Читать онлайн Все пули мимо бесплатно

ПУПСИК

Запах копчёных окороков разъедал ноздри, вызывая голодные спазмы в желудке, но мимо мясных рядов Пупсик проплёлся, не поднимая глаз. Вчера он попытался стащить с прилавка кусок сала самым тривиальным образом и заработал такую оплеуху, что метров пять катился по асфальту, от чего до сих пор ныли рёбра. Куда с его силёнками и сноровкой заниматься обычным воровством — и в лучшие времена он не отличался особым здоровьем, а уж сейчас… После мясных рядов потянулись овощные, заваленные плодами ушедшего лета: баклажанами, картофелем, капустой, репчатым луком, морковью, поздними грушами, яблоками, заморскими бананами, апельсинами, ананасами. В принципе, в толпе покупателей, запрудившей проходы рынка, с его-то ростом — метр с кепкой (над прилавком выглядывал разве что помпон шапочки) — незаметно стащить небольшое яблоко было делом не особо хитрым, но отнюдь не с гарантированным успехом. Шансы на удачу либо затрещину были приблизительно равны, и Пупсик рисковать не стал. Да и не наешься яблоком. А вот то, что он собирался сделать, стопроцентно принесёт ему сытость на сегодняшний вечер. Хотя расплата будет пострашнее десятка оплеух. Но оплеухи-то да затрещины он получал задаром…

Почти весь день Пупсик простоял в подземном переходе, тоненьким голоском прося: «Дайте сироте копеечку или хлебца…» Но когда к концу дня мелочи набралось на большой горячий хот-дог, который прямо на глазах сооружали совсем недалеко отсюда, в киоске у автобусной остановки, и Пупсик уже предвкушал, как купит этот хот-дог и будет уплетать за обе щёки, именно тогда словно из-под земли перед ним возник Верзила.

— Ну чо, Пупс, много наколядовал? — ухмыляясь, спросил он.

— Не надо… Не забирай… — придушенно взмолился Пупсик. — Я два дня не ел…

— Молодец, что диету соблюдаешь, — осклабился щербатым ртом Верзила. — Как говорят новые русские, лечебное голодание полезно для здоровья. Глядишь, и ты у нас через недельку красавцем станешь.

Он выгреб из карманов Пупсика мелочь, пересчитал и скривился.

— Даже на банку пива не хватит… Смотри у меня завтра!

Верзила лениво отвесил Пупсику нескупой подзатыльник и ушёл.

А Пупсик поплёлся на рынок.

Стылое солнце конца бабьего лета вытравило сочные краски осени почти до полной бесцветности, и от этого окружающее казалось блеклым, недопроявленным снимком, от которого рябило в глазах. Поэтому торговку пирожками Пупсик вначале услышал и лишь затем увидел.

Торговка стояла у одного из выходов с рынка между рядами и выкрикивала:

— А кому пи-ирожки горячие?! С картошкой, капустой, горохом!

Голос у неё был настолько высоким, что закладывало уши.

Пупсик вытер рукавом старенького замызганного пальтишка слезящиеся от яркого солнца глаза и осмотрелся. Покупатели неторопливо ходили между рядами, приценивались, торговались, чтобы купить подешевле, и ни на него, ни на торговку пирожками не обращали внимания. Разве что некоторое опасение вызывал парень со стрижкой «я из зоны» — то есть почти под ноль, — стоявший прислонясь к киоску с импортной обувью и со скучающим видом сосущий сигарету. Но по кожаной куртке, новым джинсам и американским армейским ботинкам можно было понять, что ему действительно нет никакого дела до Пупсика. Рэкетир «пас» свою территорию, и в сферу его интересов торговка пирожками явно не входила. Да и Пупсик был настолько голоден, настолько он устал, что решил рискнуть, хотя раньше в присутствии праздношатающихся никогда подобного не делал.

Он подошёл к лотку, стал в метре от него и попытался поймать глазами взгляд торговки. Но она даже не заметила его, блуждая взглядом по лицам покупателей гораздо выше головы Пупсика.

— А ко-ому пи-иро-ожки?!.. — заходилась торговка колоратурным сопрано.

Было ей лет сорок. Судя по одежде, ещё не совсем утратившей некоторую элегантность, занималась она своим нехитрым ремеслом не так давно, но оно, тем не менее, уже оставило на её лице неизгладимый отпечаток. Печать злости на свою страну; злости, которую она теперь выливала на всех окружающих. Вероятно, до этого она служила в каком-либо государственном учреждении на непыльной должности в тепле и с зарплатой, а теперь была вынуждена торговать на улице, и в дождь, и в слякоть, и в жару, и в мороз.

Главным для Пупсика было вовремя поймать её взгляд, опередить торговку на какие-то доли секунды, чтобы не дать воли разъяриться на попрошайку. В противном случае — пиши пропало.

В конце концов торговка что-то почувствовала, забегала глазами по толпе в поисках того, что вызвало у неё неясную тревогу, затем опустила глаза.

— А кому пи-и…

Её зазывный крик оборвался, лицо посуровело, казалось, ещё чуть-чуть, и она взорвётся бранью на оборвыша, даже не рискнувшего попросить, а лишь посмотревшего на её товар умоляющим взглядом. Но вместо этого наполненные воздухом лёгкие издали сдавленный выдох, а сама торговка вдруг как-то осела, стушевалась и стала похожа на проколотую надувную куклу. Её глаза намертво попали в ловчую сеть взгляда Пупсика.

— Бедненький, ты кушать хочешь? — спросила она потусторонним голосом, не отрывая остановившихся глаз от Пупсика. — Пирожочек будешь? С картошечкой?

«И с капустой», — сказал взглядом Пупсик.

— …И с капусточкой, — предложила торговка. — Сейчас я тебе пару пирожочков, горяченьких…

Её руки зашебаршили в корзинке как бы независимо от застывшего тела.

«По два пирожка», — молча скомандовал Пупсик.

— Да чего уж там, возьми четыре, — предложила торговка, завернула пирожки в обрывок газеты и протянула Пупсику. По-прежнему, кроме рук, всё её тело было неподвижным, а взгляд прикипел к глазам Пупсика, словно он был удавом, а она — кроликом.

Теперь оставалось самое сложное. Пупсик прижал свёрток к груди и, не отпуская взгляда торговки, стал мелкими, чуть ли не по сантиметру, неторопливыми шажками пятиться от прилавка. Это было очень трудно: удерживать в повиновении торговку, пятиться и одновременно боковым зрением оценивать обстановку вокруг, чтобы какой-нибудь зазевавшийся ротозей не толкнул его. К счастью, всё обошлось. Когда Пупсик отдалился от прилавка метра на два и стал ощущать, что ещё немного — и сил удерживать сознание торговки уже не хватит, между ними наконец прошёл покупатель. Казалось, крепчайшая нить, связавшая воедино Пупсика и торговку, с треском лопнула, и Пупсик, едва удержавшись на ногах, чтобы не упасть навзничь, резко повернулся к прилавку спиной и, скукожившись, прижимая к груди свёрток с пирожками, застыл.

Торговка очнулась от наваждения, непонимающе оглянулась по сторонам и попыталась возобновить свой речитатив:

— А ко-ому…

Получилось неожиданно хрипло, словно она сорвала голос.

— Господи, да что это со мной? — пробормотала торговка и прокашлялась. Но работать было нужно, и она, чуть сбавив обертоны, как-то неуверенно затянула всё-таки своё, теперь уж извечное для неё до конца жизни:

— А-ко-му-пи-ро-жки…

Пупсика толкнули, и он чуть не выронил свёрток. В голове шумело, все мысли куда-то исчезли, в сердце зияла глухая и холодная пустота. Ничего не хотелось, даже жить. Такой способ пропитания отнимал у Пупсика столько душевных сил, что он пользовался им лишь в исключительных случаях. Причём это было ещё не всё. Худшее предстояло пережить ночью.

Его снова толкнули, и тогда Пупсик почти рефлекторно поплёлся к выходу с рынка. Многоголосый шум превратился в голове в досужий гам, роем рассерженных ос заполонивший черепную коробку, и поэтому, когда он вышел с территории рынка в сквер, тишина подействовала на него наподобие освежающего ветерка в знойный полдень. Нет, в голове по-прежнему зияла пугающая пустота, но отсутствие постороннего раздражающего шума принесло некоторое облегчение. Как всегда после подобного есть уже не хотелось, но Пупсик машинально стал жевать пирожки, давясь и насильно заталкивая их в рот. Пройди ещё полчаса, и он бы с отвращением выбросил пирожки. Но что тогда с ним будет утром…

Почти не видя ничего вокруг, он прошёл мимо пивного ларька и, естественно, не заметил стоящего за стойкой Верзилу, лениво цедившего из кружки пиво. К счастью, Верзила стоял спиной к Пупсику, иначе бы точно отобрал у него пирожки. И Пупсик бы отдал. Не сопротивляясь и не протестуя — настолько ему сейчас было всё равно, настолько он был душевно опустошён.

Доев и, может быть, поэтому почувствовав себя немного лучше (иногда такое случалось: регресс не всегда наступал монотонным единым фронтом, бывало и как сейчас — волнами), он неприкаянно огляделся. Ноги сами вынесли Пупсика неподалёку от его «дома». Сумерки только-только собирались опускаться на город, и идти «домой» было рано, так как на самом деле его «квартирой» являлся маленький подвальчик пятиэтажки, дверь которого была накрепко заперта на засов с огромным висячим замком. Заперта для всех, кроме него, поскольку Пупсик проникал сквозь неё лишь ему одному доступным способом, почему и пробирался туда только затемно, чтобы никто его не видел. Но сегодня он не мог дожидаться темноты. Не пройдёт и часа, как головная боль скрутит его до беспамятства, и тогда он упадёт прямо посреди улицы и будет биться в конвульсиях до самого утра.

Минут десять Пупсик всё же постоял в подворотне и лишь когда убедился, что дворик абсолютно пуст, шмыгнул в «свой» подъезд. Дверь в каморку располагалась под лестницей, и была она маленькой — скорее люк, а не дверь, — железной и настолько проржавевшей, что казалась намертво приваренной к металлическому уголку косяка. Тихонько поскуливая от начавшейся головной боли, Пупсик прижался к двери всем телом и, закрыв глаза, попытался настроиться. Некоторое время он думал, что из-за головной боли у него ничего не получится, но затем дверь поддалась, и он чуть ли не кубарем скатился по ступенькам на дно каморки.

Здесь было темно, но тепло и сухо. Тепло потому, что тут находился распределительный вентиль центрального отопления дома, ну а сухость приходилось обеспечивать самому, чтобы сюда даже невзначай не заглянул слесарь жэка.

«Вот я и дома», — подумал он, но эта мысль не принесла ожидаемого облегчения. Он разыскал в углу банку, набрал из вентиля тёплой воды и залпом выпил, даже не почувствовав противного привкуса химикатов, добавляемых в систему отопления для смягчения воды. Затем, уже практически теряя сознание, он на четвереньках пробрался под стенку, где был разослан гофрированный картон — более-менее чистые листы от подобранных на мусорной куче ящиков из-под импортных фруктов, — свернулся калачиком, подтянув колени к подбородку и охватив их руками, и лишь только тогда позволил себе отключиться. Отключиться от переживаний и треволнений сегодняшнего дня, от своей такой скотской жизни, от этого жестокого, чуждого и непонятного ему мира. Но как ему ни было плохо, краешек гаснущего сознания напоследок пожелал всем жильцам не слышать его стонов…

Забытьё навалилось на Пупсика ледяным бездонным космосом, наполненным беззвучными сполохами, терзавшими мозг острыми иглами. Дикая боль заставляла тело биться в конвульсиях, и если бы не оцепенение в руках, мёртвым захватом сковавших колени, Пупсик катался бы по полу каморки, завязываясь в беспамятстве в узлы и хрипя сквозь пузырящуюся изо рта пену. Постепенно ледяная пустота начала отпускать, боль от сполохов уменьшилась, и тогда из окружавшего беспредельного мрака призрачными тенями пришли видения. И это было ещё хуже. Боль сменилась ужасом, глубина которого могла сравниться лишь с глубиной космоса. И именно из этой глубины появились гигантские бесконечные щупальца, которые, вырастая в размерах, устремились к Пупсику, слепо ощущая его присутствие. Они схватили Пупсика, спеленали жёсткой удавкой и потащили туда, где, по идее, находилась глотка Бездны. Вначале он медленно двигался вдоль плотного ряда щупальцев, но движение всё убыстрялось, и вот Пупсик уже не просто падал в бесконечность — летел в чёрное пятно её зева с головокружительной скоростью, но оно, тем не менее, не приближалось ни на йоту. Ужас достиг небывалых размеров, всё естество звенело, как перетянутая струна, готовая вот-вот лопнуть… И действительно, в момент наивысшего напряжения словно что-то разорвалось в голове, вспышка в мгновение ока испепелила ледяную бесконечность и её ужас, оставив вместо них глухую пустоту, затянутую спокойным светящимся туманом. Но это принесло только видимость облегчения, так как на самом деле ужас не рассеялся в прах, а разлетелся острыми осколками, которые угнездились в уголках сознания.

И тогда из тумана стала возникать череда лиц, когда-либо встречавшихся на жизненном пути Пупсика. Был здесь и пожарный, вытащивший его из горящего дома, был и лечащий врач Иван Максимович, относившийся к нему с поистине отеческой заботой, был и санитар, подаривший на прощание пальто, и торговка пирожками, и Верзила, и даже мельком виденный рэкетир с причёской «я из зоны». Вышедшие из тумана, они и сами были туманом — полупрозрачные, бестелесные, они наплывали на него, искажаясь до неузнаваемости, но взгляды у них у всех были сочувствующие и скорбные. Они что-то говорили, беззвучно разевая рты, а, достигнув Пупсика, беспрепятственно проникали в тело и растворялись там холодной, тревожащей душу моросью. Пупсик понимал, откуда это ощущение тревоги: он знал, кто будет последним в бесконечной веренице видений. Тот, кого он никогда в жизни не встречал, но чьим видением заканчивались все его кошмары. Тот, кто и не был видением, поскольку все туманные призраки, входившие сейчас в тело Пупсика, были на самом деле не туманом, а клочками выдыхаемого им пара. Тот, чьего появления Пупсик ждал как избавления, и боялся как наваждения.

И вот он наконец появился, возник из ничего, из тумана, который сам и порождал, из тьмы и света, из которых и состоял и которые были им — и звёзды блистали в его чешуе, потому что чешуя его и была звёздами. Двуглавый дракон с добрыми глазами, наводившими ужас. Головы попеременно выдыхали огонь, а глаза неотрывно смотрели на Пупсика, но, казалось, не видели. «Где ты? Где ты?!» — позвала одна голова, выдыхая огонь, пока другая голова втягивала воздух. «Не молчи, отзовись!» — подхватила зов вторая голова, и огонь из её пасти опалил сознание.

Пупсик стиснул зубы, замотал головой, застонал… И очнулся.

Вокруг было темно, и вначале Пупсику показалось, что он очнулся в родной больничной палате после очередного приступа. Сейчас откроется дверь, Иван Максимович зажжёт свет и, ласково приговаривая, даст горькую микстуру, от которой станет легко и покойно. Но свет не загорелся, на душе было муторно и мерзко, в воздухе пахло горелым. Пупсик заворочался и только тогда понял, что спал одетый и лежал не на больничной койке, а на гофрированном картоне. Он тихонько, по-детски, захныкал и сел. Некому его было пожалеть…

Внутренний хронометр подсказал, что уже половина седьмого утра и ему пора покидать «квартиру», пока жильцы не заторопились по лестничным маршам на работу. Вообще отсюда Пупсик обычно уходил затемно — спал он мало, четырёх-пяти часов в сутки вполне хватало, — и только приступы могли его задержать. Он прислушался. Ничьих шагов в подъезде не было слышно. Тогда Пупсик пошарил рукой по стене над головой, нащупал лампочку и довернул её в патроне.

Тусклый свет двадцатипятиваттки осветил убогую конуру, в которой взрослый человек среднего роста мог бы разместиться разве что в три погибели. Пупсик стащил с головы шапку, затем осторожно провёл рукой по обмотанной стекловатой трубе, нашёл спрятанный осколок зеркала и заглянул в него. Досталось ему этой ночью крепко. Обычно по-детски розовое личико стало серым, то здесь, то там его покрывали белесые пятна шелушащейся кожи, волосы, слипшиеся от пота, висели сосульками, а из щелей опухших век смотрели больные, затянутые мутной поволокой глаза. Тихонько поскуливая, Пупсик на четвереньках пробрался к банке, налил в неё воды, окунул чистенькую тряпку, висевшую на одной из труб, и стал обмывать лицо.

Нехитрая процедура освежила сознание, и когда он снова посмотрелся в зеркало, то увидел своё почти обычное лицо: сморщенную мордочку уродца с нависающим над надбровными дугами выпуклым лбом, карикатурно вздёрнутым носиком, непропорционально маленьким ртом и пухлыми щеками, расцвеченными алеющими пятнами молодой кожи, отмытой от шелушащихся струпьев.

Пупсик выстирал тряпицу, выжал и снова повесил её на трубу. Затем перелил грязную воду из банки в пластиковую бутылку, засунул её в карман, чтобы потом вылить где-то на улице, и встал. Ноги были ватными, идти никуда не хотелось. Хотелось снова лечь и спать, спать… Спать, пусть даже последним сном.

Пересилив себя, он осмотрелся вокруг, поверяя, насколько хорошо привёл в порядок «квартиру» перед уходом. И лишь тогда заметил на картоне чёрную обугленную полосу. Вот откуда запах гари, понял он. Кажется, дракон стал подбираться к нему всерьёз.

Странно, но эта мысль не расшевелила заторможенное сознание. Он только проверил, не тлеет ли где картон, и, убедившись, что нет, вывернул лампочку из патрона, абсолютно не ощутив, насколько она раскалилась. Затем снова прислушался, нет ли кого в подъезде, протиснулся сквозь дверцу и вышел на улицу.

1

Все держат меня за лоха. Плевать. Пусть их. Как в известном анекдоте: «Сидит на берегу обезьяна, удочку в воду забросила, рыбу ловит. Плывёт крокодил. «Слушай, обезьяна, на какую наживку ловишь?» «Гони пятёрку, скажу». Ну, дал ей крокодил пятёрку. «А на банан!» «Тьфу, дура, кто ж на банан клюнет?» «Дура, не дура, — отвечает обезьяна, — а четвертак в день имею!»

Вот так и я. Лох-лохом, а свой «четвертак» не упущу. И Харя о нём не знает. Харя — это мой «бригадире». По кличке понятно, что мордоворот ещё тот. А у меня клички нет. Пескарь — фамилия такая. Потому и кличка «лох» не пристала, а то бы не отодрать.

«Работа» у меня непыльная — ходи по рынку да порядок наводи. Наш порядок. Омоновцы вон тоже ходят, но они свой порядок блюдут, чтобы никто друг другу морды не чистил. А наш интерес — чтобы никто посторонний в кормушку носа не сунул. Платят нам за охрану «челноки». Скрипят зубами, глаза отводят, но платят. Знают, придёт другой «крутяк», будут платить больше.

«Налог» мне вообще-то собирать не доверяют, говорят, хлипок больно, да и мордой не вышел — никакого уважения у «челноков» не вызываю. Ну и ладно. Я своё другим беру. Примелькался среди «челноков», поняли они, кто я, ну и, естественно, где пачку сигарет задарма, где бутылку, где джинсы за полцены. А намедни американские армейские шузы за чирик оторвал. Торгаш аж побелел весь, когда я ему десятку на прилавок бросил. Но ботиночки мне протянул, разве что «спасибо за покупку» не сказал. Так что живу, не тужу. Всё есть. Правда, «колёса» купил себе подержанные. «Вольву» у Хари. Ещё и должен для виду остался, а то заподозрит, что я свой интерес в кормушке имею.

Ну, в общем, хожу я вразвалочку по рынку, с омоновцами чуть ли не раскланиваюсь (есть у меня мыслишка, что Бонза их тоже подкармливает), да так это аккуратненько по сторонам глазами постреливаю. Харя уже неделю твердит, что на нас накатывают. Бонза хоть и был первым секретарём в нашем районе, почему под себя здесь всё в своё время и прибрал, но, как понимаю, в горкоме покруче его мужики сидели и куски себе послаще, чем он, хапнули. Теперь уже и на его кусок зарятся. Но, думаю, дело до разборки не дойдёт. Отмажется Бонза либо, как сейчас говорят, вольётся в структуру. Как мы в своё время, когда «работали» на рынке «в напёрсток» с Харей. Кстати, я тогда подставным лохом был, откуда и поехало обо мне такое мнение. Подходил вроде невзначай к игрокам, деньги крутые швырял и сказочно выигрывал. Впечатление на толпу то ещё производил. А когда наш промысел захирел, и мы попытались полегоньку доить «челноков», вот тут-то Бонза нас под себя и подмял. Правда, морды вначале начистил, но затем и пригрел. Думаю, и с ним так будет. Ящик-то полированный кому примерять охота? Я газетки хоть изредка почитываю, но разумею, что передел собственности и сфер влияния закончился. Таперича ждёт нас слияние капитала да интеграция. Как в Европе. Только в Европе это всех касается, а туточки токи нас.

Короче, прошёлся я по рынку, поглядел. Взял у бабки с прилавка пачку «кэмэла» — старая перечница расцвела кислой улыбкой, что осот, — отошёл, закурил. И только я как следует затянулся второй затяжкой (первую никогда в лёгкие не пускаю — говорят, газ зажигалочный оченно вреден), как меня кто-то аккуратненько так под локоток берёт.

Резких движений не делаю — знаю, чревато, да и не с моей реакцией — и медленно поворачиваю голову. Вижу, стоит передо мной амбал, раза в два шире и на голову выше меня, и ухмыляется. Хорошо, я его сразу признал, а то и обделаться можно. Зовут как, правда, не знаю, но из громил Бонзы, чьих рук дело — крутые разборки. От сердца отлегло, а в штанах, чувствую, мокро. Ну и шуточки у него… Точно так же начиналось, когда Бонза нас под себя подминал.

— Ну? — спрашиваю я.

— Не ну, а здравствуй, — спокойно говорит он, а глаза у него такие равнодушные, будто разговаривает с пустым местом. — Отгул у тебя сегодня, — продолжает он. — Так что топай, а я подежурю.

— Это ещё в честь чего? — осторожненько на всякий случай возмущаюсь я. — Ты надо мной не семёрка, чтобы здесь командовать.

Что-то в зрачках у него мигнуло, словно он наконец заметил меня.

— Канай отсюда, рыба сорная, — тихо так, ласково говорит он сквозь зубы. — Ты нам сейчас только обузой будешь.

«Рыба сорная» — это он так над моей фамилией пошутил. Ещё по-божески. Бывало, мальком селёдочным, хамсой, а то и сельдявкой обзывали.

— Не, — говорю, — у тебя своё начальство, у меня своё. Мы так не договаривались.

И достаю сотовый телефон. Но он меня и не слышит и не видит. Разворачивается и неторопливо так это, по-хозяйски, идёт между рядами. Что линкор в неспокойном море, оставляя за собой широкую, пустую полосу.

Я набираю номер Хари.

— Да? — слышу его голос.

— Это Пескарь, — говорю в трубку.

— И что тебе?

— Да тут мне сменщик пришёл…

— Ну так и что?

— А мне что делать?

— А он тебе что сказал?

— Чтобы я линял отсюда. Но я ведь, сам понимаешь, без твоего разрешения не могу… — мямлю я, бросая ему наживку. Как банан.

— А-а! — голос Хари теплеет. Выше семёрки у Бонзы он не котируется, поэтому подобное обращение ему что бальзам. — Разрешаю, — милостиво снисходит он.

— А завтра?

— Что — завтра?

— Завтра сюда выходить?

Несколько секунд Харя молчит, видно, и сам не знает.

— Завтра я тебе позвоню, — тусклым голосом бурчит он и отключается.

Вот, значит, как, думаю, а сам побыстрее делаю ноги с рынка, на ходу пряча в карман мобильник. По всем раскладкам выходит, что Бонзу условия слияния не устроили. Придётся кое-кому сегодня полированные сюртуки примерять… Хотя на рынке с виду вроде всё спокойно. Знаю я это спокойствие. Вон — ни одного омоновца, что ветром сдуло. Народная примета: нет ОМОНа, значит, жди автоматных очередей и пяток трупов.

Ну, в общем, с рынка я смотался, а дальше пошёл не спеша. Даже если там именно сейчас начнётся разборка, возвращаться я туда не собирался. У каждого своя работа.

Направляюсь я, значит, к стоянке, где оставил свою «вольву», и спускаюсь в подземный переход. Вот уж где отбросов постперестроечных! Бомжи, калеки, беспризорники, и все — с протянутой рукой. Попробовал бы кто-нибудь из них на «диком» Западе так постоять — мигом бы в кутузку замели. А у нас нет. Их же там ещё кормить надо! Месяца три назад, слышал, повыписывали всех пациентов из сумасшедшего дома по той же причине. Наверняка кто-либо из них здесь сейчас промышляет. Хорошо если тихий, а не буйный…

Тут я его и увидел. Горбатенького пацана в куцем пальтишке со сморщенным, как печёное яблоко, личиком. А может, и не пацана, а карлика. Хотя у карликов, насколько знаю, головы большие, а у этого уродца — пацанячья. Вчера он меня поразил. Стоял я, значит, на рынке, курил, и тут увидел, как он торговку пирожками потрошил. Что твой Кашпировский. Экстрасенс. Уставился он на торговку, а она перед ним мельтешит, что половой в кабаке перед барином. И то ему предлагает, и сё, и сюсюкает, а сама глаз оторвать от него не может, словно приворожил он её, как в сказке. Цирк, одним словом. Порадовался я тогда за пацана, посмеялся, а уже дома подумал, что неплохо бы его к делу приспособить. Правда, к какому так и не докумекал.

Но тут гляжу — милостыню просит. И голосок у него жалостный такой, и глазки такие же… Э, нет, думаю, видно, не настолько ты крутой сенс, если вчера своё умение употребил, а сегодня как простой смертный попрошайничаешь. И уже прошёл было мимо, как вижу, подходит к мальцу Верзила и начинает у него карманы выворачивать. Этого Верзилу знает, наверное, весь район. Гнусный тип, и гнусным делом занимается. Нищих обирает.

Я приостановился, достал сигареты и, делая вид, что прикуриваю, стал наблюдать.

Малец мой и не думает сопротивляться. Поскуливает так это беспомощно, что щенок:

— Не надо… Ты ведь у меня вчера всё забрал…

Но Верзиле такое нытьё только нравится.

— Ну и что? — ухмыляется. — Я и завтра к тебе приду.

Похоже, мальца это «завтра» приводит в чувство.

— Помру ведь… — тоненько хнычет он, но вижу, глаза его из жалостных вдруг становятся пустыми и холодными, как вчера на рынке.

— А плевать мне! — регочет Верзила. — Вас, нищету да убогость, надо уничтожать как социальную заразу.

И тут малец преображается.

— Не придёшь! — фальцетом выкрикивает он и впивается в Верзилу страшным взглядом. Его глаза вдруг становятся круглыми, огромными, и мне даже чудится, что из них молнии метнулись.

Ну, сейчас будет комедия, думаю, вспоминая вчерашний инцидент с торговкой пирожками. На коленях, Верзила, ползать будешь перед мальцом и, умильно сюсюкая, деньги совать! В предвкушении представления я уже открыто наблюдаю за ними.

Но ничего подобного вчерашнему не происходит. Не действует на Верзилу магия мальца.

— Чего?! — угрожающе цедит он и заносит руку для оплеухи.

Вот тут-то всё и случается. Я вначале и не понял что, да и Верзила, похоже, тоже. Рукав его куртки на занесённой руке вдруг распадается на составные части и падает на землю. Верзила вздрагивает как от наваждения, и тогда вся одежда начинает осыпаться с него лохмотьями. Такое впечатление, будто в ней вдруг исчезли все шовные нитки.

— Это… как?!.. — недоумённо вопрошает в пустоту Верзила, стоя голышом посреди подземного перехода.

Я прыскаю, и мой смех, как по команде, подхватывает вся нищета.

Верзила ошарашено оглядывается — ему уже не до мальца, — хватает большой кусок куртки и, прикрывая им срам, пытается бежать. Однако оказывается, что и ботинки разлезлись по швам, и он, сделав несколько шагов босиком, возвращается. Увидев, что осталось от ботинок, матерится — что вызывает в переходе взрыв прямо-таки гомерического хохота — и теперь уже во все лопатки улепётывает.

Отсмеявшись, я посмотрел на мальца. Улыбку с меня словно ветром сдуло. Стоит он бледный, скукоженный, в глазах тоска смертная, трясётся, что в лихорадке, а по личику сморщенному крупные капли пота катятся.

— Что с тобой? — спрашиваю.

— П-плохо м-мне… — шепчет он, выбивая зубами дробь. — Ой, п-пло-охо…

И уж не знаю, что со мной сделалось. Может, мысли вчерашние, что надо бы его к какому делу пристроить, а может, просто жалость, которую я из себя вроде давным-давно калёным железом выжег, проснулась. Но, скорее всего, первое — не замечал я что-то за собой приступов благотворительности.

— Идём со мной, — говорю ему, не церемонясь, хватаю за руку и тащу за собой. А он и не сопротивляется.

Сторож на стоянке сделал квадратные глаза, когда я мальца в свою «вольву» запихивал, но ничего не сказал. Попробовал бы вякнуть — мигом бы зубы на асфальте веером выложил. Хоть я с виду и хилый, но с шавками у меня разговор короткий. Знаю, что у него на уме. Мол, с мальцами балуюсь. Но я в этом деле лесбиян. Мне всё больше бабы нравятся.

Притащил я мальца домой, а он уж совсем доходит. Глаза закатывает и на пол, что мешок с дерьмом, шлёпнуться норовит. Точнее, до мешка не дотягивает, так, полмешка. Посадил его в кресло, а он на подлокотник заваливается и ноги под себя подтягивает. Явно в отключку уйти собирается. А что ежели загнётся?

И тут на меня словно озарение нашло, либо же он телепатически подсказал, экстрасенс хренов, что с ним. Как я уразумел, много он энергии отдаёт на свои штучки-дрючки, а это потом и аукается. Отоспаться ему нужно да что-нибудь успокаивающее принять.

Стал я его раздевать. Батюшки-светы! Однако природа над ним и подшутила. Горб ещё ладно, да ручки-ножки кривые, а вот то, что на месте мужского достоинства торчит, вообще не понять. Всё тело коростой белой покрыто, а задница как у мартышки — сплошной красный мозоль. Хорошо, хоть насекомых на нём не заметил. Нет, в таком виде я его у себя спать класть не буду, хотя тем же шестым чувством понимаю, что короста эта не заразная, а на нервной почве.

Потащил я его в ванную и отмыл хорошенько. А он, что тюфяк, только глазками обалдело лупает. Вытер я его насухо, гляжу, и на человека стал более-менее похож. Хотя, что с него взять — урод и есть урод.

Постелил ему на диване, уложил. Тут он ножки под себя подтянул, ручками кривенькими их охватил, и такая странная поза получилась, будто его ручки и ножки именно для такой цели и приспособлены. А затем малец отключился и застонал во сне. Тоненько так, жалобно.

Потрогал я его и обомлел. Мышцы у него закаменели все, просто монолит какой-то, а сам настолько горячий, каким человек и быть не может. Разве что у каннибалов на вертеле.

Нет, вновь думаю, так он действительно загнётся. А подсказать некому — малец в полной отключке и, естественно, мозги мне своей сенсорикой не пудрит. Что делать? И тут я вспомнил, что со мной на одной лестничной площадке живёт лечила, и потопал к нему.

Дверь открыла его благоверная, и только я к ней с просьбой, как она обрывает меня на полуслове и начинает тараторить, что, мол, устал муж сегодня, трудный у него день был, да и хирург он, а не терапевт, пять операций в больнице на ногах отстоял, потому отдыхает и помочь ничем не может. И так это бочком-бочком меня за порог вытеснить норовит. Но я стою, как утёс на Волге. Ежели мне что надо, в лепёшку расшибусь, а своего добьюсь.

— Не шебаршись, соседка, — говорю, — я отблагодарю, и хорошо.

Знаю, чем их взять. Кто сейчас от дармовой «капусты» отказывается? Все гребут где могут и как могут.

Тут лечила из комнаты и вываливает. Вижу, действительно человек с устатку. И хорошего. А что им делать, лечилам-то, ежели зарплату по полгода не платят, а пациенты только бутылками расплачиваются? Но на ногах лечила стоит и даже вроде бы что-то соображает.

Взял он стетоскоп и пошёл со мной.

А благоверная ему вдогонку:

— Ты смотри, там больше не добавляй!

Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:

— М-да, случай неординарный…

— Так и оплата соответствующая, — понимаю его.

Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.

— Эх, — бормочет лечила, — в былые времена забрал бы его на кафедру — сколько материала для диссертации… Это же исключительно нетипичный… — и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.

— Ладно, сосед, — прерываю его, — мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?

Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.

— Это, — протягивает листок, — колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, — подаёт второй листок, — зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, — суёт третий листок, — мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.

Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.

— Это, — говорю, — за то, что не отказали. Это — за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это — за неординарный случай.

Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери — не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, — спрашивает:

— Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?

И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий — указательным пальцем в вену, а второй — с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.

— Отчего же, есть, — говорю. — Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. — Я протянул ему двадцатку. — Этого хватит?

Заколебался он на мгновение, затем рукой махнул.

— А, давай. Только тихо, и дверь оставь приоткрытой.

Мужик он грузный, но выпорхнул из квартиры словно бабочка. И бесшумно почапал по лестнице прямо на улицу в заеложенном спортивном костюме и рваных тапочках на босу ногу.

Вернулся он мигом и протягивает мне лекарства, шприцы одноразовые и сдачу. А у самого руки трясутся, так стакан опрокинуть хочется. И что с людьми время делает! Не случись горбачёвщины, глядишь, доктором наук бы стал, а там и до профессора рукой подать — неспроста про диссертацию вспоминал. А так — алкаш. С другой стороны, кем бы я тогда был? Вот то-то и оно. Так что я за демократию, костьми за неё, родимую, лягу и пасти гнилым интеллигентишкам, которым всё сейчас не по нраву, до ушей порву. Чтоб если не в душе, так на морде улыбка вечно цвела — в какое счастливое время живём!

— Сдачу себе оставь, — говорю, — за труды.

На радостях мне лечила показал, и как укол делать, и как микстуру вливать, и мазью тело натирать. Гляжу, мальцу лучше стало. Успокоился он, стонать перестал, тело порозовело, хотя в себя так и не пришёл и руки с коленей из мёртвого захвата не расцепил.

Вот тогда мы с лечилой и врезали. Вывел я его на кухню и выставил на стол что бог послал. Я так понял, ему что «Курвуазье», что спирт медицинский, что самогон. Впрочем, как и мне. Но я, предчувствуя, что завтра будет тяжёлый день после разборки на рынке, понемножечку цежу и всё больше на икорку налегаю, а он — стаканярами садит и только локтем занюхивает. Что поделаешь, привычка — ведь знаю, что дома у него шаром покати.

Тут-то благоверная его и ущучила. Как она на кухне нарисовалась, так он на третьем стакане и поперхнулся.

«Двери за собой запирать надо», — советую ему про себя, но вслух ничего не говорю. Во избежание.

А благоверная уж руки в бока уткнула и ну его пропесочивать. И такой, мол, и сякой, и пропойца, и денег в дом не приносишь… Он как защиту молча баксы веером перед собой выставляет, причём все, включая сдачу, — мол, гляди, заработал, — но она оборотов не сбавляет, хотя баксы, как бы мимоходом, будто для неё это нечто само собой разумеющееся, отбирает. Так под конвоем и с нотациями и увела. Мне б такая стерва попалась, на месте грохнул бы, а он молча поплёлся что скотина безропотная. А что попишешь — таков наш расейский менталитет.

Я ещё немного поел, но пить больше не стал. Это французское пойло, что наша мачмала — то ли вино хреновое, то ли самогон слабый. Не напрасно его наши ребята между собой «курвой» зовут. Впрочем, подозреваю, его где-то под Жмеринкой варят. Либо в Польше. Поляки сейчас в этом деле мастаки, что хошь подделают, и тару и этикетку один к одному срисуют, но вовнутрь такого насобачат, что употреблять их продукцию не рекомендуется. Себе дороже — всю жизнь затем на поликлинику горбатиться будешь.

Попил я чаю, со стола убрал, а потом на мальца поглядел. Вижу, лучше парню, хоть и в той же позе лежит, но дырочками своими спокойно так посапывает. Укрыл я его одеялом, подушку под голову сунул и ушёл в другую комнату спать.

Снилось мне чёрт-те что — нечто явно неудобоваримое из разряда кошмаров, когда просыпаешься и ничего, кроме ужаса, не помнишь. Вскочил я среди ночи — и понял, почему. Дышать нечем, в горле першит, в глазах режет. Дыму — полная квартира.

Включаю свет, выскакиваю на кухню — может, что на плите забыл? Нет, здесь всё нормально, даже дыма меньше. Оборачиваюсь и вижу в другой комнате всполохи рыжего пламени, будто кто из огнемёта палит, и катится пламя по дивану такими красивыми барашками. Заскакиваю в ванную комнату, набираю тазик воды и бегом к дивану. Как плеснул, зашипело страшно, забулькало, словно там раскалённая болванка лежала. Включаю свет в комнате и вижу на полу лужи с чёрной сажей, на диване обугленные лохмотья одеяла, глубокие прожжённые ямы в велюре обивки, а посреди всего этого лежит мой малец во всё той же скукоженной позе, стонет во сне и вздрагивает. И, несмотря на грязь, чистенький он, и вроде бы нигде ожогов на теле нет. Потрогал я его — горячий, но не до такой степени, чтобы пожар здесь устраивать.

Ни хрена себе квартиранта заимел!

Пробую будить его — естественно, реакции ноль. Открываю окна, начинаю проветривать, а сам думаю: с чего бы это? Наконец, кажется, допетрил. Вероятно, это последствия его сегодняшнего действа над Верзилой. Так сказать, остаточный эффект. Либо побочный. А как убирать его, я, кажется, уже знаю. Беру лекарства, шприц и начинаю самостоятельно, как учил лечила, микстуру вливать да раствор из ампул колоть. Мазью решил не натирать, а то размажу вместе с сажей, и будет он на негра похож.

Получилось у меня посредственно — микстуры больше расплескал, чем сквозь зубы влил, а шприц два раза втыкал. Но справился всё же, и мальцу полегчало. Посмотрел я на него, как он среди мокрого пепелища посапывает, и подумал, что негоже его так оставлять. Но, с другой стороны, и мебель жалко — как-никак, а мне диван в пятьсот баксов обошёлся. Хотя… Глянул на часы — четыре ночи. Судя по времени после первого укола, до утра ничего случиться не должно. Бросил я в кресло его пальтишко (постельное бельё пожалел — нечего его сажей пачкать), а затем и самого мальца туда водрузил. Аккурат поместился. Но если и кресло возгорится — выброшу в окно к чёртовой матери и кресло, и мальца. Одним махом.

Пока всё это делал, в квартире проветрилось. Оглядел я комнату и языком прицокнул. Да, грязищи… Но убирать ничего не стал — что я, малохольный, заниматься этим среди ночи? Тут до утра не управишься. Вот если малец оклемается, его заставлю. Как нас в школе при социализме учили — сам насвинячил, сам и жуй.

Короче, спать мне хотелось, потому махнул на всё рукой и отправился досыпать.

2

Просыпаюсь я утром, и что же первым делом вижу? Сидит мой малец в своих обносках на стуле напротив и на меня смотрит.

— Привет, — говорю.

— Здравствуйте, — так это вежливенько отвечает он, а взгляд у него такой настороженный, что у зверька испуганного.

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Пупсик.

— Как?! — отпадает у меня челюсть.

— Пупсик, — повторяет он.

Я начинаю хохотать, но тут же обрываю смех, вспомнив, какой фамилией самого предки наградили.

— А по-настоящему?

— Это как? — удивляется он.

«По паспорту», — чуть было не ляпнул, но вовремя остановился. Откуда у мальца паспорт — на вид-то ему лет десять, не больше.

— По свидетельству рождения, — подсказываю.

— Не знаю…

— Мать-то с отцом как тебя называли?

— Я их не помню, — спокойно отвечает он. Беспризорники, когда так отвечают, обычно начинают носом хлюпать. А этот — нормально себя ведёт, безразлично и даже равнодушно.

— Ладно, — встаю с постели. — Пупсик, так Пупсик. А меня — Пес… — тут я спохватываюсь. — Борис Макарович.

И в груди так это теплеет, гордость некая появляется, что наконец меня хоть кто-то по имени-отчеству величать будет.

— Красиво… — заискивающе тянет Пупсик. — Пес Борис Макарович.

— Чево?! — челюсть у меня падает во второй раз. — Не пёс я, а просто Борис Макарович! — гаркаю на него.

Пупсик втягивает голову в плечи и испуганно лепечет:

— Хорошо, Борис Макарович…

— Вот так-то лучше, — назидательно бурчу я и направляюсь в ванную.

По пути мимоходом заглядываю во вторую комнату и столбенею. И уж не помню, отваливается ли у меня челюсть в третий раз или нет. В комнате чисто и аккуратно, как не было даже до пожара. И, что удивительно, диван целёхонький, и не то, что пепла, ям выгоревших в нём нет. Как заворожённый подхожу к дивану, щупаю велюр. Приснился мне ночной пожар, что ли? И тут замечаю, что там, где ночью ямины выгоревшие зияли, ворс велюра как бы короче, словно вытерт задницами, хотя кто и когда это мог сделать, если я диван всего полгода как купил, а гостей не больно-то жалую?

— Вы не беспокойтесь, Борис Макарович, — извиняясь, говорит за спиной Пупсик, — к вечеру отрастёт. Только… Только я вас очень прошу, не выгоняйте меня. Я вам полы мыть буду, стирать, помогать… — А голос у него надтреснутый, исстрадавшийся, а к концу вообще плаксивым становится.

— Отрастёт… — обалдело шепчу я, осторожно провожу рукой по проплешине, а затем машинально тру подбородок. Ощущение почти идентичное, что по бороде небритой, что по «отрастающему» ворсу велюра. — Ладно, посмотрим, — не глядя на Пупсика, бурчу, то ли отвечая на его просьбу, то ли по поводу «зарастания» проплешин на диване. И плетусь в ванную.

Пока брился да умывался, решил — оставлю. Шлюх я сюда не вожу, в гостиницах с ними якшаюсь, а бабка Манька, что раз в неделю у меня убирает, уж больно дорого обходится. Мало того, что я ей неслабо плачу, так она ещё из холодильника продукты тибрит. И потом — лестно всё-таки иметь домашнего слугу, который, как почему-то подумалось, будет предан мне душой и телом.

Выхожу из ванной, слышу, Пупсик на кухне посудой звенит. Одеваюсь и захожу туда. И глазам своим не верю. На столе мой фирменный завтрак стоит: яичница с беконом и помидорами и чашка чёрного кофе. Причём яичница приготовлена именно так, как я люблю — не глазунья, а болтушка. И откуда Пупсик узнал об этом?

— Садитесь кушать, Борис Макарович, — приглашает Пупсик, а сам цветёт весь, будто о своём решении его оставить я уже сообщил.

«Экстрасенс хренов», — думаю, но не зло, а так, благодушно.

Сажусь за стол и тут только обращаю внимание, что прибор-то один. Достаю из шкафа чистую тарелку, вилку, переполовиниваю яичницу, накладываю.

— Садись и ты, вместе завтракать будем, — предлагаю Пупсику.

У него глаза круглыми делаются.

— Вместе? — недоверчиво тянет он.

«Ну вот, а я тебя ещё экстрасенсом обозвал», — говорю ему про себя, а вслух высказываюсь с нажимом и твёрдо: — Раз я тебя решил оставить, значит, есть будем вместе.

Без лишних уговоров Пупсик взгромождается на табурет и берёт в руки вилку.

Я достаю чистую чашку, хочу и кофе переполовинить, но Пупсик меня останавливает:

— Спасибо, но мне этого нельзя.

«Ах да, — спохватываюсь про себя. — Кофе ведь возбуждает…»

— А молоко будешь?

— А можно?

Я только хмыкаю, открываю холодильник, достаю пакет и наливаю ему полную чашку.

Что удивительно для беспризорника — как я понимаю, вечно голодного, — ест Пупсик тихо и аккуратно, не чавкая и не давясь. Посмотрел я, как он ест, и сам приступил. Яичница у него вышла на славу — такую мне не сварганить. Ну а кофе ва-аще обалденный — мне и в самых крутых ресторанах такого не подавали. Да и, честно говоря, бурду там готовят, так как посетители кофе последним требуют, когда сами уже основательно поддавши и на качество напитка им наплевать.

Поели мы, гляжу, Пупсик посмурнел что-то, и глаза какими-то скучными стали.

— Что, брат, — спрашиваю, — от еды осоловел?

— Да нет, — бормочет он. — Я немножко перерасходовал себя, когда в комнате убирал. Приступ может начаться…

Вот чёрт, об этом я как-то уже и забыл, когда решил его оставить. А ведь проблема не из весёлых. Не хватало мне в сиделках при нём приписаться.

— Ладно, идём уколю, — хмуро бормочу я и веду его в комнату. А сам думаю, как у меня на этот раз получится? Одно дело два раза ширять в бесчувственное тело, а другое — когда он в сознании.

— Держи, — подаю ему пузырёк с микстурой, — прими столовую ложку, — а сам шприц начинаю готовить.

Взял Пупсик пузырёк, в руках подержал и обратно на стол поставил.

— Почему не пьёшь? — спрашиваю, доставая из коробки ампулу.

— Я уже, — отвечает он и, пока я недоумённо на него пялюсь, отбирает у меня ампулу, зажимает её в кулаке, а затем ладонь разжимает. И вижу я, что до того ампула была наполнена какой-то розоватой гадостью, а теперь пустая. И, что характерно, целёхонькая, будто её пустой и запаивали.

— Ну ты могёшь… — только и выдавливаю из себя.

— Так что, Борис Макарович, вам за мной больше ухаживать не придётся, — сообщает Пупсик. — Одна просьба, чтобы лекарства у меня всегда под рукой были. А уж я вам пригожусь. Не пожалеете.

«Пригожусь…» — ошалело повторяю я про себя. Совсем как в сказке про Конька-горбунка. Ну, горбунок-то, положим, он основательный. А вот насчёт конька я что-то сомневаюсь…

Он садится на краешек кресла, так это чинно, как школьник, не прислоняясь к спинке, и складывает ручки свои кривые на животе. Ни дать, ни взять какой-то восточный божок уродливый.

— Сейчас вам, Борис Макарович, позвонят по телефону, и вы срочно уедете, — совсем по-взрослому продолжает он. — Прошу вас, будьте там осторожнее.

И не успеваю я что-либо сказать, как в кармане мобильник начинает пиликать.

«Совпадение», — думаю, хотя в это совершенно не верится. Достаю мобильник и включаю.

— Пескарь? — слышу голос Хари. Глухой такой, недобрый. Явно мой «бригадире» не в духе.

— Да.

— Дуй немедленно на дачу к Хозяину.

— А что случилось? — пытаюсь выяснить ситуацию. Хозяин — это Бонза. Но Бонзой мы его только за глаза кличем. И собирает он нас у себя не часто. Только в исключительных случаях. Видно, хорошо ему вчера хвост на рынке прижали…

— Приедешь, узнаешь, — рявкает Харя. — Кстати, свои «колёса» не трогай, добирайся на «моторе», — заканчивает он и отключается.

Как я понял, «не в духе» о Харе это ещё мягко сказано. Злой он, что чёрт. Видел я однажды его в таком состоянии. Не дай бог тогда под руку попасться… Так что лететь к нему надо как на крыльях.

Начинаю лихорадочно обуваться и тут слышу спокойный голос Пупсика:

— Настоятельно рекомендую вам взять то, что заперто во втором ящике стола.

Я застываю как вкопанный.

— А ты откуда знаешь, что там? — цежу сквозь зубы. Вот это, малец, ты лишнее сболтнул. За такое голову снимают.

Молчит Пупсик, только спокойно смотрит на меня серьёзными глазами. И понимаю я вдруг, что его знание о моей «пушке» сейчас дело десятое, а не принять его совет ну просто никак нельзя.

Сбрасываю куртку, достаю из ящика заплечную портупею с «береттой» и цепляю на себя. Стрелок из меня никудышный — может, пару раз в тире и стрелял, — а «пушку» купил для понта, когда баксы завелись. Второй раз с собой беру. Первый раз брал с год назад, когда приобрёл, и, дурак, Харе похвастался. Увидел он и побелел весь. «Узнает Бонза, — прошипел он тогда, — голову оторвёт. Но я это сделаю раньше. Нас здесь не для того держат — для стрельбы у Хозяина покруче ребята есть. А вот ты, если с ней попадёшься…» С тех пор она и пылится у меня в столе. Но сейчас, чувствую по глазам Пупсика, мне без неё не обойтись.

3

Выскакиваю из дома и прямиком к своей «вольве» — я всегда её у подъезда оставляю. И никогда никаких даже намёков на угон: вся шантрапа знает, чья машина и чем обернётся, если хотя бы зеркало скрутить. Но тут вижу, на дверцах крупными буквами мелом написано: «Живая рыба». Вот, падлы! Поймаю шутника, он у меня надпись языком слижет!

Уже ключи достаю, чтобы дверцу открыть, но вспоминаю, как Харя мне настоятельно рекомендовал на «моторе» добираться. Дебаты с Пупсиком по поводу «пушки» всё у меня из головы вышибли. Да, но почему нельзя на своих «колёсах»? Что-то не верится, что мы у Бонзы водку жрать будем…

Ловлю «мотор», называю адрес, и едем в пригород, где Бонза на трёх гектарах «фазенду» себе отгрохал. Забор каменный по всему периметру в пять метров высотой, а на территории — особняк трёхэтажный, домики для гостей и прислуги, автономная электростанция, гараж громадный машин на пятьдесят в два этажа под землю и парк с берёзками да ёлочками. Причём, это только то, что глазом видишь. А что под землёй, кроме гаража, можно только догадываться. Я подозреваю, что катакомбы там ещё те — прямой удар баллистической ракеты выдержат.

Водила мне попался весёлый (я на его месте за такую плату тоже был бы рад до беспамятства) и с места в карьер стал меня в разговор втягивать. Всё больше о политике: кого там президент вчера сместил, а кого на освободившееся место назначил. Похихикивает водила, что, мол, как карты ни тасуй, а колода-то краплёная. Оно полезно иногда мнение из толпы послушать, что я обычно и делаю. Но сегодня не до того. Покивал я вначале, а потом так на водилу зыркнул, что он оставшуюся часть пути как воды в рот набрал.

Приехали мы. Расплатился я, вышел, и водила сразу назад дунул. Понимаю его — из будки над воротами «секьюрити» Бонзы в чёрной форме пристально так на машину смотрит, номера запоминает. В подобных случаях простому смертному лучше перед глазами не мельтешить, а то примелькаешься — себе дороже.

Захожу в калитку, а там меня другой охранник встречает. Молча зенками своими вперился и ждёт. Одна рука на поясе, другая — на кобуре.

— Пескарь Борис Макарович, — представляюсь я. Этот ритуал мне уже знаком.

Он кивает.

— Особняк, первый этаж, — говорит.

Ого, думаю, с чего бы это я такой милости сподобился — приёму в особняке? Обычно Харя нас в гостевом домике собирал. Но виду охраннику не подаю и топаю себе по дорожке к дому Хозяина.

У крыльца особняка мне дорогу преграждает ещё один «секьюрити».

— Моя фамилия Пескарь, — сообщаю и ему.

Но он стоит непоколебимо — ноль эмоций — и морду мою изучает. Затем цедит сквозь зубы:

— Вижу, что не акула. Зайди с чёрного входа.

Делать нечего, чапаю вокруг здания, вхожу в дом. И попадаю в небольшую комнатушку, где, развалясь в кресле, сидит вчерашний амбал, который на рынке меня подменил, и лениво хлебает баночное «пепси». Видит он меня и таким это повелительным жестом в следующую дверь указательным пальцем тычет. Мол, тебе сюда. Ни «здрасте» тебе, ни кивка головой хотя бы. Что дорожный указатель. Ох, и нехорошо мне от такого приёма стало, мурашки по спине побежали! Однако куда денешься? Толкаю дверь, вхожу.

Холл большой, два дивана в углу, столик журнальный, несколько кресел. На диванах почти все наши сидят: Оторвила, Ломоть, Дукат и Зубец, в кресле Харя умостился. Нет Корня, но тот вечно в разъездах, да и не совсем он наш, поскольку, кроме Хари, его ещё кто-то, кто повыше «бригадире» будет, за ниточки дёргает. Сидят все хмурые и тоже, как амбал на входе, «пепси» сосут. Нет, определённо водку сегодня хлестать не придётся.

— Привет, — бросаю я так это развязно, хотя на душе от их вида кошки скребут. И не напрасно. Никто мне не отвечает и в глаза не смотрит. Сердечко у меня ёкает, но продолжаю тем же тоном: — Что это вы, как сычи надутые?

И тогда Харя разворачивается ко мне вместе с креслом.

«На колёсиках», — глупо думаю я почему-то о кресле, и никаких других мыслей в голове нет. Пусто.

Харя впивается в меня взглядом. Что вампир, так и кажется, яремную вену высматривает.

— Вчера на рынке троих наших замочили, — тихо цедит он сквозь зубы. — Двое в реанимации. Ты в курсе?

— Нет, — выдавливаю из себя и строю скорбную мину. Но шестым чувством понимаю, что это только заявочка.

— А знаешь, почему разборка случилась?

На «нет» меня уже не хватает. Мотаю отрицательно головой.

— Пожаловались «челноки» в Центральный район, что с них на нашем рынке два «налога» берут. Один — Хозяину идёт, а второй — его шавке беспородной. — Харя встаёт, сминает рукой, пустую банку из-под «пепси» и на пол, что салфетку скомканную, роняет. — Не догадываешься, о ком речь?

Молчу я. А душа в пятках. Вот оно и продолжение.

Харя хмыкает.

— Есть у одного писаки сказочка о Премудром Пескаре, — нагнетает он. — Читал, небось?

«Читал, читал! — орёт во мне всё. — Да ни хрена не просёк. Точнее, читал только начало — фамилия обязала — и бросил. Скучно, поскольку заумно дюже». А сам не понимаю, как такая глупость в этот момент может в голову лезть. Надо бы бухнуться сейчас на колени перед Харей да прощения просить — но, знаю, не поможет.

А Харя уже и нож с руки на руку перебрасывает. И откуда он его вынул?

— Вот и кумекаем мы, — нехорошо лыбится Харя, — что будь Пескарь просто рыбкой никчемной, оно ещё ладно, но Премудрый — для нас уже чересчур. Мы ребята простые… — и неторопливо начинает на меня надвигаться. А лезвие ножа в его руке так это — блик, блик! — полированной золингеновской сталью посвёркивает.

Окаменел я. Хана, думаю. Точно так он Хвата порешил. И за меньшее, чем меня. Стою, что баран на бойне, и не шевелюсь. Куда мне против него, да и что я могу?

И тут со мной что-то происходит. Будто и не я перед Харей стою, а кто-то другой. И смотрю на него не своими глазами, а чьими-то чужими. И не моя рука, а чужая, ныряет за полу куртки, выхватывает «ствол» и, не дрогнув, стреляет прямо в лоб Харе.

Не успевает его труп грохнуться на пол, как с треском распахивается дверь, в холл врывается амбал и застывает в странной раскоряченной позе. А я стою с поднятой рукой, затиснув в ней «беретту», и не шевелюсь, поскольку тот, чужой, кто был во мне мгновение назад, меня покинул, а я понимаю, что не то что на мушку амбала поймать, но и дёрнуться не успею, как он будет рядом и шею мне свернёт, ежели пошевелюсь.

К счастью, распахивается другая дверь, этаким колобком вкатывается Хозяин и орёт раздражённо:

— Я же просил, чтобы тихо!..

Тут он видит ситуацию и недоумённо замолкает. Что поразительно, ни намёка страха в его глазах и ничего другого, кроме искреннего удивления.

— Даже так… — прокашливается он и окидывает меня с головы до ног недоверчивым взглядом. — Ладно. Поскольку лимит на трупы сегодня исчерпан, тебе принимать у него дела, — кивает он мне на тело Хари. — Сашок, — обращается он уже к амбалу, — поспособствуй новому «бригадире», — и с этими словами Хозяин выкатывается из холла.

Амбал расслабляется, хмыкает и кивает головой. Вижу, в его глазах наконец-то ко мне вроде какой-то интерес проявляется. Будто видит меня впервые.

— «Пушку» спрячь, — миролюбиво советует мне, и я сую «ствол» под мышку. — С назначеньицем на новую должность, — подходит он ко мне и хлопает рукой по плечу.

И, странное дело, мне что назначение это, что труп Хари, которого я только что к праотцам отправил, — всё по фиг. Будто ничего и не произошло — так, рядовой инцидент и даже менее. Словно банку «пепси» выпил. И всё.

— А с этим что делать? — деловито так спрашиваю я и на труп киваю.

Гляжу, в глазах Сашка ещё больший интерес ко мне просыпается.

— Ну ты и штучка, оказывается, — качает головой. — Труп нужно перенести во второй гостевой домик. Там четыре гроба стоят — один свободный.

Это я схватываю мгновенно. Три гроба для вчерашних жмуриков, а один, ясный перец, меня дожидался… Да вот промашечка вышла. И понятно теперь, почему сюда на своих «колёсах» нельзя было приезжать. С чего бы это, спрашивается, моя «вольва» вдруг возле поместья Хозяина стояла бы, если меня, по всем раскладкам, вчера на рынке грохнули?

Поворачиваюсь к своим. Как застыли они при выстреле, что на фотографии, так до сих пор хлебальники и разинуты.

— Значит так, соколики, — говорю, — берём его за руки-ноги и — вперёд.

А сам нагибаюсь, подбираю нож золингеновский, лезвие защёлкиваю и в карман сую. На память.

Да, пришлось мне в этот день помотаться. И в бюро похоронное — как заказ выполняется проверить, и в церковь — попа приглашать, чтобы завтра «невинно убиенных» отпел, а также на кладбище и в ресторан — и там и там места заказать. А кто чьи займёт — это как кому повезёт. Одно в новой должности хорошо — за баранку Оторвилу посадил, он на своей «мазде» меня везде и катал. Как со всем управились, велел Оторвиле в пожарную часть заехать. Ох, и долго мне пришлось втолковывать начальнику, чтобы он подыскал мне что-нибудь огнезащитное — на диван положить. Стоит он что дубина стоеросовая и только глазами лупает, не понимая, чего это я такого на диване делаю, что там горит всё? В конце концов продал он мне за сотню баксов скатку асбестового одеяла, но, подозреваю, до ночи себе затылок чесал. Во, думает небось, баба у него огонь!

Примёлся домой уже затемно. В квартире тишина. Включаю свет, захожу в комнату. Спит мой Пупсик сном праведника, сопит в две дырочки. Но поза та же: коленки охватил, однако руки не сцеплены, а в кулачки сжаты.

Кладу на пол скатку асбестового одеяла и вдруг замечаю: валяются на полу три пустые ампулы, как раз под его кулачками. Тогда смотрю на кулачки внимательней и вижу, что в одном кулачке две ещё полные ампулы зажаты, а в другом — пузырёк с микстурой.

Ах, моб твою ять! — как громом поражает меня. Слабость неожиданно в коленях у меня откуда-то берётся, и я плюхаюсь на диван у Пупсика в ногах. Вот, значит, кто водил моими руками, когда Харя на меня с ножом шёл… Нет, парень, я тебя теперь от себя никуда не отпущу. Прописан ты здесь навечно.

4

Такие похороны надо видеть! Рано утром, ещё затемно, гробы перевезли в районный Дом культуры и выставили в фойе. И потянулась толпа прощаться — просто удивительно, откуда у наших-то покойничков столько родственников и знакомых? Даже из мэрии представители были — знать, уважают нас и считаются. Я такое видел разве по телевизору, когда героев августовского путча хоронили.

В одиннадцать доступ к телам прекратили — а то бы шли, подозреваю, до вечера. Батюшка покойничков отпел, пообещал местечко тёплое в царстве небесном, и понесли мы их. Впереди венков с сотню — на два квартала растянулись, — а потом с гробами мы, товарищи по общему делу. Все в чёрном, туфли лакированные, костюмы, что антрацит — блестят даже, и рубашки со стоячими воротничками, застёгнутыми на горле, но без галстуков. Я, конечно, гроб не нёс — куда мне с моей комплекцией, — шёл, чуть ли не печатая шаг, в почётном охранении, которое мы с ребятами квадратом вокруг гробов организовали. За нами, естественно, родственники, знакомые и те, кто на дурняк на поминках выпить пришёл, — сотни три-четыре будет, а затем вереница легковушек и автобусов разных марок от «а» до «я» (то бишь от американских до японских, исключая, естественно, отечественные). А по обочине широченной улицы омоновцы стоят, нас от набежавших зевак отделяют.

Посмотрел я на всё на это как бы со стороны, и гордость за наше дело в груди шевельнулась. Даже вроде позавидовал Харе, что это его, а не меня несут. Нет, определённо, только ради таких похорон умереть стоило.

В общем, прошли мы этак с километр до конца улицы, показали всем, кто здесь парадом командует, погрузились в машины и на кладбище поехали. Место я ребятам клёвое подобрал — в центре, у монумента освободителям города. Кладбище престижное, но там ко мне с полным пониманием отнеслись. За соответствующую мзду, разумеется. Снесли пару-тройку бесхозных могил — и на тебе место под солнцем!

Сгрузили мы гробы, тут и речи начались. Первым, как понимаю, кто-то из мэрии слово толкал. Всё больше о том, что, мол, негоже, когда в столь молодом возрасте люди из жизни не своей смертью уходят. Но я вполуха слушал. Подпёрло меня так, что света белого не вижу. Шепнул Ломтю, что отлучусь по надобности, и рванул скорёхонько по тропинке в глубь кладбища.

Так рванул, что до забора добрался. Гляжу, а вдоль забора глубокая траншея выкопана, и экскаватор заглушённый стоит. Но мне сейчас по фиг, что тут строят или прокладывают. Стал за крест покосившийся и своё дело делаю.

Когда слышу, тарахтит что-то. Оборачиваюсь — двое работников кладбища на тележке какой-то мешок к траншее катят. Понимаю, что неудобно на глазах у людей святое место осквернять, но остановиться не могу. В меня сейчас хоть из автомата пали — руки не подниму. Впрочем, и они мне ничего не говорят — видимо, не впервой такое наблюдают. Подвозят мешок к траншее, сбрасывают вниз, а затем, поплевав на ладони, берутся за лопаты и начинают его землёй прибрасывать.

Заканчиваю я своё дело, свет белый вновь милым становится, тут и интерес появляется: а чего это они тут делают? Подхожу ближе и по хронической небритости признаю мужиков, с которыми вчера о месте захоронения для наших покойничков толковал.

— Привет, — говорю и достаю пачку «кэмэла». — Перекур, мужики.

Кивают они, угощаются. А как закуривают, я их и спрашиваю:

— А что это вы делаете?

— А дело своё, — отвечают. — Хороним. Царство ему небесное… — крестятся.

Глаза мои на лоб лезут.

— Это что — так?! — меня передёргивает. Ни хрена себе, что собаку под забором закапывают.

— Ага, так, — отвечает тот, что ростом поменьше, но со щетиной на лице побольше. — Мэрия постановила. Всех пенсионеров так.

— Не скажи, — возражает другой. — Намедни бабку хоронили, так она и на могилу, и на гроб наскребла.

— Не, — возражает первый, — то не она наскребла, а премьер наш, упокой его душу, вклады советские ей по возрасту индексировал. Ей же аккурат девяносто пять стукнуло. Так она на радостях и преставилась. А этому не повезло. Не дожил до счастья с миром покоиться. Девяносто два всего протянул.

— Н-да, — мычу я, — не буду тогда мешать.

Киваю и иду своей дорогой. А по пути думаю: ежели деду девяносто два, то, наверное, и революцию делал. Только на фига? Хреново они в совке жили, если и на похороны не скопили. Я так жить не хочу. Мне наш родной дерьмократический рай милее.

Пока я туда-сюда бегал, наших уже и закопали. Всё чин по чину: холмики на могилках — что на картинке. Любо-дорого посмотреть.

Поехали мы на поминки. Ну, я, понятно, в ресторане долго не задержался. Рюмку для приличия опростал и тихонько в соседний бар слинял. Снял тёлку молодую, «в нумера» поехал — расслабиться, так понимаю, надо? Переживёт мой Пупсик сутки без меня. Продуктов — утром ему показал — полный холодильник, а ночью, надеюсь, спать он будет спокойно. Не пришлось ему сегодня на меня расходоваться.

5

Утром я, естественно, был как штык на даче у Хозяина. Негоже, как понимаю, с первого дня на работу опаздывать. А здесь уже ко мне отношение иное. «Секьюрити» на входе улыбаются да раскланиваются, и докладывать им, кто я таков, не требуется. Такие предупредительные все стали, разве что под белы ручки не провожают. Что значит — в люди выбиться!

В общем, вошёл я на территорию вальяжно так это, а дальше что делать — не знаю. Соваться без приглашения к Бонзе вот так вот сразу как-то не по себе — чёрт его знает, с какой ноги он сегодня встал. Позавчера вроде приветил, а сегодня может и того… Пожалел тут я, что с утра домой не заскочил да с Пупсиком не посоветовался, но что теперь поделаешь? Придётся на авось надеяться, деваться-то некуда. Хорошо бы Сашка найти — амбала того, которому Хозяин приказал меня в курс дел ввести, — но его искать, значит, опять в дом Бонзы соваться.

Решил: нужен буду — позовут, телефон при мне. И пошёл гулять по территории. Оглядеться-то надо, а то три раза всего здесь был и где что находится толком не знаю. Когда Харя нас здесь собирал, «секьюрити» меня только по строгому маршруту, как в тюряге под конвоем, водили — к гостевому домику и обратно.

Почапал я, значит, по тропинке между ёлочками, берёзками да сосёнками и вышел прямо к корту теннисному, да такому, что и Уимблдон позавидует. Видел я по телику этот самый Уимблдон затраханный: трава местами вытоптана, проплешины везде, что на моём диване после пожара, а здесь — дёрн идеальный, и, мало того, весь корт стеклянной коробкой накрыт, чтоб, значит, и зимой играть можно было. Тепло там, видно, поскольку девка с парнем на корте чуть ли ни нагишом в теннис играют. Парень в трусах спортивных, а деваха в новомодном купальнике — спереди три клаптика минимальных, самые интимные места прикрывают, а сзади две тесёмочки только, одна на шее, а другой и не видно почти — так между ягодиц впилась, будто её и нет вовсе. Парень поджарый такой, с фигурой спортивной, и вроде ничего играет, но с ленцой как-то, всё больше девахе мячи набрасывает. Тренер, как понимаю. А она дородная, при телесах кустодиевских, пыхтит, мечется по корту, ракеткой, что веслом, машет и при каждом ударе хекает так, будто сексом занимается. Но между ударами на парня покрикивает, что, мол, то ей сильно, то неточно.

Остановился я тут и смотреть начал представление, как у девицы ягодицы да груди дрыгаются. Нет, такие тёлки не в моём вкусе, но всё равно азарт разбирает: так и хочется увидеть, как из тесного купальника сиськи её наконец на волю выпрыгнут.

Парень меня заметил и, похоже, мой азарт понял. Стал он мячи девахе покруче да повыше давать. Естественно, она засуетилась, пошустрее забегала-запрыгала, на покрикивание её уже хватать не стало, зато хекать начала со всхлипом, как в экстазе, будто у неё вот-вот оргазм наступит. Ну, а груди и ягодицы заметались так, что и в крутом порнофильме не увидишь.

Но досмотреть до финала мне не довелось. Положил мне кто-то руку на плечо, я и обернулся. Гляжу, стоит передо мной Сашок и ехидно на меня с прищуром смотрит.

— Не советую, — говорит, — пялиться на неё. Глазки выколют.

— С чего бы это? — удивляюсь.

— Дочка Хозяина, — ухмыляется он. — Идём. Зовёт он тебя.

Разворачивается Сашок ко мне спиной и топает по тропинке. Естественно, я за ним поплёлся. Тут сзади доносится вскрик девахи — то ли до мяча не дотянулась, то ли грудь наконец-то выпрыгнула из купальника, то ли парень её всё-таки до оргазма довёл. Но я и не подумал обернуться. Себе дороже может оказаться.

— Ты что, меня по всей территории искал? — спрашиваю для вида, хотя на самом деле «банан» Сашку бросаю. — Мог бы и по мобильнику вызвать, а не рыскать между ёлочек…

— Много чести, тебя искать, — хмыкает он. — Разуй глаза и посмотри, — тычет он пальцем куда-то на верхушку берёзы.

Поднимаю я голову и вижу в развилке дерева телекамеру.

— Всё здесь как на ладони, — продолжает он. — Каждый сантиметр просматривается.

Поглядел я вокруг внимательней и ещё парочку телекамер увидел. «Ага, — думаю, — меня на мякине не проведёшь. Правильно сделал, что на вскрик дочки Бонзы не оглянулся. То-то у меня подозрение возникло, как Сашок меня разыскал».

Чапаю я за ним, а в груди холодок неприятный. Как-то меня Хозяин встретит?

Но встретил он нормально. Без объятий и лобызаний — чего, само собой, я и не ждал, — чисто по-деловому. Зашли мы к нему в кабинет и стали перед его светлыми очами. А он сидит за огромным письменным столом и кофеёк попивает.

Кивнул я ему, но он, естественно, здороваться и не думает, садиться не предлагает, а уж, тем более, кофеем не угощает. Сидит, взглядом меня сверлит. Посверлил-посверлил, дырок пять наделал и чего там из меня извлёк, какую стружку, мне неведомо. Потом чашку отставил и говорит:

— По виду ты лох-лохом, как мне и докладывали. Но что-то в тебе всё-таки есть… Ишь, что за моей спиной наворотил! Ладно, дело прошлое, на первый раз я тебя простил, но следующего раза просто не будет. Значит, так. Что на рынке твоим ребятам делать — не мне тебя учить, сам знаешь. «Налог» под расписку моему «бухгалтеру» копеечка в копеечку сдавать будешь, — криво усмехается. — Как понимаешь, пристанет что к рукам, без лишних слов их отрубят. В прямом смысле. Ну а если кто на твою «бригаду» накатывать будет, вот тебе Александр, — кивает на Сашка, — он всё уладит.

Я киваю, думая, что на этом инструктаж по вводу меня в должность «бригадире» окончен, и пора выметаться. Но Хозяин качает головой.

— Это ещё не всё. На такую «работу» тебе за глаза полчаса в день хватит. На остальное время поступаешь в полное распоряжение Александра. Его слово для тебя точно такой же закон, как и моё.

Хозяин наконец переводит взгляд с меня на чашку, берёт её и начинает кофе свой прихлёбывать. И вид у него такой, будто в кабинете и нет никого.

«Ну теперь, вроде, аудиенция окончена», — думаю я, но, боясь снова ошибиться, смотрю на Сашка.

Точно. Лишних разговоров Хозяин не любит. Разворачивается Сашок, мне глазами в сторону двери указывает и идёт из кабинета. Иду и я за ним, как на верёвочке. Что-то мне всё это не очень нравится. Сашок — не Харя, и, случись что, «ствол» мне не поможет…

Вышли мы в холл. Тут Сашок останавливается, поворачивается ко мне лицом и начинает меня рассматривать. Молча, почти как только что Хозяин. Но не сверлит и рентгеном не просвечивает. Смотрит и всё. Ни хорошего в его глазах, ни плохого — ничего нет. Скука какая-то непонятная, будто думает: на хрена ему такой балласт, как я, на шею навесили? Ну а мне-то каково под его взглядом?

— Так что мы с тобой, Сашок, делать будем? — беру я для начала развязный тон. Какой-то контакт надо ведь налаживать.

Сашок бровь заламывает и аккуратно так, что интеллигент задрипанный, берёт двумя пальцами пуговичку на моей рубашке.

— Во-первых, — говорит он тихо и снисходительно, словно ребёнку малому, — запомни раз и навсегда — два раза я не повторяю, — зовут меня Александр. Никаких уменьшительных и кличек, причём не только в мой адрес, я в своём присутствии не потерплю.

Он делает неуловимое движение кистью руки, и пуговичка с лёгкостью отлетает от рубашки, словно лезвием обрезанная. Хотя могу поклясться, что между пальцами у него ничего нет, а пуговичка была пришита на совесть.

— Второе, — продолжает он. — Сегодня ты мне не нужен — займись своими ребятами. Собери их в холле второго гостевого домика и предупреди, что с Центральным районом у нас пока ещё ничего не ясно, но на данный момент временное перемирие. Поэтому пусть будут настороже. Если что — вызывай меня по телефону через коммутатор. Ну а завтра, Борис, — здесь он делает ударение на моём имени, — я жду тебя в девять утра возле гаража.

Тут он кладёт мне в карман пуговичку, говорит: — Пришьёшь на досуге, — и уходит.

6

Занялся я своими новыми делами. Обзвонил ребят, собрал их после «дежурства» в холле домика для гостей, обрисовал обстановку. Сидят, молчат — тише воды, ниже травы передо мной. А в глазах нечто вроде уважения — не ожидали они от Борьки-лоха такого. Тут и Корень с «налогом» нарисовался. Заходит так это развязно, будто босяк с двумя баксами в пивную, — знает, что я для него только наполовину «семёрка», он ещё у Сашка числится, с его ребятами «налог» собирает. Заходит, значит, и небрежно на столик «капусту» швыряет.

— Принимай, Пескарь, «налог». А я пошёл. Время моё дорого, — с усмешечкой нехорошей говорит он и разворачивается, чтобы уйти.

— Да нет уж, Аркадий, — спокойно говорю ему я, — придётся тебе подзадержаться.

Застывает он что памятник и, похоже, в монумент превращается не от моего тона, а от обращения по имени. А я смотрю на него что на пустое место, совсем как Сашок на меня. Действует, оказывается, такой взгляд ещё как.

— Моё время тоже дорого, — вкрадчиво, без нажима, объясняю ему, — но это только во-вторых. А во-первых, впредь, Аркадий, друг мой, больше никаких кличек и фамильярных обращений в мой адрес я не потерплю, — чуть ли не слово в слово повторяю ему сентенцию Сашка, только на себя перевернув.

И столько в моих словах теплоты дружеской, что Корень вмиг сникает. И уже не памятник передо мной стоит, а так, тряпка половая непонятно каким образом в воздухе держится. Нет, это хорошо меня Сашок научил. Не зря классики марксизма-ленинизма наставляли, что учение — свет, а неучение — тьма. Есть в этом изречении сермяжная правда, есть.

— А в-третьих, «налог» ты мне сейчас сдашь не абы как, а по всей форме. Забирай «капусту» и идём со мной, — заканчиваю я, поднимаюсь и иду в комнату. Краем глаза замечаю, что ребята мои сидят в таком ступоре, будто я только что Харю второй раз порешил.

Завёл я Корня в комнату, сел за стол и стал через коммутатор в «бухгалтерию» названивать. Там меня вначале не поняли, но когда представился, обещали минут через пять своего человека прислать.

Сижу я, курю, жду. А Корень совсем поплыл. Скрючился на краешке стула что воробей под дождём: мокрый да взъерошенный. Только тот ещё ерепенится обычно, а Корень, чувствую, вот-вот оземь грянется. Ох, не то что-то с «налогом»!

Не успел я сигарету докурить, как дверь распахивается, и входит «бухгалтер». Длинный, худой, в чёрном смокинге с иголочки, рубашечка белая со стоячим воротничком при бабочке безукоризненной, на носу очки золочёные. В руках кейс, а морда постная, как и у всех бухгалтеров. В общем, тот ещё хлыщ! Садится он на стул, кейс на колени ставит и в меня молча вперяется. Гляделки у него холодные и пустые, что лампочки у машины электронной.

Я тоже молчу. Перевожу взгляд на Корня и поднимаю брови. Мол, что ж ты скис, выкладывай «налог». Корень достаёт «капусту», кладёт на стол и пододвигает «бухгалтеру». Вижу, просто так передать не может, поскольку руки трясутся, потому и двигает.

Хлыщ неторопливо ставит кейс на стол, открывает его, и вижу я, что кейс по самую завязку набит электроникой. Достаёт хлыщ машинку какую-то, берёт «налог» и начинает в машинку баксы небольшими порциями по купюрам разного достоинства совать. Всё это происходит в полном молчании, только машинка стрекочет, да, наверное, зубную дробь Корня заглушает.

Закончил хлыщ своё дело и вновь в меня стекляшками своими вперился.

— На двести двадцать долларов меньше обычного, — наконец слышу его голос. Скрипучий такой, бесцветный, под стать морде.

Я молча перевожу взгляд на Корня. Говорят, на Востоке есть пословица, что молчание — золото. Золото, не золото, а вот баксы оно к себе хорошо притягивает, это уж точно.

— Так это ж… — лепечет Корень. — После разборки восемь «челноков» с рынка слиняло, трое раненых, а в пяти киосках автоматными очередями товар попортили…

Я опять перевожу взгляд на «бухгалтера» — решил с ними в китайского болванчика поиграть. Пусть через меня поговорят, поскольку и тот и другой только со мной общаются, будто вендетта между ними.

— А где отчёт? — скрипит хлыщ в мой адрес.

— Так это… — лепечет Корень, смотрит умоляюще на меня и делает пальцами жест, что, мол, писать ему нечем и не на чем.

Выдвигаю ящик стола, к своему удивлению нахожу бумагу, ручку и протягиваю их Корню. Тот зеленеет весь, берёт ручку и начинает выводить каракули. И так старательно это делает, разве что язык не вываливает.

Тем временем хлыщ прямо в кейсе включает компьютер и начинает щёлкать клавишами. Да быстро так — минуты не прошло, как принтер у него зажужжал и бумажку выплюнул.

— Распишитесь, — протягивает её мне «бухгалтер».

Гляжу на бумажку. Расписка о сдаче «налога». Ядри тя в корень, Корня мать! Всё-то в ней указано и расписано: и количество торговых точек на рынке, и их категории, и с кого сколько «налога» причитается, а внизу — общая сумма и недостача. Вот, а говорили, что демократия бюрократию напрочь выкорчует! Верь после этого писакам газетным да депутатам думским. Может, в госструктурах такого и нет уже — того и загнивают, а у нас всё чётко поставлено. Дебит-кредит, недостача… Подмахни я сегодня такую бумажку, и завтра — уля-улю. На Соловки у нас не ссылают…

Познакомился я с бумаженцией сией и в сторону отложил. Вижу, наконец-то ледышки хлыща за стёклами очков изменились — непонимание выражают.

— Вместе с отчётом подпишу, — спокойно объясняю.

Хлыщ кивает и снова начинает что-то наяривать на компьютере, как джазист на рояле. Только его музыка сейчас не слышна, но, ежели что не так у меня — на кладбище прозвучит.

Вымучил наконец Корень отчёт, семь потов с него сошло. Сидит, мокрый что мышь, мне его протягивает. Прочитал я каракули корневские, с распиской данные сверил и возвращаю отчёт.

— Допиши внизу, какие именно ларьки — продовольственные, промтоварные — «налог» в этот раз не платили и в каких ларьках какой товар испортили. Затем укажи сумму недостачи и подпись свою поставь, — говорю. А сам думаю: неплохой бы из меня бюрократ получился! Жисть чему хошь обучиться заставит…

Корень уже и ртом воздух начинает ловить что рыба на льду. Но бумажку берёт и начинает корпеть и восьмым потом исходить. А у «бухгалтера» моего уже новая бумажка из принтера выползает. Но он мне её не передаёт, кладёт рядом с собой и начинает на неё баксы отсчитывать.

