Читать онлайн Легенды и мифы Невского проспекта бесплатно

От Адмиралтейства до Мойки

1

Появление Невского проспекта предопределилось строительством двух важнейших градообразующих объектов на левом берегу Невы: Адмиралтейства, сразу же ставшего морским символом Петербурга и его административным центром, и духовного центра Северной столицы – Александро-Невской лавры. Их надо было объединить. Этого требовала логика, как предыстории, так и истории раннего Петербурга.

Как известно, Петербург возник на противоположном, правом берегу Невы, на Заячьем острове и Петербургской стороне, однако едва ли не сразу строительство и развитие города перекинулось на левый берег. Это было связано с необходимостью найти удобное место для строительства и спуска на воду кораблей.

Первое письменное упоминание об Адмиралтействе появилось 5 ноября 1704 года в походном журнале Петра I: «Заложили Адмиралтейский дом и веселились в Аустерии». «Аустерия» – это первый петербургский трактир, находившийся на Троицкой площади, на правом берегу Невы. А место для строительства Адмиралтейства было выбрано на противоположном, левом, берегу.

Место, выбранное для строительства Адмиралтейства

И неслучайно. Во-первых, тут существовало известное еще в XVI веке поселение Гавгуево, а значит, территория была более или менее сухой. К началу XVIII века здесь находилась мыза шведского майора Эриха-Берндта фон Конау, который, по некоторым легендам, был на самом деле русским дворянином Коновым, перешедшим на службу к шведскому королю и поменявшим фамилию на шведский лад. Во-вторых, Нева в этом месте была достаточно широкой, что представляло удобство для спуска кораблей со стапелей. В-третьих, в случае необходимости (Северная война еще только началась, и никто не знал, сколько она продлится) Адмиралтейство могло служить крепостью.

Строилось Адмиралтейство по личным карандашным наброскам самого Петра I и представляло собой длинные мазанковые сооружения в виде опрокинутой буквы «П» («покоя»). Глухая сторона «покоя» служила крепостной стеной, перед которой были вырыты наполненные водой рвы, насыпаны земляные валы, устроен открытый луг – эспланада, и возведены другие фортификационные сооружения в полном соответствии с правилами военного строительного искусства того времени.

Адмиралтейство. Перспектива Невского проспекта. Фото 1901 г.

В 1719 году была предпринята первая перестройка Адмиралтейства под руководством голландского «шпицного и плотницкого мастера» Германа ван Болеса. Именно тогда над въездными воротами и установили высокий «шпиц с яблоком» и корабликом на самом острие «шпица». В городском фольклоре сохранились следы восхищения этим сооружением. «Посмотри-ка, – сказал один веселый балагур своему приятелю, – на шпице Адмиралтейства сидит большая муха». – «Да, я вижу, она зевает, и во рту у нее нет одного переднего зуба», – ответил тот.

С тех пор ни одна перестройка – а их было две: в 1727–1738 годах по проекту Ивана Коробова и через сто лет, в 1806–1823 годах, по чертежам Андреяна Захарова – не посягнула на эту удивительную идею ван Болеса. Более чем за два с половиной столетия Адмиралтейский шпиль с корабликом, или, как его с легкой руки Александра Сергеевича Пушкина стали называть петербуржцы: «Адмиралтейская игла», превратился в наиболее известную эмблему Петербурга.

Мифотворчество вокруг кораблика началось уже в XVIII веке. К всеобщему удивлению, оказалось, что ни один корабль, спущенный на воду Петром I до 1719 года, ничего общего с корабликом на «шпице» не имел. Родилась легенда о том, что прообразом его был первый русский военный корабль, построенный еще царем Алексеем Михайловичем, отцом Петра Великого. Действительно, «тишайший» царь Алексей Михайлович построил в 1668 году боевой корабль «Орел». Размером он был невелик – чуть более двадцати метров в длину и шесть с половиной в ширину. На нем впервые был поднят русский морской флаг. «Орел» строился на Оке и первое свое плавание совершил по Волге, от села Деденево до Астрахани. Однако там был захвачен отрядом Степана Разина и сожжен. Сохранилось изображение этого «прадедушки русского флота», сделанное неким голландцем и находящееся в одной из музейных коллекций Голландии. И, пожалуй, действительно есть некоторое сходство кораблика на Адмиралтействе с изображением на рисунке.

В 1886 году кораблик сняли со шпиля и передали в экспозицию Военно-морского музея, а на Адмиралтействе установили его точную копию. К этому времени относится легенда о некоем умельце, который без помощи строительных лесов каким-то непостижимым образом сумел обогнуть «яблоко», повис над ним и проделал ряд сложных ремонтных операций. Целых два года ему якобы не выплачивали никакого денежного вознаграждения, ссылаясь на то, что нет ни малейшей возможности удостовериться в качестве произведенной работы. «Ну, сходите и посмотрите, – будто бы говорил герой этой легендарной истории, – там же все видно».

Вокруг Адмиралтейской иглы витает множество мифов. Одни говорят, что внутри позолоченного яблока находится круглая кубышка из чистого золота, а в кубышке будто бы сложены образцы всех золотых монет, отчеканенных с момента основания Петербурга. Но открыть ее невозможно, потому что тайна секретного поворота, открывавшего кубышку, безвозвратно утрачена. Другие утверждают, что никаких монет в кубышке нет, зато все три флага на мачтах кораблика сделаны из чистого золота, а в носовой его части хранится личная буссоль Петра I. Строятся немыслимые догадки и фантастические предположения о названии кораблика. Одним удалось будто бы прочесть: «Не тронь меня», другим: «Бурям навстречу». На парусах кораблика действительно есть текст. На них выгравировано: «Возобновлен в 1864 году октября 1 дня архитектором Риглером, смотритель капитан 1 ранга Тегелев, помощник – штабс-капитан Степан Кирсанов». Шар же, или, как его называют, «яблоко», и в самом деле полый. Внутри находится шкатулка, хотя и не золотая. В шкатулке хранятся сообщения о всех ремонтах иглы и кораблика, имена мастеров, участвовавших в работах, несколько петербургских газет XIX века, ленинградские газеты и документы о капитальных ремонтах 1929, 1977 и 1999 годов. Среди прочих документальных свидетельств нашего времени в нее было положено «Послание к потомкам».

К 1705 году основные производственные сооружения Адмиралтейской верфи: эллинги, мастерские, склады, кузницы, – были построены. 29 апреля 1706 года со стапелей Адмиралтейства сходит первое судно – 18-пушечный корабль, проект которого, по преданию, составил сам Петр I. Известно, какое значение придавал Петр строительству военно-морского флота. Он не оставлял его без внимания даже во время частых отлучек из Петербурга. В фольклорной энциклопедии петербургской жизни первой четверти XVIII века сохранился характерный обмен «посланиями» между царем и первым генерал-губернатором Петербурга Александром Даниловичем Меншиковым:

Петербургское Адмиралтейство в начале XVIII века было единственным в Европе судостроительным предприятием, которое могло похвастаться величественным зрелищем – спуском корабля на воду перед самыми окнами царского дворца. Спуском руководил адмирал Ф.А. Головин, отчего в Петербурге все новые корабли называли «новорожденными детками Головина». Сам царь лично вручал старшему мастеру спущенного корабля на серебряном блюде по три серебряных рубля за каждую пушку. Говорят, что еще несколько лет после смерти Петра мастер в день спуска нового корабля в память о великом императоре одевался в черную траурную одежду. Только при жизни Петра I, с апреля 1706 по январь 1725 года, на стапелях Адмиралтейской верфи было построено более 40 кораблей, а до середины 1840-х годов, когда Адмиралтейство как судостроительное предприятие полностью утратило свое значение, на воду было спущено около 300 кораблей.

С 1718 года в башне над главным входом в Адмиралтейство заседала Адмиралтейская коллегия, основанная Петром I в 1700 году под названием Адмиралтейская канцелярия. Членов Коллегии в народе называли: «Адмиралы из-под шпица», то есть из Адмиралтейства. Учитывая, что в старые времена производство в чины шло исключительно медленно, полными адмиралами они становились в весьма престарелом возрасте. В основном такими стариками и была наполнена Адмиралтейств-коллегия. Понятно, как высока была смертность в этом почтенном учреждении. Сохранился анекдот о том, как Николай I однажды спросил А.С. Меншикова, возглавлявшего в то время Коллегию: «Отчего у тебя так часто умирают члены Адмиралтейств-совета?» – «Кто же умер?» – спросил в свою очередь Меншиков. – «Да вот такой-то, такой-то…», – сказал государь, насчитав трех или четырех адмиралов. «О! Ваше Величество, – отвечал князь, – они уже давно умерли, а в это время их только хоронят».

В первой четверти XVIII века Петр I лично заседал со своими адмиралами в Коллегии. Заседания, как правило, продолжались до 11 часов, когда государь, по сложившемуся обыкновению, подкреплял себя рюмкой анисовки. Адмиралы с удовольствием следовали примеру царя. Постепенно сложилась, а затем распространилась по всей Руси поговорка, обозначающая время предобеденной выпивки и закуски: «Адмиральский час пробил, пора водку пить». Повторимся, «Адмиральский час» – это 11 часов – время, которое с тех пор на кораблях Военно-морского флота называют: «Адмиральский полдень». Между прочим, согласно «Словарю русского военного жаргона», «Адмиральский час» – это любой послеобеденный часовой отдых на корабле. А в народе утверждали, что в «Адмиральский час» адмиралы выпивали рюмку водки под грохот полуденного выстрела.

Благодаря Адмиралтейству и заседавшей в ее стенах Адмиралтейств-коллегии в Петербурге возник архитектурный стиль, известный по полуофициальному термину «Адмиралтейская архитектура». Так в Петербурге называли архитектурный стиль утилитарных, в основном производственных и складских построек из красного кирпича, с неоштукатуренными стенами и минимумом декоративных элементов на фасадах, восходящих к петровскому промышленному зодчеству. Основными апологетами этого стиля были архитекторы Адмиралтейств-коллегии, отчего и повелось название. Традиции, заложенные адмиралтейскими зодчими, сохранялись на протяжении всего XVIII и XIX веков. Краснокирпичные корпуса заводских цехов и даже общественных зданий можно встретить во всех районах города. Наиболее ярким примером «Адмиралтейской архитектуры» могут служить корпуса Новой Голландии, сооруженные в 1765–1780-х годах по проекту архитекторов Ж. Б. Валлен-Деламота и С.И. Чевакинского.

Последним морским министром Российской империи был адмирал флота Иван Константинович Григорович. Он начал карьеру в 1874 году, а во время Русско-японской войны командовал броненосцем «Цесаревич» и в марте 1904 года стал командиром крепости Порт-Артур. В 1908 году он был назначен главным командиром Кронштадтского порта, в 1911-м стал морским министром. Много сделал для возрождения русского Военно-морского флота после его сокрушительного поражения в Русско-японской войне, однако в петербургском городском фольклоре известен по уничижительному прозвищу «Вор Ворович».

Новая Голландия. Современное фото

Чего здесь было больше – слухов о коррупции в кабинетах чиновников Военно-морского ведомства или языковых ассоциаций при произношении фамилии министра, сказать трудно. Скорее всего, и то и другое. Но подлинные заслуги адмирала были по достоинству оценены гораздо позже. В 1923 году Григорович эмигрировал во Францию, там и скончался в 1930-м, и только в 2005 году его прах был торжественно перенесен в Петербург. Теперь он покоится на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Сразу после Октябрьской революции, в декабре 1917 года, комиссаром Морского генштаба, а затем морским министром был назначен мичман Балтийского флота Федор Раскольников. Тогда же, следуя традициям старого времени, он вместе со своей женой Ларисой Рейснер вселился в казенную квартиру в здании Адмиралтейства, которую совсем недавно занимал адмирал Григорович. Лариса Михайловна быстро освоилась. Здесь, в кругу своих близких родственников, которых в Петрограде называли «Ревсемейством», она любила устраивать приемы для бывших богемных приятелей. Угощала их редкой в голодном Петрограде икрой и другими деликатесами, блистала театральными нарядами, взятыми в костюмерных Мариинского театра, и возмущалась буржуазным убранством квартиры царского министра.

В этих же ярких вызывающих нарядах работы художника Бакста, ничуть не смущаясь, она могла навестить своих литературных знакомых, пригретых новой властью в Доме искусств на Мойке, так же запросто, как еще совсем недавно посещала эстетствующих поэтов в «Башне» Вячеслава Иванова на Таврической улице.

Лариса Михайловна Рейснер родилась в польском городке Люблине, в интеллигентной семье профессора-правоведа. В Петербург семья Рейснеров переехала в 1905 году. Мать, урожденная Хитрово, была писательницей. Отец преподавал право в Петербургском университете. Род Рейснеров древний. По одним сведениям, он происходил от крестоносцев – богатых рейнских торговцев, по другим – от некоего крещеного еврея Лео Ринуса. Лариса рано стала писать, еще гимназисткой выпустила в рижском издательстве две книжки с характерными женскими названиями: «Офелия» и «Клеопатра». А в качестве своего литературного псевдонима выбрала мужское имя далекого предка: Лео Ринус.

Лариса рано увлеклась революционными идеями, но и, включившись в большевистскую деятельность, продолжала писать. Однако в литературных кругах серьезным успехом не пользовалась. Например, известный поэт и переводчик М.Л. Лозинский отзывался о Рейснер, как о «завиральном человеке». «Это Ноздрев в юбке. Она страшно врет, и она глупая», – говорил он. И Георгий Иванов утверждает, что «за барышней Рейснер ухаживали, а над стихами ее смеялись».

Сразу после Октябрьского переворота 1917 года родилась легенда о том историческом выстреле крейсера «Аврора», который «возвестил всему миру о начале новой эры в истории человечества». Будто бы на крейсер, в сопровождении отряда красных моряков, «взошла женщина невероятной, нечеловеческой красоты, огромного роста, с косами вокруг головы. Лицо бледное. Ни кровинки. Словно ожившая статуя». Она будто бы и распорядилась дать залп из корабельной пушки. Моряки крейсера молча переглянулись: женщина на корабле – плохая примета, но команде подчинились и выстрел произвели. Так это или нет, с полной определенностью сказать трудно, но в литературе хорошо известно, что образ женщины-комиссара из «Оптимистической трагедии» Всеволод Вишневский списал с Ларисы Рейснер.

Л.М. Рейснер

Среди товарищей ее называли: «Муза революции», «Валькирия революции» и «Диана-воительница». Решительная и непримиримая красавица, во время Гражданской войны она была политработником Красной армии. После того как стала женой заместителя наркома по морским делам России Федора Раскольникова, Лариса Михайловна называла себя романтической аббревиатурой «коморси». Эта грамматическая конструкция расшифровывалась весьма прозаически: «КОмандующий МОРскими СИлами». Однако в народе ее называли иначе: ЗАМестительница КОМиссара ПО МОРским ДЕлам, или еще проще: «ЗАМКОМ ПО МОРДЕ». Это более соответствовало ее бескомпромиссному и непримиримому железному характеру. Говорят, судьбы врагов революции ее не волновали. Она могла лично подписать расстрельный приговор. А затем, за несколько минут до казни, позволяла себе развлекать приговоренного к смерти милыми разговорами за чашкой чая. Похоже, и вправду наступал «железный век» русской культуры.

Лариса Рейснер умерла неожиданно, в феврале 1926 года. В мае ей мог исполниться только 31 год. Умерла от брюшного тифа. Говорят, заразилась, выпив «от неосторожности или на бегу» стакан сырого молока.

С 1832 года в здании Адмиралтейства находится Высшее военно-морское училище, в советское время носившее имя Ф.Э. Дзержинского, – учебное заведение для подготовки офицеров-инженеров Военно-морского флота, в том числе специалистов по ядерным реакторам. Оно ведет свое начало от Училища корабельной архитектуры, основанного в Петербурге в 1798 году. По давно сложившейся фольклорной традиции, училище в обиходной речи называют «Дзержинкой».

Среди курсантских обычаев, бытующих в стенах училища, есть один, резко выделяющийся на фоне подобных шуточных ритуалов. Наиболее отличившиеся на выпускных экзаменах курсанты «Дзержинки» накануне присвоения им первого офицерского звания прыгают в парадной форме в бассейн фонтана перед Адмиралтейством. А еще более отчаянные совершают этот прыжок в Неву с гранитного парапета Адмиралтейской пристани.

В так называемое перестроечное время, несмотря на определенный комизм толков о появившихся в устье Невы метродраконах и дамбомутантах, городской фольклор не покидали обывательские кошмары, связанные с неопределенностью времени, неустроенностью жизни и естественным страхом перед будущим. Согласно некоторым легендам, над Петербургом висит постоянная угроза радиоактивного заражения. Будто бы в самом центре, прямо под шпилем Адмиралтейства, глубоко под землей расположен учебный класс Военно-морского училища имени Дзержинского. Класс оборудован самым настоящим действующим атомным реактором. Правда, неуверенно успокаивает легенда, между шпилем и этим реактором, на одной оси с ними, находится кабинет начальника училища, который, как заложник, с утра до вечера сидит на этой пороховой, то бишь атомной, бочке. «Но мало ли что…», – тревожно добавляют рассказчики.

Адмиралтейство. XIX в.

Роль Адмиралтейства в формировании центральной, исторической части Петербурга общеизвестна. В XIX веке Адмиралтейство называли «Полярной звездой», от которой расходятся улицы-лучи: Гороховая – в центре, Невский и Вознесенский проспекты – по сторонам. Любители «высокого штиля» окрестили Адмиралтейство основанием «Морского трезубца», или «Невского трезубца», держащего на своих пиках всю топографическую сеть города. Городская молва утверждает, что Адмиралтейская игла издавна окружена необъяснимым «ассоциативным полем». Вот уже многие годы ласточки, возвращаясь из дальних стран с появлением первого весеннего солнца, сначала «направляются к Адмиралтейству посмотреть цела ли игла».

Ко второй половине XVIII века надобность в Адмиралтействе как крепости окончательно отпала. Постепенно эспланада перед ним, которую в народе чаще всего называли «Адмиралтейской степью», теряла свои фортификационные черты. Уничтожались земляные валы с бастионами, засыпались рвы с водой. В 1816 году на месте наружного канала был разбит бульвар. В Петербурге его называли «Адмиралтейским бульваром», или «Адмиралтейским променадом». По утверждению многих знатоков старого Петербурга, именно этот бульвар вошел в «энциклопедию русской жизни» – роман Пушкина «Евгений Онегин». Сюда, «надев широкий боливар», выходил на променад его главный герой. По свидетельству историка М.И. Пыляева, Адмиралтейский бульвар был «центром, из которого распространялись по городу вести и слухи, часто невероятные и нелепые». Тем не менее авторитет сведений, полученных с бульвара, среди общественности оставался непререкаемым. «Да, где вы это слышали?» – недоверчиво восклицали петербуржцы. «На бульваре», – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали. Таких распространителей слухов и новостей, услышанных на Адмиралтейском бульваре, в Петербурге называли «Бульварный вестовщик» или «Гамбургская газета». Как нам кажется, этимология понятия «бульварный» в значении «газета» или «литература, рассчитанная на обывательские, мещанские вкусы», восходит к тому знаменитому Адмиралтейскому бульвару.

Остальная территория бывшего гласиса представляла собой огромное неухоженное пыльное поле, которое в городе прозвали «Петербургской Сахарой».

Балаганы в XIX в.

Практически весь XIX век отмечен в Петербурге ежегодными общегородскими народными гуляньями, праздничное половодье которых буквально захлестывало весь город во время Пасхи или Масленицы. Накануне этих православных праздников на Адмиралтейской площади с фантастической скоростью вырастали пестрые волшебные городки с балаганами, американскими горами, русскими качелями и каруселями. Между прочим, известное понятие «лубочное искусство», то есть искусство низменное, недостойное внимания высоколобых профессионалов, пошло будто бы от тех самых временных балаганных строений, которые, ради экономии, делались из самого дешевого материала – луба, или липовых досок. В связи с этим в фольклоре даже сохранились некоторые приметы довольно пренебрежительного отношения к балаганным постройкам. В 1838 году на Адмиралтейской площади возник пожар. Пострадали люди. В «Записных книжках» П.А. Вяземского сохранился любопытный диалог, записанный по горячим следам: «Слышно, что при пожаре довольно много народу сгорело». – «Чего „много народу!“ Даже сгорел чиновник шестого класса».

Шумные толпы простого люда с раннего утра тянулись на Адмиралтейский луг со всех концов города. Кареты и экипажи высшей и средней знати, обгоняя пеших горожан, спешили к началу гуляний. Отказаться от посещения этих ежегодных праздников в Петербурге считалось дурным тоном. В запасе петербургского городского фольклора имелся бесконечный синонимический ряд крылатых фраз и выражений на одну и ту же тему: «Побывать на балаганах», «Побывать на горах», «Под горами», «На горах», «Под качелями». На бытовом языке это означало «посетить пасхальные или масленичные гулянья». Зимой гулянья устраивались на запорошенном льду промерзшей Невы перед Адмиралтейством, где возводились гигантские ледяные сооружения, известные в просторечии под названием «Невские горы». В арсенале городской мифологии с того времени сохранилась поговорка: «На горах покататься, блинами объедаться».

Гостей на балаганах встречали легендарные, так называемые балаганные, деды. Громкими голосами, стараясь перекричать друг друга, они зазывали на представления с балконов дощатых павильонов-балаганов. Чаще всего это были рифмованные монологи ироничного, «биографического» характера, что особенно импонировало невзыскательной публике:

Доверительные монологи о женах перебивались рифмованными назидательными повестями, героями которых становились сами балаганные деды.

Это был только зачин. Дальше завороженные слушатели становились свидетелями захватывающих приключений, ради которых, собственно все и затевалось:

Богатые на коварную выдумку и щедрые на беззлобную шутку владельцы балаганов наперебой изощрялись друг перед другом. Доверчивые счастливчики, опережая один другого, протискивались внутрь ярко освещенной пустой палатки, вход в которую объявлялся бесплатным. Оглядывались вокруг, обшаривали глазами стены и, ничего не обнаружив, злые и раздраженные шли к выходу. И тут их встречал ухмыляющийся хозяин, над головой которого была прибита едва заметная вывеска: «Выход 10 копеек». Делать нечего – приходится платить, но признаться нетерпеливо ожидающим своей очереди в балаган в том, что остался в дураках, никто не решается. И очередь не убывает.

Яркая броская реклама другого парусинового балаганчика весело зазывает публику всего за алтын увидеть Зимний дворец в натуральную величину. А внутри балагана хозяин с хитрой улыбкой откидывает пеструю тряпичную занавеску и показывает застывшей от изумления публике стоящий напротив балагана Зимний дворец. Подсознательное желание разгоряченной всеобщим весельем публики быть обманутой было так велико, что подобные стереотипные розыгрыши предлагались порою в нескольких балаганах, стоящих друг с другом рядом, одновременно. «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» При особом желании можно было увидеть в натуральную величину и Александровскую колонну, и панораму Петербурга, и многое другое. Самым любопытным предлагалось даже «Путешествие вокруг света», которое совершалось вокруг обыкновенного дощатого стола с горящей свечой посередине.

В обязательную программу народных гуляний входили дешевые распродажи и розыгрыши всевозможных лотерей. Приглашения к лотереям отличались веселым, задиристым юмором с примесью обязательного петербургского колорита:

Но больше всего публики скапливалось вокруг знаменитых раёшников (от слова «раёк» – райское действо). Они стояли в разных местах площади со своими потешными панорамами, которые представляли собой небольшие деревянные ящики с двумя отверстиями, снабженные увеличительными стеклами и несложным устройством внутри. При помощи рукоятки раёшник неторопливо перематывал бумажную ленту с изображением разных городов, событий, портретами известных людей и сопровождал показ веселыми рифмованными шутками и присказками. Понятно, что Петербург в этом популярном среди простого народа представлении занимал далеко не последнее место. Представление начиналось традиционным приглашением:

Приглашение еще не успевало закончиться, а самые нетерпеливые уже прильнули к глазку панорамы и замерли в ожидании начала «райского действа». Публика замирала. Раёшник становился в позу. И все начиналось:

Век праздничных петербургских балаганов, вместившийся в календарные рамки XIX века, оставил о себе завидную славу в городском фольклоре. Имена актеров и владельцев балаганов не сходили с уст петербуржцев. В одном из раёшных стихов встречается имя купца Василия Михайловича Малафеева, долгие годы владевшего многими балаганами на Адмиралтейском лугу и Марсовом поле. Малофеев много сделал для сближения народного и профессионального театра. Ему, например, впервые удалось поставить в балаганном театре целые пьесы. Вошла в пословицу и фамилия одного из строителей балаганов Власова, который был так скуп, что будто бы даже следил за тем, чтобы цена его актерам за работу в балаганах была самой низкой. С тех пор на языке артистов понятие «власовская цена» стало означать «ничего не стоит». В середине XIX века в Петербурге гремело имя первого иностранного актера-паяца Христиана Лемана, приехавшего в Россию из Франции в 1818 году. Он так долго выступал на праздничных петербургских гуляньях, что со временем его имя превратилось в нарицательное: в Петербурге всех паяцев стали называть «Лейманами».

Сад на всей этой гигантской территории, известной ранее как «Адмиралтейская степь» и «Петербургская Сахара», был разбит только в 1872 году и назван Александровским в честь Александра II, хотя в народе он был широко известен как «Адмиралтейский» или «Сашкин сад». Это прозвище сохранилось за садом даже в советское время, когда его официальным названием стало «Сад Трудящихся имени Максима Горького». Впрочем, до сих пор Александровский сад в районе фонтана считается одним из любимых мест отдыха и петербуржцев, и гостей города. Существует поверье, что всякий, желающий посетить Петербург еще раз, должен бросить в фонтан монетку.

Репутация Александровского сада у добропорядочных и морально стойких обывателей никогда не была особенно высокой. Еще в XIX веке во время масленичных и пасхальных гуляний раёшники сопровождали свои движущиеся картинки фривольными стихами собственного сочинения:

Ориентация за последние полтора века резко изменилась. Современные частушки не оставляют на этот счет никаких сомнений:

Судя по фольклору, собираются «голубые» на так называемом «Треугольнике», или «Невском треугольнике». Это площадка возле Медного всадника, где деревянные скамьи, или, как их величают в городе, «ленинградские диваны», расставляются треугольниками, по три вместе. Да и сам старинный и прекрасный Александровский сад давно уже известен далеко за пределами города под своими новыми прозвищами: «Потник» и «Аликзадик».

Благоустройству и украшению Александровского сада придавалось большое значение. Так, по первоначальному проекту предполагалось установить три фонтана – в створе каждой из трех улиц, отходящих от Адмиралтейства, и 14 бюстов писателей, деятелей науки и общественных деятелей. Однако реализованы были только один фонтан (впрочем, самый большой в городе на то время) и пять бюстов: В.А. Жуковскому, Н.В. Гоголю, М.Ю. Лермонтову М.И. Глинке и Н.М. Пржевальскому. После появления этих бюстов в Петербурге родился анекдот: «Почему бюсты вокруг фонтана перед Адмиралтейством такие маленькие?» – «Ничего. Они в саду. Подрастут».

К сожалению, городским фольклором овеян только один из них – памятник Николаю Михайловичу Пржевальскому.

Пржевальский принадлежал к старинному польскому шляхетскому роду. Его дальним предком был воин Великого княжества Литовского Карнила Перевальский, отличившийся в Ливонской войне. Родовой герб, изображающий серебряный лук со стрелой на красном поле, был дарован предку Пржевальского за воинские подвиги в сражении с русскими войсками при взятии Полоцка армией Стефана Батория. Это, впрочем, не помешало самому Николаю Михайловичу по окончании Академии отправиться добровольцем в Польшу для участия в подавлении Польского восстания. После усмирения поляков он был произведен в поручики и занял должность преподавателя истории и географии в Варшавском юнкерском училище.

Скончался Николай Михайлович во время своего очередного путешествия. Однажды, вопреки собственным предписаниям членам экспедиции о соблюдении осторожности при купании, он решил искупаться, во время купания глотнул речной воды, заразился брюшным тифом и вскоре умер.

Сохранилась семейная легенда и о неожиданной смерти его невесты, по иронии непредсказуемой судьбы случившейся тоже во время купания. Перед отъездом Николая Михайловича в одну из экспедиций девушка отрезала свою косу и подарила ее своему жениху. А потом пошла купаться и в отсутствие косы тут же получила смертельный солнечный удар в незащищенную голову. Коса долгое время хранилась в семье Пржевальских, пока, как утверждает легенда, по распоряжению Н.К. Крупской не была передана в Этнографический музей, где хранилась как реликвия вместе с чучелом лошади Пржевальского. Дальнейшая судьба косы неизвестна.

Героем петербургского городского фольклора Пржевальский стал благодаря своему удивительному внешнему сходству с И.В. Сталиным. Причем интересно, что заметили это сходство только после смерти вождя всех народов и покровителя всех путешественников в 1953 году, хотя памятник Н.М. Пржевальскому стоит в Адмиралтейском саду с 1892 года. Это и понятно. Изображения вождя, еще совсем недавно тиражируемые в миллионах экземплярах на бумаге, холсте, в камне и бронзе, начали постепенно исчезать с улиц и площадей Ленинграда. А тут, в самом центре, на видном месте, и так похож.

И родилась одна из самых невероятных ленинградских легенд. Будто бы однажды, путешествуя по Средней Азии, Пржевальский неожиданно отклонился от маршрута, завернул ненадолго в Грузию, встретился там с некой красавицей Екатериной Георгиевной Геладзе – будущей матерью Сталина – и осчастливил ее, став, как утверждает эта фантастическая легенда, отцом ребенка. Поди проверь. Но вот уже многие годы у основания памятника великому путешественнику появляются букетики цветов. Если верить городскому фольклору, их приносят пожилые женщины – верные и твердые последовательницы Сталина.

Так это или нет, сказать трудно, но, говорят, коммунисты до сих пор, за неимением в Петербурге памятников Сталину, в день его рождения возлагают цветы к памятнику Пржевальскому. Между прочим, фольклор не исключает и того, что легенда о Пржевальском была запущена в народ по личному указанию Сталина. Куда престижнее быть незаконным сыном русского генерала, чем законным отпрыском пропившегося сапожника из малоизвестного грузинского местечка.

Памятник Н.М. Пржевальскому

Смущает только верблюд у подножия памятника. Карликового роста, прилегший отдохнуть на землю, он кажется случайным и необязательным под бюстом импозантного мужчины в мундире гвардейского офицера с погонами. Таким, впрочем, он казался и при установке памятника. Сохранилась легенда о том, что Петербургское географическое общество, членом которого был Пржевальский, еще тогда указывало городским властям на нецелесообразность образа «корабля пустыни» в непосредственной близости с морским символом Петербурга – Адмиралтейством. Не вняли. И тем самым открыли небывалые возможности для мифотворчества. На настойчивые вопросы любознательных туристов: «А верблюд-то почему?», современные молодые экскурсоводы отвечают: «А это символ долготерпения русского народа». В который раз приходится повторять, что фольклор на пустом месте не появляется. Известно, что 25 июня 1945 года на приеме в Кремле в честь участников Парада Победы Сталин произнес тост за здоровье «руководящего русского народа», в котором перечислил его положительные качества, отдельной фразой выделив «общеполитический здравый смысл и терпение».

В современном Петербурге до сих пор живет ленинградская легенда о каком-то «придурковатом полковнике», который в 1950-х годах, проходя Александровским садом к Главному штабу, где он служил, у памятника Пржевальскому переходил на строевой шаг и отдавал честь великому путешественнику.

Надо признаться, в городской фольклор попал не только несчастный верблюд, приютившийся у подножия памятника, но и дикая лошадь, обитающая в Азии, впервые описанная ученым и официально носящая его имя, благодаря которому попала в городскую мифологию. «Лошадью Пржевальского» в народе называют старую некрасивую рослую женщину. По аналогии с общеизвестным нарицательным именем «кляча».

2

Петербургская история местности, на которой возникла Александро-Невская лавра, предопределившая появление Невского проспекта, восходит к далеким допетербургским временам XIII столетия. В 1240 году шведский король Эрик послал на завоевание Новгорода войско под командованием своего зятя, ярла Биргера Магнуссона. При впадении в Неву реки Ижоры его встретил князь Александр Ярославич с дружиной. 15 июля произошла знаменитая Невская битва, в которой шведы были разгромлены. Причем фольклорная традиция придает этой победе столь высокое значение, что на протяжении столетий статус предводителя шведских войск Биргера в легендах несколько раз меняется в пользу его повышения. Если в ранних источниках он назывался просто «князем», то в более поздних – «ярлом», то есть верховным правителем, а затем – «королем». Неслучайно одним из самых значительных эпизодов большинства преданий об этой битве стало ранение, полученное шведским полководцем от самого Александра Ярославича, который поразил его, «взложа печать на лице острым своим копием». Не говоря уже о том, что за эту блестящую победу князь Александр получил прозвище Невский.

Несмотря на очевидность того исторического факта, что знаменитая битва произошла при впадении реки Ижоры в Неву, позднее предание переносит его гораздо ниже по течению Невы, к устью Черной речки, ныне Монастырки, – туда, где Петру угодно было основать Александро-Невский монастырь. Умышленная ошибка Петра Великого? Скорее всего, да. Возведение монастыря на предполагаемом месте Невской битвы должно было продемонстрировать всему миру непрерывность исторической традиции борьбы России за выход к морю. В качестве аргументации этой «умышленной ошибки» петербургские историки и бытописатели приводят местную легенду о том, что еще «старые купцы, которые со шведами торгова ли», называли Черную речку «Викторы», переиначивая на русский лад еще более древнее финское или шведское имя. По другой легенде, вдоль Черной речки стояла «деревня Вихтула, которую первоначально „описыватели“ местности Петербурга, по слуху, с чего-то назвали Викторы, приурочивая к ней место боя Александра Невского с Биргером». Уже потом, при Петре Великом, этому названию «Викторы» придали его высокое латинское значение – «Победа».

Александро-Невская лавра в нач. XIX в.

Согласно одной из многочисленных легенд, Александро-Невский монастырь построен на том месте, где перед сражением со шведами старейшина земли Ижорской легендарный Пелконен, в крещении Филипп Пелгусий, увидел во сне святых Бориса и Глеба, которые будто бы сказали ему, что «спешат на помощь своему сроднику», то есть Александру. Во время самой битвы, согласно другой старинной легенде, произошло немало необъяснимых с точки зрения обыкновенной логики «чудес», которые представляют собой своеобразное отражение конкретной исторической реальности в народной фантазии. Так, если верить летописям, хотя Александр со своей дружиной бил шведов на левом берегу Ижоры, после битвы множество мертвых шведов было обнаружено на противоположном, правом, берегу реки, что, по мнению летописца, не могло произойти без вмешательства высших небесных сил.

Таким образом, закладка монастыря на легендарном месте исторической Невской битвы, по замыслу Петра, позволяла Петербургу приобрести небесного покровителя, задолго до того канонизированного церковью, – Александра Невского, святого, ничуть не менее значительного для Петербурга, чем, скажем, Георгий Победоносец для Москвы. И если святой Александр уступал святому Георгию в возрасте, то при этом обладал неоспоримым преимуществом: был реальной исторической личностью, что приобретало неоценимое значение в борьбе с противниками реформ.

Александр был сыном князя Ярослава Всеволодовича. Он родился в 1221 году, за год до страшного землетрясения, случившегося на Руси. Современники увидели в этих событиях два предзнаменования: во-первых, на Русь обрушатся страшные бедствия и, во-вторых, князь будет успешно с ними бороться.

В значительной степени образ Александра Невского, сложившийся в представлении многих поколений русского общества, связан с Невской битвой. Накануне сражения со шведами будто бы была сказана Александром и знаменитая фраза, ставшая со временем крылатой: «Не в силе Бог, а в правде». Между тем есть мнение, что она придумана в 1938 году создателем кинофильма «Александр Невский» Сергеем Эйзенштейном. В то же время среди монахов староладожской Георгиевской церкви до сих пор живет легенда о том, как юный князь Александр Ярославович, которому в то время едва исполнилось 20 лет, перед битвой со шведами заехал в Старую Ладогу, чтобы пополнить дружину воинами и помолиться перед битвой за благополучный ее исход. Молился в церкви, стоя вблизи фрески греческого письма, изображавшей святого Георгия Победоносца. На фреске Георгий выглядел юным и не очень могучим подростком, чем-то напоминавшим молодого князя Александра. Это сходство не ускользнуло от внимания одного монаха, и он обратился к Александру: «Можно ли победить шведов, находясь в такой малой силе, да еще и с такой малочисленной дружиной?». Тогда-то будто бы и ответил ему Александр: «Не в силе Бог, а в правде». Впрочем, столь же легендарны фразы, будто бы произнесенные Александром Невским: «Били, бьем и бить будем» и «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет».

Князь Александр Невский скончался 14 ноября 1263 года, в возрасте 42 лет, по пути из Золотой Орды, откуда он возвращался на родину. Смерть его окутана тайной и до сих пор порождает немало легенд. По одной из них, он был отравлен своими дружинниками. Некоторые из них видели в Александре изменника, сотрудничавшего с ордынскими завоевателями. Не будем забывать, что Александр за свою сравнительно короткую жизнь четыре раза ездил в Орду, что в глазах многих выглядело более чем странно. Сохранились свидетельства, что на Руси Александра называли Александром Батыевичем. Будто бы он побратался с Сартаком, сыном Батыя, и тем самым стал приемным сыном хана. По другой легенде, Александр был отравлен ордынцами, видевшими в нем некую опасность для себя. Сохранилась легенда, будто Батый сказал прибывшему к нему Александру: «Пройди сквозь огонь и поклонись моему идолу». И Александр ответил: «Нет, я христианин и не могу кланяться всякой твари». На это татарский хан будто бы с усмешкой ответил: «Ты настоящий князь». И выдал ему очередной ярлык на княжение. Александр уехал, а по дороге скончался. Яд был медленнодействующим, потому и кончина князя выглядела естественной, как от заболевания. Предчувствуя скорую смерть, Александр принял постриг с именем Алексия. Между прочим, в допетровской Руси Александра изображали в монашеской одежде, и только Петр I приказал изображать князя в воинских доспехах.

Первоначально Александр был погребен в церкви Рождественского монастыря во Владимире. Во время похорон митрополит подошел к гробу, чтобы положить разрешительную молитву. Как утверждает легенда, пальцы князя разжались, приняли молитву и снова сжались. В 1380 году его мощи были найдены нетленными. В 1547 году Александр Невский был канонизирован Русской Православной Церковью, а в начале XVIII века Петр I возвел его в сан небесного покровителя Санкт-Петербурга.

В августе 1724 года, за полгода до кончины Петра, мощи святого Александра Невского были вновь вскрыты. При этом, как утверждает городской фольклор, произошло чудо, о котором долго говорили в столице. Первый американский посланник в Петербурге Дж. К. Адамс 11 сентября 1885 года записал в своем дневнике легенду, услышанную им более чем через 150 лет после описываемых событий: «Когда была вскрыта могила Александра Невского, вспыхнуло пламя и уничтожило гроб. Вследствие этого был изготовлен великолепный серебряный саркофаг, в который были положены его кости, с этого времени лица, прикоснувшиеся к нему, исцеляются». С большой помпой саркофаг был перенесен из Владимира в Санкт-Петербург. По значению это событие приравнивалось современниками к заключению мира со Швецией. Караван, на котором саркофаг доставили в Петербург, царь с ближайшими сановниками встретил у Шлиссельбурга и, согласно преданиям, сам стал у руля галеры. При этом бывшие с ним сановные приближенные сели за весла.

Воинствующий атеизм послереволюционных лет породил легенду о том, что на самом деле никаких мощей в Александро-Невской лавре не было. Будто останки Александра Невского, если только они вообще сохранились в каком-либо виде, наставительно добавляет легенда, сгорели во Владимире во время пожара. Вместо мощей Петру I привезли несколько обгорелых костей, которые, согласно легендам, пришлось «реставрировать», чтобы представить царю в «надлежащем виде». По другой, столь же маловероятной легенде, в Колпине, куда Петр специально выехал для встречи мощей, он велел вскрыть раку. Рака оказалась пустой. Тогда царь «приказал набрать разных костей, что валялись на берегу». Кости сложили в раку, вновь погрузили на корабль и повезли в Петербург, где их встречали духовенство, войска и народ.

Во избежание толков и пересудов Петр будто бы запер гробницу на ключ. Легенда эта включает фрагмент старинного предания, бытовавшего среди раскольников, которые считали Петра Антихристом, а Петербург – городом Антихриста, городом, проклятым Богом. По этому преданию, Петр дважды привозил мощи святого Александра в Петербург, и всякий раз они не хотели лежать в городе дьявола и уходили на старое место, во Владимир. Когда их привезли в третий раз, царь лично запер раку на ключ, а ключ бросил в воду. Правда, как утверждает фольклор, не обошлось без события, о котором с мистическим страхом не один год говорили петербуржцы. Когда Петр в торжественной тишине запирал раку с мощами на ключ, то услышал позади себя негромкий голос: «Зачем это все? Только на триста лет». Царь резко обернулся и успел заметить удаляющуюся фигуру в черном.

Впоследствии императрица Елизавета Петровна приказала соорудить для мощей Александра Невского специальный серебряный саркофаг. Эту гробницу весом в 90 пудов изготовили мастера Сестрорецкого оружейного завода. 170 лет она простояла в Александро-Невской лавре. Слева от нее находилась икона Владимирской Богоматери, которая, по преданию, принадлежала самому Александру Невскому. По свидетельству современников, еще при Елизавете Петровне в Петербурге сложился обычай класть на раку монетку «в залог того, о чем просят святого». Еще одна традиция стала общероссийской. Ежегодно 30 августа по старому стилю от Казанского собора к Александро-Невской лавре совершался крестный ход в память перенесения мощей святого князя. В нем принимали участие все кавалеры ордена Александра Невского.

В 1922 году раку изъяли из Александро-Невской лавры и передали в Эрмитаж, где она находится до сих пор, а сами мощи – в Музей истории религии и атеизма, находившийся в то время в Казанском соборе. В 1989 году мощи святого Александра Невского были возвращены в Троицкий собор Александро-Невской лавры.

Александро-Невская лавра, или, как ее называют в фольклоре, «Александр» и «Александров храм», представляет собой целый комплекс архитектурных сооружений, главное из которых – Свято-Троицкий собор, строительство которого начато в 1719 году по проекту архитектора Доменико Трезини. Затем работы продолжил Т. Швертфегер. Но из-за грубой ошибки при строительстве стены собора начали разрушаться. В 1755 году храм пришлось разобрать. Существующий собор возведен по проекту архитектора И.Е. Старова и освящен в 1790 году. По сложным, не всегда понятным зрительным ассоциациям, его иногда называют «Собором парижской Богоматери». Вход в собор оформлен фигурами двух Ангелов – Михаила и Гавриила. Согласно городской мифологии, они следят за уровнем воды в Неве и стоят наготове, чтобы взлететь, когда город начнет уходить под воду. Тогда они начнут «помогать тем, кто светел и чист душой».

В 1716 году на территории Лавры была возведена церковь во имя Святого Праведника Лазаря. По преданию, она была построена по повелению Петра I над прахом его любимой сестры Натальи Алексеевны, умершей в том же году и погребенной на этом месте. Правда, впоследствии тело царевны было перенесено в Благовещенскую церковь. В 1861–1863 годах архитектор А.М. Горностаев построил в Александро-Невской лавре церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в народе чаще зовут церковью Тихона Задонского, по одному из церковных приделов.

Одновременно со строительством Троицкого собора И.Е. Старов возводит церковь иконы Пресвятой Богородицы «Всех Скорбящих Радость» над въездными воротами в Лавру со стороны Невского проспекта. Ее более привычное обиходное название – «Надвратная церковь».

На территории Лавры находятся старинное Лазаревское кладбище, или «Город мертвых», как высокопарно и торжественно называли его петербуржцы в XVIII веке, и более позднее Тихвинское кладбище, на базе которого в 1930-х годах был создан Некрополь мастеров искусств. Свезенные с многих старых городских кладбищ захоронения выдающихся деятелей искусства, обладавшие наиболее ценными надгробиями, на новом месте были перезахоронены по строгому принципу жанрового единства. Актеры были отделены от художников, литераторы – от скульпторов. Эти, если можно так выразиться, признаки жанра, были немедленно зафиксированы в фольклоре. Так, ворота той части Александро-Невской лавры, возле которых погребены М.И. Глинка, А.Н. Серов, М.П. Мусоргский и другие композиторы, известны под названием «Музыкальная ограда».

Овеяны городским фольклором и другие захоронения Лавры. На Лазаревском кладбище рассказывают легенду о 30-летнем майоре лейб-гвардии Семеновского полка Карле Рейсиге. Он стал героем петербургского городского фольклора после неожиданной смерти, постигшей его во время дежурства в Зимнем дворце. Согласно мгновенно распространившейся по городу легенде, молодой человек случайно заснул на посту. Проходивший мимо Николай I невольно разбудил незадачливого гвардейца. Мгновенно очнувшись и увидев склонившегося над ним императора, офицер тут же умер от разрыва сердца.

Действительные обстоятельства смерти Карла Иоганна Рейсига, скоропостижно умершего в 1837 году, неизвестны, но именно так, спящим в полной парадной офицерской форме на крышке саркофага, изобразил его скульптор А.И. Штрейхенберг. Памятник выполнен в 1840 году. Он был установлен над могилой Рейсига на Волковском лютеранском кладбище. Учитывая несомненные художественные достоинства надгробия, создание которого пришлось на время наивысшего расцвета художественного литья в России, памятник Рейсигу в 1930-х годах, при организации Музея городской скульптуры, перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры, где он украсил собою собрание мемориальных сооружений старого Петербурга.

3

Теперь, когда начало и конец будущего Невского проспекта определились, обозначив оба символа Петербурга – административный и духовный – оставалось объединить их в одно неразрывное целое. Эту почетную роль история Санкт-Петербурга возложила на Невский проспект. Проспект начали прокладывать в 1711 году. Его трасса была исторически предопределена еще задолго до Петербурга существовавшей просекой от старинной Большой Новгородской дороги – нынешнего Лиговского проспекта – к Неве через наиболее узкое место Безымянного ерика (Фонтанки). Здесь еще в первые годы существования Петербурга, на его тогдашней границе, солдатами строительного батальона подполковника Михаила Осиповича Аничкова был перекинут деревянный мостик со шлагбаумом. Дорогу начали вести сразу с двух сторон. Пленные шведы – со стороны Адмиралтейства, и монахи Александро-Невского монастыря, острейшим образом чувствовавшие необходимость удобной связи с городом, – со своей стороны. Предполагалось, что они встретятся у Новгородской дороги.

По общему признанию современников, Невский проспект уже в XIX веке считался красивейшей городской магистралью в Европе. Классическая стройность Невского проспекта вошла в иностранные поговорки. Когда барон Жан Эжен Осман стал префектом столичного департамента Сены, он предпринял невиданную ранее коренную реконструкцию Парижа. Но и тогда влюбленные в свой город парижане говорили: «Сколько бы Осман Париж ни ломал, такого Невского не выломал».

Едва ли не сразу Невский проспект стал общественным центром города. Этот неоспоримый статус проспекта ревниво и постоянно подчеркивался в городском фольклоре. И без того кажущийся самодостаточным микротопоним «Бродвей», «Брод», «Бродик» или «Невский брод» многократно усиливался названием «Бродвей-центр» – для участка Невского проспекта от Малой Морской улицы до площади Восстания, или «На углу всех улиц», как называют угол Невского и Владимирского проспектов. Но, оказывается, и этого было недостаточно для удовлетворения высоких амбиций истинных петербуржцев. Адрес деловых, дружеских и товарищеских встреч стал еще более конкретен. Не требующая дополнительной расшифровки петербургская идиома «Встретимся в центре» означает перекресток Невского проспекта и Садовой улицы. В разное время этот самый оживленный и многолюдный перекресток в фольклоре называли по-разному. То это был просто «Деловой перекресток», то «Черный угол», потому что на нем, по общему мнению, могли заключаться только неблаговидные сделки, то «Штык» – место терпеливого ожидания назначенных встреч.

Долгое время Невский оставался проспектом особняков, дворцов и модных магазинов. Стремительное развитие капитализма после отмены крепостного права придало Невскому более деловой характер. За короткое время в Петербурге открылись десятки самых различных банков и деловых контор. Большинство из них разместилось на Невском проспекте. Достаточно сказать, что до революции в 28 домах из 50, расположенных на отрезке Невского от Адмиралтейства до Фонтанки, открылись респектабельные банковские конторы и агентства. И если в начале XIX века Невский проспект называли «Проспектом веротерпимости» – за обилие на нем молельных домов самых различных христианских конфессий, то в конце века его стали называть «Улицей банков».

Едва ли не с первых дней своего существования Петербург становится не только многоязычным, но многоконфессиональным. Вместе с тем, он, по свидетельству иностранных путешественников, был исключительно веротерпимым. Молитвенные дома самых различных вероисповеданий строились в Петербурге в буквальной близости к царскому дворцу и, что особенно важно, рядом друг с другом. На Невском проспекте до сих пор соседствуют Голландская церковь, костел Святой Екатерины, Армянская церковь, Лютеранская кирха, православный Казанский собор, Финская церковь. Повидавший немало иностранных государств и побывавший в середине XIX века в Петербурге французский писатель Александр Дюма-отец предлагал даже переименовать Невский проспект в улицу Веротерпимости. Он и Петербург называл «Городом веротерпимости», видя в этом одно из главных отличий новой русской столицы от других городов мира.

Австрийский эрцгерцог, посетивший однажды Петербург, по возвращении на родину любил повторять рассказ о веротерпимости в русской столице. Впоследствии этот рассказ вошел в сокровищницу исторических анекдотов. Передаем его в изложении известного журналиста и издателя, автора «Достопамятностей Петербурга и его окрестностей» Павла Свиньина.

«Вообразите, говорил он, что пять или шесть человек идут в воскресенье вместе и разговаривают дружески; дойдя до Невского проспекта, они расходятся все в разные стороны, уговорясь в тот день обедать или быть ввечеру вместе. Все они пошли к обедне, но только один идет в русскую церковь, другой в лютеранскую, третий в реформатскую и так далее: все они были разных вер». И далее Свиньин добавляет: «Сие согласие между разноверцами не приносит ли отличной чести русскому правительству и характеру россиян».

В то же время Невский проспект всегда оставался местом отдыха, встреч, развлечений, прогулок.

Любимым маршрутом прогулок по Невскому проспекту всегда считалась его четная сторона. Согласно питерскому детскому фольклору, здесь можно было встретить и весьма экзотических представителей сказочного мира:

Пословицы и поговорки из собрания петербургского городского фольклора исключительно точно характеризуют именно такой Невский проспект: «Прошвырнуться по Невскому», «Шлифовать невские мостовые», «Шлифовать тротуар Невского проспекта». Питерские щеголи, которых в Петербурге называют «невский франт», «невский джентльмен», «питерский с Невского брода», любили прохаживаться по «Стометровке» – участку четной стороны улицы напротив Гостиного двора – или «Вниз по Питерской», то есть от площади Восстания до Адмиралтейства. Со стороны это выглядело бессмысленным времяпрепровождением, которое в народе получило даже свое определение: «Собирать грибы на Невском», то есть совершать заведомо нецелесообразные поступки. «Какой самый популярный спорт в Петербурге?» – спрашивается в одном расхожем анекдоте. «Хождение по мостовой». Между тем на Невском не только работают, гуляют или приобретают покупки, но и живут. Для тех, кто прописан на Невском, проспект представляет особый смысл и значение. Им гордятся, а пропиской дорожат. «Ты что, не на Невском живешь?» – вопрошают друг друга постоянные жители проспекта, когда сталкиваются с проявлениями слабости, недобросовестности или просто глупости.

Голландская церковь

Лютеранская кирха

Чуть ли не официальным был на Невском проспекте так называемый дамский промысел. Похоже, существовал некий общественный договор, согласно которому все делали вид, что Невский проспект и создан-то был для этого. Вот анекдот начала XX века. «Городовой! Не можете ли указать поблизости недорогой ресторан?» – «А вот, барышня, идите прямо по Невскому до Аничкова моста… Потом повернете обратно, до Конюшенной… От Конюшенной поверните опять к Аничкову – пока к Вам не пристанет какой-нибудь господин. Вот тут Вам недорогой ресторан будет совсем близко».

Правда, если верить городской мифологии, результат мог быть и обратным. Известен характерный для Петербурга чуть ли не былинный зачин интригующего рассказа: «Иду по Невскому, а навстречу мне девушка…». Дальше события могут развиваться по-разному, но иногда это кончается по анекдоту, в котором поступает такая телеграмма из Петербурга в провинцию: «Женился окнами на Невский тчк». С тех пор выражение «жениться окнами на Невский» стало формулой неожиданной удачи, свалившегося счастья, негаданного успеха.

Фривольный, игривый характер Невского проспекта иногда искусственно поддерживался его постоянными обитателями. Так, среди питерских водителей в 1970-х годах бытовала легенда о доме на углу Невского и Владимирского проспектов. Там ежегодно и почему-то, если верить легенде, летом снимала квартиру семья иностранцев. Одна из женщин этой иноземной семьи – не то супруга хозяина, не то его взрослая дочь – имела обыкновение в жаркие солнечные дни загорать голышом на балконе, выходившем прямо на Невский. В эти часы, утверждает легенда, движение на улице замедлялось, «пешеходы задирали головы, а водители попадали в аварии».

Попытки навести в этом смысле какой-то порядок, ни к чему не приводили. Сегодня не более чем курьезом выглядят строчки указа, приписываемого народной молвой Петру I: «Нами замечено, что на Невской першпективе и в ассамблеях недоросли отцов именитых в нарушение этикету и регламента штиля в гишпанских камзолах и панталонах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру Санкт-Петербурха указую впредь оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звание и именитость не взирать, также на вопли наказуемых».

Дом № 47/1 по Невскому проспекту. Фото 2013 г.

Особый характер приобрел Невский проспект, когда в 1921 году так называемая политика военного коммунизма, вызывавшая массовое недовольство в стране, сменилась новой экономической политикой, известной в истории по короткой и выразительной аббревиатуре НЭП. В основу НЭПа было положено максимальное использование рыночных отношений, что неизбежно привело к поощрению частной собственности в розничной торговле и сфере обслуживания. Признаки новых товарно-денежных отношений были зафиксированы фольклором:

Наиболее заметно признаки НЭПа обозначились в уличной рекламе. Десятки и сотни ярких вывесок зазывали посетить многочисленные кафе и рестораны, театры и кафе шантаны, танцевальные залы, игровые и иные заведения. «Все на фонарный столб!» – острили петроградцы, ехидно напоминая публике о ресторанах для нэпманов с парадоксальными названиями: «На дне Мойки» и «Фонарный столб». В считаные недели буквально преобразился Невский проспект. На его тротуарах появились люди, которые сорили деньгами. Очень скоро их назовут нэпманами, а сам Невский проспект в народе получит новое прозвище: «Нэпский». Он и в самом деле на какое-то время стал неким символом нового времени, наступившего после ужасов Гражданской войны. А где новое время, там, как говорится, новые песни. На многие годы гимном эпохи НЭПа стал знаменитый шлягер «Цыпленок жареный». Только в собрании автора этой книги находится более десятка вариантов этой песни, не считая многочисленных фрагментов. Судя по текстам, некоторые из них появились значительно позже и навеяны уже новыми ассоциациями. Вот только две из них:

Но был и другой Невский проспект, сверкающий рекламный блеск которого породил легенду о доступности, легкости, красоте и простоте жизни. Невский проспект в этом смысле стал расхожим образом, который с тем или иным оценочным знаком давно уже эксплуатируется фольклором: «Это не прогулка по Невскому проспекту», «Исторический путь – не тротуар Невского проспекта», «Как по Невскому», «Что твой Невский проспект», «По ногам, как по Невскому», «У вас тоже не Невский проспект». Крылатым выражением «Освещен, как Невский проспект» пользуются даже моряки. Так они говорят о фарватерах, освещенных огнями маяков.

Другое дело, что часто избыточная реклама приводит к обратному эффекту. Недавно у Невского проспекта, переполненного рекламами иностранных фирм на иностранных языках, появились прозвища: «Туристерия» и «Нью-Питер».

Невский проспект, действительно, был самым разным. Многие петербуржцы помнят его, если можно так выразиться, хипповым. Это было в 1980-х годах. По Невскому ходил троллейбус № 22, сверху донизу расписанный знаменитыми «митьками». На языке хиппи он имел соответствующие остановки: «Казань» – у Казанского собора; «Галера» – у Гостиного двора; «Гастрит», или «Сайгон», – на углу Литейного проспекта; «Огрызок», или «ЧК», – у известного фирменного магазина «Чай – кофе». На тротуаре можно было услышать диалог на экзотическом наречии: «Чувак, как на Невский пройти?» – «Да не пройти, а прихилять, и не на Невский, а на Брод».

Иным помнят горожане Невский во время праздничных демонстраций в святые для советского человека дни 1-го мая и 7-го ноября. Автор этой книги с детских лет хранит в памяти семейную легенду, слышанную некогда от родителей. Я родился поздно вечером 6 ноября 1935 года, накануне очередного празднования Октябрьской революции, в стенах Мариинской больницы на Литейном проспекте. Но отец сумел добраться до больничной палаты и поздравить маму только к вечеру 7 ноября. Все улицы вдоль Невского проспекта, по которому проходила демонстрация трудящихся, были перекрыты и тщательно охранялись армейскими и милицейскими подразделениями, пройти мимо которых было просто невозможно. Так охранялось «свободное и добровольное шествие трудящихся», покинуть которое по собственному желанию, кстати говоря, было так же трудно. Это можно было сделать, только пройдя вдоль правительственных трибун на Дворцовой площади и прокричав положенные здравицы в честь великого кормчего и его партии.

Такая ситуация продолжалась вплоть до 1980-х годов. Один из участников тех самых демонстраций вспоминал, что в то время среди ленинградских музыкантов имела хождение крылатая фраза «Невский заминирован». Это было обыкновенное предупреждение об опасности. Любопытно происхождение этой фразеологической конструкции. Праздничное шествие по Невскому проспекту предварял марш сводного военного оркестра, предводительствуемого обязательным отрядом конной милиции. Время от времени лошади оставляли позади себя дымящиеся ядра. За этим обязаны были следить музыканты первого ряда. Они-то и предупреждали об опасности остальных музыкантов этим, ставшим со временем крылатым, возгласом.

В воспоминаниях многих ленинградцев Невский не всегда был таким праздничным и фееричным. В сокровищнице городского фольклора хранится легенда 1970-х годов о нищей старушке, ежедневно стоявшей с протянутой рукой на тротуаре Невского проспекта. В то время это было редкостью не потому, что в городе не было нищих, а потому, что такой способ существования был под строгим запретом и немедленно пресекался органами правопорядка. Однако старушку почему-то щадили, к ней привыкли, и вокруг нее постепенно начали складываться легенды. Согласно одной из них, старушка вовсе не была голодной и нуждающейся в куске хлеба. Просто у нее было такое, как сейчас принято говорить, хобби. На собранные деньги она покупала хлеб и разбрасывала его голубям в сквере перед Пушкинским театром. Кто знает, как появилась легенда. Может быть, потому, что кормление голубей также не поощрялось властями и сочувствие горожан вызывали не только нищенствующая бабушка, но и сами гонимые голуби. Действительно, если верить фольклору, и та и другие исчезли из городской среды одновременно. Голуби куда-то улетели, а вслед за этим прохожие вдруг с изумлением заметили, что нет и старушки на своем традиционном месте.

Свое официальное наименование Невский получил только в 1781 году. Не от Невы, с которой проспект не соприкасается ни в своем начале, ни в конце, а от Александро-Невского монастыря, который в XVIII веке чаще всего называли Невским. До этого проспект именовался по-разному, чаще всего – «Першпективой», или «Большой перспективной дорогой». Среди народа имело хождение название «Дорога святого Александра Невского». Это название до сих пор обыгрывается в школьном фольклоре: «Почему Невский проспект так называется?» – «Потому что на нем жил Александр Невский». Впервые свое название Невский утратил в октябре 1918 года. Он был переименован в проспект 25-го Октября. Искреннее удивление и откровенное непонимание этого курьезного факта отразилось в фольклоре того времени. Сохранился анекдот о старушке, которая спрашивает у милиционера, как пройти в «Пассаж». «Пойдете с 3-го Июля до 25-го Октября…», – «Милый, это мне три месяца топать?!» Улицей 3-го Июля называлась в то время Садовая. «Только в Ленинграде октябрь граничит с июлем», – горько шутили ленинградцы. Сохранилась частушка, в которой зафиксировано это переименование Невского проспекта:

Об этом псевдониме Невского проспекта сохраняется память в таком анекдоте советского времени. «Кондуктор! Мне надо сойти на Невском». – «На Невском? Это надо было сойти в конце семнадцатого года». Подлинное историческое имя Невскому вернули только в 1944 году. Это переименование было встречено ленинградцами с особым энтузиазмом. Между тем в фольклоре это событие осталось незамеченным, надо думать, потому что, несмотря на временную потерю своего исторического имени, для горожан их главный проспект всегда оставался Невским.

4

Собственно Невский проспект от Адмиралтейства до площади Восстания в плане представляет собой часть гигантской топографической конструкции, образованной Невским и Вознесенским проспектами и Гороховой улицей посередине. В городской мифологии эта конструкция известна как «Петербургский», или «Невский трезубец», а сами улицы – «Лучи», или «Адмиралтейские лучи». Все три магистрали под равными углами отходят от Адмиралтейства и приблизительно на равном расстоянии друг от друга пересекаются радиальными полукружиями улиц, рек и каналов. Город рос и развивался вокруг них, и сложившийся принцип трехлучевой системы оставался основополагающим в петербургско-ленинградском градостроении на протяжении более чем двух столетий. Достаточно напомнить, что в предвоенном, 1936 года, генеральном плане развития Ленинграда предполагалось среднюю перспективу – Гороховую улицу (в то время – улицу Дзержинского) продлить шоссейной дорогой до Колпина, а Варшавский вокзал, замкнувший в 1851 году перспективу Вознесенского проспекта, снести.

Нелишне вспомнить и о том, что впервые опыт типового строительства жилых домов был предпринят в Петербурге еще при Петре I. И именно на Невском проспекте. Разработанные архитекторами Трезини и Леблоном так называемые образцовые дома для «бедных», «именитых» и «зело именитых», по которым должны были застраиваться улицы Петербурга, представляли собой не что иное, как попытку стандартизировать все строительство. В 1768 году Екатерина II учредила Комиссию для устройства городов Санкт-Петербурга и Москвы, в обязанности которой вменялось создание «всем городам, их строениям и улицам специальных планов по каждой губернии особо». Комиссия за время своего существования успела перепланировать 416 городов из 497, существовавших тогда в России. Первым крупным городом в этом ряду была Тверь. При проектировании Твери был использован петербургский опыт. Проект предполагал и трехлучевую застройку вдоль набережной Волги, и регламентацию высоты зданий, которые, как в столице, повышались от периферии к центру, и деление жилой застройки на кварталы, и строительство «сплошной фасадою», и т. д. и т. п. Словом, как в Петербурге. В стране появилась даже соответствующая пословица: «Тверь городок – Петербурга уголок», по аналогии со старинной формулой древнерусского сходства: «Ярославль городок – Москвы уголок».

В 1736 году в Петербурге случился опустошительный пожар, в пламени которого был уничтожен огромный район Больших и Малых Морских слобод от Адмиралтейства до реки Мойки. Долгое время погорелые места непосредственно вблизи Адмиралтейства «пожарного страха ради» вообще не застраивались. Только в 60-х годах XVIII века А.В. Квасов распланировал новые кварталы, определившие начало Невского проспекта. В это же время здесь, на правой, нечетной стороне Невского проспекта был выстроен деревянный Зимний дворец для проживания царской семьи на время строительства существующего ныне Зимнего дворца. В 1762 году деревянный дворец разобрали, частично сохранив флигель, в котором отвели место для мастерской французского скульптора Этьена Мориса Фальконе, приглашенного в Петербург для работы над памятником Петру I. Окончательно флигель снесли только в 1780-х годах, после завершения работы над памятником, за ненадобностью.

К началу XIX века этот участок на углу Невского проспекта и Малой Морской улицы числился «пустым» и принадлежал казне. В 1802–1803 годах он был приобретен братьями Семеном и Сергеем Берниковыми, которые возвели два дома. Дом № 7 принадлежал Семену, а № 9 – Сергею. В начале XX века оба дома приобрел купец 1-й гильдии М.И. Вавельберг.

Вавельберг принадлежал к семье польских банкиров, основавших в 1848 году семейный банк в Варшаве. Через два десятилетия они учредили отделение банка в Петербурге. Отделение находилось на Невском проспекте, 25. К началу XX века, когда руководство банкирским домом взял на себя почетный потомственный гражданин Петербурга купец 1-й гильдии выпускник Петербургского университета Михаил Ипполитович Вавельберг, финансовые успехи фирмы поставили ее в один ряд с крупнейшими банкирскими домами России.

О том, какой репутацией пользовался Вавельберг в Петербурге, можно судить по общественным обязанностям, которые возложило на него петербургское общество. Вавельберг был потомственным почетным гражданином Петербурга, членом Общества распространения просвещения среди евреев, членом казначейства Еврейского колонизаторского общества и попечителем дешевой столовой Римско-католического благотворительного общества.

В 1912 году на одном из самых престижных участков Петербурга, на углу Невского проспекта и Малой Морской улицы, по проекту модного в то время петербургского архитектора М.М. Перетятковича было построено здание для семейного торгового банка Вавельбергов.

Дом Вавельберга. Невский пр., 7–9/1. Фото 1900-х гг.

Дом Вавельберга. Невский пр., 7–9/1. Фото 1914 г.

Это величественное сооружение, облицованное мощными блоками темного, грубо обработанного гранита, выполнено в стиле итальянских дворцов эпохи Возрождения. В Петербурге его прозвали «Дворец дожей», «Палаццо дожей», «Персидский дом» или «Денежное палаццо». В летопись петербургского зодчества этот дом вошел под именем «Дом Вавельберга», а в историю петербургского городского фольклора легендой о том, как богатый и немногословный банкир принимал дом от строителей. Он долго водил их по многочисленным лестницам, коридорам и переходам и, не найдя к чему придраться, в конце концов остановился у входных дверей. Долго смотрел на бронзовую табличку с надписью: «Толкать от себя». Потом повернулся к строителям и проговорил: «Это не мой принцип. Переделайте на: „Тянуть к себе“».

В «Доме Вавельберга» в 1912–1914 годах располагалась редакция еженедельного сатирического журнала «Сатирикон». Редактором журнала был популярный писатель-сатирик Аркадий Аверченко. В «Сатириконе» сотрудничали такие известные поэты и писатели, как Александр Блок, Алексей Толстой, Александр Куприн, но, надо признать, что широкая популярность журнала в широких массах читателей в значительной степени сохранялась благодаря творчеству блестящего сатирика начала XX века Саши Черного.

Дом Вавельберга. Фрагменты фасада Фото 1912 г.

Дом Вавельберга. Невский пр., 7–9/1. Фото 2003 г.

