Читать онлайн Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго» бесплатно

Глава 1. Муза

Когда пришли мужчины в черном, моя дочь предложила им чай. Они согласились, словно мы пригласили их в гости. Потом, когда они начали вываливать на пол содержимое из выдвижных ящиков, скидывать с полок книги, переворачивать матрасы, просматривать содержимое гардероба, Ира сняла с плиты чайник и убрала в сервант чашки и блюдца.

Потом, когда один из них вышел из комнаты с ящиком документов и приказал остальным забирать все, что имеет отношение к делу, мой младший, Митя, вышел на балкон, на котором держал ежа. Он спрятал его под свитер, словно незваные гости могли забрать его маленького питомца. Один из мужчин, тот, который чуть позже лапал мою попу, подсаживая в «воронок», положил ладонь на Митину голову и сказал ему, что он – хороший мальчик. Мой послушный Митя оттолкнул его руку и ушел в спальню, которую делил со своей сестрой.

В то время, когда мужчины вошли в квартиру, моя мама была в ванной. Она вышла в халате, ее лицо порозовело, а волосы были мокрыми.

– Я же тебе говорила, что все так и будет. Я предупреждала о том, что они придут.

Мужчины просматривали письма, которые мне писал Борис, мои записи, вырезки из журналов и газет, книги, списки покупок, сделанные перед походом в магазин.

– Ольга, я говорила, что из-за него у тебя будут одни проблемы.

Прежде чем я успела что-то ответить матери, один из мужчин взял меня за руку – взял не как пришедший арестовать меня человек, а скорее как любовник, – и, дыша мне в ухо, тихо сказал, что нам пора идти.

Я замерла. К реальности меня вернул плач детей. Дверь за нами захлопнулась, но их крики и плач стали только громче.

Машина два раза повернула налево, потом направо. Потом еще раз направо. Мне не надо было смотреть в окно, чтобы понять, куда меня везут. Я сказала одному из мужчин, пахнувшему капустой и жареным луком, что мне дурно, и он приоткрыл окно машины. Несмотря на поток свежего воздуха, мне не становилось лучше, и, когда в окне появилось большое желтое здание, рвотные позывы стали еще сильнее.

Еще ребенком меня научили задерживать дыхание и ни о чем не думать, проходя мимо здания на Лубянке. Говорили, что на Лубянке умеют читать антисоветские мысли. В то время я и понятия не имела, что такое антисоветские мысли.

Машина сделала круг на площади вокруг памятника и через ворота въехала во внутренний двор. Я почувствовала привкус желчи во рту и быстро сглотнула. Сидевшие со мной рядом мужчины отодвинулись от меня как можно дальше.

– Какое самое высокое здание в Москве? – спросил пахнувший луком и капустой оперативник, открывая дверцу. Я не смогла сдержаться, наклонилась, и меня вырвало на булыжники внутреннего двора яичницей, которую я съела за завтраком. Струя рвоты чуть было не попала на его нечищеные ботинки. «Конечно, это Лубянка. Говорят, что из ее подвалов можно увидеть всю Сибирь».

Второй мужчина рассмеялся и потушил сигарету о подошву ботинка.

Я два раза сплюнула и вытерла рот тыльной частью ладони.

Войдя в большое здание желтого цвета, мужчины в черном передали меня двум женщинам в форме, предварительно посмотрев на меня так, будто я должна была быть благодарна за то, что не они будут отводить меня в камеру. Крупная женщина с еле заметными усиками на верхней губе сидела на деревянном стуле в углу, а женщина поменьше ростом попросила меня раздеться, таким мягким голосом, каким обращаются к ребенку с просьбой сходить в туалет. Я сняла пиджак, платье, обувь и встала перед ними в нижнем белье телесного цвета. Женщина небольшого роста внимательно рассмотрела мои кольца и часы. Она бросила часы и кольца в металлический ящик со звуком, отразившимся эхом от бетонных стен, и жестом приказала мне снять бюстгальтер. Я отказалась, скрестив руки на груди.

– Лифчик остается у нас, – произнесла сидевшая на синем стуле женщина. Это были ее первые обращенные ко мне слова. – Чтобы ты не повесилась в камере.

Я сняла бюстгальтер, и холодный воздух ударил мне в грудь. Они внимательно и критично осмотрели мое тело. Даже в таких ситуациях женщины оценивают друг друга.

– Ты беременна? – Спросила крупная женщина.

– Да, – ответила я, в первый раз признав вслух, что это так.

Последний раз мы с Борисом занимались любовью спустя неделю после того, как он в третий раз пытался со мной расстаться.

– Все кончено, – сказал он, – мы должны это прекратить.

Я была причиной его боли. Я разрушала его семью. Он сказал мне все это, когда мы шли по переулку в районе Арбата. Я упала рядом со входом в булочную, он попытался помочь мне встать на ноги, но я закричала, чтобы он меня не трогал и оставил в покое. Прохожие останавливались и смотрели на эту сцену.

Спустя неделю Борис пришел ко мне домой. Он принес подарок – роскошное японское платье, которое сестры купили ему в Лондоне.

– Примерь его, – умолял он.

Я зашла за ширму и надела платье. Ткань была жесткой, топорщилась на животе, размер платья был явно не мой. Оно было велико, наверное, он сказал сестрам, что оно предназначалось его жене. Мне платье не понравилось, и я сказала ему об этом прямо. Он рассмеялся.

– Тогда снимай, – попросил он. Я так и сделала.

Спустя месяц кожу начало покалывать, словно я погружалась в горячую ванну в холодной комнате. Я уже знала, что значит это покалывание. У меня было что-то подобное перед рождением Иры и Мити. Я была беременна.

– В ближайшее время тебя осмотрит доктор, – сказала тюремщица пониже ростом.

Меня обыскали, отняли все вещи, выдали серый балахон и тапки на два размера больше, после чего отвели в камеру с бетонными стенами, в которой лежал коврик и стояло ведро.

В этой камере меня продержали три дня. Два раза в день там давали кашу на прокисшем молоке. Приходил доктор и подтвердил то, что я уже знала. Я должна была оградить растущего во мне ребенка от ужасов, которые, как я слышала, происходили с другими женщинами в этих камерах.

Через три дня меня перевели в другую камеру. Это была комната с цементными стенами, в которой находилось четырнадцать женщин-заключенных. Мне указали на кровать, представлявшую собой прикрученную к полу металлическую раму. Как только за вертухаями закрылась дверь, я сразу прилегла.

– Сейчас нельзя спать, – сообщила мне молодая женщина на соседней койке. У нее были худые руки с содранными локтями. – Сейчас придут и тебя разбудят. Днем запрещено спать, – она показала пальцем на флуоресцентные лампы на потолке.

– Тебе сильно повезет, если ночью ты поспишь хотя бы час, – сказала другая женщина. Она была немного похожа на первую, но гораздо старше. Я подумала о том, что эти женщины могут быть родственницами, или после пребывания в тюрьме в одинаковой одежде и в свете ярких ламп все становятся похожими друг на друга. – Потому что ночью нас уводят для того, чтобы… на разговорчик.

Женщина помоложе как-то странно посмотрела на женщину постарше.

– И что вы делаете вместо сна? – спросила я.

– Ждем.

– И играем в шахматы.

– В шахматы?

– Да, – ответила женщина, сидевшая за столом в другом углу комнаты, подняв в воздух сделанного из наперстка «слона». – Ты умеешь играть?

Я не умела играть в шахматы, но в течение следующего месяца научилась.

Каждую ночь охранники уводили по очереди несколько женщин в камеру № 7.

Каждая отсутствовала несколько часов и возвращалась молчаливая и с красными глазами. Я морально готовилась к тому, что меня вызовут на допрос, но все равно была очень удивлена, когда за мной пришли.

Меня разбудил стук деревянной дубинки по голому плечу.

– Фамилия? – рявкнул охранник. Те, кто приходили за нами ночью, перед тем, как увести человека, всегда спрашивали фамилию. Я ответила. Охранник приказал мне одеться и пристально следил за каждым моим движением, пока я это делала.

Мы прошли по длинным темным коридорам и спустились на несколько лестничных пролетов. Интересно, правдивы ли слухи о том, что здание на Лубянке уходит на двадцать этажей под землю и соединяется с Кремлем туннелями, ведущими в построенный во время войны бункер Сталина.

Меня провели по очередному коридору и подвели к двери с табличкой «271». Охранник слегка приоткрыл дверь, заглянул внутрь, после чего со смехом ее распахнул. За дверью оказалась не камера, а кладовая. На полках стояли банки тушенки, коробки с чаем и мешки с мукой. Охранник хмыкнул и показал мне на расположенную в дальней стене комнаты другую дверь без таблички с номером. Я открыла ее. В глаза ударил яркий свет. Я увидела рабочий кабинет с комфортной обстановкой, похожей на ту, которая бывает в лобби дорогого отеля. Вдоль одной из стен был расположен книжный шкаф, на полках которого стояли книги в кожаных переплетах. Вдоль противоположной стены выстроилось три охранника. За столом в центре комнаты сидел мужчина в военной гимнастерке. На столе стояли стопки книг и лежали пачки писем. Моих книг и моих писем.

– Присаживайтесь, Ольга Всеволодовна, – произнес мужчина. У него были округлые плечи человека, который провел всю жизнь, склонившись над рабочим столом. Пальцы с ухоженными ногтями сжимали чашку с чаем. Я села на небольшой стул, стоявший напротив стола.

– Извините, что так долго не вызывал вас, – произнес мужчина.

– Я не сделала ничего плохого. Отпустите меня. У меня семья… – начала я речь, которую готовила несколько недель.

Он поднял вверх палец.

– Ничего плохого? – переспросил он. – Мы сами это решим… со временем, – он вздохнул и поковырялся в зубах толстым желтым ногтем большого пальца. – Со временем, как я уже сказал.

Я надеялась на то, что меня скоро освободят, все недоразумения останутся в прошлом, и я встречу Новый год с бокалом грузинского вина у зажжённого камина в обществе Бориса.

– Так что же вы сделали? – мужчина покопался в бумагах и достал документ, отдаленно напоминающий ордер. – «Выражала антисоветские настроения террористической направленности», – зачитал он, словно список ингредиентов для приготовления медовика.

Считается, что человек холодеет от ужаса. Меня же его слова обожгли словно огонь.

– Пожалуйста, – попросила я. – Я хочу поговорить со своей семьей.

– Позвольте представиться, – произнес мужчина, откинувшись на спинку кресла. Заскрипела кожа обивки. – Ваш покорный следователь. Чаю не желаете?

– Да, спасибо.

Он даже не пошевелился, чтобы налить мне чая.

– Меня зовут Анатолий Сергеевич Семенов.

– Анатолий Сергеевич…

– Можете звать меня просто Анатолием. Нам с вами, Ольга, предстоит хорошенько узнать друг друга.

– Пожалуйста, называйте меня Ольга Всеволодовна.

– Хорошо.

– Я прошу вас, Анатолий Сергеевич, быть со мной откровенным.

– И я, Ольга Всеволодовна, прошу вас быть со мной откровенной, – он достал из кармана грязный носовой платок и высморкался. – Расскажите мне про роман, над которым он работает. Я о нем кое-что слышал.

– Например, что?

– Это вы мне расскажите, – ответил он, – о чем роман «Доктор Живаго»?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Роман в работе. Он еще не написан.

– Давайте поступим так: я оставлю вас одну, дам вам бумагу и ручку. Может быть, вы вспомните, что знаете об этом романе, и аккуратно запишете. Как вам такое предложение?

Я молчала.

Он встал и положил передо мной стопку листов бумаги. Достал из кармана ручку с золотым пером.

– Вот, моей ручкой, пожалуйста.

После этого следователь вышел, оставив меня с бумагой, ручкой и тремя охранниками.

«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,

Как мне правильно написать признание? В виде письма?

Да, я хочу кое в чем признаться, но это не то, что вы хотите от меня услышать. И даже делая это признание, я не знаю, с чего его начать. Поэтому начну с самого начала».

Я положила на стол ручку.

Впервые я увидела Бориса на чтении. Он стоял за деревянной трибуной. Его седые волосы и высокий лоб блестели в ярком свете направленного на сцену прожектора. Широко раскрыв глаза, он читал свои стихи. Выражение его лица было детским. От него исходили волны радости, которые доходили и до меня, сидевшей на галерке. Он стремительно жестикулировал, словно дирижировал невидимым оркестром. В некотором смысле он действительно им дирижировал. Иногда кто-то из публики не мог сдержаться и выкрикивал строки стихов еще до того, как их успел произнести автор. В какой-то момент он остановился и посмотрел вверх прямо в свет прожекторов, и я клянусь, что он увидел меня, сидевшую на балконе. Наши взгляды встретились. Когда он закончил чтение, люди повалили на сцену, а я осталась стоять, сцепив руки и забыв похлопать.

Я осталась стоять, когда мой ряд, затем балкон, а затем и весь зрительный зал опустели.

Я снова взяла ручку.

«Или лучше начать с того, как все это началось?»

Спустя почти неделю после того выступления Борис стоял на толстом красном ковре в приемной нового главреда «Нового мира» Константина Михайловича Симонова – писателя, имевшего огромный гардероб довоенных костюмов и два кольца-печатки с рубинами на пальцах, которые клацали друг о друга, когда он курил трубку. Писатели часто заходили в редакцию этого литературного журнала. Зачастую именно я показывала им здание редакции, предлагала чай и выводила их на обед в качестве жеста доброй воли со стороны издательства. Но Борис Леонидович Пастернак был самым известным из живых поэтов России, поэтому Константин лично водил его по редакции и знакомил с сотрудниками: составителями рекламных текстов, художниками, переводчиками и всеми остальными. Вблизи Борис оказался еще более привлекательным, чем когда я его видела на сцене. Ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он на сорок. Борис обменивался любезностями с людьми, пытливо рассматривая их, а его высокие скулы подчеркивали улыбку.

Они приближались к моему рабочему столу, и я схватила перевод, над которым работала с утра, и начала от балды что-то отмечать в поэтическом разделе. Спрятанные под столом ноги в чулках я быстро вставила в туфли на высоких каблуках.

– Хочу познакомить вас с одной из самых ваших горячих поклонниц, – представил меня Борису Константин, – Ольга Всеволодовна Ивинская.

Я протянула ему руку.

Борис поднес мою руку к губам и поцеловал запястье.

– Рад с вами познакомиться.

– Мне нравились ваши стихи, еще когда я была девочкой, – произнесла я, чувствуя себя крайне глупо.

Он улыбнулся, и я увидела щель между двумя его передними зубами.

– Я сейчас работаю над романом.

– А о чем он? – спросила я, проклиная себя за то, что расспрашиваю писателя о еще незаконченном проекте.

– О старой Москве. Той, которую вы слишком молоды, чтобы помнить.

– Это очень интересно, – произнес Константин. – Поговорим о нем в моем кабинете.

– Буду рад снова вас увидеть, Ольга Всеволодовна, – сказал Борис. – Приятно слышать, что у меня все еще есть поклонницы.

Вот так все и началось.

Я опоздала на наше первое свидание, а он, наоборот, пришел раньше времени.

Борис сказал, что он рад, что добрался до Пушкинской площади за час до свидания, и с удовольствием наблюдал за тем, как голуби один за другим устраивались на голове памятника поэту, словно живые крылатые шапки. Мы сели на скамейку, он взял мою руку и сказал, что с момента нашей встречи только обо мне и думал. Думал о том, как я буду подходить к нему, сяду рядом с ним на скамейку, и как он возьмет меня за руку.

С того дня каждое утро он ждал за дверью моей квартиры. До работы мы шли по бульварам, по паркам и площадям, переходили мосты с одной стороны Москвы-реки на другую. Мы шли без определенного маршрута. Яблони были в цвету, и весь город благоухал медом и чем-то гнилым.

Я рассказала ему все: о моем первом муже, которого я в один прекрасный день застала повесившимся в нашей квартире, и о втором, который умер у меня на руках. О мужчинах, с которыми я была до них, и о мужчинах, с которыми была после. Я говорила о своих радостях и о своих унижениях. Я рассказывала ему о своих «тихих» радостях: о том, как мне нравится выходить первой из вагона, о том, что расставила на полке в ванной все свои флаконы духов и баночки кремов этикеткой наружу, и о том, как люблю по утрам есть кислый вишневый пирог. Первые несколько месяцев я только и делала, что говорила, а Борис слушал.

К концу лета я стала называть его Борей, а он меня – Олей. Люди вокруг начали говорить о нас. Больше всех говорила моя мама. «Это просто неприемлемо! – говорила она столько раз, что и не сосчитать. – Он же женатый человек, Ольга».

Но я знала, что Анатолию Сергеевичу будет неинтересно читать такие признания. Я знала, какие признания его интересовали. Я запомнила его слова: «Судьба Пастернака теперь зависит от того, насколько правдиво вы все это напишете». Я снова взяла ручку.

«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,

«Доктор Живаго» – это роман о докторе.

Действие происходит между двумя войнами.

Эта книга о Юрии и Ларе.

Эта книга о старой Москве.

О старой России.

О любви.

О нас.

Доктор Живаго – не антисоветчик.

Когда через час Семенов вернулся, я передала ему мое письмо. Он посмотрел его и перевернул.

– Завтра еще раз попробуете, – сказал он, затем скомкал листок бумаги, выбросил его в мусорное ведро и махнул рукой охранникам, чтобы меня увели.

После этого каждую ночь меня забирал охранник, и у нас с Семеновым были эти самые «разговорчики». И каждую ночь следователь задавал мне одни и те же вопросы: «О чем этот роман? Зачем он его пишет? Зачем вы его выгораживаете?»

Я не сказала ему того, что он хотел услышать, того, что в этом романе критикуется революция. Борис отошел от канонов соцреализма и описывал героев, которые жили и любили так, как подсказывает им их собственное сердце. Они существовали вне сферы влияния Государства.

Я не рассказала ему о том, что Борис начал роман задолго о того, как мы встретились. О том, что он уже давно думал о Ларе, и в первых набросках романа героиня напоминала его жену, Зинаиду. Я не сказала ему о том, что постепенно Лара стала мной. Или это я превратилась в Лару.

Я не сказала ему о том, что Боря называл меня своей музой, что за первый год нашей совместной жизни он продвинулся в написании романа больше, чем за три предыдущих года, вместе взятых. О том, что вначале я привязалась к нему из-за его имени и славы, но позднее влюбилась по-настоящему. О том, что для меня он был не просто стоящим на сцене известным поэтом или фотографией в газете. О том, как мне нравились его недостатки и странности: щель между передними зубами, то, что он отказывался избавиться от старой расчески, которой было уже двадцать лет, то, что, задумавшись во время работы, он мог почесать лицо держащей перо рукой, оставив на щеке чернильное пятно. О том, как упорно он работал, не жалея себя.

Он действительно работал, не покладая рук. Днем он писал с умопомрачительной скоростью, бросая исписанные страницы в стоящую под столом плетеную корзину. А по вечерам читал мне написанное за день.

Иногда он читал на квартирниках в разных районах Москвы. Друзья садились в расставленные полукругом кресла вокруг небольшого стола, за которым сидел Боря. Я сидела рядом с ним, гордая тем, что исполняю роль хозяйки, его женщины, практически жены. Он читал эмоционально, слова вырывались изо рта, словно преследуя друг друга, а его взгляд был направлен чуть выше голов, сидевших напротив него.

Я присутствовала на чтениях, проходивших в московских квартирах, но не на его даче в Переделкино – поселке писателей, недалеко от столицы. Эта дача была территорией его жены. Покрашенный красноватой краской деревянный дом с огромными окнами был расположен на вершине пригорка. Вокруг дома росли сосны и березы, на отдельном участке на территории был высажен фруктовый сад и огород. Когда я в первый раз попала к нему на дачу, Боря долго объяснял, какие овощи хорошо растут, а какие, наоборот, чахнут и почему.

Эта дача и участок были гораздо больше и лучше, чем у большинства обычных граждан. Писательский поселок был построен при Сталине для того, чтобы в нем могли работать избранные творцы, прославляющие социалистическую Родину. Сталин называл писателей «инженерами человеческих душ» и придавал их работе большое значение.

Боря говорил, что, поселив писателей в одном месте, органам было проще за ними следить.

Соседом Пастернака был Константин Александрович Федин. Поблизости была дача Корнея Ивановича Чуковского – автора прекрасных детских книг. В том же поселке, под пригорком чуть ниже, находилась бывшая дача Исаака Эммануиловича Бабеля, арестованного и расстрелянного в 1940 г.

Я ни словом не обмолвилась Семенову о том, как Боря признался мне, что то, что он пишет, может оказаться его смертным приговором, и о том, как боялся того, что Сталин уничтожит его так, как уничтожил многих его друзей во время чисток.

Я писала о романе туманно и уклончиво, чем следователь был крайне недоволен. Он неизменно выдавал мне новые листы бумаги, просил подумать и написать что-то более конкретное.

Семенов прибегал к самым разным способам для того, чтобы добиться моего признания. Иногда он был добр ко мне, предлагал чай, интересовался моим мнением о поэзии и утверждал, что был большим поклонником раннего творчества Бори. Семенов приказал охранникам выдать мне дополнительное шерстное одеяло и сделал так, что каждую неделю меня осматривал доктор.

Иногда Семенов пытался меня «развести» и говорил, что Боря, пытаясь спасти мою жизнь, сдался органам. Однажды, когда в коридоре послышался какой-то громкий металлический звук, Семенов пошутил, что это Борис стучит в двери Лубянки, пытаясь попасть внутрь.

Иногда следователь говорил, что Бориса видели на каком-нибудь литературном или социальном мероприятии в компании своей жены. Семенов утверждал, что Борис выглядел «необремененным». Вот такое он использовал словцо. Иногда следователь говорил, что Бориса видели в компании с красивой молодой дамой. «Кажется, она француженка», – добавлял он. Я заставляла себя улыбнуться и говорила, что рада слышать, что Борис счастлив и здоров.

Семенов ни разу меня не ударил, никогда не угрожал насилием. Но жестокость всегда была очевидной, а его мягкое поведение всегда тщательно продуманным. Я в жизни уже встречала людей, похожих на него, и знала, на что они были способны.

По ночам заключенные повязывали на глаза повязки из обрывков льняной ткани, чтобы их не беспокоил свет, который горел двадцать четыре часа в сутки. Конвоиры забирали людей на допрос и приводили обратно. Сон постоянно прерывался.

Однажды ночью, когда мне совсем не спалось, я лежала, пытаясь дышать размеренно и ровно, старалась успокоиться для того, чтобы дать растущему внутри меня ребенку возможность спокойно развиваться. Я положила ладонь на живот, чтобы почувствовать его. В какой-то момент мне показалось, что я ощутила внутри что-то маленькое, такое же маленькое, как лопнувший пузырь. Я пыталась как можно дольше удерживать в уме это ощущение.

Мой живот рос, и мне разрешили находиться в лежачем положении на час дольше, чем всем остальным.

Кроме этого, мне давали дополнительную порцию каши и вареной на пару капусты. Сокамерницы тоже отдавали мне часть своих порций.

Через некоторое время мне выдали балахон большего размера. Сокамерницы просили потрогать мой живот, чтобы почувствовать движения ребенка, которые напоминали всем о том, что существует и другая жизнь, не имеющая никакого отношения к камере № 7. «Наш маленький заключенный», – говорили они.

Та ночь началась, как и все остальные. Меня подняли с постели ударом дубинки и сопроводили в комнату для допросов. Я села напротив Семенова и получила стопку чистой бумаги.

В кабинет зашел мужчина с седыми волосами. Они были настолько седыми, что казались синими. Мужчина сказал, что встречу организовали, потом повернулся ко мне и добавил: «Ты просила о встрече, вот сейчас ее и получишь».

– О встрече? С кем? – поинтересовалась я.

– С Пастернаком, – ответил Семенов. В присутствии другого человека его голос стал более грубым. – Он тебя ждет.

Верилось во все это с трудом. Но меня погрузили в машину без окон, и я начала верить в то, что меня везут на встречу с Борисом. Точнее, в душе появилась надежда, что так оно и будет. Меня переполняла радость от того, что я увижу его даже при таких обстоятельствах. Это была радость, сравнимая с той, которую я испытала, когда почувствовала в животе движения ребенка.

Меня привезли в очередное большое здание, провели по длинным коридорам и вниз по нескольким лестничным пролетам. Когда я оказалась в полутемной подвальной комнате, то была потной и уставшей. Мне очень не хотелось, чтобы Боря видел меня в таком виде.

Я осмотрелась. Комната была пустой, в ней не было ни стульев, ни стола. Под потолком тускло горела лампочка без абажура. Пол был слегка наклонен в сторону расположенной в центре ржавой решетки слива.

– Где он? – спросила я, понимая, что мой вопрос звучит крайне глупо.

Вместо ответа конвоир открыл железную дверь, втолкнул меня в находящееся за ней пространство и захлопнул ее за моей спиной. В нос ударил омерзительно-сладковатый трупный запах. В комнате стояли столы, на которых лежали длинные предметы, накрытые полотном. Мои колени подкосились, и я упала на мокрый и холодный пол.

Борис лежал на одном из этих столов? Меня привезли сюда, чтобы показать его труп?

Трудно сказать, когда в следующий раз открылась эта железная дверь. Может, прошло всего несколько минут, а может, и несколько часов. Я почувствовала, что сильные руки подняли меня с пола и потащили вверх по лестницам и бесконечно длинным коридорам.

Конвоир завел меня в грузовой лифт, закрыл за нами дверь и нажал на рычаг. Послышался громкий рокот заработавшего мотора, но лифт не сдвинулся с места. Конвоир снова нажал на рычаг, после чего открыл дверь и подтолкнул меня к выходу.

– Все время забываю, что лифт давно сломан, – произнес он.

Конвоир подвел меня к ближайшей, расположенной с левой стороны по коридору двери и открыл ее. В комнате я увидела Семенова.

– Мы уже давно ждем, – произнес он.

– Кто мы?

Семенов два раза постучал кулаком в стену. Дверь снова открылась, и в комнату шаркающей походкой вошел старик. Я не сразу узнала в нем Сергея Николаевича Никифорова – бывшего учителя английского языка Иры. Скорее это был не Сергей Никифорович, а его тень. Его обычно ухоженная борода была всклокоченной, штаны спадали с похудевшего тела, в ботинках не было шнурков. От него несло мочой.

– Сергей, – тихо произнесла я. Он не смотрел мне в глаза.

– Ну что, начнем? – произнес Семенов и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Сергей Николаевич Никифоров, вы подтверждаете данные вчера показания о том, что в вашем присутствии Пастернак и Ивинская вели антисоветские разговоры?

Я вскрикнула, но меня так сильно ударил стоявший у двери конвоир, что я ударилась о кафельную стену, но ничего не почувствовала.

– Да, – ответил Никифоров, опустив голову и по-прежнему не глядя на меня.

– И Ивинская говорила вам о том, что хочет бежать с Пастернаком за границу?

– Да, – отвечал тот.

– Это ложь! – воскликнула я, и конвоир сделал резкое движение в мою сторону.

– И дома у Ивинской вы слушали антисоветские радиопередачи?

– Нет… это не совсем так… Я…

– Значит, вы лгали на допросе?

– Нет, не лгал, – старик закрыл лицо трясущимися руками и издал жалобный стон.

Я сказала себе, что лучше на него не смотреть, но не смогла отвести взгляд.

После признания Никифорова увели, а меня вернули в камеру № 7. Я не могу точно сказать, когда началась боль, потому что в течение нескольких часов у меня было ощущение, словно все тело находится под местной анестезией. Потом сокамерницы заметили, что постель, на которой я лежала, пропитана кровью, и вызвали охрану.

Меня отвезли в тюремную больницу, где врач подтвердил мне то, что я уже сама знала. Тогда я думала только о том, что от моей одежды все еще пахнет моргом.

– Заявления свидетелей подтверждают, что вы систематически клеветали на советский строй. Слушали передачи «Голоса Америки». Клеветали на советских писателей-патриотов и превозносили творчество Пастернака, придерживающегося антисоветских взглядов.

Я слушала приговор, который зачитывал судья, а также услышала срок заключения, на который меня осудили. Но до тех пор, пока меня не вернули в камеру, я не очень хорошо осознавала меру наказания, которую получила. В камере кто-то спросил меня о сроке тюремного заключения, а я ответила: «Пять лет» – и только тогда поняла, что мне придется провести пять лет в поселке городского типа Потьма, расположенном на расстоянии пятисот километров от Москвы. Через пять лет мои сын и дочь станут уже подростками. Моей матери будет почти семьдесят. Борис обо мне забудет и, быть может, найдет новую музу, новую Лару. Может быть, даже уже нашел.

На следующий день после вынесения приговора мне выдали побитое молью зимнее пальто, вместе с другими женщинами погрузили в грузовик с брезентовым тентом и повезли по московским улицам.

В какой-то момент за грузовиком переходил дорогу школьный класс. Дети шли парами, и я услышала, как учительница приказала всем смотреть вперед и не оглядываться. Но один мальчик повернул голову, и наши взгляды встретились. На мгновение мне показалось, что я смотрю в глаза моему сыну Мите или своему ребенку, которого потеряла.

Потом грузовик остановился, и конвоиры приказали пересесть в вагон, который доставит нас в ГУЛАГ. Я вспомнила эпизод из романа «Доктор Живаго», в котором Юрий садится со своей семьей на поезд, чтобы уехать на Урал.

Конвоиры затолкали нас в вагон без окон с жесткими сиденьями. Поезд тронулся, и я закрыла глаза.

Москва как бы расходится кругами от центра: бульварное и Садовое кольцо, МКАД[1]. Словно круги от брошенного в воду камня. В центре города – памятники и здания государственных организаций, ближе к окраинам – спальные районы. Каждый следующий круг шире предыдущего. А за городом стоят деревья и раскинулись покрытые снегом бесконечные поля.

Глава 2. Соискательница на вакансию

Был жаркий и влажный день, а воздух над Потомаком казался плотным и тяжелым. Стоял сентябрь, но было так душно, что казалось, будто дышишь сквозь мокрую тряпку. Как только я вышла из подвальной квартиры, в которой жила со своей матерью, то тут же пожалела, что надела серую юбку. С каждым шагом я все отчетливей чувствовала, что совершила большую ошибку, надев эту самую шерстяную юбку. К тому времени, когда я села в автобус номер 8, то увидела, как пятна пота расползаются по белой блузке. Самым страшным было то, что, как мне казалось, пот пропитал юбку, отчего четко должна быть видна форма моих ягодиц. Владелец квартиры, в которой мы жили, грозился поднять квартплату, поэтому эта работа была нужна мне, как никогда. Черт меня дернул выбрать шерстяную юбку, почему же я не надела льняную?

Я пересела на другой автобус. Тело чесалось от пота. Я вышла в районе Фогги Боттом[2]. Идя по Е-стрит, я попыталась рассмотреть свою попу в отражении витрины аптеки Peoples Drug, но ничего не вышло из-за яркого света солнца, а также из-за того, что я не взяла с собой очки.

Впервые я попала на прием к окулисту в возрасте двадцати лет. К тому времени я уже привыкла к тому, что контуры всего, что я вижу, немного размыты. Когда я, наконец, увидела мир таким, какой он есть, картинка показалась мне слишком яркой и навязчивой. Я видела каждый листочек на дереве и поры на своем носу. Четко видела каждый белый приставший к одежде волосок шерсти кошки, принадлежавшей соседям сверху. От невообразимой четкости мира, который я наблюдала, у меня начинала болеть голова. Мне больше нравилось, когда мир был размытым. Так он казался мне более таинственным и привлекательным, поэтому я редко носила очки. А может быть, не носила очки из упрямства: мне казалось, что я знаю, как выглядит мир, и меня не устраивало то, что он может выглядеть как-то иначе.

Я прошла мимо сидящего на скамейке мужчины и почувствовала, что он проводил меня взглядом. На что он смотрел? На то, как я шла, опустив плечи и уперев взгляд в землю? Я пыталась изменить свою осанку и часами расхаживала по спальне, положив на голову несколько книг, но эти упражнения мою осанку особо не исправили. Поэтому когда я чувствовала на себе взгляд мужчины, то предполагала, что он обращает внимание на мою плохую осанку. То, что я могла понравиться этому мужчине, мне даже в голову не приходило. Я всегда считала, что на меня обращают внимание из-за походки или одежды, которую мне шила мама, или просто потому, что я, задумавшись о своем, на кого-то слишком долго смотрела. Я никогда не считала себя красивой. Никогда.

Я ускорила шаг, зашла в кафе и пошла в туалет.

Слава богу, что на попе не было никаких подтеков пота. Что, впрочем, не значило, что все остальное было идеально: челка прилипла ко лбу, тушь для ресниц, которой, по словам мамы, могла пользоваться только невеста, одевшаяся на свадьбу из каталога посылочной торговли, поплыла, а пудра, которую я нанесла, как выразилась продавщица из Woolworth, на «проблемные участки кожи», затвердела, как панцирь. Я умылась водой из-под крана и уже собиралась вытереть лицо салфеткой, как в дверь постучали.

– Секунду.

Стук в дверь продолжался.

– Занято!

Стоявший по ту сторону двери человек начал крутить ручку.

Я открыла дверь и высунула наружу мокрое лицо.

– Минуту, – сказала я стоявшему около двери мужчине с газетой под мышкой и снова захлопнула дверь. Приподняв юбку, засунула сложенную бумажную салфетку между поясом и резинкой трусов. Потом посмотрела на часы. До начала собеседования оставалось двадцать пять минут.

Об этой вакансии мне рассказал мой бывший бойфренд Сидни (правда, его с большой натяжкой можно было бы назвать моим бойфрендом), когда мы ели пиццу и пили пиво в Bayou. Он был одним из тех вашингтонских персонажей, которые ужасно гордятся тем, что имеют какую-то инсайдерскую информацию. Он знал, что после окончания колледжа двумя годами ранее я хотела устроиться на работу в какую-нибудь правительственную организацию. Вакансий начального уровня было не много, их не афишировали, и узнать о них можно было только от сотрудников, работавших в организации. Сидни работал в госдепе и о том, что требуется машинистка, узнал от приятеля, которому об этом рассказал его другой приятель. Я понимала, что шансов получить эту работу у меня было не очень много. Хотя в принципе я умела печатать и стенографировать достаточно быстро, мой опыт работы был минимальным: до этого я отвечала на телефонные звонки в офисе адвоката, который был в полушаге от пенсии и носил плохо сидящие на нем костюмы. Но Сидни сказал, что это не страшно и он замолвил за меня словцо какому-то сотруднику Агентства. У меня были серьезные подозрения по поводу того, что он никого в Агентстве не знает, но я все равно поблагодарила его. Когда Сидни наклонился, чтобы я его поцеловала, я протянула руку и снова горячо его поблагодарила.

Я вышла из туалета и с облегчением отметила, что мужчина с газетой исчез. Подошла к стойке и заказала большую Coca-Cola. Стоявший за стойкой невысокий грек подмигнул мне.

– День не задался? – участливо спросил он.

Я кивнула, залпом выпила колу и подвинула в его сторону по стойке монету в пять центов. Он пальцем отодвинул монету в мою сторону.

– Угощаю, – произнес он и снова подмигнул.

К черным железным воротам, ведущим в комплекс больших серых зданий и зданий из красного кирпича на Нейви-Хилл, я подошла за пятнадцать минут до начала собеседования. В идеале мне нужно было появиться тут за пять минут до назначенного времени, поэтому пришлось немного погулять перед тем, как войти. После прогулки я снова вспотела.

Открывая огромную тяжелую дверь, я надеялась, что за ней находится помещение, в котором работает кондиционер, но и тут в лицо ударила волна горячего воздуха.

Я отстояла в очереди на досмотр личных вещей, после чего предъявила документы, и мое имя нашли в списке посетителей. Когда формальности закончились, и я уже была готова двигаться дальше, мимо меня протиснулся мужчина со светлыми волосами и в круглых очках в металлической оправе, отчего я уронила свою сумочку, из которой вылетело мое скромное одностраничное резюме. Толкнувший меня человек уже прошел охранников, но, повернувшись и увидев меня, быстро вернулся, поднял мое уже слегка испачканное резюме с отмеченным на нем минимумом моих достижений и передал его мне словами: «Пожалуйста, мисс». Я ничего не успела ему ответить, потому что после этого он быстро исчез.

В лифте я облизала подушечку пальца и попыталась избавиться от появившегося на резюме пятна, но добилась того, что еще сильнее его размазала, и очень пожалела о том, что принесла всего одну копию.

Это резюме я написала при помощи взятой в библиотеке книги под названием «Как честно и гарантированно получить работу». Я написала резюме согласно рекомендациям, которые нашла в этой книге, и даже разорилась на более толстую матовую бумагу. Пятно на резюме в этой книге заклеймили бы, как «любительский подход к поиску работы».

Вдобавок ко всему, когда я наклонялась за своим резюме, бумажная салфетка, которую я вставила под пояс юбки, сместилась и упиралась мне в копчик. Я попыталась убедить себя не думать об этом, но добилась только обратного.

– Вам какой? – спросила меня женщина, подняв палец к панели с кнопками лифта.

– Аааа, третий. Нет, четвертый, – ответила я.

– Собеседование?

Я показала ей испачканное резюме.

– Машинистка?

– Откуда вы знаете?

– Я быстро делаю выводы из того, что вижу.

Женщина протянула мне свою руку. У нее были широко посаженные глаза и полные губы, накрашенные блестящей красной помадой.

– Лонни Рейнолдс, – представилась она. – Работаю в Агентстве с тех пор, когда оно еще не было Агентством.

Она казалась одновременно гордой и уставшей от этого факта. Пожимая ее руку, я обратила внимание на ободок белой кожи – след от обручального кольца на ее пальце. Она заметила, что я это увидела, и посмотрела мне в глаза чуть дольше, чем это делают люди, случайно встретившиеся в лифте.

Прозвенел звонок, и лифт остановился на четвертом этаже.

– Что посоветуете? – спросила я ее, выходя из лифта.

– Печатай быстро. Вопросов не задавай. И не позволяй себе мозг засирать. В лифт зашли двое мужчин, и, уже повернувшись к ней спиной, я услышала: – А толкнул тебя Даллес.

Я не успела спросить, кто такой Даллес, как двери лифта закрылись.

На четвертом этаже секретарша приветствовала меня жестом, приглашающим присесть на один из стоявших в ряд у стены пластиковых стульев.

Там уже сидели две женщины. Я присела и почувствовала, что вставленная под поясом юбки бумажная салфетка сдвинулась, и мысленно ругала себя за то, что не поднялась сюда раньше.

Справа от меня сидела женщина в годах. На ней был толстый зеленый пиджак, который был в моде лет двадцать тому назад, и длинная коричневая юбка из вельветовой ткани. Я подумала, что женщина больше похожа на школьную училку, чем на машинистку и стенографистку (или, по крайней мере, как я представляла себе представительниц этих профессий), и я ругала себя за склонность к поверхностным и критичным суждениям, основанным на внешнем виде человека. На коленях женщины лежало ее резюме, зажатое за край между указательным и большим пальцами. Волновалась ли эта женщина так же сильно, как и я? Решила ли она выйти на работу после того, как ее дети выросли и разъехались из родительского дома? Ходила ли она на разные вечерние бизнес-курсы, чтобы научиться чему-то новому? Женщина бросила на меня взгляд и прошептала: «Удачи». Я улыбнулась ей и приказала себе перестать думать о всяких глупостях.

Я повернула голову, чтобы посмотреть на настенные часы, и использовала эту возможность для того, чтобы рассмотреть субтильную брюнетку, сидевшую с левой стороны от меня. Наверное, девушке было около двадцати лет, хотя выглядела она не больше чем на шестнадцать. Я подумала о том, что она окончила школу секретарш. На ее голове была прическа, на создание которой уходит масса времени и заколок. Одета была девушка по последней моде – платье с длинными рукавами и шпильки, словно клыки гончей. На ней было платье, которое я могла бы увидеть на витрине магазина и очень захотела бы купить, но вместо этого пошла бы домой и нарисовала его эскиз на бумаге, чтобы мама могла сшить мне его копию. Моя чертова шерстяная юбка серого цвета была копией юбки, которую я видела на манекене, выставленном в витрине Garfinckel’s год назад.

Я слишком часто жаловалась на то, что моя одежда не была куплена в магазине, или на то, что она была уже не модной, но с тех пор, как адвокат вышел на пенсию и я потеряла работу, все наши счета оплачивала мама, которая работала швеей. Она работала в гостиной на зеленом столе для пинг-понга, который мы нашли выброшенным на улице. Мама сняла сломанную сетку и поставила на стол свою гордость – швейную машинку Vesta с ножным приводом. Эту швейную машинку подарил ей мой отец, и это была одна из немногих вещей, которые она привезла с собой из Москвы. В Москве мама работала на швейной фабрике «Большевичка», но всегда подрабатывала на стороне пошивами на заказ, в особенности пошивом свадебных платьев. Моя мама была похожа на бульдога – внешне и чертами характера. Она приехала в Америку во время последней волны русских иммигрантов, покинувших свою Родину. Границы страны закрывались, и если бы мои родители пробыли в СССР еще пару месяцев, то я бы выросла за железным занавесом, а не в «стране свободных людей» США.

Когда мои родители собирались в эмиграцию и паковали вещи в своей комнатке в коммунальной квартире, в которой проживало еще три семьи, моя мама была уже на третьем месяце беременности и надеялась на то, что я появлюсь на свет уже в США. Именно беременность подтолкнула моих родителей к эмиграции. Живот моей матери рос, а отец собрал все необходимые документы и договорился о том, что мы будем проживать у далеких родственников в Пикесвилле, штат Мэриленд. Название этого места казалось матери таким экзотическим, что она шептала про себя, словно молитву: «Мэриленд, Мэриленд».

В то время мой отец работал на оружейном заводе, но до этого учился в институте красной профессуры, где изучал философию и откуда с третьего курса его исключили за «высказывание идей, не входящих в программу обучения». Родители надеялись, что отец найдет работу в одном из многочисленных вузов в Балтиморе или Вашингтоне, годик-другой они поживут у родственников, после чего купят дом, машину и родят второго ребенка. Мои родители мечтали о том ребенке, который родится у них в Америке, и представляли всю его жизнь: рождение в чистой американской больнице, первые слова на английском и русском языках, как он научится водить большую американскую машину на большом американском хайвее и, возможно, будет играть в бейсбол. В своих мечтах мои родители сидели на трибунах, ели арахис и «болели» за свое чадо. Они надеялись на то, что у мамы будет своя рабочая комната, в которой она сможет шить платья и со временем откроет свой бизнес.

Они попрощались с родственниками, друзьями, а также с местами, которые знали и любили. Они знали, что больше никогда не смогут вернуться назад, потому что в погоне за американской мечтой потеряют советское гражданство.

Я появилась на свет в родильном отделении больницы Джона Хопкинса. Моими первыми словами были русское «Да» и английское «No». Я окончила хорошую государственную школу, занималась спортом и даже научилась водить принадлежавший одному из родственников автомобиль Crosley. Но моего отца не было рядом, и он не видел моих успехов. И лишь спустя много лет мама объяснила, почему я никогда его не видела, а когда наконец сказала, то выпалила это, словно признание, которым хотела как можно быстрее облегчить свою душу. Как объяснила мне мать, они стояли в очереди на посадку на пароход, на котором должны были переплыть через Атлантику, когда к отцу подошли двое в форме и потребовали предъявить документы. Они уже неоднократно показывали свои документы большому количеству людей в форме, поэтому мама не почувствовала никакой опасности. Эти двое даже не стали смотреть на документы отца, а взяли его под руки и заявили, что их начальство хочет поговорить с ним наедине. Мама схватила папину руку, но мужчины его увели. Мать закричала, но отец спокойно сказал ей, чтобы она садилась на пароход, а он скоро подойдет. Когда она начала протестовать, отец спокойно ответил: «Садись на пароход».

Когда пароход давал последние свистки перед отправлением, мама не побежала к борту судна смотреть, поднимается ли по трапу отец. Она знала, что уже больше никогда его не увидит. Она упала на койку в каюте третьего класса. Койка рядом с ней так и останется пустой до конца путешествия. Единственное, что радовало ее тогда, так это мои движения в ее животе.

Спустя много лет мы получили телеграмму от маминой сестры с сообщением о том, что мой отец умер в лагере.

После получения этой телеграммы мама неделю пролежала в кровати. Мне в то время было восемь, но я уже готовила, убиралась, ходила в школу, делала домашнее задание и дошивала мелкие мамины заказы: чинила рукава, подшивала штаны и относила вещи их владельцам.

Первым маминым местом работы в Америке стала химчистка и мастерская по ремонту одежды Lou’s Cleaners & Alterations, где она гладила мужские рубашки. Каждый вечер она возвращалась домой с «убитыми» руками, кожа которых трескалась от жестких химикатов. Лишь иногда у нее появлялось свободное время и возможность вынуть иголку с ниткой и починить пару штанов или пришить пуговицу. Спустя неделю после получения известия о смерти мужа мама встала с кровати, накрасилась, уволилась с работы в Lou’s и начала шить. Стежок за стежком, перо за пером, бусинка к бусинке – все свое горе она вкладывала в пошив одежды. В течение двух месяцев она почти не выходила из дома, но потом заполнила два чемодана такими красивыми платьями, которых никогда еще не шила. Мама убедила священника русской православной церкви разрешить ей поставить стол во время ежегодной ярмарки. За несколько часов мама распродала все свои платья. Она продала даже свадебное «витринное» платье, которое одна дама купила на будущее для своей одиннадцатилетней дочери. После ярмарки у матери оказалось достаточно денег для того, чтобы съехать из переполненного людьми дома родственников в Мэриленде и заплатить месячную квартплату за квартиру в Вашингтоне, а также для того, чтобы начать свой швейный бизнес. Она решила, что сама добьётся своей американской мечты.

В подвале нашей квартиры она открыла швейную фирму USA Dresses and More for You, и слухи о ее мастерстве стали стремительно распространяться. Русские иммигранты первого и второго поколения заказывали у нее предметы одежды с искусной вышивкой для свадеб, похорон и торжеств. Мама говорила, что может пришить больше блесток и бусинок бисера на квадратный сантиметр ткани, чем любая другая швея на американском континенте. Довольно скоро она стала известна как вторая лучшая русская швея в округе. Самой известной швеей считалась Бианка, с которой мама и конкурировала. «Она халтурит, – говорила мама о Бианке всем, кто был готов ее слушать. – Она шьет неряшливо. Подшивает подол так, что шов расходится, как только подует ветер. Она слишком долго прожила в Америке».

Мама содержала меня и даже доплатила за мое образование, когда я получила стипендию в университет Тринити, которая лишь частично покрывала расходы на обучение. Но когда хозяин квартиры начал говорить о том, что собирается поднять квартплату, я поняла, что должна найти работу. И вот я сидела в приемной и рассматривала двух своих соперниц, думая о том, что привело меня сюда и как мне нужна эта работа.

Я уже собиралась спросить секретаршу о том, где находится туалет, чтобы поправить вставленную под пояс юбки салфетку, как из двери кабинета вышел мужчина и хлопнул руками, словно пытался убить комара.

Я узнала его – это был тот самый человек с газетой под мышкой, который ломился в дверь туалета в дайнере, и похолодела от ужаса.

– И это все? – спросил мужчина.

Соискательницы переглянулись, не понимая, к кому он обращается.

Секретарша подняла взгляд на мужчину.

– Да, это все, – ответила она.

Мне захотелось спрятаться за стоявшей в углу вешалкой.

Мы проследовали за мужчиной по коридору и вошли в комнату, в которой стояло несколько рядов столов. На каждом столе была печатная машинка и стопка бумаги. Я села на второй ряд, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Казалось, что никто из соискательниц не горел желанием привлекать к себе внимание, поэтому мои соперницы сели так, что я, сидевшая на втором ряду, все равно оказалась ближе всех к этому мужчине.

Судя по его носу, можно было предположить, что раньше он играл в хоккей или занимался боксом. Мужчина окинул меня взглядом с головы до ног, но, слава богу, не подал признаков того, что узнал меня. Он снял пиджак и закатал рукава светло-синей рубашки.

– Меня зовут Уолтер Андерсон, – сообщил он и повторил свою фамилию, – Андерсон.

Я уже начала думать, что он повернется и напишет мелом свою фамилию на черной доске, но вместо этого мужчина открыл свой портфель и достал из него секундомер.

– Если вы успешно пройдете этот тест, я узнаю ваши фамилии. Если вы не умеете быстро печатать, то рекомендую вам прямо сейчас покинуть помещение.

Он внимательно посмотрел в глаза каждой из соискательниц. Я, как советовала мне мама, смотрела прямо на него. «Тебя не будут уважать, если ты не смотришь людям в глаза, Ирина, – говорила мама, – в особенности мужчины».

Две соискательницы поерзали на стульях, но с места никто не встал.

– Отлично, – продолжал Андерсон, – тогда начнем.

– Простите, – произнесла женщина в пиджаке и подняла руку, словно в ученица в школе. Я поняла, что она ведет себя неправильно, и мне стало за нее стыдно.

– Я не ваш учитель, – сказал Андерсон.

– Да, вы правы, – ответила женщина и опустила руку.

Андерсон посмотрел на потолок и сделал глубокий и громкий выдох.

– Вы хотели что-то спросить?

– Что мы будем печатать?

Он сел за большой стол и достал из портфеля книгу в желтой обложке. Это был роман «Мосты в Токо-Ри».

– Кто любит художественную литературу? – спросил он.

Все мы подняли руки.

– Отлично. Есть поклонники творчества Миченера Джеймса?

– Я видела фильм, – ответила я, – Грейс Келли отлично сыграла.

– Видите, как здорово, – сказал Андерсон и открыл книгу. – Начнем? – произнес он и взял в руку хронометр.

После теста, стоя в набитом людьми лифте, я пощупала рукой потную спину. Салфетка, которую я засунула под пояс, исчезла. Вывалилась ли она в лифте или, что гораздо хуже, когда я встала после прохождения теста? Может быть, в этот самый момент Уолтер Андерсон смотрел на эту мокрую салфетку? Я подумала о том, стоит ли вернуться, чтобы найти салфетку, но потом передумала. Мне вряд ли предложат эту работу, поэтому потерянная салфетка уже не имела никакого значения.

По результатам теста я была второй. Уолтер Андерсон записал, а потом и вслух зачитал наши результаты.

– Видимо, мимо, – заметила молодая брюнетка по имени Беки. Она прошла тест хуже всех.

– Это не единственная в мире вакансия, – заметила женщина в пиджаке. Я почувствовала, что она пытается скрыть радость: она печатала и стенографировала гораздо быстрее нас с Беки.

– Этот парень показался мне полным козлом, – продолжала Беки. – Вы заметили, как он на нас смотрел? Как на стейк на обеденном столе, – Беки посмотрела на меня. – В особенности на тебя.

– Это точно, – ответила я. Я заметила, что Андерсон на меня засматривался, но считала, что он интересовался мной с профессиональной точки зрения. В этом плане у меня всегда была большая проблема с мужчинами. Если они находили меня привлекательной, я всегда узнавала об этом последней. Чтобы поверить, что я нравлюсь мужчине, он должен был сказать мне об этом прямым текстом, но даже в этом случае я верила ему лишь наполовину. Я не считала себя привлекательной. Мне казалось, что я – человек, которого не замечают на улице или когда сидят с ним рядом в общественном транспорте. Моя мать всегда говорила, что я принадлежу к тому типу женщин, которых нужно хорошенько рассмотреть, чтобы оценить по достоинству. Если честно, меня это полностью устраивало. Я не стремилась выделиться. Жить незаметно было гораздо проще. Мужчины не свистели мне вслед, не позволяли себе комментарии, заставляющие женщин прикрывать грудь сумочкой, и на улице меня не провожали десятки глаз.

Однако я испытала легкое разочарование, когда в шестнадцать лет поняла, что не стану такой красавицей, какой была моя мать в юности. У мамы были чудесные округлые формы, а я была довольно угловатой. Когда я была маленькой, мама носила бесформенное домашнее платье днем, когда работала, но по вечерам могла примерить платье, которое шила для богатых клиенток. Она кружилась, заставляя пышные юбки развеваться на нашей кухне, и я ей говорила, что на ней платье смотрится замечательно.

Я видела фотографию мамы в моем возрасте. На фото она была в зеленой фабричной форме с косынкой на голове. Я не была на нее похожа, я была больше похожа на отца. На самом дне нижнего выдвижного ящика комода мама хранила фотографию отца в военной форме. Также фото отца хранились в чемодане. Иногда, когда мамы не было дома, я вынимала чемодан и внимательно смотрела на его фотографии, повторяя про себя, что если забуду, как он выглядит, то в моей душе будет пустота, которая никогда больше ничем не заполнится.

Я рассталась с двумя соискательницами у входа в Агентство. Женщина в пиджаке, которая прошла тест лучше нас, махнула рукой и сказала на прощание: «Удачи!»

– Удача мне точно пригодится, – заметила Беки и закурила.

Конечно, удача – штука совершенно не лишняя, но лично я в нее не верила.

Спустя две недели я сидела за кухонным столом, пила чай и обводила в газете заинтересовавшие меня объявления о работе.

За столом для игры в настольный теннис мама шила платье дочери хозяина квартиры для церемонии Кинсеаньера, которая празднуется в день пятнадцатилетия девочки и символизирует переход от подросткового возраста к взрослой жизни. Мама надеялась, что после такого подарка хозяин смилостивится и не станет поднимать квартплату. Вот уже второй раз за день она пересказывала мне вычитанную в газете Post историю о женщине, которая родила девочку на Ки-Бридж.

– Они не успевали в роддом, поэтому остановили машину, и она родила прямо в машине! Ты представляешь? – говорила она мне из соседней комнаты. Когда я не ответила, мама еще раз, гораздо громче, чем до этого, пересказала эту историю.

– Ты мне это уже рассказывала!

– Нет, ну ты можешь себе это представить?

– Нет, не могу.

– Что?

– Я сказала, что не могу!

Я почувствовала, что мне надо выйти из дома – куда угодно, просто для того, чтобы пройтись. Мама посылала меня по разным делам, но кроме этого мне нечем было заняться. Я откликнулась на десяток вакансий, но пока у меня было назначено всего одно интервью на следующей неделе. Я уже надевала пальто, когда зазвонил телефон. Я вошла в гостиную и увидела, что мама снимает трубку.

– Что вы говорите? – произнесла мама в трубку очень громким голосом, которым обычно говорила по телефону.

– Кто это? – спросила я.

– Айрин? Здесь таких нет. Почему вы сюда звоните?

Я выхватила у нее трубку.

– Да?

Мама пожала плечами и вернулась к столу для игры в настольный теннис.

– Это мисс Ирина Дроз-до-ва? – произнес женский голос.

– Да, это я. Простите, у меня мама…

– С вами будет говорить Уолтер Андерсон.

На том конце провода заиграла классическая музыка. Мышцы живота напряглись. Через некоторое время музыка прекратилась, и я услышала голос мистера Андерсона.

– Мы хотим, чтобы вы еще раз зашли к нам.

– Но я же вроде была второй по результатам теста? – спросила я, но тут же пожалела о том, что сказала это. Зачем надо было напоминать об этих посредственных результатах.

– Совершенно верно.

– Мне казалось, что у вас всего одна открытая вакансия? – я и сама не понимала, зачем занимаюсь самосаботажем.

– Нам понравилось то, что мы увидели.

– Вы предлагаете мне работу?

– Не надо бежать впереди паровоза, Торопыжка, – ответил он. – Или мне надо придумать какое-нибудь другое имя, учитывая скорость, с которой вы печатаете? Сможете подойти к двум часам?

– Сегодня? – удивилась я. Сегодня я должна была поехать с мамой в магазин «Все для шитья» во Френдшип-Хайтс, чтобы помочь ей выбрать блестки для платья Кинсеаньеры.

Мама не любила ходить в этот магазин одна, потому что считала, что владелица магазина плохо относится к русским.

– Она смотрит на меня так, как будто я собираюсь сбросить на магазин бомбу. И так каждый раз!

– Да, сегодня, – ответил он.

– В два?

– В два.

– В два? – в дверном проеме появилась мама. – Так мы же в два часа едем во Френдшип-Хайтс!

Я отмахнулась от нее рукой.

– Я приеду, – сказала я, но на том конце провода уже звучали короткие гудки. Андерсон повесил трубку. У меня оставался час для того, чтобы одеться и доехать до центра.

– Что происходит? – поинтересовалась мама.

– У меня сегодня второе собеседование.

– Ты уже прошла тест на скорость на печатной машинке. Что они еще от тебя хотят? Чтобы ты испекла им торт? Продемонстрировала гимнастические упражнения? Что им от тебя надо?

– Я не знаю.

Она критично посмотрела на домашнее платье в цветочек, в которое я была одета.

– Что бы они там от тебя ни хотели, но в таком виде ты там появиться не можешь.

На этот раз я оделась в одежду из льняной ткани.

Я приехала раньше назначенного времени, но меня тут же провели в кабинет Уолтера Андерсона. Его первый вопрос показался мне неожиданным. Он не стал спрашивать меня, как я представляла свое будущее через пять лет, каким, по моему мнению, был мой самый большой недостаток и почему я хотела получить именно эту работу. Он даже не спросил меня, симпатизирую ли я коммунистам и насколько предана идеалам страны, в которой родилась.

– Расскажите мне про вашего отца, – попросил он, как только я села. Открыл толстую папку, на которой были написаны мои имя и фамилия, и прочитал: – О Михаиле Абрамовиче Дроздове.

У меня сдавило в груди. Я уже много лет не слышала имени моего отца.

Несмотря на льняную ткань, я почувствовала, что мой затылок становится мокрым от пота.

– Я никогда не видела моего отца.

– Секунду, – сказал Андерсон и вынул из ящика стола магнитофон. – Все время о нем забываю. Вы не возражаете? – не дожидаясь моего ответа, он нажал кнопку. – Здесь написано, что он был приговорен к десяти годам лагерей за то, что незаконным способом приобрел разрешение на выезд.

Так вот почему отца взяли у пристани. Но почему тогда они разрешили выехать матери? Я задала Андерсону этот вопрос сразу, как только о нем подумала.

– Наказание, – ответил он.

Я уставилась на пятна от кружек кофе, пересекающиеся, как олимпийские кольца на поверхности его стола. Теплая волна пробежала по рукам и ногам, и я почувствовала, что неуверенно сижу на стуле, словно могу с него упасть.

– Мне было восемь лет, когда мы об этом узнали, – произнесла я. – Восемь лет мы жили в полной неизвестности. Когда я была маленькой, то представляла себе, как встречусь с отцом. Я пыталась представить себе, как произойдет эта встреча, как он будет выглядеть, как поднимет меня на руки, и как от него будет пахнуть – табаком или лосьоном для бритья.

Я посмотрела на Андерсона в надежде увидеть сочувствующее выражение на его лице, но увидела лишь раздражение, словно он не видел смысла объяснять мне, что от «красных» можно ждать всего, что угодно.

– Простите, а какое отношение это имеет к должности машинистки?

– Это имеет прямое отношение к организации, в которой вы, возможно, будете работать. Но если вам некомфортно и вы хотите, чтобы мы закончили этот разговор, то мы можем это сделать прямо сейчас.

– Нет, нет… – мне хотелось закричать, что всему виной мое появление на свет, что если бы меня не зачали, то, возможно, мои родители не стали бы так рисковать. Я сдержалась и взяла себя в руки.

– Вы знаете, как он умер? – спросил Андерсон.

– Нам сообщили, что он умер от сердечного приступа на оловянных шахтах в Берлаге.

– И вы в это верите?

– Нет, не верю, – в глубине души я действительно в это не верила, но никому, даже маме, в этом не признавалась.

– Он не дожил до лагеря, – Андерсон сделал паузу и продолжил. – Он умер во время допроса в Москве.

Мне было интересно, что из этого знает мама, а что нет. Верила ли она тому, что было написано о смерти папы в телеграмме от ее сестры? Или она все же догадывалась, что все не совсем так, как было написано в том сообщении? Может быть, мама просто притворялась и делала вид, чтобы я лишний раз не волновалась?

– И какие чувства вы испытываете по этому поводу? – спросил Андерсон.

– Растерянность.

– И какие еще?

– Злость.

– Злость?

– Да.

– Так вот, – Андерсон закрыл папку с моей фамилией на обложке, – мы видим в вас определенный потенциал.

– В смысле?

– Мы умеем находить скрытые таланты.

Глава 3. Машинистки

В Вашингтоне настала осень. Было темно, когда мы просыпались, и опять темно, когда уходили с работы. Температура упала градусов на двадцать, и по пути на работу и с работы мы шли, наклонив голову, чтобы увернуться от порывов ветра, которые были наиболее ощутимы на открытых пространствах между зданиями, а также аккуратно ступали на тротуар, чтобы не поскользнуться на своих высоких каблуках на мокрой листве и мокром асфальте. В одно такое утро, когда от одной мысли, что придется вылезти из теплой кровати, стоять в переполненном трамвае под мышкой какого-то мужчины, чтобы потом провести день в свете ярких флуоресцентных ламп в офисе со сквозняками, хотелось позвонить на работу и сказать, что заболела. Так вот, в одно такое утро мы встретились в кафе Ralph’s, чтобы перед работой выпить кофе и съесть по донату. Нам были необходимы эти двадцать минут, доза сахара и хороший кофе. Кофе в Агентстве был горячим и коричневым, но по вкусу больше напоминал пенопластовый стаканчик, из которого его пили, чем настоящий кофе.

Владельцем заведения Ralph’s был старый грек по имени Маркос. По его собственным словам, он приехал в Штаты для того, чтобы откормить таких симпатичных американских девушек, как мы, ради которых он поднимался в четыре часа утра и начинал месить тесто для выпечки. Он называл нас красавицами и принцессами, хотя с трудом мог разглядеть нас сквозь свои катаракты. Маркос был неисправимым и бесстыдным бабником и делал нам комплименты в присутствии своей жены Афины, седовласой женщины, которая сидела за прилавком. Бюст этой Афины был таким огромным, что ей приходилось отступать на шаг, чтобы открыть кассу. Впрочем, она не была против того, что ее муж осыпает комплиментами посторонних женщин. Афина закатывала глаза и смеялась над стариком. Мы тоже смеялись и притрагивались к руке Маркоса в надежде на то, что он еще гуще посыплет сахарной пудрой наши донаты на вынос и, передавая пакет, подмигнет нам затянутым туманом катаракты глазом.

Кто из нас приходил в Ralph’s первой, обязательно занимал столик в дальнем углу. Нам важно было видеть, кто входит в дверь. Это заведение не было ближайшим к штаб-квартире, но периодически в него мог зайти сотрудник Агентства, и мы не хотели, чтобы кто-нибудь из них подслушал наши утренние разговоры.

Обычно первой в Ralph’s приходила Гейл Картер, которая жила всего в трех кварталах от него, в студии над магазином шляп на Н-стрит. Гейл делила комнату с женщиной, которая уже три года стажировалась на Капитолийском холме и отец которой владел текстильным бизнесом в Нью-Гэмпшире и оплачивал все расходы дочери.

В то октябрьское утро понедельника разговор начался с обычного обмена мнениями.

– Сущий ад, – сказала Норма Келли, – прошлая неделя была сущим адом.

В возрасте восемнадцати лет Норма приехала в Нью-Йорк в надежде стать поэтессой.

У нее были ирландские корни и розово-блондинистые волосы. Прибыв на автовокзал Дикси на Сорок второй улице, она прямо с чемоданом в руке отправилась в Costello’s, чтобы пообщаться с рекламщиками и фриланс-авторами из The New Yorker. Но очень быстро она поняла, что и тех и других больше интересовало то, что находится у нее в трусах, а не то, что ей хотелось бы изложить на бумаге. Однако в том же самом Costello’s она познакомилась с несколькими сотрудниками Агентства. Они предложили ей рассмотреть вакансии в их организации только для того, чтобы пофлиртовать, но Норме позарез была нужна стабильная работа, и она действительно подала документы в Агентство. Норма заложила за ухо прядь волос и размешала ложкой в чашке три куска сахара.

– Нет, прошлая неделя была хуже, чем ад, – заметила она.

Джуди Хендрикс аккуратно разрезала свой донат без сахарной пудры на четыре одинаковых кусочка. Джуди постоянно сидела на какой-нибудь странной диете, которую вычитала в Woman’s Own или Redbook.

– А что может быть хуже ада? – спросила она.

– Прошлая неделя была хуже, – ответила Норма и сделала глоток кофе.

– Ну, не знаю, – ответила Джуди. – Прошла неделя действительно была не самой лучшей. А эта вводная лекция о том, как пользоваться новыми магнитофонами? Мне кажется, что мы и без двухчасовой лекции в состоянии нажать кнопку Record. Если бы читавший лекцию еще хотя бы раз показал нам эту диаграмму, мои глаза вылезли бы из орбит.

Она вытерла с губы невидимую крошку, потому что до сих пор не съела ни кусочка доната.

Норма заткнула салфетку за воротник.

– Но как мы могли что-либо понять, если бы этот мужчина не объяснил все досконально? – спросила она, изображая из себя Скарлетт О’Хара[3].

– Все может быть еще хуже, – заметила Линда. – Мелочи тоже могут сильно испортить настроение. Надо «париться» только по поводу чего-то серьезного. Например, из-за того, что автомат с гигиеническими тампонами не пополняли со времен, когда Труман был президентом.

Линде было всего двадцать три года, но как только она вышла замуж, то начала изрекать такие вселенские мудрости, которые мы, одинокие девушки, видимо, были не в состоянии понять. Словно мы все еще были девственницами. Ее отношение немного раздражало, но мы воспринимали ее как нашу коллективную заступницу-мать, которая могла успокоить, когда так хотелось огрызнуться на кого-нибудь из мужчин или дать совет в непонятной и неоднозначной ситуации. Например, когда нужно дать понять мужчине, что ты к нему неравнодушна, или когда он не перезванивал на следующий день после свидания или секса.

– Если Андерсон еще раз сделает мне замечание о том, что я слишком мрачным тоном отвечаю на телефон, то я даже не знаю, что сделаю, – заметила Гейл. Она имела в виду Уолтера Андерсона – человека с поведением, напоминающим маленького и несмышленого медвежонка. У этого Андерсона были перманентно неровно подстриженные бакенбарды и вид человека, который в колледже занимался спортом, но теперь пришел к выводу, что прогулка до автобусной остановки вполне заменяет любую зарядку и физические упражнения. Этот Андерсон отвечал за работу пула машинисток, а также за все административные дела в отделе СР. Он работал разведчиком в Управлении стратегических служб, но его перевели на офисную должность вскоре после того, как в 1947 году образовалось Агентство. Ему не нравилась офисная работа, и он часто ходил из угла в угол, изливая душу любому, кто был готов слушать его рассказы о том, чем именно он был недоволен. После таких душевных излияний Андерсон жалел о том, что сказал лишнего, и задаривал нас коробками донатов и букетами цветов, которые оставлял в комнате для отдыха персонала. Он просил, чтобы мы называли его Уолтером, поэтому мы обращались к нему по фамилии Андерсон.

Гейл намочила край салфетки в своем стакане с водой и промокнула пятно от розового желе на манжете блузки.

– Нас, женщин-сотрудников госаппарата, словно цепями приковали к печатным машинкам, в то время как нами руководят дети-переростки, наподобие Андерсона.

Гейл имела не просто жизненный опыт, а колоссальный жизненный опыт. Она получила диплом инженера в Беркли, после чего пыталась устроиться на работу в Национальный научный фонд и Министерство обороны, получив от ворот поворот с формулировкой «недостаточная ученая степень и образование», что являлось эвфемизмом того, что Гейл была черной. Она знала, что несколько ее сокурсников уже успешно работали и продвигались по службе в этих государственных организациях. Денег у нее не было, поэтому она работала машинисткой в нескольких госорганизациях. К тому времени, когда она попала в Агентство, Гейл была очень разочарована тем, что ее умения и квалификацию никто не оценивает и не замечает.

– Знаете, что он мне недавно сказал? – продолжала она. – Заявил, что они с женой смотрели The Nat King Cole Show, и я наверняка очень гордилась тем, что этот исполнитель попал на ТВ[4]. А когда я его спросила, чем именно я должна гордиться, он что-то пробормотал и смылся, – Гейл сделала глоток кофе. – Понятное дело, что я была рада за певца, но не собиралась говорить об этом Андерсону.

– Ну, по крайней мере, рабочий день у нас нормированный, – вставила Кейти Поттер. Кейти с пятнадцатисантиметровым «вшивым домиком» на голове была неисправимой оптимисткой и пришла на работу в Агентство вместе со своей старшей сестрой Сарой, которая спустя три месяца выскочила замуж за сотрудника, которого потом отправили служить за границу. Сара уехала вместе с мужем, и с тех пор Кейти говорила мало, а когда говорила, то всегда напоминала нам о том, что не все в мире так, как нам хотелось бы.

– Тогда за рабочий день с девяти до пяти, – произнесла Норма и подняла кружку, словно произносила тост.

Все последовали ее примеру. Норма поставила кружку на стол.

– И соцпакет здесь нормальный, – добавила Линда. – Когда я после колледжа работала в кабинете зубного врача, то мне даже не предоставили медстраховки на лечение зубов. Представляете? Помню, что дантист ставил мне новую пломбу втихаря, после окончания рабочего дня, понимаете? И то только потому, что он сам изъявил желание оказать мне эту услугу и, как он выразился, хотел со мной «ближе познакомиться». Он думал, что веселящий газ сделает меня более податливой.

– Ну и как, получилось? – поинтересовалась Кейти.

– Как тебе сказать… – Линда откусила кусочек доната.

– Ну? – произнесла Норма.

Линда проглотила кусочек доната.

– Веселящий газ – сильная штука. Гарантированно приводит в хорошее расположение духа.

Выйдя из кафе Ralph’s, мы неторопливо шли в штаб-квартиру, расположенную по адресу д. 2430, Е-стрит. Комплекс зданий Агентства располагался в стороне от улицы и ее проезжей части. Во время войны здесь находилось Управление стратегических служб. Мы вошли через железные ворота и прошли по внутреннему двору, предназначенному для отдыха персонала. Пройдет еще два года, прежде чем Агентство переедет в Лэнгли. Тем временем организация располагалась в нескольких неброских на вид зданиях с видом на Национальную аллею. Эти здания мы называли «времянками», потому что нам постоянно говорили, что мы вот-вот должны переехать. Зимой эти здания с жестяными крышами сложно было нормально протопить, а летом кондиционер работал точно так же, как и все остальное в Вашингтоне.

У Нормы был прикол: она периодически делала вид, что не хочет входить в тяжелые деревянные двери нашего здания.

– Нет, не пойду, – упорствовала она в тот понедельник, держась за голые ветки растущей у входа в здание вишни. Мы затащили ее внутрь и встали в очередь на досмотр, держа в руках ламинированные пропуска и готовые к тому, что для проверки содержимого в наши сумочки будут засовывать штырь.

Мы знали ее имя еще до того, как она приехала. Лонни Рейнолдс из отдела кадров еще в пятницу сообщила о том, что у нас появится новая машинистка.