Дописал Корень, что я велел, сверил я данные — нет, аккурат двести двадцать баксов расписаны. Уж и не понимаю, чего это он так мандражирует? Впрочем, не первый день он замужем — то бишь «налог» сдаёт, — знает, что почём и все расценки. Ладно, разберёмся.

Подмахиваю я расписку и протягиваю её хлыщу. Но холодок внутрь меня неприятный такой закрадывается — а не подписал ли я сам себе сейчас приговор?

Берёт «бухгалтер» расписку, а мне другую бумажку вместе с баксами, что на неё грузил, даёт.

— Это ведомость и зарплата вашей бригады, — скрипит он и протягивает третью бумажку. — Распишитесь в получении.

Чёрт его дери — контора, что называется, пишет! Никогда не думал, что бумажная рутина меня коснётся. Но, делать нечего, сверяю суммы в ведомости и расписке и подмахиваю и эту бумажку. Но на хлыща смотрю уже с опаской — сколько там у него ещё расписок да циркуляров по мою душу в кейсе? Ведь задавит он меня ими, жабой задавит!

— Пересчитывать будете? — спрашивает хлыщ и, к моей радости, кейс закрывает.

— Нет, — быстро отвечаю, боясь, что он снова кейс откроет и начнёт меня бумагами забрасывать — уж лучше бы сразу гранатами, чтоб, значит, без мучений особых прикончить.

— Хорошо. — Он встаёт. — В следующий раз прошу меня с отчётом не задерживать, — скрипит на прощание и уходит.

— Я тоже могу идти? — заискивающе вопрошает Корень. Морда у него по-прежнему зелёная, но держится уже ничего. То есть выносить не придётся.

— Нет, — отрезаю я, но разговор с ним не продолжаю, а начинаю с ведомостью знакомиться. Вверху таким это красивым шрифтом набрано: «Ведомость по зарплате бригады строителей». Во дела, хмыкаю про себя. Они бы ещё «строителей капитализма» написали! Ну, дальше название липовой фирмы, неделя оплаты, месяц, год и наши фамилии с причитающимися суммами.

Смотрю на суммы, и в глазах рябить начинает. Ни хрена себе! Теперь понимаю, почему я ведомость никогда не видел и даже не подозревал о её существовании! Ай да Харя! Да если бы я получал столько, может, и нос в хозяйскую кормушку не совал. Кажется, я начинаю разуметь, почему Хозяин меня на Харю так легко разменял… В голове мелькает шальная мысль — а что, если и я так? — но я её, подлюку, давлю в зародыше. Второго предупреждения от Бонзы не будет, да и ребята, когда «капусту» сполна получат, отношение ко мне немного изменят.

— Расписывайся и получай «зарплату», — пододвигаю ведомость Корню.

Он читает сумму и шалеет. Куда только его бледность да растерянность деваются.

— Слушай, Пе… — он спотыкается на слове и поправляется: — Борис, может, обмоем это дело? Тут неподалёку тошниловка новая открылась, харч нормальный, тёлки фирмовые, а?

— Нет, сегодня не получится, — смотрю сквозь него пустым взглядом. — Да и не всё мы с тобой решили. Значит, так: в следующий раз отчёт будешь сдавать вместе с «налогом». Ясно?

Корень понимающе кивает и всё ещё цветёт.

— Ну и надеюсь… — здесь я картинно потягиваюсь, будто с устатку после долгого рабочего дня. Но потягиваюсь так, чтобы пола куртки распахнулась и была видна кобура на заплечной портупее. — Надеюсь я, что на будущей неделе закрытые киоски на рынке откроются и свой должок вернут.

Увял Корень по счёту раз. Дошло до него, что я его уловку просёк, и, как рентгенолог, его, падлу, насквозь вижу.

— Да-да… — бормочет, а щека у него дёргается мелко-мелко так, будто желе на вилке. — Непременно…

— Ну, если меня понял, то свободен, — отпускаю его, словно грехи прощаю. — Ребят позови, «зарплату» получать.

И как он последнюю фразу услышал, даже не знаю, так как стартанул при слове «свободен» что твой стратегический перехватчик по команде «час 0» — с четырнадцатикратной перегрузкой и переходом звукового барьера на месте старта. Но ребят мне самому приглашать не пришлось — передал-таки он мою просьбу, — и они по очереди стали заходить за «капустой». Врёт, наверное, что-то физика о скорости звука…

7

Конечно, сегодня можно было устроить и «расслабуху», но завтра предстояло новое дело с Сашком, а похмелье у меня обычно зверское. Литра не хватает, чтобы в себя прийти, да и какой из меня тогда «работник»… Так что ребята пошли «расслабляться» без меня, а я поехал в город, зашёл в детский магазин и накупил Пупсику гору шмоток — хватит ему в драных опорках шастать.

Возвращаюсь домой, дверь открываю, и прямо с порога запахи обеда так в нос шибают, что коленки подкашиваются. Чуть нокдаун не получил, ибо только сейчас и понимаю, насколько проголодался — оказывается, весь день-то ничего не ел. Во как работа выматывать может — глядишь, скоро совсем пролетарием стану.

С кухни Пупсик выглядывает, в улыбке цветёт, приглашает:

— Кушать подано, Борис Макарович!

Бросаю свёртки в прихожей, снимаю куртку, шустренько мою руки и бегом на кухню.

Батюшки-светы, словно в кабинет какого шикарного ресторана попал! Сервировка — что на званых обедах, которые в кино только и увидишь, а уж яства, что Пупсик сварганил да по посуде красиво так разложил, я нигде не видел. Разве в книге «О вкусной и здоровой пище» сталинских времён. Но там они на картинках — как говорится, видит око, да зуб неймёт; а здесь — вот они, и такие умопомрачительные запахи источают, что у меня, как у собаки Павлова, полный рот слюны вмиг набежал.

Пупсик мой споро на табурет взгромождается и мне советует:

— Присаживайтесь, Борис Макарович, и извольте откушать что бог послал.

Глянул я мельком на него, и оторопь меня взяла. Рубашечка на нём хоть и чистая да опрятная, но столько на ней заплат разноцветных, что и не поймёшь, из какой она материи на самом деле была сшита. А штаны «хабэ»-шные уж и цвет от линьки потеряли. Ни хрена себе «натюрморд» получился!

Сглатываю слюну, но за стол не сажусь.

— Так не пойдёт, — говорю. — Идём-ка в комнату.

— Это что — туда всё переносить? — не понимает Пупсик.

— Нет. Ужинать здесь будем, но позже.

— Так остынет всё! — обижается он.

— Не успеет, — бурчу я и по новой сглатываю опять набежавшую слюну.

Захожу в комнату и начинаю свёртки потрошить да шмотки на кресло бросать.

— Переодевайся! — командую.

— Это… всё мне?! — деревенеет Пупсик.

— А кому? — усмехаюсь. — Мне тут ничего и на нос не налезет.

Начинает он переодеваться, но медленно так это, я бы сказал, торжественно: щупает всё, нюхает, разве на зуб не пробует, а сам жмурится и даже похрюкивает от удовольствия — словно ритуал какой совершает. А у меня такое чувство, что майку и трусы он в первый раз в жизни на себя натягивает.

Всё я ему по росту угадал, кроме рубашки. Про горб совсем забыл — вот она на груди и не сошлась. Но Пупсик ничуть не расстроился, свитер на неё натянул, воротничок поверх него выпростал и в улыбке блаженной расплылся. Ну а как в зеркале себя увидел, так и застыл в счастливом обмороке, что невеста в прошлом веке перед венчанием. Денди из него великосветский, естественно, не получился, да и где такого портного найдёшь, чтобы ему смокинг на приём к королеве согласился пошить, но выглядеть Пупсик стал вполне прилично. Или, как там в начале века говаривали, чтобы мозги запудрить, — импозантно. Как понимаю, это слово придумали специально, чтобы скрасить жизнь уродов. Мол, вы на нас ещё то впечатление производите.

— Нравится? — спрашиваю.

Смотрит он на меня собачьими глазами, и ничего в них, кроме обожания сквозь слёзы, нет.

— С-спас-сибо, Б-борис Мак-карович, б-большое, — тянет Пупсик, а губы у него так и прыгают — вот-вот разревётся. — Мне н-никто так… н-никогда…

«И тебе спасибо за жизнь мою, — думаю, но вслух не произношу. — Она, поди, дороже шмоток этих стоит».

— Ладно, — отмахиваюсь, — идём ужинать.

Сели мы за стол. Наливаю себе рюмку смирновской, а Пупсик сокрушаться начинает:

— Ну вот, суп остыл почти. Теперь с него, не по этикету, начинать придётся…

Наливает он мне в тарелку бульон прозрачный, а в нём зелень всякая, мясо какое-то странное, бело-оранжевое, и такие же оранжевые пятна жира по поверхности пятаками плавают. Но запах у супа бесподобный.

Дёрнул я стопку «слезы божьей» и ложку с этим варевом в рот отправил. И чуть зубы не сломал — вкус такой обалденный оказался, что, будь зубы покрепче, ложку вместе с супом сжевал бы.

— Чего это ты сварганил? — изумляюсь.

— Суп из омаров, — отвечает Пупсик и встревожено ёрзает на стуле. — Неужели не понравился?

— Не, нормально, — успокаиваю его и начинаю суп за обе щёки молотить. Что он там ещё наготовил, даже интересоваться не стал — с набитым ртом да зверским аппетитом разве поговоришь? «По этикету», как Пупсик выразился, такой ужин, вероятно, два-три часа вкушать требуется, но мы его минут за пять умяли. А как исчезло всё со стола, рыгнул я сыто и на спинку стула, что пиявка насосавшаяся, отвалил.

Пупсик мне тотчас чашку кофе наливает.

Закуриваю я, отхлёбываю и говорю осоловело:

— Ну, брат, мастак ты стряпать… Небось, в кулинарном техникуме каком учился…

Ляпнул, значит, однако сознание моё, хоть и заторможено, но работает и сомнения свои высказывает: ежели техникум закончил — Пупсику тогда лет двадцать, как минимум. Да и с другой стороны — что это за техникум такой совковский, в котором супы из омаров учат готовить?

— Что вы, — смущается Пупсик, — не я это делал. Подключился к повару одному из «Националь», вот он моими руками да из подручных продуктов всё это и приготовил.

Я, конечно, удивляюсь, но не настолько, чтобы со стула падать. То ли ещё о его возможностях знаю, чтобы так реагировать.

— «Националь»… — бормочу и лоб морщу. — Это где же у нас в городе кабак такой? Новый, что ли?

— А не в нашем это городе, — простодушно так отвечает Пупсик. — По-чудному там говорят, и я не совсем разобрал, как же он называется. То ли Пари, то ли Париш…

Вот тут-то у меня сигарета изо рта и выпадает. Ни хрена себе «связи» у пацана! Ему с Парижем связаться, что мне спьяну в морду кому заехать. Хотя я и пьяный не на всякого бросаюсь, а ему, как понимаю, что повара к себе подключить, что президента США на путь истинный наставить, что помочиться — всё едино. Впрочем, насчёт помочиться я не очень уверен — видел, что у него там за срам между ног, — и, может быть, как раз в этом аспекте у него некоторые затруднения. Но только в этом.

Прокашливаюсь я, поднимаю с пола сигарету, гашу в пепельнице. Затем новую закуриваю. И, пока всё это делаю, ворочаю своими извилинами.

«Нет уж, афишировать своё знание о его всемогуществе не следует, — думаю. — Тем более что об этом самом всемогуществе он, как понимаю, и сам не подозревает. Так ведь недолго и местами с Коньком-горбунком поменяться…»

— Кстати, — говорю и не очень ловко пытаюсь перевести разговор на другую тему: — Я тебе ещё куртку купил, шапку, шарф и ботинки. Можешь теперь и на улицу выходить. Заодно и продукты прикупать будешь. — Открываю холодильник, заглядываю и, хотя там запасов как минимум на неделю, продолжаю в том же духе: — Видишь, мало у нас всего. Вот тебе и деньги, — выкладываю на стол сотню баксов.

Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.

— Не могу я это делать… — шепчет.

— Это ещё почему? — удивляюсь. — Боишься, приступ на улице случится?

— Да нет, — бормочет. — Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.

— Не переживай, — деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. — Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.

Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:

— А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило «налог» столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?

Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.

— Чёрт! — ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти «кустодиевские», я и слыхом не слыхивал — может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется…

Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает — словно воды хлебнул.

— Идём спать, — говорю, а про себя добавляю: «Утро вечера мудренее». Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается — для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.

8

Выхожу я утром из дому и вижу ставшую уже дежурной картину: опять на дверцах машины мелом написано «Живая рыба». Нет, ребята, мне это определённо надоело. Что я, как пацан, который день тряпкой по дверцам еложу? Оглядываюсь по сторонам. Никого, только у соседнего подъезда шкет лет десяти коту к хвосту консервную банку привязывает. Как понимаю, «писака» мой сидит сейчас дома и на меня, похихикивая, из-за занавески смотрит, удовольствие получает. Сколько их, душонок подленьких, нынче развелось — не счесть.

Задержал я взгляд на шкете и сердцем оттаял. Оченно его забавы моё детство напомнили — я тоже тем ещё живодёром был. Растёт смена!

— Эй, пацан! — зову. — Подойди-ка сюда.

Оглядывается шкет, меряет меня взглядом.

— Сейчас, — отвечает деловито. Заканчивает своё дело, отпускает кота, и тот, с диким мявом от грохота жестянки, начинает круги по двору наяривать. А пацан смехом заходится — во штуку удумал!

Впрочем, недолго его веселье длилось: влетел кот на полных парах в кусты, оборвал бечёвку и был таков. Тоже мне, привязал! Когда я такие шутки чудил, у меня кот либо чумел до беспамятства, либо половину хвоста с верёвкой оставлял.

Отсмеялся пацан, ко мне подходит. Но не близко, в пяти шагах останавливается, чтобы, значит, в случае чего, дёру дать.

— Чего надо? — спрашивает.

— Меня знаешь? — говорю ему.

— Ну, знаю… Пескарь ты, из третьего подъезда.

Нет, это он правильно сделал, что так далеко от меня стал. Уши бы надрал за такое обращение. Хотя, что с мальца взять? Слышал, небось, как меня кличут, вот и попугайничает.

Проглотил я его реплику и дальше продолжаю:

— А кто мелом на машине пишет, знаешь?

Пожимает он плечами, но в глазах, вижу, хитрые бесенята прыгают. Такой шустрик вполне мог и сам это сделать.

— Не знаешь, ну и ладно. А заработать хочешь?

Шкет преображается. Нынешние пацаны толк в подработке «капусты» понимают, не то, что я в детстве: ежели у мамани пару гривенников на кино выклянчить — это да, а вот подработать — и в голову такая дурь не лезла.

— А что делать-то?

— Машину мою по утрам мыть. Чтобы этой гадости, — тычу пальцем в надпись, — и близко не было.

А про себя думаю: «Двух зайцев одним махом убиваю. Он или не он писал, плевать. Главное, чтобы машина была чистой».

— Сколько? — берёт инициативу в свои руки шкет. Знает, паршивец, с чего начинать. Мороженое или там «кока-кола» какая-нибудь его явно не устроят. Пиво, небось, уже потягивает, да сигаретами балуется.

— По баксу в день.

— По два, — категорически уточняет малолетний вымогатель. Если надпись его рук дело, то цену он назначает по всем канонам рэкета.

Я морщусь для вида, затем киваю.

— По рукам. Можешь приступать.

Не успел я и глазом моргнуть, как шкет домой смотался и ведёрко с водой и тряпкой притащил. А пока я за руль садился и зажигание включал, шкет не то что дверцы вымыл, но и ветровое стекло до блеска протёр.

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Сёмка.

— Молодец, Сэмэн! — хвалю его на блатной манер и расплачиваюсь. — Считай, что я тебя взял на постоянную должность.

И мы расстаёмся точь-в-точь как в газетах о дипломатических переговорах пишут: в атмосфере дружеского взаимопонимания и при полном удовлетворении обеих высоких заинтересованных сторон.

Подъезжаю к усадьбе Хозяина, по привычке ставлю машину у ворот и только собираюсь вылезать, как меня по сотовому телефону Сашок вызывает.

— Здравствуй, Борис, — говорит. — Ты свою машину у ворот припарковал?

— Естественно, — бурчу.

— Въезжай на территорию и к гаражу подруливай, — говорит. — Тебя пропустят.

Гляжу, действительно, ворота начинают распахиваться, а «секьюрити» с вышки над воротами мне ручкой приглашающе машет.

Во дела, думаю. Впервые сподобился к Хозяину на собственных колёсах въехать. К чему бы это? Может, по должности положено? Так ведь вчера машину здесь оставлял, а вроде четвёртый день при должности… Будем надеяться, что это не очередные «выверты» хозяйские, а просто вчерашняя «бухгалтерская» проверка меня возвысила.

Впрочем, долго по этому поводу сушить мозги некогда, въезжаю на территорию и к гаражу подкатываю. У пандуса Сашок стоит, меня ждёт. Одет с иголочки, как на приём к президенту, разве что не во фраке, и в руке кейс-«дипломатишко» махонький такой, что игрушечный.

Останавливаюсь я, вылезаю из машины и руку Сашку протягиваю. Что банан обезьяний сую, не побрезгует ли? Нет, поручкались мы с ним как старые приятели — то есть без официоза или там теплоты особой — буднично так это, словно всю жизнь друг друга знаем.

Я, естественно, молчу, жду указаний. А Сашок в сторону отходит и начинает мою машину осматривать. Да придирчиво так, что твой цыган кобылу. Вижу, не очень ему скаты нравятся. Оно и понятно, не новяк, специально не менял, когда у Хари купил, чтобы, значит, свои же ребята меня не ущучили, откуда, мол, бабки достал. Впрочем, не помогла тогда эта хитрость, ну а сейчас просто времени не было заменить.

— Ладно, — машет рукой Сашок, — не та он фигура, чтобы пыль ему в глаза пускать. Сойдёт и так. Поехали.

Открывает дверцу, «дипломатишко» на заднее сиденье забрасывает и сам садится. Ошибся я. Как по мне, так нормальный по величине кейс оказывается, просто в руках у Сашка он что игрушечный.

— Куда? — спрашиваю, выруливая за ворота.

— В центр, — неопределённо бурчит Сашок. — Там подробнее проинструктирую.

В центр, так в центр, думаю, только не очень мне нравится такой разговор. Он что, меня вместо личного шофера использовать собирается? Ни хрена себе — повышение по службе… Но молчу.

И Сашок молчит. Как понимаю, натура у него такая. Не любит попусту трепаться, зато руками-ногами такое вытворяет, что другой краснобай это его умение на свой язык трескучий не раздумывая сменял бы да ещё приплатил.

Короче, едем, молчим. Но я постепенно завожусь. И знаю ведь, что молчание — золото, на себе вчера испробовал, но вот чтобы так вот: полчаса баранку крутить и парой ничего не значащих фраз не переброситься? Нет уж, увольте, не понимаю.

Наконец приезжаем в центр, на площадь имени вечно живого, где он и сам стоит десятиметровым медным изваянием. Ва-аще повезло мужику — в мире, небось, никто подобных почестей не удостаивался. В какой город у нас не приедь, можешь и не спрашивать, как центральная площадь называется и высится ли на ней монумент рукопростёртый.

От таких мыслей мне невольно детство золотое вспомнилось, как пионером у постамента в почётном карауле стоял с рукой, задранной выше маковки, а прохожие на нас гляделки таращили. И ведь горд был до беспамятства, что караул нёс. Вот Сёмку, который машину мне мыл, хрена с два заставишь так стоять. Разве за баксы.

Вспомнил я всё это и чуть не брякнул: «Никак цветочки возлагать к памятнику приехали?» Но глянул на Сашка, увидел лик его каменный да непроницаемый, и язык к нёбу присох. Нет, думаю, молчать буду. Но ежели и он в молчанку играет, по-другому его подколю. Раз дорогу не указывает, покатаю вокруг памятника.

Но только правый поворот включаю, как Сашок мгновенно реагирует. Губы разлепляет и командует:

— Нам прямо.

Ну вот, думал, он в прострации, а, оказывается, ни фига подобного. Ладно, еду прямо. Естественно, тут же сзади кто-то клаксоном начинает бибикать. Гляжу в зеркальце: водила «жигулей» задрипанных разоряется, и по мимике определяю, что самое мягкое слово у него в мой адрес — это «козёл». А вот это он зря. Когда я оказываюсь в его положении, то тоже трёхэтажно водилу передней машины крою. Но, честное слово, будь у меня сейчас время, за «козла» он бы ответил.

— Теперь направо, — говорит Сашок.

Сворачиваю, но в зеркальце больше не смотрю. Представляю новую реакцию того водилы, что сзади, и мне тошно.

— Прямо, — продолжает командовать Сашок. — Налево. Стоп.

Торможу резко, и как пелена с глаз слетает. Ехал-то я от площади, практически ничего перед собой от злости не видя, на одной интуиции. А мы, оказывается, подкатили к Дому печати, огромному шестнадцатиэтажному зданию, оставшемуся в наследие от совка. Да уж, бабахали тогда сооруженьица будь здоров! Прямо гигантоманией болели: что этот домина, что памятник на площади. Оно и понятно — денежки-то ничьи были, народные то бишь. В карман себе не положишь, значит, можно и на ветер пускать. Сейчас фигушки кто на строительство такое отважится, поскольку вся «капуста» уже не ничья, а при деле, у «деловых» то есть. У нас. А нам — что искусство, что печать — всё по фиг. Взять хотя бы Бонзу. Что он, вольтонутый, что ли, баксы, допустим, в космос выбрасывать, когда ему больше тёлки малолетние нравятся, чем корабли космические?

Пока я на здание таращился и кумекал, чего нам здесь надо, Сашок взял с заднего сиденья кейс свой и в меня взглядом вперился. А взгляд у него на этот раз ва-аще странный: вроде бы оценивающий меня как вещь какую-то, но, одновременно, заранее явно недовольный этой оценкой. Будто я не человек, а заноза в заднице, от которой хотел бы, да не избавишься.

— Ладно, — наконец вздыхает он и кривится, словно водки «несвежей» глотнул, — идём. Только чтоб я от тебя ни слова не слышал.

Заходим мы в фойе — огромное такое, что зал кинотеатра, но пустое. Раньше на входе наверняка привратник стоял, документы проверял, чтоб, значит, никто секретов социалистической печати не стибрил и не удумал какую-либо прокламацию антисовковскую тиснуть. Теперь в фойе никого — входи, кому не лень, публикуй, что хошь, только «капусту» отваливай.

Сашок уверенным шагом идёт через фойе, ну а я, естественно, пристраиваюсь в кильватер. Вижу, к лифтам направляемся: в стене четыре ниши, а простенки между ними указателями пестрят, чтоб понятно постороннему было, на каком этаже редакция какой газеты находится. А указателей этих не меньше полусотни — чёрт ногу сломит, пока в них разберётся. Ишь, как пресса расплодилась — при совке и десятка газет в городе не насчитывалось! И это при том, что их никто не выписывает — по своему подъезду знаю, где все почтовые ящики в прошлом году шантрапа посрывала, и дворничиха потом неделю на мусорник перетаскивала. Во феномен дерьмократии — небось тиражи у газеток в лучшем случае до сотни дотягивают. А названьица-то какие, глаза разбегаются: «Тюрьма и воля», «Дети Вселенной», «Интим»… Обалдеть можно. Вот «Дурдома» только среди них не оказалось. А неплохо бы и такую газетку выпускать. Я бы выписал.

Почитал Сашок указатели, нашёл нужный, и поехали мы в лифте на шестой этаж. Вышли в коридор, и здесь Сашок свой шаг уверенный несколько замедлил, таблички на дверях читая. Выбрал он дверь с табличкой «Жизнь города». По мне, лучше бы в «Интим» заглянуть, но выбирать не приходится. Сегодня не я музыку заказываю.

Толкает Сашок дверь, и мы оказываемся в приёмной газеты. Налево дверь с табличкой «Директор», направо — «Главный редактор», напротив секретарша сидит, что-то на допотопной пишущей машинке стрекочет.

— Здравствуйте, — прерывает она стрекотание. — Вы к кому?

Сашок на неё ноль внимания, хотя мог бы и обратить — девочка, в общем, ничего. Мордочка с макияжем, и фигурка соответствующая, хоть и худоватая даже по нынешним эталонам. Я бы не против и задержаться, языком потрепать — авось и наклюнулось бы что, но Сашок уже дверь главного редактора распахивает. А поскольку мне никаких особых указаний не следует, то вынужден идти за ним. Но удержаться я всё-таки не смог и многообещающе подмигнул секретарше. Мол, на обратном пути может что и обломится.

Самое удивительное, что секретарша и не подумала рыпаться, чтобы, значит, дверь главного редактора, как амбразуру, телом закрыть и никого без доклада не впустить. Плечиками передёрнула, опять уткнулась носом в пишущую машинку и застрекотала. Лишь ушки зарделись что маков цвет. Нет, мне здесь точно может подфартить. А то путанки гостиничные в последнее время стали что-то приедаться. Уж больно опытные да всезнающие. Хочется чего-нибудь постненького, типа этой воблочки суховатой…

Кабинет у главного редактора просторный, светлый. Вдоль трёх окон длинный стол, обставленный со всех сторон стульями, — надо понимать, здесь летучки проводятся. А сам он — громадный мужик (даже поболее Сашка будет) с квадратной красной рожей, отнюдь не интеллектуального вида, как приучили нас фильмы о газетчиках, — сидит в углу за отдельным столом и что-то споро ручкой по макету газеты чёркает. Как по мне, так не «глав. ред.» он, а «главвред» — поскольку сейчас в газетах одни пакости печатают.

Сашок подходит к нему, садится напротив, на колени кейс кладёт. Молча. Ни «здрасте» тебе, ничего не говорит. Вижу, такое дело, и я у стола длинного на стул присаживаюсь и локоток так это с достоинством на столешницу водружаю.

А «главвред» всё чёркает что-то, хотя понятно уже, что больше для показухи занятости, так как не слышать, как мы вошли, он не мог. Ждёт, видно, слов от нас каких-то, типа приветственных. Фигушки дождётся.

Всё-таки паузу положенную он выдерживает, но когда понимает, что посетители с ним здороваться не желают, голову поднимает и на Сашка смотрит. Ох и не завидую я «главвреду», что он там в глазах Сашка увидел, поскольку взгляд он сразу отводит и корректно так вопрошает:

— Что вас к нам привело?

Сашок неторопливо кейс открывает, достаёт газетку и небрежно на стол перед «главвредом» швыряет.

— Ваша?

«Главвред» мельком на газетку покосился и начинает как заведённый монотонно бубнить:

— Да, это наша газета. Как понимаю, вас привело к нам несогласие с некоторыми политическими высказываниями на её страницах. Однако время изменилось, и в эпоху экономического плюрализма стереотип концепции политического мышления претерпевает…

Чешет он словами заковыристыми как по писаному. Горбачу-перестройщику до него далеко. Пожалуй, из политиков с ним сравниться может разве что этот… как его?.. Чёрт, запамятовал. Кажись, Мальчиш-Плохиш внучатый. Он тоже обожает заумь бисером сыпать, хотя его речь больше на словесный понос похожа, поскольку глубокого знания терминов за ней не ощущается. Зато сама текстура его речей хороша! Хотя, если разобраться, полностью у деда из сказочки его достопамятной содрана. Если «западный капитал» на «буржуины» заменить, а «иностранные инвестиции» на «бочку варенья» — один к одному монолог дедовского персонажа получится.

Ну ладно, понятно, что «главвреду» раз по десять на дню приходится пенсионеров возмущённых отшивать, которым его «эпоха экономического плюрализма» серпом по молоту. Но перед нами зачем выпендриваться, мы вроде на совков закоренелых не похожи?

Сашок послушал-послушал, как он про политическую открытость в условиях экономической нестабильности соловьём складно заливается, а потом прерывает его галиматью на полуслове ласковым таким голосом, от которого мороз по коже:

— Я не по поводу политических концепций. Статья, спрашиваю, ваша?

И пальчиком так это аккуратненько по заголовку над передовицей стучит.

«Главвред» недоумённо умолкает, на статью взгляд переводит и вдруг в морде лица меняется. Ртом воздух, что рыба на берегу, начинает ловить, а на морде красной пятна серые, словно трупные, проявляются. Просёк он в конце концов кто мы такие и зачем пришли. Нет, мужик, прав я был, когда тебя в первый раз увидел. Физиономист я неплохой. Язык у тебя подвешен, на терминах ты насобачился, но интеллекта в тебе ни на грош.

Тут, правда, и до меня дошло, зачем мы здесь. Слышал я об этой статейке гнусной про Бонзу. А как я наконец определился в своей роли, ногу за ногу закидываю, на стуле, что в кресле, разваливаюсь и сигарету нагло закуриваю.

Поднимает «главвред» на Сашка глаза округлившиеся и начинает лепетать:

— Так это… Поймите меня правильно… — руки заламывает, будто кается. — Это заказная статья из обладминистрации…

— Заказное знаешь, что бывает? — тихо отвечает ему Сашок, переходя на «ты».

Краснота и вовсе с морды «главвреда» линяет. Сереет весь, изваянием застывает, только пот градом по щекам катится. И я его здесь понимаю. Услышать подобные слова от мордоворота типа Сашка никому не пожелаю.

— Не делай больше так, — ласково советует Сашок, затем встаёт и к двери направляется.

«Значит, аудиенция закончена», — думаю себе, смачно давлю окурок прямо о полировку столешницы и тоже встаю.

У двери Сашок оборачивается и спрашивает:

— Я надеюсь, ты меня понял?

«Главвреда» только на мелкие кивки и хватает.

— Вот и ладненько, — подводит итог встрече Сашок. — Будем считать, что мы достигли консенсуса.

И мы выходим. Честно говоря, не ожидал, что Сашок-молчун именно так напоследок подколет «главвреда».

В приёмной секретарша как ни в чём не бывало продолжает стучать на машинке, но глазками на прощанье в меня всё-таки стреляет. Я, естественно, расплываюсь медовым пряником, дарю ей оскал свой самый лучезарный, и ручкой — вроде как до скорого свиданьица — делаю. Хотя, воблочка моя, ничего у нас с тобой в сложившейся ситуации не выгорит. Облом полный.

9

Довёз я Сашка до площади.

— Стоп, — говорит тут он. — Я здесь выйду.

Припарковываюсь я у бордюра и поворачиваюсь к нему, мол, какие дальнейшие указания будут? А Сашок на меня опять оценивающе смотрит, но на этот раз в его глазах читается вроде как и одобрение, но в то же время и некоторое недоумение. Будто никак он меня не расшифрует, что же я на самом деле такое.

— Прав я был, штучка ты ещё та, — наконец говорит он. — Но учти, в следующий раз чтобы никаких «пальчиков» ты за собой нигде не оставлял.

— Это как? — вскидываю брови, действительно ничего не понимая.

— Ты свой окурок, что о стол раздавил, так в кабинете и оставил? — леденеет голосом Сашок.

— А! — наконец доходит до меня, и я ухмыляюсь. По-моему, у «главвреда» я свою роль хорошо отыграл. Однако вслух лишь оправдываюсь: — Так мы же мирно разошлись…

— А если бы нет?! — жёстко обрезает Сашок. — Увижу ещё раз подобное фанфаронство во время дела, ты у меня этот окурок без кетчупа сжуёшь!

Киваю я молча в знак согласия, а внутренне весь содрогаюсь от брезгливости. Сашок мужик крутой, если что пообещал — сделает. Как пить дать.

— Ладно, — смягчается он. — Это были только цветочки, ягодки вечером срывать пойдём. В семь часов чтобы ты был здесь, на этом самом месте, без машины, но при «пушке». У тебя, насколько помню, «беретта»?

— Угу.

— Тогда до вечера.

Вылезает Сашок из машины и уходит. А я ещё минут пять за рулём оцепенело сижу. Словно нарк очумелый. По всем раскладкам выходит, что меня на роль боевика натаскивают. И первая проба, как понимаю, вроде неплохо прошла… Кажется, начинаю просекать логику стратегии Хозяина. Бросает он меня, проштрафившегося, что щенка в воду — справлюсь, выплыву, своим в доску стану, так как от крови мне вовек не отмыться. А грохнут по неопытности во время дела — невелика потеря.

Ладно, думаю. Хрен с ней, стратегией хозяйской. Я и раньше по лезвию ходил, только на славянское авось надеясь. Зато теперь против стратегии Бонзы есть у меня тактика Пупсика.

Короче, занялся я своими личными делами. Съездил на рынок, ребят для вида проконтролировал, как они службу несут, а затем взял Ломтя и пошёл с ним по рядам продукты закупать. Накупил всего, что надо, в машину загрузил и говорю Ломтю:

— Видел, что и сколько я покупал?

— Ну, видел, — кивает он, но к чему клоню не врубается.

— Теперь раз в неделю это будешь делать ты и мне домой завозить.

Тут глаза у Ломтя что две плошки делаются.

— У тебя никак баба постоянная завелась? — спрашивает обалдело. — Может, и жениться надумал?

— С чего это ты взял? — теперь и я удивляюсь.

— Да что-то ты в последнее время с нами в кабаках не гужуешься. Всё домой норовишь.

— Мимо цели, — фыркаю. — Это ж где такая баба выищется, чтобы меня заарканить? Родственничек у меня нежданно-негаданно объявился. Сирота и калека. Сам по магазинам ходить не может, а мне недосуг. Кстати, не вздумай с продавцами шустрить — плати, что просят, а я тебе ещё и за доставку надбавлю.

Не стал я ему объяснять, что с ним будет, если удумает меня облапошить. По глазам вижу — свежа в памяти Ломтя моя разборка с Харей, и лишний раз об этом напоминать не требуется.

Махнул я Ломтю на прощание рукой и домой поехал. И только уже в подъезде, когда тяжеленные сумки по лестнице пёр, мне в голову стукнуло: бабку Маньку я рассчитал, продукты домой Ломоть доставлять будет, а вот насчёт хлеба я промашку дал. Молоко-то пастеризованное в холодильнике дней десять простоит, не испортится, а как хлеб свежим неделю сохранить — такого ещё не удумали.

Однако решение нахожу сразу и стучусь в квартиру лечилы. Дверь, естественно, его благоверная распахивает, но встречает меня уже совсем по-другому.

— Здравствуйте, соседушка, — елеем расплывается в умильной улыбке. — Что вы хотели?

— Да вот, — леплю и ей ту же лепуху, что и Ломтю, — родственник у меня сейчас живёт, калека. А я часто в разъездах бываю, по два-три дня дома не ночую. Продуктами, как видите, — на сумки киваю, — я его обеспечиваю, а с хлебом, боюсь, не всегда может получиться. Вы не могли бы хлеб ему каждый день покупать?

— Что вы, что вы — само собой. Себе беру и ему возьму. Какие могут быть затруднения? Соседи мы, как-никак, — сочится радушием благоверная лечилы, но, чувствую, в тоне её некоторый напряг ощущается.

Ага, думаю себе, кажется, усекаю, в чём проблема. Достаю бумажку двадцатибаксовую и ей протягиваю.

— Тогда вот вам на первое время.

— Как можно, что вы, за хлеб… — приторно жеманится она, но баксы тут же исчезают в кармане халата. Я и руки её заметить не успел — как по волшебству.

— Спасибо, что не отказали, — бормочу, поскольку язык во рту уже еле ворочается. Столько слов угодливых пришлось произнести, что просто невтерпёж в ванную захотелось, чтобы рот там с мылом вымыть.

— Если что ещё понадобится, заходите, не стесняйтесь, — щебечет соседка, пока я дверь к себе в квартиру открываю.

«Нишкни, сука!» — взрывается во мне внутренний голос, но вслух выдавливаю из себя последнее, на что оказываюсь способен: — Всенепременно, — и пытаюсь застывшими на лице мышцами изобразить обворожительную улыбку. Подозреваю, гримаса вышла ещё та…

У порога меня Пупсик встречает, сумки выхватывает и на кухню тащит.

— Обед уже на столе! — кричит оттуда.

Я недоумённо застываю на месте.

— А как ты догадался, что я так рано приду? — спрашиваю.

Он из кухни выглядывает, на меня удивлённо смотрит, но тут же взгляд потупляет, краснеет и объясняет так это стеснительно:

— Я ведь ваш каждый шаг за пределами квартиры контролирую… Чтобы ничего непредвиденного не случилось…

Тьфу, чёрт, одёргиваю себя. Ну и вопросы я глупые задаю. Пора бы и привыкнуть к его возможностям.

— Значит, — спрашиваю, — ты и о Ломте, и о соседке в курсе?

— Да… — смущается он ещё больше.

— Ладно. Тогда корми. Чем-то нас сегодня повар из «Националя» порадует?

10

Ровно в семь вечера я стоял на площади как штык и ждал Сашка. Насчёт «ровно в семь» это я, конечно, лапшу вешаю. Был я на площади без пятнадцати семь — как разумею, на «дело» опаздывают только трупы, — прогулялся, покурил на воздухе, а вот уж к месту рандеву подошёл за две минуты до назначенного времени. И тут же ко мне подкатывает тёмно-синяя «тойота» с напрочь чёрными стёклами. Задняя дверца открывается, и слышу изнутри голос Сашка:

— Садись, Борис.

Шустренько вскакиваю в машину, и мы трогаемся.

В салоне, кроме меня, четверо сидят. Сашок на переднем сиденье, рядом водила — белобрысый парень с постоянной усмешкой на губах, видно, тот ещё оторвила, в углу, на заднем сиденье — хмурый мордоворот с комплекцией Сашка, а между нами худенький, с виду ничем не примечательный паренёк. Пять раз с таким знакомься, бадью водки распей, а на улице потом не признаешь. Короче, из разряда «серых мышек». Но где-то я слышал, что именно такие «неприметные» и являются самыми крутыми боевиками.

— Знакомься, — говорит Сашок и начинает представлять: — Валентин, Евгений, Олег.

Валентином оказывается тот самый неприметный (всё-таки правильно я вычислил, если Сашок его первым назвал!), Евгением — хмурый амбал, ну а Олегом, естественно, водила. Я его по морде ехидной сразу про себя Олежкой окрестил.

— Наше вам, — хмыкает Олежка и делает рукой жест, будто приподнимает отсутствующую шляпу.

— А моё — тебе, — парирую.

Олежка недоумённо оглядывается, машина виляет.

— Но-но! — осаживает готового что-то недовольно ляпнуть водилу Сашок. — Твоё дело — машину вести, а не лясы точить!

Минуту едем молча.

— Пушку свою покажи, — вдруг тихим таким, невыразительным, как и он сам, голосом предлагает мне Валентин. Вот уж, действительно, глянешь на него — пустое место. И вроде всё из себя нечто невзрачное, но язык почему-то не поворачивается даже про себя его Вальком назвать. Поэтому молча достаю «беретту» и беспрекословно протягиваю ему.

Берёт он её и — шурх-шурх ручками, что фокусник — в мгновение ока чуть ли не на все составные части разобрал и тут же опять сложил.

— Поточная сборка, балансировка так себе, ствол не пристрелян, — бесстрастно делает заключение он о моём оружии и возвращает его.

Я только плечами пожимаю.

— Любитель? — смотрит мне прямо в глаза Валентин. А глаза его серые пустые и холодные. Если они всегда у него такие, а, думаю, так оно и есть, — не везёт ему с бабами. Не любят тёлки роботов в штанах.

— Да… наверное… — бормочу неуверенно. А про себя думаю: любитель — тот хоть в тире стреляет, руку набивает, а я по воробьям лишь пару раз и пальнул.

— Тогда не очень с оружием шустри, — советует Валентин. — Сегодня держись за нашими спинами и действуй как подручный.

— Это как? — недоумеваю.

— А так, — гудит неожиданно басом из угла Женя-амбал. — Сцепился я, допустим, с кем-то, и мы в ступоре застыли. Вот тут ты этого кого-то бутылкой по башке или вилкой в задницу и уважь.

— Это ты-то в ступоре с кем-то застыл?! — ехидно подначивает Олежка, и машина снова виляет. — Ой, не смеши!

В этот раз Сашок смотрит на водилу долгим взглядом, а затем начинает раздельно ронять слова:

— Если ты, Олег, ещё один такой фортель выкинешь, то я сяду за руль, а ты пойдёшь в бар с ребятами. Ты меня понял?

Олежка понял. Прикипел к рулю, застыл в позе напряжённой, и такое впечатление, что на спидометре у него не «шестьдесят» — по городу разрешённых, а, по меньшей мере, «триста двадцать», и сам он в гонках «формулы-1» участвует.

Но и до меня тоже доходит, что это будет не прогулка к «главвреду». Тут жареным пахнет. Потому нарушаю субординацию и заявляю:

— Я, конечно, в первый раз с вами на дело иду. Однако полагаю, это не причина, чтобы не знать, куда и зачем мы едем. Или вы меня взяли в качестве жертвенной овцы?

Машина дёргается вместе с Олежкой. Нет, хреновый он водила, если с эмоциями за рулём совладать не может. Я бы на месте Сашка его заменил — здесь нужен мужик с крепкими нервами, а этот, того и гляди, все столбы по пути посшибает.

А в салоне гробовое молчание. Которое для меня грозит перейти из иносказательного в действительное. Все ждут реакции Сашка, и она не замедляет сказаться. Разворачивается он ко мне что дредноут стодвадцатипушечный, медленно так это, обстоятельно, и одаривает таким взглядом, что видно в нём всю бездонность орудийного жерла. Короче, смешал он меня взглядом с дерьмом и прямо здесь, по сиденью, размазал. Однако в противоположность взгляду, Сашок неожиданно разряжает обстановку в салоне, говоря совсем другое:

— Ты прав, Борис. Нам статисты не нужны. Едем мы в бар «Незабудка», мозги хозяину его прочищать. После известных тебе событий он, видите ли, решил сменить нас на ребят из Центрального района. Достаточно информации?

— Ну… — мнусь я. Какой там достаточно! Что я там делать буду — вот вопрос. Не приходилось мне в подобных переделках бывать даже в качестве статиста. Но вслух, само собой, своих претензий не высказываю. Нарвусь ещё, как Олежка.

Но Сашок меня и здесь просекает.

— Твоя задача в баре — больше на нас смотреть и всё на ус мотать. Считай, что у тебя сегодня вечером стажировка.

И пока Женечка с Валентином лыбятся до ушей, одобряя непонятную мне шутку своего шефа, Олежка закладывает лихой вираж и тут же резко тормозит.

Сашок смотрит в окно и рубит:

— Всё, приехали. Выходим.

Пару раз мы с ребятами гудели в этой самой «Незабудке». Так себе бар. Четыре массивных стола, такие же громоздкие стулья, стойка, стены обшиты дранкой, паяльной лампой закопчённой, а чтобы сие непотребство казалось благопристойным, свет в зале приглушён до интимного полумрака. Подозреваю, если его включить на полную, то посетителей как ветром бы сдуло из этой конюшни. В общем, нажраться здесь «вумат» можно, но без особого удовольствия.

Входим. В зале пусто, лишь за одним столом в углу сидит парочка, шампанское вкушает и Глорию Гейнор под перемигивание блеклой цветомузыки слушает. За стойкой бармен от скуки бокалы протирает. Отрывается он от своего занятия, на нас смотрит и бокал роняет. Тот, естественно, вдребезги, но бармен и не думает шевелиться, чтобы, значит, осколки собрать. Истуканом застыл, глаза от Сашка оторвать не может.

А Сашок на него никакого внимания не обращает. Подходит к столу у стены и садится. Вроде зашёл простой смертный после трудового дня в бар перекусить, музычку послушать, водочки попить. Отдохнуть то есть от сумасшедшей нашей жизни. А если получится, то и отпуститься.

Садимся и мы рядом. Мол, вечер в компании веселей кажется.

Тут бармен в себя приходит и в мгновение ока в подсобке исчезает. Минут десять его не было — я уж и нервничать начал, не сбежал ли? Гляжу на Сашка, а тому хоть бы хны. Своё дело знает туго — ноль эмоций на лице.

Наконец бармен появляется. С мордой оштукатуренной, будто понос у него стойкий, но мужественно берётся за своё дело — бокалы протирать. Вслед за ним официант нарисовывается и к нам подплывает. Маленький, щупленький, волосики жиденькие на пробор зализаны, глазки бегают — ну один к одному половой времён Руси кабацкой.

— Что будете заказывать? — вопрошает.

— Для начала меню закажем, — шутку шутит Сашок.

Половой угодливо кивает, исчезает и тут же снова возникает перед нами словно из воздуха — папочку красную с золотым тиснением Сашку протягивает.

Берёт Сашок папочку, раскрывает, хмыкает удивлённо и с прищуром насмешливым на полового смотрит. А тот хоть и дрожит перед ним что лист осиновый, но на ногах из последних сил стойко держится.

Краем глаза заглядываю в меню. Батюшки-светы, это же шарахнуться можно! Все блюда там на языке иностранном каком-то пропечатаны. Ну, думаю, сейчас начнётся… Швырнёт Сашок меню в морду полового угодливого, а потом прямым рукоприкладством займётся.

Но ни фига подобного. Опускает он глаза на меню и вдруг начинает так бегло по-иностранному шпарить, что не только у полового, но и у всех нас челюсти отпали. Ну, а бармен второй бокал грохнул.

— …А из напитков, — переходит на русский Сашок, закрывает и откладывает в сторону меню, — из вашего перечня, пожалуй, разве что «Шабли» подойдёт.

Я комок в горле проглатываю и уж не знаю, каким образом из меня вырывается:

— И водочки хорошо бы…

Смотрит на меня Сашок, что на деревенщину, в разговор господ вклинившуюся, но всё же снисходит до моей просьбы:

— Можно и водочки. «Адмиралтейской». Она здесь у вас указана. Кстати, напиток-то исконно русский, а посему в прейскуранте следует печатать его в славянской транскрипции, а не по-французски. Уважать себя и Расею надо.

Половой уж готов стартовать из низкого старта — в три погибели согнули его познания Сашка, — но Сашок его задерживает:

— Ещё одно. Музычка у вас здеся отбойная, — специально, как понимаю, Сашок на сленг переходит, чтобы полового окончательно добить. — Так ты, значица, кассету, как закончится, с начала поставь. И так весь вечер. Мы до-олго балдеть будем.

Фигушки стартанул половой. Дыхалку забило. Куда там ему стрелой нестись заказ выполнять — в согбенной позе еле-еле поплёлся в подсобку вихляющей походкой, будто на ходулях. Тот ещё нокдаун получил.

Продолжаем сидеть, но теперь уже заказ ждём. Музычку слушаем. Молчим. Вижу, парочка в углу, что шампанским баловалась, на нас взгляды настороженные бросает. Оно и понятно — что это за компания такая, которая в ожидании заказа парой-тройкой фраз не перебросится?

Тут как раз кассета заканчивается.

— Кхм-м… — прокашливается Женечка и выразительно так на бармена смотрит. Тот что ужаленный бросается к магнитофону, быстренько перематывает плёнку и по новой включает Глорию Гейнор. Женечка расплывается в милостивой улыбке и благодушно кивает. А бармен от его милости совсем в осадок выпадает и смахивает со стойки ещё пару бокалов. Глядишь, полчасика так посидим, он всю посуду перетрахает. Какой впечатлительный!

В это время распахивается входная дверь, и в кафе заваливают четверо амбалов. Все, словно в униформе, в кожанках и, как на подбор, комплекции Сашка с Женечкой. Короче, нам с Валентином не чета.

«Вот и десерт», — думаю я. Но неожиданно на душе спокуха полная. Случись такое с месяц назад, я бы уже под стол студнем оплыл. А теперь ничего, даже интересно как-то.

Осмотрелись амбалы, столик напротив нас оккупировали, но не чинно, как мы, а на стулья вполоборота сели и в нас зенками своими вперились. Парочка, кейфовавшая здесь в одиночестве до нас, шустренько так, шампанское не допив, слиняла по счёту «раз». Словно их и не было. А бармен прямо на глазах оттаял. Порозовел, твёрдость в руках-ногах появилась, и на нас недобрые косяки осмелился бросать. Мол, ну что, ребятки, как теперь насчёт вашей крутизны?

А мы никак не реагируем. Ребята Сашка люди закалённые и не к таким передрягам привыкшие — это их работа. А Сашок ва-аще непоколебимой глыбой сидит, и такие уверенность и спокойствие от него исходят, что мне передаются.

Тут как по команде и половой с тележкой из подсобки выплывает — видно в щёлочку какую подглядывал, ждал, когда «защитнички» хреновы, небось, по пейджеру вызванные, в бар заявятся. Повеселел половой, гоголем держится, и куда только его согбенность девалась. Подкатывает он к нам тележку и начинает приборы и закуски по столу расставлять. Но сам всё как-то сбоку оставаться норовит, чтобы, значит, амбалам прямую видимость не закрывать.

Накрыл половой стол, в ухмылке оскалился, приятного аппетита пожелал, но с глаз намылиться не успел.

— Минуточку, любезнейший, — останавливает его Сашок и берёт в руки штоф хрустальный с «Адмиралтейской». — Что-то мне эта бутылка не очень нравится. В последнее время водку подделывать стали да дерьмом народ поить. Так что, ты уж будь добр, — распечатывает Сашок штоф и наливает полный фужер, — отведай, рассей наши подозрения.

Челюсть у полового отпадает.

— Мне… мнэ… — начинает мычать он и по сторонам глазками бегать.

— Эй, мужик! — выручает полового один из амбалов. — Ты чо к человеку пристаёшь? Он на работе, ему пить нельзя.

Я делаю вид, что закуску к себе в тарелку собираюсь накладывать, и неторопливо, с этаким достоинством великосветским, будто на званом приёме в каком посольстве, беру в руку вилку. А Сашок амбалов и не слышит.

— Значит, не хочешь, — констатирует он. — Значит, всё-таки дерьмо нам подсовываешь…

— Товарищ не понимает, — доносится всё тот же голос из-за соседнего столика.

Два крайних амбала картинно так это поднимаются, чтоб, значит, всю их ширь видно было, и с ленцой наигранной делают по шагу в нашу сторону.

Вот тогда всё и происходит. Сашок вдруг с такой силой на них громоздкий стол толкает, что вся посуда, как была на столешнице расставлена, точно той же сервировкой на пол и грохается. А дубовый монстр, с полтонны весом, мимоходом сшибает на своём пути тележку с половым и на скорости железнодорожного экспресса врезается стык в стык в противоположный стол. Правда, между столами совершенно случайно два амбала вставших оказываются, им как раз по… Ну, в общем, почти пополам приходится. При этом хруст странный раздаётся, будто скорлупа трещит.

Я и глазом моргнуть не успеваю, как всё заканчивается. Оставшиеся амбалы и привстать не успели, а наши ребята уже рядом. Точнее, Валентин один всё «сработал». Взвился он в воздух со стула что пружина, от первого стола ногой оттолкнулся, а над вторым в полёте шпагат сделал. Аккурат подошвы его кроссовок к мордам амбалов припечатались.

Встаю и я, вилку в руках недоумённо верчу. Вот, а говорили, ежели кто в ступоре окажется, чтобы помог… Как же, успеешь за ними. Обидно, право слово.

Гляжу, все четверо амбалов надолго успокоены. Двое на столе лежат, лапки по нему раскинувши — похоже, теперь у них будут проблемы с воспроизводством. А двое других на стульях развалились, головы запрокинув, как в кабинете у стоматолога. Этим, наверное, придётся из Америки челюсти вставные выписывать. У нас-то хреновые делают…

Слышу, в ногах кто-то ворочается и постанывает. Половой по полу возится, никак на карачки приподняться не может. Носком ноги переворачиваю его навзничь и говорю так это ласково, Сашку подражая:

— Что же это ты, любезный, водочку пить отказался? Нехорошо, милок. Ай, нехорошо!

А сам вилку в руках машинально продолжаю вертеть.

Глядит на меня половой безумными глазами и вдруг вилку замечает.

— Не-ет! — орёт дурным голосом, «ствол» откуда-то выхватывает и без спросу, так, за здорово живёшь, начинает в меня с полутора метров палить.

Я и охнуть не успел. Вижу только вспышки в лицо, да сознание чисто рефлекторно счёт выстрелам ведёт:…пять, шесть…

А затем мрак полный. И тишина. И только откуда-то издалека, словно сквозь вату, Глория Гейнор серафимом заоблачным мне отходную поёт.

11

Прихожу в себя. Нет, вроде жив. И никаких неприятных ощущений, как ежели бы пуля, скажем, в животе или ноздре застряла. Что он, холостыми палил, что ли?

Зрение после выстрелов в лицо восстанавливается, и вижу, что в ногах у меня половой с мордой расквашенной распростёрся, над ним Сашок склонился, руку ушибленную потирает, а рядом с Сашком Женечка и Валентин застыли. И все на меня обалдело смотрят. Понятно, что все — это кроме полового. Куда там с такой мордой что-либо видеть. В лучшем случае — сны, если пульс ещё есть. И тут замечаю, что не на меня ребята смотрят, а куда-то мне за спину.

Оборачиваюсь. Ни-и-фи-га-се-бе! Шесть дырок от пуль в стене аккурат мой силуэт обрисовали. Не знаю, как кому, а мне этот портрет оченно по душе пришёлся. Хоть и в авангардистском стиле, но лучше чем в реалистическом на памятнике на могилке. Да и сам со стороны посмотреть могу…

— Ну, парень, — басит Женечка за спиной, — в рубашке ты родился…

Сашок неожиданно берёт меня за плечи и начинает во все стороны поворачивать да недоверчиво осматривать. Как Тарас Бульба сынка своего.

— Да, везунчик… — недоумённо тянет он. — В таком случае достань-ка нам хозяина бара из-за стойки. Мы своё уже отработали, теперь на тебя в деле посмотрим.

Пожимаю я плечами, вилку, что до сих пор в руках держу, в карман сую и непринуждённой походкой к стойке направляюсь. Понимаю ребят — они с профессионалами привыкли дело иметь, знают, чего от них ожидать можно. А вот когда полный профан, в штаны наложивший, за стойкой с «дурой» в руках притаился — его действия непредсказуемы. Как в случае с половым, например.

Подхожу я точно по центру стойки и через неё перевешиваюсь. Действительно, бармен по полу распластался, затравленно на проход за стойку вызверился и туда же из «дуры» целится. А «ствол» так в руке пляшет, что выстрели он, скорее попал бы в меня, сбоку стоящего, чем в того, кто в проходе бы нарисовался.

— Ку-ку! — говорю ему сверху, словно с бабой заигрываю.

А бармен точно баба — его тут же кондрашка хватает. «Ствол» из руки выпадает, а сам он в прострации застывает. Похоже, второй раз обделался. Или третий? Впрочем, он и сам, наверное, со счёта сбился.

Нагибаюсь ещё больше, цепляю его двумя пальцами за ноздри, как крючком рыболовным, и начинаю из-за стойки выуживать. Идёт он плавно, что лещ полусонный со дна, даже не трепыхается.

— Пожалуйста! — говорю Сашку, когда бармен уже о стойку ручками опирается.

Выдёргиваю пальцы из ноздрей — все в крови и соплях. Порвал я ему таки ноздри. Вынимаю из нагрудного кармашка бармена платок белоснежный и брезгливо руки вытираю. Хочу потом назад платок в карман бармену засунуть, но вижу на материи свои отпечатки пальцев чёткие. Не-ет, шалишь, «пальчики» здесь оставлять не следует.

Сашок подходит ближе, губу нижнюю копылит, видя, как у хозяина бара юшка кровавая по бороде течёт.

— Живи пока, — бесстрастно говорит он бармену, но от его тона сухого могильным холодом веет. — Но завтра к полудню чтобы был у меня с «двойным» налогом. За работу, сам понимаешь, платить надо. Видишь, — кивает в сторону амбалов бесчувственных, — от кого мы тебя уберегли.

Затем разворачивается и к выходу идёт. Но по пути нагибается и штоф «Адмиралтейской» с пола поднимает. Ишь ты, вся посуда вдребезги, а полуторалитровой бутыли хоть бы хны.

— «Пальчики» свои убрать не забудьте, — бросает нам на ходу Сашок.

Ну вот, я думал, он штоф подобрал, чтобы после «работы» с горла хлебнуть, а он просто об отпечатках своих позаботился.

Сую платок в карман и чувствую там вилку. Что ж, и я о своих «пальчиках», пусть и машинально, но побеспокоился.

Мандраж у Олежки уже прошёл, и теперь он ведёт машину плавно, спокойно, уверенно. Но, что удивительно, едем молча, и атмосфера в салоне какая-то хмурая. Будто это не мы амбалов в «Незабудке» приголубили, а они нас отметелили. А у меня, как назло, настроение выше крыши. И в голове всё та мелодия классная крутится, что наши «пляски» в баре сопровождала. Правда, Глория Гейнор почему-то по-русски мурлычет: «…не забуду «Незабудку»…

— А что, ребята, — говорю я этак приподнято, чтоб, значит, их как-то растормошить, — не обмыть ли нам моё «крещение»? С меня, как ведётся, магарыч!

— У нас не принято, — спокойно осаживает меня Сашок, но затем поворачивается ко мне и понимающе в глаза смотрит. — Впрочем, тебе сейчас можно. Держи трофей, — протягивает штоф.

Беру я бутыль, но почему-то с горла в компании трезвенников пить не хочется. И от этого настроение моё радужное сразу вдруг пшиковым делается.

— Тебя, Борис, куда подбросить? — уважительно спрашивает Олежка. — К кабаку какому?

Подумал я немного, но мысли уже всё больше невесёлые. Схлынуло возбуждение, апатия серая душу заполонила. И в кабак не тянет — что там одному делать? В одиночку нажираться да тоску нагонять лучше дома.

— Нет уж, — отвечаю Олежке и вздыхаю тяжко. — Давай домой…

12

Открываю дверь, а в квартире темно, гарью сильно пахнет, и Пупсик меня не встречает. Прохожу в комнату, включаю свет. Лежит мой ангел-хранитель на диване скукожившись, во сне постанывает. А через всю стену над ним широкая обугленная полоса на обоях протянулась, словно кто из огнемёта палил.

Сел я в кресло, на Пупсика уставился. Эх, пацан, пацан, знал бы, чем помочь, чтобы боль твою снять, в лепёшку бы расшибся, но сделал. Жизнь наша хреновая так уж устроена — когда одному хорошо, другой от этого загибается…

И так мне жалко Пупсика стало, что слезу вышибло. Поднимаю руку, глаза мокрые вытереть, а в ней штоф «Адмиралтейской» зажат. Моб твою ять! — взрывается во мне всё, и такая ярость страшная непонятно почему охватывает, что я штоф в полосу обугленную чуть было не запускаю. Доколе эти барабашки чёртовы моего парня мучить будут?!

Но не швырнул я штоф. Остыл также быстро, как и вскипел. Встал, свет в комнате погасил и на кухню поплёлся. Налил водки стаканяру полную, нашёл в холодильнике банку с пикулями, открыл. Затем хряпнул водку одним махом, рукавом занюхал, а вот закусывать не стал. Почувствовал — не пойдут в меня огурчики заморские. Махнул я тогда на всё рукой и пошёл спать.

Просыпаюсь я утром, слышу, Пупсик на кухне посудой тарахтит. А мне как-то не по себе. Не потому, что с похмелуги, а вот что-то меня гложет, и дискомфорт в душе непонятный. Хочется одеться сейчас тихонько да на улицу быстренько шмыгнуть, чтобы с Пупсиком глазами не встречаться. Стыдно мне перед ним, что ли?

Однако взял я таки себя в руки и в ванную комнату поплёлся. Глянул в зеркало — батюшки-светы, глаза, что у быка, красные, а вся морда в точках пороховой гари. Почти в упор в меня половой стрелял — всю красоту мужскую попортил. Побрился, умылся, но гарь до конца отмыть не сумел. Хотел уже пемзой содрать, однако представил, какая морда будет, пятнами красными, и рукой махнул. Пусть думают, угри у меня. Авось само сойдёт.

Оделся, на кухню захожу. На столе завтрак мой фирменный да всенепременный дожидается: чашка кофе и яичница. А Пупсик на табурете сидит, бледный весь, дрожит, двумя руками в стакан с молоком вцепился.

— Утро доб… — срывается у меня с языка, но я его сразу прикусываю. Кому оно и доброе, а Пупсику вряд ли.

— Извини, — говорю, а сам глаза в сторону отвожу, — досталось тебе вчера из-за меня…

— Нич-чего, — шепчет Пупсик, стакан к губам подносит и начинает молоко маленькими глоточками пить. И слышу я, как зубы его мелко-мелко так по стеклу стучат.

Сажусь за стол, ковыряюсь вилкой в яичнице и на него стараюсь не смотреть. Век воли не видать — стыдно.

— В-всё б-бы норм-мально б-было, — трясёт Пупсика лихорадка, — н-но л-лекарст-тва конч-чились…

Тут я вилку роняю и на него обалдело смотрю.

— Так что же ты мне не сказал?! — ору.

— Я г-говорил… — обиженно оправдывается он и вдруг начинает тихонько плакать.

— Ах!.. — чуть не вырывается из меня мат трёхэтажный, но я вовремя его задавливаю. Пацан ещё на свой адрес примет.

— Погоди, это я виноват, — каюсь перед ним. — Сейчас всё будет.

Вскакиваю из-за стола что ошпаренный и в комнату залетаю. К счастью, рецепты, что лечила нацарапал, на столе так и лежат, никто их не трогал. Хватаю бумажки драгоценные и на всех парах из квартиры выметаюсь.

Провизорша в аптеке меня с пониманием встретила. Учреждение такое, что мужиков запыхавшихся и не в себе здесь нормально принимают. Впрочем, это было только вначале.

— Всего по десять! — бросаю перед ней рецепты.

Она и ухом не ведёт от такого оптового заказа, но на всякий случай рецепты внимательно читает — уж не наркотики ли там, если так много заказывают? По выражению лица вижу, что нет. Просмотрела она все рецепты и к первому возвращается.

— Десять ампул? — переспрашивает.

— Нет, упаковок!

Вот тут-то морда у неё и вытягивается. Будто я ведро касторки покупаю.

— А вы не ошиблись? — осторожно намекает она на мой вид запыхавшийся.

— Ошибся, — соглашаюсь я и дух перевожу. — По двадцать. Каждого. Наименования.

Наверное, у меня на морде было написано нечто более чем «не в себе», поскольку безропотно провизорша мне всё отпустила. Три пакета громадных получилось.

Припёр я лекарства домой, пакеты на стол в кухне взгромоздил. И Пупсик тут же — вот уж, действительно, что наркоман, — буквально в них закопался. Ампул пять обезболивающего сразу принял и бутылку успокоительного высосал.

К мази, правда, не притронулся. Здесь я, пожалуй, маху в угаре дал. На фига я её столько накупил, если он мазью всего раза два и пользовался, и с кожей у него теперь всё в порядке?

Наконец отвалил Пупсик от пакетов, что алкаш, на похмелугу стаканяру опроставший. Порозовел, посвежел, дрожь в руках куда девалась.

— Спасибо вам большое, Борис Макарович, — лепечет.

— Да чего там… — деланно машу рукой, но чувствую вдруг, что-то в горле скребёт. Этого мне только не хватало! Может, ещё и слезу пустить? Напускаю на себя вид озабоченный и на часы смотрю.

— Ого! — восклицаю. — Пора на работу, а то опоздаю.

И хоть знаю, что и Пупсик знает — какая там «работа», а сегодня, тем более, и «опоздание», — но что-то мне ему ведь НАДО сказать, чтобы слинять отсюда и нюни не распустить?!

— А завтрак? — пытается остановить меня Пупсик. — Я сейчас разогрею!

— Некогда, — машу рукой. — Найду, где перекусить. Бывай. Думаю, сегодня я тебе хлопот не доставлю.

И скоренько-скоренько выметаюсь.

Выхожу из подъезда, и настроение у меня — лучезарное. Уж и не знаю, то ли оттого, что помог пацану своему, то ли он меня своей экстрасенсорикой до поросячьего визга накачал.

Гляжу, а мою машину какой-то мужик, донельзя толстозадый да плешивый, тряпкой обстоятельно елозит. Подхожу ближе и узнаю. Профессор наук каких-то космических, лауреат чего-то там. Помню, я в детстве пацаном во дворе бегал, так коробочку свою во всю ширь разевал, когда его на «Волге» чёрной к подъезду подвозили, а он важно, ни на кого внимания не обращая, из машины выбирался и шествовал к себе домой. Лощёный тогда был весь из себя. А сейчас от лоска былого разве что лысина блестящая осталась.

Может, я ошибся, и он свою машину моет? Смотрю на номера — да нет, моя. И тогда я просекаю ситуацию. Не кормят сейчас бляхи лауреатские, а счета в швейцарском банке при совке не положено было иметь. Так что на мели мой профессор.

— А Сэмэн где? — спрашиваю.

Профессор спину кряхтя разгибает, ко мне поворачивается.

— Здравствуйте, сосед, — говорит и улыбку подобострастную пытается на лице состроить. — Приболел Сёмка, сынок мой. Вот я и решил вместо него…

Смотрит он на меня сквозь очки с толстенными линзами и моргает часто. А очкам этим лет-лет — позолота с оправы пооблезла, левая дужка резинкой от трусов примотана, одно стекло треснуло.

Ох, и здоров ты заливать, дядя, думаю себе, видя, как он с ноги на ногу конфузливо переминается и тряпку в руках мнёт. Но вслух не говорю. В конце концов это их семейное дело.

— Пусть выздоравливает ваш Сёмка, — желаю я, сую в руку профессора пару баксов и сажусь за руль.

Во, время пошло! Рэкет везде, даже на семейном поприще. Небось папаша сынка дома запер, чтобы самому копейку урвать. Где ещё такое в мире есть или было? Это наше только, чисто расейское. И история об этом талдычит: Ваня Грозный да Петя Первый со своими отпрысками ещё покруче обошлись.

ПУПСИК

Хирург, обследовавший Пупсика на квартире у Пескаря, никогда не практиковал в психиатрии и поэтому, не будучи особо уверенным в своём диагнозе, прописал самые простые лекарства. Чтобы на всякий случай не навредить. Но, странное дело, они оказали на организм весьма благотворное действие, в отличие от транквилизаторов, вводимых ранее по строгой схеме лечащим врачом Пупсика Иваном Максимовичем. Транквилизаторы камня на камне не оставляли от кошмарных видений, разбивая их на мельчайшие осколки, но именно эти осколки, разрознённые, недосказанные, а потому ещё более ужасные, чем сами кошмары, разрушали психику, доводя сознание до каталептического ступора. Новые же лекарства просто успокаивали, позволяя жутким видениям из подсознания безболезненно, не травмируя психику, проявляться в голове. Теперь, когда наступал период регресса, Пупсик созерцал своё падение в Бездну как бы со стороны. Страх по-прежнему присутствовал, но он не переходил в ужас, ледяным панцирем сковывавшим мозг. Даже в это время Пупсик, оставаясь сторонним наблюдателем выпущенных из подсознания химер, обладал способностью управлять событиями, происходившими в жизни его, как он считал, опекуна. И лишь когда из Бездны конденсировался блистающий звёздной чешуёй дракон, Пупсик терял контроль над действительностью. Но и тогда ужас не захлёстывал его, как ранее, своей беспредельностью. Появилось какое-то странное, дикое в своей несуразности чувство непонятного влечения к огнедышащему чудовищу — наверное, нечто похожее испытывает кролик, заворожёно, помимо воли, мелкими-мелкими заторможенными шажками, но всё же передвигающийся на собственных лапах в пасть удава. Или приговорённый к высшей мере наказания узник, неопределённо долго ожидающий своей участи и от её неотвратимости начинающий желать как можно более скорого исполнения приговора. В эти мгновения встреч с драконом Пупсик сжимался в комочек, словно пытаясь превратиться в неосязаемую точку, в ноль, и одновременно старался затормозить сознание, насколько это возможно, чтобы двухголовый монстр не увидел его, не учуял, не обнаружил, и огненное дыхание не опалило насмерть. И такая игра в прятки пока ему удавалась.

В реальном же мире, очутившись в квартире Пескаря, Пупсик считал, что попал в рай. Всю свою жизнь он видел мир только из зарешеченного окна больничной палаты. Одевали его в обноски с чужого плеча, а кормили исключительно жиденьким супчиком да склизкой кашей. Правда, иногда Иван Максимович делился своим завтраком, который он брал из дому на работу. В такие дни Пупсик был несказанно счастлив, поскольку других категорий этого высокого чувства он на то время не знал и даже о них не подозревал.

Но потом Ивана Максимовича не стало.

Затем начали хуже кормить — хотя, куда уж хуже? Точнее — реже и меньше. Давали либо суп, либо кашу, да и то не всегда. А последние два дня пребывания в больнице Пупсика вообще не кормили.

Вот тогда пришёл добрый дядя санитар, дал кусок хлеба, надел на Пупсика пальтишко и впервые вывел его в мир. Огромное открытое пространство без потолка над головой, толпы людей, вереницы урчащих моторами машин, громады теснящихся зданий ошеломили Пупсика. В общих чертах он имел обо всём этом представление — изредка забираясь в чьи-либо головы, Пупсик выходил за пределы палаты. Однако сознание людей, потерявшее новизну восприятия изо дня в день видимых улиц города и в результате низведшее окружающее к тривиальной обыденности, давало весьма тусклые и невыразительные картины, которые к тому же забивались мощными импульсами человеческих чувств, проблем, мыслей, переживаний, а также внутренними монологами и внешними разговорами. Поэтому разница между опосредованным миром, выуженным из сознания многих людей, и реальным, увиденным собственными глазами, оказалась разительной. Причём настолько, что Пупсик даже не заметил, когда санитар оставил его одного. Один на один с городом и миром.

Часа два Пупсик совершенно ошарашенный сидел в полной прострации на скамеечке в каком-то скверике. Когда же он начал приходить в себя и смог хоть чуть-чуть соображать, он испугался. Испугался своего одиночества. Первым делом он мгновенно отыскал в людском море сознание санитара и проник в него. Но зов о помощи, готовый вот-вот болью взорваться в голове санитара, так и не исторгся, комом застряв в горле. Ледяным холодом заморозило крик чувство облегчения, угнездившееся в сознании санитара, что вот, мол, ещё от одного рта больница избавилась.

Первые три дня в городе были для Пупсика сплошным кошмаром. Свобода вне больничных решёток, о необходимости которой долго и упорно твердили демократы, свершилась, но обернулась для него голодом и постоянными приступами прямо на улице. Во время припадков, повинуясь инстинкту самосохранения, Пупсик забивался в наиболее укромные уголки на свалках мусора между баками, где его никто не мог видеть. Впрочем, если кто и видел — кому он был нужен? К счастью, сильные холода тогда ещё не наступили, и он не замёрз. А затем он научился просить милостыню, нашёл себе тёплое пристанище под лестницей, и его жизнь более-менее нормализовалась. Если жизнью можно назвать такое почти животное существование, и если прозябание человеческого существа на этом уровне является нормальным…

Поэтому, очутившись в действительно нормальных человеческих условиях, Пупсик ощущал себя на вершине блаженства. Быть чистым, умытым, сытым и в тепле — что ещё нужно ему для счастья? Ради такого благополучия Пупсик был готов отдать всё что угодно, всё, на что был способен, лишь бы опять не остаться одному в жестоком, равнодушном к нему мире. Даже сутками валяться в регрессивной психической коме — есть всё-таки разница, где это с тобой происходит: в тепле, уюте, с лекарствами и едой или под лестницей в подъезде, с больной головой и на голодный желудок. Но что самое удивительное, Пупсик неожиданно ощутил, что помощь, которую он оказывал Пескарю, производила на психику странное, удивительное действие — после затраченных усилий наступало нечто сродни удовлетворению, несмотря на отрицательные последствия. Когда на рынке он пытался использовать свой дар исключительно ради самого себя, и силы, затраченные на воздействие, и расплата были ужасными. Заставить торговку «угостить» его пирожком было равносильно по энергетике разгрузке вагона дров. Когда же он руками повара чуть ли не с другого полушария Земли готовил обед для Пескаря, никаких особых усилий не требовалось. Это было так же просто, как дышать. Создавалось впечатление, что природа наделила его исключительными способностями именно для помощи кому-то другому, но только не самому себе.

Правда, расплата за усилия что для себя, что для реципиента была одинаковой. И хотя лекарства частично снижали отрицательный эффект психического ступора, Пупсик интуитивно понимал, что для полной гармонии его внутреннего состояния необходима узконаправленная психоэнергетическая отдача реципиента. Но как её взять у Пескаря, и способен ли он на это, Пупсик не знал.

13

Сижу я, значит, за столиком, в тарелке вилкой ковыряюсь. За три месяца, что Пупсик у меня квартирует, он меня так разбаловал, что вся местная ресторанная стряпня хреновой кажется.

— Ну чо, дрогнем? — предлагает Корень и начинает глазками между мной и Сашком бегать. Я-то для него бугор непосредственный, но Сашок повыше рангом будет.

И только я собрался отрицательно головой покачать, как Сашок неожиданно благосклонно кивает. Ни фига себе, думаю. Сам ведь говорил, что мы сюда дочку хозяйскую, как понимаю, ту ещё лахудру, пришли пасти — то бишь от напасти разной оберегать. Выходит, блин, Сашок мне лапшу на уши вешал?

Бросил я взгляд на столик, за которым дочка Бонзы обосновалась, а там три амбала с ней умостились и зенками по залу так и шарят. Не-ет, у неё своя охрана, и мы здесь для другого чего-то.

Мои орёлики после разрешения Сашка повеселели сразу, скоренько литру распечатывают и каждому по полному фужеру наливают. Ударная доза называется — чтоб, значит, сразу в ритм жизни войти. Или выйти — кому как больше нравится.

Чокнулись мы, и только я ко рту фужер поднёс, как чувствую, что последние три сантиметра мне никак не одолеть. Придерживает меня Сашок за локоток одной лапищей, а второй с непринуждённым видом себе и мне в стаканы минералку наливает. Смотрю я завистливо на ребят своих, как у них кадыки справно ходят, и обречёно меняю водку на минералку. Значит, дело у меня сегодня, а ребят Сашок сюда так, для прикрытия взял.

«Крутизны» в ночной клуб набилось по самое некуда. Причём таких, как мы, охраны то есть, раз-два и обчёлся, а остальная «крутизна» самого высокого полёта: из мэрии, частного бизнеса да госструктур разных. Куда ни плюнь, того и гляди в морду круглую да самодовольную попадёшь. Оно и понятно — «поп-звезду» в город пригласили, а за «зелень» эти сладкопевцы перед кем хошь на задних лапках прыгать будут да голос садить. Это раньше они в спорткомплексах «под фанеру» купоны бешеные стригли, а теперь — дудки. Денег у толпы нет, потому даже аренда комплексов не окупается. Вот и продаются «звёзды» что девки уличные. Да что там о них говорить — певцы да певички и раньше ни интеллектом, ни чистоплотностью не блистали и всё под власть подстелиться норовили. Сейчас же не то, что их, всё искусство совковское, в том числе и самое отпадное, от которого на Западе хлебальники разевают, на корню за бесценок скупить можно. К Бонзе вон целая очередь попрошаек с протянутой рукой выстроилась: с телевидения — дай на программу, из театра — на постановку пьесы, из кино — фильм снять… Художники-мазилы, артисты-лицедеи, режиссёры-прохиндеи, писатели-щелкопёры, все галдят: дай, дай, дай! И уж кукуют не как раньше — мол, мы со своей концепцией в искусство пришли, потому её по гроб жизни отстаивать будем. Нетушки! Под нашу дуду пляшут, только милое да понятное нашему сердцу малюют. Взять хотя бы писаку этого, что каракули сейчас за меня выводит. Ему, как разумею, серпом по интимному месту меня изображать да в точности язык мой воспроизводить. Он же привык всё в высоких материях витать, заумь высокопарную выспренним слогом по страницам мелким бисером рассыпать да гения из себя непризнанного корчить. А вот фигушки тебе кто за это копейку на паперти бросит. Либо переквалифицируйся да кропай, что нам любо, либо в петлю лезь. И никуда ты, писака, не денешься, на нас будешь горбатиться, поскольку кушать-то тебе хотца.

Впрочем, что это я всё о нищем отребье? Неужто, как мне сейчас Сашок водку пить запретил, так себя пожалел и с ними сравнил? После дела, хоть мне и не известного, я своё наверстаю. А вот они, деятели культурные, чистоплюи хреновы, чёрта с два до моего уровня когда-либо поднимутся. Рождённый в облаках витать, в саду земных радостей яблока не вкусит. Разве только с нашего разрешения. И баста.

Ребята мои по второй тяпнули, совсем раскрепостились, по сторонам стали посматривать. Правда, всё больше на эстраду, где три тёлки стриптиз надумали изображать. Один Ломоть никуда не смотрит, сидит, куняет. У него свой способ развлечения — после ударной дозы он обычно в тарелку с салатом мордой грохается и отдыхает часок. А когда в себя приходит, вот тогда веселей мужика нет. Ведро водки может выкушать, а такое впечатление, что ни в одном глазу. При мне он точно бы уже в салате каком прикорнул, но при Сашке держится, остатки воспитания демонстрирует.

А девахи на эстраде ничего себе, всё при них, и даже в некоторых местах поболе будет. Но, конечно, не до такого безобразия, что у дочурки Хозяина. Глянул я на неё, как она сидит, осоловелыми глазами в сцену вперившись, представил, что это она перед толпой бельишко с себя стаскивает, и поёжился. Народу в зале битком, накурено, душно, и большинство уже при хорошей дозе. Так вот, от представленного мною зрелища эта самая половина точно бы весь пол заблевала.

— Слушай, а как её зовут? — спрашиваю Сашка.

— Кого? — не понимает он.

— Да дочку хозяйскую.

Брови Сашка удивлённо взлетают.

— Никак поближе познакомиться захотелось? — хмыкает он. — Я тебя уже предупреждал — не советую.

— Да нет, — тушуюсь и неожиданно чувствую, что морда моя какое-то глупое выражение принимает, будто действительно есть у меня такое желание. — Сам понимаешь, — продолжаю оправдываться, — третий месяц по «фазенде» Хозяина хожу и, если столкнусь с ней нос к носу, невдобняк будет, что по имени не знаю.

Сашок равнодушно плечами пожимает.

— Алиса, — говорит. Но вдруг вижу, в глазах его смешливые бесенята прыгать начинают. Он наклоняется к самому моему уху и доверительно сообщает: — А среди своих у неё прозвище Писка-Алиска.

Среди своих, это, понятно, особо «крутых», не нашего круга, повыше. Мы всё больше с шалавами гостиничными якшаемся, а у них же — БОМОНД! Судя по кликухе Алиски, бордель ещё тот, похлеще нашего будет.

И пока я остолбенело перевариваю сию информацию, бешеной дробью взрываются барабаны, будто в цирке при исполнении «смертельного» трюка, голых девиц с эстрады ветром сдувает, и на сцену козлом игривым выскакивает обалдуй бархатноголосый, ради которого все сюда и припёрлись.

— Киска моя!!! — без всякого вступления орёт он в микрофон начало своего коронного шлягера, и сотня глоток «крутяков» отвечает ему бешеным рёвом.

Его «киска» в моих мозгах живо ассоциируется с прозвищем дочки Хозяина, и я непроизвольно бросаю взгляд в сторону Алиски. И куда осоловелость её подевалась! На морде восторг полный, а визжит так, будто кипятком писает. Может, отсюда и прозвище такое? Хотя, подозреваю, всё намного прозаичнее, но об этом пусть у её папаши голова болит.

Но Сашок-то, Сашок! Право слово, не ожидал, что он, вопреки своим убеждениям, кличку чью-либо когда произнесёт. Перевожу взгляд на него и вижу, что он куда-то под стол глаза скосил, но вид у него такой, будто вздремнул человек. Хотя в то, что в таком бедламе дремать можно, не очень верится. Кошусь и я под стол — а там на коленях у Сашка пейджер лежит, и какая-то информация на табло мигает.

