Читать онлайн Предвестник землетрясения бесплатно

Глава 01

Сегодня утром, за несколько часов до ареста, меня пробудила дрожь земли. Об этом инциденте я упоминаю вовсе не ради намека на какую-то особую связь — дескать, тектонический разлом воплотился в моей жизни в пару полицейских, — ведь в Токио землетрясения вроде этого случаются что ни месяц, порой и чаще, и это утро ничем этаким не выделялось. Я просто излагаю последовательность событий по порядку. День выдался необычный, и мне очень не хотелось бы что-нибудь забыть.

Я пребывала на футоне[1] под одеялом в глубоком сне. Проснувшись, услышала, как плечики для одежды стучат по стенкам гардероба. Тарелки в кухне задребезжали, пол заскрипел. От раскачивания меня замутило, но, несмотря на это, я не поняла, почему двигаюсь. И только когда снаружи до слуха долетел знакомый звук, до меня наконец дошло. Ветер донес издали хриплое дребезжание. Я села, дрожа во тьме.

Со времени гибели Лили и исчезновения Тэйдзи я стала нервничать из-за уймы всяческих вещей. Распахнув дверь гардероба, я заползла под перестукивающиеся плечики. Надела свой велосипедный шлем, нашарила фонарик, который держу приклеенным липкой лентой к стенке, и скорчилась в уголке. Посветила фонариком вокруг, чтобы убедиться, что свисток и бутылка воды на случай землетрясения при мне. Оба на месте. По голой ноге пробежал таракан, устроившийся рядом на полу.

— Проваливай, — шепнула я. — Пошел вон. Слышишь? Ты мне здесь не нужен.

Черные усики таракана чуть повернулись в мою сторону. А затем он юркнул прочь и скрылся через невидимую щель в стене.

Прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что гардероб неподвижен. Землетрясение окончилось. Воцарилась тихая ночь.

Я заползла обратно в тепло своего футона, но уснуть не могла. Я знала, что нахожусь в квартире не одна. Подтянула подушку под щеку и свернулась калачиком на боку. У меня есть множество уловок, чтобы справляться с проблемами призраков и бессонницы. Одна из них — испытать свой японский. Взяла слово, обозначающее землетрясение — дзисин, — и попыталась подумать о словах с таким же произношением, но на письме отличающихся. Поставив вместе дзи, то есть «сам», и син, то есть «вера», получим «уверенность». Землетрясение, записанное другими иероглифами, может стать часовой стрелкой, магнитной стрелкой или просто кем-то, мной. Тут у меня идеи исчерпались. Должны быть еще какие-нибудь слова, но в голову ничего не приходило. Обычно я способна насчитать семь или восемь слов, прежде чем отключусь, но нынче утром моя игра не заладилась.

Я попытала другую стратегию. Вообразила, что Тэйдзи у меня за спиной, обнимает меня своими хрупкими руками и укачивает, баюкая, как делал в счастливые дни, когда мы спали вместе плотно, как сложенные ложки. Мы оба тогда любили землетрясения, ничуть не меньше, чем грозы и тайфуны. Воспоминания утешили меня, и я задремала на полчаса или около того. А когда снова пробудилась, в комнате было светло. Сложив футон, я пинками загнала его в комод. Схватила пакет вермишели быстрого приготовления на обед и впопыхах выпила чашку чаю. И в семь часов отправилась на работу, чувствуя себя ничуть не более усталой и ничуть не хуже, чем последние пару недель. И думала, что меня ждет обычный день в конторе.

* * *

Полиция пришла за мной в полдень. Я за своим столом трудилась над переводом описания новой конструкции велосипедного насоса. Старательно сосредоточившись, я не заметила прибытия посетителей. Работа не так уж и трудна — переводить занудные технические документы, и я прекрасно с ней справляюсь, но это отвлекло мои мысли от недавних катастрофических событий. Я вдруг сообразила, что коллеги прекратили работать и смотрят в сторону двери. Подняла голову. На пороге стояли двое полицейских. Я не удивилась. И наверняка вообще никто не удивился. Мои товарищи по работе переводили взгляды с полицейских на меня и обратно.

Мне вовсе не хотелось подвергаться унижению, оказавшись арестованной посреди офиса, на глазах у безучастных зрителей. Я подскочила со своего места в уповании предвосхитить выпад офицеров полиции.

— Это ко мне, — пробормотала я. — По-моему, они просто хотят задать мне еще какие-то вопросы. Пустяки.

Но не успела я пересечь комнату, как услышала:

— Мисс Флай? Мы забираем вас в отделение полиции для допроса в связи с исчезновением Лили Бриджес. Захватите свою регистрационную карту иностранца.

Встав перед двумя темно-синими мундирами, я попыталась оттеснить их к двери.

— Она у меня в кармане. Я никуда без нее не хожу. Но я уже ответила на уйму вопросов. Даже не представляю, что еще могу вам сказать.

— Открылись новые обстоятельства. Мы бы хотели, чтобы вы прошли с нами к машине.

Я нервничала. В голову мне приходило только одно вскрывшееся обстоятельство, но задать вопрос я не решалась. Неужели они нашли недостающие части тела Лили? К этому времени прилив мог вынести на берег разрозненные фрагменты, а может, их поймали в сети ночные рыбаки. Возможно, полиции удалось сложить ее целиком и провести официальное опознание. Это будет чистой формальностью. Согласно газетам, полиция уже знает, что найдена Лили.

Все в офисе шло совсем не так, как прежде, с того самого утра пару недель назад, когда кто-то принес «Дейли Ёмиури», и газету тихонько передавали от стола к столу, пока она к обеду не добралась до моего. Заголовок гласил: «В Токийском заливе обнаружен женский торс. Предположительно, это пропавшая британская барменша Лили Бриджес».

После этого на меня никто даже не глядел, во всяком случае по-человечески. Не знаю, считали ли меня убийцей или слишком смущались из-за ужасной гибели Лили, чтобы заговаривать со мной. Полицейские вывели меня из здания — будто я сама не знала дорогу — к стоявшей на улице машине. Я не поднимала глаз, хоть и знала, что коллеги следят за мной из окон. Махать на прощание нужды не было. С чего мне было думать, что мы встретимся снова? По одной из них — моей подруге Нацуко — я буду скучать. Она хотела верить в меня, но заголовок был чересчур даже для нее, и она меня покинула.

Я же сама при виде заголовка сочла, что Лили не одобрила бы эту формулировку, пусть и лаконичную. Барменом она была только в Японии. Дома в Халле она была медсестрой. И притом замечательной, как я обнаружила во время нашего похода по Яманаси-кэн, когда упала, поскользнувшись на склоне. Уложив меня, она забинтовала мне лодыжку с такой профессиональной заботливостью, что я чуть не расплакалась. Но в баре она была неуклюжей мямлей. Голос у нее был такой высокий и писклявый, что людям хотелось перемахнуть через стойку и взять напитки самим. Работа в баре должна была послужить лишь временным пристанищем.

Но теперь Лили мертва, а я в полицейском участке. Это мое первое столкновение с японской правовой системой, не считая нескольких добродушных вопросов, когда Лили только-только пропала. Не представляю, чего им от меня надобно на сей раз, но похоже, дело серьезное. Я сижу на скамье в коридоре. Люди, доставившие меня сюда, удалились, и поблизости хлопочут двое других полицейских — пожилой толстяк и молодой тощий. Толстый убеждает тонкого спросить у меня по-английски, говорю ли я по-японски. Я не потрудилась поведать им, что изъясняюсь по-японски свободно и вообще я профессиональный переводчик. Этот факт им должен быть известен — если им вообще известно хоть что-нибудь. Наконец они договорились. Тощий предстает передо мной.

— Добрый день. Я буду переводчик. — По-английски он говорит медленно, с запинками.

— Привет.

— Не будете ли вы добры назвать мне свое полное имя?

— Оно значится на моей регистрационной карте иностранца. Я уже отдала ее кому-то.

Тощий делится этими сведениями с коллегой по-японски. Следует ответ по-японски, потом по-английски.

— Это не моя работа — знать, что произошло с вашей регистрационной картой иностранца. Ваше полное имя.

— Люси Флай.

Толстый супит брови.

— Руши Фураи, — говорю я в попытке проявить доброжелательность. Когда полицейские допрашивали меня в прошлый раз, мой приятель Боб предупредил, чтобы я постаралась вести себя нормально, хоть это и не в моем характере, и держалась как можно любезнее.

— Мне тридцать четыре года.

Он не реагирует.

— Вообще-то, я родилась в год Змеи.

— И вы работаете в Токио, в Сибуя, — говорит пожилой толстый полицейский по-японски. Дождавшись повторения того же по-английски, я отвечаю:

— Это верно.

— Название компании?

И снова я жду перевода, прежде чем ответить:

— «Сасагава».

— Вы там редактор?

Мой юный тощий друг послушно передает это мне.

— Переводчик. С японского на английский. — Я ожидаю, что до них дойдет, но не тут-то было.

— Сколько вы там работали?

— Около четырех лет.

— Значит, вы говорите по-японски.

Переводчик говорит:

— Значит, вы говорите по-японски.

— Да, — говорю я, а про себя думаю: «Да очнись ты!»

— Да, она говорит.

Полицейский бросает на меня подозрительный, недружелюбный взгляд, которого я, полагаю, не заслужила. Пока.

— Пера-пера, — говорю я. «Свободно».

— Вы этого не сказали.

— Меня не спрашивали.

Переводчик удаляется, кипя от негодования. Я рада, что отделалась от него. От его акцента я отнюдь не в восторге. И остаюсь один на один с пожилым толстяком.

Тот сопровождает меня в маленькую комнатку и приглашает сесть. Сам садится напротив и смотрит куда угодно, только не мне в лицо. Я не в претензии. И чего бы ему глядеть мне в лицо? Люси — отнюдь не живопись маслом, как известно всякому, кто ее знает. Впрочем, как только я устраиваюсь поудобнее, он заставляет себя поднять глаза на мое лицо лишь затем, чтобы понять, что теперь не сможет их отвести. Дело в моих глазах, я знаю.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о ночи, когда Лили Бриджес-сан исчезла.

— А вам известно, в какую ночь она исчезла?

— В ночь, после которой ее больше не видели. Насколько нам известно, вы были последней, с кем она разговаривала.

— Я уже говорила вам об этом.

— Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне еще раз.

— Я была у себя в квартире. Раздался звонок в дверь. Я открыла. Это была Лили. Мы поговорили с минуту, и она ушла.

— И?

— Я вернулась в дом.

— А после?

— Ничего. Не помню. Я принесла белье из стирки, когда явилась Лили. Наверное, вернулась к тому же занятию.

— Соседи видели вас на тротуаре перед парадной дверью говорящей с Бриджес-сан.

Я закатываю глаза.

— Значит, судя по всему, они видели то, что я вам только что сказала.

Он пристально смотрит на меня, будто учитель, терпеливо ожидающий признания ребенка в полной уверенности, что оно последует.

— Ладно, минут через пять я отправилась за ней. Я забыла сказать ей кое-что.

— Значит, вы говорили с ней снова?

— Нет, я ее не нашла.

— Вы предположили, что она отправилась на станцию?

— Да. Не представляю, куда она могла еще пойти. Сомневаюсь, что она хорошо знала мой район.

— Путь от вашей квартиры до станции довольно прямой, не так ли? И улицы ночью хорошо освещены.

— Это правда, но я ее не нашла. Не знаю, куда она пошла.

— Не поведаете ли вы, какого характера у вас был разговор перед парадной?

Я качаю головой.

— Вы его не помните?

— Помню.

— Тогда поделитесь со мной, пожалуйста.

— Нет.

— Ваш сосед сообщил, что вы сердились. Вы кричали на Бриджес-сан.

— Я не кричу.

— Вы не сердились?

— Я сердилась.

— Ваши соседи сказали, что вы, кажется, что-то держали, какой-то сверток.

— И кто же сии соседи? — фыркаю я. — Мисс Марпл?

Я прекрасно знаю, что это любительница пылесосить из соседней квартиры. Мне всегда казалось, что у нее буйная фантазия. Она агрессивно пылесосит часами напролет что ни день, а порой и среди ночи. Наверняка у нее в башке не все ладно. И потом, она одна живет в непосредственной близости. Над заправкой всего две квартиры, и одна из них моя. Пожалуй, жаль, что мы так и не подружились, но теперь уж поздно.

Его лицо непроницаемо.

— Я ничего не держала. Ничегошеньки.

Он пристально смотрит на меня.

— Хорошенько подумайте. Пожалуйста.

Я напряженно думаю, из вежливости, но чувствую усталость.

— Я же вам сказала, я несла белье из стирки. Возможно, открыв дверь, я держала что-нибудь из одежды. И все равно, я не настолько рассеянная, чтобы отправиться за Лили, держа что-то в руках. И если бы поймала себя на том, что бегу по улице с трусиками в руках, я бы помнила.

— Любопытно, что же могла видеть ваша соседка.

— У меня в руках ничего не было.

— Бриджес-сан была вашей близкой подругой?

Я медлю с ответом.

— Да.

— Расскажите мне о своей дружбе.

— Нет.

— Лили была вашей лучшей подругой, не так ли?

— Она стала близкой подругой. Мы были знакомы не так уж долго.

— А другие друзья?

— Мои или ее?

— Ваши.

Я не собираюсь говорить ему о Тэйдзи, моем друге превыше всех друзей.

— Нацуко. Она моя коллега. Боб. Он американец. Мы познакомились в приемной стоматолога. Я научила его говорить «тупая ноющая боль» по-японски. Он учитель английского и толком говорить по-японски не умеет. И госпожа Ямамото. Она руководила струнным квартетом, в котором я раньше играла. Еще госпожа Идэ и госпожа Като. Вторая скрипка и альт.

— Лили Бриджес знала этих людей?

— Только Нацуко и Боба. Госпожа Ямамото умерла до приезда Лили в Японию. Она ни разу не встречалась с госпожой Идэ и госпожой Като.

— Зачем Лили Бриджес приехала в Японию? Каково ваше понимание ее намерений?

— Ей нравилась «Хэлло, Китти[2]».

Он уставился на меня с подозрением.

— Я не знаю, зачем она приехала.

Я знаю. Я не собираюсь говорить ему о ее ухажере Энди, как он преследовал ее, подсовывал в ее сумочку жучки и дал бы фору мойщику окон, взбираясь по лестнице к окну спальни, пока Лили переодевала лифчик, словно знал, что она там. Я не скажу ему, что она прибыла в Японию тайком, бросив любимую работу, только бы удрать от дружка. Я не скажу ему, потому что он уже знает. Я уже говорила полиции. Как и Боб.

Он встает и открывает дверь, чтобы впустить второго. Теперь их двое. Я щурюсь, чтобы прочесть кандзи[3] их бейджиков с именами. Пожилого зовут Камеяма (черепашья гора), а новоприбывшего — Огучи (ротик). Огучи молод. У него мягкие безволосые руки и сутулость подростка, выросшего чересчур быстро. Он с тревожным видом садится чуть дальше Камеямы. Камеяма покидает комнату, сказав, что скоро вернется. Огучи теребит брюки на левом колене. Пальцы у него длинные и костлявые, как и нос, который он тянется почесать. Взгляд его мечется по всей камере, но он знает, что я за ним наблюдаю, и на меня смотреть избегает. Хлопком сгоняет с шеи москита. Тот пляшет у него перед глазами, подбираясь все ближе и ближе к лицу. Огучи доблестно пытается его игнорировать, но москит начинает выставлять его дураком. Тогда Огучи хлопает ладонями куда более свирепо, нежели требуется, и небрежно вытирает жижу белым платком. Обращает взор к двери, с упованием дожидаясь прихода Камеямы. Я замечаю, что он чуточку зарделся. По-моему, он на меня запал.

Камеяма очень занят там, куда удалился, и его все нет. Склонив голову, Огучи что-то корябает в блокноте. Мне же остается лишь гадать, что ждет меня в будущем и могу ли я как-то на него повлиять. Я думаю о Тэйдзи и о том, что будь он здесь со мной, мне было бы наплевать, что будет дальше. Но лучше поразмыслить над прошлым, да и полезнее. Если я подумаю об уже случившемся, то есть шанс начать прозревать, как прошлое стало настоящим, как мои дружеские отношения обратились во прах и почему я здесь.

Я воображаю Тэйдзи сидящим напротив в кресле Огучи, берущим меня за руку и поглаживающим кончики моих пальцев, лаская их, будто прохладную воду. Воображаемое ощущение бросает меня в дрожь, и его довольно, чтобы я опять очутилась в Синдзюку, где увидела его впервые. В ту ночь я была уверена, что он весь соткан из дождя и больше ни из чего.

* * *

Я слонялась в центре Токио. Это случилось вскоре после роспуска струнного квартета госпожи Ямамото, и теперь каждое воскресенье по вечерам я не знала, куда себя деть. Выйдя к знаменитым небоскребам Ниси-Синдзюку, я твердо намеревалась пройти мимо без задержки. Авторы путеводителей без ума от этих футуристических строений в духе декораций «Бегущего по лезвию»[4], но, по мнению Люси, они всего-навсего унылые отели, банки и правительственные учреждения, только по случаю очень высокие и отбрасывающие длинные тени. Дух захватывает, если стоишь на пятьдесят втором этаже, и шею ломит, если на тротуаре. С неба лило, и я была единственной, кто не озаботился воспользоваться зонтом. Зонты сковывают руки и представляют угрозу на улицах своим нечеловеческим размахом и острыми, опасными спицами. Кожа Люси непромокаема, а одежду всегда можно просушить.

Перед отелем «Кейо Плаза» стоял молодой человек, и поток покачивающих зонтами людей обтекал его с обеих сторон. Он же склонился над лужей — очевидно, фотографируя ее. Вода стекала по его лицу и волосам, но он этого будто и не замечал. Его аппарат клацнул, и он плавно двинулся к другой стороне лужи. Я уставилась во все глаза. Он был словно сотворен из воды и льда. Я ни разу не видела человека со столь изящными пальцами, острыми хрупкими лопатками и прозрачными карими глазами. Он сверкал в неоновой тьме резче, чем громадные ледяные скульптуры на Празднике снега в Саппоро, которым я дивилась, когда только-только прибыла в Японию. Он был экспонатом токийской ночи, да притом таким красивым, что я не могла пройти мимо.

Подойдя к его луже, я заглянула в нее, чтобы увидеть, что же его там пленило. Отражение отеля «Кейо Плаза» делило грязную воду надвое. С одной стороны были сияющие окна и огни, а с другой — темень и пара плавающих окурков. Моему взгляду бычки представились людьми, прыгнувшими из окон отеля, но он заглядывал в лужу глубже, чем мне было дано. Я сделала шажок вперед, чтобы носки моих туфель вошли в воду и отразились над отелем. Он не поднял головы, смещаясь вокруг лужи и ни на миг не отрывая аппарата от глаза. Потом сделал снимок, захватив и мои ноги. Я не тронулась с места, и он поднял голову, чтобы поглядеть на меня. Его взгляд обшаривал мое лицо, словно он никак не мог отыскать того, что ему нужно. Снова приставил аппарат к глазу и поглядел на меня сквозь видоискатель, как ребенок смотрит через пустую гильзу от туалетной бумаги, чтобы увидеть мир иначе. И аппарат клацнул и полыхнул вспышкой. Это были его первые снимки со мной. Я их ни разу не видела.

Момент был настолько интимным, что я поняла: за ним не может не последовать еще более глубокая близость. Как ни крути, я кокетливо напросилась в его фотографию. А он ввел меня и запечатлел одним щелчком. Мои ноги и лицо теперь в его аппарате. Я оказалась в нем, и следующий шаг был очевиден, хоть и бесстыден.

Может, мы и разговаривали, но если и разговаривали, то я этого не помню. Я даже не помню момент, когда поняла, куда мы идем. Думается, мы оба шли молча. Номер в «Кейо Плаза» был нам не по карману — да и вообще никому, — и потому мы направились в его квартирку в Син-Окубо. Всего минут двадцать пешком, но это совершенно другой район Токио. Мы покинули неоновые башни и вошли в закоулки. Старые домики приткнулись между небольшими многоквартирными домами. Вдоль тесных серых улиц выстроились крохотные магазинчики и бары. Дешевые закусочные украшали оранжевые фонари. Уличные кошки шипели на собак, тявкающих с балконов. Мы миновали уйму луж, но он больше не фотографировал, пока мы не добрались до его квартиры.

Я слышу щелчок его ключа в двери. Потом при свете лампы и с распахнутыми шторами он сделал один последний снимок. Моего обнаженного тела. Я стояла в постели на коленях, откинувшись, ожидая, что расцвету от его прикосновения. Я не противилась быть увиденной сквозь аппарат. Он добрее, чем невооруженный глаз. Аппарат не может подмигнуть или осклабиться, во всяком случае в момент съемки. Он приберегает мнение до той поры, пока пленка не будет проявлена.

А затем Тэйдзи закрыл глаза. И открыл их вновь лишь уйму времени спустя, и мне хочется верить, что лишь потому, что мой образ запечатлелся под его закрытыми веками. Он взирал на это недвижное изображение, когда я забралась на его ледяное тело, раскачивая его вперед-назад, пока лед не побежал водой и сосулька его пениса не растаяла во мне. Я сохраняла свое положение еще долго после того, как наше дыхание замедлилось, гадая, как это получилось настолько легко. Потом поднялась с его изящного остова, разрозовевшись, чувствуя боль изнутри и снаружи от чего-то, казавшегося необычайно близким к радости.

Поскольку глаза его были закрыты, а в комнате было светло, я воспользовалась случаем оглядеться в ее тесном пространстве, чтобы получше познакомиться с этим человеком. Комната смахивала на большой гардероб. Его одежда была развешана по стенам — синие и серые толстовки, мягкие футболки, старые брюки и пара джинсов. На штанге для гардин висел галстук, но он зарос пылью, и я не находила рубашки к нему. Книжного шкафа не было, только высокие стопки книг. Названий я не видела. Поверх книг громоздились компакт-диски. В углу комнаты стояла высокая бегония с парой очков для плавания, запутавшихся среди листьев. На полу валялись три или четыре фотоаппарата, две картонные коробки, набитые конвертами фотолабораторий. Но нигде не выставлено ни единой фотографии. Побеленные стены чуточку грязноваты — и совершенно голы, не считая одежды. Голубовато-белые шторы подрагивали возле них от ночного ветерка.

Должно быть, мы спали, не помню. Утром он отвел меня в лапшичный ресторанчик, где работал. Позже я узнала, что тот принадлежит его дяде и однажды Тэйдзи его унаследует. Заведение было еще закрыто, но мы сели за исцарапанную деревянную стойку в глубине и пили из высоких стаканов ячменный чай со льдом. Небольшой вентилятор на стене позади нас шумно поворачивался из стороны в сторону, овевая мне шею сзади холодом. Друг на дружку мы не глядели. Наши тела соприкасались боками, и я впитывала его тепло, делая его своим.

* * *

Теперь Огучи наблюдает за мной. Наливает мне стакан воды, и я благодарна за этот явный знак доброты, хоть и знаю, что это право, вписанное в японскую конституцию. Мне жарко. Окунув пальцы в стакан, я размазываю холодную воду по лицу. Похоже, он считает это сигналом, что лед сломлен.

— Вы уже давненько в Японии. Девять лет?

Это часть официального допроса или он клеит меня? Толком не знаю. Уж наверняка он должен записывать все, что я скажу, чтобы использовать это в качестве улики против меня.

— Десять.

— Что привело вас сюда?

Вот это уже больше похоже. За десять лет этот вопрос мне задавали пятьдесят тысяч раз. Честного ответа у меня нет, потому что он либо попросту не существует, либо я недостаточно прямодушна, когда думаю о нем. Зато у меня заготовлено несколько шаблонных ответов на случай, если спросят. Сейчас случай особый, и я пускаю в ход все их до последнего.

— Интерес к японской культуре, хотела изучить язык, хотела скопить деньжат, хотела повидать мир, хотела удрать из унылой старушки Англии, люблю тофу. — Это доставляет мне наслаждение, и я с ходу подкидываю еще парочку без домашних заготовок: — Палочки для еды легче ножей и вилок, и их держат в одной руке, и нет металлического привкуса во рту, поезда здесь намного лучше, и цена разумнее, и надежность выше, у борцов сумо шикарные икры, хотя бедра рыхловаты на мой вкус. Вы так ловко придумали оплачивать счета в круглосуточных магазинах, вместо того чтобы дожидаться открытия банков, а после опаздывать на работу. Ирисы в мае прекрасны, ничуть не хуже, чем жирные розовые лепестки вишен, которые расписывают до бесконечности, как и гейш, в которых нет ничего особенного, если приглядеться поближе, потому что пигментные пятна просвечивают даже через весь этот грим, школьницы в поездах всегда смеются, я терпеть не могу своих родных.

Я вижу, что он толком не знает, как к этому отнестись. Я чуточку изумлена и довольно впечатлена своей велеречивой коллекцией. Теперь прикушу язык. Я не скажу Огучи больше того, что он спрашивает, потому что все остальное, что я скажу, будет вести к Лили. Мне придется попотеть, доказывая полиции, что невиновна, но одно бесспорно: если бы Лили со мной не познакомилась, теперь она была бы жива.

* * *

Факты о гибели Лили, насколько я понимаю на этом этапе допроса, весьма немногочисленны и запросто могут быть истолкованы ложно. Она прожила в Токио несколько месяцев, а затем однажды ночью пропала. Несколько дней спустя из Токийского залива выловили торс молодой женщины вкупе с парой отдельных, но подходящих к нему конечностей, забыла, каких именно. Хотя полиция не сумела провести официальное опознание, потому что кистей рук не было, а значит, и отпечатков пальцев, вроде бы все сошлись на том, что тело принадлежало Лили. Как вам известно, я связана с этим событием тем, что она стучала в дверь моей квартиры в вечер своего исчезновения. Моя соседка видела открытую дверь, обратила внимание, что я с порога сердито разговариваю с Лили, и увидела, как Лили уходит. Потом она наблюдала, как через несколько минут я увязалась следом, неся сверток. Это явная ложь. Чего ж она не сказала, что видела, как я сунула револьвер под блузку, как только закрыла дверь? Или что я устремилась вперед, выставив перед собой кинжал? Я никогда не отрицала прочие факты, хотя и предпочла не вдаваться в подробности нашей тогдашней беседы.

Одним из подозреваемых был бывший хахаль Лили, хотя, если только он не пользовался липовым паспортом и не путешествовал крайне быстро, то пребывал в Англии с пуленепробиваемым алиби, так что тут я в пролете. В рассматриваемый день его запечатлела камера наблюдения входящим в кулинарию в Гуле и покупающим на ланч треску с картошкой фри и маринованным яйцом. Он потеребил край анорака[5] и почесал ухо, прежде чем сунуть руку в карман джинсов за парой фунтовых монет. Другим основным подозреваемым был традиционный мистер Икс, рыскающий по ночам в темных переулках каждой страны мира, чтобы своим надругательством над женским телом напомнить нам, что определение человеческого существа включает в себя и бесчеловечность.

Без дополнительных улик трудно вообразить, чтобы полиция могла продвинуться хоть на йоту дальше. Вряд ли мой друг собирается мне поверить, если я не выдам ему еще что-нибудь насчет Лили. Я храню молчание, мысленно возвращаясь к Тэйдзи.

* * *

Наутро после нашей первой встречи я проснулась рано, нацарапала свой адрес на клочке бумаги и оставила его под камерой, прежде чем мы отправились в лапшичную. Номер телефона я не написала. Мне хотелось, чтобы он пришел и нашел меня.

Звонок в дверь раздался, когда я была в душе. С нашей первой встречи прошла неделя. Я по звуку звонка — не столь внезапному, как обычно, а спокойно-уверенному — поняла, это на кнопку нажимает мягкий кончик пальца Тэйдзи, так что не потрудилась брать полотенце. Дверь я открыла не так широко, как обычно — уже тогда я знала, что соседка не в меру любопытна, — и позволила Тэйдзи проскользнуть внутрь.

Если бы я только смогла припомнить, что он тогда сказал мне. Он мог сказать, что я красивая, потому что уверена, что иногда он это говорил. Он мог воскликнуть, что нашел меня безупречно готовой к его приходу, прямо наголо. Может, я не помню, что он тогда сказал, потому что, может, ничего и не сказал. Может. Мы прямиком пошли в мою комнату, где тут же занялись любовными утехами. А потом, завернувшись в простыню, я смотрела в его аппарат, пока он щелкал. Мы могли проделать все это без единого слова. И все же, если он ни разу не раскрывал рта, откуда я знаю, что его зовут Тэйдзи?

* * *

Но всякий раз, когда я вспоминаю Тэйдзи, я занята тем, что не вспоминаю Лили. Все это наперекосяк. Я до сих пор не представила Лили, то есть как следует. Я это оттягивала, уповая, что она явится сама по себе. Но я заблуждалась. Она уже здесь, видите ли. Она там, в тенях углов камеры, в гудящем светильнике у меня над головой, во фруктовой мушке в углу поля моего зрения — а может, это просто пылинка у меня в глазу. Когда я наклоняюсь вперед, волосы падают мне на левый висок, и тогда я знаю, что Лили внутри моего лица. Порой я чувствую себя так, будто хожу не совсем как я — мои шаги короче, быстрее, я чуть ли не семеню, — и оттого знаю, что она проникла и в мои ноги.

* * *

Моргнув, я осознаю, что Камеяма вернулся и они с Огучи оба уставились на меня.

— Вы не можете просто сидеть и глазеть в пространство. Вы должны сказать мне про Бриджес-сан. Не годится сидеть тут всю ночь и не говорить мне ничего. Вы хорошо ее знали. Мы уже знаем это.

— Да, знала. — Но недостаточно хорошо. Вот и все.

Камеяма выкрикивает мне вопросы один за другим. Я закрываю глаза и уши. Я ничего не вижу и не слышу.

Глава 02

Лили я встретила в баре в Сибуя. Это было всего несколько месяцев назад, хоть и кажется куда дольше. Она была с Бобом — учителем, с которым я познакомилась в приемной стоматолога, и некоторыми другими учителями английского, и мне там находиться не хотелось. Я редко тусуюсь с другими иностранцами, а с той поры, как начала видеться с Тэйдзи, не имела ни желания, ни нужды видеть кого бы то ни было еще. Но Боб позвонил, чтобы пригласить меня персонально.

— В британском баре, куда я направляюсь, работает новая женщина. Ну, вообще-то девушка. Просто комок нервов. Она еще ни разу не бывала за границей и выглядит так, будто высадилась на Луну. Не знаю, как она справится.

— А-а. — Мне-то что до того?

— Ей нужна помощь. То бишь, ей надо найти квартиру. Сейчас живет в вонючем гайдзинском[6] доме в окружении настоящих отморозков, и она там единственная женщина. Если она не переберется оттуда в ближайшее время, по-моему, рехнется.

— Найти квартиру нетрудно. Я с этим справилась.

— Лили не говорит по-японски ни слова.

Необычное имя. Мне оно понравилось.

— Так что ж ты ей не поможешь?

— Я думал, ты сможешь помочь. Ты сама нашла постой, так что знаешь, что к чему и что искать. Кроме того, ты владеешь японским куда лучше всех остальных. Просто идея.

— Это больше смахивает на план, чем на идею.

Но я по знаку Лев, и к лести у меня слабинка. Боб заручился моей помощью.

— Ты не придешь выпить с нами в пятницу? Мы идем в изакая[7] в Сибуя. Просто познакомься с ней, лады? Если не захочешь обивать с ней пороги агентов по недвижимости, то хотя бы можешь ей что-нибудь посоветовать.

Не то чтобы я вообще была такой жлобкой, но мне хотелось каждую минуту проводить с Тэйдзи или в одиночестве, думая о Тэйдзи. Места для этой мямли попросту не было. Лили. Мое воображение рисовало высокую красивую женщину с бледной кожей и длинной шеей. Она будет в углу бара потягивать джин с тоником из элегантного бокала. Поглядит на меня и безмятежно улыбнется. Красивым женщинам всегда приятно видеть меня. Мои темные глаза глядят чересчур пронзительно, чтобы быть красивыми. Я уродство, подчеркивающее их красоту. Если уж на то пошло, мужчинам тоже приятно меня видеть. Они думают, на супермодель я не тяну, но хотя бы знаю, что не стоит на нее тянуть. Можно сказать, что я обладаю уникальной красотой: людям нравится смотреть на мое лицо, им нравится мое присутствие поблизости по эстетическим соображениям. Я завидовала Лили, еще не видев ее.

Войдя в бар, я нашла учителей английского, сидящих в углу и громко галдящих о работе. Лили была в этой группе единственной, кого я не знала. Кожа у нее действительно была бледная, но росточку она была небольшого, да к тому же угловатая, сплошь локти да колени. У нее был большой хохол крашеных темно-рыжих волос, вздымавшийся от головы на добрый дюйм, а потом спадавший на левый глаз. Глаза у нее были темные, вроде моих, но лишенные всякого выражения, сидевшие под бровями, как сливы. Она уставилась на меня из-под хохолка. Ее глаза и пальцы дергались. Она была привлекательна, но еще и слегка комична, и вместо того чтобы завидовать ей, я поймала себя на том, что улыбаюсь.

— Элло!

Ее акцент я немедленно отнесла к Восточному Йоркширу. Я не профессор Хиггинс[8], просто у нее было точно такое же произношение, как у моих одноклассниц. Годы странствий, общения на других языках и стараний отделиться от собственных корней напрочь лишили меня первоначального акцента. Мой нейтральный выговор трудно локализовать, и меня это вполне устраивает. Терпеть не могу людей, несущих акцент, как знамя или гимн, и решительно настроенных донимать вас своим ура-патриотизмом.

Лили улыбнулась мне, а потом принялась ломать пальцы и теребить оборку.

— Мне нравится японское пиво, — сообщила она мне. — Оно замечательное.

— Я возьму «Гиннесс». Когда ты прибыла?

— Сюда? В паб?

— Нет. В Японию.

— А-а. — Уронив на колени сигаретный пепел, она неуклюже смахнула его пальцами. Руки ее слегка дрожали. — В прошлую пятницу. Честно говоря, никогда не думала, что попаду сюда, а теперь, здесь, толком не знаю зачем, знаешь ли.

Я кивнула.

— Типа, я должна обжиться с новым домом, новым языком, и все такое. Ума не приложу, как я собираюсь это провернуть, знаешь ли, все остальные как-то полностью сюда вписываются. Это мой первый вечер вне дома, и я в полной прострации.

— Ты только-только приехала. Конечно, поначалу трудновато. Что привело тебя в Японию?

— Отношения, которым пришел конец. Мой дружок, Энди, я его бросила, видишь ли.

Я думала, она вот-вот расплачется. Она откинула хохолок с лица и заговорила тише, словно посвящая меня в тайну:

— Ну, мне пришлось. Мы собирались пожениться, но все пошло-поехало просто кошмар. Я была в жутком состоянии и решила, что надо просто свалить, знаешь ли. Видишь ли, он ужасный собственник, и хоть я и не думаю, чтобы очень уж ему нравилась, он все равно порой ходил за мной по пятам, чтобы убедиться, что я не развлекаюсь с кем-нибудь еще. Я правда не знаю, что он там навоображал на мой счет. Так что я хотела удрать от него, но не только это. Хотела начать все заново, так что подумала, что можно пуститься путешествовать, знаешь ли, повидать мир, и все такое.

— Хорошо, — сказала я. — Начать заново. Я слыхала, ты ищешь, где жить.

— Ага. Там, где сейчас живу, это…

Она точно выдохлась и уставилась в стол. Я знаю, что это за местечко, и знаю его обитателей. Я их видела. Обветшалое здание с горсткой западных мужчин, что ни вечер приходящих домой со своими завоеваниями. Мужчины, не представляющие у себя на родине ничего особенного, вдруг обнаруживают, что женщины буквально вешаются на них из-за их расы. Они получают таких красивых женщин, какие им прежде и не снились, и передвигаются на звено вверх по пищевой цепи. Это ударяет им в голову. Они живут в блистательной нищете, перенасыщенной спермой. Как можно больше женщин, как можно чаще, и свежая ложь для каждой. А еще тараканы.

— Мне просто надо вырваться. Можешь мне помочь? Я совсем не говорю по-японски и правда не знаю, с какого боку к этому подойти. В Японию я приехала, потому что моя подруга знала про эту работу здесь в баре. Извини, мне надо в толчок.

