, я потеряла сознание. Свет сузился в одну точку, закрутились неясные блики, и очертания дороги, поездные гудки в бешеной карусели сошлись воедино и вскоре исчезли, превратившись в черное ничто…

И лишь в последнюю секунду я успела разглядеть Ибрагима, тихо выходящего из поезда на нужной ему станции. Бросив последний взгляд на уснувшую на своей полке девушку, он прошел по коридору, спустился по хлипкой металлической лесенке на перрон и вдруг увидел последний мираж – будущее, которое ждало эту девчонку, если она последует его совету, пойдет учиться, всерьез займется творчеством. Эта сцена развернулась перед моими глазами так ярко, будто я смотрела фильм на большом экране, и поразила меня – ведь это был реальный, совсем недавний эпизод из моей жизни.

Женщина, чуть располневшая, взрослая, познавшая жизнь, сидела на балконе «Хилтон Босфорус Истамбул» с бокалом шабли в руке. В этот момент я сама в голове Ибрагима поразилась одиночеству этой печальной и все еще привлекательной незнакомки, одновременно завороженная красотой великолепного ночного Босфора. Так вот, значит, какой я выглядела на самом деле со стороны? Над Босфором разнесся протяжный гудок парохода. Повеяло черноморской прохладой и запахом жареных каштанов с набережной. Женщина стянула со спинки стула небрежно наброшенную на нее шаль Миссони и зябко закуталась в нее. Неожиданно гостиничный аппарат, расположенный в недрах роскошного люкса, издал тихий переливчатый звонок. Женщина – то есть я, но старше на двадцать лет – моментально подобралась, быстро прошла в гостиную и сняла трубку.

– Это ты? – произнесла она, и по ее разом расцветшему лицу стало понятно, что звонка этого она ждала, что именно молчание телефона ее и тревожило и теперь она рада – до смешного девчоночьего трепета, до боли в груди рада слышать звучащий из трубки голос.

Может быть, мне самой подобные прозрения про себя были бы и недоступны. Но я сейчас была Ибрагимом, мудрым, просветленным человеком, наделенным то ли даром, то ли проклятием видеть людей насквозь, понимать про них все. И я понимала, что эта женщина – я сама – отдала всю свою вымученную нежность, все свои надежды и чаяния человеку властному, жесткому и в целом равнодушному ко всему, что находится вне его прямых интересов. Единственной его по-настоящему желанной любовницей была власть, именно ей он отдавал себя целиком, другим же приходилось довольствоваться крохами его внимания. Но эта женщина, эта я, была согласна и на такое. Лишь бы быть рядом, лишь бы преданно служить этому неулыбчивому человеку, в глазах которого, казалось, догорали горные пожары.

Женщина, прижав к уху телефонную трубку, выслушала ответную реплику, постепенно меняясь в лице, бледнея, прижимая пальцы к мгновенно занывшему виску. И Ибрагим понял, что мужчина этот, чьего звонка она так ждала, отверг ее. Не был с ней груб, нет, оказался вежливо беспощаден.

– Значит, мест у тебя в штате нет? – медленно проговорила она. – Жаль, я… Мне казалось, я могу быть полезна на этой должности. Что же… Значит, не увидимся?

Снова выслушала ответ, опустила на рычаг телефонную трубку и, обернувшись к окну, уставилась на ночной Босфор невидящими глазами.

– Это ведь был ты, мой дорогой. Помнишь ли тот вечер, когда ты позвонил, чтобы отказаться от меня? Разумеется, ты не помнишь… Ах, вот и старый менрел принес нам еще чаю. Спасибо, добрый старик!

Да, это ведь ты тем не по-стамбульски прохладным майским вечером навел меня на мысль, что ничего светлого и настоящего в моей жизни уже не будет. Никакой любви. Никогда. Потому что любовь принадлежит молодым. А я уже стара. Я для любви безнадежно устарела.

Лежа в келье суфия Ибрагима, находясь в его сознании, я смотрела на саму себя его глазами. На семнадцатилетнюю девчонку – юную, нахальную и никому не нужную, но одержимую творчеством. На взрослую женщину, одиноко попивавшую шабли на балконе великолепного «Хилтон Босфорус». И понимала, что каким-то нелепым образом сама стала одним из своих многочисленных персонажей. За моими плечами было семнадцать опубликованных книг, семнадцать бестселлеров, я же зачем-то, влекомая больной никчемной страстью, бросала свою жизнь на ожидание человека, которому она нисколько не была нужна. Я снова, как и двадцать лет назад, выбирала не ту дорогу, не тот путь, который был мне нужен. И глазами Ибрагима я отлично видела, каким потерянным было на самом деле наигранно-хамоватое лицо меня, семнадцатилетней, и каким жестким и закрытым стало оно, когда я, тридцатисемилетняя, опустила в номере телефонную трубку на рычаг.

О, я замечаю, что твой порочный рот кривит усмешка. Та опасная усмешка, которой так боятся жители твоих земель. Пред которой так трепещут подчиненные. И я знаю, что ты мне собираешься сказать. Высмеять мое так хорошо тебе знакомое поэтизированное славословие и, прищурившись из-под темных бровей, заявить, что у тебя на подобные сантименты нет времени. О да, ты очень занятой человек. В руках твоих судьбы тысяч людей, что тебе отдельно взятая человеческая жизнь? Статистическая погрешность. Не стоит удивляться, я изучила тебя слишком хорошо. Уже после того, как ты убрал меня со своего светлого горизонта, я написала о тебе один из лучших своих романов, и ты, ознакомившись с ним, не удостоил меня своими поздравлениями. Снова не хватило времени, понимаю.

А меж тем на дворе ночь, но вертушки, которую клятвенно обещали тебе твои люди, по-прежнему нет. Подумать страшно, что, если тебя обманули и бросили в этом богом забытом месте? Наверняка в безлунные ночи по ущелью бродят души погибших дальнобойщиков и время от времени наведываются гости к старику-менрелу. Не перебивай меня, я не сомневаюсь в твоем бесстрашии. Это все так, моя извечная склонность к мистификациям. А я все же хочу поведать тебе до конца эту историю, которая к тебе не имеет никакого отношения. И все же в твоих глазах мне видится явственный интерес. Ты, как маленький мальчик, все еще веришь в чудо и любишь страшные сказки на ночь. Так позволь же мне еще немного побыть твоей сунжегорской Шахерезадой.

Итак, именно эту сцену увидел перед своими глазами Ибрагим и ужаснулся вдруг. Что, если он не сказал той девчонке самого важного? Того, что высшим даром является не развитие своего таланта, не служение людям, а любовь? Только в ней заключено вечное повторение, которым и держится мир, только она позволяет нашим душам заново возрождаться в наших детях, во внуках, во всех потомках, которые придут еще на эту землю. Он ведь ничего этого не объяснил ей, глупец, и, возможно, обрек ее в будущем, умную, талантливую, преданную, на кромешное одиночество. А что, если нужно было поддаться импульсу, этому чувству, что вспыхнуло в его душе в ту же секунду, как он сжал хрупкие пальцы девушки, взять ее за руку, вывести из поезда и дальше пойти по жизненному пути вместе, чтобы никогда уже не расставаться?

Ибрагим, пораженный этой мыслью, рванулся обратно к поезду, спотыкаясь на плохо вымощенном перроне. Но было поздно, колеса уже разогнались, застучали, забарабанили, отсчитывая расстояние, и тяжелый состав, взвизгнув гудком, унесся в теплую ночь. Ибрагим же остался на станции, беспомощно глядя вслед уплывающему в черный сумрак последнему вагону.

А дальше передо мной снова на бешеной скорости начали проноситься картины прожитой Ибрагимом жизни. Моменты, наполненные радостью свершений и болью невосполнимых утрат. В безумном вихре мелькали передо мной города, пейзажи, лица. Вместе с ним я тосковала по прекрасным долинам Сирии, уничтоженным войной, вспоминала загадочный запах, шедший от истончившихся от времени страниц ученых книг, трактатов, хранящих сакральные знания. Видела я и Сунжегорск, поднимающийся из руин междоусобицы, видела разрушенные здания, бродящих по улицам кошек, одичавших от голода и страха, видела продавленную гусеницей танка колею, залитую водой, в которой отражалась предгрозовое небо. И где-то высоко в нем, словно предвестник наступающей бури, парил горный орел. Я знала теперь, как Ибрагим метался между семьей и своей практикой в Дамаске. Между блестящим будущим ученого-суфиста и желанием быть ближе к своим истокам. Мне открылось, как однажды, на улицах Дамаска, на Ибрагима налетел арабский мальчишка, пытаясь на ходу вытащить у него из кармана кошелек. И как мулла, поймав мальчика, не потащил его за ухо в полицию, но расспросил, узнал о том, что мальчишка остался сиротой без куска хлеба, привел в свой дом и предложил остаться у него и жить сколько хочет. И как мальчик стал Ибрагиму приемным сыном, которого мулла учил всему, что знает сам. Видела я и то, как, оставив книги, ехал Ибрагим на похороны отца. Как вышла к нему из ворот трясущаяся от рыданий мать, как он обнял ее, маленькую, хрупкую старушку, и повел в дом, отчетливо понимая, что уехать, вернуться обратно к своим излюбленным ученым книгам уже не сможет. И как затем читал он Ясин над гробом отца. И как услышал о том, что в Сирии началась война, и понял, что теперь тот край уже точно потерян для него навсегда. Узнала я и как ворочался на своей постели спящий Ибрагим, как подскакивал ночью от снова пришедшего к нему мучительного сна, в котором он опять бежит и бежит за поездом, уносящим от него однажды встреченную девушку, и не может его догнать, слышит лишь мерный перестук колес.

Эти события наслаивались, зеркалили друг друга, складывались в красочный маскарадный танец, в сутолоке которого мелькали маски – прекрасные и жуткие, одухотворенные человеческие лица и оскаленные звериные морды. Я не могла придержать их, остановить одно мгновение и сконцентрироваться на нем. Но теперь, когда вся жизнь Ибрагима промелькнула перед моими глазами, когда я увидела его изнутри, смогла понять его помыслы и чувства, я вдруг осознала, как же чист и светел душой был этот человек. И мне вспомнилось, как тогда, много лет назад, я проснулась в поезде. За окном уже брезжило утро, в вагоне пахло свежим чаем, и колеса весело отстукивали ритм нового дня. Моего попутчика рядом уже не было, и вся наша встреча казалась мне теперь зыбкой, расползавшейся в памяти. Непонятно было, что из этого происходило на самом деле, а что привиделось мне во сне. Но настроение у меня почему-то было светлое, будто бы я только что умылась свежей колодезной водой, сбросив с себя морок, окутывавший меня слишком долго. Окружающий мир вдруг показался мне чистым и ясным, и я едва не рассмеялась от облегчения – так хорошо, так просто мне вдруг стало. Я уже знала теперь, что с моей модельной карьерой покончено. Что я вернусь в Москву, и поступлю учиться, и заниматься стану непременно востоковедением. А еще буду продолжать писать – и не стану больше стесняться этого своего увлечения, наоборот, буду гордиться своим даром и стараться его развить. Только одно омрачало мою радость – то, что попутчика моего уже не было рядом. И мучила какая-то смутная мысль, даже не мысль, ощущение – что в эту ночь я, возможно, упустила что-то главное, что-то очень значительное. Впрочем, во мне, семнадцатилетней, было еще слишком много наивности и жажды жизни, и я затолкала это ноющее чувство поглубже, чтобы оно не отравляло мне радости принятого решения.

А затем бешеный вихрь отступил, замер во времени. Я ощутила все тот же сладкий запах роз и цветущих лип, услышала ветер, запутавшийся в верхушках платанов. Воздух сгустился и стал вязким, как обычно бывает перед грозой. Затем я увидела перед собой тяжелую массивную дверь, приоткрыла ее, и навстречу мне попался молодой мулла – тот, которого я уже видела сегодня, красавец, мистер вселенная, словно сошедший с глянцевой журнальной картинки.

– Тебя наверху ждет прихожанка, – сказал он мне. – Дад, ец ц1а г1аский г1ам ду хьо волч деан, хьо ху лилуш ву хьа еан юкъ. («Там какая-то русская ведьма пришла на тебя посмотреть», – мысленно перевела я на русский.)

И Ибрагим, в теле которого я все еще находилась, перебил дерзкого мальчишку:

– Не нужно так говорить. Все мы люди, какой бы национальности ни были, какую бы веру ни исповедовали. И каждый приходит сюда со своей болью. Если же ты не уважаешь людей, считаешь себя лучше их, значит, нечего тебе здесь делать.

И мулла опустил глаза, пристыженный:

– Дад, ас и къи сайгар долитар дац хьун, сун Къинт1еравала, – пробормотал он. (Прости, отец, больше не повторится.)

Этого парня я уже видела в открывшихся мне видениях о жизни Ибрагима. И узнала в нем того самого уличного воришку, который однажды пытался обокрасть Ибрагима, а потом стал ему приемным сыном. Вместе с ним, уже подростком, обещающим вырасти сильным красивым парнем, Ибрагим когда-то и вернулся в свой родной город. Теперь же он был уже молодым муллой, во всем помогавшим своему названому отцу.

Итак, попросив приемного сына позвать прихожанку, Ибрагим поднялся на второй этаж, и тут к нему сразу же бросилась маленькая темноглазая женщина – Фатьма. И я поняла, что появление ее вызвало у Ибрагима в душе некую досаду. Он ведь не раз уже говорил ей, что все ее страдания от одиночества, что нужно ей выйти замуж, обрести семью, детей – и успокоиться. Однако же женщина все не унималась, продолжала находить каких-то, по ее словам, одержимых бесами несчастных, под любым предлогом ходить к нему и смотреть измученными влюбленными глазами. Посетовав про себя на то, что никак не получается у него вернуть несчастную Фатьму в реальный мир, Ибрагим прошел дальше по лестнице, толкнул дверь кабинета. В лицо ему ударил проникший в форточку предгрозовой ветер, глаза на миг ослепил хлынувший в окно свет, и он вдруг увидел… Увидел девушку, которую некогда, почти двадцать лет назад, поцеловал в поезде. Девушку, которая много лет потом приходила к нему в снах, томила, беспокоила. Та, о чьей судьбе он думал, та, для которой желал лучшей доли. Та, встреча с которой заставляла его снова и снова метаться в бесплодных сожалениях о несделанном, несбывшемся. Это была я.

Я снова смотрела на себя его глазами и видела… Видела утратившее мечтательность, жесткое, исплаканное лицо. Тщательно загримированное, со следами косметологических ухищрений, направленных на то, чтобы скрыть залегшие под глазами горькие морщины. Я смотрела на себя – на эту женщину и понимала, что жизнь не была к ней добра, что она глубоко страдала, может быть, испытывала муки, о которых и представления не имела одержимая страстями Фатьма. Я смотрела и понимала, что не такой хотела себя видеть когда-то. Не такой одинокой, не такой озлобившейся, неприкаянной, потерянной, живущей чьими-то чужими, мелкими, ненужными мне по большому счету чувствами и чаяниями.

Знаешь, мне всегда казалось, что все в нашей жизни закольцовано, все движется по кругу, снова и снова заставляя нас свершать одни и те же ошибки в надежде, что однажды мы все же сможем подняться на новый виток этой вечной лестницы. И судьбе угодно было спустя двадцать лет снова столкнуть нас, меня и Ибрагима, вместе. Тот случай в поезде, то ли бывший в реальности, то ли привидевшийся, пригрезившийся, получил продолжение, наверное, потому, что я снова, как и тогда, стояла на распутье. Мне необходимо было взглянуть на себя со стороны. Задуматься о том, что жизнь быстротечна, что мы едва успеваем оставить на земле свой след, как она уже заканчивается. Почему же нам с ним выпало от судьбы вечное одиночество? Мне, скиталице? Ему, пастырю и учителю, приносящему людям свет, но самому живущему лишь с усыновленным юношей и старухой-матерью? Я видела страх и боль в глазах этой женщины, самой себя, и задавалась вопросом: что, если тогда Ибрагим помог мне сделать неправильный выбор? Что, если нам с ним нужно было сойти с этого поезда вместе и никогда не расставаться? Эта мысль мучила меня, терзала, выматывала душу.

Мудрый учитель, хотелось крикнуть мне. Ведь ты не сказал мне тогда самого главного. Что так, как ты полюбил меня тогда в поезде, и так, как я полюбила тебя в ту минуту, уже никто и никогда меня не полюбит. И я ни к кому не испытаю такого чувства – глубокого, светлого, бескорыстного. Ты столько тогда говорил мне о даре, о предназначении, об опасности зайти по жизненной дороге в тупик. И не объяснил, что все это лишь круги на воде, что никакие знания, написанные мною книги, признание, деньги – ничто из этого не сделает меня счастливой. Что, возможно, предназначение мое заключалось в том, чтобы сойти с тобой на маленькой станции, поселиться в твоем старом доме, заниматься простым трудом, растить твоих детей, жить светло, просто и правильно. Может быть, именно потому и ты и я сейчас так чудовищно одиноки?

Так думала я, снова глядя на происходящее глазами Ибрагима. Видела, как он сидит над моей койкой, читает Коран и слезы душат его, сжимают горло, не дают произносить священные строки. Он смотрел на меня, распростертую на постели, бледную, измученную, почти бездыханную, и, кажется, думал, что я умираю. Но прекратить отчитку не мог, продолжал все напряженнее читать святую книгу, а за окном бушевала гроза, гром бился и ворочался в небе, и потоки воды лились на землю, смывая грязь и пыль большого города. Никогда еще я так остро не ощущала свое и чужое одиночество, никогда так ясно не понимала, что человек, возможно, предназначенный мне самой судьбой, однажды был рядом, но нам с ним суждено было разминуться, пойти разными дорогами.

И в этот момент Ибрагим наклонился пощупать мой пульс. Рука его легла мне на шею, и, должно быть, это пробудило меня. Меня вышвырнуло из иной реальности, в которой я находилась все это время. Я открыла глаза, увидела над собой его лицо… Я знала, что ни в коем случае не должна была этого делать, что это немыслимо, что он может выбросить меня вон из своей комнаты. Но сейчас, именно в этот момент, я была одержима одним-единственным желанием, и желание это было сильнее доводов разума, сильнее меня самой. Наверное, это желание было сильнее всех чувств, которые я когда бы то ни было к кому-то испытывала. Знаешь, я в эту секунду осознала, что все в этом мире имеет душу. И этот сад за окном, и бушующее небо, и горы, и ветер. Все это было не просто так. Все наше бытие, которое я воспринимала как должное, ни во что не веря и ничему не придавая значения. Тот, кто еще несколько минут назад казался мне демоном, все-таки смог меня подчинить и изменить. Душа этого мира была заключена в этой комнате и в этом человеке.

Я приподнялась на кровати, долю секунды стараясь запомнить черты его лица. Они были прекраснее воздуха, чище воды и ярче солнца. И я прикоснулась к его лицу, лицу мужчины, без звука голоса которого я больше не могла жить.

Буря за окном рвалась и грохотала по-прежнему. Ибрагим отодвинул мою руку, сжал ее. И в эту секунду мы впервые заглянули друг другу в глаза. Ты не романтик, я знаю, так что придется тебе просто поверить мне на слово – в этот момент мы с ним любили друг друга так, как никто еще меня не любил и как я никого не любила. Я чувствовала это всем сердцем, всем телом, всей душой. Я знала об этом мужчине все, и он знал меня всю – и все равно любил. Я отчетливо понимала, что никогда больше не встречу в жизни такого чистого, такого бескорыстного, такого всеобъемлющего чувства, и тем острее осознавала, что нам с ним придется расстаться. Мы заигрались в свои роли, упустили свое время – оно ушло, утекло сквозь пальцы, и мы стали другими, разошлись по разным дорогам. И как же больно мне было осознавать, что это – последний раз, когда мы с ним вместе. Что я выйду из этого здания другим человеком, прежняя жизнь для которого будет уже невозможна, но и новой, новой жизни – с ним – я не обрету.

Знаешь, нет ничего больнее, чем жалеть об ушедшем времени, чем понимать, что счастье твое было однажды в руках, но ты упустил его – то ли от страха, то ли по легкомыслию. Потому что в такие моменты ты осознаешь, как безнадежно стар, что ничего уже никогда не будет в твоей жизни – лишь несбывшиеся воспоминания о том, что могло бы быть, все те же круги по воде, все те же вечные обороты ленты Мебиуса и страшные закоулки зеркального коридора.

Пошатываясь, я встала с постели, и Ибрагим придержал меня за локоть, помог устоять на ногах.

– Прощай, – прошептала я, прикоснувшись к краю его одежды.

Он же медленно покачал головой и возразил:

– До свидания. Ты еще придешь ко мне во сне. Снова.

И от его слов меня насквозь прошило болью, острой и безжалостной, словно сердце мое проткнули насквозь.

Я вышла из его кабинета, ничего не видя перед собой из-за застилавших мне глаза слез, спустилась по лестнице. На улице в лицо мне ударил свежий, омытый дождем ветер. И я поняла, что буря улеглась, что из-за гор снова выглянуло солнце и веселые лучи его рассыпались медяками в каждой луже, в каждой повисшей на листьях лип капле. Уже у самой машины я обернулась и в приоткрытом окне увидела его темный силуэт. Я не стала махать ему или делать какие-то другие, чудовищно пошлые жесты. Я просто взглянула на него в последний раз, а затем отвернулась и села в машину. В бардачке взорвался трелью забытый мною мобильник. Я достала его, посмотрела на экран и поняла, что мне звонит он – тот человек, весточки от которого я так ждала. Ради которого и торчала все это время в Сунжегорске, ожидая, что он все-таки смилостивится и найдет мне какое-то место в своем аппарате. Да нет же, конечно, не на это я надеялась, а на то, что он позовет меня остаться, признает, что я в его жизни хоть сколько-нибудь важна.

Это был ты. Впрочем, ты, конечно же, давно догадался, о ком я так завуалированно говорю. Ты, ты звонил мне наконец сам, вероятно, для того, чтобы снова втянуть меня в какие-то свои блудни, интриги, политические дела, а затем безжалостно вышвырнуть. Даже не вышвырнуть, нет, просто горделиво отвернуться, не удостаивая меня объяснениями.

Знаешь, в тот миг вся эта история, вся моя прежняя жизнь показалась мне такой пустой, такой нелепой и ненужной, что мне, как и в то далекое утро в поезде, стало как-то смешно и радостно. То, что еще недавно выглядело таким сложным, таким запутанным, мучительным и важным, оказалось просто как дважды два. Я знала, что теперь, когда ощутила силу любви Ибрагима, я никогда уже не обернусь в сторону этих мелких, грязных и глупых страстей. Мне теперь знакомо было высшее счастье – быть любимой. А все остальное было не важно.

Я сбросила звонок, зашвырнула телефон подальше и ударила по газам. В тот день я уехала из Сунжегорска.

– Вот так, друг мой, все и было. Теперь ты понял, почему я тогда пропала, перестала выходить на связь? Я вроде бы все объяснила, хоть и в своем стиле, путано и многословно. Вижу, моя история тебя сильно задела. Нет, прошу, не начинай сейчас уверять меня, что хитрый мулла опоил, окурил меня каким-то зельем и тем самым подчинил себе. Не рассказывай мне о том, сколько подобных шарлатанов изловили твои люди. Я ведь знаю тебя, я вижу, что ты поверил мне, вижу по твоим глазам. Я слишком хорошо тебя знаю, дорогой, в этом и беда. Мы с тобой как этот горный сель. Несем друг другу лишь хаос и разрушение, намертво блокируя дороги, по которым нам суждено идти. А я знаю теперь, что настоящая любовь бескорыстна, она не подчиняет тебя, не запирает в ловушке, не требует ничего – она открывает тебе все пути и все дороги на свете. И знаешь, мне от души хочется пожелать тебе, чтобы ты когда-нибудь ее испытал. Не ко мне, нет, это дело прошлое, законченное и забытое. Но к какой-нибудь другой женщине, которой суждено будет растопить твое сердце – сердце воина и политика.

А вот наконец и гул за окном. Это лопасти долгожданной вертушки. Смотри, вот входят к нам люди в камуфляже – твоя охрана, кое с кем из них я даже знакома по прежним временам. Конечно же, они явились доложить, что вертолет подан. Лети с ними, большой и страшный человек, и нет, не зови меня с собой, я не поеду. Ты, кажется, забыл поинтересоваться в самом начале нашей встречи, куда я направляюсь. А ведь еду я не в твою сторону, не в Россию, а в Турцию. Так что с тобой нам, увы, не по пути. Чай допит, дороги расчищены, буря улеглась, вот уже и старик-менрел устало клюет носом в углу. А значит, пора мне отправляться в дорогу, продолжать свой путь. До свидания, друг мой. Нет, именно, до свидания, не прощай. Жизнь впереди длинная и непредсказуемая, кто знает, когда ей угодно будет столкнуть нас снова? Сколько еще прибережено у нее для нас селей, пустынных горных дорог и придорожных харчевен? Ведь все мы бесконечно ходим по кругу и обретаем себя лишь в вечном повторении. Это я теперь знаю точно.

Бунино солнце

Повесть

Стоял ясный морозный день – из тех, что так редко встречаются в Москве, где зима обычно представляет собой длящееся с ноября по апрель насморочное недоразумение. Но в тот день все было как положено – и хрусткий стылый воздух, и пар, поднимавшийся от губ кружевными облачками, и розоватое, будто подрумяненное в русской печи, небо, и солнце, щедро рассыпавшее бриллиантовые брызги по скрипевшему под ногами снегу. Словно сама природа хотела выделить этот день, подчеркнуть, сделать так, чтобы я его запомнила.

Мне в ту пору было двадцать пять лет, я уже три года как окончила факультет журналистики, работала на телеканале армейской тематики и в будущем видела себя лихим военным корреспондентом со специализацией по арабским странам. Журналистика, а конкретно военная журналистика, была мечтой моего детства. Черт знает, как эта идея забрезжила в моей девчоночьей голове, но в то время как сверстницы мои грезили о театральных подмостках или сверкающих холлах огромных корпораций, я мечтала с «лейкой»[1] и блокнотом врываться в только что отвоеванные города, утирая со лба разводы пороха и машинного масла. И, едва окончив школу, решительно отправилась в путь к своей заветной фантазии. Пока что мне приходилось довольствоваться лишь недолгими командировками в военные части, и все же вскоре я ждала назначения в группу, отправляющуюся с журналистским заданием в охваченный конфликтом регион на Ближнем Востоке.

С моими планами, правда, не очень сочетался тот факт, что я в те дни состояла в браке с молодым театральным актером, юношей балованным и изнеженным, у которого, кажется, от одного упоминания об Ираке, Сирии и Ливии начиналась мигрень. Гоша – так его звали, тогдашнего моего мужа, – был красив, как античный бог, и по-настоящему талантлив, но при этом взбалмошен, капризен, расточителен и в быту совершенно невыносим. Я тоже характер имела взрывной и нисколько не отличалась той пресловутой женской мудростью, которую старшее поколение считало необходимым качеством для счастливого брака. В общем, к моменту описываемых событий мы с Гошей существовали в одном доме скорее по инерции и старались лишний раз друг друга не задевать, как уставшие от склок коммунальные соседи. Однако же с его матерью – Тамарой Андреевной, – которой и принадлежал тот подмосковный дом, где мы обретались с драгоценным супругом, отношения у меня сложились довольно теплые.

Тамара Андреевна в отличие от трепетного сына была женщиной жесткой, волевой и решительной. Что в общем-то было неудивительно, ведь работала эта железная баба кинологом МВД. Мне за годы замужества доводилось видеть, как эта с виду не особенно внушительная, невысокая, но кряжистая тетка, в ватном камуфляжном костюме и тяжелых армейских ботинках, дрессирует здоровенных собак служебных пород. И надо сказать, зрелище выходило впечатляющее. Она обладала невероятной внутренней силой, волей, твердостью характера, заставляющей пасовать перед ней даже бывалых матерых псов.

Итак, в тот день мы с Тамарой Андреевной вдвоем отправились на московский Птичий рынок, располагавшийся в районе Выхино, за МКАД. Свекрови нужна была какая-то особая подкормка для ее питомцев, я же увязалась за ней просто так, за компанию. День был выходной, вечером у Гошика намечалась премьера, а значит, останься я дома, мне пришлось бы часами сносить его капризы, приступы мандража, нервные заламывания рук и прочие актерские эскапады.

И вот мы с Тамарой Андреевной, загрузившись в ее подержанный, но добротный «Джип Гранд Чероке», и рванули из подмосковного поселка, где располагалась вотчина святого семейства, на «Садовод» и через час уже толкались в кипевшей между рядами сутолоке, месили ботинками затоптанный снег, дышали на руки, чтобы согреться, и глазели по сторонам. Публика вокруг крутилась самая разношерстная. Были и бабки в тулупах, с укутанных рукавицами рук которых гроздьями свисали совсем мелкие котята. Свекровь шепнула мне на ухо, что таких нераскупленных зверьков потом выбрасывают и затаптывают валенками. Чинно стояли у сколоченных из дерева рядов продавцы щенков – непременно породистых, от чемпиона России. Мне сразу вспомнился старый анекдот про мужика, который тащит по Птичке за веревку медведя, а на вопрос, кому же он собирается продать зверя, отвечает: «Да я ищу ту сволочь, которая год назад мне его как хомячка загнала». Сама я на «Садоводе» была в первый раз и совершенно не знала, как тут все устроено. Однако слышать забавные истории о том, как любят здесь облапошить доверчивого покупателя – особенно если тот, недотепа, притащился на рынок с ребенком, восторженно вожделеющим домашнего питомца, – втюхать ему под видом породистого щенка или котенка не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, мне доводилось. Но Тамару Андреевну многие здешние продавцы знали в лицо, а потому за руки нас никто не хватал, подозрительными отпрысками «чемпионов России» не заманивал, народ разве что уважительно здоровался с моей свекровью и расступался в стороны.

Тамара Андреевна наконец отыскала нужного ей продавца собачьего корма и вступила с ним в какой-то долгий мудреный диалог. Я же, скучая, глазела по сторонам и вдруг увидела неподалеку зрелище, которое сразу привлекло мое внимание.