– Ирина Дроздова. Андерсон представит ее вам в понедельник, – сказала Лонни.

– Еще одна русская, – заметила Норма. В том, что новенькая была русской, не было ничего особо примечательного. В отделе СР работало так много перебежчиков из России, что мы шутили, будто в кулере у нас не вода, а водка. Даллесу не нравился термин «перебежчики», и он предпочитал название «волонтеры». В любом случае эти русские чаще всего оказывались мужчинами, а не машинистками.

– Будьте с ней повежливей, – сказала Лонни. – Она вроде нормальная девчонка.

– Мы всегда вежливые.

– Как скажете, – с этими словами Лонни вышла из нашей комнаты.

Лонни нам никогда не нравилась.

Когда мы пришли в тот понедельник, Ирина была уже на месте.

Она была тонкой, как береза, со светлыми, средней длины волосами, а также прямой и ровной осанкой дебютантки. Мы целый час ее игнорировали, занимаясь своими делами. Ирина периодически слегка передвигала стул, печатную машинку на столе, теребила пуговицы на своем жакете и перекладывала скрепки из одного ящика стола в другой.

Мы не хотели вести себя грубо по отношению к Ирине. Но она пришла на место Табиты Дженкинс, которая была одной из старожилов нашего отдела. Муж Табиты вышел на пенсию из Lockheed, и они отправились на постоянное место жительства в солнечный Форд-Лодердейл. И вот сейчас на ее месте сидела эта русская.

Поэтому мы не торопились радостно прыгать и кудахтать вокруг новенькой. Но после десяти утра атмосфера стала ощутимо некомфортной. Кто-то должен был что-то сказать, и первой начала разговор сама Ирина. Она встала, и все окинули взглядом ее стройную фигуру.

– Простите, – сказала она, не обращаясь к кому-либо конкретно, – не подскажете, где здесь туалет? – Она сняла с жакета обрывок нитки. – У меня сегодня первый рабочий день, – добавила она и покраснела от того, что констатировала очевидное. У нее не было никакого акцента, но ее тон казался немного неестественным, словно ей приходилось продумывать каждое слово перед тем, как что-то сказать.

– По разговору не похоже, что ты русская, – заметила Норма вместо того, чтобы сказать, где находится туалет.

– Я родилась здесь, это мои родители из России.

– Именно так и говорят все русские, которые здесь работают, – ответила Норма, и мы захихикали. – Я – Норма, – она протянула свою руку. – Я тоже здесь родилась.

Ирина пожала протянутую ладонь. Напряжение в воздухе исчезло.

– Рада со всеми познакомиться, – сказала русская и посмотрела по очереди в глаза каждой из присутствующих в комнате.

– По коридору направо и потом еще раз направо, – сказала Линда.

– Что? – переспросила Ирина.

– Женский туалет.

– А, да. Спасибо.

Мы дождались, когда она выйдет в коридор, и потом обсудили: насколько русской она кажется (совсем не похожа), цвет ее волос (некрашеная), странный выговор (бюджетный вариант Кэтрин Хепбёрн), а также ее слегка устаревший с точки зрения моды гардероб (купленный по распродаже или сшитый дома).

– Она кажется мне милой девушкой, – заметила Джуди, когда мы закончили обсуждение новенькой.

– Достаточно милой, – добавила Линда.

– Интересно, где ее нашли?

– В ГУЛАГе?

– Она симпатичная, – сказала Гейл.

Все мы согласились с этим утверждением. Ирина не была записной красоткой, которая может взять первое место на конкурсе. Ее красота была более сдержанной, более тонкой.

Ирина вернулась в комнату машинисток вместе с Лонни.

– Я надеюсь, что вы встретили Ирину доброжелательно? – спросила Лонни.

– О, да, – без тени сарказма ответила Ирина.

– Ну и отлично. А то эта группа девушек может оказаться крепким орешком.

– А я слышала, что все крепкие орешки работают у нас в отделе персонала, – заметила Норма.

Лонни закатила глаза.

– Поскольку мистер Андерсон сегодня не соизволил почтить нас своим присутствием… – начала она.

– Он что, заболел? – прервала ее Линда. Когда Андерсона не было в офисе, мы устраивали себе длинные ланчи.

– Его нет в офисе. Это все, что мне известно. Вырезают ли ему гланды или он отрубился на скамейке где-нибудь в парке – не мое дело, – Лонни встала спиной к нам и лицом к Ирине. – В любом случае я должна была убедиться, что у тебя есть все необходимое, после чего мне надо, – она подняла руки и сделала в воздухе знак кавычек, – отвести тебя на юг.

Ирина уверила Лонни, что у нее есть все необходимое, после чего они ушли. Потом все мы вышли в туалет, чтобы посовещаться.

– Встреча? – спросила Линда. – И так рано?

– Интересно с кем? С Джей Эм? – сказала Кейти. Под инициалами Джей Эм она имела в виду начальника отдела СР Джона Мори.

– Она сказала «на юг», – заметила Гейл. Югом также можно было назвать деревянные временные здания ближе к памятнику Линкольну. – Тогда это к Фрэнку.

Норма закурила сигарету.

– Московская загадка, – она затянулась и выдохнула дым. – Конечно, она встречается с Фрэнком.

Фрэнк Уиснер был вторым человеком в Агентстве и ответственным за все тайные операции. Уиснер был одним из основателей так называемой «Джорджтаунской группы», в которую входили влиятельные политики, журналисты и руководящие сотрудники ЦРУ. Уиснер был из богатой семьи, проживавшей на американском Юге, и у него был южный акцент и манеры истинного джентльмена-южанина. Многие деловые вопросы Уиснер решал во время воскресных ужинов, которые организовывал у себя дома. Обсуждение видения нового мира проходило после сытного ужина с тушеным мясом и яблочным пирогом, под сигары и бурбон.

Но почему Ирина встречалась с Фрэнком? Еще и в первый рабочий день. Не нужно быть гением, чтобы понять, что ее наняли не за высокую скорость печатания на машинке.

Обычно машинистки выводили новых сотрудниц в Ralph’s для того, чтобы узнать о новенькой все, что им было нужно. Откуда она? Что окончила: колледж или школу машинописи? Одинокая или живет с кем-нибудь? Любит бухнуть или ни капли в рот не берет? Потом мы спрашивали новую сотрудницу о том, где она стрижется, что любит делать по выходным, почему пошла работать в Агентство, а также узнавали ее мнение о новом дресс-коде, согласно которому женщинам запрещалось ходить в платьях без рукавов и в туфлях без каблуков. Но Ирина не вернулась к обеду, поэтому мы поели в кафетерии без нее.

Она появилась позднее. В ее руках была стопка написанных от руки отчетов из разных агентурных центров, которые надо было распечатать. Выражение лица и ее поведение были такими же, как и ранее. Все мы относились к работе как профессионалы и не стали задавать ей лишних вопросов о том, как прошла встреча, какими талантами она обладает и какие функции на нее возложили.

В половину пятого мы постепенно начинали сворачивать работу, убирали документы и начинали каждые три минуты поглядывать на часы. Ирина все еще стучала по клавишам. Мы были рады видеть, что у новой девочки была твердая рабочая этика в дополнение к тем скрытым способностям, которыми она могла обладать. Если бы она что-то не успевала по работе, то нам бы пришлось ей помогать. Ровно в пять часов мы встали и предложили Ирине сходить с нами в Martin’s.

– Что ты предпочитаешь? – спросила Джуди. – Мартини? Том Коллинз? Сингапур Слинг?

– Не могу, – ответила Ирина, показывая на стопку листов на своем столе, – по работе не успеваю.

– «По работе не успеваю»? – заметила Линда, когда мы вышли на улицу. – И это-то в первый рабочий день?

– Слушай, а ты когда-нибудь встречалась с Фрэнком? – спросила Гейл.

– Черт, я и по сей день никогда не встречалась с Фрэнком, – сказала Норма.

Нас охватила черная зависть, и мы хотели узнать, кто такая эта новенькая. Мы хотели знать все про эту русскую.

Ирина быстро освоила работу. Прошло несколько недель, и она ни разу не попросила о помощи. И слава богу, потому что у каждой из нас и своей работы было достаточно. В ноябре атмосфера в отделе СР накалилась после неудачного восстания в Венгрии, а также из-за того, какую роль Агентство играло в подготовке этого восстания против советского строя. Агентство вело успешную антисоветскую пропаганду, и венгры вышли на улицы, чтобы бороться с советскими оккупантами, потому что надеялись на помощь Запада. Но Запад им не помог. Революция провалилась за двенадцать дней. В Times писали о том, сколько венгров погибло. Число жертв, по сообщениям СМИ, оказалось высоким, но согласно данным Агентства их было больше. Агентура считала, что мы все делаем правильно, и эту операцию готовили наши лучшие люди. Почему операция провалилась? Почему Агентство совершило ошибку? Главный шпион Аллен Даллес, которого видели только некоторые из нас, кто имел допуск для работы стенографом на самых важных встречах руководства, требовал ответа, и агенты хотели его найти.

Нас просили работать во время встреч, происходивших после окончания официального рабочего дня. Если встречи заканчивалась после того, как переставал ходить общественный транспорт, нам оплачивали такси. Приближался День благодарения, и мы волновались из-за того, что нас могут заставить работать в праздники. К счастью, этого не произошло.

Те, чьи семьи жили далеко и к кому нужно было лететь на самолете, на День благодарения обычно не уезжали, потому что экономили деньги для поездки к родным на Рождество. Оставшиеся в Вашингтоне собирались у машинистки, у которой была самая большая квартира, или у той, чья соседка по комнате уехала из города. Каждая из нас приносила стул и какое-нибудь приготовленное блюдо, и, хотя мы старались заранее планировать, кто что принесет, у нас всегда было по крайней мере четыре пирога с тыквой и запас индейки на целую неделю.

Уезжали домой те машинистки, родители которых жили там, куда можно добраться на автобусе или поезде.

Наши родители, братья и сестры встречали нас с большим почетом, ведь мы приезжали из Вашингтона, в котором сидело правительство, о деятельности которого каждый вечер сообщали в новостях. Мы сознательно темнили по поводу наших непосредственных рабочих обязанностей, чтобы члены наших семей думали, что мы живем гораздо более захватывающей жизнью, чем это было на самом деле. Мы как бы невзначай упоминали имена Нельсона Рокфеллера, Адлая Стивенсона, а также безумно красивого сенатора от штата Массачусетс Джона Кеннеди и утверждали, что встречались с ними и другими влиятельными людьми на вечеринках и социальных мероприятиях, хотя на самом деле максимум могли знать человека, который знал другого человека, видевшего одного из этих людей.

Для тех, кто уезжал на праздник к родственникам, важным социальным мероприятием была встреча с бывшими одноклассниками. Обычно такая встреча происходила в каком-нибудь баре вечером накануне Дня благодарения. В этот вечер мы одевались в лучшую одежду, надевали туфли с самыми высокими каблуками, были при полном макияже и следили за тем, чтобы губная помада не оставалась на зубах. Забыв о своих обручальных кольцах, популярные мальчики, которые игнорировали нас в старших классах, говорили, как рады видеть нас, и советовали приезжать домой почаще. В Вашингтоне мы были всего лишь офисным планктоном, а в родном городе все считали, что наша жизнь удалась.

Сказав бывшим одноклассникам «Увидимся в следующем году», мы возвращались с вечеринки слегка навеселе и заставали дома спящим на диване одного из родителей, которые хотели дождаться нашего возвращения. На следующий день мы готовили индейку, ели индейку, потом спали, после чего снова ели индейку и ложились спать. «Приятно было побывать дома», – говорили мы нашим дядям, тетям, двоюродным братьям и сестрам. И через пару дней с бутербродом с индейкой в сумке мы уже сидели в поезде или автобусе, движущемся в сторону Вашингтона.

В тот День благодарения мы успели позабыть об Ирине и, вернувшись в офис, с удивлением обнаружили ее за столом, за которым раньше сидела Табита. Мы вежливо поинтересовались, как она провела праздники, на что Ирина ответила, что они с матерью не праздновали День благодарения, но она купила замороженное блюдо с индейкой бренда Swanson Hungry-Man, и им оно очень понравилось.

– Пока я ходила налить себе второй бокал вина, моя мама съела половину моего картофельного пюре и зеленого горошка, – сказала Ирина. Мы не знали, что она живет вместе с матерью, но не успели ничего спросить, как в комнату вошел Андерсон с кипами бумаги в руках.

– В этом году Рождество наступило раньше, девочки, – произнес он.

Мы издали дружный стон. Мы ужасно завидовали машинисткам, работавшим на Капитолийском холме, которые уходили на каникулы, когда конгрессмены не заседали. Нам не повезло: Агентство никогда не спало.

– Работы привалило, девочки. Давайте не будем расслабляться, хорошо?

– Много индейки умял на прошлой неделе? – пробормотала Гейл, когда Андерсон вышел.

Мы принялись за работу. К одиннадцати часам каждая из нас уже выкурила по пять сигарет Virginia Slims и нетерпеливо поглядывала на часы. К полудню мы уже были готовы вскочить со стульев, чтобы отправляться на обед. У большинства из нас с собой были бутерброды с индейкой, а Кейти принесла еще термос супа на индюшачьем бульоне с вермишелью. Но сегодня был тот самый день, когда нестерпимо хотелось выйти из офиса. Даже после короткого отдыха нахождение в офисе казалось невыносимым. В этом смысле первый день после праздников казался самым тяжелым.

Линда встала первой и похрустела суставами пальцев.

– В кафетерий?

– Да ладно! – ответила Норма. – Может, в Hot Shoppes? Или в Orange Freeze?

– На улице слишком холодно, – заметила Джуди.

– И это слишком далеко, – добавила Кейти.

– La Niçoise? – предложила Линда.

– Не у всех есть доступ к бюджету мужа, – заметила Гейл.

Мы переглянулись и сказали хором: «Ralph’s?»

В Ralph’s делали не только лучшие донаты в округе, но и самый вкусный картофель фри и кетчуп домашнего производства. К тому же мужчины там никогда не обедали. Они предпочитали Old Ebbitt Grill, где подавали устрицы и мартини по десять центов. Иногда, когда мужчины хотели шикануть или «снять» кого-нибудь из нас (или по этим двум причинам одновременно), нас приглашали именно туда. Они заказывали целые подносы устриц и мартини всем приглашенным, хотя у Кейти была аллергия на устрицы, а Джуди вообще не ела никаких морепродуктов.

Мы спросили Ирину, не желает ли она к нам присоединиться, потому что она наконец заговорила, и мы хотели продолжить это общение. Ирина согласилась пойти с нами, хотя у нее в морозилке был замороженный обед Hungry-Man.

На выходе из здания мы встретили Тедди Хелмса и Генри Ренне, которые заходили внутрь. Тедди, в отличие от Генри, нам нравился. Многие сотрудники агентства считали, что единственное, на что мы способны, – это сидеть в углу и стенографировать. Но мы обращали внимание на то, кто делает успехи и поднимается по карьерной лестнице. Так вот Генри делал карьеру. Мы не понимали, почему эти двое были друзьями. Генри был человеком уверенным и красивым. Ему все в жизни доставалось легко: женщины, хорошая работа сразу после окончания Йельского университета, приглашения на правильные вечеринки. Тедди являлся его полной противоположностью – он был вдумчивым, таинственным и всегда тщательно взвешивал то, что собирается сказать.

– Вы не представили нас новенькой, – сказал Генри, хотя все мы избегали зрительного контакта с ним. Тедди стоял рядом с Генри, засунув руки в карманы и искоса поглядывая на Ирину.

– Акулы нарезают круги, – прошептала Кейти.

– А что, ты ожидал приглашения на вечеринку в честь ее появления? – спросила Норма, не скрывая своей неприязни к Генри.

Прошлым летом в отделе СР ходили слухи о том, что Генри переспал с Нормой после вечеринки в доме Андерсона. На самом деле Генри предложил Норме подвезти ее домой после вечеринки и, пока горел красный сигнал светофора, залез ей рукой под юбку. Норма не сказала ни слова, открыла дверь автомобиля и вышла. Генри закричал ей, чтобы она не валяла дурака и села в чертов автомобиль, а остальные водители начали сигналить, чтобы она поскорее ушла с проезжей части. В результате Норме пришлось идти до дома пешком семь километров. Об этом случае она рассказала нам лишь спустя несколько месяцев.

– Конечно, – отвечал Генри, – я должен знать все, что происходит в отделе.

– Неужели? – спросила Джуди.

– Меня зовут Ирина, – произнесла русская и протянула Генри руку. Тот рассмеялся.

– Интересно, – сказал он, пожимая ее руку так крепко, будто собирался сломать ей кости. – Генри. Рад знакомству, – он повернулся к Норме. – Смотри, видишь, как все просто?

– Тедди, – представился его спутник, протягивая Ирине руку.

– Рада знакомству, – ответила Ирина. Было видно, что она просто ведет себя вежливо, но по неуверенному поведению и позе Тедди можно было сделать вывод о том, что Ирина ему понравилась.

– Ну, что ж, – заметила Норма, показывая пальцем на запястье, на котором у нее не было часов, – от нашего часового обеденного перерыва осталось полчаса.

На улице в лицо ударил порыв ветра. Мы поплотнее замотались шарфами, а Ирина поправила платок, который закрывал ее голову и шею. Интересно, какие еще привычки у нее остались от старой родины?

Мы хотели спросить ее мнение о Генри и узнать, что она думает о Тедди, но решили не начинать этот разговор до того, как окажемся в Ralph’s.

Между фонарными столбами уже были натянуты рождественские гирлянды. Мы на минуту задержались у витрины магазина Kann’s, в которой молодая женщина меняла осеннюю экспозицию на зимнюю.

– Красиво, – сказала Ирина. – Я люблю Рождество.

– Но русские же вроде не отмечают Рождество? – поинтересовалась Линда. – Они же против религии?

Мы обменялись взглядами, пытаясь понять, задел ли ее этот вопрос. Но Ирина лишь поплотнее закутала платок вокруг лица и с сильным русским акцентом сказала: «Но я же здесь родилась, понимаете?» Мы рассмеялись от того, что теперь людей в нашей группе стало больше.

Глава 4. Ласточка

– Помните змею? – спросил Уолтер Андерсон, держа бокал с шампанским на парапете яхты Miss Christin и щедро расплескивая его содержимое в Потомак. Его лицо было красным, правда, скорее от холодного ветра, чем от алкоголя. Стоящие вокруг него шесть человек, включая меня, уже не раз слышали эту историю.

– Ну как можно забыть про змею? – ответила я.

– Ты, Сэлли, ее точно не забудешь, – сказал он и подмигнул.

Мне нравилось подыгрывать Андерсону, а он любил подыгрывать мне. Во время войны мы с ним работали в Канди в отделе пропаганды. Отдел, в котором мы работали, назывался отделом идеологических операций. В те годы Андерсон неоднократно пытался вывести наши отношения на интимный уровень, но после того, как я десять раз дала ему от ворот поворот, он успокоился и решил взять на себя роль моего старшего брата.

– Кажется, тебе что-то в глаз попало, – сказала ему я. Многие считали Андерсона излишне навязчивым, но я его воспринимала как безобидного пошляка.

Окружающие внимательно нас слушали. Когда все мы собирались в неформальной обстановке, где обязательно присутствовал алкоголь, то неизбежно начинали вспоминать разные старые истории. После войны у большинства агентов появились новые истории, о которых им было запрещено говорить. Поэтому рассказывали только старые, которые все уже сто раз слышали. История про змею была коронным номером Андерсона. Поговаривали, что после службы в Управлении стратегических служб Андерсон пытался работать сценаристом в Голливуде. Мы слышали, что он написал несколько сценариев в стиле чего-то среднего между шпионским детективом и научной фантастикой. По поводу этих сценариев у него были встречи с продюсерами, но эти проекты так никогда и не «взлетели». Он решил, что до конца своих дней будет тренировать замах в гольф-клубе Columbia Country, но вскоре это занятие его так утомило, что всего через пару месяцев он уже стучался в дверь Даллеса (буквально в дверь его дома в Джорджтауне) и просил взять его на работу в Агентство. Андерсону тогда было чуть за пятьдесят, и несмотря на то, что он хотел работать в агентурной сети, его отправили на административную работу.

Собравшаяся в тот вечер компания отмечала своего рода юбилей. Одиннадцать лет назад после окончания войны все мы закончили нашу службу на Цейлоне. Будущее американской разведки и Управления стратегических служб выглядело туманно. Агентство было сформировано спустя два года после окончания войны. За два года бывшим офицерам спецслужбы надоело зарабатывать деньги в адвокатских и брокерских конторах в Нью-Йорке. Они хотели снова служить своей стране, но еще больше им хотелось ощущать власть, которой наделены секретные агенты. Именно это ощущение власти для многих, в том числе и для меня, было в состоянии вскружить голову сильнее, чем любой наркотик, секс и остальные способы, помогающие получить резкий приток адреналина в крови.

Мы планировали отметить десятилетие окончания службы, но все время откладывали это мероприятие, пока наконец кто-то волюнтаристским образом не назначил дату торжества.

– Так вот, – продолжил Андерсон, – клянусь Богом, это была двенадцатиметровая тварь.

– Тридцать девять футов? – с удивлением переспросил кто-то из молодых сотрудников.

– Да, Генри, мой мальчик. И прошу обратить внимание – она была людоедом. Пока я не занялся этой тварью, она успела съесть пяток ланкийцев.

– А откуда ты знаешь, что это была она? – поинтересовалась я.

– Поверь мне, Сэлли, только женщина способна создать такое опустошение и разгром.

Остановить ее мог только мужчина.

– А с какого перепугу это дело поручили именно тебе? – спросила я.

– Для налаживания связей с общественностью, – спокойно ответил он. – Эта змея представляла угрозу для общества. Я вам отвечаю, она была словно из фильма ужасов. Клянусь Богом, что эта змея и по сей день иногда является мне в кошмарах. Можете спросить Пруди, – он показал на свою жену – невысокого роста женщину с большими желтыми пластиковыми серьгами, которая вместе с остальными женами сидела в каюте яхты. Пруди выглянула в иллюминатор и помахала рукой. – Ну, она не выйдет из своей норы…

– Точно так же, как и в этой истории! – крикнул кто-то в задних рядах.

– В этой истории была не нора, а скорее пещера, – заметил Андерсон, игнорируя суть замечания насмешника. Эта змея могла месяцами там сидеть, спать и ждать. А потом в один прекрасный день выползала из убежища, находила корову и потом на нее бросалась. Бум! – он хлопнул в ладоши. – И утаскивала бедное парнокопытное к себе в нору. В общем, все это было большим ударом по экономике той деревни. И все это было совершенно лишним.

– Быть съеденным змеей – ужасная смерть, – заметил присоединившийся к группе Фрэнк Уиснер. Круг слушателей, стоявших вокруг Андерсона, расступился, чтобы пропустить Фрэнка ближе к рассказчику. Фрэнк платил за аренду лодки, за алкоголь, который все пили, и за коктейли с креветками, которые все ели. – Бедная корова и подумать не могла, какая судьба ее ждет, – продолжал Фрэнк с сильным акцентом уроженца Миссисипи. – Стояла себе в поле, жевала свою жвачку, думала о том, не сходить ли к ручью, чтобы воды попить, а тут…

– Фрэнк, не нагнетай, – заметил Андерсон, – боже ты мой.

Андерсон начал говорить довольно невнятно, и его слова как бы слипались друг с другом. Все это свидетельствовало о том, что он выпил лишнего и все это может для него плохо закончиться. Среди слушателей появился босс, и я подала Андерсону знак, чтобы он побыстрее заканчивал свою историю.

– Я курировал эту операцию.

– Операцию Ка? – шутливо спросила моя подруга Беверли. Эти слова она произнесла с улыбкой и легкой икотой. В толпе послышался смех.

– Бог ты мой, да дайте рассказать историю до конца!

– Никто тебе не мешает, – произнесла Бев высоким и слегка гортанным голосом, что свидетельствовало о том, что она выпила больше бокалов шампанского, чем ей следовало. На ней было черное платье-балахон от Givenchy, которое она купила во время одной из недавних поездок в Париж. После войны Бев вышла замуж за нефтяного лоббиста, который одевал ее по последней моде, лишь бы она не обращала внимания на то, что он возвращался домой поздно ночью, пахнувший бурбоном и поддельными Chanel No. 5. Она ненавидела мужа лютой ненавистью, но выполняла все условия договоренности с ним. Бев не гнобила его за такое поведение и на деньги мужа скупала все платья из последних коллекций, как только те появлялись в продаже после показов на подиумах, и крутила роман со своим бывшим коллегой по Управлению стратегических служб. Новое платье не особо подходило к ее фигуре, но я должна была отдать должное смелости моей подруги и ее стремлению быть в тренде.

Кто-то передал Андерсону карманную фляжку. Он сделал глоток и закашлялся.

– Ну, так вот, – продолжил он, – к этой норе, дыре или пещере, назовите ее, как вам больше нравится, я привел десять человек. План был следующий – выкурить тварь из ее логова. А для поимки змеи я подготовил мешок.

– Это что за мешок, в который можно засунуть такую большую змею? – спросил Фрэнк. Он улыбался и раззадоривал Андерсона. Они одновременно начали службу в Управлении стратегических служб, но Фрэнк сделал блестящую карьеру, а Андерсон так и остался где-то на уровне среднего звена. Фрэнк был очень красивым и худым, как и тридцать лет назад, когда считался в колледже отличным легкоатлетом. Он был человеком, считавшим, что в жизни нет ничего невозможного, особенно если он сам руководит операцией. Но в тот вечер, как я заметила, его настроение было не самым лучшим. Пару раз я обратила внимание на то, что он стоял отдельно от остальных гостей и смотрел на медленно текущие воды Потомака. Я подумала о том, что, возможно, в слухах о том, что Фрэнк пережил серьезный кризис после того, как русские подавили готовившееся Агентством восстание в Венгрии, есть доля правды.

Андерсон сделал еще один глоток из фляжки и откашлялся.

– Хороший вопрос, босс. Мы сшили вместе несколько мешков из плотной ткани и вставили в этот гигантский мешок «молнию».

Фрэнк ухмыльнулся. Он знал, чем заканчивается эта история.

– И мешок выдержал?

Андерсон сделал еще глоток.

– Пять парней держали этот мешок, два были готовы застегнуть «молнию», два стояли с пистолетами наготове, ну, а я командовал операцией и следил за тем, чтобы все шло по плану.

– Действительно, что здесь может пойти не по плану? – спросила я.

– Действительно, что? – повторил Фрэнк, и все рассмеялись над шуткой начальника чуть громче, чем она того заслуживала.

– Сейчас все узнаете! – заверил присутствующих Андерсон, но тут яхта Miss Christin дернулась, и ее мотор остановился. Кто-то отправился на мостик, чтобы узнать у капитана, в чем дело. Капитан оказался не на мостике, а в компании чужих жен в трюме с бокалом в руке. Он отправился к инженеру, после чего сообщил, что выбило предохранитель, и он свяжется с берегом, чтобы выслали буксир, который оттащит яхту обратно к пристани. Фрэнк сказал капитану, чтобы тот на час повременил с этим звонком, и вечеринка продолжилась.

Яхта качалась на волнах, и Андерсон продолжил свой рассказ. Он поведал о том, что змею выкуривали слезоточивым газом, а когда она выползла наружу, то ее сразу засунули в мешок и застегнули молнию, но через пару минут тварь прорвала в мешке дырку и выползла наружу. Но Андерсон уже стоял с пистолетом наготове.

– Я выстрелил ей прямо между глаз, – закончил он свой рассказ.

– Бедняжка, – сказала я.

– Вранье все это, – заметил Фрэнк.

Андерсон положил ладонь на то место на груди, где у него было сердце.

– Клянусь Богом, – сказал он.

Все перечисленные им факты подтвердила жена Андерсона Пруди, когда я обедала у них дома вскоре после этого инцидента. Тогда Пруди сказала, что змеиная кожа лежит у них в старом холодильнике в подвале.

– Понятия не имею, зачем он притащил ее домой, – сказала она мне тогда.

Я сжала руку Андерсона, извинилась и вышла на корму к Бев.

Она дала мне прикурить и сказала: «Привет, незнакомка. Андерсон уже закончил свой рассказ?»

– Слава богу, да.

Вдалеке был виден освещенный мемориал Джефферсону, за которым мирно спал Район. Ночное небо накрыло дремлющий город, в котором до утра затихли политические интриги, и никто не вел никаких тайных манипуляций.

– Все не так уж плохо, верно? – спросила Бев.

– Да вроде все в порядке, Бев, – ответила я. Меня саму удивило то, что я получила удовольствие и повеселилась на этой вечеринке. После войны я вернулась в Вашингтон в надежде найти работу в госдепе и получила работу в этой организации. Правда, мне не предоставили мой собственный кабинет, а засунули в подвал разбирать старые архивы. Через полгода я уволилась, после чего перестала видеться со старыми коллегами.

В этой жизни я много кем была и исполняла самые разные роли, но у меня не было желания становиться архивариусом, и даже притвориться им я не могла.

Я была официанткой, медсестрой и наследницей. Я изображала из себя библиотекаршу. Я была чей-то женой, любовницей и невестой. Я была русской, француженкой и англичанкой. Я была из Питтсбурга, Палм-Спрингс и Виннипега. Я могла перевоплотиться практически в кого угодно. У меня было вызывающее доверие лицо – большие глаза и улыбка, говорящая людям о том, что меня можно читать как открытую книгу.

Я производила впечатление человека, у которого нет секретов, а если бы и были, то я не в состоянии сохранить их в тайне.

Все это в сочетании с женственными формами, ставшими популярными после появления на экранах Джейн Мэнсфилд и Мэрилин Монро, которые в подростковом возрасте я пыталась усмирить голодом, помогали мне вытягивать секреты у влиятельных мужчин.

Гордо бросив работу архивариуса, я собрала девочек, и мы отправились танцевать в Café Trinidad. Я планировала танцевать до рассвета, но, к сожалению, в Вашингтоне все бары закрываются в полночь. На следующее утро я подлечилась «Кровавой Мэри» и пережила небольшой нервный срыв от осознания того, что у меня нет работы, доходов и сбережений. Отсутствие сбережений объяснялось тем, что я слишком сильно ценила красивые вещи. Можно воспринимать эту черту моего характера как проклятие или, наоборот, как благословение. К счастью, благодаря моему врожденному чувству стиля многие считали, что я родилась в богатой семье где-нибудь в Гринвиче или в Гросс-Пойнте, а не в бедной Маленькой Италии в Питтсбурге. А проклятие состояло в том, что зачастую я жила не по средствам.

Я понимала, что должна что-то придумать до тех пор, пока на моем банковском счете еще оставались деньги. В отличие от некоторых моих друзей, у меня не было мамочки и папочки, которые могли помочь деньгами в трудную минуту. Вечером я просмотрела содержимое моей записной книжки с адресами и назначила несколько свиданий: с адвокатами, лоббистами, парой конгрессменов и даже одним дипломатом. Все эти свидания были утомительными, но в итоге у меня появились деньги на оплату квартиры в Джорджтауне, меня кормили неплохими ужинами, и мужчины, от общества которых я была в таком восторге (в чем я смогла их успешно убедить), платили за мои наряды от кутюр, которые были совсем не хуже тех, в которых расхаживала Бев. Эти мужчины меня совершенно не привлекали, и все же довольно легко было убедить их в обратном.

Некоторое время меня устраивала моя «работа», но потом утомила предсказуемость циклов: такси-ужин-отель-такси-ужин-отель. Это, а также то, что приходилось постоянно тратить время и деньги на поддержание в надлежащем состоянии тела и внешнего вида, наскучило донельзя. Все эти спа-процедуры, эпиляции, шеллак, стрижки и массажи (а также бесконечный шопинг) уже сидели у меня в печёнках.

Я раздумывала о том, не стать ли мне стюардессой. Во-первых, мне очень идет синий цвет, а форма у стюардесс Pan Am была именно такого цвета. Во-вторых, мне нравится путешествовать. Именно это больше всего привлекало меня во время войны – возможность каждые несколько месяцев сниматься с одного места и переезжать в другое. Но в компании посмотрели на мой возраст (тридцать два, если честно, и тридцать шесть, если уже совсем по чесноку) и сказали, что у меня «слишком высокая квалификация» для этой должности.

Если честно, я очень скучала по работе в разведке. Я хотела знать то, чего не знали другие. Поэтому, когда Бев вчера позвонила мне и предложила сходить на вечеринку, я тут же согласилась.

– Сколько знакомых лиц, – заметила Бев, окинув взглядом присутствующих. Снова заиграла музыка, и люди начали танцевать, расплескивая друг на друга коктейли из джина с тоником. Я смотрела, как Джим Робертс что-то шепчет в ухо одной несчастной девушке. Однажды на посольской вечеринке в Шанхае Джим поймал меня в углу, обхватил за талию и завил, что не отпустит, пока я ему не улыбнусь. Я ему улыбнулась, но сразу после этого ударила его коленом прямо по яйцам.

– Может быть, даже слишком много знакомых лиц, – заметила я.

– Вот за это и выпьем, – ответила она. Бев наклонилась над парапетом палубы и смахнула с лица прядь темных волос. Она была женщиной, красота которой раскрылась не в юности, не во время обучения в колледже и даже не тогда, когда ей было чуть за двадцать. Ее красота начала раскрываться в полную силу, только когда ей было уже под тридцать. У Бев тоже был богатый опыт общения с Джимом Робертсом.

– И мне очень хотелось бы, что сейчас здесь были все наши девочки, – продолжала она.

– Мне тоже.

Мы с Бев были единственными из нашей старой команды, кто все еще жил в Вашингтоне. Джулия была со своим новым мужем во Франции, Джейн – в Джакарте с чьим-то мужем, Анна – в Венеции или в Мадриде, в зависимости от того, как она себя чувствовала в тот или иной месяц. Мы познакомились на корабле Mariposa – бывшем круизном корабле класса люкс, на котором солдат перевозили на фронт. Мы были единственными женщинами на борту и жили в каюте с металлическими нарами и туалетом, в котором из крана текла холодная соленая вода. Несмотря на условия проживания, близкие к палаточному лагерю, и морскую болезнь, мы прекрасно ладили. Всем нам тогда было чуть за двадцать, и каждая была готова на все, чтобы добиться в жизни успеха. Все мы в детстве читали «Остров сокровищ» и «Приключения Робинзона Крузо», а потом, когда немного подросли, роман «Она» Генри Райдера Хаггарда. Все мы разделяли уверенность в том, что приключения – это удел не только мальчиков, и были открыты всему новому и неизведанному.

Самым важным было то, что у нас было схожее чувство юмора. Мы прекрасно пережили путешествие, во время которого нам надо было делить на всех один туалет, спустить который, особенно во время шторма или сильной качки, было крайне проблематично.

Джулия любила пошутить и предложила распустить слух о том, что мы – молодые католические монахини, направляющиеся в Калькутту.

Мужчины пытались поговорить с нами при любой представившейся возможности, и, узнав об этом, неожиданно стали очень религиозными. Один солдат попросил нас молиться за его больного пса. Я перекрестила его, а Бев громко рассмеялась.

К тому времени, когда Mariposa доплыла до Цейлона, мы очень сблизились. Держась друг за друга, в накрытом брезентовым тентом кузове грузовика, через джунгли мы добрались до Канди. Это был городок, окруженный зеленеющими от плантаций чая террасами и рисовыми полями. В Бирме по ту сторону Бенгальского залива шли военные действия, но на Цейлоне было тихо и спокойно.

Многие из нас тепло вспоминали наши пребывание на Цейлоне. В письмах, а если повезет, то при личной встрече, мы часто вспоминали цейлонские ночи и небо, такое большое, что казалось, что звезды на нем были расположены слоями. Мы вспоминали, как срезали ржавым мачете с деревьев папайю, которая росла недалеко от покрытых соломой домиков, в которых располагались офисы Управления стратегических служб, а также о том, как однажды к нам забрел слон, и нам пришлось увести его подальше, приманивая банкой арахисового масла. Мы вспоминали проходившие в офицерском клубе вечеринки до утра и о том, как болтали ногами в озере, но потом в ужасе вытаскивали их из воды, увидев в глубине какое-нибудь огромное чудище. Вспоминали монахов, идущих к храму Зуба Будды, выходные, проведенные в душном Коломбо, и обезьянку-лангура, которая родила в домике, в котором мы хранили продовольствие, и которую мы назвали Матильдой.

Сперва я занималась бумажной работой: заполняла документы и печатала. Но после посещения вечеринки в роскошном доме графа Луиса Маутнбаттена, расположенного в холмах над нашей штаб-квартирой, траектория моей карьеры резко изменилась. Это была первая из многих вечеринок, которые мне удалось посетить. На той вечеринке я выяснила, что влиятельные мужчины готовы поделиться со мной важной информацией даже тогда, когда я не спрашиваю об этом у них напрямую.

Началось все очень просто. На ту первую вечеринку я надела черное платье с низким вырезом, которое «на всякий случай» взяла с собой Бев. К концу вечера обхаживавший меня торговец оружием из Бразилии проговорился о том, что слышал, что среди людей Луиса Маутнбаттена есть предатель. На следующий день я сообщила об этом Андерсону. Какие действия люди из Управления предприняли после получения этой информации, я не знаю, но вскоре я стала получать массу приглашений на социальные мероприятия, на которых присутствовали заезжие ВИПы, а также четкие указания по поводу того, что именно я должна у них узнать.

У меня очень хорошо получалось все то, о чем меня просили, и мне выдали деньги на приобретение платьев, которые нам прислали из Америки вместе с туалетной бумагой, консервированной ветчиной и средством против комаров. При этом, должна признаться, я никогда не считала себя шпионом. Мне казалось, что настоящий шпион должен уметь больше, чем просто улыбаться, смеяться над глупыми шутками и делать вид, что ей очень интересен ее мужчина-собеседник. Тогда у того, чем я занималась, не было специального названия, но на той вечеринке я стала Ласточкой – женщиной, использующей данные ей Богом таланты для того, чтобы добывать информацию. Эти таланты я копила в себе с самого начала полового созревания, развивала в молодости, когда мне было двадцать, и шлифовала, когда мне уже стукнуло за тридцать.

Этим мужчинам казалось, что они меня используют, но все было наоборот – так думать заставляли их именно мои силы и способности.

– Потанцуем? – предложила Бев.

Я наморщила нос, а она подвигала бедрами из стороны в сторону.

– Под эту музыку? – прокричала я под играющего на полную мощность Перри Комо. Бев было все равно, под какую музыку танцевать. Она взяла меня за руки и начала раскачивать их взад-вперед до тех пор, пока я не сдалась. Но как только я разошлась и начала танцевать, иглу проигрывателя с громким треском сняли с пластинки. Кто-то в задних рядах начал стучать столовым прибором о бокал, а остальная часть толпы к нему присоединилась, от чего показалось, что от сильных порывов ветра звенит большая хрустальная люстра.

– О боже, – пробормотала Бев, – начинается.

Мужчины начали произносить тосты: «За Фрэнка!», «За Дикого Билла!», «За статистов клоунов!». Потом они распевали песни, с которыми мы уже были знакомы по Канди – I’ll Be Seeing You и Lili Marlene, ну, а потом настал черед студенческих песен Гарварда, Принстона и Йеля. Мы с Бев всегда с улыбкой воспринимали пьяное пение, которым заканчивались все наши вечеринки, но на этот раз мы тоже подпевали, взяв друг друга за руки.

Прозвучал свисток, и к яхте подплыл буксир, который должен был оттащить нас к пристани. В это время все пели один из студенческих гимнов Йеля «Под вязами». Капитана буксира пригласили выпить с нами на посошок.

Вид у капитана и его помощника, которых явно подняли из кровати для того, чтобы нас спасать, был не самым счастливым.

Уже стоя на твердой земле, мужчины принялись обсуждать, куда направятся дальше – в Social Club на Шестнадцатой улице или в круглосуточный дайнер на U-стрит. Мы попрощались с Бев рядом с черным седаном, который прислал за ней муж, и пообещали друг другу, что скоро снова встретимся.

– Ты уверена, что тебя не надо подвезти? – спросила она.

– Хочу прогуляться и подышать!

– Как хочешь, – машина тронулась, и она отправила мне воздушный поцелуй сквозь окно с опущенным стеклом.

Кто-то потрогал меня за плечо.

– Можно с тобой прогуляться? – спросил меня Фрэнк. – Я тоже хочу подышать.

Его дыхание пахло табаком и ментолом, и вид у него был совершенно не пьяный. Я подумала о том, что он, видимо, весь вечер пил Coca-Cola.

– Нам же с тобой в одну сторону, верно?

Фрэнк жил через улицу от меня, хотя в плане стоимости, площади и комфорта его дом был намного лучше моей квартиры над французской пекарней.

– Это точно, – ответила я. Фрэнк был настоящим джентльменом и за время нашего знакомства ни разу не пытался со мной переспать. Если Фрэнк говорил, что у него ко мне есть разговор, то всегда говорил о делах. Он махнул рукой водителю черного автомобиля с открытой задней дверцей.

– Сегодня вечером я прогуляюсь, – сказал Фрэнк, водитель приподнял шляпу и захлопнул открытую дверцу.

Мы пошли, удаляясь от Потомака через центр спящего города.

– Хорошо, что пришла, – сказал он. – Я очень надеялся, что Беверли уговорит тебя прийти.

– Она была частью тщательно продуманного плана?

– А когда-нибудь было иначе?

Я рассмеялась.

– Это верно.

Он замолчал, словно забыл, зачем он напросился прогуляться со мной.

– Мог бы раньше водителю сказать, что он тебе не нужен. А то он тебя полночи прождал.

– Я не знал, что захочу пройтись, – ответил он, – до тех пор, пока не принял решение.

– Принял решение?

– Ты скучаешь?

– Постоянно, – сказала я.

– Я тебе завидую. Честное слово.

– А ты сам хотел бы бросить? После окончания войны?

– Я никогда не ломаю голову над гипотетическими вопросами, – ответил он, – правда, сейчас… я не могу сказать, что у меня есть окончательная уверенность.

Все уже не такое черно-белое, как было раньше.

Мы подошли к зданию пекарни, в окнах которой уже горел свет. Пекарь ставил выложенные на противень куски теста в виде багетов. Я выбрала квартиру в этом доме не только потому, что могла себе позволить оплачивать ее аренду при моей небольшой зарплате, но и потому, что мне нравится запах свежего хлеба. Я не очень люблю хлеб, но запах мне нравится.

– Я слышал, что ты ищешь работу.

– От тебя, Фрэнк, сложно что-либо утаить.

Он рассмеялся.

– Я бы сказал, что почти невозможно.

– У тебя есть для меня проект?

Он улыбнулся одними губами.

– Да, есть проект, который мог бы тебя заинтересовать.

Я наклонилась к нему поближе.

– Проект связан с одной книгой.

Глава 5. Муза Перевоспитанная и реабилитированная женщина

Уважаемый Анатолий Сергеевич Семенов,

Это не то письмо, которое вам хотелось бы прочитать. Это письмо не о книге. В письме вы не найдете признаний о преступлениях, в которых вы хотели меня обвинить. Но в этом письме я не прошу о снисхождении и не убеждаю в своей невиновности. Я невиновна в том, в чем вы хотели меня обвинить, но все же определенная доля вины лежит на моей совести. Я жила с женатым мужчиной. Я не была хорошей дочерью и хорошей матерью. Моей матери пришлось доделывать то, что не смогла довести до конца я сама. Все это уже позади, но тем не менее я ощущаю потребность в том, чтобы изложить все это на бумаге.

Вы можете поверить каждому слову, написанному огрызком карандаша, за который я отдала две порции сахара, или вы можете посчитать, что все, что я написала, является чистой выдумкой.

Это не имеет никакого значения. Несмотря на то, что ваши имя и фамилия стоят в обращении в начале этого письма, я пишу не для вас. Я никогда не отправлю это письмо. Я буду сжигать эти страницы по мере их написания. Ваши имя и фамилия – это ничего не значащая формальность.

Вы утверждали, что во время наших ночных бесед я поведала вам не все, оставив «дыры» в своей истории. По своей работе следователя вы наверняка знаете, что человеческая память может быть весьма ненадежной. Возможно, один человек не в состоянии правдиво изложить всю историю и во всей ее полноте. Тем не менее я попытаюсь это сделать.

У меня есть огрызок карандаша короче моего большого пальца. Мое запястье уже ноет и болит. Но я буду писать до тех пор, пока грифель не сотрется полностью.

С чего же мне начать свой рассказ? Может быть, с настоящего момента, с того, что происходит прямо сейчас? С того, как я провела день, свой восемьдесят шестой день из 1825, оставшихся до того, как закончится мой исправительный срок и я стану перевоспитанной и реабилитированной женщиной? Или все же начать с того, что я пережила до этого? Вы хотите узнать о том, как я попала сюда, в место, находящееся в 600 километрах от Москвы? Приходилось ли вам бывать в поездах, которые едут совершенно в никуда? Приходилось ли вам находиться в деревянных бараках без окон, в которых мы ждали, пока нас отправят дальше по этапу? Знаете ли вы, Анатолий, каково жить на задворках мира? Вдали от Москвы, от своей семьи, от тепла и доброты?

Вы знаете, что последнюю часть маршрута конвоиры заставили нас идти? Было так холодно, что когда шедшая рядом со мной женщина упала и конвоиры сняли с нее ботинок, то в нем остался отмороженный мизинец. Знаете ли вы, что в одном вагоне со мной ехала женщина с двумя тонкими косичками до пояса, которая утопила своих детей в ванне? Когда ее спросили, зачем она это сделала, эта женщина ответила, что ей приказал голос в ее голове, который и сейчас не замолкает.

Рассказать вам о том, как эта женщина просыпалась с громким криком?

Нет, Анатолий, я не буду вам все это описывать. Наверняка эти подробности покажутся вам чрезмерно скучными, а я не хочу испытывать ваше терпение. Мне бы хотелось, чтобы вы продолжали читать это письмо.

Так что я начну с начала.

Из Москвы нас отправили в пересыльную тюрьму, надзирателями в котором были женщины. Условия жизни в лагере были чуть лучше тех, в которых я находилась во время нашего с вами общения. Камеры с цементным полом были чистыми и пахли аммиаком. У каждой заключенной в камере № 142 был свой матрас, а ночью надзиратели выключали свет, чтобы мы могли спокойно спать.

Но все это продолжалось недолго.

На следующую ночь после прибытия нас выгнали из камеры и посадили в теплушку, сообщив, что отправляют в Потьму. Теплушка была темной, и в ней пахло гнилым деревом. Для того чтобы конвоиры могли нас видеть, внутри вдоль всей теплушки шел коридор, отгороженный от той части вагона, в которой мы находились, железной решеткой. В арестантской части вагона стояло два металлических ведра – один в качестве туалета, а другой со щелочью, чтобы присыпать экскременты.

Я заняла самые верхние нары, легла и вытянула ноги. Сквозь малюсенькую щель в стене вагона я видела кусочек неба. Если бы этой щели не было, то я бы даже не знала, день сейчас или ночь, и не могла бы посчитать, сколько дней мы были в пути.

Однажды ночью поезд остановился. Здание рядом с платформой было больше похоже на хлев, чем на железнодорожную станцию. У поезда стояли конвоиры с огромными собаками. Раздался приказ выйти на платформу, но мы переглянулись и не торопились выходить. Один из охранников дернул какую-то женщину с рыжими волосами за руку и приказал всем выйти и построиться на платформе. Мы вышли из теплушки, не произнеся ни слова.

Цепочкой нас повели вперед по бездорожью. Я засунула руки в рукава пальто, чтобы они не мерзли.

Сначала мы шли друг за другом по снегу вдоль железнодорожных путей, которые вскоре закончились. Никто не спросил у конвоя, как долго нам идти, хотя мы думали только об этом. Два дня или два часа? Или две недели? Я старалась ставить ногу в след идущей впереди меня женщины и концентрировалась только на этом. Я старалась не думать том, что пальцы на руках и ногах начало покалывать от холода, а также о том, что текущие из носа сопли застывали на впадине над верхней губой – на том самом месте, которое Борис так любил трогать пальцем.

Все происходящее очень напоминало сцену из романа «Доктор Живаго».

Да, Анатолий, из той самой книги, которой вы так интересовались. У меня было ощущение, что Боря описал этот самый поход. Свет полной луны освещал покрытые снегом равнины, и следы заключенных блестели, словно серебро. Было инфернально красиво, и мне хотелось убежать в стоящий вокруг нас лес и бежать до тех пор, пока не кончатся силы или пока меня кто-нибудь не остановит. Мне кажется, что я была бы не против того, чтобы умереть в том месте, которое, как мне казалось, родилось в грезах Бори.

Потом впереди над вершинами елей мы увидели сторожевые вышки, на каждой из которых была нарисована темно-красная звезда. Подойдя поближе, мы увидели колючую проволоку, пустой плац и ряды бараков, соединенных с серым небом дымом, идущим из трубы на крыше. Вдоль колючей проволоки разгуливал тощий петух с переломанным клювом и изуродованным гребнем.

Мы пришли.

Не могу отвечать за всех остальных, но каждую секунду, каждую минуту, каждый час и каждый день нашего марша, который длился четыре дня, я мечтала о тепле. Но когда нас запустили внутрь и мы стояли на плацу около бочек, в которых горел огонь, я поняла, что никогда не чувствовала себя такой промерзшей, как тогда.

Вдоль дальнего периметра плаца стояла шеренга женщин. В их руках были тарелки и кружки. Они ждали обеда. Когда нас вывели на плац, эти женщины повернулись и окинули нас взглядом. Они посмотрели на наши головы, которые еще были нестриженными, и руки, которые замерзли, но пока еще не были покрыты мозолями. Мы же в свою очередь смотрели на их истощенные лица, бритые или обвязанные платками головы, их широкие, но понурые плечи. Вскоре все мы станем похожими на них. И так же будем стоять и смотреть, как на перевоспитание приводят партию новеньких.

На плацу появился десяток женщин-надзирателей, а мужчины-конвоиры, которые привели нас в лагерь, развернулись и ушли. Нас привели в длинное здание с цементным полом и печкой, после чего надзирательницы приказали раздеться. Мы стояли голые и дрожали, пока всех нас тщательно не обыскали. Ощупали наши волосы, подмышки, посмотрели под грудью и залезали пальцами в рот. Вскоре мне стало жарко, но не от тепла печки, а от злости, причину которой я тогда еще не могла до конца понять. У вас бывают такие приступы ярости, Анатолий? Такой ярости, которая бушует внутри вас и может вспыхнуть, как бензин, к которому поднесли горящую спичку? Бывают ли у вас такие приступы ярости ночью, как это происходит у меня? Ярости от осознания того, в каком положении вы сейчас находитесь? Или власть, неважно, какой ценой достигнутая, является единственным лекарством от этой напасти?

После досмотра мы выстроились в другую очередь. Да, Анатолий, в ГУЛАГе всегда есть очереди. Нам выдали обмылки и включили воду в душах. Вода была холодной, но, поскольку все мы замерзли, она казалась горячей. Мы обсохли, после чего нас обсыпали каким-то порошком, чтобы убить паразитов, которые могли быть на наших телах.

За столом сидела полька с чудесными прядями волос цвета льна, обрамлявшими ее частично лысую голову. Она штопала и зашивала дырки в серых, как предгрозовое небо, тюремных робах. Она бросала взгляд на каждую из нас по очереди и показывала на ворох роб, лежащий слева или справа от нее. В одном ворохе лежали робы большого размера, во втором – еще большего.

Потом женщина с торчащими ушами и большим носом раздала каждой из нас по паре обуви и даже не удосужилась поинтересоваться, подходит ли она нам или нет. Я вставила ступни в черные кожаные ботинки и немного прошлась, после чего у меня отвалились оба каблука. Потом я целый месяц экономила выдаваемый мне сахар, чтобы обменять его у другой заключенной (не на другую пару обуви, для чего мне надо было копить свою пайку сахара целых три месяца) на несколько маленьких гвоздей, которыми прибила каблуки к подошве.

Нас построили в колонну по трое и повели в барак № 11, в котором мне, Анатолий, было суждено прожить следующие три года.

По пути мне пришлось шаркать ногами, чтобы не потерять ботинки.

В бараке № 11 было пусто, потому что все его обитательницы были на работах. Надзирательница показала на незанятые трёхъярусные нары в дальнем углу барака, расположенные максимально далеко от печурки. Мы прошли к койкам, пригнув голову под висящими на натянутых веревках выстиранным нижним бельем и носками. В воздухе пахло луком и потными телами. Это был успокаивающий нас запах жизни.

Я положила выданное мне шерстяное одеяло на верхние нары в предпоследнем ряду, ближе к дальней стене барака. Я выбрала их, потому что на нары под ними положила свое одеяло женщина невысокого роста, на которую я обратила внимание еще в вагоне. Навскидку ей было где-то, как и мне, между тридцатью и сорока годами. У нее были темные волосы и нежные руки. Я думала, что мы можем подружиться. Ее звали Анна.

Но я так и не подружилась с ней. В бараке № 11 я вообще ни с кем не подружилась. В конце рабочего дня мы так уставали, что должны были экономить свою энергию для того, чтобы подняться с нар на следующий день.

Первая ночь в Потьме была тихой. Все ночи в Потьме были одинаковыми. Лишь завывания ветра успокаивали нас, помогая уснуть. Иногда по всему лагерю раздавался, словно сирена воздушной тревоги, пронзительный плач женщины, не выдержавшей одиночества. Этот крик и плач быстро «гасили» – как, никто из нас не хотел себе представлять. И хотя эти крики и плач слышали все, никто о них никогда не упоминал, но все мы беззвучно рыдали в душе.

Мой первый день на работах был тяжелым. Земля, которую надо было копать, была крепкой и промерзшей, а мотыга, которую мне выдали, такой тяжелой, что я не могла поднять ее выше пояса. Уже через полчаса работы все ладони у меня были сбиты. Я замахивалась мотыгой со всей силой, но откалывала полоску земли шириной в палец. Рядом со мной работала женщина, которой повезло больше, чем мне. У нее была лопата, и она могла налечь на нее своим весом. Это давало возможность копать более продуктивно. У меня была только кирка и участок, на котором я работала.

Если я делала норму, то мне давали еду.

В первый день в лагере я ничего не ела.

На второй день реабилитации я тоже ничего не ела.

На третий день мои успехи в работе были такими же, как и в предыдущие дни, и мне опять не выдали мою пайку. Проходя мимо меня в очереди в туалет, одна из молодых монахинь отломила мне кусок от своей хлебной пайки. Я была ей очень благодарна и впервые с тех пор, как меня забрали из моей московской квартиры, я подумала о том, что мне, возможно, надо начать молиться.

Монахини, которые были среди заключенных, меня поражали, Анатолий. Это была небольшая группа полек, очень преданных своей вере и более упертых, чем самые закоренелые преступники. Они отказывались подчиняться приказам охранников. Они громко молились во время переклички, что дико раздражало охранников. Меня их молитвы утешали, хотя я вовсе не была религиозной. Их наказывали – вытаскивали за робу и перед строем заставляли перед всеми встать на колени. Одну монахиню заставили так стоять весь день, упираясь коленями в каменистую землю. Но она не сдалась и все время молилась с лицом Святой Дурочки. Пальцами она перебирала невидимые четки, хотя лицо ей пекло солнце, а по ногам стекала в пыль моча.

Пару раз охранники сажали всех монахинь в карцер. Это был самый первый построенный в лагере деревянный барак, в котором крыша уже наполовину провалилась. Там было холодно и водились крысы и насекомые.

Я не могла не завидовать монахиням, хотя у них были гораздо более длинные приговоры, чем у меня.

Они были в группе, они не ждали весточки с воли, о которой мечтала каждая из нас. Несмотря на то, что их могли разлучать, они никогда не впадали в отчаяние, которое охватило души всех остальных. Они не были одиноки и всегда находились в компании с Господом. Я же всю свою веру вложила в человека, в Борю, смертного и поэта. Я не получала от него никаких известий и даже понятия не имела, жив он или нет.

На четвертый день на моих ранее нежных ладонях образовалась мозоль, и я уже могла полноценно работать киркой. Я поднимала кирку над головой и вонзала ее в землю с чудовищной силой. К концу дня я сделала свою норму и получила свой дневной рацион. Правда, тогда я смогла съесть только часть. Мое тело привыкало к новой жизни быстрее, чем мой ум. Ведь именно так всегда и происходит, верно, Анатолий?

Прошли эти страшные первые дни, потом недели, потом месяцы, а потом и года. Это были не дни в календаре, а количество выкопанных в земле ям и количество пойманных на теле вшей. Эти годы прошли в мозолях, волдырях и убитых в бараке тараканах. Существовало всего два времени года: зима и лето, и непонятно, что было хуже.

Я поняла, что нужно человеческому телу для того, чтобы выжить. Телу для этого особо много не надо. Я могла выжить на 800 граммах хлеба, двух кубиках сахара и супе, таком жидком, что было не понятно, что это – еда или подсоленная вода.

Но чтобы выжить и остаться в здравом уме, нужно гораздо больше, поэтому Боря всегда был со мной рядом. Мне казалось, что я чувствую, когда он обо мне думает, – в те моменты я ощущала покалывание на задней стороне шеи и на руках, вниз от плеч к ладоням. Я периодически чувствовала это в течение нескольких месяцев, но потом прошел год без этого ощущения, потом еще один. Что бы это могло значить? То, что его нет в живых? Если меня отправили в ГУЛАГ, то его наверняка тоже не пожалели.

Анатолий, должна признаться, что полученные мною пять лет – это по местным меркам ничто. Только москвичи получали такие смешные сроки. Об этом мне напоминал бригадир нашего барака, украинка по кличке Буйная, которую осудили на десять лет за то, что она украла в колхозе мешок муки. Это была сильная и жестокая женщина, богато наделенная качествами, которых у меня не было. Постепенно я становилась сильнее, но все же на работе была одной из самых отстающих, поэтому Буйная неоднократно говорила мне о том, что обо мне думает.

Однажды, когда мы вернулись с работы, я слишком устала, чтобы пойти помыться, и сразу же отправилась на свою койку, даже не сняв грязную одежду. Как только я закрыла глаза, раздался громкий голос Буйной: «Номер 3478!» Ее голос был похож на карканье вороны, и обращалась она ко мне, как надзиратели, – по номеру.

Я не двигалась. Но Буйная еще раз выкрикнула мой номер, и лежавшая подо мной Анна потыкала в мой матрас. «Ответь ей, а то проблем не оберешься», – прошептала она.

Я приподнялась.

– Да?

– Я-то думала, что москвичи любят чистоту. А от тебя несет, как от параши.

Обитательницы барака № 11 рассмеялись, и я почувствовала, что краснею. От меня действительно воняло, но в бараке были женщины, от которых пахло еще хуже.

– Я родилась в землянке, – продолжала Буйная, – но даже меня научили тому, что раз в неделю надо подмываться.

Теперь понятно, почему с тобой хотят иметь дело только предатели и поэты. Ведь ты здесь из-за поэта сидишь?

Смех в бараке становился громче, и я слезла с нар. Ноги тряслись так сильно, что, как мне показалось, от этого начал вибрировать пол. Я чувствовала, что все смотрят на меня и ждут моего ответа. Я ничего не сказала, а только повернулась лицом к стене, после чего Буйная и все остальные засмеялись еще громче. Она собрала свои грязные вещи, подошла из центра барака, где стояла, к моим нарам, и бросила свое грязное белье на мой матрас.

– Пока сама моешься, постираешь мои грязные вещи, – приказала она.

Анатолий, мне хотелось бы написать, что в этот момент я отвернулась от стены и бросила в лицо Буйной ее грязные вещи. Что я набросилась на нее с кулаками, и хотя она все-таки меня побила, но я заслужила ее уважение.

Но ничего подобного не произошло. Я взяла ее грязное белье, подошла к раковине и постирала его, намыливая своим собственным обмылком, после чего развесила ее вещи на веревке поближе к горящей печурке. После этого я разделась и вымылась холодной водой. Потом заснула. На следующий день повторилось то же самое.

Если бы во время наших встреч на Лубянке я сделала то, что вы, Анатолий, от меня хотели, я бы получила меньший срок? А если бы я сейчас дала вам ту информацию, которую вы хотели получить, это помогло бы мне? Если я признаюсь во всем, в чем меня обвиняли, отпустят ли меня на волю? Или мне все же лучше закончить все это и зарезаться острым концом кирки?

Можно было бы предположить, что зимой в лагере очень трудно, но, как оказалось, летом еще трудней. Летом нас отправляли на сельхозработы. Наши робы были сшиты из так называемой «чертовой кожи», которая не пропускала воздух и в которой мы сильно потели. На коже появлялись раны и экзема от пота, а также от постоянных укусов мух. Чтобы защитить лицо от солнца, мы делали из марли и ржавой проволоки повязки на лицо, похожие на те, которые носят пчеловоды. Женщины-крестьянки, которые провели в лагере по десять лет и кожа которых почернела и задубела, смеялись над нашими московскими приспособлениями и нашей нежной и белой кожей. Этим женщинам было тридцать или сорок лет, но выглядели они на все шестьдесят или семьдесят. Они знали, что со временем мы перестанем заниматься этой ерундой и позволим солнцу испепелить последние следы красоты, сохранившиеся на наших лицах.

Анатолий, мы работали в поле по двенадцать часов в сутки. Во время работы я читала про себя Борины стихи, подстраивая ритм каждой строчки стиха под размеренные удары киркой или движения рук, в которых была лопата.

После возвращения с работ нас тщательно обыскивали, чтобы мы не принесли в лагерь чего-нибудь запрещенного. В эти минуты, чтобы не концентрироваться на том, что делают с моим телом, я вспоминала слова любви, которые в свое время говорил мне Боря.

Я сочиняла свои собственные стихи, строчки которых появлялись в моей голове, словно написанные на листе бумаги. Я часто повторяла их про себя, чтобы не забыть. Но сейчас, когда у меня есть бумага и карандаш, я не могу их вспомнить. Может быть, некоторые стихи предназначены исключительно для личного пользования.

Однажды после того, как я постирала вещи Буйной и собиралась прилечь на нары, я услышала, что новая женщина-надзиратель выкрикивает мой номер. Эта новая надзирательница еще не научилась рявкать и произнесла мой номер нараспев. Я оделась и подошла к ней.

Надзирательница вывела меня из барака и повела к отдельно стоящему домику, в котором проживал пахан лагеря.

Территорией вокруг домика, а также уборкой внутри занимались заключенные, приближенные к пахану. Когда впервые я увидела этот домик, меня поразило то, насколько он выделялся от всех остальных лагерных зданий, я даже какое-то мгновение думала, что у меня галлюцинация. Домик был похож на дачку средней руки с белыми наличниками на окнах и геранью в горшках на подоконниках.

В одном окне домика горел свет настольной лампы с красным абажуром. За столом сидел пахан. Его я видела всего один раз, когда в Потьму приезжала инспекция. У пахана были густые и седые брови, которые практически соприкасались с волосами, зачесанными набок для того, чтобы скрыть плешь на макушке. Пахан выглядел вполне благодушно, словно какой-нибудь безобидный дедушка. Из лагерных разговоров я знала, что его задача – это вербовка стукачей среди заключенных. У него было несколько жен из среды заключенных.

Он вызывал понравившихся ему женщин и предлагал выбор – или сожительство с ним, или перевод в лагерь более строгого режима, где сидели уголовники и убийцы.

«Жен» пахана было видно издалека. В бараке после мытья они надевали шелковые халаты, а летом во время работы носили широкополые шляпы для защиты от солнца. На работы в поле их не отправляли, они работали на кухне или в прачечной. Зачастую они вообще занимались цветами и огородом на участке вокруг «дачки» пахана. Все его «жены» были очень красивыми. Самой красивой из них была восемнадцатилетняя Лена. Я никогда ее не видела, но о черных, как смоль, волосах Лены в лагере знали все. Поговаривали, что пахан выписал ей из Франции специальный шампунь и подарил пару лайковых перчаток, чтобы она берегла свои тонкие пальцы. До ареста в Грузии эта Лена была пианисткой. Также поговаривали о том, что однажды она забеременела, и ей привели бабку, чтобы та сделала аборт.

– Все это слухи, всего лишь слухи, – сказала я себе и успокоилась от мысли, что пахана интересуют женщины гораздо моложе, чем я. Я слышала, что он берет в жены только тех, кому еще не исполнилось двадцать два года, и тех, кто еще не рожал.

Я вошла в дом, в котором было две комнаты. Пахан сидел за столом и писал. Он молча показал мне пером на стоящий возле его стола стул. Прошло десять минут до того, как он перестал писать и взглянул на меня. Не говоря ни слова, он достал из ящика стола пакет и передал мне его.

– Это тебе. Но ты должна прочитать эти бумаги здесь, из этого дома их выносить нельзя, – он пододвинул ко мне лист бумаги, – и распишешься здесь, когда прочитаешь.

– А что это?

– Ничего важного.

Внутри пакета лежало письмо на двенадцати страницах и небольшая зеленая записная книжка. Я увидела его размашистый почерк. Написанные им буквы всегда напоминали мне полет журавля. Я быстро пролистала записную книжку, потом просмотрела письмо. Боря был жив. Он был на свободе. И написал мне письмо.

Я не стану делиться с вами строками из этого стихотворения, Анатолий. Я прочитала его много раз для того, чтобы запомнить, потому что знала, что больше никогда не увижу текст этого стихотворения. Может быть, вы и сами уже читали его, но я сделаю вид, что этого не было и что эти слова принадлежат мне и только мне одной.

В письме он писал мне о том, что делает все возможное для моего освобождения, а также о том, что с радостью поменялся бы со мной местами, если бы это было возможно. Он писал о том, что его мучает чувство вины, которое сдавливает его грудь все сильнее и сильнее с каждым днем. Писал, что ему страшно от того, что под этой тяжестью сломаются его ребра и он умрет.

Читая это письмо, я почувствовала то, что, как мне кажется, чувствовали монахини в лагере – тепло и защиту веры.

Почему мне разрешили прочитать это письмо, Анатолий? Почему пахан так долго не показывал мне этого письма? Наверняка от меня хотели какой-нибудь платы за то, что я прочитала это послание. Я не знала, чего от меня хотели, но знала, что готова сделать все, о чем меня попросят. Я была готова стать стукачом и женой пахана ради того, чтобы иметь возможность получать Борины письма.

Но пахан не стал просить меня стать его женой или стукачом. Лишь позднее я узнала о том, что Боря хотел видеть доказательства того, что я жива, и спустя несколько месяцев ему передали бумагу, которую я подписала, прочитав его письмо.

В лагере поползли слухи о том, что Сталин болен и наш лагерный режим может быть смягчен. Вскоре мне разрешили получать почту от Бори и членов моей семьи. Боря писал, что у него был сердечный приступ, и он провел несколько месяцев в больнице, и боялся того, что больше меня никогда не увидит.

Потом он написал мне, что как только узнал, что я жива и мы можем переписываться, то снова взялся за роман.

Боря писал о том, что допишет роман, чего бы это ему ни стоило, и его не остановит ни плохое состояние здоровья, ни то, что органы читали нашу переписку.

Дорогой Анатолий, вы помните ночь перед смертью Сталина? В ту ночь мне снились птицы. Не белые голуби, которые, по мнению многих заключенных, свидетельствуют о том, что тебя скоро освободят. Мне приснились тысячи черных ворон, сидевшие рядами на плацу. Казалось, что вороны не дышат, и, когда я подошла к ним ближе и хлопнула в ладоши, они остались без движения. Я хлопала в ладоши до тех пор, пока мои ладони не заболели. Но когда я отвернулась, птицы тут же поднялись в воздух. Их было так много, что они закрыли собою луну. Я смотрела, как стая двигалась то влево, то вправо. А потом неожиданно все птицы разлетелись в разные стороны.

На следующее утро до рассвета в лагере в громкоговорителях заиграла музыка. Мы приподнялись на нарах, вглядываясь в темноту. Играли похоронные марши. Никто в бараке № 11 не произнес ни слова. Никто не задал вопрос о том, кто умер. Все и так это знали.

Мы умылись, оделись и ждали, пока нас выведут на улицу. Переклички в то утро не было, и мы ждали, сидя на нарах. Буйная приоткрыла дверь барака и посмотрела наружу.

– Ничего, – сказала она, покачав головой.

Потом музыка прекратилась, и в громкоговорителях раздался резкий звук иглы, которую ставят на пластинку, и заиграли гимн. Мы переглянулись, не понимая, вставать нам или нет. Несколько женщин встали, остальные последовали их примеру. Гимн окончился, но мы продолжали стоять. Потом раздался знакомый всем голос Юрия Борисовича Левитана, который произнес: «Сердце мудрого руководителя Коммунистической партии Советского Союза и отца советского народа остановилось».

Трансляция закончилась, и мы знали, что должны заплакать. И все действительно заплакали. Мы рыдали до тех пор, пока не охрипли.

Но ни одна из нас не плакала из-за того, что умер Сталин.

После смерти Сталина мои пять лет заключения срезали до трех. Я буду дома 25 апреля. После смерти вождя выпустили полтора миллиона заключенных. Мне дали прочитать письмо, в котором был обозначен день, когда меня выпустят на свободу. Я вернулась в барак № 11 и посмотрела на свое отражение в осколке зеркала, висевшего в душевой. Мое лицо было таким загорелым, словно я провела в лагере уже много лет. Глаза были такими же синими, но под глазами были мешки, а вокруг них появились морщинки. Ключицы выпирали, ребра можно было легко посчитать, ноги стали тонкими, как спички, а волосы – совершенно безжизненными, и часть переднего зуба отбита из-за камня, который попался мне в супе.

Что Боря скажет или подумает о моем внешнем виде? Я вспомнила, как он однажды сказал мне, что боится увидеть своих сестер, которые много лет назад уехали в Англию. Он говорил, что предпочел бы их и не видеть, чтобы в своих воспоминаниях сохранить их молодыми. А может, Боря не захочет увидеть и меня? А если увидит, то станет ли воспринимать меня как свою жену, с которой он уже давно не спал? Станет ли он сравнивать меня с моей собственной дочерью, которая превратилась в молодую красавицу, пока я сидела и старела в лагере? «Ира стала точной копией своей собственной матери», – писал он мне.

Буйная не попала под амнистию. Она подошла ко мне сзади и ткнула меня лицом в висящий на стене осколок зеркала. Осколки зеркала упали на пол, и я сделала шаг назад. Из раны на лбу капала кровь. Буйная улыбнулась мне, и я, ощущая привкус крови во рту, улыбнулась ей. Она что-то пробормотала и отошла. Больше я Буйную никогда не видела. Потом я узнала, что в лагере было восстание, во время которого сожгли весь лагерь и дачку пахана. Мне кажется, что спичку тогда зажгла именно она.