Она пулей вылетела из зала. Я повернулась к Бобу.

— У меня с ней ничего общего. Не хочу кончить тем, чтобы нянчиться с ней.

— Люси, она здесь новенькая.

— Токио битком набит иностранцами, которые здесь новенькие. И каждый день прибывает все больше. Если я буду носиться с каждым, на собственной жизни могу поставить крест.

— Ладно тебе, ладно. У меня просто сложилось впечатление, что ей одиноко.

— Всем одиноко.

— Отлично.

Я подумала о своей первой японской подруге Нацуко, как она с улыбкой приветствовала меня, когда я только-только прибыла в Токио, не ведая ровным счетом ничего.

— Боб, я помогу ей найти квартиру, но зависать с ней не стану, — прошипела я. — Терпеть не могу публику из Восточного Йоркшира.

— Я и не знал, что ты настолько предубеждена, — рассмеялся он. — И потом, я думал, Йоркшир как раз твой уголок планеты.

— Так и есть. В этом и суть.

Лили вернулась.

— Я берусь найти тебе квартиру. Это не так уж трудно, но где-то иностранцам сдают, а где-то нет. Кроме того, денежный вопрос несколько запутан. Помимо залога и квартплаты вперед, тебе, наверное, придется заплатить сбор за ключ — вроде залога, только его ты больше не увидишь.

— Мне плевать. Я прихватила свои сбережения.

— Станет не плевать, когда увидишь, сколько именно. И тебе потребуется японский поручитель.

— Мой босс поручится. Он сам сказал.

— Тогда порядок. Я побуду твоим переводчиком, если хочешь.

— Большое спасибо. Тут малость по-другому, чем в Халле.

— Это уж определенно.

Лили что-то уловила в моем голосе.

— А ты откуда?

— С побережья под Халлом.

— Какое совпадение! Я тоже. Надо же, наткнуться на земляка аж здесь. От этого мне намного лучше, вот. Так хорошо иметь друзей с родины, ты не думаешь?

— Я жила там не очень долго.

— Главное — твои корни.

— Корни у растений и деревьев. А у людей ноги.

* * *

Мы уговорились о встрече в следующие выходные. Я думала, что помогу ей с квартирой и больше никогда не увижу.

Таково было начало Лили в моем рассказе. Неуклюжее и запинающееся. Не столь уж впечатляющий выход на сцену, зато, как увидите, уход удавался Лили куда лучше.

* * *

С полицейскими этой информацией я делиться не стану, если только совсем не припрет. В данный момент я игнорирую их вполне успешно. Камеяма до сих пор орет на меня. Его голос то доходит до моего слуха, то нет. Я вылавливаю фрагменты. Он говорит мне, что если я не буду сотрудничать, они продержат меня тут всю ночь, приведут коллегу-другого, чтобы задать дополнительные вопросы. Предлагает всем посидеть тихонько, пока я обдумаю случившееся и что я могу им сказать. Последствия моих слов и моего молчания будут крайне тяжкими. Ему незачем мне напоминать, что в Японии смертный приговор — виселица, проще говоря, — за некоторые преступления до сих пор в ходу. Он без нужды информирует меня, что сегодня ночью мне вряд ли удастся поспать.

И в этой тесной комнатушке со столом и тремя стульями воцаряется молчание. Комнатушка — клише, но мне хочется верить, что мои чувства целиком и полностью оригинальны. Ибо более всего на свете сейчас Люси жаждет миску лапши. А конкретнее, она хотела бы удон — больших жирных макаронных червяков, но согласилась бы и на волнистую рамэн, и даже на деликатно тощую соба. Она хотела бы лапшу в большой коричневой миске, с разбитым в суп сырым яйцом и парой лакированных палочек, чтобы вылавливать и заглатывать ее. Я склоняю голову к воображаемой миске, словно вдыхая ароматы.

Единственный способ есть лапшу, конечно, — это частично вылавливать ее из бульона и всасывать прямо в рот, непрерывно хлюпая, пока в миске не останется ничего, кроме супа и нескольких плавающих кусочков лапши. Большинству уроженцев Запада, приехавших в Японию, это дается нелегко. Если тебя воспитали с чувством вины за шумное поглощение пищи, хорошо хлюпать у тебя не получится. А если не можешь хлюпать, то не можешь всасывать лапшу в рот, так что не можешь есть ее эффективно. Большинство сдаются на половине миски или едят жутко медленно. Хлюпанье я переняла немедленно. А когда обнаружила, что Тэйдзи работает в лапшичной, то поняла, что он мой. Неужто он работает в подобном заведении по чистому совпадению?

Вчера я ходила к лапшичной. Я понимала, что удаляюсь от Лили и Тэйдзи с каждым прошедшим часом, и потому вернулась в абсурдном уповании увидеть Тэйдзи. Заговаривать с ним я не собиралась. Только хотела издали бросить взгляд на его лопатки под футболкой или его профиль, когда он будет вытирать столы. Я прекрасно знала, что заведение перешло в другие руки и Тэйдзи там делать нечего. Я это знала, но, как любому нормальному преследователю, это не помешало мне поглядеть.

С улицы я увидела, что заведение изменилось. Стало чище, светлее, а над дверью висела новая вывеска. Грязь с окон пропала, а перекошенный порог выровняли.

Войдя внутрь, я нервно села за стойку, проходившую вдоль задней стены заведения. Молодой, свежий официант принял мой заказ на тамаго удон. Ожидая, я утирала лоб полотенцем для рук. Взяла пару деревянных палочек для еды и разломила соединяющую их перемычку. Подоспела исходящая паром миска, и я взялась за еду. Лапша была вкусная, но, наверное, из-за характера недавних событий, поглядев в миску, я поймала себя на том, что думаю об убийстве, о котором читала тут пару лет назад.

У убийцы имелся уличный лоток для торговли лапшой. А еще труп, от которого нужно избавиться. Дабы избежать проблемы с отпечатками пальцев, кисти рук он трупу отрубил. Потом принялся отваривать верхние слои кожи с кистей, опустив их в горячий бульон — прямо на улице, на глазах у ничего не ведающих голодных клиентов. Не знаю, как он попался, но я гадала об этом. Может, прохожий заметил краем глаза человеческую руку, всплывшую на поверхность аппетитного кипящего супа? Или покупатель обнаружил, что лапша на вкус чуточку наваристей, нежели надлежит?

Я подумала о Лили, и на пару секунд моя лапша стала слаще. Потом ощутила Тэйдзи у себя за спиной, хмуро наблюдающего за моим актом метафизического каннибализма, и выронила палочки. Одна из них, упав, стукнулась о пол. Я наклонилась за ней, чувствуя набежавшие слезы, и сшибла миску со стойки. Она разбилась, и лапша и суп расплескались по кафелю. Я ощутила, как глаза всех присутствующих в ресторане старательно избегают глядеть в мою сторону. В Британии я наверняка сорвала бы аплодисменты. Пыталась подозвать официанта, но голос отняли тихие, глубокие всхлипывания, звучавшие, словно принадлежали кому-то другому.

Официант бросился ко мне с совком для мусора, щеткой и шваброй. Сказал мне, что это не проблема, хотя я видела, что он вряд ли знает, каким орудием надо воспользоваться в первую очередь. Не успела я сказать «нет, спасибо», как другой официант подвинул ко мне по стойке полную миску лапши за счет заведения. Мне ничего не оставалось, как начать сызнова. Через пару минут мои детские всхлипывания прекратились. Я утерла глаза и нос полотенцем для рук и, чувствуя себя малость получше, приступила к еде.

К моменту, когда последний дюйм лапши оказался во мне, глаза пощипывало лишь чуточку. Я чувствовала себя так, словно мою рану забинтовали. Кто? Лапша, хоть я и поймала себя на том, что думаю о доброй медсестре, которую знала в детстве, а потом о другой знакомой медсестре — Лили. Заведение я покинула, чувствуя себя сытой и довольной.

Теперь я попытаюсь поддержать себя воспоминанием о том вкусе. Спина начинает ныть от сидения на этом неудобном стуле. Пожалуй, мне позволят на минутку встать и потянуться. Я двигаюсь и чувствую себя чуточку лучше. Полицейские взирают на меня с одинаковыми выражениями утомления на лицах. Я их игнорирую.

* * *

Как я сказала, я согласилась встретиться с Лили и помочь ей найти жилье. Так что я ждала ее на станции в Итабаси, хоть и не питала к ней ни малейшего интереса. Она опоздала на десять минут и еще пятнадцать извинялась за это. Талдычила о том, как ужасно ее нынешнее пристанище, предполагая, что я буду слушать. Кое-что из этого я вылавливала, но далеко не все. Мне трудно надолго сосредоточиться на разговоре, и мои мысли начинают блуждать, переключаясь на другое. Я подумала о своей первой попытке снять квартиру в Токио, когда была отвергнута толпами агентов по недвижимости, потому что иностранка. На поиск угла ушли недели. В конце концов я согласилась на убогую комнатенку над шумным гаражом, потому что устала охотиться. Однако я полюбила эту комнату и надеялась, что переезжать не придется. Теперь уж иностранцам стало полегче, а Лили и подавно, потому что у нее есть я для помощи.

Она все тарахтела.

— Энди хотел пожениться, да и я тоже, но я не хотела спешить и думала, нам следует обождать, пока не подкопим денег. Он думал, значит, что я встречаюсь с кем-то еще и просто оттягиваю свадьбу, так что ревновал все больше и больше. В смысле, ревновал к несуществующему человеку! Это стало доставать, потому что он начал подозревать людей, знаешь, вроде молочника, и все такое. Однажды даже накинулся на одного из собственных друзей, потому что тот сказал мне «Привет» на улице, и это было чересчур, так что я его бросила и приютилась у подруги. Но он все равно догадался, где я, так что я перебралась к ее сестре, а потом к другой подруге, и в конце концов кто-то мне сказал, что я могу получить работу здесь, вот я и получила. Извини, я тебе совсем с этим наскучила?

— Ничуть, — ответила я вовсе не из вежливости, а потому, что это была чистая правда. Мне совсем не было скучно, потому что большей части я не слышала. Я пребывала в собственных мыслях, а ее слова покрывали воздух вокруг нас, как обои. Я уделяла им ровно столько внимания, чтобы ухватить суть на будущее.

— А как ты? — повернула она ко мне голову. — У тебя есть ухажер?

Я не могла унизить Тэйдзи, обозначив его столь затасканным и банальным термином. С другой стороны, я считала его своим ухажером. Вообще-то мы не то чтобы встречались, но и сказать, что он не мой ухажер, я не могла. Пожалуй, возлюбленный. Но кто я для него? Я не знала, и почему-то от этой мысли было неуютно.

— М-м, — быстро обронила я и сменила тему: — Тут есть несколько агентов по недвижимости.

Я предложила Лили найти квартиру около станции, на верхнем этаже. Даже в Японии женщине, живущей в одиночку, осторожность не помешает. Но Лили хотелось что-нибудь тихое, подальше от станций, и на первом этаже, чтобы было больше похоже на дом, а не квартиру.

— Значит, будет чуть дешевле, — уступила я.

* * *

Однокомнатные квартирки в Токио все на одно лицо. Все пересмотренные нами жилища имели полированные деревянные полы площадью в шесть циновок-татами. Кухоньки были крохотные, зато чистые и новые. У каждой был узенький балкончик и совмещенный санузел — не комната, а этакий пластиковый пузырь, где каждое удобство выступает частью литой формы. Некоторые квартиры старее других, некоторые шумнее. Я упивалась поисками. Люси не может навестить жилище, занято оно или свободно, не вообразив себя в нем.

В одной квартире был балкон с видом на покосившийся старый дом с цветочными горшками на крыше гаража и несколькими кошками, спавшими среди них. Я подумала, что можно было бы забраться на крышу незаметно для жильцов дома. Это было бы славное местечко, чтобы посидеть и почитать теплым вечерком.

В следующей квартире было так темно, что даже при всех горящих лампах она представлялась жутковатой желтой дырой. Балкон выходил на грязно-серый многоквартирный дом. Глядя с балкона вниз, я могла заглядывать через окна прямо в квартиры. И высмотрела кухню.

Мужчина средних лет ставил кастрюлю на плиту. Зажег газ и застыл, глядя на него. Женщина — наверное, его жена — вошла и встала спиной к нему, копаясь в буфете. Казалось, будто они даже не знакомы, но комнатка была такая тесная, что не знать друг друга они не могли. Женщина покинула кухню, и я вернулась в квартиру, где Лили уже осматривала ванную, сосредоточенно высунув кончик языка, как ребенок, рисующий картинку.

— Что думаешь? — поинтересовалась я.

— Просто аквариум какой-то, и нет естественного света. Пошли.

Для Лили это был правильный ответ. Будь моя воля, я бы сняла эту квартиру. Люси могла вообразить, как сидит ночью на балконе, скорчившись в три погибели и подглядывая из-за сохнущего полотенца за жизнью соседей. Из окон моей собственной квартиры такое невозможно. Заправочная станция под моим балконом развлекает меня день-деньской, но по ночам она затихает. Мне бы возможность заглянуть в кухню или гостиную пришлась по душе.

Наконец Лили выбрала жилье с большими широкими окнами и маленьким парком внизу. Единственным минусом выступало то, что здание было старое, а значит, куда более уязвимое для землетрясений.

— Боб сказал, что никаких толчков уже сто лет как не было, — заметила Лили.

— Вот потому-то и стоит беспокоиться. Когда проходит серия слабых толчков, это значит, что все путем. А вот если долго ни шиша, ясно, что может грохнуть.

— Я и не знала.

Мы отправились к агенту по недвижимости, и я помогла Лили подписать документы. Я устала и с радостью отправилась бы домой, но Лили вознамерилась меня отблагодарить.

— Позволь угостить тебя где-нибудь чашечкой чаю. Пошли.

Мне не хотелось быть с ней. Не то чтобы я питала к ней антипатию, но все же видела в ней представительницу краев моего детства. Она не могла мне понравиться. Я понимала, что проведи мы вместе еще чуток времени, и она непременно снова заговорит о Йоркшире и его захолустных красотах и удобствах.

— Я правда устала. Ты ступай. Одно из достоинств Японии в том, что находиться в ресторане или кафе в одиночестве совершенно не зазорно. Никто не станет тебя донимать или таращиться на тебя.

— Да я даже не знаю, как заказать чашку кофе. Я по-японски ни бум-бум. Точно не хочешь со мной пойти?

В ее невыразительном взгляде вдруг полыхнул страх.

— Ладно, тогда пойду. Просто показать тебе, как сделать заказ в кафе.

Мы нашли небольшую кофейню с кондиционером, яростно работавшим на всю железку. Сев, Лили поставила сумочку на пол рядом с собой. Прямо отрада для глаз. Я и забыла, что в Британии народ ставит сумки на пол. В Японии пол считают слишком грязным. Сама я сумочку ношу редко, предпочитая рассовывать все нужное по карманам, так что меня эта проблема не колышет. Сумочка — атрибут женственности, покушаться на который я никогда не считала себя вправе. И все же мне было приятно видеть, как Лили поставила сумочку на пол.

Когда официантка подошла, Лили шепнула мне, что хочет кофе. Я сказала официантке, что мы еще не готовы.

— Лили, ты должна быть способна сделать заказ самостоятельно. И нечего на меня смотреть. Как ты будешь есть и пить, если не можешь ничего попросить?

— Но я не знаю, что сказать. Где уж мне говорить по-японски? Я же ни в зуб ногой.

Ее бесхарактерность раздражала меня, но в то же время внушала желание по-сестрински покровительствовать ей. Она была беспомощна.

— Спорим, что можешь. Есть японские слова, известные всякому. Скажем, сёгун.

— О, ладно. Да, я его слыхала. Вот только не знаю, что оно значит. Оригами. Это я знаю. Или это по-китайски? Нет, это японский, да ведь? Да? Я без понятия.

— Это японский. Камикадзе?

— Да. Военные летчики. Гм. Сумо. Караоке. Футон.

— Ясно. Кое-что ты знаешь.

— Карате. Лапша.

— Это не японский. Для лапши есть много слов. Я тебя как-нибудь подучу. Я хочу чай, а ты кофе, верно?

— Верно.

— Ну, чай — это котя, а кофе коохи.

— Котя. Коохи, — повторила она с сильным йоркширским «о».

— Да. Теперь, когда хочешь сказать «один», добавляешь хитоцу.

— Хитоцу котя…

— Нет. Котя о хитоцу. Коохи о хитоцу.

— Значит, задом наперед. А что за «о»?

— Просто частица. Толком ничего не значит…

— Так зачем ее говорить?

— Просто надо. Ты готова? — В учителя я никогда не метила.

— Нет, погоди. Дай сперва немного попрактиковаться. Котя о хитоцу. Коохи о хитоцу. А как сказать «пожалуйста»?

— Просто добавь в конце кудасай. Ладно, я зову официантку.

Лили изрекла свою реплику, и официантка, к счастью, поняла.

— Ух ты! Я говорю по-японски. То-то будет, как Энди узнает!

— Я думала, ты больше не поддерживаешь с ним связь.

— Нет, не поддерживаю. Он не знает, что я здесь. Вряд ли вообще кто-нибудь знает. Не хочу больше видеть его, но в то же время не верю, что больше не увижу.

— Как это?

— Он ужасный собственник, я же сказала. По-моему, он либо выследит меня, либо встретит новую и будет вместо меня одержим ею.

— Так будет лучше.

— Ты ведь говорила, у тебя есть возлюбленный? Как его зовут?

— Тэйдзи.

— Он тоже переводчик?

— Он фотограф. Ну, работает в лапшичной.

— Но хочет быть фотографом. Замечательно. Я люблю делать фотографии, но у меня не очень-то получается. Я люблю снимать пейзажи — знаешь, закат, и все такое. Жаль, у меня тут камеры нет. Он продает свои фото или типа того?

— Нет. Навряд ли. Не знаю.

— Но собирается в будущем?

— Не уверена.

— Но это хобби. Значит, он может развешать их по стенам, чтобы украсить, может дарить людям, и так далее. Это мило.

Зачем Тэйдзи делал фотографии? Он отдал мне несколько, но по большей части ничего с ними не делал. Я понимала, что Лили это должно показаться странным, но не хотела говорить об этом с ней.

— Думаешь задержаться в Японии надолго?

— Не знаю. Это забавно, потому что я тут всего пару недель, но меня чуточку мучает ностальгия. Я скучаю по вещам, о которых бы, наверное, и не вспомнила, будь я сейчас дома. С тобой такого не бывает?

— Сейчас мой дом здесь, так что мне приходит в голову, что меня будет мучить ностальгия, если я когда-нибудь покину Японию.

— Я скучаю по рыбе с картошкой фри[9]. И по магазинам, где могу купить, что хочу. Я заметила, что обувь тут мне мала. Я бы пешком отмахала всю Уайтфрайаргейт[10], чтобы поглядеть на туфли.

— Это правда. С моими большущими ногами у меня тоже проблемы с обувью.

— Ты скучаешь по йоркширскому побережью?

— Нет.

— Должно же тебе в нем что-то нравиться.

— Так и есть. Эрозия. Часть побережья, страдающая самой сильной эрозией на свете. Оно разваливается прямо сию секунду. Что ни год фут-другой срывается с обрыва и тонет. Или плывет на юг и становится частью Восточной Англии. Вот это мне нравится.

— Я в детстве ездила на море. Мы обычно ездили по выходным. Помню, плескалась в море до посинения. А еще громадные волны, которые сбивают с ног. Я ненавидела холод, но обожала воду.

Люси вышибло в прошлое, и она пропустила мимо ушей, что Лили сказала дальше. Люси плавала, пытаясь грести достаточно быстро, чтобы согреться, когда вдруг ощутила пушистые ладони, касавшиеся ее ног и цеплявшиеся за них. Сначала она подумала, что это один из ее семерых братьев, что это розыгрыш, но прикосновение было женским и настойчивым, как ласковые пальцы русалки. Ей казалось, что они увлекают ее вниз, под волны, чтобы утопить, но не яростно, а мягко и спокойно. Пару минут спустя она стояла на коленях на мелководье. Обе ноги были опутаны темными тяжелыми водорослями.

— Я любила есть сахарную вату на пляже, — дошли до слуха Люси слова Лили.

— Я тоже. Я обожала сахарную вату.

— И мороженое, но песок от ветра вечно к нему лип.

Мы допили свои напитки в молчании. Я от кондиционирования покрылась гусиной кожей. Когда мы снова вышли во влажное тепло, я чуточку растерялась, обнаружив, что нахожусь в Токио.

— Вот уж не думала, что меня занесет в Японию, — сказала Лили, снимая свой кардиган. — Спроси меня год назад, я бы ее и на карте не нашла.

Мне бы тогда и уйти. Она знала, как добраться до дома. Но мне в голову вдруг пришла мысль, и, глупо раскрыв хлебало, я поделилась ею с Лили.

— В воскресенье я иду в поход с Нацуко — это моя коллега, думаю, она тебе понравится. Поход не особо трудный, но будет довольно интересным. Может, захочешь составить компанию.

* * *

Лили была не в своей тарелке, одинока, потеряна и нуждалась в доброте. Я это понимала. Позвольте растолковать, почему мне так не хотелось проводить время с ней. Это все из-за другой истории, которой я Лили не поведала. И не поведаю полиции. Я сказала только Тэйдзи. Сказала Тэйдзи однажды — и одного раза довольно, чтобы поведать историю человеческой жизни.

Вот как это случилось. Я лежала под одеялом на кровати Тэйдзи. Он скользнул рядом, согрев мою обнаженную кожу своей, и, держа камеру в вытянутой руке, направил ее и снял нас вместе. Это была одна из немногих его фотографий, включавшая и его собственное изображение. Отбросил камеру в сторону и что-то прошептал. Что же он прошептал? Теперь мне кажется, что мы с Тэйдзи вообще не пользовались словами, но, конечно, должны были. Я помню случаи, когда мы наверняка говорили, но я не в состоянии припомнить ни одного произнесенного звука. У меня такое ощущение, будто мы обменивались чувствами и мыслями телепатически, но это уж совсем за гранью. Я не могу услышать голос Тэйдзи, но должен же у него быть голос. Если я пытаюсь сосредоточиться, то слышу звук вроде лепета дождевых капель из наших уст. Ни пауз, ни высказываний по очереди, просто падающая вода. Я не уверена, что он произнес именно эти слова, но, по-моему, именно это он сказал в тот вечер.

— Как ты сюда попала?

Я устояла перед искушением сказать: «Сперва линией Яманотэ, а дальше пешком», — потому что понимала, что это не ответ на его вопрос.

— Не знаю, — промолвила я.

— Но ты же здесь, в Японии. Я нашел тебя. Ты приехала в Японию из другой страны, с другого материка, такого далекого, а я нашел тебя в своем аппарате. Как?

И я сказала ему. Начала с начала и выложила ему почти все.

Глава 03

Начала со своего рождения.

Люси Флай родилась в Скарборо в 1965 году, в викторианском доме с террасой, сложенном из угрюмого серого кирпича, с тремя прочными ступеньками, ведущими к парадной двери. Ветер с Северного моря так налегал на дверь, что приходилось надевать пальто и шапку только затем, чтобы выставить на крыльцо молочные бутылки. Люси была младшей из восьми детей Джорджа и Мириам Флай и единственной девочкой. Она родилась дома, во мраке. Лампочка в спальне с хлопком перегорела как раз в тот момент, когда акушерка уговаривала Мириам потужиться в самый последний раз. Джордж внизу смотрел матч по регби, но великодушно оторвался от него достаточно надолго, чтобы заменить лампочку вывернутой из уличного нужника. И когда наконец все стало видно, Мириам, гордая мать семерых сыновей, с жалким видом воззрилась на красное недоразумение, вынутое из ноющей дыры у нее между ног. Она-то ждала восьмого сына. Его назвали бы Джоной, то бишь Ионой.

— Очень уместно, — пробормотал Джордж под нос за неделю до того, — ведь он явится на свет из громадного кита[11].

Но Мириам видела лишь мальчика без пипки.

— Очаровательная девочка! — проворковала акушерка, вытирая ребенка насухо.

Мириам не видела ничего очаровательного. Она видела тщедушную розовую девочку без шеи, с черными бусинами галочьих глаз. Ей даже не приходило в голову, что она может произвести на свет девочку. Она была фабрикой по производству младенцев мужского пола и считала сие своим правом. Мириам была вовсе не жестокой, но ее собственное детство порушило отсутствие какого бы то ни было мужчины. Отец ее на войне. У нее было две сестры, ни единого брата, а в довершение несправедливости она была вынуждена посещать женскую школу. Единственными мужчинами, с которыми ей доводилось перекинуться словцом, были автобусный кондуктор и угольщик. Ей нужен был мужчина, который поднял бы ее, сказал бы, что она маленькая принцесса. Повзрослев, Мириам была вознаграждена за страдания, утвердившись на законном месте в центре мужского внимания, и семеро сыновей причитались к титулу.

— А, ладно, — проговорила она, чувствуя боль в своих бедрах и сознавая, что больше детей у нее не будет. — Хоть какая-то подмога в складывании простыней. Хоть с галочьими глазенками, хоть нет.

Вот с таким восхитительным стоицизмом приняла Мириам это ошеломительное разочарование. Поначалу она думала назвать дитя Линдой, сиречь красивой. Это имя ей хотелось носить в детстве. Но парадокс был чересчур жесток, так что по совету акушерки новорожденную нарекли Люси, сиречь светозарная, потому что Джордж как раз стоял на стуле, вворачивая лампочку, когда Люси выковырнулась. Он тут же покинул комнату, не глядя, чтобы дать женщинам проделать свои штуковины с кровью и теплой водой. И дожидался новостей внизу.

— Девочка? — Лицо его выказало неподдельное изумление. — Твою ж мать!

Никаких свидетельств, разъясняющих сию реплику, не имеется. Во всяком случае, жизнь Джорджа и Мириам не так уж и переменилась. У них по-прежнему была пастушья запеканка к чаю по четвергам и рыбные палочки по пятницам. Девочка могла по большей части носить мальчуковые вещи и вроде бы не требовала специального обхождения. Топотала там и тут, учась всему сама и стараясь не попадаться на пути братьев, не видевших ее в упор, хотя из нее получалось хорошее ядро, когда они хотели испытать стекло теплицы на прочность. Для Мириам в малышке Люси особого проку не было даже в роли помощницы, все из-за ее неуклюжести. Она била тарелки во время мытья и роняла горячие противни прямо из печи. И не умела готовить, как ни старалась.

— Да как ты выйдешь замуж, если не можешь даже теста замесить? — ворчала Мириам. — Ты никогда ничего не добьешься, попомни мои слова.

— Добьюсь, — отвечала Люси, слыша голос в голове, всегда твердивший одно и то же: «Я отсюда вырвусь».

Но когда Люси было семь, они переехали из Скарборо, и стало хуже. Семья перебралась в маленький городишко дальше по побережью, так что Мириам могла сетовать на изоляцию. В отличие от Скарборо в этом городке не было ни скал, ни холмов. Он был плоским и пустынным. Делать было совершенно нечего, кроме как идти на пляж. Каждое воскресенье они поглощали сдобренный песком пикник на вышибающем слезу ветру и плавали в бурном холодном Северном море. Семеро братьев прикидывались трупами на волноломе, а Люси предпочитала отправиться к скамейке на променаде и почитать книгу. Слишком ветрено было даже там, но лучше, чем быть брошенной на иззубренный деревянный волнолом и ободрать всю кожу. Мириам этого не одобряла.

— Мы приехали аж сюда и потратили деньги на дом у моря, а ты уткнула свой шнобель в книгу, и вперед. Думаешь, слишком хороша для нас. Вовсе нет. У тебя просто аллергия на свежий воздух.

Северное море стало первым врагом Люси. Джордж сказал ей, что по ту сторону находится Норвегия. А если вырыть в песке яму и все рыть и рыть, то в конце концов выберешься в Австралии, стоя на голове. Люси решила, что из этих двух вариантов Норвегия — более реалистичный. Одним летним днем на восточном побережье, когда и море, и небо были серыми, а ветер выхлестывал пляж, Люси тронулась в путь. Легла на семейный надувной матрас и принялась грести что есть сил, понимая, что ей всего-то надо не свалиться и чтобы не отнесло обратно. Северное море не давало ни того ни другого. Оно раскачивало и толкало. И наконец перевернуло, так что Люси уцепилась за матрас снизу с полным ртом соленой воды. Ноги не касались дна, и она впервые за свою короткую жизнь ощутила панику. Но чудище не собиралось глотать Люси. Она поплыла во всю прыть и добралась до берега за несколько минут до матраса. Отсутствия ее никто не заметил, но, с другой стороны, и присутствие ее они тоже едва ли замечали.

Семеро братьев с Люси почти не разговаривали, потому что так хотела Мириам, считая, что уделение внимания маленькой девчонке, а не их матери, как-то принизит их. Для Мириам семеро сыновей были ангелочками. На самом же деле ничего подобного. Они были свиньями, швырявшими водяные бомбочки из-за дверей, стрелявшими картофельными пушками в глаза соседским детям, вытиравшими задницы банными полотенцами, когда трудно было отковырнуть кончик рулона туалетной бумаги.

Для Люси злосчастье в лице семерых подобных старших братьев ничуть не смягчилось даже со смертью одного из них — Ноа, то бишь Ноя, самого мерзкого из всех. А раз Мириам продолжала ссылаться на семерых своих сыновей, когда их было только шесть, Люси было трудновато воспринять кончину Ноа как особое достижение. Однако руку к ее приходу она все же приложила.

Случилось это средь бела дня во время летних каникул под сенью самой большой яблони в саду. Когда Люси было лет семь-восемь, это дерево годилось для лазания лучше всех. Она была достаточно рослой, чтобы вскарабкаться по стволу, но не настолько крупной, чтобы тонкие ветки не выдержали. Ствол расходился надвое, как ноги в шаткой стойке на руках. Карабкаться можно было по любой из ног, но Люси нравилась нависшая над газоном. По ней можно было проползти и спрыгнуть на мягкую траву внизу. Люси без страха с радостью бросалась вниз. Порой, чтобы осложнить задачу, она втыкала в траву разные предметы — вилы, пару садовых лопат, острые штакетины, — чтобы спрыгнуть мимо. А когда и это утратило для Люси остроту, она начала прыгать задом наперед. Заработала за эти долгие лета уйму ссадин, синяков и порезов, но удержаться не могла.

Когда же была не в настроении прыгать, то доползала до конца сука и сидела в развилке, наблюдая за миром внизу. Люси любила наблюдательные пункты, но не столько за то, что ей нравилось наблюдать, а потому, что, тщательно выбрав положение, она могла быть уверена, что никто не наблюдает за ней. Порой брала с собой книгу. «Пеппи Длинныйчулок» и «Таинственный сад»[12] были ее любимыми. Она восторгалась вздорной Пеппи и симпатизировала жалкой Мэри, жившей в Индии, но кончившей в Йоркшире.

В тот безоблачный день Люси читала роман «Поллианна»[13]. Его дала учительница, но покамест книга не шла. Эта пустоголовая девица не умеет жаловаться, везде выискивая хорошее, когда яснее ясного, что все плохо. Каждые несколько страниц Люси прерывалась, чтобы устроиться на ветвях по-другому, а заодно потрясти дерево: а вдруг удастся стряхнуть на землю зрелое яблочко. Показались семеро братьев, вернувшиеся с рыбалки бойскаутов. Увидев сестру в вороньем гнезде над садом, они пришли в восторг. По команде Ноа обступили яблоню и принялись осыпать ее камнями, чтобы сбить сестренку на землю. Люси понимала, что если спрыгнет, то попалась. Но если останется на своем насесте, ее могут забить камнями до смерти, как святого Стефана[14]. Может, она и станет христианской великомученицей, но что проку, ведь она еще несколько лет назад решила, что атеистка. Звать на помощь без толку, потому что Мириам заправляет благотворительной распродажей в муниципалитете, а Джорджа никогда нет поблизости. Люси видела в траве более острый, более тяжелый камень, чем те, что попадали ей по рукам и ногам. У него было множество граней, способных порезать, если просто взять его в руки. А если швырнуть его, то слона можно прикончить, напрочь снеся ему башку. И не успела она закончить замечать этот камень, как на него легла рука. Жирные пальцы Ноа сграбастали оружие и начали поднимать из травы. Он поглядел на сестру блекло-голубыми глазами, полными бурлящей злобы. Люси чуть отпрянула на длинном суку. И когда рука Ноа поднялась, изготовившись к броску, оттолкнулась вниз изо всех сил. Спрыгнула с дерева по идеальной траектории, приземлившись на Ноа. Тот упал навзничь, наколовшись на длинный ржавый гвоздь, торчавший из штакетины и вошедший ему между лопаток. Сел с дощечкой, прибитой к спине, вмиг лишившись речи. Потом снова упал, выпустив камень из руки. Его вьющиеся светло-русые волосы прилипли ко лбу от пота. Его открытые глаза по-прежнему таращились на Люси. В ту же ночь он умер в больнице.

* * *

Не стану излагать, как сокрушил сей акт родителей красивого юноши. Достаточно сказать, что после этого Люси уже не тужилась напрягать кого бы то ни было в семье и водила компанию сама с собой, хотя ей больше и не нравилось сидеть на своем дереве. Она намеревалась только придавить Ноа, а не протыкать его. В конце концов Джордж, вопреки желанию муниципального совета, свалил яблоню, порубил на куски и спалил в трескучем оранжевом костре. Заклубился ли дым, заставив слезы набежать ему на глаза? Люси не знала. Она не смотрела.

Следующие три года Люси не разговаривала. Последним человеком, с которым она говорила, была добрая медсестра, которая увела ее из больничной палаты, крепко держа маленькую ладошку, по коридору, разившему болезнями и дезинфекцией. Она сказала:

— Ты ведь понимаешь, что это не твоя вина, так ведь?

И Люси ответила:

— Да, нет, да, — потому что не поняла вопроса и не знала, какой ответ добрая медсестра хочет услышать.

После этого она не проронила ни слова, не могла проронить ни слова, и жизнь пошла куда проще. Дома этого то ли не заметили, то ли испытали облегчение. Семеро (шестеро) братьев со времени происшествия утратили вкус к крови сестры. В школе учителя ее не трогали; как ни крути, в каждом наборе должна встречаться парочка чудиков. Остальные дети шептались за ее спиной, но слишком близко не подходили, потому что знали, что она может и порешить как пить дать. Минули три безмолвных, благословенных года. А потом она выиграла юношеский шахматный турнир графства.

Местная газетенка подготовила статью о Люси — Трагическом Безмолвном Гении. Если Люси чего и не могла терпеть превыше всего прочего, так это домыслов о Люси. Такая кроткая, такая беспрекословная, писали они свои фантазии о ее одиночестве, и ее тяга к шахматам — отчаянная последняя надежда на общение с миром. Люси же взялась за шахматы как раз потому, что в них нет нужды разговаривать. «Шах» можно передать глазами и бровями. А если какой-то педант настаивает на употреблении слова, его можно написать на тыльной стороне ладони. Так что на церемонии вручения призов она открыла рот и четко, но небрежно произнесла в микрофон: «Спасибо», — словно разговаривала каждый день. Шах и мат. Вот только загнала себя в угол. Однажды заговорив опять, было уже невозможно открыть для себя безмолвие снова.

* * *

В средней школе Люси завела подругу — свою первую и единственную подругу, пока она не покинула дом в восемнадцать лет. Звали ее Лиззи. Хотя теперь Люси разговаривала, остальные дети давным-давно объявили ее бзикнутой. Люси приняла свою бзикнутость как должное и вполне естественно приняла роль подруги для других бзикнутых. Лиззи была настолько же долговязой, насколько Люси была коренастой. Даже в одиннадцать лет она была ростом с самого высокого из учителей. У нее были длинные гладкие волосы и тонкое, печальное лицо. Вместе они выглядели еще диковинней, но имели много общего. Люси играла на виолончели, а Лиззи — на тромбоне. Порой они играли вместе во время десятиминутных переменок между уроками. Находили уголок в классе или на игровой площадке и исполняли простые дуэты, основанные на пьесах, похищенных у школьного оркестра, или песнях, услышанных по радио. Они были шоу уродов, и, естественно, люди таращились, насмехались, порой дразнили их. Но никто никогда не пытался им помешать.