Э нет, мужик, не твоего это ума дело, одёргиваю себя и быстренько отворачиваюсь. Если что меня касается, так сообщат непосредственно. А за излишнее любопытство уже не один глазками поплатился.

Тем временем на пятачке у сцены вакханалия полная разыгрывается. Десяток «качков» под «крик души» своего кумира в угаре диком заходится. А Алисочка наша среди самых ярых — и телеса не мешают, поскольку тренировка теннисная сказывается. Пляшет она что слон, змеёй укушенный, тараном сквозь толпу к сцене остервенело пробивается, а лицо таким обожанием к идолу своему пылает, что, ежели таки пробьётся, небось прилюдно изнасилует. Мне аж интересно стало, чем всё закончится.

Но, как всегда, на самом интересном месте меня отвлекают. Тычет Сашок меня пальцем в бок и цедит сквозь зубы, губами не двигая:

— Твоя задача сейчас — немедленно притвориться вдрызг пьяным.

А мне что вдрызг, что вдрыбадан — всё едино. Есть приказ — будет сделано. Мгновенно в роль вхожу и нетвёрдой рукой фужер с водкой беру. Как понимаю, для большей натуральности и принять не грех.

Однако Сашок мою руку перехватывает.

— Тебе уже достаточно, — журит он меня по-отечески, руку мою с фужером к столу прижимает и одновременно тарелку с закусью мне на колени выворачивает. Да так ловко это проделывает, что со стороны кажется, будто я сам на себя свинячу.

Мать твою! Я чуть с места не взвиваюсь и контроль над ролью теряю. Костюмчик-то французский, только намедни купил — «штуку» баксов за него выложил, первый раз надел!

Свирепею я, аки тигр раненый, но натыкаюсь на взгляд Сашка, ледяной такой, что твой айсберг, и затыкаюсь. Вымучиваю из себя улыбку и развожу пьяно руками. Мол, чего не бывает… Но при этом бокал с водкой вроде невзначай, по пьяни великой, ему на колени выплёскиваю.

— В-вот, ч-чёрт… Из-звини… — бормочу заплетающимся языком, беру салфетку и сперва со своих коленей закусь смахиваю, а затем ею же и той же стороной начинаю по водочному пятну на брюках Сашка елозить.

Чувствую, такой поворот дела теперь уже Сашку не по нраву. Впрочем, его-то роль — опекуна трезвого — проще, он и возбухнуть может.

— Но-но! — сердито осаживает он меня, хотя за рамки корректности не выходит. А мог бы. Отбирает салфетку, бросает на стол. — Нажрался ты, однако. Пора тебе просвежиться.

Встаёт он, меня из кресла выдёргивает и к выходу из зала тащит. Я, естественно, по роли мне отведённой, что тряпка на его руке вишу, головой болтаю да ногами еле передвигаю. Последнего, вообще-то, мог бы и не делать — Сашок меня словно пёрышко несёт, — но уж оченно больно он клешнёй своей мою руку у подмышки облапил, впору и заорать. Хоть глаза пьяно закатываю, но мимоходом по пути замечаю, что на нас практически никто внимания не обращает. Разве кто недовольно морщится, когда мы на мгновение сцену загораживаем.

Вытащил меня Сашок в коридор, по лестнице спустил, но не к туалету на первом этаже, а ниже, в подвал какой-то. А там тупик — только дверь железом окованная. Слышу, вверху зал криком восторженным взрывается — то ли «поп-звезда» песню закончил, то ли Алиска до него добралась. Эх, хоть одним глазком посмотреть бы…

— Можешь трезветь, — разрешает Сашок, достаёт из кармана отмычку и дверь отпирает. Затем поворачивается ко мне и инструктаж короткий даёт: — Выйдешь на улицу, свернёшь налево за угол. Там «жигуль» белый стоит — номер 52–53, - за руль сядешь. Когда вернёшься, если дверь будет закрыта, поскребёшься. Я открою. Всё ясно?

Киваю головой. А чего там непонятного? Вышел, сел в машину. Затем вернулся, в двери поскрёбся. Наставления — проще пареной репы. Правда, непонятно, что в машине делать буду, но по опыту знаю — в группе Сашка лишнего трёпа не любят. Как разумею, найдётся в «жигуле» инструктор.

— Тогда иди, — распахивает дверь Сашок и меня наружу выталкивает.

14

По каким-то вконец разбитым ступеням выбираюсь из подвала на улицу, а там — холодина под минус двадцать, и я в одном костюмчике. К тому же соус брюки пропитал, и жечь кожу на коленях принялся. Начинаю вспоминать, что ж я там себе в тарелку такого положил, в надежде водочки отведать? Устрицы под майонезом, селёдочку в горчичном маринаде, телятину с хреном… И что-то, уж и не помню что, сильно перчёное. Как под водочку — так для желудка лучше не придумаешь, разве что ещё грибочки можно, а вот для коленей — дичайшая смесь, похуже горчичников. Надо бы её ревматикам порекомендовать, может, слава поболе чем у Биттнера будет. А что — бальзам Пескаря! Звучит.

Пока до угла трусцой бежал, брюки снегом оттирал, думал, легче будет. Чёрта с два! Во-первых, руки заморозил, а во-вторых, снег, подтаяв на брюках, разбавил соус и в такую смесь едкую его превратил — почище кислоты серной.

Забежал я за угол и вижу, у обочины «жигуль» задрипанный стоит с номером, Сашком указанным. По виду машине лет сто — уже пора и в пыль рассыпаться. Но выбирать не приходится. Скоренько сажусь за руль, дверцу захлопываю и начинаю пальцы дыханием отогревать. Ну и ситуация, глупее не придумаешь — руки закоченели, а колени огнём печёт.

— Здравствуй, Борис, — слышу сзади.

Вздрагиваю — во дела, совсем забыл об «инструкторе» — и оборачиваюсь.

— Привет, — отвечаю машинально и только затем в полутьме салона с трудом узнаю Валентина. Сидит он на заднем сиденье у правой дверцы в куртке меховой, а на голове вместо шапки громадные наушники с микрофоном, что на тонком проводке у рта подрагивает. Я такую аппаратуру лишь в кино американском и видел. Да и сам Валентин сидит по-киношному, будто в кресле развалясь: ногу за ногу забросил, правую руку на спинку переднего сиденья положил, а левую на канистру, что рядом на сиденье стоит, водрузил. Ни дать, ни взять — американский босс какой, только весь вид импозантный отечественная обшарпанная канистра портит.

— Трогай потихоньку, — изрекает своим бесцветным голосом Валентин.

Дышу в последний раз на руки и, хоть они ещё не совсем отошли, непослушными пальцами включаю зажигание. Мотор, к удивлению, заводится мгновенно и работает бесшумно, зато сама машина так дребезжать начинает, будто вот-вот развалится.

— Где вы такую колымагу откопали… — бурчу недовольно.

— Нишкни! — обрывает меня Валентин. — Мне с тобой болтать некогда, поэтому слушай мои команды и молча выполняй.

Пожимаю плечами. Молча, так молча, дело хозяйское. Трогаю с места, и тут же сзади следует окрик:

— Я сказал — потихоньку!

В полном недоумении — на спидометре и сорока километров в час нет — сбрасываю скорость до двадцати. Валентин молчит, значит, устраивает. Спрашивается, правда, куда мы таким черепашьим шагом доедем? Колени-то печёт, и непроизвольно хочется скорости поддать, чтобы побыстрее дело наше тёмное закончить. Ан, не моги. Командую парадом не я.

— Направо, — распоряжается Валентин.

Сворачиваю направо. Мне подобная езда уже знакома — точно так Сашка к «главвреду» возил. Похоже, метода в его группе единая.

— Теперь налево.

А вот налево у меня не получается. Точнее, в переулок-то я свернул, да там и застрял что кость в горле. Подъём здесь небольшой, но льда столько на дороге наросло, что и с цепями на колёсах не поднимешься. В совковские времена в переулке бы уже бригада научных сотрудников из института какого исследовательского кайлами лёд колупала, а ныне некому и песочком посыпать. Позакрывали дерьмократы институты, об уборке улиц не подумав. И кому они мешали, спрашивается?

Видя такое дело, Валентин чертыхается и командует:

— Давай назад, а затем прямо. И фары погаси, хватит одних подфарников.

Выполняю указание, и едем дальше. Вечер поздний — за одиннадцать перевалило, поэтому на улицах никого нет, даже машин. Веду я колымагу допотопную и как бы мимоходом отмечаю, что Валентин маршрут выбирает какой-то странный: по улочкам узким, зажатым между домами, и такой, чтобы по пути перекрёстки со светофорами не попадались. Но когда я в третий раз мимо злополучного переулка проползаю, начинаю смекать, что ездим-то мы по кругу замысловатому, а светофоров избегаем, чтобы скорость постоянную держать. Хотя при такой скорости на фига это нужно? От нечего делать прикинул я в голове наш маршрут: кабы по переулку путь срезали, аккурат квадрат получился бы, а так чёрт-те что. Но опять же — на фига; что или кого мы здесь пасём?

На третьем круге Валентин командовать перестал. Дошло, что я маршрут просёк. Едем молча, словно обкатку машины совершаем. Хотя какая к чёртовой бабушке обкатка — «жигулю» в утиль пора! Полчаса, наверное, колесили, я уж и к жжению коленей привыкать стал — занемела кожа, наверное, волдырём взялась. Зато сам замерзать начал. Умельцы Сашка, ясный перец, когда угнанный тарантас «на дело» готовили, всю ходовую часть, вплоть до колёс, на новяк заменили, чтоб как часы машина работала. А вот о моих удобствах хрен кто подумал: печка в салоне еле пашет, а в дверцах щели с палец — в двух словах, дубарина жуткий. А от маршрута монотонного неожиданно в сон клонить начало. Говорят, на Севере Крайнем это первый признак, что ты в сугробе дуба дашь, в ледышку превратившись. Вот и мне, похоже, в европейской части совка подобная участь готовится, но в более престижной форме — не в сугробе, а в «жигуле» задрипанном.

Где-то на восьмом круге Валентин вдруг говорит:

— Вышел с работы? Домой по своему маршруту идёт?

Вздрагиваю я, из полудрёмы выхожу. Это что ещё за команда такая? Гляжу в зеркальце и вижу, что Валентин куда-то в сторону уставился, видно, не мне, а в микрофон говорит.

— Понял, — продолжает. — Следуешь за ним. Если что не так, сообщи.

Ну, меня это, как понимаю, пока не касается. Моё дело машину вести и воспаление лёгких зарабатывать. Не успеваю об этом подумать, как чувствую, Валентин мне на плечо руку кладёт.

— Остановись, но мотор не глуши.

Торможу. И тут Валентин делает вещь ва-аще сверхподлую — стекло возле себя опускает. Во, блин, доконать меня окончательно решил! Но молчу. Нет, не потому, что в обиде страшной — мол, хрен с вами, пусть я заболею, умру, и вот тогда вы, падлы, по мне плакать будете! Не-ет, я цену себе знаю — однако морозом челюсти так сковало, что даже дробь зубами не выбиваю.

В зеркальце вижу, смотрит в окно Валентин пристально, но сам, похоже, указаний из наушников ждёт. Минуты две он так неподвижно сидит, затем наконец на меня взгляд переводит и говорит голосом своим бесцветным:

— Теперь поехали. С той же скоростью и по тому же маршруту.

Но как ни бесстрастен его голос, улавливаю какую-то новую интонацию — сухость большую, что ли? — и понимаю: вот и дело наше непосредственное начинается. То, что мы полчаса по задворкам колесили, — только цветочки. Ягодки сейчас собирать начнём.

Трогаю машину с места, а сам уж и холода не чувствую, до того задубел. Едем, значит, по улице у самой бровки, тишь и гладь вокруг, что и все предыдущие полчаса, когда гляжу, по узенькому тротуару нам навстречу пешеход идёт. Первый встречный за весь вечер. При нашем современном освещении улиц ни черта не разглядишь, но, благодаря луне и снегу, всё-таки кое-что по фигуре просекаю. Представительный мужик, росту громадного, да и сам весь из себя: в куртке меховой дорогой и шапке пыжиковой. И не боится в это время в такой одёжке по улице чапать. Впрочем, при его-то росте и комплекции и я бы не боялся. Так что шантрапа разная ему определённо по фиг, а вот поскользнуться он явно опасается. Идёт осторожненько — семенит, можно сказать, — руками слегка балансирует — тротуары ведь тоже никто не чистит, песком-солью не посыпает.

Мы почти поравнялись с ним, и тут Валентин вдруг, что курильщик заядлый, пару раз подкашливает.

«Окно закрой!» — чуть не вырывается у меня, но пешеход реагирует раньше. От кашля неожиданного, со стороны раздавшегося, он оступается, всё-таки поскальзывается и картинно так, руки раскинувши, падает навзничь. Шапка его при этом отлетает нам под машину, и я со злорадством жду, когда колёса мягко спружинят рессорами, проехав по ней. Нет, не спружинили рессоры — повезло мужику.

— Сворачивай направо, — вдруг командует сзади Валентин, меняя наш маршрут, и поднимает стекло. То ли совесть у него проснулась, то ли сам замёрз.

И только я сворачиваю, как поступает следующая команда:

— Теперь дуй всё время прямо и скорость можешь увеличить. Но не вздумай правила нарушать.

«Вот и началось», — думаю я с облегчением, ёрзаю на сиденье, чтобы хоть как-то разогнать кровь, и увеличиваю скорость. Последнее, конечно, круто сказано — мотор-то мощный, может, и все двести километров в час дал бы, однако ощущение такое, что сам драндулет выше шестидесяти на составные части рассыплется. Поэтому держу скорость около пятидесяти — вот ежели за нами погоню устроят, тогда и рисковать буду.

Ну, ладно, едем. Впрочем, недолго. Минут через пять оказываемся у какого-то недостроенного и, как понимаю, теперь навеки заброшенного дома, и здесь Валентин снова командует:

— Въезжай во двор.

Исполняю приказ, въезжаю и — бац по тормозам. Впереди котлован. Ещё немного — и поминай как звали.

— Всё, — как ни в чём не бывало изрекает Валентин. — Глуши мотор и вылезаем.

С трудом разгибая застывшие от мороза суставы, выбираюсь из машины. Чувствую, ещё минут десять побуду на дубарине, и моё хладное тело ни одна реанимация не оживит. Может, напрасно я столь резко у котлована затормозил — раньше бы «скорая» забрала, и был хоть какой-то шанс выжить…

Валентин в машине несколько подзадержался. Точнее, сам-то вылез, но что-то там в салоне копается. Заглядываю сквозь окошко: он канистру открывает и на пол опрокидывает. Затем вижу, пистолет с глушителем на сиденье плюхается, а за ним какая-то коробочка с лампочкой красной мигающей.

Тут я и прозреваю. Не-ет, не Валентин тогда через опущенное стекло кашлял… И здесь мороз не только тело, но и душу охватывает. Да уж, действительно, «повезло» тому мужику, что я шапку его не переехал…

А из машины так это прозаично, буднично как-то, доносится: буль-буль-буль… Будто мне кто в бокал водку наливает, но бокал мой размером с тазик.

— Бегом отсюда! — шёпотом командует Валентин и дверцу захлопывает.

Я пытаюсь бежать, но ноги не слушаются, еле двигаются.

— Чего это ты? — недоумевает Валентин.

— З-зам-мёрз чт-то с-собак-ка… — с трудом выдавливаю.

Тогда он подхватывает меня под руку и тащит назад, к трассе. А там нас уже «тойота» тёмно-синяя дожидается. Впихивает меня Валентин на заднее сиденье, сам рядом падает, и машина сразу с места срывается. Почти тут же во дворе стройки заброшенной глухо ухает, и ночь светом багряным озаряется. Откатал своё «жигуль»…

В салоне «тойоты» тепло, и я помаленьку в себя прихожу. Гляжу, водилой у нас сегодня не Олежка, а Женечка. Сидит непоколебимо за рулём, глыбой своей мне весь обзор загораживает, а на голове у него такие же, как и у Валентина, наушники с микрофоном. Ясно теперь, с кем Валентин связь поддерживал.

— Порядок? — вопрошает Женечка.

«А то не видел?» — хочу ответить, но не могу. Во заледенел, режь меня сейчас на куски — строганина получится.

— Порядок, — отвечает Валентин, срывает с головы наушники и бросает их на переднее сиденье. — У тебя выпить что есть?

Машина дёргается.

— С чего бы это ты? — изумляется Женечка.

— Не мне. Борис, видишь, в одном костюмчике? Совсем закоцуб.

— Не знаю я, что здесь есть, — гудит Женечка. — В бардачке посмотри.

Валентин перегибается через сиденье, открывает бардачок.

— Должно быть… — бормочет. — Олег баб любит катать, для куражу угощает… Есть!

Достаёт плоскую фляжку, колпачок свинчивает, нюхает.

— Вроде бы коньяк, — говорит и мне протягивает. — Пей.

Хлебнул я раз, хлебнул другой. Ни хрена эти трезвенники в напитках не разбираются. Не коньяк это, а чёрт-те что, пакость заморская, похоже, на хвое настоянная. Но, чувствую, крепкая, хотя по горлу сейчас идёт как вода. Приложился я и — буль-буль-буль, что из канистры — всю фляжку единым махом высосал.

— Полегчало? — интересуется Женечка. Давно заметил — сердобольный он сверх меры. Хотя, по слухам, «заказные» предпочитает голыми руками исполнять, а не оружием каким.

Чувствую, кровь по жилам веселей побежала, колени ожили и опять их печь стало.

— Маловато будет… — бормочу. Эх, опростать бы сейчас канистру, такую, что Валентин в «жигуле» перевернул, а не эту фляжечку полупинтовую…

— Александр добавит, — обещает Валентин. — Выходи. У тебя своё алиби, у нас своё.

Гляжу, а мы, пока я «булькал», уже к клубу ночному подкатили и стоим на том же месте, где и «жигуль» с час назад находился.

Как я ноги на ступеньках обледенелых не поломал, пока в подвал в кромешной темноте спускался, уж и не знаю. Ткнулся в дверь, но поцарапаться не успел — сама распахнулась. Хватает меня за лацканы Сашок, внутрь затаскивает, дверь запирает.

— Быстренько наверх, — шепчет. Как дела, не спрашивает, небось по пейджеру ему уже всё сообщили.

Насчёт быстренько — здесь он палку определённо перегнул. Куда мне, до мозга костей промёрзшему, бегать, да ещё по лестницам? К тому же, в тепле очутившись, колени опять огнём гореть начали. С грехом пополам добрался я из подвала до первого этажа, но здесь заартачился.

— Мне — сюда! — говорю строптиво и к сортиру направляюсь. И столько в моих словах категоричности, что Сашок, ничего поперёк не молвив, молча за мной следом пошёл.

Захожу в сортир, становлюсь перед умывальником и ремень брючный начинаю расстёгивать.

— А ты не перепутал? — недоумевает Сашок.

Я на него — ноль внимания. Спускаю штаны ниже колен и начинаю ноги холодной водой обмывать. Во, блин, блаженство! Ну приблизительно, как ежели кладёшь ладонь на наковальню и молотком — бац по пальцу. Затем — бац по второму. Бац по третьему. Но третий раз — мимо!

Сашок сбоку зашёл, посмотрел на мои волдыри, языком сочувственно прицокнул.

— Не знал, что ты гурман и острые закуски обожаешь, — говорит. — Извини.

— До лампочки мне твои извинения! Кто мне костюм новый, тобой испорченный, купит?! — впервые взрываюсь я на Сашка. И заяц во хмелю иногда смелым становится.

Но Сашок ничего ответить не успевает. Дверь в сортир распахивается, и внутрь заваливают трое хмырей пьяненьких. Видят они нас: Сашка, того ещё амбала, и меня, хлюпика, со штанами спущенными, — и застывают в ступоре. А затем хмырей будто ветром сдувает. Небось за педиков нас приняли.

— Давай быстрее, — поторапливает Сашок, на мой вопрос не отвечая. Видно, и ему та же мысль об извращенцах половых в голову стукнула.

В этот раз я с ним согласен. Брюки стирать — не та обстановка. Поэтому поплотнее обматываю ноги туалетной бумагой, натягиваю штаны, и мы выходим.

В зале — бедлам полный. «Крутяки», кто помоложе, беснуются вместе с «поп-звездой», а кто постарше — заливаются спиртным по самое некуда и на сцену никакого внимания не обращают. Мол, мы деньги заплатили, а посему развлекаемся в своё удовольствие.

Сели и мы. Ломоть не выдержал-таки, сломался, спит мордой в тарелке. Зубец, Дукат и Корень нажрались так, что, того и гляди, под стол сползут. Один Оторвила ещё держится — за соседний столик перебрался и лахудру, страшнее атомной войны, пытается снять.

Сашок берёт графин с водкой и начинает в стакан наливать. «Буль-буль-буль», — говорит графин, совсем как канистра с бензином в «жигуле».

— Навёрстывай, — пододвигает Сашок полную стаканяру ко мне. — А за костюм не переживай. Будет оплачено.

Беру я стакан обеими руками, вздыхаю.

— Слушай, Александр, — говорю, — я тебя давно хочу спросить об одной вещи, да всё как-то…

— Спрашивай, — благодушно разрешает Сашок. — Может, и отвечу.

— Откуда ты французский язык знаешь?

Брови Сашка удивлённо взлетают, и он недоумённо вперяется в меня. Понимаю его: спроси я о шмотках, о баксах, о бабах — это естественно, но вот что меня, кроме этого перечня, может ещё что-то интересовать, он явно не ожидал.

— «А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дёгтем?» — задумчиво изрекает Сашок и иронически хмыкает. — Ладно, отвечу на твой вопрос. Не только французский знаю, но также английский, немецкий, испанский. Я МГИМО закончил, если тебе это о чём-то говорит.

Говорит. Институт международных отношений. Хотя при чём тут сапоги с дёгтем? На некоторое время я теряю дар речи. Это что ж такое должно было случиться, чтобы потенциальный дипломат подался в киллеры? Ну ладно, понимаю профессора наук космических, который машину теперь мне моет. На фиг тот космос кому сейчас сдался. Но дипломаты?!

— Закончил МГИМО, а удача мимо, — грустно каламбурю я, подводя итог дипломатической карьеры Сашка, и залпом опрокидываю в себя водку из стаканяры. Ну, думаю, за такие шуточки Сашок мне сейчас врежет. Либо словом, либо делом.

Но нет, молчит Сашок. И не двигается. Сидит рядом и сопит только. То ли рассерженно, то ли обиженно. И вдруг он, насколько знаю, никогда не пивший в жизни ничего крепче «пепси», говорит:

— Налей-ка и мне водки…

15

Просыпаюсь утром — голова трещит, в груди гармонь играет, коленки адским огнём горят. В общем, аут полный. Воспаление лёгких, обширный ожог третьей степени да ещё похмелье дикое — ставлю себе диагноз. Разлепляю глаза — вижу, Пупсик рядом с постелью на стуле сидит, на меня обеспокоено смотрит.

— Что с вами, Борис Макарович?

— Что-что, — хриплю раздражённо. — Болею я. — И в сердцах добавляю: — А ты, экстрасенс хренов, обещал от всякой напасти оберегать, да слова не держишь.

Глаза у Пупсика квадратными делаются.

— Я не знал… — бормочет, оправдываясь. — Я вас от людей оберегал…

— Не знал он… А ежели я, допустим, в чан с серной кислотой упаду? Там ведь людей нет… Или кирпич мне на голову свалится? — брюзжу. — Ладно, не можешь сам, зови лечилу из соседней квартиры.

— Ну, если так… — обиженно бормочет Пупсик. — Тогда пожалуйста…

Смотрит он мне прямо в глаза, и я мгновенно отключаюсь. Последнее, что помню, так это как веки чуть ли не со звуком «блымсь!» захлопываются. Что шторки в допотопном фотоаппарате.

Просыпаюсь по новой что огурчик. Молоденький, свеженький, пупырчатый. Такое ощущение, будто сутки спал или более. Каждая клеточка тела здоровьем поёт, сознание чистое и светлое, и никакая зараза в лёгких не скребётся.

Бодренько вскакиваю с постели и вижу, что Пупсик всё в той же позе рядом на стуле сидит, но теперь уже не озабоченный, а улыбающийся довольно. И понимаю тогда, что не сутки я спал, а в лучшем случае минуту.

Заинтриговано перевожу взгляд на свои колени, вчера вечером сплошь волдырями бугрящиеся, — ничего. Нормальная кожа, обыкновенная, в меру волосатая. Каковой всегда и была.

— Ну ты могёшь! — восхищаюсь.

Пупсик скромно глаза потупляет, но от удовольствия рдеться начинает. Как посмотрю, нравится ему, когда хвалят.

— Слушай, — неожиданно осеняет меня, — а как же ты сам себя, а? Что, точно так лечить не можешь?

Смуреет пацан, ручкой обречёно отмахивается.

— Нет, Борис Макарович. Это совсем иное… — вздыхает он тяжко и переводит разговор на другие рельсы: — А вы кушать не хотите?

Как по команде, я вдруг ощущаю аппетит просто-таки зверский.

— Да! — выпаливаю жизнерадостно, и только потом до меня доходит, что этот «аппетит вдруг» неспроста. Нахимичил что-то со мной пацан, однако противиться ему не могу. Жрать действительно так хочется, что аж под ложечкой сосёт.

— Так это я мигом! — загорается Пупсик, срывается с места и уносится на кухню посудой греметь.

А я в приподнятом настроении направляюсь в ванную комнату, но тут замечаю на спинке стула костюм свой французский. Останавливаюсь и рот разеваю, хотя к таким штучкам Пупсика вроде давно привыкнуть должен. Ни пятнышка на костюмчике — весь с иголочки, будто только из магазина. Ну и пацан у меня! Джинн из восточной сказки.

Пока я зубы чистил, брился да под душем плескался, Пупсик на стол накрыл. Тут уж я и не знаю, то ли он под меня подстраивается по времени, то ли меня под своё время подстраивает и заставляет под душем столько стоять, сколько ему требуется. Впрочем, если верно последнее, то делает он это так, что я истинное удовольствие получаю.

В этот раз завтрак Пупсик соорудил не как всегда, то есть мой фирменный, а добротный, почти обед. Блюд шесть, но, естественно, без первого. Салатики там разные, печень жареная с кровью, зеленью украшенная, тосты хрустящие, ну и всякое такое прочее, от вида которого слюнки текут. Залез мне в мозги, паршивец этакий, знает, что «выходной» у меня сегодня, вот и расстарался.

Без лишних слов садимся за стол и начинаем дружно всё молотить. И только когда я третий кусок печени жую, кровью на скатерть брызжа, до меня доходит: что-то не то.

Задумываюсь я, в чём дело, и понимаю. Работы сегодня не предвидится, «выходной», так сказать, стол богатый от жратвы деликатесной ломится, а у меня ни в одном глазу. И, что характерно, не хочется почему-то. Но традиция есть традиция. Лезу в холодильник, бутылку достаю, рюмку наливаю.

«А ведь совсем не хочется», — думаю недоумённо, но пересиливаю себя и залпом глотаю. Что вода. Вчера, помню, из фляжки настойку хвойную булькал, тоже водой казалась, но в голову ударила. А сегодня — эффекту ноль.

Тут уж я крепко задумываюсь, тарелку отодвигаю, беру сигарету, закуриваю. Блин, да в чём дело? Затягиваюсь глубоко, но ничего в лёгких не чувствую, и дым обратно не выходит.

Гляжу очумело на Пупсика, а он молоко с печеньем попивает, но морщится при этом, будто рассол крутой хлебает.

— Эй, парень! — доходит до меня. — Ты почто меня последних удовольствий лишаешь?!

Поперхнулся Пупсик от моего крика и уставился на меня непонимающе.

— Так вы же, Борис Макарович, сами просили… — лепечет. — Оберегать от всех напастей…

— Но не до такой же степени!!! — ору. — Может, ты и на бабе за меня дело будешь делать?!

— И… и… извин-ните… — бормочет он и начинает глазками обиженно лупать. Вот-вот заревёт.

— Ладно-ладно, — тушуюсь я и пытаюсь конфликт быстрее сгладить. — Прости уж, погорячился. Только ты больше так не делай. Знай меру.

Наливаю себе вторую рюмку, ввожу в организм. Во, это другое дело. Пошло как по маслу. И такое ощущение, будто двойную дозу принял.

Кладу себе в тарелку салат какой-то, пробую.

— У-ух, — говорю, — вкуснотища! Молодец!

Смахивает кулачком Пупсик слёзы с ресниц и расцветает розой майской. Малец, он и есть малец. Обиду враз забывает, зато похвалу обожает и помнит долго. По гроб жизни.

Наливаю себе третью рюмку, но только ко рту подношу — звонок в дверь. Чёрт, да кто ж такое под руку делает? Может, соседка хлеб притарабанила? Гляжу на Пупсика, а тот серьёзным вдруг стал и головой отрицательно качает.

— Нет, — говорит, — это не соседка. Это к вам с работы пришли.

«Кого же это черти принесли?» — думаю недоумённо. То, что Пупсик мне отвечает на мысли невысказанные, я как-то мимо сознания пропускаю — привык. Правда, и определять, когда это происходит, тоже научился. Вот, как сейчас, когда лицо у него серьёзное, будто не от мира сего.

— Пойди, открой, — говорю, а сам рюмку в сторону отставляю.

Потопал мой малец в коридор, дверь входную открыл.

— Здравствуйте, Александр Веньяминович, — слышу. — Борис Макарович на кухне, вас ждёт.

Шаги грузные в коридоре раздаются, а затем в кухне Сашок нарисовывается с мордой пасмурной.

— Привет, болезный, — хмуро здоровается, на табурет без приглашения взгромождается и меня глазами строгими буравить начинает.

— Здравствуй, Александр, — киваю я. — Что-то случилось?

— Откуда твой карлик моё настоящее отчество знает? — не отвечая на вопрос, жёстко цедит Сашок. — У меня в паспорте другое проставлено.

— А сорока на хвосте принесла, — леплю первую пришедшую на ум лепуху. Не объяснять же Сашку всю подноготную Пупсика. Да я про это под пытками никому не скажу.

Продолжает Сашок меня взглядом сверлить, видно прикидывает, какой «сороке» ему этот самый «хвост» накрутить надо. А я — спокуха полная. Чего мне беспокоиться, когда пацан рядом?

Пупсик, явно разряжая обстановку, прибор перед Сашком чистый ставит, говорит: — Извольте откушать с Борисом Макаровичем, — и линяет с кухни. Причём, в этот раз имени-отчества гостя не называет. Хитрец хренов — прокололся при встрече, так теперь воображает, что таким обращением напряжённость снимет. Чёрта с два! Насколько просекаю, гвоздь он в задницу Сашку забил крепкий. И надолго.

— Кто это? — кивает в сторону закрывшейся двери Сашок, но взглядом меня по-прежнему неотрывно сверлит.

— Пацан, — отвечаю. — Беспризорник. Пожалел я калеку, пригрел у себя.

Не верит мне Сашок, набычился, волком смотрит.

— Если не веришь, — пожимаю плечами, — прокачай информацию по своим каналам. Как мне кажется, после МГИМО ты в КГБ служил? Связи, надеюсь, какие-то остались.

Мигает что-то в сверлилках Сашка, и понимаю я, что попал почти в десятку, но в то же время и не совсем. Нет, не КГБ, но другое подобное учреждение сверхсекретное совковское, ныне дерьмократами упразднённое и расформированное, за плечами у Сашка явно было. Ишь, и паспорт выправили, небось о настоящих отчестве-фамилии и Бонза не ведает.

— Ладно, разберёмся, — отводит глаза Сашок, лезет в карман, достаёт пачку «зелени» в упаковке банковской и на стол кладёт.

— Держи, — говорит. — Твой гонорар за вчерашнее. — И ко мне пачку двигает.

«Десять тысяч баксов за плёвое дело!» — шалею я, хотя мысленно прикидываю: ежели мне, баранку крутившему, десять «штук», то сколько же Валентину, исполнителю непосредственному, отвалили?

Но этим всё не заканчивается. Кладёт Сашок сверху пачки ещё «штуку» и говорит:

— А это за костюм твой испорченный. Амортизация, так сказать.

Тут я, честное слово, краснею, что барышня, вспоминая, как Пупсик костюмчик мне «вычистил». Без всякого «Тайда» или ещё какого стирального порошка патентованного.

— Да что ты, не надо, — смущаюсь.

— Надо, — обрезает Сашок. — Так положено.

— Слушай, — спрашиваю я тогда, чтобы тему щекотливую замять, — ты хоть скажи, если можно, кого мы вчера грохнули-то?

Брови у Сашка взлетают, и он ошарашено на меня смотрит.

— А ты не узнал? — расплывается он в улыбке снисходительной, достаёт из внутреннего кармана газету, трубочкой скрученную, и передо мной на стол бросает. — Тогда ещё раз познакомься.

Разворачиваю газету, и теперь уже мои глаза на лоб лезут. На полстраницы фотография «главвреда» в траурной рамке, а ниже, естественно, жирным шрифтом: «Памяти товарища, злодейски…» и всё такое прочее. В общем, непослушным мальчиком «главвред» оказался. А ведь при первой встрече я его покладистым посчитал…

— Он что, новую статью о Хозяине накропал? — спрашиваю, и чувствую вдруг, как внутри у меня всё леденеет. — Нас же теперь по счёту «раз» вычислят!

Смотрит Сашок на меня, что на телка неразумного, и хмыкает.

— Запомни, — цедит, — в нашей работе проколов нет, мы чисто работаем, поскольку служба информации поставлена на широкую ногу. И строчки он написать не успел. В шесть часов вечера его из мэрии на статью уговорили, а в восемь ты уже с бригадой своей рыночной, ни ухом, ни рылом ничего не подозревающий, в пожарном порядке был вызван Алисочку охранять. Хозяин билеты свои на это дело пожертвовал, а сам в столицу срочно по делу укатил.

— Поня-атно… — тяну я, информацию переваривая. Ставлю на стол вторую рюмку, наливаю, к Сашку пододвигаю. — Помянём душу его грешную, что ли?

— Это без меня, — встаёт Сашок. — Смотрю, после вчерашнего ты даже не кашляешь. А я думал, с горчичниками валяешься да стонешь, — язвит он.

— Предпочитаю народное средство, — киваю на рюмку. — Весьма рекомендую.

— Лечись, — разрешает Сашок. — Но теперь меру знай. Окончилась твоя стажировка, и завтра в девять утра ты должен быть как огурчик в офисе на оперативке.

С этими словами Сашок разворачивается и уходит. А я сижу, застыв, будто столб соляной. Это что ещё за оперативки?! Такое впечатление, словно меня на работу в ментовку приняли, только здесь, кажется, с дисциплиной покруче будет. Зарплата, понятно, повыше, зато и взыскания не в виде приказа по управлению, а от 7,62 до 9,0. В смысле калибра.

16

И таки прав я оказался. Причём, процентов на двести — «оперативки» в особняке у Бонзы не чета милицейским будут. Нюх у меня на это что у пса бродячего на котов домашних да откормленных. Уж и не знаю, с чем «оперативный отдел» Хозяина сравнить, но, наверное, ни в Пентагоне штатовском, ни в их ФБР да ЦРУ хвалёных подобного отдела нет, и им такое и не снилось. Там, насколько мне известно, если аппаратуру какую подслушивающую где-либо установить требуется, так чуть ли не у десятка комиссий в Конгрессе санкции получить надо. Пока суть да дело — глядишь, утечка информации, и не то что подозреваемый, а последний уличный торговец знает, у кого, где именно и сколько «жучков» ставить собираются. А у нас сие провернуть — плёвое дело. И спрашивать ни у кого не надо, и даже в известность ставить. Впрочем, мы фирма не государственная, хотя «пасём» — во время пошло! — в основном именно таковые. Где только наши «жучки» не стоят: и в милиции, и в мэрии, и на частных квартирах чиновников высокопоставленных, и даже в ФСБ. И стукачей-доброхотов из этих же учреждений пруд пруди — успевай только платить.

Как подозреваю, штат в «оперативном отделе» Бонзы порядочный — человек сто будет. Но на «оперативки» собираются не более двадцати. Сам Хозяин, естественно, не присутствует, всем хмырь худосочный, Иван Иванович Иванов (ни хрена себе «законспирировался», а?), заправляет. Однако по тому, как он с Сашком корректно держится и в рот ему заглядывает, видно, что не он здесь первую скрипку играет. Я так понимаю, Сашок хоть и на «гориллу» сильно смахивает и даже функции охранника личного у Бонзы как бы выполняет, но на самом деле он нечто вроде его правой руки. «Теневой министр», так сказать, поскольку по физиономии никак не скажешь, что МГИМО окончил — в лучшем случае три класса начальной школы и высшие курсы при зоне на нарах.

На первых «оперативках» я был просто ошарашен — столько информации подноготной о местных власть имущих на меня помоями вылилось. В наглую, почти не скрываясь, торгуют всем: нефтью, газом, оружием, землёй, лицензиями, наркотиками, человеческими органами, секретными технологиями, детьми… И всё это такими партиями, что объёмы, меньше железнодорожного состава, в сводках не фигурируют. Такими финансами ворочают, что, право слово, завидки берут. Куда там до них «челнокам» рыночным со шмотками турецкими да сосисками польскими — сколько на своём горбу приволок из-за рубежа, тому и рад. Промелькнула даже информация, что один из думских депутатов (избирался по нашему Центрально-городскому округу) замешан в продаже атомной подводной лодки какому-то промусульманскому режиму. В газетах, правда, писали, что затонула лодка-де где-то в Тихом океане на недоступной глубине; траур по всей стране был, протесты международные по поводу загрязнения окружающей среды… А вот, поди, как всё тривиально обернулось! Так что нечего местным «зелёным» и «зелёненьким» потусторонним особо переживать — не будет утечки продуктов ядерного распада в воды Мирового океана в этом районе. Точно говорю, не будет. Пока.

Ну а уж сколько валюты из страны в банки западные реками полноводными течёт, так и не передать. До анекдотов доходит. Один наш нувориш доморощенный трейлер до отказа баксами забил и через всю Европу в Швейцарию погнал. Четыре границы пересёк, пока до Берна добрался. Там опупели все — шестьдесят миллионов налички! Двое суток считали, пока приняли. Фотография этого кретина затем весь мир обошла. Стоит он, рукой волосатой о бампер трейлера опирается и улыбкой дебильной цветёт — мол, знай наших, не танками Европу завоюем, а баксами закидаем! Олух царя небесного. Вон рыжий-конопатый из правительства, президентов ставленник, ежемесячно по миллиарду хапает, но особо своих доходов не афиширует. Переводит по счетам через фирмы подставные, на следующий день лопающиеся что пузыри мыльные. И всё шито-крыто. Но и у этого ухмылка самодовольная с морды не сходит. Пропечатана она у всех наших нуворишей будто фирменным клеймом «крутизны» совковской.

Впрочем, всё это, конечно, лирика. Такая информация для Бонзы второстепенной является. Главное для него — конкретный компромат на каждого «крутого» в области: чем таким недозволенным он занимается и что назавтра планирует. Не успеет какой «крутяк» чихнуть, а Хозяин уже любого из нас к нему с платочком носовым готов послать, чтобы, значит, нос ему утёрли, и этот чих последним был. Так что всё Хозяину известно. В курсе он всех дел. Или почти всех. Боятся его — потому и «накатывать» перестали. Особенно после случая на рынке, когда он кое-кому его подноготную высветил. Попытались, правда, некоторые через газетку шавками облаять, но «несчастный случай» с «главвредом» всю спесь сбил. Теперь сидят, по норкам забившись, и носа не кажут. А двое особо «непримиримых» на следующий день за океан от греха подальше укатили.

Я раньше думал, что таких, как мы, то бишь «напрочь криминальных», — раз, два и обчёлся. И всех нас «крутяки», типа Бонзы, давно к рукам прибрали, между собой сферы влияния поделив. Фигушки! Если бизнесмен самый задрипанный клыки крепкие себе не отрастил и горло соседу не грызёт, так его самого завтра без остатка съедят. Такое кубло паучье, что простые уголовники рядом с ними спокойно нимб святости надевать могут. Ежели бы, скажем, как в сказке по щучьему велению власть какая сильная да честная вдруг на голову нам свалилась, архивом Бонзы завладела, да судить-рядить принялась, то, пожалуй, из всех серьёзных бизнесменов области и десятка не набралось, кому по суду от десяти до пятнадцати лет в зоне горбатиться пришлось. Остальные лишь по расстрельным статьям пошли бы.

Недельки две я всего на «оперативках» посидел и понял — высоко Хозяин метит. То, что и полгода не пройдёт, а он всех в области под себя подомнёт — ясно как божий день. Однако, кумекаю, метит он гораздо выше, потому уже сейчас по столичным «крутым» шишкам компромат подбирает. Одного не просекаю — меня-то зачем сюда, в «святая святых» закулисной кухни Бонзы, допустили? С моим рылом да в калачный ряд — я ведь не семи пядей во лбу и, как Сашок, МГИМО не заканчивал… Ох, не то что-то из меня сделать собираются! Как бы не угодить что кур во щи…

17

Месяца три я на «оперативках» проваландался, фактически ни фига не делая. Нет, конечно, со своими ребятами мелочи разные по рынку решал, ежели, например, кто из «челноков» артачиться надумывал, но Сашок меня больше к серьёзным делам не привлекал. Да, в общем, и не было их, серьёзных-то дел — последнее и у особо задиристых охоту напрочь отбило к Хозяину соваться. Зато между собой «крутяки» помельче иногда такое кровавое месиво устраивали, что любо-дорого посмотреть. А Бонза над ними что господь бог — созерцает с тучки своей недосягаемой, но не вмешивается. Как понимаю, время ещё не пришло.

Между тем в моей башке столько информации накопилось, что я всех «крутяков» области не только по именам да в лицо знал, но и их подноготную мог на память тарабанить, как зубрила-ученик Александра Сергеевича. И в политической обстановке стал кое-что кумекать — не как раньше, когда что баран на выверты правительства глядел. Разбираться стал, что, допустим, ежели этот вот закон сегодня утвердят, то чьи головы завтра полетят и почему. И у кого в банке швейцарском «лишние» две-три сотни миллионов на счёте появятся. Не-ет, великое дело — учёба! Правы, ой как правы были классики марксизма!

За это время Пупсик мой посвежел, поздоровел, улыбаться больше стал. То ли от жизни сытой, то ли от неё же, но спокойной, перестали мучить мальца барабашки. Я уж грешным делом стал подозревать, что это он меня на «оперативки» определил. Действительно, кому и зачем я там нужен — а мальцу выгода, поскольку на рисковые операции меня не посылают, и он, естественно, экстрасенсорику свою в ход не пускает, на меня не тратится и в транс не впадает.

Однако как настала весна, да снега сошли, чувствую, что-то надвигается. Да такое жуткое, что все мои предыдущие передряги по сравнению с этим, что рябь морская против цунами.

В регионе Бонза всех под себя подмял, но и в столице тоже не дураки сидят. Видят всё по стране да кумекают: а что это здесь за «бугор» такой-сякой вырос и, похоже, на государственную службу метит? И не на простую — такого, с его финансами да запросами, место обыкновенного клерка явно не устроит. Ох и не любят власть имущие конкурентов! Только в ком силу почувствуют, враз шебаршиться начинают да козни разные строить. И зачастили к нам комиссии правительственные — то вроде бы по урегулированию с обладминистрацией налоговых отчислений, то по невыплате пенсий и пособий, то по задержке зарплаты в бюджетной сфере. Все газеты пестрят, как они эти вопросы оперативно решают, но по нашим каналам проходит, что на самом деле воду в ступе толкут и больше личностью Хозяина интересуются. И, что характерно, на прямой контакт с ним не идут, чтоб, значит, всё полюбовно решить. Та ещё мафия — выскочек не любят, только своих привечают, кто достаточно послужил да угодил сверх меры.

Их интерес к Хозяину понятен — выборы думских депутатов подоспели. Бонза себя выдвинул, и враз все, кто по этому округу баллотироваться хотел, кандидатуры свои поснимали. А кому охота с Бонзой тягаться? Дело абсолютно бесперспективное, лучше где в другом округе попытать счастья. Правда, двоим, особо непонятливым, Сашок тет-а-тет обстановочку-то разъяснил. Один с полуслова понял и тут же в сторону отвалил. Зато второй покрепче попался и заартачился. Мол, он друзьям письмецо оставил: ежели что с ним случится, пусть знают, откуда верёвочка вьётся.

Ну и глупенький же! И полчаса не прошло после разговора, как Сашок это самое письмо в руках держал.

Ну, думаю, сейчас прямиком к мужику непонятливому почапаем и мозги вставлять начнём. Ни фига подобного — едем к Хозяину на «фазенду». Въезжаем во двор, к особняку подкатываем, выходим. Я по привычке хочу в прихожей остаться, но Сашок по-своему решает.

— Идём. Пора тебе перед глазами Хозяина мелькать, да и ему к тебе привыкать надо.

Заходим в кабинет. Бонза за столом сидит, сигару больше жуёт, чем курит. В курсе, что один кандидат заупрямился, потому нервничает. Чего, спрашивается? Я бы на его месте и в ус не дул, а на этого кандидатишку ва-аще никакого внимания не обращал. Кто он такой? Инженеришка из института научного — полгода без зарплаты сидит, где ему кампанию избирательную провести. Тем более без всякой поддержки — ни в какой партии он не числится, так, чурбан независимый. Дурь, видно, с голодухи в голову стукнула, вот он и выдвинулся.

— Докладывай! — рычит в нетерпении Бонза, как только мы входим. Садиться, естественно, не предлагает. Как посмотрю, заносчивый он больно, даже свою «правую руку» не особо жалует.

— Вот, изъяли, — лаконично рапортует Сашок и кладёт на стол конверт.

Бонза в нетерпении ломает сигару в пепельнице, жадно конверт хватает, вскрывает и читать начинает. Прочитав, презрительно кривится и на спинку кресла облегчённо откидывается.

— Я-то думал… — пренебрежительно цедит сквозь зубы. — У кого эта писулька была?

— У приятеля его давнего. Они вместе в университете учились.

— И что с приятелем?

Сашок морщится, но отвечает корректно:

— Методы моей работы вы знаете — я применяю крайние меры только в экстренных ситуациях. Ничего с приятелем не случилось. Мы обшарили в его отсутствие квартиру и нашли письмо в ящике стола.

— Надеюсь, не насвинячили там? — вопрошает Бонза и начинает глазками по нашим лицам бегать. Противно так, что таракан лапками.

Сашок молчит, лишь губы кривит.

— Ладно, извини, — тушуется Бонза, глазки в сторону отводит и начинает пальцами по столешнице барабанить.

— Так что всё-таки твоя контора на него выкопала? — спрашивает после некоторого молчания.

— Ничего, — пожимает плечами Сашок. — Чист, как стёклышко.

— Это ты брось! — взрывается Хозяин. — Нет таких людей! Чего бы он тогда артачился? Явно за плечами кто-то стоит! Пусть не мафия, пусть не партия — может, масоны?

— Да бросьте вы эти сказочки о жидо-масонских заговорах, — морщится Сашок. — Никого за ним нет. Терять ему, как раньше говорили, кроме своих цепей, нечего, а жизнь свою скотскую он и в копейку не ценит. Просто на авось рассчитывает.

— Ты насоветуешь… — цедит Бонза. — Пусть сейчас он действительно никому не нужен, однако стоит его грохнуть, вся диаспора на уши встанет. Такой хай поднимут — вовек не отмыться, поскольку и дураку ясно, кому его смерть на руку.

Молчит Сашок, ничего не говорит. Видно, другого мнения придерживается.

— Сделаем так, — хмуро бросает Хозяин, вздыхает тяжко, лезет в стол и достаёт пакет какой-то. — Передашь ему это. Но если не согласится принять, — двигает пакет к Сашку, — делайте своё дело.

Берёт Сашок пакет, и тут Бонза его неожиданно спрашивает, на меня, будто на статую неодушевлённую, кивая:

— Как твой стажёр? Осваивается потихоньку?

— Он уже три месяца как в штате, — спокойно доводит до сведения Бонзы Сашок.

— Да ну?! — саркастически изумляется Бонза и вновь начинает теперь уже по всей моей фигуре глазками бегать. Но в этот раз ощущение такое, словно на лапках тараканьих коготки острые.

— Хорошо, будь по-твоему, — вроде бы одобряет Хозяин и машет рукой. — Действуйте.

Но в тоне его сквозит плохо скрытое недоверие к моей персоне. Ох, точно это Пупсика работа — он меня в «оперотдел» без моего согласия запроторил. Покопался в голове Сашка, когда глупость сморозил с его отчеством, и «уговорил» меня приветить. Сказано, пацан — не знает, кого в подобных случаях обрабатывать требуется. Аукнется мне эта его медвежья услуга…

Выходим мы из особняка, в мою «вольву» садимся. Сашок адрес домашний кандидатишки упрямого называет, и мы едем. Я машину веду, а Сашок пакет вскрывает. Ну баксы там — дело понятное, но ещё бумаги какие-то гербовые и фотография цветная коттеджа двухэтажного на фоне пальм и лазурного моря. Баксы с фотографией Сашок назад в пакет суёт, а бумаги начинает изучать. Да прилежно так, что я уже и к дому кандидата нашего подкатил, и машину возле подъезда припарковал, а он всё штудирует. Наконец глаза от бумаг отрывает, в окно выглядывает, и его чуть кондрашка не хватает.

— Ты что, сдурел?! — шипит на меня. — Дуй отсюда немедленно!

Тут и до меня доходит, что я отчебучил. Ежели не сговоримся с кандидатом по-хорошему — это ж сколько свидетелей, видевших мою «вольву», найдётся…

Убираемся мы отсюда подобру-поздорову и машину на платной стоянке возле скверика, в кварталах трёх от дома кандидатишки, оставляем.

Здесь Сашок меня и озадачивает, причём в обоих смыслах:

— Я первым «в гости» пойду. А ты возьми по бутылке шампанского, коньяка и «пепси», минут пять выжди и тоже подходи. Дом ты знаешь, второй подъезд, квартира тридцать один.

Разворачивается он и уходит. А я стою опупело — такое впечатление, будто на именины мы направляемся, а не мозги упрямцу по стенке размазывать. Но, делать нечего, выполняю первый смысл «озадачивания» — покупаю в ларьке бутылки, складываю в пакет полиэтиленовый, с бабой экзотической на нём пропечатанной, и со вторым смыслом «озадачивания», так мною и не решённым — на фига? — чапаю по указанному адресу.

Дом клиента нашего ещё тот. Хрущоба времён семилетки совковской. Подъезд обшарпанный, грязный, ступени стёрты по самое некуда, и кошками воняет. Поднимаюсь по лестнице и на номера квартир смотрю. Чёрта с два нужную найдёшь! Нет номеров — будто корова языком слизала. Понятно, ребятня шустрит — делать-то ей нечего, разве котам к хвостам банки пустые консервные привязывать, лампочки в подъездах бить да номера с квартир срывать. Правда, на первом этаже на одной из дверей «22» мелом написано, и на втором лишь на одной двери семёрка перевёрнутая на гвоздике хилом покачивается. Спугнули, видно, пацанов, не успели они дело своё «геройское» до конца свершить. Зато на третьем ва-аще все двери голые, хотя дедуктивным методом дохожу, что моя, с тридцать первым номером, здесь должна быть.

Стою я на площадке, глаза, что буриданов осёл, выпучил и мозгую, в какую из четырёх квартир сунуться. Не дай бог, ошибиться — Сашок второй промашки за день не простит.

Тут дверь одной из квартир распахивается, выглядывает из неё Сашок и пальцем меня манит. Не, нормальный он мужик, знает, где я могу застопориться. Перевожу дух и проскальзываю в прихожую.

Сашок дверь входную затворяет и меня в комнату подталкивает.

— Никто тебя не видел? — спрашивает шёпотом.

— Обижаешь, начальник! — шучу тоже шёпотом и в комнатушку вхожу.

Ну и обстановочка! Диван-кровать от времени бесформенная, на тюфяк серый бугристый больше похожая, сервантик донельзя обшарпанный, пара стульев времён сталинских, дерматином обитых, да столик журнальный, весь в пятнах остатков лака полировочного. Да и сама комнатушка та ещё. Плитка линолеумная на полу покороблена, обои выцветшие в разводах ржавых, а штукатурка на потолке такими трещинами испещрена, будто дом землетрясение жесточайшее перенёс, но, вопреки Перестройке, выстоял.

— А хозяин где? — спрашиваю.

— В ванной, горло себе перерезанное полощет, — бурчит Сашок и, как ни в чём не бывало, в кресло садится. Впрочем, садится осторожно так, чтоб, значит, оно под ним не развалилось.

А я, естественно, что дубьём пришибленный, на месте застываю. И слышу, действительно, вода в ванной с фырканьем весёлым плещет. Ни фига себе ситуация — в ванной покойничек моется, а тут я с бутылками припёрся. Поминать будем, что ли? — шевелятся на голове волосы.

Смотрит на меня Сашок и кривится презрительно.

— Шутка, — говорит. — Задерживается наш клиент. А вода в ванной льётся потому, что кран там сорван. — Здесь Сашок смотрит мне в глаза и добавляет жёстко: — Но эта шутка через час-два былью может стать. Так что будь готов.

Да уж, шуточка у Сашка убойная. У меня после неё мозги так набекрень стали, что кроме пионерского отклика «Всегда готов!» в них ничего нет. Причём вертится этот отзыв, зараза, что патефонная пластинка заезженная.

— Садись, — предлагает Сашок, — а то, вижу, грохнешься сейчас на пол, будто гимназистка впечатлительная.

Машинально плюхаюсь на стул, и пакет с бутылками о пол гремит. Совсем забыл, что в руке его держу. С такими заявочками, что Сашок откалывает, маму родную забудешь.

— А вот шуметь не надо, — зло цедит Сашок.

— Шутить так не надо, — огрызаюсь и в пакет заглядываю. Нет, повезло: бутылки целые.

Вот что у Сашка хорошего есть, так это справедливость. Враз понимает, что здесь и его толика вины имеется. Поэтому не рычит на меня зверем, как другой бы на его месте, а говорит строго и назидательно:

— В любых ситуациях учись держать себя в руках. Это во-первых. Во-вторых — будь наблюдательным, в то же время сам старайся оставаться незаметным. Сегодня ты четыре промаха за пятнадцать минут сделал. Машину возле подъезда клиента поставил — это раз. Пакет такой пёстрый купил, что он невольно внимание прохожих привлекает, а по нему и ты запоминаешься — два. Третий прокол — бутылками о пол грохнул. А что если сосед снизу — добрый приятель нашего клиента и, решив по стуку, что хозяин дома, к нам сейчас поднимется?

Сижу я, голову понурив, сказать нечего.

— А четвёртый? — мямлю. Раз уж взялся за меня Сашок, пусть добивает окончательно, чего как садист тянет?

— Четвёртый прокол, так сказать, несколько из другой оперы. Соображать хоть немного нужно. Не так уж трудно догадаться, что тридцать первая квартира находится над двадцать седьмой.

— А откуда мне известно, где двадцать седь… — возмущаюсь я и осекаюсь, вспомнив на дверях второго этажа семёрку перевёрнутую, на гвоздике что на честном слове висящую.

— Вот-вот, — язвит Сашок. — Если дошло, может, и будет из тебя толк.

Ладно, думаю, представится случай, отыграюсь. Как тогда в ночном клубе с «бальзамом моего имени». Пупсик костюмчик-то мне до блеска вычистил, лучше нового стал, а у тебя, Сашок, после того, как я салфеткой грязной по брюкам твоим поелозил, пятна на них, вон, хоть почти и не заметны, но полностью не отстирались.

Перевожу я взгляд на столик журнальный и замечаю вдруг, что на нём три стакана гранёных стоят. Да не просто так — один напротив Сашка, второй — возле меня, а третий — супротив стула пустого, к столику придвинутого.

Ага, кумекаю, Сашок к приёму хозяина квартиры приготовился. Пора, значит, и мне смекалку проявлять, хватит в «лохах» ходить.

Выставляю бутылки на столик и предлагаю:

— Может, без клиента начнём? Разминочку проведём, так сказать.

— Можно, — неожиданно легко соглашается Сашок. — Хозяина, насколько знаю, долго ждать придётся.

Откупоривает он «пепси» и себе в стакан наливает.

— А как насчёт покрепче? — киваю на коньяк.

— Смотри сам, — пожимает плечами Сашок. — Но учти, я за тебя машину вести не буду.

Вздыхаю я тяжко и наливаю себе всего на два пальца. Оно, конечно, могу и всю бутылку оприходовать и баранку опосля нормально крутить, однако с ментами, ежели остановят, в таком состоянии оченно лясы точить не люблю. Они ведь и в каталажку «за сопротивление властям» запроторить могут, когда я им сотню баксов совать буду, а им двести захочется.

Потихоньку, что американец респектабельный, ввожу в три приёма в организм дозу отмеренную, стакан на столик ставлю, сигареты достаю.

— А вот это — потерпишь, — осаживает меня Сашок. — Хозяин не курит и запах от дверей почует. Может и с крючка сорваться.

Делать нечего, сую сигареты в карман, наливаю себе ещё на палец. Время коротать-то как-то надо? С Сашком и в нормальных условиях не больно-то поговоришь, а в засаде тем более. Одно приятно — судя по настроению Сашка, по тому, что здесь пьём, да «пальчики» свои на предметах разных в изобилии оставляем, полюбовно мы должны с клиентом расстаться.

18

Ох, и долго нам ждать пришлось! Часа полтора — за окном и смеркаться стало. Сашку хорошо — в кресле развалился, а я на стуле сталинском всю задницу себе отсидел. На спинку нормально не откинешься — прямая она, зараза, что стиральная доска, и каждый позвонок мой на ней чувствуется, да и на сиденье жёстком больше пяти минут в одном положении не усидишь. А встать нельзя, чтоб ноги размять, — знаю, тут же Сашок окрысится, мол, перекрытия здесь настолько звукопроницаемые, что мышь на пятом этаже по полу пробежит, а на первом слышно. От такого удовольствия я потихоньку-полегоньку полбутылки коньяка высосал. Плевать мне на ментов — уже и пятьсот баксов готов им отвалить, лишь бы «посиделки» эти чёртовы побыстрее закончились.

Наконец, когда уж совсем стемнело, запиликал пейджер в кармане Сашка. Вытаскивает его Сашок, подсветку экрана включает, читает.

— Всё, — говорит, — минут через десять хозяин квартиры заявится.

— Между прочим, — как бы походя, замечаю я, — все соседи пиликанье твоей штучки слышали.

Ничего Сашок не ответил, только носом засопел рассерженно. Уел я его таки.

Продолжаем сидеть, ждать. Действительно, десяти минут не проходит, как слышу, в двери замок щёлкает, хозяин в квартиру входит, свет включает, дверь изнутри запирает да цепочку набрасывает. Зачем, спрашивается? В квартире и брать-то нечего — кому такое хламьё приглянуться может? К нему без брезгливости и не притронешься.

Как понимаю по шороху, снимает клиент в прихожей курточку свою или плащик — уж и не знаю, что у него там, — в комнату заходит и свет включает. Да так с ручонкой поднятой у выключателя изваянием и застывает, нас узрев. Гляжу на него: маленький, тщедушный, лысенький, в очочках. Ну, в общем, по одному виду понятно, какой национальности. Бледный весь, испарина на лысине выступила, но глазки за очочками бегают. Не совсем, видно, обделался, соображает, как бы дёру дать. Куда, дурашка?! Цепочку-то сам только что набросил, а телом дверь прошибать не с твоей комплекцией…

— Мы уж вас, Моисей Сигизмундович, заждались! — радушно приветствует его Сашок. — Вдвоём пить как-то пресно, присоединяйтесь, третьим будете. Впрочем, что это я так официально? Если не ошибаюсь, вас в институте ведь не по паспорту, а так, по-свойски, Михаилом Семёновичем кличут? Будьте добры, Михал Семёныч, составьте нам компанию.

Гляжу, клиент наш в себя приходит, видно, о письмеце своём вспомнив, улыбаться ехидно начинает.

— Пгочиму и не випить, есги пгедгахают? — хорохорится Моисей Сигизмундыч, подходит бодренько к столику и садится. Акцент у него ещё похлеще внешности национальность выдаёт — просто поразительно, как у Сашка язык поворачивается его Михаилом Семёновичем называть.

Наливаю ему полстакана коньяку, но Сашок журит меня:

— Не-ет, так не годится. Опоздавшему штрафную положено.

Доливаю Моисею Сигизмундычу по самую каёмочку, себе в стакан остатки плещу. И на палец не получилось — слёзы на донышке. Знал бы, что такой расклад будет, две бутылки коньяка взял бы.

Держится Моисей Сигизмундыч ничего, хотя и видно, что наглость его напускная. Но стакан поднимает уверенно, рукой крепкой, ни капельки не проливает.

Сдвинули мы стаканы, Сашок, естественно, с «пепси», а вот тут уже Моисей Сигизмундыч совсем по-хамски себя вести начинает.

— Са миё исбгание! — тост провозглашает и пить начинает. По-нашему пьёт: степенно, спокойно, уверенно, не торопясь стаканяру в себя вводит. С явным удовольствием. Просто любо-дорого посмотреть.

— Вы уж простите, что без закуски, — Сашок говорит. — Не знали, что в холодильнике у вас шаром покати. Может, хоть эта «конфетка» вам жизнь скрасит?

Здесь Сашок письмецо заветное из кармана достаёт и на стол бросает.

А Моисей Сигизмундыч как раз последний глоток в себя вводит. Скосил он глаза, письмо признал, и «конфетка» ему поперёк горла стала. Да так, что последний глоток у него изо рта, словно из пульверизатора, туманом капельным брызнул. И всё Сашку на брюки многострадальные. Хорошо, не в морду.

— Что же вы так реагируете, — морщится Сашок, через столик перегибается и отечески начинает Моисея Сигизмундыча по спине похлопывать. — Так и до инфаркта недалеко.

А того согнуло в три погибели, кашляет он, остановиться не может.

— Гадно вам, — наконец справляется с кашлем Моисей Сигизмундыч и руку Сашка отталкивает. — Пгишги мине контшать, так дегайте свиё дего, и нечихо югодствовать!

— Ну что вы, право слово, Михал Семёныч, — укоризненно головой Сашок качает. — Если бы кончать пришли, то пить бы с вами не стали. У нас мно-ого других способов есть. Попроще и подешевле.

Выпрямляется на стуле Моисей Сигизмундыч и в глаза Сашку прямо смотрит.

— Так шо ви от мине хотите? — в чисто национальной традиции вопрошает он и ручкой так это эмоционально машет. — Всять у мине, сами витите, нечихо.

Но Сашок паузу держит, пальцами по столику многозначительно барабанит. Тогда я достаю сигареты, закуриваю с удовольствием и дым прямо в лицо Моисею Сигизмундычу пускаю.

— Токи бис этих штучик! — чуть не взвивается он.

— Поговорить мы пришли, — наконец отвечает на его вопрос Сашок. — И договориться по-хорошему. Как вы сами понимаете, — доверительно понижает голос, — выбор у вас небольшой. Или — или… А вот того третьего «выбора», за который вы тост провозгласили, нет.

Набычился Моисей Сигизмундыч, руки на груди скрестил, на нас исподлобья косяки бросает. Губами сомкнутыми жуёт. Думает.

— Гадно, — соглашается в конце концов. — По-хогошему, так по-хогошему. Но я догохо пгодаюсь. Гутше умегеть, чим так шить!

— А что же вам родина ваша историческая не помогает? — язвит Сашок.

— Ни ваше дего! — огрызается Моисей Сигизмундыч. — Пгишги покупать, так покупайте!

— Хорошо, будь по-вашему, — говорит Сашок и объявляет: — Торги начинаются. Наша цена такая — завтра утром вы идёте в избирком и снимаете свою кандидатуру. Затем рассчитываетесь с работы, ровно в шесть вечера садитесь в самолёт и прямым рейсом улетаете в Хайфу. Навсегда.

— Пганятно, — сварливо кривит губы Моисей Сигизмундыч. — И шо я буду с этохо иметь?

— Хибарку в земле обетованной на берегу синего моря, — говорит Сашок и бросает перед ним фотографию двухэтажного коттеджа из пакета Бонзы. — А это вот документы на хибарку на ваше имя, — кладёт рядом бумаги гербовые.

Посмотрел всё внимательно Моисей Сигизмундыч, довольно головой покивал, но — вот уж национальность в нём сказывается — мало ему.

— А на шо я там шить буду?

— Это на первое время, — выкладывает баксы Сашок, — а дальше уж сами.

От такого оборота дел Моисей Сигизмундыч совсем поплыл, счастье своё учуяв. Но, тем не менее, хватки своей национальной не теряет.

— А как ше я савтга угечу? Мине паспогт делать надо, вису погучать…

— Завтра, как с работы рассчитаетесь и из института выйдете, паспорт, визу и билет на самолёт вам вручат.

— Эхе, эхе, — кивает головой Моисей Сигизмундыч что болванчик китайский. — А…

— А всё, — ласково так обрывает его Сашок. — Больше ничего. Или…

— Та шо ви, шо ви! — отмахивается Моисей Сигизмундыч, словно мух от лица отгоняет. — Хте это витано, штопи евгей от такохо шастя откасывагся? Сог'асен я, сог'асен!

— Тогда это дело надо обмыть, — улыбается Сашок и на бутылку шампанского кивает. — Открывайте, Михал Семёныч.

Как, оказывается, у мужика руки трястись могут! От края до края Моисей Сигизмундыч бутылку по столику прогнал, всё ухватить не мог. Но наконец за горлышко поймал. А как открыл, так полквартиры шампанским залил и себя окатил. Что удивительно, нас от брызг уберёг — зауважал, что ли?

С грехом пополам разлил остатки по стаканам, двумя руками свой охватил, над головой поднял. И видно, что пьян он уже в стельку. Ему и коньяк пить не надо было — он от такого «торга» и так бы закосел.

— Ваше сдоговье! — провозглашает.

— И чтобы о нашем договоре никто не знал, — словно продолжает тост Сашок. — На работе объясните, что, мол, дядюшка богатенький у вас в Израиле объявился.

— Шо ви, шо ви! — клянётся Моисей Сигизмундыч. — Ни боше мой! Я буду нем как мохила!

— Тогда смотрите, чтобы наречие «как» не превратилось в предлог «в», — остужает его Сашок. — Учтите, в случае чего, мы вас везде найдём.

— Ни боше мой, как ви мохги так думать?! Ни боше мой… — божится Моисей Сигизмундыч и залпом выпивает. Затем глядит на нас полоумными от счастья глазами и внезапно ничком, мордой вниз, падает на пол.

Я недоумённо перевожу взгляд на Сашка. Во штуку клиент учудил — уж не окочурился ли от счастья?

— А он, случаем, не того..? — спрашиваю.

— Нет, — усмехается Сашок. — Ты прислушайся.

Слышу вначале из-под столика чмоканье какое-то. И вдруг оно сменяется таким богатырским храпом, что невольно кажется, будто там не тщедушный Моисей Сигизмундыч валяется, а громадный амбал, как два Сашка вместе взятые.

— Всё, идём, — встаёт с кресла Сашок. — Бутылки в пакет сложи, с собой заберём. А стаканы помой.

— Это ещё зачем? — возмущаюсь.

— А сдашь бутылочки-то, хлебушка деткам купишь, — язвит Сашок, но неожиданно в лице меняется и зло цедит: — Сколько тебя учить можно?! «Пальчики» здесь наши, «пальчики»! Знаю я их натуру. Сегодня Христом-богом клянётся, а завтра за тридцать сребреников… Впрочем, — бросает он взгляд на тело на полу, — этот-то вряд ли… Но бережёного и бог бережёт. Так что, действуй.

19

Едем домой, а меня, честно говоря, оторопь берёт. Какие бабки Бонза на ветер бросает! Ведь коню ясно, что Сигизмундыч ему не соперник, а вот поди ты… Чёрт разберёт эти политические игрища. Может, за Сигизмундычем сионизм международный сонмом толпится? Так непохоже, наш он еврей, совковский — коньяк вон как жлоктал да и в квартире нищета что у последнего русского… Одним словом, россиянин.

Но, с другой стороны, с чего бы это Бонзе быть таким щедрым? Ох, не любит Хозяин баксами швырять! Короче, не вытерпел я и Сашку напрямик вопрос этот каверзный задаю.

— Ты в покер играешь? — вместо ответа, спрашивает Сашок.

— Могу…

— А может такое быть, чтобы крупье в казино тебе четыре туза с джокером с первого раза сдал?

— Да ни в жисть… — мямлю ошарашено. — Но при чём…

— При том! — что ножницами обрезает мой вопрос Сашок. — Чтобы на ломберном столе колода краплёная появилась, нужно либо казино на корню скупить, либо крупье хорошо подмазать. Понятно? Причём подмазать очень хорошо!

Ни фига я его мысль заумную не просекаю, но переспрашивать не решаюсь, хотя мои сомнения насчёт непонятной щедрости Бонзы Сашок никак не рассеял. Видел я однажды случайно, как Хозяин писаку моего отшил (я тогда с писакой ещё не познакомился). Пришёл, значит, писака денег просить, то есть спонсирование клянчить, чтоб, мол, на семинар какой-то съездить. Двести баксов всего. И так он, и этак вокруг Бонзы вьётся, всё по имени-отчеству величает: «Антон Андреич, Антон Андреич… А вы помните… А вы знаете…» И всё ему больше про творчество своё талдычит да лауреатства многочисленные. Ну и Бонза от него не отстаёт, тоже соловьём заливается: «Как же, как же… помню… А вот эта повесть у вас… М-да… Или вот эта…» Со стороны посмотришь — ну не разлей вода, так друг друга уважают да почитают. Бонза писаку до дверей провожает, что гостя дорогого, руку долго трясёт, по плечу похлопывает: «Мы ваш вопрос непременно решим… а как же иначе?!.. Наш известный… достопримечательность города… Всенепременно…» Но только выпроводил Бонза писаку, елейную улыбочку с морды стирает и Сашку мимоходом бросает: «Этого, — на дверь указывает, — больше и на порог не пускать!»

Встретил я писаку потом в подземном переходе, где раньше Пупсик стоял. Точно Бонза сказал: «достопримечательность города». Стоит он среди бомжей, шляпу перед собой держит. Но голову так гордо задирает, что в шляпе и медяка ломаного нет.

Остановился я напротив, смотрю. А он заметил, что чьё-то внимание привлёк, ещё больше подбородок кверху задрал и приосанился даже, будто арию исторгнуть из себя надумал. Ни дать, ни взять изваяние совковское, только в руку бы вместо шляпы отбойный молоток или кувалду с серпом.

— А ты пиво пьёшь? — спрашиваю напрямик. Чего-то захотелось мне с бывшей элитой совковской пообщаться, узнать, что там у него за шарики-ролики в черепушке вертятся и каким образом. Раньше-то, при совке, недоступными оне были, а сейчас один гонор остался. Либо бери тёпленьким да голыми руками, либо плюнь-разотри и иди дальше.

Одарил он меня взглядом спесивым, будто я матом при дамах светских загнул, и отвечает штилем высокопарным:

— …и самогон тоже.

Ну, повёл я его в забегаловку ближайшую. Угостил, накормил. Пьёт он изумительно — Пупсик бы видел, точно в осадок бы выпал и мне потом его всю жизнь в пример приводил: мол, учись, как у человека этикет супротив твоего моветона поставлен! Взял писака пивную кружку с водярой двумя пальчиками, мизинчик отставил и с таким эстетическим удовольствием дозу в организм ввёл, что кадык ни разу не дёрнулся! Словно на приёме у королевы английской, а не в пивной заблёванной. А чебурек чёрствый как вкушал! Точно блюдо заморское, доселе у нас не виданное да особо изысканное. Амброзия, одним словом, а не тесто недожаренное с дохлятиной. По кусочку миниатюрному отламывает, на язык кладёт и при этом разговоры так ведёт, будто во рту у него и нет ничего. И чешет языком складно так, словно песню поёт, и в то же время столь заковыристо, что уследить за мыслью невозможно. У меня аж голова кругом пошла. Короче, сразу видно — не нашего круга человек, не от мира сего.

Тут я возьми и ляпни:

— Да с такой головой, таким знанием жизни я бы на вашем месте сейчас бабки лопатой грёб!

Посмотрел он на меня ясным соколом да молвил слово веское:

— Не царское это дело в нужниках копаться. Где вам понять, что такое в эмпиреях высоких витать!

Здесь мозги у меня совсем размягчились. Уж и не помню, то ли я писаку упросил, гением его пришибленный, то ли он меня исподволь так настроил, что я согласился, но взялся он жизнеописание обо мне потомкам оставить. Появляется он теперь передо мной раз в неделю что чёртик из бутылки, кипу листков, на машинке отпечатанных, суёт, двадцать баксов жестом королевским берёт и исчезает. Честно говоря, не читаю его писанины. Боюсь. Раз попытался, пару строк осилил — вроде бы действительно обо мне, но такая там слововязь, что голова снова, как в пивной, закружилась. С тех пор складирую я своё «жизнеописание» в тумбочке и на ключ запираю. Авось потомки осилят…

20

Меж тем жизнь крутым кипятком заварилась. И чем ближе выборы, тем варево круче. Хотя, по нашим сводкам — сплошная тишь да благодать.

Бонза от таких известий с каждым днём всё мрачнее ходит. И на Сашка уж не кричит, а змеёй шипит, слюной брызжа: «Не может быть, чтобы в столице обо мне молчали. Ни одной статьи в газете, ни одного слова в кулуарах власти. Где твои информаторы — взятки маленькие даёшь?! Ведь знаю, что я для Центра — кость поперёк горла!»

Вначале Сашок ещё возражал — мол, ФСБ стала жёстче работать, но затем только отмалчивался. Действительно, а что скажешь — у Бонзы деньги крутые, но и в верхах тоже не нищие сидят, транснациональными корпорациями ворочают. Тут уж совсем другая политика, не наша, областная, а международная. Совсем другой подход нужен.

Наконец не выдержал Сашок и после очередного «наезда» Бонзы возьми и брякни:

— Отсутствие информации — тоже информация.

Выпучил Бонза на него глаза, побагровел, что твой свекольник, и ка-ак взорвётся:

— Это ты меня учишь?!! Может, ещё добавишь: «информация к размышлению»?!

И дальше как пошёл матом чесать, что у меня челюсть от восхищения отпала. Минут пятнадцать над Сашком изгалялся, при этом ни одного слова печатного и ни одного повтора. Во выдал! Доходили до меня слухи, что во времена парусного флота существовал «боцманский загиб» — непревзойдённый образец идиоматического творчества великорусского, — но как-то в эту легенду не очень верилось. А вот, поди-ка, довелось собственными ушами услышать. Жив наш фольклор — это диамат в бозе почил, а мат бессмертен!

Выговорился Бонза, пар стравил и по своим избирательским делам в город укатил. Но не зря в народе говорят: как аукнется, так и откликнется. Не прошло и часа, как после его «взрыва» словесного настоящий приключился. На трассе ровной, под его машиной. Хорошо, лимузин у него бронированный — жив остался. Видел я потом лимузин этот — ни колёс, ни капота, всё к чёртовой бабушке оторвано, одна коробка салона осталась. Шофёра с сотрясением мозга и множественными переломами в больницу отвезли, а Бонза лишь синяками отделался. Правда, два дня потом что пришибленный ходил — голова трясётся, глазки затравленно бегают, а сам молчит что глушённая рыба на поддоне у «челноков».

Ментов и эфэсбэшников к «фазенде» понаехало видимо-невидимо — следствие, мол, вести, — но Сашок их на территорию не пустил. И правда, а чего им здесь делать-то? Пусть на месте происшествия всё выясняют, а свидетелей, коль приспичит, к себе вызывают. Уж кто-кто, а наш отдел знает как облупленных этих самых блюстителей порядка с «чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой» — самые криминализированные структуры в стране. Порой на десятерых хозяев работают и с каждого свой интерес имеют. Их пусти — чо им надо к стене, полу или потолку прилепят, и тогда уж точно мозги Хозяина со штукатурки соскрёбывать придётся.

Ребята из нашего «оперотдела» забегали, засуетились, что тараканы, дихлофосом опрысканные. Но, что удивительно, опять ноль информации. Слухов досужих, конечно, по городу с три короба — о чём только не судачат, какие только предположения не высказывают, — а вот конкретности и намёка нет. Впрочем, на одном все сходятся — ниточка в столицу тянется. Но к кому именно — здесь обрыв. Правда, я, не будь дураком, через Пупсика выяснил, но, естественно, об этом ни гу-гу. Нечего попусту подставляться.

Тем временем в прессе шумиха началась такая, что ни в сказке сказать, лишь пером накропать. Дождался-таки Хозяин известности. И как только местные да столичные газеты покушение на думского кандидата ни интерпретировали! Договорились даже до того, что, мол, он сам на себя это покушение устроил, чтобы очки в предвыборной гонке набрать. Батюшки-светы, какой гонке, ежели он единственный кандидат по округу?

А между этими статьями пространными небольшое такое сообщеньице промелькнуло: подал один из вице-премьеров в отставку по причине, вроде бы вскользь указанной, — захотелось ему из исполнительной власти в законодательную перейти и там силы свои недюжинные применить. Понятно, что обыватель это сообщение мимо глаз и ушей пропустил — ему факты жареные подавай, да чтоб там перцу поболе было. А у меня, как прочитал, мороз по коже прошёл. Я-то знаю, откуда ветер ледяной дует, и где отставной вице-премьер избираться надумал, и почему. Ох, ну и «мясорубка» у нас начнётся…

Однако не один я такой умный оказался.

21

Просыпаюсь я как-то утром, а за окном — солнышко яркое, на небе ни облачка. Лепота! И настроение, естественно, под стать. Побрился, умылся и быстренько на кухню. Стол уже, само собой, накрыт, Пупсик на табурете сидит, меня дожидается.

— Привет! — бросаю ему, кофе себе наливаю, а сам под нос мурлычу: — «Утро красит нежным цветом…»

Плюхаюсь на табурет, кофе отхлёбываю, за яичницу принимаюсь.

— Весна на улице! — говорю приподнято. — Денёк-то сегодня погожим обещает быть, как ты считаешь, а?

Гляжу на Пупсика, и яичница у меня поперёк горла застревает. Сидит он, нахохлился, на меня глазами тусклыми смотрит.

«Уж не заболел ли?» — мысль мелькает. Приступов вроде быть не должно — давно он на меня сенсорику свою не тратил, — но ведь есть простые детские болезни. Корь там, свинка, ветрянка… Он, в конце концов, кроме своих уникальных способностей, ничем от других пацанов не отличается. А здоровьем, может, и похилее будет. Ежели, скажем, его нос к носу с Сёмкой свести, так и гадать не надо, кто кому фингалов понаставит.

Делаю большой глоток кофе, проталкиваю кусок застрявший и спрашиваю:

— Что случилось?

Вздыхает тяжко Пупсик и говорит:

— День у вас, Борис Макарович, будет сегодня трудный. Ох, и тру-удный…

Ни фига себе заявочки! Лучезарное настроение моё как ветром сдувает. И знаю ведь, что на вопрос «почему?» он мне не ответит, поскольку хоть и предвидит будущее, но оно расплывчато, и вариантов там — тьма.

— Ну а ты-то зачем? — напрямую спрашиваю.

— Я, Борис Макарович, всё, что скажете, сделаю. Но, сами знаете, не всегда правильно ситуацию понимаю.

Насчёт «не всегда правильно» — это уж точно. Зимой, помню, чуть не до конца жизни меня удовольствия лишил пить да курить.

— Так как же быть?