Подлинное имя и фамилия поэта, который подписывался таким псевдонимом, – Александр Михайлович Гликберг. Он родился в Одессе, в семье аптечного провизора. В Петербург приехал в 1905 году и сразу же стал сотрудником одного из лучших столичных сатирических журналов «Зритель». В этом журнале впервые и появился псевдоним «Саша Черный». Так было подписано сатирическое стихотворение «Чепуха». Затем печатался и в других массовых изданиях, был необыкновенно популярен в либеральных и демократических кругах. Одна за другой вышли две его книги сатир. Но революции Саша Черный не принял и в 1920-х годах уехал за границу. Тогда же появились его пророческие стихи:

Как это ни странно, но ровно через семьдесят лет мы смогли оценить пророческий дар поэта Саши Черного.

Популярный псевдоним Саши Черного родился из обыкновенной моды на такие фамилии. Достаточно вспомнить Андрея Белого, Максима Горького, Демьяна Бедного. Но, пожалуй, у Саши Черного на такой псевдоним были бо́льшие основания, чем у многих других. Ни Борис Бугаев, ни Алеша Пешков, ни Ефим Придворов не были ни белыми, ни горькими, ни бедными. Вряд ли был таким уж веселым Николай Кочкуров, взявший себе литературный псевдоним Артем Веселый. И только Александр Гликберг, по воспоминаниям Александра Куприна, действительно был «настоящим брюнетом с блестящими черными непослушными волосами». Между прочим, когда к пятидесяти годам он утратил эти физиологические природные особенности и стал седым, то сам отказался от своего, ставшего уже знаменитым, псевдонима: «Какой же я теперь Саша Черный? Придется себя называть поневоле уже не Сашей, а Александром Черным». И стал с тех пор подписываться: А. Черный.

На целых сорок лет имя Саши Черного было вычеркнуто из русской культуры. О нем просто забыли. Только в 1960 году, по инициативе К.И. Чуковского, в популярной серии «Библиотека поэта» был издан первый при советской власти сборник его стихотворений. Впечатление, которое произвело это издание на читающую публику, было подобно взрыву. Советская интеллигенция увидела в его стихах отдушину, хоть все они и были посвящены царскому времени. Однако это был тот эзопов язык, которого так не хватало советским интеллектуалам. Стихи заучивали наизусть, передавали из уст в уста. С ними происходило примерно то, что в свое время случилось с грибоедовским «Горем от ума»: их разобрали на цитаты. А когда Галина Вишневская исполнила ораторию Дмитрия Шостаковича на слова наиболее известных сатир Саши Черного, то в фольклоре появилась удивительная формула, отражающая отношение интеллигенции к социалистическому реализму в советской культуре: «Нет у нас ни Черных, нет у нас ни Белых – одни серые».

Одним из своих фасадов Дом Вавельберга обращен к Малой Морской улице. Эта одна из старейших улиц Петербурга. Она ведет свое начало от единственной дороги посреди Малой Морской слободы вблизи Адмиралтейства. Здесь жили младшие флотские чины и «работные люди», приписанные к Адмиралтейским верфям. Во второй половине XIX века Малая Морская улица вместе с соседней Большой Морской улицей, в фольклоре значились как «Два Уолл-Стрита». Во второй половине XVIII века улица называлась Новой Исаакиевской, а с 1902 по 1993-й – улицей Гоголя.

Многие дома на Малой Морской принадлежали торговым и коммерческим банкам, богатым промышленникам и негоциантам. Жили здесь и вельможные сановники, и приближенные царского двора. Владелицей одного из таких домов за № 10 была известная в пушкинском Петербурге княгиня Наталья Петровна Голицына. До нашего времени дом дошел в измененном виде. В 1840 году его перестроил петербургский архитектор Александр Андреевич Тон. В петербургском городском фольклоре особняк Голицыной тесно связан с именем Пушкина и с историей создания одной из его лучших повестей «Пиковая дама».

О повести в аристократических и литературных салонах Петербурга заговорили весной 1834 года. Литературная новость взбудоражила и без того склонное к большим интригам и маленьким «семейным» скандалам петербургское общество. Образ безобразной древней старухи, счастливой обладательницы мистической тайны трех карт, вызывал совершенно конкретные, недвусмысленные ассоциации, а загадочный эпиграф, предпосланный Пушкиным к повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность», да еще со ссылкой на «Новейшую гадательную книгу», подогревал разгоряченное любопытство.

Кто же скрывался за образом пушкинской графини или, как подозрительно часто якобы оговаривается сам Пушкин, княгини? Двух мнений на этот счет в тогдашнем обществе не было. Это подтверждает и сам автор нашумевшей повести. 7 апреля 1834 года он заносит в дневник короткую запись: «При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Натальей Петровной».

С тех пор в Петербурге княгиню Наталью Петровну Голицыну иначе как «Пиковая дама» не называли, дом, в котором она жила – «Домом Пиковой дамы», а перекресток Малой Морской и Гороховой улиц – «Пиковым перекрестком», то есть роковым.

Голицыной она стала, выйдя замуж за князя Владимира Борисовича Голицына, который происходил из старинного княжеского рода, который вел свое начало от второго сына великого князя литовского Гедемина. Фамилии же этот род унаследовал от князя М.И. Булгака, умершего в 1479 году. Он носил прозвище Голица, которое, если верить фольклору, произошло от привычки князя носить железную перчатку только на одной руке, а другую оставлять голой.

Н.П. Голицына

Княгиня Голицына происходила из рода так называемых новых людей, в избытке появившихся в начале XVIII века в окружении Петра Великого. По официальным документам, она была дочерью старшего сына денщика Петра I, Петра Чернышева, который на самом деле, если, конечно, верить одной малоизвестной легенде, слыл сыном самого самодержца. Таким образом, согласно городскому фольклору, Наталья Петровна была внучкой первого российского императора. Во всяком случае, в ее манере держаться в присутствии царских особ, в стиле ее деспотического и одновременно независимого поведения в повседневном быту многое говорило в пользу этого утверждения, а сама она не раз старалась тонко намекнуть на свое легендарное происхождение. Так, когда ее навещали император или какие-либо другие члены монаршей фамилии, обед сервировался на столовом серебре, якобы подаренном Петром I одному из ее предков.

Сохранились легенды о том, как почитали в роду Голицыных свое древнее происхождение. Большинство из них связано с именем Натальи Петровны. Рассказывают, как однажды маленькая правнучка княгини застала ее стоящей на коленях. «Бабушка, почему ты на коленях?» – «Молюсь Богу». – «А разве Бог выше Голицыных?» – удивилась девочка. В другой раз зашел разговор об Иисусе Христе. Наталья Петровна говорила о нем в самых возвышенных и хвалебных тонах, и 6-летняя племянница не выдержала, прервав бабушку: «А Христос тоже из рода Голицыных?».

Посещать обеды Натальи Петровны многие почитали за честь, а ее сын – знаменитый московский генерал-губернатор В.Д. Голицын – не смел даже сидеть в присутствии матери без ее разрешения. Гордый и независимый характер княгини проявлялся во всем. Однажды ей решили представить военного министра, графа Александра Ивановича Чернышева, который возглавлял следственную комиссию по делу декабристов. Он был любимцем Николая I и перед ним все заискивали. «Я знаю только того Чернышева, который сослан в Сибирь», – неожиданно грубо оборвала представление княгиня. Речь шла об однофамильце графа – декабристе Захаре Григорьевиче Чернышеве, осужденном на пожизненную ссылку.

Отец Голицыной был дипломатом, и в молодости Наталья Петровна жила за границей. Ее с удовольствием принимали во многих монарших домах. Но знали ее еще и потому, что она слыла страстной поклонницей игры в карты. Во Франции она была постоянным партнером по картам королевы Марии-Антуанетты. Страсть к картам она сохранила до глубокой старости и играла даже тогда, когда ничего не видела. По рекомендации Воспитательного дома, карточная фабрика специально для нее даже выпустила карты большого формата.

В молодости Наталья Петровна славилась красотой, но с возрастом обросла усами и бородой, за что в Петербурге ее за глаза называли «Княгиня Усатая», или, более деликатно, «Княгиня Мусташ», от французского «moustache» – «усы». Именно этот образ ветхой старухи, обладавшей отталкивающей, непривлекательной внешностью в сочетании с острым умом и царственной надменностью, и возникал в воображении первых читателей «Пиковой дамы».

Сюжетная канва пушкинской повести на самом деле не представляла ничего необычного для высшего петербургского общества. Азартные карточные игры были в то время едва ли не самой модной и распространенной забавой столичной «золотой молодежи». Страстным и необузданным картежником были и сам Пушкин, и многие его близкие друзья. Если верить легендам, эпиграф к первой главе повести («А в ненастные дни собирались они часто») Пушкин сочинил во время игры в карты и записал его прямо на рукаве своего знакомца, известного картежника по прозвищу «Фирс». На глазах поэта происходили самые невероятные истории, каждая из которых могла стать сюжетом литературного произведения. Из-за неожиданных проигрышей люди лишались огромных состояний, стрелялись и сходили с ума.

Но вернемся к нашей княгине. В Париже Наталья Петровна познакомилась с небезызвестным графом Сен-Жерменом, одним из самых загадочных личностей Франции XVIII века. Напомним коротко его биографию. Великосветский авантюрист, мистик, алхимик, оккультист, изобретатель «жизненного эликсира» и философского камня, граф Сен-Жермен, по некоторым предположениям, был португальцем и носил подлинное, как он сам утверждал, имя Йозеф Ракоци, принц Трансильванский. В то же время в разные годы охотно выдавал себя то за графа Цароша, то за маркиза Монфера, то за графа Белламор, графа Салтыкофф и многих других.

Существует множество биографий Сен-Жермена, каждая из которых по невероятности превосходит другую. Согласно некоторым из них, он жил в XVI веке, во времена французского короля Франциска I. Согласно другим, более поздним, работал с известной русской писательницей Еленой Блаватской, которая, кстати, родилась только за три года до описываемых нами событий, в 1831 году. Сам Сен-Жермен утверждал, что ему две тысячи лет и рассказывал подробности свадьбы в Кане Галилейской, где он чуть ли не давал советы самому Иисусу Христу.

Умер граф Сен-Жермен будто бы в Лондоне, куда сбежал после французской революции 1789 года. По одним источникам, он прожил 75 лет, по другим, – 88, по третьим, – 93. Но даже через 30 лет после его смерти «находились люди, которые клялись, будто только что видели Сен-Жермена и разговаривали с ним».

Граф Сен-Жермен оставил более или менее заметный след в петербургском городском фольклоре. По одной из легенд, накануне так называемой «революции 1762 года» под именем «граф Салтыкофф» он будто бы тайно приезжал в Россию, сошелся с заговорщиками и «оказал им какую-то помощь» в деле свержения императора Петра III и восшествия на престол Екатерины II.

Согласно другой легенде, граф Сен-Жермен имел непосредственное отношение к сюжету повести Пушкина «Пиковая дама»: якобы внук Натальи Петровны Голицыной, начисто проигравшийся в карты, в отчаянье бросился к бабке с мольбой о помощи. Голицына в то время находилась в Париже и обратилась за советом к своему французскому другу, графу Сен-Жермену. Граф живо откликнулся на просьбу о помощи и сообщил Наталье Петровне тайну трех карт – тройки, семерки и туза. Правда, если верить еще одной легенде, тайна эта досталась Наталье Петровне в обмен за ночь, проведенную с графом, Так это было на самом деле или иначе, сказать трудно, только известно, что внук тут же отыгрался.

Вскоре вся эта авантюрная история дошла до Петербурга и стала известна Пушкину, который ею своевременно и удачно воспользовался. Он сам об этом намекает в первой главе «Пиковой дамы». Помните, как Томский рассказывает о своей бабушке, «Московской Венере», которая «лет шестьдесят тому назад ездила в Париж и была там в большой моде»? Правда, по Пушкину, старуха сама отыгралась в карты, никому не выдав сообщенной ей Сен-Жерменом тайны трех карт. Но ведь это художественное произведение, и автор был волен изменить сюжет услышанной им истории. Напомним читателям, что во второй главе повести Пушкин уже от собственного, то есть авторского лица сообщает о том, что это был всего лишь «анекдот (курсив мой. – Н. С.) о трех картах», который «сильно подействовал на его (Германна. – Н. С.) воображение».

Впрочем, по другой версии, Пушкину при работе над «Пиковой дамой» не было особой нужды так далеко обращать свой авторский взор. У него была собственная биографическая легенда о появлении замысла повести. И если даже предположить, что эта легенда никакого фактического подтверждения не имела, то есть возникла на пустом месте, то исключить ее из жизни поэта все равно невозможно, потому что об этом с утра до вечера злословили в кругах многочисленных московских и петербургских Голицыных. Легенда дожила до наших дней и бережно хранится в семейных рассказах современных потомков старинного рода.

Согласно этому преданию, Пушкина однажды пригласили погостить в доме Натальи Петровны. В течение нескольких дней он жил у княгини и, обладая горячим африканским темпераментом, не мог отказать себе в удовольствии поволочиться за всеми юными обитательницами гостеприимного дома. Некоторое время княгиня пыталась закрывать глаза на бестактные выходки молодого повесы, но наконец не вытерпела и, возмущенная бесцеремонным и вызывающим поведением гостя, с позором выгнала его из дома. Смертельно обиженный, Пушкин будто бы поклялся когда-нибудь отомстить злобной старухе и якобы только ради этого придумал всю повесть.

Трудно сказать, удалась ли «страшная месть». Княгине, в ее более чем преклонном возрасте, было, видимо, все это глубоко безразлично. Однако навеки прославить Наталью Петровну Пушкин сумел. В год написания повести Голицыной исполнилось 94 года. Скончалась она в возрасте 97 лет, в декабре 1837 года, ненадолго пережив обессмертившего ее поэта.

Напротив «Дома Пиковой дамы», на углу Малой Морской и Гороховой улиц, стоит огромный доходный дом Ф.И. Ротина, дошедший до нас в несколько измененном виде. В 1833 году его надстроил архитектор Г.А. Боссе, а затем, в 1875–1877 годах, перестроил И.П. Маас. В начале XX века в нем находился знаменитый на весь Петербург ресторан «Вена». Если судить по вышедшему в 1913 году юбилейному изданию «Десятилетие ресторана „Вена“», то биография знаменитого ресторана началась только в 1903 году, а общегородская слава – с торжественной молитвы, прочитанной по случаю открытия ресторана самим Иоанном Кронштадтским. Такого благословения заслуживали не многие заведения подобного рода. Однако историкам Петербурга известно, что ресторан под таким названием уже упоминался в петербургских газетах еще в 1875 году. Более того, задолго до этого, во второй четверти XIX века, в доме № 13/8 по Малой Морской улице находился трактир с тем же названием – «Вена». Остается только предположить, что владельцы ресторана, о котором мы говорим, по какой-то нам неизвестной причине не пожелали считать себя правопреемниками тех давних не очень представительских петербургских «Вен».

Новая «Вена» славилась своими сравнительно дешевыми обедами и отсутствием музыки. Это выгодно отличало ее от низкопробных кафешантанов. «Вену» любили посещать поэты, художники, актеры. Здесь бывали Александр Блок, Андрей Белый, Александр Куприн, Николай Агнивцев и многие другие писатели и журналисты. Главный редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко, живший поблизости, проводил здесь даже редакционные совещания, на которых обязаны были присутствовать все члены редколлегии. «Быть причастным к литературе и не побывать в „Вене“ – все равно, что быть в Риме и не увидеть папы Римского», – говорили в Петербурге, а годы наивысшей популярности ресторана в начале XX века называли «Венским периодом русской литературы».

Впрочем, судя по анекдотам той поры, в «Вене» не только работали. «Куда можно в Петербурге пойти с женой?» – «В „Вену“». – «А не с женой?» – «В „Вену“, но в отдельный кабинет».

Для питерской творческой интеллигенции, воспитанной на античной культуре, перевод не требовался: «Вэни, види, вицы» означает «Пришел, увидел, победил». Так отчитался римскому сенату Гай Юлий Цезарь после победы над понтийским царем Фарнаком. Другой, потайной смысл этой изощренной рифмованной игры латинских и русских слов предназначался только для рафинированного слуха постоянных посетителей «Вены» – этого своеобразного мужского клуба питерской богемы, вход в который добропорядочным дамам и преданным женам был заказан.

По воспоминаниям петербуржцев, «Вена» отличалась еще и своими своеобразными традициями. Так, владелец «Вены» Иван Сергеевич Соколов ввел обычай брать у посетителей своего заведения автографы, которые в ресторанном обиходе назывались «Венскими виршами». Это были эпиграммы, пародии, посвящения, приветствия, тосты и прочие искрометные экспромты. И хотя многие из записей не были стихотворными, все они подписывались именами, достойными украсить историю петербургской культуры. Эти экспромты становились известными петербургской публике благодаря тому, что Соколов многие из них бережно оформлял в рамы, размещал на стенах и специальных стендах в своем заведении, а затем и публиковал в печати. Вот только два из них:

«Если ты трубочист – лезь на крышу, пожарный – стой на каланче, литератор или журналист – ступай в „Вену“».

«Чем отличаются заседания в ресторане „Вена“ от заседаний Венского конгресса?» – «Тем, что из заседаний в ресторане „Вена“ всегда уходят сытыми».

Постоянные посетители «Вены» называли ресторан «Венским справочным бюро». Здесь «вкривь и вкось» разбирались все газетные сообщения, политические скандалы, театральные постановки, художественные выставки, закулисные сплетни и редакционные тайны.

История Малой Морской улицы была бы неполной без упоминания дома № 17, связанного с именем Николая Васильевича Гоголя. В этом доме он жил с 1833 по 1836 год. При Гоголе адрес дома был иным. По принятой тогда в Петербурге сквозной нумерации у него был № 97 2-й Адмиралтейской части. Дом принадлежал придворному музыканту Анри Ле Пену, или по-русски Лепену. В 1902 году, в год 50-летия со дня смерти писателя, на доме была установлена мемориальная доска, выполненная, как утверждают некоторые литературные источники, по проекту скульптора В.П. Крейтана.

В краеведческой литературе эта мемориальная доска упоминается вплоть до середины 1970-х годов, а буквально через несколько лет происходит нечто загадочное и странное. Упоминания о доске не исчезают, нет, но в тексте о ней появляется новая редакция: «Возобновлена по новому проекту в 1963 году скульптором Л.Ю. Эйдлиным». И никакой информации о том, что произошло со старой. Попытка выяснить ее судьбу привела к кое-каким результатам. Это была строгая мраморная плита, украшенная по углам декоративными розетками. Однако через два десятилетия выяснилось досадное обстоятельство: даты проживания Гоголя в этом доме на доске указаны неверно. Доску решили заменить на такую же, но с измененным текстом. На фасаде дома она появилась в 1941 году, буквально накануне Отечественной войны. А еще через 20 лет и эта доска пришла в ветхость, на ней появились трещины, пропали некоторые элементы декора. Известно, что мрамор в нашем климате долго не живет. Тогда-то и было принято решение о возобновлении мемориальной доски, но в «более долговечном материале». Это и произошло в 1963 году. Право, история, вполне достойная жизни самого мистического классика русской литературы.

Новая доска пришлась по вкусу ленинградцам. Она запоминалась, впечатляя прохожих характерным рельефным профилем писателя, искусно вырубленным на плите серого гранита.

Дом № 17 на Малой Морской улице представляет особый интерес. Здесь на третьем этаже дворового флигеля, в квартире № 10, которую Пушкин называл «чердаком», родились повести «Невский проспект», «Портрет», «Нос», комедия «Ревизор». Здесь были сочинены и первые главы «Мертвых душ».

Комедия «Ревизор» стала событием в культурной жизни столицы. О ней говорили. Цитаты и реплики из нее тут же превращались в пословицы и поговорки. В ее героях и персонажах многие узнавали себя. Так, согласно легенде, посмотрев спектакль «Ревизор», Николай I грустно заметил: «Всем досталось, а мне больше всего». Впрочем, это относилось не только к «Ревизору». Видимо, император был неплохо знаком и с «Мертвыми душами». Если верить легендам, однажды во время путешествия по провинции Николаю I предложили ознакомиться с бытом местных губернских учреждений. «В этом нет никакой необходимости, я читал Гоголя», – будто бы решительно ответил император. Может быть, именно с тех пор в сознании властей предержащих поселилась уверенность в том, что «нужны» только те «Гоголи, которые бы нас не трогали»? Литературная общественность хорошо помнит, как во время торжественного заседания по случаю 100-летия со дня смерти Гоголя с высокой трибуны Колонного зала, где оно проходило, прозвучал призыв к советским писателям: «Нам нужны свои Щедрины и Гоголи». Фольклор не мог не откликнуться на этот призыв партии и правительства. Едва ли не на следующий день по Москве пошли гулять соответствующие стихи:

Дом № 17 по Малой Морской улице стал последним более или менее постоянным прибежищем Гоголя в Петербурге. 6 июня 1836 года Гоголь выехал за границу, а по возвращении оттуда поселился в Москве. В Северной столице с тех пор бывал только наездами.

Невский пр., 13/9. Фото 1900-х гг.

Невский пр., 13/9. Фото 2004 г.

Но вернемся непосредственно на Невский проспект. В доме № 13, построенном в первой четверти XVIII века архитектором В.И. Беретти, издавна располагались книжные лавки. Там и сейчас успешно работает один из магазинов торговой сети «Буквоед». Во второй половине XIX века в этом доме находились торговые лавки известного издателя и книготорговца Маврикия Осиповича Вольфа. В Северную столицу немецкий книготорговец Вольф приехал в 1848 году.

Вольф родился в 1825 году в Варшаве, в семье известного врача, который пользовался уважением в образованном польском обществе и был автором целого ряда медицинских монографий. Его дед служил лейб-медиком у австрийского императора Иосифа II.

Страсть к книгам у Вольфа проявилась рано. Известно, что уже в гимназии товарищи по классу называли его «книговедом». В книжной торговле Маврикий Осипович оказался с пятнадцати лет. Работал в книжных магазинах Польши, Германии, Франции. По прибытии в Петербург поступил в книжный магазин Я.А. Исакова заведующим французским отделом, а вскоре занялся изданием и распространением польских книг. В 1853 году он оставляет службу у Исакова и открывает собственную «универсальную книжную торговлю», одновременно выступая как издатель русских книг.

Вольф владел несколькими книжными магазинами: в Гостином дворе, на Караванной улице, на Невском проспекте. Значительное место на прилавках его магазинов занимали книги, выпущенные его же издательством. Издательство Вольфа было универсальным. В круг его интересов входило все, что могло иметь покупательский спрос и коммерческий успех, от учебной и философской литературы до книг для детей. Современники особо отмечали, что на прилавках книжной лавки Вольфа можно было встретить книги на семи языках, а иностранные газеты в тогдашнем Петербурге вообще можно было приобрести только в двух книжных магазинах, один из которых принадлежал Вольфу.

В литературном Петербурге Маврикия Осиповича Вольфа называли «царем русской книги». Его книжные лавки пользовались исключительно положительной репутацией. Это о нем в старом Петербурге почтительно говорили:

Дом, где находилась книжная лавка Вольфа, в литературном Петербурге известен еще и тем, что здесь, в верхних этажах, у своего приятеля, камер-юнкера чиновника Коллегии иностранных дел А.П. Завадовского, одно время жил А.С. Грибоедов. Согласно петербургским преданиям, здесь он писал отдельные сцены своей бессмертной комедии «Горе от ума».

В Петербурге Грибоедов впервые появился в 1815 году. Вел довольно «рассеянный», как тогда говорили, образ жизни, сводившийся к вечерним посещениям литературных и светских салонов и ночным холостяцким пирушкам в среде гвардейской и театральной «золотой молодежи». Однажды он стал участником знаменитой так называемой четверной дуэли. Поводом для дуэли стала легкомысленная идея Грибоедова привезти балерину Авдотью Истомину на квартиру своего друга графа Завадовского, безуспешно ухаживавшего за нею. Истомина провела у Завадовского двое суток. Об этом стало известно ее любовнику, кавалергарду Василию Шереметеву, который немедленно вызвал Завадовского на дуэль. Секундантом Завадовского стал Грибоедов, Шереметева – корнет уланского полка Якубович. По условиям дуэли, в случае гибели одного из дуэлянтов стреляются их секунданты. Случились так, что Шереметев погиб. Предстоял поединок между Грибоедовым и Якубовичем. Однако начавшееся следствие по делу о дуэли и гибели одного из участников не позволило противникам встретиться сразу. Дуэль отложили. Но она состоялась. Грибоедов встретился с Якубовичем на Кавказе, на пути следования к месту службы в Персии. К тому времени прошли годы, страсти более или менее улеглись, и смертельного исхода поединка никто не желал. Якубович прицелился в ногу Грибоедова, но попал в мизинец его левой руки. Грибоедов вообще выстрелил в воздух.

С 1817 года Грибоедов служил в Коллегии иностранных дел. В 1824 году закончил работу над комедией «Горе от ума», отрывки из которой на следующий год были напечатаны в альманахе «Русская Талия». Тогда же впервые о комедии высказался Пушкин: «О стихах я не говорю, половина должна войти в пословицу». И действительно, если верить городскому фольклору, общее мнение на этот счет было единодушным. Наиболее удачно его сформулировала одна богатая меценатка, которая будто бы заявила: «Мне очень понравилось „Горе от ума“! Написать пьесу из общественных поговорок – это мило со стороны Грибоедова». Теперь это давно уже никого не удивляет. Цитаты и фрагменты комедии «Горе от ума» так и называют: «Грибоедовские поговорки».

Сохранилась легенда о том, как появилась комедия. Будто бы однажды Грибоедов опрометчиво пообещал некой женщине написать пьесу, которая затмит все, написанное ранее. И забыл об этом. И вот как-то та дама явилась к нему во сне и потребовала не позднее чем через год исполнить свое обещание. Пришлось вновь пообещать. Пробудившись от сна, Грибоедов начал писать, и через год пьеса «Горе от ума» была готова. Если верить фольклору, Грибоедов не собирался ее публиковать. Носил почему-то с собой. Однажды забыл рукопись в доме Виельгорского. И тот, согласно легенде, «распространил молву о ней», тем самым «способствовав решению автора отдать ее в печать». Первая постановка отдельных сцен комедии была осуществлена в год смерти писателя, в 1829 году. Текст комедии был подвергнут жестокой цензуре. Петербургская театральная публика, хорошо знавшая комедию в списках, была поражена, насколько можно было изуродовать ее на сцене. Наиболее откровенные острословы утверждали, что «после цензора в ней осталось много горя и никакого ума».

В 1828 году, после успешного заключения Туркманчайского мирного договора с Персией, Грибоедов в последний раз прибыл в Петербург. Остановился сначала в Демутовом трактире, а затем переехал в дом Косиковского. Через месяц после прибытия Грибоедов был назначен министром-резидентом в Тегеран. С отъездом торопили. А его мучили недобрые предчувствия. «Там моя могила, – говорил он друзьям. – Чувствую, что не увижу более России».

На противоположной стороне Невского проспекта находится дом № 14, на фасаде которого в 1962 году была укреплена мраморная доска с памятным для всех ленинградцев текстом блокадного времени: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». С юга, со стороны Пулковских высот, фашисты в течение всех девятисот дней блокады вели систематический прицельный огонь по Ленинграду. Парадокс военного времени: чистое безоблачное небо и солнечная сторона считались наиболее опасными. Тем не менее даже этот самый жуткий период в истории города не изменил традиционного отношения ленинградцев к четной стороне своего главного проспекта. Она, как и прежде, задолго до войны, задолго до революции, называется «Солнечной». По утверждению Дмитрия Сергеевича Лихачева, это «почти официальное название четных домов Невского проспекта».

Рядом стоящий дом № 16, современный вид которого дошел до нас с 1880 года, в конце XIX века был хорошо известен петербуржцам как «Музыкальный дом». В нем находилась Дирекция симфонических концертов графа А.Д. Шереметева – видного музыкального деятеля, дирижера и композитора. В 1882 году он основал собственный оркестр, от которого ведет начало Государственный симфонический оркестр Санкт-Петербургской филармонии. Так что свое фольклорное название дом № 16 получил вполне заслуженно.

Невский пр., 14. Фото 2004 г.

Как мы уже говорили, в начале XVIII века на левом берегу Невы, рядом с возникшим судостроительным предприятием – Адмиралтейством, появляются слободы матросов, «мастеровых» и «работных» людей, занятых на строительстве и обслуживании строящихся судов. Селились в основном вдоль двух проездов, один из которых в 1731 году был назван Малой Морской улицей, и второй в 1733-м – Большой Морской улицей.

Невский пр., 16. Фото 1900-х гг.

Невский пр., 16. Фото 2004 г.

Современной протяженности улица Большая Морская улица достигла не сразу. В разное время она состояла из самостоятельных участков со своими собственными названиями. Так, отрезок от Исаакиевской площади до Почтамтского переулка с 1771 по 1802 год назывался Малой Морской улицей; участок от Невского проспекта до Исаакиевской площади в это же время – Большой Морской улицей; участок от Невского проспекта до Почтамтского переулка – Большой Гостиной улицей, так как здесь предполагалось строительство Гостиного двора.

Наконец постановлением от 16 апреля 1887 года все эти отрезки были объединены в одну магистраль, которая была названа Большой Морской улицей.

В 1902 году Петербург отмечал печальную дату: 50 лет со дня смерти Николая Васильевича Гоголя. Среди памятных мероприятий было и переименование Малой Морской улицы в улицу Гоголя. Присвоение Малой Морской улице нового имени напрямую повлияло на судьбу и Большой Морской. Стало понятно, что некогда парные топонимы один без другого существовать уже не могли. Вот почему в том же году Большая Морская была переименована в Морскую улицу. Впрочем, связь этих двух неразлучных улиц с изменением их названий не прервалась. Во второй половине XIX века в городском фольклоре их называли «Два Уолл-Стрита», как мы уже говорили.

Но особенно характерными были прозвища старшей из них – Большой Морской. Ее называли «Петербургским Сити», потому что здесь располагались многие торговые и коммерческие банки, и «Улицей Бриллиантов» из-за обилия на ней домов крупнейших петербургских ювелиров и их богатейших роскошных магазинов и мастерских, в том числе мастерской знаменитого ювелира Карла Фаберже.

Большая Морская ул., 11/6. Современное фото

Впрочем, славилась Большая Морская улица не только банками и ювелирными изделиями, но и ресторанами. Два из них в старом Петербурге были известны как «Сцилла и Харибда». Так в XIX веке говорили о ресторанах Кюба, который в свое время выкупил его у ресторатора Бореля (Большая Морская, 16), и Дюссо, на противоположной стороне улицы, в доме № 11. Завсегдатаи петербургских ресторанов говаривали, что пройти мимо их окон, свет в которых манил, как пение мифических сирен с такими легендарными именами, было невозможно. Вот как об одном из них писал Н.А. Некрасов:

Это были фешенебельные рестораны со своими постоянными посетителями. Гостями Кюба были великие князья, различать их титулы входило в обязанности официантов, которыми в основном служили бывшие солдаты гвардии. Считалось, что они не позволят себе спутать, «кто из посетителей высочество, сиятельство или высокоблагородие». К Кюба любили заглядывать балетоманы, которые могли здесь часто встретить всех ведущих петербургских балерин, включая саму Матильду Кшесинскую.

Французский ресторан Дюссо любили посещать актеры Александринки. Здесь отмечались знаменательные театральные события: проводы, юбилеи, встречи. Правда, в отличие от Кюба, ресторан Дюссо пользовался и иной славой. Здесь был установлен бильярдный стол, и азартные игры на зеленом сукне частенько заканчивались скандалами, переходившими все мыслимые границы дозволенного.

В 1920 году Морская улица вновь была переименована. На этот раз ей присвоили имя А.И. Герцена, русского революционера-демократа, который в 1840–1841 годах жил на этой улице. Как к этому событию отнеслась русская интеллигенция, можно судить по воспоминаниям Владимира Набокова. Он был так удивлен факту переименования, что отразил его в мемуарах «Другие берега», воскликнув, что «какой-то Герцен вливается в проспект какого-то Октября». Проспектом 25-го Октября в то время назывался Невский, и очень может быть, что Октябрь в этом контексте представлялся будущему писателю чьей-то фамилией.

Со свойственной ему ядовитой иронией на это очередное переименование ответил студенческий городской фольклор. Педагогический институт имени Герцена был тут же переименован в «Институт имени Большого Морского».

7 июля 1993 года обеим улицам вернули их исторические названия. Старейший петербургский топоним Большая Морская улица вновь появился на картах города. Вместе с этим получил право на повседневное бытование и беззлобный розыгрыш – дежурное меню, которым записные питерские острословы издавна потчевали городских извозчиков, выкрикивая адрес поездки: «На углу Большой Морской и Тучкова моста». Без исторического топонима розыгрыш терял свой смысл. Надо сказать, что этот розыгрыш так полюбился петербуржцам, что салонные записные остроумцы использовали его во всех возможных литературных жанрах. Вот сохранившийся в арсеналах фольклора парадоксальный стишок на ту же тему:

Впрочем, названия, как это часто бывает, легко превращались в символы, и их этимология интересовала разве что исключительно узкий круг любопытных.

В 1914 году на участке № 8 по Большой Морской улице по проекту архитекторов Л.Н. Бенуа и Ф.И. Лидваля началось возведение здания торгового банка. Однако начавшаяся Первая мировая война, а затем и разразившаяся революция не позволили завершить его сооружение. Только в 1934 году по проекту ленинградского архитектора Л.В. Руднева оно было достроено. В 1935 году в нем разместился основанный тогда же Ленинградский институт текстильной и легкой промышленности – на студенческом сленге «Тряпочка». Поскольку учились в институте в основном девушки, его называли: «Лен. Баб. Сбыт», а его аббревиатуру ЛИТЛП расшифровывали: «Ленинградский Институт Танцев и Легкого Поведения». Современный статус университета и его новое название «Университет технологии и дизайна» появилось в начале 1990-х годов.

Участок Большой Морской улицы от Невского проспекта до Дворцовой площади за сто лет поменял несколько названий: Большая Луговая улица, Луговая улица, Малая Миллионная Луговая улица и Малая Миллионная улица.

В 1819–1829 годах на южной границе Дворцовой площади, застроенной к тому времени частными жилыми домами, архитектор К.И. Росси возводит два протяженных здания для размещения Главного штаба и двух министерств – иностранных дел и финансов. Оба здания объединены Аркой, которой зодчий придал триумфальный характер – колесница, управляемая богиней Победы, и фигуры воинов, созданные по моделям скульпторов С.С. Пименова и В.И. Демут-Малиновского, олицетворяют славу России, победившей в войне 1812 года. Арка состоит из трех объединенных в одно целое арок, что позволило открыть перспективу Дворцовой площади вдоль Большой Морской улицы со стороны Невского проспекта.

По первоначальному проекту Арку Главного штаба должна была украшать скульптурная группа «Правосудие и Благочестие». Но Николай I будто бы сказал Росси: «Поставь здесь колесницу, которая будет везти Славу ко мне во дворец».

Согласно легенде, когда строительство Арки подходило к концу, Николай I, посетив строительство, сказал архитектору: «Иностранные специалисты думают, что Арка должна упасть». Росси поднялся на Арку и, как утверждает легенда, оттуда сказал императору: «Если она упадет, я готов упасть вместе с нею».

По другому преданию, однажды в середине XIX века было обнаружено, что у лошадей на Арке Главного штаба пропали хвосты. Затем они так же необъяснимо появились на своих местах. Но уже не бронзовые, а жестяные. Об этом даже писали в петербургских газетах того времени, на что, кстати, не появилось ни одного официального опровержения. В столице поговаривали, что хвосты просто украли.

Арка Главного штаба. Современное фото

В 1920-х годах Арка Главного штаба официально называлась Аркой Красной армии, но в петербургском фольклоре она известна как «Революционная подворотня». Из романтических фильмов и анекдотов о революции хорошо известно, что на штурм Зимнего дворца вооруженные матросы рванулись из-под нее. Два глубоких старика стоят под аркой Главного штаба и вспоминают, глядя на Дворцовую площадь: «А помнишь, вон там мы залегли с пулеметом?» – «А помнишь, вон там стояли наши с Путиловского?» – «А помнишь?» – «А помнишь?» – «Да, поторопились… поторопились…».

В новогоднюю ночь с 2000 на 2001 год произошло одно из самых мистических событий нового времени. Вновь заявила о себе петербургская аура, и без того опутанная тысячами невидимых таинственных нитей. Во время праздника встречи третьего тысячелетия на Дворцовой площади от случайного попадания петарды загорелись строительные леса вокруг Колесницы Славы на Арке Главного штаба. Пожар удалось ликвидировать, хотя потери от него, как утверждают специалисты, были немалые. Но это еще не все. Через две недели, в середине января 2001 года, на уличных рекламных щитах появились громадные постеры «Петербург встречает новое тысячелетие». На плакате художник изобразил ту самую Колесницу Славы в ярком зареве пожара. От шока петербуржцы оправились только после более или менее внятного разъяснения властей. На самом деле, заявили они, это не зарево пожара, а сияние солнца, в лучах которого мчится символическая колесница Славы Петербурга. Да и сам плакат, оправдывалась городская администрация, был заготовлен заранее, еще осенью 2000 года, и выбран из нескольких вариантов. Он должен был предстать перед горожанами еще до Нового года, но в результате технологических сложностей появился только в январе. Конфликт вроде бы был исчерпан, но легко себе представить смятение обывателя, появись это мистическое предупреждение накануне пожара.

Сквозь Арку Главного штаба открывается прекрасный вид на Дворцовую площадь с Александрийским столпом в центре на фоне фасада Зимнего дворца. Формирование площади продолжалось на протяжении всего XVIII и первой половины XIX веков. Оно началось строительством Зимнего дворца, продолжилось возведением здания Главного штаба и закончилось с появлением Штаба Гвардейского корпуса.

Дворцовая площадь является местом проведения общегородских митингов и демонстраций. В советские времена посещение демонстраций было едва ли не обязательной повинностью.

В народе Дворцовую площадь называют по-разному. Чаще всего – «Круг», «Площадка» или «Зимняя площадь», от Зимнего дворца. В повседневной жизни города Дворцовая площадь – место традиционных встреч, известное по фольклорному адресу «У столба», то есть в самом центре площади, у Александровской колонны.

Александровская колонна

Грандиозный памятник победителю Наполеона в Отечественной войне 1812–1814 года Александру I Александровская колонна – «Александрийский столп», или «Колонна победы», как его стали называть в разговорной речи, – был торжественно открыт 30 августа 1834 года в центре Дворцовой площади. Колонна сооружена по проекту архитектора Огюста Монферрана. Объектом городского фольклора Александровская колонна стала едва ли не сразу. Петр Андреевич Вяземский записал анекдот о графине Толстой, которая запретила своему кучеру возить ее мимо колонны. «Неровен час, – говорила она, – пожалуй, и свалится она с подножия своего». Как известно, колонна не врыта в землю и не укреплена на фундаменте. Она держится исключительно с помощью точного расчета, ювелирной пригонки всех частей и собственного веса. Согласно одному из многочисленных преданий, в основание колонны был зарыт ящик отличного шампанского, – чтоб стояла вечно, не подвергаясь ни осадке, ни наклону.

Слухи о том, что Александровская колонна может упасть, были так популярны в Петербурге, что опровергнуть их решил и Монферран. Каждое утро он на виду у всех демонстративно прогуливался у основания колонны вместе со своей собачкой. Говорят, проделывал он это до самой смерти.

Не устраивала некоторых петербуржцев и скульптурная аллегория – фигура Ангела, венчающая гранитный обелиск. Известный в пушкинском Петербурге салонный краснобай Д.Е. Цицианов, возраст которого к тому времени приближался к 90 годам, будто бы говорил: «Какую глупую статую поставили – Ангела с крыльями; надобно представить Александра в полной форме и держит Наполеошку за волосы, а он только ножками дрыгает».

В 1840-х годах в Петербурге был хорошо известен каламбур, авторство которого приписывали профессору Санкт-Петербургского университета В.С. Порошину: «Столб столба столбу». Кто был кем в этом маленьком фразеологическом шедевре, петербуржцам рассказывать было не надо. Согласно преданию, придать лицу Ангела сходство с лицом императора Александра I, одновременно указав скульптору Б.И. Орловскому, что морда змеи, попранной крестом Ангела, должна походить на лицо Наполеона, приказал царствующий император Николай I. Столб Николая I Александру I. И это не единственная солдатская ассоциация, владевшая умами либеральной общественности эпохи Николая I:

Военный образ неподкупного караульного проглядывается и в соответствующих поговорках: «Стоишь, как столп Александрийский» или «Незыблемей Александрийского столпа».

Сравнительно недавно, в мае 1989 года, в Петербурге был устроен блестящий розыгрыш, придуманный и проведенный некой молодежной инициативной группой. Собирались подписи против переноса Александровской колонны с Дворцовой площади в Александровский сад. Колонна якобы мешала проведению парадов и демонстраций. Причем, как потом выяснилось, был заготовлен даже специальный приз тому, кто разоблачит эту талантливую мистификацию. Список подписантов, озабоченных судьбой памятника, рос и рос. Приз так и остался невостребованным.

Еще через несколько лет петербуржцы услышали по радио ошеломляющую новость. Как выяснилось, Петербургу не грозит топливный кризис. Раскрыта еще одна неизвестная страница петербургской истории, обнаружены документы, подтверждающие давние догадки краеведов: под нами находится подземное море нефти. Наиболее близко к поверхности земли это нефтехранилище подходит в районе Дворцовой площади. Археологам это было известно давно. Именно ими и было рекомендовано использовать строившуюся в то время колонну в качестве многотонной затычки, способной удержать рвущийся из-под земли фонтан. В свете этого замечательного открытия становится понятно, почему колонна не врыта в землю и не укреплена на специальном фундаменте, что, казалось бы, должно было обеспечить ей дополнительную устойчивость, но стоит свободно на собственном основании и удерживается в равновесии с помощью собственного веса.

На дворе было 1 апреля. «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» – сказал поэт, и это чистая правда.

К Александровской колонне приходят молодожены. Жених берет любимую на руки и проносит ее вокруг колонны. Один раз. Два. Сколько раз, верят они, сумеет он с невестой на руках обойти колонну, столько детей и родят они в счастливом совместном браке.

Существует предание, что после революции, борясь со всем, что было связано с «проклятым» прошлым, большевики решили убрать и Александровскую колонну. Все было уже готово для сноса, но «нашлись люди, которые доказали расчетами, что во время падения колонны сила удара о землю будет такой мощной, что все вблизи стоящие здания будут разрушены». От безумной идеи отказались.

Но судьба Ангела будто бы была все-таки решена. На его месте якобы собирались установить «фигуру рабочего или крестьянина в ампирной одежде», или монумент В.И. Ленину, пьедесталом которому и должна была служить Александровская колонна. Некоторое время на ней не было ничего. Но когда Дворцовую площадь начали готовить к съемкам массовых сцен для кинофильма «Октябрь», Сергей Эйзенштейн потребовал вернуть фигуру Ангела, хотя бы на время съемок. Фильм сняли. Об Ангеле будто бы забыли. С тех пор он по-прежнему стоит на своем историческом месте.

Ангел над площадью парадов и демонстраций не давал покоя кремлевским чиновникам до смерти Сталина. Говорят, в 1952 году из Москвы пришло «совершенно секретное» распоряжение «в течение месяца заменить ангела с крестом на бюст товарища Сталина». Что помешало реализации этой акции, то ли сложность исполнения, то ли смерть «вож дя всемирного пролетариата», сказать трудно.

Ныне существующий Зимний дворец – это пятая по счету зимняя резиденция русских императоров. Первый Зимний дворец представлял собой «маленький домик голландской архитектуры», он был построен в 1711 году на берегу Невы. Второй Зимний дворец широко известен тем, что в одной из его комнат в 1725 году скончался основатель Петербурга Петр I, а по другой, малоизвестной легенде – и императрица Екатерина I. Примерно на том же месте находился и третий Зимний дворец, или «Лейб-компанский дом», как иногда называли его в Петербурге. Четвертый, деревянный дворец был временным. Он предназначался для проживания царской семьи на время строительства пятого, постоянного Зимнего дворца и находился на Невском проспекте.

Известный нам Зимний дворец строился в 1754–1762 годах по проекту Б.Ф. Растрелли. Дворец является ярким образцом пышного барокко – архитектурного стиля, который господствовал в Петербурге в середине XVIII века. В апреле 1762 года в Зимний дворец въехал Петр III. Площадь перед дворцом была еще завалена мусором, загромождена сараями и строительными материалами. Петра III раздражал вид захламленной площади. И тогда, как рассказывают предания, он отдал приказ, разрешающий жителям Петербурга брать все, что их могло привлечь в кучах строительного хлама. Как утверждает городской фольклор, через несколько часов площадь была очищена. Говорят, это любопытное зрелище веселило императора.

Сейчас мало кто помнит, что фасады Зимнего дворца не всегда были окрашены в привычные нам светлые тона. Перед Первой мировой войной Зимний дворец приобрел неожиданно красно-коричневый цвет, который чуть ли не два десятилетия поражал петербуржцев своей мрачностью. Одна из городских легенд объясняет этот курьез странным подарком, преподнесенным германским императором русскому царю. Будто бы Вильгельм отправил Николаю II для нужд судостроения целый пульман сурика, который по каким-то причинам был забракован чиновниками Морского ведомства. Долгое время вагон с краской даже не разгружали, пока какому – то остроумцу не пришла в голову мысль использовать сурик для окраски фасадов. Первой жертвой этой идеи оказался Зимний дворец.

Городской фольклор насчитывает одиннадцать подземных ходов, которые якобы ведут из Зимнего дворца к различным точкам города. Среди них будто бы есть подземные ходы, ведущие в Петропавловскую крепость, Исаакиевский собор, Капеллу. Есть легенда о том, что заговорщики 1801 года проникли в Михайловский замок для убийства Павла I, воспользовавшись одним из таких ходов.

С 1917 по 1945 год в части помещений Зимнего дворца был развернут Музей революции. В первые годы советской власти здесь располагались различные учреждения, в том числе кинотеатр, зал для театральных представлений, общежитие и так далее. Одновременно в 1922 году бо́льшая часть дворца была передана Эрмитажу. Музейные экспозиции развернулись во всех его помещениях, включая бывшие личные покои царской семьи. Однако тени бывших хозяев дворца не покидают его. Музейные работники рассказывают, что по вечерам, когда все затихает, в темных галереях среди старинных шпалер и гобеленов можно увидеть призрак последнего царя, неслышно ступающего по музейным паркетам.

Квартал от Большой Морской улицы до набережной реки Мойки по нечетной стороне Невского проспекта занят домом № 15, построенным в 1760-х годах для генерал-полицмейстера Петербурга Н.И. Чичерина. К сожалению, ни точная дата строительства, ни автор этого замечательного сооружения не известны. Четырехэтажное здание украшено двухъярусными колонными портиками в центре и по бокам скругленных фасадов. Его обиходные названия: «Дом с колоннами», «Дом Чичерина», «Дом полицмейстера».

Чичерин – это русифицированный вариант итальянской фамилии Чичерини, один из представителей которой вместе со свитой племянницы византийского императора Константина XI Софьи Палеолог, просватанной за великого князя Ивана III, в 1472 году прибыл в Москву. От него и пошел род русских Чичериных, верой и правдой служивших своей новой родине.

Николай Иванович Чичерин был одним из самых грамотных и способных петербургских генерал-полицмейстеров. Он принимал деятельное участие в работе Комиссии о каменном строении Санкт-Петербурга, заботился о чистоте и порядке на улицах, о качестве съестных припасов и многом другом, что вызывало доверие к нему со стороны Екатерины II и уважение обывателей. Однако это не уберегло Николая Ивановича от гнева императрицы, обвинившей генерал-губернатора в гибели петербуржцев во время наводнения, случившегося 10 сентября 1777 года. По мнению императрицы, именно он должен был заботиться о защите петербуржцев от разгула стихии. Вызванного во дворец генерал-губернатора она встретила насмешливым поклоном в пояс: «Спасибо, Николай Иванович! По твоей милости погибло несколько тысяч моих подданных». Чичерин понял, что императрица имела в виду не естественные причины несчастья, обрушившегося на столицу, но нераспорядительность полиции, «много способствовавшей широким масштабам бедствия». Легенда утверждает, что на следующий день Чичерина разбил паралич «и он дня через два умер». Хотя на самом деле он был всего лишь отстранен от должности и отправлен в отставку. А умер Николай Иванович только через пять лет, в 1782 году, в своем собственном доме на Невском проспекте. Тем не менее в Петербурге Николая Ивановича Чичерина называли «последней жертвой наводнения».

Невский пр.,15. Фото 2004 г.

Среди петербуржцев, имена которых неотъемлемо вошли в состав городской фразеологии, был корабельный подрядчик купец 1-й гильдии Абрам Израилевич Перетц. В начале XIX века он стал одним из владельцев дома № 15. В столице его хорошо знали. Газеты писали, что это был «человек ученый, знал разные иностранные языки, одевался и жил по гражданским обычаям». Наряду с судостроением предприимчивый купец попутно занимался торговлей солью. В этом деле он преуспел и вскоре стал едва ли не единственным крупным поставщиком соли к царскому двору. В петербургский городской фольклор Перетц вошел широко известным в свое время каламбуром, обыгрывавшим его экзотическую фамилию: «Где соль, там и Перетц».

Перетц имел большие связи в высших кругах русского общества. Он был женат на дочери известного ученого и мецената, управляющего светлейшего князя Г.А. Потемкина, раввина Иошуи Цейтлина. Но особенно сблизился Перетц с крупнейшим общественным и государственным деятелем времени Александра I Михаилом Михайловичем Сперанским – одним из главных инициаторов и проводников общественных и политических реформ императора в первые годы его царствования, которые Пушкин охарактеризовал как «Дней Александровых прекрасное начало». Перетца даже называли «еврейским помощником Сперанского». И когда в 1802 году по инициативе Александра I в Петербурге был образован Комитет для составления законодательства о евреях, одним из немногих евреев, получивших приглашение участвовать в заседаниях Комитета, был Абрам Израилевич Перетц.

Вместе с делегатами от еврейских общин вновь приобретенных западных земель в столицу прибыли их семьи и еврейская прислуга. Так в Петербурге возникла первая еврейская община, которая собиралась в доме Перетца на углу Невского проспекта и Большой Морской улицы. Тогда же, в 1802 году, первые петербургские евреи приобрели участок под еврейское кладбище. Он находился в лютеранской части старинного Волкова кладбища. Была заведена первая общинная книга. С этого момента можно считать, что в Санкт-Петербурге «де-факто» появились первые евреи, хотя известно, что отдельные представители этого народа жили в Петербурге и честно служили своему Отечеству еще при Петре I.

К 1826 году количество евреев в Петербурге достигло 248 человек. Начали прорастать ростки еврейского городского фольклора: «Что был раньше Петербург? Пустыня. Вот теперь Бердичев». Надо сказать, что в сознании евреев Бердичев имел особое значение. Этот город в Житомирской области Украины долгое время считался самым еврейским городом в мире. Например, в 1897 году евреи составляли 80 % от всего его населения. В еврейском фольклоре репутация Бердичева была настолько высокой, что его статус сравнивался исключительно со статусом столичных городов.

В 1821 году на третьем этаже этого дома поселился Н.И. Греч, считавшийся, благодаря сотрудничеству с Фаддеем Булгариным, литературным агентом пресловутого Третьего отделения. В литературном Петербурге иначе как «братья-разбойники» их не называли. Происхождение этого коллективного прозвища фольклорная традиция связывает с Пушкиным. Будто бы однажды на одном обеде, увидев цензора В.Н. Семенова, сидящего между Гречем и Булгариным, Пушкин воскликнул: «Ты, Семенов, точно Христос на Голгофе». Известно, что, согласно библейской версии, Христос был распят вместе с двумя разбойниками и его крест находился как раз посередине.

Другая их кличка среди петербургских литераторов была «Грачи-разбойники». Николай Иванович Греч в течение десяти лет служил в Петербургском цензурном комитете, а Булгарин, до 1825 года исповедовавший весьма демократические либеральные взгляды, после восстания декабристов занял откровенно верноподданническую охранительную позицию и заслужил в Петербурге славу беспринципного литературного осведомителя Третьего отделения.

Редакция «Северной пчелы» находилась на Мойке, в доме № 92, принадлежавшем Гречу. Здесь же размещалась и типография. Дом был открытым для всего, как тогда говорили, театрального, художественного и литературного мира Петербурга. Особенно многолюдны были «четверги», устраиваемые Гречем. В историю петербургской культуры дом вошел под именем «Гречев дом».

Николай Иванович Греч, в отличие от своего соиздателя, никогда не опускался до откровенного «литературного разбоя». Со многими собратьями по перу, в том числе с Пушкиным, он оставался корректен и сумел сохранить дружеские отношения.

Со стороны реки Мойки к дому Чичерина примыкал еще один жилой корпус. В 1858 году участок со всеми тремя домами Чичерина был приобретен Степаном Петровичем и Петром Степановичем Елисеевыми, родственниками владельцев магазинов колониальных товаров в Москве, Петербурге и других городах России. В 1859–1860 годах корпус со стороны Мойки был капитально перестроен архитектором Н.П. Гребенкой. Тогда же он получил собственный адрес: набережная реки Мойки, 59.

Дом Елиссевых. Фото 1900-х гг.

После революции Елисеевы покинули Россию, и дом некоторое время оставался бесхозным. В 1919 году в нем, по инициативе Максима Горького, организуется знаменитый Дом искусств, вошедший в литературную историю под аббревиатурой «ДИСК». В ДИСКе жили и работали так называемые «Обдиски» – то есть «ОБитатели Дома ИСКусств». Среди них были Осип Мандельштам, Мариэтта Шагинян, Александр Грин, Владимир Пяст, Ольга Форш, Николай Гумилев и многие другие члены так называемой «писательской коммуны». Несмотря на трудности быта, Дом искусств в то время стал признанным центром культурной жизни Петрограда. Здесь проводились литературные вечера, художественные выставки, устраивались лекции и концерты, встречи с зарубежными и московскими гостями. Здесь бывали Владимир Маяковский, Максим Горький, Александр Блок, Корней Чуковский и многие другие видные деятели советской культуры.

Время было голодное. По воспоминаниям очевидцев, обитатели Дома искусств – писатели и художники, сценаристы и режиссеры – после очередного получения «особо экзотического пайка, состоявшего из лаврового листа и душистого перца, с голодным блеском в глазах бросались выстукивать коридоры», пытаясь найти пресловутое «елисеевское серебро», по легенде, замурованное в его стены бывшими владельцами, сбежавшими за границу. Голод был настолько силен, что о еде думали и говорили постоянно. Художник Анненков вспоминает, как Михаил Зощенко однажды сказал, что «жареные цыплята научились, по-видимому, здорово летать, так, что их теперь нигде не поймаешь».

Многие обитатели ДИСКа не избежали пристального внимания петербургского городского фольклора. Среди них одно из первых мест занимает Осип Эмильевич Мандельштам. Мандельштам родился в 1891 году в Варшаве. В Петербург семья Мандельштамов переехала в 1897 году. Осип получил образование в Тенишевском училище. К 1911 году семья начала разоряться. Для того чтобы обойти квоту на иудеев при поступлении в Петербургский университет, Мандельштам крестился.

С детских лет Мандельштам увлекался поэзией. Начал печататься с 1910 года, а в 1913 году вышла первая книга его стихотворений «Камень». С этих пор Мандельштам прочно вошел в обойму лучших поэтов своего времени. Влияние его поэтического творчества на поэзию было так велико, что в то время даже родился нелицеприятный термин, обозначавший неизбежное в подобных ситуациях эпигонство: «Мандельштамп».

После революции Мандельштам бедствовал, стихи дохода не приносили, жить было негде, он скитался по друзьям и знакомым. У них же занимал деньги, без всякой надежды на возврат. В конце 1920-х годов с помощью Горького он сумел получить комнату в знаменитом ДИСКе. Жить было непросто. Тем более человеку с таким сложным, независимым и гордым характером, как у Мандельштама.

По утверждению многих биографов поэта, он был «одиноким скитальцем», «блуждающим светилом», мало подходящим для совместного проживания с людьми. Его ценили за вклад в литературу и иронизировали, а то и просто издевались над его внешностью. Он был маленького роста и его называли: «Птица божья», «Гордая дама», «Мраморная муха». Судя по мемуарной литературе, необычный облик Мандельштама становился притчей во языцех всех, кто с ним так или иначе соприкасался. Его имя произносили по поводу и без повода. Например, поэт Ходасевич, вспоминая жизнь в ДИСКе, пишет о комнате Мандельштама: «Обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам». О нем говорили: «Он даже чечевичную кашу ел так, будто вкушал божественный нектар». А по остроумному замечанию Максимилиана Волошина, «Мандельштам был нелеп, как настоящий поэт».

В литературной среде была известна поговорка о нем: «Голову забросив, шествует Иосиф». Это его родовое отличие вошло в воспоминания и письма многих современников, сохранилось в стихах, воспоминаниях и в мемуарной литературе.

Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна вспоминает, как во время эвакуации в Ташкенте она встретила Валентина Катаева, хорошо знавшего Мандельштама. Катаев рассказывал, как, подъезжая к Аральску, он увидел верблюда и «сразу вспомнил Мандельштама: „Как он держит голову – совсем как Осип Эмильевич“». Некоторым казалось, что так неестественно держать голову можно только благодаря твердым высоким воротничкам, которые любил носить Мандельштам, и только потом выяснилось, что привычка «с аристократическим высокомерием задирать голову» была наследственной и досталась ему от предков.

Ко всему сказанному надо добавить, что Мандельштам с детства страдал зубами и, когда улыбался или разговаривал, обнажал три или четыре золотые коронки. Одним из его прозвищ было «Золотозубый».

Из-за сложного характера Мандельштама, если верить фольклору, произошел и его первый арест. Однажды писатель С.П. Бородин, будучи у Мандельштамов, устроил скандал и ударил жену поэта. Мандельштам тут же обратился в товарищеский суд писателей, председателем которого был Алексей Толстой. Суд решил примирить своих коллег и постановил, что «виноваты обе стороны». Однако это решительно не понравилось Мандельштаму, и он ударил Толстого по щеке, заявив при этом, что «наказал палача, выдавшего ордер на избиение его жены». Толстой взорвался и начал кричать, что «закроет перед Мандельштамом все издательства, не даст ему печататься и вышлет его из Москвы». В то время Мандельштамы жили то в Петрограде, то в Москве. Слова Толстого не были пустой угрозой, связанной с эмоциональным всплеском. Он тут же выехал в Москву жаловаться Горькому. И Горький, если верить фольклору, поддержал Толстого: «Мы ему покажем, как бить русских писателей», – будто бы сказал он. Это якобы и послужило причиной первого ареста Мандельштама. На этот раз все обошлось простой ссылкой. К такому «гуманному» роду репрессий против интеллигенции все уже давно привыкли.

Подлинные обстоятельства смерти Мандельштама неизвестны. По официальным данным, он умер от паралича сердца 27 декабря 1938 года в одном из пересыльных лагерей Дальнего Востока. Сохранилось множество легенд о последних днях поэта. Согласно одной из них, Мандельштама видели в партии заключенных, отправлявшихся на Колыму. Но на пути туда он будто бы умер, и тело его было брошено в океан. По другой легенде, его расстреляли при попытке к бегству, по третьей – забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба, по четвертой – он повесился, «испугавшись письма Жданова, которое каким-то образом дошло до лагерей». О каком именно письме Жданова идет речь, неизвестно. Еще по одной легенде, Мандельштам вообще не был отправлен на каторгу. Он так и остался жить в Воронеже, пока туда не пришли немцы. Они-то будто бы и расстреляли поэта. Кому было удобно свалить вину за гибель поэта на немцев, остается только догадываться.

Надо сказать, что сквозь все лагерные легенды о Мандельштаме красной нитью проходит один знаменательный сюжет. Все они рассказывают о нем как о «семидесятилетнем безумном старике с котелком для каши, когда-то писавшем стихи, и потому прозванном „Поэтом“». В год трагической гибели поэту Мандельштаму было всего 47 лет.

На 8-й линии Васильевского острова в шестиэтажном доме № 31, построенном в 1910–1911 годах по проекту архитектора В.И. Ван-дер-Гюхта, в 1920–1930-х годах жил брат Осипа Мандельштама – Александр, у которого «в каморке над черной лестницей» поэт неоднократно останавливался, приезжая в Ленинград. Здесь он написал одно из лучших своих стихотворений, посвященное своему любимому городу. Измученный, издерганный и загнанный в угол, предчувствуя скорый конец, он признается в любви к единственной своей родине – Петербургу – Петрограду – Ленинграду.

В 1991 году на фасаде дома установлена мемориальная доска с памятным текстом: «В этом доме в декабре 1930 года поэт Осип Мандельштам написал „Я вернулся в мой город, знакомый до слез…“».

Постоянным обитателем ДИСКа был замечательный петербургский писатель Александр Степанович Грин.

Отцом Грина был ссыльный поляк Стефан Гриневский, шляхтич из Дисненского уезда Виленской губернии Российской империи. За участие в январском восстании 1863 года он в 20-летнем возрасте был сослан в Томскую губернию. Затем ему удалось перебраться в Вятку. Там и родился будущий писатель.

Биография Александра Грина полна мистических тайн и фантастических загадок. В значительной степени это связано с тем, что он состоял членом партии эсеров и преследовался за антиправительственную агитацию. Впервые в Петербург Грин приехал в 1905 году, нелегально, хотя охранка о нем хорошо знала и тщательно следила за его передвижениями по стране. В их отчетах он числился под кличкой «Невский». Это была вторая часть его подлинной фамилии. Первая ее часть – Грин, которая на самом деле была гимназическим прозвищем будущего писателя, впоследствии превратилась в авторский псевдоним.

В 1906 году Грина арестовали и сослали в Тобольскую губернию. Оттуда он сбежал и вернулся в Петербург, но в 1910 году был вновь арестован и на этот раз смог вернуться в столицу только в 1912 году.

В Петербурге его познакомили с Куприным, благодаря которому Грин вошел в литературные и издательские круги столицы. После революции жил в Доме искусств на Мойке. Виктор Шкловский вспоминает, что высокий, изможденный голодом, мрачный и тихий Грин был похож на «каторжника в середине срока». Здесь он начал активно писать и печататься. Здесь же родились и первые легенды о Грине. Так, по одной из них, он был сослан на каторгу в Сибирь не за свою революционную деятельность, а за то, что убил жену.

Заманчивый и великолепный фантастический мир, созданный им в повестях и рассказах, взбудоражили общественное мнение. Вскоре оно разделилось. Одни признавали его необычный творческий дар, другие говорили, что Грин никакой не писатель, а обыкновенный уголовник. Будто бы однажды ему удалось украсть сундук, набитый старинными английскими рукописями. Хорошо зная иностранные языки, он постепенно извлекал тексты из таинственного сундука, переводил их и выдавал за свои произведения.

Как бы то ни было, все единодушно признавали, что Грин писатель глубоко петербургский. Его лучшие произведения: «Алые паруса», «Крысолов», «Корабли в Лиссе» и другие – могли быть написаны только в этом городе. И действительно, в волшебных городах с загадочными названиями Лисс и Зурбаган, созданных его творческим воображением, легко улавливается неповторимый аромат петербургской атмосферы, запах гранитных набережных Невы и близкое дыхание Финского залива. Это была выдуманная им необыкновенная страна «Гринландия», жить в которой стремились многие поколения его благодарных читателей. Неслучайно в Петербурге до сих пор живет весенняя примета. Юные выпускницы петербургских школ, беззаветно веруя в свое недалекое счастливое будущее, связывают свои судьбы и свои надежды с гриновскими алыми парусами, которые им удается увидеть в утренних грезах. В том числе и потому, что свято верят в романтическую легенду, будто прообразом прекрасной Ассоль стала жена Александра Степановича Грина – Нина Николаевна.

В последние годы жизни Грин бедствовал. Его перестали печатать. Его неоднократные просьбы о денежной помощи отклонялись. «Грин – наш идеологический враг, – заявила на заседании Союза писателей Лидия Сейфуллина, – Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!» И вдруг неожиданно пришел перевод на 250 рублей. Сохранилась легенда, что причиной этому стала последняя шутка Грина. Будто бы он послал в Союз писателей телеграмму: «Грин умер вышлите двести похороны».

Одновременно с Грином в Доме искусств на Мойке жил поэт-символист, переводчик и мемуарист Владимир Алексеевич Пяст – «небольшой поэт, но умный и образованный человек», как говорил о нем один из современников. Пяст в буквальном смысле слова вырос среди книг. Его мать имела прекрасную личную библиотеку, превращенную ею в общественную читальню, доступную для всех желающих.

Подлинная фамилия Пяста – Пестовский, Пяст (Piast) – это псевдоним. Его появление связано то ли с историческим фактом, то ли с семейной легендой, согласно которой отец Пяста является потомком старинного польского королевского рода Пястов, правивших в Польше с X по XIV век. Может, оно и так. Однако, по другим версиям или, если хотите, легендам, польской крови в жилах Пяста нет. По отцу он будто бы был прибалтийским немцем, а по матери – грузином.

Семейная легенда о польском королевском происхождении наложила известный отпечаток на характер поэта, что, кстати, и позволяет верить в ее достоверность. Он был гордым и заносчивым, как польский шляхтич, превыше всего ставил собственную независимость от людей и обстоятельств. Никогда ничего не просил. Но и это ничего в судьбе Пяста не изменило. Он буквально бедствовал. Походил на бродягу или бомжа, как сказали бы сегодня. Выдавали за анекдот историю, как однажды с панибратскими интонациями в голосе его остановил профессиональный нищий: «Товарищ, я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева».

Сохранилось предание о том, как Самуил Маршак встретил только что вернувшегося из ссылки и бедствовавшего от безработицы и безденежья поэта Владимира Пяста. Он предложил ему написать детское стихотворение для издательства «Радуга». Пяст отказался, ссылаясь на то, что никогда детские стихи не писал. Тогда Маршак выхлопотал для него в издательстве аванс под будущую книгу, а потом написал ее сам за него. Книга вышла под названием «Лев Петрович» и с именем Владимира Пяста на обложке. На самом деле, как утверждают литературоведы и знатоки творчества Маршака, это было не что иное, как самый первый вариант знаменитого маршаковского стихотворения «Рассеянный с улицы Бассейной».

Живя в Доме искусств и в полном смысле слова страдая от голода, по ночам Пяст, как вспоминают очевидцы, вышагивал по коридорам и громко читал стихи. Чтение напоминало «дикие возгласы», которые не давали покоя обитателям ДИСКа. «Безумный Пяст», – говорили о нем соседи по Дому искусств, пользуясь прозвищем, якобы придуманным им самим. Запомнились его вечные клетчатые брюки, которые он носил бессменно зимой и летом. Среди его друзей и знакомых их называли «двустопные пясты», этакий литературный каламбур, по названию стихотворного размера – двустопного ямба.

По свидетельству современников, характер Пяста проявлялся во всем. Так, после появления в печати поэмы Александра Блока «Двенадцать», он, будучи лучшим другом поэта, перестал подавать ему руку и однажды отказался выступать вместе с Блоком на литературном вечере только потому, что в программе было объявлено чтение поэмы «Двенадцать».