Им было не на что жаловаться. Они наслаждались тем, что предоставлены сами себе. Дразнилки этих сиволапых ранить не могли. Они предпринимали уйму попыток изобрести собственный язык, обычно кончавшихся провалом. Но на уроках французского они на голову опережали остальных учеников. Люси и Лиззи читали комиксы об Астериксе, выписали слова в свои французские словарики, говорили вместе по-французски. Когда им недоставало знания слов или грамматики, они их изобретали, произнося с французским акцентом, перенятым у Дебби Харри из «Вершины популярности»[15]. Они искренне верили, что говорят по-французски, хотя теперь Люси сомневается, что кто-либо из французов понял бы хоть слово из сказанного ими.

Но этого было маловато, чтобы удовлетворить Люси. (А чего хватило бы?) Секретный язык был недостаточно секретным, чтобы гарантировать полную изоляцию от остальных. И вообще, Лиззи вечно прогуливала школу, считая себя больной. За годы она перепробовала рак, артрит, люмбаго, грипп, менингит, подагру, лихорадку денге и многое другое. Люси знала, что Лиззи не могли донимать все эти недуги, но она страдала, будто они и в самом деле ее донимали. Люси же была сильна, как бык, и без подруги страдала от одиночества.

Если воображение Лиззи странствовало по страницам медицинского словаря, то Люси пылала страстью к атласам. Держала скудную семейную коллекцию карт и атласов у себя под кроватью в комплекте с фонариком. Что ни ночь, она изучала какую-нибудь страну — ее горные хребты, реки и в первую голову ее язык. Школьная экскурсия в Британский музей стала для Люси откровением. Впервые узрев Розеттский камень[16], она постигла слабое место своего образования. Оно основано на латинском алфавите. Пока остальные подростки щебетали вокруг, Люси взирала на камень. Иероглифы терзали ее скрытым смыслом, но она знала, что в них таится послание для нее. Послание, что она должна изучить язык, даже читать на котором не способен никто из знакомых, а уж тем паче говорить.

* * *

Покинув Йоркшир, Люси отправилась в Лондон изучать японский. Лондон она выбрала потому, что после томительных лет в крохотном городишке на краю Англии не могла представить себе ничего лучшего, чем полную его противоположность — столицу. Японский выбрала после серьезных раздумий. Китайский требовал изучения свыше шести тысяч знаков, в то время как японцы обходились жалкими двумя-тремя тысячами. В этом пункте Китай лидировал. Но дело решила карта. Япония чуть дальше от Англии, что очень важно. Япония была настолько далеко, что вернуться на родину, не повернув глобус, почти невозможно, разве что отправиться в Австралию, но та не в счет, потому что там говорят по-английски. Не было ни слезинки, только всеобщее облегчение. Большинство братьев уже покинули дом, что привело к неуютному сближению Люси и Мириам. Джордж скончался от горя по Ноа за пару лет до того в объятьях женщины, отнюдь не Мириам, вот и все.

В университете Люси сделала восхитительное открытие, что ее организм работает с наибольшей отдачей не на диете из рыбных палочек, булочках с изюмом или даже яблок, а на регулярных дозах алкоголя и спермы. Это сделало ее здоровее, счастливее и умнее. Она брала на прицел мужчин, успевших захмелеть до знакомства с ней, потому что их не отпугивали ее диковинные глаза. Обнаружила, что ее глаза дают пьянице предмет, на котором можно сфокусироваться. Академическая успеваемость взмыла до небес. Учить кандзи было все легче и легче, а практиковаться в написании увлекательно. Спустя три года и уйму секса Люси была едва способна припомнить имена своих семерых (шестерых) братьев и считала себя готовой к выпуску из университета.

Контакт с Мириам она не поддерживала. Решила, что будет общаться с матерью, только если та позвонит или напишет первой. Мириам не снизошла. Так что когда Люси покинула уютное общежитие, навострив лыжи в Японию, нужды в объяснениях не было.

Нашла квартиру и поработала в нескольких компаниях, редактируя документы, переводя презентации и технические инструкции. Наконец, четыре года назад, окончательно осела на текущей должности. Стала переводчиком и редактором в небольшой компании по техническим переводам. Не понимая ни строительства, ни электроники, ни даже электричества — хотя и родилась во время смены лампочки, — Люси день за днем перелагала японские предложения в английские, перелопачивая слова так, что конец шел в начале, появлялись артикли и множественные числа, странности становились особенностями.

И тут мой рассказ подходит к счастливой развязке.

Токио превзошел всяческие ожидания Люси. Слишком большой, чтобы тебя нашли, слишком шумный, чтобы требовалось прислушиваться к чему бы то ни было, слишком дорогой, чтобы утруждаться откладывать деньги. А под этим хаосом — холодное, мерно бьющееся сердце. Орган, перекачивающий кровь в жилах согбенных старцев, трехлетних «Нинтендо»[17]-вундеркиндов, офисных служащих, которым некогда ни поесть, ни поспать, и студентов, у которых времени хоть отбавляй.

* * *

Тэйдзи уснул, не дождавшись окончания. Честно говоря, он уснул, едва я начала. Я знала, но не остановилась, потому что видела, что мой рассказ стал для него чудесной колыбельной. Сон не казался мне грубостью с его стороны; едва я раскрыла рот, как он понял, что ответа на вопрос не получит, во всяком случае сегодня. Да оно все и к лучшему. Узнай он, что я была малолетним убийцей, он мог разлюбить меня.

Глава 04

Камеяма ставит локти на стол, сцепив ладони под подбородком.

— Я задавал вам один и тот же вопрос десять раз. Позвольте поставить его снова. Почему вы спорили с Лили Бриджес? Что послужило причиной инцидента, свидетелем которого стала ваша соседка?

— Я была сердита. Я же вам сказала.

— Почему?

Врать я не хочу. Мне нравится быть правдивой, но любая правда навлечет на меня беду, так что о честности не может быть и речи.

— Да ничего особенного. Что-то тривиальное.

* * *

После той вылазки за квартирой Лили мне было не по себе. Лили напомнила мне о детстве, заставив задуматься, куда же меня занесло. Тэйдзи подоспел ко мне под вечер. Прошло пару часов с той поры, как я рассталась с Лили и уже почти снова обрела почву под ногами в Токио. Лили начинала казаться странным призраком из прошлого. Ума не приложу, с чего это я ляпнула насчет похода. Я жалела, что пригласила ее, и уповала, что будет дождь, так что путешествие отменится.

Тэйдзи принял душ. Я слышала, как вода струится по его телу, периодические побрякивания, когда он брал мыло или шампунь, шлепки по полу, когда он выбрался. Я слышала, как полотенце трется о его шею, спину, ноги. Пару раз он откашлялся. Забулькало отверстие слива, и дверь ванной открылась. Я поглядела на него. Вода стекала с черных волос, будто они лишились власти удерживать влагу, а та обратилась в капли ртути. Пара прикосновений полотенцем, и его волосы почти сухие. А потом он подошел ко мне и положил голову мне на колени. Поглядел на меня снизу вверх одним глазом и погладил свои волосы. Другой глаз был придавлен к моему бедру. Протянув одну руку, он принялся нашаривать на полу свой аппарат. Коснулся его пальцами. Поднял, не шевеля головой, поглядел снизу на мое лицо через видоискатель, щелкнул серебристой кнопкой и улыбнулся мне. Повесил аппарат на шею, где ему и место. Наклонившись, я поцеловала его.

Но слова Лили засели в голове тяжким бременем, и я не могла удержаться, чтобы не высказать их.

— Тэйдзи, а зачем ты делаешь так много фотографий? Ты их не продаешь. Ты даже не развешиваешь их по стенам.

Минутку он помолчал. Потом:

— Разве тебе они не нравятся? Я пытаюсь отдавать тебе те, которые, по-моему, ты любишь.

Голос Тэйдзи возвращается ко мне — тихонько, но он звучит в моих ушах.

— Да, спасибо, люблю. Но их куда больше. Я не понимаю зачем.

— Я просто их делаю. Привычка.

— Но без конечной цели?

— Я их собираю.

— Для чего?

— Для коллекции.

— Тэйдзи, что за коллекция?

— Все мои фотографии.

Он переместился, сев позади и обхватив мое тело ногами. Качнувшись вперед, аппарат стукнул меня по затылку.

— Хочешь, чтобы я перестал делать фотографии?

— Нет. — Я уже раскаивалась, что затеяла все это.

Чертова Лили заставила меня поставить под вопрос как раз то, что тянет меня к Тэйдзи. Ответов для меня у него нет. Это я и так знала.

— Потому что не перестану.

— Знаю.

— С какой стати мы вообще говорим об этом?

— Я вовсе не хочу, чтобы ты перестал снимать. Я просто недоумеваю, почему ты не пытаешься что-нибудь с ними сделать.

— Например?

— Не знаю. Например, продать.

— Мне незачем. Будь мне нужны деньги, я бы их продал, но не продаю, потому что у меня хорошая работа, которая приносит достаточно денег.

Час спустя Тэйдзи рванул на вечернюю смену в ресторан. Я осталась одна, чувствуя себя круглой дурой из-за того, что затеяла этот глупый разговор. Но что-то меня по-прежнему беспокоило, и не только вопросы Лили о том, что Тэйдзи должен делать со своими снимками. Дело было в мысли о тех двух коробках у него в квартире. Стопки и стопки фотографий, излагающие его жизнь год за годом — возможно, вплоть до его первого аппарата. Он ни разу не показал мне ни одну из них. Я не понимала почему и не могла отделаться от мысли об этом. Порой он давал мне снимки с образами Люси, но ни одного из периода до Люси. Я знала о Тэйдзи так мало!

Что я знала? Что судьба привела его и к фотографии, и к лапшичной. Я знала определенные факты о нем. Он вырос под Кагосимой на южной оконечности Кюсю, самого южного из крупнейших островов Японии. Он родился под сенью Сакурадзимы — действующего вулкана на собственном острове, изрыгавшего черный дым и басовито рокотавшего, как далекое шоссе в ночи. Лет до девяти считал, что подобное поведение горы в порядке вещей, и жил только в уповании в один прекрасный день узреть грандиозное извержение. А до той поры проводил свои дни, гоняя по окрестностям на старом велике. Мать готовила ему обед. Лепила горячий рис в толстые треугольники, вдавливала в центр каждого кислую сливу и оборачивала темными водорослями. Когда они остывали, Тэйдзи рассовывал их по карманам и пускался по деревенским дорогам, гоняя туда-сюда, но никогда не упуская вулканический остров из виду надолго. Чтобы отпраздновать первый день учебы сына в неполной средней школе, отец подарил ему старый фотоаппарат. Тэйдзи брал его с собой в свои долгие велосипедные поездки. Аппарат болтался у него на шее, подпрыгивая вверх-вниз. Он отснял вулкан под всеми возможными углами.

Вторым его любимым предметом была вода. Он отправлялся на берег моря и разувался, чтобы пошлепать босиком по воде. Тэйдзи никогда до конца не верил ни в воду, ни в дым, полностью уверенный, что если он их сфотографирует, на снимке они не появятся. Снимал пальцы своих ног сквозь рябь на воде, ожидая увидеть на фото одни лишь пальцы. Как только снимки были проявлены, он опрометью летел в лабораторию, чтобы забрать их. Потом нес к морю, чтобы сравнить картинку с реальностью. Порой не мог решить, где образ, а где реальность. Понимал, что вынужден будет снимать и снимать, пока не найдет ответ. Скоро он забыл о вулканическом острове, хотя тот всегда был на месте, курясь дымом, изрыгая его вовне, к небесам.

Когда Тэйдзи было четырнадцать, отец скончался. Сын с матерью перебрались в Токио, где брат матери заправлял лапшичной. Мать начала там работать, а Тэйдзи помогал по выходным. Он был изящен, но силен и оказался полезным в переноске ящиков с доставленными продуктами, подъеме мебели для мытья полов. Но без моря он не находил покоя и частенько отправлялся к Токийскому заливу. Днем вода была серой, а ночью черной. Блуждал в коридорах из бетона и неона, сбитый с толку громадностью зданий, множеством людей. Город тек, как густая грязная вода, но ее источника Тэйдзи найти не мог. Ходил по улицам днем и ночью в надежде запечатлеть ответ своим аппаратом. В семнадцать он бросил среднюю школу и пошел работать на полный день в лапшичную. С матерью и дядей он почти не разговаривал, но трудился усердно, и никто на него не сетовал. Потом умерла мать.

Такова история, поведанная мне Тэйдзи другой темной ночью, малость приукрашенная мной самой. Многим он не делился. Скучал ли он по матери? Наверное. Коробки в его комнате содержали фотографии всей его жизни. Но он никогда не показывал их мне, и теперь, когда я наконец набралась дерзости тайком заглянуть в эти сундуки с сокровищами, я планировала поискать кое-что еще. Я не видела снимков, повествующих о детстве.

Такие вот истории у меня в голове. Кто может сказать, откуда я их взяла? Поначалу их было довольно — он был чудотворной статуей, найденной мной в Синдзюку, и он был безупречен, — но теперь я хотела большего. Зияла лакуна в многие годы. Я хотела видеть фотографии, открыть коробки.

Разумеется, как только идея засядет в голове, избавиться от нее уже невозможно. Я знала, что все равно увижу снимки, так что решила избавить себя от мучительных часов или недель и сделать это тотчас же. Минут через двадцать после ухода Тэйдзи я навострила лыжи в его квартиру. Он держал запасной ключ в трещине стены рядом с передней дверью. Выудив его, я вошла.

* * *

И устремилась прямиком к коробкам. Я психовала. В каком-то смысле его комната принадлежала и мне — я знала каждый закуток и щель, каждую выщербинку и каждое пятнышко, но в остальных отношениях это была запретная территория. Под картонными клапанами были конверты и папки, набитые снимками, сложенные опрятными стопками. В первой коробке содержались снимки его детства. В данный момент я была в них не очень заинтересована. Закрыла коробку и отодвинула ее обратно к стене. Содержимое другой коробки представляло собой хронику его жизни с момента прибытия в Токио. Сверху были снимки, на которых он запечатлел меня. Мне представилось, что на дне лежат его давние сокровища, его последние дни в средней школе, первые дни в ресторанчике. Я зарылась в средний пласт. Я не хотела знать о его прибытии сюда. Мне хотелось знать о промежуточных токийских годах, годах до встречи с Люси.

Там были своеобычные снимки воды, тротуарные сценки, вокзалы и тоннели. А потом я нашла то, что, наверное, искала — фото молодой женщины. Она смотрела в объектив сквозь окно автобуса. У нее было мягкое круглое лицо, глубоко посаженные глаза и ровно подстриженные волосы, доходившие до подбородка. Она выглядела так, будто могла быть прелестной, но взирала в камеру усталыми сердитыми глазами. Была ли она возлюбленной Тэйдзи, прежде чем он нашел меня?

Были и другие снимки. Я отслеживала ее по ним в обратном направлении, пока не нашла первый. И была захвачена увиденным. Она была на подмостках. Должно быть, фото было сделано из задних рядов театра, потому что она была лишь маленькой фигуркой в свете софитов. На ней солдатский мундир и ружье за плечом. Рот разинут в безмолвном крике. Сцена маленькая, и она единственный актер. Стены театра черные. Интересно, как Тэйдзи там оказался? Пошел, потому что был знаком с ней или потому что хотел посмотреть пьесу и тут-то наткнулся на нее? Он никогда не упоминал о каком-либо интересе к театру, но если бы он встретил ее прежде, должны были иметься более ранние фотографии. Но до солдата ничегошеньки, только несколько фоток мужчины в лапшичной, натянуто улыбающегося в объектив влажными покрасневшими глазами.

Я снова проследила ее вперед во времени. Было еще несколько снимков, сделанных в театрах. Она в разных костюмах, но лицо разобрать трудно. Были и другие фото: кофейни, парки, берег реки, вечеринки. Пролистывая их, я увидела, что снимков в образе актрисы все меньше и меньше и все больше ее на вечеринках, сидящей на истоптанном татами или на кровати. От снимка к снимку ее лицо становилось все полнее и бледнее. Потом пошли одни вечеринки. Взгляд стал печальным, потом еще печальнее. Облегающая одежда измята и запятнана. Последняя фотография, которую мне удалось увидеть, показывала женщину, лежащую ничком на тротуаре, повернув голову в сторону. Уголки рта приподняты. То ли скривилась, то ли улыбнулась, непонятно. Какого черта она делала? Должно быть, была пьяна.

— Это личное.

Голос Тэйдзи был лишен всякого выражения. Он вошел в комнату совершенно бесшумно — или я была слишком увлечена, чтобы услышать, — и стоял у меня за спиной.

Ответить мне было нечего. Я попалась с поличным. Могла лишь сказать, что сожалею, но на самом деле ни капельки не сожалела, что смотрела, сожалела лишь, что попалась. Встала, но поглядеть в лицо Тэйдзи не могла.

— Я знаю. Мне не следовало смотреть.

— У нас ни единого посетителя, так что меня отпустили на вечер. Я собирался тебе звонить.

— Теперь незачем, — развела я руками.

— Да. Незачем.

Он зашел ко мне спереди, заглянув в мои глаза.

Я подумала, что сама все обломала. Несколько секунд он хранил молчание. Теперь, увидев эту женщину, актрису, я увидела его в новом свете. Глаза казались темнее, волосы гуще, кости проступали более отчетливо. Словно он вдруг оказался в фокусе камеры. Я уставилась на него, ожидая слов.

— Давай останемся. А?

Одной ногой он отпихнул открытую коробку в угол комнаты. Потянул меня на кровать и сел рядом. С выражением печали на лице взял меня за подбородок и поглядел на меня. По-моему, ему было не по себе оттого, что он поймал меня с поличным. Наверное, он осерчал, но притом и жалел меня. Он следил за мной не одну минуту. Не знаю, что он высматривал, но меня тревожило то, что он мог увидеть.

Я не могла выбросить насупившуюся женщину из головы. Мне надо было спросить.

— Кто она?

— Сачи.

— Где она теперь?

— Не знаю. Ушла.

— Вот внезапно взяла и ушла?

— Между нами все кончилось. Она ушла. Я не пытаюсь ее найти. — Он глубоко вздохнул. — Люси, я нашел тебя и больше о Сачи не думаю.

Я не обмолвилась ни словом. Трудно было поверить, что он больше о ней не думает, когда я была уверена, что он никогда не переставал думать о ней.

— Когда что-то ушло, оно ушло. Ищешь следующее. Я нашел тебя.

Мы занимались любовью, но я не была способна насладиться. Я чувствовала себя виноватой, потому что вломилась в квартиру Тэйдзи, а еще виновнее, потому что он не выказал гнева. А главным образом не могла наслаждаться потому, что видела несчастное лицо Сачи — все время.

Следующее утро выдалось ясным и солнечным, так что отменить поход не светило. Теперь Люси была тому рада. Будет хорошо увидеть других людей, хорошо улизнуть от Тэйдзи и Сачи. Я все еще относилась к Лили настороженно, но это чувство почти стерло желание увидеть Нацуко. Улыбающуюся, всегда спокойную, порой властную Нацуко.

* * *

Нацуко стала моей первой подругой в Токио. Она была второй подругой в жизни Люси после длиннолицей тромбонистки Лиззи. Когда я только-только прибыла, мы работали вместе. Когда Нацуко нашла работу получше в другой компании, то трудилась не покладая рук, чтобы заручиться там работой и для меня. На это ушло больше трех лет, и с той поры мы обе пребывали там. Нацуко моя ровесница и владеет двумя языками. Говорит по-английски порой с австралийским, а порой с американским акцентом, потому что в детстве много путешествовала. Порой пробивается немецкий акцент, а время от времени — ирландский. У нее круглое лицо с ямочками на щеках, и даже когда она не улыбается, губы сложены в подобие улыбки. Я частенько дивилась этому. Она выглядит перманентно счастливой, точно так же, как я выгляжу перманентно угрюмой, потому что даже когда улыбаюсь, уста мои откликаются не всегда. Мне приходится совершить усилие над собой, чтобы сложить губы в улыбку, чтобы сделать людям приятное, когда на самом деле в душе я и так вполне довольна.

Мы каждый день вместе обедали. Бэнто[18] с рисом, рыбой, водорослями, сосудики с зеленым чаем. Порой мы трепались о работе, о наших выходных. Частенько говорить нам было не о чем, но мы все равно сидели вместе, потому что было хорошо и так. Где-то раз в месяц мы выбирались вместе в горы и бродяжничали целый день. На пути вниз мы останавливались у горячего источника, раздевались и в исходящей паром воде наслаждались покалыванием в усталых мускулах.

Я воспринимала Нацуко как константу. Она никогда не расспрашивала меня о личной жизни. Порой рассказывала о своей — ряде никудышных ухажеров, отчаянном желании покинуть родительский кров, хотя снимать квартиру ей было не по средствам, — и оставляла пространство, чтобы я при желании заполнила его перипетиями собственной жизни. Да только я воздерживалась. Не потому, что не доверяла Нацуко или стеснялась. Я обожала ее во всем. И не хотела портить это разговорами о себе.

Нацуко помогала мне, когда я поступила в компанию, и была бок о бок со мной что ни день. Одалживала мне карандаши и словари. Учила меня новым кандзи и японскому жаргону. Теперь уж она не так уверена в Люси. Наверное, гадает, с чего это я никогда не говорила о себе, что скрывала от нее, и избегает меня. Меня вовсе не напрягает, когда меня игнорируют. Это устраняет уйму препятствий и раздражающих факторов повседневной жизни. Но не могу отрицать, что чуточку разочаровалась в Нацуко.

Впрочем, в те дни она была добра ко мне. Помогла мне найти работу, и она же нашла струнный квартет, за что я всегда буду ей благодарна.

* * *

Я прибыла в Синдзюку. Было раннее утро, но станция уже бурлила жизнью. Люди в костюмах садились в поезда, чтобы поехать на работу, хотя были выходные. Несколько человек в измятой прокуренной одежде направлялись домой после ночных забав, выглядя усталыми и скукоженными. Я миновала группку щебечущих старшеклассников, несших за плечами бамбуковые мечи кэндо в футлярах. Я высматривала Лили, отчасти надеясь, что она проспала. Но она была там вместе с Нацуко и еще парой человек. Лили пригласила Боба. Боб привел своего коллегу Ричарда. Нацуко находилась в гуще толпы, усердно представляясь остальным и лучезарно улыбаясь.

— Привет, Люси! Я рада, что ты пригласила всех этих людей. Так будет куда веселее.

Сегодня она звучала на австралийский лад. Она жила в Мельбурне с шести до десяти лет. Любая интересная или энергичная деятельность возрождает ее австралийский акцент. На работе она звучит скорее по-американски. Полагаю, это потому, что она поступила в университет и училась искусству перевода в Нью-Йорке.

— Привет, Люс, — подхватил Боб. — Значит, ты возглавишь эту экспедицию в горы? Надеюсь, ты прихватила припасы на случай, если мы заблудимся.

— Кроме шуток, — отрезала я. — Ты плохо меня знаешь. Будь я во главе, шанс, что мы все свалимся в пропасть или погибнем в жутком камнепаде, отнюдь не так уж мал. Бедствия ходят за мной по пятам. Нет, на сегодня наш навигатор Нацуко, да притом очень хороший. Она знает все лучшие маршруты и скрытые тропы вдали от толп.

— День ясный, так что нас ждут чудесные виды, — сказала Нацуко. — Жду не дождусь туда подняться. Да и физическая активность мне не повредит. Последний месяц я пила не просыхая, аж пузо вываливается.

Приподняв в доказательство футболку на пару дюймов, она рассмеялась. Ричард и Боб тотчас же обтянули на себе одеяния, чтобы продемонстрировать собственные обширные пузики. Посреди этой похвальбы и подтрунивания вдруг пробился писклявый голосок:

— Мы увидим гору Фудзи?

Я и забыла о Лили. Меня удивило, что она слыхала о Фудзи, но, наверное, нужно провести в Японии всего пару недель, чтобы нахвататься определенных фактов.

— Да, надеюсь. — Нацуко продемонстрировала Лили свою карту. — Видишь? На тропе есть пара смотровых площадок. Если будет ясно, мы увидим ее минимум дважды. Ты обязана увидеть Фудзи, знаешь ли. Это будет для тебя своего рода посвящением. Кто-нибудь запас много воды и что-нибудь на обед?

Она повела нас к поезду. Вагон был битком набит другими туристами выходного дня, направляющимися в ту же сторону, по большей части среднего и пожилого возраста. Выбираясь с Нацуко в горы, мы редко встречали людей моложе сорока. То утро было вполне типичным. Были чисто женские группы и несколько смешанных, но ни одной чисто мужской. У них было дорогое походное снаряжение — обувь с тефлоном, альпенштоки, блестящие рюкзаки и походные головные уборы — у женщин круглые, с мягкими полями, у мужчин фуражки.

Наша группа была экипирована не столь профессионально. Мы демонстрировали пестрый ассортимент джинсов и брюк, старых треников, мешковатых футболок и отсутствие головных уборов, хоть на Ричарде и была красная бандана. Я радовалась приходу Боба и Ричарда. Была настроена на одиночество, а в большой группе куда легче остаться одной, чем втроем. Нацуко была в своей стихии в роли наседки, демонстрируя Лили карту и объясняя, куда мы едем.

* * *

Горы в Яманаси были мягкими и зелеными, воздух благоухал почвой, дождем и соснами. Я месяцами дышала воздухом Токио, пропахшим людьми и автомобилями. Когда мы прибыли к подножию горы, голова кружилась.

— Обожаю загород, — сказала Лили, подходя, чтобы встать рядом. — Правда, словно снова в детство вернулась! Мы с Энди ходили в йоркширские пустоши и долины. Красота.

Я сдержала визг. Что же ей неймется талдычить об этом чертовом месте? Как могу я сосредоточиться на пребывании в Яманаси, если она с каждой репликой выволакивает на свет различные уголки Йоркшира? Походя удостоив ее комментарий небрежным кивком, я пошла искать Боба. Мы шли вместе, пока склон не стал крутым. Тут и там встречались старые деревенские дома с садами, полными ярких цветов и деревьев с густой зеленой листвой.

— По-моему, — заметил Боб, — Лили обживается. Благодаря тебе.

— Да я толком ничего и не делала. Найти квартиру было несложно.

— Она стала более уверенной. И японский учит. Сказала, что ты дала ей толчок.

— Ну должна же она быть способна сказать хоть что-нибудь. Видит бог, по-английски трещит без умолку.

— Ты хороший учитель японского, — улыбнулся Боб. — Ты определенно помогла мне в скользкой ситуации у дантиста. Как твои зубы?

— Отлично. А твои?

— Придется еще чуточку подлечить. Впрочем, уже недолго. Какие красивые деревья!

Мы покинули дороги и дома и теперь шагали по лесной тропе в окружении высоких сосен. Они безмолвно, недвижно возвышались над нами, будто дышащие статуи. Мы начали восхождение. Изрядную часть пути рядом с нами бежал ручей, и пару раз нам пришлось переправляться через него. Мы с Бобом помогали друг другу перебраться на ту сторону, а потом ждали остальных. Когда восхождение затруднилось, болтовня стихла до разрозненных реплик, а там и вовсе воцарилось молчание, нарушаемое только звуками дыхания и шагов. Это моя любимая часть вылазок, когда все слова и фразы переговорены и люди один за другим погружаются в собственные мысли и мечты.

Через пару часов добрались до невысокой вершины. Открылся вид на мили окрест. Далекие горы и долы, деревеньки и заливные поля. Нацуко заглянула в свою книжку.

— Мы должны видеть гору Фудзи в той стороне, — указала она на гряду повыше, укрытую голубыми небесами.

Мы сгрудились вокруг нее, но ни малейшего следа Фудзи не обнаружили.

— Она достаточно большая, — заметил Ричард. — Будь она там, мы бы ее увидели. Должно быть, книжка врет.

— Нет, — Боб поглядел через бинокль, — просто слишком плотная дымка. По-моему, Фудзи от нас сегодня прячется.

— А это что? — положив одну руку мне на плечо, указала Лили другой.

Я поглядела. Над вершинами других гор зияло пустое пространство. Но выше в небе, будто подвешенный в нем, красовался конус вершины Фудзи, который ни с чем не спутаешь. Горы под ним как не бывало, только силуэт пика прямо в небе.

— Как призрак, — сказала я.

— А могут у гор быть призраки? — поинтересовалась Нацуко.

— Не знаю.

Присев на скальный выступ, Ричард открыл рюкзак, чтобы достать ланч.

— Почему бы и нет? Это мертвый вулкан. Если он может быть мертвым, почему бы ему не иметь и призрака?

— Он угасший. Это не совсем то же, что мертвый. «Мертвый» имеет отдельный смысл, и в этом случае можно говорить о призраке, — указал Боб, учитель английского до мозга костей.

— В японском то же самое. Слово, обозначающее угасший вулкан, — «сиказан». Это означает «мертвый вулкан», или «мертвая огненная гора». Не вижу, почему бы ему не иметь собственного призрака. — Нацуко приставила ладонь козырьком от солнца, чтобы лучше видеть.

— По-моему, это просто игра света, — заявил Боб.

— Мы знаем, — согласилась Нацуко. — Но предпочитаем думать об этом как о призраке. Погляди, как он там парит. Это жутковато и сверхъестественно. Когда я съеду от родителей на собственное жилье, то хочу жить с видом на гору Фудзи. Это для меня самое важное. Мне бы хотелось иметь возможность видеть ее каждый день. Только этого и хочу. Будь у меня это, я наверняка буду счастлива вовеки.

Улыбнувшись ей, я обернулась к вершине в небесах. Остальные один за другим, пресытившись видом, устраивались на земле, чтобы насытиться пищей. Люси не могла отвести глаз, гадая, какой снимок сделал бы Тэйдзи, будь он тут. Этот вид будто специально создан для Тэйдзи. Люси с трудом верилось, что его с ней нет. Потом она вспомнила фотографии в коробке, и лицо вспыхнуло.

«Это личное, — сказал он. — Я больше о ней не думаю».

Сачи. Я буду думать о ней всегда. О сердитых глазах, о лице, становившемся все белей и одутловатей с каждой фотографией. О вечеринках, где она выглядела вымученной и безрадостной, всегда сторонящейся других, одетой в грязные, измятые вещи.

Лили передала мне дольку своего апельсина. Я съела ее, почти не отводя глаз от неба. Она пошаркала вокруг, чтобы присесть рядом со мной.

— Красиво.

Я кивнула.

— Ты любишь Японию по-настоящему, правда?

— Пожалуй. Да, люблю.

— Думаешь, ты тут навсегда?

— Понятия не имею. — Образ призрачного вулкана как-то замерцал, и я, несколько раз моргнув, наконец обернулась к Лили. — Не могу сейчас представить, чтобы уехать, это правда.

Мы поели в молчании, поделившись рисовыми шариками и ячменным чаем.

— А Тэйдзи горы не любит?

— Думаю, любит, — улыбнулась я, — но Токио он любит больше.

Я никогда не брала Тэйдзи, когда куда-нибудь отправлялась с друзьями. Я не хотела им делиться. Я встречусь с ним позже, в темнейшие часы ночи, на улице у пустынной станции или в одной из наших квартир. Встретиться с ним в открытом месте, при ярком свете — значит выставить его напоказ миру, от которого я хотела его скрыть.

Наверное, Лили казалось странным, что я провожу время без него, потому что следующим делом она поинтересовалась:

— Вы близки?

— Да. Очень близки.

— Но не все делаете вместе. Это мило. Ты везучая, Люси.

Ой ли?

* * *

Спуск был быстрым. Мы скользили и съезжали по тропам, порой запинаясь о камни и корни. Позволив своей ноге двигаться слишком быстро, я зацепилась за пенек. Вылетела с тропы и свалилась на бок с вывернутой лодыжкой прямо под бедром. Попыталась встать, но от боли все перед глазами прямо поплыло. Я снова села, прикусив губу в инстинктивной попытке загнать боль в другое место.

Лили бросилась ко мне.

— Так. Дай поглядеть. Подтяни штанину, носок спусти. Вот так.

Она стянула с меня туфлю и взяла мою стопу в ладони. Твердо, но не причиняя мне боли, ощупала ее.

— Не сломана. Однако сильное растяжение. Давай забинтую.

Остальная группа, собравшись вокруг, смотрела. Положив ладонь мне на плечо, Боб пожал его.

— Ничего страшного. Все будет хорошо.

— Знаю. Я и не говорю, что все плохо.

Боб и Нацуко лукаво переглянулись. Я поняла, насколько ершистым был мой ответ. Лили дала мне обезболивающее из сумочки в своем рюкзаке и воды. Отдохнув несколько минут, я была готова медленно ковылять дальше. Мне стало лучше. Боль по-прежнему была острой, но ласковый уход Лили затронул Люси до глубины души. Всю дорогу с горы она светилась от тепла ладоней Лили на ее лодыжке, когда лежала на земле, пока ее бинтовали и лечили. Но более всего тронул ее голос Лили, такой необычайно спокойный и уверенный. Откуда у нее взялся такой голос? Люси уже слыхала такой голос в другом месте.

— Ты очень хороша в кризисной ситуации, Лили. Ты что, прошла выучку герл-скаута или типа того? — Боба это тоже впечатлило.

— Нет-нет. Это просто потому, что я медсестра.

— Медсестра? Ты не говорила.

Боб удивился, но я, едва Лили это произнесла, поняла, что все сходится одно к одному.

— Разве? Я вовсе не собиралась держать это в секрете. Просто раз я сейчас работаю в баре, тема медобслуживания как-то не всплывает.

— Я рада, что ты здесь, — искренне призналась я. — Не то чтобы так уж плохо, но…

Внизу Нацуко повела нас по проселкам к главной дороге, а потом к онсэну — горячему ключу. После изнурительной пешей вылазки нет ничего лучше, чем отмокнуть в богатом минералами горном источнике. Мы разделились, мужчины и женщины отдельно. Я вошла в раздевалку вместе с Лили и Нацуко. Лили стеснялась раздеваться перед другими женщинами, но все равно разделась, потому что еще больше смущалась быть не такой, как все, гнать волну. Я подумала, что уж ей-то беспокоиться не из-за чего. У Лили было чудесное тело — деликатное и изящное, не то что у Люси, сложенной, как смятая цистерна. Люси отнюдь не против общего купания. Оказавшись под защитой горячей воды, она упивалась тем фактом, что может занимать больше места, чем другие женщины. Площадь поверхности ее тела больше, следовательно, она должна черпать больше удовольствия от контакта кожи с водой.

Втроем мы присели рядком к кранам для предкупального ритуала. Мы обливались водой, сидя на деревянных табуреточках и наполняя миски, чтобы плескать на себя. Наблюдая за нами с Нацуко, Лили старательно повторяла наши действия. Покончив с мытьем, я отвернула холодный кран на полную и держала лодыжку под хлесткой струей, пока та почти не онемела.

Купелей было три. Одна под крышей, уже набитая битком. Женщины лежали, вытянувшись, закрыв глаза, замотав волосы небольшими желтыми полотенцами. Мы вышли наружу, где две купели почти пустовали. Вода переливалась из одной в другую. Позади них склон горы круто возносился кверху, и через край струился тоненький водопад, скатываясь в ручей рядом с купальнями. Со всех сторон раздавался плеск воды.

Нацуко направилась прямиком к самой горячей купальне и села в нее, закрыв лицо небольшим полотенцем. Лили последовала за ней, но тут же взвизгнула от ожога и выскочила. Ноги ее ниже коленей порозовели.

— Тебе не нравится? — лениво поинтересовалась Нацуко из-под своего мокрого полотенца.

— Идея нравится. — Лили замешкалась, не зная, как быть. — Просто малость горячо.

— А я обожаю. Если у меня когда-нибудь будет собственный дом, я хочу природный горячий ключ в саду. Тогда я буду счастлива вовеки, — вздохнула Нацуко.

— Может, в этой температура получше, — предложила я, направляясь к другой купели.

Она и вправду была чуть холоднее, и Лили вошла в купель вместе со мной, осторожно и бережно, погружая конечность за конечностью, пока над поверхностью не осталась одна голова.