— Не знаю… — тянет Пупсик жалобно и, чувствую, вот-вот рюмзать начнёт. И в глазах у него тоска смертная от беспомощности своей полной. Что-что, а придумывать что-либо он не мастак. Вот чужую идею исполнять — другое дело. Значит, мне самому нужно шариками-роликами в черепушке своей потарахтеть.

— Слушай, а если я тебе мысленно буду команды давать, ты меня услышишь?

— Да, — кивает.

— Вот и договорились. Продолжай оберегать меня как и прежде, а что делать в особо сложных ситуациях, я тебе подсказывать буду.

Пупсик рот разевает, ресницами жиденькими хлопает, а в глазах неподдельное восхищение моей «гениальностью» возгорается.

— Тогда покеда, — киваю ему, встаю из-за стола и к двери направляюсь. И так, видно, мозги Пупсику запудрил, что он о завтраке, мной недоеденном, напомнить забыл.

Приезжаю на «фазенду» Бонзы, в домик гостевой направляюсь, где обычно Иванов, трижды сверхзаконспирированный, оперативки проводит, но тут по пути меня Сашок перехватывает.

— Идём со мной к Хозяину, — говорит.

— А как же оперативка? — недоумеваю.

Сашок хмыкает и головой качает.

— Удивляюсь я тебе, — язвит. — Как по-твоему, что в нашей работе самое важное? Объясняю популярно: если Хозяин вызывает, а ты в это время в сортире сидишь, то ты оттуда, не раздумывая, со спущенными штанами на зов бежать должен. Усёк?

Усёк я и поплёлся вслед за Сашком.

Заходим к Бонзе в кабинет. Сидит он что туча грозовая, так и кажется, сейчас громом с молнией разразится. Но нет, зыркнул только на нас взглядом мрачным, на «здрасте» и ухом не повёл, а как ближе мы подошли, швыряет Сашку через весь стол газету.

— Знаком с этой статьёй? — вопрошает сквозь зубы, и в тоне, каким вопрос задан, зарницы непогоды приближающейся сверкают.

Кошусь на газетку и вижу: статейка об отставке вице-премьера красным карандашом обведена.

Сашок мельком газетку просматривает, головой кивает.

— Знаком, — говорит корректно; тоже грозу близкую чувствует.

— А в курсе, что отставной вице-премьер к нам сегодня вечером личным самолётом прибывает? — повышает тон Бонза, и за зарницами уже гром отдалённый слышится.

— В курсе. Даже знаю, какой номер и в какой гостинице ему забронирован, — отвечает Сашок.

— Значит, знаешь… — понижает тон Бонза, и от этого такое впечатление, что гроза мимо проходит. — И какие у тебя соображения по этому поводу?

— Ровным счётом никаких, — спокойно пожимает плечами Сашок. — Зарегистрироваться по нашему округу как кандидат он не может, поскольку и дня не жил здесь, а тем более не работал. Вот в соседнем городе — пожалуйста. Там он до десяти лет от роду с родителями обретался.

— Значит, такая у тебя информация… — цедит сквозь зубы Бонза и глазками своими махонькими Сашка буравит. — Значит, так твой «оперотдел» работает, деньги мои попусту трынькает…

И тут молния гнева Бонзы кабинет пополам раскалывает, а гром небесный его гласом Сашка к полу пригвождает:

— А вот про это ты знаешь?!! — швыряет через стол цидулку какую-то. — Родился он в нашей первой городской больнице! Мать его, этим сучьим потрохом беременную, с поезда сняли, в нашу больницу свезли, а как родила, дальше поехала!

Вот это действительно гроза! Да кой там гроза — бедствие стихийное. Стоим мы с Сашком, что под ливнем проливным да молниями сверкающими посреди пустыни, где спрятаться негде от разверзшихся хлябей небесных. Я уж точно мокрый до нитки, но Сашок стойко разгул стихий переносит.

Поворачивается ко мне, ледяным взглядом одаряет, видно, жалеет уже, что с собой позвал, и говорит:

— Иди-ка, Борис, займись своими делами. Если будешь нужен, я тебя найду.

А мне только того и нужно. Даже не ожидал подарка такого — пулей из кабинета Бонзы вымелся. Во, думаю, блин, повезло! Ошибся Пупсик на моё счастье, не у меня сегодня день тяжёлый будет…

22

В общем, вернулось ко мне настроение радужное — весь день что на крыльях лётал. Да и погода тому способствует — весна наконец по-настоящему за дело взялась. Солнышко пригревает, птички щебечут. Одним словом, полная противоположность атмосфере в кабинете у Бонзы. Но, смотрю, ребята из «оперотдела» суетятся больно, шагом не ходят, только бегом, и морды у всех мрачные, что у висельников. А мне всё по фиг — отстранили от дел, ну и ладненько. Тоже мне — наказали! Почаще бы так…

Своих дел у меня на сегодня никаких, но на всякий случай озабоченность на морду напускаю и с таким видом по «фазенде» шляюсь. От нечего делать Корня к себе вызвал, поболтали о том, о сём, договорились вечером с ребятами в кабаке гульнуть, тёлок клёвых подцепить да в нумера с ними рвануть. Короче, захотелось отпуститься на полную катушку.

День уж к вечеру клониться начал, и тут-то меня мандраж стал пробирать. Ох, что-то рано я возрадовался, не было на моей памяти случая, чтобы Пупсик ошибался. Чувствую, не кончится всё добром, как с Корнем запланировал, будут приключения на мою задницу. Втихомолку в кабак слинять не могу — не та обстановка, — надо обязательно Сашку доложить. А руку к мобильнику протянуть не получается, как паралич меня правосторонний прошиб. Долго себя успокаивал да уговаривал, что всё образуется, и таки уболтал руку бездействующую. Настроился соответствующе, что говорить буду в голове пару раз прокрутил и — была не была! — лезу в карман, достаю мобильник. Но позвонить не успеваю. Мобильник в руке как по волшебству сам тренькать начинает. Мелодично так, но меня его перезвон японский сиреной милицейской по ушам резанул.

«Всё, браток, — думаю, — накрылась твоя вечеринка…» И точно. Звонит Сашок и сухим таким, официальным голосом мне к Хозяину зайти предлагает. Знаем мы эти предложения «руки и сердца» — попробуй ослушаться, вмиг уроют.

Плетусь к Бонзе что под конвоем расстрельным, в кабинет захожу. Картина всё та же: Сашок посреди кабинета стоит, Хозяин за столом сидит. Такое впечатление, что с утра не расставались, только морда у Бонзы совсем синюшная от этих «посиделок».

— …ты меня понял?! — ловлю обрывок фразы, которую Бонза, брызжа слюной, орёт Сашку. — И чтоб в пыль, и похоронить нечего было!!!

Тут он меня узревает, рот захлопывает и глазами выпученными в меня впивается. Теперь мне понятно, в кого Алисочка уродилась. Этакие глазки жабьи лишь по наследству передаются.

— Он? — вопрошающе рычит Бонза, глазами страшными меня поедая. Причём ощущение такое, что не жуя это делает, а целиком заглатывает, как удав кролика.

— Он, — кивает Сашок.

Тут у меня коленки и подгибаются. Еле на ногах устоять удаётся, чтоб оземь не брякнуться. Это что ж я такого натворил, что меня вот так вот в пыль одним махом растереть собираются?! Волосы на голове дыбом встают, пот холодный прошибает… Когда слышу в черепушке голос Пупсика: «Успокойтесь, Борис Макарович, не о вас речь шла».

Точно глыба каменная у меня с сердца падает, и спокойствие пополам с уверенностью в своей полной защищённости по всему телу теплом благодатным расходятся. Молодец пацан, что мысли мои читает да подсказывает вовремя. А то, глядишь, по ковру на полу уже бы расплылся студнем, невразумительно булькающим.

Проглотил меня взглядом Бонза, рыгнул сыто, но как-то странно, словно не совсем по нутру ему такой обед пришёлся. Оно и верно — знал бы, что за сила потусторонняя за моими плечами стоит, враз бы несварение желудка заработал.

— Будь по-твоему, Александр, — бурчит Бонза недовольно. — Ты операцию разработал, тебе и исполнителей выбирать. Но учти, с ним поедешь лично ты. — Здесь голос Бонзы крепнет, сталью звенеть начинает, однако чувствуется, что металл этот не дуговым разрядом к тону его крепко приварен, а нотками истерики лишь бы как подшит. — С тебя лично результат спрашивать буду!

Ничего Сашок не отвечает, кивает сдержанно, поворачивается и к двери идёт. По пути меня под локоток берёт и первым в дверь пропускает. И всё это культурненько так, по-светски вежливо у него получается, будто мы только что мило побеседовали о пустяках разных с приятным во всех отношениях человеком, а теперь так же мило расстаёмся. Но сие столь благообразным лишь со стороны может показаться. По хватке Сашка железной за мой локоток понимаю — не таким уж и приятственным дело предстоящее выглядит. Душком гнилым от него за три версты несёт, и не проработано оно до мелочей, как Сашок любит. Крепко, видать, они здесь без меня «беседовали», и Сашок сейчас на таком взводе, как ракета баллистическая ядерная после отсчёта до цифры «ноль», когда лишь команды «Ключ на старт!» не хватает.

Выходим из особняка. Сашок мрачнее тучи грозовой идёт, а за ним я в кильватере следую облачком невзрачным. Как понимаю, со стороны той ещё парой смотримся — что эскадренный ракетоносец и ялик утлый.

Заходим в гараж, по пандусу на второй этаж подземный спускаемся. Тут нас Валентин встречает. Здоровается со мной за руку и голосом своим бесцветным Сашку докладывает:

— Всё готово, можно выезжать.

— Что за машина? — спрашивает на ходу Сашок.

— «Джип-ниссан», — говорит Валентин и подводит нас к чёрному бронированному монстру на колёсах.

— С правосторонним управлением… — недовольно морщится Сашок, оглядывая джип.

— Зато с высокой проходимостью, — появляется из-за колонны Женя-амбал. Просто удивительно, что я его раньше не заметил, поскольку он раза в два шире колонны.

— Плевать мне на высокую проходимость, — сварливо огрызается Сашок, и по его тону несдержанному я лишний раз убеждаюсь, что дело нам досталось совсем дохлое. — В лесу грунт ещё мёрзлый, на чём хочешь проехать можно. А где гарантия, что на первом же перекрёстке этот джип ГИБДД не тормознёт? Всё чисто, когда машину брали?

— Обижаешь, Александр, — оскабливается Женечка-амбал. — Хозяин джипа на Багамах загорает, и в гараж без его ведома никто сунуться не смеет.

— Всё загрузили? — продолжает брюзжать Сашок.

— А как по-твоему? — не выдерживает наконец Валентин. Видно и ему в диковинку такая привередливость Сашка. — Кто на дело пойдёт?

Берётся за ручку дверцы Сашок и то ли в нерешительности, то ли в задумчивости застывает. Затем поворачивает голову к Валентину и изображает на лице нечто вроде улыбки. Даже не улыбки, а её подобия — ухмылку кривую.

— Мы с Борисом, — говорит. — А вы с Евгением на связи здесь остаётесь.

И тут я впервые вижу на лице у Валентина проявление каких-то чувств. Точнее, одного чувства — полнейшего недоумения. Вытягивается его вечно постная физиономия и маской театральной застывает.

— Садись, — командует мне Сашок.

Я, значит, пытаюсь его от передней дверцы отстранить, чтобы за руль по привычке сесть, но Сашок меня поправляет:

— На заднее сиденье.

На заднее, так на заднее — как посмотрю, всё сегодня вверх тормашками. Открываю дверцу, и здесь уж у меня физиономия как у Валентина глупое выражение принимает. А куда садиться-то, спрашивается, если в ногах ящик металлический, болотной краской выкрашенный, стоит?

— Ничего, разместишься, — поторапливает Сашок, видя моё замешательство. — Давай быстрее!

Делать нечего, ныряю в салон, сажусь боком на сиденье, ноги вдоль ящика вытягиваю. А что — неплохо устроился, даже какое-то подобие комфорта.

Сашок за руль садится, дверцу захлопывает, и мы трогаемся. Ни тебе слов прощальных, ни напутствий, ни бравурных маршей. Буднично всё — работа наша такая. Оглядываюсь и вижу фигуры Валентина и Жени-амбала. Стоят они в позах одинаковых, ноги раскорячив, руки повесив, а на мордах такое выражение настоящей мужской суровости, будто на войну нас провожают. Ещё пару баб рязанских с ними рядом поставить, чтоб платочками вслед нам махали да слезу украдкой утирали — кино бы широкоформатное получилось.

23

Выезжаем мы за ворота «фазенды», но едем не в город, а на окружную трассу сворачиваем. Машин здесь много, в основном большегрузных, и Сашок то и дело чертыхается, пытаясь их обогнать. Оно и понятно — трасса не больно-то широка, и с правосторонним управлением не легко разглядеть из-за «КамАЗа» встречный рефрижератор. И чего он меня на переднее сиденье не посадил — подсказывал бы…

Перегибаюсь через спинку кресла и вижу, что на левом сиденье ещё один ящик металлический стоит, такой же защитной краской выкрашенный. Правда, ящик кубический и поменьше моего будет, но зато на панели, что к Сашку повёрнута, разные там тумблеры, кнопочки, лампочки да окошки со шкалами и стрелками, которые в такт ходу машины дрыгаются. Перевожу взгляд себе под ноги — а это что? По виду контейнер армейский, вон и замки-карабины сбоку застёгнуты и пломбами опечатаны. Рассматриваю внимательней и замечаю на боку контейнера краешек белой маркировки, которую я своими джинсами закрываю. Сдвигаю ноги в сторону, и селезёнка моя ёкает. Ни-и-фи-га-се-бе! То-то морды у Валентина с Женечкой столь сурово-мужественными были. Маркировка с виду невзрачная такая, по трафарету пропечатанная, но суть её по мозгам шибает что кувалдой. «US army». Вляпался я, похоже, в дерьмо по самые уши…

— А это что? — стучу костяшками пальцев по контейнеру, будто назначение прибора на сиденье мне абсолютно понятно.

— В своё время узнаешь, — что топором под корень рубит мой вопрос Сашок и переключает пару тумблеров на панели армейского прибора. Лампочки на нём загораются, стрелки прыгать по шкалам начинают, затем шипение в салоне раздаётся, а сквозь него голоса хриплые прорезаются.

Так это же рация! — доходит до меня. Только на фига такая бандура? Вон, когда с Валентином на «главвреда» охотились, аппаратура ультрасовременной была, а здесь почему-то «чемодан» допотопный…

Прислушиваюсь к разговорам и начинаю кое-что просекать. Вначале всё больше о погоде мужики какие-то между собой трандили, что ветер, мол, западный… столько-то метров в секунду… облачность… видимость… Ну и прочее. Чего это они, как бабы, другой темы не нашли? — думаю себе. Но когда прозвучало: «борт-7689, посадку разрешаю», а затем: «выпускаю закрылки… закрылки вышли», «выпускаю шасси… шасси вышло», — всё для меня стало на свои места. И даже то, почему мы такой бандурой-рацией пользуемся. Чтоб, значит, переговоры всех служб аэропорта прослушивать, так как они в широком диапазоне работают.

Попытался я аэропорт, рацию и контейнер под ногами воедино связать, но, честно говоря, чушь какая-то получилась. Ежели, допустим, в багажнике у нас ещё обмундирование армейское да парашюты упакованы, то ждёт нас дорога дальняя с пиковым интересом куда-нибудь в Африку, Южную Азию, Центральную Америку или на Балканы. Насмотрелся фильмов американских о рейнджерах и ничего глупее представить себе не могу, чем то, что мы с Сашком, все в «камуфле», с автоматами на груди и парашютами за плечами в дружной толпе таких же, как и мы, наёмников стройными рядами вбегаем по трапу в гигантское чрево десантного «Боинга». Не знаю, но, наверное, не последнюю роль сыграли в таком моём представлении ближайшего будущего суровые морды Валентина с Женечкой, нас «на войну» провожающих.

— Это хорошо, что ветер западный, — бурчит себе под нос Сашок. — На востоке лесок погуще. Остаётся надеяться, что в течение часа-двух направление ветра не переменится…

Сашок сворачивает с трассы на шоссе, которое за город в сторону аэропорта ведёт, и резко сбрасывает скорость, поскольку колдобин тут, что на полигоне. Такое впечатление, будто танки асфальт месяца два утюжили, но выгладить полотно до международных стандартов им почему-то не удалось. В Америке пресловутой налогоплательщик сразу бы вопрос ребром о таком шоссе перед федеральными властями поставил, и не дай бог, если из-за выбоины в дорожном полотне авария с ним какая-то, даже незначительная, приключилась бы. Не то что ремонт машины бесплатный власти бы обеспечили, но и сумму кругленькую за моральный ущерб выплатили. Отсталый они народ, американцы, где им понять-вразуметь всю прелесть наших дорог? У нас ведь как: едешь по дороге, бросил кирпич на педаль газа и чем хошь в салоне занимайся, хоть с бабой милуйся — куда машина из колеи денется?

Сашок тем временем сотовый телефон достаёт, одной рукой руль вертит, а другой номер набирает. Во умеет, что Юлий Цезарь! Ему, как почему-то думается, если ещё разуться, так он одновременно с этим левой ногой смог бы спокойно реферат какой-либо, скажем, о птичках райских, писать. И получилось бы.

— Семён Семёныч? — спрашивает в трубку Сашок. — Привет, любезный! Ну, мужик, и работку ты нам подбросил! У твоего лимузина-то передний мост полетел… Раньше шестого числа никак не управимся. Не, что ты, какие деньги… Впрочем, ежели очень постараться, то, может, к третьему… Ещё двести? Ну как тебе сказать… Лады, сделаем. Правда, тут ещё маслопровод течёт…

Во заливает, думаю. Со стороны послушать — матёрый автослесарь клиента-лопуха что липку обдирает. Но, если честно, то и я полностью расшифровать телефонную «феню» не могу. Знаю только, что «Семён Семёныч» — это Иван Иваныч наш законспирированный, «лимузин» — «жигуль» старенький, числа да суммы — где, на какой дороге, на каком километре да в котором часу машину нам для пересадки поставить. Значит, понимаю, хана джипу будет, как дело сделаем. Жаль, добротная машина, и новяк — чуть больше тысячи километров на спидометре намотано. Вот забот будет хозяину, когда он страховку за неё выбивать начнёт! Хорошо, если компенсации на «москвичок» подержанный хватит. Чай, у нас не Америка…

Кончает разговор Сашок и в лесок, что километрах в десяти от аэропорта, сворачивает. Право слово, хоть тут и грунтовка давно не езженная, но ехать по её ухабам лучше, чем по шоссе долбанному. Однако едет Сашок медленно, всё по сторонам посматривает, словно ищет что-то. Вдруг машину останавливает и мотор глушит.

— Слушай! — говорит и сам застывает, весь в слух превратившись.

Прислушиваюсь и я, хотя, что услышать должен, не врубаюсь. Ветерок меж голых веток пришепётывает, синички попискивают, да откуда-то гул самолёта доносится. Подлетает к аэропорту, как понимаю из разговоров по рации, «борт-7689», на посадку заходит. И действительно, через пару минут слева от нас низко над деревьями проревел «Як-40».

— Видел? — спрашивает Сашок. — Приблизительно по той же траектории и наш спецрейс садиться будет.

Киваю я с умным видом, хотя на самом деле ни фига не врубаюсь. Какой ещё спецрейс — «Боинг» за рейнджерами, что ли? И тут-то словно кто обухом по темечку врезает, и до меня доходит. Сегодня ведь к нам бывший вице-премьер прилетает! Ни черта себе у нас дельце… Ежели выгорит, так менты всего совка бывшего под нас копать будут. Это тебе не мордобой в «Незабудке» устроить или «главвреда» грохнуть. Такое дело не замнёшь, кого надо не подмажешь…

Сашок включает зажигание, сворачивает в лес, лавирует между деревьями и минут через пять глушит мотор возле небольшого болотца, корочкой льда чуть подёрнутого.

— Приехали, — говорит он, нагибается, достаёт из-под сиденья пару валенок, как галоши обрезанных, и мне подаёт. — Надевай на кроссовки и можешь выходить.

Натягиваю валенки, дверцу открываю и из машины выползаю. Чувствую, пошатывает меня, словно кто действительно по голове дубьём врезал. Ох и в историю я вляпался, в жисть не отмыться. Вдыхаю полной грудью, чтоб в себя хоть немного прийти. А воздух в лесу такой чистый… А солнышко как греет… А небо какое голубое… А птички как щебечут… Вот когда понимаешь всю сермяжную глубину фразы «век воли не видать». Но в моём положении для этого как минимум нужно, чтобы в стране побыстрее «вышку» отменили, как того на Западе просвещённом требуют. Эх, доживу если, будет Бонза депутатом, в ножки ему упаду, чтобы он быстрее закон об отмене смертной казни в Думе проталкивал…

24

Выбирается Сашок из машины, потягивается, кости за рулём сомлевшие разминая. Гляжу, обут в такие же чуни валяные, что и я.

— Не курить, не сорить, не плеваться, не мочиться, — оповещает.

— Сколько? — спрашиваю, так как от понимания ситуации мой мочевой пузырь тотчас что барабан стал.

— Что — сколько? — не доходит до Сашка.

— Сколько мы здесь пробудем?

— Полчаса-час.

— Не выдержу, — обречёно признаюсь и голову понуриваю.

— Мать твою… — зло цедит Сашок, взглядом меня испепеляя. — По моче криминалисты тебя по счёту «раз», как по отпечаткам пальцев, вычислят!

А мне, честно говоря, уже всё равно. Лучше бы он меня взглядом, что лазером, взаправду в прах испепелил. Вместе с мочой.

— Ладно, — смягчается Сашок, видя такое дело. — Что-нибудь придумаем.

Открывает багажник джипа — огромный такой, в нём как минимум ещё человека четыре свободно разместиться могут, — а там лишь три канистры пластиковые с бензином сиротливо стоят, на средней коробочка знакомая с лампочкой красной, мигающей прилеплена. И ничего больше. Хоть бы бутылка пустая из-под «фанты» или «кока-колы»…

Поболтал канистры за ручки Сашок и на одну из них мне указывает:

— Бери эту, вроде неполная. Сядешь в машину и там, — ехидничает, — разбавишь. Всё равно этот бензин в мотор заливать не придётся.

Пока я в салоне своё дело чёрное делал, Сашок по бережку болотца прошёлся, как понимаю, диспозицию выбирая. Облегчился я и на седьмом небе себя ощутил. Орлом, в синеве небесной крылья распростёршим, в чувствах своих возвышенных воспарил. Великое дело — физиология! Завинтил крышку канистры, выбрался из машины, канистру на прежнее место в багажник поставил. И душа моя уже поёт, и дело наше расстрельное не таким уж страшным представляется. Слыхал, во время войны перед атакой сто грамм водки вроде бы давали. Дурачинушки-простофили! По мне — разреши взводу перед атакой помочиться, и он противника с землёй сровняет!

Захлопываю багажник, тут и Сашок подходит.

— Оправился? — вопрошает меня таким тоном, что от него за три версты казарменной муштрой несёт. Так и кажется, сейчас команда последует: «Ремень подтянуть, на все пуговицы застегнуться!» Но нет, ничего больше не говорит, открывает заднюю дверцу джипа и начинает с ящиком, что у меня в изножье стоял, возиться. Пломбы срывает, аккуратно на сиденье их складывает, затем ящик открывает.

Нечто подобное я и ожидал увидеть: лежит в ящике громадная базука — насмотрелся я их в американских боевиках, — но эта поболе киношных будет.

— Узнаёшь? — меня спрашивает.

— Не-а… — на всякий случай мотаю головой. Пусть сам из неё пуляет — что-то не по нутру мне такие игры.

— «Стингер» это, — объясняет Сашок, вынимает базуку из ящика и на сиденье кладёт. Затем собирает пломбы, бросает их в ящик, закрывает его на замки и из машины вытаскивает.

— В любом случае контейнер уже не понадобится, — говорит. Подходит к болотцу и швыряет ящик точно на середину. Контейнер тонкий ледок пробивает и без единого всплеска на дно уходит. Только пузыри мелкие по полынье пошли.

— Посмотри, никого вокруг нет? — приказывает Сашок.

— Сейчас нет, — говорю, — а пару минут назад трое грибников вон там прошли.

И машу рукой в неопределённом направлении. Вроде бы и на восток и в то же время таким широким жестом это делаю, что половину леса охватываю.

— Где-где? — настораживается Сашок, кусты редкие внимательным взглядом ощупывая.

— Да ты что, Александр! — усмехаюсь, довольный, что его подколол. — Шутка это. Кто в такую пору в лес сунется? Для грибников рано, а для парочек холодно.

Сашок на глазах сатанеет. Белеет лицом, глаза сверкают, и весь так напрягается, что кулаки его пудовые в нетерпении подрагивают. Всё, думаю, сейчас врежет, и мне амбец наступит, поскольку моя черепушка против его кулаков что орех супротив кувалды.

— Ещё одна такая шутка, — цедит Сашок, — и ты последуешь за контейнером.

Обмираю я и представляю, как с проломленной башкой в полынью без всплеска плюхаюсь. Даже кругов по воде не пойдёт. Хорошо, только что канистру «дополнил», а то бы точно обмочился.

— Ладно, — с трудом справляется с собой Сашок. — Замнём для ясности.

Подходит к машине, «стингер» достаёт.

— Смотри внимательно, — учить начинает. — По моей команде берёшь «стингер» и становишься тут, — делает два шага к болотцу. — Здесь тебе ветки мешать не будут. Как только самолёт покажется в небе, наводишь «стингер» на него и нажимаешь на спуск. Особо целиться не надо, «стингер» сам цель найдёт, но желательно всё же стрелять с упреждением. То есть целиться не в фюзеляж, а немного впереди по курсу самолёта. Всё ясно?

— Угу, — киваю мрачно. Таки на меня он работу самую грязную свалил. «Честь», так сказать, предоставил «золотыми буквами» в Историю вписанным быть.

— Далее, — продолжает Сашок. — Сразу после выстрела, не дожидаясь результата, бросаешь турель в болото и в машину вскакиваешь. Всё. Остальное — моё дело. Да, когда стрелять будешь, покрепче ногами в землю упрись — отдача нешуточная.

С полчаса мы в безделье проваландались — нескончаемым мне это время показалось. И, что самое противное — курить нельзя, а говорить с Сашком побаиваюсь. Ляпну ещё что-то не то — сразу в полынью угожу. Вон как Сашок набычившись сидит, глазами рацию пожирает, информацию нужную ждёт.

Тогда-то я своё мнение ошибочное о сто граммах фронтовых поменял. Хлебнуть бы сейчас из горла, чтоб мандраж унять…

А по рации о чём только наземные службы аэропорта не болтают! И, что показательно, о работе своей непосредственной почти ничего, а всё больше трёп обыкновенный. То механик метеослужбе анекдот через всё поле лётное травит, то заправщик кофе ему в постель приготовить просит, когда он «борт» транзитный дозаправит, то кто-то у кого-то взаймы до получки клянчит. Она и понятна, такая расхлябанность — работы в аэропорту сейчас с гулькин нос осталось. В лучшем случае, два-три самолёта в сутки аэропорт наш обслуживает, зато статус международного во времена Перестройки долбанной руководство выцыганить успело. Единственное, чем аэропорт и славится.

Я как-то и не просёк сразу, когда болтовня эта пустопорожняя оборвалась и пошли чисто деловые разговоры. Лишь по Сашку понял, как он насторожился да верньеры там разные подкручивать начал и прислушиваться особо внимательно.

Слышу тут и я: спецрейс «борт-1126» разрешение на посадку запрашивает.

— Пора? — не выдерживаю я игры нашей в молчанку.

Сашок мне кулак молча под нос суёт — мол, заткнись, гад, — а сам глаза с рации не сводит и слушает так, будто сейчас оттуда важное правительственное сообщение прозвучит, его лично касающееся. Как там в совке, если на современность переиначить, звучало бы: «За рекордные «удои» на ниве рыночного рэкета звания Героя капиталистического труда удостаиваются следующие господа…» Однако я уж эфирную тарабарщину и не воспринимаю — до того мандраж бьёт.

Наконец лицо Сашка разглаживается, уверенное спокойствие на нём проявляется, усмехается он.

— Порядок! — говорит довольно и рацию выключает. — С нашей стороны на посадку заходит.

Вылезает из машины, берёт рацию и… с разбегу в болотце швыряет. Что «в десятку» в полынью «бандура» летит. И снова никаких брызг, лишь пузырьки со дна подо льдом белесыми медузами колышутся.

— Давай на исходную позицию! — командует Сашок, а сам за руль садится и зажигание включает.

Выбираюсь я из джипа и чувствую — что-то вокруг изменилось. То ли засиделся в салоне и холодно мне снаружи кажется, то ли на самом деле похолодало. И вроде как что-то с глазами — свет белый в них будто меркнуть начал. Не так, чтобы сразу — блымсь, и аут, — а вот словно тусклее вокруг стало.

Беру «стингер» — тяжёлая хреновина, оказывается! — взваливаю на плечо и делаю два шага к болотцу. Становлюсь на исходную позицию, Сашком указанную, поднимаю глаза в небо и тут понимаю, что это не в глазах у меня меркнет, а просто вечер наступает. Солнце тоже, видно, «разрешение на посадку запросило» и опускается теперь прямо на аэропорт. Вот, зараза, аккурат в глаза слепит — стрелять-то как?

А тут уж и гул самолёта приближающегося доносится. Зажмуриваюсь я на мгновение, головой мотаю, открываю глаза и вижу — выныривает из-за верхушек деревьев самолёт и прямо на солнце направляется.

— Стреляй! — приказывает сзади Сашок.

А я не вижу куда. Самолёт, алюминием сверкающий, на солнце красное наплывает, и вся эта картинка космическая в моих глазах в пятно слепящее сливается.

— Стреляй! — уже орёт Сашок.

И тогда я направляю «стингер» прямо на солнце и нажимаю на спуск.

Особого грохота не было — так, шипение с фырканьем. Зато дёрнуло меня здорово, еле на ногах устоял.

— Мать твою! — слышу сзади придушенный вскрик Сашка, но не оборачиваюсь. Может, и не туда пальнул, но в следующий раз пусть сам в такой обстановке пробует. Швыряю турель в болото и в машину сигаю.

— Жми! — теперь уже я командую, и только тут понимаю, что «мать твою!» не в адрес моей меткости прозвучало. Дыму в салоне, что в бане пару, а Сашок ресницами опалёнными слепо блымает, глаза трёт — выхлоп «стингера», оказывается, прямо сюда через открытую дверцу попал.

— Поехали! — ору я не своим голосом. — Дома прихорашиваться будешь!

И в это самое мгновение красное закатное солнце вспыхивает ослепительным шаром, а через пару секунд взрывная волна, с грохотом накатившись из лесу, захлопывает дверцы джипа. Раньше бы…

25

Из леска мы, конечно, на полных парах дунули, а уж на шоссе Сашок скорость сбрасывает и спокойненько так, как ни в чём не бывало, рулит. Не хватало только, чтобы нас ГИБДД за превышение скорости тормознуло. Шоссе хоть и пустынно, но менты за любым поворотом караулить могут, скорость измерять. Эти поганцы у родной матери последнюю копейку заберут и глазом не моргнут. А так — к скорости не придерёшься, да и в салоне чисто, никаких улик, разве что в багажнике «паучок» красноглазенький мигает. Но о нём разговор особый, почему и едем, все правила дорожные соблюдая. Правда, морда у Сашка пунцовая, волосы обожжённые в завитушках рыжих, а ресниц и бровей почти нет. Ведёт он машину, глазами моргает постоянно, что альбинос, и чертыхается во всю ивановскую. Но, что в нём уважаю, не в мой адрес, а себя на чём свет стоит честит. А куда денешься — сам виноват, поскольку место для стрельбы он выбирал, да и дверцу переднюю не я открытой оставил.

Только мы из леска выскочили, включает Сашок радио и на местную волну настраивается. Это хорошо у нас «крутой» один придумал — радиостанцию с названьицем претенциозным «Non stop» организовал. Круглые сутки музыку отбойную они крутят и между делом сводку новостей по городу сообщают. Причём новости самые горячие, так сказать, с пылу с жару. И минуты не проходит после аварии автомобильной какой-либо, как весть об этом уже в эфире. Они, хитрованы, на волну ментовскую настроились и как что любопытное засекают, тут же нам, простым смертным, сообщают. Менты на «Non stop» злятся, но ничего поделать не могут — демократия, ядрёна вошь! За неё, родёмую, жизни свои молодые клали, кладём и класть будем. Впрочем, «свои» это так, для красного словца, идиома такая российская, никуда против неё не попрёшь. Мы же с Сашком всё больше специалисты по чужим душам, и сколько надо для процветания демократии, столько и уроем.

Короче, пару минут всего прошло, как слышим сообщение: «…при посадке в аэропорту потерпел аварию частный самолёт бывшего вице-премьера. К месту происшествия направлены три пожарные машины, поскольку лайнер упал в прилегающей к аэропорту лесополосе, немного не дотянув до лётного поля. По предварительной версии, лётчик неправильно рассчитал высоту, самолёт зацепился шасси за верхушки деревьев и клюнул носом. Судя по силе взрывной волны, в живых вряд ли кто мог остаться».

Тут мы с Сашком, не сговариваясь, дружно смеёмся. Полезно знать, что полёт «стингера» никто не видел, и о диверсии, естественно, пока не подозревают. Впрочем, если бы даже и заметили, ментам минут пятнадцать требуется, чтобы кордоны выставить. К тому времени джип уже ясным пламенем почти дотла сгорит, а мы на подменном «жигуле» по городу спокойненько себе катить будем.

— Ну и вид у тебя! — блаженно улыбаясь, говорю я. — Что у поросёнка смолёного.

Сашок мельком глядит на себя в зеркальце, фыркает.

— Чёрт с ним, с внешним видом, — отвечает. — У меня через неделю всё пройдёт, а вот вице-премьеру уже никакие примочки не помогут. Кстати, стекло опусти, а то дыму в салоне столько, будто здесь полк перекур устраивал. Дышать нечем.

Тут он прав. Дыму в машине действительно столько, что не то, что не продохнуть — глаза режет. В нервотрёпке этой как-то не до комфорта было, лишь сейчас ощущать стал. Опускаю стекло, холодный ветер в лицо бьёт, и, казалось бы, от свежего воздуха настроение моё прекрасное ещё выше подняться должно. Ан нет. Вся моя весёлость вдруг непонятно почему куда-то испаряется. Возбуждение тревожное охватывает, будто не с дела, а на дело едем. Уж и не знаю, что меня насторожило: то ли шоссе пустынное — в череде машин как-то спокойнее ехать, — то ли ещё что-то, чего я не просекаю, но шестое чувство подсказывает.

— Где пересаживаться будем? — спрашиваю нервно.

Сашок косится на меня, хмыкает.

— Расслабься, Борис. Дело сделано. Ещё пару поворотов, и на обочине должны наши «жигули» стоять.

Тут как раз из-за поворота нам навстречу «москвичок» серенький выскакивает и прёт с такой скоростухой, словно в ралли участвует, либо менты за ним гонятся. Болтает машину на выбоинах, что тарантас твой, но шофёр скорости не снижает, а даже вроде добавляет.

— Это ещё что? — изумляется Сашок.

Но я ему не отвечаю. Потому как я — это уже не я. Лишь глаза мои — всё вижу, — а вот телом кто-то другой управляет. Как при разборке с Харей. Выхватываю из-под мышки «беретту», в окно чуть ли не по пояс высовываюсь и, не целясь, палить начинаю. В ответ из «москвича» очередь автоматная раздаётся, но короткая — тут же захлёбывается. Не уступая в скорости автомату, я навскидку всего четыре выстрела делаю и словно магическим зрением вижу, что каждому сидящему в «москвиче» аккурат посреди лба попадаю. Что индусы «меченые» они у меня там все стали. Естественно, после такой разметки «москвичок» сразу в кювет заносит, где он кувыркаться начинает. А наш джип в сторону виляет, и меня назад в салон зашвыривает.

Плюхаюсь я на сиденье и вижу: ветровое стекло словно матовым стало — до того растрескалось, — а прямо передо мной в нём три дырки пулевые сквозняком ледяным свистят. Ни-и черта себе! Будем считать, опять повезло.

— Ну, Иван Иваныч… — многообещающе цедит сквозь зубы Сашок, кулаком выбивает ветровое стекло и газует на полную катушку.

А я опять самим собой становлюсь, и поджилки у меня запоздало дрожать начинают.

— Где «жигуль» наш подменный?! — ору сквозь ветер, в лицо бьющий.

— В кювете кувыркается! — зло шутит Сашок и резко сворачивает на грунтовку в лесок.

— Так то «москвич» был… — недоумённо мямлю я, и только тут до меня доходит. Хорошо, Сашок моё нытьё из-за ветра не услышал. Ай да Бонза! Ну, подонок, вот его благодарность за труды наши… Мало того, что по трупам соперников своих к власти идёт, так он что волк бешеный и соратников верных начинает к праотцам отправлять. По всем правилам расейской политической элиты работает — много знающий сподвижник опаснее врага.

Тем временем джип выскакивает из лесопосадки к железнодорожной ветке и мчится по узкой дороге вдоль рельс, по которым еле ковыляет товарный состав.

— Лучше не придумаешь! — кричит мне в ухо Сашок и оскабливается радостно. — Мы ещё поживём!

Он обгоняет несколько вагонов, затем резко тормозит.

— За мной! — командует, выпрыгивает из джипа и бежит к составу.

Я, естественно, ждать себя не заставляю.

Это только в кино герои цепляются за поручни вагона на полной скорости, догоняя его на полном скаку разгорячённого коня и лихо вскакивая на подножку. Наш же товарняк тащился со скоростью пешехода, так что уцепиться за поручни тормозной площадки хоппера особых сложностей не составило. Другое дело взобраться на площадку, когда семенишь за вагоном по расползающейся под ногами высокой щебенчатой насыпи, а самая нижняя ступенька находится на уровне груди. Ох и дурят нашего брата при съёмках фильмов — небось дотачивают ещё пару ступенек, да и щебёнки, под ногами плывущей, я что-то ни в одном фильме не припомню… Впрочем, Сашок, с его ростом да физической подготовкой — знаю, как он каждый день по два часа в спортзале над телом своим изгаляется, — действительно вскочил на площадку со сноровкой киногероя. А я за поручни-то ухватился, да вот подтянуться никак не могу. Тащусь за вагоном что тюфяк. Спасибо, Сашок за ворот куртки меня схватил и одним рывком на ступеньки поставил. Правда и здесь чуть конфуз не вышел — стал я чунями войлочными на ступеньку, а они настолько скользкие, зараза, что возьми и спрысни. Чисто рефлекторно коленки я выставил, в кровь их о ступеньку нижнюю сбил, но всё-таки удержался.

Хмыкнул Сашок, на мои потуги глядючи, втащил на площадку, на ноги поставил и осмотрел внимательно с головы до ног. Мол, что это ему за подельщик неуклюжий такой достался? А как увидел на мне чуни войлочные, вмиг осатанел — похлеще, чем в лесу после шутки моей о грибниках.

— Ты почему валенки в джипе не оставил?! — орёт мне в лицо.

Но и у меня нервы не железные, тоже на пределе.

— А приказа такого не было! — срываюсь я, бесстрашно глядя снизу вверх в глаза его свирепые.

Столбенеет на мгновение Сашок от акустического удара, а затем вдруг заходится в смехе неудержимом. Да так заразительно хохочет, что и я в улыбке глупой сконфуженно расплываюсь.

— Ну и послал же бог напарничка… — давится смехом Сашок. Затем переводит дух и говорит миролюбиво: — Снимай их к чёртовой бабушке, только не вздумай выбрасывать. Давай сюда.

Стаскиваю я чуни с кроссовок, ему передаю. А он их тут же один за другим в соседний вагон через борт перебрасывает.

— Пусть едут отсюда подальше, может, где в другом городе какой-нибудь бомж нам спасибо скажет.

В этот момент где-то в хвосте состава взрыв неслабый грохает, и небо вечернее красным отблеском озаряется.

— Не высовывайся! — хватает меня за плечо Сашок, когда я машинально шаг к краю площадки делаю, чтобы посмотреть. — И так всё ясно… Сейчас машинист оглядывается, туда смотрит. Не хватало, чтобы нас заметил да состав остановил.

И точно — начал было поезд притормаживать, но, к счастью, через пару минут снова ход свой черепаший возобновил. И чего, действительно, останавливаться, если в составе взрываться нечему — по тому, как чуни мои о дно соседнего вагона шмякнулись, понятно, что тепловоз порожняк тянет. А просто так интересоваться, чего там сзади рядом с рельсами грохнуло, у железнодорожников не принято. График у них строгий, хотя по рации, как пить дать, машинист о происшествии на станцию сообщил.

Вынимает из кармана Сашок коробочку плоскую, на калькулятор похожую, и внимательно на неё смотрит.

— Да уж, недооценил я тебя, Ваня наш трижды секретный, — бормочет задумчиво. — Расшифровал ты таки код взрывателя. Но поздно, милок, поздно. Упорхнули птички… А я то, дубина стоеросовая, не понял сразу, чего это ты настаивал, чтобы взрыватель ещё в гараже активировали — только плечами, дурак, пожал. Давно ты, Ваня, на меня зубы точил, как Берия на Ежова… — Здесь Сашок запинается и ко мне оборачивается. — Или на Ягоду? — смотрит на меня вопросительно.

Пожимаю я плечами. Кто это такие, думаю. До нас, что ли, на Бонзу горбатились? И при чём здесь ягоды? В смысле «малины» воровской, или имеются в виду «цветочки-ягодки», которые по порядку — вначале одни, а потом другие — срываются? Чего это он со мной в загадки-отгадки играть надумал, завожусь потихоньку.

Но Сашок ничего этого не замечает. Не до моих ему треволнений — свои у него. Я и не предполагал, что Сашок может когда-либо раскваситься — никак состояние это с его характером не согласуется. Впрочем, подлянка подобная, что нам Хозяин устроил, кого хошь подкосит и из металла легированного мякину сделает.

— Что это меня вдруг на лирику потянуло? Не к ночи давно почивших в бозе поминать, — недоумевает он. — Спасибо тебе, — неожиданно протягивает мне руку и крепко жмёт.

— За что? — сразу не врубаюсь.

— За стрельбу на шоссе, — от сердца говорит Сашок. — Если бы не ты, составили бы мы компанию покойничкам именитым.

Тушуюсь я, не привык как-то к похвалам, тем более таким душевным — словно перед строем мне генерал медаль боевую вручил и личного счастья в семейной жизни пожелал.

Сашок садится на площадку, ноги вниз между вагонами свешивает.

— Садись и ты, — мне предлагает, — в ногах правды нет, а дорога у нас дальняя. В этом городе нам с тобой в жизненном пространстве отказано.

Вздыхаю я тяжко, о поручни облокачиваюсь. Здесь Сашок прав. День-два мы ещё в городе можем по углам разным мыкаться, но потом «Иван Иваныч со товарищи» нас быстро вычислят и, как пить дать, грохнут. Смотрю я вокруг: солнце за горизонт медленно закатывается, сумерки на землю опускаются, — и грусть-тоска смертная меня снедает.

— Как бы на сортировочную станцию наш состав не загнали, — вырывается у меня.

— Не переживай, не загонят, — отвечает Сашок. — Эта ветка туда не ведёт. Город по предместью огибает, потому и тащимся еле-еле, но где-то через часок мы с ветерком на север помчимся.

Посмотрел я тоскливо на небо вечернее, на звёздочки редкие, на нём высыпавшие, и тут меня понимание ситуации что громом поражает. А как же пацан мой без меня? Вернее, я без него?! Не-ет, так дело не пойдёт! И тогда извилины мои в черепушке начинают шевелиться и работать со скоростью компьютера. Планы разные строить, дикие и несусветные — как в городе остаться и выжить, — однако подсознание подсказывает, что любые из них с помощью Пупсика вполне осуществимы. Вот только как Сашка уговорить?

— Думаешь, нас в другом городе не вычислят и не достанут? — закидываю осторожненько Сашку наживку свою, что обезьяна банан.

Кривит рот Сашок, плечами двигает.

— А нам ничего другого, как надеяться на извечное расейское авось, не остаётся.

— И ты сегодняшнюю подлянку простишь Хозяину, с рук ему спустишь? — подёргиваю я леску с наживкой.

— А куда денешься? — скрипит Сашок зубами. — Ну пойдём мы сейчас с тобой на «фазенду», порешим с десяток таких, как мы с тобой, а затем и сами костьми ляжем. Но ни до Бонзы, — тут Сашок впервые Хозяина кличкой обзывает, — ни даже до Иван Иваныча нам не добраться. А так просто я с жизнью прощаться не собираюсь. Не та цена.

Замолкаю я и уж не знаю, чем мне Сашка зацепить, на какой струнке ещё сыграть. Но «компьютер» мой в башке щёлкает и мысль простенькую, но яркую, что озарение, подбрасывает. А пацан-то мой на что? Он, со своей экстрасенсорикой, враз Сашка уговорит!

«Пупсик, — кричу про себя, — ты меня слышишь?!»

«Да», — звучит у меня в голове его голос, и по тому, как в глазах у меня темнеет, понимаю, что впервые вышел с ним на прямой контакт и теперь вижу всё, что в кошмарах ему на ум приходит. Ох и мрак у него там! Полный, что называется, только ещё звёздочки немигающие в нём колюче светятся. Однако не небо это звёздное в его душе, а космос беспредельный со всех сторон, поскольку и затылком ощущаю абсолютный холод мрака и игольчатые уколы светом звёзд неподвижных.

«Помоги мне Сашка уговорить со мной на дело пойти!» — кричу в этот мрак ледяной.

«Хорошо, Борис Макарович, — отвечает Пупсик и добавляет непонятно: — Только вы больше меня так не вызывайте, ваше присутствие моё местонахождение выдаёт. Желайте просто чего-либо, я пойму».

Падает мрак с глаз моих, но я ещё минуту в себя прихожу. Вечер весенний на землю совсем спустился, но что его темнота земная по сравнению с мраком в душе Пупсика? Смотрю, как Сашок зябко поёживается от погоды прохладной, а мне сейчас даже жарко после нуля абсолютного, который только что во мраке беспредельном испытал. Ох и хреново же пацану в своём ступоре…

Однако одёргиваю себя — сейчас не до жалости. Самому выкарабкиваться надо. А буду я жить, и пацану хорошо будет. Гарантирую. Я не власть нынешняя, которая с три короба наобещала, а ни хрена не выполняет.

— Как по-твоему, — спрашиваю Сашка, — тяжело ли Иван Иванычу будет вычислить, на какой поезд мы сели, когда он узнает, где джип взорвался?

Молчит Сашок, сопит только, вопрос переваривает.

— Или ты надеешься, что машинист по рации о случившемся никому не доложил? — добиваю его.

Встаёт Сашок медленно, на меня с удивлением хмурым смотрит. Видно, здорово предательство Бонзы подкосило, если ум его аналитический сбой на такой мелочи дал. Но сейчас, вижу, он мозги свои вновь включает на полную катушку. С полуслова, с намёка меня просекает.

— Что ты предлагаешь? — без околичностей, напрямик спрашивает он.

— Теперь командовать буду я, — обрезаю жёстко, ничего не объясняя и согласия не спрашивая. Знаю, Пупсик своё дело сделал. Выглядываю с площадки и вижу — въехал поезд в пригород и между домами с окнами освещёнными погромыхивает. А вот и под мостом трамвайным проезжаем. То, что нам и надо.

— Делай, как я, — фанфароню армейской терминологией, спускаюсь по ступенькам и спрыгиваю на землю. И не оборачиваюсь — на сто процентов уверен, что Сашок за мной следует. Привязал его Пупсик верёвочкой ко мне накрепко.

26

Выбрались мы по откосу у моста, на улицу вышли.

— До места трамваем будем добираться, — безапелляционно заявляю я.

Ничего Сашок на это не говорит, только по лицу его вроде тень ухмылки кривенькой мелькает. Типа: ну-ну, командуй…

Стали мы на остановке под фонарём, стоим. Мимо туда-сюда иномарки разные снуют, но я на них принципиально внимания не обращаю. Голоснёшь вот так — а вдруг кто знакомый? И до «фазенды» Бонзы добраться не успеем, как где-то по пути нам торжественную встречу с фейерверком организуют.

Минут пять постояли, затем берёт меня Сашок аккуратненько под локоток и на ухо шепчет:

— Давай-ка, в тень отойдём. Нечего у трассы маяками светиться.

Резонно, думаю себе. Отходим от фонаря подальше, я заодно закуриваю, а Сашок вроде как за компанию рядом держится. И только я затяжку глубокую делаю, как вижу, со стороны аэропорта «тойота» тёмно-синяя метётся. Обмирает сердечко в предчувствии нехорошем, а Сашок вновь меня за локоток берёт, но теперь железной хваткой держит, чтоб, мол, рыпаться не вздумал. Вихрем мимо остановки «тойота» проносится, но номера олежкины я глазами, что мент поганый, мгновенно фотографирую. Повезло нам, что вовремя в сторону отошли… Но кого же это Олежка на «рекогносцировку» наших с Сашком «подвигов» вывозил? Ох, не хочется верить, что в машине Женечка с Валентином сидят…

Тем временем на остановке уже толпа порядочная собралась, а трамвая всё нет и нет. Я как-то об этом общественном транспорте последние пять лет и не вспоминал. Оно мне надо — чужое горе, когда «колёса» личные есть? Зато сейчас, когда нужда прижала, как я власти местные про себя чихвостил! И в хвост, и в гриву. Знаю ведь по данным нашего отдела, как они деньги государственные в своих частных структурах крутят, что ни копейки на благоустройство города не остаётся. А ты здесь стой в одной курточке, зубами дробь на холодрыге выбивай…

Наконец, минут через сорок, трамвай изволил показаться. Лучше бы я его не видел — зрелище не для слабонервных. Впрочем, для нашего обывателя вид его в порядке вещей, но я, привыкший к комфорту иномарок, чуть в осадок не выпадаю. Людей в трамвае — что килек в банке утрамбовано да запрессовано. На подножках гроздьями висят, сзади прицепились, разве что на крыше никого нет.

Остановился трамвай, тут и наша толпа к нему на штурм ринулась. Глядишь, вот так годик-другой народ поупражняется, а там и на штурм Белого дома пойдёт. Дело-то, поди, к тому времени привычным станет… Толпе ведь всё едино: что самогон, что пулемёт, абы с ног валило.

Подходим и мы к трамваю. На подножках крик, шум, гам, чуть друг другу морды не бьют, чтобы внутрь залезть. Оторопь меня берёт — а мы-то как забираться будем? Однако для Сашка это не проблема.

— Поберегись-ка, мать, а то задавят, — сердобольно говорит он, вынимает из толпы старушку, меня на её место ставит и так в трамвай своим телом задвигает, что из других дверей народ, как горох, сыпаться начинает. У меня в глазах темнеет, рёбрышки хрустят, а уж какой бедлам в трамвае поднимается, словами не передать. Крики истошные, мат двухэтажный, но, что удивительно, никто к Сашку конкретно не обращается. Фигура у него внушительная — попробуй такому слово поперёк вякнуть. Вмиг уроет, а так, быть может, ещё жив останешься…

Короче, поехали мы. Точнее, поплелись шагом черепашьим. Толпа стоит терпеливо, все ручки по швам вытянули — иначе не получается — и мерно так это, в такт стуку на стыках, подрагивают. Я к соседу приноровился: как он вдох делает, я — выдох, поскольку по-другому здесь выжить просто невозможно.

Потихоньку обвыклись людишки в толпе монолитной, никто движения лишнего не делает, так как ежели кто, скажем, в хвосте вагона локтем пошевельнёт, это движение в голове вагона у пассажира крайнего, к кабинке водителя прижатого, в почках отдаётся. И всё вроде тихо да мирно стало, да вот погоду нашу спокойную кондукторша портит. Верещит как заведённая, что проезд ей никто не оплачивает. Те, кто подальше от неё, помалкивают, силы жизненные берегут, а те, кто поближе, огрызаются, мол, за такой проезд не ей платить надо, а им доплачивать. Оно, как погляжу, жадность трамвайщиков им самим боком выходит. Думают, меньше трамваев пустим, а прибыль ту же соберём. А фигушки вам! Если бы трамваи полупустыми ходили, прибыли на порядок больше было, поскольку в условиях рыночной экономики к пассажиру индивидуальный подход нужон. То бишь кондуктор к каждому лично подходить должен и ставить в известность, что либо плати за проезд, либо выметайся, пешком иди. Толпа наша другого обхождения не понимает…

Полчаса мы так проехали дружным, спаянным коллективом, как чувствую, «контролёр» ко мне подобрался. Ласково так, нежно, «щипач» ручкой по фигуре моей прошёлся, как понимаю, билет мой проверяя, а как до кобуры под мышкой добрался, так и застыл в прострации.

Поворачиваю я голову и вижу парня молодого с глазами смурными. Смотрит он куда-то в сторону и вроде как в мечтах выспренних витает, будто бы он здесь ни при чём.

Улыбаюсь я ему радушно и так это по-свойски предлагаю:

— Слышь, вьюнош безусый, вот то, что ты у меня надыбал, в деле увидеть хошь?

Я и счёт открыть не успел, как он испарился. Причём так мгновенно и без усилий каких-либо, словно дух бестелесный. И, что поразительно, места пустого после него не осталось. Баба, что за ним стояла, вдруг будто в два раза толще стала и объём освободившийся телесами в мгновение ока заполнила. Я и разок свободно вдохнуть не успел. Однако умению «щипача» трамвайного подивился и искренне позавидовал. Во приловчился, небось без мыла в толпе свободно шустрит, а тут ни рукой, ни ногой пошевельнуть не можешь.

Два часа мы так до конечной остановки «чухкали» — до столицы самолётом быстрее добраться можно, чем до «фазенды» Бонзы трамваем. Наконец вынесла нас толпа из вагона на свежий воздух и я, ей-ей, чуть телом над грешной землёй не воспарил. Вот уж точно — сладостно слово «свобода»! Однако волю чувствам не даю, задавливаю их в зародыше. Не до того сейчас. А то расслабишься на мгновение, тут тебя «мухобойкой» и прихлопнут. Вдвойне нужно сейчас осторожным быть, так как мы почти у цели.

Ещё целый час вначале задворками, а затем по пригородным огородам, не выходя на трассу, чапали мы татью ночною к «фазенде» Бонзы. Я в кровь ноги в кроссовках сбил о колдобины на полях, осенью перепаханных. Вот уж где пожалел, что шузы свои армейские не обул — действительно, знал бы, где падать буду, соломки бы подстелил. Правда, есть один плюс сомнительный, что не лето на дворе — хрен бы мы так свободно по частным огородам прошли. Летом в нас точно бы частник какой из берданки солью пальнул, карауля картошку свою, колорадским жуком затраханную. А вот что действительно хорошо: заблудиться невозможно — «фазенду» за три версты видать. Так вся в ночи светится, будто аэропорт какой международный огнями иллюминирует. Отличная ориентировка, чтобы ковровым огнём из ракетного миномёта всю территорию накрыть. Одна беда — нет у нас миномёта…

Где-то к полуночи добрались мы наконец к «фазенде». Подошли к забору каменному, пятиметровому и остановились.

— И что дальше? — иронизирует Сашок, впервые за три часа рот раскрывая. — Назад пойдём или как? Учти, если мы даже каким-то чудом на стену взберёмся, то там сигнализация проведена. А по всему парку, если помнишь, телекамеры стоят, любое движение фиксируют. Да и оператор в пультовой сегодня чаи не гоняет, а пристально за мониторами наблюдает.

Ничего я на это Сашку не говорю, сам знаю и понимаю. Меня другое в охране интересует.

— Патруль по периметру ходит? — спрашиваю.

— А зачем? — пожимает плечами Сашок.

— Тогда нишкни, — обрезаю его и блещу эрудицией: — Чапай думать будет.

Сажусь на корточки под забором, спиной стену подпираю, закуриваю. Естественно, для отвода глаз Сашка задумчивость на себя напускаю, а на самом деле в переговоры с Пупсиком вступаю.

«Пупсик, — спрашиваю про себя тихонько, — ты можешь сделать так, чтобы на экранах мониторов нас видно не было?» Заодно, чтобы ему легче разобраться было, в голове своей картинку дежурки пультовой в особняке Бонзы рисую.

Молчит Пупсик, но, чувствую, забегали по извилинам в черепушке моей муравьишки махонькие. Побегали-побегали, лапками пощекотали, затем исчезли.

«Нет, — слышу наконец голос Пупсика, — не могу. Информации мало».

Понимаю я тогда, что это за муравьишки в мозгах моих шебаршились. Пупсик в извилинах копался, пытался моими знаниями воспользоваться, чтоб, значит, технику электронную согласно заказу подправить. А что там у меня за знания в этом вопросе, и коню ясно.

Ладно, думаю, не мытьём, так катаньем возьмём.

«Если не можешь стереть наши изображения с мониторов, тогда сделай нас самих невидимыми!» — на ходу фантазирую я, чертыхаясь в сердцах.

«Как это?» — не врубается Пупсик.

«А вот так! — объясняю. — Смотрит кто-либо на нас, что на мониторе, что воочию, но не замечает. Будто нет нас».

«Понял, — облегчённо говорит Пупсик, но по тону его напряжённому просекаю, что «лёгкость» эта ему с трудом даётся. — Такое смогу».

«А теперь сделаем так, — продолжаю я и представляю, будто, находясь в пультовой, сигнализацию вырубаю. — Пусть дежурный сейчас мои движения повторит, и чтобы потом никто в течение получаса отключения сигнализации не заметил».

«Уже», — шепчет Пупсик сдавленно. Видать, совсем ему хреново.

Ничего, малец, потерпи немного, и тогда нам всем хорошо будет, думаю я, и только затем до меня доходит, что и эту мысль Пупсик читает.

Встаю, затаптываю сигарету и говорю Сашку:

— О сигнализации и телекамерах можешь не беспокоиться. Действуй так, будто их нет.

Однако, понимая, что без аргументов мои слова отнюдь не убедительны, про себя добавляю, чтобы Пупсик заставил Сашка верить мне беспрекословно.

Поворачиваюсь к стене, голову задираю. Да уж, препятствие ещё то. Здесь и ниндзя, наверное, сплоховал бы. Как же на неё взобраться? И вдруг чувствую, сила какая-то непонятная меня на стену толкает и к ней прижимает. При этом ощущение странное возникает, что не стою я у стены, а лежу на ней, а земля-матушка, наоборот, стеной в ногах у меня встала.

«Ползи», — слышу в голове тихий, как стон, шёпот Пупсика.

Без вопросов лишних и возражений глупых пробую осторожненько пару движений по-пластунски делать и, чувствую, получается. Нет, ядрёный корень, чего только этот парень не может! Уже без всякой опаски шустренько вползаю на стену и сажусь на неё верхом.

Между прочим, отсюда и зрелище! Парк весь светом ртутных ламп залит, светло здесь что днём, а по ту сторону стены, откуда взобрался, темень непроглядная, хоть глаза выколи. А между днём и ночью — я таким это боженькой всемогущим на стене, что на терминаторе, восседаю.

Повитал я, повитал в облацех горних, затем перевесился в темноту и Сашку командую:

— Делай, как я!

Долго он там валандался с непривычки к штучкам-дрючкам Пупсика, но наконец голова его над краем стены появилась. Ухватился он руками дрожащими за край, да так неуклюже, что провод сигнализации порвал. Впрочем, само собой, никакого воя сирены не последовало. Сигнализация ведь ещё раньше сработать должна была, когда я на стену взобрался, да провода коснулся.

Сидит на стене Сашок, отдувается, ртом воздух ловит, словно только что в противогазе по армейским нормативам на стометровке выложился. Вот так вот посмотришь на него со стороны, ну никогда не скажешь, что этот уверенный в себе молодец может когда-либо растеряться. Не свойственно таким людям это чувство, не знакомы они с ним. Но сейчас смотрит на меня глазами круглыми, моргает подслеповато и вопрошает, заикаясь:

— С-слушай, а… а к-как эт-то м-мы?..

— Обыкновенно, — пожимаю я плечами, будто другого способа лазать по стенам и не знаю. — А что, можно как-то по-другому? Давай попробуем.

Перевешиваюсь я в парк вниз головой и теперь уже на карачках по стене к земле шествую. Что характерно, Сашок за мной тем же способом тараканьим спустился. Во мы ему с Пупсиком голову заморочили!

Встаю я на землю ногами крепко, а Сашок, когда выпрямляется, пошатывается. Как понимаю, не совмещаются в нём материалистическое воспитание с сюрреалистической действительностью. Что, значит, быть стопроцентным атеистом — не имеют для него права на существование силы потусторонние, и баста. Хоть убей.

— Всё, — говорю, — шутки в сторону. Теперь игра серьёзная пойдёт.

Что ценю в Сашке, так это умение в экстремальных ситуациях собраться, отринуть всё постороннее и потустороннее и сконцентрироваться на конкретной задаче. Преображается он мгновенно, уверенным движением «пушку» из-под мышки выхватывает и тут же глушитель к ней прикручивает.

— А вот сейчас, — говорит твёрдо, — даже если ты о телекамерах не врёшь, я действовать буду.

— Будь по-твоему, — плечами пожимаю. — Только зазря свою «пукалку» в ход не пускай.

Тенью Сашок вперёд скользнул и стал от дерева к дереву бесшумно красться. Хмыкнул я и вслед за ним напрямик пошёл. Спокойно так, не таясь, будто на прогулке.

Услышал Сашок шорох моих шагов за спиной, обернулся и цедит зло:

— Делай, как я, если пожить ещё хочешь.

— Это ты напрасно так думаешь. В парке никого нет, никто нас не услышит и не увидит. Дело наше в особняке начнётся.

Не стал мне Сашок возражать, но и не поверил, так до самого особняка и крался. Хотя, спрашивается, какой дурак после полуночи по холодине в парке гулять будет? А патруль выставлять при такой технике, с точки зрения здравомыслящего человека, совершенно бессмысленно. «Секьюрити» Бонзы хоть и все кресты массивные на золотых цепях на шеях носят, однако в деле охраны прагматики сугубые, в чертовщину не верят. И напрасно. Раз уж крест повесил — изволь веровать.

К особняку, естественно, подходим с чёрного входа, хотя, по мне, можно и с парадного — настолько в способностях Пупсика уверен. Однако временно инициативу Сашку предоставляю — пусть порезвится. Да и посмотреть на его умение любопытно.

Метрах в пяти от дома, у ёлочки Сашок жестом меня останавливает, в два прыжка бесшумных стены достигает и к ней спиной прилипает. Правая рука у него с пистолетом вверх поднята, а левая осторожно так это дверь приоткрыть пробует. Ну один к одному кадр из фильмов детективных. Естественно, ни фига у него с дверью не получается, поскольку только идиоты на ночь двери дома не запирают. Тем более в такой ситуации.

Гляжу, Сашок по своим карманам похлопал и кривится недовольно — очевидно, отмычку в этот раз с собой не прихватил. Начинает он тогда на ногах раскачиваться, и тут я осознаю, что он плечом дверь вышибать собирается. Во разошёлся, что кот дворовый, мясо почуяв. Как понимаю, он сейчас в состоянии камикадзе находится — лишь бы до горла Бонзы добраться, а там — трава не расти.

— Сдурел, что ли? — говорю вполголоса и открыто к двери подхожу. — Мне твоё самопожертвование ни к чему — тут такой тарарам поднимется, что Бонза и ускользнуть может. А я хочу его тёпленьким взять да в глаза посмотреть. Так что под танк в следующий раз бросаться будешь.

Прикладываю руку к замочной скважине и, что Иван-дурак, своё «по щучьему велению» заказываю. Щёлкает тихонько замок, а у Сашка морда опять так вытягивается, что в фотографию «шесть на девять» ну никак не влезет. Разве что в «девять на двенадцать».

— Прошу, — говорю. — Только, будь добр, тихо и без крови.

Переводит дух Сашок, настраивается, «пушку» обеими руками берёт и мне головой кивает, мол, открывай.

Ну, думаю, дров он сейчас наломает… И вдруг словно что-то щёлкает у меня в черепушке, будто Пупсик или кто другой там тумблер переключает. А чего я, собственно, переживаю, сколько там дров Сашок наломает? Со мной-то ничего случиться не может — заговорённый я! От понимания этого настроение моё что ртутный столбик термометра от огня вверх прыгает, весёлость дикая хмелем по жилам разливается, и даже нечто вроде азарта появляется — пусть парень повеселится, меня потешит.

— Будьте любезны! — усмехаюсь Сашку и жестом театральным перед ним дверь распахиваю.

Что пружина Сашок внутрь дома влетел. Хрясь, хрясь! — слышу там удары приглушённые, а затем — тишина.

Вхожу за ним в дом и картину следующую наблюдаю: двое «секьюрити» на креслах развалились, головы запрокинувши и ручки-ножки раскинувши, а между ними стул стоит с доской для нард, и партия неоконченная на ней. Представляю их последнюю реакцию: распахивается внезапно дверь, на ключ запертая, а за ней никого — лишь ночь в проёме. Только ветерок оттуда холодный вроде дунул и тут же силой нечистой бац, бац! — по кадыкам… Во умора! Ежели по позам «секьюрити» судить, вряд ли они партию в нарды когда-либо доиграют. Разве что на тучках небесных.

— Ты их что — насовсем? — на всякий случай спрашиваю. Жалко всё-таки, как-никак соратниками были.

— Вскрытие покажет… — бурчит Сашок, ребро ладони потирая. Не совсем, видно, у него крыша после штучек Пупсика поехала, если чувство юмора прорезается.

Ну и деньки у нас напряжённые предстоят! Завтра вице-премьера отставного в макинтоше цинковом в столицу отправим, а послезавтра охранников наших по известному ритуалу помпезному провожать будем. Не жизнь — сплошные праздники!

Дальше всё как по маслу пошло, без особых приключений. Ни в коридорах, ни на лестнице никого не оказалось — да и в честь чего здесь охрану на ночь выставлять? Чай, не тюрьма. Поднимаемся мы на второй этаж, в коридор выходим, и вот тут-то я в растерянности, что в ступоре, и застываю. А куда идти, собственно? Привык, понимаешь, что Бонза меня только в своём кабинете принимает, вот и припёрся, по пути привычному, под самые двери, будто он и среди ночи здесь сидит и нас ждёт. Что значит, стереотип мышления! Небось, спит Бонза в своём апартаменте царском, в две дырочки посапывает и ни ухом, ни рылом не ведёт. А ты пойди найди его в особняке — вон дверей-то сколько. Будешь в каждую соваться, такой переполох поднимется…

Стою я, значит, в пустом коридоре, на двери кабинета что баран на ворота новые пялюсь, и вдруг моё зрение как бы раздваивается. Вроде бы я всё ещё и здесь нахожусь, но в то же время вроде бы и в кабинете Бонзы оказываюсь — и тут, и там всё вижу. А в кабинете Бонза с Иван Иванычем сидят и нашу с Сашком судьбу решают. Гляжу, на столе карта области расстелена, Ваня, трижды секретный, по ней пальцем корявым водит и рассказывает, на каком поезде и куда мы нынче направляемся. Не спят наши благодетели-работодатели, не до того им. Ишь как задницами по креслам ёрзают — ха-арошими мы с Сашком гвоздями там угнездились…

Не-ет, нормально у меня тогда на площадке хоппера шарики-ролики в черепушке сработали, всю ситуацию прокрутив. Не зря, видать, три месяца в «оперотделе» штаны протирал — кое-чему научился…

— Вот мы и у цели, — спокойно так резюмирую для Сашка, а про себя Пупсику командую, чтобы он опять нас «видимыми» сделал. Игры закончились, а то как же я в глаза Бонзе смотреть буду? Впрочем, я-то смогу, но весь смак в том, чтобы и он меня видел!

Оглядываюсь на Сашка, улыбаюсь ему до ушей и советую, позу его напряжённую замечая:

— Расслабься, Александр. Дело-то плёвое осталось…

И дверь небрежно ногой распахиваю.

Честно говоря, думал «клиенты», нас узрев, что на картине «Не ждали» статуями замрут, глаза выпучивши и хлебальники разинув. Ну, положим, с Бонзой именно такая беда и приключилась, а вот Иван Иваныч себя нестандартно повёл. Не ожидал я от него, вечно медлительного, прыти такой. Мгновенно он сориентировался, что мячик со стула в высоком прыжке сиганул, а сам ещё в полёте «пукалку» выхватил и по дверям «чихать» начал. Но и Сашок мужик тоже не промах — на пол уже не Иван Иваныч приземлился, а тело его грохнулось, ещё в прыжке с душой расставшись.

Быстро они между собой разобрались — я и глазом моргнуть не успел. И тихо: лишь «пок-пок» со стороны Ивана Иваныча донеслось, а ему почти в унисон Сашок из-за моей спины тем же ответил. Эх, жисть наша копейка! Мгновение назад все были живы-здоровы, а через секунду, глядь, уже и труп нарисовался, кровь под ним пятном растекается, да и второй «клиент», судя по виду обморочному, в мыслях себе саван шьёт.

Оглядываюсь я назад и в коридоре на стене, на уровне своей головы, вижу две отметины пулевых. Да, Иван Иваныч, хоть вы с Сашком и в одних структурах ногами дрыгать да из «пушек» пулять обучались, но стрелок из тебя похреновей оказался. А может, мне просто Пупсику нужно лишний раз «спасибо» сказать…

Вхожу вразвалочку в кабинет, будто в свой собственный, в кресло плюхаюсь, ногу за ногу забрасываю, закуриваю. Словно Хозяина для меня и не существует. Сашок аккуратно дверь притворяет, к трупу подходит, носком туфли на спину переворачивает. На Хозяина тоже не смотрит, хотя знаю, боковым зрением всё контролирует, и, стоит Бонзе рыпнуться, вмиг рядом окажется и замочит за милую душу.

Посмотрел внимательно Сашок в лицо трупа и сплюнул брезгливо.

— Не подставляй ближнего своего, ибо ближний грохнет тебя и возрадуется ехидно… — назидательно, словно над холмиком могильным, говорит он и обратно носком туфли труп переворачивает.

Тем временем Бонза в себя приходить начинает. Медленно из кресла поднимается, а в груди у него клекочет, что у орла горного, но сам больше на индюка ощипанного похож. Особенно мордой — вся лилово-красными пятнами.

— Да не тужься, а то обделаешься, — развязно бросаю ему. — Сиди, пока разрешаю.

Оседает Бонза в кресло камерой проколотой, но, похоже, понемногу оклемывается, дар речи обретает. Честное слово, не узнаю его. То ли он поглупел вдруг в один момент, то ли до сих пор умным прикидывался, а я раскусить не мог.

— Спасибо, ребята, — хрипит, — что меня от этого упыря поганого избавили…

Право слово, у меня от заявления такого челюсть отпадает. Во даёт — ему, как понимаю, родную мамочку замочить, что пальцем в носу поковыряться. От наглости столь неприкрытой дымом сигаретным давлюсь, перхаю и в Бонзу со злости окурок щелчком бросаю. Хотел в морду попасть, но не долетел окурок, на ковёр шлёпнулся. А жаль…

У Сашка тоже брови на лоб лезут, но он с собой быстро справляется, деловой вид на лицо напускает, к столу подходит и на столешницу взгромождается.

— Мы так и подумали, — говорит воодушевлёно, — но работа подобная дорогого стоит.

А сам ногой фривольно покачивает и на меня заговорщицки косится. Мол, пришла пора с Бонзой в кошки-мышки поиграть, да «подоить» коровку золотоносную как следует. Уж и не знаю, у меня ли он научился «банан обезьяний» закидывать или сам допёр.

Бонза же от радости, что вроде пронесло, совсем глупеет и игру Сашка за чистую монету принимает.

— Непременно, ребята, непременно. По самому высшему разряду…

— Надо понимать, — жёлчно вставляю я, — ты под этим наши похороны имеешь в виду?

Икает Бонза, мордой лица сереет и, что горохом, словами невпопад сыпать начинает:

— Что вы, ребята… Я вам… Да я… Я для вас… В любой точке земного шара… на море… каждому по коттеджу… Вы для меня… Я для вас… Такое сделали… в аэропорту… Здесь особенно…

— До товарища не доходит, Антон Андреич, — говорит Сашок с нотками заискивающими, но напускными, однако нюанс сей лишь я различаю. — Как считаешь, Хозяин, по-моему в нашей компании есть человек случайный. Третий лишний, так сказать.

Здесь Сашок поворачивает голову ко мне, пристально смотрит, а сам, незаметно для Бонзы, подмигивает.

А Бонза окончательно в себя от такой интонации приходит. Вновь он на коне, вновь респектабельность во всей фигуре. Хозяин положения, хозяин жизни. Во как во власть мошны своей денежной уверовал. Царь и бог.

— Это, Александр, тебе решать, — говорит Бонза веско, с апломбом хозяйским. — Сам знаешь, ты моя правая рука, поэтому я не возражаю.

Смотрит на меня глазами голубыми, не мигает, и ничего в его взгляде, кроме превосходства и презрения ко мне, нет. Мол, порезвился, мальчик, и хватит. Пора и честь знать, да место на погосте заказывать.

Поглядел я в его глазки, мечту свою сегодняшнюю осуществил, и в полное разочарование впал. Это как с бабой новой — вьёшься вокруг неё в мечтах радужных, что, мол, не такая она, как все, и вот то самое у неё чуть ли не поперёк расположено. А как переспишь — ну ничего особенного. Так и с глазами Бонзы. Только разочарование ещё большее. Пора эти глазки закрывать.

— А вот тут ты, Бонза, промашку дал. Лишний среди нас это ты, — кривлю я губы презрительно, и, как просекаю, впервые в жизни он свою кличку кулуарную слышит. И в последний.

Выхватываю я из-под мышки «беретту» и стреляю ему в морду. Что характерно, никто мою руку в этот раз не направлял, но попадаю я ему аккурат посреди лба. Что в тире — в самую десятку.

А вот грохота такого от выстрела я не ожидал. Засело в памяти «поканье», с которым Сашок с Иван Иванычем между собой разбирались, вот и думал, что и у меня соответственно получится. Чёрта с два — без глушителя громыхнуло в ночной тиши так, что уши заложило.

Что ужаленный вскакивает со стола Сашок и на меня шипит:

— Болван! Сейчас сюда вся охрана сбежится!

Бросается было к двери, но на полпути останавливается, крякает с досады и на пол «пушку» свою швыряет.

— Эх… — вздыхает обречёно. — Что уж теперь… Пусть живут. Свои ведь были. Нам всё равно не уйти…

Слышу, на первом этаже двери хлопают, по лестнице сапоги дробно стучат, и тогда меня страх дикий и безотчётный охватывает. Ведь порешат нас сейчас, как пить дать, и Пупсик не поможет!

Лихорадочно пытаюсь сообразить, как спастись, но никакого решения не нахожу. «Секьюрити» Бонзы — псы борзые, для них никого, кроме Хозяина и его дочки, в мире не существует, всех, в том числе и своих, если надо, положат…

Стоп! — молнией сверкает в моей черепушке спасительная мысль. Дочка! Вот он — выход!

«Муж я её! — ору про себя Пупсику. — Сделай так, чтобы все уверовали, что я зять Бонзы! Любимый, в ком он души не чает! Немедленно сделай! Чтобы все, слышишь, ВСЕ об этом знали! И как к Бонзе, ко мне относились!»

И только я это проорал, гром вселенский грянул. Тряхнуло меня так, будто землетрясение баллов десяти случилось. Мир в глазах надвое раскололся, и одна моя половина в кресле в особняке Бонзы сидеть продолжает, а вторая — в мрак кромешный кошмаров Пупсика переносится. И вижу я там дракона двуглавого, чешуёй звёздной блистающего и громадой космической на меня в пустоте могильной летящего. Смотрит он на меня двумя парами глаз жутких, но, похоже, букашку, что я против него из себя представляю, не видит, потому и зовёт трубно, как на суд божий: «Где ты, Поводырь?! Где ты?!!» И вместе с зовом вырываются из его пасти клубы пламени геенны адской и на меня жаром нестерпимым накатываются…

27

Прихожу в себя — в кабинете полно дыму и народу. Что называется, по самую завязку. Все от дыма перхают, но и делом заняты. Одни огонь затаптывают, что по ковру странными полосами стелется, двое руки за спину Сашку заламывают — те ещё «свои» оказались, пара-тройка возле трупов озабоченно суетится, а самый тучный из «горилл» — тот, что Бонзу при общении с народом тушей своей загораживает, — возле меня хлопочет, платочком обмахивает.

— Вы не ранены, Борис Макарович? — щебечет пластинкой заезженной. — Вы не ранены?..

«И чего это он меня что «голубой» обихаживает?» — думаю себе и кошусь на него с опаской. Может, это у него приём такой хитрый, чтоб потом в морду сладострастно заехать? Все телохранители садисты в душе… Да нет, на морде «гориллы» сочувствие вроде искреннее нарисовано.

А дым откуда? Перевожу взгляд на пол, сознание моё заторможенное тут же картинку из кошмара Пупсика в памяти восстанавливает, и просекаю я тогда, что дорожки огненные на ковре аккурат по направлению с дыханием дракона совпадают.

— Борис Макарович, вы не ранены? — продолжает надоедливо зудеть над ухом «горилла», а я просто шалею от радости и его расцеловать готов. Значит, всё у Пупсика получилось — зять я Бонзы любимый отныне и во веки веков! Жаль, Бонза не видит, как его «горилла» передо мной на цирлах вышивает…

— Да цел я, — вместо поцелуя жаркого надменно отталкиваю руку «гориллы». — Цел и невредим… Окна лучше открой… И Александра отпустите! — голос повышаю, барские нотки в нём пробуя. — Ему не руки ломать надо, а медаль на грудь вешать! Меня от упыря спас, что папаню мого дорогого замочил!

Тут я вскакиваю с кресла и вроде в ярости пинаю ногой труп Ивана Ивановича.

— Пригрели на грудях своих гадюку подколодную… — на ходу импровизирую.

Честно говоря, пнул без особого удовольствия, так, на публику работая и имидж соблюдая. Что он мне — исполнитель воли чужой? Вот «папане», даже мёртвому, в харю с превеликим наслаждением ботинком бы заехал. Но, боюсь, кроме Сашка, никто меня не поймёт. Ещё превратно истолкуют.

И действительно, гляжу, морды у всех скорбные, и все глаза в стороны отводят, чтоб, значит, взглядом с «убитым горем» зятьком Хозяина не пересечься. Чёрт его знает, что там во взгляде он прочитает — может, и не поверит. Один Сашок, как его по моему приказу отпустили, соляным столбом застыл и глазами круглыми, что плошками, в меня вперился. Видать, накладка у Пупсика приключилась, и он Сашку в голову о моей «женитьбе» знатной ничего не вложил. По инерции, наверное, поступил точно так, как когда нас с Сашком «невидимками» делал. Правда, тогда Пупсик колдовал лишь с обитателями «фазенды», а сейчас, небось, даже границами области не обошлось, поскольку Бонзу мно-ого людишек знает. Это ж какому количеству народа пришлось мозги набекрень ставить!

Тем временем «горилла» тучный все окна распахнул и снова вокруг меня вертится. Прилип что лист банный к заднице.

— Значит так, — командую ему, чтоб отклеился, — здесь всё убрать, тела в гостевой домик перенести и обрядить соответственно.

— Но… — морда «гориллы» недоумённо вытягивается, — а как же следствие? Ментов вызвать бы надо…

— Следствие?! — ору на него. — Это какое-такое ещё следствие?! Это я среди вас следствие проведу, почему упырь меж нами затесался, и вы его вовремя не раскусили! Делай так, как всегда, и чтоб ментами здесь и не пахло! — Но затем, чтобы немного смягчить ситуацию и успокоить «гориллу», добавляю: — Командовать здесь тебя оставляю. Кстати, а где жена моя законная?