Анатолий, я села на поезд и приехала в Москву. За три года моего отсутствия город стал больше. В небо поднимались строительные краны. На месте, где были поля, построили фабрики. Рядом со старыми деревянными домами выросли новые жилые здания, на балконах которых были натянуты веревки, где сушилось белье. Сталинские барочные и готические высотки тянулись к небу своими звездными башнями, меняя городской пейзаж и как бы объявляя всему миру, что мы тоже можем строить здания, которые касаются облаков.

Я вернулась в Москву в апреле, когда в городе начиналась весна.

Я приехала как раз к тому времени, когда на клумбах стали появляться тюльпаны. Я представляла себе, как снова пройдусь с Борей по бульварам. Я закрыла глаза, а когда снова открыла их, поезд уже прибыл. Я лихорадочно окинула взглядом людей, стоящих на перроне. Боря писал, что меня встретит.

Глава 6. Витающий в облаках

Борис проснулся. Его первой мыслью была мысль о поезде, движущемся в сторону белокаменной. Лежа под тонким стеганым одеялом, он вытянул ноги и представил себе, как Ольга, прислонившись лбом к стеклу, смотрит из окна поезда. Ему нравилось смотреть на нее, когда она спит. Ему даже нравилось, как она тихо храпит, словно слышится свисток далекого завода.

Через шесть часов поезд с его любимой подъедет к перрону вокзала. Мать Ольги и ее дети будут приподниматься на цыпочках, чтобы поскорее увидеть, как она выходит из вагона. Через пять часов Борис должен встретиться с членами ее семьи в их квартире в Потаповском переулке, после чего они все вместе поедут на вокзал.

Вот уже три года он не слышал ее голоса. Три года не прикасался к ней. Последний раз они виделись три года назад в сквере рядом с редакцией «Гослитиздата». Они сидели на скамейке и строили планы на вечер. Ольга сказала, что ей кажется, будто сидевший на соседней скамейке мужчина в черной кожанке прислушивается к их разговору. Борис посмотрел на мужчину и решил, что это просто сидящий на скамейке человек. О чем и сказал Ольге.

– Ты в этом уверен? – переспросила она.

Он сдавил ее ладонь.

– Может, ты не поедешь домой, а останешься у меня? – предложила она.

– Я должен работать, любовь моя. Увидимся сегодня вечером в Переделкино. Она на два дня уехала в Москву, – он никогда не произносил в присутствии Ольги имя своей жены. – Отдохнем, поужинаем. И я хотел бы узнать, что ты думаешь о новой главе.

Она согласилась и поцеловала его в щеку. На людях она целовала его именно так. Борису очень не нравилось, когда она его так целовала, потому что от этого ему казалось, будто он – ее дядя или, что еще хуже, отец.

Если бы Борис тогда знал, что им суждено не видеться ближайшие три года, он бы повернул голову и поцеловал ее в губы.

Борис не стал бы торопиться для того, чтобы вернуться домой и приступить к работе. Он бы поверил ее предчувствию того, кем является тот мужчина в кожанке, сидевший на соседней скамейке. Он бы тогда не отпустил ее руку.

В тот вечер на даче Борис долго ждал ее появления. Спустя несколько часов он понял, что произошло что-то страшное. Борис поехал на ее квартиру. Разбитая горем мать сидела с диванной подушкой, распоротой ножом. Когда она смотрела на Бориса, ее глаза были пустыми.

– Мужчины в черном… – отвечала она на его расспросы, – двое, нет, трое… все ее письма и книги… в черном «воронке».

Борис уже понял, откуда приехали эти мужчины и куда они отвезли Ольгу.

– Где дети? – спросил он.

Он вынула из подушки черно-белое гусиное перо и потерла его между подушечками пальцев.

– Они здесь? С ними все в порядке? – спрашивал он.

Мать Ольги так и не ответила, и Борис двинулся к дверям детской и, подойдя ближе, услышал из-за закрытой двери плач Мити и Иры.

Он обернулся и увидел, что за его спиной стоит мать Ольги. Он не успел ей ничего сказать, как та стала забрасывать его вопросами: «Ты же сделаешь все, чтобы ее вернули? Ты потребуешь ее освобождения? Ты сможешь все исправить? – Она махала перышком около его лица. – Это же ты подвел ее под монастырь. Ты должен исправить то, что натворил».

Он обещал матери Ольги, что прямо сейчас поедет на Лубянку и сделает все, что в его силах, для того чтобы ее дочь освободили. Он не сказал ей, что не в силах что-либо изменить. Его репутация самого известного современного поэта России не имела никакого значения, если люди на Лубянке хотели испортить ему жизнь тем, что посадили Ольгу. Если он сам будет излишне настойчив, то они могут посадить и его.

Он не вернулся на дачу в Переделкино, а поехал в свою московскую квартиру, в которой находилась его жена. Зинаида сидела за кухонным столом и играла в карты с друзьями.

– У тебя такой вид, как будто ты увидел привидение, – сказала ему она.

– Я видел много привидений, – ответил Борис. Она узнала выражение на его лице. Это выражение Зинаида неоднократно видела во время чисток в конце 1930-х годов. В то время арестовали десятки тысяч людей, и практически все они исчезли. Среди них были писатели, поэты, художники. Друзья Бориса и Зинаиды. Астрономы, профессора, философы. С тех пор прошло десять лет, но боль потери никуда не делась. Поэтому Зинаида понимала, что лучше не спрашивать у Бориса, что произошло.

Ольга должна была приехать в Москву спустя четыре дня после того, как вышла из ворот лагеря. Из Потьмы она шла пешком до станции, ехала сначала на одном поезде, а потом пересела на другой.

Борис встал, надел свежую белую рубашку и штаны из домотканой ткани с подтяжками. Осторожно, чтобы не разбудить спящую жену, спустился по лестнице, вставил ступни в резиновые сапоги и вышел через боковую калитку.

Солнце показалось над кронами молодых березок, на ветках которых набухали почки, и Борис двинулся по лесной тропе. В ветвях деревьев бойко переговаривались две сороки, и он остановился, чтобы их рассмотреть, но так и не смог увидеть. Тропинка шла к ручейку, в котором из-за недавно растаявшего снега было гораздо больше воды, чем обычно. Он остановился на деревянном мостике через ручей и сделал глубокий вдох. Ему всегда нравился запах холодной текущей воды.

Судя по высоте солнца, было около шести часов утра. Вместо того чтобы пройти через кладбище и вдоль загородной резиденции московских патриархов к дому отдыха литераторов, как Борис обычно ходил, он двинулся по главной дороге назад к даче. Ему хотелось час-другой поработать до отъезда в Москву для встречи с семьей Ольги.

Подойдя к дому, он увидел, что на кухне горит свет. Зинаида готовила обычный завтрак Бориса: яичницу из двух яиц, посыпанную укропом. Несмотря на то, что было довольно прохладно, он разделся и окунулся в стоящую на улице ванну. И хотя на даче есть современная ванная комната и горячая вода, он предпочитал умываться холодной. Холодная вода его приятно стимулировала.

Он вытерся слегка закисшим полотенцем, а его старая собака слизала несколько капель воды с его худых и длинных ног. Борис погладил Тобика и поругал полуслепую дворняжку за то, что собака в очередной раз не захотела идти с ним на утреннюю прогулку.

Борис вошел в дом, и по ушам ударил громкий звук телевизора. Зинаида настояла на установке телевизора. Они спорили по этому поводу несколько месяцев, но потом Борис сдался, поскольку жена пригрозила, что перестанет готовить ему еду. Телевизор есть далеко не у всех. В СССР тогда было три государственных канала, и в тот момент в очередной раз показывали похороны Сталина. Борис посмотрел на экран, где показывали близкие планы скорбящих лиц в толпе.

С недовольным видом он выключил телевизор.

– Зачем ты это сделал? – послышался с кухни голос Зинаиды.

– Доброе утро, – ответил ей Борис. Он не был голоден, но все равно сел за стол. Зинаида поставила перед ним тарелку и чашку чая. Она не села завтракать вместе с мужем, а повернулась к раковине, закурила и начала мыть сковородку. Пепел она стряхивала прямо в раковину.

– Ты можешь открыть окно? – попросил ее Борис. Он ненавидит запах сигарет, а Зинаида так и не стала курить меньше, хотя и обещала. Она вздохнула, потушила сигарету и закончила мыть посуду. Борис посмотрел на свою жену в раннем солнечном свете, падавшем из окна над раковиной. На какое-то мгновение морщины на ее лбу и складки жира на шее исчезли, и он увидел ту женщину, на которой женился двадцать лет назад. У него промелькнула мысль о том, чтобы сказать жене, что она выглядит прекрасно, но его остановил укол вины за то, что он вскоре увидит Ольгу.

Часы в коридоре пробили семь. Поезд Ольги должен был прибыть через четыре часа. Он заставил себя доесть завтрак. Борис доел остатки яйца и отодвинулся от стола.

– Пошел писать? – спросила Зинаида.

Услышав этот вопрос, Борис начал подозревать, что его жена уже знает о его планах.

– Да, как всегда, – ответил он, – но на час, не больше. У меня дела в городе.

– Но ты же там был буквально вчера?

– Нет, это было два дня назад, дорогая, – он замолчал, потому что отвык врать своей жене. – Я встречаюсь с редактором «Литературной Москвы». Ему нужны новые переводы.

– Может быть, мне поехать с тобой? – размышляет она вслух. – Мне надо кое-что купить.

– Давай в следующий раз, Зина? Можем даже на полдня. Прогуляемся и понюхаем почки на яблонях.

Зинаида кивнула, забрала его тарелку и вымыла ее.

Борис сидит за своим рабочим столом. Из плетеной корзины на полу он достает страницы, которые написал вчера. Борис морщится и перьевой ручкой вычеркивает сначала предложение, потом целый параграф, а потом и целую страницу. Он вынимает новый лист бумаги и начинает все переписывать. Стол, за которым он сидит, принадлежал прекрасному грузинскому поэту и близкому другу Тициану Табидзе. Однажды осенним днем в самый разгар чисток Тициана увели из дома. Его жена Нина босиком бежала за машиной, в которой его увозили. Тициана обвинили в антисоветской деятельности и расстреляли. Своим сообщником на допросах Тициан назвал его любимого грузинского поэта Бесики, который уже давно умер[5].

Борис много раз представлял себе, что произошло с Тицианом после того, как его увез «воронок», полагая, что если не будет представлять себе судьбу друга, то получится, что Тициан будет страдать один. Иногда он говорит сам себе, что есть минимальный шанс того, что Тициан жив, но Нина уже давно в это не верит. Когда она подарила ему этот стол, то сказала, что хочет, чтобы Борис продолжал работу мужа.

– Напиши великий роман, который ты мечтал написать, – сказала она ему. Борис принял этот подарок, хотя не считал, что достоин его.

Тициан был не единственным другом Бориса, исчезнувшем в той мясорубке. Он часто думает о них по ночам, когда у него бессонница. Он представляет себе судьбы каждого. Вот Осип, которого бьет озноб в пересыльном лагере, и он знает, что его конец близок. Вот Паоло поднялся по ступенькам дома Союза писателей и на секунду замер перед тем, как поднести пистолет к виску. И вот Марина завязала на шее петлю и перебросила веревку через потолочную балку.

Все знали, что Сталину нравились стихи Бориса. И что бы могло значить то, что такой человек находит родство в своих словах? Что привлекло в его стихах красного царя? Как только его слова выходили в печатном виде, Борис тут же терял над ними власть. Любой человек мог прочитать их и полюбить. Это мог сделать даже сумасшедший. Борис знал, что Сталин вычеркнул его фамилию из расстрельного списка.

Сумасшедший сказал своим подчиненным, чтобы они оставили в покое Святого дурака, Человека, витающего в облаках.

Борис слышит, как на первом этаже часы пробивают восемь часов. Поезд Ольги приезжает через три часа, а он так и не написал ни слова. Сцена, которая вчера казалась такой яркой и законченной, отказывалась появляться перед мысленным взором.

Он начал писать «Доктора Живаго» почти десять лет назад, и, хотя он написал уже довольно много, ему все еще хочется вернуться в те дни, когда роман впервые появился в голове, в те времена, когда он чувствовал, что новые идеи бьют из него как из неиссякаемого фонтана, который находится внутри его самого. Это было чувство схожее с тем, когда встречаешь новую любовь, когда думаешь и бредишь только одной ею. Его герои приходили к нему во сне, его сердце немело от каждого нового открытия, каждого предложения, от каждой сцены. Иногда Борису казалось, что это единственное, что держит его в жизни.

Незадолго до ареста Ольги приказали уничтожить двадцать пять тысяч отпечатанных томов Пастернака «Избранное».

Когда у него была бессонница, Борис представлял себе, как его слова растворяются в молочном тумане.

Ужесточение цензуры, а также арест любовницы подталкивали Бориса к тому, чтобы быстрее закончить роман «Доктор Живаго». Он уехал в Переделкино для того, чтобы писать, но не смог себя заставить. Отсутствие вдохновения стало причиной волнений, которые он ощущал покалыванием иголочек в груди. Через некоторое время иголочки превратились в ножи, после чего он лег в больницу. У него случился сердечный приступ, он лежал на больничной койке, подсоединенный к каким-то аппаратам, а под койкой стояло судно. В те дни Борис размышлял о том, кому достанется его рабочий стол, который подарила ему Нина. Перейдет ли стол одному из сыновей Тициана? Или другому писателю? Или, быть может, кто-то возьмет топор и разрубит его, чтобы согреть его вдову и детей, потому что сам Борис не смог обеспечить им нормальную жизнь? Тогда в огонь бросят и его незаконченный роман.

Борис оправился после инфаркта как раз к концу целой эпохи. Сталин умер, и Ольга возвращается домой. Все будет как раньше.

Борис подходит к высокому рабочему столу, за которым надо стоять. Он надеется на то, что изменение позы повлияет на движение пера. Но ничего не вышло. Он бросает взгляд в окно. По наклону солнечных лучей, падающих в сад, он догадывается, что поезд Ольги прибудет через два часа. Он должен выехать в течение часа, чтобы успеть в Потаповский. Он смотрит, как птицы садятся на свежеперекопанную землю на участке и ищут в ней червей.

Три года, пока Ольга была в Потьме, он совсем не обращал внимания на сад. В первую весну после ареста Ольги прополоть сад перед посадкой решила Зинаида. Она начала этим заниматься, когда Борис вышел на утреннюю прогулку. Вернувшись, он увидел, что она срезает высокие сорняки садовыми ножницами. Борис крикнул Зинаиде, чтобы она этого не делала, но жена сделала вид, что его не услышала. Он открыл калитку и вошел в сад. «Не надо», – произнес он и взял из ее рук садовые ножницы.

Она упала на колени.

– Мир не остановился, – воскликнула она, – жизнь продолжается! – С этими словами она вырвала с корнем несколько сорняков и бросила к его ногам.

Зинаида больше не трогала сорняки, она даже отказывалась смотреть на них, когда проходила мимо. Вскоре сад так сильно зарос, что было сложно понять, где находились грядки.

Но потом он получил открытку от Ольги, на которой было написано «25 апреля». В тот день Борис провел много часов в саду, перекапывая землю лопатой. На следующий день он сжег старые листья и перевез в тачке камни. Землю на клумбах он удобрил, зарыв в нее несколько небольших рыбин. Он починил деревянную скамейку. Потом, впервые за три года сидя на этой скамейке, он планировал, что и где посадит. Вот здесь – красную капусту и шпинат. Потом укроп, клубнику, огурцы. Здесь – кусты крыжовника и смородины. Картошку, редис и кабачки. Лук-севок. Продумав, как он засадит огород, Борис начал размышлять о том, как изменится его жизнь после возвращения Ольги.

Тремя годами ранее он был не в состоянии представить, как сможет жить без нее. И хотя не было и дня, что бы он о ней не вспоминал, со временем страсть постепенно стала затихать, и ему даже начало нравиться то, что его жизнь стала такой простой. Не было никакой необходимости врать жене, бояться того, что кто-то из его знакомых случайно при ней проговорится, а также думать о том, что Зинаида знает об его изменах, но молчит. Он перестал напрягаться от постоянных изменений настроения у Зинаиды и корить себя за то, что не в состоянии дать ей всего того, что она хочет.

Несколько дней он обдумывал все «за» и «против» продолжения отношений с Ольгой.

Без нее он не сможет испытать прежние периоды вдохновения и полета фантазии, которые испытывал, находясь с ней, но при этом будет избавлен от периодов депрессии и упадка. Борис уже не будет испытывать то чувство страсти, но будет свободен от перепадов настроения, угроз и истерик.

Борис перечитал «Евгения Онегина» и написал на листке бумаги цитату:

В течение нескольких дней он периодически смотрел на эти строчки и размышлял о том, стоит ли использовать такую цитату в своем романе.

В конце концов, он принял решение использовать эту цитату в романе и разорвать отношения с Ольгой. За неделю до ее приезда Борис попросил Иру встретиться с ним на Пушкинской площади, где семь лет назад у него было первое свидание с ее матерью.

Борис пришел первым. Он сел на скамейку и смотрел, как старик кидает семечки голубям. Когда они закончились, старик начал бросать на землю обрывки газетного кулька, надеясь на то, что птицам все равно и они еще некоторое время не будут от него улетать. Но голуби не ели газету и быстро разлетелись.

Из-за угла вышла Ирина. Она увидела Бориса, улыбнулась и помахала ему рукой.

Когда Борис познакомился с Ириной, она была еще девочкой в розовом платье и белых башмачках. Он помнил, как впервые увидел Иру и Митю в Ольгиной квартире. Как вначале их разговор не клеился, а потом он стал забрасывать их вопросами: «Вам нравится школа? Вы знаете какие-нибудь песни? Вы любите кошек? Где вам больше нравится – в городе или в деревне? Вы любите стихи?»

– Да, – ответила Ира на его последний вопрос, – я пишу стихи.

– Может быть, прочитаешь мне что-нибудь?

Ира прочитала стихотворение об игрушечной лошади, которая ожила и галопом неслась по улицам Москвы, а потом упала в прорубь замерзшей Москвы-реки. Она прочитала этот стих по памяти и поразила его своей страстью.

Теперь Ирине исполнилось пятнадцать лет, и на встречу она пришла в маминой шелковой шали. Он наслаждался ее красотой, подсознательно стыдясь того, что чувствует в ее присутствии знакомую страсть, которую испытал, увидев ее мать в редакции «Нового мира».

– Давай пройдемся, – предложила Ира, взяв его под руку. Она часто говорила Борису, что относится к нему почти как к отцу. Этот комплимент одновременно радовал и настораживал его. – Какой прекрасный день, – Ира принялась рассказывать ему о том, как их семья готовится к приезду мамы, о том, как бабушка начала готовиться к ее встрече, и сосед дал им две бутылки коньяка. – И ты будешь у нас почетным гостем. Мы пытаемся найти шоколад с фундуком, который тебе нравится.

– Скорее всего, я не смогу прийти, – сказал он.

Она остановилась и внимательно посмотрела на него.

– То есть как?

– Я не уверен, что смогу подняться по лестнице, – он положил руку на сердце. – Я все еще плохо себя чувствую.

– Мы с Митей поможем тебе подняться. Мы по два раза в день помогаем бабушке подняться и спуститься по лестнице.

– Кроме этого, у меня сейчас очень плотный график. Я говорю о романе. И я взял новый перевод. У меня нет времени, чтобы причесаться, – он прикоснулся к своим седым волосам, но Ирина не рассмеялась. Она помрачнела и спросила его, что может быть важнее возвращения мамы, в особенности после всего того, что ей пришлось пережить.

– Я никогда не брошу твою мать, – произнес он, – и не брошу вас с Митей. Но между мной и твоей мамой все кончено.

– Прошло всего несколько лет, и твое сердце остыло?

– Надо приспосабливаться к новым реальностям. Скажи своей маме, что мы останемся с ней друзьями, но не больше. После болезни я понял, что должен остаться со своей семьей.

– Но ты же мне говорил. И говорил Мите. И бабушке. Говорил то, что вы с мамой и есть семья.

– Да, но…

– Почему ты говоришь все это мне, а не моей матери?

– Мне нужна твоя помощь для того, чтобы убедить ее в том, что все эти изменения к лучшему. Для всех нас.

– Я бы дала матери возможность самой решать, что для нее лучше, – произнесла Ирина.

– Пожалуйста, пойми…

– Я этого никогда не пойму, – она высвободила свою руку, – никогда.

– Я не хочу, чтобы мы так расстались.

– Тогда ты поедешь вместе с нами на вокзал. Обнимешь ее. Ты обязан это сделать после всего того, что она пережила ради тебя. И только потом ты ей сам все можешь сказать.

Борис согласился, и они попрощались. Он смотрел вслед Ире и думал о том, что ее затылок очень похож на затылок ее матери. Ему хотелось остановить Иру, сказать ей, что он был неправ и не имел в виду того, что только что сказал, и все вернется на круги своя. А как могло бы быть иначе?

Вместо этого он вернулся на скамейку, на которой сидел, и увидел, что на месте кормившего голубей семечками старика появился другой пожилой мужчина. Борис задумался о том, сколько лет осталось до того, как он сам с полными карманами семечек будет сидеть на месте этих стариков.

Ольга уже наверняка проснулась. Борис думает о том, как она выглядит. Сохранила ли она свою прежнюю красоту? Или она исчезла из-за лишений лагерной жизни? Что подумает о нем Ольга, когда его увидит? Он похудел, у него стало меньше волос, и впервые в своей жизни его самочувствие соответствовало его возрасту. За время отсутствия Ольги он вставил себе зубы. Это было единственным положительным изменением за все эти годы.

Но даже с новыми зубами, смотрясь в зеркало, он видел в нем уставшего старика со слабым сердцем.

Борис отгоняет неприятные мысли и пытается сосредоточиться на работе. Наконец, он находит нужное предложение, после чего слова потекли рекой. Он исписывает страницу, бросает ее в плетеную корзину, достает новый лист. Борис понимает, что ему надо идти, но все равно продолжает писать.

Когда он отрывается от работы, то видит, что в комнате потемнело, и из кухни на первом этаже доносится запах жареной курицы. Он дергает за ниточку, висящую под абажуром настольной лампы, и лампочка загорается. Он продолжает писать.

Когда наконец Борис спускается к обеду, Зинаида улыбается ему. Она тушит сигарету и зажигает две свечки на столе. Зинаида ничего не говорит Борису о его поездке в Москву, и он тоже не касается этой темы. Они молча едят, и Борис чувствует, что сковавшее его плечи напряжение, о котором он раньше и не думал, начинает спадать. Он думает, что именно так должен проводить свои дни до самой смерти. Надо писать, продуктивно работать, есть вместе с женой. Он просит вина, и Зинаида наливает ему бокал.

Он говорит себе, что не стоит думать о том, чем сейчас занимается Ольга. Обедает ли она в кругу семьи или потеряла аппетит? Хорошо ли будет ей спаться сегодня ночью? Борис пытается не думать о том, какое выражение было на ее лице, когда она увидела свою мать и детей, и как изменилось это выражение, когда она поняла, что он не пришел ее встречать.

Борис просыпается. На улице еще темно. Он одевается и тихо, чтобы не разбудить жену, выходит на свою утреннюю прогулку. Проходя мимо клумб, он замечает, что из земли вылезли молодые зеленые ростки. Борис сходит вниз по склону пригорка, проходит ручей, идет через кладбище, проходит через деревню и оказывается на платформе, с которой поезда идут в Москву.

Только оказавшись в Потаповском переулке, он принимает решение все-таки ее увидеть. Держась рукой за перила, Борис медленно поднимается по лестнице на пятый этаж. Он отдыхает на каждом этаже и говорит себе, что увидит Ольгу лишь ненадолго, для того чтобы сказать ей то, что уже ранее сказал Ире. Подойдя к двери ее квартиры, он говорит себе, что обязан лично сообщить Ольге о своем решении. Он пытается успокоиться и прижимает ладонь к груди в том месте, где бьется сердце. Он делает глубокий вдох, поднимает руку, чтобы постучать, но Ольга открывает входную дверь до того, как его костяшки кулака ударяют в деревянную панель. С момента их первой встречи прошло семь лет. Он не видел ее три года. Она сильно постарела за эти годы: ее светлые волосы, частично закрытые платком, выглядят безжизненно и висят, как солома, ее формы уже не такие женственные, как раньше, на лбу, вокруг глаз и рта появились морщинки, на коже видны темные пигментные пятна от солнечных лучей и незнакомые родинки.

Тем не менее он падает на колени. Она еще прекрасней, чем была ранее.

Он уже не сомневается в том, что должен сделать. Он поднимается с колен и целует ее. Она позволяет себя поцеловать, но вскоре делает шаг назад в коридор квартиры. Дверь остается открытой. Он входит внутрь и протягивает руки, чтобы ее обнять. Она поднимает руку, чтобы его остановить.

– Никогда больше, – говорит она.

– Никогда больше? – переспрашивает он.

– Никогда больше ты не заставишь меня ждать.

– Никогда, – соглашается он, – больше никогда.

Глава 7. Муза Перевоспитанная и реабилитированная женщина. Посланница

Сколько раз я представляла себе нашу встречу? Думала о том, что Боря будет ждать меня на перроне, сняв шляпу и с нетерпением поглядывая, не идет ли поезд? Сколько раз я представляла себе то, как мы обнимемся после разлуки? Терла руки и сжимала пальцами плечи, чтобы представить себе, как это будет, лежа в одиночестве на нарах?

Прошло три с половиной года с тех пор, как мы лежали с ним в одной кровати, поэтому мы не стали терять времени. Его прикосновение поразило меня до глубины души. Ко мне так давно не прикасался ни один мужчина. Мы обнимали друг друга и не хотели отпускать.

Потом я положила голову ему на грудь и слушала биение его сердца. Пошутила, что у него два сердца, потому что ритм ударов казался мне не таким, как раньше. Его большие пожелтевшие зубы со щелью между передними зубами исчезли. Вместо них появились новые и белые, сделанные из керамики.

– Тебе они не нравятся? – спросил он и закрыл рот. Я попыталась открыть его рот мизинцем, а он делал вид, что его кусает.

Борис крепко меня обнимал и не отпускал так легко, как раньше. Он не хотел уходить из моей квартиры, а если и уходил, то только для того, чтобы работать и спать. За годы моего отсутствия он полностью перебрался на дачу в Переделкино, которую за это время расширили на три комнаты, провели газ, воду и поставили новую ванну. Пока я жила в бараке, он жил затворником в лесах. Правда, о таком затворничестве, как у него, большинство советских граждан могли только мечтать.

После Потьмы я без зазрения совести попросила его поделиться со мной деньгами, которые были нужны на одежду, еду, школьные принадлежности и новую кровать.

Кроме этого, у меня было много других дел.

Я занималась всеми делами, имеющими отношение к его работе: контрактами, выступлениями и творческим вечерами, контролем оплаты сделанных им переводов. Я ходила на его встречи с редакторами. Я стала его агентом, его рупором, человеком, с которым договаривались о встрече с Борисом. Я, наконец, почувствовала, что стала полезна ему не меньше Зинаиды. Но вместо приготовления обедов и ужинов я помогала ему донести миру то, что он хотел сказать. Я стала его посланницей.

Практически ежедневно я приезжала на электричке из Москвы в Переделкино, и мы встречались на кладбище и говорили о романе «Доктор Живаго».

Чаще всего на кладбище мы были одни. Иногда появлялся вдовец или вдова с цветами или охранник кладбища, который чаще всего сидел в своей будке, курил и читал. Иногда я приносила кусочки мяса в тряпице для того, чтобы покормить двух больших собак, встречавших меня у ворот кладбища.

Чаще всего мы сидели в старой части кладбища. Если погода была хорошей, мы садились на траву, предварительно расстелив на ней одну из моих шалей.

– Я хочу, чтобы меня вот здесь похоронили, – говорил он мне много раз.

– Перестань быть таким мрачным.

– А мне кажется, что это очень романтично.

Однажды, когда мы сидели на пригорке, Боря увидел Зинаиду, которая шла по главной дороге в сторону дачи. Она выглядела очень старой: шла медленно, держа в обеих руках по авоське с продуктами. Зинаида остановилась, положила авоськи на землю и закурила. Я привстала, чтобы лучше ее рассмотреть. Боря пригнул мою голову, чтобы она меня не заметила.

Тем летом я сняла домик в районе бывшей усадьбы Измалково, приблизительно в получасе ходьбы до Бориной дачи в Переделкино. Он не мог постоянно со мной жить, но, несмотря на это, я хотела иметь свою собственную базу, свой дом, в котором могла бы начать новую жизнь.

Дети спали в доме, а я обосновалась на застекленной веранде. Мама осталась в столице, заявив, что за городом, конечно, хорошо, но во всем надо знать меру.

Я обожала тот маленький домик.

Рядом с крыльцом на поверхность выходили толстые корни тополей, создавая как бы ступеньки перед ступеньками. Веранда была залита светом, и, лежа в кровати, я могла видеть, как Боря по тропинке подходит к дому.

Когда он увидел дом в первый раз, то сказал, что на стеклянной веранде нас видно, как в аквариуме. Позже в тот же день я поехала в город и купила синей ткани. Весь вечер я шила занавески, которыми закрыла застекленные окна веранды.

Лето выдалось жарким. Каждый день были грозы, и вдоль тропинки выросли кусты розовых и красных диких роз. Днем на веранде становилось душно. Я открывала все окна, но легче от этого не становилось. Мы с Борей потели под простыней, и я шутила о том, что на веранде можно выращивать тропические фрукты: манго и бананы. Боря не смеялся над моими шутками. Ему на веранде совсем не нравилось.

Мите очень понравилось деревенская жизнь. Целыми днями он пропадал в лесу и приносил домой камни, растения и лягушек. Своих лягушек он поселил в жестяном ведре, в которое сперва положил камни, траву и поставил емкость с водой. Он раскрасил лицо глиной, смастерил лук со стрелами и играл в Робин Гуда.

Ира не играла с братом. Она была старше, и жизнь на даче ей не особо нравилась. Она жаловалась на то, что чувствует себя взаперти в маленьком доме и скучает по московским друзьям.

– Здесь даже мороженого негде купить, – говорила она. Когда я сделала ей пломбир с мятой из Бориного сада, она даже не стала его есть.

– Отвратительный вкус, – попробовав, сказала она. – Пусть это ест твой ухажер.

Я возмутилась по поводу того, как она назвала Борю, и Ира встала из-за стола и ушла. Когда она не вернулась домой к вечеру, я пошла на станцию. Ира в полном одиночестве сидела на скамейке. Станционный смотритель подметал перрон.

– Я хотела поехать домой, – объяснила Ира, – но у меня нет денег.

– Наш дом здесь. Ты живешь со мной и Митей.

– И с Борисом.

– И с ним.

– Пока.

Я не успела ей ответить, как Ира встала и двинулась в сторону дома. Я осталась сидеть на скамейке и смотрела, как подметают перрон.

Лето подходило к концу, и дети должны были возвращаться в город перед началом учебного года.

Боря переживал, думая, что я уеду вместе с детьми.

– Я снова останусь один, – жаловался он почти со слезами на глазах. Мне нравилось то, что он переживает, и я хотела, чтобы он расплакался. И когда он действительно заплакал, я почувствовала свою власть над ним. Мне понравилось это чувство, и в течение нескольких недель я не говорила ему о том, что решила остаться, что означало, что я буду видеться с детьми только по выходным. Я уже давно приняла решение о том, что останусь, мне просто хотелось, чтобы он умолял меня об этом.

Ира собрала свои вещи за два дня до отъезда, а Митя начал собираться за час до отправления электрички. Я складывала его вещи в чемодан, а он упорно их вынимал.

– Митя, перестань, – сказала я.

– А где твой чемодан? – спросил он.

– Ты едешь в Москву. Ты об этом знаешь?

– Но ты же говорила, что это – наш дом.

– Здесь нет школы. Ты разве не хочешь увидеть одноклассников? По бабушке не соскучился?

– А где твой чемодан? – упорствовал Митя, и на его глазах появились слезы.

Я поцеловала его в лоб и сказала, что он может взять в Москву свою лягушку по прозвищу Эрик (это была единственная лягушка, которая выжила в ведре), если, конечно, он обещает о ней заботиться.

Дети уехали, а я осталась в доме до поздней осени. Это был летний дом, в котором нельзя было зимовать. Боря настоял на переезде в другой дом, что я и сделала. Этот дом был еще ближе к его даче, чем предыдущий. Мы называли его «маленьким домом», а его дачу – «большим домом».

Я с удовольствием занялась благоустройством дома, повесила занавески и постелила толстые красные ковры. Большую часть моих книг конфисковали, и они гнили где-то на складах конфиската на Лубянке. Боря купил мне книг и даже смастерил книжные полки.

Когда все было готово, я с гордостью провела его по дому, показывая нашу кровать, наш стол и наши полки.

– Весной разобьём наш огород, – сказала я.

Не буду утверждать, что мне было легко забыть московскую жизнь, детей и мать, а также обязательства относительно моей семьи. Однажды я услышала, что Митя назвал свою бабушку мамой, но в тот момент я почувствовала не угрызения совести, а облегчение.

Зима прошла прекрасно. В доме собирались друзья, и Борис начал читать отрывки из «Доктора Живаго». Каждое воскресенье из Москвы приезжали Митя с Ирой, а также наши друзья. Мы обедали, и я чувствовала себя хозяйкой этого дома.

Роман был практически закончен. Боря писал быстро, с такой же стремительной скоростью, с которой работал сразу после того, как в меня влюбился. Он писал по утрам в Переделкино, после чего шел в маленький дом. Я помогала ему с редактурой и перепечатывала рукописный текст.

Казалось, что Живаго всегда был рядом с Борей, особенно под конец работы над романом.

О чем бы мы ни говорили – о том, как понравился ему ужин, почему погибли посаженные им кабачки, – он всегда переводил разговор на свой роман. Иногда Лара и Юрий ему снились.

– Они снились мне живыми, – говорил Борис, – или словно они жили, и их души со мной общаются.

Он постоянно думал о Ларе и Юрии, а я – о большом доме. Боря писал в этом доме. Он там работал. Он там спал. Жена готовила ему еду и штопала носки. Она смотрела там телевизор. Когда по вечерам Бори не было, она играла в карты с соседями. Зинаида выхаживала Борю, когда он болел, когда у него была головная боль, расстроенный желудок или проблемы с сердцем.

Она заходила в его кабинет для того, чтобы убраться, никогда не отрывала Борю от работы и создала ему идеальные условия для творчества. Хотя он мне этого не говорил напрямую, я думаю, что именно поэтому он и оставался с ней. В то время я убеждала себя в том, что он продолжает жить с ней из-за того, что хочет закончить роман.

Я часто думала о том, спит ли он с ней. Мне казалось, что он этого не делает, но тем не менее мысль о том, что это возможно, отравляла мне жизнь. Как он мог заниматься с ней сексом? Как это могло бы выглядеть со стороны? Я представляла, как его худая грудь упирается в ее обвисшие груди. Как он гладит ладонью складки на ее животе. Как приподнимает ее грудь туда, где она много лет назад находилась. Где-то в душе мне хотелось бы, чтобы это было именно так. Это было бы доказательством того, что я буду ему желанной, когда и сама состарюсь. Однажды я спросила его, спит ли он со своей женой. Боря заверил меня, что спал с ней в последний раз много лет назад.

– Сколько раз ты с ней спал, когда я была в лагере? – спросила я.

– Ни разу, – возмутился он. – У нас с ней уже не такие отношения.

– А с кем другим ты спал? – настаивала я. – Я думаю, что с кем-то все-таки переспал, – добавила я, хотя не имела в виду то, что сказала. Он ответил, что я зря переживаю. Во время моего отсутствия он был лишь с Ларой.

– Он умер, – простонал Боря по телефону.

Я крепче сжала трубку.

– Кто умер?

Он снова застонал, словно у него страшно болел живот.

– Юрий, – ответил он мне после долгого молчания.

– Он умер? – я почувствовала, что на глаза навернулись слезы.

– Все. Роман закончен.

Я договорилась о том, чтобы роман отредактировали, перепечатали и вставили в кожаный переплет. Потом поехала в Москву, чтобы забрать три экземпляра романа, и возвратилась, ощущая на коленях всю тяжесть написанных Борей слов.

Он уже ждал меня в маленьком доме. Когда я передала ему экземпляры книги, он некоторое время подержал их в руках, как будто это было произведение всей его жизни. Потом он отложил книги и раскрутил меня по комнате в танцевальном па. Мы танцевали без музыки. Я посмотрела на свое отражение в овальном зеркале и констатировала, что вид у меня счастливый, как у только что родившей матери – усталый, умиротворенный, радостный и одновременно испуганный.

– Может, роман все-таки напечатают, – произнес Боря.

Я вспомнила Анатолия Сергеевича Семенова. Как он сидел за столом и спрашивал у меня о романе «Доктор Живаго». Я подумала о том, что госорганы очень сильно волнует то, что пишет Борис. И промолчала.

Я назначила встречи со всеми редакторами литературных изданий, со всеми ответственными работниками издательств, которые потенциально могли бы напечатать роман. С ними я встречалась одна, без Бори. Я предлагала ему защищать свой роман, описать его в целях продвижения. Он отказался. «У меня такое чувство, словно слова теряются между тем, как записать их на бумаге и увидеть их в напечатанном виде», – сказал он мне.

Поэтому я защищала роман вместо него.

Редакторы соглашались со мной встретиться, но ничего не обещали по поводу публикации романа. Некоторые из них упомянули, что их заинтересовали бы Борины стихи, но на мои вопросы о том, опубликуют ли они роман, отвечали уклончиво.

Часто вечерами, когда я возвращалась из города, Боря ждал меня на платформе, чтобы узнать о результатах моей поездки. Я старалась его не расстраивать и с большим энтузиазмом говорила о том, что в «Новом мире» хотели бы напечатать его стихи, но на Борю большого впечатления это не производило. Он крепко держал меня за руку, словно я его поддерживаю, и мы молча шли к маленькому дому.

Однажды, когда я вернулась из очередной безрезультатной поездки в город, он остановился на полпути и сказал, что не верит в то, что роман напечатают.

– Помяни мое слово, они его ни за что не напечатают.

– Не факт. Наберись терпения.

– Роман никогда не разрешат опубликовать, – сказал он и почесал бровь.

Я и сама начинала постепенно думать, что он прав. После очередной встречи в московском издательстве мы с Борей встретились в столице, чтобы пойти на концерт классической музыки. Мы пришли рано и сели на скамейку под каштаном.

Я обратила внимание на мужчину, которого, как мне показалась, видела в метро по пути на встречу с Борей. Этот мужчина стоял у пруда и смотрел на уток. Несмотря на жару, на нем был длинный плащ.

– Мне кажется, что за нами следят, – сказала я Боре.

– Да, следят, – спокойно ответил он.

– Да?

– Мне казалось, что ты это знаешь.

Мужчина в плаще заметил, что мы на него смотрим, и ушел, исчезнув из вида.

– Пошли? – сказал Боря. – А то опоздаем.

Он утверждал, что слежка и прослушивание квартиры его нисколько не волнуют.

Иногда он даже в шутку обращался к тем, кто его слушает, громко говоря в потолок или настольную лампу.

– Здрасьте, здрасьте, как ваши дела?

– У меня все хорошо, спасибо, – отвечал он сам себе.

– Мы вас не сильно утомили? – спрашивал он люстру. – Может, вместо обсуждения того, что мы будем есть на ужин, нам поговорить о чем-нибудь еще?

– Перестань! – одергивала я его. Я не считала эти шутки смешными и открытым текстом сообщила об этом Боре. – Я уже имела опыт общения с этими людьми. Больше не желаю его повторять.

Он взял мою руку и поцеловал.

– А что еще остается? Нам остается только смеяться.

Глава 8. Соискательница на вакансию. Курьер

Такси свернуло на Коннектикут, и я прижала два пальца к запястью, как учила меня мама, когда я была маленькой и меня укачивало в транспорте. Когда мы проезжали по кругу Дюпонта, я почувствовала себя еще хуже. Я даже подумала о том, чтобы выйти и дойти пешком, но это было не по плану. От плана я могла отойти только в том случае, если замечу за собой слежку.

По плану я должна была в семь сорок пять поймать такси на углу Флориды и Т и доехать на машине до Mayflower Hotel. Отель был всего в нескольких минутах ходьбы оттуда, но оптика, как они сказали, была бы лучше, если бы я вышла из такси.

Мне сказали, чтобы я не надевала ничего такого, что выделяло бы меня из толпы: никаких ярких украшений, смелой косметики, никакой выделяющейся обуви. В общем, ничего запоминающегося. Я подумала о том, что в маминой мастерской в подвале лежит много платьев, расшитых бисером или блестками, которые приобретают мамины покупательницы. Лично у меня не было ни одного предмета одежды, который можно было бы назвать кричащим, запоминающимся и бросающимся в глаза. Меня проинструктировали и приказали одеться хорошо, но не слишком. Я должна была выглядеть привлекательно, но не слишком. Я должна была выглядеть как женщина, которая часто ходит в бар при отеле Mayflower, а также в Town & Country Lounge. Проблема заключалась только в том, что я даже не слышала названия отеля Mayflower, не говоря уже о Town & Country Lounge.

В тот вечер меня звали не Ириной. Я была Нэнси.

Такси остановилось на кругу перед входом в отель. Я еще раз осмотрела свое лицо в зеркальце в пудренице, потому что не была уверена в том, что у меня правильный макияж. На мне была мамина старая шуба, которую я опрыскала Jean Naté, чтобы избавиться от запаха нафталина. Под шубой было белое платье в горошек, в котором я ходила на все свадьбы, на которые меня приглашали за последние пять лет. Волосы были уложены в прическу под названием французский твист и закреплены серебряным гребнем, который я одолжила у мамы. Я поправила красно-оранжевую помаду на губах, которую купила в Woolworth’s, и нахмурилась, глядя на свое отражение в зеркальце. Меня не покидало чувство, что я все-таки что-то упустила. Только после того, как такси подъехало ко входу в отель и швейцар открыл дверцу автомобиля, я поняла, что упустила из вида. Черные туфли. Самые затрапезные черные туфли с поцарапанным левым каблуком. Я даже их не почистила. Женщины, которые ходят вечером в среду выпить в Town & Country, никогда в жизни не появятся на людях в таких туфлях. Войдя в роскошное лобби отеля Mayflower, украшенного белыми и красными розами по случаю завтрашнего дня святого Валентина, я только и думала, что о своих туфлях. По крайней мере, мне выдали правильный аксессуар – черную кожаную сумочку от Chanel на позолоченном ремешке-цепочке. В эту сумочку конверт легко поместится.

Я велела себе излучать уверенность, как человек из хорошо обеспеченной семьи.

Я должна была стать той, кого изображаю, то есть Нэнси. Вцепившись в Chanel, как в талисман, я прошла мимо коридорных в их фесках с кистями, заселяющихся молодоженов, сидящих вокруг столиков бизнесменов, что-то обсуждающих между собой, умопомрачительной брюнетки, ожидающей, пока один из этих бизнесменов уведет ее в номер, а также высоких растений в кадках, стоящих вдоль зеркальных стен. Я прошла через лобби и уверенной походкой зашла в Town & Country, словно человек, которого бармен заведения знал по имени.

Я-то знала имя бармена. Его звали Грегори. А вот и он сам: преждевременная седина, белая рубашка и черная бабочка. Стоит и делает коктейль Gibson.

В баре было довольно пусто. Как мне и говорили, второй от стены стул у стойки был свободным.

– Что будете пить? – спросил меня Грегори. Бейджик на его груди подтверждал, что его действительно зовут Грегори.

– Джин мартини, – ответила я, – три оливки и одну из этих маленьких красных шпажек.

«Маленькая красная шпажка»? Это еще зачем? Я сделала себе замечание за то, что отошла от сценария.

Передо мной стояла тонкая стеклянная ваза с белой розой. Я взяла ее, повернула пальцами влево, понюхала и поставила обратно в вазу. Все, как меня инструктировали. Потом повесила сумочку Chanel на спинку своего стула с левой стороны от себя. И стала ждать.

Сидевший слева от меня мужчина даже не посмотрел в мою сторону. Он внимательно читал спортивный раздел газеты Post. Внешне он ничем не отличался от других находящихся в отеле мужчин – бизнесмен или адвокат, приехавший по делам на день в Вашингтон из Чикаго или Нью-Йорка. Его можно было бы описать одним словом – «незаметный», и я надеялась на то, что и он меня опишет этим прилагательным.

Грегори поставил передо мной коктейль на белую салфетку с логотипом Mayflower. Я сделала глоток.

– Чертовски хороший мартини, – сказала я. На самом деле я ненавидела мартини.

Мне говорили, что мужчина должен незаметно положить конверт в мою сумочку, и если я не замечу, как он это сделает, то он выполнит свое задание безупречно.

Мужчина закрыл газету, допил свой виски, бросил на стойку доллар и ушел.

Я просидела за своим коктейлем еще пятнадцать минут, после чего сказала Грегори, что хочу расплатиться.

Я протянула руку к сумочке Chanel, в душе предполагая, что должна заметить конверт, а также думая о том, все ли сделала правильно и не совершила ли ошибки. Может, сидевший рядом со мной мужчина просто читал спортивный раздел. Я сдержалась и не стала искать конверт в сумочке, а вышла из Town & Country, прошла мимо растений в кадках, мужчины с обалденной брюнеткой, ждущих лифта, заселяющихся пенсионеров около стойки ресепшен и коридорных в фесках с кисточками.

Я вышла на Коннектикут размеренным шагом. Старалась не волноваться, не ускорять шаг и тем более не переходить на бег из-за избытка адреналина. Дошла до Р-стрит и посмотрела на часы, которые вместе с сумочкой Chanel дала мне Леди Элгин.

Спустя считаные секунды подъехал автобус № 15. Я села на предпоследний ряд перед мужчиной, у которого на коленях лежал зеленый зонт. В то время, когда автобус проезжал мимо двух каменных львов, стоящих в начале Тафт-бридж, сидевший сзади мужчина дотронулся пальцами до моего плеча и спросил, который час. Я ответила: «Девять пятнадцать», хотя время было совсем другое. Он поблагодарил меня. После этого я поставила сумку Chanel на пол и каблуком оттолкнула ее за себя, в сторону этого мужчины.

Я вышла на остановке Вудли Парк и пошла в сторону зоопарка. Стоя на красном светофоре, я подняла руку и посмотрела, как снежинки падают на мою перчатку и превращаются в капельки воды. И я подумала: «Каково это, иметь тайну?» Я почувствовала прилив адреналина и мысленно согласилась с Тедди Холмсом, сказавшим, что я могу «подсесть» на такую работу. Я уже на нее «подсела».

Я подавала документы в организацию на позицию машинистки, но мне дали другую работу. Увидели ли во мне то, о чем я и сама не догадывалась, что имею? Или просто обратили внимание на мое прошлое, смерть моего отца и поняли, что я буду делать то, что мне скажут.

Позже мне говорили о том, что злость является причиной преданности Агентству в гораздо большей степени, чем патриотизм.

Что бы они там во мне ни увидели, первые месяцы работы в Агентстве мне казалось, что они выбрали не ту кандидатуру, которую следовало бы.

Но проверка, которую я прошла в отеле Mayflower, показала, что это не так. Впервые в жизни я почувствовала, что у меня появилась не просто работа, а цель. В тот вечер я открыла и почувствовала в себе силу, о наличии которой раньше и не подозревала. Я поняла, что у меня есть все для того, чтобы быть курьером.

Днем на работе я записывала то, что мне диктовали, или стенографировала встречи. Я молчала и печатала. Я сознательно старалась не запоминать информацию, которая проходила через меня. «Представь себе, что информация проходит через тебя, выходит через кончики твоих пальцев на бумагу и навсегда исчезает из твоей головы, – советовала мне Норма в первый и единственный день моего обучения. – В одно ухо влетает, из другого вылетает, понимаешь?» Все машинистки говорили одно и то же: «Не запоминай то, что печатаешь. Так тебе будет проще, и ты будешь работать гораздо быстрее. Ты имеешь дело с секретной информацией, так что даже если ты ее и запомнила, то лучше делать вид, что этого не произошло».

Неофициальным девизом пула машинисток были слова: «Быстрые пальцы не выдают секретов». Правда, я до конца не была уверена в том, что сами машинистки следуют этому правилу. Уже в первые недели работы у меня сложилось ощущение того, что мои коллеги по отделу знают про всех все, что только можно знать.

Знали ли они все и про меня? Догадывались ли о том, что у меня есть и другие задания, кроме непосредственных обязанностей машинисток нашего отдела? Были ли они в курсе того, что я получала дополнительные пятьдесят долларов к каждой зарплате? На какие мысли наводило их то, что я печатаю медленней, чем они? И замечали ли они, что я выпиваю на две чашки кофе больше, чем они, и у меня синяки под глазами?

Вот мама точно обратила внимание на мое состояние. Она заварила ромашки, заморозила отвар в контейнере для льда и клала кубики льда мне на веки. Мама считала, что я встречаюсь с каким-то мужчиной, и просила меня привести его домой, чтобы потом не опозорить ее перед всеми соседями.

Но что думали обо мне мои коллеги-машинистки?

Может быть, именно поэтому я не чувствовала, что меня приняли в их компанию? Конечно, все они вели себя очень вежливо, говорили мне по утрам «Привет», а вечером в пятницу «Хороших выходных». Но у меня не было ощущения того, что я стала частью их сплоченного коллектива. Я хотела стать частью их группы, но при этом не хотела выглядеть так, как будто я всеми силами стремлюсь к этому. Можно было бы предположить, что подобные проблемы социализации и дружбы возникают только в школе и колледже, но это не так, каждый из нас сталкивается с ними в любом возрасте.

Машинистки несколько раз приглашали меня пойти с ними на обед, но все эти приглашения поступали в первый месяц работы, когда я еще не получила первой зарплаты. Тогда у меня не было денег ни на что, кроме общественного транспорта. Но после первой зарплаты они перестали приглашать меня с ними на ланч.

Мне хотелось верить в то, что прохладное отношение коллег объяснялось тем, что я пришла на место их общей подруги Табиты, хотя в глубине души подозревала, что дело не в этом, а в том, что было камнем преткновения всю мою жизнь, – ощущение того, что я являюсь аутсайдером и мне лучше и комфортней быть одной. Даже когда я была маленькой, я предпочитала играть в одиночестве. Я представляла себе, что тумбочка на кухне является фортом. Я придумывала игры с куклами-марионетками, вырезанными из коричневых бумажных пакетов, к низу которых я приклеивала палочки от эскимо. Когда со мной играли мои двоюродные и троюродные братья и сестры, я постоянно «наезжала» на них за то, что они мнут и ломают моих кукол и вообще предлагают не тот сюжет игры, который нравится мне самой. Дети злились на меня и уходили. Я говорила себе, что без них лучше и спокойней. Мне было легче убедить себя в том, что я сама не хотела с ними играть, чем признать, что все было наоборот, это они не хотели со мной играть.

Несмотря на то, что я чувствовала себя в коллективе не совсем уверенно, я полностью погрузилась в работу.

Несмотря на то, что я печатала медленней, чем они, я относилась к своим обязанностям очень старательно, выполняла все задания и редко пользовалась замазкой, потому что делала мало опечаток.

Но вот после окончания официального рабочего дня наступало время настоящего и серьезного обучения.

Когда я спросила, как именно будет проходить мое обучение, мне дали листок бумаги с адресом съемного офиса. Этот офис располагался в здании с видом на квадратный пруд у мемориала Линкольну. В этом офисе без таблички на входной двери каждый день после работы я должна была встречаться с сотрудником Агентства Тедди Хелмсом.

Когда я первый раз увидела Тедди, то подумала о том, что он похож на красавца актера, играющего роль шпиона.

Он был всего на несколько лет старше меня, высоким брюнетом, с длинными и тонкими пальцами. Нескольким машинисткам из моего отдела он страшно нравился, но лично на меня не произвел сногсшибательного впечатления. Он выглядел как мужчина, о котором я могла только мечтать, когда была подростком. Но я представляла себе такого человека не в качестве любовника, а в качестве старшего брата, которого всегда хотела иметь. В качестве человека, который мог бы помочь мне влиться в коллектив, перестать чувствовать себя скованной на людях и защитить от мальчишек, которые задирали мне юбку в школьном коридоре. Я мечтала о человеке, который помог бы маме сводить концы с концами.

Сперва Тедди вел себя очень сдержанно. Он сказал, что я – первая женщина, которую ему поручили подготовить. Во времена существования Управления стратегических служб женщинам доверяли самые разные задания, включая подрыв мостов, но спустя несколько лет в Агентстве возникли сомнения в нашей пригодности для шпионской работы, а также в том, на что мы способны.

Тедди не разделял бытовавшего тогда в Агентстве мнения по поводу женщин.

– Я считаю, что женщины очень подходят для роли курьера, – сказал он. – Никто не заподозрит симпатичную девушку в автобусе в том, что она доставляет секретное сообщение.

В те несколько недель в 1957 году Тедди много чего узнал обо мне, а я – о нем. Он был человеком, располагающим к откровенному общению, тем, кому за час рассказываешь о своей жизни больше, чем тому, кого знаешь всю жизнь.

Тедди попал в Агентство по рекомендации одного из профессоров и преподавателей литературы во время обучения в колледже, в котором изучал русский язык и политологию. Он свободно и практически без акцента говорил по-русски. Во время обучения он периодически переходил на русский, утверждая, что рад попрактиковаться. Мне нравилось говорить с ним на языке, на котором я общалась только с мамой. Он задавал мне массу вопросов: о мамином швейном бизнесе, о моем детстве в Пикесвилле, об обучении в колледже и о моей стеснительности. Раньше никто не задавал мне подобных вопросов, которые вначале казались мне слишком личными. Но постепенно он меня разговорил, и я рассказала ему историю своей жизни.

Вероятно, я так легко открыла ему свою душу потому, что он и сам довольно честно о себе рассказывал. Он рассказал, что у него был старший брат, который погиб несколько лет назад. Его брат Джулиан вернулся с войны героем, но однажды выпил, сел за руль и погиб в автокатастрофе. Тедди чувствовал, что никогда не сможет оставить после себя себе такую славу, которую оставил его брат, фотография которого стояла у родителей на почетном месте над камином рядом со сложенным американским флагом, который передали им после похорон. Тедди говорил, что хотел пойти по стопам брата в армию или начать работать в адвокатской конторе отца, но потом его жизненный выбор определила любовь к литературе. А затем его преподаватель перенаправил его в другое профессиональное русло.

Тедди наливал нам виски из бутылки, стоявшей в ящике стола, и горячо говорил о роли, которую литература и искусство играют в распространении демократии, о том, что книги – это лучшее доказательство того, что величайшие произведения искусства могут появиться только в условиях настоящей свободы, а также то, что он пошел в Агентство для того, чтобы помогать все большему количеству людей жить в условиях творческой и личной свободы. «Американцы поставили памятники Вашингтону и Джефферсону, – говорил он, – а русские – Пушкину и Гоголю». Тедди хотел, чтобы советские люди поняли, что их правительство создает условия, в которых сложно появиться новому Толстому и Достоевскому. Искусство может процветать только в свободном обществе, вот почему сейчас на Западе литература стала более интересной и передовой, чем в СССР.

Он считал, что литература может успешно бороться с коммунистической идеологией.

В течение рабочего дня Тедди относился ко мне точно так же, как к моим коллегам-машинисткам: кивок головой утром и иногда пожелание хорошего вечера в конце рабочего дня. Но после работы он тратил много времени и сил для того, чтобы научить меня получать и доставлять секретные сообщения.

Он просил меня спрятать обычный почтовый конверт под стол, скамейку, стул, барную стойку, сиденье в автобусе и туалетный стульчак. Потом я начала тренироваться с брошюрами и большими конвертами из толстой бумаги, книгами, а после этого и со свертками. Он говорил, что в Агентстве внимательно изучали секреты мастерства таких известных фокусников, как Дай Вернон и Уолтер Ирвинг. Тедди научил меня делать так, чтобы пакет проскользнул вдоль ноги и упал на землю совершенно без звука. «Все это обычные трюки, фокусы», – говорил он.

Он учил меня тому, как можно заметить, что за тобой следят. Для этого надо осмотреться и обратить внимание на всех подозрительных людей, тех, кто за тобой наблюдает, и в особенности на пожилых людей. «У них, – говорил мне Тедди, – есть масса свободного времени. Они часами сидят в парках и обязательно свяжутся с полицией, если заметят что-то подозрительное».

Если я допускала ошибку, он успокаивал меня и говорил, что все дело в практике. И я тренировалась. Каждый вечер, когда мама засыпала, я запирала дверь своей спальни и практиковалась в том, чтобы засунуть конверты разного размера в книги, мою сумочку, мамину сумочку, чемодан и в каждый карман имевшейся у меня одежды. Когда я продемонстрировала Тедди, как могу незаметно положить свернутый в трубочку обрезок бумаги из пустого тюбика из-под помады в карман его пиджака, он заявил, что я готова к экзамену.

– Ты в этом уверен?

– Есть только один способ это определить. Надо взять и попробовать.

Все, что происходило в Mayflower, не было настоящим заданием. Это была проверка. Тедди сообщил, что будет за мной наблюдать, но я его не увижу. И действительно, в тот вечер в гостинице я его не видела. Но когда я пришла на следующее утро на работу, на моем столе кто-то прислонил к пишущей машинке белую розу, в стебель которой была воткнута красная пластмассовая шпажка.

– У тебя появился тайный поклонник? – спросила Норма.

– Скорее друг, – отвечала я.

– Друг? Не тот ли, кто пригласит тебя провести с ним вечер в День св. Валентина?

– Св. Валентина?

– Это как раз сегодня.

– Да? А я об этом совсем позабыла.

К счастью, Норму вызвали работать на совещании до того, как она успела задать мне новые вопросы. Тем не менее к загадке появления розы на моем столе вернулись чуть позже днем.

– Я слышала, что ты встречаешься с Тедди Хелмсом, – сказала Линда, заглянув через перегородку, разделявшую наши столы. Когда я подняла на нее взгляд, то оказалось, что все машинистки стоят по другую сторону перегородки и ждут моего ответа.

– Что? Да, нет. Это не так, – я разволновалась из-за того, что они могут узнать о наших рабочих отношениях с Тедди.

– Гейл говорит, что Лонни Рейнолдс видела, что это Тедди сегодня утром оставил на твоем столе розу.

– И у нее не сложилось ощущение, что он не особо пытался что-то скрывать, – заметила Гейл.

– И когда это вы начали встречаться?

Я не хотела продолжать этот разговор, извинилась и убежала в туалет в надежде на то, что они оставят эту тему к тому времени, когда я вернусь. Но коллеги не желали оставлять эту тему и до конца рабочего дня периодически задавали мне разные вопросы.

– Пойдешь с нами в Martin’s? – спросила Норма. – Две устрицы по цене одной, и бармен не жалеет шампанского, потому что положил глаз на Джуди. Если ты по-прежнему без пары, то у тебя нет никаких планов на День св. Валентина, верно?

– Нет, не могу, – отвечала я, – у меня есть планы, но не романтического характера.

– Так мы тебе и поверили, – сказала Норма.

Я очень разозлилась на Тедди за то, что он поставил меня в дурацкое положение.

Зачем? Чего он хотел добиться? Я твердо решила спросить у него об этом, как только увижу, но замешкалась, когда он приветствовал меня стаканом виски и тостом за успешно выполненное в Mayflower задание.

– Молодчина, – произнес он, чокаясь. – Можно кое-какие детали усовершенствовать, но в целом все было великолепно. Андерсон доволен. Он говорит, что ты вскоре будешь готова для выполнения заданий, когда появится реальная необходимость.

– Понятно, – ответила я. Я знала, что не стоит ни о чем расспрашивать, и, если честно, не особо понимала, как реагировать на его слова. – Спасибо.

Тут я поняла, что и сама не знаю, за что его поблагодарила, – за похвалу хорошо выполненного задания или за розу. Последовала неловкая пауза.

– Кстати, ты никак не отреагировала, – заметил он.

– На что? – видимо, я решила выглядеть более глупой, чем была на самом деле.

– На розу.

– Все машинистки в отделе были в восторге.

– Но не ты?

– Я… Мне не очень нравится чувствовать себя в центре всеобщего внимания.

Он рассмеялся.

– Вот это талант, за который тебя взяли в Агентство, – сказал он. – Прости меня. Извини за то, что все так получилось. Люди цепляются за слухи, как собака вонзает зубы в ногу почтальона.

– Как собака?

– Прости. Я думал, что тебе будет приятно.

– Да, мне было приятно… но хотим ли мы афишировать наши отношения?

Он потер подбородок и наклонился ко мне ближе.

– Все это можно обернуть в нашу пользу. Если люди будут думать, что мы встречаемся, то не будут обращать внимания и придавать значения тому, что увидят нас вместе. Если, конечно, у тебя нет бойфренда, которому такая ситуация может не понравиться.

– У меня нет бойфренда, но…

– Ну и отлично, – прервал он меня. – Может, прямо сейчас и начнем? Можем пойти в Martin’s и выпить. Ведь они, кажется, собираются там?

– Не знаю.

Он поднял пустой стакан.

– Заглянем туда буквально на минуту.

– А разве в Агентстве одобряют подобные отношения между сотрудниками?

– Прости меня за прямоту, но если бы ничего подобного не происходило, то половина сотрудников остались бы девственниками и девственницами. А если говорить про нас, то у нас же с тобой нет никаких романтических отношений, верно?

На входе в Martin’s Тедди взял меня за руку. Около бара стояли лоббисты с К-стрит. Тедди говорил, что их сразу можно узнать по дорогим костюмам и туфлям, настолько новым, что их подошвы издавали характерный резкий звук на намазанном мастикой полу. Лоббисты стояли у бара, а государственные служащие победнее занимали столики. Интерны из адвокатских контор толпились у буфета. Мои коллеги-машинистки все еще сидели за столом в отгороженной будочке с левой стороны от бара.

– Давай присядем здесь, – предложила я, показывая на столик на двоих в другом конце зала.

– Давай я сперва закажу напитки, – ответил он.

– Кажется, здесь есть официантки.

– Так будет быстрее.

Мы протиснулись к бару, и Тедди заказал два виски. Заплатив, он поднял стакан.

– За новых друзей, – сказал он.

Мы чокнулись, и тут я почувствовала, что кто-то трогает меня за плечо.

– Ирина, – произнесла Норма, – ты наконец-то добралась до Martin’s. Не желаешь присоединиться к нашему столику? – она посмотрела на Тедди. – И ты, Тедди, тоже.

– Мы забежали на секунду, – ответил он, – у нас заказан столик в Rive Gauche.

– В Rive Gauche? Так ты умудрился заказать там столик в День св. Валентина?

– Приятель подогнал. В знак благодарности за одну услугу.

– Пересаживайтесь за наш столик. У нас много свободного места.

Мы посмотрели в сторону их столика, и сидевшие за ним девушки потупили взгляд.

– А почему бы и нет?

– Смотрите, кого кошка с улицы принесла, – сказала коллегам Норма, подводя нас к их столику. Девушки потеснились, чтобы освободить нам место. Я села, а Тедди остался стоять.

– Извините меня, дамы, буквально на секунду, – сказал он, отошел к проигрывателю-автомату и начал засовывать в него монеты.

– Значит, у вас ничего нет, да? – толкнула меня локтем Джуди.

Норма посмотрела на Джуди взглядом человека, который обо всем уже давно догадывался.

– Утром белая роза на столе. Вечером Rive Gauche.

– Rive Gauche? Ничего себе, – заметила Кейти.

Тедди вернулся к столику, когда автомат уже ставил выбранную им пластинку. Он снял пиджак и передал его Джуди, которая натянуто улыбнулась. Она ревновала? Неужели?

– Потанцуем? – обратился он ко мне.

– Но никто не танцует, – ответила я.

– Сейчас будут, – заверил он меня, протягивая руку. – Вставай! Сейчас будет Маленький Ричард!

– Маленький кто?

Он ничего не ответил, а взял меня за руку и вывел на танцпол – небольшую часть зала, не заставленную столами. Я никогда не была хорошей танцовщицей, – казалось, что мои руки и ноги всегда двигались вразнобой, – но я была готова с ним потанцевать. Мне казалось, что на нас смотрели не только машинистки, но и все присутствующие в баре. Тедди, словно Фред Астер, раскрутил меня, и я почувствовала, что, как и в отеле Mayflower, начинаю играть роль и играю ее хорошо.

– Мы их обманули, – прошептал он мне в ухо.

Мы выпили еще один дринк и станцевали еще один танец, после чего вышли из бара. Стоя на тротуаре, я с ним попрощалась.

– Постой, – сказал он, – а ты не хочешь поужинать?

– Я думала, что ты им говорил про ресторан так, для красного словца.

– А если я действительно заказал столик в Rive Gauche?

Я подумала о том, что дома меня ждут остатки маминого борща, потом посмотрела на свое зеленоватого цвета платье, в котором ходила целый день.

– Я одета точно не для такого места.

– Ты выглядишь прекрасно, – сказал он, протягивая руку. – Пойдем.

Глава 9. Машинистки

Вот еще одно утро пятницы в Ralph’s. Еще один донат. Еще одна чашка кофе. К тому времени, когда мы вышли из дайнера, на улице немного потеплело. Мы сдвинули на затылок шляпы, размотали шарфы, расстегнули пальто и двинулись вдоль по Е-стрит.

Обычно утром в отделе СР была полная суматоха. Сотрудники наливали себе кофе, рассаживались по своим местам или бежали на утренние брифинги, которые начинались ровно в девять пятнадцать. Телефон на ресепшен разрывался, а на стульях в приемной сидело много людей. Однако в тот день в начале октября все выглядело иначе. За стойкой ресепшен никого не было, в комнате для персонала тоже. Вокруг – ни души.

– Что происходит? – спросила Гейл Тедди Холмса, который наполовину шел, наполовину бежал в сторону лифта. Тот остановился, споткнувшись о бугорок на древнем бежевом ковре.

– Встреча наверху, – ответил он. Под выражением «встреча наверху» имелась в виду встреча с Даллесом, хотя в реальности его офис располагался не на верхних этажах, а на одном из нижних.

Тедди убежал, и мы вошли в нашу комнату, в которой за печатной машинкой уже сидела Ирина.

– Тедди что-нибудь объяснил? – спросила ее Гейл.

– Мы проиграли, – ответила Ирина.

– Что проиграли? – спросила Норма.

– Непонятно.

– Вы вообще о чем? – поинтересовалась Кейти.

– Я не в состоянии все это объяснить.

– Что объяснить?

– Они что-то запустили в космос, – отвечала Ирина.

– Они?

– Да, они, они, – прошептала Ирина. – Вы только представьте себе… – она показала на потолок, – эта штука там где-то летает. Прямо сейчас.

Оказалось, что эта штука была размером с мяч и весила столько же, сколько весит среднестатистический американский мужчина, однако резонанс от ее появления был не меньше, чем от взрыва атомной бомбы. В отделе СР информацию о запуске спутника получили за несколько часов до того, как об этом объявило ТАСС, которое позднее выпустило сообщение о том, что спутник каждые девяносто восемь минут совершает оборот вокруг планеты на высоте девятьсот километров от Земли.

Несмотря на то, что все мужчины разбежались, мы никак не могли заставить себя начать работать. Мы хрустели костяшками пальцев, и наши взгляды бродили по пустому офису. Из-за разделявшей наши рабочие места перегородки высунулась голова Кейти.

– А что значит слово «спутник»? – спросила она.

– Похоже на сорт картошки, – высказала предположение Джуди.

– Оно означает «попутчик» и «сопровождающий», – ответила Ирина, – красивое и поэтичное название.

– Нет, – возразила Норма, – ужасное слово.

Гейл встала, закрыла глаза и начала водить в воздухе пальцем, что-то считая в уме. Потом она открыла глаза.

– Четырнадцать. Если спутник летит с такой скоростью, то он пролетает над нами четырнадцать раз в день.

Мы все посмотрели наверх.

После обеда мы собрались в пустом офисе Андерсона послушать радио, по которому сообщили, что пока ни у кого нет никакой конкретной информации, кроме той, что из разных концов страны поступают сообщения о том, что наблюдали в небе спутник – из Финикса, Тампы, Питтсбурга и обоих Портлендов. Складывалось ощущение того, что все, кроме нас, уже видели спутник.

– Да как его можно увидеть невооруженным глазом? – удивилась Гейл. – И в особенности днем?

Как только раздалась мелодия рекламы Alka-Seltzer, в комнату вошел Андерсон.

– Мне бы сейчас Alka-Seltzer точно пригодился, – сказал он. – Такое ощущение, что все присутствующие здесь заняты работой.

– Плоп, плоп, пшик, пшик, – тихо произнесла Норма.

Кейти сделала звук радио тише.

– Мы хотели узнать, что происходит, – объяснила она.

– Сейчас все хотят понять, что происходит, – заметил Андерсон.

– А ты знаешь? – спросила Норма.

– Кто-нибудь вообще знает? – спросила Гейл.

Андерсон громко хлопнул в ладоши, словно тренер школьной баскетбольной команды.

– Все, хватит. Пора возвращаться к работе.

– Да как мы можем работать, когда над нами летает эта штука?

Андерсон выключил радио и стал махать руками, как на голубей, выпроваживая нас из своего офиса. Мы начали уходить, и тут он попросил Ирину задержаться на пару минут. С самого ее появления мы подозревали, что она не просто машинистка и у нее в Агентстве были какие-то еще дополнительные обязанности. Мы не знали, какие именно. О чем хотел поговорить с ней Андерсон – о спутнике или о чем-нибудь еще, – было неясно. Тем не менее это не останавливало нас от того, чтобы высказывать свои предположения.

Реакция СМИ оказалась самой разнообразной: преувеличенной (Русские победили!), абсурдной (Конец света?), сугубо практичной (Когда спутник упадет?) и политической (Что предпримет Айк?). В понедельник утром очередь на досмотр перед входом в здание была минимальной. Много сотрудников было на встречах в Белом доме или на Капитолийском холме для того, чтобы убедить людей, что еще не все потеряно.

У сотрудников, которые в понедельник остались в офисе, был вид, словно они не уходили с работы все выходные.

Их белые рубашки под мышками стали желтыми, глаза слезились, а взгляд был отсутствующим.

Во вторник Гейл пришла на работу с аппаратом Mohawk Midgetapes, при помощи которого мы записывали телефонные звонки. Она сняла шляпу и перчатки и поставила записывающее устройство на свой стол рядом с пишущей машинкой, после чего подозвала нас. Мы подошли к ее столу, она нажала кнопку Play, и послышались звуки статики радиоэфира.

– А что мы слушаем? – спросила Кейти.

– Я вообще не слышу, – заметила Ирина.

– Тише! – шикнула на нас Гейл.

Мы склонились над записывающим устройством и услышали регулярные и тихие сигналы, похожие на стук сердца мыши.

– Вот что я записала, – гордо сказала Гейл и выключила магнитофон.

– И что же это?

– Говорили, что его слышно на частоте 20 MHz, – объяснила Гейл, – но на этой частоте ничего не было слышно. Я поняла, что приемник слабый, и как вы думаете, что я тогда сделала?

– Я вообще понятия не имею, о чем ты, – сказала Джуди.