На прилавке одного из рядов стояла большая клетка, в которой сидели шесть щенков немецкой овчарки. Совсем маленькие еще, пухлые, неповоротливые, коротколапые, черные с рыжими подпалинами. Глаза – как темные виноградины, еще только начинающие заостряться морды, огромные, как у летучих мышей, треугольные уши. Все они, щенята, походили на забавные плюшевые игрушки. Трое щенков пушистой кучкой лежали в углу клетки – должно быть, грелись, еще один терся у решетки, уныло поглядывая на улицу. Но внимание мое привлекли не они, а те двое, что находились в другом углу. Там шла ожесточенная борьба. Один из щенков, поверженный, лежал на деревянном полу, второй же сидел на нем, придавив лапами, и, вцепившись всеми зубами брату в ухо, залихватски тянул его в сторону. Побежденный овчаренок истошно верещал, противник же его не желал останавливаться. Видно было, что бой, конечно, идет не насмерть, что щенки просто играют, развлекаются, чтобы не заскучать в тесноте. Меня, однако же, совершенно поразил щенок, который, по всему выходило, должен был одержать в этой схватке победу. В отличие от вялых, апатичных братьев и сестер этот овчареныш явно был весел, активен, лих и любопытен. Даже сейчас, в запале боя, не выпуская из зубов братнино ухо, он с интересом вертел лобастой головой и поглядывал на все вокруг умными, пытливыми блестящими глазами. И я, очарованная такой жаждой жизни, подошла поближе, склонилась к клетке и, должно быть, разулыбалась, потому что продавец, сухощавый мужичонка в старомодной меховой шапке, вдруг быстро открыл дверцу, просунул в клетку руку, подцепил под живот немедленно принявшегося отчаянно извиваться и отбиваться щенка и через секунду уже вложил теплое тельце мне в руки. Я и сказать ничего не успела, ощутив вдруг, как быстро стучит у меня под пальцами маленькое горячее сердце. Инстинктивно я подняла детеныша повыше, поближе к груди, чтобы не уронить. И щенок – я теперь видела уже, что это девочка, – глянул прямо мне в лицо своими удивительно умными цепкими глазами и вдруг прижался всем своим крошечным тельцем, привалился к борту моего шерстяного пальто, будто бы я была единственным надежным человеком, единственным убежищем, которое существовало у него в этом мире.

Честно сказать, я немного растерялась. В мои планы никак не входило заводить собаку. Меня ведь ждала карьера военного журналиста, а значит, частые переезды, командировки, притом в такие места, куда не повезешь беспомощного детеныша. Да и вообще, мне в жизни вполне достаточно было цеплявшегося за мою юбку Гоши, и брать на себя ответственность за еще каких-то живых существ я совершенно не хотела. Но это невозможное создание так прижималось ко мне, смотрело так доверчиво и вместе с тем с каким-то веселым нахальством. Что, мол, неужели не возьмешь? Неужели оставишь здесь меня, такую очаровательную и боевую? И я вынуждена была признать, что она права. Конечно же, я не могла оставить ее здесь, выпустить из рук и вручить обратно продавцу. Меня с первого же взгляда заворожил ее азарт, лихой нрав, веселая неутомимость, с которой она кусала за ухо давно уже уступившего ей первенство брата. Я как-то сразу поняла, что это – моя собака. С какой-нибудь флегматичной аристократкой мы не нашли бы общего языка. Эта же боевитая оторва явно была моей.

– Берете, девушка? – спросил меня продавец. – Возьмите, не пожалеете. Это первый помет наших милицейских чемпионов из тульского питомника. Сильные должны быть собаки.

– А сколько просите? – начала я.

Но тут откуда ни возьмись появилась моя свекровь, видимо уже закончившая вести переговоры насчет прикормки и тащившая теперь в руках два объемистых пакета. Она молниеносно оценила ситуацию, увидела у меня в руках щенка, смерила взглядом продавца и тут же оттеснила меня в сторону.

– Из тульского, говоришь? – атаковала она продавца. – А кто родители? Бабка? Ага, эту знаю, дельная сука. А заводчик кто?

Получив от мужичонки в меховой шапке вроде бы удовлетворившие ее ответы, Тамара Андреевна обернулась ко мне и ловко и решительно выцепила мою девочку – я мысленно уже именовала ее своей – у меня из рук. Та глухо заворчала, издавая забавный звук – буф-буф-буф: видимо, она уже свыклась со мной, приняла как свою хозяйку и теперь негодовала из-за такой бесцеремонности. Бесстрашная малышка даже попыталась цапнуть Тамару Андреевну за палец, но та лишь звонко рассмеялась такой дерзости от крошечного щенка, не понимающего, с кем имеет дело, и тут же принялась ловко вертеть ее в руках, осматривая брюшко, лапы, морду, уши, глаза, пасть, приговаривая:

– Так, дисплазии лап нет. Шерсть густая, блестящая. Прикус правильный. Злая будет сука, рабочая, сразу видно. – И наконец кивнула: – Что ж, бери, если хочешь.

Я же, в сотый раз мысленно сказав себе, что я идиотка, безответственная импульсивная дуреха, не думающая о завтрашнем дне, купившаяся на милые щенячьи глазки, наконец решительно тряхнула головой.

– Беру.

Собака все еще недовольно вертелась в руках у Тамары Андреевны, смешно фыркая – буф-буф-буф, неумело надувая щеки и по-щенячьи округляя глаза. Я протянула к ней руки, и она тут же рванулась ко мне всем тельцем.

– Ну что ты бухтишь? – улыбнулась я, принимая ее на руки. – Буф-буф… Буня ты моя.

Так она и стала Буней.

* * *

В тот день было холодно – это я запомнила очень хорошо. Чертовски холодно, даже шерсть не спасала. Нас – меня и моих братьев и сестер – вытащили из теплого домика, у мамы из-под бока, и посадили в какую-то противную, тесную клетку. Маму я сейчас уже не очень хорошо помню: я ведь была совсем мала, когда нас разлучили. Знаю только, что она была большая, горячая и пахла молоком. И с ней всегда было спокойно, казалось, ничего страшного с тобой не произойдет.

Когда чужие, пахнущие дымом и еще какой-то гадостью руки выхватили меня из-под маминого бока, я пыталась сопротивляться и даже укусить обидчика за палец. Но тот быстро затолкал меня в эту самую сумку, и вскоре там же оказались еще пять щенков. В сумке было тесно, мне это сразу не понравилось. Я начала рычать и отвоевывать жизненное пространство. Мои братья и сестры все больше бессмысленно топтались, толкая друг друга, поскуливали и кряхтели. Вот же бестолковые! Я быстро отбила себе у этих увальней угол и обосновалась там, не желая никого подпускать близко. Правда, один мой братец рискнул сунуть ко мне свой нос, за что тут же и получил по нему лапой. Я видела – он не смирился с поражением и притаился в ожидании подходящего момента, чтобы отомстить мне за обиду. Но пока что сидел тихо и не лез, а как раз это мне и было нужно.

Если честно, я, конечно, боялась и не понимала, что происходит. Почему нас забрали из дома, зачем затолкали в клетку? Теперь ее еще и унесли куда-то, задвинули в темное узкое место. А затем что-то снаружи зафырчало, заревело – это дурачки, мои братья и сестры, в панике заметались, забились. Пришлось прикрикнуть на них, чтобы успокоились и не мешали думать. Несмотря на страх, я твердо намерена была выжить при любом исходе. А еще меня одолевало любопытство – хотелось понять, что же это такое творится. Я и раньше подозревала, что окружающий мир не ограничивается теплым маминым боком, только шанса исследовать его мне пока не представилось. И вот теперь у меня наконец появилась эта возможность. Жаль только, опыта у меня тогда было совсем мало, я почти ничего не знала о людях и не могла сообразить, где мы и что ждет нас дальше. Пыталась высунуть нос из клетки и оглядеться по сторонам, только кругом было темно и ничего толком не видно.

Клетка наша почему-то тряслась и моталась из стороны в сторону. А потом вдруг остановилась. Мелькнул свет, нас снова куда-то понесли, и вот тут стало по-настоящему холодно. Подул ветер, запахло чем-то морозным и скользким. А вскоре нас выпустили уже в другую клетку, побольше. Тут стало просторнее, на меня уже не наступали поминутно чужие неповоротливые лапы, и влажные носы не тыкались мне в бока. Зато меня сразу же пробрал озноб, я поежилась и нахохлилась, чувствуя, как шерсть встает дыбом.

А дальше потянулись томительные часы. Мы, сами не зная зачем, сидели в этом незнакомом месте, щурились на солнечный свет, жались друг к дружке, чтобы не было так холодно, и с любопытством смотрели на проходивших мимо и иногда останавливавшихся поглазеть на нас людей. Их было много – и все удивительные, не похожие друг на друга. Я никогда еще не видела такого яркого солнца, никогда не чувствовала одновременно так много запахов. Это и волновало меня, и тревожило, и поражало. Мир оказался именно таким, каким я его представляла – огромным, странным, неизведанным. Жаль было только, что я никак не могла выбраться из клетки и отправиться его исследовать. Оставалось лишь вертеть головой по сторонам, стараясь рассмотреть как можно больше.

Так продолжалось долго, пока в какой-то момент обиженный мною братец не решил, что пришла пора показать мне, кто тут главный. Звонко пискнув – бедняга, он-то, наверное, думал, что изобразил свирепый рык, – он набросился на меня и клацнул зубами где-то в районе загривка. Ну, я, конечно, не спасовала, сама тут же завалила этого увальня, посмевшего учить меня уму-разуму, придавила его лапами к полу клетки и принялась в воспитательных целях грызть за ухо. А чтоб знал, дуралей, кто тут главный, и не пытался больше со мной тягаться.

И вот в тот самый момент, когда Черныш – так я про себя прозвала брата за то, что уши у него были очень уж черные, – когда Черныш уже тонко заскулил, прося пощады, что-то вдруг подхватило меня под брюшко и рвануло вверх. Я была возмущена: меня оторвали от дела в самый ответственный момент. Да еще и Черныш теперь ехидно скалился на меня из клетки. «Я с тобой еще не закончила», – тявкнула ему я, чтобы не слишком-то зарывался. А сама закрутила головой, пытаясь понять, что происходит.

Те самые, пахнущие табаком и гадостью руки передали меня кому-то другому. Я сначала не поняла, кто это, задрала голову, пытаясь разглядеть, кто меня держит, и вот тогда увидела Ее. Она показалась мне совсем не красивой. На морде у нее не было шерсти, а та, что росла сзади, была какая-то слишком длинная и светлая. И ушей из-под нее не было видно. Пасть у нее зачем-то обведена была красным, а лапы, державшие меня, явно были слабыми и слишком нежными. Такими не подерешься. Когти вот только ничего так – длинные. Нет, она была совсем не похожа на мою маму, милую маму с густой шерстью, сильными лапами и острыми зубами в большой пасти. Но почему-то, оказавшись рядом с ней, я вдруг снова почувствовала то же ощущение надежности и безопасности. И тут же инстинктивно прижалась к ней, хотя и сморщила нос от непривычного запаха каких-то сладких цветов.

Это было новое, удивительное чувство. Впервые человек прикасался ко мне так нежно и бережно, впервые разглядывал так внимательно и по-доброму. Я одновременно и заволновалась, не зная, чего тут можно ожидать, но и отчего-то сразу прониклась к ней доверием. Ведь еще никогда раньше никто так не интересовался мной, и мне немедленно захотелось проявить себя с самых лучших сторон, показать ей, какая я умная, отважная, решительная.

Рядом оказалась еще одна – забрала меня из рук, вертела, переворачивала – совершенно непочтительно. Меня так и подмывало вцепиться ей в ухо, как я проделывала с Чернышом, чтобы показать, с кем она имеет дело. Но Моя – так я ее сразу и окрестила, Моя – смотрела на нее с уважением и не требовала вернуть меня обратно. И я подумала про себя, что, может, в их странном человечьем мире эта самка занимает какое-то важное место, поэтому Моя ей и уступает. А значит, и мне следовало смирить свой норов.

Не знаю почему, но я сразу признала ее хозяйкой. Почувствовала, что останусь с ней, буду слушаться, конечно, но и оберегать от всех злоумышленников, кто только посмеет преградить ей дорогу. Я ведь сильная, а стану еще сильнее, мне только чуть-чуть подрасти. Я смотрела в ее глаза – тоже не очень красивые, слишком большие и светлые – и старалась передать ей свою мысль, внушить на расстоянии. «Возьми меня с собой, возьми, возьми! Я всегда буду тебе предана, никогда не брошу, мы всегда будем вместе и завоюем весь мир!»

Моя будущая хозяйка бестолково топталась на месте, не лучше моих братьев и сестер, колебалась, мялась, но мне, кажется, все-таки удалось внушить ей свою мысль, потому что в итоге она тряхнула этой своей жалкой желтоватой шерстью и сказала:

– Беру!

И я издала счастливый вопль.

Я поняла уже, что больше не увижу ни маму, ни братьев, но это не сильно меня расстраивало. Она, эта женщина в темно-синей толстой одежде, от которой вонюче пахло сладкими цветами, должна была стать моей мамой, и моей сестрой, и моим щенком. Я это чувствовала.

Вот так мы с ней и нашли друг друга. Она расстегнула пуговицы на этой своей пахучей штуке, прижала меня к груди и накрыла толстой тканью. И мне стало тепло. Наконец-то морозный воздух больше не мог до меня добраться и не жалил нос. Потом мы еще долго ходили вокруг, Моя и Другая брали в лапы разные штуки, вертели их, рассматривали, а затем взамен отдавали замусоленные бумажки. Потом мы ехали куда-то – и снова что-то рычало, фырчало и тряслось, но теперь Она была со мной, а потому я ничего не боялась. Через некоторое время я пригрелась у нее на груди и сама не заметила, как уснула.

Под конец этого долгого пути мы оказались в большой будке. Проснулась я только в тот момент, когда Моя перенесла меня через порог. Присев, она осторожно опустила меня на пол, и я с опаской, но в то же время и с острым интересом принялась изучать еще один открывшийся мне кусок мира.

В нем было много комнат, а пол очень скользкий. Я тут же в этом убедилась, когда, разогнавшись на радостях, мгновенно впечаталась мордой в какую-то блестящую деревянную дверцу. Они все столпились надо мной – Моя, Другая в пятнистой куртке, которая была с ней на рынке, еще какие-то люди. Все таращили любопытные глаза и тянули ко мне лапы. Мне это совсем не нравилось. Особенно не понравился один – тощий такой, с острой мордой и совсем короткой шерстью на голове. Он все трогал Мою, обнимал, даже лизнул в щеку. Я на всякий случай рыкнула на него, чтобы не зазнавался. Я еще не знала, почему Моя позволяет ему такое панибратство, не знала, кем он ей приходится, но вот в том, что мы с ней предназначены друг для друга, нисколько не сомневалась. Этому – кем бы он ни был – придется подвинуться, решила я.

Я еще немного побегала по комнатам, мешало только, что лапы все время разъезжались на полу. Попыталась погрызть деревянную ножку кресла, понюхала край тяжелой тряпки, что свисала с потолка. Все пахло незнакомо, но очень волнующе.

Затем мне дали еды. Прежде я никогда такого не пробовала. Это была теплая, вязкая жижа, и пахло от нее чем-то похожим на мамино молоко, но и местом, куда этим утром привезли нас с братьями. Сначала я опасалась пробовать эту штуку, но Моя так ласково уговаривала меня, а в животе у меня было так пусто, что в итоге я решилась отведать этого нового лакомства – и не пожалела об этом. Оказалось вкусно и сытно, и лапы у меня сразу же отяжелели, а глаза стали закрываться. И я поняла, что нужно найти себе место для ночлега.

Моя устроила меня на симпатичной мягкой лежанке, но мне там не понравилось. Неуютно было и одиноко: я ведь привыкла спать с мамой и братьями. Я, стряхнув дремоту, выбралась из него и отправилась на поиски Моей. И, конечно, сразу нашла ее – по запаху. Она пряталась в дальней комнате, в кровати с пышной подстилкой, а вместе с ней там лежал Этот. Склонив голову набок, я оглядела кровать и поняла, что мне, к сожалению, пока на нее не запрыгнуть. Однако же сдаться так просто я не могла и потому подобралась поближе, уселась на полу и принялась ворчать, фыркать и пытаться потянуть зубами за свисающие с края тряпки.

Этот, услышав меня, завозился в постели, свесился, посмотрел на меня и запричитал:

– Ай! Откуда она здесь взялась? Убери ее!

Моя тоже вынырнула из-под одеяла, слезла с кровати, взяла меня на руки и стала уговаривать:

– Буня, детка, ты должна спать на своем месте. Видишь, как тут хорошо? Удобно, мягко? – приговаривала она, вынося меня обратно в коридор и снова устраивая на подстилке. – Ну вот, спокойной ночи, увидимся завтра утром.

Она в последний раз почесала меня за ухом и ушла за дверь. Я же, выждав время, упрямо слезла с подстилки на пол, снова прошмыгнула в комнату и снова села у постели. И тогда Этот, взревев, ухватил с пола что-то плоское и тяжелое – я с ужасом осознала, что эту штуку он раньше надевал себе на ногу, – и замахал на меня этим. Я испугалась, страшно испугалась, взвизгнула и почувствовала, как что-то теплое потекло у меня по лапам.

– Она тут нагадила! – заорал он. – Выгони ее к черту из нашей спальни.

– Ты с ума сошел? А если бы тебя гнали тапкой?

Я и сама уже поняла, что произошло, и мне ужасно стыдно стало за то, что я так запаниковала. Но вместе со стыдом во мне проснулась еще и ненависть. Да, я ненавидела Этого за то, что из-за него мне пришлось пережить такое унижение. Моя снова встала, отогнала его и опять понесла меня на мое место. Ласково уговаривая, убеждая, обещая, что все будет хорошо, ночь скоро закончится и мы с ней увидимся. Но теперь я уже точно не могла ее оставить. В голове у меня с ужасом вертелись мысли: а что, если он и ее охаивает этой… тапкой? Я не могла бросить ее, должна была быть рядом, защитить от Этого, если он посмеет только замахнуться и на нее.

И несмотря на то что впереди меня, возможно, снова ждала эта ужасная тапка, несмотря на то что в той комнате был ненавистный мне Этот, я снова слезла с подстилки и решительно потрусила в спальню. И снова уселась возле постели.

Потом они долго еще ругались между собой, спорили, препирались. И наконец Моя наклонилась, протянула руки и взяла меня к себе. Удобно устроила в теплой постели, разрешила подползти к ней под бок. Этот, рассерженно фыркнув, повернулся к ней спиной. Я же, счастливая, свернулась клубочком, положила голову на лапы и задремала. Но даже во сне продолжала чутко прислушиваться к ночным звукам, чтобы быть уверенной, что моей Любимой ничего не угрожает. Так и определилось мое спальное место, и с тех пор уже никто не пытался выгнать меня оттуда.

* * *

Буня быстро росла, становилась сильным, смелым щенком. Помимо так подкупившей меня при первой встрече жажды жизни, с каждым днем она все больше поражала меня удивительным умом, сметливостью и, если в отношении собаки допустимо такое слово, проницательностью. Она словно чувствовала всех в доме, с первого взгляда раскусывала характер человека. Гоша, к примеру, не пользовался у нее уважением, она сразу стала относиться к нему как-то пренебрежительно. А Тамару Андреевну явно побаивалась, хотя и старалась не подавать виду, дерзить в своей щенячьей манере. Со мной же у Буни установились отношения, с одной стороны, нежно-любовные – она обожала меня всей силой своего собачьего сердца, не находила места в доме, пока я была на работе, встречала у порога с визгом и тут же бросалась на руки. С другой стороны, Буня явно считала своей обязанностью меня защищать, опекать и всячески за мной присматривать, что выглядело довольно потешно, учитывая, что пока еще была она совсем крошечной.

Тамара Андреевна эти наши вольности не одобряла. Кривилась, когда видела, как Буня встречает меня у порога, вертясь у ног, как веретено, и всячески пытаясь привлечь к себе внимание. Как повизгивает от восторга и запрыгивает мне на руки. Как гордо шествует по вечерам за мной в спальню.

В первые же недели после того, как я привезла Буню, Тамара Андреевна взяла ее у меня и начала проводить с ней какие-то манипуляции. Я наблюдала за тем, как она уложила крошечную Буню спиной на стол. Мне инстинктивно хотелось оттолкнуть ее, отобрать свою девочку, но я успокаивала себя тем, что Тамара Андреевна – опытный кинолог и уж, конечно, не навредит моей Буне.

– Что вы делаете? – все же спросила я.

– Это тест Кэмпбелла, – не оборачиваясь, пояснила Тамара Андреевна. – Позволяет определить, годна ли собака к службе.

В эту самую секунду Буня, до сих пор только глухо ворчавшая и бухтевшая, вдруг рыкнула своим детским, еще тоненьким голоском, оскалила тоненькие, как иголочки, зубки и вцепилась ими Тамаре Андреевне в палец. Та негромко ахнула, но руку не отняла, и я с изумлением смотрела, как Буня все сильнее сжимает на ее пальце маленькие зубки.

Наконец, уяснив для себя что-то, Тамара Андреевна ловким движением разжала овчаренку челюсть и выпустила ее. Я подхватила свою девочку на руки, свекровь же, обтирая носовым платком кровь с пальца, заключила:

– Молодчина! Видела, она палец не просто тяпнула, она перекусить пыталась. Не отпустила, а стала двигаться выше. Такую собаку нужно на службу отдавать, очень перспективная, боевая, охранная.

Я же, прижав к себе Буню, только пожала плечами:

– Ну, я надеюсь, ни от кого охранять ей меня не придется.

– Ты слишком ее балуешь, – припечатала свекровь. – Она должна знать порядок и дисциплину. А ты из нее какую-то болонку делаешь. Так не пойдет. Она по природе доминантный зверь, ее нужно заставить слушаться. Иначе она выйдет из-под контроля и будет пытаться занять место вожака в стае. Вот что, я сама буду ее дрессировать.

Я не стала возражать. В конце концов, я действительно ничего не знала о собаках, и взять Буню к себе меня заставил порыв. Я допускала, что Тамара Андреевна права и Буне недостаточно только моей любви и терпения, нужна и жесткая рука.

Свекровь гоняла Буню по двору, учила командам, и вскоре Буня уже научилась правильно реагировать на приказы «Рядом!», «Ко мне!», «Фу!» и другие. Умело преодолевала препятствия, приносила палку.

Когда же моей девочке исполнилось четыре месяца, Тамара Андреевна заявила, что ее пора выводить на взрослую площадку. В первый раз я поехала с ними вместе, и происходящее там мне решительно не понравилось. Буня вела себя совершенно бесстрашно, залихватски лаяла на взрослых матерых псов. И Тамара Андреевна была этим очарована, не могла нарадоваться, какая злая, рабочая сука со временем вырастет из моей собаки. Я смотрела, как умело Тамара Андреевна провоцирует Буню на агрессию, как вытягивает из нее, по природе всего лишь бойкой и любопытной, звериную злость, и понимала, что такого я для своей девочки не хочу. И стоило нам уехать с площадки, как я поставила вопрос ребром:

– Тамара Андреевна, я не хочу, чтобы вы возили Буню сюда.

– Это почему? – фыркнула свекровь, уверенно лавируя на своем джипе по оживленной московской улице.

– Я посмотрела планы занятий, – объяснила я. – И мне не нравится, что он включает притравку. Буня – домашняя собака, не сторожевая. И я не хочу, чтобы из нее вырос агрессор и тиран. Пускай остается такой же веселой и ласковой.

– Ерунду говоришь, – припечатала Тамара Андреевна. – У собаки отличные бойцовские качества, ты и так безбожно ее разбаловала. Хочешь вконец испортить животное?

– Это мое дело, – твердо заявила я. – И моя собака. В воспитание ваших питомцев я не лезу, но мою Буню, будьте добры, оставьте в покое.

Тамара Андреевна только сурово покосилась на меня, но больше ничего не сказала. Я же, довольная тем, что отстояла свою девочку, и не подумала о том, какие последствия может иметь этот наш разговор.

Семейная жизнь моя меж тем окончательно шла прахом. Гоша, и раньше-то часто норовивший вести себя со мной как капризный ребенок с балующей его матерью, после появления в доме Буни окончательно вошел в эту роль. То ли его мучила ревность к тому, что у меня в жизни нашлось любимое существо, то ли его в принципе раздражало, что я позволила себе такую вольность – притащить в его дом собаку. В общем, житья мне от него не стало окончательно. Он постоянно за что-то на меня дулся, то впадал в депрессию и лежал на диване лицом к стене, то закатывал мне бурные истерики.

– Тебе на меня наплевать! Тебя интересует только эта долбаная псина! Убери ее отсюда к черту, чтобы и духу ее в моем доме не было.

– Гоша, уймись, – пыталась увещевать я. – Ты ревнуешь меня к Буне? Самому не смешно?

– Я не ревную, – заявлял он, закатывал глаза и страдальчески дрожал губами. – Мне просто все это надоело. Я – актер, творческий человек, я не могу сосредоточиться в этом постоянном шуме.

И он кивал головой в сторону Буни, увлеченно грызшей в углу резинового зайца.

Надо отдать должное Тамаре Андреевне, в наши взаимоотношения она никогда не вмешивалась. Зато мои отношения с Буней волновали ее всерьез. Не зря мне порой казалось, что четвероногие воспитанники были для этой железной бабы большими детьми, чем родной сын. Может, потому так и взбеленился на появление Буни Гоша – история повторялась, еще одна женщина в его жизни предпочла ему собаку.

Итак, Тамара Андреевна не упускала случая зазвать меня на кухню пить чай и там этак ласково, подкладывая мне в блюдце варенье, предложить:

– Инна, ты бы отдала Буню мне. Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака. Сама подумай, она скоро вырастет, и ты не сможешь с ней справиться. Лучше отдай сейчас, и она принесет пользу Родине.

– Не хочу я отдавать Буню, – вскипела я. – Вы что такое говорите? Она моя, моя собака. Она меня любит, она мне предана. Как же я ее отдам, это же будет предательство.

– Чушь! – бросила Тамара Андреевна. И тут же спохватившись, заговорила ласково: – Ты ешь, ешь варенье. Это смородина, я сама варила. – И, подкладывая мне еще сладкого, продолжила: – Ты рассуждаешь как человек. А она – собака, у нее другое сознание. Она скоро тебя забудет, станет служить, исполнять свой долг. Для таких собак, как она, счастье заключается в том, чтобы быть полезной. Охранять, выслеживать противника, бросаться на него и побеждать. Вспомни, как она отреагировала на тест Кэмпбелла – а ведь была совсем еще крохой. Только подумай, ведь она сможет человеческие жизни спасать, а ты из нее хочешь сделать комнатного щенка. Она у тебя начнет чахнуть, нервничать, вызверяться на тебя же, и все это закончится плачевно.

От приторной смородины к горлу подкатила тошнота. Я решительно встала, отодвинула от себя блюдце с темной густой жидкостью – несколько капель тяжело шлепнулись на столешницу, и заявила:

– Тамара Андреевна, об этом и речи быть не может. Буня моя и останется у меня. И я вас очень прошу, не будем больше возвращаться к этому разговору.

Свекровь сверкнула на меня глазами, но сдержалась, только сухо хмыкнула и дернула плечами. Мол, что с тобой, дурой, разговаривать?

В эту ночь Буня, словно прослышав о нашем разговоре, жалась ко мне всем телом и преданно заглядывала в глаза, будто хотела удостовериться, что я никому ее не отдам и сама никуда не пропаду. Я чесала ей бархатистое брюшко и ушки и шептала:

– Ну что ты, что ты, маленькая моя? Все хорошо, мы с тобой вместе, видишь? Так всегда и будет.

От моей девочки пахло топленым молоком и пастилой, я целовала ее в морду и покрепче прижимала к себе.

Мне тогда и в голову не приходило, что Буня своим собачьим чутьем предчувствовала скорую беду, узнать о которой я своими человеческими органами чувств была не в состоянии.

Спустя неделю после этого вечера чаша моего терпения переполнилась, и я решила уйти от Гоши. Виной тому стал очередной устроенный им безобразный скандал. Мой благоверный собирался на спектакль, как вдруг обнаружил, что его любимый галстук куда-то задевался. Разыграна была целая драма. Гоша заламывал руки, стенал и обвинял в потере всех и вся. Тамара Андреевна, выслушав лишь первую часть этой арии, удалилась к себе в кабинет и захлопнула перед попытавшимся сунуть туда нос Гошей дверь. Я тоже собиралась было ретироваться, но не успела. Дражайший супруг настиг меня в гостиной и завел любимую песню:

– Это все твоя гребаная собака. Ты за ней не следишь, она тащит все, что плохо лежит. Наверняка это она сгрызла мой галстук…

– А может, ты его забыл у очередной своей поклонницы? – не сдержавшись, съязвила я.

И Гоша от такого моего выпада зашелся еще больше.

– Ты голодранка! – орал он. – У тебя никогда не было ничего своего, и чужие вещи ты ценить не умеешь. Сколько раз я говорил, чтобы в моем доме не было этой псины?

– А сколько раз я тебе говорила, что «эта псина» покинет твой дом только вместе со мной? – наконец вспылила я. – Что ж, видимо, этот день настал.

Бросив это, я решительно прошла в спальню, выволокла из шкафа большой походный рюкзак и принялась беспорядочно скидывать туда с вешалок свои вещи. Гоша в чем-то был прав: их у меня действительно было немного. Как-то так вышло, что за время почти двухлетней жизни с этим мужчиной, вернее, капризным мальчишкой, я так и осталась в его доме гостьей.

Тамара Андреевна вошла в комнату ровно в тот момент, когда я усаживала Буню в рюкзак, поверх вороха одежды. Буня явно обеспокоена была таким вопиющим нарушением распорядка дня, нервно поводила ушами, но противиться мне не пыталась: раз хозяйка считает, что нужно срываться не пойми куда с одной сумкой, значит, нужно. Свекровь, кажется, с одного взгляда оценила, что происходит, оглядела застывшего у окна в трагической позе Гошу, меня, раскрасневшуюся, с прилипшими к щекам волосами, и Буню, выглядывающую из расстегнутой рюкзачной горловины.

– Где ты будешь жить? – спросила она меня.

Сразу – четко и по делу, без лишних сантиментов. Я должна признать, что тогда мне это в ней нравилось.

– Не знаю, – дернула я плечами. – Пока перекантуюсь у коллеги. Потом придумаю что-нибудь.

Тамара Андреевна в задумчивости прищелкнула пальцами – была у нее такая привычка – и сказала мне:

– Вот что, Инна. Ты бы оставила пока Буню у нас. Зачем ей таскаться по чужим углам? Здесь воздух, природа, я за ней присмотрю лучше, чем кто бы то ни было, в этом, я надеюсь, ты не сомневаешься.

И снова, как и после того давнего нашего разговора, Буня с испугом покосилась на меня, как будто поняла, что предлагала мне свекровь. Я успокаивающе потрепала ее по ушам и, обернувшись к Тамаре Андреевне, решительно покачала головой.

– Спасибо, но нет. Мы справимся сами.

Так и закончилось мое недолгое замужество. Мы с Буней совершили вояж через всю Москву – сначала поймав частника на размытой весенними дождями проселочной дороге, потом на метро, на автобусе – до северной окраины города, где жила моя коллега Лиза, согласившаяся меня приютить, пока я не найду собственное жилье. Буня всю дорогу отважно выглядывала из рюкзака, отправляясь вместе со мной в новую жизнь. Стоял март, на улице было ветрено, и я, боясь, что Буня, всё высовывавшая свой любопытный нос из рюкзака, может простудиться, где-то по пути сняла с шеи полосатый шарф и укутала ее. Вид у моей девочки в этой обмотке получился до крайности забавный, и стоило мне взглянуть на нее, как я тут же начинала хохотать. Буня ехала у меня на спине, но, чувствуя мое веселье, радовалась и вторила мне, заливисто тявкая. Мы были с ней абсолютно и беспримесно счастливы в тот момент. Наконец вырвавшиеся из чужого дома и вместе отправлявшиеся в долгую счастливую жизнь.

