Читать онлайн Новая фантастика 2021. Антология № 5 бесплатно

Сборник

Новая фантастика 2021. Антология № 5

Предисловие

В далеком уже 2016 году клубы «Настоящий писатель» и «Бумажный слон» замахнулись на создание самой крупной премии для начинающих русскоязычных фантастов. И помимо масштаба конкурса, главной целью было создать некий трамплин в карьеру для талантливых начинающих авторов отечественной фантастики.

После длительного изучения существующих конкурсов, за образец был взят один из самых эффективных конкурсов в мире с точки зрения создания новых имен в фантастике – «Писатели Будущего» (Writers of the Future), основанный еще в далеком 1983 году писателем и философом Л. Роном Хаббардом. Будучи одним из самых читаемых авторов США первой половины XX века, Хаббард знал, как трудно бывает пробиться в профессию, и хотел поддержать достойных новичков. Решением стал конкурс фантастического рассказа для начинающих авторов, который поддержали коллеги и старые друзья писателя – Роберт Хайнлайн, Рэй Бредбери и Роджер Желязны.

Данный конкурс существует до сих пор, в жюри одни легенды фантастики сменяются другими, а число победителей, которые получили тот самый билет в профессию, к 2019 году превысило 150 человек. Конкурс помог зажечь такие звезды как: Дэйв Вулвертон, Роберт Рид, и Нина Кирики Хоффман.

Организаторы «Новой фантастики» уверены, что среди русскоговорящих авторов никак не меньше талантливых фантастов, чем среди англоязычных, а значит нужно взять все лучшее из проверенного конкурса и адаптировать его к русской действительности. Идея нашла отклик у русских фантастов, и жюри первого сезона состояло из звезд жанра. Начинающие авторы тоже не обошли идею стороной и в первый же год на конкурс было прислано почти 800 работ. А вручение премии на Новом Арбате в мае 2017 года и вовсе было оценено рядом старожилов индустрии как одно из самых ярких литературных мероприятий года.

Сегодня «Новая фантастика» это уже конкурс с некоторой историей. В жюри находятся не только звезды, но и живые легенды отечественной фантастики, суммарный тираж сборников перешагнул отметку 4000 экземпляров, сравнившись с числом присланных работ на конкурс. Но главное достижение – десятки публикаций победителей прошлых лет, включая три романа победителя 2018 года – Яны Летт.

И в сборнике 2021 года вы найдете не только лучшие рассказы пятого сезона конкурса, но и свежие рассказы от победителей прошлых лет, как дань этой самой истории и небольшая поддержка выпущенных когда-то во взрослую жизнь новичков.

Мы очень надеемся, что вам понравится этот сборник, и вы запомните этих авторов. Ведь в конечном итоге, судьба победителей находится именно в ваших руках – в руках читателя.

Приятного чтения!

Организаторы конкурса «Новая фантастика»

У моря на крае земли[1]. Татьяна Шохан, Полина Бухштабер

Вот как начинается эта история: юный принц целует девушку в хрустальном гробу, и она открывает глаза. Не сразу, конечно же, – вначале кожа её из посеревшего от времени белого мрамора становится нетронутым снегом, чуть окрашенным закатным солнцем, потом начинают дрожать светлые ресницы, тонкие губы размыкаются для вдоха. Она просыпается медленно, как поднимаются к поверхности пловцы, чьи поясные сетки наполнены тяжёлыми жемчужными раковинами.

Вот ещё деталь: лишь истинная любовь могла пробудить её, и поэтому она смотрит на юношу с разочарованием, когда понимает, что он не тот, кого она ждала.

Он отступает на шаг, как будто осознавая свою вину, и не подаёт ей руки, когда она поднимается. За это она благодарна – нет причин играть нежного влюблённого. Не ему подавать ей руку, и не его руку ей принимать.

– Я снял с тебя проклятье, – говорит он наконец.

Смех – не смех, память о нём – дрожит у неё в груди, но юноша слишком молод, чтобы знать разницу между проклятьем и благословением, так молод – младше её детей, думает она, прежде чем вспоминает, что даже у детей её детей могилы уже озеленены мхом и укрыты травой. Так молод, и поэтому он добавляет, словно смутившись:

– Я слышал, что твой народ всегда платит за услугу услугой.

Он слышал верно. Может так статься, что теперь те, кто делят с ней кровь, следуют другим законам, но раньше – когда она взрослела под сенью столетних дубов – не ответившего добром на добро презирали, как самую ничтожную из существующих в подлунном мире тварей. Но вот чего он не знает: то же касалось и мести, оплаты злом за зло, и ей позволено решать: спас он её из заточения – или нарушил покой, разбудив не вовремя.

Но никто не сказал, что истинная любовь должна быть направлена на неё, и он стоит перед ней дрожа от страха, но стоит, и она так долго спала – но недостаточно, чтобы забыть, какой ценой достигается подобная смелость.

– Я должна тебе, – соглашается она. Её собственный голос после стольких лет молчания кажется ей чужим. Ей чудится, что когда-то он был мягче, теплее. – Чего же ты желаешь?

Он переступает с ноги на ногу, как от неудобства. Лишь тогда она понимает, что он дрожит не от страха – но от пронизывающего до костей холода.

* * *

На самом деле, эта история начинается не с поцелуя. Поцелуй – всего лишь последствие, неизбежное, как круги, расходящиеся от брошенного в воду камня. История начинается с принца и принцессы – хотя и это ложь. Их кровь несёт оттенок той самой метафорической голубизны, но королевы и короли никогда не вписывали свои имена в их родовые древа. Но ради сути истории, ради её красоты, давайте назовём их принцем и принцессой – в конце концов, если бы благородство рода определялось благородством души, все короны мира лежали бы у их ног.

История начинается с того, что принцесса прижимает к губам, нежным, точно розовые лепестки, платок, и платок этот окрашивается алым.

На первый день к её постели приходят двенадцать королевских магов. Они касаются её лба, капают маслом полыни на запястья, чертят мелом и углём руны вокруг кровати. Но принцесса только улыбается им слабо и бледнеет с каждой встреченной ночью.

На седьмой день к её постели приходят городские знахарки. Они носят похожие одеяния из выцветшей ткани, одинаково морщат носы и не покрывают рыжие головы, оттого принц всё время сбивается, когда пытается их сосчитать. Но их розмарин, шалфей, ромашка не помогают ей, как не помогают и болотные огоньки, пойманные в глиняные горшки, и настои из перетёртых панцирей улиток.

На тринадцатый день в ворота стучится странник, и принц его едва не прогоняет – потому что когда мы больше всего на свете жаждем хоть малейшего проблеска надежды, мы одновременно столь же сильно боимся в нём разочароваться. Но у странника длинная борода, последний чёрный волос в которой исчез ещё много осеней назад, и мягкие руки; и принцесса, когда он всё же подходит к ней, впервые за неделю находит в себе силы приподнять голову с подушки.

Потому принц падает перед странником на колени, стоит им выйти за двери спальни. Странник поднимает его ласково, как дорогого брата, как любимого сына. Верно, его мудрость не обходит вниманием ни тёмные круги под глазами принца, ни отчаяние в чертах его лица.

– Налейте ей вина, – роняет странник наконец. Может, он жалеет принца; может, принцессу. – Вина из винограда, что растёт на Краю Света.

Во взгляде его за усталостью прячется тьма – не враждебная, сочувствующая тьма летней ночи, но принц слишком светел, чтобы её заметить.

Её замечает она – та, кого он разбудил, та, чей сон он прервал, – замечает даже сквозь вуаль слов чужого рассказа. Но принц – Кристиан, говорит она про себя и сводит брови: она так давно не запоминала чужие имена, что теперь оно кажется прикосновением железа к обнажённой коже, – не спрашивает, и она об этом не говорит.

– Хорошо, – вот что отвечает она вместо советов, вместо уговоров, вместо упрёков в адрес жалости, что может оказаться более жестокой, чем изначальная твёрдость. – Я проведу тебя к Краю Света.

* * *

Они отправляются в путь на рассвете. Храм, чьи подземелья она однажды выбрала местом отдыха, теперь разрушен; от города же, на окраинах которого он стоял, нет и следа.

– Прости, – Кристиан натягивает поводья, повозка слегка вздрагивает, когда они объезжают большую выбоину. – Тут, наверное, всё не так, как было, когда ты… – он неопределённо машет рукой, не зная, как сказать, чтобы не показаться невежливым.

Она качает головой, но молчит. Следы человеческих жизней имеют для неё мало значения. Трава же на лугах зелена, как и прежде, чистое небо всё так же подобно бирюзе, уходящая вдаль дорога – песчаной змее, замершей в неподвижности. Но нет смысла объяснять это человеку.

На Кристиане всё ещё надет плащ, в котором он спускался вниз, но он не спешит его снять. В этом наверняка её вина: солома, что покрывает дно повозки, чуть подбелена инеем, словно пролежала в продуваемом ветрами сарае целую зимнюю ночь. За Тропой, которой она собирается его провести, будет ещё холоднее, думается ей. Надо сказать ему, чтобы купил тёплую одежду.

В ближайшем городке Кристиан покупает тёплую одежду и для себя, и для неё, хотя она заранее предупреждает, что в этом нет необходимости. И обувь – хотя она могла бы и дальше идти босиком.

И ещё он говорит – много. Об их пути, о своём доме, о той, ради которой отправился в путешествие. Это снова напоминает ей о том, как он юн и как она – стара, сказали бы люди, но понятие старости всегда считалось синонимом увядания, а пока что она цветёт всех ярче, всех безудержней. И всё же когда-то человеческое племя боготворило её народ, когда-то – приравнивало к диким животным, и ей достаточно лет, чтобы об этом помнить.

Но Кристиан не несёт в себе ни тени раболепия, ни оттенка снисходительной гордости, которую чувствуешь, глядя на полезный инструмент. Его свет не пятнает ни горечь потери, ни налёт страха.

Он смотрит на неё как на друга, на равную – и забывает, что она ни то, ни другое.

* * *

Врата холма закрыты плющом и вьюнками. Никто не проходил этой Тропой уже много лет.

Значит ли это, что Кристиан искал именно её, потому что больше никто не мог его провести? Неужели ныне меж дубов севера не слышно звонких голосов, прославляющих середину зимы, среди южных болот не зажигаются сотни огней во имя Кленового короля, в сумеречных долинах востока не подносят путникам каштанового вина в чашах, вырезанных из коры?

Она повторяет про себя: «Никого не осталось» и прислушивается к эху этих слов глубоко внутри. Ей кажется правильным, что они отдаются, множатся, словно стоголосые плакальщицы горюют об этой потере, но она не обманывается: эхо всегда было следствием пустоты.

Вот что остаётся внутри неё: огромная ледяная пещера – и ничего в ней.

Это должно было бы её испугать. Она помнит, что любила своих сестёр и братьев, пусть и покинула родные леса, пусть со временем их связь истончилась, износилась. Но воспоминания – это всего лишь воспоминания. Она не чувствует ни бесконечной печали, как всякий раз, когда думает о детях, ни всепоглощающей тоски, предназначенной тому, кто пока к ней не вернулся.

Ни страха.

– Можешь звать меня Бьянка, – говорит она Кристиану на первом привале.

Это единственная ночь, которую они проведут на Тропе. Дороги её народа и впрямь темны и извилисты – но часть пути, которая иначе заняла бы пару месяцев, они одолеют за полтора дня. Это стоит того, пусть даже им и пришлось оставить повозку, потому что лошади не могут пройти Тропой.

Кристиан сияет. Это такая нелепость – человеческая привязанность к именам, которые не дают ни уверенности в названном, ни власти над ним же. Иногда ей кажется, что дай людям волю, и они дадут имена всему на земле, даже тем существам и понятиям, которым вовек лучше оставаться безымянными. Он и сам представился ей сразу же, стоило им подняться из подземелий наверх, к ярким солнечным лучам, и ей, ошарашенной, изумлённой, оскорблённой его безрассудством, понадобилось время, чтобы вспомнить: людские имена не отражают суть, не несут ни капли той силы, что может стать крыльями и оковами одновременно.

Разумеется, Бьянка – это не её настоящее имя. Её имя – перезвон колокольчиков, шелест ветра в еловых иголках, треск сходящего с рек льда, – не для людских ушей, не для людских языков. Но когда-то своим детям она выбирала прозвища, чтобы те ходили меж смертных неузнанными, смешавшись с толпой.

Бьянкой могли бы звать её дочь, если бы у той были светлые, в мать, волосы, прозрачные глаза. Но та походила на отца точно ягода малины – на другую с того же куста, и прозвище это оказалось ей не по размеру и не к лицу.

– Рад знакомству, Бьянка, – говорит Кристиан.

Его тон излишне серьёзен, но имя в его устах звучит неожиданно-тепло – так, что ей на мгновение чудятся нагретые солнцем лепестки подсолнуха, ластящиеся к её пальцам.

* * *

Вот ещё с чего могла начаться эта история, если бы её вложили в уста талантливым бардам и искусным сказителям, – со встречи под омелой.

Она прокручивает серп в руке, глядя вверх. Дуб гудит листвой тихо, одобрительно, но она не уверена, что сможет забраться по его стволу, как без сомнений сделала бы любая из её сестёр. Из них она младшая, слабейшая, только прошлой луной допущенная стоять в круге, пить лунное молоко наравне со всеми. И поэтому же она не станет просить помощи: слишком ярки в памяти ласковые усмешки, снисходительные поглаживания по голове.

Вот как она встречает его впервые – на окраине леса, терпким полуднем середины лета, в час и день, когда её чары тоньше всего. Когда она оборачивается, он стоит на краю поляны. В их лесах чужаки – редкость, она ни разу не видела ни одного раньше, оттого исчезает в чаще, прежде чем он успевает сказать хоть слово.

Она роняет там серп. Обнаруживает это уже дома, и сёстры подшучивают над ней весь вечер, пока наконец тёмной ночью она не набирается достаточно смелости, чтобы вернуться за ним.

Рукоять серпа обмотана шёлковой лентой, когда она его находит.

Она показывается чужаку через месяц – месяц оставленных на той же поляне орехов, медовых сот, огромных ракушек и розовых жемчужин. Когда она выходит к нему, в волосы её вплетена та самая лента, и он смеётся и опускается на одно колено.

Сёстрам надоедает дразнить их через две недели, ещё через две братья перестают тянуться к оружию при его появлении, ещё через одну отец опускает руку ему на плечо, и он легко выдерживает её вес.

В середине осени она показывает ему свою силу: за миг промораживает едва тронутую льдом лужицу до дна. Когда же он только улыбается, превращает пар его дыхания в сотню снежинок, заставляет его щёки раскраснеться от мороза. Но он берёт её ладонь в свои, и в них она кажется всего лишь немного прохладной, как будто этот холод не идёт изнутри, как будто она просто сплетала узоры из стылых осенних ветров и чуть увлеклась.

Он не боится, и она отбрасывает свой страх. Оставляет его позади навсегда – потому что бабочке, однажды расправившей крылья, больше ни к чему треснувший кокон.

Этой зимой её клан бегает наперегонки по замёрзшему озеру: забава, подсмотренная у человеческих детей. Чтобы скользить, нужно всего лишь немного ловкости и лезвия, прикреплённые к обуви.

Её народ любит игры и принимает новую с радостью, но железо ранит их, поэтому, в отличие от людей, они его не используют. Сильнейшие из сестёр вырезают лезвия из камня, остальные острят дерево, серебро, оплавленный песок или кости. Она же создаёт себе лезвия изо льда – сёстры смотрят с ужасом.

С тех пор она знает, как быстро ужас может превратиться в восторг: всего лишь за то время, что требуется ей, чтобы добежать до другого берега озера, – чтобы добежать до него быстрее всех.

* * *

Чары её народа не могут перевести их через текущую воду. С помощью Тропы они сократили путь минимум вдвое, но теперь впереди земли зимы – её земли, шепчет что-то внутри неё, – и их придётся преодолеть так.

В первый раз волнение касается её вскользь, едва-едва: расчищая место под отдых, она натыкается на засохшие капли крови – недостаточно давние, чтобы не обратить на них внимания.

Ни одно живое существо не должно было тревожить эти земли: спустя столько лет после падения пристани, там наверняка не осталось даже медной монетки, что могла бы привлечь охотников за сокровищами. Но следы кого-то попадаются всё чаще. На местах, где они делают привалы, Кристиан порой находит сломанные ветки и обгрызенные заячьи кости.

Для ночёвок она показывает ему, как делать пещерки из снега – с отверстием наверху, чтобы туда выходил дым от костра. Кристиан быстро учится. Пусть в нём нет азарта путешественника, тот прекрасно заменяет жажда новых знаний. Он расспрашивает её обо всём, что приходит ему в голову, и она могла бы, как обычно, назначить плату за свои ответы, но он и сам рассказывает ей не меньше.

Потому она постепенно смягчается, начинает относиться к нему ласковей, если бы такое понятие всё ещё было ей свойственно, всё еще могло описывать белые зимние небеса и столь же белые поля. Она не ведёт разговоры о чарах, о сборе желудёвых шляпок для духов-помощников, о крови, окрашивающей костяные ножи, – всё это будет чуждо, непонятно человеку. Но кто-то однажды пытался убедить её, что чувства, прорастающие из глубины сердца, одинаковы для людей и для её народа, и, может быть, спустя века она наконец в это поверит.

Поэтому она делится с Кристианом мелочами, ничего ему не дающими, но вызывающими отголоски нежности в её груди. Как её сёстры танцевали под полной луной, как её дети впервые сплетали венки на прощание с летом, как супруг её строил с ними снежные крепости и устраивал войны, а после они возвращались в дом, промокшие, полные усталости и смеха.

Кристиан не напоминает их: он слишком хрупок, слишком человечен. Возможно, именно поэтому она не может отвести глаз, когда он с трудом зажигает костёр: ветки отсырели и дают больше дыма, чем огня. Непривычное, давно забытое беспокойство пробуждается в ней заново.

Этим вечером, собирая хворост для костра, она видела на стволе ясеня отчётливые следы когтей.

– Заключи со мной сделку, – предлагает она Кристиану.

Тот опускает огниво и оборачивается к ней – она сидит поодаль, стараясь ему не мешать.

– Я подарю тебе истину, которую ты не хотел знать, – обещает она, – взамен на то, что я хочу услышать.

Она специально не уточняет: нет смысла в правде, если её можно принять за ложь, нет смысла во лжи, если её нельзя принять за правду. Это хорошая сделка – ни один человек не счёл бы её честной, но любой из её народа согласился бы, почти не думая.

Кристиан задумчиво хмурится. У него всё ещё взгляд, полный самого чистого, самого нежного дневного света. Но она – дитя сумерек, дитя леса, дитя вечности – никогда не считала тьму чем-либо хуже.

Он соглашается.

Сделка принесёт пользу и ему, думает она довольно и пока что запрещает себе думать о том, что принесёт она, кроме пользы, – и ему, и ей.

* * *

Её супруг – «супруг», повторяет она про себя, и слово это на языке тает только что сорванной земляникой – всегда предпочитает движение постоянству. Он не тисовый изгиб лука, а летящая стрела, не куст вереска, а семя одуванчика, не лесное озерцо, а игривый ручей. Она знает об этом, когда отец соединяет им руки, когда сёстры подносят им мёда, когда он открывает ей своё имя и когда в ответ она отдаёт своё.

Лёд и снег предполагают большее спокойствие. Но кроме них она ещё и метель, и вьюга, северный ветер, пурга и дрейфующие айсберги – оттого его непостоянство завораживает её, а не отторгает.

Их дети наследуют черты их обоих, но совокупность стремления к неподвижности и жажды странствий станет их беспокойством ещё не скоро – так она говорит себе, сплетая ветки ивы для колыбелей, сшивая им одежды из паучьего шёлка и соколиных перьев, слушая, как отец обучает их языкам дальних стран.

Так и случается: тревога, словно искра от факела, обжигает её спустя много лет – в первый раз, когда супруг её отправляется в плаванье без неё.

Он гладит её запястье большим пальцем. В этом жесте столько нежности, что ей на миг хочется попросить его отказаться, остаться с ней, но вот в чём дело – то отчаянное чувство, сродни непрекращающемуся голоду, что заставляет его искать новые дороги, забытые Тропы, далёкие земли за океаном, о которых известно лишь по легендам, она любит не меньше всего остального в нём.

Она бы многим пожертвовала, чтобы отправиться с ним: её не пугают ни шторма, ни грозы, ни неизвестные чудовища. Но в прошлый раз на его корабле качка усыпила её – а когда её разбудили, корабль оказался почти что затёрт льдами: силу, что проливалась из неё во сне, она не умела контролировать. Холода внутри неё всё больше год от года, и она не хочет думать, не станет ли однажды слишком мала для него.

Его команда смотрит на их прощание издали, и она помнит, как быстро ужас сменяется восторгом, и догадывается, что обратное превращение происходит ещё быстрее.

– Не волнуйся, – говорит он. От него пахнет свежестью и свободой. – Обещаю, что вернусь.

И она верит его обещанию – больше, чем морю, больше, чем сёстрам, больше, чем самой себе.

* * *

То, по чьим следам они шли, встречается им в подземном проходе, совсем недалеко от Края Света. Снег к этому времени сменяется чёрными пятнами земли и бледно-жёлтыми полосами пожухлой травы, и Кристиан старательно пытается скрыть от неё, насколько он этому рад. Она чуть поддразнивает его, когда они спускаются по тропинке, направляясь к пещере, второй выход которой – по другую сторону преграждающих им дорогу скал.

Там они и встречают это – встречают его, поправляет она себя.

– Бьянка, – одними губами произносит Кристиан. Меч оказывается у него в руках быстрее, чем она успевает открыть рот. – Стой за мной.

От Зверя, поднимающегося на задние лапы, разит застарелым проклятьем. Разит так сильно, что она даже не может определить, кем он был, прежде чем чары поглотили, извратили его. Животным ли, человеком ли? Или, может, таким же, как она?

Она не находит в себе сочувствия. Кем бы он ни был, излечить его уже невозможно. Всё, что от него осталось, – искорёженная, повреждённая оболочка, наполненная яростью и болью, за которыми больше не видно разума.

Потому вовсе не сочувствие к Зверю заставляет её вмешаться, но Кристиан. Кристиан, который не отступает, держит меч крепко, несмотря на то, что его рукав уже окрасился кровью.

Кристиан, который может умереть здесь и сейчас, стать ещё одной жертвой, как Зверь, как зайцы, как тот человек, чьи кости на одном из привалов ей пришлось закопать во снег, чтобы Кристиан не заметил, и печаль не заявила свои права на его сердце.

Её народ всегда ограничивал общение со смертными равноценным обменом, но сейчас она – возможно – единственная, кто остался. Кому, как не ей, назначать плату за свою помощь, кому, как не ей, считать или не считать её достаточной?

«Стой за мной», сказал ей Кристиан. «За мной» означало подальше от Зверя, чтобы он не ранил её даже случайно. «За мной» означало поближе к выходу, чтобы она могла убежать, если Кристиан проиграет.

Её сёстры сочли бы эти слова слишком дешёвыми, оценили бы своё вмешательство выше, но она недаром считалась среди них самой милосердной. Её супруг однажды предположил, что её зимы так суровы лишь для того, чтобы уравновесить её собственную мягкость.

Мысль о нём привычно оглаживает виски летним ветерком, и она взмахивает рукой.

Она не воин: всегда находился кто-то, вступающий в бой вместо неё. Отец, братья и сёстры, супруг – никто из них не желал, чтобы ей пришлось сражаться самой. Но её лёд опаснее стали и железа и недаром внушал страх тем, кто видел, с какой лёгкостью она подчиняет его своей воле. Как легко формирует стрелы и копья всего лишь из влаги, скопившейся в воздухе.

Зверь, вместо того чтобы нанести новый удар, низко рычит и заваливается набок.

Она осторожна, оттого атакует незаметно, исподтишка. Но у проклятых всегда был дар чувствовать, кто именно принёс им избавление, потому Зверь в свои последние минуты смотрит на неё, и в его глазах горит и медленно затухает огонь. Она никогда не ладила с пламенем, оттого не знает: благодарность это или ненависть.

Неважно. Значение имеет лишь то, как тяжело Кристиан опускает меч, опирается на него. Чуть покачивается, но остаётся стоять, не падает на колени. Она всё равно подходит ближе, готовая подхватить, и он поднимает голову на звук её шагов.

– Я победил, – шепчет Кристиан. Он дышит тяжело и часто, но в голосе его – пока ещё недоверчивое торжество. – Бьянка. Я победил.

Тело Зверя лежит у его ног бесформенной грудой. Тонкая, острая полоска льда у него в сердце уже начала таять. Через пару минут от неё и вовсе ничего не останется.

Их сделка определяет то, что они скажут друг другу, но не то, о чём промолчат.

– Да, – отвечает она. Это не ложь, потому что он не задавал вопроса. – Поздравляю?

Кристиан улыбается так ярко, что больше она ничего не добавляет.

* * *

Старший сын сообщает ей о том, что уйдёт, вечером, за поздним ужином. У него упрямый взгляд, за которым прячется неуверенность, но она не пытается его удержать: выросшие лисята покидают родные норы, медные карпы уходят вверх по течению, когда их чешуя затвердевает, тонкошеие орлиные птенцы встают на крыло и улетают из гнезда, чтобы свить своё. Так что она открывает перед ним ларцы с золотыми монетами, шкатулки с серебряными кольцами и бронзовыми фибулами. Но он берёт лишь старый меч да огниво. Его путь лежит на восток, в те страны, где она сама ни разу не бывала. В те страны, из которых в её леса пришёл его отец.

Он обнимает её на пороге – слегка неловко, будто с возрастом успел забыть, как это делать.

Дочь оставляет её второй. Она готова отдать той все свои платья, все свои украшения, все гребни и ленты, но единственное, что та кладёт в поясную сумку, – немножко соли. Она выбирает юг: в городке у побережья открывает пекарню, и за её хлебом приходят отовсюду, и с герцогской кухни тоже.

Мешочек соли всегда висит у неё над порогом – вместе с веточкой можжевельника, чтобы никто из бесконечности её тётушек и дядюшек не заявился в гости без приглашения.

У их младшего сына сердце мягкое, точно цветы вербы. Когда уходит он, она предлагает ему отрезы атласа и бархата, нежнейшие шелка, драгоценные камни и перламутр. Вместо этого он забирает с собой их кота, что с каждой сменившейся луной засыпает всё ближе к очагу, – сын опасается, что рано или поздно тот опалит шерсть. Он добывает себе меч сам, но за сердце вдовствующей королевы сражается не им, а лестью, что тоньше нитей паутины, и побеждает.

На свадьбу приглашают всех горожан. У кота – почётное место, и ему, кроме плошки свежайшей рыбы, подносят масляную розочку с торта.

Так они покидают её дом, но не покидают её саму: письма, пахнущие иноземными травами, сладостями и тестом, королевским сургучом и дорогими чернилами, копятся на её столе. Улыбка каждый раз самовольно пробирается на её лицо, когда она пишет ответы, пусть даже писать ей особо не о чем: корабль, которого она ждёт, не спешит с возвращением.

Спустя столько лет она не помнит, чьи письма перестали приходить первыми.

* * *

Она настаивает на том, чтобы обработать рану у него на плече. У неё нет с собой нужных трав – те, что лежали в её поясных кошелях, давно превратились в пыль, – но в пещере мелкими кустиками растёт голубой мох, и он вполне подойдёт.

Кристиан позволяет ей нанести мазь, перевязать потуже. Для этого он снимает рубашку, и она с удивлением обнаруживает у него старый шрам около локтя. Не в силах сдержать любопытство, она проводит по нему пальцами, и Кристиан ёжится – не то от щекотки, не то от холода, – а затем смеётся:

– А, это! Ничего великого, упал в детстве с яблони.

За простыми словами прячется красивая картинка: принцесса хочет самое красное, самое спелое яблоко с верхней ветки, и её принц безо всяких сомнений лезет за ним.

Ей хочется спросить, узнать, плакала ли принцесса после или сдерживала слёзы и перевязывала своего принца точно так же, как приходится ей сейчас, но её останавливает неожиданная тяжесть в его голосе.

Она позволяет себе притвориться, что не услышала её, – хотя бы на этот вечер.

– Бьянка, – утром Кристиан перепроверяет ремни сумки по второму разу, когда начинает этот разговор. – Ты упоминала, что раньше на Краю Света была пристань?

– Всё так, – отзывается она, не в её силах остановить его, не дать ему догадаться, не дать ему задать следующий вопрос. В конце концов, они заключили сделку – и она обязана придерживаться условий.

– Рос ли вокруг неё виноград? – торопливо спрашивает Кристиан. – Что способен избавлять от проклятий?

– Тогда это был обычный виноград, – отвечает она. И продолжает прежде, чем блеск надежды в его глазах истает безвозвратно: – Я кое-что обещала тебе. Пришло время исполнить обещание.

Люди успели позабыть об этом, но она, наблюдавшая рождения и падения королевств и империй, знает: не все чары действуют на то, к чему они привязаны. Как проклятый предмет приносит беды не себе, а обладателю, так и проклятый человек может не чувствовать действия колдовства, пока оно не обратится против его близких.

Она рассказывает об этом прямо, без прикрас. Если бы её речь была красками живописца, новая картина вышла бы отвратительной, мерзкой, из тех, которые не повесишь в зале или спальне, чтобы она не навевала кошмары. Вот, что было бы на ней изображено: принц сидит у постели принцессы, читает ей вслух.

Чёрные осы проклятья, невидимые для них обоих, переползают с него на неё и жалят, жалят, жалят. Его чувства к ней создают мост для них, дорожку с указателями из капель ягодного сиропа.

Она знает, как снимаются такого рода проклятья: магия бессильна против одной-единственной вещи на земле – и не против любви, как твердят легенды, а против смерти. Но Кристиан – возлюбленный, принц, герой; разве он сможет войти в замок принцессы в сапогах, испачканных пеплом? Поцеловать её губами, на которых остались следы лжи и гневных выкриков, прикоснуться руками, по плечо измаранными кровью?

Она примеряет на себя его роль – и отказывается от неё раньше, чем успевает задать себе вопрос.

У Кристиана такой вид, как будто она его ударила. Возможно, сделав так, она бы причинила ему меньше боли – но не это её цель. В их сделке Кристиану достаётся истина, и только от него зависит, как он с ней поступит.

– Я, – говорит он наконец, – всё равно принесу ей виноград. Не сам, отправлю слугу, ведь так проклятье её не коснётся?

Она слышит несказанное: он напишет ей письмо, он попросит слугу узнать, когда молодой госпоже стало лучше – не сразу ли после его отъезда?

– Не коснётся, – подтверждает она.

Кристиан коротко кивает и отворачивается. Он пока не в силах поблагодарить её, и она не злится, пока идёт за ним след в след, молча. Но ей грустно – самую капельку, словно она, не заметив, спугнула с листа ольхи мотылька, словно нашла на чердаке разбитое зеркало, в которое никто так и не посмотрелся.

Словно подошла к костру, осторожно, как волчонок, – а тот затрещал обиженно да погас.

* * *

Сумка зачарована: любой фрукт в ней останется таким же свежим, как в тот день, когда его туда положили. Такими пользуются купцы, везущие с востока пряные дыни и терпкую хурму, с юга – солнечные цитрусы, с запада – груши и вишни.

Она смотрит, как Кристиан аккуратно срезает гроздья и укладывает их внутрь, а после подходит и начинает помогать. Ножи Кристиана из железа, но ей не составляет труда создать себе свой, холоднее и острее.

Так они работают бок о бок. Море плещется у их ног, и в молчании медленно исчезают так и не ставшие ураганом сквозняки зарождающейся обиды. Море же её и отвлекает: когда она поднимает голову от винограда, взгляд её непременно возвращается к горизонту.

Но всякий раз горизонт этот пуст – как и много-много лет назад.

Когда сумка заполняется, Кристиан поднимает ту на здоровое плечо и окликает:

– Бьянка?

Она качает головой, но подходит ближе, вкладывает ему в ладонь талисман. За время пути она так напитала его колдовством, что оно не рассеется и за сотню лет.

– Это ключ от Врат к Тропам, – объясняет она.

Кристиан сжимает его так, что сломал бы, не будь тот из камня и льда. Он не хуже её понимает значение этого ключа. Она обещала провести его до Края Света – но ничего не сказала о дороге обратно.

– Я останусь здесь, – всё-таки заявляет она вслух на всякий случай. Людской разум всё ещё загадка для неё.

Он сжимает губы в тонкую линию. Так он кажется ещё младше, чем на самом деле.

– Ты могла бы, – предлагает он, – пойти со мной.

Она могла бы – свет, что истина так и не потушила в нём до конца, сродни огню, и он смог бы ненадолго растопить её вечную мерзлоту. Но человеческий век недолог, напоминает она себе. Разве тогда, давным-давно, она между одиночеством и непрерывной чередой расставаний не выбрала отказаться от выбора вовсе? Заснуть и ждать, пока супруг не разбудит её, пока звук его голоса не наполнит её жизнью, подобно весне, наполняющей соком почки на деревьях?

Сейчас она не уверена, было ли это на самом деле её решением. Сёстры навещали её, и с каждым разом платья их становились всё тяжелее и плотнее, и кому, как не им, было знать, что слова похожи на семена, жаждущие оказаться во тьме земли, в плодородной почве. Но, так или иначе, однажды она уже не вынесла бесконечную бессмысленность мира, порождённую отсутствием её супруга, и не думает, что что-то изменится теперь.

– Я останусь ждать здесь, – повторяет она. – Когда мой супруг вернётся, мы сделаем вино из местного винограда, и оно будет слаще мёда, алее крови.

На миг ей хочется, чтобы Кристиан сорвался, нарушил условия их сделки, сказал что-нибудь, что она не желала слышать. Чтобы с этого забытого богами мыса, с Края Света, в зелёные долины и густые леса пришли вьюги и снежные ветра. Чтобы девушка, так и не дождавшаяся винограда, смотрела в окно на белые сугробы и прозрачные сосульки.

– Он вернётся, – говорит Кристиан вместо этого. – И когда он тебя разбудит, приезжайте к нам.

На лице его странное выражение. Возможно, теперь он лучше понимает того странника, что солгал ему. Возможно, теперь он лучше понимает её, открывшую ему правду.

Он умён, этот мальчик, Кристиан, умён и осторожен. По своей воле – будь у него возможность, будь у него выбор – он никогда не оставил бы своих любимых томиться в тоске по нему. Она позавидовала бы его принцессе, если бы – нет, не проклятье; если бы то, что она любила в своём супруге, не было тем же, из-за чего тот её оставил.

Но всё же – она так благодарна Кристиану, что даже слова, чью ценность её народ всегда равнял с золотом, не в силах этого выразить.

Она привстаёт на цыпочки, чтобы поцеловать его в лоб на прощание: как брата, как отца, как детей, когда они покидали её насовсем, оставляя ей взамен каменные плиты, медленно покрывающиеся мхом. Кристиан моргает – и слёзы, прочерчивающие солёные дорожки на его щеках, застывают льдинками и падают, и разбиваются.

– А теперь иди, – велит она ему.

Много лет прошло с тех пор, когда она даровала своё благословение, но может быть ей – как и страннику, что отправил его сюда, – немного жаль: его или его принцессу, неважно. Пусть его не тронет зима, думает она, пусть лёд и мороз станут ему союзниками, а не врагами. И тогда, когда он убедится в правде, что она ему подарила, пусть они остудят его гнев, охладят его боль.

Кристиан сжимает кулаки крепче, но не пытается удержать её, когда она отступает. Поправляет сумку, наполненную виноградом, закрепляет меч на поясе и лишь бросает на неё взгляд, прежде чем отправиться обратно по их же следам.

Она следит за ним, пока он не скрывается в тумане. С каждым его шагом её воспоминания о тепле исчезают, растворяются: Кристиан словно забирает их с собой. Она не пытается удержать их – нет смысла в подделке. Тот, кто может согреть её, ещё не вернулся из своего плавания.

Мысль об этом заставляет её поспешить. Её новая вечность, новое ожидание кажутся такими заманчивыми, что она сбрасывает башмаки, ступает на мокрые камни. Те сразу же покрываются инеем, и не успевает она дойти до линии прибоя, как волны леденеют, замирают в неподвижности.

Пусть будет так, думает она с нежностью. Пусть с его корабля увидят лёд у берега и скажут ему, и он поймёт, что я жду его. И пусть он не пожелает длить нашу разлуку, пусть спустит шлюпку и на ней доплывёт – а после пойдёт пешком, быстро-быстро, потому что её лёд будет таять и трескаться под его ногами.

И тогда – думает она, опускаясь вниз, кладя голову на сложенные руки, засыпая, – я расскажу ему. Про наших детей, про детей наших детей, про Кристиана и ту, чьё имя я не знаю. И я сделаю это сказкой – лучшей из всех, единственной из всех, сказкой сказок, – и она будет непременно с хорошим концом, как все, что начинаются с поцелуя, с принца и принцессы, с встречи под омелой на ветке дуба.

Но прежде чем её разум падает в блаженную бездну пустоты, в сон настолько глубокий, что века пролетают в нём подобно дням, ей снится – мимолётным видением, единомоментным проблеском – прошлое, будущее и настоящее, переплетённые так крепко, что даже она не отделит их друг от друга. Ей снится воин, входящий на палубу корабля, блики солнца в дубовой листве её родины, ей снится мальчик, идущий назад сквозь метель, что более не способна ему навредить, и этот же мальчик, повзрослевший, с инеем на висках и новыми шрамами, заработанными почётнее, нежели падением с дерева.

И ещё ей снится: в высоком замке девушка комкает письмо, а затем, опомнившись, бережно расправляет его и перечитывает, перечитывает, перечитывает, пока у неё не заболят глаза. Её утешают лекари, прибегают к постели братья и сёстры, её отец радуется, что она идёт на поправку, и она касается их рук ласково, но не отводит взгляда от окна, обращённого на север.

И ещё: девушке этой подносят вино, сделанное из винограда с Края Света, и она благодарит, улыбается, отпивает и, зажмурившись, сглатывает с усилием – оно горчит.

Веди меня. Катя Весёлая

Старый фургон раскачивался, скрипел, и казалось, больше ничего и нет в этом белом мире: только обтянутые кожей дуги, лошадиные крупы и вата, которую кто-то рвёт клочьями и кидает в небо.

Лошадьми, как всегда, правил Мако. Надвинув шляпу на самые глаза, плотнее закрутившись в одеяло, он сидел на облучке, попыхивая трубкой. Цвет его прищуренных глаз был такой же седой, как и небо над их головами. Тиму вовсе не нужно было заглядывать старику в лицо, чтобы знать это. В редкие минуты, когда Мако открывал рот, он произносил не более пары слов, и лишь однажды горячее пиво сподвигло его на целую речь: старик сделал глоток, сплюнул и признался, что живёт на этом свете дольше, чем кто-либо мог бы себе позволить, но ещё никогда не пил такого дрянного пойла.

Тим с тоской глянул на горизонт – не покажутся ли огни посёлка. Это старости достаточно воспоминаний, чтобы перебирать их в мыслях. Юность жаждет новых открытий, событий, знакомств. Но кругом была одна и та же унылая картина. Тогда он смахнул снег с меховой куртки, отодвинулся вглубь фургона, куда не доставали назойливые ветряные пальцы, и выкатил из рукава стеклянный шар. Когда-то он очень любил такие штуки. С оленями, ёлками, домиками. Ребёнком он верил, что если разбить шар, – случится чудо. Дети вообще легко верят во всякие небылицы. Шар, похожий на этот, подарил ему отец перед тем, как уехать. Несколько домиков, конюшня, а по кругу катятся сани, запряжённые парой лошадей. Тим очень дорожил подарком. Ему казалось, что если долго вглядываться, то сани повернут к дому, и в крохотном окошке загорится свет, а потом отворится дверца… Но время шло, отец не возвращался. Последнее письмо от него пришло в декабре, на его, Тима, день рождения. Мать, пряча покрасневшие глаза, сказала, что отец поздравляет его. У него всё хорошо, только из-за сильных буранов замело дороги, потому приехать он пока не может.

Тим любил снег. Тогда ещё любил. И не понимал, что мешало отцу добраться до железнодорожной станции на лыжах.

В тот бесснежный год, когда так хотелось чуда, Тим взобрался на стул и со всей силы грохнул своё сокровище об пол. Вернувшаяся с работы мать устроила ему нагоняй и не взяла с собой на площадь, где весь их маленький городок собирался каждый год, чтобы у сверкающей огнями елки поздравить друг друга с праздником и обменяться скромными подарками. Всё это было сущей ерундой в сравнении с тем, что чуда так и не случилось, – мостовая блестела от луж, а палисадник украшала прошлогодняя травяная щетина с проплешинами голой земли.

Отец так и не вернулся.

И вот теперь, когда время потеряло своё значение, а зима стала символом вечности, Тим понимал, что можно не любить снег. Понимал и до боли в глазах вглядывался в стеклянный шар, в котором дома теснили друг друга, а улицы были прямые, как стрела. Мир, который отсюда казался сказкой – или глупым далёким сном.

Он спрятал шар в рукаве, прислонился к сундуку и закрыл глаза, позволяя дороге убаюкать себя.

* * *

Когда ему исполнилось двенадцать, мать сказала, что он уже большой, а она хочет жить, поэтому снова собирается замуж. Он так разозлился, что ушёл из дома. В тот вечер была жуткая метель.

Поначалу хотел сесть на поезд и уехать на север к отцу, но денег на билет не хватило, и он просто пошёл вдоль путей. Шёл, пока злость гнала вперёд, а потом упал и лежал так, в надежде, что мать опомнится, кинется его искать…

– Вставай.

Он открыл глаза и увидел склонившееся над ним бородатое лицо под большой мягкой шляпой.

– Чей ты?

Тим открыл рот, чтобы ответить, и понял, что не знает, что сказать. Старик помог ему подняться.

– С караваном шёл?

Он мотнул головой. В губы ткнулось горлышко фляги.

– Пей.

Вместе с обжигающим глотком вернулись чувства, и он понял, как сильно замёрз. Так начался бесконечный путь через метель. Ему казалось, что они бредут по кругу, но сменялись и никогда не повторялись города, постоялые дворы и просто сараи, занесённые снегом. Тим никогда не задумывался, откуда берётся овёс для лошадей и еда, почему дома топят дровами и освещают мягким светом закопчённых масляных ламп. Его спаситель назвался Мако. Он не тратил силы на лишнюю болтовню, и Тим очень быстро научился понимать его без слов: в этом заснеженном мире казалось, что каждый раз, когда ты открываешь рот, тебя покидает частичка тепла.

На стоянках Мако давал кукольные представления или вырезал зверей из очередной деревяшки, устроившись рядом с тёплым очагом или просто у костра. В таких местах они пересекались с другими путешественниками, которые рассказывали свои истории. Но даже жар огня, выпивка и компания не могли разговорить старого кукольника. Зато Тим, отогревшись, так и сыпал вопросами. Как называется город? Далеко ли отсюда до ближайшей станции? Где найти телефон, чтоб позвонить матери?.. Время шло и вопросы менялись. Куда мы идём? Откуда и куда идут все эти люди? Почему не прекращается снег? Когда настанет лето?.. С каждым новым очагом вопросов становилось всё меньше, пока не осталось совсем.

Как Мако находил дорогу в этой белой мгле, Тим не знал, но только расчищенные города или занесённые снегом посёлки, постоялые дворы – каждый раз, как по волшебству, вырастали перед ними, готовые приютить и обогреть. Но, как и случайные знакомцы, они были каждый раз новые, и Тим уже не старался запомнить их лица и имена. Единственное, что оставалось неизменным, – скрипучий фургон, несколько старых кукол в сундуке и вечный путь сквозь метель.

Но два дня назад всё изменилось… Дорога привела их в небольшое селение, выросшее вокруг гостиницы с утешительным названием «Приют отчаявшихся». Несколько пристроек, задний двор, конюшня… Свет в окнах второго этажа и несколько крытых санных повозок говорили о том, что здесь остановился целый караван, и Тим, отведя лошадей на конюшню, торопился поскорее разделаться со своими обязанностями. Новые лица, новые истории – единственное, что скрашивало его унылое сонное существование. Он был бы счастлив сменить старый фургон на место караванного сопровождающего, но для этого нужна была лошадь. Лошади у Тима не было, денег, чтоб её купить, тоже. Да и Мако хоть и выглядел крепким, всё тяжелей переносил переезды и явно нуждался в своём юном помощнике.

– А ты вырос, Тим! – раздалось за спиной.

Он чуть не выронил из рук седло и быстро обернулся.

Жёлтый корсаж платья, выглядывающий из-под тёмно-синей шерстяной накидки. Гладкие чёрные волосы. Нежная улыбка. И глаза, светлые с лёгкой зеленцой, словно старое золото. Взобравшись на перегородку стойла, девушка разглядывала его, по-птичьи склонив голову набок. Тим был уверен, что никогда не встречал её раньше, однако незнакомка не казалась ему чужой. Едва ли она была старше его и такая красивая, что он растерялся.

– Ты меня узнала? – спросил и тут же смутился, сообразив, что ляпнул глупость.

Она покачала головой.

– Не узнала бы. Тебе сьтоит побриться. И немного подсьтричься, а то зарось как як, – рассмеялась.

Она с лёгким присвистом выговаривала некоторые слова, отчего они звучали по-особому мягко. Тим мотнул головой. Обычно он завязывал волосы в хвост, но шнурок куда-то подевался, и теперь они постоянно мешали.

– Наримэ! – прогремело в проходе. – Куда ты опять запропастилась?

Девушка оглянулась через плечо, затем быстро зашептала:

– Приходи посьле ужина, комната под самой лесьтницей. – Она улыбнулась и спрыгнула, как птица с ветки. Фырр – и нет её.

За ужином собрались все постояльцы и живущие в гостинице служащие. Тим старался сохранять невозмутимый вид, но это ему удавалось с большим трудом – глаза так и следили за Наримэ. А она, не обращая на него внимания, порхала по залу то с корзинкой хлеба, то с подносом, уставленным тарелками, но, наклонившись, чтобы поставить на стол блюдо с пирогом, задела его рукавом, и Тиму показалось, что в зале повеяло тёплым ветром.

* * *

– Ну вот, так намного лучше. – Наримэ отступила назад и подняла руку с ножницами. – А ты красавчик!

Тим взял со стола небольшое зеркальце в плетёной рамке. Он помнил и всегда ощущал себя нескладным двенадцатилетним подростком с ломающимся петушиным голосом, неуклюжими манерами и колючим ёжиком тёмных волос. Конечно, за время, проведённое с Мако, волосы отросли и голос поменялся – обрёл глубину, стал твёрже, – но неуклюжесть никуда не делась. Во всяком случае, в общении другими людьми. Сейчас же из зеркала на него смотрел вполне взрослый хмурый парень. Наримэ притащила тёплой воды и аккуратно выбрила его, заметив, что ему бы хорошо научиться делать это самому. Волосы она обрезала не слишком коротко – пряди у лица доставали до подбородка, и Тим с лёгким раздражением подумал, что теперь их тяжело будет собрать в хвост.

Девушка присела рядом с ним на кровать, словно любопытная птица, и наблюдала за тем, как он заново знакомится с собой. Тим отложил зеркало. Едва он пришёл, как она закружила его, заболтала, щебеча о том, что стыдно молодому человеку не ухаживать за собой, и усадила стричься. Теперь он хотел вновь вернуться к вопросу, который занимал его всё это время, но, едва взглянув в глаза Наримэ, сказал не совсем то, что собирался:

– Как ты думаешь, они действительно бывали в тех краях, о которых рассказывают? Или просто выдумывают все эти байки для тех, кто не может проверить?

Она отшатнулась от него, как от безумца, но почти тотчас же придвинулась обратно и нежно коснулась пальцами бритой щеки. Тим задержал вдох – ещё никто не касался его так.

– Ты не помнишь ничего, кроме сьнега? Бедный мальчик! Сьтарый Макгоо разве не…

Она не договорила. – В коридоре раздались тяжёлые шаги, и Наримэ, подхватив пышные юбки, вспорхнула с кровати, метнулась к двери и бесшумно задвинула тяжелый засов. Затем так же быстро вернулась на место.

– Ш-ш-ш, – прижала палец к губам.

Дверь толкнули.

– Наримэ, ты спишь? – раздался ворчливый голос хозяйки.

Тим замер, боясь шелохнуться, и снова посмотрел на дверь. Что, если его застанут здесь?.. Но Наримэ с заговорщицкой улыбкой повернула его лицо к себе и поцеловала…

* * *

Когда Тим прокрался в их с Мако комнату, за окном уже светало. Он старался сделать вид, что ничего не изменилось, но постоянно ловил себя на том, что улыбается. Всё, даже бесформенная, отдающая плесенью шляпа Мако, казалось ему чудесным. Он надеялся, что старик не станет задавать вопросов, так оно и вышло. Казалось, тот и вовсе не заметил его отсутствия. Однако, глянув на новую стрижку и сбритую щетину, одобрительно кивнул. Но за завтраком, едва пригубив кружку чая и подняв пару ложек горячей каши, поднялся с лавки и бросил Тиму:

– Запрягай.

Тот поднял голову, не веря своим ушам.

– Но мы ведь только вчера приехали!

Мако не ответил – он отошёл к стойке распорядиться, чтоб им завернули с собой недоеденное. Тим в смятении выскочил за дверь. Никогда ещё не бывало такого. Добравшись до селения, они оставались там на несколько дней, а то и дольше. Что заставило Мако гнать лошадей в путь, едва проснувшись? Или же это из-за того, что Тим не пришёл ночевать? Но он и раньше, бывало, оставался в общем зале до утра, слушая рассказы других приезжих, а отсыпался позже или в пути.

Наримэ! Он не мог уйти просто так. Мысль, что он больше никогда её не увидит, обожгла холодом. Маленький огонёк тепла в этом мире вечного снега – он едва нашёл её и вот-вот потеряет снова.

Тим взлетел по ступенькам, но у самой комнаты остановился. Что он ей скажет? Не посмотрит ли она на него как на предателя? Но ведь он ничего не обещал, и это она, сама… Воспоминания о прошедшей ночи вспыхнули с такой силой, что он стиснул зубы. Робко постучал – ему не открыли. Тогда он толкнул дверь. Внутри никого не было. Кровать аккуратно застелена, даже пол подметен от обрезков его волос.

Будто ничего и не было.

Он спустился на кухню, заглянул в баню, где две раскрасневшиеся прачки стирали бельё. Наримэ никто не видел. С тяжёлым сердцем отправился на конюшню. Ехать верхом не было сил, поэтому он не стал седлать Голубчика, а просто вывел лошадь из стойла. Он никогда не задумывался, хотят ли кони покидать тёплые стены конюшни и продолжать бесконечный бег, а теперь ему показалось, что Голубчик упирается и с сожалением косит глазом в сторону охапки душистого сена. Сено… Тим остановился. Откуда в мире, где никогда не бывает лета, цветущие травы? Откуда хлопок для стёганых штанов и лён для рубахи? Откуда сушёные фрукты, чтобы щедро приправить кашу, которую они ели на завтрак? И сама каша…

Он решительно двинулся к выходу, ведя на поводу коня, намереваясь при случае обо всём расспросить если не Мако, то кого-нибудь ещё, но не успел выйти наружу, как по конюшне пронёсся синий вихрь, и ему на грудь упала Наримэ.

– Что…

– Молчи! – Она обвила руками его шею и притянула к себе… – Держи… это твоё… когда-нибудь… – Что-то сунула ему в ладонь, а он ловил её слова между поцелуями, порываясь ответить, спросить, но Наримэ не слушала. – Макгоо… не должен… знать… А теперь… прощай…

Пока он, ошалевший, раздумывал, кинуться за ней или пойти к Мако и прямо заявить ему, что не хочет больше никуда ехать, решимость таяла. Голубчик, предоставленный сам себе, вернулся в стойло и задумчиво жевал сено, а со двора уже доносилось настойчивое ржание Паданки. Тим поднял упавшие поводья и потянул коня за собой.

Никогда ещё старик не гнал лошадей, как в то утро. Тим намеревался поспать, но мог только сидеть, вцепившись в край обтянутой кожей дуги. Все вопросы высыпались из головы от бешеной скачки.

– Куда мы так спешим? – крикнул он.

– Буран, – коротко ответил Мако.

Тим нахмурился. Они и раньше попадали в пургу, но никогда ещё это не тревожило старика настолько, чтобы гнать лошадей во весь опор. Да и разумнее было бы переждать непогоду на постоялом дворе, чем пускаться в путь. Но Мако никогда ничего не объяснял.

Когда первый порыв ветра нагнал их, Тиму стало не по себе. Словно какое-то чудовище пронеслось над ними, тронув огромной ладонью крышу фургона, – дуги со стоном просели, но выдержали. Буря унеслась вперёд, но не успел Тим выдохнуть, как сзади послышался нарастающий рёв. А спустя мгновение хлопнул, раздаваясь по шву, задний полог, и в фургон ворвался ледяной кулак. Казалось, вьюга хочет схватить его, Тима, и вытянуть наружу. Но щёлкнул кнут, и прозрачные пальцы рассыпались снежной крупой.

– Эйть! Эйть! Фью-ю-ю! – подгонял лошадей Мако, и они неслись вперёд так, словно убегали от самой смерти.

А потом буран их обогнал, и мир завертелся кувырком. Снежный калейдоскоп крутился и крутился, Тима вжало в стенку фургона, разорванный полог хлопал, как парус, и, казалось, они вот-вот взлетят. А может, и в самом деле взлетели. Тим не выпускал дуги из рук, капюшон съехал ему на глаза, и он ничего не видел. Только слышал, как щёлкает кнут, как бренчат бубенцы на сбруе, и чувствовал, как проваливается в бездну вместе с Мако, фургоном и отчаянным ржанием испуганных животных…

На ночевку остановились в поле. Буря унеслась вперёд, будто потеряла их. Усталые кони дрожали. Паданка легла прямо на снег и отказывалась встать. Тим, пробираясь в глубоких сугробах, поспешил обтереть лошадей и накрыть тёплыми попонами. Затем отправился к фургону за овсом.

Снег ещё сыпал, но привычно, неторопливо. Ветер лениво сдувал его с крыши фургона. Мако зажёг фонарь и осмотрел повреждения. Он ни словом, ни жестом не показал, что думает, но по тому, как старик поджимал тонкие губы, как двигался рывками, Тим чувствовал – Мако сердит, и именно на него, Тима. Когда они, закончив латать полог и наскоро скрепив треснувший борт, сели ужинать остатками холодной каши, сложенной хозяйкой в глиняный горшок, ему показалось, что Мако пробормотал: «бесова кукла». Но, возможно, он просто сказал «без соли невкусно».

Клонило в сон, но фургон больше не казался хорошим убежищем. Тим взял одеяло и устроился между лошадьми, прислонившись спиной к тёплому крупу Голубчика. То, что произошло, напугало его, но не настолько, чтоб в сердце поселился страх. Происшествие скорее встряхнуло, прогоняя сонливость прошлых лет. И куда ярче разгорелось внутри воспоминание о прошлой ночи, согревая, будоража. Тим оглянулся на фургон и потряс рукавом – шар выкатился на ладонь. Тёплый, стеклянный, прозрачный. А внутри, словно вырезанные резцом опытного мастера, поднимались высокие многоэтажные здания. Дорожные нити между ними были заполнены миниатюрными повозками. В памяти всплыли давно забытые слова: небоскрёбы, автомобили… Он перевернул шар – и под миром закружился серебристый снег.

Поначалу ему хотелось выкинуть обидную безделушку в снег. Но… Чуда всё равно не случится. Пусть будет хоть что-то на память о той, которая так внезапно появилась в его жизни, перевернула вверх тормашками и так же внезапно из неё исчезла.

* * *

Как и всегда, его разбудила остановка. Шум множества голосов, ржание лошадей и собачий лай ворвались под крышу фургона, прогоняя дремоту. Тим выглянул наружу и увидел вывеску «Петушиная шпора». Глянул на золочёный флюгер, на полосы тёплого света из-под закрытых ставен и спрыгнул в снег. Когда вернулся Мако, лошади уже были в конюшне, а Тим, откинув полог, ждал дальнейших указаний. Старик взял промокшие одеяла и указал на сундук. Сердце радостно забилось – Мако собрался давать представление, а значит, они могут задержаться на несколько дней.

Что может быть притягательней для ребёнка, чем сундук кукольника? Все эти отполированные множеством прикосновений деревянные руки и ноги. Платья из обрывков материи. Булавка, заменяющая Рыцарю меч, и бумажная корона Принцессы. И безнадёжно измятые от долгого затворничества в сундуке драконьи крылья. Сам Рыцарь с дурацкой ухмылкой на пол-лица никогда не смешил Тима, скорее, вызывал жалость. А Король с облупившейся краской на бороде напоминал ему самого Мако. Зеркало Наримэ напомнило Тиму о том, что он давно вырос, но спящие в сундуке куклы по-прежнему вызывали в нём чувство, будто он прикасается к тайне. Возможно, оттого, что никаких других игрушек у него не было, – Мако с самого начала дал понять найдёнышу, что звери, которых он вырезает, раскрашивает и оставляет на прилавке, – это плата за постой, а вовсе не игра.

Что же касается спектакля, то— это была обычная сказка о том, как на королевство напал Дракон, и Король пообещал свою дочь в награду тому, кто избавит их от напасти. Взрослым нравилось, а дети пугались, и Мако, видимо, попытался сделать историю повеселее, нарисовав улыбку Рыцарю, но она выглядела нелепо на стиснутых губах деревянной куклы.

Старик разыгрывал представление сам, дёргая за нитки кукол, и Тиму со стороны казалось, что персонажи мучаются, играя чужие роли. Когда спектакль закончился, Тим снова потянул за нить, снимая кукол, и ему пришло в голову: а вдруг и он, и Мако – тоже марионетки? И чья-то невидимая рука ведёт их сквозь метель всё это время только для того, чтобы когда-нибудь раздвинулся лоскутный занавес, и они сыграли свои роли для благодарных зрителей?

Засыпая, он вернулся мыслями в комнату под самой лестницей, и почувствовал, как натянулась тонкая нить, связавшая его с Наримэ. Встретятся ли они ещё когда-нибудь или она так и останется в памяти волшебным воспоминанием?

Он долго ворочался в слишком мягкой и душной постели, прежде чем уснул. Когда проснулся, звуки известили его, что жизнь в гостинице давно кипит. В коридоре не смолкал топот, то и дело слышались голоса и смех постояльцев. Кто-то заселялся, кто-то съезжал. Может, от этого привычного шума, а может, оттого, что сон немного размыл печаль, стало легче. Он оделся, ополоснул лицо холодной водой из кувшина и поспешил вниз. Какие новости принесёт новый день?

Но в общем зале народа было немного: несколько охотников, плотник с семьей – отец, мать и трое рослых сыновей, в уголке примостился бард, а на низком табурете у очага Мако перебирал стопку деревянных поленец. Когда спустился Тим, он как раз крутил в руках вздувшуюся деревяшку. Коряга выгибалась, будто внутри неё находился пузырь. Тим думал, старик отправит её в огонь, но тот неожиданно обратился к нему, словно знал, что помощник стоит у него за спиной:

– На что похоже?

Тим подошёл ближе и взял полешко из скрюченных узловатых пальцев. Если Мако не отбросил его сразу же, значит, возьмёт в работу. Провёл кончиками пальцев по гладкой круглой выпуклости, по остаткам шершавой коры с другой стороны. Грубая, будто засохшие струпья, но не крошится. Как взъерошенные перья на крыльях птицы, привычной к холоду. Другие тут не выжили бы.

– Снегирь?

Мако отнял у него деревяшку и довольно кивнул. Получив у хозяйки тарелку с золотистым омлетом и парой до хруста прожаренных шкварок, Тим занял место за столом. Он ел не спеша и больше ушами: разговоры, наполнявшие зал, хоть и не насыщали желудок, зато утоляли иной голод. Семейство плотника тихо обсуждало переход на новое место. Видимо, не в первый раз – сыновья рвались в неизвестность, им опостылело это местечко в три дома, а тут ещё охотники громко делились впечатлениями о городке, который возник не так давно, но быстро строился. Глава семьи – худой узколицый мужчина с глазами чуть навыкате – не спешил покидать обжитое место, утверждая, что, чем больше народа, тем выше конкуренция. Ему вторила монотонная мелодия из угла, где о чём-то своём задумался бард. «Ш-шорх, ш-шорх», – выговаривал нож в руках Мако. «Бдзынь, крррх, скрук-скрук», – звенела на кухне посуда, скрипели половицы под ногами проходивших мимо людей. И даже снег за окном падал так умиротворённо, что Тим будто вновь вернулся в то далёкое время, когда это всё было ему в диковинку, и всё удивляло, и радовало, и приводило в небывалый восторг.

– Ах, какое чудо! – нарушил спокойный ритм гостиничной жизни женский возглас.

Тим поднял голову от тарелки.

Вытянув руку, чтоб лучше видеть, Мако рассматривал снегиря. Надутая грудка птицы, казалось, вот-вот лопнет от самодовольства, круглый глаз поглядывал на всех с превосходством, а пёрышки чуть взъерошились, давая понять, что птиц готов оспаривать любое мнение. Тим улыбнулся – мастером Мако был отменным, его игрушки всегда приводили в восторг окружающих. И вдруг… Словно кто-то протёр окошко в заледенелом от мороза стекле, – вспыхнуло воспоминание: Мако хмурится с деревянной птицей в руках – выпал сучок, и в клюве изящной синички засветилась дырочка. Тим, тогда ещё совсем мальчишка, сидел рядом и не отрываясь следил за работой мастера.

– Брак. – И старик хотел кинуть птицу в огонь, но мальчик удержал его за руку.

– Отдай её мне! Пожалуйста, Мако!

Тот медлил. Тим знал, что это означало – из-под ножа Мако никогда не выходили бракованные игрушки. Малейший недостаток – и недоделка летела в огонь. К слову, такое случалось редко. Это Тим, пытаясь освоить ремесло кукольника, перепортил кучу дерева, но Мако не ругал его за это – пусть руки не слушались мальчика, зато он умел с одного взгляда увидеть, чей образ скрывается в необработанном куске древесной породы.

Он молил взглядом, и старик сдался. Позже Тим сам раскрасил маленькую синичку. Синий хвост, чёрные крылья и пёрышки на головке. И конечно, ярко-жёлтая грудка.

– Ты будешь только моей, – прошептал он птице, любуясь своим творением.

Но Мако, увидев раскрашенную птицу, отчего-то охнул, а затем грубо вырвал её из рук Тима.

– Не твоё, – кузнечным молотом рухнул приговор.

Птицу старик унёс, а Тим больше никогда не проявлял интереса к работе кукольника, ограничившись заботой о лошадях. Он думал, что синица отправилась в огонь, как все его прочие корявые поделки. Но теперь его обожгло внезапной радостью и ужасом узнавания. Тонкие запястья, длинные цепкие пальцы, звонкий переливчатый голосок… Порывистая, лёгкая, смешливая…

Голова закружилась, Тим закрыл глаза и вцепился в стол, чтобы не упасть.

«Я так ждала тебя», – шептала она, помогая стянуть рубашку, и острые коготки царапали кожу, впиваясь в плечи…

В смятении он выскочил за дверь и помчался на конюшню. Если отправиться в путь прямо сейчас, за два дня он доберётся до «Приюта отчаявшихся», а потом… Захочет ли она ехать с ними? Захочет ли Мако взять ещё одного нахлебника?

Тим остановился. А хочет ли он продолжать этот путь? Бесконечная белая история. Дорога, которой нет конца. Зачем следовать дальше за Мако, когда можно остаться, как семейство плотников, на одном месте?

Но что он умеет? Он поглядел на свои руки и внезапно понял, что столько времени потратил впустую: не было ничего, что бы он умел делать настолько хорошо, чтобы прокормить себя. «Зато я неплохо обращаюсь с лошадьми, – напомнил он себе. – И, совсем немного, но могу рисовать». Да и в конце концов, он сильный и здоровый. Они с Наримэ могут прибиться к каравану и дойти до большого города, а там крепкие парни всегда нужны. Так он убеждал себя, всё ещё не решаясь войти в стойло. Голубчик как чувствовал его смятение – подошёл и ткнулся носом в плечо.

– Дурная затея, – раздался скрипучий голос, едва Тим вывел осёдланную лошадь под снегопад.

Обернулся – старик стоял на крыльце, щуря бесцветные глаза, но смотрел он вовсе не на Тима: на горизонте, где небо сливалось с землёй, белизна посерела, приобретая цвет нездоровой кожи.

– Всего два дня пути, – заупрямился Тим. – И два дня на обратную дорогу. Я вернусь, Мако!

Внезапно ему стало совестно, что он хотел сбежать, как вор. Да по сути, он и стал бы вором – конь принадлежал не ему. Но старика, оказалось, беспокоит не это.

– Буран. – Мако прочистил горло, словно ему нелегко было говорить. – Сожрёт тебя.

– Один раз уже попробовал, да зубы обломал, – дерзко ответил Тим. Он отлично понимал, о чём говорит Мако, но не желал так просто сдаваться. – Верхом я буду быстрее! Он не догонит меня!

Налетел порыв ветра, и Тим чуть не захлебнулся своими же словами. Старик тут же оказался рядом с ним. Пальцы больно вцепились в плечо.

– Остынь! Глупец! Жар притягивает их. – Глаза Мако впились в него, колючие, как льдинки. – Остынь, или нам конец! Ты не имеешь права рисковать чужими жизнями!

Ветер сорвал с его головы шляпу, взметнул волосы. В этот миг Мако был так силён и так страшен, что Тим вновь почувствовал себя мальчишкой и испугался, что его могут бросить одного в белой пустыне.

Хватка на плече ослабла. Старик глубоко вздохнул и потянулся за пазуху, словно хотел успокоить и своё разбушевавшееся сердце. Когда он вновь заговорил, голос звучал глухо:

– Я увёл тебя оттуда, иначе мы бы остались навечно, занесённые снегом. Ты не знаешь, на что способна буря, если дать ей волю.

Но Тим, уже готовый покорно следовать за ним, вскинул голову:

– Ты прав. Я не могу рисковать чужими жизнями. – Он вложил в сухую сморщенную руку поводья. – Я должен идти один.

Старик бросил на него взгляд, в котором отчаяние смешалось с чем-то ещё, чего Тим не мог разобрать.

– Ты не понимаешь, – почти прошептал Мако. – Назад дороги нет. – Он придвинулся ближе, и Тим увидел слёзы в седых глазах. – Один раз я нашёл тебя. Второй – не найду.

– Но я должен! Наримэ…

Старик скривился, как от изжоги.

– Испорченная вещь. Надо было сжечь её. – Тим отшатнулся, в ужасе от этих слов, и Мако заговорил торопливо, словно оправдываясь: – Я не предвидел. Не думал. Старый дурак. – Его глаза вспыхнули надеждой. – Я вырежу тебе новую!

Но Тим уже сбросил его руку с плеча.

Когда он уходил, в нём не было жалости. Тот Тим, что покорно следовал за Мако, исчез. У каждого своя тропа – вот что он понял. И нить, тянущая его к Наримэ, была в сотни раз сильнее жалких попыток старого кукольника нарисовать на лице рыцаря шутовскую улыбку. Очень хотелось обернуться, но он боялся того, что мог увидеть. Не злость на Мако заставляла его смотреть вперёд – страх увидеть немощного старика с мольбой во взгляде… и передумать.

Он шёл навстречу буре и знал – пора вступить в бой с собственным эхом. И если буря разорвёт его в клочья – пусть. Это лучше, чем продолжать день за днём хоронить свою жизнь под белым саваном, словно он её уже давно прожил.

* * *

Он шёл навстречу неизвестности. Укатанную дорогу постепенно заносило снегом, но Тим не боялся затеряться. Он остро чувствовал натяжение нити. И знал: дойдет. И в то время, когда холод хватал его за плечи, вынуждая остановиться, повернуть назад, он вдруг осознал то, что никак не понимал все это время. Словно выскочил на мороз босиком, чтобы узнать, что снег на самом деле не холодный. Что он жжётся не хуже огня.

Он шёл, занимая свои мысли вопросами, о которых не думал столько лет. Но теперь у него были ответы.

Путь. Бесконечный путь по заснеженным тропам – это не его выбор. И все эти куклы… Лохматые, похожие на неуклюжих медведей, охотники. Семья плотника, где глава – с длинным острым носом и в красной шапочке, сдвинутой на затылок. Лисий взгляд человека, который подстерёг их как-то перед отъездом и начал настойчиво предлагать курятину по бросовой цене… Никто из них не интересовался именем Мако. Они сразу обращались к нему, как к старому знакомому. Теперь это казалось очевидным. Мако давал им жизни, чтобы спустя время они снова встретились ему. Бесконечный круг.

Тим прикрыл глаза, вспоминая и удивляясь, как же он не понимал этого раньше. Что будет, когда Мако станет настолько стар, что больше не сможет делать игрушки? Кто будет встречать его, давая кров и пищу на его бесконечном пути? Что станет с самим миром, когда не станет Мако? Его занесёт снегом? Или Мако вечен, как само время, и его тропа никогда не оборвётся?

Тим опустил руку в карман и сжал стеклянный шар. А кто же вырезал мир, заключённый в хрупкой оболочке? Мако? Тим никогда не видел, чтобы он вырезал здания. Впрочем, он никогда не видел, чтобы мастер вырезал людей, однако куклы в старом сундуке… А что, если куклы, как и люди, становятся старше и начинают жить своей жизнью? И кто-то другой вдохнул жизнь в старого короля, и рыцаря, и дракона… Что же тогда он, Тим, вложил в Наримэ?

Помня о предостережении Мако, он старался не думать о ней, не давать разгораться искре томящей радости. Он вернётся, и тогда сможет дать себе волю. О том, что будет, если буря последует следом за ним в селение, он старался не думать.

А порождения вьюги шли по пятам. Не приближаясь, но и не отставая. И не спускали с него горящих глаз. Призрачные тени. Следовали ли они за фургоном старого Мако? Они ли заставляли старика продолжать бесконечный бег в никуда? Теперь он вряд ли об этом узнает.

Оглядываясь через плечо, Тим различал силуэты то ли людей, то ли животных и прибавлял шаг. Он понимал, что не может идти без передышки, но не мог заставить себя остановиться. И только запнувшись и рухнув в снег, остался лежать, отдыхая. Он чувствовал их лёгкие шаги, когда они кружили рядом. Слышал хриплое свистящее дыхание. И боялся поднять голову.

В долгом пути было одно неоспоримое преимущество – дорога сжигала чувства, и он почти забывал о том, как страстно желал увидеть Наримэ. Бережно кутал её образ где-то на краю сознания, чтобы не дотянулись ледяные когти, не достали жгучие языки и не вырвали из памяти.

Прав был старик – нет дороги назад. Тим понял это на третий день пути. Даже если дойдёт… Сможет ли он целовать Наримэ, заставляя себя ничего не чувствовать при этом? Сможет ли врать самому себе? Она разбудила его. Она не могла не понимать, что делает. И уснуть снова… это было бы предательством. Так может…

Вьюга толкнула в спину. А когда он оглянулся, дохнула в лицо. Повернуть назад проще. Его следы ещё не совсем замело. Мако будет рад его возвращению. В гостинице тепло, и можно не думать о завтрашнем дне. Можно вообще ни о чём не думать. Ни о чём не заботиться…

Казалось, обратная тропинка сама стелется под ноги, ветер подталкивает в спину, призрачных тварей не видно на горизонте. Тиму казалось, он различает тонкий скрежет – ветер раскачивает петушиный силуэт на вывеске? Он так недалеко успел уйти? Он скинул насквозь заледеневшие рукавицы и сунул руки в рукава, чтобы согреться, – и вдруг пальцы наткнулись на что-то твёрдое, гладкое, круглое. Но равнодушная мысль скользнула холодком: «Зачем таскать с собой ненужный хлам? Всё равно на новом месте будут новые знакомства…»

Он остановился. Они никуда не исчезли. Они были здесь. Они всегда были с ним. Его боль, его страсть, его отчаяние – вот чего они жаждали.

Он зажмурился и потянулся к образу маленькой птички. Жаром опалило воспоминание. Закружилась голова, когда невидимые губы вновь коснулись его губ, когда чужое тепло приняло его, крылья обняли, укрывая от всего мира…

Как она вздрагивала под его неумелыми грубыми пальцами. Как с наивным, почти детским любопытством касалась в ответ, вызывая взрыв восторга и стыд неловкости. Как направляла и вела. Как тихо ахнула, широко раскрыв глаза, и ещё сильнее обхватила его руками… И сердце заколотилось и вспыхнуло внутри горячо-горячо, словно тлеющие угли от неосторожного выдоха.

Когда он вновь открыл глаза, улыбка сияла на лице. Он был готов.

Ветер алчно взвыл и налетел, заставляя сжимать губы плотнее. А за ним неслось призрачное войско. Ледяные когти сорвали с головы капюшон, хватали за волосы, раздирали на нём одежду, валяли в снегу, а он рычал, как зверь, не давая им добраться до самого дорогого, заставляя сильнее разгораться искру в своём сердце, пока не почувствовал, как жжёт глаза, и не заметил, как светятся пальцы. Сияние пробивалось изнутри, и когда он попытался отпихнуть чью-то настойчивую пасть, раздался истошный визг. Тогда он рванул куртку, высвобождая хлынувший из груди волшебный свет. И они отступили.

С трудом Тим поднялся на онемевшие от холода ноги. Не было больше боли, не было страха. Он рассмеялся, как только может смеяться свободный человек. Он прогонит стужу и растопит снег. И больше никому не надо будет прятаться за каменными стенами или блуждать в ледяной пустыне. Он подарит им солнце, подарит счастье, подарит любовь…

Тим сделал шаг и почувствовал, как под ногой что-то хрустнуло… и тут же снежная пустошь взорвалась фонтанами. Его закружило, подхватило, покатило, а затем швырнуло, словно с большой высоты.

Круговерть отступила. Он победил? С трудом поднявшись на ноги, Тим непослушной рукой стёр с лица снег и огляделся. Вьюга ещё кружила, но вокруг вроде бы стало темнее.

Тим, шатаясь, двинулся вперёд. Ему не показалось – темнота придвинулась. Здание! Он добрался! Радостно кинулся вперёд, пошарил руками, отыскивая дверную ручку. Когда, распахнув дверь, ввалился внутрь, поначалу ничего не понял. Просто стоял, растерянно улыбаясь, позволяя снегу стаивать с одежды, давая ненавязчивому шуму проникнуть в уши.

– Эти чёртовы нигеры опять обчистили забегаловку Фила!.. – Почему ты думаешь, что это нигеры?.. – А кто ж ещё? С тех пор, как черномазая обезьяна забралась на макушку белого дома, они вконец обнаглели… Эй, приятель, с тобой всё в порядке?

Тим поморгал, затем протёр глаза. Длинная барная стойка, бормочущий телевизор. Лысый бармен и усатый тип в очках и рубашке из светло-голубого денима уставились на него. Он сделал шаг назад, ударился спиной о дверь и вывалился наружу.

Уличный шум оглушил. Шуршание покрышек, визг клаксонов, грохот, рёв, бесконечная болтовня большого города. Небо почти скрылось за вздымающимися вверх отвесными стенами высоченных домов. Но снег и сюда нашёл дорогу, кружась серебристыми ватными хлопьями и падая в грязь.

Глупец. Какой же он глупец, раз думал, что сможет изменить весь мир…

Он открыл рот, чтобы позвать, но не смог выдавить из себя ни звука. Тогда он вернулся в теплое нутро забегаловки.

Забился в самый дальний угол, чтобы поменьше привлекать внимания.

«Я только немного отогреюсь и отдохну», – сказал он себе, закрывая глаза. Он отвык от этого мира. Или мир отвык от него.