Революцию Пяст не принял и не скрывал этого. Может быть, поэтому его несколько раз арестовывали и отправляли в ссылку. Последний раз в Вологодскую губернию. Там он и умер, будто бы от рака. Впрочем, сохранилась одна непроверенная легенда о том, что гордый Пяст покончил жизнь самоубийством, застрелившись из пистолета. Надо сказать, что если это правда, то случайностью назвать самоубийство поэта вряд ли можно. Известно, что, когда в 1905 году Пяст отправился в поездку в Мюнхен, с ним произошел первый психический срыв, после него он шесть недель провел в психиатрической клинике. Попыткам самоубийства он был подвержен и в дальнейшем. По свидетельству Виктора Шкловского, однажды, «потеряв любовь или веру в то, что он любит», «Пяст проглотил несколько раскаленных углей и от нестерпимой боли выпил чернил. Потом бросился под поезд, но остался живым, отброшенный предохранительным щитом на насыпь».

Свое существование Дом искусств прекратил в 1922 году, оставив по себе память в многочисленных воспоминаниях, в мемуарной и художественной литературе. Наиболее известными из них считается роман Ольги Форш «Сумасшедший корабль».

Противоположный дом № 18 хорошо известен петербуржцам по Литературному кафе, открытому в 1985 году в помещениях знаменитой в пушкинском Петербурге кондитерской Вольфа и Беранже. В самом начале XIX века дом принадлежал купцу Конону Борисовичу Котомину, который в 1812–1815 годах перестроил его по проекту архитектора В.П. Стасова. С тех пор внешний вид дома остается неизменным, если не считать, что боковые лоджии с колоннами, некогда замурованные, только в 1985 году были раскрыты. Имя петербургского купца осталось в полуофициальном названии – «Дом Котомина».

История кондитерской Вольфа и Беранже тесно связана с судьбами двух великих петербуржцев XIX столетия – Александра Сергеевича Пушкина и Петра Ильича Чайковского. Каждый из них побывал здесь перед своей кончиной.

Судьбе было угодно, чтобы накануне последней дуэли Пушкина он совершенно случайно встретился на Пантелеймоновском (ныне – Пестеля) мосту со своим лицейским другом Константином Данзасом. Поэт метался по городу в поисках секунданта для предстоящей дуэли с Дантесом. Встретив Данзаса и опасаясь своим предложением повредить его карьере, он сказал, что хотел бы предложить ему стать «свидетелем одного разговора», на что Данзас, не говоря ни слова, согласился. Пушкин тут же повез его во французское посольство. Только там Данзас догадался о подлинном смысле предложения Пушкина. В посольстве их ожидал секундант Дантеса – д'Аршиак. Впоследствии Данзас говорил, что оставить Пушкина «в сем положении показалось ему невозможным, и он решился принять на себя обязанность секунданта». Однако среди современных пушкинистов бытует мнение, что «случайная встреча на Пантелеймоновском мосту» – это не более чем легенда, сочиненная друзьями Пушкина уже после дуэли, «чтобы смягчить вину Данзаса перед судом». Есть и другая версия, согласно которой в ночь накануне дуэли Данзасу приснилось, что Пушкин умер. Проснувшись, Данзас бросился на поиски друга, чтобы узнать, не случилось ли с ним что-нибудь.

Дуэль должна была состояться в тот же день, в 5 часов вечера. За пару часов до этого Пушкин и Данзас встретились в кондитерской Вольфа и Беранже, оттуда на санях отправились на Черную речку. Что-либо предпринять для ее предотвращения было уже невозможно. Оставалось надеяться на чудо. И Данзас надеялся. Петербургская молва утверждала, что, сидя в санях по дороге на Черную речку, Данзас, которого друзья называли «Храбрый Данзас», ронял в снег пули, наивно полагая, что кто-то может увидеть их, догадается, куда и зачем едут сани и, может быть, изменит неумолимый ход судьбы.

За участие в дуэли Данзас был приговорен к двум месяцам ареста на гауптвахте, затем отправлен в действующую армию на Кавказ. В 1857 году в чине генерал-майора Данзас вышел в отставку. Умер Константин Карлович в возрасте 70 лет. Был погребен на Выборгском католическом кладбище. В 1936 году его прах был перезахоронен на Пушкинской дорожке Некрополя мастеров искусств Александро-Невской лавры.

Накануне своей смерти побывал в кондитерской Вольфа и Беранже и Петр Ильич Чайковский. Гениальный композитор, с 1866 года живший в Москве, тем не менее принадлежит нашему городу. Здесь он закончил Консерваторию и Училище правоведения, здесь он создал свои лучшие произведения, здесь большинство из них впервые были исполнены. Наконец, здесь, в Петербурге, в 1893 году он неожиданно и безвременно ушел из жизни и здесь же, в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры, был похоронен.

Тайна внезапной смерти 53-летнего, полного физических и творческих сил композитора вот уже больше столетия будоражит умы соотечественников. По официальной версии, Петр Ильич Чайковский умер от холеры, проболев всего несколько дней. После концерта поздним вечером 20 октября 1893 года, в окружении близких друзей, разгоряченный выпавшим на его долю успехом, он, согласно преданию, зашел в ресторан Лернера, который располагался в то время в бывшей кондитерской Вольфа и Беранже и попросил подать воды. «Извините, кипяченой нет», – ответили ему. «Так подайте сырой. И похолодней», – нетерпеливо ответил композитор. Сделав всего один глоток, он поблагодарил официанта и вернул стакан. Глоток воды якобы оказался роковым.

Вместе с тем сохранилась легенда, что вода была кем-то отравлена сознательно – не то злодеем, не то завистником. В очередной, который уже раз, если верить легенде, гений погибает и торжествует злодейство.

Однако есть и другая, совершенно скандальная легенда, утверждающая, что Чайковский умер не от холеры, которая осенью 1893 года и в самом деле свирепствовала в Петербурге, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, который, согласно одной версии, сымитировал приступы холеры. Будучи, как предполагают, гомосексуалистом, он якобы «оказывал знаки внимания маленькому племяннику одного высокопоставленного чиновника». Узнав об этом, дядя мальчика написал письмо самому императору и передал его через соученика Чайковского по Училищу правоведения Николая Якоби. Тот, усмотрев в этом скандале «угрозу чести правоведов», собрал товарищеский суд и пригласил на него композитора. Решение собрания было категоричным: либо публичный скандал, после которого неминуемо последует судебное решение о ссылке композитора в Сибирь и несмываемый позор, либо яд и смерть, которая этот позор смоет. Правоведы якобы «рекомендовали второй выход, что он и исполнил».

В этой связи любопытен рассказ о том, что Чайковский и в самом деле смертельно боялся, что о его гомосексуальных наклонностях когда-нибудь узнает император. Опасения эти выглядели, по меньшей мере, странными, если учесть, что весь Петербург был прекрасно осведомлен о «мужском» окружении Петра Ильича. Особенно это касалось его брата Модеста. Это были молодые люди, которых открыто называли «Бандой Модеста». Да и аристократическая культура того времени считала педерастию почти нормой, и в поведении композитора вообще не усматривали ничего предосудительного. Когда царю действительно стало известно о странностях личной жизни композитора, он будто бы искренне воскликнул: «Господи, да знал бы я об этом раньше, я бы подарил ему весь Пажеский корпус». Задолго предвосхитив тем самым более поздний анекдот: «Вы слышали? Чайковский-то, оказывается, гомосексуалист». – «Да. Но мы его любим не только за это». Между тем мифология смерти композитора включает в себя и легенду о том, что «сам царь приказал ему покончить с собой, узнав о его якобы нетрадиционной связи», после чего Чайковский будто бы сам заразил себя холерой.

Справедливости ради следует сказать, что существует и иная точка зрения на имевшую якобы место склонность Чайковского к гомосексуализму. Дело в том, что ни при жизни композитора, ни сразу после его смерти об этом никто всерьез вообще не говорил. Впервые слухи о его «голубизне» появились только в начале XX века. Об этом будто бы открыто заговорили две сестры по фамилии Пургольд, одна из которых, как выяснилось, мечтала «выскочить замуж за Чайковского, но была отвергнута им». Затем уже эта сплетня была раздута до фантастических размеров и обросла самыми невероятными домыслами. Среди аргументов в ее пользу было и то, что брат композитора был гомосексуалистом, а сам Петр Ильич всю жизнь вращался в «голубой» среде.

Между тем, если верить фольклору, предчувствие смерти витало над композитором задолго до злополучного стакана сырой воды в ресторане Лернера. 1893-й год прошел под знаком написанного композитором очередного и, как оказалось, последнего шедевра – Шестой симфонии, известной как «Патетическая». Генеральная репетиция симфонии проходила в зале Дворянского собрания. Дирижировал сам композитор. Успех был полный. Композитор поблагодарил оркестр и ушел в артистическую. Говорят, великий князь Константин Константинович, замечательный поэт К. Р., поклонник Чайковского, вбежал вслед за ним в комнату со слезами на глазах. «Что вы сделали?! – будто бы воскликнул он. – Ведь это реквием, реквием!»

Знал ли композитор, что он делал, когда работал над симфонией, или, как утверждали многие, своим «музыкальным самоубийством», история молчит. Но фольклор свидетельствует, что за несколько часов до кончины Петр Ильич разглядел в окне ангела смерти – черного человека в офицерской форме, который пытался что-то сказать композитору сквозь стекла, грозил ему пальцем и никак не желал уходить, заставляя смертельно больного человека вспоминать всю свою жизнь и перебирать в памяти грехи молодости.

От Мойки до канала Грибоедова

1

Плотная застройка начальных кварталов Невского проспекта прерывается плавным течением реки Мойки. Эта река в дельте Невы протяженностью свыше 5 километров вытекает из Фонтанки возле Летнего сада и втекает в Неву у самого ее устья. Легенды о названии реки, в первую очередь, связаны со звуковыми ассоциациями. Уж очень соблазнительно вывести этимологию слова «Мойка» от глагола «мыть». Тем более что само название «Мойка» восходит к более раннему топониму – Мья. А та, в свою очередь, – к древнему финскому слову «мую», которое, кстати, переводится как «грязь», или «слякоть». То есть Мойка – это просто мутная, грязная речка. Старые легенды об этом противоречивы и противоположны по смыслу. С одной стороны, говорили, что в старину эта протока служила «единственно для мытья белья», с другой – некоторые исследователи считают, что старинная русская пословица «Беленько умойся», имевшая широкое распространение в раннем Петербурге, имела парадоксальный смысл: «„вымарайся“ в мутной тинистой воде речки Мьи». И современные частушки особенного разнообразия в смысл привычного названия также не вносят:

Надо сказать, легенды о том, что на берегах Мойки в раннем Петербурге строились общественные бани и потому, дескать, речка эта называется Мойкой, живут до сих пор. Впрочем, известно, что легенды на пустом месте не рождаются. Издревле бани на Руси считались одним из обязательных элементов быта. Бани устраивались практически при каждом доме, будь то в большом городе или убогой деревеньке. Иностранные путешественники единогласно отмечали необыкновенную страсть русских к бане, в которой мылись не менее одного – двух раз в неделю, что было совершенно необычно для тогдашней Европы. Иностранцев привлекала в русской бане не только экзотика, связанная с совместным мытьем мужчин и женщин или купанием в ледяной воде после парилки. Они давно подметили, какое значение придают русские люди лечению многих болезней с помощью бани. Датский посланник в Петербурге вице-адмирал Юст Юль писал: «У русских во всей их стране всего три доктора, лечат они от всех болезней и прибегают к ним все, как больные, так и здоровые». Далее Юст Юль перечисляет этих «докторов»: баня, водка и чеснок, но при этом особо подчеркивает, что «первый доктор – это баня».

Естественно, что и в Петербурге строительству бань придавалось большое значение, не говоря уже о том, что Петр I извлекал из этого определенный доход для государственной казны, так как бани облагались значительным налогом. Только из официальных источников известно, что уже в 1707 году были бани на Адмиралтейском дворе и вблизи Гавани, причем как солдатские, так и торговые, то есть общие. В первой четверти XIX века в Петербурге насчитывалось около 50 торговых бань, в то время как количество домашних уверенно приближалось к полутысяче.

К XX веку строительство бань приобрело новое качество. К их проектированию привлекались видные архитекторы, а внешнему облику придавалось преувеличенное значение. Они в полном смысле слова становились общественными сооружениями общегородского значения. Неслучайно городской фольклор так точно сформулировал отношение петербуржцев к этому своеобразному общественному социальному институту: «Без Петербурга да без бани нам, как телу без души» и «Когда б не питерские бани, мы б все давно уже пропали». Между прочим, доказательством того, что Лжедмитрий не был русским, фольклор считает тот факт, что он не только отказывался осенять себя крестным знамением, но не спал после обеда и не ходил в баню.

Красная нить «банной» темы легко прослеживается и в современном фольклоре. Известная дворовая дразнилка питерской детворы «Улица Мойка, дом помойка, третий бачок слева» напичкана буквально теми же аналогиями и ассоциациями. Долгое время за Мойкой вообще было закреплено прозвище: «Мойка-помойка».

В свое время Мойка, наряду с Невой и Фонтанкой, была важной транспортной магистралью города. Постепенно эта ее хозяйственная и коммуникативная функции ослабевают. В наше время они исчезли вовсе. Последними признаками активной жизни петербургских рек и каналов были баржи, доставлявшие жителям огромного города дрова. Следы этих обязанностей можно легко обнаружить в городском фольклоре. Разгрузка барж могла принести «охочим» дополнительный приработок. В 1920-х годах в Петрограде распевали частушку:

Стоимость участков земли вдоль Мойки была столь высокой, что богатые застройщики, сами того не подозревая, попадали в городской фольклор. Один из таких участков был приобретен одним из богатейших домовладельцев – Григорием Ивановичем Руадзе. Известна легенда о доме, построенном на этом участке.

Этот огромный доходный дом имеет одновременно три в равной степени официальных адреса: набережная реки Мойки, 61, Большая Морская улица, 16, и Кирпичный переулок, 8. На все эти городские магистрали выходят его фасады. Дом строился в 1851–1857 годах по проекту архитектора Р.А. Желязевича при участии Н.П. Гребенки и А. Робена. Согласно легенде, Николай I, проезжая однажды мимо строящегося здания, заинтересовался, «какой богач строит такую махину?». Ему ответили, что строит, мол, бывший погонщик слонов, а ныне – кассир императорских театров. Император удивился и потребовал его к себе. Руадзе не на шутку испугался и категорически отказался идти к императору. Его выручила супруга, известная в Петербурге красавица Мария Федоровна. Она явилась к государю и с завидным достоинством заявила: «Дом строю на свои средства». Говорят, эту двусмысленную фразу из уст в уста передавали в Петербурге. Так ли это было на самом деле, сказать трудно, но кассира оставили в покое.

В наше время дом Руадзе занимает основанный в 1930 году Государственный университет телекоммуникаций имени М.А. Бонч-Бруевича, в просторечии – «Бонч».

В середине XVIII века через реки Петербурга было перекинуто несколько однотипных деревянных мостов. Из-за того, что мосты находились близко друг к другу и внешне были очень похожи, жители города их часто путали. Если верить легендам, по этой причине перила и нижняя, водная, часть мостов были покрашены в разные цвета и были названы соответственно Зеленым, Красным, Синим и Желтым. В народе их называли «Цветными мостами». Два из них – Красный и Синий – с тех пор не меняли своих названий. Желтый мост свое первоначальное имя потерял и теперь называется Певческим. А Зеленый мост, перекинутый через Мойку в створе Невского проспекта, дважды изменял своему родовому имени. Первый раз, в 1768 году, мост был назван Полицейским из-за находившегося рядом Управления городской полиции. А в октябре 1918 года Полицейский мост переименовали в Народный, и только в январе 1998 года ему вернули историческое имя: он вновь стал Зеленым.

С Зеленым мостом связана одна из ранних петербургских легенд. При Петре I, а затем при Елизавете Петровне обер-полицмейстером Петербурга был Антон Девьер, которого, если верить фольклору, подарил Петру I во время его путешествия по Европе британский адмирал Микель Адриансон де Рюйтер «как хорошего каютного служителя». По легендам, в юности Антон Девьер был пиратом.

Если верить фольклору, то почтительный страх перед любым полицейским чином и трепетное уважение вообще к полиции, которые долгое время культивировались в дореволюционной России, велись от строгого, добросовестного и справедливого Антона Мануйловича Девьера, первого обер-полицмейстера Санкт-Петербурга, при одном имени которого будто бы «дрожали обыватели». Эта должность была введена в Петербурге специальным царским указом. По легенде, Петр придумал ее специально для своего любимца Девьера, чтобы оградить его от преследований Меншикова. Как известно, тот приказал своим слугам избить Девьера, когда тот «посмел» посвататься к его сестре Анне Даниловне. Напомним, что круг обязанностей обер-полицмейстера, определенный лично Петром I, уже тогда мало чем отличался от обязанностей сегодняшних градоначальников. Но в первой четверти XVIII века они многократно усложнялись еще и тем, что вводились в городе впервые, а за их соблюдением наблюдал лично государь.

Заслуги Девьера в их определении велики. Он впервые «устроил пожарную команду», следил за освещением улиц и каменным мощением дорог, организовал систематический вывоз нечистот, учредил надзор за продажей доброкачественных съестных припасов, установил регистрацию населения и строго спрашивал за «принятие на работу беспаспортных». Он лично каждый день объезжал город. И нес личную ответственность за все, что в нем происходило. Широко известен исторический анекдот о том, как Девьер однажды на себе испытал тяжесть царской дубинки только за то, что всего лишь одна доска была выломана из дощатого настила моста через Мойку, по которому Петр изволил проехать в сопровождении любимого обер-полицмейстера.

Об этом легендарном случае петербуржцы вспомнили в сентябре 1859 года, когда в Петербург прибыла невеста будущего императора Александра III, датская принцесса Мария Дагмара. Для встречи принцессы на Полицейском мосту собралась большая толпа народа. Перила моста не выдержали, и масса людей упала в Мойку. Если верить официальным сообщениям, обошлось без жертв.

Мойка – это один из самых известных в Петербурге топонимов. Название этой петербургской реки входит в повседневный обиход петербуржца вместе с детскими играми. Одна из таких игр предлагает закончить начатое предыдущим игроком слово, состоящие из двух слогов: «Мой – ка», «Не – ва» и т. д. Таким образом дети учатся читать. А потом они гуляют вместе со своими родителями по городу и где-нибудь в Купчине или Ульянке, к сожалению, видят огромные рекламные щиты с надписями и указательными стрелками: «Мойка», и даже не подозревают, что нет здесь поблизости никакой реки Мойки, а речь на фанерных щитах идет о мойке автомашин. Такой вот современный городской фольклор с привкусом провинциальной мистики, когда выражение «встретимся на Мойке» перестало означать встречу на берегу реки.

2

Самый известный дом на левой стороне набережной Мойки – это дом № 12, в котором находилась последняя квартира Александра Сергеевича Пушкина. Дом овеян старинными легендами. В первой половине XVIII века он принадлежал кабинет-секретарю Петра I И.А. Черкасову, который выстроил во дворе служебный корпус с открытыми двухъярусными аркадами. По преданию, впоследствии здесь располагались конюшни пресловутого герцога Бирона, слывшего большим знатоком и любителем лошадей. За их бегом он любил наблюдать с верхних галерей аркады. Это обстоятельство неплохо соотносится с характеристикой Бирона, оставленной современниками. Например, венский министр при петербургском дворе граф Остейн будто бы однажды сказал о Бироне: «Он о лошадях говорит, как человек, а о людях, как лошадь». Известно, что, под стать Бирону, любовью к лошадям отличалась и императрица Анна Иоанновна. Она часто приходила в конюшни своего фаворита полюбоваться на его четвероногих красавцев.

В конце XVIII века дом принадлежал купцу А.П. Жадимеровскому, затем перешел в собственность княгини А.Н. Волконской. После смерти мужа Волконская переехала в Зимний дворец, оставив свой дом детям. Пушкин поселился здесь осенью 1836 года, а в следующем году отправился отсюда в свою последнюю поездку, откуда вернулся смертельно раненым. 29 января по старому стилю, в 2 часа 45 минут, здесь он скончался.

В дальнейшем в квартире поэта жили графиня М.Э. Клейнмихель, обер-гофмейстерина княгиня Е.П. Кочубей. Затем здесь, по иронии судьбы, располагалось пресловутое Третье отделение, созданное Николаем I после известных событий на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Напомним, что Третье отделение доставило немало хлопот Пушкину. По инициативе этого надзорного органа он был отправлен в свою первую ссылку, и при полном сознательном отсутствии какой-либо инициативы со стороны Третьего отделения не была предотвращена последняя роковая дуэль поэта, приведшая к его гибели.

В 1910 году в доме на Мойке, 12, был открыт первый в России Музей изобретений и усовершенствований. Наконец, в 1925 году, по инициативе Общества «Старый Петербург – Новый Ленинград», квартира Пушкина была передана Пушкинскому Дому при Академии наук. Тогда же здесь была организована выставка, посвященная творчеству поэта, и только в 1937 году, к столетней годовщине со дня его гибели, в последней квартире поэта открыли Мемориальный музей А.С. Пушкина.

С Зеленого моста открывается вид на комплекс зданий Педагогического университета имени А.И. Герцена, раскинувшийся на левом берегу Мойки вплоть до Гороховой улицы. Это одно из старейших учебных заведений Петербурга ведет свою историю от Воспитательного дома, основанного по инициативе крупного общественного деятеля екатерининской эпохи И.И. Бецкого.

Иван Иванович Бецкой, или Бецкий, как его иногда величали, был внебрачным сыном князя Ивана Юрьевича Трубецкого, чью урезанную фамилию, как это было в то время принято для детей, рожденных вне брака, он и получил при рождении. Родился Бецкой в Стокгольме, где князь Трубецкой находился тогда в качестве военнопленного. Бецкой получил прекрасное образование, много путешествовал по Европе. В Париже был представлен принцессе Иоганне-Елизавете Гольштейн-Готторпской, будущей матери Екатерины II. Это обстоятельство впоследствии породило легенду о том, что Бецкой был ее любовником, а по некоторым вариантам той же легенды, и отцом ее ребенка – Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской, будущей русской императрицы Екатерины II. В подтверждение этой легенды сохранилось любопытное предание, согласно которому императрица, входя в комнату Бецкого, целовала у него протянутую к ней руку.

В 1762 году Бецкой был востребован исторической родиной своего отца и вызван в Петербург. Здесь он был приближен Екатериной II. В 1763 году Бецкой предложил грандиозный проект реорганизации всей системы российского народного образования и воспитания. В рамках этого проекта были основаны Воспитательный дом, Смольный институт, училище при Академии художеств и другие учебные заведения.

Смольный институт среди них стал самым знаменитым. В Петербурге его основателя прозвали «Бецкой – воспитатель детской». В моде была веселая песенка:

В другом варианте той же самой песенки «набитые дуры» еще и «монастырские куры», что более соответствовало истине. Во-первых, выпускницы Смольного института для благородных девиц были не такими уж дурами, а, во-вторых, сам институт первоначально, пока для него не было построено специальное здание, располагался в монастырских кельях Смольного собора. Да и роль самого Бецкого как воспитателя, «наседки» при «монастырских курах» в этом варианте выглядит более яркой.

В Петербурге память о Бецком сохраняется не только в фольклоре. В Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры у его могилы находится пристенный памятник. Бронзовая скульптура Бецкого включена и в композицию памятника Екатерине II в сквере перед Александринским театром. А в 1868 году в саду бывшего Воспитательного дома, ныне находящегося на территории Педагогического университета, ему был установлен бюст – увеличенная копия, исполненная скульптором А.П. Лаврецким с оригинала работы Я.И. Земельгака 1803 года. Сквер перед одним из корпусов бывшего Воспитательного дома, куда тогдашние мамы подбрасывали своих нежелательных детей, в фольклоре называется «Мамкин сад».

В советское время Педагогическому институту было присвоено имя известного писателя и философа XIX века А.И. Герцена. В начале 1990-х годов, при переименовании института в университет, имя «небесного покровителя» сохранилось, хотя первоначально название «Государственный педагогический университет» (ГПУ) и перекликалось с печально известным Главным политическим управлением. К чести студенческого фольклора, он с достоинством сумел выйти из этого положения, превратив все название в замысловатую грамматическую конструкцию, состоящую из аббревиатур собственно ПЕДагогического УНиверситета и Государственной АвтоИнспекции: «ПЕДУН имени ГАИ», которая расшифровывалась как «ПЕДагогический УНиверситет имени Герцена Александра Ивановича». Широко пользовались и более упрощенным прозвищем: «Герцовник». В социалистическом Ленинграде полное название этого учебного заведения – Ленинградский государственный педагогический институт – укладывалось в привычную аббревиатуру ЛГПИ, что в переводе со студенческого означало: «Ленинградский государственный педерастический институт» или «Ленинградский государственный приют идиотов». А после переименования Большой Морской улицы в улицу Герцена Педагогический институт стали называть: «Институт имени Большого Морского».

В копилку петербургского городского фольклора герценовцы внесли немалый вклад. В основном весь их фольклор ироничен и составлен по принципу доказательства от противного – этакий всеобщий универсальный способ самоутверждения: «Ума нет – иди в Пед», «Пользы ни хрена от института Герцена́» или «Пользы – хер цена от института Герцена́». В институте учились в основном девушки, благодаря чему его стали называть сложной и труднопроизносимой аббревиатурой, с некоторым едва уловимым намеком на первую древнейшую профессию: ИНБЛДЕВ, то есть «ИНститут БЛагородных ДЕВиц».

Главное здание Педагогического университета располагается в бывшем дворце президента Петербургской Академии наук К ирилла Григорьевича Разумовского. Дворец построен в 1762–1766 годах архитекторами А.Ф. Кокориновым и Ж.-Б. Валлен-Деламотом на месте деревянного дворца фаворита Екатерины I графа Рейнгольда Густава Левенвольде. Несмотря на то что архитектурный стиль дворца несет на себе явные следы переходного периода от барокко к классицизму, тем не менее, если верить легендам, авторство дворца принадлежит архитектору Б.Ф. Растрелли. Может быть, на возникновение легенды повлияла память о предыдущем дворце графа Левенвольде, который действительно возводил этот великий представитель русского барокко.

3

В 1752–1754 году на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки по проекту архитектора Б.Ф. Растрелли был возведен дворец для графа С.Г. Строганова. Выполненный в стиле зрелого барокко, Строгановский дворец занимает одно из ведущих мест в панораме центральной части Невского проспекта. В XIX веке в Петербурге его называли «Малым Зимнем дворцом». Фасад дворца на уровне второго и третьего этажей украшен спаренными колоннами, а простенки между ними – медальонами с мужским профилем. В Петербурге бытует легенда, что на медальонах изображен профильный портрет владельца роскошного особняка, графа Строганова. Однако есть и другая легенда, получившая распространение в современном Петербурге. Она утверждает, что в медальонах помещен портрет самого Растрелли. Если это так, то великий зодчий положил начало петербургской традиции включать в архитектурное убранство здания своеобразный автограф архитектора. Впрочем, в XVIII и XIX веках напоминание об авторе проекта можно было встретить и во внутренних помещениях дворца Строганова. В одном из залов висел портрет Растрелли, исполненный итальянским художником П. Ротари. В настоящее время портрет находится в Государственном Русском музее.

Невский пр., 17/46. Строгановский дворец. Фото 1900-х гг.

По легендам, Строгановы ведут свой род от одного из родственников ордынского хана, принявшего христианство и согласившегося служить московскому князю Дмитрию Донскому. Судьба первого Строганова оказалась ужасной. Он был захвачен татарами и за нежелание вернуться в ислам подвергнут жестоким пыткам. Хан приказал «исстрогать на нем тело, а затем всего на части изрубя, разбросать». Так, если верить фольклору, произошла фамилия Строгановых. Правда, существует и другая легенда, согласно которой Строгановы вышли из новгородских помещиков.

Строгановы были сказочно богаты. Им принадлежали почти все солеварни и горные разработки России. Согласно преданиям, еще в XV веке Строгановы выкупили из татарского плена московского князя Василия II Темного, а в XVI веке на свои деньги снарядили дружину Ермака для покорения Сибири. Петру I Строгановы ссужали деньги для успешного ведения Северной войны. Причем, если верить фольклору, делали это весьма экстравагантно. Рассказывали, что Григорий Дмитриевич Строганов, «угощая царя обедом, преподнес ему на десерт бочонок с золотом».

Невский пр., 19. Фото 1900-х гг.

На ежедневных обедах его потомка, Александра Сергеевича Строгонова, устраиваемых во внутреннем дворике дворца на Невском проспекте, могли одновременно присутствовать до сотни-другой человек. Всякий прилично одетый прохожий мог зайти и отобедать у графа. Рассказывают, что «некто обедал таким образом более двадцати лет и, когда однажды не пришел (по-видимому, умер), никто не мог назвать его имени». Говорят, однажды Екатерина II представила графа Александра Сергеевича Строганова австрийскому императору словами: «Вот вельможа, который хочет разориться и никак не может». В Петербурге о нем говорили: «Богаче Строганова не бывает».

В 1917 году Строгановский дворец был национализирован. В его залах открылся музей быта. Затем он принадлежал различным организациям. В настоящее время передан Русскому музею.

Рядом со Строгановским дворцом находится дом № 19. Этот мало чем примечательный дом в середине XIX века также принадлежал Строгановым. На протяжении двух столетий он неоднократно перестраивался. Нынешний облик пробрел только в 1940-х годах, после реконструкции. Для истории петербургского городского фольклора он представляет известный интерес. Это, пожалуй, единственный дом на Невском проспекте, адрес которого включен в текст незамысловатой блатной песни о неудачнике-барабанщике, не сумевшем стать первой скрипкой ни в оркестре, где он работал, ни в собственной семье:

Остается гадать, реальный герой у этой замечательной песни или он вымышлен, а номер дома потребовался безвестному автору исключительно для сохранения песенного ритма.

Невский пр., 20. Фото 1900-х гг.

Весь квартал четной стороны Невского проспекта от набережной реки Мойки до Большой Конюшенной улицы занимает дом № 20, построенный в 1830–1833 годах архитектором П. Жако для Голландской церкви. Первая Голландская церковь с домом для пастора появилась на этом месте еще в 1732 году. Это неудивительно. После финнов, которые здесь жили задолго до возникновения Петербурга и считались аборигенами приневского края, первыми иностранцами, появившимися в новой столице, следует считать голландцев. «Herr aus Holland», что буквально значит «человек из Голландии», появился в Петербурге едва ли не в первые недели существования города. Сохранилась легенда, как Петр в качестве кормчего сам привел первое торговое голландское судно с товарами и угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что он находится в жилище царя и обходился с Петром, как с равным. Пыляев рассказывает широко распространенную легенду о том, как Петр, заметив, что шкипер не понимает, где находится, представил ему свою жену. Голландец подарил ей сыр, заметив при этом, что ей никогда не приходилось есть такого сыра. Затем он подарил ей кусок полотна на рубашки. При этом Петр воскликнул: «Ну, Катя, ты теперь будешь нарядна, как императрица! Тебе бы век не видать таких рубашек!». Шкипер просил поцеловать его за подарок. «В эту минуту, – рассказывает легенда, – вошел к царю Меншиков в орденах и, не зная ничего, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал Меншикову выйти и убедил голландца, что в Петербурге господа со звездами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять у него, и советовал беречься их. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары, и только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец понял шутку царя, упал к его ногам и просил извинения. Петр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал ему многие привилегии на будущее время».

По другой версии того же предания, Петр в одежде простого лоцмана вышел на шлюпке навстречу голландскому кораблю, которое с трудом пробиралось среди мелей залива, и на хорошем голландском языке сказал, что прибыл по поручению губернатора Петербурга и предложил безопасно провести корабль в порт. На берегу их встречал Александр Данилович Меншиков, который пригласил заморских моряков к обеденному столу. Только там, «к своему величайшему изумлению, голландцы узнали, что искусный лоцман – это сам царь». В той же легенде рассказывается о том, как Петр одаривал первых иностранных купцов, прокладывавших морские пути в новую столицу России. Особенно он благоволил к голландцам. В этой связи любопытна легенда о корабле с золотом, которое Петр дал дружественной стране в виде займа. Корабль будто бы затонул, застигнутый бурей где-то недалеко от Кронштадта. До сих пор этот эпизод из жизни раннего Петербурга будоражит умы кладоискателей всего мира. Согласно другой легенде, однажды Петр спросил голландского шкипера, где ему кажется лучше: в Архангельске или в Петербурге. «Все бы хорошо здесь, – ответил тот, – да нет оладьев». И государь в тот же день угостил его у себя оладьями и велел всегда готовить их для голландских шкиперов. Известно, что давней и страстной мечтой Петра I было перенести основной объем внешнеторговых морских перевозок из Архангельска в Петербург.

Кроме следов голландского присутствия, сохранившихся в современном Петербурге в виде топонимов «Голландский дом», как называют дом Голландской церкви на Невском проспекте, 20, и «Голландский квартал» – квартала вокруг него, голландцы постоянно напоминают о себе широко известным фразеологизмом, окрашенным на российской почве в откровенно вульгарные тона. Давняя дефиниция моряка, прибывшего из Голландии: «Herr aus Holland» (напомним еще раз, что это всего лишь «человек из Голландии»), попав в русский язык, прижился, но расцвел уже в новом качестве. Первая часть этой лексической конструкции, созвучная с названием двадцать третьей буквы славянской кириллицы «х», утратила мягкость своего голландского произношения и стала произноситься по-русски твердо: «хер», а вся лексема в русской транскрипции превратилась в расхожее ругательство. Впрочем, голландцы здесь ни при чем.

В 1830-х годах в доме Голландской церкви жил голландский посланник, печально известный барон Геккерн. Его полное имя – Якоб Теодор Борхардт Анна ван Геккерн да Беверваард. В 1826 году он был назначен голландским посланником при императорском дворе в Петербурге. Войдя сразу в высший петербургский свет, Геккерн стал скандально известен своими давними беспорядочными гомосексуальными привязанностями, наклонность к которым он приобрел еще в юности, когда служил юнгой на кораблях дальнего плавания. Похоже, порочной страсти к особям своего пола он и не думал скрывать, а «коллекционирование» мальчиков едва ли не открыто продолжал и в Петербурге. Товарищ Дантеса по службе в Кавалергардском полку А.В. Трубецкой впоследствии рассказывал, что «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество». Затем Трубецкой переходит к воспоминаниям о Дантесе: «Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним. В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль».

В 1833 году, находясь проездом в Германии, на каком-то постоялом дворе Геккерн случайно познакомился с «мечущимся в горячке от простуды» Дантесом. Юноша был вдвое младше барона. Геккерн буквально вылечил его, днем и ночью ухаживая за несчастным больным, а затем привез в Петербург и усыновил. Их интимная близость была известна всему Петербургу.

В истории с роковой дуэлью Пушкина и Дантеса Геккерн сыграл самую отвратительную роль. Судя по всему, он был инициатором и главным исполнителем интриги, приведшей к гибели поэта. Это подтверждается и вердиктом военного суда, где разбиралось дело о дуэли между Пушкиным и Дантесом. Там сказано, что «министр барон Геккерн, будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном» и «поселял в публике дурное о Пушкине и его жене мнение насчет их поведения». Если верить петербургскому городскому фольклору тех преддуэльных дней, таким образом старый Геккерн решил отомстить Пушкину за то, что тот якобы самым решительным образом отклонил оскорбительные домогания Геккерна и отказался стать его любовником.

В 1837 году Геккерн был вынужден уехать из России.

4

За Домом Голландской церкви от Невского проспекта отходит Большая Конюшенная улица, возникшая в 1730-х годах как проезд с Невского проспекта к придворным конюшням. Строились здесь в основном зажиточные и очень богатые домовладельцы. Сказывалась близость к центральной улице города. Одним из таких застройщиков оказался булочный мастер, швейцарский подданный Ф.К. Вебер. Большой четырехэтажный, с магазином на первом этаже доходный дом № 13, известный в Петербурге как «Дом Вебера», построен для него в 1852–1853 годах по проекту академика архитектуры Карла-Густава Альштрема. В арсенале городского фольклора сохранился анекдот. Император Александр II, проезжая однажды по Большой Конюшенной, обратил внимание на новый дом и спросил: «Чей это дом?». Ему ответили: «Булочника Вебера». – «Видно, у него хорошие дрожжи», – отметил государь.

В 1909 году на Большой Конюшенной улице, 21–23, по проекту архитектора Э.Ф. Вирриха было построено здание для магазина Гвардейского экономического общества. В дореволюционном Петербурге его хорошо знали по обиходным названиям «Гвардейка», или «Гвардейская экономка». Выпускники военных училищ и офицеры гвардейских полков пользовались здесь некоторыми преимуществами.

В 1927 году в этом здании открывается универмаг ДЛК, или Дом ленинградской кооперации. Затем преобразуется в торговую фирму «Дом ленинградской торговли». С тех пор аббревиатура ДЛТ стала завоевывать заслуженную славу среди ленинградцев и многочисленных гостей города.

Между тем интригующая аббревиатура, почти совпадающая с инициалами известного политического революционного деятеля Льва Давидовича Троцкого, породила множество ассоциаций. Появилась легенда о том, что в середине 1920-х годов строгие ревнители русского языка вряд ли могли допустить такую лингвистическую небрежность. Если и называть таким образом торговое заведение, то уж никак не Дом ленинградской торговли (ДЛТ), а Ленинградский дом торговли (ЛДТ). Но, как на зло, в это время Лев Давидович Троцкий объявляется врагом народа и изгоняется из священных рядов большевистской партии. И если оставить безупречно правильную аббревиатуру ЛДТ, то не станет ли это невольным памятником опальному члену ЦК ВКП(б), да еще в недавнем прошлом председателю Петросовета? За это можно и поплатиться. И тогда в тех непростых условиях идеологической борьбы якобы и пошли на дешевый трюк, поступившись общепринятой логикой и обыкновенными правилами письма.

Универмаг Гвардейского экономического общества. Фото 1913 г.

На противоположной стороне Конюшенной улицы в 1733 году именным указом императрицы Анны Иоанновны был выделен участок № 8 для финско-шведского церковного прихода. Уже через год здесь была построена деревянная церковь Святой Анны, которая первоначально предназначалась для обслуживания обитателей «Финских шхер». К концу века деревянная церковь пришла в ветхость, и в 1803–1805 годах вместо нее возвели каменную по проекту архитектора Х.Г. Паульсена. Храм освятили в честь Святой Марии, небесной покровительницы матери императора Александра I, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Финны называли церковь по-своему: Мариенкиркко.

«Финскими шхерами» в начале XVIII века называли район от Мойки в сторону современной Дворцовой площади. Финны старательно подчеркивали свою самостоятельность и автономность и даже Петербург называли по-своему – «Финополис», или «Пиетари», а район Большой Конюшенной улицы вокруг Финской церкви в самом цент ре Петербурга – «Финским уголком», или «Маленькой Финляндией».

Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был высоким. Среди русских молочниц сложилась языковая традиция произносить «молоко», «масло», «сливки» с акцентом, на финский манер. Так демонстрировалось высокое качество товара. Местные финны утверждают, что пословица «Почем фунт лиха?» этимологически восходит к финскому слову «liha», что означает обыкновенное «мясо», которое окрестные финны из так называемого «Финского пояса Петербурга» в избытке завозили на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Видимо, фунт мяса стоил не так дешево, если в фольклоре «liho» могло трансформироваться в «беду» или «несчастье».

Финская церковь Св. Марии. Фото 2016 г.

Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских народных гуляний. Тысячи извозчиков наезжали в Петербург на две короткие масленичные недели со своими легкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли «вейками» – от финского слова veikko, что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Считалось, что не прокатиться на Масленице, как тогда говорили, «на чухне», все равно, что и самой Масленицы не видеть. Это было красиво и весело. А главное – дешево. Дешевле, чем у русских ямщиков. Плата за проезд в любой конец города составляла тридцать копеек. Широкой известностью пользовалась в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная – все равно рицать копеек». В доказательство сравнительной доступности финских извозчиков приводился анекдот о своих, доморощенных «ваньках»: нанимает одна дамочка извозчика, чтобы доехать от Николаевского вокзала до Николаевского моста. «Ванька» за такой пробег требует полтинник. «Помилуй, Господь с тобой! – восклицает барыня. – Полтинник? Двугривенный! Тут два шага». А «ванька» ей в ответ: «Широко шагаешь, барыня, штаны порвешь». А тут тридцать копеек. И в любой конец города.

«Вейки» в Петербурге были любимыми персонажами городского фольклора. До сих пор от старых людей можно услышать: «Расфуфырился, как вейка», «Вырядился, как вейка». Их называли «желтоглазыми», или «желтоглазыми гужеедами», чаще всего не понимая этого насмешливого, а порой и бранного прозвища. На самом деле оно появилось еще в первой половине XVIII века. В 1735 году был издан указ, обязывающий всех петербургских извозчиков красить свои экипажи в желтый цвет.

О финнах ходили добродушные анекдоты. Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. «Ну как, – спросили его приятели, когда тот вернулся, – понравилось?» – «Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял». – «?!» – «Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит: „Крестовский остров“, а толпа ему хором отвечает: „Васильевский остров“». Русские хохочут над простодушным финном, которому в обыкновенном «Христос воскрес – воистину воскрес» слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется.

До сих пор в Петербурге бытует ругательство «чухна парголовская». Впрочем, скорее всего, оно имеет не национальный, а территориальный характер, по типу «шпана лиговская». Хотя не исключено, что этимология ругательства иная. В арсенале городского фольклора имеются самые неожиданные варианты ругани: от пренебрежительного «чухна» и раздражительного «сатана-пергана» до оскорбительного «вейки – от х… шейки».

В советское время Финская церковь была закрыта. С 1940 года она использовалась как общежитие, а с 1970 года в здании Финской церкви располагался «Дом природы». Только в 1990 году церковь была возвращена верующим прихожанам.

В 1776 году параллельно Большой Конюшенной улице была проложена еще одна дорога, названная Малой Конюшенной улицей. Если не считать боковых Шведского и Чебоксарского переулков, пешеходная Малая Конюшенная улица, как известно, никуда не ведет. Она тупиковая. Известна она и тем, что здесь особенно остро чувствуется шведское присутствие. На участке дома № 1 располагается Шведская церковь Святой Екатерины. Первый храм шведской кирхи был заложен по проекту Ю.М. Фельтена в 1767 году. Строительство длилось около двух лет, и 29 мая 1769 года церковь была освящена во имя Святой Екатерины, покровительницы Екатерины II, пожертвовавшей на строительство крупную сумму. Храм вмещал около 300 человек. Но к середине XIX века приходу стало тесно в старом храме, и на его месте появился новый, рассчитанный уже на 1200 человек. Автором проекта был академик К.К. Андерсон. Строительство началось 28 июля 1863 года, а освящение храма состоялось 28 ноября 1865 года. По некоторым данным, в 1905 году архитектор Ф.И. Лидваль несколько перестроил фасад и создал Екатерининский зал. 27 мая 2006 года во дворе дома, 1/3 по Малой Конюшенной улице была открыта памятная доска, посвященная Ф.И. Лидвалю и К.К. Андерсону. В 1904–1905 годах на участке дома № 3 появился возведённый по проекту Ф.И. Лидваля доходный дом при церкви.

Все это вместе взятое дало основание петербургскому городскому фольклору назвать последний участок Малой Конюшенной улицы целым каскадом микротопонимов: «Шведский тупик», «Шведское место», «Шведский уголок», «Скандинавский закуток».

В октябре 1918 года обе улицы были переименованы. Большая Конюшенная стала называться улицей Желябова, а Малая – улицей Софьи Перовской.

В истории революционного движения России и Софья Перовская, и Андрей Желябов широко известны. Оба они были активными деятелями подпольной политической организации «Народная воля». И тот, и другая неоднократно участвовали в подготовке и реализации террористических актов, оба были повешены 3 апреля 1881 года за подготовку убийства императора Александра II. Бренные тела их давно уже истлели, но с тенью Софьи Перовской, как утверждает фольклор, до сих пор можно столкнуться на улице, некогда носившей ее имя. Может быть, это плата за то, что долгие 70 лет советской власти образы этих террористов по воле партии большевиков ставились в пример для подражания юных поколений.

С.Л. Перовская

А.И. Желябов

Софья Перовская была правнучкой графа К.Г. Разумовского. Она родилась в семье петербургского гражданского губернатора Льва Николаевича Перовского. По легендам, которые любили распространять большевики, характер Льва Николаевича был тяжелым. Он «издевался над женой, заставлял сына Василия бить свою мать и не любил дочь». Будто бы это и толкнуло Софью на путь террора. Ее несколько раз арестовывали, заключали в тюрьму, отправляли в ссылку. После последнего побега из ссылки она перешла на нелегальное положение. Участвовала в подготовке нескольких покушений на Александра II, руководила последним, совершенным 1 марта 1881 года. 10 марта того же года была приговорена к смертной казни и через несколько дней повешена на плацу Семеновского полка вместе с другими участниками убийства императора. Однако в народе долгое время жила легенда, что вовсе не повешена Софья Перовская на Семеновском плацу, что «жива она не жива, но только призрак ее появляется» в Петербурге.

И действительно, если верить городскому фольклору, каждый год в марте, когда Петербург темен, а на улицах пусто, и ветер и мокрый снег глаза слепит, на крутом мостике Екатерининского канала появляется Софья Перовская. Как тогда, 1 марта, когда она, взмахнув белым платком, «сигнал подала, чтобы бомбу бросали под черные сани императора». А еще в Петербурге живет мрачное поверье: «Если кто увидит призрак повешенной Софьи Перовской, которая все машет и машет своим платком, непременно грозит большая беда».

Между тем, несмотря на свое «почетное имя», улица жила обычной жизнью пролетарского города. Пожилые петербуржцы должны помнить, что в 1960-е годы на улице Софьи Перовской, вблизи Невского проспекта, стояли пивные лари, вокруг которых громоздились столы на высоких металлических ножках, покрытые мраморными столешницами. Здесь в любое время года и в любую погоду стояли, облокотившись на холодный мрамор, любители янтарного пенного напитка с характерными гранеными полулитровыми кружками в руках. Ни моросящий ленинградский дождь, ни пронизывающий ледяной ветер не могли нарушить складывавшуюся годами традицию: выпить после трудового дня кружку прозрачного пива. Улицу Софьи Перовской в те времена прозвали «Сквозняк». Постоять полчаса «На сквозняке» в виду Невского проспекта и в окружении себе подобных считалось ни с чем не сравнимым удовольствием.

В 1991 году улице Софьи Перовской возвращено ее историческое название – Малая Конюшенная. Одновременно старое название вернулось и к улице Желябова. Она вновь стала Большой Конюшенной. А еще через несколько лет, в самом конце XX века, на Малой Конюшенной улице установили два монумента. Один из них – памятник Гоголю – воздвигнут в 1997 году.

В Петербурге насчитывается восемь прижизненных адресов, по которым в разное время жил Николай Васильевич Гоголь, и два посмертных памятника писателю. Один из них (бюст) находится в Александровском саду, и другой – на Малой Конюшенной улице.

Идея установки в нашем городе полноценного памятника Гоголю появилась давно. Здесь, в Петербурге, вырос и расцвел талант писателя, здесь были написаны его лучшие произведения. Однако если не считать маловыразительного и почти незаметного бюста в Адмиралтейском саду, в Петербурге не было ни одного памятника писателю. Впервые о нем заговорили в канун 150-летия со дня рождения Гоголя, выбрали даже место на Манежной площади. Тогда же установили закладной камень будущего монумента. По мнению ленинградцев, место было более или менее удачным. Площадь возникла в начале XIX века по окончании строительства Михайловского манежа. В 1870-х годах в центре площади был разбит сквер, который постоянно привлекал внимание градостроителей. Профессиональным чутьем они понимали, что в нем недоставало какого-то скульптурного акцента. Однако и от этого места отказались, предпочтя Малую Конюшенную улицу, откуда бронзовому Гоголю будет виден Невский проспект, прославленный писателем в одноименной повести: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен?»… и так далее.

Памятник Н.В. Гоголю

Памятник Гоголю на Малой Конюшенной улице, выполненный по проекту скульптора М.В. Белова и архитектора В.С. Васильковского, представляет собой чуть согбенную, грустную фигуру писателя, заключенного в тесную клетку ограды среди фонарей и деревьев, сквозь которые он исподлобья наблюдает за суетой на Невском проспекте. Невольно вспоминается, что еще в детстве Гоголя прозвали «Таинственным Карлом», вероятно, в равной степени благодаря и карликовому росту, и невероятно длинному носу. Напомним, что «Карлик Нос» – одна из самых известных сказок немецкого писателя Вильгельма Гауфа о мальчике, превращенном злой колдуньей в безобразного длинноносого карлика. И действительно, в Петербурге многие запомнили Гоголя как маленького, сутуловатого «забавного худого человека с лицом, подергивающимся нервной судорогой».

Едва ли не сразу после открытия памятника в Петербурге родилась легенда, будто бы это законспирированный памятник известному в свое время питерскому авторитету Владимиру Кумарину, «ночному губернатору Петербурга», как его называли в городе. И он смотрит в сторону Казанского собора с намеком на то, что он, криминальный авторитет и лидер так называемой Тамбовской организованной преступной группировки в Петербурге, бросил вызов другой группировке, известной как Казанская. И одной руки у Гоголя не видно, а Кумарин и в самом деле во время одной из бандитских разборок потерял руку.

На этом не заканчивается мифология монумента. Памятник Гоголю установлен напротив одного из главных христианских храмов Петербурга – Казанского собора, и деятели Русской Православной Церкви считают этот факт глубоко символичным. Таким образом, утверждают они, Гоголь всем своим видом, смиренной позой и покаянно опущенной головой пытается искупить вину за то, что своими произведениями, особенно языческим «Вием» и вызывающим отвращение вопиющей безнравственностью «Носом», «герой» которого, бесстыдно разгуливая по городу, посмел войти в православный Казанский собор, развратил не одно поколение читающей молодежи. Кстати, лингвисты вот уже многие десятилетия бьются над смыслом, вложенным Гоголем в имя восточнославянского мифологического повелителя ада Вия. С одной стороны, его этимология восходит к общеславянским понятиям «веки», «ресницы», под которыми скрывается смертоносный взгляд этого чудища. Но с другой – некоторые из ученых всерьез полагают, что писатель, воспользовавшись этой загадочной лексической конструкцией из трех литер, еще раз, как и в случае с носом майора Ковалева, зашифровал в нем известное русское трехбуквенное матерное слово с тем же окончанием.

Бронзовую фигуру печального писателя в городе прозвали «Тугодумом», а место встречи на Малой Конюшенной улице у памятника – соответственно, «У Тугодума».

На следующий год на противоположном конце Малой Конюшенной улицы, на ее пересечении со Шведским переулком, был поставлен памятник Городовому. Как утверждали средства массовой информации, это произошло по личной инициативе начальника Петербургского управления МВД генерала А.В. Пониделко. Почему необходимо было поставить памятник именно ему и, главное, в самом центре Петербурга, остается загадкой. Говорят, даже губернатор В.А. Яковлев был смущен видом бронзового красавца в натуральную величину с «выпирающими из лосин лядвами, вызывающими прямой интерес у парочек, припозднившихся после встреч в Екатерининском садике». – «Поставь его себе на свой… садовый участок», – будто бы в сердцах прошептал Яковлев в лицо генералу. Тайной для обывателей остается и натурщик, который позировал скульптору А.С. Чаркину при работе над памятником. Городской фольклор выдвинул версию, что им мог быть только Никита Михалков, столь очевидно сходство скульптуры со знакомым образом известного кинорежиссера. В народе бронзового блюстителя порядка так и называют: «Памятник Никите Михалкову».

Земля на участке Невского проспекта, № 22–24, на которой сегодня находится Лютеранская церковь Святого Петра, принадлежала лютеранской евангелической общине Петербурга с начала 1730-х годов. Тогда же здесь была выстроена первоначальная церковь Святого Петра, или, как ее называли, «кирха на перспективе». Через сто лет, в 1832 году, был объявлен конкурс на строительство новой церкви. Конкурс выиграл архитектор А.П. Брюллов, брат знаменитого живописца Карла Брюллова. Тогда же начали возведение храма. Он строился в глубине участка, со значительным отступлением от Невского проспекта. Перед входом в церковь были установлены скульптуры апостолов Петра и Павла, отчего церковь в народе одновременно с немецким «Петеркирхен» стали называть по-русски: «Петропавловская».

В 1937 году церковь закрыли, превратив ее в концертный зал Госэстрады, а через 20 лет переоборудовали в плавательный бассейн. Этот издевательский шаг напомнил знатокам истории факт, имевший место еще в 1730 году. В то время участок Невского проспекта, на котором возводилась немецкая кирха, представлял собой в полном смысле слова безжизненную пустыню. Первый пастор лютеранской общины Крейц в связи с этим в письме к императрице Анне Иоанновне выражал серьезные опасения в «недостатке воды». Императрица пыталась его успокоить. Подлинный смысл этого диалога стал понятен только через 230 лет, в 1960-х годах, когда воды оказалось слишком много. Так много, что при возвращении церкви верующим в 1992 году справедливость восторжествовала далеко не сразу. Богослужения и тренировки пловцов в первое время проходили поочередно, и в Петербурге поговаривали, что водные дорожки поделили между верующими и атеистами.

Вход в Лютеранскую церковь фланкируют два дома за номерами 22 и 24, принадлежавшие церкви.

Дом № 22 известен тем, что в его первом и втором этажах находилась знаменитая книжная лавка издателя и книгопродавца Александра Филипповича Смирдина. Это единственный книжный магазин в Петербурге, который удостоился мемориальной доски, укрепленной на фасаде дома.

Книготорговую карьеру Смирдин начал с более чем скромной должности «мальчика» в книжной лавке сначала в Москве у П.А. Ильина, затем у А.С. Ширяева и, наконец, после переезда в Петербург стал приказчиком у известного в Северной столице типографа, издателя и книгопродавца Василия Александровича Плавильщикова. После смерти последнего в 1823 году Смирдин, по завещанию покойного, стал владельцем его библиотеки, типографии и книжного магазина. В 1832 году Смирдин перевел теперь уже бывший книжный магазин Плавильщикова из дома Гавриловой на Мойке, 70, что у Синего моста, в центр города, на Невский, 22.

Торжественный обед у А.Ф. Смирдина. А.П. Брюллов. 1832 г.

По случаю переезда Смирдин устроил торжественный обед, на который пригласил всех наиболее известных петербургских писателей. На обеде присутствовали: И.А. Крылов, А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и многие другие литераторы, в том числе и представители реакционного крыла русской культуры: Булгарин, Греч, Сенковский. С ними у Смирдина к тому времени сложились деловые отношения. Надо признать, что коммерческий успех книжной торговли Смирдина во многом зависел от творчества и этих писателей. Их книги пользовались неизменным спросом у невзыскательной части петербургских читателей.

Кроме того, Смирдин старался со всеми ладить и всех примирить, не считаясь с убеждениями, литературными и политическими взглядами и предпочтениями тех или иных писателей. Это обстоятельство вызывало раздражение многих либеральных авторов. Известна убийственная эпиграмма на Булгарина, которая, походя, задевала и хозяина магазина. Считается, что эпиграмма принадлежит Пушкину. Ее со смаком повторял весь читающий Петербург:

Владимир Соллогуб в своих воспоминаниях рассказывает, как появился этот блестящий шедевр. Однажды они вместе с Пушкиным зашли в лавку Смирдина. Соллогуб стоял у дверей и импровизировал:

Эти четыре строчки он прочитал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенной живостью закончил стихотворение, добавив пятую строку:

Особая заслуга Смирдина перед русской литературой состоит в том, что он был первым в России книгоиздателем, который ввел в практику взаимоотношений с писателями твердые авторские гонорары. По тому времени гонорары были немалые. Так, например, Пушкину он платил по десять рублей за стихотворную строку. Благодаря Смирдину, труд писателей стал профессиональным. Кроме того, Смирдин положил начало изданию в России так называемых толстых журналов.

«Смирдин основал новый книжный магазин, какого еще не было в России», – писала «Северная пчела» по случаю его открытия. И это действительно так. Оказавшись наследником Плавильщикова, Смирдин стал еще и владельцем его богатой библиотеки, которая к 1820 году насчитывала более семи тысяч томов. К 1832 году Смирдин увеличил ее до двенадцати тысяч. Библиотека разместилась в большом светлом зале второго этажа книжной лавки. Она была доступна не только для писателей, но и для всех желающих. Таким образом, магазин книг был превращен Смирдиным в своеобразный литературный клуб, располагавший к работе и общению. Завсегдатаем библиотеки был Пушкин. В его личной библиотеке на Мойке, 12, сохранилось семь книг с экслибрисами Смирдина, которые он не успел вернуть в его библиотеку.

На углу дома № 24 находился кондитерский магазин «Золотой улей», известный в городском фольклоре как «Пчелка».

Дом № 26 на противоположном углу Малой Конюшенной улицы свой современный вид приобрел в 1874 году после серьезной перестройки, предпринятой архитектором В.А. Кенелем. В первом этаже этого дома с давних пор существует нотный магазин «Композитор». В советское время индивидуального названия он не имел, и в городском фольклоре, по аналогии с «Пчелкой», получил прозвище «Птичка».

В 1919 году в Петрограде было открыто петроградское отделение Госиздата, которому было отдано здание на Невском проспекте, 28, построенное в 1902–1904 годах по проекту архитектора П.Ю. Сюзора для американской Мануфактурной компании «Зингер», специализировавшейся на продаже в России швейных машин. С 1948 года – это универсальный книжный магазин «Дом книги», или «Книжкин дом», как его иногда называют в городе. «Дом книги» занимается не только продажей литературы, но и ее пропагандой. На седьмом этаже, или, как выражаются питерские книжники, на «Седьмом небе», регулярно собираются на свои заседания истые знатоки и любители печатного слова. Поговорка питерских книжников «Кто в Доме книги не бывает, тот не живет, а прозябает» вполне соответствует подлинному статусу одного из важнейших в городе центров культуры.

Кроме современного фольклора, над «Домом книги» постоянно ощущается дыхание старых легенд и преданий. Компания «Зингер» внесла значительный вклад в пропаганду новых методов торговли. Так, она одна из первых ввела продажу швейных машин в кредит. Благодаря этому нововведению в Петербурге сложилась оригинальная фразеологическая конструкция: «От Зингера бегать», что означало приобрести товар в рассрочку и затем скрываться от платежей. Этой же компании, если верить фольклору, принадлежит идея первой так называемой парадоксальной рекламы. Угол дома над крышей последнего седьмого этажа со стороны канала Грибоедова акцентирован огромным стеклянным глобусом. Так вот, говорят, вдоль экваториальной линии этого глобуса в начале XX века крупными буквами было выведено: «Не покупайте изделий фирмы…» и далее следовало: «…не узнав заранее, что они лучшие в мире». В сочетании с экзотическим светящимся глобусом эта реклама, легко читаемая с тротуара Невского проспекта, производила необыкновенное впечатление. Сам глобус символизировал размах деятельности фирмы и ее всемирное значение.

Между тем глобус над угловой башней дома компании «Зингер» в августе 1914 года сыграл недобрую шутку. Дело в том, что название американской фирмы в сознании обывателей ассоциировалось с Германией. Чтобы подчеркнуть свое американское происхождение, первый этаж здания был отдан для размещения американского консульства, а над входом появилось скульптурное изображение символа Американских штатов – Белоголовый орлан с распростертыми крыльями, изображенный на государственном гербе страны.

Ничего не помогало. Даже тот факт, что форму для русской армии шила компания «Зингер». По Петрограду поползли слухи, что внутри глобуса спрятаны передатчики, которые передают секретные сведения сначала в Германское посольство, расположенное на Исаакиевской площади, а уж оттуда в Германию. Известно, что начавшаяся Первая мировая война погрузила Петроград в кошмар шовинистического угара. Всюду мерещились шпионы. Шпионами слыли владельцы гостиницы «Астория», по национальности немцы. Шпионами считались все сотрудники немецкого посольства, здание которого находилось напротив «Астории». Утверждали, что между посольством и гостиницей, под Исаакиевской площадью, прорыт подземный ход. Разъяренные лавочники начали крушить все немецкое, что попадалось под руку. Били стекла витрин немецких магазинов. Громили немецкие булочные. В очередях и на остановках общественного транспорта вылавливали тех, кто говорит не по-русски. Руки возбужденной черни дошли до Германского посольства. Посольство разместилось в монументальном здании, построенном в 1911–1912 годах по проекту немецкого архитектора П. Беренса на углу Исаакиевской площади и Большой Морской улицы. Здание со внушительным, на высоту всех трех этажей, колонным ризалитом украшали огромные скульптуры двух мощных коней с могучими обнаженными юношами на аттике. На ненавистных коней накинули аркан. Сотни ура-патриотических рук ухватились за веревку, и кони рухнули на землю. Чрево одного из них, как утверждают легенды, разверзлось, и изумленная толпа замерла, не увидев там никаких радиопередатчиков.

Глобус над Домом компании «Зингер» уцелел, его не постигла судьба монументов Германского посольства, хотя скульптура орлана все-таки исчезла, правда, говорят, не в 1914 году, а позже, уже в 1920-е годы. В наше время ее воссоздали по сохранившимся чертежам и фотографиям при реставрационных работах.

Напротив «Дома книги» находится знаменитый Казанский собор – блестящий памятник архитектуры начала XIX века. С запада территория собора ограничена Казанской, в прошлом – Большой Мещанской, улицей.

Первыми строителями новой столицы были так называемые «переведенцы», то есть люди, принудительно переведенные в Петербург из внутренних российских губерний. Селили их, как правило, вблизи места строительства слободами по губернскому или национальному принципу. Одна такая слобода появилась вблизи строящейся Рождественской церкви, стоявшей здесь до строительства Казанского собора, примерно на том месте, где ныне находится собор. Улица этой слободы так и называлась: Рождественская, или 1-я линия Переведенской слободы.

Во второй половине XVIII века улицу переименовали в Большую Мещанскую, или «Мещанку», как называли ее в Петербурге. Мещанами, в отличие от купцов, в старой России называли представителей сословия ремесленников, мелких торговцев, низших служащих, домовладельцев.

Только в 1873 году улица стала называться Казанской, от Казанского собора, рядом с которым проходила.

К этому времени среди петербургских обывателей улица снискала своеобразную известность. В первых этажах большинства ее домов сдавались меблированные комнаты, над подъездами которых вывешивались специфические красные фонари, а входные двери стерегли ярко раскрашенные дамы с откровенно призывными взглядами. Здесь селились так называемые «непотребные женщины». Помните, у Гоголя о Мещанской улице: «улица табачных лавок, немцев ремесленников и чухонских нимф». «Чухонская нимфа» – это изящный эвфемизм, которым пользовались петербуржцы для обозначения уличных девок. В середине XIX века поэт М.Н. Логинов написал известную в определенных кругах поэму «Бордельный мальчик», в которой не обошлось без упоминания Мещанской улицы. Вот начало этой фривольной поэмы:

Известен анекдот о министре финансов в правительстве Николая I Федоре Павловиче Вронченко, большом волоките и любимце петербургских «камелий». По случаю его высокого назначения на пост министра все окна в нижних этажах Мещанской были ярко иллюминированы, а у ворот стояли празднично разодетые красотки. «Мы радуемся повышению Федора Павловича», – охотно сообщали они прохожим.

О том же самом и в современном фольклоре, только другими словами:

Напомним, что угол Невского проспекта и Казанской улицы до сих пор называют «Минетным». Но и противоположный конец Казанской улицы овеян легендами и преданиями на ту же пикантную тему. Казанская улица, как известно, упирается в Фонарный переулок, сомнительная слава которого в фольклоре ничуть не уступает скандальной популярности Казанской улицы.

Первое упоминание о Фонарном переулке, который протянулся от набережной реки Мойки к набережной канала Грибоедова, относится к концу 1730-х годов. Тогда он назывался Голицыным переулком, по фамилии владельца одного из участков.

В 1769 году статус переулка повысился. Переулок стал называться Материальной улицей. Здесь, на Мойке, разгружались строительные материалы, поступавшие в город водным путем. Одновременно с 1775 года улицу называли Фонарной, то ли из-за Фонарного питейного дома, то ли из-за фонарных мастерских, находившихся поблизости.

В 1872 году Фонарная улица была вновь понижена в ранге и опять стала Фонарным переулком.

До конца XIX века это, ставшее уже привычным, название не вызывало никаких ассоциаций, пока вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, в этом незаметном переулке не начали появляться один за другим публичные дома с «соответствующими им эмблемами в виде красных фонарей». Обеспокоенные домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о переименовании переулка. Дело будто бы дошло до императора. В резолюции Николая II, если верить легенде, было сказано, что «ежели господа домовладельцы шокированы красными фонарями на принадлежащих им домах, то пусть не сдают свои домовладения под непотребные заведения». Таким образом, переулок сохранил свое историческое название. Впрочем, в народе переулок называли «Фонари».

Репутация переулка продолжала быть негативной.

В 1870–1871 годах в Фонарном переулке по проекту архитектора П.Ю. Сюзора были построены так называемые общедоступные народные бани, принадлежавшие М.С. Воронину. В свое время Воронинские бани были знамениты своим великолепным убранством – мраморными ваннами, зеркалами, пальмами. В городском фольклоре они известны как «Фонарные бани», «Бани на Фонарях» или просто «Фонари». Бани пользовались популярностью. Однако слава о них ходила не самая лестная. Поговаривали о свальном грехе, о массовых оргиях и прочих шокирующих деталях запретного быта. Появилась даже дразнилка: «Дурочка с Фонарного переулочка».

Все это вместе взятое создавало особую атмосферу, которой побаивались добропорядочные обыватели. Фонарного переулка сторонились. Он и в самом деле становился очагом уголовщины Центрального района:

В 1923 году Казанская улица была переименована в улицу Плеханова, в память о видном деятеле русского и международного рабочего движения и первом пропагандисте марксизма в России. В декабре 1876 года Плеханов выступил с революционной речью на одной из демонстраций у Казанского собора, за что был арестован полицией и отчислен из Горного института.

Только в 1998 году улице возвращено одно из ее исторических названий. Она вновь стала Казанской.

5

История застройки участка Невского проспекта, на котором находится Казанский собор, восходит к 1710 году, когда Петр I, «следуя обычаю православных царей», повелевает перенести икону Казанской Божией Матери из Москвы в Петербург, «в благословение новому городу».

Казанский собор. Современное фото

Икона имеет давнюю историю. Согласно одному из старинных преданий, впервые она явилась русским воинам при взятии Казани в 1552 году. По другому преданию – в 1579 году. Будто бы десятилетняя казанская девочка Матрёна увидела во сне Богородицу, которая показала ей место, где под золой сгоревшего дома спрятан образ, написанный на кипарисовой доске. Икону она и в самом деле обнаружила, а когда выросла, основала на этом месте Казанский Богородицкий монастырь и стала его первой настоятельницей. Первое время икона хранилась в монастыре, затем ее перевезли в Москву. С нею народное ополчение под предводительством князя Дмитрия Пожарского в 1612 году шло освобождать Москву от поляков. По преданию, она трижды являлась во сне Кузьме Минину перед походом на Москву. С тех пор ее объявили чудотворной. В России она почиталась особо. С 1613 года, после избрания на русский пре стол первого царя из рода Романовых, Михаила Федоровича, икона Казанской Богоматери стала семейной реликвией царского дома. Известно пророчество святителя Митрофана Воронежского, который сказал Петру I, что, «пока Казанская икона в городе апостола Петра, враг не сможет войти в него». Во время Отечественной войны 1812 года казанская святыня дошла с русскими войсками до Парижа.