Через пару недель я сняла собственную квартиру – скромную тесную однушку, а нам с Буней в общем-то большего было и не нужно.

Проходили дни, и я постепенно убеждалась, что в чем-то моя экс-свекровь была права. Лишившись строгого воспитателя, Буня тут же почуяла свободу и начала пытаться расширить границы дозволенного. Не слушалась меня, дерзила и все время косила на меня своим вишневым глазом, как бы проверяя, как я буду реагировать. И я, понимая, что и в самом деле могу упустить собаку, погрузилась в форумы собаководов, специальные книги по воспитанию, взяла себя в руки и принялась проявлять строгость, конечно же, никогда не граничившую с жестокостью.

Особенно мне запомнился день, когда я впервые спустила Буню с плеча. Раньше Тамара Андреевна выпускала Буню побегать – но только в закрытом собственном дворе или на специально оборудованной площадке. Во внешний мир же она пока не выходила, и, лишившись возможности этого безопасного выгула, я долго не решалась выпустить Буню вволю побегать. В то время как щенки ее возраста уже вовсю шлепали по лужам, Буня, уже довольно увесистая девочка, продолжала взирать на окружающую действительность с моих рук.

И вот как-то весной я все же решилась и, выйдя с Буней во двор, присела и опустила ее на землю. Девочка моя немедленно пришла в неописуемый восторг. Сначала вертелась на месте, нюхая асфальт, землю, пробивающуюся через нее молодую траву. И потом вдруг рванула с места и понеслась куда-то. Я испугалась, громко окликнула ее, но она будто не слышала меня, все летела вперед. Я бросилась за ней и на бегу все вспоминала слова Тамары Андреевны о том, что если я вовремя не проявлю твердость, не заставлю собаку слушаться и подчиняться, то испорчу ее. Из нее вырастет неуправляемая зверюга.

Каким-то чудом Буня в тот день не потерялась, не угодила под машину, а всего лишь подвернула лапу, для чего-то ломанувшись в придорожные кусты. Я подхватила ее, повизгивающую от боли, испуганную, на руки и понесла домой. А там, обработав больную лапу специальной мазью, успокоив мою девочку и накормив куриным супом, с удвоенной силой взялась за изучение основ дрессуры.

Вскоре мой новый опыт и занятия с Буней стали приносить свои плоды. Она еще пыталась иногда не слушаться и удирать, но, убедившись, что в вопросах дисциплины я тверда и беспощадна, оставила попытки установить главенство. Теперь по утрам, выгуляв Буню во дворе дома, я отправлялась на работу. Вечером же еще из-за двери слышала, как поскуливает в ожидании моя преданная малышка. Буня, отчаянно скучавшая по мне весь день, с порога набрасывалась на меня, пищала, визжала, вне себя от счастья. Тут же тянула меня гулять, играть, возиться с ней – и мне, женщине достаточно трезвой и уравновешенной, даже не по себе было от такого обожания. Никто и никогда еще так меня не любил, ни для кого я не была центром мироздания.

К несчастью, моя работа – та, которую так ненавидел Гоша, считая, что она отнимает его у меня, пока не нашел себе новый объект для перекладывания вины за все беды, – чертовски мешала нашему с Буней быту на двоих. Временами меня отправляли в командировки – не слишком длительные, на пару дней, в какую-нибудь военную часть. Я брала бы с собой и Буню, но машины у меня не было, а тащить щенка на перекладных не представлялось возможным. С некоторым беспокойством я думала о том, что впереди у меня маячит назначение, о котором я давно мечтала. Наша телекомпания готовилась отправить группу корреспондентов в Сирию, туда, где как раз разгорался очередной локальный конфликт. Я подавала заявку на эту работу давно, несколько месяцев назад, когда никакой Буни не было даже в планах – на это толкнули меня и ухудшившиеся отношения с Гошей, и собственные амбиции. Хотелось наконец стать уже настоящим военным журналистом, а не неким его тыловым подобием, просиживающим штаны в теплом кресле в редакции. Но теперь у меня была Буня, а уехать от нее так надолго не представлялось возможным… Оставалось только молиться неведомому ктулху, чтобы эта командировка оттянулась на неопределенный срок. Я даже начала узнавать, можно ли будет взять мою боевую подругу с собой, выяснила, что в Сирию пускали лишь служебно-разыскных собак, и стала соображать, нельзя ли было бы пройти с Буней специальную подготовку и получить соответствующие документы.

К маю, когда все кругом зазеленело и расцвело, Буня уже избавилась от младенческой пухлости и неповоротливости и превратилась в рослую собаку-подростка. Еще не совсем ладная – с непропорционально крупными лапами и ушами, но уже со сформировавшейся статью, с выправкой, она казалась мне невероятно забавной. Мое азартное, отважное, игривое, преданное чудо. Гоша, поначалу обрывавший мне телефон и то умолявший вернуться, то обвинявший меня во всех смертных грехах, наконец успокоился, и мы с Буней счастливо зажили вдвоем. Порой выбирались в городской парк или ездили на природу, к озеру, где Буня могла вдоволь носиться и гонять уток. Жизнь нашу омрачали лишь мои частые командировки.

И вот меня в очередной раз направили куда-то под Тверь, в особую воинскую часть – делать репортаж о подготовке к празднованию Дня Победы. Задержаться там мне предстояло на три дня, и я препоручила заботу о Буне той самой Лизе, моей коллеге, у которой мы пару недель кантовались в начале весны. Лиза клятвенно обещала мне кормить Буню, гулять с ней и не забывать поиграть, ведь моя собака так любила бегать, перепрыгивать через препятствия и всячески демонстрировать свою удаль.

В вечер накануне моего отъезда мы с Буней отправились гулять по нашему новому району. Буня гордо вышагивала рядом со мной на поводке, порыкивала на прохожих, которые, как ей казалось, могли покуситься на ее драгоценную хозяйку, и косила глазом на меня – мол, ну как, правда же я у тебя самая отважная и преданная собака? И я, движимая каким-то порывом, присаживалась на корточки и принималась обнимать ее, прижимать к себе, гладить, щекотать и приговаривать:

– Буня моя! Собака моя. Ты мое сокровище, Буня!

Я сама тогда не понимала, почему в груди у меня поселилось смутно тревожное чувство. Почему мне отчаянно не хотелось заказывать такси и отправляться на вокзал. Ведь мне предстояла совершенно обычная командировка – дело привычное. Почему в последний момент, уже засовывая сумку в багажник подъехавшей за мной машины, я на секунду подумала, что приняла неправильное решение. Что нужно было брать Буню с собой – пусть бы привыкала к моей кочевой жизни. Но было уже поздно – я лишь задрала голову и посмотрела на окна дома, за которыми скрывалась моя собака. Конечно же, ничего за ними я не увидела, лишь отражающееся в стеклах закатное небо. Но почему-то представила себе прижимающийся к окну собачий нос и на всякий случай махнула рукой.

До свидания, дорогая моя! Я скоро к тебе вернусь!

Через два дня Лиза позвонила мне и, рыдая, сказала, что Буню украли.

* * *

Мне нравилось жить в нашей с Любимой новой будке. Да, Моя теперь уже однозначно превратилась для меня в Любимую, в мою Богиню, ведь никого ближе и роднее у меня не было, да и быть не могло. Эта будка, конечно, была совсем тесная – не то что та, старая, где можно было носиться целый день. Зато здесь не сновали посторонние – не кричал Этот, не посматривала из-за угла тетка с камуфляжными лапами, с которой Моя почему-то говорила уважительно. Мне только немного скучно тут было, потому что Любимая каждое утро уезжала куда-то, а возвращалась только вечером, и мне оставалось лишь слоняться из угла в угол, трепать резинового зайца, которого она мне дала, и ждать ее возвращения. Зато когда она наконец приходила, можно было кидаться на нее, тянуть за штанину, звать – ну пойдем же, пойдем, бросай эти свои человеческие глупости, ведь там, за порогом, нас с тобой ждет целый мир. Сколько еще неисследованных луж, необнюханных кустов, незнакомых переулков и дорожек. Бежим же скорее!

Бывали у нас и такие волшебные дни, когда утром ей не нужно было никуда уходить. И тогда мы иногда уезжали куда-то на грохочущей длинной зеленой штуке, а когда выходили из нее, видели перед собой лес, и пологий песчаный берег, и озеро, у кромки которого еще плавали отдельные серые льдины. И там она снимала с моей морды ненавистную гадость и отцепляла поводок, и можно было бегать, пока не устанут лапы, и рычать до хрипоты, и гонять зазевавшихся птиц, и обнюхивать чужие следы, и чувствовать себя наравне с моей Богиней. И Любимая моя иногда носилась по округе вместе со мной, а иногда сидела у воды, думала о чем-то и лишь с улыбкой посматривала на меня. И тогда мне грустно становилось от того, что я не могу поделиться с ней охватывавшим меня восторгом.

Бывали и другие дни, когда ей приходилось уезжать на много часов. Эти я ненавидела больше всего. Она всегда перед такими отъездами подолгу сидела со мной, гладила, ласкала, как будто извинялась за то, что меня оставляет. И мне так хотелось сказать ей: не уезжай, зачем тебе это нужно? Это ведь все ерунда, а самое главное – это мы с тобой, здесь, вместе. Но эти их человеческие слова такие хитрые, замысловатые, что пролаять их мне никак не удавалось. В такие дни она присылала ко мне свою знакомую, которую называла Лизой. Мне она не нравилась. Не понравилась сразу, еще когда мы временно поселились в ее будке. Эта Лиза меня явно боялась. Я улыбалась, когда она тянула ко мне руку, хотела показать, мол, не бойся меня, не нервируй, расслабься. Она же, едва завидев мои зубы, с визгом отдергивала руку. А еще ей со мной было неинтересно. Ни бегать, ни играть, ни бросать мне палку, чтобы я ее приносила. Когда мы выходили с ней гулять – в те дни, когда моя Любимая куда-то пропадала, – она отпускала меня с поводка, а сама садилась на скамейку и все время смотрела в какую-то маленькую прямоугольную штуку, иногда водила по ней пальцами, иногда прикладывала к уху и что-то говорила. У Моей тоже такая была, но со мной она никогда так на нее не отвлекалась.

В тот черный день, когда случилось самое ужасное, что только могло случиться, Лиза пришла ко мне вечером, чтобы вывести меня гулять. За целый день я измаялась одна в квартире и потому была рада видеть даже ее. Конечно, я не бросалась на нее, вопя от счастья, как на Любимую, но тоже встретила у порога, пританцовывая от нетерпения и держа в зубах поводок.

Лиза вошла, прижимая к уху эту штуку и говоря в нее:

– Так почему ты не позвонил мне вчера? Нет, я не поняла, что, времени не было? А на футбол, значит, ты время нашел?

Я повертелась вокруг, пытаясь привлечь к себе ее внимание, но Лиза была очень захвачена своим дурацким разговором. У нее даже на морде выступили красные пятна, еще она шмыгала носом и терла глаза. Мне все это совсем не понравилось, и я заворчала. Но Лиза, не отрываясь от своей штуки, прицепила мне к ошейнику поводок и повела прочь из квартиры.

Мы вышли во двор. Лиза села на скамейку и снова заговорила:

– Ты врешь мне, я же чувствую. Лучше скажи честно, где ты вчера был?

Я походила вокруг, нашла в кустах палку, принесла ей и положила у ног, надеясь, что она сейчас бросит эту штуку, от которой только расстраивается, и начнет со мной играть. Но Лиза стряхнула палку с коленей и шикнула на меня:

– Буня, не мешай! Иди побегай.

И я отвернулась и побрела прочь. Бегать мне не хотелось – я ужасно-ужасно соскучилась по Любимой, мне не хватало ее голоса, ее рук, ее веселого нрава, того, что она всегда находила на меня время. Хотелось, чтобы она сейчас же появилась, примчалась ко мне и мы опять поехали в то волшебное место, где были лес, и вода, и песок и можно было носиться целый день и гонять уток.

Я уныло пробиралась через кусты, когда вдруг ноздри мои уловили знакомый запах. И этот запах в моей памяти был как-то связан с моей Любимой. Я тут же насторожилась, напряглась, вскинула уши. Нет, это был не ее запах, но все же хорошо мне знакомый, и мне почему-то показалось, что, пойдя на него, я стану ближе к ней. Я потрусила вперед и выбралась из кустов к дороге. И тут же услышала, как меня негромко окликнули:

– Буня! Бунечка, иди сюда, хорошая собака!

И тут же увидела, что звала меня та, Другая, в пятнистых штанах, с которой мы жили вместе в большой будке. Она стояла у дороги, рядом с машиной – я теперь уже выучила, что эти громыхающие ящики на колесах назывались машинами, а увидев меня, присела на корточки и начала еще ласковее меня подзывать.

– Иди ко мне скорее, Бунечка. Я по тебе соскучилась.

И я пошла. Настороженно, опасливо, но пошла. Я совсем измаялась без своей Любимой и подумала: может быть, Другая знает, где она? Может, она где-то рядом? Я ведь помнила, как уважительно Моя всегда к ней относилась, и знала, что она – не враг. Я подошла к ней почти вплотную, понюхала ее большие черные ботинки, ожидая, что мне на шею сейчас опустится ласковая рука. Но вместо руки мне на голову вдруг набросили скрученную петлей веревку. Я зарычала, дернулась – и в эту секунду из машины, рядом с которой стояла Другая, выскочили двое, тоже в толстых штанах и пятнистых куртках. Я рванулась в сторону, но Другая крепко вцепилась в веревку, не давая мне уйти. Волокно впилось в шею, душило меня, я стала хрипеть, отбиваясь, в глазах темнело. Я пыталась кусаться, рваться прочь, бить лапами – без разбора, до кого смогу дотянуться. Меня скрутило от ужаса, от того, что человек, которому я пусть и опасливо, но доверяла, меня предал, схватил и тащит куда-то против моей воли. От того, что на меня по ее наущению накинулись двое вообще незнакомых мне людей. От того, что я знала – просто знала, – что меня хотят насильно увезти, разлучить с моей Любимой, что я больше ее не увижу. Мне было страшно, больно, невыносимо, я рычала, выла, хрипела, лаять уже не могла – сорвала голос. Извернувшись, мне удалось цапнуть одного из обидчиков за руку, и тот, выругавшись, с размаху пнул меня ботинком под ребра.

– Не калечить! – приказала ему Эта совсем другим голосом, жестким и страшным, не тем, что звала меня.

– Вы что делаете? – завизжала вдруг где-то Лиза.

Я не видела ее, но всем телом рванулась на голос. Это было спасение, надежда. Надежда, что мне удастся ускользнуть, вырваться, увидеть мою Любимую, удрать от этих проклятых врагов, которым зачем-то понадобилось меня украсть.

– Отпустите собаку немедленно! Я звоню в полицию! – кричала Лиза.

Но голос ее не приближался, подойти она, видно, не решалась. Я в последний раз из последних сил вцепилась во что-то зубами, рванулась, ощутила под лапами шершавый асфальт, увидела краем глаза большую белую будку, где мы с Любимой жили, и в эту секунду что-то куснуло меня под лопаткой. Я взвизгнула и тут же почувствовала, как лапы перестают меня слушаться. Не только лапы, все тело. Морда отчего-то стала такая тяжелая, что мне трудно стало удерживать ее, захотелось рухнуть на землю, свернуться калачиком и уснуть. Я догадывалась, что меня обманули, обессилили, что, если я сейчас сдамся, надежды увидеть Любимую уже не останется. Но у меня просто не было больше сил бороться. Перед глазами почернело, я еще почувствовала, как меня хватают под живот, отрывают от земли, суют куда-то – и все закончилось. Осталась лишь страшная, пахнущая незнакомыми запахами чернота.

* * *

Я примчалась в Москву, не дожидаясь поезда, кое-как, на перекладных, снова и снова ловя едущие в нужном мне направлении попутки. В голове у меня мутилось от сбивчивого Лизиного рассказа, прерывавшегося всхлипами и оправданиями. Если верить Лизе, выходило, что она, гуляя с Буней, отвернулась лишь на минуту, та же убежала от нее, бросилась на зов чужих людей. А они, несмотря на Лизины протесты и попытки им помешать, скрутили мою собаку, запихнули в машину и увезли. Верить в это было трудно – я знала, просто знала, что ни на чей чужой зов Буня не пошла бы, не польстилась бы ни на лакомства, ни на ласки. Но искать крупицы правды в Лизиной версии было сейчас не время. Моя собака, моя Буня, самое преданное мне в этом мире маленькое существо, была в беде. И я должна была ее выручить, чего бы мне это ни стоило.

Меня трясло, всю дорогу я то и дело начинала рыдать, представляя себе, что моей девочки, возможно, уже нет в живых, что ее изувечили, убили, замучили. Вспоминала какие-то жуткие байки об украденных собаках, которыми так любили пугать из телевизора. Да и просто оттого, что ее не было со мной, я не могла прижать ее к груди, приткнуться щекой к ее мохнатому боку, услышать ее веселый заливистый лай. Мне хотелось просто лечь где-нибудь, накрыться с головой и плакать, пока не закончатся слезы. Но я не давала себе расклеиться, жестко напоминала: существо, которое любило тебя больше жизни, которое доверяло тебе больше, чем себе, попало в беду по твоей вине. Ты оставила ее, ты уехала, ты поручила присматривать за ней человеку, который оказался недостаточно надежен. И теперь ты просто не имеешь права тратить время на переживания. Твоя цель – найти ее и спасти. А остальное не важно.

Заплаканная Лиза, которой я успела позвонить на въезде в Москву, встретила меня у подъезда моей квартиры.

– Инна, – заревела она, бросаясь мне на шею. – Инна, прости, пожалуйста. Я не виновата, я правда не видела…

– Подожди, – строго оборвала ее я. – Расскажи сначала в подробностях, кто ее схватил. Как они выглядели? Какая была машина?

Произнося все это, я за руку тащила ее в подъезд, к лестнице. Нужно было скорее оказаться в квартире, собраться с мыслями и оттуда уже начинать действовать.

– Я… я не помню… Все произошло так быстро, – залепетала Лиза.

И я припечатала:

– Так вспоминай. По пунктам. И прекрати реветь – от того, как подробно ты сможешь все вспомнить, может быть, будет зависеть жизнь Буни.

Лиза вошла вслед за мной в квартиру, не снимая туфель, опустилась на краешек дивана в комнате и сжала ладонями виски, будто бы надеясь таким образом заставить мозг лучше работать. Меня же словно наотмашь ударило – запахом Буни, ее забытыми в углу резиновыми игрушками, стоявшей в углу миской супа, который она так и не доела. Здесь все было Бунино, а самой Буни не было. Не позволяя себе раскиснуть, я села на самый краешек дивана и подалась вперед, машинально скручивая в руках осиротевший поводок.

Лиза долго и путано рассказывала мне что-то – про какого-то Владика, который измотал ей все нервы, но в тот день позвонил… Я пресекла этот поток слов и потребовала говорить по существу. И Лиза, всхлипывая, наконец перешла к сути.

– Там была машина, – выдала она. – «Жигули», девятка.

– Номер! – коротко спросила я, и Лиза беспомощно развела руками.

– Я не запомнила, я же не знала…

– А сфотографировать ты не могла? – не сдержавшись, рявкнула я. Но, заметив, что Лиза сейчас совсем разнюнится, добавила: – Ладно, ладно. Уже не важно теперь. Что еще ты помнишь?

– Девятка, синяя. Грязная такая, – забормотала Лиза. – Они тащили ее веревкой. Господи, Инна, ты бы слышала, как она выла, бедненькая. Хрипела, плакала, как человек, которого на казнь ведут.

Я закрыла глаза, чувствуя, как болезненно сжимается горло. И тут Лиза вдруг вскрикнула:

– Вспомнила! Там была женщина! Знаешь, такая тетка лет за пятьдесят, но крепкая, коренастая такая, как спортсменка. С короткой стрижкой и в ботинках таких, ну, знаешь, тяжелых.

– Женщина? – вскинулась я.

Конечно, под описание Лизы в Москве могло подойти несколько сотен женщин, но… Почему-то именно в этот момент я четко увидела перед глазами Тамару Андреевну. Коренастую, крепкую, с короткой стрижкой, в камуфляжном костюме и тяжелых ботинках. И даже голос ее услышала в ушах:

– Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака.

Что, если?.. Но ведь этого не могло быть, при всей своей жесткости, резкости, нелюбви к сентиментальности Тамара Андреевна была рациональным человеком и похищать чужую собаку не стала бы. Только если… Мне вдруг вспомнились ее слова о том, что Буня должна нести службу, отдавать долг Родине. И в голову мне внезапно пришло: что, если свекровь решила забрать мою девочку в свою команду, воспитать под себя, именно так, как подобало в ее понимании растить служебных собак. Ведь не зря же она так восхищалась ее способностями, умом, бесстрашием, силой и ловкостью. Не зря с самого начала тестировала Буню, бралась сама дрессировать, столько раз неодобрительно цокала языком, когда видела, как я, по ее выражению, балую животное. Перед глазами у нее наверняка уже мелькали всевозможные Бунины достижения на выставках, звания и награды. Наши с Буней чувства, наше взаимное обожание было для нее, скорее всего, лишь пустой тратой ценного ресурса. Да, пожалуй, рассуждая вот так, она могла бы решиться забрать мою собаку, уверенная, что я вскоре ее забуду и сама Буня станет счастливее, попав в подобающую ей, с точки зрения кинолога, среду.

– Спасибо, Лиза, ты очень помогла, – сказала я.

И, проводив коллегу, ни секунды не думая, рванула через всю Москву к Тамаре Андреевне. По дороге пыталась придумать речь, решить, как построить разговор так, чтобы бывшая свекровь, если она причастна к пропаже Буни, призналась и вернула мне собаку. Но мысли путались в голове, и хотелось то бросаться на Тамару Андреевну с кулаками, то, рыдая, умолять ее вернуть мне Буню.

Бывшая свекровь вышла ко мне на крыльцо. День был хмурый, ветреный. По небу неслись рваные клочья облаков, и в воздухе висела непролившаяся влага. Тамара Андреевна, кутаясь в наброшенную на плечи куртку, спокойно глянула на меня и сказала:

– А Гоши нет.

И я в тот же момент все поняла. Она ведь знала меня, эта холодная, проницательная женщина. Знала, что с Гошей мы разошлись не из-за каких-то сиюминутных размолвок и что я никогда не приехала бы сюда выяснять с ним отношения. Для чего же эта неуклюжая попытка сделать вид, будто я приехала к ее сыну? Эта явная фальшь, это притворство? Не для того ли, чтобы подчеркнуть, что она и понятия не имеет об истинной цели моего визита? Надо отдать должное Тамаре Андреевне, держалась она естественно и смотрела на меня абсолютно невозмутимо, но эта фраза выдала ее с головой. И я, не тратя время на хождение вокруг да около, сразу взяла быка за рога.

– Где Буня? – спросила я, готовая, если будет нужно, драться за мою собаку. – Отдайте мне ее по-хорошему. Иначе я пойду в полицию…

И Тамара Андреевна, видимо, сообразив, что отпираться будет бесполезно, бросила равнодушно:

– Иди. Только ты ничего не докажешь.

– Где она? – Я сделала шаг к двери, но по тому, что бывшая свекровь не стала преграждать мне путь, сразу поняла, что искать здесь Буню бесполезно.

– Ее здесь нет, – подтверждая мои мысли, отозвалась та. – Я сразу тебе говорила, это служебная собака. Держать ее дома бессмысленно. И ради бога, не устраивай тут обыск. Ты все равно ничего не найдешь, а я позвоню в охрану, и тебя выставят отсюда.

Не знаю, что меня удержало в тот момент от того, чтобы наброситься на нее, молотить ее кулаками – безудержно, отчаянно, выплескивая всю свою боль, всю тревогу за разлученное со мной отважное преданное существо. Может быть, то, что я чувствовала себя ответственной за Буню, знала, что обязана ее спасти, а значит, не имела права на глупые эмоциональные выплески.

– Зачем вы это сделали? – только и спросила я. – Зачем? Неужели она – единственная перспективная собака в Москве? Зачем вам нужно было отнять ее у меня? Ведь она меня любит, она привязана ко мне, а вы причинили боль наивному, преданному мне до последней капли крови существу. Отняли у меня самое дорогое. Чего ради? Решили так отомстить мне за сына?

– Не говори ерунды. Все это лирика, – хмыкнула Тамара Андреевна. – Ты рассуждаешь как дилетант. Инна, заведи себе пуделя, болонку какую-нибудь. Будет прекрасная домашняя собачонка. А про Буню забудь. Ты не понимаешь, что такое овчарка. Она не игрушка, не какой-то безответный питомец, которого можно необременительно вписать в свою жизнь. Она занимает хозяйскую жизнь полностью. В мире для нее существует только двое – она и хозяин, которому нужно служить. А все остальные – враги. Если ты так любила ее, если так жаждала сама заниматься ее воспитанием, не нужно было бросать ее, оставлять на плаксивую дуру. Заставлять жить человеческой жизнью собаку с такими рабочими качествами – это преступление. Только служа хозяину, выполняя свой долг, чувствуя, себя полезной, она будет счастлива. Ты же из эгоистичных соображений хотела ее этого лишить. Не сочиняй себе, пожалуйста, что вас с ней связывает какая-то неземная любовь. Это только твои капризы, и мешать из-за них служебной собаке найти свое место в жизни – недопустимо.

– Вы ничего не знаете про мою Буню, – ответила я, терпеливо выслушав эту речь. – Может быть, то, что вы говорите, справедливо для овчарок вообще. Но Буня любит меня, именно меня, без меня она не сможет. Да, я виновата, что оставила ее. Но я найду ее, можете быть уверены. Найду и заберу!

И Тамара Андреевна пожала плечами:

– Что ж, желаю удачи. Только не удивляйся, если она тебя не узнает.

Я развернулась, спустилась с крыльца и пошла прочь. Мне уже ясно было, что здесь мне больше делать нечего, эта бездушная сука уже передала куда-то мою девочку. Перепродала, поместила в служебный питомник, отдала на дрессуру… Это мне пока было неизвестно, но я твердо знала одно – я не опущу рук, найду Буню, чего бы мне это ни стоило.

* * *

Я просыпаюсь от того, что в коридоре, за решеткой моего вольера, грохочут шаги. Глаза открывать не хочется, как будто бы так я снова смогу попасть в тот странный мир, в котором оказываюсь лишь ночью. Там есть бескрайние просторы, длинные дороги, по которым можно бежать куда вздумается, синее небо, вода, которая холодит нос, если сунешься мордой, по воде плывут облака, и я пытаюсь вцепиться в них зубами, но лишь фыркаю и отплевываюсь. А главное – там есть Она, моя Любимая. Она валит меня на начинающуюся пробиваться траву, целует, щекочет и кусает за ухо, словно мой несмышленый брат. Но я не злюсь. Ее прикосновения вызывают во мне бешеный восторг, я так счастлива, мне так хорошо, как уже никогда не будет в жизни. И я не кусаю ее в ответ, нет. Я целую ее, ее светлые глаза, ее лысую морду, мою самую нежную и прекрасную хозяйку на свете, которую я люблю больше своего бытия.

Я помню ее запах, тепло ее лап. Она – мое солнце, и воздух, и облака над рекой. Ничего этого не осталось, когда не стало ее. И иногда мне кажется, что все это было только в ночном мире. А днем моя жизнь всегда была такой, как сейчас.

Гремит замок, кто-то отпирает дверь моей клетки. Я рычу, забившись в угол. Входит Серый – так я его называю, потому что на нем всегда пухлый костюм серого цвета: его не прокусишь, даже если вцепиться зубами и повиснуть всем телом, я пробовала.

– Ну-ну, – говорит Серый. – Не ворчи. Завтракать пора. – Он ставит в угол жестяную миску с кормом. – Давай ешь, и пойдем тренироваться.

Серый на самом деле еще ничего. Лучше, чем Синий. Тот ненавидит меня, бьет жесткими рукавицами по морде, а когда я наброшусь, валит на землю и зажимает так, что мне кажется, я сейчас задохнусь. Я тоже его ненавижу. Представляю себе, как однажды кинусь на него, улучив момент, и сомкну зубы на его горле. А потом вырвусь на свободу и полечу к своей Любимой. Если смогу ее найти в этом дневном мире. Если она вообще когда-то в нем существовала.

Но самые черные моменты в моей жизни наступают тогда, когда приезжает Другая. Та самая женщина в пятнистых штанах, которая украла меня, отобрала у Любимой. Ее я ненавижу сильнее всего. И если бы только мне дали волю, я бы разорвала ее зубами и когтями. Но сделать этого я не могу.

– Привет, Найда! – говорит она мне.

И это имя я тоже ненавижу. Поначалу я не хотела отзываться на него, и тогда она наказывала меня, а потом снова и снова тренировала, делала так, чтобы эта кличка прочно отпечаталась у меня в мозгу. Чтобы я забыла, что когда-то меня звали по-другому. Но я помню, помню, потому что во сне Любимая называет меня Буней.

Тамара – так обращаются к ней Синий и Серый – выводит меня на тренировки. Крепко держит за поводок и отдает команды. Мы стоим с ней посреди площадки, и вдруг откуда-то сбоку, из-за укрытия, появляется Синий. Он ведет себя странно: машет руками, приседает, издает странные звуки, – и все это постепенно приближаясь ко мне.

Поначалу я никак на него не реагировала, просто смотрела с интересом, не понимая, что это он такое затеял. И тогда он подбирался ко мне поближе и начинал дразнить, злить, коротко хлестать по морде рукавицей. И Тамара, стоявшая рядом, подзадоривала меня, кричала:

– Фас! – и дергала за ошейник.

И я начинала злиться. Сама не понимала, что со мной происходит, но глаза у меня вдруг заволакивало красным, кровь начинала стучать в ушах, зубы сами собой оскаливались, и в голове оставалось только одно: Синий – враг, я должна броситься на него и разорвать на клочки.

Теперь я уже не жду, когда он начнет хлестать меня рукавицей, начинаю рычать, как только он появляется на площадке. И когда Тамара отдает команду и отпускает меня, я изо всех своих овчарочьих сил лечу за ним. Догоняю, валю на землю, клацаю зубами у горла, но прокусить его толстый костюм не могу. Он борется со мной, и каждый раз, когда я все же начинаю побеждать, Тамара меня оттаскивает и говорит:

– Молодец, Найда!