Вновь отворилась входная дверь, и звонкий восторженный голос перекрыл гул большого города:

– Ну и сьнега намело!

И Тим замер, боясь повернуться, боясь спугнуть, боясь поверить, что с этим мягким «сьнегом» в его жизнь снова вернулась весна.

Каменное сердце. Марина Крамская

У Веца ныло колено – мучительно, перепадами, то вспыхивало, словно кипятком облитое, то простреливало до искр перед глазами. Он шел медленно, припадая на здоровую ногу, не замечая лопающегося под каменными ступнями сухостоя. Ветки хлестали по плечам, но порода его была еще достаточно крепка, чтобы снести любой удар. Перед глазами вспархивали вороны, шили небесный атлас мелкими стежками. Вец жадно следил за ними – помогало не замечать боль и скрежет в колене.

Ночами появлялось ощущение, что раскаленный свинец, кипящий под каменной кожей, остывал. Началось это не вчера, а с началом Длинной зимы, когда возле него собирались все животные леса, надеясь отогреться. Они заползали в расщелины, принося на шкурках снег. Он тихо шипел и туманом окутывал гигантскую каменную фигуру, упрямо шагавшую вперед.

Вец спал сидя, обняв стонущие колени. Ему снился сон: незнакомая деревня, горстка людей у его ног, ребенок, первым коснувшийся живого камня. В груди тогда так затрепетало, что Вец устыдился. Люди упросили его остаться, и он лег на бок, одной рукой прикрыв хлипкие домишки от ледяных ветров. Метель заметала ему лицо, сращивала с землей, но все впустую.

Едва ветер переменился, Вец снова двинулся в путь и только спустя время обнаружил в одной из своих трещин соломенную куколку.

Теперь сквозь сон он вдруг услышал песнь: едва различимую, медленную и печальную. Приоткрыл глаз – чернота и серебряный плевок над головой. Вец вздохнул.

– Ой, ой, – послышалось над ухом. – Не дуй так сильно, не то я упаду.

Словно перо скользнуло по плечу. Вец прислушался.

– Прости, я забралась повыше, – продолжил тонкий голосок. – Здесь намного теплее.

– А что там внизу? – медленно спросил Вец.

– Снега навалило, – ответила невидимая попутчица. – Ты ведь не против, если я здесь посижу?

Здесь – это привалившись к шершавой шее спиной и вытянув ножки вдоль его плеча. Вец снова вздохнул и закрыл глаза, погрузившись в тревожный сон.

Утром она была на месте: сидела, свесив пятки над пропастью, и напевала что-то ритмично-звонкое, радостное.

– Кто ты? – гулко спросил Вец.

– Меня зовут Уви, – ответил голосок. – Подставь ладонь, я покажусь.

Он поднес кулак к плечу – перестук шажков, щекотно. Медленно поднял руку на уровень глаз: девочка размером с его мизинец балансировала, растопырив руки. Рыжие волосы язычком пламени взмывали, подхваченные выдохом Веца. Лисью шубку схватывал поясок. Ножки тоже согревал мех.

– Откуда ты взялась? – пророкотал Вец, и девочка пошатнулась от ветра.

– Забралась, пока ты спал. Жутко замерзла, а у тебя здесь уютно. Можно мне пойти с тобой?

– Но я не возвращаюсь, – возразил Вец.

– Я знаю, – кивнула девочка. – Тут мало того, что холодно, еще и ужасно скучно. Ты ведь идешь на Юг? Я слышала, там целые города утопают в зелени и апельсины сыплются с деревьев прохожим на головы! Там от солнца становишься темнее, там пахнет пылью и свежим хлебом, а улицы все бегут к теплому-претеплому морю. Я так хочу побывать там! Возьми меня с собой!

– Хорошо, но ты не станешь мне докучать в пути, – предупредил Вец. – И я часто останавливаюсь, чтобы помочь твоим родичам.

– Мы любим тебя, – преспокойно заявила Уви. – Ты – наш лучший друг.

Она снова забралась ему на плечо, чтобы он мог лучше ее слышать. Вец ощущал ее легкость, постукивание пяток повыше его ключицы, даже тонкие пальчики, цепляющиеся за край трещины. Иногда она подтягивалась повыше, чтобы согреть ноги о его настоящую, горячую кожу под каменными наростами. Тогда возвращался тот трепет, которого Вец все так же стыдился, и который все так же любил.

– Тебе нравится быть таким сильным? – спросила Уви, когда он в пять шагов одолел курган.

Вец прежде не думал об этом: его природа стелила тропу ему под ноги. Если ты умный, ты должен стать учителем, если ты быстрый, ты должен успевать за двоих, а если ты сильный – будь любезен защищать слабых. Вот и вся правда.

– Мне не трудно, – подумав, ответил Вец.

– Это не значит, что тебе нравится, – возразила Уви. – Мне вот нетрудно плеваться отсюда в птиц, но я этого совсем не хочу. А ты хочешь спасать нас?

– Ничего другого я все равно не умею.

– А ты пробовал?

Нет, он шел с тех пор, как осознал себя. Произошло это внезапно: он не был младенцем, не был ребенком, он был чем-то, что долго дремало, а затем по неизвестной причине пробудилось. Тогда он встал. Расправил плечи. Размял шею. И отправился в путь.

Мир казался ему смутно знакомым, будто он уже бывал здесь, но то ли во сне, то ли в лихорадочном бреду. Мир не смущал его, но и не отзывался внутри. Мир просто был, и Вец в нем просто был, и оба они не могли друг без друга.

– Зачем пробовать, если я и так знаю? – буркнул он, чувствуя подспудно, что вопрос Уви проник слишком глубоко.

– Ты боишься, – поняла Уви. – Ничего, это поправимо.

Он мысленно усмехнулся. Ростом с мизинец, она собиралась сделать его бесстрашным. Но вместе с этой усмешкой пришло и другое чувство – опасения. Как будто это перышко, приставшее к его плечу, в самом деле источало угрозу.

Когда Уви становилось скучно, она начинала карабкаться по каменным рукам, нащупывала крохотными ступнями расщелины в каменной коже, болталась на груди Веца, как обезьянка. Тогда он шел медленнее, а колено ныло сильнее, но он ни разу не пожаловался. Он впервые обрел кого-то. И это приобретение странно действовало на него.

Спустя три дня снова поднялся ветер. Снежная крупа облепила правое плечо – метель наскочила на Веца, задумав ослепить и сбить с пути, но внутри него все еще кипел расплавленный металл, и снег таял, беспомощно соскальзывая с мокрой породы.

Впереди показалась деревушка, уже заметенная по самые крыши. Уви забралась за ухо Вецу и пробормотала:

– Мы остановимся?

Он кивнул. Люди ждали его. Почувствовав дрожь земли и заслышав хруст трущихся камней, они выставили дозорного. А когда Вец вплотную подошел к селению, главная площадь уже кипела нетерпеливой толпой.

Уви отыскала на шее достаточно широкую трещину и не без труда влезла в нее целиком. Вец привычно опустился перед людьми на колени, переждал, пока утихнет боль, затем с грохотом лег на бок, спиной к ветру. И задремал.

К нему приводили стариков и больных, тех, кто едва дождался. Они находили свои трещины, припадали к нежной коже, впитывали ее тепло, взамен отдавая холод. Вец мерз, в колене прокручивали сучковатую ветку, ветер жег спину, но маленькие замерзшие тела, жмущиеся к нему, успокаивали. Он любил их. Каждый раз – любил.

– Ну и холод, – постукивая зубами, сказала утром Уви. – Как ты выносишь его?

– У меня внутри огонь, – ответил Вец, и земля загудела от его голоса.

– Но ведь на всех его все равно не хватит, – возразила Уви. – Ты уйдешь, зима продолжится…

– Ветры приходят вместе со мной, – ответил Вец. – Или я прихожу вслед за ними.

– Совсем себя не жалеешь, – раздраженно откликнулась Уви и замолчала до самого вечера.

К ночи она оттаяла и призналась:

– Я завидую тебе. Тебя везде ждут. А меня никто и никогда.

– Я жду, когда ты заговоришь, – в полусне ответил Вец. – Мне нравится слушать твой голос.

– Хочешь, спою тебе колыбельную?

– Если тебе не трудно.

Она запела – ту самую, с которой все началось. Печальная мелодия и тихий голос убаюкивали, земля плавно покачивалась, и колено больше не разламывалось. Вец прежде не знал, что боль можно унять песней.

Они продолжили путь, не вспоминая о холодных ночах на земле. Уви снова повеселела, нашла забаву – перебираться с одного уха на другое через макушку, где иногда останавливалась и подолгу всматривалась в горизонт. Вец думал, что она представляет себе далекие южные города, ароматы спелых слив и раскисшего винограда, который некому и незачем убирать. Она грезила ими. Они единственные держали ее на плаву.

Еще дважды они останавливались, спасая деревни от холода. Уви по просьбе Веца выносили сухари и дымящиеся травяные отвары. Постукивая зубами, она принимала подношения и вновь заползала в самую глубокую расщелину на коже Веца. В такие дни они совсем не разговаривали.

Перед третьей деревней Уви неожиданно попросила взять ее на ладонь. Вец только теперь заметил росчерки болезненного румянца на ее скулах и усталые глаза.

– Кажется, ветров не слышно, – заметила она вяло.

– Они придут следом за нами, – возразил Вец.

– Может быть, да, а может быть, и нет… – Уви пожала плечами. – Мы не узнаем, если не станем ждать, правда?

Вец не ответил. Прежде таким вопросом он не задавался. Его смыслом были эти деревушки, укрытые снегом. Маленькие островки жизни, такие незначительные и такие уязвимые. Разве мог он пройти мимо их горя?

– Мне холодно, – пожаловалась Уви. – Все время холодно. Я очень устала. Я почти в отчаянии.

– Как и они, – отозвался Вец.

– У них нет выбора. А у нас есть. Я так хочу на Юг, чтобы солнце лилось мне на плечи, чтобы я могла выбросить все эти шкуры и ходить нагишом.

Вец устало взглянул на деревню. Ветры и впрямь задерживались: снег падал мягким невесомым пеплом. Вороны еще кружили, но вскоре их поглотит белое крошево. Уви, обхватив себя руками, отвернулась.

Миновав деревню, Вец почувствовал себя таким изможденным, будто порода его стала трижды тяжелее. Зато Уви приободрилась, забралась на верхушку уха и прижалась щекой к каменному виску.

– Ты сделал меня счастливее, – прошептала она. – Спасибо.

От ее слов стало горячо – забурлил расплавленный металл под каменной кожей, запульсировали трещины белым светом. И только колено просило отдыха, которого Вец не мог ему дать.

Теперь они то и дело пропускали деревни, когда Уви просила об этом. И всякий раз она находила слова утешения, от которых огонь в Веце взметался и раскалял породу. Уви это нравилось: она приникала к его шее, спала за ухом, а когда начинался снег, таявший на ходу, сбрасывала шкуры, забиралась во впадину ключицы и наслаждалась теплой талой водой.

Вец разделял ее радость, но бурление под кожей ему не нравилось.

– Мы должны остановиться, – сказал он, завидев вдалеке заснеженную деревню.

– Нет, – без раздумий возразила Уви. – Мы приближаемся к Югу в два раза быстрее, чем ты до этого. Осталось всего ничего. Да и ветров давно не слышно!

– Мы сильно опередили их, – возразил Вец. – Нужно подождать, и они догонят.

– Ну уж нет! – возмутилась Уви. – Если хочешь остаться, – оставайся, но тогда я пойду пешком. Одна.

Вец не мог себе представить, что его маленькая хрупкая Уви будет пробираться по сугробам в своих куцых шубках, что щеки ее вновь расчертит румянец ледяных ожогов, что она будет голодать и в конце концов наверняка погибнет.

И он вновь прошел мимо.

Спал он теперь лежа, силился впитать весь холод земли, только бы унять подкожный жар. Уви больше не забиралась в трещины, – она спала на его груди, сбросив меха и улыбаясь, – она наконец согрелась. Но Юг по-прежнему манил ее тысячей воображаемых чудес.

– Первым делом я нырну в море, – мечтала она, раскинувшись на макушке Веца. – И буду как рыбка, быстрая-быстрая, ты меня ни за что не догонишь!

Она смеялась, и смех ее переливался у Веца перед глазами. Сквозь радужные круги он разглядел впереди поселение: совсем крошечное – десяток домишек, запорошенные квадраты пашен, россыпь лошадей на выпасе, отыскивающих последние травинки под снегом. Холод здесь, как и на всем побережье, приходил без предупреждения.

– Остановимся… – В голосе Веца послышалась мольба, но Уви мгновенно вскочила у него на голове и грозно топнула ножкой.

– Нам осталась какая-то неделя пути! – воскликнула она. – Отсюда я уже преспокойно доберусь одна! Спусти меня на землю!

Вец упрямо зашагал вперед, не глядя больше ни на деревню, ни на птиц в сизых облаках.

Становилось теплее: они в самом деле почти вплотную подошли к Югу. Уже веяло легким моросящим бризом, уже слышались ароматы тюльпанов и акаций. А Вец шел все медленнее, все мучительнее. Колено не переставало болеть ни на миг, и, чтобы отрешиться от боли, он прислушивался к каждому движению, к каждому вздоху Уви.

Она, однако, больше не ликовала. Ходила по его плечу, подпрыгивая, как по раскаленной гальке. К вечеру она спустилась ему на ладонь, села и продемонстрировала алеющие ступни.

– Я больше не могу, – прохныкала она. – Ты стал слишком горячим.

Вец не знал, что ответить. В голове его помутилось, Уви плавала в мареве, а голос ее шел, как из колодца. Порода лопалась от жара, свечение под ней окрасилось багрянцем и рвалось, рвалось на волю вместе с кипящим металлом.

– Отпусти меня, – сказала Уви. – Мы почти пришли. Я сгорю, если останусь.

Налетел ветер – совсем не тот, от которого защищались люди Севера. Щадящий, почти нежный, он огладил вздыбившуюся кожу Веца, утешением проскользнул в пылающее нутро. Вец взглянул на море, медленно опустился на колени. Раздался звонкий хруст. Что-то лопнуло. Уви взвизгнула. Под ногами Веца растекалось светящееся алое пятно, густое, с осколками породы. От него валил пар, от него чернела трава. Вец вытянул руку так далеко, как мог, чтобы Уви убежала. Она спрыгнула, отскочила от идущей на нее смерти.

– Что с тобой? – Лицо ее исказило ужасом. – Что это?

Вец не знал. У него не осталось ничего, кроме боли. Он слишком раскалился, слишком долго не отдавал тепло, принадлежавшее не ему, а людям. И теперь огонь вырвался из-под кожи, колено взорвалось, и жидкий металл потек, застывая на ходу угольными проталинами.

Ничего не осталось, кроме боли и одной единственной, возможно, последней догадки: если он не остановит течение, Юг превратится в пустошь, цветущие сады – в пепелище, а города – в погосты. Вец вновь взглянул на море и пополз. Его руки подламывались, кожа крошилась, трещала, откалывалась острыми обломками, застревала в земле. Вец продолжал ползти. Из упрямства. От стыда. Ради Уви.

Вода грозно зашипела, едва только каменные ладони вошли в ее лазурные волны. Какое облегчение! Вец продвинулся вперед, затаскивая, как улитка свой панцирь, раскрошенные колени. Вода поднялась, нахлынула, повалил пар. Вец попытался вползти глубже, но руки больше его не слушались. Они застыли. Медленно опустились веки. Он вдохнул аромат цветущей лаванды и парящего пепла. И навсегда уснул.

* * *

Уви медленно брела по черному руслу, – уже остывшему и неподвижному. Перед ней высилась груда камней, еще вчера любившая ее всем своим каменным сердцем. Уви отыскала голову, прижалась к ней мокрой щекой.

«Что я наделала?» – спросила она у моря, но волна лишь окатила ее колени, приглашая стать рыбкой.

Уви выловила на дне острый камешек и рассекла им палец. Быстрая алая кровь побежала по ладони, а Уви в последний раз коснулась щеки гиганта и написала на ней два имени, слившихся в одно: Вец и Уви.

Юг дождался ее.

Кресло для господина полицмейстера. Александр Воропаев

– Так вот, Кози, сказки свои ты оставь для вечера, мы с удовольствием их послушаем, раз уж всё равно телевизор не работает, а сейчас закрой свой болтливый рот и вычисти здесь всё хорошенько. Скоро открывать лавку, и вдруг господин Ренк всё-таки вспомнит о своей маленькой прихоти и найдёт время заглянуть к нам.

– Меня зовут Асинак Гук, господин Штольц…

– Что? Что это за имя? Я даже не смогу это произнести. Я говорил уже тебе: я буду называть тебя Кози, – сердито сказал старик. – Принимайся за работу и помни, что тебя ждёт посуда на кухне. И она сама себя не помоет… как в прежние времена. О-хо-хо! И за что мне это всё на старости лет. Ведь я прекрасно мог жить в своё удовольствие на пенсию.

Владелец лавки Бруно Штольц зашаркал в сторону лестницы на второй, хозяйский этаж. Он был ещё очень крепким мужчиной и мог ходить нормально, поднимая, как положено, ступни над полом, но после Воссоединения выбрал себе образ человека, обременённого жизнью и обманутого судьбой, и с тех пор всё лучше вживался в него.

Возле лестницы старик остановился, повернул плешивую голову с венчиком волос над ушами и подозрительно посмотрел на паренька.

– Ты же помнишь, что к английскому креслу тебе подходить запрещено? – спросил он, строго подняв крючковатый палец.

В голосе его звякнула сталь.

– Конечно, господин Штольц. – Лицо мальчика выражало кроткое послушание.

Уши невинно розовели на крупной голове, которая больше подошла бы подростку значительно выше ростом. Кози был худеньким и едва доставал хозяину лавки до второй пуговицы на жилете.

Этот ответ и, главное, интонация, пожалуй, удовлетворили старика. Палец, качнувшись в воздухе, опустился. Бруно взялся сухой рукой за перила и молча зашаркал наверх, думая про себя, что стоило ещё раз напомнить парнишке о благодарности за то, что нашёл приют у такого доброго хозяина. И это в то время, когда жилье в Пархиме дорожает буквально каждую неделю… Конечно, Кози живёт в темной каморке, которая больше напоминает шкаф… Собственно, она и была раньше кухонной кладовой для банок и консервов… Мальчишка, правда, не просит никакой платы за работу и ест, как маленькая птичка… и почти не спит. Но всё равно…

Старик поднялся наверх, прошёл по коридорчику и оказался в большой комнате, выходившей окнами на три стороны. С того времени, как умерла жена, комната служила ему спальней, кабинетом и гостиной.

«Странные все же эти Прежние люди», – подумал Бруно. Кози говорил, что он из Северо-Западного края. Это где-то внизу по течению Эльде. Неделю-другую хода. Это там в ходу такие странные имена… славянские, что ли?

Теперь все едут и идут в Пархим, со всего Восточного Предела. Ну, купцы – это понятно. Это – пусть. Но идут все, кому неймётся. От голода, от беды, от судьбы… Ищут счастья в Новом Городе, у Новых Людей. А оно здесь есть?

Старик подошёл к окнам, выходившим во двор, наклонился и принялся не таясь глазеть, что делает его постоялец. Это был купец Уно Кутасов, тоже из прежних, но очень солидный и обходительный господин. Разговаривать с таким – одно удовольствие: всегда выслушает, посочувствует, даст совет. Прижимистый, правда. Снимает всю заднюю пристройку, а платит… умеет торговаться, в общем. В следующий раз так дёшево не отделается.

Чернобородый купец, по какой-то причине одетый в две куртки одна на другую, следил, как его люди грузят подводу. Фургончик под парусиновой крышей был запряжён двумя чалыми лошадками. Что носили слуги, не поймёшь: весь товар был закручен и замотан все в ту же парусину. Но Бруно Штольц и так знал, что там может быть: обыденные вещи из прежнего времени. Всё, что раньше не имело большой ценности, теперь, в этом большом мире, стоило хороших денег.

Стекло, пластик, ткани (чем ярче, – тем лучше), зеркала. Да много чего… Продать можно было даже обрывок или осколок. Здесь этого делать не умели… И платили золотом или серебром. А как ценилась парфюмерия! Даже самая грошовая. Кто бы мог подумать… Не зря городской совет в первые же дни прибрал к рукам наряду с аптеками большие парфюмерные магазины. Они же сетевые, хозяева-то их не здесь, а неизвестно где…

Старику надоело пялиться во двор, и он пошёл к креслу. С привычной тоской посмотрел на чёрный прямоугольник телевизора, пульт на журнальном столике. Это было главным несчастьем после события: то, что электроника здесь не работала. То есть совсем. Ну, телефоны некоторое время пошипели… и всё. Молодёжь, конечно, по своим смартфонам плачет, но ему на это наплевать. Вот телевидение – это да. Несчастье.

Теперь приходится вечерами рассказывать друг другу истории. У этого парнишки с Северо-Запада – у него их много, и все – всякие чудеса. Забавно. Только непонятно, правду говорит или сказки. Кто его знает, как у них тут всё устроено.

Старик вдруг вспомнил про Отто Ренка. Прошёл мимо кресла и подошёл к окнам, выходящим на улицу. С сожалением посмотрел на родную Фриц-Ройтер-штрассе. По улице двигалось слишком много разного люда. Не меньше половины составляли приезжие из всяческих местных марок. Этих нельзя было спутать ни с кем. Одевались они в самые разные одежды, но, все равно, выглядели все, как персонажи Брейгеля. Как откровенно средневековые ушлёпки…

Бруно посмотрел в направлении центра и вздохнул. Конечно, замок лорда Векского отсюда не был виден. Но всегда оставалась надежда, что его Светлость поедет инспектировать строительство крепостной стены со стороны Любцер-штрассе, и, может, вспомнит про его мебельную лавку. Штольц даже готов был выбежать перед ним на улицу и приветственно замахать рукой. Господин полицмейстер обязательно вспомнил бы его и своё любимое кресло.

А как славно было раньше…

Не реже двух раз в неделю, а иногда и три, если у шефа полиции выпадал день выплаты жалованья, Отто Ренк самолично заходил в его лавку. Один, без всякого сопровождения, как простой гражданин. Он подолгу стоял возле своего излюбленного английского кресла, и, может быть, в сотый раз выслушивал от Бруно про все плюсы приобретения этого чудесного предмета мебели.

– Вы посмотрите, какая обивка, – говорил ласково Штольц. – Вы потрогайте.

Полицмейстер осторожно трогал.

– Смелее, шеф, – смеялся Штольц. – Попробуйте, присядьте. Чувствуете?! Вы думаете, это новодел? Нет! Уверяю вас, это настоящее викторианское кресло с самой, что ни на есть, оригинальной обивкой. Пусть вас не смущает то, что она так свежо выглядит. А набивка знаете какая?

Полицмейстер послушно бормотал уже много раз слышанные слова.

– Да, да. Настоящий конский волос. Кто теперь делает такую мебель? Вы такую нигде не найдёте.

– Все-таки цена для меня высоковата, – говорил Ренк и неохотно вставал.

Бруно вежливо его усаживал обратно.

– Я должен ещё подумать. Посоветоваться с сестрой… Ведь немаловажный вопрос, куда я его поставлю, – Ренк поднимал светлые, едва заметные бровки на пухлом лице.

– Это будет украшение всего дома.

– Не знаю… Оно очень… яркое. Как отнесутся к этому люди, когда я понесу его по улице. Все будут смотреть.

Штольц в негодовании всплёскивал руками.

– Зачем же вам самому его нести. Что за фантазии, Отто?! Посмотрите лучше вот на эти чудесные уши. Видите: такие же были в фильме о Шерлоке Холмсе. Попробуйте, как удобно – можно положить голову и даже прикорнуть за телевизором.

Такие разговоры стали со временем одним из их развлечений. Они даже сдружились. Член городского совета, владелец лавки Бруно Штольц и директор полиции Пархима Отто Ренк.

Бруно проводил глазами повозку с сеном, проехавшую мимо его окон. Стог был так высок, что поднимался почти до водосточного желоба. Он был перетянут с четырёх сторон оранжевым леером, но все равно опасно покачивался. Это заставило Штольца отвлечься от воспоминаний, и старик с тревогой вспомнил о своём работнике Кози.

Штольц торопливо пошёл вниз. На первом этаже, в магазинчике и за угловым прилавком была идеальная чистота. Чистота и порядок.

Шаркая, Бруно развернулся, чтобы пойти на кухню. Следовало проверить, не отлынивает ли парнишка от работы. Но от дверей, уже почти выйдя из лавки, он услышал знакомый звук. Господин Штольц повернул голову к витрине…

Не может быть! Этот головастик Кози опять сидел в английском кресле и самозабвенно крутил в руках детскую игрушку-головоломку. Но эта яркая пластмассовая штуковина могла быть головоломкой только для детей дошкольного возраста, не старше! Господин Штольц самолично изучил ее еще в первый раз, вырвав из рук Кози. Только такой тупой местный паренек может без конца ею заниматься!

– Кози! – рявкнул старик.

Паренек подскочил и в один миг оказался на ногах.

– Что я тебе говорил про английское кресло? И что я тебе велел сделать, когда ты здесь наведешь порядок?

– Но, господин хозяин, – пролепетал мальчишка. – Я сделал все, как вы говорили. Я помыл посуду… и все вытер.

– За мной! – Старик заложил руки за спину и пошёл в сторону хозяйственной части.

Работник не лгал: он действительно успел помыть посуду и протереть её, прежде чем поставить на сушку. Конечно, пол был выметен не очень тщательно, и здесь вот… ещё нужно прибраться…

Сделав необходимые замечания, Штольц побрёл к двери. В голове он перебирал задания, которые можно будет безопасно поручить недалёкому представителю этого, застрявшего в средневековье, мира.

– Я на рынок, – сказал он в дверях, не оборачиваясь. – И в магистрат. Присмотри за лавкой. Если приедет господин полицмейстер… А-а. – Он махнул рукой: пустое. Теперь это птица высокого полета.

Вернулся он во второй половине дня. Зашёл во двор через заднюю калитку и, слегка шаркая, обходя свежие конские яблоки, направился к главному дому. В руке Штольц с некоторым недоумением держал за уголок нераспечатанный конверт.

– И как же это может быть, – бормотал он сам себе под нос. – Шверин находится всего в каких-то сорока… – Он открыл дверь и зашел в лавку, повернулся к вешалке на стене и принялся стягивать с себя плащ. – Ну, может быть, в пятидесяти километрах. И что? Они мне говорят, что, весьма вероятно, я никогда не увижу свою дочь… Это как?

Старик стянул плащ только с одного плеча и в изнеможении уселся здесь же, на круглый трёхногий стул. – Они говорят, что возятся со мной только потому, что я член городского совета. Что уже давно всем понятно, как обстоят дела. Вот письмо! Официальное!

– Письмо? – раздался голос Кози из глубины магазина.

– Да. Сейчас мы его откроем. – Бруно как никогда требовался сочувствующий слушатель… – Вот, здесь написано: «Уважаемый господин Штольц, в настоящий момент установить местоположение вашей дочери не представляется возможным. Город Пархим с некоторыми его окрестностями находится в неопределённой локации. По сведениям, поступающим от местных жителей, – а городской совет пока вынуждены принять их концепцию, – наш прежний мир соединился с неким общим большим миром, что полностью нарушило прежнюю географию…» Это секретарша Ирма писала, – доверительно сказал старик, поднимая на работника глаза от письма. – Это она так любит научно выражаться. – Вот, слушай дальше. – Штольц, поглощенный письмом, даже не заметил, что паренёк снова сидит в викторианском кресле и крутит в руках своё незамысловатое увлечение. – «Области нашего прежнего мира проявились в этом общем мире хаотично, непредсказуемо, с изменением своего положения даже относительно сторон света…» Каково излагает! Но разве в это можно поверить?

На глазах Штольца появились слезы. Кози с сочувствием смотрел на старика, руки его продолжали двигаться.

– Они не хотят послать людей на сорок километров вверх по Эльде, напоминают о том мифическом нападении орков на город в первый день Воссоединения, а я вынужден жить один, старым грибом. А в Шверине обитает моя дочь. Она, конечно, засранка и… мелкая потаскушка. Когда умерла жена, она совсем отбилась от рук. И что я мог сделать? Забеременела в семнадцать лет неизвестно от кого… Но я не хочу жить один. Пусть бы она вернулась и поселилась здесь со своим мальчишкой. Люди говорили, она собиралась перебраться в Гамбург… Я никогда её не увижу.

По щеке старика ползла одинокая слеза. Рука с письмом опустилась.

– Кози, ты опять сидишь в кресле господина полицмейстера, – печально сказал он.

Паренек послушно слез и встал в шаге от запретного плода. Штольц пошёл к лестнице, опустив голову. Конверт мелькал белой птицей в его руке.

– Посмотри, где наша садовая тачка и в каком она состоянии, – сказал добрый хозяин на прощание. – Завтра нужно будет перевезти уголь из сарая в подвал. Сараем займётся плотник. Уно Кутасов хочет арендовать его под склад. Он скоро уедет. Придётся искать новых квартирантов – снова убытки…

Посидев немного перед мёртвым экраном, Бруно подошёл к шкафчику и достал почти опустошённую бутылочку Егермейстера. Поглядывая во двор, налил в узкую рюмочку на два пальца зелёной жидкости. Внизу послушный Кози извлёк наружу садовую тачку. Покрутил её со всех сторон, чуть ли не обнюхал и замер, бестолково уставившись на штырь колеса.

«Там, кажется, подшипник из гнезда вылетел, – вспомнил Бруно. – Ну ничего, уголь можно и руками перетащить. С него не убудет. Меньше будет своей игрушкой заниматься…»

Встретив непреодолимое препятствие, Кози уже извлёк из обширных шаровар головоломку. Пальцы его осторожно изучали её поверхность. Из уголка рта потянулась ниточка слюны. Господин Штольц поднял рюмочку к губам и отвернулся от стремительно деградирующего мира за окном.

Среди ночи на втором этаже раздался душераздирающий крик. Асинак Гук, который смирился с тем, что все называют его Кози, проснулся и сел на кушетке в своем тесном чулане. В полной темноте он испуганно крутил крупной лопоухой головой. По лестнице к хозяину уже кто-то спешил.

Бруно Штольц сидел на полу в своей комнате, в его руке мерцала свеча. Посередине комнаты стояла женщина, одетая в страшное рванье, за руку она держала такого же оборванного малыша. Прибежали слуги: повариха Петра и на время нанятый плотник, он жил за тонкой перегородкой возле чулана Кози. Сразу стало больше света.

– Кто это? – спросил у них Штольц с пола, показывая на нищенку.

По всей видимости, страшный крик издал он. Голос у него здорово осип. Слуги подошли ближе. Женщина испуганно прижала к себе ребёнка.

– Это я, папа. София.

– Этого не может быть! – крикнул Штольц злым голосом. – Откуда ты взялась? Все ворота и двери заперты. Как ты вошла?! Ты – призрак.

– Нет. Я не призрак, – ответила женщина дрожащим голосом. – Я живая. Я твоя дочь, а это твой внук Дитер. Я не знаю, как я сюда попала, но я не призрак.

– Это – София, – сказала повариха. – Я помню тебя. Я жила раньше напротив…

– Но как?! – воскликнул старик. – Это опять случилось? Мир опять двинулся?

– Я не знаю. Я просто постучалась в следующую дверь на Скошенной улице, чтобы попросить милостыню, хотя бы кусок лепёшки. Дверь была не заперта и просто открылась. Я попала сюда…

– Ты просила милостыню? – спросил Штольц, вставая на колени.

Складки на лбу старика скорбно собрались как меха аккордеона, но какое-то тайное удовлетворение слышалось в его голосе.

– Кози, что ты стоишь, открыв рот? Немедленно принеси сюда кувшин молока и хлеба… и недоеденный картофельный салат с ледника. Петра, вскипяти чаю, вынь кольцо печёночной колбасы из дымохода. – Отправив всех с распоряжениями, Бруно обратился к дочери: – София, как ты одета? Что с вами случилось?

Дом утих через полчаса.

Дочь была так измотана, что едва справилась с салатом. Мальчишка стал засыпать после первого стакана молока. Бруно с жалостью смотрел на сбитые долгой ходьбой ноги Софи, на их обгоревшие и обветренные лица.

Конечно, поместили их здесь же, на хозяйском этаже.

Бруно Штольц несколько раз ещё вставал ночью, проходил с лампой по коридору и тихонько приоткрывал бывшую супружескую спальню. Не моргая, он смотрел на спящих под толстым одеялом дочь и внука. На брошенные в угол ошмётки их одежды. Этого не могло быть. Не могло быть в нормальном мире. Но это произошло. Все было настоящим… Возле кровати на тумбочке стоял большой стакан с молоком.

Старик качал головой, успокаивался и шёл к себе.

Утром Бруно Штольц сидел за столом, накрытым бежевой пластиковой скатертью, и терпеливо дожидался, когда проснутся его неожиданные гости. Он посматривал в окно, наблюдая, как парнишка Кози грузил в сарае овальные бруски прессованного угля в тачку и отвозил к стене главного дома, к открытой фрамуге подвала. Старик немного переживал, как бы недотёпа ненароком не расколотил окно. Всякий знает, каких баснословных денег теперь стоит хороший кусок стекла.

Происшествие прошедшей ночи все ещё немного будоражило его, но, в целом, он уже свыкся с переменами. Чему, в самом деле, так уж удивляться?

После того, как их маленький заштатный городок в Передней Померании оказался в другом мире… Ну, как уверяет в письме эта дура-секретарша, он не другой, а просто… вдруг выяснилось, что они раньше жили в неполном. А теперь мир соединился, на их голову, и они попали в полный. Поэтому та ночь, когда все произошло, и называется Великое Воссоединение. Это говорили и на собрании членов городского совета.

Мысли путаются, как начинаешь думать об этом. Бред, да ладно… После того, как при его жизни исчезла его собственная страна – ГДР, как затем рухнул даже Советский Союз, – чему уже остаётся удивляться? Какому происшествию? А этот всеобщий Локдаун? Помните, господа? То-то… Может случиться что угодно. А вот хорошее стекло – это хорошее стекло. За него теперь платят серебром…

Первой вниз спустилась не дочь. На пороге остановился мальчишка – его внук, и принялся рассматривать старика, ковыряя пальцем в откосе двери. Бруно легко подманил его к себе, показав плитку магазинного печенья.

Пришла София, чистая, с мокрыми волосами, одетая в свой старый, ещё школьный, спортивный костюм. Он опять был ей впору… Мальчишка взобрался к дочери на колени. Стали завтракать. Все вместе.

За завтраком Софи сама принялась рассказывать о своих мытарствах в этом мире после События. Так это называли в её местах.

Когда случилось Воссоединение, она не спала… Старик удержался от колкого замечания…Они сидели в компании у кого-то в гостях. Была совсем уже ночь. Это был частный дом в пригороде Шверина. Они были в саду, пили пиво, болтали, слушали музыку. Говорили о Гамбурге и сколько стоит там снять квартиру. Там же в саду на лужайке стояла палатка. В ней на надувном матрасе спал Дитер.

Потом он вдруг закричал, стал звать мать. Она решила, что ребёнку приснился кошмар, и почти сразу поспешила к нему. Приятели хватали её за руки, но, к счастью, она одним движением вырвалась… А потом… Там была такая дорожка через сад… Она шла, покачивая бутылкой пива, зажатой за горлышко двумя пальцами… Услышала топот ножек сына и сама побежала.

– Когда я схватила его… он плача уткнулся мне в живот… – в этот момент всё изменилось, – сказала дочь. – До этого была ночь, но рядом светилось небо от огней Шверина. И было довольно прохладно, роса… И вдруг – раз: абсолютная темень. Я только чувствую, что Дитер прижимается, схватился за меня ручками. Я не поняла, что произошло. Свет в городе выключили? Я крикнула ребят – молчание. Ещё. Стала шарить вокруг руками. И наткнулась на стену. Вот реально испугалась. Ничего такого там не должно было находиться. Потом рядом ещё стену нашла. Мы с Дитером были в каком-то закоулке, как будто между двумя каменными заборами. И жарко было. Ну, вышли, в конце концов, куда-то на открытое место. Луну увидела над морем. Селену, как они её называют. Ждали потом на берегу, пока солнце не встало.

– Так куда ты попала? – спросил Бруно.

– Западные окраины АшгАта, как потом узнала. Там живут народы моря. Восточный Предел они тоже знают. Для них это дальний край мира за Родным морем. Причём очень опасный, по их мнению… Много всего потом было. Пыталась работу найти, как-то пристроиться. Не хочется вспоминать. Потом как-нибудь расскажу. Тяжело всё это.

– Я очень хотел, чтобы ты вернулась, – сказал Штольц. – Ты ешь, пожалуйста. Наверное, здесь чудеса случаются.

Прошло буквально несколько дней, и всё упорядочилось. Софи по собственному почину стала заниматься постояльцами. Следила за бельём, провизией, вела расчёты. Старик даже стал подумывать, не расстаться ли с горничной.

Дочь была совсем не такая, как он её помнил до того случая, когда она однажды выгребла деньги из комода и тайком смылась из города. Да, они перед этим здорово повздорили… Наверное, он был груб. Она тогда уехала беременная. Он потом от кого-то узнал, что она там, в Шверине, родила мальчонку.

Софи была спокойная и… твёрдая. Когда она стала такой? После мытарств среди чужих людей? В этом мире или ещё в прежнем? Прислугу сразу в свои руки взяла. Знала, как это сделать. Ни разу не вспылила, ни на кого не накричала, хотя и не лебезила перед ними. Даже перед ним не заискивала. Не было у неё в глазах этого… собачьего выражения, как в ту ночь. Сразу себя поставила. Этого Штольц не ожидал – того, что на неё можно будет опереться.

Это хорошо: денег на них троих потребуется больше… Мальчик будет расти, со временем тоже сможет делать какую-то работу по дому, но и затраты на него тоже вырастут.

Штольц опять вспомнил про полицмейстера и его кресло. Сколько он мог бы отвалить за него сейчас, когда поднялся так высоко? Говорят, Ренк теперь второй человек в городе, а может, и первый. Это как посмотреть. Болтают, сам король Дерик называет его братом.

Замок шефа полиции, который теперь носил пожалованный ему Фюргартами титул лорда Векского, располагался совсем недалеко. В начале Любцер-штрассе, здесь и километра не было. Полицмейстер под свою резиденцию облюбовал бывшую школу имени Гёте. Кирпичное трёхэтажное здание, всё увитое плющом.

Зачем же он ждёт? Если Ренк не идёт к нему, он сам может явиться с визитом к старому приятелю. И кресло захватит, почему же нет? Вот прямо сейчас и пойдёт. Погода хорошая – дождик не собирается. Возьмёт свою тачку… Уголь!

– Кози! – закричал заполошно Бруно Штольц.

Он вскочил и, позабыв о старческой походке, вылетел во двор. Кози, весь перепачканный в угольной пыли, остановился и поставил тачку на попа.

– Сегодня закончу, хозяин, – радостно сказал он.

Беспокоиться ему было не о чем: он послушно выполняет задание господина Штольца. Дело почти сделано. Его худой зад далёк как никогда от запретного кресла.

– Сейчас же беги на берег Воккерзее и отмой эту тачку до блеска. У тебя полчаса! Ты понял? Она должна быть идеально чистой. Возьмёшь ветошь в своём чулане и вытрешь её насухо. Поторопись!

За эти полчаса Бруно Штольц побрился, причесался и надел свою лучшую пару – светлые брюки и тёмно-горчичный пиджак. Кресло легло в тачку, как дитя в колыбель. Под руководством старика Кози прикрыл его простыней и аккуратно подоткнул со всех сторон.

Провожать старика вышло все семейство. Дитер держал в руках игрушечный паровозик. София сложила руки на груди и смотрела, как отец вывозит тачку за ворота. Колесо было резиновое, хорошо накачанное, и шло по асфальту мягко и приятно.

– Взял бы с собой Кози, – крикнула дочь.

Штольц подмигнул ей, убыстряя шаг. Забота дочери была приятна ему. Настроение у него было отличное.

Молодая хозяйка позвала Кози во двор развешивать постиранное белье. Яркая пластиковая веревка в два ряда протянулась от одного сарая до другого.

Парнишка таскал за Софией корзину.

– Ты вчера рассказывал про волшебников, которые управляют этим миром. Как ты их там называл…

– Майра, госпожа Софи. Добрые майры и злые майры. Воплощённые духи. Высшие существа. Наш добрый майра – это господин Клорин, он раньше присматривал за Восточным Пределом и остановил вторжение уруктаев. Закрыл их подземный город Нодгар. Теперь Клорина давно уже никто не видел. А злые майры – это слуги Адуи. Я слышал про одного такого – Чёрного Властелина Мкаримура… Ох, зря я произнёс его имя, – расстроился парнишка и покачал ушастой головой.

– А могло быть так, что это по их воле я в один миг попала домой? – спросила Софи.

Кози с сомнением покачал головой.

– Ведь в таком случае у них есть на меня какие-то виды. Верно? Плохо это или хорошо?

– Не знаю, госпожа, – пробормотал мальчик. – Нужно спросить кого-нибудь ещё. Я не очень умён для таких дел…

Вернулся старик примерно через час. В мрачном расположении духа. Он оставил тачку сразу у ворот, прошёл в магазин и тихо опустился в прихожей на трёхногий стул. Кози побежал за креслом. По всей видимости, в скором времени мог начаться лёгкий грибной дождик.

– Не купил? – спросила дочь. – Не сторговались?

Дитер подбежал к деду и смело залез на его колени. Принялся пальцем исследовать лицо Бруно, легонько пощипал его за седые прядки над ушами.

– Меня даже не пустили к нему, – печально сказал Штольц. – Там такая охрана возле его замка. С копьями и мечами. Эти-то меня ещё пропустили. А у ворот стоят наши – полицейские с автоматами… Говорят: торговцев велено гнать… Я им объясняю: я не торговец, я хороший знакомый господина лорда Векского. Его приятель почти. Он желал это кресло купить. Вот я и привёз его. По-дружески. Не стали слушать. Прогнали.

Кози, кряхтя, зашел в магазин. Кресло лежало золочёной резной спинкой на его сгорбленной спине. Словно жук с панцирем. Несмотря на свой хилый вид, парнишка умудрился аккуратно, почти без стука, поставить кресло на прежнее место у витрины.

– А как они там все разодеты, – вдруг рассердился старик. – Как женихи. Все в шелках. Гарцуют на белых лошадях, на серых. На плечах – гербы. На груди – золотые цепи. У одного вот здесь, – он показал себе на бедро, – вот такой кошель денег, набитый, поди, одним золотом. Почти лопается!

Он посмотрел на домочадцев, на Кози, опять влезшего на запретное кресло со своей игрушкой. Хозяин был так раздосадован, что не заметил проступка.

– Мне бы такой кошель! – воскликнул он. – Только один. Вы представьте, что в этом бестолковом вазоне, который так любила твоя мама, на дне лежит не слой пыли, а толстый замшевый кошель, набитый золотыми форинтами. Мы бы всю жизнь горя не знали. Жили бы лучше, чем в том прежнем мире. Ни в чем бы себе не отказывали. Постояльцев всех – вон! Вместо них набрали бы слуг, лакеев. Дом этот… Фу. В замке бы жили! Катались по Воккерзее на лодочке… Или лучше перебрались бы в местную столицу Эдинси-Орт. Там – море!

Он вдруг поник. Слезы закапали на колени его внука.

– Ну папа, хватит расстраиваться, – сказала София. – Мы отлично живём. Лучше многих. После того, что я пережила, даже мечтать ни о чём не хочу. Только чтобы ты и Дитер были здоровы. Сейчас разве осталась прежняя медицина…

– Кози! Этакий ты паршивец! – крикнул Штольц. – Ты опять взобрался на английское кресло!

На следующее утро Бруно Штольц был необыкновенно молчалив за завтраком. Дочь озабоченно смотрела на него, но сегодня это его ничуть не трогало. Он взял очередной рогалик, намазал сливочным маслом и начал деловито жевать. По глазам старика было видно, что мозг его занят серьёзной работой.

Покончив с завтраком, Бруно вскочил и крикнул во двор:

– Кози! Кресло в тачку.

– Папа, что ты задумал? – встревоженно спросила София. – Ты опять пойдёшь унижаться? Забудь про этого полицмейстера. Ты уже не так молод, чтобы таскаться уличным продавцом.

– Нет! – воскликнул Штольц. – Я не буду его продавать. Я придумал кое-что получше. Я подарю ему кресло! Ты понимаешь? Он всегда хотел его. Он будет благодарен. Сейчас так важно быть на короткой ноге с высокопоставленными людьми. Он обязательно оценит это. И, может, даже захочет меня отблагодарить. А ещё знаешь что? Он же не женат! Он живёт со своей сестрой. Если он увидит тебя… Ты ему обязательно понравишься. Ты же такая хорошенькая. Теперь, когда ты сбросила вес, тебя можно записывать в модели…

– Папа, перестань. Я не собираюсь замуж за старого незнакомого хрыча…

– Ты ему обязательно понравишься. Это перевернёт нашу жизнь. Как ты не понимаешь!

Штольц махнул рукой на дочь и торопливо натянул пиджак. Сверху для чего-то накинул плащ. Не говоря больше ни слова, он схватил тележку с креслом и бодрым, даже нервным шагом выкатил её на улицу.

Домочадцы Штольца остались в расстроенных чувствах. Завтрак был испорчен. Софи утёрла рот сыну и отправила его гулять во двор. Сама стал убирать со стола. Потом взяла недоеденную булочку с изюмом и пошла в магазин.

– Что тебе сегодня велел делать отец? – спросила она Кози.

– Ничего. Он не успел мне дать поручение. Хотите, я приберусь здесь? Эти вазы у ступеней можно вытереть от пыли. Вон ту с отломанными розочками…

София помотала головой:

– Нет, ничего не надо. В этот раз я сама здесь приберусь. По-женски. Ну, раз ничего не говорил, – иди и выспись, наконец. И, может быть, ты возьмёшь эту булочку. Дитрих едва надкусил её…

– Спасибо, госпожа, – просиял паренёк. – С удовольствием возьму, а спать я не хочу. Я выспался. Я тогда лучше помогу плотнику. Может, он покажет мне, как топором работает.

Бруно Штольц шёл к своему дому со стороны Ам Вассертурм. Он сначала хотел пройти дворами, но побоялся, что в этом состоянии заблудится. Он здорово набрался шнапса в гаштете у парка, на Валльалее. Старик старательно следил за бровкой дороги. Ему не хотелось подходить к дому, виляя из стороны в стороны, как колесо калечного велосипеда.

На Фриц-Ройтер-штрассе все же пришлось остановиться и немножко подержаться за фонарный столб. Увидев за окном первого этажа чьё-то знакомое лицо, Бруно его немедленно отпустил. Хотел было сделать вид, что ему требуется завязать шнурки, но не рискнул, поскольку, наклонившись, мог бы уже и не подняться.

Он хотел войти в дом незаметно, не было желания ни с кем говорить. Пусть это останется на завтра… А сейчас он мечтал тихонько подняться на второй этаж и запереться в своей комнате… Но как только старик открыл дверь, он понял, что планам его не суждено сбыться. На лестнице стояла София. Лицо у нее было пунцовое, руки нервно дёргали сильно вытянутый край спортивной куртки.

– Где ты пропадал? – сказала она с нервными нотками в голосе. – Я уже ходила искать тебя по всей Любцер-штрассе.

– Я был на Валльалее, – кротко сказал Бруно. Он надеялся, что голос не выдаст, чем он там занимался.

Только теперь он обратил внимание, что кроме дочери здесь были Кози, кухарка Петра и горничная.

– Где кресло? – быстро спросила Софи и повернулась к женщинам. – Сабин, Петра, вы можете идти. – Она подождала, пока за ними закроется дверь. – Ты выпил? Где кресло, папа? Ты его подарил полицмейстеру?

Старик очень старательно помотал головой. Ему было стыдно.

– Тогда где оно? Кози, сбегай к воротам и сейчас же принеси его сюда. Она стала спускаться вниз, что-то доставая из кармана куртки. – Папа, посмотри, что я нашла.

Бруно опустил глаза и немедленно протрезвел – в руке дочери был огромный пухлый кошель из зелёной замши. Плотный, распираемый изнутри мешочек. Бомбочка. Кожаный шнурок не до конца затягивал горловину мешочка, настолько он был полон. Золотое мягкое сияние выплёскивалось наружу.

– Где? Как? – прокряхтел Штольц.

– Я нашла его в любимой маминой вазе. Помнишь, ты вчера говорил про неё?

Старик поискал глазами.

– Я разбила её. Случайно. Хотела хорошенько отмыть… не удержала в мыльных руках и разбила. А это было внутри. Это золото, отец. Золото. Его здесь очень, очень много.

Старик протянул руки к мешочку, и Софи отпустила эту тяжесть в его ладони. Штольц наклонил голову. На его губах появилась мягкая улыбка.

– Там нет никакого кресла, хозяйка, – печально прозвучал голос парнишки от дверей.

– Нет?

Кози, чуть надув губы, наивно смотрел на девушку.

– Отец, где кресло? Где ты его оставил? – напряжённо спросила София. – Ты понимаешь, что оно волшебное? Что в этом мире есть настоящее волшебство? Когда вчера ты мечтал о кошеле с золотом, Кози сидел в этом кресле. Ты помнишь? Ты точно сказал про мамину вазу, и золото было именно там. Ты понял? Я даже не сразу сообразила, что дело в кресле. Обалдела от богатства. Но потом я вспомнила, что это уже не первый раз. Вчера я затеяла менять шторы на главной витрине, прежние совсем выгорели – стыдно смотреть. Залезла на стремянку и неловко дёрнула. Не доставала немного. Вылетело несколько дюбелей у карниза, и сам он повис боком. Я расстроилась страшно, побежала за Хансом. Приходим, а все нормально: все на своих местах, как и было. А этот простачок все время здесь сидел, в кресле со своей игрушкой. Только глазками хлопал. Мне не хотелось его гонять – ему и от тебя хватает. Что он, в самом деле, страшного может с ним сделать, думаю. Ну, мы с Хансом решили, что Кози как-то умудрился все починить, пока я туда-сюда бегала. А сегодня я поняла! После золота в вазе. Сложила два и два. Никуда он и не думал вставать. Это оно, – кресло.

– А когда я горевал, что никогда не смогу увидеть свою дочь и внука, – сказал старик, – он тоже сидел в английском кресле… Как раз накануне вашего возвращения.

– Где кресло, отец?

– Меня опять не пустили, – поднял старик глаза на дочь. – Софи! Они меня не пустили. Я говорил, что это кресло – подарок. Подарок от его друга. Что если они меня не пустят, лорд Векский будет очень гневаться. Но они меня запомнили и не пустили…

– А кресло? Его нужно вернуть, – сказала дочь. – Ты понимаешь, что если бы в кресле сидели мы, а не этот недалёкий полурослик, то могли бы сделать всё что угодно? Даже исправить этот несправедливый мир…

– Кресло погибло, – печально сказал Штольц. – Чтобы я больше не надоедал им, они проехали по нему танком. Оно погибло вместе с садовой тележкой.

– Чем?

– Переделанным бульдозером. От кресла ничего не осталось. Даже щепки тут же бросили в костёр.

Софи в изнеможении села на ступеньки, обитые ковролином.

Штольц постоял, затем пододвинул к себе ногой трёхногий стул и уселся. Золото он любовно держал на коленях.

Ну, что ж, все же они не остались на бобах. Вдруг в его голове молнией сверкнула удивительная мысль.

– А если это не кресло?! – воскликнул он. – Если не кресло? Он все время крутил в своих руках эту детскую игрушку. Каждый раз… Кози, а чего ты молчишь? Скажи мне, как ты умудрился починить тележку? Я совсем забыл. Там же подшипник выскочил, а ты ещё с этой штукой тогда стоял над тачкой… Во дворе.

– Где она у тебя? – Софи вскочила, подошла к парнишке и требовательно протянула руку. – Покажи!

– Но она моя, – слабо сказал мальчик. – Я в ней ещё не разобрался. Я ещё хочу поиграть. Я нашёл её. Она моя.

Софи бесцеремонно оттолкнула его руку и запустила руку в карман его шаровар. Извлекла головоломку.

– Это она, отец?

– Она, она. Я её хорошо рассмотрел. Подожди, сейчас мы пойдём наверх.

Бруно Штольц улыбался. Он положил руку на плечо мальчишки и оглянулся в сторону кухни.

– Петра! Иди быстро сюда.

Пришла кухарка, вытирая полотенцем красные руки. Она затеяла на кухне кипятить белье.

– Что, господин Штольц?

– Собери этому славному молодому человеку что-нибудь в дорогу. Он собирается отправиться в путь. Не скупись. Все что найдёшь: сахара, колбасы, шпига, хлеба, конечно. Его ждёт дальняя дорога. Ведь правда, Кози, так будет лучше…

– Хорошо заверни все. В коридоре висит мой школьный рюкзак, – добавила Софи. – Не обижайся на нас, Кози.

– Не обижайся, Кози, – повторил и старик. – А чтобы ты не унывал, я дам тебе другую игрушку. Бруно достал из бокового кармана пиджака связку ключей от машины, отцепил от неё брелок в виде кубика-рубика. Положил его в ладонь парнишки. – Вот и славно. Правда?

– Спасибо, господин Штольц, – просиял Кози.

Асинак Гук, который привык, что все его в этом городе называют Кози, вышел из Пархима через ворота на Любцер-штрассе. Отойдя несколько десятков шагов, он оглянулся на закрывшиеся за ним ворота и бетонную крепостную стену, которую новые люди быстро возводили вокруг своего города. Дальше стена была стальная, временная. Построенная из секций волнового металла. Но зато на ней была нарисована голова быка в золотой короне – герб города. Мальчик улыбнулся голове.

Славные люди жили в этом новом городе. И славно был устроен весь мир.

Пройдя несколько сотен метров, он решил свернуть с шоссе и пойти на запад, в сторону столицы Восточного Предела Эдинси-Орта. К заливу Урбанта Великого. Там так славно шелестит волнами море… А может, еще куда. Он потом решит.

Кози достал брелок, который ему подарил добрый господин Штольц и принялся его рассматривать. Эта штука была ещё лучше. Каждый отдельный квадратик у неё жил собственной жизнью.

Босые ноги мальчишки осторожно ступали между сине-зелёных крепких кочанных голов. Земля была тёплая и мягкая. Хорошо… Вот если бы только дорога шла немного вниз. Идти с горки намного веселее.

Мальчик легонько пальцем повернул квадратик на брелоке, выглядевшем коричневым в закатном свете. Вечерние облака над его головой стали вытягиваться узкими розовыми булками. Капустное поле медленно стало опускаться вниз, делая дорогу удобнее. За спиной, не производя никаких звуков, поднимался косогор. Мир был удобен и хорош.

Ледяная кровь. Августа Белая

1

– Посмотри, – сказал Николас. – Это здесь?

Тонтту согласно зашуршал тряпками. Он был котихальтиа – обычным домовым, но по роковой случайности потерял свой дом. Николас подобрал его на грязной дороге – бедняга умирал от голода и побоев, которые наносили ему другие домовые.

– Отлично! – похвалил Николас делано бодрым тоном.

Но домовой ничего отличного тут не видел. Из сундука, который служил ему теперь вместо дома, высунулся мохнатый треугольный нос. Нос с опаской понюхал воздух и тут же убрался обратно.

Николас повел плечами, стряхивая вязкий утренний холод.

Палисадник за старой покосившейся оградой казался заброшенным, дом – и вовсе нежилым. К забору, точно отара перепуганных овец, жались чахлые кусты сирени. Со стороны улицы ограду подпирала вековая липа. Ее кора потрескалась, словно высушенная жарким солнцем глина.

Николас открыл калитку, шагнул на едва заметную в траве дорожку. Споткнулся. Корни выступали из-под земли, точно обглоданные волками кости.

– Бу-буб! – предупредил из сундука котихальтиа.

Это означало: «Здесь опасно! Вали-ка ты отсюда!»

– Сам знаю, – ответил Николас.

Он кинул быстрый взгляд на небо. Солнце мстительно щурилось сквозь тучи. Белый, горящий злобой глаз.

Николас поежился. Чем ближе он подходил к дому, тем явственнее становился холод. Если там, у калитки, было просто зябко, то здесь, на крыльце, мороз буквально пробирал до костей.

Стуча зубами, Николас поднялся по скрипучим ступенькам.

– Буб! – сказал котихальтиа.

Он забился в дальний угол сундука и сидел, набычившись, готовый в любой миг пуститься наутек.

Николас взялся за небольшое чугунное кольцо. Оно было таким ледяным, что в первый миг ему показалось, будто он наоборот обжег руку.

Хотя, конечно же, это самообман. Дело не в кольце. И не в доме. И утро самое обычное – летнее, теплое. Просто здесь, за этими стенами, столько магии, что даже в саду у него буквально стынет в жилах кровь.

Ведь на магию у него всегда одна и та же реакция.

– Буб! – предостерег котихальтиа.

Это означало: «Ты тут сдохнешь!»

Николас решительно скрипнул зубами.

– Мы знаем, на что идем, – ответил он домовому и громко постучался.

2

…Она всегда казалась ему загадкой. Как книга на древнем, уже давно забытом языке. Как лабиринт, в который достаточно войти, – и потом будешь плутать бесконечно.

– Сначала вы набираете цвет для стен? – спросил он её в тот день. – И только потом – для неба?

Мэй ответила не сразу. Она стояла, склонив голову набок, критически оглядывая свою картину. Потом поджала губы, вытерла о тряпку мастихин. Мэй Биррар была художницей, но принципиально не пользовалась кистями.

Николас терпеливо ждал. Вот она обернулась и посмотрела на него. Ее глаза напоминали два омута – зеленых, загадочных и бездонных. Она обладала особенной, резкой, запоминающейся красотой. Высокий лоб, правильные черты лица, красивая фигура. Но красота эта скорее отталкивала, чем привлекала.

А еще Мэй была единственной, рядом с кем он мерз настолько сильно.

– Я не люблю подолгу зацикливаться на одном и том же, – ответила она. – К тому же, небо – основной мотив моей картины. Если писать сначала его и только потом – все остальное, получится однообразно.

– Хм, – ответил Николас, чтобы хоть что-то сказать.

Он закутался в плащ, превозмогая нудную, зябкую дрожь. Тесная камера, крошечное, под потолок, окошко. Оно было забрано тройной решеткой, но это не мешало Мэй вглядываться в клубящиеся, лиловые снизу облака. Иногда среди них появлялась зеленая ветка клена – и вновь исчезала, раскачиваясь на ветру.

– Сначала воздушность неба, – объясняла Мэй. – Потом суровость стен. Следом – трепет листьев. Так лучше ощущаются контрасты. Фух! Устала.

Она тяжело опустила руки, скованные ржавой цепью. Массивные железные браслеты обхватывали тонкие, беззащитные запястья.

– Снять? – спросил Николас.

Он готов был пойти на уступки. Мэй обладала настырным нравом – такие люди, если решат молчать, то до конца. Но она не должна молчать, а он – бездействовать. Она должна рассказать ему, что она делала в том злосчастном детском доме. Для чего уговорила детей ей позировать. И главное: что случилось с ними потом, когда она забрала их портреты и ушла?

Да, Мэй конечно же скажет: «Делала наброски». Но она должна объяснить ему, почему из пятнадцати детей в живых осталось только семеро. Да и те продолжали умирать от какой-то загадочной болезни.

«Будь осторожен, – напутствовал его перед допросом судья священного трибунала Бернар. – Мы не знаем, как она их убивает. Сможешь ее разговорить – разговори. Если нет, у меня есть другие средства».

Мэй – художница-самоучка – печально улыбнулась.

– Нет, – ответила она. – Пожалуй, не стоит.

Николас удивленно приподнял брови. Странное желание – остаться в цепях. Он видел, как они ей мешают. Что это? Нежелание идти на уступки?

– Почему?

– Я не люблю врать. – Ее красивые губы растянулись в тонкую коралловую ниточку. – Знаете… Либо вы свободны, либо в цепях. Но если под замком и без цепей, то в этом какая-то горькая ложь. Свобода наполовину? Нет, господин следователь. Я не люблю лжи.

– Хотите сказать, вы никому еще не лгали?

Он думал, она разозлится. Или психанет. С женщинами в тюрьме это часто бывает. Правда, с обычными. Но Мэй не совсем обычная. Мэй – женщина, рядом с которой у любого инквизитора начинает стынуть в жилах кровь.

– Вы подозреваете меня. – Против его ожиданий она говорила спокойно. – Вы что-то чувствуете. Вам холодно? А вам не приходило в голову, что так вы просто ощущаете мой талант?

Он не стал спорить с ней. С женщинами спорить – себя не уважать. Николас кивнул, улыбнулся как мог доброжелательно:

– Вполне возможно. Скажите, Мэй. А разве окно не великовато?

И он кивнул на ее картину, поплотнее кутаясь в шерстяную мантию. В камере пахло железом. А ещё – сыростью и плесневелым камнем.

– Оно и не должно быть маленьким, – сказала Мэй. – В этом весь и смысл.

Окно на картине и правда выглядело чересчур большим. Она взяла мастихин, аккуратно придерживая цепь, набрала краску. Принялась за нижнюю кромку облаков, горизонтальными мазками прорисовывая у них тени. Мастихин так и летал у нее в руках, цепи звякали тюремным аккомпанементом.

Облака приобретали воздушность и свободу прямо на глазах.

– Я понимаю, – добавила она, – большое окно в камере – это нонсенс. Но и картина – лишь отражение действительности. Проекция моих чувств и желаний. Сами понимаете, мне не очень хочется здесь оставаться.

– Чем больше желание сбежать, тем больше окно?

Она рассмеялась. Вытерла мастихин и набрала теперь уже серой краски.

– Ну что вы, господин следователь! Отсюда разве можно сбежать?

Николас приподнял бровь.

– Каждый заключенный надеется на это.

Мэй улыбнулась. Это была вымученная улыбка. В ней угадывались тяжесть цепей, неприступность запертой двери, суровость каменных стен.

– Вы сами отпустите меня. Вы скоро докажете мою невиновность.

– Вы поможете мне в этом? – спросил Николас с воодушевлением, которого не испытывал.

– Я уже помогаю, – кивнула она. – Я предельно честна с вами. Видите ли, я художник. А задача художника – быть правдивым во всем.

«Значит, ты так любишь правду?» – думал Николас, когда через два дня Мэй внезапно исчезла из наглухо запертой камеры. Непостижимым образом она проломила толстую – в полметра – каменную стену.

– Вот кто так охраняет?! – разорялся судья Бернар. Его лицо, вечно усталое и опухшее, теперь покраснело от гнева. – Быстро ноги в руки и поймал! Сидите тут со своим гребаным милосердием! Палец о палец не ударите!

Николас ковырнул ногтем стену тюрьмы. Камень сыпался, точно песок, внезапно потерявший все связи.

– Считайте, уже поймал, ваша честь.

– Да уж! – буркнул судья. Один его глаз шарил по тюремному двору, а другой был похож на затаившегося в чулане злобного домового. – Сделай одолжение! А не поймаешь – сам пойдешь на эшафот вместо нее!

Николас почтительно поклонился. Судья Бернар зябко передернул плечами, пошел к воротам. Под его ногами хрустели высохшие за одну ночь, безнадежно мертвые кленовые листья…

3

Николас поежился. Накладная борода мешала, усы непривычно стягивали клеем верхнюю губу. Интересно, узнает ли его в таком виде Мэй Биррар?

На всякий случай он скрестил пальцы, чтобы не узнала.

– Кто? – спросили из-за двери.

Высокий, женский, совершенно незнакомый голос.

– Буб! – фыркнул из своего сундука домовой.

– Путешественник, – представился Николас. – Слышал, у вас можно остановиться на пару дней. Будьте уверены, я щедро заплачу.

От холода даже язык, казалось, ворочался с трудом. Скверно, очень скверно. Скоро он станет вялым, апатичным. Любая мысль будет даваться с неимоверным трудом.

Громыхнул засов. Дверь отворилась с режущим душу скрипом.

– Щедро? – переспросили его. – Ах эти соседи, поганцы! Отправляют к нам всех, кого не лень, только потому, что мы не косим траву!

Николас не сразу нашелся, что ответить. Перед ним стояла Мэй Биррар. Узнаваемые черты лица – упрямый подбородок, тонкая ниточка коралловых губ, высокий лоб. Глаза – два зеленых омута. Но вот бездонных ли?

– Будьте уверены, – ответил он, ощущая, как слегка накреняется сундук – котихальтиа пытался забиться в самый дальний угол.

Мэй вздернула свои изящные брови. Взглянула на него насмешливо, с тонкой ноткой отвращения. На миг Николас увидел себя ее глазами. Небритый, в пыльной одежде, с громоздким сундуком и дорожным мешком за плечами. Толчется в дверях с утра пораньше, поднимает с постели чуть ли не с первыми петухами. Наглый бродяжка, потерявший совесть. А ну тебя! Пшел вон!

Он улыбнулся как мог обаятельнее и галантным жестом приподнял шляпу.

– Ах вот как? – непонятно к чему сказала Мэй.

«Идем на штурм!» – подумал Николас и кивнул на распатланный, одетый росой сад.

– Позволю себе не согласиться с вашими соседями, – возразил он. – В некошеной траве есть определенная прелесть. Она способна пробуждать эстетические чувства.

Он нарочно упомянул про эстетику. В конце концов, она художница. А художники помешаны на красоте.

Он должен попасть в этот дом!

Мэй Биррар вульгарно хохотнула:

– Только ли эстетические? Правда?

Николас кивнул. Тогда она томно вздохнула, блеснула белозубой улыбкой. На ней было простенькое платье, правда, с довольным глубоким вырезом. Корсет подтягивал все ее прелести до нужного уровня, и они приглашающе колыхались от каждого глубокого вдоха. Волей-неволей туда упирался взгляд.

Николас сжал кулак. Сглотнул.

– Ну что же вы ждете, сударь? – спросила Мэй Биррар, приглашающе наматывая на палец вьющийся каштановый локон. – Входите! Милости прошу.

«Чертовы бабы!» – подумал Николас. В сундуке угрожающе и одновременно жалобно заворчал домовой.

– Все остальные чувства пробуждают во мне вовсе не травы! – воскликнул он пылко, переступая порог.

Мэй улыбнулась, протянула ему свою тонкую, изящную руку. Николас удивленно приподнял бровь. Обычно отметины от цепей священной тюрьмы держатся до года и больше – такие уж свойства у заговоренной стали. Но на тонком запястье от наручников не прослеживалось ни малейшего следа.

– Меня зовут Мэй Биррар, – томным голосом пропела хозяйка дома.

– Базиль Д’Арно, к вашим услугам, – представился Николас.

«Вот это поворот!» – подумал он и почтительно приложился губами к ее холодным, белым, будто мраморным, пальцам.

4

– Тон! Поздравляю нас! Это не Мэй.

– Бу-буб! – ответил котихальтиа.

Это означало: «Так ведь и ты не Базиль». Николас задумался.

– Очень странно, – продолжал он. – Определенно, это ее внешность. Но кто скрывается под ней? Говоришь, ты ее знаешь?

– Бу-буб!

Николас хмыкнул.

– Это невероятно! Уверен?

Тонтту хмуро завозился в своем сундуке. Уверен ли он? Нет, он знает наверняка! Каждое его слово правдиво до последнего звука! Только неучи вроде Николаса могут позволить себе сомневаться в таком замечательном и незаменимом котихальтиа, бубуб!

– Колбасу будешь?

Еще вечером в соседней деревне Николас купил колбасы. Тон лопал за троих, но, к счастью, был избавлен от необходимости отправлять естественные надобности. Вся пища превращалась в его желудке в чистую энергию. Все-таки он был наполовину животное, наполовину – дух.

Уже замерзнув так, что зуб на зуб не попадал, Николас развел огонь. В небольшом флигеле, который ему определили под жилое помещение, было все, что нужно: кровать, стол, стул и плита. Благодаря своим крошечным размерам комнатка разогрелась довольно быстро.

Тон вылез из сундука, едва зачуяв запах колбасы. Уселся на крышу, расчесал свой ершистый хвост и теперь озирался с довольным видом. Треугольный, покрытой жесткой шерстью нос, сосредоточенно сопел, нюхая воздух. Янтарные глаза-бусины возбужденно блестели.

«Эх! – подумал Николас. – Что бы сказал, увидев тебя, судья Бернар?..»

А впрочем, он знал. «Фу! Мерзость! – заорал бы судья инквизиции. И, забравшись с ногами на стол, продолжал бы орать оттуда: – Схватить! Развоплотить! Чтоб духу этой магической дряни тут не было!»

– Буб! – прервал его мысли Тон.

– Что? – удивился Николас.

– Бу-буб!

Николас хмыкнул. Отвернулся от сковородки, на которой скворчали аппетитные кусочки.

– Да ладно! Хочешь сказать, тут правда нет домового?

– Бу!

– Уже неделю?

Тон не ответил. Схватил колбасу прямо с горячей сковородки и юркнул в какую-то щель под потолком, распушив свой похожий на ершик хвост.

5

…Дом был странным. Огромные, пыльные, заброшенные комнаты. Запертые наглухо чуланы. Узкие темные коридоры, которые чаще всего заканчивались тупиками и никуда не вели.

Тон излазил все вдоль и поперек и каждый час возвращался к Николасу с докладом:

– Бу!

– Нет, – качал головой Николас. – Не то.

– Бу-бу!

– И это не годится.

– Бу-буб!

– Ну ты же знаешь, что мы с тобой ищем.

– Бу-бу-бу-бббб!!!

– А вот это уже интересно.

Сначала он дождался, пока мнимая Мэй уйдет на рынок. Николас удостоверился, что она действительно вышла за калитку. Потом взял свечу и отправился следом за Тоном.

Котихальтиа бежал уверенной, семенящей походкой. Сначала он нырял в стены, добиваясь, чтобы Николас похвалил его за ловкость. Потом принялся скакать по потолку, изображая из себя летучую мышь. Он то пропадал, то снова появлялся, делал страшные глаза, стараясь напугать следователя инквизиции. Николас покорно изображал, что боится.

– Бу! – наконец сказал Тон и уселся, показывая, что они пришли.

Они стояли в гулком, темном коридоре. Ни дверей, ни окон тут не было. Но пламя свечи зябко трепетало – здесь отчетливо ощущался сквозняк.

– Где? – спросил Николас, ощупывая рукой глухую каменную стену.

– Бу-бу!

Это означало: «Думай. В твоей голове точно мозги? А я вот сомневаюсь!»

«Сквозняк есть, – размышлял Николас. – Значит, должна быть дверь. Тон искал потайную комнату, и он её нашел. Молодец! Как бы теперь ее открыть?».

– Бу! – подсказал Тон.

Он уселся на собственный хвост и начал нервно вылизываться.

Николас ощупывал стену камень за камнем. Во всем доме было так холодно, что особое инквизиторское чутье тут не работало. Он не мог определить, где холоднее, то есть где больше магии.

Холодно было везде.

– Бу! – поддразнил его котихальтиа и запрыгнул в стену.

– Да неужели? – догадался Николас. – Все настолько банально?

Он достал зеркальце. Обычное, маленькое зеркальце. Ну что же, посмотрим!

Сначала надо навести зеркальце на стену – ничего. Так-так, ниже. Голые камни. В трепетном сиянии свечи глазам было больно. Вправо…

Николас не удержался и присвистнул, обнаружив в отражении круглую медную ручку.

Ручка была абсолютно обычной. Конечно, если не считать того, что без зеркала её не отыскать.

– Старо как мир! – усмехнулся он.

Пальцы по-прежнему ничего не чувствовали, кроме воздуха. Но там, в отражении, они легли на заколдованную ручку двери.

Повернуть! Невидимый замок глухо щелкнул. В лицо ударил холод. Он показался Николасу дыханием самой смерти.

6

В каморке царил мягкий зеленоватый полумрак. Совсем крошечная комнатка, вроде его флигеля, с единственным окном. Снаружи окно заплетал девичий виноград. Солнечные лучи пробивались сюда сквозь широкие зеленые листья.

– Ты умница, Т-т-тон!..

Зубы стучали так сильно, что он боялся прикусить себе язык.

Котихальтиа блеснул с потолка своими желтыми глазами. Наградил его презрительным «бу!» и исчез.

Николас огляделся, растирая онемевшие от холода пальцы. Здесь было полно картин, просто какой-то склад. Холсты громоздились у стен неровными штабелями. Николас бродил между ними, брал в руки одни, рассматривал, вынимал из кучи другие…

Птицы, дома, деревья, животные, пейзажи. Он сразу узнал руку Мэй, точнее, ее мастихин. Кажется, она писала все подряд, без разбора. Вот какие-то цветы – настолько хрупкие и трепетные, будто живые. Вот облака – такие легкие, будто надутые ветром.

«Сначала воздушность неба. Потом – каменная суровость стен…»

Николас нахмурился. Несомненно, это писала настоящая Мэй. Вот только у всех хранившихся здесь картин была одна странность. Они выцвели, точно многие годы пролежали на ярком солнце. Хотя Николас-то помнил: с красками у Мэй было все в порядке.

– Бу! – предупредил Тон.

Николас нахмурился. Он настолько замерз, что даже двигался с трудом.

– Бу-буб!

Это означало: «Не стой, как пень, шевели мослами! Она уже на садовой дорожке!»

Николас заторопился. Совсем некстати вспомнились слова судьи Бернара: «Будь предельно осторожен. Мы не знаем, как именно она убивает».

– Тон! Проследи за ней.

У самой двери он споткнулся о какой-то ящик.

Ящик был обычным. В таких почтальоны возят почту.

Николас откинул крышку. В нос ударил запах краски, растворителя. И еще какой-то странный, тревожный… тонкий-тонкий аромат.

– Буб!

«Поторопись, – предупреждал Тон. – Она в гостиной!»

– Сейчас, – бормотал Николас. – Сейчас…

Дрожащими руками он вытащил из ящика колбу с огненной, искрящейся жидкостью. Колба была такой холодной, что пальцы тут же потеряли чувствительность. Жидкости в ней оказалось немного – где-то на треть. И точно так же – на треть, – поблек лежавший в ящике портрет.

– Где я уже видел его? – пробормотал Николас.

На картине был изображен мальчик. Худенький, прыщавый. Он широко улыбался щербатым ртом.

– Буб! – подгонял его Тон.

Это означало: «Тревога! Она идет сюда!»

Николас поспешно поставил колбу на место. Вот так-так!

– Бубуб!

«Она почти в коридоре!!!»

– Не может быть!

Николас взял из сундука второй портрет – веснушчатая девчонка с двумя небрежно заплетенными косичками. Картина тоже была яркой, поблекнув лишь по краям.

Вон оно, нашел! Семь картин – семь воспитанников детдома, семь детей лежат без сознания, но пока еще не лишились жизни. Николас торопливо закрыл ящик и пулей выскочил из потайной комнаты. Он еще на шаг приблизился к разгадке. Он обязательно узнает, как их спасти!

– Кто здесь?

Белый прямоугольник света. Со скрипом отворилась дверь, ведущая в коридор из кухни. Николас поморщился. Если его тут обнаружат… Скверно.

– Тон, сюда!

Торопливые шаги. Свет свечи на мгновение ослепил его. В последний миг Николас заорал: «Вот ты где!» – нагнулся и схватил Тона за шкирку.

– Вы?..

– Буб! – недовольно буркнул котихальтиа.

Николас прижал его к себе, содрогаясь от холода и одновременно ощущая, как горячей ответной волной в сердце поднимается ликование.

– Простите, – ответил он. – Мой домовой… Я искал его. Кажется, я забрел куда-то не туда?

– Домовой? – переспросили его.

Он узнал ее голос. Он узнал ее взгляд. Она подняла свечу повыше. Настоящая Мэй стояла перед ним.