– Я пошла на кухню и сняла москитную сетку. Моя соседка по квартире решила, что я сошла с ума.

– Кто знает, может, она была совершенно права, – заметила Норма.

– Подсоединила проводом приемник к москитной сетке, снова нашла частоту 20 MHz и записала звук, – Гейл понизила голос, – и все получилось.

– Что получилось?

– Я записала звуки спутника.

Мы переглянулись.

– Мне кажется, что об этом лучше поговорить после работы, – заметила Линда, оглядываясь по сторонам.

Гейл фыркнула.

– Это просто элементарно. Любой ребенок может это сделать.

– А что это значит? – шепотом спросила Джуди.

– Не знаю, – Гейл покачала головой и обвела вокруг себя рукой, как бы показывая на находившихся в здании людей. – Пусть они это выясняют.

– Может, это какой-нибудь код? – высказала предположение Норма.

– Или отсчет?

– А что произойдет, если эти сигналы прекратятся? – спросила Джуди.

Гейл пожала плечами.

– Это означает то, что вам надо начинать работать, – сказал появившийся сзади нас Андерсон. Все разошлись по своим местам, а Гейл продолжала стоять около своего рабочего стола. – А ты, Гейл, зайди ко мне на минутку.

– Когда?

– Прямо сейчас.

Мы смотрели, как Андерсон, а за ним и Гейл вышли из комнаты. Спустя двадцать минут Гейл возвратилась, держа платок у носа. Норма встала, но Гейл замахала на нее рукой, показывая, чтобы ее оставили в покое.

Закончился октябрь. Листья стали желтыми и красными, затем коричневыми, а потом и вовсе опали. Из дальних углов шкафов мы вынули зимние пальто. Комары исчезли, в барах начали рекламировать глинтвейн, и в городе запахло горящими листьями. Кто-то поставил на стойку ресепшен тыкву, в которой были вырезаны серп и молот, а мужчины во время традиционного розыгрыша сладостей на Хэллоуин ходили по отделу СР и наливали друг другу шоты водки.

Наступил ноябрь. Русские запустили в космос еще один спутник. На этот раз на борту была собака Лайка. Кейти повесила на стене в комнате для отдыха персонала объявление с фотографией пропавшей собаки и надписью: «Дворняжник: последний раз видели на орбите вокруг Земли». Начальство шутку не оценило и приказало немедленно это снять.

Атмосфера в Агентстве была напряженной. Нас часто просили оставаться после работы, чтобы стенографировать встречи, проходившие после окончания рабочего дня. Иногда, если мы сидели до девяти, нам покупали пиццу или сэндвичи. Но зачастую мы работали без перерывов, поэтому на всякий случай по утрам брали с собой больше еды, чем обычно.

Вскоре появился отчет Гайтера, в котором Эйзенхауэру сообщили то, о чем он уже и так знал, а именно, что в космической гонке ядерных вооружений, да и практически в любой другой гонке с русскими, мы отставали больше, чем думали.

Но, как выяснилось, у Агентства был припасен один козырь.

У русских были спутники, а у нас – книги. В то время мы считали, что книги могут быть мощным оружием, а литература в состоянии изменить ход истории. В Агентстве понимали, что для того, чтобы изменить людей, потребуется время, но с другой стороны хорошо осознавали то, что борьба двух идеологий – это не спринт, а марафон. Даже во времена существования Управления стратегических служб искусство, литературу и музыку использовали как средство идеологической борьбы. Смысл работы Агентства в этом направлении был простой: показать, что советская система не допускает свободы мысли, а государство преследовало творческих людей, мешало их работе, а также цензурировало их произведения. Тактика – всеми доступными способами обеспечить доступ граждан СССР к культурным ценностям.

Все началось с того, что через границу запускали метеозонды, к которым был привязан груз антисоветских брошюр. Потом мы начали отправлять по почте запрещенные книги в страны, находящиеся за железным занавесом. Изначально сотрудники Агентства отправляли эти книги в обычных посылках в надежде на то, что хотя бы часть из этих посылок останется незамеченными, и они дойдут до адресата. Однажды во время встречи по поводу книг Линда предложила идею – вставлять книги в обложки с безобидными названиями разрешенных художественных произведений. Некоторые из машинисток нашли несколько таких книг, как «Паутина Шарлотты»[6] и «Гордость и предубеждение»[7], сняли с них обложки, в которые вклеили запрещенную литературу, отправляемую потом по почте. Естественно, мужчины сказали начальству, что это была их собственная идея.

В это время в Агентстве приняли решение о необходимости более серьезно отнестись к войне слов и идей.

Некоторым сотрудникам поручили открыть несколько издательств и литературных журналов, в которых мы могли бы продвигать свои идеи. Казалось, что Агентство превратилось в книжный клуб, субсидированный секретным бюджетом. В этих журналах и издательствах поэтам и писателям неплохо платили. В любом случае для творческих людей сотрудничать с этими изданиями было гораздо выгодней, чем ходить на литературные вечера с бесплатным вином. Агентство настолько серьезно занялось издательской деятельностью, что казалось, будто мы получали за это часть гонорара.

Мы стенографировали встречи сотрудников, на которых те обсуждали, какие книги лучше использовать для идеологической борьбы. Они с пеной у рта обсуждали преимущества романа Оруэлла «Скотный двор» по сравнению с романом Джойса «Портрет художника в юности» с точки зрения идеологический борьбы. Они говорили о книгах, словно их критические замечания будут напечатаны в литературном разделе Times. Они настолько серьезно относились к своей работе, что нам казалось, будто мы оказались на семинаре по литературе в колледже. Кто-то делал какое-либо утверждение, после чего кто-то другой высказывал возражение, и все сцеплялись в жарком литературном споре. Они могли спорить часами, и не скроем, что мы могли разок-другой задремать во время такой долгой дискуссии. Однажды Норма позволила себе заметить, что считает, будто серьезные и фундаментальные темы, которые поднимает Сол Беллоу, гораздо более интересны и важны, чем красивые предложения Набокова, после чего ее больше никогда не приглашали стенографировать на встречи для обсуждения книг.

В общем, начался период, в котором Агентство активно всеми возможными путями доставляло в СССР книги и журналы.

Кроме этого, был ряд вопросов, связанных с романом «Доктор Живаго».

Эта операция Агентства получила кодовое название AEDINOSAUR, и это была миссия, которая изменит многое.

Вначале многим из нас было сложно без ошибок написать название этого произведения. Это был роман одного из самых известных советских писателей и поэтов по имени Борис Пастернак. Роман было запрещено публиковать за железным занавесом из-за негативной оценки октябрьской революции и критики социалистического строя.

Наверное, со стороны было сложно понять, как эпическое описание любви Юрия Живаго и Лары Антиповой можно использовать в качестве оружия, но сотрудники Агентства всегда творчески подходили к стоящим перед ними задачам.

В первой служебной записке в Агентстве роман «Доктор Живаго» описывали как «самое антиправительственное литературное произведение советского автора, созданное после смерти Сталина». Также там упоминалось о том, что роман обладает «большой пропагандистской ценностью», благодаря «пассивной, но высокохудожественной критике влияния советской системы на жизнь чувствительных и интеллигентных граждан». В общем, по мнению Агентства, это было идеальное произведение для достижения поставленных целей.

Эту служебную записку прочитали все сотрудники отела СР. Информация о романе распространилась по отделу быстрее, чем слухи о том, что кто-то из сотрудников занимался в подсобке сексом во время корпоративной рождественской вечеринки. После первой служебной записки по поводу этого романа было написано еще штук пять или шесть. Во всех этих документах подчеркивали тот факт, что это не просто роман, а оружие, которое Агентство должно получить для того, чтобы отпечатать на Западе и распространять среди граждан, живущих за железным занавесом, в качестве бомбы замедленного действия.

Глава 10. Агент

Серджио Д’Анджело разбудил трехлетний сын, который стаял у его кровати и говорил про дракона Стефано – большое зеленое существо из папье-маше, которое они видели на представлении кукольного театра в Риме.

– Джульетта! – жалобным голосом позвал Серджио свою жену в надежде на то, что она уведет ребенка и он сможет поспать еще хотя бы часок. Джульетта ничего не ответила.

Во рту Серджио было сухо, а голова раскалывалась от слишком большого количества выпитой накануне водки. «За итальянцев!» – воскликнул его коллега по работе Владлен, поднимая стакан. Серджио и Владлен работали на радио, в редакции Центрального радиовещания на зарубежные страны. Серджио выпил, не заострив внимания присутствующих на том, что, хотя Владлен и сказал «итальянцы», Серджио был в компании единственным представителем этого народа. Потом Серджио пошел танцевать. Он был красив и одет в дорогой костюм, словно сошел с экрана итальянского фильма, поэтому у него не было недостатка в женщинах, которые хотели с ним танцевать. Он не отказал ни одной из них. Потом Владлен похлопал его по плечу и сказал, что музыку уже выключили, и кафе закрывается. Невысокая женщина, с которой танцевал Серджио, предложила всем переместиться к ней в квартиру для продолжения банкета, но он отказался не только потому, что его дома ждала жена, но и потому, что на следующий день у него были дела, несмотря на то что это было воскресенье.

Серджио переводил тексты для итальянской редакции советского радиовещания на Италию. Была и другая причина, по которой Серджио приехал в СССР. Он выступал в роли представителя выходца из богатой семьи и издателя Джанджакомо Фельтринелли[8], который хотел, чтобы Серджио нашел ему в России роман русского автора, который может стать бестселлером на Западе. «Найди мне новую «Лолиту», – напутствовал его Джанджакомо Фельтринелли.

Пока Серджио не удалось найти новый литературный шедевр, но на работе от коллег он услышал о новом романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Серджио узнал, что роман написан в виде дневника и описывает события после революции до начала Второй мировой войны. Серджио написал об этом телеграмму Фельтринелли, который одобрил предложение и приказал ему приобрести права на издание книги.

Серджио не смог дозвониться до Пастернака, поэтому договорился с Владленом о том, что в это воскресенье они отправятся в Переделкино.

В то утро, преследуемый сыном, Серджио вошел в ванную и умылся холодной водой, думая лишь о том, что ему надо было договориться с Владленом на следующие выходные. Он вошел на кухню, которая была в два раза меньше, чем его кухня в Италии, и увидел, что жена сидит за столом и пьет растворимый эспрессо, привезенный из Рима. Напротив жены сидела их четырехлетняя дочь Франческа и имитировала движения матери, поднимая к губам и опуская на стол маленькую пластиковую чашку.

– Доброе утро, мои дорогие, – приветствовал их Серджио и поцеловал жену и дочь.

– Мама злится на тебя, папа, – произнесла Франческа, – Очень злится.

– А это еще почему? Ей совершенно не на что злится. Твоя мама знает, что сегодня я должен работать. Я еду в гости к самому известному поэту Советского Союза.

– Она не сказала, на что злится. Просто сказала, что злится.

Джульетта встала и поставила чашку в раковину.

– Мне совершенно все равно, с кем ты сегодня встречаешься. Главное, чтобы не отсутствовал всю ночь, – сказала она.

Серджио надел свой лучший костюм – сшитый на заказ Brioni, который подарил ему Фельтринелли. В прихожей почистил ботинки щеткой из конского волоса. Всю, как ему показалось, бесконечную зиму Серджио, как и все русские, носил резиновые галоши. С наступлением весны он переобулся в легкие кожаные ботинки, чему был несказанно рад. Стоя у входной двери, он попрощался с семьей.

Владлен ждал Серджио на седьмой платформе. В его руках был бумажный пакет с пирожками с яйцом и луком. Они обменялись рукопожатием, и Владлен протянул итальянцу пакет. Положив руку на живот, Серджио ответил: «Нет, не могу».

– Похмелье? – спросил Владлен. – Тебе надо больше тренироваться, друг мой. Ты все-таки в России живешь, – он потряс пакетом. – Возьми пирожок, это тебе поможет. Мы все-таки едем встречаться с одним из представителей русской аристократии, так что тебе надо быть в форме.

Серджио взял пирожок.

– А вы разве не всю свою аристократию перестреляли? – спросил он.

– Пока еще не всю, – ответил Владлен, рассмеялся, и из его рта выпал кусок яйца.

Электричка отъехала от платформы. Серджио высунул ладонь в открытое окно, ощущая поток теплого воздуха. После долгой зимы долгожданное тепло кружило голову. Он смотрел в окно на подмосковные виды. Серджио еще ни разу не выезжал из столицы.

– А что это там за здания? – спросил он.

Владлен перелистывал первый сборник стихов Пастернака «Близнец в тучах», который хотел подписать у автора.

– Жилые дома, – не глядя, ответил Владлен.

– Но ты даже не посмотрел.

– Тогда фабрика.

За окном пронеслись новостройки, после чего началась сельская местность с маленькими домиками, стоящими на огороженных участках. Периодически встречались деревни с куполами церквей, а также дачные поселки. Серджио помахал рукой мальчишке, стоявшему у путей с пестрой курицей под мышкой. Мальчик не помахал в ответ.

– И как долго будет длиться такой пейзаж? – спросил Серджио.

– До Можайска.

Они вышли на платформе «Переделкино». Ночью шел дождь, и, как только они сошли с платформы, Серджио вляпался в грязь. Он сел на скамейку и размышлял о том, стоит ли вытирать ботинки белым носовым платком, и понял, что лучше не нужно. Поблизости трое мужчин пытались запрячь лошадь впереди старого автомобиля, чтобы животное тащило машину. Серджио и Владлен явно «выпадали» из пейзажа. Светловолосый русский был на голову выше Серджио и в два раза толще. На Владлене были широкие штаны с отворотами и облегающая тело безрукавка – он был похож на обычного москвича, а вот Серджио в своем элегантном костюме выглядел как иностранец.

Серджио спросил Владлена, нет ли здесь поблизости кафе, где он мог бы протереть ботинки. Владлен показал пальцем на деревянный барак на другой стороне улицы, и они вошли внутрь.

– Туалет? – спросил Серджио тупо смотревшую на него продавщицу.

– На улице, – ответила та.

Серджио вздохнул и попросил стакан воды и салфетку. Продавщица ушла и вернулась со стаканом водки и обрывком газеты.

– Нет, это мне вряд ли поможет… – начал было Серджио, но Владлен сказал «Спасибо», взял, моментально осушил стакан и попросил повторить.

– У нас важная встреча, – напомнил ему Серджио.

– Поэт никуда не убежит. Нас не ждут к какому-то определенному времени, – ответил Владлен.

Серджио вывел друга из сарая.

На улице трое мужчин наконец запрягли лошадь в автомобиль и начали его толкать. За рулем сидел маленький мальчик. Все они проследили глазами за Серджио и Владленом, которые двинулись по тропинке от станции.

Они миновали резиденцию патриарха – величественное красно-белое здание за гигантским забором. Серджио пожалел о том, что не прихватил с собой фотоаппарат. Они перешли по мосткам через ручей, разлившийся после таяния снега и вчерашнего дождя, и начали подниматься на пригорок по усыпанной гравием дорожке среди сосен и берез.

– Отличное место для жизни поэта, – заметил Серджио.

– Сталин дал эти дачи избранным поэтам и писателям, – ответил Владлен, – чтобы здесь их чаще посещали музы.

На самом деле, когда все писатели вместе, за ними легче следить.

Дом Пастернака появился с левой стороны. Дача поэта показалась Серджио чем-то средним между швейцарским шале и амбаром.

– А вот и он сам, – произнес Владлен.

Одетый как крестьянин, Пастернак стоял в саду с лопатой в руках. Он был высоким, и его седые волосы падали на лоб, когда он наклонялся к земле. Серджио и Владлен подошли ближе, и Пастернак прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы посмотреть, кто идет.

– Buon giorno! – воскликнул Серджио с наигранным энтузиазмом, чтобы скрыть свою неуверенность. Сперва на лице Пастернака проблеснуло недоумение, но потом он широко улыбнулся.

– Заходите!

Они подошли ближе, и Серджио поразило, насколько молодо выглядел Пастернак.

Красивый мужчина всегда критически осматривает другого красивого мужчину, но, глядя на Пастернака, Серджио испытывал не зависть, а чувство восхищения.

Пастернак прислонил лопату к яблоне и подошел к ним.

– Я совсем забыл, что вы должны приехать, – сказал он со смехом, – и простите, я позабыл, кто вы такие. И зачем вы сюда приехали.

– Меня зовут Серджио Д’Анджело, – представился Серджио, протягивая руку, – а это Антон Владлен, мой коллега по Гостелерадио.

Владлен, смотревший на грязь под ногами, хмыкнул.

– Какое красивое имя, Д’Анджело, – произнес Пастернак, – очень звучное. Что оно значит?

– Ангельский. Это очень распространенная в Италии фамилия.

– А у меня овощная фамилия. Что, учитывая мою любовь к земле и садоводству, вполне логично.

Пастернак показал гостям на стоящую в саду Г-образную скамейку. Они сели, и поэт вытер потный лоб грязным платком.

– Вы из Гостелерадио? Хотите взять у меня интервью? Но боюсь, что сейчас мне нечего вам сказать.

– Я приехал сюда не от Гостелерадио. Я приехал для того, чтобы поговорить с вами о романе.

– На этот счет у меня тоже нет никаких комментариев.

– Я представляю интересы итальянского издателя Фельтринелли. Возможно, вы о нем слышали.

– Нет, не слышал.

– Семья Фельтринелли является одной из самых богатых в Италии. Фельтринелли занимается сейчас издательским бизнесом и, кроме прочего, выпустил автобиографию премьер-министра Индии Джавахарлала Неру. Вы, наверное, о нем слышали?

– О нем слышал, но не о его автобиографии.

– Фельтринелли хочет, чтобы я привез ему лучшую книгу, написанную за железным занавесом.

– Вы недавно в России?

– Меньше года.

– Не стоит использовать выражение «железный занавес», – Пастернак посмотрел на деревья с видом человека, который знает, что за ним наблюдают.

– Простите, – Серджио поерзал на скамейке, – я ищу лучшую книгу, написанную на вашей родине. Издатель хотел бы выпустить ваш роман в Италии, а потом, возможно, и в других странах.

Борис согнал с руки комара. Согнал, а не убил.

– Я бывал в Италии. Мне было двадцать два года, и я учился в Марбургском университете. Во время летних каникул я ездил во Флоренцию и Венецию, но до Рима так и не добрался. Деньги кончились. Тогда я был бедным студентом. Я хотел побывать в Милане и сходить в La Scala. Я мечтал об этом тогда, да и сейчас иногда мечтаю.

– Я много раз был в La Scala, – ответил Серджио. – Я надеюсь, что и вы сможете сходить. Издатель предоставит вам лучшее место в зале.

Борис рассмеялся и потупил взор.

– Путешествовать было бы, конечно, приятно, но я уже об этом не думаю. Даже если бы я и захотел, меня бы вряд ли выпустили, – он помолчал и потом продолжил: – В молодости я хотел стать композитором, но у меня не было необходимого таланта. Наверное, подобное часто происходит. Страсти почти всегда больше, чем таланта.

– Моя страсть – это литература, – сказал Серджио, стараясь вернуть разговор к роману. – Я слышал, что вы написали шедевр.

– Откуда у вас такая информация?

Серджио положил ногу на ногу, и скамейка заскрипела.

– Так люди говорят, – ответил Серджио. – Верно, Владлен?

– Да, ходят такие слухи, – подтвердил Владлен. Это были его первые слова, произнесенные после их появления на даче Пастернака.

– Во всяком случае, издательства так не считают. Мне никогда раньше не приходилось ждать ответа издательства дольше суток, – Пастернак поднялся со скамейки и встал между двумя грядками спиной к своим гостям. – Мне кажется, что их молчание означает то, что мой роман не напечатают. Он не соответствует линии партии и ее установкам в области культуры.

Серджио и Владлен встали и подошли к поэту.

– Вы получили официальный отказ? – спросил Владлен.

– Еще нет. Но я уже полностью отказался от мысли о том, что роман могут напечатать. Так спокойней. Иначе можно просто с ума сойти, – он снова рассмеялся, и у Серджио на мгновение мелькнула мысль о том, что Пастернак действительно сошел с ума.

Серджио даже и предположить не мог, что роман «Доктор Живаго» может быть запрещен в СССР.

– Но это невозможно! – воскликнул он. – А как же оттепель?

– Хрущев и все остальные могут сколько угодно говорить про оттепель, но единственная оттепель, которая меня интересует, имеет отношение к погоде, – ответил Пастернак.

– А не могли бы вы дать мне рукопись? – попросил Серджио.

– Зачем? Если роман не публикуют здесь, то его не опубликуют нигде.

– Фельтринелли его переведет на итальянский, и потом, когда он выйдет в СССР…

– Он не выйдет в СССР.

– Мне хочется верить, что выйдет, – продолжал Серджио, – а когда выйдет, то издатель уже будет готов тут же выпустить перевод. Фельтринелли – член коммунистической партии Италии, поэтому вряд ли кто-то захочет остановить публикацию романа, – Серджио был неисправимым оптимистом. – Роман «Доктор Живаго» будет стоять на витринах книжных магазинов от Милана до Флоренции и Неаполя, а потом появится и в других странах. Весь мир должен прочитать ваш роман! И это обязательно произойдет! – Серджио понимал, что выглядит немного глупо, расхваливая роман, который не читал, и осознавал, что дает обещания, которые сам не в состоянии выполнить, но не мог остановить поток своей лести, которая, как ему казалась, способна изменить мнение Пастернака относительно шансов публикации его произведения.

– Секунду, – сказал писатель. Он подошел к крыльцу, снял резиновые сапоги и вошел внутрь. Двое гостей остались в саду.

– Что думаешь? – спросил Владлен.

– Не знаю. Но мне кажется, что роман рано или поздно напечатают.

– Ты – не русский и не понимаешь, как здесь все происходит. Я не знаю, что он там написал, но, если это идет вразрез с линией партии, то тут никакая оттепель не поможет. Если роман запретят здесь, то Пастернак не будет иметь права публиковать его за границей. Нигде и никогда.

– Но ему пока ничего не ответили по поводу возможности публикации.

– Прошло много времени, а ответа нет. Это значит, что публикацию не одобрили.

– Пусть так, но это еще не значит, что история стоит на месте.

Занавеску на окне в комнате на первом этаже отодвинули, и в нем показалось, а потом исчезло немолодое женское лицо.

– Это его жена? – спросил Серджио.

– Наверное, хотя я слышал, что у него есть любовница гораздо моложе, которую он совсем не прячет. Она живет где-то здесь, в шаговой доступности. Говорят, что он всегда ходит с ней по всей Москве. И его жена не высказывает ему никаких претензий.

Дверь дачи открылась, и из нее вышел Пастернак с большим коричневым конвертом в руках. Не надевая обуви, босиком он подошел к гостям и встал перед ними.

– Вот «Доктор Живаго», – произнес он после некоторой паузы.

Пастернак протянул конверт Серджио, но не отпускал его, когда тот взялся за него руками. Они некоторое время держали конверт каждый со своей стороны, после чего Пастернак убрал руки.

– Пусть этот роман прочитают во всем мире.

Серджио перевернул конверт в руках, ощущая его тяжесть.

– Не волнуйтесь, сеньор Фельтринелли позаботится о вашем произведении, – сказал он. – Вот увидите. Я лично передам ему в руки ваш роман в течение недели.

Пастернак кивнул, хотя на его лице было выражение сомнения. Они попрощались. Серджио и Владлен повернулись и пошли пешком обратно на станцию, а Пастернак крикнул им вслед: «Вы пригласили меня на мою собственную казнь!»

– Ох уж мне эти поэты, – усмехнулся Серджио.

Владлен промолчал.

На следующий день Серджио вылетел в Западный Берлин, где собирался передать рукопись Фельтринелли, который должен был прилететь из Милана.

Серджио ехал на поезде, летел на самолете, потом опять ехал на поезде и пару километров прошел пешком. В Западном Берлине он заселился в отель на Joachimstahler Strasse. Капиталистический Kurfürstendamm блестел огнями и был совсем не похож на Москву. По улице под руку шли хорошо одетые мужчины и женщины, направлявшиеся на ужин, танцы или в одно из недавно открывшихся в городе кабаре. По широким бульварам мчались «жуки» производства Volkswagen и мотоциклы. Мигали разноцветные неоновые вывески: Nescafé подмигивало желтым цветом, Bosch – красным, Hotelamzoo – белым, а Salamander – синим. На улице за столиками перед кафе сидели люди. Из открытой двери коктейль-бара доносились звуки игры на пианино, а посетителей у входа зазывала женщина, похожая на Джозефин Бейкер, только с еще более женственными формами.

В номере Серджио открыл чемодан и вынул сшитую на заказ рубашку оксфорд и шелковую пижаму в «огурцах», закрывавшие рукопись романа, все еще завернутую в коричневый бумажный пакет. Во время пересечения границы между Восточным и Западным Берлином ему удалось избежать досмотра чемодана благодаря тому, что он завел дружеский разговор с солдатами и сделал простодушное выражение лица человека, которому можно доверять.

Он вынул пакет, поцеловал его и положил в нижний ящик комода, прикрыв пижамой.

После этого он залез в душ. Горячей воды хватило на четыре минуты, что было на три минуты дольше, чем в Москве. Он вытерся и побрился, глядя в зеркало на стене и радуясь тому, что привез свою собственную бритву.

Несмотря на то, что ему хотелось пасты в виде ушек орекьетте и любого итальянского вина, в баре отеля он выпил бокал лагера и съел шницель. Он знал, что когда на следующий день приедет Фельтринелли, то точно поведет его праздновать получение романа в лучший итальянский ресторан, в котором будут подавать хорошее кьянти.

На следующее утро Серджио съел вареное яйцо, ливервурст, немного сыра и рогалик с повидлом. После этого он еще раз уточнил на ресепшен о готовности президентского номера для Фельтринелли.

– А коньяк там будет? – спросил он.

– Ja.

– А сигареты?

– Мы нашли для сеньора Фельтринелли пачку Nazionali Esportazione.

– А простыни… их концы не затыкали под матрас, как ему нравится?

– Кажется, да.

– А можно еще раз у горничной уточнить?

– Ja. Чем еще могу вам помочь?

– Вызовите такси.

– Конечно.

В аэропорту Tempelhof Серджио наблюдал, как садится самолет, на борту которого был Фельтринелли. К самолету подкатили трап, и Фельтринелли вышел из салона с газетой Corriere della Sera под мышкой. Порыв ветра раздувал полы его коричневого пиджака и забросил галстук за спину. Увидев Серджио, он спустился с трапа.

Издатель сердечно приветствовал Серджио, расцеловав его в обе щеки и лишь потом пожав руку. Серджио всего несколько раз встречался с Фельтринелли, но каждый раз неизменно поражался магнетизму этого человека. Издатель был худым, а темные волосы образовывали на лбу так называемый «вдовий козырёк», то есть росли надо лбом в форме буквы V. Он был человеком, который нравился и мужчинам, и женщинам. Толстые линзы очков в черной оправе не скрывали живых и любопытных глаз. Людей в Фельтринелли привлекала его уверенность, подтвержденная богатством, которым он обладал. У него был огромный гараж быстрых автомобилей, множество сшитых на заказ костюмов, и он, словно магнитом, притягивал красивых женщин.

Серджио взял у Фельтринелли его кожаный портфель, а тот взял его под руку, словно школьного приятеля. Серджио предложил поехать и пообедать, но Фельтринелли покачал головой: «Нет, я хочу сначала увидеть рукопись».

Фельтринелли расхаживал взад и вперед по темно-оранжевому ковру отеля, пока Серджио бегал за рукописью. Он передал ее своему боссу, и тот обратил внимание на ее тяжесть, словно пытаясь оценить значимость рукописи при помощи ее веса. Он быстро пролистал ее и потом прижал к груди.

– Ты не представляешь, как бы я хотел сейчас уметь читать по-русски, – сказал он.

– Я уверен, что это бестселлер.

– Я тоже в этом уверен. Я уже договорился о том, что рукопись посмотрит один из лучших переводчиков, как только я вернусь в Милан. Он обещал высказать мне свое честное мнение.

– Я тебе кое-чего не сказал.

Фельтринелли ждал, пока Серджио продолжит.

– Пастернак считает, что в СССР не разрешат публикацию романа. Я не писал об этом в телеграмме, но он также думает, что… как бы это сказать… что роман не соответствует линии партии.

Фельтринелли отмахнулся рукой от этих возражений.

– Я слышал то же самое. Давай не будем сейчас об этом думать. Когда в СССР узнают, что книга у меня, русские коммунисты вполне могут изменить свое мнение.

– И вот еще что. Он сказал, что, отдавая мне рукопись, подписывает свой смертный приговор. Я надеюсь, что он шутил.

Фельтринелли взял книгу под мышку и никак не отреагировал на эти слова.

– Я здесь на два дня. Мы должны отметить.

– Конечно! Что ты хочешь делать?

– Хочу выпить хорошего немецкого пива, хочу танцевать и найти девок. Потом хочу купить бинокль. Я слышал, что в магазине на Kurfürstendamm продают лучшие в мире бинокли, – он снял очки и показал на свой нос. – Они замеряют переносицу и расстояние между зрачками, после чего подгоняют окуляры так, чтобы они идеально прилегали к глазам. Мне подойдет такой бинокль для моей яхты.

– Конечно, – ответил Серджио. – Я так понимаю, что моя работа закончена?

– Да, мой друг. А моя только начинается.

Глава 11. Муза. Перевоспитанная и реабилитированная женщина. Посланница

После безрезультатно проведенных в Москве четырех дней я возвращалась в Переделкино. Я встречалась с издателями и пыталась убедить их напечатать роман «Доктор Живаго». Из окна останавливающейся электрички я увидела одиноко сидящего на скамейке Борю. Был конец мая, и солнце начинало клониться за кроны деревьев. Даже глядя сквозь грязное стекло вагона, в золотом солнечном свете его волосы казались русыми, а глаза блестели. У меня в груди кольнуло. Издалека он казался совсем молодым, даже моложе меня. Мы были вместе уже почти десять лет, но каждый раз, когда я его видела, у меня сжималось сердце. Двери вагона открылись, и он встал.

– На этой неделе, – сказал он, беря мою сумку и вешая ее на плечо, – со мной произошло странное событие. У меня были неожиданные гости.

– Что это были за гости?

Боря показал на идущую вдоль железнодорожных путей тропинку, по которой мы шли, когда нам надо было серьезно поговорить. Он протянул руку и помог мне перейти через рельсы. Мимо нас по направлению к Москве пронесся поезд, обдав нас потоком теплого воздуха.

Борис шел быстрее, чем обычно, отчего я поняла, что он находится в состоянии душевного возбуждения и одновременно волнуется по поводу того, что ему предстоит мне сказать.

– Так кто к тебе приходил? – снова спросила я.

– Русский и итальянец, – быстро ответил он, – молодой итальянец, очень милый. Высокий, с темными волосами, очень красивый. Тебе бы, Оля, он очень понравился. И имя у него такое прекрасное. Серджио Д’Анджело. Он сказал, что в Италии это очень распространенная фамилия, а я ее даже никогда и не слышал. Д’Анджело. Означает «ангельский».

– И зачем они к тебе приходили?

– Очень милый итальянец. Как зовут русского, я не помню, он по большей части молчал.

Я взяла Борю за руку, чтобы замедлить его шаг и заставить рассказать, что же произошло во время встречи с этими людьми.

– Мы чудесно пообщались. Я рассказал им о том, как в молодости учился в Марбурге, о том, как мне понравились Флоренция и Венеция. Я сказал, что хотел доехать до Рима, но…

– А зачем приезжал этот итальянец?

– Он хотел получить роман «Доктор Живаго».

– А зачем он ему нужен?

После этого Боря рассказал мне о том, что Д’Анджело представлял итальянского издателя Фельтринелли.

– И что ты ему ответил?

Мы замолчали, потому что рядом с нами прошла молодая женщина с тарахтящей тележкой, на которой стояли канистры с бензином. Только после того, как она прошла, мы продолжили разговор.

– Я сказал, что здесь роман никогда не напечатают. Он не соответствует линии партии. А он настаивал, что роман все-таки будет напечатан.

– С чего это он это взял, если даже не читал романа?

– Вот именно поэтому я и дал ему рукопись. Чтобы он прочитал и составил свое мнение.

– Ты дал ему рукопись?!

– Да, – казалось, что он сразу начал выглядеть на столько лет, сколько ему было на самом деле. Он понимал, что сделал что-то не только необратимое, но и опасное.

– Что ты наделал! – воскликнула я, стараясь не кричать слишком громко. – Ты его вообще знаешь? Этого иностранца? Ты представляешь, что будет, если у него найдут роман? Может быть, это уже произошло. Ты об этом подумал?! Может быть, этот твой Д’Анджело вообще не итальянец!

У Бори был вид побитого ребенка.

– Ты придаешь этому слишком много значения, – он провел рукой по волосам. – Все будет хорошо. Этот издатель Фельтринелли все-таки коммунист.

– Все будет хорошо?! – мои глаза стали мокрыми от слез. То, что сделал Боря, можно было бы назвать предательством. Если роман напечатают на Западе без разрешения СССР, то они не простят этого ни ему, ни мне. И на этот раз меня упекут в лагеря не на три года, а на гораздо более длительный срок. Я почувствовала, что мне надо сесть, но сесть, кроме как в грязь, было некуда. Как он мог так опрометчиво и эгоистично поступить?! Он вообще хоть раз обо мне подумал? Я развернулась и двинулась назад к станции.

– Постой, – воскликнул Боря и двинулся за мной. На его лицо легла тень. Он осознавал то, что наделал.

– Я написал роман, чтобы его читали, Оля. Возможно, мне больше не представится возможности его напечатать. Я готов принять последствия своего поступка, какими бы они ни были. Я не боюсь того, что со мной могут сделать.

– А обо мне ты подумал? Ты говоришь, что тебе все равно, что с тобой сделают, но ты не подумал, что может случиться со мной. Я уже сидела в лагере… Я не хочу оказаться там во второй раз… А это может произойти.

– Я этого не допущу, – он обнял меня за плечи, и я прислонилась головой к его груди. Я не могла избавиться от чувства, что нам опять суждено расстаться. – Я еще ничего не подписал.

– Но фактически ты дал им разрешение на публикацию романа. Ты же не будешь со мной спорить? При этом мы не знаем наверняка, что эти люди – те, за кого себя выдают. Все очень плохо. Я не хочу в лагерь, – сказала я и вытерла слезы, – не хочу.

– Я готов сжечь рукопись романа, чтобы этого не произошло. Я скорее умру, чем допущу такое.

Его слова казались мне струей холодной воды из крана, под которую подставляешь обожжённую горячей сковородкой руку – боль не так сильно чувствуется, пока течет вода, но ты знаешь, что она вернется, как только ты выключишь кран. И тогда впервые в жизни я потеряла веру в него.

– Ты не представляешь, какие у нас с тобой будут проблемы из-за этой книги, – сказала я.

– Послушай, я всегда могу ему сказать, что все это было ошибкой, – заметил Борис. – Я могу попросить вернуть мне рукопись.

– Нет, – ответила я, – я сама попрошу его это сделать.

Я взяла у Бори адрес Д’Анджело, поехала в Москву и постучала в дверь квартиры, в которой жил итальянец. Дверь открыла элегантно одетая темноволосая женщина с ярко-синими глазами. На ломаном русском она сообщила, что ее зовут Джульетта и она жена Д’Анджело.

Потом к двери подошел сам Д’Анджело и протянул мне свою руку.

– Рад с вами познакомиться, Ольга, – произнес он с озорной мальчишеской улыбкой. – Я наслышан о вашей красоте, но вы еще прекрасней, чем вас описывают.

Я не стала благодарить его за комплимент и сразу перешла к делу.

– Понимаете, – закончила я свою просьбу, – он не отдавал себе отчета в том, что делает. Поэтому мы хотим получить рукопись обратно.

– Давайте присядем, – предложил итальянец и за руку провел меня в гостиную. – Хотите что-нибудь попить?

– Нет, – ответила я, – спасибо, не хочу.

Он повернулся к своей жене.

– Дорогая, можешь сделать нам эспрессо?

Джульетта поцеловала мужа в щеку и ушла на кухню.

Д’Анджело потер ладонями о штаны.

– Я боюсь, что уже слишком поздно.

– Слишком поздно для чего?

– Для того чтобы вернуть вам книгу, – он по-прежнему улыбался, как улыбаются люди на Западе – из вежливости, а не оттого, что чувствуют себя счастливыми. – Я уже передал рукопись сеньору Фельтринелли. Ему роман понравился, и он его напечатает.

– Но прошло всего несколько дней с тех пор, как Боря передал вам ее, – с удивлением сказала я.

Он рассмеялся слишком громко для того, чтобы мне это понравилось.

– После этого я сел на первый рейс до Восточного Берлина. Ехал на двух поездах и шел так долго, что сносил ботинки, и мне пришлось в Западном Берлине купить себе новую пару. Сеньор Фельтринелли прилетел в Западный Берлин, чтобы встретиться со мной. Мы там хорошо зажгли…

– Вы должны забрать у него рукопись.

– Я боюсь, что это невозможно. Роман уже переводят. Фельтринелли сказал, что будет преступлением, если этот роман не напечатают.

– Преступлением? А что он вообще знает о преступлениях? И что он знает о наказании за преступления? Если роман Бориса напечатают за границей, это будет считаться преступлением. Вы должны понимать, что вы сделали.

– Господин Пастернак дал мне разрешение. Я не знал, что публикация романа может поставить его в опасное положение, – Серджио встал и достал из своего атташе-кейса ежедневник в черном кожаном переплете. – В тот вечер я записал слова, которые он мне тогда сказал в Переделкино. Мне они показались полностью исчерпывающими.

Я посмотрела на открытую страницу и прочитала: «Вот «Доктор Живаго». Пусть роман прочитают во всем мире».

– Видите? Он дал свое разрешение. И даже если бы, – по его тону я почувствовала, что итальянец ощущает некоторую долю вины, – я и хотел вернуть роман, то уже ничего не смогу сделать, потому что не контролирую эту ситуацию.

Я тоже чувствовала себя человеком, который не контролирует сложившуюся ситуацию. Оказывается, Боря все-таки дал итальянцу свое разрешение. Рукопись находилась за границей и была, так сказать, в работе. Единственное, что мне оставалось делать, это попытаться убедить тех, от кого это зависело, напечатать роман в СССР и надеяться на то, что здесь он выйдет быстрее, чем в Италии. Это был единственный способ спасти Борю и саму себя.

Спустя месяц Боря подписал официальный контракт с итальянским издательством.

При подписании я не присутствовала. Его жена тоже, и впервые в жизни мое мнение полностью совпадало с мнением Зинаиды – мы считали, что публикация романа за границей не принесет ничего, кроме горя.

Боря считал, что советское издательство могло бы напечатать этот роман, если бы его руководство знало, что он неизбежно выйдет за границей. Но я так не думала.

– Ты не контракт подписал, – сказала я ему, – а смертный приговор.

Тем не менее я не сдавалась и делала все, что было в моих силах. Я умоляла Серджио надавить на Фельтринелли, чтобы тот вернул нам рукопись. И увиделась со всеми руководителями советских издательств, которые потенциально могли бы напечатать «Доктора Живаго» до выхода в свет итальянского издания.

Постепенно те, кому это было нужно, узнали о том, что роман попал к итальянцам, и отдел культуры ЦК КПСС потребовал от издателя его возвращения. Я совершенно неожиданно оказалась в ситуации, когда моя точка зрения совпадала с мнением власти. Если роман опубликуют, то в первую очередь это должно произойти на нашей Родине. Но Фельтринелли игнорировал эти требования, и я боялась того, что нас ждет дальше. Я встретилась с заведующим отделом культуры ЦК Дмитрием Алексеевичем Поликарповым, чтобы попытаться его уговорить пойти нам на уступки.

Поликарпов был внешне привлекательным человеком, которого я неоднократно видела на разных мероприятиях, но с которым ни разу не говорила. На нем был хороший, купленный на Западе костюм, широкие, сужающиеся к низу брюки и хорошо начищенные ботинки. Московские литераторы его побаивались, и мое дыхание участилось, когда секретарша ввела меня в его кабинет. Я села, сделала глубокий вдох и начала заранее подготовленную речь.

– Надо опубликовать роман до того, как это успеют сделать итальянцы, – говорила я. – Можно убрать части, которые вы считаете антисоветскими.

Понятное дело, Боря ничего не знал об этой моей инициативе. Я лучше всех остальных понимала, что он скорее вообще откажется от публикации романа, чем согласится на публикацию варианта, урезанного цензорами.

Поликарпов достал из кармана пиджака жестяную коробочку.

– Это невозможно.

Он вынул из коробочки две белые пилюли и проглотил, ничем не запивая.

– «Доктора Живаго» надо вернуть во что бы то ни стало, – продолжал он. – Роман нельзя публиковать в его оригинальном виде ни здесь, ни там. Если мы опубликуем один вариант, а итальянцы другой, то будет много вопросов о том, почему мы что-то изъяли. Будет конфуз для государства и всей русской литературы. Ваш друг поставил меня в очень неприятное положение, – он убрал жестяную коробочку в карман, – и вас тоже.

– Но что мы можем сделать?

– Попросите Бориса Леонидовича подписать телеграмму, которую я вам дам.

– А что написано в этой телеграмме?

– То, что рукопись, находящаяся у Фельтринелли, еще не доработана, является наброском, поэтому ее надо вернуть.

Если он не подпишет телеграмму в ближайшие два дня, его арестуют.

Это была совершенно очевидная и конкретная угроза. Я также понимала, что если арестуют Бориса, то меня и подавно. Но я знала, что никакая телеграмма Фельтринелли не остановит. Боря договорился с издателем, чтобы тот реагировал только на сообщения, написанные по-французски, и игнорировал все, что ему напишут от лица Бори на русском языке. Я также знала, что будет очень неприятно подписывать эту телеграмму.

– Я попробую, – сказала я.

И я действительно сделала все, что могла. Как и предлагал Поликарпов, я попросила Борю отправить издателю телеграмму с просьбой вернуть рукопись. Я попросила любимого человека остановить публикацию его самого важного произведения. Это произошло во время ужина в маленьком доме. Когда я попросила об этом Бориса, он откинулся на спинку стула. Потом поднял руку и положил ладонь на тыльную часть шеи, словно у него свело мышцы. Он долго молчал, потом заговорил:

– Однажды мне позвонили.

Я положила на стол вилку и приблизительно представляла, что он мне сейчас собирается рассказать.

– Это произошло вскоре после ареста Осипа[9] за его стихотворение о Сталине, – продолжал Боря. – Осип никогда даже не записывал этого стихотворения, держал исключительно в голове. Но даже это ему не помогло. В те темные времена арестовать человека можно было даже за мысли. Тогда ты была ребенком и ничего этого не помнишь.

Я подлила вина в свой бокал.

– Я знаю, сколько мне лет, – сказала я.

– Однажды он прочитал это стихотворение группе друзей на улице. Тогда я сказал, что это самоубийство. Но он не стал меня слушать, и вскоре его арестовали. И спустя короткое время после этого мне позвонили по телефону.

– Я слышала эту историю.

– Наверняка слышала, но не от меня.

Я сделала движение, чтобы подлить вина в его стакан, но он отмахнулся от алкоголя.

– Сталин заговорил со мной без приветствия, и я моментально узнал его голос. Он спросил меня, является ли Осип моим другом, и если является, то почему я за него не просил. Оля, я не смог ему ничего ответить. Я не стал защищать Осипа и вместо этого стал придумывать отговорки. Я сказал, что, если бы выступил на защиту Осипа, мой голос вряд ли бы услышал Генеральный секретарь ЦК партии. Потом Сталин спросил, является ли Осип великим поэтом, и я ответил ему, что это не имеет никакого отношения к делу. И знаешь, что я сделал потом?

– Нет, Боря. Что? – я допила вино.

– Я сменил тему. Я сказал ему, что уж давно хотел серьезно поговорить с ним о жизни и смерти. И ты знаешь, что он мне на это ответил?

– Не знаю.

– Он повесил трубку.

Я перекатывала по тарелке горошину.

– Но какое все это имеет отношение к тому, что происходит сейчас? Это произошло много лет назад. Сталин уже умер.

– Я очень долго сожалел о том, что тогда сделал. Или скорее не сделал. У меня была возможность помочь другу, заступиться и спасти его, но я ею не воспользовался. Я повел себя как трус.

– Тебя никто ни в чем не обвиняет…

Он ударил кулаком по столу так, что зазвенела вся посуда и приборы.

– Я не хочу снова оказаться трусом.

– Нельзя сравнивать эти вещи…

– Меня и раньше просили подписать разные письма.

– Но сейчас все совсем по-другому. Издатель знает, что ему надо игнорировать все сообщения от тебя, кроме тех, которые написаны по-французски. Ты заранее подготовился к ситуации и все продумал. Ты никому не врешь. Это будет просто мера предосторожности.

– Наплевать на предосторожность.

Я начала злиться.

– Боря, а обо мне ты подумал? Кто меня защитит? – я помолчала и продолжила: – Я знаю, что такое ГУЛАГ. Я там из-за тебя уже сидела, – никогда ранее я не высказывала ему этого обвинения. Вид у него был ошеломленный. Я повторила: – Меня в ГУЛАГ из-за тебя послали.

Ты хочешь взять на свою совесть то, что меня еще раз туда отправят?

Он молчал.

– Ну? Что ты мне на это скажешь?

– Ты очень низкого мнения обо мне, – ответил он наконец. – Где телеграмма?

Я пошла в спальню и принесла телеграмму, которую дал мне Поликарпов. Борис подписал ее, не читая. На следующее утро я отправила телеграмму в Милан, а потом написала и отправила телеграмму Поликарпову о том, что мы выполнили его требования.

Больше мы с Борей никогда не упоминали ту телеграмму. Как мы и предполагали, Фельтринелли игнорировал наше послание. Было объявлено, что роман выйдет в Италии в начале ноября.

Я сделала все, что могла, но этого оказалось мало.

Роман «Доктор Живаго» оказался несущимся на всех парах поездом, который невозможно остановить.

Глава 12. Соискательница. Курьер

Сэлли Форрестер появилась в понедельник. Норма очень просила меня пойти в Ralph’s вместе с остальными машинистками, и я согласилась. Я знала, что все будут расспрашивать о моих отношениях с Тедди, но все равно согласилась пойти, потому что Норма обещала купить мне бургер и шоколадный шейк. Она увидела, что на обед я принесла из дома бутерброд с консервированным тунцом на белом ватном хлебе.

За столом, где обычно сидели машинистки, оказалось много людей и мало места, поэтому я села, вытянув ноги в проход. После того как мы сделали заказ, Норма тут же набросилась на меня с вопросами.

– Ирина, ну так сколько вы уже с ним встречаетесь? Ты нам ничего не рассказываешь. Давай, колись.

– Восемь месяцев, – отвечала я.

– После трех месяцев общения с Дэйвидом мы уже были помолвлены, – заметила Линда.

Я вежливо улыбнулась. Я даже сама не уловила временной границы того, как мы с Тедди стали парой. На следующие выходные после нашего первого ужина в Rive Gauche мы пошли в кино, после чего в ресторан и на танцы. Он приглашал меня на обед в большом и просторном доме его родителей. Своим родителям Тедди представил меня в качестве своей девушки, и я не стала возражать. Я не уточнила этого и тогда, когда мы снова оказались в доме его родителей. Я познакомила Тедди с мамой, которой он очень понравился, потому что хорошо говорил по-русски и понимал русскую культуру.

– Ты говоришь по-русски лучше, чем мои родственники, которые родились в России, – сказала ему мама.

В его компании я чувствовала себя комфортно, как с другом, которого хотела иметь всю свою жизнь. Мне не надо было продумывать каждое сказанное ему слово. Мы были с ним друзьями, но я не теряла надежды на то, что наши отношения могут перейти на следующий уровень. Я словно ждала грома среди ясного неба, электрического шока, момента, когда начинают подгибаться колени – в общем, всех известных мне клише, о которых я только читала.

Общение с Тедди открыло мне новые горизонты. Его считали молодым и перспективным специалистом, который может попасть в круг избранных и приближенных к руководству, то есть к кругу, в который мне, как женщине, вход был воспрещен. По воскресеньям он водил меня на ужин в Джорджтаун, а также на гламурные коктейльные вечеринки в отель Hay-Adams.

На этих мероприятиях он не отправлял меня общаться с дамами, а подводил к компании мужчин и одобряюще сдавливал ладонь каждый раз, когда я участвовала в разговоре и говорила что-то дельное.

Тедди был католиком и никогда не подталкивал меня к тому, к чему я могла быть потенциально не готова. И не то чтобы он сам был против секса до свадьбы – Тедди потерял девственность в выпускном классе школы с женщиной-репетитором, у которой он занимался. Тем не менее он ни на чем не настаивал и меня не подталкивал. Я тоже не была против секса до замужества, хотя заставила его думать, что я еще бо́льшая ханжа, чем была на самом деле. Тедди не знал, что я уже не была девственницей. Я потеряла девственность или, точнее, подарила ее приятелю во время обучения на первом курсе. Я подошла к вопросу девственности практично, как к вопросу, который надо просто решить и забыть. Я пригласила того парня в свою комнату в тот вечер, когда соседка ушла с ночевкой. Он зашел, и я тут же спросила его, хочет ли он заняться со мной сексом. Бедняга опешил, пытался меня отговорить, но смилостивился, когда я сняла с себя блузку.

Я всегда относилась к сексу как антрополог. Я не концентрировалась на себе, а с интересом следила за мужчинами и их реакцией. Мне нравилось, как Тедди реагирует на прикосновение. Это мне нравилось даже больше, чем то, что в те мгновения чувствовала я сама. Оттого что он сдерживал свою страсть, я ощущала собственную силу, и это новое чувство было мне приятно. Тедди был человеком, который мне очень нравился, но пока у нас с ним ничего не было.

Норма замолчала и перестала меня пытать, как только в Ralph’s появилась Сэлли. О ее появлении нам сообщила Линда, которая, расширив глаза, спросила: «А это еще кто?»

Все сидевшие за столом машинистки подняли глаза.

– Вот это я называю одеться незаметненько, как серая мышка.

Ralph’s чаще всего посещали только постоянные клиенты: мы, сидевшие за отдельным столиком, какие-то старички, сидевшие за прилавком и скорбно размазывающие тостом яичницу, студенты, занимавшие круглые столики на одного-двух человек, заказывавшие шейк и долго сидевшие над своими учебниками. Иногда в заведение мог «залететь» какой-нибудь лоббист или адвокат, приводивший клиентов сюда, чтобы не «светить» свою встречу. Любое новое лицо в Ralph’s привлекало внимание. А в случае с Сэлли даже не просто мимолетный взгляд, а полное и неотрывное внимание.

Джуди сделала вид, что что-то ищет в сумочке.

– У нее знакомое лицо.

Маркос уже подошел ближе к прилавку и комментировал свою выпечку, поочередно показывая пальцем на каждую из сладостей. Афина прислонилась к кассовому аппарату, глядя на мужа, который поедал глазами женщину. Она выглядела молодо, но слишком утонченно для человека, которому еще не было тридцати. На ней было синее пальто до колен с красной шелковой подкладкой и лисьим воротником. Волосы были темно-рыжими и идеально завитыми. Мои собственные волосы были цвета теста для приготовления овсяного печенья.

– Жена политика? – высказала предположение Норма.

– В центре в такой час? – заметила Линда и вытерла углом салфетки капельку кетчупа на губах.

– Посмотрите на эти каблучищи, – сказала Кейти. – Это точно не жена политика.

Джуди раскачивала зажатую между пальцами палочку картофеля фри, словно сигарету.

– Это уж точно.

– Какая-то известная особа? – спросила я. Со спины женщина была похожа на Риту Хейворт, но когда она обернулась и я увидела ее лицо, то поняла, что это совсем не Рита Хейворт, а какая-то другая красотка.

– Хмммм. А в кино она не снималась? – спросила Линда. – В том, которое запретили? В «Куколке»?

– Актрису зовут Кэрролл Бейкер, – заметила я, – и она блондинка. Впрочем, волосы всегда можно покрасить.

– Слишком старая, – сказала Кейти.

– Слишком фигуристая, – заметила Джуди.

Норма слизнула горчицу с пальца.

– Это не Кэрролл Бейкер. А не эта ли дама была в рекламе Garfinckel’s[10]? – она заговорила тише. – В рекламе магических прокладок?

– Непохоже, что ей нужны магические прокладки, – заметила я и прикрыла рот рукой. Все машинистки рассмеялись.

Женщина показала на розан с вишней, и Маркос положил ей в пакет две штуки. Она заплатила на кассе Афине, повернулась для того, чтобы выйти, и быстро кивнула в сторону нашего столика. Мы на нее не смотрели, сделав вид, что вообще ее не заметили.

Так я в первый раз увидела Сэлли Форрестер, тогда даже и не зная, как ее зовут.

Во второй раз я увидела ее в штаб-квартире Агентства. Мы вернулись из Ralph’s в офис и увидели, что она стоит на стойке ресепшен и болтает с Андерсоном. Обычно после возвращения с обеда Андерсон шутил по поводу калорий, которые мы употребили, но на этот раз он не сказал ни слова и даже не посмотрел, как мы прошли мимо.

– Что она здесь делает? – спросила Джуди.

– Она – какой-нибудь ВИП?

– Она – одна из пассий Даллеса? – высказала предположение Линда. Все знали, что у главного шпиона страны была масса романов. Поговаривали, что у него были связи и с некоторыми из машинисток. Возможно, эти утверждения и были правдивыми, но никто из машинисток ни в чем не признавался.

– В этом случае она бы точно не оказалась в отделе СР и не болтала бы с Андерсоном, – заметила Гейл. Андерсон съел один из розанов, купленных этой дамой. Мы поняли это, увидев пятно красного желе на его ярко-синей безрукавке. Андерсон облокотился на стойку ресепшен с видом важного или просто расслабленного человека. На самом деле его попытки флиртовать с красоткой особым успехом явно не увенчались. Та не закатывала глаза, как делали бы многие машинистки, если бы Андерсон так их обхаживал. Она улыбалась, смеялась и трогала его за рукав.

Женщина сняла свое синее пальто и передала его Андерсону, который повесил его через руку, как официант. На ней было шерстяное лиловое платье с поясом, вышитым нитками золотого цвета. Я осмотрела свое синее платье и заметила прямо в центре груди пятно зубной пасты, которое, как мне казалось, я отчистила. Я открыла нижний ящик своего стола и достала коричневый свитер, который хранила на тот случай, если в офисе становилось холоднее. «Какой ужасный свитер», – подумала я, закатывая рукава так, чтобы были видны манжеты.

– Новая машинистка? – сказала Гейл.

– Неее, – ответила Кэйти, – нам русских и так хватает.

– Американцев русского происхождения, – поправила я ее.

– Ну, так пойди и выясни это, Анна Каренина, – произнесла Джуди, бросив в меня огрызком ластика.

Впрочем, Андерсон и рыжеволосая уже двигались в нашу сторону. Он шел чуть впереди, показывая ей некоторые делали обстановки офиса и заявляя, что Xerox «у нас такой, который будет продаваться в магазинах только через год», а в кулере есть «холодная и горячая вода». Они подошли к моему рабочему столу.

– Сэлли Форрестер, – сказала женщина, протягивая мне руку.

– Сэлли, – ответила я, пожимая ее ладонь.

– Ты тоже Сэлли?

– Это Ирина, – представил меня Андерсон.

– Приятно познакомиться, – сказала Сэлли, улыбнувшись.

Я кивнула, и до того как успела ответить ей, что мне тоже приятно, они уже отошли к другому столу. Сэлли по очереди пожала руки всем машинисткам.

– Мисс Форрестер будет нашей новой ресепшионисткой на полставки, – объявил всем Андерсон. – Время от времени она будет находиться в офисе, помогая по мере необходимости.

Мы собрались в туалете, чтобы обсудить Сэлли.

– Как она одета!

– Какие волосы!

– Какое рукопожатие!

Рукопожатие Сэлли было крепким. Не настолько сильным, как у некоторых мужчин, которые, казалось, хотели сломать нам пальцы, но достаточно крепким, чтобы ее запомнить.

– Крепкое, но не убийственно крепкое, – заметила Норма. – Так жмут руки политики.

– А что она здесь делает?

– Откуда я знаю.

– Я вот что скажу – таких женщин, как она, за ресепшен не сажают, – констатировала Норма, – а если и сажают, то на это есть определенные причины.

После работы я пошла длинной дорогой, чтобы пройти мимо Hecht’s. Я очень любила витрины этого магазина. Зимой на горке из ваты в них стояли одетые в лыжные костюмы манекены. Весной манекены в одежде пастельных тонов искали пасхальные яйца, а летом отдыхали в бикини у бассейна из синего целлофана.

Когда я проходила мимо, мужчина с рулеткой в заднем кармане расставлял три манекена, одетых как ведьмы, за черным пластмассовым котлом. Я думала, что просто посмотрю на витрину и пойду дальше, но зашла в магазин, сказав себе, что просто посмотрю на ассортимент. Когда я начала рассматривать одежду, то сказала себе, что просто хочу понять, смогу ли себе позволить купить что-нибудь, сшитое не на дому. Что-нибудь из одежды, в которую могла бы одеться Сэлли Форрестер.

Я провела рукой по вешалкам, перебирая кончиками пальцев шелковую и льняную ткань. Посмотрела, как идеально подшиты юбки. Если бы сейчас рядом была мама, она обратила бы мое внимание на то, как ненадежно и одинаково ложатся стежки, сделанные машинами, а не вручную. Со временем швы износятся, и дама, которая купила дорогущую юбку, придет к маме, чтобы она ее починила. Мама тыкала бы в швы отвердевшим от наперстка и уколов иглы кончиком пальца, заявляя, что хорошую ручную работу ничем не заменишь.

Я приложила красную блузку и красно-белый шейный платок в «огурцах» к своей груди, чтобы оценить, как это смотрится вместе. Подошла продавщица и спросила, нужна ли мне помощь, на что я ответила, что просто смотрю. Продавщицы всегда меня немного пугали, поэтому я практически не ходила в магазины одежды. Ну, еще и потому, что у меня не было денег.

– Красивая блузка, – сказала продавщица. На ней была длинная черная, расширяющаяся книзу юбка и белая блузка, а челка уложена лаком в высокую дугу надо лбом.

– Это будет вам очень к лицу, – продолжала продавщица. – Хотите примерить?

Не дожидаясь моего ответа, она сняла вешалку с блузкой и повела меня в примерочную.

– Дайте знать, если вам нужен другой размер, – сказала она, передавая мне блузку.

Прежде чем снять свою блузку, я посмотрела на ценник. Вещь оказалась слишком дорогой и была мне не по карману. Тем не менее я несколько минут оставалась в примерочной, чтобы сделать вид, что действительно примеряла блузку.

Я подумала о том, что скажу продавщице, что мне не подходит цвет, но, открыв дверь и выйдя из примерочной, произнесла: «Я ее беру».

Как только я вернулась домой, мама забросала меня вопросами:

– Где ты пропадала? У тебя было свидание с Тедди? Он сделал тебе предложение?

Я начинала нервничать каждый раз, когда мама заводила со мной разговор о Тедди.

– Я решила пройтись.

– Он с тобой расстался? Я так и знала, что все этим закончится.

– Мама! Я просто решила прогуляться!

– Ты очень долго гуляла. Ты все гуляешь и гуляешь. Одному Богу известно, что ты там себе придумала.

– Мам, ты же не веришь в Бога.

– Это не имеет никакого значения. Ты слишком худая. И у кого в наши дни есть время для прогулок? Мне нужна твоя помощь. Помоги мне закончить пришивать блестки на платье для выпускного мисс Халперн. Для меня это возможность выйти на рынок американских тинейджеров. Как только подруги мисс Халперн увидят это платье, они тут же захотят у меня что-нибудь заказать. И потом, кто знает, может, платья компании USA Dresses и More for You dress будут на девушках из передачи American Bandstand рядом с этим красавцем Ричардом Кларком.

– Ты имеешь в виду с Диком Кларком[11]?

– С кем?

Я присела за кухонный стол рядом с мамой и поставила сумку с обновкой под стол, чтобы она не заметила, что из полузастегнутой «молнии» виднелся край бумажного пакета с блузкой.

– Это желтое платье из шифона? – спросила я.

– Не самый лучший выбор цвета для девочки с такой бледной кожей, но цвет выбирает клиент, а не я.

– Но ведь на этом платье мало блесток. Только на бретельках. Ты и сама за час справишься.

Мама не ответила и встала из-за стола.

– Ты себя нормально чувствуешь? – спросила ее я.

Она повернулась ко мне и нахмурилась.

– Просто немного устала.

На следующий день перед выходом на работу я надела новую красную блузку. Чтобы скрыть обновку от маминых глаз, поверх блузки я натянула старый свитер, в надежде на то, что мама его никак не прокомментирует.

– Ты надела это старье? – спросила мама, увидев меня, и посмотрела в окно нашего полуподвального помещения. – Что, на улице уже снег пошел? Ты случайно не на лыжах кататься собралась?

– Ну наконец-то ты пришла в норму и стала сама собой.

– А кем мне еще становиться?

Обливаясь потом, я дошла до автобусной остановки, где сняла свитер, держа пальто между коленями. Проходившая рядом женщина с двумя одетыми в форму католической школы детьми как-то странно на меня посмотрела. Только в автобусе я поняла, что застегнула несколько пуговиц на блузке не на те петельки, отчего частично был виден бюстгальтер.

Лифт издал звоночек и остановился на моем этаже. Я вышла из него к стойке ресепшен, распрямив плечи и глядя прямо вперед, а не под ноги, как часто делала. Я старалась имитировать уверенность женщины из рекламы дезодоранта Ban Roll-On. Бросила взгляд на стойку ресепшен, надеясь увидеть там Сэлли, но там сидела наша постоянная секретарша.

– Красивая блузка, – сказала она. – Красный цвет тебе идет.

– Спасибо, – ответила я, – на распродаже купила.

Я всегда так реагировала на комплименты. Если мне кто-нибудь говорил, что у меня хорошая стрижка, я отвечала, что не уверена в том, что выбрала правильную длину волос. Если кому-нибудь нравилась шутка или идея, которую я предлагала, я утверждала, что шутка не моя, а идею придумал кто-то другой.

Сэлли не появилась и на следующий день. В последующие дни, выходя из лифта, я собиралась с мыслями, готовясь увидеть ее за стойкой, но Сэлли не было. Не я одна обратила внимание на ее отсутствие. Машинистки решили, что у Сэлли в Агентстве есть обязанности, не связанные с работой секретарши.

– Секретарша на полставки, так я в это и поверила, – сказала Норма.

Я улыбнулась вместе с остальными, но потом задумалась о том, что они говорят обо мне самой, когда я их не слышу.

Прошла неделя, во время которой я периодически вспоминала Сэлли. Что-то в ней меня зацепило.

Потом прошла еще неделя. Сэлли не появлялась, и я уже потеряла надежду на то, что ее увижу. Но однажды, когда дверь лифта открылась, она сидела за стойкой ресепшен с желтым блокнотом для записей. Я приветственно помахала ей рукой и закашлялась, чтобы скрыть то, что покраснела.

Я села за свой стол и принялась за работу, стараясь не смотреть в ее сторону. Но даже не глядя в сторону Сэлли, я ощущала ее присутствие. Когда я встала для того, чтобы пойти в туалет, то поняла, что напряженно думаю о том, как выгляжу со стороны: как двигаюсь и как держу голову. И вдруг это произошло: она со мной заговорила. Я думала, что она обращалась к кому-то другому, но Сэлли произнесла мое имя.

– Ой, я не поняла, что это ты мне, – произнесла я вместо того, чтобы с ней поздороваться.

– Разве в отделе СР есть много Ирин?

– Не знаю. Кажется, нет. Или?..

– Да я прикалываюсь. Послушай, я недавно в этом городе и хотела попросить тебя показать, что здесь к чему. Не хочешь вместе сходить на ланч?

– Я ланч из дома принесла, – ответила я, – сэндвичи с тунцом.

«Стоп, – мысленно говорила я себе, – Что ты делаешь? Перестань».

– Завтра съешь, – предложила Сэлли и сняла белую нитку, прилипшую к ее зеленовато-жёлтому свитеру. – Покажи мне местность.

Мы двинулись по направлению к Белому дому. Несмотря на то, что Сэлли попросила показать мне округу, она шла впереди, как человек, хорошо знающий город.

– Я знают тут один шикарный магазин-кулинарию, настоящий нью-йоркский дели. Таких в Вашингтоне днем с огнем не сыщешь, – сказала она. – Ветчину нарезают тонко-тонко и делают бутерброды высотой двадцать сантиметров. Об этом месте знают только те, кто здесь родился, а таких раз, два и обчелся. Понимаешь, о чем я? У тебя на обед сколько времени? Туда дорога не самая близкая.

– У нас обеденный перерыв длится час, так что осталось сорок – сорок пять минут.

– Ты думаешь, что ребята из Агентства смотрят на часы, когда обедают с алкоголем?

– Нет, но… – я выдержала слишком долгую паузу, и Сэлли развернулась на своих высоких каблуках и двинулась в сторону офиса. – Нет, нет, – быстро сказала я, – пойдем.

Она быстро взяла меня под руку.

– Вот и правильно.

Я чувствовала, как на нас жадным взглядом смотрят не только мужчины, но и некоторые женщины. Мне нравилось находиться в обществе Сэлли. Все окружающее нас как бы отошло на второй план: звуки сигналящих автомобилей, автобусов и отбойных молотков ремонтников дорог. Был полдень вторника, и земля начала крутиться медленней.

Мы прошли мимо стоящего на «красном» светофоре автобуса с туристами и услышали, как гид внутри обращал внимание людей на известный Октагон-Хаус. Сэлли неожиданно помахала туристам рукой, многие из которых замахали ей в ответ. Один из туристов сделал фотографию Сэлли, которая приняла картинную позу, заложив одну руку за голову.

– Никак не могу привыкнуть к этому городу, – сказала она. – Все хотят быть ближе к центру власти.

– А ты здесь долго жила?

– Периодами.

Мы свернули в проулок на Р-стрит, который я раньше никогда не замечала. По обеим сторонам узенькой улицы стояли дома из коричневого кирпича, заросшие плющом и с торчащими на крыше трубами. Вскоре должны были праздновать Хэллоуин, и жители украсили окна и подоконники бумажными фигурками черных кошек, скелетов, тыквами и имитацией паутины. На углу одного из зданий находился вход в дели, над которым висела бело-зеленая табличка с названием – Ferranti’s.

Мы открыли дверь и услышали приветственный звон колокольчика. Владелец заведения – худой и высокий, словно охотничья колбаска, которая гроздьями свисала с потолка, – бросил на пол мешок с манкой, из которого поднялось облачко мелкой белой крупы.

– Где ты пропадала всю мою жизнь? – спросил он.

– Там, где ждала приветственную фразу, менее избитую, чем эта, – отвечала Сэлли. Мужчина смачно расцеловал ее в обе щеки.

– Это Паоло.

– А это что за удивительное существо? – спросил Паоло, и я не сразу поняла, что он имеет в виду меня.

Я протянула руку для приветствия, но Сэлли шутливо по ней шлепнула.

– А что мне будет за то, что я скажу?

Паоло поднял вверх палец, после чего исчез в подсобке, из которой появился, держа в руках два деревянных стула, которые поставил между окном и полками, на которых располагались банки с консервированными помидорами, ярко-зелеными оливками и пачками вермишели и спагетти.

– Стола не будет? – поинтересовалась Сэлли.

– Терпение.

Он ушел и вернулся с небольшим круглым столом на два человека, потом повернулся и, словно волшебник, вынул откуда-то скатерть в красно-белую клетку, накрыл ею стол и показал на него рукой для того, чтобы мы присаживались.

– А свечки не будет?

Он всплеснул руками.

– Ну, что тебе еще нужно? Салатные вилки? Льняные салфетки? – он показал рукой на потолок. – Может, еще и маленькую люстру прикупить?

– Вот это, кстати, было бы не лишним. Но на самом деле мы хотим заказать на вынос. Слишком хороший день, чтобы сидеть в четырех стенах.

Он сделал вид, что утирает слезу и вытирает руку о фартук.

– Печалька. Конечно, я все понимаю.

Он подвинул на подоконнике головку облитого воском сыра, чтобы лучше видеть, что творится на улице.

– Я бы и сам сейчас с удовольствием прогулялся. Может, мне закрыться на обед и присоединиться к дамам? Съедим по сэндвичу около пруда рядом с памятником Линкольну? Или у Приливного бассейна?

– Извини, у нас деловой ланч.

– И так всегда.

Я заказала сэндвич с индюшкой с солеными огурцами из бочки на ржаном хлебе. Сэлли взяла себе сэндвич с мясом, название которого я не расслышала, и соусом тапенада на багете. Паоло передал нам сэндвичи в коричневом бумажном пакете. Мы уже двигались к двери, как я обернулась и сказала: «Я – Ирина».

– Ирина! Сэлли так и не сказала, как тебя зовут. Красивое имя. Я увижу тебя в скором времени вместе с Сэлли, верно?

– Обязательно.

Мы шли еще пятнадцать минут, не думая о том, сколько времени у нас осталось от обеденного перерыва. Сэлли остановилась напротив огромного здания на Шестнадцатой улице, на которое я раньше не обращала внимания. Здание было похоже на дом времен Древнего Египта. Два гигантских Сфинкса стояли по обе стороны мраморной лестницы, ведущей к большой коричневой двери.

– Это музей? – спросила я.

– Дом храма. Штаб-квартира масонского ордена, прикинь? Уверена, что внутри проводят много странных ритуалов, поют, жгут свечи и носят смешные шапки. Подробности можно узнать у некоторых наших коллег-мужчин. Для меня это отличное место, где можно присесть, съесть ланч и посмотреть на прохожих.

Мы ели, и я чувствовала себя все более комфортно в ее компании, хотя очень сильно ощущала ее присутствие.

Она доела свой сэндвич и вытерла уголки рта. Она ела в два раза быстрее меня.

– Тебе нравится работа машинистки?

– Нравится. В целом.

Она открыла свою сумочку, вынула из нее пудреницу и красную помаду. Приоткрыла рот.

– На зубах что-нибудь есть?

– Нет, все идеально.

– Значит, тебе нравится?

– Красный тебе идет.

– Я о работе машинисткой.

– Нормальная работа.

– А тебе что больше нравится – печатать или другое?

Я с ужасом поняла, что разговор ушел в совершенно неожиданную сторону. Я посмотрела на нее, как мне хотелось надеяться, нечего не выражающим взглядом, хотя в тот момент наверняка выглядела очень взволнованной.

– Не переживай, – сказала она, положив ладонь на мою руку. У нее были очень мягкие руки, а ногти были покрашены красным лаком такого же цвета, как и ее помада. – Мы с тобой в одной лодке. Ну, почти в одной.

– Что ты имеешь в виду?

– Андерсон рассказал мне о тебе. Впрочем, он мог бы ничего и не говорить, потому что как только я тебя увидела, то поняла, что мы с тобой другие.