Дальнейшая судьба иконы, если верить фольклору, приобретает драматические тона. По одной легенде, она была похищена в 1904 году и то ли изрублена топором, то ли хранилась в каких-то тайниках в Ярославле. Согласно другой легенде, после революции она была обменена большевиками на продовольствие. Как говорит третья, в 1917 году ее все-таки спасли и вывезли из России. Долгое время она хранилась в Ватикане и только в 2004 году папой Римским Иоанном Павлом II была возвращена Русской Православной церкви.

В свое время с иконы были сделаны списки, которые Русская церковь так же признает чудотворными. В фольклоре сохранились свидетельства многочисленных чудес, творимых иконой. Так, в 1942 году будто бы по «негласному поручению Сталина» ее в обстановке полной секретности привезли в Сталинград, погрузили на самолет, который накануне наступления облетел позиции советских войск. Солдаты будто бы видели над Волгой некое знамение, после чего ударили жестокие морозы, коренным образом изменившие ситуацию под Сталинградом в пользу советских войск. В 1945 году икону Казанской Богоматери будто бы привезли в Кенигсберг. Немецкие солдаты рассказывали, что перед самым началом штурма города русскими войсками «в небе появилась Мадонна». После этого у них отказало оружие, и они «падали на колени, поняв, кто помогает русским».

Икона Казанской Божией Матери

В самые тяжкие дни войны митрополит Гор Ливанских Илия Салиб, избранный «Промыслом Божиим для изъявления воли Господней и определения судьбы русского народа», уединился в подземелье и, постясь, молился о спасении России. Через трое суток ему будто бы было видение. Перед ним стояла Богоматерь, которая трижды повторила: «Успеха в войне не будет, доколь не отворятся все храмы, монастыри и не выпустят из тюрем всех священнослужителей для богослужений. Пусть вынесут икону Казанскую в Ленинграде и обнесут вокруг города». Бытует легенда о том, что в январские дни 1944 года икону вынесли из храма, вывезли на фронт и пронесли по всем воинским частям, готовившимся к историческому прорыву блокады. Верующие убеждены, что без этого он не совершился бы.

В Петербурге икона первоначально хранилась в церкви Рождества Богородицы на Посадской улице Петербургской стороны, затем – в Троицком соборе. В 1737 году, при императрице Анне Иоанновне, специально для чудотворной иконы возвели церковь Рождества Богородицы на Невской перспективе.

Казанский собор начали строить в 1801 году по проекту замечательного русского архитектора Андрея Никифоровича Воронихина.

Согласно метрическим книгам села Новое Усолье Пермской губернии, Воронихин родился 17 октября 1759 года, в семье крепостного графа А.С. Строганова – Никифора Степановича Воронихина. Эти сведения впервые были опубликованы внучатым племянником архитектора в конце XIX века. Между тем петербургская молва еще в начале того же XIX века упорно считала архитектора внебрачным сыном самого графа. Поводом для таких слухов служили многие широко известные тогда факты из жизни Воронихина, свидетелем которых был, что называется, весь Петербург. Воронихин воспитывался в доме Строганова. Строганов покровительствовал ему в получении важнейших правительственных заказов. Участию графа в судьбе Воронихина приписывали успешное его продвижение по службе в Академии художеств. Никому не известный среди профессиональных архитекторов Воронихин, не без участия графа, как считали в Петербурге, неожиданно для всех выиграл конкурс на строительство Казанского собора, в то время как в нем участвовали такие известные зодчие, как Камерон, Тома де Томон и Кваренги.

Никто не хотел воспринимать Воронихина как самостоятельного художника. И даже его бесспорное участие в переделке интерьеров Строгановского дворца на Мойке и в строительстве загородной дачи графа в Новой Деревне ставилось под сомнение. Время от времени возобновлялись разговоры о том, что авторство этих работ принадлежит другому архитектору – Ф.И. Демерцову.

С начала возведения Казанского собора Воронихин жил вблизи стройки, снимая квартиру в доме на углу Невского проспекта и Екатерининского канала. Собственного дома у него не было. Только через несколько лет ему удалось приобрести участок на Аптекарском острове, вблизи трассы будущего Каменноостровского проспекта. Здесь он начал строительство собственной дачи, и в Петербурге заговорили, что дача возводится из строительных лесов Казанского собора, которые якобы стали «своеобразной премией за великолепное сооружение».

Столь же легендарной, как и рождение архитектора, стала его безвременная кончина. Умер зодчий неожиданно, в возрасте 54 лет, и обстоятельства его смерти до сих пор окутаны тайной. Одни утверждают, что архитектор упал замертво от случившегося апоплексического удара во время работы в павильоне «Мавзолей Павла I» в Павловском парке, другие, что он просто покончил с собой.

Впрочем, легенда о самоубийстве архитектора вызывает серьезные сомнения, тем более что прах его покоится на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Известно, что православная церковь отказывала самоубийцам в официальном ритуале похорон. Над могилой Воронихина, предположительно по проекту В.И. Демут-Малиновского, тогда же, в год смерти зодчего, был установлен памятник – массивная рустованная, увенчанная аллегорической скульптурой колонна, на которой рельефно изображен Казанский собор.

В чем только ни обвиняли Воронихина его завистники, соперники и просто недоброжелатели. По одной легенде, в том, что он составил проект Казанского собора по плану, начертанному архитектором Баженовым для парижского Дома инвалидов. По другой – проект собора представлял собой не что иное, как часть неосуществленного проекта одного из крыльев Кремлевского дворца того же Баженова. Еще одна легенда утверждала, что Казанский собор является точной копией собора Святого Петра в Риме.

Действительно, видеть в Казанском соборе копию собора Святого Петра было горячим желанием императора Павла I. Однажды, как пишет сардинский посланник Жозеф де Местр, в Петербурге распространился слух о том, что в беседе с каким-то приближенным Павел I будто бы проговорился, что в будущем Казанском соборе ему хотелось бы видеть «немного от Святого Петра и немного от Санта-Мариа-Маджоре в Риме». Может быть, посланник сардинского короля и прав, но это по многим причинам противоречило архитектурному замыслу Воронихина. И главной из этих причин была невозможность включить такую «копию» в структуру Невского проспекта. В соответствии с жесткими канонами культового строительства алтарная часть собора должна располагаться в его восточной стороне, а вход – в западной. При этом колоннада, задуманная Воронихиным, оказалась бы тогда со стороны Большой Мещанской улицы. Именно поэтому у Воронихина и возникла блестящая мысль: соорудить грандиозную четырехрядную колоннаду со стороны северного фасада собора, выходящего на Невский проспект. Она, с одной стороны, удовлетворит тщеславие Павла, с другой – превратит собор в центр целого архитектурного ансамбля. Между прочим, эта великолепная колоннада дала повод к появлению такого микротопонима, как «Казанский забор».

Казанский собор давно стал одним из самых узнаваемых символов Петербурга. «Я что, Казанский собор, что ли»? – произносят петербуржцы, когда хотят сказать, что неприлично показывать на человека пальцем, как на какую-то достопримечательность. Но, к сожалению, в сознании обывателей собор ассоциируется более с городом Казань, нежели с иконой Казанской Богоматери. Вот анекдот, опубликованный в сатирическом журнале «Пушка» в 1927 году. На автобусной экскурсии по городу. «А это, вот видите, Казанский собор». Экскурсант своей соседке: «Удивительно, как это только такую махину из Казани-то везли?». И современный анекдот. Стоит чукча, упершись в Казанский собор, и толкает его. Собралась толпа. «Что ты делаешь, чукча?» – «Да вот, собор купил, домой толкаю». – «Ну и далеко уже оттолкал?» – «Да вроде бы далеко. Чемоданов уже не видно».

В Казанском соборе хранится образ Ченстоховской Божьей Матери, перед которым всегда любили молиться католики. Под иконой в свое время была помещена надпись, что она пожертвована храму в 1813 году князем Кутузовым. Существует легенда, что это подлинная икона, взятая Кутузовым из католического монастыря в польском городе Ченстохове. Правда это или нет, установить невозможно, потому что, согласно другой легенде, «католические монахи, поставив копию вместо подлинника, нашли невыгодным оглашать факт отсутствия подлинной иконы, а Кутузов сам счел неудобным распространяться о своем, кажется, не вполне деликатном поступке».

Вдохновителем и непосредственным организатором проектирования и строительства Казанского собора был Александр Сергеевич Строганов. В Петербурге утверждали, что именно ему принадлежит мысль построить собор исключительно силами русских мастеров и только из отечественных материалов. Уже известный нам сардинский посланник Жозеф де Местр в одном из своих писем из Петербурга рассказывает о слухах, заполонивших столицу. Говорили, что граф Строганов пригласил на обед императора Павла I и терпеливо убеждал его в том, что «нам не нужны чужеземные таланты, у нас есть все свое». Император будто бы отшутился. «В таком случае налей-ка мне мадеры», – сказал он графу. Но, возможно, именно после этого обеда от проектирования были отстранены такие архитекторы с иностранными фамилиями, как Камерон, Тома де Томон и Кваренги, которые уступили место уроженцу Пермской губернии, бывшему крепостному графа Строганова, никому еще не известному тогда архитектору А.Н. Воронихину.

Александр Сергеевич Строганов скончался в 1811 году, через 12 дней после освящения Казанского собора. Чуть ли не до самой своей смерти он трудился без устали и, несмотря на слабое здоровье, взбирался по лесам, осматривая свое детище. Народное поверье гласило, что граф как строитель «немногими днями переживет освящение храма». Граф верил этим предсказаниям. После окончания первой службы в соборе он будто бы подошел к митрополиту со словами: «Ныне отпущаеши раба своего, Владыко, с миром».

Хоронили одного из последних представителей старой екатерининской гвардии с необыкновенным размахом. Графа любили. Он был добрым и щедрым. Невский проспект от Строгановского дворца до Александро-Невской лавры был заполнен простым народом. Говорили, что такого еще не видели. Рассказывали, что, когда выносили тело из Строгановского дворца, откуда ни возьмись, появилась белая курочка, будто бы душа графа. Затем ее видели на кладбище, «где оборотилась она прелестной бабочкой и долго кружила вокруг».

Прах Строганова покоится на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Над его могилой высится гранитный саркофаг с мраморной плитой.

Отечественная война 1812 года изменила судьбу Казанского собора. Построенный первоначально для чудотворной иконы Казанской Божией Матери, он превратился в хранилище священных реликвий победоносной войны. Сюда свозили военные трофеи, в том числе армейские знамена и полковые штандарты наполеоновских войск, ключи от завоеванных городов, маршальские жезлы.

Еще более возросло мемориальное значение Казанского собора в 1813 году, когда было принято решение похоронить национального героя, победителя Наполеона и освободителя России Михаила Илларионовича Кутузова под сводами собора.

Могила М.И. Кутузова в Казанском соборе. Фото 1913 г.

Один из величайших русских полководцев, генерал-фельдмаршал светлейший князь Кутузов ведет свою родословную от некоего Гартуша из Пруссии. В 1263 году, после принятия православия, он стал зваться Гавриилом. Иногда его путают со знаменитым дружинником Александра Невского Гаврилой Олексичем, но, как утверждают историки, этого не может быть уже потому, что события, связанные с Невской битвой, происходили еще в 1240 году, задолго до прибытия Гартуша на Русь.

Военную карьеру Михаил Илларионович начал рано, сразу после окончания Соединенной артиллерийской и инженерной дворянской школы в 1759 году. Служил под началом Суворова и не однажды бывал им отмечен. Известно характерное для Суворова образное высказывание о Кутузове: «Он был у меня на левом фланге, но был моей правой рукой». Его легендарные ранения расценивались современниками как дерзкий вызов, брошенный будущим полководцем судьбе. Два раза вражеская пуля попадала практически в один и тот же висок, лишила его одного глаза и оба раза оставляла его живым.

Внутренний мир Кутузова, под стать его бурной и деятельной жизни, был сложным и противоречивым. Во всяком случае, если верить преданиям, поиски «сил для борьбы со страстями», терзающими будущего полководца, привели его в масонскую ложу. От того времени осталось двусмысленное прозвище будущего полководца. В обществе его называли «Старый сатир», «Северная лиса» и «Старый лис Севера». О нем говорили: «Его и Дерибас не обманет». Осипа Михайловича Дерибаса в русской армии считали самым хитроумным, ловким и изворотливым. Между тем при посвящении в таинства ложи ему вручили девиз: «Победами себя прославит». Это было задолго до нашествия Наполеона на Россию, до Бородина и сокрушительного поражения французов. Поэтому можно сказать, что девиз оказался пророческим. «Пришел Кутузов бить французов», – говорили в Петербурге сразу после назначения его командующим русскими войсками. Позже значение этой поговорки расширилось. Так стали аттестовать вообще всех, на кого возлагали большие надежды и ожидания. В одной старинной солдатской песне, посвященной войне 1812 года, всеобщие надежды на Кутузова приобрели еще и рифмованную форму:

Впервые Кутузов столкнулся с Наполеоном в качестве командующего русско-австрийскими войсками под Аустерлицем. Вынужденный бездействовать, как сказано в советских энциклопедиях, «по одобренному Александром I неудачному плану австрийского генерала Ф. Вейротена», Кутузов потерпел поражение. В одной из исторических легенд того времени об этом рассказывается так. Когда на поле Аустерлица союзные войска только начали разворачиваться, император Александр I нетерпеливо спросил Кутузова, не пора ли идти вперед. Командующий ответил, что для этого надо дождаться, когда соберутся все войска. «Но вы же не на Царицыном лугу, где не начинают парад, пока не придут все полки», – возразил император. «Поэтому я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу, – парировал Кутузов, – но если вы прикажете…» Александр приказал. И сражение было проиграно.

Прошло восемь лет. За эти годы произошли вторжение Наполеона в Россию, отступление русских войск, Бородинское сражение, пожар Москвы, бегство Наполеона, освобождение Европы. Особенно прославился полководец уникальной тактикой заманивания противника вглубь страны и изматывания его сил, не прибегая к решающему сражению. Эта тактика оказалась безошибочной. Она привела к окончательному поражению, а затем и полному изгнанию Наполеона из пределов России. Петербургская городская мифология зафиксировала это событие в пословице: «Планы наполеоновские, познания кутузовские».

16 апреля 1813 года Кутузов неожиданно скончался на одной из военных дорог в Силезии. Тело полководца набальзамировали и перевезли в Петербург, а часть останков, извлеченных при бальзамировании, запаяли в цинковый гробик и захоронили в трех километрах от Бунцлау, на местном кладбище Тиллендорф. Впоследствии на этом месте был установлен памятник. Вероятно, тогда и родилась легенда, которая вот уже около столетий поддерживается довольно солидными источниками.

Согласно ей, в Петербурге, в Казанском соборе покоится только тело великого полководца, а сердце, во исполнение последней воли фельдмаршала, осталось с его солдатами и захоронено на кладбище Тиллендорф. «Дабы видели солдаты – сыны Родины, что сердцем он остался с ними», – будто бы сказал, умирая, Кутузов. Легенда со временем приобрела статус исторического факта и даже попала на страницы «Большой советской энциклопедии».

Между тем еще в 1933 году специальная комиссия произвела вскрытие могилы Кутузова в Казанском соборе. Был составлен акт, где сказано, что «вскрыт склеп, в котором захоронен Кутузов… слева в головах обнаружена серебряная банка, в которой находится набальзамированное сердце».

Тогда появилась еще одна легенда. Да, утверждала она, сердце Кутузова действительно было захоронено в Бунцлау, но церковь отказалась хоронить тело без сердца, и, по повелению Александра I, сердце полководца было извлечено из могилы в Силезии и перевезено в Петербург.

Похороны полководца состоялись 13 июня 1813 года. По словам газетных сообщений, в Петербурге «все дороги и улицы усыпаны были зеленью, а по иным местам и цветами». Рассказывали, что при въезде в город, у Нарвской заставы, народ будто бы выпряг лошадей и сам вез траурную колесницу до Казанского собора.

Со временем имя Кутузова стало нарицательным. В «Большом словаре русского жаргона», изданном в 2000 году петербургским издательством «Норинт», зафиксировано исключительно интересное с точки зрения городского фольклора понятие «Кутузов». Согласно словарю, это человек, который всех обхитрил, проделав казавшийся невыгодным маневр.

В 1929 году службы в Казанском соборе прекратились, с 1932 года в нем разместился Музей истории религии и атеизма. В настоящее время Казанский собор передан Русской православной церкви, в нем, как и прежде, регулярно проходят церковные службы.

Площадь перед Казанским собором образовалась после сноса церкви Рождества Богородицы и окончания строительства Казанского собора. В 1829 году она получила официальное название – Казанская. В 1899–1900 годах на площади был разбит сквер по проекту садового мастера Р.Ф. Катцера.

Общественно-политическая судьба Казанской площади неожиданно определилась в 1876 году. Здесь прошла первая в России политическая демонстрация, организованная членами партии «Земля и воля», на которой с речью выступил Г.В. Плеханов. С тех пор, вплоть до 1917 года, Казанская площадь стала традиционным местом политических выступлений. Понятно, что после революции эта традиция была прервана. Однако с началом перестройки в конце 1980-х годов традиция проведения митингов на площади возобновилась. Тогда же к традиционно фольклорным названиям площади «Казань», «Казанский пятачок» и «Казанка» прибавились новые: «Казанская тусовка», «Диссидентская тусовка», «Гайд-парк», «Пятак пустобрехов». Политические мероприятия, проводимые на площади, в городе получили название «Казанских митингов», а о самой площади распевали частушки:

Со временем и эти страсти улеглись. Сквер на Казанской площади, украшенный величественной колоннадой собора, струящимися водами фонтана, художественно высаженными кустами и удобными деревянными скамьями – «ленинградскими диванами», сегодня стал одним из самых любимых мест отдыха и встреч горожан и гостей города.

Памятник М.И. Кутузову

Памятник М.Д. Барклаю-де-Толли

29 декабря 1837 года в ознаменование 25-й годовщины победы России над Наполеоном на Казанской площади были открыты памятники выдающимся полководцам генерал-фельдмаршалам Михаилу Илларионовичу Кутузову и Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли. Памятники установлены симметрично, лицом к Невскому проспекту. Бронзовые фигуры отлиты по моделям, исполненным скульптором Б.И. Орловским, и установлены на высокие четырехгранные пьедесталы.

Оба памятника, составившие общую скульптурную композицию, стали героями петербургского фольклора одновременно.

Почва для возникновения ядовитых стихов и острых анекдотов была благодатная. Для этого годилось все – от отсутствия воинских головных уборов, что было сразу же подмечено в декабрьскую стужу, когда памятники устанавливались, до выразительной жестикуляции обоих полководцев, как бы разговаривающих друг с другом: «Куда и кому указывает рукой Кутузов у Казанского собора?» – «На туалет. Барклаю-де-Толли, который держится рукой за живот». Та же тема дружественной взаимовыручки звучит и в стихах:

Понятно, у каждого памятника есть и индивидуальные особенности. Так сложилось, что исторические заслуги Кутузова объективно признавались выше, чем заслуги Барклая. Поэтому на вопрос «Почему Кутузову в Петербурге памятник поставили?» питерские школьники, не задумываясь, отвечают: «Да потому, что он французам Москву сдал». Не повезло Барклаю и с композицией его памятника. Так случилось, что двусмысленное расположение его маршальского жезла по отношению к самой фигуре полководца породило в фольклоре расхожую романтическую легенду о необычной мести, будто бы придуманной скульптором Орловским фельдмаршалу. Согласно этой легенде, Барклай-де-Толли, придя однажды в мастерскую скульптора Орловского, когда тот работал над памятником, соблазнил жену ваятеля. А месть Орловского состояла в том, что, используя некоторые детали одежды полководца и его жезл, он создал иллюзию определенной части тела, выраженной до неприличия ярко. Правда, это обнаруживалось не сразу. Для этого нужен был определенный ракурс. Но говорили, что именно в этом и состояла необыкновенная тонкость мести – знать должны были только посвященные. Легендой не принималось в расчет даже то, что Барклай-де-Толли скончался в 1818 году, а Орловский начал работать над памятником ему только в 1832-м.

Генерал-фельдмаршал князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли происходил из древнего шотландского рода. В XVII веке предки полководца, будучи ревностными сторонниками Стюартов, подвергаются преследованиям на родине и вынуждены эмигрировать в Лифляндию. Известно, что дед Барклая стал бургомистром Риги, а отец начинал воинскую службу поручиком русской армии. Любопытно происхождение русского варианта отчества Михаила Богдановича. Отца будущего полководца звали Вейнгольд Готтард Барклай-де-Толли. Готтард в переводится с немецкого как «Богом данный», откуда и произошло отчество Богданович. Самому Барклаю уже в детстве предсказывали славное будущее. Сохранилась легенда о том, как однажды родная тетка трехлетнего Миши прогуливалась с ним по Петербургу в карете. Мальчик прижался к дверце кареты, которая неожиданно распахнулась. Барклай выпал. В это время мимо проезжал граф Потемкин. Он остановился, вышел из экипажа, поднял мальчика и, «найдя его совершенно невредимым», передал испуганной тетке, будто бы сказав при этом: «Этот ребенок будет великим мужем».

В 1810 году Барклай-де-Толли занял должность военного министра. В июле 1812 года на него возложили обязанности главнокомандующего всеми действующими русскими армиями, противостоящими французскому нашествию. Однако план военных действий, предложенный Барклаем-де-Толли и состоявший в том, чтобы, «завлекши неприятеля в недра самого Отечества, заставить его ценою крови приобретать каждый шаг… и, истощив силы его с меньшим пролитием своей крови, нанести ему удар решительнейший», не был понят. В Петербурге не уставали говорить о медлительности полководца в военных действиях и о сомнительной, с точки зрения обывателя, «отступательной тактике и завлекательном маневре». Раздавались даже прямые обвинения в измене. Это привело к замене его на должности главнокомандующего М.И. Кутузовым.

В этом и состояла личная драма Барклая-де-Толли, фамильным девизом которого было: «Верность и терпение». Хранимый судьбой на полях сражений, а известно, что в боях были убиты почти все его адъютанты и пали пять лошадей под ним самим, он не смог уберечься от интриг, которые беспощадно его преследовали. Русское общество, потрясенное вторжением Наполеона в Россию, именно на него взвалило всю ответственность за отступление армии под натиском наполеоновских войск, а благодаря стараниям салонных остроумцев благородная шотландская фамилия Михаила Богдановича, представители которой с XVII века верой и правдой служили России, превратилась в оскорбительное прозвище: «Болтай-да-и-только».

Однако, как мы знаем, история по достоинству оценила личный вклад Барклая-де-Толли в разгром Наполеона. Неслучайно, посетив однажды мастерскую скульптора Орловского, Пушкин, глядя на почти готовые памятники великим полководцам Отечественной войны, воскликнул: «Се зачинатель Барклай, а се завершитель Кутузов».

С памятниками полководцам связано героическое поверье времен Великой Отечественной войны. Главный архитектор того времени Н.В. Баранов вспоминает, что «среди горожан существовало нечто вроде суеверия. Говорили, что, пока бомба или снаряд не заденет неукрытые памятники русским полководцам Суворову, Кутузову и Барклаю, врагу не бывать в городе». И действительно, памятники полководцам всю блокаду простояли открытыми, и ни один осколок снаряда их не коснулся.

От канала Грибоедова до Фонтанки

1

В непосредственной близости к восточному крылу Казанского собора Невский проспект пересекается с каналом Грибоедова. Руслом канала, проложенного в XVIII веке в центре Петербурга, стал проток, известный на старинных картах как Глухая, или Черная, речка. Она была такой извилистой и эфемерной, то исчезая в болоте, то вновь появляясь на поверхности, что в Петербурге середины XVIII века ее название чаще всего произносилось во множественном числе – Кривуши. Вскоре болото, из которого она вытекала, осушили, а саму Глухую речку соединили с Мойкой и на участке от Конюшенной площади до Невского проспекта, насколько это было возможно, выпрямили. С 1767 года река стала называться каналом, которому дали официальное имя – Екатерининский. Впрочем, в народе вот уже более двухсот лет его называют «Канавой», «Екатерининской канавой» или «Катькиной канавой». К этим микротопонимам добавилось современное жаргонное название «Климат». Так на молодежном сленге называют набережную канала у станции метро «Канал Грибоедова».

В 1923 году каналу присвоили имя писателя Грибоедова. Именно так. Вероятно, для большей убедительности. В то время поговаривали о некоем революционере Грибоедове, павшем в боях за светлое будущее всего человечества, за что якобы и обессмертили его имя в городской топонимике. Бытует в Петербурге еще одна легенда. Будто канал назван в честь однофамильца писателя Александра Сергеевича Грибоедова – Константина Грибоедова, много сделавшего не только для благоустройства Екатерининского канала, но и для реконструкции инженерных сооружений всего города. Надо сказать, эта легенда родилась не без серьезных оснований. В начале XX века Константин Дмитриевич Грибоедов был хорошо известным, авторитетным специалистом в сфере канализации, «активным борцом за чистоту и здоровье города». Он служил главным инженером управления Императорского кабинета, был автором проектов очистных сооружений в Петербурге, Царском Селе и во многих других городах России. В научных кругах известны его работы о канализации. Так что уточнение профессиональной принадлежности автора «Горя от ума» рядом с топонимом «Канал Грибоедова» в то время могло оказаться вовсе не лишним. К имени военного инженера Константина Дмитриевича Грибоедова мы еще вернемся в третьей части этой книги.

Кроме так называемого «трехколенного» Театрального моста, который в равной степени принадлежит как Екатерининскому каналу, так и реке Мойке, через Екатерининский канал переброшено еще 20 мостов. Среди них особой известностью пользуются два однотипных пешеходных, так называемых, подвесных мостика, известных в народе как «Мосты на ниточках». Один из них – Львиный, – украшен скульптурами четырех попарно сидящих на береговых устоях моста львов. Другой мост – Банковский, или «Мост с грифонами». Он ведет к воротам Университета экономики и финансов, в прошлом Ассигнационного банка. До революции в подвалах Ассигнационного банка хранились запасы драгоценного металла. В греческой мифологии эти чудовищные птицы, или «собаки Зевса», как их иногда называют, являются хранителями золота в стране гипербореев, то есть на крайнем севере, «за Бореем». Может быть, поэтому изображениями грифонов решили украсить невскую набережную перед Академией художеств в Северной столице и Банковский мост через Екатерининский канал. После революции грифоны со спуска у Академии художеств бесследно исчезли. По времени это странным образом совпало с исчезновением в Сибири золотого запаса России, хранившегося в подвалах Ассигнационного банка и вывезенного Колчаком. Только в 1959 году грифоны Академии художеств были вновь отлиты и установлены на своем историческом месте.

Золото в подвалах бывшего Ассигнационного банка уже давно не хранится, но легенда о «хранителях золота» до сих пор бытует среди обывателей. Согласно ей, у грифонов Банковского моста надо просто попросить удачи в бизнесе. А если встать посередине моста между двумя стражами кладов, раскинуть руки и одновременно прикоснуться к обоим, то можно и обогатиться. Есть своя легенда и у Львиного моста. Во времена, когда об ультразвуковой диагностике беременности даже слыхом не слыхивали, Львиный мост пользовался особой популярностью у будущих мам. Они утверждали, что, находясь на мосту, можно узнать пол ожидаемого ребенка. Надо только набраться терпения и подождать, пока на мосту не появится человек. Если первым на мост зайдет мужчина, родится мальчик, если женщина, то на свет обязательно появится девочка.

Оба моста построены в 1825–1826 годах по проекту архитекторов Треттера и Христиановича. И львы, и грифоны, исполненные по моделям скульптора П.П. Соколова, выполняют чисто декоративную функцию. Они как бы удерживают в своих пастях тросы, на которых держится мостовой настил.

В 1716 году в створе только что проложенного Невского проспекта был перекинут деревянный мостик через проток, ставший впоследствии Екатерининским каналом. В 1765–1766 годах под руководством военных инженеров В.И. Назимова и отца полководца М.И. Кутузова инженера И.М. Голенищева-Кутузова на его месте был построен однопролетный арочный каменный мост. Мост назвали Рождественским по церкви Рождества Богородицы, что стояла на месте ныне существующего Казанского собора.

В 1805–1806 годах, при строительстве Казанского собора, мост был перестроен по проекту архитектора Луиджи Руски. Он был расширен до современных размеров, уменьшена крутизна моста, перила заменены гранитными парапетами, убраны лестничные спуски к воде. По Казанскому собору мост назвали Казанским.

Мост образует единое целое с Казанской площадью перед одноименным собором. С 1923 по 1944 год и площадь, и мост носили имя теоретика и пропагандиста марксизма, видного деятеля российского и международного социалистического движения, одного из основателей РСДРП Георгия Валентиновича Плеханова.

Казанский мост является третьим по ширине в Санкт-Петербурге, после Синего моста через Мойку и Аптекарского через Карповку. Ширина моста составляет 53 метра. Кроме того, он самый низкий в Санкт-Петербурге, под ним запрещен проход судов.

На правом берегу канала Грибоедова находится хорошо известный в литературных и читательских кругах Петербурга дом № 9, расположенный на углу канала и короткого Чебоксарского переулка. В свое время этот дом относился к комплексу зданий Придворного конюшенного ведомства, возведенного в 1838–1851 годах по проекту архитектора Конюшенного ведомства А.И. Буржуа. С конца XIX века и вплоть до революции в доме жили музыканты Певческой капеллы, а после 1917 года он был передан ленинградским писателям. В 1934 году писательский кооператив надстраивает над этим домом два дополнительных этажа по проекту инженера-строителя Б.С. Черняка. В дом вселяются многие известные ленинградские писатели: Ольга Форш, Михаил Зощенко, Эммануил Казакевич, Вениамин Каверин, Евгений Шварц, Леонид Борисов, Вячеслав Шишков, Михаил Казаков, Вера Кетлинская, Николай Заболоцкий, Всеволод Рождественский и другие деятели советской литературы. В Ленинграде этот писательский дом был широко известен как «Писательская надстройка», «Надстройка горя от ума» или «Недоскреб». Первоначально высота дома предполагалась большей, чем удалось реализовать, не хватило финансовых возможностей.

В настоящее время дом № 9 петербургским писателям уже не принадлежит. В нем располагаются городские учреждения культуры и образования. Однако память о тех временах сохраняется благодаря открытому в одном из флигелей, где жил Михаил Михайлович Зощенко, мемориальному Музею-квартире писателя.

Михаил Михайлович Зощенко был наиболее яркой личностью, оставившей свой след в стенах Писательского дома на канале Грибоедова. Зощенко родился в Петербурге, в семье художника-мозаичиста. Его отец – автор двух картин из жизни А.В. Суворова, выполненных из кусочков смальты на стенах центрального фасада музея полководца. В городе существует легенда, будто бы две елочки, торчащие из снега в нижнем левом углу правой картины, выложены девятилетним сыном художника Мишей Зощенко. Мастерская отца находилась на Васильевском острове. Там же расположены первые петербургские адреса будущего писателя. Его детство прошло в домах на 16-й линии, 39, и Малом проспекте, 37. Здесь же будущий писатель закончил 8-ю гимназию, которая размещалась в доме № 8 по 9-й линии. По окончании гимназии поступил на юридический факультет Петербургского университета, тут же, на Васильевском острове.

В дальнейшую судьбу писателя вмешались бурные события Первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, Гражданской войны. В 1915 году, по окончании ускоренных курсов петербургского Павловского военного училища, Зощенко отправляется на фронт, после февраля 1917 года назначается комендантом Главного почтамта и телеграфа в Петрограде, а с началом Гражданской войны служит добровольцем в Красной армии. Его послужной список, или «таблица событий», составленная им самим, впечатляет. Зощенко награждается четырьмя боевыми орденами, его 6 раз арестовывают, один раз приговаривают к смерти, три раза ранят, два раза он пытается покончить с собой.

В Петроград Зощенко возвращается только в 1919 году, в полной уверенности в своем писательском будущем. Он посещает литературные курсы и вступает в литературную группу «Серапионовы братья» при издательстве «Всемирная литература», которым руководит Горький. Это в значительной степени определило литературный круг, в котором вращался молодой Зощенко. В группу входили такие крупные в будущем писатели, как Всеволод Иванов, Константин Федин, Елизавета Полонская, Николай Тихонов, Вениамин Каверин.

Первая книга рассказов Зощенко была опубликована в 1922 году. Зощенко сразу же приобрел популярность, которая с годами увеличивалась, пока не достигла огромных размеров. Современники рассказывали, что «стоило в вагоне или на рынке услышать чей-нибудь случайный разговор», как все, как один, начинали восклицать: «Совсем как у Зощенко!». Фразы из его рассказов передавались из уст в уста и мгновенно расходились по всей стране. Их запоминали, пересказывали друзьям и соседям, сослуживцам и случайным знакомым: «Раздаются крики, возгласы и девичьи слезы»; «Что ты нарушаешь беспорядок?»; «Отвечай как на анкету»; «Собачка системы пудель»; «Родился ребенок как таковой». Однажды Назым Хикмет, шутя, поинтересовался у каких-то колхозников, знают ли они, кто в Советском Союзе сочиняет политические анекдоты, и услышал вполне серьезный ответ: «Конечно. Политические – Илья Эренбург, а все остальные – Зощенко». Десятки авантюристов выдавали себя за Зощенко, одно имя которого вызывало трепетное уважение и блеск в глазах администраторов гостиниц, ресторанов и провинциальных клубов. Говорят, однажды Зощенко получил повестку в суд. Женщина, которую он в глаза не видел, из города, где он никогда не бывал, требовала от него алиментов на прижитого от какого-то проходимца ребенка.

Между тем Зощенко слыл исключительно деликатным, серьезным человеком с сосредоточенным лицом и печальными, задумчивыми глазами. Среди друзей его называли «Человек, который не смеется». Сохранился анекдот о том, как к врачу пришел человек. «Замучила ипохондрия, доктор, ничего не помогает». – «А вы попробуйте каждый день читать по одному рассказу Зощенко» – «Боюсь, что не поможет, доктор» – «Отчего же?» – «А я и есть Зощенко». Может быть, таким грустным он был потому, что ему хорошо запомнилось давнее предсказание некоего «гипнотизера и предсказателя будущего», с которым он случайно встретился в ранней военной молодости. «Вы, молодой человек, – сказал тот, выбрав из целой толпы одного его, юного офицера, только что закончившего краткий курс военного училища, – имеете недюжинные способности в области искусства. Не отрекайтесь от них. В скором времени вы станете знаменитым на всю Россию». Помолчал. А потом с тихой грустью в голосе добавил: «Но кончите, впрочем, плохо. Прощайте».

Но ни творческие успехи, ни всенародная популярность писателя оказались не только не нужны советской власти, но и мешали ей. Партия считала, что он очерняет социалистическую действительность и хулит советский народ. Зощенко, как и Ахматова, стал жертвой знаменитых погромных постановлений ЦК ВКП(б) 1946 и 1948 годов. В постановлениях и в последовавших затем выступлениях главного партийного идеолога А.А. Жданова Зощенко был назван «пошляком», «пасквилянтом», «литературным хулиганом» и «подонком», изображавшим советских людей моральными уродами и бездельниками. В докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград», прочитанных Ждановым, о повести Зощенко «Перед восходом солнца» сказано, что в ней «Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием, с желанием показать всем: смотрите, вот какой я хулиган». Эти уничижительные прозвища особенно взволновали Зощенко. «Я русский дворянин и офицер, как я могу согласиться с тем, что я подонок?» – будто бы говорил Зощенко.

В народе постановления получили своеобразный отклик. Писателей жалели. Обыкновенные советские обыватели никак не могли понять, «за что же их, бедных (Зощенко и Ахматову. – Н. С.), так ругают». Сходились на том, что «Зощенко подлец и мерзавец», а жена его Ахматова, как обычно, «за мужа в ответе».

Однако в фольклоре существовала и другая версия о причинах опалы всеми любимого ленинградского писателя-сатирика. Будто бы, кроме принципиальных идеологических расхождений по вопросам социалистического реализма в литературе, у Сталина были якобы личные счеты с писателем. В одном из рассказов о Ленине, которые Зощенко, как утверждают, писал исключительно ради заработка, он, чтобы подчеркнуть мягкость и доброту вождя революции, изобразил в том же рассказе грубого партийного кремлевского чиновника. Чиновник носил усы и бородку. Бдительный цензор заметил писателю, что бородку следовало бы убрать, так как читатели могут принять грубого человека за «нашего президента Калинина». Зощенко согласился, убрал бороду, но при этом совершенно забыл про усы. А цензор на это не обратил внимания. Грубый чиновник из Кремля в рассказе остался с усами. Сталин будто бы прочитал рассказ, все хорошо понял и затаил обиду. Кавказская месть не заставила себя ждать.

После этого появилось немало и других литературных легенд об отношении Зощенко к Сталину. Так, по Москве ходили слухи о том, что в другом рассказе под названием «Обезьяна» Зощенко о самой обезьяне написал: «Вот она сидит, маленькая, коричневая, похожая на чистильщика сапог». На самом деле в рассказе таких слов нет, но мы же знаем, что народ в сочинителе политических анекдотов хотел видеть Зощенко, и поэтому нет ничего удивительного в том, именно ему приписали авторство широко известного прозвища Сталина: «Чистильщик сапог».

Зощенко ждал ареста. По воспоминаниям Д.С. Лихачева, «он собрал портфель с нужнейшими вещами и выходил к большим воротам своего дома после 12 часов ночи, чтобы быть арестованным не при жене». Зощенко исключили из Союза писателей. Книжные издательства и редакции газет и журналов закрыли перед ним двери. Многие друзья отвернулись. Замолчал телефон. Сергей Довлатов записывает почти анекдотический случай, который якобы произошел с его теткой. Как-то она встретила Зощенко на улице. Тот, не говоря ни слова и отвернувшись, прошел мимо. Она его догнала: «Отчего вы со мной не поздоровались?». Зощенко ответил: «Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной».

В этом смысле судьба Зощенко очень похожа на судьбу Пушкина. Вспомним, как самые близкие друзья поэта в первые часы после дуэли начали наперебой искать оправдание Дантесу и винить Пушкина за его якобы необузданный характер, который будто бы и стал причиной рокового поединка. Зощенко столкнулся с тем же. Когда его клеймили за повесть «Перед восходом солнца», то едва ли не больше всех ругал писателя его лучший друг В.Б. Шкловский. А когда Зощенко сказал: «Витя, что с тобой? Ведь ты совсем недавно говорил мне другое», Шкловский ответил: «Я не попугай, чтобы повторять одно и то же». Предал его и другой друг – Валентин Катаев. Правда, потом каялся, приезжал в Ленинград, протягивал руку: «Миша, друг, не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь», на что Зощенко ответил: «Дурак, это ты меня компрометируешь».

Существует легенда, что Зощенко, не выдержав травли, сам «себя уморил голодом». Этот сюжет неожиданно нашел подтверждение в другой, совсем уж невероятной легенде, которая утверждает, будто после выхода в свет пресловутого постановления Зощенко получил по почте «от разных неизвестных сорок хлебных карточек». Говорят, что незадолго до смерти Михаил Михайлович сказал, что умирать ему совсем не страшно, тем более что «делает он это вторично».

Между тем ленинградские писатели, еще совсем недавно единогласно проголосовавшие за исключение Зощенко из писательского союза и немало поспособствовавшие тем самым первой, «творческой смерти» Зощенко, спохватились и решили своеобразным образом повиниться перед коллегой, устроив ему почетные посмертные проводы в Доме писателей на улице Войнова, как тогда называлась Шпалерная улица. Это вызвало невиданный переполох в «Большом доме». Как отнестись к всенародным проводам опального писателя, они не знали. На всякий случай к Дому писателей стянули сотни сотрудников в парадной милицейской форме. Оскорбленный таким поведением работников КГБ, директор Дома писателей будто бы позвонил в отделение милиции: «В чем дело, товарищ начальник? Мы не привыкли хоронить писателей с милиционерами в форме». И услышал в ответ: «Так-так. Не привыкли в форме? Ну, в таком случае мы их переоденем в штатское». И переодели. Так, в сопровождении сотрудников в штатском, тело писателя было доставлено в Сестрорецк, где он последнее время жил и работал. Прах Зощенко был предан земле на местном кладбище. Несмотря на настоятельные просьбы родственников и многочисленные ходатайства писательской организации, в Ленинграде хоронить Зощенко было запрещено.

Зощенко был своеобразным, если не сказать уникальным, художником, вроде бы не оставившим после себя никакой художественной школы. Но вот Валентин Катаев в «Алмазном венце» приводит две рифмованные строчки, из уст в уста ходившие в ленинградской писательской среде и занявшие достойное место в литературной мифологии Петербурга:

Соседом Михаила Зощенко по писательскому дому был еще один персонаж городского фольклора – известный в свое время ленинградский поэт Виссарион Михайлович Саянов. Родился Саянов в Киренском уезде Иркутской губернии, в семье ссыльного. В Петрограде впервые появился в 1917 году. И здесь же в 1924 году выступил с первыми стихами. Советские энциклопедии характеризовали его стихами и поэмами, одни названия которых говорили о многом: «Страна родная», «Смольный в начале 1918 года», «Комната Ленина в Смольном», «Праздник» и тому подобными. Трудно сказать, был ли он вполне искренен в своем творчестве, но то, что Саянов был постоянно пьян, знал весь послевоенный Ленинград. Вполне возможно, что это помогало ему скрывать свое истинное внутреннее состояние, и, кто знает, не было ли это пьянство широко распространенной в то время формой протеста против окружающей действительности и одним из способов ухода в так называемую внутреннюю эмиграцию. Фольклору это не известно. Зато сохранилась широко известная в Ленинграде эпиграмма на Саянова:

Соответствующими были и ресторанные анекдоты о Саянове, в избытке ходившие по Ленинграду. Сидит Саянов в ресторане Дома писателей, пьет рюмку за рюмкой и не закусывает. Официантка не выдерживает и приносит ему корочку хлеба. Через несколько минут видит, что он уже лежит под столом. Она подходит сочувственно к нему, наклоняется и вдруг слышит из-под стола голос: «Вот видишь, сволочь, что твоя корочка наделала?».

С 1930 по 1938 год в писательском доме на канале Грибоедова жил известный советский поэт Николай Заболоцкий. Заболоцкий родился под Казанью, затем некоторое время жил в Москве, но в 1920 году переехал в Петроград. В 1925 году закончил обучение на отделении языка и литературы Педагогического института имени Герцена. В институте слыл человеком степенным, чинным и важным, «белобрысым и похожим на немца». Там же получил первое прозвище: «Карлуша Миллер».

Стихи начал писать рано. В 1929 году в Ленинграде вышла его первая книга «Столбцы», которую тут же обвинили в «юродствовании над коллективизацией» и «враждебной вылазке». Над стихами издевались, называя их «Заболоцким болотом». Над поэтом сгущались тучи. Николай Олейников предупреждал своего друга:

В марте 1938 года Заболоцкого арестовали, обвинили в антисоветской пропаганде, в злопыхательстве, клевете на советскую власть и создании контрреволюционной организации. Чудом избежал смертной казни. Сохранилась легенда, как начальник тюремной охраны, где отбывал срок Заболоцкий, спросил у конвоира: «Ну как там у вас Заболоцкий? Стихи пишет?» – «Какое там! – ответил конвоир. – Он теперь ничего писать не будет». – «Ну то-то же», – обрадовался начальник тюрьмы.

Реабилитировали Заболоцкого только через десять лет после смерти Сталина, в 1963 году.

2

В перспективе верхней части левого берега канала Грибоедова высятся хорошо видные с Казанского моста мозаичные купола собора Воскресения Христова, возведенного в 1883–1907 годах на месте злодейского убийства народовольцами императора Александра II.

Александр II вступил на престол в феврале 1855 года в возрасте 37 лет. Все эти годы он прожил под мучительным знаком таинственного предсказания, данного будто бы юродивым Федором еще при его рождении: но ворожденный «будет могуч, славен и силен, но умрет в крас ных сапогах». Предсказание сбудется. Александр II прославится отменой крепостного права и умрет через несколько часов после того, как взрывом бомбы ему оторвет обе ноги. Так в пророчестве блаженного Федора были зашифрованы «красные сапоги». Были и другие «недобрые предзнаменования». Так, в Москве во время коронования Александра II на колокольне Ивана Великого упал колокол «Реут» весом в две тысячи пудов. Тогда же из рук Александра выпала держава, а с головы его супруги упала корона.

Начало звериной охоты на императора положил 26-летний террорист Дмитрий Каракозов, чуть ли не в упор выстреливший в Александра II во время его прогулки в Летнем саду. Это произошло 4 апреля 1866 года. Согласно общепринятой версии спасения императора, крестьянин Костромской губернии Осип Комиссаров, случайно оказавшийся рядом, отвел руку убийцы. Однако уже современники оспаривали эту легенду. На самом деле, как утверждали очевидцы, террористу Каракозову в момент выстрела никто не мешал. Он просто промахнулся. А на «спасителя» ткнул пальцем прибывший на место преступления городовой, когда ему стали досаждать вопросами. Таким образом, спасителем императора Комиссаров стал совершенно случайно. Тем не менее его осыпали милостями, в его честь устраивались званые обеды и театральные спектакли, его награждали орденами и поместьями.

Храм Спаса на Крови

В июне 1867 года Александр II по приглашению Наполеона III находился в Париже. 6 июня, когда он в одной карете с французским императором ехал через Булонский лес, поляк А. Березовский выстрелил в Александра II из пистолета. Но промахнулся.

Не на шутку перепуганный, Александр II обратился к знаменитой парижской прорицательнице. Ничего утешительного он не услышал. На него будет совершено восемь покушений, и восьмое будет роковым. Отчасти это совпадало с предсказанием известной так называемой «Белой дамы Аничкова дворца», которая будто бы предрекла Александру II, что первые три покушения он «благополучно переживет». Правда, она не сказала, от како го по счету покушения ему суждено погибнуть. После покушений Каракозова и Березовского было еще четыре попытки убить Александра II: взрыв императорского поезда в 1879 году, выстрел какого-то «неизвестного тур ка» во время Русско-турецкой войны, попытка покушения на царя террориста-народника Льва Гартмана и взрыв бомбы в Зимнем дворце в 1880-м. И если считать бомбы, брошенные одна за другой народовольцами Николаем Рысаковым и Игнатием Гриневицким 1 марта 1881 года за два покушения, то парижской ведунье удалось-таки предсказать порядковый номер последнего, восьмого, закончившегося мученической смертью царя-освободителя.

Каждое новое покушение ожидали с постоянным и неослабевающим страхом. Столичные мистификаторы манипулировали именами пяти царских детей: Николая, Александра, Владимира, Алексея и Сергея Александровичей. Если их написать столбиком и прочитать акростихом, то при чтении сверху вниз получалось «на вас», а снизу вверх – «саван».

Этот зловещий фольклор не сходил с уст петербуржцев вплоть до 1 марта. Никто не мог предположить, что целое государство с его мощным и достаточно хорошо организованным аппаратом не сможет уберечь одного человека. После убийства Александра II художник Константин Маковский нарисовал портрет: царь и рядом с ним кудлатый пес. Говорят, что другой художник, Василий Верещагин, увидев портрет, предложил назвать его: «Пес, который не уберег царя». Существует предположение, что в этот несчастный для России день император по возвращении из Михайловского манежа собирался подписать так называемую «конституцию Лорис-Меликова» – первую конституцию за всю тысячелетнюю историю России.

В Петербурге заговорили о зловещем, как теперь оказалось, случае, который произошел недели за две до убийства. Александр II стал замечать, что под окнами Зимнего дворца каждое утро появляются мертвые голуби. Как выяснилось, на крыше дворца поселилась огромная хищная птица, которая и охотилась за голубями. Птицу поймали. Это был небывалых размеров коршун. Как говорили дворцовые люди, Александр II заметно «встревожился и предположил, что это дурное предзнаменование».

Недостатка в подобных предзнаменованиях не было. Вспомнили даже нетленного Нострадамуса, который в 56-м катрене своих предсказаний говорил нечто загадочное о «кровавой краске», окрасившей «берег реки», и о «безвременной гибели» кого-то, «рожденного совершенным». Оставалось, правда, в стихах Нострадамуса кое-что непонятным. Скажем, что такое: «Еще до свары пал великий, казни предан»? То, что Александр II был великим императором, никто не сомневался, но о какой «сваре» говорится в предсказании? Кто знал в то время, что так Нострадамус мог называть революцию, которая произойдет в ближайшие десятилетия в России. И в народе заговорили о том, что Александра II убили помещики и дворяне в месть за освобождение крестьян.

Впрочем, все хорошо знали и о сложных отношениях в царской семье. Официальная любовница императора Екатерина Михайловна Долгорукая еще при жизни императрицы Марии Александровны родила ему трех детей – сына и двух дочерей. А когда в 1880 году Мария Александровна скончалась, то в том же году состоялся обряд венчания Александра II и княгини Екатерины. Назревал династический скандал. Злые языки уверяли, что очень скоро состоится ее коронация. Будто бы был заказан и вензель для новой императрицы – «Е III» (Екатерина III). Всему этому помешала трагическая гибель императора. Злые языки тут же связали это событие с Екатериной Михайловной. По Петербургу молниеносно распространилась крылатая фраза: «Александр II влюбился в Екатерину Долгорукую и погиб на Екатерининском канале». Напомним, что существует легенда о давней родовой вражде между домами Романовых и Долгоруких. Будто бы еще в XVII веке некий монах предсказывал гибель всех Романовых, которые решатся связать свою судьбу с Долгорукими. Известна история неожиданной болезни и смерти Петра III накануне его свадьбы с Екатериной Долгорукой. И вот теперь еще одна трагедия. Родилась легенда о династическом заговоре, который должен был помешать овдовевшему Александру «сочетаться законным браком с его пассией Екатериной Долгорукой». И заговор будто бы завершился успешным покушением. Оживились и петербургские мистики, заговорившие о неизбежном роковом наборе цифр – единицы и восьмерки – в датах рождения и смерти Александра II. Он родился в 1818 году и погиб в 1881-м.

Уже на следующий день, 2 марта, на чрезвычайном заседании Городской думы было принято постановление с просьбой к новому императору Александру III «разрешить городскому общественному управлению возвести часовню или памятник» на месте гибели Александра II. На это император ответил: «Желательно бы иметь церковь, а не часовню». Но первоначально все-таки установили часовню, в которой ежедневно служили панихиду по убиенному императору. Часовня была возведена по проекту архитектора Н.Л. Бенуа.

Одновременно был объявлен конкурс на создание храма-памятника. В конкурсе участвовали крупнейшие архитекторы того времени. Победителем оказался Альфред Парланд. Дальнейшую работу он вел совместно с другим архитектором – архимандритом Троице-Сергиевой пустыни Игнатием, в миру И.В. Малышевым. Идея создания храма-памятника царю-освободителю и мученику стала заветной мечтой отца Игнатия сразу же после трагического покушения. Уже 25 марта он сделал наброски плана фасада, а затем, по преданию, с помощью набожной княгини Александры Иосифовны, довел до сведения царя, что ему во сне будто бы явилась Богоматерь и показала «главные основы храма».

Закладка храма состоялась 6 октября 1883 года, освящен же он был почти четверть века спустя – в 1907 году. Строительством храма руководил сын убиенного царя великий князь Владимир Александрович. Длительное строительство вызывало самые невероятные толки, вплоть до обвинений в растрате средств, воровстве и прочих преступлениях. По Петербургу ходили язвительные стихи:

Собор, созданный «в русском стиле», украшен мозаичными панно, выполненными по рисункам В.М. Васнецова, М.В. Нестерова и других известных художников. Внутри храма соорудили специальную сень, под которой находится сохраненный в неприкосновенности фрагмент набережной Екатерининского канала: часть решетки, плиты тротуара, булыжники мостовой, на которые упал, истекая кровью, царь-освободитель. Народная молва утверждает, что до сих пор, если подойти к этому мемориальному месту, можно услышать стоны невинно убиенного государя. В начале XX века в Петербурге сложилась необычная традиция. Посетители бросали на фрагменты мостовой монетки. Мемориальный характер собора подчеркнут и другим любопытным обстоятельством. Высота храма от его пола до верхней точки креста над куполом составляет ровно 81 метр – число, входящее в дату 1881 – год гибели царя, освободившего народ от крепостного права. И еще одна немаловажная деталь. До революции в соборе не совершались никакие ритуальные службы. Здесь не крестили младенцев, не отпевали умерших и не венчали молодоженов. Здесь совершались только ежедневные поминальные службы и произносились проповеди. Ритуальные службы начались только после 1923 года, когда собор на короткое время получил статус кафедрального.

За время советской власти мемориальный собор успел побывать и свалкой мусора, и складом театральных декораций, и даже моргом. Во время блокады в помещение собора свозили трупы с городских улиц. В 1920–1930-х годах в храме было устроено овощехранилище. Ленинградцы вспоминают, что в то время собор называли: «Спас-на-картошке».

С Воскресенским собором, или «Храмом-на-крови», как называют этот мемориальный собор в народе, связана удивительная легенда, тема которой – долговечность и устойчивость власти – стала в Петербурге традиционной. Впервые она обозначилась в городском фольклоре во второй половине XIX века в связи с постоянными ремонтами и подновлениями Исаакиевского собора. Известно, что по окончании его строительства строительные леса снимать не собирались. Выстроенный, как тогда говорили, недобросовестно, собор требовал постоянного ремонта и подновления. «Сорок лет строили, а потом сорок лет ремонтировали», – говорили в народе о соборе. Причем работы производились не за счет средств причта, но на деньги, специально отпускаемые из казны. Денег, похоже, не жалели. По этому поводу в городе родилась легенда, что дом Романовых падет, как только закончится окончательный ремонт и с собора снимут строительные леса. И действительно, леса с Исаакиевского собора впервые сняли только в 1916 году, чуть ли не накануне отречения Николая II от престола и падения самодержавия в России.

Со временем эта тема выпала из поля зрения фольклора. Но вот в 1970-х годах, после полувека поистине варварского глумления над мемориальным храмом, вокруг «Спаса-на-крови» появились строительные леса. Началась реставрация храма. В нем предполагалось открыть музей керамики. Но, как обычно это бывает, работы затянулись. Сначала на пять лет. Потом – на десять. На пятнадцать. К строительным лесам привыкли. Они стали достопримечательностью Ленинграда. Их непременно показывали туристам. Они попали в стихи и песни. Появились весьма осторожные в ту пору предсказания. Мол, стоять советской власти до тех пор, пока стоят леса вокруг «Спаса-на-крови».

Леса разобрали только в 1991 году, почти перед самыми августовскими событиями в Москве, когда советская власть наконец пала.

А еще верующие люди утверждают, что среди икон «Спаса-на-крови» есть одна, на которой будто бы можно разглядеть все роковые даты российской истории – 1917… 1941… 1953… «И еще какая-то дата, – загадочно добавляют они, да вот непонятно какая».

3

Участок нечетной стороны Невского проспекта от канала Грибоедова до современного Гостиного двора издавна принадлежал придворному истопнику Алексею Ивановичу Милютину. Еще при Петре I Милютин основал здесь фабрику шелковых лент, позументов и парчи с золотыми узорами. Насколько нам известно, это было первое и единственное производственное предприятие на Невском проспекте за всю его историю. Фабрика была настолько популярна в Петербурге, что попала в городскую народную песню:

За особые заслуги перед Отечеством Анна Иоанновна возвела Милютина и всех его потомков в дворянство. А Милютин продолжал поражать петербуржцев. В 1741 году вдоль Невского проспекта перед светлицами позументной фабрики он строит первые в Петербурге фруктовые лавки, оставшиеся в истории под названием «Милютинские ряды». Говорят, поводом для заведения лавок послужило то, что в Петербурге находились иностранные посольства и богатые иноземные купцы, у которых своих огородов не было, но которым круглый год необходимы были различные лакомства, приправы и свежие фрукты. На этом промысле Милютин, как утверждают, несказанно разбогател. Впрочем, рассказывают, что первым покупателем экзотических товаров был вовсе не иностранец, а фаворит императрицы Екатерины II Григорий Потемкин, известный тем, что мог среди зимы потребовать вишен, малины или винограда.

Рядом с фруктовыми лавками Милютина в середине XVIII века стояли деревянные, как их называли, или «Серебряные» ряды по торговле серебряными изделиями и драгоценными камнями, сгоревшие в пожаре 1783 года. На их месте в 1784–1787 годах по проекту архитектора Джакомо Кваренги было возведено каменное здание классической архитектуры, сохранившееся до сих пор. В разное время в нем располагались различные магазины – изопродукции, спортивных товаров «Динамо», электронных бытовых приборов, ювелирных изделий. В бытовой лексике этот дом известен под именем «Динамо».

Непосредственно к «Серебряным рядам» примыкает здание бывшей Городской думы, акцентированное характерной для подобных европейских учреждений башней. В городском фольклоре это сооружение известно под названием «Невская башня». В 1785 году указом Екатерины II в Петербурге было введено городское самоуправление. Для заседания Городской думы в 1799–1804 годах было перестроено здание так называемого Гильдейского дома, в котором до создания Думы проходили собрания «городовых старост». Тогда же по образу и подобию европейских ратуш архитектор Д. Феррари возвел угловую четырехъярусную часовую башню, которую использовали для оптического телеграфа между императорской резиденцией в Царском Селе и Зимним дворцом в Петербурге. К верхней открытой площадке Башни, на которой в свое время были установлены оптические зеркала, ведет внутренняя винтовая лестница. Ныне ее используют часовые мастера, наблюдающие за точным ходом старинных башенных часов. Время от времени, как утверждает легенда, когда смотрители возвращаются назад, на верхних ступенях лестницы можно различить фигуру самого архитектора Феррари, каждый раз провожающего их вниз.

Обширный участок на противоположной стороне Невского проспекта с конца 1730-х годов был отведен для строительства католической церкви Святой Екатерины. Необходимость в строительстве в Петербурге католического собора возникла в 1720 году, когда Россия впервые установила дипломатические отношения с Варшавой, и в город прибыло польское королевское посольство. Церковь была необходима для духовного обслуживания верующих по римско-католическому обряду. При Екатерине II этот указ о строительстве костела был подтвержден специальным дипломом, в котором говорилось, что прихожане костела получают вечное право на свободное совершение богослужений.

Римско-католический собор Св. Екатерины. Фото 2004 г.

Полное официальное название католического храма на Невском проспекте – собор Святой Екатерины Александрийской, Девы и Мученицы. В фольклоре он известен как «Невский костел». Территория вокруг костела в Петербурге имеет свое фольклорное название «Католический», или «Польский квартал». В XIX веке здесь находилось большинство католических учреждений столицы и две гимназии – мужская и женская. Площадь перед храмом, где всегда много народа, среди петербуржцев известна как «Паперть».

Проект собора в 1783 году выполнил архитектор Жан-Батист Мишель Валлен-Деламот. Католический костел широко известен двумя захоронениями, находящимися в нем. Здесь покоится прах фаворита Екатерины II, польского короля и почетного гостя императора Павла I Станислава Понятовского, скончавшегося в Петербурге, и генерала Французской республики Жана Виктора Моро.

Судьба захоронения Понятовского окутана таинственной мистикой. Как оказалось впоследствии, прах польского изгнанника так и не нашел покоя в крипте Екатерининского собора. Первое мистическое происшествие, надолго предопределившее дальнейшую судьбу королевских останков, произошло в 1858 году. Тогда к праху Понятовского решено было подхоронить гробик с прахом другого польского короля – Станислава Лещинского. Его прах стал трофеем русских войск после подавления польского восстания. Но когда вскрыли склеп и «для удовлетворения любопытства присутствующих» приподняли крышку гроба Понятовского, то, как описывают свидетели, «в тишине голова короля в позолоченной короне выпала из истлевшего гроба и в тишине с грохотом покатилась по полу». Ужас происшедшего отразился в глазах и возгласах всех присутствовавших.

Прах последнего короля Польши пролежал в крипте собора до 1938 года, когда Сталин будто бы удовлетворил просьбу польского правительства и останки короля были вывезены в Польшу, где хранились в костеле вблизи родового поместья Понятовских недалеко от Бреста. По другой сохранившейся легенде, когда советские власти решили снести костел на Невском проспекте, то предложили Польше «забрать своего короля».

По иронии судьбы, после так называемого «четвертого раздела Польши» между Германией и Советским Союзом и присоединением в 1939 году восточных территорий Польши, костел под Брестом вновь оказался на территории Советского Союза, но теперь уже в Белоруссии.

Долгое время петербургский костел, по сложившейся советской традиции, использовался как склад, а захоронение Станислава Понятовского было вскрыто и разграблено. Исчезли позолоченная корона, гербы. Сохранившиеся к тому времени кости были разбросаны и затем окончательно пропали. В 1988 году обнаружившиеся в результате археологической экспедиции фрагменты одежды и обуви Россия передала Польше. В настоящее время они находятся в храме Святого Иоанна в Варшаве.

В крипте собора с 1813 года покоится прах одного из талантливейших генералов Французской республики Жана Виктора Моро. Непримиримый враг Наполеона, он после прихода последнего к власти был вынужден эмигрировать. В 1813 году, после смерти М.И. Кутузова, Моро возглавил все силы антинаполеоновской коалиции, но в битве под Дрезденом был смертельно ранен и через две недели скончался. Тело фельдмаршала перевезли в Петербург, где ему оказали последние высокие почести.

Прихожанином католического костела был знаменитый французский архитектор, автор и строитель Исаакиевского собора Огюст Монферран. Здесь он венчался и крестил сына. В завещании Монферран просил похоронить себя под сводами своего главного детища – Исаакиевского собора. Если верить фольклору, ему, католику по вероисповеданию, было отказано в погребении в православном храме. Отпевали Монферрана в католическом соборе на Невском. Затем тело архитектора было перевезено на его родину, во Францию, где и было предано земле.

В 1938 году костел Святой Екатерины на Невском проспекте, который в то время предполагалось превратить в концертный зал, был закрыт для верующих и долгое время использовался как склад. В середине 1980-х годов, на волне приватизации собственности, в чиновничьих кабинетах Ленгорисполкома была определена сметная стоимость и католического костела. Она составила ничтожную сумму в триста тысяч рублей, которую мог легко выложить за здание в самом центре Невского проспекта любой так называемый «новый русский». Но случилось несчастье – в соборе вспыхнул пожар. По этому поводу по городу разошлись грустные стихи:

В настоящее время костел передан верующим. На площади перед храмом постоянно тусуются уличные художники, бродячие музыканты, продавцы собственных книг и просто самая разнообразная публика.

4

В первой четверти XIX века от Невского проспекта к строившемуся в то время Михайловскому дворцу, ныне Русскому музею, был проложен короткий проезд. В 1844 году проезду присвоили статус улицы, которую, не мудрствуя лукаво, назвали Михайловской. В 1918 году она была переименована в улицу Лассаля, а в 1940-м ей присвоили имя известного советского художника Исаака Бродского, который жил, работал и в 1939 году умер вблизи этой улицы, в доме на площади Искусств.

Исаак Израилевич Бродский считается крупнейшим представителем так называемого соцреализма в живописи. Он родился в селе Софиевка вблизи города Бердянска 25 декабря 1883 года. В связи с тем, что в 1918 году в Советской России был введен григорианский календарь, днем рождения художника стало 6 января следующего, 1884 года. Бродский окончил Одесское художественное училище и Петербургскую Академию художеств. Творческую деятельность начал в 1905 году, опубликовав в столичных сатирических журналах ряд острых карикатур, направленных против самодержавия. Затем обратился сначала к портретной, а затем и к жанровой живописи. После революции стал одним из виднейших советских художников. С 1934 года и вплоть до своей кончины Бродский возглавлял Всероссийскую Академию художеств.

Официальная оценка творчества Бродского в Советском Союзе была однозначно восторженной. Как писали буквально все справочники и энциклопедии, «он был активным поборником идейного реалистического искусства». Один список названий его художественных произведений убедительно говорит в пользу этого утверждения: «В.И. Ленин в Смольном», «Торжественное открытие II конгресса Коминтерна», «Выступление В.И. Ленина на митинге рабочих Путиловского завода», «Ударник Днепростроя», «Демонстрация», «Выступление В.И. Ленина перед частями Красной армии, отправляющимися на польский фронт» и т. д., и т. п. Причем для создания этих шедевров соцреализма были достаточны обыкновенные фотографии. Так, «на основании фотодокументов», как об этом сообщали средства массовой информации, Бродский выполнил ряд портретов Ленина. Неслучайно такой метод художественного творчества стали называть «фотореализмом». Среди ленинградских художников появился и другой довольно выразительный термин. Отдавая дань усилиям, которые прикладывал Бродский, пропагандируя и внедряя в советское искусство этот порочный метод, его стали называть «бродскизмом».

Между тем, как утверждают современники художника, в начале творческого пути Бродского его живопись обладала весьма привлекательными достоинствами, а сам он не был лишен известного художественного вкуса. Подтверждением тому служит великолепная коллекция произведений искусства, собранная им в квартире в доме на площади Искусств, где в последние годы жизни проживал Бродский, а после его кончины был открыт музей.

Мифотворчество улицы Бродского началось в октябре 1991 года, когда улице вернули ее историческое название и она вновь стала Михайловской. Заговорили почитатели уже другого Бродского – известного ленинградского поэта, лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. А что, если когда-нибудь петербуржцы вспомнят, что Иосиф Бродский в «бурной молодости своей» отдал дань ресторанам «Крыша» и «Восточный» в гостинице «Европейская»? И заговорят о том, что вот, мол, оказывается, почему улица в свое время называлась улицей Бродского, и что было бы совсем неплохо вернуть ей это замечательное имя. Понятно, что все расчеты должны строиться на предположении, что к тому времени имя художника Бродского, писавшего почти исключительно на революционные и советские темы, будет окончательно вычеркнуто из памяти петербуржцев.

Гостиница «Европейская. Фото 2004 г.

На углу Невского проспекта и Михайловской улицы расположено здание гостиницы «Европейская», построенное в 1873–1875 годах по проекту архитектора Л.Ф. Фонтаны. Это одна из самых фешенебельных гостиниц Петербурга. В 1908–1910-х годах гостиница подверглась перестройке по проекту архитектора Ф.И. Лидваля. Кроме всего прочего, она была надстроена пятым этажом, где через два года открылся знаменитый ресторан «Крыша», хорошо известный в фольклоре как «Средний зал Филармонии». По вечерам после спектаклей здесь любили проводить время актеры петербургских театров. Чаще всего ресторан посещали музыканты находящихся поблизости Большого и Малого залов Филармонии. Как сама гостиница, так и рестораны при ней по справедливости пользуются заслуженной славой заведений европейского уровня. Еще в советские времена и гостиницу, и ресторан, и бар, и даже кафе при ней в народе называли «Европа». Даже служебный вход в ресторан со стороны площади Искусств был известен в фольклоре как «Свободная Европа». Обыкновенный человек, даже находясь возле гостиницы, чувствовал себя чужим. О том, чтобы войти внутрь, и речи быть не могло. Сохранился характерный анекдот того времени. У входа в бар гостиницы «Европейская» стоят двое мужиков и рассуждают: «Гм, „бар“. А если прочесть наоборот, получается „раб“. Что же мы с тобой – рабы? Уж лучше бы „кабак“ написали, с обеих сторон одинаково получается».