— Так это… — мнётся «горилла» и глазки, что гимназисточка, потупляет. — Она в ночной клуб поехала… Бит-группа к нам отпадная прикатила — «Попа вава» называется…

— «Поп вейв», — осторожно поправляет его кто-то, как понимаю, меломан-англоман долбанный, но я подсказки принципиально не слышу.

— Я ей, стерве, покажу, как без мужа по ночам шляться! — рычу. — Такую ваву на попе нарисую, неделю сесть не сможет!

Поворачиваюсь резко на каблуках и глазами ярыми в Сашка впиваюсь. Это чтобы он слова лишнего да невпопад не брякнул.

— Александр, — приказываю, — вызывай своих молодцев, и чтоб они на машине через минуту у крыльца были. А вы, — обвожу всех присутствующих взглядом, пререканий не допускающим, — пошустрее здесь марафет наводите, чтоб Алиса, когда вернётся, всей этой мерзости не застала! Мне её здоровье драгоценное поважней следственных экспериментов будет — пусть папочку родного лишь в гробу увидит…

Во я им мозги вправил да закомпостировал! Но, что удивительно, поверили всей этой лабуде и зашустрили как электровеники.

Подождал я минуту, пока Сашок по сотовому телефону с Женечкой и Валентином связывался, дал за это время «секьюрити» пару ценных указаний типа того, что труп Бонзы поаккуратнее нести нужно, а вот тело Ивана Иваныча, падлу этакого, можно и за ноги волочить, а потом подхватил Сашка под руку и быстренько слинял с ним из кабинета.

Выходим из особняка, а у крыльца «мерс» тёмно-зелёный стоит, и Женечка с Валентином возле него нервно ошиваются. Духом Олежки рядом с ними и не пахнет — знает, сучье отродье, на чьё мясо позарился, когда Ивана Иваныча к аэропорту возил. То-то он мне с первого знакомства не приглянулся…

— Наконец-то! — басит Женечка с облегчением, нас увидев. — Уж что мы тут не передумали о вас, сводки милицейские слушая…

А Валентин себя сдержанно ведёт — ему лишних слов не надо. Видит, что целы мы и невредимы, значит, всё путём. Открывает переднюю дверцу «мерса» и предлагает:

— Садитесь, Борис Макарович.

Голос у него как всегда бесстрастный, будничный, но, похоже, именно эта интонация Сашка сильнее ошарашивает, чем само предложение занять мне его «законное» место. Впрочем, Сашок быстро с собой справляется и на заднее сиденье забирается. То ли он ещё сегодня испытал, чтобы на подобном «недоразумении» внимание заострять.

Я лезу в карман, ключи от своей «вольвы» достаю, Валентину вручаю.

— Поедешь за нами на моей машине, — говорю. Не знаю почему, но ощущение у меня такое, что «вольва» нам сегодня ещё понадобится.

Валентин беспрекословно ключи берёт и в ночи, что на территории «фазенды» днём белым выглядит, исчезает.

Устраиваюсь я на переднем сиденье, Женечка за руль садится, зажигание включает.

— Как у вас всё там прошло, нормально? — спрашивает, как просекаю, для завязки разговора. Ведь коню ясно — если здесь сидим, то всё о'кэй.

— С вице-премьером полный порядок, — бурчу голосом замогильным. — Зато здесь хреново. Хозяина только что Иван Иваныч, падла, грохнул. Ну, а Александр его, соответственно, «уговорил»…

Ни одним мускулом Женечка не дрогнул. Во самообладание! Лишь руку чуть дольше на ключе зажигания задержал. Олежка на его месте так бы замандражировал, что у «мерса», на тормозах стоящего, колёса бы отпали.

— Соболезную, Борис Макарович, — скорбно гудит Женечка и с места «мерс» трогает.

Слышу, сзади Сашок икает. Представляю, каково ему со всех сторон в мой адрес слова уважительные слышать и обхождение соответствующее видеть. Точно шарики за ролики заехать могут. Подправить бы ему с помощью Пупсика мозги, но, чувствую, не могу этого сделать. Такое ощущение, что все извилины в моей черепушке смёрзлись, и, как о Пупсике подумаю, иглы ледяные в сознание впиваются. Причём понимаю — случись что, Пупсик меня выручит, но вот просить сейчас у него что-либо конкретное ну никак нельзя. Достанет тогда его дракон огнедышащий и, возможно, меня вместе с ним прихватит.

Выезжаем с «фазенды», смотрю в зеркальце — Валентин на моей «вольве» в кильватер пристраивается. Быстро он обернулся.

— Куда? — лаконично вопрошает Женечка.

— На кольцевую трассу, — отзывается сзади Сашок. — А там — подальше отсюда, и пусть ищут ветра в поле.

— Нет, — мягко возражаю я. — Дуй, Евгений, в центр города. — И объясняю доверительно: — Ты Александра сейчас не слушай, тяжёлый день для него выдался, немного не в себе. Вначале выхлопом «стингера» в лицо досталось, а потом разборка крутая с Иваном Иванычем случилась. Сам понимаешь, каково ему такое предательство перенести.

Смотрит Женечка в зеркальце, видит лицо Сашка, всё в волдырях от выхлопа «стингера» да с глазами безумными, и «понимает».

А я к Сашку поворачиваюсь и говорю:

— Чем голову сушить над приключениями нашими, лучше свяжись с охраной Алиски да выясни, где она. И успокойся, всё образуется.

Вижу, тяжело шарики в мозгах у Сашка ворочаются, что жернова мельничные, но, похоже, «указание» Пупсика мне верить, верх берёт, и он лезет в карман за сотовым телефоном.

— В гостинице «Турист» она, — сообщает через минуту. — Как группа в ночном клубе своё отыграла, она вместе с ними поехала.

— Значит, к «Туристу» дуй, — командую Женечке. Знакомы мне сии гостиничные «нумера». Тот ещё вертеп.

Подъезжаем к гостинице, а перед ней огромный транспарант установлен с рекламой, что, мол, в городе всего с одним концертом всемирно известная отечественная группа «Pop wave»*. Читаю я и фыркаю про себя. Что это мне за лапшу на уши меломан-англоман вешал? Я хоть МГИМО и не заканчивал, но аглицкие буквы знаю. «Поп ваве» написано, правильно «горилла» говорил. А меломану зелёнку пить надо, поскольку «ваве» у него не на заднице, а в голове. *»Популярная волна» (англ.).

Заходим в вестибюль гостиницы все вчетвером. Ночь, полумрак, пусто; у дежурной лампа настольная горит — читает что-то увлечённо, на нас внимания не обращает. Знает, крыса, своё дело туго — к ней без баксов в паспорте и не подплывай, поскольку в эту гостиницу только по заявкам обладминистрации и селят. В углу на диванчике субъект белобрысый примостился — сидит, куняет. Я его по вихрам белым сразу признал — один из личных телохранителей Алисочки. Да и он нас как узрел, куда только дремота подевалась. Встрепенулся и бац — газеткой морду прикрыл, будто тоже, как и дежурная, свой интеллектуальный уровень повышает. Это в полумраке-то, дурашка!

Подхожу к нему, газетку сминаю и смотрю пронзительно в глаза его бегающие.

— Уж покрасился бы, что ли, а то тебя по твоей белобрысости за три версты узнать можно, — говорю ехидно и тут же вопрос ребром ставлю: — Где Алиска?

Вскакивает он передо мной, во фрунт как новобранец вытягивается, разве что честь не отдаёт.

— В гостях она здесь… — бормочет невразумительно. — У музыкантов.

Знаем мы это «в гостях». Спрашивается, что может в три часа ночи «Попа вава» с Пиской-Алиской делать? Музицировать, естественно. Мазурку там либо полонез чинно парами водить.

— Этаж? Номер? — продолжаю допрос с пристрастием.

— Второй. Двести шесть, — выпаливает белобрысый. А что ему остаётся? Попробовал бы юлить перед зятем Бонзы, враз бы с «работёнки» денежной вылетел.

Поворачиваюсь молча и к лестнице направляюсь. Ребята мои, само собой, за мной двигаются. Известен мне этот номер двести шестой, хоть сам в нём никогда не бывал. Громадный апартамент — пол-этажа занимает. В нём приезжие знаменитости обычно останавливаются и такие оргии закатывают, что неделю потом о них пересуды по городу идут.

— Вы куда? — фальцетом срывается дежурная, наконец на нас внимание обращая. Что это, мол, без её на то позволения мы «в нумера» топаем, да ещё и «таможенный сбор» не уплатив? Я, понятное дело, и бровью не веду, двигаюсь себе спокойненько в заданном направлении, но краем глаза вижу, как белобрысый к ней метнулся и зашептал что-то сбивчиво.

«Это ты правильно сделал, — хвалю белобрысого про себя. — Может, и зачтётся».

Поднимаемся на второй этаж, к двери номера подходим. Валентин по собственной инициативе вперёд забегает, отмычками звенит. И правда, что нам — стучаться, что ли? Отпер Валентин дверь и посторонился. Намекает корректно, что в палаты белокаменные к супружнице своей мужу первому заходить положено.

Распахиваю я дверь и на пороге обалдело застываю. Не-ет, мы с бригадой моей тоже кутежи устраивали, но куда нам до такого!.. Что значит «бомонд»! Такой крутой порнухи я и на датских кассетах не видел. Музычка интимная играет, лампионы театральные во всю светят, дым табачный слоями висит, и человек двадцать голышом в полнейшем разврате напропалую отпускаются. Что характерно, на приход наш никто не реагирует. Не до того.

Как же в этом бедламе мою «благоверную» отыскать, думаю ошарашено. Обвожу взглядом комнату и, к своему удивлению, быстро её вычисляю. Попробуй Алисочку не признать по телесам «кустодиевским»! Что Венера Мелосская в интерпретации монументалиста среди всех выделяется. Сплелась в клубок немыслимый с четырьмя мужиками на тахте широкой в углу, и что они конкретно там впятером вытворяют, разобрать невозможно. Наверное, минут пятнадцать потребуется, чтобы понять, где чьи руки и ноги.

В другое время, стаканяру засосав, я бы и сам посильное участие в этом бардаке принял. Но сейчас не могу. Положение обязывает.

— А ну-ка, разбери мне этот «натюрморд», — киваю в сторону тахты Женечке, поскольку с Сашка сейчас спрос невелик. Стоит он, что сомнамбула, в мысли свои спутанные погрузившись, и сексуальный разгул вокруг нисколечки его не задевает.

А Женечке такая работа явно по вкусу. Урчит он утробно, подходит к тахте и в два счёта построденовскую группу, что вандал неумытый, разрушает. Лишь Алисочка в раскоряченной позе на тахте остаётся.

Что удивительно, мужики абсолютно не в претензии и тут же к другим группам присосеживаются. Во дела! Ну и нравы у этих звёзд эстрадных…

Алисочка привстаёт на тахте, на локоток опирается, взглядом недоумённым зал обводит и меня замечает.

— А ты чего здесь? — вопрошает сварливо. — Я тебе, муженёк, клятву верности не давала!

Вижу, при слове «муженёк» Сашка передёргивает основательно, будто он стакан воды от жажды великой залпом опростал, а там не вода оказывается, а спирт чистый.

Ладно, потерпи маленько, завтра-послезавтра «вылечим», жалею его про себя, а сам думаю, что мне только свары семейной именно здесь и именно сейчас, когда Бонзу грохнули, и не хватает. Молча делаю шаг к Алисочке и ка-ак вмажу по сусалам! С таким расчётом, чтобы выключить надолго, поскольку ежели она ответит ручкой своей нежной да веслообразной, в теннисе натренированной, то меня, быть может, и не откачают.

Но всё у меня получается — Валентин даже крякает одобрительно. Перевожу дух, набрасываю на Алискино тело бесчувственное простыню и командую Женечке:

— Тащи её в машину.

Без разговоров лишних берёт Женечка Алиску в охапку, поднатужившись, грузит кулём на плечо и к двери направляется. Однако идёт грузно, пошатывает его от ноши неслабой.

«Интересно, — думаю отстранёно, — а как они все себе в мозгах, Пупсиком запудренных, нашу свадьбу представляют? Нёс ли я Алиску из ЗАГСа на руках? Ежели так — во картинка!»

Линяем мы из номера, но, похоже, никто этого, как и прихода нашего, не замечает. Будто такие дела здесь в порядке вещей. Зато когда мы процессией кунаков, невесту из родительского дома умыкнувших, мимо столика дежурной в вестибюле чапаем, у неё глаза на лоб вылезают и челюсть так отпадает, что чуть столешницы не касается. Будь это день-два назад, сотню баксов ей непременно бы бросить пришлось — так сказать, «за беспокойство». Но сейчас — фигушки! Положение моё с сегодняшнего вечера иное — мне эти шавки теперича, что мусор под ногами. И так пилюлю проглотит, не подавится.

Выходим на улицу, и тут мне тисками ледяными виски сдавливает. Что ж это я, как подонок последний, всё о себе пекусь, о положении своём да имидже? А мой пацан тем временем в кошмаре загибается…

— Везите её на «фазенду», — командую, — заприте в комнате и никого до моего появления к ней не подпускайте.

А сам отбираю ключи у Валентина, сажусь в «вольву» и газую с места так, что чуть покрышки на асфальте не оставляю.

28

Метусь я по улице на скорости дикой — благо, что ночь: ни машин, ни ментов, ни пешеходов, — и предчувствие нехорошее меня одолевает. Неспроста холодом ледяным виски у гостиницы ломило. Ох, неспроста…

Вдруг на перекрёстке, квартала за два от моего дома, вижу ментовку с мигалкой включённой, и гибэдэдэшник рядом стоит, палочкой мне машет. Да что же это такое, ёли-пали, и ночью от них покоя нет!

— А пошёл ты!.. — чертыхаюсь вслух, закладываю крутой вираж и, не снижая скорости, с трудом вписываюсь в переулок. Ещё пару лихих поворотов под визг резины по асфальту, и я влетаю во двор своего дома.

Батюшки-светы, а тут что творится?! Полный двор народу, ментовки, пожарные машины, а из окна квартиры второго этажа пламя, что из печи мартеновской, бушует.

Резко торможу и из машины выскакиваю. Да это же моя квартира горит! — ёкает сердце. Не обмануло-таки предчувствие…

Начинаю сквозь толпу пробираться, меня узнают, пропускают. Однако метрах в двадцати от подъезда кордон ментов, цепью у дома выстроившихся, монолитом непоколебимым стоит — ни прорвёшься, ни протиснешься. Там, у дома, только пожарники мечутся, из брандспойтов окно заливают, но ни хрена вода огонь не берёт. Другие пожарники по приставленной к крыше лестнице жильцов потихоньку сводят. Видать, на верхних этажах пекло ещё то, если народ на крышу выбрался.

— Мальчонку, мальчонку лет восьми, уродца горбатенького, не видели?! — ору поверх кордона ментовского пожарникам, но им не до меня.

Я тогда к ментам, к толпе обращаюсь, но все либо плечами пожимают, либо глаза сочувственно в сторону отводят.

И вдруг какая-то баба в нижнем белье вцепляется мне в куртку и орёт благим матом:

— Вот он, изверг! Крова нас последнего лишил!!! Бейте его, гада!

К счастью, менты наши доблестные её от меня отрывают и в сторону мегеру оттаскивают. А она вырывается, слюной брызжет и заходится в истерике. Тронулась, бедолага. Лишь с трудом в отблесках пламени я по морде, от ненависти перекошенной, в ней супружницу лечилы опознал.

Тут же, как по мановению волшебной палочки, сержантик ментовский рядом нарисовывается и спрашивает меня строго, в соответствии с буквой закона:

— Вы владелец горящей квартиры?

Как понимаю, виновных ищет, а ему, за поимку злоумышленника, благодарность от руководства с занесением в личное дело полагается.

— Я! — ору ему в морду. — У меня там пацан больной один остался. Не видел, спасли его?!

Но сержантик мгновенно испаряется, будто волшебной палочкой второй раз махнули. Вот ежели б руки мне как злостному поджигателю сейчас заламывать нужно было — это завсегда пожалуйста! А помочь — ищи-свищи ветра в поле. Те ещё у нас «плюстители» порядка.

— Спасли его, — слышу вдруг за спиной.

Оборачиваюсь резко и вижу супруга бабы тронувшейся — лечилу. В одних трусах стоит, с лицом скорбным и отрешённым. Понимаю я тут соседа и его благоверную. В наше время погорельцем оказаться — врагу не пожелаешь. Государство и копейки ломаной в помощь не даст, проще в петлю сразу лезть. Но это понимание у меня лишь вторым планом в голове мелькает. Другое меня интересует.

— Где он?! — ору.

— «Скорая» увезла.

— Куда?!!

— Больниц много… — пустым голосом отвечает лечила и неопределённо пожимает плечами. И до меня доходит, что судьба Пупсика для него тем же отстранённым вторым планом в сознании проходит, как для меня его горе.

Хватаю я его и тащу к своей «вольве».

— Машину водить умеешь? — на ходу спрашиваю.

— Ну умею… — не врубается лечила.

— Вот тебе баксы, — начинаю карманы выворачивать и «капусту» ему в руки совать, — разыщи мальца во что бы то ни стало. Где хочешь и как хочешь ищи, но найди. Любую сумму плати, но пацана забери из больницы и на дачу к моему тестю доставь. Знаешь, где это?

— Знаю… — бормочет лечила. Понятно, что и ему в обязательном порядке Пупсик на мой счёт мозги прочистил.

Открываю дверцу машины, за руль лечилу запихиваю и тут соображаю, что мужику в одних трусах никто больного пацана не выдаст. Ни за какие «бабки». Вот в психушку упечь могут.

Оглядываюсь вокруг, вижу, зевака в спортивном костюме из соседнего дома «на огонёк» моей квартиры чапает. Ловлю его за куртку и предлагаю напрямую:

— Держи триста баксов, а костюм и кроссовки свои отдай погорельцу.

Шизеет вначале зевака дико, но мгновенно ориентируется в ситуации и с превеликим удовольствием раздевается. Костюмчик-то изрядно поношенный, да и кроссовкам на свалку давно пора.

— Одевайся, — швыряю я обноски лечиле и начинаю золотые горы сулить: — Привезёшь пацана, личным врачом у него будешь. Всем тебя обеспечу: и квартирой, и машиной, и бабки крутые платить буду. Только найди и привези!

Слышу, дверца противоположная в машине отворяется, и вижу, в салон супружница лечилы забирается. Что удивительно, морда её уже благообразный вид приобрела, будто менты её по скоростному методу от помешательства вылечили.

— Уж мы постараемся, Борис Макарович, — лебезит, словно не она только что заходилась в истерике, меня линчевать требуя. Переводит она взгляд на мужа, и здесь уж зверь в ней просыпается: — Чего ты копаешься?! Давай быстрее!

Ну и баба! Её в тыл к злейшим врагам забрасывать надо — за день там всех изничтожит своим норовом паскудным почище нейтронной бомбы. Ну а уж нюх у неё на баксы, что у свиньи на трюфели, под землёй растущие.

Провожаю я взглядом машину и вздыхаю тяжко. Самому надо бы с ними поехать, но чёрт его знает, что там, на «фазенде», без меня творится. Пока Пупсика нет, надеяться нужно только на свои собственные силы.

Достаю сотовый телефон и набираю номер Ломтя. Как-то ведь и мне на «фазенду» добираться надо — где среди ночи «мотор» поймаешь, да и за какие шиши? Все-то баксы из карманов лечиле выгреб…

ПУПСИК

Сколько ему лет, Пупсик не знал. И понятия не имел, что возраст можно как-то измерять. Всю свою жизнь он провёл по больницам — лишь один раз его попытались перевести в пансион для умственно отсталых детей, но он там долго не пробыл. Частые припадки, ввергавшие его в коматозное состояние, требовали тщательного медицинского ухода, а персонал пансиона этого обеспечить не мог. Не пробыв в пансионе и месяца, Пупсик был переведен в психоневрологический диспансер, где и коротал свой век. Поэтому время измерялось в его сознании частью чисто по-животному: день-ночь, зима-лето, — частью на основе сугубо медицинской терминологии: приступ, укол, кома. Но сколько этого всего было, Пупсик не помнил, да и счёта не вёл, поскольку тогда ещё не умел считать.

Так и не определив саму болезнь и списав её на глубокие генетические мутации, медики, перестраховываясь, лечили исключительно симптомы, вводя Пупсику препараты чаще чем нужно; порой самими процедурами провоцируя психический срыв. Из-за этого Пупсик практически постоянно находился в сумеречном состоянии полной апатии, и ничто в мире его не интересовало. И лишь очутившись в квартире Пескаря, когда он, повинуясь интуиции, сам себе вводил медикаменты по мере необходимости и в щадящих дозах, Пупсик постепенно стал приходить в себя. Первостепенные физиологические потребности, которыми он до сих пор жил — что бы поесть и как бы избавиться от кошмаров, — отошли на второй план, и сознание Пупсика наконец смогло впустить в себя огромный человеческий мир. Умственное развитие Пупсика пошло семимильными шагами, он как губка впитывал знания, однако воспринимал их и интерпретировал с чисто детской наивностью и непосредственностью.

Среди пациентов психоневрологических диспансеров встречаются так называемые «гениальные» шизофреники, которые с блеском и мгновенно решают сложнейшие интегральные уравнения, в совершенстве владеют роторным исчислением, однако простейшие житейские проблемы ставят их в тупик. Они не понимают разницы между «ты» и «вы», не отличают, сколько ни учи, левый ботинок от правого, надевают рубашку задом наперед и шиворот-навыворот и искренне обижаются, когда им делают по этому поводу замечания. У Пупсика было другое. Элементарно «залезая» в голову любого человека на Земле, считывая оттуда любую информацию, он, тем не менее, сам ничему практически не учился и принимал окружающий мир, лишь пропуская через призму сознания своего «ведомого» — Пескаря. И неизвестно, что было хуже: надевать рубашку задом наперёд или воспринимать мир шиворот-навыворот…

29

На «фазенду» я прикатил под утро, и что меня поразило, так это тишина. Будто и не грохнули сегодня ночью Бонзу — тишь да гладь кругом, сплошное сонное царство. Хоть по новой стрельбу начинай.

Лишь охрана у ворот не спит, да Сашок, несмотря на вчерашние передряги, бессонницей мается. По его внешнему виду одно понятно: в ступоре мужик диком, никак в голове порядок не наведёт. Встретил он меня у особняка вроде в полном здравии — на посту, так сказать, — но смотрит глазами оловянными, на вопросы замедленно отвечает, и всё больше невпопад.

Давно заметил, чем больше в голове интеллекта, тем психика неустойчивей. Чуть что не так в жизни случается, не по прописям житейским, тут-то и начинаются терзания да мудрствования разные. А если что совсем из ряда вон — то бишь объяснению не поддающееся, из сферы мистической, — то такой интеллектуал комплексовать начинает. И до того дойти может, что мозги свои после сушки основательной напрочь свернёт, и никакие доктора его опосля на путь истинный не наставят. Так и будет до конца жизни в постель под себя ходить да голоса потусторонние в крыше поехавшей слышать. То ли дело «секьюрити» наши, особыми мозгами не обременённые! Храпят по своим комнатам на первом этаже особняка так, что сквозь двери будто рокот прибоя морского доносится.

Поинтересовался я у Сашка, где Пупсика с лечилой разместили, да что моя жёнушка новоявленная поделывает. Насчёт Пупсика он более-менее складно доложил, что его устроили в одном из домиков для гостей. А вот когда Сашок вопрос об Алиске услыхал, передёрнуло его всего, как припадочного. Во, блин, не думал, что у него нервы есть! Впрочем, Сашок всё же справился с собой и, хоть не очень вразумительно, но и этот вопрос осветил. Мол, дрыхнет Алиска в своей спальне без задних ног, а Женечка с Валентином при ней дежурят.

Однако потом вперился Сашок в меня взглядом странным и спрашивает вполне осмысленно:

— Слушай, Борис, одного понять не могу, когда это вы с Алиской поженились?

— Когда, когда… — улыбаюсь наигранно, смущение изображая, затем заговорщицки подмигиваю и объясняю: — А в тайне мы от всех свадьбу нашу держали. Не хотели до поры до времени афишировать. Хозяин, сам знаешь, крут в этом отношении был.

Что удивительно, но чушь подобную Сашок за чистую монету принимает. Расцветает розой майской, глаза из оловянных нормальными делаются, вздыхает облегчённо.

— Ну ты и жук! — головой качает.

— Ладно, — вроде конфужусь я, плечами передёргиваю, — чего это мы под утро тары-бары развели? Спать хочу. Где тут у Бонзы его апартамент спальный?

Повёл меня Сашок на второй этаж, дверь в коридоре крайнюю распахнул, показывает. Да уж, любил покойничек комфорт! Стены и потолок зеркальные, на полу ковёр толстенный, будто газон нестриженый, в котором ноги по щиколотку утопают, а кровать такая обширная, что на ней с превеликим удовольствием можно баталию одновременно с пятью девицами вести и на пол не сверзиться.

— Спасибо, — киваю Сашку. — Спокойной ночи.

Пытаюсь дверь за собой закрыть, ан не получается! Застыл Сашок в дверях железобетонно, и опять у него глаза неподвижные, что две плошки.

— А как так получилось, — спрашивает голосом отстранённым, — что о твоей тайной женитьбе все знают, а я нет?

Ох, и беда мне с этими умниками! Дошла до него наконец вся несуразица.

Вздыхаю я тяжко и говорю напрямую:

— Не бери в голову. Мой тебе совет: выкушай сейчас литру водки и ложись спать. Утро вечера мудренее. Поверь, всё образуется.

Наутро мне официант, весь из себя по случаю траура смурной, завтрак прямо в постель подал. Неплохой завтрак — кофе там, тосты поджаренные хрустящие, фрукты… Однако я умял всё это без всякого удовольствия. Во-первых, уступает завтрак стряпне Пупсика — тот ведь специально на мой вкус индивидуальный готовил, а во-вторых, аппетит присутствие официанта портит. Стоит он у кровати с лицом скорбным и вздыхает поминутно, что корова. То ли соболезнование по поводу безвременной кончины моего «папаньки» чрезмерно выказывает, то ли просто жрать хочет и весьма сожалеет, что я ему трапезу разделить не предлагаю. А вот это уж фигушки! Не та он персона для меня теперь, да и голоден я — почти сутки маковой росинки во рту не было.

Так он, несолоно хлебавши, с пустым подносом и ушёл. А я встал, разыскал за дверью зеркальной ванную комнату, побрился, умылся, оделся и первым делом Пупсика навестил.

Только дверь гостевого домика за мной хлопнула, как тут же в прихожей благоверная лечилы нарисовывается, бельишком своим совковским светит.

— Доброе утро, Борис Макарович, — начинает тараторить. — Ой, спасибо вам большое, что приютили нас бедолашных… Как мы вам благодарны за ласку вашу… Вы для нас… — и всё такое прочее, что балаболка, несёт, остановиться не может.

Стою я, молчу, а сам жёлчью наливаюсь. Угораздило меня с три короба вчера лечиле наобещать — так что мне теперь, каждый день суждено его супружницу видеть и выслушивать?!

К счастью, на монолог её бесконечный в дверях лечила заспанный появляется.

— Доброе утро, — лыбится подобострастно, но за испражнениями словесными супруги его и не слышно.

Киваю я мрачно и вопрошаю грозно:

— Я кого врачом к парню моему нанял?

Словесный понос бабы зловредной враз обрывается.

— Меня… — лепечет лечила. Явно не соображает, к чему клоню.

— Тогда, если хочешь здесь остаться, сделай так, чтобы половина твоя разлюбезная больше мне на глаза не попадалась, тем более в таком виде! — гаркаю я.

Ей бы в цирке в иллюзионе каком выступать. Сгинула с глаз долой, будто её и не было. Но, чувствую, за дверью притаилась, подслушивает. Вот уж, право, нет существа вреднее бабы.

— Как там мой парень? — спрашиваю лечилу, тон понижая.

— В коме, — вздыхает сочувственно лечила. — Но, что поразительно, никаких следов ожогов на теле нет. Видно вовремя его пожарники вытащили.

Ну, это мне понятно. Сам в своё время наблюдал. Хотя в такой сложной переделке Пупсик со мной впервые очутился.

— Где он?

Лечила молча рукой на одну из дверей указывает. Заходим в комнату, на кровати мой пацан, скукожившись, лежит, дышит тяжко, постанывает, кулачками пустыми друг о дружку трёт. Не хватило ему, видать, лекарств…

— В чувство его можно привести?

— Нежелательно, — возражает лечила. — После такого потрясения пациенту лучше выспаться. Я бы даже рекомендовал снотворное дополнительно ввести, чтобы сутки-двое не просыпался. Лучшего лечения, чем сон, для перевозбуждённой психики нет.

Ни фига себе, сутки-двое, он мне сейчас край как нужен! Впрочем, одёргиваю себя, нечего события форсировать. Когда электромотор перегревается, летит обмотка, и тогда проще новый мотор купить, чем старый восстановить. А Пупсика, если дракон его схавает, никто не восстановит…

— Никаких снотворных! — обрезаю жёстко. — И вообще, никаких принудительных действий. Пусть спит, сколько организм его требует. А как проснётся, меня срочно по телефону вызовешь.

— Ему бы успокоительное ввести да обезболивающее, — осторожненько не соглашается лечила, пульс Пупсика щупая.

— Хорошо, — киваю. — Лекарства есть?

— Откуда?

— Тогда пиши рецепты, только те же, что и в прошлый раз выписывал.

Пока он каракули выводил, я по телефону с Оторвилой связался, а затем названия лекарств продиктовал.

— …И чтоб в момент на «фазенду» доставил. Одна нога там, другая здесь! — заканчиваю с ним разговор.

— Ну, а теперь с тобой все вопросы решим, — говорю лечиле. — Я тебе машину обещал?

Мнётся лечила, неудобно ему будто.

— «Вольва», на которой ты сегодня ночью колесил, твоя, — благодушествую.

Шалеет лечила, словно кто обухом его по голове огрел. Слова сказать от счастья негаданного не может, только подбородком трясёт да веками хлопает.

— Жить здесь будешь, чтоб всегда под рукой был. Ну и, — оглядываю критически его костюмчик спортивный с чужого плеча, — одеться тебе прилично нужно. Пусть жена составит список на вас обоих — ей виднее.

Не успел я фразу закончить, как слышу за дверью топот ног быстрый — как понимаю, помелась благоверная лечилы список составлять. Представляю, что за список будет — небось, свиток целый. Пусть себе потешится, мне именно сейчас её ушей и не надо.

— И вот ещё что… — понижаю голос. — Сегодня ночью убили моего тестя.

Здесь лечила монументом застывает, челюсть у него отпадает, но я вид делаю, что ничего не замечаю.

— Жена моя в истерике дикой, — продолжаю. — Ей бы чего-нибудь успокаивающего ввести. Сильного, но такого, чтобы завтра за гробом могла идти и вести себя пристойно. Есть такой препарат?

Лечилу только на кивки и хватает.

— Вот и отлично, — треплю его по плечу. — Сам понимаешь, что это — только для твоих ушей. Привезут тебе лекарства для пацана, тогда и для Алисы закажешь.

Выхожу из домика, вижу, у особняка «тойота» тёмно-синяя стоит, и Олежка возле неё вышивает, по сторонам поглядывает. Что пёс дворовый, хозяйское мясо слопавший. Вот уж кого пристрелил бы без зазрения совести — не люблю таких, кто и нашим, и вашим готов служить. Жаль лимит на трупы, как сказал в своё время Бонза, на сегодня исчерпан.

Замечает Олежка меня и, что с цепи сорвавшись, навстречу метётся.

— Борис Макарович, — начинает скулить ещё издалека, — меня тут вчера против моей воли заставили…

— Нишкни! — обрываю его скулёж. Окидываю взглядом убийственным с головы до ног, и он, по-моему, в штаны себе делает.

«Да чёрт с тобой, — решаю про себя, — живи».

— Зайдёшь сейчас к «бухгалтеру» нашему, — бросаю хмуро, — возьмёшь под расписку пять кусков. Затем заберёшь из этого домика бабу со списком и в город мотнёшь, шмотки покупать. Приедешь назад — до цента рассчитаешься. И не вздумай намылиться — под землёй найду! Понял?

Здесь я морду строю свирепую и такого страху на Олежку нагоняю, что и не пойму, то ли кивает он мне в знак согласия, то ли дрожь его бьёт.

— Так понял?! — переспрашиваю.

— П-пон-нял…

— Тогда чеши… Нет, стоп! Где комната Александра находится?

— В ос-собняке… На п-первом этаже… Уг-гловая…

— Свободен.

Стартанул Олежка, что заяц шустрый стрекача дал.

Захожу я в комнату к Сашку и впервые вижу его «вумат» пьяного, но так и не уснувшего, бодрствующего. Сидит он на тахте, локти на столе, ладонями голову охватил и бормочет что-то невразумительное. Вроде как сам с собой беседу ведёт. На полу одна литруха пустая валяется, на столе вторая, изрядно надпитая, стоит. А из закуси лишь огурцы солёные в тарелке киснут. Пьёт, как кумекаю, по-чёрному.

— Александр! — окликаю его.

Замолкает он, поднимает на меня глаза мутные, и вдруг в них искра разума проскальзывает. Вскакивает он, быстро доверху стаканяру наполняет, по-офицерски во фрунт вытягивается, локоток под прямым углом выпрямляет и тост провозглашает:

— Le roy est mort — vive le roy!* *Король умер, да здравствует король! (фр.)

Залихватски стакан залпом в себя опрокидывает и тут же, как стоял прямо, так прямо на тахту и заваливается в отключке полной. Сморил его сон наконец-то.

А я стою что болван и не знаю, то ли он меня матом по-иностранному куда послал, то ли честь своим тостом оказал. Хрен поймёшь этих дипломатов недоделанных…

30

Свалилась на меня империя Бонзы что снег на голову посреди лета. И что с ней делать, как управлять, не знаю. Два дня, пока Пупсик в коме пребывал, я умный вид на морду напускал, а сам себя дурак-дураком ощущал. И вижу по глазам ближайших сподвижников Бонзы, что ни в грош они меня не ставят и за моей спиной потихоньку наследство начинают растаскивать, но ничего поделать не могу. Глядишь, через пару недель гол как сокол останусь. Вот так и распадаются империи, поскольку я против Бонзы, что Ельцин против Сталина. Гонору-то много, а вот чегой-то, чтоб державу укрепить, не хватает. Новобранцем себя чувствую, которого первый раз в танк посадили и, ничего не объяснив, приказали танк завести и в атаку идти. А какая атака, какой бой, когда танк посреди города стоит, жилые дома вокруг, люди мирные ходят, машины гражданские туда-сюда снуют? Благо я, в отличие от Ельцина, за рычаги беспорядочно не дёргаю, жду, когда Поводырь мой оклемается. А то таких дров наломать можно, потомки ни в жисть не расхлебают, как сейчас, после нашего дерьмократического режиму…

Клерки там разные вокруг меня суетятся, в уши жужжат, мол, совещание необходимо провести, как в нынешних условиях «империей» управлять, но я от них, что от мух, отмахиваюсь. Не до того, выкручиваюсь, недосуг. Вот «папаньку» земле предадим, тогда и делами мирскими займёмся.

А сам то и дело к Пупсику наведываюсь — не пришёл ли в себя? После лекарств, что лечила ему ввёл, порозовел мой пацан, успокоился, как понимаю, из комы вышел, но спит сном беспробудным.

Тут ещё одна напасть: чуть ли не с раннего утра «фазенду» менты, омоновцы да эфэсбэшники заполонили. Снуют по всем закоулкам, вынюхивают, выспрашивают, в каждую дырку носы поганые суют. Меня с полчаса вопросами каверзными охмуряли — еле выкрутился, мол, горе у меня, после похорон разбираться будем.

Хреново со всех сторон получилось. В столь ответственный момент обоих своих самых верных соратников лишился. Пупсик спит, а Сашок в запой крутой ушёл — только в двух состояниях и находится: когда бодрствует — сам с собой по-иностранному белькочет, а как вырубается — во сне мечется и отборным матом по-нашенски сыплет. Водки я его, естественно, не лишаю, а то в трезвом виде, глядишь, рассудком тронется. Вот пацан проснётся, тогда и Сашком займёмся.

Пришлось мне самому мозгами раскинуть да кое-чем безотлагательным заняться. То бишь Алисочкой ненаглядной. Как разумею, Пупсик в семейных узах ни фига не рубит, охомутал нас браком, но на основе чего он союз наш освятил, чёрта с два кто поймёт. Что не по любви, это и коню ясно, — ишь, что она мне в гостинице отпела! А ежели по расчёту, так это только с моей стороны — ей-то какая выгода? Поэтому поменял я «секьюрити» её личных на ребят своих, да ещё Женечкой с Валентином охрану усилил. А чтоб, значит, на людях Алиска ничего не отчебучила, лечила её какой-то пакостью по самую завязку так накачал, что она два дня лунатичкой ходила. Морда отрешённая, глаза потухшие, на вопросы не отвечает, зато все команды, что на похороны надеть да как и куда идти, беспрекословно выполняет. Одним словом, милей жёнушки нет. Просто любо-дорого посмотреть на этот образец скорби мировой.

А на похоронах кого только не было! «Шишка» «шишку» из мэрии да обладминистрации по своей величине затмевает. Пока у гроба стоял, как зятёк покойничка соболезнования принимая, у меня чуть ладонь не отсохла с ними ручкаться. И ведь чувствую, что ни один из них искренних слов не сказал. Морды у всех значительные, согласно моменту торжественно-сочувственные, но, как просекаю, внутри у каждого кровь на радостях, что «бугра» такого завалили, клокочет. Им впору не в траурной процессии чинно шествовать, а в пляс пускаться. Небось, каждый про себя думает, что без гнёта Бонзы во всю ширь самостоятельно развернётся. Как же, ждите. Надейтесь. Теперь под мою дудку плясать будете — я вас покруче, чем Бонза, в бараний рог скручу.

Апофеозом соболезнований две телеграммы правительственные оказались. Одна — от министра внутренних дел, вторая — от самого президента. Мол, скорбят «оне», что столь яркую личность в расцвете сил грохнули, а посему приложат все силы, чтобы виновников найти и наказать. Ну, это понятно, не впервой им лапшу на уши толпе вешать да обещаниями кормить. На это они мастаки. А вот, скажем, чтоб корабль какой-нибудь по случаю соответствующему окрестить именем выдающегося строителя капитализма, павшего от рук наёмного убийцы, так здесь кишка тонка. Между прочим, клёво звучало бы: сухогруз «Бонза» — теплоход и человек. Аккурат в исторической традиции. Ордена-то президент, пожалуй, поболе чем при совке раздаёт, мог бы и другие традиции поддержать. Да и дешевле казне обошлось бы — ведро краски, и всех делов.

Короче, отпели Бонзу в церкви как доброго христианина да самого богоугодного покойника и на кладбище понесли. Процессия, естественно, знатная получилась — чуть ли не на километр растянулась.

А на кладбище митинг часа на два организовался. Каждая «шишка» своим долгом считала на помост, специально у могилы сооружённый, взобраться да прощальную речуху толкнуть. И чем меньше «шишка», а то и не «шишка», а так, «прыщик» на теле государства, тем речи возвышенней; гневом обличительным в адрес убийц всеми обожаемого человека прямо-таки брызжут, а уж настолько зажигательные, что рука сама собой к винтовке тянется, чтоб, значит, прямо с кладбища стройными шеренгами идти контрреволюцию защищать. Каким, оказывается, Бонза великим человеком был, как о людях и государстве радел! Так и кажется, что сейчас вокруг головы покойничка нимб святости воссияет, воспрянет он из гроба и самолично в небеса вознесётся.

Тут ко мне какой-то мужичок худосочный да бородатый сквозь охрану пробился и в руки картонку суёт.

— Что это? — спрашиваю недоумённо.

— Эскиз памятника надгробного, — шепчет.

Глянул я на эскиз. Сидит Бонза на стуле, что на троне, руки в колени упёр, лицо, горним духом просветлённое, кверху задрано, глаза в даль, простому смертному недоступную, смотрят. Ни дать, ни взять — мыслитель и провидец.

— Одобряете? — интересуется скульптор кладбищенский.

— Сойдёт, — киваю важно. Приличия есть приличия. Как по мне, так я бы Бонзу быстренько закопал, могильный холмик с землёй сровнял, а землю густо солью посыпал — чтоб и не проросло ничего. Честно говоря, и ораторы пламенные, хоть и говорят совсем иное, но, как понимаю, того же мнения придерживаются.

— На сорок дней и установим, — довольно обещает скульптор и задком-задком в толпе растворяется. Представляю, какую он цену за свою скульптуру эпохальную заломит!

В конце концов закопали Бонзу, землицы каждый в могилу по горсти бросил, но большинство, подозреваю, как и я, туда про себя ещё и плюнули. А затем на поминки вереницей иномарок поехали.

Поглядел я на «шишек», как они в машины садились, и подивился их преображению. Куда только скорбь с морд подевалась! Возбуждённые все, в настроении приподнятом, хоть внешне и сдерживаются — шутками не перебрасываются да не смеются открыто. Им бы сейчас в самый раз тройки русские подать, с жеребцами огненными, да с бубенцами, да лихими кучерами…

Зато уж в ресторане они развернулись! После первой рюмки по залу гомон пошёл непристойный, а после второй и смех стал доноситься, и рюмок звон, вроде как торжество здесь какое-то, типа чествования всенародного героя, землю русскую от чуда-юда поганого избавившего. Чувствую, влезь я сейчас на стол да объяви во всеуслышание на весь зал, что, мол, я и есть тот самый Георгий Победоносец, мне бешеную овацию устроят, а затем и на руках качать будут.

Однако не успел я весь угар веселья этого целиком увидеть, в полной мере им насладиться да трепака на поминках Бонзы отчебучить. Запиликал в кармане мобильник, и лечила мне сообщил, что Пупсик в себя пришёл. Наплевал я тогда на все приличия, оставил погружённую в прострацию жёнушку на попечение Женечки, а сам на «фазенду» рванул.

31

Лечила, в пух и прах разодетый — не поскупилась его благоверная за мой счёт, — меня на пороге встречает, радушием неестественным светится.

— Пациент в полном порядке, — рапортует. — Молока с печеньем попросил.

Отмахиваюсь от него, в комнату к Пупсику быстрым шагом вхожу и дверь перед носом любопытным лечилы плотно захлопываю.

Сидит мой пацан на кровати, печеньем из вазочки серебряной на прикроватной тумбочке похрустывает, молочком пастеризованным из тетрапака запивает. Увидал меня, заулыбался, набитым ртом приветствие какое-то мычит.

— Ешь, ешь, — плыву и я в улыбке. — Тебе сейчас поправляться надо. Двое суток в себя не приходил.

Беру стул, сажусь напротив и гляжу на него умилённо. Просто любо-дорого наблюдать с каким аппетитом он молоком с печеньем заправляется. Рыбка моя в полном сказочном смысле золотая!..

Но Пупсик от моего взгляда скучнеет словно, аппетит у него пропадает, и вазочку серебряную от себя отодвигает. Как понимаю, прочитал мысли мои чёрные. Дожёвывает он, глотает, рот ладонью утирает и говорит сумрачно:

— Сумбур у вас, Борис Макарович, в голове полный. Ничего конкретно не пойму. Расскажите подробнее, чего вы хотите?

Вздыхаю я тяжко и глаза в сторону отвожу.

— Первое, — говорю глухо, — это вот что…

Замолкаю я здесь, взгляд в Пупсика упираю, а сам в черепушке своей силюсь нарисовать «клопов», вчера эфэсбэшниками несомненно по всей «фазенде» расставленных. Однако по выражению лица Пупсика вижу, что ни хрена у меня не получается. Только когда меня осенило, что должны «клопы» радиоволны излучать, наши разговоры в эфир передавая, заулыбался пацан мой, головой понимающе закивал. Руку к локтю моему протягивает и ногтями из рукава пиджака извлекает репейничек такой махонький, что по размерам своим действительно с клопа натурального.

Беру я его аккуратненько пальчиками, к глазам подношу. Колется, зараза, и если бы не блеск металлический, ну один к одному репей. Вспомнил я тогда, как вчера меня эфэсбэшник, следствие крутивший, сочувствующе под локоток взял. Вспомнил и усмехнулся криво. Не-ет, ребятушки, со мной этот фокус не пройдёт, у меня такой паренёк есть, для которого все шарады ваши хитроумные что семечки.

Не найдя ничего лучшего, прилепляю я «клопа» к печенью и пламя зажигалки к нему подношу. Пыхнул «клопик», будто головка спичечная. Во, блин, а по виду вроде из металла…

«А теперь, — говорю про себя мальцу, — сделай так, чтобы «клопы» эти по всей «фазенде» точно таким ясным пламенем в прах превратились!»

Как оно получилось, мне и представлять не надо — даже в этой комнате три вспышки из разных углов пшикнули. Представляю, что там в кабинете у Бонзы — небось фейерверк целый.

Гляжу, а пацан мой посмурнел и к лекарствам на тумбочке потянулся.

Да, думаю себе, если я ему сейчас все желания свои сразу выложу, то полыхнёт здесь так, что пожар в моей квартире, в сравнении, огоньком стылым покажется. Не то что «фазенда» вся, окрестности на метр вглубь до тла выгорят, словно напалмом политые. Но, с другой стороны, не закажу желания, тогда мне самому хана. Одним словом, куда ни кинь — везде клин. Вот и выбирай, где клинья пореже и не такие острые… Но где?

— Слушай, — говорю, — а ты можешь мои желания не сразу выполнять, то есть в один момент, а медленно, постепенно?

— Как это? — не понимает Пупсик.

— А вот так. Захотел я, скажем, чтобы человек какой-то своё мнение обо мне изменил. Так вот, чтобы это не в мгновение ока произошло, а в течение двух-трёх дней, а то и недели тянулось. Может, тогда тебе полегче будет?

— Не знаю… — ошарашено тянет Пупсик. Видно, он никогда такого не делал, и даже в голову ничего подобного не приходило. — Нужно попробовать.

— Тогда слушай. Во-первых, сделай так, чтобы все следственные бригады, которые здесь вчера кипиш наводили, были уверены, что никто из наших людей в убийстве Бонзы не замешан. Что это дело рук вице-премьера отставного, кстати, погибшего в тривиальной авиакатастрофе. Во-вторых, пусть все люди, работавшие на Бонзу, теперь меня почитают и станут преданны мне что псы цепные, на все сто процентов. И в мыслях иного по отношению ко мне не держали! В-третьих, подлечи-ка Сашка, чтобы он нормально всё происшедшее с ним воспринимал. Жаль мужика, если напрочь свихнётся. И, в-четвёртых, пусть Алисочка меня полюбит. Как там говорят: искренне и беззаветно.

Последнее, конечно, это я так сказал, для красного словца. На фига мне её слоновья любовь нужна? Об одном лишь беспокоюсь, чтобы она не отчебучила чего, типа развода или скандала громкого.

— Ой-ёй… — стонет малец и за голову хватается. — Как сложно всё… Ладно, если постепенно, я попробую…

Вижу я личико его, в предчувствии боли близкой перекошенное, да как он головой сокрушённо качает, и жалко мне его становится.

— А ты чего хочешь? — спрашиваю тихо. — Что я для тебя сделать могу?

Смотрит малец на меня глазами круглыми, ничего, кроме тоски глубокой, не выражающими, и вдруг шепчет, и губы у него прыгают:

— Домой хочу…

У меня от неожиданности горло перехватывает, а в глазах резь появляется, будто в них кто горсть песка швырнул. Как у него просто всё и буднично. Ни гор златых, ни власти над миром ему не надо… Домой и всё.

— Нет, дружок, у нас дома… — хриплю. Однако сразу прокашливаюсь и изрекаю тоном приподнятым, насквозь фальшивым: — Здесь теперь наш дом. Смотри, громадина какая! Восемь комнат, два этажа. Делай что хошь, никто тебе не указ, сам себе хозяин!

— А как же я здесь завтраки вам готовить буду? — совсем никнет Пупсик.

Я чуть было не расхохотался. На фига ему теперь это надо, когда целый штат поваров и официантов всегда под рукой? Но глянул в личико пацана, от обиды сморщенное, и понял, что не всё так просто. Почему-то подумалось, что стряпня для мальца и есть самое главное, и считает он, будто именно таким образом со мной за кров и за ласку расплачивается. А выполнение желаний моих — так, безделица, баловство одно, добрых слов не стоящее. Ну и критерии у него…

— Будь по-твоему, — говорю. — Если ты без этого не можешь, в момент организуем.

Встаю со стула, к двери направляюсь.

— Спасибо большое… — слышу за спиной его тихий, как шелест, голос.

Лечила у дверей стоит, меня дожидается. Может, и подслушивать пытался, да вряд ли что у него из этой затеи получилось. Домик-то финский, и хоть и сборный, но звукоизоляция у него не чета совковским. Тем не менее, решаю, лишние глаза и уши мне здесь ни к чему.

— Значит, так, — сообщаю лечиле тоном беспрекословным. — Жить ты с женой в этом домике не будешь.

Тут же дверь комнаты напротив отворяется, и в проём голова благоверной лечилы в рыжем парике высовывается.

Однако и вкусы у неё базарные, мимоходом отмечаю. В таком парике только ковёрным в цирке выступать.

— Как же так, Борис Макарович, — тянет благоверная слезливо, — вы ведь обещали…

Нет, видимо, не прав я был насчёт звукоизоляции. Тем хуже для них. Смотрю сквозь неё взглядом убийственным и цежу медленно, с расстановкой:

— Я своё слово держу. Машину уже подарил, одел, обул. Теперь оклад в тысячу баксов назначаю. Но жить в этом домике буду я. А вы в соседний перебирайтесь. На сборы полчаса даю.

Чуть руки она мне целовать не бросилась, но я её таким взглядом одарил, что мгновенно за дверью без ропота лишнего скрылась. Помнит, стерва, что у меня насчёт неё ещё одно обещание было.

А лечила истуканом с улыбкой цветущей передо мной застыл и любое приказание выполнить готов.

— Каждый божий день пациента своего навещать будешь и о его здоровье мне докладывать, — инструктирую его. — А на сегодня свободен.

Что на крыльях помчался лечила к супружнице своей узлы для переезда вязать — как просекаю, барахла она ещё тот ворох накупила. Олежка в аккурат всю сумму, мною выделенную, на неё потратил.

Пока они там вещички свои паковали, я управляющего «фазендой» вызвонил и в одной из комнат приказал кухню соорудить. И пятнадцати минут не прошло, как здесь кухонный гарнитур стоял, мойку подключили, электрическую плиту установили… Ну там, естественно, СВЧ-печь, кондиционер, кухонный комбайн и прочая дребедень типа ложек, вилок, половников. И два холодильника, по завязку продуктами набитые.

Короче, лечила с супружницей собраться не успели, а кухня уже была готова. Я тогда ребят, здесь орудовавших, им в помощь направил. В момент постояльцев, не особо желанных, выселили.

Походил я по кухне — шик-блеск-лепота! Пупсик будет доволен. Особенно комбайном кухонным — всё мне жаловался, что ему то миксер нужен, то соковыжималка, то ещё что, без чего он искусство своё кулинарное в полной мере проявить не может. Вот уж, действительно, шарики за ролики у парня заехали, планиды своей гениальной не просекает…

Захожу в комнату к мальцу — обрадовать столь ценным для него подарком — и вижу, что спит он на кровати в позе своей неизменной, в кулачках ампулы зажавши. А по личику пацанячьему тучки мрачные сна дикого пробегают. «Работает» пацан на меня, выкладывается…

Поцокал я сочувствующе языком и на цыпочках в коридор вернулся, где по телефону снова управителя вызвал и с десяток огнетушителей углекислотных заказал. Надо будет ещё сигнализацию противопожарную у пацана в спальне установить, а пульт к себе вынести, поскольку никому другому дело пожарогашения поручить не могу, да и не намерен.

32

Ночь, на удивление, прошла спокойно. Впрочем, спал я без задних ног — хоть из пушки пали, ничего бы не услышал. Но по тому, что в спальне Пупсика всего лишь две практически незаметные размытые полосы сажи на стене с трудом обнаружил, понял — особых эксцессов не было. Правда, сам малец с утра квёлым каким-то выглядел: глаза потухшие, потусторонние, и на мои вопросы невпопад отвечал. Однако накормил он меня как всегда прекрасным завтраком, сам молока попил и снова улёгся. Как просекаю, желания мои продолжать выполнять.

Тут и лечила нарисовался. Осмотрел пацана спящего, ощупал, обстукал, температуру измерил, давление.

— Не нравится мне, — говорит обеспокоено, — что он чуть ли не постоянно в коме находится. Температура повышенная, да и давление скачет… Похоже на внутренний абсцесс какой-то, кроме патологического нервного перевозбуждения. Хорошо бы на УЗИ пациента посмотреть…

Замечает он тут ампулы, в кулачках Пупсика зажатые, и пытается их вынуть. Естественно, ни фига у него не получается.

— А вот за этим уж вы извольте следить, — говорит. — Нельзя, чтобы он, в коматозное состояние впадая, в руках что-либо держал. Пораниться может, и сильно.

Усмехаюсь я про себя, но внешне на все замечания лечилы реагирую серьёзно, киваю согласно, с пониманием вроде. Впрочем, насчёт УЗИ отказываю наотрез. Мол, нечего пацана по больницам туда-сюда таскать. Надоели они ему хуже горькой редьки. Пусть отдыхает, а вот ежели действительно что-то определённое обнаружится, а не просто предположения, тогда я не только УЗИ организую, но и лучших профессоров американских на консультацию приглашу.

В общем, навешал я лечиле лапши на уши и за дверь выпроводил. А сам ещё чашечку кофе выпил, сигарету выкурил и на совещание по поводу моей инаугурации, на десять утра назначенное, собираться начал.

Надел, как подобает, пару чёрную, в которой вчера на похоронах был, правда, рубашку траурную на светлую заменил. Галстук повязываю, запонки застёгиваю — праздник как-никак, — но у самого вроде как в поджилках млосно, и на душе кошки скребут. Не по себе мне в шкуре босса, непривычно в смокинге выхаживать. Никогда на себя галстук не повязывал и запонки в манжеты не вдевал — знать не знал, как это делается, — видать, Пупсик мимоходом, по случаю, мне эти привычки буржуазные привил. Тоже мне, блюститель бонтона шизанутый! Соратнички Бонзы не по знанию этикета меня в свою среду принимать будут…

Выхожу из домика, а на крыльце меня Сашок поджидает. Как всегда с иголочки одет, побрит, одеколоном французским благоухает, улыбкой лучезарной сияет. Будто и не он два дня в запое диком в конуре своей угловой валялся.

— Доброе утро, Борис Макарович! — рапортует, словно старшина генералу на плацу, а в глазах такая собачья преданность светится, что меня передёргивает. Того и гляди, хвостом вилять начнёт, на цырлах вокруг прыгать да морду лица языком лизать.

Эх, перемудрил Пупсик, думаю. Вечно у него крайности… Это из всех других шакалов мне собак хозяйских воспитать надо, а Сашок пусть таким, как был, таким и остаётся. Лишь чуть-чуть аккуратненько подправленным — должно же быть в зверинце Бонзы хоть одно нормальное человеческое лицо, с которым поговорить можно?

Киваю я Сашку, и он меня в конференц-зал, что на третьем этаже особняка, ведёт.

Заходим. За длиннющим столом человек тридцать элиты бонзовской собралось, и все при моём появлении что шустрики вскакивают. Пока меня Сашок к торцу стола к креслу императорскому провожал, казалось мне, что до места лишь скелет мой, начисто обглоданный, доберётся, да и то частично, — настолько усердно меня глазами пожирали, вместе с мясом косточки мелкие хряская.

Ладно, думаю, ни на кого не глядя, пожуйте меня денёк-другой, челюстями у горла пощёлкайте. Будем считать, что сегодня у нас репетиция. А через недельку уже я вас всех одним махом, да всем скопом, и со всеми потрохами проглочу. И мигнуть не успеете. Сами себя перед моим «заглотом» специями да майонезом с кетчупом с превеликим удовольствием заправите. Есть у меня на вас непревзойдённый кулинар по этой части…

Сажусь в кресло, руки на стол, для упора крепкого, водружаю, шумно, что перед боем последним и решительным с буржуазией, выдыхаю и лик свой максимально грозный на них поднимаю.

Батюшки-светы! У меня чуть челюсть не отпадает. Думал, на взгляды хищные да кровожадные напорюсь, но вместо этого такое ощущение, будто не в зверинец попал, а в питомнике щенячьем очутился, где не сторожевых собак воспитывают, а друзей человека в истинном значении этих слов. Все по струнке стоят, на меня глазами преданными смотрят, улыбки подобострастные на мордах цветут — один к одному две шеренги пациентов дурдома, гадостью соответствующей накачанных. И когда только Пупсик успел из сонма пауков ядовитых такой спаянный «дебилитет» сотворить?

Куда мои настороженность и предубеждённость деваются. Киваю я им благодушно, сесть позволяю.

Тут ва-аще кино начинается. Садятся с видом таким, словно я их высшим правительственным орденом наградил. Всех вместе и каждого в отдельности. Эх, как бы опять Пупсик не перемудрил. Мне сборище полных дебилов типа «белого братства» не нужно. Это только по отношению ко мне они должны быть щенками преданными, куцыми хвостиками виляющими. А в остальном — зубрами да волками кровожадными остаться. Иначе, о какой тогда империи речь вести можно?

Сашок по правую руку садится и начинает всех поимённо представлять да вкратце их работу характеризовать. Возле меня самые тузы обосновались, а в конце стола — мелкота разная. Впрочем, это по моим сегодняшним меркам — на самом деле никого ниже заведующих по отдельным регионам на совещании не присутствует.

Закончил Сашок представлять и распоряжается:

— А теперь каждый руководитель своего звена более подробно вам о своей работе доложит.

Окидываю я сборище взглядом, и меня оторопь берёт. Тридцать человек, и каждый небось, как минимум, полчаса трепаться будет. Нет, ребятушки, мы так и к завтрашнему утру не закончим. А если закончим, крыша у меня точно поедет.

— Хорошо, — своё веское слово вставляю. — Регламент пять минут. Докладывать кратко, но ёмко. Самое основное.

Ропот за столом лёгкий прошёл — видно, здесь на сидение долгое настроились. Но, делать нечего, начались доклады. Встаёт каждый и всю подноготную дел своих передо мной наизнанку выворачивает. Да с таким азартом и столь откровенно распинаются, что, наверное, и в Судный день так душу свою очищать не будут. Смехота, да и только. Но я то понимаю, что если бы Пупсик их не обработал, сидели бы что сычи надутые, и информацию из них клещами пришлось бы вытягивать. Точнее, крохи информации самой несущественной.

Само собой, ни имён конкретных, ни должностей я не запомнил. Ну что мне, например, может сказать должность «ответственный за инвестиционную политику в Юго-Восточной Азии», тем более, что основой наших туда «инвестиций» является поставка девок совковских в бордели японские да корейские? Да и на фига мне все эти «тонкости» знать? При такой постановке дела, что Пупсик мне организовал, всё само без моего участия крутиться будет и барыши несусветные приносить. Поэтому я доклады, в основном, мимо уха пропускал, но одно уяснил чётко, из чего просёк, почему в столице Бонзы опасались. Пока я по рынку «шестёркой» бегал, мзду с «челноков» вышибая, думал наивно, что это и есть основное дело, с которого Бонза купоны стриг. Потом, в спецотделе долбаном, изучая дела других фирм (нашей-то дела для меня по-прежнему за семью печатями были), кумекать кое-что стал. Но, честно, не ожидал такой ширины необъятной, глубины бездонной и охвата вселенского интересов фирмы нашей.

Ай да Бонза! С виду-то тихоня, звёзд с неба отнюдь не снимающий, зато хватка у него бульдожья была. Подобрал мужиков головастых и такую сеть мелкоячеистую раскинул, что филиалы его фирмы по всему миру разбросаны оказались. И в Штатах, и в Европе, и в Латинской Америке, и в Азии… Ничем не гнушался, всё под себя загребал: от производства и сбыта наркотиков до разработок космической техники. А я-то думал, он ракетам баб предпочитает… Впрочем, и борделей несколько в Париже да Сингапуре за ним числилось. До анекдота дошло — в Штатах через подставных лиц мощнейшую исследовательскую лабораторию, созданием новейшего тактического оружия для Пентагона занимающуюся, к рукам прибрал.

Ну и дела! Я в шутку его фирму «империей» окрестил, а на поверку и действительно такая структура всемирная оказалась, что Шурику Македонскому в мечтах самых смелых привидеться не могла.

В общем, отчитались соратнички мои верные передо мной, что школьники на экзамене дочиста свои знания выложили, и я от лавины информационной, на меня рухнувшей, чуток ошизел. Почти ни фига из их выкладок финансовых не просёк, но главное уразумел — богат я нынче, что Крез. Собственно, при таких исполнителях мне больше знать-понимать и не надо. Да что там себя уничижать — достаточно вокруг посмотреть и увидеть, что из себя любой руководитель представляет. Чем выше ранг, тем ниже интеллект. Взять хотя бы наше правительство — дундук на дундуке сидит и дундуком погоняет. Иной министр и двух слов перед телекамерой связать не может — всё сошки мелкие за него делают, речи да отчёты пишут, а он порой так намедни выступления назюзюкается, что, как Мишка Горбачёв в своё время, перед толпой по два раза одну страницу читает. И ничего, сходит с рук, рукоплещут ему, дифирамбы в его честь поют. Так чем я хуже их?

Хотел было я уже в истинно совковском стиле поблагодарить присутствующих за прекрасно проделанную работу и пожелать дальнейших успехов на поприще моего личного благосостояния и процветания, когда вижу, один стул пустой.

— А это кто отсутствует? — спрашиваю строго и для вида брови хмурю.

Вскакивает с места «бухгалтер», что по осени на меня страху своей скрупулёзностью да педантичностью навёл, и начинает тараторить сбивчиво:

— Это наш финансовый директор, Вениамин Данилович. Он позавчера срочно с банковской ревизией в Женеву вылетел. Вот, — протягивает мне через стол бумажку, — с час назад по модему отчёт передал и просил извинить за отсутствие. Вениамин Данилович все дела закончил, всё в порядке, и он уже вечером спецрейсом назад вернётся.

Беру я бумажку, смотрю на колонки цифр компьютерной распечатки что баран на новые ворота. Я, конечно, дуб ещё тот в банковских операциях, но не до такой же степени, чтобы поверить в возможность нашей родной совковской ревизии в швейцарском банке. Как Бонзу грохнули, этот самый Венечка в момент за кордон рванул, похорон не дожидаясь. И хрен бы возвратился, если бы Пупсик его там не достал. Сгинул бы на просторах Европы необъятных вместе с банковскими счетами, будто ни их, ни его самого на свете ва-аще не существовало.

Усмехаюсь я про себя, а вслух говорю:

— Спасибо за работу. Я доволен. Продолжайте в том же духе.

Выходим мы с Сашком из особняка, я на ярком солнышке потягиваюсь, замлевшие от долгого сидения члены разминая, орлиным оком «фазенду» окидываю. «Неужто это всё моё?» — думаю удовлетворённо.

Но неожиданно настроение портится. Моё-то моё, но как, в общем, эта «фазенда» мне за полгода осточертела! Что жожка туда-сюда по ней носился, хвост за Бонзой занося. Глаза б мои её не видели. К тому же вспомнил о женитьбе своей скоропалительной, и совсем мне плохо стало. Ведь Алисочка, небось, непременно потребует супружеский долг исполнять. А мне столько водки не выпить, чтобы она хоть чуть-чуть привлекательной показалась. Облююсь прямо в кровати.

— А не махнуть ли и нам куда с «ревизией»? — предлагаю Сашку. — Собственными глазами проверить филиал иностранный какой — действительно ли там всё так прекрасно и удивительно обстоит, как нам сегодня расписывали?

— Вы серьёзно, Борис Макарович? — недоумевает Сашок.

— Брось ты эти экивоки! — морщусь. — Обращайся как прежде: на ты и по имени.

Гляжу, мигает что-то в глазах Сашка, а с лица навязанная извне лакейская предупредительность напрочь линяет. Как понимаю, Пупсик, хоть и в отключке полной, но мысли мои читает и корректировку своих действий незаметно проводит. Негоже ему было вообще так психику Сашка ломать — Сашок никогда ни перед кем хребет не гнул, даже перед Бонзой голову не склонял.

— Не советую, Борис, сейчас отсюда уезжать, — говорит Сашок прямо.

— Почему?

— Ты должен с головой в дела фирмы влезть, все тонкости изучить, чтобы свору свою, — тут он кивает в сторону особняка, — в кулаке держать.

— А, не транди, — отмахиваюсь. — Много ты понимаешь. Они и так у меня в кулаке, можешь на слово поверить.

Сашок верит. Вот это Пупсик впаял в него намертво.

— В Штаты, что ли, махнуть? — продолжаю я развивать тему «ревизорской сказки». — Или на Тайвань? Там у нас вроде фирма дочерняя есть?

— В Гонконге, — поправляет Сашок.

— А не один чёрт? — пожимаю плечами, но по искоркам смешливым в глазах Сашка понимаю, что не один. — Впрочем, можно и в Гонконг, — поправляюсь. — Хотя, нет. В Париж опять хочется… — тяну мечтательно, бросая Сашку «банан» обезьяний, чтобы в долгу за Тайвань-Гонконг не остаться.

— А ты что, бывал в Париже? — ловится на прикол Сашок.

— Да нет. Просто пару раз уже хотелось…

33

«Командировочку» в Париж я себе в момент состряпал. И часа не прошло, как паспорта заграничные на всю нашу «делегацию» на «фазенду» доставили. А сопровождающих я себе подобрал соответственно рангу: пяток телохранителей — ещё тех амбалов, Сашка — в качестве переводчика (зря, что ли, МГИМО заканчивал?), и «бухгалтера» худосочного, чтоб, значит, ежели «зелени» в Париже не хватит, наличку со счёта фирмы снял. Сам-то я никогда деньги в банке не держал и не знаю, как их оттуда востребовать. Сунусь ещё в банк и полдня там проторчу — на фиг мне такие заморочки?

Была, правда, одна проблемка — как Пупсика одного оставить? — но она быстро разрешилась.

Вдруг неожиданно среди дня я голод просто-таки зверский ощутил, и ноги сами собой понесли меня к домику, где мы с пацаном обосновались. Как понимаю, решил Пупсик с сегодняшнего дня диету мою блюсти и строго по расписанию кормить, чтоб, значит, язву желудка я на работе своей нервной не заполучил. Ладно, думаю, пусть пацан потешится, доставлю ему удовольствие.

Приветствует меня Пупсик у дверей, к столу ведёт. А на столе чего только нет! Разве что птичьего молока настоящего. Расстарался пацан, такого наготовил, что я и в кино не видел. Прямо праздник у нас сегодня по поводу моей инаугурации.

Похвалил я его, за стол сел и к трапезе приступил. Однако кусок в горло не лезет, не в своей тарелке себя чувствую и глаза от Пупсика отвожу — не знаю, как разговор о «командировке» начать. Но он сам, экстрасенс хренов, разговор об этом заводит.

— Не переживайте вы за меня так, Борис Макарович, — говорит. — Поезжайте себе спокойно в Париш, отдохните. Вам, после всех нервных передряг, разрядка необходима. А со мной здесь всё будет в порядке. За вами же я и отсюда присмотреть могу — для меня, сами знаете, расстояние не помеха.

У меня словно гора с плеч свалилась.

— Вот спасибо! — говорю искренне и рюмку поднимаю. — Твоё здоровье.

— Да что там… — млеет Пупсик от удовольствия, что красна девица. — Я ведь все ваши желания наперёд знаю…

В общем, врезал я знатно на радостях, что всё так отменно складывается, и пацан меня без слов понимает. А когда мне хорошо, то и Пупсик цветёт, словно настроение моё ему передаётся.

Посидели мы так славненько, почти по-семейному, часика два. И вроде почти не разговаривали, разве что парой фраз незначительных перебросились. Но на душе так это благостно, приятственно, что друг друга без слов понимаем. От того и водочка пилась за милую душу.

Как раз мы десерт приканчивали, когда меня Сашок по мобильнику вызывает и докладывает, что, мол, самолёт мой личный к вылету подготовлен, трасса международная согласована, с таможней все дела улажены, а у крыльца меня лимузин ждёт, чтобы в аэропорт отвезти.

Во, оперативность! Небось, президента завидки взяли бы, узнай он о таком. Его-то поездки не менее чем за месяц согласовывают.

— Пора, труба зовёт, — говорю я, кофе допиваю и встаю на ноги нетвёрдые.

— Спасибо за обед, — челомкаю пьяно Пупсика в лоб выпуклый. — И… — икаю, — и счастливо оставаться.

Совсем пацан от такого расчувствовался, аж слёзы на ресницах навернулись.

— Счастливого полёта… — лепечет.

Выхожу на крыльцо, гляжу, действительно лимузин у порога стоит, «секьюрити» дверцу предупредительно открывает. Вот, ещё границу государственную не пересёк, а услуги европейские уже налицо.

Спускаюсь вниз, ногу заношу, чтоб в лимузин забраться, когда слышу откуда-то сбоку голосок Алиски.

— Боренька, Боренька! — щебечет призывно, соловьём заливается.

Оборачиваюсь и опупеневаю. Даже трезвею от вида непривычного стервы, то бишь жены своей. Стоит она у багажника, руки горестно заламывает, а в глазах такое, что и описать невозможно. Ну, приблизительно, как у собаки преданной, когда хозяин её на живодёрню ведёт.

— Чего тебе? — вопрошаю сдавленно, всё-таки рудименты чинопочитания к дочке Бонзы у меня какие-то остались. Не до конца вытравил.

— Боренька, ты что, во Францию без меня летишь?

— Не на гульки лечу, а по делу. С инспекцией, — бурчу, словно оправдываясь, а сам на неё стараюсь не смотреть.

— Боренька, возьми и меня. У нас ведь медового месяца не было. Пусть эта поездка будет свадебным путешествием…

Тут я совсем опешиваю. Во дела! Как, однако, Пупсик её прищучил!

— Ты чо, умом тронулась?! — наглею. — Папаньку вчера похоронили, а тебе — свадебное путешествие подавай?! Траур надень!

Сажусь в лимузин, дверцу захлопываю. Но затем стекло опускаю и добиваю её окончательно:

— И ва-аще, ежели хошь, чтоб я в твою сторону хотя бы смотрел — похудей!

Здесь шофёр лимузин трогает, а я мимоходом её взгляд ловлю. Что триста восемьдесят вольт меня трахают. Ни одна баба на меня так никогда не смотрела. С таким обожанием и такой тоской в глазах. Во, блин, как бывает, оказывается… В сексе голом, в котором я до сих пор практиковал, этой услуги по тарифу не предусмотрено.

34

В аэропорту наш лимузин сразу на лётное поле пропустили. А как, собственно, иначе? Это для «чёрных» таможня и спецконтроль выдуманы, а я с сегодняшнего дня — белая кость. Мало того — бог и царь в городе, все с моей ладошки кормиться будут, и сам губернатор на цырлах вокруг меня плясать станет.

Подрулил шофёр лихо к самолётику такому симпатичному, телохранитель, что с ним рядом на переднем сиденье сидел, из машины выскакивает, дверцу мне открывает. Ступаю я на бетон, оглядываюсь, самолётом личным любуюсь. Надо же, какой дизайн капиталисты проклятые забабахали — не машина крылатая, а игрушка!

А на трапе уже стюардесса стоит — при пилоточке, в блузочке белоснежной да мини-юбочке форменной. Ждёт пассажиров, но одному мне лыбится лучезарно. Я-то, как-никак, хозяин.

— Добрый день, Борис Макарович, — говорит. А голос у неё грудной, приятственный, а фигурка обалденная, а сама молоденькая-молоденькая. Так и хочется облапить.

— Привет, цыпочка, — киваю благодушно и начинаю по трапу подниматься.

Иду, а меня чуточку пошатывает. То ли вмазал я всё-таки с Пупсиком крепко, то ли это стюардессочка юная меня так взволновала. Да уж, умел Бонза себе персонал подбирать. С такой кралей действительно и на край света махнуть можно, особенно в таком «шалаше».

— Принимай гостей, — скалю все тридцать два зуба стюардессе клёвой. — Веди, усаживай.

А сам думаю: знал бы, что с ней лететь буду, никаких сопровождающих с собой бы не брал. Пусть бы обычным рейсом в Париж добирались.

— Прошу вас, — снова одаривает меня обворожительной улыбкой милашка, жест приглашающий делает и поворачивается ко мне боком.

Тут уж я не выдерживаю, даю волю ручке своей шаловливой и за попку её щипаю. Взвизгивает стюардессочка, но не то чтоб особо возмущённо, а, как просекаю, больше для форсу, и игривым взглядом в меня стреляет.

— И проказник же вы, Борис Макарович!

Оглядываюсь я недовольно на телохранителей, внизу у трапа столпившихся, — а не отправить ли их по домам, чтоб под ногами не путались? Ведь, честно говоря, взял их с собой так просто, ради престижу… Но нет, из-за этого самого престижу международного присутствие их терпеть придётся.

Вздыхаю тяжко, в самолёт шагаю. И тут же веселею. Однако, ребята, шалишь, я своего не упущу! Всё здесь для моего удобства предусмотрено — два салона в самолёте оказывается. Один обыкновенный, человек на десять, для сопровождающих, а за переборкой — второй, шикарный, как понимаю, личный мой апартамент. Столик здесь у окна стоит, два кресла возле него, а у противоположного борта диванчик откидной. «Для работы», — кумекаю.

Плюхаюсь в кресло и распоряжение отдаю:

— Остальных в другом салоне размести.

— Как прикажете, Борис Макарович, — понимающе кивает стюардесса. — Обедать будете? Вам столик сервировать?

— Давай! — машу рукой.

Мне, естественно, уже никакая жратва после стола, что Пупсик «на дорожку» организовал, в глотку не полезет, но милашке-то моей расслабиться надо? Люблю, чтоб баба в азарте была, а не так себе, бревном замшелым.

Открывает она бар в стене и начинает по столу какие-то судочки махонькие расставлять, а они к столешнице, что магнитные, прищёлкиваются. Ну, в судочках там, понятно, балычок, икорка красная да чёрная и прочая хавка деликатесная.

— Что пить будете? — спрашивает. — Водку, коньяк?

— Водку, — безапелляционно утверждаю. И, хоть и так всё ясно, вроде как пробный шар швыряю: — А себе — что хочешь.

Достаёт она и водку, и коньяк, через столик напротив меня наклоняется и начинает бутылки в зажимах у иллюминатора закреплять. И тут такой дух её тела свеженького, чистенького да молоденького меня шибает, что хмелею почище, чем от стаканяры. Не удержался я тогда, облапил её за бёдра и на колени к себе самым наглым образом водрузил.

Нет, не вырывается, а жеманно так плечиком поводит и говорит:

— Борис Макарович, мы так не взлетим. Мне ещё люк закрыть нужно, проверить, все ли пристегнулись, и командиру о готовности пассажиров к полёту доложить.

— Ладно, — отпускаю её с неохотой. — Делу — время, а потехе — не меньше часа.

Встаёт она с моих коленей, отряхивается, что курочка, улыбкой многообещающей одаривает и исчезает за переборкой.

Перевёл я дух, в иллюминатор от нечего делать поглядел, как там техник аэропортовский на поле перед кабиной пилота руками помахивает, на столик взгляд перевёл. Дёрнуть ещё, что ли? — думаю себе, хотя в голове уже плывун небольшой наблюдается — за столом праздничным с Пупсиком под его закусь бесподобную всё-таки пузырь целый незаметно оприходовал. И вначале вроде ничего было, но как за тело женское младое подержался, так хмель наружу вылезать стал.

Вижу, водочка смирновская, а вот что за коньяк? Этикетка вроде французская, но бутылка почему-то прозрачная, а не чёрно-матовая. Впрочем, соображаю, настоящий, наверное. Мне-то раньше всегда подделку польскую подсовывали, почему к коньяку у меня и предубеждение стойкое.

И дёрнула же меня нечистая! Беру бутылку и стаканяру наполняю. Думаю, отхлебну глоток-другой, по-светски так это, в ожидании встречи «деловой». К тому же, в Европу лечу, привыкать к этикету надо. Налить-то налил, а вот стакан с донышком металлическим от столика оторвать не могу. Двигаю по столу намагниченному туда-сюда, а поднять да ко рту поднести — ну никак. Подвигал-подвигал, осерчал, набок стакан чуть завалил, оторвал-таки от стола, но на колени себе ненароком плеснул. И тогда, в запале да с расстройства, забыл о своём намерении светском и по привычке одним махом всю стаканяру в себя и засосал.

Пошёл коньяк в организм за милую душу, мягко так это по горлу скользнул, я и не почувствовал. Только ощущение во рту букета ароматного тонкого и осталось. Что же это за коньяк, удивляюсь, ежели он клопами не пахнет? Тем временем тепло весёлое по телу разливаться стало, в голове приятственно зашумело, и меня всего счастье вселенское охватило.

А вот сейчас и милочка моя придёт, думаю блаженно… И напрочь вырубаюсь.

Прихожу в себя от страшной головной боли. С трудом разлепляю веки, вижу, стюардесса надо мной склонилась, за плечо трясёт, в лицо пристально смотрит, а губы у неё двигаются.

— Не слышу! — сиплю я и головой мотаю. Ощущение такое, будто в уши кто микрофоны от плейера по самое некуда вбил и на полную катушку атмосферные помехи транслирует.

— Сглотните! — словно сквозь вату плотную доносится голос стюардессы.

А у меня горло перехватило, и не то, что сглотнуть, сказать ничего не могу, одно сипение изо рта и вырывается.

Видит она такое дело, в стакан минералки наливает, мне протягивает. Влил я воду в рот, но она, зараза, стала в гортани жижей болотной и дальше не идёт. Даже наоборот — что-то из желудка назад просится и воду изо рта что пробку вытолкнуть норовит. Короче, не тот напиток, не для настоящих мужчин.

Попытался я выплюнуть воду — ан, тоже не получается. Горлянка абсолютно не работает. Во, дела! Во, в переплёт угодил!

Перевешиваюсь тогда через подлокотник, рот открываю, и вода сама выливается. А я тут же, не мудрствуя особо, хватаю бутылку водки, голову запрокидываю и прямо из горла — не хрен больше со стаканами аэрофлотовскими экспериментировать! — в себя влагу божественную вливаю.

Как кто меня за кадык, что за ружейный затвор, в сердцах дёрнул! Таким глотком полпузыря водки в меня вошло, что вместе с лавиной этой и затычки ушные в желудок по счёту «раз» блымснули. Только ощущение от несуществующих проводков плейера, леской рыболовной туго натянувшихся при глотке, в ушных проходах осталось. Подозреваю, будь у меня одно ухо, то через него в желудок и сам плейер воображаемый втянуло бы.

— Ух! — перевожу дух. — Чего это со мной приключилось?

— Это от перепада давления при наборе высоты, а затем снижении самолёта, — спокойно объясняет стюардесса.

— Ладно, — начинаю в себя приходить. — Сама понимаешь, что я сейчас не в форме, — откровенничаю. — Вот как через полчасика оклемаюсь, тогда мы с тобой и погудим знатно.

Тут она глаза круглые делает и говорит:

— Я, вообще-то, не против. Однако, Борис Макарович, мы уже приземлились, ваши сопровождающие таможню прошли, вас ждут.

Я очумело в иллюминатор выглядываю. Лётное поле бесконечное — чуть ли не до горизонта, громадные суперлайнеры на нём стоят, среди которых наш самолётик букашкой никчемной затерялся. И хоть ни здания аэропорта, ничего другого, кроме лайнеров, особо впечатляющего не вижу, всем нутром, с водкой в нём булькающей, понимаю — я на земле французской. Во, блин!