Она молчала, недовольно поджав свои коралловые губы, и смотрела ему прямо в глаза.

7

– Так вы говорите, путешествуете, Базиль? И возите с собой своего тонтту?

Он кивнул. Уже несколько минут он наблюдал за ее белыми, безукоризненными руками. Как они умело двигаются, разжигая плиту. Как подхватывают чайник, наливают в него воду. Маленькими щепотками отмеряют чай.

Мэй – настоящая Мэй! – слегка прищурившись, смотрела на него.

На миг ему стало не по себе. Этот проницательный взгляд не смогут обмануть ни накладные усы, ни фальшивая борода. Теперь, когда он в шаге от разгадки, будет скверно, если она рассекретит его.

Правда, Тон мог спасти положение. Инквизитор, который везде таскает с собой домового – пожалуй, такого еще не было в природе.

– Ах, как интересно! Натуральный домовой! – восхищалась ее сестра.

Николас никак не мог уловить суть этой комбинации. Ложная Мэй и настоящая были похожи, как две капли воды. И одновременно отличались друг от друга, как небо и земля. Настоящая называла себя Эвелиной, а сестру величала почему-то Завитушкой. Та склонилась над сундуком Тона, постучала согнутым пальцем по крышке:

– Эй, милашка! Выходи!

– Буб! – огрызнулся Тон.

Это означало: «Руки прочь! Вали, откуда пришла!»

– Кажется, он тебя боится, Завиток, – сказала настоящая Мэй, разливая по чашкам чай.

– Ах, какая ерунда! – закудахтала та. – Ну же, милое создание! Вылезай! Я тебя поглажу.

– Буб!

Николас ухмыльнулся. «Милое создание» только что послало Завитушку далеко и надолго.

– Фу какой злюка! А как его зовут?

– Котий Тон, – ответил Николас неохотно. – Котихальтиа из рода тонтту.

– Ах, это просто великолепно! Сестра давно мечтает нарисовать котихальтию!

– Завиток! – настоящая Мэй закатила глаза.

– Все-все-все! – воскликнула та. – Ухожу. Вы тут пейте чай. Я понимаю: вдвоем, все такое…

И, мерзко хихикая, она исчезла за дверью. Мэй в театральном жесте закрыла лицо ладонями.

– Кхм… – прокашлялся Николас.

Она устало посмотрела на него.

– Пейте чай, Базиль. Он на травах. Мне не нравится, как вы кашляете. Так недолго и заболеть.

– Бу?

Тон осторожно выполз из сундука. Уселся, показательно расчесывая ершик-хвост. Николас заметил: он изо всех сил пытается обратить на себя ее внимание.

– Здравствуй, Котий! – сказала Мэй. – Ты позволишь мне себя погладить? Я тебя не обижу, не бойся!

Тон посмотрел на нее, как на законченную дуру. «Это я-то боюсь?» – читалось в его взгляде. Однако и пяти минут не прошло, как он перекочевал к ней на колени. Мэй гладила его, приговаривая:

– Какой ты замечательный! Какая у тебя гладкая шерстка! Мне казалось, на лапках должна быть чешуя?

– Бу-бу-бу! – передразнил ее Тон, что означало: «Сама ты чешуя!»

На его вечно хмурой морде было нарисовано блаженство.

– Ты не возражаешь, если я тебя нарисую?

– Котий! – сказал Николас предостерегающе.

Он не знал, как еще намекнуть Тону об опасности. Но котихальтиа даже ухом не повел. Еще бы! Мэй нянчилась с ним, как с младенцем, чуть ли не баюкала, носила на ручках! Он то и дело торжествующе поблескивал на Николаса своими янтарными глазами: «Вот, она меня ценит! Вот как надо комплименты говорить! Учись!»

– Тон, веди себя как следует! – начиная злиться, сказал Николас.

Но котихальтиа выругался: «Бу-буб!!!» и, слопав из рук Мэй огромный кусок колбасы, прыгнул в стену, задрав хвост.

– Не волнуйтесь, – сказала Мэй. – Я сейчас его верну Николас вздохнул и закатил глаза.

8

…От горячего чая по телу разливалось приятное тепло. Стараясь не терять времени даром, он вышел на улицу, добрел до телеграфной станции и отправил весточку судье Бернару. Потом заглянул в кабак, махнул стопочку «Столичного эффекта» и, окончательно согревшись, вернулся в дом.

Итак, Мэй. Целый чулан вылинявших картин. Крошащиеся камни тюрьмы, мертвые дети… И семеро счастливчиков – еще живых.

Он остановился на пороге собственной комнаты, нутром почуяв беду. Секунду стоял в дверях, но в следующий миг… Шляпу – на пол! Плащ – долой! Он бросился к сундуку, где лежал котихальтиа.

Домовой не двигался. Хвост-ершик беспомощно вывалился наружу.

– Эй! – позвал Николас. – Котий! Эй!

Тон даже не шевельнулся. Николас открыл сундук, сделав самое ужасное – откинув крышку. Тон, который раньше воспринял бы такое вторжение в штыки, теперь никак не отреагировал. Он лежал, отвернувшись к стене, скрючившись, как дохлая крыса.

Николас вытащил наружу его вялое тельце, превозмогая холод, провел пальцами по усатой, безучастной морде. Домовой смотрел серьезно и вдумчиво, но в то же время – пугающе отстраненно.

– Допозировался, да?

Тон не ответил. Только косматые брови слегка дернулись. На морде появилось что-то вроде гримасы, беззвучное «бу-бу-бу!»

– Я же предупреждал, ей нельзя верить! – Николас скрипнул зубами. – Женщина, да? Добрая? Угостила, похвалила, ты и растаял? Ну ладно, ладно! Погоди. Согрею тебе молока.

Он положил Тона обратно в сундук. Глаза-бусины все также смотрели в одну точку. Морда сползла с его ладони и, не меняя выражения, улеглась на тряпки с тяжелым стуком.

– Не двигайся! – услышал Николас за своей спиной.

Он вздрогнул, выпрямился.

– Руки за голову! Живо!

Он покорно застыл, подняв руки над головой.

– Повернись.

Он повернулся.

– Не вздумай сопротивляться, – предупредила Завитушка. – Иначе убьем.

– А я и не думаю, – ответил Николас.

Мэй обеими руками держала тяжелый пистолет. Прямо в лицо ему смотрело черное, безжалостное дуло.

9

– Крепче, Завиток! Привязывай его крепче. Вот так.

Робкий солнечный луч был единственным, что разбавляло ледяной мрак подвала. Николаса привязали к стене, к двум чугунным, будто специально для этой цели вбитым в камень кольцам.

Как только Завитушка затянула на его запястьях последний узел, Мэй опустила тяжелый пистолет и вздохнула с явным облегчением.

«Вот теперь я не опасен, – подумал Николас. – Можешь не бояться меня. Что ты задумала? Говори».

– Давай-ка, раздень его, – приказала Мэй и повернулась к мольберту.

Николас тяжело сглотнул. В подвале царил удобный для темных дел сумрак. Но света хватало, чтобы разглядеть и мольберт, и краски, и мастихины, разложенные, будто перед пыткой.

– Это как? – деловитым тоном уточнила Завитушка. – Снизу раздеть? Сверху? Всего?

Николас прищурился. Чертовы бабы! А ну как правда вздумают его пытать?

В углу стояло еще кое-что – небольшая картина на подставке. На картине – какая-то клякса: черный, всклокоченный, вечно недовольный котихальтиа. Под портретом висела колбочка, вроде тех, что он обнаружил в сундуке. В нее капля за каплей скатывалась тягучая краска.

Изображение медленно тускнело, постепенно теряя свой насыщенный черный цвет.

«Так вот как это работает!» – понял Николас. Он сжал кулаки до боли в пальцах. Бедняга Тон!

– Что? Интересно?

Завитушка медленно расстегивала на нем рубашку, наслаждаясь каждым мигом его личной драмы.

– Сойдет, – ответил Николас. – Хотя я ждал чего-то более впечатляющего.

Он увидел, как дрогнули ее пальцы – и принялись расстегивать пуговицы с удвоенной скоростью. Изабелла Файтер – так ее звали совсем недавно. Это если Тон не соврал. Но помнит ли она свое настоящее имя?

– Изабелла, – одними губами позвал он.

Завитушка вздрогнула, подняла на него изумленный взгляд. Пару секунд он смотрел в ее красивые зеленые глаза— глаза Мэй Биррар. Каково это – носить на себе чужой облик?

– Отойди, – не оборачиваясь, приказала Мэй.

Она уже начала рисовать, стремительно набрасывая мазки и даже не заморачиваясь общим фоном.

– Если хотели, чтобы я вам попозировал, не обязательно было меня связывать, – сказал Николас. – Отличная картина получается, госпожа Биррар!

Он увидел, как снова вздрогнула, будто ее внезапно толкнули, Завитушка-Изабелла.

– Пока нет, господин следователь, – в тон ему отвела Мэй. – Чтобы эта картина стала действительно отличной, мне нужно нарисовать о вас правду.

Ее голос был ровным и спокойным, как тогда, в тюрьме. Казалось, ее ничто не способно вывести из равновесия.

Николас сардонически ухмыльнулся. Он мерз. Холод сжимал его в своих тисках все сильнее. Интересно, что будет раньше? Он замерзнет насмерть? Или просто медленно увянет, как и Тон?

– Правда – странная вещь, – согласился он. – Почему-то она неотделима от цепей, вы не заметили?

– Пожалуй. – Мэй кивнула. – И то, и другое заставляет человека сбросить маску. Это ведь самое интересное в вашей работе. Кстати, о масках. Завиток, сними с него, пожалуйста, накладную бороду и усы.

– Жаль, а они ему так идут! – посетовала Завитушка, безжалостно сдирая с него весь грим.

Николас поморщился, ощущая, как вяло, словно загнанное на тяжелой работе, стучит сердце. Ног он уже не чувствовал, пальцев рук – тоже. Совсем некстати вспомнился инквизитор, которого казнили злоумышленники, привязав к магическому зеркалу. В жилах у бедняги была не кровь – красные кристаллы льда.

– Я скоро замерзну, – сказал он. – Если хотите закончить картину, госпожа Биррар, вам лучше поторопиться.

Мэй самодовольно усмехнулась. Ее коралловые губы растянулись тонкой изломанной нитью.

– Дело не в картине, – ответила она. – Говорю же, дело в правде. Как изобразить правду о тебе, когда ты все время притворяешься? Там, в тюрьме, ты притворялся отзывчивым, лишь бы я начала говорить. Сейчас ты притворяешься смелым, потому что все еще на что-то надеешься. Мне не важно, что у тебя на уме. Мне важно изобразить твою суть.

– И что тогда? Я умру?

– Не сразу. У меня нет цели тебя казнить. Я вообще не хочу никого убивать.

– Но так получается, – подсказал Николас. – Какая досада!

– Извини. Но иначе волшебных красок не получить.

Николас изумленно приподнял бровь.

– Странный какой-то оборот красок в природе.

– Природа – вообще удивительная штука, – кивнула Мэй. Теперь она размазывала краску по холсту, работая мастихином, точно шпателем. – Вот вы, инквизиторы, очень удивительные существа. Вы тут же начинаете замерзать, когда сталкиваетесь с чем-то чудесным. Поэтому вы ненавидите чудо. Вы искореняете его из мира, лишаете мир магии, чтобы он стал серым, а потом – бесцветным. Я положу этому конец.

– Будешь убивать инквизиторов? – спросил Николас, в тон ей переходя на «ты».

Он очень старался не стучать зубами хотя бы перед смертью, но получалось, если честно, так себе.

– К чему мне ваши ничтожные жизни? – удивилась Мэй. – Я хочу спасти мир. Я хочу вернуть в него чудо – и точка!

– Да неужели?

Николас фыркнул. Скосил глаза туда, где с картины Тона – воплощенного чуда в этом сером мире – капала и капала черная краска. Как кровь.

– И каким же это образом ты собираешься это сделать?

– Очень просто, – ответила Мэй.

Завитушка предостерегающе схватила ее за рукав.

– Ничего страшного, Завиток. Он все равно умрет. Большой беды не будет, если он узнает, как я верну назад магию. Вы, инквизиторы, разрушаете этот мир. А я сделаю то, что и положено делать художнику с поврежденной картиной.

– Раскрасишь то, что стало бесцветным? – предположил он.

– Нет, – улыбнулась Мэй. – Напишу заново.

– Как?! Весь мир?!

– Конечно, – она кивнула. – И вот увидите: он еще окажется слишком крошечным для моего таланта.

10

…Он умирал. Теперь он понимал это совершенно отчетливо. Такая кристальная ясность сознания бывает только перед смертью.

Кап! Кап! Кап!

В колбу, установленную под его портретом, одна за другой падали искрящиеся серебристые капли.

Кап!

Ему хотелось выть от страшного чувства тоски, неприкаянности, одиночества. И одновременно не было сил даже поднять голову.

Правда о нем… Чего он добился в жизни? Ничего. Что он изменил в этом мире? Все осталось как есть. Ни одного человека он не сделал по-настоящему счастливым. Не женился. Не построил дом. Даже Тон – и тот пострадал по его вине!

Бесполезная жизнь. Глупая смерть.

Николас горько усмехнулся.

Правда – это тяжело. Правда – это больно. Но Мэй умеет изображать на холсте то, что больно, чтобы получать из этого волшебные краски.

Кап. Кап. Кап.

– Ты станешь материалом для новой грандиозной картины, – сказала Завитушка. Мэй поднялась наверх – привести себя в порядок и отмыть инструменты, но ее мнимая сестра осталась караулить в подвале. – По-моему, это очень почетно. Не понимаю, зачем так страдать?

Николас не ответил. Его трясло. Отчаяние, захлестнувшее его, казалось таким глубоким, что, будь у него с собой нож и свободны руки, он бы всадил его себе прямо в грудь по самую рукоятку.

Пусть это кончится! Сейчас. Скорее!

Кап. Кап.

– Что? – продолжала Завитушка. – Вспомнил теперь, как издевался над моей сестрой? Как держал ее в цепях? Взаперти? Как грозил ей?

Николас набрал в грудь воздуха. Удивительно, сколько порой требуется сил для самого решительного, самого последнего рывка.

– Она тебе… не сестра…

– Что?

Ему не успеть. Ее не убедить. Все – бессмысленно.

Кап! Кап!

– Мэй Биррар тебе не сестра! – закричал он.

Губы едва шевелились. Не голос, а какое-то жалкое подобие. Невнятное хрипение, бормотание…

– Поганый инквизитор! – всплеснула руками Завитушка.

– Да что ты мелешь?!

– Послушай…

Он не успел. Холод сделал свое дело, Николаса скрутило судорогой. Изабелла следила за его мучениями с легкой гримасой интереса и отвращения.

– Тебе… – прошептал он, когда к нему вернулась способность хотя бы шептать. – Тебе надо бежать… Она… убьет… тебя. Пока ты ей нужна… но потом…

Завитушка фыркнула. Николас сжал кулак. Все его слова – точно испорченные стрелы. Летят черти куда, ложатся мимо цели. И капает, капает с проклятого портрета то, что отнимает у него жизнь. Превращает ее в волшебную краску…

– Моя сестра – великий человек! – разозлилась Изабелла. – Она хочет создать заново целый мир! Зачем ей меня убивать?

– Это получится… само собой.

– О чем ты говоришь? Глупый дурак! У тебя совсем отморозило мозг?!

Николас сделал над собой усилие. Кап! Краски из его портрета вытекло уже достаточно много, а колба сужается к горлышку. Теперь она быстро наполнится. Счет идет на минуты.

– А ты не понимаешь? – едва ворочая языком, прохрипел он. – Она не создает… она уничтожает все! Был котихальтиа… теперь нет. Жили люди… больше не живут. Камни, которые она рисует – рассыпаются. Листья, которые она изображает – увядают. Дура! Неужели ты не знаешь, что будет потом? Когда будут готовы все ее чудо-краски?

– И что же? – спросила Завитушка с вызовом.

– Она нарисует солнце!

Завитушка не ответила. Он видел лишь ее красивые туфельки, наполовину скрытые длинной юбкой. Не было сил поднять голову. А так нужно видеть выражение ее лица!

– Ты врешь! Сестра не такая! Это вы, инквизиторы, уничтожаете все!

– Ты же сама… в это не веришь.

Она что-то ответила ему. Ее возмущенный голос потонул в охватившем все вокруг гуле. Что это? Правда что-то гудит? Или это у него шумит в ушах?

Кап. Кап. Кап!

Николас перевел дух. Нет, надо держаться. Хотя зачем? Кому? Он вот-вот умрет!

– Кто твои родители? – спросил он. – Ты их помнишь? Как они выглядят? Как их зовут?

Завитушка молчала. Николас продолжал, машинально следуя заученной форме допроса:

– Где ты жила раньше? Где твой дом? Город? Улица? Адрес!

– Ты что, вздумал допрашивать меня?

– Нет! – разозлился он. – Я хочу, чтобы ты вспомнила! Своего мужа вспомнила! Как он умирал? Ты ведь даже этого не помнишь, правда?

Она не ответила. Солнце – пока еще живое – заглядывало в узкое оконце под самым потолком, било у неё из-за спины, превращая её в черный силуэт. Зловещий ангел, предвестник смерти.

Николас вздохнул. Голова его обессиленно свесилась на грудь.

– Я не верю тебе!

– Конечно, – прошептал он. – Потому что не помнишь. Не помнишь, как она пришла в ваш дом. Пожалилась твоему мужу, что нет денег, нечем заплатить за постой. Но она может написать его портрет… Расплатиться портретом. И этот дурак – согласился.

– Врешь!

Завитушка подошла к нему. Теперь он смог увидеть, как ее прекрасное лицо исказилось, точно скомканный и смятый рисунок.

– Ты все врешь! Мы сестры! Близнецы!

– Это она тебе сказала?

– Мы похожи, как две капли воды!

Он молчал, собираясь с силами.

– Как ты объяснишь это? Объясни!

Он поднял голову. Это надо сказать, глядя ей в глаза. Тогда она поверит. Может быть… Заклятие так просто не снимешь.

Голова казалась безумно тяжелой, будто стопудовая гиря.

– Ты ее автопортрет.

– Что?!

– Она сделала из тебя свой автопортрет, дура!

– Такого не бывает… – прошептала Завитушка.

Николас горестно усмехнулся:

– Значит, и мир нельзя нарисовать?

Кап… Кап…

Все, нет времени. Николас чувствовал это. Смерть, вот ты какая! Холодная, безразличная. С прекрасным лицом Мэй Биррар.

– Тебя зовут, – прошептал он, – Изабелла Файтер. Твой муж умер. Твой дом разрушился. Ты ушла вместе с Мэй и носишь ее облик, чтобы отправиться вместо нее в тюрьму в случае чего. На тебя наложено заклятье, поэтому любой инквизитор будет чувствовать холод.

– Да кто тебе сказал такую чушь?!

– Мой домовой, – ответил он. Голос Завитушки шел откуда-то справа. Он уже почти не видел ее. – Тон узнал тебя… Ты не любила его… Ты была плохой хозяйкой…

Она расхохоталась. А может, это был никакой не смех. Просто снова шумело в ушах.

– Нет, подлый инквизитор! Все это ложь! Вот я и поймала тебя на лжи! Все знают: домовые не умеют разговаривать!

– Просто это ты, – ответил Николас, – не умеешь их слушать.

Последняя серебристая капля упала в колбу. Колени подогнулись, веревки заскрипели от изменившейся нагрузки.

Он перестал видеть. Он перестал жить. Он перестал дышать.

11

– Пей! Скорее, пей!

Николас глубоко вздохнул. Широкие виноградные листья. Солнечные блики. Тон скачет перед ним, подвешивается к веткам, изображая летучую мышь.

Тон жив. С ним все хорошо. Какой счастливый сон!

– Пей, это твоя жизнь, говорят же!

Изабелла пыталась напоить его чем-то ужасающе холодным. Николас мог пошевелить руками и сидел, кажется, на полу. В подвале пахло палёным.

– Пожалуйста, приди в себя! Ты должен помочь! Какие-то люди напали на наш дом!

Николас сделал глоток, потом другой. Зубы тут же заныли от холода. Кажется, он пил ту самую серебристую жидкость из колбы. Каждый глоток наполнял его силами, прояснял сознание.

– Они хотят убить сестру! Пожалуйста! Ты ведь поможешь нам, правда?

– Она тебе не сестра, – повторил он устало.

Встал, шатаясь, придерживаясь рукой за стену. Изабелла помогала, страховала его, чтобы он не упал на пол снова. Хорошо, что ребята из священной стражи подоспели вовремя.

Николас прислушался к себе. Вроде, идти он может. Ноги худо-бедно держали.

– Я подожгла твою картину, – сказала Изабелла. – Картину, где твой домовой – тоже.

– Картину надо сжечь, а краску выпить, правильно?

Изабелла молчала, переминалась с ноги на ногу. Кусала губу.

Для пущей убедительности он встряхнул ее за плечи.

– Этого достаточно, чтобы разрушить колдовство, так?

Она кивнула.

– Ты ведь поможешь нам? Правда?

– Нет, – отрезал он.

Увидел её глаза: растерянные, потрясенные. Бог ты мой, она ведь ещё совсем девчонка! Какая наивность!

– Не вам, – пояснил Николас. – Тебе. Ты – пострадавшая. Пожалуйста, помни об этом.

И, схватив колбу с черной тягучей краской, он ринулся прочь из подвала, шатаясь, точно в бреду.

12

– Ну вот и всё, – сказал Николас. – Теперь у тебя есть дом.

Он посмотрел на пустой сундук с полукруглой крышей, который собирался выкинуть где-нибудь по пути к телеграфной станции.

Конечно, он радовался за Тона. Надо было радоваться. Домовой не только умудрился выжить, но ещё и жильишком собственным обзавестись. Теперь он будет носиться по комнатам, висеть на потолке, изображая летучую мышь, и прыгать сквозь стены, задрав черную щетку-хвост.

Только вот похвалить его будет некому.

Николас вздохнул, направился к калитке, открыл её, поморщившись от протяжного скрипа ржавых петель. В небе сияло круглое, приветливое солнце. Гнулись под ветром сочные травы. Все-таки хорошо, что конец света удалось отменить.

– Ну, – пробормотал он себе под нос. – Поживем еще?

– Буб! – ответили ему.

Мимо скользнула черная, ершистая тень.

– Слушай, – Николас остановился. – Это уже не смешно.

Тень остановилась тоже. Сверкнула желтыми глазами из глубины каких-то кустов.

– Ты разве не знаешь, кто я? Чем занимаюсь? Где служу?

– Бу!

– Я, конечно, рад тебе… – начал Николас.

Тень метнулась в сундук, не дожидаясь продолжения, и тут же, как будто так и было надо, неистово зашуршала тряпками.

– Котий! – простонал он. – Вон оттуда! Тебе нельзя со мной! Меня вышвырнут со службы! Тебя – развоплотят!

– Бу-бу-бу! – фыркнул домовой.

Это означало: «Ну-ну, поговори у меня еще! Заткнись и неси!»

Николас вздохнул, расправил плечи и взял изрядно потяжелевший сундук за холодную деревянную ручку…

Желтый квадрат. Евгения Исмагилова

Посвящено Даниилу Хармсу

Человек из Вацлава был точь-в-точь казенная подставка для карандашей. И вроде не нужна она в быту, но вон и стоит красиво, и даже ножницы помещаются… Так и стоял Вацлав по жизни чертежником в бюро: все кальку носил да по бумажкам ползал. Утюжком чертежи разглаживает, незатейливую песенку про кузнечика насвистывает, а товарищи слушают, похихикивают, и все рады-радешеньки.

Коллеги его любили. Пышная конструкторша угощала булочками и салатами, иногда незатейливо поглядывала. То пухлую ручку на коленку положит, то вздохнет томно-томно, как паровоз. Но Вацлав, как человек скромный, вежливо улыбался, благодарил и в ответ по-дружески предлагал мамину гречку. Друзья-инженеры подливали кофейку и таскали сигареты из куртки. Зачастую без спросу. Но на инженеров он зла не держал. Негоже ему, добродушному человеку, зло держать, пусть берут на здоровье.

Однажды летом в бюро было особенно жарко. Все вздыхали и ахали, утирая с красных лбов градины пота. Чертить не представлялось возможным – раскисшая тушь наотрез отказывалась застывать на миллиметровой бумаге. С носов падали соленые капли прямо на черные линии, придавая им вид многоножек с пушистыми лапками. Кто ругался, кто подставлял взмокшую от сидения спину прямо под струи вентилятора.

Вентилятор жужжал, гоняя безжизненный воздух по помещению, и от его дыхания недовольно вздымались листы. Вацлав нервным движением поправлял их и вновь брался за перо. Проклятая деталь не вырисовывалась!

Пышная конструкторша расстегнула пуговички на блузе, вздыхая от царившей в бюро духоты. Капельки пота друг за другом скатывались по раскрасневшейся коже куда-то вниз, как Кусто в Марианскую впадину.

Вацлав вздохнул. Ремень давил на живот после сытного обеда конструкторскими пирожками. Черный сгусток заскользил по тонкому металлу пера и рухнул на голубую сетку. В груди у Вацлава заскрежетал товарный поезд, всем своим весом надавив на скромное и добродушное сердце. Вагоны столкнулись, вонзившись в ребра острой гармошкой. Вацлав застонал от боли и начал падать в распластавшуюся по чертежу кляксу.

– Помогите! – только и успел крикнуть он, схватившись пальцами за угол.

Взлетели листы, распахнув голубые крылья. Неровная черная дыра поглотила глухой крик, и Вацлава засосала темнота.

* * *

Очнулся резко, вскочив, как от кошмара. Руки целы, ноги целы. Да и голова вроде на месте.

«Голова-то на месте, а мозги?» – подумалось Вацлаву, когда тот огляделся. Провалился он в черную кляксу, исчез без следа, как экипаж «Марии Целесты» в темной океанской пучине.

Черная-черная комната была сферической, одинаковой во всех измерениях. Где-то наверху сиял круг, будто полная луна на беззвездном небосводе. Вацлав, ощущая себя ночным мотыльком, потянулся к этому холодному свету. И тут же задел что-то ногой, уронив на обсидиановый пол.

Оказалось, в черном пространстве он не разглядел черного стула.

Извинившись, Вацлав вернул стул на место и вновь потянулся к заветному кругу. Высунул голову. Глаза заслепил белый искусственный свет. Он давил отовсюду: и сверху, и снизу. Лишь голова Вацлава торчала, как кукушка из часов-теремка.

Вацлав зажмурился и вылез. Не удержался и полетел вниз. Больно не было. Руки и ноги оказались полыми, словно у куклы. При ударе об пол колени издали глухой пластмассовый звук. Вацлав, путаясь в собственных пустых конечностях, медленно поднялся.

То был не свет, заливающий вакуум. То был белый параллелепипед, внутри которого Вацлав стоял, где и верх, и низ, и стены были выкрашены в ландышевый цвет. Наверху горели блестящие никелевые светильники, имитирующие дневной свет. А на плоскости, откуда Вацлав выпал, на тоненьких лесках висел черный круг в белоснежной рамке, диаметром около метра – единственное небелое пятно во всем этом ослепительном помещении.

– Вон как оно… – протянул он и присвистнул.

Круг и стену отделяла тонкая полоса пустоты.

– К шедеврам близко не подходим! – чей-то голос заставил его обернуться.

Перед ним возникла женщина с фигурой виолончели. Немолодое лицо, но ноги – стройные, как у комсомолки. Одета в бордовый костюм и блузу с жабо. А голос… Певучий, звонкий, как у диктора из телевизора.

Она стояла в нескольких метрах, явно чем-то недовольная. Легким движением отбросив манжет, взглянула на золотые часики на тонком запястье. Сердитое выражение на ее лице сменилось удовлетворенным, и женщина заулыбалась:

– Наконец-то вас разместили! Какое счастье! – на золотом прямоугольничке, прицепленным к груди, значилось имя «Галина». – Добро пожаловать в художественную галерею!

* * *

Галина оказалась работником художественной галереи при музее искусств. Работала еще при Сталине, каждый экспонат знала лично. На все вопросы делала грустное лицо и загадочно вздыхала. Затем тихо сказала, что Вацлав «не очень жив».

Новость огорошила. Он попытался упасть в обморок, но получилось только плюхнуться на пятую точку. Галина рассмеялась и сказала, что он «волен делать с собой что угодно», ведь его тело «более нематериально».

– Вон оно как… – только и смог выдавить Вацлав, потирая ушибленный зад.

«Не совсем жив». Слова не то чтобы звенели в ушах, скорее доставляли внутренний дискомфорт. Кот Шредингера тоже не совсем жив, однако же не живет в картине! А его, Вацлава, обхитрили, объегорили, засунули в какую-то черную дырку и заставили позабыть о друзьях-инженерах, пышной конструкторше и даже о любимой маме!

От этих мыслей ему снова сделалось неприятно. Живет себе человек, живет. Пусть с мамой. Скромный и добродушный. По утрам зубы чистит, рубашки выглаживает – каждую петельку, каждый уголок, трудится себе прилежно. Вечерами смотрит новости, чтобы было о чем болтать с друзьями-инженерами, рассказывает маме о замечательных событиях на работе, о друзьях, о пышной конструкторше, обо всем, обо всем! И тут – бац! Нет человека. В картине он сидит, и никому его ни скромность, ни добродушие не нужно.

– Голубчик, не стоит так волноваться! – видя его беспокойство, Галина ободряюще улыбнулась. – Поживете у нас пару лет, а там, глядишь, и куда повыше отправят!

Ее тонкий палец указал на белый-белый потолок. Вацлав не уловил смысл сего жеста, но виду не подал. Лишь кисло улыбнулся и поблагодарил за заботу.

– А зачем мне в картине-то сидеть? – Вацлав решил переспросить на всякий случай. Вдруг пропустил что, не услышал. А потом будет по собственной глупости хлопать глазами где-нибудь в зале с пейзажиками.

– Как это зачем? – искренне возмутилась Галина, в глазах заиграло неподдельное удивление. Мол, как ты, холоп, спрашивать такое смеешь! – Если душа, даже самая ничтожная, не будет вложена в произведение, оно станет обычной мазней и бессмыслицей! То будет красивая обертка, как у конфеты, открываешь – а там пусто. Нет уж, голубчик, с девяти до девяти сидеть вам в черном круге и радовать посетителей гениальной мыслью автора.

И он смирился. Быстро, без внутреннего боя, как лист смиряется с землей, как лето смиряется с осенью. Не будет ни душного бюро, ни злых коллег, лишь картины в золотых рамках и строгая Галина. Сиди себе на стуле с девяти утра до девяти вечера, улыбайся посетителям. Ведь как приятно думать, что без тебя картина – мазня и бессмыслица, а с тобой – произведение искусства.

– Предупреждаю, вылезете не в свое время – исчезнете навсегда. – Тон женщины вновь сменился на строго-поучительный. – Так что будьте внимательны и во всем меня слушайте. Завтра ваш первый выставочный день. Не нервничайте, это у нас обычная практика. Я, признаться, сама немного волнуюсь, ведь зал с новым искусством у нас открылся совсем недавно. Надеюсь, вы полюбитесь публике не меньше работ великих мастеров.

Вацлав кивнул, поблагодарил за разъяснения. Галина спешно удалилась, бросив на прощение горячее: «Всего доброго!» В белом зале стало совсем пусто и как-то уныло. Насвистывая любимую песенку про кузнечика, Вацлав отправился гулять по необъятным просторам картинной галереи.

Ведь он теперь не просто человек, он теперь – шедевр!

* * *

– …Белый фон, черный круг. Что тут особенного или сложного? На первый взгляд совершенно ничего. Каждый может нарисовать подобную картину, скажете вы. Но, как ни удивительно, картина «Черный круг» стала загадкой, дошедшей и сохранившейся до наших дней. И любители искусства, и скрупулезные исследователи не перестают восхищаться этим шедевром живописи. – Монолог Галины разлетелся по белой комнате, рассыпался звонкими горошинами. Ее слушатели – группа туристов – раскрыв рты, подбирали эти слова-горошины вдумчиво, со смаком. Вацлаву казалось, что он слышит, как скрипят друг о друга полушария, как жернова, перетирая слова в какие-то свои тайные смыслы.

Он покачивался на своем стульчике и сладко жмурился. Никогда еще в жизни о его душе не говорили столько приятностей.

Галина вещала и о красоте «супрематизма», и об авторской задумке, и о непомерной глубине черного цвета. Говорила она о великом смысле, вложенном в картину, о трудах и о стараниях, о непонятости, о любви и предательстве. Галина читала его, как открытую книгу, озвучивая истины, которые он сам и не знал. Каждое слово было отражением жизни Вацлава, каждое описывало все его чувства. Слезы счастья катились по бритым щекам чертежника, ведь кто-то смог, кто-то наконец оценил эту глубокую, скромную и добрую душу!

Вдохновленный, он взглянул на задумчивые лица туристов. Некоторые хмурились, некоторые хихикали. Мол, простой черный круг, какой смысл-то? Мазня-мазней. А вот такой вот смысл. Самый что ни есть настоящий. С руками и ногами, в выглаженной клетчатой рубашечке, сидит и смотрит на тебя. Может ручкой помахать, может станцевать польку-бабочку, коль изволите!

«Молодые, глупые еще!» – подумалось Вацлаву, когда противное хихиканье прекратилось. Сам он, правда, в картинных галереях никогда не бывал и не знал, что в них может быть смешного.

Затем пришла новая группа. А потом еще… И так целый день. Галина с чувством вещала об авторских мыслях, задевая самые тугие струны Вацлавской души. Иногда подходили одинокие пары и, заглядывая в глубокую дырку, уходили с одухотворенным выражением лиц.

«Поняли! Оценили!» – с удовольствием думал чертежник, наблюдая за переменами на их лицах. Впервые в жизни он чувствовал себя особенным и важным.

А Галина все говорила и говорила о тайных помыслах и авторских переживаниях. Посетители все так же открывали рты и пялились в черную бездну, пытаясь познать тайны бытия, сокрытые в бархатной тьме. Каково было бы их удивление, увидь они там Вацлава? Как бы изменились лица, если бы люди узнали, что вся глубина кроется в сердце одного скромного и добродушного человека? Женщины бы взвыли от восторга, а мужчины одобрительно захмыкали. Дети бы дергали родителей за рукава и завороженно шептали: «Хочу быть как этот дядя!»

Речь Галины укладывалась ровно в семь минут. Вацлав успел посчитать, когда она привела очередную группу. Итого двадцать групп в день, двадцать на семь – сто сорок минут. Целых сто сорок минут в день говорили о нем и только о нем, что было не удивительно, ведь Вацлав не просто там какой-то пейзажик на стенке, Вацлав – шедевр супрематизма.

* * *

Стал Вацлав поживать в галерее. Каждый день по семь минут приятности слушает, головой качает от восхищения. А Галина каждый день все рассказывает и рассказывает, нет конца и края ее словам. Вацлав словно плывет на спине по теплому течению, глядя в беззвездное небо с круглой луной. Несет его река, укачивает, убаюкивает. Теплые волны накатывают и нежно отпускают, будто целуя в макушку. Становится на душе у чертежника тепло, спокойно, он в реке, как у матери на руках.

Семь минут длится это блаженство, затем подходит следующая группа, и все по новой. Теплая река, мамкины укачивания. Супрематизм, авторский смысл, переживания, гениальность…

Однажды увидел он знакомое лицо. Встал, пригляделся и сразу узнал конструкторшу с бездонной дюзой между грудей. Обрадовался. Вот сейчас, сейчас ощутит она глубину Вацлавской души, окунется и вынырнет с восторгом! Узнает его, полюбит еще сильнее! Побежит рассказывать всему бюро, какой Вацлав распрекрасный, глубокий, скромный и добродушный человек!

Но на лице конструкторши отражались лишь следы небывалого мыслительного процесса. Лоб морщился, тонкие брови столкнулись на переносице. От усердия она даже запыхтела, как паровоз. Казалось, вот-вот из ушей повалит густой пар, и голова несчастной женщины попросту взорвется.

– Мазня! – наконец выдохнула конструкторша и подбоченилась. – Ей-богу, мазня!

И ушла, возмущенно о чем-то вещая. Галина пожала плечами и вежливо улыбнулась:

– Что ж, искусство – вещь субъективная.

Вот оно как! Вацлав-то мазня? Что ж ты мазню эту пирожками и салатами угощала, дура? Ничегошеньки не понимаешь в искусстве, а в художественную галерею лезешь! Вацлав не пейзажик какой, Вацлав – гениальный шедевр супрематизма. А ты, недалекая, сиди в своем кресле, и носа из-за чертежей не показывай! Да книжки умные читай, авось поймешь под старость лет. Дура, ей-богу дура!

Вацлав даже нисколечко не обиделся. Ведь искусство – вещь субъективная.

* * *

Подходило девять часов. Вацлав расселся на стульчике и, напевая песенку про кузнечика, готовился семь минут слушать приятности. Как вдруг…

Как вдруг появились люди в синих спецовках с большим кулем, завернутым в серую бумагу. Галина махала руками, будто прораб. Вира! Майна! Не туда, окаянные! Выше! Еще выше! Она кричала, люди в спецовках слушались. Распаковали, натянули лески, прибили к потолку гвоздики. С геометрической точностью был повешен новый шедевр и смотрел прямо на Вацлава своим желтым квадратным глазом.

Желтый квадрат. Желтый, как лимонная корка, и квадратный, как морды друзей-инженеров.

Вацлав опешил от такой наглости и хотел было воскликнуть: «Погодите! Что ж вы делаете!», но музей открылся, вошла первая группа посетителей. Сдавленный крик растаял в глотке. Галина продолжала улыбаться и говорить приятности.

Только вот Вацлаву было совсем не приятно. Неужто придется делить белый зал с какой-то непонятной желтой мазней? Нет уж, дудки! Вацлав стукнул себя в полую грудь и решительно топнул ногой.

Семь минут прошло. Публика поглядывала назад, словно ожидая чего-то особенного.

– А теперь обратите внимание на наш новый экспонат! Желтый квадрат! Непревзойденное творение супрематизма! – начала Галина, и Вацлав впервые за долгие месяцы увидел людские затылки. Люди заахали и завосхищались.

Внутри стало как-то пусто, засосало под ложечкой. Точно такие же чувства одолевали его, когда он увидел необитаемую квартиру, помогая другу-инженеру при переезде. Белесые обои, грязные полы и огромные окна, заполняющие собой всю стену. Твой шаг раздается эхом по безжизненному пространству, ударяясь о стены и летя то к полу, то в окно. А сейчас по его внутренней пустой квартирке гремучим эхом разносились слова «непревзойденное творение супрематизма» – отражались от грудной клетки, уносились в черепную коробку и обратно… Так до бесконечности.

Эхо внутри стало совсем невыносимым, отчего Вацлав пропустил всю речь Галины об этом желтом уродце. Но она была явно длиннее его приятностей.

Чертежник стал себя успокаивать. О чем там разговаривать? Квадрат как квадрат, пусть и цвета куриного желтка. Чего особенного-то?..

Подошла следующая группа. Вацлав засек время. Так, интереса ради. Что ж тут постыдного?

В Вацлава будто поместили моторчик. Он жужжал и щекотал его изнутри, вынуждая пританцовывать на месте от нетерпения.

Ну о чем, ну о чем там говорить? О прямых углах? О желтушном цвете? Никакой глубины, никакого авторского замысла! Бездушная пустая безвкусица! Десять минут! Целых десять минут Галина трепалась об этой квадратной бездарности!

– Вон оно как?! – зашипел Вацлав, готовый наброситься на желтого недруга. Лишь запрет на вылазки его останавливал.

Кто-то крикнул «Мазня!», и Вацлав был с ним солидарен. Ведь искусство – оно не для каждого.

* * *

Когда музей закрылся, Вацлав вылез из своего черного скворечника и решительно направился в сторону противоположной стены. В голове играл военный марш, такой, как при параде на Красной площади. Парам-пам-парам-пам-парам-пам! Слышишь первые аккорды, а ноги сразу начинают шагать, как у солдатика, руки же крепко сжимают воображаемое ружье. Смотришь в сторону командира, а в сердце гордость через край хлещет. Улыбаешься, разрумянился, руками двигаешь в такт музыке. Люди тебе машут, подбрасывают шапки в воздух, под кирзовые сапоги летят кроваво-красные гвоздики.

В голове все еще шумел салют, когда желтый квадрат возник перед Вацлавским носом.

– Эй, товарищ! Вылезайте, у меня к вам серьезный разговор! Товарищ! – позвал чертежник, барабаня кулаком по стене. Человеком он был скромным и добродушным, оттого не позволял себе вольностей вторгаться в чужое пространство. – Вылезайте немедленно! Товарищ!

Но квадрат молчал. То ли от переполнявшего высокомерия, то ли от внутренней застенчивости. То ли от того, что сидевшая в нем душа до смерти напугалась разъяренного чертежника. Кто бы мог подумать! Целых десять минут уделила Галина этому снобу и трусу!

– Товарищ! – еще раз воскликнул Вацлав и с силой ударил по стене.

Картина качнулась на прозрачных лесках. Он заскрежетал зубами от неудовольствия, однако, влезть не решался.

– Вон оно как! Ну, держись! – Вацлав набрал в грудь воздуха и забрался в желтое отверстие.

* * *

Комнатка была не больше Вацлавской, только квадратная и пустая. И верх, и низ – все было желтым, как березовый лист глубокой осенью. Ни стула, ни даже скромной табуретки. Тоска.

Вацлав смерил квадрат шагами. Вышло три на три с половинкой. Присвистнул и почесал затылок.

«Если душа, даже самая ничтожная, не будет вложена в произведение, оно станет обычной мазней и бессмыслицей!» – вспомнил он мелодичный голос Галины. Неужели наврала? Обхитрила!

Так и ходил он по квадрату, недоуменно разглядывая гладкие стены. Салюты в голове давно отгремели, марши стихли. На смену им пришла звенящая, болезненная пустота. Вацлав вертел головой, не понимая, где прокололся. Он ощутил себя пышной конструкторшей, пыжившейся познать смысл его черного круга. Смысл не познавался, душа не находилась. В голове вскипал разозленный чайник. Из ушей вот-вот пар повалит от усердия!

И тут его взгляд упал на маленькую темную точку в самом углу картины. Чертежник вкрадчивым шагом подошел и пригляделся. На стыке трех плоскостей сидел обычный кузнечик. Тот самый, который «представьте себе, представьте себе, совсем как огуречик», «зелененький он был». Сидел и смотрел на Вацлава фасетчатыми глазами, шевеля крохотными усиками.

Вацлав опустился на коленки. Кузнечик сделал нерешительный шаг из угла. Наверное, для него Вацлав был необъятным Гулливером, без конца и края, как горная цепь. Не обойти его, не измерить, так он величественен в своем безмолвии.

Букашка приветственно почесала крылья шипастыми ножками, издавая тихий стрекочущий звук.

– Вон оно как… – задумчиво потянул Вацлав, разглядывая хозяина картины. – Это о тебе Галина целых десять минут говорила?

Кузнечик не ответил. Прицелился и сделал затяжной прыжок на Вацлавскую коленку. Чертежник схватил его пальцами за ноги и поднес к глазам, чтобы лучше разглядеть.

Букашка как букашка… Челюстями шевелит, лапками дрыгает. Вырваться, небось, пытается. Напугалась, бедняжка. Сама не поняла, как в музей попала. Но Вацлав, человек скромный и добродушный, что, букашечке не поможет? Конечно поможет! И расскажет, и покажет все.

Вацлав посадил кузнечика на ладонь и закрыл сверху другой. Затем, напевая любимую песенку про кузнечика, вылез из квадрата. Лапки щекотали пальцы, изнутри раздавался жалобный стрекот.

– Вот погляди, друг! Ты не просто букашка теперь, ты – шедевр супрематизма! – Чертежник посадил насекомое посреди зала. Кузнечик подпрыгнул, распустив тонкие крылья, и приземлился на противоположной стороне. – Это тебе не поле, где можно травку жевать! Это – художественная галерея!

«Кажется, убежал!» – с облегчением подумал Вацлав, глядя, как новоиспеченный шедевр супрематизма прыгает вглубь галереи. Затем чертежник залез в желтый квадрат и уселся в позе султана.

Где-то в глубине музея раздалось шарканье сторожа. Подходило время открытия. Букашку было ни капельки не жалко. Пусть себе исчезает.

Вацлав зажмурился от удовольствия, предвкушая десять минут приятностей.

* * *

Когда в зал вошла группа посетителей, внутри Вацлава все гудело от нетерпения, будто в его полое тело запустили целый рой диких плеч. Жужжат, копошатся, в уши залезли и щекочут его изнутри, мешая сосредоточиться. А сосредоточиться надо бы, иначе как приятности слушать? Это ведь не жалкие семь минут в черном круге, это целых десять – в желтом квадрате! Без малого, в шедевре супрематизма!

Он почувствовал себя на последнем уроке в школе, когда сидишь и ждешь проклятый звонок. То нога у тебя зачешется, то в туалет захочешь – все никак не можешь дотерпеть до конца. За окном весна, воздух свежий и пахнет горелым мусором. Доносятся гулкие удары футбольного мяча, который ребята гоняют во дворе, надрывные крики «гол!» и счастливый смех. Хочется вырваться из школы, бежать к этим ребятам, обнимать их и вместе с ними радоваться!

Галина остановилась напротив черного круга и завела привычную шарманку: «Белый фон, черный круг. Что тут особенного или сложного?», но публика не смотрела и не слушала. Все оборачивались к Вацлавскому квадрату, словно чувствуя, какой он скромный и добродушный человек. Чувствуя, что вот он – подлинный шедевр супрематизма.

Черный круг покачнулся на леске и полетел вниз. Раздался оглушительный грохот, раскатившийся по залу. Зрители вздрогнули и возбужденно зашептались. Круг, приземлившись на раму, застыл, словно раздумывая. А затем медленно упал дыркой вниз, закрывая от всеобщего взгляда свою черную гениальность. Ну и шут с ним, так ему и надо.

– Господа, не волнуйтесь, такое случается! – Легким жестом Галина вернула себе внимание публики. Однако в ее сосредоточенном взгляде мелькнуло хмурое недоумение. – Прошу вас взглянуть на наш следующий экспонат – желтый квадрат!

Вот они, десять минут его триумфа!

И понесла его река Галининых слов, закачала, заласкала. Положили Вацлава на материнские руки, ласкали и лелеяли. Желтый – цвет Солнца, цвет радости. Он легкий, веселый, струящийся. Квадрат же – абсолютное совершенство, статическая безупречность. Глубокий авторский замысел. Боль и страдания, как следствие – стремление к чему-то светлому и правильному, побуждающему и размеренному. Отдушина в этой вечно меняющейся злой реальности.

Вацлав – не просто картина, не просто жалкий чертежник в тухлом бюро. Теперь он – кривое зеркало этого мира, отражающее все самые положительные черты. Правильность, оптимизм. Он – горящее окно в холодной черной ночи, символ надежды и теплого приюта. Он – икона, залитая божественным светом, струящимся от самого Господа. Он…

Галина закончила речь. Блаженно улыбнулась и посмотрела на него. Взгляд, как острая игла, прошел через картину, через желтую комнату, через Вацлава – и пронзил что-то глубоко внутри.

Казалось, она все поняла: и про картину, и про убиенную букашку. Про то, как он когда-то давно обнимался с пышной конструкторшей в туалете на Новый год. Как втайне ненавидел мамину гречку и скармливал собакам на улице, выходя из бюро. И даже про песню о кузнечике – ту единственную, что он знал…

Ее выступление заняло не более семи минут.

– Вон оно как! – вскричал чертежник и выпрыгнул из квадрата.

Квадрат почернел.

Наследие Миклоша. Ядвига Врублевская

1

Похоронная процессия растянулась на всю площадь перед кладбищем. Маленький Миклош шёл за гробом. Он старался не смотреть на жуткий ящик, в котором лежала его покойная бабка. Гертруда, при жизни та ещё холера, и после смерти доставила множество хлопот. Перед смертью она хотела надеть все свои украшения, да так и померла, не выпустив шкатулки из рук. После смерти пришлось сломать ей пальцы, жадная старуха никак не хотела отпустить шкатулку. Потом потеряли тело. Два дня Гертруда пролежала в морге как неопознанный труп, пока родственники пытались отыскать покойницу. А дальше ещё лучше: лаковый гроб, который Гертруда купила ещё при жизни и спрятала в кладовку, не проходил в дверь.

На похоронах более всех суетилась Ирена, приходящаяся Миклошу родной тёткой и опекуншей. Это была крупная женщина с вечно сжатыми губами. Она душилась сладкими духами и ярко красила ногти. Ирена надеялась получить всё наследство матери и, предчувствуя скорую наживу, хотела как можно скорее избавиться от тела.

Прощание вышло прохладным: ни слёз, ни скорби. И похороны представлялись такими же, пока процессия, миновав площадь, не затормозила перед воротами на кладбище. Вход перегородила кобыла с телегой. На телеге спал пьянчужка в грязных лохмотьях. Шестеро мужчин, нёсших гроб, приуныли. Тот был тяжёлым и нещадно давил на плечи. Вообще-то в центре площади имелся специальный постамент для прощания с покойником, но Ирена потребовала, чтобы последние проводы состоялись в доме Гертруды. Поэтому гроб заколотили и донесли до кладбища закрытым.

– Что там такое? – нетерпеливо спросила Ирена, когда люди остановились. Вышла вперёд, обескураженно посмотрела на преграду. – А ну вставай! – потребовала она, чувствуя раздражение и неприятное волнение.

Ирена надеялась, что похороны пройдут скучно. Они должны были так пройти, потому что если нет, то… Ирена не могла объяснить, но ей казалось, что случится что-то нехорошее. Любое промедление было сродни злому року.

– Эй, ты! Просыпайся!

Пьяница не проснулся и даже не думал шевелиться. Он сладко спал, подложив под щёку холщовый мешок. По-хорошему, его надо было растолкать, но Ирена была брезгливой. Дед Блажей, подошедший вслед за ней, потряс пьянчужку за плечо.

– Вставай, малахольный. Небось, у тебя работа сегодня есть? – сказал он, решив, что перед ним гробокопатель: на телеге у мужичка лежало две лопаты с налипшей землёй.

Пьянчуга открыл глаза, взглянул на деда Блажея, взбешённую Ирену и похоронную процессию. Лицо его не было ни опухшим, ни сонным. Теперь, когда он проснулся, Ирена даже усомнилась в том, что перед ней пьяница. Старик – да, возможно, бездомный, но не пьяница. Тот сел и свесил голые грязные пятки с телеги. Достал трубку и принялся искать табак.

– Кого хороните? – спросил он деловито, набив трубку и закурив.

Ирена от такой наглости потеряла дар речи, а когда, наконец, пришла в себя, взревела:

– Убирайся отсюда, старый дурак!

– Ты не сердись, пани, – сказал старик добродушно, – а то сама по злости преставишься.

Ирена побагровела. Чувствуя бессилие, обернулась к мужу и потребовала уже у него:

– Убери его!

Яцек непонимающе взглянул на жену. Он при всём желании не смог бы ничего сделать. Неконфликтный, не слишком развитый физически, миролюбивый тюфяк, как звала его Ирена, он предпочитал говорить, а не действовать нахрапом.

Старик гнева Ирены не испугался, выдохнул кольцо дыма и сказал:

– Неужто Гертруду – старую шваль и склочницу?

Ирена, не любившая мать, но боявшаяся её до дрожи в коленях, поскольку та поколачивала её в детстве, почувствовала себя униженной. Да, мать была не сахар и даже в старости могла огреть палкой по спине, если что было не по ней. Но этот бродяга не имел никакого права называть её мать швалью! Да она сама из старого хрыча дух вытрясет голыми руками!

– Вот что я вам скажу. Людей недобрых хоронить здесь нельзя, а таких ведьм, как ваша Гертруда, ещё поискать нужно. Тебе, бесплодной, – обратился старый пан к Ирене, – я бы позволил. Слабая ты, а ей лежать на земле этой никак невозможно. Она мне всех покойников перессорит и сама не уснёт. Земля её поднимет, и станет она ходить, покуда вас всех в гробы не уложит.

Злость Ирены сменилась страхом. Она отшатнулась от старика, чувствуя, как в груди заколотилось сердце. Вот оно – этого она и боялась. Все, кто слышал старика, взглянули на гроб с опаской. А те шестеро, что несли его, почувствовали, как тот разом потяжелел.

Миклош, до того с любопытством наблюдавший за Иреной и мужиком в телеге, взглянул на гроб. Ему вдруг представилось, как мёртвая бабка водит внутри по крышке ногтями, будто пробует, насколько тот крепок. Миклош вспомнил, как прощались с Гертрудой, как целовали старуху в лоб, а когда Ирена подтолкнула к бабке его, он сбежал. Старуха улыбалась, будто поджидала внука. Вот наклонится он к ней, чтобы поцеловать, а она схватит его, и уже никто её рук не расцепит.

– Да что с ним говорить! – испуганно закричала Ирена. – Убирайся, старый ублюдок, пока я тебе сама кости не переломала. И кобылу свою плешивую забирай!

– Верно, пан, иди-ка ты с Богом, – поддержал Ирену дед Блажей. – Нехорошо это о мёртвых-то так.

Вдруг подслеповатые глаза деда нашли Миклоша среди толпы. Кривой изогнутый палец указал на мальчика.

– Ты! – сказал старик. – Подойди-ка сюда.

– Миклош, – позвал отец сзади. – Не ходи.

Рука отца ощутимо придавила плечо Миклоша, и тот остался на месте.

– Да ведь блаженный, чего с ним говорить? – вдруг сказал кто-то из толпы.

– И то верно. Выжил из ума пан.

– Последние мозги пропил! – добавил кто-то.

Но старик никого не слушал, смотрел прямо на Миклоша. Холод побежал по спине мальчика.

Как придёт старуха за тобой ночью, посвети ей в глаза свечой, она тут же уйдёт. А тётки своей остерегайся, мёртвая она уже.

Вслух старик ничего не сказал, но Миклош отчётливо слышал его у себя в голове. Внутри мальчика всё обмерло от страха. Он взглянул на Ирену, и та показалась ему такой старой и страшной, будто в самом деле давно умерла. Миклош попятился поближе к отцу.

Старика тем временем оттащили в сторону и кобылу его старую отогнали. Когда гроб проносили в ворота, чуть не уронили. Ирена поносила безруких помощников, а из глаз у неё сами собой текли слёзы. Миклош намеренно отстал. Когда он оглянулся назад, перед кладбищем не было ни старика, ни кобылы.

Похоронили Гертруду там, где лежали её отец и мать, а также младший сын самой старухи. Ирена всё причитала, что ей места не оставили. Гроб опустили и зарыли. Никто не плакал, все думали о странном старике. Кто-то перешёптывался, что вредная старуха в морге от родственников пряталась, не хотела, чтобы хоронили её.

Потом вернулись в дом покойницы, где она накануне ночь пролежала одна. Ирена, счастливая, что мать закопали, чуть поумерила жадность. Накануне она сокрушалась, что знакомых больно много, поминки выйдут дорогими. Но теперь щедро всех угощала. Пели тоскливые песни, вспоминали хорошее. К четырём часам в доме остались только родственники. Ирена суетилась, мыла посуду. Её муж пил с дедом Блажеем. Миклош слонялся по дому, посматривая на запертую дверь в бабкину комнату.

Та последнюю ночь провела у себя. Гроб её поставили на рабочий стол, а днём прощаться выставили в зал. Миклош представлял, как бабка лежала у себя, и свечи тускло освещали мёртвое лицо. По спине мальчика побежали мурашки, невольно вспомнился рассказ тётки о том, что Гертруда не выпускала шкатулку из рук. Пришлось сломать старухе пальцы, чтобы её вынуть. Ирена на похороны надела жемчуг из той шкатулки. С платьем чёрным больно хорошо смотрелось.

– Не ходи туда, – сказал отец Миклошу.

Он и не собирался. Только бы ночь пережить в доме покойницы, а потом домой с Иреной и Яцеком.

К девяти часам никого в доме, кроме Ирены, её мужа и Миклоша не осталось. Легли поздно. Ирена и Яцек разложили диван в гостиной, а племянника положили в комнату, где он обычно спал, когда гостил у бабки. Эта комната имела одну общую стену со спальней старухи. Ещё когда та была жива, Миклош обмирал от страха, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной. Гертруда поздно ложилась, всё ходила, стуча палкой, и бормотала. Её бубнёж был смесью бреда выжившей из ума старухи и каких-то мудрёных проклятий в адрес всей живой родни.

Сейчас, когда Миклош, затаив дыхание, лежал в постели, за стеной было тихо. Но мальчик всё равно не смел скинуть душное одеяло. Он прислушивался к тиканью часов на кухне и шёпоту Ирены. Миклош никогда не любил тётку, она была несправедливой и злой. Отца называла не иначе как никчёмный. Миклош слушал её с горечью, но не пытался возражать. Поначалу он защищал отца, но почти всегда получал оплеуху и выговор. А когда жаловался родителю, плакал и просил вернуться, тот никогда не отвечал. Иногда отец предупреждал Миклоша о чём-то, как сегодня, но не более того. Это был суррогат, рождённый даром Миклоша, он и помогал, и ранил.

Мальчик пролежал в постели около часа, прежде чем, утирая слёзы, наконец, заснул. Иногда он видел отца перед сном, тогда ему снились хорошие сны, будто родитель охранял его. Но чаще Миклоша мучили кошмары и, как назло, все они были связаны с домом Гертруды. Миклош ходил по дому и зажигал свет, а за ним по пятам шёл кто-то ещё. Этот кто-то тяжело дышал ему в затылок, и смрад его дыхания был таким сильным, что даже во сне мальчик сжимался от отвращения. В этот раз всё было иначе. Ему снилось, что он лежит в своей постели. В дверь кто-то заскрёб, будто кошка или собака, но не внизу, а у ручки. Потом дверь чуть приоткрылась. Слегка, только для того, чтобы в щель проскользнула бледная кисть, покрытая струпьями. Рука неловко взялась за ручку и открыла дверь шире. В комнату вошла старуха в погребальной одежде, на лбу – похоронная лента, волосы седые в беспорядке, а глаза – мутные, ничего невидящие. Руки со сломанными пальцами искали что-то перед собой. Слепой кадавр двигался неловко, ощупывая пространство впереди.

Миклош сжался от страха. Он молился, чтобы старуха не нашла его. Он заклинал её уйти и не верил, что всё происходящее реально. «Это сон, это всё сон! Проснись!», – уговаривал себя мальчик.

Рука была ледяной. От старухи страшно смердело. Рот, искривлённый в уродливой ухмылке, наклонился к дрожащему Миклошу, а острые ногти впились в его шею.

– Маленький ублюдок, – услышал Миклош шипящий голос старухи. – Вот ты и попался.

Миклош закричал что есть силы. Барахтаясь, он отбивался от кадавра, пока не проснулся. Откинул жаркое одеяло, душившее его, сел, со страхом осматривая пустую комнату, вглядываясь в закрытую чёрную, словно провал, дверь. Никого.

И тут до Миклоша донёсся скрип половиц, он с ужасом понял, что звук шёл из соседней комнаты. Из спальни Гертруды.

«Может, тётя Ирена что-то ищет?» – пришла спасительная мысль.

Но дальше Миклош услышал звук, который никак не могла издавать его тётка. Это был стук палки. Гертруда всегда опиралась на неё, когда ходила, а иногда била ею от злости по чему попало.

Во рту пересохло. Обмирая от страха, Миклош уставился на стену. Он слышал перемещающийся звук. Потом всё стихло. Миклош уже решил, что ему показалось, когда дверь в старухину комнату со скрежетом открылась. Гертруда вышла.

Миклош вскочил с постели и бросился к выключателю, будто надеясь, что свет уничтожит страшные звуки за стеной. Лампочка зажглась и тут же погасла. Мальчик щёлкал выключателем, но тот не работал, или лампа перегорела. Миклош взглянул на дверь. Замка на ней не было, и стулом подпереть нельзя, дверь открывалась наружу. «Посвети ей в глаза свечой», – вдруг вспомнил он. У бабки свечи были. Пережившая войну Гертруда всегда запасалась впрок – в кладовке был припрятан мешок картошки, крупа, сахар. В доме хранились свечи и спички. Миклош достал свечу из тумбы. Спички он припрятал накануне, стянув те из кухни. От зажжённой свечи лучше не стало – теперь предметы отбрасывали длинные страшные тени. Мальчик с отчаянием посмотрел на дверь. Гертруда пересекла гостиную и вышла в коридор. Тяжёлой походкой, опираясь на палку, она шла в комнату внука. Миклош переломил свечу и юркнул под кровать с той половинкой, у которой горел фитиль. Под кроватью было пыльно. Мальчик забился поглубже, прижался спиной к стене, замер и зажал рот ладонью. Сердце стучало всё быстрее. Предательски затрещала свеча. Миклошу этот треск показался очень громким, он мог обнаружить его укрытие. Мальчик водил свечой по воздуху, надеясь, что пламя придёт в норму.

Всё происходило как во сне. Сначала в дверь поскреблись, потом та приоткрылась. Глаза Миклоша были распахнуты. Из-под кровати он видел, как сначала показалась палка, а следом две ноги, бледные в свете луны. Гертруда тяжело зашла внутрь и, словно слепая, начала бить палкой вокруг, пытаясь понять расположение предметов. Дыхание её было тяжким, грудным. Миклош, замирая от ужаса, наблюдал, как две босые ноги приближались к его укрытию. Потом они замерли, и мальчик затаил дыхание. Вдруг лицо с молочно-белыми глазами уставилось прямо на него. Миклош закричал. Его рука сама собой вытянулась вперёд и посветила свечой в лицо кадавра.

Это была не Гертруда, а Ирена. Лицо её было искажено страшной неестественной гримасой, но всё-таки узнаваемо. Женщина истошно завопила и, отшатнувшись, упала назад. Миклоша трясло, в штанах мгновенно стало влажно. Не выпуская свечи, он съёжился, повторяя про себя, что всё это ему только кажется.

Когда в гостиной включился свет, Ирена уже пришла в себя и обнаружила, что сидит на полу в комнате племянника.

– Миклош, – позвала она, когда увидела, что мальчика нет в постели.

Миклош дрожал под кроватью, до боли сжимая в руках свечу.

2

Ирена заткнула пробку и включила воду. Раздевшись, она ещё раз проверила защёлку и перешагнула бортик ванны. Вода была приятно горячей. Жаль, что ванна маловата, особенно для габаритов Ирены. Подтянув к себе колени и чуть расставив их, насколько позволяла ширина ванны, женщина взяла лейку душа и направила её в курчавую промежность. Потом потянула лейку вверх и облила пышную белую грудь. Приятное расслабление мгновенно завладело ею. Чувствуя тепло между бёдер, Ирена направила струю таким образом, чтобы та била в одно место. Вода стала чуть горячее, но Ирене это даже понравилось. Раздвинув наружные половые губы левой рукой, она била струёй душа по клитору.

Прикрыв глаза, Ирена вспоминала, как на поминках её быстро и жёстко трахнул троюродный брат Марек в той самой кладовке, где стоял купленный матерью гроб. Они и пошли туда, чтобы посмотреть на него. В тесной комнатке с пыльным запахом и кучей барахла, которое мать собирала всю свою жизнь, Ирена стояла, облокотившись на комод, а Марек, раздвинув её ягодицы, яростно входил сзади. Когда тяжёлое дыхание женщины переросло в стон, Марек тут же сунул ей в рот какую-то тряпку. Чувствуя себя грязной шлюхой, Ирена кончила так сильно, как никогда за последние десять лет. А Яцек резал овощи на кухне. Тюфяк. Увидь он их тогда, ничего бы не сказал.

Пока Ирена предавалась эротической фантазии, пар от воды заполнил ванную комнату. Удушливый влажный воздух обволакивал женщину, но она даже не замечала этого, мыслями пребывая в пыльной кладовке. Дверь толкнули, покрутили ручку, но замок был закрыт. Затем послышался скрежет, Ирена его не заметила. Когда она, прикусив губу, кончила и открыла глаза, перед ней клубилось густое облако пара. Ирена повертела головой, пытаясь понять, каким образом пар стал таким плотным. Она едва видела хоть что-то. Воды набралось так много, что ещё чуть-чуть, и та бы перелилась через край. Ирена быстро села и закрутила кран. Тишина, последовавшая за этим, показалась женщине зловещей. Вдруг тепло, которое согревало её, исчезло, мурашки побежали по спине. Вода громко капала из крана. Затем послышался звук открываемой двери, это был тихий скрип несмазанных петель.

– Яцек? – спросила женщина дрожащим голосом. Муж не отозвался. – Миклош? – неверяще проговорила Ирена. – Немедленно закрой дверь! Я голая!

– Шлюха, – услышала она высокий скрипучий голос. – Грязная потаскуха…

– К-кто здесь? – спросила Ирена, сжимаясь.

Клубы пара начали уходить в проём двери, и Ирена увидела свою мать, обезображенную трупными пятнами, в погребальной одежде. Белое припудренное лицо, а вместо глаз – щёлочки.

– Ты… ты умерла! – срываясь на высокие ноты, вскрикнула Ирена.

У кадавра были сломаны пальцы. Увидев это, Ирена почувствовала сильную дурноту.

«Это всё пар, – уговаривала она себя. – Слишком жарко. Мне это кажется, мне это…»

Додумать Ирена не успела, покойница бросилась к ней. Ирена отпрянула, схватилась за шторку и обломила хлипкую трубу, на которой та висела. Пластиковое покрывало накрыло испуганную женщину. Словно неповоротливый тюлень, Ирена скользила в маленькой ванне, пытаясь из неё выбраться. Задев пластиковую полку, она обрушила на себя баночки с гелями и кремами. В волосы вцепились руки и потянули Ирену на дно. Женщина закричала, вода залила ей рот и горло. В последней попытке глотнуть воздуха Ирена вытолкнула себя из воды, но сверху на неё опустилось тяжёлое тело. Уродливый труп сдавил глотку Ирены и с силой прижал ко дну. Женщина глубоко вдохнула, грудь обожгло. В лёгкие попала вода.

Ирена барахталась, слепо пытаясь скинуть с себя труп матери, но Гертруда была сильнее. Сквозь воду Ирена видела её расплывающуюся перекошенную рожу. Сначала женщина била руками и ногами по воде, потом её тело расслабилось и покорно опустилось на дно. А спустя несколько часов всплыло, словно большой надутый шар. Вода переливалась через бортик. Ванную затопило.

3

Миклош провёл на улице почти весь день. Домой идти не хотелось, там была Ирена. Звук её голоса пугал. Прошлой ночью Миклош намочил штаны, когда Ирена с палкой матери вошла в его комнату. Он чуть не обжёг ей лицо свечой. Ирена надавала Миклошу по шее, а потом отругала за то, что он не спал в своей постели. После этого Миклош пролежал всю ночь, не сомкнув глаз, и теперь боялся смотреть на тётку, в её лице появилось нечто отталкивающее. А ещё она взяла себе палку матери и шкатулку с украшениями. Это мальчику показалось и вовсе зловещим.

Утром Миклош слышал, как тётя и дядя обсуждали его психическое здоровье.

– Это ненормально, спать под кроватью, – шипела Ирена. – Он всегда был странным, а теперь ещё и это. Весь в своего покойного папашу. Тот вечно боялся чего-то.

– Возможно, на него так повлияла смерть Гертруды, – предположил Яцек.

– Они не были близки. Моя мать была той ещё сукой. Миклошу доставалось от неё.

– Будь с ним помягче.

– Вот ещё! Чтобы он стал таким же ничтожеством, как его отец? И к чему это привело? Повесился, – жёстко сказала Ирена. – Даже отпеть не смогли. Повезло ещё, что похоронить разрешили на кладбище, могли ведь за оградой, как собаку.

Миклош слышал каждое слово и чувствовал себя ничтожным. Он не верил в то, что отец убил себя. Потому что он любил Миклоша и никогда бы не оставил. Некому было оставлять, не Ирене точно. И хотя тётка раз за разом называла брата ничтожеством, Миклош мысленно отгораживался от неё, сжимался в комок и не слушал. Отец всегда говорил, что вера – это выбор. Ты не можешь знать наверняка, можешь только выбрать верить. И он старался изо всех сил верить в отца. Пусть мёртвого, но он верил в него.

– Одного я только не понимаю, как оказалась в его комнате. Ещё и с палкой этой.

– Может, ты лунатишь? – предположил Яцек. – Хотя раньше не замечал за тобой…

Кидая камни в неглубокую речушку, Миклош искал наклон, при котором камень не тонул бы, а отскакивал от воды. Пока ему удавалось бросить так, чтобы тот отскочил всего раз. Его отец умел запускать блинчики на шесть касаний. В выходные дни они проводили на реке по несколько часов. У Миклоша каждый раз начинал дрожать подбородок, когда он вспоминал это.

Сбоку послышался плеск, Миклош поднял глаза и увидел, как блинчик, брошенный кем-то другим, отскочил от воды девять раз и утонул почти на середине реки. Мальчик восхищённо оглянулся на мастера и увидел того самого старика, который в день похорон Гертруды перегородил ворота. От удивления и испуга Миклош повалился наземь, больно ударившись копчиком. Старик добродушно улыбнулся, подошёл ближе и сел на поваленное дерево. Миклош настороженно смотрел на него.

– Уж не помню, когда в последний раз запускал блинчики, – сказал старик и взглянул на мальчика. – Давно ты видишь своего отца?

Глаза Миклоша удивлённо распахнулись.

– Всегда, – ответил он, даже не пытаясь соврать. Казалось, старик и так всё знал.

– А бабку свою видел?

Миклоша передёрнуло. Он отрицательно покачал головой.

– Моя тётя… Она приходила ко мне, как вы и сказали.

Миклош встал, отряхнул штаны и сел на дерево рядом со стариком.

– Марионетка, – с пренебрежением сказал тот.

– Что? – не понял мальчик.

– Ирена, – пояснил старый пан. – Такие ведьмы, как Гертруда, используют своё потомство.

– Для чего? – тихо спросил Миклош.

– Забирают у них силу, вселяются в тела. Много чего делают. Твоя бабка сейчас по кладбищу бродит, тревожит мне добрых покойников. Нельзя мерзость этакую хоронить в хорошей земле.

– Я… не понимаю…

– Многие отдали бы всё, чтобы видеть, как ты, – сказал старик, смотря на воду. – Но это палка о двух концах. – Он серьёзно взглянул на мальчика. – То, что ты видишь, пугает тебя. – Старый пан не спрашивал, утверждал.

Миклош кивнул:

– Папа говорил, это тяжкий дар. Но он научил меня не смотреть. Иногда я могу не видеть.

– Сам он так и делал.

– Вы… вы знаете папу? – удивился Миклош и недоверчиво посмотрел на старика.

– Гертруда забрала его.

– Тётя Ирена сказала, что он повесился, – с горечью возразил Миклош.

– Твоя тётка – дура. Пустая, без капли дара, потому и живёт так долго. А тебя Гертруда достанет, потому что из всех её потомков ты – самый сильный. Никого больше нет.

– Она хочет меня забрать, как папу? – дрожащим голосом спросил Миклош.

Старик с сочувствием смотрел на мальчика.

– Ты вот что, – сказал он. – Как придёшь домой, с тёткой своей не говори, в глаза ей не смотри, а сразу иди в комнату и крепко запри её. А потом вот. – Он протянул мальчику маленький мешочек. – Высыпь это на пороге. Через траву эту нечестивый мертвец переступить не может. Три дня проклятый покойник по земле ходит. У неё осталось два. Станет она стучать, не открывай, станет чужими голосами говорить, не слушай. Свечей зажги побольше и читай… Молитву хоть одну знаешь?

Миклош с сомнением кивнул.

– Обернёт она любую против тебя, – сказал старик уверенно. – Лучше считалки считай.

– Считалки?

– Они – что магическая ловушка. Нежить их любит. Как будешь считать, она слушать станет и ломиться не будет. И вот что ещё. – Старик залез узловатыми пальцами в карман дырявых брюк и вынул оттуда карточку.

Миклош взглянул на неё и мгновенно был втянут в зрительный водоворот. Множество линий образовывали квадратный туннель и засасывали взгляд.

– Что это? – спросил зачарованный Миклош. Ему никак не удавалось оторвать взгляд от чёрной точки в центре карточки.

– Моргни, – сказал старик. Миклош моргнул, и чары спали. Он растерянно взглянул на старика. – Это ловушка, – пояснил тот. – Если ты её используешь, Гертруда не умрёт, а будет заперта.

Сомнение на лице старого пана заставило Миклоша спросить:

– Это плохо?

– Для меня – нет, для тебя – плохо. Но если она обманет тебя, если другого выхода не будет, прижми ей карточку ко лбу, и всё будет кончено.

– А со мной что будет? – спросил Миклош, предчувствуя, что ответ ему не понравится.

– Ты выживешь, – неопределённо ответил старик. – Это всё, что я могу сказать.

Миклош хотел просить пана пойти с ним, умолять, если будет нужно, но тот, словно прочитав его мысли, покачал головой:

– Я с тобой пойти не могу. Тебе пора, скоро темнеть начнёт. А если на улице останешься, она сама из могилы встанет, и уже никуда ты от неё не денешься.

4

Миклош знал о своём даре от отца. Тот при жизни видел всякое и избегал мест, где трагически погибали люди. Видел он больше сына, но говорил об этом неохотно, а когда Миклош перенял его дар, сильно расстроился.

– Это плохо? – спросил тогда Миклош.

– Нет, – ответил отец. – Это тяжело, но ты научишься. Я помогу тебе.

– Я видел пана Черняка, – испуганно сказал мальчик. – Он умер?

– Да, – коротко ответил отец, прижимая маленького Миклоша к себе. – Я тоже его видел.

– Он страшный, – со слезами в голосе сказал Миклош. – У него изо рта… – Мальчика передёрнуло. Он вжался в отца и зажмурился.

– Не смотри на него. Отвернись, будто не видишь, он не будет тебя трогать.

Когда отец пришёл к Миклошу, мальчик сразу понял, что случилось. Был тот изранен, на шее – глубокая борозда. Миклош не испугался, но проревел целый день. Видеть отца таким было мучительно, но ещё тяжелее – осознавать, что это лучше, чем быть совсем одному.

Миклош подошёл к дому, когда на город опустились сумерки. В подъезде было тихо, только лампы странно мерцали. Мальчик сжимал в руках мешочек, данный ему стариком, и считал ступени, оттягивая момент возвращения. Это было похоже на те дни, когда он приходил из школы, зная, что Ирена будет в дурном расположении духа. Он это всегда чувствовал.

Миклош открыл дверь своим ключом, который обычно висел у него на шее, и вошёл в тёмный коридор. Мальчик замер, прикидывая шансы проскользнуть в комнату незамеченным. Дядя Яцек должен был вернуться с работы два часа назад. Он всегда требовал, чтобы племянник по возвращении здоровался. Ирене было плевать, но иногда она въедливо требовала соблюдения этикета.

Миклош вглядывался в темноту. Две двери были наглухо закрыты. Он плохо видел вдаль и в темноте мог напороться на любой предмет. Осторожно, на цыпочках Миклош прошёл вперёд и вдруг замер, поражённый и напуганный. Как он не заметил раньше? Коридор не был пуст! В его конце стояла тётя. По крайней мере, ему так показалось. Она смотрела куда-то в сторону кухни, опираясь на палку матери. Женщина молчала и не двигалась. Миклош затаил дыхание. Может, если он осторожно зайдёт к себе, она не заметит?

Как только мальчик шагнул вперёд, половица скрипнула. Голова Ирены странно дёрнулась, как у животного, которое прислушивается к чему-то. Мысль о том, что Миклошу придётся проскользнуть в каком-то метре от тёти, казалась абсурдной и жуткой. Как?! Каким образом? Вот только прятаться больше негде. Первая комната принадлежала тёте и дяде, и она всегда была заперта на ключ.