Как известно, излюбленным сюжетом городского фольклора во все времена была тема золотых кладов, оставленных будто бы теми, кто покинул Россию после революции. Мы уже знаем о кладе, якобы замурованном в стенах старинного елисеевского дома на Мойке. В соответствующем месте расскажем о легендарной люстре Елисеевского магазина. Еще одним героем петербургского фольклора стал безымянный наследник умершего в эмиграции некоего петербургского креза, сумевшего будто бы перед бегством из Петербурга спрятать золото под полом одного из номеров гостиницы «Европейская». Его наследнику удалось после войны ненадолго в составе какой-то делегации приехать в Ленинград и поселиться в том же номере «Европейской». Едва дождавшись ночи, он лихорадочно вскрыл паркет и обнаружил-таки металлическую коробку, укрепленную мощным болтом на межэтажном перекрытии. Полночи ушло на преодоление сопротивления металла. Наконец последняя перемычка была перепилена. Через мгновение гробовую тишину ленинградской ночи взорвал страшный грохот… рухнувшей в ресторанном зале хрустальной люстры. Интурист в ужасе отшатнулся от образовавшегося в полу пролома и, уж никто не знает как, постарался навсегда покинуть и гостиницу, и Ленинград, и Россию.

Д.Д. Шостакович

На противоположной стороне Михайловской улицы находится Санкт-Петербургская филармония имени Д.Д. Шостаковича. Филармония занимает великолепное здание бывшего Дворянского собрания, построенное в 1834–1839 годах архитектором П. Жако по проекту К.И. Росси. К архитектурным достоинствам здания относят высокие акустические свойства его белоколонного зала. Несмотря на все политические и социальные потрясения, обрушившиеся на Россию в XX веке, включая революции, войны, ленинградскую блокаду и смены общественных формаций, Филармония никогда не утрачивала свои традиционные, подчеркнуто элитные свойства. Сюда, на симфонические концерты, с завидным постоянством приходят так называемые «филармонические старушки» – интеллигентные хранители высоких аристократических традиций старого Петербурга.

В историю художественной культуры Ленинграда навсегда вошел день 9 августа 1942 года, когда в Большом зале Филармонии оркестр под управлением К.И. Элиасберга исполнил знаменитую Седьмую (Ленинградскую) симфонию Дмитрия Шостаковича.

Имя выдающегося композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича было присвоено Филармонии в 1975 году, сразу после его смерти.

Шостакович родился в 1906 году. Его прадед по отцовской линии, ветеринарный врач Петр Михайлович Шостакович, в 1830–1831 годах участвовал в польском восстании и после его подавления вместе с женой, Марией-Юзефой Ясинской, был выслан на Урал, в Пермскую губернию. Был осужден на ссылку в Сибирь и дед композитора, Болеслав Петрович Шостакович. Он содействовал побегу из московской пересыльной тюрьмы одного из вождей польского восстания 1863 года Ярослава Домбровского. В ссылке он женился на сибирячке, в результате чего родился отец будущего композитора Дмитрий Болеславич.

В 1923 году Дмитрий Шостакович окончил Петербургскую консерваторию. Из раннего фольклора о нем известна легенда, как по окончании представления пьесы Владимира Маяковского «Клоп» на сцену одновременно вышли маленький, щуплый, никому не известный автор музыки Шостакович и могучий, огромного роста, знаменитый поэт. Раскланявшись с публикой, Маяковский великодушно протянул Шостаковичу два пальца. И в ответ на глазах изумленной публики композитор, похоже, сам не понимая, что делает, подал поэту свой едва заметный мизинец. Говорят, после этого Шостакович чуть ли не две недели пролежал в нервной горячке.

Похоже, что серьезных сомнений в его гениальности не было ни у кого. И не только у преподавателей и друзей молодого композитора, но и у него самого. Не зря его называли «Современным Бетховеном». В 1924 году, сразу после переименования Петрограда в Ленинград, если верить фольклору, Шостакович воскликнул: «Значит, когда я умру, город могут назвать Шостаковичградом?». Понятно, что это выглядело не более чем юношеской эмоциональной реакцией на очередную потерю Санкт-Петербургом своего исторического имени, но все-таки… Шостакович не мог не догадываться о своей будущей роли в музыкальной культуре страны. В городской мифологии сохранился характерный анекдот. Шостакович стоит в очереди в гастрономе «Елисеев». К нему подходит алкоголик и спрашивает: «Третьим будешь?». Композитор отвечает: «Только первым». – «Тоже неплохо», – в тон ему говорит алкоголик.

Между тем легко увидеть довольно сдержанное, если не сказать ироническое отношение молодого Шостаковича не только к вождю мирового пролетариата, но и к советской власти как таковой. Известно, что дирижер Евгений Мравинский и композитор Дмитрий Шостакович называли друг друга «братьями по дням», намекая на название запрещенной в Советском Союзе книги И.А. Бунина «Окаянные дни», в которой писатель воспринимал революцию как национальную катастрофу.

По свидетельству очевидцев, Шостакович любил подшучивать над культом Ленина, царившим в большевистской России. Известно, что Владимира Ильича Ленина в Советском Союзе называли по отчеству. Отчеству придавали сакральное значение наравне с именем. В Ленинграде был Дом культуры имени Ильича и даже переулок Ильича. У Шостаковича это, видимо, вызывало раздражение. «Люблю музыку Ильича, – иногда восклицал он и, выдержав паузу, добавлял: – Петра Ильича Чайковского, разумеется».

Об отношении Шостаковича к властям предержащим можно судить по маленькой хитрости, которую позволял себе композитор. Известно, что он был одним из тех, кто практически всегда подписывал коллективные письма против своих собратьев по искусству. Но, как утверждает фольклор, делал это весьма своеобразно. Брал лист с текстом, переворачивал его вверх ногами и только тогда ставил подпись. После знаменитых постановлений ЦК по вопросам культуры Шостакович долго не мог прийти в себя. «Я ему завидую», – говорил он о погибшем Соломоне Михоэлсе. Михоэлс входил в круг друзей композитора.

О принципиальности Шостаковича по городу ходили легенды. В 1962 году композитор работал над симфонией № 13 на стихи Евгения Евтушенко, в том числе знаменитого стихотворения «Бабий Яр», которое было положено в основу первой части произведения. Это вызвало замешательство в кремлевских кабинетах. Шостаковича обвинили в том, что он намеренно выставляет напоказ тему холокоста и сознательно умалчивает о гибели людей других национальностей. Композитору даже предлагали отказаться от исполнения первой части симфонии. Не без давления со стороны партийных идеологов от участия в первом исполнении отказывались многие исполнители и даже дирижеры. Так, сославшись на занятость, отказался дирижировать оркестром давний друг Шостаковича Евгений Мравинский, и Шостакович решительно разорвал с ним дружбу, длившуюся годами.

Писатель Даниил Гранин рассказывает историю, случившуюся с военным дирижером и композитором, по совместительству служившим в ЦК партии музыковедом, Павлом Ивановичем Апостоловым. Апостолов люто ненавидел Шостаковича. Он был автором всех разгромных статей о его музыке в партийной печати и посвященных музыке разделах в постановлениях по вопросам культуры искусства, выходивших от имени ЦК партии. Без яростной злобы в адрес Шостаковича в них не обходилось. Об этом все знали и старались внимательно следить за их случайными пересечениями на музыкальных спектаклях и концертах. Однажды в Москве во время исполнения симфонии Шостаковича вдруг из первых рядов поднялся человек и направился к выходу из зала. Увлеченная музыкой публика не придала этому значения, мало ли кто и по какой причине покидает зал. Но когда симфония окончилась и двери распахнулись, все увидели на полу мертвое тело Апостолова. В толпе пронесся мистический шепот: «Возмездие, вот оно возмездие».

Травля Шостаковича была повсеместной и изощренной. В январе 1936 года в газете «Правда» появилась редакционная статья об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» под названием «Сумбур вместо музыки». Поток грязи, вылитый на композитора, приобрел космические размеры. Дошло до того, что на арене цирка известный клоун Михаил Румянцев, выступавший под псевдонимом Карандаш, посадил за рояль свою собаку Кляксу. Клякса начинает бегать по клавиатуре. Выходит напарник клоуна: «Карандаш, что это вы делаете?» – «Ах, не обращайте внимания, это она играет новую симфонию Шостаковича». Много позже название погромной статьи «Сумбур вместо музыки» в народе было переосмыслено в пользу композитора: «Шостакович вместо сумбура». К сожалению, это произошло уже после смерти композитора.

Трагедии Ленинграда в годы Великой Отечественной войны Шостакович посвятил одно из лучших своих произведений – Седьмую (Ленинградскую) симфонию. Он начал писать ее, находясь в осажденном городе, вместе с ленинградцами мужественно перенося все ужасы первых месяцев блокады: голодал, мёрз, стоял в очередях, отоваривая карточки, дежурил на крыше дома во время налетов фашистской авиации. 9 августа 1942 года симфония была впервые исполнена в Большом зале Ленинградской филармонии оркестром под управлением К.И. Элиасберга. Ленинградцы по достоинству оценили талант композитора. День исполнения симфонии они назвали «Днем Победы среди войны», а само исполнение – «Залпом по Рейхстагу».

Дмитрий Шостакович умер в Москве 9 августа 1975 года и похоронен на Новодевичьем кладбище. В 2009 году в Петербурге на пересечении улицы Шостаковича и проспекта Энгельса был установлен памятник композитору по проекту петербургского художника Константина Гарапача – сидящий на скамье композитор в окружении нотных листов, во время написания Седьмой (Ленинградской) симфонии.

На улице Марата, 9, в бывшем доме князя В.П. Мещерского, расположен музей-квартира Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Дом построен в 1870 году по проекту архитектора Е.П. Варгина, надстроен в 1878 году по проекту архитектора В.И. Славянского. До нашего времени дошел после очередной перестройки в 1902 году, предпринятой архитектором В.Ф. Розинским. Дмитрий Дмитриевич Шостакович прожил в этом доме около 20 лет, с 1914 по 1933 год.

Площадь Искусств. Фото 2000-х гг.

Михайловская улица открывает перспективу площади Искусств с памятником Александру Сергеевичу Пушкину в центре и фасадом Михайловского дворца, ныне Русского музея. Широкие гранитные ступени дворца украшены скульптурами бронзовых львов «с подъятой лапой», удерживающей шар. Это копии античных статуй, найденных в XVI веке при раскопках в Риме. Они отлиты в 1824 году специально для Михайловского дворца.

Изображение льва в архитектурном убранстве городов известно на Руси давно. Достаточно вспомнить каменные узоры владимирско-суздальских храмов. В середине XVIII века изображение львов включается в декоративный орнамент пышных фасадов барочных дворцов великосветской знати. Львиные маски становятся символами богатства и роскоши. Но только в архитектуре классицизма львы перестают выполнять подчиненную, декоративную функцию и становятся самодостаточными. Львы сходят с фасадов и занимают места перед зданиями, подчеркивая тот или иной характер самого сооружения и в зависимости от этого: то ли гостеприимно приглашают войти внутрь, то ли, наоборот, надежно охраняют входы от нежелательных посещений.

Особенно много львов появилось в Петербурге благодаря творчеству архитектора К.И. Росси и его последователей.

Сторожевые функции львов старательно подчеркиваются одним из важнейших композиционных принципов классицистической традиции – симметрией. Сторожевые львы обязаны смотреть друг на друга, как бы замыкая взглядами охраняемое пространство.

Петербургские львы занимают достойное место в городском фольклоре. Так, многие из них, особенно те, что с каменными шарами, считаются памятниками знаменитому вратарю сборной Советского Союза по футболу Льву Яшину. Во всем мире его любовно называли «Черным пауком», или «Черной пантерой» И не только за безупречное артистическое владение мячом, но и за черный цвет его формы: черные бутсы, черные гетры, черные трусы, черную футболку, черные перчатки.

Русский музей в здании Михайловского дворца был учрежден в 1895 году как Музей русского искусства Александра III. В его основу было положено 400 картин, переданных из Эрмитажа, Академии художеств, Зимнего, Гатчинского и Александровского дворцов. Первоначально коллекции Музея были размещены в здании Михайловского дворца. По мере разрастания его коллекций появилась необходимость в новых помещениях. В 1914–1917 годах по проекту архитектора Л.Н. Бенуа к Музею был пристроен западный корпус, выходящий на Екатерининский канал, который уже тогда современники называли «Дворцом искусств».

После 1917 года Музей Александра III стал называться Русским. Его коллекции значительно пополнились за счет конфискованных, или, как тогда говорили, национализированных, художественных ценностей из частных домов и дворцов Петербурга. В настоящее время Русский музей является одним из крупнейших собраний русского искусства.

В 1932 году в Русском музее открылся отдел советского искусства. Однако его судьба сложилась непросто. Постоянная борьба большевиков за идеологическую чистоту искусства неизбежно приводила к отрицанию всякого авангарда в живописи. Из экспозиций исчезли такие имена, как Малевич, Шагал, Петров-Водкин и многие, многие другие. Только благодаря самоотверженному поведению сотрудников музея работы этих художников удалось сохранить в фондах. Многие из них были просто спрятаны в запасниках. Некоторые время от времени, в зависимости от обстановки, кочевали из музейных залов в дворцовые подвалы и обратно. Так, если верить легендам, перед приездом в Ленинград большого любителя русского традиционного искусства секретаря ЦК КПСС А.П. Кириленко, который каждый раз посещал Русский музей, картины мастеров послереволюционного периода снимали со стен экспозиционных залов и временно отправляли в ссылку. Затем вновь возвращали на место.

Михайловский дворец строился по проекту архитектора К.И. Росси. Он же задал общий план площади перед дворцом. В центре был разбит сквер, а по периметру были выстроены здания, классические фасады которых определили характер всей площади. В 1834 году площадь была названа Михайловской, по одноименному дворцу.

В 1918 году, в соответствии с ленинским планом революционной пропаганды, Михайловская площадь была переименована в площадь Лассаля, в честь немецкого социалиста, руководителя Всеобщего германского рабочего союза Фердинанда Лассаля. Тогда же на Невском проспекте, у здания Городской думы, Лассалю был установлен памятник работы скульптора В.А. Синайского.

Первыми отозвались на это переименование кондукторы ленинградских трамваев. В большинстве своем люди малограмотные, они, не мудрствуя лукаво, переставили ударение с предпоследнего слога непонятной иноземной фамилии на более удобный последний, и, по воспоминаниям современников, с удовольствием выкрикивали название новой остановки: «Площадь ЛасалЯ».

В декабре 1940 года площадь была переименована в площадь Искусств. Это был, пожалуй, один из самых удачных актов топонимической комиссии Ленинграда, не вызвавшей отрицательной реакции общественности. Площадь полностью соответствовала ее новому имени. Здесь с Русским музеем соседствовали Малый оперный театр, Музей этнографии, Большой зал Филармонии, Театр музыкальной комедии, Драматический театр имени В.Ф. Комиссаржевской, Музей-квартира Бродского.

Площадь стала любимым местом встреч, свиданий, отдыха и прогулок ленинградцев. Появилось даже фольклорное обозначение нехитрой траектории этих прогулок – «Орбита». Если в маршрут включалась еще и соседняя улица Бродского, то эта траектория превращалась в «Большую орбиту».

В 1833 году представлением балета «Амур в деревне» и водевиля «Знакомые незнакомцы» в Петербурге открылся Михайловский театр. Театр работал в здании, специально построенном для него архитектором А.П. Брюлловым в 1831–1833 годах. Первоначально театр был предназначен для гастрольных выступлений отечественных и зарубежных трупп и использовался как концертный зал. Здесь выступали немецкие, итальянские и французские театральные коллективы. С конца 1870-го и вплоть до февраля 1917 года Михайловский театр принадлежал французской труппе. С 1918 года театр стал филиалом Мариинского театра. Только в 1926 году он приобрел самостоятельное значение в качестве Государственного академического Малого оперного театра. В ленинградском городском фольклоре был хорошо известен как «Театр малой оперы на площади Искусств», или «Малегот», то есть МАлый ЛЕнинградский ГОсударственный Театр. В 1990 году театру присвоено имя Мусоргского.

Заметное место в истории петербургской культуры занимает дом № 4 на площади Искусств. Дом принадлежал друзьям Пушкина, графам братьям Михаилу и Матвею Виельгорским. Они были сыновьями польского посланника при екатерининском дворе в Петербурге. При Павле I Михаил Виельгорский, «гениальнейший дилетант», как характеризовали его практически все современники, слыл одним из самых заметных представителей пушкинского Петербурга. Он был отмечен знаком высшего расположения императора. Вместе со своим братом он был пожалован в кавалеры Мальтийского ордера. Виельгорский был широко известным в масонских кругах Петербурга «Рыцарем Белого Лебедя» и состоял «Великим Суб-Префектом, Командором, а в отсутствие Великого Префекта, правящим капитулом Феникса». В доме Виельгорских на Михайловской площади, 4, проходили встречи братьев-масонов ордера.

Кроме масонских собраний, Виельгорские устраивали регулярные музыкальные и литературные вечера. В их салоне бывали Николай Гоголь, Василий Жуковский, Петр Вяземский, Александр Пушкин, Михаил Глинка, Карл Брюллов и многие другие представители русской культуры того времени. Их дом на углу Михайловской площади и Итальянской улицы в Петербурге называли «Ноев ковчег». Многие произведения литературы, если верить преданиям, увидели свет исключительно благодаря уму, интуиции и интеллекту Михаила Юрьевича. Рассказывают, что однажды он обнаружил на фортепьяно в своем доме оставленную случайно Грибоедовым рукопись «Горя от ума». Автор комедии к тому времени еще будто бы не решился предать ее гласности, тем более отдать в печать. И только благодаря Виельгорскому, который «распространил молву о знаменитой комедии» по Петербургу, Грибоедов решился ее опубликовать.

Известно также предание о том, что склонный к мистике старый масон Михаил Виельгорский поведал Пушкину историю об ожившей статуе Петра, которая так поразила поэта, что не давала ему покоя вплоть до известной осени 1833 года, когда в болдинском уединении была наконец создана поэма «Медный всадник».

В новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января 1912 года в Петербурге, в подвальном этаже дома на Михайловской площади, 5, открылось литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака». У его истоков стояли антрепренер Б.К. Пронин, которого с тех пор стали называть «Собачьим директором», режиссер Вс. Э. Мейерхольд и художники Н.Н. Сапунов и С.Ю. Судейкин. Прототипом петербургского кабаре стало известное к тому времени парижское артистическое полубогемное кафе на Монмарте «Черный кот» (Le Chat Noir). Видимо, и название «Бродячей собаки» навеяно ассоциациями с «Черным котом». Говорят, авторство названия петербургской «Собаки» приписывали себе все, от самого Пронина до Евреинова и Алексея Толстого.

Как и кафе в Париже, кабаре в Петербурге стало символом авангардной культуры. И тут и там среди посетителей кафе были наиболее яркие представители искусства обеих столиц. В Париже – Альфонс Доде, Поль Верлен, Клод Дебюсси, в Петербурге так называемые «собачьи заседания» регулярно посещали Анна Ахматова, Константин Бальмонт, Николай Гумилев и многие другие. Постоянным посетителям присваивалось почетное звание «Друг Бродячей собаки».

Понятно, что богемные сходки не обходились без скандалов. Один из них связывают с посещением «Бродячей собаки» Владимиром Маяковским, который бросил в лицо присутствовавшим свое знаменитое: «Вам, проживающим за оргией оргию…». В прессе поднялся невероятный шум. В другой раз «Собаку» обвиняли в «разгуле безнравственности». Наконец, в марте 1915 года «Бродячую собаку» закрыли. Якобы в связи с «сухим законом», за продажу спиртного в военное время.

Окончательное формирование площади Искусств завершилось в 1957 году, когда в центре площади был установлен памятник А.С. Пушкину, который до сих пор считается одним из лучших образцов советской монументальной скульптуры в Ленинграде. Памятник исполнен по модели скульптора М.К. Аникушина.

Мифология памятника началась уже при его установке. Рассказывают, что именно тогда якобы произошла та полуанекдотическая история, которую любил при всяком удобном случае повторять сам автор памятника Аникушин. Будто бы монтажники несколько раз пытались опустить пьедестал на подготовленный фундамент, а его все заваливало на одну сторону. В конце концов усомнились в точности расчетов. Пригласили Михаила Константиновича Аникушина, но и под его руководством пьедестал не желал принимать вертикальное положение. Еще раз проверили расчеты, замерили высоты фундамента – ничего не получалось. В отчаянье скульптор заглянул в узкий просвет между фундаментом и плоскостью нависшего над ним, удерживаемого мощными стальными тросами пьедестала. И замер от радостного изумления. Почти у самого края основания постамента он заметил невесть как прилипшую к камню двухкопеечную монетку. Аникушин облегченно вздохнул, отколупнул монетку, выпрямился и скомандовал: «Майна!». Пьедестал, ничуть не накренившись, занял свое расчетное положение. Как и положено. И никакого конфликта. Словно в детском мультфильме.

Памятник Пушкину стал несомненной творческой удачей скульптора. Он так естественно вошел в архитектурную среду площади Искусств, что кажется, будто стоит на этом месте еще с первой четверти XIX века, с тех самых пор, как архитектор Карл Росси закончил строительство Михайловского дворца и распланировал площадь перед ним. Даже придирчивый фольклор практически не смог найти ни одного изъяна в фигуре Пушкина. Разве что непропорционально длинная, вытянутая вперед рука поэта позволила заговорить в одном случае о «Пушкине с протянутой рукой», в другом – о некоем метеорологе, который вышел на улицу, чтобы проверить, не идет ли дождь. Как утверждает Лев Гумилев, Анна Андреевна Ахматова воскликнула, впервые увидев памятник: «Фи! Как же он может так размахивать руками? Ведь он же дворянин». В остальном, судя по городскому фольклору, «памятник Пушкину во дворе Русского музея», как иногда говорят туристы, безупречен.

Между тем есть легенда о том, как исключительно благодаря вытянутой руке Пушкина был спасен Аникушин от неминуемой смерти. По легенде, при установке памятника Аникушин решил лично отполировать голову поэта. Он забрался на памятник, но не удержался, полетел вниз и не погиб только потому, что зацепился за вытянутую руку Пушкина.

Сквер вокруг памятника Пушкину стал любимым местом отдыха не только туристов, но и жителей окрестных кварталов. Здесь всегда многолюдно. Как утверждает школьный фольклор, «у памятника Пушкину всегда много людей и писателей». Вот два пионера из нашего советского прошлого отдают честь Пушкину. К ним подходит мальчик: «Это кому вы честь отдаете?» – «Пушкину». – «Это который „Муму“ написал?» – «Ты что?! „Муму“ Тургенев написал». – Мальчик отошел. Через минуту подошел снова: «Не пойму я вас, ребята, „Муму“ Тургенев написал, а вы честь Пушкину отдаете».

А вот два туриста из Франции. «Не пойму, – говорит один другому, – попал Дантес, а памятник Пушкину».

А вот мужик из местных, сидит в сквере у памятника. Вдруг слышит голос сверху: «Послушай, друг. Постой за меня часок. Дело срочное». Мужик согласился и залез на пьедестал, а Пушкин с него сошел. Прошел час, другой. Нет Пушкина. Надоело мужику на пьедестале стоять, и пошел он искать Пушкина. По Михайловской. На Невский. По галерее Гостиного двора. В бывший Толмазов переулок. В 27-е отделение милиции. «Вам тут Пушкин не попадался?» – «А у нас тут все Пушкины. Вот медвежатник. Вот форточник. Вот бомж». – «А в уголке?» – «Да тоже Пушкин. Рецидивист». – «А он что?» – «Да чуть ли не каждый вечер ловит голубей и гадит им на головы. Говорит в отместку».

Армянская церковь. Фото 2000-х гг.

В городском фольклоре памятник Пушкину называют удобной в произношении аббревиатурой «Пампушкин» и беззлобным каламбуром: «Памятник Пушкину скульптора Аникушкина».

Возвращаясь на четную сторону Невского проспекта, надо напомнить читателям, что в 1772 году по личной просьбе ювелира Императорского двора Ивана Лазарева Екатерина II разрешила на месте собственных конюшен Елизаветы Петровны возвести Армянскую церковь во имя Святой великомученицы Екатерины с двумя домами при ней.

В истории Петербурга армяне впервые упоминаются в указе от 1711 года, который предписывал как чиновникам, так и обыкновенным обывателям «армян как возможно приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезда». Понятно, что часть армянских купцов по завершении дел в Петербурге возвращалась на родину. Но некоторые приживались в сыром петербургском климате и оставались, как тогда выражались, «на вечное житье». Через десять лет после упомянутого указа армянская община в Петербурге насчитывала около тридцати дворов, а на Васильевском острове, в районе 3-й линии, уже существовала Армянская улица. В 1740 году общине было разрешено построить свою церковь там же, на 3-й линии Васильевского острова, на дворе армянина Луки Ширванова.

В XIX веке во главе петербургской армянской колонии стал коллежский советник Иван Лазаревич Лазарев (Ованес Лазарян), чьи предки еще в середине XVIII века перебрались из иранского города Новая Джульфа в Россию. По инициативе Лазарева в Петербурге на Невском проспекте была выстроена Армянская церковь и основано Армянское кладбище на набережной реки Смоленки. Точных сведений о численности армян в Петербурге XIX века нет. Однако в какой-то мере о ней можно судить по количеству захоронений на кладбище. К концу века их насчитывалось четыреста десять.

Армяне, проживавшие в Петербурге, были купцами и профессиональными военными, врачами и педагогами, чиновниками и торговцами. В собрании петербургского городского фольклора есть два анекдота, героями которых стали армяне. Интерактивное радио. Звонок в студию: «Здравствуйте». – «Здравствуйте. Говорите. Мы вас слушаем». – «Меня зовут Лена. Вчера на Кузнечном рынке я нашла кошелек. В нем три тысячи долларов, две тысячи дойчмарок и документы на имя Гарика Акопяна. Исполните, пожалуйста, для него хорошую песню. Спасибо». И второй анекдот. Вокруг Медного всадника бегает, восторженно причмокивая и размахивая руками, армянин. «Вах, какой армян! Какой армян! Вах! Вах!» – «Какой же это армянин? – спрашивает его прохожий. – Это русский царь Петр Первый». – «Какой царь?! Какой царь?! Ты что, не видишь – написано: Га́зон ЗасеЯн?»

Армянской церкви принадлежат два дома, за № 42 и 44. Дом № 42 дошел до нас после реконструкции, предпринятой известным петербургским архитектором А.И. Мельниковым в 1835–1837 годах. С 1842 по 1873 год в нем жил поэт Федор Иванович Тютчев.

Тонкая лирика стихов Федора Тютчева с глубоким философским подтекстом, заложенным буквально в каждой строчке, долгое время считалась уделом избранных эстетов. Поэтом «для всех» он стал не вдруг, должно было пройти время. Даже Тургенев не сразу признал его стихи, но именно ему принадлежат слова о Тютчеве: «Кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии». Еще более решителен в оценке творчества Тютчева был Лев Толстой: «Без Тютчева жить нельзя».

Между тем в петербургском обществе Тютчева более знали как опытного дипломата, долгое время проработавшего за границей, эстета и салонного острослова. Многие оброненные им реплики сразу становились достоянием фольклора и до сих пор считаются жемчужинами петербургской мифологии. Так, однажды Тютчев узнал, что некто собирается жениться на даме легкого поведения. «Это похоже на то, – иронически проронил он, – как если бы кто-нибудь пожелал купить Летний сад… для того, чтобы в нем прогуливаться». Его острый язык не щадил ни мужчин, ни женщин. Так, некую госпожу охарактеризовал так: «Неутомимая, но очень утомительная». А описывая семейное счастье одного из своих родственников, заметил: «Он слишком погрузился в негу своей семейной жизни и не может из нее выбраться. Он подобен мухе, увязшей в меду».

Так же беспощаден был Тютчев к сильным мира сего. «Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно сплошное уголовное дело», – говорил он. И про Николая I: «По внешности он великий человек». По другой версии, тютчевская фраза выглядела несколько иначе: «У Николая фасад великого человека». Это, кстати, совпадало с мнением об императоре, высказанном однажды Пушкиным: «В нем много от прапорщика и мало от Петра Великого».

Попасть на язык Тютчеву означало то же самое, что быть осмеянным во время дворцового приема. Клеймо, поставленное Тютчевым, оказывалось несмываемым. Про канцлера Горчакова Тютчев говорил: «Он заурядная натура и с бо́льшими достоинствами, чем можно предположить по наружности. Сливки у него на дне, молоко на поверхности». Когда канцлер Горчаков сделал камер-юнкером некоего Акинфьева, в жену которого был влюблен, Тютчев проронил: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв». А по поводу сановников, близких к императору Николаю I и оставшихся у власти при Александре II, сказал однажды, что они напоминают ему «волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

В столицу, после работы за границей, Тютчев вернулся в 1844 году. «Я без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, – по привычке шутил он в письме к жене, – чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины».

Последние годы жизни Тютчева были омрачены тяжелой болезнью мочевого пузыря. Ему часто выпускали мочу посредством зонда. Однажды после такой тяжелой процедуры его спросили, как он себя чувствует. И смертельно больной Тютчев не смог себе изменить. Слабым голосом он продолжал шутить: «Видите ли, – едва слышно проговорил он, – это подобно клевете, после которой всегда что-нибудь да остается».

Последние два месяца своей жизни Тютчев провел в Царском Селе. С постели уже не вставал. Накануне смерти его посетил император Александр II. До этого царь никогда у Тютчевых не был. Все понимали, что посещение было вызвано желанием проститься с поэтом. Понимал это и сам Тютчев. Едва Александр покинул квартиру, как он попробовал в последний раз пошутить: «Было бы крайне неделикатно, если я не умру на другой же день после царского посещения».

Невский пр., 48. Пассаж. Фото 1916 г.

Невский пр., 48. Пассаж. Фото 2003 г.

В 1846–1848 годах на участке Невского проспекта вблизи Садовой улицы граф Яков Иванович Эссен-Стенбок-Фермор по проекту архитектора Р.А. Желязевича строит Пассаж – совершенно новое для Петербурга того времени торгово-зрелищное заведение. Трехэтажное здание Пассажа представляло собой крытую галерею с расположенными в ней 64 торговыми помещениями, кофейнями, ресторанами, кондитерскими. Отдельный вход со стороны Итальянской улицы вел в театральный зал. В Европе такой тип торгово-зрелищных пассажей давно уже был в моде. Непривычные к подобным удобствам петербуржцы прозвали Пассаж «Туннелем».

Существует легенда, что место для его строительства выбрано неслучайно. Якобы граф Яков Иванович, будучи страстным поклонником примадонны Александринского театра Варвары Николаевны Асенковой, умершей за несколько лет до того, задумал возвести Пассаж в память о ней. Будто бы на этом самом месте он видел ее в последний раз.

Гигантский квартал нечетной стороны Невского проспекта от здания Городской думы до Садовой улицы и в глубину до Чернышева переулка еще в 1740-х годах был занят деревянными торговыми лавками, которые «пожарного страха ради» было решено перестроить в каменные. Проект нового Гостиного двора исполнил блестящий архитектор зрелого барокко Б.Ф. Растрелли. Но проект торговых лавок, по пышности мало чем отличавшийся от его же дворцовых построек, не устроил прижимистых купцов, на деньги которых он должен был реализовываться. Они добились отмены проекта и тут же заказали новый архитектору Ж.-Б. Валлен-Деламоту. Строительство затянулось, и новый Гостиный двор – прекрасный образец архитектуры раннего классицизма – был открыт только в 1785 году.

Благодаря Гостиному двору, петербургская фразеология обогатилась такой идиомой, как «гостинодворская галантерейность» – елейная, подобострастная, навязчивая обходительность «гостинодворских сидельцев», как в старину называли продавцов. При этом вовсе не исключалось и самое обыкновенное хамство. А.Ф. Кони вспоминает анекдот о продавцах ситников и калачей в галереях Гостиного двора. На укоризненное недовольство по поводу найденной в начинке тряпки торговцы качали головами: «А тебе за три копейки с бархатом, что ли?».

С Гостиным двором связан ряд петербургских легенд и анекдотов. Одна из историй рассказывает о великом князе Николае Николаевиче, который был страстно влюблен в дочь купца, содержавшего лавку в Гостином дворе. По обычаям того времени, он пошел просить разрешение на брак у императора. Александром III был дан следующий ответ: «Я состою в родственных связях со многими дворами Европы, но с Гостиным не состоял и не буду».

Гостиный двор, или «Гостинка», как его называли в народе, с давних пор является постоянным объектом городского фольклора. «Голубой зал», или «Брестская крепость», – знаменитый секретный отдел, где в советские времена одевалась местная партийная власть и советская номенклатура. «Галера» – галерея первого этажа Ломоносовской и второго этажа Садовой линий – место сбора ленинградских фарцовщиков, спекулянтов и перекупщиков. «Восьмая колонна» – галерея первого этажа со стороны Думы. «Гости города», или «гостинодворцы», – успешно промышлявшие на «Галере», или «Галерке», приезжие из южных республик. «Очередники» – спекулянты, преимущественно пожилого возраста, обладатели самых разных удостоверений, которые давали право на внеочередные покупки. «Очередники» устраивали круговые очереди из своих людей и скупали для перепродажи все, что только было возможно. «Гостиный вор» – перифраз известного городского топонима, характеризовавший взаимоотношения продавцов и покупателей советского периода.

5

Наряду с Невским проспектом, Садовая улица является старейшей магистралью Петербурга, хотя сам топоним появился не сразу. Только в 1739 году участок дороги от Невского до Вознесенского проспекта был назван Большой Садовой улицей. По ту и другую сторону улицы в то время тянулись усадебные сады богатых владельцев. Затем к этому участку со временем присоединялись другие части будущей улицы. Постепенно улица удлинялась, вытягиваясь параллельно Фонтанке к ее устью и повторяя все ее изгибы и повороты. В 1837 году ее переименовали в Садовую улицу.

В начале XIX века, после того как Воронцовский дворец был отдан в распоряжение Пажеского корпуса, Садовая улица в народе приобрела название «Пажеской».

Воронцовский дворец был построен в 1749–1757 годах архитектором Б.Ф. Растрелли для канцлера Михаила Илларионовича Воронцова. В то время петербуржцы так его и называли: «Канцлеровский дом». Это была богатейшая городская усадьба, интерьеры которой поражали воображение современников. Достаточно сказать, что, судя по сохранившейся легенде, мебель для дворца Михаилу Илларионовичу и его жене Анне Карловне Скавронской подарил сам Людовик XVI. Говорят, в прошлом эта мебель принадлежала небезызвестной мадам Помпадур.

Однако еще при жизни Воронцова дворец был взят в казну, а в царствование императора Павла I высочайше пожалован Мальтийскому ордену, великим магистром которого был император. В 1810 году дворец был передан для размещения в нем Пажеского корпуса – привилегированного учебного заведения, которое находилось здесь вплоть до Октябрьского переворота 1917 года.

Пажеский корпус был основан в Петербурге в 1759 году как училище для воспитания пажей и камер-пажей. В 1802 году оно реорганизуется по типу кадетских корпусов и получает название Пажеский корпус. Это было весьма привилегированное учебное заведение, прием в которое контролировали едва ли не сами императорские особы. Среди легенд и анекдотов об императоре Николае I сохранился рассказ о резолюции, якобы поставленной им на прошении некоего отставного генерал-майора о принятии его сына в Пажеский корпус. Дело происходило в сентябре, и прошение начиналось с обращения: «Сентябрейший государь…» Император начертал: «Принять, дабы не вырос таким же дураком, как отец».

До 1802 года Пажеский корпус размещался в так называемом «лейб-компанском доме» на Миллионной улице, 33. Затем на набережной Фонтанки, 6, и только с 1810 года – в Воронцовском дворце на Садовой улице. С тех пор в петербургском свете кадеты и выпускники Пажеского корпуса имели почетное прозвище «Мальтийские рыцари», по «Мальтийской капелле», как называли Мальтийскую церковь Святого Иоанна Иерусалимского, построенную по проекту архитектора Джакомо Кваренги на территории воронцовской усадьбы в 1800 году. Будущие пажи имели и другие прозвища. Младших воспитанников называли «Черненькими», а старших – «Беленькими». При этом самоощущение кадетов Пажеского корпуса было довольно высоким. Они ценили не только свое образование, но и положение в обществе, которое им было обещано в будущем. Они знали, что им уготована судьба дипломатов или государственных служащих достаточно высокого ранга. В воспоминаниях современников можно встретить анекдот о том, как однажды кто-то попытался урезонить одного расшалившегося кадета: «Какой вы сын Отечества!» – «Я не Сын Отечества, я Вестник Европы», – услышал в ответ офицер. В то время в Петербурге издавались, в частности, журналы «Сын Отечества» и «Вестник Европы».

Между тем в гвардейской среде их не очень жаловали. Близость к царскому двору вызывала определенное чувство ревности и некоторой зависти: «Пред начальством, как ужи, извиваются пажи», а яркая, расшитая золотом форма пажей – снисходительное пренебрежение: «Попугаем разодет – это пажеский кадет».

В 1918 году училище было закрыто. Дворец долгое время переходил из рук в руки. Здесь находились курсы комсостава Красной армии, Ленинградское пехотное училище. В 1955 году в стенах Пажеского корпуса разместилось вновь созданное Суворовское училище. Если его воспитанники и считают свое училище правопреемником Пажеского корпуса, то до уровня самосознания бывших кадетов, видимо, еще не близко. На вопрос «Почему училище называется Суворовским?» они могут еще ответить: «Потому что здесь учился Суворов».

В народе Садовую улицу чаще всего называли «Улицей рынков». И действительно, кроме Гостиного двора, на ней находились Апраксин, Щукин, Никольский, Мучной, Щепяной, Сенной, Александровский, Покровский, Лоцманский и другие рынки.

В октябре 1923 года Садовую улицу переименовали в улицу Третьего Июля, в память о демонстрации, устроенной в этот день 1917 года большевиками против Временного правительства. Демонстрация закончилась трагически. На углу Садовой улицы и Невского проспекта она была разогнана верными правительству войсками. По демонстрантам был открыт ружейный и пулеметный огонь. Было много убитых и раненых. Ленин был объявлен в розыск, чтобы быть арестованным и преданным суду, и вынужден был уйти в подполье.

Среди ленинградцев, переживших блокаду, живы воспоминания о трагическом дне 3 августа 1943 года, когда прямым попаданием фашистского артиллерийского снаряда на трамвайной остановке на углу Невского проспекта и Садовой улицы было одновременно убито 43 человека. С тех пор этот перекресток в народе известен как «Кровавый». Не исключено, что на возникновение такого скорбного топонима повлияли давние воспоминания о 3 июля 1917 года.

В городском фольклоре о топонимических курьезах, связанных с переименованием Садовой улицы, известно по многочисленным анекдотам. В них, как в зеркале, отразилось искреннее удивление и откровенное непонимание этого факта. Один из них был опубликован в безобидном сатирическом журнале «Бегемот» в 1926 году: «Где поморозился-то?» – «И не говорите. На улице Третьего Июля, и в самой горячей сутолоке – на углу Сенной». Другой анекдот, о старушке, спросившей у милиционера, как пройти в «Пассаж», мы уже знаем.

Накануне полного освобождения Ленинграда от блокады, в январе 1944 года, в ряду других двадцати объектов городской топонимики старинной улице было возвращено ее историческое название – Садовая.

Среди перечисленных нами рынков на Садовой улице особую известность и популярность, как у петербуржцев, так и у гостей города, приобрел Апраксин двор, по своему географическому расположению да и по сути своей являющийся продолжением Гостиного двора на противоположной стороне Садовой улицы.

Апраксин двор представляет собой комплекс торговых зданий в квартале, ограниченном Садовой улицей, набережной реки Фонтанки, улицей Ломоносова и Апраксиным переулком. Вся эта территория в 1739 году была пожалована графу Федору Апраксину и едва ли не сразу начала застраиваться деревянными лавками. Апраксин двор соседствовал со Щукиным рынком, который располагался вдоль Чернышева переулка. После того, как владельцы Щукина рынка разорились, оба торговые предприятия объединились. Вскоре здесь появились и каменные складские и торговые корпуса. Их количество к началу XIX века вместе с деревянными составило уже более полутысячи. В 1860-х годах вдоль Апраксина переулка и Садовой улицы по проектам архитекторов И.Д. Корсини и А.И. Кракау были построены новые торговые корпуса.

Апраксин двор пользовался в Петербурге огромной популярностью, хотя, в отличие от Гостиного двора, был менее респектабельным. В городском фольклоре долгое время считались нарицательными приказчичья «апраксинская ловкость», и жуликоватые «щукинские нравы». Знамениты были дешевые народные лотереи, которые устраивались в галереях Апраксина двора:

Полторацкий кабак, о котором упоминается в рифмованной рекламе лотереи, находился в Вяземской лавре, вблизи Сенного рынка. К Апраксину двору отношения не имел. Традиционное сопоставление двух рынков – Сенного и Апраксина – всегда присутствовало в городском фольклоре. Вот и современная частушка о знаменитой «Толкучке» – толкучем рынке, который успешно функционирует на территории «Апрашки», как теперь называют в обиходной повседневной речи Апраксин двор, – говорит все о том же сопоставлении двух известнейших торговых точек Санкт-Петербурга, которые мало в чем уступают друг другу:

В 1862 году случился один из крупнейших в истории Петербурга пожаров. Горел Апраксин двор. Это событие оставило глубокий след не только в официальной истории Петербурга, но и в городском фольклоре. Во время народных гуляний на Марсовом поле или на Адмиралтейском лугу раешники долго показывали раскрашенную картинку «Пожар Апраксина двора», сопровождая показ рифмованной прибауткой:

Очень скоро Апраксин двор, как птица Феникс, вновь возродился из пепла. Однако, отстроенный заново внешне, он не стал другим по своему внутреннему содержанию. Все так же, как продавцами, так и покупателями, оставались на нем не самые богатые слои населения:

«Бермудской барахолкой» называют петербуржцы толкучий рынок на территории Апраксина двора. До сих пор он остается рассадником мелких воришек. До сих пор здесь могут срезать сумку и очистить карманы доверчивых покупателей. Здесь все пропадает, как в знаменитом Бермудском треугольнике.

6

Участок домов № 52 и 54 по Невскому проспекту при императрице Елизавете Петровне принадлежал ее фавориту, видному общественному деятелю, президенту Академии художеств графу Ивану Ивановичу Шувалову. Затем оба дома вошли в состав обширного Шуваловского дворца, центральный корпус которого до сих пор сохранился на Итальянской улице. Дворец возводился по проекту архитектора С.И. Чевакинского. В настоящее время во дворце находится Дом санитарного просвещения, или «Сандом», как именует его городской фольклор. В далеком дореволюционном прошлом в одном из флигелей Шуваловского дворца располагалась недоброй памяти Тайная экспедиция во главе с генерал-прокурором небезызвестным Степаном Ивановичем Шешковским. С тех пор за бывшим дворцом Шувалова сохранилось прозвище «Генерал-прокурорский дом».

Генерал-адъютант Иван Иванович Шувалов был одним из образованнейших людей своего времени. Не говоря о том, что введением французских нарядов, как утверждает М.И. Пыляев, Россия была обязана именно Шувалову, благодаря ему в Москве в 1755 году был открыт первый Российский университет. Шувалов был назначен первым куратором. Если верить легенде, Елизавета Петровна подписала именной указ об основании Университета 12 января 1755 года, желая угодить своему молодому фавориту. Это был день Татьяны Крещенской, в который мать Ивана Шувалова, Татьяна Родионовна, справляла свои именины. От этой даты и ведется на Руси знаменитый праздник студентов – Татьянин день. Этому веселому студенческому празднику городской фольклор обязан соответствующим фольклором, в том числе лозунгами: «Татьяну праздновали спьяну!» и «Кричат студенты спьяну: да здравствует Татьяна!». А сами студенты Московского университета называют себя «детьми Шувалова».

«Шуваловский дворец». Фото 2004 г.

Через два года, в 1757 году, по проекту И.И. Шувалова в Петербурге была основана Академия художеств, и он сам стал ее первым президентом. Первоначально, до окончания строительства специального здания, Академия располагалась во дворце Шувалова на Итальянской улице.

Происхождение Шувалова окутано тайной. По одной из легенд, он был сыном императрицы Анны Иоанновны от ее знаменитого фаворита герцога Бирона. Шувалов будто бы родился еще в митавский период их жизни в Курляндии. Затем внебрачный ребенок был отдан в «приличную бездетную семью» одного из Шуваловых, занимавшего при дворце видное положение.

В конце 1990-х годов недалеко от Шуваловского дворца, на фасаде Елисеевского магазина, что выходит на Малую Садовую улицу, была установлена бронзовая фигура сидящего черного кота. Неожиданно в памяти петербуржцев всплыла старинная легенда о чертике с рожками, подаренном будто бы графу Шувалову во время его пребывания в Швейцарии. Очень скоро чертик превратился в «докучливого жильца», который постоянно «корчил графу изрядно потешные мины». Все попытки избавиться от чертика ни к чему не приводили. Граф был в отчаянье. Он даже отправился к монахам Троице-Сергиевой пустыни с мольбой избавить его от черта. Те спасли-таки графа, посоветовав «обзавестись черным котом, – мол, два нечистых не уживутся под одним кровом». И русский кот, утверждает фольклор, одолел-таки иноземную нечисть. Не тот ли это «Кот Елисей», которому на фасаде Елисеевского магазина на углу Невского и Малой Садовой поставлен миниатюрный памятник? Правда, современная легенда утверждает, что фигура кота – это памятник подлинному коту Елисею, которого увековечили в благодарность за его успешную работу по ловле мышей в магазине. Неслучайно на противоположном фасаде поместили фигуру его подруги Василисы.

Иван Иванович Шувалов был похоронен в Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры. Его могила отмечена пристенным памятником с барельефом.

В 1930 году на базе двух кукольных театров – Петроградского театра марионеток и Театра кукол-петрушек при ТЮЗе – был создан Кукольный театр, руководителем которого был назначен актер и режиссер Е.С. Деммени. В разные годы в театре работали такие художники, как Т.Г. Бруни, Е.И. Кругликова, Н.А. Янсон-Манизер. Пьесы для театра писали С.Я. Маршак, Е.Л. Шварц. «Театр Деммени», как его называли ленинградцы, предназначался для самых маленьких зрителей. Он расположился в самом центре города, на Невском проспекте, 52, недалеко от знаменитого кафе «Доминик», посетителей которого в Петербурге называли «доминиканцами», о чем подробнее мы будем говорить во второй части нашей книги. Вероятно, по ассоциации с ними в ленинградской театральной среде и актеров «Театра Деммени» прозвали «демминиканцами».

Соседний дом № 54 образовался в результате перестройки одного из флигелей Шуваловского дворца, выходившего на Невский проспект. Проект перестройки осуществил в 1882 году архитектор П.Ю. Сюзор. В советское время здесь функционировало уродливое изобретение большевиков – управление общественного питания. На лагерно-блатном жаргоне его называли «Опивалы-обжиралы». На том же жаргоне, наиболее откровенно выражавшем сокровенные мысли обыкновенных людей, управление здравоохранения, находившееся поблизости, называлось «Могильщики пролетариата».

За домом № 54 в 1781 году вдоль южной границы шуваловского дворцового комплекса, параллельно Садовой улице, от Невского проспекта к Итальянской улице была проложена дорога, которая в том же году была названа Шуваловым переулком. В 1784 году переулок был назван Новым. Топоним Малая Садовая улица впервые на картах города появляется в 1836 году. Улица действительно была малой, по сравнению с проходящей рядом Большой Садовой.

На рубеже XIX и XX веков в доме № 8 по Малой Садовой улице находился знаменитый ресторан купца 2-й гильдии Василия Максимовича Федорова. В 1875 году его отец открыл свой первый трактир в доме, где проживал, в Кузнечном переулке, 12. После его смерти семейное дело продолжил его сын – Василий Максимович. При нем трактиры появились на Невском проспекте, 1, в Лештуковом переулке, 1, и во многих других районах города. Среди них были широко известные в столице буфеты в торговых залах Елисеевского магазина на Невском проспекте и при магазине фруктов и вина на Малой Садовой улице, 8.

В воспоминаниях современников буфет на Малой Садовой почти всегда называется рестораном. Это легендарное питейное заведение славилось на весь Петербург «стойкой», где за десять копеек можно было получить рюмку водки и бутерброд с бужениной. Причем посетители, расплачиваясь, сами называли количество съеденных бутербродов. Один буфетчик не мог уследить за всеми и получал столько, сколько называл сам посетитель. Сохранилась легенда о том, что кое-кто из недоплативших за бутерброды по стесненным обстоятельствам, когда выходил из кризисного положения, посылал на имя Федорова деньги с благодарственным письмом.

В 1912–1914 годах на углу Малой Садовой и Итальянской улиц по проекту архитекторов братьев В.А., Вл. А. и Г.А. Косяковых возводится здание Благородного собрания. Введенное в эксплуатацию непосредственно перед самым началом Первой мировой войны, здание сразу же было приспособлено под военный госпиталь, организованный нашими тогдашними союзниками в Первой мировой войне – японцами. С 1914 по 1916 год в госпитале на двести человек работали японские врачи и медицинские сестры. После их отъезда на родину, вплоть до 1918 года, госпиталь продолжал работать с русским персоналом.

После революции Благородное собрание было распущено, а в его помещениях открылся Дворец пролетарской культуры – широко известный Пролеткульт.

Первые регулярные передачи ленинградского радио начались в 1926 году из студии на Песочной улице, 5 (ныне – улица Профессора Попова). Тогда же радио окрестили «Песочницей», а в городе распевали задорные частушки об этом невиданном достижении человеческого гения:

С 1936 года Ленинградский радиокомитет начал работать в доме на Итальянской, а сам дом стали называть Домом радио.

Но память о японцах, строивших дом на Итальянской улице, сохранилась надолго. Известно, что во время Великой Отечественной войны здание не пострадало ни от бомбежек, ни от разрывов снарядов. Среди ленинградцев это породило легенду о том, что первоначально оно будто бы предназначалось для японского посольства и потому строилось по японской передовой технологии на каких-то плавающих фундаментах.

Дом радио действительно считался одним из самых надежных убежищ в блокадном Ленинграде. Студии размещались тогда на седьмом этаже, и среди работников радио была известна поговорка: «Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж».

В то страшное время голос Ленинградского радио ни на один день не прервало своей работы. Этот живой неумирающий голос доносили до блокадников их любимые дикторы и артисты. Их любовно называли «Ленинградскими соловушками». В их фольклорные имена ленинградцы навсегда вписали слово «блокадный»: «блокадный соловей» – артистка Галина Владимировна Скопа-Родионова, «блокадная артистка» – Мария Григорьевна Петрова. А диктор Михаил Наумович Меламед был «ленинградским Левитаном». Особой любовью и популярностью ленинградцев была окружена ставшая в блокаду диктором Ольга Федоровна Берггольц. Подробнее о ней мы расскажем, когда дойдем в нашем путешествии по Невскому проспекту до улицы Рубинштейна.

После войны, в период наивысшего расцвета культа личности Сталина, Дом радио переживал трудные времена. Творческая активность его работников сдерживалась грубым вмешательством партийной цензуры. О прямом эфире и непосредственном общении со слушателями не приходилось даже мечтать. Благодаря городскому фольклору, Ленинградский радиокомитет окрестили «Домом попугаев» и «Балаболками». В интонациях современного фольклора сегодняшних радиожурналистов можно легко расслышать отголоски тех лет. Знаменитое на весь мир идеологическое изобретение 1950-х годов «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство» сегодня в стенах Дома радио звучит по-другому: «Спасибо Попову профессору за наше счастливое действо».

В 2002 году на пешеходной Малой Садовой улице была установлена бронзовая скульптура Фотографа с зонтом в руках и собакой у ног. Несмотря на утверждение создателей этой скульптурной композиции о том, что бронзовый Фотограф не имеет ничего общего ни с какими конкретными именами, в сознании петербуржцев ассоциируется с известным петербургским мастером художественной фотографии Карлом Освальдом Карловичем Буллой, который жил на Невском проспекте, 54. Здесь же в 1875 году Булла открыл частную фотостудию, которая в начале XX века стала крупнейшим фотографическим заведением того времени.

Карл Освальд Карлович Булла, имевший официальный статус фотографа Министерства Императорского двора и Публичной библиотеки, происходил из прибалтийских немцев. Если верить фольклору, появление Буллы в Петербурге относится ко второй половине 1860-х годов. Согласно семейным легендам потомков знаменитого мастера, именно тогда не то 10-ти, не то 12-летний Карл сбежал из Восточной Пруссии от своих зажиточных родителей, добрался до Петербурга и нашел работу рассыльного в некой фотомастерской. К 1906 году бывший «мальчик на побегушках» уже обладал статусом купца 2-й гильдии и званием потомственного почетного гражданина Санкт-Петербурга. В петербургских газетах того времени можно было прочитать пространное рекламное объявление: «Старейший фотограф-иллюстратор К.К. Булла, С.-Петербург, Невский, 54. Занимается фотографированием для иллюстрированных журналов на злобу дня. Снимает все, в чем только встретится потребность, везде и всюду, не стесняясь ни местностью, ни помещением, – как днем, так и в вечернее время, при своем искусственном свете».

Профессиональную работу Карла Буллы прервал Октябрьский переворот 1917 года. Потребность в высокохудожественной фотографии исчезла. В 1919 году Булла покинул Петербург и уехал в Эстонию. Там на 75-м году жизни он и скончался.

Долгие годы имя Карла Буллы, в свое время широко известное среди горожан, было незаслуженно забыто. И только накануне празднования 300-летия Петербурга, в связи с появлением на углу Невского проспекта и Малой Садовой бронзовой скульптуры Фотографа с котелком на голове и со старинным фотоаппаратом на громоздком штативе в руках, имя Карла Буллы вновь появилось на устах петербуржцев. Родилась даже легенда, что скульптура на Малой Садовой вовсе не собирательный образ безымянного уличного питерского фотографа, как об этом заявляют ее авторы, а памятник самому знаменитому из них – Карлу Булле.

Памятник Фотографу, установленный по проекту Л.В. Домрачева и Б.А. Петрова, стал одним из мест постоянных встреч петербургской молодежи, местом паломничества всех питерских влюбленных. Здесь делаются тайные признания и даются клятвенные обещания. Сюда приносят записки с просьбами о встрече и незамысловатыми желаниями выйти замуж. Ближайший почтовый ящик, говорят, всегда переполнен. Собака, которую уже прозвали «Доброй», породила новую питерскую традицию. Если погладить ее бронзовый бок, то все твои желания обязательно сбудутся. Любители фотографироваться берут Фотографа под правую руку или держатся за его бронзовый мизинец, для финансового благополучия.

В 1813 году в Петербург прибыл основатель знаменитой петербургской династии торговцев и финансистов Петр Елисеевич Елисеев. Елисеев был выходцем из крестьян деревни Новоселки села Яковцево Ярославского уезда Ярославской губернии. Согласно семейным преданиям, он был крепостным графа Шереметева. Как-то зимой, будучи «умелым садовником», он угостил графских гостей свежей земляникой. Граф был в восторге и тут же будто бы подписал ему вольную.

Согласно легенде, он устроился в торговый порт грузчиком. Вскоре предприимчивый и смекалистый ярославский мужик пришел к выводу, что таскать мешки коллективно гораздо сподручнее, чем в одиночку. Он сколотил артель, которая очень скоро начала приносить доход. По другой легенде, Петр Елисеев не только получил вольную от своего барина, но и, если верить фольклору, сто рублей от его возлюбленной княгини Долгорукой. На эти деньги он купил мешок апельсинов, поехал в Петербург, вышел на заснеженный Невский проспект и стал их продавать. Это будто бы и были первые заработанные им деньги, ставшие основой его будущих несметных богатств. Эта легенда породила в Петербурге слухи про «фармазонский рубль», якобы выигранный Петром Елисеевым еще в имении Шереметева. Есть, впрочем, еще одно легенда, согласно которой Петр Елисеев разбогател после того, как нашел в лесу клад, зарытый отступавшими под натиском Наполеона москвичами.

Так это или нет, но через несколько лет Елисееву удалось открыть гастрономическую лавку на Невском проспекте, а затем и снять помещение для оптовой торговли в здании Петербургской биржи. В 1824 году он уже праздновал открытие первого собственного магазина колониальных товаров на Биржевой линии Васильевского острова.

В 1825 году Петр Елисеев умер. Но дело его, подхваченное сначала вдовой, а затем сыновьями, развивалось с такой скоростью, что очень скоро торговое предприятие «Елисеев и К^о» стало одним из ведущих в торговом мире Санкт-Петербурга. Все его процветание и успехи были связаны с легендарным именем основателем фирмы Петра Елисеева. Это имя стало нарицательным. И сегодня петербуржцы, бывая в различных городах страны, могут легко увидеть, что один из самых лучших и благоустроенных магазинов в любом провинциальном городе в народе называют «Елисеевским».

Невский пр., 56/8. Угловое здание Елисеевского магазина. Фото 1900-х гг.

В 1903–1907 годах по проекту одного из крупнейших архитекторов и общественных деятелей конца XIX – начала XX веков Г.В. Барановского в Петербурге, на углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, Елисеевым был построен магазин колониальных товаров. Барановский построил для Елисеева не только здание магазина, но еще и особняк и два доходных дома. Родилась даже легенда, будто архитектор был зятем Елисеева. Однако это не так. Он не мог им быть по определению. Дочь Елисеева родилась, когда Барановскому было 43 года, а умер архитектор, когда девочке не исполнилось 17 лет. На самом деле он был всего лишь семейным архитектором Елисеевых.

Интерьер Елисеевского магазина. Фото 1900-х гг.

Елисеевский магазин представлял собой яркое, чуть ли не вызывающее сооружение в стиле модерн, которое не сразу было принято петербуржцами. Оно и в самом деле выпадало из привычного архитектурного ряда Невского проспекта. Неслучайно в народе его долго называли «Кондитерским пирогом». Коммерческое назначение этого необычного здания подчеркивали огромные витринные окна и мощные аллегорические скульптуры Промышленности, Торговли, Искусства и Науки на фасадах.

Кроме магазина «Колониальные товары» на первом этаже, здание включало театральный зал на втором и ресторан – на третьем. Особым богатством и разнообразием отличался интерьер торгового зала, экзотически убранные витрины которого ярко освещались причудливыми настенными светильниками.

Интерьер Елисеевского магазина. Современное фото

В советское время Елисеевский магазин превратился в ленинградский Гастроном № 1 с обязательным специальным отделом по обслуживанию партийной и советской номенклатуры – «Спецхавальником», как его окрестили в народе. При этом прилавки магазинов были удручающе однообразны. На них ничего, кроме скромного дежурного ассортимента товаров, не было. По анекдоту: возвращается купец Елисеев из мира иного в наши дни и, конечно, прямехонько – в свой магазин, на Невский. Смотрит – интерьеры вроде в порядке, иллюминация – тоже. «Все будто по-прежнему, – замечает Елисеев, – магазин мой торгует, и Романов у власти… Только вот у входа стояло у меня по бочке икры – красной и черной, кому они мешали?» И еще один вариант того же анекдота. У побывавшего в советское время в Ленинграде Елисеева спросили: «Ну как, нашли разницу до революции и после?» – «Ходят в них, как и прежде, и знать, и челядь. Только раньше с парадного хода входила знать, а с черного – челядь, а теперь наоборот».

Между тем в ленинградском фольклоре Елисеевский магазин всегда оставался неким символом старого Петербурга и вызывал в советском человеке чувство гордости за свой город и замешенные на дрожжах исторической памяти осторожные надежды на изменение общественного строя. Эта странная ностальгическая смесь, в которой неизвестно чего было больше – печали по прошлому или тоски по будущему, породила уникальные образцы фольклора. Вот телефонный разговор между Нью-Йорком и Петербургом. «А в сквере, где стоял памятник Екатерине, что сейчас?» – «Памятник Екатерине». – «А напротив, где был Елисеевский магазин?» – «Елисеевский магазин». – «А там, где был Зимний?» – «Зимний». – «А кто правит?» – «Романов» – «Господи, тогда я срочно возвращаюсь». Тогда же родился один из многочисленных вариантов расхожей поговорки: «Елисеев торгует, Мариинка танцует, Романов правит». Напомним, что в то время случайный однофамилец царской династии Г.В. Романов был первым секретарем Ленинградского обкома КПСС.

В начале 1990-х годов, когда все стало постепенно возвращаться на «круги своя», одним из первых был переименован Гастроном № 1. Он вновь стал Елисеевским.

На тротуаре у Елисеевского магазина всегда люди. Это одно из мест встреч и свиданий петербуржцев и гостей города. У него даже есть свой фольклорный адрес. Вспомните о металлических трубчатых перилах, ограждающих наружные витрины универмага. Так вот, в народе это – «Жердочка», прислонившись к которой, можно скоротать несколько минут ожидания.

В здании Торгового дома Елисеевых расположен Театр комедии. В отличие от всех остальных театров, которые, как известно, начинаются с вешалки, по утверждению ленинградского фольклора 1950–1970 годов, «Театр комедии начинается с Елисеевского магазина». В свое время это действительно было так, как в переносном, так и в буквальном смысле слова. Комедия пустых продовольственных прилавков, которая всю жизнь сопровождала советского человека, особенно остро ощущалась в Елисеевском магазине. Некогда славившийся богатством ассортимента товаров со всего мира, магазин, мимо стеклянных дверей которого пролегала дорога в театр, поражал бедностью скучных и однообразных витрин. Говорят, в 1979 году, когда театр отмечал свое 50-летие, перед его входом был вывешен огромный плакат с двусмысленным текстом: «Пятьдесят лет советской комедии».

«Театр в гастрономе», или «Третий зал гастронома», как с грустной иронией называли его ленинградцы, от двух торговых залов собственно магазина отделяют несколько широких ступеней, которые ведут в кассовый зал театра. В театральной среде этот стеклянный вестибюль называют «Стойлом», «Аквариумом», «Эстакадой». Помните строчки Иосифа Бродского:

В 1935 году художественным руководителем Театра комедии стал Николай Павлович Акимов. В 1949 году он был снят с этой должности. Если верить городскому фольклору, это произошло во время гастролей театра в Москве. Тогда в столице одновременно гастролировали два театральных коллектива – Ленинградский театр комедии и Белорусский театр драмы.

Однажды Сталину будто бы захотелось посмотреть «что-нибудь революционное», и он выбрал спектакль белорусского театра. Но из-за ошибки аппарата Сталин случайно попал на спектакль по пьесе итальянского драматурга Луиджи Пиранделло, сыгранный ленинградской труппой. Взбешенный вождь, согласно преданию, покинул театр со словами: «Это про революцию?!». Наутро постановщика спектакля главного режиссера Театра комедии Николая Павловича Акимова сняли с должности, которую он вновь занял только через два года после смерти Сталина.

18 октября 1942 года в помещении современного Театра комедии был создан драматический театр, который в народе сразу же стали называть «Блокадным». Его труппа состояла из актеров ленинградских театров, не успевших или не захотевших эвакуироваться на Большую землю. Первым спектаклем, сыгранном на сцене нового театра в том же году, была пьеса Константина Симонова «Русские люди». Затем были поставлены и сыграны еще несколько спектаклей. В помещении Театра комедии «Блокадный театр», так и не получивший своего официального названия, проработал до 1944 года. Затем был переведен в помещение Театра имени В.Ф. Комиссаржевской на улицу Ракова (ныне – Итальянская), 19.

Через дом от Елисеевского магазина, в доме № 60, в 1844–1845 годах снимал квартиру поэт и литературный критик князь Петр Андреевич Вяземский. В 1780-х годах на этом участке стоял двухэтажный каменный дом купца И.Ю. Денисова. Затем владельцем дома стал сын полководца екатерининских времен П.А. Румянцева-Задунайского – граф С.П. Румянцев-Задунайский. В конце 1830-х годов дом перешел в собственность княгини В.С. Голицыной, а от нее – к графине А.А. Толстой. Серьезной перестройке дом подвергся в 1858 году, когда его хозяином стал почетный гражданин Петербурга купец И.И. Глазунов. Здание было надстроено, его фасады получили новое оформление. Наконец в 1923–1924 годах дом приобретает современный вид. В 1913 году во дворе этого дома по проекту архитектора В.В. Шауба было построено здание кинематографа «Пикадилли», переименованного в советское время в «Аврору».

Петр Андреевич Вяземский происходил из старинного рода удельных князей Рюриковичей. Его отец, князь Андрей Иванович, верой и правдой служил Екатерине II. При Павле I он был назначен сенатором и получил чин тайного советника. Матерью Петра Андреевича была ирландка Дженни О'Рейли, похищенная у законного мужа князем Андреем Ивановичем во время путешествия по Европе в 1782–1786 годах и привезенная в Россию.

В молодости политические убеждения Вяземского были вполне радикальными. И хотя он не был декабристом, но по убеждениям был близок к ним и не зря заслужил у современников прозвище «декабриста без декабря». Это мнение разделяли не только друзья Вяземского. Например, Николай I говорил о Вяземском, что «отсутствие имени его в этом деле, указывает, что он умнее и осторожнее других». Сохранилась легенда о том, что вечером 14 декабря 1825 года, после разгрома восстания на Сенатской площади, Вяземский тайно встречался с Иваном Ивановичем Пущиным и взял от него «на сохранение портфель с политически опасными бумагами».

Вяземский знал Пушкина еще мальчиком, в Москве. Он был знаком с его родителями и дядей Василием Львовичем Пушкиным. Следил за творческими успехами юного поэта, в то время еще лицеиста, а затем стал его старшим другом.

Вяземский оставил множество записных книжек, переполненных бесценными свидетельствами городского фольклора – слухами, анекдотами, легендами. Тем не менее, по утверждению современников, сам Вяземский слыл человеком весьма трезвым и прагматичным, начисто лишенным каких-либо суеверных предрассудков. Тем не менее рассказывают, что, когда знаменитая «Княгиня ночи» Авдотья Голицына, всерьез увлеченная философией и математическими науками, начинала при нем рассуждать о дугах, касательных и прочих специальных терминах, он незаметно отворачивался и «тихонько крестился».

Каково же было его удивление, когда он, как об этом увлеченно пересказывали в аристократических и литературных салонах, неожиданно пережил собственный «мистический опыт». Однажды, вернувшись домой и войдя в собственный кабинет, он увидел «самого себя, сидящего за столом и что-то пишущего». Вяземский осторожно заглянул двойнику через плечо. То, что он увидел, никто никогда не узнал. Он об этом не рассказывал до конца своей жизни. Но, как утверждали со знанием дела в Петербурге, с тех пор «стал верующим христианином».

В остальном же Вяземский ничем не отличался от круга своих сверстников. Он оставался обыкновенным сыном своего времени. Фрондерствовал, играл в карты, в молодости чуть не разорился, волочился за женщинами. Но умел при этом оставаться верным и преданным другом. В подмосковном имении Вяземского Остафьеве хранился загадочный черный ящик, который Петр Андреевич всю свою жизнь оберегал от посторонних. Ящик был запечатан его личной печатью и «снабжен ярлыком, на котором рукою его самого было написано: „Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным 1828 года“». Из письма Вяземского жене выясняется, что в ящике находились пять щепочек от деревянного эшафота, которые будто бы друзья подобрали во время прогулки «по крепостным валам и головам сидящих внизу в казематах». Согласно легенде, эти пять щепочек хранились им в память о пяти повешенных декабристах.