Я посмотрела по сторонам, а потом обернулась, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь за моей спиной.

– Ты тоже курьер?

– Нет, я скорее тот, что оправляет сообщения с курьером, – она сжала мою ладонь. – Так что давай друг другу помогать. Нас, девушек, в этом бизнесе не так много.

– Понятно.

На следующий день после ланча на ступеньках масонского храма Андерсон сообщил мне, что моим обучением вместо Тедди займется Сэлли.

– Я тебя удивил? – спросил он.

– О, да, – ответила я и прикусила губу, чтобы не улыбнуться.

На следующий день после этого, когда я вышла из калитки в железной ограде вокруг зданий Агентства, Сэлли стояла на тротуаре и красила губы красной помадой, глядя в боковое зеркальце припаркованного на мостовой светло-желтого Studebaker.

Она выглядела безукоризненно в шерстяной клетчатой накидке и длинных черных кожаных перчатках.

Увидев мое отражение в зеркале, Сэлли обернулась. Помаду она успела нанести только на нижнюю губу.

– Вот теперь мы с тобой немного поработаем, – произнесла она. – Пойдем, прогуляемся.

Мы шли по Джорджтаун, и она показывала мне особняки руководителей Агентства.

– Даллес живет вот там, – сказала она, показывая на особняк из красного кирпича, скрытый от глаз рядом кленов. – А вот видишь тот большой белый дом с черными ставнями напротив особняка Даллеса? Это бывший дом Билла Донована[12], который позже купили Грэхамы. Фрэнк живет на другой стороне Висконсина. Как видишь, все живут кучно.

– А ты где живешь?

– Вот на этой улице чуть дальше.

– Чтобы слишком далеко не упускать их из вида?

– Соображаешь, – Сэлли рассмеялась.

Мы свернули налево на Думбартон-Окс и по вьющейся дорожке вошли в парк. Спускаясь по каменным ступеням, Сэлли потянула за засохшую лозу глицинии, свисавшую с беседки.

– Весной здесь потрясающе пахнет, – сказала она. – Я открываю окна и молюсь, чтобы ветер подул с этой стороны.

Мы дошли до бассейна, воду в котором уже слили перед наступлением холодов. Сели на скамейку недалеко от старика в инвалидном кресле, рядом с которым стояла белолицая женщина, которая привезла его в парк. Рядом с дальним углом бассейна курили и болтали две мамочки в практически одинаковых красных пальто с поясами. Их маленькие дети – мальчик и девочка – бросали камешки в бассейн, радостно вскрикивая, когда те попадали в лужу воды в его центре. Рядом с фонтаном в черном железном кресле сидел задумчивого вида молодой человек и читал The Hatchet.

– Ты видишь того парня? – спросила меня Сэлли, не смотря в сторону молодого человека.

Я кивнула.

– Что ты о нем можешь сказать?

– Студент колледжа?

– Что еще?

– Студент колледжа с пристёгивающимся галстуком?

– Молодец. А почему на нем пристёгивающийся галстук?

– Он не умеет завязывать обычный галстук?

– И что это в свою очередь значит?

– Его никто никогда этому не научил?

– И?

– Он из бедной семьи? У него нет отца? Совершенно точно, что у него нет девушки или матери, которые могли бы сказать ему, что этот галстук – просто уродство. Может, он не из этого города? Студент, живущий на стипендию.

– А где учится?

– Исходя из места, где он находится… В Джорджтауне. Если судить по газете, которую он читает, то в университете Джорджа Вашингтона.

– А что изучает?

Я внимательно рассмотрела молодого человека. Дурацкий галстук, прилизанные назад волосы, темно-красная жилетка, нечищеные ботинки коричневого цвета, курит Pall Mall, медленно вращает ступней правой ноги, перекинутой через левую.

– Да все, что угодно.

– Философию.

– Почему именно философию?

Сэлли показала мне на приоткрытый кожаный рюкзак парня, в котором была видна книга с именем автора: Сёрен Кьеркегор.

– А вот эту деталь я упустила.

– Очевидное упустить легче всего, – Сэлли подняла руки над головой. Ткань ее блузки натянулась, разошлась между застегнутыми пуговицами, и я увидела черный шелк ее бюстгальтера.

– Хочешь еще потренироваться?

Я посмотрела в другую сторону.

– Конечно.

Я сказала, что две мамы были подругами детства, отношения которых охладели после того, как они вышли замуж и родили детей.

– Они улыбаются так, как будто пытаются наладить былую связь, – объяснила я Сэлли. Старик в инвалидном кресле был вдовцом, влюбленным в женщину, которая за ним ухаживала и которая не разделяла его чувств. Потом появился садовник и аккуратно вынул из фонтана листья. Я высказала предположение о том, что этот садовник работал в этом саду еще во времена, когда он принадлежал семье Блисс, и, возможно, был единственным из всей прислуги, кого сохранили с тех пор.

– Он очень внимательно относится к своей работе, – закончила я, и Сэлли одобрительно кивнула.

Было ли это частью моего обучения? И если да, то к чему именно Сэлли меня готовила? Мы же никак не могли проверить истории этих незнакомых мне людей, которые я рассказала. И какое все это имело значение?

– Как мы можем узнать, права я была или нет? – спросила я.

– Вопрос совершенно не в этом, а в том, чтобы быть в состоянии быстро оценить человека, с которым имеешь дело. Люди неосознанно выдают о себе больше информации, чем думают. И вопрос не только в том, как человек одевается или выглядит. Любая женщина может надеть на себя милое платье в горошек и взять под руку клатч Chanel, но не станет от этого другим человеком. – Я покраснела от того, что она упомянула одежду, в которой я была в отеле Mayflower. – Изменения человека происходят изнутри и выражаются в каждом его движении, жесте и выражении лица. Ты должна понять, что за человек перед тобой, чтобы предугадать, как он или она будет вести себя при определенных обстоятельствах. – Сэлли посмотрела мне в глаза. – Это также имеет отношение к тому, как себя вести, чтобы показаться окружающим другим человеком. Любой человек может научиться вести себя по-другому, например как по-другому держать сигарету, как смеяться, как краснеть при упоминании клатча Chanel, – она дружески толкнула меня в плечо. – Понимаешь, о чем я?

– Все начинается изнутри, – ответила я.

– Вот именно.

Мое обучение продолжилось. Мы встречались каждый вечер после работы, гуляли по Району, и она учила меня всему тому, что знала сама. Сэлли выделялась из толпы, но меня обучала тому, как быть незаметной. Она рассказала мне о том, какая одежда привлекает к себе меньше внимания.

– Одежда не должна быть слишком новой или слишком старой, слишком яркой или слишком затрапезной.

Она говорила мне о том, на какой цвет волос мужчины реагируют меньше всего.

– Можно было бы подумать, что мужики больше всего реагируют на блондинок, но на самом деле они больше всего реагируют на рыжих. А еще сильнее на тех, у кого волосы платинового цвета.

Она объясняла, что нужно делать, чтобы не выделяться: «Волосы должны быть не слишком прямые, но и не слишком завитые».

Что есть: «Стейк. Средней прожарки». Что пить: «Коктейль Tom Collins, много лайма и льда. Если разольешь, то пятна не будет, и сильно не напьешься».

Сэлли рассказывала мне истории о своей работе в мужском коллективе Управления стратегических служб, о том, как она там начинала и как смогла удержаться в такой среде. Она говорила, что родилась в бедной семье в Питтсбурге, и рассказала мне о тех ролях, которые играла, и обличьях, которые принимала. Она была сотрудником зоопарка, дальней родственницей герцогини Аосты, специалистом по оценке фарфора эпохи китайской династии Тан, наследницей империи Ригли и секретаршей.

– Надо креативно относиться к своей работе, – говорила она.

– А кем должна стать я? – спрашивала я ее.

– Это вопрос не ко мне, дорогая.

Сэлли сказала, что ей надо уехать в командировку. Я спросила, куда она направляется, и Сэлли ответила: «За границу».

– А куда именно?

– Просто за границу.

Она не имела права сказать мне, куда едет, но обещала позвонить, как только вернется. Прошла неделя, и, когда Сэлли позвонила, ответила мама. Я выхватила трубку, как только услышала мамины слова: «Сэлли? Я не знаю никакой Сэлли».

Она перешла сразу к делу и пригласила меня на вечеринку в честь празднования Хэллоуина. До этого наши отношения были исключительно рабочими, поэтому ее предложение меня удивило. Кроме того, Хэллоуин уже прошел.

– Но Хэллоуин был на прошлой неделе, – сказала я.

– Это будет костюмированная пост-Хэллоуин-вечеринка.

Когда я сказала Сэлли, что у меня нет костюма, она ответила, что берет этот вопрос на себя. Мы договорились встретиться в букинисте в районе Дюпонт.

Книжный магазин был расположен в узком, вытянутом зале. Стоящие на полках книги были расставлены не по фамилии автора, а по темам: Оккультизм и духовность, Флора и фауна, Для старшего поколения, Морские рассказы, Мифология и фольклор, Фрейд, Поезда и железные дороги, Фотография юго-запада. Я пришла раньше Сэлли и прошлась вдоль полок в поисках раздела с книгами в мягком переплете.

– Простите, – спросила я богемного вида человека за прилавком, – а где у вас романы?

Тот, не отрывая взгляда от книги, которую читал, ткнул пальцем в дальнюю часть зала.

– Время не подскажете?

Он посмотрел на меня так, как будто я попросила его объяснить «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна.

– У меня нет часов, – ответил он.

В отместку за его поведение я попросила его открыть мне шкаф со старыми книгами. Он глубоко вздохнул, закрыл книгу, которую читал, потушил в пепельнице сигарету и слез со стула. Роясь в карманах в поисках ключа, спросил меня, собираюсь ли я что-нибудь покупать.

– Как я могу ответить на этот вопрос, не взглянув на книгу?

– Что вы хотели увидеть?

Я бросила взгляд на полку и произнесла название первой попавшейся книги. – «Свет Египта».

– Первую или вторую?

– В смысле?

– Какой том? Первый или второй?

– Конечно, второй, – ответила я.

– Конечно.

Я уже решила, что Сэлли не появится, и, пока он надевал белые перчатки, начала болтать о том, как люблю археологию, пирамиды и иероглифы.

Тут появилась Сэлли с двумя большими бумажными пакетами. Продавец ударил белой перчаткой себя по бедру.

– Сэлли! – произнес он. Она поочередно подставила щеки для поцелуя. – Где ты пропадала, дорогая?

– В разных местах, – ответила она, глядя мне в глаза. – Я смотрю, что ты уже познакомился с моей подругой.

– О, да, – ответил он более дружелюбным тоном, чем разговаривал со мной ранее. – У нее прекрасный вкус.

– Я же не общаюсь с теми, у кого его нет, – она приподняла в руках пакеты. – Мы можем воспользоваться туалетом?

Он наклонился, сложив между собой тыльные стороны ладоней на уровне груди. Я чуть было не закатила глаза.

– Спасибо, любовь моя, – сказала Сэлли и двинулась в сторону туалета. Я пошла за ней.

– Лафитт – тот еще фрукт, – заметила Сэлли, как только мы закрыли за собой дверь туалета, который был одновременно и подсобкой.

– Лафитт?

– Понятное дело, что это ненастоящее имя. Он из Кливленда, но изображает из себя парижанина. Один из тех, кто возвращается из отпуска за границей с иностранным акцентом.

Я кивнула, словно поняла, о чем идет речь.

– Но мне это место нравится, – продолжала Сэлли, передавая мне один из бумажных пакетов. – Это одна из моих любимых точек в городе, в котором мало культуры. Могу тебе по секрету сказать одну вещь.

– Какую?

– Хочу когда-нибудь открыть свой собственный книжный магазин.

Мне было сложно представить себе Сэлли за прилавком книжного и захотелось больше узнать про женщину, которая выглядела так, словно сошла с красной дорожки в Голливуде, но мечтала о том, чтобы иметь свой собственный книжный магазин. В ее характере были противоречия, причину которых мне хотелось бы понять.

Сэлли поставила пакет рядом со шкафом и повернулась ко мне спиной.

– Поможешь? – спросила она и отвела рукой рыжие локоны от шеи. Я взялась за застежку «молнии» и потянула ее вниз. «Молния» не открывалась. Она сделала глубокий выдох.

– Попробуй еще раз.

Я дернула вниз застежку, «молния» расстегнулась, и Сэлли одним шагом вышла из платья, не задев ткань каблуками. На ней было черное нижнее белье, а ее тело было похоже на мое, но имело чуть более женственные, округлые формы. Я не завидовала ее телу, как иногда завидуют школьницы в женской раздевалке спортзала. Переодеваясь, мы подсознательно сравнивали тела друг друга со своим собственным – у кого больше грудь, у кого дряблый живот или кривые ноги. Мне хотелось повнимательнее рассмотреть ее тело, но вместо этого я сконцентрировалась на том, что мне самой надо было раздеться. Она передала мне пакет. Я заглянула в него и увидела ткань цвета металлик.

– Что это?

– Сейчас увидишь.

Я надела лежавший в пакете комбинезон и застегнула «молнию». Сэлли передала мне обруч с приклеенными к нему двумя мохнатыми треугольниками-ушками. Я надела обруч на голову, посмотрела на свое отражение в зеркале и рассмеялась.

– Это еще не все, – сказала она. – Последний штрих.

Она аккуратно пришпилила мне на грудь красный значок с надписью «СССР».

– Я хотела сделать нам шлемы из аквариумов, но не смогла сообразить, как просверлить в них дырки, чтобы мы не задохнулись.

– Ты все это сделала сама?

– У меня руки растут из правильного места.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале, достала пудреницу и убрала блеск с носа.

– Если хочешь, то можешь быть Лайкой. Я буду одной из безымянных собак, которые погибли в космосе.

Из четырехэтажного особняка в викторианском стиле на Логан-Сквер раздавалась музыка. Это был один из тех домов, мимо которых я много раз проходила, но никогда не была внутри. Богатый особняк: красный кирпич, железные перила по бокам лестницы, ведущей к парадной двери, и увитая плющом башенка на крыше. Окна были занавешены, но ставни открыты, и в окнах маячили силуэты танцующих людей. Они не знали меня, а я не знала их. Люди могли подумать, что я скучная или вообще не обратить на меня внимания. От волнения у меня даже ладони начали чесаться. Видимо, Сэлли почувствовала мое взволнованное состояние, поправила мои мохнатые ушки и сказала, что без нас эта вечеринка будет просто отстойной.

Я почувствовала себя уверенней. Мы подошли к входной двери, позвонили три раза, а потом еще один раз. Дверь приоткрылась, и в проеме показалось лицо мужчины в черной полумаске.

– Шутка или угощение? – спросила Сэлли.

– А тебе самой что нравится?

– Ни то и ни другое. Мне больше по вкусу брокколи.

– Думаю, что большинство людей считают точно так же, – мужчина открыл дверь и впустил нас внутрь, после чего исчез в толпе.

– Какой у них пароль? Это же вечеринка людей с работы? – спросила я.

– К нашей работе эти люди не имеют никакого отношения.

Вместо тыкв со вставленными в них свечками дом был украшен в готическом стиле. На столах и подоконниках стояли старинные канделябры с горящими черными свечами. Встроенные книжные полки и шкафы были задрапированы черным бархатом. На столе в гостиной лежало много разных масок для гостей. Под ногами гостей бродила большая сиамская кошка в ошейнике из лаванды и страусиных перьев. На первом этаже была толпа людей, которые курили, танцевали, ели закуски и фондю.

– А что это за зеленая штука?

– Гуакамоле.

– А что это?

Она рассмеялась.

– Леонард при полном параде.

– Это тот, что открыл нам дверь?

– Нет, – Сэлли показала на женщину в платье с кружевным воротником и красным поясом, в котором могла бы впервые выйти в свет молодая южанка. – Это я вот о той Скарлетт О’Хара.

Леонард заметил Сэлли и помахал ей ручкой, чтобы та подошла.

– Ты бесподобен, как и всегда, – произнесла Сэлли, поцеловав руку Леонарда. – Превзошел самого себя.

– Стараюсь, – он осмотрел Сэлли с головы до пят. – Инопланетянка?

– Нет, мы – дворняжки.

– В тренде.

– Меня ты знаешь, – сказала Сэлли, – а это – Ирина.

– Я очарован, – сказал Леонард и поцеловал мою руку. – Добро пожаловать. Извините, но я должен сменить эту ужасную музыку, – он подошел к проигрывателю и поднял иголку с пластинки. В толпе танцующих раздались стоны. – Терпение, дети мои!

Он вынул альбом из конверта и поставил на проигрыватель. Через секунду раздались аккорды песни Sh-Boom[13]. В толпе снова застонали, что нисколько не смутило Леонарда. Он вывел в центр комнаты одетого в костюм Франкенштейна молодого человека, к шее которого были приклеены две покрашенные черным катушки из-под ниток. Потом к ним присоединились еще несколько пар, и вскоре все снова начали танцевать.

Сэлли протискивалась сквозь толпу. По пути ее руку схватила и раскрутила вокруг своей оси женщина в костюме Энни Оукли. Потом Сэлли исчезла на кухне, из которой вернулась с двумя бокалами красного пунша, на поверхности которого плавал шербет из лайма.

– Выйдем на воздух? – предложила она, передавая мне бокал.

Мы вышли на просторный задний двор, на котором находились всего две женщины: одна в костюме Люсиль Болл, а вторая – Рики Рикардо. Мы прошли по траве, намочив росой ноги. Высокие дубы были украшены гирляндами белых электрических лампочек и красными фонарями, свисавшими с нижних ветвей, как созревшие фрукты. Небо было оранжевого цвета, блестел серп луны, и откуда-то доносился запах горящих листьев.

– Как тебе вечеринка? – спросила Сэлли.

– Я даже представить себе не могла, что в Вашингтоне такое возможно.

– Да, все это, – она показала рукой в сторону дома, – явно не из жизни обычного Джонсона.

– И мне это очень нравится! – сказала я. Мне хотелось сказать гораздо больше. Я знала, что такой мир существует, но при этом понятия не имела, какой он. Я слышала всякие рассказы про этот мир, который оказался совсем не таким, как о нем рассказывали. Все это можно было сравнить с тем, как герои залезают в шкаф и впервые выходят из него в Нарнии. – Люблю Хэллоуин, – сказала я.

– Я тоже. Даже если его отмечают с недельным опозданием.

– Можно делать все, что вздумается.

– Точно. Я рада, что Леонарду удалось провести эту вечеринку. Для него это своего рода традиция. Раз уж приготовил хороший костюм, то грех его не показать. Жалко, что ему не удалось провести эту вечеринку в сам Хэллоуин.

– А почему?

– Кто-то настучал в полицию.

У меня было много вопросов об этом тайном мире и тайном саде.

Я хотела знать все, но решила не торопиться. Мы сидели молча, слушая звуки проезжавших за стеной автомобилей, далекий вой сирены и гудки машин. Люси и Рики, обнимая друг друга за талии, ушли в дом. Сэлли смотрела на то, как я провожаю их взглядом.

– Значит, ты… с Тедди Холмсом? – спросила она.

– Да, – ответила я, неожиданно ощутив грусть, которую не чувствовала раньше.

– И как долго?

– Девять месяцев. Нет, восемь.

– Ты его любишь?

За исключением матери, никто не задавал мне таких прямых вопросов.

– Не знаю.

– Ну, если ты после такого долгого времени не знаешь…

– Он мне нравится. На самом деле очень нравится. Он умный. У него хорошее чувство юмора. И он добрый.

– Такое ощущение, будто ты зачитываешь его некролог.

– Нет, я не в том смысле…

– Шучу, – она ткнула меня локтем в бок. – А что там его приятель Генри Ренне? Что это за парень?

– Я его очень плохо знаю, – отвечала я. Я не стала говорить ей, что считаю этого Ренне полным идиотом и не понимаю, почему Тедди с ним дружит. – Этот Ренне тебе чем-то интересен? – на мгновение я представила себе двойное свидание – я с Тедди, Сэлли с Генри. Занятная перспектива.

– Дорогая, – она сжала мою ладонь, – нет.

Она задержала мою ладонь в своей, и что-то внутри меня, в том месте, которое точно определить было сложно, расцвело.

Глава 13. Ласточка

Она не была внедрившимся в наши ряды агентом, в этом я была совершенно уверена. Несколько месяцев назад Фрэнк попросил меня выяснить, является ли наивность Ирины наигранной. Это было не так, о чем я ему и сообщила. «Отлично, – сказал он, – она нам нужна для книжного проекта. Натаскай ее, Сэлли. Ты знаешь, как это делается».

Я подружилась с Ириной и занималась ее обучением по долгу службы, но наши отношения стали незаметно принимать совершенно другой, неожиданный оборот. Какой именно – я подозревала, но пока не была готова даже себе самой в этом признаться.

Во вторник после вечеринки у Леонарда, которая была своего рода моей личной проверкой Ирины, я остановилась у ее рабочего стола и спросила, не хочет ли она сегодня вечером посмотреть «Шёлковые чулки»[14]. Я хотела пригласить ее на этот фильм еще утром в воскресенье, начала уже было набирать ее номер, но передумала и повесила трубку.

После работы мы пошли в кинотеатр Georgetown. Ирина предложила зайти по пути в Magruder’s, чтобы купить чего-нибудь сладкого и пронести с собой в кинозал. За исключением шоколада я почти не ела сладкого, но решила купить коробочку Jujubes, она взяла две жестяные коробочки леденцов Boston Baked Beans. Мы только встали в очередь в кассу, как она сказала, что на секунду отойдет, и через некоторое время вернулась с большим пучком свеклы.

– Довольно странный выбор сладкого, – заметила я.

– Это для матери. Раз в месяц она варит бадью борща и считает, что свекла, которую продают в этом магазине, которым владеет русский, лучше, чем та, которую продают в супермаркетах, – она подняла вверх палец и произнесла с сильным русским акцентом.

– За хорошее качество можно и на пять центов больше заплатить.

Я рассмеялась.

– Неужели кто-то может определить разницу между свеклой, купленной здесь и в супермаркете?

– Никто не может! Я всегда покупаю ей свеклу в Safeway и вынимаю ее из пластикового пакета перед тем, как принести домой.

Мы расплатились за конфеты, которые планировали контрабандой пронести в кинозал, и Ирина засунула свеклу в свою сумку так, что ботва высовывалась наружу. Потом мы пришли в кинотеатр и купили билеты.

Мне очень нравился фильм «Шёлковые чулки». Эту картину я предпочитала смотреть в одиночестве. Когда у меня были лишние деньги, я ходила в кино раз или два в неделю. Иногда я смотрела одну и ту же картину по два или три раза, сидя в первом ряду на балконе, положив подбородок на сложенные на парапете ладони.

Мне нравилось не только кино как таковое, но и все, что было связано с посещением кинотеатра: красная неоновая вывеска кинотеатра Georgetown, ожидание в очереди того, как кассир в стеклянной будочке выдаст тебе билет, запах попкорна, липкие полы и сотрудники в зале, которые с фонариком провожают тебя до нужного ряда и указывают твое место. Стоя в душе, я часто распевала песню Let’s all go to the lobby. Больше всего я любила, когда начинает гаснуть свет в зале и на экране появляются мерцание и всполохи в самом начале киноленты. В эти секунды кажется, что мир стоит на пороге чего-то нового.

Я хотела рассказать об этом Ирине. Мне хотелось понять, чувствовала ли она себя на пороге чего-то нового. Когда в зале потух свет и она посмотрела мне в глаза после того, как на заставке прорычал лев MGM, я поняла, что она именно так себя и чувствовала.

Сама картина не оставила у меня никаких четких воспоминаний. Помню лишь, что, когда прошла где-то четверть фильма, Ирина открыла сумочку и начала рыться в ней в поисках леденцов, лежавших под пучком свеклы. Леденцы громко застучали о жестяные стенки коробочки, и пучок свеклы выпал на пол. Ирина шумела так сильно, что сидевший впереди нас господин с сигарой обернулся и шикнул на нее. Мне вся эта сцена показалась прекрасной.

Когда в конце танцевального номера Ritz Roll and Rock Фред Астер наступил на свою шляпу, Ирина охнула и дотронулась до моей руки. Она тут же убрала свою руку, но ощущение ее прикосновения не покидало меня до тех пор, пока в зале не зажгли свет.

Как только мы вышли из кинотеатра, полил дождь. Мы встали под навесом и смотрели на потоки воды.

– Переждем или перебежим на другую сторону улицы и выпьем горячего пунша? – спросила я.

– Мне надо ехать, – ответила она и похлопала себя по сумке. – Мама ждет не дождется своей свеклы.

Я рассмеялась, но на душе у меня стало грустно.

– Тогда бегом?

– Бегом.

Ирина выбежала к стоящему на углу сине-белому трамваю. Она села в вагон, и я провожала трамвай глазами, пока он не скрылся из виду. Раздался удар грома, и дождь полил еще сильнее. Я прислонилась к плакату кинокартины Jailhouse Rock, наблюдая за падающими с небес потоками воды.

Потом в течение нескольких недель я водила Ирину по моим любимым книжным магазинам, подробно объясняя, что из их практики я позаимствовала бы, а отчего отказалась, если бы была владелицей. Мы сходили в National на премьеру «Вестсайдской истории» и, идя по улице после представления, во все горло распевали I Feel Pretty. Мы сходили в зоопарк, но ушли после того, как Ирина увидела, что вдоль решетки в клетке львицы бедное животное протоптало тропинку. «Держать животных в зоопарке – это преступление», – сказала Ирина.

За все это время мы ни на секунду не задержались в объятиях друг друга, что, впрочем, не имело никакого значения. Со времен Канди я никого не подпускала к себе так быстро. После Джейн – медсестры ВМФ с волосами, как у Ширли Темпл и зубами белыми, как мыло, которая разбила мое сердце, – я словно построила вокруг себя каменную стену.

Расставание с Джейн разбило мое сердце. Когда она сказала мне, что наша «особенная дружба» закончится, как только она вернется в Америку, и все, что было между нами, забудется как что-то, что могло случиться только во время войны, у меня заболела не только голова, но и руки, ноги и даже зубы. Я поклялась, что больше не позволю себе быть такой ранимой и не буду ставить себя в ситуацию, в которой другой человек сможет причинить мне столько боли. И до встречи с Ириной мне это удавалось.

Кроме этого, я прекрасно знала, что все ведущие в ту сторону дорожки плохо заканчиваются. У меня были знакомые, которых арестовывала полиция во время ночных прогулок по Лафайетт-Сквер, после чего их фамилии в назидание всем печатали в газетах. Моих друзей увольняли с работы в госучреждениях, они теряли свою хорошую репутацию, а родители вычеркивали их имена из завещания. Я знала людей, которые решали, что единственным выходом из этой ситуации было встать на стул и надеть петлю на шею.

Раньше все боялись коммунистов, а теперь боялись нас.

Но я не сдавалась и продолжала активно общаться с Ириной. Я предлагала ей пообедать в Ferranti’s, сходить на новую корейскую выставку в Национальной галерее или зайти в магазин Rizik’s, чтобы померить модные шляпы и оценить новое поступление аксессуаров.

Я упорствовала, пытаясь понять, где находится та граница, до которой Ирина позволит мне идти и где мне придется остановиться.

Поэтому когда Фрэнк попросил меня об очередном одолжении, я сказала себе, что работа – это то, что мне сейчас нужно, потому что она отвлечет меня от разных лишних мыслей.

Вечером накануне отъезда на задание я поставила пластинку Fats Domino. Складывая одну за другой вещи в свой салатово-зеленый круглый чемодан, я чувствовала себя совершенно счастливой. За много лет командировок, в которые надо было направляться на следующий день после того, как узнавала о них, я научилась тому, что с собой надо брать только необходимый минимум. В ту поездку я взяла узкую черную юбку, одну белую блузку, смену нижнего белья телесного цвета, кашемировую шаль, чтобы укрыться в салоне самолета, черные чулки, портсигар Tiffany, зубную щетку, зубную пасту, упаковку мыла Camay, крем для лица Crème Simon, дезодорант, бритву, духи Tabac Blond, записную книжку, ручку, мой любимый платок Hermès, а также губную помаду Revlon – в цвете красный оригинальный / Original Red. Платье, которое я надену на Книжную вечеринку, будет ждать меня, когда я приеду. После стольких лет разлуки было приятно вернуться в игру, узнать секреты и быть полезной.

На следующий вечер, буквально за несколько часов до начала вечеринки, я заселилась в миланский Grand Hotel Continental. Спустя несколько минут после того, как я вошла в свой номер, послышался стук в дверь, и коридорный принес мое платье. Я жестом показала ему на кровать, и он нежно, словно любовницу, положил его на покрывало. Я дала ему щедрые чаевые. Я всегда давала хорошие чаевые, когда поездку оплачивал работодатель, а не я сама. Как только я услышала слова «Милан» и «вечеринка», то тут же заказала себе черно-красное длинное платье от Pucci. Довольная тем, что у меня в Агентстве был представительский бюджет на платья, я провела ладонью по шелковой ткани. Приняв ванну, я нанесла по капле Tabac Blond на левую и правую сторону шеи, на запястья, под каждую грудь, после чего надела платье, сшитое по моим размерам на заказ.

В своей работе я обожала тот момент, когда мне нужно было становиться другим человеком.

Новое имя, новая профессия, новое прошлое, образование, родственники, любовники, вероисповедание. Я легко надевала на себя новый образ. Я никогда не совершала ошибок в той роли, которую играю. Мой образ был продуман до мельчайших деталей: что ела на завтрак женщина, роль которой я играла, – тосты или яичницу, пила черный кофе или с молоком, прогоняла ли подошедшего к ней на улице голубя или, наоборот, умилялась птичкой, спала ли в ночной рубашке или голой. Умение перевоплощаться было талантом и умением выживать. Со временем, входя в роль, мне становилось все сложнее из нее выйти. Я представляла себе, как легко потеряться в образе другого человека. Для того чтобы стать кем-то другим, в первую очередь необходимо перестать быть той, кем являешься.

Я появилась на вечеринке спустя ровно двадцать пять минут после ее начала. Войдя в зал, украшенный позолотой на стенах, я приняла из рук официанта высокий и узкий бокал с шампанским и тут же нашла глазами «виновника торжества». Это был не автор романа, издание которого отмечали, а издатель Джанджакомо Фельтринелли. Итальянец стоял в окружении изысканно одетых миланских интеллектуалов, редакторов, журналистов, писателей и членов своего собственного окружения, состоявшего по большей части из нахлебников. Волосы надо лбом издателя росли V-образным клином, на носу были черные очки с толстыми стеклами, и он казался слишком худым для своего роста. Тем не менее все женщины и даже некоторые из мужчин не сводили с него глаз. У Джанджакомо Фельтринелли было прозвище Ягуар, и он действительно двигался так же уверенно и элегантно, как эта большая кошка. Большинство присутствующих мужчин пришли в черных галстуках, но сам издатель был в белых штанах и синем свитере, из-под которого виднелась незаправленная в брюки полосатая майка. Если вы хотите найти в толпе самого богатого человека, то знайте, им окажется не тот, кто одет в лучший смокинг, а тот, кто не стремится впечатлить присутствующих своим костюмом. Фельтринелли вынул сигарету, и кто-то услужливо поднес ему зажжённую зажигалку.

Существует два типа амбициозных мужчин: те, кого воспитывают так, чтобы они стали амбициозными, с ранних лет говоря им, что весь мир принадлежит только им, и те, кто своими руками куют свое собственное счастье. Фельтринелли принадлежал к обоим типам одновременно. Большинство богатых от рождения людей прикладывают массу сил для того, чтобы сохранить фамильное достояние, а вот Фельтринелли создал книгоиздательскую империю не для того, чтобы просто инвестировать капитал, а потому что был уверен в том, что литература способна изменить мир.

В углу зала располагался большой стол, на котором в форме пирамиды стояли книги. Итальянцы были первыми, кто издал роман «Доктор Живаго». В течение недели роман будет стоять на витринах книжных магазинов по всей Италии, и о выходе перевода романа напишут все газеты. Я должна была взять одну из книг и доставить в Агентство, где ее переведут, чтобы понять, является ли она тем самым опасным оружием, которым наши специалисты его считали. Фрэнк Уиснер попросил меня также познакомиться с Фельтринелли для того, чтобы получить любую полезную информацию о публикации, дистрибуции книги, а также о личных взаимоотношениях итальянца с Пастернаком.

Я взяла одну из книг Il dottor Živago и провела пальцами по глянцевой обложке, на которой были изображены маленькие сани, подъезжающие к засыпанной снегом избушке, над которыми имя автора и название романа были напечатаны розовыми, белыми и синими прописными буквами.

– Американка, которая читает по-итальянски? – заметил мужчина, стоявший с противоположной от меня стороны стола. – Очень интересно.

На мужчине был пиджак цвета слоновой кости с черным нагрудным карманом и очки в черепаховой оправе, казавшейся слишком маленькой для его крупного лица.

– Нет.

На самом деле я читала и бегло говорила по-итальянски. Когда я была маленькой, задолго до того, как поменяла фамилию с Форелли на Форрестер, с нами жила моя бабушка Нонна. Она приехала в Америку из Италии и практически не говорила по-английски, за исключением слов: «Да», «Нет», «Перестань» и «Оставь меня в покое». Я научилась говорить по-итальянски, играя с ней в карточные игры: в скопу и брисколу.

– Так зачем тогда вы берете книгу, которую не сможете прочитать? – поинтересовался он. По акценту мне было сложно понять, откуда он. Мне показалось, что итальянский не является его родным языком. Или он вовсе не был итальянцем, или пытался говорить с римским акцентом, чтобы пустить пыль в глаза.

– Я люблю первые издания книг, – ответила я, – и вечеринки.

– Ну, если вам понадобится помощь, чтобы прочитать, что в ней написано… – он перевернул вверх дном свой пустой бокал, и я заметила красное пятнышко у него на переносице, – я буду готов помочь.

Он подозвал официанта, взял с подноса бокал просекко и передал его мне. Себе бокал он не взял.

– Тоста не будет? – спросила я.

– Вынужден вас оставить, потому что мне пора идти, – произнес он и прикоснулся к моей руке. – Если когда-нибудь ненароком посадите пятно на вашем чудесном платье, найдите меня в Вашингтоне. Я владею сетью химчисток, в которых избавляются от любых пятен, я вас уверяю. Чернила, вино, кровь. Все, что угодно, – он повернулся и ушел, держа под мышкой книгу Il dottor Živago.

Кто это был? Человек из КГБ? Из МI6? Только я оглянулась, чтобы понять, обратил ли кто-нибудь внимание на наш разговор, как Фельтринелли постучал вилкой о бокал и встал на перевернутый вверх дном деревянный ящик. Интересно, это он сам приказал, чтобы его люди привезли сюда этот ящик, или он случайно оказался под рукой? В любом случае, со стороны на импровизированной трибуне издатель выглядел эффектно.

– Хочу поблагодарить всех присутствующих за то, что вы нашли время и посетили нашу презентацию, – зачитал он по бумажке, которую вынул из кармана. – Чуть больше года назад ветры судьбы принесли мне шедевр Бориса Пастернака. Мне бы очень хотелось, чтобы эти ветры занесли сегодня к нам и его самого, но, увы, этого не произошло, – издатель ухмыльнулся, и несколько человек среди публики рассмеялось. – Когда я впервые держал в руках рукопись романа, я не был в состоянии прочитать и слова. Единственное известное мне русское слово – это «Столичная». – Смех в зале прозвучал громче. – Но мой дорогой друг Пьетро Антонио Цветеремич, – издатель показал на одетого в свитер мужчину, курящего трубку в задних рядах, – сказал мне, что не напечатать этот роман – значит совершить преступление против культуры, поэтому, даже не прочитав эту книгу, я понял, что у меня в руках есть потрясающее произведение, – Фельтринелли отпустил «шпаргалку», с которой зачитывал текст, и она упала на пол. – И я решил рискнуть. Лишь спустя несколько месяцев, когда Пьетро закончил перевод, я смог прочитать роман, – он поднял над головой книгу. – И после того, как я прочитал его, слова русского мастера произвели на меня такое впечатление, что это произведение останется в моем сердце навсегда. Как и в ваших, я уверен.

– Да! Верно! – раздались крики из толпы.

– Я никогда не рассчитывал на то, что мне выпадет честь первым напечатать этот роман, – продолжал Фельтринелли. –

Я хотел лишь получить на него права для публикации за пределами России. Но в жизни многое происходит не так, как мы планируем.

Стоявшая рядом с издателем женщина подняла свой бокал.

– Cin cin!

– Мне говорили, что, издав этот роман, я совершу преступление. Мне говорили, что, напечатав роман, я сам вырою себе могилу, – Фельтринелли обвел взглядом присутствующих, – но я никогда не забывал слова Пьетро о том, что не опубликовать роман будет еще большим преступлением. Сам Борис Пастернак просил о том, чтобы я отложил публикацию его произведения, но я ответил, что не могу терять времени и должен как можно быстрее дать людям возможность прочитать то, что он написал. И вот я это сделал, – в толпе раздались аплодисменты. – Давайте поднимем бокалы за Бориса Пастернака, человека, с которым я еще не встречался, но с которым, как я чувствую, меня связала судьба. За человека, создавшего произведение искусства из советской действительности, я бы сказал, меняющее нашу жизнь и жизнеутверждающее произведение, которое выдержит проверку временем и встанет в один ряд с романами Толстого и Достоевского. Выпьем за человека, гораздо более смелого, чем я. Салют!

Присутствующие подняли и осушили бокалы.

Фельтринелли спрыгнул с ящика и погрузился в толпу поздравлявших его людей. Он извинился и двинулся в сторону туалета. Я вышла в лобби и встала около телефона-автомата, рядом с которым он должен был бы пройти мимо, возвращаясь в зал.

Все было рассчитано до секунды – приближаясь, он заметил меня в тот самый момент, когда я повесила трубку телефона.

– Я надеюсь, что вы получаете удовольствие от этого вечера? – спросил он.

– Замечательный вечер. Просто чудесный.

– Невыносимо замечательный, – он сделал шаг назад, как делает ценитель прекрасного, желающий под другим углом рассмотреть произведение искусства.

– Мы еще не знакомы?

– Пока еще вселенная не соизволила познакомить нас.

– О, да. В таком случае я счастлив, что вселенная решила исправить эту досадную ошибку, – сказав это, он поцеловал мою руку.

– Так, значит, вы и есть виновник выхода этой книги в свет?

Он приложил руку к тому месту на груди, где находится сердце.

– Винюсь и каюсь.

– И автор никак не мог повлиять на то, что происходило с романом?

– Нет, такой возможности у него не было.

Я не успела спросить его о том, находится ли Пастернак в опасности, как появилась его жена – темноволосая красотка в платье без рукавов из черного бархата и с ожерельем на шее. Сеньора Фельтринелли твердо взяла мужа за руку и увела обратно в зал. Она один раз обернулась и посмотрела на меня, чтобы удостовериться в том, что я поняла, что к ее мужу близко подходить не стоит.

Мероприятие постепенно сворачивалось. Официанты в красных куртках начали убирать горы недоеденных мидий, карпаччо из говядины, кростини с креветками, а также валяющиеся по всему залу пустые бутылки из-под просекко. Как только сеньора Фельтринелли уехала на лимузине, издатель громко предложил оставшимся гостям составить ему компанию в Bar Basso. Окруженный камарильей прихлебателей, он уже двигался к выходу, когда неожиданно повернулся ко мне и произнес: «Я надеюсь, что увижу вас там» – и продолжил свой путь, не дожидаясь моего ответа, потому что знал, каким он будет.

Около входа в гостиницу гостей ждал серебряный Citroën и несколько черных Fiat. Спустя несколько минут после отъезда жены появилась молодая блондинка, которая вместе с Фельтринелли села в Alfa Romeo. Издатель рванул с места, его гости в серебряном Citroën и Fiat застряли из-за группы людей на скутерах Vespa, бывших, скорее всего, туристами, судя по тому, что они ехали медленно и уверенно, вместо того чтобы лавировать в потоке машин, как местные жители.

Прибыв в Bar Basso, гости громко выкрикивали заказы напитков барменам в белых куртках. Я встала у зеркальной стены и искала глазами Фельтринелли. Рядом проходил невысокого роста мужчина с развязанной бабочкой, красными от вина губами и с большим коктейлем в руке. Я видела его на вечеринке, он был одним из фотографов.

– Хотите выпить? – спросил он. – Возьмите мой коктейль!

Я даже не шевельнула рукой.

– А где Фельтринелли? – спросила я фотографа.

– Я думаю, что уже в кровати.

– Мне казалось, что он должен быть здесь.

– Как там у вас, американцев, принято говорить – планы… переменились.

– Изменились?

– Да, точно! Я думаю, он решил устроить более приватный праздник.

С этими словами фотограф положил руку на мою талию, после чего стал медленно и неуклонно опускать ладонь ниже. Меня слегка передернуло, я убрала его ладонь и вышла из бара.

Положив взятую на презентации книгу в сейф в номере гостиницы, я снова вышла на улицу.

Мне так и не удалось получить от Фельтринелли какую-либо информацию о Пастернаке.

У меня складывалось ощущение того, что издатель стремился вести себя так, чтобы у писателя не возникло лишних проблем. Неужели Пастернак находится в большей опасности, чем можно было бы предположить? Издатель умчался с блондинкой, которая была по меньшей мере лет на пятнадцать моложе меня, и я с грустью вспомнила о том, сколько мне лет. Если бы мне было столько же лет, как и той блондинке, я сама бы укатила с Фельтринелли и выведала бы у него все, что меня интересует.

Мимо меня проезжали такси, но я решила пройтись. Мне хотелось подышать свежим воздухом. Потом я поняла, что проголодалась. Я остановилась около тележки с мороженым, запряженной маленьким мулом. Продававший мороженое подросток сказал, что мула зовут Висенте Великолепный. Я рассмеялась, и парень тут же сделал мне комплимент, сказав, что мой смех так же прекрасен, как мое красное платье и рыжие волосы. Я поблагодарила его, и он дал мне лимонное мороженое со словами: «Offerto dalla casa»[15].

Бесплатное мороженое помогло на время забыть о том, что на данный момент моя миссия была еще не до конца успешной. Правда, я тут же начала размышлять о том, не слишком ли я стара для работы, которую выполняю. Раньше все было гораздо легче. Сейчас моя кожа начинала светиться только после нанесения на нее дорогих кремов, рекламные слоганы которых обещали больше, чем могли сделать на самом деле, а волосы блестели только потому, что я смазывала их экзотическими маслами, приобретенными в Париже. А когда я ложилась спать без бюстгальтера, моя грудь сваливалась в сторону подмышек.

Мальчики и мужчины стали обращать на меня внимание сразу после того, как мне исполнилось тринадцать лет. Моя подростковая анонимность исчезла в течение всего одного лета. Первой изменения моего тела заметила моя мать. Однажды, когда она увидела, что я рассматриваю свою фигуру в профиль в отражении в витрине, мама сказала, что у красивой женщины должно быть в запасе что-то на то время, когда ее красота увянет.

– Красота неизбежно исчезает, – сказала мать.

Неужели у меня нет ничего, что могло бы мне помочь в жизни, когда моя красота исчезнет? Сколько времени у меня осталось до тех пор, пока жизнь не заставит меня всерьез об этом задуматься?

В отличие от Фельтринелли, мои амбиции не объяснялись стремлением быть или стать богатой.

Мои амбиции основывались на ложном представлении о том, что я – человек совершенно уникальный и исключительный, на вере в то, что весь мир мне что-то должен, уже хотя бы потому, что я выросла в бедной семье. Быть может, все мы так думаем, но большинство избавляется от этого заблуждения еще в подростковом возрасте, но я так и не смогла. Вера в то, что я – особенная, создавала, по крайней мере на некоторое время, ощущение того, что я могу все. Проблема такого психологического настроя заключается в том, что он требует постоянного подтверждения и положительной оценки со стороны окружающих, а если эти факторы отсутствуют, то самоуверенность исчезает, как будто ее и не было.

И когда теряешь уверенность в себе, то начинаешь собирать плоды, висящие на самых низких ветках, лишь бы снова почувствовать себя сильной и желанной.

Но уверенность в себе, которую способны обеспечить такие «пирровы победы», подобна алкогольному опьянению – вроде бы энергии достаточно для того, чтобы продолжать танцевать, но весь следующий день можно вычеркнуть из календаря по причине сильного похмелья.

У лимонного мороженого был вкус лета, и я сказала себе, что надо перестать заниматься самобичеванием. Я передумала возвращаться в отель и решила сходить на площадь Ла Скала, чтобы посмотреть на памятник Леонардо да Винчи.

Площадь была ярко освещена. Несколько рабочих развешивали белые новогодние гирлянды на стоящих вокруг памятника деревьях. Мужчина в коричневом комбинезоне поддерживал одной рукой лестницу, а в другой держал зажжённую сигарету. Стоявший на лестнице мужчина пытался распутать узел на гирлянде. Еще один стоявший на земле рабочий пытался подсказать, как лучше распутать злополучный узел.

На бетонной скамейке у памятника сидела пара средних лет. Лица мужчины и женщины были напряженными, так что со стороны было сложно сказать, как складываются их отношения, – поцелуются они через секунду или же начнут ругаться.

Я подумала об Ирине и о том, что нам с ней не суждено жить так, как живет эта пара, которая спокойно может на людях целоваться или ругаться. Это осознание пришло ко мне как весть о чьей-то скоропостижной смерти, и я поняла, что мне надо прекратить с ней все отношения и начинать скорбеть о том, что могло бы между нами быть, но так никогда и не случилось.

Я вышла к проезжей части и поймала такси.

– Signora, si sente bene? – спросил меня водитель, когда мы подъехали к отелю. Я заснула, и его голос разбудил меня. Он задал вопрос настолько нежным тоном, что я чуть было ни прослезилась. Вид у водителя был крайне участливым и озабоченным. Он протянул мне руку, чтобы помочь выйти из машины.

– Starai bene, – произнес он, – starai bene.

Я на мгновение подумала о том, не пригласить ли этого слишком рано лысеющего молодого человека, от которого пахло ментолом жвачки, к себе в номер. У меня не было никакого желания с ним спать, но я была готова это сделать, если он будет повторять, что у меня все будет хорошо («Starai bene») до тех пор, пока я не засну. Но я его не позвала, а поднялась в свой номер и, не снимая помятого платья, упала на застеленную покрывалом кровать.

На следующее утро после двух таблеток Alka-Seltzer и заказа завтрака в номер я вынула книгу «Доктор Живаго» из сейфа. Перед тем как положить роман в чемодан, я открыла и полистала книгу. Неожиданно из нее выпала визитная карточка, на которой не было имени, а только название химчистки и адрес: «Sara’s dry cleaners, 2010 Р-стрит, Вашингтон, округ Колумбия». Я знала тот дом из желтого кирпича с вывеской с ярко-синим рукописным шрифтом на белом фоне. Это здание находилось недалеко от дома Даллеса. Я согнула визитку пополам и положила в свой серебряный портсигар.

Глава 14. Преданный компании сотрудник

Мне надо был слетать по работе в Лондон и переговорить с одним человеком по поводу книги. Мой рейс вылетал в одиннадцать утра. Я попросил стюардессу повесить мой пиджак и принести виски. Со льдом, так как дело было все-таки до обеда. Стюардессе Кит шла пилотка и сине-белая форма с белыми перчатками авиакомпании Pan Am. Она была вполне симпатичной и могла бы занять второе или третье место в конкурсе красоты где-нибудь на Среднем Западе.

– Пожалуйста, мистер Фредерикс, – сказала она, передавая мне виски, и подмигнула.

Я называл себя разными именами, которые придумывал сам или которые мне давали другие. Родители назвали меня – Теодор Хелмс III. В начальной школе все звали меня Тедди, в старших классах – Тед, но в колледже я снова вернулся к имени Тедди.

Для Кит и всех остальных, кто в ближайшие два дня спросит, как меня зовут, я – Харрисон Фредерикс. Для своих друзей – Гарри. Мне двадцать семь лет, и я родился в Вэлли-Стрим, штат Нью-Йорк. Харрисон Эдвин Фредерикс работает аналитиком в Grumman Aerospace Corp. и (представьте себе) ужасно не любит летать. Если вы каким-то непонятным мне образом проверите содержимое его карманов, то обнаружите в них счет с бензоколонки Texaco, расположенный в семи километрах от его дома, открытую упаковку Juicy Fruit и платок с вышитой на нем монограммой его ФИО – HEF.

Я положил свой атташе-кейс на пустое соседнее кресло. Он был изготовлен на заказ во Флоренции, обтянут кожей каштанового цвета и закрывался на один медный замок. Отец подарил мне его, когда я окончил Джорджтаунский университет, спустя ровно двадцать два года с тех пор, как его окончил отец. Он передал мне атташе-кейс после тихого ужина вместе с матерью в клубе, членом которого являлся, и сказал, что хотел бы, чтобы я в будущем ходил с ним в Сенат, Верховный суд или адвокатскую контору, название которой совпадало бы с фамилией, которую носила наша семья. Тогда отец еще не знал, что на втором курсе я поменял специализацию. Я перестал изучать право и начал учиться на кафедре славянских языков.

Летом после первого курса я совершенно четко осознал, что не хочу работать в адвокатской фирме отца. Проблема заключалась в том, что я не знал, чем хочу заниматься. Я чувствовал себя совершенно потерянным. После трагической гибели брата я впал в глубокую депрессию. Я чувствовал себя так, будто надо мной нависла туча, словно человек, вышедший на пляж загорать и попавший в тень от облака. Я перестал выходить из дома и потерял аппетит. Я весил, как в выпускном классе школы, и цвет моего лица стал таким же серым, как тротуар. Выйти из этого пике мне помогли не родители или доктор, которому они убеждали меня рассказать о своих проблемах. Тогда мне помог роман «Братья Карамазовы», а потом «Преступление и наказание», «Идиот», а после этого и все остальные произведения, которые вышли из-под пера этого писателя. Мне казалось, что Достоевский бросил мне, стоящему в тумане, веревку и начал тянуть. Я прочитал его мысль о том, что русские, с одной стороны, не верят в апокалипсис, а с другой – не являются нигилистами, и подумал: «Да! Вот оно!» После этого я пришел к убеждению (как убеждаться могут лишь молодые люди), что в глубине души являюсь русским.

Я начал изучать творчество великих русских писателей.

После Достоевского прочитал Толстого, Гоголя, Пушкина и Чехова. Закончив чтение признанных писателей, я обратился к изучению тех, чье творчество не одобряли официальные власти: Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и Михаила Булгакова. С началом учебного года я вернулся в вуз, ощущая, что туман, хотя не окончательно, но все же постепенно рассеивается.

И вот спустя шесть лет в моем атташе-кейсе лежали вовсе не рабочие записки и правовые документы, а главный источник моего беспокойства – мой собственный незаконченный роман.

Я сделал глоток виски и протянул руку к атташе-кейсу, но достал из него не черновой вариант своего романа, а книгу Джека Керуака «В дороге». Говорили, что этот роман Керуак написал за три недели на едином «свитке» бумаги под воздействием бензедрина[16]. Возможно, мне стоило перенять его опыт и начать писать под воздействием и на свитке. Я открыл роман, прочитал несколько первых предложений и закрыл. Выпил виски и заснул.

Когда я проснулся, мы были уже далеко над Атлантикой, и я решил взглянуть на рабочий вариант моего романа. Вчера ночью после ужина с Ириной я начал дорабатывать сюжетную линию, расклеив на стене спальни карточки с именами героев и основными событиями, чтобы понять, как лучше всего они могут взаимодействовать. Мне казалось, что я на правильном пути и становлюсь настоящим писателем. А может, и не становлюсь.

Я никому не рассказывал о том, что пишу роман, а также о том, что мечтаю стать писателем. Не говорил об этом ни родителям, ни Ирине, ни даже Генри Ренне, который был моим лучшим другом после Гротона. Некоторые считали Генри карьеристом, а некоторые – полным козлом. Возможно, они были совершенно правы. Но этот человек мне очень помог после гибели моего брата. Месяцы после смерти Джулиана тянулись, словно бесконечно однообразный русский ландшафт. В то время Генри часто бывал у меня, мы пили виски и говорили до утра.

Изначально я хотел, чтобы мой роман напечатали в течение года после окончания колледжа.

Я хотел всех удивить и чувствовал, что родители недовольны тем, что я не занимался семейным бизнесом, хотя открыто они мне об этом не говорили. Если бы мой роман напечатали, родители смогли бы хвастаться моими достижениями перед друзьями в клубе и считать, что я добился в жизни успеха.

Но я так и не дописал свой роман. После окончания университета я начинал десяток романов, но ни один из них не дописал больше чем до двадцатой страницы. Тем не менее мне удалось сделать карьеру на своей любви к литературе, а также знании русского языка. А также благодаря моим связям. В Агентство меня завербовал профессор Джорджтаунского университета Хампфриз, который раньше работал в Управлении стратегических служб и близко дружил с Уиснером. После войны Хампфриз вернулся в университет, где он был профессором на кафедре славистики, и начал вербовать студентов для работы в Агентстве. Я был далеко не первым и не последним человеком, которого он завербовал. Руководство называло нас «мальчиками Хампфриз», отчего можно было бы подумать, что мы – просто капелла мальчиков, а не шпионы.

Агентству требовались новые кадры из среды интеллектуалов, то есть людей, которые считали, что войну идеологий можно выиграть, постепенно изменяя миропонимание людей. Интеллектуалы понимали, что миропонимание людей можно изменить при помощи книг. Я тоже так считал. Моя работа заключалась в том, чтобы находить нужные книги и заниматься их подпольным распространением. Я должен был находить художественные произведения, в которых критически изображали советский строй, по сравнению с которым Соединенные Штаты выглядели оплотом демократии и прав человека. Я хотел, чтобы советские люди задумались о том, что живут в условиях политической системы, которая с легкостью могла уничтожить и уничтожала любого писателя, интеллектуала и даже метеоролога, который не был согласен с существующим устройством. Конечно, Сталин был мертв и лежал в мавзолее под стеклянным саркофагом, но память о чистках все еще была жива.

Я мыслил как издатель или редактор, находящийся в постоянном поиске нового бестселлера, который люди хотят заполучить как можно быстрее. Единственное, что отличало меня от издателей и редакторов, это то, что я не хотел оставлять на этих произведениях отпечатков своих пальцев.

Моя поездка в Лондон имела отношение именно к одному из таких литературных произведений.

Агентство уже давно хотело получить текст романа «Доктор Живаго».

После того, как наши люди получили итальянский перевод и ознакомились с ним, мы пришли к выводу, что это именно та книга, которая нам нужна. Нам было необходимо получить русский текст, чтобы не переводить с итальянского, что «может уменьшить художественную ценность произведения». Я и сам до конца не понимал, зачем нам нужен русский оригинал, – для того, чтобы добиться максимального пропагандистского воздействия на русского читателя или из-за желания сохранить нюансы авторского оригинального текста, которые могут исчезнуть в обратном переводе.

Я должен был убедить наших британских коллег передать (или одолжить) нам фотокопию русского оригинального текста. Предварительная договоренность об этом уже была достигнута, но англичане не торопились передавать нам текст, по всей видимости, раздумывая о том, как еще его можно использовать и какую выгоду от него получить. Вот я и вылетел в Лондон для того, чтобы ускорить этот процесс.

Я с радостью взялся за это задание. Мне надо было выбраться из города, чтобы собраться с мыслями.

Ирина вела себя отстраненно, хотя до этого мне казалось, что наши отношения неизбежно ведут к свадьбе. Я даже попросил мать дать мне бабушкино кольцо и надеялся, что сделаю Ирине предложение во время рождественских каникул. Но потом Ирина несколько раз отменяла запланированные свидания, и у меня постепенно появилось ощущение того, что в наших отношениях что-то пошло не так. Когда я спросил об этом Ирину, то не получил никакого удовлетворительного ответа. Все девушки, которых я приглашал на свидания до нее, только и мечтали о том, чтобы заполучить кольцо моей бабушки. Ирина же хотела того же, чего и я, – сделать карьеру в Агентстве, – и стремилась добиться уважения за хорошо выполненную работу. Она была мне не просто ровней, но и человеком, который стимулирует меня к тому, что бы добиться чего-то большего. Я знал, что если бы женился на любой из особ, с которыми общался во времена колледжа, то сошел бы с ума от скуки еще до рождения первого ребенка. Мне совершенно не хотелось превращаться в типичного сотрудника Агентства, у которого кроме жены была одна, а то и две любовницы.

И она была русской! Мне это очень импонировало, хотя Ирина утверждала, что является в большей степени американкой, чем я. Мне нравилось есть домашние пельмени в их странной полуподвальной квартире. Ирина настояла на том, чтобы я называл ее мать «мамой» с первого дня нашего знакомства. Ее мама часто смеялась над моим акцентом, когда я говорил по-русски.

После того как Ирина стала от меня отдаляться, я пару раз незаметно проследил за ней, когда она ехала домой после работы, чтобы понять, не встречается ли она с другим. Но я не заметил ничего подобного.

Так что я даже рад был на какое-то время уехать. Мне нравился Лондон. Нравились выступления Ноэла Кауарда в Café de Paris, нравились дождевики, капюшоны, резиновые сапоги, тедди-бойз и тедди-герлз. И, конечно же, мне нравилась английская литература. Мне хотелось бы пробыть в Англии хотя бы неделю для того, чтобы посетить дом, в котором умер Герберт Уэллс, а также паб, в котором Кэррол пил пинты вместе с Толкином. Но, судя по всему, моя работа ограничивалась всего одним вечером и я должен был вернуться в Америку на следующий день.

Мне нужно было встретиться с одним приятелем, агентом под кодовым именем Чосер. Правда, я не стал бы утверждать, что он был моим приятелем. Мы были знакомы и несколько раз пересекались по вопросам книг. Он был среднего роста, среднего телосложения и совершенно не примечательным, то есть именно таким, каким должен быть настоящий шпион. Единственной его отличительной чертой были необыкновенно белые и ровные зубы, глядя на которые можно было бы предположить, что он родился в США, а не в Ливерпуле. Этот Чосер мог легко имитировать разные акценты, поэтому с аристократами говорил, как человек из их круга, с рабочими – как настоящий пролетарий, а с ирландцами – как истинный ирландец. Многие считали его милейшим человеком, но лично я не мог выносить его общества больше чем пару часов.

Чосер опоздал на встречу в пабе George Inn на целых двадцать минут. Я был совершенно уверен в том, что он сознательно заставлял меня ждать и нервничать, чтобы психологически меня «прессануть». Меня бы совершенно не удивило то, что он издалека наблюдал за мной, когда я входил в паб, после чего посмотрел на карманные часы – я уверен, что у него именно такие часы, – подождал ровно двадцать минут и только потом присоединился ко мне в пабе. Сотрудники MI6 не упускали ни одной возможности показать нам, что в области разведки они на несколько столетий опередили нас, выскочек-американцев. Этот Чосер с удовольствием сказал бы мне, что они были профессионалами, когда мы еще под стол пешком ходили.

Поговаривали, что MI6 удалось получить русский текст романа «Доктор Живаго» после того, как самолет, на котором летел издатель, посадили на Мальте под выдуманным предлогом технической неисправности.

Ходили слухи о том, что переодетые в сотрудников аэропорта агенты MI6 отвели Фельтринелли на досмотр, во время которого умудрились отксерокопировать рукопись. Я не знал, насколько правдивыми были эти слухи, но если это было так, как рассказывали, то англичане провели красивую операцию.

Я сидел за столиком под висящим на стене чучелом головы оленя со стеклянными глазами и уже успел выпить два ирландских виски, чтобы немного успокоиться. Бармен поставил передо мной тарелку фиш-энд-чипс с горошком. Одетый в черный плащ с поднятым до ушей воротником Чосер вошел в паб, снял шляпу и стряхнул с нее капли дождя, намочив двух сидящих у входа французских туристов. Он поклоном извинился перед ними и двинулся к моему столику. Я заметил, что со времен нашей последней встречи он заметно округлился и набрал вес.

Он обратил внимание на то, что я осматриваю его с головы до ног и произнес: «Ты похудел».

– Спасибо.

Чосер показал мне свою левую ладонь.

– А я женился.

– В таком случае все вопросы отпадают.

– Ох, этот сухой американский юмор. Как мне его не хватало, – он сел за столик. – А я слышал, что ты помолвлен.

– Ну, не совсем, но готов за это выпить, – я поднял стакан и допил виски.

– Заказать тебе еще этого ирландского пойла? – спросил Чосер, поднялся и, не дожидаясь моего ответа, подошел к барной стойке. Потом вернулся к моему столику с двумя пинтами. – Bushmills у них нет, – объяснил он. – Ты в курсе, что в этом пабе часто бывал Диккенс? – Чосер взял с моей тарелки поникшую палочку картофеля фри и указал ею в угол заведения. – Он обычно вон в том углу сидел. Упоминал об этом месте в романе «Холодный дом».

– Кажется, что я об этом где-то читал.

– Конечно, читал. Какой там у вас, американцев, девиз – «Всегда готов», кажется?

– Это у бойскаутов. А роман, в котором Диккенс упоминал об этом пабе, называется «Крошка Доррит».

– Точно! – согласился Чосер, откидываясь на спинку стула. – Умница. Я так соскучился по нашим с тобой интеллектуальным разговорам, – он вздохнул, – но со времен Диккенса здесь многое изменилось. Теперь сюда ходят одни туристы, подают слишком пенистое пиво и вялый картофель фри, – он взял с моей тарелки еще одну палочку картофеля фри. – К слову о великих писателях, как продвигается твой роман?

Меня не удивило то, что он знает о моей мечте стать писателем.

Я и сам о нем много чего знал. Например, то, что он действительно недавно женился, но перестал спать со своей секретаршей Виолеттой буквально на две недели, когда уезжал в свадебное путешествие на Бали. Тем не менее меня слегка раздражало то, что он в курсе всех моих слабостей.

– Спасибо, хорошо, – ответил ему я.

– Ну, вот как все славно! – произнес он. – Сплю и вижу, когда же прочитаю твое творение.

– Не переживай, я подпишу тебе экземпляр.

Он приложил ладонь к груди.

– Он займет почетное место в моем книжном шкафу.

– Кстати, о книгах, – заметил я, стремясь закончить этот треп и перейти к делу, – что из приличного за последнее время ты прочитал?

– «Бриллианты вечны». Читал? Чертовски выдающееся произведение.

– Нет. Не в моем вкусе.

– Тебя, видимо, больше привлекает проза Фитцджеральда.

– По сравнению с Флемингом?

– Дейзи![17] Какая женщина! Я просто в нее влюбился.

– Мне кажется, что мужчинам больше нравится Гэтсби, правда не все готовы в этом признаться.

– Вопрос не в том, что нравится. Мы хотим быть на него похожими. Всем мужчинам, да и женщинам, нужна великая трагедия. Трагедия обостряет наше восприятие. Делает нас более интересными людьми. Ты согласен?

– Только те, у кого в жизни нет никаких проблем, могут воспринимать трагедию как нечто романтическое.

Он шлепнул себя ладонью по мясистой ляжке.

– Рад тому, что у нас есть хоть что-то общее.

Рыба на стоящей передо мной тарелке остыла, и размазанный жир застыл. Тем не менее я медленно отрезал кусок и съел.

– Но я планировал кое-что прихватить с собой домой. Порекомендуешь какие-нибудь хорошие книжные магазины в этом районе?

Он встал, допил пиво и вытер пену с усов.

– Сыграем? – предложил он и двинулся к доске для игры в дартс. Я очень плохо играл в дартс, но почему-то легко его обыграл и расценил факт своей победы в качестве жеста, демонстрирующего то, что он готов вести со мной дела.

– Давненько не брал я в руки дартс, – заметил Чосер и вынул из кармана часы-луковку. Я не смог сдержать улыбку, когда понял, что правильно предполагал, что у него именно карманные часы, – но мне пора. Иду с супругой на «Дядю Ваню» в театре Гаррика.

– Постановка по произведению русского классика – всегда беспроигрышный вариант.

– Это точно.

– Рецензии на постановку хорошие?

– Скоро постановка в Лондоне закрывается, и на следующий год ее будут ставить в Штатах. Ты сам знаешь, как у нас заведено – сначала мы, британцы, что-то обкатываем, а потом передаем вам.

«Ну, наконец-то дело сдвинулось», – подумал я про себя, а вслух спросил:

– А когда премьера в Штатах?

– В начале января, – он надел плащ и шляпу, – но точную дату премьеры пока не объявляли.

– В декабре было бы идеально. Как раз перед праздниками.

– Не я решаю этот вопрос.

– Я буду следить за развитием событий.

– Я в этом совершенно уверен.

Чосер вышел к стоявшей перед пабом на улице машине, в которой даже не выключал двигатель. Я подошел к стойке, заказал еще Bushmills и расплатился. Чосер, понятное дело, не удосужился заплатить за себя.

Как только я вышел на улицу, дождь полил еще сильнее. Я успел промокнуть до нитки, пока дошел до отеля. На ресепшен я попросил меня ни с кем не соединять, а если мне позвонят, сообщить, что я устал после перелета и отдыхаю.

Это была кодовая фраза, по которой в Агентстве должны были понять, что вопрос с русским текстом романа «Доктор Живаго» решился в нашу пользу.

Глава 15. Ласточка

Настал декабрь, и Вашингтон покрылся снегом. На следующий день после возвращения из Милана я оставила экземпляр «Il dottor Živago» в исповедальной будочке в церкви Св. Патрика, после чего через день пришла на дебрифинг в явочную квартиру. Рассказала Фрэнку все: кто присутствовал на вечеринке, что мне удалось узнать из обрывков услышанных разговоров, и самое главное – что говорил в своей речи издатель. Я подробно все описала, не упомянув только о встрече с мужчиной, засунувшим свою визитку в книгу, которую я унесла с презентации. Вернувшись в Вашингтон, я вынула ту визитку из портсигара и положила под отвалившуюся на полу плитку в ванной своей квартиры. Секреты – это форма страховки, полезная вещь для девушки, работающей в Вашингтоне.

Мы с Ириной договорились встретиться у прямоугольного пруда, покататься на коньках и потом поужинать у меня дома. Мы взяли напрокат коньки у человека, сдававшего их из багажника своего «универсала», проковыляли по снегу до катка, но на лед так и не вышли. Мы уселись на ступеньках мемориала Линкольну и расшнуровали коньки, и тут Ирина выпалила: Тедди сделал ей предложение. Она не упомянула о том, как ответила на его предложение, но я и без этого все поняла. Во время всего разговора она смотрела на «карандаш» монумента Вашингтону и ни разу даже не обернулась в мою сторону.

Я понимала, что такой поворот событий сути вопроса принципиально не меняет.

Я знала женщин и мужчин, которые для того, чтобы выйти из-под радара пристального внимания общественности, избежать ареста, а также показать, что живут «нормальной» жизнью, женились, выходили замуж и даже рожали детей. Да я и сама об этом думала не раз. После возвращения из Италии я несколько раз пыталась закончить отношения с Ириной, но каждый раз понимала, что не в состоянии это сделать. Я пыталась подготовить себя к тому, что Ирине могут сделать предложение, но оказалась не готовой к такому удару, когда это все-таки произошло. Когда она сообщила мне о предложении от Тедди, было чувство, словно из-под меня выбили стул и я сейчас упаду. Правда, тогда я сдержалась и не позволила себе развалиться. Я вела себя спокойно, то есть так, как меня учили себя вести в стрессовой ситуации. Я поздравила ее и сказала, что буду рада устроить для них вечеринку, чтобы отметить то, что они помолвлены. Мне показалось, что мое предложение ее очень удивило, и она тихо сказала, что это совершенно не обязательно. Когда я сказала, что мне расхотелось кататься на коньках, у меня болит голова и мне лучше вернуться домой, она встала и ушла, оставив меня на ступеньках. Я смотрела ей вслед до тех пор, пока ее красная шапка не превратилась в маленькую точку на белом фоне.

В тот вечер Ирина появилась в моей квартире, одетая так же, как была одета для катания на коньках. Вид у нее был такой, будто с тех пор, как мы расстались, она все время гуляла по улицам: нос был красным, и она дрожала. Ирина зашла и тут же принялась снимать с себя ботинки, пальто, шапку и шарф. Когда я сказала, что спала, чувствую себя неважно, и мне кажется, что простудилась, поэтому ей не стоит подходить ко мне слишком близко, она приложила свои холодные ладони к моим щекам. «Слушай», – сказала она и запнулась. Потом поцеловала меня в губы. Ее губы не сразу вошли в идеальный контакт с моими. Как только она перестала меня целовать и отстранилась, я тут же почувствовала, как мне не хватает ее губ. «Слушай», – повторила она, но опять замолкла. Я попыталась отвернуться, но она не позволила мне этого сделать, потому что ее ладони все еще лежали на моих щеках. Она придвинулась ближе и наступила своим пальцами ног на мои. Она была выше меня на несколько сантиметров, крепко держала в ладонях мое лицо и внимательно смотрела на меня, словно исследовала.

Потом она снова поцеловала меня и засунула свои холодные ладони под мой халат. Меня крайне удивила ее смелость.

Она делала вид, что не такая, какой является, или я просто не заметила, как она стала другой?

Ноги задрожали, и я присела на розовый ковер. Ирина опустилась на ковер рядом со мной. Полы халата распахнулись, и она стала целовать мой живот, и я непроизвольно охнула. Она рассмеялась, и я рассмеялась вслед за ней. «Кто ты?» – спросила я. Она не ответила и принялась гладить мои бедра. На самом деле, возможно, все было по-другому, и это я сама не могла себя узнать. В сексе с женщинами я всегда была активным партнером и своими действиями вызывала реакцию, стоны и движения партнерши. С ней у меня все было совсем по-другому. Она не ждала от меня никакой инициативы. Я чувствовала себя бессильной.

Я не могла избавиться от мысли о том, что мы обе постепенно придем в чувство и остановимся. Что она перестанет на меня нападать. Когда я сказала ей, что нам надо одуматься, Ирина ответила, что теперь уже слишком поздно. «Назад дороги нет», – произнесла она.

Она была права. Все, что между нами происходило, можно было сравнить с эффектом того, когда впервые видишь цветной фильм. До этого мир казался тебе одним, по после картины в Technicolor становился совершенно другим.

Мы так и заснули на ковре, накрывшись моим халатом. Она спала, положив голову мне на грудь. Меня разбудили звуки и запахи открывшейся под моей квартирой пекарни. Я пошла в ванную, умылась и причесалась. В утреннем свете, падавшем из маленького окна над душем, мое лицо выглядело потрепанным и постаревшим. Я представила себе, как будет проходить церковная свадьба Ирины и Тедди, после чего мой мир в радужном Technicolor померк и вернулся в ч/б.

Когда я вышла из ванной, Ирина стояла на кухне около открытого холодильника. Она вынула упаковку яиц и спросила, как обычно я готовлю их на завтрак.

– Не знаю. А как любит Тедди?