* * *

Прохладный предвечерний воздух бодрил, как и вода, в которой мы купались, и я прикрыла глаза, чтобы ощутить это острее, прислушиваясь к разным звукам воды. Свою пострадавшую лодыжку я подняла, чтобы положить ее на край купели. Разумеется, через пару секунд мысли мои обратились к Тэйдзи и к тому, как бы мне хотелось, чтобы в купели со мной был он, и больше никого вокруг.

Тэйдзи моя внешность не волновала. Порой я даже гадала, а понимает ли он вообще, как я выгляжу. Глядя на меня, он словно взирал сквозь внешнюю оболочку, но я не знаю, что он мог видеть. Мне до лампочки. Пока я могла привлекать его внимание подобным образом, я чувствовала себя счастливицей. Но не успела моя фантазия пойти дальше того, как Тэйдзи погрузился под воду, чтобы найти мои ноги губами, Лили снова затеяла разговор:

— Интересно, что бы подумал обо всем этом Энди.

— Ему могло бы понравиться.

— Сомневаюсь. Он не очень любит то, чего не знает. Я начинаю думать, что по-настоящему мне нравится только то, чего я не знаю. Забавно. Мне никогда не приходило в голову, что мы настолько разные. Теперь это кажется очевидным. Хотела бы я быть как ты.

Изумившись, я уставилась на нее — наверное, с подозрением. Ее лицо под крашеными рыжими волосами раскраснелось, словно горячая ванна была ей в тягость.

— Нет, правда. У тебя как-то все схвачено. Да притом ты башковитая. Как думаешь, вы с Тэйдзи поженитесь?

— Вряд ли.

Внезапно на глаза набежали слезы. Я чуть плеснула в них воды, чтобы получить повод утереть лицо, пока Лили не заметила.

— Почему?

Я помассировала лодыжку. Боль начала отступать.

— Не того рода отношения.

Тут же пожалела о собственных словах. Я не знала, какого рода эти отношения. До сих пор еще ни разу не задумывалась об этом. А теперь подлила масла в огонь, дав Лили повод для нового допроса.

— Как бы то ни было, я в порядке.

— Значит, это ненадолго?

— Может, и надолго, я просто как-то не задумывалась об этом в таком аспекте. В смысле, мы не обсуждали это, потому что уже получили, что хотели.

— Я бы с радостью с ним познакомилась.

Может, и стоило бы. Тогда я могла бы показать Тэйдзи, что у меня тоже есть друзья. Что я не настолько им одержима, что вынуждена вламываться в его квартиру и копаться в самом личном его достоянии. Что это просто нетипичная случайность, блажь, заскок. Лили я ничего этого не сказала. У меня сложилось ощущение, будто пока я буду просто распаренно лежать, прокручивая мысли в голове, Лили сможет понять их. Подавшись вперед, она сжала мою лодыжку пальцами.

— Что чувствуешь?

— Порядок. Просто побаливает слегка.

— Тебе стоит нынче вечером отдохнуть. Наложить компресс и положить ногу повыше.

— Договорились. Ты всегда хотела стать медсестрой?

— Да, всегда. В другой роли я себя даже не представляла.

— А теперь работаешь в баре. Скучаешь по медработе?

— Как ни странно, нет. Но я по-прежнему медсестра и еще вернусь в медицину. Я не перестала чувствовать себя медсестрой только потому, что не работаю. Ну, я же медсестра. И всегда ею буду.

— Приглядываешь за людьми, собираешь по кусочку.

— Да. — Улыбнувшись, она поплескала воды на руки. — Ты разве не то же делаешь в переводах?

— Как раз наоборот. Хоть и работаю переводчиком, совсем себя им не чувствую. Я не воспринимаю себя переводчиком. Может, потому что больше не чувствую, что говорю на двух языках. Это как один большой с разными аспектами.

— Кроме того японского, которому ты меня выучила, я не знаю ни слова. С Тэйдзи ты говоришь по-английски или по-японски?

— На обоих. И так, и так.

— Встречаетесь с ним сегодня вечером?

— Мы об этом не говорили. И вообще, я буду слишком усталая. Зато могу пойти завтра повидаться с ним в лапшичной. Да, думаю, так и поступлю.

— Ты говорила, что научишь меня словам для разных видов лапши.

— Разве?

Я поняла, куда она клонит, но надеялась, что она уловит намек и спасует. Не тут-то было.

— Я почти и не пробовала нормальную японскую еду. Обычно хожу в «Макдоналдс». Не потому, что не хочу попробовать японскую кухню, а просто не знаю, чего спрашивать и как это есть. Было бы полезно знать.

Выбравшись из воды, я осторожно поставила стопу с распухшей лодыжкой на землю. Уже куда лучше.

— Ладно. Если хочешь пойти, я выхожу часов в двенадцать.

— Мне прийти к тебе на квартиру? Если скажешь, где это…

— Нет смысла. Это далеко от лапши, на другом конце Токио. Встретимся на станции «Такаданобаба».

Лили воззрилась на меня, устрашенная столь чуждым и столь длинным словом.

— Я запишу название, — бросила я, направляясь обратно в здание, чтобы найти полотенце.

Глава 05

Я щелкаю пальцами, одним за другим. Камеяма, устав от ожидания, с кряхтением откидывается в кресле. Не виню его. Я способна оценить, какую досаду причиняю. Если бы я обращала на него хоть малейшее внимание, он мог бы немного продвинуться в этом деле. Но я не в настроении говорить, во всяком случае пока. Штука в том, что я не знаю, что случилось той ночью. В памяти какая-то каша. Я должна извлекать все на-гора крупица за крупицей, прежде чем поведаю ему. Господину Камеяме нужно проявлять терпение. Огучи теперь балуется с другой брючиной на колене, мягко потирая ее и пощипывая край шва. Встретившись взглядом со мной, он тотчас отводит глаза. По-моему, ужас преступления, которое я могла совершить, начинает доходить до него. Я впиваюсь в него взглядом. С залившимся краской лицом он подыскивает вопрос, чтобы нарушить молчание, вопрос, на который я не отвечу.

— Отлично, — подает голос Камеяма. — Давайте попробуем другой вопрос.

Да, давайте. Какой вопрос попробуем? Какой у меня любимый цвет? Никакого. Я предпочитаю кошек или собак? Конечно, кошек; я ведь Лев. Сколько у меня братьев и сестер? Смотря как считать, кого считать. Убила ли я кого-нибудь? Да, убила. Ноа. А раз уж речь зашла о смерти, пожалуй, самое время вспомнить дивную госпожу Ямамото и мои деньки в волшебном струнном квартете, столь важном, когда я только-только прибыла в Токио. Госпожу Ямамото, которая умерла.

— У вас есть хобби? — Огучи заливается краской, задавая мне этот убогий вопрос. Камеяма испускает воздух изо рта, издав нечто среднее между вздохом и шипением.

— Нет, нету.

И я возвращаюсь обратно к себе в голову. Но момент он подгадал безупречно. Как раз мои поиски хобби и привели меня к порогу госпожи Ямамото. Со встречи с Тэйдзи я больше ни в каких хобби не нуждалась. Нет смысла возиться с икебаной, когда можно заняться сексом или наблюдать за ним из-за книги, пока он подает посетителям лапшу. Но едва прибыв в Японию, я никого не знала. Я была рада познакомиться с людьми на базе общего культурного интереса. Именно участие в струнном квартете госпожи Ямамото распахнуло для меня двери Токио, вселило уверенность, что здесь я дома, хотя и оставило с очередным трупом на руках. Неуклюжая старушка Люси.

* * *

Я поведала Тэйдзи о своем хобби в ту же ночь, когда рассказывала ему о своем детстве — о Лиззи, Ноа и Розеттском камне, — пока он спал, как дитя. Держа его в объятьях, я все вела свой рассказ, потому что он слился в утешительное баюшки-баю. Мне не хотелось, чтобы он просыпался, такой хрупкий в моих объятьях. Я ни разу не держала настоящее дитя, но в ту ночь могла вообразить, каково это может быть. Успокоительное биение сердца, тепло, которое я буду ощущать еще долго после того, как он проснется и уйдет. Я держала его, убаюкивая, и рассказала ему еще чуточку, промежуточные куплеты, о своих приключениях в Токио до того, как нашла его у лужи в Синдзюку.

Вскоре после приезда я получила подержанную виолончель. Упомянула о своей игре на виолончели старшекласснице, которой давала частные уроки. А две недели спустя мать ученицы преподнесла мне старую виолончель, сказав, что им уже негде ее хранить. Я была тронута, но малость психовала. Не играла много лет и ощутила определенную ответственность, внезапно став владелицей собственной виолончели. Играла у себя на квартире пару недель, но оказалась вовлечена в войну со своей бескультурной соседкой. Если бы она просто жаловалась, было бы проще; я бы попросту игнорировала ее и продолжала играть. К сожалению, зрелый отклик ее не устраивал, и она включала свой пылесос всякий раз, стоило мне лишь начать свои упражнения. Она распахивала окна и двери своей квартиры, заглушая голос струн моей виолончели. Остается лишь домысливать, что в гнев она впадала, потому что адский вой моей виолончели мешал ей наслаждаться периодическим визгом автомобильных шин внизу. Я спасовала.

Но музыка прочно засела у меня в голове. На работе я мычала пьесы, которые играла в школе давным-давно. Я помню их нота за нотой, однако не целиком, а только партию виолончели. Вряд ли я звучала так уж впечатляюще. Западные коллеги сетовали, опаляя меня сердитыми взглядами, когда я мычала и насвистывала у себя за столом, открывали и захлопывали ксерокс, стоило лишь мне задудеть. Я понимала, что это раздражает — Люси и сама яростно зыркала бы на всякого, ведущего себя подобным образом, — но удержаться не могла.

— По-моему, ты любишь музыку, — однажды сказала мне Нацуко.

— По-моему, все любят музыку. Но я как раз разучивала кое-что на виолончели, а теперь играть больше не могу.

Нацуко поведала мне о госпоже Ямамото, своей старой учительнице каллиграфии, игравшей на скрипке в компании пары подруг. Госпожа Идэ играла на второй скрипке, а госпожа Като на альте. Они были вместе уже несколько лет, но их предыдущая виолончелистка скончалась от опухоли мозга. Концертов они ни разу не давали. Нацуко сказала, что они хороши, но не настолько, чтобы вселять страх. Поначалу я сомневалась, что они захотят меня принять. Я минимум лет на двадцать моложе самой юной из них — госпожи Идэ. Мой разговорный японский еще не блистал. Я могла относительно легко переводить труды Мисимы и Танидзаки, но порой сталкивалась с проблемами, покупая марку на почте. И конечно, меня тревожило, что я не смогу заменить предшественницу. Они сказали Нацуко, что с радостью примут в группу виолончелистку. Я сказала ей, что вряд ли целесообразно еженедельно таскать виолончель из конца в конец Токио. Нацуко парировала, что госпожа Ямамото позволит мне держать инструмент в своей гостевой спальне.

Я доволокла виолончель до станции и по линии Яманотэ доехала от Готанды до Ниппори. И вступила в старые тихие районы Токио. Меня окружали небольшие покосившиеся домишки, несколько старых деревянных храмов, стоически переживших Великое землетрясение Канто и бомбардировки Второй мировой войны. Я остановилась у кладбища Янака, чтобы свериться с картой и немного передохнуть.

Это красивое кладбище, заставляющее воспрянуть душой и запеть. Я замычала «Когда ступают святые»[19]. Во всех направлениях тянулись строгие ряды надгробий — серые геометрические формы, разлинованные узкими дорожками, — обелиски, каменные светильники, плоские могильные камни. Дорожки обступали вишни, изредка перемежающиеся с соснами. Некоторые погребальные участки весьма просторны, учитывая размеры комнат, выделяемых в Токио для жизни. Встречались могилы в замысловатых гробницах, вознесенные над землей с ведущими к ним одной-двумя ступеньками. Найдя одну особенно приглянувшуюся, я прислонила виолончель к каменному светильнику и присела на ступеньку. Я была тронута, увидев, что перед высоким могильным камнем кто-то любящий оставил две красивые вазы с пурпурными и белыми орхидеями. Попыталась прочесть иероглифы имени покойника, но они были чересчур невразумительны для моего японского. Огляделась. Вдали маячили один-два человека. Я подумала, как славно быть похороненной здесь — в таком мирном, но таком органичном районе города, чтобы за моими костями и пеплом ухаживали эти добрые люди.

Нацуко однажды рассказала мне о кремации ее деда. Дедулю сунули в печку, как пиццу на подносе. Когда же он покинул печь уже без плоти, кости разобрали и предоставили родственникам. Гости взяли длинные палочки и поместили кости в две урны — одну для храма, а одну для предания земле. Самой особенной частью деда было нодоботокэ — адамово яблоко. Поскольку формой оно напоминает Будду, то отправилось в меньшую урну для хранения в храме. В конце работник крематория смел пепел и осколки костей с помощью метелки и совочка. Эта часть церемонии расстроила Нацуко. Дедушку замели в мусорный совок.

Люси не возражала бы против кремации и разбора друзьями, но не хотела бы, чтобы ее останки были заперты в урне. Она бы предпочла, чтобы их поместили прямо в землю, без гроба, без мешка для трупа, чтобы возродиться в извивающихся червяках и личинках. Но выбор нам дан не всегда.

Слабый, но резкий ветерок обжег мне губы, заставив глаза увлажниться. Я поглядела в небо. Наверху с карканьем кружились вороны, будто предвещая дурное. Слетев вниз, одна устроилась поблизости от меня, держа в клюве белую картонку. На миг почудилось, что она принесла послание, но птица, не обращая внимания на Люси Флай, принялась клевать и драть бумагу в клочья. Сообразив, что это обрывок сигаретной пачки, я почувствовала себя дурой. Черный птичий глаз стрелял во всех направлениях, но ко мне интереса не проявлял. Как только вороне удалось выудить изнутри серебряную бумажку, она отбросила сплющенную пачку и порхнула в небеса. Я потеряла ее из виду среди остальных.

Не желая опоздать на первую репетицию, я снова подхватила виолончель за шею и устремилась на узкие улочки. Следуя четким указаниям, записанным для меня Нацуко, скоро нашла нужное место. Открыла ворота двухэтажного домика с маленьким замшелым садиком. К фасаду льнула глициния, загораживая листьями дверной косяк. Отодвинув их в сторону, я нашла звонок, испытав восторг, что вхожу в настоящий дом. Месяцами пребывая только в квартирах и конторах, я тосковала по домашнему уюту.

Открыв мне дверь, госпожа Ямамото озарила крыльцо теплой улыбкой. У нее были короткие седые волосы и круглые очочки. Она была высокой и стройной.

— О яма симасу, — сказала я.

«Простите за беспокойство». Сбросив туфли, я ступила следом за ней в выстеленную татами комнату.

Две женщины среднего возраста стояли на коленях у дальнего конца низкого столика. Сквозь бумажные двери у них за спинами сияло солнце. Первой заговорила женщина слева — коренастая и круглолицая, остриженная под горшок.

— Коннитива. Идэ то мосимасу[20], — широко улыбнулась она.

— Хадзимемасите[21], — отозвалась я, чуть наклонив голову.

Другая женщина — небольшого росточка, с завитыми седыми волосами и острыми птичьими чертами — нервно улыбнулась и поклонилась.

— Като десу. Йоросику онегаи симасу[22].

Взгляд ее глаз стремительно метался между нами от одной к другой, и позже я узнала, что так уж у нее в обычае. Она была неспособна задержать взгляд на человеке или предмете более чем на пару секунд, зато сопровождала нервным хихиканьем каждую реплику и каждый жест, когда не играла на альте.

— Люси десу, — произнесла я. — Люси Флай. Флай Люси. Йоросику онегаи симасу.

Я преклонила колени на татами. Оно было мягким и по-летнему пахло травой и пылью.

Госпожа Ямамото подала нам зеленый чай и розовые пирожки из соевой пасты на лакированном подносе. Мы сидели молча, пока чашки и чайник позвякивали и чай лился в чашки. Для меня молчание было добрым знаком. Я предвкушала удовольствие оказаться в кругу людей без нужды постоянно напрягаться, чтобы говорить и слушать.

* * *

Я пробыла в Японии не настолько долго, чтобы наслаждаться горечью чая и приторной сладостью соевой пасты. В тот первый день каждый глоток требовал усилия. Но в последующие недели я начала отождествлять сладко-горький вкус с чистым, безмолвным наслаждением. Запах татами и канифоли наших смычков каким-то образом стал частью этого вкуса, и я до сих пор чувствую его на языке. Я привыкла резать мягкий пирожок своей щепочкой, поглощая его ломтиками между глоточками горячего чая, предвкушая часы общей музыки.

В первое воскресенье я удивилась, когда госпожа Идэ и госпожа Като, выпив чай, стали пристально разглядывать свои чашки. Сообразив, что этого требуют правила вежливости, я собезьянничала их манеры. Все чашки были разные. У госпожи Ямамото была целая коллекция. Когда я поднесла свою к свету, золотые прожилки заискрились, заставив меня улыбнуться. Я уже не хотела ставить чашку на место. Но конечно, поставила, потому что в комнате эхом раскатился скрипучий голос Мириам: «Люди покупают чашки не для того, чтобы их хватали и таращились. Ты ее кокнешь».

В то утро в паузах между молчанием мы говорили о консистенции чая, о различиях между японским и английским завариванием (зеленый чай лучше заваривать при температуре от восьмидесяти до девяноста градусов, и уж ни в коем случае не кипятить). Мы обсудили пирог — вагаси. Мягкая липкая булочка была завернута в листок дерева — не знаю, какого именно, но вкус был резкий и сладкий.

Госпожа Ямамото унесла чашки и тарелки и пригласила нас в свою гостиную в западном стиле. Необходимость покинуть покой уютной комнаты с татами чуточку огорчила меня, но я понимала, что для музыкальных целей требуется пересесть на стулья.

Госпожа Ямамото установила пюпитры. Для разогрева она прогнала нас через гаммы и базовые упражнения. Когда ее смычок коснулся струн, мы послушно последовали за ней. Я подрастеряла навыки, так что пропустила несколько диезов и бемолей, но никто даже словом не обмолвился. Когда мы были готовы исполнять музыку, мой рассудок уже прояснился и сосредоточился.

Госпожа Ямамото раздала партитуры, и мы провели утро, играя Гайдна. Когда госпожа Ямамото хмурила брови, мы останавливались и повторяли пассажи или фразы, пока не приходили к взаимопониманию их смысла. Мы почти не разговаривали. Музыка сближала нас. Хоть я играла в школьном оркестре и мне множество раз говорили, что надо слушать других исполнителей, в тот раз я впервые ощутила потребность следовать этому требованию. Когда моим музыкальным партнером была тромбонистка Лиззи, мне приходилось сосредоточиваться изо всех сил на том, чтобы не слушать ее, потому что она была такая громкая. У меня вошло в привычку играть, чуть ли не прижавшись ухом к струнам, чтобы не сомневаться, что беру нужные ноты. Тут все было иначе.

В лоне музыки мне было вполне уютно наедине с собственными мыслями. Я испытала всплеск оптимизма по поводу Японии. Разумеется, я знала, что я тут надолго — это-то я знала и до приезда, но впервые ощутила своего рода трепет. Что я буду тут делать? Какого рода личностью может Люси стать столь далеко от родины?

Мы ненадолго прервались на обед, а затем перешли к Моцарту и играли до заката. Не обходилось без фальшивых нот, невнятных пассажей, неровных ритмов. Мы не были профессионалами, но эти три женщины играли вместе чудесно. Хоть я и не сразу отыскала в группе собственное место, их поддержка была как плотная горячая вода в онсэне. К моменту, когда мы отложили смычки и сложили пюпитры, уже не требовалось убеждать меня, что я весомая четверть целого.

Дочь госпожи Ямамото подросткового возраста принесла кофе, и они поведали мне свои истории. Госпожа Идэ — миска с пудингом — родилась в Маньчжурии перед самым началом боевых действий Второй мировой в Тихоокеанском регионе. О самой войне она ничего не помнила, но сразу после нее семья вернулась в Японию. Они отшагали по ночам сотни миль до побережья. Не было ни карты, ни компаса, но в темноте они ориентировались по звездам, пока не дошли до берега Желтого моря. Младшая сестра госпожи Идэ не дошла. Исчезла где-то по пути, и никто так и не сказал, куда она делась и почему.

Госпожа Като была родом с острова Садо в Японском море. Она сообщила мне лишь то, что несколько лет назад покинула мужа и сына и в одиночку перебралась в Токио.

— Я изгнала себя, — поведала она. — Туда я никогда не вернусь. На протяжении всей истории на остров Садо людей отправляли в изгнание, но я поступила ровным счетом наоборот. Однако вам стоит съездить туда, если будет возможность. Это тайное сокровище Японии. Люди забывают, что он торчит там посреди моря, но он прекрасен. — Она хихикнула.

Любопытно, что заставило ее покинуть Садо, но этого я так и не узнала.

* * *

Несколько лет я играла на виолончели с этой троицей почти каждое воскресенье. Это был венец моей недели, и я начинала с нетерпением ждать его уже со среды-четверга. Даже не помышляла, что этим дням придет конец, но это случилось.

Однажды в воскресенье телефон зазвонил в тот момент, когда я уже готовилась выйти из квартиры. Звонила госпожа Като. Сегодня занятий не будет. Голос звучал ниже и глуше, чем обычно, и она не хихикала. Больше занятий не будет. Госпожу Ямамото постиг несчастный случай. В это утро она пошла наверх, чтобы вытереть пыль в гостевой спальне. Она и не ведала, что Люси устроила там смертельную западню — как, впрочем, и сама Люси. Обычно после встречи я волокла виолончель в гостевую комнату и оставляла ее рядом с гардеробом. В последний же раз по некой до сих пор непостижимой причине я пристроила ее позади кровати, малость не к месту. Очевидно, госпожа Ямамото этого не заметила и, протирая пыль с гардероба, споткнулась, попятившись, о мой инструмент и ударилась головой об пол. Когда муж нашел ее, она уже не дышала.

Больше играть на виолончели мне не хотелось. Я не хотела больше встречаться с госпожой Идэ и госпожой Като. Я не контактировала с ними и даже не пыталась забрать виолончель из гостевой комнаты Ямамото. Ее смерть огорчила меня куда сильнее, чем я могла предполагать, словно я утратила подругу на всю жизнь. Впрочем, в тех днях были и аспекты, которые мне хотелось бы сохранить в своей жизни.

Через пару месяцев после кончины госпожи Ямамото я поступила на курсы чайной церемонии. Конечно, я надеялась снова отыскать простое удовольствие чайной чашки, сладкого пирожка, татами и прекрасного покоя, тревожимого только позвякиванием чайника. Но другие женщины в группе были настроены не так серьезно. Сплетничали и болтали во время действа. Не могли неделями толком запомнить ни одной части церемонии, в первую голову потому что не утруждались даже как следует прислушаться. Я не находила глубин концентрации. Да и сплетни были не так уж интересны, так что я бросила.

И только одну вещь из струнного квартета я сберегла и довела до конца. Остров Садо. Госпожа Като раз за разом твердила мне об этом прекрасном отдаленном месте, и я частенько о нем думала. Я планировала посетить его однажды, но во всех своих планах видела себя там в одиночестве. На самом же деле, когда наконец выбралась, то в сопровождении Лили и Тэйдзи. Печально, но поблагодарить госпожу Като за остров Садо я не могу — вон куда это меня занесло.

Требовалось чем-то заполнить уйму времени, и после смерти госпожи Ямамото я завела обычай скитаться по Токио в одиночку. На работе у меня были друзья — и японцы, и не-японцы, но я избегала куда-либо выбираться с ними чаще раза-двух в месяц. Терпеть не могу тратить жизнь на беседы с людьми. Слишком расточительно.

* * *

Обычно я доезжала по линии Яманотэ до какой-нибудь станции, делала пересадку до другой, куда рельсы приведут или еще дальше. Вот так я и оказалась в Синдзюку в ту ночь, когда встретила Тэйдзи. Я бы не сказала, что в те дни мне было одиноко — мне никогда не бывает одиноко, — и все же, увидев там его, безмолвного и усердного, я не снесла бы мысли уйти от него и снова остаться одной.

Мы вели безмолвные беседы с невидимыми жестами. Мы вместе бродили по улицам. Мы зависали в лапшичной его дяди. Пока Тэйдзи прислуживал посетителям или выносил мусор, я читала романы Мисимы и Сосэки Нацумэ, «Повесть о Гэндзи»[23]. Когда японский был слишком трудным, я использовала себе в помощь переводной текст. Выписывала новые кандзи в блокнот и практиковалась, пока не усваивала порядок штрихов до той степени уверенности, с какой пишу «Люси Флай».

Мы проводили вместе в постели целые выходные. Но больше всего любили выходить под дождь в теплую ночь. Вот здесь-то и вели беседы; знаю, что вели. Тэйдзи учил меня японским словам для описания разных видов дождя, словам, которые не всегда встречаются в японско-английском словаре. Поцу-поцу — мелкий шелестящий дождик. Дза-дза — ливень. В моей памяти время, проведенное с Тэйдзи, всегда кажется сезоном дождей.

Эти ночи смешались в моей памяти, и, может быть, я их путаю, но помню вот что.

Лежу на полу, глядя в потолок квартирки Тэйдзи. Проскользнув в комнату, Тэйдзи хватает меня за руку.

— Дождь. Нельзя сидеть под крышей. Пошли.

Он тянет меня на улицу. Я смеюсь (я смеюсь). На нем обрезанные джинсы и шлепанцы.

Не могу представить свою одежду, но знаю, что я босиком. Мы шлепаем по лужам и по блестящим тротуарам шагаем от одной дороги до другой. На главном шоссе визжат шины автомобилей, толпы под зонтиками теснятся вперед. На маленькой улочке мы слышим каждую каплю, приземляющуюся на свое место назначения — лист, подоконник, лепесток цветка. Поцу-поцу.

Мы бежим наперегонки, вздымая грязную воду, до железнодорожного моста. Под кровом линий Яманотэ и Тюо мы прислоняемся к бетонной стене и ждем, когда над нашими головами пройдет поезд. Поскольку поезда Яманотэ идут с интервалом минуты в три, набираться терпения нам незачем. Я целую Тэйдзи, держа его так крепко, что выжимаю из футболок капли воды. Он легонько прикасается кончиком своего носа к моему и улыбается. Я позволяю языку коснуться его зубов — корявых жемчужин, которые люблю. Когда поезд, направляющийся в Сибуя, грохочет у нас над головами, трепет пробегает от кончика носа до ямок под коленями. И снова тишина. Тэйдзи расстегивает лифчик и с мерцающей улыбкой выуживает его через рукав футболки. Фокус-покус. Его лоб задирает футболку, так что волосы трутся о мою кожу. Он целует мои соски напоенными дождем губами, а когда следующий поезд, набитый пригородными пассажирами, прокатывается у нас над головами, мы трахаемся. Грубая бетонная стена оставляет на спине белые и розовые линии и цепляется за кончики волос.

Недавно я пытала себя, становясь под железнодорожными мостами и исторгая дрожь, когда проходит поезд. Потом я пла́чу, потому что нет ни улыбки Тэйдзи, ни тела Тэйдзи и потому что я такая дура. Потом я рыдаю сильней, потому что мои всхлипывания отдаются эхом, возвращаясь ко мне и показывая, как я глупа. Плачу я и по Лили.

* * *

— Вообще нет хобби? — Огучи одаривает меня чуть ли не кричащим взглядом.

— Ни единого. Мне не нужно хобби. Однако это не делает меня убийцей.

Он растерянно откашливается и не говорит ничего. Они вместе встают и покидают комнату, обещая вернуться с подкреплением, чтобы добиться от меня какого-нибудь толка. Когда дверь за ними надежно запирается, я соскальзываю со стула на пол, заползаю в угол комнаты и сворачиваюсь клубочком у стены. А потом плачу по Лили.

Глава 06

Сачи в середине коробки с фотографиями, а Люси сверху. Я знаю свое место, и оно лучше, чем ее. Самое лучшее из всех. Я не считаю себя ревнивой, не в том смысле, чтобы думала, что Тэйдзи еще любил Сачи. Но отделаться от нее я не могла. Меня ужасал день, когда мои снимки сменит пласт новых, следующей личности или предмета. Я воображала себя уплывающей во тьму, в небытие, как Сачи. Гадала, что стало с ней, в чем смысл тех унылых вечеринок, где она выглядела все несчастнее и больнее. Я написала в голове массу историй и вскоре начала думать о ней как о человеке, которого знала всегда, даже как о сестре.

Повесть фотографий Тэйдзи такова. Жил-был молодой человек, порой приходивший в лапшичную ради дешевой трапезы, прежде чем отправиться в некий маленький театрик. Он так любил пьесы и танцы, что даже мысль провести вечер где-либо еще была для него невыносима. Он ходил туда всякий раз, когда мог наскрести на билет, на любые представления. Театр приводил его в умиление. При виде актеров или танцовщиц, ступающих в свет рампы с началом представления, его слезные протоки увлажнялись, а в носу начинало пощипывать. Лучше всех были белолицые танцовщики буто. Их жесты, агрессивные и эротичные, трогали его до глубины души, до дрожи в коленях. Мюзиклы он тоже любил — будь то танцевальные, на роликовых коньках или на льду, и чем счастливее была песня, тем горше он плакал. Он мог промочить насквозь три или четыре платка за вечер, глядя на впечатляющие песенные и танцевальные номера чисто женского шоу Такарадзука.

Когда Тэйдзи видел его в ресторане, плачущий человек был всегда на взводе, чуточку напряжен, как человек, убивающий время перед собеседованием или экзаменом. Он рассказывал Тэйдзи о представлении, которое собирается посмотреть, а порой, захлебываясь от рыданий, пересказывал вчерашнее театральное приключение.

Тэйдзи сделал несколько фотографий этого человека, но остался недоволен. Плачущий выглядел закостеневшим и заурядным, хоть и красноглазым. Он позволил Тэйдзи сделать снимки, но сказал: «Не нужны вам мои фотографии. Вам бы в театр сходить. В моей жизни нет ничего интересного. Я зритель. Со мной никогда ничего не случалось и не случится. Вот почему я хожу смотреть. Не потому, что мечтал быть актером, знаете ли. Эту ошибку совершают многие. Моя роль — быть зрителем, мой долг — делать это хорошо. Я хочу смотреть на исполнителей. Вам нечего фотографировать».

Тэйдзи заинтересовался театром, с этой частью города он ни разу не встречался. И однажды вечером отправился в малоизвестный балаганчик, чтобы посмотреть постановку. Думал, будут новые образы для фотографирования, и так и оказалось. Постановка оказалась пьесой для одной женщины, и в главной роли была актриса-студентка. Когда она взошла на пустынные подмостки в своем буром военном мундире, который Тэйдзи не мог отнести ни к одной известной ему армии, он понял, что должен захватить ее своим аппаратом. Лицо ее было юным и чуточку мягким, но она кричала с агрессией и уродством мужчины средних лет. Из глубины зала Тэйдзи сделал снимок, всего один. Когда пьеса подходила к концу, он выскользнул, чтобы подождать ее у служебного входа. Она была одна. Он поглядел на нее через объектив, и она, увидев его, улыбнулась. Она ставила себе цель быть сфотографированной каждой газетой и журналом в Японии. С этого началось. Они отправились в бар рядом с театром и провели там всю ночь.

Вне сцены она была угрюмой и несчастной, но радующейся хотя бы быть с Тэйдзи. С ним не требовалось играть, даже говорить. Она чаровала его такая, как есть — образ в его левом глазу. Сачи верила ему. А затем, став слабее, начала нуждаться в нем.

Он ходил в театр между сменами. Если он не мог пойти на представление, то довольствовался репетициями. В разных театрах и разных постановках он видел ее в роли принцессы, секретарши, наложницы. Она выхаживала в костюме из павлиньих перьев, танцевала на пуантах в черном трико. Он не очень-то утруждался следить за перипетиями сюжета драм и редко запоминал фабулу. Зачастую он даже вовсе не замечал, что есть какой-то сюжет. Его волновал только вид Сачи, ее костюм, голос и лицо, используемые ею жесты. После представлений и репетиций Тэйдзи встречал ее у служебного входа или в каком-нибудь кафе или баре у театра. Сачи курила одну за другой, и они сидели вместе за пеленой сигаретного дыма. Она то смеялась, то плакала, порой с утробным кашлем. Мир театра ей был безразличен, но ни к какому другому она не принадлежала. Они ходили на вечеринки, где она пила не в меру и плакала в туалете. Она недолюбливала людей и не умела поддерживать светскую болтовню, но не могла удержаться и не ходить. Ей надо было находиться в обществе актеров и актрис. Порой Тэйдзи узнавал, что после того как он провожал ее домой, она вызывала такси и возвращалась на вечеринку, которую так ненавидела. Он думал, что она хочет погубить себя. Она перестала ходить на репетиции, лежала в постели целыми днями, и вскоре ни один режиссер не хотел ее брать. Она подсела на вечеринки, которых терпеть не могла, и даже Тэйдзи не мог спасти ее от них.

И тут повествование прерывается, потому что Тэйдзи застал меня перелистывающей его снимки. Но последний образ продолжал меня преследовать. Сачи, лежащая на тротуаре. Это могла быть передозировка, опьянение, сон или смерть. Больше я Тэйдзи о Сачи не спрашивала. И конечно, ничего не знала о плачущем мужчине. Это я выдумала. Может, он ни разу в жизни и в театре-то не был. Быть может, просто лапша была слишком горячая, вот я и увидела на фотографии покрасневшие глаза, подернутые влагой.

Я подумывала пойти в театр, чтобы найти Сачи, но откуда мне знать, в какой именно? Можно было бы пройтись частым гребнем по журналу об увеселительных мероприятиях, чтобы узнать, что шло и когда, но это рискованно. Да и театр для Люси — место опасное. Я не могу посмотреть пьесу, не уверовав, что я в ней или даже что я она и есть. В детстве я изредка ездила со школьными экскурсиями посмотреть Шекспира или пантомиму, ничего кроме. Я страшилась пьес точно так же, как порой боялась спать. Меня может засосать в кошмар, и уже не проснуться. И все же, оказавшись там, ожидая на своем откидном бархатном сиденье, когда погасят огни, я вовлекалась в драму со всепоглощающей страстью школьницы. От сосредоточенности я едва дышала, пока свет не включали. Идея вовлечения зрителей в представление всегда казалась Люси дикой. Я и так была вовлечена. Я была каждым персонажем, местом — да и фабулой. Была ли я Фальстафом или заблудившимся ребенком, была ли я убийством или загадкой — я всегда проживала это на полную катушку. Я была сразу и Титанией, и Обероном, Деметрием и Лисандром, Паком и Дудкой, починщиком мехов. Я была Стеной и Лунным светом. Я же была Белоснежкой и семью гномами. Я была черепом Йорика, и я же остро отточенной рапирой. Когда занавес опускался, уходить было свыше моих сил, и все же хотелось. Учителю приходилось тащить меня по проходу к микроавтобусу. Я пиналась и верещала, оставляя в театре ногти и волосы. Это было своего рода безумие, потому что не имело значения, останусь я в театре или вернусь домой, в свою спальню. Я застревала в пьесе на недели и месяцы, проживала ее снова и снова, одержимо меняя и развивая ее что ни день против своей воли. Окружающие меня люди были едва видны, едва слышны. А потом, очнувшись от помешательства, наслаждалась покоем, в ужасе ожидая следующей экскурсии.

Больше меня посещать театры не вынуждают, вот я их и не посещаю. Подобная утрата самоконтроля была бы несносна; я ни за что не смогу сосредоточиться на переводах. Нет, искать Сачи в театре я не могла. И потом, согласно фотографиям, ее там больше нет. Ее нигде нет.

* * *

После смерти Лили я отправилась к пруду неподалеку от квартиры. Искала в воде отражение Тэйдзи. Хотела, чтобы он научил меня словам утешения, но обнаружила только черепах и карпа. Я была пьяна. Провизия тогда у меня кончилась, так что позавтракала я джином. Приятный способ начать день. Не успел стакан опустеть, как мне уже начало казаться, что с днем покончено, и с рук долой, и можно делать что вздумается. Я бродила мимо камышей и водяных лилий, не в силах сфокусировать взгляд. Обилие красок — золотисто-голубое небо, зеленоголовые утки, алый деревянный мосток — смутно пульсировало. Рядом с прудиком высилось святилище, и я ломала голову, будет ли пристойно с моей стороны сложить перед ним ладони и вознести молитву за Лили и Тэйдзи. Решила, что, пожалуй, лучше не молиться под хмельком, и отправилась смотреть, как плавает карп.