Петр Андреевич Вяземский был похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Ныне это территория Некрополя мастеров искусств.

На месте многоэтажного дома № 64 по Невскому проспекту в 1780-х годах стоял дом, построенный в формах раннего классицизма для купца А.И. Жадимировского. Современный вид дом приобрел в 1882 году после перестройки по проекту архитектора В.А. Прусакова. В пушкинское время дом принадлежал дворянину А.А. Меншикову. Здесь с 1822 по 1828 год снимал квартиру Василий Андреевич Жуковский.

Блестящий поэт и превосходный переводчик, один из основоположников романтического направления в русской литературе, Василий Андреевич Жуковский родился при обстоятельствах столь необычных, что это послужило основанием для одной из самых романтических легенд старого Петербурга. Крестьянин, принадлежавший владельцу села Мишенское Белевского уезда Тульской губернии Афанасию Ивановичу Бунину, отправляясь на Русско-турецкую войну с войском генерал-фельдмаршала Румянцева, спросил у своего барина: «Какой гостинец привезти тебе, батюшка, коли поход наш будет удачен?» – «Привези-ка ты мне, братец, молодую турчаночку, а то, видишь, жена моя совсем состарилась», – пошутил Афанасий Иванович. Но преданный крестьянин шутить не собирался, и когда война закончилась, вернулся в село в сопровождении 16-летней турчанки по имени Сальха. «Бери, барин», – сказал он, легко толкнув девушку в сторону Бунина. Так Сальха, захваченная в плен при осаде одной из турецких крепостей, оказалась в доме Бунина.

По одному из вариантов этого семейного предания, Сальха была взята в плен не крепостным барина, а известным в свое время генерал-майором русской армии немецкого происхождения Карлом Ивановичем Муфелем, участником Русско-турецкой войны, который отдал плененную девушку «на воспитание» Афанасию Бунину.

По обычаю тех времен, малолетняя наложница считалась «воспитанницей» барина. При крещении получила имя Елизавета Дементьевна и соответствующую происхождению фамилию – Турчанинова. Сначала служила нянькой при младших детях Бунина, затем стала экономкой, то есть домоправительницей.

В 1783 году Сальха родила барину мальчика, которого назвали Василием. А вот фамилии своей сыну Афанасий Иванович дать не мог. В то время незаконнорожденный ребенок автоматически становился крепостным, а этого счастливый отец допустить не мог. И Бунин нашел выход. В его доме жил небогатый киевский купец Андрей Григорьевич Жуковский. Его и уговорил Бунин усыновить своего тайного сына от Сальхи. Так, если верить легенде, у Василия появилась фамилия – Жуковский. А заодно и отчество – Андреевич, которое охотно подарил ему киевский купец.

В.А. Жуковский

Бунин долго скрывал от законной жены свою неверность, но перед смертью во всем признался и попросил позаботиться о сыне. Супруга оказалась женщиной благородной и согласилась исполнить последнее желание умирающего. После смерти мужа она забрала его сына от усыновившего его Жуковского, а затем отдала мальчика в Благородный пансион при Московском университете, директором которого был в то время старый знакомый покойного Бунина.

В Петербург Василий Андреевич Жуковский впервые попал в 1796 году. Однако окончательно переселился в Северную столицу из патриархальной Москвы только в 1815-м. После появления в 1812 году патриотического стихотворения «Певец во стане русских воинов» его имя стало известно царской семье. Его стали усиленно приглашать в Петербург. В конце концов он оказался при дворе, в должности чтеца при императрице. Потом служил на самых разных должностях – чтеца, учителя и, наконец, воспитателя наследников престола.

Жуковский был искренним и преданным другом Пушкина. Он исключительно много сделал для поэта, особенно в последние дни его жизни и после его кончины.

Похоронен Василий Андреевич в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры. Над его могилой установлен памятник в виде саркофага, исполненный скульптором П.К. Клодтом. На памятнике обстоятельная надпись: «В память вечную знаменитого певца в стане Русских воинов Василия Андреевича Жуковского, родившегося в Белеве 29 генваря 1783, скончавшегося в Бадене 12 апреля 1852 года. Воздвигнут стараниями и приношениями почитателей бессмертных трудов его и дарований». И, как оказалось впоследствии, эта надпись стала причиной еще одной легенды, которая настигла Жуковского в его посмертной жизни. Как мы уже знаем, поэт родился не в городе Белеве, а в селе Мишенском.

В первой половине XVIII века от Летнего дворца Елизаветы Петровны, который находился на месте Михайловского замка, к Невскому проспекту, мимо частных садов и огородов, шла безымянная дорога, которую в народе нарекли «Садовой». По другой версии, так ее стали называть после того, как в 1745 году было издано специальное распоряжение о пересадке берез с Адмиралтейского луга на эту дорогу. Березы высадили по обе стороны улицы, после чего будто бы и появился сначала микротопоним «Садовый переулок», а затем и «Малая Садовая улица». В то время современная Малая Садовая улица называлась Шуваловым переулком, по дворцу И.И. Шувалова, к которому она вела.

В 1777 году «Садовую» улицу официально назвали Каравайной. Иногда ее называли Коровайной. Оба эти названия связаны с неправильным произношением персидского названия слонового двора. Слоны были подарены России персидским шахом. Они прибыли в Петербург с собственными погонщиками, которым определили место для жилья на «Садовой дороге» вблизи Невского проспекта. Свои жилища персы называли «караван-сараями». Слоновый двор находился на месте современного дома № 12. Затем его перевели на Знаменскую площадь, а название улицы с 1788 года приобрело современную редакцию: Караванная улица.

В 1919 году в бою с войсками генерала Юденича под Лугой, не желая попасть в плен к врагам революции, застрелился 24-летний комиссар Красной армии Николай Гурьевич Толмачев. В том же году в память о нем Караванную улицу переименовали в улицу Толмачева. В доме № 1 по этой улице находились так называемые Курсы по подготовке военных агитаторов, организатором которых был Толмачев.

В 1991 году улице Толмачева вернули ее историческое название. Она вновь стала Караванной.

Участок дома № 66 по Невскому проспекту в конце XVIII века принадлежал поэту Г.Р. Державину, который продал его под застройку купцу П. Шарову. В 1877 году трехэтажный особняк Шарова был перестроен по проекту архитектора В.И. Иванова. Ленинградцам этот дом известен знаменитой аптекой, которую в народе называли «Аничковой», по находящемуся рядом Аничкову мосту. С 1934 года в первом этаже этого дама расположен один из старейших и известнейших в городе книжных магазинов – Книжная лавка писателей. Книжная лавка внесена в «Красную книгу Петербурга» как «объект, не подлежащий переименованию и перепрофилированию».

В квартале от дома с «Аничковой аптекой» по набережной Фонтанки находится дом № 25. В Петербурге начала XIX века он был хорошо известен как «Дом Муравьевой». В 1814 году это здание было приобретено у купца Андрея Кружевникова Екатериной Андреевной Муравьевой сразу после ее переезда из Москвы в Петербург. Вместе с матерью здесь жили ее сыновья, будущие декабристы Никита и Александр. Сюда, в их исключительно гостеприимный и хлебосольный дом, приходили многочисленные родственники и друзья Муравьевых. Здесь «у беспокойного Никиты» проходили собрания Тайного общества.

В декабре 1825 года большую и дружную семью Муравьевых поразил страшный удар. Никита был присужден к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой, Александр – к двенадцати годам каторжных работ. Среди ближайших родственников под следствием оказались Сергей, Матвей и Ипполит Муравьевы-Апостолы, Артамон Муравьев, еще один Александр Муравьев. Это только из ближайшего круга. В итоге Сергей был повешен на кронверке Петропавловской крепости, Ипполит застрелился, остальные сосланы в Сибирь.

Дом Муравьевой превратился в «Святыню несчастий», как окрестили его петербуржцы. Екатерина Андреевна едва не сошла с ума от горя и почти ослепла от слез. По свидетельству современников, она «больше всех других матерей и жен декабристов не давала Николаю I возможности забыть его „друзей 14 декабря“».

7

Огромная территория по нечетной стороне Невского проспекта от Садовой улицы до Фонтанки в середине XVIII века была занята усадьбой Аничкова дворца. От Невского проспекта усадьбу отделяла протяженная низкая каменная стенка со въездными, наподобие триумфальной арки, барочными воротами посередине и невысокими декоративными павильонами по краям. В 1796–1801 годах на западном участке усадьбы Аничкова дворца по проекту архитектора Е.Т. Соколова было возведено специальное здание первой в России Публичной библиотеки. В основу библиотечного собрания легла общедоступная варшавская «Библиотека Речи Посполитой имени Залуских», содержавшая более 400 тысяч томов. В свое время она была создана братьями Залускими и считалась одной из лучших в Европе. После подавления польского восстания и взятия Варшавы русскими войсками под командованием А.В. Суворова Национальная польская библиотека была объявлена собственностью Русского правительства и в качестве трофея перевезена в Петербург. Справедливости ради надо сказать, что после революции значительная часть библиотеки Залуских, по распоряжению Ленина, была возвращена Польше.

Аничков дворец. Современное фото

Торжественное открытие петербургской Публичной библиотеки состоялось в январе 1814 года. Ее первым директором был назначен известный общественный деятель, президент Академии художеств, историк, археолог и художник Алексей Николаевич Оленин.

Род Олениных по мужской линии известен из «Дворянской родословной книги», составленной еще при царе Алексее Михайловиче. Первым из известных Олениных был некий Невзор, живший в первой половине XVI века.

Однако есть и иная версия происхождения рода Олениных. Герб Олениных представляет собой щит, на золотом поле которого изображен черный медведь с сидящей на его спине девушкой в красной одежде и с царской короной на голове. В верхней части щита находятся рыцарский шлем и дворянская корона, которые венчают два оленьих рога. В сложную гербовую композицию включены и другие медведи: один стоит на задних лапах и нюхает розу, два других поддерживают щит по обе его стороны. Многосложный рисунок герба является иллюстрацией к древней ирландской легенде о короле из рода О'Лейнов. Согласно легенде, умирая, король поделил все свое имущество между сыном и дочерью. Но брат, помня о старинном предсказании, что ирландский престол займет женщина, после смерти отца схватил сестру и бросил в клетку с медведями. Однако девушка не погибла. Она протянула медведям благоухающую розу и пленила их сердца. Тогда брат, смягчившись, выпустил сестру, но вскоре сам погиб. Сестра стала королевой Ирландии, но продолжала жить среди медведей. У О'Лейнов были враги, которые претендовали на трон, и поэтому они начали преследовать девушку. Тогда, чтобы спасти ее, медведица посадила ее на спину и переправилась с ней через пролив во Францию. А уж потом потомки королевы перебрались в Польшу и затем, при царе Алексее Михайловиче, – в Россию, где стали Олениными.

Публичная библиотека. Современное фото

Алексей Николаевич Оленин родился в Москве и впервые в Петербурге появился в 1774 году, когда был определен для учебы в Пажеский корпус. За три года до выпуска, по повелению Екатерины II, Оленин отправился за границу «для совершенствования знаний в воинских и словесных науках». Там он учился сначала в артиллерийском училище, а затем в Дрезденском университете. Параллельно небезуспешно занимался изучением иностранных языков, рисованием, гравировальным искусством и литературой. В 1786 году за составленный им в Германии Словарь «старинных военных речений» Российская академия избрала его своим членом. Только этот, далеко не полный список достоинств Оленина оказался вполне достаточным, чтобы в 1811 году он был назначен директором петербургской Публичной библиотеки.

Между тем об Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до 18 лет был величайшим невеждой. Якобы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери Анны Семеновны Волконской – образ Простаковой. И будто бы только дядя Оленина сумел заметить у мальчика незаурядные способности. Он забрал его у матери и дал блестящее образование. Правда, по другой легенде, все происходило в обратной последовательности. На Оленина будто бы произвела сильное впечатление увиденная им в юности комедия «Недоросль». Именно она заставила его «бросить голубятничество и страсть к бездельничанью» и приняться за учение.

Оленин жил в собственном доме на Фонтанке, 101. Салон Оленина считался одним из самых модных в Петербурге. В художественных и литературных кругах его называли «Ноевым ковчегом», столь разнообразны и многочисленны были его участники. Постоянными посетителями салона были Пушкин, Крылов, Гнедич, Кипренский, Грибоедов, братья Карл и Александр Брюлловы, К.Н. Батюшков, В.П. Стасов, И.П. Мартос, Федор Толстой и многие другие. Они же были желанными гостями на даче Оленина под Петербургом с говорящим названием Приютино.

Значение Оленинского кружка переросло в бытовой обычай дружеских собраний с непременным обеденным столом, карточными играми после чая и вечерними танцами с легким флиртом. Здесь рождались идеи, возникали проекты, создавалось общественное мнение. Это был один из тех культурных центров, где исподволь формировался наступивший XIX век, названный впоследствии золотым веком русской литературы, веком Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком Достоевского и Льва Толстого.

О том, каким значительным явлением в культурной жизни столицы стало открытие библиотеки, можно судить по крылатому выражению, сохранившемуся в арсенале городского фольклора с тех пор. Теперь деловитые мужья, торопливо уходя из дома, могли успокоить своих недоверчивых жен тем, что бегут «пропустить стопку-другую книг». Между прочим, в XIX веке среди разночинной интеллигенции появилось новое необычное словосочетание: «Стеклянная библиотека». Так на языке любителей пропустить стаканчик назывались питерские погребки.

В 1840-х годах Публичная библиотека едва не сгорела. Спас ее, если верить преданиям, работавший в то время в библиотеке архитектор В.А. Собольщиков. Кстати сказать, по его проекту в 1859–1862 годах был сооружен новый читальный зал, ныне хорошо известный как Ленинский. Так вот, Собольщикову как-то привиделся вещий сон: он увидел, что в одной из комнат библиотеки начинается пожар. Проснувшись и торопливо одевшись, Собольщиков побежал на службу и в первую очередь бросился в ту, виденную во сне, комнату. Никакого пожара не было. Однако опытным глазом архитектор обнаружил неисправность, которая «неминуемо привела бы к пожару, если ее не исправить».

Долгое время директором Публичной библиотеки был Дмитрий Фомич Кобеко, оставивший свой след в городском фольклоре. Однажды он заказал собственный портрет, который велел повесить над входом в читальный зал отдела рукописей. В петербургских салонах появилась новая острота, которой щеголяли неисправимые зубоскалы: «Вы слышали? В Публичной библиотеке Кобеко повесился!».

В 1932 году Публичной библиотеке, или «Публичке», как ее называли поголовно все питерцы, было присвоено имя М.Е. Салтыкова-Щедрина. О том, как это произошло, рассказывается в анекдоте. Однажды на приеме у Сталина находилась делегация ленинградских деятелей культуры и искусства. «Было бы неплохо назвать вашу библиотеку именем какого-нибудь известного писателя», – с лукавой восточной улыбкой проговорил вождь. «Какого же, Иосиф Виссарионович?» – с готовностью обратились в слух ленинградские товарищи. Сталин неторопливо раскурил трубку и, не дождавшись никаких предложений, хитро проговорил: «Салтыков-Щедрин тоже хороший писатель».

У этого анекдота есть еще один весьма характерный вариант, который, как нам кажется, должен быть приведен. Когда Иосиф Виссарионович узнал, что Публичная библиотека «безымянная», он выразил недоумение. Кто-то из подхалимов предложил назвать ее именем «нашего дорогого товарища Сталина». Великий вождь пыхнул трубкой, расправил брови и возразил: «Пачиму Сталин? Есть и другие харошии писатели. Например, Салтыков-Щедрин».

Бытует легенда, как в 1960-х годах к одному из партийных хозяев Ленинграда пришла делегация работников библиотеки: «Фонды увеличиваются, и скоро их негде будет хранить. Не говоря уж о нехватке мест для занятий. Без помощи обкома партии нам не обойтись». Секретарь обкома строго посмотрел на библиотекарей и наставительно произнес: «У советских людей появляются отдельные квартиры. Они создают личные библиотеки, и надобность в Публичной скоро вообще отпадет».

В 1990-х годах Публичная библиотека сменила вывеску. Она стала называться «Российской национальной». В связи с новым статусом изменилось и ироничное самоназвание многочисленных милых и симпатичных работниц книжных залов. Еще недавние «Публичные девушки» теперь стали «Национальными».

Екатерининский сквер и Александринский театр. Фото 1900-х гг.

В 1828–1832 годах в глубине Невского проспекта архитектор К.И. Росси возвел величественное здание драматического театра. Театр был назван Александринским в честь жены императора Николая I Александры Федоровны.

Крупнейший представитель петербургского классицизма в его наивысшей стадии – ампире, Карл Иванович Росси был сыном итальянской балерины. По слухам, отцом ребенка был русский аристократ или чуть ли не сам император Павел I. Известно, что с раннего детства Росси учился и воспитывался у архитектора Винченцо Бренны. Затем уехал продолжать образование во Флоренцию, а по возвращении в 1806 году в Петербург получил звание архитектора. Первой крупной работой Росси в Петербурге стало строительство комплекса Елагина дворца для вдовствующей императрицы Марии Федоровны. В это же время он принимает активное участие в работе Комитета для строений и гидравлических работ, одной из задач которого стало «придание регулярному Петербургу еще более единообразного и вместе с тем строгого вида».

Карл Росси был первым архитектором, который строил не отдельные дома, дворцы или усадьбы, а целый город, улицы и площади которого должны были составить единый ансамбль. О нем так и говорили в Петербурге: «Росси не строит домов – он создает ансамбли». За свою долгую творческую жизнь он спроектировал 12 площадей и 13 улиц Петербурга. Одна из них, проложенная от заднего фасада Александринского театра до современной площади Ломоносова и представляющая с театральным зданием единый архитектурный ансамбль, заслуженно носит его имя, объединенное с его профессией, – улица Зодчего Росси.

Росси был новатором в применении новейших строительных материалов. Так, при строительстве Александринского театра он впервые использовал чугунные перекрытия. Рассказывают, что, узнав о новшестве, осторожный Николай I решил приостановить работы. Тогда возмущенный вмешательством царя Росси, ручаясь за прочность чугунных конструкций, якобы попросил императора повесить его на стропилах, если рассчитанный им свод обрушится. Николай уступил. По другой легенде, Росси завещал, если в течение двух веков какая-либо конструкция Александринского театра рухнет, вскрыть его могилу и повесить останки на колосниках.

Александринский театр. Современное фото

Но даже Росси, произведения которого в глазах современников олицетворяли царственное богатство и житейское благополучие, не избежал нужды. По окончании строительства Александринского театра зодчему была безвозмездно и в вечное пользование предоставлена театральная ложа. Однако, испытывая постоянные денежные затруднения, он эту ложу продавал. Правда, по другой легенде, эту ложу у него отобрали. Случилось, что однажды, как повествует легенда, во время спектакля в ложе сошлись потомственный дворянин и простой купец. Что-то они не поделили. Произошла ссора, переросшая в громкий скандал, едва не сорвавший спектакль. В результате ложа у Росси была отобрана.

На уровне второго и третьего этажей главный фасад театра украшает глубокая лоджия с коринфской колоннадой. Над нею парит квадрига, управляемая древним богом искусств красавцем Аполлоном, работы скульптора Пименова. В артистической среде известно обиходное прозвище Аполлона: «Кучер с Александринки». С ним связана одна любопытная театральная примета, имеющая хождение среди «избранной», привилегированной публики Александринки. Если во время антракта тебе доверят ключи от застекленных дверей театрального фойе на балкон, ты можешь загадать свое самое сокровенное желание, и оно непременно исполнится, если ты выпьешь бокал шампанского, поддерживая при этом ладонью гениталии одного из коней квадриги Аполлона.

Как правило, в старом Петербурге в дни театральных премьер и бенефисов к подъезду Александринки выстраивалась длинная очередь карет и экипажей. Среди «золотой молодежи» того времени существовало убеждение, что ходить пешком в Александринский театр неприлично. Говорят, предприимчивые питерские извозчики специально ставили кареты вблизи театра, буквально в нескольких шагах от него. Здесь они нанимались столичными щеголями и лихо подкатывали к парадному входу в театр. Спектакли Александринки высоко ценились в обеих столицах, хотя профессиональная ревность, существующая до сих пор, не исчезала никогда. Одно театральное предание рассказывает, что, когда в Александринском театре готовились к предстоящим гастролям знаменитого московского актера М.С. Щепкина, петербургский актер Боченков, игравший те же роли, что и Щепкин, и очень боявшийся соперничества, мрачно шутил: «В Москве дров наломали, а к нам щепки летят».

Многие театральные имена, связанные с Александринкой, стали составной частью городской мифологии.

Драматическим актером и любимцем петербургской публики был потомственный артист, ведущий трагик Александринского театра с момента его открытия Василий Андреевич Каратыгин. Вместе с ним на сцене Александринского театра выступали его мать и отец. В городском фольклоре Каратыгин остался благодаря многочисленным театральным анекдотам и байкам, главным героем которых выступал этот острый на язык и талантливый трагик. Вот только некоторые.

Однажды летом в Петергофе был выездной спектакль Александринского театра. За неимением других мест, актеров временно разместили в помещении, где обычно стирали белье. Побывавший на спектакле Николай I поинтересовался у артистов, всем ли они довольны. Первым отозвался находчивый Каратыгин, легко каламбуря и смешивая понятие ласки, как проявления теплых чувств, с полосканием белья: «Всем, Ваше Величество, всем. Нас хотели полОскать и поместили в прачечной».

В другой раз, придя во время антракта на сцену Александринского театра, император обратился к артисту: «Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь превратиться в кого угодно. Это мне нравится». Каратыгин, поблагодарив государя за комплемент, согласился с ним и сказал: «Да, Ваше Величество, могу действительно играть и нищих, и царей». – «А вот меня, ты, пожалуй, и не сыграл бы», – шутливо заметил Николай. «А позвольте, Ваше Величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас». Добродушно настроенный царь заинтересовался: как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно: «Ну, попробуй». Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору Императорских театров Степану Александровичу Гидеонову голосом, похожим на голос императора, произнес: «Послушай, Гидеонов, распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц». Государь рассмеялся: «Гм… Гм… Недурно играешь». Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад. По другому анекдоту, на ту же тему, Каратыгин, исполняя просьбу Николая I изобразить его, голосом монарха обратился к стоящему рядом с императором адъютанту: «Слушай, голубчик, распорядись послать этому актеришке Каратыгину ящик шампанского». Николай расхохотался, и наутро шампанское было доставлено к дому актера.

Однажды во время похорон писателя Полевого Каратыгин каламбуром остановил Фаддея Булгарина, который хотел ухватиться за ручку гроба: «Уж ты довольно поносил его при жизни».

В другой раз Каратыгин присутствовал на похоронах одного известного картежника, казацкого офицера. На следующий день его спросили: «Ну, как вам похороны?» – «Великолепно! Сначала ехали казаки с пиками, потом музыканты с бубнами, затем духовенство с крестами, потом покойник с червями, а за ними шли дамы, тузы, валеты, и в конце двойки, тройки, четверки», – играя картежной терминологией и каламбуря, ответил Каратыгин.

Каратыгину приписывают и другие каламбуры, адресованные плодовитым, но бездарным авторам театральных водевилей. Об одном из них он сказал: «Лучше бы он писал год и написал что-нибудь годное, чем писал неделю и написал НЕДЕЛЬНОЕ». А актеру, обратившемуся к нему с вопросом: «А помнишь ли ты мою пьесу?», он ответил: «Еще бы! Я ведь злопамятный».

В другой раз, по поводу драмы «В стороне от большого света», Каратыгин будто бы сказал: «Первое действие драмы происходит в селе, второе – в городе, все же остальное написано ни к селу, ни к городу».

Каратыгина похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Согласно одной из легенд, он был положен в гроб живым и перед смертью будто бы даже приподнялся. Как утверждают жизнерадостные театралы, это была его последняя искрометная шутка.

В 1835 году на сцене Александринского театра дебютировала Варвара Николаевна Асенкова. Она родилась в театральной семье. Ее мать была воспитанницей Театрального училища и долгое время выступала на петербургской сцене. Современники утверждают, что Варвара Асенкова была «грациозная, миловидная, с лукавой улыбкой на устах» артистка, которая особенно хорошо выглядела в водевилях, где исполняла так называемые роли с переодеванием: юных маркизов, юнкеров, малолетних королей. В то же время она была первой исполнительницей таких значительных драматических ролей, как Софья в комедии Грибоедова «Горе от ума» и Марья Антоновна в гоголевском «Ревизоре».

Как и положено, Асенковой увлекались, ее любили, из-за нее случались скандалы. Согласно литературному анекдоту, дошедшему до нашего времени, героем одного такого скандала стал Пушкин. Вот текст этого анекдота. В санкт-петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: «Мальчишка, дурак!». Пушкин отвечал: «Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую».

Надо сказать, что этот старинный анекдот сохранил для потомков одну исключительно любопытную и немаловажную деталь. Первоначально Асенкова и в самом деле не вызывала восторга избалованного петербургского зрителя. Ее подлинный талант проявился гораздо позже. И Пушкин, который впервые увидел ее на сцене всего лишь за полтора-два года до своей гибели, когда Асенкова впервые только появилась на александринской сцене, имел все основания быть недовольным ее игрой.

Согласно легендам, у Асенковой был сын, отцом которого петербургская молва считала императора Николая I. Впрочем, император был далеко не единственным поклонником знаменитой актрисы. В нее был влюблен граф Яков Иванович Эссен-Стенбок-Фермор. Если доверять фольклору, то именно благодаря этому обстоятельству Невский проспект обогатился таким заметным сооружением, как Пассаж. Будто бы граф построил его в честь актрисы и на том месте, где он в последний раз ее видел, о чем мы уже говорили.

Умерла Асенкова рано, в возрасте двадцати четырех лет, от чахотки. Ее смерть вызвала в Петербурге целую бурю толков и пересудов. Говорили, что она приняла яд, не выдержав травли завистников, среди которых главной была Надежда Самойлова. Так это или нет, судить не нам, но после смерти Асенковой все ее роли перешли к сопернице.

«Царицей Александринки» называли в Петербурге великую актрису Марию Григорьевну Савину.

Савина считалась одной из лучших исполнительниц ролей в пьесах русского классического репертуара, а кроме того, занималась широкой общественной деятельностью. Она основала так называемое Убежище для престарелых актеров на Петровском острове. Ныне – это Дом ветеранов сцены, который до сих пор в народе зовут «Убежищем для актеров». При всем при этом Савина обладала совершенно несносным характером. В театре, признавая ее безусловный талант, за глаза окрестили «Генеральша» и «Серая кардинальша». И именовали не по фамилии, а по имени-отчеству: Мария Гавриловна, как это принято для императриц. Директор Императорских театров В.А. Теляковский не однажды признавался, что в Александринке «два директора – один он, тайный советник, а другой Савина, явный советник, первый говорит то, что заблагорассудится, а второй делает то, что хочет». В то же время об уважении, которым пользовалась Савина среди театралов, говорит поговорка, рожденная в ее время: «Фраки в Петербурге шьют три раза в год: на Рождество, на Пасху и на бенефис Савиной».

При всей своей внешней озабоченности судьбами товарищей по профессии, она не терпела никакого таланта не то что рядом, а даже вблизи себя. Рассказывают, что однажды на каком-то французском спектакле Савина, глядя на сцену, откровенно говорила: «Хоть бы один такой мужчина, как эти, в Александринке», на что, впрочем, ей тут же отпарировали: «Хоть бы одна такая женщина, как эти, у нас в Александринке». Как на это отреагировала Савина, неизвестно, зато все хорошо знали, что по ее вине из Александринского театра ушли такие бесспорные мастера сцены, как П.А. Стрепетова и В.Ф. Комиссаржевская. А в кулуарах частенько можно было услышать, что «злодейка Савина каждый день на завтрак съедает по молодой актрисе».

Между тем и вне театра Савина оставалась признанным лидером актерского мира. В ее доме на Фонтанке, 38, устраивались званые вечера, где за чаем с постными капустными пирогами, которые неизменно подавала горничная Василиса, читались новые пьесы, высмеивались классики и злословили актеры. На следующий день многие искрометные шутки, рожденные в доме гостеприимной хозяйки, становились достоянием городского фольклора. Между прочим, именно от тех вечеров с капустными пирогами родились знаменитые театральные капустники.

Савина, по ее завещанию, была похоронена рядом с основанным ею Убежищем для престарелых актеров. После революции Дом ветеранов сцены подвергся реконструкции. Тогда же могила Савиной была перенесена на берег Малой Невки.

Одним из театральных авторов, пьесы которого ставились в Александринке, был Август Коцебу. Немецкий драматург и романист долгое время прожил в России. В Петербург Коцебу приехал в 1794 году вместе с так называемым обществом немецких актеров. С 1800 года он стал директором основанного этим обществом Немецкого театра. Очень скоро Коцебу приобрел широкую известность как автор многочисленных пьес, которые заняли не последнее место в репертуаре русских театров. Все его сочинения носили нравоучительный характер и по большей части были пошлыми и слезливыми. Всего Коцебу написал 98 пьес. В театральном Петербурге их издевательски называли «Коцебятиной».

Жизнь Коцебу закончилась драматически. Он считался не то тайным агентом Германии, не то русским провокатором. Так или иначе, в 1819 году его заколол кинжалом студент Карл Занд. Пушкин воспел этот «подвиг» в стихотворении «Кинжал». Пушкин считал Занда третьим после Брута, принявшего участие в убийстве диктатора Цезаря, и Шарлотты Корде, убившей вождя французских якобинцев Марата, «великим защитником свободы». С именем Шарлотты Корде мы еще встретимся на улице Марата. Напомним читателям, что могила Занда стала местом паломничества германской молодежи. Но мы отвлеклись.

Еще одним автором Александринского театра был известный в свое время драматург Виктор Александрович Крылов. В структуре петербургских Императорских театров он занимал не последнюю должность, служил начальником репертуарной части. От его слова зависела судьба многих петербургских драматургов. Писал и сам Крылов. Это был плодовитый автор, написавший десятки пьес. Все они в основном представляли собой либо переводы, либо переделки классических произведений. Если быть точнее, в его творческом наследстве более 30 оригинальных пьес и более 70 переделанных немецких, французских и русских драматических произведений.

Однофамилец знаменитого баснописца, совестливый Крылов, писал под скромным и ничего не говорящим псевдонимом Александров. Судя по всему, Крылов был автором способным и далеко не бездарным. Он хорошо знал театр, и после его вмешательства в тексты многие неизвестные ранее или вообще не пользовавшиеся популярностью пьесы приобретали второе дыхание и становились знаменитыми и любимыми избалованными петербургскими зрителями спектаклями.

В театральном фольклоре второй половины XIX века существовала лестная характеристика таких пьес. Она сохранила для потомков подлинную фамилию ныне совершенно забытого драматурга. Пьесы, переделанные Виктором Александровичем Крыловым, назывались «Окрыленными». В конце века драматургия Крылова, видимо, приелась, и в Петербурге пошло гулять крылатое словцо «Крыловщина». Оно обозначало театральную косность и рутину.

В.А. Крылов

Долгое время в театре работал актер Бруно Артурович Фрейндлих, отец известной петербургской актрисы Алисы Бруновны. С 1975 по 1991 год Ленинградским театром драмы имени Пушкина, как в советское время назывался Александринский театр, руководил народный артист Советского Союза Игорь Олегович Горбачев. Так случилось, что именно при нем прославленный в прошлом театр превратился в один из символов общественного и художественного застоя. На ярком фоне театральной жизни Ленинграда тех лет, представителями которой были театральные коллективы Н.П. Акимова, И.П. Владимирова, Г.А. Товстоногова, театр Горбачева являл собой образец скучного консерватизма и выразительной безликости. В народе его прозвали: «Корыто Горбачева». Безжалостный городской фольклор, сравнивая пушкинский театр тех времен с Публичной библиотекой, был далеко не на стороне театра Горбачева:

Между тем Горбачев был одним из любимых актеров советских партийных бонз. Награды сыпались на него как золотой дождь. Остроумнейшей Фаине Григорьевне Раневской петербургская молва приписывает слова, оброненные ею по случаю очередного награждения Игоря Олеговича: «За создание в искусстве образа довольного человека».

Последней постановкой Игоря Горбачева в пушкинском театре была пьеса А.Н. Островского «Не все коту масленица». Но и этот грустный факт личной биографии актера петербургский фольклор расценил как шутку, сыгранную с ним безжалостной, но справедливой судьбой. Название спектакля было откровенно двусмысленным.

Случайно или нет, но уход Горбачева из театра совпал с изменением политического строя в России. На дворе был 1991 год.

В околотеатральных кругах время от времени можно услышать притчу о спектаклях по пьесе А.С. Грибоедова «Горе от ума». За всю долгую историю представлений этой комедии, говорят, не было ни единого спектакля, на котором хотя бы один из актеров не запутался в тексте. Вот уж, действительно, горе…

Несмотря на то что в советское время театр носил имя Александра Сергеевича Пушкина, питерцы всегда продолжали называть его «Александринкой». В начале 1990-х годов Александринскому театру официально вернули его историческое название. А сами актеры по недавно сложившейся традиции начало каждого театрального сезона отмечают возложением цветов на надгробие императрицы Александры Федоровны в Петропавловском соборе.

Перед центральным фасадом театра по общему проекту Росси садовый мастер Я. Федоров разбивает сквер. Неофициально сквер петербуржцы называли «Александринским».

Памятник Екатерине II. Современное фото

В начале 1860-х годов в рамках подготовки к празднованию 100-летия вступления Екатерины II на престол в Петербурге решили установить памятник великой императрице. Решение было реализовано только в 1873 году. Памятник был установлен в сквере перед Александринским театром. С тех пор сквер, так и не получивший официального названия, известен в народе как «Екатерининский», или по-простонародному «Катькин». Одно время в некотором отдалении от Невского проспекта, позади сквера, продавали свои работы питерские художники. Затем им предложили перебраться на другое место. В городском фольклоре от того короткого и яркого времени осталось два микротопонима: «Катькин зад» и «Монмартр».

Памятник императрице Екатерине II исполнен по проекту скульптора М.О. Микешина. Величественный монумент императрицы, установленный на высоком фигурном, круглом в плане пьедестале работы архитектора Д.И. Гримма, давно уже стал одним из любимых объектов городского фольклора. Наименее обидные его прозвища: «Микешинская сонетка», «Печатка» или «Катька», а место встреч и свиданий молодежи в сквере перед Александринским театром называется «У Катьки». Мифология бронзовой императрицы богата и разнообразна. Еще в XIX веке начались разговоры о том, что место для установки памятника выбрано вовсе не случайно. Что так и должна стоять «Коронованная блудница» и лицемерная распутница – спиной к искусству и лицом к публичному дому, который, по одной версии, находился на месте Елисеевского магазина, по другой – где-то на Малой Садовой улице. Записные столичные зубоскалы и остроумцы ни на минуту не оставляли памятник без внимания:

Вариантов этой забавной рифмованной загадки было, вероятно, много. Но все они об одном и том же:

Этакая пикантная интеллигентская игра, в которой и правила всем хорошо понятны, и ответ заранее известен. Позади памятника – драматический театр, слева – Публичная библиотека, справа – Сад Отдыха, а спереди – Елисеевский магазин, цены на товары в котором доступны далеко не всякому.

Невинная литературная забава. Не более того. И все-таки… Рассказывать подобные рискованные байки о любвеобильной императрице давно превратилось в моду. Туристы внимательно разглядывают бронзовые фигуры екатерининских сподвижников на скамье, или «Екатерининской скамейке», как ее называют в народе. Здесь и генералиссимус Александр Суворов, и фельдмаршал Петр Румянцев, и светлейший князь Григорий Потемкин, и граф Алексей Орлов, и княжна Екатерина Дашкова, и Иван Бецкой, и адмирал Василий Чичагов, и канцлер Александр Безбородко, и поэт Гаврила Державин. Все они, за исключением Екатерины Дашковой, что-то живо обсуждают. Как утверждают злоязычные ядовитые остроумцы, мужчины при помощи жестов демонстрируют друг другу размеры своих детородных органов. Все согласно кивают головами, и только «старик Державин» беспомощно разводит руками. А над ними, продолжают неуемные зубоскалы, возвышается великая государыня и великая любовница, с загадочной сладострастной улыбкой на царственных губах и бронзовым скипетром-эталоном в руке.

Иногда, если верить городскому фольклору, в снежном вихре декабрьских вечеров эта живая картина мистическим образом вдруг исчезает. Это подгулявшие и расшалившиеся сподвижники покидают свои места в поисках новых романтических приключений, и Екатерина Великая будто бы сходит с пьедестала, чтобы отыскать своих верных соратников и вернуть их на бронзовую скамейку.

Одна из легенд утверждает, что под памятником зарыты «несметные богатства», которые вот уже полтора столетия будоражат умы городских властей. Будто бы при закладке монумента одна из экзальтированных придворных дам в эмоциональном порыве сорвала с себя перстень и бросила его в котлован для фундамента. Ее примеру якобы последовали многие присутствовавшие дамы высшего света. Не отставали и их спутники. Драгоценности посыпались в таком изобилии, что торжественную церемонию закладки пришлось на некоторое время задержать. Если верить современным городским слухам, то уже в советское время у новых хозяев Смольного не однажды возникала мысль о раскопках в Екатерининском сквере. Однако дело дальше кабинетных разговоров так и не продвинулось. С этими слухами тесно связана легенда о будто бы принятом в 1950-х годах решении перенести памятник Екатерине на другое место. Якобы монумент заслонял вид на Драматический театр имени А.С. Пушкина с Невского проспекта. В этой легенде нет ничего удивительного. В социалистическом Ленинграде подобных примеров, успешно реализованных на практике, было множество. В ходе нашего повествования мы еще расскажем о памятнике императору Александру III на Знаменской площади, снесенного из-за того, что он якобы мешал трамвайному движению.

Надо признаться, что судьба памятника Екатерине II и сегодня волнует петербуржцев. Правда, по-иному. Во времена пресловутого экономического хаоса начала 1990-х годов можно было услышать городскую частушку:

Надо сказать, эта частушка родилась не на пустом месте. Если верить всезнающему Интернету, «памятник Екатерине – самый несчастный монумент в городе». С него постоянно исчезают скульптурные детали – то бронзовые цепи, то ордена, то шпаги. А однажды десантники нарядили императрицу в тельняшку и вложили в ее руку бутылку.

Между тем репутация «Катькиного сада» оказалась весьма сомнительной. В известных кругах его называют «Катькин ад». По вечерам, еще с дореволюционных времен, здесь собираются питерские геи и лесбиянки: по одну сторону памятника Екатерине – «голубые», по другую – «розовые». Понятно, что геи кучкуются позади памятника, лесбиянки – впереди. «Знатоки» утверждают, что «снять» на ночь мальчика или девочку здесь ничего не стоит. Но нравы «Катькиной тусовки» жестоки и опасны. Говорят, постоянно кто-то бесследно пропадает. Якобы существует даже «какое-то „Голубое кладбище“ в Парголове, где тайком хоронят убитых геев и где вершатся прочие темные дела».

Чтобы завершить сюжет о Екатерининском сквере на более позитивной ноте, напомним, что среди петербургских школьников и студентов существует традиция: чтобы получить пятерку на экзамене, надо дотянуться до бронзовой доброй матушки-государыни и коснуться рукой ее пятки.

К 1830-м годам окончательно сформировался единый архитектурный ансамбль площади перед главным фасадом Александринского театра. В рамках этого замысла Росси возвел новый корпус Публичной библиотеки с одной стороны площади, павильоны возле Аничкова дворца – с другой, и здание Александринского театра в центре. В 1832 году площадь была официально названа Александринской.

В 1923 году исполнилось 100 лет со дня рождения одного из крупнейших русских драматургов Александра Николаевича Островского, пьесы которого еще при его жизни с неизменным успехом ставились на сцене Александринского театра. В связи с юбилеем площадь перед театром была переименована в площадь Писателя Островского. В конце 1920-х годов название приобрело современный вид: площадь Островского. Одновременно сквером Островского был назван и бывший Екатерининский сквер. В 1991 году скверу вернули его историческое имя. Он вновь стал Екатерининским.

Классический ансамбль площади, задуманный Росси, полностью закончен так и не был. Более того, в конце XIX века он был искажен строительством дома архитектора Н.П. Басина в псевдорусском стиле. В фольклоре его называют «Дом-комод», или «Петушиный дом». Затем на противоположной стороне площади появилось столь же случайное здание Управления Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, в просторечии «Железка». И наконец, уже в наши дни рядом с ним появился дом современной архитектуры, который в народе прозвали «Стиральной машиной „Индезит“». Он и в самом деле выглядит, как новая стиральная машина, втиснутая в узкое пространство современной кухни.

От Екатерининского сквера вплоть до набережной реки Фонтанки протянулся зеленый массив усадьбы старинного Аничкова дворца. Дворец начат строительством по проекту архитектора М.Г. Земцова в 1741 году. После смерти Земцова возведение дворца продолжил архитектор Г.Д. Дмитриев, а окончательно завершил строительство Б.Ф. Растрелли. Если верить одной из легенд, строительство дворца началось по повелению императрицы Елизаветы Петровны в память об историческом событии, которое произошло в ночь на 25 ноября 1741 года. Тогда она с небольшой группой заговорщиков явилась в Преображенский полк, квартировавший вблизи Аничкова моста, заручилась его поддержкой и отсюда «начала свой поход» по Невскому проспекту, возведший ее на «отцовский престол».

Своеобразной особенностью дворца является его, казалось бы, странное положение по отношению к Невскому проспекту. К проспекту дворец обращен ничем не примечательным боковым торцом, что совершенно не соответствует современному статусу главной магистрали города. Однако не надо забывать, что строился дворец в середине XVIII века, когда Невский проспект еще не играл такой исключительной градостроительной роли, в отличие от Невы или Фонтанки, на которые выходили главные фасады всех самых роскошных дворцов и усадеб Петербурга того времени. Характерно, что центральный вход в Аничков дворец был расположен и в самом деле со стороны Фонтанки, откуда был прорыт специальный канал с ковшом, или «гаванцем», для захода и стоянки малых гребных и парусных судов.

Говорят, из Аничкова дворца к Публичной библиотеке вел подземный ход. Другой подземный ход соединял Аничков дворец с дворцом Белосельских-Белозерских. Этот туннель проходил под Фонтанкой и будто бы служил секретным путем, которым пользовались царские особы «для тайных визитов и свиданий». В историю петербургского зодчества дворец, как и соседний с ним одноименный мост через Фонтанку, вошел с названием, образованным по имени командира строительного батальона, квартировавшего в этих местах, Михаила Осиповича Аничкова.

В свое время дворец был куплен в казну и долгое время находился в собственности русских императоров. При Николае I петербуржцы впервые услышали легенду о призраке «Белой дамы Аничкова дворца». Поговаривали, что по дворцу бродит неприкаянная душа некой юной смолянки, которую совратил и бросил не то какой-то император, не то великий князь. Будто бы бедная девушка с горя кинулась в Фонтанку и утонула. Если верить городскому фольклору, с призраком несчастной смолянки так или иначе встречались все русские императоры, хотя, по одной из легенд, она покинула дворец еще в начале XIX столетия. Во время пожара Аничкова дворца в 1812 году обыватели будто бы видели, как «из пламени взметнулась огромная фигура в балахоне и растворилась в дыму». Впрочем, могла и вернуться никем не замеченной.

На этом не заканчивается мистика Аничкова дворца. Пушкин в декабре 1833 года записывает в дневник петербургские слухи о мебели из домов, принадлежащих Конюшенному ведомству. Будто бы «мебели вздумали двигаться». Ради спокойствия чиновников был призван даже поп для прочтения соответствующей молитвы, но и тогда «стулья и столы не хотели стоять смирно». В свете поговаривали, что мебель была изъята из Аничкова дворца, и вот теперь «просится в Аничков».

С именем Аничкова дворца связана идиома, внедрившаяся в петербургскую фразеологию в конце XIX века. После целой серии покушений на Александра II, закончившихся злодейским убийством императора 1 марта 1881 года, царское окружение стало более скрытным и, как утверждают очевидцы, подчеркнуто молчаливым. По воспоминаниям современников, при дворе установилось какое-то «умолчание». При Александре III, который постоянно жил в Аничковом дворце, «ни об одном проекте не говорили, об отъездах узнавали накануне и то как-то вскользь». Среди придворных такое поведение называлось «Аничковским молчанием». Термин прижился, стал популярным. Уже другой император, Николай II, однажды во время игры в лаун-теннис получил телеграмму о сокрушительном поражении русского флота под Цусимой. Не читая, он положил телеграмму в карман и продолжал игру. И это в кругу приближенных так же характеризовалось как «le silence d'Anitchkoff» – «Аничковское молчание».

С 1918 по 1935 год в национализированном Аничковом дворце располагался Музей города. Затем дворец был отдан детям. В нем разместился Ленинградский дворец пионеров, который одни называли «Дворцом маленьких большевиков», другие – «Крысятником».

Как мы уже говорили, на территории, ныне занятой ансамблем Аничкова дворца, в середине 1720-х годов располагался полковой двор лейб-гвардии Преображенского полка, переведенного в 1723 году в Петербург из Москвы. Затем последовательно эта земля принадлежала первому обер-полицмейстеру Санкт-Петербурга Антуану Девьеру, откупщику Лукьянову и, наконец, дочери Петра I цесаревне Елизавете Петровне. В 1743 году Елизавета «изустно указала» архитектору М.Г. Земцову и садовнику Стрельнинской мызы англичанину Людвигу Киндеру Таперсу прибыть «ко двору ее императорского величества для разведения в новом ее доме, что у Аничкова мосту, сада».

Окончательный облик сад приобрел в 1820 году. Реконструкция осуществлялась по проекту архитектора Карла Росси. В саду были возведены два изящных павильона, украшенные статуями древнерусских витязей по моделям скульптора С.С. Пименова. По периметру сад был обнесен металлической оградой с воротами со стороны Невского проспекта и площади перед Александринским театром. Ограду и пилоны ворот украшают золоченые изображения имперских орлов. После революции орлы были уничтожены, из-за чего в городе родилась легенда о том, что рисунок ограды был выполнен прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, побывавшим однажды в Петербурге с дружеским визитом. А может быть, и были сбиты именно потому, что в воюющей в то время с Германией России уже жила легенда о якобы «немецких орлах».

После революции сад при бывшей царской усадьбе был превращен в общегородской сад Отдыха. Как мы уже знаем, в советские времена и старинный Александровский сад был переименован в сад Трудящихся имени Горького и, надо думать, ленинградцам хорошо памятен анекдот той эпохи: «Где работаешь?» – «В саду Отдыха». – «А отдыхаешь?» – «В саду Трудящихся».

Павильон Аничкового сада. Современное фото

От Фонтанки до Площади Восстания

1

Фонтанка – второй после Мойки водный проток, пересекающий центральную часть Петербурга и играющий образующую роль в формировании трехлучевой уличной системы города. В первые годы существования Петербурга, как, впрочем, и в допетровские времена, Фонтанка называлась Безымянным ериком. Так назывались все протоки, вытекающие из одной реки и в нее же впадающие. Как известно, Фонтанка берет свое начало в Неве, у Прачечного моста, пересекает город с севера на юго-запад и впадает в Неву же почти у самого ее устья. После того, как через Безымянный ерик были перекинуты трубы, питавшие водой из Лиговского канала фонтаны Летнего сада, речку стали называть ее современным именем. С 1737 года это имя становится официальным. Но уже во второй половине XVIII века в фольклоре наряду с просторечным «Фонталка» появляется параллельное название: «Малая Нева».

Надо сказать, что одним из самых любимых объектов городского фольклора Фонтанка оставалась на протяжении всей истории Петербурга.

Припев:

Припев.

Припев.

От старинных двухстрочных страданий оставался всего один шаг до частушек, ставших всероссийски известными:

Судьба одного из подгулявших воспитанников Училища правоведения до сих пор волнует городской фольклор. Правда, теперь уже в связи с экологическими проблемами:

В 1994 году на устое 1-го Инженерного моста, над протокой, соединяющей Фонтанку с Мойкой, была установлена одна из самых удивительных скульптур Петербурга – миниатюрный, в натуральную величину чижа, певчей птички из отряда воробьиноподобных, памятник легендарному Чижику-пыжику. Памятник, выполненный по модели тбилисского художника Резо Габриадзе, укреплен на маленьком кронштейне. Чижиками-пыжиками в XIX веке в Петербурге называли юных задиристых воспитанников Училища правоведения, находившегося в доме № 6 по набережной реки Фонтанки, за их форменные мундиры с манишками яркого желто-зеленого цвета, с желтыми петлицами и обшлагами и зимними шапками из пыжика. Это о них распевали веселые куплеты: «Чижик-пыжик, где ты был…».

По одной из легенд, слова куплетов были написаны на мотив японской народной песенки, завезенной одним из журналистов с театра военных действий Русско-японской войны 1905 года. Правда, еще в пушкинские времена среди литераторов была известна пародия на поэта Н.И. Гнедича на мотив «Чижика»:

Можно привести и воспоминания актера Н.Н. Ходотова о царившей в то время цензуре текстов, исполняемых с эстрады. Д.В. Драчевский, с 1907 года бывший градоначальником Петербурга, однажды упрекнул Ходотова, что в его устах «все цензурное приобретает характер нецензурного». – «И даже „чижик-пыжик, где ты был“ тоже нецензурное»? – попробовал возразить актер. И услышал в ответ: «„Чижик, чижик, где ты был? – На Фонтанке водку пил“. Понимаете? На Фонтанке! Значит, нецензурно». Известно, что на Фонтанке в то время находилось Охранное отделение.

По одной из легенд, музыку к «Чижику-пыжику» сочинил выпускник Училища правоведения Петр Чайковский. Будто бы это было одно из ранних его произведений.

Памятник Чижику-пыжику за короткое время приобрел необыкновенную популярность. В городе поговаривают, что он стал неофициальным символом празднования 300-летия города. В народе появился лозунг: «Чижик – это наше все!». Как утверждает в одном из интервью сам автор памятника, «Чижик помогает студентам и студенткам от разделенной и неразделенной любви. Он помогает в зачетах, в мелком и самом мелком бизнесе. Оберегает от негативного воздействия дурного глаза и излишне внимательных добрых казенных глаз. Молодоженам помогает скреплению семейных уз и плодородию. При достижении определенных лет он помогает постичь платоническую любовь не в ущерб силе молодой любви». Вокруг памятника складывается целый ряд традиций, большинство из которых связаны с пожеланием счастья и благополучия. Для того чтобы в жизни повезло, надо, наполнив рюмку вином, привязать ее к веревке, шнуркам или ремню и, перегнувшись через перила набережной, дотянуться до этой питерской птички и чокнуться с нею. По другому обычаю, чтобы желание исполнилось, надо бросить к подножию птички монетку. И если она не упадет в воду и удержится на пьедестале, то все сбудется.

Эту питерскую традицию подхватили и гости из чужедальних стран. В Фонтанку полетели лиры, центы, пфенниги, песо и другая иноземная мелочь. Как утверждают очевидцы, для некоторых местных аборигенов это превратилось в одну из статей дохода. Они лихо ныряют в мутные воды Фонтанки и извлекают оттуда груды валютной выручки. Эта традиция сбора денег имеет давнюю историю. Говорят, она завезена в Петербург известным путешественником Миклухо-Маклаем, который «наблюдал ее среди диких племен южных островов».

Между тем судьба памятника Чижику-пыжику была далеко не безоблачной. Первоначально его собирались укрепить на устое моста Белинского, но во время монтажа вдруг из Фонтанки всплыл утопленник. Это показалось дурной приметой, и место установки памятника поменяли. И действительно, едва он был укреплен на новом месте, над головой монтажников появился вертолет с подвешенным на тросах крестом. В этот день его устанавливали на церкви Симеона и Анны. Это сочли добрым знаком и все успокоились.

Однако за 10 лет существования памятника бронзовую птичку четырежды похищали. Иногда ее находили и возвращали на место, иногда скульптору приходилось повторять отливку.

Если судить по фольклору, надежд на спокойную жизнь у памятника нет и сегодня:

Значительное место уделено Фонтанке и в петербургской фразеологии: «С тобой спорить только у Фонтанки», «Ну и ты не дешевле Фонтанки», «Жить бы на Фонтанке, но с видом… на Манхэттен», «На Фонтанке треснул лед – в гости корюшка плывет».

История Аничкова моста через Фонтанку в створе Невского проспекта восходит к первой четверти XVIII века. Первый мост через Фонтанку перекинули солдаты квартировавшего поблизости строительного батальона подполковника Михаила Осиповича Аничкова. Мост был со шлагбаумом. В ночное время он опускался, как бы запирая город. Очень скоро имя подполковника Аничкова дало название мосту. Впрочем, в обиходной речи его иногда называли Áничкиным – по имени какой-то никому не известной Ани, Анички. Помните, детскую загадку: «Назовите питерский мост с женским именем». Ответ: «Áничкин».

И действительно многим жителям Санкт-Петербурга в таком варианте названия Аничкова моста виделась какая-то загадочная, романтическая история, связанная с женщиной по имени Анна. Существовало несколько легенд, посвященных этой теме. Все они представляют собой трагически закончившийся роман с некой таинственной Анной. Безответную любовь к этой Анне приписывали чуть ли «всем работавшим над строительством моста рабочим, инженерам и архитекторам».

Аничков мост. Начало 1840-х гг.

В 1908 году возле моста даже появился указатель, на котором название моста в точности соответствовало легенде: «Áничкин». Что это было – случайная ошибка изготовителей таблички или уверенность ее авторов в достоверности истории с неизвестной носительницей этого имени, так до сих пор и остается одной из загадок Аничкова моста. Указатель украшал въезд на мост целых четыре года, пока в 1912 году в Петербург не приехал один из дальних родственников подполковника Михаила Осиповича Аничкова. Он заметил скандальную надпись и в тот же день написал жалобу в Городскую управу. В ней он указывал, что предки его были не Áничкины, а Аничковы. Ошибка была исправлена.

Между прочим, следует напомнить, что всякий раз, как только мост перестраивался, городские власти пытались переименовать его в «Невский мост». Но этот топоним в Петербурге не прижился, мост так и остался Аничковым.

За свою почти что трехвековую историю мост несколько раз перестраивался. Причины были разные. Так, в 1749 году архитектор Семен Волков построил новый деревянный мост, который мало чем отличался от типовых мостов того времени. По одной из версий, переправа была выполнена без разводного пролёта и значительно укреплена, так как по нему надо было провести слонов, присланных русскому царю в подарок от шаха Ирана.

В 1841 году мост подвергается коренной перестройке еще раз. Он расширяется, правда, при этом теряет свой поэтический облик: лишается гранитных башен и парапетов. Проект моста разработал инженер И.Ф. Бутац. Новый мост украсили чугунные перила с чередующимися парными изображениями морских коньков и русалок. Считается, что мостовые перила отлиты по рисунку архитектора А.П. Брюллова. Возможно, Брюллов и принимал участие в их установке, однако подлинным автором перил следует считать немецкого зодчего Карла Шинкеля. Решетки Аничкова моста являются точной копией решеток Дворцового моста, построенного им в Берлине за несколько лет до описываемых нами событий. По одной из версий, решение об использовании копий берлинского моста для его петербургского собрата было принято лично Николаем I, как известно, благоволившим немецким архитекторам.

В это время в историю Аничкова моста вошел крупнейший петербургский скульптор-анималист Петр Карлович Клодт. Потомок древнеримской фамилии из Ломбардии Клодт фон Юргенсбург, в 1833 году он окончил Академию художеств, с 1838 года возглавил академическую литейную мастерскую, а впоследствии стал академиком и профессором Академии. Клодт был основоположником анималистического жанра в русской скульптуре, непревзойденным мастером своего дела. Изображения коней, изваянных Клодтом, были хорошо известны не только в монументальной скульптуре, но и в миниатюре. Фигурки коней Клодта украшали личные покои, приемные и кабинеты аристократического Петербурга. Ироничные петербуржцы прозвали Клодта «Скотским скульптором».

Двадцать шесть скульптурных изображений коней украшали улицы и площади Петербурга до революции, и одиннадцать из них изваяны Клодтом. Первыми были шесть коней в композиции колесницы Славы на Нарвских триумфальных воротах. Затем появились знаменитые кони на Аничковом мосту и, наконец, один конь – с державным всадником Николаем I – украсил Исаакиевскую площадь. Без преувеличения можно утверждать, что Клодт оставил своему городу в полном смысле слова великое наследство.

В годы перестройки Аничкова моста Клодт работал над конной группой для одного из проектов художественного оформления пристани на набережной Невы, напротив Академии художеств. Для скульптур Клодту позировал арабский скакун Амалатбек. На дыбы коня будто бы ставила дочь скульптора, которая садилась на коня и поднимала его, в то время как отец делал зарисовки. В то время набережную у Академии собирались украсить скульптурными группами коней, ведомых юношами, – наподобие тех, что украшают въезд на Елисейские поля в Париже. Но планы изменились. На пристани были установлены древние изваяния сфинксов, доставленных из далекого Египта. И Клодт предлагает установить своих коней на западных устоях перестроенного Аничкова моста. С предложением скульптора согласились. Через некоторое время на восточных устоях он ставит две гипсовые, тонированные под бронзу, копии эти конных групп, предполагая через год заменить их бронзовыми.

Но проходит год, и бронзовые копии, уже готовые к установке на мосту, по указанию Николая I, отправляются за границу, в подарок прусскому королю. Если верить в искренность официальных отчетов, скульптуры подаренных коней произвели в Берлине «такой всеобщий восторг, какого подобного там никогда не было или редко что возбуждало». Клодт был избран членом Академий художеств в Берлине, Париже и Риме.

Памятник Николаю I на Исаакиевской площади. Современное фото

А Клодт между тем выполняет новые отливки. Но и их по высочайшему указанию увозят из Петербурга. На этот раз в подарок неаполитанскому королю, в знак благодарности за гостеприимство во время путешествия по Италии русской императрицы. Кстати, на высоких пьедесталах, что удерживают клодтовских коней перед Королевским дворцом в Неаполе, по указанию короля Фердинанда Второго, была укреплена мемориальная доска с многословным латинским текстом, перевод которого выглядит следующим образом: «В честь Николая Первого, русского царя, славного полководца и покровителя искусств, возвращавшегося на свою родину, и в знак верной и вечной дружбы подарившего нам коней, уже стоявших на невских берегах, восхитительную работу петербургского мастера, мы Фердинанд Второй, король двух Сицилий, повелели водрузить сию доску, как свидетельство благодарности и вечной памяти о счастливом царском визите в наш королевский дворец Бурбонов». Эта пространная надпись с двусмысленным словосочетанием «на невских берегах» породила среди итальянцев легенду о том, что у них в Италии находятся кони, «прежде украшавшие один из мостов на Неве». О существовании в Петербурге какого-то Аничкова моста добродушные итальянцы, вероятно, и не подозревали.

Тем временем Клодт выполняет новые отливки коней. Но и им отказали в установке на Аничковом мосту. Скульптурные группы поставили у Дворцового павильона Бельведер в Луговом парке Петергофа. Во время Великой Отечественной войны они безвозвратно исчезли. Еще одни клодтовские кони стали украшением дворцово-паркового ансамбля князя Алексея Федоровича Орлова в Стрельне. Во время войны скульптуры из Орловского парка также были похищены фашистами. Наконец, очередные отливки коней установили у Конного двора в усадьбе Голицыных, в Кузьминском парке. Они сохранились до наших дней.

Между тем Клодта захватила новая идея. Он отказывается от установки на восточных устоях Аничкова моста копий и решает создать две новые оригинальные композиции в развитие задуманного сюжета под названием «Покорение коня человеком», или в более широком смысле – «Покорение природы человеком». В 1850 году этот грандиозный замысел был полностью завершен.

«Читать» клодтовскую повесть о прославлении человека, покорившего природу, следует с группы в западной части моста – «Конь с идущим юношей». Животное еще непокорно, и обнаженный атлет сдерживает вздыбленного коня, взяв его за узду. Противоположная группа изображает борьбу. Ноги коня раскинуты, голова высоко вздернута, пасть оскалена и ноздри раздуты, а юноша с трудом сдерживает вырывающееся животное. В третьей группе, расположенной ближе к дворцу Белосельских-Белозерских, водничий повержен на землю и конь почти вырвался. Голова лошади победоносно поднята, юноша с трудом удерживает животное одной левой рукой. И, наконец, в четвертой группе мы видим, что атлет покоряет коня. Припав на колено, он двумя руками сжимает узду и укрощает животное.

Петербургская публика была в восхищении. Пресса наперебой публиковала восторженные отклики. Остался доволен и Николай I. Во время церемонии по случаю торжественного открытия моста император, как известно, не отличавшийся изысканностью выражений, согласно преданию, с солдатской непосредственностью громогласно заявил, хлопнув скульптора по плечу: «Ну, Клодт, ты лошадей делаешь лучше, чем жеребец».

Похоже, эта мысль не покидала императора и в дальнейшем. В семейном архиве Клодтов сохранилась легенда о том, как однажды, находясь одновременно с Николаем I в Берлине, Клодт появился в свите царя верхом на лошади, взятой напрокат. Не сумев с ней справиться, Клодт неудачно дернул, лошадь понесла. Шляпа скульптора свалилась, костюм пришел в беспорядок, и он сам едва удержался в седле. Очевидно, пытаясь сгладить ситуацию, верный себе Николай I по-своему поддержал соотечественника: «Ты лучше лепишь лошадей, чем ездишь в седле».

Городской фольклор с готовностью подыгрывал казарменному юмору смахивающего на фельдфебеля императора. Рассказывают, что однажды на крупе клодтовского коня появились четыре зарифмованные строчки:

Если верить молве, узнав из полицейского рапорта об этой выходке петербургских рифмоплетов, Николай I подхватил предложенную игру и размашистым росчерком пера вывел прямо на рапорте экспромт собственного сочинения:

Подобные легенды во множестве ходили по Петербургу. «Лошадиная» тема, да еще в связи с Клодтом, становилась модной. Рассказывали, как однажды Клодт неосторожно обогнал коляску императора, что, как известно, было «строжайше запрещено этикетом». Узнав скульптора в лицо, Николай I строго погрозил ему пальцем. Через несколько дней история повторилась. На этот раз император, не скрывая неудовольствия, потряс уже кулаком. А вскоре государь пришел к скульптору в мастерскую посмотреть модели коней. Вошел молча. Не поздоровался и не снял каску. Ни слова не говоря, осмотрел коней. Наконец проговорил: «За этих – прощаю».

Если верить одному преданию, то, работая над конными группами для Аничкова моста, Клодт решается наконец отомстить одному из своих давних высокородных обидчиков. Месть избрал жестокую и изощренную. Он будто бы решил изобразить лицо этого человека под хвостом одного из вздыбленных коней. Говорят, узкий круг посвященных легко узнавал отлитый в бронзе образ несчастного. Правда, другие были убеждены, что между ног коня скульптор вылепил портрет ненавистного Наполеона, врага любимой и единственной его родины – России. А третьи утверждали, что одно из бронзовых ядер коня исписано непристойностями.

Динамичные классические скульптуры обнаженных юношей, мощные фигуры прекрасных диких животных, непривычная для монументальной скульптуры близость восприятия в сочетании с некоторой неоднозначностью, улавливаемой в тексте памятной бронзовой доски, укрепленной на одном из гранитных кубов, служащих пьедесталами для клодтовских коней: «Лепил и отливал борон Петр Клодт в 1841 году», породили соответствующий фольклор, пикантная фривольность которого с лихвой искупается добродушной незлобивостью собственно фольклорных текстов.

Вот анекдот, напрямую пародирующий двусмысленность бронзовых слов. Стоит на Аничковом мосту мужик и справляет малую нужду. Подходит милиционер и вежливо начинает стыдить мужика: «Как же это, гражданин… В центре города… На таком месте… Небось, питерский рабочий…». – «Рабочий, рабочий… – нетерпеливо отмахивается мужик. – Не видишь, что написано: „отливал барон Клодт“. Как барону, так можно, а рабочему, так нет?!».

Одно из фольклорных имен нового моста родилось в середине XIX века. Долгое время его называли «Мостом восемнадцати яиц». С момента его торжественного открытия и вплоть до 1917 года одним из обязательных атрибутов Аничкова моста был городовой, дежуривший на пересечении Невского и Фонтанки. Затем постоянное дежурство городовых у Аничкова моста было отменено. В связи с изменившейся ситуацией ленинградцы с готовностью откорректировали название. Мост стали называть «Мостом шестнадцати яиц». Тема конских гениталий не покидала городской фольклор и в дальнейшем. Пожилые ленинградцы вспоминают, как питерские мальчишки, убегая из дома, на дежурный вопрос взрослых: «Ты куда?», весело бросали: «На Фонтанку, 35 коням яйца качать».

Конная группа на Аничковом мосту. Начало XX в.

Конная группа на Аничковом мосту. Начало XX в.

Конная группа на Аничковом мосту. Начало XX в.

Конная группа на Аничковом мосту. Начало XX в.

В пору пресловутой борьбы с пьянством и алкоголизмом родилось фольклорное выражение «В Питере не пьют только четыре человека. На Аничковом мосту. Им некогда. Они коней держат» (другой вариант: «У них руки заняты»).

Надо сказать, что в современном молодежном городском фольклоре Аничков мост продолжает занимать весьма достойное место. Среди «Клевейших пипловских телег и фень», собранных известным исполнителем и музыкантом Степаном М. Печкиным в 1988–1992 годах, есть розыгрыш, связанный с Аничковым мостом: «Мужик, мужик, что ты стоишь, давай скорей. С Аничкова моста кони убежали. Все скидываются: три рубля на поимку и пять – за телегу».

Накануне 300-летнего юбилея Санкт-Петербурга кони и в самом деле покинули Аничков мост. Второй раз за всю свою многолетнюю историю. Первый раз это произошло во время Великой Отечественной войны. Тогда скульптуры сняли с пьедесталов и упрятали в землю в саду Аничкова дворца. Это их спасло от прямого попадания вражеских бомб и снарядов. О том, чем это могло для них кончиться, напоминают следы, оставленные немецкими обстрелами на пьедесталах. Их можно увидеть и сегодня.

На этот раз клодтовских коней отправили на реставрацию. У некоторых остроумцев этот на самом деле отрадный факт вызвал едва преодолимое желание разыграть доверчивых петербуржцев. Мол, не на реставрацию ушли клодтовские кони, а «продали их ушлым итальянцам» новые демократы. В газетах даже вот-вот готовы были появиться обличительные фотографии: кони Клодта у королевского дворца в Неаполе. Не все же помнят историю их появления в Италии еще в XIX веке. Но розыгрыш не состоялся. Инсценировка «исчезновения» коней пришлась не на 1 апреля, а, как говорит об этом автор несостоявшегося розыгрыша петербургский итальянец Михаил Талалай, «мистифицировать публику без причины неэтично». Впрочем, это легко и непосредственно делают, проходя по Аничкову мосту, дети: «Мама, смотри: Петр Первый упал с лошади».

Спрятанные в саду Аничкова дворца скульптуры

Тему рвущихся с пьедесталов клодтовских коней продолжают современные частушки:

Одна из городских легенд утверждает, что кони на Аничковом мосту имеют одну характерную для старого гвардейского Петербурга особенность. Два коня изображены Клодтом подкованными, а два других лишены этого признака совместного с человеком существования. Далее фольклор разъясняет, в чем дело. Оказывается, подкованные кони – это те, что смотрят в сторону Конногвардейского манежа, а неподкованные как бы направляются к Смольному собору, недалеко от которого находились в то время известные всему городу кузни, где подковывали только что объезженных лошадей.