Она молчала. Когда я повторила свой вопрос, Ирина взяла меня за руку и сказала, что мы что-нибудь придумаем. Потом она сказала, что любит меня, но вместо того чтобы ответить, что я тоже ее люблю, я вырвала свою руку, сказала ей, что не голодна и ей пора идти. И Ирина ушла.

В последний день года шел дождь. Стоя на кухне, я развернула завернутые в фольгу остатки бифштекса из вырезки и разогрела. Потом открыла окно и с идущей вдоль внешней стены здания пожарной лестницы достала бутылку Dom Pérignon 1949 г., которую подарил мне Фрэнк за более или менее хорошо выполненное задание в Милане.

Я поела, стоя спиной к открытой духовке для того, чтобы согреться. Шампанское действительно было вкусным, как Фрэнк и обещал.

В тот день утром я смотрела фильм «Мост через реку Квай», но почувствовала, что мне сложно сконцентрироваться на действии картины, и ушла еще до того, как она закончилась. Небо уже потемнело, и начался дождь. К тому времени, когда я добралась до дома, белое Рождество превратилось в коричневую жижу. Снеговик, которого ребята слепили в парке на другой стороне улицы, обледенел, воткнутая вместо носа морковка исчезла и была заменена сигаретой. Шарф, повязанный вокруг снеговика ранее исчез.

Дома меня ждали неприятности: в квартире было так холодно, что был отчетливо виден пар от дыхания. Батарея было холодной, как лед. Я проклинала своего домовладельца, который владел половиной домов в этом квартале, но был слишком скуп, чтобы нанять управляющего.

Я набрала ванну теплой воды и медленно, чтобы не замочить волосы, залезла в нее. Когда вода стала прохладной, я снова включила кран пальцами ног. Я два раза подливала горячую воду и лишь только потом вылезла из ванной. В комнате было холодно, и я надела большой махровый халат. У меня не было никакого желания выходить, и я бы с удовольствием заснула в кровати, слушая, как ансамбль Гая Ломбардо «зажжет» сразу после того, как часы пробьют полночь и наступит 1958 год. Но вечер я должна была провести не дома. У меня оставался час до того, как за мной заедет машина и отвезет на вечеринку. Мне пришлось одеться, накраситься и что-то съесть перед выходом. Мне надо было ехать на работу.

Когда я отчитывалась перед Фрэнком по результатам поездки в Милан, у меня возникло ощущение, что он слушал меня вполуха, словно уже знал все детали. Вполне возможно, что так и было. Он ничего не сказал по поводу того, что мне не удалось познакомиться с издателем поближе.

Тогда я подумала, что Фрэнк, видимо, начал думать, что я уже не та, какой была раньше, и мне пора на заслуженный отдых. Но перед тем как мы расстались, он сказал, что есть еще одна услуга, которую я могу ему оказать.

– Я хотел бы попросить тебя еще об одном одолжении.

– Все, что угодно.

Когда за мной заехал черный автомобиль, дождь был уже не таким сильным. Я надела белое пальто из плотного мохера. Шубу я перестала носить с тех пор, как Ирина сказала, что вид меха ее угнетает. «Бедные зайчики», – произнесла она тогда, проводя ладонью по моему рукаву.

Водитель одной рукой снял форменную кепку с кожаным козырьком, а другой открыл мне дверь.

– У такой девушки, как ты, нет пары на празднование Нового года? – спросил он.

Я молча села на заднее сиденье.

Мы ехали по центру, и серп серебряной луны мелькал между зданиями. Я подумала о том, видит ли сейчас Ирина эту луну. Последнюю ночь этого уходящего года она проводила с Тедди в загородном доме его родителей в Грин Маунтинс. И она даже не умела кататься на горных лыжах. Я надеялась, что в Вермонте тоже холодно и идет дождь.

Новогоднюю вечеринку устраивали в Colony, считавшемся одним из лучших французских ресторанов города, что на самом деле является весьма сомнительным комплиментом. Устраивал вечеринку какой-то дипломат из Панамы, и по сути это было офисное мероприятие, но вне стен офиса. Тут собрались люди внутреннего круга: Фрэнк, Мори, Мейер, братья Даллес, Грэхамы, один из братьев Алсоп и остальные важные персоны Джорджтауна. Но я приехала не для того, чтобы с ними болтать. Я приехала работать.

Барельефные статуи мифологических фигур, выстроившиеся вдоль стены столовой, были украшены праздничными шляпами, а фойе – серебряными лентами и золотой мишурой. В углу зала в огромной сетке находились надутые гелием шары, которые должны были выпустить над танцполом сразу после того, как пробьет полночь. Над главным баром был натянут плакат с надписью: «Эй, эй, в 58-й скорей!» На сцене перед огромным муляжом циферблата часов с гигантскими стрелками играл небольшой оркестр во главе с одетой в сатиновое платье певицей. Я сдала пальто гардеробщице, и одетая в костюм кордебалета из Радио-сити-мьюзик-холла девушка предложила мне выбрать с серебряного подноса шапку, свисток или «тещин язык». Шапки я проигнорировала, но один рожок все-таки взяла.

– Ну, что, готова к встрече Нового года? – спросил стоявший у меня за спиной Андерсон. На его голове было две конусообразные шапки, словно два рога. Резинки впивались в его двойной подбородок. Он уже был без пиджака, и спина его белой рубашки была мокрой.

– А ты готов показать нам младенца Нового года? – спросила я, напомнив ему, как однажды в Канди он «зажигал» в набедренной повязке из простыни, с гигантской соской во рту и бутылкой виски в руках.

– Праздник еще только начинается!

– К слову о готовности к празднику, – сказала я, – а где здесь выдают напитки?

В теле разлилось приятное тепло от трех выпитых дома бокалов Dom Pérignon, и мне не хотелось упускать это состояние, в котором мне было легче не думать об Ирине.

Андерсон протянул мне свой уже наполовину пустой бокал с пуншем.

– Все ради наших дам.

Я осушила бокал, приставила рожок к губам, громко подула прямо ему в лицо и жестом подозвала официанта с подносом с напитками. Андерсон спросил, не хочу ли я танцевать, на что я ответила, что чуть позже. На противоположной стороне танцпола я уже заметила человека, с которым Фрэнк просил меня познакомиться поближе.

Я проводила глазами Андерсона, который вернулся к столу, где люди приветствовали его возвращение громкими криками, и сосредоточила свое внимание на объекте наблюдения. Генри Ренне стоял на сцене и смотрел, как «косившая» под Эрту Китт певица исполняла песню Santa Baby. Я обошла стол Андерсона, обогнула танцпол и встала с другой стороны сцены напротив Генри. Певица закончила песню, повернулась и передвинула стрелки часов на половину одиннадцатого. В толпе раздались аплодисменты, Генри ухмыльнулся, но поднял бокал за последние полтора часа 1957 года. Потом он посмотрел на меня.

Вот что я о нем знала. Генри окончил Йельский университет. Вырос на Лонг-Айленде, хотя всем, кто его спрашивал, он говорил, что «в городе». В отделе СР Агентства он работал всего пять лет и три месяца, за которые умудрился сделать подозрительно умопомрачительную карьеру. Жил один в небольшой квартире в районе Арлингтон на другой стороне Потомака. Квартиру оплачивали родители Генри. Он прекрасно говорил по-русски, по-немецки и по-французски. Год после окончания университета Генри был «бэкпэкером» в Европе, то есть жил в разных пятизвездочных отелях на деньги своих родителей до того, как начал работать в Агентстве. Он был рыжим, с веснушками и толстой шеей, но пользовался большой популярностью у женщин, что было неудивительно с его внешними данными. Он встречался с двумя машинистками, каждая из которых не была в курсе того, что он встречался с ее коллегой. Он был лучшим другом Тедди Хелмса, по совершенно непонятным для Ирины причинам. Но я-то понимала почему. Выпускники престижных вузов всегда держатся друг за друга.

Причина, по которой меня попросили «поработать» с Генри Ренне, заключалась в том, что Фрэнк считал, будто тот может оказаться двойным агентом.

Фрэнк упомянул о своих подозрениях несколькими месяцами ранее, вскоре после того как я начала заниматься «книжным проектом», и попросил, чтобы я держала ухо востро. После моего возвращения из Италии он попросил, чтобы я познакомилась с Генри поближе.

Эго каждого из мужчин, работавших в Агентстве, было огромным, но демонстрировали они его чаще всего только среди людей своего круга.

У Генри было такое самолюбие, которое вполне могло навлечь на него неприятности.

Многие считали его хвастуном. В сочетании с тем, что он много пил, это вызывало определенные опасения.

Кроме этого, я слышала, хотя и надеялась, что эти слухи ничем не обоснованы, о том, что кое-кто в Агентстве считает, что Фрэнк потерял свою былую хватку. Поговаривали, что он сильно сдал после провала операции в Венгрии, а также по причине постоянных волнений о том, что он не может найти двойного агента в наших рядах.

Мы поболтали у сцены, немного потанцевали и выпили по два бокала пунша. После этого Генри предложил отойти в более уединенное место, чтобы поговорить. Певица передвинула стрелки часов на одиннадцать сорок пять, и гости приготовили свои рожки и хлопушки, а также наполнили бокалы, чтобы вскоре выпить за Новый год. По пути из зала Генри прихватил бутылку шампанского из ведерка со льдом.

– Для нашего тоста, – сказал он, приподнимая бутылку в руке.

– А куда мы идем? – спросила я.

Генри не ответил и продолжал идти на два шага впереди меня. Обычно в подобных случаях я брала инициативу на себя, поэтому ускорила шаг, чтобы его догнать, но споткнулась о неровность на ковре и упала. Генри повернулся, чтобы помочь мне подняться, и когда я встала на ноги, то почувствовала, что кровь резко прилила к голове.

– Не говори мне, что выпила лишнего.

– А я и не говорю.

– Ну и отлично, – он помахал в воздухе бутылкой и, посмотрев на часы, добавил, – семь минут до полуночи.

Он обнял меня рукой за талию, упершись большим пальцем в позвоночник, и направил меня в сторону выхода.

– У меня нет пальто, – сказала я.

– Мы не выходим из здания.

Мы прошли мимо прикорнувшего на стуле швейцара, который, судя по всему, тоже выпил. Генри взял меня за руку и в танце завел в угол. Из его рта разило перегаром, и я решила, что он достаточно пьян, чтобы по неосторожности о чем-нибудь проболтаться. Я поправила его узкий, как селедка, галстук и глянула в сторону швейцара, который делал вид, что нас не замечает.

– Мне казалось, что мы идем куда-то поговорить.

Он дотронулся до стены за моей спиной, которая превратилась в дверь.

– Смотри, какие чудеса, – сказал он, подталкивая меня в гардероб, который на сегодняшнем мероприятии не работал. Это была небольшая комната, в которой стоял старый пылесос, лежал сломанный стул, и на вешалках висели несколько белых униформ.

– Не самое уютное место, – заметила я.

– Я понимаю, что такая девушка, как ты, привыкла к более комфортабельной обстановке, – он показал бутылкой шампанского на сломанный стул, – но здесь же тихо, верно? – Он открыл шампанское и сделал глоток прямо из горла. – И никто нас здесь не видит.

Он предложил мне бутылку, но я отказалась, чувствуя, что этот глоток приведет к потере контроля над ситуацией.

– Может быть, после полуночи.

Он показал пальцем на циферблат своих часов.

– Еще три минуты.

– Какие обещания дал себе на Новый год? – спросила я.

– Только вот это, – он положил потную ладонь мне на спину и наклонился для того, чтобы меня поцеловать. Я сделала шаг назад, задев головой горизонтально установленную палку вешалки.

– Расскажи мне что-нибудь, – произнесла я.

– Какая ты красивая, – он снова сделал шаг мне навстречу.

Я игриво толкнула его в грудь указательным пальцем.

– Я не слышу истории.

От его ухмылки у меня по спине побежали мурашки.

– Мне это нравится, – сказал он, – мне нравится твой боевой настрой.

– Расскажи мне что-нибудь… интересное, – я смотрела ему прямо в глаза. Такая тактика часто оказывалась с мужчинами очень эффективной.

– Интересное обо мне? Да я как открытая книга, – он посмотрел на потолок. – Мне кажется, что это ты у нас девушка с секретами.

– У каждой женщины есть свои секреты.

– Это точно. И я знаю твой.

У меня во рту пересохло. Казалось, что язык стал тяжелым, словно тонна свинца.

– И что это за секрет?

– Хочешь, чтобы я сказал?

– Скажи.

– Ты думаешь, что я не понимаю, почему ты так хочешь меня разговорить? – спросил он. – Ты ни с того ни с сего вдруг заинтересовалась мужчиной, который младше тебя лет на десять? И ты думаешь, что я не знаю, кто ты такая? Я слышал, что ты многих обо мне расспрашивала. Ставила под сомнения мою лояльность.

Я покосилась на дверь.

– Но ты не учла того, что здесь у меня больше друзей, чем у тебя.

Я попалась в ловушку. Напилась и была недостаточно внимательной. Я сделала шаг к двери, но он преградил мне путь.

– Я закричу.

– Ради бога. Все решат, что нам тут с тобой очень хорошо.

Я оттолкнула его, но он еще сильнее толкнул меня, и я ударилась головой о горизонтальную рейку вешалки. Я не успела пошевелить и пальцем, как он крепко меня схватил и засунул свой язык мне в рот. Он настолько плотно прижал свои губы к моим, что я почувствовала вкус крови. Я еще раз попыталась его оттолкнуть, но он снова засунул свой язык мне в рот. Когда я попыталась ударить его коленом по яйцам, он сделал мне подножку, и я упала. Он упал на меня. Я попыталась высвободиться, но он схватил одной рукой мои руки и пригвоздил их к полу у меня над головой. Я закричала, но крик потонул в криках отсчета секунд толпы празднующих. «Тридцать!» Я услышал звук рвущегося платья.

– Ведь тебя именно так и используют? – спросил он.

Я плюнула ему в лицо, но он с ухмылкой утерся. Мне страшно хотелось ударить его по лицу чем-нибудь тяжелым. Он прижался лбом к моему лбу.

– Четырнадцать!

– Так, значит, то, что про тебя поговаривают, правда? – его горячее дыхание отдавало перегаром. – Ты – лесбиянка? Будет обидно, если все об этом узнают.

– Три! Два! Один!

Из зала послышался громкий крик «С Новым годом!», и ВИА заиграл Auld Lang Syne[18]. Я закрыла глаза и представляла себе таблетки с цианистым калием, которые были у каждого из нас в личной аптечке во времена Канди. Это были белые овальные таблетки в пузырьке из тонкого стекла, который в свою очередь был обтянут резиной. Нам говорили, что яд действует в течение минуты, и человек уходит безболезненной смертью от остановки сердца.

Я тогда никак не могла понять, зачем нам нужны эти таблетки, если мы настолько далеко от линии фронта.

Он оставил меня в гардеробе. Я не торопилась вставать. Я не думала о том, чтобы выползти наружу. Не хотела звать на помощь. Я вообще не хотела думать. Я хотела спать.

Он вернулся с моим пальто и помог мне встать на ноги. Когда мы выходили из гардероба (сперва Генри, а за ним ковыляла я), мимо нас проходил Андерсон со своей супругой. Андерсон не сказал «С Новым годом!». Он посмотрел на мое порванное платье, смазанную косметику и не сказал ни слова.

Генри был прав. Они меня и в грош не ставили. Даже Андерсон не обратил на меня внимания. Я не была их ровней, коллегой и тем более другом. Все меня использовали: Фрэнк, Генри, Андерсон и остальные. И будут использовать до тех пор, пока не выжмут из меня все.

Генри посадил меня в машину, поцеловал в щеку, как джентльмен, и сказал водителю, чтобы тот вел аккуратно и не лихачил.

Водитель довел меня до двери подъезда. На свой этаж я поднялась, держась рукой за перила. Я все еще чувствовала Генри. Все еще ощущала его запах.

В квартире было по-прежнему холодно. На стеклянном журнальном столике стояла початая бутылка Dom Pérignon. У зеркала во весь рост стояла пара туфель на высоких каблуках, которые я примеряла перед уходом, но передумала надевать. На полке стояла одинокая рождественская открытка, которую я получила от Ирины.

Я сняла туфли. Платье. Смыла косметику. Залезла в душ и долго стояла под струей горячей воды. Потом легла в кровать и проспала весь день. Проснулась только следующей ночью.

Проснувшись, я пошла в ванную. Отсчитала шестую от стены плитку и подковырнула ее красным ногтем. Ноготь сломался. Я откусила надломанный кусок и выплюнула его на пол. Вынула из-под плитки визитку с адресом «Sara’s dry cleaners, 2010, Р-стрит, Вашингтон, округ Колумбия».

Я держала в руке визитку и думала об Ирине. Я хотела запомнить все, что между нами было. Я хотела архивировать и сохранить все воспоминания, связанные с ней, чтобы в будущем могла легко и без искажения их вспомнить. Я должна была сохранить эти воспоминания от разрушительного влияния времени, от других людей, а также от того человека, с которым мне придется стать.

Как только я приду по этому адресу, у меня уже не будет пути назад.

Двойной агент теряет часть себя для того, чтобы жить в двух мирах одновременно, хотя на самом деле не живет ни в одном из них.

Я вспомнила, как Ирина сидела на краю сиденья за столиком в Ralph’s, вытянув ноги в проход, и как повернула в мою сторону голову, чтобы посмотреть на меня в самый первый раз. Я вспомнила розовую жвачку на автозаправке в Леесбурге по пути на винодельческую ферму, которая оказалась закрытой. О том, как вечером, когда выпал первый снег, мы катались с горки с Форт-Рено – самого высокого холма в центре. Как я смеялась, когда мы встретились на станции метро Тенлитаун на красной ветке, когда она показала мне два зеленых подноса из кафетерия Агентства, на которых и предлагала кататься с горки. Я тогда показала на свои высокие каблуки и сказала, что в таком виде я точно не смогу этого сделать. Тогда Ирина попросила меня съехать хотя бы один раз. Я помнила, как холодный ветер дул в лицо, когда я скатывалась с горки.

Я помнила, как мы с ней вбежали в Safeway за десять минут до закрытия. Мы хотели купить торт ко дню рождения. Никто из нас не родился в тот день, но Ирина настаивала на том, что мы должны купить торт. Сотрудник отдела выпечки уже снял фартук и собирался идти домой, но она попросила, чтобы тот написал на торте мое имя с восклицательным знаком синей глазурью.

Помню, как мы с Грейвли-Пойнт смотрели на садящиеся в аэропорту Нейшенал самолеты. Как мы прильнули друг к другу, завернувшись в одеяло, и как вдалеке появились огни самолета. Как рев моторов слышался все ближе, и как самолет пролетел над нами. Они пролетали так близко, что, казалось, будто мы можем потрогать фюзеляж. Как дрожала земля, когда мы впервые поцеловались.

Я хотела запомнить утро в моей квартире после того, как мы впервые занимались любовью. В ту ночь все развалилось, словно распустился свитер после того, как потянули за нитку. Когда она ушла, я вынула из кладовки подарок, который купила для нее, – старинный рисунок с изображением Эйфелевой башни. После того как мы посмотрели картину «Забавная мордашка», Ирина сказала, что было бы здорово когда-нибудь съездить вместе в Париж. После этого я купила ей небольшую, размером с ладонь, графическую работу чернилами и пером с изображением Эйфелевой башни. Подарок был упакован в грубую оберточную бумагу и перевязан красной лентой. Я хотела подарить этот рисунок ей на Рождество, но он так и остался у меня в кладовке.

Я запомнила адрес на визитке, потом зажгла спичку и смотрела, как бумага превращается в пепел.

Глава 16. Соискательница. Курьер

Бишопс-Гарден / Сад Епископа был пуст, а боковая калитка его ограды открыта. Черные ветки деревьев отбрасывали тени на подсвеченные стены Вашингтонского кафедрального собора. Фонтан, украшенный фигурами херувимов, на зиму отключили, но, чтобы трубы не замерзли, в них постоянно циркулировала вода. Кусты роз, которыми славился этот сад, были голыми и колючими.

Три лампы вдоль тропинки, огибающей каменную стену, перегорели и не работали. Все было именно так, как меня предупреждали заранее. Но в саду было довольно светло из-за света полной луны и подсветки стен церкви, поэтому я без проблем прошла под аркой по выложенной камнем тропинке и остановилась около деревянной скамейки под самой высокой сосной.

Я аккуратно смахнула со скамейки тонкий слой снега, смешанный с опавшей хвоей, и села. Внезапное движение позади меня заставило волосы на затылке встать по стойке смирно. Я посмотрела по сторонам – никого. Неужели за мной следили? Я посмотрела вверх: в ветвях большой сосны висели два фонаря. Сова сидела на ветке, казавшейся слишком маленькой для такой большой птицы. Она крутила головой, осматривая сад в поисках мыши или бурундука. Это была крупная и величественная птица, сидевшая словно на троне, выносящая приговор и сама его исполняющая. На меня, бедную прихожанку, сова не обращала никакого внимания и терпеливо ждала появления ужина. Поведением совы управляют инстинкты, жизнь людей стала бы значительно проще, если бы они руководствовались исключительно инстинктами. Ветка заскрипела, и сова чуть передвинула свой центр тяжести. Потом взмахнула крыльями, поднялась в воздух и перелетела через стену сада. Только когда она исчезла, я осознала, что все это время задерживала дыхание.

Я отвернула край перчатки и посмотрела на часы. Семь пятьдесят шесть. Чосер должен подойти через четыре минуты. Если он будет опаздывать, я должна уйти и поехать на автобусе № 10 до Дюпонт-Серкл. Если он придет вовремя, я должна взять у него небольшой пакет с двумя кассетами микропленки с русским текстом романа «Доктор Живаго» и на автобусе № 20 доехать до явочной квартиры на Албермарл-стрит.

Начал падать снег, и я засмотрелась на танцующие в лучах лампы снежинки, подсвеченные направленным на церковь прожектором. У меня начали чесаться бедра – такое происходило каждый раз, когда мне было холодно, – и я потуже затянула пояс длинного пальто из верблюжьей шерсти, которое купила мне Сэлли. Она настояла на том, что купит мне его, когда увидела, что рукав моего старого зимнего пальто прожжён сигаретой – «подарок» от мужчины, с которым я случайно столкнулась на улице. Я сняла красные кожаные перчатки и подула на сжатые кулаки. Когда я разжала кулаки, то с пальца слетело и звякнуло о камни дорожки помолвочное кольцо. Кольцо было на два размера больше, чем нужно, и я еще не успела подогнать его под свой размер. Кольцо было очень красивым. Бабушка Тедди дала его внуку, когда он был еще маленьким, сказав, что в один прекрасный день он подарит кольцо женщине, которую полюбит и которая будет носить его всю жизнь. Тедди вспоминал, что тогда ответил бабушке, что никогда не женится, потому что будет воевать с нацистами, как Капитан Америка. Бабушка погладила его по голове и сказала: «Поживем – увидим».

Тедди рассказал эту историю, затем встал на одно колено и сделал мне предложение.

Это произошло в доме его родителей перед тем, как на стол подали песочный торт с клубникой, на следующий день после моего двадцатипятилетия. Сразу после предложения Тедди я посмотрела не на него, а на свою маму, и заметила на ее лице выражение такой гордости, какого никогда раньше не видела. Потом я посмотрела на его родителей, улыбаясь так, будто их мальчик только что сделал свой первый шаг. Потом посмотрела на Тедди и кивнула.

Кольцо было изумительным, но мне ужасно не нравилось его носить. Казалось, что я ношу его для отвода глаз.

Я знала, что то, чего я действительно хотела, было невозможно. Но все равно хотела. Я хотела дом, возбуждение, приключения, что-то неожиданное и то, чего вполне можно ожидать. Я хотела противоречий, противоположности. И я хотела все и сразу. Мне ужасно не хотелось ждать, пока реальность догонит мои желания. И эти желания ни на минуту меня не покидали. Превратившись в напряженный клубок нервов, они заставляли меня постоянно анализировать каждый разговор, встречу, вопрос или решение. Мой внутренний диалог никогда не заканчивался и не давал мне спать по ночам, когда я слышала тихое похрапывание мамы, спавшей в соседней комнате, отделенной от моей тонкой перегородкой.

Я знала, как называли то, к чему меня тянуло, – извращением, аморальным поведением, испорченностью, проклятьем и грехом. Но я не знала, как это назвать – как назвать нас.

Сэлли показала мне мир, существовавший за закрытыми дверями. Не буду утверждать, что почувствовала, будто этот мир является моей личной реальностью. Точно я знала только одно: что с тех пор как провела с ней ночь, за последние две недели и три дня не прошло и часа, чтобы я о ней не вспоминала.

Я подняла кольцо и надела его на палец. Часы на церковной башне пробили восемь. С последним ударом часов появился Чосер. Я не услышала ни звука, ни шагов, ни скрипа калитки. Он появился тихо, как снег. На нем было длинное черное пальто и клетчатая шапка со смешными ушами. В этой шапке и с любопытным выражением лица он напомнил мне бассета.

– Привет, Элиот, – произнес он.

– Привет, Чосер.

– Отличный вечер для прогулки, – акцент у него был, как у лондонца из высшего класса.

– О да.

Он замер на месте. Мы молчали. Чосер все еще не доставал и не передал мне пакет. Вместо этого он повернулся к церкви.

– Впечатляющая архитектура. Вы, американцы, любите строить новые здания так, чтобы они выглядели старыми.

– Возможно.

– Надергали то да се из Старого Света, слепили все по-быстрому и поставили на своем творении безошибочную печать американского стиля. Верно я говорю?

У меня не было желания с ним спорить. Я вообще не могла понять, к чему он завел весь этот разговор. Может, у мужчин было принято немного «потрещать» во время подобных встреч, но у меня не было охоты впадать в умничанье или вступать в дискуссию. Я пришла сюда исключительно по работе.

Кажется, мое молчание его слегка обидело. Он вынул из кармана пальто небольшой сверток, завернутый в газетную бумагу.

Я положила его в сумочку Chanel.

– Повторим это когда-нибудь? – сказал он, прикоснулся к шапке и, не двигаясь с места, наблюдал за тем, как я ухожу.

Азарт и возбуждение были неотъемлемой частью этой работы – как в тот момент, когда вагончик американских горок останавливается на самом верху железной конструкции аттракциона и на мгновение замирает перед тем, как сила гравитации потянет его вниз. Я дошла до угла Висконсин и Массачусетс, но не села на автобус № 20, как мне говорили во время инструктажа, а за двадцать минут дошла пешком до построенного в стиле Тюдоров дома № 3812 на Албермарле. Я хотела максимально растянуть момент и сохранить это чувство, насколько это было возможно.

Я положила пакет в почтовый ящик явочной квартиры, прошла вниз по склону до Коннектикут-авеню, где села на автобус до Чайна-тауна.

Как только я вошла в Joy Luck Noodle, в лицо ударила волна теплого воздуха, насыщенного запахом жареного риса «као пат». Хозяин показал мне на черный стол в дальнем углу заведения, за которым Сэлли наливала из железного чайника чай. На столе стояла горелка со свечой для подогрева чайника. Сэлли не заметила, как я вошла, но, как только наши взгляды встретились, я почувствовала, что у меня перехватило дыхание.

Прошло две недели и три дня с тех пор, как я сказала ей, что помолвлена с Тедди, и с той самой ночи, когда мы занимались с ней любовью. В ту ночь я почувствовала, что изменилась и стала другой. Я превратилась в человека, уверенного в каждом своем движении и поступке, в того, кто не ставит под сомнение свои мысли и желания. Но, увидев сидящую за столом Сэлли, мне захотелось немедленно уединиться в туалете, чтобы успокоить нервы. Тут она улыбнулась мне, я сняла пальто, повесила его на спинку стула и на мгновение расслабилась.

Сэлли выглядела как всегда изумительно, за исключением слишком большого обилия косметики для того, чтобы скрыть синяки под глазами. На ее голове был зеленый шелковый тюрбан из ткани с вышивкой, из-под которого торчала челка рыжих немытых волос. Она потянулась к своей чашке, и я заметила, что ее рука трясется.

– Устала? Голодна? – спросила она.

– Голодна, – ответила я, – и мне надо выпить.

Мы никогда не обсуждали друг с другом подробности выполненных заданий. На нашем секретном языке «устала» означало, что миссия не прошла успешно, а «голодна» – то, что задание было выполнено хорошо.

«Мне надо выпить» не несло никакого скрытого смысла и означало буквально то, что означало.

Она попросила официанта принести нам два коктейля Май Тай.

– Я уже заказала курицу с кешью, ананасами и рисом, – сказала она.

– Отлично.

Я сняла и положила на стол перчатки. Сэлли на мгновение перевела взгляд на мою левую руку и тут же отвела глаза. Она молчала. Наверное, позабыла о том, что говорила мне, что молчание – это старый прием, которому она научилась во время войны и смысл которого сводился к тому, чтобы заставить собеседника заговорить. «Люди на все готовы, чтобы избежать неловкого молчания», – говорила она мне тогда. Я сделала глоток Май Тай и вспомнила о том, что, приглашая меня на эту встречу, Сэлли сказала, что хочет со мной поговорить.

– Ты хотела мне что-то сказать? – спросила я, вынув из бокала синий бумажный зонтик, воткнув маленькую шпажку в вишенку и отправив ее в рот.

– Ничего серьезного, – она пила свой коктейль через трубочку, чтобы не смазать губную помаду. – Просто хотела узнать, как ты встретила Новый год.

– Два раза скатилась с «детской» горки и полностью выдохлась. Потом сидела в помещении и в гордом одиночестве пила какао.

– Мне кажется, что Тедди отлично катается на лыжах. Он от природы спортивный, – она очень редко упоминала имя Тедди и вообще никогда не высказывала в его адрес комплименты.

– Наверное.

– Ну, а мое празднование Нового года прошло, как обычно, очень мило, – произнесла она, сделав большой глоток коктейля через трубочку. – Пошла на вечеринку. Танцевала всю ночь. Выпила лишнего. Все как обычно.

– Значит, празднование прошло успешно.

Официант принес нашу курицу, и я была рада тому, что, в то время пока он нас обслуживал, нам не нужно было говорить. Сэлли мастерски управлялась палочками. Я взяла вилку и воткнула ее в кусок ананаса.

После того как официант унес наши тарелки, Сэлли сделала глубокий вдох и быстро выпалила то, что нам больше не стоит видеться и что она благодарна за то время, которое мы провели вместе, а также то, что для нашей дружбы будет лучше, если каждая из нас пойдет своим путем, у нее много работы, и поэтому свободного времени для общения не остается.

Каждое ее слово было для меня словно ударом в живот. К тому времени, когда она окончила свою тираду, казалось, что мне не хватает воздуха. Больше всего меня возмутило слово «дружба».

– Конечно, мы будем вести себя, как профессионалы, когда дело касается работы, – закончила она. Казалось, что она хотела еще что-то сказать, но передумала.

– Как профессионалы, – повторила я.

– Я рада, что ты меня понимаешь.

Меня бесило ее равнодушие. Я хотела сказать, что совершенно ее не понимаю. Более того, не сказать, а прокричать. От мысли о том, что я не буду больше с ней проводить время, буду общаться исключительно по работе, делать вид, что между нами ничего не было, мне стало дурно. Я хотела ей сказать, что лучше буду босиком ходить по колючей проволоке, чем вести разговор ни о чем в лифте.

Еще я хотела спросить о том, как ей удалось так легко взять и «выключить» наши отношения.

Но я ничего не сказала. Ударившись коленями о нижнюю часть стола, я вскочила, разлив розовый Май Тай на скатерть. Я повернулась и по пути к двери услышала, как она сказала официанту, что я себя плохо чувствую. Выйдя на улицу, я пошла быстрым шагом, потом перешла на бег и только тогда поняла, что мое молчание и было ответом.

Глава 17. Машинистки

Мы сплетничали между собой об Ирине с самого начала ее работы в Агентстве. После запуска спутника, а также того, что Гейл увидела ее фамилию в рабочей записке по поводу романа «Доктор Живаго», мы поняли, что все наши подозрения по поводу нее оказались правильными. Она никогда не рассказывала о том, что делает в неофисное время, а мы никогда и не спрашивали. Как настоящий курьер, Ирина никогда не рассказывала о заданиях и секретах, к которым по долгу службы имела отношение. Впрочем, о некоторых из них мы довольно быстро узнали.

В отделе машинисток Ирина выделялась тем, что совершенно не выделялась. Несмотря на более чем приличные внешние данные, она обладала удивительной способностью оставаться незамеченной. Даже спустя год после начала работы в Агентстве она не потеряла способность появляться и исчезать как по мановению волшебной палочки. Когда мы, например, поправляли перед зеркалом помаду в женском туалете, она могла появиться неизвестно откуда со словами о том, что этот оттенок розового создает весеннее настроение. Или мы могли чокнуться бокалами в Martin’s во время happy hour, как спустя мгновение она снова начинала со всеми чокаться, хотя всем нам казалось, что все уже перечокались между собой. Или же во время обеда в кафетерии она могла встать со словами, что ей надо побыстрее возвращаться на рабочее место, хотя никто из нас не помнил, как Ирина садилась за стол вместе с нами.

Надо сказать, что ее талант оставаться незамеченной был замечен. Мы узнали, что ее отец исчез во время чисток, и такая семейная история создавала предпосылки того, что она может стать идеальным агентом. Ирина прошла курс обучения, после чего прошел приказ о переведении ее на активную работу. И в этой новой работе она добивалась успехов. Ее первые задания сводились к доставке сообщений внутри агентурной сети в самом городе. Задания она выполнила отлично, и постепенно перед ней стали ставить все более ответственные задачи.

Встреча январским вечером в Бишоп-Гарден была ее первой миссией, связанной с романом «Доктор Живаго».

Она вышла из штаб-квартиры и доехала на автобусе № 15 до пересечения Висконсин и Массачусетс, обошла школу св. Албана и вошла в церковный сад через боковую калитку в железной ограде.

В тот вечер на Ирине, скорее всего, было новое длинное пальто из верблюжьей шерсти с коричневым воротником и красные перчатки, которые ей подарил Тедди. Она показала нам перчатки на следующий день после того, как получила их в подарок. «Красивые? – спросила она, растопырив пальцы и демонстрируя нам перчатки, когда мы стояли в очереди на досмотр при входе в здание. – Чуть жмут, но ничего, разносятся». Мы согласились с тем, что перчатки шикарные и у Тедди прекрасный вкус. Лишь Сэлли Форрестер внимательно на них посмотрела и сказала, что это не оригинал, а подделка.

Под перчатками оказалось новое кольцо с бриллиантом, которое Тедди подарил Ирине на следующий день после того, как ей исполнилось двадцать пять лет. Это было кольцо в стиле ар-нуво с камнем весьма впечатляющего размера. Мы догадывались о том, что Тедди происходит из богатой семьи, но даже не предполагали, что из настолько богатой. Кольцо было на пару размеров больше, чем нужно, но Ирина почему-то не несла его к ювелиру, чтобы переделать. В офисе она снимала кольцо и клала его в выдвижной ящик своего стола, чтобы оно не спадало с пальца во время работы, и иногда забывала надеть в конце рабочего дня. Если бы любой из нас подарили такое кольцо, мы подогнали бы его по размеру уже на следующий день.

Предстоящая свадьба одной из машинисток всегда вызывала в отделе бурные обсуждения, но казалось, что Ирине было совершенно неинтересно обсуждать с нами свое будущее.

– Ты вернешься на работу после свадьбы? – спросила ее Гейл.

– А почему я не должна возвращаться? – спросила в ответ Ирина.

– Как ты относишься к таффете? – поинтересовалась Кейти.

– Наверное, положительно. А что?

Мы узнали, что ее мама готовится к самой настоящей американской свадьбе, во время которой не будет даже намека на русское происхождение невесты.

– Зал будет украшен белыми, красными и синими гвоздиками. Мама сама собирается красить их синим цветом из баллончика, – сообщила нам Ирина.

В качестве подарка к ее помолвке мы скинулись по два доллара и купили ей в Hecht’s черное нижнее белье. Завернутый в серебристую бумагу пакет с подарком мы положили на ее стол до того, как она появилась в офисе. Ирина села за свой стол, взяла в руки пакет и обвела взглядом комнату. Все мы делали вид, что увлеченно работаем. Она надорвала край пакета, и из него вывалилась бретелька бюстгальтера. Ирина расплакалась. Мы замерли и не знали, что делать. У нас было неписаное правило: никто не должен видеть, как машинистка плачет. Если надо было поплакать, то можно было выйти в туалет или на лестницу. Но плакать за рабочим столом? Никогда.

Возможно, что, дожидаясь Чосера, Ирина думала о полученном в подарок черном неглиже. Интересно, в какой момент в ее душу закрались сомнения? А может, эти сомнения зародились еще раньше – задолго до того, как Тедди сделал ей предложение? Даже до того, как во время прогулки в районе приливного бассейна, когда кругом цвели вишни, Тедди сказал Ирине, что ее любит?

Сложно сказать. Мы не можем знать, как все было на самом деле.

Единственное, что мы знаем наверняка, так это то, что в тот вечер Чосер появился вовремя и передал ей две кассеты пленки Minox, на которую отсняли русский текст романа «Доктор Живаго». И мы знаем, что после этого Ирина поехала на автобусе № 20 к явочной квартире на Албермарле-стрит, чтобы оставить там микропленку.

Первая часть задания была завершена отчасти благодаря Ирине.

Мужчины не могли нарадоваться тому, что нашли такого ответственного курьера. Однако подготовили ее к работе не мужчины, а Сэлли Форрестер.

Официально Сэлли работала секретаршей на полставки, но нужно быть полным дураком, чтобы не понять, что у нее есть другая, более важная работа. Вскоре после того, как Андерсон представил нам Сэлли, мы выяснили, что она работает в разведке еще со времен существования Управления стратегических служб, и ее кодовое имя – «Ласточка». Кроме выполнения функций секретарши, Сэлли при помощи своих «талантов» выполняла разные задания за границей. В отличие от Ирины, Сэлли не была незаметной. Это была женщина, на которую все обращали внимание. Казалось, что ее одежда, фигура и внешний вид в целом кричали: «Посмотрите на меня! Я – центр внимания!» У нее была стрижка в итальянском стиле – мягкие рыжие и кудрявые волосы обрамляли миловидное лицо, – а фигура была такой, что казалось, будто узкие юбки и пиджаки на ней вот-вот лопнут и разойдутся по швам. Она всегда была одета, словно собиралась на вечеринку – дизайнерские юбки цвета фуксии, белые сатиновые накидки и шуба из кролика, которую, судя по слухам, ей подарил сам Даллес.

Ирину научили принимать пакет от идущего навстречу по людной улице агента так, чтобы даже не оборачиваться в его сторону. Ее научили оставлять книгу с «закладкой» под скамейкой в парке Меридиан-Хиллстак, чтобы никто этого не заметил и не воскликнул: «Мисс, вы забыли свою книгу!» Она научилась незаметно класть записку в карман сидящего с ней рядом человека в ресторане Longchamps. В основном в этих аспектах шпионской работы ее натаскивала Сэлли. Мы не знали, чему Сэлли ее учила, но мы заметили то, как Ирина изменилась. Она словно стала более весомой и уверенной в себе. Вела себя как женщина, с которой нужно считаться. В общем, она стала больше похожа на Сэлли.

Мы не знаем, как происходило обучение Ирины, но она явно делала успехи, которые давали Сэлли повод гордиться своей ученицей. Вскоре из коллег они превратились в подруг. Во время обеда в кафетерии они стали садиться за отдельный столик. Во время happy hour они начали ходить не в Martin’s, а в заведение Off the Record. В понедельник они появлялись в офисе и цитировали фразы из кинофильмов «Шёлковые чулки», «Забавная мордашка» и «Незабываемый роман». После поездок за границу Сэлли оставляла на столе Ирины маленькие подарки: очки для сна с рейса Pan Am, лосьон с запахом лаванды из отеля Ritz, расплющенную монету в один цент из автомата в Атлантик-Сити или стеклянный шар с падающим внутри «снегом» из Италии.

В честь двадцатипятилетия Ирины Сэлли устроила ужин. Никто из нас никогда не был в ее квартире над французской пекарней в Джорджтауне. Сэлли положила на наши столы приглашения на синей бумаге с рукописным текстом серебряными чернилами: «Приглашаю на празднование дня рождения нашей дорогой подруги Ирины».

Когда мы спросили Сэлли, можно ли привести наших молодых людей, та ответила, что мероприятие исключительно для женщин.

– Без мужчин все будет более цивилизованно, – заметила она со смехом.

На это мероприятие каждая из нас надела свой лучший наряд. Некоторые даже купили новые платья в Garfinckel’s.

– Это все-таки приглашение домой к Сэлли Форрестер, – заметила Джуди. – Там не стоит появляться в копии платья Dior прошлогодней коллекции. А новое платье можно будет надеть еще и на новогоднюю вечеринку.

Каждая из нас приехала не на общественном транспорте, а на такси. Шел снег, и все хотели прибыть на мероприятие так, чтобы ресницы и помада на губах были в идеальном состоянии. Мы поднялись по лестнице на второй этаж и услышали музыку, раздававшуюся из-за двери квартиры Сэлли.

– Сэм Кук? – высказала догадку Гейл.

Мы не успели постучать, как Сэлли распахнула дверь. На ней было платье из сатина золотого цвета и пояс с кисточками.

– Проходите! – воскликнула она и двинулась внутрь квартиры, покачиваясь на высоких каблуках, нетвердо стоящих на толстом розовом ковре. Мы проследовали вслед за ней.

На Ирине была изумрудно-зеленая юбка и пиджак-болеро. Мы поздравили ее с днем рождения и преподнесли свои скромные подарки.

Сэлли исчезла на кухне, и Ирина жестом пригласила нас присесть на белый кожаный диван. Чтобы не сидеть в неловком молчании, мы стали задавать вопросы об обстановке квартиры. Так как хозяйка была на кухне, на вопросы отвечала Ирина.

– Как она нашла это место? – спросила Норма. – Это изумительный район.

– Увидела объявление о сдаче квартиры в Post.

– А откуда эти канделябры? – поинтересовалась Линда.

– Точно не знаю, но, кажется, достались по наследству.

– А это настоящий Пикассо? – спросила Джуди.

– Нет, репродукция работы из Национальной галереи.

– А что тебе на день рождения подарил Тедди? – задала вопрос Гейл.

– Он сказал, чтобы я выбрала себе что-нибудь в Rizik’s, – Ирина поправила пиджак-болеро. – Мы сегодня с Сэлли уже сходили и купили.

Сэлли вышла с кухни со стеклянной чашей, в которой был пунш точно такого же цвета, как и ее розовый ковер.

– Ей идет это болеро, не правда ли? – произнесла она.

Мы дружно кивнули.

Выпив по два бокала пунша, мы перешли к длинному столу. Перед каждой тарелкой стояла карточка с именем гостьи, писанным изящным почерком, а сложенные белоснежные салфетки напоминали цветы каллы.

– Вот это да! – изумилась Норма.

После ужина нам предложили шоколадный торт, небольшие подарки и пунш. Потом мы отправились по домам, размышляя о том, что мероприятие было даже слишком красивым и хорошо обставленным для дня рождения, а также о том, что Сэлли умеет устраивать приемы.

Теперь некоторые могут с этим не согласиться, но тогда у нас не было никаких подозрений по поводу Сэлли. Конечно, она была гиперсексуальной, что мужчины неоднократно комментировали, но все ее уважали. Сэлли никогда не просила прощения, не говорила «Пожалуйста» и «Да я просто так подумала». Сэлли разговаривала так, как говорят мужчины, и все слушали то, что она хочет сказать. Более того, некоторые из нас ее до смерти боялись. Можно было бы подумать, что причина ее силы и власти крылась в натянутости юбки на бедрах, но истинная причина ее уверенности в себе заключалась в том, что она не принимала роль, которую ей хотели навязать мужчины.

Мужчины могли считать, что она – красивая кукла, которой стоит помалкивать, но по этому поводу Сэлли придерживалась совершенно иного мнения.

Гораздо позже, когда ее фамилию вычеркнули из всех рабочих записок, отчетов и списков, мы пытались вспомнить, давала ли она нам повод задуматься о том, кем на самом деле она являлась. Но полная картина того, кем на самом деле была Сэлли, сложилась у нас гораздо позднее.

Глава 18. Соискательница. Курьер

Прошла неделя. Потом месяц. Потом два. Были приняты решения по поводу нашей с Тедди свадьбы – мы должны были жениться в октябре в церкви св. Стефана. Небольшой торжественный прием должен был пройти в клубе Chevy Chase Country. После этого мое прикрытие становилось всей моей жизнью.

За все это должны были заплатить родители Тедди, но мама настояла на том, что возьмет на себя цветы, торт и мое платье. Еще до нашей помолвки она купила материал цвета слоновой кости, сатин и кружево.

На следующий день после того, как Тедди сделал мне предложение, она обмерила меня, пока я стояла у плиты и готовила завтрак. Платье, которое она называла своим грандиозным творением, к февралю было уже наполовину готово. В марте она перестала шить платье и пожаловалась мне на то, что ей придется снова начинать все с начала, если я не наберу килограмм семь, на которые похудела с января. Я сказала ей, что она все выдумывает, ну, может, я и потеряла три из-за расстройства желудка. Именно этим я объясняла то, что после ужина с Сэлли я неделю не вылезала из кровати.

От матери я ничего не могла утаить. Несмотря на то, что я надевала несколько свитеров и толстых шерстяных чулок, мама видела, что мое тело тает. Я начала подкалывать английской булавкой юбки, чтобы они с меня не спадали.

Я начала носить водолазки, чтобы скрыть выпирающие кости ключиц.

Мама отреагировала на это тем, что начала добавлять бекон во все блюда, которые давала мне: щи, борщ, пельмени, бефстроганов и омлеты. Я даже видела, как она сливала масло из сковородки в овсяную кашу на воде, которую я ела на завтрак. Она настаивала на том, чтобы я всегда брала добавку, и следила за тем, чтобы я ничего не оставляла на тарелке, словно я была маленьким ребенком.

По выходным она начала печь пироги и торты, объясняя это тем, что ей надо попрактиковаться перед моей свадьбой. Она пекла медовики, с пьяной вишней, наполеон, птичье молоко и даже двухслойный «Вацлавский». Она скармливала мне кусочки тортов, на которых сверху клала ванильное мороженое.

Не только одна мама обратила внимание на мою угасающую фигуру. Тедди так много раз спрашивал, все ли у меня в порядке, что мне пришлось ответить, что если он не перестанет спрашивать, то у меня точно будет не все в порядке. На что Тедди ответил, что больше спрашивать не будет и надеется на то, что я не сижу на какой-нибудь дурацкой диете. Он говорил, что я безупречна во всех смыслах, и его откровенность привела меня в состояние необъяснимой ярости.

Все машинистки тоже заметили. Джуди спросила, в чем мой секрет, и заметила, что моя талия стала такой же узкой, как у Веры Эллен в «Светлом Рождестве». Все остальные машинистки вели себя как и мама и постоянно подкладывали на мой стол донаты из Ralph’s.

Не то чтобы я не хотела есть. У меня просто не было аппетита. Мне не хотелось ничего.

Я не могла досидеть до конца сеанса в кино. В толпе мне было ужасно некомфортно. Я начала ходить на работу пешком, чтобы побыть одной. Я перестала поддерживать разговор даже из вежливости. И на воскресных вечеринках сотрудников Агентства, на которых мне раньше нравилось вести интеллектуальные беседы и где я чувствовала, что получаю инсайдерскую информацию, я начала становиться рядом с женами, а не с Тедди. Максимум о чем я говорила с женами, так это о том, что мне нравится какой-то определенный дип-соус.

Тедди пытался вытащить меня из той дыры, в которой я оказалась. Он не сдавался, и я чуть было не начала его за это любить. Он любил меня больше, чем любой другой человек. Так почему же мне этого было мало?

За все это время я видела Сэлли всего лишь дважды. Она от меня пряталась и избегала? Сэлли хоть немного подумала обо мне? В первый раз я спускалась на лифте из офиса, и она стояла перед открывшейся дверью лифта. Я начала обходить ее слева, а потом справа, и каждый раз она пыталась обойти меня с той же стороны так, что мы чуть не сталкивались. Потом неловко расходились. Она сказала «Привет!», окинула меня взглядом с ног до головы, и по выражению ее лица я поняла, что выгляжу ужасно.

Во второй раз я видела ее, а она меня нет. Сэлли сидела за загородкой за столом у окна в Ralph’s с Генри Ренне. Это произошло на виду у всего мира среди бела дня во вторник. И мир увидел то, что ему хотели показать. Когда я вернулась в офис, все машинистки говорили только об этом.

– Как ты думаешь, они встречаются? – спросила Кэйти.

– Лонни говорит, что они встречаются еще с новогодней вечеринки. Их там видели вместе. Вообще-то кто-то должен ее предупредить о том, что он полный козел.

– Я могу ей сказать, – предложила Норма.

– Ирина, а это правда? – спросила Линда.

– Не знаю.

– Флоренс из «Архивов» говорила, что видела, как они шептались на лестничной клетке.

– Когда?

– Не знаю. Может, пару недель назад.

Так вот оно что. Ее интересовал только Генри. Я оказалась лишь мимолетным увлечением.

От этой мысли мне стало мерзко. Я могла смириться с тем, что она не со мной, но мне было невыносимо видеть их вместе.

Я переговорила с Андерсоном, но об этом разговоре не сказала ни Тедди, ни маме. Я спросила его, возможно ли уехать в длительную командировку за границу.

– Ты же вроде замуж выходишь? – он посмотрел на мое помолвочное кольцо.

– Вот вопрос чисто гипотетический.

– Гипотетически это не моего ума дело. Но я уверен, что мы можем найти тебе местечко.

– Пусть этот разговор останется между нами, хорошо?

Он сделал вид, что зашивает себе губы.

В тот вечер, выйдя на освещенную вечерним солнцем Е-стрит, я думала о том, что через год в это время могу идти по улице Буэнос-Айреса, Амстердама или Каира. Я радовалась мысли о том, что могу стряхнуть с себя прошлое, перестать быть той, кем сейчас являлась, и, возможно, стать совершенно другой. От этих мыслей мне стало приятно, и я впервые за долгое время улыбнулась.

Когда я вернулась домой, то не почувствовала в воздухе запах жареного бекона. Мама сидела у швейной машинки, но не шила. Перед ней стояла чашка чая, почерневшего от того, что она не вынула из нее пакетик.

– Что-то не так, мам?

– Не могу смотать бобину.

– И это все?

– Я уже несколько часов не могу это сделать.

– Снова сломалась?

– Не она. Мои глаза сломались.

– Что ты имеешь в виду?

– Левым глазом ничего не вижу.

Я подошла к ней и внимательно осмотрела ее левый глаз, внешне не найдя никаких изменений.

– А когда ты это почувствовала?

– Когда проснулась утром.

– А почему ты мне ничего не сказала?

– Я думала, что все само пройдет.

– Завтра же пойдем к врачу, – я взяла ее руку и почувствовала, как она дрожит. – Я уверена, что ничего серьезного, – сказала я, пытаясь убедить себя в этом.

На следующий день я отвела маму к глазному врачу. Она жаловалась на то, что врач отнесется к ней предвзято, потому что он не русский.

– Как он может отнестись к тебе предвзято? – спросила я. – Доктор Мерфи – ирландец.

– Вот увидишь.

Медсестра назвала ее фамилию, и я встала, чтобы войти с мамой в кабинет и быть с ней на случай, если ей нужно будет что-нибудь перевести. Но мама сказала, чтобы я никуда не ходила, потому что она сама поговорит с доктором. Я снова села и целый час, пока мама была в кабинете, листала журнал Time.

Мама вышла из кабинета, потирая место на руке, из которого доктор брал у нее кровь. Когда я спросила, что сказал врач, она ответила, что он ничего не понимает.

– Я же тебе говорила.

Он предвзято относится к русским.

– Но что он сказал?

– У меня взяли анализ крови и сделали рентген. Он сказал, что позвонит, когда сам будет знать.

– Что знать?

– Не знаю.

Через два дня позвонил доктор Мерфи. Он сказал маме то, о чем догадывался, когда в первый раз посветил ей в глаза. В глазу была «масса», как он выразился, когда я сама позвонила ему, чтобы все уточнить. Он сказал, что надо сделать некоторые анализы, а потом обсудить «варианты лечения».

– Вариант лечения? – переспросила мама после того, как я повесила трубку. – Какого лечения?

– Лечения для того, чтобы выздороветь, мам.

– Мне не нужны никакие варианты лечения. Мне надо вернуться к работе.

Мама вела себя так, будто ничего не произошло. Когда я сказала ей, что надо назначить время для сдачи анализов, мама ответила, что все будет хорошо и мне не о чем волноваться.

В течение следующих нескольких недель к процессу подключился Тедди. Он подошел к этому вопросу как к рабочему проекту – методично, последовательно и спокойно. Он назначил маме консультации у лучших специалистов в Вашингтоне, потом Балтиморе, а потом и в Нью-Йорке.

После посещения большого количества докторов, а также китайского специалиста народной медицины, который посмотрел на мамин язык и поставил ей такой же диагноз, что и все остальные, мама заявила, что не хочет лечиться.

– Чему быть, того не миновать, – сказала она мне однажды вечером, когда я подала ей на тарелке кусочек запеканки с тунцом, которую принес нам кто-то из соседей.

Я положила ей большой кусок, хотя знала, что у нее нет аппетита и она съест совсем немного.

– Это ты о чем: «чему быть, того не миновать»? – переспросила я.

– К тому, что я больше не жилец на этом свете.

– Не жилец?

– Нет, не жилец.

Я поставила на стол блюдо из термостойкого стекла, в котором была запеканка, с такой силой, что стекло треснуло.

Мама протянула ко мне руку, но я не взяла ее и выбежала из дома.

Когда я вернулась в тот вечер домой, Тедди уже ушел, а мама сидела за кухонным столом. Я ушла в спальню, не сказав ей ни слова. Я была зла на нее, на себя и на весь мир.

Оглядываясь назад, я очень сожалею о том, что тогда не взяла ее руку и не попросила у нее прощения.

Я считала, что у меня еще есть время и я все успею. Успею загладить свою вину, успею сказать, что поддерживаю любые ее решения, успею сказать, как люблю ее, и обнять, чего не делала с самого детства. Но времени никогда не хватает.

В церкви Иоанна Крестителя собрались друзья и знакомые мамы, о существовании которых я даже не подозревала. Эти люди выражали мне соболезнования и рассказывали о маме то, что я хотела бы знать, пока она была еще жива.

Мы рассказываем о себе окружающим, даже самым близким, только то, что мы хотим, чтобы о нас знали. У каждого из нас есть свои секреты. Мамин секрет заключался в том, что она была очень щедра. Я узнала, что она практически бесплатно шила и чинила одежду для жителей нашего района. Она перешила костюм ветерану войны для того, чтобы он мог прилично одеться на собеседование о приеме на работу кассиром в аптеке Peoples Drug, починила свадебное платье женщине, которая могла купить только порванное, с пятном от вина платье в магазине Армии Спасения, зашила комбинезон рабочему с завода бутилированных напитков и штопала носки престарелой вдовы, которая скучала по человеческому общению.

Я узнала кое-что о желтом платье на выпускной бал, которое мама шила в прошлом году. Оказывается, это платье было подарком. Дочка миссис Халперн пришла в нем на мамины похороны, и я поразилась тому, насколько красивым было то платье, а также тому, каким добрым было сердце моей мамы.

Маму положили в гроб в черном платье с рукавами, вышитыми цветами из бисера. Это платье было еще одним маминым секретом. Я не знаю, как долго она его шила. Но я знала, что мама хотела, чтобы ее похоронили именно в этом платье, потому что в то утро, когда она не проснулась, в ее спальне на спинке кресла-качалки я нашла его сложенным и отглаженным.

Во время службы священник обошел с кадилом мамин гроб. Дым ладана поднимался вокруг его вышитого золотом богослужебного облачения и исчезал у него над головой.

Я на мгновение обернулась и увидела ее. Сэлли пришла на службу. Она стояла в задних рядах в шляпке с короткой черной вуалью. Я повернулась в сторону священника, но мои мысли были уже не о матери, а о Сэлли. Мне хотелось пройти к алтарю не с Тедди, а с ней, хотелось, чтобы мою руку держала она, а не он. Но она осталась там, где была, а Тедди стоял рядом со мной.

Заупокойная служба закончилась, и вслед за гробом я вышла из церкви. Проходя мимо Сэлли, я почувствовала, как она прикоснулась к моей руке. Сквозь вуаль я увидела на ее глазах слезы. Но не остановилась, а продолжила идти. Тедди договорился о том, чтобы маму похоронили на кладбище Оак-Хилл. Могила была расположена в красивом месте с видом на парк Рок-Крик. Стоя у могилы матери, я оглянулась на людей, но не увидела среди них Сэлли.

Тедди безуспешно пытался меня утешить. Шли дни, потом недели. Однажды ночью я не выдержала и решила позвонить Сэлли. Трясущимися руками набрала номер, долго слушала длинные гудки, но никто так и не ответил.

Глава 19. Муза. Посланница. Мать

Я проснулась и увидела стоящего рядом Митю.

– На улице перед домом кто-то есть, – прошептал он.

– Боря? Наверное, он опять ключ потерял.

– Нет, не он.

Я опустила ноги с кровати и некоторое время ходила босиком по комнате в поисках тапок.

– Иди в свою комнату.

Он не двинулся с места, и я надела халат.

– Митя, ложись в кровать. И не буди свою сестру.

– Она тоже не спит. Вообще-то она первая услышала эти звуки.

Я не успела спросить, что именно они услышали, как на улице раздался громкий треск.

– Это с тополя ветка упала. Дерево уже давно засохло. Я говорила Боре, что его давно пора спилить… – произнесла я тихим голосом, стараясь не показывать своего волнения, но запнулась, услышав новый звук. На этот раз он был не громким, а каким-то сдавленным. Это точно не был звук упавшей ветки.

Потом раздался звук открывающейся и закрывающейся входной двери, и мы с Митей бросились в коридор. Около двери стояла Ирина. Она была босой, и ее белая ночная рубашка казалась немного синеватой в свете луны.

В моей голове промелькнула мысль о том, что дочь была уже практически взрослой.

– Ира, – сказала ей я, – закрой дверь.

Но она меня не послушалась и вышла на улицу.

– Выходите! – закричала она в темноту.

Митя тоже вышел наружу к сестре. Я попыталась схватить его за подол ночной рубашки, но он его выдернул.

– Покажитесь! – крикнул Митя взволнованным голосом.

Из-за поленницы дров, сложенных у стены дома, раздались звуки. Дети мгновенно вернулись в дом. Я быстро захлопнула и заперла за ними дверь, а также покрутила ручку, чтобы удостовериться, что дверь заперта.

– Это они, – сказала Ира. – Я знаю.

Она прислонилась к стене и уже выглядела не как прекрасное, чудное видение, а как испуганный ребенок.

– Кто? – спросила я.

– Вчера за мной от станции до дома шел мужчина.

– Ты уверена? А как он выглядел?

– Так, как все они выглядят. Как выглядели те, кто тебя увез.

– Я их тоже видел, – произнес Митя. – Они наблюдают за мной сквозь ограду вокруг школы. Двое, иногда трое. Но я их не боюсь.

– Не говорите глупостей, – сказала я, хотя не считала, что дети что-то придумывают. Митя действительно часто мог преувеличить. Как говорил Боря, у Мити было «здоровое воображение». Митя мог много чего рассказать: о том, что он спас девочку из своего класса от волка, забредшего на детскую площадку, или то, что он съел волшебное растение, после чего стал прыгать выше автобуса.

Но в правдивости этой истории я не сомневалась.

Роман «Доктор Живаго» напечатали в Италии уже полгода назад. С каждой новой страной, в которой появлялся перевод романа: Францией, Швецией, Испанией, Западной Германией, – я чувствовала, что за нами все более внимательно начинают наблюдать. Перевод романа печатали за границей, и возникал вопрос, почему он не публикуется на родине автора. Официально государственные органы не объявляли свое отношение к этому роману. Но государство не могло бесконечно игнорировать происходящее. Я знала, что рано или поздно реакция последует.

Я никогда не разговаривала с детьми о мужчинах, сидящих в черных автомобилях недалеко от нашего дома, и мужчинах, которые на расстоянии следовали за мной каждый раз, когда я ездила в Москву. Я ждала, пока эти мужчины сами сделают первый шаг.

Я не хотела тревожить детей. Я закрывала занавески на окнах, говоря, что у меня болит голова. Запирала входную дверь, утверждая, что в соседский дом забирались подростки. Я была в клубе собаководов и узнавала на счет приобретения овчарки, объясняя это тем, что хочу научить сына быть ответственным и ухаживать за собакой.

Но детей было невозможно обмануть, они уже были слишком большими. Они не верили моей натянутой улыбке и словам. Они видели, что мои руки дрожат, а под глазами проступают синяки.

Я говорила с Борей о том, что боюсь, но в то время его больше волновал поток писем, которые направляли ему со всего мира читатели его романа.

Разными окольными путями ему доставляли вырезки из иностранных газет с лестными рецензиями на роман, а представители иностранных СМИ просили дать интервью. После выхода романа на Западе Боря почувствовал себя востребованным, и в этой ситуации мне приходилось делить его не только с женой, но и со всем миром. В последний раз я говорила с ним о моих страхах на прогулке вокруг озера Измалково. Тогда Боря размышлял о кандидатуре переводчика, который переведет его роман на английский. На вопрос о том, стоит ли мне покупать овчарку, он ответил, спросив, надо ли, по моему мнению, включить в английское издание перевод стихотворений в конце романа.

– Издатели говорят, что нахождение рифмы в английском языке может отвлечь читателя от смысла, – сказал он.

Его волновал только роман. Он не думал о том, как государство будет реагировать на его растущую на Западе славу, и не думал ни о своей, ни о моей семье. Для него роман был важнее его собственной жизни. В первую очередь он думал о своей книге, и я почувствовала себя идиоткой из-за того, что не поняла этого раньше.

Ира боролась с собой, чтобы не заплакать, а Митя делал вид, что он сильный. Я чувствовала себя совершенно одинокой. Я собралась с духом и выглянула в окно, но увидела только мягкое покачивание тополей, а их черные тени плясали на гравийной дорожке.

Потом я заметила какое-то движение.

Дети отскочили от окна, но я продолжала внимательно вглядываться в темноту, пытаясь понять, что это было.

– Мама! – закричал Митя.

– Идите сюда, – позвала я детей, – посмотрите.

Из-за моего плеча дети посмотрели в окно. На улице, на поленнице дров стояли две лисы. Я встретилась взглядом с одной из них, после чего животные убежали в лес.

Мы смеялись до слез, до тех пор, пока не начали болеть животы. Смеялись, пока вся эта ситуация не перестала казаться смешной.

– Ты уверена, что на улице больше ничего нет? – спросил Митя.

– Уверена, – ответила я и задернула занавески. Я поцеловала детей в щеки, как делала тогда, когда они были маленькими. – А теперь – спать.

Дети ушли в спальню и захлопнули за собой дверь. Я поняла, что не смогу заснуть, и поставила на плиту чайник. Я не хотела будить детей, поэтому не стала включать свет, а зажгла свечу и взяла в руки газету.

В газете я прочитала статью под заголовком «Двести оленей убиты ударом молнии на плато Путорана». Фотографии в этой статье не было, но я легко могла себе представить большое стадо покрытых бело-коричневым мехом животных, как они топали копытами, сбились в кучу и ломали покрытые пушком рога. Я поднесла газету поближе к свече, чтобы удостовериться, что не ошиблась в числе погибших оленей. Никакой ошибки не было. Погибло двести голов. С неба ударила молния и…

Чайник начал громко свистеть, я сняла его с плиты и начала читать статью. Так много животных погибло потому, что они сбились в кучу. На место происшествия вышел оленевод из Норильска. Он говорил, что олени были разбросаны по снежному склону, словно кости для игры в нарды. Какое неожиданное сравнение. Этот оленевод в душе явно был поэтом.

Интересно, сколько лет потребуется, что бы их туши разложились, а кости выцвели от солнца и дождя? Почему олени не разбежались в разные стороны и не ушли в низину, а сбились в кучу на пригорке? Или, возможно, олени вели себя как обычно? Ведь иногда сложно предположить заранее, когда разверзнется небо и ударят молнии.

А что бы я сделала, если бы перед входной дверью стояли те самые мужчины?

Забаррикадировалась? Или открыла дверь и сдалась? Стала бы я громко звать Борю, зная, что он не может меня услышать?

– А у нас есть чего-нибудь поесть? – раздался из-за спины Митин голос.

– Я тебя разбудила?

– Не могу заснуть, – он подошел к шкафу. Казалось, что на протяжении прошлого года Митя беспрерывно ел. За полгода он вырос почти на пять сантиметров. Раньше для того, чтобы достать до верхней полки шкафа, он становился на стул, а сейчас на этом стуле стоял горшок с цветком. Митя достал с полки пакет пересохших сушек, и я налила ему чашку чая. Он макнул сушку в чай и быстро съел.

– Ты действительно видел их около школы? – спросила я его.

– Мне кажется, что нам надо достать пистолет, – ответил он.

– Пистолет нам точно не поможет.

– Тогда два пистолета, – заметила Ира, входя на кухню и присаживаясь за стол. Она сделала глоток из Митиной чашки.

– Два пистолета. Десять пистолетов. Это нам не поможет.

– Я научусь стрелять, – произнес Митя, выставив указательный палец как дуло пистолета и направляя его на свою сестру.

Я положила ладонь на его руку.

– Не надо этого делать.

– А почему нет? Кто нас защитит? Надо что-то делать. Я – единственный мужчина в семье.

Ира рассмеялась. Я почувствовала гордость за сына. Он – молодец.

– Митя, а ты хочешь в лагерь? – спросила я, чтобы сменить тему разговора. На следующей неделе он должен был ехать в пионерский лагерь. Митя ездил в пионерлагерь последние четыре лета. В тот год, когда я вернулась из Потьмы, он не хотел ехать в лагерь, потому что боялся того, что меня опять заберут, когда его не будет рядом. В то лето он плакал, когда я одевала его в белую рубашку и повязывала красный галстук. Вместе с остальными родителями я смотрела, как отъезжает автобус, и он мне даже не помахал. Но когда Митя вернулся домой, то рассказал много историй: о новых друзьях, о том, как они играли в «гуси-лебеди», поднимали красное знамя, утром и днем занимались гимнастикой и маршировали. Ему даже понравились маршевые песни. Потом в течение нескольких недель он распевал пионерские песни и повторял планы по урожаям кукурузы на эту пятилетку.

– Наверное, – он поднял голову.

– Ты что, в этом году уже не хочешь ехать?

– Мне надоели все эти песни, – сказал он. – Лучше бы ты записала меня в лагерь для юных техников. Я бы с большим удовольствием чего-нибудь конструировал, чем маршировал.

– Но я не знала, что ты…

– Но этот лагерь стоит дороже, – прервал он меня.

– Я уверена, что мы могли бы что-нибудь придумать.

Митя взял еще одну сушку.

– Но его бы ты не стала просить?

– Я бы точно что-нибудь придумала.

– Почему он на тебе не женится?

– Митя! – Ира шлепнула его по руке.

– Ты задавала точно такой же вопрос, – сказал Митя сестре, – только не маме. Знаешь, в школе всякое говорят.

– И что они говорят? – спросила я.

Митя не ответил.

– Я уже два раза была замужем и больше не хочу, – сказала я, хотя знала, что они видят меня насквозь.

– Но ты же его любишь, верно? – спросила Ира.

– Иногда одной любви недостаточно, – ответила я.

– А что еще нужно? – поинтересовалась Ира.

– Не знаю.

Митя и Ира обменялись понимающими взглядами, и мне стало грустно и тоскливо.

Вскоре в доме снова стало тихо. Я посмотрела на спящих детей, надела плащ и вышла из дома. Я не могла пойти к Боре: он спал. Я пошла вдоль зеленой ограды у главной дороги. Я вспоминала, что когда Митя был маленьким, то не хотел отпускать мою руку для того, чтобы сесть в автобус, на котором их должны были везти в пионерлагерь. Я думала о том, что он вырос, считает себя мужчиной в семье и хочет достать пистолет. Я думала об Ире и о том, как она выросла со времен моего ареста. Я думала о том, что, несмотря на свою молодость, мои дети уже узнали о том, что одной любви недостаточно. Впереди я увидела зажжённые фары двигающегося навстречу грузовика и подумала о том, что же может произойти, если я не отойду на обочину и не уступлю ему дорогу. Небо разверзнется и…

Глава 20. Машинистки

В Агентстве не сидели сложа руки. После того, как Ирина забрала в Бишоп-Гарден русский текст романа, Агентство не теряло ни секунды. Еще до того, как успел растаять снег, и до того, как зацвели вишни и влажность в Вашингтоне стала падать, в Нью-Йорке подготовили гранки для печати, потом отпечатали в Нидерландах, и отпечатанные книги перевезли на явочную квартиру в Гааге. В общей сложности отпечатали и вставили в твердую обложку, обтянутую синей льняной тканью, триста шестьдесят пять экземпляров романа. Все это успели сделать до закрытия Всемирной выставки в Брюсселе, на которой планировалось распространять роман среди советских граждан.

Впрочем, не обошлось и без некоторых проблем. Изначально планировали задействовать в процессе нью-йоркского, связанного с Агентством издателя Феликса Морроу, который должен был подготовить макет книги и сделать гранки так, чтобы было невозможно определить, что американцы имеют к книге какое-либо отношение. Печатать книгу планировали в Европе, и нужно было найти типографию. Это делалось для того, чтобы со стороны казалось, будто Агентство не имеет никакого отношения к изданию. Более того, в рабочей записке упоминали о том, что при печати нельзя использовать ни американскую краску, ни американскую бумагу.

Тедди Хелмс и Генри Ренне вылетели рейсом American Airlines в Нью-Йорк, откуда поездом отправились в Грейт-Нек для того, чтобы увидеться с Морроу и передать ему упаковку его любимых шоколадных конфет и ящик хорошего виски в качестве подарка, скрепляющего достижение договоренности.

Однако этот Феликс Морроу оказался тем еще фруктом. Он был бывшим коммунистом, позже ставшим троцкистом, а потом превратившимся в стопроцентного, как яблочный пирог, американца. Морроу был нью-йоркским интеллектуалом, любившим много болтать. Еще не успели высохнуть чернила на подписанном им договоре, как он уже начал рассказывать всем встречным и поперечным о том, какая замечательная книга у него есть.

Норма узнала от своих старых знакомых в литературных кругах Нью-Йорка о том, что Морроу связался с несколькими американскими русистами с просьбой написать рецензию на роман, и скоро в городе заговорили о том, что в Америке готовится издание этого произведения на русском языке. Норма сообщила об этом Андерсону, который сказал, что этим вопросом незамедлительно займутся.

– Он даже не поблагодарил меня за эту информацию, – пожаловалась нам Норма, – даже «спасибо» не сказал.