Почему она меня хвалит? Зачем ей нужно, чтобы я злилась? Ведь мне было гораздо лучше, когда я никого не ненавидела, когда любила все вокруг: солнце, и землю, и воду, и, конечно, мою Богиню. Значит, все это было неправильно? Значит, быть злой и жестокой – хорошо?

Я не знаю. Но Тамару ненавижу всеми силами своей собачьей души. Конечно, я не понимаю всех тонкостей человеческой речи, но многие слова уже знаю. И слышала, как Серый однажды сказал ей:

– У Найды ведь раньше был другой хозяин? Чувствуется, что она неспокойна, тоскует, воет ночами. Вернуть бы ее ему…

А Тамара только фыркнула:

– Ерунда. Она просто не привыкла, скоро освоится. Здесь, в питомнике, для нее все условия.

Так проходил каждый мой день. Вчерашний ничем не отличался от завтрашнего, и постепенно я теряла счет времени. Помнила только, что в той, другой жизни сначала был снег, который щипал нос, потом на земле образовалась каша, которая разъезжалась под лапами и брызгала в разные стороны, и после прогулки Любимая относила меня, маленькую, в ванную. А потом все высохло, и из земли полезла зеленая пахучая трава. Здесь же поначалу тоже была трава, и в некоторые дни бывало так жарко, что после тренировок мне приходилось вываливать язык и тяжело дышать, пытаясь хоть как-то охладиться. Потом трава пожелтела, высохла и по утрам стала покрываться тонкой коркой ледяного налета. И жарко уже не бывало, наоборот, я зябко жалась в своем вольере, пытаясь забраться под тряпку, на которой обычно спала. А однажды снова пошел снег.

Ночью мне снилось, что я еще совсем маленькая, мы только переехали в новую будку, нам уютно и тепло. И вечером, когда Любимая откладывает эту свою квадратную штуку в сторону и выключает свет, я аккуратно подкрадываюсь к ней и тыкаюсь холодным носом ей в руку. Мне необходимо знать, что с ней все в порядке, что она дышит ровно и видит добрые сны. Но она вдруг резко поворачивается и хватает меня за нос. Оказывается, она еще не заснула и наверняка ждала, чтобы я ее поцеловала. Тогда я с криком восторга кидаюсь к ней, бодаюсь, улыбаюсь и целую куда попаду. А она, она мне отвечает, хохочет, пытается нежно укусить за лапку, а затем вдруг приподнимает над собой, притягивает к себе и целует меня в нос. Я зажмуриваюсь и пою во всю силу легких, захлебываясь от радости.

А потом, накувыркавшись вдоволь, я засыпаю, и теплая рука ложится мне на голову, как бы ограждая от всего мира. Я сплю и во сне снова вижу ее, я бегу к ней, догоняю ее, бодаю лбом и смеюсь. Любимая моя, ты прекрасна, нет никого лучше тебя на всем белом свете, и так случилось, что именно ты – моя хозяйка, моя и ничья больше!

А утром меня разбудили очень рано, как обычно. Но на тренировку почему-то не повели. Я не любила эти тренировки, но от того, что нарушился привычный порядок вещей, мне стало тревожно. Я уже по опыту знала, что ни к чему хорошему это обычно не приводит. За решеткой моего вольера раздавались какие-то необычные звуки – слышно было, как, фырча, подъехали машины, загремели незнакомые голоса. Все это меня нервировало. Жизнь тут не нравилась мне, но я успела уже свыкнуться с ней и лишь иногда позволяла себе тосковать по тому далекому, что то ли было когда-то, то ли привиделось мне ночью. Теперь же все шло не так, как обычно, и я встревоженно заметалась у себя в вольере из стороны в сторону, не понимая, что происходит и что теперь меня ждет.

Потом за мной пришел Серый. Я обрадовалась, что не Синий, и даже помахала ему хвостом. Он же присел рядом со мной, потрепал по загривку – чего обычно никогда не делал – и сказал вроде бы грустно:

– Что, Найда, пора нам с тобой прощаться?

«Почему прощаться?» – всполошилась я. И вдруг в голову мне пришла удивительная мысль. Что, если это Она, моя Любимая, приехала за мной? Я вдруг разволновалась еще больше – я ведь уже начала забывать ее лицо, что, если я ее не узнаю? Да нет же, узнаю, конечно. По запаху, по исходящему от нее ощущению тепла и спокойствия. Я ни с кем ее не спутаю, брошусь к ней сразу же, но… Но что, если она не узнает меня? Ведь я изменилась. Вон какие стали большие лапы. И весело резвиться у меня уже не получается. И шерсть стала гуще, длиннее. Я теперь взрослая собака. Вдруг она меня не узнает, не захочет забирать? Вдруг она завела себе новую собаку и больше не любит меня?

От волнения я затанцевала на месте, рыкнула, и Серый сказал:

– Ну-ну, мне тоже жалко расставаться. Привык я к тебе. Ну да что поделаешь? Ничего, Найда, все будет хорошо.

Он надел на меня намордник – пакость, которую я терпеть не могла, и я глухо зарычала – мне хотелось сказать ему: «Не нужно. Ты что же, дурак, думаешь, я брошусь на нее? Укушу?» Но он ничего не понял. Я давно убедилась, что все они здесь были чудовищно бестолковыми и совсем меня не понимали – не то что Она. Затем Синий пристегнул поводок к моему ошейнику и повел меня на улицу. Вот тут я и увидела снег.

Он сыпался с неба, серого и рыхлого, как ватная куртка, в которой ходил другой мой наставник. Белые звездочки медленно кружились в воздухе и падали в размокшую грязь. Я сначала не поняла, что это, – забыла уже, что так бывает. Удивленно подняла морду, и одна звездочка приземлилась прямо мне на нос, больно куснув холодом. И тогда я вспомнила – снег. Он сначала долго будет сыпать, а потом ляжет на землю белым ковром. Так было в тот день, когда я нашла свою Любимую.

Почему-то вспомнив об этом, я еще сильнее уверилась в том, что это она приехала за мной. Нервно затопталась на месте, вертя головой во все стороны. Где же она? Откуда должна появиться? Почему медлит? Я жадно втягивала ноздрями воздух, пытаясь уловить ее запах. Пускай даже запах тех сладких цветов, которыми пахла ее одежда. Но вокруг тянуло только привычными запахами вольеров, земли, кожи от ботинок и машин.

Серый отвел меня в глубь двора, туда, где стояли несколько машин. Я все крутила головой, ожидая, что появится моя Любимая. Может, выскочит из автомобиля или спустится по ступеням кирпичной будки, которая находилась левее, чем вольеры. Но она все не появлялась.

Зато из будки вышла Тамара и направилась к нам. Поначалу, увидев ее, я ощетинилась, но потом мне в голову пришла мысль: а что, если она все же смилостивилась надо мной? Вот ведь и Серый сказал, что нам пора прощаться. Может быть… может быть, Тамара все же решила вернуть меня Любимой? Может быть, испытания закончились и скоро мы снова будем вместе?

Я еще сильнее занервничала, даже Серый сказал мне:

– Спокойно, Найда, спокойно!

«Какая я тебе Найда, дурак, – хотелось мне ответить ему. – Скоро я снова стану Буней».

Потом подошла Тамара, и Серый спросил ее:

– Вы уверены, что это хорошая идея?

– Ты в моих профессиональных качествах сомневаешься, что ли? – хмыкнула та. – Это отличная практика – всего за три месяца можно достичь бо́льших результатов, чем за годы дрессуры. Да, Найда? – наклонилась она ко мне. – Мы с тобой скоро все награды возьмем, все первые места на соревнованиях наши будут!

Я не совсем поняла, о чем она говорила: какие три месяца, какая практика? Мне только хотелось быстрее уехать отсюда, туда, где меня ждала Любимая. И потому, когда Тамара велела мне залезать в машину, я быстро запрыгнула туда, готовая сидеть в этой тесной конуре сколько будет нужно, лишь бы скорее попасть к Той, что была моим небом и землей.

Мы ехали долго. Снег то сыпался с неба, то переставал, то начинал снова. За окном мелькали деревья, столбы, дома, один раз даже показался край озера – и я вскинулась всем телом: мне почудилось, что это то самое озеро, где мы гуляли с Любимой. Может быть, она ждала меня там? Но вскоре озеро исчезло вдалеке, и я поняла, что мы поедем дальше.

Когда за окном стало уже темнеть, Тамара остановила машину перед большими воротами. Влево и вправо от них тянулся высокий забор, по верху которого поблескивали какие-то серебристые веревки с шипами. Из будки возле ворот вышел мужик в зеленой одежде, Тамара высунулась в окно и долго с ним разговаривала. Потом он отошел, ворота открылись, и мы въехали внутрь.

Я уже готова была, как несмышленый щенок, повизгивать от нетерпения. Непонятно было, правда, что Любимая делала в этом далеком месте, за тяжелыми воротами, но мне было все равно. Я знала, что рядом с ней смогу жить где угодно.

Тамара за поводок вывела меня из машины, и я увидела кругом небольшие деревянные будки, выкрашенные унылой серой и коричневой краской, фонари, раскисшую, присыпанную снегом землю. Я все крутила головой, пытаясь понять, откуда же должна появиться моя Любимая.

К нам подошли двое. Один был круглый, а с лысой морды его в стороны торчали две очень розовых щеки. Мне даже показалось, будто он спрятал за ними какое-то лакомство, чтобы съесть его после. Второй был худой, в пятнистой одежде, морда у него была темная, желтоватая, нос короткий, а узкие, как щелки, глаза смотрели пристально и недобро.

– Ой, гости дорогие пожаловали! – расплылся Розовый. – Здравствуйте, Тамара Андреевна. А мы вас ждем как раз. А это, значит, ваша Найда? Абай, смотри, в твое распоряжение поступает.

Желтый сумрачно кивнул. А Тамара Андреевна вставила:

– Только на три месяца, для закрепления навыков. После я ее заберу. Собака перспективная, но сложная, бывшая невестка ее разбаловала. Приходится переламывать.

Я поводила ушами, напряженно вслушиваясь в их разговор. Страшная правда начала постепенно доходить до меня. Значит, моей Любимой здесь не было? Значит, Тамара привезла меня сюда, чтобы тут бросить? Оставить? А что, если… что, если она что-то сделала с моей Любимой? Может быть, поэтому она за мной не приехала? Тамара напала на нее, поймала Любимую на веревку и кинула в темный вольер, а та не смогла отбиться. Ведь даже я не смогла, а ведь она слабее меня…

Ужас охватил все мое существо. Парализующий, удушающий, выворачивающий наизнанку. Это было больнее, чем получать от Синего рукавицей по морде, больнее, чем когда меня валили на бегу и прижимали к земле. Страшнее, чем когда меня, затянув шею веревкой, пихали в машину. Меня захлестнуло паникой: я не хотела здесь оставаться, я рвалась домой, к ней, к Любимой. Чтобы быть с ней рядом, чтобы защищать ее от всего мира, чтобы чувствовать тепло ее рук и целовать ее безволосую морду. Меня же снова обманули, привезли куда-то, где оставаться я не желала. Растерянность, разочарование и страх привычно трансформировались во мне в ярость – пьянящую, ослепляющую, требующую немедленного выплеска. Я больше не была безответным щенком, меня научили бороться, драться, настигать, ненавидеть противника. И теперь я твердо намерена была биться за свое счастье.

Я уже не слышала, что еще говорила Тамара Андреевна, затаилась. Но как только она сняла с меня намордник и передала поводок Желтому, а тот потянулся к моему уху, наверное, чтобы посмотреть номер, я, улучив момент, рванулась в сторону. Сделала все так, как раньше, на тренировках, и почувствовала, как меня охватывает знакомый восторг преследования и боя. Ощутив себя свободной, я бросилась вперед, толкнула лапами, сама не понимая кого, клацнула клыками, подбираясь к горлу – сжать и давить, давить, пока враг не захрипит, подыхая. Победить, уничтожить, разорвать!

– Найда, фу! Стоять! – орал где-то в алом мареве голос Тамары.

Но я не желала слушаться приказа, не желала признавать ее своей хозяйкой. Я хотела подчиняться только Любимой. А эти все были мне чужими, и я обязана была их уничтожить.

Я рванулась на ее голос, на голос моего заклятого врага, и вцепилась, повисла зубами, укоряя себя, что не смогла сразу достать до горла. В пасть мне набился какой-то пух, а затем на языке появился солоноватый привкус крови. Да, это была кровь – до сих пор я не знала этого вкуса, но звериный инстинкт сразу дал мне понять, что это такое. Я смогла, я все-таки ранила ту, которую ненавидела больше всего на свете. И от этого осознания меня еще пуще захлестнуло восторгом. Я почти победила, почти поборола ее. Теперь только повалить и…

Но не успела я сделать еще рывок, как все мои внутренности вдруг словно взорвались от боли. Что-то изо всех сил ударило меня под ребра. И еще, и еще. Я взвыла от дикой муки, от ощущения, что кто-то вспарывает мне кишки, ломает кости, крошит в труху все мое тело.

– Ах ты сука! – орала Тамара. – Мало тебя воспитывали, сука? Ты что, слушаться разучилась? Ну так я тебя отучу на своих бросаться.

– Тамара Андреевна, у вас рука в крови, – причитал где-то рядом Розовый.

– Стойте, вы ее так убьете! – проговорил надо мной Желтолицый.

– А ты меня еще поучи! – хрипела Тамара. – Я кинолог с тридцатилетним стажем, я ее приструню, тварь такую, чтобы и рявкнуть на хозяина не смела.

«Ты мне не хозяин», – хотела пролаять я, но уже не могла.

Мне не хватило совсем чуть-чуть. Еще рывок – и я смогла бы ее повергнуть. Но тяжелые ботинки с твердыми носами снова и снова вбивались мне под ребра, и с каждым ударом сил у меня оставалось все меньше. Я не помнила, как подломились лапы, осознала только, что всем телом лежу в раскисшей грязи, прижимая уши под сыпящимися на меня ударами. В пасть набилась земля, заглушая привкус крови, перед глазами все закружилось: и будки, и деревья, и ворота, и мелькавшие надо мной ботинки. Я уже не могла дышать, больше всего на свете мне хотелось закрыть глаза и провалиться в наползающую темноту. Но что-то не давало мне смириться, какая-то сила словно тащила меня вверх, приказывала: «Держись! Дыши! Живи!» И я, теряя сознание от невыносимой боли, цеплялась за нее ослабевшими лапами, когтями, зубами и все еще прерывисто дышала.

Удары к этому моменту уже прекратились, надо мной раздавались только голоса.

– И что теперь?

– Теперь? В дальний вольер ее, пускай отлежится. Ничего-ничего, оклемается, сильная тварюга. Таких жестче всего обламывать нужно, чтобы знали свое место.

– А может… Может, не надо нам ее… – опасливо пробормотал Розовый.

– А что, боитесь, Абай ваш не справится? – насмешливо спросила Тамара.

– Справлюсь, – коротко бросил Желтолицый. – Только смысла не вижу. Зачем ломать животное? Есть множество собак, получающих удовольствие от караульной службы…

– А это уже не твоя забота, – оборвала его Тамара.

– Ох, да у вас весь рукав в крови. Сильно она вас порвала… – снова заблеял Розовый.

– Ничего, жить буду. Где тут у вас лазарет, говорите?

Потом я увидела, как над головой моей зависло лицо Тамары, и голос ее произнес:

– Ну что, уяснила, кто здесь главный? Смотри мне, чтоб без глупостей с этого дня.

Если бы только у меня оставалось хоть немного сил, я бы прыгнула и вцепилась ей в морду. Но я сейчас не могла оторвать и лапу от земли. И в наползающем забытьи понимала, что я оказалась слишком слаба. Тамара победила, я теперь обязана была ей подчиниться.

* * *

На поиски Буни у меня ушло несколько месяцев. Это казалось невероятным, что в наше время, когда практически любого человека можно за пару минут найти с помощью поисковых сетей в интернете, похищенная собака может кануть бесследно. Первым делом я, конечно же, обратилась в полицию, подключила всех имевших отношение к питомникам МВД знакомых, с которыми пересекалась по работе. Таскала на встречи со следователем Сергеевым, плечистым парнем с ранними залысинами, Лизу, которая подтверждала, что мою девочку забрала особа в камуфляжной куртке.

Я, конечно же, понимала, что моя бывшая свекровь – женщина хитрая и расчетливая – приняла какие-то меры к тому, чтобы вину ее невозможно было доказать. И следствие действительно тянулось и тянулось долгие месяцы. Создавалось ощущение, что никто, включая сотрудников полиции и работников питомников, просто не хотел связываться с Тамарой Андреевной.

Лишь в начале осени мне удалось по своим каналам выйти на охранника питомника, в котором работала моя бывшая свекровь. И тот согласился мне помочь.

Я подъехала к питомнику поздно вечером, созвонилась по мобильному с Михаилом – так звали этого отзывчивого человека, – чтобы убедиться, что никого из инструкторов и дрессировщиков на территории не осталось. И, получив добро, вылезла из такси, наказав водителю меня ждать, и пошла к воротам. В груди у меня надсадно ныло, сердце, словно сбесившись, то затихало, то начинало скакать и колотиться как сумасшедшее. Я уже предвкушала, как увижу Буню, прижму к груди мою бедную настрадавшуюся девочку. Интересно, какая она стала? Сильно ли выросла? Не забыла ли меня? Последний вопрос, конечно, был риторическим. Я нисколько не сомневалась, что Буня помнит меня и ждет.

О том, как я буду забирать Буню из питомника, я пока не думала. Наверняка пришлось бы звонить Сергееву и признаваться, что я затеяла собственное расследование, неудовлетворенная результатом его работы. А впрочем, я очень хорошо понимала, что, если нужно будет, устрою скандал, подниму шумиху в прессе, но не оставлю мою собаку здесь.

Михаил, оказавшийся мрачноватым мужиком со вспоровшим левую щеку старым, багровым шрамом, встретил меня у ворот и буркнул:

– Ну, пошли, что ли. Только быстро. И без шума.

И я пошла за ним к вольерам, где держали собак. Те, учуяв меня, начали беспокоиться, лаять, рычать. Уже сгущались сумерки, и я щурилась, вглядываясь в метавшихся за решетками псов, пытаясь высмотреть среди них мою Буню. Но Михаил коротко качнул головой.

– Сюда не гляди, эти здесь давно. За последние полгода поступили только трое, двое из них – кобели. А у тебя, как я понял, сучка.

– Да, – кивнула я.

– Значит, только одна подходит, – подытожил Михаил и быстро зашагал в сторону нужного вольера. Я шла за ним и невольно комкала в пальцах полу рубашки. В горле пересохло, я попыталась откашляться, подавилась воздухом, снова пошла вперед. И едва не впечаталась в мощную спину резко остановившегося Михаила.

– Ну, смотри. Твоя? – обернулся ко мне он, указывая на вольер.

Я шагнула к нему и… В первую минуту мне в самом деле показалось, что это Буня. У собаки, настороженно смотревшей на меня из-за решетки, были те же умные круглые глаза, веселые рыжие подпалины и острые уши. Конечно, она была больше Буни, но ведь и та уже должна была подрасти. Я рванулась к решетке, забывшись, больно ударилась ладонями о прутья. И собака, вдруг агрессивно зарычав, бросилась на меня и хватанула бы за пальцы, если бы Михаил, дернув меня за шиворот, рывком не оттащил от решетки.

Нет, это была не Буня. Я поняла это по тому, как злобно она набросилась на меня, явно не узнавая. Но теперь уже разглядела и другие несходства: у нее не было белесоватого пятнышка на груди, и нос был не таким острым и хитрым, и глаза смотрели не так пристально. И, самое главное, номер, номер на ухе не совпадал. Нет, это была не моя Буня, я теперь знала это точно.

Да и глупо было ожидать от такой дальновидной умной сволочи, коей была моя экс-свекровь, что она оставит собаку в своем питомнике, не попытается спрятать понадежнее. Слишком опасно, слишком легко найти. Наивно с моей стороны было столько времени искать выходы именно на этот питомник, когда сразу можно было предположить, что Буню я тут не найду. Теперь же все нужно было начинать сначала.

– Нет, это не она, – сказала я и, повесив голову, побрела прочь.

Михаил догнал меня во дворе, заворчал:

– Куда тебя несет? Я и так головой рискую, что посторонних на территорию пустил, а она убегает еще. – Пару минут он молча шагал рядом со мной, а затем, покосившись на меня, сказал грубовато: – Ну, чего так убиваешься-то? Возьми себе другую собаку, делов-то.

– Спасибо за совет, – пробормотала я, не оборачиваясь на него.

Уже у самых ворот он снова меня остановил.

– Подожди… – посмотрел себе под ноги, потом куда-то поверх моей головы, на забор, и, наконец, выдал неловко: – Ладно, есть у меня кореш – в другом питомнике служит. Так уж и быть, дам ему твой телефон. Может, поможет чем.

– Спасибо, – силясь улыбнуться, произнесла я.

И Михаил смущенно отмахнулся:

– Да чего там. Ты вот что, не горюй. Найдется собака-то. Нутром чую, найдется.

С того вечера начались мои бесконечные странствия по располагавшимся в Москве и области специализированным собачьим питомникам. Михаил не обманул меня, действительно передал мой телефон какому-то своему знакомому, и тот провел меня на территорию другого питомника. Но и там Буни я не нашла. Потом был следующий питомник, еще один… Не в состоянии ждать, когда у следствия появятся хоть какие-нибудь результаты, я искала любой случай наведаться в очередное место, где могли держать мою Буню, отпрашивалась с работы, тряслась в электричках, искала все новые выходы на новые питомники. Время шло, утекало сквозь пальцы, и иногда я уже готова была поддаться отчаянию. Мне начинало казаться, что с Буней нас разлучили навсегда, что я уже никогда ее не увижу. В такие моменты я вдруг начинала вынашивать планы мести Тамаре Андреевне, придумывать, как отплачу ей за ту боль, которую она причинила мне и моей собаке. И лишь опомнившись, говорила себе, что у меня нет времени на личные счеты, я должна тратить все ресурсы лишь на то, чтобы отыскать свою собаку.

А однажды, задремав вечером на диване после работы, я вдруг подскочила с колотящимся сердцем и сбившимся дыханием. Я не понимала, что случилось, создавалось ощущение, будто что-то выдернуло меня из сна. Не понимая, что со мной происходит, я схватилась рукой за мгновенно занывшие ребра. Мне даже показалось, будто я чую наваливающуюся на меня дурноту, отдающую запахами раскисшей земли и зловонного человеческого жилища.

И в какой-то момент я очень отчетливо поняла, что чувствую сейчас то, что чувствует моя Буня. Это с ней случилась беда, это ей было сейчас больно, страшно, невыносимо. Я не знала, что с ней стряслось – избил ли ее кто, или она попала в аварию, сорвалась с высоты, разбилась, поранилась. Я только остро осознавала, что ей сейчас как никогда необходима моя поддержка. Я же, находясь далеко от нее, ничем не могу помочь.

Глотая мгновенно хлынувшие слезы, я сжала руки у груди и начала тихо уговаривать:

– Только живи! Только дыши! Не сдавайся, слышишь? Я обязательно тебя найду, мы снова будем вместе. Только дождись меня, удержись, выживи, хорошо? Моя чудная отважная подруга, только выживи!

Уснуть я в ту ночь так и не смогла, а через несколько недель после этого случая мне вдруг позвонил следователь Сергеев и сообщил, что у него появились кое-какие зацепки. Как оказалось, ему удалось проследить связь Тамары Андреевны – к слову, при последней их встрече правая рука ее была в бинтах, видно, кому-то из питомцев не понравились жесткие методы воспитания именитого кинолога, – с питомником, находившимся в Тверской области.

Когда мы со следователем приехали туда, стояла уже поздняя осень. Под ногами чавкала размокшая грязь – первый снег в этом году был ранним, теперь же, подтаяв, развез красноватую глинистую почву и грязными лужами скопился в разъезженных грузовиками колеях. Сердце мое, так и не успокоившееся после того приступа, заходилось в груди. Я боялась надеяться и невпопад отвечала на неловкие попытки Сергеева завести со мной разговор.

На входе Сергеев сразу махнул полицейской корочкой и отправился в административный корпус разговаривать с начальством питомника. Я же сразу попросила отвести меня к вольерам. Буни не было и здесь, это стало мне ясно очень скоро. Со временем острота эмоций притупилась, и каждая следующая неудача отдавалась у меня в груди уже привычной, но от того не менее выматывающей болью. И все же сейчас мне было плохо как никогда, ведь сюда я приехала уже вместе с родной полицией, вроде бы напавшей на след моей девочки. Уставшая от очередной, не приведшей ни к чему поездки, я плелась от вольеров обратно к полицейской машине, когда меня вдруг окликнули сзади:

– Подождите! Инна, да? Постойте!

Я обернулась и увидела, как ко мне спешит, поскальзываясь на глинистой тропинке, один из сотрудников питомника, в сером мешковатом бушлате и ватных штанах. Я остановилась, поджидая его. Парень был молодой, примерно моего возраста, наверное, работал тут не так давно. По крайней мере, лицо его показалось мне каким-то неравнодушным, не отупевшим от ежедневной рутины.

– Я так понял, вы собаку ищете, да? – спросил он, поравнявшись со мной.

– Да! – закивала я.

– Я вот сообщил уже следователю, он там пока, в конторе, подписи необходимые собирает… – начал рассказывать парень. – Тамара Андреевна Силаева действительно привозила к нам собаку. И мне кажется, по описанию это ваша. Белесое пятно на груди, острый нос… Но главное – выдающиеся способности, ум, проницательность. Подождите, у меня тут фотография была, я показывал… – Он зашарил по карманам бушлата и с досадой сплюнул. – Черт, забыл мобильник на столе. Ну да ладно. В общем, может быть, совпадение, конечно, но у нас был такой щенок.

– Был? – мгновенно помертвев, переспросила я.

– Ну да, – подтвердил он. И увидев, как побледнело мое лицо, тут же поправился: – Тьфу ты, да я не в том смысле. Все с ней в порядке, просто две недели назад ее забрали.

– Куда забрали? – ахнула я.

Перед глазами все расплывалось. Я отстраненно видела, как приближается к нам от административного корпуса Сергеев, останавливается и, матерясь себе под нос, пытается очистить подошву ботинка от налипшей грязи.

– На дальнейшее обучение, – просто объяснил парень. – Три месяца в колонии строгого режима – в Брянской области.

– О господи! – пробормотала я.

Буня жива, с ней все в порядке, – твердила я себе. Но от одной мысли, что моя собака, игривая, жизнерадостная, славная Буня, находится сейчас в окружении зэков и вохровцев, мне становилось дурно.

– Следователь, наверное, взял уже координаты, – продолжал меж тем парень. – Но давайте я и вам напишу на всякий случай. Мало ли, как долго волокита протянется, а вы, может, раньше доберетесь, с какой оказией.

Он вытащил из кармана блокнот, оторвал клочок страницы и принялся быстро строчить по нему огрызком карандаша.

– Ну что, слышала уже? – радостно спросил меня добравшийся наконец до нас Сергеев. – Появилась зацепочка-то! Дай бог, может, и прищучим твою воровку!

Очень довольный собой, он полез в машину. Я же бережно сжала в руке кривой обрывок бумаги с кое-как нацарапанным адресом. Это была единственная ниточка, связывавшая меня с Буней. Слабая, ненадежная – и все же первая, которую удалось отыскать за все эти месяцы.

* * *

Мне снится солнце. Яркое, веселое, весеннее солнце. Я помню, это первый день, когда Она выпустила меня гулять, до этого на прогулки я ездила у нее на плече. Как же я радовалась, впервые почувствовав под лапами шершавый и мокрый асфальт, – я ждала этого так долго! И целая лавина запахов, звуков, летящего куда-то ветра обрушилась на меня. Я присела от неожиданности, от обилия цвета и привкуса оттаивающей земли, появившегося у меня в пасти. И вдруг вскочила и побежала, побежала вперед, навстречу свободе и этому миру…

Я подвернула лапу возле кустов, когда Любимая уже практически догнала меня, и скорее от удивления громко закричала. Откровенно говоря, мне было не так уж больно, но тут я увидела лицо Любимой, склоняющееся ко мне, не смогла себя сдержать и зарыдала еще громче. Любимая вырвала меня из зарослей, прижала к своему плечу и понесла в нашу с ней будку. Мне уже не было больно, а только немножечко страшно за то, что Любимая так испугалась. И, хотя я по-прежнему всхлипывала, сидя у нее на плече, мне уже хотелось пролаять ей, чтобы она успокоилась и не бежала так быстро. Я почувствовала себя виноватой, не надо было мне влезать в те чертовы кусты.

Любимая внесла меня в нашу будку, метнулась к шкафу, одной лапой придерживая меня, а другой достала какую-то бутылку с вонючей жидкостью. А затем, положив меня на наш с ней диван, долго-долго растирала мою лапу ею, а затем замотала своим шарфом. Я терпела…

А после мы с ней поковыляли на кухню, вернее, я увязалась за ней. Любимая готовила – я запомнила, что курицу, – а я слонялась по кухне из угла в угол, гудела на всякий случай и виновато посматривала на Любимую.

Зато, когда курица была готова и остыла, Любимая налила мне такой вкусной похлебки, которую я не ела никогда раньше. Сочный куриный бок таял в пасти, я и не заметила, как съела все и сразу же ослабла, хотела прилечь тут же, возле миски. Но Моя снова взяла меня на руки, отнесла на диван и укрыла своим одеялом. Мне стало немедленно жарко, но я ничего ей не проныла, терпела и ждала, когда она заснет сама, чтобы тогда уже вылезти на свободу.

Теперь я понимаю, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни, я была с ней, и Она меня любила, жалела и кормила самым лучшим в мире куриным бульоном.

Тьма рассеивается, и я вижу перед собой вытертый деревянный пол, решетку, клочок серого неба. Вдыхаю запах чуть теплого варева, исходящий от стоящего в углу ведра. До сих пор я его не ела – мне казалось, что я недостойна пищи, недостойна подниматься на лапы и смотреть на солнце. Я сдалась, проиграла, ненавистная Тамара сломала меня, победила, и теперь я обязана буду признать ее хозяйкой. А все во мне противилось этому, ведь у меня была только одна Хозяйка.

Я слышала, как Тамара и Желтолицый ругались у моей клетки.

– Я кинолог МВД со стажем, вы будете меня убеждать, что я не умею правильно обращаться с собаками? – сердито говорила Тамара.

Он же холодно отвечал ей:

– У каждой собаки свой характер. Эту вам не сломить, лучше бы вы отстали от нее, ей-богу, отвезли туда, откуда взяли. Она ведь погибнет, такие собаки способны на суицид.

– Поучи меня еще, – отбривала Тамара. – Все это сопливые глупости. Она служебная собака, в конце концов смирится и привыкнет. А потом от нее ни один зэк не уйдет, вы еще благодарить меня будете и просить оставить Найду здесь.