Но более всего, находясь на Аничковом мосту, обыватели пытаются разглядеть отличительные особенности самих коней и тем самым попытаться разгадать тайну смерти скульптора Клодта. Фольклор напрямую связывает ее со скульптурой моста. Будто бы однажды, услышав от некоего «доброжелателя», что у двух из четырех коней отсутствуют языки, скульптор так расстроился, что замкнулся, стал сторониться друзей, в конце концов заболел и вскоре умер. Будто бы от этого.

Похоронили Клодта на Смоленском лютеранском кладбище. В 1936 году его прах был перенесен на участок художников в Некрополь мастеров искусств Александро-Невской лавры. У ворот Лавры заканчивается знаменитый на весь мир Невский проспект, подлинным украшением которого является прекрасный Аничков мост с великолепными клодтовскими конями, как бы попарно навещающими своего создателя. Одна пара коней направляется в сторону лаврского кладбища, другая – уже возвращается оттуда.

2

В первой четверти XVIII века Фонтанка служила естественной границей раннего Петербурга, за которой строились загородные дачи и особняки. Один из таких особняков принадлежал графскому роду Шереметевых и до сих пор известен как дворец Шереметевых. О сказочном богатстве графского рода Шереметевых в Петербурге ходили легенды. «Если взять горсть гороха и рассыпать его по карте, то не окажется горошины, которая не попала на имение Шереметева», – говорили о богатстве Шереметевых в России. Шереметевы славились своей благотворительной деятельностью. Рассказывали, что один из предков Шереметевых на вопрос царя Ивана Грозного, где он скрыл свои сокровища, ответил: «Царь, я передал их Богу через руки нищих». Щедрость Шереметевых была так велика, что в Петербурге сложилась пословица: «Жить на шереметевский счет». В поговорку вошел и сам дворец Шереметевых. Когда хотели сказать об огромных домах в большом городе, восклицали: «Целая шереметевская вотчина!». Рассказывали, что однажды к графу Б.П. Шереметеву в его дворец на Фонтанке неожиданно явилась императрица Елизавета Петровна. Ее свита состояла из пятнадцати человек. Но это не повергло хозяев дворца ни в панику, ни в смущение. К обеду, который тут же был предложен императрице, ничего не пришлось добавлять. При Борисе Петровиче Шереметеве содержалась так называемая «Шереметевская капелла». В то время это был один из лучших частных хоров в России.

Но не только щедростью и гостеприимством отличались Шереметевы. Представителей их древнего рода отличали такие качества, как независимость, гордость и благородство. Так, Борис Петрович Шереметев отказался участвовать в суде над царевичем Алексеем, будто бы сказав Петру: «Рожден служить своему государю, а не кровь его судить». Так это или нет, сказать трудно, но известно, что среди 127 подписей под смертным приговором царевичу подписи Шереметева нет.

Сохранилась легенда о том, что после революции один из молодых владельцев Шереметевского дворца, восторженно приветствуя свержение монархии, пришел в Смольный и положил на стол ключи от дворца: «Они ваши!». И в ответ услышал: «Нам подарки не нужны. Мы и так все возьмем».

Шереметевский дворец. Фото 2000-х гг.

История дворца Шереметева, или «Фонтанного дома», как его называли в Петербурге, восходит к 1720 году, когда на берегу Фонтанки для фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева был построен небольшой деревянный особняк. В 1750-х годах на его месте архитектор С.И. Чевакинский при участии Ф.С. Аргунова возвел каменный двух этажный дворец. Если судить по современному школьному фольклору, «дворец был построен крепостными руками графа Шереметева». Правда, в роду Шереметевых сохранилось предание, что дом был построен не Чевакинским, а Растрелли. Действительно, сравнение чертежей ранних построек архитектора, в том числе Летнего дворца Елизаветы Петровны, с чертежами особняка на Фонтанке будто бы подтверждает это предание, хотя сам зодчий не упоминает Фонтанный дом в перечнях возведенных им зданий.

Шереметевский дворец отделяет от набережной Фонтанки великолепная чугунная ограда, за которой раскинулся уютный сквер, известный в фольклоре как «Графский садик». Как и положено старинному особняку, дворец Шереметева имеет свой призрак. Если верить фольклору, в екатерининские времена во дворце жил молодой камер-юнкер Жихарев, которого будто бы не раз отмечала своей милостью любвеобильная императрица. Когда об этом узнал ее официальный фаворит Платон Зубов, то он будто бы подослал наемного убийцу, который и «настиг юношу» в Белом зале дворца. С тех пор, утверждает городской фольклор, призрак убитого камер-юнкера, «взывая к отмщению, появляется в коридорах Шереметевского дворца.

В конце XVIII века дворец принадлежал графу Николаю Петровичу Шереметеву, с чьим именем тесно переплелась судьба актрисы Прасковьи Ивановны Жемчуговой.

Настоящая фамилия Прасковьи Ивановны – Ковалева. Фамилия образована от профессии кузнеца, или коваля, кем был ее отец Иван Степанович. Жемчугова – театральный псевдоним. В то время было модным давать актерам сценические имена, образованные от названий драгоценных камней. В истории русского театра известны фамилии Гранатовой, Хрусталева, Сердоликова. Под своей новой фамилией Прасковья Ивановна вошла не только в историю отечественного театра, но и в родовую биографию графов Шереметевых.

С 1779 по 1798 год она выступала в подмосковном крепостном театре Шереметевых в Кускове. Кроме актерского мастерства, Жемчугова обладала прекрасным сопрано. Была хорошо образованна, знала французский и итальянский языки.

В середине 1790-х годов в жизни Параши Жемчуговой произошли неожиданные перемены. В нее страстно влюбился владелец усадьбы граф Николай Петрович Шереметев. В 1796 году, после воцарения Павла I, Шереметев переехал в Петербург. Вместе с ним в столицу прибыла Параша Жемчугова. Попытки узаконить совместное проживание успехом не увенчались. Император Павел I отказал Шереметеву в праве обвенчаться с его бывшей крепостной. Обвенчались тайно, в Москве, в церкви Симеона Столпника на Поварской. Только с воцарением Александра I разрешение на брак было получено. Но и тут не обошлось без фольклора. Правда, официального. Была придумана легенда, согласно которой происхождение Параши Ковалевой велось не от деревенского кузнеца, а от некоего польского шляхтича по фамилии Ковалевский, который в XVII веке попал в русский плен и стал крепостным. Наконец начали готовиться к свадьбе. Перестраивали петербургский дворец на Фонтанке, пристраивали так называемый «Свадебный флигель». Но случилось несчастье. Вскоре после рождения сына Дмитрия Прасковья Ивановна умерла от быстротечной чахотки, приобретенной в гнилом петербургском климате.

Если верить фольклору, смерть Параши Жемчуговой была предсказана некой гадалкой, которая однажды перед выступлением актрисы подошла к ней с мрачным предупреждением. В этом спектакле Жемчугова должна была сыграть героиню, которая в конце представления умирает. Похожую судьбу со смертью в конце сюжета она уже дважды играла в других спектаклях. Гадалка предупредила: «Только два раза можно играть покойницу. На третий сама умрешь. Такой зарок дан актеркам». Прасковья не послушалась и сыграла свою последнюю роль. На сцене. И в жизни.

Граф был в отчаянье, и жить в Петербурге уже не смог. Вернулся в Москву. Основал богадельню «на сто человек обоего пола и бесплатную больницу» при ней на пятьдесят коек – знаменитый Странноприимный дом, будто бы в память о Жемчуговой. Окончательный архитектурный вид больничному комплексу придал петербургский архитектор Джакомо Кваренги. Ныне это известная больница имени Н.В. Склифосовского, или «Склиф», как называют ее в Москве и далеко за ее пределами. Согласно московским легендам, в сонме небесных сил на фресках Троицкой церкви при больнице есть один ангел, танцующий с бубном, которому автор росписей Доменико Скотти будто бы придал портретные черты Прасковьи Жемчуговой.

В Петербурге, в саду «Фонтанного дома», рядом с деревьями, будто бы посаженными Прасковьей Ивановной, Шереметев установил памятник своей любимой – мраморный жертвенник с двумя накладными бронзовыми досками с гравированными текстами на французском языке. С одной стороны: «На сем месте семейно провождали время в тишине и спокойствии. Здесь с правой стороны клен, а с левой – две вербы с привешенными значками посажены графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой. 1800 год». С другой: «Я полагаю увидеть ее ожидающую тень, блуждающую вокруг этого места. Я приближаюсь! Но тотчас же этот дорогой образ меня оставляет с моей скорбью, убегая безвозвратно…». Некоторое время после революции этот памятник упоминался в путеводителях, как одна из петербургских достопримечательностей. Затем и упоминания, и сам памятник исчезли. Сохранился только постамент, на котором, если верить городскому фольклору, какое-то время стоял скучный гипсовый бюст не то Ленина, не то Сталина.

Прасковье Жемчуговой фольклор традиционно приписывает авторство песни «Вечор поздно из лесочку Я коров домой гнала…», сюжет которой автобиографичен и в романтизированной форме повествует о первой встрече героини с будущим мужем, графом Николаем Петровичем. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона даже называет Прасковью Ивановну «первой русской поэтессой из крестьянства». До сих пор песня входит в репертуар популярных исполнителей как народная.

Прах крепостной актрисы Параши Жемчуговой под фамилией жены графа Н.П. Шереметева Прасковьи Ивановны Шереметевой покоится в Лазаревской усыпальнице Александро-Невской лавры. Мраморный саркофаг над ее могилой выполнен мастером К. Дрейером.

В 1809 году, всего на шесть лет пережив любимую жену, скончался и сам Николай Петрович Шереметев. Видимо, памятуя о том, что пышные похороны, устроенные им умершей супруге, были демонстративно проигнорированы большинством сиятельных знакомых графа, он завещал похоронить себя в Петербурге, рядом с женой, «в простом гробе» и без каких бы то не было торжественных церемоний.

А старинные стены «Фонтанного дома» до сих пор хранят память о своей молодой хозяйке. В саду живы две липы, по преданию, посаженные лично Прасковьей Ивановной, хотя оба дерева явно более позднего происхождения. И, как утверждают современные обитатели Шереметевского дворца, время от времени в дворцовых покоях можно встретиться с мелькающей тенью бывшей крепостной актрисы, ставшей некогда женой обер-камергера двора его императорского величества графа Шереметева.

В советское время в Шереметевском дворце располагался Научно-исследовательский институт Арктики и Антарктики, название которого сводилось к аббревиатуре «НИИАА». В то же время известно, что в 1920-х годах в квартире, устроенной во флигеле шереметевского дворца, жила Анна Ахматова. Тогда-то и появилось новое прочтение официальной аббревиатуры: «Анны Ахматовой НИИ», или «ААНИИ».

Ахматова поселилась во флигеле Шереметевского дворца, в квартире своего мужа искусствоведа Н.Н. Пунина в 1920-х годах, сюда же вернулась после эвакуации из блокадного Ленинграда.

Подлинная фамилия Анны Андреевны Ахматовой – Горенко. Ее отец был инженером-механиком, служил сначала на флоте, затем на железной дороге. Писателей не жаловал, и когда увидел, что у его дочери проявился литературный талант, дал понять, что не желает, чтобы она подписывалась его фамилией: «Я не хочу, чтобы ты трепала мое имя». Мама была более снисходительна, но и она, услышав от 15-летней дочери, что когда-нибудь на доме, где они живут, появится мемориальная доска с ее именем, огорчилась: «Боже, как я плохо тебя воспитывала». Между тем есть легенда о том, как еще ребенком Анна нашла заколку в виде лиры. Ее бонна Моника, смеясь, сказала тогда: «Это значит, что и ты будешь поэтом». И как в воду глядела.

Анна взяла псевдоним Ахматова, по имени одного из предков своей матери, золотоордынского хана Ахмата, прямого потомка Чингиса. По отцовской линии она была гречанкой и хорошо говорила по-гречески. Ее предком был критянин Эммануил Гороспатьяс. По утверждению самой Анны Андреевны, ее греческие предки были морскими разбойниками. О них сохранилась семейная легенда, как одна из женщин, у которой муж умер в море, сама довела корабль до берега. К своему псевдониму Анна Андреевна относилась более чем серьезно. Корней Иванович Чуковский вспоминает, как однажды в разговоре об известном искусствоведе, художественном и литературном критике Эрихе Федоровиче Голлербахе, Ахматова возмущенно сказала: «Этот Голлербах черт знает что написал обо мне. Дурак такой! У его отца была булочная, и я гимназисткой покупала в их булочной булки, отсюда не следует, что он может называть меня Горенко. И как он смеет! Кто ему позволил! Это черт знает что!». А ее сын Лева иногда даже одергивал мать: «Не королевствуй».

А.А. Ахматова

Вероятно, вся эта экзотика оказала немалое влияние на многочисленные прозвища, которыми награждали Анну Андреевну впоследствии. Большинство ее прозвищ восточного происхождения. Восток в богемной среде рождал романтическую мистику. Так, ее называли: «Татарская княжна», «Чингизидка», «Египтянка», «Египетская мумия», «Последняя херсонеситка», «Ассирийка», «Ассирийская царевна», «Ведьма», «Колдунья» и даже «Акума», что в переводе с японского означало: «Нечистая сила», а с древнееврейского Акум – Язычник. В Царском Селе, где она жила, среди соседей, из-за случавшихся с ней приступов сомнамбулизма ее называли «Лунатичкой». А когда она вышла замуж за Николая Гумилева – «Гумильвицей». В прозвищах не было недостатка. Даже ее сын время от времени повторял: «У меня папа поэт, а мама истеричка». Пожалуй, единственным прозвищем Анны Ахматовой, не имеющим отношения ни к мистике, ни к происхождению, было «Северная звезда». Хотя и оно возникло по принципу противопоставления. Известно, что Ахматова родилась на Черном море.

Петербурженка с годовалого возраста, Ахматова с 1890 по 1916 год жила и училась в Царском Селе. По воспоминаниям современников, дому, в котором она жила в Царском Селе, сама придумала прозвище: «Холодный дом». Он находился на улице Широкой, в непосредственной близости от вокзала. В 1919 году дом сгорел, как говорят, от «белой» бомбы. Привычка давать своим домам прозвища у Ахматовой сохранилась на всю жизнь. С ее легкой руки дом № 17 в Тучковом переулке Васильевского острова, где она проживала в 1914–1917 годах, называется «Тучка», а выделенная ей Литфондом дача в Комарове, где Анна Андреевна провела последние годы жизни, – «Будка». Даже, по выражению Фаины Раневской, для «скопища гостей своей „Будки“ она придумала прозвище: „Станция Ахматовка“».

В поэтический мир Петербурга эта яркая, величавая женщина с характерным профилем вошла рано, еще до появления в 1912 году ее первой книги стихов «Вечер». На многочисленных вечерах поэтов, в которых она постоянно принимала участие, Ахматова выделялась не только собственным поэтическим голосом, но и необыкновенной экзотической красотой, страстностью и женственностью. Лидия Чуковская записала рассказ о том, как один скульптор собирался лепить Ахматову, но потом передумал. «Неинтересно. Природа уже все сделала», – проговорил он. Ее инициалы, состоящие из трижды повторяющейся одной, но зато первой буквы русского алфавита, позволили многим с почтительным благоговением величать ее: «А в кубе». Ее окружал ореол некой мистической тайны. В 1910-х годах в Петербурге жили устойчивые легенды, одна невероятнее другой. То у Ахматовой был роман с поэтом Александром Блоком, то с императором Николаем II. Ну уж если не с самим императором, то с кем-то из великих князей точно. Легенду не опровергали. Это добавляло острой таинственности в складывающийся загадочный облик поэтессы.

В январе 1913 года, мысленно обращаясь к своим друзьям – постоянным посетителям знаменитого литературно-артистического кабаре «Бродячая собака», она пишет грустные строки:

С тех пор в литературных кругах Петербурга за ней прочно закрепляется, наряду с «Царскосельской музой», еще одно прозвище: «Царскосельская бражница». На удивление всем, это стихотворение оказалось пророческим:

С неумолимой непреклонностью одна за другой на Россию надвигались трагические даты. Наступил 1914 год, стремительно приближался 1917-й. Пройдет еще четыре года, и в 1921 году в жизни Ахматовой наступит первый, по выражению самой Анны Андреевны, «несчастный» август – месяц, который на многие десятилетия станет мистической вехой в жизни поэтессы. В августе 1921 года умер Александр Блок, поэт, перед гением которого Анна Ахматова преклонялась. В мифологии Петербурга связь Анны Ахматовой с Блоком считалась даже интимной. В августе того же года был расстрелян ее первый муж, поэт Николай Гумилев. В августе 1949 года арестовали ее другого мужа, искусствоведа Николая Пунина, который умрет в Сибири. Это произойдет тоже в августе, в 1953 году.

Смерть Александра Блока и расстрел Николая Гумилева произошли почти одновременно, с разницей в одну неделю. Анна Андреевна тяжело перенесла и ту, и другую смерть. Она ушла в себя. Обострились ее восточные черты. Она стала похожа на статую. В Петрограде ее жалели и называли «Поэтической вдовой».

Чтобы понять безысходное отчаяние и чувство вины, охватившие ее в 1921 году, напомним одну ее творческую и биографическую историю. Во время Первой мировой войны она написала патриотическое стихотворение «Молитва»:

Через много лет Марина Цветаева спросила Ахматову: «Как вы могли написать: „Отыми и ребенка, и друга“? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?».

Надо сказать, таинственная мистика смерти преследовала Анну Андреевну всю жизнь. В 1930–1940-х годах Ахматова была близка с Владимиром Георгиевичем Гаршиным, племянником писателя Всеволода Гаршина. Позднее они расстались. Много лет спустя у нее вдруг треснула старинная камея. Как потом выяснилось, произошло это в день смерти Гаршина.

На этом мистика августа не закончилась. В августе 1946 года вышло в свет печально знаменитое Постановление ЦК ВКП(б), прямым следствием которого стали беспрецедентные гонения на поэтессу. Ее поэтическое имя надолго исчезло со страниц газет и журналов, а о выпуске книг никакой речи не могло идти вообще. В 1957 году Анна Андреевна сформулирует свое отношение к августу в поэтических строчках:

Официально считается, что инициатором Постановления был секретарь ЦК ВКП(б), отвечавший за культуру и искусство, А.А. Жданов. С Ахматовой у него были старые счеты. Еще накануне Великой Отечественной войны он собирался обрушить на нее всю мощь партийной идеологии. Ахматова раздражала. Она была независима, да и писала Бог знает что. Фаине Раневской молва приписывает анекдот, который будто бы и в самом деле произошел с Анной Ахматовой. В 1940 году Анне Андреевне удалось опубликовать ставшие ныне хрестоматийными четыре строчки:

Тогда же она должна была прочитать стихи по радио. Но секретарь Ленинградского обкома по пропаганде написал на экземпляре стихотворения резолюцию: «Надо писать о полезных злаках, о ржи, о пшенице, а не о сорняках». У советской власти и вправду были серьезные претензии к Анне Андреевне.

Спас Ахматову, как рассказывает легенда, опубликованная поэтом Анатолием Найманом, хорошо знавшим Анну Андреевну, не кто иной как министр иностранных дел фашистской Германии Иоахим Риббентроп. По происхождению он был петербургским немцем. Однажды, уже будучи крупным фашистским государственным деятелем, Риббентроп посетил с официальным визитом Советский Союз. Проезжая в сопровождении министра иностранных дел В.М. Молотова по Невскому проспекту в Ленинграде, Риббентроп, который, оказывается, был знаком с Молотовым по школе, спросил у него: «Вячеслав, а как поживает кумир нашей молодости, поэт, которого мы боготворили, как поживает Анна Ахматова?». – «Да вот проштрафилась, пришлось принять о ней постановление ЦК». – «Ну, ты уж похлопочи за нее ради меня». Молотову пришлось пообещать. Будто бы тогда он обратился к Жданову, и Ахматова в тот раз была спасена.

Согласно другой легенде, опала с Ахматовой была снята по другой причине. Будто бы Сталин однажды заметил, что его дочь Светлана переписывает в тетрадку чьи-то стихи. «Чьи это?» – проходя мимо, поинтересовался отец. «Ахматовой». – «А зачем переписывать, возьми книгу». – «Так ведь не издают», – наивно попыталась оправдаться Светлана. Сталин ничего не ответил, но стихи Ахматовой очень скоро вновь появились в печати.

Отыгрался Жданов в 1946 году, хотя, согласно легенде, это произошло не по его инициативе, а с подачи Сталина. Поводом послужило событие, в те времена считавшееся из ряда вон выходящим. Молодой и недостаточно опытный сотрудник английского посольства в Москве Исайя Берлин в ноябре 1945 года решил посетить Ахматову в Ленинграде. О встрече тут же доложили Сталину. Узнав, что Берлин засиделся у поэтессы до утра, Сталин разразился гневной тирадой: «Так, значит, наша монахиня принимает у себя иностранных шпионов!». Все остальное было делом техники опытного Жданова.

Складывалось впечатление, что имя Ахматовой буквально преследовало Сталина. Так, по одной из легенд, он лично вписал фамилию поэтессы в список лиц, подлежащих обязательной эвакуации из Ленинграда в первые дни войны. Неясно только, чего больше боялся Сталин – возможного сотрудничества Ахматовой с немцами в случае вступления их в Ленинград или дурного влияния поэзии Ахматовой на боевой дух ленинградцев. А сразу после войны, когда Ахматова активно выступала на вечерах поэзии в Москве и в Ленинграде, Сталин, узнав, что при ее появлении на сцене зал в едином порыве вставал, будто бы зловеще спросил: «Кто организовал вставание?». Знать, понимал, что такой ритуал единодушного «вставания», во-первых, может быть только «организован» и, во-вторых, должен быть организован только при его, Сталина, появлении.

Трижды подвергался аресту сын Анны Ахматовой и Николая Гумилева, Лев Гумилев, или «ГумиЛевушка», как его называли близкие. Первый раз он был доставлен в «Кресты» прямо с занятий на историческом факультете Ленинградского университета в 1935 году. Вторично был арестован в 1938 году. Затем – в 1949-м.

Как горько шутил сам Гумилев, первый раз его посадили за себя, второй – за папу, третий – за маму. И действительно, первый арест, как об этом рассказывал в одном из интервью сам Лев Николаевич, был случайным. Он оказался в доме одного из знакомых в тот момент, когда туда нагрянули с обыском. Через несколько дней ни в чем не подозреваемого Гумилева отпустили. Об аресте 1938 года Гумилев также рассказывал в частных беседах. На одной из лекций в Ленинградском университете известный советский историк литературы Пумпянский стал издеваться над стихами Николая Степановича Гумилева: «Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Вот он пример отечественного Тартарена!». Не выдержав, Лев Гумилев крикнул с места: «Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!» Пумпянский снисходительно парировал: «Кому лучше знать – вам или мне?». И услышал в ответ: «Конечно, мне». Аудитория разразилась хохотом. В отличие от профессора, студенты знали, чьим сыном был их сокурсник. Видимо, этот смех так подействовал на Пумпянского, что он прервал лекцию и побежал жаловаться. Гумилева судили и отправили в лагерь за Полярным кругом. Там он и отсидел свой первый срок – «за папу».

Третий арест – «за маму» – случился в 1949 году, после выхода в свет печально знаменитого постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Гумилев вновь оказался в «Крестах». Этому периоду его жизни мы обязаны появлением поэмы Ахматовой «Реквием». Идея поэмы родилась в бесконечных очередях, в которых Анна Андреевна выстаивала с передачами для сына. Одним из обвинений, предъявленных Льву Гумилеву при очередном аресте, было то, что мать якобы подстрекала его убить Жданова и тем самым отомстить за расстрелянного отца.

Анна Андреевна скончалась в 1966 году. Вспомнили ее прижизненное желание: «Мое место рядом с Блоком». Однако похоронена в поселке Комарово под Петербургом, на местном безымянном кладбище. Хоронить на каком-нибудь ленинградском кладбище ленинградские власти отказали. Отказали даже в Павловске. С тех пор в народе это кладбище в Комарове называют «Ахматовским», а дорогу к нему – «Не скажу куда», по элегической строчке из «Приморского сонета», написанного ею в 1958 году. Существует легенда, что первоначально на надгробной плите Анны Ахматовой была изображена символическая тюремная решетка. Между тем известно, что Ахматова никогда не арестовывалась. Значит, тюрьмой является вся страна, где она жила? По указанию сверху, решетка была прикрыта барельефом поэтессы, выполненным скульптором А.М. Игнатьевым.

Недалеко от захоронения Ахматовой на Комаровском кладбище находится могила известного в свое время и ныне совершенно забытого литературного критика Л.А. Плоткина. Это о его даче на Озерной улице Комарова, которую писатели называли «Дача-на-крови», Анна Андреевна, каждый раз проходя мимо, говорила: «О, этот фундамент замешан и на моих капельках крови». Предлог «и» в этой фразе вовсе не случаен. Известно отношение к Плоткину и других ленинградских писателей. Так, Михаил Зощенко в разговоре с одним своим приятелем как-то проговорился: «А знаете, каким я вижу вас в своем воображении?.. Я сижу в саду, в летнем ресторанчике и попиваю пиво, и вдруг вижу: вдалеке клубится пыль, и вы на белом коне подъезжаете и кладете мне на стол отрубленную голову Плоткина».

Но вернемся на Комаровское кладбище. Надгробие над прахом критика представляет собой композицию из трех монументальных вырубленных из красного гранита стилизованных книжных томов критических трудов Плоткина. При жизни он был одним из самых яростных гонителей Анны Андреевны. Знатоки утверждают, что каменные книги – это именно те три тома пасквилей, которые долгие годы отравляли жизнь великой поэтессы, но справедливость восторжествовала, и каждому дано по заслугам его. Слава Ахматовой преумножилась, а тяжести облыжных каменных книг не выдержал сам Плоткин. И они навеки погребли под собой ныне всеми забытого советского литературного деятеля.

3

Дом № 68 на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки, известный в Петербурге как «Литературным дом», появился только после войны. Он построен в 1944– 1950-х годах на месте разрушенного во время блокады дома Лопатина, в котором в разное время жили и работали В.Г. Белинский, А.А. Краевский, Д.И. Писарев, И.С. Тургенев, бывали Н.А. Некрасов, И.А. Гончаров, Ф.М. Достоевский и многие другие деятели отечественной литературы. Современный дом построен по проекту архитекторов Б.Н. Журавлева и И.И. Фомина. Крышу дома украшает скульптурная композиция «Рабочий и Колхозница». Сохранилась легенда о том, что моделями для них послужили сам архитектор и его жена. Скульптура установлена в 1946 году.

О старом, еще довоенном доме в арсенале городского фольклора сохранилась старинная легенда. В ней рассказывается о какой-то старушке, которая пришла однажды в этот дом, поднялась на самый верхний этаж, позвонила в квартиру, дождалась скрипа открываемой двери и выбросилась из лестничного окна. Ударившись головой о чугунную плиту, она погибла, и «долго во дворе стояла лужа крови». Рассказывали, что еще совсем недавно эта пожилая женщина жила где-то на окраине города вместе со своей молодой воспитанницей. Судьба распорядилась так, что обе они одновременно полюбили одного чиновника, который, естественно, предпочел молодую. Влюбленные повенчались и перебрались жить в центр города. Однажды старушка отправилась в город и разыскала дом своей воспитанницы. Остальное мы уже знаем. С тех пор по вечерам тень этой несчастной старушки «подстерегает запоздалых жильцов мужского пола и раскрывает им свои безжизненные объятия».

Дом № 68 угол Невского проспекта и набережной р. Фонтанки

Соседний участок дома № 70 по Невскому проспекту в свое время принадлежал известному участнику Отечественной войны 1812 года генералу И.О. Сухозанету, для которого в 1820-х годах архитектор Д.И. Квадри возвел трехэтажное здание. В 1864–1866 годах архитектор В.В. Штром перестраивает его для нужд петербургского Купеческого общества. В советское время здесь размещались различные организации, а в 1973 году сюда переехал штаб петербургского журналистского сообщества – Дом журналиста, известный в городе по сокращению «Домжур», или по более развернутой и не очень лестной характеристике – «Дом борзописца».

На противоположной, нечетной, стороне Невского проспекта берет свое начало улица Рубинштейна. Впервые эта улица стала известна петербуржцам в 1739 году как вымощенный деревом проезд, ведущий от Невского к Загородному проспекту. Проезд был необходим как более короткий путь к Московскому тракту. До этого дорога к нему шла по Невскому проспекту и Большой Новгородской дороге, нынешнему Лиговскому проспекту, о чем мы уже говорили. Первоначально проезд назывался иногда Головиным, иногда Головкинским переулком. В первом случае – по фамилии одного из ближайших сподвижников Петра I, адмирала, первого кавалера первого русского наградного знака – ордена святого апостола Андрея Первозванного графа Ф.А. Головина, владевшего здесь одним из участков, во втором – по имени канцлера Г.И. Головкина, чья дача находилась поблизости.

В середине XVIII века на левом берегу Фонтанки, на месте, где расположен дом № 44, построенный в 1840–1850 годах архитектором А.М. Горностаевым и ныне принадлежащий библиотеке имени В.В. Маяковского, находился участок, подаренный Петром I еще в 1714 году Александро-Невскому монастырю. Деревянный дом, стоявший на месте нынешнего дома № 44, в свое время был, по-видимому, первым зданием на левом берегу Фонтанки, тогда еще Безымянного ерика. В 1730 году этот земельный участок перешел к другому монастырю – Троице-Сергиеву, который находится вблизи Петергофа. Здесь разместилось подворье, то есть общежитие для монахов этого монастыря. В 1798 году Головин (или Головкинский) переулок стал Троицким. В 1821 году переулок получил статус улицы.

Свое современное название улица Рубинштейна носит с 1929 года. Так был отмечен столетний юбилей композитора Антона Григорьевича Рубинштейна. Здесь, в доме № 38, с 1887 по 1891 год он жил и работал.

Видный композитор, пианист и дирижер, основатель Русского музыкального общества и Петербургской консерватории Антон Григорьевич Рубинштейн был одной из центральных фигур петербургской музыкальной жизни 1860–1870-х годов.

Современникам Рубинштейн запомнился человеком «небольшого роста, коренастым, с огромной гривой волос». За эту «буйную гриву», вдобавок к «неукротимому нраву, мощному таланту и львиному щедрому и благородному сердцу», его называли «Львом». Он напоминал портреты знаменитого композитора Людвига ван Бетховена, внешний вид которого вполне соответствовал его демонической музыке. Бетховен умер в 57-летнем возрасте, за два года до рождения самого Рубинштейна. Несмотря на это в Петербурге Рубинштейна искренне считали незаконным отпрыском немецкой знаменитости. Рубинштейн не спорил. Видимо, ему как композитору и музыкальному деятелю льстила эта невероятно популярная легенда.

Надо сказать, что у него, как и у Бетховена, и в самом деле внешний вид был демоническим. Неслучайно и его самого, и одно из самых знаменитых его произведений – оперу «Демон» – в Петербурге называли «Демон Антонович». Это необычное прозвище имеет свою легендарную историю. Случилось так, что в дирекцию Императорских театров одновременно принесли две партитуры оперы «Демон», написанные по одноименной поэме Лермонтова. Одну из опер сочинил Антон Григорьевич Рубинштейн, другую – известный в то время композитор-любитель барон Борис Александрович Фитингоф-Шель. Утвердили и приняли к постановке оперу Рубинштейна, а их авторов с тех пор прозвали соответственно: «Демон Антонович» и «Демон Борисович».

Кажется, свою гениальность Рубинштейн чувствовал с раннего возраста. Его брат Николай рассказывал, как в детстве, когда Антону было 12 лет, они несколько дней провели в доме одни, без взрослых, и очень голодали. И Антон однажды сказал ему, протягивая несколько копеек, завалявшихся в кармане: «Николаша, я знаменитый артист, и мне неудобно, сходи в лавку и купи хлеба и огурцов».

Он и в самом деле стал знаменитым рано. Однажды во время гастролей по России Ференца Листа композитору представили молодые дарования – Антона Рубинштейна и его младшего брата Николая. Листа они восхитили. Об этом стало известно всему музыкальному Петербургу, и с тех пор Антона прозвали «Листком», а Николая – «Листочком».

Антон Рубинштейн представлял так называемое западное, то есть европейское, направление в музыке, противопоставлявшее себя сторонникам композиторов «Могучей кучки» с их особенным вниманием к национальной истории и народному быту. Понятно, что в пылу полемики твердость позиции не оставалась безнаказанной. Рубинштейна называли «Тупинштейном» и «Дубинштейном». Не брезговали при этом и антисемитскими выходками. Между тем среди доброжелателей Антон Григорьевич пользовался неизменным уважением и непререкаемым авторитетом. Иначе как уважительным «Антон» его не называли. Это прозвище чаще всего становилось последним аргументом в спорах. «Антон сказал», «Посмотрите у Антона», «Сравните с Антоном» и прочие подобные фразеологизмы можно было услышать в коридорах и аудиториях основанной им Консерватории, в залах и за кулисами Филармонии, на заседаниях Музыкального общества и даже в салоне боготворившей его великой княгини Елены Павловны. Да что великая княгиня, если сам император, говорят, встретив его в Зимнем дворце, приветствовал словами: «А, ваше превосходительство!».

Каламбуры, связанные с фамилией композитора, до сих пор продолжают сыпаться как из рога изобилия. С незапамятных времен и вплоть до конца 1990-х годов в доме № 43 на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна работал рыбный магазин, один из самых популярных в социалистическом Ленинграде. Трудно сказать, когда в названии улицы Рубинштейна появился острый привкус рыбного прилавка, но улицу стали называть «Рыбинштрассе», «Улица Рыбинштейна», а затем уже по ассоциации: «Рубильник», «Улица Рубельштейна».

Рассказывают, как однажды кто-то обратился к Антону Григорьевичу с вопросом, почему он, обладая мировой славой, все же продолжает ежедневно по несколько часов в день упражняться в игре на рояле. «Это просто необходимо, – будто бы ответил композитор. – Если я не упражняюсь один день, это замечаю я сам, два дня – заметят музыканты, три – вся публика». Вот почему, если верить фольклору, благодарный призрак композитора под звуки его собственной музыки, льющейся из окон его дома, время от времени появляется на улице его имени.

Впрочем, история в конце концов все расставляет по своим местам. Музыка Антона Рубинштейна и улица его имени до сих пор тесно связаны между собой. Так, девизом одного из праздников, проводимых на ней, стал лозунг: «В каждый дом – по Рубинштейну!».

На противоположной, нечетной стороне улицы Рубинштейна находится еще один дом, овеянный ветрами городской мифологии. Он расположен на участке № 7. По выражению Ольги Берггольц, это был «самый нелепый дом» в городе, прозванный «Банно-прачечным комбинатом». Между тем он являлся первым в Советском Союзе опытом строительства так называемых домов-коммун, которыми гордились ленинградские руководители. Официально он назывался «Дом-коммуна инженеров и писателей», но в Ленинграде его величали не иначе, как «Слеза социализма», а энтузиастов нового коммунального быта – строителей и жителей этого необычного дома – «слезинцами».

Проект дома принадлежит известному советскому архитектору А.А. Олю. Дом-коммуна, построенный в 1929–1931 годах, считается одним из ранних памятников конструктивизма с внешними формами, доведенными до аскетизма, и внутренней планировкой, строго подчиненной функциональному назначению. Здесь в порядке «борьбы со старым бытом» обобществили кухни, комнаты отдыха, детские комнаты, вешалки, собственный быт и даже свое свободное время. Дом был создан, чтобы люди жили на «высших коллективистских началах», признавая единственными человеческими ценностями только достижения коллектива. В доме было 52 квартиры с одной общей столовой на 200 мест. И ничего личного. По свидетельству современников, ленинградцы шутили, что «в фаланстере на Рубинштейна иметь детей не разрешается».

Напомним читателю значение модного в свое время и забытого ныне понятия «фаланстер». Само слово образовано от «фаланги», которое в переносном смысле означает «сомкнутый строй», или «сжатый кулак». В учении утопического социализма Шарля Фурье это слово означало дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги – самодостаточной коммуны, людей, работающих вместе для взаимной выгоды. Об интересе к такому способу личной и общественной жизни можно судить хотя бы по тому, что о фаланстере писали Ф.М. Достоевский в романах «Бесы» и «Преступление и наказание» и Н.Г. Чернышевский в романе «Что делать?». Его героиня Вера Павловна видит фаланстер в четвертом сне.

Но вернемся к нашему фаланстеру на Рубинштейна. Уже через несколько лет повзрослевшим инженерам и писателям стала очевидна несостоятельность романтических идей при решении социальных проблем революции. Коммуна распалась. Но память о ней до сих пор сохраняют стены непривлекательного серого дома с нелепыми балкончиками, попарно приставленными к скучному фасаду «Фаланстера на Рубинштейна», как называли этот дом тогда.

Пожалуй, самой знаменитой обитательницей Дома-коммуны была широко известная ленинградская поэтесса Ольга Берггольц. Она прожила в этом доме более десяти лет.

Предком Берггольц был камер-юнкер гольштинского герцога Ф.В. Берхгольц, который приехал в Россию вместе с юным Карлом Петером Ульрихом, будущим императором Петром III. В 1930 году Ольга Берггольц окончила Ленинградский университет. Первый сборник стихов вышел в 1934 году. Два года, с 1937-го по 1939-й, провела в застенках НКВД. Говорят, Ольга Федоровна не забыла отблагодарить за это одного из руководителей ленинградской писательской организации 1930-х годов – секретаря партбюро Г.И. Мирошниченко. В то время как один за другим были репрессированы шесть секретарей Ленинградского отделения Союза писателей, Мирошниченко остался невредимым и преуспевающим. Многие догадывались об истинных причинах такого благополучия. Прошли годы. Был развенчан и осужден культ Сталина. Столь же успешный Мирошниченко дошел до своего юбилея. И тут он получает телеграмму от Берггольц: «Привет вашей пятидесятой весне. Некто в пенсне». Намек на тесное сотрудничество юбиляра с НКВД, руководителем которого был пресловутый Берия, носивший характерное, узнаваемое во всем мире пенсне, был очевиден.

Свое отношение к органам Ольга Федоровна сохранила на всю жизнь. Писатель Даниил Гранин вспоминает, как однажды в Дом творчества писателей, где в то время отдыхала Берггольц, приехала делегация соседнего Дома отдыха работников НКВД. И, как назло, навстречу им вышла Берггольц. «Вы что же, пытали нас, преследовали, а теперь приехали посмотреть на нас?» – старательно громко выговаривая слова, проговорила она. И послала их отборным матом.

Особую известность Ольга Берггольц приобрела во время блокады. На радио она вела почти ежедневные радиопередачи. Ее голос был хорошо знаком всем блокадникам. Она была символом мужества, стойкости и надежды. Ее называли «Ленинградской мадонной», «Блокадной музой» и «Голосом Ленинграда». Впоследствии на основе своих радиовыступлений Берггольц создала своеобразную хронику блокады «Говорит Ленинград». Согласно одной из ленинградских блокадных легенд, она и сама «однажды была спасена собственным голосом». Будто бы в один из зимних блокадных дней, ослабевшая от голода и холода, она упала в снег на улице и уже готова была умереть, как вдруг услышала из репродуктора собственный голос, обращенный к Ленинграду. Она услышала, как этот голос призывал ленинградцев найти в себе силы и не поддаваться смерти. Если верить фольклору, именно в этот момент Ольга Федоровна справилась с дурнотой, сумела выбраться из сугроба и продолжить свой путь. Шла она на работу, в Ленинградский радиокомитет.

Рассказывают, что в последние годы жизни она не раз говорила, что хотела бы быть похороненной на Пискаревском кладбище. И будто бы даже обращалась с этой просьбой к властям. Не разрешили. Но с Пискаревским кладбищем она все-таки осталась навеки связанной. Выбитые на мемориальных камнях кладбища проникновенные слова «Никто не забыт и ничто не забыто» принадлежат ей. Они давно вошли в золотой фонд петербургской фразеологии и стали крылатыми.

Прах Ольги Федоровны Берггольц покоится на Литераторских мостках Волкова кладбища. Ее могилу украшает простой деревянный крест с портретом поэтессы.

Следующий дом, который интересует нас в контексте нашего повествования, находится недалеко от «Слезы социализма», на участке № 11. Это бывший доходный дом, возведенный в 1879–1880 годах по проекту академика архитектуры А.В. Иванова. В этом доме живет одна из самых заметных фигур театрального Петербурга, талантливая актриса театра и кино Алиса Фрейндлих.

Алиса Бруновна родилась в Ленинграде, в семье потомка немецких стеклодувов, приехавших в Россию при Екатерине II, актера Театра драмы имени А.С. Пушкина, ныне Александринского, Бруно Фрейндлиха.

Актерская карьера Алисы Бруновны достигла своего пика в Театре имени Ленсовета, в котором она сыграла такие значительные роли, как Дульсинея Тобосская в одноименном спектакле, Катарина в «Укрощении строптивой» Шекспира и многие другие. Ее работа в Театре имени Ленсовета в фольклоре отмечена парафразой известных строчек Маяковского, посвященных партии и Ленину: «Мы говорим театр Ленсовета – подразумеваем Фрейндлих, мы говорим Фрейндлих – подразумеваем театр Ленсовета».

Фрейндлих много снималась в кино. Ее роль в нашумевшем фильме Эльдара Рязанова «Служебный роман» сделала актрису широко известной и любимой во всей стране. Многие годы она успешно работала в Большом драматическом театре имени Г.А. Товстоногова.

Ореол славы не мог не породить вокруг любимой актрисы мифотворчество, которое, в первую очередь, связало отдельных членов актерской династии в одно целое. Мы уже говорили о «Лисе Алисе и коте Фрейндлихе» – поговорке, созданной по аналогии с персонажами сказки Алексея Толстого «Золотой ключик» лисой Алисой и котом Базилио. Не остались без внимания фольклора и обаятельно «неправильные» черты лица актрисы, которые придавали всему ее облику неповторимое очарование и прелесть. Среди ее поклонников родилась поговорка, обогатившая арсенал петербургской городской фразеологии: «Не родись красивой, а родись Алисой».

Был отмечен фольклором и мягкий жизнерадостный характер актрисы. В одно из осенних воскресений 1999 года на улице Рубинштейна был устроен праздник. На праздник пригласили и любимую актрису, дом которой находится недалеко от дома петербургского Еврейского общества. Вероятно, это и подвигло жителей улицы назвать выступление на празднике Алисы Бруновны: «Фрейлахс с Фрейндлих». Для тех, кто не знает, скажем, что «фрейлахс» на языке идиш означает «веселье».

Особую страницу в мифологию улицы Рубинштейна вписал соседний с домом Алисы Фрейндлих – дом № 13. Дом построен в 1863–1864 годах по проекту известного петербургского зодчего середины XIX века Н.П. Гребенки. Дом дважды перестраивался и в настоящем виде дошел до нас с 1913 года. Это был типичный для начала XX века доходный дом с залом для собраний. В разное время в этом доме находились: Петербургское собрание художников, редакция Журнала Министерства народного просвещения, артистический кружок, частная гимназия, театральная студия В.Э. Мейерхольда. В советское время здесь располагалась общеобразовательная школа. В настоящее время в этом здании действует детский музыкальный театр «Зазеркалье».

С 1981 года в доме № 13 работал Ленинградский рок-клуб. По одной из версий, идея создания рок-клуба принадлежит органам Комитета государственной безопасности, курировавшим культуру. Будто бы так было легче следить за творческой молодежью, все более и более выходившей из-под контроля коммунистической партии. Так или иначе, рок-клуб стал первой в Советском Союзе легальной организацией авангардной молодежной музыкальной культуры, находившейся до того вне закона.

Почувствовав пьянящий аромат воздуха свободы, в рок-клуб потянулись бесчисленные дворовые, школьные, вузовские и прочие музыкальные группы, среди которых самыми заметными были «Кино» с бесспорным лидером Виктором Цоем и «Аквариум» во главе с Борисом Гребенщиковым. Им-то и принадлежит заслуга в расширении и без того богатого арсенала городского фольклора улицы Рубинштейна.

Лидер ленинградской рок-культуры, солист музыкальной группы «Кино», в которой пел, играл на гитаре, писал музыку и стихи, кумир питерских молодежных тусовок 1980-х годов Виктор Цой родился в 1952 году. Снимался в кинофильмах «Конец каникул», «Асса!», «Игла». В 1989 году был признан лучшим актером советского кино. Всем своим творчеством он выражал протест против ортодоксальной серости, царившей в культурной жизни страны в 1980-х годах. Наивные представления о месте и роли нового поколения в общественной жизни тех лет формулировались словами его песен, находивших живой отклик у молодежи. В одной из них говорилось:

По расхожей, общепринятой в последнее время характеристике, Виктор Цой был последним советским героем, на которого равнялись подрастающие поколения молодежи.

Цой прошел путь, характерный для многих представителей ленинградской культуры андеграунда. Рос способным, с задатками художника ребенком. С 1974 по 1977 год посещал среднюю художественную школу, где возникла группа «Палата № 6». После исключения за неуспеваемость из художественного училища имени В. Серова поступил в СГПТУ-61 на специальность «резчика по дереву». Работал реставратором в Царском Селе. Затем попал в психиатрическую больницу, после чего в 1984 году устроился работать в котельную на Петроградской стороне, которая превратилась в своеобразный молодежный клуб, куда вплоть до 1986 года, пока там работал Цой, приходили его товарищи по музыкальному творчеству. В фольклоре эта котельная на улице Блохина, 15, называлась «Камчатка», а сам Цой – «Начальником Камчатки», по аналогии с названием кинофильма «Начальник Чукотки». Между прочим, так назывался и второй альбом с записями его песен. Виктор Цой прославил эту ставшую знаменитой котельную и в одноименной песне.

В. Цой

Девизом этого неформального клуба был придуманный кем-то из постоянных посетителей котельной слоган: «Пришла – раздевайся, пришел – наливай». Здесь можно было послушать музыку, пофлиртовать, выпить вина, попробовать легкий наркотик. Ныне в помещении котельной открыты уже официальный молодежный клуб «Камчатка» и мемориальный музей, в котором хранятся десять так называемых «Камчатских журналов». Эти обыкновенные посменные рабочие книги для обязательной записи температуры и давления в паровых котлах во времена Цоя использовались для автографов посетителей котельной. Со временем в них собралась уникальная коллекция эпиграмм, карикатур, шаржей, шуточных куплетов многих творческих личностей того времени. Сохранилось десять таких журналов.

Слава Цоя была поистине всенародной. В отличие от интеллигентствующих ленинградских рокеров, самым ярким представителем которых был в то время Борис Гребенщиков, Цой был неформальным лидером так называемых «купчинских панков» – более или менее музыкально одаренных старшеклассников окраинных школ, учащихся техникумов и профессиональных училищ. Да и жил он на Московском проспекте, поблизости от Купчина, спального пролетарского района, к населению которого жители исторического центра Ленинграда относились с едва скрываемой снисходительной сдержанностью. Он являл собой образ демократичного, простого, понятного и доступного в общении певца. Согласно известному анекдоту, во время одного из его выступлений к Цою, который вышел в гардероб покурить, подошел милиционер: «Что, чукча, – спросил он дружелюбно, – пришел на Цоя посмотреть?». Странным образом этот сюжет получил продолжение и в посмертном фольклоре о Викторе Цое. Совсем недавно на стене павильона одной автобусной остановки можно было увидеть граффити: «Виктор Цой жив, он просто вышел покурить». И еще один анекдот. Накануне авторского концерта Цой заглянул в зал, чтобы проверить аппаратуру. Там мыла пол уборщица: «Что, узкоглазенький, тоже на нашего Витеньку пришел посмотреть?».

Цой погиб в автокатастрофе 15 августа 1990 года в 12 часов 28 минут на трассе Сока – Талси в Латвии. Он должен был выступить на конкурсе эстрадной песни в Юрмале. Видимо, торопился. «Москвич» Цоя столкнулся с рейсовым автобусом «Икарус» на скорости 130 километров. Цой умер мгновенно. Был трезв. Скорее всего, уснул за рулем от переутомления.

Смерть Виктора Цоя стала шоком для множества его поклонников. Несколько фанатов даже покончили с собой. Цоя похоронили на старинном Богословском кладбище в Ленинграде. Тысячи человек пришли на его похороны. С тех пор каждый год 15 августа, в день его гибели, на могилу приходят поклонники певца. Некоторые проводят на кладбище по нескольку дней. Они рассказывают легенду о том, что Цой не умер. Он просто улетел к звездам. По странному стечению обстоятельств, если, конечно, верить фольклору, ежегодно в день гибели Виктора Цоя идет дождь. Как утверждает легенда, так небо оплакивает короткую земную жизнь певца. По другой легенде, он просто устал от славы и уехал за границу, где тихо и мирно живет и сегодня. Появилась и космическая версия, согласно которой астральный двойник Виктора Цоя был «участником некой звездной войны на стороне светлых сил». В этой войне он погиб. При этом должен был обязательно погибнуть его двойник – земной Виктор Цой, что и произошло на самом деле.

Впрочем, в смерть Виктора Цоя и вправду верить не хочется. Да в нее никто и не верит. Фольклор не устает напоминать об этом. В один из дней рождения Цоя на внутренней стене книжного магазина «Буквоед» на Невском проспекте появилось граффити: «Нож в печень – Цой вечен!».

Ярким представителем музыкальной культуры ленинградского андеграунда 1980-х годов был популярный певец и композитор, признанный лидер и руководитель легендарной музыкальной рок-группы «Аквариум» Борис Гребенщиков. Его композиторская и исполнительская деятельность уже тогда отличалась гражданственностью и подчеркнутым вниманием к поэтическому тексту. В то время Гребенщиков учился на математическом факультете Ленинградского государственного университета. В 1980 году его выгоняют из комсомола, а затем и из университета «за неадекватное выступление на одном из фестивалей, безобразный текст и музыку песен, за издевательство и неуважение к советской власти».

Среди его студенческих увлечений, кроме музыки, были театр абсурда и восточная философия. В одном из интервью Гребенщиков признавался, что был «таким же идиотом, как все, но с восточным уклоном». Этот мистический шлейф восточной иррациональности, которая воспринимается на уровне подсознания, окружает Гребенщикова до сих пор. Если верить одному из анекдотов о нем, в 1980-х годах некими предприимчивыми авантюристами был даже изготовлен магический пластмассовый кружок с его фотографией, подписью и специальной надписью по кругу. Если поставить на этот кружочек бутылку водки, утверждали изобретатели этого артефакта, то она «очищается, заряжается позитивной энергией, а градус ее повышается с 40 до 43».

Б.Г. Гребенщиков

В петербургском городском фольклоре Гребенщиков известен по многочисленным прозвищам: «Гребень», «БоГ», «Гробощенков», или по имени духовного учителя, легендарного основателя буддизма: «Будда Гаутама». Но чаще всего Бориса Гребенщикова называют аббревиатурой «Б.Г». Причем, смысл, который вкладывается в это «Б.Г.» порой диаметрально противоположен. Одни считают это уважительно-почтительным сокращением собственного имени и фамилии популярного музыканта. И даже, несколько трансформируя аббревиатуру и утверждая, что от певца «исходит сияние», называют Гребенщикова: «БОГ» (БОрис Гребенщиков). И добавляют: неслучайно пишется – «БГ-подобный». Не хватает только титла, как в старославянском языке. Говорят, однажды поклонники спросили у Гребенщикова: «Какие у вас отношения с Богом?» – «Родственные. Я его сын», – ответил певец. Впрочем, есть и другие, которые расшифровывают нехитрую аббревиатуру «БГ», как «Бородатая Грыжа», «Беспредел Гарантирован» и даже «Гроб Бебенщиков».

Так или иначе, но именно аббревиатура «БГ» не дает покоя ни поклонникам, ни недругам творчества талантливого певца и композитора Бориса Гребенщикова:

Одним из самых известных архитектурных сооружений на улице Рубинштейна считается дом № 15–17, построенный архитектором Ф.И. Лидвалем по заказу генерал-майора Михаила Павловича Толстого. Федор Иванович Лидваль родился в Петербурге в июне 1870 года, в семье обрусевших шведов. Как гласит семейная легенда, его отец, Йон Петер Лидваль, прибыл в российскую столицу из шведской деревни в 1859 году. Все его имущество составлял лишь легкий ранец за спиной. Здесь он основал швейную мастерскую по изготовлению мужского платья и ливрей, сменил свое крестьянское имя на более звучное Иоганн и перенес ударение в своей «шведской» фамилии с первого слога на второй, сделав ее более «русской».

Мастерская Лидваля приносила немалый доход. Благодаря своим связям, Лидвалю удалось получить долгосрочный выгодный заказ. Он обшивал царскую семью, высших чиновников и дворцовую прислугу. Но и это еще не все. В то время форменную одежду должны были носить все – и гражданские, и военные. Так что клиенты не переводились. Вскоре Лидваль удостоился звания поставщика Императорского двора.

После его смерти в 1886 году отлично функционировавшее предприятие, к тому времени получившее название «Торговый дом Лидваль и сыновья», возглавила его вдова, Ида Амалия Лидваль. В 1900-е годы в мастерской работало более 150 человек. Фактически это была мини-фабрика, способная выпускать большое количество высококлассной одежды. По свидетельству современников, изделия «Торгового дома Лидваль» «по своему покрою являлись просто верхом портняжного искусства».

К концу XIX века перед Идой Лидваль остро встал вопрос о вложении накопленных средств в недвижимость. По совету своего сына Федора, она приобретает участок земли на Каменноостровском проспекте с тем, чтобы выстроить доходный дом. Проект заказывает своему сыну, только что окончившему Академию художеств. Так Федор Лидваль реализует свой первый крупный архитектурный проект. Всего же, согласно авторитетному справочнику «Архитекторы – строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века» под редакцией Б.М. Кирикова, только в Петербурге Лидвалем спроектировано и построено более 30 зданий и сооружений.

Толстовский дом на Троицкой улице был вторым крупным проектом, реализованным Лидвалем в 1910–1912 годах. Он известен сложной планировкой здания, выходящего своими роскошными фасадами как на улицу Рубинштейна, так и на набережную Фонтанки. Три внутренних двора объединены сквозным проездом, известным в городском фольклоре как «Улица зодчего Лидваля», по аналогии со знаменитой Улицей зодчего России. В значительной степени благодаря этому решению зодчему удалось создать великолепную анфиладу внутренних дворов, окруженных фасадами, более похожими на фасады дворцовых особняков, нежели доходных домов. Полностью проект Толстовского дома осуществлен не был. По легендам, граф Толстой планировал строительство второй очереди на противоположной стороне улицы. Через Троицкую улицу предполагалось построить арочный переход.

Следуя по нечетной стороне улицы Рубинштейна, остановимся у дома № 23, построенного по проекту архитектора А.А. Барышникова по заказу Купеческого общества в 1911–1912 годах. В 2006 году на фасаде этого дома появилась мемориальная доска. Она сообщает, что здесь с 1944 по 1975 год жил писатель Сергей Довлатов. А в сентябре 2016 года перед домом был открыт бронзовый памятник Довлатову работы скульптора Вячеслава Бухаева.

Сергей Донатович Довлатов широко известен как автор повестей и рассказов из жизни советских людей по ту и другую стороны колючей проволоки. Он хорошо знал обе стороны. Три года его армейской службы прошли во внутренних войсках, занимавшихся охраной исправительных колоний в Республике Коми. По воспоминаниям Бродского, Довлатов вернулся из армии, «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде».

Довлатов родился в 1941 году, в эвакуации в Уфе, в семье театрального режиссера. В жилах Сергея бурлила еврейская кровь отца. Доната Исааковича Мечика, и армянская – матери, Норы Сергеевны Довлатовой. Не желая отдавать предпочтения ни той, ни другой половине своего происхождения, в паспорте Сергей Донатович записался Довлатовым-Мечиком. «Еврей армянского разлива», – говорили о нем друзья.

А еще говорили: «Родился в эвакуации, умер в эмиграции». Довлатов жил в Ленинграде до 1978 года. Затем был изгнан из Советского Союза как диссидент, творчество и общественное поведение которого не устраивало партийных руководителей Ленинграда.

Основные произведения Довлатова были написаны и впервые изданы за рубежом. Тогда же он приобрел широкую известность. Но ленинградцы знаменитых шестидесятых его хорошо знали и раньше. Он был видным, большим и красивым человеком. Рассказывают, что, когда Довлатов выходил на улицу, за ним сразу устремлялись толпы женщин, а когда появлялся на Невском проспекте, перед ним будто бы неслась молва: «Довлатов идет! Довлатов идет!». Он был «своим человеком» в любимом им «Сайгоне» и в других заведениях подобного рода.

В петербургский городской фольклор Довлатов попал не столько из-за фольклорной молвы о нем самом, сколько благодаря анекдотам, автором которых он был. В скобках добавим, что фольклор далеко не всегда может похвастаться знанием авторства той или иной легенды, частушки, анекдота. Чаще всего их авторство анонимно. Но бывают редкие исключения. Одним из таких счастливых исключений и был Довлатов. Многие анекдоты, придуманные им, были опубликованы в его «Записных книжках» и других произведениях. Вот только некоторые из них.

С.Д. Довлатов

Однажды Довлатова пригласили на заседание комиссии по работе с молодыми авторами. Спросили: «Чем можно вам помочь?» – «Ничем». – «Ну, а все-таки. Что нужно сделать в первую очередь?» – И он не выдержал, ответил с картавинкой, по-ленински: «В первую очередь? В первую очередь нужно захватить мосты. Затем оцепить вокзалы. Блокировать почту и телеграф…».

После того как Иосиф Бродский написал стихотворение, в котором были известные строчки: «На Васильевский остров Я приду умирать», Довлатов рассказывал придуманный им анекдот: «Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?» – «Где живет, не знаю, но умирать ходит на Васильевский остров».

Возвращаясь с улицы Рубинштейна на Невский проспект, остановимся у дома № 45, в котором с 1882 года жил известный булочник Дмитрий Иванович Филиппов. Потомственный почетный гражданин Москвы и владелец целой сети хорошо организованных пекарен и магазинов по продаже хлебобулочных изделий в обеих столицах стал, пожалуй, самым известным в стране булочником. Достаточно сказать, что Филиппову удавалось ежедневно предлагать покупателям до «пятидесяти разновидностей хлеба и пирожки двадцати различных сортов».

О Филиппове с удовольствием рассказывали легенды. Вот одна из них. Однажды в булочке, купленной у Филиппова, попался таракан. Справедливости ради надо сказать, что сам факт этот не был таким уж удивительным. Подобное в старые времена случалось и раньше. Однако на этот раз покупатель оказался строптивым. Он подал жалобу на кондитера генерал-губернатору. Тот вызвал булочника к себе. «Не таракан ли это у тебя в булочке?» – снисходительно спросил он у пекаря, показывая черную точку на изломе булки. «Нет!» – решительно отверг всякие обвинения Филиппов. «А что же?» – с издевкой спросил губернатор. «Изюм, ваше благородие, – и тут же ловко отломил кусок с предательской отметиной и съел его. – Извольте проверить». – «Ну что ж, проверим», – пообещал губернатор. Филиппов ушел, а к приходу проверяющих в пекарне уже стоял таз с изюмом и всходило свежее тесто. Так, если верить фольклору, появились знаменитые филипповские сайки с изюмом.

Его булочные, магазины и кондитерские были раскинуты по всему городу: на набережной Екатерининского канала, 2; Гороховой, 29, и Садовой, 53, 59, 63, улицах; на Вознесенском проспекте, 42, на Большом проспекте Петроградской стороны, 32, 61; на Театральной площади, 16; на 6-й линии Васильевского острова, 5. Сохранилось и выражение, которое превратилось в идиому и означает признание высокого, безупречного качества товара: «филипповские булочки». А сами булочные, многие из которых до сих пор сохранили свой первоначальный торговый профиль, в Петербурге называются «Филипповскими», или «Московскими».

После революции Филиппов эмигрировал. Жил в Париже, бедствовал. Говорят, писал письма своим пекарям в большевистскую Россию с просьбой выслать «хотя бы немножечко деньжонок». В Советском Союзе на эти просьбы откликнулся Владимир Маяковский в ядовитом стихотворении «Грустная повесть из жизни Филиппова»:

Соседний дом № 47 на углу Владимирского проспекта свой современный вид приобрел после перестройки, предпринятой архитектором А.С. Хреновым в 1904–1905 годах. В Петербурге по проектам этого популярного и весьма плодовитого зодчего построено около сорока зданий. На многих из них архитектор оставил памятные меты в виде замысловатых картушей или гладких мраморных досок с одним и тем же текстом: «Строил архитектор А.С. Хренов». В городе его постройки называли «Хреновы дома».

Дом № 47 на углу Невского и Владимирского проспектов строился для известного ресторатора П.К. Палкина. Здесь же находился его знаменитый ресторан. Известен этот дом и по продовольственному магазину, расположенному в угловых помещениях его нижнего этажа. Магазин часто менял свой профиль, но в обиходе его до сих пор называют «Соловьевским», по имени первого владельца.

4

В 1711–1713 годах на левом берегу Невы в районе современного Литейного моста были сооружены корпуса Литейного двора для производства медных пушек и другого артиллерийского вооружения. В то время этот район находился за границами строящегося Петербурга, и для более удобного сообщения с городом от Литейного двора к Невскому проспекту была проложена дорога, которая впоследствии и стала Литейным проспектом. Вскоре проспект продолжили до Загородной дороги, современного Загородного проспекта.

В первой половине XVIII века Литейный проспект, проходя по границе Придворной слободы, заселенной придворными служителями, образовывал обширную Торговую площадь, на которой в 1747 году была выстроена деревянная церковь Владимирской Божией Матери. В 1761–1769 годах на ее месте, предположительно по проекту архитектора П.А. Трезини, соорудили каменную Владимирскую церковь, от которой и ведется одноименное название площади перед церковью. Тогда же была переименована и часть Литейного проспекта. Он стал Владимирским.

В мае 1997 года в створе Большой Московской улицы, которая отходит от Владимирской площади, был торжественно открыт памятник Достоевскому. Автор монумента – скульптор Л.М. Холина. Это, кажется, наиболее удачный монумент, установленный за последние годы в Петербурге. Он хорошо вписался в архитектурную среду. Вокруг памятника складывается мифология весьма характерного свойства. Похоже, что сказывается атмосфера соседнего Кузнечного рынка и многолюдной станции метро. Питерские алкоголики облюбовали скверик вокруг памятника для своих встреч. Бронзового Федора Михайловича они прозвали «Третьим». Откупоривая бутылку дешевого вина, они символически разливают «на троих», рассчитывая на то, что признанный «защитник всех униженных и оскорбленных отказаться не может».

Федор Михайлович Достоевский является одним из самых крупных русских писателей XIX века, который всем своим творчеством обозначил катастрофическое превращение пушкинского Петербурга в город, представляющий собой социальный тупик, в котором сходятся все дороги и откуда не ведет ни одна. Очень скоро такой Петербург назовут «Петербургом Достоевского».

Достоевские происходят из старинного литовского рода, известного с самого начала XVI века. В 1506 году им была пожалована грамота на местечко Достоево в Пинском повете, после чего они стали именоваться Достоевскими. Отец Федора Михайловича был доктором с суровым и неприятным характером. Он был жесток, жаден и подозрителен. Однажды его нашли убитым в его загородном поместье. Специально созданная комиссия дала официальное заключение о смерти от апоплексического удара. Однако до сих пор живет легенда о том, что Достоевского убили собственные крепостные, которые испытывали к своему хозяину ненависть и даже личную вражду. Неслучайно убийство помещика «многими истолковывалась как месть за женщин». По семейным преданиям, первый тяжелый приступ эпилепсии с конвульсиями и потерей сознания постиг Федора Достоевского именно в тот день, когда до него дошла весть о гибели отца. Память об отце будет долго преследовать писателя и в конце концов отольется в незабываемом образе Федора Павловича Карамазова.

Достоевский родился в Москве и в Петербург впервые приехал в 1837 году, для поступления в Главное инженерное училище. По окончании училища он некоторое время работал в Петропавловской крепости. Там ему поручили составить план крепости. На беду, он забыл указать на плане ворота. Если верить легендам, чертеж Достоевского случайно попал на глаза Николаю I. «Какой дурак это чертил?» – будто бы воскликнул император. Затем Достоевский был определен в Инженерный департамент, откуда уже в 1844 году вышел в отставку, чтобы полностью посвятить себя литературе.

Характерная особенность творчества писателя выразилась в том, что ему как никому другому удалось свои важнейшие произведения так наполнить петербургскими реалиями, что на страницах его книг городские улицы и переулки, дома и задворки, мосты и каналы становятся едва ли не главными героями художественного повествования, наравне с живыми людьми. Образы города в его романах и повестях выписаны столь рельефно, что, почти никогда впрямую не названные, они всегда узнаваемы. В свою очередь, это стало особенностью петербургского фольклора, связанного с Достоевским. В Петербурге писатель сменил несколько адресов, но все они сосредоточены в очень ограниченном пространстве города. Это район Вознесенского проспекта, Мещанских улиц и Сенной площади. Здесь же живут и герои его произведений. Впоследствии петербуржцы назовут этот район «Зоной Достоевского», в которой есть «Дом Рогожина» на Гороховой, 38, где будто бы происходила последняя сцена, описанная в романе «Идиот»; «Дом Раскольникова» со знаменитой «Лестницей Раскольникова» по Гражданской улице, 19; «Дом старухи-процентщицы» на Екатерининском канале, 104; и наконец, целых два «Дома Сони Мармеладовой», в которых якобы жила героиня романа «Преступление и наказание». Одни читатели, вслед за специалистами по Достоевскому, считают, что это дом № 63, другие – № 73 по Екатерининскому каналу.

Сам Достоевский с его патологически суровым и болезненно мрачным обликом много пережившего и долго страдавшего человека, видимо, не привлекал особенного внимания фольклора. О Достоевском сохранилась всего лишь одна легенда. Но она более позднего происхождения и, скорее всего, придумана в оправдание современной расхожей формулы: «Тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте». Согласно этой легенде, Достоевский, или, как сказано в легенде, «даже Достоевский», в бытность свою кадетом Инженерного училища находился под арестом. И сидел не где-нибудь, а чуть ли не в той же камере Ордонансгауза на Садовой улице, что и Лермонтов.

В то же время чтение романов Достоевского, протокольно достоверных и по-судейски многословных, со скрупулезным описанием подробностей происходящего, с передачей малейших нюансов внутреннего состояния персонажей, породило несколько устойчивых идиом. Так, навязывание собственных рефлексий в народе называется «достоевщиной» (контаминация: доставать + Достоевский); разговор по душам, что называется, до потери пульса – «достоевщинка»; а ощущение, возникающее после чрезмерного увлечения творчеством писателя – «достоебенило».

С завидным постоянством появляются и анекдоты, навеянные ассоциациями из романов Достоевского. Похоже, каждое новое поколение с удовольствием, что называется, примеряет писателя на себя. Федор Михайлович Достоевский идет берегом канала Грибоедова. Навстречу ему из пивной вываливается в бэклайд удринченный Раскольников. «Что, Родион, никак опять старушку убил?» – «Кильнул!» – мрачно подтверждает тот. «И что, много взял?» – «Да, двадцать копеек». – «Родион! Ну можно ли за двадцать копеек старушку убивать?» – «Дык, Федор Михалыч! Двадцать старушек – бутылка портвейна».