Кроме этого, Морроу связался с приятелем, работавшим в издательстве Мичиганского университета, чтобы узнать, можно ли напечатать роман в Мичигане. Права на распространение романа имел Джанджакомо Фельтринелли, и если бы книгу напечатали в Америке без его ведома, то итальянский издатель имел право на солидную компенсацию. Когда Тедди четко обрисовал ему ситуацию, Морроу заявил, что может печатать роман там, где ему хочется.

Тедди и Генри снова пришлось ехать в Грейт-Нек, чтобы усмирить Морроу, подарить ему ящик еще более дорогого виски, коробку еще более эксклюзивных шоколадных конфет и заставить отказаться от планов напечатать роман в Мичигане. Морроу протестовал, но в конце концов согласился на то, что больше не будет участвовать в подготовке издания романа за плату, которая была значительно выше той, которую оговорили заранее.

Утихомирив Морроу, Тедди и Генри приехали в Энн-Арбор, чтобы остановить публикацию романа в университетском издательстве. Они встретились с президентом университета и объяснили, что для максимального увеличения влияния романа на умы советских читателей публикация произведения ни в коем случае не должна быть связана с Америкой – идеологическим противником СССР. Кроме этого, сотрудники Агентства подчеркивали, что публикация романа в США может поставить под угрозу жизнь его автора Бориса Пастернака.

После долгих обсуждений руководство Мичиганского университета согласилось отложить публикацию романа до тех пор, пока издание не выйдет в Европе.

После этого Агентство связалось со своими голландскими коллегами. Подготовленные Морроу гранки отправили в Гаагу в издательство Mouton, в котором по договоренности с Фельтринелли уже выпустили роман на голландском. Голландское издательство согласилось напечатать небольшой тираж на русском языке.

После этого русский тираж романа перевезли в Брюссель, в котором проходила Всемирная выставка. Если бы дальше все пошло по плану, то весь тираж романа должны были раздать советским гражданам еще до Хэллоуина.

Тедди с Генри вернулись в Вашингтон и тут же отправились на второе выступление Ширли Хорн в Jungle Inn и сели в дальней от сцены кабинке на обтянутый виниловым покрытием диван.

Тедди пил скотч со льдом, а Генри – джин мартини. Агенты были настолько поглощены выступлением, что не заметили сидящих в соседней будочке Кейти и Норму. Возможно, они их заметили, но не узнали без печатных машинок и блокнотов для стенографии.

– Отличная исполнительница, согласен? – громко сказал Генри приятелю, стараясь перекричать шум в зале. – Я же не зря говорил, что на нее стоит сходить. Очень классная.

– Не то слово, – ответил Генри, размахивая рукой, чтобы подозвать официантку.

– Вот именно. Скажи, что мы правильно сделали, что поехали сюда сразу после того, как вернулись в город?

– Да где эта чертова официантка? – произнес Тедди и ослабил галстук. – Надо было сначала заехать домой, чтобы переодеться. Ты на себя посмотри: мы одеты, как агенты ФБР.

– Да ладно, перестань, – ответил Генри, смахивая что-то невидимое с рукава своего синего пиджака. – Если бы ты поехал домой переодеваться, то точно бы сегодня никуда уже не выбрался. Что с тобой происходит в последнее время, Тедди?

Тот не ответил, а встал и пошел к барной стойке. Через некоторое время он вернулся с двумя мартини. Для себя он заказал мартини с дополнительными оливками.

– Тост? – спросил Генри.

– За что выпьем?

– Конечно же, за книгу.

За точное попадание нашего литературного оружия массового поражения.

– На здоровье, – Тедди поднял свой бокал.

В соседней будочке незамеченные друзьями Кейти и Норма тоже подняли свои бокалы.

Генри и Тедди наблюдали за Ширли. Она наклонила голову к клавишам, потом посмотрела наверх, а потом на мужчину в черной ковбойской шляпе с павлиньим пером, сидевшего в первом ряду за маленьким круглым столиком.

– А это еще что за чел? – спросил Генри, кивнув в сторону одинокого мужчины за столиком.

– У меня нет настроения отгадывать.

– Перестань! Как думаешь, кто он?

– Муж, – ответил Тедди, – который ходит на каждое ее выступление. Или… любовник.

– Нет, – ответил Генри, – бывший муж. Который не может подойти ближе.

– Отличная теория, супер.

– Как ты думаешь, они помирятся?

– Ни за что.

Потом приятели несколько минут молчали.

– Тед, ты уверен, что у тебя все в порядке?

Тедди в два глотка осушил свой коктейль.

– Как там Ирина?

– Нормально.

– Сомнения и колебания в ее случае – это совершенно нормальная история. Я и сам нахожусь в сомнениях, хотя ни с кем не встречаюсь.

– Не совсем то. Просто… она все время молчит. Очень странно.

– У каждого из нас бывают молчаливые периоды.

– Нет, у нее что-то другое. Когда я спрашиваю, почему она все время молчит, она становится белой от злости, – Тедди покрутил головой. – Куда делась эта чертова официантка?

– Давай сменим тему.

– Спасибо.

– Хочешь, сплетню расскажу?

Кейти и Норма в соседней будочке вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

– Работал бы я в нашей организации, если бы меня не интересовали слухи и сплетни?

– Слышал, что говорят о рыжей?

– О Сэлли Форрестер?

Норма и Кейти переглянулись.

– Ну да.

– И что говорят?

– Говорят, что ее скоро уволят. Очень обидно. Приятно смотреть, как она приходит, но когда уходит, еще приятнее.

– А чего так?

– У нее зачетная задница.

Норма закатила глаза.

– А за что ее увольняют?

– Ни за что не догадаешься.

– Ну, скажи.

Генри откинулся на спинку дивана.

– Го-мо-сек-суализм.

– Что? – воскликнула Норма. Мужчины не услышали ее, но Кейти с Нормой на всякий случай сползи на диване чуть ниже, чтобы быть менее заметными.

– Что? – удивился Тедди.

– Она предпочитает женщин.

– Нет, в смысле, с какого это перепуга? Я думал, что у тебя с ней что-то было.

Генри сделал глоток из бокала.

– Может, какой-нибудь парень ее бросил, и она от отчаяния стала лесбиянкой.

– Бог ты мой, – Тедди заговорил тише. – А как ты об этом узнал?

– Ты прекрасно понимаешь, что я не могу раскрывать свои источники получения информации.

– Но она же – лучшая подруга Ирины, – продолжал Тедди, – то есть сейчас они общаются меньше, но…

– Как раз, может, и поэтому. Может, Ирина кое-что узнала про эту Сэлли.

– Мне Ирина ничего про это не говорила.

– Все отношения построены на том, что люди немного недоговаривают.

Ширли допела If I Shall Lose You и произнесла: «Никуда не уходите, дорогуши. Закажите себе что-нибудь выпить, чтобы не скучать, а я буквально через минутку вернусь». Она встала из-за пианино и села рядом с мужчиной в черной ковбойской шляпе. Он поцеловал ее в щеку, но она игриво оттолкнула его и протянула свою руку для поцелуя.

– Это ее любовник, – констатировал Тедди.

В конце августа был сильный ураган, и часть Района осталась без электричества. Добраться утром до работы оказалось весьма проблематично, потому что общественный транспорт или не ходил вообще, или сильно опаздывал. Обычно Ирина приезжала на работу на автобусе, но в тот день ее подвозил Тедди. Когда мы стояли и пили кофе в комнате для отдыха персонала, то заметили, что они сидят в его бело-синем Dodge Lancer. Мы не хотели за ними подглядывать, но это было непросто, потому что его машина стояла практически под окнами комнаты для отдыха персонала.

Была уже половина десятого, но они не выходили из автомобиля. Ирина и Тедди продолжали сидеть в машине, и мы внимательно за ними следили, прижимаясь к стеклу, пока оно не запотело от нашего дыхания. В девять сорок пять мы приоткрыли окно, в надежде услышать происходивший в машине разговор, но нам пришлось его быстро закрыть из-за бившего в лицо дождя.

Тедди лежал грудью на руле, словно его застрелили, а Ирина смотрела в окно. Около десяти утра Ирина выскочила из машины и, скользя каблуками по мокрому тротуару, бросилась ко входу в здание.

Через несколько минут Тедди отъехал задом на Е-стрит, и мы вернулись на рабочие места.

Ирина вошла в комнату, сняла плащ и села за свой стол. Она потерла красные глаза и пожаловалась на сильный дождь.

– У тебя все в порядке? – поинтересовалась Кейти.

– Конечно, – ответила Ирина.

– Вид у тебя немного расстроенный, – заметила Гейл.

Ирина послюнявила подушечку пальца и принялась просматривать лежавшие перед ней бумаги.

– Усталость какая-то из-за этой погоды, – ответила она.

– Не переживай, мы сказали Андерсону, что ты в туалете, – произнесла Гейл.

– Андерсон меня искал? Он не сказал, по какому поводу?

– Нет.

– Ну, хорошо.

Она достала из сумочки небольшой металлический портсигар с выгравированными на нем инициалами, который Сэлли подарила ей на день рождения. Красными и трясущимися руками Ирина достала сигарету и прикурила. До этого мы никогда не видели, чтобы она курила, но поразило нас тогда не это, а то, что на ее пальце не было помолвочного кольца.

– Очень не люблю опаздывать, – произнесла она. – Спасибо, что прикрыли меня.

Мы хотели спросить ее о том, что произошло между ней и Тедди в машине. Мы хотели спросить, почему на ней нет кольца. Мы хотели спросить о том, в курсе ли она слухов про Сэлли. Но мы молчали. Решили дать Ирине возможность успокоиться и задать все вопросы на следующий день.

Но на следующее утро Ирину вызвали в кабинет Андерсона.

Мы знали, что она ушла к начальству. После того, как Ирина вернулась, она тут же убежала в женский туалет и долго пробыла там. И в тот день она ушла домой пораньше, сославшись на то, что у нее болит живот.

Секретарша Андерсона Хелен О’Брайен рассказала нам подробности того, что произошло в кабинете.

«Он сказал, что сотрудники Агентства должны иметь безупречную репутацию, на что она ответила: «Да, конечно».

Потом Андерсон сказал что-то о том, что надо вести себя подобающим образом на работе и во внерабочее время. И она ответила: «Да, я согласна». Он сказал, что до него дошла информация о том, что некоторые сотрудники вели себя неподобающим образом. Ирина спросила, имеет ли он в виду ее, потому что, насколько она понимала, она всегда вела себя самым безупречным образом. И тогда Андерсон ответил: «Понимаешь, кое-кто говорит, что ты немного странная, не такая, как все, понимаешь? И если это так, то нас это не устраивает». Ирина все категорически отрицала. Может быть, она даже и заплакала, точно не могу сказать, сложно было расслышать через дверь. Тогда Андерсон сказал, что рад это слышать и надеется на то, что больше этот разговор не повторится и ему не придется увольнять ее, как ту, другую, женщину, которую ему пришлось уволить на днях. Ирина спросила, что это за женщина, и, помолчав, Андерсон ответил: «Сэлли».

До конца недели Ирины не было в офисе, поэтому у нас не было возможности расспросить ее. В ту субботу она села на самолет и улетела на Всемирную выставку в Брюссель.

В понедельник на следующей неделе не вышел на работу и Тедди. Он не появлялся в офисе до конца недели.

Мы встретились на happy hour в Martin’s, чтобы все это обсудить.

– Может, он полетел в Брюссель, чтобы вернуть Ирину? – высказала предположение Кейти.

Норма подняла устрицу, которая была в два раза больше остальных. Она рассмотрела ее и положила обратно.

– Ты – неисправимый романтик, – произнесла она. – Я слышала, что он заперся в своей квартире, отказывается одеваться и не отвечает на звонки.

– Откуда у тебя такая информация? – поинтересовалась Джуди.

– Из проверенных источников.

– Я думаю, что все это связано исключительно с заданием, – заметила Линда, подцепляя оливку в своем бокале вилкой для устриц.

– Чего-то с тобой совсем не весело, – заметила Норма, подозвала официантку и заказала еще один мартини. – И ей еще один, – сказала, показывая на Линду.

Линда не возражала.

– А может, он стал перебежчиком и перешел на сторону русских. Возможно, дело вовсе не в Ирине.

– Отличная догадка! – похвалила Норма.

– А может, он с Сэлли, – продолжала Линда.

– А может быть, она сама… – Кейти заговорила тише, – ну, сами понимаете…

– В принципе по времени все сходится. Сперва ушла Сэлли, потом исчезла Ирина, – подошла официантка с мартини. – Может, у Тедди и Сэлли был роман, и когда Ирина об этом узнала…

Норма отодвинула коктейль от Линды.

– Мне кажется, что тебе уже хватит.

Мы не знаем, чем занимался Тедди ту неделю, когда его не было на работе, но мы точно знаем, что, вернувшись на работу, он подошел сзади к Генри Ренне, когда тот стоял в очереди в кафетерии во время обеда, чтобы оплатить свой заказ – жареную курицу с картофельным пюре и кукурузой.

Тедди похлопал его по плечу, и тот повернулся. Не говоря ни слова, Тедди ударил друга кулаком в лицо. Генри покачнулся и начал падать. Он выронил зеленый поднос, с которого посыпалась сладкая кукуруза. Потом в рассыпанную по черно-белой плитке пола кукурузу вперед лицом упал и он сам.

Тедди перешагнул через лежащего Генри, пнул его поднос, подошел к автомату со льдом, взял пригоршню льда и вышел.

Когда Генри упал, Джуди, расплатившись, отходила от кассы с подносом с тарелкой куриного супа. Она увидела, что Генри ударился лицом об пол, словно сырое мясо о мраморную столешницу. Джуди не сразу поняла, что две подлетевшие к ее кожаным туфлям на высоких каблуках белые подушечки жвачки были вовсе не жвачкой, а двумя передними зубами Генри. Стоявшая за ней женщина завизжала, а Джуди наклонилась, подняла зубы и предусмотрительно положила их в карман пиджака.

– Может, их еще можно вставить назад, – сказала она нам потом.

Те, кто не видел, что Тедди ударил Генри, сочли, что последний потерял сознание.

– Вызовите врача! – закричал кто-то.

Генри приподнялся и сел. Из кухни вышел «доктор» Тернер[19]. Он был вовсе не доктором, а уже немолодым сотрудником столовой, во рту которого постоянно висела зажженная сигарета. В руках он держал замороженный стейк, который передал Генри со словами: «Держи, приятель».

Из разбитого рта Генри кровь капала на белую рубашку. Он приложил замороженный стейк сначала к одному глазу, потом к другому и, наконец, к носу. Только потом он почувствовал привкус крови во рту и понял, что у него нет двух передних зубов. Его язык исследовал новую образовавшуюся во рту полость.

Тернер помог Генри подняться на ноги.

– Наверное, ты где-то набедокурил, – сказал он.

– Кто это сделал? – спросил Генри.

– Я не видел, – ответил Тернер.

– Тедди Хелмс, – произнесла Джуди. – Это был Тедди Хелмс.

Генри утер рот и напрямик через толпу двинулся к выходу из кафетерия.

Возвращавшаяся от врача Норма столкнулась с Генри на выходе из здания.

– У него под глазом был отпечаток кольца-печатки выпускника Джорджтаунского университета, который окончил Тедди, – хихикала она. – Это был идеальный удар.

На следующее утро мы пришли на работу чуть раньше, чтобы обсудить это происшествие.

– Как думаете, его уволят? – спросила Кейти.

– Нет, здесь между мальчиками принято так решать свои проблемы. Не удивлюсь, если сам Даллес это одобрил и не будет никого наказывать. Очень быстро все нормализуется.

Во время работы мы размышляли о том, что подтолкнуло Тедди отправить своего лучшего друга к зубному врачу.

– Давайте проанализируем ситуацию, – сказала однажды Норма, когда мы сидели в Ralph’s. – Что мы имеем? Тедди бьет Генри, Ирина бросает Тедди, Сэлли увольняют.

– И как связаны все эти события? – спросила Линда.

– Я бы сама хотела это знать.

Тедди появился на следующий день в офисе. Костяшки его правой руки были заклеены лейкопластырем. Генри в офисе больше никогда не появлялся. Впрочем, Норма узнала, где он находится, рассказала нам, и мы поняли, что по поводу Генри лучше никому не задавать никаких вопросов. Тем не менее она несколько раз говорила о том, где находится Генри, считая, что эта информация нам может пригодиться в будущем.

Спустя две недели Джуди очень удивилась, обнаружив в кармане пиджака, в который полезла за салфеткой, два зуба Генри.

Через три недели мы вернули в магазин подарки, которые купили на свадьбу Ирины и Тедди. Слава богу, что мы догадались на всякий случай сохранить чеки.

Через месяц Андерсон привел в отдел новую машинистку, и мы поняли, что Ирина больше не вернется.

Глава 21. Соискательница. Курьер. Монахиня

На глаза падали мокрые пряди волос, и я смотрела, как, закручиваясь маленьким торнадо, темная от краски вода уходит в водосток раковины. От сильного химического запаха мне было немного дурно, и, когда я приподняла голову, женщина, которая пришла, чтобы сделать из меня нового человека, открыла окно.

Я обернула голову белым полотенцем, и она сказала, чтобы я села на старый чемодан, который использовали в квартире в качестве журнального столика. Она открыла свой розовый несессер, в котором лежали парикмахерские ножницы в фиолетовом чехле, баночки с краской для волос, две измерительные сантиметровые рулетки, кисти для косметики, подушечки с синтетическим набивочным материалом, черно-белые образцы разной ткани и желтые резиновые перчатки.

Она тщательно расчесывала мои волосы от колтунов до тех пор, пока пряди не стали ровными, после чего собрала их в пучок на затылке. Потом отрезала хвостик ножницами и передала его мне. Я держала хвостик в руках, а женщина маленькой кисточкой покрасила мне брови черной краской, которой ранее окрасила мои волосы. Глаза жгло гораздо сильнее, чем обещанное ею легкое покалывание.

Потом она смахнула с меня волосы и сказала, чтобы я встала и разделась.

Я замешкалась.

– Не переживай, дорогая, – сказала она, – ничего нового я там не увижу.

С тех пор как Сэлли со мной рассталась, я немного набрала вес. Женщина приложила подушечки с синтетическим набивочным материалом сначала к моей груди, потом к попе.

– Тебя надо немного «округлить», – заявила она.

Обмеряя меня, она болтала. Рассказывала о том, что работала в отделе костюмов и грима студии Warner Bros., приклеивала искусственные ресницы своенравной Джоан Кроуфорд, подкладывала вкладыши в туфли Хамфри Богарта, чтобы тот казался выше, и обегала все парикмахерские салоны Лос-Анджелеса в поисках того самого оттенка светлой краски для волос Дорис Дей. Она поведала мне о том, как однажды вошла в гримерку Фрэнка Синатры, голова которого была между ног актрисы, имя которой женщина не хотела разглашать. При этом шляпа все равно была на голове Синатры! «Он даже не взглянул в мою сторону, – сказала она. – Просто промычал ей в промежность, чтобы я зашла через двадцать минут. Никогда не думала, что Синатра – такой любезный и при этом любвеобильный человек».

Все это время я молчала. При других обстоятельствах ее рассказы наверняка показались бы мне крайне занятными, но я была совершенно не в том настроении. Впрочем, женщина казалась мне одной из тех, кто может продолжать свой монолог после того, как ее аудитория уже сорок минут как заснула.

Восемь часов назад я приземлилась, чувствуя себя полностью разбитой. До этого я никогда не летала на самолете, но, как только спустилась с трапа, еще до своего перевоплощения, сразу превратилась в курьера, стала новым человеком.

Я получила то, о чем просила. Мне дали не просто задание и билет в одну сторону, а шанс стать другой, начать жизнь с чистого листа. У меня была такая возможность, и я ею воспользовалась. Мое сердце было разбито, но в этом было что-то освобождающее – словно гора упала с плеч, и у меня больше не было человека, который мог мне сделать больно, и я в свою очередь не могла причинить ему боль.

Женщина упаковала в сумку перчатки, ножницы и краски. Она смела с пола мои волосы и аккуратно сложила их в отдельный пакет, который тоже положила в свою сумку. Перед тем как уйти, она сообщила, что мне от флористов поступит коробка, в которой обычно привозят розы с длинными стеблями, но в коробке будет монашеская ряса. Женщина открыла дверь и, повернувшись, произнесла: «Было приятно пообщаться, дорогая».

– И мне тоже, – ответила я, подумав о том, что мы даже не представились друг другу.

Я закрыла за ней дверь, подошла к висящему над раковиной в ванной треснувшему зеркалу и посмотрела на свое отражение. Пригладила ладонью короткие волосы. Послюнявила кончик пальца, вытерла темное пятно краски на виске и поняла, что могу превратиться в кого угодно.

Одеваясь, я думала о том, что сказала бы Сэлли о моем новом имидже.

Или что могла бы сказать мама. Положив ладонь на тыльную часть шеи, подумала о том, что маме в таком виде я бы вряд ли понравилась. Сэлли сказала бы, что это – серьезное заявление. А Тедди сказал бы, что ему все нравится, но на самом деле мог вовсе так не думать.

После смерти матери я не хотела быть дома одна, и Тедди переехал ко мне на кушетку в соседнюю комнату. По ночам, когда я не могла заснуть, Тедди читал мне из журнала The New Yorker эссе Элвина Брукса Уайта[20] и Джозефа Митчелла[21], а также рассказы авторов, чьи фамилии я уже забыла. В тот вечер, когда я сказала ему, что не смогу выйти за него замуж, он читал мне с листов, которые вынул из своего атташе-кейса. Прочитав первую главу, он сказал, что это начало романа, который он пишет уже несколько лет. Я сказала, что мне очень понравилось и что он должен закончить этот роман.

– Ты действительно так думаешь? – переспросил он. Я ответила, что не буду ему врать, и он спросил, правда ли это.

Мне было сложно смотреть ему в глаза, но я заставила себя это сделать.

– Я не могу выйти за тебя замуж, – произнесла я.

– Мы можем подождать. Столько, сколько захочешь. В любом случае, ты сейчас в трауре.

– Нет, дело в не этом.

– А в чем?

– Не знаю.

Я почувствовала, что он хочет что-то сказать, но не решается.

– Мне кажется, что знаешь.

– Нет.

– Из-за Сэлли?

– Что? Нет… Я трудно схожусь с людьми. Сложно найти настоящих друзей. Она была хорошей подругой.

– Но все может остаться, как раньше. Я знаю…

– Мне кажется, что ты знаешь меня не так хорошо, как тебе кажется.

– В том-то и дело, что знаю.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что хочу быть с тобой. Что бы это для тебя ни значило.

Но я не могла его понять. Я не хотела его понимать.

– Ну, а для тебя что это значит? Чего хочешь ты сам?

– Жену, – ответил он, – друга, – он утер глаз от набежавшей слезы. – Тебя.

– Как ты думаешь, кто я?

Он потупил голову.

– Только честно.

Я сказала ему, кто я, и он ответил, что мы можем обо всем этом подумать, не торопить события и пока не принимать никаких решений. Я согласилась – главным образом для того, чтобы больше не видеть его в таком расстроенном виде, и мы расстались. Я ушла в свою спальню и всю ночь слушала, как он ворочается на кушетке в соседней комнате.

На следующий день из-за урагана не было электричества в большей части Района. Тедди повез меня в офис. По дороге мы не разговаривали и не включали радио. Единственным слышным в салоне звуком был звук «дворников», сбивающих потоки воды с лобового стекла. Когда он остановил машину, я сняла с пальца кольцо его бабушки и положила на «торпеду». Он лег грудью на руль, и через некоторое время, не сказав ни слова, я вышла из машины. Мне было нечего ему сказать. Мне казалось, что если я что-нибудь скажу, то сделаю ему еще больнее или потом просто не смогу выйти из машины. Я сама порвала с ним, но при этом чувствовала, что мое собственное сердце разрывается. Не так, как это было, когда меня бросила Сэлли, а так, будто я почувствовала себя в свободном полете без руля и без ветрил, словно перерезала веревку, которой была привязана к земле.

В тот день Тедди не появился в офисе. До отъезда на задание я больше его не видела. Он заехал ко мне домой и забрал свой чемодан до того, как я вернулась с работы. На следующий день Андерсон вызвал меня в свой кабинет и устроил допрос по поводу моих отношений с Сэлли. Он сказал, что Сэлли уволили и что я попала под подозрение из-за того, что близко с ней дружила. Я отрицала все очень убедительно, и Андерсон сказал, что верит мне. Ведь они сами научили меня врать и становиться той, кем я не являюсь. И мне было приятно использовать на них их собственное оружие.

Но сейчас в Брюсселе, стоя перед зеркалом, я не хотела об этом думать, хотя никак не могла выбросить это из головы. Но мне было необходимо все это забыть. Назад дороги не было. Надо было приступать к выполнению задания.

Я повязала на голову косынку и отправилась на место встречи. Над небом Брюсселя висел серп луны, а на улицах было полно туристов со всего света, приехавших на Всемирную выставку. Проходя мимо кафе, я услышала французскую, испанскую, английскую, итальянскую и голландскую речь. Проходя через площадь Гран-Плас, я увидела группу китайцев, которые рассматривали Hôtel de Ville, передавая друг другу коробку шоколадных конфет.

Двое русских мужчин прошли так близко, что один из них слегка коснулся меня плечом.

Мне показалось, что один из них внимательно на меня посмотрел. Я не стала оборачиваться и не ускорила шаг. Я смотрела прямо вперед и продолжала идти дальше.

Я подошла к дому на улице Lanfray, расположенному в центре города в коммуне Иксель. Это было величественное пятиэтажное здание в стиле модерн, фасад которого был выложен деревянными пластинами и украшен металлической ярко-зеленой ажурной конструкцией, похожей на вьющийся по стене плющ. К двойным дверям подъезда вела изящная лестница с закругленными ступеньками. Казалось, что это не обычный жилой дом, а музей. Поднимаясь по лестнице, я думала о том, что я, точнее человек, роль которого я играю, принадлежит к миру людей, которые живут в подобных домах. Я нажала на золоченую кнопку звонка, посчитала в уме до шестнадцати, потом снова позвонила. Стоя перед дверью, я чувствовала, что мой затылок немного вспотел. Дверь открыл мужчина в одежде священника.

– Отец Пьер? – спросила я по-русски.

– Сестра Алена. Входите.

Услышав свое новое имя, я немного расслабилась.

Я крепко пожала его руку, как учила меня Сэлли.

– Рада знакомству.

– Мы уже начали без вас, – сказал мужчина.

Я не знала, действительно ли его зовут Пьер и является ли он католиком.

Несмотря на то, что вокруг его шеи был воротничок католического священника, на плечи был накинут бежевый кашемировый свитер, словно он только что вернулся с поля для игры в гольф. Ему было чуть за тридцать, у него были светлые редеющие волосы, лазурно-синие глаза и рыжая борода. Мужчина впустил меня внутрь, и я направилась вслед за ним по лестнице.

Квартира, в которую мы вошли, была богато обставлена. Казалось, что хозяин квартиры был нуворишем, нанявшим дизайнера для того, чтобы заполнить пространство дорогими вещами. В квартире стояла современная мебель, на стенах висели гобелены XVII века, а на полках громоздилась крестьянская керамика. Казалось, что я попала в какой-то странный музей с непонятным и необоснованным набором экспонатов.

Несмотря на то, что я пришла точно в назначенное время, все остальные члены команды были уже в сборе. На небольшой кожаной кушетке перед камином, в котором теплился огонь, попивая коньяк, сидели мужчина и женщина. Мужчина под кодовым именем «отец Давид» был руководителем операции. Женщина Иванна – это было ее настоящее имя – была дочерью русского теолога-эмигранта, а также владелицей издательства «Жизнь с Богом», занимавшегося распространением религиозной литературы в России[22]. Во время проведения Всемирной выставки ее люди активно сотрудничали с Ватиканом. Наша группа должна была использовать ее каналы для распространения романа «Доктор Живаго».

Иванна и отец Давид посмотрели на меня, но не улыбнулись и не встали. Смысла представляться друг другу не было, потому что я знала, кто они, а они знали, кто я. Я присела на краешек кресла с сиденьем, обтянутым светлой льняной тканью, и они продолжили разговор.

На стоящем перед ними низком журнальном столике был точный макет комплекса Всемирной выставки 1958 г. Из кусочков зеркал были сделаны пруды и фонтаны, на макете были миниатюрные деревья, флаги всех стран и скульптуры. Среди макетов павильонов я увидела павильон Ватикана с белой крышей, похожей на горнолыжную трассу – место, где должна была состояться наша миссия.

Иванна хотела использовать выставку для осуществления своих миссионерских планов, а отец Давид «перепрофилировал» ее идею для того, чтобы она подходила для решения задач Агентства. Он считал, что Всемирная выставка является идеальным местом для распространения романа Пастернака среди советских граждан, а также привлечения интереса прессы к вопросу о том, почему эта книга запрещена в СССР.

Отец Давид говорил негромко, но уверенным и спокойным тоном. Он притягивал и удерживал внимание слушателя, как известный ТВ-комментатор Чет Хантли. Отец Давид больше походил на священника, чем отец Пьер. У отца Давида была аккуратная стрижка, под бойскаута, нежный розовый рот и длинные пальцы. Мне было легко представить, что этими пальцами он раздает прихожанам тело христово во время причастия.

На макете отец Давид показал нам, что каждый день мы должны разными путями входить на территорию комплекса и выходить из нее.

Если у кого-то возникнет ощущение того, что за ним следят, нужно будет войти в главное здание выставки Атомиум.

Это здание высотой сто метров было сделано из алюминия и являлось увеличенной в 165 миллиардов раз копией молекулы железа. В здании нужно было подняться на последний этаж, на котором располагался ресторан с панорамным видом на город. В этом ресторане работал официант, которого надо попросить о помощи.

После этого вступления отец Давид переставил макет выставки на пол, развернул на журнальном столике план павильона Ватикана и указал на место, где стояла скульптура Родена «Мыслитель».

– Отец Пьер, – произнес руководитель операции, – будет работать здесь. Он будет ходить в толпе и находить русских, которые потенциально могут стать нашими клиентами. Найдя таких людей, он подает знак Иванне, почесав подбородок левой рукой, – отец Давид провел длинным ногтем по карте от «Мыслителя» до Часовни Молчания. – После этого Иванна проведет клиента в Часовню Молчания, в которой во время разговора оценит восприимчивость человека к нашей пропаганде. Если клиент реагирует положительно, – палец отца Давида обогнул алтарь и показал на небольшое квадратное пространство, не обозначенное какой-либо объясняющей надписью, – то Иванна отводит клиента в библиотеку, в которой его будет ждать сестра Алена, – отец Давид посмотрел на меня и продолжил. – Здесь происходит окончательная оценка восприимчивости клиента и передача товара, – он убрал руку с плана павильона Ватикана. – Да, и вот что еще. С этого дня и до окончания операции мы будем называть «Доктора Живаго» Праведной Книгой, – он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. – Вопросы? – Все молчали. После этого отец Давид снова озвучил весь план действий от начала и до конца. И потом еще один раз.

Практически наизусть изучив план действий, мы начали пить красное вино из чайных чашек, курить и разговаривать.

– А можно взглянуть на Праведную Книгу? – попросила я.

Иванна посмотрела на отца Давида, и тот кивнул.

– Книги утром отвезли на выставку, но один экземпляр здесь есть, – ответила Иванна, вышла в коридор, зашла в кладовку и вынула деревянный ящичек, который был накрыт старым ковром. Она открыла ящичек, вынула книгу и передала ее мне.

Мне казалось, что я должна почувствовать, что держу в руках что-то запрещенное.

Ощутить прилив адреналина, кружащий голову диссидентский порыв. Я не почувствовала ровным счетом ничего. Запрещенный роман выглядел как самая обычная книга. Я открыла книгу наугад и прочитала: «Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья». Я закрыла книгу. Я не могла и не хотела сейчас о ней думать.

– А вы его читали? – спросила я Иванну.

– Еще нет, – ответила она. Отец Давид и отец Пьер отрицательно покачали головами.

Я снова открыла роман на этот раз на титульном листе.

– С написанием имени автора небольшая проблема, – заметила я.

– Что такое? – спросил отец Давид.

– Русские в данном случае не используют отчество автора. Они не пишут «Борис Леонидович Пастернак». Пишут просто: «Борис Пастернак».

– Уже слишком поздно это менять, – заметил отец Пьер, сложил ладони, как в молитве, после чего затянулся кубинской сигарой.

На следующее утро я надела бюстгальтер и трусы с подложенными вкладками, а сверху бесформенный черный балахон и головной убор с белым ободком вокруг лба. Женщина, занимавшаяся моим внешним видом, запретила мне пользоваться косметикой. Единственное, что она рекомендовала, – это смазать вазелином губы и скулы. Но я решила даже и этого не делать. Посмотрев на свое отражение в зеркале, я решила, что мне нравится мой новый образ. Лицо выглядело серьезней, бледнее, и в целом я казалась старше своих лет. Я отошла от зеркала, чтобы оценить свой внешний вид в целом, и почувствовала себя совершенно бесполой и сильной.

Ровно в половину седьмого утра я вышла из квартиры, чтобы начать свой первый рабочий день на выставке.

Предполагалось, что если мы все будем делать правильно, то раздадим все триста шестьдесят пять экземпляров романа «Доктор Живаго» к концу третьего дня работы.

Из окна трамвая, перевозившего посетителей из центра до выставки, я увидела сначала Королевский дворец, а потом и Атомиум. Реальный Атомиум показался мне гораздо больше, чем то здание, которое я себе представляла. Состоящий из девяти сфер, символизировавший новый атомный век Атомиум являлся визитной карточкой Всемирной выставки в Брюсселе, и его изображение фигурировало на всех плакатах, брошюрах, открытках и сувенирах. Лично мне казалось, что это здание похоже на декорацию из кинокартины «День, когда Земля остановилась».

Хотя я прибыла ко входу за час до открытия, у железных ворот уже стояли толпы людей. Нетерпеливые дети тянули матерей за сумки, американские школьники просовывали голову и руки сквозь ограду, рискуя в ней застрять, молодая французская пара, не обращая ни на кого внимания, страстно целовалась у всех на виду, а немолодая немка фотографировала своего мужа рядом с одетой во все черное женщиной-гидом по экспозиции выставки. Было приятно находиться в огромной толпе и чувствовать себя совершенно невидимой – никто не обращал внимания на монахиню.

Я встала в очередь для персонала у ворот Porte du Parc, которые вели непосредственно к территории, на которой были расположены павильоны иностранных государств. Подойдя к охраннику, я сделала глубокий вдох и показала ему бейджик работника на Expo 58. Едва взглянув на него, охранник махнул рукой, чтобы я быстрее проходила.

На территории моим глазам открылось удивительное зрелище. Увиденная вчера модель выставочного комплекса не подготовила меня к тому, что ждало меня в реальности. Это была первая Всемирная выставка после Второй мировой войны, и посетить ее, судя по прогнозам, должны были сорок миллионов туристов.

Сотрудники торопились к павильонам, в которых работали, а бригады уборщиц подметали аллеи. За исключением этих людей на территории выставки еще никого не было. Я прошла мимо павильона Таиланда с традиционной, украшенной резными скульптурами многоуровневой крышей, похожей на стоящий на возвышении храм, к которому ведет белая мраморная лестница. Павильон Англии был похож на три шапки папы римского. Французский павильон напоминал огромную корзинку из стекла и стали. Павильон Западной Германии отличался простым и современным архитектурным решением, таким, какое мог создать американский архитектор Фрэнк Ллойд Райт, а итальянский был создан по мотивам прекрасной виллы где-нибудь в Тоскане.

Американский павильон, окруженный со всех сторон флагами США, показался мне похожим на горизонтально лежащее колесо или НЛО. Слева от павильона США располагался павильон СССР, который был самым большим зданием среди всех строений международной части выставки. Казалось, что русский павильон собирается съесть американский. Внутри него были выставлены макеты Спутников I и II, которые я очень хотела увидеть. Я не призналась в этом, но, когда запустили первый Спутник, я почувствовала гордость. Я никогда не была в России, но, глядя в звездное небо, ощущала гораздо более сильную связь со страной, в которой родились мои родители, чем ощущала ранее. В ту ночь в Вашингтоне небо было затянуто тучами, и я знала, что в любом случае спутник нельзя увидеть без увеличительных приборов, но все равно смотрела вверх в надежде заметить пролетающий в небесах серебристый космический аппарат. Сейчас спутник, точнее, его модель, находился совсем рядом, и мне хотелось войти в здание, увидеть и потрогать его.

Однако я не имела права отклоняться от плана отца Давида.

Павильон Ватикана располагался с другой стороны от американского павильона. Казалось, что это простое здание белого цвета может легко поместиться в фойе советского павильона. Я вошла в пустое здание. Стук каблуков моих дешевых черных туфель о мраморный пол гулким эхом разносился по павильону. Подошли работавшие в павильоне сотрудники и начали готовиться к приему посетителей. Они мыли полы, расставляли брошюры, наполняли святой водой специальные резервуары и приветствовали меня словами: «Доброе утро, сестра», а я улыбалась им так, как, мне казалось, должны улыбаться монахини – одними уголками рта.

Отец Пьер был уже на рабочем месте около статуи «Мыслителя». Он стоял, заложив руки за спину и раскачиваясь на каблуках. Он даже не взглянул на меня, когда я проходила мимо.

По коридору со сводчатым потолком я прошла в Часовню Молчания, в которой две монахини суетились около небольшого алтаря. Они посмотрели на меня и продолжили зажигать свечи. Признали ли они меня? Прошла ли я проверку? Если не прошла, то они не подали и вида. Они никак не отреагировали на то, что я обошла алтарь и, раздвинув тяжелые синие занавески за алтарем, вошла в небольшую комнату.

– Вот ты и на месте, – произнес отец Давид и посмотрел на часы. – Посетителей уже начали запускать. Ты готова?

Я села на деревянный стул у полок, на которых стояли экземпляры Праведной Книги в синих холщовых переплетах. Пока все выглядело гораздо спокойней, чем я могла бы предположить, хотя от отца Давида, расхаживающего взад и вперед по комнате, исходили волны некоторой нервозности. Комната была небольшой, поэтому он делал четыре шага вперед и четыре назад. Позднее я узнала, что последней до этого рабочей командировкой отца Давида была операция в Венгрии двумя годами ранее. Тогда он агитировал венгров на то, чтобы они подняли восстание против русских.

Через некоторое время я услышала шаги и шепот первых посетителей павильона. Я затаила дыхание, пытаясь разобрать, на каком языке говорят эти люди. Говорят ли они по-русски?

Казалось, что отец Давид тоже прислушивается, наклонив голову набок и встав около занавески.

Мы нервничали, ожидая наших первых «клиентов». Напряжение чувствовалось в плечах и в верхней части спины.

Иванна раздвинула занавеску, и я увидела мужчину и женщину. Вид у них был, словно у героев из книги «Волшебник Изумрудного города», перед которыми открылся занавес, но вместо сидящего за пультом управления с рычагами мужчины пара увидела священника, монахиню и книжные полки. Я на мгновение замешкалась, но отец Давид уже взял инициативу в свои руки. На прекрасном русском с московским акцентом он тепло приветствовал появившуюся перед нами пару. Нервное напряжение исчезло, и отец Давид превратился в настоящего священника – дружелюбного и вежливого, но прекрасно знающего, что обладает авторитетом и властью. Он стал тем священником, которого богатые прихожане с радостью приглашают на обед в выходной день.

Он начал расспрашивать русских об их впечатлениях от выставки. «Вам здесь нравится? Какие павильоны вы уже посетили? Вы зашли, чтобы посмотреть скульптуру Родена? Вы уже видели модель атомного ледокола? Как далеко вперед шагнула наука! Чтобы увидеть модель, надо отстоять очередь, но оно того стоит. А вы уже пробовали бельгийские вафли?»

Всего за несколько минут отец Давид многое узнал о русских. Женщину звали Екатериной, она была балериной Большого театра, труппа которого каждый вечер давала выступления в советском павильоне. Мужчину звали Эдуардом, и он назвал себя «покровителем искусств». Эдуард восторженно отозвался о том, как хорошо вчера вечером выступала Екатерина. «Все были в восторге».

Отец Давид тут же подхватил эту тему и сказал, что недавно видел в Лондоне выступление Галины Улановой. «Жизнеутверждающее выступление, – сказал он. – Словно мадонна поцеловала стопы ее ног. Галина была просто воплощением поэзии». Русская пара согласилась, и тут отец Давид перевел общий разговор об искусстве и красоте в более практичное русло, подняв тему необходимости делиться этой красотой.

– Совершенно с вами согласна, – сказала Екатерина. Она вся раскраснелась. Судя по всему, ей очень понравился молодой и обаятельный священник.

– Вам нравится поэзия? – спросила балерина.

– Ведь мы же все русские, не так ли? – вопросом на вопрос ответил отец Давид.

Через несколько минут они вошли в библиотеку, и отец Давид повернулся ко мне для того, чтобы я дала ему экземпляр Праведной Книги.

– Красотой надо делиться, – повторил с улыбкой отец Давид.

Мужчина взял книгу и посмотрел на ее корешок. Он сразу узнал имя автора. Он облизнул губы и передал книгу Екатерине. Та нахмурилась, но мужчина кивнул, и она положила книгу в сумочку.

– Я думаю, что вы совершенно правы, святой отец, – произнес Эдуард.

Дело было сделано, и Эдуард пригласил отца Давида посмотреть сегодня вместе с ним в ложе представление, в котором будет участвовать Екатерина. Отец Давид сказал, что сделает все возможное, чтобы к вечеру освободиться и воспользоваться его приглашением.

– Все прошло отлично, – сказала я, когда русская пара ушла.

– Конечно, – спокойным тоном ответил отец Давид.

После этого клиенты повалили один за другим.

Аккордеонист ансамбля Красной армии спрятал книгу в футляре своего музыкального инструмента. Клоун московского цирка спрятал ее в коробке с косметикой. Женщина-инженер сказала, что в детстве ее мама часто читала ей ранние стихи Пастернака, и она бы с огромным удовольствием прочитала роман, но, скорее всего, сделает это за границей и не осмелится взять его с собой назад в СССР. Переводчик, работавший с текстами брошюр советского павильона, говорил, что с большим уважением относится к переводам Пастернака, в особенности пьес Шекспира, и очень хотел бы познакомиться с поэтом. Однажды он видел, как Пастернак обедает в ресторане ЦДЛ, но постеснялся подойти и побеспокоить его. «Тогда я упустил свой шанс, – говорил переводчик, – но надеюсь, что эта книга способна компенсировать мою прежнюю оплошность». Он приподнял в руке роман «Доктор Живаго». Перед тем как уйти, он дал мне несколько брошюр из советского павильона, которые переводил сам. Внутри была карта всего ярмарочного комплекса, занимающая две страницы. Я рассмеялась, когда заметила, что на ней не отмечены американский павильон и павильон Ватикана.

Оттого что я говорила с людьми по-русски, я стала часто вспоминать маму, и мне хотелось увидеть человека, который хотя бы немного напомнил мне о ней.

Большинство советских граждан, которых я видела, принадлежали к классу интеллигенции. Они были образованными, законопослушными гражданами с правильной русской речью. Часть участников русской делегации были молодыми людьми, впервые выехавшими за рубеж. Это были танцоры, музыканты и циркачи, дававшие выступления во время проведения выставки. Все они были горожанами с мягкими, непривыкшими к тяжелому физическому труду руками. Это были люди, которым одобрили разрешение на временный выезд из страны. Они были одеты по европейской моде, часто во французских костюмах и итальянских ботинках. Несмотря на то, что я никогда не была в России, все они казались мне очень непохожими на мою мать, и мне от этого было немного неприятно.

Во второй половине дня в комнату к нам с отцом Давидом зашла Иванна и сказала, что, судя по всему, слух о том, что раздают роман Пастернака, распространился среди русских, потому что вокруг «Мыслителя» неожиданно оказалось много людей из СССР.

– Может, нам залечь на дно и временно перестать раздавать книги? – спросила она.

– Нет, мне кажется, что, наоборот, надо раздать книги как можно быстрее, раз уж то, что мы делаем, уже не является для них секретом, – сказала я.

– Ты права, – согласился отец Давид, – продолжаем в том же духе.

После того, как мы отдали сотый экземпляр романа, Иванна просунула голову за занавеску и показала нам вырванную синюю обложку романа.

– Они срывают обложки и бросают их на ступеньки, – сказала Иванна.

– Зачем? – спросила я.

– Чтобы книга не была такой большой, – ответил отец Давид, – и ее было легче спрятать.

Мы планировали работать три дня, но раздали весь тираж Праведной Книги уже к середине второго.

Синие льняные обложки валялись по всей территории выставочного комплекса. Известный экономист снял обложку с сувенирной книги о Всемирной выставке и вставил в нее роман «Доктор Живаго». Жена авиакосмического конструктора спрятала книгу в пустой коробке для прокладок. Игравший на валторне музыкант спрятал книгу внутри своего музыкального инструмента. Известная балерина Большого театра завернула книгу в нижнее белье.

Наша миссия была выполнена. Мы раздали экземпляры романа советским гражданам и надеялись на то, что все те, кто прочитает роман, зададутся вопросом, почему он запрещен в СССР, что в конечном счете приведет к появлению диссидентских настроений среди населения.

Члены группы расстались так, как изначально планировали. Иванна продолжила работу на выставке, раздавая свои религиозные материалы. Все остальные члены должны были покинуть территорию комплекса и больше туда не возвращаться. Мы не хвалили друг друга за то, что хорошо выполнили свою работу, а лишь взаимно кивнули на прощанье и по одному вышли из павильона Ватикана. После завершения операции нам было запрещено поддерживать другом с другом связь. Я не знаю, куда направились отец Давид и отец Пьер, но на следующий день села на поезд и поехала в Гаагу, где должна была дать отчет о проведенной работе и получить следующее задание.

Глава 22. Витающий в облаках. Нобелевский лауреат

Борис стоит за расколотым железным забором с мотыгой в руках и осматривает грядку, на которой посадил чеснок, лук и картошку, которые должны взойти следующей весной. К ограде подходит человек, и Борис прислоняет мотыгу к стволу березы.

– Мой друг, – произносит гость и протягивает Борису руку через забор.

– Привез? – спрашивает Борис.

Гость кивает и следует за писателем в дом.

Они садятся друг напротив друга за столом в гостиной. Гость раскрывает свой рюкзак и кладет на стол книгу в обложке, обтянутой синей тканью. Борис протягивает руку к своему роману. Он гораздо легче, чем отпечатанный на машинке и переплетенный манускрипт, который он передал итальянцу два года назад. Он также не похож на отпечатанные на Западе тома в глянцевых обложках, ставшие бестселлерами, которые он видел только на фотографиях.

Он проводит грязным пальцем по переплету книги, и на его глазах появляются слезы.

– Наконец-то, – говорит Пастернак.

Гость достает из рюкзака второй подарок – бутылку водки.

– Тост? – спрашивает он.

– А кто издал роман? – спрашивает Борис.

Гость наполнил свой стакан.

– Говорят, что американцы.

Борис выходит на утреннюю прогулку. Моросил дождь, и он пошел по тропинке в лесу за дачей, а не обычным путем через кладбище, ручей и вверх по пригорку. С деревьев облетели еще не все листья, и те, что остались, закрывают его от дождя. Он одет по погоде: плащ, шляпа и черные резиновые сапоги. Уже по дороге домой он начинает чувствовать, что замерз.

Борис еще не видит гостей, но уже может услышать их голоса. Выходя из леса, он замечает несколько припаркованных на узенькой улице автомобилей и несколько человек, стоящих под открытыми черными зонтами на территории его участка. Молодой человек сидит на заборе в том месте, где подгнила одна доска. Борис хочет крикнуть ему, чтобы он немедленно слезал, но потом останавливается, словно олень, который увидел охотника до того, как его заметили.

Он размышляет о том, стоит ли ему быстро вернуться в чащу леса, но тут кто-то громко зовет его по имени, и толпа, словно единое целое, движется в его сторону. Сидящий на заборе мужчина спрыгивает и подбегает к нему первым. Мужчина достает ручку с блокнотом: «Вы получили Нобелевскую премию. Пожалуйста, прокомментируйте это для «Правды».

Борис поднимает голову к небу, и на его лицо падают холодные капли дождя. «Вот оно, – думает он, – я вошел в историю». Но слезы радости не текут из его глаз, смешиваясь с каплями дождя. Его охватывает страх, словно холод от обливания ледяной водой по утрам.

Он смотрит в дальнюю часть своего сада, где двадцать лет назад сорвали ворота. Он вспоминает, как его сосед Борис Пильняк проходил через эти ворота к нему на участок, чтобы поделиться урожаем лука или прочитать ему последнюю главу своего романа. Он вспоминает, что роман запретили и устроили травлю Пильняка за то, что он разрешил издать этот роман за границей[23]. Он вспоминает, как однажды во время утренней прогулки проходил мимо его дачи и увидел в окне застывшего в ожидании Пильняка. «За мной придут», – сказал тогда Пильняк. И за ним действительно пришли.

Яркий свет фотовспышки. Борис ищет глазами в толпе знакомое лицо, за которое мог бы зацепиться взглядом, но не находит.

– Вы примете премию? – спрашивает его другой журналист.

Борис водит носком резинового сапога в луже.

– Я не хотел, чтобы это случилось. Я не хотел шума.

Сейчас я очень рад. Но моя радость – одинокая радость.

Не дожидаясь новых вопросов журналистов, он надевает шапку.

– Лучше всего я думаю во время ходьбы. И сейчас мне надо пройтись.

Он идет сквозь расступающуюся перед ним толпу и снова входит в лес.

– Она поймет, что ей надо прийти, – думает он. – Она будет меня ждать.

Еще издалека Борис замечает красную косынку Ольги, и с его души упал камень. Сложив руки на груди, она расхаживает взад и вперед на небольшом, поросшем травой пригорке на кладбище вдоль невидимой могилы. Каждый раз, видя ее после некоторого перерыва, Борис чувствует себя ошарашенным. Она постарела. Вокруг ее глаз появились морщинки, а светлые волосы стали тонкими. После лагеря она набрала вес, но более округлыми стали не грудь и бедра, а живот и лицо. С тех пор, как «Доктора Живаго» издали на Западе, она перестала завивать волосы и носить драгоценности. Наверное, она не хочет выделяться и привлекать к себе излишнее внимание. А может, она слишком устала, чтобы придавать этому значение. Несмотря ни на что Борис считает, что она стала еще красивее, чем была раньше.

Ольга бежит к нему. Они обнимаются, и, несмотря на то, что она меньше его и ниже ростом, Борис чувствует, словно она полностью его поглотила и он исчез в ее объятиях. Ее прикосновение – словно целительный бальзам.

Борис чувствует, что Ольга задержала дыхание, и гладит ее по спине, словно хочет помочь ей выдохнуть. Она отстраняется, и Борис понимает, что правильно расценил ее прикосновение и язык тела, подсказавшие ему, о чем она думает.

– Что теперь с нами будет? – спрашивает она.

– Все, что произошло, произошло только к лучшему, – отвечает он. – Нам надо радоваться. Нас теперь не посмеют тронуть, потому что за нами наблюдает весь мир.

– Да, – говорит она и оглядывается по сторонам, – и они за нами наблюдают.

Он целует ее в лоб.

– Все, что произошло, произошло только к лучшему, – повторяет он, пытаясь убедить в этом самого себя. Потом он смотрит в сторону, где находится его дача. – Меня ждут стервятники. Встречи с ними мне не избежать.

– Значит, ты примешь Нобелевскую премию?

– Не знаю, – отвечает он, хотя не может представить себе ситуацию, в которой откажется этой чести. Весь ход жизни привел его к этой пропасти. Он должен сделать этот последний, ведущий в пропасть шаг. Если он пойдет на попятную, то каждый раз, когда его любимая будет ему улыбаться, Борис будет видеть ее зуб, кусочек которого отвалился в лагерях, и будет понимать, что все его усилия были напрасными.

Она разглаживает ладонями складки на его плаще и задерживает руку на том месте, где у него бьется сердце.

– Ты же придешь ко мне, когда появится возможность?

Он кладет свою ладонь на ее руку и еще плотнее прижимает к сердцу.

Дождь закончился, а людей около его дома стало больше. Кроме журналистов появились еще и соседи. Все они расхаживают по участку, топчут его грядки, картошку, лук и чеснок. Чуть в стороне кругами бродят мужчины в длинных черных кожаных пальто. На крыльце стоят Зинаида и приехавшая из Грузии в гости Нина Табидзе. Двумя стульями они забаррикадировали вход на крыльцо. Под одним из стульев сидит собака Бориса по кличке Тобик.

Борис подходит к крыльцу, и Зинаида убирает один из стульев, чтобы освободить ему проход. После встречи с Ольгой он смотрит на жизнь с большим оптимизмом, и, хотя он не до конца верит тому, что говорил ей, эти слова успокоили его. Стоящие в толпе люди выкрикивают поздравления, и ему приятно их слышать. Фотограф просит Бориса о фотографии, и он позирует для портрета с искренней улыбкой на лице.

Зинаида не улыбается. От сильно подведенных дуг бровей выражение ее лица кажется удивленным, но она хмурится, и он понимает, что настроение у нее тревожное.

– Ничем хорошим это не закончится, – говорит она поднимающемуся по ступенькам мужу.

– В Москве уже обсуждают то, что ты получил Нобелевку, – произносит Нина, ставя стул назад в баррикаду. – Один мой приятель услышал новость по «Радио Свобода».

– Пойдем в дом, – говорит Борис.

В доме он чувствует запах сливового пирога и вспоминает, что сегодня у Зинаиды именины.

– Дорогая, – говорит он, – прости, я совсем позабыл из-за всей этой суматохи.

– Сейчас это уже неважно, – отвечает она.

Нина идет на кухню и вынимает из духовки пирог.

Борис и Зинаида стоят в коридоре.

– Ты рада за меня, Зина? Ты рада за нас?

– Что сейчас с нами будет? – спрашивает она в ответ.

– Какая чепуха! Нам надо отметить такое событие. Нина! – кричит он в сторону кухни. – Достань, пожалуйста, бутылку вина!

– Сейчас совсем не время праздновать, – говорит Зинаида. – Они тебе этого не простят. Сначала ты отдаешь иностранцам роман, который не хотят публиковать здесь, а теперь вот это! Скандал! Зачем привлекать к себе столько внимания? Ничем хорошим это не закончится.

– Если ты не хочешь меня поздравить, то давай хотя бы выпьем за твои именины.

– Ты думаешь, что мне сейчас до именин? К тому же в прошлом году ты тоже о них забыл.

Нина выходит из кухни с бутылкой вина и тремя бокалами в руках. Зинаида отмахивается от нее и уходит в свою спальню. Нина уходит за ней, чтобы успокоить подругу, и Борис открывает бутылку.

На следующий день в дверь постучался их сосед Константин Федин. Зинаида открывает ему дверь. «Где он?» – спрашивает Федин, не дожидаясь ответа, проходит мимо Зинаиды и, ступая через две ступеньки, поднимается на второй этаж в кабинет Пастернака.

Борис отрывается от чтения поздравительных телеграмм.

– Костя, – произносит он, – зачем пришел?

– Не для того, чтобы тебя поздравлять. Пришел не в качестве соседа или друга. Я здесь по официальному делу. В моем доме сидит Поликарпов и ждет ответа.

– Ответа на что?

Федин чешет кустистую седую бровь.

– О том, откажешься ли ты от Нобелевки.

Борис бросает на стол телеграмму, которую держал в руках.

– Ни за что.

– Если ты не сделаешь этого по собственной воле, они тебя заставят. Ты это сам прекрасно знаешь.

– Пусть делают со мной все, что хотят.

Федин подходит к окну, из которого открывается вид на сад Бориса. Внизу у дома появилось несколько журналистов. Федин проводит рукой по волосам.

– Ты знаешь, что они могут с тобой сделать… Я помню, как это было. Как твой друг…

– Ты же сказал, что пришел ко мне не как друг, – прерывает его Борис. – Так в качестве кого ты сюда пришел?

– В качестве коллеги-писателя. В качестве гражданина.

Борис ложится на кровать. Металлическая сетка каркаса кровати скрипит под тяжестью его веса.

– Так в качестве кого ты пришел? В качестве писателя или гражданина?

– И того, и другого. Ты сам и писатель, и гражданин.

До Бориса дошли слухи о том, что Федину пророчат пост первого секретаря правления Союза писателей СССР[24], поэтому долго думает, прежде чем ответить ему.

– Inventas vitam iuvat excoluisse per artes.

– Вергилий, – отвечает Федин, – «Изобретение делает жизнь лучше, а искусство – прекраснее».

– Именно эта цитата выбита на медали Нобелевского лауреата.

– И чью жизнь ты улучшил своим романом? Своей семьи? – Федин понижает голос. – Любовницы? Или свою собственную?

– Дай мне время подумать, – Борис закрывает глаза.

– Времени нет. Как только я вернусь, Поликарпов потребует от меня ответа.

– Пойди погуляй. Не возвращайся сразу домой. Мне нужно время.

– Два часа, – произносит Федин, стоя на пороге комнаты. – У тебя есть два часа.

Как только Федин уходит, Борис поднимается с кровати, подходит к письменному столу и пишет телеграмму Нобелевскому комитету.

«Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен. Пастернак».

Глава 23. Ласточка. Двойной агент

Он стоял на фоне дерева с опавшими листьями. На нем был плащ с поясом и шапка. Одна ладонь была поднята на уровень сердца. Текст под фотографией был на французском, но слово «Нобель» я прочитала без труда.

– А что написано в статье? – спросила я говорящего по-английски официанта, который принес заказанный мной petit pain au chocolat.

– Борис Пастернак получил Нобелевскую премию по литературе.

– Да? Ну, это поднимет продажи его книг, – ответила я. – А вы читали его роман?

– Конечно!

Казалось, что уже все прочитали «Доктора Живаго». Благодаря усилиям моего бывшего работодателя роман незаметно пересек границу СССР и нашел своих читателей в стране, в которой был написан. В Агентстве, конечно, не рассчитывали на то, что Пастернак станет Нобелевским лауреатом, но тем не менее наверняка считали, что произошло это во многом благодаря их собственным усилиям. Я представила себе, как сотрудники Агентства встали в круг, поздравляют друг друга и отмечают успех шотами водки. В кругу этих людей своим мысленным взором я не наблюдала Генри Ренне. Его тогда не было в Вашингтоне. И я точно знала, где он находится.

Приехав в Париж, я поселилась в отеле Lutetia не под именем Сэлли Форрестер или любым другим именем, которые использовала ранее. На этот раз я воспользовалась совершенно новым именем – написала, что я – Ленора Миллер. Потом я опустила в ярко-желтый почтовый ящик письмо, адресованное Sara’s Dry Cleaners. В письме содержался точный адрес Генри в Бейруте, а также информация о задании, которое он выполняет. Генри помогал наладить работу прозападной и поддерживавшей Фуада Шехаба[25] радиостанции.

Изначально я не планировала сдавать Генри. Если Фрэнк был прав, и Генри действительно являлся двойным агентом, мне хотелось бы собрать на него достаточно информации, чтобы с ним разобрались сами американцы. В течение многих лет члены внутреннего круга Агентства считали, что я только кудрями трясу да смеюсь над их тупыми шутками, но все это время я внимательно слушала, что они говорили. И когда Генри узнал, что я им слишком сильно интересуюсь и навожу о нем справки, то быстро положил конец моей карьере. Ничего не поделаешь. Приходится приступать к плану Б.

Только Беверли знала, что я уехала из страны. Она даже не спросила, куда я направляюсь, но, узнав, что я беру билет в один конец, моя старая подруга по Управлению стратегических служб вышла из кухни и через пару минут вернулась с конвертом, в котором лежала серьезная «котлета» денег.

– Бери, – сказала она, – это его деньги для игры в покер. Он о них никогда и не вспомнит.

Я ответила, что не могу взять их, а она сказала, чтобы я бросила эти глупости. Потом Беверли сняла с запястья браслет с бриллиантами, который муж подарил ей в виде извинения за очередную измену, и передала мне со словами: «И вот это заложи».

В свою последнюю ночь в Вашингтоне я поставила на проигрыватель пластинку и вынула свой чемодан, даже не зная, куда поеду.

Я просто знала, что мне надо уезжать туда, где меня никто не знает.

После того, что я уже сделала и собиралась сделать, я понимала, что назад дороги нет. Вынув из шкафа бежевый кашемировый свитер, я обнаружила все еще завернутый в оберточную бумагу и обвязанный красной ленточкой рисунок Эйфелевой башни, который в свое время купила Ирине, но так и не подарила. И только после этого я поняла, куда поеду.

Они вышли на связь букетом роз. Две дюжины белых, цвета, приглашающего к мирным переговорам, роз появилось на лежащей в моем номере косметичке, пока меня не было в комнате. В букете была написанная по-итальянски записка: «Было приятно получить от тебя весточку». И больше ни слова.

Мне было неприятно осознавать, что они были в моем номере и явно обыскали его. Кроме этого, я была уверена в том, что теперь номер еще и прослушивают. Все это напоминало ситуацию, когда днем замечаешь в своей комнате паука и знаешь, что ночью он может заползти тебе на лицо. Но с другой стороны, после того, как я слила им информацию о Генри, можно было бы предположить, что за мной начали наблюдать. Мне не с кем было обсуждать все то, что со мной произошло, поэтому я с улыбкой думала о том, что кто-то сидит и слушает, как я слушаю пластинку Чета Бейкера, которую купила на блошином рынке. Я подумала о том, что им в конце концов надоест слушать композицию My Funny Valentine, и они начнут прослушивать кого-то другого.

Прошло несколько недель. Белые розы засохли, а их лепестки упали на косметичку. Ощущение новизны после переезда в Париж исчезло, а деньги, которые мне дала Бев, начали подходить к концу. Я понятия не имела, как сложилась судьба Генри, и эта неизвестность начала поедать меня изнутри. Когда я думала о нем, а думала я о нем практически постоянно, мне казалось, что изнутри я наполняюсь холодным, темным дымом. Когда я ночами лежала на спине в кровати и не могла заснуть, то мне казалось, что клубы черного дыма поднимаются у меня изо рта прямо к потолку.

Чтобы хоть чем-то себя занять, я начала посещать расположенные вдоль Сены книжные магазины букинистов и осматривать книжные лотки в поисках экземпляров книги. Несмотря на то, что мне хотелось прочитать роман, я до сих пор не заставила себя это сделать. Эта книга была связана с ней и с ними. Я знала, что роман вызовет во мне мысли и воспоминания, которые были мне не очень приятны, от которых сердце начнет биться быстрее, когда я буду просыпаться одна на другом конце света от нее. Тем не менее я бродила по Парижу и тратила последние деньги, покупая разные издания этого романа.

После того как я уже не могла позволить себе покупать книги, я плотно засела в номере, слушала пластинки, принимала ванны и дремала. Я питалась высохшими багетами и абрикосовым джемом, запивая их водой Perrier. Я перестала открывать занавески на окне и даже не смотрела на то, что происходит на улице.

Потом деньги закончились, и я начала одну за другой возвращать в магазины купленные книги. И однажды в очереди в магазине Le Mistral кто-то стоящий сзади потрогал меня за плечо. «Bonsoir», – произнесла невысокая женщина с завитыми волосами, одетая в перламутрово-розовый костюм и черную шляпку.

Она взяла в руки «Лолиту» и улыбнулась мне так, как будто мы были знакомы.

– Не подскажите, где здесь отдел книг о путешествиях? – спросила она меня по-английски.

– Не знаю.

– Я ищу одну книгу о Бейруте. Не знаете, где она может быть?

Сказав это, она повернулась и двинулась к выходу. Я положила «Доктора Живаго» в сумочку и вышла за ней. Я последовала за ней через сквер Рене Вивиани. Мне хотелось остановиться и дотронуться до робинии, прикосновение к которой, как считают парижане, приносит удачу[26]. Но женщина не задержалась около дерева, а перешла улицу Малого моста и прошла мимо церкви Сен-Северин, с фасада которой на нас смотрели готические горгульи. Проходя мимо храма Сен-Сюльпис, я представила себе, как выглядела Ирина в монашеском облачении.

Вслед за женщиной я вошла в Люксембургский сад. Мы обошли восьмиугольный фонтан. Стоя около фонтана, женщина заговорила тихим голосом. Вода в фонтане журчала, и всем, кто мог бы заинтересоваться нашим разговором, было бы сложно разобрать то, что именно она хотела мне сказать.

– Он заселился в отель под фамилией Уинстон, как вы нам и сообщили. Через час ему помогли выехать из отеля два наших коридорных, – женщина помолчала. – Мы думали, что вам будет интересно об этом узнать.

О чем подумал Генри, когда услышал стук в дверь? Было ли у него предчувствие того, что за ним придут? Испытал ли он чувство страха? Начал ли он кричать? И если кричал, то услышал ли кто-нибудь его крик? Мне очень хотелось, чтобы в те мгновения Генри подумал обо мне, хотя я знала, что этого, скорее всего, не произошло.

– Вот и все, – произнесла женщина и расцеловала меня в обе щеки.

– Вот и все, – повторила я, когда она ушла.

Когда я вернулась в отель, вместо старых, засохших роз в моем номере стоял новый свежий букет. Я умылась и накрасила губы красной помадой. Надела черные брюки, черный свитер и черные ботинки. Раздвинула занавески на окнах и посмотрела на свое отражение в зеркале.

Меня учили тому, как вычислять двойного агента. Двойной агент спокойно ведет себя в стрессовой ситуации, имеет уровень IQ выше среднего, подвержен перепадам настроения, ему все очень быстро надоедает, и он начинает скучать. Двойной агент не в состоянии поддерживать длительные любовные отношения с одним и тем же человеком. Двойными агентами становятся по эгоистическим соображениям: люди хотят денег, власти, жаждут мести или переходят на сторону противника по идеологическим соображениям. Меня учили замечать эти черты характера и особенности поведения в окружающих людях.

Так почему же я так долго не замечала, что сама обладаю этими самыми особенностями и чертами?

Глава 24. Муза. Посланница. Перевоспитанная и реабилитированная женщина. Мать. Посланница

«Он получил Нобелевскую премию, он получил Нобелевскую премию, он ее получил», – думала я, расхаживая по маленькому дому в ожидании Бориса. Нобелевскую премию получил не Горький, не Толстой, не Набоков, а Борис Леонидович Пастернак. Он стал вторым русским писателем, удостоенным этой награды, и его имя войдет в историю.

Однако я боялась того, что может произойти после того, как он примет эту награду. Само по себе присуждение Борису Нобелевской премии уже ставило государство в неловкое положение, а если Борис ее примет, то это может быть расценено как еще большее унижение.

А государство не прощало тех, кто его унижал.

Что произойдет, когда ажиотаж, связанный с присуждением Боре премии, уляжется? Кто защитит нас? Кто защитит меня?

Чтобы успокоиться, я вышла в небольшой сад, который Боря помог мне высадить. Начавшийся утром дождь закончился, облака исчезли, и вышло солнце. Перекличка сорок, солнечные лучи, согревающие аккуратную грядку, прохлада, которую я ощущала пальцами рук и лодыжками – все эти мелочи, казалось, говорили мне о том, что знакомый мне мир скоро изменится.

Держа в руках шляпу, ко мне подошел Боря. Мы встретились на тропинке на полпути между нашими домами.

– Я отправил телеграмму в Стокгольм, – сказал он.

– И что ты там написал? – поинтересовалась я.

– То, что я принимаю Нобелевскую премию, и то, что мы все приедем ее получать.

– Значит, мы поедем в Стокгольм? – переспросила я. На секунду мне представилась совершенно нереальная ситуация: я, одетая в черное платье, сшитое в Париже так, что оно сидит на мне как вторая кожа, и Боря в своем любимом сером костюме, унаследованном от своего отца. Я смотрю, как он встает, чтобы принять Нобелевскую премию. Аплодисменты публики накатывают на меня, словно морская волна. Во время торжественного ужина в синем зале мы будем есть бёф бургиньон, и он представит меня в качестве женщины, вдохновившей его на создание образа Лары – женщины, в которую мир влюбился точно так же, как влюбился он сам.

– Это невозможно, – произнес он, качая головой. Потом взял меня за руку, и, не говоря ни слова, мы пошли в мою спальню и занялись любовью так медленно и размеренно, как привыкли.

Он провел со мной большую часть ночи и ушел, когда синий утренний свет пробился сквозь мои занавески. В свете нового дня я заметила новые старческие пятна и черные волосы на его спине, после чего посмотрела на свою собственную кожу. Понимание того, как мы оба постарели, было словно прыжком в ледяную реку, и я задумалась о том, остались ли у нас силы для того, чтобы пережить все то, что нас ждет.

Когда я смотрела, как он покидает мою постель, меня охватила глубокая тоска по чему-то, что я еще не потеряла, но знала, что скоро потеряю.

После того как Борис отправил телеграмму в Стокгольм, Президиум ЦК КПСС принял секретное постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», в котором были следующие слова: «Признать, что присуждение Нобелевской премии роману Пастернака, в котором клеветнически изображается Октябрьская Социалистическая революция, советский народ, совершивший эту революцию, и строительство социализма в СССР, является враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны».

Власти не собирались терпеть поведение Пастернака и прощать его.

Нам сообщили, что начали собирать чрезвычайное общемосковское собрание писателей. Всем поэтам, писателям, драматургам и переводчикам говорили о том, что участие в собрании является обязательным.

Некоторые члены Союза писателей были рады тому, что самовлюбленный поэт, живущий в неприступной башне из слоновой кости, наконец-то получит по заслугам. Некоторые считали, что Пастернака нужно было уже давно прижать к ногтю, и высказывали непонимание, почему его не тронули во времена сталинских чисток. Часть писателей не разделяли официальную точку зрения и не желали участвовать в травле своего коллеги, друга или наставника, и надеялись на то, что к их точке зрения прислушаются.

Боря не читал газет, но я-то читала.

В газетах Борю называли Иудой, который продался за тридцать сребреников, человеком, ненавидевшим свою родину, и снобом, создавшим весьма сомнительное с художественной точки зрения литературное произведение. Роман «Доктор Живаго» называли орудием борьбы с государством, а Нобелевскую премию – наградой Запада за то, что Боря для него сделал.

Далеко не все старались очернить Борю. Большинство предпочитали просто отмалчиваться.

Друзья, которые раньше с упоением слушали Борю на литературных вечерах в малом доме, куда-то исчезли. Они больше не приходили в гости, не писали писем в Союз писателей в поддержку Бори, и многие их них отрицали то, что дружили с ним, когда их напрямую об этом спрашивали. Именно молчание друзей было неприятнее всего.

Однажды, вернувшись из школы, Ира сообщила, что в Москве прошли демонстрации студентов. Боря сидел в своем красном кресле, а Ира расхаживала перед ним, даже не успев снять пальто и шапку из беличьего меха.

– Преподаватели сказали, что участие в демонстрациях является обязательным. Все за исключением Полины Николаевны, которой сегодня не было на занятиях, – Ира бросила взгляд на Бориса. – Она твоя большая поклонница.