Я же упрямо отворачивалась, когда мне в клетку ставили очередное ведро с едой. Мне не хотелось вставать, не хотелось жить, тем самым доказывая, что Тамара права.

Но сегодняшний сон напомнил мне, как бы расстроилась Любимая, если бы увидела меня сейчас. Если бы я провалилась в черное ничто навсегда. Я вспомнила, как, когда меня избивали, что-то звало меня, тащило к свету, не давало нырнуть в пустоту. И, ненавидя себя за слабость, на подкашивающихся лапах плетусь к ведру и опускаю туда морду. Это варево не идет ни в какое сравнение с тем вкуснейшим супом, которым кормила меня Любимая. Но тело мое от него наполняется жизнью, лапы крепнут, и голова перестает кружиться.

И я понимаю, что выживу. И эти толстые прутья, эти ненавистные морды за ними, этот клочок бесцветного пространства теперь и будет моим миром.

Жизнь моя теперь состоит из пробежек по территории ночами, слежки за человечками в синей одежде, команд Желтолицего, приездов Тамары и ведра с похлебкой.

Здесь кругом лежит снег – бело-синий, такой яркий, что слепит глаза. Стоят серые невысокие будки – бараки, как называет их Желтолицый. В них живут синие человечки – зэки. И я ненавижу все это. И зэков, и Желтолицего, и Тамару, и любого, кто попадает в мое поле зрения. Единственное оставшееся у меня желание – это бросаться на них и рвать, рвать зубами, ощущая на языке теплую соленую кровь. И они чувствуют это, шарахаются от меня, а мне это нравится. Не приближайтесь ко мне, не подходите! Я узнала, что такое ненависть, и теперь уничтожу любого, кто рискнет протянуть ко мне руку.

Само небо соткано из ненависти. Я не так давно это поняла. Этот мир, этот воздух, проклятая Тамара, мои побитые бока и голодный желудок сотканы из ненависти. Ненависть окружает этот мир, окрашивает его в темный, грязный цвет. Ненавистный мир противостоит мне, я обязана ему сопротивляться, обязана каждое утро идти на бой с ним, хотя я сама не понимаю зачем. Зачем я ем отвратительную еду, так отличающуюся от того, что я вспоминаю в своих снах? Зачем встаю на лапы, корчась от боли, и ненависти, и презрения к самой себе?

Почему я не могу закрыть глаза, заснуть и навсегда вернуться к ней, моей Любимой из сна? Перелететь к ней внезапно, окликнуть ее – вот она обрадуется! И услышит меня, обязательно услышит, и полетит ко мне на встречу, обнимет, освободит от всех бед. Ведь я верю, что она не забыла меня и до сих пор ждет и ищет. Не забывай меня, Любимая моя, не уходи из моих снов. Ведь без тебя небо соткано из ненависти и боли. Я все еще твоя собака, хоть меня у тебя и украли. Не забывай меня.

Я уже плохо помню твое лицо. Оно расплывается перед глазами, словно его заливает яркий солнечный свет. Но я смотрю, смотрю на него изо всех сил, пытаясь различить твои дорогие черты. Не забывай меня!

Однажды, когда Желтолицый вел меня по территории, к нам подошел тот круглый, с розовыми щеками, и попытался протянуть мне кусок колбасы. Я же среагировала молниеносно – не рыча, не лая, просто рванулась к нему, натянув поводок. И если бы Желтолицый не остановил меня сухой командой, не думая ни секунды, перегрызла бы ему горло.

– Господи, – отдуваясь от испуга и даже побледнев щеками, пробормотал этот. – Держи ее ради бога. Бешеная зверюга!

– Пошли, Найда! – скомандовал Желтолицый.

Найда, так меня теперь зовут. А она называла меня Буней, ласково, протяжно, как будто нараспев. Бу-у-уня – и внутри у меня все замирало от нежности и восторга, и я готова была бежать к ней и целовать ее лысые лапы, так непохожие на мои, но все равно самые лучшие, самые добрые и самые ловкие лапы на свете. Эти лапы могли гладить, убаюкивать, протягивали самый вкусный кусок курицы и ароматной булочки. Но вовсе не за это я любила их. Просто они принадлежали ей, и настоящее имя тоже принадлежало ей, моей Любимой. Я была для нее Буней, а здесь я Найда. И я уже никогда не стану прежней. Никто меня не позовет ласково – Буня, ни от чьего голоса так сладко не сожмется мое сердце. И я никогда не позволю себя гладить и пихать мне под нос колбасу и прочее. Я им откушу руку за это, пусть знают свое место. Я им не Буня, мое имя Найда, я охраняю синих человечков и никому не дам обращаться со мной по-свойски. Все потому, что они – не она. Не моя Любимая.

Утро мое всегда начинается одинаково. Желтолицый приходит к моему вольеру, когда еще темно. Негромко ругаясь себе под нос, он достает связку ключей и отпирает решетку. И каждый раз, слыша это тихое позвякивание, я представляю себе, как, притаившись, прыгаю на него из темноты, валю на пол, а после вырываюсь на волю. И бегу, бегу, сама не зная куда. Но сделать этого не решаюсь. Я должна служить ему, подчиняться, это теперь моя работа, моя жизнь.

Желтолицый выводит меня во двор. Потом появляются люди в синих бушлатах. Я знаю, что они – враги, так меня научили. Они очень опасны, и мне нужно следить, чтобы никто из них никого не покалечил, не напал на Желтолицего и охранников и не попытался убежать за территорию. И я слежу. Я все время настороже. Я смотрю, как они шагают строем на работу, и каждый раз вскидываю морду и навостряю уши, если кто-то делает резкое движение. Я обнюхиваю их бараки, безошибочно находя то, что хранить нельзя. Я патрулирую территорию ночью, чутко прислушиваясь, не раздастся ли откуда-нибудь подозрительный шум. Во мне нет ни жалости, ни пощады. Я ненавижу их всех и зорко смотрю, чтобы никто не попытался покинуть пределы нашей с ними общей тюрьмы.

Сегодня все идет своим чередом. И все же мне неспокойно. То ли от увиденного уже под утро сна, то ли от чего-то другого. Я пристально слежу за строем синих, идущих на работу к лесу. Один из них – я помню его, у него бледные, торчащие из-под шапки в стороны уши, – кажется мне странным, вызывает нервозность. Лицо у него белое, настороженное, и лапа, обернутая рукавицей, необычно держится за край рукава. Прячет что-то? Я негромко рычу, и Желтолицый натягивает поводок:

– Спокойно, Найда! Рядом.

Я подчиняюсь – не могу не подчиниться. Хотя всем своим существом мне хочется рявкнуть на него:

– Не успокаивай меня! Я чую то, чего не можешь увидеть ты своими глупыми человеческими глазами.

Но Желтолицый ничего не замечает, и я понимаю, что следить за Ушастым придется мне.

И я слежу. Начинается работа. Звенят в стылом морозном воздухе большие железные инструменты. Валятся деревья. Слышен хруст веток и тяжелый гул, с которым стволы падают на покрытую снегом землю. И в какой-то момент я, засмотревшись на проглядывающее в сплетении ветвей солнце, забываю про Ушастого. И вспоминаю о нем, лишь заметив краем глаза что-то неправильное. Что-то идет не так, так не должно быть. Желтолицый курит, иногда сплевывая на снег, и ничего не видит.

А я вижу. Вижу, как Ушастый пятится за дерево. Воровато оглядываясь, перебирается за следующее. Постепенно пробирается все дальше. Еще минута – и он бросится бежать через лес, уверенный, что никто не заметил его исчезновения. Взревев, я рвусь вперед, натягиваю поводок, рычу, лаю. И все тут же приходит в движение. Желтолицый наконец все понимает, роняет окурок, орет:

– Стой! Стрелять буду! Фас!

Все кричат, что-то щелкает, грохочет. Но я ничего уже не слышу, кроме рева ветра в ушах. Я несусь вперед, чувствуя, как фонтанчики снега, который я взрываю лапами, бьют меня по бокам. Я лечу, видя перед собой лишь мелькающую между стволов синюю спину. И слепящий глаза снег. И острую яростную ненависть, заполняющую все мое существо. Я лечу, и Ушастый, оглянувшись, начинает бежать быстрее. Но ему от меня не уйти. Он – враг, а мой долг, единственная оставшаяся мне в жизни радость – настигать врагов, не давать им скрыться. Спина становится все ближе, еще секунда, и я прыгну, ударю по ней лапами, вцеплюсь зубами в ватный бушлат, повисну, повалю на землю.

И вот я прыгаю, вцепляюсь в него, опрокидываю в снег. И только тут вспоминаю, как он придерживал рукав. Только тут понимаю, что, если он прятал что-то, это может быть опасно. Но уже поздно. Он корчится подо мной, отворачивая голову от моей оскаленной пасти, извивается, и я успеваю лишь краем глаза уловить, как из рукава появляется нечто тонкое, острое, темное. И в ту же секунду острая боль разрывает мне бок. Сначала я даже не обращаю на нее внимания в запале. Нужно удержать беглеца, во что бы то ни стало не дать ему уйти, пока не подоспела охрана. Но потом вдруг замечаю, что лапы мои слабеют, перестают слушаться. И зубы не желают сжиматься у врага на горле. И сбоку становится очень горячо и мокро. И пока я пытаюсь осмыслить это, Ушастый стряхивает меня с себя, как бесполезный мешок, поднимается сначала на четвереньки, потом на ноги и снова пускается бежать. Я хочу броситься за ним, но лапы мои проваливаются в снег, и солнце тускнеет, и темнеет стылый, сотканный из ненависти, воздух.

Разве уже вечер? – удивляюсь я. Мотаю головой. Где-то грохочет и гремит. Мимо меня проносятся ноги – тяжелые ботинки, сапоги, форменные зеленые, синие и пятнистые штанины. А потом все начинает кружиться водоворотом, и становится все темнее и темнее.

Ночь, радуюсь я. Пришла сегодня раньше. Сейчас меня отведут в вольер, я закрою глаза и, может быть, снова увижу то, что приходит лишь в темноте. Теплое солнце, и синюю воду, и белый песок, и лапы, бросающие палку, и смеющиеся глаза, и запах сладких цветов. Но до вольера я добраться не успеваю. Темнеет как-то сразу, и вот я уже ничего не вижу, не слышу сквозь стоящий в ушах звон. И только чувствую под боком холодный, колючий снег.

Ночь длится долго, как никогда раньше. Порой мне начинает казаться, что она никогда уже не закончится, что мне удалось все же остаться в этом мире навсегда. Здесь хорошо, тепло, и временами меня посещают видения той моей прошлой жизни, которой, может быть, и не было никогда. А иногда я слышу раздающиеся надо мной голоса, которые нервируют меня, беспокоят. От которых хочется приподняться и зарычать, только у меня нет на это сил.

Иногда приходит один, в белом халате, наброшенном поверх куртки. Он ворочает меня, теребит повязки, охватывающие бок и лапу, втыкает иголки. Это неприятно, больно, и первым моим побуждением каждый раз бывает броситься на него. Но я не могу. Такой слабой я не была даже в детстве.

Чернота постепенно начинает отступать, но подняться на лапы у меня пока все еще не получается. Особенно одна, задняя, не желает слушаться. Иногда мне удается приподняться на передних и отползти немного, но тут задние подкашиваются, и я снова падаю.

Однажды мне удается подслушать разговор, который происходит у моего вольера. Белый Халат, только что в очередной раз приходивший мучить меня, стоит у решетки, обтирая тряпкой руки, и говорит Тамаре и Желтолицему:

– Задняя лапа потеряла чувствительность. Сухожилие он ей перебил, гад. Выживет, но лапу не восстановить, усохнет.

– Как это, усохнет? И что, сделать ничего нельзя? В эту собаку деньги вложены, – хорохорится Тамара.

– Вы мое профессиональное мнение будете оспаривать? – заносчиво отбривает ее Халат.

– Но вы же говорили, внутренние органы не задеты, – встревает Желтолицый.

– А я и сейчас говорю – жить ваша Найда будет. Но передвигаться сможет только на трех лапах, тут уж я ничего не могу сделать, – сердито отвечает Белый Халат и уходит, на ходу прикуривая сигарету.

– Мда… – тянет оставшийся вдвоем с Тамарой Желтолицый. – Хромая собака для службы не годится. Здесь ее не оставят. Забирать вам ее придется.

– Куда забирать? В питомник? – фыркает Тамара. – Там она теперь не нужна. Черт побери, я столько сил в нее вложила, столько денег…

– Домой, например, – предлагает Желтолицый.

– У меня не собачий лазарет, – жестко обрывает его Тамара. – Кормить бесполезную собаку я не могу, я не миллионер. Придется связаться с питомником для собак-ветеранов, может быть, они ее заберут…

– Вы же представляете, какие там условия, – увещевает ее Желтолицый. – Она там не просто погибнет, она будет умирать медленно и мучительно.

– Это все сантименты, – припечатывает Тамара. – У вас есть конкретные предложения? Сами вы, как я посмотрю, тоже не горите желанием ее к себе забирать. Так что нечего меня поучать, я всю жизнь с собаками работаю. Из-за каждой душу себе рвать – нервов не хватит.

Дальнейшего я уже не слышу, на меня снова наползает ласковая теплая чернота, звуки начинают расплываться в воздухе и скоро стихают совсем.

* * *

Девочка моя! Моя ласковая, смышленая, преданная Буня! Я часто ловлю себя на том уже ненужном движении, что протягиваю руку под стол, по привычке стараясь нащупать твою горячую ушастую голову, но нет тебя. Твое гудение и топот лап еще слышны в коридоре, твой ободранный резиновый заяц есть. А тебя нет. И мне некому больше готовить куриный суп. И не к кому спешить…

Едва вернувшись из питомника с заветным адресом, я начала искать выходы на колонию, куда отправили мою Буню. Я боялась, что следствие снова затянется и моей девочке придется провести там долгие месяцы. Понятно было, что просто так, с улицы меня туда не пустят. Черт, даже если бы у меня там сидел знакомый, я бы имела право увидеться с ним. Но приехать к собаке – такого в правилах оговорено не было. Тогда мне пришла в голову мысль сделать о колонии телерепортаж. Я отправилась с этим предложением к главному и кое-как убедила его, что служащие охраны – тоже военные, а значит, имеют прямое отношение к нашему телеканалу, и сюжет об их жизни и быте будет зрителям очень интересен. Главный обещал подумать, я же, затаив дыхание, ждала его решения. И тут мне снова позвонили из полиции.

– Звоночек нам интересный поступил, – сообщил мне следователь Сергеев, когда я, запыхавшись, вбежала в его кабинет. – Гражданин Улугбеков, служащий кинологом в исправительной колонии номер один в Брянской области, утверждает, что обнаружил у одной из их собак клеймо с номером, совпадающим с тем, что мы прислали им по ориентировке. Собака – годовалая немецкая овчарка по кличке Найда – поступила к ним на обучение по просьбе гражданки Силаевой Тамары Андреевны. А, Инна? Как вам такой поворот событий? – Сергеев расплылся в довольной улыбке. – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь.

Я же, не в силах сдвинуться с места, только покрепче вцепилась пальцами в край его стола.

– С Силаевой мы, конечно, уже связались, – продолжал он и, взглянув на наручные часы, добавил: – Вот-вот прибудет. Ну, теперь ей не отвертеться. И свидетельские показания у нас есть, и живое доказательство, так сказать, будет.

– А когда… – начала я и откашлялась, услышав, как хрипло звучал мой голос. – Когда я смогу поехать за ней?

– Да вы не спешите, – принялся увещевать меня Сергеев. – Сейчас мы допросим Силаеву, сделаем официальный запрос…

– Я… – Мне невыносима была мысль, что теперь, когда Буня нашлась, я снова должна терять время на бюрократическую волокиту. – Послушайте, – решительно подступила я к Сергееву. – А может, вы выпишете мне разрешение на посещение колонии? Я все равно собиралась ехать туда снимать репортаж. А так мне главный быстрее командировку утвердит, и я смогу сразу забрать Буню.

Сергеев помялся несколько минут, перебрал на столе какие-то бумаги, а потом пожал плечами.

– Что ж, разрешение-то выписать можно… Тут вот в чем дело…

Я же, не дослушав, мотнула головой:

– Выпишите, пожалуйста. Я вас очень прошу! С остальным я сама разберусь.

Через полчаса, собрав все необходимые бумаги, я летела по коридору здания полиции к выходу. Внутри у меня все замирало, мне не хотелось терять ни минуты. Я уже представляла себе, как ловлю такси, несусь в редакцию и бухаю на стол перед главным подписанное полицейским чином разрешение на съемку репортажа в исправительной колонии номер один. А потом ловлю нашего оператора Дюшу, запрыгиваю вместе с ним в редакционную «Газель» и мчусь, мчусь по шоссе на встречу с моей Буней.

Но тут одна из боковых дверей отворилась, и навстречу мне вышла не кто иная, как моя бывшая свекровь, Тамара Андреевна. Этой женщины, одно имя которой вызывало у меня прилив острой ненависти, я не видела с лета. В общем-то с нашей последней встречи она не сильно изменилась, вот разве что лицо ее, такое уверенное, решительное раньше, теперь казалось встревоженным, едва ли не испуганным – если, конечно, эта железная баба вообще умела бояться чего бы то ни было. Я хотела проскочить мимо нее, не останавливаясь, чтобы не портить охватившего меня радостного волнения. Но Тамара Андреевна сама окликнула меня.

– Инна! – начала она, подступая. – Послушай, я хотела тебя попросить…

– Что-о? – недоверчиво протянула я.

У меня в голове не укладывалось, что после всего произошедшего эта дрянь еще имела наглость обращаться ко мне с просьбой.

– Ты ведь уже знаешь, где искать собаку, – продолжала меж тем Тамара Андреевна. – И теперь, после ранения, спокойно сможешь ее забрать, никто на нее претендовать не станет.

– Ка… какого ранения? – прошелестела я.

– А тебе не сказали? – вскинула брови экс-свекровь. – Найда задержала зэка при попытке побега, отлично себя проявила, но вот, к сожалению, получила ранение заточкой. Но ты не беспокойся, она жива и вполне здорова. Только для службы больше не годится. А значит, тебе ее отдадут, никто не станет препятствовать…

Видимо, лицо мое побледнело, потому что Тамара Андреевна обеспокоенно взглянула на меня и осведомилась:

– Тебе нехорошо? Здесь душно. Может, на воздух?

Я помотала головой и сдавленно пробормотала:

– Что вам от меня нужно?

– Инна, – снова подступила та, – забери свое заявление. Зачем нам с тобой эти сложности? Я… Да, наверное, я была не права, поступила необдуманно. Не оценила, как вы с Найдой привязаны друг к другу, хотела воспитать ее как настоящую служебную собаку. Но, видимо, в ней все же от природы заложены были не совсем подходящие качества, раз она допустила, что кто-то смог ее ранить. Я… я готова извиниться перед тобой, постараться загладить ущерб. И Найду ты скоро заберешь… Что? – не расслышав, переспросила свекровь. И, не дожидаясь ответа, продолжила с горячностью: – Все постепенно уладится, а у меня от твоего заявления могут быть крупные неприятности. Ты уж, будь добра, забери его. Ну зачем нам эта бюрократия? Тем более теперь, когда все скоро устаканится.

Оправившись от первого шока, я почувствовала, как меня захлестывают ярость, ненависть, гнев с такой силой, как никогда раньше. Наверное, то же самое испытывала моя Буня, когда гналась за тем ранившим ее зэком. Всем своим существом я хотела броситься на эту женщину, повалить ее, подмять под себя и вцепиться зубами и ногтями ей в глотку.

– Я не заберу заявления, – помотав головой, прорычала я. – Я не отступлю и все сделаю, чтобы отплатить тебе за все, что ты сделала. Со мной и с Буней. Я приду на суд, я соберу все доказательства. Сделаю все, чтобы тебя выперли из кинологов, а лучше посадили. Ты меня поняла?

Должно быть, в глазах моих в эту минуту мелькнуло что-то страшное, потому что Тамара Андреевна, эта несгибаемая женщина, отшатнулась от меня, отлетела в сторону и зашипела, стукнувшись локтем о стену. Я же, вскинув подбородок, прошествовала мимо.

От охватившего меня в кабинете Сергеева восторженного нетерпения не осталось и следа. И все же нужно было спешить. У меня буквально внутри все переворачивалось, когда я думала о том, что моя собака где-то там без меня – раненая, измученная, преданная. Я должна была ехать к ней как можно скорее.

«Газель» прыгала по ухабам, в промерзшее стекло било розоватое зимнее солнце. Оператор Дюша, тощий крючконосый парень, вел машину вперед, сверяясь с навигатором. А я, сидя на пассажирском сиденье, отогревала руки в рукавах куртки и все думала, что Буне сейчас уже должен быть год. Что она стала взрослой собакой. Крупной, умной, со сложившимся характером и привычками. Что с ней сейчас? Оправилась ли она от травмы? И как та на нее повлияла?

Я уже знала, что на Тамару Андреевну завели уголовное дело. Срок ей, правда, грозил условный, но звания кинолога МВД нашего с Буней врага должны были лишить. И почему-то меня грело это мстительное сознание того, что зло будет наказано.

Впрочем, о ней я думала мало. Больше о том, что скоро смогу забрать мою девочку, обнять ее, приласкать, отвезти домой. Вернуться в то время, когда мы с ней были так счастливы.

Колония, как и можно было ожидать, произвела на меня гнетущее впечатление. Собственно, я была к этому готова и потому лишь хладнокровно выполняла свою работу. Разумеется, мне не терпелось скорее начать задавать вопросы про Буню, но я решила, что для начала нужно выполнить задание телеканала и заодно поближе познакомиться с местным персоналом. Мы с Дюшей отсняли общие планы: бараки, административный корпус, актовый зал, где проходили концерты художественной самодеятельности, столовую. Взяли интервью у начальника колонии Белоусова, поразившего меня щеками, такими круглыми и розовыми, что не лезли в Дюшин объектив, поговорили с парочкой охранников. А потом я затребовала показать нам, как живут местные охранные собаки.

– Зачем вам это? – удивился похожий из-за своих щек на громадного младенца Белоусов.

– Как вы не понимаете! – принялась убеждать я. – В репортаже необходима щемящая нотка, сухие факты оставят зрителя равнодушными. А собаки – это всегда трогательно, мило…

– Трогательно? Мило? – хохотнул он. – Да вы представляете себе, что это за зверюги?

Мне было совершенно безразлично, посчитал ли он меня после этого выступления наивной городской девчонкой или балованной журналисточкой, привыкшей снимать исключительно сюжеты светской хроники. Я бы сыграла тут хоть черта лысого, лишь бы это дало мне шанс подобраться поближе к Буне.

Через несколько минут Белоусов, продолжая похохатывать и строить мне масленые глазки, видимо, решив, что такую сентиментальную чувствительную девицу, любительницу собачек, легко будет развести после работы на приятное совместное времяпрепровождение, привел меня к местному кинологу, суховатому киргизу с темно-желтым лицом и узкими внимательными глазами. Это, вероятно, и был тот самый гражданин Улугбеков, который сдал полиции Тамару Андреевну, и я немедленно прониклась к нему благодарностью. Стоически выслушав приказ начальника сопроводить московских корреспондентов к вольерам, кинолог, видимо привыкший к любым самодурским начальственным выходкам, понурив голову, повел нас к указанному месту.

Увидев вольеры и содержавшихся в них собак, я поняла, что, думая о судьбе Буни, опасалась совсем не того, чего стоило бы. Я боялась, что мою девочку держат в тесной холодной клетке, морят голодом. Теперь же увидела, что вольеры были просторными, отапливались и содержавшиеся в них собаки не выглядели изможденными. Однако же зрелище передо мной открылось совершенно жуткое. Это были дикие звери, загнанные под замок. Страшные, жестокие, без малейшего проблеска игривости, радости, жалости в глазах. По их глазам, по оскаленным пастям я поняла, что любая из них готова была наброситься на меня – просто так, потому что любой человек для них, озлобленных и агрессивных, был враг. И содрогнулась от мысли, что моя добрая, ласковая, игривая Буня тоже могла стать такой. Что любое существо – умное, любопытное и незлобивое по природе – люди могли довести до такого озверелого состояния. Нет, «озверелый» – неверное слово, ведь в природе животные не нападают друг на друга просто так – лишь охотясь или защищаясь. А подобную утробную ненависть ко всему на свете способен воспитать в них только человек. Так кто же в нашем мире самый дикий, самый злобный и неуправляемый зверь?

Я шла мимо вольеров, разглядывая бесновавшихся за ними псов, и все пыталась высмотреть свою девочку. Понимала, что после ранения она должна быть притихшей, возможно, еще не совсем оправившейся. Но все здешние собаки на первый взгляд были полны сил. В конце концов, не в состоянии больше сдерживаться, я обратилась к Улугбекову:

– Скажите, пожалуйста, а какие у сторожевых собак обязанности?

И пока тот говорил что-то мне в ответ, расписывая собачий распорядок дня, я все шла мимо клеток, все смотрела – и не находила. Ни одна из этих собак не показалась мне знакомой. Я в отчаянии вглядывалась в рыжие подпалины на груди, стараясь рассмотреть белесое пятнышко, пристально рассматривала уши, глаза – и не находила Буни. Господи, куда же теперь она могла деться? Неужели… неужели не пережила ранения? От этой мысли у меня темнело перед глазами, и рык охранных собак сливался в ушах в один сплошной протяжный гул.

Дюша, следовавший за нами, то направлял объектив на решетки вольеров, то вскидывал его повыше, на нас с кинологом. Я задала еще какие-то дежурные вопросы и наконец, посчитав, что отснятого материала уже достаточно, чтобы смонтировать репортаж, обратилась к Улугбекову прямо:

– Я слышала, что одна из ваших собак недавно пострадала, задержав зэка при попытке побега.

– Да, вот как раз в декабре был случай, – кивнул киргиз. И вдруг, повнимательнее всмотревшись в меня, добавил: – Так вы из полиции, что ли?

Я же, помотав головой, призналась:

– Нет, я… я ее хозяйка. Я приехала за ней.

– Вот оно что, – протянул кинолог. – Значит, это у вас Силаева ее украла? Вот ведь дрянь! Тьфу, – сплюнул он себе под ноги. – Кинолог с тридцатилетним стажем… Гнать таких надо из профессии. Не понимают, не чувствуют собаку. Гонору много, а понимания никакого. – И, мотнув головой, добавил: – Только ведь Найды тут нет.

– Как нет? – охнула я.

И Дюша, до сих пор снимавший общие планы вольеров, вдруг обернулся к нам и наставил камеру на мое лицо. Знатный должен был получиться кадр – та самая щемящая нотка, о которой я говорила розовощекому начальнику колонии. Корреспондентка расчувствовалась от рассказа лагерного кинолога. В горле у меня холодило, словно я неожиданно проглотила ледяшку, губы отказывались слушаться, и все же я через силу выговорила:

– А где же она?

Улугбеков посмотрел себе под ноги и нехотя стал объяснять:

– Да вы поймите… Найда ведь пострадала, нога у нее хромая осталась. Такая собака в караульную службу не годится. А просто так ее держать здесь, в колонии, кто будет? Силаева забирать ее отказалась, говорит, мол, нет у меня возможности ее кормить.

– Отказалась? – переспросила я.

– Ну да, – сунув в угол рта папиросу, подтвердил кинолог. – А для чего ей подранок? Она ведь собаку под себя готовила, все призовые места на чемпионатах хотела с ней собрать. А теперь-то…

И я в который уже раз за последнее время ощутила прилив удушающей ненависти к Тамаре Андреевне. Она ведь знала, что я возьму Буню в любом состоянии. Но не захотела отдать ее мне, опасаясь за свою шкуру.

– Да вы не волнуйтесь. Когда к нам из полиции заява пришла и оказалось, что у Найды клеймо на ухе совпадает с означенным там номером, я тут же ментам позвонил, чтоб эту суку за жопу взяли, – заверил меня Улугбеков. – Так ей и надо! Ну да хрен с ней. Я что говорю, не годная Найда стала для службы. Что ей оставалось? Только питомник для ветеранов…

– Так, значит, мне искать ее там, в питомнике? – с отчаянием в голосе выговорила я.

И желтолицый кинолог покачал головой:

– Нет. Нет, слава богу. Когда стало ясно, что девать Найду некуда, съездил я к Федюне, уговорил его приехать, взглянуть на нее. Он ее и забрал…

– Федюня? Кто это? – спросила я, чувствуя, как грудь затапливает теплая волна.

Это значило, что моя девочка, по крайней мере, жива. Что ее не доконали где-то в питомнике, не усыпили как ненужный расходный материал.

– Да мужик такой, из местных. В поселке живет неподалеку. Сам вроде тоже раньше охранником был, до пенсии. Он списанных собак подбирает, типа приюта у себя на участке сделал. Ну, знаете, блаженный такой, все про милосердие толкует, про добро, – сухо хмыкнул кинолог. – Ну да, может, и с приветом он, а дело и правда доброе совершает. Сам же в охране служил, знает, что собакам в питомниках для ветеранов не сладко… Условия отвратительные, бывает, псы гибнут в муках… А у него все же забота им, уход. Ну и любовь, как без этого. Он с каждой животиной носится, как с ребенком родным.

Я содрогнулась от его слов. Сколько же раз жизнь моей Буни висела на волоске? Даже выжив после удара заточкой, она могла погибнуть потому, что перестала быть нужна государству, а кормить ее просто так никто не собирался. И только чудо и неизвестный мне Федюня спасли ее. Может быть… может быть, судьба все же хранила ее для меня? В надежде, что однажды я успею, мы с Буней не разминемся и найдем друг друга? А может, это от отчаяния мне хотелось хвататься за любую деталь и выискивать в ней доброе предзнаменование. Слишком многое свалилось на меня за последние несколько минут. Я осознала, что снова не успела, опять упустила Буню, но мало того, пока я медлила, она успела дважды в последний момент спастись от смерти…

– Скажите, пожалуйста, а где живет этот Федюня? У вас есть его адрес? – подступила я к Улугбекову.

Дюша, уже успевший выключить камеру, недовольно заворчал и толкнул меня локтем. Он явно считал, что наши с ним рабочие дела на сегодня закончены, и уже предвкушал обещанное нам начальником колонии застолье у него в казенной квартире.

– Адрес… – хмыкнул желтолицый кинолог. – Да какой там адрес? До поселка Красный Ключ доедете, а там три улицы. Как увидите забор синий, а из-за него кобели на все голоса лают, так, считай, на месте.

Ехать со мной к Федюне Дюша категорически отказался.

– Ты чокнулась, что ли? – бурчал он. – Сначала репортаж этот гребаный придумала, никому не нужный. Колония – тоже мне, тема дня. Так теперь, когда мы все тут отсняли, я еще должен на ночь глядя в какой-то Усть-Пердюйск тащиться к местному сумасшедшему? Нет уж, на фиг. Я жрать хочу. И спать тоже.