Известно и граффити, оставленное современными юными почитателями Федора Достоевского на лестнице в «Доме Раскольникова» на Гражданской улице:

Похоронен Достоевский на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Памятник на его могиле, выполненный скульптором Н.А. Лаверецким, был открыт в 1883 году.

Место для памятника Достоевскому на Большой Московской улице выбрано неслучайно. Из восемнадцати петербургских адресов, связанных с жизнью Федора Михайловича Достоевского, дом № 5 в Кузнечном переулке встречается дважды. В этом доме писатель жил в начале 1846 года, а позднее проживал в нем с 1878 по 1881 год. Здесь он работал над своим последним романом «Братья Карамазовы», здесь в январе 1881 года он скончался. С полным основанием мы имеем право сказать, что, наряду с районом канала Грибоедова и Мещанских улиц, район Владимирской площади и Кузнечного переулка можно также включить в «Зону Достоевского».

На Владимирском проспекте, 12, находится Академический театр имени Ленсовета. Он расположен в здании бывшего Купеческого клуба, знаменитого еще в начале прошлого века своими игорными услугами: бильярдными и ломберными столами. В городском фольклоре Купеческий клуб был хорошо известен как «Игорный дом». После того, как здание бывшего Купеческого клуба было предоставлено Новому театру, как тогда назывался Театр имени Ленсовета, его фольклорное прозвище по закону памяти места перешло на театр. Игра, хоть и в ином качестве, продолжалась.

А теперь вернемся на Невский проспект и продолжим наше путешествие. В доме № 86 по Невскому проспекту находится Дворец работников искусств имени К.С. Станиславского. В конце XVIII века на этом месте стоял дом, который в 1823–1825 годах архитектор М.А. Овсянников перестраивает и украшает шестиколонным ионическим портиком. В разное время здесь находились самые различные организации – от аристократического клуба и концертного зала до литературных редакций и Всероссийского союза поэтов.

С 1924 года здесь расположился Дворец работников искусств. В 1960–1970-е годы Дворец стал широко известен организацией концертов и встреч с прославленными деятелями кино и театра. Здесь же проходили известные во всем городе закрытые танцевальные вечера. С тех пор Дворец искусств стали называть «Дворцом бракосочетания». В народе это название сохранилось до сих пор.

Доходный дом № 81 на противоположной стороне Невского проспекта, построенный архитектором А.П. Гемилианом в 1851 году, ленинградцам старшего поколения хорошо знаком по весьма популярному в 1970–1980-х годах специализированному магазину «Чай – кофе». Здесь всегда можно было, как выражались в то время, достать одну-две пачки индийского чая с изображением заветных трех слонов и, что еще более ценно, круглую жестяную банку экзотического кофе ленинградской расфасовки. Среди ленинградцев этот магазин известен и своей аббревиатурой «ЧК», совпадающей с печально знаменитой аббревиатурой Чрезвычайной комиссии (ЧК), и каламбурным вариантом официального названия: «У ЧайКОвского». Фамилия композитора включала в себя буквы из названий как того, так и другого напитка. Тем более что многие ленинградцы еще со школьной поры хорошо запомнили музыкально-продовольственную дворовую присказку, целиком состоящую из имен прославленных композиторов: «Поел Сметаны, попил Чайковского, закусил Бизе, вышел из Дворжака посмотреть бурные воды Дунаевского. Тут у него в животе началось Пуччини и Поганини. Он спрятался за Мусорский ящик, сделал Могучую кучку, встал, перешагнул через Гуно и пошел по Глинке».

Невский пр., 86. Фото 1900-х гг.

Невский пр., 86. Фото 2004 г.

Невский пр., 100. Фото 2003 г.

В 1907 году во дворе дома № 100 по проекту архитектора Л.Л. Фуфаевского было построено здание круговой панорамы. В 1930 году в нем был открыт кинотеатр «Колизей». В фольклоре это название известно благодаря поговорке 1950-х годов, когда антисемитизм усилиями верных ленинцев был возведен в государственный принцип: «В кинотеатре „Колизей“ что ни зритель, то еврей».

От четной стороны Невского проспекта отходит улица Маяковского. Первое название этой улицы – Шестилавочная – возникло в самом конце XVIII века и относилось к участку между современными улицами Жуковского и Кирочной. Название будто бы повелось от неких шести лавок, торговавших на этой улице съестными припасами. Затем название несколько раз менялось. В середине XIX века улицу продлили от современной улицы Жуковского до Невского проспекта и в 1858 году назвали Надеждинской. Это название также имеет фольклорное происхождение. В конце улицы в то время находилась больница для чахоточных, и, как говорили в народе, в больницу «люди ходили с надеждой выздороветь».

Современное название появилось в 1936 году. Магистраль была названа улицей Маяковского, в память о советском поэте, жившем на этой улице в доме № 52 с 1915 по 1918 год. В память об этом фасад дома украшает мемориальная доска.

Принято считать, что Маяковский – московский поэт. Это действительно так. С Москвой он связан гораздо теснее, чем с городом на Неве. Однако есть два обстоятельства, которые дают все основания считать Маяковского и петербургским поэтом. Во-первых, романтический образ революции, который он на протяжении многих лет создавал в своих стихотворениях и поэмах, неразрывно связан с Петербургом, а затем с Петроградом и Ленинградом. И, во-вторых, личная жизнь Маяковского драматическим образом переплетена с его петербургскими друзьями Лилей и Осипом Бриками. Их странное и непонятое многими современниками существование втроем наложило неизгладимый отпечаток на всю жизнь поэта, а по некоторым свидетельствам, стало одной из причин его самоубийства. Страстно влюбленному Маяковскому приходилось выслушивать от любимой женщины откровенные проповеди свободной любви и признания в том, что с Маяковским ей хорошо, но любит она только своего законного мужа Осипа. При этом Осип Брик мог стоять тут же, у дверей спальни, откуда только что вышли Лиля и Маяковский, и снисходительно выслушивать откровения своей супруги.

Впрочем, в богемной среде мода на «брак втроем» была довольно распространенной еще с начала XX века. Ее страстными апологетами были Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Вячеслав Иванов и многие другие. Они утверждали, что «брак вдвоем» – отживший общественный институт.

Л.Ю. Брик

В.В. Маяковский

После революции эта система взглядов на брак была заменена революционной теорией «стакана воды», согласно которой, удовлетворение страсти приравнивалось к утолению жажды. Активным проповедником новых половых отношений была Александра Коллонтай. С тех пор в фольклоре сохранилась даже поговорка: «По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!». Так что к бытовому поведению Маяковского общество относилось снисходительно и терпимо. Об этом можно судить по шуточному завещанию, парадирующему стиль Маяковского, которое составили ироничные, но вовсе не безжалостные остроумцы того времени:

Брики жили рядом с Надеждинской улицей, как тогда называлась улица Маяковского, на улице Жуковского, в доме № 7. Осип Брик считался теоретиком литературы, часто выступал с лекциями и докладами по стихосложению. Однажды на дверях их дома кто-то написал: «Здесь живет не исследователь стиха, а следователь ЧК». Среди творческой интеллигенции в то время ходила эпиграмма, авторство которой приписывали Есенину:

Насколько осведомлены были современники, стало ясно только позднее, когда в архивах ЧК обнаружились удостоверения сотрудников этой организации. Среди них числились и друзья Маяковского. Удостоверение Лили Брик имело номер 15073, Осипа – 25541. Впрочем, это было время, когда вся страна усилиями органов опутывалась сетью тайной полиции, и был ли вовлечен в эту смертельно опасную пляску жизни и смерти сам Маяковский, можно только предполагать.

Маяковского не стало 14 апреля 1930 года. Он застрелился. По стране начали распространяться слухи. По одним из них, поэта убила «рука ЧК» в результате заговора, во главе которого стояла Лиля Брик. Будто бы незадолго до этого высокопоставленный сотрудник органов Яков Агранов подарил Маяковскому пистолет, сказав при этом: «Если ты мужчина, то сам знаешь, как с ним поступить».

Так это или нет, сказать трудно, но косвенная вина Лили Брик в его гибели для многих исследователей жизни поэта очевидна. Впрочем, если даже это и правда, Лиля Брик сполна расплатилась с Маяковским. По некоторым сведениям, знаменитая фраза Сталина о том, что «Маяковский был и остается величайшим поэтом советской эпохи», принадлежит ей. Как известно, некоторое время после трагической гибели поэта имя Маяковского было забыто. Его мало упоминали в прессе, на него редко ссылались, мало цитировали. И тогда Лиля решила обратиться с личным письмом к Сталину. Там-то она и напомнила «вождю всего прогрессивного человечества», что сделал своим творчеством Маяковский для партии Ленина – Сталина. Формула понравилась. Оставалось только присвоить ее себе и донести до советского народа.

Можно только добавить, что до конца своих дней Лиля Юрьевна Брик не снимала золотое кольцо, которое подарил ей Маяковский в 1920-х годах. На кольце были выгравированы три заглавные буквы ее инициалов: ЛЮБ. Следовавшие друг за другом, они составляли бесконечно повторяющееся одно-единственное слово «ЛЮБЛЮБЛЮБЛЮБ…».

Таким же верным и преданным «щеном», как он сам себя называл в письмах к Лиле, оставался и Маяковский. Он не раз это доказывал на деле. Однажды Лиля потребовала от него невозможного: добыть для нее автограф Блока. Футурист Маяковский, совсем еще недавно призывавший «сбросить Пушкина с корабля современности», не представлял себе, как он сможет обратиться с такой просьбой к последователю Пушкина, Тютчева и Фета, символисту Блоку, холодное отношение которого к авангардистской поэзии было общеизвестно. Однако ослушаться всесильной Лили он не мог. И он выпросил-таки у Блока автограф для нее.

Петербуржцы чтят память о поэте. В 1976 году в сквере на углу улиц Маяковского и Некрасова открыт памятник поэту, исполненный по проекту скульптора Бориса Плёнкина.

А.Ф. Кони

На нечетной стороне Невского проспекта, в створе улицы Маяковского, открылась станция метро «Маяковская». Она давно уже превратилась еще в один петербургский адрес, где встречаются и назначают свидания. Может быть, поэтому название станции, трансформированное в обиходной речи в «Маяк», так точно отражает ее повседневную коммуникативную функцию, а выражение «Иду на Маяк» в Петербурге давно уже превратилось в идиому. Встретиться можно как на наружной площадке перед входом в метро или, как говорят в Петербурге, «У Маяка», так и в кассовом зале перед мощным, во весь рост барельефным изображением Владимира Маяковского, выполненным из листовой меди скульптором М.Т. Литовченко в 1967 году. Поэт как истинный трибун революции стоит в характерной позе, широко расставив ноги посреди зала. Адрес встречи хорошо известен: «Между ног Маяковского».

В доходном доме № 3 на Надеждинской улице, построенном в 1900–1901 годах по проекту архитектора П.И. Гилева, с 1908 по 1927 год жил известный юрист, общественный деятель и литератор, автор широко известных «Воспоминаний о писателях» Анатолий Федорович Кони. В 1955 году в память об этом на фасаде дома была установлена мемориальная доска.

Кони считался одним из самых известных юристов дореволюционной России, он был почетным академиком Петербургской Академии наук и состоял членом Государственного совета. Широкую известность Кони приобрел в 1878 году, после судебного процесса над Верой Засулич, совершившей покушение на петербургского губернатора Ф.Ф. Трепова. Суд присяжных под председательством Кони оправдал ее.

Фамилия Анатолия Федоровича, благодаря своему второму, вполне определенному смыслу, сразу же стала удобной мишенью для добродушных каламбуров. Когда Кони был назначен сенатором, нашелся язвительный журналист, поместивший в печати эпиграмму:

На это он получил достойный ответ:

После революции Кони преподавал уголовное судопроизводство в Петербургском университете. Кроме того, вел многообразную просветительскую работу, читая лекции буквально во всех районах города, включая самые отдаленные. Говорят, студенты университета добились, чтобы для пожилого и не очень здорового профессора Народный комиссариат просвещения выделил лошадь с экипажем. Однако после того, как советское правительство переехало в Москву, всех лошадей бывшего петроградского Конюшенного ведомства перевели туда. Лишили и Кони столь удобного средства передвижения. «Подумайте, – пытался шутить профессор, – лошади в Москве, а Кони в Петрограде».

Анатолия Федоровича Кони похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. В 1936 году его прах перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища.

В доме № 11 по улице Маяковского жил поэт, переводчик и драматург Даниил Хармс. Этот один из последних петербургских чудаков, каким виделся он своим друзьям, на самом деле был хорошо известен в поэтических кругах Ленинграда 1920-х годов как гениально одаренный поэт. Он считался бесспорным лидером группы, называвшей себя «Объединением реального искусства», более известным в истории литературы по знаменитой аббревиатуре ОБЭРИУ. Обэриуты объявили себя «творцами не только нового поэтического языка, но и создателями нового ощущения жизни».

Настоящая фамилия Даниила Ивановича Хармса – Ювачев. Псевдоним, если верить фольклору, двадцатилетний поэт образовал не то из английского слова «Харм», не то из французского «Шарм», что на этих языках значит «очарование». Есть и другая легенда, пытающаяся объяснить этимологию псевдонима. Как известно из его биографии, Хармс учился в знаменитой немецкой школе при лютеранской церкви Святого Петра – Петришуле. Среди его учителей была некая немка Хармсен. Карликового роста и к тому же прихрамывавшая на одну ногу, она служила объектом постоянных насмешек безжалостных школяров. Кроме того, шла Первая мировая война, немцы в ней были противниками России, и Даня Ювачев учительницу просто ненавидел. Прошло время, война закончилась, закончилось и обучение в школе, а фамилия ненавистной немки никак не уходила из головы. И тогда будто бы он превратил ее в собственный псевдоним. Ради мести? На память? Или во искупление детской вины перед несчастной хромоножкой?

Хармс поражал друзей чарующим обликом «загадочного иностранца», разгуливая по советскому Ленинграду в англизированной серой куртке, жилете и коротких брюках-гольф. Это была не просто мода, но стиль жизни, которому Хармс не изменял даже в домашней обстановке. В его квартире стояли старинные фолианты по хиромантии и черной магии, висели оккультные эмблемы и символы, звучала старинная музыка. Да и само его творчество носило явный отпечаток парадоксальности и абсурда. Напомним, что одно из ранних творческих объединений, которое он создал в Ленинграде, называлось «Орден заумников».

По городу о Данииле Хармсе ходили самые странные рассказы. Его жизнь многим казалась сродни жизни героев его чудесных произведений. Однажды в Госиздате, на шестом этаже Дома книги, он, не сказав никому ни слова, с каменным лицом человека, знающего, что делает, вышел в окно редакции и по узкому наружному карнизу вошел в другое окно. О его чудачествах знал весь город. Например, он «изводил управдома тем, что каждый день по-новому писал на дверях свою фамилию – то Хармс, то Чармс, то Гаармс, то еще как-нибудь иначе».

Одно из прозвищ, которым наградили Даниила Хармса его друзья, – «Пчела». Говорят, в чаду работы он «неумолчно жужжал». А еще безжалостно «жалил оппонентов, если те попадались под руку».

В первый раз Хармса арестовали в 1931 году. Осудили и сослали в Курск, но затем разрешили вернуться в Ленинград. В 1941 году он был арестован второй раз. Обвинили в «пораженческих настроениях» – будто бы он отказался служить в армии. Взяли его на улице, никто из друзей и соседей так и не понял, в чем дело. Говорили, что он просто вышел из дому – как будто в соседнюю лавку за спичками, и не вернулся. Дальнейшие следы Хармса затерялись в бесконечных коридорах Большого дома. По легенде, следователь будто бы спросил Хармса: «Нет ли у вас каких-нибудь желаний, которые я мог бы выполнить?» – «Есть, – оживился Хармс, – я хочу каждую ночь спать в новой камере». Говорят, что желание его было исполнено, и он умер в какой-то одиночной камере от голода, потому что о нем либо забыли, либо запутались, где он в тот день находится. Еще по одной легенде, Хармса объявили сумасшедшим, поместили в тюремную психиатрическую больницу, где он и скончался. Была, впрочем, и третья легенда. Будто бы Хармс сам симулировал шизофрению, чтобы в больничной палате скрыться от всевидящего чекистского ока.

Долгое время подлинная причина и место смерти Хармса были неизвестны. Наконец, когда архивы Большого дома стали доступны, выяснилось, что в 1941 году «всех арестованных в спешном порядке вывезли из Ленинграда». Хармс оказался в одной из тюрем Новосибирска. Там, в тюремной больнице, он и скончался.

5

В 1730-х годах территория вдоль правой стороны Невского проспекта за Фонтанкой была отдана для заселения служащим Дворцового ведомства. Постепенно здесь образовались слободки поваров, кузнецов, свечников, стремянных. Память о них до сих пор сохраняется в названиях Стремянной улицы, Поварского, Кузнечного, Свечного переулков. Здесь же была выделена земля и для почтовых ямщиков, образовавших Ямскую слободу. Долгое время территория слободы представляла собой заброшенную окраину, беспорядочно застроенную одноэтажными деревянными домиками, разделенными зелеными островками огородов.

Все изменилось с началом возведения на Знаменской площади вокзала Николаевской железной дороги. Началось массовое строительство доходных домов и общественных зданий вдоль Лиговского канала и Невского проспекта. В 1874 году было принято решение проложить улицу по территории Ямской слободы. Улица должна была пройти от Невского проспекта до Кузнечного переулка. Тогда же ее назвали Новым проспектом, в отличие от старого, Невского проспекта. В народе сразу же появилась фольклорная реплика. Улицу стали называть «Малым Невским».

Улицу предполагалось застроить комплексно и в едином архитектурном стиле. Проектировали все здания три петербургских архитектора во главе с Павлом Юльевичем Сюзором. Будущая улица была разделена на двадцать земельных участков, которые были распроданы состоятельным людям. Из двадцати домов десять были спроектированы Сюзором. Для строительства была создана Товарищеская компания на паях, после чего улицу переименовали в Компанейскую.

Улицу украшает один из памятников Александру Сергеевичу Пушкину. История его создания восходит ко второй половине XIX века. Известно, что почти пятьдесят лет после смерти поэта в России не было ни одного памятника ему. Ни в столице, ни на его родине – в Москве. Впервые заговорили о памятнике только в 1855 году. Идея родилась в недрах Министерства иностранных дел, чиновники которого не без основания считали себя сослуживцами поэта, так как по окончании Лицея Пушкин короткое время числился на службе по этому ведомству. Еще через полтора десятилетия бывшие лицеисты образовали «Комитет по сооружению памятника Пушкину», который возглавил академик Я.К. Грот. Начался сбор средств.

Наконец высочайшее разрешение на установку памятника было получено. Но памятник поэту должен был стоять не в столице, где принято было сооружать монументы только царствующим особам и полководцам, а на родине Пушкина, в Москве. Объявленный в 1872 году конкурс выявил победителя. Им стал скульптор А.М. Опекушин. Отлитая по его модели бронзовая статуя поэта в 1880 году была установлена на Тверском бульваре в Москве.

Это побудило петербуржцев еще более настойчиво бороться за создание памятника Пушкину в своем городе. Первоначально местом для памятника был избран Александровский сад, но судьба распорядилась иначе. В 1881 году Компанейская улица была переименована в Пушкинскую.

На следующий год в центре сквера, разбитого садовником И.П. Визе, был установлен бюст Пушкина, выполненный скульптором И.П. Витали еще в 1837 году. Однако удовлетворения это не принесло. Погрудный скульптурный портрет поэта никак не соответствовал значению Пушкина для Петербурга. Даже увеличенный в два раза, он не вписывался в идею увековечения памяти поэта в столице государства. В то же время ни средств, ни времени для создания нового памятника уже не было. И тогда было предложено использовать один из многочисленных конкурсных вариантов московского памятника, представленных Опекушиным. Предложение было принято. Так 7 августа 1884 года в сквере на Пушкинской улице был открыт первый в Петербурге памятник Пушкину.

Между тем городской фольклор предложил свою, оригинальную версию появления памятника именно здесь. Согласно одной из романтических легенд старого Петербурга, некая прекрасная дама страстно влюбилась в Александра Сергеевича. Но он ею пренебрег. И вот, много лет спустя, постаревшая красавица решила установить своему возлюбленному памятник, да так, чтобы отвергнувший ее любовь поэт вечно стоял под окнами ее дома. Этот монумент и сейчас стоит на Пушкинской улице, и взгляд поэта действительно обращен на угловой балкон дома, в котором якобы и проживала та легендарная красавица.

Есть, впрочем, и другая фольклорная версия появления памятника. Будто бы за окнами этого дома проживал некий богатый откупщик, который выложил кучу денег на установку памятника, оговорив лишь одно непременное условие: «Пушкин будет смотреть туда, куда я захочу».

Бытует в Петербурге и третья легенда. На месте сквера на Пушкинской улице в прошлом был лесок с солнечной полянкой в центре. Сюда захаживали цыгане с медведем, давали представления. Будто бы любил приходить сюда и Пушкин. Вот почему, утверждает легенда, при выборе места для памятника вспомнили об этой полянке.

Долгое время художественная критика либо снисходительно относилась к этому монументу, либо вообще обходила его молчанием. Его считали или маловыразительным, или вообще неудачным. Появилось даже обидное прозвище: «Маленький Пушкин». Ссылались на А.Ф. Кони, который однажды сказал о Пушкинской улице: «Узкая, с маленькой площадкой, на которой поставлен ничтожный памятник Пушкину». Однако время достаточно точно определило его место в жизни Петербурга. Особенно удачной кажется его установка именно на Пушкинской улице, проект застройки которой разрабатывался в одно время с работой над памятником. Его появление лишь подчеркнуло единый, ансамблевый стиль застройки всей улицы. Да и сквер стал казаться неким подобием интерьера с памятником в центре воздушного зала с деревьями, удачно имитирующими стены, как бы поддерживающие свод неба. Невысокая, соразмерная человеку, почти домашняя скульптура поэта установлена на полированном постаменте. Вокруг памятника всегда дети.

В конце 1930-х годов городскими чиновниками будто бы было принято решение перенести неудачный, как считалось тогда, памятник Пушкину на новое место. На Пушкинскую улицу, рассказывает одна ленинградская легенда, прибыл грузовик с автокраном, и люди в рабочей одежде начали реализовывать этот кабинетный замысел. Дело было вечером, и в сквере вокруг памятника играли дети. Вдруг они подняли небывалый крик и с возгласами «Это наш Пушкин!» окружили пьедестал, мешая рабочим. В замешательстве один из них решил позвонить «куда следует». На другом конце провода долго молчали, не понимая, видимо, как оценить необычную ситуацию. Наконец, как утверждает легенда, со словами: «Ах, оставьте им их Пушкина!» – бросили трубку.

Эту историю рассказала в очерке «Пушкин и дети» Анна Андреевна Ахматова. Но в это же время существовала и другая легенда. Она утверждала, что на Пушкинской улице, рядом со сквером, где стоит бронзовый Пушкин, будто бы собирались построить какой-то сверхсекретный объект. И работники НКВД, без ведома которых подобное строительство не обходилось, опасались, что к памятнику под видом почитателей поэта начнут приходить разные случайные люди, может быть, даже иностранцы, и Бог знает, кто может оказаться рядом с секретным объектом.

Во время блокады среди местных жителей родилось поверье: «Пока в памятник Пушкину не попадет хотя бы один снаряд, город не подвергнется оккупации и не будет уничтожен».

Наискосок от памятника Пушкину стоит доходный дом № 10, построенный в 1878–1879 годах по проекту архитектора Министерства народного просвещения Х.Х. Тацки. В конце 1970-х годов дом был расселен и поставлен на капитальный ремонт, однако долгое время к ремонтным работам не приступали. Затем началась эпоха пресловутой перестройки, когда никому ни до чего не было дела. Про дом забыли. И тогда в пустующие темные, холодные и давно разграбленные квартиры начали самовольно вселяться питерские художники, непризнанные писатели, гонимые поэты и композиторы. Согласно одной из петербургских легенд, такую замечательную идею подбросил мастерам кисти и карандаша сам Александр Сергеевич Пушкин, что стоит тут же, на площади. Будто бы однажды в скверике возле памятника пристроились два бездомных художника распить бутылочку дешевого портвейна и поговорить «за жизнь». Но как-то заскучали. Видать, потому что двое. Тогда, по старой русской традиции, предложили народному поэту стать третьим. Пушкин не отказался, а в благодарность протянул свою бронзовую руку к пустующему и тихо разрушающемуся дому. Мол, заселяйтесь.

И началось великое переселение. Первое время городские власти с переселенцами пытались бороться. Отключали электроэнергию, отопление, организовывали принудительное выселение, пытались привлечь к суду. Ничего не помогало. На художников и писателей махнули рукой. А жизнь в мертвом доме кипела и бурлила. За короткое время здесь возникли творческие мастерские, учебные классы, выставочные залы, клубы неформальных встреч, писательские объединения, поэтические семинары, музыкальные коллективы. Здесь проводились презентации новых книг, художественные выставки, поэтические вечера.

Дом на Пушкинской, 10, стал одним из известных далеко за пределами Петербурга центров питерского литературного и художественного андеграунда. В городской фольклор он вошел под собственными именами «Пушка», или «Дом отверженных».

6

В квартале от Пушкинской улицы Невский проспект пересекает Лиговский проспект. Задолго до возникновения Петербурга по трассе будущего Лиговского проспекта проходила старинная Большая Новгородская дорога, связывавшая Новгород и Москву с многочисленными малыми поселениями в устье Невы. Новгородская дорога шла по самой возвышенной, а значит, и наиболее сухой части этого края. В этом можно убедиться и сегодня, если посмотреть с Лиговского проспекта в сторону отходящих от него улиц и переулков. Все они, включая Невский проспект, сбегают вниз.

В 1718–1725 годах из речки Лиги по трассе будущего проспекта был прорыт канал для питания фонтанов Летнего сада. По обеим сторонам канала были проложены пешеходные мостки. Образовавшуюся таким образом улицу вдоль канала назвали Московской, по Москве, куда вела бывшая Большая Новгородская дорога. Одновременно улицу называли Ямской, от известной Ямской слободы, существовавшей вблизи дороги, о чем мы уже знаем.

После разрушительного наводнения 1777 года, когда фонтаны Летнего сада погибли и их решили уже не восстанавливать, Лиговский канал утратил свое значение. За ним перестали следить, и он превратился в хранилище нечистот и источник зловония. Петербургская идиома «Лиговский букет» рождена устойчивым запахом застойной воды Лиговского канала.

Начиная с 1822 года и вплоть до конца столетия в названии улицы присутствует главная ее составляющая: «Лиговский». Изменялся только ее статус. Улицу последовательно называют сначала Лиговским проспектом, затем Набережной Лиговского канала и наконец, в 1892 году, Лиговской улицей.

В 1891 году значительная часть канала была забрана в трубу. Над ней проложили так называемые «Лиговские сады», или «Бульвары». Очень скоро это название станет нарицательным. Им будут обозначать места скопления всяческой шпаны, хулиганов, проституток и других асоциальных элементов. Но подробнее об этом мы поговорим во второй части нашей книги.

В начале 1950-х годов представился удобный случай попытаться изменить репутацию Лиговской улицы путем изменения названия. Страна готовилась отметить 10-летие знаменитой Сталинградской битвы. В 1952 году Лиговской улице вернули ее былой статус и переименовали. Она стала Сталинградским проспектом.

Трудно сказать, как повлияло новое название на имидж улицы, но не прошло и четырех лет, как в сравнительно либеральной атмосфере так называемой хрущевской оттепели ей вернули старинное название. Она вновь стала Лиговским проспектом.

Одно из наиболее заметных зданий на Лиговском проспекте – особняк Сан-Галли, построенный в 1869–1870 годах архитектором К.К. Рахау.

Купец 1-й гильдии, потомственный почетный гражданин Петербурга, действительный статский советник, личный дворянин и гласный Городской думы, создатель фракции, которая проводила решения по благоустройству города и которую в Петербурге называли «Сангаллиоты», Франц Фридрих Вильгельм Сан-Галли, или Франц Карлович, как его называли в России, итальянец по происхождению, родился в Германии в городе Каммине, в Померании. Там же получил первоначальное образование. Работал в коммерческой конторе, которая вела торговлю русскими товарами. Когда Францу исполнилось 19 лет, он уехал в Россию и поступил на должность помощника бухгалтера на завод Чарльза Берда. Через некоторое время, заняв значительную сумму, Сан-Галли открыл на Лиговском проспекте собственную механическую мастерскую по производству труб для отопительной системы, умывальников, каминов, кроватей. Очень скоро его мастерская уже могла соперничать с самим Бердом. Сан-Галли освоил изготовление художественного литья – решеток, оград, памятников, которые и прославили его в Петербурге.

Франц Карлович Сан-Галли стал одним из любимых персонажей городского фольклора благодаря легенде о появлении в Петербурге первых общественных туалетов. Согласно этой легенде, однажды во время праздника в Красносельском военном лагере, на котором любил присутствовать император Николай I, неожиданно заплакал ребенок. Офицеры испуганно зашикали, но император уже услышал детский плач и остановил их: «Чья это девочка плачет?» – «Ах, эта? Это Дунечка. Сирота». – «Дунечка? – засмеялся император. – Нам нужны такие красавицы. Запишите Дунечку обучаться танцам».

Через несколько лет ребенок превратился в прекрасную девушку, и когда царь любовался танцами воспитанниц, то благосклонно трепал ее за щечки и угощал конфетами. Но однажды девушка влюбилась в молодого поручика и убежала из школы. Император нахмурился и, как рассказывает предание, написал записку: «Поручик вор, его в гарнизон на Кавказ, а Дуньку вон от нас на позор». Когда поручику это прочитали, он удивился и ответил: «Из-за девчонки в гарнизон, это не резон». Царь будто бы рассмеялся такой находчивости и простил поручика. А Дунечка пошла по рукам. Офицеры передавали ее друг другу. Генералы посылали ей конфеты. Купцы искали с ней знакомства. Но купцам она отказывала, и они, огорченные и обиженные, напрасно тратили деньги. Много лет в переулке, где она жила, у подъезда ее дома стояли кареты.

Однажды на балу Дунечка простудилась и вскоре умерла. После нее остался капитал, но никто не знал, как им распорядиться. И тогда царь будто бы велел передать его Городской думе на нужды сирот. Но думские купцы вспомнили обиды, нанесенные им этой гордячкой, и сказали царю: «Не можем мы воспитывать сирот на такие деньги». Разгневанный царь крикнул: «Блудники и лицемеры, что же, я кину деньги собакам». И тогда нашелся один купец, Сан-Галли, который имел литейный завод на Лиговке, и сказал: «Я знаю, что надо сделать. Мы не выкинем деньги собакам. Они пойдут городу. Довольно бегать по дворам. Я построю в городе уборные, и будут они на площадях, как в Европе!». И действительно, все сделал Сан-Галли. Как в Европе. Правда, с тех пор в петербургском городском фольклоре появился фразеологизм, обозначающий деньги, которые дурно пахнут: «Дунькины деньги».

К дому Сан-Галли примыкает сад. В народе он известен как «Садик Сан-Галли». В свое время это был заводской сад, разбитый на месте капустных огородов. Сад тянулся от Лиговского проспекта вплоть до Николаевской железной дороги. От проспекта сквер отделяет оригинальная чугунная ограда художественного литья, отлитая здесь же, на чугунолитейном заводе Сан-Галли, предположительно по рисунку архитектора Рахау. В советские времена сад одно время назывался «Кооператор», а затем садом имени М.В. Фрунзе.

В центре сада установлен фонтан, украшенный бронзовой фигурой древнегреческой богини любви и красоты Афродиты. Фигура пеннорожденной южной красавицы овеяна романтическими северными легендами. Однажды во время летнего дачного отдыха на берегу Финского залива погибла одна из двух дочерей Сан-Галли. И тогда, если верить городскому фольклору, безутешный отец велел отлить образ любимой дочери в бронзе. Первоначально статуя Афродиты находилась в интерьерах особняка Сан-Галли. В сад скульптуру перенесли только в 1930-х годах.

Своеобразный памятник утонувшей девушке со всеми атрибутами прекрасной языческой богини исполнил неизвестный скульптор. Долгое время художественным качествам обыкновенного, как казалось в то время, садового украшения достаточного внимания специалистами не уделялось. В немалой степени этому способствовали и многочисленные толстые слои краски, в которую с ног до головы была укутана Афродита. Правда, совокупная народная память сохранила давние впечатления о первоначальной красоте бронзовой скульптуры. Неслучайно в обиходной речи сохранились ее лестные фольклорные прозвища: «Первая красавица», или «Первая леди».

Надо сказать, что история этой садовой скульптуры, судя по городскому фольклору, вполне соответствовала сентиментальному характеру и художественным вкусам хозяина особняка. Достаточно напомнить, что вход в особняк до сих пор украшают две чугунные фигуры мальчиков. Один из них облачен в рабочую одежду кузнеца. У скульптур своя романтическая история. По преданию, прототипом этих фигур послужил внук «чугунного магната». В день 50-летия завода, ранним утром, мальчик, переодевшись в костюм кузнеца, будто бы вбежал к деду и первым поздравил его с юбилеем. Растроганный дед в память об этом событии якобы и заказал скульптуры мальчиков.

Если верить легендам, в интерьерах дома на Лиговке также запечатлен образ детей Сан-Галли. Говорят, скульптуры двух атлантов и двух кариатид на лестничной площадке особняка имеют весьма близкое сходство с детьми известного промышленника.

Левая, верхняя, часть Лиговского проспекта отмечена зданием концертного зала «Октябрьский». История его возведения связана с именем первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Григория Васильевича Романова, хотя он стал им только в 1970 году, через три года после открытия концертного зала. Но он был деятельным и инициативным комсомольским работником, сделавшим блестящую партийную карьеру. И по законам фольклорного жанра, который ради яркой и выразительной персонификации тех или иных событий может пренебречь точностью дат и хронологией событий, Романову приписывали даже то, что происходило задолго до его вступления в должность.

Возведением нового концертного зала было решено отметить 50-летие советской власти. Будто бы Романов лично курировал проектирование здания. Когда проект был уже готов и времени для его реализации оставалось мало, выяснилось, что место для строительства вообще не определено. Исполнители нервничали, постоянно напоминая об этом первому секретарю. Однажды, как рассказывает легенда, такой разговор зашел в машине Романова по пути от Московского вокзала в Смольный. Романову давно уже надоели эти разговоры, он не выдержал и махнул рукой: «Вот здесь и стройте!». Машина в это время проезжала мимо так называемой Греческой церкви, построенной в свое время усилиями греческой общины Санкт-Петербурга вблизи Греческого посольства. Так, если верить легенде, была решена судьба церкви. Она была снесена, и на ее месте действительно в 1967 году был открыт новый концертный зал, названный громко и символично – «Октябрьский». Во всяком случае, именно этим поспешным и, по всей видимости, случайным решением первого секретаря можно объяснить поразительную недостаточность пространства, в которое буквально втиснут архитектурный объем здания, или «Коробки», как называют его в городской мифологии. Говорят, архитектор Жук был возмущен таким решением, но ничего сделать не мог. Против первого секретаря приемов нет.

«Греческая церковь», или церковь во имя Святого Димитрия Солунского, на месте которой выстроен концертный зал «Октябрьский», стояла на так называемой Летней Конной площади, что в то время находилась на берегу Лиговского канала. Церковь строилась в 1861–1866 годах по проекту архитектора Р.И. Кузьмина и предназначалась для проживавших в столице греков. Иконостас и утварь для нее были привезены из Греции. Это было необычное для Петербурга сооружение, построенное в «подлинно византийском стиле». Низкий пологий главный церковный купол, такие же пологие боковые купола, живописные аркады напоминали византийскую архитектуру VI–XI веков.

Церковь принадлежала Греческому посольству и стояла вблизи него. Богослужения велись исключительно на греческом языке. В народе церковь называли «Греческая», или «Посольская церковь».

В 1939 году церковь была закрыта, а в 1961-м – снесена. Как грустно заметил в своем стихотворении с символическим названием «Остановка в пустыне» Иосиф Бродский:

Пересечение Лиговского проспекта с Невским является частью площади Восстания. Впервые официально наименована в 1849 году. Тогда ее назвали площадью к Знаменскому мосту. Мостик через канал вел к церкви во имя Входа Господня в Иерусалим. Церковь была построена в 1804 году по проекту архитектора Ф.И. Демерцова. В народе она была известна как «Знаменская», или «Знаменье». Так ее называли по одному из приделов. Еще ее называли «Павловской», по фамилии известного ученого, лауреата Нобелевской премии Ивана Петровича Павлова, о чем подробнее мы будем говорить во второй части этой книги. Павлов был ее усердным прихожанином, а по одной из легенд, даже венчался в ней. В 1940 году, после смерти Павлова, церковь снесли. Сейчас на ее месте стоит наземный павильон станции метро «Площадь Восстания».

В 1857 году название площади отредактировали, придав ей современное звучание. Теперь она стала называться Знаменской. В феврале 1917 года Знаменская площадь стала одним из центров проведения общегородских революционных митингов. Своеобразной трибуной для ораторов стал пьедестал памятника императору Александру III. Как правило, все ораторы призывали к немедленному вооруженному восстанию. В 1918 году, в память об этих событиях, Знаменскую площадь переименовали в площадь Восстания.

В 1936 году памятник Александру III был снят.

И.П. Павлов

В 1985 году к 40-летию победы советского народа в Великой Отечественной войне в центре площади Восстания по проекту А.И. Алымова и В.М. Иванова был установлен обелиск «Городу-герою Ленинграду».

Многотонный гранитный монолит, обработанный в виде армейского штыка, сразу привлек внимание городского фольклора. Пожалуй, трудно найти в городе памятник, заслуживший такое количество негативных определений. Наиболее мягкие из них: «Пограничный столб», «Каменный гвоздь», «Отвертка», «Долото», «Развертка», «Шпиндель», «Вилка», «Штырь», «Гвоздь», «Шампур», «Пипетка», «Страшный сон парашютиста». Но даже среди этого не очень лестного ряда есть и более жесткие: «Штык в горле Невского проспекта», «Мечта импотента», «Памятник импотенту», «Фаллос в лифчике», «Девичьи грезы».

Демонстрация на Невском проспекте в феврале 1917 г.

С некоторых пор по городу поползли слухи, что обелиск начал крениться. У него появилось новое прозвище: «Пизанская башня». Конечно, это еще далеко не Пизанская башня, но все же… Сразу же появился и новый адрес встречи у Московского вокзала: «У пожилого члена». Но самое интересное, что это последнее обстоятельство всерьез поколебало уверенность почитателей этого монументального шедевра, о котором еще при его установке с двусмысленными интонациями в голосе говорили: «Встал на века».

Определяющая роль на площади Восстания принадлежит зданию Николаевского, ныне Московского железнодорожного вокзала. Оно было построено в 1847–1851 годах по проекту архитектора К.А. Тона. Точно такое же здание вокзала было возведено в Москве, на противоположном конце железнодорожного пути между двумя столицами.

Московский вокзал сыграл важную роль в формировании не только архитектурной, но и социальной среды огромного городского пространства. Вокруг него очень скоро сложилась сеть хорошо организованных ресторанов и гостиниц и целая система наземных транспортных потоков – рельсового и колесного, а впоследствии и подземного – метро. Московский вокзал для многих становился альфой и омегой короткого периода петербургской жизни. В народной речи Московский вокзал имеет вполне традиционные для многих вокзалов прозвища: «Мосбан», «Николаевский бан», «Бан», «Банан», «Маша» или «Марья Васильевна». Не отличается оригинальностью и фольклорное название платформы № 4, откуда отправляются поезда «Красная стрела». Ее называют «Самым коротким проспектом в Петербурге». Сохранился в городском фольклоре и благозвучный эвфемизм нецензурного восклицания, когда что-то, хоть убей, не получается: «Сельмаг-Сельпо-Ленинград-Московская товарная!».

Железная дорога между Петербургом и Москвой была названа Николаевской. Она была в полном смысле прямой, или прямолинейной, как и характер императора Николая I. Говорят, предваряя проектирование, Николай I наложил на географическую карту линейку и провел прямую черту между двумя столицами. «Чтоб не сбиться с линии, не то повешу», – отрезал царь, передавая карту строителям. Ослушаться императора остерегались. Дорога, действительно, получилась прямой как стрела. Если не считать одного отрезка почти в самой середине железнодорожной колеи, связанного с особенностью местности. На этом участке пути подъем оказался настолько крут, что его пришлось обогнуть. Однако тут же родилось фольклорное объяснение этому обстоятельству. Будто бы так на карте, переданной Николаем I строителям, карандаш обошел выступавший перед линейкой палец императора. Переспрашивать не рискнули и случайное полукружие, старательно повторенное на местности, так и осталось. Этот участок до сих пор называется «Палец императора». Ходили упорные слухи, что первыми пассажирами железной дороги были арестанты. Свободные граждане поначалу боялись ездить, искренне полагая, что колеса крутит нечистая сила, а везет состав сам дьявол. Все еще хорошо помнили рассказы о том, с какими предосторожностями царь в 1837 году впервые проехал по железной дороге: Николай приказал поставить на железнодорожную платформу свой конный экипаж, сел в него и так ехал от Царского Села до Павловска.

В отличие от европейских железных дорог, железнодорожная колея в России была несколько шире. В Петербурге с удовольствием рассказывали забавный анекдот о том, как Николай I утверждал окончательный проект дороги. Нерешенным оставался единственный вопрос, какой должна быть стальная колея – узкой, как в Германии, или шире, на чем настаивали отечественные инженеры. Царь с утра был не в духе. Ему надоели споры и препирательства строителей. Он раздражался. В последний раз просматривая проект, на мгновение задумался и размашисто написал: «На х… шире». Но никакого знака в конце не поставил – ни восклицательного, ни вопросительного. Неверно понятая интонация будто бы и привела к тому, что с тех самых пор колея российских железных дорог на несколько сантиметров шире, чем в Европе.

В фольклоре сохранились и некоторые просторечные названия, связанные с железной дорогой. Так, например, расхожая в XIX веке идиома «Съездить в Москву» на иносказательном языке стыдливых барышень означала: внезапно исчезнуть на два-три дня, чтобы разрешиться от бремени, сделать тайный аборт. В XIX веке вечерние пригородные поезда с возвращавшимися из города подгулявшими дачниками называли «Пьяные поезда». Пожалуй, традиция выпивать во время железнодорожных путешествий ведет свое происхождение именно с тех пор. Хмельные дорожные застолья продолжаются и в современных поездах. Строчка из популярной песни: «От Питера до Москвы – бутылка да стук колес», выстраданная, скорее всего, в тесном купе ночного поезда, давно уже превратилась в пословицу. Не зря утреннее прибытие ночного экспресса «Красная стрела» на Московский вокзал Петербурга питерские эстеты прозвали «Утром стрелецкой казни», по названию знаменитой картины В.И. Сурикова, изображающей жуткие сцены подавления стрелецкого бунта.

История «Красной стрелы» насчитывает уже не одно десятилетие. Ее отправление в столицу ровно в 23 часа 57 минут, за три минуты до наступления новых суток, уже само по себе стало легендарным. Говорят, этакий изощренный выбор времени отправления принадлежит ленинградским партийным работникам, вынужденным довольно часто ездить в Москву и обратно. Будто бы таким хитроумным способом они добились получения суточных и за те сутки, до истечения которых оставались эти пресловутые три минуты. Согласно железнодорожным преданиям, только однажды «Красная стрела» выбилась из графика. И произошло это не по вине железнодорожников. Состав задержал нарком просвещения А.В. Луначарский. Его ленинградская возлюбленная опаздывала в Москву. Впрочем, через две минуты после отправления привилегированной «Красной стрелы», в 23 часа 59 минут, с Московского вокзала отправляется еще один поезд в столицу. Он гораздо скромнее первого и не имеет фирменного названия. В отличие от «Стрелы», он отапливается углем, а его проводники носят не белые, а черные перчатки. В народе такой состав называют «Черной стрелой». Фольклорное название есть и еще одного состава, курсирующего между двумя столицами. Его вагоны выкрашены в красно-синие цвета. В шутку его называют «Попугайчик». Впрочем, и красными вагоны «Красной стрелы» стали не сразу. Первоначально они были синими, хотя весь состав и назывался «Красной стрелой». В понятие «красный» в то время вкладывался иной смысл: «советский». Перекрасили вагоны в красный цвет будто бы в одну ночь, по указанию Сталина. Сделал он это в ответ на просьбу одной из пассажирских бригад.

Николаевский, а затем и Московский, вокзал оставил свой след и в рифмованном фольклоре, особенно в народных частушках:

О подкидышах с Московского вокзала подробнее мы расскажем во второй части этой книги.

От Площади Восстания до Александро-Невской Лавры

1

За площадью Восстания Невский проспект, или, как говорят в Петербурге, «Старо-Невский», теряет свою туристскую привлекательность, превращаясь в рядовую улицу окраинной части большого города. Однако в нашем путешествии с фольклором по Петербургу некоторые здания и отрезки этой части проспекта не обойти.

Известный интерес представляет дом № 91, построенный архитектором З.Ф. Краснопевковым в 1846–1850 годах для Съезжего дома Каретной части столицы. Съезжими домами в Петербурге назывались пожарно-полицейские части, которые строились в каждой административной части города. С 1718 года все съезжие дома подчинялись созданной Главной полицмейстерской канцелярии. В 1739 году город был разделен на пять частей, в конце XVIII века их было уже десять, а в начале XX века – двенадцать. В каждом из административных районов для съезжего дома строилось специальное здание, которое включало в себя обязательную высокую башню, или каланчу с мачтой «для смотрения пожаров». На мачте вывешивались черные шары, число которых указывало, в какой из частей города случился пожар.

В старом Петербурге бытовало крылатое выражение «Отправить под шары», или «Ночевать под шарами». Это значило быть арестованным, отправленным в полицейский участок. Иногда это даже почиталось за благо. Многие бездомные бродяги, которым приходилось проводить ночи под открытым небом, или, как тогда говорили, «ломать итальянку», мечтали быть арестованными, чтобы получить возможность переночевать под крышей хоть какого-нибудь помещения.

Влево от Невского проспекта отходит Суворовский проспект. В XVIII веке Суворовский проспект был обыкновенной загородной дорогой к Неве, которая в разное время называлась то Средней улицей, то Большим проспектом. Одно время по этой дороге водили на водопой слонов. «Слоновый двор» в то время был переведен с Караванной улицы и находился на будущей Знаменской площади, на месте, где ныне стоит гостиница «Октябрьская». Часть улицы так и называлась – Слоновая. С 1880 года Слоновой стала называться вся улица вплоть до Смольного собора.

Ежедневные путешествия на водопой диковинных добродушных гигантов собирали толпы любопытных. За слонами бежали мальчишки, из соседних дворов сбегались с отчаянным лаем окрестные собаки. Праздная столичная публика ежедневно сопровождала необыкновенный кортеж до самой Невы. Со временем в петербургской обиходной лексике появилось слово «слоняться», то есть бродить без дела, шататься, таскаться. Таких праздношатающихся бездельников в Петербурге называли «слоняльцами». После выхода в свет басни И.А. Крылова «Слон и Моська» отдельные цитаты из нее приобрели расширительное значение и стали идиомами: «По улицам слона водили» – в значении: показывали нечто диковинное, необычное, собирающее толпы зевак, и: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона» – в значении: грозить исподтишка, из-за спины другого, трусливо, негромко.

В 1900 году, в дни, когда Россия отмечала 100-летие со дня смерти великого полководца, Слоновая улица была переименована в Суворовский проспект.

Суворов утверждал, что род его восходит к некоему шведу, который не то в XVI, не то в XVII веке воевал в рядах русской армии. «По его челобитию» он был принят в русское подданство. Фамилия Суворовых произошла от его имени – Сувора. Этому обстоятельству Александр Васильевич, видимо, придавал немаловажное значение, так как Швеция издавна славилась храбрыми, опытными и исключительно достойными воинами, охотно служившими во многих армиях тогдашней Европы. Легенда о шведском происхождении Суворова основывается на его автобиографии. Вот как она начинается: «В 1622 году, при жизни Михаила Федоровича, выехали из Швеции Юда и Сувор, и по их челобитью приняты в Российское подданство. Именуемые честные мужы разделились на разные поколения и по Сувору стали называться Суворовы».

А.В. Суворов

Впрочем, есть и финская легенда о происхождении Суворова. Она еще более сомнительна, поскольку ведет свое начало от незначительной приписки первого биографа Суворова Фридриха Антинга, который после слов о шведском происхождении рода Суворова добавил: «происходящего из Финляндии». Немец по происхождению, Антинг служил офицером в русской армии. Он был личным секретарем и адъютантом Суворова. Ему вроде бы можно верить, хотя известно, что Суворов, лично правивший книгу Антинга, эти слова вычеркнул. Но легенда осталась и до сих пор бытует в современной Финляндии.

Столь же высокий смысл, как и в свое шведское происхождение, вкладывал великий полководец и в свою первую награду, полученную им, если верить фольклору, при весьма любопытных обстоятельствах. Да и сама награда была не совсем обычной. Однажды молодой солдат Суворов стоял в карауле в Петергофе. В это время на прогулку вышла императрица Елизавета Петровна. Когда она поравнялась с Суворовым, тот мгновенно вытянулся в струнку и так ловко отдал честь государыне, что та остановилась и, удивленная выправкой молодого солдата, протянула ему серебряный рубль. И была еще более удивлена тем, что услышала в ответ: «Не возьму, государыня. Закон запрещает солдату брать деньги, стоя на часах». – «Ну что ж, возьми, когда сменишься», – промолвила Елизавета и положила монету у ног часового. Впоследствии Суворов не раз признавался, что «никакая другая награда не порадовала его так, как эта, полученная за отличное знание солдатской службы».

Суворов с детства тяготел к военной службе. По преданию, своей военной карьерой он обязан Абраму Петровичу Ганнибалу, который убедил отца будущего полководца уступить наклонностям его сына. Свою карьеру Суворов начал капралом в 1748 году и за всю свою жизнь не проиграл ни одного сражения. Его стратегия и тактика заключались в полном и окончательном разгроме противника в условиях открытого боя. В народе он был известен как мастер острых и лапидарных афоризмов, многие из которых вошли в пословицы и поговорки. Большинство анекдотов о Суворове основано на его находчивости и остроумии, на его независимом и не всегда удобном для окружающих характере. Широко известен анекдот о званом обеде, на который был приглашен полководец. Занятый разговорами, он долго не притрагивался к поданному блюду, что вызвало любопытство у Екатерины II. «Он у нас, государыня, великий постник, – попытался сострить Потемкин, – ведь сегодня сочельник, он до звезды есть не будет». Императрица приказала принести футляр с бриллиантовой звездой, которую тут же вручила Суворову. «Теперь, – обратилась она к Потемкину, – он сможет разделить со мной трапезу». А Суворову сказала: «Фельдмаршал, ваша звезда взошла».

В другой раз на придворном балу Екатерина II решила оказать Суворову особое внимание и, обращаясь к нему, громко проговорила: «Чем потчевать дорогого гостя?» – «Благослови, царица, водкою», – ответил Суворов. «Но что скажут красавицы-фрейлины, которые будут с вами разговаривать?» – «Они почувствуют, что с ними говорит солдат».

Сохранилось предание об официальном приеме в Царском Селе, устроенном Екатериной II. Гостям был предложен список блюд, который мог удовлетворить любые, самые взыскательные вкусы. И только Александр Васильевич сумел вызвать переполох на кухне и смутить императрицу, которая только что хвасталась перед собравшимися обилием и разнообразием блюд. Суворов осмелился заказать простые солдатские щи и кашу. И их-то на кухне, к искреннему огорчению Екатерины II, не оказалось.

Однажды Екатерина II упрекнула Суворова, что он пренебрегает своим здоровьем – ездит легко одетым, и подарила ему роскошную соболью шубу. Суворов поблагодарил государыню и с тех пор всегда возил шубу с собой, но надевал ее только при выходе из кареты. «Смею ли я ослушаться императрицы, – говорил он, – шуба со мной, а нежиться солдату нехорошо». Не зря в народе повторяли пословицу, происхождение которой приписывают Г.А. Потемкину: «Суворова никто не пересуворит».

Между тем, если верить фольклору, Суворов уверял, что у него семь ран. Две получены на войне, а пять – при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых. Если верить фольклору, одна из этих ран оказалась смертельной. Сохранилась маловероятная легенда о том, что полководец по прибытии в Петербург был отравлен по указанию графа Палена, который в то время «плел заговор» против императора Павла I и якобы посчитал, что присутствие в Петербурге «преданного трону» великого полководца грозило заговорщикам большой опасностью. Но это не более чем легенда.

Тем не менее при императоре Павле I Суворов попал в опалу. Согласно фольклору, его подпись будто бы стояла под пресловутым манифестом о престолонаследии, которым Екатерина II отрешала своего сына Павла Петровича от престола в пользу его сына Александра – своего внука. Только через три с лишним года Павел сменил гнев на милость и вызвал полководца в Петербург. Суворов остановился в Коломне, на Крюковом канале, в доме своего родственника, известного графомана Хвостова. Но вдруг заболел и вскоре скончался. Похороны полководца стали одним из наиболее значительных событий павловского Петербурга. Казалось, весь город вышел проводить генералиссимуса в последний путь. Говорили, что даже сам император Павел «нетерпеливо ожидал появления тела полководца, но, так и не дождавшись, уехал и уже потом встретил останки Суворова на углу Малой Садовой и Невского». О похоронах так много и долго говорили в столице, что многие фрагменты прощального ритуала впоследствии трансформировались в более или менее убедительные легенды, до сих пор бытующие в городском фольклоре.

Так, очевидцы рассказывали, что гроб с телом Суворова никак не мог пройти в узкие двери старинного подъезда дома графа Хвостова и после неоднократных неудачных попыток его спустили с балкона. Эта легенда сохранилась в нескольких вариантах. По воспоминаниям одной из современниц, после отпевания гроб следовало отнести в верхние комнаты, однако лестница, ведущая туда, оказалась узкой. Тогда гренадеры, служившие под началом Суворова, взяли гроб, поставили себе на головы и, будто бы воскликнув: «Суворов везде пройдет», отнесли его в назначенное место. Эту же легенду с незначительными нюансами пересказывает М.И. Пыляев. А когда катафалк с гробом остановился у арки Надвратной церкви Александро-Невской лавры, то многие засомневались, пройдет ли высокий балдахин под аркой. В это время, согласно преданию, раздался уверенный голос одного из ветеранов суворовских походов: «Не бойтесь, пройдет! Он везде проходил».

Погребен Суворов в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. На могиле полководца лежит традиционная мраморная плита. В изголовье, на высоком цилиндрическом постаменте – бюст генералиссимуса, выполненный скульптором В.И. Демут-Малиновским. На плите надпись, по преданию, сочиненная самим Суворовым. Это предание восходит к запискам секретаря полководца Е. Фукса. В них он рассказывает, как однажды в городе Нейтитчене у гробницы австрийского полководца Эрнста Гидеона фон Лаудона князь Италийский, рассуждая о смерти и эпитафиях, завещал будто бы на своей могиле сделать лаконичную надпись: «Здесь лежит Суворов». Но на этот счет есть и другое предание. Перед смертью, утверждает оно, Суворов захотел увидеть поэта Гаврилу Романовича Державина. Смеясь, он спросил его: «Ну, какую же ты напишешь мне эпитафию?» – «По-моему, – отвечал поэт, сочинивший на своем веку не одну надгробную надпись, – слов много не нужно: „Здесь лежит Суворов“». – «Помилуй Бог, как хорошо!» – в восторге ответил Александр Васильевич.

Других посмертных легенд о великом полководце мы не знаем. За исключением одной. Говорят, других таких полководцев на Руси никогда не было и нет. И появятся они, равные Суворову, только тогда, когда, не дай Бог, «настанет великая беда и пролитая кровь станет по щиколотку коню». Тогда оживет дух Суворова. И появится новый полководец. И избавит Отечество от беды.

Федоровский собор. Современное фото

В конце XIX века, к 100-летию со дня смерти великого полководца, в Петербурге был создан комитет по организации музея Суворова. Деньги для музея, построенного в 1901–1904 годах вблизи проспекта, только что названного Суворовским, по проекту архитектора А.И. Гогена, были собраны по всенародной подписке на территории всей России. В историю общественной жизни страны этот сбор пожертвований вошел под названием «Суворовская складчина».

Вправо от Невского проспекта отходит короткая Полтавская улица. Эта улица, проложенная в конце 1820-х годов от Невского проспекта до Миргородской улицы, первоначально называлась Глухой. Затем ее продлили к Александровскому военному плацу вблизи Обводного канала и переименовали в Военную. С января 1858 года улица называется Полтавской, по украинскому городу Полтава.

В 1911–1914 годах в рамках подготовки к празднованию 300-летия Дома Романовых на Полтавской улице по проекту архитектора С.С. Кричинского строится комплекс так называемого Федоровского городка. Весь комплекс проектировался в модном тогда неорусском стиле. Центральный Федоровский собор напоминал белокаменные храмы Ярославля и Ростова Великого, а окружающие постройки должны были ассоциироваться с краснокирпичной архитектурой Московского кремля. С Невского проспекта и сегодня можно увидеть сохранившуюся часть стены и въездные ворота, выложенные из красного неоштукатуренного кирпича. В народе ее называют «Кремлевской стеной», а часть Полтавской улицы в районе мемориального комплекса – «Кремлем».

В советское время Федоровский собор закрыли, его помещения использовались под молокозавод. В настоящее время собор полностью восстановлен и передан верующим.

Возвращаясь на Невский проспект, остановимся у дома № 139, в котором дважды – с 1907 по 1913 и с 1915 по 1941 годы жил известный ленинградский композитор Василий Павлович Соловьев-Седой.

Подлинная фамилия народного артиста СССР, депутата Верховного совета СССР нескольких созывов, лауреата Ленинской и Сталинской премий Соловьева-Седого – Соловьев. В детстве у него выгорали волосы настолько, что отец да и мальчишки во дворе звали его «Седым». А когда он стал композитором, фамилия Соловьев ему вообще разонравилась. «Уж больно много было Соловьевых», – будто бы говорил он. И прибавил к фамилии свое детское прозвище. Правда, и это не спасло его от молвы. Одно время в Ленинграде была популярна эстрадная шутка Аркадия Райкина: «Соловьев, сами понимаете, Седой!». К слову сказать, Соловьев-Седой и сам отличался резкостью в словах. По этой причине он даже в Москву боялся переезжать: «Меня за язык в Москве посадят. Долго не продержусь».

Между тем Соловьев был подлинным любимцем партии и народа. Его называли мастером советской песни. Такие широко известные песни, как «Соловьи», «Вечер на рейде» и многие другие, стали подлинно народными. Особенно много произведений композитор посвятил своему любимому городу. Музыкальный образ Ленинграда невозможно представить без песенного творчества Соловьева-Седого. Даже его знаменитая песня «Подмосковные вечера», согласно легенде, первоначально была посвящена Ленинграду. Припев ее звучал так: «Если б знали вы, как мне дороги ленинградские вечера…». Просто одному высокому московскому чиновнику песня так понравилась, что тут же было велено заменить «ленинградские вечера» на «московские». Вариант «подмосковные», очевидно, был вынужденным. Песня была уже готова, и музыкальный ритм переделывать было поздно.

В.П. Соловьёв-Седой

Впрочем, скорее всего, это не более чем красивая ленинградская легенда. На самом деле песня писалась для кинофильма «Спартакиада народов СССР», которая проходила в Москве, да и слова песни принадлежат московскому поэту Михаилу Матусовскому. Но если легенда все-таки права, то именно в этом проявился весь Соловьев-Седой. Он был верным и преданным сыном своего времени. Не зря его полные инициалы, так похожие по звучанию на известную партийную аббревиатуру, заменили композитору его собственное имя. Среди близких друзей его называли коротко и определенно: «ВПСС» – Василий Павлович Соловьев-Седой. Друзья его любили. Он был словоохотлив, любил посидеть за выпивкой. При встрече с друзьями его любимыми словами были: «Водки нет – разговора не будет». Рассказывают, как однажды на юге он за два дня спустил все, что взял на месяц отдыха. Денег хватило только на одно слово, чтобы дать телеграмму другу в Ленинград: «Еще». Понял ли друг и выслал ли ему деньги, фольклору не известно.

Надо сказать, что Василий Павлович был не прочь поиграть словами. Особенно, если они услаждали его профессиональный слух музыкальными ассоциациями. В свое время в композиторской среде был популярен анекдот о встрече Соловьева-Седого с композитором Вано Мурадели. «Вано, – приветствовал его Василий Павлович, – ведь ты не композитор». – «Почему?» – удивился тот. «У тебя все не так. Даже в фамилии. Смотри сам. Вместо „Ми“ у тебя „Му“, вместо „Ре“ – „Ра“, вместо „До“ – „Де“, вместо „Ля“ – „Ли“». Да и подпись Василия Павловича Соловьева-Седого, говорят, представляла собой графическое изображение музыкальной гаммы: ФаСиЛяСиДо, то есть ВаСиЛий СеДой.

2

Как известно, строительство Александро-Невского монастыря по различным причинам растянулось на весь XVIII век. Несомненной градостроительной удачей следует считать связь архитектурного пространства монастыря с собственно городом, включение его в городскую черту. С этим прекрасно справился архитектор Иван Егорович Старов. Он как бы продолжил перспективу Невского проспекта внутрь монастыря, создав замечательные ворота с надвратной церковью, ведущие в глубину монастырской территории, и площадь между монастырем и проспектом. Выход на эту площадь со стороны Невского проспекта Старов оформил двумя угловыми скромной архитектуры однотипными домами, как бы вводящими в круг архитектурных образов монастыря.

Новое пространство получило официальный статус и свое первое название: площадь Александро-Невской лавры. В 1891 году название было откорректировано, оно стало звучать несколько иначе: Александро-Невская площадь. Впрочем, сути это не меняло: площадь называлась по Александро-Невской лавре.

Волна переименований, обрушившаяся на городскую топонимику в первые годы советской власти, докатилась наконец и до этой, сравнительно удаленной от центра города площади. Видимо, большевиков не устраивала топонимическая связь площади с Лаврой. В 1923 году ее переименовали. По принципу классового противопоставления она стала называться Красной, хотя вряд ли в народном сознании это название соотносилось с красным цветом советского знамени или с цветом крови, пролитой в революционной борьбе. Скорее всего, новый топоним ассоциировался с понятием «красивый», что сближало ленинградскую площадь с одноименной московской. Может быть, поэтому долгое время площадь оставалась вне поля зрения городского фольклора. Но вот в 1974–1977 годах на площади по проекту архитектора Э.С. Гольдгора была построена гостиница «Москва». Площадь к этому времени уже носила другое название, и тем не менее фольклор не преминул мягко напомнить заносчивым москвичам о их подлинном месте в иерархии столичных городов: «В Москве Красная площадь, а в Ленинграде – Москва на Красной площади».

В 1952 году площади было присвоено имя Александра Невского.

В мае 2002 года на площади Александра Невского открыли конный памятник святому покровителю Петербурга, великому русскому полководцу Александру Ярославовичу, прозванному Невским за победу над шведами в Невской битве 1240 года. Памятник исполнен по модели скульптора Валентина Козенюка. Интересно, что мифология памятника начала складываться задолго до его открытия. На площади еще стоял только пьедестал, а сам будущий памятник уже был прозван «Регулировщиком». Оставалось только представить, как в протянутой руке князя окажется невидимый полосатый жезл, который поможет урегулировать транспортные потоки на площади. Позже памятник стали называть «Конным гаишником», а затем и «Оловянным солдатиком», за его якобы статичный скульптурный образ. Еще через некоторое время любознательные петербуржцы разглядели на постаменте выбитую аббревиатуру: «БСК», увековечившую спонсора установки памятника Балтийскую Строительную Компанию. И питерская мифология пополнилась новой расшифровкой: «Бред Сивой Кобылы».

Памятник Александру Невскому

А потом среди петербуржцев появились осторожные предположения, что на площади Александра Невского установлен «Памятник Николаю Черкасову». И действительно, скоро выяснилось, что облик древнерусского полководца будто бы изваян Козенюком по знаменитому образу Александра Невского, созданному известным актером ленинградского Театра драмы имени А.С. Пушкина Николаем Константиновичем Черкасовым в кинофильме «Александр Невский» еще в 1938 году. Других изображений Александра Невского, кроме иконописных, попросту не существует. Кстати, этот же образ небесного покровителя Петербурга изображен на ордене его имени.

Ко всему сказанному надо добавить, что еще в 1917 году некий монах из Александро-Невской лавры предсказал, что возрождение Петербурга после утрат большевистского периода начнется лишь тогда, когда в бывшей столице Империи воздвигнут пятый конный памятник императору. Предсказание сбылось. Правда, это был памятник не императору, а небесному покровителю города Александру Невскому.

Имя небесного покровителя Петербурга носит и станция метро, расположенная в непосредственной близости с гостиницей «Москва», и мост, перекинутый через Неву. Конкурс на проект нового моста в районе Александро-Невской лавры был проведен в Ленинграде в 1959 году. Победителем был признан проект группы авторов во главе с главным инженером А.С. Евдониным, инженером К.П. Клочковым и архитектором А.В. Жуком. Мост с рабочим названием Старо-Невский был возведён в 1960–1965 годах. В том же году ему было дано постоянное официальное название: мост Александра Невского. В народе же он известен как «Сашкин». Надо сказать, что такое, не столько фамильярное, сколько свойское, домашнее или компанейское отношение к историческим персонажам свойственно городскому фольклору. Достаточно напомнить об Александровском саде, о котором мы говорили в начале нашего путешествия по Невскому проспекту и который в обиходной речи петербуржцев хорошо известен как «Сашкин сад».

Площадь Александра Невского отделяет от Александро-Невской лавры невидимая глазу ни с проспекта, ни с площади речка Монастырка. В далекой допетербургской истории она была частью старинной реки Волковки.

В письменных источниках река Волковка впервые упоминается в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода за 1500 год под названием Сетуй. Этимология этого топонима изучена недостаточно. Ясно только то, что Сетуй – это русифицированный вариант названия реки, известной по старинным шведским картам как Сутила. По одним предположениям, в переводе с вепсского языка «Сетуй» означает «волчий ручей», по другим – «говенный ручей», что, кстати, вполне совпадает с современными нелицеприятными прозвищами Волковки: «Говнотечка» и «Речка-говнотечка». Напомним, что и сегодня справочная литература по Петербургу характеризует Волковку как реку, «сильно загрязненную промышленными и бытовыми стоками». Так что эта длинная, чуть ли не наукообразная аттестация вполне адекватна микротопонимам, которыми широко пользуются местные жители в повседневной разговорной речи.

В начале XVIII века старинную речку Сетуй уже называли Черной речкой. Рек и протоков с таким названием в Петербурге того времени было несколько. Происхождение этого топонима восходит к особенностям донного грунта, благодаря которому вода в реке выглядит темной.

После сооружения Обводного канала, разделившего некогда 17-километровую Черную речку на две неравные доли, ее южную часть переименовали в Волковку, от Волковой деревни, раскинувшейся на ее берегах, а северную назвали Монастыркой, по Александро-Невскому монастырю, мимо которого она протекает.