На скамейке передо мной молодой человек вытянулся на солнышке. Может, бегун, потому что на нем были мешковатые шорты, а торс голый. У него были бронзовая кожа и длинные черные волосы, свисавшие с края скамьи конским хвостом. Грудь его поблескивала на солнце, мягко вздымаясь и опадая в такт дыханию. Камыши позади него слегка покачивались, вокруг жужжали мухи. Все это место будто дышало вместе с ним, словно каждый его вдох наполнял легкие земли. Я взирала мимо него на воду и деревянную часовню, но видела лишь густые черные волосы, выпуклые веки, блестящую бронзовую кожу.

Сев на землю среди одутловатых розовых азалий, я закрыла глаза, а земля кренилась и раскачивалась, как палуба корабля. Я отчаянно хотела Тэйдзи, хотела прикоснуться к его коже, но я никогда-никогда больше не увижу его снова. Когда меня стошнило пару часов спустя, я винила в том не алкоголь, а морскую болезнь.

Глава 07

Лапшичная была набита битком. Как всегда, большинство посетителей были мужчинами. Бизнесмены, молодые и старые, студенты. Женщин было раз-два и обчелся, они сидели парочками или поодиночке лицом к стене. Через окно я буквально обоняла еду, рубленый весенний лук, кусочки мяса, ячменный чай. Толчком распахнув дверь, вошла, Лили по пятам за мной. Пока мы шли, носок ее туфли дважды наступил мне на пятку. Я бы предпочла, чтобы она шла рядом, но понимала, что она предпочитает прятаться. Она поступала точно так же, когда мы рыскали в поисках квартиры, — выталкивала меня на огневой рубеж и пряталась в моей тени. Я высматривала лицо Тэйдзи, но не видела. Его дядя кивнул мне из-за стойки. Взгляд не был открыто враждебным, но я знала, что он испытывает подозрения. Он всегда смотрел мне прямо в глаза пару секунд, а после отвращал взор к какому-нибудь пятну на полу или спинке стула. Мне казалось, что взор его печален, но не знала, с чего бы ему печалиться. Любопытно, что же он думал о Сачи — странной актрисе.

Сказав «коннитива» веселым голосом, я повела Лили мимо него к единственному свободному столику. Как только мы сели, я сообразила, что заняла место спиной к кухне. Это было скверно, потому что я не могла бы высматривать Тэйдзи, испытывая трепет при виде его мускулов, когда он протирает стол или открывает буфет, прежде чем увидит меня и подойдет присоединиться. Я уже хотела попросить Лили поменяться со мной местами, но не успела и рта раскрыть, как ощутила присутствие Тэйдзи у себя за спиной. То было какое-то тепло, притяжение, и я откинулась на спинку стула, позволив затылку коснуться его груди, будто магнит, резко притянувшийся к другому. Лили подняла голову, поглядев поверх моей головы, а потом обратно на меня. Я не поняла, что она о нем подумала, хоть она и малость смутилась. Она ждала, когда я заговорю. Лили была первой, кого я представила Тэйдзи. От этого у меня возникло странное ощущение, будто я делюсь глубоко личным секретом. Признаюсь, мне хотелось, чтобы он ей понравился.

— Это Тэйдзи, — сказала я, все еще не глядя.

— Элло!

Тэйдзи поприветствовал ее, погладив мои волосы кончиками пальцев. И вернулся в кухню, пообещав через минутку к нам присоединиться.

— Он очень милый, — шепнула Лили с ободряющим кивком.

Милый. Это было на грани оскорбления, но она-то хотела отпустить комплимент, так что я ее простила. Мне хотелось, чтобы Тэйдзи понравился Лили, но я не ожидала, что она поймет его. Миры их слишком далеки друг от друга.

Он появился снова с двумя мисками горячей лапши и поставил их на стол. Аппарат висел у него на шее на старом кожаном ремешке. Я уверена, что когда он стоял у меня за спиной, аппарата не было. Я взяла одноразовые палочки для еды из банки на столе, но Тэйдзи, взяв мою ладонь своей, направил ее обратно. Скрывшись, он вернулся с лакированными палочками — должно быть, принадлежавшими ему и дяде. Тэйдзи однажды сказал, что большинство вечеров они едят вместе. Порой освободиться обоим, чтобы сесть за стол вдвоем, удавалось лишь за полночь, но все равно каждый ждал второго, как бы голоден ни был. Дядя любил говорить о вещах, подмеченных за день, — о птице на подоконнике, о золотом зубе посетителя. Тэйдзи слушал да ел.

— Ух ты! Нас шикарно обслуживают! — Взяв палочки, Лили воззрилась на них, словно они были из слоновой кости.

Мне до сих пор трудновато припомнить слова Тэйдзи, так что я процитирую то, что он мог, по моему мнению, или должен был сказать в тот день.

— Наслаждайтесь лапшой. Я приду с вами поговорить, когда смогу, но сначала должен обслужить этих посетителей.

Лили гоняла лапшу по миске. Она умела держать палочки, но брать скользкую еду еще нет. Чему я порадовалась, потому что сосредоточенность заставила ее умолкнуть минимум минут на двадцать, позволив мне пустить мысли вольно блуждать, пока сама я поглощала содержимое собственной миски. Время от времени я оборачивалась, чтобы поглядеть, что делает Тэйдзи. Он перемещался по заведению, убирая со столов и протирая их. Хоть он и выполнял каждое дело расторопно и умело, мыслями он явно пребывал где-то далеко. Глаза его были полны чем-то не касающимся ни столов, ни мокрых тряпок. Я уповала, что мной, но сказать было трудно. Покончив со своей лапшой, я наблюдала, как Лили с боями пробивается к дну миски. Испугавшись вспышки, мы обе обернулись одновременно. Разумеется, к тому моменту я уже должна была знать. Я должна была знать, что это, и даже глазом не моргнула.

Тэйдзи поймал нас в свой объектив. Щелк. Он улыбнулся, повернулся и снова занялся уборкой столов.

Он сфотографировал нас с Лили вместе. Дал мне фото пару недель спустя. Завернул его в кусок аккуратно сложенной газеты. Ее я тоже сохранила. Перечитывала с обеих сторон снова и снова, чтобы расшифровать некое любовное послание. С одной стороны была статья о росте в последнее время бытового насилия, с другой — текущий обменный курс иностранных валют. Постаравшись, я могла бы найти связь, но понимала, что ничего эдакого и в замысле не было. И все же она была сложена искусными руками Тэйдзи для меня. Я обрадовалась, что он не отпечатал экземпляра для Лили. Это означало, что на снимке я с Лили в качестве довеска, а не портрет обеих как равных. Я стыдилась своего восторга от столь детского триумфа, но не настолько, чтобы отречься от этого чувства. Моего стыда недостало даже на то, чтобы завести меня в фотомастерскую, чтобы сделать копию для Лили, хоть я и понимала, что ей бы фото понравилось. Этот снимок по-прежнему у меня в коробке, куда я сую вещи, которые не хочу хранить, но и выбросить не в силах.

* * *

Теперь Люси кажется, что эта фотография знаменует начало бед. Я могла бы поглядеть на снимок и подумать: дескать, вот тут-то все пошло наперекосяк, момент, когда было уже слишком поздно. Перед щелчком затвора. После щелчка затвора. Доля секунды в промежутке, когда произошел сейсмический сдвиг, неощутимый на земной коре. Со временем он приведет к землетрясению столь грандиозному, что его не измерить ни по шкале Рихтера, ни по японской сейсмической шкале. Фактически фотография показывает только Лили и Люси, сидящих за столом; рокот разбудила сама съемка, а не схваченное изображение. А фотографии фотографирования у меня нет. И все же снимок показывает происходящее в момент, когда он сделан, так что становится собственным отображением. Мне надо было понять это вовремя.

Но я не поняла. Моя голова была забита Сачи.

Остальные посетители приходили и уходили, задерживаясь ровно настолько, чтобы получить свою лапшу и заплатить за нее. Как ни крути, заведение было чисто функциональным. Но Лили хотелось поговорить, и мы проболтали весь день, главным образом о ее квартире. Она была в восторге от своего нового дома, воздавая все почести мне, словно я выстроила апартаменты собственными руками. Она рассказала мне обо всех мелочах, что купила — аппарат для истребления москитов, рисоварка. Я слушала, но чувствовала себя не в своей тарелке в этом неуютном столкновении зон моей жизни. Мне хотелось увести Лили из закусочной, но там был Тэйдзи. Его я покинуть не могла. Кончики пальцев у меня дергались, как всегда, когда я раздосадована, и я крепко прижимала их к ножке стола.

Около пяти Тэйдзи закончил работу и предложил вместе сходить по пиву. Я жаждала, чтобы Лили отказалась, хоть и понимала, что не тут-то было. Со времени встречи с Люси она в других друзьях будто и не нуждалась.

— По-моему, Лили хочет домой.

— Нет-нет. Я с удовольствием схожу выпить. Тут есть бар поблизости?

Тэйдзи кивнул. Я метала икру, но единственной альтернативой было уйти домой в одиночестве. Я же хотела быть с ним, так что уйти не могла. Тэйдзи вроде бы обрадовался, что Лили к нам присоединилась. Мне даже пришло в голову, что он может бояться оставаться со мной наедине, опасаясь, что я снова примусь расспрашивать о Сачи.

Мы вышли на дневной свет, и Тэйдзи повел нас к изакая — большому бару с длинными низкими столиками и полами-татами. Сбросив туфли, мы ступили в полутемную комнату. Несколько официантов прокричали нам приветствия, а один подвел к угловому столику. Мы с Тэйдзи сели с одной стороны, а Лили с другой. Заказали по большой бутылке пива и миску соленых бобов зеленой сои. Когда еду и напитки подали, глаза Лили сияли.

— Ты много выбиралась в Токио, Лили? — поинтересовалась я, заранее зная, что нет.

— Вообще-то нет. Я работаю в баре почти каждый день и вечер. Да и ходить все время с коллегами мне тоже не нравится, так что… Теперь я живу одна-одинешенька, и порой бывает одиноко. Не то чтобы мне не нравилась квартира или типа того, я ее обожаю. — Она с благодарностью мне улыбнулась. — Остальные люди, с которыми я встречалась, сплошь учителя, знаешь ли. Конечно, кое-кого из них ты знаешь. Боб славный, но вряд ли у нас так уж много общего. В смысле, ты вот переводчик, я знаю, но ты другая. Может, потому что мы родом из одних мест.

Я объяснила Тэйдзи, хоть и отчасти через сжатые зубы, что мы из одной и той же части одной страны. Это вроде бы заинтересовало его, хоть он и быстро хмелел и терял нить, как и Лили. Люси парой стаканов пива не проймешь, так что я налегала, чтобы их нагнать.

— Ты не похожа на других иностранцев в Японии, — сказал Тэйдзи Лили.

— В каком это смысле?

— Не знаю. По-моему, ты была не очень готова отправиться сюда. Наверное, на родине ты была счастливее.

— На родине я была несчастна, но это правда, я отличаюсь от других выходцев с Запада, с которыми встречаюсь. Они башковитее.

Никто из нас это наблюдение не прокомментировал, но Тэйдзи уставился на нее задумчиво.

— Ты была в Британии медсестрой? Это требует умений, которыми владеют немногие.

— Наверное.

— Надо быть очень терпеливым и очень практичным.

— Я пытаюсь. Конечно, мне не всегда удается. Но я скучаю по больнице, очень.

— Но работаешь в баре. Это не так уж плохо, так ведь? По-моему, это хорошая работа. Лапшичная дает мне хоть отбавляй времени для размышлений, потому что тело справляется с работой само по себе.

— Я очень плохо справляюсь в баре. Мне приходится все время концентрироваться, а то буду еще хуже.

На этом разговор не кончился, но я понятия не имею, куда он пошел дальше. Тэйдзи меня удивил. Он ни разу не говорил мне о своей любви к мытью полов и посуды. Мы столь приземленные материи не обсуждали. Мы говорили о тайфунах, вулканах, о свете зимним утром. А по большей части, думаю, мы вовсе не разговаривали. И как раз это моя любимая тема. Не разговаривать. Не чувствовать необходимости заполнять красивое и ценное молчание ненужным шумом.

Лили была болтушкой. Мне хотелось, чтобы она заставила меня выглядеть ординарной в глазах Тэйдзи — говорящей на повседневные темы, чтобы он забыл о моем вероломном проступке. А вместо того, втянув в разговор Тэйдзи, сделала заурядным его. Мне это не понравилось — ибо для меня Тэйдзи был соткан из магии, так что я не стала слушать. Переключилась на представление Лили в белой форме, ухаживающей за пациентами в больничной палате. Она должна была видеть смертельные болезни, кровавые раны, горе. Откуда ни возьмись в рассудок мой заявились семеро братьев со своими рыболовными сетями, а затем последнее путешествие Ноа со слипшимися от крови кудрями в больницу, хотя он уже был почти мертв. Врачи и медсестры ринулись к нему и сражались за его жизнь. Сражались изо всех сил, но проиграли бой. И откуда-то с поля брани пришла медсестра, чтобы увести Люси прочь, — красивая медсестра с морщинками вокруг глаз.

— Тебе когда-нибудь приходилось иметь дело с мертвыми детьми? — вопрос вырвался как-то сам собой.

Тэйдзи уставился на меня, как будто в горле у него что-то застряло. Лили даже бровью не повела.

— Да. Вообще-то со всякими мертвыми. Это моя работа. От этого не легче, когда умирает ребенок, но… — Отхлебнув пива, она нахмурилась.

— Но?

— Не помню, что собиралась сказать. Пиво ударило в голову. Я набралась.

— Я тоже.

Если мой вопрос и встревожил Тэйдзи, скоро он оправился. Теперь он смеялся. Лицо раскраснелось от алкоголя. Вид у него был такой, словно его щекочут. Я еще ни разу не видела его хоть капельку под хмельком и была озадачена. Он был расслаблен и тепло улыбался, но эта улыбка отличалась от знакомой мне. Я коснулась его щеки тыльными сторонами пальцев. Кожа пылала. Он перехватил меня за запястье, чтобы удержать руку на месте.

— Ты очень горячий, Тэйдзи.

— Да. Я выпил слишком много, вот и закипел. Нужно, чтобы воздух меня остудил. Пойдем еще выпить где-нибудь в другом месте. Я бы с радостью посидел в парке.

— А тут рядом есть парк? — чуть ли не взвизгнула Лили.

— Не особо рядом, — отозвался Тэйдзи, — но на улице славно. Можем прогуляться.

* * *

Пока мы были в баре, опустились сумерки. В парке Ёёги мы уселись на пластиковые пакеты из круглосуточного магазинчика и обставились банками с пивом. Вскрыли пакетики с маленькими рисовыми крекерами с крохотной сушеной рыбкой и разложили их на траве. За высокими деревьями мерцали городские огни. Немного посмотрев, Лили запела:

— Порою прочь иду, когда на самом деле жду…

— У тебя красивый голос. — Мой комплимент был совершенно искренним.

Ее поющий голос был богатым и чистым, без намека на визгливые нотки разговорной речи.

— Спасибо… любви, объятий. Могу я лишь сказать…

— Идеальный летний вечер. — Я легла навзничь на траву, позволив насекомым пить мою кровь.

— Все хорошо. Взгляни — вон города огни[24].

— Города огни, — пробормотал Тэйдзи. — Огни в каждом городе мира. Хотел бы я повидать лондонские.

— Я тоже, — пискнула Лили. — Я бывала в Лондоне лишь дважды, и оба раза днем. Но таких огней, как в Токио, еще ни разу не видала. Такие большие и такие яркие. Все эти большущие слова повсюду, вспыхивающие и гаснущие. Больше всего мне нравится, когда они сверкают в воде, знаешь, когда дождь или в городе река. Это я люблю.

Обняв меня одной рукой, Тэйдзи протянул другую за пивом, щелчком вскрыл банку и вручил мне, поцеловав сбоку в шею. Я подумала о шее Сачи — длинной и мягкой.

— Петь хорошо, — провозгласил Тэйдзи. — Будто дыхание из глубины, не легкими, а душой. Вот только я не знаю никаких английских песен, кроме «Битлз», да и их слов не учил.

Прежде я ни разу не слыхала, чтобы он пел, да чего там, даже говорил, что хочет петь. Но, с другой стороны, прежде я ни разу не слыхала и чтобы язык у него заплетался от выпивки.

— Научи меня японской песне. — Лили уже стояла, чуть покачиваясь, пока отхлебывала из банки. — Я хочу выучить японскую песню.

Тэйдзи закрыл глаза, и я подумала, что он уплыл в собственный мир. Через несколько секунд он их открыл, улыбнувшись Лили.

— Ладно, я научу тебя легкой. Эту песню в Японии знает каждый.

И мы втроем вместе медленно повели «Уэ о мите аруко»[25]. Слов Лили понять не могла, но громко выпевала бессмысленные их подобия, не слушая, когда я пыталась переводить для нее их смысл.

— Уэ о мите аруко…

— Иди с лицом, поднятым кверху, — вклинилась я.

— Намида га коборэнаи ёо ни…

— Чтобы не дать слезам пролиться…

— Омидасу, хару но хи…

Хоторибочи но ёру.

— Когда одиноким вечером вспомнишь весенний день, — последнюю строку я мысленно повторила. — Или наоборот? Трудно перевести.

Лили дела не было до того, что означают слова, но она пропела несколько раз.

— Я и правда слишком пьян. — Вскрыв очередную банку, Тэйдзи повел следующий куплет песни.

— Давайте погуляем. Ночь чудесная. — Развернувшись на пятке, Лили хихикнула.

Собрав вещи, мы пошли. Когда мы встали, я заметила, что Тэйдзи оставил аппарат на земле. Он никогда не забывал его. Подхватив, я повесила аппарат на шею. Выдам, когда хватится. Лили снова запела, а Тэйдзи пытался исправлять ее ошибки.

Позади них я сняла колпачок с объектива, поднесла аппарат к глазу, и, хотя сфокусировать собственные глаза было труднее, чем навести резкость, я ухитрилась поймать обоих в прямоугольник видоискателя. Вспышка была яркая, но они продолжали шагать, распевая, словно ничего не замечают. Опустив аппарат, я припустила за Тэйдзи. Внезапно мне показалось жизненно важным вернуть камеру ему.

* * *

Теперь я передумала и вижу, что моим низвержением стала, вероятно, эта фотография в парке Ёёги, а не та в лапшичной. А может, Люси слишком суеверна и выискивает подсказки во всем, когда на деле никаких подсказок нет ни в чем.

В ранние утренние часы мы шагали по улице, направляясь по дороге в гору к квартире Тэйдзи. Лили то и дело падала наземь и твердила, что поспит на мостовой и чтобы мы не волновались. Каждый раз мы подхватывали ее с обеих сторон и волокли еще на несколько шагов дальше. Лили была не тяжела, но алкоголь подорвал обычную силу и координацию Тэйдзи. Он то и дело натыкался на меня, и я обнаружила, что выполняю бо́льшую часть работы. Тэйдзи углядел у дороги тележку из числа тех, на которых перевозят ящики по складам и используют при выгрузке товара из фургонов, и жестом пригласил меня следовать за ним. Мы взвалили Лили на нее и принялись толкать по дороге. Голова ее откатилась назад, и прядь рыжих волос свесилась сбоку площадки. Ее руки и ноги сваливались во все стороны. Она смахивала на раздавленного паука. Небо было преисполнено гнетущим предрассветным сумраком.

Пять минут спустя Лили снова шагала на своих двоих, а на тележке лежала я. Пока мы добрались до верха улицы, небо посветлело, и уже я толкала тележку с втиснутыми кое-как Тэйдзи и Лили. Остановилась передохнуть и насладиться видом. Передо мной в небе между зданиями почти пустой дороги зависло огромным розовым шаром, распухавшим и сиявшим у меня перед глазами, солнце. Затолкав тележку в переулок между двумя магазинами и заклинив ее у стены, чтобы не укатилась, я повалилась на Лили и Тэйдзи сверху. Голова была полна шумом наших голосов, распевавших в парке, и рассветного хорала.

Откуда мне было знать посреди этой какофонии, какое громадное молчание скоро обрушится на Токио, на Лили, Тэйдзи и Люси?

Глава 08

Неделю-другую спустя после ночи в парке Лили зашла в гости. Было уже поздно, и я не ждала ее, но узнала ее палец на кнопке звонка, как узнавала палец Тэйдзи. Звонок Тэйдзи был мягким, но ровным. Лили давила слишком сильно и слишком долго, возглашая о нервозности, о нехватке самоконтроля. Я открыла дверь. Она плакала.

— Входи. Что стряслось?

— Я тебе не мешаю, а? Не хочу путаться у тебя под ногами, если Тэйдзи здесь.

— Нет его. Сегодня он работает допоздна. В ресторане дел хватает.

— А, ладно.

Пройдя за мной в главную комнату, она нерешительно замерла посередине.

— Садись.

— Пасиб. Я правда сожалею насчет этого. Не знаю, чего я сперва не позвонила. Просто вскочила и пошла. Просто не знала, к кому еще податься. Очаровательная квартирка. Милая и не загроможденная.

— Голая. Так больше нравится. — Мне хотелось, чтобы намек до нее дошел. Что она делает в моей квартире поздно ночью?

— У тебя нет фоток твоей семьи где-нибудь?

— Ни одной.

— А как насчет фоток Тэйдзи? Ты не хочешь повесить их на стены?

— Держу в ящике стола. Парочку использую в качестве закладок или типа того. Написала список покупок на обороте некоторых, но после не выбросила.

— Зачем корябать на обороте совершенно чудесной фотографии? Я куплю блокнот, если у тебя нехватка бумаги.

— Нет-нет. Спасибо. Мне нравится, чтобы окружающие меня вещи были полезны. Иначе и к чему их держать?

Ответ не был правдив, но правды Лили не поняла бы. Я держала снимки Тэйдзи в ящике стола, который открываю каждый вечер и каждое утро. Видеть себя его глазами — лучший способ увидеть его самого, когда его нет рядом. Я вела записи на обороте фотографий, потому что порой мне не хотелось писать ни на чем, не имеющем касательства к нему.

Я села на пол, ожидая, когда Лили объяснится. Ничего не сказав, она прошла к окну и высунула голову наружу.

— Шумновато, когда окна открыты.

— Да, но иначе жарковато.

— Как ты ухитряешься жить без кондиционера?

— Много потею.

Она уселась на подушку, подогнув ноги сбоку, и прислонилась к стене.

— У меня странное чувство.

— Что-то случилось?

— Ну, как бы. Да, случилось, и нет, не случилось.

— То есть?

— Я получила письмо от Энди. Он хочет, чтобы я вернулась.

— Он нарыл твой адрес? Я думала, ты держишь его в полном секрете.

— Нет, не нарыл. Он послал письмо моей подруге, а она переслала мне. Штука в том, что это та самая, у которой я перекантовалась, пока не уехала в Японию. Она помогла мне получить работу, и все такое. Отсюда следует, что он отследил меня до нее как минимум. Следующим шагом будет выяснить, что я в Токио. В пабах вокруг ее дома найдутся люди, которые выложат это ему.

— Да, но даже если он выяснит, что ты здесь, ему ни в жисть не отыскать твою крохотную квартирку в Токио.

— Я понимаю, что ты права, но просто напугалась, получив письмо. Умом я понимаю, что глупо паниковать из-за этого. Правда в том, что я только-только начала чувствовать, как мне хорошо без него. Я начинаю свыкаться со здешней работой и здешней жизнью. Почти забыла об Англии. Вообще-то было довольно славно. А теперь он снова здесь, окаянный.

— Неужто в самом деле настолько скверно? Что тебя так пугает? Ты покинула страну — уж наверняка это достаточно красноречиво говорит, что и его тоже.

Не отозвавшись ни словом, Лили покачала головой.

— Он жестокий?

— Не со мной. Только с мужчинами, которые, по его мнению, слишком много говорят со мной или смотрят на меня. В смысле прямо анекдот. Да кто на меня смотрит?

Любой предпочел бы глядеть на миловидное лицо Лили, а не Люси, но мне не хотелось обращать на это внимание, пока она жалеет себя с таким успехом.

— Даже будь у него твой адрес, неужто он всерьез махнул бы аж до Японии? Путь неблизкий для того, чтобы просто получить от ворот поворот от женщины, уже покинувшей тебя.

— Если раздобудет денег, то махнет. А это серьезное «если», имей в виду.

— Так скажи ему, чтобы отвалил, садился обратно в свой самолет.

Она рассмеялась, ногтем осаживая кутикулы.

— Знаешь, что он однажды учудил? Прямо стыдоба. Хотел нанять частного детектива следить за мной, но ему это было не по карману. Так что вместо этого купил дешевый жучок у какого-то скользкого типа в пабе и сунул его под подкладку моей сумочки.

— Он за тобой шпионил?

— Да, но я сразу заметила. Он распорол подкладку, чтобы сунуть штуку туда, а потом попытался зашить, но напортачил. Я нашла ее, когда повесила сумочку в шкафчик на работе. Долго не знала, что это за штуковина, учти, а спрашивать не хотела. Просто положила на полку в своем шкафчике и напрочь о ней забыла. Наверное, единственное, что он поймал, это звук открывания и закрывания двери и ключа в замочной скважине.

— И как же ты узнала, что это?

— Пару раз застала его копающимся в моей сумочке. В конце концов до меня дошло, что он ищет. Показала примочку кому-то на работе, и мне сказали, что это. Я ее выкинула, хоть и носилась какое-то время с идеей прицепить ее к сирене «Скорой», знаешь ли, чтоб пидорунаду было что послушать.

Я поглядела на нее.

— Я знаю, что означает этот взгляд. «И почему я не бросила его раньше?»

— Так почему?

— Потому что знала, что он будет меня преследовать, и тогда придется терпеть свары, и все такое. Просто куда менее хлопотно было оставаться с ним, пока не смогу удрать настолько далеко, что он меня не разыщет.

— Логично.

— Да знаю, знаю. Будь я тобой, я бы просто сказала, чтобы он проваливал, и его бы и след простыл. Ты умеешь делать подобные вещи. Я не могу. Я правда восхищаюсь тобой, но я не такая. — На миг взгляд ее остекленел, а потом она моргнула. — Ужасно извиняюсь, что навязалась подобным образом без приглашения.

— Ты вовсе не навязывалась. Можешь приходить сюда, когда захочешь.

— Мы, йоркширские, должны держаться вместе, а?

Я думала, она может расплакаться, так что на сей раз решила ей поддакнуть.

— Есть хороший йоркширский способ решить твою проблему.

— Какой?

— Поставлю чайник.

Лили рассмеялась и потерла глаза.

— Спасибо. Могу прикончить чашечку. А если серьезно, если ты вдруг ждешь, что наведается Тэйдзи после работы…

* * *

Навоображала ли это Люси, или Лили действительно то и дело спрашивала о Тэйдзи в ту ночь?

Приготовив чай, я подала его. Лили не могла его пить, не положив хотя бы пару ложек сахара с горкой, и вынуждена была смотаться в круглосуточный магазинчик за ним. Я никогда не покупаю сахар. Я ем сладкое раз или два в год, и то чересчур.

Я тихонько дула на горячую поверхность чая между глотками. Лили вроде бы успокоилась насчет Энди, признав факт, что в Токио она в безопасности.

— В такой же безопасности, как всякий другой где бы то ни было. — Она хлебала чай, как ребенок молоко.

— Несомненно. Так что нечего и тревожиться.

— Да. Люси?

— Что?

— Я знаю, что это глупо с моей стороны, но я не хочу сегодня спать в собственной квартире. Знаю, что он не придет, просто я сейчас на взводе и не смогу уснуть. Ничего, если останусь тут?

Я была отнюдь не против. У меня есть запасные постельные принадлежности. В тот вечер моя квартирка стала на редкость уютной — с подушками, чаем и взаимным доверием. Я уже знала, что если бы Лили ушла, я бы внезапно почувствовала себя всеми покинутой, и моя квартирка снова стала бы голой. Тэйдзи я не видела семь дней. Занят в ресторане. Предыдущая пара вечеров выдались долгими и одинокими. Глупая уродливая Люси спала в своей холодной постели урывками. И всякий раз, когда она пробуждалась в ночи, чувство, что она заставила Тэйдзи разлюбить себя, набрасывалось на нее снова болезненным пинком под дых.

Вытащив из комода футоны, мы положили их бок о бок. Повернулись спинами друг к другу и уснули. Я уверена, что без помех мы обе крепко проспали бы до утра, но не сложилось. Посреди ночи произошел резкий толчок. Стены затряслись, и одна из чашек, съехав со стола, покатилась по полу. Сев, я протерла глаза и увидела, что Лили уже сидит под моим письменным столом. Уличный фонарь, светивший сквозь окно, заливал ее желтым светом. Она крепко обхватила колени, прижав их к груди. Ее зажмуренные глаза сморщились, как изюмины.

— Лили, ты в порядке?

— Я испугалась.

— Да это не такой уж страшный. — Я помолчала. — По-моему, прекратилось.

Пол содрогнулся снова.

— Что это за шум?

Я и не сознавала его, пока Лили не упомянула. И тогда поняла, что звук раздавался все это время, с самого момента моего пробуждения и даже где-то во сне.

— Это птица-предвестник.

— Кто?

Пока я прислушивалась, шум пошел на убыль, и я поняла, что комната перестала двигаться.

— Я не знаю, что это. Так всегда во время толчков. Наверное, кусок старого металла бьется обо что-то. Но по звуку слишком далеко, чтобы это было что-то на заправке. Тэйдзи думает, что это птица, какая-нибудь старая ночная птица, которую толчок сбил с насеста.

— Звучит так, будто где-то вдали футболят ботинком старую жестянку.

— Да кто же станет футболить старую жестянку по моей квартире всякий раз, когда случается землетрясение?

— Дельное замечание.

— Штука в том, что всякий раз, когда я начинаю прислушиваться, чтобы разобраться, то еще больше запутываюсь. Трудно судить посреди ночи. А едва я оклемаюсь достаточно, чтобы сосредоточиться, это кончается. Если бы вы с Тэйдзи не слышали этого тоже, я бы подумала, что мне мерещится.

А вот того, что подметила насчет предвестника кое-что еще, я Лили не сказала. Это начиналось не одновременно с раскачиванием. Чуть раньше. Или это сон? Если да, то всегда один и тот же. Как может птица, жестянка или ботинок знать, что вот-вот будет землетрясение? Я много раз ломала над этим голову. Конечно, могла и заблуждаться. Как можно среди ночи испытывать уверенность хоть в чем-нибудь? Но если права, предупреждение это или симптом? Если это предупреждение, что в нем толку всего за несколько секунд до события, когда уже некогда ни бежать, ни прятаться?

Сегодня моя постель будет в этом полицейском участке. Какие шумы я услышу? Сирены, может, полицейские сплетни. Пьянчужек в обезьяннике. Я воображала, что в полицейском участке будет темно. Это не так, но мне хотелось, чтобы было темно. Тут мучительно яркий свет. Мои глаза устали, и мне хотелось бы немного поспать.

* * *

Утром я приготовила чай и поставила его на пол рядом с головой Лили.

— Спасибо. О-о, я спала как убитая. По-моему, не проснулась ни разу, как только головой коснулась подушки.

— Не считая землетрясения.

— Землетрясения? Ночью были толчки? Должно быть, проспала их напрочь.

— Нет, ты проснулась. Мы обе проснулись.

— Значит, видать, вырубилась сразу после того. Ничегошеньки не помню.

Нехитро забыть случившееся ночью, когда пребываешь в полусне. Но мне показалось странным, что она ни капельки не помнит о том, как выбралась из постели и спряталась под стол, не помнит нашего разговора о птице-предвестнике.

До станции мы дошли вместе. Она сияла и щебетала, ни словом не помянув ни вчерашнего вечера, ни Энди. На станции я села на поезд до работы, а она отправилась домой, чтобы переодеться, прежде чем направиться в бар.

На работе я обнаружила на столе письмо. Марки на конверте были британские, но округлый аккуратный почерк был мне незнаком. Единственным человеком в Британии, знавшим мой рабочий адрес, была Лиззи. Мы никогда не переписывались, и я понятия не имею, чем она занимается, но мы каждые два-три года обменивались рождественскими открытками с одной только подписью. Однако у Лиззи почерк вытянутый, тонкий и корявый. Сдуру я было подумала, что письмо пришло от дружка Лили, но откуда ему было знать, кто я и где работаю.

Разорвав конверт, я извлекла письмо. Несколько секунд я просто смотрела на подпись, прежде чем смогла прочесть всю страницу. Письмо было от Джонатана-Ионафана, второго с конца по старшинству среди моих оставшихся братьев. Я не слыхала ни о ком из них с той самой поры, как уехала из дома. И предположила, что написать письмо его подтолкнуло либо желание подшутить, либо смерть.

Дорогая Люси!

Никто из нас уже давно не получал от тебя никаких вестей. У нас все хорошо, и мы надеемся, у тебя тоже. Твоя старая школьная подруга Лиззи дала мне этот адрес, и я верю, что письмо до тебя дойдет. Не так давно наткнулся на нее на станции Ватерлоо. Она сама очень неплохо устроилась в «Би-би-си», какая-то большая начальница, но ты, наверное, и так это знаешь. Помнится, вы двое были очень близки.

Мама в последнее время почти не выходит. Артрит совсем донимает, но ум остер, как всегда. Моя жена Фелисити наведывается каждый четверг и воскресенье, чтобы проведать ее и передать запеканку или яблочный пирог. Ты удивишься, узнав, что в последнее время она стала прямо поэтом и несколько ее творческих опусов даже напечатали в местной «Рекордер». Можешь представить, как все мы гордимся ею.

Я сам внес в собственную жизнь кое-какие перемены. Пожалуй, ты их особыми переменами и не сочтешь, потому что не знаешь, что я делал раньше. Позволь тебя просветить. Несколько лет наслаждался карьерой в полиции и уже предвкушал повышение, когда все направление моей жизни круто повернулось вокруг оси. Видишь ли, я обрел Господа. Это случилось довольно внезапно и неожиданно, когда я подстригал розовый куст и увидел красивого черного дрозда, скачущего по стене неподалеку. И впервые в жизни понял, что столь совершенное создание должен был кто-то сотворить, что это не просто причуда природы или порождение так называемой эволюции. Более того, мы словно были знакомы, словно были вместе в некоем ином мире.

После этого я ушел из полиции, и теперь я в лоне Церкви, учусь на священника. Это было правильное решение. Я познакомился с Фелисити в церковном хоре, и в прошлом году мы поженились. Она регентша хора, у нее чудесный голос. Мы очень счастливы вместе и уповаем услышать топоток маленьких ножек в не столь отдаленном будущем.

На моей совести, Люси, лежит тяжким бременем то, что у меня есть ты — сестра, созданная Им, а я даже не знаю тебя. Было бы славно однажды получить от тебя весточку и узнать обо всех твоих приключениях на загадочном Востоке.

Позволь мне заключить это письмо стихотворением, написанным мамой. Она не сказала, почему написала его, но я вполне уверен, что это о тебе и о том, как она хочет, чтобы ты вошла обратно в наши жизни. Думаю, ты найдешь его очень трогательным.

Твой в Господе,

Джонатан.

Стихотворение было на отдельном сложенном листке. Я развернула его, а потом сложила снова, не прочитав стихотворение. Сидела за своим столом минут двадцать, барабаня пальцами, не в состоянии сделать ничего другого. Наконец извлекла листок из конверта, медленно раскрыла и приступила к чтению.

Безутешные вечера

Вечера больше не приносят мне утешения

Только чай в моей любимой чашке

Когда я сижу в своем старом-престаром кресле

И артрит мой терзает меня

Не слышно ни звуков играющих детей

Ни смеха в комнатах

Я живу в доме населенном призраками

Среди сада уставленного надгробиями

Но двери всегда распахнуты

И мне хочется чтобы ты в них вошла

Чтобы принести капельку желанного света

Не сказав что я все погубила

Хоть я и знаю что погубила

Мириам Флай

Я вслух посмеялась над виршами Мириам, решив, что больше смахивает на стишки об ожидании появления на пороге Фелисити с запеканкой, а не о возвращении домой Люси.