– Хорошо, – кивнула я. – Оставайся. Только отдай мне ключи от редакционной «Газели».

– Ну ты, мать, совсем, – покачал головой Дюша, но все же выудил из кармана штанов связку ключей и положил ее мне на ладонь. – Ты хоть представляешь себе, где мы? Здесь же не Москва, глушь. Хер знает кто в потемках по дорогам шастает. Голову тебе открутят – и конец истории.

– А это уже не твое дело, – отрезала я. – Давай-давай, иди. Белоусов уже небось заждался.

И злорадно хихикнула, представив себе, как разочарован будет этот раздувшийся до невероятных размеров младенец, если вместо меня к нему на разносолы завалится носатый Дюша.

Через десять минут, отмахнувшись от жалобного: «Инна, куда же вы?», выкрикнутого мне Белоусовым вслед, я уже рулила по темным запутанным местным дорогам, проклиная все на свете и отчаянно пытаясь отыскать в потемках поселок Красный Ключ. За окнами проносились сугробы – высоченные, чуть ли не в человеческий рост, в Москве я таких и не видела, – покосившиеся столбы линий электропередачи, какие-то сараи, голые поля, мелькала слева кромка темного зимнего леса. Петлять мне пришлось долго, мобильный навигатор работать в этом захолустье отказывался, поселки с виду выглядели почти одинаково – полторы ветхие избушки, крохотный магазин да кое-как восстановленная церковь. Спросить дорогу тоже был тем еще приключением. Попадались мне либо полуглухие бабки, которые долго переспрашивали, что мне нужно, потом щурились и, мелко крестясь, начинали что-то путано мне объяснять, либо благоухающие сивухой мужики, которые и вовсе предлагали плюнуть на Красный Ключ и оставаться пить с ними.

Наконец, уже почти выбившись из сил, я увидела впереди сверкнувший в темноте под светом фар указатель «Красный Ключ». Нужный дом нашелся быстро. Как и расписывал Улугбеков, я сразу заметила длинный синий забор, из-за которого доносился заливистый разноголосый собачий лай. Припарковав машину у обочины, я понадеялась про себя, что местные ханурики не свинтят мне колеса или боковые зеркала, а затем подошла к калитке и забарабанила в нее кулаком. Собачьи голоса за забором зашлись совсем уж громко, и я прислушалась: нет ли среди них голоса моей Буни?

Затем за калиткой раздались шаги, заскрипел снег, лязгнула щеколда, и из образовавшейся щели высунулась голова. Федюня оказался не таким уж и стариком, что бы там ни болтал киргиз-кинолог. Лет ему было, наверное, в районе шестидесяти. Ростом он был невысок, на голове – аккуратно остриженный седой ежик. Черты лица – крупные, резкие, руки – узловатые, а глаза – ясные, голубые. Всем своим обликом он напоминал человечка, грубо вырезанного из куска дерева перочинным ножом.

– Здравствуйте, Федор… – начала я и осеклась, вспомнив вдруг, что не знаю отчества этого собачьего благодетеля.

В самом деле, не могла же я обращаться к нему Федюня. Пробуксовав пару секунд, я заглянула хозяину дома в глаза – удивительно живые и ясные, чисто-голубые, молодые глаза на старом лице – и вдруг выложила:

– Понимаете, у меня пропала собака.

Как ни странно, но до этой минуты я старалась без необходимости никому не рассказывать о постигшем меня горе. Обращаясь за помощью к полиции, коллегам и знакомым, обычно сухо перечисляла детали и сразу переходила к насущным вопросам. Теперь же, стоя на нерасчищенной, занесенной снегом деревенской дороге, на пороге дома незнакомого мне мужчины, я почему-то начала рассказывать все в подробностях, вкладывая в слова все терзавшие меня эти месяцы эмоции. Федюня послушал меня пару минут и вдруг остановил, махнув широкой обветренной рукой.

– Пойдем-ка в дом.

Он пошире распахнул калитку, и я прошла за ним во двор, где ко мне тут же кинулись псы всех мастей. Доберман, ротвейлер, ризеншнауцер, две разномастные дворняги. Но овчарки среди них не было, это я заметила сразу.

– Тихо! – прикрикнул на них Федюня. – Свои!

И собаки разом послушались его. Больше ни одна из них не скалила на меня зубы, не лаяла. Только одноухий доберман продолжал глухо ворчать, словно давая мне понять, что в отличие от хозяина он-то доверием ко мне пока еще не проникся.

Федюня завел меня в сени, сухо бросил:

– Разувайся.

И вместо ботинок предложил обрезанные валенки какого-то гигантского размера. Я же с благодарностью сунула в них промерзшие за время моих метаний по темноте ноги. В доме у Федюни было бедно, но чисто. Стены обклеены дешевенькими обоями в мелкий цветочек, у одной стены стояла старая стенка – выгоревшая, с облупившимся местами лаком. В глубине ее помещался старый, кажется, еще советских времен телевизор, судя по слою пыли на экране, давно не включавшийся. На стеллаже у стены стояли рядком пакеты собачьего корма, баночки с таблетками и лекарствами всех мастей, лежали аккуратные поводки. А в дальнем углу, на письменном столе, обнаружился совершенно поразивший меня раскрытый ноутбук. Федюня, проследив за моим взглядом, фыркнул себе под нос:

– Чего удивляешься? Думаешь, дремучий дед совсем? Ан нет, я ведь этот – как там у вас называется? – блогер.

– Блогер? – изумленно ахнула я.

– Ну да, – развел руками тот. – Страничка у меня своя, про собак пишу. А люди собираются, читают. Бывает, что и деньгами помогают, а иной раз, приглянется кому пес, он приедет и к себе зверя заберет. Добрых людей-то много на свете.

– Вы считаете? – невесело усмехнулась я.

– А как же? – удивленно охнул он и лукаво воззрился на меня своими яркими глазами. – Не бывает ведь, чтобы в человеке совсем ни капли добра не осталось, не то зачах бы давно. Просто жизнь-то пошла какая, а? Шумная, суетливая, все бегут, спешат куда-то, мечутся, рвутся. А себя не слышат и доброе в себе не различают. А вот собаки – они сразу чуют, кто чего стоит. Эх, – добавил он вдруг, – с интернетом только беда у нас. Как метель – кабель перервет, и привет! Жди неделю, пока починят. Ну это ничего, невелика беда.

Я лишь покачала головой. Все это напоминало какой-то абсурдистский спектакль. Старичок-лесовичок, рассуждающий о сложностях с интернетом в богом забытой деревне… Я даже засомневалась, не снится ли мне все это.

– Да ты садись, в ногах правды нет, – меж тем пригласил Федюня, кивнув мне на застеленный клеенкой со стершимся овощным узором стол. – Чай будешь? Чего покрепче предложить не могу, извини. Не пью.

– Да я все равно за рулем, – отмахнулась я.

Федюня вышел в узкую кухоньку, захлопотал там, загромыхал чайником, зачиркал спичками. В дверном проеме мне видно было, как ловко, споро двигается его невысокая фигура. Через десять минут, поставив передо мной чашку ароматного чая, явно с добавлением каких-то трав, он присел напротив и сказал:

– Ну, теперь рассказывай дальше.

И я, странно разомлевшая и успокоившаяся от окутавшего меня тепла, продолжила свою историю. Федюня слушал так же основательно, как делал и все остальное. Кивал, временами останавливал меня, задавал уточняющие вопросы. Но своих чувств никак не показывал, казалось, слушал совершенно отстраненно. И лишь когда я окончила рассказ тем, как рванула из колонии искать его, прицокнул зубом:

– Эх, кабы знать мне, что хозяйка у собаки есть, уж я бы тебя разыскал. Или тут дождался. Да вот беда, не знал ведь. По документам-то она из питомника была.

– Так вы действительно забрали мою Буню? – ахнула я и невольно, повинуясь какому-то порыву, ухватила его за жилистую руку. – Где она, Федор…

– Да просто Федя, – отмахнулся он. – Знал я ее, знал твою девочку. Ведь думал же, старый дурак, что не могла она в питомнике всю жизнь провести. Хоть и озлобленная, дикая, а видно, что умная, проницательная, отзывчивая…

– Она жива? – не выдержав, перебила я, наклонившись к нему через стол. – Прошу вас, не тяните. Поймите, я уже больше девяти месяцев ищу свою собаку.

– Жива, жива твоя Буня, – успокоил меня Федюня. – Ну вот… Что ж ты так-то? Ты давай вот что, не реви, а чай пей. Ну, на тебе платок! – Он достал из ящика комода большой глаженый клетчатый носовой платок и протянул его мне.

И я, смущаясь внезапно хлынувших из моих глаз слез, отвернулась и вытерла лицо.

– Найда… то есть Буня, жива и здорова, – меж тем продолжал рассказывать Федюня. – Не такая уже резвая, как раньше, конечно, но собака молодая, сильная – выкарабкалась. Стала у меня тут на трех ногах расхаживать. И даже псов других задирать, – негромко засмеялся он. – Уж я говорю ей: «Да брось ты, Найда! Все вы тут одной крови, не крокодильничай!» А она ни в какую. Ну да что уж, это воспитали так, – повздыхал он. – А ведь видно было, что по натуре не злая она. Тоска ее только заела. Выла ночами-то, изводилась вся…

Я сухо всхлипнула и, смутившись, прижала ладонь к губам. Федюня же, взглянув на меня, добавил вдруг:

– Ты уж не серчай на старика, я, может, глупости болтаю. Но больно уж вы с ней похожи. Сильные, умные, преданные, настоящие. А только одинокие, неприкаянные. У тебя ведь, кроме Буни твоей, никого и нет, угадал? – доверительно спросил он.

И я, отбрившая бы любого другого за такую бесцеремонность, почему-то безропотно ответила ему:

– Был муж. – И, невесело хмыкнув, добавила: – Да сплыл. Так что ваша правда, кроме Буни, никого у меня нет.

– А вот ведь как раз поэтому, – покивал он. – Потому что настоящая ты, нет в тебе этой суетности. Тебе не всякий человек подойдет, только такой же сильный и честный, как ты сама.

– Где же такого взять? – дернула плечами я. – Всю жизнь ведь можно искать и так и не встретить.

– Можно, – не стал возражать мне Федюня. – А только и это не конец. В жизни радости-то много. Ты вот на меня посмотри. Скажут, живет себе в лесу маразматик старый, ни жены у него, ни семьи. Одни псы шелудивые. А ведь я посчастливее многих буду.

– Так где же все-таки Буня? – вклинилась я, прерывая это лирическое отступление.

Но Федюня, словно бы не услышав меня, продолжал неспешно говорить:

– Такие люди, как ты, искренние, цельные, человечные, не так часто встречаются. А мне вот повезло, есть у меня несколько таких друзей. Вот, к примеру, Костя Виноградов, сын моего сослуживца бывшего. Я ведь в охране-то не всю жизнь проработал, разное бывало… – уклончиво добавил он. – Отец-то его, Пашка, погиб, а Костя меня, старика, не забывает, в отпуск приезжает погостить. Тоже одинокая душа, вот вроде тебя и Буни твоей…

Как ни интересно было мне слушать этого народного мудреца, как ни успокаивали меня его негромкие речи, мне все же не терпелось разузнать про Буню, и я уже готова была его перебить, прервать опять отклонившуюся в сторону историю. Но тут Федюня продолжил:

– Вот и тут приехал он ко мне погостить, и приглянулась ему твоя Буня. Может, родственную душу в ней почувствовал. Такая же одинокая, нелюдимая. И тоже с боевым прошлым. Он ведь офицер, Костя. Воевал, контужен был. Сейчас на Кавказе служит, близ реки Сунжи, на границе с Грузией. А места там дикие, глухие, часто бывает, всякая дрянь через границу лезет. Кто с наркотой, кто с оружием. Ну, сама понимаешь. И как рассказал я ему, что Найда, то есть Буня твоя, беглого зэка задержала, так уж он совсем загорелся. «Отдай ее, Федя, мне, – говорит. – Мне для службы очень такая собака нужна. Что ж, что хромая, это у нас не помеха». Она-то, Буня, не сразу его к себе подпустила, тоже огрызалась сначала. А потом вроде как прониклась к нему, может, и сама почуяла в нем собрата. Умная ведь она у тебя, поумнее многих людей… И как увидел я, что сдружились они, так и не стал Косте возражать. Забирай, сказал. Оно понятно, вместе с живой душой-то все же веселее. Вот он ее и увез. Эх, кабы я знал… – расстроенно закончил Федюня и покачал седой головой.

Я снова не успела. Судьба словно смеялась надо мной, нарочно заманивала надеждой, чтобы в последний момент изо всех сил щелкнуть по носу. Теперь выяснилось, что Буня уехала от меня совсем далеко, в какой-то неведомый горный край. И как ее там искать, было непонятно. Эти постоянные перепады от предвкушения предстоящей встречи к новому разочарованию совершенно меня измотали, и старик-собачник это почувствовал, разглядел на моем измученном лице.

– Ты вот что, – решительно заявил он. – Оставайся ночевать здесь. Куда ты на ночь глядя поедешь? И не горюй, дам я тебе Костин адрес. Может, доедешь до него, поговоришь. Он человек непростой – сама понимаешь, боевой офицер, воевавший, контуженый, но не злой и справедливый. И знает, что такое собачья привязанность. Что уж если полюбила тебя такая собака, как Буня, так ты для нее на всю жизнь царь, бог и единственное счастье в жизни. Отдаст он тебе Буню, не сомневайся.

Ту ночь я провела в избе у Федюни. Мы долго еще говорили с ним о добре и зле, о милосердии и справедливости. Старичок-лесовичок подливал мне ароматного чаю, потом накормил собственноручно сваренным супом из сушеных грибов, которых насобирал летом. И уложил спать на узкой софе у печки. И, как ни странно, давно уже мне не спалось так спокойно. В шесть утра я слышала в полусне, как Федюня вставал, выходил во двор к своим питомцам, и те встречали его радостным счастливым лаем. Мне же так хорошо было спать на моей лежанке у теплого печного бока, что я только перевернулась под лоскутным одеялом и снова провалилась в сон.

А через пару часов, все-таки поднявшись, позавтракав с Федюней и получив от него нацарапанный на тетрадном листке адрес капитана Константина Виноградова, я попрощалась и поехала за Дюшей. Тот встретил меня мрачно, сказал, что они с начальником уже хотели организовывать мои поиски – думали, я сгинула где-то, затерявшись в местной глуши, и всю дорогу до Москвы не прекращал брюзжать. Я же особенно не вслушивалась в его ворчание. Все мои мысли были сосредоточены на листке бумаги, который я бережно спрятала в карман рубашки, и на том, как мне вырваться из рабочей рутины, чтобы съездить на Кавказ.

На следующий день я явилась в редакцию пораньше, несмотря на то что после командировки мне полагался отгул. Мысленно я уже составила речь о необходимости предоставления мне внеочередного отпуска. Придумала какие-то убедительные доводы, приготовилась козырять своими заслугами перед телеканалом. Однако же, как только я перешагнула порог офиса, мне сразу стало ясно, что здесь творится что-то из ряда вон выходящее.

– Знаешь уже? – сияя, спросила меня на бегу торопившаяся куда-то Лиза.

– О чем? – не поняла я.

Но она уже умчалась дальше по коридору.

– Ну поздравляю, – буркнул встретившийся мне у дверей кабинета главного редактора монтажер Митя.

– Да с чем? – спросила я.

Но тот лишь хмыкнул и мотнул головой в сторону кабинета главного – заходи, мол. Пожав плечами, я толкнула дверь и вошла. Сергей Петрович, наш главный, стоял спиной ко мне, у окна, за которым открывался роскошный вид на Новый Арбат. Даже сейчас, в конце зимы, на фоне насморочно-серого неба, лихо уходящие ввысь высотки и несущиеся по магистрали машины выглядели впечатляюще. Я пару секунд смотрела в обтянутую серым пиджаком спину главного и наконец откашлялась, чтобы он обратил на меня внимание. Сергей Петрович обернулся ко мне и вдруг рявкнул:

– Ну что, добилась своего?

– Да что случилось-то, наконец? – не выдержала я.

Мне постепенно начинало казаться, что все в редакции разом лишились рассудка. И только я одна по ошибке осталась в своем уме. Либо крыша поехала именно у меня, и потому все вокруг кажется мне таким безумным. Чего именно я добилась? Того, зачем пришла, я еще не только не добилась, я даже разговора об этом пока не завела. Так что же он имел в виду? И почему в коридорах мне все так загадочно улыбались.

– В Сирию едешь, – все так же грозно гаркнул Сергей Петрович.

Еще пару секунд побуравил меня взглядом и вдруг, не выдержав, расхохотался.

– Ох, видела бы ты свое лицо. Ну все-все, расслабься, пошутил я. Разыграл тебя.

– То есть никакой Сирии нет? – растерянно спросила я.

– Есть, конечно, чему тебя только в школе на географии учили, – шутливо пожурил меня главный. – И ты действительно туда едешь. Проект нам наконец подписали, список сотрудников утвердили. Так что давай, собирай вещички. Отправляешься в командировку на полгода. А там – как сложится военная обстановка. Не понял юмора, ты чего не бросаешься мне на шею с благодарностями? Ты же столько об этом мечтала?

– Мечтала… – пробормотала я.

Мне вдруг показалось, что многоэтажки за окном пустились в какой-то бешеный хоровод. Это действительно была моя мечта – стать настоящим военным корреспондентом, не каким-то тыловым писакой, а тем самым, с «лейкой» и блокнотом, бесстрашным бытописателем войны. Я билась за это назначение несколько месяцев, ждала этой командировки почти год, еще будучи замужней женщиной, я готова была оставить мужа и лететь в Сирию за своим призванием. Теперь же…

Теперь же я понимала, что улететь сейчас – значит практически отказаться от шанса найти Буню. Кто знает, когда я смогу вернуться? И смогу ли вообще? Что, если я навсегда останусь лежать в сирийской земле? И моя собака, ждущая, что я найду ее, что я приду за ней, так меня и не дождется? Я уже предала ее однажды, когда оставила на необязательного, некомпетентного человека, с ней случилась беда. Разве я могу предать ее еще раз?

Тоненький подлый голосишко у меня внутри принялся зудеть о том, что Буня, возможно, давно меня забыла. Что она не бедствует, не голодает, даже не подвергается уже изматывающим тренировкам, как раньше. Она ведь нашла приют и покой у хорошего человека. И, может, раз так, обязательства перед ней с меня снимаются? Ведь ей ничто больше не угрожает, у меня же впереди… Работа – тяжелая, опасная, дающая ощущение выполненного долга, – именно та, о которой я мечтала с детства, именно та, ради которой и пошла когда-то на кафедру военной журналистики. Неужели же я должна была пожертвовать ею ради спасения собаки, которую, может, уже и не требовалось спасать?

– Давай, подписывай документы, – меж тем сказал главный и сунул мне в руки стопку бумаг. – И дуй домой собираться. Вылет послезавтра.

Я взглянула на разбегавшиеся перед глазами аккуратные печатные строчки и произнесла твердо:

– Простите, Сергей Петрович, но я не могу.

* * *

Стоит тихая ночь. Раньше я и не знала, что они бывают такие черные. Там, где я жила прежде, ночами всегда светили фонари, окна домов, висевшие над дорогами яркие картинки. Еще там был снег, и от него все вокруг казалось светлее. Здесь же нет ничего, только высокое-высокое черное небо, а в нем – россыпь каких-то золотых и серебряных блесток. Такие я увидела только здесь, в моей прежней жизни их не было. А еще здесь по-другому пахнет. Не городом, не асфальтом, не человеческим жильем, не машинами, не снегом – а чем-то свежим, чистым, прохладным, бесконечным. Эти запахи тревожат меня, напоминают что-то – широкую синюю водную гладь, в которой плавают обрывки облаков, и разъезжающийся под лапами песок, и солнце, и голос… Я почти не помню его, он всплывает в голове только в такие моменты, и от него сразу начинает больно щемить в груди.

Ее лицо больше не снится мне, я забыла Ее черты. И всякий раз, как она приходит ко мне в ночном мире, я не могу ее разглядеть. Вижу только слепящие глаза желтые блики. Словно она отражается в той самой синей воде, а солнце рябит по поверхности и искажает изображение. Иногда мне удается уловить прищур глаз, легкий взлет бровей, улыбку, но эти видения мимолетны, в целом же я помню лишь тепло и солнечный свет.

Где ты, Любимая моя, Богиня моя, Жизнь моя? Была ли ты или я просто выдумала тебя, когда оправлялась от побоев в опостылевшем вольере? Я не знаю…

– Фьююю, – свистит вдруг кто-то. – Эй, Найда, иди сюда! Иди, хорошая собачка. На палку, а?

Повернув морду, я смотрю на зовущего меня человека. Я знаю его, это друг Кости Василий. У него запавшие щеки, покрытые нелепой короткой желтоватой шерстью. Сейчас он стоит, наклонившись вперед, смотрит на меня и призывно машет толстой сучковатой палкой, словно предлагает мне очень заманчивое развлечение. Но держится все же на безопасном расстоянии. Это правильно. Еще недавно я бы бросилась на него, сшибла с ног одним прыжком. Чтобы не смел приближаться, не смел заговаривать со мной. Он был бы враг, как и все остальные люди на свете. Я твердо знала, что любой посторонний человек – враг, и ненавидела их всех горячей, захлестывающей глаза ненавистью. Я и сейчас ненавижу чужих. Но ненависть моя как будто подостыла, глухо ворочается внутри и не требует мгновенного выплеска. Я спокойно прикидываю про себя, что даже со своей калечной лапой смогу настигнуть его, повалить и вцепиться в горло. И этого мне довольно – просто знать про себя, что я могу сделать это в любой момент. Поэтому, смерив его взглядом, я лениво отворачиваюсь.

– Что за собака у тебя… – разочарованно тянет он, обернувшись к Косте. – Не поиграть с ней, не пообщаться. Нелюдимая.

– Отстань от нее, – велит ему Костя.

Костя мне нравится. Он спокойный, тихий, мало говорит и не любит суеты. Я рада, что он увез меня сюда. Это из-за него та сжигавшая меня изнутри ненависть ко всему живому притихла и улеглась.

Сначала я жила у Федюни. Я почти не помнила, как попала к нему. Мне все еще было очень худо, лапы разъезжались, как у новорожденного щенка. Особенно та, задняя доставляла мне проблемы. Я почти не чувствовала ее, пыталась привычно опереться и падала как подкошенная. Это злило еще сильнее, чем обычно, хотелось кидаться на всех вокруг. На Федюню, который зачем-то не дал мне провалиться навсегда в черноту, на живших у него во дворе чужих собак, которые лезли ко мне: одни – пытаясь подружиться, другие – указать мне, что они обосновались тут давно, а я, новичок, должна подчиняться их правилам. Но я, хоть и слабая, и владевшая только тремя лапами, быстро дала им понять, что пусть только сунутся, я от них мокрого места не оставлю.

Один живший у Федюни клочковатый черный кобель, верховодивший всей стаей, поначалу пытался указать мне мое место. Видимо, ему не понравилось, что меня, единственную из всех псов, Федюня пускал переночевать в сени своей будки. Однажды этот недалекий пес попытался показать зубы, зарычал на меня и уже готов был наброситься. Но я, хоть и увечная, среагировала молниеносно. Молча кинулась на него, повалила на землю, подмяла под себя и готова была уже перегрызть ему горло. Но тут во двор выбежал Федюня, стал звать меня, увещевать, и я, покосившись на него, выпустила этого несчастного идиота. Решила, пускай живет. Больше уже никто из собак не пытался на меня нападать.

Меня стали бояться, и мне это нравилось. Обычно я, подволакивая больную лапу, отходила в угол двора, туда, где в синем заборе виднелась широкая щель, и подолгу смотрела в нее – на заснеженную улицу и кирпичный угол соседнего дома.

Мне нравилось, что из моей жизни исчезли Желтолицый и ненавистная Тамара. Те, кто хотел подчинить меня, заставить считать их моими хозяевами. Я же знала, что хозяйка у меня была только одна – Любимая, которая однажды исчезла и теперь навещала меня только ночами.

А еще у Федюни не нужно было охранять синих человечков, и меня это мучило. Я чувствовала себя бесполезной, скучала, томилась, не знала, куда выплеснуть злобу. Я смутно помнила подслушанный разговор Тамары и Белого Халата и понимала, что меня выгнали из-за моей лапы. Больная, увечная, я теперь была бесполезна. И иной раз я, не сдержавшись, задирала морду к небу и издавала протяжный вопль. Что мне было делать в этом тесном дворе, бок о бок с дурными псами? Зачем меня отобрали у Любимой, научили ненавидеть, бросаться в погоню, драться и побеждать, а затем вышвырнули?

Я злилась и на Федюню, показывала клыки, когда он приближался ко мне. Но вскоре поняла, что только он приносит мне миску с теплой похлебкой. Только от его рук, обматывающих мою больную лапу какими-то пропитанными вонючими мазями тряпками, мне становится немного легче, и позволила ему до меня дотрагиваться. Федюня много хвалил меня, говорил, какая я удивительно умная, сильная и отважная собака. Я же лениво думала про себя, не вцепиться ли ему в глотку за такую фамильярность. Но не вцеплялась, молчала.

Потом к Федюне приехал Костя. Тогда я еще не знала его имени, просто увидела однажды большого человека с плечами такими широкими, как будто ему под куртку кто-то вставил длинную палку. Костя поначалу мне совсем не понравился. Он говорил слишком громко и, когда Федюня обращался к нему, сразу поворачивался одним боком и подавался к нему поближе. Это беспокоило меня, все казалось, что он замыслил что-то недоброе. А Федюня, хоть и не был моим хозяином, все же кормил меня, заботился, и я чувствовала некую ответственность за этого нелепого старого человека. Он был слишком добрым, это я сразу поняла. А значит, мог близко подпустить к себе врага.

Но Костя не был врагом, это стало мне ясно со временем. Оказалось, он тоже однажды был ранен, как и я, и теперь плохо слышал. Потому и говорил слишком громко и оборачивался на голос всем телом, чтобы ничего не упустить. Когда Костя впервые попытался приблизиться ко мне, я ощетинилась и приготовилась к нападению. Осторожно поджала к корпусу бесполезную лапу, чтобы не зацепилась ни за что во время прыжка. Но тут подоспел Федюня, прикрикнул на Костю:

– Ты куда лезешь-то? Не видишь, охранная собака, притравленная? – а сам присел рядом со мной на корточки и стал успокаивать, объяснять: – Ты, Найда, на него не злись. Он тоже подранок, вроде тебя. Взрывной волной его на войне оглушило. Теперь его тоже в боевые войска не берут, на границе служит…

Федюня так странно разговаривал со мной, как с человеком. Будто не сомневался, что я все понимаю. Я и в самом деле понимала, но откуда ему было об этом знать? Раньше так со мной говорила только Любимая…

После того случая я стала приглядываться к Косте. Замечать, как быстро и ладно он движется, как увлеченно работает, помогая Федюне, – скинув куртку, заносит над головой толстую палку с поблескивающим на солнце лезвием и, ухнув, опускает ее на поленце. А то раскалывается пополам. Потом, сложив все поленца в аккуратную горку в сарае, берет ящик с инструментами и вместе с Федюней по стремянке лезет на крышу, а там принимается стучать чем-то, визжать железной штукой и громыхать досками.

Постепенно я привыкла к нему, стала позволять подходить ближе, класть руку мне на холку. Иногда Костя останавливался рядом со мной у забора и тоже печально смотрел в широкую щель. А однажды сказал:

– Что, скучно тебе тут, Найда? Тяжело бесполезной быть, а? Понимаю тебя. Вот и я такой же был, когда списать меня хотели. После госпиталя ходил по своей московской квартире, как зверь в клетке, на углы натыкался, не знал, куда себя приткнуть.

– Смотри-ка, разговорился, – хмыкнул как раз в этот момент вышедший из сарая Федюня.

А Костя смутился, я краем глаза увидела даже, что на морде у него проступили розовые пятна.

– А ты чего подслушиваешь? – гаркнул он на Федюню. Но не зло гаркнул, не то несдобровать бы ему, так, прикидываясь. – Мы с Найдой, может, посекретничать хотим. А ты лезешь куда не надо.

Федюня закряхтел – я знала уже, что такие звуки он издает, когда ему смешно, – и ушел в дом, постучав у крыльца валенками, чтобы сбить снег. А Костя сказал мне:

– Поехали со мной, Найда? На Кавказ, на границу. Мне там очень собака нужна, вот такая, как ты, – умная, внимательная, упорная. Тебе там понравится, там простору много. Горы… А небо знаешь какое? Ты тут такого и не видела. Будешь со мной на службу ходить, неприятелей ловить. Поедем?

И посмотрел на меня так, будто ждал, что я отвечу.

Через две недели Костя уехал и забрал меня с собой.

Здесь мы поселились в Костином доме. Он живет один, и дом у него маленький, но двор большой и пустой, никаких посторонних собак, как у Федюни. А кругом – тишина, дома стоят редко, и много деревьев, зелени, дорожек, по которым можно гулять.

В первые недели Костя часто сажал меня в свою дребезжащую машину с синими буквами на дверях и возил в другое место, в город, с большими улицами, с высокими домами и множеством машин. Мне там не нравилось, тем более что ездили мы к Белому Халату. Не к тому, который лечил меня раньше, к другому. У него были черные усы и толстые, поросшие шерстью пальцы. Усач смотрел мою лапу, вправлял ее в какой-то аппарат, а потом разглядывал выпавшие из него картинки. А после звенел железяками на специальном столике и вкалывал мне в кожу иголки. В комнате пахло кровью и мучениями, мне было страшно, но я не бросалась на усача, понимала, что нужно терпеть, чтобы выздороветь.

Костя, все время экзекуции стоявший рядом со мной, спрашивал после:

– Ну как, доктор?

И тот отвечал:

– Гарантий дать не могу. Но будем надеяться, что хотя бы частично удастся восстановить двигательные функции.

Я не понимала, что это такое – двигательные функции, и злилась еще больше.

Дома Костя завел целый шкаф каких-то пузырьков, тюбиков с мазями и иголок и проделывал с моей лапой то же самое, что и Усач. Что-то втыкал в нее, намазывал, разминал сильными пальцами. И постепенно я стала замечать, что лапа уже не волочилась за мной бесполезным придатком. Стала понемногу крепнуть, сгибаться. Вскоре я уже могла на нее наступать. Конечно, так точно и стремительно прыгать, как раньше, у меня пока не получалось, но и ковылять на трех ногах больше не приходилось. И тогда я поняла, что это Костина заслуга, это он починил мою лапу. Наверное, тогда я поняла, что Костя мне нравится.

Мне бывало тревожно, когда он хмурился. И спокойно и легко, когда выходил во двор в хорошем настроении, мастерил что-то или разжигал огонь в черном железном ящике и варил похлебку из мяса и овощей, от которой по всему двору шел ароматный дух, такой, что текли слюнки. После мы с ним сидели во дворе, пока не стемнеет, слушали, как трещат в кустах местные жучки – раньше я таких никогда не видела, а здесь иногда аж в ушах начинает звенеть от этой постоянной трескотни. Потом Костя отправлялся спать.