Боря встал и подбросил полено в печь. Он встал лицом к огню, немного погрел ладони и закрыл дверцу печи.

– Администрация раздавала студентам плакаты, но мы с приятельницами спрятались в туалете и просидели там, пока все не закончилось, – она посмотрела ему в глаза в надежде увидеть в них одобрение, но он на нее не смотрел.

– А что было написано на плакатах? – поинтересовался он.

Ира сняла шапку.

– Я их вблизи не видела. Только издалека.

На следующий день в «Литературной газете» появилась фотография одной из таких «спонтанных демонстраций». На фото были изображены студенты с плакатами, на одном из которых был нарисован Борис, скрюченными пальцами тянущийся к мешку со знаком $. На другом плакате было написано: «Выдворите Иуду из СССР!» В тексте статьи были перечислены фамилии студентов, подписавших письмо, осуждающее роман «Доктор Живаго».

Ира пробежала глазами список.

– Половина студентов из этого списка ничего не подписывали. По крайней мере, они сказали, что ничего не подписывали.

В тот вечер за ужином Митя спросил, является ли Боря богаче самого алчного американца.

– Так выразилась учительница в школе. Так значит, мы тоже теперь богатые?

– Нет, дорогой, – ответила я.

Он покатал большим пальцем горошину по своей тарелке.

– А почему нет?

– А почему он должен платить нам больше?

– Он платит за аренду нашего дома. Он дает нам деньги. Если у него появится больше денег, то он и нам должен давать больше, – ответил Митя.

– С чего это ты все это взял?

Ира посмотрела на брата, и тот пожал плечами.

– Вообще-то мысль логичная, мам, – сказала она. – Может, тебе стоит его об этом попросить?

– Хватит, заканчиваем эту дискуссию, – ответила я, хотя меня саму посещали точно такие же мысли. – Доедайте.

Дождь лил уже пять дней, когда писатели собрались для обсуждения дела Пастернака. В зале были заняты все стулья, и люди стояли вдоль стен. Просили явиться и Борю, но я его отговорила. «Это будет равносильно смертной казни», – сказала я. Он согласился со мной и написал письмо, которое должны были зачитать собравшимся. В этом письме было следующее:

«Я еще и сейчас, после всего поднятого шума и статей, продолжаю думать, что можно быть советским человеком и писать книги, подобные «Доктору Живаго». Я только шире понимаю права и возможности советского писателя и этим представлением не унижаю его звания.

Дармоедом в литературе я себя не считаю. Кое-что я для нее, положа руку на сердце, сделал…

По поводу существа самой премии ничто не может меня заставить признать эту почесть позором и оказанную мне честь отблагодарить ответной грубостью…

Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю».

Писатели один за другим выходили на трибуну и критиковали роман «Доктор Живаго». Периодически прерываемое криками негодования, собрание писателей продолжалось несколько часов. Все выступавшие осудили роман и его автора.

В конце собрания писатели единогласно проголосовали за исключение Пастернака из членов Союза писателей.

На следующий день я собрала в своей московской квартире все книги, записи, письма и ранние наброски романа, и мы с Митей отвезли все в маленький дом, чтобы сжечь.

– Они больше не присвоят себе то, что принадлежит мне, – сказала я сыну, когда мы собирали хворост и дрова для костра. – Я лучше сама все сожгу.

– Почему ты так уверена в том, что все должно быть так, как ты говоришь? – спросил Митя.

– Нам нужно больше дров, – отвечала я, поднимая небольшой сук.

Боря пришел в то время, когда мы обкладывали кострище камнями, которые вынули из ручья.

– Значит, все было впустую? – спросил он вместо приветствия.

– Конечно, нет, – ответила я и высыпала ведро сухой листвы поверх сложенных дров. – Ты затронул сердца и умы тысяч людей, – продолжала я, поливая листья бензином из канистры.

Он обошел вокруг кострища.

– Зачем я же все это написал?

– Потому что ты должен был это сделать, помнишь? – произнес Митя. – Так ты нам говорил. Ты говорил, что написать роман тебя призвали свыше. Помнишь?

– Ерунда какая. Полнейшая чепуха.

– Но ты же говорил…

– Это не имеет значения.

– Когда ты передал роман итальянцу, то сказал, что хочешь, чтобы его прочитали. Ты добился своей цели.

– Единственное, чего я добился, так это того, что поставил вас в опасное положение.

– Ты же говорил, что Нобелевская премия является гарантией нашей безопасности. Или ты уже так не думаешь? Ты говорил, что весь мир на нас смотрит, помнишь?

– Я ошибался. Весь мир будет смотреть на мою казнь, – он провел ладонью по волосам. – И в чем меня обвиняют? В том, что я – самовлюбленный человек, который считает, даже нет, который верит в то, что является избранным. Избранным для того, чтобы выразить то, что происходит в человеческой душе, – Боря нервно расхаживал туда и обратно. – Небо падает, и я стремился писать, а не строить крышу, чтобы защитить себя и своих близких. Неужели я такой бесконечный эгоист? Я слишком много времени провел за рабочим столом. Неужели я потерял связь с реальностью? Да откуда я могу знать, что творится в головах и сердцах моих соотечественников? Как же я мог так ошибаться? Зачем все это продолжать?

– Продолжать нужно только потому, что нет смысла это заканчивать, – сказала я. Прежде чем я успела сказать хоть что-то, чтобы успокоить Бориса, он приступил к осуществлению своего плана.

– Я уже больше не могу. Я не хочу ждать, пока они за мной приедут. Не хочу дожидаться, когда подъедут их черные машины. Не хочу, чтобы они вытаскивали меня на улицу.

Не хочу, чтобы они сделали со мной то, что сделали с Осипом, Тицианом…

– И со мной, – добавила я.

– Да, любовь моя. Я этого больше не допущу. Мне кажется, что нам пора свести счеты с этой жизнью.

От неожиданности я сделала шаг назад.

– С тех пор как я прошлый раз лежал в больнице, у меня остались таблетки нембутала. Двадцать две штуки для каждого из нас.

Я не знала, верить ему или нет. Борис уже не в первый раз грозился покончить с собой. Однажды много лет назад, когда ему отказала его будущая жена, он выпил пузырек йода. Он признался мне, что сделал это для того, чтобы привлечь ее внимание, а не для того, чтобы умереть. Но сейчас его спокойствие и тон голоса свидетельствовали о том, что он мог говорить это совершенно серьезно.

Он взял меня за руки.

– Примем их сегодня вечером. Наша смерть будет на их совести.

Митя поднялся на ноги. Он был уже выше меня и почти таким же высоким, как Боря. Митя, нежный Митя посмотрел ему в глаза.

– Что ты говоришь? – Митя перевел взгляд на меня. – Мам, о чем он говорит?

– Отставь нас, Митя, – попросила я.

– Нет! – воскликнул он и сделал движение, словно хотел ударить Бориса.

И тут, впервые в жизни, я поняла, что Митя уже не маленький мальчик, а молодой человек. Меня накрыло чувство вины. Все эти годы я всегда ставила Бориса на первое место.

– Не волнуйся, – сказала я, отпустила ладонь Бориса и взяла руку сына. – Ничего такого не случится, я тебя уверяю.

Я вынула из кармана горсть мелочи и попросила Митю сходить и купить бензина для костра.

Он отказался брать деньги.

– Да что с вами такое? Что происходит?

– Возьми деньги, Митя, и купи бензина.

Он взял деньги и ушел, оглядываясь на Бориса и испепеляя его взглядом.

– Мы не почувствуем никакой боли, – продолжал Боря после того, как Митя ушел, – мы будем вместе.

В течение долгого времени он делал вид, что его не волнует негативное отношение к его роману, прослушивающие устройства, которые, как мы подозревали, были установлены в наших домах. Борис считал, что отрицательную реакцию можно просто игнорировать. Он на что-то надеялся, но после того, как его исключили из Союза писателей, надеяться больше было не на что.

Он считал, что я приму снотворное вместе с ним. Думал, что у меня нет сил пережить все это в одиночку. Было время, когда я тоже так считала. Возможно, когда-нибудь я могла бы предложить покончить жизнь самоубийством. Но не сейчас. Я была в состоянии жить дальше. Они были в состоянии свести его в могилу, но не меня.

Я сказала ему, что, наложив на себя руки, он даст им то, чего они хотят.

Сказала, что это будет проявлением слабости, и что смерть витающего в облаках поэта, которого Сталин так и не прикончил, станет для них настоящим подарком. Боря ответил, что его все это не волнует. Ему лишь хочется, чтобы боль прекратилась.

– Я хочу, чтобы меня окружала полная тьма. И я не хочу, чтобы меня в эту тьму подтолкнули. Я лучше сам в нее войду.

– Сталин умер, и сейчас все уже не так, как раньше.

– Я лучше тебя помню те времена. Ты не знаешь, как чувствует себя человек, у которого одного за другим забирают его друзей. Ты не представляешь, как чувствует себя человек, потерявший друзей. Тот, кого пощадили. На этот раз они придут за мной. Я в этом совершенно уверен. И они не пощадят и тебя.

Я попросила его дать мне один день для того, чтобы я могла попрощаться с детьми. Я хотела еще один раз увидеть, как встает солнце. На самом деле в моей голове уже сформировался план действий. И даже если этот план не сработает, я знала, что Бориса еще можно уговорить. А если это мне удастся, я знала, что встречу еще не один рассвет. Я не сдамся, я буду жить дальше. Русские женщины знают, как выживать. Это у нас в крови.

Я нашла Митю с небольшой канистрой бензина в столовой около железнодорожной станции. Я сказала ему, что никогда его не брошу, но по выражению его глаз поняла, что он мне не верит. Я расплакалась и попросила у него прощения. Он сказал, что прощает меня, но я знала, что он сказал так только для того, чтобы я перестала плакать.

Я попросила его составить мне компанию и дойти до дома Константина Александровича Федина. Посещение Федина было первым пунктом моего плана. Митя согласился, хотя и без особого желания. Мы вышли из столовой и пошли вверх по мокрому склону холма.

Я постучала в дверь дома новоиспеченного первого секретаря правления Союза писателей СССР Федина. Дверь открыла его младшая дочь. Митя остался ждать на улице, а я вошла в дом, несмотря на то, что Катя сказала мне, что ее отца дома нет.

Тут появился Федин.

– Катя, сделаешь нам чаю? – попросил он дочь.

– Мне чая не надо, спасибо, – отказалась я.

Федин пожал плечами.

– Проходи.

Я проследовала за ним в его кабинет. С седой шевелюрой и седыми густыми бровями Федин немного походил на сову. Он сел в крутящееся кожаное кресло и жестом пригласил меня сесть напротив него.

– Я постою, – сказала я. На самом деле я ужасно устала сидеть напротив мужчин. Мне не хотелось терять времени, и я перешла прямо к делу. – Сегодня вечером он хочет покончить жизнь самоубийством.

– Что ты говоришь? Перестань.

– У него есть таблетки. Я уговорила его немного подождать, но не смогла переубедить.

– Ты должна его отговорить.

– Как? Это ведь вы его до этого довели.

Он потер глаза и выпрямил спину.

– Я предупреждал его о том, что это может привести к самым плохим последствиям.

– Ты его предупреждал? Когда?

– В тот день, когда объявили, что он получил премию. Я пришел к нему домой и сказал, что если он примет Нобелевскую премию, то власти будут вынуждены что-то предпринять. Я сказал, что как друг советую ему отказаться. Он наверняка об этом тебе говорил.

Боря ни словом об этом не обмолвился. Он скрыл от меня этот эпизод.

– Он сам создал ту ситуацию, в которой оказался, – продолжал Федин. – Если он покончит с жизнью, то это будет очень плохо для его родины. Это будет даже хуже, чем все те раны, которые он уже нанес нашей стране.

– Что мы можем предпринять?

Федин сказал, что договорится о том, чтобы мы с Борей встретились с Дмитрием Поликарповым – тем самым человеком из отдела по культуре ЦК, с которым я встречалась после того, как Боря отдал рукопись итальянцам. Боря должен будет извиниться за свои действия перед Поликарповым.

Я согласилась и была готова сделать все, чтобы убедить Борю встретиться с Поликарповым. Я решила сказать, что он ведет себя как эгоист. Я напомню ему о годах, проведенных в Потьме. Скажу, что меня снова посадят. Скажу, что он не дал мне того, что мне нужно было больше всего, – не сделал меня своей женой и матерью своего ребенка.

Но все мои усилия оказались напрасными.

Когда я вернулась, Борис сказал, что все уже уладил.

Он отправил две телеграммы – в Стокгольм с сообщением о том, что отказывается от Нобелевской премии, и в Кремль с информацией о том, что отказал шведам.

– Они придут за мной, Ольга. Я это чувствую. Работая в своем кабинете, я чувствую, что они за мной наблюдают. Они придут за мной совсем скоро. Однажды ты будешь меня ждать, но я не приду.

Глава 25. Ласточка. Агент. Перебежчик

Мой прошлый работодатель описывал мотивацию людей сокращением ДИКЭ: Деньги, Идеология, Компромисс, Эго[27]. Я размышляла о том, как меня оценит идеологический противник, к которому я переметнулась. Есть ли у них какие-либо установки в этом вопросе? Может быть, они продумывали эти психологические факторы еще более скрупулезно, чем американцы?

Женщина, поведавшая мне о судьбе Генри, пока не появлялась, но я знала, что еще увижу ее. Я продала два любимых платка Hermès и все, кроме английского, экземпляры романа «Доктор Живаго». Купленный в Le Mistral экземпляр я оставила себе и положила в выдвижной ящик тумбочки у кровати, туда, где в американских отелях хранят Библию.

Я уже не сидела целыми днями в номере и больше не оплакивала того человека, которым была раньше. По утрам я гуляла по посыпанным гравием дорожкам вдоль тщательно ухоженных деревьев в саду Тюильри, кормила уток и лебедей в пруду, сидела на выставленных на солнце зеленых стульях и читала. Дни становились короче, и вторую половину дня я проводила в кафе на rue de la Huchette, дегустируя разные виды глинтвейна. Я познакомилась с барменом в клубе Le Caveau для того, чтобы по вечерам сидеть на красных плющевых диванах и слушать, как поет Саша Дистель.

Но где бы я ни находилась, я практически никогда не забывала о ней. Я все ждала того дня, когда проснусь, и моя первая мысль будет не об Ирине. Самым ужасным было то, что она часто мне снилась. Во сне мы были вместе, но, проснувшись, я в очередной раз осознавала то, что потеряла ее. Иногда я чувствовала, что по телу словно пробегает электрический разряд, и думала, что именно в этот момент она вспоминала обо мне. Как глупо.

Я хотела позвонить ей в день ее рождения только для того, чтобы услышать, как она ответит на телефонный звонок, но не позвонила. Вместо этого я выдвинула ящик тумбочки, достала книгу, открыла ее и начала читать.

«Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра».

Эти слова тронули мою душу. Мне было знакомо чувство, которое остается после того, как заканчивается песня. Я закрыла книгу, вышла на балкон, на котором умещался один стул, и снова раскрыла книгу.

Дочитав до места, в котором Юрий снова встречается с Ларой в полевом госпитале, я поняла, что книга, которую в Агентстве считали оружием, на самом деле является романом о любви. Мне захотелось закрыть книгу и больше никогда не возвращаться к ней. Но я этого не сделала. Я продолжала читать до тех пор, пока солнце не скрылось за крышами зданий. Я читала до тех пор, пока не зажглись уличные фонари и мне не пришлось прищуриваться, чтобы разобрать предложения. Когда стало слишком темно, я вернулась в комнату. Завернувшись в халат, я легла и продолжила читать до тех пор, пока не заснула, положив палец между страниц, словно закладку.

Когда я проснулась, была уже почти полночь, и мне хотелось есть. Я оделась и положила книгу в сумочку.

Проходя по лобби отеля, я увидела сидевшую на кресле под портретом Флобера женщину, с которой столкнулась в книжном магазине. На ней был безукоризненный твидовый костюм Chanel, а волосы были идеально завиты, хотя на этот раз чуть более светлые, чем во время прошлой нашей встречи, когда она рассказала о том, что произошло с Генри. Увидев меня, она встала и, не глядя на меня, вышла из дверей отеля на улицу.

Мы шли, наверное, минут двадцать. За все это время женщина ни разу не оглянулась. Потом она остановилась у входа в Café de Flore на бульваре Сен-Жермен. Вход в кафе был украшен белыми рождественскими гирляндами. На террасе кафе было пусто, а на сиденья плетеных стульев ветер намел небольшие сугробы снега, словно они оделись в белые меховые пальто. На втором этаже здания на балконе с коваными железными перилами криво висел плакат в цветах французского триколора со словами «Vive de Gaulle».

Войдя внутрь, женщина снова расцеловала меня в обе щеки, показала на стоящий у дальней стены стол, за которым сидел человек, которого я уже однажды видела, и ушла.

Я знала, что они со мной свяжутся, но не ожидала, что снова его увижу.

Он встал, чтобы поприветствовать меня. Слишком маленькие очки в роговой оправе, в которых он был на презентации итальянского перевода романа, исчезли.

– Ciao, bella, – произнес он не на чистом итальянском, а с сильным русским акцентом, и поцеловал мою руку. – Рад тебя видеть. Надеюсь, что ты пришла, чтобы сдать в химчистку платья?

– Может быть.

Мы сели, и мужчина передал мне меню.

– Заказывай все, что захочешь, – он поднял вверх палец. – Все-таки на шоколадных пирожных долго не протянешь.

Перед ним стояла початая бутылка белого вина и серебряное блюдо с улитками. Я заказала крок-месье официанту в белом галстуке и ждала, что скажет мне мужчина.

Он допил вино и жестом попросил официанта принести еще бутылку.

– Женщины нравятся мне больше, чем мужчины, но вино я предпочитаю как тем, так и другим, – пошутил он. Все мужчины одинаковые, вне зависимости от того, являются они коммунистами или капиталистами. – Хотел лично поблагодарить тебя за щедрость, – продолжал он.

– Экспонат оказался полезным?

– О, да. Очень разговорчивый. Очень… как бы это выразиться…

– Общительный?

– Совершенно верно. Общительный.

Я не стала интересоваться тем, что стало с Генри Ренне, потому что совершенно не хотела этого знать. В течение года я мечтала о том, чтобы отомстить ему. После того как меня уволили, я хотела уничтожить не только его, но и сжечь дотла здание самого Агентства. Но сейчас, услышав подтверждение того, что произошло с Генри, почувствовала лишь легкое облегчение. Злость – это всего лишь слабый суррогат, неполноценный заменитель грусти. Злость – как сахарная вата, упоение местью моментально исчезает. И сейчас, когда месть свершилась, я не могла понять, ради чего мне жить дальше.

Официант вернулся с моим заказом. Мой новый друг ел улитки и лаконично излагал свое видение моего будущего.

– Как долго ты собираешься пробыть в Париже? – спросил он.

– Я не покупала обратный билет.

Он окунул улитку в расплавленное масло.

– Прекрасно! Тебе стоит немного попутешествовать. Увидеть мир. У такой женщины, как ты, прекрасное будущее.

– Сложно думать о будущем, когда нет средств.

– Это точно, – он высосал улитку из раковины и показал на меня вилкой с двумя зубчиками. – Но ты – женщина изобретательная. И заслуживаешь того, о чем просишь.

– Я уже не уверена, что это так.

– Я тебя уверяю, что так оно и есть. Ты себя недооцениваешь. Возможно, этого не замечают всякие невнимательные люди, но я замечаю. Как говорил Эмерсон, надо уметь открывать двери.

После приезда в Париж я несколько раз обходила расположенный за оградой особняк Hôtel d’Estrées[28], смотрела на развевающееся красное знамя с золотыми серпом и молотом и думала: «Интересно, каково это было бы – войти в это здание одним человеком, а выйти другим?» И сейчас мой собеседник предлагал мне узнать, что чувствует тот, с кем это происходит.

Я вспомнила о том, как Генри Ренне вывел меня в лобби ресторана и открыл дверь гардероба. Я вспомнила о том, как в тот вечер мимо меня, не произнося ни слова, прошел Андерсон, и как потом, сидя за своим большим рабочим столом, он заявил мне, что компания больше не нуждается в моем присутствии и Агентство не может рисковать, оставаясь моим работодателем. Я вспомнила о том, что в тот день в коридоре здания встретила Фрэнка, который не подал мне руки и не обратил на меня внимания.

Я подумала об Ирине, о дне, когда я увидела ее в первый раз, и о том дне, когда произошла наша последняя встреча.

Я хотела поговорить с ней в день похорон ее матери, хотела ее обнять и все ей рассказать. Но вместо того, чтобы поехать на кладбище, я поехала в Джорджтаун и в одиночестве посмотрела фильм «Тихий американец».

В кармане у меня была записка, которую я планировала незаметно передать ей после похорон. Написанные в ней слова наполовину стерлись из-за того, что, гуляя по парижским улицам, я постоянно теребила эту записку. Там была правда, которую я так никогда и не рассказала ей.

Но была и другая правда, в которой я не признавалась даже самой себе. Я села на самолет до Парижа, считая, что у меня больше нет никаких других вариантов действий. Но в первую проведенную в Париже ночь меня мучили мысли о том, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы я осталась в Штатах. Я представляла себе дом в Новой Англии, в который мы могли бы переехать с Ириной. Это был бы белый дом с желтой дверью и большими окнами, из которых открывался бы вид на Атлантический океан. Я представляла себе, как мы с ней ездили бы по утрам в город пить кофе с донатами, и местные жители думали бы, что мы – подруги, просто снимающие вместе дом. Я представляла себе то, что могла бы сделать, и чувство потери любимого человека накрывало меня, словно свинцое одеяло.

Я подумала о лежавшем в моей сумочке романе. Интересно, как он заканчивается? Стали ли Лара и Юрий жить вместе или умерли в одиночестве и тоске?

Официант забрал наши тарелки и спросил, хотим ли мы что-нибудь еще.

– Шампанского? – спросил, глядя на меня, мой новый друг.

Я подняла бокал.

– Когда в Париже, веди себя как парижане.

Глава 26. Муза. Перевоспитанная и реабилитированная женщина. Посланница. Мать. Посланница. Почтальон

Первые появившиеся в России экземпляры романа передавали из рук в руки в гостиных московской интеллигенции. После того как Боре присудили Нобелевскую премию и он от нее отказался, были сделаны копии этого романа. Потом стали снимать копии с копий. О романе шептались в вагонах ленинградского метро, передавали друг другу в лагерях, продавали на черном рынке. «Ты уже читал этот роман? – спрашивали шепотом друг друга люди по всей стране. – Почему его у нас не издают?» Никто не вдавался в подробности, почему роман не издают в СССР. Вскоре на черном рынке было уже достаточно копий романа для того чтобы его прочитали все, кто хотел.

Когда Ира принесла роман в дом, я запретила ей держать его в нашей квартире.

– Разве ты не понимаешь, – сказала я, вырывая страницы и бросая их в огонь, – что это заряженный пистолет?

– Ты сама купила к нему патроны. Ты поставила его выше нашей семьи.

– Он – часть нашей семьи.

– Я знаю, что ты прячешь в доме. Не думай, что я не знаю! – воскликнула она и выбежала из комнаты.

Деньги лежали в коричневом чемодане с медными замками. Чемодан стоял в дальнем углу кладовки за висевшими там платьями и пальто. Пачки денег были завернуты в целлофан, выложены двумя рядами на дне чемодана и накрыты одеждой.

Перевод денег организовал Д’Анджело. Деньги перевели со счета итальянского издателя на банковский счет в Лихтенштейне, а потом на счет Д’Анджело в Москве. После этого мне позвонили и сообщили, чтобы я забрала посылку для Пастернака. Я забрала чемодан на почте и отвезла его в маленький дом в Переделкино.

Сначала Боря отказывался от этих денег. Но потом его перестали печатать и больше не давали никаких переводов. Несмотря на это, он утверждал, что мы найдем способ, как заработать. Я сказала ему, что эти деньги – всего лишь маленькая часть того, что ему должны. Итальянский издатель напечатал двенадцать тиражей итальянского перевода романа. «Доктор Живаго» стал бестселлером в США. Были проданы права на экранизацию романа в Голливуде. Если бы Боря жил на Западе, то был бы богатым. Когда он сказал, что нам придется довольствоваться тем, что есть, и быть благодарными за то, что поддерживаем друг друга, я попросила его представить, что станет со мной и моими детьми после того, как он умрет.

В конце концов Боря одумался.

Именно я уговорила его согласиться принять западные роялти. Было бы не совсем правильно говорить о том, что я думала только о благополучии своей семьи. Я думала и о себе тоже. Почему бы мне самой не взять кусочек этого пирога? Почему бы и нет? Я же много для него сделала. И я много из-за него страдала.

Однако с деньгами пришли и новые заботы. Я знала, что за нами внимательно наблюдают. Я не видела людей, которые за нами следили, но чувствовала их присутствие. Я задергивала шторы на окнах маленького дома, постоянно проверяла, заперта ли дверь на замок. По ночам вздрагивала от звуков моторов проезжавших вдалеке машин, скрипа веток и порывов ветра. Я спала очень чутко, и мой сон был рваным и скомканным.

Окончательно измотанная психологическим напряжением, я переехала из Переделкино в московскую квартиру.

Конечно, без Бори мне было немного тоскливо, но впервые в жизни я ощутила радость от того, что живу на пятом этаже в доме с тонкими и хлипкими перегородками, а также с кучей соседей. Я надеялась на то, что, если со мной что-нибудь произойдет, кто-то услышит и придет на помощь. Или нет?

Я была рада оказаться в кругу своей семьи. Я почувствовала, что мне надо быть рядом со своими детьми. Это чувство я не испытывала с тех пор, как они были маленькими. Но Митя и Ира придумывали разные предлоги, чтобы как можно реже бывать дома. А когда и были дома, то проявляли больше уважения к моей матери, чем ко мне самой. Митя, который раньше был очень послушным, вышел из-под контроля: не возвращался домой вовремя, и иногда от него пахло алкоголем. Ира большую часть времени проводила со своим новым парнем.

Друзья советовали Боре в целях безопасности переехать из Переделкино в Москву, но он отказался.

– Если меня придут забрасывать камнями, то пусть я умру в деревне, – сказал он.

В мой первый вечер в Москве в дверь постучала соседка и сказала, что по ТВ с речью о Борисе выступает Владимир Семичастный. С Ирой мы пошли в квартиру соседки и вместе со всей ее семьей посмотрели трансляцию на телевизоре с маленьким экраном. Черно-белая картинка была плохой, но речь комсомольского вожака было слышно хорошо. «Этот человек плюнул народу в лицо, – говорил Семичастный. – Даже свинья не гадит там, где ест. – На экране появились десятки сидящих в зале людей. – Я уверен, что правительство не будет препятствовать его отъезду из страны, после которого атмосфера станет чище». В аудитории раздались громкие аплодисменты. Даже сидевший в зале Хрущев встал и аплодировал. В глазах Иры был ужас. Я взяла ее за руку и вывела из соседской квартиры.

Чуть позже той ночью меня разбудил Митя и сказал, что под нашими окнами на улице происходит скандал. Я накинула на плечи шаль и вышла на балкон. На улице трое мужчин в женских платьях танцевали и пели песню «Черный ворон». Мне никогда не нравилась эта народная песня.

От шума проснулись соседи, многие из которых вышли на балконы и принялись кричать на мужчин внизу. Те только стали громко смеяться. Один из мужчин показал на меня пальцем, потом они взялись за руки и стали петь еще громче.

– Даже отсюда видно, что они в париках, – заметил Митя, – и рты у них накрашены, причем очень плохо. Как у клоунов.

– Сумасшедшие пьянчуги, – сказала Ира и положила руку на мое плечо. – Пошли в дом, мама.

– Они ни перед чем не остановятся, – сказал Боря после того, как я рассказала ему об этом инциденте. – Пока не сведут нас в могилу, они не успокоятся. Я уже написал письмо в Кремль с просьбой дать нам с тобой разрешение на выезд из страны.

– Ты даже меня не спросил? А что, если я не захочу эмигрировать?

– Не захочешь?

– Ты со мной даже не посоветовался.

– Я еще не отправил это письмо.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Я не смогу уехать без тебя. Пусть уж лучше меня сошлют в лагеря.

– А что станет с моей семьей? Ты об этом подумал?

Он ответил, что мы что-нибудь придумаем. Я не знала, что он уже обсудил этот вопрос со своей женой. Он спросил ее о том, поедет ли она с ним в эмиграцию, и та ответила, что никогда не уедет из России. Она сказала, что Боря может уезжать, но они с сыном останутся в СССР и отрекутся от него после того, как тот уедет.

На следующий день он сообщил мне, что порвал свое письмо в Кремль.

– Как я могу жить в другом городе, смотреть в окно и не видеть моих берез? – сказал он.

Борис решил, что не допустит того, чтобы его выдворили из страны.

Я понимала, что он никогда не эмигрирует. Он не смог бы прожить без России. Он бы никогда не смог оставить эти леса, снег, сорок, белок и свои прогулки. Он не пережил бы расставания со своей дачей, садом и привычным образом жизни. Он бы скорее умер предателем в России, чем свободным человеком на Западе.

Боре запретили получать почту, отрезав его связь с миром, однако вскоре адресованные ему письма стали появляться у меня под дверью. Некоторые письма были в конвертах с почтовым гашением, некоторые – без него, на некоторых стоял обратный адрес, а на некоторых нет. Каждое утро мы с Ирой собирали пачки писем и заворачивали их в оберточную бумагу. Потом на электричке ехали в Переделкино, где в маленьком доме нас ждал Боря. Я превратилась в его почтальона.

Ему написали Альберт Камю, Джон Стейнбек и премьер-министр Неру.

Он получил письма от студентов из Парижа, художника из Марокко, солдата с Кубы, домохозяйки из Торонто. Он открывал каждый конверт, и его лицо светлело.

Одно из самых интересных писем пришло от молодого человека из Оклахомы. Этот молодой человек писал о том, что недавно расстался с любимой и как роман «Доктор Живаго» тронул его сердце. Адрес на конверте был написан следующим образом: «Борису Пастернаку, Россия, где-то под Москвой».

Боря лично отвечал на все полученные письма летящим, изящным почерком, исписывая десятки страниц фиолетовыми чернилами. Он писал, пока не начинали болеть рука и спина, и отказывался от помощи. Он не хотел, чтобы кто-то другой писал под его диктовку.

– Я хочу прикоснуться к ним рукой, – объяснял он.

Но были и те письма, на которые он не отвечал. Это были письма от тех, кто ненавидел его и поддерживал политику государства. Несмотря на то, что Боря отказался от Нобелевской премии, в стране были те, кто хотел, чтобы витающий в облаках опустился на землю. Эти люди хотели поставить Борю на колени, хотели, чтобы он склонил свою голову. Он не собирался этого делать, но и не хотел вступать в дискуссию с такими людьми. Для меня, а также многих наблюдавших за его бездействием со стороны, его поведение могло бы показаться проявлением слабости.

Если Борис решил ничего не предпринимать, то я не собиралась сидеть, сложа руки.

Я встретилась с Григорием Хесиным[29], которого знала еще со времен работы в «Новом мире».

Он вполуха выслушал то, что я хотела ему сказать, и, когда я закончила, ответил, что ничем не может мне помочь.

– Борис Леонидович не является членом Союза писателей, поэтому эта организация не несет перед ним никаких обязательств и не может защищать его права, какими бы они ни были.

Я вышла из его кабинета и тут же столкнулась с человеком, который предложил мне выход из ситуации.

Этим человеком был некий Исидор Грингольц, которого я пару раз видела на чтениях Бориса. Это был презентабельного вида молодой человек в европейском костюме, со светлыми волнистыми волосами. Он говорил мне, что сделает все, чтобы помочь Борису, а я, даже не знаю почему, кивала каждому его слову.

Мы пошли ко мне домой, где и приступили к разработке плана действий. После нескольких часов споров с участием Иры и Мити Исидор сказал нам, что единственная надежда Бориса – это письмо-прошение к Хрущеву с просьбой простить его и не высылать из страны. Я колебалась, потому что понимала, что мне будет сложно убедить Борю подписать такое письмо, которое к тому же составил незнакомый ему человек. Но Исидор говорил очень убедительно, и в конце концов я поняла, что другого выхода у меня просто нет.

Исидор сам написал первый вариант письма, а я отредактировала текст, чтобы он больше походил на Борин, после чего отвезла это письмо в Переделкино. Борю настолько измотало все то, что произошло с ним в последнее время, что когда Ира спросила, подпишет ли он письмо, то у него не было сил повысить на нее голос, и он взял ручку.

– Пусть все это поскорее закончится, – сказал он.

Боря сделал несколько мелких исправлений и в записке мне написал: «Оля, пусть текст остается таким, как есть. Напиши только, что я родился не в Советском Союзе, а в России». Ира рассказывала, что его рука тряслась, когда в конце он вставил одну фразу: «Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен».

На следующий день Ира вместе со школьной подругой отвезли письмо в ЦК на Старую площадь. Стоявший у входа охранник, не вынимая сигарету изо рта, остановил их и спросил, по какому они вопросу.

– У нас письмо к Хрущеву, – ответила Ира.

Охранник рассмеялся, чуть не выронив сигарету изо рта.

– От кого? От тебя?

– От Пастернака.

Охранник перестал смеяться.

Через два дня позвонил Поликарпов и сказал, что Хрущев получил Борино письмо и вызывает его для личной беседы.

– Немедленно одевайтесь и выходите на улицу. Мы с вами поедем к витающему в облаках.

Спустя десять минут у моего подъезда остановился черный ЗИЛ. Я была уже одета, но не торопилась выходить. Я выждала ровно пятнадцать минут и только потом спустилась.

Увидев меня, Поликарпов вышел из машины. На нем было длинное черное пальто до пят, сшитое из иностранной, тяжелой и качественной ткани.

– Вы заставили меня ждать, – с недовольством сказал он.

Я не стала извиняться. Я чувствовала себя в равной степени храброй и злой. Поликарпов сел рядом с водителем, не отрывавшим взгляда от дороги, а я сзади. Машина понеслась по разделительной полосе, что делали только автомобили высокопоставленных чиновников. – Что еще вы от него хотите? – спросила я.

Поликарпов повернулся ко мне.

– Вся эта история, которую он начал, пока еще не закончилась.

– Он отказался от Нобелевской премии. Он оказался от романа. Попросил прощения. Что еще вам надо? Эта история отняла у него годы жизни. Он стал стариком. Я иногда с трудом его узнаю… – я остановилась, потому что поняла, что сказала лишнего.

Он отвернулся от меня.

– Мы благодарны вам за помощь с подписанием письма. Мы этого не забудем.

– Это письмо Бориса, а не мое.

– Мой друг Исидор Грингольц – я думаю, что вам знакомо это имя, – сообщил мне, что именно вы написали большую часть текста письма. Кстати, Грингольцу я тоже премного благодарен.

Ну, конечно! Этот Грингольц оказался засланным казачком.

Как же я это вовремя не поняла?!

– Сейчас мы надеемся на то, что с вашей помощью закончим это дело, – произнес Поликарпов.

Окна большого дома были темными, за исключением света в окнах в кабинете Бориса. Машина остановилась, и я увидела силуэт подошедшего к окну Бори. Свет в кабинете погас и включился на первом этаже. Мне хотелось пойти за ним, но я не решалась выйти из машины. На первом этаже я увидела второй сгорбленный и низкорослый силуэт. Это была Зинаида. Она не позволит мне даже встать на крыльце их дома.

Наконец вышел Боря в пальто и шапке. На его лице блуждала улыбка, словно он собирался в отпуск. Водитель вышел из машины и открыл ему дверь. Увидев меня на заднем сиденье, он совершенно не удивился и не выказал волнения, когда Поликарпов сообщил ему, что его везут на встречу с Хрущевым. Единственным, что его волновало, было то, что он в штанах, не подобающих такому торжественному случаю.

– Может, мне пойти переодеться? – спросил он, когда машина уже тронулась с места.

Поликарпов разразился смехом. Боря тоже начал истерично смеяться. Его совершенно необоснованный смех рассердил меня, и я осуждающе на него посмотрела. Боря сделал вид, что не заметил моей реакции, от чего я рассердилась еще больше. Мы остановились на светофоре, и мне захотелось выйти из автомобиля и оставить их самих расхлебывать кашу, которую они заварили.

Машина остановилась у пятого подъезда здания ЦК, и вслед за Поликарповым мы вошли внутрь. Борю остановил охранник.

– Документы.

– Единственный документ, который у меня был, это членский билет Союза писателей, но его у меня отняли, – ответил Боря. – Так что у меня нет документов. И что еще хуже – у меня нет приличных штанов.

Охранник – молодой парень с толстыми губами и веснушками на лице – не стал больше ничего выяснять и махнул рукой, чтобы Боря проходил.

Поликарпов оставил нас в небольшой приемной и на целый час исчез. Боря прикоснулся пальцем к золотому браслету на моей руке. Этот браслет он подарил мне на Новый год три года назад.

– Зачем ты это надела? – спросил он и заложил за ухо выбившуюся прядь моих волос. – И сережки с жемчугом? И губная помада? Все это создает неправильное впечатление.

Я открыла сумочку, но вместо того, чтобы снять драгоценности и убрать помаду, достала бутылочку валерьянки и выпила, чтобы успокоить нервы.

Наконец секретарь назвала Борину фамилию, и мы встали.

– Ваше присутствие не потребуется, – сказала мне секретарша. Я проигнорировала эти слова, взяла Борю под руку, и мы двинулись по длинному коридору к кабинету, в котором нас ждал Поликарпов. Войдя в кабинет, мы почувствовали сильный запах одеколона. Поликарпов принял душ, побрился и надел новый костюм. Вел он себя так, будто мы сильно опоздали и заставили его ждать. Такое поведение – стандартная тактика запугивания. Как оказалось, мы не будем встречаться с Хрущевым. Поликарпов откашлялся и приготовился произнести речь.

– Вам разрешают остаться на родине, Борис Леонидович, – начал он.

– Зачем тогда нас притащили сюда и заставили ждать, когда можно было сообщить об этом несколько часов назад?

Он не ответил на мой вопрос и поднял вверх палец.

– Это далеко не все, – Поликарпов показал на два стула. – Садитесь.

Я услышала, как Боря скрипнул своими сделанными на заказ зубами.

– Больше ничего я слышать не желаю! – воскликнул он. Наконец-то в его голосе я услышала злость. Боря решил постоять за себя и отстаивать свои права.

– Борис Леонидович, вы причинили согражданам много боли и вызвали волну негодования. Вы не имеете права им указывать, а они имеют право высказывать свое мнение, и я не могу их остановить. Завтра в «Литературной газете» будет статья, в которой некоторые из наших сограждан выскажут свое мнение о том, что вы сделали, и мы не можем эту статью остановить.

До того, как вам разрешат остаться, вы должны будете публично раскаяться в содеянном, написав открытое письмо.

– У вас нет ни стыда ни совести, – ответил Боря на повышенных тонах.

– Перестаньте, – произнес Поликарпов, снова показывая на стулья. – Присядьте и поговорим, как джентльмены.

– Здесь только один джентльмен, – сказала я.

Поликарпов рассмеялся.

– Даже жена великого поэта со мной согласна.

– Я не сяду, – ответил Боря. – Эта встреча закончена. Вы говорите о людях. А что вы о них знаете?

– Послушайте, Борис Леонидович, вся эта история уже почти закончена. У вас есть возможность помириться со мной и с народом. Я пригласил вас сюда для того, чтобы сообщить о том, что если вы согласитесь с нами сотрудничать, то все очень скоро закончится, – Поликарпов вышел из-за стола, встал между Борей и мной и похлопал Бориса по плечу, как послушного мальчика. – Бог ты мой, старина. Какие проблемы вы сами себе создали!

Боря движением плеча стряхнул ладонь Поликарпова.

– Я – не ваш подчиненный и не заблудшая овца, которую надо направить на правильный путь.

– Не я предал свою родину, воткнув ей нож в спину.

– Каждое написанное мною слово – правда. Мне нечего стыдиться.

– Ваша правда – это не наша правда. Я просто стараюсь вам помочь.

Боря двинулся к двери.

– Остановите его, Ольга Всеволодовна! – воскликнул Поликарпов. Его браваду как ветром сдуло, и на лице появилось выражение отчаяния. Мне стало ясно, что ему приказали тихо положить конец этой истории, но тот сначала хотел поиздеваться над нами.

– Сперва вы должны извиниться за свои слова, – сказала я.

– Я приношу извинения, – сказал Поликарпов. – Пожалуйста.

– Закончите все это сейчас, – произнес Боря, стоя в дверях. – Я вас прошу.

На следующий день в «Литературной газете» под общим заголовком «Советские люди осуждают поведение Б. Пастернака» были напечатаны двадцать два письма «простых» русских людей. Мнения авторов писем поддерживали официальную линию партии. Строитель из Ленинграда писал о том, что никогда в жизни не слышал о Пастернаке и сейчас тоже не хочет о нем слышать. Работающая в текстильной промышленности жительница Томска писала о том, что Пастернак продался капиталистам, получает деньги от шпионов и стал богатым человеком.

Поликарпов потребовал, чтобы Боря написал последнее покаянное письмо, обращенное к «советскому народу». Я написала первый вариант текста, Поликарпов его поправил, и я убедила Борю его подписать.

Вечером в день, когда в «Правде» напечатали Борино письмо, он пришел ко мне в маленький дом, чтобы заняться любовью, но вместо блестящего поэта я увидела старика. Я стояла около раковины и чистила картошку. Он прикоснулся к моей талии. И впервые в жизни я от него отстранилась.

Глава 27. Соискательница. Курьер. Монахиня. Студентка

Большая часть времени проходила в ожидании. Я ждала получения информации, задания, а потом того момента, когда нужно приступать к его выполнению. Я ждала в номерах отелей, в квартирах, на железнодорожных станциях, автобусных остановках, барах, ресторанах, библиотеках и музеях. Ждала на скамейках в парках и в кинотеатрах. Однажды в Амстердаме я целый день прождала в открытом общественном бассейне и так обгорела, что к плечам и бедрам пришлось прикладывать пропитанную соком алоэ марлю.

Спустя девять месяцев после Всемирной выставки я ждала в общежитии начала седьмого Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Вене.

Фестиваль открывался в конце июля и должен был продлиться десять дней. В программе фестиваля были марши, митинги, встречи, выставки, лекции, семинары и спортивные мероприятия. Планировался Парад народов, выпускание тысяч белых голубей и грандиозный бал под закрытие мероприятия. Все это было посвящено делу «укрепления мира и дружбы» между будущими руководителями разных народов. На фестиваль должны были приехать двадцать тысяч студентов из разных стран мира для того, чтобы посетить электростанции, услышать презентации представителей различных движений волонтеров, а также прослушать лекции о мирном использовании атомной энергии.

Советское правительство вложило в фестиваль приблизительно 100 миллионов долларов для того, чтобы оставить хорошее впечатление о стране Советов среди всех участников.

Но у Агентства были свои планы.

После появления в СССР копий запрещенного романа Пастернака таможенники начали искать эту книгу в багаже прибывающих из-за границы советских граждан. Миссия Агентства с распространением романа прошла успешно, и было решено раздать экземпляры романа во время фестиваля в Вене. На этот раз в Нидерландах был отпечатан новый тираж книг карманного формата на тонкой папиросной бумаге, на которой печатают дешевые Библии.

Я приехала в Вену заранее и ждала того момента, когда подвезут две тысячи экземпляров романа. Кроме книги Пастернака планировалось раздать романы «Скотный двор», «1984» и сборник эссе «Бог, обманувший ожидания»[30]. В этой миссии было задействовано несколько десятков агентов, которые должны были работать на «информационных стендах», разбросанных по всему городу, и вручать книги студентам, вышедшим для осмотра достопримечательностей Вены.

Эти книги были своеобразным вкладом Агентства в дело мира и дружбы.

Подстриженные в Брюсселе волосы немного отросли, и я покрасила их в русый цвет. На это задание я была одета так, словно собралась на поэтический вечер: черная водолазка, черные штаны и черные балетки. Я снова стала студенткой.

Я должна была работать в парке Пратер. До начала фестиваля мне надо было исследовать территорию парка, найти самое подходящее и оживленное место, на котором я могла бы раздать максимальное количество книг, и уйти до того, как меня попросят удалиться.

Я обошла парк: все карусели, аттракционы, тиры и пивные, после чего решила, что самым перспективным местом будет колесо обозрения Wiener Riesenrad. Мне показалось, что студенты наверняка захотят прокатиться на самом высоком в мире колесе обозрения. Кроме этого, мне было бы приятно работать рядом с колесом обозрения, которое фигурировало в одной из моих любимых картин – «Третий человек».

Потом зашла в химчистку на Tuchlauben, где попросила костюм Вернера Войгта и спросила, могу ли заплатить швейцарскими франками. Мне выдали мешковатый костюм с биркой, на которой был написал адрес, по которому я должна была забрать партию миниатюрных романов «Доктор Живаго». В тот же день я должна была начать раздавать книги.

Однако перед тем, как получить книги, я решила поесть. Я купила два огромных блина из картофельной муки: один, чтобы съесть сейчас, а второй на потом. Киоск с блинами был расположен рядом с колесом обозрения, и от него прекрасно просматривалась очередь стоящих на аттракцион людей. Я встала в очередь за американским туристом, на котором были слишком обтягивающие ледерхозен, и тут увидела ее.

Повернувшись спиной ко мне, она стояла в очереди на колесо обозрения.

На ней было длинное зеленое пальто с белыми перчатками. Рыжие волосы были подстрижены чуть короче, чем когда я видела ее в последний раз. Даже со спины она выглядела потрясающе. Я вспомнила тот день, когда впервые увидела ее в Ralph’s. Вспомнила, что, когда она повернулась, в первую очередь я обратила внимание на ее волосы.

Было странно увидеть ее в том месте, где ни я, ни она не были самими собой. Реальность изменилась. И прошло много времени. В течение прошлого года мне удалось убедить себя в том, что я ее уже забыла. Я неоднократно пыталась внушить себе то, что мне и забывать-то было нечего.

Но вот она стояла передо мной. Она снова появилась.

Сэлли наклонила голову набок, словно почувствовала мое присутствие.

Она не обернулась, чтобы посмотреть, вижу ли ее я, потому что в этом не было никакой необходимости. Она знала, что я ее заметила. Что делать? Подойти и встать в очередь на колесо обозрения? Подбежать к ней и обнять? Или подождать, пока она сама ко мне подойдет?

Я вышла из очереди за блинами, сделала несколько шагов и встала в очередь на колесо обозрения перед группой говоривших по-французски студентов, которые не обратили на меня внимания. Подойдя к кассиру в небольшой будочке, Сэлли достала из сумки кошелек. Она была уже готова передать деньги кассиру, как сзади подошел высокий мужчина с сединой в волосах, остановил ее, заплатил и поцеловал в щеку.

Женщина сделала пол оборота в мою сторону, и я увидела, что это не Сэлли.

Я смотрела, как мужчина с благородной сединой в волосах открыл дверцу красной кабинки женщине, которая не была Сэлли. Я купила билет и села в кабинку в гордом одиночестве. Во время движения колеса из раскачивающейся кабинки я смотрела вверх, пытаясь увидеть и рассмотреть женщину, но так и не смогла. Я посмотрела вниз и поняла, что мир внизу стал очень маленьким и тихим.

После этого случая я видела ее еще много раз. После того, как я отдала последний экземпляр «Доктора Живаго» и выполняла уже совершенно другое задание, и потом совершенно в другом месте при выполнении другого задания. Я видела ее много раз в разных местах. Мне казалось, что я вижу, как она со своим красным маникюром останавливает рикшу на пыльной улице Каира. Затем садится на последний ночной поезд в Дели с мужчиной в два раза ее старше, с несколькими чемоданами одинакового цвета. Вижу, как она гладит кошку в винном магазине в Нью-Йорке и как заказывает коктейль Tom Collins с дополнительным льдом в баре отеля в Лиссабоне.

Шли годы, но она не менялась и не старела. Ее красота словно была залита янтарем вечности. Я видела Сэлли даже после того, как встретила медсестру из Детройта, которая открыла мне двери, о существовании которых я и не подозревала. Даже после этого мне казалось, что я вижу, как она пьет кофе в ресторане, протягивает руку из примерочной кабинки для того, чтобы продавщица передала ей вещь другого размера, или смотрит в полном одиночестве картину в кинотеатре.

И каждый раз, когда мне казалось, что я ее вижу, мое сердце на несколько секунд замирало, как бывает, когда в кинотеатре начинает медленно гаснуть свет, и кажется, что весь мир сейчас вот-вот проснется.

Глава 28. Муза. Перевоспитанная и реабилитированная женщина. Посланница. Мать. Посланница. Почтальон. Почти вдова

Он многословно извинялся, когда пришел в маленький дом гораздо позднее обещанного времени.

– В твой день рождения тебе все прощается, – сказала я, помогая ему снять пальто.

В гостиной уже сидели наши друзья, и я вынесла еще одну бутылку Château Margaux, которую купила у спекулянтов. Я подумала, что семидесятилетие Бориса дает мне право залезть в чемодан, в котором я хранила деньги, полученные им за «Доктора Живаго». Кроме вина я купила себе еще красное шелковое платье. Такого роскошного платья у меня еще никогда не было.

Мы ели и пили, а Боря был в центре внимания, как в старые добрые времена. Все пребывали в отличном настроении. Боря снова начал писать и сообщил всем, что приступил к написанию пьесы под рабочим названием «Слепая красота». Он смеялся и улыбался, открывая поздравительные письма и телеграммы от поклонников по всему миру.

Я смотрела на Борю, греясь в лучах его радости, которую он испытывал после долгого периода поглотившей нас тьмы.

Именно эти лучи радости и привлекли меня в нем много лет назад.

Гости сидели допоздна. Когда они наконец начали собираться, Боря шутливо закрывал им проход в коридор и умолял их остаться еще хотя бы на один тост.

После того как гости ушли, он сел в свое большое красное кресло и взял в руки будильник, который подарил ему премьер-министр Индии Неру, который был большим поклонником романа «Доктор Живаго».

– Как все поздно к нам приходит, – произнес Боря. Он отложил будильник и протянул ко мне руку. – Как было бы прекрасно, если б мы могли так жить вечно.

В свой день рождения он выглядел таким счастливым и здоровым. Но его внутренний свет начал гаснуть практически сразу после того, как он появился.

В начале у Бори исчез аппетит. Когда он был в маленьком доме, то совсем перестал есть. Боря пил только чай и бульон. Он начал жаловаться на спазмы в ногах, из-за которых не мог заснуть, а также на боли в нижней части спины, из-за которой ему было сложно сидеть.

Он терял силы и никак не мог сконцентрироваться на написании пьесы. У него не было сил отвечать на сотни писем, которые получал. Здоровый цвет лица исчез, стал бледно-серым, и Боря стал жаловаться на боли в груди.

Однажды, когда я варила грибной суп, он пришел в маленький дом и передал мне текст своей незаконченной пьесы, который хотел оставить у меня на хранение. Боря выглядел ужасно, и я сказала ему, что он должен немедленно обратиться к врачу.

– Ты должен сделать это прямо завтра. Не откладывай. И как только твоя жена не замечает, в каком ты состоянии…

– Сейчас есть дела поважнее, – перебил он меня. – Если со мной что-нибудь произойдет… Эта рукопись будет твоей страховкой. Ты с детьми сможешь жить на эти деньги, когда меня не будет.

Я сказала ему, чтобы он не сгущал краски и не нагнетал, но он всунул мне в руки рукопись. Когда я отказалась ее взять, он расплакался, как ребенок. Я начала гладить его по спине и почувствовала, как он исхудал и каким острым стал на ощупь его позвоночник. Его худоба была отталкивающей, но одновременно я испытала к нему чувство нежности, которое обычно испытывают по отношению к тяжело больным людям. Я согласилась взять рукопись. Он выпрямился, обнял меня и начал целовать в щеки и шею. Мы перешли в спальню, страстно желая скинуть одежду и ощутить прикосновения нашей кожи. В начале нашего романа я никогда не выключала свет, когда мы занимались любовью, потому что испытывала чувство наслаждения от вида его тела. Но в тот раз я выключила свет в спальне.

Тогда я даже не подозревала, что это был последний раз, когда мы занимались любовью. Если бы я знала, то не торопилась бы. Лежа в кровати, я услышала, как суп убежал из кастрюли на плиту, поэтому задвигала бедрами, чтобы он поскорее кончил.

Он оделся и ушел. Я поужинала в полном одиночестве. После этого мне было суждено увидеть его живым всего один раз.

Я с трудом узнала его, когда увидела в последний раз. Он на час опаздывал на нашу встречу на кладбище. Когда я увидела его вдалеке, то не узнала и приняла за незнакомого мне человека. Он шел очень медленно и неуверенно, словно земля уходила из-под его ног. Спина Бори согнулась, волосы не были причесаны, а цвет лица был бледным. Он приближался ко мне, и я подумала: «Кто этот старик, который входит в ворота?» Он подошел ко мне ближе, и я не сразу его обняла. Я боялась сделать ему больно своим прикосновением, но главным образом потому, что в тот момент поняла, что мой любовник исчез навсегда. Это был не он. Стоявший передо мной старик уже не был тем Борисом, которого я знала.

Он почувствовал мое колебание и сделал шаг назад.

– Я знаю, что ты меня любишь, – произнес он. – Я в это верю.

– Конечно, люблю, – заверила я и, чтобы это доказать, поцеловала его в сухие и потрескавшиеся губы.

– Пожалуйста, не возвращайся в Москву. Я не смогу этого пережить, – попросил он.

– Хорошо, не буду, – заверила его я. – Я буду с тобой рядом.

Мы договорились о том, что он в тот вечер придет ко мне в маленький дом.

Но он больше так никогда и не пришел.

Не выдержало сердце. Точно так же, как и Юрий Живаго, Борис умер от разрыва сердца. На протяжении всей своей жизни Боря устраивал мелодраму из каждой своей болезни, говоря о том, что скоро умрет. Но на этот раз он был уверен, что его жизнь подходит к концу. Лежа в кровати, он писал мне письма о том, что вскоре встанет на ноги и вернется к работе над пьесой.

Потом он написал мне, что его кровать перенесли на первый этаж, чтобы за ним было легче ухаживать. Он хотел вернуться в кабинет на втором этаже, чтобы быть поближе к своему рабочему столу. Он писал, чтобы я не волновалась, что за ним ухаживает медицинская сестра, и в дом каждый день заходит его подруга Нина. Боря также предупреждал меня о том, чтобы я не приходила его навещать, потому что его жена предупредила, что не потерпит этого. «З. по своей глупости не хочет мне помочь и не идет навстречу. Если мне станет хуже, я пошлю за тобой».

Прошло несколько дней, за которые я не получила от него ни одной записки. Я отправила Митю с Ирой к большому дому, чтобы они посмотрели, что там происходит. Дети сообщили, что видели, как в дом входит и выходит медсестра. Шторы на окнах были задернуты, и что происходило в доме, они не знали.

Прошел еще один день. Я решила, что его записки перехватывает Зинаида, и пошла к большому дому. Был ранний вечер, и в окнах его кабинета горел свет. Кто был наверху? Его жена? Один из его сыновей? Они уже рылись в его бумагах и книгах? Найдут ли они мои письма и цветы, которые я собирала, а он хранил между страницами книг? Останутся ли после его смерти какие-либо доказательства того, что мы были вместе? Через некоторое время свет в окнах кабинета потух, и я расплакалась.

Из дома вышла медсестра. Это была молодая и симпатичная девушка, и я начала ревновать Бориса, потому что она склонялась над его кроватью, кормила с ложечки бульоном, держала за руку и говорила, что все будет хорошо. Увидев меня на улице за калиткой, на ее лице появилось выражение удивления.

– Ольга Всеволодовна, – произнесла она, – он говорил, что вы придете.

– Это она не хочет меня к нему пускать? – спросила я. – Или он сам не хочет, чтоб я его навестила?

– Нет, – ответила медсестра и быстро посмотрела на дом Бориса. – Он не хочет, чтобы вы видели его в таком состоянии.

Я с удивлением на нее уставилась.

– Он очень, очень болен. Он ужасно похудел, и его вставные зубы вынули. Он боится, что вы разлюбите его, если увидите в таком состоянии.

– Какие глупости! Неужели он считает меня такой поверхностной? – я повернулась спиной к медсестре и к дому.

– Он мне часто говорит о том, как любит вас. Это очень неудобная ситуация. Ведь его жена находится в соседней комнате.

Медсестра сказала, что ей надо торопиться на электричку, чтобы поскорее вернуться в Москву, но обещала держать меня в курсе изменений состояния его здоровья. Я продолжала стоять у калитки его дома. Когда дети поняли, что я не собираюсь возвращаться домой, то около полуночи принесли мне чай и теплое одеяло.

Зинаида заметила, что я стою по другую сторону ограды. Несколько раз я видела, как она выглядывала из-за занавески на улицу и снова быстро ее задергивала.

Я несколько дней простояла на улице около его дома, а медсестра периодически сообщала мне о состоянии Бориного здоровья. У него был инсульт, и единственное, чем можно было ему помочь, это создать комфортные условия. Я умоляла ее сказать Боре, что я стою на улице и хочу с ним проститься. Она обещала, что передаст ему мои слова.

Потом на улице напротив дома появились машины с журналистами и фотографами, которые, как стервятники, ждали Бориной смерти. Я сходила домой, переоделась в черное платье с черной вуалью и снова вернулась к его дому. Прошло еще несколько часов. Я ходила взад и вперед и протоптала в траве тропинку.

Тем не менее внутрь меня так и не пускали.

Войти в большой дом мне разрешили только после того, как он умер. Зинаида распахнула дверь, я стремительно вошла в дом и бросилась к его еще теплому телу. Комнату только что прибрали, сняли грязные простыни и умыли его, но там стоял запах антисептических средств и экскрементов.

Мы в последний раз остались с ним наедине. Я взяла его за руку. Борино лицо было похоже на скульптуру, и я представила себе посмертную маску, которую с него снимут в скором времени. В течение последних нескольких недель я много думала о том, что может произойти после его смерти, но все было совсем не так, как я себе представляла. Воздух был таким же, как и раньше, мое сердце по-прежнему билось, земля продолжала вертеться, и ощущение того, что жизнь продолжается, показалось мне ударом лошадиными копытами прямо в грудь.

Я держала его за руку и слышала, как в соседней комнате обсуждают похороны.

Я сказала себе, что это будет последний раз, когда мы остались наедине, поцеловала его в щеку, поправила простынь и вышла.

Мне не нужно было заниматься организацией похорон, не нужно было заниматься его телом, и меня не осаждали репортеры. Все, что мне оставалось, – это помнить.

Я вспоминала о том, как он впервые взял мою руку, и тогда я даже понятия не имела, как может трепетать мое тело. Я вспоминала, как он читал мне первые страницы романа «Доктор Живаго» и как останавливался после каждого абзаца, чтобы увидеть мою реакцию. Я вспомнила о тех днях, когда мы гуляли с ним по широким бульварам столицы, и как мне казалось, что мир становится больше каждый раз, когда он на меня смотрел. Я вспоминала те дни, когда мы занимались любовью.

А еще я вспомнила те дни, когда я умоляла его остаться со мной в кровати, а он все равно уходил. И еще я вспомнила тот день, когда я вернулась в Москву на поезде из Потьмы, и, увидев, что он не пришел меня встречать, мне захотелось развернуться и поехать назад. Я вспомнила наши размолвки, когда он говорил, что между нами все кончено, и гадости, которые я говорила ему в ответ. Я вспомнила о Борином чудовищном эгоизме, когда он был на пике своей популярности, а также о том, каким человеком он стал после того, как последствия публикации романа «Доктор Живаго» отняли у него все его душевные силы.

Его одели в его любимый серый костюм и положили в простой сосновый гроб. Пока в доме проходила панихида, я ждала на улице. В доме играл пианист Святослав Рихтер, и звуки музыки раздавались из открытых окон.

Музыка закончилась, и гроб с его телом вынесли наружу. Они немного задержались в саду, который Боря так любил. Я стояла у гроба напротив Зинаиды. Она была вдовой, а я – почти вдовой. Я рыдала, и Митя с Ирой держали меня под руки. Зинаида грациозно стояла молча.

Похоронная процессия двинулась по склону холма к кладбищу, на котором Боря хотел быть похороненным под тремя высокими соснами.

Несмотря на то, что в газетах о его кончине упомянули лишь парой строк, на похороны пришло довольно много людей. Сотни, а может быть, и тысячи. Проститься с ним пришли молодые и старые, рабочие и студенты, соратники и враги, служащие и агенты органов, одетые как служащие, иностранные и советские корреспонденты. Все они собрались там, чтобы отдать дань уважения человеку, который изменил их жизнь.

В тот день на могиле читали его стихи, произносили речи и молитвы. Я смотрела в открытый гроб, в который положили самые разные цветы: от сирени до яблоневого цвета. Из задних рядов какой-то молодой человек начал цитировать последнее четверостишие из Бориного стихотворения «Гамлет»:

На последней строке к нему присоединились и остальные. Потом какой-то человек официальным тоном громко объявил, что похороны закончены. «Не надо никаких демонстраций», – сказал он и приказал закрыть гроб. Я оттолкнула стоявших впереди меня людей, прорвалась к гробу и в последний раз поцеловала Борино лицо. Потом меня оттеснили и закрыли гроб крышкой. Люди начали громко протестовать против такого резкого завершения похорон, но их заглушил стук молотков, вбивающих гвозди в дерево. От каждого удара молотка я вздрагивала, меня начало трясти, и я поплотнее закуталась в пальто.

Когда гроб начали опускать в землю, из толпы раздались крики: «Слава Пастернаку!» Я вспомнила тот день, когда впервые услышала, как на поэтическом вечере он читает свои стихи и как его поклонники были не в силах себя сдержать и произносили последние строки его стихов раньше самого поэта. Я вспомнила, как сидела на балконе и надеялась на то, что он сможет увидеть меня несмотря на яркий свет, бьющий в глаза и направленный на сцену. Тогда он меня не увидел, но с того дня мой мир перевернулся.

После похорон я больше никогда не видела Зинаиду. Она и ее семья сделали все возможное, чтобы стереть мое имя из официальной истории жизни поэта. Я боролась с ними много лет. Я знала, какими эпитетами они меня называли. И хотя они заклеймили меня как искусительницу, женщину, соблазнившую поэта ради славы и денег, разрушительницу семейного очага, меня успокаивало то, что образ Лары, который останется на века, он написал именно с меня.

Во второй раз они пришли за мной утром.

Это произошло через два с половиной месяца после смерти Бори, когда я сидела на темной кухне и пила чай. Вот уже третий день подряд я заваривала чай слишком крепким.

Услышав шуршание шин по гравию, я даже не стала вставать для того, чтобы удостовериться, что черная машина подъезжает к моему дому.

Я допила чай и поставила чашку с блюдцем в раковину. Подумала о том, что Ира, которая сейчас спит в своей комнате, потом увидит эту чашку с коричневым ободком от чая, поймет, что это чашка, из которой я пила, но меня к тому времени в доме уже не будет.

Услышав звук открывающихся и закрывающихся дверей машины, я встала, пошла в Митину комнату и увидела, что его кровать пуста.

– Вчера вечером он не вернулся домой, – раздался из-за спины голос Иры. Она вошла в Митину комнату и подошла к окну. – На этот раз целых две машины.

Я смотрела, как четверо мужчин курили и спокойно болтали, облокотившись на автомобиль, словно ждали своих подружек. Потом один из них потушил сигарету в одном из моих цветочных горшков. Второй ополоснул руки в ванночке для птиц. Я задернула занавеску и пошла к телефону.

– Одевайся, – сказала я. Ира вышла.

Мои руки дрожали, когда я набирала мамин номер.

– Мама?

– Пришли?

– Да. И к тебе тоже?

– Да.

– Они просто хотят нас запугать.

Нет поводов для волнения.

Вышла Ира, одетая в длинную бежевую юбку и бежевый пиджак. В этот день она выбрала очень консервативный стиль одежды.

– Митя у бабушки? – спросила она.

– А Митя у тебя? – спросила я.

– Пришел вчера поздно. Опять напился. Ему еще рано так много пить…

– Мама.

– Он уже встал. Я сказала ему, чтобы он никуда не уходил.

– Хорошо. Пусть будет дома.

Раздались три громких удара в дверь. Ира схватила меня за руку.

– Мама, я должна идти, мама, – произнесла я в трубку.

Я подошла к входной двери. Ира держалась за мою руку, как маленькая. На пороге стоял мужчина в дорогом плаще и еще четыре человека в дешевых черных костюмах. Они вошли, оставляя грязные следы на доставшемся мне от дедушки азербайджанском ковре.

– Наконец-то мы встретились.

– Проходите, – гостеприимным тоном сказала я.

– Уверен, вы нас уже давно ждали, – с улыбкой продолжал мужчина в плаще. – Верно? Вы же не думали, что ваша деятельность может остаться незамеченной?

Я попыталась натянуто улыбнуться ему в ответ.

– Чаю?

– Мы сами нальем.

Я знала, что они искали. Но того, что им было нужно, не было ни в маленьком доме, ни в нашей московской квартире.

На следующий день после Бориных похорон полученные из-за границы роялти за Борин роман – то есть доказательство моих преступлений против государства – я отдала на хранение соседу, который даже не спросил, что находится в коричневом чемодане.

Прошло несколько часов. Один из мужчин, у которого был шрам на нижней губе, вынес стул на улицу, где стояли мы с Ирой, и спросил, хотим ли мы присесть. Ира ответила «Нет», после чего тот пожал плечами, сел и закурил. Больше он не обращал на нас внимания. Мы продолжали смотреть, как весь дом переворачивают вверх дном.

Послышался велосипедный звоночек, и появился Митя. Он спрыгнул с велосипеда, который тут же упал на землю.

– Вы не имеете права… – начал он сорвавшимся голосом.

Мужчина со шрамом продолжал спокойно курить. Я взяла Митю за руку.

– Тише, – сказала я и почувствовала от него неприятный, кислый запах. Осмотрев сына, я заметила на его рубашке следы рвоты. – Где бабушка? Я же просила ее никуда тебя не отпускать.

Мы втроем прижались друг к другу, когда мужчины выносили из дома коробки с конфискатом. Они взяли даже Ирины дневники, в которых она наверняка изливала душу о мальчиках и превратностях девичьей дружбы. Увидев свои дневники у них в руках, Ира напряглась, но ничего не сказала. Когда мужчина в плаще вышел на крыльцо и споткнулся об отошедшую доску, она вместо того, чтобы громко рассмеяться, лишь сильнее сдавила мою ладонь. Потом, когда этот мужчина меня допрашивал, я часто вспоминала о том, как он тогда чуть не упал.

Я пошла с ними добровольно, без протестов и разговоров. Мужчине в плаще даже не пришлось просить меня следовать за ними. Он просто показал мне пальцем на вторую машину. Я поцеловала детей и села в автомобиль.

Митя и Ира не смотрели, как меня увозят. Ира стояла на пороге, глядя на учиненный в доме разгром. Митя сидел на крыльце, положив голову на колени. Я закрыла глаза и открыла их только тогда, когда мы прибыли к большому желтому зданию.

– Какое самое высокое здание Москвы? – спросил меня водитель.

– Она это уже слышала, – произнес мужчина в плаще, открывая мою дверь, – не так ли?

Не говоря ни слова, я вышла из машины, поправила юбку и пошла туда, куда они меня повели.

«Дорогой Анатолий,

Я проснулась от тихого сопения, которое издавала во сне моя дочь. Моя дорогая Ира. Следствие утверждает, что она помогла мне спрятать полученные из-за границы деньги, поэтому теперь Ира находится со мной в одной камере. Она больна. У нее температура. Мне разрешили находиться с ней в камере до тех пор, пока ей не станет лучше. Но я не хочу, чтобы вы волновались, Анатолий. Она выздоровеет. С ней все будет хорошо. Слава богу, что хотя бы Митю не тронули.

Несмотря на то, что я уже много лет вам не писала, я всегда мысленно составляла тексты писем. Я мысленно писала их, когда мылась. Писала, когда у меня была бессонница. Эти письма я составляла где-то в самой глубине души. Но сейчас я больше не в состоянии держать их в себе, и мне надо перенести их на бумагу.

Я поменяла шерстяные носки на ручку и бумагу. Я хочу выплеснуть на бумагу то, что накопилось в моей душе. Так, где же я остановилась?

Интересно, где вы сейчас. Почему на этот раз не вы допрашивали меня на Лубянке? Вас перевели на другую работу? Вспоминаете ли вы обо мне? Мое имя когда-нибудь слетало с ваших губ? Может быть, вы не захотели меня видеть, потому что я постарела? Возможно, раньше вы получали больше удовольствия от моей компании.

Тогда я была беременна и потеряла своего ребенка. Сейчас я стала старше и уже не могу родить, а отец того ребенка уже в могиле. Время беспощадно.

Я уже была здесь раньше. Но иногда мне кажется, что я никогда не покидала этих стен.

Чернила, которыми написаны эти строки, высохли. Следующие восемь лет я проведу здесь. Первые три года рядом со мной будет моя ни в чем не виновная дочь. Мне кажется, я всегда знала, что деньги найдут или, по крайней мере, скажут, что нашли.

На дворе март 1961 г., идет третий месяц моего заключения, а вокруг до сих пор еще белое одеяло и серый горизонт. Сейчас ночь, и я пишу в свете газовой лампы, фитиль которой прикручен так, что дает минимальное количество света. В нем я вижу лишь лежащий передо мной лист бумаги и тень спины моей дочери, которая спит под двумя шерстяными одеялами, одно из которых является моим.

Сегодня мы с Ирой копали яму для нового сортира. Она сбила все руки и с трудом поднимает кирку, поэтому мне приходится копать быстрее, вкладывая в работу больше сил. Я в этом никому не признаюсь, но в глубине души я скучала по этой работе – встаешь на лопату обеими ногами, а потом откидываешь пласт черной земли на белый снег.

Я очень устала, но не хочу ложиться спать до тех пор, пока не расскажу всю историю. Я сильнее сжимаю пальцами ручку. Чернил в стержне уже мало. Женщина, которая сейчас носит мои шерстяные носки, обманула меня – это не новая ручка. А мне еще так много хочется написать. Наверное, это письмо будет дописано без чернил, а слова будут выдавлены на бумаге так, что придется читать его как письмо, написанное брайлем.

У меня такое чувство, что моя история уже не принадлежит мне самой. В коллективном воображении я стала другим человеком – героиней, персонажем романа. Я превратилась в Лару. Но когда я начинаю искать Лару, то не нахожу ее здесь. Наверное, меня запомнят как Лару? Именно этот любовный роман люди будут помнить, когда меня уже не будет на земле?

Я вспоминаю слова, которыми Боря закончил свой роман:

«Однажды Лариса Федоровна ушла из дома и больше не возвращалась. Видимо, её арестовали в те дни на улице, и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера».

Но я, Анатолий, не безымянный номер заключенной. Я не исчезну.