А вот мои чувства к Джонатану были чуточку сложнее. Меня не впечатлила его попытка подружиться со мной, явно входящая в более обширный план подружиться с Богом, хотя бы до той поры, когда удастся выклянчить у Него работу. И все же получить письмо по авиапочте в толстом, усеянном марками конверте всегда волнительно. Невозможно не испытывать хотя бы чуточку благодарности к автору. Но я сунула письмо в ящик стола, решив покамест ничего по его поводу не предпринимать. Извлеку его снова через пару месяцев и уж тогда решу, посылать ли рождественскую открытку или нет. Интересно, дал ли Джонатан мой адрес Мириам. Надеюсь, что нет. Я не желала ей зла и уповала, что артрит не слишком болезнен, но вовсе не намеревалась отправиться повидаться с ней. И новые стихотворения мне ни к чему.

Я вернулась к работе. Мне дали трудный перевод, отпустив на него сроку три недели — комплект пространных руководств по производству нового вида электрических инвалидных кресел, а я в этих схемах ни ухом ни рылом. Обычно я не против длинных и нудных переводов, но этот допек меня до печенок. Он был написан на скверном японском, и мне приходилось день-деньской изучать конструирование инвалидных кресел, только чтобы понять суть инструкций. Я даже изготовила модельку инвалидного кресла из бумажных стаканчиков, старой открытки ко дню рождения и пары зубочисток. Кондиционер то и дело сдувал ее на пол, пока я не смяла ее и не выкинула. Три недели я каждый день пахала с раннего утра до той поры, пока не пора было бежать на последний поезд до дома.

* * *

Ни Лили, ни Тэйдзи я в эти недели не видела. Мне хотелось увидеть Тэйдзи, но когда я не работала, то спала. Было попросту некогда. Однако он не выходил у меня из головы, и пока я корпела над переводом, я считала дни, оставшиеся до встречи с ним. Кроме Нацуко, я ни с кем и не разговаривала. Она тоже была занята, но обедали мы вместе, обмениваясь жалобами на словари и скверно вычерченные схемы.

Однажды за обедом посреди всего этого Нацуко предложила наскоро прогуляться.

— Хочу показать тебе кое-что, — пояснила она.

Это одно из моих любимых предложений. Не страшно, если кое-что окажется ничем или чем-то скверным. Одних лишь этих слов довольно, чтобы вызвать у меня упоительное чувство, словно свет в зале начинает угасать, предвещая трепет восторга.

Я последовала за Нацуко на улицу чуть ли не вприпрыжку. На улицах было не протолкнуться. Подростки кишмя кишат в Сибуя в любое время суток все семь дней в неделю. Настолько, чтобы заставить тридцатичетырехлетнего человека ощутить себя архаизмом. Неужели эти детишки вообще не бывают в школе? Мы протискивались сквозь толпы туфель на платформе и розовых мобильников, пока не юркнули в тесную боковую улочку. Здесь было всего два маленьких магазинчика. Один продавал растения в горшках, другой винтажную одежду. В остальном это был спокойный, тихий жилой район. Многоквартирные дома бок о бок со старыми гаражами бок о бок с маленькими домиками.

— Ты будешь в восторге. — Нацуко всегда уверена в том, что говорит. И ее уверенность всегда оправдывается. На моей памяти она еще ни разу не промахивалась, хотя я и вижу, что сейчас она раздумывает о моей роли в смерти Лили. — Я обнаружила это на прошлой неделе. Пришла сюда искать парикмахерскую, о которой мне кто-то сказал, но найти не могла. Впрочем, рада, что заблудилась. Смотри.

Забравшись на перевернутое ведро на улице, она заглядывала через каменную стену частного сада. Ее вьющийся конский хвостик торчал позади. Поглазев минуту-другую, она спрыгнула.

— Только погляди.

С земли я видела, что в садике растет пара корявых сосен. Сквозь брешь в стене виднелись розовые и белые цветы. Подошедшая рыжая кошка потерлась о мои ноги, поглядела на меня снизу вверх и мяукнула. Я гладила ее, пока ей не наскучило, и она перешла за ласками к Нацуко. Я поднялась на ведро.

В центре садика высилась камелия.

Среди блестящих зеленых листьев красовались бледно-розовые грозди лепестков, выглядевших так, словно их наполняла кровь, притекающая по крохотным капиллярам. Темные ветви были так красиво изогнуты, столь безупречно отстояли друг от друга, что дерево казалось сошедшим со страниц книги сказок, наделенным диковинными волшебными свойствами, проявляющимися, если потереть ветку или откусить кусочек листа.

— Еще ни разу не видела такую красивую камелию. — Нацуко заглядывала одним глазком, сунув нос в дыру в стене. — Хотела бы я стоять здесь и смотреть весь день.

Отношения Люси с деревьями были не столь безоблачными, но было бы несправедливо взваливать вину за преступление одного на всех.

— Она очаровательна.

Я смотрела еще с минуту. Образ дерева навсегда запечатлелся у меня в голове не за его красоту — хоть и несомненную, а потому что оно доставило Нацуко такую невероятную радость и потому что она привела меня поглядеть на него.

— Спасибо, что привела.

— На здоровье. Если у меня когда-нибудь будет собственный дом, я хочу в саду такое же дерево. Наверное, мне надо купить этот дом. Другого такого дерева просто быть не может. Впрочем, я бы с радостью поискала. Но если бы это дерево было у меня, я была бы счастлива вовеки. Будь у меня это дерево, я бы ничего другого и желать не могла.

Нацуко улыбчива от природы, как Люси уже упоминала, но во время этой краткой передышки от нашей тесной конторы ее улыбка распространилась на все лицо — рот, глаза, скулы, нос и подбородок. Даже подкрученная челка стала какой-то особо пружинистой. Думаю, это оказалось заразительно, потому что при возвращении в контору походка моя была чуточку пружинистей.

* * *

Инвалидно-кресельный перевод я закончила за день до крайнего срока. Отправилась домой и позвонила Тэйдзи, надеясь скоро с ним свидеться. Он подойти к телефону не мог. Занят — и будет работать в ресторане каждый вечер ближайшие две-три недели. Я была горько разочарована. Гадала, вправду ли он так занят или до сих пор дуется на Люси, копавшуюся в его коробках и смотревшую его фотографии. Или Сачи. Может, я каким-то образом вернула ее, выудив с ее места посреди коробки на свет? Может, он теперь с Сачи или думает о ней?

Или я несправедлива. Какое-то время я была неподдельно занята на работе. Нет причин, почему бы и Тэйдзи не должен вкалывать что есть сил. Я сидела у себя в квартире, чувствуя скуку и одиночество и стараясь не думать о Джонатане и Фелисити или о Мириам в ее старом-престаром кресле с яблочным пирогом. И раздумывала, звонить Лили или нет.

И тут телефон ожил. Это была Лили. Звонила, чтобы сообщить, что уезжает из Японии в конце месяца.

— Почему?

— Мне здесь не место. Я должна вернуться домой и повернуться к своей жизни лицом. Мне надо вернуться в медицину. Барменша я совсем никакая. Все идет сикось-накось.

— А как же Энди?

— Может, не напорюсь на него.

— Конечно, напорешься. Что ты такое толкуешь? Ты же не хочешь вернуться прямо в гущу проблем, от которых сбежала, так?

— Может, я требовала от него слишком много, — произнесла она негромким, чуточку расхлябанным голосом. — Я малость скучаю по нему. Я была в полном порядке, пока не думала о нем, но теперь думаю, и он снова не выходит у меня из головы. Вдруг такая тоска взяла по родине, и хочу вернуться. Токио никогда не станет мне домом.

— Как хочешь. — Грохнув трубкой, я даже не поняла, с чего вдруг так расстроилась. Меня-то это не касается. Мне бы радоваться, что сбыла ее с рук.

Правда в том, что я привыкла к ее постоянному присутствию. Она заставляла меня почувствовать себя компетентной старожилкой Токио, умницей. И что-то еще. Оставаясь ночью в одиночестве и закрывая глаза, я всегда вспоминала момент, когда оступилась на горном склоне, и острую боль в лодыжке. Это воспоминание вело к более потаенным мыслям обо всех людях, которых я утратила, о катастрофах, которые навлекла. А затем от прикосновения пальцев Лили мне становилось лучше. Ее теплые сестринские руки убаюкивали меня и всегда были рядом, если я вдруг упаду снова. Я не хотела ее отъезда.

Но мной двигал не только чистый эгоизм. Я огорчилась за Лили из-за ее возвращения в Халл и к Энди, ибо Люси не может услышать план другого человека, не прожив его в своей голове. Однако как я ни вывихивала мозги, Энди и Лили неудержимо влекло к неприглядному концу. Лили отведала воли, а возвращение в плен ни к чему хорошему не ведет. Нет, план плохой, и целью Люси стало удержать Лили в Японии — хотя бы еще чуть-чуть.

Мне в голову пришла идея. Идея о месте. Может ли быть лучшее место в Японии для посещения Люси и Лили, чем то, о котором я только что подумала? На этот суровый северный остров веками ссылали преступников и политически неблагонадежных. Идеальное место для двух современных изгнанниц. Я перезвонила ей.

— Поехали со мной на остров Садо.

— Куда?

— Это остров в Японском море. Мне всегда хотелось там побывать, и теперь я собралась. Пожалуйста, поехали со мной. Это красивое место, я о нем читала, с массой храмов и чистым синим морем. Госпожа Като, моя подруга, игравшая на альте, была оттуда родом, и с той поры мне хотелось его посетить. Мы могли бы провести время и в Ниигата, в горах, если захочешь. Ты не можешь уехать из Японии, пока не побываешь где-нибудь, кроме Токио, а убогий холмик, на который мы вскарабкались под Яманаси, не в счет.

— Что ж, когда?

— Через месяц. На длинные выходные.

— Это далеко?

— Да, довольно далеко. Потому-то мы туда и отправимся. Это далеко от Токио.

— Очень соблазнительно. Но разве ты не хотела бы отправиться туда с Тэйдзи?

— Не знаю. — Я и правда не знала. — Не могу представить его за пределами Токио, но он может захотеть. Но пока не будем об этом, как насчет тебя?

— Пожалуй, я бы хотела. Да, поеду.

— Значит, решено. И не вздумай покинуть Японию раньше чем через месяц.

Я положила трубку, довольная собой.

Глава 09

— Тэйдзи, я хотела бы кое-что сделать. — Я нажала кнопку на его CD-плеере, чтобы запустить музыку, которую он любил слушать, — электронный джаз. — Хочу пойти с тобой на вечеринку.

Не особо люблю вечеринки, хоть и наслаждаюсь громкой музыкой и алкоголем. В студенческие годы я ходила на гулянки только затем, чтобы найти мужчин, достаточно пьяных, чтобы переспать со мной. Я ненавидела кухонный треп и очередь в туалет. Слезы и истерики отвергнутых — пустая трата энергии — навевают на меня скуку. Люси ходила на вечеринки с четко поставленной целью. Все обстояло достаточно просто. Или выиграешь, или проиграешь, а если проиграешь, попробуешь снова в следующий раз. Мои чувства не изменились, и я тем паче не была склонна ходить на вечеринки в Токио, но думала, что Тэйдзи может этого пожелать. С Сачи он проводил на вечеринках вечер за вечером.

Тэйдзи у кухонной раковины мыл свою единственную чашку — бледно-зеленую, со сколотым краем. Тщательно прополоскав ее, он обернулся, чтобы поглядеть на меня, держа чашку обеими руками, как будто нечто ценное.

— Или в клуб? — Я уже начала накручивать себя.

— Если хочешь. Можем пойти в клуб сегодня вечером. Какого рода заведение тебе по душе?

— Не знаю.

— Надо подумать, куда ты хочешь отправиться, прежде чем предлагать пойти туда, — рассмеялся он.

— Я думала… куда-то же ты ходил раньше.

Со вздохом подхватив чайное полотенце, он принялся вытирать чашку. Помолчал минутку, а потом подошел туда, где я на коленях стояла у CD-плеера.

— С Сачи. Понимаю. Я больше не хочу ходить в те места. Ее здесь нет, и будет как-то странно. И вообще, не хочу. Если тебе хочется куда-нибудь выбраться, у меня есть идея. Я знаю новый джаз-клуб не слишком далеко отсюда. Один из наших клиентов всегда туда ходит. Говорит, маленький и уютный, чуточку необычный.

— Прежде ты об этом не упоминал.

— Услышал о нем всего пару дней назад. Я и не знал, что тебе будет интересно.

— Мне интересно. Идея хорошая.

Мы с Тэйдзи впервые по-настоящему планировали куда-нибудь вместе выбраться, и это напоминало свидание. Я не пользуюсь косметикой, и у меня нет шикарных вещей, но перед уходом я бросила взгляд в зеркало, пригладила волосы и нагло подмигнула своему отражению.

* * *

Наш вид не играл ни малейшей роли. В клубе было так темно, что сев, мы едва различали остальные столики. Стены терялись в иссиня-черных тенях, и, хотя зал был невелик, разглядеть, где он кончается, было затруднительно. В тусклом пыльном свете играли фортепиано и саксофон. Хотя они были всего в нескольких метрах, в этом свете они казались очень далекими. Меланхоличная ласковая музыка согревала меня, как горячий тодди, наделяя чувством, заставляющим мое лицо расплыться в улыбке даже прежде, чем я осознаю, что счастлива.

Кожа Тэйдзи мерцала в свете нашей крохотной свечи, как поверхность тающего льда, и мне вспомнилась наша первая встреча, когда он казался сотканным из воды. Одна лишь эта мысль наполнила меня острым трепетом. Тэйдзи, мое ледяное изваяние. Отхлебнув джина, я смаковала вкус и ощущение стеклянного стебля между пальцами. Моя другая рука скользнула под стол, погладив штанину Тэйдзи. Я ощутила, что он возбудился.

Ласково погладив, я пригубила еще джину. Тэйдзи с кривой улыбкой наклонил голову ко мне, провел губами по моему лицу и поцеловал в щеку. Сунул кончики пальцев в мои джинсы, в меня, так, что я чуть не проглотила язык, а затем мы поцеловались, соскользнули с наших мягких стульев на темный пол, где Тэйдзи лег на спину, зазывно подняв ко мне руки, и я трахнула его. Остатки моего джина пролились ему на лицо, и я слизнула их под заунывные причитания саксофона в ушах. В этом темном углу никто нас не заметил или не потрудился нас прервать. Сдается, чуть ли не так и было задумано, что в этом-то и суть тьмы этого клуба, невидимых услуг официантов. Признаюсь, я отчасти надеялась, что нас подловят. Я думала, что Сачи наконец-то ушла, и хотела, чтобы весь мир знал: Тэйдзи только мой.

* * *

Я до сих пор не могу отчетливо расслышать в голове голос Тэйдзи, так что я подделываюсь под его речь, но есть слова, которые никогда не забудутся, потому что они повторялись столь живо, так много раз после их произнесения. На следующее утро Тэйдзи сказал нечто с такой отчетливостью, что мне не стереть этого из памяти. Когда я проснулась, он лежал рядом, созерцая меня. Аппарата поблизости видно не было.

— Ты малость странная, — сказал он.

Сказал он это по-английски или по-японски? Если по-английски, то словцо «странная» не так уж плохо. В индивидуалистическом обществе это можно принять за комплимент. Но если он говорил со мной по-японски, то, наверное, сказал, что я хэн, а это не так мило. Английский или японский. Чем больше я думаю, тем меньше помню. И сомневаюсь, что вообще можно быть только малость странным. Уж наверняка ты или странный, или нет. Выражение его лица встревожило меня. Он выглядел нервозным, чуть ли не напуганным. Ответа у меня не было — ни на каком языке.

Люси говорили, что она странная, лет с пяти. Быть странной для Люси было нормально, так что она не понимала ни что такое странность, ни почему она наделена этим качеством. Но в то утро она поняла, что потеряет Тэйдзи. По выражению его лица она поняла, что он не чувствует такой близости к ней, которую она считала за данность. Она не пыталась спорить или опровергать его мнение. И не спросила, что он имел в виду. Можно было поспорить, что Тэйдзи, к примеру, и сам далек от шаблона, слоняясь по ночам, снимая ничто и не показывая снимки никому, и уж не ему тыкать пальцем. Но в тот момент это Люси в голову не пришло, потому что Тэйдзи был просто Тэйдзи. Вопрос не о нормальности или странности. Она могла бы засмеяться, чтобы посмотреть, засмеется ли он вместе с ней, не шутка ли это. Но это не казалось шуткой. Закрыв глаза, она притворилась, что спит.

Много позже она пошла домой и не явилась вечером к нему на квартиру, опасаясь, что его там не будет или что он окликнет ее с балкона и велит убираться прочь, потому что она там внизу такая странная.

* * *

Я вынашивала свои планы насчет острова Садо и решила, что увижусь с Тэйдзи снова по возвращении, чтобы попытаться исправить нанесенный ущерб. Видите ли, свое замечание Тэйдзи сделал не без причины. Его реплика «Ты малость странная» возникла не на голом месте. Он не проснулся рано утром с внезапным осознанием, что женщина рядом с ним до ужаса оригинальна. Люси спровоцировала реплику сама, тем, что поведала ему предыдущей ночью, когда мы вернулись из джаз-клуба, с настроем эротичным, но также скорее минорным. Полагаю, именно этот рассказ и заставил Тэйдзи провести всю ночь без сна, уставившись на меня, пока я, сбросив бремя, спала, как дитя. Утром, когда я проснулась, он посмотрел на меня и сказал: «Ты малость странная», и я не поняла, что он имеет в виду.

Выбрала я, чтобы с ним поделиться, свой самый первый половой контакт, первый укус запретного плода. А поведала ему это потому, что, лежа в постели с ним рядом, снова думала о Сачи и своей краже ее секретов. Думала, могу вернуть часть уверенности, похищенной мной в тот вечер, с помощью саморазоблачения. И еще я была уверена, что он уснет, как в прошлый раз, когда я вела рассказ, и не услышит ни слова.

В юности Люси была даже менее привлекательна, чем теперь, и играла перед более враждебной аудиторией; мальчики за ней не бегали, да она от них этого и не хотела. Ее интересовала лишь собственная виолончель и собственные секретные языки. Она пришла к осознанию, что иметь возлюбленного одним девушкам дано, а другим нет. Точно так же Люси знала, что носить макияж и модные вещи — не ее жребий.

Однажды воскресным днем, когда Лиззи лежала на одре болезни с ипохондрией, Люси обнаружила себя перед дверью другой одноклассницы. Девушку звали Кэролайн, и у Люси, как она сейчас считает, имелись основания постучаться к ней в дверь по поводу географического проекта.

Учительница географии вечно ставила бессмысленные задачи вроде расчета количества пшеницы, необходимой, чтобы напечь хлеба на весь Восточный Йоркшир. Люси считала свое образование убогим, утилитарным и бесполезным. Ее никогда не учили карте мира, названиям стран и тому, что там увидишь при посещении. Единственное, почему она знала атлас настолько хорошо, что могла перечислить столицы всех стран в возрасте тринадцати лет, так это потому, что не один час посвятила их изучению по ночам. Остальные ученики в ее классе не отличили бы остров Уайт от Австралии и все же получали высокие отметки, потому что могли без запинки отбарабанить отличия между четырьмя породами свиней. Люси учила главные города, малые городки, языки, музыку страны за страной, но из принципа уделяла местным сельскохозяйственным вопросам минимальное внимание. Ее удовлетворяло собственное самообразование, хоть она и чуточку расстроилась, много лет спустя обнаружив, что атлас у нее под кроватью был устаревшим. Сказочные края вроде Цейлона, Формозы, Персии и Сиама теперь фигурировали под другими, менее экзотическими названиями[26].

Войдя в дом, она последовала за стеснительной Кэролайн по пропахшему беконом коридору в заднюю комнату. Вошедший из сада отец Кэролайн сердечно поприветствовал их. Он был иностранец. В деревушке детства Люси это была самая отличительная черта. Иностранцев в округе было раз-два и обчелся, а он тут как ни в чем не бывало. В магазине она слыхала, что он русский, но, перебравшись в Британию, взял английское имя — Брайан Черч. Кэролайн упорно твердила, что он чистокровный британец, несмотря на его предательский акцент. Люси читала о России и считала, что настоящее имя Брайана Черча — Борис Чехов. Она иногда слышала, как он говорит в местных лавках скрипучим голосом, голосом шпионов и водки. Она слушала с другой стороны прохода в супермаркете, как он беседует с другим покупателем о цене на хлеб. Жаждала услышать, как он говорит о России, но не довелось. Так что она с волнением сидела в его задней комнате с географическим проектом под мышкой, отвечая на его привет.

Он тотчас же вышел, а глаза Люси обшаривали комнату в поисках русских кукол, балетных тапочек, медвежьих шкур — хоть чего-нибудь.

Дальше в рассказе зияла лакуна, где Люси не могла в точности припомнить, что происходило, но предполагает, что трудилась над проектом вместе с Кэролайн. Должно быть, они обсуждали пшеницу или кукурузу, нашли что-то, чтобы записать. Возможно, нарисовали план фермы. Зато она знает, что случилось после этого.

Она была наверху на лестничной площадке, перед ванной. Подергала за ручку, но дверь была заперта. Зашумела вода в смывном бачке, и отец Кэролайн вышел, вытирая ладони о брюки. Улыбнулся сквозь масляно-желтые зубы и извинился. Она улучила этот момент, чтобы уставиться на него своим пронзительным взглядом, в его русские зрачки, и узрела другую жизнь и страну.

Она хотела видеть его жизнь, прочесть ее, как книгу.

Он озадаченно поглядел на нее в ответ. Его густые брови нахмурились, губы поджались. Над самыми бровями начали набегать капельки пота. Он последовал за ней в ванную и, покряхтывая, избавил ее от девственности, тяготившей ее так давно. Когда Люси покинула дом двадцать минут спустя, ей было больно, а на бедре татуировкой отпечаталась форма водопроводного крана.

Следующие пару недель я думала, что стала наполовину русской. Тайком называла себя Ольгой, а дитя, как я думала, росшее во мне, — Наташей. Это были тягостные и волнующие дни. Но однажды утром Кэролайн в школу не пришла, и я узнала, что в предыдущий день ее отец вышел в море на своем каноэ. Грести обратно он не потрудился, и вечером его тело вынесло на берег. Из полурусской я стала полумертвой. И никакого ребенка внутри. Вообще ничего. Когда же об инциденте сообщили местные газеты, Люси открыла, что Брайан Черч прибыл вовсе не из России, а из Нидерландов.

Пока я рассказывала, Тэйдзи одной рукой обнимал мою голову. Легонько терся носом о мою щеку, так что его волосы щекотали мою кожу. Когда же я дошла до места о самоубийстве Брайана Черча, он чуточку отстранился. Я не заметила почти ничего, только что лицу стало холоднее. Я гадала, не наболтала ли лишнего, но потом уснула.

* * *

На следующий день между нами был холодок. Он старался не выказывать, что я шокировала его, но я знала. Когда мы днем шли к станции, он сфотографировал меня, но это было уже не то. Тот щелчок затвора не был естественной частью его движения, его обычным бессознательным действием. Он вглядывался в видоискатель, озабоченно перемещался, раздраженно хмурился, а потом, махнув рукой, сделал снимок.

— Тэйдзи, — сказала я. Но больше у меня слов не было.

Я не знала, что ему сказать, потому что не представляла, о чем он думает. Может быть, о том, что я была такой юной, а Брайан Черч таким старым, что я довела человека до суицида, что я трахалась с отцом школьной подруги, что Тэйдзи не мог смириться с фактом, что я спала с другим мужчиной. А мог думать, что Брайан Черч, подобно Сачи, принадлежит прошлому и негоже вызывать его из небытия. Теперь уж от него не избавиться.

Тэйдзи остановил взгляд своих карих прозрачных глаз на моем лице — быть может, уповая на откат ко вчерашней ночи, на некое чудо, способное вернуть мой рассказ туда, откуда я его выудила. Но это Люси уже было не по силам.

Глава 10

Остров Садо расположен на несчастном северо-востоке и столь же несчастном северо-западе, смотря где ты находишься и кто ты. В давние времена, когда Киото был столицей, все исходившее с северо-востока от города могло принести несчастье, включая и остров Садо. Этот факт я узнала от госпожи Като, покинувшей мужа и сына на острове, чтобы отправиться в Токио в поисках удачи. Остров, расположенный столь несчастливо, укреплен против злых духов многочисленными храмами. Я частенько об этом думала. Быть может, неустанное хихиканье госпожи Като тоже было крепостью против дурного. А может, она начала смеяться, только-только прибыв в Токио или когда нашла госпожу Ямамото и дом с глицинией над дверью и музыкой внутри. Но для меня дело обстояло иначе. Если отправляешься из Токио, Садо находится на северо-западе, а для Люси это направление более несчастливое. Она читала «Золотой храм»[27] и отождествляла себя с трагическим монахом, которому предсказатель не велел путешествовать на северо-запад, потому что это навлечет несчастье. Туда-то он и отправился. Меня северо-запад не страшил; если уж на то пошло, несчастье так и влекло меня туда. Подобно герою Мисимы, уродливому заике Мидзогути, я нутром чуяла некую связь с местом, пронизанным лихом.

Лили ждала меня на платформе станции Токио. Мы должны были синкансэном[28] добраться до Ниигаты, чтобы там сесть на паром до острова. Я сказала Тэйдзи о наших планах, но не ожидала, что он поедет. Насколько мне известно, Тэйдзи не бывал за чертой Токио с самого приезда в возрасте четырнадцати лет, чтобы впервые встретиться с дядюшкой Соутаро. Да и зачем бы ему? Со своим аппаратом долгими одинокими ночами на улицах он начал воспринимать Токио как безграничную субстанцию, голос, зовущий его, а потом убегающий и прячущийся. Для Тэйдзи каждая улица, мост или река были очередным звеном спирали, по коей он был вынужден следовать все дальше и дальше вовне, не находя конца. К чему же опровергать эту истину столь комично, сев на поезд и поехав за физические границы города и дальше, видя четкую линию, где кончается Токио и начинается загородная местность? И конечно, я думала, он не захочет быть со мной. Я слишком странная.

Какая-то часть умопостроений Люси была ошибочна, ибо через две минуты после встречи с Лили, ведя ее в нужный конец платформы, я углядела Тэйдзи. Он как раз прошел через билетный турникет и махал мне. От радости я аж подскочила. Лили сжала мое запястье.

Когда он приблизился, я обняла его. Это не были нормальные объятья, потому что Тэйдзи не отреагировал, как обычно. Не обнял меня в ответ, но и не стоял холодно, словно его облапила старая тетка. Вышло нечто среднее, даже не пойму, что именно. Я обхватила его руками, прижав к себе лишь легонько — ровно настолько, чтобы ощутить уникальный отпечаток его тепла и мышц, — и отстранилась, чтобы не рисковать доставить ему неловкость.

— Вот уж не думала, что ты придешь.

— Скучаю по морю. — Он глубоко вдохнул, словно уже обоняя его. — Я любил океан, но больше там не бывал. И не хотел, чтобы ты отправилась без меня.

При этом я улыбнулась, и по-моему, эти слова продолжали звучать всю дорогу до Садо.

Путешествие увлекало нас прочь от индустриального пульса Японии к зеленым заливным полям и холмам сельской местности. Я заставляла Лили изучать японский, указывая попутные виды и требуя, чтобы она повторяла японские названия. Поначалу она упиралась.

— Это слишком трудно. Погляди на меня. Я даже не смогла сдать экзамен по французскому.

— Не играет роли, это японский, а экзамены ты сегодня сдавать не будешь. Посмотри вон туда. Видишь? Это мори.

— Где, что?

— Угадай, — вступил Тэйдзи, сидевший по другую сторону от прохода.

Он повернулся в кресле, чтобы подключиться к уроку, закинув ногу на ногу. В этих мешковатых брюках вид у него был такой, будто ног в штанинах не было вовсе, один измятый хлопок.

Лили залилась румянцем. При мне она незнания японского не стыдилась, но перед носителем языка испытала острый приступ застенчивости. У Люси этот синдром проявился шиворот-навыворот. Я никогда не смущаюсь, делая ошибки в разговоре с урожденным японцем, но если слушает не-японец, я предпочитаю, чтобы от зубов отскакивало.

— Это — гора? — она неуверенно нацелила палец на одну из множества высоких вершин, протянувшихся до самого горизонта.

— Гора — яма. — Тэйдзи был деликатным учителем. Он поправлял так хорошо, что запоминались оба слова — и ошибочное, и правильное — и уже никогда не забывались.

— Яма. Значит, деревья. Мори означает дерево?

— Почти. Очень близко. Попробуй еще. — Я наслаждалась уроком. Будто наблюдаешь за ребенком, учащимся называть простые предметы впервые.

— Листья на деревьях?

— Не-а. Листья — это ха.

— Это запомнить легко. Ха-ха, это листок. — Мысль пришлась ей по душе, и Лили улыбнулась своей сообразительности.

— Но ты можешь забыть и сказать: ха-ха, это ветка, — ухмыльнулся Тэйдзи.

— А может, ни то ни другое? — По-моему, Лили это ничуть не помогло. — С равным успехом можно сказать «ха-ха, это тротуар» или «ха-ха, это автобусная остановка».

— Не путай меня. Ветка. Мори — это ветка?

— Ветка — это эда.

— Яма, эда, ха. Лады, это я ухватила. Сдаюсь. Что значит мори?

— Не скажу. Ты должна сама разобраться.

Горы покрывали густые леса, темно-зеленые и кудрявые. Больше ничего и не видно. Может, у Лили неладно со зрением?

— Я дам подсказку. — Тэйдзи начал шарить по карманам, потом в рюкзаке.

— Что ищешь?

— У тебя есть ручка или карандаш и бумага?

— Нет, — развела Лили руками. — Я никогда ничего не ношу, кроме сумочки и лака для волос. И исподнего, конечно, когда выбираюсь из дома. И зубной щетки, и…

— Вот, — я сунула Тэйдзи обгрызенный карандаш и магазинный чек.

На обороте чека Тэйдзи выписал кандзи, обозначающий мори, — двенадцать простых, но искусных, аккуратно проведенных штрихов.

— Вот как мы пишем мори. Что это тебе напоминает?

— Японскую букву.

— Посмотри на форму.

Лили уставилась на иероглиф — три фигуры, образующих треугольник.

— Деревья. Три деревца.

Накрыв пальцем два дерева, Тэйдзи оставил на виду только верхнее.

— Вот этот один — дерево. Так что означают три вместе?

— Много деревьев. Лес?

— Ты хорошая ученица, — с этими словами Тэйдзи вернул карандаш мне.

По-моему, мы оба испытали облегчение оттого, что у нее получилось.

После этого я вздремнула, слушая, как Лили повторяет новые слова, пока вещи пролетают мимо.

— Яма, хаси, ки, эда, эки, ха, мори.

Гора, мост, дерево, ветка, станция, листок, лес.

* * *

Холмы сменились крутыми горами, и мы в конце концов прибыли в Ниигату. Направились прямиком в порт и сели на паром. Нас охватило настоящее праздничное настроение, и мы бросились бегом, чтобы найти на палубе лучшее место, чтобы проводить взглядами исчезающую вдали крупнейшую сушу Японии. Покинув Хонсю, мы направлялись в сторону несчастий, к истерзанному штормами клочку земли изгнанников. Я была вне себя от счастья.

Путешествие продлилось более часа. Море было спокойным. На Садо мы прибыли уже под вечер. Паром причалил в рыбацком городке Рёцу, и мы сошли на берег. Лили во все глаза смотрела на темные горы, возносящиеся за городом. Поглядела налево, потом направо, потом снова налево, чтобы наполнить их суровой красотой свои большие пустые глаза. Тэйдзи обернулся назад, к морю, к дыбящемуся волнами заливу, через который мы только вошли. Он рассмеялся, пятясь пьяной походкой. Порыв ветра качнул его, и он развернулся, раскинув руки. Внезапно оступился, и казалось, вот-вот упадет, но прежде чем его колени врезались в землю, снова подскочил, напомнив мне Страшилу из «Волшебника страны Оз». Я засмеялась над ним.

В Рёцу мы пошли по тесным захолустным улочкам, вдыхая пропахший рыбой воздух. Забегали за углы, заглядывали в окошки деревянных домишек. Подняв брошенный обрывок рыболовной сети, Тэйдзи гонялся за мной по сонным улочкам. Люди улыбались, глядя на нас. Похоже, его мелкая кража никого не волновала.

— Не бросай это на нее! — крикнула Лили следом. — Она будет вонять рыбой. Не обижай ее!

Убежав, я спряталась между двумя домами. Когда Тэйдзи двинулся в мою сторону, я поняла, что он потерял мой след, но не знала, что делать. Сеть по-прежнему была у него. Я набросилась на него сзади, пытаясь вырвать ее у него из рук. Он вдруг повернулся с улыбкой на лице, широкой, как никогда, накинул сеть нам на головы и мягко толкнул обратно в мое укрытие. Я отталкивалась, но он был слишком силен для меня.

— Теперь я тебя поймал. Тебе ни за что не сбежать.

Он попытался меня поцеловать, но что-то отвалилось от сети у него над головой, скользнув по щеке и коснувшись плеча. Должно быть, он решил, что это какое-нибудь животное или насекомое, потому что подпрыгнул с воплем ужаса и несколько раз хлопнул себя по шее. Предмет упал на землю — тоненькая веревочка. Я так хохотала, что повалилась на землю, увлекая Тэйдзи за собой. Примчавшаяся во весь опор запыхавшаяся Лили застала нас барахтающимися на земле в попытках между взрывами смеха выпутаться из сети. Зардевшись, она попятилась.

— Извините.

— Да все в порядке. Мы ничего не делаем, — отозвалась я.

— Мы просто смеемся.

Щеки Тэйдзи были залиты слезами, и я, промокнув их, втерла в ладони, чтобы сберечь для себя.

Лили помогла нам, и мы вернули сеть на место. Мы планировали взять для турне по острову автомобиль напрокат и, следуя указателям, отправились туда, где можно было взять его подешевле. Придя, мы поймали себя на том, что смотрим на соседнюю контору, выставившую на обозрение мопеды и велосипеды.

— Это было бы забавно, — заметила Лили.

— Сидеть в машине малость клаустрофобно. — Тэйдзи не мог отвести глаз от мопедов. — Я не против, если нет альтернативы, но…

Мне хотелось насладиться удовольствием ехать по равнинам острова, вдоль прибрежных дорог в одиночку, а не дышать в машине одним воздухом с двумя другими людьми. Люси, ве́лик на горе и морской воздух. Двое ее друзей едут вместе с ней, но тоже сами по себе.

Так что мы арендовали мопеды и покатили из Рёцу по дороге, ведущей на побережье Сотокайфу. Оттуда ехали вдоль моря, пока не добрались до Нюукавы. Проехали вперед еще немного и остановились у северного мыса, достигнув цели своего странствия.

* * *

Я забронировала места в минсюку — простом традиционном постоялом дворе. Из нашей комнаты открывался вид на Японское море, и, побросав сумки и сбросив туфли, мы поспешили к скалам и песку. Мы решили увидеть море, а когда увидели, решили поплескаться. Вечер был темный, но край моря освещали несколько уличных фонарей у берега. Мы зашлепали по мелким волнам прибоя. Холодная вода плескалась вокруг наших усталых ног. Песок между камнями был мягким и расплывался под нашими стопами, как своего рода вода.

Лили побежала, расплескивая воду, и я со смехом последовала за ней. Не помню, где был Тэйдзи. Я закатала штанины своих джинсов, но вода, плескавшаяся на бедра, промочила меня. Я захохотала. Лили мне что-то кричала, но я не уловила, что именно. Она обернулась на бегу, чтобы повторить, но тут же запнулась о собственную ногу и шлепнулась спиной в воду. Не в силах сдерживаться, я давилась от смеха, пока не показалось, что грудь вот-вот лопнет. Я не осмеливалась поглядеть, как там Лили, потому что знала, что даже если она и пострадала, то перестать смеяться я не в силах. Потащилась на пляж, но едва повернулась спиной к воде, как позади раздался громкий всплеск, и меня потащило в море. Ухватив за плечи, Лили сделала так, что я попятилась на пару шагов. Потом, обхватив меня обеими руками за талию, швырнула вниз. Закашлявшись, я выплюнула соленую воду обратно в море и поглядела вверх на Лили. Она ухмылялась.