Перевожу глаза на стюардессочку, пару раз туда-сюда взглядом по округлостям аппетитным прохожусь — однако ничего меня не возбуждает. Ноль эффекту. Никакой реакции ни мужского начала, ни мужского конца — аут полный.

— Эх, жаль! — говорю искренне. Ежели бы хоть одна клеточка во мне откликнулась, ждали бы меня «сопровождающие» до завтрашнего утра.

— Дела, дела… — уже фальшивлю. — Ничего, милашка, на обратном пути мы всё наверстаем.

Встаю с кресла, подмигиваю ей на прощание и направляюсь к выходу.

35

Да уж, французская таможня — не наша! Не знаю, чем я им не по душе пришёлся — то ли тем, что под хмельком хорошим, то ли полное отсутствие багажа насторожило, — но мурыжили они меня долго. Это у себя в городе я король — кого угодно куплю, кого угодно в грязь втопчу. Здесь порядки иные: хоть и капитализм махровый, однако перед законом все равны, разве что президент наш без обыска границу воздушную миновать может. Меня же и просвечивали, и обыскивали, и раздевали, и отпечатки пальцев снимали… Видать, Бонза им здесь основательно нагадил, если с «зятьком» так обращаются.

Наконец не выдержал я, Пупсику о помощи взмолился. Может, врал он всё насчёт расстояния, иначе почему в самолёте мне не помог, когда уши напрочь заложило?

Пупсик не отозвался, однако по доселе пасмурным и замкнутым мордам таможенников, вдруг приветливостью неожиданной расцветшим, понял: начал малец им «лекцию читать» об уважении к моей персоне. И минуты не прошло, как в комнату, где таможня французская мне шмон устроила, какой-то хмырь штатский заметается, паспорт возвращает, извинениями на ломаном русском рассыпается. Мол, обознались-де они, меня за разыскиваемого Интерполом известного мафиози российского ошибочно приняли.

— Бывает… — бурчу я недовольно и начинаю одеваться. — У меня тоже однажды подобный прокол был. Снял на танцульках маруху лет тринадцати-четырнадцати — думал, девочка нецелованная. А на поверку такой шмарой отпетой оказалась — клейма ставить негде.

Челюсть от моих откровений у штатского отпадает, застывает он ошарашено, глазами на меня блымает. То ли не понял меня со своим ломаным русским, то ли сразил я его этим случаем, экстраординарно сопоставимым, наповал.

Я его отечески по плечу похлопываю — мол, ничего, в другой раз со мной ещё не так обмишуришься, — и к двери направляюсь. А все таможенники, как по команде, во фрунт вытягиваются, мне честь отдают. Небось, по реакции штатского на мои слова вообразили, что я какой-нибудь принц голубых кровей, путешествующий инкогнито.

— Вольно, — разрешаю им на прощание.

Только я из зоны таможенного досмотра выхожу, как мои «гориллы» окружают меня и эскортом почётным, что посла какого высокопоставленного, через всю толпу к выходу из аэропорта ведут. Чётко деньги отрабатывают — пентаграммой кабалистической вокруг меня чуть ли не строевым шагом вышагивают, и, что удивительно, передние словно глаза на затылке имеют. Стоит мне шаг в сторону сделать либо приостановиться, как и эскорт мои движения синхронно повторяет. Пока к выходу шли, раз пять я их слаженность проверял — ни одного сбоя. Наверное, если бы танцевать начал, они бы вокруг меня такой кордебалет устроили — почище «Лебединого озера». В общем, на толпу аэропортовскую я впечатление ещё то произвёл — что зайцы зазевавшиеся пассажиры из-под ног «горилл» прыскали.

Выходим на свежий воздух, гляжу, а уж и сумерки сгущаться начинают. Моб твою ять! Похоже, из-за таможенников сегодня только ночной Париж и увижу…

А возле выхода у лимузина шикарного нас Сашок с «бухгалтером» поджидают. Правда, между ними ещё какой-то французишка мелкорослый с чисто национальным шнобелем затесался. Как узрел меня французишка этот, шаг навстречу делает, в улыбке доброжелательной расплывается, руку ко мне тянет.

— Пескарь Борис Макарович, — представляет меня Сашок. — А это мсье Серж Курвли — президент нашего парижского филиала.

— Серьйожа Курвлин, — поправляет Сашка француз. — Так по-русскому. Потомокль белая иммиграция.

«Да уж, — думаю, руку пожимая, — наградили тебя предки фамилией. Похлеще моей будет, белая ты сволочь недобитая!» Собственно, ни к нему, ни к его предкам я особых претензий не имею, но менталитет совковский во мне сказывается. Однако и он тоже хорош, нашёл, чем хвастаться. Кроме имени да фамилии паскудной, ничего-то русского в нём и не осталось — ишь, носяру какую отрастил!

Садимся в лимузин. Я, мсье Серьйожа, Сашок и «бухгалтер» в салоне размещаемся, один из телохранителей, самый амбалистый, к шофёру в кабину подсаживается, а четверо остальных в драндулет малогабаритный, что позади лимузина стоит, ныряют. И по тому, как их пиджаки во время «ныряния» топорщатся, просекаю, что все при «пушках». И как они только оружие, недоумеваю, через таможню сверхбдительную протащили? Впрочем, наверное, их уже здесь мсье Серьйожа снабдил.

Едем. Мсье Серьйожа на какой-то смеси французского с белогвардейским булькочет, красоты Парижа взахлёб описывает, но я не прислушиваюсь. Башка после водки, натощак в самолёте выпитой, трещит. Оглядываю салон, вижу бар встроенный. Не спросясь, руку протягиваю и самым наглым образом дверцу бара открываю. Бутылок — тьма, зато из закуси — шаром покати. Сказано — Европа… Мне бы сейчас огурчика солёного или рассолу…

Мсье Серьйожа на миг замолкает, затем предлагает:

— Чито Бори желать? Русский водка, французский коньяк, шампань?

— И пиво тоже… — бормочу удручённо.

— Пиво нетуль, — сокрушённо разводит руками мсье Серьйожа. — Я не догадаться…

— Тогда минералки, — вздыхаю тяжко.

Мсье Серьйожа озадаченно переводит взгляд на Сашка — видно, в его белогвардейском лексиконе совковский сленг напрочь отсутствует.

Не вдаваясь в объяснения, Сашок сам достаёт из бара бутылку какую-то, откупоривает, но в стакан налить не успевает. Я бутылку отбираю и начинаю прямо из горла садить. Затем голову наклоняю и остатки воды на неё выливаю. Пузырьки шипучие что изнутри, что снаружи в башку шибают, мозги чуток проясняют.

— Фу-ух… — говорю расслабленно. — Кажись, полегчало…

Мсье Серьйожа глаза в сторону корректно отводит и, как ни в чём не бывало, продолжает зудеть с прононсом, благо, нос у него знатный:

— Мы ехать Елисейские поля. Видеть Триумфальный арка…

Вытираю голову платком, в окно выглядываю. Ночь, поток машин в пять рядов, огни реклам да витрин магазинов по обочинам. И всё. Ни черта больше не видать.

— Какой там на хрен Триумфальный арка! — взрываюсь. — Завтра при свете дня покажешь. А сейчас я всю твою культурную программу ломаю. Нам бы пожрать да поспать. Только ресторан найди такой, чтоб с видом на Эйфелеву башню. Смотреть её хочу.

Мсье Серьйожа замирает остолбенело, но Сашок ему моё требование на французский переводит. Как подозреваю, в более мягкой форме.

Кивает мне мсье Серьйожа, улыбается.

— Понимать желание. Устать дорога.

Затем к шофёру окошко открывает и начинает что-то говорить.

Я снова в окно выглядываю и наконец хоть какую-то достопримечательность вижу. Как раз возле парка ухоженного проезжаем, а в его глубине полукругом громадный такой дворец, снизу подсвеченный, высится.

— Дворец Шайо, — объясняет Сашок, пока мсье Серьйожа указания шофёру даёт.

Мне, в общем-то, по фене, как он там называется. Но хибарка, как со стороны посмотреть, клёвая. Одним словом, нищак.

Ресторан мсье Серьйожа выбрал ничего себе, престижный. На каком-то там этаже современного здания высотного с видом обалденным на Париж ночной. Публика здесь степенная, чопорная, чуть ли не все во фраках, ну и обслуга ей под стать.

Провёл нас метрдотель в кабинку с окном на всю стену, усадил. «Гориллы» мои, естественно, неподалёку устроились, и старший сразу шторой кабинку нашу задёрнул. Нечего, понимаешь, глазеть на нас аристократишкам местным. Чай, не цирк.

А далее всё по европейским стандартам покатилось. На меню, официантом предложенное, я, естественно, рукой в сторону мсье Серьйожи махнул, мол, на его вкус надеюсь. Будь там даже по-русски пропечатано, что я в названиях блюд «а ля франсе» смыслю? Я ведь не Пупсик.

Затем другой официант вкатывает столик на колёсиках, весь бутылками уставленный, и мсье Серьйожа начинает из каждой бутылки пробу снимать. Плеснёт ему официант на палец в фужер, мсье Серьйожа на язык пробует, рот полощет, словно определяет, не отравлено ли. А официант после каждой пробы бокал промывает, салфеткой вытирает и следующее вино предлагает. Сортов десять мсье Серьйожа, не дегустируя, отклонил, а из семи опробованных три оставить соблаговолил. Минут пятнадцать вся эта канитель длилась — я чуть слюной не захлебнулся. Наконец лучшее, по мнению мсье Серьйожи, вино официант по фужерам разлил, выбранные бутылки на столе оставил, а сам с тележкой укатил.

Только тогда мсье Серьйожа бокал свой поднимает и тост вычурный насчёт русско-французского сотрудничества толкает. Чокаюсь я со всеми по-нашенски и, пока они по маленькому глоточку пригубливают, залпом вино в себя ввожу. Кислятина ещё та. И что в ней выдающегося французы находят?

Пошарил я глазами по столу, а закуси — зась! Закуриваю тогда и говорю напрямик:

— Значит, так, — дым в сторону мсье Серьйожи пускаю. — Не хрен тут рассусоливать да тары-бары европейские разводить. Жрать охота. Мы здесь все свои, выпендриваться не перед кем, потому пусть мечут на стол всё, что в печи.

Опять не врубается мсье Серьйожа, словно я не по-русски изъясняюсь. Сашок переводит, и глаза у мсье Серьйожи, что у трески морской, из орбит вылезают.

— Тут так не можно… — лепечет.

— Да брось ты! — отмахиваюсь небрежно. — Сашок, организуй, будь добр. Да, и водочку не забудь.

Сашок линяет из кабинета и в момент всё «организовывает». Через минуту стол от жратвы уже ломится, а мсье Серьйожа в осадок полный выпадает.

Подзакусил я, да под водочку, и осоловел. Гляжу на спутников своих глазами добрыми, слушаю, как они вполголоса, чтоб мне, значит, насыщаться не мешать, условия контракта какого-то обсуждают. Цифрами миллионными, что горохом, сыплют, друг другу лыбятся и, похоже, все довольны, у всех свой интерес наблюдается. Хотя куда они, эти миллионы, от моей мошны денутся? На меня все работают.

— А где тут лапки жабьи? — встреваю в разговор, взглядом блюда изучая. — И эти… как их… Во, улитки садовые?

Опять не врубается мсье Серьйожа, но когда Сашок переводит, растерянно руками разводит.

— Не готовить здесь…

— Завтра чтоб организовал, — распоряжаюсь, отворачиваюсь от стола и в окно гляжу.

Действительно, вид из окна ещё тот. Огни города великого в ночи перемигиваются, а апофеозом над ними Эйфелева башня, прожекторами освещённая, костью обглоданной возвышается. Посмотрел-посмотрел я на неё, и неожиданно грусть-тоска меня странная охватила. Будто сбылась моя мечта самая заветная, а что дальше делать, ради чего жить, не знаю.

«А ведь жисть, кажется, удалась», — мелькает мысль светлая. Наливаю себе полную стаканяру водки, оприходую её и тут же намертво вырубаюсь, находя приют себе временный мордой в салате каком-то. Что Ломоть.

36

Поутру очнулся я в кровати огроменной — никак не меньше, чем человек на пять. И на такой мягкой перине, что как в болоте в ней утопаю, а выбраться по слабости житейской не могу. Голова трещит, в глазах всё плывёт туманом сизым, где руки-ноги находятся не только не понимаю, но и не ощущаю. Хочу рукой двинуть — нога поднимается, ногой — вроде хвостом несуществующим, типа львиного, с кисточкой, начинаю дрыгать. Попробовал пойти от противного — хвостом этим самым пошевелить. Ва-аще аут полный приключился — будто крылья стрекозиные на спине затрепыхались, на пол меня из кровати вывернуть норовя.

— Эй, люди! — зову слабым голосом.

На мой зов из тумана пятном белым дама нечёткая появляется, на столик возле кровати поднос ставит. А на подносе — лекарство вожделенное всех видов: пиво, водка, коньяк… Однако видит око, да зуб неймёт.

— Вливай… — шепчу горлом пересохшим и рот широко разеваю, поскольку руки свои почему-то плавниками рыбьими ощущаю, которые лишь трепещут судорожно, но мне не подчиняются.

Сестрой милосердия мне дама белая водку из штофа запотевшего в хрустальный стакан наливает, ко рту моему сердобольно подносит. Лавиной горной водка в организм ухает, и меня словно на электрический стул сажают да напряжение тысячевольтное врубают. При этом одновременно газ в камеру пускают и табуретку из-под ног вышибают.

«Что же вы, падлы, — орёт всё моё естество, — меня на американский манер кончаете?! Я ведь в Европе, во Франции — гильотину подавай! Быстрее будет — всё мучиться меньше…»

Чёрта с два меня кто послушался. Но, чувствую, вроде как напряжение в сети электрической падать начало, камера газовая проветриваться стала, а удавка горло ва-аще отпустила. Никак помилование поспело…

Зрение моё наконец фокусируется, и вижу я, что в огромадном таком номере гостиничном нахожусь, а возле меня горничная миловидная суетится.

Ничего из себя бабец, думаю, но где-то глубоко в сознании страх гнездится — уж не мерещится ли мне всё, не белая ли горячка, эта горничная? Протягиваю руку и попку её щупаю. Не-ет, с души камень падает, настоящая…

Но она себя нестандартно ведёт. Вместо того, чтобы возмутиться там, либо по морде мне съездить, в кровать ко мне вдруг плюхается.

— Ты чо, дура, — говорю ей, — какой же из меня сейчас мужик, с бодуна?

Ни фига она по-русски не понимает, по-французски что-то лепечет, ручками жаркими меня обнимать начинает. Ну это уже ва-аще! Мне сейчас душ холодный край как нужен, а не объятья горячие! Освобождаюсь от её ручек, из кровати выбираюсь и вторую дозу в себя ввожу. Во это уже дело! Тут я себе и бутербродиком махоньким закусить позволяю и вроде человеком себя чувствовать начинаю.

Нашёл я затем свою одежду в шкафу, сотню баксов горничной сунул и за двери выпроводил. Ну их, этих француженок, с их воспитанием европейским… Секс, видите ли, у них по утрам… По утрам похмеляться нужно!

Перекусил я немного, что там на подносе было, и номер оглядел. Меблишка такая вычурная стоит, стиля то ли ампир, то ли рококо, то ли ренессанса раннего долбанного — хрен просечёшь, поскольку я в этом разбираюсь что в зуб ногой. Одним словом, клёвая. То ли старинная, то ли под старину. Ну шторы там тяжёлые висят, с кистями, зеркала, небось, венецианские… Короче, ничего так себе номерок, просторный, чистенький, ухоженный, из двух комнат — спальни, где я очнулся, и гостиной обширной, в которой двух «горилл» своих обнаружил, в креслах храпящих.

Другой бы на моём месте пинками их растолкал и вмиг уволил. Я же по утрам благодушный бываю, да и что мне их «телохранение», если у меня на этот самый случай Пупсик есть? Пущай себе дрыхнут — тоже ведь люди, сам недавно в их шкуре был.

Принял я душ холодный, побрился, оделся и в окно выглянул — самое время на Париж при свете дня поглядеть, красотами его полюбоваться. Одно дело — по телику видеть, другое — воочию.

Что в душу мне плюнули. Вид из окна где-то этажа с третьего ещё тот оказался. Напротив, метрах в шести, стена дома громадного, обшарпанного, всю перспективу загораживает, а внизу улочка узкая, по которой машины с трудом проезжают, поскольку тротуары лотками овощными сплошь уставлены. Попробовал окно открыть, чтобы вдоль улицы посмотреть, — чёрта с два получилось. Намертво запечатано. Видно, вонь от овощей ещё та… Да и мухи там, небось, сонмами витают.

Не успел я выматериться всласть, как мои сопровождающие в номере нарисовываются. Сашок, «бухгалтер» и мсье Серьйожа.

— Доброе утро, Борис Макарович! — галдят вразнобой.

Ничего я им не отвечаю, смотрю набычившись, что Ленин на буржуазию. Подлянку мне с видом из окна устроили, а теперь — утро доброе?! Погодите у меня, я вам тоже настроение попорчу.

Видят они такой приём холодный, тушуются, с ноги на ногу переминаются. Наконец мсье Серьйожа вперёд выступает и предлагает:

— Позвольте, Борис Макарович, вас распорядок день знакомить?

— Валяй, — бурчу недовольно, сам в кресло сажусь, им, естественно, не предлагаю.

Помялся-потоптался мсье Серьйожа, как понимаю, некоторую неловкость за мою бестактность испытывая, но, не дождавшись предложения присесть, начал:

— Сейчас завтрак уютный ресторан на Монмартр. Потом маленький экскурс по Париж. Два часа пополудни подписаний контракт фирма «Рено» на партия «пежо». После обед ресторан «Националь». Вечер слушать «Тоска» в Гранд-Опера…

— Стоп! — обрываю его. На фиг мне его обед в «Националь», когда Пупсик мне ежедневно оттуда блюда поставляет?

— Ты на меня здесь хандру французскую не нагоняй, своей хватает, — говорю. — Я сюда отдохнуть приехал, а не пахать, что папа Карло. Никаких там «Мэ» или «Жо» я не потерплю! А уж тем более тоски в опере.

— Но контракт с фирма… — бледнеет, опупеневая, мсье Серьйожа. — Полтора миллиард…

— Для финансовых сделок у меня вон кто есть! — тычу пальцем в «бухгалтера». — Его и запрягай.

«Бухгалтер» мой худосочный, доверием высоким облечённый, грудь колесом выпячивает, орлом гордым плечи расправляет.

— Не беспокойтесь, Борис Макарович, — говорит, — всё сделаем на высшем мировом уровне. Максимум выгоды из контракта извлечём.

— Не сомневаюсь, — бурчу. — А вот ты, мсье Серьйожа, сейчас меня в ресторан поведёшь, где вашим национальным жабьим блюдом угощают, а затем гидом по Парижу будешь. Биг Бен там покажешь, Нотру-Дам. Да поведаешь, кто такой этот самый Нотру был и кто ему давал.

Сашок не выдерживает и хмыкает.

— Это ещё чего? — смотрю на него подозрительно.

— Ошибся ты, Борис, — поправляет он меня мягко, но в глазах смешливые бесенята так и пляшут. — Биг Бен находится в Лондоне.

— Ну и хрен с ним! — отмахиваюсь раздражённо. — Значит, другую какую фигню, всемирно известную, покажет!

— Но я не можель… — лепечет растерянно мсье Серьйожа. — Я должен быть подписаний контракт…

— Что ты должен, решаю здесь я! — сатанею. — Ты, никак, считаешь себя незаменимым? Заруби на носу, мой представитель, — вновь тычу пальцем в «бухгалтера», — облечён самыми высокими полномочиями. И по рангу он выше тебя — ты перед ним отчитываешься, а не наоборот!

Тут я спохватываюсь, просекая, что, пожалуй, зарываюсь. Это во всех наших дочерних фирмах моё слово закон. Но в «Рено» этом трахнутом люди-то нормальные (хотя, судя по товару, канализацией городской заведуют), и, может, без президента нашего французского филиала контракт подписывать не будут. Однако отступать некуда.

— Будет, как я сказал! — рублю наотмашь, а про себя Пупсика прошу, чтобы он там за «бухгалтером» проследил и все углы острые при подписании контракта сгладил.

— Теперь — следующее, — сбавляю чуть обороты. — Что ж это ты, мил ч'ловек, меня в конюшню какую-то определил?! Нормальной гостиницы не нашёл?

— Это есть один из лучший меблированный комната… — оправдывается мсье Серьйожа.

— Да?! — взрываюсь, с кресла вскакиваю и штору тяжёлую срываю. — А это что за задворки? Какого лешего я на помойку глазеть должен? Денег на приличную гостиницу пожалел?

Выглядывает мсье Серьйожа в окно, плечами пожимает.

— Таков есть Париж, — недоумевает. — Колорит…

— Я твой колорит в гробу видал! Не хватало мне всю Европу пролететь, чтобы помойку французскую лицезреть! Желаю, чтоб из окна парк ухоженный был виден.

— Для этого дворец снять надо, — иронизирует Сашок.

Гляжу на него сердито, иронии не принимая, и вдруг как озарение на меня нисходит. А почему, собственно, и нет? Что я себе мелких шалостей по крупному счёту позволить не могу?

— Значит, так и сделайте! — врубаю фигурально Сашку под самый дых, чтоб в следующий раз иронизировать неповадно было.

— Что, серьёзно? — опешивает Сашок. Однако ирония в его тоне ещё чувствуется. Видно, не попал мой удар в солнечное сплетение.

— А как иначе? — бурчу недовольно, что меня с полуслова не понимают. — Снимите хотя бы тот, мимо которого мы вчера вечером проезжали.

И здесь, наконец, мой удар достигает цели — аккурат напрочь дыхалку Сашка сбивает.

— Ап… ап… — ловит он ртом воздух, глаза ошалело выпучив. — Дворец… Шайо?..

— Ну да.

— Так это резиденция президента Франции…

Тут уж я несколько оторопеваю — надо же, впросак попал!

— А что, — продолжаю, тем не менее, гнуть свою линию, — не получится?

— Вряд ли… — осторожничает теперь на всякий случай Сашок.

И правильно делает. Сказал бы «нет», я его, кровь из носу, заставил бы сделку эпохальную совершить. С помощью Пупсика — раз плюнуть. И начхать на международный резонанс.

— Ладно, — оттаиваю, — другой какой дворец подберите.

Начинают тут Сашок с мсье Серьйожей по-французски между собой о чём-то бухтеть да по телефону названивать. А я снова в кресло сажусь и за ними злорадно наблюдаю. Как-то они задачку мою архисложную решат?

Не, оперативно справились. Минут через пять заглядывает в спальню один из «горилл» моих и докладывает:

— Борис Макарович, тут какой-то француз к вам просится. Агент по недвижимости. Говорит, вызывали.

— Пусть в гостиной подождёт, мы сейчас выйдем, — отвечает за меня Сашок, затем ко мне поворачивается и жест приглашающий делает: — Прошу.

Выхожу в гостиную — действительно, французишка лощёный в чёрном смокинге, при бабочке и манишке белой нас дожидается. В руках кейс объёмистый держит, с ноги на ногу переминается. Смотрит он на нас глазками голубыми, учтивыми, и во всей его фигуре лакейское «чего изволите-с?» читается.

Сашок кресло у стола отодвигает, предлагает мне: — Садитесь, Борис Макарович, — а затем что-то по-французски агенту по недвижимости коротко бросает.

Сажусь я к столу, агент напротив устраивается. Кейс свой раскрывает и начинает передо мной проспекты красочные раскладывать.

Батюшки-светы, и каких только замков в Париже и его предместьях герцоги да бароны средневековые не понастроили! На любой вкус — глаза разбегаются. Посмотрел я проспекты, полистал, наконец на одном из замков остановился. С башенками там готическими, окнами стрельчатыми да клумбами роскошными перед фасадом.

— Этот, — пальцем тычу.

Кивает многократно агент что болванчик китайский, лыбится угодливо на всю рожу и сумму несусветную называет. Я, хоть и ни бе ни ме по-французски, но этот момент чётко просекаю.

— Оплати, — небрежно так «бухгалтеру» рукой машу.

Но тот, мужик дока, хозяйское добро бережёт строго.

— За сколько дней, Борис Макарович? — спрашивает.

Тут и во мне бережливость совковского командированного просыпается.

— Пока за сутки, а там посмотрим, — говорю и, чтоб скаредным особо не казаться, добавляю: — Может, там внутри, как здесь снаружи.

Хихикаю я своей шутке, и все как один мой смех дружно подхватывают.

37

Короче, повёз нас мсье Серьйожа парижские достопримечательности показывать. Вначале, естественно, в кабак какой-то заглянули деликатесов французских отведать. Честно скажу, лапки жабьи ещё ничего на вкус оказались, а вот улитки — дерьмо собачье. Нормальный русский человек даже с голодухи на подобное не позарится. Да чо с них возьмёшь — французы, лягушатники… Небось, не в пещерах в доисторическую эпоху жили, а в болоте обитали, потому и жрут всё такое непотребное, выпендриваются.

Покатили мы затем по городу. Мсье Серьйожа соловьём заливается, историю чуть ли не каждого булыжника в мостовой расписывая. А меня, как назло, истома опохмелочная обуяла. Вроде слушаю из вежливости, что он там про Палёный Рояль, Лавр, университет Срубонны да лес Бульонский треплется, а сам куняю потихоньку. Встрепенулся было, когда к Нотру-Дам подкатили. Ну, думаю, сейчас бордель, на весь мир знаменитый, увижу. Хрен с горчицей! Собором католическим этот Нотру-Дам на поверку оказался, без всякого намёка на таинство прелюбодеяния.

Не успел я в себя прийти после расстройства такого, как меня второй раз надули, предложив по сену покататься. Размечтался я, фильмы их исторические припомнив, где бравые гренадеры с пастушками то в стожке каком, то на сеновале «катаются-кувыркаются». Однако опять ни фига подобного. Сено — названием реки оказалось, что через Париж протекает. Грязной такой реки, занюханной, что канава сточная.

В общем, выпал я в осадок полный. Поэтому когда мсье Серьйожа предложил на театр «А де он?» посмотреть, я наотрез отказался. Чёрт его знает, сколько мы, судя по названию, этот театр «передвижной» по городу искать будем и найдём ли.

— Достаточно с меня впечатлений, — говорю. — По самое некуда напичкался, аж черепушка раскалывается. Вези, так и быть, в «Националь» обедать, а вечером кабаре какое обеспечь. Хочу на француженок фривольных поглядеть, как они канкан наяривают.

Хлопает ресницами мсье Серьйожа, не врубается.

— Думаю, «Мулен Руж» подойдёт, — поясняет Сашок.

— Что ещё за «Мыльный Рож»? — спрашиваю настороженно. Хватит мне лапшу на уши вешать в виде «сена», Нотру-Дам да университета финансово-испражняющего.

— Это варьете престижное, — глотает усмешку Сашок. — Ручаюсь, тебе понравится.

— Ну-ну… — ворчу недоверчиво. — Надеюсь, не брадобрейней окажется…

Ну угодил мне Сашок! Вот уж душу потешил! Свой мужик в доску, хоть и пьёт редко.

Короче, завалили мы вечером в этот самый «Мыльный Рож» всей кодлой, ложу оккупировали. Сидим в креслах плюшевых, публику рассматриваем. А публика вся в пух и прах разодета, бабы драгоценностями неподдельными сверкают — такое впечатление, что мы на них глазеть пришли, а не представление лицезреть.

Э, думаю себе, опять мне нос натянули. Когда же оркестр симфонический заиграл, я совсем потух. Ну, зверею про себя потихоньку, ежели сейчас мне балет показывать начнут, обматерю Сашка на чём свет стоит и ложу принципиально покину. Может, заодно и мсье Серьйоже морду намылю, чтоб, значит, названию варьете долбанному соответствовал.

Тут под менуэт и начали на сцену из-за кулис пары прифранчённые выплывать — что тебе народный ансамбль песни и пляски Моисеева хоровод завёл. Только мужики все во фраках, а бабы в кринолинах. Срываюсь я в сердцах с места и рот уж открываю, чтоб загнуть трёхэтажно, когда вдруг замечаю некоторое непотребство в туалете дамском. Вглядываюсь внимательней и так, с открытым ртом, назад в кресло и плюхаюсь. Чуть кондрашка меня не хватила! Это же надо такое удумать! Ну, приблизительно, как если бы ансамбль одного Моисеева с балетом другого Моисеева объединить, и всё это на сцену выплеснуть.

Не знаю, кто мне в руки бинокль театральный сунул, поскольку я глаз от сцены оторвать не мог. Так почти всё представление с биноклем и просидел. Бабы-то на сцене вроде и в платьях пышных, но вырезы на них такие бессовестные, что просто удивительно, как одежда на теле держится. У одних вырез спереди до пупа, чтоб зрителю сиськи голые, зазывно торчащие, лицезреть можно было, у других вся спина вместе с задницей открыта, а у третьих спереди ниже талии вырез, и лобки, бритые и волосатые, напоказ выставлены. В общем, у кого какой товар по высшему разряду, тот на всеобщее обозрение и предлагается. Одним словом, срамота. Но на полную катушку.

А я тоже — тюха! — канкан мне в панталонах подавай. Застыл в своём мироощущении Запада где-то на начале века, а цивилизация тем временем во-он куда шагнула!

Всё первое отделение сценкам из жизни европейской великосветской посвящено было. Представляете себе такое: на сцене дама в вечернем туалете изысканном стоит, а ей лакей бокал шампанского предлагает. Берёт она бокал жестом царственным, томным, пресыщенным, пригубливает аристократически и с той же чопорностью назад на поднос бокал ставит. И всё. Вся сценка. Но восторг в зале неимоверный, потому как во время всего этого она в вырез платья писькой голой в публику светит. Крики «Браво! Браво!» — со всех сторон, однако вот аплодисментов почему-то не слышно. Как разумею, не до того мужикам сейчас — ручки шаловливые иным делом заняты.

Второе отделение из жизни Востока было. И уже без мужиков на сцене. Я их понимаю и сочувствую: разве можно такое выдержать? Целый час на сцене с бабами эротически обнажёнными провести, мазурку с ними водить, шампанским потчевать и — ни-ни! Так и импотенцию недолго заработать. При таких «нагрузках» за вредность, как в горячем цеху, доплачивать надо.

А бабы тем временем нам то ли гарем показывали, то ли сценки из жизни гурий рая исламского. На всех бабах шапочки восточные с пёрышками, морды шарфиками прозрачными закутаны, на телах да руках цепочки и браслетики позолоченные, на ногах туфельки с мысами загнутыми да шаровары разноцветные. Правда, шаровары необычные, особенные, типа нарукавников. Снизу, как и положено, на туфли ниспадают, а вверху на резинках. И резинки эти аккурат там ноги охватывают, где у баб обычно чулки заканчиваются. И всё. Такая вот одежда.

Особый восторг у публики баба с пером страусовым в заднице вызвала. Её даже пару раз на «бис» вызывали. А мне больше баба на качелях под потолком понравилась, принцессу из себя изображающая. Диадема у неё на голове искрами звёздными блестит, по талии цепочка тонкая золотая струится, концами между ног свисая, и ничего больше. Покачивается принцесса на качелях и смотрит на публику с небес горних взглядом божественным. А фигурка у неё такая точёная, что ни взять, ни прибавить. Столяру какому высококлассному её всю жизнь своим «фуганком» строгать-строгать, стружки не снять.

— Её хочу, — говорю хрипло и пальцем тычу.

— Что? — не понимает мсье Серьйожа.

Отрываю я с трудом глаза от бинокля, к французу поворачиваюсь. Достанет он меня, в конце концов, своим непониманием.

— На вечер мне её обеспечь, — рублю тоном твёрдым, возражений не допускающим.

— Что вы… — лепечет перепугано мсье Серьйожа. — Тут так не можно… Неприлично… Телохранители у каждой… А это — сама примадонна…

— Можно подумать, — оскаливаюсь я в усмешке нехорошей, — ежели примадонна, то она и не трахается. За деньги всё прилично, — изрекаю сермяжную истину и взглядом своих сопровождающих обвожу. К Сашку не обращаюсь — он у меня для серьёзных дел, нечего его по «шестёрочным» поручениям посылать.

Смотрю на «горилл» своих, оцениваю. А они сомлели уж от зрелища такого, цвет морд от синюшного до бледного всеми цветами радуги меняется с калейдоскопической скоростью, пот ручьями льётся, будто они уже по третьему вагону дров разгружают. Не, не для наших мужиков такое. Могут и с цепи сорваться.

— Тебя как зовут? — спрашиваю сочувственно самого амбалистого «гориллу», который вроде за старшего среди них.

— Василий… — шепчет он горлом пересохшим.

Самое имячко для таких поручений, думаю.

— Вот что, Вася, — говорю, — бери мсье Серьйожу и топай в дирекцию варьете. Что хочешь там говори, любые деньги сули, но ангажируй их примадонну для меня на ночь.

А сам про себя к Пупсику за помощью обращаюсь, чтоб, значит, всё тип-топ было, да не сорвалось ненароком.

Встаёт Вася с кресла, а самого качает. Но таки справляется со здоровым инстинктом продолжения рода, грабастает к себе под мышку мсье Серьйожу и, косолапя, будто весь день в седле гарцевал, к двери из ложи направляется.

Минут через пятнадцать, аккурат представление закончилось, они возвращаются. Такое впечатление, что мордами в фойе поменялись. У Васи морда — респектабельная такая, спокойно-умиротворённая, а у мсье Серьйожи — растерянная, бледная, с глазками недоумённо бегающими.

— Получилось… — лепечет французишка пришибленно. — Кто бы мог подумать…

— За пятьдесят тысяч. Через час её прямо в замок доставят, — басит довольно Вася и горделиво на мсье Серьйожу поглядывает. Мол, знай наших!

— Так чего мы здесь расселись? — вскакиваю с места. — По коням!

Хотя сам что жеребец застоявшийся мог бы всю сотню лье до замка, нами арендованного, на одном дыхании преодолеть. Впрочем, обмирает сердце в предчувствии сладком, мне сегодня более интересные «скачки» предстоят.

У порога замка нас, как и полагается, привратник с буклями и в ливрее встретил. Передал с рук на руки так же одетому дворецкому, а тот в зал, шикарно обставленный, провёл, за стол, от жратвы ломящийся, усадил.

В камине полешки потрескивают, свечи в канделябрах интимный полумрак создают, прислужники в ливреях туда-сюда бесшумно снуют. Уж и не знаю, какой нам спектакль эпохи Викторианской уготовили, но мне на него начхать. Сижу как на иголках, примадонну жду.

— Вот что, — говорю сварливо мсье Серьйоже. — Распорядись-ка, чтоб никого из обслуги в замке до конца контракта не было. Мельтешат, понимаешь, поперед глазами… Того и гляди, свечку в руках держать надумают, когда я на примадонну влезу.

Как ветром прислугу ливрейную сдуло.

Сидим, ждём. Никто к жратве да питью не притрагивается — похоже, всем мандраж мой сексуальный передался. Оно и понятно — после такого представления…

А тишина какая! Молчат все сосредоточенно, и слышно, как ветер в дымоходе гудит да свечи в канделябрах потрескивают. Естественно, никакой там музычкой хозяева нас не обеспечили. Средневековье, видите ли, показать решили! А кто их об этом просил, ядрёна вошь?!

Пока суть да дело, я быстренько комнаты, к залу прилегающие, обследовал. Где тут у них спальня? В принципе, как человек непривередливый, к тому же на взводе критическом, я примадонну мог бы в любой из комнат оприходовать. Что на стуле, что на столе, что в кресле, что на рояле, что просто на полу, ковром застеленном. Однако в кровати всё же сподручнее. Это по молодости лет и в подъезде можно, а тут, когда все условия наблюдаются, почему ими пренебрегать? Три спальни я обнаружил и одну из них, самую роскошную, на заметку взял.

Сел я затем снова к столу, сижу, жду в тишине гробовой. И когда уж совсем невмоготу стало, слышу вдруг фырканье автомобильное у крыльца. А через минуту дверь в зал распахивается, и входит, наконец, моя королева долгожданная. В платьице с виду простеньком, но небось за деньги бешеные от Кардена, в туфельках на шпильках, с сумочкой в руках. Цокает она шпильками по паркету, что кобылка породистая копытцами, небрежно сумочкой помахивает, будто на променад по подиуму для показа мод выперлась, а не на случку приехала.

Вскакиваю я с места, в улыбке цвету, стул для неё от стола отодвигаю.

Садится она на краешек, ногу за ногу забрасывает, сумочку на колени ставит и застывает безмолвно.

— Ну, так что, киска, — гарцую вокруг неё, — может, сразу в постельку?

Ноль внимания она на меня. Всех взглядом равнодушным обводит и какое-то слово с вопросительной интонацией произносит.

— Деньги платить, — переводит мсье Серьйожа.

Киваю я «бухгалтеру», тот чек выписывает, протягивает ей через стол. Берёт она чек, рассматривает бесстрастно, в сумочку кладёт. И никаких эмоций на лице! Затем встаёт, снова всех взглядом обводит, на Сашке его останавливает и опять что-то по-французски спрашивает.

Тут уж я без переводчика её понимаю.

— Я это! Я! — объясняю ей, кладу руку на талию точёную и в спальню облюбованную примадонну увлекаю.

…Лучше бы я шлюху какую подзаборную снял, чем эту статуэтку рафинированную! Не зря говорят, что самое вкусное яблоко — с червоточиной. А ежели оно всё из себя красивое да румяное, то непременно кислятиной ещё той окажется — зубы так оскоминой сведёт, что не расцепишь.

Так и с примадонной получилось. Лежит, понимаешь, что пень-колода — я об неё при обработке с первого же раза резец свой напрочь затупил, хотя в этом деле, без балды, на мастера краснодеревщика спокойно тяну. А тут — разочарование полное.

Бросил я ей с досады ещё тысячу и велел всю мою братву обслужить. И куда она делась — согласилась как миленькая. Без переводчика всё поняла и даже вроде обрадовалась.

Всё так же лёжа на спине деньги в сумочку спрятала, затем ноги пошире раскинула и мне пальчиком показывает:

— Ком, ком!

Уж и не знаю, по-каковски это, но, кажется, не по-французски. Хотя мне-то что — ни один чёрт? Главное, смысл однозначно просёк, мол, запускай следующего. И странно вроде — что ей та тысяча против пятидесяти, ранее полученных? Ан, нет — похоже, и от медяка ломаного не отказалась бы. Может, на приданое собирает? Тогда та ещё лярва. Не завидую тому, кому такая жена достанется. Впрочем, моя Алисочка не лучше будет.

Выхожу я в зал и обстановку докладываю. Что тут началось! Буча целая из-за очереди. «Бухгалтер» мой отмороженный в козла похотливого вмиг обратился, аж руки затряслись, так первым к примадонне проскочить захотелось. Один Сашок участия в «паровозе» не принимает. Сидит за столом расслабленно, водичку минеральную попивает.

В конце концов орлы мои с очередью разобрались. «Бухгалтер» таки первым в спальню рванул, за ним мсье Серьйожа пристроился (и куда только спесь аристократическая да воспитание европейское подевались!), а дальше уж «гориллы» по ранжиру у стеночки выстроились.

Сел я к столу, стаканяру водки хлопнул, закусил чем-то там. И такая меня вдруг тоска смертная взяла, так домой захотелось, что спасу нет — хоть на луну вой. Подозреваю, Пупсик на меня хандру напустил соскучившись. Но, с другой стороны, что я удивительного да сногсшибательного в этих заграницах увидел? Да ничего! Сплошное разочарование.

— Пусть на завтра самолёт готовят, — говорю Сашку. — Домой полетим. Надоело мне здесь.

— На который час? — спрашивает понимающе Сашок.

— А как проспимся, так и полетим, — вздыхаю тяжко, хлопаю ещё стаканяру водки и плетусь в одну из свободных спален.

Ни хрена мне по-людски выспаться не дали. Сплю я, значит, сладко, и снится мне моя Алисочка, только не привычная, необъятная, а с фигуркой примадонны. И будто мы с ней любовью занимаемся. И такое она в постели вытворяет, так всё это клёво у нас получается — ну полная противоположность сексу со статуэткой французской. Мы просто на седьмом небе, вот-вот у нас обоюдный оргазм наступит…

Когда чувствую, кто-то меня за плечо трясёт. Разлепляю глаза — день солнечный, я в кровати в спальне замка валяюсь, а надо мной лакей в буклях белых наклонился и будит осторожно, но настойчиво. А солнышко так это в буклях играет, лучами в пакле лакированной переливается, будто ореол призрачный у лакея вокруг головы.

— Это ещё что за привидение?! — ору спросонья.

Тут откуда-то сбоку «бухгалтер» нарисовывается.

— Время нашей аренды вышло, — говорит заискивающе. — Пора замок покидать.

— Ну и что?! — гаркаю раздражённо, что сон мой клёвый прервали. — Заплати ещё за сутки, но дайте нормально выспаться!

Вижу, челюсть у лакея отвисает, когда ему прямо здесь, у моей кровати, «бухгалтер» баксы наличкой начинает отсчитывать. Тогда я отворачиваюсь от них и глаза смежаю.

Вздремнул я ещё пару часиков, но сон приятственный с Алисочкой темпераментной так и не повторился. Вот я и говорю — одно расстройство эти заграницы…

38

В самолёте я что сыч надутый сидел. И чего, спрашивается, сам не знаю. Вроде и не с бодуна особого — выспался в замке всласть. То ли разочарование полное в заграницах грёбаных навсегда заполучил, и теперь устаток от них сказывается, то ли Пупсик на меня тоску зелёную напустил, чтоб, значит, побыстрее возвращался. Зачем всё это ему надо? Дома я тоже иногда подобное чувствовал, когда по два-три дня с ребятами гужевал беспробудно и в квартиру свою не наведывался. Такое впечатление, что пуповина какая-то нас с мальцом накрепко соединила, и соки по ней жизненные от него ко мне и наоборот струятся. И теперь ни я без него, ни он без меня ну никак существовать не можем.

Стюардессочка ко мне и так, и эдак, с намёками и полунамёками, однако я лишь разок на неё исподлобья зыркнул и затем до конца рейса не видел. Может, с кем из экипажа уединилась, либо из «орлов» моих кого выбрала, но мне — плевать. Тоска по дому заела так, что и водки не хочется.

Наконец наш самолёт приземлился, и только я на трап вышел, как чувствую, настроение поднимается. Что значит, сторонка родимая! Однако нутро подсказывает, что не в этом дело. Сюрпризец мне какой-то пацан мой приготовил и рад до беспамятства. Ладно, думаю себе, посмотрим. Верю ведь, что от чистой души это делает, но иногда такое бесхитростно да бескорыстно отчебучит, что на уши не натянешь. Хоть стой, хоть падай.

Влез я в лимузин, Сашка с «бухгалтером» с собой посадил, едем. И с каждым километром, что к «фазенде» нас приближает, настроение всё выше и выше.

— Так что там у нас с подписанием контракта? — спрашиваю между прочим «бухгалтера».

— Какого? — недоумевает он.

— Ну с этими… лягушатниками. По поводу «МэЖо».

Глаза у «бухгалтера» совсем округляются.

— Так я же вчера вам докладывал… — лепечет растерянно. — Подписали… на два миллиарда с хвостиком. — Тут он в себя приходит и начинает воодушевлёно свою роль выпячивать: — И на самых выгодных условиях! Они сами товар к нам перегоняют, а мы только продаём. Причём оплата — лишь после реализации. Мало того, я в контракте ещё вот какие пункты забил…

Отворачиваюсь я равнодушно, в окно гляжу. А все выспренние рулады «бухгалтера» мимо ушей пролетают. Наверное, и вчера так было. Какое мне дело до всех тонкостей твоих коммерческих? Тебе за эту работу платят, вот и действуй, и нечего мне в уши жужжать! Однако вслух ничего не говорю. Настроение радужное, и другим его портить не хочу. Пусть потреплется, потешит себя самосознанием собственной значимости. Мне от этого ни холодно, ни жарко.

Въезжаем на территорию «фазенды», и шофёр, никого не спрашивая, лимузин прямо к домику, в котором Пупсик обосновался, подкатывает. Видно, малец уже сам «распорядился», где меня высадить. Как погляжу, своевольничать начинает, власть на себя берёт, без моего на то особого распоряжения людьми, что куклами заведёнными, управлять пробует. Впрочем, ежели в мелочах — пускай себе. Лишь бы меру знал. А то так и самому можно в фигуру шахматную в его руках превратиться.

Выхожу из машины, дверцу захлопываю и шофёру в сторону особняка киваю — мол, вези попутчиков моих дальше. Никого в этот домик, кроме лечилы, я ни пускать, ни, тем более, приглашать не намерен.

Пупсик, само собой, меня в прихожей встречает.

— Здравствуйте, Борис Макарович! — улыбкой радостной, неподдельной лучится.

— Привет… — пытаюсь бурчать, чтоб потом нагоняй за хандру, на меня во Франции напущенную, ему на полную катушку выдать. Однако ни фига подобного у меня не получается. Невольно сам в улыбке довольной расплываюсь — так на меня его искренность действует. К тому же в прихожей запахи обеда знатного витают, и мне, как всегда в такие моменты, жрать страшно хочется.

— Бог с тобой, — машу рукой, — за столом поговорим… — и быстро в ванную комнату ныряю.

Правильно Пупсик натуру мою понимает: с дороги мужику вначале баньку истопи, затем напои, накорми, и лишь потом лясы точи. Ну, положим, насчёт баньки я загнул — чай, не на кобыле сутки скакал, попоной от меня не воняет, — потому только руки скоренько ополоснул и в гостиную заметаюсь.

На этот раз Пупсик себя превзошёл. Стол длиннющий — человек двадцать за ним свободно бы разместились — в древнерусском стиле сервирован. Кубки золочёные, ковши деревянные расписные разных размеров, ложки-плошки там да прочая посуда, по названию мне не известная, но по иллюстрациям к народным сказкам знакомая. А в посуде той и зайчатина с морошкой, и рябчики в сметане, и осётр заливной, и поросёнок румяный, яблоками мочёными обложенный, и лебедь белый с шеей, кокетливо выгнутой…

Вот этот-то последний меня наповал сразил. Так и кажется, что сейчас дверь настежь распахнётся, и, стуча посохом княжеским, в хоромы наши Вовка Красно Солнышко степенно войдёт, а за ним толпа бояр шумною гурьбою завалит.

— Настоящий? — тычу ошалело пальцем в лебедя. Он-то вроде по нынешним временам в Красной книге числится…

— А как иначе? — недоумевает Пупсик. — На рынке за бешеные деньги куплен и согласно исконно русским рецептам приготовлен.

Собственно, почему бы и нет, думаю. Ежели сейчас кое-где у нас человечинкой приторговывают, то уж лебяжьим мясцом сам бог велел…

— И в честь чего всё это? — глазами стол обвожу.

— Да так, просто… — мнётся Пупсик и глаза в сторону отводит. — Мне показалось, что после кухни французской вам дома чего-нибудь нашего, родного захочется…

«Э, парень! — думаю себе. — Что-то ты крутишь! Сюрпризец какой явно приберегаешь». Впрочем, не буду напрямую спрашивать, а то ещё ненароком обижу. Пусть мальчонка удовольствие получит. Много ли у него в жизни радости?

Обхожу стол, в кресло княжеское, мне уготованное, сажусь и недоумённо начинаю глазами по скатерти льняной шарить. Ложка деревянная рядом с плошкой лежит, тут же тесак булатный, а вот вилки, чтоб кусок зайчатины, мне понравившийся, подцепить, нет. Да и водки что-то на столе не наблюдается.

— Не было вилок тогда, руками ели, — понимает меня Пупсик. — А пили меды. Вот, клюквенного отведайте, — наливает мне в кубок из ковша громадного.

Опростал я кубок полулитровый одним махом — ничего бормотуха. Идёт легко, но по крепости слабовата. Зато аромату — дух не перевести. И, что удивительно, в голову не шибает, а в ноги тяжестью томной уходит. Отломал я краюху от каравая, заячью ногу рукой ухватил, сижу, жую.

Пупсик напротив на стул умостился, локти на стол взгромоздил, голову кулачками подпёр, смотрит на меня умильно.

— Как вам, Борис Макарович, Франция глянулась? — спрашивает.

— А! — мычу ртом набитым и костью заячьей отмахиваюсь. — Фигня!

— Почему так?

— А потому! — завожусь. — Помойка какая-то! И потом… Ты почему мне не подсказывал, когда чехарда с названиями их достопримечательностей долбанных началась? Вечно я впросак попадал…

— Да я и сам толком их не знаю, — обижается Пупсик.

— Мог бы в голову к Сашку или мсье Серьйоже залезть, — корю его.

— И правда! — удивлённо соглашается Пупсик. — Как я сам не догадался…

— То-то. В следующий раз имей в виду.

Кивает Пупсик, но вижу, мысли его совсем другим заняты. Как на иголках сидит, по стулу ёрзает. Похоже, не знает, как мне сюрприз свой преподнести.

— А ты чего не ешь? — спрашиваю.

— Сыт я… — снова отводит малец глаза в сторону.

Чувствую, без моей помощи он никак не справится, не решится подарок свой тайный вручить.

— Ладно, — вздыхаю. — Давай свой сюрприз. А то совсем измаешься.

Пупсик в момент преображается, счастьем беспредельным светиться начинает.

— Вам непременно понравится! — восклицает. На пол со стула соскакивает и в ладоши хлопает.

Дверь по его сигналу отворяется и в горницу княгиня русская шагом степенным вплывает. В сарафане белом, бисером прозрачным расшитом, да кокошнике, жемчугами обсыпанном. Плывёт она к столу, глазки потупив и голову так это стыдливо склонив, — ну один к одному лебедь белая на столе на блюде.

Что кость у меня в горле застревает от видения этакого. И где ж это Пупсик кралю столь видную раздобыл?! Под сарафаном тело точёное угадывается — по всем формам примадонне французской ни йоты не уступит, — но вот черты лица чисто русские, и даже вроде что-то знакомое мне в лице чудится.

Подплывает княгинюшка к столу, глазки несмело на меня поднимает и говорит:

— Здравствуй, Боренька…

Вот тут я зайчатиной, до конца во рту не прожёванной, и давлюсь. Голосок-то стопроцентно Алисочкин!

Перхаю, кашляю, кулаком в грудь стучу, наконец, соображаю, хватаю со стола жбан с мёдом и до половины его опорожняю.

— Ты… — хриплю, судорожно дыхание восстанавливая, а глазами по комнате шастаю — Пупсика ищу, чтобы жбан в него запустить. Ни фига себе заявочки! Вот так сюрпризец он мне отколол!

Нет мальца нигде. Испарился. Чтоб, значит, семейной разборке не мешать.

— Я сяду? — робко спрашивает Алисочка.

Киваю машинально, жбан на стол ставлю.

Алиска напротив садится, как Пупсик ладошками голову подпирает и начинает на меня смотреть неотрывно. Вот тем самым взглядом, что в Париж меня провожала.

— Как это… ты… — выдавливаю из себя через силу. А у самого от её взгляда мурашки по телу бегают.

— Похудела? — понимает Алиска. — Ты ведь сам мне приказал. Вот твой братец порошочек южноамериканский патентованный мне и дал. Видишь, результат какой прекрасный получился.

«Так он уже братец мне!!! Может, ещё единоутробный?! — вопит во мне всё, но наружу не прорывается. Язык к нёбу прирос. — Порошочек, видите ли, ему из Южной Америки, небось, по блату великому, прислали! Знаю я эти «порошочки»! Подсмотрел, гад, сон мой в замке французском и угодить решил! Ну, я тебе устрою!»

Однако с места не сдвигаюсь. Сижу, на Алиску во все глаза гляжу. А в голове сон французский прокручивается во всех деталях. И, честное слово, хорошо-то как во сне том было!

Сидим, молчим. Друг дружку глазами поедаем. И чувствую, как в голове у меня всё плывёт — то ли от медов древнерусских, то ли от воспоминаний французских.

— Слушай, — вырывается неожиданно у меня фальцетом, как у вьюноша безусого слова любви своей первой, — а ты водку пить будешь?

— Буду, — мгновенно соглашается она.

— Пупсик! — ору не своим голосом. — Водку сюда тащи!

39

Вот это был угар! Словно Пупсик в меды древнерусские приворотного зелья пополам с конским возбудителем намешал. Полторы недели сплошного секса — из кровати вылезали только чтобы поесть. Впрочем, и в гостиной, и во время еды, и на столе, и на полу… Разве что до потолка не добрались. Никогда не думал, что могу таким сексуальным гигантом быть.

И за всё время Пупсик ни разу на глаза не попался. Мелькнёт изредка за обедом удивление — мол, когда это он успел объедки убрать да новый стол накрыть, — но тут же пропадает. Да и само понятие времени исчезло, растворившись между сном и явью. Сплошное светопреставление на фоне помутнения разума. День, ночь, жратва, кровать — всё круто замешано на теле Алискином.

Однако, как понимаю, рассудок хоть и затуманен угаром распутства дикого, но ни на йоту не сдвинулся, а затаился, чтобы в момент подходящий воспрянуть из-под обломков крыши поехавшей.

И точно. Сплю, значит, с устатку от игрищ любовных, как вдруг словно будильник в черепушке тарахтеть начинает. Вскакиваю очумело на кровати, но, к удивлению, взглядом абсолютно осмысленным спальню обвожу. И, что поразительно, сознание трезвое, кристально чёткое, пеленой секса не задурманенное.

«Да что ж это за дичь со мной приключилась?!» — думаю.

В спальне кавардак полный: шмотки по полу разбросаны, на кровати бедлам, а рядом, на голом матрасе, тело примадонны французской с лицом Алискиным в полной прострации распласталось. Под глазами у Алиски круги чёрные, лицо измождённое заострилось, по телу синяки да следы от засосов страстных. Причём даже на лодыжке два засоса — ярких, свежих. Скосил на себя глаза — тоже ничуть не лучше. На груди — борозды от ногтей глубокие, а на левом плече зубы Алискины ва-аще так отпечатались, что хоть сейчас слепок делай да стоматологу на опознание предъявляй.

Однако и порезвились…

Натягиваю трусы и дрожащими в коленках ногами в ванную комнату чапаю. Ну и вид у меня в зеркале! Морда щетиной недельной заросла, глаза запавшие огнём фанатичным горят, и рёбра сквозь кожу выступают, что у узника концлагеря.

Во, блин, что значит любовь настоящая, брачными узами скреплённая. Никак Алиска целью задалась страстью своей безудержной меня за «медовый месяц» в могилу свести. Впрочем, сама-то не лучше выглядит. Да и понимаю я умом трезвым, чьих это рук дело.

Побрился я, под душем поплескался, «раны боевые» одеколоном протёр. Короче, кое-как свой внешний вид в порядок привёл. Точнее, подобие порядка, поскольку для полного нужно как минимум месяц отъедаться и — никаких половых контактов! Хотя последнее у меня вряд ли получится.

Выхожу из ванной комнаты и на цыпочках к спальне Пупсика подкрадываюсь. Спит, видно, малец, потому и огонь инстинктов моих не раздувает. Не разбудить бы раньше времени, сонного прямо в постели застать, чтоб вакханалию бредово-любовную враз пресечь. А то, глядишь, действительно в ящик сыграю на почве катастрофического сексуального истощения.

Осторожненько дверь приоткрываю и к своему изумлению картину идиллическую наблюдаю. Отнюдь не спит пацан. В кресле сидит, на голову наушники громадные нахлобучил — чтоб, значит, нам с Алиской дрыхнуть не мешать, — мультики по видеоплейеру смотрит. На экране Том и Джерри попеременно друг дружку смачно дубасят, и действо это немудрёное у Пупсика такой смех отчаянный вызывает, будто его щекочут. Ножками сучит, всем телом содрогается, разве что на пол не сползает да по нему в изнеможении не катается. Однако всё это молча происходит, поскольку малец себе обеими ладошками рот накрепко зажимает — опять-таки разбудить нас боится.

Теперь понятно, почему я трезвый проснулся. Чётко сознание моё включилось, момент прекращения внушения уловив.

Твёрдым шагом вхожу в комнату, видик вырубаю и грозно к Пупсику оборачиваюсь.

— Ой, на самом интересном месте! — скулит он.

Срываю с него наушники и ору гласом громовым:

— Ты что это себе позволяешь?!!

— Ап… ап… — перепугано ловит ртом воздух Пупсик. Личико его сморщивается, губы трястись начинают. — Я ведь тихонько, Борис Макарович… И звук выключил, чтобы вам спать не мешать…

— Ни хрена себе — тихонько-легонько! — продолжаю орать, и тут до меня доходит, что это он о видике талдычит. — Я о себе речь веду! — гаркаю. — Кто тебе позволил меня в транс сексуальный опускать?!

Пупсик в комочек сжимается, словно я его бить собираюсь.

— Вы же сами хотели, чтобы я все ваши желания выполнял… — лепечет плаксиво.

— Я?! Когда же это?

— В-вы, Б-борис Мак-карович, — заикается Пупсик. — П-помните, т-тогда, н-ночью… к-когда вы на т-товарном сост-таве ех-хали…

Что обухом он меня по макушке врезал. Действительно, был у нас с ним такой разговор. Согласился я тогда, чтобы он команды мои мысленные выполнял. Но я имел в виду только конкретную ситуацию, а он — ишь как повернул… Однако и винить его за это не могу. Чётче самому задания формулировать надо — здесь никакой «бухгалтер» за меня договора составлять не будет.

— И-и… — полились ручьями слёзы у мальца от обиды несправедливой. — И вы за-ахотели, что-обы Али-иса по-охудела-а… И потом… по-отом захотели с не-ей бы-ы-ыть…

— Ладно, — говорю примиряюще. — Что было, то было. Сделанного назад не вернёшь.

Память услужливо подсказывает, как Сашок корректно со мной обходился, когда долю и своей вины чувствовал, и я невольно себя на подражании ловлю. В общем, нехилая черта характера, не грех и позаимствовать.

— Но впредь, — продолжаю, — единственной твоей заботой является охрана моей жизни. Остальные мои желания только по прямому приказу выполняй, а не по снам да видениям.

Перестаёт реветь Пупсик, но всхлипывает по-прежнему громко, всем телом дрожит.

— Будь по-твоему, пусть всё так и остаётся, — глажу его по голове, но тут же в страхе своевременном — какую чушь сморозил! — быстро поправляюсь: — Нет-нет, не всё! Кроме сексуального угара! Хватит мне этим голову дурить, авось сам ещё кое на что способен. Понятно?

— Уг-гу, — кивает Пупсик, судорожно сглатывая остатки обиды.

— А где это ты видиком пользоваться научился? — круто меняю тему, вспоминая, что дома он ни разу телик не включал. Да и я, честно говоря, при нём «ящик» не смотрел. Не до того было.

— Ал-лиса п-показала…

«Вот, зараза, — думаю незлобно, — и к нему в доверие лисой втёрлась!» Однако никаких особых эмоций по этому поводу не выказываю. Пусть себе.

— Хорошо, смотри, — включаю видик вновь. — Развлекайся. И не бери моё раздражение в голову.

Выхожу из комнаты, дверь тихонько прикрываю. Да уж, чувствую, с даром всемогущим будут у меня ещё проблемы…

В спальне, хоть и со страхом затаённым, но специально заставил себя Алиску, на кровати разметавшуюся, внимательно рассматривать. Нет, нормально, никаких таких особых экстраординарных сексуальных поползновений не ощущаю. Только странное чувство теплоты в груди к ней присутствует; но чувство спокойное, доброе, не бред пожара любовного полутора недель предыдущих.

«Ну и пусть, — решаю про себя. — Говорят, нормальная семейная жизнь ума добавляет… А мне сейчас это край необходимо».

Оделся я, впервые за последние полгода перехватил чего-то там всухомятку, что в холодильнике обнаружил, и из домика вышел.

А на воздухе открытом сплошная благодать наблюдается! Пока мы с Алисочкой в постели в забытьи любовном кувыркались, весна вовсю разыгралась. Теплынь, зелень буйная, тюльпаны на клумбах ухоженных цветут, пчёлы гудят…

Расправил я плечи на крылечке, морду солнцу яркому подставил — лепота! Когда гляжу, от соседнего домика ко мне лечила рысью метётся.

— Утро доброе, Борис Макарович! — издалека здоровается.

— Ага, — говорю. — Клёвое утро. С чем пожаловал?

— Да вот… — мнётся лечила, у крыльца останавливаясь, на меня снизу вверх, что на памятник, глядя. — Не хочет ваш братец обследоваться. А без этого, сами понимаете, я правильный курс лечения назначить не могу.

«Уже и для него Пупсик — мой брат, — мимоходом отмечаю про себя. — Сам виноват. Болтнул же когда-то, что он мне родственник».

— А что, кроме как после пожара, рецидивы ещё были? — щеголяю словечком специфическим. Мол, тоже не лаптем щи хлебаю. Причём явственно чувствую, что Пупсик мне это знание чужое в голову вложил. Вот бы в Париже так…

— Нет, — тушуется лечила. — Не было.

— Так в чём, собственно, дело?

— Болезнь лучше предупредить, чем потом лечить, — менторским тоном начинает поучать он. — Поэтому о здоровье надо беспокоиться заранее. Ещё в средние века падишахи своим лекарям платили жалование тогда, когда были здоровы. А на момент болезни выдача жалованья прекращалась.

— А ты свою зарплату справно получаешь? — спрашиваю.

— Да.

— Так и живи в своё удовольствие, не мучай пацана клистирами да анализами. И потом, сейчас на дворе не средневековье, лишать тебя заработка не буду. Наоборот, за успешное лечение, буде приступ повторится, премию назначу.

— Квалификацию так потеряю… — бурчит он.

— А не до лампочки она тебе? — хмыкаю. — Твои коллеги сейчас, кто помоложе — шмотками торгуют, а кто постарше — в лучшем случае дворы метут, а в худшем — зубы на полку кладут.

— Тогда, может, мне здесь частную практику открыть да сотрудников ваших консультировать? — продолжает своё гнуть лечила.

— А вот это — фигушки! — рублю под корень его инициативу. — Узнаю о чём подобном — вмиг уволю! Ты — личный врач пацана, и баста!

Смуреет лечила, но кивает. Гляжу на него с усмешкой, и вдруг мысль светлая в голову шибает. Как стаканяра водяры натощак залпом.

— Вот что, — решаюсь, — тебе одному говорю: не брат он мне и даже не родственник. Беспризорник. Но прикипел я к нему как к родному (что удивительно, не кривлю здесь душой, право слово, ни на йоту!). Поэтому, если хочешь узнать его историю болезни — порыскай по спецучреждениям больничным, в их архивах покопайся. Сдаётся мне, что выперли мальца из одного такого учреждения по причине нехватки средств на содержание. Пацан он тихий, а с такими, сам знаешь, как сейчас поступают. Авось в какой больнице след его и надыбаешь. Просёк?

— Да.

— А ежели да, тогда и начинай розыски прямо с сегодняшнего дня. Раскопаешь чего интересного, до моего сведения доведёшь, — разговор заканчиваю и к особняку направляюсь.

Надо уж и своим «орлам» на глаза показаться, хотя фирма и без моего участия как часы работает. Пашут «винтики» не на страх, а на совесть, внушением Пупсика ювелирно смазанные.

40

«Секьюрити» у дверей особняка при виде меня улыбку «шестёрочную» корчит, ножкой шаркает.

— Доброе утро, Борис Макарович!

Киваю мимоходом, в кабинет Бонзы поднимаюсь. Пора, как говорится, дела покойничка принимать. Хотя бы вид сделать, поскольку с Пупсиком и его магией нечего мне по этому поводу голову сушить.

На столе три стопки бумаг лежат: одна — деловых, где, как понимаю, моя личная подпись требуется, вторая — корреспонденции, вскрытой для моего ознакомления, и третья — газет свежих.

Мельком на бумаги деловые взгляд бросаю. Действительно внизу под текстом на каждой напечатано: «Президент фирмы Б. М. Пескарь». Кладу эти бумаги на стопку корреспонденции и на угол стола отодвигаю.

Интересно, а почему у Бонзы секретарши не было? Кто ему письма распечатывал, кто деловые бумаги готовил? Может, референт какой? Тогда как мне его вызвать? Впрочем, успеется. Сам собой референт нарисуется, никуда не денется.

Пошарил по ящикам стола — тоже бумаги, бумаги… Но в верхнем ящике «пушку» крупнокалиберную обнаружил — с такой только на слонов да носорогов ходить. Представляю, какая у неё отдача убойная. Небось, будь Бонза в ту ночь порасторопнее, точно на мне бы «пушку» что на слоне, испытал. Даже интересно как-то стало — а как бы всё произошло? Взял в руки «дуру», прицелился в кресло, где я тогда сидел, и на месте Бонзы себя вообразил. «Пиф-паф!» — а Пескарь невредимый в кресле сидит, ухмыляется нагло. Только дырки огромные за его спиной в стене зияют. Снова: «Пиф-паф!» — и тот же результат.

Да-а, поторопился я тогда, перетрухал с непривычки здорово, а надо было и такой спектакль устроить.

Кладу «пушку» назад, ящик задвигаю. Где же этот референт долбанный?

От нечего делать беру в руки газету свежую, просматривать начинаю. Ага, «Вести города» — знакомая газетёнка. И что же они тут пишут?

Вся первая полоса выборам в думские депутаты посвящена, будто нет у читателей других забот, как биографии кандидатов штудировать. А кандидатов после смерти Бонзы ого-го сколько баллотироваться по нашему округу стало! Девятнадцать штук насчитал — и чего они все так в Думу стремятся? Словно там мёдом намазано.

Пролистал газету — бодяга сплошная, — как вдруг на интригующий заголовок натыкаюсь: «Чудеса в доме № 120 по улице Св. пути». Батюшки-светы, так это же мой дом! Раньше, при совке, название нашей улицы как «Светлого пути» расшифровывалось, теперь же «Св.» не иначе как «Святого» трактуется. А что поделаешь — на хрен кому сегодня лучезарное будущее требуется, нынче загробную жизнь идиллическую подавай!

Читаю я, значит, статейку эту, и волосы на голове шевелиться начинают. Ну, Пупсик, ну, гад! Теперь нас в два счёта вычислить могут, и в одночасье лафа моя волшебная прекратится.

А в статейке вот что написано было. После пожара грандиозного дом, естественно, без электричества, воды и газа оказался. Туда-сюда жители дома за помощью потыкались, но, само собой, нигде её не получили. Средств, мол, на «внеплановый» ремонт (можно подумать, что пожары в мэрии запланированы) нет. Собрались скопом жильцы, посудили-порядили, да в суд на гражданина Пескаря Б. М. подали. Хоть вина гр. Пескаря Б. М. и не установлена, но пожар-то в его квартире приключился — авось и заставит власть ущерб погорельцам возместить. Пока все эти тоси-боси тянулись, неделя миновала. Тут-то электричество в доме и появилось, вода из кранов побежала, газ в конфорках загорелся. Прослышали о том в ЖЭКе, где до сих пор ни ухом, ни рылом не вели, комиссию к погорельцам послали. Прибыла комиссия на место, и здесь все её члены хавалки поразевали, а сами в тихий столбняк впали, поскольку никаких следов пожара, неделю назад тщательно запротоколированного следственной бригадой, обнаружено не было. Стоит себе дом — не новый, с коммуникациями гнилыми, но ещё функционирующими, и ничем особенным среди прочих домов не выделяется. Словно мистификация какая небывалая кем-то устроена была, чтобы власть новую, рыночно-экономическую, дискредитировать. Стучала-стучала комиссия в квартиру гр. Пескаря Б. М., но никто ей не открыл. Дверь выламывать не решились — всё-таки уважаемый человек, со связями. А вот дверь соседней квартиры, где врач какой-то жил, взломали. Ушлый корреспондентишка, что при казусе этом присутствовал, два снимка в газете поместил: квартира лечилы сразу после пожара — стены закопчены, пол головешками усеян и водой залит; и она же через неделю — бедненько обставленная, но чистенькая, справная.

Здесь же, при статье, мнение астролога дипломированного приводилось: мол, говорят ему звёзды, что когда на небосклоне Козерог похотливый зарится на Деву, с Раком стоящую в этот момент в надире, то Водолей завистливый начинает на Весы капать. Этим самым равновесие миропорядка смещается, и тогда время может вспять оборачиваться. То есть на самом деле через неделю перед нами предстал дом не после пожара, а до, и посему будет он теперь не ветшать, как все другие вокруг, а обновляться. И так будет лет двадцать, пока не приедут строители да не разберут его по панелям, которые на комбинат домостроительный свезут, где они самопроизвольно на бетон и арматуру разделятся.

Ещё ниже мнение колдуна, члена-корреспондента Академии эсэнговской приведено было. Этот всё больше на барабашек из четвёртого измерения грешит. Мол, начудили они не по злу, в прямой контакт с нами войти пытаясь. На следующий день колдун с ними по личной межпространственной связи состыковался, пристыдил их, и они, заменив четвёртую пространственную координату на вторую временную, свой мир топологический разрушили, но здесь всё, что набедокурили, восстановили.

В общем, корреспондентишка «Вестей города» такую тень на плетень накуролесил, что без бутылки никак не врубишься. Да и то сказать — бутылки! Цистерны может мало оказаться. Это когда уже до зелёных веников назюзюкаешься, напрямую с барабашками да Девой с Раком в жёлтом доме познакомишься, вот тогда авось что и второпаешь.

Но мне от этого не легче. Опять я виноват. Пупсик-то от чистого сердца дом восстановил, как диван в первую ночь в моей квартире. Не предугадал я этот его поступок, хотя он легко предсказуем был. Вот теперь и расхлёбывай…

Где-то до середины статьи я дошёл, когда распахивается дверь, и в кабинет Сашок входит. Киваю я на его приветствие, рукой на кресло напротив себя указываю, но чтение не прекращаю.

Наконец дочитал, посидел немного с газетой, перед лицом распахнутой, своё положение обдумал — какие по этому поводу шаги предпринимать надо. А единственное сделать необходимо — пусть все о случае в доме по улице Св. пути что хотят судачат, но вот Пупсик должен связь между чудом и гражданином Пескарём Б. М. напрочь из мозгов обывателей вытравить. Разрубить проблему, как гордиев узел. Не знаю, кем тот Гордей был, но нынешнему — то бишь корреспондентишке «Вестей города» — сусала я бы начистил.

Откладываю газету в сторону, глаза на Сашка поднимаю.

— Слушай, Александр, — говорю, — а почему у Бонзы секретарши не было?

Кривит Сашок губы в улыбке снисходительной, что перед дитём малым.

— А ты документацию внимательно читал? — вопросом на вопрос отвечает. — Почитай и поймёшь.

Ага, доходит до меня, не для женских глаз информация тут. Бабы, они ведь какой народ? Любая секретная информация тут же по городу сплетней досужей поплывёт.

— И не подумаю глаза портить, — говорю вслух чванливо. — Ну а кто же тогда все эти бумаги на подпись готовит?

— Я. — Сашок смотрит на меня серьёзно и свою линию гнуть продолжает: — Всё-таки советую тебе внимательно документацию изучить, причём не только эту. Хорошо в бумаги закопаться, чтобы в курс дел фирмы войти. Иначе не то, что чужие, свои с потрохами съедят, не подавятся.

— Это вряд ли, — скалю зубы. — Я костистый. Но за совет спасибо. Однако дела будем вести по-моему. Вот скажи мне, за две последних недели, как я место Бонзы занял, замечала ли твоя служба хоть намёк на какие-либо «левые» поползновения моих людей?

Задумался Сашок, губами пожевал.

— Нет. Да это сразу и не определишь. Впрочем, один любопытный аспект имеется. У меня такое странное впечатление складываться стало, что с твоим приходом люди честнее, что ли, работать начали. Даже те, кто раньше при Бонзе потихоньку на себя одеяло тянули, свой пай в деле имея, теперь так пашут, будто это не твоя фирма, а их собственная, но капитал при этом не трогают.

— И так будет всегда! — припечатываю веско. — Поэтому все эти бумаги, — пододвигаю к нему документацию и корреспонденцию, — раздай по соответствующим отделам. Пусть сами на письма отвечают, а подпись личную под документами мои директора ставят. Их у меня, ежели не ошибаюсь, аж шесть штук по разным регионам. Доверяю полностью. Мне же достаточно информации в общих чертах.

Качает сокрушённо головой Сашок, но перечить не смеет. Однако не верит он в «честность» моих соратников, поэтому от колкости не удерживается.

— Тебе бы, Борис, в политики податься, а не фирмой частной руководить.

— Почему?

— Ошибки политика бьют по карману сограждан, а здесь — по собственному.

— А что? — смеюсь. — Может, и подамся во власть! Вишь, как все в Думу рвутся, — стучу костяшками пальцев по передовице «Вестей города». — Чем я хуже?

Пожимает плечами Сашок, молча документацию со стола собирает.

— Мне бы только один вопрос уяснить, — продолжаю в тоне весёлом. — В чём суть экономических реформ нашего правительства. Может, просветишь? Учили же тебя чему-то в МГИМО.

Поднимает на меня глаза Сашок, смотрит внимательно.

— Ты это серьёзно? — спрашивает.

— А почему бы и нет?

Хмыкает Сашок, головой качает.

— Тебе как объяснять: развёрнуто или кратко?

— Развёрнуто я каждый день по телику в новостях слышу, — говорю. — Да только за деревьями леса не видно. Так что давай кратко, но доходчиво.

— Хорошо, — соглашается Сашок. — Будь по-твоему.

Кладёт стопку документов на колени, в кресле откидывается и начинает:

— Представь себе такую ситуацию: на перекрёстке двух дорог стоит общественная баня. По одной дороге к бане подходит грязный человек, по другой — чистый. Как по-твоему, кто из них в баню пойдёт мыться?

— Конечно, грязный! — отвечаю.

— А вот и нет, — цокает языком Сашок. — Чистый. Он каждый день привык мыться, а грязный — каждый день грязным ходит, ему-то зачем?

Недоумеваю я от такой логики, но помалкиваю.

— Пример второй, — продолжает Сашок. — Та же ситуация: подходят к бане грязный и чистый. Кто из них пойдёт мыться?

— Чистый! — выпаливаю.

— Не-ет! Не угадал. Грязный пойдёт. Надо же и ему когда-то помыться.

«Что он мне за ахинею несёт? — думаю недоумённо. — Причём здесь экономический курс государства?»

— Пример третий. Как я уже говорил, на перекрёстке баня стоит. По одной дороге к ней подходит чистый, по другой — грязный. Кто из них пойдёт мыться?

Гляжу внимательно в глаза Сашка и вижу в них смешливые искорки.

— А хрен его знает! — брякаю раздражённо.

— Вот! — восклицает обрадовано Сашок. — Наконец-то ты начал понимать основу экономической политики нашего правительства!

ПУПСИК

С переездом в усадьбу Пескаря здоровье Пупсика начало поправляться. Хотя количество желаний Пескаря резко возросло, но, странное дело, выполнять их стало проще, и коматозное состояние переносилось легче. Чем это объяснялось, Пупсик понять не мог. То ли дракон потерял его пространственные координаты, то ли сказался совет Пескаря «растягивать» выполнение его желаний во времени. Вероятнее всего, именно последнее оказало столь благотворное действие на здоровье, поскольку, «творя чудеса» в замедленном темпе, Пупсик по крохам цедил из себя энергию, и дракон был не в состоянии определить местонахождение столь слабого источника. Бездна по-прежнему втягивала Пупсика в своё бездонное чернильное жерло, но вселенского ужаса уже не вызывала. И дракон в кошмарах больше не появлялся — лишь изредка из тьмы до Пупсика долетали клочья огня, но и они были не страшны. Наоборот, Пупсик стал испытывать какую-то странную, сродни мазохизму, ностальгию по исчезнувшему ужасу и его олицетворению — звёздному двуглавому дракону. Чем дальше в памяти отодвигалось видение страшного чудовища, парализующее ранее разум ледяным оцепенением, тем больше образ дракона приобретал неестественно притягательные черты.

Выполняя приказ Пескаря «влюбить» в него Алису, Пупсик неожиданно вторгся в неизведанную для него доселе сферу человеческих чувств. Никогда ранее он не проникал столь глубоко в чужое сознание и о чувственных переживаниях других людей знал лишь поверхностно. Так, например, секс, которому в сознании Пескаря было отведено почти идентичное место наряду с курением и выпивкой, Пупсик, изучивший этот физиологический процесс только на примере реципиента, считал неким подобием наркотика. В то же время, зондируя мозг Алисы, перестраивая её чувства по отношению к Пескарю, Пупсик открыл для себя новую область в человеческой психике, где боль и блаженство, презрение и обожание, отвращение и восхищение, уничижение и восхваление не просто соседствовали, отнюдь не противопоставляясь друг другу или даже заменяясь одно другим, а были равнозначны, представляя из себя единое целое. Никак не укладываясь в рациональную логику, этот странный конгломерат чувств подействовал на Пупсика подобно шоку. Почти рефлекторно он примерил необычную психоматрицу на себя, и в его сознании вдруг словно что-то включилось. Будто открылась кем-то специально запертая на семь замков дверь иного восприятия действительности. Причём распахнулась настолько широко, что иногда, находясь в коматозном состоянии, в момент, когда он падал в Бездну, Пупсик ощущал себя в родной стихии — гораздо более близкой чем реальный мир. Вероятно, благодаря своему новому восприятию, в его сознании происходила подмена парализующего ужаса на его полярную противоположность — безудержное счастье. Впрочем, ярко выраженного счастья он не испытывал — оба чувства нивелировали друг друга до спокойного уравновешенного состояния.

В реальной жизни тоже произошли некоторые перемены и открытия, в том числе и в оценке людей. Вторгнувшись в сознание Алисы, Пупсик обнаружил ещё один странный для него аспект. До сих пор он, сам фактически недоразвитый в половом отношении, считал каждого человека, независимо от пола, отдельным и полноправным представителем биологического вида. На самом же деле оказалось, что человек представляет собой странный симбиоз из двух существ, которые, контактируя между собой, в то же время постоянно стремятся к независимости друг от друга и никогда не образуют единое разумное существо. То есть оба пола в отдельности не могут существовать как вид, но и слиться в единого разумного индивидуума они категорически не желают. По логике Пупсика выходило, что абсолютный симбиоз просто необходим для полной гармонии, но вот поди ж ты… Но даже самому себе Пупсик не мог объяснить, почему такие отношения между мужчиной и женщиной он считает ненормальными, нелогичными.

Переделав Алису и посчитав её, согласно своей логике равной и буквальной половиной Пескаря, Пупсик попытался войти с ней в такой же контакт, как и со своим ведомым. Однако из этого ничего не получилось. К счастью для Пескаря, Алиса была настолько поглощена навязанной ей со стороны любовью, что оказалась неспособной воспринять необычные возможности маленького уродца. В той узкой психологической нише, которую для неё определил своим желанием Пескарь, ей была отведена единственная роль своего рода сексуального придатка мужа. Нет, она не зациклилась только на этом своём новом качестве, жизнь её протекала как и у обычного человека, но теперь выйти за рамки тривиальной обыденности Алиса не могла. И жила как электронно-биологическая кукла по заданной программе. Ни в какое сравнение с запрограммированной любовью не шли мелкие радости повседневной жизни — игра в теннис, наряды от французских кутюрье, посещение ночных клубов… То есть она по-прежнему испытывала удовольствие от всего этого, но весьма незначительное и где-то на задворках сознания. Чисто интуитивно уяснив, что Пупсик гораздо ближе Пескарю чем единоутробный брат, она делилась с убогим уродцем всеми своими горестями и радостями. Желая хоть как-то отблагодарить Пупсика за своё молниеносное похудение, Алиса в первый же день знакомства подарила ему ворох видеокассет с мультфильмами и показала, как пользоваться видеомагнитофоном и телевизором.