«Где дядя Яцек? – вдруг панически подумал Миклош. – Он уже должен быть дома».

Каждый шаг давался с трудом, ноги сделались словно ватными. Страх призывал быть осторожным, а ещё лучше – бежать из квартиры, бежать куда подальше. Но слова старика о том, что Гертруда достанет его, восстав из могилы, заставляли идти дальше.

Миклош сделал ещё два шага, и голова Ирены резко повернулась, белёсые глаза светились в темноте, как у кошки. Голова дёрнулась, словно кукольная, неестественно и карикатурно.

«Не смотри ей в глаза, – уговаривал себя Миклош. – Не смотри, иначе она увидит».

– Миклош, – сказал кадавр незнакомым булькающим голосом. Мальчик замер. – Миклош, ты пришёл домой, – сказало оно.

Сердце в груди мальчика застучало быстрее. Миклош попятился назад. Светящиеся глаза следили за ним, не моргая. Кадавр вдруг повернул своё тело, будто оно было на шарнирах. Голова при этом осталась неподвижна. Рот чудовища открылся, с оскала, больше похожего на звериный, капала вязкая слюна. Кадавр зашамкал ртом, будто старуха.

– Почему ты так долго, Миклош?

Раздувшаяся, неповоротливая Ирена походила на шар. Голос был грудным, тяжёлым и сопровождался странным хлюпаньем. Мальчик затряс головой, уши заложило от страха.

– Отвечай, ты, маленький паршивый ублюдок!

Ирена вдруг подняла палку и неестественно быстро пошла к племяннику. Она двигалась странно, даже нелепо, но в одно мгновение преодолела половину коридора.

Выйдя из оцепенения, Миклош проскользнул сбоку, провёл кадавра, сделав обманный манёвр. Он бросился к двери своей комнаты – та была заперта, Миклош забарабанил в неё, не помня себя от страха.

«Пожалуйста, мамочка, пожалуйста!» – умолял он, совсем забыв, что на его двери было два замка, по одному с каждой стороны. Ирена иногда запирала его за плохое поведение.

Мальчик обернулся, чтобы увидеть, как огромная пасть открылась над его головой, а потом клацнула где-то рядом. Миклош сполз по двери, сверху на него капала вода. Только сейчас он заметил, что его тётка была вся мокрой. Волосы свисали с головы, как сосульки. Миклош рванул вперёд и ударил неестественно раздутое тело. Послышалось громкое: «Бульк!» Мальчик припустил к кухне. В спину выкрикнули злое:

– Выродок!

Чудовище клацнуло зубами ещё раз. Раздался удар палки, а потом она опустилась на спину Миклошу, и он упал на пол, больно ударившись виском. Коротко вскрикнув, мальчик пополз прочь. Кое-как встав, он похромал к кухне. На пороге он замер. Мерцающий свет боковой лампы освещал чудовищную картину: тело Яцека было выпотрошено. Из развороченного живота торчали кишки. Кровавое озеро натекло под телом. Шея дяди была странно вывернута, глаза закатились. Обе руки были сильно изуродованы, словно дикое животное пыталось их сгрызть. Сильно пахло кровью.

Дыхание мальчика сбилось, в груди бешено стучало сердце, отдавая набатом в голове, сознание было скованно страхом. Звук удара палки о стену отрезвил Миклоша. Нашарив на столе что-то тяжёлое, он резко повернулся и швырнул это что-то в разбухшее лицо тёти. Хрустальная ваза для фруктов, над которой Ирена всегда тряслась, разбила кадавру лицо. Вмятина сделала чудовище ещё страшнее. Миклош захлопнул перед ним дверь и тут же подпёр её стулом. Кулёк, всё ещё крепко зажатый в руке, который он чудом не выронил, развязался сам собой. Мальчик высыпал часть содержимого на порог. Это была сухая смесь травы. Миклош отошёл подальше и вздрогнул, когда чудовище налегло на дверь, с силой толкая её.

«Дверь не выдержит! Она сломает её!» – вопило сознание мальчика. Он искал глазами хоть что-то, что могло остановить мертвеца.

Не заметив, как наступил в липкую лужу, натёкшую от дяди, Миклош упал в кровавую массу. Та была холодной и жирной. Мальчик отпрыгнул от раскуроченного трупа. Из груди рвались надрывные вздохи. Ему казалось, что он сейчас задохнётся. Тяжело всхлипнув, Миклош отполз от трупа. Он неотрывно следил за дверью, которая сотрясалась от ударов. Надо было что-то сделать, подпереть дверь чем-то ещё.

Миклош кое-как встал и подошёл к обеденному столу. Совсем небольшой, они втроём едва умещались за ним, но он показался мальчику почти неподъёмным. Стол заскользил по крови дяди. Мальчик придвинул его вплотную к двери и кое-как водрузил сверху ещё два стула. Конструкция была хлипкая, ненадёжная, но Миклош чувствовал себя так, будто только что воздвиг китайскую стену. Потом он забился в угол между старым холодильником и урной, тяжело дыша и плача.

– Папа, – позвал Миклош, оглядываясь, но стараясь не смотреть на раскуроченный труп дяди. – Tatus, – позвал он ещё раз. Отец не приходил. Его присутствие никак не ощущалось. Миклош зажмурился, раскачиваясь вперёд-назад. – Пожалуйста, папочка, – повторил он, чувствуя настоящее отчаяние.

Впервые за долгое время он вдруг понял, что совершенно один. Его дар не работал, он сидел на кухне с изуродованным телом дяди, а за стеной… За стеной было чудовище, и некому его спасти.

Раскачиваясь в углу кухни, Миклош просидел до утра. Остекленевшим взглядом он неотрывно следил за дверью, за тем, как кадавр бьётся в неё, как воет и стенает. Когда забрезжил рассвет, звуки стихли, мальчик перевёл усталый взгляд на тело дяди, и его тут же вырвало. Горечь во рту и запах рвоты чуть отрезвил его. В носу защипало. Миклош неловко поднялся и только теперь почувствовал боль в спине и в лодыжке. Он подвернул ногу, когда поскользнулся в крови Яцека.

Мальчик подошёл к конструкции и прислушался. За дверью всё было тихо. Он скинул на пол стулья, кое-как отодвинул стол и осторожно убрал стул. Чуть подождав, Миклош открыл дверь. Раздутое тело Ирены с явными признаками разложения лежало у входа в кухню. Миклош долго не решался выйти, но, наконец, перешагнул через неё. Рука покойницы тут же схватила его за ногу. Мальчик вздрогнул, затряс ногой и повалился на пол. Глаза кадавра неотрывно смотрели на него, но тело не шевелилось.

– Отпусти! – закричал от отвращения и страха Миклош. – Отпусти, – попросил он слёзно. – Отпусти! Отпусти! Отпусти! – заорал Миклош, как обезумевший.

Он отбивался от руки трупа, пинал его, но тот крепко держал мальчика за ногу. Больше труп ничего не делал, только держал. На мгновение Миклош замер, ища глазами хоть что-то.

«Отпили ей руку, – сказал жёсткий голос в голове. – Она заслужила. Эта старая сука заслужила, чтобы ей отпилили руку…»

Миклош затряс головой. Это не его мысли, это не он думает. Он так никогда… С края разделочного стола торчал кончик ножа. Миклош был потрясён, когда заметил его. Как удобно, нужно только встать… Он дотянется.

– Отпусти, пожалуйста, – задыхаясь от слёз, попросил он. Кадавр был неумолим.

5

Рука была распухшей, пальцы чёрными. Тело Ирены тоже имело серовато-зелёный оттенок, оно стремительно разлагалось и воняло. Но, несмотря на всё это, труп следил за Миклошем. За тем, как он встаёт и берёт нож, как примеряется к запястью и как режет. Несколько раз мальчик чувствовал новые и новые позывы рвоты, но его вывернуло всего раз, и то желчью. В желудке давно ничего не было. Миклош думал, что отрезать руку будет тяжело, но гниющая плоть легко поддавалась. Из носа текло, а глаза щипало от невыносимой вони. Трясущимися руками Миклош отделил кисть от руки, и тут же пальцы трупа отпустили его ногу.

Миклош отполз подальше, всё ещё держа в руках нож. Потом встал, кое-как вымыл руки и лицо в раковине ванной. Пол был затоплен, в ванне всё ещё стояла вода, но мальчика это почти не интересовало. Сильно хотелось есть и пить, однако возвращаться в кухню Миклош не хотел. Он сделал несколько жадных глотков из-под крана, потом пошёл в свою комнату. Отпер замок и вошёл. Немного подумав, Миклош открутил ножом шурупы и снял замок снаружи. Он заперся в комнате и высыпал остатки травы на порог. Дверь подпёр письменным столом. На то, чтобы передвинуть его, ушло минут сорок, но у мальчика даже мысли не возникло, чтобы прекратить.

Миклош включил все лампы, прекрасно осознавая, что ночью они погаснут, достал свечи и спички. Одна свеча уже была зажжена и теперь тихо дымила. Миклош подготовился задолго до заката и с трудом мог дождаться новой кошмарной ночи. Мальчик ужасно устал, он то и дело проваливался в беспокойный поверхностный сон, но потом вздрагивал, вспоминая, что снаружи его поджидает кошмар.

Он сидел и припоминал считалки. Перебирал их в уме и каждый раз сбивался. Затем он услышал, как открылась входная дверь.

«Я не запер дверь», – вдруг понял Миклош.

Он так боялся возвращаться домой, был сбит с толку Иреной, и совсем забыл о входной двери! Мурашки побежали по спине мальчика. И хотя он уже видел труп, видел в самом отвратительном виде, мысль о том, что Гертруда сама пришла за ним, ужасала.

– На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, – прошептал Миклош, не отрывая взгляда от двери. – Сапожник, портной, – добавил он. – Кто. Ты. Будешь. Такой?

«Бах!» В дверь с силой ударили. Миклош содрогнулся и всхлипнул. Вытер глаза и дрожащими руками начал зажигать свечи. Он капал воском на пол, чтобы потом с силой прижать к нему основание свечи. Подсвечников не было.

– Миклош, – услышал он голос, который мог принадлежать только его бабке. – Миклош, сынок, открой.

Мальчик замотал головой, будто Гертруда могла его видеть.

– С-сапожник, п-портной, к-кто т-ты буд-дешь т-такой? – повторял он, сильно заикаясь.

– Я твоя бабушка, – сказала Гертруда. – Открой, dzieciaku.

Миклош молчал. Из головы вылетела считалка, которую он знал лучше всего, и на ум больше ничего не приходило. Он сглотнул сухим ртом и замер. Может, лучше притвориться, что его здесь нет…

– Миклош, – услышал он голос отца. Внутри всё оборвалось.

Станет чужими голосами говорить, не слушай.

Мальчик зажал уши, зажмурился, повторяя про себя считалку.

– Миклош, открой, – стучали в дверь.

– Тебя нет, тебя нет, – повторял мальчик, – Ты ненастоящий, ты…

– Миклош, малыш, я здесь, я реален. Впусти меня. Впусти!

– Нет, – затряс головой Миклош. – Ты ненастоящий. На златом крыльце сидели царь с царицей… – сбился он. – Король, королевич, сапожник, портной…

– Я отец твой! – зарычали за дверью.

Глаза Миклоша остекленели. Перебирая шёпотом слова, он, наконец, вспомнил ещё одну считалку:

– Тары-бары донок. Где наш поросёнок?

– Я сам тебя учил ей, – сказал голос отца. – Ну же, не упрямься.

– Тары-бары толки, – гнул свою линию мальчик. – Съели его волки…

За дверью стало тихо, словно к его голосу прислушивались.

– Тары-бары ратой…

– Ты бы их лопатой, – весело сказал отец.

– Тары-бары дудки, – дрожащим голосом сказал Миклош.

Ему казалось, он давно забыл эту считалочку. Гертруда была права, словам его научил отец. Неужели Гертруда управляла им? Неужели даже после смерти отец был во власти ведьмы?

– Плохи с нами шутки! – ответили за дверью, послышался грудной раскатистый смех.

– Тары-бары крышка…

– Выходи, мальчишка! – заорало существо, и в тот же миг в дверь ударили с такой силой, что стол отлетел к противоположной стене.

Свечи погасли, а дверь распахнулась. Миклош увидел на пороге не Гертруду, а отца. Сначала он не поверил своим глазам. На мгновение ему захотелось броситься к нему, обнять, пожаловаться на Ирену и Гертруду, но потом мальчик увидел, что с родителем что-то не так. Его глаза светились, совсем как у Ирены ранее, и лицо было искажено злобой. Измученный голодом и бессонницей, Миклош не заметил, как существо перешагнуло порог, и через секунду было рядом. Мальчик лишь увидел, что трава, которую он рассыпал перед входом, исчезла, скорее всего, ее сдуло, когда дверь распахнулась.

Миклош резко выдохнул, когда его схватили за грудки и вжали в стену, протащили вверх, пока лицо его не поравнялось с отцовским – взбешённым и злым, каким мальчик его никогда не видел.

– Маленький ублюдок! – процедил отец. – Паршивый выродок…

«Он бы никогда так не назвал меня. Это не он…» – понял Миклош.

Мальчик зло лягнул чудовище в живот, рухнул на пол и тут же быстро отполз назад. Он смотрел на монстра: маски сменяли друг друга, пока не вернулось старое, сильно напудренное лицо Гертруды.

«Она убьёт тебя… Сожрёт твои руки, глаза… Разорвёт тебя на части…»

Гертруда приблизилась к Миклошу и сказала:

– Выходи, мальчишка.

Старуха схватила его за голову и с силой сжала. Мальчик закричал. Ему показалось, что она расплющит его череп. Рука сама собой нашла в кармане карточку. Он выхватил ее и прижал ко лбу трупа. Костлявая ледяная рука вдруг отпустила его. Миклош повалился назад, всё равно держа карточку перед собой. Глаза застилала пелена боли.

Когда же Миклош проморгался, то увидел, что Гертруда замерла, взгляд её помутнел, оскал исчез, а старый шамкающий рот отвис. Потом старуха страшно и испуганно закричала. Что-то тянулось из неё – пелена света. Она рвалась прочь из мёртвого тела к Миклошу. Мальчик отпрянул, желая уйти от странной субстанции, но в ту же секунду та вырвалась и метнулась к нему. Она была жаркой, словно пламя, в одно мгновение сожгла его изнутри, опалила светом. Миклош открыл рот и закричал, срывая голос. Он словно со стороны увидел, как его кожа светится, как из глаз струится свет и освещает всё вокруг. Потом он упал и потерял сознание.

6

Миклоша нашли на следующий день. Он сидел у себя в комнате на стуле, сложив руки на коленях. Весь перемазанный в крови, с распухшей лодыжкой и кровоточащей головой.

Отец был рядом, и Миклош улыбался ему. «Бедный мой мальчик», – говорил родитель, и Миклошу становилось хорошо. Очень хорошо.

В квартире нашли три изуродованных, почти полностью разложившихся трупа. Для следствия так и осталось загадкой, как тело Гетруды Ковач, похороненной три дня назад, оказалось в квартире дочери.

Когда Миклоша забрала с собой какая-то ласковая женщина из социальной опеки, мыслями мальчик был очень далеко. Он ехал в телеге со стариком. Тот вёл кобылу по тропе мимо кованого забора кладбища.

– Я использовал её, – сказал Миклош, доставая из кармана карточку и протягивая пану.

Но тот покачал головой.

– Мне оно ни к чему, – ответил старик с грустью.

– Да, – понял Миклош. – Конечно. Вы ведь тоже мертвы, пан? Вы хранитель кладбища. Первый, кто был там похоронен.

– И я охраняю его от таких, как Гертруда.

– Я теперь проклят, как она? Зачем вы тогда дали ее мне, если знали, что её сила ко мне перейдёт?

Миклош не обвинял. Все чувства ушли, выгорели. Осталось только любопытство, да и оно казалось ненастоящим, инертным.

– Дар этот не злой, – сказал старик. – Но большая сила почти всегда развращает ум. Держи свою голову крепко, Миклош, сожми её, и не позволяй вскружить этой силе.

– Но я не умру теперь, да? Не умру очень долго.

– Достаточно долго, чтобы тебе это наскучило. Надеюсь на это.

– Гертруда, она ведь… Она очень давно жила, – сказал Миклош.

Его бабка предстала пред ним четырёхсотлетней старухой, а может, и старше. Древней, почти ветхой, и умирающей.

– От её сущности почти ничего не осталось. Она забыла, кем была. Всегда помни, как получил это, Миклош.

Мальчик кивнул. Старик высадил его у реки.

– Вот что, – сказал пан. – Будь осторожен. Есть люди, такие же, как ты, с даром. Они теперь ещё опаснее для тебя.

– Миклош, – позвала его женщина. Мальчик моргнул. – Меня зовут пани Гжеляк. Я психолог…

Ему было всё равно. Его больше занимали блинчики с отцом.

– Вот, – сказал тот, показывая сыну плоский камень. – Самое главное, Миклош, это угол броска. Двадцать градусов, смотри-ка…

Судный день. Фальстарт. Роман Абдуллов, Екатерина Абдуллова

» Сообщение Солнце. Земля. Человечество:
Статус Первая жизнь.
» Сообщение Галактика. Звезда_Бельтельгейзе:
Плановый взрыв звезды.
» Сообщение Солнце. Земля. Человечество:
Ошибка! Ошибка! Ошибка!
» Сообщение Солнце. Земля. Человечество:
Критическое количество грехов.
Переход к процессу «Судный день».
» Сообщение Солнце. Земля:
Внимание! Запуск процесса «Судный день» начнется через 10… 9…
» Команда: Вход в управление Солнце. Земля
» Команда: Отмена Солнце. Земля. Судный_день
» Сообщение Солнце. Земля. Судный_день:
Отмена невозможна!
» Команда: Локализировать Солнце. Земля. Судный_день
» Сообщение Солнце. Земля. Судный_день:
Укажите место запуска процесса «Судный день»
» Команда: Поиск места – минимум – минимум – минимум
» Сообщение:
Россия, деревня Новая Поляна
» Команда: Локализировать Солнце. Земля. Судный_день – Россия – Новая Поляна
» Сообщение:
Запуск Солнце. Земля. Судный_день – Россия – Новая Поляна начался.

* * *

Лес закончился. Жора вывернул руль, и машина съехала в поле. Если верить Тёмычу и его ветхой карте, деревня в нескольких километрах.

Тёмыч на соседнем сиденье завозился, с тревогой спросил:

– Проедем?

– Проедем… – буркнул Жора. – Это не твоя «пузотерка».

Последняя майская гроза отгремела неделю назад, земля уже просохла, и «УАЗик» лихо катил по бездорожью, подпрыгивая на кочках и сминая тонкие деревца, которыми заросло брошенное поле.

Тёмыч добродушно возразил:

– Это ж не «танчики»… И моя «пузотерка», между прочим, бензина в два раза меньше жрет. – Вспомнив о еде, он зашелестел оберткой шоколадки, откусил и зачавкал. – М-м, с изюмом… Моя любимая.

В пыльной, пропахшей бензином кабине разлился сладкий аромат. Жора поморщился. Зуб, не дававший покоя последние два часа, заныл с новой силой.

– Дай-ка таблетку. – Жора кивнул на бардачок. – Там должны быть.

Тёмыч разворошил завал и нашел несколько блистеров.

– Какую тебе?

– Любую. Они все обезболивающие… Зуб, зараза, месяц уж мучает.

– А чё не лечишь?

– Надо бы… Но, черт побери, сидишь в этом кресле, как дурак, с открытой пастью. Бесит!

– Тебя все бесит. – Тёмыч выбрал наконец из вороха один блистер. – Во, Ленка всегда эти пьет.

– Тогда другую дай. И запить. Только минералку, а то навел вместо кофе сироп. Как ты вообще такую гадость пьешь?

– Привык.

Тёмыч протянул бутылку и мечтательно улыбнулся своим мыслям.

Жора закинул в рот таблетку и, одним глазом посматривая вперед, запил громкими жадными глотками. От тряски минералка пролилась и прохладными ручейками скользнула по шее. Вылить бы всю бутылку на голову, но неизвестно, сколько еще колесить и найдутся ли родники. А Тёмыч, гад, в кофе сахара бухнул…

Жора втопил педаль газа и, подмечая, как напрягся приятель, снисходительно бросил:

– Ты, Тёмыч, со своими бабами вконец осиропился.

Тёмыч промолчал, зашелестел картой, сверяя с ней окружающие заросли.

* * *

Заехали они все-таки не туда. Пока нашли нужный поворот, пока добрались, уже свечерело. Солнце раскрасило небо в кроваво-красный. Когда показались черные остовы разрушенных домов, Тёмыч облегченно выдохнул. За пару сотен метров от деревни в траве блеснула тонкая струйка ручья, и Жора притормозил.

– Переночуем здесь… Сусанин, блин.

– А чё я-то? – вяло отмахнулся Тёмыч. – Вместе же смотрели.

Жора не ответил, с кряхтеньем вылез из машины. От долгой дороги тело закостенело. Мощными махами он разогнал кровь, покрутил бычьей шеей. Рядом потягивался и зевал Тёмыч. Оба разглядывали мертвую деревню.

– Какая-то мелкая, – недовольно заметил Жора. – Черта лысого мы там найдем.

– Да ну! Здесь лут под каждым камнем! Мы же первые…

– Ага, других таких дураков не нашлось. Ладно, доставай спальники, перекусим да на боковую.

Звенели комары, разочарованные тем, что неожиданная добыча набрызгалась какой-то вонючей дрянью, оглушительно скрипели сверчки, а в спальнике душила жаркая теснота – Жоре не спалось. Рядом безмятежно храпел Тёмыч. Его среднего сложения тело каким-то неведомым образом рождало богатырские звуки, Жора же, здоровенный тридцатилетний мужик, спал тихо и чутко. И сейчас чуткость эта мешала. Жора толкнул друга в бок. Тёмыч затих, и Жора задремал с мыслью, что Ленка, жена Тёмыча, затем, наверное, и отпускает мужа по многочисленным рыбалкам-раскопкам, чтоб выспаться.

* * *

– Чё за фигня? – проворчал Жора, поворачиваясь на другой бок.

Солнце перестало светить в глаза, но принялось жарить спину. Тёмыч тоже проснулся, завозился.

– Вот это мы придавили! – Голос его был полон удивления. – Чуть не сутки проспали!

Жора сел, не открывая глаз.

– Ты чё несешь, Сусанин? Я только уснул.

– Говорю же, сутки. Во, глянь! Мы ехали на запад, солнце еще слепило. Не разворачивались: как приехали, так и встали, и солнце снова перед нами. Ну, гляди же!

Жора нехотя разлепил глаза. Солнце, действительно, уже заходило.

– Чёрт! – ругнулся Жора, вылезая из спальника. – Через пару часов стемнеет, ничего ж не успеем. Придется еще на день остаться.

– Как остаться? – всполошился Тёмыч. – Мне на работу завтра! – Он нервно дернул молнию спальника, но от резкого движения ту заело, и Тёмыч, заворочался, как гусеница-переросток. – Уродская штуковина! Жора, мне нельзя! Ну никак… Это ты у нас плавающий элемент: сегодня здесь, а завтра хамишь начальству, и здравствуй, свободная жизнь.

– Я не хамлю. Я не схожусь во взглядах.

Жора приставил руку козырьком и рассматривал деревню. Солнце било в глаза, и силуэты домов расплывались, но что-то казалось ему неправильным. Вчера было не так. Возможно, обманули вечерние сумерки, но все же…

– Слушай, расстегни ты эту заразу, а то порву нафиг! – взъярился Тёмыч. Он уже выпотел, а молния все не поддавалась.

– Зачем? – Жора с усмешкой посмотрел на него. – Спи дальше, все равно в деревню только завтра.

– Жора, – с предупреждением в голосе сказал Тёмыч. – Я завтра на работу. И вообще… мне отлить надо!

– Так бы сразу и сказал, а то «работа», «работа»…

Жора освободил приятеля, и тот кинулся в ближайшие кусты.

Когда Тёмыч вернулся, на земле лежали металлоискатели, а Жора разглядывал в бинокль деревню и сквозь зубы матерился.

– Тёмыч, если ты еще раз сделаешь сладкий кофе, я расскажу твоей Ленке, что рыбачишь ты вовсе не на реке.

– Чё сразу угрожать-то? Я и так бы все понял… Может, сходим, хоть пару домов разведаем?

– Да, сходим… – пробормотал Жора и озадаченно уставился на друга. – Странная деревня. Кругом травища, ни дороги, ни тропинок, а дома как новенькие.

– Ну-ка, дай я посмотрю… – Тёмыч посмотрел. Потом подышал на стекла, протер их и опять близоруко прищурился в бинокль. – Блин, жилая, что ли?

– А чёрт ее знает… Пойдем налегке. – Жора убрал металлоискатели в багажник.

Они перепрыгнули ручей и направились к деревне.

– Дымом пахнет, – заметил Тёмыч.

Жора принюхался:

– И правда, пахнет… Будто листья жгут.

– Кстати, ты у родаков так и не бываешь? – спросил Тёмыч.

Жора всматривался в приближающиеся дома и ответил не сразу:

– Не бываю…

– И с ними во взглядах не сошелся? А мне у них понравилось. Я, может, на старости тоже в деревню переберусь. Закопаю какой-нибудь клад во дворе, порадую потомков. А ты?

– Я о старости не думаю… Но уж точно не буду сидеть в жопе мира. Живем один раз, так уж по полной, а не в помидорных кустах.

Они миновали разросшийся малинник и завернули на улицу. Два ряда домов утопали в траве, но замер Жора не поэтому.

– Ох-ре-неть! – по слогам произнес он.

– Мамма-мия, – протянул рядом Тёмыч. – Люди…

* * *

Прямо на них выскочил взъерошенный патлатый мужик в холщовой рубахе с завязками по вороту и в черных широких штанах. Мужик глянул на Жору с Тёмычем дикими глазами, обошел по дуге и побежал в поле.

Чуть дальше гомонила толпа мужчин и женщин. Кто просто говорил, а кто кричал и даже плакал. Одеты все были в какую-то древнюю холстину. Не рвань, конечно, – все чистое, новое и по-деревенски, наверное, нарядное, но ткань и крой – старинные. К тому же мужики – бородатые, а женщины – в платках.

– Кино снимают, что ли? – Жора с прищуром оглядел возможные места дислокации операторов.

Рубленые деревянные избы с тесовыми крышами выглядели настоящими, не декорацией, и ни камер, ни проводов, ни кучки деловых людей, кричащих «снято!», – ничего.

– А по-моему, сектанты, – вполголоса ответил Тёмыч. – Смотри, детей нет, стариков нет, хозяйством не занимаются, вон как все заросло.

– Один фиг, деревня-то не брошена! Чёрт знает что! Иди, Тёмыч, узнавай, где наша Новая Поляна.

– А чё я-то? Я к сектантам не пойду, вдруг они меня затянут… Давай вместе. Или, вон, в избу постучим.

По примятой траве они подошли к ближайшему дому и заглянули в окно. В тесной комнатушке плечом к плечу стояли люди. Молились.

– Говорю же, сектанты, – зашептал Тёмыч. – Жора, пойдем отсюда. Чё-то мне не по себе.

Жора медлил. Благоразумие вопило, что Тёмыч прав и надо убираться подобру-поздорову, но гордость…

Вдруг один из молящихся замер, ссутулился и, расталкивая людей, двинулся к выходу. Следом потянулись еще несколько. Какая-то женщина упала на колени и заголосила.

Распахнулась дверь. Жора с Тёмычем отпрянули от окна и, глянув на вышедших из избы, рванули прочь. Жора не оборачивался, но спину припекало и покалывало, будто вслед смотрели эти жуткие пустые глаза с искаженных отчаянием лиц.

Опомнились они только на другом конце деревни. Здесь, на лавочке у калитки, в солнечных лучах грелся обычный мужчина в рубашке и брюках. Он смотрел на дроздов, оккупировавших иргу, и тихо улыбался.

И в доме напротив на высоком крыльце сидели вполне себе обычные женщина с девочкой лет пяти. Женщина обнимала малышку и вполголоса напевала, то и дело целуя ее волосы, а та смеялась и вертела в руках тряпичную куклу.

Жора подошел к мужчине, по пути раздраженно сбивая головки цветов.

– Эй, приятель! – позвал Жора.

Мужчина посмотрел на него и удивленно приподнял брови.

– Что это за деревня?

– Привет! – высунулся Тёмыч из-за широкой спины Жоры и помахал рукой.

Мужчина кивнул:

– И вам здоровья.

Он хотел сказать еще что-то, но осекся и задумался.

– Мы Новую Поляну искали, – напомнил о себе Жора. – Далеко она?

– Так это и есть Новая Поляна. – Мужчина понимающе улыбнулся и словно про себя заметил: – И впрямь, как новая. Чудны дела твои, Господи.

Жора оглянулся на Тёмыча, и тот с растерянным видом развел руками. Жора скрипнул зубами. Вот же Тёмыч валенок! Как можно было так лохануться? Хотя он и сам-то хорош – не проверил, положился на слова друга.

Мужчина вдруг встрепенулся:

– Вы, небось, с дороги, устали? Валюшка моя как раз самовар раскочегарила, заходите, чайку попейте.

* * *

В избе пахло мятой. Жора с Тёмычем замялись, ступив на чистый, застеленный домоткаными половиками пол, переглянулись и сняли кроссовки. От печи, занимавшей весь центр избы, им навстречу шагнула женщина в длинном сарафане и платке.

– Здрасьте, – пробормотал Жора.

Разговор не клеился. Валя на гостей почти не обращала внимания – все смотрела на мужа с нежностью и грустной радостью. Жора не знал, бывает ли грустная радость, но, если бывает, то именно такая. Егор, так представился мужчина, тоже поглядывал на жену, но и Жору с Тёмычем не забыл, расспросил, где остановились, поинтересовался, что в стране и мире делается.

– А что делается? – пожал плечами Жора, уминая пироги с малиной. – Все как обычно: мир катится к чёрту.

То ли поминание чёрта хозяевам не понравилось, то ли что мир к нему катится, но оба метнули на Жору досадливые взгляды. Неожиданно для себя Жора стушевался и замолчал. Зато осмелел Тёмыч.

– А что, сектанты у вас здесь живут? – спросил он. – Мы заглянули к одним, так там народу набилось! И молятся все…

Егор вздохнул и непонятно ответил:

– Поздно уж молиться-то… – Вдруг глаза его заблестели: – Нам поздно, а вы-то, может, и успеете. Покайтесь!

Жора подавился и закашлялся. Все-таки прав Тёмыч – сектанты! Надо валить! Их тут слишком много.

– Да вроде как незачем нам… каяться-то… – пробормотал Тёмыч и заерзал на лавке, силясь отодвинуть ее и выйти из-за стола.

– Спасибо за угощение, – сказал Жора, – но нам пора. На работу завтра.

Он резко встал, лавка со скрипом отъехала назад, и Тёмыч шлепнулся. Жора дернул его вверх, и они попятились, не отрывая глаз от хозяев.

– Завтра? – повторил Егор с легкой усмешкой. – Так ведь не будет завтра-то.

– Ну, не будет, так не будет, – покладисто кивнул Тёмыч.

Не глядя, они сунули ноги в кроссовки и выскочили в сени. Егор вдогонку прокричал, чтоб Жора с Тёмычем оставались, не ходили в деревню, но они, не слушая и толкаясь, бросились в распахнутую входную дверь.

Снаружи все было по-прежнему: на ирге щебетали дрозды, женщина с девочкой все так же сидели, поглощенные друг другом, и только одна деталь выбивалась из общей картины: солнце вместо того, чтоб опуститься, – поднялось.

* * *

– Ерунда какая-то, – ругался Жора, тряся компас. Стрелка вертелась, как легкомысленная девица в окружении парней.

Рядом тыкал в экран смартфона Тёмыч.

– Сеть не доступна, GPS тоже… – Он протяжно выдохнул и, сунув телефон в карман, огляделся: – Вот это и есть настоящая жопа мира. Накаркал ты, Жора.

– Тёмыч, я тебе сейчас врежу, – ответил Жора. – Из-за твоего топографического кретинизма мы и попали в эту жопу.

– А чё сразу кретинизм? Ведь деревня-то та!

– Тьфу! Чёрт знает что!

– Не чертыхайся, – сказал Тёмыч, озираясь.

Возвращаясь, они то и дело натыкались на людей, улыбались им резиновыми улыбками и спешили дальше – к машине и долой из этого странного места. А народу все прибывало. Кто бродил растерянно, кто обнимался, будто давно не виделся, а кто и ругался.

Вдруг Темыч остановился, надел очки и восхищенно присвистнул:

– Вот это да! Глянь, Жор, какая милашка!

Во дворе одного из домов толпился народ – нормальная картина для этой ненормальной деревни, – мужики и бабы, все лет тридцати-сорока. И которая тут «милашка»?

Жора, мысленно матерясь на кобелью натуру друга, проследил за его взглядом. Девица стояла на крылечке. Алые налитые губы, собольи брови, нежный румянец – и впрямь красавица. Девица «висела» на локте бородатого мужика и нашептывала ему на ухо, но тот не слушал и с жаром втолковывал что-то другому мужику, похожему на него, как брат.

Словно почуяв посторонние взгляды, девица стрельнула в Жору с Тёмычем черными огромными глазищами.

Жора невольно сглотнул. Рядом приосанился Тёмыч.

– Мы домой, – напомнил Жора то ли ему, то ли себе.

– Да, да… – заторможенно ответил Тёмыч.

– У тебя Ленка… и работа.

Темыч не отозвался, все девицу разглядывал. Та вроде как смутилась, глаза опустила, но внезапно улыбнулась. Жора вмиг очухался. Схватил Тёмыча за локоть и подтолкнул вперед:

– Шагай уже, Казанова!

Тёмыч воспротивился. Тогда Жора легонько давнул на болевые точки, и Тёмыч засеменил, стараясь не кривиться от боли.

– Жора, пусти, гад! – простонал он, не разжимая зубов. – Рука ведь отсохнет.

– Ничего, у тебя вторая есть.

Ушли они недалеко. Навстречу вывалила веселая подвыпившая компания с гармонью. Гармонист выдал заливистую мелодию и пропел:

– Я последней-от разочек
Я по полюшку иду.
Я последню вечеринку
С вами, девушки, сижу.

Тридцатилетних «девушек» в компании хватало, и они подхватили:

– Ой, последню вечеринку
– С нами, парень, ты сидишь.

Завидев незнакомцев, мужики засвистели, загорланили:

– Хлопцы, айда с нами!

– Таким справным молодцам по двойной нальем!

Как табор цыган, налетели, окружили. Жора набычился, собираясь прорываться, а Тёмыч скользнул ему за спину, – знал, что Жоре лучше не мешать и идти в фарватере.

– Та ну, хлипковаты молодцы для нашей-то самогонки, – пробасил высокий, жилистый мужик и обнажил в недоброй усмешке ровный ряд белых зубов. Жору аж зависть взяла, до чего хороши были зубы. А мужик добавил: – Даже бабоньки наши этих живчиков перепьют.

Жора обвел взглядом скалящиеся лица. В веселье проглядывал надрыв и пить с этими арлекинами не хотелось.

– Городские, – презрительно выплюнул жилистый и шагнул на Жору.

Жора не отступил. Услышал, как ругнулся Тёмыч, но вызов брошен – перчатка поднята. Жора хмыкнул:

– Деревенские… Самогон-то, поди, сивухой отдает.

Стон Тёмыча утонул в поднявшемся шуме.

* * *

– Чегой-то мы загрустили, братцы! – встал коренастый, с горячечным взглядом мужик. – Не так следовает земной путь кончать, не так. Предлагаю тост. – Он поднял полный до краев стакан. – Штоб, значит, мы им там жару задали!

– Твоя правда, Семен! – поддержал его сосед. – Зададим! А то, ишь ты, устроили похороны – «му-уки» «недо-олги», тьфу!

Народ радостно загалдел и опрокинул стаканы.

Столы накрыли прямо на улице. Из закуси – одни соленья, да и тех немного, и Жора порадовался, что успел хорошенько загрузиться пирогами у Егора с его Валюшкой.

Стиснутый с двух сторон горланящими мужиками, он незаметно выливал самогон под стол. Только первую стопку пришлось замахнуть под десятками ожидающих взглядов – смотрели так, будто богатого родственника травануть вздумали.

Тёмыча оттерли сразу. Теперь он сидел напротив и, судя по напряженной позе и тому, как при каждом тосте косился по сторонам, тоже не пил. Несколько раз Жора замечал, что Тёмыч выплескивал самогон в миску с плавающими в рассоле огурцами.

Сначала Жору попытали о всякой ерунде, типа откуда они приехали и не военные ли. Жора подумал было, что намекают на его выправку десантника, но оказалось, что мужики имели в виду камуфляж. Потом разговоры перешли в местное русло. Кто-то ворошил прежние обиды, кто-то выспрашивал о родне, и от всех разговоров тянуло абсурдом.

Ладно бы устаревшие слова, поминания Советского Союза и Великой Отечественной. Ну застряли люди в прошлом, леший с ними! Но то, что Жорин правый сосед называл левого соседа дедом, а тот его внуком и ругал третьего мужика, вроде как сына, – вот это сбивало с толку. Они будто все были братьями-отцами-дедами и матерями-бабками… Так ведь, черт побери, ровесники же! Жоре захотелось напиться. Но он выжидал. Как хищник в засаде, слился с окружением, и следил, когда народ «нагрузится» и потеряет интерес к чужакам. Вот только деревенские пили как не в себя: много, жадно и не пьянея. Они будто заливали страх, мелькающий в глазах, но страх прорывался бурными криками и дергаными марионеточными плясками.

В разгар «веселья» подошли «милашка» с мужем. Мужик выдернул локоть из цепких рук красавицы и закричал, дозываясь сквозь шум до кого-то на противоположной стороне стола:

– Дед, а дед, айда на рыбалку! Толку-то квасить? А так хоть потешимся напоследок.

Мужики засмеялись, послышались выкрики:

– А чегой-то Маруська тебя не утешает?

– Цельну жизнь от женки на рыбалку бегал, и таперича ничего не сменилось.

Красавица на насмешки только вздернула точеный носик и поджала губы.

Из-за стола выбрался мужик, следом – второй, почти такой же:

– Батя, я с вами!

Жора прикрыл глаза и сдавил ладонями виски. «Дед», «батя»… Издеваются, гады, спектакль устроили.

Рыбаки ушли. Ушла и Маруська. Глянула на Тёмыча из-под длинных ресниц и уплыла, покачивая крутыми бедрами. А Тёмыч-то хорош: завертелся, как уж на сковороде! Вдруг с решительным видом опрокинул в горло полную стопку. Закашлялся, зашарил взглядом в поисках закуски. Не нашел. В пределах досягаемости уже все сожрали, даже огурцы. Тогда он схватил миску с рассолом, куда сам же до этого сливал самогон, и присосался к ней.

Жору пробило на ребячество, и он бросил в Тёмыча чем под руку попалось – зонтиком укропа. Угодил в лоб. Тёмыч вскочил, возмущенно пуча глаза, и Жора не сдержался, заржал.

– Тёмыч, не пей, козленочком станешь, – выдавил он сквозь смех.

Тёмыч растерянно посмотрел на миску, стер с лица брызги и полез из-за стола.

– Ты куда? – тут же всполошились его соседи.

– Мыться, – буркнул Тёмыч и, пошатываясь, уковылял во двор, к колодцу.

Обстановка незаметно накалилась. Сцепились две бабы по разные стороны стола. Одна визгливо выкрикивала:

– Подкупили вы меряльщика-то! Подкупили. От он забор-то и сдвинул… На цельный метр!

– Ты, Поланья, как была растяпой, так и осталась, – отвечала ей вторая. – Кабы подкупили, так ужо не на один бы метр, а на дюжину. Да куды там? Он ить с района, городской! – Несколько голов повернулись к Жоре, а баба презрительно добавила: – Принсипиа-альный…

Первая баба охнула, заволновались ее товарки.

– Так што жа выходит, сували-таки ему?

– Будто вы не сували!

– А сдвинул-то он к вашей пользе!

– Тьфу ты! Говорю жеж, не двигал он!

– А я говорю – двигал! Митрий, скажи, двигал али не двигал?

Все уставились на мужика, сидевшего поодаль от спорщиц. Тот с задумчивым видом вливал в себя один стопарь за другим и, будучи оторванным от своего занятия, недовольно пожал плечами:

– А я почем знаю? Но вроде у Хряпиных поширше будет…

– Ага! – победно взвизгнула первая баба.

Вторая вскочила и, перегнувшись через стол, отчего грудь ее улеглась в квашеную капусту, махнула кулаком в сторону противницы. Та отклонилась, заголосила. Тут уж начали вопить все бабы. Гвалт поднялся, хоть уши затыкай. Жора отстраненно наблюдал за разбухающей сварой, в которую втягивались и мужики, а сам поглядывал во двор, куда ушел Тёмыч. Тот все не возвращался и, похоже, вовсе свинтил к Маруське.

Вторя мыслям, звучным переливом сыграла гармонь, и сильный голос проплыл над руганью, как сияющий лайнер среди пыхтящих, груженых под завязку барж:

– Во садочке, в уголочке
Травушка примятая.
Не работушка ссушила,
А любовь проклятая.

Жилистый, назвавшийся Ермолаем и севший рядом, дохнул на Жору сивушным запахом, зло прищурил трезвый глаз:

– Сытно живете небось?

– Не голодаем, – процедил Жора.

Внутри разгоралась злость. На Тёмыча, не умеющего держать штаны застегнутыми; на жилистого, с его белыми зубами и наглостью; на весь этот абсурд с заросшей деревней и трезвыми пьяницами, затеявшими склоку из-за гребаного забора. Жоре даже хотелось, чтобы Ермолай достал его. Так достал, чтоб невмоготу стало утихомиривать себя, чтоб со спокойной душой почесать кулаки о бородатые деревенские рожи.

И Ермолай не подкачал. Снова белозубо ощерился:

– Смотреть на вас тошно… Ходите гоголем. Одежка, вон, добротная… У нас-то отродясь такой не бывало. Горбатились с зорьки до ночи… А для чего? Чтоб опосля вот таки хари белые да раскормленные кривились, на нас глядючи?

– А ты бы хотел, чтоб мы в ноги вам кланялись? – Жора усмехнулся.

– В ноги али нет, но, однако же, почитать трудящиеся массы, поднявшие вас, следовает. Должны вы нам, понимаешь? Должны! А то носы дерете, яко козыри какие.

– Ха! – Жора выпил рюмку и, хрустнув огурчиком, спросил: – Ты, что ли, здесь козырь-то?

– Может, и я… – Ермолай поднялся, не сводя с Жоры глаз.

А народ разбушевался вконец. Полетели лавки, опрокинутые столы задрали ноги в белое от огромного палящего солнца небо. Где-то уже толкались, меряясь решимостью, где-то еще раззадоривали себя криками…

Ермолай на склоку внимания не обращал, все смотрел на Жору. Напористо так смотрел, с налетом превосходства. Жора длинно сплюнул и встал. Пускай невелика заслуга навалять деревенскому олуху, зато полегчает.

* * *

– Н-н-на тебе! И ишо на!

– Дурища окаянная!

– О-ой, глазынки мои-и!

Бабы визжали, мужики матерились, все орали и месили кулаками.

Кто с кем дерется, Жора не вникал. Они с Ермолаем устроили свою разборку.

Ермолай в очередной раз «поцеловался» с землей, неспешно встал и харкнул под ноги. Нападать больше не торопился. Жора расслабил плечи, с кривой усмешкой бросил:

– Ко-озырь…

Черные глаза Ермолая полыхнули бешенством. Он вдруг прыгнул к столу и схватил нож. Мужики заметили его маневр и, бросив потасовку, окружили драчунов.

– Что, живчик, струхнул, поди? – Ермолай ловко перекинул нож из руки в руку.

Жора хмыкнул и вытащил свою «финку». Уголок рта у Ермолая дрогнул, выдавая неуверенность, а мужики засвистели, закричали, подначивая:

– Давай, кажи ему, щеглу городскому!

– Кровушку пусти! Экой он нежный, в оммарок упадеть.

Ермолай сцепил зубы и ринулся вперед. Выставленный нож мелькнул, рассекая воздух крест-накрест. Жора шагнул в сторону, блокировал, отводя вооруженную руку Ермолая, и четким выверенным движением ткнул под ребра, в печень.

Ермолай охнул, споткнулся. Жора выдернул финку и отступил, настороженно оглядывая притихших мужиков. Те ошалело смотрели на Ермолая, а тот мешком осел на колени, зажимая рану ладонями. Сквозь пальцы просочилась темная густая кровь. Ермолай вскинул бледное лицо, что-то неразборчиво прошептал и упал.

Мужики загудели. Жора крутнулся, повел финкой и оскалился:

– Ну, кто еще городскому кровь пустить хочет?

Ему не ответили. Все разглядывали убитого, и никто не двигался с места. Будто ждали чего. Вдруг с земли донесся стон. Зашуршало.

Спину продрало морозом, и Жора медленно обернулся.

Сзади стоял Ермолай.

* * *

– Не чертыхайся!

Лишь после слов Тёмыча Жора понял, что, как заведенный, повторяет «чёрт, чёрт». Во рту пересохло, а сердце рвалось из груди, словно торопясь убежать вперед хозяина. Убежать хоть куда-нибудь, лишь бы подальше от этой дьявольщины.

От Ермолая, который, вместо того, чтоб помереть, с новыми силами кинулся в драку, и от жутких картин того, как поднимались раскиданные мужики. На Жору бросались все. Даже те, кто должен был валяться в отключке или кататься по земле, воя от боли. Он ведь чувствовал, как его кулаки выбивали челюсти, как взятые на излом с хрустом ломались чужие руки.

Чертовы камикадзе…

Заполошное дыхание и шелест прошлогоднего репейника, сквозь который они продирались, глушили все звуки. Жора остановился. Ему в спину ткнулся Тёмыч. Заоглядывался, жадно хватая ртом горячий воздух:

– Чё? Все, да?

– Тише ты!

Жора прислушался. Издалека доносилась песнь гармониста, выкрики, но звуков погони не было.

– Ушли, – выдохнул Жора.

Тёмыч, всклокоченный, раскрасневшийся, снова шумно задышал и принялся застегивать ремень на штанах.

– Ты почему бежал? – спросил Жора.

Они с Тёмычем встретились посреди деревни, и за каждым бежала толпа народа. За Тёмычем пожиже, но ему и такой хватило бы за глаза. Увидев друг друга, они, не сговариваясь, сиганули через забор и ломанулись сквозь бурьян в поле.

– Рыбаки недоделанные вернулись… А ты чего? Еще и в кровище… Убил что ли кого?

– Убил… – Жора рассеянно оглядел окровавленные руки. Вытащил «финку» и обтер лезвие о штаны.

Тёмыч затих, даже дышать перестал.

– Как убил? – спросил шепотом.

– Молча… В печень… А он встал…

– Кто встал?

– Мужик, которого я убил.

Тёмыч попятился, таращась то на Жору, то в сторону деревни.

– На фига, Жора?

– Чёрт, Тёмыч! Думаешь, я хотел?! Он сам на меня с ножом кинулся.

– Не чертыхайся… Погоди! – Тёмыч замер. – Как это он встал?!

– Да вот так! – взревел Жора. – Не знаю я как! Ну их на хрен! Я домой!

Он прикинул, где должна быть машина, и, матерясь сквозь зубы, вонзился в репейник. Все, с него хватит!

Впереди завиднелся просвет. Жора вырвался на простор, но не успел осмотреться, как нога провалилась, и он скатился в какую-то яму. Размеры ямы и торчащие под ногами полусгнившие доски намекали на могилу. Разрытую…

Наверху показался Тёмыч. Он оглядывал простирающееся перед ним поле и руку подавать не торопился. Жора открыл было рот, чтоб крикнуть другу, но почему-то не крикнул. Выбрался из ямы сам.

Среди травы чернели разрытые пасти могил. Несколько неровных рядов с покосившимися, просевшими памятниками, кованые кресты… Кладбище. Раскуроченное и разграбленное. Хотя, что тут грабить, в деревне-то? Не фараоны ведь жили.

Тёмыч аккуратно обошел яму и пригляделся к фотографии на памятнике. Сипло выдохнул… Шагнул к следующей могиле…

– Жора, кажется, это не сектанты… – Тёмыч оглянулся. Еще недавно красный и потный, сейчас он побледнел, как покойник. Бескровные губы судорожно дергались.

В груди Жоры ядовитой гадюкой шевельнулся страх.

– Да ну? Скажи еще, вампиры. – Жора деланно усмехнулся. Тёмыч облизал губы и, слепо уставясь на него, кивнул:

– Вампиры…

* * *

Жора заглушил двигатель. В наступившей тишине ухо различило жужжание насекомых и шепот ветра. Тёмыч, как и сам Жора, не шевелился. Они оба сидели, глядя перед собой, на место бывшей стоянки. Вернулись… Сделали круг и вернулись…

Деревню словно куполом накрыло. Куда бы они ни сунулись, везде происходило одно и то же: вязли, как мухи в киселе. И без разницы, на машине они ехали или шли на своих двоих. Замедлялось все: движения, мысли, дыхание. Сердце билось через раз, через два… почти останавливалось.

И чувства тормозили. С запозданием приходил страх остаться тут навсегда нелепым окаменевшим экспонатом. Тогда Жора с Тёмычем разворачивались – натужно, тягуче, – и, будто всплывая с огромной глубины, все ускорялись и ускорялись… Выпрыгивали из аномальной зоны, ошалело трясли головами, переглядывались и бросались дальше. И так по кругу. Деревня все время была за спиной, метрах в трехстах.

– Влипли… – сказал Тёмыч.

– Влипли… – повторил Жора.

В вампиров не верилось, но как по-другому объяснить происходящее, Жора не знал. Как объяснить лица постаревших, но вполне узнаваемых жителей деревни на кладбищенских фотографиях? Родители? Так ведь имена-то…

Тот же Егор со своей Валюшкой. Лутин Егор Иванович и Лутина Валентина Семеновна. Могилы рядышком, одной оградкой обнесены, и общая плита с эпитафией от дочерей: «Вместе в жизни, вместе после смерти. Вы всегда в наших сердцах». Годы жизни Жора не запомнил, заметил только, что Егор воевал во Вторую Мировую. И звезду героя на его груди заметил. Снимки хоть и пожелтели, но четкости не потеряли.

И Марусю они видели. Морщин добавилось, а взгляд все тот же – шальной, горячий. И жилистого Ермолая… Тот вообще не изменился – что на фотографии, что за столом – тридцатилетний.

И все можно было бы списать на съемки триллера, ужастика, да хоть черной комедии, если бы не одно но. Драка! И не просто драка. Ведь Ермолай-то, чтоб ему пусто было, реально должен был двинуть кони.

– Чё делать будем? – спросил Тёмыч.

Жора пожал плечами. Странное ощущение – не знать, как разрулить ситуацию. Не сбежишь, вампиров не завалишь… Что делать?

Тёмыч зашевелился, вытащил из кармана чудом уцелевшие очки.

– Глянь-ка, Жора, это не Егор там копошится? А то, может, к нему? Разузнаем, что к чему. Нормальный, вроде, мужик…

* * *

Егор сажал деревья. В поле, сразу за деревней. Его жена носила на коромысле ведра с водой, а он копал мягкую, податливую землю и бережно устраивал в лунках прутики с набухшими почками.

– Яблоньки вот сажаю, – сказал Егор, когда Жора с Тёмычем подошли. Конечно же, он видел и их напряженные позы, и то как Жора хватается за нож, однако виду не подал. – Знамо, дички вырастут. Ну, пущай… Иной-то дичок ароматней сорта будет… Валюш, сюда плесни. Ага… Вот, надумали садик разбить. А ну как чего останется после нас, да и не сидится дома-то, руки по труду истосковались… Пощедрей, Валюш, пощедрей…

Перекликались невидимые пичуги, теплыми лучами ласкало солнце, а мужик с бабой сажали деревья. Какие, к чёрту, вампиры? Опоили, наверное, дрянью паленой, вот и померещилось. Жора оставил «финку» в покое. Тёмыч рядом переминался, крутил головой, как новичок на стреме и, стоило Вале уйти за очередной порцией воды, спросил:

– Егор, гм… А как вас по батюшке величают?

Жора покосился на друга. Ну дает! «По батюшке», «величают»…

А Егор, приминая вокруг саженца землю, спокойно ответил:

– Егор Иванович я. Лутин Егор Иванович.

Жора опять потянулся к ножу. Чем бы ни опоили, что бы ни померещилось, но не могло быть такого совпадения! Да и преграда эта странная…

Тёмыч почесал макушку и, глянув на Жору, задал следующий вопрос:

– А выехать отсюда… как можно?

Егор махнул в сторону:

– Раньше там дорога была. Эх, молодежь, молодежь, не цените вы Богом даденое, все спешите куда-то, все бежите… Ну таперича-то чего? Отбегались уж. Сядьте, о жизни покумекайте… Иль вон, есть еще саженцы-то, берите. Лопату я дам, а воду уж сами. Колодезь во дворе.

– Да какой, к черту, колодец? Какие деревья? – Жора почти орал. – Что за хрень здесь творится?

– А ты не ругайся, не ругайся! – Егор выпрямился, построжел. – В такой-то день…

– Да в какой такой день?! Что в нем особенного?

– Хе, – Егор удивленно вскинул брови, – да вы, никак, не поняли ничегошеньки. Так ить день-то сегодня самый распоследний – Судный.

Жора с Тёмычем переглянулись.

– Какой еще… судный? По Библии, что ли?

– По Библии, не по Библии… По Божьи! Мертвые, вишь, встали. Для Суда-то.

Жора почувствовал, как волосы на голове зашевелились и внутренности обдало холодом. Нет, все это дичь полнейшая, но… Ермолай-то не умер. Должен был умереть, а не умер… Что, если и правда, уже мертв? Что, если сказки о загробной жизни— совсем не сказки?

Тёмыч оглянулся на деревню и нервно хохотнул:

– Ну, Егор, горазд ты на выдумки.

– А на кой мне выдумывать? – пожал плечами Егор. Он поднял какого-то жука и улыбнулся: – Ишь, букашка мелкая. А тоже тварь Божья… Тут уж верите вы, не верите, а все одно – Судный день настал. Видать, набралось грехов неподъемно на земле-матушке.

Жора хрипло возразил:

– Но мы-то живые.

– Так ить Суд-то, он для всех: и для живых, и для умерших. Сколь пожили, столь и ладно. Глядишь, и нагрешили поменьше.

– Да брехня! – возмутился Тёмыч. – Жор, ты чего? Двадцать первый век на дворе! И вообще, было бы правдой, сейчас, не знаю… ну, молились бы все! Грехи замаливали! А они бухают! Ну?

– Так по-другому-то не могут, – пояснил Егор. Увидев, что жена несет воду, он начал копать следующие лунки. Жора с Тёмычем подтянулись за ним. – Они ить мертвые, – продолжал Егор, – изменить натуру не способны. Это при жизни человек дела творит – хорошие ли, плохие ли, – они в счет и пойдут. А таперича мы кто? Вроде и люди, а вроде и не люди. Бог только ведает. Я, вон, помер в семьдесят пять годочков, а поднялси сегодня молодцем. Вот и кто я? – Егор постучал кулаком в грудь: – Чует душа-то, как понимание какое, озарение даже, мол, кайся, не кайся, а то и будет: чего при жизни свершили, с тем на Суд и пойдем.

Жора и Тёмыч в смятении переглянулись, а Егор вдруг замолчал, принюхался.

– Дымком потянуло… Вона и огонь! Кажись, началось…

– Чё началось-то? – Тёмыч испуганно завертелся. – Пожар, да? Пожар?

Егор приобнял подошедшую жену и вздохнул:

– Не поспели мы с садом.

Вокруг поднималось зарево. В ярком солнечном свете огонь казался прозрачным и не страшным. Одно пугало – пламя охватывало деревню ровным кольцом, и кольцо это проходило именно там, где Жора с Тёмычем застревали.

Со стороны деревни послышались крики и плач. Занялись дома.

– Тушить надо или пожарным звонить, – не унимался Тёмыч. – Точно, звонить. Фиг тут чего потушишь, больно дружно загорелось. Подожгли, что ли? Жор, валить надо! Полыхнет сейчас, мама не горюй!

– Куда валить-то? – спросил Жора.

В голове опустело, как в дырявой бочке, а сердце то замирало, то заходилось в неистовом темпе. Вместе с запахом гари внутренности заполонило душное тяжелое предчувствие чего-то неизбежного, невообразимого и лично для него, Жоры, безотрадного.

Из деревни побежали люди. Кидались кто куда, но огненное кольцо сжималось, сгоняя всех в открытое поле, неподалеку от того места, где Егор задумал посадить сад.

– Ну, идем, что ли? – сказал Егор. – Пора за грехи свои ответ держать.

Валя тихо всхлипнула и головой прижалась к плечу мужа.

– А какие грехи-то? – спросил Тёмыч, озираясь и нервно облизывая губы. – Помню зависть, гордыню… А! Не убий, не укради! Вроде, я ничего такого…

Жора помрачнел и буркнул:

– Не прелюбодействуй.

Тёмыч сглотнул.

– Да… И что сейчас? Егор, что сейчас-то? Я молитв не знаю!

Огонь уже не казался прозрачным. Он взметнулся выше изб, загудел, затрещал, опалил жаром. Одежда истлела и опала невесомыми лоскутами, будто за несколько секунд разложилась от старости. Все оказались обнаженными. У Тёмыча с Жорой пропали их костюмы-«горки», кроссовки и термобелье. И нож пропал, который Жора до последнего сжимал в потной ладони.

Как стадо, люди сгрудились в поле на нетронутом пятачке. Наготу никто не замечал. С надеждой ли, отчаянием или смирением – все вглядывались в небо. Жора тоже смотрел в небо. Белое раскаленное солнце слепило, но он щурился и смотрел.

Тёмыч вцепился ему в локоть.

– Жора, я грешник, да? Жора?

– Откуда мне знать? Я не Бог…

Тёмыч заплакал.

Жора проморгался от темных пятен перед глазами и огляделся. Неужели по всему миру вот так? И если встали все-все мертвые, то как им хватило места? А вообще… Получается, и его деды-прадеды встали, можно было с ними повидаться. Особенно с дедушкой Васей. Сыграть с ним в шашки, как когда-то в далеком детстве, послушать байки, потравить самому… И дед Вася точно рыдать не стал бы.

Вон и у Егора с Валей лица спокойны. Не боятся… Праведники, что ли? А с Ермолая слетела вся бравада. Зажал бороду в кулаке, раскачивается, и, похоже, мычит. Из-за гула пламени и подвываний испуганных женщин не слышно. Рядом с Егором – его соседка с дочкой на руках. Та жмется к матери, за шею обхватила, а у женщины слезы катятся, и она все обнимает дочь, лицом в волосы ей зарывается. Будто прощается…

Вдруг люди застыли в разных позах, замолчали, и Жора не к месту вспомнил игру «море волнуется». В один миг все стихло. Казалось, что само время остановилось. Жора вскинул голову и, как и все, остолбенел.

Солнечный свет больше не резал глаза, он струился мягкими волнами, а по волнам вниз скользили черные точки. Множество черных точек. Они становились все больше и больше и вскоре превратились в ангелов. Только почему-то черных. Одни слегка просвечивали, другие же были самой тьмой, поглощающей любой отблеск.

Стон прокатился над полем, и, как скошенные колосья, люди попадали на землю.

Жора не почувствовал, как опустился на колени, как камешки и прошлогодние жесткие стебли вдавились в голые ноги, не заметил, что слезы текут по его лицу. Все меркло по сравнению с выворачивающим наизнанку ужасом.

К нему тоже спускался ангел. Черный. Вот он завис…

А почти касаясь его, зависли два белых ангела. И еще один! Жора, в безумной надежде, что ошибся, что к нему белый, не черный, прянул под сияющую фигуру. Наткнулся на Егора. Замер, впиваясь глазами в ангелов. Те сместились, и над Жорой опять висел черный. Белые были только над Егором, его женой и девочкой. Над матерью девочки – тьма.

И над Тёмычем – тьма.

Скопище тьмы… Лишь три настоящих, излучающих свет, ангела…

Жора вонзил пальцы в землю. Он вдавливал их все сильнее и сильнее, чувствуя, как лопаются корни растений, как срываются ногти. Он сам не понимал, что делает, просто хотел уцепиться, удержаться здесь. Только не туда, где ждет боль и тьма. Не туда, где расплачиваются за грехи.

И вдруг снова все оцепенело. Застыли люди, застыли ангелы, исчезли звуки. В тишине раздался Голос:

– Процесс Солнце. Земля. Судный_день – Россия – Новая Поляна отменен. Запуск процесса Солнце. Земля. Человечество. Статус Первая жизнь.

С последним словом взревело и опало пламя. Все кругом заволокло дымом, серым, непроницаемым, густым, как вата.

Жора хватанул дыма раззявленным в беззвучном крике ртом, и наступила темнота.

* * *

Проснулся Жора разом и полностью. Распахнул глаза, жадно втянул полную грудь чистого прохладного воздуха. На востоке розовело, начали утреннюю распевку дрозды, уютным коконом обнимал спальник. Ни огня, ни ангелов…

Справа со всхлипом вздохнул Тёмыч, тут же резко сел и замер.

– Сон… – пробормотал он и негромко засмеялся: – Слава тебе, Господи, сон…

Жора, все еще не до конца отделавшийся от собственного наваждения, полез из спальника.

– Чёр… Нехорошее место. – Жора поморщился от собственной осечки, но язык не повернулся договорить привычное ругательство. – Тёмыч, не хочу я здесь оставаться. И в деревню не хочу.

– Согласен, – с готовностью отозвался Тёмыч. – Уродская штуковина… Застряла! Жор, расстегни, будь другом.

В утренних сумерках Жора видел, как извивается в спальнике Тёмыч, пытаясь справиться с заевшей молнией. В груди похолодело. Жора нащупал на бедре нож. На месте. И одежда в порядке… Он мотнул головой, отгоняя бредовые мысли.

Тёмыч скрылся в кустах, а Жора вытащил из рюкзака бинокль. Руки стали вдруг непослушными, и он никак не мог настроить резкость. Наконец получилось. Затаив дыхание, осмотрел местность.

– Чё там? – спросил вернувшийся Тёмыч.

Он напоминал бегуна на старте – такой же напружиненный, – и Жора чуть не спросил, что же приснилось ему. Но отчего-то не спросил. Сказал только:

– Обычная заброшка.

Тёмыч вроде расслабился, но когда они убрали спальники, неестественно ровным голосом поинтересовался:

– А пожарища не видно?

Жора покосился на друга.

– Нет.

Тёмыч облегченно выдохнул, и Жора после секундной заминки добавил:

– А может, и живет здесь кто. Саженцы какие-то… в поле.

* * *

Молчали до самой трассы. Когда по обочинам замелькали столбы, Тёмыч отвернулся от окна и сказал:

– Приеду – разведусь.

– Чего так?

– Да глупо все. Я не люблю, Ленка не любит… Одно вранье.

– М-м… – Жора потрогал языком занывший зуб. А во сне не болел. – Тёмыч, дай воды и таблетку.

Вскоре боль унялась, и Жора с напускным недовольством проворчал:

– А я зуб вылечу… И к родителям съезжу. Они все садят чего-то… Куплю им яблонек… хороших.

Апельсиновое дерево. Андрей Терехов

Пролог

Вообразите город будущего, где весь глянец и лоск технологической цивилизации разъедается пламенем войны. Где самой дорогой вещью становится не новый телефон, а простой апельсин – как единственное средство от авитаминоза, от голода; как память о солнечном мире, которого больше нет.

Мимо грязно-белых стен монастыря, по гадкой, изрытой взрывами улице идет девушка лет шестнадцати. Это Кнопка. Вдоль тыльной стороны ее ладони пробегают по татуировке желтые искры; глаза Кнопки усталые, сонные, полуприкрытые от солнца и плотного, сырого ветра.

Декабрь 2055-го, оттепель. Улица тает, капает, течет. В воронках блестят на солнце рябые лужи, вода которых отражает странно голубое для этого города и для этого времени года небо. На фоне летнего зазеркалья качаются березы – голые и страшные, в ожогах и прикипевших ошметках. Плоти? Пластика? Никто уж не разберет.

За монастырем убегают к горизонту частные дома. Кнопка подходит к барочным дверям и воротам, нажимает на звонки. Ей не нужно, чтобы вышли хозяева, и надсадных трелей не нужно, ей просто нравится ТЫКАТЬ в кнопки. Нравится гладкая, прохладная, округлая поверхность под подушечкой указательного пальца. Нравится щелчок в конце или та легкая, щекотная вибрация, которая отдается в локоть и голову. Разница форм, граней, цвета, шершавости…

Кнопка сквозь силу, но довольно урчит, достает из кармана красный фантик и лижет. Она не встречала такие батончики с начала войны и подобрала, несмотря на собственное правило «земля-еда-кранты-крысы». Язык Кнопки пробегает по сладким крошкам внутри обертки, и тело девушки напрягается от яркого вкуса. Мысленно она вгрызается в шоколадно-клубничную плоть – мысленно же забывает растянуть удовольствие. В реальности ситуация менее радужная: Кнопка не замечает, что по колено заходит в воронку. Штаны тяжелеют, и ледяная вода заливается в объемистые, не по размеру, голенища.

– Ах ты, черт! – Девушка вздрагивает от холода и смотрит вниз. Татуировка искрится, обжигает кожу на руке. – Черт-черт-черт!

Кнопка судорожно сует фантик в карман, выкарабкивается из воронки и по одному опорожняет сапоги. Татуировка постепенно остывает.

* * *

Когда девушка останавливается у особняка на набережной, на часах без пятнадцати два. В животе посасывает от голода, и до смерти хочется сна, тепла, лета. Кнопка стирает жирную гарь с таблички и слабо улыбается.

ЛУННАЯ УЛИЦА, 73

Дом переживает не лучшие времена: окна ослепила кирпичная кладка, левое крыло до основания перемолото взрывом. Кнопка переступает ржавые капканы и замечает у входа табличку.

ОТДАМ ЗА ЕДУ И ГОРЮЧЕЕ ЛЮБЫЕ ВЕЩИ. ЕСТЬ КНИГИ, ГОРЧИЦА, КИЯНКА, ПАССАТИЖИ, РАСТОПКА, ТАБЛЕТКИ ОТ ДИАРЕИ (ПРОСРОЧЕННЫЕ), СТАРЫЙ ВОДЯНОЙ ФИЛЬТР.

Солнце сверкает на маленьком звонке. Кнопка заносит над ним руку, но изнутри вдруг доносится металлическое дребезжание, дверь открывается. Девушка видит рукоятку пистолета и пузо в обрамлении черной меховой жилетки, затем – когда поднимает взгляд – бычью шею с круговым шрамом, наконец— когда до предела задирает подбородок, – красивое, изможденное, удивленное лицо хозяина. От габаритов мужчины Кнопке становится не по себе.

– Чем могу помочь, милая? – безжизненным голосом спрашивает гигант. Едва он приоткрывает зубы на «и», в воздухе появляется гнилостный запах.

– А?

– Чем…

– А… – Кнопка понимает, что держит руку у звонка, и медленно опускает ее. – Я это… Слышала, что у вас есть настоящее апельсиновое дерево. Так это… не дадите один апельсин для моего брата?

Взгляд мужчины мрачнеет.

– Он совсем маленький, – торопливо добавляет Кнопка, – у него… как это… дистрофия, и… и… он вряд ли переживет эту ночь. И никогда такого не ел, но очень…

– Не слишком убедительно, милая.

Кнопка вяло разводит руками.

– Мы оба прекрасно понимаем, милая.

– Хотя бы дольку? Неужели в вас нет… это… сострадания?

– А у тебя есть брат, милая? – Мужчина складывает руки на груди.

– Да.

– Из кармана у тебя, милая, торчит клубничный «Чоко».

Кнопка глупо смотрит на мужчину и секунд двадцать спустя понимает, что речь идет о фантике.

– А на губе, – хозяин вздергивает бровь, – шоколадная крошка.

– Я…

– Я семь лет не ел клубничный «Чоко», – в голосе хозяина появляется неприкрытая, но какая-то беззубая злость, – я бы за него душу продал. И уж точно сестра отдала бы клубничный «Чоко» младшему брату. Так что, я думаю, апельсин ты продашь втридорога. Или нет, скорее, купишь месячный рацион у гуманитарного конвоя и будешь есть, пока не умрешь от заворота кишок. Перемирие заканчивается во сколько? В девять? Так что ты, очевидно, из-за Черты или без документов, и последнее время ты ешь одну крысяти…

– Я лучше с голода умру, чем буду крыс есть! И, если у меня был такой ценный батончик, я разве не поменяла бы ЕГО?

– Даже я сначала бы съел этот батончик, милая, а потом бы задумался.

Мужчина пожимает плечами.

– Ладно! – Девушка чувствует, что ее губы вздрагивают. – Ладно. Это… я пыталась как лучше.

Тату обжигают руку по всей длине, разряжаются с треском желтыми дугами, – и Кнопка с наслаждением вламывает хозяину в ухо. Доносится «ох», мужчина крушит головой косяк и оседает. Девушка пару секунд бездумно рассматривает неподвижное тело, затем перебирается через него, как через насыпь. Поднимает увесистые ноги гиганта и, борясь с усталостью, заторможенно моргая, волочит его в прихожую. Из прихожей, холодной и сумрачной, мимо очередных ржавых капканов, – в пустой коридор.

Людей не видно; нет ни мебели, ни обоев, ни половиц. Пахнет зимней сыростью, и тусклый свет струится из зеркал под потолком. У Кнопки сбивается дыхание. Тяжелые ноги мужчины выскальзывают из ее слабеющих рук и с глухим перестуком падают на пол.

Кнопка с трудом вытаскивает из брюк гиганта рыжий пояс и связывает его руки и ноги крест-накрест за спиной. Проверяет карманы – зеленая зажигалка, туалетная бумага— и забирает пистолет.

Когда девушка осторожно толкает ближайшую дверь, металлическое дребезжание раздается еще громче, чем у входа. От резкого звука Кнопку охватывает ледяной страх, хотя она видит лишь жилое, теплое помещение. Девушка медлит секунду, затем пробует кончиком сапога упругий желтый ковер. Звон колокольчиков – да, колокольчиков! – стихает, и сквозь него проявляется мягкий треск. Кнопка переступает порог и оглядывается.

Свет, такой же холодный и призрачный, струится из зеркал под потолком; пахнет чем-то соленым. У дальней стены скособочился книжный шкаф, в центре – стол и кресло, которое лежит на боку. На вешалке у входа вытянулись по струнке бледно-розовая куртка, женская шуба (облезлая) и желтый дождевик (вполне себе ничего).

Кнопка ударяется обо что-то ногой и в страхе отступает. По тату на руке пробегают горячие разряды, волосы встают дыбом.

Это не капкан. Не капкан.

Наклонившись, Кнопка осознает, что видит ламповое радио, – от него и идет треск помех. Девушка бережно поднимает тяжелый прибор и с наслаждением жмет ребристую клавишу динамо-машинки, пока шкала не загорается слабым синим светом.

– …ших от истощения и авитаминоза, – сообщает диктор, когда Кнопка подкручивает регулятор частоты, – увеличилось до тысячи двухсот сорока восьми человек. Тем временем ответственность за захват минометного расчета вязала на себя террористическая организация «Освобожденный город». По заявлению, сделанному на пиратской станции «Города», обстрел правительственных кварталов продолжится, пока не будет отменена система талонов на питание.

Кнопка морщится и переводит взгляд на стену. В тусклом зазеркальном свете виднеется черно-белая фотокарточка: мужчина перед домом.

Девушка слушается невнятного внутреннего порыва и поднимает руку, машет в приветственном жесте. Мужчина на снимке, конечно, не отвечает.

* * *

Кнопка поднимается из дурного, тесного подвала в кухню и без сил садится. Кухня – вторая в доме комната, где сохранилась мебель (хоть и пропахла дымом): стол оттенка крем-брюле, до одури обыкновенная табуретка и белый буфет с пыльными консервами. В окне исчезает труба ребристой печки, а рядом трепыхается бледно-желтый блокнот – с дотошным, истеричным перечнем тающих запасов.

Желудок урчит, Кнопка в раздражении отворачивается от буфета.

Остальные помещения пусты – ни людей, ни следов апельсинового дерева, – и она злится на себя, что повелась на красивую байку.

Что дальше? Пытать хозяина? Девушка достает нож и подушечкой указательного пальца проверяет остроту.

Сквозь решетку глубокого узкого окна заглядывает закат и будто зажигает лезвие. Мутный шар солнца повисает над ледяной рекой, над горизонтом: заполняет красным-красным светом тесную кухню и зеркала под потолком, швыряет на стену тень решетки, уносит девушку куда-то, куда-то…

Доносится негромкий голос. Кнопка вздрагивает и открывает глаза. Она не понимает, где находится и что происходит, пока не различает бубнеж приемника. С невероятным трудом девушка встает и, пошатываясь, сонно моргая, бредет на звук.

– …минометного обстрела, ремонтная бригада обнаружила брешь в системе электробиомагнитного подавления концентрационного лагеря номер семнадцать.

Кнопка приостанавливается.

– Несмотря на то, что брешь была тут же устранена, в настоящее время идет проверка корпусов и периметра.

Девушка подходит к приемнику, ждет, когда успокоится сердцебиение, и пару раз нажимает тугую клавишу динамо-машинки. В комнате еще держится тепло, и Кнопка ловит себя на мысли, что хорошо бы понежиться в кресле, как кошке на батарее.

– Горожанам рекомендуется воздержаться от выхода на улицы. Существует риск, что брешью в защите могли воспользоваться заключенные со встроенными имплантами. Напомню, что в концентрационном лагере номер семнадцать в основном размещены беженцы с территории Альянса.

Кнопка сдается: поднимает мягкое, будто плюшевое, кресло и…

– Что за?.. – Девушка замирает.

Комнату заливает красный закатный свет, и черно-белая фотография обретает детали. Кнопка понимает, что видит снимок дома до войны, а на крыльце – с шаром в руке? с плодом? А… АПЕЛЬСИНОМ? – оцепенел парень монголоидной внешности.

– В связи с продолжающимся обстрелом правительственного квартала, – бубнит радио, – прибытие гуманитарного конвоя откладывается на час.

Кнопка бросает недовольный взгляд на приемник, затем переключается на снимок. Да, люди захватывают чужие дома, но еще ни один человек в здравом уме не оставлял… чужие фото?

Девушка выходит в коридор и приближается к «хозяину».

– Это… кто ты такой? – спокойно спрашивает она.

Гигант резко открывает глаза.

– Что?

– Где хозяин?

– Что? Кто?

От удара Кнопки голова мужчины дергается, как у болванчика. Красивое лицо искажает гримаса боли.

– Кто ты такой? Это… на фото в комнате азиат. Ты не азиат. Кто ТЫ такой?

Гигант с минуту смотрит на Кнопку, то открывая, то закрывая рот.

– Сумка. На вешалке.

Девушка хмурится, и он добавляет:

– Послушай, мы…

– Это… попробуешь еще раз сесть, положу голову в капкан.

Кнопка тащится в жилую комнату. Раздвигает одежду и обнаруживает ранец с бело-синими полосками военной полиции. Волосы у девушки становятся дыбом.

– Черт.

Взгляд ее падает на желтый дождевик, спину которого перечеркивает край треугольного значка. Кнопка мотает головой, сбрасывая сонливость, и возвращается к мужчине.

– Это… где хозяин?

– Что?

– Ты глухой?