Теперь я знаю уже, что ему в ночном мире тоже снятся сны. Но у него они страшные, к нему чернота не добра. Первый раз, проснувшись ночью от его истошного крика, я тут же бросилась на звук, готовая разорвать неведомого врага, который посмел вторгнуться в наше жилище. Но никого не нашла. Только Костя сидел в своей постели, весь белый и с каплями на лбу, и оглядывался по сторонам так, как будто увидел самое ужасное, что только могло случиться. И, взглянув на него, я вспомнила, как меня хватали грубые чужие руки, затягивали веревкой, совали в машину. И, наверное, взвыла или издала еще какой-то тоскливый звук. Потому что Костя, отдышавшись, положил руку мне на голову и сказал:

– Спокойно, Найда. Все хорошо.

Теперь я уже привыкла к его ночным крикам и не подскакиваю каждый раз, готовая биться с врагами. Просто захожу в дом и сажусь у его постели. Чтобы он знал, что я здесь и не дам его в обиду. Если нужно, расправлюсь и с теми врагами, что преследуют его по ночам. Обычно он видит меня и слегка дергает углами рта – улыбается.

Так бывает в те ночи, когда мы с ним не идем на службу. А днем я люблю найти на земле солнечное пятно и лежать в нем, чувствовать, как прогревается моя постепенно начинающая снова служить мне верой и правдой лапа. Сквозь решетчатую калитку мне видно улицу – она круто уходит вниз, а по обочинам растут деревья, которых я в своей прежней жизни никогда не видела. Они высокие, тонкие и пахнут странным, маслянистым запахом. Вниз по улице уходят небольшие аккуратные домики – из-за заборов некоторых доносится иногда собачий лай, но мне не хочется знакомиться с их обитателями, неинтересно. А вдалеке, за домами, видны голубоватые каменные вершины, иногда поросшие лесом, иногда голые. Из-за них и выкатывается по утрам солнце.

Но бывают и такие вечера, когда Косте нужно уходить на службу. И с тех пор, как я снова научилась ходить на четырех лапах, он берет меня с собой. Мы приходим с ним в такое место, где каменистые вершины расположены совсем близко, нависают с обеих сторон от дороги. Можно поднять морду и смотреть, как они уступами уходят вверх, а над ними простирается усыпанное вот этими удивительно яркими блестками небо, про которое когда-то у Федюни рассказывал мне Костя. Мы с Костей иногда сидим в специальной будке, мимо которой проезжают машины, иногда выходим и смотрим, как люди в форме тормозят их и проверяют у водителей какие-то книжечки в красном переплете. Иногда Костя выводит меня за ограждение, и мы с ним бредем в темноте по пустынной горной тропинке, прислушиваемся, принюхиваемся. Но кругом обычно царит тишина.

В первые дни я думала, что здесь от меня требуется то же, что и на прежней моей «службе», – настороженно следила за всеми, в любую секунду готовая броситься на предполагаемого врага и разорвать ему горло. Но Костя каждый раз успокаивал меня:

– Тише, Найда, тише. Не нужно так. Мы же с тобой не звери какие, не убиваем никого, не калечим. Просто следим, чтобы никакие поганцы через границу не перебрались.

И постепенно я успокоилась, привыкла к этим новым правилам и даже – как ни странно – полюбила их. Ненависть, жгучая, переполняющая изнутри, выматывающая, теперь отступила. И мир снова заиграл яркими красками, стал интересным, разным, требующим моего настороженного внимания. Только Любимой в нем по-прежнему не было.

И сегодня ночь тиха. Вереница машин, тянувшаяся мимо нашей будки, поредела, теперь они подъезжают только изредка. Василий выходит разговаривать с водителями, а я лежу у порога, дремлю, положив морду на лапы. И снятся мне опять теребящие мою холку руки. И звонкий смеющийся голос, и запах сладких цветов от пальто. Но когда я пытаюсь всмотреться в лицо Той, что приходит ко мне ночами, я вижу лишь солнечные блики на синей воде. И мне хочется глубже провалиться в сон, ухнуть в него с головой и вспомнить все то, что приходило ко мне раньше. В голове мелькают только разрозненные картинки: миска с куриным супом, полосатый шарф на моей лапе, короткая светлая шерсть, касающаяся моей морды, когда Любимая целует меня.

Я просыпаюсь, услышав, что у будки остановилась очередная машина. Мне не хочется открывать глаз, я бы с удовольствием осталась в ночном мире навсегда. Но я поднимаю голову и смотрю, как Василий подходит к маленькому грузовичку с брезентовым кузовом. Из машины вылезает водитель: у него свитер с нарисованными елками и поблескивает под фонарем проглядывающая из-под редких волос на затылке розовая кожа. Он предъявляет Василию красную книжечку, потом показывает какие-то большие бумаги. Василий смотрит их, потом отдергивает брезент, заглядывая в кузов. Там лежат большие мешки.

– Картошка, лук, баклажаны, – начинает перечислять водитель.

А Василий кивает.

Я же, сама не знаю почему, вдруг поднимаюсь на лапы. Что-то не так с этой машиной, но я не могу понять что. Подхожу ближе, принюхиваюсь. От нее, правда, пахнет овощами и зеленью, этот душистый запах я знаю, во дворе у Костиной соседки, бабы Нади, есть грядка, и там растет такое – кудрявое, зеленое. Баба Надя иногда приходит и просит:

– Костенька, сынок, полей мне огород, а? Совсем умаялась я, сил нет.

И Костя тогда вытаскивает из окна ее кухни конец черного длинного шланга. Потом из шланга бьет вода, и земля на грядке постепенно становится влажная и жирная, а зеленые завитки расцветают пуще прежнего. А я стою рядом, смотрю, как впитывается в черную землю вода, и сильно втягиваю носом запахи – земли, резины от шланга и душистой зелени.

От этой машины пахнет так же, зеленью и солнцем, но примешивается сюда и еще какой-то другой запах – тревожный, опасный. И мне почему-то вспоминаются Синий и Серый и то, как они тренировали меня. В этой машине что-то неправильно, но Василий спокойно разглядывает содержимое кузова, сует нос в один из пакетов и выпрямляется, удовлетворенный.

– Все в порядке, – говорит он, оборачиваясь к Косте. – Овощи везет, на продажу. Документы есть.

Но Костя озабоченно смотрит на меня, ждет, что я сделаю. А я… Я изо всех сил стараюсь сообразить, что же тут не так. Раньше, до того, как меня ударил Ушастый, мне казалось, что мысли у меня в голове вертятся быстрее, сейчас же они как будто едва ворочаются, и меня это раздражает, я начинаю нервничать, крутиться возле машины, поводить носом.

– Картошка, лук, баклажаны… – сказал водитель с розовой кожей под шерстью.

Я помню это слово – «баклажаны». Откуда? Тоже от бабы Нади. Она показывала Косте грядку – там росли кустики, а на них висели маленькие такие, зеленые. И баба Надя говорила:

– Баклажанов в этом году много будет. К концу лета поспеют, уж я соте наделаю, в банки закатаю. И тебе, Костенька, дам, на зиму.

К концу лета, вот что она говорила… И эти висели на ветках маленькие, зеленые… А водитель сказал – везу баклажаны на продажу. Но ведь этого не может быть, они не успели еще вызреть. Значит, он говорит неправду.

Сообразив наконец, что тут не так, я заливаюсь радостным лаем и начинаю, подпрыгивая, бросаться на кузов. Вцепляюсь зубами в один из нижних мешков, тяну на себя. Он падает на асфальт и лопается от удара. По земле рассыпаются высохшие темно-зеленые «коробочки», набитые черными мелкими зернышками.

А дальше все происходит очень быстро.

– Стоять! – орет у меня за спиной Костя и щелкает чем-то железным.

Водитель стремглав бросается к кабине, а я отталкиваюсь задними лапами от земли и молю про себя только об одном, чтобы та моя покореженная конечность не подвела. Знаю я, она только и старается усыпить мою бдительность, а потом как подломится в самый неподходящий момент. Но сейчас нет, сейчас лапа срабатывает как надо. Отталкивает меня от земли, сильно, как пружина, и я лечу вперед, чувствуя, как меня охватывает тот сумасшедший восторг, которого я давно уже не испытывала. Я снова в деле, я полезна, я раскрыла врага, догадалась, сообразила. А сейчас я поймаю его, повалю на землю, и Костя будет мной доволен. Я прыгаю на водителя, бью лапами по свитеру с елками. Он валится на спину, но я больше не пытаюсь ухватить зубами его горло, как сделала бы раньше. Костя объяснил мне, что убивать и калечить здесь никого не нужно. Что мы с ним на службе, мы должны помешать врагам перейти границу, но не разрывать их на части. И моя задача – задержать нарушителя. Я и держу, и на одну секунду мне вдруг кажется, что меня сейчас уколет в бок то острое и холодное, что было в прошлый раз. И я жду этого со страхом, жду, что все зальется красным и снова наступит чернота. И все же держу его, изо всех сил прижимаю лапами к асфальту.

Утром, когда мы возвращаемся домой, Костя хвалит меня:

– Молодец! Умница моя. Овощи, как же… Мак он вез со скрытых маковых полей. И как только вынюхала?

Я мотаю мордой – не рассказывать же ему про баклажаны, все равно не поймет. А Костя смеется и вдруг порывисто обнимает меня за шею и говорит в шерсть:

– Что, Найда, мы с тобой еще повоюем, а? Еще принесем Родине пользу?

И смеется. В первый раз на моей памяти по-настоящему громко смеется, а не дергает углами рта.

После мы с ним пируем. Он наливает мне вкуснейшего супа – не такого, конечно, как тот, которым кормила меня Любимая, но тоже густого и вкусно пахнущего мясом. И сам выходит на крыльцо и садится на ступени с тарелкой.

Мы вместе едим и поглядываем друг на друга, довольные проделанной работой. И Костя говорит, как всегда, слишком громко:

– Ты, Найда, настоящий боевой товарищ. Эх, жаль, в Осетии у меня такого не было.

Наконец, доев и потрепав меня по холке, Костя говорит:

– Пойду вздремну немного. Ты тоже отдохни, Найда. Устала, а? Молодчина какая, целый картель раскрыть помогла.

Он тяжело поднимается и, забрав тарелку, уходит в дом.

Он тоже устал: они с Василием и другими ребятами задерживали этого водителя и его подельника, сидевшего в кабине. Допрашивали их, вызывали машину, увозили куда-то. Много говорили про мешки из кузова, в которых оказались маковые коробочки, которые везли с полей Дагестана в Грузию.

Я смотрю ему вслед, затем опускаю морду в миску и продолжаю есть похлебку. Но еда уже не кажется мне такой умопомрачительно вкусной. Голова тяжелая, а глаза так и норовят закрыться. Наконец, наевшись, я отхожу от миски, нахожу солнечное пятно на земле и ложусь в него, чувствуя, как приятно отогревается больная лапа.

Я закрываю глаза и вижу солнечные лучи, пронизывающие плавающие в синей воде облака. Чувствую хвойный запах леса и теплый и солнечный – прогретого песка. В морду мне бьет веселый ветер, сулящий впереди прекрасный день, множество удивительных открытий и радостных приключений с моей Любимой.

Хозяйка моя, Любимая, Единственная, я помню тебя! Пускай я забыла, какая у тебя была морда, какие глаза. Пускай я даже не знаю, существовала ли ты на самом деле или всегда приходила ко мне только ночами. Но здесь ты всегда улыбаешься мне, и зовешь, и обнимаешь, и в моей груди поднимается волна сумасшедшего восторга. Мне хочется носиться вокруг тебя, запрыгивать всеми лапами, петь от счастья. Ведь здесь я знаю, что мы с тобой всегда будем вместе, что никого и никогда я не буду любить так же сильно, так преданно и никто не будет так же самоотверженно любить меня в ответ.

– Буня! – зовешь ты меня. – Бунюшка!

То самое имя! Нежное, ласковое имя, которым меня не называл больше никто.

И я несусь к тебе на всех парах, загребая лапами песок, несусь, ошалев от счастья. Но голос твой раздается громче:

– Буня! Буня, радость моя!

И песок у меня под лапами начинает осыпаться, бледнеет синее озеро, рассеиваются высокие очертания сосен. Я открываю глаза и снова слышу этот голос:

– Буня, Бунюшка, проснись, собака моя! – а затем голос срывается, захлебывается рыданиями.

А я одурело моргаю со сна, и мне кажется, что солнце, то самое, что приходило ко мне ночами, взошло наяву прямо перед моими глазами.

* * *

Я помню, моя девочка, как пахнет твоя шкурка – молоком и медом, совсем как у маленького ребенка. Я и не знала раньше, как пахнут любимые дети, но слышала, что именно так: чудесной смесью молока и меда. А ты пахнешь еще и хвоей, когда мы возвращаемся с прогулки, холодной речной водой и свежестью. Так пахнет счастье. Счастье, которое у меня украли.

Я помню твои крохотные клычки, только сформировавшиеся, яркие, белоснежные, дерзкие, для меня всегда блестящие в озорной ухмылке.

Я помню, как ты впервые запела, зажмурила глаза и заголосила во все горло. На самом деле это следовало бы назвать собачьим воем, но я-то знала, что ты поешь. Поешь от счастья, от переполнившего тебя восторга и избытка любви, и поешь для меня…

Я до сих пор чувствую, как ты прижимаешься ко мне своим горячим боком, чтобы и во сне ощущать мое присутствие, и вдруг начинаешь бежать, сучить лапками и повизгивать от напряжения. С тех пор, как ты пропала и я стала тебя искать, многое изменилось. Мир людей, коллеги меня не понимали, и мне тяжело было с ними общаться. Просто, знаешь, им не объяснить, каково это – потерять свою собаку. Им не объяснить, ведь они, наверное, никогда не любили…

Буня моя, сокровище мое, где ты? Я потеряла покой и сон, я не спала почти год с тех пор, как тебя у меня отобрали. Я найду тебя, даже если на это уйдет вся моя жизнь и все мои нехитрые сбережения. Я найду тебя. Только не забывай меня, твою хозяйку, моя единственная собака, самая преданная и самая любимая.

Так думала я, глядя в окно, на проносящиеся мимо горные вершины, сосны и редкие домики, пока приставленный ко мне от телеканала водитель Бека вез меня к небольшому поселку на самой границе с Грузией. Я нисколько не лукавила в этих своих мыслях: с недавних пор мир людей действительно перестал быть для меня близким и понятным. После того как я объявила в редакции, что не смогу поехать в Сирию, коллеги, еще недавно казавшиеся мне если не друзьями – все-таки я всегда была достаточно замкнутым, тяжело сходящимся с людьми человеком, – то добрыми приятелями, разом стали для меня чужими. Я не могла не слышать раздававшиеся за моей спиной смешки, не могла не ловить косые взгляды, не реагировать на перешептывания:

– Совсем помешалась на своей собаке, чокнутая!

– Ты подумай, от командировки отказалась. Зачем только было к главному ходить, пороги обивать – возьмите меня в группу, возьмите.

– Ну а что вы хотите? Мужика нет, детей нет. Надо же какой-то смысл в жизни себе придумать. Вот и двинулась на животном.

Последнее чаще всего говорила Лиза. Да-да, та самая Лиза, по чьей вине у меня и украли мою Буню. Та, чьей безалаберности я и была обязана годом отчаяния, бессонных ночей и бесплодных попыток отыскать мою девочку. Кажется, именно ее слова окончательно дали мне понять, что нужно бежать отсюда. Из этого проклятого города, от пустых, черствых, недалеких людей. Мысль, зародившаяся в моей голове еще после разговора с Федюней, который я часто вспоминала, постепенно крепла и оформлялась в твердую уверенность. И в конце концов я приняла решение уехать подальше отсюда. На Кавказ, куда вели следы единственной живой души, которая любила меня и которую я любила в ответ самой преданной и искренней любовью.

Я снова явилась на ковер к главному, который после моего финта ушами разговаривал со мной сквозь зубы. Мне, впрочем, это было все равно, в руках я держала уже напечатанное заявление с просьбой отправить меня в Сунжегорск в качестве собственного корреспондента. И если бы Сергей Петрович отказался мне его подписать, я готова была уволиться, уйти в никуда и отправиться в те неведомые края сама, без всякой помощи и поддержки.

Когда я, сжимая в руках листок с заявлением, вошла в кабинет главного, тот разговаривал с кем-то по телефону. Обернулся ко мне через плечо, и меня поразило то, каким серым, бесцветным было его лицо. Дождавшись, когда он положит трубку, я подступила к нему со своим заявлением, он же только отмахнулся и, рухнув в кресло, пробормотал:

– Только что сообщили. В районе Алеппо подорвался микроавтобус, в котором ехали наши корреспонденты. Выживших нет.

В горле у меня пересохло, и я, нервно комкая в руках свое заявление, невольно попятилась от стола.

Случившая трагедия всколыхнула нашу редакцию. В несчастном микроавтобусе погибли двое врачей, группа переводчиков и наши коллеги – те, с кем мы многие годы проработали бок о бок. Даже дурная Лиза притихла перед лицом такого горя.

Через неделю на торжественной панихиде по погибшим я стояла над гробом Дюши, моего крючконосого оператора. Гроб был цинковый, закрытый, по слухам, Андрею Стругалеву – именно так по-настоящему звали Дюшу, только обычно никто из нас об этом не вспоминал, – во время взрыва оторвало голову. Я потерянно смотрела на багровые лепестки искусственных цветов на венках и вспоминала, как мы с Дюшей тряслись на заледенелых ухабах по дороге в колонию, как посмеивались над дурацкими песенками, звучащими из магнитолы редакционной «Газели». Теперь же он, тощий, вертлявый, нелепый, лежал здесь, в этом заколоченном ящике. А рядом с ним в таких же ящиках лежали другие – мои коллеги, приятели, друзья…

И я вдруг очень отчетливо поняла, что и сама должна была бы лежать сейчас среди них. Ведь поездка в Сирию была моей давней мечтой, я так рвалась туда, так стремилась стать настоящим военным корреспондентом.

Красавица моя, родная моя, любимая Буня! Это ты спасла меня, сама того не зная. Своей любовью, своим доверием, которого я не смогла предать. Ты охраняла меня, даже находясь в разлуке со мной.

Из Москвы я уехала весной. Главный, совершенно разбитый случившимся горем, без всяких вопросов подписал мое заявление. К этому времени уже состоялся суд над Тамарой Андреевной, в результате которого она, как и ожидалось, получила условный приговор и лишилась звания кинолога МВД. Бывшая свекровь еще несколько раз названивала мне, умоляя меня забрать заявление, но я была непреклонна. Не тупая мстительность двигала мной, нет. Мне просто хотелось сделать все, чтобы человек, так уверенно распоряжавшийся чужими судьбами, считая себя экспертом по тому, кому как следует жить, не имел больше доступа к воспитанию таких беззащитных в своей преданности существ, как собаки.

Итак, покончив со всеми московскими делами, я прибыла в Сунжегорск. До сих пор мне никогда еще не доводилось постоянно жить в настолько не похожем на мой родной город месте. Здесь были аккуратные, словно нарисованные на куске картона, проспекты, постоянно перекрывавшиеся под движение правительственных кортежей. Сверкающие стеклом и хромом заправки. Отовсюду: с домов, витрин, растяжек – глядели портреты руководителей края. И лица их были до того суровы, что временами у меня создавалось ощущение, будто они вот-вот оживут, схватятся за мечи и с гиканьем бросятся по улицам наказывать жителей за грехи.

Несколько недель ушло на то, чтобы устроиться, обосноваться в общежитии, куда меня поселили от телеканала, освоиться на новом месте работы. Здание его находилось на закрытой территории, и соседями моими были военные всех мастей. И вот наконец сегодня я смогла отправиться по заветному адресу, написанному Федюней на обрывке картонной упаковки с собачьим кормом.

Водитель, которого ко мне приставили, двухметровый парень по имени Бека, основополагающим качеством которого была, по-моему, нагловатая ленца, на мои просьбы лишь морщился, фыркал и никак не желал везти меня в этот медвежий угол.

– В мои должностные обязанности не входит возить вас в высокогорные села, – цедил он и скучающе смотрел в сторону.

Я уговаривала его, трясла перед его сытой мордой корочкой корреспондента, грозила выставить с работы, сулила деньги. Это было просто нелепо: неужели теперь, когда цель, к которой я стремилась уже больше года, была так близка, мне должен был помешать какой-то ленивый мужик в засаленной кепке.

Наконец Бека все же сжалился надо мной и раздраженно спросил:

– Да зачем вам туда?

И я, не желая вдаваться в подробности, ответила:

– Мне нужно забрать собаку, овчарку.

И тут же испугалась этой своей смелости. Ведь не было никаких гарантий, что в этот раз я все же успею, все же найду Буню.

– Овчарку? – фыркнул Бека. – Ну нет, овчарку я точно не повезу! Она мне весь салон изгадит. Что, я потом машину отмывать должен?

Мне кое-как удалось уломать его хотя бы просто довести меня до села. И Бека наконец вальяжно согласился, предупредив, что выбираться из этой глуши, с собакой или без, мне придется самой. Я согласно кивнула, загрузилась в раздолбанный редакционный «газик» и вот теперь тряслась на ухабах, напряженно вглядываясь в проносящийся за окном горный пейзаж.

Мне было страшно. Я боялась, что снова опоздаю, снова не найду Буню по указанному адресу. За последний год мне столько раз случалось в одну секунду переходить от надежды к отчаянию, что казалось, у моей души уже просто не осталось сил. За окном вставали величественные, увенчанные снежными шапками горные вершины. Мелькали сосны и какие-то другие, пока незнакомые мне деревья. Меж их ветвей проглядывало, словно прячась и лукаво посматривая на меня из укрытия, яркое солнце.

Наконец Бека затормозил на пустынной улице небольшого села, буркнул мне:

– Приехали. Прошу освободить транспортное средство. Не передумали тут оставаться?

Но я решительно покачала головой. Бека, лениво пожав плечами, развернул автомобиль и, дав по газам, умчался вниз по улице. А я осталась одна в этом чужом, незнакомом мне месте. Кругом было тихо, лишь мягко шелестела листва склонявшихся над заборами фруктовых деревьев. И мне отчего-то стало жутко, показалось, будто я попала в город-призрак. Хотя на самом деле сказывалось, конечно, нервное перенапряжение, ведь на самом деле пейзаж вокруг меня расстилался исключительно мирный. Тут и там выглядывали из густых зарослей дома местных жителей. Одни – огромные, явно зажиточные, двух-трехэтажные особняки, выстроенные, видимо, с целью переплюнуть соседа. Попалась мне на глаза и пара недостроенных «замков», у хозяев которых, вероятно, в процессе возведения семейного гнезда закончились деньги. Другие – скромные, маленькие, но очень аккуратные, любопытно выглядывающие из-за заборов. Вдоль улиц росли деревья с пышными кронами, отбрасывая кружавчатую тень на пыльную мостовую. Во всем сквозила южная неспешность и нега.

В который раз перечитав написанный на бумажке адрес, я тряхнула головой, забросила повыше на плечо ремешок сумки и зашагала по улице, высматривая какие-нибудь вывески, указатели. С некоторых домов на меня глядели блестящие, прямо-таки шикарные номера – в Москве я даже не представляла себе, что такие где-то делают. На других никаких опознавательных знаков не было вовсе. Проплутав по селу несколько минут, я наткнулась на одной из улиц на деда в папахе и сапогах, которому на вид можно было дать лет сто. Сухощавый, сморщенный, с темным от загара лицом, он, когда я попыталась спросить у него дорогу, просиял щербатой улыбкой и принялся расспрашивать:

– Это кто тебе нужен? Костя? Глухой капитан? Так я знаю его. Пойдем провожу, красавица!

И приосанившись, этот едва стоящий от дряхлости на ногах призрак былого века повел меня вниз по улице, все пытаясь игриво ухватить под локоток.

– Вот он, семнадцатый дом, – наконец прошамкал дед, указав мне на маленький домишко, очень отличавшийся от встреченных мне до сих пор зданий.

По общему облику этого жилища, скромному, неброскому, как-то сразу было понятно, что тут обосновался иноземец. Распрощавшись с никак не желавшим выпускать меня дедом и отчаянно вцепившись в тонкий ремешок собственной сумки, я на подкашивающихся ногах подошла к калитке. В последнюю секунду мне стало вдруг страшно постучать, взяться за ручку. В груди всколыхнулась паника – казалось, если меня опять постигнет неудача, это убьет меня, я уже не смогу больше подняться и снова начать поиски. С колотящимся сердцем, почти не слыша ничего из-за звона в ушах, я осторожно толкнула калитку. Она, сухо скрипнув, приоткрылась, и тут…

В первую секунду мне показалось, что я все же сошла с ума. Что несчастья, обрушившиеся на меня за последний год, подкосили мой рассудок. Или, может, это местное хулиганистое солнце играло со мной злые шутки, дурманя, слепя, заставляя видеть желанный мираж. Но, что бы там ни было, глаза мои сейчас смотрели на Буню. На мою Буню! Повзрослевшую, возмужавшую, утратившую детскую неуклюжесть и пухлость, сильную, многое пережившую. Я глядела на лежавшую в солнечном пятне крупную матерую собаку и видела того любопытного несмышленыша, которого однажды привезла домой, укрыв полой собственного пальто. Ту отважную и задиристую девчонку, что всюду совала свой нос, проказничала, бухтела и без устали исследовала мир на разъезжающихся лапах.

– Буня, – хотела позвать я, но голос внезапно изменил мне, и из груди вырвался только сдавленный сип: – Бунюшка! Девочка моя! Буня!

А дальше все случилось мгновенно. Я не успела даже осознать происходящее, опамятоваться, как-то подготовиться. Меня просто снесло стремительной мохнатой волной, смерчем, ураганом, состоящим из лап, глаз, ушей и собачьей шерсти. В голове у меня все смешалось, окружающий мир просто перестал существовать. Я не чувствовала, как опрокинулась на землю, не слышала ничего, кроме хрипловатого визга, скулежа и воплей восторга, несущихся мне в ухо. Буня, любимая моя, моя взрослая, моя отважная Буня, обнимала меня, целовала, вылизывая языком щеки, глаза и виски, с ума сходила от бешеной болезненной радости, видимо, не в силах поверить до конца, что наша разлука с ней закончилась.

Я и сама сжимала ее руками до боли, все еще боясь, что она исчезнет, что я проснусь посреди ночи в своей комнате и наше воссоединение окажется сном. От моей девочки уже пахло не молоком и медом, а взрослой овчаркой, другом, товарищем и бойцом. Я целовала ее в морду, чувствовала, как колотится в ее мохнатой груди храброе, преданное сердце, и всхлипывала. Словно все то горе, которое снежным комом засело у меня внутри больше года назад, теперь таяло, струясь слезами по щекам.

– Бунюшка, родная моя, любимая, – бормотала я, не в силах от нее оторваться. – Ты прости меня, дуру, что оставила тебя, что не уберегла. Как же я измучилась без тебя. Я больше никому тебя не отдам, радость моя! Мы всегда будем вместе.

И мне казалось, будто Буня отвечала мне:

– Это ты меня прости. Ведь это я по глупости допустила, чтобы нас разлучили. А обещала быть рядом и защищать от любой беды. И не надо этой соленой воды на щеках. Ведь мы нашли друг друга. И теперь уже ничто нас не разлучит.

Мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга, обнимались, ласкались, как будто пытаясь восполнить все те дни, когда были в разлуке. Заново изучали друг друга, делились болью и радостью. Вылизав мне все лицо, Буня вдруг положила свои теперь уже тяжелые мощные лапы мне на шею, повисла, словно забыв, что она уже не мелкий щенок, и вдруг завыла, заголосила – низко, страшно, как сломленный диким горем человек. Ни разу в жизни я не слышала ничего надрывнее и отчаяннее этого крика сильной, бесстрашной и многое пережившей живой души.

– Буня моя! – всхлипнула я, обнимая ее, прижимая к себе.

И в эту самую секунду из дома выскочил человек в простых голубых джинсах и белой майке, сжимая в руках ружье. Должно быть, хозяин дома, услышав с улицы эти жуткие звуки, решил, что к нему во двор ворвались бандиты. Резко затормозив, он с изумлением уставился на нас, будто бы не веря своим глазам, и медленно опустил оружие.

Нужно было, конечно, объясниться, назваться, как-то растолковать ошалевшему от такой картины капитану Виноградову, кто я такая. Но мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга после долгой разлуки. Наконец мне все же удалось унять мою соскучившуюся девочку, я, смущенно отряхиваясь, поднялась с земли и шагнула к хозяину дома.

– Я… я никогда ее такой не видел, – пробормотал он, переводя ошеломленный взгляд с меня на собаку.

Буня пританцовывала рядом, терлась об меня, норовила лизнуть куда дотянется.

– Кто вы?

– Извините, – протягивая ему руку, начала я. – Простите ради бога. Вы, наверное, считаете, что к вам какая-то юродивая забрела. Но я сейчас все расскажу.

Константин слушал меня молча. По его лицу – простому неброскому лицу сильного и много повидавшего человека – было почти непонятно, какие эмоции вызывает у него моя история. Лишь изредка я замечала, как тяжелеет его подбородок, как начинают играть на скулах желваки, как сходятся над переносицей пшеничные брови.

Наконец, дослушав меня, он коротко кивнул и сказал:

– Пойдемте, присядете с дороги. В ногах правды нет.

Мы с капитаном расположились во дворе за грубо сколоченным столом. Он вынес из дома нехитрую снедь: лепешки, вяленое мясо, овощи. Я же, внезапно ослабев от эмоций, бессильно опустилась на лавку и теперь могла только негромко отвечать на вопросы. Впрочем, увидев, как капитан напряженно хмурится и склоняется ко мне, я сразу же вспомнила о его ранении и стала говорить громче.

– Значит, это Федюня дал вам мой адрес? – спросил капитан Виноградов.

Он почему-то сразу понравился мне, хотя вид имел хмурый и нелюдимый. Высокий, крепкий, коренастый, со светлыми, с россыпью ранней седины волосами и простым, спокойным лицом. По всему: по взгляду его, по повадкам, по тому, как смотрела на него моя Буня, – видно было, что он искренне привязался к моей собаке, и, наверное, поэтому я сразу прониклась к нему симпатией. А может, почувствовала в нем родственную душу. Отчего-то, несмотря на то, что я видела его впервые, мне казалось, что этот глуховатый капитан близок мне и понятен, как никто другой. Я словно бы всей кожей чувствовала его одиночество, замкнутость, силу – и в то же время некую тщательно скрытую глубинную доброту и правду. Ведь только человек, обладающий такими качествами, мог взять к себе увечную собаку, выходить ее, отогреть. Не зря Федюня говорил мне, что я чужая в том мире, где мне приходится жить. В той московской круговерти мне давно уже было неуютно. А трагедия, случившаяся с моими коллегами, заставила меня задуматься о том, что же для меня на самом деле важно. И почему, зная это, самое важное, я трачу свою жизнь – быстротечную, способную оборваться в любой момент – на что-то пустое, суетное, мелкое. Здесь же, во дворе этого простого дома, в тени раскидистой чинары, рядом с этим замкнутым немногословным человеком, я отчего-то сразу почувствовала себя на месте. Как будто бы скитания мои наконец подошли к концу и я нашла то, что так долго искала.