Удивительный мир мультипликации захватил Пупсика. Он так восхитил, так увлёк, что Пупсик весь вечер просидел перед экраном словно зачарованный. Но когда он просмотрел все кассеты и пустил их по второму кругу, то страшно удивился, что изображение повторяется. Вот тогда-то и произошла для него абсолютно непонятная вещь. Желая выяснить, почему «мультяшки» бегают, прыгают, гоняются друг за другом точно так же, как уже было, он попытался связаться с ними. Однако контакта не получилось. Никакого. Огромным усилием Пупсик заставил-таки мультипликационного волка спрыгнуть с экрана в комнату, но волк оказался бестелесным изображением и тут же растаял в воздухе. А телевизор сгорел от перенапряжения, и Пупсику потребовался целый день, чтобы «починить» его. Больше Пупсик не экспериментировал с «мультяшками», хотя время от времени и пытался установить контакт с мирами по ту сторону экрана. Пару раз ему это удалось (во время прямых передач), но непонятный сдвиг во времени между изображением на экране и происходящим в действительности заставлял Пупсика мгновенно отключаться. Он боялся, что может что-либо испортить, как с «мультяшками», поскольку и понятия не имел, что такое телетрансляция и какова скорость радиоволн.

Телевизор стал его первым и единственным развлечением, причём Пупсик настолько им увлёкся, что иногда даже терял контроль над жизнью Пескаря. Впрочем, происходило это в редких случаях, когда Пупсик предвидел, что с его ведомым ничего особенного произойти не должно.

Но однажды ужас глянул на него с экрана, и Пупсик, мгновенно выключив телевизор, несколько часов не решался вновь включать его. Ужас предстал перед ним в виде внезапно появившегося на экране дракона. Он влетел в кадр на перепончатых крыльях и, широко разевая пасть, устремился быстро нарастающей громадой прямо в комнату. Только мгновенное выключение телевизора, как решил Пупсик, спасло его от встречи. Немного успокоившись, а затем проанализировав ситуацию, Пупсик понял, что телевизионный дракон с его звёздным не имеет ничего общего. У этого крылья кожистые, у звёздного — чешуйчатые, у этого одна голова, у чудовища из Бездны — две. Тем не менее, больше кассету с телевизионным драконом Пупсик в видеомагнитофон не ставил, а каждую новую начинал просматривать с некоторым опасением…

41

Долго я эту мысль в себе вынашивал — целых два дня. Телевизор исправно смотрел, «Вести» там, «Время» — всё пытался понять, что же за мужики судьбу страны решают, политику да экономику её двигают. Неужто и взаправду из тех, кто «семи пядей во лбу» да которым «палец в рот не клади»? Само собой, что ни в политике, ни в экономике я ни черта не разобрался, а вот мужиков раскусил. Те, кто «семи пядей», на вторых-пятых ролях шустрят, в лучшем случае помощниками пресс-секретарей да референтами помощников пашут — они на экране практически и не показываются. Зато президент, премьер, вице-премьеры да министры разные так и мельтешат перед объективом телекамеры, аж в глазах рябит. Общими фразами косноязычными шпарят о том, как, мол, они хорошо жить будут, ежели приватизацию полную проведут и всё, что раньше ничьим было, то бишь общим, теперь чужим станет. Послушал я их, послушал, пальцы им ко лбу мысленно примерил. Никак больше двух-трёх не помещается, если на лысину у некоторых не залезать.

Ну, положим, так и я заливать могу. К тому же и референт «семи пядей» — Сашок — в наличии имеется.

Одного, правда, мужика расшифровать не смог — спикера Думы. Да и как его раскусишь, ежели из его речух пространных телекомментаторы лишь пару-тройку фраз до зрителя доносят, а потом сами минут десять чуть ли не ногами его «буцкают», словесными вывертами над ним изгаляясь? Впрочем, если он такое при своей власти допускает, то затылок у него, наверное, от бровей начинается.

Что же касается «пальца в рот», то бояться мужей государственных особо нечего. Мякина на мякине — будто зубы молочные ещё в младенчестве выпали, а коренные так и не выросли. Такому палец в рот сунь, того и гляди насквозь гортань проткнёшь без каких-либо для себя последствий. Единственно, кому палец в рот не положил бы, так это президенту. Тот мгновенно не то что палец, а руку по локоть, ежели не по самое плечо, отхватит. Ну а если умысел какой нецензурный в этом усмотрит, а не просто любопытство праздное, то из танковых орудий в момент тело однорукое в клочки разнесёт, а затем гусеницами махин панцирных в слякоть размажет.

Короче, посмотрел-послушал я мужей наших государственных, власть имущих, всласть жующих, и в своём решении не только созрел, но и крепко утвердился. Вызываю к себе в кабинет Сашка.

— Проходи, садись, — говорю по-свойски, на кресло напротив стола указывая. — Что пить будешь: кофе, чай либо, как всегда, минералку? Или, может, коньячком «разговеешься»?

— Кофе, — упрямится Сашок. — Маленькую чашечку, но крепкого.

Заказываю по интеркому в кафе нашем два кофе, лимон, себе коньяк. Секретаршей я так и не обзавёлся. Здесь я с «папанькой» покойным солидарен — больно язык у баб длинный. Да и что ей теперь делать, ежели я всю свою работу «бизнесменскую» на «винтиков» моих спихнул? Но одно новшество ввёл: вместо официанта смурного, что раньше Бонзе прислуживал, теперь мне напитки в кабинет девица длинноногая подаёт.

Вошла она что кобылка призовая, чистых кровей, на шпильках к столу церемониальным аллюром прогарцевала. Словно ритм мелодии какой пробарабанила. Сняла с подноса на стол чашечки с кофе, блюдце с лимоном, рюмки пустые, бутылку коньяка. Затем улыбкой стандартно подиумной одарила и назад каблучками поцокала, крупом выставочно-породистым зазывно виляя.

Проводил я её взглядом, но, блин, никаких эмоций не испытал. Алиска меня сейчас так высасывает, что на сторону абсолютно не тянет, даже отвращение некоторое к посторонним половым контактам испытываю. А что поделаешь — такова «любофф», чёрт её дери!

Впрочем, отбрасываю сантименты в сторону — пора и к делу приступать. Беру в руки бутылку и Сашку опять предлагаю:

— Так, может, всё-таки..?

— Нет, — кочевряжится Сашок, элегантно чашечку с кофе к себе пододвигает, пригубливает.

Выпиваю я рюмку, лимоном захавываю, морщусь. Водка, как ни крути, лучше будет. Однако ничего не попишешь, надо к респектабельности привыкать, ядрён корень!

Сашок ещё кофе отхлебнул, выждал момент, а затем напрямую и спрашивает:

— Зачем вызывал?

— Мозги твои требуются, — так же без обиняков отвечаю. А чего юлить, спрашивается? В одну команду, как в «верхах» сейчас говорить принято, что в телегу цугом запряжены.

— Наконец-то и до тебя дошло… — улыбается невесело Сашок и на спинку стула расслабленно откидывается. — Я тебя слушаю.

— Послезавтра у нас выборы в Думу на место освободившееся. Ротация, кажись, называется… В курсе?

— Само собой, — пожимает плечами Сашок. — И что с того?

— А раз в курсе, задачку тебе на сообразительность предлагаю: что нужно сделать для того, чтобы моя кандидатура среди претендентов оказалась?

Вытягивается в первый момент лицо у Сашка, но тут же мгновенно обычный вид отстранённый приобретает. Лишь уголки губ так и подрагивают, усмешку ехидную гася.

— Что это тебя, Борис, во власть потянуло? — спрашивает недоумённо. Мол, не успел ещё в «бизнесменах» погулять, а туда же нос воротишь. Но замечание очень деликатное делает: — Не слишком ли торопишься?

— Это мои проблемы! — отрезаю.

Качает головой Сашок и говорит доверительно:

— Честно скажу: шансов, Борис, у тебя никаких. Деньги только по ветру пустишь.

— Повторяю, — повышаю голос, — это мои проблемы. Я тебе конкретный вопрос задал, на него и хочу ответ получить.

— А если на конкретный вопрос — то ничего. Ничего сделать нельзя. Регистрация кандидатов месяц назад закончилась, и никаких, подчёркиваю, никаких исключений в этом вопросе и ни для кого быть не может.

— В третий раз повторяю, — заводиться начинаю, — что можно сделать, чтобы моя кандидатура была среди кандидатов? Выборы там сорвать, или что? В конце концов, кто из нас дипломат несостоявшийся — я или ты?!

Суровеет Сашок. Видать, до сих пор обида на страну свою порченную не угасла, что вместо дипломатического корпуса пришлось в киллеры податься.

— Хорошо. Будь по-твоему. Вот тебе первый вариант: нужно настолько дискредитировать выборы, чтобы их признали недействительными. Причём не только сами выборы, но и всех кандидатов поголовно, чтобы на второй тур были допущены новые. Это первый вариант. Второй вариант более сложный…

— Достаточно первого, — обрываю. — Каким именно образом можно достигнуть этой самой дис… дискремации?

Глотает смешок Сашок и на мгновение задумывается.

— Ну, скажем… Скажем, при вскрытии урн во всех участках обнаруживается огромное количество фальшивых бюллетеней, что даёт основание считать выборы недействительными. Впрочем, этот вариант из области фантастики, поскольку за три дня организовать подлог мы не успеем. Можно по другому пути пойти — радикальному. Скажем, группа террористов…

— Стоп, стоп! — обрываю его на полуслове. — Однако ты и загнул! Может, предложишь ещё и бомбочкой нейтронной по избирательному округу шарахнуть? Чтоб никаких проблем — раз и навсегда. Хватит и подложных бюллетеней.

— В таком случае вероятность успеха операции не выше десяти процентов, — морщится недовольно Сашок и встаёт. — Прикажешь мне план разработать?

Стоит он передо мной, весь подтянутый, весь уже в деле, шарики-ролики во всю мощь в черепушке вертятся, варианты разные прикидывая, но никак на лице это не отражается. Разве по взгляду стальному догадаться можно о работе его внутренней. Эх, генштаб по нему плачет. Небось, разработай он план войны в Чечне, в три дня порядок бы там навели.

Смотрю на него глазами выпученными и ни фига не понимаю: зачем нам план какой-то? И только затем врубаюсь, что это я-то знаю, как с помощью Пупсика всё провернуть, а Сашок в материальном мире живёт, его реалиями оперирует, потому все свои предположения к фантастике и отнёс.

— Отставить, — теперь уже я усмехаюсь снисходительно. — С сегодняшнего дня ты у меня на должности мозгового центра будешь. Только идеи толкать, а разрабатывать их да в жизнь претворять — другие найдутся. Хватит тебе руки марать, что мокрушнику последнему, конкурентов фирмы устраняя.

Вижу, словно груз тяжёлый с плеч Сашка валится. Оттаивает он, и выправка солдафонская, что на миг в нём проявилась, линять с фигуры начинает.

— Добро, — хрипло соглашается, но, чувствую, не очень-то мне верит.

И правильно делает, потому что я тут же его немного разочаровываю.

— Единственной твоей и твоих ребят задачей в этом роде остаётся охрана моей личной безопасности.

— Ну, разве только «охрана безопасности», — давит в себе ухмылку Сашок. — Будь спокоен, обеспечим.

Кивает он мне на прощание и за дверью исчезает. И чего это там он ухмыляться пытался? Не дале как вчерась сам президент так выразился, снимая с должности одного из министров силовых, «…значит, за недостаточное обеспечение охраны безопасности граждан России…»

42

Всё как по писаному прошло. Вот умора была по телику видеть, как у членов окружной избирательной комиссии хлебальники поотпадали, когда при вскрытии урны на стол гора бюллетеней, что опара, полезла. Раз в десять по объёму больше, чем поместиться могло.

Сашок меня окончательно зауважал.

— Честно скажу, — говорит, — не ожидал от тебя такого. И как ты всё провернул? По моим данным, никто на комиссию не давил, взяток не совал, а пустые урны в присутствии иностранных наблюдателей опечатаны были.

— Ты в цирке когда-нибудь был? — ухмыляюсь. — Видел, как фокусник из шляпы кроликов достаёт? Вот и у меня такой фокусник есть. И не один, — быстро добавляю, чтобы даже тень подозрения от Пупсика отвести.

Смотрит на меня Сашок внимательно, словно видит впервые, и вдруг в его зрачках мигает что-то.

— Припоминаю я, — тянет задумчиво, — как мы с тобой стену «фазенды» штурмовали… Есть во всём этом что-то общее.

Сердечко у меня ёкает, а извилины в черепушке лихорадочно шебаршиться начинают, что пиявки в рассоле крепком.

«А ведь он все штучки-дрючки паранормальные только мне приписывает!» — догадка обжигает. Никого-то рядом с нами не было, когда я четверых «охотничков» за нашими душами в «москвиче» на трассе у аэропорта порешил, а затем, без шуму и пыли, на «фазенду» Сашка провёл.

— Ладно, — решаюсь и беру всю «вину» на себя. — Раскусил ты меня. Колюсь. О мужике, что часы на Биг Бене остановил да ложки-вилки одним взглядом в штопор скручивает, слыхал? Вот и я кое-что умею. Но афишировать свои способности не собираюсь.

Молчит Сашок, информацию зареальную переваривая. И верит он мне (куда против фактов попрёшь?), и не верит — материалистическое воспитание не позволяет.

— Однако к нашим баранам вернёмся, — вывожу его из задумчивости. — Что, по-твоему, дальше будет?

— В каком смысле? — переспрашивает.

— В смысле выборов.

— А… — равнодушно пожимает плечами Сашок, и по взгляду его остановившемуся вижу, что не выборами его голова занята, а моей персоной. Мол, и свела же его нечистая с таким выродком.

— Как всегда будет… — тянет. — Иностранные наблюдатели шум поднимут о грубейших нарушениях во время выборов и их откровеннейшей фальсификации, наша пресса эту шумиху до размеров вселенского пожара раздует, а Центризбирком результаты аннулирует и назначит перевыборы. Где-то на осень.

Киваю я удовлетворённо на всё на это, но вот последнее меня что обухом по башке шибает.

— Как так — на осень? Почему?! — возмущаюсь ошарашено. Так избирком мне все планы нарушит! Что это ещё за волокита в наше судьбоносное время, когда, можно сказать, весь народ в едином порыве хочет как можно скорее своего избранника в законодательном органе страны лицезреть! В морде лица моей персоны, разумеется.

— Всё согласно закону, — поясняет Сашок. — Да и не имеет смысла перевыборы раньше проводить, так как через месяц Дума на каникулы отправится.

— А вот фиг им! — вырывается у меня в запальчивости. — Я не я буду, если перевыборы через две недели не состоятся!

Смотрит на меня недоумённо Сашок, затем улыбку себе дипломатическую позволяет — это тебе, мол, не бюллетени фальшивые в урну напихать. А улыбка хитрая такая, ничего снисходительного или оскорбительного в ней вроде бы и нет, но вот превосходством мощным от морды Сашка так и прёт. Небось, в МГИМО специальный курс по улыбкам таким существует, поскольку ни у кого, кроме как у дипломатов, я таких улыбок на мордах не наблюдал. Года два, наверное, перед зеркалом тренироваться нужно, чтобы совершенства в исполнении достичь.

— Это вряд ли, — спокойненько так Сашок замечает.

Но и на меня тоже уравновешенность снисходит. А чего, собственно, петушиться? Всё в руках наших.

— Приходи завтра ко мне в домик вечерком, — говорю, — поужинаем, о том о сём покалякаем, телик поглядим. Программу «Время». Оттуда и узнаем, что всё, как я сказал, так и будет. На что спорим?

Вперился в меня Сашок озадаченно взглядом немигающим, молчит, шариками-роликами в черепушке ворочает.

— Да не боись, не на миллион баксов пари заключать будем. Точнее, это я на кон столько ставлю. А вот ты, ежели проиграешь, ма-ахонькое удовольствие мне доставишь. Про трезвенность свою завтра за ужином напрочь забудешь. Идёт?

— Если по-твоему случится, — вздыхает Сашок, — то я и без пари «вумат» нажрусь.

— Вот и ладненько. Значит, завтра вечером у меня.

На следующий вечер Пупсик в гостиной лёгкий ужин на двоих организовал и сам корректно ретировался. Алиска, что вьюном любвеобильным возле меня каждый вечер вьётся, без всяких возражений тоже к себе в комнату в момент испарилась. А как иначе — у мужа «деловая» встреча! Во, малец её выдрессировал — не баба с норовом паскудным, а идеал супруги. Святая. Не знай я возможностей Пупсика, ни в жисть не поверил бы, что норовистая толстомясая сучка может в образец женского совершенства обратиться.

Сели мы, значит, за стол с Сашком, о том о сём вяло калякаем, на телик работающий одним глазом косимся. Программу «Время» ждём. Он водичку минеральную попивает, я водочку потихоньку сосу. И вижу, что Сашок не то чтобы на иголках сидит, но явно настороже. В последнее время замечаю, что нервишки у него пошаливать стали. Да, друг мой ситный, это тебе не пару-тройку «крутяков» замочить. Это у меня в перестрелках поджилки трясутся, а тебе кого к праотцам отправить — плёвое дело. Там всё просто и понятно. Пиф-паф — и выноси жмуриков. Элементарная арифметика. Наши же дела с Пупсиком высшего порядка. Их понять-разуметь — рассудком тронуться можно.

Наконец дождались мы программы «Время». Комедия прямо с первых минут, без вступления всякого, началась. Вылезает на экран председатель Центризбиркома — жердь такая сухопарая — и начинает нашу окружную комиссию и в хвост и в гриву чихвостить. Мол, на весь мир цивилизованный демократию молодую расейскую ославили, деньги налогоплательщиков по ветру пустили. А посему, чтоб в глазах мирового сообщества оправдаться да кошельки россиян больше не трясти, перевыборы через две недели пройдут. При этом наряду со старыми кандидатами на выборы и новые допускаются, кто в три дня документы на себя подготовить успеет. Пусть все видят открытость и оперативность России новой в вопросах политических жизненно важных, ибо без депутатов думских она просто-таки существовать не может. А чтобы вновь мордой в грязь не ляпнуться, Центризбирком в наш город чуть ли не всем составом прилетит.

Я этот маразм лишь вполуха слушаю, сам не на телик смотрю, а за Сашком наблюдаю. Что каменный выслушал он всё, ни одна мышца на лице не дрогнула. Лишь пятна красные на скулах выступили. А когда председательская речуха закончилась, да все комментарии выспренние блюдолизов правительственных в её адрес отзвучали, взял он графин водки, налил рукой твёрдой фужер до краёв и движением чётким опростал. Дух не переводя, что воду выпил. Наколол затем вилкой огурец, хрупать стал. А как пятна красные на лице в сплошную багровость слились, грохнул он по столу кулаком, с вилкой в нём зажатой, да в меня глазами, доселе ничего не видящими, вперился.

— Каким образом?! — вопрошает голосом севшим.

— Дык я тебе объяснял уже… — усмехаюсь.

— Не верю!!!

Пожимаю плечами, на вилку, кверху зубьями хищными из его кулака торчащую, смотрю. Как бы не саданул ненароком в запальчивости, думаю опасливо. И здесь мне мысль гениальная в голову ударяет.

— Глянь-ка на свою вилку, — советую тихо.

Переводит Сашок недоумённо взгляд на свой кулак, а я тем временем при помощи Пупсика с вилкой манипулировать начинаю. Крайний зуб чуть в сторону отходит, а затем, красиво изогнувшись, между двумя средними ныряет. Одновременно три оставшихся зуба что пальцы в кулак сжимаются, и такая фига офигенная четырёхпалая получается — одно загляденье. Образец искусства модернистского. Куда там до него всем Фаберже вместе взятым.

— Это тебе на память, Фома неверующий, — говорю небрежно. — Дарю.

43

…И завертелась со следующего утра машина избирательная. Батюшки-светы, да сколько ж бумаг в избирком сдать нужно оказалось, чтобы меня зарегистрировали! Куча анкет, характеристик, биография, программа… Я как свою биографию, что пресс-служба моя в момент состряпала, почитал, так и обомлел. Ничегошеньки, кроме даты рождения да морды на фотографии, не признал. Не моя жизнь там описана, а антипода какого-то. Прямо-таки зеркальное отображение Пескаря Бориса Макаровича, где все минусы на плюсы с таким знанием дела изменены, что комар носа не подточит. Такой образ сына человеческого миру представлен — хоть иконы рисуй. А программа ва-аще из мира иллюзий. И чего я только в ней народу ни обещаю! Предпринимателям налоговый гнёт понизить, бедным жизненный уровень повысить, отечественное производство на ноги поставить, науку и образование на должную высоту поднять, бесплатную медицину возродить, желающим рабочие места предоставить, преступность искоренить, коррупцию извести, пенсионерам достойную старость вместе с бесплатными похоронами обеспечить. Короче, из тех задач нерешаемых, где и волки сыты, и овцы целы. Ежели б даже боженька милостивый наконец на Расею внимание обратил да к исполнению этой программы снизошёл, то и у него ничего бы не получилось. Где это видано, чтоб волк травку щипал, а овца исключительно горним духом довольствовалась? Авось не в сказочном тридевятом царстве живём, а на земле грешной обретаемся…

— Биография мне понравилась, — говорю Сашку. — Впечатляет. Ничего мужик получился — достоин депутатства. А вот с программой чегой-то не того. Подкачала программа. Из области фантастики — даже писака мой, что сейчас на меня мемуар кропает, и тот такого не придумает. А ежели я в неё не верю, то избиратели и подавно.

Смеётся Сашок и меня поучать начинает:

— Запомни, Борис, одно: если хочешь в политику влезть, привыкай лапшу на уши вешать. Да такую, чтобы при виде неё слюнки текли. Неважно, что несбыточно, главное — красиво. Толпа любит помечтать да в призрачных замках пожить, поэтому за любой блестящей побрякушкой, которой ты её поманишь, всем скопом устремится. Дело в том, что семьдесят процентов населения беспрекословно поддаются суггестии как печатного, так и эфирного слова. Основное здесь — не мямлить, а чётко рубить фразы, заражая толпу своей уверенностью. Видел, как Кашпировский толпу по телевизору заводил? Точно так и Распутин в своё время действовал, а также проповедники «белого братства» и иных сект. В Штатах это давно поняли, потому именно так все избирательные кампании и проводят.

— Гм-м… — прокашливаюсь. А сам-то Сашок не вешает ли мне сейчас ту самую лапшу на уши? Больно всё заумно у него. Впрочем, не всё ли равно? Мы-то не в Штатах живём, а посему «пойдём другим путём»…

— Чёрт с ними, Распутиным да Кашпировским, — говорю. — Здесь тебе виднее — небось, не один курс лекций по психологии толпы в своём МГИМО прослушал. Пусть по-твоему будет.

И тут замечаю, что мнётся Сашок как-то нерешительно, будто вопрос какой, типа интимного, задать стесняется.

— Так что там ещё за камни неподъёмные на пути кремнистом во власть перед нами торчат? — спрашиваю напрямик. — Выкладывай.

— Не то чтобы камни огромные… — тянет Сашок. — Но один кремешок крепкий есть.

— А конкретно?

Вздыхает он шумно, словно в омут нырять собирается, и режет правду-матку:

— Хорошо бы тебе фамилию сменить на более благозвучную. Избиратель больше внимания обращает на красивые фамилии. Сам понимать должен, что у некоего Вунюкова шансов быть избранным гораздо меньше, чем у обыкновенного Иванова.

Я на мгновение опешиваю. Вот это уел! Похлеще Сёмки, что «вольву» мою мне на старой квартире мыл.

— Это на какую же? — спрашиваю голосом треснутым — уж оченно болезненную струну в моей душе Сашок задел.

— Не бери так близко к сердцу, — извиняющимся тоном начинает увещевать он. — В истории с большими политиками такое нередко было.

— Ага, — завожусь с пол-оборота. — Ленин, Сталин, Гитлер, Геббельс… Какую мне из них посоветуешь выбрать?

— Что ты, прямо в крайности бросаешься!

— Ах, в крайности?! — продолжаю свирепеть. — Тогда давай девичью фамилию своей матери возьму — я об этом в шестнадцать лет думал, когда паспорт получал. Похабцева она была. А ещё лучше двойную фамилию сделать: Пескарь-Похабный… Великолепно. Вон, и президент нашего французского филиала, мсье Курвлин, тоже своей фамилией гордится!

Переждал немного Сашок взрыв эмоций моих, а когда гарь пороховая рассеялась, да пыль в воронку осела, говорит миролюбиво, словно парламентёр над бруствером окопа белой тряпкой размахивая:

— Стравил пар? Хорошо. Никто тебе кардинально менять фамилию не предлагает. Лишь чуть-чуть подкорректировать, несколько букв изменить, чтобы благозвучность придать. Вот возьми списочек, посмотри.

Беру бумагу раздражённо, взгляд в список вперяю.

Пескарёв Пескаренко Пескарьев

Пескарчук Пескарин Пескаров

Пескаревич Пескаркин Пескарков

Пескарнев Пескаревский Пескаревских

Пескарский Пескарович Пескарычев…

«Вот бредятина, — думаю. — Когда-то ведь всерьёз фамилию менять собирался, чего же теперь ерепенюсь? Привык, что ли? Кстати, а просто Пескарёв нехило бы звучало…» Однако, обжёгшись на молоке, на воду дуют. Поэтому я к Пупсику мысленно обращаюсь, чтобы покопался где-либо в чужих головах да вычислил — нет ли каких аналогий с фамилией этой.

Ответ пришёл неожиданно быстро и настолько меня ошарашил, что я с минуту сидел пришибленный. Ни черта себе — чуть шило на мыло не махнул. Что это Сашок шутки со мной надумал шутить? Ладно, игру принимаю.

— Дерьмо всё это собачье, — бросаю раздражённо листок на стол. — Какая звучность во всех этих Пескаркиных-Пескарских? Ты бы ещё Пескаридзе либо Пескарян предложил. Или ва-аще умору — Пескарьис. Поэтому я тебе свой вариант предлагаю — Шушкевич. Вот это звучит!

— Это ещё почему? — опешивает Сашок.

— Почему, почему… — кривлю губы в усмешке. — Знаешь детский стишок: «Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу…» и так далее? Так вот, три таких муд… — Бориска, Макарыч и Шушкевич — собрались однажды в Беловежской пуще… Ну а что дальше было, всему миру известно. Поэтому я с этой фамилией буду как бы един в трёх лицах. Что боженька.

Смеётся Сашок шутке, головой мотает.

— Никак в президенты метишь? — замечает колко.

— Ещё чего! — отмахиваюсь и на морду суровость напускаю. — Потому и с фамилией своей экспериментировать не позволю. Пусть принимают такой, какая есть.

— Напрасно, — сожалеет Сашок. — Дело в том, что Салтыков-Щедрин в своё время написал очень едкую сказку…

— «Премудрый Пескарь», — обрываю его. — Знаю. Но лучше премудрым прослыть, чем сторожем кладбищенским. Тем более что сказку «Василиса Премудрая» больше людей знают, чем этот рассказик паскудный.

— Не понял… — недоумевает Сашок. — При чём здесь сторож кладбищенский?

— А при том! С фамилией, допустим, Пескарёв с чем у тебя ассоциации возникают? С кладбищем Пескарёвским. Поэтому я лучше премудрым останусь, чем в могильщика превращусь. А то, глядишь, этак и в Историю войду: мол, жил-был один крутой киллер, который столько народу положил, что на целое кладбище хватило.

44

Вот когда я Бонзу понял с его политикой предвыборной — почему он так ратовал, чтобы соперников в округе избирательном у него не было. Кого припугнул, кого взяткой, и немалой, нейтрализовал. Со стороны оно всё простым да лёгким кажется: мол, чего там переживать-нервничать да самоедством заниматься. Но когда сам в шкуре хозяйской оказался, тут всё и уразумел. Ведь это надо же — вроде у меня гарантия стопроцентная, а тоже под ложечкой пиявка сосёт, и жаба горло давит: вдруг что не так приключится? Я бы всем кандидатам откупного столько отвалил — поболе чем Бонза Сигизмундычу, — но времени на уговоры мало, да и соперников-то аж двадцать шесть штук, рекорд по всем избирательным округам. Так бы из пулемёта всех и покрошил. Не знаю, правда ли, нет ли, но, кажись, в двадцатые годы, когда в Средней Азии совковскую власть устанавливали, в Баку аналогичный случай был. Там тоже аккурат двадцать шесть комиссаров на одно место баллотировались. Ну, их всех и того… Да, лихое на зависть времечко было, сейчас так не получится. А жаль. Это только Ельцину позволительно из танков по народным избранникам палить.

Впрочем, что мне до большой политики? Со своей бы разобраться… А дел навалилось невпроворот — и на «винтиков» своих не спихнёшь, самому мордой перед корреспондентами да на местном телевидении светиться надо. Естественно, что, в основном, Сашок как моё доверенное лицо отдувался, но и мне попотеть пришлось. Даже в прямом смысле слова в студии телевизионной, где такие лампионы мощные стоят, что атмосфера там, как в бане парной.

Здесь Сашок молодцом себя проявил: вместо дискуссии с остальными двадцатью шестью кандидатами он на телевидении мне встречу со школьниками организовал. Мол, рядом с соперниками я точно бледный вид иметь буду и наверняка предвыборную кампанию завалю, а так, глядишь, тихой сапой как-нибудь и пролезу. Проглотил я молча эту его сентенцию и согласился. Пупсик-то Пупсиком, но в глазах телезрителей дураком выглядеть не хочется. Кандидатишки-то все ушлые, в словесных дуэлях поднаторевшие — куда мне с ними тягаться.

В общем, сижу, значит, это я под лампионами, потею и лапшу на уши малолеткам лет двенадцати-пятнадцати по написанному вешаю. Минут пятнадцать трепался по бумажке, в каких райских кущах им жить предстоит, если их родители доверят мне свои интересы в Думе представлять. Но в конце таки не выдержал и отсебятину добавил, что хочу, мол, такое общество создать, где каждый человек моего уровня достигнет.

Довольными малолетки остались, в ладоши похлопали. Однако затем и зубки свои молочные показали, каверзными вопросами меня засыпав.

— Борис Макарович, — спрашивает шкет лет тринадцати, — а знаете ли вы, сколько проезд в трамвае стоит?

Попытался я вспомнить, сколько Сашок платил, когда мы в ночь памятную от аэропорта до «фазенды» добирались, не вспомнил. Не до того тогда было. Называю цифру наобум, а её смех дружный встречает. Поулыбался и я с аудиторией, надеюсь, не очень кислой улыбка по телику была.

— А сколько стоят хлеб и молоко? — другой шкет вопрос наивный задаёт.

Сашок, что рядом как доверенное лицо сидит, ногой меня толкает, а сам на бумажке цифры выводит. Однако лампионы яркие так глаза режут, что ни хрена его каракули не разберёшь. Да и, в конце концов, кто здесь кандидат в депутаты — я или он? Почему это я своё личное мнение высказать не могу?

— Знаете, ребятки, — говорю доверительно, — я в жизни достиг таких высот, что для меня эти цены не существенны. А как стану депутатом, приложу все силы, чтобы и вы так жили.

Аплодисменты своим экспромтом лапшовым срываю ещё те, но краем глаза замечаю, что Сашок на меня чуток ошарашено косится. То ли одобряет, то ли вовсе наоборот — не поймёшь.

— А есть ли у вашей фирмы филиалы за границей? — вопрошает вьюнош постарше. Видать, сам уже коммерцией экспортно-импортной занимается, поскольку в шмотки исключительно турецкие одет.

— А как же! — беру тон приподнятый, ибо здесь я себя в седле твёрдо чувствую. — Наши филиалы практически по всему миру разбросаны. В Южной Америке там: в Чили, Непале… А недавно своё представительство в этой… как его… африканской Венесуэле открыли.

Гляжу, какое-то замешательство в зале непонятное. Я и сообразить не успеваю, в чём дело, как Сашок в свои руки инициативу перехватывает и говорит:

— Я прекрасно понимаю, ребята, что вопросов у вас много и вы можете их до позднего вечера задавать. Но, к сожалению, время нашей передачи подошло к концу. Давайте поблагодарим Бориса Макаровича за встречу и пожелаем ему успехов на выборах.

Следуют жиденькие хлопки, и лампионы гаснуть начинают. Гляжу на часы и вижу, что до конца передачи ещё десять минут. Чего это он раньше времени меня из эфира выбросил? Деньги-то за полчаса эфира уплачены, а не за двадцать минут!

— А теперь, ребята, вас всех ждёт сладкий стол, — говорит Сашок, что вызывает в зале гораздо большее оживление.

И пока гурьба школьников из зала в буфет тянется, Сашок меня под руку подхватывает и в другую сторону устремляется.

— Чего это ты? — пробую сопротивляться. — Мало того, что на десять минут раньше передачу закончил, так ещё с молодёжью в неформальной обстановке пообщаться не даёшь!

— Хватит с тебя и формального общения, — шипит Сашок. — Сморозишь ещё какую чушь…

— Это что же я такого крамольного сказал? — возмущаюсь уже за кулисами.

— Что он такого сказал? — передразнивая, цедит Сашок. — Ну, ещё когда Непал в Южной Америке разместил, бог с ним. Это в разговорной речи можно и за перечисление принять. Но когда африканскую Венесуэлу упомянул, тут даже школьники ошизели!

— А что?! Разве такой страны нет? Сам ведь недавно рассказывал, что мы партией героина в Венесуэле затоварились!

Сашок застывает столбом соляным и глазами свирепеет.

— Ты о чём это болтаешь в чужих стенах?! — шипит разъярённо.

Однако и я парень уже не промах стал. Это когда-то, на рынке, я Сашка что чумы боялся. Теперь он подо мной ходит.

— Ты меня не учи, где да что болтать, — обрезаю нагло. — В этом здании у меня всё замётано.

И сам глазами ярыми в его такие же впиваюсь. Ничего, подействовало. Установку Пупсика — мне, как самому себе, верить — беспрекословно выполняет.

— Так что, нет такой страны — Венесуэлы? — по новой вопрос задаю.

— Есть, — вздыхает безнадёжно Сашок. — Только она не в Африке.

— Ну и чёрт с ней, — хорохорюсь. — Подумаешь, прокол… Зато как я красиво им об уровне своём отпел и того же достичь пожелал, а?!

— До него опускаться надо… — бормочет невразумительно Сашок.

— Чего? — переспрашиваю, будто не расслышав.

— Стишок есть детский про то, когда все достигают одного уровня, — переиначивает Сашок, платя мне той же монетой, что и я ему про трёх «мудрецов». — Мораль у него в конце просто великолепная: «…А если каждый конопат, где найдёшь на всех лопат?!»

Минуту думаю над его заумью, но ни черта не просекаю.

— Ну и зануда же ты, — изрекаю фразу, которая для любых случаев подходит. И, как говорится, реноме ронять не позволяет.

Далее всё покатилось по известному сценарию. Пока школьники пирожными запихивались, «фантой» запивая, я в другом зале для телевизионщиков, что нас в эфир выпускали, «фуршет» нехилый устроил. Это на центральном телевидении, как понимаю, продюсеры крутыми бабками ворочают, почему их и отстреливают, что куропаток на взлёте, а здесь, на периферии — нищета на нищете. Оттого местные телевизионщики и жрут, что кони. Тем более — за чужой счёт. Ну, вначале они меня сторонились чуток — то ли стеснялись как «крутяка», из чьей миски хлебали, то ли за ляп мой географический не уважая. Но как пошёл дым коромыслом, все правила бонтона к чёрту полетели. Бабы, дикторши да гримёрши, меня всё куда-то умыкнуть пытались, но главный режиссёр эти поползновения вмиг пресёк. Уединились мы втроём — он, я и Сашок — в кабинете и стали по-чёрному водку жрать да рекламу моей персоны на время выборов обсуждать. Так, под водочку, и выцыганил у меня главреж тысчонок сорок баксов, ну а Сашок под это вытребовал три получасовых передачи обо мне. Но не прямого эфира — хватит сегодняшнего «экскремента», — а хорошо поставленных, с режиссурой соответствующей, спектакля о моём житие-бытие. Чтоб, значит, народ своего избранника во всей красе и доблести лицезрел и только за него голосовал. Таким вот Макаром и никак иначе. Вот.

Я эту фигню слушал-слушал, как они умно рассуждают, что без телерекламы мне на выборах ничего не светит, и похихикивать начал, то про себя, то вслух. Но в конце концов скучно мне с ними стало, и я взял да с тоски упился вусмерть. Даже не помню, как меня потом домой транспортировали.

45

Но кантовали при транспортировке, видно, изрядно, поскольку на следующее утро я чувствовал себя что набитый по самую завязку севрским фарфором посудный шкаф, который несколько раз неудачно роняли. Каждое движение отдавалось в черепушке звоном вдребезги разбитой посуды, и эти осколки никак не удавалось в целостную картину сложить.

Сердобольная Алиска мечется вокруг меня, охает, ахает, руками всплёскивает, а мне кажется, что это монстр какой-то многорукий у кровати с небывалой скоростью мельтешит: то компресс мне на голову кладёт, то рассолом огуречным отпаивает. Мычу я этому монстру: «Водки дай!» — но ни фига он меня не понимает, настолько скорости восприятия действительности у нас разные. Мне аханье Алиски щебетом ультразвуковым слышится, словно при запредельной скорости перемотки магнитофонной ленты, а до неё, наверное, слова мои лишь стоном протяжным доходят.

К счастью, Сашок в комнате нарисовался. Увидел он такое дело, но не тривиальным образом меня на ноги поднял, а лечилу вызвал. Тот мне гадость какую-то в вену ввёл, и минут через десять я более-менее в себя пришёл. Хруст осколков в черепушке прекратился, комната раскачиваться перестала, а монстр многорукий, мельтешащий, в Алиску бледную, за меня душой неподдельно страдающую, обратился.

Сажусь я на кровати, ноги дрожащие на пол спускаю.

— Водки, — хриплю желание заветное, — дайте!

— Обойдёшься, — жёстко обрезает Сашок. — Ты сейчас трезвый нужен — съёмочная группа с телевидения приехала, будет клип о тебе снимать.

— Может, назавтра перенесём? — выдыхаю голосом замогильным.

— Нет, — стоит на своём скалой непоколебимой Сашок. — Пробуешь в депутаты пролезть, привыкай к обязательности. А если бы у тебя, к примеру, встреча с членом палаты лордов Великобритании на сегодня назначена была? Тоже назавтра перенёс бы?

— Сейчас вам легче станет, — утешает лечила и Алиске советует: — Кофе крепкий ему организуйте и завтрак лёгкий, без жиров и сладкого. Во избежание.

— Вначале душ! — головой протестующе мотаю.

— Можно и душ, — соглашается лечила.

Села со мной рядом на кровать Алиска, руку мою себе на плечи закинула, за торс обхватила и, подняв, что пёрышко, в ванную комнату потащила. Наша баба, русская, хрен бы какая заграничная со мной так валандалась.

Завела в ванную, под душ усадила, поинтересовалась ласково, сердобольно:

— Боренька, тебе какую водичку пустить — горячую или холодную? А может, тёпленькую сделать?

— Никаких тёпленьких, — бормочу. — Сам еле тёпленький… И ту и другую, но попеременно.

Искупала она меня что дитё малое, побрила аккуратненько, махровой простынёй вытерла насухо.

— Вот теперь, Боренька, ты у меня что огурчик свеженький выглядишь. Можно и по телевизору показывать, — говорит довольно и в гостиную ведёт.

А там уже Пупсик хлопочет, кофе наливает, сухарики поближе пододвигает.

Глянул я на него взглядом тяжёлым: что ж, мол, ты мне не помог? А он телепатически и отвечает: «Сами, Борис Макарович, запретили без вашего на то разрешения в вашу личную жизнь вторгаться».

Хотел я ему возразить: «Какая-такая личная жизнь, когда речь о здоровье моём пошатнувшемся идёт?» — но вовремя передумал. Пусть уж лучше лечила в таких случаях меня на ноги ставит, чем Пупсик опять в психику вторгаться начнёт. Аж передёрнуло всего, как «медовый месяц» с Алисочкой в памяти всплыл.

Выпил я пару чашек кофе и вроде даже соображать что-то начал. И на хрена я, думаю себе, во власть полез? Это же теперь каждое утро с бодуна меня будут наркотиками пичкать, а опохмелиться никто не поднесёт. Скотская, надо понимать, жизнь у политиков, ежели она по утрам с реанимации начинается. Небось, и секс у них на искусственное осеменение заменён…

Выпил я с досады третью чашку кофе и Сашку говорю обречёно:

— Запускай своих киношников…

И началось. Что аггелы они на меня налетели и ну одевать да марафетить: глаза подводить, причёску волосок к волоску укладывать, щёки румянить, даже губы помадить, будто «голубому» какому. Попробовал я от них отбиться — мол, хочу перед своими избирателями в естественном обличье предстать, да куда там! Никто меня и слушать не думает, лишь вскользь кто-то бросает, что все политики такой макияж перед съёмками проходят, чтобы мордам своим значительности да привлекательности придать.

А тут ещё Сашок рядом стоит и на путь истинный наставляет:

— Терпи, раз депутатом стать захотелось. Знаешь, машина есть такая — в своё время на всемирной выставке её демонстрация фурор небывалый произвела? Всем машинам машина! Берут высокопоставленного человека, вкладывают в неё, машина гудит-работает и через некоторое время из себя дерьмо выплёвывает. Или, наоборот, вкладывают в неё дерьмо, погудит-пофырчит машина — когда глядишь, человека полёта высокого, вплоть до президента, из себя извергает. И знаешь, как машина эта называется?

— Как? — спрашиваю, поскольку голова хоть от наркотиков и светлая, но судить-рядить да гадать всё-таки затруднительно.

— Телевидение. Четвёртая власть — она, может, поважнее первых трёх будет, поскольку имидж политика целиком от неё зависит. Да что там имидж! Перевороты в стране сейчас не пушками, а телевидением делаются. Скажут по «ящику», что президент — это гордость нации, значит, так оно и будет. Или что капитализм есть лучезарнейшая мечта всего человечества — глядишь, а все уже «ура!» вопят и чепчики в небо шпуляют. Так что терпи, если из дерьма вылезти хочешь и человеком стать желаешь.

Глянул я на себя в зеркало, что из меня гримёры сотворили, и в осадок полный выпал. Хлыщ ещё тот получился — только в рожу такому плевать. Вот уж, действительно, из грязи да в князи. Но всем вокруг нравится, Сашок тоже головой довольно кивает, а Алисочка, так та ва-аще чуть кипятком не писает — какого мужа-красавчика ей сотворили! Потому не стал я возражать да кочевряжиться — а вдруг и взаправду человеком сделают? Лишь бы быстрее всё закончилось, думаю, чтобы водки выпить можно было.

Хрена с два быстро всё кончилось. День целый меня перед телекамерой мурыжили. То в кабинете интервью раз пять записывали, то в парке во время прогулки «беседовали» по сценарию, от «а» до «я» расписанному, а то вздумалось режиссёру нас с Алиской во время игры в теннис для потомков запечатлеть. Я было артачиться вздумал, мол, никогда ракетки в руках не держал, да и желания такого нет, однако режиссёр на своём настоял.

— Вы, — говорит, — не переживайте и в голову ничего дурного не берите. Играйте в теннис как бог на душу положит, а мы потом так смонтируем, что победитель Уимблдона на экране в подмётки вам годиться не будет.

Короче, до позднего вечера меня что пса по собачьей площадке гоняли, дрессируя на имидж политический. Наконец, когда солнышко садиться начало, съёмки прекратились. Я на радостях, что конец моим мучениям пришёл, «фуршет» киношникам похлеще вчерашнего организовал.

И всё бы ничего, но на третьем стакане подходит ко мне режиссёр довольный, за съёмки и приём благодарит, а потом и «новость» обалденевающую сообщает:

— Ещё денька три съёмок — и мы такую программу о вас сварганим, что хоть в президенты баллотироваться можно!

А у меня на это слов ответных — ни благодарственных, ни матерных — никаких не нашлось. Только очумело взгляд на Сашка перевожу, а тот кивает сочувственно. Мол, назвался груздем — страдай…

В общем, две недели в «работе» такой напряжённой пролетели. Весь день меня то киношники, то корреспондентишки газетные донимали — каждому ведь мзду немалую от кандидата крутого за репортаж хвалебный получить хочется. А я, хоть и понимаю, что не они мне погоду на выборах делать будут — Пупсику заранее пятьдесят пять процентов голосов заказал, — но отменить встречи назначенные не могу. Видимость «честной» борьбы соблюдать необходимо, чтоб комар носа не подточил. Иначе пацану моему такому количеству народа мозги прочищать понадобится, что сгорит он от перенапряжения. А как мне тогда без него?

Потому и страдал я, выкладываясь до изнеможения, день-деньской из себя умника изображая, вечером на «фуршетах» отпускаясь, а утром реанимацию медикаментозную проходя. В сплошной кошмар для меня эта круговерть дикая превратилась.

Однако рано или поздно всему конец наступает. К счастью для меня, первым не моё терпение лопнуло, а избирательная кампания на финишную прямую вышла. Суббота наступила, когда ни слова ни о ком из кандидатов говорить в средствах массовой информации не положено.

Как всегда заваливают ко мне с утра пораньше Сашок с лечилой, а я, хоть и с бодуна «фуршетного» после вчерашней встречи с избирателями, но уже на кровати что на иголках сижу и вместо приветствия им фигу кручу.

— Вот вам, а не реанимация! — говорю злорадно и для большей убедительности кроме фиги руку свою по локоть отмеряю.

— Спрячь шприц, — советую лечиле. — С сегодняшнего дня как все люди жить будем. Водкой по утрам опохмеляться, а не наркотиками пичкаться. Кстати, и вы оба тоже.

Лечила, тот понятно, рад такому повороту несказанно, даже руки в предвкушении потирает. Выпить не дурак, да и для благоверной «отмазка» клёвая есть — шеф заставил. Сашок же морщится, но слова поперёк не молвит, хоть и не любит этого дела, особенно с утра. Однако куда денешься — избирательная кампания закончилась, попробуй шефа не уважь!

Веду я их в гостиную, где Пупсик уже стол соответствующий накрыл. Малец у меня — чистое золото. Именно так стол обставлен, как мне неделю регулярно снился. Тут и Алиска к нам присоединяется — в последнее время она постоянно Пупсику готовить помогает. Никак ревнует, поскольку сердцем чувствует, что я ему больше внимания, чем ей, уделяю. Во, баба изменилась! Раньше, насколько знаю, воду в чайнике вскипятить не умела.

— Доброе утро, родной! — воркует задушевно, в щёку меня чмокает, рядком за стол садится и к плечу преданно прижимается. Ни дать ни взять — голубка сизокрылая.

— А пацан где? — спрашиваю.

— Видик пошёл смотреть, — дует она губы. — Можно хоть раз за столом без него посидеть?

— Ладно, — благодушествую. Действительно, лучше ему перед Сашком и лечилой лишний раз не светиться.

Наливаю рукой нетвёрдой каждому из графина запотевшего и тост провозглашаю:

— За депутата Думы российской Пескаря Бориса Макаровича!

Бальзамом благотворным влага божественная в организм хлынула и во все капилляры, что в губку сухую, в момент всосалась. И такая благодать наступила, что словами не опишешь, только самому прочувствовать надо. От всех болезней нет лекарства лучше.

Лечила выпил, аж крякнул, а вот Сашок пригубил только, поморщился и фужер на стол поставил.

— Что, — спрашиваю его с издевкой, — не веришь, что депутатом стану?

Пожимает он плечами, глаза в сторону отводит.

— Не-ет! Ты давай правду, как на духу, режь, — продолжаю подзуживать. — Как доверенное лицо кандидата, всю его предвыборную кампанию сварганившее.

— Честно? — спокойно спрашивает Сашок и взгляд на меня странный, вроде ироничный, бросает.

— Честно.

— Не верю.

— Ну почему… — встревает в разговор лечила, пытаясь резкость ответа Сашка смягчить. — Может, во втором туре…

— А я верю, — безапелляционно заявляет Алиска. — Боренька сразу в первом туре больше всех голосов наберёт.

— Этого мало, — наперекор своё гнёт Сашок, будто ему с утра вожжа под хвост попала. — Для победы необходимо больше половины.

— Значит, будет больше половины, — простодушно поправляется Алиска.

— Моя ты умница, — целую жену. — Так и будет. Ровно пятьдесят пять процентов голосов наберу.

— Это откуда же такая точность? — хмыкает Сашок.

— А мне это число просто нравится, — чистосердечно признаюсь. — Я в школе лишь с «тройки» на «двойку» перебивался, и «пятёрка» для меня всегда мечтой несбыточной была. А здесь этих цифр магических сразу две.

— Нормального «отличника» Дума получит, — не удерживается от иронии Сашок. — Впрочем, там таких «отличников» и без тебя пруд пруди.

46

В общем, поёрничал Сашок надо мной всласть, но когда в воскресенье под вечер результаты выборов объявили, и мои 55 процентов высветились, запил по-чёрному.

В понедельник утром начался по телефонам сплошной трезвон — поздравления со всех сторон посыпались. А у ворот «фазенды» кавалькада машин корреспондентов разных и телевизионщиков всяких выстроилась. Но я никого к себе не допустил. Накрыл стол праздничный для «винтиков» своих, но вместе с ними отмечать не стал. Как расселись они все, вошёл я в зал, сказал слово тёплое: «Празднуйте. Это и ваша победа», — и быстренько ретировался.

К Сашку заглянул, а он совсем невменяемый. В транс полный впал — на мои вопросы не отвечает, сиднем каменным за столом сидит и бутылку начатую взглядом гипнотизирует. Или она его. Соревнуются, кто кого с ног свалит. По четырём посудинам пустым, на полу валяющимся, и дураку ясно, что пока Сашок верх берёт. Однако на подоконнике ещё пяток нераспечатанных пузырей стоит. Как понимаю, «гляделки» эти всё равно не в пользу Сашка закончатся. Не умением, так числом водка победу одержит.

А я, что поразительно, в этот день ни капли спиртного не принял. Чувство какое-то странное в душе угнездилось, словно я это не я, а с сегодняшнего дня другой человек. И даже более того — существо иное, высшего порядка. Вчера ещё каким-то Борькой Пескарём был, а сегодня — ого-го! — депутат Борис Макарович! И будто бы даже аура неземная нимбом святости вокруг головы моей светиться начала.

Плюнул я тогда на всё и на «заимку» Бонзы у лесного озера укатил. Вместе с Алиской, как семьянин примерный да человек теперь уже общества высшего. На лодочке, что парочка влюблённая, с ней там покатались, по лесу побродили. Алиска как в детство впала — бегает по лесу, цветочки собирает, собачонкой преданной вокруг меня вертится, щебечет счастливо, а я на неё словно с высот горних гляжу снисходительно и благодушествую. Свершилось нечто такое, о чём ещё год назад не то, что мечтать, помыслить не смел. Даже в пьяную голову подобное прийти не могло.

Вот в этаком настроении райском, от земных дел отрешённом, поужинали мы при свечах на «заимке», вместо водки воду родниковую вкушая, и баиньки отправились. И что ва-аще непостижимо — ни мне, ни ей сексом заниматься и в голову не стукнуло. Голыми в обнимку уснули, что два праведника святых. Может, что Пупсик с нами в тот день знаменательный нахимичил?

К счастью, на следующий день «святость» с меня что шкура змеиная слиняла. Зато появилось чувство крутое собственной значимости и превосходства над обыкновенными смертными. Даже Алиска это почувствовала — дистанцию сдержанно-уважительную стала блюсти. А как иначе — теперь на людях придётся часто бывать, и надо реноме четы великосветской поддерживать.

С утра «связался» я с Пупсиком и указание дал, чтобы он Сашка на ноги поставил и в божий вид привёл. И когда я к полудню на «фазенду» с «заимки» прикатил, Сашок, что копейка новая, меня в кабинете встретил. Ни следа загула на лице и в глазах светлых не осталось. Куда там реанимации медикаментозной до магии Пупсика! Хотя сам лично ни то, ни другое не уважаю. По мне, лучше народного средства — капли воды на стакан водки — нет и быть не может.

Поздоровались мы с Сашком, сели, тут и девица моя длинноногая без напоминания особого в момент нарисовалась, кофе, коньяк на стол выставила. Я Сашка в этот раз и не спрашиваю, коньячок разливаю. А он и не возражает, не кочевряжится, словно «ауру» мою депутатскую над головой видит. Что значит «в люди» выбиться, статус народного депутата заполучить!

— За ваше избрание! — поднимает Сашок рюмку и к моей тянется, чтобы чокнуться.

Гляжу я ему прямо в глаза и своим взглядом новым, «просветлённым», вижу в них вроде как лёгкое замешательство по поводу моей победы и скрытое отстранение — надо же, Борька-лох одним махом в депутаты пролез, а мне, с моим интеллектом, всю жизнь на роду написано на побегушках быть.

— Э, нет, — руку его отвожу. — Во-первых, мы с тобой давно на «ты». А во-вторых, так одной верёвочкой повязаны, что её только по живому разрубить можно. Посему другой тост предлагаю — за НАШЕ депутатство, так как на должность помощника депутата я кроме тебя никого не вижу.

Вот тут я чокаюсь с ним и выпиваю. Сашок же чуть пригубливает, однако рюмку на стол не ставит, в руке вертит, коньяк согревает. Никогда, похоже, от замашек своих аристократических не избавится. Но по позе расслабленной просекаю, что ледок в его душе относительно наших дальнейших отношений подтаивать начал.

— Вчера телеграмма на твоё имя пришла, — докладывает новости свежие. — Спикер Думы тебя с избранием поздравляет и просит прибыть на очередное заседание.

— Просит, значит, прибудем, — киваю степенно, имидж уравновешенного политика вырабатывая. — Ты уже варианты прокручивал, где мы в столице обоснуемся?

— А что прокручивать? — двигает бровями Сашок. — Конечно, можно снять или купить какой-нибудь особняк поближе к Думе, но зачем? Бонза заранее обо всём побеспокоился — правда, для себя место готовил. Купил в подмосковном лесу десяток гектаров и строил там усадьбу. Естественно, что после его смерти строительство законсервировали, но я сегодня распорядился его продолжить.

— И ты предлагаешь мне в «недострое» жить? — ухмыляюсь нехорошо. — Великолепный репортаж обо мне в столичной прессе будет — только что испечённый депутат словно бомж на стройке ютится!

— Зачем утрировать, — спокойно парирует Сашок и снова рюмку пригубливает. — Особняк и с десяток домиков уже под ключ сданы, можно заселяться. Остались небольшие отделочные работы — на неделю, не больше.

— Тогда ладушки, — меняю гнев на милость. — Займись персоналом и готовь самолёт на вечер.

— Уже, — и не думает сдвигаться с места Сашок, коньячок прихлёбывая. О таком помощнике только мечтать можно. Раньше меня ситуацию просекает и, пока я только рот думаю разевать, всё уже сделанным оказывается.

— Спасибо, — встаю из-за стола, руку ему с теплотой искренней пожимаю. — Отдыхай пока, а я собираться пойду. Завтра с утра мне на «работу», — губы иронично кривлю.

Слукавил я перед Сашком. Какие ещё там «сборы на работу?» Это обыкновенный смертный чемоданчик пакует, в командировку отправляясь. Зубную щётку там укладывает, полотенце, презервативы… Я же, при своих нынешних финансовых возможностях, могу спокойно не то, что этот мотлох, всю «фазенду» с её начинкой миллиардной на произвол судьбы бросить и в подмосковную усадьбу голышом перебраться. Авось там фиговый листок и корочка хлеба найдутся… Впрочем, одного здесь ни в жисть не оставлю. Пупсика, мой талисман, мою путеводную звезду.

Иду к себе в домик и не знаю, как ему новость о переезде нашем преподнести. Не любит пацан смены обстановки, помню, как он о квартире моей жалел, на «фазенде» очутившись. Что-то вроде кошачьего инстинкта у него — с трудом и боязнью обжитое место покидает. Вот и сейчас, наверное, сидит пригорюнившись, прознав о переезде.

С сумятицей в душе захожу к нему в комнату и застываю ошарашено. Чёрта с два пацан «горюнится». Смехом до икотки заливается, своих любимых Тома и Джерри по видику смотря. По фиг ему проблемы мои и переживания. Даже обидно стало.

Однако наступил я своей обиде на горло и не стал видик сразу выключать. Подождал, пока очередная серия закончится, и только тогда воспроизведение остановил.

— А, здравствуйте, Борис Макарович! — наконец замечает меня Пупсик, всё ещё смехом давясь и слёзы утирая. — Извините, я немного увлёкся…

— Здравствуй, — киваю сдержанно и журю отечески: — Значит, так ты меня бережёшь? Ни сном, ни духом не ведаешь, где я и что со мной…

— Что вы, Борис Макарович, — мгновенно серьёзнеет Пупсик. — Если бы вам что угрожало, я мгновенно бы почувствовал и вмешался.

Смотрю в глаза его преданные и понимаю, что так и было бы. И хоть обида на него в груди ещё теплится, давлю её безжалостно, что змеюку подколодную. Негоже, чтобы пацан её почувствовал и сердцем принял — других забот у него по горло, а эта лишней обузой будет.

— Новость знаешь? — спрашиваю.

— Какую?

Молчу я, взгляд в сторону отвожу и чувствую, как в голове словно букашки какие по извилинам начинают быстренько так, щекотно бегать.

— Понятно… — убитым голосом шепчет Пупсик. — Надолго мы туда переезжаем?

— Не знаю. Наверное, да.

— Жаль… — тянет Пупсик и вдруг тоненько, жалостливо предлагает: — А может, назад, в вашу квартиру вернёмся? Она уже в полном порядке… — И совсем неслышно заканчивает: — Хорошо как нам там вдвоём было…

— Боюсь, что это уже невозможно, — вздыхаю.

— Почему? — наивно интересуется Пупсик.

Открываю я рот, чтобы ответить, но неожиданно понимаю, что сказать-то нечего. Вопрос простенький, но с подковыркой оказывается. Действительно, несмотря на все перипетии, жить тогда было лучше. Не то чтоб спокойнее, но проще.

— Потому, — наконец нахожусь, — что жизнь такая хитрая штука, по которой только в одну сторону можно идти, и обратного пути нет.

Сидит Пупсик на диване, глазами на меня круглыми смотрит, моргает непонимающе. А я ему ничего больше ни сказать, ни объяснить не могу. Не силён в эмпиреях высоких, знаю одно: так было, так есть, так будет. Никому не удавалось время вспять повернуть, а ежели кто и сподобился дважды жизнь свою прожить, тот либо помалкивает, либо в дурдоме сидит — настолько у нас фантазиям подобным не верят.

— Когда едем? — совсем упавшим голосом спрашивает Пупсик.

— Я сегодня улетаю, а ты — чуть попозже, когда там строительство закончат. А на это время у меня просьба к тебе: почисть усадьбу подмосковную от «клопов» электронных, как в своё время «фазенду» почистил. Думаю, пока её при жизни Бонзы строили, столичные «крутяки» электронными штучками все стены в достаточной мере напичкали. Ну и заодно мозги новому персоналу и строителям в отношении меня вправь.

— Сделаю… — еле слышно шепчет Пупсик.

Тут дверь распахивается, и Алиска, вся из себя сияющая, просто-таки лучезарная, на пороге появляется.

— Боренька! — щебечет восхищённо. — Я слышала, что мы сегодня в Москву летим. Вот счастье-то какое!

— Не мы, а я, — обрезаю раздражённо.

— Но Боренька…

— Зась! — не выдерживаю. — Я в доме хозяин, как сказал, так и будет. Никуда от тебя столица не денется. Вот обоснуюсь там, все дела утрясу и через неделю вызову. А ты, пока меня здесь не будет, родней матери пацану должна стать. Понятно?

Гляжу на неё глазами строгими, и действует мой взгляд, возражений не допускающий, что плётка в руках дрессировщика зверей хищных.

— Хорошо, Боренька, — лепечет послушно Алиска.

«А ты, — наставляю про себя Пупсика, — не вздумай свои шашни магические с ней возобновлять. Не дай бог, кто о твоих способностях узнает, лиха крутого оба нахлебаемся».

Кивает мне Пупсик, и я дух облегчённо перевожу. Кажется, все «вещи» в «командировку» уложил.

— А если всё понятно, — говорю голосом повеселевшим, — тогда можно и за стол праздничный втроём сесть. Или другие предложения будут?

47

Перед самым отъездом в аэропорт — я уж в лимузин садился — лечила меня перехватывает.

— Здравствуйте, Борис Макарович! — что холоп перед барином гнётся.

— Здоров будь, — бормочу благодушно после застолья сытного.

Настроение такое — всех бы облагодетельствовал. Ну не так чтобы очень, то есть по-царски — имением там наградить, пожизненную ренту назначить, а по-купечески — пару пригоршней медяков в толпу от щедрот швырнуть. Гуляй, мол, мужики, во здравие раба божьего Бориса Макаровича!

— Да вот, вы просили… — лепечет лечила и папку пухлую мне протягивает. Причём настолько пухлую, что завязки шнуром доточены, а содержимое из углов бумагами какими-то, от старости жёлтыми, наружу неряшливо вылезает.

Беру я с брезгливостью эту макулатуру, а в ней килограммов пять-шесть, никак не меньше. Ни фига себе «гостинец»!

— Что это? — вопрошаю недоумённо.

— История болезни вашего родственника, — с некоторой гордостью сообщает лечила. — В психоневрологическом диспансере с трудом выклянчил.

— Молодец! — хвалю. — Будет тебе за это премия.

Вот и полетела одна пригоршня медяков.

— Спасибо… — мнётся лечила, и по его виду понятно, что о чём-то просить собирается.

— Что ещё? — поторапливаю. Если каждый мой «винтик» будет так передо мной комедию ломать, то на личную жизнь времени не останется. На фиг мне их проблемы?

— Говорят, вы в Москву перебираетесь? — тянет он, а сам глаза в сторону отводит.

— Ну? Короче. У меня через полчаса самолёт, — морщусь досадливо и руку мысленно отвожу, чтобы и вторую пригоршню медяков швырнуть.

— А как же я? — наконец решается спросить лечила. — Мне расчёт брать?

Растягиваю я рот в улыбке снисходительной, по плечу его треплю.

— Не переживай, не выгоню, — подбадриваю. — Пакуй вещички, через неделю-другую к себе вызову. Контракт у нас с тобой надолго.

Сажусь, довольный, в лимузин, одной рукой папку пухлую на сиденье швыряю, а другой — в уме вторую пригоршню медяков в карман прячу. Ещё пригодятся.

Посмотрел я в самолёте эту папочку. Ни хрена не понял. Почерки на бумагах разные, в основном, корявые — голову сломаешь, пока в смысл написанного врубишься. А половина текста ва-аще на латыни — назначения всевозможных врачебных процедур, которыми над Пупсиком измывались. Ну а диагнозы, что год от года ему меняли, настоящим тёмным лесом для непосвящённого выглядят. Что, например, нормальному человеку может сказать фраза «…синестопатически-ипохондрический синдром, синдром психического автоматизма с параноидальным бредом»? Или ещё круче — «…эпилептиформный синдром, частые приступы, вероятно, на фоне перенесённого вирусного менингоэнцефаломиелополирадикулоневрита»? Короче, белиберда такая, что, зная значение некоторых слов лишь понаслышке, на голове волосы шевелятся. Понятно одно: не считали в диспансере Пупсика за человека, потому и эксперименты на нём разные ставили, всё новые и новые медицинские препараты применяя.

Листал я, листал бумаги, пытаясь хоть пару фраз нормальных найти, которые позволили бы узнать, кто такой Пупсик, откуда он взялся, и кто его родители, но ничего не обнаружил. Даже имени его нигде не упоминается — везде только как «пациент» либо «больной» проходит. Я уж совсем было папку хотел захлопнуть, как вдруг где-то посередине на дату под диагнозом очередным внимание обращаю, и она меня, что колом по темечку, по мозгам шибает. 14 апреля 1967 года. Как так, думаю, неужто ему более тридцати лет?! Ровесник он мне, что ли? Начинаю по новой бумаги листать, теперь только за датами обследований и назначений процедур следя, и всё глубже и глубже в прошлое опускаюсь. Аж оторопь берёт. 15 июня 1964 года… 21 августа 1959 года… 26 ноября 1955 года… 3 февраля 1953 года… 8 августа 1952 года… И именно по датам выхожу на листок поступления пациента в больницу. Крохи в листке информации, но хоть какие-то! А написано там, что «…22 декабря 1951 года в 23 часа 06 минут в ожоговое отделение областной больницы поступил пострадавший в результате пожара в строении № 7. Возраст пациента — ориентировочно 8-10 лет. Родители не известны». Далее диагноз, мне по личной практике знакомый: «…ожогов на теле не обнаружено, однако пациент находится в коматозном состоянии в эмбриональной позе. Дыхание учащённое, пульс слабого наполнения, на внешние раздражители не реагирует, все мышцы в гипертонусе».

Ни-и-фи-га-се-бе! Выходит, он мне не то что в ровесники, а по возрасту в отцы годится! Если бы, конечно, имел принципиальную возможность меня сделать. А на вид-то ему и сейчас лет восемь-десять…

Покопался я в бумагах ещё, но больше ничего существенного не обнаружил. Ладно, думаю себе, всё-таки ниточку какую-никакую откопал. За неё и дёрнем. Правда, с другого конца.

Захлопываю папку и Сашка к себе в салон вызываю.

— Вот тебе задание как раз для твоего отдела, — говорю, папочку любовно поглаживая. — Двадцать второго декабря тысяча девятьсот пятьдесят первого года в нашем городе произошёл пожар в строении номер семь. Узнай и доложи: что это за строение, почему случился пожар, фамилии пострадавших, ну и всё такое прочее, что этого случая так или иначе касается. Понятно?

— Это-то понятно, — пожимает плечами Сашок и на папочку мою недоумённо косится. — Другое непонятно — что ты ищешь в столь далёком прошлом и зачем это тебе?

Перехватываю его взгляд и папочку по столу подальше от него отодвигаю.

— А вот это уже моё личное дело, — обрезаю жёстко всякие дальнейшие разговоры на эту тему. Мол, всяк сверчок знай свой шесток.

48

Прибыли мы в Москву под вечер. Хотя какой там вечер — время летнее, на часах шесть, так что солнышко вовсю не только светит, но и греет. Поехали в усадьбу — по московским меркам она недалеко оказалась, всего около часа езды. И к Думе, как Сашок объяснил, от неё примерно столько же будет. В общем, как вояки говорят, стратегически весьма удобно расположена. Что в город добираться, где судьбоносные для страны решения принимать придётся, что в аэропорт драпать, если в случае правительственного переворота ноги из страны уносить приспичит, — однохренственно и по времени и по расстоянию. Добротно себе Бонза что фронт, что тылы обеспечил.

Ну а уж усадьбу такую забабахал, что любо-дорого посмотреть. По периметру ограда бетонная, под стену из камня дикого стилизованная, по углам ограды башни высятся сторожевые, с виду вроде декоративные, но где в случае чего спокойно по спаренному пулемёту разместить можно, а внутри — особняк трёхэтажный, белокаменный, с колоннами, что храм какой древний, римско-греческий. И гостевые домики хоть и одноэтажные, но тоже белокаменные, с колоннами аттическими. Ну, там ещё вертолётная площадка, гараж подземный, строения подсобные, электростанция и прочая хренотень для полной автономности. А для отдыха — пруд зарыбленный, корт теннисный и поле для гольфа. Короче, год осаду какую можно за стенами усадьбы спокойно выдержать, ни в чём себе не отказывая. И всё это посреди леса, километрах в трёх от трассы, куда дорога по-европейски качественная и прямая, что стрела, проложена. Причём, дорога частная, перегороженная у съезда с шоссе шлагбаумом автоматическим, который лишь по закодированному сигналу дистанционного пульта управления поднимается.

Подкатываем мы к воротам усадьбы, всю красоту её лицезреем, и тут Сашок поперёк чувствам моим фыркает:

— Только рва с водой да подъёмного моста не хватает.

— А мне нравится, — простодушно возражаю и этим раз и навсегда Сашка обезоруживаю. По барабану мне его вкусы утончённые. Нам, татарам, абы нашему сердцу мило было, а на чужое мнение чихать с колокольни высокой хотели.

Въезжаем на территорию усадьбы, и я, по привычке, начинаю первым делом домик гостевой себе для жилья подбирать. Однако Сашок опять против шерсти мне вякать начинает.

— Не солидно, Борис, тебе в гостевом домике жить, — губу копылит. — Столичная элита этаких выкрутасов не понимает, за плебея прослывёшь.

— Да? — окрысиваюсь. — Это чтоб я, как в особняке на «фазенде», вечно на клерков своих натыкался, когда из спальни до писсуара чапаю? Нет уж, увольте! Плевать мне, что аристократы московские обо мне думать будут, личная жизнь дороже.

— Так в усадьбе места для офиса не предусмотрено, — снисходительно ухмыляется Сашок. — Офис в Москве находится. Поэтому особняк в полном твоём распоряжении — охрана и обслуга лишь по вызову будут нос на хозяйскую половину совать.

— Да? — удивляюсь несказанно. — Тогда ладно. Давай попробуем.

Осмотрел я апартаменты особняка и доволен остался. Весьма фешенебельно выглядят — видать, дизайнер добротный проектировал и обставлял, со стажем, вкусом, опытом и понятием. Зелёная там комната, голубая, оранжевая… Мебель везде в тон основному цвету подобрана, и, что удивительно, рука настоящего мастера в этом чувствуется: вроде и просторно, но пустоты особой, то бишь лишней, в комнатах не наблюдается, и в противовес — где мебель массивная стоит, её громоздкость не ощущается. Короче, нормально мужик поработал. Хоть и за деньги, как просекаю, крутые, но на совесть.

Зато когда ужин нам в гостиную подали, я рассвирепел аки тигр. Понятно, что лучше Пупсика никто моих вкусов не знает, но то, что нам подали, даже помоями назвать нельзя. Впрочем, московские повара всегда отвратительно готовили — привыкли в совке на общепит горбатиться, себя не забывая, и теперь их хрен перевоспитаешь. Разве что в третьем-пятом поколении.

Сдёрнул я скатерть с ужином со стола на пол и мажордому выволочку отменную устроил.

— Не ждали вас, — бубнит под нос, оправдываясь, мажордом. — Только на строителей готовили…

— Да такую жратву не то что люди, — рычу, — собаки хавать не будут, а свиньи, ежели отважатся, так через час копыта отбросят! Если и завтрак подобный подадите, всех к чёртовой бабушке уволю!

В общем, поужинали мы с Сашком всухомятку копчёностями заморскими, по паре стопок пропустили — так сказать, новоселье обмыли — и спать каждый в свою комнату отправились. Хотелось, конечно, не пару стопок опрокинуть, а хотя бы пару стаканов засосать, но я сдержался. Всё-таки завтра «на работу»…

К счастью, завтрак вполне приемлемый подали. Конечно, до Пупсика местным кулинарам далеко, но, с другой стороны, заказанный с вечера мой фирменный завтрак — яичницу с беконом и помидорами — как испортить можно? Я и ума не приложу, откуда в таком случае руки торчать должны.

Перехватил я наскоро, кофе, к удивлению, вполне сносным запил, и поехали мы в Думу. Мы — это я, Сашок и трое «секьюрити».

Не успели и километра по моей частной дороге проехать, как, гляжу, на обочине бомж замызганный руку вверх тянет, голосует, значит. Шофёр на него, естественно, ноль внимания, «секьюрити» же подобрались, полы пиджаков пораспахивали — как бы бомж не швырнул чего, — а я гляделки свои вовсю на него вытаращил. Это что, в столице само собой разумеющееся, чтоб лимузины бомжей по их просьбе куда надо подбрасывали?!

Проносимся мы мимо, я в морду бомжа немытую, с двухнедельной щетиной заглядываю и вдруг узнаю его. Это же мой писака!

— Стоп! — ору так, что перепуганный водила по тормозам изо всех сил врезает, и машину чуть ли не поперёк дороги разворачивает.

— Сдавай назад! — командую.

Сдаёт водила, а я сквозь заднее стекло пристально на дорогу смотрю. Откуда здесь писаке моему взяться, каким-таким образом он в Москву добраться мог — не с неба же упал?

А он, хмырь ещё тот, и шагу машине навстречу не делает, стоит, ухмыляется.

Открываю я дверцу, «секьюрити» тоже вроде бы рыпнуться за мной хотят, но я их стреножу:

— Сидите. Там вам делать нечего — сам разберусь.

Вылезаю из лимузина, к писаке подхожу.

— Здравствуйте, Борис Макарович! — лучится радушием писака. — С новосельем вас!

Киваю снисходительно, но молчу, продолжения жду.

— Вот, очередная порция вашего жизнеописания, — достаёт он из-за пазухи стопку листков мятых.

Беру я ошарашено эту кипу и шизею про себя тихо. Это же надо — ради двадцати баксов в такую даль переться! Небось, билет на поезд раз в двадцать больше стоит. Впрочем, судя по одёжке писаки, он сюда зайцем в товарняке добирался, причём в вагоне открытом, угольком затоваренным.

Протягиваю ему машинально двадцатку, он берёт, но в этот раз не благодарит, а укоряет легонько:

— Что вы, Борис Макарович, такая такса разве что для провинции приемлема! Москва — город дорогой, тут моё творчество полтинника стоит.

Безоговорочно добавляю ещё тридцать баксов, сверху донизу его фигуру оглядываю и вдруг чувствую — червячок к нему жалостливый во мне шевелиться начинает. Писака-то мой совсем опустился: костюмчик грязный, рваный, лицо опухшее, в щетине двухнедельной крошки какие-то белые застряли — наверняка только водкой питается, лишь корочкой хлебной занюхивая, да в канавах ночует. Там же на машинке и «мемуар» мой шлёпает.

— Ты где остановился? — спрашиваю сочувственно.

— Есть места, — скалится писака, — где творческих людей ещё привечают, — и машет рукой в лес куда-то.

— Может, ко мне в усадьбу переберёшься? — предлагаю спонтанно. — Сносно жить будешь.

— Нет уж! — смеётся писака и головой отрицательно мотает. — Я — птица вольная, в клетке хирею. Полёт мысли высокой лишь на свободе возможен, а на хозяйских харчах мозги мхом обрастать начинают.

Кланяется он мне с достоинством, в карман баксы прячет.

— За денежку спасибочки, — говорит. — И… и до скорого свиданьица!

Разворачивается он и походкой независимой в лес направляется.

Как же, птица вольная, думаю себе язвительно, в спину ему глядя. Держи карман шире! На меня по заказу пашешь, деньги за это получаешь. Вот тут тебе и вся воля твоя. В обоих смыслах, гусь ты мой лапчатый…

49

В канцелярии Думы клерк какой-то невзрачный быстренько мне документы оформил, выдал под расписку карточку для электронного голосования и давай затем агитировать в проправительственный блок вступать. Мол, мне как бизнесмену крупному самая туда дорога.

Знаем мы эти альянсы кладбищенские, думаю себе. Шаг вправо, шаг влево — ахтунг, фойер! — и только ошмётки кровавые в разные стороны полетят. Однако смекалка природная не велит наотрез отказываться, потому корректненько так отвечаю, что подумаю над столь лестным предложением, но пока независимым депутатом останусь.

— Смотрите, — продолжает улещивать клерк, — в двух комитетах у нас места зампредседателей зарезервированы, одно можем вам предложить.

«У кого это — у нас? Ты вроде из обслуги, к депутатскому корпусу не принадлежишь…» — чуть не срывается с языка, но благоразумие вновь уста мне опечатывает. Вот она, «пятая колонна» в Думе! Все «шестёрки» здесь на госслужбе находятся — а значит, правительству напрямую подчиняются.

— Буду иметь в виду, — улыбаюсь многообещающе, и мы расстаёмся с виду весьма довольные друг другом.

Заседание Думы началось для меня очень даже приятственно. Спикер представил всем присутствующим нового коллегу, то бишь меня, попросил любить и жаловать, а также выразил надежду, что, хотя до каникул и осталось всего две недели, я приму посильное участие в законокрючкотворстве. Похлопали мне в ладоши депутаты жиденько, раскланялся я, сосед — лысенький бодрячок — руку пожал.

На том «торжественная» часть закончилась, и началась сплошная рутина. На повестке дня весьма животрепещущий вопрос оказался — закон о запрещении использования чиновниками всех рангов автомобилей с правосторонним управлением, который уже пару раз обсуждали-утверждали, однако президент по своей привычке вредной артачиться всё никак не подписывал и взад возвращал. Может, возвращая, он имел в виду самый что ни на есть прямой смысл, поскольку, как просекаю, эту бумагу только в сортире для зада использовать можно, но тогда почему так прямо и не сказал? Ох уж мне эти игры аппаратные! Главное, позаковыристей завернуть, а о пользе для державы никто и не думает. Зато накал страстей какой! Нацпатриоты глотку рвут, что этим самым законом они отечественное автомобилестроение на должную высоту вознесут, а дерьмократы им палки в колёса вставляют — а как же, мол, с правами человека в этом вопросе? Ущемлять изволите, господа русофилы!

Внове для меня все эти перипетии да баталии словесные, потому сижу, слушаю, уши развесив, и гляжу, моргалами лупая, как передо мной спектакль небывалый раскручивается, за который мне ещё и доплачивают.

А сосед мой спокойненько газетку почитывает и, несмотря что с виду бодрячок вроде, позёвывает. Видать, то ли перепил намедни, то ли приелось ему уже здесь всё. Лишь один раз голову поднял, когда на трибуну лидер фракции право-коричневых взобрался.

— А… Наш анти-Катон доморощенный, — бурчит сосед язвительно и фразу загадочную добавляет: — …посему «Карфаген должен быть»* восстановлен. *[1]

И снова — бац, в газетку свои очи вперяет.

Ну и выдал этот оратор! Видать, не зря лишь на него одного мой сосед внимание обратил. За такую интермедию я бы и сам доплатил, если бы запросили. Всем по мордам оратор фигурально надавал — и левым и правым поровну досталось. Никого не забыл. Вначале он на закон обрушился: мол, видит он в нём большевистскую струнку борьбы с правым уклонизмом. Это, говорит, что ж такое делается? Это нам уже знакомо, это мы в тридцатые годы проходили! Вначале коммуняки с автомобилями за их правосторонний «уклон» расправятся, а затем и на людей инакомыслящих свою доктрину перекинут. Но потом и правым мозги вставил по самое некуда, своего конька любимого оседлав, о гибели единой и неделимой державы скорбя. Видит-де он в распаде государства великого руку заговора жидо-массонского. Мол, еврей «Перес-««-тройку» восточнославянскую взнуздал, шенкелями пришпорил, а когда у «тройки» пена бешеная из-под удил клочьями полетела, «Перес» долбанный в Беловежской пуще постромки-то и обрезал. Неситесь, мол, славяне, во чисто поле во весь опор сломя голову…

Спикер Думы оратора распалившегося осторожненько осаживает, что тот не совсем по теме выступает, однако слова не лишает. Как просекаю, такой поворот антиправительственный ему что бальзам на раны.

А мой лысенький сосед, хоть от газеты глаз не отрывает, но под нос себе резюмирует:

— Сам-то ты каких кровей, обличитель хренов? В графу пятую личного дела загляни…

В общем, комедия на всю страну. Правильно сделали, что «Мосфильм» и все прочие киностудии иже с ним разогнали. Даже Голливуду такую «фильму», что у нас в Думе крутят, вовек не сварганить. Кишка тонка.