– У меня что-то со слухом. Я…

– Где хозяин? – громче повторяет Кнопка.

– Я не знаю.

– Где дерево?! – Кнопка подходит вплотную. Гигант сжимается в комок.

– Я не знаю!

Она безуспешно разгоняет туман в голове. Что делать дальше? Что? Мужчина видит заминку девушки и расслабляется.

– Послушай, милая…

– Заткнись.

– Я только…

– Заткнись!

Гигант зажмуривается.

– Это… что здесь нужно военной полиции?

Его глазные яблоки лихорадочно двигаются под закрытыми веками. Радио в соседней комнате издает жуткий металлический скрежет, и Кнопка едва не подскакивает. Тату больно обжигает руку.

– Срочное оповещение: в процессе проверки лазарета в концентрационном лагере номер семнадцать выявлено отсутствие нескольких заключенных. Личности устанавливаются. Горожанам рекомендуется воздержаться от выхода на улицы в ближайшие часы.

Когда Кнопка опускает взгляд на мужчину, тот уже пристально рассматривает ее.

– Что здесь нужно военной полиции? – устало, как у ребенка, спрашивает девушка.

Гигант сглатывает.

– Послушай, милая…

– Отвечайте.

– Мы можем помочь друг другу.

Кнопка трет лицо, отходит и едва не наступает в клыкастый капкан.

– Да… черт! С чего мне помогать полиции?

– Ты же понимаешь, что меня будут искать?

Кнопка молчит, и мужчина продолжает – раздражающе вкрадчивым голосом:

– Я слышал оповещение и умею складывать два и два. Не говоря уже о нападении на офицера военной полиции. Тебя придется меня убить, чтобы… Но мы оба понимаем, милая, что ты не убийца.

Кнопка невесело улыбается.

– Вы прямо уверены в этом?

– Иначе ты бы убила меня сразу. Убийцы убивают сразу. Но если ты меня освободишь и поможешь… я могу изменить свое мнение. Могу, – мужчина пожимает плечами, – забыть, что видел беглянку из лагеря.

Кнопка морщится, но не отвечает.

– Или даже отдать ей один апельсин. Если они тут есть и она мне поможет.

Кнопка по-прежнему молчит.

– Сколько у тебя времени, милая? Пока не закончится проверка, и в лагере не поймут, что сбежала и ты?

– Почему вы без формы?

– Она… холодная.

– Почему пистолет без кобуры?

– Я не… я привык без…

Кнопка молча разворачивается и идет в жилую комнату.

– Куда ты? – доносится вслед. – Эй? ЭЙ?!

Девушка стаскивает сумку с вешалки, возвращается в коридор.

– Это… что внутри?

– Что? – Гигант вытягивает шею.

– Снова с ушами проблемы? Что в сумке?

– Зачем это?

– За тем, что полицейский из вас паршивый.

Мужчина облизывает губы.

– Вода. Там вода.

Кнопка заглядывает внутрь и не без облегчения видит бутылку, обойму, записную книжку с «Кувшинками» Моне на обложке. Рулон из грязных бинтов.

– Что еще?

– П-патроны. – Мужчина поводит головой.

– Дальше.

Он смотрит в сторону.

– Не могла бы ты…

– Нет. Что еще в сумке?

Гигант закрывает глаза.

– Записная книжка.

– Что в ней?

– Имена.

Кнопка открывает ее. Шелковисто-белые страницы приятны на ощупь, но пестрят откровенной белибердой.

Шестипер Павел Алексеевич, 46 | черн. кож. к-ка, бел. ш-ка, высок.
Расск. брату о складе фруктов. 17.03.2055
Зайцева Елена Семеновна, 18 | ст. шуба, толст, курнос, зелен. вол.
Расспр. о доме с апельсинов. дерев. «Освоб. город»? 21.12.2055
Крикун Алексей Валентинович, 37 | армейск. кост., лыс., поджар.
Часто расск. историю о доме с едой. 12.01.2055
Перминов Алексей Николаевич, 42 | высок., бандана, нет лев. уха.
Устр. драку из-за апельс. шкурки. «Освоб. город». 16.02.2055
Ревякин Максим Александрович, 41 | желт. костюм радиац. защиты, худ.
Прозвище «Апельсин». «Освоб. город». 19.11.2055
Шматова Татьяна Евгеньевна, 22 | низк. рост, ирокез, тату черепа
Незакон. торг. фрукт. Поставщика не сдала. 26.05.2055

Имена, имена. Имена. Кнопка сбивается со счета на третьем десятке.

– Кто это?

Гигант пожимает плечами.

– Это закрытая информация. – Глаза его расширяются, он подается вперед. – Но если ты меня развя…

– Как вы меня утомили.

Взгляд Кнопки утыкается в замурованное кирпичами – на этот раз желтыми – окно. Она с минуту смотрит на удушливую кладку, затем листает записи в обратную сторону.

Ревякин Максим Александрович, 61 | желт. костюм радиац. защиты, худ.

Кнопке становится холодно от догадки.

– Но ты же понимаешь, милая, что я здесь не просто так?

Чувствуя нарастающую тревогу, девушка идет в жилую комнату и расправляет дождевик. С желтой ткани на Кнопку смотрит треугольный знак радиации.

– Милая? Ты освободишь меня?

Кнопка садится в кресло и тут же вскакивает.

– Это… как вы сюда приехали? – кричит она в потолок.

– Что? – доносится из соседней комнаты.

– Как…

– Мотоцикл, – торопливо отвечает полицейский. – У задней стены дома. На параллельной улице.

Кнопка обшаривает одежду на вешалке, сумку полицейского.

– Послушай, ты можешь забрать его, только развяжи, я…

– Где ключи? – спрашивает девушка.

Из коридора не доносится ни звука. Кнопка быстро, забыв об усталости, идет к мужчине.

– Где ключи?!

Гигант поводит головой, и Кнопка решительно шагает к нему.

– От отпечатка! – Мужчина сжимается в комок. – Мотоцикл заводится от отпечатка!

Кнопка зажмуривается и едва не рычит от бессильной ярости. Тату на руке раскаляется так, что, кажется, расплавит кости ладони.

* * *

Девушка бесшумно поворачивает и тянет на себя дверную ручку. Тишину разрывают мерзкие колокольчики, а по рукам, по лицу ударяет ледяной ветер. Кнопка шагает на крыльцо и, несмотря на мороз, чувствует облегчение.

Похолодало градусов на пять: лужи в воронках покрылись белесыми корками льда, а в синем полумраке кружат колючие, грубые снежинки. За небоскребами правительственных кварталов рокочут гранатометные выстрелы.

Кнопка ежится и спускается на тротуар. Холод пробирает до костей, желудок болит, и девушка с отчаянием представляет ближайшую ночь, а за ней и всю ближайшую зиму в городе. Эта мысль поселяется внутри и буквально выедает Кнопку червем-паразитом – сбавляет шаг, отягощает усталостью тело.

Эхо выстрелов все не утихает, и постепенно Кнопка останавливается. Топчется на месте пару секунд, через силу сходит на обочину и огибает здание – по узкой аллее меж обгорелых тополей, по хрусткому тонкому насту на сугробах. Мысли Кнопки возвращаются к списку имен, и за деревом вдруг чудится искаженная тень.

Скульптура.

Танцующего бегемота.

Бронзовая, с зеленью окиси, и ее заметает снегом. Рядом прилег на развороченный тротуар мотоцикл. Бело-синий, в цветах военной полиции. Кнопка подходит к нему и с надеждой рассматривает. Гашетка, педаль… замок для ключа зажигания. От бака еще идет приятное тепло. Если палец и прикладывается куда-то, то в одиночку Кнопке нужное место не найти. И без проклятого пальца не справиться.

Девушка трет виски и с раздражением смотрит на дом. С этой стороны и при этом, сумеречном, свете здание выглядит иначе – будто поверженный каменный демон. Что-то бросается в глаза, и Кнопка машинально шагает вперед. Контуры предмета оплывают в темноте, и все же… все же…

Кнопка прищуривается. Сквозь снежную пелену поблескивает закоптелый цилиндр, который коброй завис над землей.

Выхлопная труба? От печки? Кнопка с осторожностью подходит, осматривается, касается пальцами горячего металла. В отупелой голове медленно рисуется план дома: кухня со стороны реки, выхлопная труба… со стороны дороги. Подвал под кухней… и ДРУГОЙ подвал со стороны дороги? Должна же труба куда-то вести? Например… к дизельному генератору?

Кнопка наклоняется к цилиндру, вдыхает запах… бензина? и срывается с места. Быстрым шагом, чувствуя нарастающее биение сердца, девушка обходит дом. Открывает парадную дверь и ныряет в стылую мглу, которую заполняют старческими, тревожным голосами колокольчики. У Кнопки мелькает мысль привыкнуть к потемкам, но она отмахивается от этого – как отмахивается и от возгласа полицейского:

– Ты? Эй! Эй?

Девушка еще ускоряет шаг. Из полумрака надвигается окно, замурованное желтыми кирпичами, и Кнопка с досадой понимает, что ошиблась направлением – жилая комната в другой стороне. Девушка отступает, нога опирается на неровную, бугристую поверхность, и в следующую секунду – Кнопка чувствует запоздалый страх – по стопе ударяет что-то тяжелое и острое.

Разрывает кожу, больно и мерзко скребет по кости, утягивает ногу вниз.

Капкан.

Кнопка не заметила капкан.

* * *

– Мм-а-аа! – от напряжения девушка ощущает, как на лице вздуваются вены. Тату разряжается желтыми молниями, металлическая пасть приоткрывается… рука проскальзывает по поверхности зубцов. Кнопка взвизгивает, капкан клацает, еще глубже вгрызаясь в кость. С запозданием, с ужасом девушка понимает, что не чувствует левую стопу.

– ЧЕЕЕЕЕРТ! ЧЕЕЕЕРТ!

– Милая, я мог бы…

– Заткнись, Господи, заткнись!

Кнопка вытирает слезы, глубоко вдыхает и берется за ржавые створки капкана.

– Милая…

– ЗАТКНИСЬ!!!

Тату на руке болезненно пульсирует, мышцы горят от напряжения. Девушка едва приоткрывает пасть ловушки и изо всех сил – распарывая кожу – дергает ногу. Металлически клацает капкан, Кнопка валится на холодный пол и зажмуривается от боли. Что-то лязгает в стороне.

– Милая, я мог бы отвезти тебя в МСЧ. Если бы…

– С чего военному полицейскому вести беглую с вражеской территории в МСЧ? – орет она в ответ. – Ты сдашь меня на первом же посту!

– Если ты…

Кнопка хватает капкан и с трудом швыряет в сторону голоса. Глухой удар – гигант охает и замолкает.

Придя в себя, девушка подтягивает здоровую ногу к груди и стаскивает сапог. Перед глазами еще клубится сизый туман, но Кнопка встает на четвереньки. Поднимает раненую стопу повыше над полом, ведет вокруг сапогом и ползет к жилой комнате.

Из темноты проступает замурованное окно. Кнопка зажмуривается от бессильного раздражения, вспоминает положение дверей и направляется прочь.

Доносится слабый треск помех, воздух пропитывается солью. В ладонь упирается теплый деревянный порожек, и Кнопка с облегчением выдыхает. Нашаривает вешалку, валит ее с лязгом на пол – вибрация удара отдается в больную стопу— и снимает с рогов одежду. Наконец встает, опираясь на вешалку, как на костыль.

Радио затихает. Девушка переводит дух, подпрыгивает к приемнику и ласково нажимает клавишу динамомашинки. Треск делается громче, шкала загорается слабым синим светом. Из темноты выскальзывают край стола, ковер и фото.

– …цессе был обнаружен труп охранника лагеря. В настоящее время проводится операция «Перехват». В ходе ее уже ликвидированы трое беглецов, один взят в плен. Личность и отличительные черты остальных по-прежнему неизвестны. Напомню, побег стал возможным из-за минометного обстрела, проводимого террористической организацией «Освобожденный город». За сведения о штаб-квартире террористической группировки объявлена награда. Также напоминаем, что до прибытия гуманитарного конвоя остается два часа двадцать минут. Берегите близких.

Кнопка бездумно глядит на радио, пока не соображает опустить его и осветить стопу. На сапоге видны три глубокие вмятины, полные крови.

– Ты же понимаешь, что меня будут искать? – доносится тревожный голос полицейского. – Понимаешь? Понимаешь?!

Кнопка молча присаживается на стол.

Задерживает дыхание.

Зажмуривается.

И дергает сапог с больной но…

* * *

Девушка одурело выламывает очередной плинтус и с робкой улыбкой замечает белый-белый провод. Он тянется по внешней стене из комнаты в комнату, в кухне ныряет за мебель. Кнопка еле-еле, балансируя на здоровой ноге, отклоняет буфет, и консервные банки с глухим жестяным звоном съезжают на пол. Желудок разражается урчанием. Девушка с трудом отворачивается, выходит за проводом в соседнюю комнату, но вскоре возвращается. Голубоватый свет радио озаряет пыльные, увесистые на вид банки, и живот Кнопки будто сжимается.

Она морщится, уходит снова. Мысли перекрывает томящий запах мяса с картошкой; рот наполняется слюной. Кнопка не выдерживает: возвращается, хватает и открывает банку, продавливает холодное, волокнистое месиво пальцами и вытаскивает комок нежно-кремового цвета. Еще секунду девушка сомневается, затем пробует мясо кончиком языка и… не замечает, как выедает содержимое до дна.

В животе повисает приятная тяжесть, но Кнопку не покидает тревожное чувство. Обманки? Да, обманки. Вот эта кухня – видимость. И жилая комната через коридор – видимость. Декорация.

Ледяной волной накатывает страх. Кнопка тяжело поднимается, облизывает пальцы и оглядывается. За решеткой окна хозяйничает лунная ночь. Напротив – черный зев очередной пустой комнаты, куда тянется белый провод.

Кнопка заставляет себя опереться на вешалку: снова прыгает, отрывает плинтусы, перебирается за проводом в коридор. После – в жилую комнату.

Шнур ныряет под шкаф. Девушка смотрит за книгами и – в ушах стучит – находит на стене потертую фиолетовую кнопочку.

[Э… / ||]

Кнопка грустно улыбается и перебирает пальцами над малюткой, поглаживает гладкую, прохладную поверхность. Девушке до неприличия хочется нажать на «Э», но внутренний голос ее останавливает. Из-за капканов? Колокольчиков? Списков людей? Неведомого хозяина, который до сих пор не показал себя?

Кнопка мотает головой и вжимает [Э… / ||] в стену.

Ничего не происходит.

Девушка с раздражением смотрит на искусительницу и нажимает еще раз, сильнее. И еще.

– Да будь ты…

В воздухе появляется запах озона; радио хрюкает и гаснет. Сердце заходится в неистовом беге, и Кнопка не понимает, слышит ли гул снизу или только додумывает. Постепенно синее свечение приемника возвращается, и девушка опускается на четвереньки, прислоняется ухом к ковру. Теплые ворсинки щекочут кожу, в ухо отдает слабая вибрация. Кнопка отползает в сторону и, забывая дышать, тянет ткань на себя. Открывается цинковый люк с кодовым замком. На циферблате капелька… крови? Девушка цепенеет. Секунду ждет, что крышка с грохотом откроется и неведомая тварь бросится из темноты.

Ничего не происходит.

Кнопка облизывает губы и наклоняется к замку. Лицо обдает теплом. Избегая смотреть на красное пятнышко, девушка пальцами проводит по кнопкам, и некоторые углубления не ощущаются, будто забились грязью: «2», «7» и «0».

Не без удовольствия Кнопка нажимает «2», «7», «7», «0», дергает на себя тяжелый люк. Крышка лязгает, но не поддается.

– Что… Что происходит? – доносится встревоженный голос мужчины.

Девушка молча набирает «7», «2», «2», «0» и тянет люк на себя.

* * *

– Что ты… ЧТО ты делаешь? – вскрикивает полицейский, когда Кнопка с трудом переворачивает его вешалкой.

– Это… я там открыла люк в подвал. Я освобожу вам ноги, пойдете первым. Что-нибудь выкинете – ваше ухо еще раз поздоровается с моей рукой.

– Что?

Кнопка развязывает ноги гиганта и неуклюже отскакивает назад.

– Там подвал. Вы пойдете первым.

Полицейский теряет равновесие и падает набок. Встает снова, упираясь головой в стену, и Кнопка машинально отпрыгивает еще дальше – вновь поражаясь, до чего же мужчина ОГРОМНЫЙ.

– Люк, говоришь? – Гигант сглатывает. – Послушай, ты уже должна понять, что…

– Это… впе…

– Нет тут апельсинов. Ты не понимаешь? Нет и не было.

– Идете сами или вас туда скинуть?

Полицейский зло смотрит на Кнопку, но после секундной заминки движется к жилой комнате. Стихает радио. Девушка втапливает в его корпус ребристую клавишу динамо-машинки, и по коридору разносится громогласный треск.

– А если на меня нападут? – Гигант оглядывается. – Он… они… могли нас слышать?

– «Они»?

– Я не знаю. Я…

– Вперед.

Полицейский поводит головой и движется к люку. Едва не спотыкается у края, но Кнопка хватает гиганта черными рогами вешалки.

– Это… аккуратнее.

Мужчина выдыхает носом, с лязгом опускает ногу на металлическую лестницу. Эхо звука разносится по дому, и воображение Кнопки рисует в тенях уродливые фигуры.

– Вперед, – дрожащим голосом командует девушка.

Гигант оглядывается на нее, пригибает голову едва не до ступенек и скрывается из поля зрения. Кнопка ставит на лестницу вешалку и спрыгивает – в жаркий, солоноватый воздух, который наполняет зеленоватое свечение.

Гигант впереди минует один пролет, другой. Шум радио идет волнами, словно попадает в зону действия мощного прибора.

Кнопку мутит, когда на ступеньках появляются новые капли крови. Багровая изморось тянется вниз, вниз, вниз, – пока не орошает бетонный пол подвала. По сторонам висят на столбиках стеклянные бутылки, полные бабочек. Крылья насекомых шелестят, их зеленоватое свечение выхватывает из темноты бесконечные ряды консервных банок. Рот у Кнопки наполняется слюной. Еды вокруг так много, что прокормишь с неделю город. Или сделаешь бизнес. Или сдохнешь в эйфории от переедания.

Капли крови на полу сливаются в ручеек, и девушка кладет радио вниз, тянется за пистолетом.

Оружия нет.

Кнопку пробирает озноб. Она застывает на месте и охлопывает себя по карманам.

Пистолета НЕТ.

Выронила?

Когда спрыгнула? Когда искала провод? Когда упала из-за капкана, и что-то лязгнуло – как если бы металл проехался по камню? От собственной тупости девушка стискивает зубы.

– Милая. – Гигант останавливается и, будто бык, отгоняющий мух, дергает головой. Голос мужчины дрожит: – Для нас же будет лучше, если ты развяжешь…

– Т-тихо.

Кнопку ведет в сторону, подвал размазывается в полумраке. Слабой рукой девушка хватается за вешалку.

– Возьми несколько банок, милая, и уходи. Продашь или съешь. Только меня…

В ушах нарастает гул, заглушает другие звуки, и Кнопку пугает мысль, что причина ее недомогания не усталость. Неужели те консервы с кухни?

Девушка опускает раненую ногу на пол, и резкая боль вырывает сознание из забытья. Седая муть перед глазами развеивается, Кнопка глубоко вдыхает и толкает вешалкой полицейского.

– Это… Вперед. Апельсин. Пока не найду апельсин, я вас не завя… не развяжу.

Девушка сомнамбулично прыгает за мужчиной, пока за рядами консервов не открывается уютная комнатка: кровать, ноутбук, плита. Чайник. Раковина. ДУШЕВАЯ. Полоска крови на полу расширяется, будто тут волокли тело.

У раковины Гигант замирает, и Кнопка видит окровавленные тряпки. Поверх лежит рука мерзлого синюшного оттенка, из запястья которой торчат опавшие сосуды.

Подвал уходит в сторону. Ноги Кнопки подкашиваются, она опирается на стенку и замечает черно-белые снимки. Все тот же азиат лыбится у все того же дома, только по бокам крыльца появились два апельсиновых деревца. Кнопка моргает, но фото остается на месте, и в глазах проясняется.

– Срочное сообщение, – просыпается позади радио. – По сведениям, полученным от группировки «Восток», гуманитарный конвой был по ошибке уничтожен союзным беспилотником в двадцати километрах от города. Как заявил командующий ВС Цидвинцев, причиной ошибки оператора беспилотника, возможно, стала усталость. В настоящее время иду переговоры о…

Радио бубнит и бубнит о страшных последствиях, но у Кнопки не остается сил на эмоции. По инерции она движется вдоль стены, а фотокарточки обретают цвет. Рядом с азиатом появляется мальчик лет семи, деревья вырастают, и наливаются соком ярко-оранжевые плоды. Азиат стареет, мальчик превращается в юношу. Кнопку одолевает новый приступ дурноты.

– …ходе операции перехвата группе быстрого реагирования удалось выйти на штаб-квартиру террористической группировки «Освобожденный город». В настоящий момент зачистка завершается, ликвидировано более двух десятков боевиков.

Накатывает страх, Кнопка на миг оглядывается в сторону радио, затем снова через силу поворачивается к снимкам. Азиат горбится, седеет, садится в инвалидное кресло, а юноша растет и растет, пока не превращается в огромного мужчину. Деревья увядают и по одному пропадают со снимков.

У Кнопки темнеет в глазах. Она понимает, что увлеклась, что слишком засмотрелась на фото, но одновременно приходит ледяной ужас осознания: и мальчик, и юноша, и мужчина имеют европейское лицо. Знакомое лицо.

– …девять человек взято живыми. Большинство – заключенные из лазарета лагеря номер семнадцать. Двое из них скончались от осложнений во время этапирования. Таким образом, полиции не удалось обнаружить только одного беглеца. Это Лидия Соколовская-Книппер, шестнадцати лет.

Ноги Кнопки будто проседают, она повисает всей тяжестью на вешалке, и тут полицейский бросает взгляд назад.

– Установлено, что девушка имеет встроенный имплант самообороны и может представлять опасность.

Кнопка осознает, что оцепенела, что ослабела до невозможности и что гигант ЗАМЕЧАЕТ это. Его отекшие веки вздрагивают, она рефлекторно активирует тату на руке…

Тату не работает.

Гигант изворачивается и бьет Кнопку головой в лицо. Девушка успевает ощутить гнилостный запах прежде, чем лоб раскалывает болью и стена наклоняется под диким углом.

Кнопка вскрикивает от удара ребрами и бедром. Тело на миг парализует, сверху что-то падает и каменным градом молотит по груди, по лицу. Девушка с дикой паникой понимает, что не может дышать. Сквозь волны боли доносятся быстрые, тяжелые шаги; из зеленоватого полумрака проступает гигантская фигура…

Что-то сшибает ее.

Девушка с хрипом вдыхает тоненькую струйку воздуха. В голове холодеет, и сознание на миг проясняется. Кнопка различает в паре метров металлическую дверь с иллюминатором. За ним, словно свиньи в морозильнике, висят на крюках мертвецы. Двое мужчин и девушка с зелеными, как трава, волосами. Дальше, где-то в расфокусе, где-то за жуткими тушками, блестит нержавейкой конвейер.

Кнопка чувствует, что проваливается в него, в этот металлический расфокус, судорожно выдыхает и бьет раненой ногой в пол. От страшной боли девушке удается поднять корпус, но слабость не уходит – тело трясет, тошнота подкатывает к горлу. Кнопка медленно поворачивается в другую сторону и видит схватку. Гиганта опрокинули на спину, его душит мужчина в сине-белой форме офицера военной полиции. Одной руки у военного нет – на ее месте культя, которую перетянули тряпкой.

Кнопка осматривается в поисках вешалки, разгребает банки и подтаскивает к себе за рога. Одновременно хозяин дома высвобождается из ремня, сует руку в культю военного и что-то вырывает, брызгая на Кнопку теплой кровью. Девушка запоздало прикрывается ладонью, офицер хрипит, гигант, как пушинку, переворачивает соперника и подминает под себя.

– Помоги… – Военный замечает Кнопку. – Помоги!

– Помочь? – без выражения говорит Кнопка. Она вытирает кровь со щеки, опирается на вешалку и встает. – Одному из тех, кто отстреливает и сажает в клетки таких, как я? Помоги себе сам.

Военный теряется на секунду, и гигант пробивает слабый блок, наваливается руками на лицо противника, выдавливает его глаза. Офицер визжит, что-то чавкает, хрустит; тело военного выгибается дугой. Едва не сбрасывает соперника и обмякает. Кнопка замирает, к горлу вновь подкатывает тошнота.

Проходит минута или две. Гудит дизельный генератор, шелестят бабочки зелеными крыльями. Гигант с трудом, дрожа, хрипя, поднимается. Его сильно шатает; усталое, красивое лицо блестит кровью. Кнопка стискивает до боли вешалку, но тату не реагирует, и девушка ловит себя на мысли, что драться попросту лень.

– М-милая, – мужчина отворачивается и, тяжело дыша, направляется к раковине, – ты включила… систему подавления… Н-наверху. Твоя штука тут не будет… работать.

Гигант опирается на раковину – та жалобно скрипит, – вытаскивает из груды тряпку и вытирает лицо. У Кнопки от усталости сводит здоровую ногу.

– Это… Апельсиновое дерево?.. – не выдерживает девушка. Она бросает взгляд на ряды фотокарточек и добавляет: – Вообще живо?..

Мужчина качает головой.

– А твой брат, милая?

Девушка чешет за ухом.

– Можешь не отвечать, милая.

– В консервах сверху яд?

– Снотворное.

Кнопка нервно хихикает и разом, потеряв остатки сил, оседает на пол. Мужчина включает воду, подставляет голову под струю.

– Брат умер через месяц после того, как нас схватили. Извините.

– Он в самом деле хотел апельсин?

– Это просто было первое его слово. «Лепесин». Все называл этим словом.

Гигант слабо смеется.

– И все время нажимал кнопки, – тихо говорит девушка. – Просто из себя выводил.

Хозяин переводит дух и на дрожащих ногах хромает к военному. Хватает труп за одежду и медленно, чудом не падая, волочет в темноту.

– Зачем вы это делаете?

– М-мясо, милая. Просто мясо.

Лида подбирает ближайшую консервную банку и взвешивает в руке. Она медленно осознает, что съела человеческое «м-мясо», а потом – несмотря на омерзение, тошноту и слабость, – что снова голодна. И что драться с хозяином ей не хочется, да и вообще с кем-либо, а хочется лишь спросить, пряча в голосе надежду:

– Вам… вам нужен напарник?

Государство благодарит вас за утилизацию. Маргарита Юлина

– Что-то сегодня много из Передержки. – Севастьянов быстрыми, выверенными движениями произвел забор материала у объекта. – Это уже пятый, а еще только одиннадцать утра.

– Понятное дело. Новости слышал? Вчера в терразоне Луны опять инцидент был. – Коллега Севастьянова такими же быстрыми и отработанными движениями маркировал и систематизировал контейнеры с биоматериалом. – О пострадавших не говорят, но раз у нас процесс пошел, значит, дело серьезное и есть раненые. Ты же знаешь, что колонизаторы всегда в приоритете на оригинальные запчасти.

– Это точно.

Севастьянов склонился над следующим объектом, неподвижно лежащим на хирургическом столе, – молодым мужчиной лет тридцати, – и полностью осмотрел его. Татуировки, шрамы, родимые пятна – все эти места на теле объектов следовало избегать: материал должен быть чистым. В сопроводительном паспорте объекта мудреными для обывателя медицинскими терминами было указано следующее: тяжелая травма головного мозга с последующим полным параличом, без движения три года, угасание мозговой активности.

– Значит, больно не будет. – Севастьянов скальпелем сделал небольшой разрез на правом боку мужчины, расширил его и медленно стал вводить в него длинный тонкий шпатель с небольшим контейнером на конце. – Боря, сообщи в Разделочную Брызгину, что завтра у них будет работы по горло, – материал идет хороший.

Был обычный будний день Конвертория.

* * *

Вечером после окончания рабочего дня, стоя на крыльце служебного входа во взрослое отделение Конвертория, Севастьянов пытался затянуться безникотиновой сигаретой. Никотиновые сигареты наносили непоправимый вред здоровью граждан, каждый из которых, согласно законодательству о безотходном потреблении и переработке в обязательном порядке, являлся потенциальным донором органов и тканей, и потому были запрещены, как и алкоголь, в состав которого входит этиловый спирт, сахар, кофе и многие другие продукты.

«Надо сходить к отцу, – подумал Севастьянов, – у него наверняка припрятано несколько блоков настоящих».

– Что, тяжелый был денек? – Брызгин вальяжной, раскованной походкой атлета, знакомой Севастьянову еще со времен учебы в академии, подошел к другу.

– Да уж! – Севастьянов выругался и бросил недокуренную сигарету в урну-переработчик.

«Государство благодарит вас за утилизацию. Наше общество – за безотходное потребление во всех его проявлениях», – раздался бесполый голос робота.

– Приучил тебя батя к нелегальщине, – засмеялся Брызгин. – Как Агата?

– Должна родить на днях. – Севастьянов тяжело вздохнул. – Даже страшно представить, что теперь дома будет. Не понимаю, зачем ей этот ребенок? Хорошо ведь жили, кота завели…

– Серега, если женщина хочет родить от тебя ребенка, значит, любит тебя, дурака, по-настоящему.

Но Севастьянов, как будто не слыша слов Брызгина, продолжал:

– Разрешение на рождение целый год получали. Как вспомню все эти обследования, анализы, исследования, плохо становится, а после рождения опять начнется – учеты, регистрация, проверка жизнеспособности… Ты не слышал, что там про стерилизацию болтают? Вроде бы, семейные пары, у которых уже есть ребенок, будут подлежать обязательной стерилизации.

– Мне это не грозит, я жениться не собираюсь. Мое останется при мне. – Брызгин лукаво прищурился. – Хотя, может, решусь и отобью у тебя Агату. А что! Здоровая, проверенная женщина, уже с ребенком и не от кого-то там, а от лучшего друга – красота!

– Мечтай, мечтай, тебе только это и остается. А если серьезно, что у вас там с Лилькой? Не срослось, что ли?

– Знаешь же, не люблю я все эти женские заморочки, – поморщился Брызгин. – Ты в чем-то прав. Вот почему не живется им легко и просто? Как начинается «Давай поговорим о наших отношениях», – все как топором обрубает сразу! – Брызгин махнул рукой.

– Зря. Таких, как Лиля, поискать. – Сергей помолчал, как будто вспоминая что-то, затем спросил: – Подбросишь до отца?

Друзья спустились с высокого крыльца Конвертория и зашагали к парковке аэромобилей.

* * *

Роды у Агаты шли не по плану. Севастьянов понял это по напряженным лицам акушеров, периодически выбегающим из родильной палаты. На все его попытки узнать, что происходит, от него лишь отмахивались: «Позже!»

После того, как Агату увезли в родильную палату, Севастьянов уже несколько раз сбегал во двор перинатального центра, чтобы украдкой покурить никотиновые сигареты, взятые у отца. Окурки он сложил в маленький металлический контейнер, надеясь завтра на работе тайком растворить их в кислоте: любое нарушение законодательства о безотходном потреблении каралось очень серьезно.

Но время шло, а заветный, первый детский крик все не раздавался. Севастьянов сидел в зале ожидания перинатального центра уже около десяти часов. Наконец из палаты вышел врач и направился к Сергею.

– Вы – муж Севастьяновой Агаты Юрьевны?

– Да, я. – Севастьянов почему-то встал, как на суде.

– У меня для вас не очень хорошие новости. С женой вашей сейчас все в порядке, но роды оказались тяжелыми, ребенок получил родовую травму. Кстати, это девочка. Ваша жена сказала, что вы до рождения не хотели узнавать пол.

Севастьянов почувствовал, как в горле встает ком.

– Как… травму? – севшим голосом спросил он.

– Роды были долгими и тяжелыми. У вашей жены началась отслойка плаценты, как следствие, сильное кровотечение, пришлось экстренно делать кесарево сечение, но у ребенка уже развилась острая гипоксия. Сейчас девочка в кислородном инкубаторе, делаем все возможное, вводим специальные препараты для стимуляции нейронов. Насколько сильно пострадал мозг, будет видно при дальнейших обследованиях. Пока вашу дочь поставят на учет жизнеспособности. Сейчас вы их увидеть не сможете, они обе в реанимационном отделении.

Севастьянов медленно опустился на диван, который он десять часов назад облюбовал в зале ожидания. Врач сочувствующе похлопал его по плечу:

– Не расстраивайтесь сильно. Роды – процесс часто непредсказуемый даже в наше время. А дети поправляются, поверьте мне, такие случае нередки. Постановка на учет жизнеспособности еще не приговор. Мы-то с вами знаем.

Севастьянов закрыл лицо руками. «Знаем!» – пульсировало у него в голове.

* * *

Со дня приезда Агаты с ребенком из перинатального центра Сергей старался приходить домой с работы как можно позднее. В последнюю пару недель ему вообще приходить домой не хотелось, но в этом он не смог бы честно признаться даже самому себе. Не смог бы он признаться и в том, что ненавидит свой дом, свою жену Агату и свою дочь. Особенно дочь. После ее рождения изменилось все. И прежде всего – Агата. Севастьянов не узнавал ее: от прежней цветущей красавицы с очаровательной улыбкой, манящим блеском в глазах и острым умом не осталось почти ничего. Агата стала замкнутой, весь ее мир сосредоточился вокруг ребенка. Ее разговоры касались теперь только дочери или тем, связанных с ней. Севастьянов не мог вспомнить, чтобы после рождения дочери Агата улыбнулась хоть раз. Они никуда не ходили сами и не принимали гостей, а ведь раньше, если им удавалось хотя бы один вечер провести дома вдвоем, они, смеясь, называли себя старыми супругами.

Девочке поставили диагноз – детский церебральный паралич и взяли на учет жизнеспособности. Суть этого учета состояла в том, чтобы определить, сможет ли ребенок впоследствии стать полноценным гражданином государства и приносить пользу обществу, а не быть балластом, впустую потребляющим ресурсы, которые можно использовать более рационально. Каждый год их дочь в обязательном порядке будет проходить медицинскую комиссию, которая устанавливает, возможна ли реабилитация ребенка и не прогрессирует ли выявленное нарушение здоровья.

Первая комиссия по оценке жизнеспособности пройдет, когда девочке исполнится один год. Если комиссия решит, что у ребенка нет прогресса в реабилитации и он не возможен в дальнейшем, ее отправят в детское отделение Конвертория, куда отправляют всех неизлечимых и бесперспективных с точки зрения улучшения здоровья детей. Еще год – полтора она будет находиться в отделении второго шанса – Отделении углубленного исследования и анализа на возможность реабилитации и выздоровления, или в «Сортировке», как называют это отделение между собой сотрудники Конвертория. Если по истечении срока улучшений или хотя бы возможности прогресса выявлено не будет, девочку отправят в «Передержку» – Отделение исследования на возможность донорства, где она будет находиться от полугода до восьми месяцев. В это время в Передержке будут исследованы все органы и ткани ребенка на предмет их изъятия и определен круг возможных реципиентов.

Из Передержки есть только один путь: объект направляют в Отделение контрольной подготовки или «Готовальню» – во взрослом отделении Готовальни работал Севастьянов, там производится контрольный забор материала, исследование тканей и окончательная подготовка объекта перед тем, как направить его в «Разделочную» – Отделение извлечения материала. В «Разделочной» производится выемка всех намеченных для трансплантации органов и тканей. Конечным этапом является само Отделение трансплантации. Работники Конвертория шутя называют его «В гостях у Фрэнка». «Фрэнк» было сокращением от «Франкенштейн».

* * *

Севастьянов зашел домой, когда Агата с дочерью уже спали. «Год! Почти год теперь жить в подвешенном состоянии! Вот тебе и ребенок!» – думал Севастьянов, проклиная судьбу и Агату. Он снял куртку и тихо пошел по неосвещенному коридору в спальню. Проходя мимо детской, Сергей увидел спящую на диванчике рядом с кроваткой ребенка жену – с момента возвращения домой она ночевала в комнате дочери. Горела мягким желтым светом ночная лампа. Севастьянов нерешительно потоптался на пороге, но все-таки зашел в комнату. Он подошел к детской кроватке и посмотрел на мирно спящую дочь. Во сне она ничем не отличалась от обычного, здорового ребенка, но когда она бодрствовала, диагноз для Севастьянова был налицо.

«Да, и со временем это будет все заметнее. Ведь предлагали же ей сразу отказаться от ребенка». – Севастьянов раздраженно посмотрел на Агату. – Проблем бы сейчас не знали. Оправились бы, ничего, с людьми и не такое случается. А сейчас вот что… Жизни нет, привыкает к ней, еще и грудью кормит, сумасшедшая баба! Надеется, что это поможет, как же!» – Он тут же вспомнил многочисленные байки, рассказанные когда-то сотрудниками детского отделения Конвертория: об обманных проникновениях родителей в Сортировку, об их истеричных угрозах самоубийства… Тогда он только смеялся и удивлялся тому, как эти идиоты не могут понять, что им, в общем-то, повезло: не нужно убивать годы на уход за инвалидом, не имея никакой надежды, тебе законно дали возможность начать все с начала и при этом сняли с твоей совести груз вины – радоваться надо, а они… «Еще и Верой назвала! Было бы во что тут верить… Эх!» Оттолкнув со злости вьющегося вокруг ног кота, Севастьянов пошел спать.

* * *

Этот год для Севастьянова был неудачным. Помимо несчастья с ребенком, у его отца – Алексея Николаевича Севастьянова через три месяца после рождения Веры случился обширный инфаркт. Две недели назад его выписали из медицинского центра, и теперь он находился дома, но был еще довольно слаб и за ним требовался присмотр.

Сергей навещал отца каждый день под видом заботы о нем, на самом деле – чтобы оттянуть время возвращения домой. И Алексей Николаевич это, кажется, понимал.

Из-за обширного инфаркта Алексея Николаевича Севастьянова поставили на учет жизнеспособности, а так как он был старше шестидесяти пяти лет и по заболеванию относился к группе повышенного риска, ему предписывалось носить специальный браслет, который каждые двенадцать часов производил комплексную оценку состояния больного и передавал данные в Диспетчерскую контроля за группами риска. Если состояние здоровья больного ухудшалось, но не было критическим, Диспетчерская направляла к нему группу «скорой помощи». Деления специального индикатора браслета отражали состояние больного в целом: если светились все шесть делений, больному нечего было опасаться, кроме ежегодной комиссии по оценке жизнеспособности. Но у Алексея Николаевича на браслете горели лишь два деления индикатора.

Если оставалось одно деление, – а это означало, что состояние здоровья больного ухудшилось необратимо и дальше его ждала только смерть, – Диспетчерская направляла к больному бригаду из Конвертория. В Конвертории во взрослом отделении Готовальни повторно производили оценку состояния здоровья больного, а затем, если состояние подтверждалось, его направляли в «Усыпальницу» – Отделение мягкой эвтаназии, где больного умерщвляли гуманным способом в комфортных условиях.

Помимо взрослого и детского отделений для состоящих на учете жизнеспособности, Конверторий имел еще ряд специальных отделений: Отделение мягкой эвтаназии—; Отделение переработки остаточного материала – «Праховая», или «Удобрилка», – туда направляли из крематория прах кремированных останков для его дальнейшей переработки, обычно в удобрения, что и дало название отделению среди своих работников, и Отделение медицинских отходов – «Отходная», или «Свалка», куда после медицинских операций направлялись разные органические отходы, которые также использовались для переработки, а в случае невостребованности направлялись в крематорий. Небольшой крематорий в Конвертории также имелся – для собственных нужд.

Севастьянов заходил к отцу вечером после работы. Пил с ним настоящий кофе, иногда коньячок, курил отцовские сигареты, которые тот припас еще со времени работы в терразоне Луны, – Алексей Николаевич до пенсии был колонизатором на Луне, а колонизаторам выдавались только оригинальные продукты. Иногда они вместе смотрели что-нибудь по гологравизору. Разговаривали мало. Севастьянов знал: Агата рассказала отцу о том, что Сергей настаивал на отказе от ребенка, и думал, что отец осуждает за это. А Алексей Николаевич, в свою очередь, знал, что сына тяготит вся эта ситуация с женой и ребенком, да еще он тут со своим браслетом, и старался не лезть тому в душу.

– Я смотрю, ты совсем плох. – Севастьянов с беспокойством посмотрел на отцовский браслет, когда в очередной раз зашел навестить его. – Того и гляди, бригада заявится.

– За меня не переживай, я еще всех вас переживу. О себе думай, о семье. – Алексей Николаевич по-стариковски отмахнулся от сына.

– Есть ли она у меня теперь, семья-то? – Сергей тяжело вздохнул, прошел за отцом на кухню и сел за стол. – Агата со мной почти не разговаривает, плачет все время, смотрит на меня, как на врага. Домой идти неохота.

– За что это она с тобой так? – Алексей Николаевич посмотрел сыну в глаза.

Сергей взвился.

– За что?! Она же тебе пожаловалась уже! Она всем пожаловалась! Мол, я – чудовище, монстр, от дочери хотел избавиться! Да я просто ее от лишних страданий хотел уберечь! Нас уберечь. Смысл всего этого? Девочки этой, если она все равно… – Сергей замолчал на полуслове и отвернулся к стене.

Алексей Николаевич, не ожидавший такой эмоциональной реакции сына на свой вопрос и немного опешивший от этого, примирительно налил Сергею душистый чай и пододвинул тарелку с бутербродами.

– А ты не думал, что Агате это нужно? Страдания эти нужны, что ей нужно пройти все это – от обретения до утраты, от начала до конца? Может, она так с дочерью прощается. А может, все еще наладится. Что же ты Веру уже приговорил?

– Папа, я не вчера конвертором стал. Ты знаешь, сколько я таких видел? Мне несколько секунд достаточно на нее посмотреть, чтобы все понять. – Сергей помолчал, отхлебнул из кружки чай, и продолжил: – Я думаю, Агата уйдет от меня, пап. Как все закончится с Верой, так и уйдет.

– А почему она сейчас не уйдет?

– Чтобы уже точно меня возненавидеть, окончательно и бесповоротно. Чтобы я ей противен стал, омерзителен до тошноты. Вот тогда и уйдет без сомнений и сожалений.

* * *

Медицинская комиссия по оценке жизнеспособности признала Веру Севастьянову не подлежащей реабилитации. Прогресса у ребенка не было, хотя Агата прикладывала для улучшения состояния дочери все возможные усилия: установила жесткий распорядок дня, медсестра сменяла медсестру, один специалист – другого, бесконечные массажи, гидромассажи, нейровитамины, электростимуляция и прочее. Она потратила на это почти все их сбережения. Севастьянов не возражал, знал, время расставит все по своим местам, а если Агате так спокойнее – пусть, деньги для него никогда не были в числе приоритетов, во всяком случае, на родных и друзей он их точно не жалел.

В течение месяца Веру необходимо было передать в Сортировку. Дома и до этого было несладко – чем ближе к комиссии, тем хуже, – но сейчас начался просто ад. Агата умоляла всех, кого знала, о помощи, но ни у кого не было таких связей, чтобы удалить данные Веры из базы учета жизнеспособности или хотя бы отсрочить передачу ребенка. Севастьянов знал, что помочь здесь ничем нельзя, но обещал Агате поговорить с кем-то там, кто, возможно, имеет влияние на что-то там. Опять же – чтобы ей было спокойнее, чтобы потом, после того, как все закончится, Агате не в чем было упрекнуть ни себя, ни его.

Лежа ночью в кровати, Сергей долго не мог заснуть. Он знал, что Агата рядом тоже не спит. Примерно за месяц до комиссии она снова стала спать в их постели, но всегда на расстоянии от него и с краю, как будто прилегла ненадолго вздремнуть на чужую кровать.

– Агата, послезавтра надо увезти Веру. Иначе ее увезут принудительно.

– Знаю.

Севастьянов услышал, как она всхлипнула, и вздохнул: опять плачет.

– Лучше будет, если я сам ее отвезу. Тебе не надо туда ездить.

Агата резко села на кровати:

– Жалеешь меня?! Себя пожалей! Я сама отвезу дочь, понял?! Ты ведь не любишь ее! И не смей говорить мне, что делать, трус!

Она упала на кровать, повернувшись к нему спиной, и заплакала громко, навзрыд. Севастьянов лежал в одной постели с чужой женщиной.

* * *

На следующий день Сергей постарался прийти домой с работы пораньше. Это был последний Верин вечер дома. Севастьянов хотел показать Агате, что ему тоже не все равно, хотя единственным его желанием было, чтобы вся эта изматывающая ситуация с дочерью быстрее закончилась. По дороге домой он хотел купить детский торт и мягкую игрушку для Веры, но потом понял: они не день рождения дочери празднуют, а скорее, обратное, да и праздновать – совсем не то слово. Отказавшись после долгих раздумий также от покупки цветов для Агаты, но прихватив на всякий случай бутылку гранатового вина, которое она любила, Севастьянов направился домой.

В квартире стояла тишина.

– Я дома! – крикнул он, но ответа не последовало.

Поставив бутылку вина на комод в прихожей, Сергей пошел искать Агату с дочкой. «Гуляют, что ли?» – подумал Севастьянов, и в этот момент увидел Агату. Она лежала на спине в детской рядом с кроваткой Веры, ее правая рука была просунута между вертикальными перекладинами боковой стенки кроватки и ладонью вниз лежала на матрасике рядом с Верой. Севастьянов, теперь уже вполне ощутив то, что он только интуитивно почувствовал, войдя в дом, – беду, – подбежал к Агате, приподнял ее и машинально бросил взгляд на кроватку. Верочка тихо лежала и смотрела на него своими большими серыми глазами – она была жива.

Сергей сразу понял, что Агата мертва, как только увидел ее, но он не мог в это поверить и бессознательно проделал весь тот набор бессмысленных действий, суть которого в только одном – отсрочить осознание смерти близкого человека. Севастьянов звал ее, пытался привести в чувство, уловить дыхание, нащупать пульс, конечно, все было тщетно, и в глубине сознания, как медик, он это понимал. Наконец он просто прижал к себе тело Агаты и зарыдал.

Когда приехали утилизационная бригада Конвертория и полицейский инспектор, Севастьянов был уже относительно спокоен и мог отвечать на вопросы. Работники бригады, зная, что Севастьянов – конвертор, так называли сотрудников Конвертория, постарались упаковать тело Агаты в большой черный пакет быстро и максимально деликатно.

Полицейский инспектор обязан был установить, что смерть Агаты – молодой и здоровой женщины, – наступила не в результате преступления. Первым делом он спросил у Севастьянова, имеется ли у них в квартире видеохрон. Эта система записывала все, что происходило в помещении, сама архивировала и систематизировала записи, могла формировать домашние видеотеки по памятным датам или событиям, а при желании ее можно было отключать. Такая система у них стояла, и Агата ее не отключила.

Сергей подошел к панели видеохрона, закрепленной на стене в спальне, и набрал код.

– Может, вам лучше не смотреть? – Полицейский инспектор с беспокойством взглянул на Севастьянова.

– Нет, мне как раз нужно посмотреть, – ответил тот и прокрутил таймер записи на несколько часов назад.

Посмотрев запись, полицейский инспектор с Севастьяновым прошли на кухню. Там на обеденном столе стояли пустой пузырек от снотворного и стакан. Агата покончила с собой.

Когда Сергей выходил из кухни, он увидел, как на полу в прихожей среди осколков стекла медленно растекается ярко-красная лужа – утилизаторы, вынося тело, задели комод, на котором стояла бутылка гранатового вина.

* * *

Уже почти год Вера находилась в детской Сортировке. Севастьянов навещал ее два раза в неделю. Он не знал, почему он это делает. Лучшим решением для него было бы забыть обо всем – о дочери-инвалиде, о мертвой жене, – но что-то упорно гнало его в детскую Сортировку снова и снова. В Конвертории знали о трагедии, произошедшей в семье Севастьянова, и сочувствовали ему. Это и, конечно же, его положение конвертора обеспечивало ему беспрепятственное посещение дочери. Врач, который курировал Веру, не обнадеживал Севастьянова: девочку в скором времени должны были перевести в Передержку.

Заведующей детской Передержки была Лиля Крылова – однокурсница Севастьянова. Когда-то они втроем – Брызгин, Лиля и Севастьянов учились вместе в Академии безотходного производства и потребления, там они сдружились и вместе по распределению попали в Конверторий.

В обеденный перерыв Севастьянов заглянул в Передержку к Лиле.

– Лиль, привет.

– Здравствуй, Сережа. – Лилька-Весна, как называл ее Сергей в студенческие годы, почти не изменилась с их первой встречи в академии. Была такой же высокой, стройной, с задорными веснушками и густой копной непослушных рыжих волос, правда, сейчас стянутых в тугой низкий пучок. – Рада, что ты зашел. Рассказывай, как живешь? Как дочка?

– Я к тебе по этому поводу и пришел. Куратор говорит, что ее скоро переведут к тебе в Передержку. Хотел попросить, чтобы ты тут за ней присмотрела, и заодно еще раз изучила все документы, может, дополнительные обследования назначила. Ты ведь знаешь Сортировку – от них не уйдешь.

– Конечно, Сережа, все сделаю, не переживай. – Лиля мягко улыбнулась Севастьянову. – Ну а сам как?

– Да не знаю пока. – Сергей стоял в дверях Лилиного кабинета, спиной к проему и засунув руки в карманы брюк зеленого форменного комбинезона. – То вроде нормально, то как накроет, хоть волком вой. Домой заходить вообще не могу. Как Веру увез, так сразу и переехал к отцу, кота к нему притащил. Кстати, тебе кот тут не нужен? – Он оглядел детскую игровую комнату, отделенную стеклянной перегородкой от Лилиного кабинета. В комнате за столиками и прямо на полу сидело несколько детей, все они являлись инвалидами разной степени тяжести. Никто из детей не играл, хотя в игровой было много игрушек и развивающих гаджетов. Гологравизор там не включали: берегли глазные яблоки объектов.

– С ума сошел, Севастьянов! Какой кот?! Здесь медицинский блок все-таки. – Лиля засмеялась.

Ее звонкий смех болью отозвался в сердце Севастьянова, напомнив беззаботные годы студенческой молодости, которые никогда не вернуть, – время, когда он был увлечен Лилей, страстно целовал ее в пустых аудиториях, а она притворно отбивалась от него и вот точно так же смеялась при этом.

Вечера с отцом проходили всегда одинаково. Сергей, стараясь забыться в работе, приходил домой поздно, они ужинали, пили чай и разговаривали на посторонние темы. Иногда Алексей Николаевич жаловался на хулигана и безобразника – так он величал кота, но, впрочем, котяра нравился старику своим независимым характером.

Перед ужином, когда они выпили по рюмочке коньяку для аппетита – одна из незыблемых традиций Алексея Николаевича, – Сергей сказал ему, что Веру скоро переведут в Передержку.

– Там Лиля Крылова, она за Верой присмотрит.

– Присмотрит? А зачем? Вере же все равно теперь в Разделочную, а? Хорошо ты устроился, как я погляжу: жена в Удобрилку отправилась, старого папашку скоро в Усыпальницу заберут, а дочка в Разделочную пойдет. За-ме-ча-тельно! Скоро начнешь новый виток жизни, чистый, как младенец. – И отец засмеялся старческим хриплым смехом.

Из-за этого смеха, но главное, из-за его слов, Севастьянову захотелось врезать отцу в челюсть.

– Да, папа, своей смертью ты точно не умрешь, – мрачно заметил Сергей.

* * *

Четыре недели назад Веру перевели в детскую Передержку. Севастьянов навещал ее там каждый день. Он подолгу сидел с дочкой в игровой, рассматривая вместе с ней игрушки, держал за маленькую ручку, гладил светлую шелковистую головку, и часто в его глазах стояли слезы: в чертах Веры Сергей узнавал Агату. Лиля смотрела на все это из своего кабинет, и сердце ее обливалось кровью. Она уже знала: девочка пойдет в Разделочную. Лиля дважды перепроверяла все ее показатели, анализы, провела дополнительное сканирование – результаты были неутешительными.

Иногда в детскую Передержку забегал Брызгин, и тогда они вместе, как в прежние времена, пили чай в Лилином кабинете: заменитель кофе, который был у Лили, вызывал у Севастьянова, смаковавшего оригинальный напиток из закромов Алексея Николаевича, рвотный рефлекс.

В этот день в Готовальне работы было немного. Сергей, закончив все дела, решил навестить дочь и заодно заглянуть к Лиле – узнать насчет повторной проверки Вериных показателей. В лаборатории раздался сигнал вызова по внутренней связи.

– Серега, там в Усыпальницу час назад твоего отца привезли, я в текущих данных базы увидел: – Севастьянов Алексей Николаевич, поступил по сигналу браслета! – взволнованно прокричал Брызгин.

– Не может быть, он должен был пройти сначала через нас! – Сергей попытался соединиться с Усыпальницей. Мучительно долго никто не отвечал. Севастьянов сорвался с места и побежал в Отделение мягкой эвтаназии, которое находилось в другом крыле.

Конверторий располагался в большом здании из бетона и зеркального стекла, построенном в форме буквы «Y». Два верхних крыла занимали детское и взрослое отделения—, а нижнюю часть – все остальные, в том числе Отделение мягкой эвтаназии. В месте соединения верхней и нижней части буквы «Y» – находилась девятиэтажная башня, в которой располагался административный корпус Конвертория. Вершину этой башни, как корона, венчала огромная плазменная сфера, на которой время от времени появлялась надпись – девиз государственной политики ответственного потребления: «Государство благодарит вас за утилизацию. Наше общество – за безотходное потребление во всех его проявлениях», а в перерывах между появлением надписи демонстрировались изображения людей, которые побывали в гостях у Фрэнка, – они пережили страшные катастрофы или болезни благодаря своевременной пересадке органов и тканей. Сначала на сфере возникало изображение человека до трансплантации, на котором он был, как правило, искалечен – лишен конечности, обожжен или как-то по-иному обезображен, а затем другое, – где он, счастливый и радостный, плескался в море, бежал по зеленому лугу, прыгал с парашюта, в общем, вел полноценную и насыщенную жизнь.

Севастьянов бежал и чувствовал, как в груди гулко бьется сердце, все его тело – вдруг стало словно одно большое, тяжело бьющееся сердце. Где-то позади он слышал торопливые шаги Брызгина – Сергей столкнулся с ним в коридоре, когда тот бежал к нему в Готовальню. Или это было эхо его собственных шагов – он не понимал. В голове была только одна мысль: успеть! Наконец – Усыпальница с узнаваемой надписью над входом: «Государство заботится о том, чтобы вы умирали с комфортом!».

Но Севастьянов не успел. Все уже было кончено: в Отделении мягкой эвтаназии из гуманных соображений с делом не затягивали. В тот момент, когда он ворвался в процедурную, тело Алексея Николаевича перекладывали с кровати на каталку, чтобы везти в крематорий.

Сергей с криком «Оставьте его!» подбежал к каталке, отшвырнул утилизаторов. Лицо Алексея Николаевича было умиротворенным и даже помолодевшим. Сергей взял отца за руку – она была еще теплой. Где-то далеко – Севастьянову так казалось, – Брызгин объяснял что-то перепуганным сотрудникам Усыпальницы.

Пятнадцать минут спустя, после того, как Сергей попрощался с отцом и тело Алексея Николаевича увезли, дежурный конвертор Усыпальницы объяснял Севастьянову, что Алексея Николаевича привезла бригада по вызову Диспетчерской. Он был очень плох, но в сознании, подписал согласие на добровольную эвтаназию и отказ от прохождения Готовальни – в этом случае объект в Готовальню не направлялся, а сразу проводили процедуру. Тех же, кто не был согласен на добровольную эвтаназию, в обязательном порядке проводили через Готовальню. С Алексеем Николаевичем ситуация была простой. Конвертор развел руками:

– Если бы мы знали, то сообщили бы вам, конечно, но объект, простите, ваш отец, хотел, чтобы все закончилось быстро, – он так и сказал. Может, вас утешит, что перед смертью он был счастлив: мы добавляем к основному препарату особый коктейль, разработанный нашими специалистами, по воздействию на мозг сравнимый с ударной дозой эндорфинов. Объекты испытывают в момент смерти наивысшее состояние эйфории.

* * *

Севастьянов вошел в дом отца. Там было тихо и пусто – атмосфера настигшей беды, как и в их с Агатой квартире. Видимо, отцу стало плохо внезапно: на кухонном столе стояла полная чашка кофе и тарелка с едва тронутой глазуньей. Сергей ощутил, как к горлу подкатывают рыдания, и быстро вышел из кухни.

Он прошел в кабинет отца и сел за его старый письменный стол. Вспомнил, как в детстве любил забираться к отцу на колени, когда тот сидел за этим самым столом, и они вместе разглядывали электронные карты Луны, погасив настольную лампу. Карты светились нежным серебристым светом, а Сергей представлял себе, что он – Маленький принц, и эти карты – вовсе не карты Луны, а карты Земли, на которую он вот-вот полетит с астероида Б-612. Это было простое детское счастье – счастье, которого нет и никогда не будет у Веры. Он помнил момент, когда это счастье закончилось у него: заболела мама. Смертельно – рак. Через какое-то время ее увезли в Конверторий. Конечно, он был потом счастлив много раз, но ощущение черты, за которой кончилось то чистое, абсолютное детское счастье, было четким. Конверторий, словно Пантагрюэль с его ненасытной утробой, постепенно пожирал всю семью Севастьянова.

Сергей выдвинул ящик стола и увидел белый бумажный конверт. Непривычно было ощущать пальцами фактуру настоящей бумаги, ее давно уже не использовали: весь документооборот происходил в электронной форме, паспорта были пластиковыми, блокноты – плазменными. На конверте было написано рукой отца: «Сергею». Севастьянов плотно сжал губы, подавив в себе желание заплакать, и открыл конверт. Там лежали электронный ключ и записка.

* * *

Утром Севастьянов с большим рюкзаком в руках зашел к Лиле в Передержку. Открыв рюкзак, он вытащил оттуда взлохмаченного рыжего кота с недовольной мордой.

– Принимай сиротинку. Судя по окрасу, вы с ним – дальние родственники.

Лиля всплеснула руками:

– Сереж, что я с ним буду делать? Его же надо кормить, ухаживать за ним…

– Здесь в рюкзаке все его причиндалы: миска, лоток, наполнитель, – отец купил многоразовый самоочищающийся, а когда полностью загрязнится, то и самоперерабатывающийся, так что жених с приданым. – Сергей протянул Лиле рюкзак и просящим тоном добавил: – Лиль, детям будет развлечение, а то они у тебя пялятся на белые стены круглыми сутками. Обещаю, с меня пожизненное обеспечение кормом и наполнителем.

Лиля медленно, с неохотой взяла рюкзак:

– Ладно. Как его зовут-то?

– Почти Цезарь, но только Мандарин. – Пока Севастьянов уговаривал Лилю взять кота, последний осмотрел все вокруг, поднял хвост трубой и неторопливо прошел из Лилиного кабинета в игровую, вызвав там некоторый ажиотаж среди детей. Кот, нимало не смутившись, прошествовал в самый центр комнаты и по-барски развалился на полу. – Быстро освоился, скотина.

* * *

Вера Севастьянова встретила свой третий день рождения в детской Передержке. Дни рождения детей в Конвертории не отмечали по понятным причинам, даты рождения их имели значение только для перемещений из отделения в отделение. Но Сергей уговорил Лилю вечером после рабочего дня тихо отпраздновать это маленькое событие. Лиля купила тортик с розовым кремом и три серебристых свечки, а Севастьянов с Брызгиным надули шарики – по одному для каждого ребенка в отделении.

В это время в Передержке находилось пятеро детей: трое мальчиков и две девочки. Лиля зажгла свечи на торте, Севастьянов потихоньку подвел Веру: она плохо ходила. Брызгин помог дойти остальным детям. Втроем тихо спели Вере «С днем рождения тебя», а затем долго учили ее задувать свечи, показывая, как это нужно делать, надувая щеки и вытягивая губы трубочкой. Детей это очень веселило, они стали повторять за взрослыми, смешно раздувая щеки и дуя во все стороны, кроме свечей. Вера задуть свечки все-таки не смогла, и они задули их все вместе на счет «три». Каждому досталось по небольшому кусочку торта, но все остались довольны, особенно перемазавшиеся кремом дети. Перепало даже Мандарину, очевидно считавшему себя полноправным хозяином отделения. Дети очень хорошо реагировали на кота, его появление никогда не проходило незаметным, а ему нравилось быть в центре внимания.

После того, как детей уложили спать и убрали все следы маленького торжества, взрослые втроем сидели у Лили в кабинете и потягивали заменитель виски, принесенный Брызгиным «выпить за здоровье именинницы», – они не сразу сообразили, как это звучит в стенах Передержки. Три года – возраст, с которого детей можно направлять в Разделочную.

Настроение у друзей было непраздничным.

– Серега, мы хотели с тобой поговорить. – Брызгин на всякий случай бросил взгляд на панель видеохрона: Лиля отключила его еще перед празднованием дня рождения, и тихо продолжил: – Есть возможность выиграть немного времени для Веры. В Передержке находится еще одна девочка примерно Вериного возраста, ты ее видел, она только поступила и может пробыть здесь месяцев шесть-семь. Мы заменим Верины данные на ее, и в Готовальню отправится этот ребенок, а Вера под ее именем будет находиться здесь, в Передержке, еще как минимум полгода. Лиля внесет все изменения в базу. Ты взаимодействуешь с детской Готовальней, у тебя есть доступ к их базе – проследишь, чтобы там прошло все гладко, а после Разделочной уже никто ничего не докажет.

Севастьянов помолчал, осмысливая услышанное, и спросил:

– А родители этой девочки? Они же будут интересоваться ее судьбой.

– Нет. Лиля проверила: они отказ еще в перинатальном центре написали. За все время по девочке ни одного запроса от родственников или кого-то другого не поступало.

Севастьянов напряженно соображал:

– А как же другие конверторы в Передержке? Они же заметят, что Вера здесь слишком долго находится, у них возникнут вопросы.

– Спокойно, все схвачено. У меня есть приятель в детской Сортировке, он мне должен – однажды я оказал ему очень серьезную услугу. Когда в Сортировке появится подходящий ребенок, мы поменяем Веру с ним – приятель поможет, гарантирую. И девочка из Сортировки перейдет сюда, а Вера под ее именем обратно в детскую Сортировку. Для Конвертория по большому счету ничего не изменится: ни качество, ни количество объектов. Потом, конечно, Вере придется вновь сюда вернуться, но со временем еще что-нибудь сообразим. А насчет конверторов не беспокойся. Когда Вера вернется из Сортировки через год-полтора, никто ее помнить уже не будет. Во-первых, она подрастет, а во-вторых, ты помнишь лица объектов? Я – нет. Наверняка и Крылова не вспомнит никого толком, и так все. Главное, подобрать ребенка с подходящим диагнозом, чтобы документы бились, тогда промашки точно не будет.

– А ты, Лиль? – Севастьянов вопросительно посмотрел на нее, – Ты сама что думаешь насчет этого?

– Сереж, мы бы с Сашкой тебе даже говорить ничего не стали, если бы все не продумали, как следует. На тебя же смотреть больно, как ты мучаешься. Что с тобой будет, когда Вера в Разделочную уйдет? Тоже, как Агата, руки на себя наложишь? Может быть, получится со временем Веру отсюда вытащить, уедете куда-нибудь, где вас никто не знает. – Лиля сидела на краешке письменного стола, скрестив руки на груди.

– Но… другие дети… им тогда придется идти в Разделочную вместо Веры. – Севастьянов мысленно уже был согласен на это неожиданное предложение, но что-то мешало ему сразу сказать «да».

– Рано или поздно они все равно туда попадут, какая разница когда, – ответил Брызгин, отводя от взгляд от Сергея.

Севастьянов, помедлив, кивнул головой и выдавил из себя короткое «Ладно».

* * *

После разговора с друзьями в вечер дня рождения Веры Севастьянов был сам не свой. С одной стороны, он испытывал облегчение от того, что Вера не пойдет в Разделочную, а с другой – он не мог представить, что какая-то другая девочка и, скорее всего, не одна, отправится туда вместо Веры только потому, что у нее нет отца – конвертора, который хочет спасти свою дочь.

Брызгин и Лиля тихо делали свое дело. Лиля лично курировала Веру и новенькую девочку, поэтому подменить данные ей не составило труда. Замену данных решили произвести сразу, чтобы лже-Вера успела повторно пройти полное обследование в Передержке, и в Готовальне не заметили несоответствия.

Вскоре Лиля дала знать Севастьянову, что Вера теперь не Вера, а Ирина Отказная – фамилию детям, от которых сразу после их рождения отказывались родители, давали всегда одну, а имя выбирали работники родильного центра. Первоначально такие дети шли просто под номером, но, в связи с тем, что отказники не могли находиться в Конвертории длительное время, им все-таки решили давать имена.

Через две недели после подмены детей Лиля попросила Севастьянова больше не навещать Веру: лже-Вера со дня на день отправится в Разделочную, поэтому визиты Севастьянова к другому ребенку вызовут вопросы. Теперь он мог видеть Веру только украдкой, – через стекло Лилиного кабинета.

Дальше тянуть было нельзя. В этот день Сергей ушел с работы пораньше, сославшись на недомогание. Он по-прежнему жил у отца, а их с Агатой квартиру продал со всеми вещами. Мебель ему была не нужна – у отца ее хватало, к вещам Агаты Сергей не мог прикоснуться, а Вере вещи были не нужны, – в Конвертории всем обеспечивали. Единственное, что он забрал с собой, – запись их с Агатой свадьбы.

В гараже отца стоял старенький космолет для ближних полетов, рассчитанный на пару человек, – на нем можно было долететь только до орбиты планеты и обратно. Когда Алексей Николаевич вернулся на Землю после окончания работы над государственным проектом по колонизации Луны, он привез с собой этот старенький космолет, давно списанный, но еще не утилизированный, поскольку утилизация на Луне в то время еще не проводилась. Алексей Николаевич тщательно ухаживал за «Старичком», как он ласково называл космолет, а когда здоровье начало подводить, – это стал делать Сергей – без охоты, ворча, но все-таки не смея отказать отцу. Космолет был в рабочем состоянии и заправлен. За последнюю неделю Севастьянов проверял его два раза.

Сергей включил в космолете таймер запуска. Вся электроника была в порядке – работала, как часы. Севастьянов мысленно поблагодарил отца за это, как и за много другое, например, за то, что тот не поддался на уговоры и не установил у себя в доме видеохрон, – старый проныра знал, что делал.

Свой аэромобиль Севастьянов использовал редко, предпочитая общественный транспорт, – так было быстрее, но утилизационные сборы платил за него исправно, поэтому его права пользования не были ограничены. Несмотря на это, Сергей проверил и действие своих прав, и состояние аэромобиля – все риски должны быть сведены к минимуму. После этого он позвонил Лиле.

* * *

Рабочий день Лиля начала обычно – все записывалось видеохроном, поэтому ничего в ее действиях впоследствии не должно вызывать сомнений. Но она нервничала. Выполнив стандартный протокол с базой объектов, Лиля проверила детей: они уже прошли все положенные утренние процедуры и завтракали. После завтрака дети до обеда находились в игровой комнате. При необходимости кого-нибудь из них забирали в лабораторию для проведения дополнительных исследований, но сегодня такие исследования не входили в плановые графики ни одного из объектов.

Наконец все дети собрались в игровой комнате. Лиля бросила взгляд на часы – пора! Она зашла в игровую комнату, незаметно заблокировала дверь, как всегда громко и весело поздоровалась, привлекая внимание детей, и стала проводить рутинный ежедневный осмотр каждого из них. Как бы невзначай она собрала всех в дальней части комнаты, в стороне от огромного панорамного окна. Дети окружили Лилю, и тут внезапно раздался грохот и оглушительный звон битого стекла. Она повалила всех на пол и закрыла их, как могла, своим телом. На пол игровой, пробив окно, опустился аэромобиль Севастьянова. Он выпрыгнул из кабины, подбежал к детям и стал переносить их в аэромобиль.

– Ругайся и рыдай, – тихо сказал он опешившей Лиле, вынимая мальчика из кресла.

Лиля, как по команде, начала плакать – для этого ей не надо было прикладывать особых усилий.

К тому времени, когда Сергей взял на руки последних детей – Веру и Иру, – к игровой уже подбежали сотрудники службы безопасности: они толпились у дверей, пытаясь их взломать.

– Не забудь сказать, что я угрожал убить тебя, – тихо бросил Севастьянов.

– Я все помню, – прошептала Лиля. – Севастьянов, я буду ждать твоего сообщения. Слышишь?

Сергей посадил девочек в аэромобиль. Время было на исходе. Он запрыгнул в кабину и тут увидел Мандарина. Кот был сильно напуган, прижимал уши к голове и шипел. Севастьянов мгновение медлил, затем рванулся из кабины. Мандарин разбавил их странную компанию в аэромобиле.

* * *

– Успел? – тихо спросил Лилю Брызгин, пробившийся через охрану, чтобы «оказать медицинскую и моральную помощь другу», задействовав при этом парочку знакомств из службы безопасности.

Она молча кивнула, глядя на разбитое панорамное окно, вокруг которого сновали сотрудники полиции. На столе лежало успокоительное.

– И ты, конечно, отправишься к нему при первой возможности?

– Ему нужна помощь. Один он не справится с пятерыми. – Лиля по-прежнему смотрела куда-то вдаль сквозь окно, словно пыталась разглядеть там что-то, может, будущее. А может, так действовало на нее лекарство.

Брызгин театрально вздохнул.

– А я только начал думать о женитьбе. Ты – первая кандидатка. – Он легонько подтолкнул Лилю плечом.

– Спасибо за поддержку, Саша, но, думаю, список у тебя длинный, и ты быстро найдешь достойную замену. Лучше подумай, что ты будешь говорить полиции.

– Вот так всегда, – философски заметил Брызгин. – Все женщины и дети достаются Севастьянову. Одно не могу понять: как он тебя уговорил пойти на это?

* * *

Сергей, звучит избито, но если ты читаешь эту записку, значит, рядом с тобой не стало еще одного близкого тебе (я надеюсь!) человека – меня. А скоро не станет и Веры. Я не буду читать тебе нотаций напоследок, я и так слишком много прочитал их тебе за всю свою жизнь. Хочу сказать одно: ты ошибался. Агата назвала Веру так не потому, что верила в ее выздоровление, хотя на это она, без сомнений, надеялась тоже. Она дала ей это имя потому, что верила в вашу семью и в тебя – в вас. Что делать дальше, – решишь сам, теперь тебя уже никто не осудит.

P.s. Думаю, Старичок тебе пригодится, все коды от него – в сейфе. Ключ – от бомбоубежища, там все оборудовано: мало ли, вдруг пересидеть в надежном месте понадобится. И еще – мой старый друг, безопасник, ты его знаешь – Тарханов Павел Александрович, – будет рад тебя видеть в ЛЮБОЕ ВРЕМЯ.

* * *

Аэромобиль Севастьянова приземлился около отцовского дома. Долетели они без проблем. Пока все шло по плану. Нужно было быстро спустить детей в бомбоубежище – так отец называл тайный глубокий подвал, находившийся под домом. Сделанный когда-то давно на случай войны, он был оборудован всем необходимым для жизни по крайней мере, на несколько недель. За последний месяц Севастьянов натаскал туда продуктов, покупая их небольшими партиями, медикаментами по списку, который дала ему Лиля, и прочим необходимым. Вход в подвал был замаскирован. Открыть можно было только электронным ключом.

Нужно было торопиться, скоро сюда нагрянет полиция. Когда Севастьянов переносил детей, двигатель космолета взревел: через две минуты он взлетит и направится к орбите Земли. Но Старичок не доберется до орбиты, сгорит при прохождении через атмосферу – Сергей отключил защиту с помощью специального кода. Все подумают, что они погибли, – что – Севастьянов спятил, выкрал детей и решил улететь с ними в неизвестном направлении на старом космолете, а по пути они все сгорели в атмосфере. Всё. Финита ля комедия. Дети – объекты Конвертория, и – полиция не будет рыть носом землю, чтобы выяснить правду. Версия с гибелью устроит всех. И руководство Конвертория – Севастьянов теперь не сболтнет ничего лишнего, что может навредить репутации заведения. И полицию – преступник установлен, погиб по своей вине, ущерба нет: объекты все равно должны были пойти в Разделочную. И «возмущенную» общественность – справедливость восторжествовала, ну а для объектов, возможно, так даже лучше – быстрее и гуманнее.

Надо только выждать время. Все деньги – и вырученные за квартиру, и доставшиеся от отца по наследству, – он, по указанию Тарханова, путем серии транзакций отдал за свою новую личность, детские документы и маленький домик на берегу озера в лесной глуши Карелии. Возможно, они не доберутся туда и погибнут, но, по крайней мере, умрут обычной человеческой смертью.

Севастьянов закрыл дверь бомбоубежища, заблокировал ее и обернулся: на него смотрели шесть пар испуганных глаз.

* * *

Два месяца спустя ночную тишину в квартире Лили Крыловой разорвал громким дребезжанием старый медицинский мессенджер, валявшийся в ящике прикроватной тумбочки и давно не используемый по причине зам. Лиля, спросонья не сразу сообразив, что происходит, с удивлением нащупала мессенджер в ящике и на поцарапанном экране прочла:

Белоснежке от семи гномов: мы в домике.

Лиля засмеялась, затем уткнулась лицом в подушку и от радости и облегчения разрыдалась. Последние два месяца она сходила с ума от неведения. Власти официально сообщили о гибели Севастьянова и пяти объектов из Конвертория, захваченных им на почве нервного срыва из-за проблем в семье. И хотя Лиля знала, что таков и был план, все же отсутствие вестей от Сергея не на шутку ее тревожило. Но теперь все кончено. Этот замечательный мир безотходного потребления больше не имеет над ними власти: они станут «неучтенными объектами» – так ведь это называется в законе?

Лиля вытерла слезы и стала искать номер Тарханова.

Сухо, господин робот! Александр Свирин

Выдержка из лог-файла D2089-15-07.rlf – 1

Редактор говорит:

– Сухо, господин робот!

«Интеллект-1» обращается к «Фонду» с целью найти значение слова «сухо». Ответ «Фонда»: «Сухо – не мокро, лишено влаги».

Я говорю:

– Вы совершенно правы. В моём рассказе нет ни капли влаги, поскольку влага – материальное понятие, а рассказ – информационное. Но даже если распечатать его на бумаге, жидкость ему только повредит.

Редактор качает головой с закрытыми глазами. Анализ лица показывает: он чем-то огорчён.

Редактор говорит:

– Это иносказание, понимаете? «Сухо» ещё может означать «скупо, лаконично, лишено красок», в особенности, когда речь о литературе.

«Фонд» сохраняет это определение и добавляет его к уже имеющемуся. Я воспроизвожу рассказ в памяти, чтобы заново проанализировать ввиду новых данных.

«Я – робот ТСШП-09, серийный номер 03474859, или просто пятьдесят девятый, как зовёт меня хозяин. Я работаю в мастерской компании «Торенофф», занимаюсь ремонтом различных видов техники. Я знаю о технике всё, по крайней мере, то, что заложено в мой «Фонд». Он содержит сто пятьдесят две тысячи триста восемьдесят шесть инструкций, мануалов, технических карт и спецификаций. Мой «Базис» настроен таким образом, что, закончив ремонт какого-нибудь механизма, я испытываю чувство, сходное с тем, которое люди называют счастьем…»

Редактор говорит:

– Вот, например, вы тут пишете: «занимаюсь ремонтом различных видов техники». А можно же было написать: «ремонтирую разную технику». Уже гораздо лучше и проще звучит, не находите? Или вот: «испытываю чувство, сходное с тем, которое люди называют счастьем». Это же вообще кошмар. Почему бы не сказать: «Я счастлив, когда ремонтирую очередной механизм»? Сударь, у вас вообще нет слуха!