Буня, обезумевшая от счастья, вилась у моих ног, что выглядело, конечно, забавно теперь, когда она была уже взрослой, крупной и сильной собакой. Я обратила внимание, что задняя лапа ее, которая, по словам Федюни, утратила двигательные функции, с виду выглядела здоровой. И девочка моя лишь чуть припадала на нее при ходьбе.

– Да, это он меня к вам направил. Еще зимой. Но я все никак не могла до вас добраться. Пришлось выбивать по работе направление в ваши края.

Он непонимающе посмотрел на меня, и я пояснила:

– Я военный корреспондент. Работаю на телеканале армейской тематики. Теперь вот по заданию редакции прибыла в Сунжегорск и, наверное, поживу тут некоторое время.

– Значит, мы с вами в каком-то смысле коллеги, – кивнул Виноградов.

– Да, – улыбнулась я.

И он тоже скупо улыбнулся мне в ответ. Удивительно было, как преобразила его лицо эта неяркая, осторожная улыбка. У уголков глаз залегли озорные лучики, черты будто осветились изнутри мягким теплым светом. И бывалый капитан стал похож на мальчишку, сорванца, мечтателя и фантазера. Мне захотелось протянуть руку и прикоснуться к его коротко остриженным волосам, но я, конечно же, этого не сделала.

– Константин… – начала я.

И он поправила меня:

– Просто Костя.

– Костя, скажите, а как у Буни с лапой? Федюня говорил мне, что после ранения она осталась хромой.

– Да, Найда… – заговорил он и тут же поправился: – То есть Буня…

И собака моя вскинула голову, посмотрела на него этаким озорным взглядом, будто говоря: «Ага, ты теперь знаешь мое настоящее имя? Что ж, я позволю тебе звать меня так. Ты – человек стоящий».

Костя начал мне рассказывать о том, как возил Буню к ветеринару в Сунжегорск, что прописал доктор и каких результатов в лечении ему удалось достичь. Буня же, немного успокоившись, прилегла у наших ног. Мне трудно было пересилить себя и не прикасаться к ней каждую минуту. Я все еще не могла поверить, что мои поиски, занявшие больше года, наконец окончены. Что Буня здесь, со мной, что мы вместе. Что она жива и ничто ей больше не угрожает.

– Спасибо вам! – со всей искренностью сказала я, когда он закончил рассказ.

Но он лишь отмахнулся, словно об этом и говорить не стоило.

Несмотря на счастье, затопившее меня целиком, на умиротворение, которое снизошло на меня в этом тихом дворе, на душе было неспокойно. Я понимала, что все ближе назревает необходимость главного вопроса: позволит ли мне Костя забрать мою девочку? Не воспротивится ли он, не начнет ли настаивать, чтобы Буня осталась у него? И несмотря на вспыхнувшую в одно мгновение симпатию к этому мужчине, я внутренне уже приготовилась драться, отстаивать свое право быть единственной Буниной хозяйкой.

Костя замолчал, как будто услышал мои мысли. Потом вдруг поднялся и ушел в дом. Я слышала, как он гремит чем-то в комнате и недоуменно переглядывалась с Буней. Что все это значит? Через несколько минут капитан Виноградов вышел, в руках он держал поводок, намордник, пакет, в котором глухо булькали какие-то пузырьки, собачью подстилку и миску. Спустившись по щелястому крыльцу, он молча протянул все это мне.

– Что это? Зачем? – не поняла я.

И он отозвался глуховато:

– Вы же ее заберете.

И меня едва с ног не сшибло обрушившейся на меня лавиной самых разнообразных эмоций. Тут была и жгучая радость, разом затопившая грудную клетку – он отдавал мне Буню, мою Буню! Мне не нужно было спорить с ним, отстаивать, добиваться. Он сам готов был вручить мне судьбу моей девочки, которую когда-то у меня отобрали.

Но была тут и боль, неприятно занывшая под ложечкой. К этому времени я уже хорошо знала, что цветистые проявления чувств, которыми так любил щеголять мой уже забытый недолгий муж Гоша, почти всегда фальшивы. Истинные же эмоции, самые глубокие, самые болезненные, чаще всего прячутся под маской сдержанности, невозмутимости, безразличия. И этот человек, которого я едва узнала и к которому меня сразу потянуло всей силой моего одиночества, сейчас глубоко страдал, отдавая мне единственное живое существо, с которым сроднился. Я понимала это так же четко, как и то, что оставить Буню с ним я не смогу, как бы больно мне за него ни было.

Я растерянно приняла из его рук вещи, он же, больше не обращая на меня внимания, присел на корточки рядом с Буней и вполголоса заговорил с ней:

– Что, уезжаешь? Рада небось, а? Вижу, что рада. Дождалась свою хозяйку. Настоящую. Что ж, не поминай лихом. Неплохо вроде мы тут с тобой жили, а? Ну-ну, ничего. Мы еще повоюем, а?

Буня терлась о его руки, благосклонно принимала ласки, но в то же время все косила хитрым глазом на меня – не уйду ли, не оставлю ли ее здесь. И Костя, конечно, это замечал.

И тогда я, не в силах больше выносить эту сцену, сказала вдруг:

– Слушайте, Костя. Водитель мой все равно уехал, как мне сейчас, под вечер, выбираться из вашей глухомани, я ума не приложу. Давайте мы с Буней переночуем у вас, если не возражаете. А уж утром подскажете нам, как до дома добраться.

И едва не вздрогнула от того, как разом просиял сдержанный капитан.

Тот вечер получился одним из самых теплых, радостных и счастливых вечеров в моей жизни. Костя, обрадованный тем, что час разлуки с Буней откладывается, засуетился, сбегал куда-то за мясом, принялся разводить мангал. Я помогала ему хозяйничать, Буня же, кажется, просто млела от того, что все было так хорошо, мирно и спокойно. Никогда еще в жизни я не ела такой вкуснейшей бараньей похлебки, никогда не видела над головой такого бездонного, головокружительного, усыпанного серебром неба, которое накрыло нас своим куполом, когда зашло солнце.

Мы с Костей говорили немного. Он вообще был из породы молчунов. Лишь иногда, под моими вопросами сдавался и скупо рассказывал что-то о своей службе до ранения, о том, где ему довелось побывать, что повидать. О войне же отмалчивался, лишь коротко встряхивал головой и говорил:

– Что вспоминать?

Зато он с большим увлечением рассказал мне, как моя девочка помогла задержать контрабандистов. И Буня, тоже прислушивавшаяся к его рассказу, гордо поводила мордой.

Когда же пришла пора спать, я прошла в выделенную мне капитаном комнату и перед тем, как забраться в кровать, выглянула в окно, удивленная, что Буня ко мне не идет. Мне так долго мечталось об этом – как мы с ней снова заснем вместе, счастливые от того, что находимся рядом, слышим дыхание друг друга. Ночь за окном стояла темная, кромешная, однако же мне удалось различить в черноте два силуэта – Буни и Кости. Они сидели рядом, капитан изредка прикасался рукой к холке моей девочки. Но ничего не говорил, не вздыхал, лишь чуть сутулил плечи. И столько было в этой картине утробной неизбывной тоски, что мне снова вдруг стало больно дышать. Почему же мне в этой истории теперь выпала роль разлучника, человека, который должен был вырвать у матерого капитана сердце и растоптать его на пыльной дороге?

Я судорожно прижала руку ко рту и закусила костяшки пальцев. И Буня моя, будто почуяв что-то, повернула голову и побрела в дом. А через минуту уже устроилась рядом со мной на кровати, где теперь едва помещалась. Тяжелые лапы ее свешивались с постели, но она в жизни не согласилась бы уйти спать на пол, готова была терпеть любые неудобства, лишь бы оставаться рядом. Я прижалась к ее теплому боку и, несмотря на мучившую меня тоску, осознала, что наконец-то, наконец-то я спокойна. Она была рядом, а значит, все остальное нам было не страшно.

Целуя Буню в прохладный нос, я вдруг почему-то уверилась, что мы найдем с ней какой-нибудь выход, решим, как нам быть с капитаном Виноградовым. Ведь мы с ней смогли победить горе, раны и разлуку, а значит, и все остальное было нам по плечу.

* * *

Счастье переполняет меня, булькает внутри, как куриный суп булькает на плите в кастрюле. Его варит для меня Любимая. Моя единственная хозяйка, моя радость, моя жизнь. Она все-таки нашла меня, она здесь, со мной, и для меня теперь даже в дождливые дни всегда ясно светит солнце.

Мы с Любимой живем в городе, куда Костя возил меня к Усачу. Будка у нас совсем тесная, называется «общежитие семейного типа». Тут много людей, и мне это не нравится. Куда спокойнее мне жилось у Кости, где весь двор с солнечными пятнами на земле был в моем распоряжении. Но теперь я снова вместе с моей Богиней, а значит, все остальное не важно. Мы с Любимой часто гуляем во дворе нашей будки, но я больше уже не убегаю от нее, как несмышленый щенок. Во мне всегда теперь живет страх потерять ее, я боюсь, что нас снова разлучат, что с ней что-нибудь случится, а меня не будет рядом. И потому я чинно вышагиваю рядом с ней и свирепо кошусь на каждого, кто осмелится к нам приблизиться. Я никогда больше ее не отпущу, я никому не дам причинить ей зла. Я теперь умная, умелая и сильная и знаю, как ее защитить.

По ночам я все никак не могу улечься.

– Бунюшка, солнце мое, спать пора! – уговаривает меня Любимая, одновременно обнимая и целуя в лоб. – Хватит надо мной качаться, я никуда от тебя не денусь.

А я не могу, не могу спать. Что, если я проснусь, а ее рядом не будет? Вдруг это все мне только приснилось? Что она нашла меня и снова назвала настоящим именем, и что она рядом, и до нее в любой момент можно дотронуться. Вдруг это все понарошку и исчезнет с рассветом?

Поэтому-то я и не сплю, гляжу в лицо Любимой и вижу, какое оно тихое, спокойное. Она спит мирно и счастливо. Я смотрю на нее, и мне кажется, что я пью самую вкусную и прохладную воду на свете. Как из горного ручья, который мы с Любимой нашли рядом с нашим жилищем. И этой пряной водой никогда не напьешься, до того она хороша. Также я смотрю в ее лицо, и мне все мало, я не могу на него наглядеться.

Но если она открывает глаза и обнаруживает, что я не сплю, а сижу и сторожу ее покой, она прижимает меня к себе, затаскивает под одеяло и кладет свою ладонь мне на голову. Шепчет что-то тихое, нежное про каких-то маленьких непослушных девочек, Бунюшек-собачунюшек, и мои ноздри до краев наполняются ароматом сладких цветов, и этот запах теперь мне кажется самым лучшим запахом на свете. Мне становится очень жарко под одеялом, и я вдруг вспоминаю, что это уже было, когда мы с ней еще не знали той длинной, страшной разлуки. А дальше мысли путаются, я уже не могу разобрать ее слов и знаю только одно – что я сейчас счастлива, так, как была счастлива только в далеком детстве.

– Буф-буф, – ласково отвечаю я ей, целую в щеку и наконец-то засыпаю.

В город мы выбираемся редко, мне там совсем не нравится. Там слишком много людей, машин, блестящих зданий и шума. И все косятся на меня, говорят громко и непонятно. Но иногда мы с Любимой уезжаем на природу, и вот там мне удается вдоволь побегать, размять ноющие лапы.

Одно только расстраивает меня – мысли о Косте. Я часто вспоминаю, как мы прощались с ним во дворе дома, где я прожила так долго. Как он сказал Любимой: «Вы заезжайте, если будете поблизости», сжал ее руку, а потом отвернулся и пошел в дом, ссутулив плечи. У самого крыльца задел ногой миску, из которой я раньше пила, и она, звякнув, покатилась в сторону. Костя сделал было движение, чтобы наклониться и подобрать ее, но затем, махнув рукой, скрылся за приоткрытой дверью. И мне захотелось рвануться, броситься за ним, боднуть головой в бедро, но я не могла.

Я не понимала, зачем нам с Любимой уезжать, почему мы не можем остаться тут, где все хорошо и спокойно. Но раз она считала, что нам пора в дорогу, значит, мой долг был следовать за ней. Но я чувствовала, что и ей тоже грустно. Костя не смог сам нас отвезти – ему нужно было на службу – и попросил, чтобы Василий нас подбросил на своей машине. И Любимая всю дорогу до города смотрела в окно, и на щеках у нее блестела та соленая вода, которую я ненавижу.

Я знаю, Любимая и сама часто вспоминает Костю. Иногда подолгу молчит, глядя куда-то в пустоту, или все стучит и стучит клавишами дурацкой штуки, которую называет «компьютер», а потом вдруг задумается, и лицо у нее становится печальное. И тогда я подхожу к ней, толкаю мордой, смотрю внимательно и лукаво. А она оборачивается ко мне, улыбается и говорит:

– Ну хорошо, ты только никому не рассказывай, а то засмеют, – и раскрывает мне свои объятия.

А мне только того и надо. Забыв, что я давно уже взрослая собака, забыв все свои прошлые горести, я лезу к ней на колени. Каким-то удивительным образом мне это удается, и тогда я, сидя на ее худых нижних лапах, становлюсь выше, и мне видно ее макушку.

Эх, жаль, что я так выросла! Когда я была маленькая, я легко забиралась к Любимой на руки и могла просидеть так сколько угодно…

А теперь, когда я устраиваюсь, Любимая обхватывает меня за живот, я свешиваю лапы, и мы начинаем нашу старую детскую игру.

– По кочкам, по кочкам с горы ухххх! – задорно говорит Любимая и трясет нижними лапами, как будто мы едем на машине по горной дороге.

– Ууухххх!

И я подхватываю:

– Ува-ува-уууввввв!

А дальше она выпрямляет лапы, и я, незаметно для себя, соскальзываю вниз – и оказываюсь на полу в какой-то непонятной позе. Но тут же подбираюсь и говорю с пола Любимой:

– Агу-агу. Ууууваа!

Я имею в виду, что первый раз получился замечательным, не стоит ли нам попробовать еще раз?

Но Любимая отвечает:

– Буня, солнце, мне нужно работать, я и так с тобой целыми днями, совсем дела забросила.

И это правда. Теперь Любимая не пропадает так надолго, как раньше. Теперь она сидит за своей прямоугольной штукой дома, и если уходит куда-то, то всегда быстро возвращается. Знает, что я сижу под дверью и жду ее, не пью и не ем, прислушиваюсь к каждому шороху и очень переживаю. Все больше мы гуляем, выходим за огороженную территорию нашего общежития, идем вместе до магазина.

Я понимаю, что Любимой опять нужно заняться этой своей прямоугольной штуковиной и лезу под стол. У меня есть мысль. Я сейчас лягу и обнимаю ее нижние лапы, обутые в тапки с мягкими помпончиками, и положу на них морду. Тогда можно будет и вздремнуть. Ведь даже если Любимая соберется куда-нибудь, я сразу же об этом узнаю и немедленно предложу ей свою компанию.

– Бух-бух-бух, – рассказываю я ей о своих планах, обнимаю ее лапы и прикрываю глаза.

Однажды рано утром мы с Любимой выходим из нашего двора и отправляемся гулять. Солнце еще только начинает подниматься над горными вершинами, и все вокруг залито теплым розовым светом. На траве серебрятся капли росы, мне нравится сбивать их носом и смотреть, как они, переливаясь, рассыпаются в разные стороны. Пахнет свежестью, влажной землей, зеленью и простором.

Потом я замечаю в стороне, за камнем, какое-то шевеление и устремляюсь туда. А когда возвращаюсь, Любимая в притворном испуге говорит мне:

– Буня, фууу, какая ты злая собака, как не стыдно!

Но я-то знаю, что на самом деле она не злится, наоборот, понимает, что я сделала это для того, чтобы ей понравиться этим утром.

Я стою с пойманной мышью в зубах и не знаю, что мне дальше предпринять. Бросить добычу жалко: я так ловко отыскала ее за камнем, поддала лапой, отчего та пискнула и тут же перестала шевелиться. Тогда я аккуратно взяла поверженную мышь в пасть и принесла Любимой. Во-первых, вдруг она не знает, как ловко я умею ловить мышей, котов и кроликов. А обнаружив такие мои таланты, обязательно обрадуется. А во-вторых, эта мышь может пригодиться нам в хозяйстве. Как именно, я не знаю, но стоит все же иметь это в виду.

Однако Любимая требует немедленно бросить добычу, и я, делать нечего, кладу ее на асфальт и для верности плюю несколько раз, избавляясь от мышиного послевкусия. По всей видимости, Любимая осталась недовольной и решила уйти от меня вперед, но я тут же догоняю ее, принимаю виноватый вид и ступаю за Любимой лапа в лапу, всем видом демонстрируя свое смирение. Не знаю, может быть, моя Богиня предпочла бы кошку или, на худой конец, крота? Между прочим, в этих местах их водится вдоволь. Я слышу их каждый раз, когда мы выходим на прогулку, просто не говорю Любимой. Эта мысль придает мне уверенности, я забегаю вперед и пролаиваю свое предположение, стараясь при этом выглядеть покорно, но в то же время не теряя достоинства.

Однако Любимая произносит серьезным голосом:

– Буня, не приноси мне больше ни кротов, ни мышей, ни тем более кошек. Они тоже хотят жить, мне это неприятно… – И добавляет совсем грустно: – Ты же умная девочка, ну пожалуйста…

И я согласно киваю. Я готова на все, я просто не знала, что Любимой не понравится моя хозяйственность…

А затем она произносит уже гораздо веселее:

– Мы сегодня пойдем на пруд? Хочешь на пруд, Буня?

Пруд? Не ослышалась ли я? Да, я очень, очень хочу на пруд! Я выражаю это всем своим видом, танцую и улыбаюсь, тут же забыв про неудачу с мышью, и радостно подпрыгиваю от нетерпения.

А после мы с Любимой идем в сторону леса, и нам встречаются разные люди. Почти все они в военной форме. Я приосаниваюсь, пусть все видят, какая у меня хозяйка – высокая, статная, да и шерсть у нее пообросла, и лапы ее теперь не кажутся совсем уж слабыми. Хорошие такие лапы, сильные. Высокая у меня хозяйка, стройная и смелая, совсем как я. Ни у кого такой нет, она одна у меня такая.

И люди в военной форме замечают нас, один даже оборачивается и свистит вслед. Я тут же напрягаюсь, дергаю поводок и подумываю немедленно объяснить глупышу, как следует обращаться с моей Любимой, однако та еле слышно приказывает мне забыть несмышленыша и напоминает, что впереди нас ждет пруд. Пруд!

Вскоре мы уже оказываемся на берегу. Это место хорошо знакомо мне и чем-то напоминает то, куда мы ездили гулять очень-очень давно, когда я была еще глупым жизнерадостным щенком. Любимая садится на камень, я же суюсь мордой в воду и пытаюсь ухватить зубами край плывущего по ней облака. И вдруг неподалеку от нас останавливается машина, а из нее выгружается семья – отец, мать и трое детей: две девочки и мальчик. Дети с радостными криками бегут к воде, Любимая же настороженно поднимается и хватает меня за ошейник. Знает, что я никому не позволю к ней приблизиться. Глуповатая она у меня и доверчивая, кто знает, что с ней может случиться, если я не прослежу.

И вдруг отец семейства направляется к нам. А я замечаю, что он чем-то похож на Костю. Не шерстью – она у него черная с белым, и не мордой – на морде у него растет такая же густая черно-белая шерсть. Но какой-то повадкой, выправкой, уверенными, нерезкими движениями.

– Здравствуйте, – вежливо говорит он Любимой.

Я настороженно смотрю на него, готовая, если будет нужно, броситься в бой. Но почему-то этот человек располагает к доверию.

– Это кто же у вас такая? – улыбается он, глядя на меня, и присаживается на корточки, становясь со мной почти одного роста.

– Это Буня, – говорит ему Любимая. – Вы осторожней, пожалуйста! Она у меня боевая.

– Вижу, – тянет мужчина. – Сам в погранвойсках служил, разбираюсь. Какая же ты красавица, Буня!

Я не улыбаюсь ему, пусть не думает, что купил меня своими сладкими словами. Но и желания броситься и прогнать от нас этого незнакомца не испытываю. Все-таки он похож на Костю. И моя Богиня, кажется, тоже это замечает, смотрит на него задумчиво.

Дети резвятся у воды, посматривая на меня с опасливым интересом, их молчаливая мать сидит чуть поодаль, а человек, похожий на Костю, негромко беседует с моей Хозяйкой. Она слушает его, кивает, а потом вдруг вскидывает голову и спрашивает:

– Извините, а вы не могли бы отвезти нас с Буней в село Новосунженское? У нас там… друг живет. Очень хороший человек, вы мне его чем-то напомнили. Мы вот обещали с Буней его навестить, да все как-то не соберемся. Или, может быть, вам неудобно, собака салон в машине испачкает?

Черноголовый смотрит на Любимую с укором и отвечает:

– Знаете притчу нашу местную, сунжегорскую? О том, как одному великому грешнику после смерти все простилось лишь за одно доброе дело – за то, что он напоил и накормил умирающую от голода собаку? Конечно, я вас отвезу. Добрых друзей забывать нельзя. А машина – машину и помыть можно, не развалится.

Любимая оборачивается ко мне и говорит, блестя глазами:

– Буня, мы едем к Косте, к капитану Виноградову. В гости. Хочешь?

Хочу ли я? Конечно же, хочу! Хоть и придется снова трястись по извилистой дороге и томиться в тесноте. Я очень хочу! Мне и самой тревожно за Костю. Хоть он и не моя Любимая, но я все равно чувствую за него какую-то ответственность. И мне грустно думать, что он остался там без меня совсем один. Один сидит во дворе, один помогает бабе Наде поливать огород, один ходит ловить врагов, везущих в кузове машины то, что нельзя, то, что пахнет бедой и угрозой.

И вот мы с Любимой садимся в машину к Черноголовому и долго едем по уже знакомой мне дороге. В конце пути, выгрузившись на тихой, залитой солнцем улице, моя Богиня горячо благодарит водителя:

– Спасибо вам! Хороший вы человек, отзывчивый!

Тот же только отмахивается и, улыбнувшись, спрашивает:

– Подождать вас?

А Любимая, подумав, качает головой:

– Не стоит.

Когда оказываемся перед Костиной калиткой, мне вдруг становится тревожно.

– Ну что ты, что ты, глупая? Я же не брошу тебя здесь, – говорит Любимая. – Мы только навестим Костю, посмотрим, все ли у него в порядке.

И мне хочется ответить ей, что я не того боюсь. Я знаю, что по своей воле она ни за что меня не оставит. Пугает же меня то, что из-за забора пахнет нехорошим – кислым, тоскливым.

Мы толкаем калитку, и я сразу вижу, что во дворе все вверх дном. Поленья, которые так ловко колол Костя, а потом складывал в аккуратную горку в сарае, теперь разбросаны повсюду. Я едва не наступаю на одно своей травмированной лапой и, заворчав, отхожу в сторону. На притулившемся под большим тенистым деревом столе, где мы с Костей так часто ужинали, валяются пустые бутылки. Здесь же и объедки – обгрызенные вареные картофелины, хвост селедки, раскрошенные ломти серого хлеба. Одно из окон в доме распахнуто, и белая занавеска взлетает на ветру и тут же опадает, будто испугавшись.

Мне все это совсем не нравится. Это неправильно, так быть не должно. Костя – тщательный и аккуратный, у него раньше никогда не было такого беспорядка. Вот что случается, стоит лишь не проследить!

– Та-а-ак, – медленно произносит Любимая, оглядываясь по сторонам. – Понятно. И где же сам виновник торжества?

А я чую его. Но знакомый Костин запах теперь смешивается с чем-то кислым и болезненным. Я иду на него, поднимаюсь по дощатому крыльцу, захожу в дом и сразу же обнаруживаю хозяина. Он ничком лежит на диване, в мятой сбившейся футболке, в заляпанных штанах. Одна нога свешивается на пол. Невольно испугавшись, я подхожу ближе и толкаю его носом. Нет, он жив, но, кажется, очень болен. От него пахнет вот этим, резким и кислым, и нога безвольно раскачивается в разные стороны.

Любимая тоже входит в дом вслед за мной, останавливается у дивана и присаживается на корточки.

– Все ясно, – негромко говорит она мне. – Запил наш с тобой Костя. Запил горькую.

Я не понимаю, что это значит, и только смотрю на нее. Она же поднимается на ноги, снова осматривается кругом и вдруг говорит:

– А что, Буня, не затеять ли нам тут уборку, а? – задорно смотрит на меня и смеется. А потом закатывает рукава рубашки и добавляет: – Как думаешь, справимся?

И я в ответ звонко тявкаю и подпрыгиваю, растопыривая на лету лапы в разные стороны. Как бы говорю ей: конечно, справимся, мы же вместе.

Потом Любимая начинает двигаться быстро, ловко и весело. Распахивает окна, чтобы выгнать из дома тоскливый запах, собирает посуду, включает на полную мощность кран в кухне, который тут же начинает плеваться водой. Вручает мне большой пакет с мусором и велит вынести его во двор, на помойку. Затем мы с ней идем в магазин, откуда я тоже несу в зубах пакет, только на этот раз в нем не мусор, а хлеб, овощи и вкусно пахнущая мясом телячья лопатка. Навстречу нам попадается старик с темным, изъеденным морщинами лицом, в сапогах и мохнатой шерстяной шапке. И, зыркнув на мою Любимую темным глазом, говорит с усмешкой:

– О, капитанская невеста приехала.

А Хозяйка моя смущается и отворачивается, но при этом улыбается так солнечно, что я жмурюсь даже в тени.

Потом мы носимся по всему двору, расставляем все по местам. Мне очень хочется помогать, но Любимая только смеется и гоняет меня:

– Не мешай! Иди посмотри лучше, как там Костя.

Но Костя все спит, а на плите в кухне уже булькает в кастрюле суп – не куриный, другой. Из телячьей лопатки, которую я сама принесла из магазина, капусты и картошки. Но пахнет он так же аппетитно.

Просыпается Костя только к вечеру, когда двор уже чисто выметен, стол во дворе покрыт свежей клеенкой, а посреди него возвышается отчищенная круглобокая кастрюля. Он выходит на крыльцо, осоловело смотрит вокруг, видит меня и трясет головой, наверное, думая, что я ему приснилась. А когда я подхожу, несмело кладет мне руку на голову и говорит хрипло:

– Буня? Ты откуда здесь?

Затем оглядывается по сторонам, видит Любимую, которая смотрит на него и улыбается, и вдруг становится весь красный – и щеками, и ушами, и шеей. Мне смешно, я никогда не думала, что суровый, молчаливый Костя так может. А он опускает глаза вниз, торопливо оправляет майку и начинает бормотать:

– Инна, вы приехали… Вы… А как вы?.. А я же… – потом тянет носом, косится на кастрюлю на столе и спрашивает растерянно: – А это что?

– А это, – весело объявляет Любимая, – кислые щи. Лучшее средство от похмелья. Давайте, Костя, умывайтесь и подсаживайтесь к нам. Мы с Буней проголодались.

– Я… я сейчас, – кивает Костя и, споткнувшись на крыльце, убегает в дом.

Там что-то стучит, льется вода, и мы с Любимой переглядываемся, как заговорщики. Кости нет долго, а когда он появляется снова, на нем чистая футболка, джинсы, а мокрая шерсть торчит вверх слипшимися прядками.

– Вы меня извините, – торопливо начинает он, подходя к Любимой и заглядывая ей в глаза. – Так неудобно, в гости звал, и вдруг в таком виде… Вы не подумайте, я…

– А я не думаю, – улыбаясь, качает головой Любимая. И вдруг добавляет лукаво: – Вы, Костя, садитесь к столу скорее. Щи остывают.

Потом они едят, стучат ложками, переговариваются и смотрят друг на друга глупыми счастливыми глазами. И мне даже хочется немного пожурить их за то, что вроде бы взрослые серьезные люди, а ведут себя как какие-то неуклюжие щенки. Но я ничего не говорю, ем свою вареную лопатку, и настроение у меня прекрасное.

– А вам… когда возвращаться? – вдруг спрашивает Костя и оглядывается по сторонам, замечая, что уже темнеет. – Может, отвезти вас? Поздно уже…

И тогда моя Любимая тоже краснеет и, отводя глаза, говорит:

– Костя, а мы вот с Буней решили… немного погостить у вас. Если вы, конечно, не против.

– Я? – охает Костя. – Да что вы, я… Я с радостью… Инна, я ведь в прошлый раз еще хотел вам сказать… Да не решился…

Тут мне приходит в голову, что пора закончить с ужином и пойти полежать на крыльце. Мне, конечно, очень интересно подслушать, что будет дальше. Но день сегодня был долгий, я устала, а от съеденной телятины приятно отяжелела. И теперь меня клонит в сон.

Я забираюсь на крыльцо, растягиваюсь на нагретых за день солнцем деревянных ступеньках и блаженно распрямляю больную лапу. Глаза закрываются, и в ночной черноте передо мной начинают кружиться солнечные блики на воде озера, у которого мы с Любимой недавно гуляли, и пятнистая тень от большого дерева в Костином дворе, и пыльная дорога, по которой мы приехали сюда. Все то страшное, злое и чужое, что раньше было в моей жизни – Синий и Серый, Тамара, Желтолицый, зэк Ушастый с его острым оружием, – никогда не приходит ко мне во сне. Я, как и прежде, вижу только солнце и мою Любимую. Только теперь мне уже не страшно просыпаться.

Прежде чем окончательно провалиться в ночной мир, я приоткрываю глаза и вижу над собой огромное, бездонное, бархатистое черное небо, усыпанное мелкими серебристыми блестками. А чуть опустив морду, замечаю Костю и Любимую. Они сидят рядом со мной, на ступеньке крыльца. Голова Любимой лежит у Кости на плече, а он держит ее руку в своей огромной лапе. И я думаю еще поворчать для порядка, чтобы дать ему понять, что, если он вздумает обидеть мою Любимую, я от него мокрого места не оставлю. Но в итоге не ворчу, а просто снова закрываю глаза. Я и так знаю, что Костя ее не обидит.

Вторая рука Любимой опускается мне на голову, я чувствую ее легкое прикосновение и отчетливо понимаю, что бояться мне больше ничего не нужно. Мы вместе. И все теперь будет хорошо.