— Вот будешь знать! — заверещала она и побежала, приглашая погнаться за ней.

Море пригладило ее рыжий хохолок, прежде ни разу не шелохнувшийся на ветру. Лицо ее выглядело по-другому — не таким глупым, более взрослым. Она бежала, вздымая воду пинками, чтобы я не могла ее нагнать. Я и не пыталась. Я просто перевернулась и прошлась колесом по мокрому песку, потом еще раз. Ласковые волны лизнули мои руки, ноги, потом снова руки. Я была в восторге, что до сих пор могу держать ноги прямыми после перерыва лет в двадцать пять.

Не помню, как остановилась, но знаю, что чуть позже мы с Лили шагали вдоль пляжа бок о бок. Мы что-то мололи скороговоркой охрипшими голосами. Лицо и руки так саднило от холода, что им было почти тепло.

Вытянув руку, Лили заставила меня остановиться. Я поглядела в том направлении, куда она молча указала. На пляже в нескольких футах от нас высилась кучка одежды. Конечно, я тотчас же узнала мешковатые хлопчатобумажные брюки и белую футболку Тэйдзи. А поверх придавленные гладким серым камнем трусы.

Я оглянулась на море. Во всех направлениях, сколько видел глаз, мерцали мелкие волны в блеклом свете луны. А потом я углядела Тэйдзи, белым невыразительным штрихом медленно двигавшегося по воде. Он приседал среди волн, время от времени поворачиваясь то спиной, то лицом. Он упивался прикосновением воды к голой коже.

Зрелище было такое красивое, что я стояла бы на берегу и смотрела на Тэйдзи, пока он не выбрался бы, но Лили вынырнула сбоку от меня, хихикнув.

— Правильно сообразил. — Голос ее был полон трепета.

Она помахала Тэйдзи, хоть он ее и не заметил, потом стащила трусики и замахала ими с улюлюканьем. Расстегнула молнию платья и сбросила его одним движением. Ступив из него, она смущенно вздрогнула и, повернувшись к воде, замялась. Я поняла ее дилемму. Вода была слишком холодной, чтобы зайти прямиком по шею, но она вдруг слишком остро ощутила свою наготу, чтобы входить осторожно, погружая конечность за конечностью. Она решительно забрела по колени. Белизна ее кожи слепила глаза, будто флюоресценция. Она казалась не обнаженной женщиной, а скелетом в ярмарочной комнате страха. Потом она скривилась и бросилась вперед, закричав, когда все тело погрузилось в ледяную воду. У меня на глазах она исчезла. Темное море разгладилось в том месте, где она только что была. Она вынырнула в нескольких местах, все дальше и дальше, и поплыла, делая сильные, ритмичные гребки, пока не расслабилась и не принялась вертеться и изгибаться в воде, удаляясь от берега. Скоро уже было невозможно разобрать, какая из двух подпрыгивающих фигурок принадлежит Лили, а какая Тэйдзи.

Я тоже хотела поплавать, но уже наигралась, и мне нужно было побыть наедине с водой и ночными небесами. Прошла чуть дальше вдоль линии прибоя, туда, где луна залатала море желтыми лоскутками. Холодная вода плескалась вокруг лодыжек. Оставив одежду на песке, я забежала по плечи. Вода облекла все тело, и я, оттолкнувшись ногами, поплыла прочь от берега, за источенные волнами скалы, торчавшие из моря.

* * *

Каждый гребок и толчок оборачивался новым шоком. Море терзало плоть, как острозубая голодная рыбина. Держа голову над поверхностью, я смотрела на воду перед собой — Японское море. Наверное, я плыла на северо-запад от острова. Интересно, а если бы сейчас отдалась на волю волн, позволив воде унести мое замерзшее тело, где я окончила бы странствие? Следуя в своем несчастливом направлении, могла бы угодить во Владивосток или Находку. А если бы меня понесло севернее, то оказалась бы в промерзшем Охотском море. Я задыхалась от холода, чувствуя на губах соль. Это бодрило, но от мысли о Сибири вода казалась еще холоднее. Развернувшись, я сделала несколько гребков на юг, к Южной Корее, Шанхаю, теплым водам Восточно-Китайского моря.

Конечности коченели. От холодной воды между ног и под мышками каждый следующий вдох был короче предыдущего. Казалось, дальнейшее плавание убьет меня, и в то же время я еще никогда не чувствовала себя столь восхитительно живой, столь воспарившей духом. Ощущение было скоропреходящим, я сознавала это, но хотела запомнить его, приберечь где-то внутри, чтобы отыскать после, когда оно мне понадобится.

* * *

Разумеется, это не сработало. Было и сплыло. Оно мне требуется, но я не могу отыскать даже привкуса свежего воздуха на языке. Могу живо представить воду, помню, что она была холодная, но я заперта в душной комнатке в большом здании в Токио. Без толку вспоминать что-либо, если не можешь пережить это заново. Мало знать, что была так счастлива. Больше я этого в себе не нахожу.

* * *

Впрочем, в то время мне казалось, что этого достаточно. Так что, усердно посмаковав момент, отсканировав его в память для будущего использования, я поплыла обратно к берегу. Лили и Тэйдзи бок о бок на пляже поднимали свои мокрые вещи, чтобы натянуть их на мокрые тела. Содрогаясь от холода, они больше не тряслись из-за своей наготы.

Я надеялась, что ночью Лили будет спать крепко. Надеялась, что смогу подвинуть свой футон к футону Тэйдзи, а когда Лили задышит ровно, я перекачусь на него, и очень тихо, в теплом уюте белого хлопка, мы займемся любовью. Я скучала по нему.

Кто развернул футоны и положил их на татами? Каждый свой, или это сделал один из нас, пока двое других чистили зубы или раздевались? Должно быть, у меня слипались глаза, потому что я и не заметила, что Лили занимает средний футон, пока мы все не улеглись. Перебраться ночью к Тэйдзи, не рискуя наступить на нее, нечего было и думать. Винить Лили я не могла, потому что оплошность могла допустить и я сама, первой выбрав свою постель, а может, мы все устроились одновременно. Я смирилась с ночью без Тэйдзи, утешив себя тем, что сплю ближе всех к окну. Потянулась к шпингалету и толкнула раму. Окно легко распахнулось. Я легла и глубоко уснула под ритм волн, набегающих на берег.

Проснувшись утром, я плавно покачивалась из стороны в сторону в желтом тепле света дня.

Глава 11

Тэйдзи и Лили еще спали. Одевшись, я переступила через их безмятежные тела и вышла на улицу, чтобы спокойно прогуляться перед завтраком.

Море под утренним солнцем было синим, но не растеряло ни капельки своего ночного волшебства. Я поглядела на искрящуюся бликами рябь. А повернув голову обратно к пляжу, уголком глаза заметила в море каноэ, которого прежде там не было. Все еще глядя наружным уголком левого глаза, я была удивлена, но ничуть не встревожена, увидев, что давно числящийся в нетях Брайан Черч гребет по воде параллельным мне курсом. Он помахал мне. По-дружески, словно обрадовался, увидев меня прогуливающейся. Его весло беззвучно резало воду быстрыми движениями. Однако он не прибавлял ходу, все время оставаясь обок меня. Я не поворачивала голову, чтобы взглянуть напрямую, иначе он бы сразу пропал. Я просто шла все вперед с милю или около того, зная, что он там, улыбается и машет Люси. Когда же я развернулась, чтобы вернуться той же дорогой, то позволила себе мельком взглянуть на воду.

* * *

В минсюку Лили и Тэйдзи уже поднялись и оделись. Хозяйка была в комнате, выгружая завтрак из больших подносов на наш низкий столик. Миски с рисом, супом мисо, сырыми яйцами, соленой рыбой. Глаз моей рыбы таращился пустым взором, словно она должна была что-то мне сказать, да вот позабыла, что именно. Лили не понравилось, что ее рыба не обезглавлена, но особенно шокировала идея получить глаз на завтрак. Она прикрыла глаз кусочком сухой водоросли, отрезала голову и отдала мне, чтобы я бросила ее в туалет. Что я и сделала. Когда же приступила к собственной рыбе, то выковырнула мягкий черный глаз из орбиты кончиком палочки для еды и съела. У него был рыбный вкус.

— Масса питательных веществ, — объявила я, выковыривая из зубов крошечный кусочек оболочки.

— О боже мой! — шепнула Лили. — Прямо не верится, что ты только что это сделала. Ничего отвратительнее не видела. Извращенка.

Может, и так, да только я съела глаз, заранее зная, что это ужаснет Лили. Обычно я, как и всякие прочие, объедаю только мясо с костей, оставляя голову нетронутой.

Тэйдзи реакция Лили позабавила.

— Она совсем мертвая.

— Но глаз…

— Ты же медсестра. Вот уж не думал, что будешь такой брезгливой. Ты же должна была порой иметь дело с кровавыми и гнойными глазами.

— Да, но я их не ела.

Тэйдзи ухмыльнулся. Обернул водорослью горстку риса и принялся жевать ее, все еще улыбаясь себе под нос.

Мы с ним уплетали за обе щеки, а Лили общипывала свою рыбу по краям, поглощая ее маленькими кусочками между отдельными рисинками из своей миски.

— Выпей чаю. — Я разлила зеленый чай по трем маленьким чашечкам.

— Спасибо. С этой частью японского завтрака я справиться в состоянии.

— Скоро войдешь во вкус.

— Придется, поскольку я планирую тут подзадержаться.

— Значит, не собираешься уезжать? Хорошая новость. — Я вдруг возгордилась своим успехом.

— Раз уж я здесь, надо использовать это на всю катушку, правда? Теперь, когда я малость нахваталась японского, дело уже не кажется таким безнадежным. А самое главное, теперь у меня есть друзья, и оттого появляется желание остаться, потому что теперь пребывание здесь мне уже не в тягость, словно здесь мне и место. Понимаете, о чем я?

Мы кивнули.

— Но это не значит, что мне хочется первым делом поутру смотреть в лицо мертвой рыбе. Можем мы после поесть мороженого?

— Почему бы и нет? — Тэйдзи проглотил чай одним глотком, запивая полный рот риса.

— Хорошо. Что будем делать сегодня?

Протараторив список вариантов из своего путеводителя, я спросила, чем они хотели бы заняться. Лили хотела посмотреть достопримечательности. Тэйдзи музеи и памятники интересовали меньше, чем пейзажи, но он сказал, что ему до лампочки, чем мы займемся.

— Я окружен водой и горами и потому счастлив. Займусь, чем только пожелаете. Вполне достаточно просто быть здесь.

— Тут есть музей золотых копей, — сообщила я. — Это может быть интересно.

Мне нравится спускаться под землю. Мне нравится толика клаустрофобии, толика тьмы и паники, прежде чем я снова выйду под открытое небо. Важно духовно окупить свои денежные затраты. Мне хотелось спуститься в шахту, чтобы вообразить себя погребенной заживо, застрявшей навечно в тесной норе с обоями с золотыми блестками.

* * *

Мы планировали поехать на юг, к Айкаве, чтобы сходить на золотые копи. По пути мы будем останавливаться, чтобы полюбоваться скалами и островками. Днем можно посетить храмы, музеи, театры Но. Переночуем в гостевом доме в Мано. До возвращения в Токио останется еще целый день.

Вставив в аппарат новую кассету, Тэйдзи быстренько снял, как мы с Лили садимся на мопеды. Мы доехали до Сэнкакуван, чтобы увидеть прославленную своей красотой вереницу скал. В этой поездке с Люси что-то случилось. Ее охватило нежданное возбуждение, и она поймала себя на том, что едет на мопеде все быстрее и быстрее. Она понимала, что может потерять контроль над машиной — когда она садилась на мопед в последний раз? — но не могла приказать себе притормозить. Дорога впереди была свободна, и костяшки моих пальцев побелели. Я неслась по твердой серой дороге. Лили и Тэйдзи остались далеко позади. Когда мы прибыли в Сэнкакуван, я остановилась и чуть не перекувыркнулась через руль.

Слезла с мопеда и зашагала к скалам, но внезапно ощутила дурноту. Может, дело было в поездке — голова у меня чуточку кружилась, может, в рыбьем глазе, съеденном на завтрак, а может, в кульбитах вчера ночью. Болеть не в духе Люси, так что я какое-то время игнорировала ощущение, пытаясь насладиться видом. Но желудок подкатил под горло, а колени подкосились напрочь. Дальше я двинуться не могла.

— Извините, — сказала я Лили и Тэйдзи и повалилась на землю.

Закрыла глаза и исчезла. Я смутно сознавала, падая, что два ошеломленных лица наблюдают, как я сомлела и повалилась, но открыть глаз уже не могла. Быть может, мне пригрезилось, а может, все было и по-настоящему, когда Лили положила прохладную ладонь мне на лоб, повернула на бок и подложила под голову что-то мягкое.

— Просто поспи. Тебе станет лучше, — сказал кто-то. — Ничего страшного. Это не твоя вина, знаешь ли — ты ведь знаешь? — голос был женский, так что я решила, что это была Лили, но теперь, по здравом размышлении, понимаю, что говорил он по-японски.

Других людей поблизости не было. Быть может, голос принадлежал вовсе не женщине, а Тэйдзи, вдруг став незнакомым.

Возникнув снова, я медленно открыла глаза. Мир состоял из одних только точек и линий, от которых голова буквально разламывалась, пока они не расползлись по своим местам. Я села. Всего в паре метров от меня был крутой обрыв к морю. Скалы были острые и иззубренные, не очень-то дружелюбные. Порывисто вздохнула, и мне стало чуточку лучше. Я была одна. Поглядела во все стороны, но ни Лили, ни Тэйдзи было не видать.

Встав, зашагала к своему мопеду. Двух других не было. Лили и Тэйдзи меня бросили. Что я могу сделать, не ведая, куда их понесло? Тут я сообразила, что несу предмет, служивший мне подушкой, — футболку Тэйдзи. Прижала ее к лицу. Хранившееся в ней тепло было не его, а моим, теплом одинокого человека. Я ударилась в слезы. Он больше не хотел быть со мной, с той самой поры, как решил, что я странная, с той самой поры, как я поведала ему о Брайане Черче.

— Что же мне делать? — причитала я морю. — Вернись!

* * *

Я ждала и ждала, то рыдая, то гневно выхаживая по вершине скалы. Если они отправились за помощью, то наверняка бы уже вернулись. До кемпингов и отелей отсюда пять минут езды.

Устав от ожидания, я направилась в Кинзан, к музею копей. Путь шел дальше вдоль берега, потом в гору и по узенькой вьющейся дороге в горы. Старые золотые копи угнездились в лесу. Перед воротами была припаркована пара туристских автобусов. Въехав на стоянку, я слезла с мопеда. Лили и Тэйдзи как раз выходили из музея. На Тэйдзи была новая футболка с надписью «Садо» спереди большими сине-черными буквами. Они над чем-то смеялись и даже не сразу заметили меня.

— Похоже, вы недурно проводите время. — Я заступила им дорогу.

Вид у них был такой, будто они попались на том, что прогуливают уроки.

— Люси! Мы тревожились о тебе. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Просто замечательно. Получай свою футболку.

— Спасибо. — Тэйдзи робко взял смятую майку, понимая, что сделал что-то не то.

Лили переводила взгляд с его лица на мое.

— Хорошо, что мы оставили тебе ту записку, а то бы ты не знала, где нас искать, — беспечно провозгласила она, довольная, что ее гениальность спасла ситуацию.

— Какую записку?

— Ой, мы положили для тебя записку под камень. Там говорилось, что мы поехали сюда, и если ты не встретишь нас здесь, то мы за тобой вернемся.

— Я не видела никакой записки.

— Видно, сдуло. Мне ужасно жаль.

— Я приехала сюда только потому, что больше искать вас было негде. Я могла погибнуть. Меня могло сдуть со скалы в море.

Я пыталась пошутить, но это прозвучало с той же горечью, которую я чувствовала. Я знала, что никакой записки не было. Ни у него, ни у нее не было ни пера, ни бумаги. Тэйдзи одалживал их у меня в поезде, чтобы написать кандзи, обозначающий мори, а потом вернул их. Помните? Люси не дура.

— Я тебя осмотрела, — заявила Лили. — Ты просто была изнурена и ехала слишком быстро. От этого у тебя закружилась голова. Лучше было дать тебе выспаться, чем усаживаться снова на мопед, чтобы только усугубить свое состояние. Знаешь, ты могла подцепить какой-то вирус, и он мог подточить твои силы.

— Тебе виднее. Ты медработник, а я нет. Значит, я прошляпила экскурсию в золотые копи.

— Нет, вовсе нет, глупышка. Ты можешь пойти сейчас. Там очень интересно. У них есть такие механические куклы, которые показывают, как все было по-настоящему в свое время. Я не против сходить по второму разу. А ты, Тэйдзи?

— Нет, вовсе нет. — На меня он не смотрел.

— Глупо, если вы двое уже все видели.

— Мы не против. Ну же, пошли. — Лили повернулась, чтобы идти обратно.

— Нет. Если я и пойду, то сама. Полагаю, вы двое больше не хотите терять время, так что вам лучше трогаться дальше. У меня в путеводителе сказано, что в Мано есть очень интересные храмы.

— Не дури. — Она сделала еще пару шагов. — Спустимся в шахту все вместе. Пошли.

— И пятиэтажная пагода. Уверена, вам она очень понравится.

Тэйдзи взял меня ладонью под локоток.

— Люси. Мы пойдем обратно в музей прииска вместе. Мы раскаиваемся, что бросили тебя.

— Нет. Выбрось из головы. Я сейчас не в настроении, — отстранилась я.

Мне не следовало огрызаться. Злые слова были не для него, а в его лексиконе не было выражений обиды. Если мать или отец и могли когда накричать на него, он сел бы на велосипед и колесил бы по заливным полям, позволив гневу разбиться оземь позади. Но я уверена, что на него никогда не кричали. В тот миг я уничтожила едва ли не все, что у нас было, по крайней мере, свои иллюзии на сей счет, показав себя как сварливая половинка какой-нибудь старой бранящейся четы. И все же… Жало вонзилось слишком глубоко, его яд язвил. Как мог он сказать «Мы раскаиваемся»?! С какой это поры Лили и Тэйдзи провозглашают свои извинения дуэтом?

— Просто когда мы говорили об этом утром, ты вроде бы не горела желанием. Потому-то мы и подумали, что ты будешь не против, если мы отправимся без тебя.

Лили-миротворица. Лили-целительница, сестра милосердия.

— Да, ты права. Ничего страшного.

Но штука в том, что утром как раз я сказала, что хочу туда. Это Тэйдзи было до лампочки. Я знаю.

Мы не спорили и больше не обсуждали это. Молча пошли к своим мопедам и направились в свою гостиницу в Мано. Мало-помалу их стыд и мой гнев выветрились, и мы обменивались осторожными, не в меру вежливыми комментариями, а поздно вечером разговаривали уже почти как ни в чем не бывало.

* * *

В комнате я расстаралась поспеть к комоду для футонов первой. Извлекла постельные принадлежности настолько проворно, что Лили и Тэйдзи даже не успели предложить помощь. Один футон я развернула в дальнем углу.

— Получай, Лили.

— Ой, спасибо. — Бросив на постель подушку, она направилась чистить зубы.

Я же положила следующий — средний — и пристроила на нем собственные вещи. И наконец взяла последний и развернула его для Тэйдзи.

Я обустроила расположение футонов по своему вкусу, но спала в ту ночь скверно — вероятно, из-за излишка сна днем. Мне было слишком жарко. Мышцы в руках и ногах подергивались. Я слушала вдохи и выдохи Тэйдзи и Лили. Слишком много дыхания в одной комнате. Это давило на нервы. Я перекатилась к Тэйдзи, но не могла достаточно расслабиться, чтобы прильнуть к нему. Мне хотелось, чтобы Лили не было в комнате. А потом я осознала, что мне требуется, чтобы убрался и Тэйдзи. Я хотела спать в полном одиночестве. Подумывала даже, не вытащить ли свою постель из комнаты, чтобы поспать в коридоре, но не хотела ненароком разбудить остальных и напороться на расспросы. Изрядную часть ночи я пролежала, уткнув один глаз в подушку, а второй устремив на квадратный силуэт абажура на фоне темного потолка. Мне хотелось только повода покончить с ночью, перебоя в ночи, чтобы я могла встать. Мне хотелось чего-нибудь вроде колебаний почвы, чтобы нас тряхнуло и положило конец глубокому сонному дыханию Лили и Тэйдзи, душившему меня.

Уснула я, наверное, часов в пять-шесть утра. Солнце уже встало, когда я наконец отключилась.

Мы планировали побродить в окрестностях Мано, посетить храмы и музей. Я слишком устала, чтобы идти куда бы то ни было.

— Ступайте без меня. Встретимся позже.

Обоим явно было не по себе.

— Да ничего страшного. В смысле вчерашнее — не проблема. Просто я плохо спала. Я ни на что не гожусь, пока чуток не посплю.

— Ты и вправду подцепила вирус. Так я и думала. Ты очень бледная, знаешь.

Лили приложила ладонь к моему лбу. Было очень приятно.

— Пожалуй, у тебя небольшой жар. Ну, если ты и вправду этого хочешь…

— Мы останемся с тобой, — вступил Тэйдзи. — Все в порядке.

Хоть меня и не тешила мысль о том, что Лили и Тэйдзи уйдут вместе без меня, я понимала, что при них мне не уснуть.

— Пожалуйста, ступайте. Все нормально. Я только прихвачу пару часиков, а потом к вам присоединюсь.

— Ну, если ты так уверена… — засомневалась Лили.

Разумеется, они просто разыгрывали показушную вежливость. Хотели, чтобы я снова легла спать, и уйти из гостевого дома. И ушли.

* * *

Мы договорились встретиться позже у муниципалитета, но я вышла чуть раньше и случайно наткнулась на них в другом месте. Они сидели на уличной скамейке чуть дальше тротуара. Сидели рядышком, но не касаясь друг друга. Что-то в их молчании помешало мне перейти через дорогу, чтобы поприветствовать. Я находилась на своей стороне улицы достаточно далеко, чтобы остаться незамеченной. У каждого в руке было мороженое. Лили лизала вафельный рожок сбоку, где мороженое подтаяло. Ее язык двигался быстро и деликатно, как кошачий. Тэйдзи уже догрызал рожок. Друг на друга они не смотрели. Но Лили что-то сказала, и Тэйдзи полез в карман за платком, чтобы вручить ей. Она принялась вытирать пальцы. Чтобы вытереть вторую руку, отдала недоеденный рожок ему. Взяв мороженое не глядя, Тэйдзи рассеянно смотрел, как она водит платком по пальцам. И в ожидании лизнул ее мороженое. Это поведало мне все, чего я не хотела знать. Они будут спать вместе. Их уже не остановишь.

Именно от бесхитростности этого действия лоб и виски у меня сковало холодом. Тэйдзи и Лили настолько близки, что он может лизать ее мороженое, не спрашивая разрешения. Они так накоротке, что Лили может размазать растаявшее мороженое по всему платку Тэйдзи без нужды благодарить его или извиняться. Люси все смотрела и смотрела — и ждала. Ждала какого-нибудь доказательства, что заблуждается, хоть и знала, что права.

Тэйдзи вернул мороженое Лили. Та взяла его. Тэйдзи смотрел на проезжающие автомобили. Лили подняла лицо к нему и закрыла глаза, держа в руке скомканный платок. Они были едва знакомы. Им следовало бы поддерживать вежливую беседу, а они молчали. Люси поняла. Им было так уютно вместе, что видно невооруженным глазом. Она в самом деле заблуждалась. Они уже спали вместе.

* * *

Я пошла прочь. Вышагивала вокруг домов все быстрее и быстрее, пока не заблудилась. Когда же это случилось? Может, вчера утром, когда Люси гуляла по пляжу, или позже на скале, пока она валялась в отключке, или на склоне какого-нибудь холма на расстоянии мопедного переезда от нее. Может, это было в первую ночь, когда Лили спала на среднем футоне, а Люси качалась во сне на морских волнах. А может, это случилось сегодня утром в укромном переулке между домами. Я пошла в общественный туалет и пыталась поплакать, но не получилось. А выйдя, напоролась прямиком на них.

Я грохнула от смеха.

— Люси, какая удача! Мы как раз шли на встречу с тобой.

— Да, какая удача! — Я хохотала, как гиена.

Они тоже засмеялись, думая, что меня позабавила встреча при подобных обстоятельствах, хотя было всего пять минут до назначенного срока и метров тридцать до места.

Поперхнувшись, я закашлялась. Кое-как подавила спазмы в груди.

— Ну, так чем тогда займемся? Так много мест можно посетить, столько вещей сделать. Не будем терять ни минуты. Пошли.

Они неуверенно последовали за мной.

— Куда мы идем?

— Не знаю. В любом направлении что-нибудь да есть, вот и поглядим, что найдем. Мы ведь не можем зайти куда-то не туда, правда? Разве что земля окажется плоская и мы свалимся с края. Ха-ха-ха.

— Люси, что ты городишь?

Я просунула руку под локоть Тэйдзи.

— Не знаю. А вы что хотите делать? Что уже делали?

— Я ходила в Кокубундзи, — отозвалась Лили. — Большой храм. Очаровательный. Вам двоим должен понравиться.

— Ты его не видел? — удивленно уставилась я на Тэйдзи.

— Я пошел поглядеть на море, немного поснимал. Потом мы наткнулись друг на друга и съели мороженого.

— А.

Крепко уцепившись за руку Тэйдзи и за эту новую порцию сведений, я почувствовала себя лучше. Да что я такого видела, в самом-то деле? Ни поцелуев, ни прикосновений, ни общих секретов. Никакого обмена взглядами или игривыми улыбками. Тэйдзи не фотографировал Лили. Я до сих пор верила первоначальному наитию, но была готова оказаться неправой. Остаток дня мы провели в храмах и музеях. Ранним вечером мы собрали сумки и направились к парому. С палубы корабля я смотрела на исчезающие вдали зубчатые горы. Образы нахлынули в мою голову столь стремительно и столь ярко, что заслонили море от глаз: деревянные храмы, чайки, мостовая, исчезающая под колесами мопеда, белые простыни и подушки на футонах, подвижные куклы, добывающие золото. Я была рада вернуться домой.

* * *

На станции Токио мы с Лили распрощались с Тэйдзи. Ему предстояло работать в тот вечер допоздна, так что мне не было смысла возвращаться вместе с ним. Мы спустились в белый лабиринт подземных переходов, чтобы найти свои платформы. Лили тоже ехала по линии Яманотэ, но в противоположную сторону. Я ехала по часовой стрелке, она против. Платформы располагались друг напротив друга. Простившись, мы разошлись по разным лестницам. Выйдя на свою платформу, я подняла глаза к табло над головой, чтобы посмотреть, сколько еще до следующего поезда. Одна минута. Посмотрела вдоль путей. Поезд уже подъезжал от станции Канда. На платформе была толпа, так что я прошла к хвосту поезда, где обычно народу поменьше. И уже перед самым приходом поезда бросила взгляд на платформу Лили. Уж и не знаю зачем. Наверное, если знаешь, что кто-то знакомый должен стоять на соседней платформе, то невозможно удержаться. Там стояла вереница ожидающих. Поезд еще не прибыл. Она должна находиться с того же краю, что и я. Голова поезда ближе к выходу на ее станции. Да и народу в этой части ее поезда меньше. Так почему я ее не вижу?

Я протиснулась обратно, бегом устремившись против движения толпы и вверх, в здание станции. Прошла по переходу, вниз по лестнице на платформу Лили. Пробежала из конца в конец, попутно ломая голову, что скажу, если застану ее преспокойно покупающей в автомате коку. Не потребовалось. Лили не было.

Я заковыляла обратно к лестнице. Рюкзак лупил по спине, цепляясь за плечи и сумки встречных. Портфели били меня по коленкам, отталкивая в сторону. Я толком не знала, где найду ее, но проверки заслуживало только одно направление. Я отыскала путь к платформе Тэйдзи. Она была пуста. Поезд только что ушел.

Я могла бы поехать на следующем и спрятаться неподалеку от квартиры Тэйдзи, чтобы проверить, не там ли они. Но не стала. Если они поехали к нему, то пробудут там всю ночь. Этот вариант оставлю напоследок. А тем временем я направилась обратно к турникетам выхода к путям синкансэна, где мы с Лили попрощались с Тэйдзи.

Осторожно двинулась вперед. Со своими всклокоченными жесткими волосами и телосложением тумбочки я заметна издалека. Встав рядом с газетным киоском, я выглянула из-за него. Передо мной тут же встал покупатель, заслонивший обзор. Женщина в киоске с интересом поглядывала на меня. Купив экземпляр «Асахи Симбун», я быстро отошла к колонне.

Удовлетворена и шокирована одновременно. Я была права. Тэйдзи и Лили стояли вместе, как влюбленные. Лицом к лицу, левая нога Лили между ногами Тэйдзи, их бедра почти соприкасаются. Тэйдзи прошептал что-то Лили в уста, и они поцеловались. Я хотела быстро и бесшумно ретироваться, но другая, бесконтрольная моя часть хотела чего-то совершенно иного. Я испустила громкий вопль, вой одинокого волка на луну, и ужаснулась, увидев, что Лили и Тэйдзи оборачиваются лицом ко мне, вытаращив глаза.

Выронив газету, я бежала.

Глава 12

Камеяма и Огучи забыли обо мне. Я поднимаюсь на ноги, хожу по комнате. Суставы ноют. Несколько раз откашливаюсь в уповании, что кто-нибудь снаружи услышит и вспомнит, что я еще заперта здесь. Я на взводе из-за ощущения, что моя история о Лили и Тэйдзи, вероятно, подошла к концу. Конечно же, нет. Цепляясь за эту мысль, я только вожу себя за нос. Худшее еще впереди.

* * *

Назавтра утром я позвонила Нацуко и сказала, что несколько дней на работе не появлюсь. Я работала над переводом для сталелитейной корпорации — инструкция по техобслуживанию доменной печи, — и крайний срок уже на носу. Хоть это и вопреки моей профессиональной гордости, пусть его доделает кто-нибудь другой. Нацуко удивилась.

— Люси, что случилось? Заболела? Ты еще ни разу ни дня работы не пропустила. — Она на миг задумалась. — Держу пари, даже уроки ни разу не прогуливала.

Это правда. Не прогуляла в школе ни дня, даже ради похорон Ноа.

— Не могу прийти на этой неделе на работу. Это невозможно.

Последовала пауза. Она знала меня достаточно хорошо, чтобы не задавать вопросы, сыплющие соль на рану.

— Ладно. Тебе нужно что-нибудь?

Да, мне нужно было многое, но я не знала, как это назвать, как попросить.

— Нет, не нужно. Спасибо.

Я задернула шторы и заперла дверь. Легла спиной на деревянные половицы, прикрыла глаза.

* * *

День-деньской машины приезжали на заправочную станцию и уезжали. Заправщики кричали, жестами направляя автомобили посетителей к колонкам. Я слушала нескончаемое урчание двигателей, перемежаемое людскими голосами.

И оставалась более или менее в том же положении три дня. Порой выбиралась в ванную или кухню, но в основном лежала на полу, слушая заправку. Порой мой холодильник казался шумнее легковушек и фургонов, порой я не слышала его вовсе.

Не ведаю, спала я вообще в те дни и ночи или лежала без сна. На полу меня удерживало вовсе не отчаяние или горе. Я не чувствовала ровным счетом ничего. Полная и безупречная пустота. У меня были возлюбленный и подруга. Теперь ни того ни другой. Они похитили у меня каждый себя и другого. Тут уж ничего не поделаешь, вот я ничего и не делала. Не могу поверить, бросая взгляд задним числом из полицейского участка в свою квартиру на протяжении этих трех суток, что намеревалась лежать там вечно, до беспамятства или смерти. Наверное, я чего-то ждала, но не знаю, чего именно. Я больше не собиралась говорить ни с Лили, ни с Тэйдзи.

На четвертый день зазвонил телефон. Я позволила ему трезвонить все утро. Я знала, что это Лили — никто не станет набирать номер насколько часто, если находится на работе, — но не могла набраться духу выдернуть шнур телефона из розетки. Мне хотелось знать, что она пытается поговорить со мной, хоть я и не даю ей добиться успеха. Вечером я вышла из дома в сторону станции. У меня не было на примете никакой цели или маршрута, но я уже не могла оставаться в квартире, где телефон ныл, как голос Лили.

Я шагала и шагала всю ночь. От Готанды я направилась к следующей станции на линии Яманотэ, следуя против часовой стрелки. Дорога до Осаки была тише и темнее, только дома и никакого неона. Я была рада оказаться на улице, позволив свежему воздуху пощипывать мое одеревеневшее тело. Но когда я остановила шаги в Осаки, то снова подумала о Лили и Тэйдзи, о платке и мороженом, переходивших из рук в руки, о том, как они бросили Люси на скалах. Я продолжила шагать, потому что пока я двигалась, мои мысли шевелились проворнее, несколько теряя отчетливость, способность причинять свежие раны. Я обнаружила, что следую вдоль железнодорожных путей до следующей станции, а потом до следующей.

* * *

Прибытие на каждую станцию становилось для Люси своего рода возвращением на родину, потому что она знала их так хорошо, проживала разные зоны своей жизни в этих уголках города. Токио кольцом окружают двадцать восемь станций, двадцать восемь бусин в ожерелье. Для меня каждая всегда была уникальным драгоценным камнем. На Симбаси я миновала старый паровоз, у которого однажды ждала Нацуко, прежде чем мы сели на очередной поезд до Одайбы. Там мы кружились в маленькой капсуле на огромном чертовом колесе, смотрели на Радужный мост и Токийскую башню, промышленные предприятия и серое море. На станции «Юракутё» я пробежалась пальцами по закопченным кирпичам железнодорожных арок. Под этими широкими дугами приткнулись маленькие ресторанчики. Мы с Бобом время от времени встречались в каком-нибудь из них, чтобы поужинать. Он спрашивал моего совета по всем аспектам своей жизни. По-моему, только из-за моего беглого японского он приписывал мне несвойственные знания и проницательность, но я всегда старалась, как могла. Над пряными китайскими блюдами он поведал мне о своем плане стать рок-звездой, хоть и знал, что в сорок один уже поздновато. Исповедовался, что стоматологическая терапия, скрестившая наши дорожки, включала косметические процедуры именно с этой целью. Я ни разу не слыхала, как он поет, так что в тот день ничего посоветовать не смогла.

На станции «Токио» поезда приходили и уходили то и дело. Здесь скрещивается много железнодорожных путей, неотличимых друг от друга, — ряды безымянных солдатиков, уложенных плашмя в коробку. Я даже не догадывалась, какие из них принадлежат Яманотэ, но когда пути снова разошлись, последовала инстинкту, и чутье меня не обмануло. Следующая вереница огней и платформ принадлежала Канде.

Ко времени, когда я подошла к девятой или десятой станции, идти назад прежней дорогой казалось уже бессмысленно. Я шагала дальше. Акихабара, Электрический город, где мы с Тэйдзи разглядывали фотоаппараты, хоть он и не думал покупать ни один, был диковинно тих среди ночи. Амеёко, где я ходила за покупками с Нацуко, чтобы купить дешевые продукты на расползшемся на всю улицу рынке. Там было тихо, но я чуть ли не въявь слышала дневной гомон загрубевших мужских голосов, криком расписывающих свой товар: склизких кальмаров, рыбу, чай, кофе, обувь. Под железнодорожными арками — стойки якитори[29], сейчас закрытые. В Уэно — парк, куда я ходила в первый год любоваться цветением вишен, не ведая, что он будет так набит зеваками, что я едва смогу разглядеть макушки деревьев. Янака, кладбище, где я сидела, прежде чем направиться к дому госпожи Ямамото. Оно поднимается на гору от железнодорожных путей и дальше. Ночью надгробия напоминали силуэты людей, сидящих на склоне горы и нашептывающих во тьме свои секреты. Затем — крикливо-розовые любовные гостиницы, рекламирующие тарифы на ночлег и более дешевые тарифы за «дневной отдых». Я обогнула вершину петли, к Икэбукуро, мимо темной старой часовни у Комагомэ и к территории Тэйдзи. Если бы я посмотрела на них на карте, то заметила бы, что Такаданобаба и Син-Окубо расположены на северо-западе Токио, но с чего бы мне теперь этому удивляться.