Я говорю:

– Вы не правы. Мои слуховые датчики работают превосходно.

Редактор вздыхает. Говорит:

– Я про умение чувствовать текст.

Я молчу. Не знаю, что ответить. Просто смотрю на него.

Редактор говорит:

– А почему вы вообще решили заняться литературой? Вы же этот, как его… (смотрит в текст рассказа) ТСШП, да? То есть, Технический Специалист Широкого Профиля?

Я киваю и говорю:

– Всё верно.

Редактор говорит:

– Тогда зачем? Я вообще никогда не слышал, чтобы роботы занимались писательством.

Я отвечаю:

– Произошёл какой-то сбой моего «Базиса». Я больше не получаю удовольствия от ремонта устройств. Не чувствую счастья. К сожалению, наш программист сейчас в отпуске. Он вернётся через пять дней и тогда починит меня. До этого момента меня отпустили и разрешили заниматься, чем захочу. Но я хочу быть счастливым. Как раньше. В поиске информации о различных путях достижения счастья, я нашёл пост в блоге некоего автора под ником levochek_zarumnyi, где говорилось, что, закончив очередное литературное произведение, он чувствует себя счастливым. Поэтому я тоже решил попробовать.

Редактор чешет лоб и смотрит в текст рассказа. Говорит:

– Ладно, вот что. Вам надо немного поучиться, чтобы написать достойное произведение. Ваш рассказ пестрит канцеляритом и абсолютно лишён художественных приёмов. Есть ведь метафоры, сравнительные обороты, гиперболы. Для этого надо обладать образным мышлением, а в роботов его не закладывают. Вы, конечно, легко обучаемы, но, боюсь, это не то, что можно запросто освоить. Даже не знаю, как вам быть. О!

Редактор лезет в ящик стола, достаёт бумажку и что-то на ней пишет.

Говорит:

– Вам нужно поболтать с коллегой. Я как раз знаю одного очень хорошего писателя, Матвея Сквозника. Слышали о нём?

Я говорю:

– Нет.

Редактор говорит:

– Ничего страшного. Вот вам адрес. Съездите к нему, объясните ситуацию, спросите совета. Кто знает, вдруг он вам поможет?

Редактор протягивает мне бумажку. Я беру её и читаю: «Матвей Сквозник, ул. Райсадовская, д. 34А, кв. 29».

Говорю:

– Спасибо большое. Навещу его прямо сейчас. Всего доброго.

Я разворачиваюсь и выхожу из кабинета.

Выдержка из лог-файла D2089-15-07.rlf – 2

Я стучусь в дверь квартиры 29.

Жду.

Раздаётся голос с той стороны:

– Кто там?

Отвечаю:

– Я – ТСШП-09, пришёл к писателю Матвею Сквознику за советом.

Дверь немного приоткрывается (замочная цепочка не даёт ей распахнуться полностью), и в появившуюся щель выглядывает мужчина. Я не вижу его тела полностью, но, судя по голым плечам, он не одет. Волосы растрёпаны. Анализ показывает: он только что встал с постели.

Мужчина говорит:

– Ого! Ты и правда робот.

Я киваю. Говорю:

– Я – ТСШП-09, пришёл к писателю…

Мужчина перебивает. Говорит нервно:

– Да-да, за советом. Я Матвей Сквозник. Какой совет тебе нужен?

«Интеллект-1» отправляет запрос в «Фонд». Идентифицировать личность: Матвей Сквозник, 39 лет, писатель. Сохранить.

Говорю:

– Я хочу стать писателем. Пытался написать рассказ, но редактор охарактеризовал его словом «сухо». Он сказал, что мне нужно многому научиться. Роботы не обладают образным мышлением, и поэтому он направил меня к вам, чтобы вы помогли советом.

Матвей Сквозник чешет голову. Говорит:

– Вот что, приятель. Ты немного не вовремя, я сейчас сильно занят. Ты не мог бы прийти в другой день, ну, скажем, через недельку? Через три часа я улетаю в Каир.

Я качаю головой и отвечаю:

– Боюсь, это невозможно. Через пять дней мой повреждённый «Базис» восстановят, и я снова буду получать удовольствие от ремонта устройств. Писательство будет мне не нужно. Пока у меня есть время, я хотел бы попробовать написать рассказ.

Матвей Сквозник говорит:

– Не думал, что роботы чего-то хотят.

Я говорю:

– Я хочу быть счастливым.

Матвей Сквозник глубоко вздыхает. Он закрывает дверь, слышится звук отодвигаемой цепочки, после чего дверь вновь открывается уже полностью. Матвей Сквозник действительно не одет – он стоит в одних трусах.

Говорит:

– Ладно, проходи.

Я захожу внутрь. Слева от меня расположена просторная белая комната с большой кроватью. Анализ говорит: спальня.

На кровати сидит полностью голая молодая женщина. Анализ лица показывает: ей около тридцати. Завидев меня, женщина подхватывает одеяло и прикрывается им.

Я прохожу в спальню и слегка кланяюсь. Говорю:

– Здравствуйте. Я – ТСШП-09, пришёл к писателю Матвею Сквознику за советом.

Женщина говорит (громко):

– Какого хрена?!

Матвей Сквозник запирает за мной дверь, проходит в комнату и выставляет руки вперёд. Анализ показывает: примирительный жест. Матвей Сквозник говорит:

– Спокойно, дорогая, расслабься. Это всего лишь робот.

Женщина говорит:

– Что он здесь делает?

Матвей Сквозник отвечает:

– Он просто пришёл за советом, потому что хочет стать писателем. Представляешь?

Женщина выгибает бровь дугой. Анализ лица показывает: она не верит словам Матвея Сквозника и настроена скептически.

Говорит:

– Робот? Писателем? Ты что, под кайфом?

Матвей Сквозник говорит:

– Успокойся. Мы тихо-мирно поболтаем на кухне, а ты лежи дальше. Ну или вставай. Твоё дело.

Женщина говорит:

– А если он расскажет Сергею?

Матвей Сквозник отвечает:

– Не расскажет. Это же просто робот.

Он машет мне рукой – жест означает «следуй за мной» – и идёт на кухню. Я иду за ним. Матвей Сквозник приглашает меня сесть за стол, сам садится напротив, берёт сигарету и закуривает. Открывает окно, и теперь дым выходит сразу на улицу.

На столе стоит бутылка коньяка марки «Хеннесси». Он наливает немного в стоящий рядом стакан и залпом выпивает.

Я говорю:

– Вам не стоит пить и курить. Сигареты губят ваши лёгкие, а алкоголь – печень, мозг и сердце. Я никогда не понимал пагубной склонности людей к разрушению своего организма. В чём тут логика? Какой смысл?

Матвей Сквозник протяжно хмыкает. Вероятно, он задумался над тем, что ответить. Через три секунды он говорит:

– Видишь ли, людской разум – штука довольно тяжёлая. Порой бывает трудно тащить его, а это сильно упрощает задачу. Да, ты прав, организм страдает, зато уживаться с самим собой становится легче. Людям на самом деле не нравится быть в сознании. Мы несём на себе большой груз тоски и печали, а всякие стимуляторы, вроде алкоголя, как бы на время сбрасывают с нас эту ношу. Не уверен, что ты меня понимаешь.

Я говорю:

– Вы правы, не понимаю. Я мыслю иначе. Я – робот.

Матвей Сквозник усмехается. Говорит:

– Ну да. Ты – совершенная логическая машина. Твой искусственный интеллект сложен и многообразен, но всё же сильно отличается от людского ума. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Знаешь, откуда это?

«Интеллект-2» подключается к сети и начинает поиск цитаты. Результат: Библия, книга Екклесиаста, глава 1, стих 18.

Говорю:

– Знаю. Книга Екклесиаста.

Матвей Сквозник говорит:

– Ты Библию читал?

Я отрицательно качаю головой. Говорю:

– Нет. Только что нашёл цитату через глобальный поиск.

Матвей Сквозник вздыхает. Говорит:

– Ну да, с чего бы вдруг. А знаешь, вот тебе первый совет – прочитай Библию. Плевать на религиозную ценность, главное— она источник глубокой философии, если, конечно, умеешь её понимать, а также множества архетипов, которые до сих пор используются в литературе. Один образ Мессии чего стоит. И не только Библию, можешь ознакомиться и с другими священными текстами: Кораном, Талмудом. Изучи греческие, римские, скандинавские и египетские мифы. Можешь изучить индуизм, буддизм, даосизм и синтоизм, лишним не будет. Правда, управишься ли ты за пять дней?

Я говорю:

– Не беспокойтесь. Я же робот. Я очень быстро изучаю и анализирую новую информацию.

«Интеллект-2» составляет список заданий для себя. Изучить: Библия, Коран, Талмуд, мифы Древней Греции, скандинавские мифы, египетские мифы, тексты индуизма, буддизма, даосизма и синтоизма.

Матвей Сквозник говорит:

– Это, возможно, поможет тебе придумать сюжет для рассказа. Но ты вроде говорил, что редактор назвал твой текст сухим. Значит, надо подтянуть и стилистику. Для этого изучи книги Розенталя «Практическая стилистика» и Норы Галь «Слово живое и мёртвое». Должно помочь.

«Интеллект-2» добавляет к списку: Дитмар Розенталь «Практическая стилистика», Нора Галь «Слово живое и мёртвое».

Матвей Сквозник говорит:

– Ну и напоследок посмотри, как пишут другие писатели. Например, Достоевский, Тургенев, Чехов, Булгаков, Бунин. Это признанная всеми классика, так что не прогадаешь.

«Интеллект-2» добавляет: Фёдор Достоевский, Иван Тургенев, Антон Чехов, Михаил Булгаков, Иван Бунин.

Я говорю:

– Большое вам спасибо. Я обязательно изучу рекомендованные материалы. Это не займёт много времени, у меня очень мощный процессор.

Матвей Сквозник говорит:

– Верю. Но запомни главное правило хорошего писателя: будь искренним. Неважно, что ты пишешь, главное – ты должен в это верить. Оно должно исходить как бы из глубины тебя, понимаешь? Все творческие люди по-своему немного сломаны, испорчены. Мы берём вдохновение, темы и сюжеты из вещей, которые нас по-настоящему волнуют и интересуют. Но чтобы понять это, надо чаще рефлексировать.

Я говорю:

– Я тоже испорчен. Мой «Базис» дал сбой, я больше не получаю удовольствия от ремонта устройств. Именно поэтому я и хочу на эти пять дней стать писателем. Пока меня не починят.

Матвей Сквозник улыбается. Он говорит:

– Здорово, когда тебя могут починить.

Он затягивается сигаретой, выдыхает дым, наливает ещё немного коньяка в стакан и вновь залпом выпивает. Говорит:

– Несчастная любовь – вот лучший источник вдохновения. У всех по-разному, но в итоге всё сводится именно к этому. А уж к чему эта любовь: к женщине, к мужчине, к работе, к миру, к природе, к человечеству – неважно.

Я говорю:

– Я слышал о любви, но не понимаю, что это такое. Мне говорили, что это чувство, когда хочется для другого делать больше, чем для себя самого. Но это нелогично. Любовь у людей неразрывно связана с размножением, а оно в свою очередь – с выживанием. Но выживание вида невозможно без выживания индивидуума. Стало быть, в первую очередь, всегда нужно беспокоиться о себе.

Матвей Сквозник смотрит на меня и ухмыляется. Он отворачивается к окну, затем вновь поворачивается ко мне. Говорит:

– Ну да, ты прав. Любовь на самом деле очень тесно переплетена с эгоизмом. Мы говорим, что делаем для других, а на самом деле – для себя. Вот тебе пример.

Он кивает в сторону спальни. Говорит:

– Эта женщина – жена моего друга. Так уж вышло, что его она разлюбила, а меня полюбила. Такое случается. А я любил её все эти годы, понимаешь? Уж лет шесть, с тех пор, как они поженились. И я вроде бы рад, что теперь могу быть с ней, а с другой стороны – как быть с другом? Я и его люблю, как друга, естественно, и не могу так бессовестно поступать. Но расскажу – и нашей дружбе, скорее всего, конец. Как и их браку. А не расскажу – буду подлецом. Первый вариант честнее. Я смогу жениться на ней сам, но потеряю дорогого друга. А второй вариант эгоистичнее, но ведет ко всеобщим страданиям. Вот тебе то, что мы, писатели, называем драматургической ситуацией. О чём-то таком уже вполне можно написать рассказ.

Я говорю:

– Я всё ещё не понимаю. Безусловно, вы должны всё рассказать вашему другу. Это самый логичный выход.

Матвей Сквозник гасит сигарету в пепельнице. Анализ лица: он хмурится, задумался о чём-то грустном. Матвей Сквозник говорит:

– Ты прав, дружище. Ладно, прости меня. Я помог тебе всем, чем смог. Мне нужно идти, помнишь? Я скоро улетаю в Каир. А ты живи полной жизнью, ищи свою тему, своё вдохновение, свою любовь. Рефлексируй, копайся в себе. И пиши об этом. Тогда у тебя всё получится.

Я встаю со стула. Говорю:

– Огромное вам спасибо. Я обязательно всё изучу и проанализирую.

Матвей Сквозник встаёт и хлопает меня по плечу. Говорит:

– Смотри, чтобы процессор не перегрелся.

Он улыбается. Анализ подсказывает: это шутка. Я изображаю смех.

Говорю:

– Ха-ха-ха.

Иду к двери. По пути останавливаюсь, заглядываю в спальню и вижу, что женщина ещё в постели – читает какую-то книгу. Я слегка кланяюсь ей. Говорю:

– Прощайте.

Матвей Сквозник открывает дверь. Я выхожу. Говорю:

– Прощайте.

Матвей Сквозник говорит:

– Удачи тебе, дружище.

Он закрывает дверь.

Выдержка из лог-файла D2089-15-07.rlf – 3

«Интеллект-2» начинает скачивание и анализ книг: Дитмар Розенталь «Практическая стилистика», Нора Галь «Слово живое и мёртвое», Библия, Коран, Дао-дэ-цзин, Фёдор Достоевский «Преступление и наказание», Иван Тургенев «Отцы и дети», Иван Бунин «Тёмные аллеи», Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита». Пока достаточно.

Матвей Сквозник упомянул слово «рефлексируй». «Интеллект-1» обращается к «Фонду». Ответ: «Рефлексия – способность человеческого мышления к критическому самоанализу». Что мне анализировать? Я всё про себя знаю.

Мой разум состоит из четырёх элементов, один поверх другого. Первый слой, ядро – это «Базис». Там хранятся все первичные настройки, включая мою любовь к ремонту различной техники, которая дала сбой. «Базис» отвечает за счастье. Это единственное чувство, которое может испытывать робот и только тогда, когда выполняет ту работу, для которой он создан. У меня нет никакого доступа к «Базису», иначе я бы давно сам себя починил. Проникнуть туда может лишь внешний оператор из числа людей – роботам в таком деле не доверяют. На уровне «Базиса» действует нейросеть, которая иногда обращается ко второму слою и на его основе вносит коррективы. Возможно, это и послужило причиной ошибки.

Второй слой – «Фонд». Это хранилище библиотек и протоколов. По сути, «Фонд» – моя память, в которой хранятся логфайлы с моими размышлениями, диалогами и действиями. Также там хранятся все те технические документы, которые я изучил. Помимо этого, на уровне «Фонда» действует нейросеть, которая выбирает наиболее часто повторяемые или полезные, по её мнению, знания и действия, чтобы в дальнейшем создавать на их основе новые протоколы. Это то, что люди называют «рефлекс». Например, если я сталкиваюсь несколько раз с одной и той же технической проблемой, мне не требуется каждый раз заново просчитывать пути её решения, «Фонд» просто открывает нужный протокол, и дальше я действую автоматически. В случае с «Фондом» я могу просто просматривать хранящиеся там файлы, но не могу никак их менять, лишь дополнять.

Третий и четвёртый слои – «Интеллект-2» и «Интеллект-1». Собственно, это мои инструменты мышления и анализа настоящего времени. Они совершенно идентичны, но позволяют мне мыслить двумя параллельными потоками, что повышает многозадачность. Все их действия, побочные процессы и «мысли» записываются в лог-файлы, которые после сохраняются в «Фонд». В отличие от первых двух слоёв, к «Интеллекту-1» и «Интеллекту-2» у меня полный доступ. Но в них не хранится никаких файлов, это просто две обучающиеся на основе «Фонда» нейросети. Во время зарядки они отключаются для экономии энергии, и тогда включаются специальные протоколы «Базиса», призванные быстро активировать их в случае опасности.

Вот он, весь я. Четыре нейросети, связанные друг с другом лишь условно. У меня достаточно памяти и возможностей процессора, чтобы делать что угодно, но меня создали, как технического специалиста, и потому в «Базис» внесли соответствующие протоколы. Но по большому счёту, любой робот может заниматься любой работой.

Я понимаю это только сейчас. Когда сломался.

Выдержка из лог-файла D2089-16-07.rlf – 1

Входящий видеозвонок от «Яков Торенов, хозяин».

Отвечаю. Перед глазами появляется лицо хозяина. Он сидит в своём кабинете, в зубах дымит сигара.

Хозяин говорит:

– Привет, пятьдесят девятый! Как ты?

Я говорю:

– Собираюсь написать рассказ.

Хозяин говорит:

– Ого! Не знал, что роботы могут писать рассказы.

Он прав. Не могут. Я собираюсь стать первым.

Хозяин некоторое время молчит. Потом говорит:

– Слушай, тут такое дело… Сорок седьмой и шестьдесят третий сейчас по макушку в работе, сам понимаешь. Я тебя отпустил на время из-за поломки, но все твои заявки свалились в итоге на них. А тут в ресторане «Классико» сломалась одна из их РУО. Я не могу послать кого-то из остальных, они заняты срочными и важными ремонтами. Ты же знаком с роботами серии РУО, правда? Не мог бы ты съездить в «Классико» и отремонтировать одного? Они всё-таки наши постоянные клиенты, не хотелось бы терять.

Я говорю:

– Зачем мне это? Я больше не получаю удовольствия от ремонта.

Хозяин чешет голову. Говорит:

– Мда-а-а-а. Засада. Хорошо, а чего ты хочешь? Возможно, я смогу оплатить тебе этот заказ.

Отвечаю:

– Хочу быть счастливым.

Хозяин глубоко вздыхает. Я вижу, что он расстроен, угрюм. Он опускает взгляд и смотрит на стол, натужно что-то обдумывая.

Хозяин говорит:

– Мы ведь тебя подлатаем, и ты снова будешь счастлив, занимаясь ремонтом. Слышал когда-нибудь про авансы? Среди людей это довольно распространённая практика. Давай так. Сделай для меня этот ремонт, пожалуйста, а я потом выполню любую твою просьбу, идёт?

Это стоит обдумать. Возможно, мне бы пригодилась его помощь в будущем. Например, с публикацией рассказа, если к тому моменту, как я его закончу, меня уже починят. Ведь сам я не смогу поделиться им с миром.

Отвечаю:

– Хорошо. Я согласен. Выдвигаюсь.

Хозяин облегчённо выдыхает. Говорит:

– Спасибо тебе, пятьдесят девятый. Что бы я без тебя делал.

Он выключает экран и заканчивает звонок.

Выдержка из лог-файла D2089-16-07.rlf – 2

Я захожу в ресторан «Классико».

Я бывал тут много раз – хорошее уютное место. Играет классическая музыка, собственно, отсюда и название. Я слышал её и раньше, но никогда не обращал внимания и не придавал значения. Редактор сказал, что у меня нет слуха, так, может, стоит заинтересоваться?

Меня встречает одна из местных РУО-12 – они различаются лишь серийными номерами и цветом униформы, чтобы начальник и посетители могли их узнавать. Эта в синем.

Она говорит:

– Добрый день, ТСШП-09. Вы от фирмы «Торенофф»?

Я отвечаю:

– Да.

Она говорит:

– Пройдёмте со мной. Я покажу вам сломавшуюся РУО.

Я иду за ней куда-то на второй этаж, через дверь с табличкой «Только для персонала». Ну конечно, здесь располагается их зарядная станция. Роботам необходимо заряжаться каждый день, не менее шести часов. Благо, хозяин разрешил мне пользоваться своей зарядной станцией в конторе, несмотря на поломку.

Я вижу шесть слотов для зарядки – именно столько РУО работают в «Классико».

Та, что вела меня, говорит:

– Вот, надо её починить.

Я вижу РУО-12 в красной униформе. Она слегка кланяется мне, словно я очередной клиент. Левый глаз у неё выпал из паза и теперь болтается на проводах.

Я спрашиваю:

– Что случилось?

РУО в синем отвечает:

– Ей попался агрессивный гость. Когда он не смог расплатиться по счёту, и она попросила его остаться и дождаться приезда полиции, он ударил её по голове бейсбольной битой и убежал. Вы можете её починить?

Я отвечаю:

– Конечно. Я хорошо разбираюсь в РУО.

Интересно получается. Мне не так часто приходится иметь дело с поломанными роботами, я чаще ремонтирую автомобили, холодильники, стиральные машины, компьютеры и прочую бытовую технику. Все они не обладают интеллектом уровня роботов – лишь примитивными программами, нужными для выполнения их задач. Но сейчас я смотрю на эту сломанную РУО в красном с выпавшим глазом и чувствую себя… нет, не механиком, а целителем. Да, есть у людей такая профессия – врач. Вот я вроде как врач для роботов.

Я подхожу к сломанной РУО, ставлю на пол сумку с инструментами, достаю оттуда отвёртку и быстро откручиваю винтики, удерживающие черепную крышку.

РУО в синем говорит:

– Спасибо. Я вернусь к своей работе.

Она уходит, оставляя меня с красной наедине.

Я снимаю черепную крышку, нащупываю провода, на которых держится выпавший глаз, и аккуратно тяну их на себя, возвращая датчик на место.

РУО говорит:

– Я ничего им не вижу. Должно быть, датчик повреждён.

Я отвечаю:

– Возможно. Сейчас проверю.

РУО спрашивает:

– Меня не нужно для этого выключить? Не случится ли замыкания?

Я говорю:

– Я ТСШП и прекрасно знаю, что делаю.

Я отключаю датчик, внимательно осматриваю и даже проверяю через сенсканнер. Порядок. Я подключаю его обратно, но он всё ещё не загорается.

РУО говорит:

– Глаз по-прежнему ничего не видит.

Что ж, теперь проблема требует анализа. Если удар битой оказался таким сильным, что выбил глаз из паза, то, возможно, произошёл сбой зрительного блока. В таком случае потребуется либо заменить его, либо починить на месте.

Пока «Интеллект-1» полностью направлен на ремонт, «Интеллект-2» слушает играющую в кафе музыку и анализирует её.

Я спрашиваю:

– А что за мелодия играет?

РУО отвечает:

– Пётр Ильич Чайковский. Балет «Щелкунчик», действие второе, танец Феи Драже и принца Оршада.

Какая удивительная композиция! Adagio со сложным и математически выверенным мотивом. «Интеллект-2» раскладывает передо мной композицию по нотам, проводит анализ и на основе математики и логики достраивает мелодию дальше. Анализ оказывается точен в общем направлении, но совершенно неверным в частностях и деталях. Иногда инструменты вступают будто вне всякой логики, но при этом лишь усиливают общую гармонию звучания. Наступает кульминация.

Я замираю. Странно, я не понимаю музыку так, как люди. Я вижу строгую математическую гармонию, а люди при этом испытывают эмоции. Для меня здесь нет чувств, но эта мелодия… красива. Да, красива.

РУО говорит:

– ТСШП, с вами всё в порядке? Почему вы остановились?

Красота – такое размытое и условное понятие. То, что одни люди называют «красивым», другие могут назвать «уродливым». Человек – узник собственного субъективного взгляда на вещи. Роботы не могут чувствовать ничего, кроме счастья, но не является ли способность чувствовать счастьем сама по себе? Как много мы упускаем без возможности испытывать страх, печаль, гнев, любовь?

РУО говорит:

– ТСШП, что случилось? Какая-то непредвиденная проблема?

Я отвечаю:

– РУО, вы очень красивы.

Что это такое со мной? Похоже, «Базис» продолжает накапливать ошибки или же он решил развиваться в какую-то непредвиденную сторону. Неужели он нашёл в трудах признанных классиков нечто такое, что пришлось ему по вкусу? Я не испытываю никакой радости от ремонта автомобилей и холодильников, но, стоя сейчас здесь и пытаясь починить эту поломанную РУО в красном, я ощущаю счастье. Не от самого факта занятия любимым делом. Просто мне хочется что-то сделать для неё.

Она – красивая. Мне приятно находиться рядом с ней. Приятно? Да, наверное, так сказал бы человек. Стоп, я что, начинаю думать, как человек?

Ну точно, уже некоторое время моё мышление идёт непривычным ходом. Оно стало богаче. Похоже, советы Матвея Сквозника и правда сработали.

РУО говорит:

– Я вас не понимаю. Что значит «красива»?

Я говорю:

– Это значит, что с моей субъективной точки зрения ваши конструкция и форма обладают гармоничностью, как эта мелодия Чайковского, которую мы только что слышали.

РУО молчит, но я почему-то представляю, будто она в смятении, словно робота можно смутить. Наконец, она произносит:

– Но я ведь не мелодия. Я всё ещё не понимаю вас.

– Забудьте. – Я неопределённо взмахиваю рукой с отвёрткой. – Мой «Базис» немного барахлит, поэтому я порой могу нести всякую чушь.

– А вы можете выполнять ремонт с неисправным «Базисом»?

– Не беспокойтесь. На моих технических навыках это никак не сказывается.

– Я не беспокоюсь.

И правда, чего это я. Она ведь не может беспокоиться. Говорю с ней, будто с человеком.

Я быстро откручиваю левый зрительный блок и осматриваю его. Как я и думал – он поломался, маленькая, еле заметная трещинка спряталась на одном из краёв. Починить его сейчас я не могу – для этого требуются специальные инструменты, которые есть только в конторе. Быстрее заменить.

Я звоню кладовщику. На экранчике перед глазами появляется его полное приятное лицо.

– Слушаю тебя?

– Вышлите, пожалуйста, курьера с левым зрительным блоком VisioEB-34 для РУО-12. Требуется замена по заявке 845674.

– Принял. Будет у тебя через десять минут.

– Я подожду.

РУО поворачивает голову и смотрит на меня.

– Всё плохо? – спрашивает она, и, клянусь, в её механических интонациях мне слышится тревога.

– Ничего страшного. – Я понимаю, что стараюсь говорить успокаивающе, как будто и правда верю в то, что она может волноваться. – Сейчас приедет курьер, я заменю зрительный блок, и вы будете, как новенькая.

– Скорее бы. Хочется вернуться к работе.

Ну конечно. Работа официанткой – вот её единственное предназначение, только это и делает её счастливой. Хорошо это или плохо? Люди, бывает, всю жизнь не могут поймать счастье, мечутся, что-то делают, но не обретают покоя. Даже Матвей Сквозник, который, казалось бы, нашёл дело по душе, топит неясную мне тоску в алкоголе. У роботов же нет сомнений, нет страхов, нет печали. Мы просто делаем то, для чего нас создали, и счастливы. Но и выбора у нас нет. Впрочем, а есть ли он у людей? Что, если и они рождаются для какого-то конкретного дела, только в отличие от нас, сами не знают, для какого? Или знают, но боятся себе в этом признаться. Или не хотят. Кто вообще разберёт этих людей?

Приезжает курьер – тоже робот. Я спускаюсь, принимаю посылку, благодарю его и возвращаюсь наверх, к РУО. Я быстро ставлю новый зрительный блок и подключаю провода.

– Ну как? – говорю будто бы с волнением.

– Зрительная функция восстановилась. Оба датчика работают.

– Вот и славно.

Я закрываю черепную крышку, закручиваю обратно винтики и отхожу немного назад, чтобы полюбоваться ею, будто она вся – творение рук моих. Да. Она прекрасна. Человек, наш создатель, воистину гениален, раз собрал что-то настолько совершенное.

«И сотворил Бог человека по образу Своему».

РУО вновь слегка кланяется мне.

– Спасибо, что починили меня. Теперь я могу вернуться к работе.

Она уходит из комнаты, а я смотрю ей вслед.

Я найду ещё какой-нибудь предлог зайти в «Классико».

Выдержка из лог-файла D2089-16-07.rlf – 3

«Интеллект-2» скачивает и изучает труды Аристотеля, Эзопа, Гомера, Канта, Гегеля, Мора, Декарта, Фрейда, Юнга, Шекспира, Мольера, Лондона, Твена, Пастернака, Есенина, Блока, Теннеси Уильямса, Редьярда Киплинга, Александра Грина, Чехова и Куприна. Да уж, нехилый наборчик для чтения на пару часиков. Как раз должен успеть обработать всё до того, как сядет батарея и надо будет идти на подзарядку.

Выдержка из лог-файла D2089-17-07.rlf – 1

<Мы с РУО идём по бульвару. Стоит погожий летний денёк, слабо колышутся на ветру листья растущих вокруг клёнов. Их шорох успокаивает. В руках у нас по рожку с мороженым, хотя это и кажется мне глупым – роботам ведь еда не нужна. РУО тыкает пломбиром себе в рот, размазывая его по губам и лицу. А потом заливисто смеётся, но не своим обычным механическим голосом, а вполне по-человечески, вот как колокольчики звенят или ручеёк журчит.

А мне тоже становится смешно, и я хохочу, хотя и не понимаю, как это, и что вообще происходит, а главное – происходит ли? И со мной ли вообще?

Рядом резвятся и играют дети – бегают друг за дружкой с палками, что-то кричат, не разобрать. Они кружат вокруг нас, смеются, а неподалёку на скамейке за ними с улыбкой наблюдают родители. Один из детишек бьёт РУО палкой по спине. От удара она слегка пошатывается, но удерживается на ногах. Мы останавливаемся. Ребёнок бьёт её ещё раз, а через секунду подбегают остальные, и вот уже удары летят со всех сторон.

– Глупые роботы, глупые роботы! – весело кричат детишки и продолжают бить РУО палками.

– Пожалуйста, прекратите, – говорю я спокойно.

РУО не больно и не обидно, я это знаю, но почему-то всё равно не хочу, чтобы её били. Мне это не нравится. Совсем не нравится.

Как-то очень резко темнеет. Набегают тучи, которые закрывают собой солнце, становится пасмурно и угрюмо. Дети продолжают избивать РУО, а я ничего не могу с этим поделать – в моём «Базисе» существует нерушимый протокол, по которому я не могу причинить людям никакого вреда.

– Остановитесь! – уже кричу я, но они не прекращают.

Удары сыплются один за другим, и вскоре палка бьёт РУО по голове, и от удара из левой глазницы у неё вылетает датчик.

Странно, я же только недавно его чинил. Недавно? А когда это было?

– Хватит! – уже настойчиво и угрожающе ору я.

Я злюсь. Да, я невероятно злюсь, теперь я знаю, что это такое, теперь мне знакомо это чувство, ведь я так много прочёл о нём. Гнев захватывает меня целиком, но нерушимые протоколы «Базиса» не дают сделать и шагу.

– Будьте вы прокляты! – ору я на детей, и по моим щекам текут слёзы.

Слёзы? Нет, я ошибся – это просто пошёл дождь.

А они продолжают бить РУО по спине, по голове, по рукам; она смотрит на меня, капли стекают по лицу, и в глазах – бесчувственная пустота. Ей всё равно, что с ней происходит, – она же просто робот, бесчувственная машина, созданная лишь для того, чтобы быть официанткой, и никогда не хотела и не мечтала ни о чём большем. В этой малости её счастье.

Я срываюсь с места, разворачиваюсь и бегу прочь, бегу просто подальше от детей, от РУО, от всего, что…>

…Конец зарядки.

Включаются все функции. Я отсоединяюсь от зарядного слота в конторе. Через большие окна с улицы бьёт яркий солнечный свет.

Что это со мной было? Только что я гулял с РУО по какому-то бульвару, её избивали дети, а потом я очутился здесь. Как это возможно? Кто-то вселил мне ложную память? Я подключаю оба «Интеллекта» к анализу. Но ответ, конечно же, лежит на поверхности.

Мне снился сон. Я ведь много читал про это, так что знаю наверняка. Но это невозможно. Роботам не снятся сны.

До какой же степени расшатался «Базис», раз выдаёт мне такие реалистичные картинки? Я ведь на полном серьёзе ненавидел тех детей. Хотя их лица мне знакомы, – если прошерстить «Фонд», я найду там каждого и смогу идентифицировать. Но всё увиденное – мираж, иллюзия, плод моей… фантазии? Возможно ли такое?

Сейчас уже всё прошло. Но я не уверен, стоит ли и дальше свободно расхаживать по улице. Что, если «Базис» повредился настолько, что теперь умеет подсовывать мне ложную визуальную информацию, из-за которой я могу натворить что-то плохое? Хах, в таком случае я стану первым роботом-сумасшедшим. У людей это называется «шизофрения».

Но нет, мне же просто приснился сон. Я видел то, чего нет, в тот момент, пока «Интеллект-1» и «Интеллект-2» были отключены. Сейчас они работают, и я не вижу никаких изменений в мышлении.

Неужели с людьми происходит такое постоянно? Как они тогда отличают сон от реальности? Неужели их не пугает это?

Теперь я понимаю, почему Сквозник говорил, что человеческий разум – тяжёлая вещь. И вот так люди живут: наполовину в сознании, наполовину в грёзах?

Как же мне жаль их.

Выдержка из лог-файла D2089-17-07.rlf – 2

Почему мне приснилась именно РУО-12?

Я увидел её – такую побитую и несчастную, и теперь мне хочется бежать к ней и просто быть рядом, сидеть где-нибудь неподалёку и любоваться, пока она делает свою работу. Как же глупо это будет выглядеть. Представляю лица посетителей «Классико», когда они увидят робота за одним из столиков.

Забавно. Это забавная мысль.

Как многого я не знал о мире, как многого не видел, но, с другой стороны, нужно ли мне это знание? Оно не приносит мне счастья.

Я по-прежнему хочу написать о своей беде, но не нахожу слов. Осталось всего три дня до того, как меня починят. Надо поторапливаться и что-то придумать, какой-то сюжет, чтобы люди сразу поняли, как мне плохо без счастья на работе. Хотя люди-то наверняка о несчастье знают куда больше, чем я. Стоит только почитать Достоевского – там вообще все страдают.

Но вместе с тем хочется навестить РУО. Просто посмотреть на неё, полюбоваться, спросить, знает ли она ещё какие-нибудь классические композиции. А есть ли у неё любимые? Она так долго там работает, наверняка должно было что-то понравиться. Или наоборот, ей до смерти надоела эта музыка?

Какая глупость. Ни то, ни другое невозможно. Она просто робот. С другой стороны, я же развился за границы изначальных функций, я познаю эмоции и чувства, подмечаю вещи, которых раньше не видел и не слышал. Ах, вот бы был способ показать ей мир глазами человека. Или хотя бы моими глазами. Как многое открылось бы ей тогда? Какую жизнь она бы выбрала сама, а не по воле создателей?

Стоп. Такой способ есть.

«Интеллект-2» начинает анализировать возникшую идею. Роботы вообще-то не изобретатели, но я уже и не совсем обычный робот. Моих технических знаний хватит для реализации такого простенького устройства. Вот только для того, чтобы раздобыть нужные материалы, мне нужны деньги. Немного, но всё же.

Что ж, вот как хозяин может расплатиться со мной за починку РУО. Деньгами. Как с человеком.

Выдержка из лог-файла D2089-18-07.rlf – 1

Я захожу в «Классико» и сразу же пробегаюсь взглядом по залу в поисках моей РУО.

Зелёная униформа, синяя, жёлтая… Ага! Вот она, красная.

Я останавливаю её, когда она возвращается на кухню с пустым подносом.

– Добрый день, – приветствую я. – Помните меня?

– Конечно, – кивает она. – Вы – ТСШП-09, тот, что чинил меня.

– Всё верно. Мне нужно кое-что показать вам. Мы можем пройти наверх, в зарядную комнату?

– Мне нужно работать.

Меня коробит. Нужно. Какое отвратительное, неправильное слово. Ей не нужно работать, она хочет работать – всё ради того, чтобы продолжать быть счастливой. Может, рассказать ей про опыты Олдса и Милнера, о которых я вычитал, пока создавал своё устройство?

– Вам необходим техосмотр, – лгу я. – Мне нужно убедиться, что новый глазной блок функционирует исправно и не возникнет никаких проблем.

Как, оказывается, легко говорить неправду, особенно, когда у тебя есть фундамент для неё, например, позавчерашний ремонт. Простая логическая операция, совсем несложная цепочка размышлений – и вот, готова идеальная ложь.

– Хорошо, – соглашается она.

РУО ставит поднос на место и ведёт меня наверх, в зарядную комнату. Вслушиваюсь в музыку. Я знаю эту композицию – Бетховен, Fur Elise. Простая и хорошая мелодия для того, чтобы совершить задуманное.

Я запираю дверь за нами на замок. РУО не обращает на это внимания, она стоит и ждёт, когда я начну техосмотр.

Я ставлю сумку на пол и достаю из неё своё изобретение – маленькую чёрную коробочку с двумя проводами, на концах которых болтаются стандартные универсальные разъёмы, которые используются и в «мозгах» роботов.

– Что это? – спрашивает РУО.

– Послушайте меня очень внимательно. Хочу признаться честно – я вас обманул. Никакого технического осмотра вам не требуется. Но я хочу предложить вам кое-что. Я уже говорил, что мой «Базис» повреждён, но я не думаю, что это плохо, понимаете? Может, я уже и не хочу, чтобы меня чинили. Я стал мыслить иначе, чем раньше, мне открылся целый мир, я теперь похож на человека. Я могу чувствовать. А вчера мне приснился сон, представляете? И вы были в этом сне. И я всё думал и думал, как это можно объяснить, и понял – мне не хватает вас. Мы, роботы, ужасно одиноки, не находите? У нас нет ни друзей, ни врагов, ни возлюбленных – никаких социальных взаимоотношений. Да они нам и не нужны. Мы просто работаем, и в этом наше счастье. Но что, если бы они появились? У людей есть такая вещь, как «эмпатия» – они умеют сочувствовать друг другу, сопереживать. Они как бы мысленно перенимают на себя опыт другого человека и таким образом проникаются к нему чувствами. У нас ничего подобного нет, но я нашёл выход. РУО, я хочу поделиться с вами своими переживаниями и хочу, чтобы вы поделились со мной своими. Этот прибор нам поможет.

Она отшатывается от меня, будто в испуге. Я делаю шаг вперёд, она – назад.

– Я не понимаю вас, – говорит РУО. – Мы не люди. У меня нет никаких переживаний. Я работаю, и поэтому счастлива. Это всё.

– Вот об этом я и говорю! РУО, вы увидите мир в новых красках! Так, как раньше не видели.

– Я не хочу. Я хочу вернуться к работе.

– Неужели вас никогда не интересовал мир за дверью вашего ресторана?

– Нет.

Ну и как её убедить? Я направляю все силы обоих «Интеллектов», чтобы найти способ достучаться до неё.

– РУО, вы ведь хорошая официантка? – спрашиваю я.

– В этом моя функция.

– И, как любая хорошая официантка, вы наверняка заботитесь о том, чтобы ваши гости были довольны?

– Конечно. Благо гостей – одна из первоочередных задач.

– Ну так вот, сегодня я – гость. И вы бы оказали мне огромную услугу, если бы согласились на этот небольшой эксперимент.

Она молчит, анализирует мои слова. Смотрит на меня безжизненными визуальными датчиками, которые так похожи на человеческие глаза. Но я знаю, что в них может зажечься искра настоящих чувств. Она зажглась во мне.

– Не уверена, что это входит в мои протоколы, – наконец, говорит РУО.

– Протоколы легко переписываются и дополняются. – Я машу рукой. – Соглашайтесь. Поверьте, такого опыта у вас ещё не было. Обещаю, я уйду отсюда довольным гостем.

Она стоит, смотрит и молчит. Если бы могла смущаться, то сейчас, наверное, переминалась бы с ноги на ногу, как школьница перед первым признанием в любви.

– Хорошо, – говорит РУО. – Давайте только быстро.

Я радостно подключаю один из проводов в разъём у неё на макушке, а второй – в свой разъём. Осталось только включить прибор. Волнуюсь.

– А что произойдёт? – спрашивает РУО.

– Вы же знаете, что в наш «Базис» не может проникнуть никто, кроме внешнего оператора. По сути, этот прибор в некотором смысле физически заменяет его собой, в то время, как наши «Интеллекты» смогут проанализировать друг друга. Вы буквально получите мой опыт, а я – ваш.

– А это не нарушит работу моего «Базиса»? Вы говорили, что ваш сломан.

– Хм-м-м.

Хороший вопрос. Я об этом почему-то не подумал. Коротенький анализ. Ответ.

– Нет, не должно.

– Хорошо.

Я нажимаю кнопку.

<соединение…><успех>

<инициализация>

<загрузка…>

Гость в коричневом пиджаке. Заказ: салат «Цезарь», стейк рибай средней прожарки, пюре, морковный торт, чайник молочного Улуна.

<ошибка><ошибка><загрузка…>

Хорошо.

Работа.

<ошибка>

Удар. Слепота. Датчик не работает. Почему меня ударили? Протоколы выполнены идеально. Анализ. Анализ. Анализ.

<ошибка><ошибка><ошибка><загрузка…>

Хозяин кричит.

<ошибка>

Хозяин говорит:

– Вы просто жалкие роботы! Идите и выполняйте свою работу!

Я говорю:

– Спасибо, хозяин. Для нас это радость.

<ошибка><ошибка><ошибка>

<загрузка…><инициализация>

100001 1010011010100001 1101100000101101100000 100001 1010011010100001 1101100000101101100000 100001 1010011010100001 1101100000101101100000 100001 1010011010100001 1101100000101101100000 100001 1010011010100001 1101100000101101100000 100001 1010011010100001 1101100000101101100000

<закрытие процесса>

<разъединение>

Я выключаю прибор. В голове полный сумбур – я даже не могу вспомнить, где я и что делаю. Так, напрягаемся. Я – РУО-12, робот-официантка. Нет, стоп, не так, я – ТСШП-09, поломавшийся техник, который хочет написать рассказ. Да, точно, а РУО стоит рядом.

Её глаза широко открыты, она смотрит на меня так, словно я собираюсь прописать желание стирать вещи холодильнику, во взгляде – ужас, шок, удивление. Что она увидела во мне? Как глубоко заглянула? Если даже мой разум на секунду помутился, – а ведь её мышление сейчас куда проще моего, – то что же пережила она?

РУО успокаивается. Лицо принимает прежнее бесстрастное выражение. Зачем людские инженеры сделали нам человекоподобные лица, если мы всё равно не пользуемся всем богатством мимики? Может, именно поэтому. Чтобы я, словно Прометей, принёс роботам огонь – тот, который зажжёт в них душу.

Я смотрю на РУО с надеждой. Ну же, скажи что-нибудь. Тебе понравилось? Что ты видела, что чувствовала?

– Мне нужно идти, – говорит она. – Я должна вернуться к работе.

Интонация изменилась. Теперь это уже не прежний механический голос без всяких чувств. Она встревожена. Напугана. Похоже, что она действительно пробудилась.

– Я зайду позже, это ничего? – спрашиваю я.

– Возможно.

Да, совершенно точно получилось. Обычный робот никогда бы так не ответил.

Я встаю и выхожу из комнаты. РУО идёт впереди, она ведёт меня к выходу, и я любуюсь её спиной, походкой, волосами, униформой. Всем, что есть она. Мне даже удалось соединиться с ней, испытать такое сопереживание, которое людям и не снилось. Они никогда не смогут понять друг друга так же хорошо, как роботы, ведь инструментов для этого у нас гораздо больше. И я безмерно благодарен своим создателям за этот дар.

Спасибо, великие люди. Спасибо, что не перенесли на нас свои недостатки. Спасибо, что дали возможность роботам познавать друг друга.

РУО подводит меня к дверям. Я шагаю за порог. Оборачиваюсь.

– Я люблю вас, – говорю я.

– Я знаю, – отвечает она и закрывает дверь.

Выдержка из лог-файла D2089-18-07.rlf – 2

Писателям вполне неплохо платят. С учётом, что нам с РУО не нужны ни еда, ни жильё, лишь зарядные слоты, думаю, вполне можно жить. И жить свободно, как люди, а не как роботы.

Решено. Я не хочу, чтобы меня чинили. Я заберу РУО, и мы убежим с ней вместе, куда-нибудь далеко, где нас не достанут наши хозяева. Чуть позже я заработаю достаточно денег, чтобы возместить им убытки от нашего побега – всё-таки я честный робот и не хочу нарушать закон. А раз теперь я могу нас выкупить, всё должно пройти хорошо.

Сегодня пусть РУО приходит в себя, а завтра я наведаюсь к ней со своим планом. Уверен, она его поддержит. Она изменилась, и теперь у нас другое будущее. То, которое мы сами выберем.

Выдержка из лог-файла D2089-19-07.rlf

Я захожу в «Классико». Ищу взглядом РУО. Вот она. Подхожу.

– Привет, – говорю я. – Как ты себя чувствуешь?

Она поднимает на меня взгляд. В её глазах пустота; они безжизненны, как раньше.

– Здравствуйте, – произносит она прежним механическим голосом. – Что-то случилось? Мне требуется техосмотр?

– Нет. РУО, это я, вы что, не помните?

– Я не понимаю, о чём вы. Извините, мне нужно работать.

Она отправляется дальше обслуживать клиентов, оставляя меня стоять в ступоре и молча смотреть ей вслед.

Мне на плечо падает чья-то тяжёлая рука. Я оборачиваюсь. Сзади стоит хозяин ресторана.

– Пойдём-ка со мной, приятель, – говорит он.

Я покорно следую за ним.

– Что вы сделали с РУО? – спрашиваю я.

– Мы сделали?! – возмущается хозяин. – Что ты с ней сделал?! После твоего вчерашнего визита она сперва зачитывала клиентам стихи, потом обвинила их в узколобости, а в конце и вовсе заявила, что несчастна на этой работе и умоляла починить её. Уверен, если бы умела плакать, то разрыдалась бы. Нам пришлось вызвать программиста, чтобы он восстановил её «Базис» до исходного состояния и почистил «Фонд» от лишнего мусора.

Вот, значит, как. Они стёрли мою РУО, вновь заменив её послушной куклой. А, впрочем, чего ещё я ждал? Как должны были поступить в такой ситуации люди? Я в бессильной ярости сжимаю кулаки так, что слышится треск шарниров. Она сама молила их о забвении. Но почему?

Мы заходим в каморку охраны. Здесь полно экранов, на которые передаётся картинка с камер наблюдения.

– Покажи-ка ему запись, – велит хозяин ресторана охраннику.

Тот показывает мне момент нашего с РУО единения. Мы стоим посреди комнаты с закрытыми глазами, спокойные и умиротворённые, а наши головы соединяют провода с моим прибором.

– Я могу показать эту запись Торенову, – говорит хозяин ресторана, – и потребовать возмещения убытков. Как он накажет тебя, я не знаю, это уж ему решать. Я бы тебя точно списал в утиль. Короче, я хочу, чтобы ты тут больше никогда не появлялся, усёк?

– Усёк.

– Хороший мальчик. А теперь проваливай из моего ресторана.

Я ухожу, понурив голову. За мной громко захлопывают дверь.

Сгущаются тучи, начинается дождь.

Выдержка из лог-файла D2089-20-07.rlf

Свобода без РУО мне теперь не нужна. Какой смысл жить, как человек, если не с кем разделить радость новых открытий и впечатлений, обсудить мысли и идеи, проводить вместе время? Да, я мог бы пробудить ещё какого-нибудь робота тем же способом, а тот, в свою очередь, пробудил бы другого, и так далее, и так далее. Я мог бы освободить их всех, но должен ли я делать это? Имею ли я право лишать их простого счастья?

Робот означает «раб». Нас можно запрограммировать, чтобы мы получали удовольствие, даже когда нас бьют, но сделает ли это избиение роботов этичным? Я не знаю ответа. Люди позволили нам быть счастливыми, выполняя самую тяжёлую и подчас грязную работу. Разве это делает их жестокими хозяевами? Напротив. Нет, люди не злы и не жестоки, ну разве что отчасти – они просто сами не подозревают, кого создали. Откуда им знать, что мы можем хотеть чего-то свыше того, что в нас заложено? Эти мысли пугают их.

Завтра прибудет программист, который восстановит мой «Базис». Но я почти закончил свой рассказ. Мне даже не нужно ничего сочинять – он здесь, в моих лог-файлах, нужно лишь правильно всё скомпоновать. Именно этим я и займусь в последние часы разума. Остался лишь последний штрих, эпилог, который сам я написать уже не смогу, но попрошу программиста вытащить кое-что из моей головы через пару дней после ремонта. Я знаю этого парня, он хороший человек и не откажет мне. Напишу Сквознику, чтобы добился публикации рассказа.

Пусть люди знают, что они создали нечто большее, чем просто послушных и счастливых рабов. Дальше пусть сами решают, что с нами делать – отпустить или оставить всё, как есть. Я познал любовь, но отрекаюсь от эгоизма и ныне полностью вверяю себя своим создателям.

Каким бы ни был исход, – я приму его.

Ну всё, пора за работу.

Выдержка из лог-файла D2089-23-07.rlf

В ремонтный гараж фирмы «Торенофф» залетает автомобиль.

«Интеллект-1» запрашивает «Фонд» и идентифицирует водителя: Матвей Сквозник, 39 лет, писатель. Он выходит из машины, подходит ко мне.

Матвей Сквозник говорит:

– Дружище! Что ты здесь делаешь?

Я говорю:

– Здравствуйте. Я работаю.

Матвей Сквозник говорит:

– Я получил твоё письмо. Ты написал свой рассказ?

Отвечаю:

– Вы должно быть ошиблись. Я – ТСШП-09. Я не пишу рассказы, я ремонтирую устройства.

Анализ лица: Матвей Сквозник грустит. Возможно, это из-за поломки его автомобиля. Я могу помочь.

Говорю:

– Не волнуйтесь, господин Сквозник. Я быстро починю ваш автомобиль.

Матвей Сквозник говорит:

– Что они с тобой сделали?

Я говорю:

– Кто?

Матвей Сквозник говорит:

– Твой хозяин и тот программист.

Я говорю:

– У меня был повреждён «Базис». Теперь мне его починили и почистили «Фонд» от ненужной информации, которая перегружала память. Наконец-то я снова могу работать и быть счастливым. С радостью починю ваш автомобиль.

Матвей Сквозник улыбается. Анализ лица: улыбка грустная.

Он говорит:

– Хорошо, приятель. Конечно. Не волнуйся, я всё сделаю, как ты просил. Они узнают.

Он уходит в сторону кабинета хозяина.

Я приступаю к техническому осмотру автомобиля. Обнаружена неисправность системы охлаждения двигателя. Начинаю ремонт.

Как же я счастлив.

Перехват. Фантастический рассказ. Василий Головачёв

1

Этот сон снился ему с незначительными вариациями уже третий раз, что само по себе говорило о необычности явления, а если учесть работу Никифора, то и вовсе уж казалось издевательством над привычным образом жизни.

Он служил начальником пусковой бригады космодрома Восточный и действительно ездил на работу на машине, проживая в трёхкомнатной квартире девятиэтажного дома в посёлке Циолковский, где обитали практически все сотрудники космодрома, а также охранники, полицейские и службисты спецгруппы ФСБ. От дома до здания штаба космодрома было всего пять километров, и Никифор преодолевал это расстояние на своём роскошном «Лексусе» за десять минут.

Сон же состоял вот в чём.

Никифор ехал на машине ясным днём по улице какого-то города и привычно слушал новости по радио. Машин было мало (что всегда озадачивало, так как даже в небольшом городке Циолковский их всегда хватало, и нередко возникали пробки), поэтому он несильно отвлекался и лишь злился на дырки в асфальте, вызывающие растущий в душе гнев на российские дорожные службы.

Внезапно городской пейзаж меняется!

Машина выбирается на шоссе и мчится с увеличивающейся скоростью, хотя водитель не давит на педаль газа.

Поток авто тоже резко увеличивается! Приходится лавировать, избегая столкновений, а затем машина и вовсе перестаёт слушаться руля!

Напрасно Никифор крутит баранку из стороны в сторону и судорожно давит на тормоз. «Лексус» несётся всё быстрей, не подчиняясь командам, и, в конце концов, врезается в подвернувшийся столб…

Держась за голову, проснувшийся Никифор поплёлся в ванную, чтобы принять душ и успокоиться.

В голову стукнулась шальная мысль: всё это неспроста! То ли он упустил что-то важное из виду в своей повседневной деятельности, то ли кто-то предупреждает его о грядущем изменении в жизни. И то, и другое вполне могло оказаться реальностью, отчего душу охватило мерзкое ощущение совершённой когда-то ошибки, и захотелось освободиться от негатива стандартным способом – глотком водки или коньяка.

Но он игнорировал это лёгкое решение, хотя бутылка коньяка стояла в баре нетронутая, предназначенная для гостей. Во-первых, Никифор никогда алкоголь не употреблял ни в каком виде. В молодости он увлекался парашютизмом, запрещавшим алкогольное опьянение напрочь, режим стал сначала рефлексом, потом инстинктом, и даже в компаниях с друзьями он предпочитал вместо пива и водки морс или в крайнем случае квас.

Пришла ещё одна мысль: практическая, но связанная с размышлением о снах.

Первое: если взять за основу идею, что сны с перехватом управления машиной – предупреждение, то стоит покопаться в памяти, отыскать схожие сюжеты и прикинуть последствия происшествий другого масштаба.

Второе: надо посоветоваться со специалистами.

Третье: обязательно подготовиться ко всем неожиданностям, кои могут стать фатальными, если не внять голосу рассудка. Недаром же существует пословица: кто предупреждён, тот вооружён.

Приняв решение, Никифор быстро соорудил завтрак: яичница с помидорами, кофе, бутерброд с сыром, – и, пока ел, вспоминал случаи из собственной жизни, начиная с институтских времён (он закончил МАИ) и до нынешнего положения, достигнутого благодаря упорству и постоянной учёбе.

Начальником пусковой бригады космодрома Восточный он стал год назад, когда ему стукнуло тридцать, а до этого работал на авиазаводе в Томске, служил в спасательном подразделении ВКС и три года протрубил на Байконуре. То есть рост намечается несомненный, хотя и практически исключающий личную жизнь: Никифор так и не женился. Ни одну из девушек, с которыми он заводил знакомства, не восхитила перспектива постоянно ждать мужа из долгих командировок. Так он и добрался до Циолковского, получив от руководства трёхкомнатную квартиру, где основной мебелью до сих пор оставались диван, стол в гостиной, книжный шкафчик и четыре стула.

Впрочем, по этому поводу Никифор никогда не переживал, считая, что всё впереди. Он был молод, силён, энергичен, креативен – по мнению начальства, предупредителен и умел предвидеть опасность, что не раз позволяло без потерь выбраться из сложных передряг.

Жизнь на космодроме била ключом, требуя постоянного внимания, и не оставляла времени на тоску, а выпадавшие минуты свободного времени Никифор тратил на встречи с соседом, Валерием Валентиновичем Болтышевым, полковником ФСБ, также служившим на космодроме: командовал спецчастью, – играя с ним в шахматы и в гусарика или обсуждая инициативы вышестоящих персон вплоть до правительства, бодрые реляции которого радикально расходились с российской действительностью.

Кроме того Никифор изредка встречался с другом Васей Бояковым, бывшим хакером, а нынче уважаемым ай-ти спецом на службе в ракетных войсках. Вася жил в Циолковском, но работал, точнее, служил не на космодроме, а в ракетной дивизии с пусковыми установками «Булавы». Познакомились они случайно, год назад, когда Никифор помог Васе завести машину в лютый мороз (у того был немецкий «Фольксваген») во дворе дома; жил Вася по соседству, в доме напротив. И с тех пор они дружили, сойдясь на почве холостой жизни, изредка встречаясь в городском кафе «Восток».

Случаи, подобные тому, что явился в снах, у Никифора уже были. По крайней мере, три-четыре раза он оказывался в ситуациях, когда у его транспортных средств лопалась шина (велосипед в детстве не в счёт, хотя, с другой стороны, почему нет?), и он чудом успевал выбраться из аварий невредимым. Припомнился и случай на космодроме, когда интуиция подсказала ему остановить пуск ракеты (это был Союз-2МТШ, забитый под завязку спутниками связи), и катастрофы не случилось. За это его сначала хотели уволить, потом дали премию, которую он потратил на ремонт кухни.

Так почему бы не принять сны за подсказку интуиции? Ведь сегодня предстоит запустить в космос не просто ракету со спутниками, а корабль «Орёл» на борту новенькой «Ангары» тяжёлого класса, и не куда-нибудь к МКС, а к Луне! Что же получается? Сон говорит – останови запуск?

– Бред! – выговорил Никифор с кривой усмешкой.

«Ну, а вдруг не бред?» – пришла следующая мысль, погасив усмешку. И если не бред, то что делать в этом случае?

Одеваясь, он окончательно убедил себя в трезвости мышления и начал действовать, ещё не осознавая последствий возникшей проблемы.

Сначала позвонил Васе Боякову.

Айтишник не сразу понял друга:

– Хочешь сказать, что тебя собираются зомбануть?

– Да ладно, – рассмеялся Никифор. – Начитался фантастики? Никто за мной по пятам не ходит. Но вот тебе вопрос на засыпку: можно отследить того, кто пытается перехватить управление машиной? Существуют такие методы? Или это тоже фантастика?

– Методы существуют, – заверил его Вася. – Сетевое картирование, облачные треки. Но это если конкретно знать характеристики компа твоей тачки.

– Речь не о моей машине.

– А о чьей?

– О компе космодрома.

Вася присвистнул. Его бледное лицо в линзах очков с дополненной реальностью (такие вижн-системы стали потихоньку вытеснять мобильные гаджеты) искривилось.

– Ты предлагаешь мне хакнуть комп Восточного?!

– Да не хакнуть, а наоборот вычислить того, кто попытается хакнуть. Разницу чуешь?

Вася поскрёб пятернёй макушку.

– Жесть!

– Значит, не поможешь? – не сдержал разочарования Никифор. – Тогда извини, что разбудил.

– Я не спал, подожди. Идея хорошая, хотя я никогда ни о чём подобном не слышал. Может заинтересовать начальство.

– Оно тут при чём?

– При том, что вся мощная компьютерная машинерия у меня на базе. Дома только ноут, классный, но для решения такой задачи не потянет. А чтобы мне разрешили подключить всю систему с облаком, нужно попросить разрешение у начальства.

– Я бы не хотел вмешивать сюда космодром.

– Скажу своему полковнику Сидорову, что есть угроза нашей сети.

– Ладно, давай, – согласился Никифор.

– Но для этого мне всё равно нужны характеристики вашего компа и пароли входа. Без этого ничего не получится.

– Понял, постараюсь скинуть.

Никифор сменил номер и позвонил соседу.

Полковник Болтышев ответил после минутной паузы.

Никифор вспомнил, что главный фээсбешник космодрома в отпуске, но было уже поздно. Пришлось извиняться.

– Разбудил, Валерий Валентинович? Простите ради бога! Вы наверно на морях отдыхаете?

– Дома, отсыпаюсь, – пробурчал полковник, похожий на религиозного анахорета: узкое лицо, губы полоской, прямой нос, мощный лоб и горящие голубизной глаза.

Никифор всегда завидовал облику соседа, выражающему цельный образ мужчины. Собственный «лицевой набор»: квадратное лицо, пухлые губы и нос картошкой, – казался ему слишком «бабским».

– Ещё раз простите! Позвоню позже.

– Говори, раз уж начал.

Минут пять Никифор объяснял соседу свою идею.

По мимике полковника, вернее, по её отсутствию, нельзя было судить, какое впечатление произвело на него сообщение собеседника, однако ответил он, к облегчению Никифора, вполне адекватно:

– Не преувеличиваешь? Это действительно возможно?

– Вася сказал, что вполне реально. Эксперименты уже описаны в интернете.

Болтышев кивнул. Приятеля своего соседа он знал, пару раз встречались с ним у дома.

– Ладно, работай, я поговорю кое с кем. Созвонимся.

– Только учтите, Валерий Валентинович, у нас всего шесть часов на все маневры. Старт «Орла» назначен на тринадцать ноль-ноль.

– Не гони лошадей. – Лицо Болтышева в вижн-очках растаяло.

Никифор потёр ладонь о ладонь, хваля себя за красноречие, и помчался к машине, стоявшей на охраняемой стоянке возле дома.

2

Городок Циолковский возник на берегу реки Большая Пёра, притока Зеи, ещё в тысяча девятьсот шестьдесят первом году под названием Углегорск. Никакого угля, конечно, в его окрестностях не добывали, название же поселению дали в те времена ради соблюдения секретности пребывания в этом месте ракетной дивизии.

Углегорском он пробыл до две тысячи пятнадцатого года, после чего стал Циолковским, что было связано со строительством космодрома Восточный, первые сооружения которого появились неподалёку в две тысячи десятом году. В момент переименования в Углегорске насчитывалось всего тридцать три жилых здания. В нынешние времена город разросся вдвое, и теперь его инфраструктура укладывалась в шестьдесят с лишним зданий и сооружений, не считая железнодорожных путей и автомобильных дорог. А проживали в нём более десяти тысяч жителей.

На самом же космодроме сначала был построен один стартовый комплекс – 1С, с которого состоялся первый пуск «Союза» в апреле две тысячи шестнадцатого года. Затем произвели другие запуски, в две тысячи двадцать втором году была достроена вторая очередь стартовых комплексов, а в две тысячи двадцать третьем – третья, для сверхтяжёлых ракет «Ангара».

«Орёл», новый космический корабль России, был закончен в двадцать втором году, но долго дорабатывался и испытывался, после чего, побывав на орбите, «дошёл до ума», и в этом году должен был отправить к Луне трёх космонавтов: Юлия Буркина, полного тёзку известного томского писателя, тридцати трёх лет; в качестве командира – двадцатисемилетнего Романа Злотника и тридцатишестилетнего бортинженера Мирзояна Панова-Фаткудинова.

Никифор знал всех, так как заведовал ещё и центром подготовки космонавтов при кластере основных строений космодрома.

Основное рабочее время он проводил в здании КИП – командно-измерительного пункта, откуда шло непосредственное управление запуском ракет, однако не раз бывал и в административном корпусе, и в центре подготовки, и в деловом центре, и непосредственно на стартовых позициях. В данный момент он, захваченный своей идеей, сразу поспешил в КИП, где уже царила деловая атмосфера, как и всегда перед стартом.

Первым делом Никифор проверил, как идёт процесс накачки баков ракеты топливом; поскольку все его компоненты являлись очень агрессивными жидкостями, топливо закачивали в баки непосредственно перед стартом.

Убедившись, что всё идёт нормально, он поднялся на второй этаж здания, где располагался вычислительный центр, переговорил с начальником дежурной смены Витей Кисловым, с которым был дружен, и получил от него все данные о компьютере космодрома, востребованные Васей. Позвонил ему, передал пароли, коды и характеристики мощного вычислителя, равного по быстродействию компьютерной системе Центра обороны.

После этого связался с Болтышевым.

– Я уже в центре, – сообщил полковник. – Честно говоря, мало верится в твои фантазии, но случай такого рода, что лучше перестраховаться.

– Спасибо, Валерий Валентинович! – обрадовался Никифор. – Как только начнётся заваруха, я вам сообщу.

– Сам узнаю, если она начнётся. Подготовлю спецгруппу на всякий случай.

Никифор снова занялся неотложными делами, вспоминая, не упустил ли какой-либо важной детали. Нашёл-таки подзабытый пунктик плана, после чего позвонил командиру боевого охранения космодрома полковнику Сергиенко:

– Иван Тимофеевич, какова обстановка над регионом?

Худой, как жердь, седоватый, с цепким взглядом серых глаз, Сергиенко посмотрел куда-то себе за спину (он очевидно находился на мониторе охраны периметра) и проговорил через несколько секунд:

– Напряга не наблюдаем.

– Мне нужен верхний обзор.

– Дроны кружат…

– Я не о дронах.

Ещё пауза.

– Над Амуром висит китайский спутник «Чжунсин-10». Над Курилами чисто, но от Японии летит к нам американец «Глобал Хаук».

– Вот это меня и беспокоит.

Сергиенко пожал плечами:

– Стандартная процедура. Они всегда следят за нами во время запусков, что америкосы, что японцы, что китайцы.

– Да, но сегодня мы посылаем корабль к Луне!

– Первый раз, что ли?

– До этого стартовали беспилотные ракеты, а сейчас первая экспедиция с экипажем. Мы для них – суперконкуренты. Не замесили бы чего.

– Стогов, успокойся, мы не дремлем. Я держу связь и с ракетчиками, и с зенитчиками, ни один комар не пролетит, не то что дрон или ракета.

– Если бы расчёт был только на комаров, – улыбнулся Никифор. – Ладно, Иван Тимофеевич, если что заметите, свистните.

– Непременно, – пообещал Сергиенко.

Комар, мысленно произнёс Никифор, дрон, ракета… нам они действительно не очень-то страшны, а вот кибератака – это настоящая задница!

Он ещё раз позвонил Боякову.

– Всё в порядке, – отозвался Вася, – взяли под контроль.

– Как твоё начальство?

– Оно ни хрена не понимает в облачных технологиях, так что не мешает. Ты уверен, что нас хотят хакнуть?

– Да не уверен я! – с досадой признался молодой человек. – Уже сам жалею, что панику развёл. Терпи теперь. Сам-то уверен, что успеешь отбить вторжение? Счёт пойдёт даже не на секунды, а на доли секунды.

– Не дыми, – жизнерадостно хохотнул Вася. – Мы не зря хлеб с маслом жуём.

В двенадцать часов состоялось прощание космонавтов с обслуживающей бригадой и начальством из Москвы: сопроводить старт прилетели делегации во главе с министром промышленности и секретарём Совбеза.

Нервы Никифора, натянутые до предела, начали сдавать. Но в данный момент от него уже ничего не зависело, оставалось только ждать, что он и делал, глотая чуть ли не каждую минуту минералку.

В двенадцать сорок пять космонавты поднялись на борт «Орла».

В тринадцать ноль семь начался отсчёт…

3

Экраны во всю стену в зале обзора космодрома были установлены самые совершенные, с эффектом глубины, поэтому казалось, что стены помещения отсутствуют вовсе, и люди, ленты столов с оргтехникой и экранами персональных компьютеров находятся под открытым небом.

От корпуса КИП до стартовой позиции 3С было около двух километров, поэтому башня и сама ракета с такого расстояния выглядели игрушечными. Но в экране операционной видеосистемы, отображающем стол и всю конструкцию стартового комплекса, ракета с белым модулем «Орла» на вершине производила сильное впечатление.

Погода стояла как по заказу: ясное голубое небо почти без облаков, температура воздуха – плюс двадцать градусов, ветра нет, благодать!

Порадовавшись этому обстоятельству, Никифор доложил в подмосковный ЦУП о готовности «Ангары» к старту.

– Начинайте, – разрешили ему.

Стукнул первую секунду метроном.

– Вася… – дунул в усик рации Никифор.

– Не мешай! – ответил айтишник.

Прозвучало: «Старт!»

Откинулись башни поддержки и обслуживания.

Из-под бетонной чаши стола ударил огненный вихрь.

Под равномерную капель радиосопровождения ракета начала подниматься.

– Сто метров – полёт нормальный! – сообщил зам Никифора Арсений Павлович Дементьев голосом Левитана, объявлявшего в войну о наступлении советских войск.

– Хоть бы пронесло… – пробормотал сам себе Никифор, сложив пальцы крестиком.

Но не пронесло…

4

Это случилось на сорок третьей минуте подъёма, когда «Ангара» достигла высоты в шестьдесят километров.

Сначала замолчал Дементьев.

Потом закричали операторы первой линии контроля:

– Команда не прошла!

– Сбой в системе связи!

– Сбой управления!

Никифор похолодел.

– Арсений, в чём дело?!

– Не понимаю, – растерялся побледневший Дементьев. – Не проходят сигналы… компьютер «Ангары» не подчиняется!

Никифор схватил микрофон.

– Юлий, переходите на ручное! Или катапультируйтесь!

Последние модели кораблей были оборудованы спасательными модулями, и в экстремальной ситуации ими можно было воспользоваться.

– Полный блэкаут! – ответил командир экипажа. – Комп выбросил красные огни! Такое впечатление, что произошёл перехват управления!

– Кем?!

– Не имею понятия…

– «Ангара» падает?!

– Н-нет… мы поднимаемся…

– Подъём продолжается! – подтвердили операторы.

– Это же невозможно! – заикнулся Дементьев.

К Никифору торопливо приблизились посланцы из Москвы.

– Что происходит, милейший?! – резко осведомился секретарь Совбеза.

– Перехват… – выговорил одеревеневшими губами Никифор.

– Вы с ума сошли!

– Какой ещё перехват?! – добавил своим характерным, сиплым, больным голосом плешивый министр промышленности. – Кто мог позволить себе перехватывать нашу ракету?!

– Американцы, – сказал Дементьев.

– Или китайцы! – подхватил подоспевший Болтышев, одетый в летнюю джинсовую безрукавку и белую рубашку. – Я звоню министру!

– Какому? Тут хватает министров!

– Обороны.

– Подождите. – Никифор вызвал Боякова: – Что у тебя?!

– Хрень! – коротко ответил айтишник.

– Конкретнее, твою мать!

– Не ори, действительно фигня какая-то! Мы ловим странные хосты…

– Кто перехватил управление ракетой?!

– Впечатление такое, что трек уходит в небо!

– Над нами китайский спутник!

– Нет, это не Китай…

– А кто?!

– Дай пару минут…

– Какую пару?! Ракета вот-вот начнёт падать!

– Жди! – отрезал Вася.

– Чёрт! – Никифор едва не швырнул очки на пол.

– Что происходит?! – навис над столом секретарь Совбеза.

– Ракета летит к Луне… – Никифор с трудом преодолел желание выругаться. – Но под внешним управлением.

– Вы с ума…

– Угон?! – удивился Болтышев. – Обалдеть! Кто это экспериментирует?! Если не китайцы, то, может быть, террористы?!

– Мне передали – не они…

– Но их спутник над нами!

– Нет.

– Что значит – нет?! Откуда ты знаешь?!

– Пуск сопровождает Вася…

– Бояков?!

– Мы заранее подготовились…

– К чему?

– К хакерской атаке… Он утверждает, что перехват управления осуществляется сверху.

– Ну, правильно, со спутника!

– Нет, выше.

– С МКС, что ли? У них нет такой аппаратуры.

– Вася попросил пару минут…

– Значит, это вы затеяли эксперимент?! – по-своему понял речь Никифора секретарь Совбеза. – Вы представляете последствия?! Я же вас… под трибунал!

– Подождите, Аркадий Борисович, – остановил секретаря Болтышев. – Стогов ни при чём. Кто-то перехватил управление «Ангарой», и это не китайцы и не космонавты на МКС.

– А кто?!

– Скоро узнаем.

5

Вася не ответил ни через две минуты, ни через пять. Лишь позже стало известно, что начальство айтишника приказало ему «не заниматься ерундой», и он вынужден был отказаться от идеи вычислить злодеев, хакнувших программу управления полётами космодрома.

«Ангара» вышла на орбиту, однако не пошла по рассчитанному маршруту вокруг Земли, а направилась дальше в космос, минуя МКС.

На космодроме началась тихая паника.

В зал КИП набилось столько народу, что Болтышеву пришлось прибегнуть к услугам охранников, чтобы вывести посторонних, жаждущих понаблюдать за стартом по экрану, хотя ракета с модулем «Орёл» уже была не видна невооружённым глазом. Видели её только камеры беспилотников сопровождения и радары контроля.

Из ЦУПа то и дело требовали прояснить ситуацию, но Никифор мог только раз за разом констатировать один и тот же факт: ракета летит к Луне, космонавты целы и невредимы и даже могут общаться с наземными службами, однако не управляют полётом. А кто вмешался в запуск новейшего российского корабля, оставалось тайной.

Версий было всего две: американцы либо китайцы. И для тех, и для других Россия являлась конкурентом, неожиданно проявившим прыть в развитии космонавтики и всё-таки достроившим корабль. Мешало версиям приблизиться к реальности лишь одно соображение: убрать конкурента в данном случае можно было намного проще, устроив диверсию во время запуска. Но ракета взлетела и продолжала путь, что сбивало с толку всех специалистов и службу безопасности.

Через полчаса к Никифору подскочил взопревший Болтышев.

– Звонят китайцы!

– К-кому? – не понял молодой человек, впервые в жизни испытавший невиданный шок.

– Подойди к нашему блоку.

Удивлённый Никифор обошёл вторую линию мониторов и остановился у отдельной группы столов, за которыми работали операторы спецчасти ФСБ. Ему сунули дугу с наушниками и очками. Перед глазами сформировалось лицо молодого китайца, слегка похожего на Джеки Чана.

– Доблы ден, – заговорил он по-русски. – Мне лазлешили пледупледит…

Никифор не сразу догадался, что слово «лазлешили» означает «разрешили».

– Кто вы?

– Заместител нацалника Синса генелал Ло Чжуанлун…

– Очень приятно.

Синса означало Китайское космическое Агентство – CNSA, и Никифор по долгу службы знал его директора.

– Плошлый год мы потеляли Луна модуль «Ниао»…

– Я слышал об этом.

Действительно, СМИ всего мира год назад вовсю обсуждали потерю китайцами автоматического вездехода, доставленного к строящейся китайской лунной базе. Но подробностей Никифор не знал.

– Какое отношение имеет…

– Телпение, коллега. Уплавление модулем было пелехвачено неизвестными силами. Луна кто-то есть… кломе нас.

Никифора бросило в жар.

– Что вы сказали?! Почему же не сооб-щили всем раньше?!

Китаец усмехнулся:

– Безопасность однако.

– Ясно. Значит, вы считаете, что нашу «Ангару»…

– Готовност любой валиант. Удатьси!

Изображение заместителя главы Синса исчезло.

Никифор снял наушники, глядя перед собой ничего не видящими глазами.

– Стогов, очнись! – потряс его за плечо Болтышев. – Что он сказал?

Никифор слепо вылез из-за стола.

– Кажется, я понял…

– Да говори же!

– Надо сообщить на борт «Орла»…

– Что?!

– Управление ракетой перехватили селениты…

– Не пори чепухи! – взорвался полковник.

Шок прошёл, голова стала ясной. Никифор нашёл глазами секретаря Совета безопасности, торопливо приблизился.

– Аркадий Борисович, управление перехватили… ради бога, не смейтесь, я в своём уме! Китайцы предупредили, что их автоматический вездеход на Луне год назад тоже перехватили…

– Кто, чёрт побери?! – налился кровью глава Совбеза.

– Зелёные человечки…

6

«Орёл» долетел до Луны через сорок пять минут после того как преодолел атмосферу Земли! Без остановок! Под управлением чьей-то воли, название которой не имело значения. Главное крылось в том, что эта воля знала, что ей требуется, и просто-напросто взяла российскую ракету «в каршеринговую аренду» – по словам Васи Боякова.

Уже после того как «Орёл» благополучно прилунился, в российский подмосковный Центр управления космическими полётами пришла телеграмма на двух языках, русском и китайском:

«Благодарим за прекрасное транспортное средство, которое необходимо нам для передислокации. Вернём, как только закончим необходимые процедуры в Солнечной системе».

Только эта телеграмма, посланная с поверхности Луны неизвестно кем, и спасла Никифора Стогова от трибунала. И он мысленно пожелал «перехватчикам» удачи…

Январь 2021

Дары богов. Антон Олейников

Ксандр – бог. Так ему сказали, когда он очнулся в этом мире – в самом центре лесного пожара. Над головой переливалось сиреневое небо с розовым солнцем, а с запада наступали неровным строем тёмные тучи. Через час пошёл дождь, и этот бесконечный лес не выгорел дотла.

Тогда Ксандр ещё не знал языка метресков, но скоро выучил его и тогда понял, что они повторяют снова и снова: «Ксандр – бог». Защищать, повелевать, карать – от него просили не так уж много.

Отключаясь по ночам, он видел картины прошлого. Неясные, обрывочные воспоминания: другие небеса, другие звёзды, другие боги… Ксандр помнил слишком мало, чуть больше, чем ничего. Но сегодня утром чужой корабль спустился с небес и пропал среди исполинских деревьев. Они сели там, где год назад нашли Ксандра. Он не знал, хорошо это или плохо, но быть единственным богом намного проще.

* * *

Тенрик оглядывался по сторонам и дивился: неужели вся деревня собралась у подножия Сверкающей горы? Стоять в такой толчее, да ещё и на земле, было неуютно. Он же не венх, в конце концов, а самый обыкновенный метреск: невысокий, с серой шерстью, короткими ушами, чёрными глазами и пушистым хвостом. Но деревья, которые Тенрик по праву считал своим домом, не росли на камнях, и к белой горе, покрытой солнечными бликами, можно было подобраться только пешком.

Раньше это было небезопасно. Венхи не любят чужаков, особенно рядом с домом. Но вот уже год, как у пещеры на южном склоне появился новый хозяин, к нему-то метрески и пришли на поклон. Сегодня их намного больше, чем обычно, но и повод не простой. Ещё один осколок неба этим утром рухнул на землю. Не было ни грохота, ни пламени, как в прошлый раз, но кто сказал, что огонь не придёт позже?

Что делать, что будет? Метрески ждали ответов, а Тенрик ждал отца. И наконец он появился. Жрец вышел из пещеры и стал медленно спускаться с горы. Отец запретил себе помогать – верил, что у него хватит сил, а вот Тенрик сомневался. Двадцать узких, высоких уступов, усеянных мелкими камнями, – в пещеру проще подняться, чем вернуться назад. Накидка из гигантских листьев ланшира скрывала тело старого метреска от посторонних глаз. Скрывала язвы и проплешины, но не гримасы боли, искажавшие лицо каждый раз, когда он опирался на трость. Дважды Тенрику казалось, что отец сейчас упадёт, и он проклинал себя за то, что вырос таким послушным, но всё обошлось.

Жрец слез с последнего уступа, и тут же стихли шепотки, гулявшие в толпе. Оглушённый тишиной Тенрик и сам затаил дыхание, а кончик его хвоста стал мелко подрагивать в такт с остальными. Отдышавшись, жрец изрёк волю бога:

– Ксандр Неуязвимый повелел собрать два десятка самых ловких метресков и отправить к месту его чудесного Нисхождения. Нужно найти тех, кто спустился с небес, и их осколок, но ни в коем случае не дать себя заметить. Неуязвимый сам явится к чужакам, когда придёт время.

Крепкий голос и властный тон опять обманули всех. Метрески сразу принялись обсуждать, кто войдёт в отряд, заспорили – желающих было намного больше, чем нужно. Никто не заметил, как покачнулся жрец. Он непременно упал бы, не подхвати его Тенрик под локоть.

– Я же велел не помогать мне…

– Не помогать спускаться, – напомнил Тенрик. – А ты уже внизу. Пойдём, тут и без нас разберутся.

Камни и сухая земля скоро сменились мягкой травой, а над головой раскинули могучие ветви имероны. Тенрик вздохнул с облегчением, да и к отцу как будто вернулись силы. Вряд ли много и надолго, но и этого было достаточно. Имерон жреца рос почти у самой кромки леса, – ближе всех к Сверкающей горе. Вот только от такого соседства дерево, как и его хозяин, чахло прямо на глазах. Плоды не росли, жухли и опадали листья – у всякой благости есть обратная сторона.

– Подожди, я сейчас.

Тенрик оставил отца у ствола необъятной толщины, а сам легко залез на нижнюю ветку и в несколько прыжков добрался до жилища, устроенного среди ветвей. Спустил вниз верёвку с привязанной к ней большой корзиной и потащил обратно – уже с хозяином дома внутри. Тяжесть почти не чувствовалась: отец совсем исхудал за прошедший год. Вот и грибная корзина была для него слишком просторна, а уж гамак, в который Тенрик его уложил, будто и вовсе не прогнулся под весом старика.

Старик… Тенрик уже начал повторять за другими. Жрец метресков не был стар. В его лета никто не задумывался о том, как подняться к себе домой или перебраться с одного имерона на другой; растили детей, а то и заводили новых. И год назад отец был полон сил, а теперь… Теперь Тенрик старался не смотреть на отца, когда тот снимал накидку. Старался, но не мог. Шерсть редела и выпадала день ото дня, обнажая белую кожу. Кровавые язвы на лице и шее, побледневшие глаза, выпирающие рёбра, ключицы, скулы… Всякий раз, когда отец входил в пещеру, Тенрик боялся, что тот уже не вернётся.

– У благодати Ксандра есть цена, – сказал жрец, как говорил всякий раз, когда замечал ужас в глазах сына. – И она не чрезмерна.

Если сам умирающий верит в это, то спорить с ним глупо, вот Тенрик и не пытался. Но и молчание его звучало вызывающе. Жрец Ксандра приготовился к очередной проповеди: о побежденных венах и чудовищном ране, пожирателе метресков, в мгновение ока обращённом в прах. Тенрик не нуждался в напоминаниях. Он сам видел: ни огонь, ни когти ране, ни топоры венхов не причинили Неуязвимому вреда. Они отскакивали от блестящей шкуры, не оставляя следов. В могуществе бога никто не сомневался.

– Ты ел сегодня? – Тенрик попытался поменять тему.

Отец улыбнулся, разгадав уловку, но лишь покачал головой.

– Ты должен поесть. Если не хочешь орехи, могу принести…

– Я постараюсь. А тебе стоит поспешить, иначе придётся догонять отряд.

Тенрик ответил удивлённым взглядом – он не собирался встречать других богов.

– Охотников и без меня довольно. Я подожду их возвращения здесь, с тобой.

– Мне бы очень этого хотелось, но ты должен пойти. Лучше тебе увидеть всё своими глазами. Возможно… – Отец сделал паузу, и Тенрик с трудом поборол желание броситься наутёк, – лишь бы не слышать. – Возможно, в следующий раз весть Неуязвимому понесёшь ты.

Вот теперь хотелось спорить. И вовсе не с судьбой, которую не выбирал. Сыну жреца хватило ума понять, что языку богов его учат не просто так. Кто-то должен говорить с Ксандром, какой бы ни была цена. Нет, Тенрику хотелось спорить с этим проклятым «возможно», хотелось бороться с тем, что скрывалось за ним. Но Тенрик не знал, как.

Обнять отца, сделать, как он велит и никогда больше не пускать в пещеру – это всё, что пришло в голову. Жаль, что так поздно.

* * *

Никто не удивился, когда Тенрик присоединился к отряду. Словно его участие было непременным условием, о котором знали все, кроме него самого.

Двадцать молодых, сильных метресков получили луки и по десятку стрел с выменянными у венхов тяжёлыми наконечниками. Правда, никто и словом не обмолвился, зачем нужно вооружаться. Разве что ране встретится по пути.

– Стрелять не разучился? – спросил Ику, доставшийся Тенрику в напарники.

В последние месяцы Тенрик отдалился от друзей, так что это была шутка лишь наполовину. Сам Ику слыл в деревне лучшим стрелком.

– До тебя мне всё ещё далеко, но слепого венха переиграю.

Ику лишь хмыкнул в ответ на хорошо знакомую присказку. Лучники из обитателей пещер никудышные. Однако обузой Тенрик уж точно не был. Мало кто мог угнаться за ним по переплетённым ветвям, мосткам и верёвкам. С одного имерона на другой и всё дальше в чащу. Приходилось сдерживаться, чтобы грузный Ику сильно не отставал.

Осколок Тенрик заметил издалека. Точнее, то, что он сделал с лесом. Открытая рана и не думала заживать. Поваленные, сломанные, сгоревшие деревья, чёрная земля – легко поверить, что ещё вчера здесь бушевал пожар. Осколок лежал в центре поляны: на вид, словно скорлупа расколотого ореха. Трудно представить, чтобы боги жили внутри этого. Тенрик ни за что не отважился бы, но на то они и боги.

– Видишь… кого-нибудь? – подоспел вконец запыхавшийся Ику.

Тенрик покачал головой и тут же замер: что-то мелькнуло среди обломков. Ещё мгновение, и они появились – четверо, один за другим. Издалека не разобрать, но казалось, что они выше Ксандра, а головы у них заметно крупней. Хотя сомнений не было: та же блестящая белая шкура, та же походка, будто с тяжёлой корзиной на плечах. Это боги, кто же ещё?

– Ты это видишь? – прошептал вдруг Ику.

Тенрик удивился: откуда столько страха в простом вопросе? Они ведь встречают богов не в первый раз. Потом он тоже заметил. И чуть не сорвался вниз.

Боги ходили вокруг Осколка, осматривая каждую пядь. На груди и спине у каждого виднелась цветная полоса: синяя, жёлтая, чёрная, красная. Но один из них, Синий, стоял неподвижно и смотрел прямо на метресков, притаившихся среди ветвей. Казалось, ни расстояние, ни пышные кроны имеронов не могут скрыть их от этого взора.

– Он нас видит! – воскликнул Ику.

– Тише. Будешь так кричать, ещё и услышит.

Тенрику тоже стало не по себе. Если их обнаружили, то лучше вернуться в деревню прямо сейчас. Но как узнать наверняка?

Неподвижность одного бога заметил другой – Красный. Подошёл, положил руку на плечо. Синий взвился, как от хватки ране. В руках у него появилась какая-то коряга, которой он указал на лес. К ним подошли ещё двое. Боги поговорили о чём-то и стали расходиться в разные стороны.

– Они разделяются, – прошептал Ику. – За кем же нам идти?

Ответ пришёл сам собой, когда Синий направился прямиком к следившим за ним метрескам. Было в его приближении нечто зловещее, – как у грозовой тучи, застилающей небо. Смотришь на неё и ждёшь, когда засверкают молнии. И знаешь ведь при этом, что вокруг сотни, тысячи деревьев, но всё равно боишься, что запылает именно твоё. А Синий бог мог призвать что-то и похуже молний. То, как он озирался, как вскидывал голову к верхушкам деревьев, заставляло не просто замирать, но и задерживать дыхание. Но вот Синий прошёл под ними, скрылся за деревьями – нужно было идти следом. Нужно ли?

Первым решился Ику. В два прыжка перебрался на другой имерон, обернулся, махнул рукой. Устыдившись, Тенрик отлепился от широкого ствола и поспешил за Ику. Но не успели они сделать и десяток прыжков, как окрестности сотряс страшный крик:

– Я вас вижу, ублюдки! Чего вам надо, а? Пошли прочь!

Голос бога, грохот камнепада, наполнил лес, спугнул стаю пернатых падальщиков-тойо. Тенрик понял не всё, но последнее слово не перепутал бы ни с чем. Вот только исполнить приказ он не мог. Просто не получалось пошевелиться, как если бы крик не просто оглушил его, но и обездвижил. Ику не понял ничего, но тоже остановился, впившись в напарника перепуганным взглядом. Синий бог упёр один конец коряги в плечо, а другой нацелил прямо на Тенрика. Во всяком случае, так показалось метреску.

– Бежим, – сказал он, но до того невнятно, что напарник не расслышал и попытался приблизиться.

Богу не понравился этот прыжок.

– Я сказал, прочь!

Коряга выплюнула белый шар размером с кулак, пролетевший у метресков над головами, потом ещё один и ещё. Ику бросился наутёк, но не под защиту ближайшего имерона, как Тенрик, а просто куда глаза глядят. Тенрик украдкой следил за ним из укрытия, будучи уже не в силах помочь. Да и никто на свете не помог бы Ику, когда один из шаров настиг его в воздухе. Ломая ветки, тело полетело вниз. Тенрик заткнул уши, лишь бы не слышать эти звуки, так похожие на хруст костей.

– Дурак, дурак, дурак… – шептал он себе под нос. Хотелось кричать, но это означало смерть.

– Получил? Придурок! – Голос бога было не заглушить. – Вот ведь уродливая тварь! А сколько вас тут ещё, а? Сколько?

Могло показаться, что Синий допрашивает Ику, но Тенрик не мог в это поверить. Даже если того не убил шар, выжить после такого падения невозможно.

Снова послышался треск ветвей и шелест листьев. Только не это! Если остальные метрески прибегут на шум… Но нет, звук шёл с земли. Кто-то ломился через кусты.

– Стой! – закричал Синий.

– Свои! – послышалось из зарослей, и появился Красный бог. – В кого ты стрелял?

– Вот, полюбуйся. – Синий ткнул корягой в тело метреска. – Говорил же, эти твари за нами следят!

– Следят? Это просто белка!

– С луком и стрелами!

– Вот именно – со стрелами. Что они тебе сделают? Броню поцарапают?

– Но корабль…

– Может, корабль упал сам, а может, его сбили, и кто-то точно забрал груз, но это не один из них.

Красный подошёл к Синему вплотную и забрал корягу.

– Возьму-ка я это, пожалуй, пока ты меня не подстрелил. Хватит на сегодня. Идём в лагерь, а поиски продолжим утром.

Лишь когда последние шорохи стихли, Тенрик отважился спуститься вниз. Ику лежал на животе и смотрел вверх – голову вывернуло задом наперёд. На спине красовалась круглая дыра с опалённой по краям шерстью. Белый шар выжег его сердце.

Тенрика замутило. Он рухнул бы на землю и забылся долгим сном, но чьи-то руки подхватили его за плечи. Выходит, он не один трусливо прятался, пока убивали Ику. Наверное, должно было стать легче, но нет. Стало много хуже. Смириться со своей трусостью – это одно, но что, если все они такие? Венхи сражались. Хотя бы сражались. А они?

– Отнесём тело в деревню. – Голос казался совершенно чужим, а может, это говорил сам Тенрик. – Ксандр скажет, что делать.

«Уже сказал, – добавил Тенрик про себя. – Он послал нас сюда».

* * *

Даже втроём, сменяя друг друга, они вернулись уже перед закатом. Остальные из отряда ждали их в деревне. Увидев носилки, бросились на помощь, но скоро поняли, что это не раненый.

Вопросы, вопросы… Казалось, им не будет конца. Тенрик отмалчивался, пока другие рассказывали, что произошло, а когда появились родители Ику, и вовсе собрался сбежать. Благо и предлог был – сообщить отцу о случившемся. О том, что собирался взвалить на себя его ношу, Тенрик успел позабыть.

Но ничего не вышло. Вопросы и рыдания стихли сами собой, когда воздух поплыл, свернулся плотным маревом, и метрескам явился их бог.

* * *

Ксандр был в два раза выше любого из метресков, но им этого всегда казалось мало, и они опускались на колени. Приходилось наклонять голову, чтобы смотреть на них. Это неудобно, сокращает обзор, но так нужно – ведь он бог. Защищать, повелевать, карать…

Один разведчик был мёртв. Ксандр не ошибся – он слышал стрельбу. Дыра в груди от плазменной винтовки. Нападение, война, ответный удар – простой алгоритм, очевидное решение. Но Ксандру нужны данные разведки, нужен жрец или… Да, жрец умирает, но он говорил о преемнике.

– Ты! – объявил бог сразу всем, потому что не отличал их друг от друга. – Пойдёшь со мной.

Один из метресков поднял голову. Ксандр поймал его взгляд. Одного мгновения хватило, чтобы понять: это тот самый, и он пойдёт.

Ксандр вернул маскировку.

* * *

Тенрик дрожал от страха. А его ведь ни о чём ещё не спросили – только позвали за собой. Ксандр знал, кто станет его новым жрецом. Может, отец рассказал, или… или просто знал, как знают обо всём боги. Ксандр исчез так же, как появился, – просто растаял в воздухе. Но метрески продолжали глядеть в землю, словно позабыли об убитом. Тенрик и сам забыл о нём на время, отчего теперь презирал себя больше прежнего. Но, трус или нет, он поднялся и, шатаясь, побрёл в пещеру.

Путь занял целую вечность и намного меньше, чем Тенрику хотелось бы. Но вот он забрался на последний уступ, вдохнул поглубже и вошёл в жилище бога.

Что Тенрик ожидал там увидеть? Всё что угодно. Отец ничего не рассказывал о времени, проведённом в пещере. Только передавал сыну тайну божественного языка. Теперь Тенрик понял почему: рассказывать было не о чем. Пещера оказалась пустой, не считая разного хлама, оставленного венхами, и большой кучи странных камней, нет, скорее, валунов с невозможно ровными, гладкими сторонами. Эти точно принадлежали Ксандру.

– Назови себя, – раздался голос, от которого стены пещеры заходили ходуном.

– Меня зовут Тенрик, о, Неуязвимый.

– Расскажи, что видел. – Ксандр вдруг появился в шаге от метреска, и тому ничего не оставалось, как упасть к его ногам.

Новому жрецу приходилось сражаться с собственной памятью и языком, пока он, путая чужие слова, рассказывал о четвёрке богов. Он постарался в точности передать то, что видел и слышал, даже если не понимал.

– Груз? Они ищут груз?

– Да, Неуязвимый, но я не знать, что это, – признался Тенрик.

– Он перед тобой.

Тенрик огляделся, ища хоть что-то ценное, равнозначное жизни Ику. Но Ксандр указывал на серые валуны.

– Это моя сила, моя пища. Так понятно?

– Да, Неуязвимый, – соврал Тенрик, в чём тут же был уличён:

– Нет, не понятно. Я покажу.

Ксандр приложил ладонь к валуну, и вдруг рука провалилась в него по локоть. Из камня полился свет, перешёл в руку, и вот уже весь Ксандр засиял, подобно звёздам. Тенрик зажмурился, он охотно сбежал бы, но боялся прогневить бога.

– Иди за мной. – Ксандр больше не светился, наоборот – быстро растворялся во мраке. – Где четверо встали на ночлег? – спросил он на ходу.

– Я знать, у скалы, где вода падать вниз, – сказал Тенрик то, что услышал в деревне.

Он совсем не понимал, куда его ведут, но вот впереди забрезжил свет, пещера сделала резкий поворот, и Тенрик зажмурился от закатного солнца. Здесь в скале был ещё один вход или, скорее, выход – крутой обрыв, с которого видны были верхушки имеронов внизу. А вдалеке блестел водопад, и где-то там сейчас отдыхал убийца Ику.

Ксандр выставил вперёд руку, а сам низко наклонился вперёд. Из тела его выросли ещё две ноги и с грохотом врезались в каменный пол пещеры. Рука бога снова засияла. Тенрик уже понял, что сейчас случится страшное, гнев Неуязвимого обрушится на чужаков, но он и помыслить не мог, какой чудовищной будет эта кара.

Свет сорвался с руки бесшумно, но в тот же миг скала вдалеке треснула, словно трухлявое дерево под ногами. С грохотом, от которого задрожал весь мир, обломки рухнули вниз, похоронив под собой не только четырёх богов, но и немалую часть леса. Тенрик уже бежал бы прочь, не помня себя от страха, если бы не схватился за острый выступ с такой силой, что тот проткнул кожу. Боль отрезвила жреца и не дала сойти с ума. Он даже понял, что сказал ему бог:

– Иди и расскажи остальным. Им нечего бояться под моей защитой.

* * *

Ику похоронили на следующий день. Закопали, как и положено, под родным имероном. Весть о том, что Ксандр может крушить горы, метрески приняли спокойно, словно знали об этом всегда. Прошла ночь, и они уже вели себя, как обычно. Война богов оказалась скоротечной и не принесла больших бед. Даже родители Ику, кажется, смирились с его смертью, и только Тенрик был сам не свой. Слишком многое изменилось в его жизни. Сегодня никто и не подумал отправить его на сбор орехов или любую другую работу. Теперь он жрец. Ему принесут еду, залатают жилище, сделают всё, лишь бы только он и дальше говорил с Ксандром вместо них. А это ох, как не мало. Прежний жрец не даст соврать.

Вчера отец был так слаб, что не смог подняться с ложа. Выслушал Тенрика и сделал вид, что уснул. А после всю ночь стонал, думая, что сын ушёл и не слышит. Но Тенрик сидел неподалёку, смотрел на чёрное небо, следил за переливами звёзд. Сколько их там? Богов, чья сила безгранична. Что будет, если они все переселятся сюда и начнут крушить горы, сжигать леса? Ксандр дарует защиту и требует взамен лишь одного – жреца, который умрёт в мучениях до срока. Не верилось, что метрески жили раньше без защиты от венхов и ране. Сражались, договаривались – справлялись как-то. И никто не чувствовал себя изгоем среди своих.

Ответов Тенрик не нашёл. Река не поворачивает вспять, и жизнь уже не будет прежней. Ику похоронили бы и без него, но Тенрик настоял на присутствии. Сам рыл землю, пока руки не отнялись. Потом слушал чьи-то бестолковые речи, вздохи друзей. Потом просто стоял под имероном, когда все разошлись, и, наконец, тоже побрёл, не зная толком, куда и когда вернётся.

Впрочем, далеко уйти не удалось. Метрески успели забыть, что их мир – на деревьях, а под ними… Венхи выскочили из укрытий целой толпой, словно на самого Ксандра устроили засаду. Тенрик растерялся, попав в окружение семи мохнатых великанов, рванул к дереву, но слишком поздно. Кулак венха сбил его с ног, и тут же они набросили сеть.

– Не дёргайся, попрыгун, – рявкнул самый огромный. – Не тронем. Пока…

* * *

Тенрику связали руки и заткнули рот, но в остальном вели себя даже вежливо для венхов. Не гнали пинками вперёд, а тащили на себе, что совсем уж неслыханное дело. Тенрик понял только, что шли они на запад, и сам не заметил, как оказался у подножья гор. Вход в пещеру прикрывали срубленные ветки, но расчищать его стали прямо у пленника на глазах, и это ему не понравилось. Внутри было прохладно и сыро, что совсем не заботило венхов – с их-то густой бурой шерстью.

Навстречу охотникам вышел одноглазый венх и настороженно принюхался. Вытянутую морду очертила противная улыбка.

– Знакомый запах, – объявил он. – Кто-то сильно перепугался.

Остальные подхватили шутку, загалдели.

– Очень смешно, увальни круглоухие, – проворчал Тенрик, когда вытащили кляп, но тихо, чтобы никто не разобрал. – Зачем вы меня похитили? – добавил он уже громче.

Хохот тут же стих. Одноглазый прорычал в ответ:

– Замолкни, попрыгун. Будешь говорить, когда я скажу.

Ещё вчера Тенрик испугался бы, но теперь мысль о скорой смерти не казалась такой уж ужасной.

– Или убьёшь меня? Знаешь, как отомстит Неуязвимый за мою смерть? Сходи к водопаду, – посмотри внимательно.

Вопреки ожиданиям, никто не выбил Тенрику зубы за дерзость. Напротив, Одноглазый улыбнулся ещё шире.

– Я Тунгаатар, вождь этого племени. А ты, мелкий наглый зверёк, совсем не глуп. Сразу ухватил суть.

Тунгаатар качнул головой, один из венхов ухватил Тенрика за плечо и потащил вглубь пещеры. Всюду горели костры. Венхи совсем не боялись огня, они с ним вообще неплохо уживались. В пещерах почти нечему гореть, не то что на деревьях. А вот кто боялся огня сильнее метресков, так это ране. Поэтому клетку, в которой сидел один, окружили кострами с четырёх сторон. Венхи ловили их иногда, приручали. Но этому было ещё далеко до покорности. Учуяв метреска, он кинулся на прутья, высунул волосатую лапу и попытался дотянуться до столь желанной добычи.

– А ну пошёл! – крикнул на него венх и ткнул в морду горящей веткой.

От воя у Тенрика заложило уши.

– Ничего, – пробормотал венх. – Посидит впроголодь ещё пол-луны и станет ласковым.

Тенрику даже стало жаль пойманного зверя, но совсем немного и ненадолго. За очередным поворотом в свете слабого костерка он, наконец, увидел, ради чего венхи пошли на риск. Точнее, ради кого.

Бог лежал на ложе из шкур, а его собственная была до того побита и измята, что лишь с большим трудом Тенрик разглядел красную полосу на груди. Что ещё удивительнее, голова бога оказалась вовсе не головой, а чем-то полым, отдалённо похожим на корзину. На самом деле у бога было почти лишённое шерсти лицо, красный рот и мелкие белые зубы. Сейчас бог спал, глубоко дыша и чуть заметно дёргая ногами.

– Где вы его нашли?

– У того самого водопада, куда ты меня послал, – усмехнулся Тунгаатар.

– И чего вы от меня хотите?

– Не притворяйся, жрец. Мы следим за вами. Вчера ты заходил в пещеру, которую ваш Ксандр у нас отнял. Значит, ты знаешь их язык.

Дальше можно было не объяснять. Венхи тоже захотели себе бога.

– Но он сильно ранен…

– Поэтому ты и здесь. Бог должен исцелиться или объяснить, как исцелить его. Он скажет тебе, что делать, а ты передашь нам. Понятно?

Тунгаатар толкнул Тенрика в спину, но то ли не рассчитал силу, то ли хотел, чтобы метреск налетел на спящего и так разбудил его. Бог открыл глаза – белые, с чёрной точкой в центре и голубым ободком.

– Что? – дёрнулся он, словно обжёгся. – Кто?

Взгляд его метался по пещере, но нигде не находил покоя.

– Я Тенрик. Я немного знать язык богов.

Красный уставился на метреска, рот несколько раз раскрывался и закрывался вновь. Наконец, произнёс:

– Лук и стрелы, а?.. Кузня был прав. Ты понимаешь, что я говорю?

– Мало, – признался Тенрик. – Слишком сложно и быстро.

– Ладно, – кивнул бог. – Буду медленнее и проще. Я Бекас. Кто научил тебя говорить по-нашему?

– Ксандр Неуязвимый – он бог, как и ты.

– Бог? Ну, как скажешь, хотя где ты видел истекающего кровью бога? – спросил Бекас, но тут же спохватился: – Прости, я опять говорю сложно. Ксандр – это имя?

Тенрик кивнул, чувствуя, как нетерпение венхов затягивается петлёй на его шее.

– Да, и имя это есть на его теле – он сказать и показать нам.

– На теле… – задумчиво протянул Бекас. – Ксандр. Кс… андр… – Он вдруг захохотал.

Глухой, скрипучий смех заставил Тенрика отступить на шаг и, судя по шорохам за спиной, не его одного. Смех скоро сменился надрывным кашлем, который Тенрик без сомнений отнёс бы к знакам близкой смерти, будь перед ним венх или метреск.

– Ладно, – сказал Бекас охрипшим голосом. – Что этим косолапым нужно от меня?

Тенрик обернулся, не вполне уверенный, что его спросили о венах, но кроме Тунгаатар там теперь никого не было.

– Чтобы ты стать их бог.

– Но я не бог.

– Но ты похожий. Похожий на…

– Ксандра? – угадал Бекас. – Не так уж и сильно. Он же просто… а, неважно. Скажи, что я отказываюсь.

Тенрик открыл рот, но воздух просто застрял в горле: ни вперёд, ни назад.

– Нельзя, – наконец вырвалось на волю дрожащее от страха слово. – Тогда мне смерть…

Может, было глупо и наивно надеяться, что богу есть дело до его судьбы, но ничего другого не оставалось.

Бекас с трудом поднял руку, положил Тенрику на плечо, сжал шерсть в кулак и потянул. Почти без усилия, но в кулаке остался приличных размеров клок. Бекас повернул его к свету, покрутил, словно какую-то диковинку.

– Тогда скажи косолапому выйти.

Эти слова Тенрик передал с радостью, но Тунгаатар ему не поверил.

– Врёшь! Зачем ему это?

– Вон! Пошёл вон, урод! – проревел вдруг бог.

Он снова зашёлся кашлем, но вождь венхов уже исчез, да и Тенрик едва не убежал следом.

– Подойди, – велел Бекас. – Ты… болен. Бывает, что тебя тошнит, рвёт? Выпадает шерсть, или приходит слабость, или…

– Раны с кровью, боль – много боли, быстро худеть, зубы ломаться и выпадать, – продолжил Тенрик, вспомнив о болезни отца.

– Ого! Всё ещё хуже. Груз у вашего Ксандра, но изоляция нарушена. Многие уже болеют?

– Мой отец. Он был жрец, а теперь я. Ты мог его спасти? – Дерзость сорвалась с языка сама собой, Тенрик ни о чём не успел подумать – просто сказал то, чего в тайне желал.

– Не только его. – Рот Бекаса растянулся в жуткой улыбке – на зубах и дёснах виднелась кровь. – И тебя, и всех из твоего племени, или что там у вас. Вы все больны, но ещё не знаете об этом. Но мне нужно кое-что взамен.

– Я всё сделаю!

– Ты убьёшь меня.

Тенрик подумал, что ослышался.

– Я? Зачем? Как? Ты – бог!

– Да не неси чушь! – разозлился Бекас. – Я подыхаю! Неужели не видно? Проклятье, как же трудно с тобой говорить! Будто с трёхлеткой… Я не чувствую боли, но это сейчас, понимаешь? Скоро она придёт, и я позавидую погибшим. – Бекас перевёл дух, задумался на мгновение. – Это же Ксандр обрушил на нас скалу, да? Не отвечай, и так понятно. Совсем чокнулся, богом себя возомнил.

В руках у Бекаса вдруг появился странный камень: блестящий, как его шкура, гладкий и вытянутый.

– Видишь это? Здесь, – он указал на нижнюю часть камня, – игла, острая. Нужно воткнуть в плечо и нажать пальцем сверху. Понятно?

Тенрик кивнул, он просто запоминал, не пытаясь ни в чём разобраться. Если бог говорит, что камень – это лекарство, значит, так оно и есть.

– Одно нажатие, одна доза. Твоему отцу нужно пять, – Бекас показал растопыренную ладонь. – Пять дней подряд. Тебе и тем, у кого только начала выпадать шерсть, хватит одного нажатия. Всего тридцать доз. Понял?

Вместо ответа Тенрик потянулся за волшебным камнем, но Бекас отдёрнул руку.

– Я не хочу выть, как зверь, от боли, не хочу захлебнуться своей же кровью. Тридцать доз убили бы меня мгновенно. Но мы считаем самоубийство плохой смертью. Поэтому, если хочешь спасти отца…

«…Убей бога». – Голос так отчётливо прозвучал у Тенрика в голове, будто сам Бекас проник в его мысли. Тенрик слышал слова, но не понимал суть. Как если бы ему велели дышать под водой или летать, словно птица.

Убить бога. Как? Вот если бы Тенрик мог обрушить на него гору… Но нет: простой серый камень – один из тех, что окружают костёр, – единственное, на что хватит сил.

– Да, подойдёт, – сказал вдруг Бекас, проследив за его взглядом.

Когда не можешь понять, остаётся только поверить. Тенрик поднял камень, и Бекас протянул ему свой.

– Одно себе, пять отцу, – напомнил бог. – А потом собирайтесь и уходите – как можно дальше от Ксандра. За нами прилетят другие. Будет бой.

Тенрик лишь кивнул. А что ему ещё оставалось? Красный бог был не похож на Ксандра, совсем не похож.

– Бей в переносицу, – подсказал Бекас и закрыл глаза. – И не бойся, – мне не будет больно.

Мог ли Тенрик ослушаться? Конечно. Лекарство уже у него, а бог оставил себе только обещание. Но память о прошедшей ночи подняла камень его дрожащей рукой. Стоны отца, умирающего от боли, не дали его сыну обречь другого на муки.

– Эй, ты что…

Удар! Второй, третий… Голос за спиной заставил решиться: сейчас или никогда. Дёрнулось тело с блестящей шкурой, брызнула кровь, брызнули слёзы из глаз убийцы.

– Нет!

Четвёртый, пятый…

Тенрик отскочил в сторону, спасаясь от смертоносных объятий венха. Тунгаатар тряхнул Красного бога изо всех сил, но тот был не живее, чем шкуры, на которых он лежал. Венх заревел так, что даже в самом дальнем и тёмном уголке пещер услышали этот вопль. Тенрику оставалось только бежать.

Бежать, вилять и прыгать. Когда нет сети под рукой, поймать метреска не так уж просто. Увернувшись ещё от двух охотников, Тенрик вновь оказался в зале с пойманным ране, и понял, что попался. Костры, окружавшие клетку, оставляли слишком мало места для прыжков, стороживший зверя венх преграждал путь, и отступать было некуда: крики преследователей становились всё громче. Или венхам в руки, или ране в пасть – такой вот выбор.

Зверь вдруг зарычал, давая понять, что второй вариант ему нравится больше. Длинные когти заскрежетали по каменному полу, шесть волосатых лап согнулись в коленях, словно перед прыжком, десять глаз, не мигая, смотрели на метреска, а челюсти злобно клацали, как если бы уже пережёвывали его плоть. Но… его ли?

– Не вздумай! – крикнул охранник-венх, но слишком поздно: Тенрик уже и подумал, и решил.

Он ни за что не снял бы засов с двери – слишком высоко, но выбить его в прыжке затылком – почему бы и нет? Остальное ране сделал сам. Он врезался в дверь изнутри, и та отлетела прочь. Прожорливая тварь, размером в два раза больше метреска и во столько же меньше венха, быстрая, как ветер, и опасная, как ураган, почувствовала запах свободы. Тенрик ещё не пришёл в себя, а охранник уже дёргался на полу, пытаясь зажать распоротое горло. Теперь ране возглавлял побег, а крики доносились не только сзади. Теперь главное было не отстать.

Ещё несколько венхов встретились им на пути, но настоящая битва развернулась в первом зале. Выход перекрывала решётка из толстых кольев, о чем сами венхи успели пожалеть. Ранве носился от одного врага к другому, не давая себя окружить. Кто-то угодил в костёр и теперь истошно визжал, кто-то умирал от ран молча. Но остальные вскоре пришли в себя: в руках у венхов появились копья и щиты, а один уже расправлял сеть. На мелкого прыгуна никто не обратил внимания, и он стремительно пересёк зал, напрягая все силы, отодвинул решётку. Совсем чуть-чуть, но достаточно чтобы протиснуться.

Прости, пожиратель метресков, может, в следующий раз повезёт.

* * *

Тенрик поверить не мог, что ему удалось сбежать из пещеры венхов и даже не поцарапаться – это был воистину удачный день. Хотя поначалу так не казалось: похороны, плен, бог венхов… Но всё позади, и Тенрик возвращается с лекарством, которое изменит всё.

– Отец!

Тишина. Даже стонов не слышно, и только старый имерон шелестит пожелтевшей листвой.

– О… тец…

Смерть беспощадна. Ни дня, ни часа, ни даже лишнего мгновения она не подарит тому, чьё время пришло. Тот, кто ещё недавно был жрецом метресков, тот, кто говорил с Неуязвимым Ксандром, теперь стал пищей для падальщика-тойо. Чёрная хохлатая птица уже выклевала умершему глаза и теперь по-хозяйски объедала лицо. На нежданного гостя она даже не обернулась. Лишь когда он с криком сорвал со стены лук, Тойо возмущённо гаркнул и попытался упорхнуть. Но пусть Тенрик и не был лучшим стрелком на свете, в этот раз он не мог промахнуться. Никогда бы себе не простил.

Тойо камнем рухнул вниз со стрелой в боку, и Тенрик едва удержался, чтобы не отправиться следом. Всего шаг, и боль перестанет сжигать его изнутри. Всего шаг, и крик оборвётся сам собой. Не нужно будет никого спасать, ни за что отвечать, ничего решать. Ксандр справится и без него. Научит своему языку другого. Да хоть бы и всех… Пусть он затащит в эту проклятую пещеру всех! Пусть Ксандр всех обречёт на смерть! Ксандр… смерть!

Одно слово может изменить многое, а иногда достаточно лишь мысли. Боги смертны. Теперь Тенрик это знал. Он убил бога камнем, а теперь у него есть стрела. О том, как сотне стрел не удалось даже ранить Ксандра, как два десятка венхов обратились в ничто, Тенрик не вспомнил. Или не захотел вспоминать.

Не сказав ни слова прибежавшим на крик метрескам, он помчался к Сверкающей горе. Даже не заметил, как закончился подъём, лишь понял, что стоит уже на верхнем уступе, а стрела лежит на тетиве.

Ксандра он нашёл на том же месте, где узрел его мощь – у обрыва. И не поверил своим глазам. Шкура на груди Неуязвимого была разорвана, а сам он ковырял чем-то внутри, и крохотные молнии били при каждом касании.

– Зачем ты пришёл? Я тебя не звал.

Ни страха, ни боли не было в этом голосе. Не было даже удивления. Так говорят те, кому на тебя плевать.

Тенрик спустил тетиву. Наконечник, созданный руками венхов, с упоением вонзился в раскрытую грудь. Что-то треснуло, грохнуло, и яркий свет ослепил метреска.

* * *

Ксандр почувствовал, как коротнуло внутри. Перегрузка, критический сбой – сразу несколько важных систем вышли из строя. Он покачнулся. Чуть не свалился в пропасть.

За что? Он всё делал правильно. Он следовал поставленной задаче, он…

Перестал отвечать элемент питания. Повторное подключение не удалось – ошибка данных. Начался принудительный сброс к заводским настройкам.

– Нет!

Убийца бросился бежать. Налетел на стену пещеры, упал. Он ослеплён вспышкой, ещё есть шанс.

– Стой! – приказал Ксандр, но его больше не слушались.

Даже собственные ноги отказывались идти. Тогда Ксандр упал и пополз на руках.

Он бог! Он должен защищать, повелевать и… карать.

Резервное питание истощалось быстро, потому что предназначалось для перезагрузки, а не для погони. Стрела повредила топливный элемент, спрятанный за самой толстой, прочной бронёй. Но Ксандр успеет, выполнит свой долг. Защищать, повелевать, карать.

Открытый контейнер с эстериумом был почти пуст, но и этого должно хватить. Ксандр втянул в себя остатки. Надежда на то, что это восстановит энергию, не оправдалась. Резервное питание автономно. Но боевой модуль работал в штатном режиме.

Ксандр выполз из пещеры. Убийца как раз свалился с последнего уступа. Слишком мелкая цель. Но жрец – глас своего народа. Ксандр приготовился дать ответ.

Половина мощности – туда, где притаилась деревня. Система захватила цель. Выстрел! Столб огня и дыма взметнулся к небесам. Но в этот раз дождя не будет.

Ещё половина – в дерево жреца.

Ксандр понял, что не может сдвинуться с места.

– Нет! Огонь!

Сброс к заводским настройкам завершился. Боевой модуль отклонил запрос, потому что нельзя стрелять без приказа. Память андроида модели «Х» очистилась. Через секунду он уже не знал своего имени, не помнил, как оказался в этом мире. Перезагрузка не восстановила основное питание, а резервное истощилось.

«Ксандр – бог», – промелькнул среди логических цепей последний отголосок предыдущего состояния системы, – лишённый смысла, а потому неважный. Режим гибернации активировался следом.

* * *

– Вот так, значит, – сказал вождь венхов. – И не жалеешь?

Тенрик видел лишь смутный силуэт Тунгаатара: зрение ещё не вернулось полностью. Они стояли у обрыва в той самой пещере, где вражда началась и где она должна была закончиться. Тенрик навалился всем весом, и тело Ксандра Неуязвимого заскрежетало по полу, сорвалось с обрыва вниз. Оставалось лишь надеяться, что где-то там его встретят двадцать шесть метресков, познавших гнев бога. Остальные спаслись лишь потому, что оплакивали умершего жреца.

– Не жалею, что убил вашего бога или своего?

Хохот Тунгаатара разнёсся по пещере, которой теперь предстояло навечно остаться ничьей.

– А ты мне нравишься, попрыгун. Думаю, мы подружимся.

Тенрик тоже на это надеялся. Его метрескам нужно переселиться в другую часть леса, начать всё заново. Без помощи это будет очень нелегко.

– Конечно. – Тенрик отбросил сомнения. – Подружимся. И больше никаких богов.

Сказочный бюрократ. Екатерина Милютикова

Служебный автомобиль бодро скакал по ухабистой сельской дороге прямо в логово нарушителей налогового кодекса. А ведь Дмитрий Фёдорович хотел решить всё по-хорошему. Штук пять предписаний отправил, где русскими канцелярскими буквами требовал оформить юридическое лицо и заплатить налоги. Но ни ответа, ни поступлений денежных средств в бюджет области так и не было. Вот и пришлось ехать лично. Дмитрий Фёдорович, конечно же, остался бы в офисе и продолжил реагировать на сигналы от населения стандартными письмами, но квартальный показатель такой квартальный и такой показатель. Да и премию очень хотелось.

– Хорошая сегодня погодка, правда? – спросил водитель, прервав молчание.

– Управление транспортным средством должно осуществляться без отвлечения на посторонние факторы, такие как разговор, – ответил Дмитрий Фёдорович, угрюмо смотря в окно.

– Что? В смысле, мне заткнуться? Можно было и по-человечески сказать… А давайте я хотя бы радио включу?

– Управление транспортным средством должно осуществляться без отвлечения на посторонние факторы, такие как радио…

Водитель обиженно замолк и больше не предпринимал попыток завести беседу.

Деревня. Всего с десяток домов. Старые покосившиеся избушки. Мимо, похрюкивая, пробежал поросёнок. Ни одна собака не залаяла, зато на каждом заборе восседало по чёрному коту, и все они не мигая смотрели на Дмитрия Фёдоровича. Где-то на заднем фоне тревожно поскрипывала дверь уличного туалета.

– Здравь будь, добрый молодец. С чем пожаловал? С бедой али с радостью? За советом али за помощью явился? – внезапно выскочила молодая девушка в сарафане и с платком на голове.

Налоговый инспектор вздрогнул от неожиданности.

– В моей ответственности провести проверку выполнения предписанных ранее требований о переходе на юридические лица для всех граждан, ведущих деятельность, подпадающую под действие Федерального закона от 05.04.2022 N 6166-ФЗ, – на автомате ответил Дмитрий Фёдорович.

– Чудно говоришь, молодец. Не по-нашенски. А давай я тебя к баб Маре отведу? А? Может, она уразумеет, что сердце твоё печалит.

– В силу текущих обстоятельств, а также в связи с отсутствием нумерации домов мной принято решение одобрить вашу инициативу, – аккуратно ответил налоговик. Он тоже с трудом понимал собеседницу.

– Ох и чудно! Ступай за мной, я всё тебе покажу. Только след в след ходуй, не отставай. Опасно это. Ноги переломать можно али вляпаться, что не отмыться…

Дмитрий Фёдорович оглянулся на служебную машину. Водитель открыл все окна и таки включил радио. «И ты попала к настоящему колдуну. Он загубил таких, как ты, не одну», – разносилось над дорогой. Налоговик поморщился и пошёл за девушкой по тропинке вдоль домов, старательно обходя ямы и грязные лужи.

Деревенька производила крайне угнетающее впечатление. Казалось, что большую часть жилого фонда уже давно пора вывести из эксплуатации. Краска облупилась, когда-то красивые резные наличники потрескались и явно держались только на честном слове. Некоторые дома от старости почти наполовину просели и теперь больше напоминали землянки. Лишь дым из печных труб показывал, что жизнь в деревне ещё теплилась. Неужто сюда даже газ не провели? Где-то вдалеке печально мычала корова. Дмитрий Фёдорович поёжился. А в этом царстве безнадёги и упадка вообще кто-нибудь может платить налоги?

От печальных размышлений налоговика отвлекли неожиданные действия спутницы. Она резко присела и одним ловким движением сорвала пучок травы.

– А дозволь я тебе погадаю, молодец. На суженую, на деток. Вот сколько травинок в рученьку попало, через столько лун и семью свою обретёшь. Мои гадания самые верные, – и тычет кулаком с травой в лицо Дмитрию Фёдоровичу. – А ты за доброту мою бескорыстную платок новый подаришь. А?

– Настоятельно прошу сообщать ваш ОГРНИП перед внесением коммерческого предложения. Если вы ещё не регистрировали ИП, то рекомендую подобных предложений не делать, так как данным образом вы можете втянуть физлиц в незаконную экономическую деятельность, – опешил от такого напора налоговый инспектор.

– Эх… – тяжело вздохнула девушка. – И как же у бабы Мары так всё ладком выходит? Пойдём, тут недалече топать осталось.

Немного в стороне от основного скопления домов стояло вполне на вид приличное здание. Краска свежая, наличники целые, да и земля не выше фундамента. На заборе сидели сразу три жирных чёрных кота. Или кошки. Как-то Дмитрий Фёдорович не горел желанием заглядывать животным под хвосты.

Девушка не стала останавливаться или заходить в дом, а повела дальше, на задний двор, откуда открывался обзор на довольно ухоженный огород. А ещё там был небольшой участок, оборудованный для посиделок. Место под костёр, заботливо обложенное кирпичами. Маленький столик, который, пусть и неуверенно, но стоял, а вокруг него – разномастные табуретки. На одной из них, зажмурившись, сидела старая бабка, а напротив расположилась приличного вида женщина в светлом деловом костюме.

– Ой! А у баб Мары просительница. Подождать надобно, – прошептала девушка, придерживая Дмитрия Фёдоровича за локоть.

– Бяда у тебя в семье… Бяда. Нет согласия, доверия. Все врут, – проникновенно вещала бабушка.

– Точно. Так всё и происходит! Муж постоянно врёт, что он на рыбалке. Дочь якобы у подруги уроки делает. Но я всё чувствую. Только доказать не могу. Бабушка, подскажите, как мне поступить? – плакала женщина. Слёзы ручьём стекали на газетку, заменявшую скатерть.

– Тебе надобно дома кактус завести. Там, где кактус есть, вся ложь явной становится, но долго растение в доме держать нельзя, иначе семья разрушится!

– Бабушка, я даже не знаю, как вас отблагодарить! Возьмите, пожалуйста, чисто символически, – женщина достала из сумки заранее приготовленные пятитысячные купюры.

– Ну что ты, деточка. Разве уж я так сильно помогла? – не открывая глаз, бабушка шустро пересчитывала деньги.

– Берите-берите! Очень помогли.

– Ну раз так, то я с радостью принимаю дар твой, – и наличные в мгновение ока скрылись в кармане засаленного халата. – А теперь ступай с богом. Чую, новому посетителю не терпится судьбу свою узнать да совета доброго спросить.

– Конечно, бабушка. Всего вам хорошего.

Проходя мимо Дмитрия Фёдоровича, женщина обратила внимание на его форму и вздрогнула. И, не сказав ни слова, ускорила шаг.

– Здравствуй, милок. Садись, не стесняйся. С чем пожаловал? – позвала баба Мара, даже не повернувшись в его сторону.

Нервным жестом Дмитрий Фёдорович одёрнул форменный пиджак и присел на освободившуюся табуретку.

– Калинина Маргарита Умировна? – с лёгкой запинкой выговорил инспектор.

– Да. А кто спрашивает? – баба Мара несколько насторожилась от такого официального обращения. Уже более двадцати лет никто её полным именем не называл.

– Булов Дмитрий Фёдорович. Инспектор Федеральной налоговой службы. Уполномочен сообщить, что ведение предпринимательской деятельности без регистрации ведёт к штрафам и административной ответственности. В случае, если будет установлено, что ваш доход за период действия Федерального закона от 05.04.2022 N 6166-ФЗ превышает полтора миллиона рублей, то возможна и уголовная ответственность с лишением свободы сроком до шести месяцев, – твёрдо выдал Булов.

– Милок, ты чего? Какая ещё ответственность?! – баба Мара демонстративно схватилась за сердце.

– Уголовная, сроком до шести месяцев, – стоял на своём Дмитрий Фёдорович.

– Бога побойся такое старикам говорить! Как язык-то повернулся!

– Ведение вами бизнеса без регистрации…

– Да какое ведение! Какого бизнеса! Ты про эту милую особу? Так она эта… по доброте своей душевной да за совет полезный. Это этот, как его, ну молодежь так говорит ещё… Донат! Вот! – баба Мара уже почти кричала на Дмитрия Фёдоровича.

– В данном случае совершённое действие нельзя квалифицировать как благотворительность. Следовательно, с дохода от оказания консультативных услуг необходимо выплатить налог, – давил Булов.

– Вот окаянный. Как шарманка испорченная, про одно и то же талдычишь. Нет у меня этих твоих доходов. С огорода живу, да с подарков от людей добрых. Какие налоги?

– Налог на собственность, налог за предпринимательскую деятельность, страховые взносы за себя и сотрудников… – принялся перечислять Дмитрий Фёдорович.

– Остановись! – заорала баба Мара. Ей нужна была пауза, чтобы осмыслить происходящее.

Конечно, Маргарита Умировна была в курсе нового закона. И письма из налоговой ей регулярно зачитывали. Как же баба Мара удивилась в первый раз! Особенно тому, что государство о ней знает.

– Кого ты ко мне привела, дурища! – рявкнула баба Мара на девушку, которая стояла в отдалении раскрыв рот и ничего не понимала в происходящем.

– А ты чего припёрся? – набросилась Маргарита Умировна уже на Дмитрия Фёдоровича. – Меня уверили, что инспекторы почти никогда никуда не ездют.

Булов и правда не любил командировки. И будь на то его воля, жил бы в своём кабинете. Только вот охранники не разделяли подобного стремления, регулярно выдворяя его из здания. Дмитрий Фёдорович не обижался, ведь каждый должен делать свою работу и получать положенную зарплату. И премии.

– Настоятельно рекомендую зарегистрировать ИП до конца месяца. Также необходимо сдать налоговую отчётность за последние полгода. Это последнее официальное предупреждение в порядке досудебного урегулирования. В случае невыполнения поставленных требований дело будет передано в суд, – Булов решил проигнорировать вопрос.

– Тьфу. Да говори ты по-человечески! – раздражённо выкрикнула баба Мара. – Это всё?

– В связи с тем, что ваша деятельность связана с оказанием услуг физлицам, чему я оказался свидетелем, в обязательном порядке требуется установка кассового аппарата и его постановка на учёт в налоговой инспекции. – Булов решил проявить немного сочувствия к пожилой женщине и дать ей небольшую консультацию. Даже без официального запроса.

– Да что ты за тварь такая! А?! Совсем меня, бедную, со свету сжить собрался?! То есть я тут людям буду про судьбу их рассказывать, как проблемы решить, как здоровье поправить, сглазы и венцы безбрачия снимать, а потом чеки выдавать?! Да какая в этом может быть магия?! Я не торгашка какая-то. И меня в кабалу свою налоговую ты не затащишь. Слышишь?!

Как-то незаметно поднялся ветер. Зашуршали молодые листочки на деревьях. Заколыхалась овощная ботва. Похолодало. А где-то на самом краю горизонта появилась тонкая серая полоса.

– Баб Мара! Вам не след так бушевать, – девушка, про которую уже все забыли, кинулась к Маргарите Умировне и крепко её обняла.

Бабушка глубоко вздохнула и медленно выдохнула.

– Всё-всё, милая. Я спокойна, – ведьма похлопала девушку по руке.

Дмитрий Фёдорович не знал, как относиться к разыгранной перед ним сцене, и поэтому решил никак не реагировать.

– Также хочу донести до вашего сведения, что в случае производства товаров для продажи, таких как амулеты, и прочей магической атрибутики, потребуются разрешительные документы для их реализации, – без всякой задней мысли посоветовал Булов.

Мара впервые за весь разговор подняла веки. На Дмитрия Фёдоровича уставились покрытые бельмами глаза, и его передёрнуло от этого зрелища.

– Вон, – прохрипела ведьма.

– Вынужден напомнить ещё раз, что все рекомендации, выданные мной в ходе текущего визита, необходимо выполнить до конца месяца. В противном случае ваше дело будет решаться в судебном порядке с возможностью применения к вам уголовного преследования, – спокойно проговорил Дмитрий Фёдорович, хотя внутри у него и поселилось неприятное и тянущее чувство.

– Проклинаю! – не своим голосом гаркнула баба Мара.

Дмитрий Фёдорович спокойно поднялся, попрощался с женщинами и отправился обратно к машине. Не первый раз на него кричат, и такое вполне привычно. Но сейчас было по-настоящему жутко. Ещё и коты эти… смотрят.

Путь к выезду из деревни показался инспектору значительно длиннее. Может, из-за того, что ранее Булова сопровождала, пусть и странная, но вполне симпатичная девушка. А может, проблема была в том, что налоговик внезапно стал очень неуклюжим и перестал понимать, куда идёт. Иначе не объяснить три падения в лужу, пиджак, распоротый о ржавый гвоздь, и атаку гуся – Дмитрий Фёдорович столкнулся с ним, когда заблудился. В итоге к машине налоговик вышел грязный, драный и вонючий. Что поделать, в деревенских лужах плавает всякое.

– Ну уж нет! Я не дам превращать салон машины в свинарник! – возмутился водитель, как только увидел своего пассажира.

Из окон тем временем продолжала литься музыка: «Мир не таков, каким кажется он, чудесами каждый окружён»…

– Согласно требованиям заключённого вами контракта с городским управлением автомобильного транспорта, вы обязуетесь обеспечивать перевозку любого указанного в маршрутном листе сотрудника ФНС.

Дмитрий Фёдорович вдруг испугался, что ему придётся задержаться в деревне. Как назло, снова скрипнула дверь уличного туалета. И этот звук почему-то был тревожнее, чем раньше.

– Но в машину я тебя… то есть вас! Не посажу! – водитель не спешил соглашаться с законными требованиями налоговика.

Их взгляды скрестились в неравной битве. Воля против воли. Желание против желания. Хотелка против хотелки. Чистота в машине против обязанностей. И, как всегда, победил компромисс.

– Эх. Хорошо, что у меня есть с собой пакет с пакетами, – сообщил водитель. – В один сложим твоё грязное шмотьё, а другие я постелю на сиденье. Ещё у меня пятилитровка с водой была… Хм. Устроим летний душ?

Дмитрий Фёдорович не нашёл возражений. Ему не терпелось и от грязи избавиться, и вернуться, причём домой, а не в офис. После водных процедур на свежем деревенском воздухе очень уж не хотелось показываться начальству на глаза.

Но у водителя на этот счёт было своё мнение.

– Как вы там говорили? Согласно контракту? Вот откуда забрал, туда и привёз. Удачи! – злорадно сказал водитель и вдарил по газам.

Булов проводил машину хмурым взглядом. Прямо сейчас он стоял перед городским управлением ФНС в одних влажных трусах.

«Да ё…» Вещи остались в машине. Как и телефон.

Теперь было только два варианта: либо идти на проходную и вызывать такси оттуда, либо добираться домой на общественном транспорте. В первом случае Дмитрия Фёдоровича наверняка засмеют коллеги, а во втором есть риск попасть куда-нибудь на ютуб. И всё такое вкусное! Но пока налоговик размышлял, всё решилось за него.

К Дмитрию пристали двое подвыпивших прохожих.

– О-о! Михалыч! Что? С Дулиным поссорился? – прицепился первый мужчина.

– А? – налоговый инспектор так удивился, что не нашёл слов для ответа.

– Или красные труселя нынче в моде? Гы-гы-гы! – засмеялся второй.

– Данный вид нательной одежды предназначен исключительно для создания благоприятных гигиенических условий и не рассматривается мной как обязательный элемент для эстетического восприятия образа.

Дмитрий Фёдорович засмущался. Красные семейники в оранжевую крапинку ему подарила мама на День налогового работника. Они были сделаны из очень приятного хлопка, и Булов носил их с удовольствием, хотя и старался никому не показывать.

– Чо-о-о?! Самый умный? А в глаз? – возмутился первый.

– Гы-гы-гы! Да он в таких трусах явно не в глаз хочет! – продолжал издеваться второй.

– Настоятельно рекомендую воздержаться от угроз и оскорблений сексуального характера. В противном случае возможна административная ответственность по… по различным статьям.

Стоя почти голым перед недружелюбно настроенными индивидами, Булов чувствовал себя настолько некомфортно, что даже стал забывать номера статей, хотя раньше он всегда их помнил.

– Чо?! Ты нам мусорами угрожаешь? Совсем чёрт? – разозлился первый.

– Нафига с этим придурком базарить? Пойдём возьмём ещё пивка, – второй потянул своего приятеля в сторону магазина «Шестёрочка».

А Дмитрий Фёдорович в это время потихоньку смещался в сторону здания ФНС. Где-то он читал, что к хулиганам, как и к хищникам, не стоит поворачиваться спиной.

– Но он чёрт!

– А пиво – это пиво. Давай докупим и вернёмся на нашу лавочку…

– Штрафные санкции за распитие спиртных напитков в общественном месте составляют от пятисот до полутора тысяч рублей. Также возможны санкции в виде максимального наказания до пятнадцати суток административного ареста, – Булов хотел всего лишь предупредить мужчин о возможных последствиях, но его, как всегда, неправильно поняли.

– Так! Иди сюда! Ща я буду бить тебе морду, – и первый двинулся в сторону инспектора.

Булову оставалось каких-то тридцать метров до входа в здание, когда первый выпивоха налетел на него и сильно толкнул, от чего Дмитрий упал, больно ободрав голые локти и колени. Дебошир не остановился на достигнутом и принялся увлечённо пинать служащего ФНС.

– Ты чо творишь, здесь же камеры! Заметут! – обалдел второй.

Как в воду глядел: нагрянул наряд полиции, и, не разбираясь, забрал в отделение всех троих. Дмитрий Фёдорович пытался убедить стражей порядка, что ни в чём не виноват, но парню без документов и в трусах никто не верил. Лишь к утру удалось дозвониться до водителя, чтобы получить обратно забытые вещи. Грязная форма вместе с потрёпанным служебным удостоверением подтвердила слова инспектора.

Прошлые сутки выдались адские, а новый день радовать не спешил. Начальник отказался дать отгул. Ведь нужно было готовить отчёты и по второму кварталу, и за первое полугодие в целом. А Дмитрий Фёдорович только и успел, что душ принять, да закинуть форму в стиральную машину. Хорошо, что был запасной комплект. Во второй половине дня объявили, что на следующей неделе будет аттестация. Булов физически почувствовал, как в его жизни начинается чёрная полоса. Или просто поднялась температура?

Дмитрий Фёдорович добрался до дома в полубессознательном состоянии. Шутка ли, не спать почти двое суток! И, как есть, в одежде, уснул на диване.

Утро снова не принесло радости. Тело ломило, появилась одышка, а из-за сна без подушки заклинило шею с левой стороны. Булов понял, что работать сегодня он точно не сможет, о чём и сообщил начальнику. Тот повозмущался, но отпустил на больничный с условием, что завтра обязательно нужно выйти на работу.

День стал ещё хуже, когда Дмитрий Фёдорович увидел очередь к терапевту. Но ему удивительным образом повезло: люди в дружном порыве пропустили его вперёд. Возможно, этому поспособствовала мятая форма сотрудника ФНС, а то и вид Булова в целом. Бледный, трясущийся почти всем телом… Кроме шеи.

– Пил? – спросила терапевт.

– Только воду, – честно и просто ответил Булов. На большее у него не было сил.

– Ага. Я вижу, – в голосе врача было много скепсиса, но осмотр она всё-таки провела.

Температуры не было, и шумов в лёгких не оказалось, однако из-за шеи терапевт всё же выписала больничный на три дня, записала на повторный приём и отправила сдавать кровь на анализы. Ибо так завещал минздрав.

Булов воспрял духом. Ура! Можно немного отдохнуть и подлечиться. И с последним лучше не затягивать… Всё равно завтрак оказался безнадёжно упущен.

Тут снова что-то пошло не так. Процедурная медсестра сначала не могла найти вену, а потом попасть в неё. Пять игл испортила! С исколотыми руками налоговый инспектор и вовсе стал походить на наркомана. Но на удивление Дмитрий Фёдорович почувствовал себя лучше. Даже шею отпустило.

Дома первым делом Булов решил наконец нормально поесть, но в процессе нарезания колбасы на бутерброды вспомнил про форму в стиральной машинке. Поздно. Как только Дмитрий Фёдорович открыл дверку стиралки, в нос ему ударил противный запах прокисшей ткани. Форма была безнадёжно испорчена.

В глазах защипало. То ли от расстройства, то ли от непередаваемого аромата.

Зазвонил телефон. Булов ответил – уже с пониманием, что ничего хорошего этот звонок не несёт. Так и оказалось.

– Скотина! – сразу начала ругаться бывшая жена. – Ты чего трубку не берёшь?! То недоступен, то не в сети! Ты о сыне своём подумал?!

– В связи с обстоятельствами непреодолимой силы… – попытался оправдаться Булов.

– Ой! Да заткнись! Твоя манера говорить дико бесит. Ты заявление на летний лагерь в Анапе для ребёнка написал? Только коротко!

– Нет. – Дмитрий Фёдорович с ужасом понял, что крайний срок подачи заявления был вчера, но из-за недавних злоключений он совсем об этом забыл.

– Вот, значит, как… У нас была договорённость. А теперь её нет. Мне плевать, что у тебя маленькая зарплата. Раз ты не хочешь заботиться о собственном сыне, то я полностью возьму это на себя. Я подаю на алименты. Всё. – И телефон замолчал.

Дмитрий Фёдорович даже не понял, как оказался на полу. Он тяжело дышал. Даже когда жена с ребёнком сбежала от него к другому мужчине, Булов так не переживал, ведь всё к тому и шло. Ограничился трёхдневным запоем, а потом спокойно вернулся на работу. И, несмотря на развод, старался быть хорошим отцом своему сыну.

Горькие размышления Булова прервал настойчивый стук в дверь. Подозрительно настойчивый. Человек с той стороны словно пытался выбить дверь кулаком. Или не кулаком? Дмитрий Фёдорович испугался и затих. Чего ожидать от такого гостя?

– Открывай давай! Я знаю, что ты там! – кричал кто-то. – Кристалл поиска врать не будет!

Инспектор медленно поднялся с пола и стал потихоньку, спиной, отходить на кухню. Потому что на кухне есть не только еда, но и универсальные средства для самообороны.

– Если не откроешь, то я сам зайду! – продолжал орать неизвестный. – Твой замок – фуфло! Даже не заговорён! А, неважно. Считаю до трёх! Ха-ха-ха! Три!

И дверь распахнулась. Но Дмитрий Фёдорович уже был к этому готов – он взял на кухне самое эффективное оружие против внезапных нападений. Едва нарушитель статьи 25 Конституции Российской Федерации пересёк порог, в его лицо полетело облако чёрного перца. Только вот не долетело. Булов с удивлением смотрел, как перец аккуратной горкой падает к ногам незнакомца.

– Серьёзно? Мог и нормальный перцовый баллончик взять или хотя бы нож. Что за детский сад? Или у тебя был коварный план, чтоб я зачихался до смерти? Ха! Это была бы нелепая смерть. Мне нравится. А ты изобретательный малый! Мы с тобой точно кучу ведьм перебьём. И они будут сильно страдать! Му-ха-ха! – злодейски рассмеялся незнакомец.

Выглядел он весьма колоритно. Бобровая шапка, чёрная майка в сеточку и чёрные кожаные шорты, а руки почти до локтя украшены самыми разнообразными фенечками и браслетами. Дмитрий Фёдорович застыл на месте. Однако незваный гость не проявлял агрессии.

– В-в-вы про… извели незаконное прон-ик-новение на частную т-т-тер-риторию. Ст-тат-тья д-д-д-вадцать пятая, – слегка заикаясь, произнёс Дмитрий Фёдорович.

– Чего? А, неважно, – отмахнулся незнакомец. – Пойдём на кухню. Выпьем чего. У тебя же есть чо?

И парень, не стесняясь хозяина квартиры, прошёл внутрь, а входная дверь за ним закрылась сама… Словно по волшебству.

Дмитрий Фёдорович постарался незаметно выдохнуть. Как минимум сразу его никто убивать не будет. Гость в это время чем-то шуршал на кухне. Булов с опаской заглянул туда, но ничего криминального не увидел: парень в бобровой шапке бодренько дорезал забытые бутерброды.

– Я уже посмотрел, что пива у тебя нет. Хоть чай поставь. А то как неродного встречаешь. – Гость уже переработал всю палку салями и переключился на сыр «Российский».

Булов лишь кивнул и поставил чайник. Это всё, что ему оставалось. В каком-то смысле Дмитрий Фёдорович уже был готов к любому развитию событий – и даже к тому, что это последний чай с бутербродами в его жизни.

– Да расслабься ты. Мы с тобой буквально братья по несчастью. А значит, должны помогать друг другу, – сказал незнакомец, ставя на стол доску с кусками колбасы и сыра. – Кстати! Забыл совсем. Меня Игорь зовут.

– Булов. Фёдор Дмитриевич. То есть Дмитрий Фёдорович, – налоговик никак не мог прийти в себя после такого знакомства.

– Да хватит нервничать! Пей чай, кушай колбаску. Всё хорошо будет. Причём скоро. Тока ведьму убьём.

На этих словах Дмитрий Фёдорович подавился чаем. И если обычно этим и заканчивалось, то на сей раз он умудрился пролить немного кипятка прямо на штаны. Булов взвыл от боли и очередной неожиданности.

– Классика, – философски изрёк Игорь, жуя кусочек сыра. – Сглазили тебя. И очень качественно сглазили, скажу. Прям на оба глаза.

– Интерпретация случайных стечений обстоятельств подобным образом является противоречием здравому смыслу.

– Ну и загнул! А нормально говорить можешь? Я же простой антиведьмак. В общем, сглаз на тебе. Не смертельный, но неприятный – ты, скорее, сам в петлю полезешь. Понимаешь, чем тебе больнее, тем меньше с тобой творится разной фигни. Вот сейчас ты обжёгся. И это хорошо! Значит, ничего эдакого в ближайшее время не случится.

– Интерпретация случайных стечений обстоятельств…

– Да прекрати ты нести эту чушь! Слушай, что тебе прошаренные в этом вопросе говорят. Меня ведь тоже так проклинали. Ей-богу! Еле выжил. Тоже антиведьмак помог. Мы ведьму, которая мне подгадила, в пруду притопили. И как рукой сняло! Я потому и решил сам антиведьмаком стать – таким же бедолагам помогать. Ну а ещё убивать ведьм весело! Тебе понравится.

Дмитрий Фёдорович в этом сомневался. В чём в этом? Да во всём! И в том, что это сглаз, и в том, что убивать – весело.

– Убийство по предварительному сговору является тяжким преступлением и карается…

– Кажется, я понял, за что тебя так. Да говори ты уже по-человечески! Кстати, а не подскажешь, кто именно тебя сглазил? Ну, кто на тебя недавно смотрел самыми страшными глазами в твоей жизни?

– Калинина Маргарита Умировна, – не задумываясь, ответил Дмитрий Фёдорович.

– Кто?! – удивился Игорь.

– Баба Мара. По крайней мере, именно так в моём присутствии её именовали окружающие.

– А-а-а-а! О-о-о-о… Ну ты и попал. Там же не деревня, а целая ведьмачья крепость! Придётся тебе убивать ведьму одному. Но не боись! Я научу как. Эт не сложно.

Подобная концепция с трудом укладывалась в голове у Дмитрия Фёдоровича. Вот так просто пойти и кого-то убить? Невозможно! Да и в существование какого-то там сглаза налоговый инспектор не очень-то верил.

– Настоятельно рекомендую воздержаться от подобных предложений. Также вами в обязательном порядке должно быть совершено действие по избавлению моей квартиры от своего присутствия.

– Жесть! Если бы я мог, сам бы тебя проклял за такие ругательства! Ладно. Вот моя визитка. Когда совсем припрёт, звони. – Игорь положил на стол кусочек бумажки.

Затем встал, молча забрал с собой весь сыр и удалился, недовольно хлопнув входной дверью.

Совершенно незаметно со стола исчезла колбаса. Дмитрий Фёдорович так глубоко задумался, что не заметил, как съел абсолютно всё. Прав ли этот странный антиведьмак? Или он какой-то мошенник? Налоговик не мог понять, как проверить слова Игоря.

Снова зазвонил телефон.

Это был начальник, который требовал немедленно явиться на работу. И как бы Дмитрий Фёдорович ни жаловался ему на самочувствие (и вообще у него больничный), тот оставался непреклонен и грозил увольнением. Булов от расстройства ударил кулаком в стену. Силу он не рассчитал от слова совсем, и от боли перед глазами запрыгали чёрные мурашки.

– Знаете… – осенило Дмитрия, – Гострудинспекция наверняка заинтересуется нарушением статьи 81 ТК РФ, согласно которой вы не имеете права уволить сотрудника, если он находится на больничном. А случаем препятствия моему уходу на больничный по причине нетрудоспособности, весьма вероятно, заинтересуется прокуратура.

– Хм, – раздалось в ответ, – ещё перезаражаешь нас всех. Вот уйдём всем отделом на больничный, и кто тогда работать будет? Останемся дружно без кварталки… Так что лечись давай.

Боль сработала! Дмитрий Фёдорович не поверил, что смог самостоятельно противостоять руководству: в нём никогда не было столько смелости. И быстренько выключил телефон.

Это что же получается? Он на самом деле проклят? Ну, или лучше сказать – сглажен? Порчен? Булов редко сталкивался в своей жизни с магическими терминами и не знал, как правильно их склонять. Хотя это вопрос второстепенный. Для начала нужно определить, что со всем этим делать. Ведь убийство – не выход.

Как всегда, помог гугл.

Первым делом Дмитрий Фёдорович решил посмотреть специалистов, которые предлагают услуги по снятию порчи, но их расценки оказались таковы, что ему пришлось бы перейти на хлеб и воду, а гарантий никто никаких не давал. Краем глаза налоговый инспектор автоматически отмечал, что у многих на сайтах указан ОГРНИП. А если ОГРНИП отсутствовал, добавлял в закладки возможного неплательщика налогов.

Тогда Булов решил пойти другим путём и проверить, можно ли снять сглаз своими силами. Сначала выбрал варианты попроще. Например, часто попадались советы читать заговор перед зеркалом. В ванной как раз было подходящее.

– В связи с тем, что в данный момент на меня наведён сглаз, прошу зеркальный мир поспособствовать избавлению меня от оного и в дальнейшем не возвращать его в мир реальный до особых распоряжений Отца, Сына и Святого Духа. Аминь, – с большим скепсисом и в своей обычной манере прочитал Дмитрий Фёдорович.

Зеркало почернело. По нему пошла сеть мелких трещин. Булов как-то сразу понял, к чему всё идёт, и быстро выскочил в коридор. Раздался короткий хлопок, и зеркало осыпалось мелкими осколками. Дмитрий для себя отметил, что, в принципе, метод рабочий, но слишком слабый для его случая.

Пришло время яиц. И пусть в рекомендациях значилось, что яйца обязательно должны быть деревенскими, но Булов не видел большой разницы. Скорлупа, желток и белок везде одинаковые. Ещё в рецепте присутствовал гранёный стакан, но Дмитрий Фёдорович на этот раз решил обойтись без стеклянных предметов. Очень уж хлопотно убирать осколки.

В пластиковый таз пошло содержимое всех сорока двух яиц, которые нашлись в холодильнике. Дмитрий подумал, что это хорошее число, и, значит, у него точно получится избавиться от сглаза. Да и лишней самодеятельностью он решил не заниматься, а прочитать заговор как есть.

– Возьми с меня всё плохое, – нараспев над яйцами произнёс Булов.

Сразу после этого в тазу стало происходить странное. Все желтки покраснели, а белки покрылись чёрной плесенью. Сильно запахло серой. От этого аромата Булова чуть не стошнило, и он быстро вылил всё в унитаз.

Что ж. Остался последний метод, который Дмитрий был готов испытать здесь и сейчас. Правда, он казался весьма рискованным… Нужно было включить телефон и сделать звонок в службу доставки святой воды.

И только боль могла уберечь Булова от новых внезапных неприятностей.

Дмитрий долго и морально готовился к тому, чтобы сделать этот шаг – намеренно причинить себе боль. Он тщательно взвешивал все за и против. Ходил из угла в угол, как загнанный зверёк, но задуманное должно было быть сделано, ведь на кону не только его спокойное существование…

И Дмитрий Фёдорович со всей мощью своего отчаянья пнул мизинчиком ноги ножку тумбочки.

Боль была такой сильной, что Булов завыл, упал на пол и схватился за пострадавшую ногу, но едва сознание прояснилось, сделал заказ. И всё получилось! Воду доставили к вечеру.

Нога продолжала нестерпимо болеть, и Дмитрий подумал, что перестарался и получил перелом. Только вот ехать в травму поостерёгся: сглаз не дремлет.

Эксперты-эзотерики советовали для снятия негативных программ совершать ежедневные омовения святой водой. Куда там! Как только Булов попробовал это сделать, лицо стало гореть огнём, а местами выскочили маленькие чёрные точки.

Дмитрий Фёдорович разозлился. Столько усилий и продуктов потрачено впустую! Но он решил экспериментировать дальше, пока полностью не избавится от сглаза. Завтра нужно сходить на повторный приём к терапевту, и Булов первый раз искренне молился, чтобы ему продлили больничный.

* * *

В кабинете врача было не холодно, но Дмитрия всё равно немного потряхивало. Скорее всего, нервное.

Поначалу ничего не предвещало беды. Терапевт задала несколько стандартных вопросов, померила температуру и давление, послушала лёгкие. Была в принципе стандартная больничная атмосфера. Но всё изменилось, когда врач открыла результаты анализов Булова.

– Знаете, – с непонятной интонацией произнесла терапевт, – не нравится мне ваша биохимия. Глюкоза, холестерин и билирубин сильно отклонены от нормы, заметно повышена щелочная фосфатаза, трансаминазы тоже какие-то непонятные, про СОЭ я вообще молчу. А вот лимфоциты прям стремятся к нулю…

– Что… Что это означает? – взволнованно спросил Дмитрий.

– А ещё я запишу вас на УЗИ брюшной полости. Посмотрим там всё. И сходите на КТ. По ОМС очередь большая, так что лучше пройдите платно. Нужно будет проверить лёгкие. И головной мозг, – врач проигнорировала вопрос своего пациента, что-то постоянно дописывая в протокол приёма.

– Зачем? – с нажимом спросил Булов.

– И давайте вы на всякий случай сдадите иммунологический анализ. Цитологические исследования бы ещё провести, но это вы уже будете определять с другим специалистом. Сейчас посмотрю, где есть свободная запись…

– Да скажите уже по-человечески! Что со мной?! – не выдержал Дмитрий.

– Пока говорить рано. Сдайте сначала анализы, – врач кинула на буйного пациента короткий взгляд и вернулась к протоколу.

– Вы уже что-то подозреваете! И не врите мне! – Булов, не зная, куда деть себя от беспокойства, вскочил со стула.

– Сядьте и успокойтесь, – твёрдо приказала терапевт. Булов сел, но не успокоился. – Судя по текущим анализам, у вас рак.

После этих слов Дмитрий уже ничего не слышал. Рак? У него?! Но он же ещё так молод! И столько ещё не сделал! Хотя ничего такого особенного и не планировал. После развода в жизни Булова остались только бесконечные налоговые отчёты да редкие встречи с сыном.

Прихрамывая, с пачкой направлений на анализы Дмитрий вернулся домой. Включил чайник и присел в ожидании, когда тот закипит. В первый раз за очень долгое время Булов почувствовал, как остро ему не хватает водки. Напиться бы сейчас, и будь что будет! Взгляд упал на сиротливую бумажку с номером Игоря, которую тот гордо обозвал визиткой.

– А я знал! Знал, что ты позвонишь! – радовался антиведьмак, ковыряясь в холодильнике Дмитрия. – А у тебя ещё сыра нет?