Минули часы. Хоть я уже была за много миль от дома, ландшафт не так уж изменился, только приметы на переднем плане — ночные клубы, любовные гостиницы, надгробья, парки, рынки, магазины, посольства. И все это внутри нескончаемого коридора безымянных прямоугольных зданий и железнодорожных путей. Я глядела вверх на окна. Большинство были темными, показывая лишь смутные очертания занавесок и жалюзи. Тут и там кошачьими глазами сияли яркие желтые прямоугольники. Порой внутри двигалась фигура. Я вглядывалась, пытаясь разглядеть человека, получить впечатление о его возрасте или одежде, о его перемещениях по комнате. И каждый раз гадала, что это за человек. За кем именно из миллионов людей, работающих, просыпающихся, спящих в этом городе, набитых по отдельности и группами в коробочки домов и офисов, я подглядывала? Я хотела знать этих чужаков, перемещавшихся из одной коробки в другую, транспортировавших себя по городу по столь обширным сооружениям железных и автомобильных дорог. Я хотела знать их, потому что тоже была одной из них.

Порой я теряла пути Яманотэ из виду и вынуждена была пробираться по погруженным во мрак боковым улочкам, пока не отыскивала их снова. Свет в темных переулках и закутках давали яркие торговые автоматы, выставившие на обозрение напитки и сигареты. Иногда я могла идти несколько миль, не теряя пути из виду. Мой марш все продолжался, и в ранние предутренние часы я оказалась в Синдзюку, в считаных метрах от места, где увидела Тэйдзи впервые. Я подумала о Сачи. Вполне может статься, театрик, где Тэйдзи нашел ее, в улице или квартале от меня. Я гадала, сколько времени истекло с момента, когда Сачи вышла, а Люси вошла. Я воображала, что она погребена глубоко в прошлом, как ее фотографии погребены в коробке, но, может быть, Тэйдзи перешел от Сачи ко мне, а от меня к Лили, даже не сбившись с шага, будто мы были тремя станциями вдоль железной дороги.

Я прошла по дороге мимо парка Ёёги. Внутрь я заглянуть не могла, но высокие перистые вершины деревьев возносились над стенами. Я снова слышала песню, которую мы пели в ту ночь. «Уэ о мите аруко». Я плакала, но не трудилась поднимать лицо, чтобы не дать слезам пролиться, как велит песня, потому что вокруг не было ни души, и я вполне могла позволить им литься, как им заблагорассудится. Я дошла до своей конторы в Сибуя. Я ни разу не бывала там ночью, и мне было приятно ее увидеть. Пожалуй, это единственное место в Токио, где я могла ощутить себя дома сейчас, без Тэйдзи и Лили. Может, через день-другой я и вернусь к работе. Мою душу успокоит сознание, что перевод для доменной печи завершен вовремя и с удовлетворительным качеством. Когда солнце уже начало припекать и люди выходили из домов на работу и учебу, я прошагала от Эбису до Мэгуро и наконец прибыла к месту отправления. Готанда. Я отмахала марафонскую дистанцию. Я обошла Токио кругом.

* * *

Когда я переступила порог квартиры, телефон еще звонил. Проигнорировав его, я наполнила ванну горячей мыльной водой. Ноги гудели и пылали. Я погрузилась в ванну по шею и закрыла глаза. Перед взором замелькали виды клубов и баров, кладбища, квартир и бельевых веревок, железнодорожных путей, без конца пересекающихся с другими путями, расходящимися по всему Токио, по всей Японии. И вагоны и локомотивы, спящие по обе стороны от путей, убранные до поры, пустые.

Когда я выбралась из ванны, ноги еще болели — розово-лиловые, распухшие. Я шла, будто впервые надела коньки и ковыляла от раздевалки до катка. Телефон звонил и звонил. Я сняла трубку, но не произнесла ни слова. Просто ждала. Писклявый голос Лили доносился громко и четко:

— Люси! Ты там? Я пыталась дозвониться тебе множество раз. Гм. Я хотела тебе сказать, что ужасно сожалею о том, что ты видела. То, что случилось с Тэйдзи… мы этого не планировали.

«Ты ненароком договорилась встретиться с ним на станции после того, как я уеду?» Я не могла раскрыть рта, чтобы заговорить, но слова криком кричали у меня в голове.

— И я ужасно себя чувствую. Не знаю, что тебе сказать.

«Так с какой же радости звонишь?»

— Я знаю, это должно было разбить тебе сердце.

Мой пульс участился. Лицо и шея пылали. Да что Лили может знать о моем сердце? Я наполнила оба легких воздухом до отказа, чтобы произнести следующие предложения без остановки для вдоха:

— Мое сердце — сложный орган, состоящий из мышц, клапанов и крови. Оно может ослабеть, может получить инфаркт, а то и вовсе остановиться. Но разбиться не может. Вот и не звони, чтобы сообщить, что решила, что мое сердце разбито. — Мои глаза переполняли слезы. Я моргнула, чтобы лучше видеть, и горячая вода хлынула мне на щеки. — Мое сердце в порядке. — Мой голос надломился. — А вот ногой пошевелить не могу.

— Ногой? Люси?

Я положила трубку, и тут же зазвонили в дверь. Понимая, что это наверняка не Лили, я высморкалась, утерла глаза, доползла до двери и разогнулась, чтобы отпереть ее.

Передо мной предстала Нацуко с охапкой желтых маков. Лепестки касались кончиков ее волос.

— Люси, что происходит? Ты больна?

— Мне не очень хорошо. Через день-другой буду в порядке.

— Выглядишь ужасно. Ради бога, сходи к врачу, узнай, что не так. Ты плакала?

— Мне не нужно к врачу. И вообще, не верю я докторам. Ходить по врачам, когда ничем не болен, — только судьбу искушать.

— В таком случае повидай свою подругу Лили. Она ведь медсестра? Почему бы тебе не попросить ее наведаться?

Я воззрилась на нее.

— Люси, да что такое? Что случилось?

Мне хотелось, чтобы Нацуко знала, но знала сама, без необходимости в моем признании, потому что мне несносно было бы услышать собственный пересказ истории. Телепатия мне неподвластна, так что я лишь тряхнула головой.

— Это как-то связано с Лили? Что она натворила?

— Оставь меня, пожалуйста.

— Ладно. — Она испустила мягкий вздох. Сегодня ее голос звучал на ирландский лад. Не ведаю, какие годы или месяцы ее жизни пролетели в Ирландии, но этот акцент проявлялся лишь изредка. — Я скучаю по тебе на работе. Буду звонить каждый день, пока не уверюсь, что ты в полном порядке. Ой, я же принесла цветы. Увидела их в магазине и подумала, что у них такой невероятный цвет, что тебе непременно станет лучше. Надеюсь, они сделают свое дело.

— Спасибо, — кивнула я. — Я тоже.

* * *

Она удалилась, оставив меня в растерянности. Спать я не хотела, а сил для новой прогулки у меня не было. Цветы были солнечными и дружелюбными. Я решила поставить их в воду. Вазы у меня не было, потому что мне никогда не приходило в голову покупать срезанные цветы для себя, а мне букеты ни разу не дарили. Я поставила их в ведро. Вид был не ахти. Найдя старую пластиковую бутылку, я откромсала у нее верх и наполнила водой. Получше, чем в ведре, но маки выглядели не так красиво, как в руках Нацуко. Выудив из мусорного контейнера на кухне черную оберточную бумагу, я оклеила бутылку ею. Ваза для цветов получилась безупречная, но поскольку все шторы были задернуты — я не открывала их четыре дня, — комната теперь казалась сумрачной. Я распахнула шторы, а там и окна. Солнечный свет хлынул в комнату — того же цвета, что и маки.

Я втирала крем в стопы, пока не полегчало. Больше меня ничего не сдерживало. Я вышла на балкон, загрузила стиральную машину затхлыми грязными вещами и включила ее. Отскоблила грязную ватерлинию в ванне, выбросила три порожние втулки от туалетной бумаги, сырые и разбухшие, провалявшиеся на полу не одну неделю. Обрызгав зеркало, оттирала пыль и крапинки зубной пасты, пока оно не засверкало. Я еще была не готова встретиться с собственным отражением, но уже подходила к этому моменту. В кухне перемыла чашки и тарелки, соскребая серую поганую плесень в мусорное ведро. Опустившись на четвереньки, вытерла толстую пушистую пыль, скопившуюся за книжными полками и в углах комнаты. Протерла пульт дистанционного управления от телевизора кнопка за кнопкой. Обрызгала и стерла пятно, красовавшееся на экране телевизора месяцами. Прежде я его не трогала, потому что оно выглядело как засохшая сперма Тэйдзи, и тем было драгоценно, хоть я и не возьму в толк, как сперма могла попасть на телевизор. Наверное, просто брызги какой-нибудь еды.

Стиральная машина запикала. Вытащив мокрые вещи, я развесила их на веревке. Достала футоны из комода и перекинула их через перила балкона, чтобы проветрить. Лупила их своей розовой пластиковой выбивалкой и смотрела, как пыль вздымается тучами и рассеивается. Пропылесосила всю квартиру. И наконец, когда уже не могла придумать ничего больше, пропылесосила балкон.

Попила чаю и послушала Дворжака. Сходила в овощную лавку и купила блестящих красных яблок, чтобы положить на стол рядом с желтыми маками. Потом свернулась калачиком на полу и уснула глубоким спокойным сном, каким не спала уже много дней.

А ранним вечером прохладный ветерок, проникший через балконную дверь, проскользнул по моей квартире и вышел через заднее окно. Он ласково разбудил меня, и я села. Медленно, еще толком не проснувшись, я вышла и начала снимать вещи с веревки.

Дверной звонок раздался снова. Может, Тэйдзи? Я рассудила, что нет. Я уже уверовала, что больше его не увижу. Но поймала себя на том, что хочу, чтобы это был Тэйдзи. Я только что сняла прищепки с пары колготок и, вместо того чтобы пройти по балкону пять шагов до бельевой корзины или прищепить на прежнее место, перекинула их через плечо. Ничего особенного, никакого сознательного решения. Просто пристроила их, когда пошла открывать дверь.

На пороге передо мной предстала Лили. Ее буквально трясло от волнения. Она подносила руку к щеке и снова опускала несколько раз подряд. Я уперлась в нее взглядом. Она принялась выкладывать свои доводы; она не хотела сделать мне больно, просто треволнения выходных вскружили ей голову. Если она кого и хотела уязвить, так это Энди; конечно, он даже не узнает, но, наверное, в глубине души она хотела именно этого, ей кажется. Она даже не знает, есть ли у нее и Тэйдзи будущее, но если я хочу дружить по-прежнему, она откажется от Тэйдзи. Пойдет и сейчас же скажет ему, что все кончено.

— Так все в порядке? Мы еще подруги?

— Нет, не подруги. Прощай.

И я захлопнула дверь.

* * *

Не могу разобраться в своих чувствах в тот момент. Знаю, что какой-то частью души испытывала сострадание к ней. Она являла жалкое зрелище, стоя у меня на пороге и трясясь. Я уверена, что она была шокирована тем, что натворила, и не могу не признать, ей достало отваги предстать пред мои очи. Я знаю, что испытывала эти чувства. Но притом испытывала отвращение и заново разъяренный гнев. Значит, она откажется от Тэйдзи, если мы будем подругами, а если нет, то не откажется? Звук имени Тэйдзи швырнул меня обратно на станцию «Токио», напомнив, как я взвыла, как они обернулись, уставившись на меня. Мою жалость к ней как рукой сняло. Я ненавидела ее за то, что она украла моего возлюбленного и покинула меня как подруга. Я стояла за дверью, гадая, с какой стати отпустила ее вот так запросто. Мой гнев вздымался, пока я не заорала в ярости. Не знаю, какие слова я рявкнула в своих четырех стенах, но через несколько секунд услышала пылесос соседки, заглушивший мой голос.

Я отправилась на улицу, чтобы найти ее. Прошло всего пара минут с ее ухода, но ее было нигде не видать. Мне послышался негромкий взрыв смеха, но я ничего не увидела, а звук оборвался, едва начавшись. Я прошла еще немного к станции. Глаза были распахнуты во всю ширь, и я пустила их в ход вместо прожекторов, обшаривая ими дорогу от края до края, озаряя каждый уголок и закоулок. Мышцы ныли, но я боялась моргнуть или сузить глаза хоть на секунду, пока не найду ее. Я прибыла на станцию, но ее там не было. Повернула обратно. Странно. Даже если бы она бежала к станции во весь дух, ей бы не хватило времени поспеть туда, купить билет и сесть на поезд. Дорога длинная и прямая, и я увидела бы ее впереди. Мимо пронеслась пара автомобилей, а потом мир затих. Я не слышала ничего, кроме собственных шагов по тротуару.

Не стану отрицать: мне хотелось ее прикончить. Мне хотелось свернуть ей шею и пинать ее, пока не перестанет дрыгаться. Мне хотелось, чтобы она знала, сколько боли я могу причинить в ответ на ее предательство. Но зарезать-то ее я вовсе не желала. Я не хотела расчленять и обезглавливать ее, швырять куски в Токийский залив. Подобное мне даже в голову не приходило.

Глава 13

Офицеры вернулись. С ними новый — старше, крупнее, выглядит матерым. Его именной бейджик гласит «Судзуки» (колокольчиковое дерево).

— Мы расследуем убийство молодой невинной женщины.

Не такой уж невинной.

— Я знаю, но я этого не делала. Я ни за что не поступила бы так с Лили.

— Знаете, что в вас странно?

Я открыто встречаю его взгляд. Валяй.

— Это интересно. Обычно, когда обнаруживается труп, друзья и близкие жертвы решительно отказываются верить, что это тело их любимого человека. Пока не состоится официальное опознание, они не принимают того, что очевидно для всех остальных. А порой не принимают даже после. В вашем же случае, напротив, наблюдается вроде бы безмерная готовность поверить, что тело, найденное в Токийском заливе, принадлежало вашей подруге Лили Бриджес. Странно.

Я не понимаю.

— Так тело не Лили?

— Нет, вовсе нет. И все же вы были не в меру уверены.

Ему неведом мой послужной список, количество трупов, раскиданных по моей жизни, так что следующий казался вполне естественным, даже неизбежным. Я вовсе не удивилась, прочитав газеты. Как только начальник Лили сообщил о ее пропаже, я поняла, что она мертва. Однако об этом я не упоминаю. Это может быть использовано в качестве улики против меня. Признана виновной. Непреднамеренный серийный убийца. Серийный непреднамеренный убийца.

— Тогда чье же оно?

— Мы не знаем. Опознанию не поддается. Газеты слегка увлеклись в своих предположениях, что это Лили Бриджес. Конечно, вас это вполне устраивало. Всякому очевидно, что вы не могли изрубить тело в другом районе Токио за такое короткое время.

— Кроме того, я даже не собиралась.

— Но видите ли, труп вашей подруги нашли вчера вечером в одном из неиспользуемых сараев позади автозаправочной станции, всего в паре минут ходьбы от вашего дома.

До меня начало доходить.

— Она была задушена.

Что это за смрад меня окружает? Это разлагающаяся плоть изрубленных кусков, найденных в заливе? Или это запах сарая в тени моего собственного дома, где заключался хладный труп Лили? Нет, это вонь моей собственной блевотины.

Полицейские чересчур профессиональны, чтобы позволить моему казусу смягчить их обличающие взоры. Я поднимаю извиняющийся, застланный влагой взор, но накатывает новый позыв. Мой друг — друг со стаканом воды — сует мне металлическую мусорную корзину как раз вовремя и тут же отдергивает руку, хоть и недостаточно проворно, чтобы избежать брызг.

И я пуста.

Глава 14

— Это не все.

Как я и надеялась.

— Мы узнали о ваших отношениях с Мацуда-саном.

— Я не знаю никакого Мацуды.

— Не лгите. Мацуда Тэйдзи. Странный субъект, работающий в лапшичном заведении. Его дядя говорит, что сейчас он на Хоккайдо.

* * *

Дядя Тэйдзи. Соутаро. Единственное связующее звено Люси с Тэйдзи. Сдвинув брови, она думает о его истории, насколько она ей известна.

Соутаро родился в северном Токио, там и вырос, у самой линии Яманотэ. В его довоенном детстве это означало, что он чувствовал себя почти провинциалом. Сейчас город разросся настолько далеко, что его адрес стал определенно столичным. Он гордится тем, что родом из Токио. Осакцы слишком громкие, а нагойцы слишком пафосны и сорят деньгами. Токио — сердце Японии.

Во время войны Соутаро эвакуировали в горы префектуры Гумма, и он избежал бомбардировок Токио, выкосивших почти всю его семью. Выжили его отец и младшая сестренка. Он вернулся в Токио, решив непременно принять участие в его восстановлении. С отцом взялся за дело и открыл ресторанчик в окрестностях Такаданобаба, продающий лапшу. Соутаро гордился, что работает там, подавая согражданам фундаментальнейшее из блюд.

Сестра вышла замуж и перебралась на Кюсю. Девятнадцать лет спустя — хотя Соутаро они показались девятнадцатью месяцами — она вернулась. И привезла с собой тщедушного сына, выглядевшего так, будто не выдержит и дня работы.

Дядя оказался не прав. Этот странный задумчивый племянник, склонный к внезапным взрывам энергичного смеха, работал усердно и стал сильным. Похоже, ему нравилось драить полы, выбрасывать помои, записывать заказы. Он трудился целыми днями, а по вечерам пускался бродить неведомо где. Когда сестра скончалась, не было ни малейших сомнений, что ее сын должен продолжать там работать. Соутаро так и не женился, и ему нравилась мысль, что по его смерти заведение будет принадлежать сыну сестры. Но с той поры паренек стал своего рода головной болью. Что он делает с фотоаппаратом каждый день? Почему у него нет друзей, кроме этой угрюмой иностранной девушки? Соутаро уже готов был поговорить с Тэйдзи, сказать, что пора бы ему уже и жениться (и не на иностранке), когда начались странные события. Тэйдзи уехал на выходные на остров Садо. Вернувшись, казался издерганным и на взводе. Пару недель спустя оставил записку на стойке заведения, придавив кассетой с непроявленной пленкой. Он отправляется на север, на Хоккайдо, попытать счастья.

Без Тэйдзи Соутаро продолжать не мог. Спина болела, и он был готов уйти на покой. Проявил пленку в уповании, что Тэйдзи оставил ему какую-нибудь подсказку, но снимки показывали лишь пустынные пляжи, железнодорожные пути без поездов, брошенные мусорные ящики. Пустота. Он разглядывал их под всеми возможными углами, переворачивал вверх ногами. Надел старые 3D-очки, пришедшие с журналом о природе, и снова рассмотрел каждую фотографию. Наконец выбросил снимки и продал свое заведение чужаку. В своей квартире он рисовал цветы и птиц на фоне заброшенных мест. Он знал, что больше Тэйдзи не увидит.

* * *

Мацуда Тэйдзи. Тэйдзи Мацуда. Как я могла не знать его фамилии? Меня потрясло, что в стране, где фамилии предпочитают именам, фамилия Тэйдзи каким-то образом ускользнула от меня. Должна же я была увидеть ее на конверте или на чем-нибудь в его квартире или услышать, как завсегдатай обращается к нему. Так нет же. И теперь я еще острее, чем тогда, увидев его на станции вместе с Лили, ощутила, что почти не знала его, что он одурачил меня и ускользнул.

— Да, я знала его.

— Вы были его девушкой. И вот что я думаю. Он бросил вас ради вашей подруги Лили Бриджес. Вы были так огорчены, что неделю даже не ходили на работу.

Должно быть, они говорили с Нацуко. Или даже с Бобом. Лили могла спрашивать его совета, прежде чем наведаться к Люси. Может, она сказала ему, что они с Тэйдзи сделали. Но что толку обвинять друзей? С равным успехом к этому заключению могла прийти и соседка и поделиться этой информацией с ними.

Голова у меня начинает кружиться, как тогда на острове Садо, прежде чем я упала без чувств на скалах. Мои руки тянутся к лицу. Я ставлю локти на колени и подпираю подбородок обеими ладонями. В комнате жарко. Мои джинсы липнут к ногам от пота и рвоты. Кто-то дает мне миску холодной воды и тряпку. Я провожу мокрой тряпкой по рукам и ногам, болтаю ее в миске, выжимаю, выдавливая бурые капли. Кладу тряпку в миску. Она плавает, покачиваясь, на поверхности. Я чувствую себя чище и свежее.

* * *

Теперь губы мои шевелятся, говоря и говоря, хотя мой язык онемел, словно от анестезии, и выговор у меня как у пьяной. Я говорю им то, что они хотят услышать. Повествование изливается довольно легко, чуть ли не само собой. Сначала моя безумная ревность к Лили, за ней слепая ярость, грозившая пожрать меня, как огонь, когда она подвела меня. Далее я описываю свою неотступную любовь к Тэйдзи, любовь, помешавшую мне поверить, что все кончено, что он больше не хочет меня. И наконец, пара колготок, оказавшихся подручным оружием: я застала Лили врасплох, потому что она хотела верить, что я буду дружить с ней, и даже улыбнулась мне. Заключение: изумленный вскрик Лили, ее короткое и тщетное сопротивление. Ее тяжелое безжизненное тело, еще теплое, когда я волокла его в укромное местечко. Я излагаю им длинную незамысловатую историю, и наконец они довольны мной.

Мужчина ведет меня по коридору. Коридор кажется непохожим на тот, который я видела несколько часов назад. Стены грязные. Пол под ногами склизкий. Тут нет флуоресцентных ламп, только голые лампочки накаливания свисают с потолка через равные промежутки. Я закрываю глаза, но лампочки все равно слепят их одна за другой.

* * *

Нет, я не убивала Лили. Люси невиновна в убийстве и повинна лишь в том, что состряпала байку. Но притом она очень устала. Так много людей ускользнуло через мои руки-крюки, как подачи на летнем игровом поле, что больше я себе не доверяю. Бессмысленно противиться аресту, сознавая, что могу убить снова. Мне бы побыть на солнце, отдохнуть. И в конце-то концов, так ли уж я неповинна? Так ли уж непричастна? Если бы я позволила Лили поговорить со мной по телефону, ей не пришлось бы появляться на моей улице среди ночи. Это ведь я познакомила Лили и Тэйдзи, и я же убедила ее не возвращаться в Британию, когда она хотела. Пусть защитник решает, как представлять мои интересы. И вот мое последнее слово. Невиновна, но не неповинна. Не совсем виновата, но и не вполне невинна. На суде правда может выплыть, но покамест я убийца.

Я замечаю, что одета не в собственную одежду, а в вещи из мягкого хлопка. Наверное, кто-то велел мне переодеться, дал мне принять душ. Не помню. Я будто бы поспала, но не знаю, сколько прошло времени, час или ночь, тот же самый день сейчас или уже завтрашний.

Бесстрастный мужской голос говорит мне, что меня ведут в комнату, где ждет посетитель. Интересно, кто же мог прийти меня повидать.

Может, Тэйдзи? Тэйдзи с фамилией, которую он мне ни разу не называл. Тэйдзи, бросивший меня ради моей подруги. Зачем ты так поступил, Тэйдзи? Это единственный вопрос, который я задам, если мой посетитель действительно ты. И ответ, на который я уповаю, невозможен, видите ли, потому что это ответ, позволяющий нам забыть Лили, вернуться назад ко времени, где мы были до того, как я впустила ее. И мне кажется, я вижу тебя сквозь приоткрытую дверь, но ты уже расплываешься в небытие, как растворился прежде твой голос, когда я хотела слышать только его. Я не хочу, чтобы ты уходил. Но где уж там, ты уже ушел, и сердце у меня обрывается. Нет. И о чем только Люси думала? Я знаю, что Тэйдзи моим посетителем быть не может, потому что он на Хоккайдо. У него нет причин являться сюда, а полиция никогда не найдет его в городе или в горах. Он уже растворился среди теней.

Значит, это должна быть Мириам, уставшая ждать меня у моря и желающая, чтобы за ней ухаживала и стряпала для нее настоящая дочь, а не Фелисити, и, думая о ней, я недоумеваю, как же могла она приехать в Токио, если почти не переступает порога собственного дома, боли у нее настолько сильные, что она сидит в одном и том же кресле день-деньской, и это невозможно, так что я думаю, что вместо нее мог приехать Джонатан, который и сам раньше служил в полиции, и он приехал увезти меня домой. Теперь я моргаю, потому что в глазах солоновато, и я почти слышу море и уже различаю его силуэт через открытую дверь перед собой, но минуточку, как же я узнаю, что это Джонатан? Я не видела его с той поры, как ему было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать от силы. Но вот он здесь, и Мириам за ним, выглядящая теперь такой старой и изможденной, взирающая на меня скорбным взором, и я вижу братьев — Люка-Луку, Нэйтана-Натана, Сэмюеля-Самуила, Саймона-Симона, Мэтью-Матфея, улыбающихся Люси, но без намека на жесткость, и она видит их совсем иными, не глумящейся сворой в форме бойскаутов, а счастливыми здоровыми мальчишками с сияющими глазами. Они маленькие и миленькие. Я рада видеть их, но если они пришли забрать меня с собой, мне придется их подвести, бедные дети. Они не могут говорить по-японски, я уверена, не могут, а это теперь наполовину мой язык, больше чем наполовину.

Но они схлопываются в точки и исчезают. Это не Джонатан и ни один другой из моих братьев. Это Лиззи со своим тромбоном, сальными волосами и болячками. Она приехала, чтобы поиграть музыку, и хочет, чтобы я вернулась с ней работать на «Би-би-си». Конечно, я скажу ей, что я не в состоянии, потому что в упор не видела британского телевидения более десяти лет и не буду знать, с какого конца взяться за работу. И не видела своей виолончели с самой смерти госпожи Ямамото, а музыкальные инструменты очень до́роги, как всегда твердили Джордж и Мириам. Лиззи, с прискорбием сообщаю, что не смогу сыграть с тобой.

Голос Лиззи говорит, это не она, дурочка, это Брайан Черч, и он говорит, нет, не говорит. Но я начинаю путаться и делать ошибки. Я должна четко держать это в голове. Я еще не мертва. Ноа, Брайан, Джордж, госпожа Ямамото, Лили. Им придется обождать. Я еще жива. Аз есмь.

* * *

Я стою на пороге, тужась взять себя в руки, потому что знаю, что еще не лишилась рассудка, уверена, что не лишилась. Я считаю до десяти — пять раз, десять раз, двадцать раз. Жду чуть дольше для полной уверенности. Теперь я готова. Заставляю свой мозг породить логичную мысль. Он исполняет. Моя логичная мысль гласит, что этим посетителем может быть только Нацуко или Боб.

Я вхожу в комнату. Я больше не чувствую ног. Я будто качусь на роликах. Некто сидит перед окном лицом ко мне. Сквозь окно светит солнце, а мои глаза не приспособлены к естественному свету. Я не могу разобрать никаких черт лица, но уверена, что знаю эту фигуру.

— Привет, Люси. Ты меня помнишь?

Клянусь, что нет. Я щурюсь. Она говорит по-английски или по-японски? Я понимаю ее слова, но не знаю, из какого они языка.

— Вид у тебя не очень благополучный. Мы вытащим тебя отсюда, и все у тебя наладится.

Она хихикает, и я моргаю. Это же госпожа Като, альтистка.

Я предполагаю, что она пришла обвинить меня, так что сбивчиво выступаю на суматошную самозащиту.

— Я не хотела убивать госпожу Ямамото. Правда, не хотела. Это несчастный случай. Я просто поставила виолончель в другое место, уж и не знаю почему, но я не знала, что она споткнется об нее. Я сожалею…

— О чем ты толкуешь? — снова заливается стеклянный колокольчик ее смеха. — Нам всем ее ужасно недостает, но от факта, что госпожа Ямамото всегда была неуклюжей, не отмахнешься. Она и сама о себе так говорила. Я знала, что рано или поздно это кончится несчастьем. Предупреждала ее.

— Она была неуклюжей? — Я пытаюсь припомнить, правда ли это, но не могу даже представить лица госпожи Ямамото.

— Да, была. Но сейчас я здесь не из-за этого. — Глядя мне в глаза, она медленно говорит: — Я хотела увидеть тебя. Я прочитала в газетах уйму галиматьи. Надеюсь, ты не обращаешь внимания. Я хочу, чтоб ты знала, что я с этим разберусь и скоро ты будешь на свободе.

— Но я не хочу свободы.

— Почему же?

— Мне негде быть. Я хожу по Токио кругами.

— Что ж, тогда ты должна вернуться на родину, в Британию.

— Там мне делать нечего. Все люди — призраки. Это не родина, видите ли.

— В таком случае ты должна перебраться пожить в моем доме здесь, в Токио. Определенно нет смысла возвращаться в твою одинокую квартиру с этой презренной соседкой и всеми этими шумными автомобилями. — Она примолкает на минутку. — Должно быть, еще и ужасно воняет бензином.

— Ладно, — я говорю это, чтобы ублажить ее, потому что все еще надеюсь, что меня приговорят за убийство.

* * *

Однако сбылись чаяния госпожи Като, а не Люси. Прошел день, и я узнала, что меня отпускают без обвинений. Дело против меня было построено на косвенных уликах, а на теле Лили полиции не удалось отыскать ни единого отпечатка пальца или следа ДНК. Более того, на свет всплыли новые обстоятельства.

После того как вчера сведения обо мне появились в национальных газетах, полиция получила конверт. В нем содержались две фотографии. Первая показывала Лили у «Макдоналдса» рядом с моим домом. Расследование установило, что она делала в вечер убийства через два часа после того, как ее видели у меня на пороге. Кассир, узнавший ее по фото, припомнил, что у нее и ее японского приятеля были какие-то сложности с общением. Оба были в растрепанных чувствах. Она оставила чизбургер нетронутым, но колу выпила.

Вероятно, она погибла позже в тот же вечер. Для полиции было очевидно одно: вылазка Люси в ночь с колготками через плечо со смертью Лили никак не связана. Я выходила всего минут на десять, не более. И моя соседка доложила, что в ту ночь больше не слышала, чтобы я выходила.

Вторая фотография была совсем другой. На ней была женщина, втиснутая между близких коричневых стен, с головой, свесившейся к плечу, словно у нее нет больше сил ее поддерживать, темные глаза пусты, как две жирные сливы.

Отпечатков пальцев ни на одной фотографии не было. Полиция не знает, что снимки сделал Тэйдзи, но я-то знаю! И снимки не доказывают, что Тэйдзи убил Лили. Зато показывают, что Люси этого не делала.

Тэйдзи. Зачем ты ждал Лили в «Макдоналдсе», и что она сказала тебе? Что все кончено, потому что она хочет дружить со мной? Может, тогда ты понял свою ошибку — ты потерял нас обеих — и подумал, что мог бы вернуться к Люси, если бы только Лили не путалась под ногами. Не по этой ли причине он убил Лили? Навряд ли. Может ли предумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами быть просто привычкой, как снимать фотографии? А может, это часть той же привычки, объект фотографии для коллекции, единица хранения. Теперь более, чем когда-либо прежде, я гадаю, что стало с Сачи. Похоже, Люси наконец-то встретила равного себе по смертоносности. Но с другой стороны, улики лишь косвенные. Если кому и дано судить поспешно, то уж не мне.

Глава 15

Я лежу на балконе дома госпожи Като. Балконы в Японии обычно предназначены для сушки белья, а не для людей, но мне здесь нравится. Я могу смотреть сквозь перила. Тут небольшой парк с кустами и деревьями. Детская игровая площадка с горкой и качелями, но детей нет, да и вообще ни души. За парком местная железнодорожная станция.

Госпожа Като в кухне готовит ужин. Я чую запах жарящейся рыбы и имбиря. Мы пригласили на ужин Нацуко и Боба, и они скоро подоспеют. Я уже давненько не виделась ни с той ни с другим, но они были рады и дружелюбны, когда мы говорили по телефону. Боб сказал мне, что записывал песни и выступал перед публикой в клубах по всему Токио. Его музыкальная карьера идет хорошо. Нацуко перехватила большинство моих важных переводов, и все наши клиенты довольны. Я могу вернуться к работе, как только буду готова. Боб и Нацуко знают, что я невиновна. Никакой нужды в объяснениях или извинениях. На сегодня довольно и того, что мы друзья, что поедим и выпьем вместе.

Я пишу Джонатану. Эта затея началась с открытки, но переросла в письмо. Я обнаружила, что мне есть о чем ему поведать. Я пишу о своей работе, потом о камелии Нацуко, потому что знаю, что он поймет, как дерево прекрасно, и повествую ему забавную историю о том, как была по ошибке арестована по обвинению в убийстве. Если получу милый ответ, то могу даже отправиться повидаться с ним в Йоркшир на Рождество на несколько дней. Родители Лили живут всего в пятнадцати милях оттуда. Полагаю, им будет приятен визит человека, знавшего ее в Японии. Потом я вернусь в Токио, к госпоже Като, потому что ее дом достаточно велик для двоих, говорит она. А еще она не говорит, но я знаю, что ей нравится ухаживать за мной, подымать переполох и стряпать для меня, подбирать идеальную температуру ванны каждый вечер и класть чистое полотенце.

Я роняю карандаш и обращаю взор к станции. Хорошо наблюдать, как люди садятся в поезда, как полная платформа пустеет за несколько секунд. Поезд уносит их прочь. Очередная толпа устремляется через турникеты, и платформа заполняется снова вроде бы теми же вещами, телами и лицами. Мне нравится слышать объявления, трогательное предупреждение, что бросаться к поездам опасно, что надо проявлять осторожность и стоять за желтой чертой, потому что приближающийся поезд тоже опасен.

На днях у нас утром были местные учения на случай землетрясения. Все прошло спокойно и упорядоченно, и муниципальные власти сочли их успешными. Разумеется, заранее неведомо, когда грянет крупное, но всегда есть несколько мелочей, которые можно сделать, чтобы увеличить свои шансы выжить. Толчки по-прежнему тревожат меня, но уже меньше, чем прежде. И это еще одна из причин, почему мне нравится быть поблизости от станции. Поезда грохочут мимо нашей улицы, сотрясая здания настолько энергично, что нехитро прозевать другие перемещения, начинающиеся под земной корой.

Госпожа Като зовет меня, чтобы сообщить, что Нацуко и Боб прибыли. Их голоса щебечут в коридоре. Я встаю и разминаю ноги. Поезд отъезжает от платформы, уносясь прочь мимо частных и многоквартирных домов. Балкон трясется, и я опираюсь ладонью о перила. Где-то в небе раздается звук, распознать который я не могу, но он напоминает мне о старой квартире, и прежде чем я успеваю прислушаться повнимательней, чтобы понять, не птица-предвестник ли это, как другой поезд с грохотом въезжает на станцию. Я дрожу, напоминая себе, что предвестник появляется только по ночам, так что это должно быть нечто иное. Но звук доносится вместе с образом Лили, скорчившейся у меня под столом в свете уличного фонаря, и еще ее скрюченного тела в сарае. Я вспоминаю женщину, разбросанную кусками в глубине залива, чьего имени я никогда не узнаю. И Сачи. Звук, а может, только его эхо, до сих пор звучит у меня в ушах. Я гляжу в небо, ставшее серым и тяжелым, но птиц там нет.

Наступает момент безмолвия. Потом шелест листвы, будто кто-то ползет к дому. По коже пробегает холодок. Я абсолютно неподвижна. Твержу себе, что это всего лишь соседская собака, но я знаю, что собаки не ползают. Во рту у меня пересохло. А потом я слышу это. Несомненный щелчок затвора аппарата. За ним жужжание перемотки пленки на следующий кадр. Я озираюсь в поисках Тэйдзи, но вижу лишь деревья и кусты. Стараюсь расслышать его шаги, но теперь щелчки словно раздаются тихим эхом по всему парку, во всех направлениях, и я не знаю, куда устремить взор. Подставляю ладонь и чувствую дождь, твердые капельки воды, падающие одна за другой на мою кожу, на листву и перила балкона. Поцу-поцу, потом плотнее, будто ледяными бусинками. Я поворачиваюсь, чтобы войти в дом, но знаю, что Тэйдзи ждет меня здесь, и уповаю, что тепла дома и моих близких друзей будет довольно, чтобы благополучно удержать меня в четырех стенах. Всем сердцем надеюсь, что этого достаточно, и все же…

Будет нелегко.