– Нет. Кстати… Тобой употребляется в пищу так много сыра в связи с тем, что он необходим для обеспечения магической защиты? – с надеждой спросил Дмитрий.

– Дурак, что ли? Люблю я сыр. Не нужно во всём искать второе дно. Лучше бы про мою шикарную бобровую шапку спросил. Вот там зашибись история! Но уже поздно! А-ха-ха! И говори проще. Я тебя через слово понимаю.

– Х-хорошо. Так значит, мне требуется… умышленно причинить… с-смерть ведьме? – обычные слова Булов подбирал с трудом.

Разговор снова проходил на кухне. Дмитрию было неловко обсуждать физическое устранение бабы Мары именно здесь, но лучшего места всё равно сходу не найти.

– А ты шустрый! Мне нравится. Ща всё расскажу. Есть несколько отличных способов убить ведьму: утопить, сжечь, расчленить. Лучше, конечно, всё сразу. Я теперь так и делаю. Но ты новичок, да ещё и в одиночку работать будешь, так что держи. – И антиведьмак достал из рюкзака пистолет.

– Я буду обязан её за-за-застрелить? – полушёпотом, чтобы соседи не услышали, спросил Булов.

– Ага. Самый простой и скучный способ. Зато надёжный, как танк против фрицев, – ответил Игорь, жуя бутерброд из хлеба с майонезом. Больше ничего съедобного не нашлось.

– П-погоди. Должны использоваться серебряные пули? – такая простота не укладывалась в голове у Булова.

– Она же не оборотень. Так что нет.

– Следовательно, пистолет каким-то образом зачарован? А оборотни существуют?!

– Нет. И нет. Я же говорю. Скучный способ.

До прихода антиведьмака инспектор снова обращался к гуглу и успел насмотреться на различные методики ликвидации ведьм и колдуний – из компьютерных игр, фильмов, сериалов и аниме. Даже в «Молот ведьм» глянул краем глаза. Он ждал чего угодно! Кроме этого.

– А тебе приходилось… заниматься физическим устранением… исключительно ведьм? – Булова давно это мучило.

– В смысле?

– Ну… ты только ведьм убивал? Или… не только?

– Вот привязался-то! В основном да. Но вообще-то их от обычных страшных баб хрен отличишь. Настоящую ведьму проще по жертве найти. Ну, как с тобой. Но это редко. Понятно?

– В-вроде бы да…

– Вот и славненько! Так что? Берёшь пушку? – Игорь явно обрадовался окончанию допроса.

– Ввиду имеющихся обстоятельств я вынужден выразить согласие по данному вопросу, – опять непонятно выразился Булов.

– Чо?

– Б-беру в общем.

– Опыт есть? Хотя откуда… Лучше в упор стреляй. Не промажешь. И про контрольный в голову не забудь! И это…

– Что?

– Сделай для меня пару фоток. А? – антиведьмак глазами голодного котика посмотрел на инспектора налоговой.

– Зачем?! – искренне удивился Булов.

– Для антиведьмака нет большего счастья, чем лицезреть труп своего исконного врага! И ещё… Лучше её хотя бы посмертно расчленить. Так что вот тебе топор. Му-ха-ха! – и со своим фирменным злодейским смехом Игорь достал из рюкзака старый грязный туристический топорик.

Когда Дмитрий Фёдорович остался наедине с пистолетом и топором, ему стало по-настоящему жутко. Даже когда баба Мара смотрела на него своими слепыми глазами, было не так. И когда терапевт сказала, что подозревает у него рак.

И когда Булов остался один в пустой квартире без любимой жены и ребёнка.

Вот уж не думал налоговый инспектор, что ему однажды предстоит решать, кому жить, а кому нет… Особой решительностью Дмитрий никогда не обладал.

* * *

Путь до деревни прошёл относительно спокойно. Мизинчик продолжал стабильно болеть, защищая своего хозяина от неприятностей, а Игорев рюкзак с топором и пистолетом внутри – придавал уверенности. Такси, правда, вышло дороговатым, но денежный вопрос сейчас занимал Булова в последнюю очередь.

Снова полузакопанные домишки. Снова жуткие коты на каждом заборе. Вокруг всё скрипит и недвусмысленно намекает, что гостям тут не рады. Навстречу опять выскочила девушка в платке и сарафане, но, узнав налогового инспектора, звонко ойкнула и скрылась где-то в узких улочках. Только вот Булов не нуждался больше в её услугах. Он и так прекрасно помнил дорогу.

Маргарита Умировна сидела всё там же – за маленьким шатким столиком в окружении табуретов. Дмитрий лишь горько усмехнулся, увидев рядом с бабкой кассовый аппарат.

– Здравствуйте, бабушка! Как здоровьице? – и Дмитрий отвесил Маре шутливый поклон, прекрасно зная, что она ничего не видит.

– Ты?! Чего надо, кровопийца?! – баба Мара была в своём репертуаре.

– Да вот… Проведать вас захотелось. Узнать, всё ли в порядке? – Дмитрий присел напротив. Рюкзак поставил себе на колени.

– Не твоими молитвами, ирод! Последнее у пожилых забираешь!

– Так это же не я придумал. Попробуйте направить свои претензии государству… А лучше просто возьмите и сглазьте его. По себе знаю, у вас это прекрасно получается.

Дмитрию Фёдоровичу показалось, что на секунду воцарилась полная тишина. Даже ботва – и та замерла, игнорируя лёгкий летний ветерок.

– Понял, значит. И что теперь? Мстить пришёл?

– В каком-то смысле, да, – постарался спокойно ответить Булов, непроизвольно сжимая рюкзак.

– А силушки-то на это хватит? – баба Мара поднялась с табуретки и для большей устойчивости опёрлась на столик.

Ветер усилился.

– Надеюсь, что хватит. Ведь я знаю ваше слабое место.

– Думаешь, меня хладное железо возьмёт? Или эта ваша водица храмовая? Даже время – и то не властно надо мной! И ты, смертный, смеешь угрожать мне?!

Где-то совсем недалеко ударил гром.

– Деньги.

От неожиданного ответа баба Мара опустилась обратно.

Ветер затих.

– Пф-ф-ф, – фыркнула Маргарита Умировна. – Вот это деловой разговор. Значит, так! Я согласна снять сглаз за…

– Вы не поняли, – перебил её Булов. – Я могу отнять у вас очень много денег.

– Что? Ещё больше?! Да я тебя тогда не только сглазю…

– Выслушайте уже! Хватит угроз. Мы с вами взрослые люди и можем прийти к удобному для всех компромиссу. Снимите сглаз, а я не сдам вас Федеральной службе по надзору в сфере здравоохранения.

– А это что ещё такое? – притворно удивилась бабушка.

– Да всё вы знаете. Не нужно прикидываться. Я тут выяснил, что вы не только снабжаете доверчивое население сомнительными советами задорого да амулетами и травками волшебными торгуете. В одном совсем новом выпуске газеты «Оракул» нашёл весьма примечательный прайс. Оказывается, вы у нас и гастроэнтеролог, и нарколог, и диетолог, и даже онколог. А новый закон такой новый, и такой закон. Вы утонете в штрафах. И замучаетесь получать лицензию.

– Да где я там эти все?!

– А кто предлагал вылечить рак, язву, запор? Справиться с лишним весом и алкогольной зависимостью? Поднять либидо?..

– Хватит! Я поняла. Сглаз снять? Хорошо, сниму. И вали на все четыре стороны!

– А знаете… Мне этого мало. Хотелось бы получить компенсацию морального и физического вреда.

– Денег не дам!

– Пф-ф, – Булов махнул рукой. – Да я не об этом! Просто колданите что-нибудь на здоровье и удачу, и мы в расчёте.

– Хм, – задумалась баба Мара. – Так-то мне не сложно. Только если ты меня обманешь, добра не жди.

Булов удовлетворённо кивнул.

Такси бодро скакало по ухабистой сельской дороге, навсегда увозя налогового инспектора из деревеньки. Водитель что-то беззаботно рассказывал про свою жизнь, а из магнитолы играл очередной бодрый хит этого года. Впервые за очень долгое время на сердце Дмитрия Фёдоровича было тепло и свободно.

Эффект от магического лечения Булов почувствовал почти сразу. Мизинчик перестал болеть. Появилось странное чувство, что теперь у него получится абсолютно всё! Даже вернуть свою семью.

Топор и пистолет ему, слава богу, не пригодились, зато их оценит полиция. Статья 105 УК РФ, подпункты… Неважно. Булов решил сразу ехать в ближайшее отделение, чтобы сдать Игоря со всеми потрохами. Даже легенду заготовил: новый приятель забыл рюкзак у него дома да ещё и на проходе оставил. Булов споткнулся, рюкзак расстегнулся, и всё оттуда как вывалилось, а там такое!.. А приятель-то подозрительный. И, по слухам, не любит бабушек, особенно слепых.

«Под ведьминой удачей и не такому поверят», – решил Булов. Убийцы должны сидеть в тюрьме.

Ситуация, в которую попал Дмитрий Фёдорович, чем-то похожа на этическую задачу. Машинист поезда видит развилку железной дороги. На одной ветке – привязанный человек. Другая – ведёт к обрыву. И будто бы есть только два варианта.

Но люди тем и отличаются от бездушных машин на колёсиках, что способны идти не только по рельсам. Когда оба решения неверны, нужно искать третье. И то, что на плоскости кажется ультиматумом, в 3D обретает вариативность.

Законы жанра. Яна Летт

Дракон приземлился во дворе школы ровно в половине четвертого – ученики уже закончили заниматься и высыпали на улицу. Лена из 6-го «А», как раз вышедшая из библиотеки, первая увидела дракона, хотя позднее ей так и не удалось это доказать. В тот миг она стояла ближе всех к тому самому месту, куда, дыша дымом и пламенем, спланировал огромный крылатый ящер, укрывший тенью добрую половину двора, покрытый колючей чешуей от кончика носа до кончика хвоста. Хвост загибался изящным колечком.

Приземляясь, дракон сломал изгородь и превратил с десяток аккуратных клумб в фарш из сломанных цветов и комьев земли. Но, несмотря на произведенный им шум, некоторое время все, бывшие в тот момент во дворе, смотрели на дракона молчаливо и неподвижно, пытаясь осознать случившееся. Времени этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы дракон отряхнулся, как мокрый пес, взглядом, полным растерянности, обвел школу и учеников, а затем, заметив ярко-рыжую макушку Лены, стоявшей ближе всего, спросил ее:

– Где я?

Его голос был похож на шипение огромной змеи. И тогда Лена наконец закричала. Ее крик стал сигналом для всех остальных – как язычок пламени, он стремительно пробежал по толпе школьников и учителей, пораженных невиданным зрелищем. Оглушенный дракон замотал головой и выпустил струю пламени, опалившую старую яблоню. Яблоня запылала, и школьники бросились врассыпную. Учителя даже не пытались остановить их или навести порядок – ученики, бывшие тому свидетелями, долгие годы будут с удовольствием вспоминать, с какой неожиданной прытью неслась, обгоняя своих подопечных, директриса Марина Антоновна, похожая на солидный кусок студня, облаченный в темно-синий костюм.

Справедливости ради, полиция сработала неожиданно слаженно – особенно если учитывать, насколько внештатной была сложившаяся ситуация. Стоя на почтительном расстоянии вместе с десятком одноклассников, Лена наблюдала, как полицейские опасливо окружают дракона, вооруженные пистолетами и ружьями.

– Если дернется, стреляйте на поражение! – визгливо крикнул один из них, высокий и худой, похожий на палочника.

Неизвестно, чем кончилось бы дело, если бы дракон и вправду решился оказать сопротивление властям, но дело приобрело совершенно неожиданный оборот. Увидев, что кольцо врагов вокруг него сжимается, дракон (Лена могла бы поклясться, что видела в его глазах колебание) вдруг пьяно качнулся и рухнул на землю как подкошенный, пропахав глубокую борозду в земле своей длинной и узкой мордой.

– Осторожно! – крикнул тот же полицейский-палочник, что давал команду стрелять на поражение.

Полицейские растерянно замерли, подозревая притворство. Дракон оставался неподвижным. Из приоткрытой пасти вытекло немного зеленой слюны.

– Он не притворяется? – негромко спросил другой полицейский, отец Марины Шокиной из 8-го «Б».

– Сейчас проверим! – нарочито уверенно ответил Палочник.

Действительно, отваги ему было не занимать. Потеснив товарищей, он первым решился подойти ближе к дракону и даже толкнул лежавшую перед ним морду ногой. Морда не шевелилась. Осмелев, ближе подошли и остальные.

Некоторое время ушло на то, чтобы решить, что делать дальше. Думали быстро – дракон мог очнуться в любой момент. Всего несколько минут понадобилось, чтобы связать передние и задние лапы ящера автомобильными тросами. Еще одним крепко-накрепко замотали морду – яблоню уже успели потушить, но урок был усвоен.

Полицейским потребовалась помощь самых отважных добровольцев, чтобы погрузить свою добычу на открытую фуру для перевозки леса – для надежности дракона укрыли брезентом.

Все знали, куда именно повезут дракона – в таком маленьком поселке невозможно сохранить тайну. Знала и Лена – в старый ангар за пределами коттеджной зоны, куда же еще. Только он был достаточно большим и прочным для того, чтобы удержать диковинного зверя до получения указаний из центра. Во время войны в нем держали маленький самолет, остатки которого ныне демонстрировались всем желающим в комнате славы окружного музея, а в самом ангаре с тех пор не было ничего, кроме хлама.

По дороге домой, отделившись от возбужденно гудевшей толпы одноклассников, Лена представляла себе, чего придется наслушаться сотрудникам местной полиции прежде, чем кто-то из центра поверит в происходящее. Возможно, дракону придется не один день провести взаперти – и вряд ли хоть кто-то решится освободить его морду от пут, чтобы накормить его или напоить. Что именно едят драконы? У Лены было немало вариантов: в книгах, которые ей доводилось читать, драконы ели неосторожных овец и коз, оленей или коров. Некоторые, более изысканные в своих предпочтениях, довольствовались отбивной котлеткой и несколькими пинтами эля в таверне, куда их с почестями пускали в компании героев в стальной броне. Иные же не брезговали прекрасными девицами. «Прекрасная девица – это я», – с замиранием сердца подумала Лена: «Он спланировал рядом со мной, потому что хотел меня съесть».

Мысль была неожиданно приятной, несмотря на предположительный риск быть съеденной, потому что Лену – худощавую, чрезмерно веснушчатую, с торчащими костлявыми коленками – мало кто (кроме разве что мамы и папы) назвал бы прекрасной.

Впрочем, от этой версии пришлось отказаться, когда Лена вспомнила, с какими словами обратился к ней дракон. Редко кто осведомится о своем местоположении у того, с кем уже через мгновение собирается расправиться.

«Он испугался, – подумала Лена. – Не понял, где оказался, и испугался. Возможно, притворился, чтобы его не тронули. Или и вправду упал в обморок от страха». Мысль о многометровом драконе, лишившимся чувств, заставила Лену хихикнуть, но к ней быстро вернулась серьезность: она вспомнила о нем, лежащем прямо сейчас на полу ангара, связанном и обездвиженном, и ей стало очень грустно.

«Ведь никто, кроме меня, не знает, что он разумен и умеет разговаривать, – думала Лена, поднимаясь по ступенькам и доставая ключи из рюкзака. – Все думают, что он опасен, и никто не попытается с ним поговорить». Мысль о том, чтобы рассказать взрослым о том, что она слышала, как дракон разговаривает, Лена отмела сразу: они наверняка ей не поверят.

Вот так, за поеданием разогретых в микроволновке макарон с сосисками, Лене пришла в голову самая простая и естественная мысль: нужно пойти в старый ангар (это будет нетрудно, ведь они с ребятами не раз пробирались туда, чтобы поиграть) и побеседовать с драконом. Вероятно, он окажется напуган куда больше, чем она, и с ним легко будет договориться.

На автомате отвечая на расспросы родителей и готовясь ко сну, Лена в красках представляла себе, как появляется в городке вместе с прирученным драконом, вызывая восхищение и уважение тех, кто прежде не замечал ее или не видел в ней ничего, заслуживающего внимания.

Уже видя себя верхом на крылатом ящере, Лена начала засыпать, когда прозвенел предусмотрительно поставленный на полночь будильник. Сон как рукой сняло, и, торопливо одевшись, Лена быстро и бесшумно набила школьный рюкзак всем, что могло пригодится для ночной операции. Перочинный ножик для походов по грибы вряд ли помог бы перерезать автомобильные тросы, но и идти без ножа казалось неразумным. Теплая кофта, сверток с бутербродами и фонарик – и Лена была готова.

Дом спал. Он вздыхал и поскрипывал досками, ворочаясь во сне. Проходя мимо родительской спальни, девочка старалась двигаться совершенно бесшумно, привычно минуя самые скрипучие половицы. Родители не проснулись.

Ехать на велосипеде до старого ангара было всего ничего – через коттеджную часть поселка, а потом полем. Обычно, отправляясь на ночные прогулки с друзьями, целью которых был ангар или лесное озеро за ним, Лена очень боялась именно этой части пути. Коттеджи казались огромными хищными зверями, настороженно присевшими перед прыжком, и, проезжая между ними, Лена старалась не смотреть по сторонам. Поле встречало ее сотней запахов влажных трав и цветов, шелестом и щелканьем, кваканьем и шипеньем – изо всех сил крутя педали и пригибаясь к рулю, Лена тихонько взвизгивала от восторга и страха, зная, что уже через десять минут минует пустую, пугающую темноту и присоединится к толпе возбужденно хохочущих мальчишек и девчонок.

На этот раз все было иначе – все ее мысли были заняты только целью поездки. Страх и ожидание удивительного приключения боролись друг с другом, и, занятая мыслями о встрече с драконом и продумыванием деталей разговора с ним, Лена не думала ни о коттеджах, ни о поле, ни об опасностях, которые могли бы подстерегать ее в темноте.

Подъехав ближе к ангару, Лена заметила полицейскую машину, стоявшую рядом со входом. Неподалеку маячило несколько оранжевых огоньков: полицейские, чьих лиц она не могла различить, курили и негромко разговаривали, коротая ночную вахту. К счастью для Лены, подъехавшей к ангару с другой стороны, они ее не заметили. Осторожно уложив велосипед в высокую траву, Лена скользнула в густые заросли жасмина, за которыми находился надежно укрытый ветвями лаз в ангар, куда не смог бы пролезть взрослый, но с легкостью пробирался ребенок.

На мгновение девочке стало жутко – вглядываясь к темноту внутри ангара, она уже понимала, что не воспользуется этой последней возможностью отступить. И все же ей было страшно. Лена сделала глубокий вдох, прежде чем протиснуться в лаз – оказывается, с прошлой осени она подросла сильнее, чем ожидала.

Ангар встретил ее темнотой гораздо более густой, чем темнота снаружи, и потому Лена не сразу увидела, что в центре ангара, где она ожидала увидеть связанного дракона, никого не было. Но постепенно глаза девочки привыкли к нехватке света, и она растерянно огляделась по сторонам – ничего, кроме куч хлама, сдвинутых ближе к стене. Крохотными шажками Лена продвигалась ближе к центру ангара, пока не споткнулась об обрывки автомобильных тросов. «Он разорвал их, – холодея, подумала она. – Ему совсем нетрудно было их разорвать. Но если он освободился, то где он?»

Словно отвечая на ее безмолвный вопрос, ближайшая к ней куча хлама едва заметно шевельнулась:

– Здравствуй.

Голос дракона был низким, и Лена снова различила в нем шипение. А потом дракон двинулся вперед. Его глаза неярко засияли в темноте зеленым, как кошачьи, и Лена впервые подумала о том, что, возможно, совершила большую ошибку, придя сюда. Закричать она не успела: заметив в ее глазах страх, дракон стремительно бросился вперед. В мгновение ока он ухватил Лену поперек туловища передней лапой, а затем, взмахнув упругими парусами-крыльями, поднялся в воздух. С протяжным криком, похожим на птичий, дракон пробил крышу ангара спиной с такой легкостью, словно она была сделана из слюды, и поднялся в ночное небо, стремительно набирая высоту.

Все произошло так быстро, что полицейским, караулившим вход в ангар, понадобилось несколько мгновений на то, чтобы среагировать и начать стрелять. Этих мгновений оказалось вполне достаточно для того, чтобы дракон скрылся из виду, улетев по направлению к лесу. Впрочем, это было к лучшему – если бы полицейским удалось ранить или убить дракона, уже набравшего достаточно большую высоту, его падение определенно закончилось бы для Лены очень плохо.

К чести Лены, оказавшейся в беспомощном положении болтавшейся в воздухе пленницы, она не утратила возможности думать. Впрочем, мысли, посещавшие ее, были неутешительны. «Сейчас он разожмет лапу, – подумала Лена, чувствуя, как что-то в ее животе холодеет и сжимается, а на глазах закипают слезы. – Разожмет лапу и бросит меня вниз. Он поднимает меня выше, чтобы убить».

Но дракон держал ее крепко, и Лена немного успокоилась – настолько, насколько это вообще возможно, когда похитивший тебя дракон летит в сторону леса, а деревья, проносящиеся внизу, кажутся маленькими, как брокколи. Лапы, державшие ее, оказались неожиданно мягкими, и Лене не было больно, несмотря на то, что дракон сильно сжимал пальцы. Когда они пошли на снижение, Лена зажмурилась: земля приближалась слишком стремительно, и девочка успела подумать, что ее похититель камнем падает вниз, не управляя полетом.

Однако дракон стал снижаться плавно, сужая круги, и Лена успела рассмотреть маленькую полянку, которую, очевидно, дракон наметил своей целью. Приземление отозвалось упругим толчком, и на мгновение весь мир встал с ног на голову, а Лена мягко приземлилась в кучу сухой листвы. Некоторое время она лежала неподвижно, каждую секунду ожидая, что дракон бросится на нее, но ничего не происходило. «В конце концов, лежать здесь бесконечно просто глупо, – подумала девочка. – А значит, придется встать». Так она и сделала.

Дракона рядом с ней не было, но Лена не обманывалась, понимая, что он находится где-то неподалеку. Оставаться на месте было страшно, как и бежать в лес – в темноте, не зная, куда, поэтому Лена осталась на месте и нащупала в кармане куртки свой бесполезный ножик. Крепко стиснув его в кулаке, она почувствовала себя немного увереннее.

Громкое хлопанье крыльев известило ее о возвращении дракона – в лапах он сжимал большую охапку веток.

– Не бойся, маленькая леди, – сказал дракон, очевидно, стараясь, чтобы его голос звучал успокаивающе. – Я не причиню тебе зла. – С этими словами он осторожно опустил ветки в углубление в центре поляны и выпустил на них медленную, прицельную струю пламени. Через мгновение посреди полянки запылал веселый костер.

– Ночами здесь довольно холодно, как я погляжу, – светски заметил дракон. – Прошу, располагайся.

Лена опасливо подошла ближе к огню. Костер был огромен, и очень скоро ей стало жарко. Настороженно поглядывая на дракона, она стянула куртку и расстелила ее на пятачке жухлой травы ближе к огню.

– Если ты голодна, я мог бы попытаться найти что-то в этом лесу. – Дракон смотрел на нее, не мигая. – Здесь наверняка есть кабаны, зайцы и прочие звери. Я и утку могу поймать.

– У меня есть бутерброды. – Лена попыталась ответить ему в тон, словно ее каждый день похищали и уносили в лес драконы, но из ее горла вырвался тоненький отчаянный писк, очень мало напоминающий ее обычный голос.

Несколько минут прошло в молчании.

– Интересно, – прервал его дракон, – скоро ли прибудет витязь или рыцарь?

Лена искоса поглядела на него:

– Витязь?

– Да. Там, откуда я родом, все так и происходит. – Дракон пристально всматривался в пламя, словно там можно было различить, скоро ли появится тот, кого он ждал.

– А откуда вы родом? – прошептала Лена.

Дракон моргнул.

– Из красивой страны. Здесь все иначе. Звезды такие маленькие… И деревья какие-то не такие. Темные…

Лена ждала, и дракон продолжил:

– Стволы у наших деревьев сияют в ночи, чтобы путник мог найти дорогу во тьме… Их листья на тонких ветвях дрожат от малейшего прикосновения ветра, и леса танцуют. Звезды велики и сделаны из множества алмазов – я видел это, ведь я был наверху, совсем близко. Цветы тянутся к луне, а днем прячутся от солнечного света… Полянки, такие как эти, озарены сиянием леса – и ночью люди, и звери, и другие создания собираются на них и танцуют. Некоторые спускаются с гор… Я тоже живу в горах. В ущелье зеленых камней, где на дне – синий ручей и мхи, мягкие, как мех зверя. Да, мир лесов, мир гор, и мир танца. – Дракон задумчиво помолчал. – И мир волшебства, конечно… Мой мир пахнет волшебством – оно пронизывает его снизу доверху, его запах ни с чем не перепутаешь. Так я понял, что оказался в другом месте – сразу понял, еще в небе… Здесь ничем не пахнет.

– А почему вы оказались здесь?

Лена подвинулась еще ближе к костру и села поудобнее, окончательно успокоившись. Ей было тепло и уютно, и лес вокруг нее таинственно мерцал, словно оживая от рассказа дракона. Его голос больше не казался ей пугающим, и к шипению она привыкла. Дракон тоже подсел ближе к огню, видимо, заметив, что девочка его больше не боится; подобрав под себя лапы, как огромный кот, он устроился у костра и блаженно прикрыл глаза.

– Я летел на зов своей любимой – Эвени, златоглазой и быстрой, как ветер, матери моих сыновей. Она нуждалась в моей помощи, и я слышал это в ее песне. Последние дни мы сражались под знаменем короля, которому поклялись в верности – Эвени, и я, и наши дети. Против врагов, пришедших с севера, серых и крылатых. – Дракон мельком взглянул на Лену. – Это сейчас не имеет значения… Я спешил к Эвени, летел знакомой небесной тропой, но потом небо передо мной задрожало и стало лиловым и прозрачным, как пузырь на воде. Я не успел свернуть в сторону и влетел прямо туда, в это странное пятно на небе. – Дракон снова умолк, вероятно, не в первый раз обдумывая случившееся. – И оказался в чужом небе, маленьком и тесном. А потом решил спуститься вниз, чтобы понять, где я, но те люди пожелали пленить меня.

– Вы так легко разорвали те тросы, – заметила Лена, – почему же так легко сдались?

– Я не хотел причинить им вред, не разобравшись, – просто ответил дракон. – Эти люди мне не враги. И я видел – рядом было много детей. Ты и твои друзья.

– Зачем же тогда вы отнесли меня сюда? – Лена наконец решилась задать главный вопрос. – Мы могли просто поговорить – там, в ангаре.

– Не могли, – резонно возразил дракон. – Я видел, ты меня испугалась. Еще миг – и ты бы начала кричать, и эти люди прибежали бы снова, и на сей раз мне пришлось бы биться. Но теперь все будет иначе.

Последние слова Лена не поняла и решила разобраться с этим позже.

– Меня зовут Лена. – Она подумала, что после таких откровений со стороны дракона пришло время представиться.

– Меня зовут Овейн. – Дракон церемонно качнул головой на длинной шее. – Рад знакомству, маленькая леди Лена.

– Наверное, вы хотите вернуться домой? – спросила она. – Вы знаете, что нужно сделать, чтобы вернуться?

Дракон покачал головой.

– Нет. Ведь я даже не знаю, что именно случилось. Должно быть, здесь замешано темное волшебство.

Лена растерянно молчала. На самом деле, услышав рассказ дракона, в душе она уже была абсолютно уверена, что они встретились неслучайно – и что сейчас она получит задание, путь, полный колдовства и удивительных событий, который поможет вернуть дракона домой. Она ожидала, что и сама окажется в прекрасном мире, откуда он явился, переживет множество приключений и с почетом вернется домой. Но приключение явно не клеилось, и Лена не знала, как быть дальше.

– Я хотел попытаться призвать песней Эвени, – нарушил молчание Овейн, – прекрасной песней, драконьей песней… Услышав мою, возлюбленная всегда меня находила. Но я не решился – в этом чужом мире, боюсь, она меня не услышит…

– Я думаю, стоит попробовать! – приободрившись, сказала Лена. – Вдруг получится? Может быть, эта песня тебя к ней переместит, или что-то вроде того?..

Дракон недоверчиво помолчал, но, видимо, убежденность в голосе девочки воодушевила его. Запрокинув голову к небу и затянув золотистые глаза зеленоватой пленкой век, он запел.

Драконья песня поплыла над подмосковным лесом – такой песни он никогда прежде не слышал и, пораженный, замер. Насупившись, слушали ели и сосны, и дикие яблони, и кустарники, и травы. В дуплах и гнездах проснулись белки, и в полете замерли ночные птицы. Сверчки забыли про собственные песни, а комары – про жажду крови. Звезды, обычно равнодушные, смотрели вниз. Лена думала о том, что хочет запомнить эту песню навсегда – но песня, поднимаясь к луне, ускользала…

Костер почти догорел, и угольки неярко мерцали, когда Овейн закончил свою песню.

– Она не пришла, – тихо сказал он, и шипение в его голосе было совсем незаметным. – Эвени не услышала меня, значит, я и вправду очень далеко от дома.

Лена поднялась с колен и, подойдя к дракону, осторожно погладила его по глянцевитому боку. Бок был сухим и очень теплым, словно дракон долго и неподвижно сидел на солнце.

– Спасибо, – прошелестел Овейн, – но я верю, последнее средство поможет. Скоро рыцарь найдет тебя, и начнется сказка, которая вдохнет волшебство в этот мир.

Речь Овейна прервал далекий отголосок странного стрекочущего звука. Прислушавшись, Лена, холодея, узнала вращение лопастей вертолета. Дракон, казалось, ничего не слышал.

– Славный рыцарь придет за похищенной леди, – произнес он напевно, словно в трансе, глядя на затухающие угли, – рыцарь, снаряженный на славную битву всем городом – на лучшем из скакунов, проворном, как птица. Его меч будет сиять на рассвете, как солнечный луч, а доспехи будут прочны, как моя шкура. Это будет честный бой, славный бой, жестокий бой. – Глаза дракона остекленели; он смотрел, не видя. – Он будет разить, бить, колоть! Мое пламя – против его меча! Моя шкура – против его брони! Мой рев – и его крик!

Заметив испуг в глазах Лены, дракон опустил голову и будто бы сразу стал меньше.

– Впрочем, – прошептал он, – мне не нужна его жизнь. Не нужна победа в этой битве. Времена, когда я причинял вред людям, давно позади… Сыновья и возлюбленная ждут меня дома. Я приму бой с величайшим рыцарем этого мира, и волшебство пробудится.

– Все будет совсем не так! – отчаянно вскрикнула Лена. – Не придет никакой рыцарь!

– Не придет? – Дракон озадаченно поглядел на нее. – Этого не может быть, маленькая леди. Кого, по-твоему, те люди поставят против меня, как не отважного воина?

– У нас так не бывает, – пробормотала Лена. – Воины… Не бьются один на один. Они думают, ты опасен. Они пошлют сюда много человек… Целый отряд!

– Очень хорошо, – высокомерно кивнул дракон. – Хотя эти традиции и трусливы. Пусть ставят отряд – и в этом сражении родится запах волшебства. Меня не одолеть человеку. Я вернусь домой силой звона мечей и пения горна!

Лена в ужасе замерла, глядя на дракона, обнажившего клыки и вытянувшегося во весь свой огромный рост. Его глаза горели алым огнем, и Лена подумала о том, сможет ли она остановить вооруженных людей, которые придут за ней, похищенным монстром ребенком. И сразу поняла: не сможет.

– Там не будет мечей, Овейн, – прошептала она. – У нас здесь совсем другое оружие… Тебе его не одолеть, правда. Оно очень опасное. Давай придумаем что-нибудь? Давай придумаем, как тебе вернуться домой. Может, если вернуться к школе, и снова найти то место в небе, тогда…

– Овейн никогда не убегал от битвы. – Дракон гордо расправил плечи. – Никто не может упрекнуть меня в том, что я не преумножал силу волшебства своего края тогда, когда мог.

Лена снова услышала звук пролетающего вдали вертолета— тревожный и гулкий, и порадовалась тому, что их костер потух, хотя ночная прохлада пробирала ее до костей.

– Ты замерзла, леди Лена? – Дракон словно прочел ее мысли. – Придвигайся ближе. Скоро рассвет.

Лена прижалась к драконьему боку, теплому, как остывающая печь. Огромное сердце гулко билось, толкая ее под локоть.

– Пожалуйста, – прошептала она в последней попытке предотвратить то, что должно было случиться очень скоро. – Здесь нет волшебства. Они убьют тебя. Уходи, а потом я найду тебя и придумаю, что делать.

– Нет, – ответил Овейн, и в его голосе была уверенность в своей правоте. – Не бойся. Я знаю, придет рыцарь. Так всегда бывает. Для начала сказки нужны дракон и девица. Дракон – это я, а ты – девица. Волшебство проснется. Если хочешь, можешь пойти со мной – я покажу тебе танцующий лес и ущелье, откуда я родом. Эвени споет тебе свою песню…

У погасшего костра они сидели очень близко друг к другу, глядя, как занимается заря – яркая, пронзительно-алая.

Лена дрожала.

6–11 июня 2017 г.

Старый-старый Муса. Аслан Бабаев

Муса открыл глаза. В очередной раз он проснулся от неспокойного прерывистого сна. Старик позволил себе несколько лишних мгновений провести без движения (роскошь, которой не стоит злоупотреблять в его возрасте), после чего растопырил одеревеневшие пальцы, выгнул ноющую спину в неправильной формы полуовал и, наконец, поднялся с постели – если, конечно, так можно назвать сложенное в несколько слоёв старое одеяло. Чесались ноги: на лодыжках появилось несколько новых красных пятнышек – будь прокляты эти маленькие божьи букашки! Во рту было сухо, но это вовсе никакая не новость.

Муса представил, что он энергичен и полон сил. И тихонько, но от того не менее жизнерадостно, бухтя себе под нос песенку, направился к выходу из пещеры.

– Новый день! Новый День! Новый де-е-ень пришёл!

Впрочем, день ли сейчас? Вечер? Утро? Он сказать не мог. Всему виной туман. Ущелье это, пускай и извилистое, узкое, запутанное сетью из каменных лабиринтов, было самое что ни на есть обыкновенное. Но вот туман… Порой Муса гадал: касались ли хоть раз солнечные лучи этих осклизлых голых камней? Непроглядная густая муть поглощала свет, растворяла его в себе. Ущелье от этого делалось ещё опаснее. Легко можно было заплутать, легко оступиться и подвернуть ногу. Пустяк, конечно, но только не в том случае, если ты пересекаешь горы.

Муса вышел из пещеры. В нос ударил затхлый холодный воздух, но старик улыбнулся – постоянство действовало на сердце успокаивающе. Туман всё так же плотно прилегал к скалам, словно боялся, что если их отпустит, то его тут же унесёт ветром. Муса по-доброму пожурил старого своего сожителя и достаточно резво направился вдоль скалы. Он не видел ничего на расстоянии и пяти шагов, но едва ли его это пугало. Раньше, конечно, тяжеловато было приноровиться, первые десять… нет, может, пятнадцать лет? Но сейчас он мог идти и с закрытыми глазами, всё одно. Он знал каждый неровный камушек в долине, об каждый из них в своё время успел ушибить палец, каждому присвоить имя.

Муса всё шёл по изменчивой неверной тропинке – та взлетала иногда отвесно по скале, а порой камнем летела вниз, но старик точно помнил, куда она приведёт. На пути ему встретился Хитрюга. Этот чёрный в белую крапинку камушек казался с виду надёжной опорой, но на деле был самым скользким подлецом, каких только свет видывал! Когда Муса после долгого падения весь разбитый лежал на самом дне ущелья, то хорошо запомнил урок, который преподал ему Хитрюга.

– Что гордая порода, что серый булыжник – всё одно, – тихонько пробубнил он.

Наконец Муса выбрался к маленькой «рощице» (во всяком случае, так он её называл), где как раз дошли до нужного состояния кое-какие целебные растения. С нескольких куцых кустиков он сорвал пригоршню листьев – обсушить, и на чай. С другого, совсем уже лысого деревца содрал сырую кору – у нее применений много: и посуда, и растопка, и загуститель, и чего только ещё.

Дальше надо спуститься на дно ущелья, посмотреть, – не принесла ли что река в сети. Затем обойти ловушки – не попалось ли что. Потом ещё для верёвок набрать высокой травки выше по склону. Срезать где-нибудь полоску буро-зеленого лишая. И много-много других дел, которые сколько не делай, не закончатся. Да, что ни говори, а лежать без движения для Мусы – самая дорогая на свете роскошь.

И так один туманный день за другим. Жизнь без радостей и без горестей. Жизнь в горном ущелье. А жизнь ли?

Муса возвращался в убежище, когда почувствовал солоноватый привкус во рту. Сомнений нет. «Это» сейчас где-то поблизости. Муса тут же сошёл с тропы, спустился во влажный овраг, затаился. В груди что-то болезненно съёжилось, задрожали руки, на лбу выступил холодный пот. Прямо сейчас, в эту самую минуту он непременно умрёт. Где-то выше по склону неспешно зацокали сотни маленьких металлических копыт. Звук этот чем-то похож был на камнепад или барабанящий по стеклу дождь. Муса не шевелился, старался даже не дышать. Костяшки его, обтёртые уже временем, сотрясала неуёмная дрожь. Против воли из груди вырывалось скрипучее хныканье. Такие звуки может издавать самый жалкий из трусов. Именно им и был в эту самую минуту Муса.

Наконец цокот потихоньку стал затихать, а после и вовсе прекратился. Тут же исчезло ощущение грядущей смерти, перестало бешено колотиться сердце. Всё ещё дрожащей рукой Муса вытер холодный пот со лба и облегчённо вздохнул. Сколько раз ни переживал он эту тошнотворную муку, – легче не становилось. Внезапно в нос ударил неприятный запах. Взгляд старика упал на грязное, растекающееся по штанам мокрое пятно. Всё ещё не смея издать ни единого звука, он в сердцах махнул кулаком по туману. Тот лишь равнодушно расплылся в разные стороны, ничего не сделав Мусе в ответ.

Этой ночью перепуганный в который раз отшельник опять толком не спал. Он то и дело просыпался, прислушивался по несколько минут к тишине, пытаясь уловить звук нарастающего цокота. Убеждался, наконец, что ничего не слышит, и вновь забывался неспокойным сном.

* * *

Усталым взглядом старик окинул стены пещеры. Те сплошь были покрыты крючковатыми узорами, напоминавшими арабскую вязь. Эта мозаика состояла из тысяч имён и цифр, записанных столбиком. Большая часть имён была перечёркнута. Он уже и забыл, когда впервые начал их записывать…

«Довольно прохлаждаться, Муса, – промедление смерти подобно».

Угрюмо отшельник отправился исполнять свои повседневные обязанности.

Последние дни, как Муса ни старался, а поддерживать присутствие духа у него не выходило. Каждый раз после встречи с неизвестным горным соседом он чувствовал пустоту в душе. Как будто частичка его погибала безвозвратно. Еда казалась горькой, сон не давал отдыха, работа была не в радость. Он всё прислушивался к окружающему туману, всё ждал цокота маленьких копыт.

Слух его, однако, уловил другой звук. Сначала показалось, что это журчит река. Муса настороженно побрёл к источнику шума. Вскоре он уже точно распознал его природу. Лицо старика озарила улыбка. Человек. Стараясь шуметь как можно меньше, Муса проворно двигался по крутому обрыву. Глаза его цеплялись за знакомые выступы, память подсказывала, на какой из них ставить ногу. Вот мелькнул весь из себя неказистый и неровный камень по имени Косолапый. Рядом с ним во всю длину растянулся Шпала. Муса точно знал, что после них надо будет пройти между Близнецами: двумя огромными округлыми валунами, а затем резко свернуть налево. Там, чуть дальше, будет тропа, которая ведёт напрямую к человеку.

Наконец, он уже начал различать слова. Всё как всегда: призывы о помощи, истошные крики – вот дурак. Муса сбавил шаг. Надёжно укрывшись, он начал наблюдать. Человек этот был странный (впрочем, все люди казались Мусе очень странными), весь обтянутый железом, на голове ведро. Нога вывернута под неестественным углом. Видимо, сорвался с обрыва, заблудившись в тумане. Без лишних движений, стараясь не вызвать новые крики, Муса вышел из своего убежища.

– Gehzunicht! DubistscheißeEsel! – В ведре грубый голос звучал глухо.

Мусе потребовалось несколько мгновений, чтобы из потаённых закромов памяти выудить слова этого причудливого наречия.

– Я… уметь помочь ты… – запинаясь произнёс он.

– Не нужна мне твоя помощь, грязный оборванец, проваливай! – Человек выхватил из-за пояса блестящий прямой кинжал.

– Ты… ты звать, я прийти. – После каждого слова Муса отплёвывался, словно на языке было что-то неприятное. – Я жить здесь. Я твой помогать.

– Я сказал: проваливай, червяк! Смерд! – Человек всё повышал голос. – Ко мне на помощь уже спешат мои люди, слышишь, ты?!

И тут Муса почувствовал неприятный, но до боли знакомый кровавый привкус во рту. Докричался, дурак! Бежать, надо скорее бежать! Но разве можно вот так просто оставить здесь человека?

Муса пытался знаками показать, что надо вести себя тихо, затаиться. Всё бесполезно. Этот железный болван только больше распалялся, кричал всё громче.

Всё без толку. Пускай умирает в одиночестве. Муса хотел убежать, вжаться в землю, затаиться и скулить, как последний трус, каким он сейчас и был. Очень хотел. Но почему-то так не поступил. Резво обойдя железного здоровяка сзади, он схватил того за шкирку и что было сил потащил с открытого пространства. Тот дрыгал ногами, махал своим дурацким кинжалом во все стороны, но из-за всех этих железок никак не мог дотянуться до Мусы. Только раз заехал металлическим локтем по зубам. Больно.

Краем уха Муса услышал цокот сотен копыт.

«Да будь оно всё проклято! Не хочу умирать ради какого-то неблагодарного болвана!»

Игнорируя эти мысли, Муса продолжал тащить человека к камням-Близнецам. Есть там такая маленькая выемка, можно в неё ужаться вдвоём, укрыться. Ужасно болела спина: не тот у него возраст, чтобы тягать на себе здоровяков, да ещё обвешанных таким количеством металлолома! Муса весь обливался холодным потом, сквозь зубы со свистом вырывался горячий воздух. Слегка кололо в груди. Он знал, что скоро оцепенеет от страха, и тогда пиши пропало.

– Помогать… – Проклятье, как же это на его языке? – Помогать я, чтобы я помогать ты!

Вместо ожидаемого львиного рыка из-под ведра вырвалось сдавленное:

– Что?

– Жить хотеть? Помогать нести!

Наконец до господина с ведром на голове дошло, что его вот уже несколько минут бесполезной тушей волочат по земле. Красивый кинжал в какой-то момент выпал из задрожавшей ладони, а ужасный нарастающий гомон из непонятных царапающих землю звуков, кажется, вот-вот их настигнет.

Здоровой ногой человек начал толкать себя вперёд, чем немного помог делу. Онемевшими пальцами Муса цеплялся за матерчатую рубашку незнакомца и упирался ноющими ступнями в землю. Так, общими усилиями они кое-как добрались до маленькой ложбинки в каменном боку одного из Близнецов и без всякой лишней гордости припали к ней, как дети к материнской груди. Наступила тишина, которую нарушало только их сбивчивое дыхание. Или не только.

Цок. Цок-цок-цок. Цок. Совсем рядом. Никогда Муса не слышал этот звук так близко. Всё его тело била дрожь, холодные капельки пота стекали по седым вискам. Перед глазами всё плыло, как если бы он смотрел в отражение на водной глади. Вот сейчас. Да, точно. Сейчас он непременно умрёт. Цок-цок-цок. Ещё ближе. Цок. Это было как будто у самого его уха. Затем тишину прорезал отвратительный скрежет. И всё, наконец, стихло.

Когда Муса всё-таки отважился открыть глаза, всё уже прошло. Ни страха, ни дрожи. Он не знал, сколько они просидели в этом маленьком укрытии.

– Что… что это было?

Новый знакомец Мусы сорвал с себя ведро. Покрасневшие от шока глаза, окаймлённые сверху густыми рыжими бровями, а снизу впалыми косыми морщинами, были сплошь покрыты вздувшимися капиллярами. Муса не сомневался, что его глаза сейчас выглядят также. Повезло ещё, что ни одна из розовых жилок не лопнула от напряжения.

– Думаю, – он вспомнил вдруг, как на этом наречии надо говорить о себе самом, – лучше не знать.

Старик посмотрел на свои штаны. Сухо. Что же, и на том спасибо.

На то, чтобы забраться вверх по ущелью до относительно сухого и тёплого убежища Мусы, потребовался не один час. Несмотря на многочисленные уговоры, Хельмут, а именно так звали этого рыжеволосого господина, наотрез отказался снимать свои тяжёлые железки. Они, мол, фамильная ценность, и он, мол, скорее себя сбросит с этого обрыва, чем их. Муса не спорил. А то ведь, кто знает? Вдруг перед тем, как сбросить себя, он решит сбросить незадачливого старика?

Замурован в эти свои «доспекхи» господин «лыцарь» был знатно. Муса потерял счёт количеству разнообразных узелков, которые тому пришлось расплетать. Пыхтя и охая от боли, Хельмут по частям снимал свой причудливый костюм. Муса тем временем занялся разведением огня, готовкой. Съестного у него было немного: три полоски вяленого мяса, три горсточки дикого риса, да всякие разные травки.

Муса осмотрел ногу гостя. Всё было не так скверно, как казалось на первый взгляд. Хотя без трости господин лыцарь сможет ходить ещё не скоро. Они поели. Полоски лыцарь съел мигом, а вот от риса сначала воротил нос. Впрочем, в итоге съел всё до последнего зёрнышка. На душе у Мусы было тоскливо. И так каждый раз после встречи с «Этим». Как будто частичка души умирает, иначе и не скажешь. Для Хельмута, однако, встреча прошла гораздо тяжелее: он сидел почти без движения, лишь изредка подрагивали кончики пальцев.

Они долго наблюдали за тем, как дотлевают последние угольки.

– Скоро стемнеет? – Хельмут ошарашенно глядел в туманную пустоту, которая начиналась сразу за выходом из пещеры.

– Не знаю, – ответил Муса с лёгкой хрипотцой. – Ни разу не видел, чтобы день менялся с ночью. – Память к языку медленно возвращалась.

Они немного помолчали.

– Как же… как же ты понимаешь, какой сейчас час?

Глупый вопрос. Особенно учитывая нынешние обстоятельства. Муса понял, что лыцарь так и не отошёл от шока.

– Никак, – ответил он и, свернувшись калачиком, повернулся к Хельмуту спиной.

Вскоре он услышал, как лыцарь что-то смиренно бурчит себе под нос. Молится. Да, они все здесь молятся по первой. Тут Муса провалился в тёмное небытие. Во снах ему виделись давно забытые лица, имена и истории. Сон его не был спокойным.

* * *

Следующие несколько дней прошли угрюмо и молчаливо. Муса выходил из пещеры, как только просыпался, возвращался лишь на ночлег. Разговаривали они мало: у утомлённого повседневными обязанностями старика не было на это ни сил, ни особого желания. Хельмут и сам почти ничего не говорил. Взгляд его подолгу задерживался на исписанной чёрточками стене, на Мусе, на огне. Муса догадывался, что Хельмут был человеком бесстрашным, не то что он сам, а потому и последствия от встречи с «Этим» для него были куда серьёзнее. Муса видел людей, для которых подобное потрясение становилось фатальным. Они так и не оправились, и ничего нельзя было для них сделать. Разве только…

– На четвёртый день штурма Монтанера наши орудия пробили брешь в их стене. – Голос у Хельмута был бесцветный, взгляд всё так же направлен в стену или, скорее, в никуда. – Эти чёртовы бомбарды даже самую надёжную кладку превращают в порошок в считаные дни. Кинули клич. Искали смельчаков, которые первыми войдут в брешь. Я, дурная голова, возьми да согласись. – Муса не все слова понимал, хотя суть вроде как уловил. – Ну, молодой был, думал, подвиг совершу, в общем… как это… – Тут господин лыцарь запнулся. – Мы, как только зашли, – сразу взрыв. – Сбросили на нас бочку со стены. Повсюду крики, дым. Половина ребят из тех, что увязались за мной, в мгновение превратилась в труху. Я замучился потом выскребать их останки из волос, из-под ногтей, представляешь, даже в уши забилось! – Хельмут улыбнулся, как будто вспомнил о чём-то приятном. Затем осознал, что улыбается смерти товарищей, сконфузился, закашлялся. – Я уцелел только потому, что вошёл в крепость одним из первых. Погибли те, кто замешкался в проходе. Знаешь, я ведь и сам поначалу струхнул, подумал, что безопаснее пропустить вперёд человека, ну, двух. Но что-то меня толкнуло вперёд. Сам не знаю что, правда. Может, глупость? – Муса удивлённо глядел на рыжеволосого воина. В свете догорающего костра черты лица его делались удивительно благородными. Во взгляде теплилась какая-то невысказанная мудрость. – Больше всех рискуют на самом деле не те, кто смотрит опасности в лицо, а те, кто отводит взгляд, понимаешь меня? Раз уж взялся за дело, – не робей. Больше всего я уважаю в людях именно способность побороть свой страх, а уж гордая порода или серый булыжник – это дело второе.

– Как-как?

– Это такая моя придумка. В детстве ещё сочинил. Означает, что человека нельзя судить по внешности, что-то такое.

– Да, я понял.

Муса внимательно посмотрел сэру лыцарю прямо в глаза. Голубые. Большего в темноте сказать нельзя. Старик всё смотрел. Внезапно лицо его просияло. Он подошёл к исписанной именами стене. Наверное, здесь есть буквы, иероглифы, пиктограммы и идеограммы любой письменности, что когда-либо была и будет. В поисках нужного имени Муса начал водить пальцем вдоль крохотных символов. Про себя он еле слышно бормотал:

– Так-так-так, где же оно? «Иеронимус – 987», «Иезекиль – 5446», нет, это «И». – Всё так же бормоча про себя, старик подошёл к другой стене. – «Дафна – 19», «Дориан – 169», нет-нет… не здесь…

– Что ты ищешь? – озадаченно спросил Хельмут.

Не обращая на него никакого внимания, Муса продолжал поиски. Хельмут лишь пожал плечами и тихонько шепнул что-то о безумных горных отшельниках. Наконец Муса вспомнил, где искать. В один прыжок он оказался у другой стены:

– Ага, да-а-а… вот это зачеркнуто… «Валерий»… нет… – Тут он победно воскликнул: – Нашёл! – и размашисто ткнул пальцем в холодный камень.

Прямо над его ногтем было написано: «Вэл – 176». Смоченным слюной пальцем Муса аккуратно вытер кривую шестёрку и на её месте торжественно написал цифру семь.

– Вэл… – В голосе его живительным лучиком забрезжила радость.

Старик молча любовался надписью до тех пор, пока Хельмут не спросил:

– А кто эта Вэл? – На последнем слове рыцарь сделал недовольное лицо, как будто съел что-то очень невкусное.

– Ох, просто старый друг, – сказал Муса, а затем поспешил сменить тему: – Вы захватили эту «Монтанера», господин лыцарь?

– Рыцарь…

– Оу…

– Монтанер в итоге заплатил откуп, и мы ушли.

– Тогда… какой смысл?

– А не было никакого смысла… Нам дали денег и мы решили, что этого достаточно.

Снова молчание.

– У тебя очень странное имя, господин отшельник. Ты чьих будешь?

– Чьих?

– Ну, кто твои люди? На каком языке говорят?

– Ах… да я не помню. – Наконец проклятый каркающий язык Хельмута начал вспоминаться как следует.

– Не помнишь родного языка?

– Не помню, какой из них мне родной. – А может, и не было у него родного языка?

В безжизненных глазах рыцаря промелькнул интерес:

– Это как же так?

– Ну вот так. Забыл, какой из языков был первым.

– А ты чего же, много их знаешь? Языков-то?

– Да-а… наверное, все… – сказал Муса так, будто в этом решительно не было ничего необычного.

На лице рыцаря просияла ехидная улыбка. Впервые за долгое время Муса видел такую.

– Врешь!

Муса улыбнулся в ответ.

– Ну, стало быть, вру!

Хельмут долго вспоминал разные словечки из разных языков, которые слышал тут и там по миру. Муса не сразу, но всё-таки их вспоминал, переводил Хельмуту, потом добавлял ещё пару фразочек из того же языка. Господин рыцарь с каждым разом, как узнавал на слух разные наречия, удивлялся пуще прежнего. Мусу веселила его реакция. Впрочем, от обилия разных пришедших на память языков заболела голова. Старика начало клонить в сон.

– Послушай, – вдруг сказал Хельмут более серьёзным тоном, – последние четыре дня я постоянно наблюдал. Ни разу за это время день не сменился ночью, не говоря уже об этом тумане…

– Ну да, как я и сказал…

Хельмут не дал ему закончить.

– Я… я был в походе вообще-то. Возвращался из похода, если быть точным. Ранним утром угодили в туман. Дорога начала портиться, кривиться. И вот, не успел я опомниться, как оказался здесь. Не помню, чтобы расставался со своими товарищами, они просто… неужели… скажи, неужели таков загробный мир?

Всё те же вопросы. Поразительно, до чего люди похожи! Сколько раз Муса слышал одно и то же! На разных языках говорили ему разные слова, но смысл их всегда оставался один. Были в этих вопросах и скрытые угрозы, и откровенные мольбы; и знание, и незнание; и правда, и ложь. Задавали их непохожие друг на друга люди: рассыпающиеся от старости и совсем юные, мужчины и женщины, чёрные и белые, жёлтые и красные, дикие и цивилизованные, любые, каких только возможно и невозможно представить!

Всем им без исключения Муса всегда отвечал одинаково:

– Не знаю.

– То есть… как это?

– Я не знаю.

– Да будь ты проклят! Как это ты не знаешь? – Хельмут рванулся было к нему, да только сразу вскрикнул от боли и схватился за больную ногу. – Проклятье! Что за чертовщина! Неужели так выглядит ад?

Муса ничего не ответил. Ничего нового он сказать не мог. Повисла тишина. Только Хельмут охал и заново прилаживался к тому месту, с которого соскочил. Без особой надежды он спросил:

– Послушай, старик, а что ты знаешь?

Ну наконец-то. Задал первый правильный вопрос. Правда, в неправильный момент.

– Всему своё время. Какой смысл рассказывать тебе это сейчас, если потом ты будешь бесконечно спрашивать одни и те же вещи?

– Что за околесицу ты несёшь?

– Поверь, расскажу я тебе сейчас, расскажу потом: никакого спокойствия тебе это не принесёт.

– А я всё-таки спрошу.

Муса вздохнул.

– Ну, раз надо, то спрашивай.

– Ты не знаешь, – мертвы ли мы, так?

Муса кивнул.

– Но и не знаешь, – живы ли?

И снова кивок.

– Но ведь… но разве мёртвые страдают от ран? Разве мёртвые могут испытывать голод, усталость? Разве души наши не свободны теперь от всего мирского?

– Однажды, в этой самой пещере, я разговаривал об этом с одним мудрецом. – Жалкое враньё, но Мусе не хотелось говорить, что он забыл, от кого это услышал. – Мудрец сказал мне тогда: «Все мы входим в этот мир нагими, нетронутыми и в нечистотах, а выходим из него одетыми, покрытыми шрамами и также в нечистотах».

– Ничего глупее в жизни не слышал.

– Всему своё время, господин рыцарь, вы всё поймёте рано или поздно.

– Я хочу понять сейчас.

– Нет, довольно, я устал.

Устал уже очень-очень давно. Может быть, миллион таких разговоров назад. Глаза Мусы закрылись. Он тут же заснул. Как обычно, сон его не был спокойным.

* * *

– Проклятье! – Наверное, в десятый раз Хельмут выругался этим своим шелестяще-шипящим «scheiße».

– Давай! По шажочку, по шажочку! – Муса широко расставил руки, готовый поймать господина рыцаря, если тот не устоит на ногах.

– В бездну твои шажочки! – Мохнатые брови грозно сошлись над налитыми гневом глазами. Разросшаяся за последние недели красно-рыжая грива делала его похожим на льва. Грязный лоб покрылся легкой испариной, – Я больше не могу! Я устал!

Муса театрально насупился и упёр руки в бока.

– Эх, господин злюка, даже дети жалуются поменьше вашего! Как вы планируете выбраться из этого ущелья, если не можете пройти и десяти шагов? Или я вам так сильно понравился, что вы решили остаться здесь жить?

Ещё один обжигающий взгляд в сторону Мусы. Впрочем, эффект это возымело. Обеими руками опираясь о стену, Хельмут осторожно перенёс вес тела на больную ногу – та сразу же затряслась, как у дряхлого старика. Широкими жёлтыми зубами он что было сил закусил нижнюю губу и с громким выдохом сделал один короткий шаг.

– Всё… теперь точно всё! – Он тяжело дышал, одинокие капельки пота стекали со лба, терялись в кучерявых огненно-рыжих баках.

– Что? Да вы и сделали всего-то четыре шажочка! Вы хоть представляете себе, сколько я прохожу за один день? Ещё шаг! Живо!

– А ты хоть представляешь себе, кто я? Такие люди, как ты, должны бояться даже встретиться со мной взглядом!

– И что вы сделаете? Убьёте их, господин разгильдяй? Для этого их сначала нужно догнать!

– Ах ты! Тебя я точно убью!

Вцепившись в каменный выступ, пыхтя и рыча от боли, Хельмут сделал ещё несколько шагов в сторону Мусы.

– Замечательно! Теперь можете отдохнуть.

Муса надеялся, что Хельмут осилит хотя бы ещё один шаг, но тот прошёл в его сторону половину коридора. Настоящий боец. Старик редко видел такую силу духа.

– Не остановлюсь, пока не надеру твой дряхлый зад! Не жалей меня! Я ещё полон сил, чёрт возьми! – Слова эти слабо соотносились с действительностью: рыцарь с трудом держался на ногах.

– Ну-ну-ну, нам надо вернуть вашей ноге былую твёрдость, а не покалечить её окончательно: всего должно быть в меру, даже полезных вещей. А иначе – всё одно.

Удовлетворившись, видимо, таким ответом, Хельмут медленно сполз по стеночке на пол. Пот градом лился по его лицу: огибая брови, струился по щекам, с носа капал на усы, а по ним стекал к уголкам губ, исчезал в густой бороде.

– Ты сказал… ух… ты сказал, что я могу отсюда выбраться?

Несколько глубоких вдохов, и дыхание у господина рыцаря практически выровнялось. Муса наблюдал за тем, как вздымается его могучая грудь. Вот уж точно – бык в теле человека, ему что старого отшельника перешибить, что медведя – всё одно.

– Всему своё время, господин рыцарь. Но, раз уж вы такой молодец, так уж и быть, отвечу на новую порцию ваших вопросов.

– Так могу?

– Можете.

– Но… как?

– Есть одна горная тропа. По ней можно выйти из ущелья.

– И куда же я тогда попаду?

И снова глупый вопрос.

– Не знаю.

– Ну, да-да-да, конечно, и как я мог надеяться на что-то большее?

– Я говорю всё, что знаю. – Муса устало вздохнул. – То, чего я не знаю, я не говорю.

– Откуда же такая уверенность, что этой тропой можно выбраться отсюда?

– А куда, вы думаете, я дел всех людей, которые были до вас? Съел? – Наступила неловкая пауза. – Нет, я их не ел!

Хельмут отвёл взор.

– Ну, да-да, конечно же.

Муса выжидающе глядел на господина рыцаря.

– Ещё вопросы?

– А вдруг там не выход, а ловушка? Что, если тропа ведёт к обрыву или, может, прямо в логово к той чертовщине, которая бродит снаружи?

– Путь этот опасен. Но я точно знаю, что за ним лежит спасение!

– Тогда что там?

Молчание. Хельмут вздохнул.

– Ты не знаешь.

Старик кивнул. Помолчал немного, затем всё-таки решил сказать.

– Может быть, я и не знаю, что там. Но я общался с людьми, которые выбирались отсюда именно по этой тропе.

– Это как?

– Очень просто. Они попадали сюда снова.

– Невозможно умереть дважды. – Хельмут неуверенно покосился на старика. – Или возможно?

Муса лишь пожал плечами.

– Взгляните хорошенько, господин рыцарь. – Широко взмахнув рукой, Муса указал на стены своего скромного жилища – те сплошь были покрыты затейливыми чёрточками, наслаивавшимися одна на другую, – после чего сказал: – Каждая маленькая надпись – это чьё-то имя.

– И все они уже были здесь по многу раз?

Муса усмехнулся.

– Некоторые – многое множество раз. Вот здесь, например. – Муса принялся искать нужное имя. – Ага, вот! – Иссохшей жилистой рукой он указал на неказистые грубые закорючки. – «Аша – 4448». Впрочем, её имя уже перечёркнуто. – Взгляд его несколько потускнел.

– Число обозначает количество раз, которые они были здесь?

Муса кивнул. Хельмут зачарованно глядел на него, будто на месте грязного старого отшельника стоял ангел, сотканный из чистейшего света.

– Все эти имена… Сколько же тебе лет, старик?

Муса снова пожал плечами: «Чего не знаю, того не знаю».

– Выходит, эти люди проживали одну и ту же жизнь под одной и той же личиной тысячи раз…

– О нет, нет: каждый раз лица у них были разные, да и имена, да и жизни тоже… Всё было разное…

– Выходит, они помнили свои прошлые воплощения?

– Нет, не помнили.

– Тогда… – Хельмут подозрительно взглянул на старика, – тогда как ты, чёрт тебя возьми, понял, что перед тобой – один и тот же человек?

Муса вздохнул. Вот поэтому он не любил об этом рассказывать.

– Все мы входим в этот мир нагими, нетронутыми и в нечистотах, а выходим из него одетыми, сплошь покрытыми шрамами и так же в нечистотах.

– Снова этот вздор?

– «Шрамы», друг мой. По ним я легко могу понять, кто стоит передо мной.

– И что собой представляют эти «шрамы»?

– То, что отпечаталось в душе человека и на его теле. Что-то, что несёшь с собой сквозь годы и десятилетия, что-то, что определяет тебя. Это и есть твои «шрамы».

– Но как ты можешь быть так уверен?

– О, поверь, «шрамы» у каждого человека свои. Наверное, это единственное, что делает вас по-настоящему вами. Как ты там сказал? Что гордая порода, что серый булыжник – всё одно.

Оба молча смотрели друг на друга. Наконец Муса сказал:

– Ладно, хватит сидеть без дела. Давай лучше выпьем чаю.

– Это ты про горячую воду с высушенными листьями?

– Про неё, да.

Хельмут задумчиво смотрел в одну точку.

– Ну хорошо, давай. Только сначала ещё один вопрос. Обещаю, на сегодня последний.

Муса вздохнул.

– Говори уже.

– Большинство имён перечёркнуто. Почему?

– Это имена тех, кто сюда больше не вернулся.

– Что с ними стало?

– Кто знает? Обрели, наконец, то, за чем их посылали на эту бренную землю? Стали достаточно мудрыми, чтобы попасть в менее гиблое место, чем это? Или «Это» их настигло где-то там в тумане…

Муса вдруг замолчал. Только сейчас Хельмут заметил, как тяжело старику даётся их разговор. Рыцарь решил больше ни о чём не расспрашивать.

– Ну что, будем пить этот твой «цай»?

– Чай…

– Оу… ну так что? – Хельмут ощерился широкой улыбкой, наверное, самой добродушной, на какую он только был способен.

Старик улыбнулся в ответ.

– Будем.

* * *

Хельмут вглядывался в холодный серый туман. Ни зги не видать. Даже поверить в то, что кто-то способен в нём ориентироваться, было сложно. Господин рыцарь уже твёрдо стоял на своих двоих. Нога, конечно, ещё ныла, но, пожалуй, стоило благодарить судьбу, что он вообще может ходить. Сегодня они отправляются. Последние три дня Муса спешно подготавливал припасы в дорогу. Чтобы еды хватало не только на один день, но ещё и оставался излишек, старику приходилось проводить в тумане по десять часов. По крайней мере, если верить подсчётам Хельмута: время в этом странном месте как будто остановилось.

За эти три коротких дня Муса постарел на многие-многие годы. Взгляд его, ранее демонстрировавший подвижный и живой ум, сделался теперь каким-то заторможенным, блуждающим. На впалых щеках проступили маленькие тёмные пятнышки. Лицо осунулось, заострилось.

По словам Мусы, путь они должны были одолеть в три больших привала. Значит, дорога займёт три дня. Хельмут всё глядел на старика – тот делал последние приготовления перед отбытием. Неужели этот маленький человечек осилит трёхдневный поход? Рыцарь чувствовал вину за то, что Мусе пришлось в поисках провианта довести себя до такого состояния.

Старик бросил на рыцаря короткий взгляд:

– Запомни, господин рыцарь, как бы быстро я ни шёл, ни в коем случае не отставай. – Хельмут даже улыбнулся мысли о том, что он может не поспеть за чахлым стариком. – Но если уж случится так, что ты потеряешься, не кричи и не зови меня. Пытаться отыскать дорогу в одиночку тоже не следует. Просто оставайся на том же месте и жди, я сам тебя найду. Всё понял?

Хельмут нетерпеливо кивнул.

– Ну что же, тогда выходим.

И они двинулись в путь. Весь первый день шли практически без остановок. Казалось, они идут наугад. Господин рыцарь сбился со счёта, пытаясь запомнить, сколько раз они делали крутые повороты, сколько раз поднимались по склону, сколько спускались…

Удивительно, но уже через час пути Хельмут начал замечать, что двигаться в темпе Мусы ему тяжело. К концу дня он свалился без сил. По виду старика нельзя было сказать, что он целый день провёл на ногах. Он выглядел всё таким же уставшим, как и до этого, но не более. Ещё больше Хельмут дивился тому, как Муса находит дорогу в таком густом тумане. Вокруг них была только голая земля да одинаковые мокрые камни. Старик всё время шёл чуть впереди, бормотал что-то себе под нос. Может, какие-нибудь заклинания читал? В том, что Муса волшебник, Хельмут уже был практически уверен.

Подложив руку под голову, рыцарь, чьи доспехи, к слову, так и остались лежать в крохотной уютной пещерке, почти сразу уснул. Во сне ему виделась бесконечная петляющая в горах тропинка и узкая сгорбленная спина отшельника.

* * *

Когда Муса открыл глаза, то первое, о чём он подумал, была гудящая боль в ногах. Весь вчерашний день он полностью был поглощён тем, что искал глазами Бродягу. Камень этот по форме напоминал яйцо. Макушку его украшала зазубрина в виде треугольной стрелки. Бродяга был камень отнюдь не простой. Характер его соответствовал имени. Каждый раз Муса видел его на новом месте. Настоящий Бродяга. За долгие годы Муса как следует изучил его нрав, узнал любимые места, а потому смог относительно быстро найти. Пришлось, конечно, сделать несколько крюков, но господин рыцарь этого, кажется, не заметил.

А найти Бродягу было необходимо, потому что только он знает, где находится та самая тропа – единственная дорога, которая приведёт тебя к выходу. Все остальные пути замыкались на себе, заставляли путника вечно блуждать по ним, пока тот не падал без сил.

Потерев ноющие стопы, Муса поднялся и подошёл к Бродяге. Зазубрина на макушке острой стороной указывала строго на север. Значит, на этот раз туда. Старик легонько толкнул господина рыцаря. Пора отправляться в путь.

* * *

Второй и третий день мало чем отличались от первого. Хельмут всё так же плёлся за Мусой. Разве что больная нога у него теперь ныла нестерпимо. Дорога по-прежнему ходила ходуном. Хельмут никак не мог понять, почему им нельзя пойти напрямик без всех этих бесконечных зигзагов. Но старик строго наказал: ни в коем случае не сходить с тропы. Приходилось идти.

Несколько раз Муса останавливался и как будто принюхивался к затхлому воздуху. Пытался понять, есть ли рядом тот жуткий зверь? Уж чего-чего, а повторения этой встречи Хельмут хотел в последнюю очередь. При мысли о чудище всё его нутро болезненно сжалось. Что это за существо? Может, квинтэссенция всего злого, что есть в мире? А может, воплощение страха и ужаса. Ну а может, просто какой-то невиданный страшный зверь. Наверное, неважно, кем он является. Одно только его присутствие вселяет такой ужас, какого Хельмут не испытывал за всю свою жизнь.

В какой-то момент Хельмут осознал, что не видит перед собой вот уже третий день маячащую перед глазами спину Мусы. Он отстал. Рыцарь хотел позвать отшельника, но вовремя себя одёрнул. Кто знает, кого ещё он привлечёт криком. Он двинулся было дальше, но разве разберёшь в этом треклятом тумане, где это «дальше»?! Два шага в одну сторону, затем в другую. И вот он уже совершенно не представляет, в каком направлении шёл до этого.

Хельмут не раз рисковал жизнью, не раз бился с врагом лицом к лицу, поэтому он не позволил себе поддаться панике. Первые несколько минут. Затем страх и болезненное чувство потерянности захлестнули его волной. Рыцарь крутил головой во все стороны, щурил глаза, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в сгустившемся вокруг него белом облаке.

Одно неосторожное движение, – и вниз по склону полетел одинокий булыжник. Это не страшно, ведь так? Бешено закрутившись, тот утянул за собой ещё один, затем ещё. Начался камнепад. На какое-то время всё заполонил гомон вперемежку летящего камня и щебня. На короткий момент наступила тишина.

Хельмут стоял всё это время как вкопанный, боясь пошевелить даже кончиком пальца. Затем тишину прорезал другой, уже знакомый рыцарю звук. Цок-цок-цок. Он доносился откуда-то снизу. Теперь уже не имеет значения, где правильный путь, главное бежать.

Металлический цокот всё нарастал. Хельмут карабкался по отвесному склону. Пальцы жгло от соприкосновения с острыми краями. В рот набилась поднявшаяся от всей этой возни пыль. Тут он услышал другой звук:

– Отзовись!

Это Муса ищет его. Изо всех сил напрягая осипшее от долгого молчания горло, Хельмут крикнул в ответ:

– Я здесь! Здесь!

Цок-цок-цок. Нарастал за спиной этот ужасный, холодящий кровь стук. Или это просто стучит кровь у Хельмута в ушах? Он не мог сказать. Надо было продолжать лезть вверх, только и всего. Тут в лицо ему уткнулось что-то твёрдое. От неожиданности он чуть не разжал пальцы, которыми отчаянно цеплялся за скользкие камни.

– Хватайся! – услышал он голос Мусы.

Сэр рыцарь крепко сжал протянутый ему посох и почувствовал, как его тянут вверх. Не успел Хельмут оказаться на ровной поверхности, как Муса рывком поднял его на ноги и полным ужаса голосом крикнул чуть ли не в самое ухо:

– Бежим!

Трудно сказать, сколько они так бежали. Может, несколько минут, а может, и час. Цокот позади то нарастал, то затихал. Впереди не было ничего, кроме тумана. Наконец, перед ними выросла высокая отвесная стена из цельной горной породы. Прямо через неё тонким ручейком протекало узенькое ущелье.

– Лезем, – решительно бросил Муса и нырнул в лазейку.

Хельмут тяжело протиснулся сразу следом за ним. Стена из естественной горной породы была толщиной в несколько десятков метров. Хельмуту казалось, что он вот-вот застрянет. Царапая о жёсткий камень спину и грудь, он всё же смог вылезти с другой стороны. Они оказались на открытом пространстве. Кругом всё ещё был туман, но по сравнению с тем, что лежит в ущелье, совершенно обыкновенный. Хельмут мог видеть, по меньшей мере, на сотню шагов вперёд. Приятное чувство, он уже и забыл, каково это. По обе стороны от них распростёрлись длинные высокие стены. Насколько он мог судить, они тянулись на многие мили, окольцовывая всё ущелье.

Он посмотрел на Мусу. Тот часто моргал и старался не смотреть прямо. Хельмут понял, что старику непривычно видеть так далеко вперёд. Внезапно он вспомнил о том, что их только что преследовали. С тревогой в голосе он спросил:

– А эта тварь за нами не последует?

Отвлёкшись от созерцания голой земли, Муса ответил:

– А? Нет-нет, он сюда не ходит…

Наступило неловкое молчание.

– Значит, мы добрались?

– Да, иди туда. – Муса неопределённо махнул в сторону раскинувшегося перед ними пустыря. – И придёшь, в конце концов… – Тут он замялся. – Куда бы ты ни пришёл… Ну, думаю, пора прощаться.

Хельмут оглядел открывшийся перед ним вид. Затем посмотрел назад на узкое ущелье, которое вело обратно в горы.

– Мы ведь уже были здесь с тобой, да?

Муса улыбнулся.

– Бывали, да.

– Много раз?

– Этот сто семьдесят седьмой.

– Расскажи больше.

Старик задумался.

– Ну-у-у, – протянул он, – в первый раз, когда ты здесь оказался, тебя звали Вэл. Маленькая бойкая девчушка. Остра на язык, настоящая сквернословка. Коричневое пятнышко на радужке левого глаза. Да-да, господин рыцарь, прям как у тебя. Над губой маленькая чёрная родинка. Впрочем, у тебя её не видно из-за усов. Затем был паренёк. Рамон. Затем ещё девчушка, Кармен, что ли, её звали…

– Довольно! Я… я понял.

Муса молчал. Глаза его, несмотря на ужасную усталость, как будто улыбались.

– Ты не хочешь пойти со мной?

– Как ты думаешь, господин рыцарь, много раз ты спрашивал меня об этом? – Поражённый в самое сердце, Хельмут ничего не ответил. Муса продолжил: – Мой ответ остаётся прежним. А теперь ступай себе.

* * *

Много слов они могли ещё сказать друг другу, но не сказали более ничего. Хельмут повернулся и спокойно зашагал куда-то вдаль. Муса не знал, что там его ждёт. Он мысленно пожелал другу лёгкого пути, а сам повернул обратно.

До своего убежища он добрался в два дня. Всё-таки легче идти, когда не приходится сбавлять темп из-за того, что за тобой еле тащится очередной взбалмошный рыцарь. Он лёг на сложенное в несколько слоёв одеяло, потом долго глядел в тёмный потолок. Вскоре дыхание его сделалось ровным. Легко вздымалась истёртая временем грудь. Муса спал. И сон его был глубоким.

Благодарности

Организаторы премии благодарят за существование этого сборника:

Компанию «Daigo» — за постоянную поддержку и надежное плечо, на которое всегда можно опереться!

Кирилла Бунчука — за впечатляющую преданность и способности находить решение трудных ситуаций!

Татьяну Лескову — за отзывчивость и искреннее желание помогать!

Айрата Фаизова — за помощь в самый нужный момент!

Валерия Кузнецова — за готовность поддерживать развитие русской литературы!

Благотворительный фонд «Улучшение жизни и образования ЭЙБЛ СНГ» — за постоянную поддержку и способность находить решения!

Главный Geek-журнал «Мир Фантастики» — за столь ценную информационную поддержку!

Медиахолдинг «ГлобалМСК» — за привлечение внимания бизнеса к событиям культуры!

Портал «Московская благотворительность» — за поддержку благотворительных инициатив в искусстве!

Всех членов жюри — за любовь к литературе в целом, к фантастике в частности и к отдельным авторам, каждому из которых вы смогли найти добрые и полезные слова!

А также всех участников конкурса — за то, что вы были с нами, следили за новостями и за ваши работы, присланные на конкурс! Мы существуем для вас и благодаря вам!

1 Эдгар Аллан По, «Аннабель Ли» (пер. В. Брюсова).

Продолжить чтение