В перерыве я и с места не успел встать, как ко мне фифочка деловая с папочкой тонкой в руках подруливает. Ничего так из себя бабец, всё при ней. Платьице карденовское фигурку ладную облегает, формы аппетитные подчёркивая, на морде макияж соответствующий, в ушах серёжки с первого взгляда простенькие, но с бриллиантами, на шейке тоненькой цепочка с кулончиком серёжкам под стать… Короче, фифочка то ли из шмар крутых, то ли из львиц светских — просто удивительно, что она в Думе делает, ведь посторонних в зал заседания не пускают.

Может, лелею себя надеждой, приглянулся ей, и она сейчас на раут вечерний меня куда фаловать начнёт?

Фига с два! Размечтался!

— Борис Макарович, — безапелляционно начинает она с места в карьер, будто мы с пелёнок знакомы и не одно стадо коров вместе пасли, — вы в какой комиссии участвовать желаете?

Здесь она папочку на стол передо мной кладёт, раскрывает и начинает тараторить по писаному:

— Есть у нас вакантные места в комиссиях по делам национальностей, по делам молодёжи, по делам беженцев, по социальным вопросам…

«А в комиссии по сексуальным вопросам вакансий нет?» — чуть не брякаю я, но, глядя ей в мордашку, бюрократически одухотворённую, язык вовремя прикусываю. С такой шашни заведи, так она под тобой не кейф ловить будет, а кадровые перестановки в уме мастырить.

— Я пока приглядываться буду, — со вздохом тяжким прерываю её речь напористую.

— Ка-ак?! — впивается она в меня взглядом возмущённо неистовым, и в глазах чуть ли не ужас вселенский читается, будто я ей перед всем честным народом громогласно переспать предложил.

— Временно, — поправляюсь я, говоря как можно мягче. — А вы мне перечень комиссий думских оставьте, чтобы я выбрать мог.

Молча оставляет она мне кипу листочков и с видом оскорблённой в лучших чувствах девственницы гордо удаляется.

Синий чулок! Один остов от бабы в тебе, а остальное — кибернетическое устройство. Хотя остов ничего себе… Из таких верные революционные подруги выковываются, поскольку вся энергия сексуальная у них на воцарение торжества «правого дела» сориентирована, а не на продолжение рода человеческого. Гранату куда швырнуть либо штыком кого пырнуть — лучше их нет, но в постель никому тащить не советую. Разве что там о политике подискутировать…

В полной удручённости беру я эти листки и — чтобы вы думали? — плетусь, баран-бараном, с работой комиссий думских знакомиться. А куда денешься, надо хотя бы видимость заинтересованности в делах государственных проявлять…

Посмотрел я по перечню, в каком зале какая комиссия заседает, выбрал комиссию по законотворчеству — как просекаю, именно с неё мне и надо знакомство начинать, чтобы в курс проблем войти, — и почапал. Что осуждённый к высшей мере на плаху.

Вхожу. Зал размеров средних, как две комнаты классных в школе, столы, что парты, в три ряда расставлены, а за ними, кто где, человек тридцать сидят, выступающего, занудным голосом что-то по бумажке бубнящего, слушают. Те, кто поближе к нему уселись, вид делают, что вроде конспектируют, а остальные кто чем занимаются. Кто скучает исподтишка, кто между собой вполголоса треплется, а кто и дремлет откровенно. В общем, кипит работа, ключом бьёт.

Сел я тихонько на стульчик с краешку, к двери поближе, уши навострил — врубиться в тарабарщину выступающего пытаюсь. Как же — вникнешь, держи карман шире! Из его уст сплошная абракадабра сыплется: «…В целях повышения эффективности указанного законопроекта предусмотреть обязательную ежемесячную отчётность всех государственных органов по их работе с юридическими и физическими лицами, а также обязать к неукоснительному исполнению пунктов: а), б), в) и г) — нижеперечисленные госструктуры…» Ну и всё такое прочее, за которым суть закона напрочь не просматривается.

Посидел я так, посидел и от речи монотонной, вялотекущей в транс гипнотический впал. Даже чудиться стало, будто опускаюсь я на карачки и медленно-медленно, что кролик в пасть удава, к выступающему ползу. И вдруг краем задурманенного сознания отмечаю, как ко мне какой-то депутатишка, со стула на стул пересаживаясь, передвигается.

С трудом из паутины гипноза освобождаюсь и в него взор вперяю. Молоденький такой депутатишка, белобрысенький, щёчки, что у девушки, кровь с молоком. В костюмчике сереньком, с нуля, при галстуке, в очочках с оправой золотистой. На лацкане «поплавок» институтский красуется, а на морде — такая значительность непоколебимая, которую разве у пациентов дурдома увидишь. Тот ещё «законотворец». От горшка два вершка, но букву закона, видать, с пелёнок выписывать хотел. Оно, как погляжу, у всех здесь зуд такой характерный, у кого в детстве с писанием плохо получалось. Может, им лучше к урологу обратиться?

— Вы тоже сюда со своим предложением? — шёпотом спрашивает он, наконец рядом усаживаясь. Но по морде видно, что до лампочки ему мои «предложения», его своими поделиться так и распирает.

Двигаю я плечами неопределённо — вроде «да», но вроде и «возможно», хотя и за «нет» тоже вполне сойдёт. Свято здесь совет Сашка соблюдаю: больше молчать, да на морду многозначительность напускать.

— А я вот закон о чистоте русской речи предлагаю, — напыщенно возвещает «законотворец» с «поплавком», и я по его тону сразу просекаю, что своим «законом» он уже всем присутствующим уши прожужжал и теперь страшно рад нового слушателя обрести, чтобы и его «осчастливить».

— Вы себе и представить не можете, — с пафосом непререкаемым заявляет он, — насколько упала культура русской речи. Взять хотя бы словосочетание «в этой связи…», которое сплошь и рядом употребляют как видные политики, так и известные телекомментаторы. Когда я эту фразу слышу, меня всегда оторопь берёт. Так и хочется спросить: «Вы какую связь имеете в виду? Сексуальную? Или с преступным миром?»

— А как надо говорить? — недоумеваю.

Приосанивается тут «поплавконосец», ухмыляется довольно — в самую струю его мыслей я попал — и начинает менторским голосом снисходительно объяснять:

— По всем правилам русского языка надо говорить не «в этой связи», а «в связи с этим», поскольку речь идёт не о «связи», а об «этом», где под «этим» подразумевается предыдущее высказывание, которое таким образом связывается с последующим. Иначе можно сказать: «в связи с ранее сказанным». И тогда ни у кого язык не повернётся произнести: «в предыдущей связи», ибо сразу интересные ассоциации возникают.

Чумею я от его слововязи и думаю себе: ну, мужик, это ты похлеще «боцманского загиба» завернул, только на фига ты мне со своим выпендрёжем лексическим сдался? Без твоей зауми голова пухнет.

— Тебе честно ответить? — спрашиваю напрямик.

Встрепенулся гордо «поплавконосец», подобрался, грудь впалую выпятил, аки удалец худосочный перед рукопашной с ещё более хилым сморчком заморенным.

— Конечно! — хорохорится.

— Не слушаю я телекомментаторов бойких, — объясняю ему спокойненько, — поскольку на все ихние речи высокопарные знаешь что ложу?

Что удар ниже пояса депутатишка схлопотал. Глаза на меня вытаращил и ртом беззвучно хлопает, будто вместо боя честного на ринге в драку хулиганскую на задворках встрял. Наконец дыхалку у него отпускает, краснеет он до корней волос, взгляд в сторону отводит.

— Разве что на «ихние»… да ещё «ложите»… — бормочет потерянно и начинает от меня подальше по стульям задницей отползать.

А вид у него что у курицы, насквозь мокрой. Во, уел я его, во по сусалам вмазал! Знай наших!

50

Уж и не знаю, каким образом так случилось, что меня на ОРТ пригласили в программе «Час пик» проинтервьюироваться. Может, в столице дефицит на людей известных образовался либо им всем уже успели все косточки перемыть, а может, сказались происки ярых конкурентов Бонзы по бизнесу, которые мне по наследству достались и которые теперь спят и видят, как бы преемника по уши в дерьмо окунуть. Пусть, мол, по телику «ерундицию» свою на всю страну выставит, авось апломб спесивый ему собьют. Хотя, с иной стороны, может, я краски сгущаю, конкурентов чересчур вознося. Телевидение, как на личном опыте убедился, это всё-таки реклама. И отрицательная иногда даже полезнее положительной — дольше помнят. Впрочем, если уж совсем на приглашение через розовые очки посмотреть, то чем я не фигура? Молодой бизнесмен из глубинки расейской, в депутаты выбившийся. Чем не факт жареный для журналистов борзых? Даже пикантно как-то морду новую телезрителям представить.

Сашок, как про приглашение прознал, вначале опупел. Здесь-то он не может ни на кого надавить, ни рядом за столиком в студии посидеть, чтоб в случае чего-либо меня поправить, либо передачу аккуратненько прервать. Однако, новость переварив и поразмыслив чуток, Сашок рукой на всё махнул.

— Поступай, — говорит, — как хочешь. В депутаты ты уже пробился, так что никакие «перлы» твоих откровений теперь не навредят. Через неделю-другую о твоём «бенефисе» всё равно забудут. Один совет даю — понаглей себя веди, но и не особенно зарывайся. Народ любит по телику напористых мужиков лицезреть — внешний вид и умение раскрепощёно держаться гораздо дольше в памяти хранятся, чем самые ортодоксальные речи. Поэтому лучше жизнерадостным дураком на экране выглядеть, чем косноязычным вахлаком.

— Ну спасибочки тебе за такую оценку моих способностей, — губы недовольно кривлю, обиду тая.

— Пожалуйста, — пожимает плечами Сашок. — Приходите за советом ещё. В любой час дня и ночи.

— Непременно воспользуюсь приглашением, — бурчу многообещающе.

Целый день я затем думал, соглашаться или нет. В конце концов решился — а что я, собственно, теряю? Да ничего! А вот приобрести, скажем, какую-никакую популярность, может быть, и удастся. Жаль, конечно, что Пупсика к этому делу подключить не могу — исполнитель моих желаний самых фантастических он бесподобный, но в данном случае совсем другое требуется. Башковитость нехилая, как у Сашка. Однако как его голову хоть на время позаимствовать? То-то и оно. Придётся только на свои извилины рассчитывать.

Хотя, в общем-то, кое-что предпринял. Газетки оппозиционные почитал, мыслей разных чуток позаимствовал. Телевидение-то наше всё напрочь проправительственное, давно речами слащавыми однобокими тошноту вызывает. А как зрителю запомниться? Да поперёк свою линию гнуть! Пусть даже и не свою, но вот что поперёк — это уж непременно.

Короче, явился я на студию минут за пять до эфира — а там уже переполох маленький, режиссёра каплями сердечными отпаивают. Последний час он мне чуть не через минуту по сотовой связи названивал, поторапливал: мол, инструктаж мне надо перед эфиром пройти да макияж навести, чтоб морда не блестела, блики на экране не давала. Ну а я, в пику ему, по-своему поступил. Нечего мной, понимаешь, командовать, я сам себе господин.

В общем, без всякого там инструктажа да макияжа провели меня быстренько в студию, за столик усадили. Напротив телеведущий устроился — белобрысый, с бородкой неряшливой, глазками голубенькими прозрачными. Сидит он, листочки, как понимаю, с вопросами перед собой перебирает, но мне о том, что у него там намечено, естественно, ни гу-гу. Глазками только изредка хитровато зыркает — мол, я-то подготовился, а вот ты как из всего этого выкрутишься? И взгляд у него такой пронзительно-ехидный, будто умней его в мире нет. Сам, наверное, удивляется, почему здесь сидит, а не страной управляет. Уж он, небось, похлеще нынешних власть имущих накуролесил бы…

Наконец режиссёр объявляет, что передача в эфир пошла. Телекамеры на нас наезжают, и ведущий начинает свою преамбулу вещать, кто у него сегодня в гостях.

Киваю я с достоинством в объектив, и тут мне ведущий вопрос первый задаёт:

— Борис Макарович, — говорит вроде вежливо, но за каждым словом у него подковырка чувствуется, — вот вы, человек молодой, в политике, прямо скажем, никому ранее не известный. Как так получилось, что вы сразу депутатом стали? Ведь по своему округу, где произошли достопамятные всей стране события с подложными бюллетенями, вы первый раз не баллотировались.

Улыбаюсь я во все тридцать два зуба, в глазки ехидные ведущего самым доброжелательным взглядом смотрю и его же подковырками, да по его морде бородатой и вмазываю:

— Да точно так же, как и вы, тоже вроде человек не старый, на телевидение выбились. Ведь пока вы не стали ведущим этой передачи, о вас никто и слыхом не слыхивал — а появились на экране, глядишь, всей стране известны. И поболе чем другой какой избранник народный. Разве что президент по времени телевизионному чаще глаза народу мозолит, чем вы.

Оторопевает телеведущий, да деваться некуда, программу спасать надо, и личный имидж, в данный момент что штаны без ремня пред всем честным народом спадающие, поддерживать.

— Я, к вашему сведению, — начинает оправдываться, — большой конкурс прошёл, прежде чем меня к эфиру допустили…

Улыбаюсь я ещё радушней и своим встречным вопросом, что хуком в подбородок, добиваю:

— Вы намекаете, что в отличие от вас я без всякого «конкурса», по протекции, депутатом стал?

— Что вы, Борис Макарович, — совсем с лица линяет умник бородатый, — я такого не говорил…

— Но имели в виду. Даже намёками нечего сравнивать ваш конкурс закрытый с открытой избирательной кампанией. А почему именно я победил, тут и мудрствовать особо не надо. Не верит народ уже ни правым, ни левым, потому и на нового человека ставку сделал, кто с подложными бюллетенями дела не имел.

Пока я тираду длинную изрекаю, ведущий в себя приходит, глазки наглые опять проницательностью блестеть начинают.

— То есть вы хотите сказать, что на вас по известному расейскому принципу на авось, как на «тёмную лошадку», поставили? — снова с подковыркой, но теперь уже предельно корректно спрашивает.

— Да народ сейчас хоть на чёрта поставит, лишь бы он новым был, а не старым, примелькавшимся и плешивым, — заявляю с апломбом. — А я, со своей стороны, постараюсь избирателей моих не разочаровать.

Вспоминает, наконец, ведущий о своих бумажках, глаз на них скашивает, очередной вопрос считывает и мне его предлагает:

— Вы достаточно богатый человек?

— В смысле достаточности богатых людей не бывает, — парирую я. И, честно, мысленно горжусь фразой, словно озарением свыше на меня снизошедшей.

Похоже, и у ведущего эта фраза почву из-под ног выбивает. Мигает что-то в его глазах, прочищает он горло выдохом шумным, но всё же держится, продолжает свою линию гнуть.

— По моим данным, — говорит, — вы входите в десятку самых богатых людей России.

— Возможно, — пожимаю плечами, а сердечко в груди сладко обмирает. Надо же, какое наследство мне Бонза оставил! Не ожидал…

— Следует ли понимать, что вы, как богатый человек, своей деятельностью в Думе будете целиком и полностью поддерживать курс правительства? — продолжает нагнетать ведущий.

— Это же из чего следует?! — изумляюсь неподдельно. — Поддерживать курс правительства, который, кроме самого правительства, никто не поддерживает? Не могу сказать, что я семи пядей во лбу, но и не идиот же!

— Вы настолько невысокого мнения об умственных способностях членов Кабинета министров?

— Не только самих министров, но и всего правительственного аппарата, — кривлю рот в улыбке саркастической на весь экран. — Я ва-аще считаю, что в правительстве собрались монстры лишь с двумя извилинами в мозгах. Причём извилинами прямыми и непересекающимися, как в аксиоме Евклида. Одна извилина коммунистическая, которой монстры со своей дебильной «прямотой» путь в коммунизм торили, а вторая — новая, дерьмократическая, полностью первой параллельная, но с обратным знаком. И пока нашей державой многострадальной будут управлять подобные «райхеры», ни коммунизма, ни капитализма нам не видать.

— Вы, я вижу, как и лидер либеральной партии, во всех бедах страны видите происки евреев? — подкалывает меня ведущий.

— А при чём здесь евреи? — недоумеваю.

— А вы всех членов правительства «райхерами» назвали, — с явным подтекстом замечает он. Мол, подловил меня на антисемитизме. — Кстати, а как вы вообще к евреям относитесь?

— Интересно получается, — пожимаю плечами, — вы и слово «пейджер» тоже еврейской фамилией считаете? Никак я к евреям не отношусь. В обоих смыслах. Ни крови у меня их, может, и к сожалению, в роду нет, ни к нации их, как к таковой, никаких претензий не имею. А «райхер» в данном случае есть прозвище обобщающее, из двух слов состоящее. Того, что правительство народу обещает, и того, что мы в результате его курса получаем.

Хмыкает попервах ведущий, но тут же, вспомнив, на кого горбатится и чьё сучье вымя сосёт, мину серьёзную на морду напускает.

— Значит, вы своей политической платформой с коммунистами стыкуетесь?

Здесь я совсем уж глаза округляю.

— Ну а это из каких-таких соображений выплывает? Если не с вами, то против вас? Нет уж, голуби мои, сине-красно-белые, проправительственные, я сам по себе.

— Может, вы и свою партию создавать собираетесь?

— А зачем? Как погляжу, в нашей стране все поголовно зазубрили в школе тезис марксизма-ленинизма, будто историю массы делают, и теперь его кувалдой из башки не вышибешь. Разве что вместе с мозгами. Вот и плодятся, в полном согласии с тезисом, в России партии в неимоверном количестве, что котята слепые. Словно и невдомёк никому, что историю личности делают, а толпа за личностями сама стадом идёт.

— Из всего сказанного вами сегодня, — заключает ведущий, самообладания на этот раз не теряя, — можно заключить, что вы, как и вся Дума, находитесь в жёсткой оппозиции к правительству.

— Мягко говоря, — ухмыляюсь.

— Тогда, — продолжает, — может, вы вкратце сформулируете свои самые серьёзные претензии к правительству? Как в народе говорят, зададите самый важный вопрос.

— Даже так? — морду кривлю и за ухом чешу. — А что — попытаюсь. Простенький у меня вопрос будет, правда, преамбула к нему длинноватая. Когда любого реформатора от правительства корреспонденты спрашивают о задержке зарплаты учителям, врачам, о мизерных суммах, выделяемых на содержание армии, об отсутствии финансовой поддержки научных программ, в частности, космических, то и дело слышится ответ: «У нас денег нет». Господа реформаторы, давайте не путать себя с государством. Это у государства денег нет, а у вас-то они как раз есть, и немалые! И чем глубже реформы внедряются, тем меньше средств у государства остаётся и тем внушительнее личные банковские счета правительственных чиновников. Вот отсюда и вопрос мой простенький: может, не государство реформировать надо, а с правительством что-то делать?

— Грм… — горло в очередной раз прочищает ведущий, глазками, давно проницательность ехидную утратившими, по студии неприкаянно бегая. — И последний вопрос к вам, традиционный, от телезрителей.

Врубается в студии динамик, гудки телефонные слышатся, а затем голос женский мне вопрос каверзный задаёт:

— Здравствуйте, Борис Макарович! Недавно в прессе промелькнуло, что вы своей карьерой обязаны удачной женитьбе. Правда ли это?

Ну да, так я и поверил, что это телезрительница простая звонит. Как пить дать — «подставка»!

— Женитьба оказала на мою карьеру ровно такое же влияние, как на судьбу нынешнего президента его учёба в высшей партийной школе при ЦК КПСС, — изрекаю многозначительно. Для кого, может, и туманно, а для кого прозрачно до чистоты кристальной.

— Спасибо вам за участие в нашей передаче, — лыбится мне одними губами умник белобрысый и уже в объектив телекамеры добавляет: — Сегодня «Час пик» был для депутата Думы Пескаря Бориса Макаровича.

И только красная лампочка на телекамере погасла, как дунул ведущий от меня, что от чумного. Даже руку на прощание пожать забыл. И режиссёр ко мне не вышел — видно, кондрашка в аппаратной хватила. Во я им «фурор» устроил!

Глянул я на часы — вместо пятнадцати минут семь всего мне на беседу выделили. Побоялись, видать, дальнейших моих «откровений», наверняка рекламой остальное время заполнив… Ладно, мы ещё посмотрим, чья возьмёт.

Проводил меня к выходу клерк какой-то заштатный, весь из себя перепуганный. А как до вахтёра довёл, тут же побыстрее пятки салом смазал. Да уж, не любят здесь, когда против шерсти гладят.

А я ещё хотел после своего «фурора» со съёмочной группой «фужер» распить. И не один…

51

Сашок мне за телевизионное выступление высший балл поставил.

— Не устаю, Борис, тебе удивляться, — говорит и на меня как бы новыми глазами смотрит. — Вот уж не думал, не гадал, что ко всему прочему ты ещё краснобаем и баламутом окажешься.

Рдею я от удовольствия, но вслух ничего не говорю, думаю: погоди, пташка, то ли ещё защебечешь, когда прессу через недельку-другую почитаешь!

Сам на следующий день с газетками ознакомился, телевизор посмотрел — чего там о моём «Часе пик» судачат. Немного отзывов было, но все к одному резюме сводятся — полку красно-коричневых в моём лице прибыло.

«Ладно-ладно, — ухмыляюсь про себя криво. — Ужо поглядим, что вы завтра запоёте…» И Пупсика на всю столичную корреспондентскую братву натравливаю.

Как из рога изобилия статьи в мой адрес бравурные посыпались, да речи хвалебные полились. Все о новом политическом направлении талдычат, возрождающемся государственном мышлении строчат, о роли российского менталитета в консолидации прогрессивных сил неизвестно с кем спорят — и при этом меня во главу угла всех этих направлений ставят. Короче, дурдом ещё тот. За неделю я такую популярность приобрёл, что кому другому глотку целый год драть надо и то хрен достигнет. В Думе все со мной здороваться начали, ещё издали раскланиваться, а борзописцы аккредитованные толпой за мной бегать: «Борис Макарович, да Борис Макарович! А что вы думаете по этой проблематике? А как бы вы вот такой вопрос решили?..»

«Рыжий» из правительства вздумал было что-то не то вякнуть в мой адрес по телевидению, так телекомментаторы его в момент с дерьмом смешали и таких собак на шею навешали, что он в предынфарктном состоянии в больницу слёг.

А я гоголем хожу, весь в сиянии славы купаюсь. Какую чушь ни сморожу, её борзописцы вмиг подхватывают, в мысль светлую перерабатывают и откровением великим миру преподносят. Во как лидером в одночасье становятся! И без всяких-яких партий. Массированная атака средств информации на головы толпы — и всех делов. Между тем, что удивительно, эта «метода» на поверхности лежит, а не озарением мне в башку стукнула. Точно так в начале века Великая да Социалистическая делалась. Но куда там нынешним коммунистам до большевиков — ни фига в политике не фурычат. Ленин на их месте давно бы свою агитационную телестудию организовал и революцию свершил, как в своё время под крылом газеток «Искра» да «Правда». Но, к счастью, нет сейчас среди коммуняк лидера. Разве что мне попробовать «революцию» сварганить? Только на свой лад, естественно.

Впрочем, я эту мыслишку про запас оставил. Будет время, будет и пища. Вот поднаторею в Думе в делах политико-экономических, тогда и мозгами раскину. Лишь бы не по паркету.

Побывал за это время я ещё в одной думской комиссии, по науке и культуре которая. Меня туда сосед-бодрячок затащил. Уж и не знаю, чем я ему приглянулся, но с первых минут знакомства заметил, что он ко мне нечто вроде симпатии испытывает. А может, просто решил надо мной покровительство взять, уму-разуму учить, так как с первого заседания я ему чуть ли не в рот заглядывал, мнение нестандартное по любому поводу ловя.

— Идёмте, идёмте, Борис, — по-свойски приглашает меня сосед по «парте» в Думе. — Сегодня мой протеже свою теорию докладывать будет.

— И что за теория? — мнусь нерешительно. Чегой-то душа не лежит в комиссиях этих штаны протирать. По мне лучше в буфете коньячком размяться…

— Научная, — веско сообщает мой лысенький.

— Так у нас здесь вроде законы принимают, а не научные дискуссии разводят, — пытаюсь вывернуться, чтобы в буфет слинять.

— Естественно, Борис, — соглашается он, но от своего не отступает. — Но также и бюджет утверждается, и рекомендации на субсидии перспективных научных разработок выдаются. Так что лишний голос «за» отнюдь не помешает.

«А чего это ты думаешь, что я обязательно «за» буду?» — чуть не ляпнул я, но промолчал благоразумно. И напрасно. Знал бы, во что всё это выльется, ни в жисть не согласился. Послал бы бодрячка куда подальше и в буфет завеялся. А так… Мягкий я человек на поверку оказался.

В общем, сели мы в зале небольшом, где комиссия по науке и культуре собирается, сидим, начала ждём. По стенам какие-то графики развешаны, схемы, рисунки. Наконец председательствующий объявляет о начале заседания, регламент оговаривает и слово докладчику предоставляет.

Встаёт мужик роста двухметрового, с бородой седой, в очках тёмных. С его комплекцией на лесоповале в самый раз деньгу зашибать, а не науку двигать. Видать, потому и очи стёклами затемнил, что в глаза людям «государевым», заботами державы обременённым, смотреть стыдно.

— Поскольку время моего выступления ограничено, — говорить начинает басом густым, под стать фигуре своей, — а аудитория недостаточно подготовлена к глубокому научному анализу, постараюсь быть лаконичным и излагать суть проблемы как можно более популярно. Итак, предлагаемая к рассмотрению гипотеза является попыткой объяснить конфигурацию электронных облаков с точки зрения топологии.

Ну вот, я так и думал! Ни фига себе — популярно! Сплошная галиматья научная. По-моему, не только я, но и все присутствующие в этом не петрят. И чего я смалодушничал и сюда припёрся?

— Известно, — продолжает басить докладчик, — что электроны, вращаясь вокруг ядра атома, располагаются на соответствующих электронных уровнях, при этом на каждом уровне обладая одинаковой энергией. Поскольку нахождение на одной электронной орбитали сразу нескольких электронов противоречит всем физическим законам, теория Полинга вводит понятие об электронных подуровнях, на которых, якобы, их энергия всё-таки разнится. При этом, опять же искусственно, правило Хунда допускает, что на одной электронной орбитали могут одновременно находиться два электрона с противоположными спинами.

Здесь у меня глаза на лоб лезут. Нет, честно, я, конечно, в науке дуб-дубом, но не до такой же степени, чтоб поверить, будто у электронов спины, как у людей, наличествуют! Да ещё противоположные… Оглядываюсь недоумённо на соседа своего, а тот в докладчика глазами восхищёнными вперился, речам его внимает и кивает согласно чуть ли не при каждом слове. То ли действительно здесь дурдом, то ли я чего-то недопросекаю. Пожимаю плечами, к докладчику поворачиваюсь.

— Вместе с тем, чтобы не противоречить известному факту о равновеликой энергии электронов на электронном уровне, введено понятие гибридизации. Вот на этом рисунке показана sp3-гибридизация, представляющая из себя простейший тетраэдр, образованный четырьмя грушевидными орбиталями.

Смотрю я на рисунок пирамидки странной, словно из четырёх неравновесных гантелей слепленной, глазами блымаю, ушами хлопаю. «Ну на фига мне всё это надо?!» — пластинкой заезженной крутится в голове.

— С точки зрения фундаментальной физики, подобные формы орбиталей — чушь собачья, — неожиданно заявляет докладчик, и я мысленно ему аплодирую. Это по-нашенски!

Однако он опять сворачивает на заумные речи:

— То есть таких электронных облаков по всем канонам нашего трёхмерного мира существовать просто-таки не может. И тем не менее, что самое удивительное, они, согласно нашей гипотезе, существуют именно в такой конфигурации, и я просто восхищён гениальным наитием того человека, который чисто интуитивно, без всякого обоснования предложил эту пространственную модель.

«Вот и допрыгались, — думаю сокрушённо. — О гениальности вспомнили… Точно, дурдом».

— Для того чтобы понять мою мысль, рассмотрим простейший топологический пример. Каким образом можно представить себе проекцию, скажем, трёхмерного шара в двухмерный мир? Казалось бы, чего проще — это окружность. Но нет. Не надо путать проекцию на плоскость с проекцией в двухмерность. Чтобы перенести проекцию шара в двухмерность, вначале нужно описать шар кубом, на каждую сторону куба перенести проекцию шара, и только уже эти проекции перенести в свою очередь на плоскость. В результате получается вот такой странный шестилепестковый цветок.

Гляжу я уныло на рисунок схематический и думаю себе отстранёно и, от безысходности, язвительно и похабно: положим, и я шар описать могу. Всё зависит от размеров шара и количества выпитого пива. Но что при этом цветочки какие вырастут — глубоко сомневаюсь…

— Так вот, — повышает голос докладчик до фанфар победных, — проекция четырёхмерного шара в наше трёхмерное пространство будет восьмикратна! И выглядеть именно таким, противоречащим всем фундаментальным законам тетраэдром, как представлена на рисунке sp3-гибридизации! А то, что видимых орбиталей всего четыре, объясняется двойной кратностью проекций четырёхмерного шара в трёхмерность, когда две противоположные проекции совмещаются друг с другом, в отличие от проекции трёхмерного шара в двухмерность. Кстати, этим, как бы мимоходом, подтверждается правило Хунда о противоположности спинов электронов. Для нас звучит абсурдно, но это есть истина, что в четырёхмерном пространстве допускается существование восьми идентичных, трёхмерно шарообразных, электронных облаков с одинаковой энергией электронов. Как нам кажется, подобная теория достаточна «сумасшедшая», чтобы иметь право на существование.

«Ага! — думаю злорадно. — Всё-таки до сути добрались. Сумасшедшая… Где санитары?!»

Кошусь на соседа, но и у того глаза паранормально блестят.

— Эпохально! — шепчет и меня локтем в бок тычет, чтоб и я его восхищение разделил. — Как, стервец, излагает! Его идея десяти «нобелевок» стоит!

— Регламент! — неожиданно напоминает председательствующий.

— Да-да… — сразу сникает «лесоруб» бородатый.

— Резюме, — тусклым голосом сообщает он и скороговоркой начинает частить: — Исходя из вышеизложенного, как нам кажется, при соответствующей теоретической обработке данной гипотезы можно будет легко доказать, что электроны второго энергетического уровня атома находятся в четырёхмерном пространстве. А при детальном рассмотрении гибридизации не только s и p подуровней, но также d и f — и многомерность Вселенной. Однако для теоретических исследований требуется включение данной тематики в госзаказ…

«Ну, — думаю с облегчением, — хоть и заумно сверх меры, но зато кратко…»

Рано радовался. Тут-то вся бодяга и началась. Мямлит чуть ли не каждый член комиссии, что, мол, с одной стороны, идея вроде бы стоит субсидирования, но в то же время, с другой стороны глядя, есть на данный момент задачи и поважней теоретической физики… Типа там строительства подводного тоннеля с Камчатки на Аляску, в пику французам да англичанам, тоннель под Ла-Маншем забабахавшим.

Не вынес такого соседушка мой сердобольный, рассвирепел аки зверь, с места вскочил, раскричался, ретроградами да маразматиками всех обозвал и вон выбежал, дверью хлопнув.

На том заседание и закончилось. Никто больше слова не брал, а все тихонечко, бочком-бочком, по одному, по два, на докладчика глаз не поднимая, из зала потянулись. Но и докладчик ни на кого не смотрит. Сидит на стуле, голову неприкаянно повесив и руки опустив, думу горькую в Думе думает.

Придётся тебе, милок, мозгами раскидываю, действительно в лесорубы податься. Авось на лесоповале деньгу на свои изыскания научные мало-мало насшибаешь…

Посидел-посидел мужик двухметровый, да делать нечего. Встал, начал со стен плакаты свои снимать, в трубку скручивать и в тубус совать. А как закончил, зал пустой оглядел, на меня взглядом наткнулся.

— А вы чего остались? — спрашивает равнодушно.

Глянул я вокруг — и правда, только мы вдвоём здесь и находимся. Вот, блин, как же так получилось? Чего я со всеми не слинял?

— Вопрос у меня к вам, — нахожусь мгновенно. — Что такое спины электронов?

— Чушь, — хмыкает детина двухметровая и вздыхает тяжко. — В студенческие годы у нас по поводу правила Хунда присказка такая была: как и на одной электронной орбитали, так и на одном унитазе не может одновременно находиться более двух человек с противоположными спинами…

Во! Вот это я понимаю! Это по-нашему… А докладчик тем временем тубус под мышку суёт, нахохливается, что собака побитая, и к выходу направляется.

Гляжу я на него, неприкаянного, на спину его «электронную», ссутуленную, и сердечко моё вдруг ёкает, и что-то вроде симпатии к нему возникает.

— И какую же вы сумму для своих исследований запрашивали? — интересуюсь сочувственно.

— Сто миллионов, — бросает он походя, не оборачиваясь.

— Солидно… — кручу головой.

— Ах, нет, — останавливается он, оборачивается и кривится в улыбке жалкой, извиняющейся. — Я всё по-старому привык… Сто тысяч новыми.

И выражение лица у него такое совестливое, что у ребёнка двухметрового. Сразу видно, до седины в бороде дожил, а наивность детскую так и не утратил. Не было на него Бонзы, чтобы совесть ему дефлорировал.

— Это «деревянных»?! — изумляюсь. Всего-то… Во, мужик учудил! Надо же так ради сущих грошей унижаться!

Однако до него моё изумление с обратным знаком доходит.

— Понимаете, — оправдываться начинает, — меньше никак нельзя. Нас в группе четыре человека, налоги ещё, накладные расходы по институту… В месяц не больше трёхсот рублей новыми на зарплату выйдет.

Усмехаюсь я тогда, царственным жестом из кармана книжку чековую достаю (научил-таки «бухгалтер», как ею пользоваться) и выписываю сто тысяч зелёных.

— Бери, — чек протягиваю. — Извини, что в валюте. Другого не держим.

Бледнеет от неожиданности мужик, дрожь его крупная бить начинает. Никакой радости в глазах, только страх почему-то непонятный плещется.

— А… А как… как это… — заикается.

— А вот так! — встаю со стула и к двери непринуждённо дефилирую. — Авось как «нобелевку» получать будешь, добрым словом меня помянешь.

…Ну и гад! Три дня я его по всем дорогам возле поместья глазами высматривал. Если бы в первый день повстречал — точно без лишних разговоров морду набил.

Наконец на четвёртый день (как раз из Думы возвращался) увидел-таки своего писаку. Бредёт по обочине походкой человека вольного, пустыми бутылками в авоське тарахтит. И по всему виду его сказать можно, что нет в мире человека счастливее. Я тебе покажу и в чём твоё счастье состоит, и где раки зимуют!

— Тормози! — кричу шофёру и из ещё не остановившегося лимузина к писаке, аки лев разъярённый, выпрыгиваю.

— Ба, Борис Макарович! — видит меня писака, руками, как для объятий дружеских, разводит, радушием светится. — Какими судьбами? Я ведь ещё продолжение не закончил…

Хватаю его за лацканы пиджака ветхого, морду небритую к своей рывком подношу.

— Ты что ж это, погань чернильная, обо мне пишешь?! — рычу плотоядно. — Пошто мою жизнь перевираешь?!

— Не понял… — искренне изумляется писака.

— Будто не знаешь, о чём я!

— И в мыслях нет, — заверяет он.

— Из каких-таких побуждений ты из меня мецената не в меру сердобольного сделал?! Да будет тебе известно, что это не докладчик теорию какую-то дерьмом собачьим обозвал, а я так его работу посреди доклада громогласно охарактеризовал и, дверью в сердцах хлопнув, в буфет коньяк пить почапал!

— Ну что вы, Борис Макарович, — лыбится писака хитро. — Как я мог такое написать? Мемуар-то потомки читать будут, что они о вас подумают? Флёр всё-таки какой-то радужный на дела ваши напустить надо.

— Гм… — остываю я резко, что металл раскалённый, в воду холодную опущенный. — Логично… Но всё равно, ты не очень там… приукрашай. Историческую правду блюди.

— Я, конечно, могу и переделать этот эпизод, — тянет писака блудливо, — но стоит ли? Тем более что в ближайшее время вы его прочитать не сможете.

— Это ещё почему? — бормочу недоверчиво, взглядом его сверля.

— А ждёт вас дорога дальняя. В Америку, в Штаты поедете.

Оглядываю его скептически с головы до ног. Тоже мне, прорицатель! В таких обносках, что и бомж на себя напялить постесняется, а туда же, под ореол славы вечной метит.

— Ладно, — цежу сквозь зубы сумрачно. — Хрен с тобой. Живи пока.

52

И таки прав писака оказался — не до его опуса мне в последнее время стало. Не зря, видать, говорят, что два переселения равны одному пожару. Вот такие «полпожара» и на усадьбе начались. Приехала Алиска, Пупсика привезла, а кроме него ещё половину челяди с «фазенды» с собой притащила. Мол, привыкла она к ним, да и не может, сердобольная, людей преданных на произвол судьбы безработными оставить. А те, естественно, шмотки свои, из скаредности совковской, за собой потащили. Добро бы одежду, а то комоды там, серванты и прочую рухлядь деревянную. Неделю где-то усадьба шумом, гамом да вознёй суетливой «великого переселения народов» полнилась, пока все не обустроились. Что толпа цыган на усадьбу нагрянула и погром здесь учинила. Эх, далеко нам в этом отношении до Запада…

К счастью, я все эти дни в Думе проводил, на усадьбу лишь на ночь нос показывал, потому Алиска на себя бремя забот хозяйских взвалила. У баб это в крови — гнёздышко своё вить и в порядке его содержать. Независимо от того, комнатушка ли это в коммуналке либо десяток гектаров усадьбы с подсобными постройками, прудом, полем для гольфа и прочей атрибутикой для мелких житейских радостей. Ну, в общем, всем тем, что каждый человек в личном владении иметь должен. Иначе — за что боролись, зачем августовскую контрреволюцию делали? Не простит нам народ, если у всех поголовно личного поля для гольфа не будет.

Ко всему этому ещё одна напасть на меня свалилась. Вздумали местные «авторитеты» на меня «наезжать», чтоб, значит, мзду за прописку столичную платил. Естественно, Сашок тут же своих боевиков к делу такому подключил, Валентина с Женечкой задействовал: где угрозами, где компроматом, где взяткой всё уладить попытался — но ни фига у него не получилось. Ни в грош столичные «крутяки» выходцев с периферии не ценят. Две недели Сашок так валандался, гляжу, а дело уж к разборке нешуточной подошло. Пришлось к Пупсику за помощью обратиться — враз всё путём стало. Правда, я здесь хитро поступил — победу эту Сашку «приписал». Пусть мужик себя в столице на твёрдых ногах почувствует.

Тут и каникулы депутатские подоспели. Казалось бы, отдохнуть от забот государственных можно, в Монте-Карло там рвануть или на Бермуды куда завеяться, силы, на законотворчестве подорванные, восстанавливать, ан нет. Статус депутатский обязывает не только о своём народе радеть, но и на арене международной престиж отечества на должном уровне блюсти.

Больно мне, конечно, всё это надо, но как раз за день до каникул получаю письмо из Конгресса США, в котором мне их комиссия по связям с зарубежными странами предлагает Вашингтон посетить и с лекцией перед конгрессменами на тему моего личного видения дальнейшего экономического развития России выступить.

Зачитал Сашок письмо, прямо с листа переводя, и с прищуром ленинским, архиехидным, в меня вперился. Мол, как-то среагирую?

Греет мне душу письмо такое — ишь, в самих Штатах заметили, да не просто так, что букашку какую, инородную, а особое внимание обратили, в гости приглашают да мнением моим интересуются! Однако виду не подаю — хоть и две недели всего в Думе ошивался, но кое-чему научился.

— Поехать, что ли… — тяну неопределённо и как бы нехотя встречный вопрос задаю: — А ты как думаешь?

Крутит головой Сашок, хмыкает одобрительно.

— Вижу, не прошли для тебя даром мои уроки, — говорит. — Поэтому мой тебе совет: повремени немного. Там — не здесь, где любую лапшу под любым соусом на уши вешать можно. Там такое не пройдёт — на весь мир ославишься. Пооботрись в депутатской среде, на других погляди, как они мысли свои излагают и дела вершат, а когда чему-нибудь научишься, тогда и решай.

— Ладно, — говорю, — принимаю совет к сведению. Подумаю. А ты, пока суть да дело, докладик мне для Конгресса штатовского на всякий случай всё равно сваргань.

Озадачиваю я его таким образом в обоих смыслах, а сам к Пупсику топаю. Как понимаю, не простая штука — деловые поездки за рубеж, где на равных говорить придётся. Это не в Париж в своё удовольствие махнуть и там подчинённым мозги вправлять.

Пупсику я три угловые комнаты на первом этаже особняка выделил. Одна — кухня-гостиная огроменная, по последнему слову техники оборудованная, где он своим кулинарным «способностям» полную волю дать может. Вторая — детская, где лишь диван да видеодвойка стоят. А третья — спальня специфическая. Во, строители затылки чесали, когда я задачу по её оборудованию поставил! Стены, пол, потолок плитами шамотными облицевали, что температуру под две тысячи градусов выдерживают, датчики противопожарные везде понатыкали, а над кроватью брандспойт мощный под лепнину задекорировали. Как, значит, простыни да одеяло задымятся, так он автоматически включается и в момент пожар гасит. Ну, в полу, естественно, сток для воды соорудили, а то при таком напоре спальня доверху минут за пять заполнится и аквариум напоминать будет. Уж и не знаю, что там строители обо мне судачили, что за сумасбродства приписывали, но справились с задачей в срок. Аккурат к приезду Пупсика.

К моему удивлению, в этот раз Пупсик не смотрел так полюбившийся ему телевизор — на кухне возился. Хотя чего ему там делать, если всего час назад обедом нас с Алиской кормил? Впрочем, как я дверь на кухню открыл, сразу понял — такой дух кофе ароматного в ноздри ударил, что непременно чашечку-другую выпить захотелось. Явно пацан мой приход предвидел.

— Садитесь, Борис Макарович, — говорит Пупсик, от плиты не оборачиваясь, — я вас сейчас кофе необыкновенным угощу.

Сажусь я, и он тут же чашечку передо мной водружает. Отхлёбываю привычно, и у меня глаза на лоб от удивления лезут. Вроде и обычный кофе, натуральный, но густой какой-то, с привкусом оригинальным, весьма приятственным.

— Ну и как вам кофе? — интересуется пацан.

— Обалденный… Новый рецепт?

— Ага, — смущается он. — Щепотка корицы, кардамона…

Достаю сигарету, закуриваю и вновь из чашечки пригубливаю. Кофе настолько бесподобный, что от его вкуса шизануться можно. Куда там всем этим «капучино» хвалёным — в подмётки не годятся! Будь у Пупсика жилка коммерческая — в момент бы себе состояние на таком кофе сколотил. Впрочем, здесь наша совковость дубовая сказывается. Был у нас, к слову, когда-то напиток тонизирующий — «Байкал» назывался. На два порядка вкуснее «кока-колы». И где он теперь, «Байкал» наш? То-то и оно. А «кока-кола» весь мир заполонила. Пьют её все, плюются, но пьют. Да ещё и нахваливают.

— Мне тут с тобой посоветоваться нужно, — начинаю разговор издалека.

— Знаю, — серьёзно кивает Пупсик.

— Знаешь, да не всё, — морщусь. — Ехать или не ехать в Штаты — это вопрос второстепенный. Меня гораздо больше иное волнует — почему именно меня конгрессмены приглашают? Если трезво рассудить, амбиции отбросив, то кто я такой? Без году неделя в Думе, практически ничем себя не проявил — и вдруг, с бухты-барахты, такая заинтересованность моей персоной на столь высоком зарубежном уровне. Что-то тут нечисто…

— Я, конечно, могу попытаться объяснить, — мямлит Пупсик, — но, боюсь, не очень вразумительно получится…

— А кто же тогда меня «вразумить» сможет? — замечаю насмешливо. — Неужто есть кто на примете?

— Я тут до вашего прихода покопался в сознании некоторых конгрессменов, имеющих отношение к письму, и вышел на человека, по приказу которого и было отправлено приглашение, — спокойненько так сообщает Пупсик. Как нечто само собой разумеющееся и совершенно незначительное.

— Это… американца?! — шизею я. До сих пор не могу привыкнуть, что Пупсику залезть в мозги то ли моего лакея, то ли японского императора — однохренственно. Нет для него расстояний и языковых барьеров.

— Ага, — кивает Пупсик. — Вот этот человек вам бы всё подробно и объяснил.

— И каким же таким образом? — недоумеваю. — Я ведь не ты, напрямую с ним контакт установить не смогу.

— Зато я установлю, — пожимает плечами Пупсик, — и вы будете с ним через меня общаться.

Тут он вдруг, сидя на табурете, выпрямляется, будто и горба у него никакого нет, глаза оловянными делаются, и странным голосом, словно жуёт что-то, изрекает:

— Ask you question.

— Че-во!? — торопею от неожиданности, но внезапно осознаю, что язык этот понимаю. «Спрашивайте», — предлагает мне тот самый «человечек» из Штатов.

Прочищаю я горло и, кашлянув для солидности, задаю самый глупый вопрос, который только можно придумать:

— Кто вы?

Однако ответ получаю такой, что, не сиди я на стуле, может, и с копыт грохнулся.

— Полковник Тимоти О'Брайн. Начальник психоаналитической лаборатории Центрального Разведывательного Управления, — чеканит Пупсик голосом полковника.

Ни-и-фи-га-се-бе!!! Чем же это я такой интерес к себе у столь серьёзной организации вызвал? И настолько его ответ меня из седла выбивает, что этот вопрос, в мозгах свербящий, машинально вслух задаю.

Что удивительно, полковник передо мной как на духу исповедоваться начинает.

— Сфера интересов Соединённых Штатов, — чётко излагает, — охватывает практически все уголки земного шара. Особое внимание при этом уделяется России как стране с нестабильной экономикой, слабой государственной властью и при этом обладающей огромным ядерным потенциалом. Поэтому любой новый человек, появляющийся на политической арене России, сразу подвергается пристальному изучению. Ваше стремительное восхождение во власть, телевизионное интервью, пространные статьи в центральной прессе с положительной оценкой ваших способностей и далеко идущими выводами, позволили нашему аналитическому отделу прийти к заключению, что в ближайшем будущем из вас может получиться весьма влиятельный политик. Это и является основной побудительной причиной желания познакомиться с вами поближе.

— И что же вы надеетесь из меня «выкачать»? — усмехаюсь недоверчиво.

— Ничего, — по-солдафонски рубит сплеча полковник. — Мы будем заниматься вашей «накачкой». В семидесятые годы наша лаборатория занималась исследованиями в области модификации сознания человека. Когда сведения о нашей работе просочились в прессу, была пущена хорошо сфабрикованная дезинформация, что исследования дали отрицательный результат, и работы в этом направлении прекращены. На самом же деле мы добились поразительного эффекта, когда девяносто процентов подвергаемых внушению по нашей методике людей полностью меняют свои взгляды и убеждения практически без заметных психических отклонений. Кстати, эта методика, опробованная на политических лидерах вашей страны, дала ещё более ошеломляющие результаты — девяносто восемь процентов. Впрочем, мы применяли её осторожно и избирательно, предварительно глубоко изучив психотип каждого конкретного индивидуума.

Вот это он мне по мозгам врезал! Выходит, не один я с помощью Пупсика «кукол» послушных леплю. Выходит, сидят сейчас в Кремле сплошные марионетки, а «кукловоды» из Вашингтона их за ниточки дёргают…

— А кто же те счастливчики, на кого ваша методика не действует? — севшим голосом продолжаю «допрос с пристрастием».

— Люди с очень устойчивой психикой, твёрдыми убеждениями и высокоразвитым интеллектом с аналитическими наклонностями. Впрочем, при массированной тотальной обработке и их сломать можно, но тогда имеет место высокая вероятность возникновения шизофрении. Мы ведь не стираем память человека, а путём внушения переориентируем его убеждения. И если моральные принципы какого-либо индивидуума пустили глубокие корни в подсознание, то психические нарушения неизбежны. Поэтому таких людей мы стараемся не обрабатывать, иначе возникает вероятность рассекречивания нашей методики. К счастью, как правило, подобные люди на российском политическом Олимпе практически не наблюдаются.

Эт уж точно, горько замечаю про себя. Самое обидное, что прекрасно понимаю — и я из этих самых девяноста восьми процентов…

— А из моего окружения кто может противостоять внушению? — спрашиваю и мысленно транслирую через Пупсика образы Сашка, «бухгалтера» и «горилл» своих — короче, всех, кого в Штаты с собой взять наметил.

Думает пару минут полковник, анализирует, затем бросает коротко и по-русски:

— Сашок.

Понятно, что имечко он из головы моей извлёк, но настолько меня произношение изумляет, настолько слух режет, что я мгновенно беседу прерываю. Это для меня он Сашок, а для тебя, морда цээрушная, Александр Веньянимович, и никак иначе!

— Всё, хватит лясы точить! — бросаю раздражённо. — Теперь у меня и к тебе, Пупсик, пару вопросов имеется.

— Я вас слушаю, Борис Макарович, — как ни в чём не бывало выходит из транса пацан.

— Всё слышал, или ты сейчас как трубка телефонная бесчувственным был?

— Слышал.

— Насколько этой информации можно верить?

— Как это? — не понимает Пупсик. — Да нет, Борис Макарович, он врать сейчас не мог, поскольку вы не с самим человеком разговаривали, а с его сознанием напрямую связывались. А сам полковник об этой «беседе» даже не подозревает.

— Хорошо… — тяну я. Хотя, чего там хорошего, если за мной «психическая» охота ведётся?

— Ты оградить меня от их внушения в Штатах сможешь?

— Проще простого, — кивает Пупсик.

— Ну и отлично, — вздыхаю с облегчением. — Тогда — еду к ним. Как говорится — назло врагам!

Допиваю кофе, встаю, и тут мне ещё одна мысль светлая в голову приходит.

— А можешь так сделать, чтобы я в Америке точно так, как только что, речь их американскую понимал?

— Как скажете, Борис Макарович, — кивает Пупсик.

— Вот и ладненько, — совсем в отличное состояние духа прихожу. — Спасибо за кофе.

— Не за что.

Выхожу из дверей и нос к носу с Алиской сталкиваюсь.

— Боренька! — щебечет обрадовано и тут же губу обиженно копылит, словно мы с ней не пару часов назад за обедом виделись, а по крайней мере месяц в разлуке находились. — Ты всё занят да занят… В работе с головой постоянно… Отдохнул бы… Хоть часик жене уделил… — канючит.

— Это в каком смысле? — игриво подначиваю её.

— Вечер-то сегодня какой! — бесхитростно продолжает она. — Давай на лодочке по пруду нашему покатаемся, а?

Перхаю я попервах от глупости бабьей — надо же такое удумать, будто мы малолетки сопливые и на другие развлечения у нас денег нет, — но потом и думаю: а почему, собственно, и нет? Настроение хорошее, можно, действительно, и жене время уделить, прихоти её сумасбродной попотакать. Тем более что на баб посторонних меня в последнее время почему-то не тянет, да и водку пить по-чёрному, в одиночку, не хочется.

— Давай, — соглашаюсь благодушно.

В таком настроении радужном весь вечер и пребывал. Плывём мы на лодочке по пруду, Алиска щебечет что-то: то про красоты подмосковные, вечера дивные, то про карпов королевских, которых она во Франции закупить хочет и пруд ими зарыбить, то ещё про какую чепуху. А я гребу себе вёслами тихонько, вполуха её слушаю, а сам покоем наслаждаюсь. Ох и хорошо, когда всё вокруг своё, личное, а с лодки и ва-аще таковым до самого горизонта кажется. Лепота! А как звёзды ранние на небосводе высветились, так совсем не только Земля, планета-матушка, но и вся Вселенная личной собственностью представляться стала.

Окинул я тогда окрестности орлиным взором и увидел, как спутниковая антенна на особняке от чар Пупсика в сумерках мерцать начала. Красиво так это, волнами концентрическими сияния призрачного в космос беспредельный медленно истекая.

Жди, Вселенная, идёт Пескарь Борис Макарович, твой ХОЗЯИН!

53

Не стал я рисковать да команду большую, как намечал, в Штаты набирать. Меня-то Пупсик от внушения оградит, а вот сумеет ли он сразу всех обезопасить — не уверен. Да и потом, зачем мне, под неусыпным наблюдением Пупсика, ещё и охрана? Для форсу разве…

Так что махнули мы в Штаты вдвоём с Сашком. Алиска, естественно, опять в слёзы ударилась — почему за границу её снова не беру. Вот ещё проблема на мою голову свалилась! Вроде «слепил» себе жену идеальную, так теперь она меня своей преданностью достаёт. Где же та золотая середина в бабском каркасе, которая полностью мужика удовлетворит? Во всех отношениях, разумеется. Может, по новой Алиску в толстуху сварливую превратить? И так с ней каждый день поступать — сегодня она к тебе собачонкой ласковой льнёт, а завтра змеёй разъярённой шипит, ядом брызжа… Однако не стал я экспериментировать, как смог уломал её обещаниями любви вечной, и укатили мы с Сашком в аэропорт.

Давненько я себя обыкновенным смертным не ощущал. Привык в последнее время только собственными средствами передвижения пользоваться — лимузином там, самолётом, — поэтому лайнер, где мне с посторонними людьми лететь в Штаты довелось, полной дичью показался. А ведь и трёх месяцев не минуло, как я по-настоящему хозяином собственной жизни заделался. Во, как быт частнособственнический засасывает!

Поэтому сидел я в своём кресле у окна что мышка, коньячок, на дурняк стюардессой предлагаемый, потягивал и, наушники напялив, наши родные песни, сплошной блотяк которые, весь рейс слушал. Как понимаю, в Штатах такого репертуара нет, там всё больше американский образ жизни благополучного гражданина рекламируется. Кому что. У них такой имидж, а у нас — противоположный. Как говорится, кто балом правит, тот и музыку заказывает.

В общем, путь до Вашингтона особо описывать нечего — сплошная бодяга, круто на скуке замешанная. Поэтому, когда на трап самолёта в аэропорту столицы штатовской выполз, себя словно зэком, из зоны выпущенным, почувствовал. То есть вроде и на воле-вольной, на свежем воздухе после замкнутого пространства, но и с задней мыслью опасливой — а как-то меня здесь, на чужбинушке, примут?

На таможне негр огроменный мой паспорт раскрыл, почитал, с головы до ног внимательно осмотрел, с фоткой сверился. Можно подумать, что я на паспорт в полный рост снимался. Затем те же «смотрины» с Сашком проделал и жестом нам обоим за собой следовать предложил.

Вот, блин, думаю с тоской, опять, как в Париже, шмонать будут. А у нас с собой и вещей-то всего один чемоданчик «атомный», точь-в-точь как у президента, правда, начинкой несколько иной, глубоко специфической, до отказа забитый. Как бы не изъяли… На нашей таможне, ежели б не моя депутатская неприкосновенность, точно бы опустошили.

Но нет, выводит нас таможенник в зал ожидания и с рук на руки какому-то хмырю коротко стриженому в костюмчике тёмном, белой рубашке и при галстуке передаёт.

Пожимает хмырь нам руки, глазками прозрачными цепко ощупывает и представляется, что, мол, он…надцатый секретарь одной из подкомиссий Конгресса, которому нас встречать поручено.

Сашок переводит, затем меня и себя хмырю представляет, а я киваю важно, с апломбом дебильным, будто ни хрена по-американски не шурупаю. Хотя с помощью Пупсика всё с первого раза просекаю. Не такой-то уж, на поверку, и сложный американский язык оказывается, вот ещё бы говорить на нём научиться…

Однако то, что меня всего лишь пешка в виде…надцатого секретаря, да к тому же не комиссии, а всего лишь подкомиссии, встречает, самолюбие больно задевает. Посему на морду свою отчуждённость напускаю, а когда хмырь пешечный к лимузину пройти предлагает, ва-аще надменность оскорблённую из себя строю.

Лимузин, правда, нормальный подали, как у меня. Но я всё равно индюком надутым туда сажусь и на…надцатого секретаря набычившись смотрю.

— Желаете с достопримечательностями города ознакомиться, или сразу в отель? — спрашивает хмырь по-американски.

— В гостиницу, — бурчу недовольно.

Сашок в меня недоумённо вперяется: мол, что это я американский язык понимать стал, что ли? От удивления он и о своей функции переводчика забывает, но в глазах хмыря что-то мигает, будто просёк он мой ответ.

Э, думаю себе, видать, ты такой же секретарь, как я Папа Римский, ежели знание русского языка скрываешь! Связываюсь с Пупсиком и интересуюсь у него подноготной хмыря. Таки прав я оказался — агент ЦРУ он самый что ни на есть всамделишный. Правда, корочки секретаря…надцатого у него тоже имеются, причём настоящие, хотя числится хмырь на этой работе больше для прикрытия. В ЦРУ же он шишка ещё та — ответственный руководитель операции по корректировке моего сознания, и пешкой специально заделался, чтоб, значит, меньше внимания на него обращали. Как, скажем, на прислугу. Так что напрасно я к нему с пренебрежением отнёсся — уважили тебя, Борис Макарович!

Всё-таки хмырь сделал вид, будто меня не понял, и по городу нас повёз. Что там говорить, чистенький городишко, аккуратненький, не в пример Парижу, который по сравнению с Вашингтоном трущобой кажется. Хмырь в мгновение ока из «секретаря» гидом заделался, язык на плечо вывалил и ну красоты своей столицы описывать. Говардский университет… река Потомак… Пенсильвани-авеню… Причём треплется ну один к одному, как мсье Серьйожа о своём Париже. И что это у них, у иностранцев, за манера такая — по городу возить да кирпичи его расхваливать? Нет чтоб сразу в кабак какой загудеть, либо по бабам рвануть… а то и в баньку с дороги да устатку… Ни хрена они русской души не понимают!

— Белый дом… — продолжает трепаться хмырь. — Капитолий…

Гляжу я на купол Капитолия огромадный — впечатляет. Аж дух захватило, как представил, что именно под его сводами америкашкам слово своё веское толкать буду.

— Это здесь, значит, я лекцию свою прочитаю? — спрашиваю хрипло, гордостью затаённой пылая. Надо же, сподобился! Как-никак, а момент исторический.

Выдержка у хмыря — экстракласс. Ни намёка на то, что меня понял. Смотрит на Сашка вопросительно, перевода ждёт.

Сашок ему растолмачивает.

— Нет, — корректно качает головой хмырь, — не здесь. У конгрессменов сейчас тоже каникулы, как и у вас в Думе. Поэтому встреча с ними состоится завтра в шесть вечера в институте Карнеги.

Вот те раз! А я размечтался… Исторический момент… Эпохальное событие… Могли бы и покрасивее мою «обработку» провести. А так — словно на задворки вывели, чтобы там, без свидетелей, морду начистить. И ведь говорили мне, что американцы всех инородцев и в грош не ставят, да я, по наивности, не верил…

— Сыт я по горло его Вашингтоном! — гаркаю Сашку раздражённо. — Пусть в гостиницу везёт. Устал я…

И действительно: из Москвы вылетели — день был, и здесь — тоже день. Почти сутки на ногах.

Номер в отеле нам нехреновый предоставили. О пяти комнатах. Причём одна такая громадная и пустая, что впору в ней в теннис играть.

— А это зачем? — Сашка спрашиваю. — Что мы здесь танцульки устраивать будем?

— Нет, — поправляет Сашок, — но вот раут после твоей лекции тут организовать надо. Пригласишь конгрессменов, непременно с дамами, чтобы в непринуждённой обстановке пообщаться.

— Ещё чего, — бурчу себе под нос недовольно. — Примешь их, обласкаешь, за свой счёт накормишь, напоишь, а они меня на следующий день на страницах газет с грязью смешают…

Подхожу к окну, выглядываю. Вид где-то с этажа десятого нищак оказывается, не то что в Париже. Аккуратненькие домики внизу, лужайки ухоженные между ними, далее — парк густой, а за ним излучина реки, через которую мост нехилый переброшен, и по нему машины в три ряда движутся. В общем, картинка. Образец американской мечты, на чей глянец совковская интеллигенция купилась и в августе за жисть такую на баррикады, будто белены объевшись, попёрла. А теперь её представители, как мой писака, бродят по обочинам дорог, пустыми бутылками в авоське гремя. Зато свобода полная: хошь — броди, хошь — греми.

— Могли бы номер и с видом на бабу их знаменитую предоставить, — брюзжу.

— Какую бабу? — недоумевает Сашок.

— А ту, что с глазами завязанными да с факелом в руке.

— Статую Свободы? — выпучивает на меня глаза Сашок и тут же обидным смехом заходится. — Так она в Нью-Йорке стоит!

— Почему? — глупо спрашиваю. — Всё лучшее в столице должно быть. Как у нас.

Здесь Сашок не находится, что сказать. Плечами пожимает и морду воротит, улыбку пряча.

— Ладно, — рукой машу. — Хрен с ней, с их Свободой. Своей девать некуда. Устал я. Обед в номер закажи и спать будем. Да, и чтобы к обеду водочка была, а не их шнапс блевотный! Как, кстати, по-американски водка будет?

— По какому? — переспрашивает Сашок, и в его глазах опять бесенята смешливые прыгать начинают.

— Что ты меня всё подначиваешь?! — взрываюсь я. — Мы в какой стране с тобой находимся?

— В Соединённых Штатах Америки.

— Тогда какой здесь язык, по-твоему?

— Английский, — лыбится ехидно Сашок.

Оторопеваю я здесь от непонимания полного и взглядом недоверчивым его сверлю.

— Это ещё почему?

— Да так уж исторически сложилось, — мнётся Сашок, но улыбка с губ не сходит.

— Не забивай мне баки! — в сердцах брякаю. — Ежели здесь Америка, то и язык американский!

— Как скажете, Борис Макарович, — тушуется Сашок, на морду безразличие напуская, тем самым конфликтную ситуацию сглаживая. — Невозможно доказать отсутствие того, чего нет.

Задумываюсь я над его фразой философской, но ни хрена её не просекаю. Что он хотел сказать? Чего это нет, и почему его отсутствие нельзя доказать?

— Это бога нет, — наобум парирую я, — а чертей на свете предостаточно развелось.

— Именно это я и имел в виду, — корректно подводит черту под дискуссией Сашок и начинает по телефону в ресторан названивать.

Смотрю я на него подозрительно и никак второпать не могу, что же это у нас за диалог такой странный получился? О боге и чертях я так, просто чтоб слово поперёк сказать, ляпнул. А он что под этим подразумевал, дипломат недоделанный?! Однако смолчал я, не стал заострять.

Тут и обед в номер подали. Птица там жареная, рыба заливная, овощи свежие, напитки разные… В общем, ничего особенного, а приготовлено ва-аще точь-в-точь как в забегаловке, куда мы с Ломтем в последний раз заглядывали. Разве что овощи здесь посвежее будут. Зато водочка отличной оказалась, не в пример нашим фальсификатам. Впрочем, я, памятуя, что завтра лекцию «историческую» читать буду, в меру принял. А как осоловел с устатку, спать в одну из спален поплёлся.

Но всё же, как ни вымотался за сутки, и как меня водочка ни расслабила, свой интерес блюду туго. Ложусь в постель и перед сном с Пупсиком связываюсь.

«Когда там эти америкашки меня «обрабатывать» собираются, мысли мои в нужную им сторону, как русла рек сибирских, поворачивать?» — интересуюсь.

«Прямо сейчас», — ошарашивает меня Пупсик.

«Как это?!» — шалею дико и представляю, что как только снотворное, что в жратву нам скорее всего подсыпали, действовать начнёт, в номер ребятки в белых халатах ворвутся, наркотой меня по самую завязку накачают, а затем психиатр какой, типа Кашпировского, станет мне байки разные гипнотически внушать.

«Да нет, Борис Макарович, — поправляет меня Пупсик, — не так это будет. Хотите, покажу?»

«Валяй!»

Мутнеет вдруг одна из стен в спальне и как бы в воздухе растворяется. И вижу я комнату соседнего номера, сплошь аппаратурой непонятной уставленную, а за аппаратурой этой человек пять операторов в наушниках следят, команду к началу операции ждут. Три конуса алюминиевых, типа антенн связи космической, на мою кровать хищно направлены, на мониторах кривые разные скачут (через экстрасенсорику Пупсика просекаю — пульс, ритм дыхания, кровяное давление отмечают), а на трёх экранах и я сам, собственной персоной, в разных ракурсах на кровати развалясь лежу. Надо понимать, телекамеры меня из трёх точек снимают.

Первым моим порывом было бедлам там у них грандиозный устроить. Типа того, чтоб вся аппаратура их сверхсекретная к чёртовой матери рванула и дотла выгорела, а операторы навсегда оглохли, чтоб до конца жизни неповадно было наушники на голову напяливать и столь гнусным делом когда-либо заниматься. Однако трезвость какая-то во мне всё-таки сохранилась, и я эту мысль соблазнительную давлю.

«Пусть их, — милую уши операторов. — Сделай так, чтобы сеанс вроде нормально прошёл и все были уверены, что всё у них тип-топ получилось. Но нас с Сашком от внушения на все сто огради. Понял?»

«Сделаю, Борис Макарович», — заверяет Пупсик.

— Ну и ладненько, — шепчу вслух, переворачиваюсь на другой бок и мгновенно засыпаю.

54

То ли действительно устал я вчера, то ли цээрушники снотворного зелья передозировали, но проспал я почти сутки. На следующий день только в три часа по местному времени проснулся. Точнее, Сашок меня разбудил.

— Вставай, Борис, — за плечо трясёт. — Пора на лекцию собираться.

А я весь из себя никакой. Спускаю ноги с кровати и с трудом соображаю, где я. В голове сплошной бедлам, типа того, который в номере цээрушников хотел устроить. С чего бы это? Вроде вчера в меру принял, не как обычно… Да и после «как обычно» совсем по-другому себя чувствую. Гаже. А сейчас почти сносно, только вот ощущение раздвоенности странной в организме наличествует: с одной стороны, кажется, что на кровати сижу, ноги свесив, а с другой — вроде и лежать продолжаю. И кто из этих двоих «я» настоящий, понять невозможно. Может, их снотворное со спиртным несовместимо?

— Ничего, это бывает, — видит моё состояние Сашок. — Резкая смена часовых поясов. У нас сейчас уже ночь, поэтому ты себя не в своей тарелке ощущаешь. Прими душ, выпей кофе, и всё как рукой снимет.

Плетётся одна моя половина что сомнамбула в ванную комнату, бреется машинально, зубы чистит, душ принимает. И пока всё это делает, вторая половина тоже шевелиться начинает, один к одному движения первой повторяя, но чуть быстрее, словно догнать её собирается. Когда брился, так, кажется, дважды это проделывал, зато под душем уже словно в четыре руки мылся. А одевался ва-аще изумительно: одна пара рук брюки натягивает, а вторая — рубашку. Ну а когда кофе отхлебнул, обе половинки наконец совместились, и я себя нормальным человеком почувствовал.

— Советую тебе сейчас свою лекцию проштудировать, чтобы потом перед конгрессменами не заикаться, — рекомендует Сашок. — А то терминов, тебе не знакомых, там предостаточно.

— Зачем? — возражаю вяло. — Они всё равно по-русски не бычат. А переводить ты будешь.

— Пусть так, — пожимает плечами Сашок. — Ну а на вопросы, существа дела не уяснив, как ответишь?

— Не путай! — пальцем многозначительно у него перед носом машу. — Всё продумано до мелочей. И на вопросы ты тоже отвечать будешь. Мне вместо перевода сразу ответ на ухо прошепчешь, а после того, как я его повторю, по-американски им более подробно растолмачишь. Просекаешь?

— Ну ты и жук… — изумляется Сашок моей находчивости. — И здесь лапшу на уши ухитряешься повесить.

— За то тебе и деньги плачу, — ставлю его на место.

Пообедали мы опять в номере, и я коньячку для храбрости принял — всё-таки представительная компания меня слушать будет. Тут и секретарь…надцатый за нами заявился. Пора, мол.

Ну мы и поехали.

За кулисами конференц-зала хмырь цээрушный представил нам своего переводчика и краткий инструктаж провёл.

— Сейчас, — говорит, — мы выйдем к трибуне, я вас конгрессменам представлю, и вы начнёте свою лекцию.

Сашок мне на ухо переводит и добавляет совсем уж тихо:

— Читай помедленнее. Это производит хорошее впечатление.

Киваю ему, а хмырю заявляю, что, мол, у меня свой переводчик есть и второго не нужно.

— Хорошо, — дипломатично соглашается со мной хмырь, но, тем не менее, на своём стоит: — А наш переводчик пусть для подстраховки будет.

Делать нечего, соглашаюсь и я с ним, и мы все вчетвером в конференц-зал выходим.

Как увидел я, каким образом меня конгрессмены слушать собрались, то в первое мгновение обомлел. А затем рассвирепел. Ощущение такое, будто мы не в конференц-зал вошли, а в ресторан завалили. Сидят конгрессмены за столиками, закусками и бутылками уставленными, на меня, что на клоуна, смотрят. И такое выражение сытого довольства у них в глазах, словно я им сейчас под гармошку частушки молотить буду.

Сашок, моё состояние заметивший, на ухо успокаивающе шепчет:

— У них так принято…

Но я и бровью не веду. Плевать мне, как у них принято! Я им свой «конферанц» устрою, век помнить будут!

— …Прошу вас, — заканчивает свою вводную речь…надцатый секретарь, ко мне поворачивается и рукой приглашающий жест в сторону трибуны делает.

Иду я ногами ватными к трибуне, кладу на неё листки с лекцией, берусь крепко за края и глазами, кровью налитыми, в зал вперяюсь.

Подождал, пока перезвон посуды стих, да все ко мне взоры обратили, и начал, как Сашок учил, размеренно и веско:

— Я приехал к вам прочитать лекцию о моём личном видении будущего экономического развития России. Однако по обстановке вижу, что меня здесь за шута горохового принимают, который, как в ресторане, вас шутками скабрезными веселить будет либо стриптиз покажет. Мне тут за кулисами попытались втолковать, что у вас так принято лекции слушать. Ну, это вы своего президента подобным образом встречайте. Ко мне же так относиться я не позволю! Похоже, и в мыслях здесь ни у кого нет, что, быть может, сейчас перед вами будущий президент России выступает. Я заставлю вас всех меня уважать. Поэтому моё сегодняшнее выступление мы сведём к паритету: я передаю распечатку своей лекции вашему представителю, он её переведёт, размножит и раздаст экземпляры всем, желающим ознакомиться. А я тем временем тоже за стол сяду водку жрать. Но в другом месте.

С этими словами вручаю листки лекции хмырю оторопевшему, разворачиваюсь и твёрдым шагом покидаю «конференц-ресторан». А по пути указания жёсткие Пупсику даю, что он с мозгами конгрессменов сделать должен. Мало того, чтобы ни один из них от чтения лекции не увильнул — пусть наизусть вызубрят и как молитву бубнят.

Догоняет меня на лестнице Сашок и режет словом резким, безжалостным:

— Всё, Борис, можешь на своей политической карьере жирный крест поставить.

— Ты в этом уверен? — глаз кошу на него насмешливо.

— Абсолютно.

— «Шура, не учите нас жить!» — ёрничаю откровенно. — Почитаешь утречком их газетки, тогда и поговорим. Ты ведь по-американски шпрехаешь?

Молчит Сашок, слова мои переваривает. Не первый раз ему со мной обмишуриваться — осторожным стал.

— Мало того, — продолжаю, — завтра у нас встреча с Блином Клиторном предстоит.

— С кем, с кем? — переспрашивает Сашок.

— Президентом их.

— Биллом Клейтоном, — поправляет меня он.

— Ты мне этот официоз брось! — морщусь пренебрежительно. — Все президенты американские постоянно у России что блин без масла в горле комом стояли. А что фамилия у него такая, так ты на его окружение погляди, практиканточек, что в Белом доме сидят! Так что ты меня дипломатии своей не учи, а лучше готовься назавтра с главным бабником Америки познакомиться.

А вот здесь уже Сашок не выдерживает. Смотрит на меня взглядом сострадательным, как на душевнобольного, по фазе только что сдвинувшегося, и говорит голосом мягким, успокаивающим:

— Завтра мы домой летим…

— Так то вечером, — объясняю популярно, — а утро на что?

Пожимает неопределённо плечами Сашок, кривится кисло.

— Ладно, утро вечера мудренее, — подвожу итог дискуссии. — Поехали водку пить, как конгрессменам обещал. Моё слово на сей счёт — кремень.

Вернулись мы в отель, и здесь я решил шутку ва-аще сверхоригинальную отчебучить. Раз конгрессменов на раут пригласить не удалось, то почему бы мне с цээрушниками, всю ночь меня «охмурявшими», в запой крутой не удариться? Не с Сашком же по-чёрному нажираться — нам вдвоём содержимое чемоданчика «атомного» не осилить. Зря, что ли, столько «горючего» уникального, тройной очистки, через полмира тащили?

Впрочем, три бутылки перцовки для встречи с президентом американским я оставил. Не с пустыми же руками к нему идти? Неудобно как-то получится… Не по-русски.

Подготовил я с помощью Пупсика цээрушников к моему приходу — а то ещё с перепугу палить в нас с Сашком из кольтов, что по мишеням, начнут — и стучусь к ним в номер. Открывает мне «горилла» их, проход собой, что шкафом, загораживает, на меня вопросительно смотрит.

— Ребята, — говорю панибратски, — у меня сегодня праздник: лекцию вашим конгрессменам прочитал, и её на «ура» приняли. — Отодвигаю в сторону «шкаф-гориллу» и самым наглым образом вхожу в номер. — Поэтому предлагаю это событие эпохальное отметить соответственно.

И чемоданчик «атомный» бац, на прибор какой-то водружаю. И открываю. А там какого «горючего» только нет! На все вкусы. И, что характерно, бутылки вроде бы такие же, из которых наш народ отраву жрёт, а вот содержимое по спецзаказу на заводе изготовлено, чтоб, значит, перед заграницей краснеть не пришлось.

Ничего ребята цээрушные оказались, с полуслова, благодаря Пупсику, меня поняли. И водку на дурняк, как наши, изумительно жрали. Короче, когда их шеф, хмырь то есть наш, через пару часов заявился, мы уже хором «Подмосковные вечера» и «Yellow submarine», чередуя куплетами, горланили. Хмыря попервах чуть кондрашка не хватила, но Пупсик ему в мгновение ока душевное равновесие вернул. Тоже ничего мужик оказался: звякнул по телефону сотовому куда-то, и минут через пять в номере девицы нарисовались. В общем, всё путём вышло. Образец русско-американского сотрудничества споенного. С конгрессменами, думаю, хуже получилось бы.

55

С утра я что стёклышко был — во что, значит, продукт качественный потреблять! И голова не болит, и во рту не сушит. Правда, водки всё равно почему-то хочется. Может, именно потому, что голова такая неестественно светлая?

А вот Сашок тяжело на ноги поднялся. И говорил я ему вчера: не мешай водку с виски — так нет, не послушался. Хочу, мол, с американской спецслужбой на брудершафт выпить! «Добрудершафтился» до такой степени, что девицы его потом за руки, за ноги в спальню, что тюфяк какой, с трудом отволокли. И чего им, спрашивается, надо было от него в таком состоянии?

— Может, лекарство примешь? — киваю ему на полпузыря «Столичной», что я на журнальный столик специально для такого случая поставил, с общего застолья предусмотрительно заныкав.

— Нет-нет! — машет руками. — Вначале кофе… лёгкий завтрак… и лишь потом… может быть…

Только мы собрались куда в ресторан податься, чтобы Сашку здоровье поправить, как стук в дверь настойчивый раздаётся. Открывает Сашок дверь, а на пороге хмырь наш стоит. С лицом белым, глазами бегающими.

Да, думаю, видно тоже вчера хорошо принял. Сейчас по всем правилам бонтона межгосударственного опохмелиться предлагать будет.

Ни хрена подобного. Бочком-бочком в дверь протискивается, а за ним человечек какой-то, весь из себя невзрачный, проскальзывает. Причём настолько неприметный, что не только глазу зацепиться не за что, но и память о встрече с ним сразу напрочь отшибает. Как о столбе уличном. Невидимка, одним словом.

— К вам прибыл личный представитель президента Соединённых Штатов Америки по особым поручениям, — шёпотом замогильным сообщает хмырь и в сторону «невидимки» кивает.

Ну, ежели по особым поручениям, как-то отстранёно решаю я, то представитель таким незаметным и должен быть. Мало ли с кем президенту инкогнито пообщаться вздумается… Может, с тёлкой какой клёвой… Не зря о нём легенды сексуального характера ходят.

— Президент Соединённых Штатов Америки, — тут же начинает вещать представитель по особым поручениям голосом блеклым и таким же невыразительным, как и он сам, — приглашает вас к себе на неофициальную встречу.

Ядрит твою в корень! — хлопаю себя ладонью по лбу. Как я мог об этом забыть?! О тёлке, значит, подумал, а о себе?

Зато у Сашка реакция неадекватная. Багровеет в момент, что от апоплексического удара, рот обеими руками зажимает и с места в карьер в ванную комнату метётся.

— Когда? — машинально спрашиваю «невидимку».

— Прямо сейчас, — индифферентно сообщает он, словно наблюдать подобные ситуации ему не в диковинку. Будто каждый второй сенатор как Сашок реагирует на приглашение президента.

— Минутку, — говорю «невидимке», хватаю с журнального столика пузырь с остатками «Столичной» и за Сашком устремляюсь.

А того над умывальником наизнанку выворачивает. И чего ему президент штатовский так не нравится?

Жду я, пока организм его успокоится и в норму придёт, а сам глазами комнатушку обшариваю — где тут какая посуда имеется, чтобы «лекарство» налить? Не из мыльницы же Сашку дозу принимать, ещё хуже эксцесс может случиться… Наконец пластиковый стаканчик с зубными щётками замечаю. Вытряхиваю щётки на пол, а стаканчик до краёв наполняю. Аккурат доза лечебная.

Тут и Сашка спазмы отпускают. Садится он на край ванны, рот полотенцем вытирает. А сам зелёный-презелёный, что крокодил нильский. И тоска в глазах беспредельная, типа того, мол, добейте, братцы, чтоб не мучился…

— Прими, — стакан ему протягиваю.

Видит Сашок, что за «лекарство» ему предлагаю, руками машет, мычит протестующе.

— Я кому сказал?! — командую.

Смотрит он на меня взглядом страдальческим, что на изувера, но стакан таки берёт.

— А теперь залпом, на вдохе — и дыхание задержи!

Выполняет он послушно и эту команду и, щёки надув, дыхание пресекает. Тело всё конвульсивно содрогается, а цвет морды, что у взбесившегося светофора — зелёный-жёлтый-красный, — с калейдоскопической скоростью меняется. Но терпит Сашок, волю организму не даёт.

Наконец вижу, испариной морда покрывается. Полегчало, значит.

— Молодец! — хвалю. — Можешь дышать.

Выдыхает он шумно и тряпкой мокрой начинает с края ванны на пол сползать. Поддерживаю его, морду водой ополаскиваю, волосы пятернёй приглаживаю и на ноги ставлю. Оглядываю критически в таком положении, узел галстука ему поправляю. Теперь сойдёт. Рубашка и костюм, водой забрызганные, пока к президенту доберёмся, высохнут. Да и сам он к тому времени мало-мало оклемается. Сейчас же «на автопилоте» придётся транспортировать.

Беру его под руку и вывожу из ванной комнаты.

— Мы готовы, — объявляю.

Никаких, естественно, торжественных звуков фанфар по поводу нашего выхода «в свет» не раздаётся. Наоборот, хмырь, хоть и сам с бодуна крепкого, с некоторым сомнением на нас смотрит — в каком, мол, смысле готовы? Зато особый порученец президента нормально ко всему относится — видать, не внове ему лиц высокопоставленных в таком виде сопровождать.

— Прошу, — говорит и дверь из номера перед нами открывает.

Прихватываю я по пути чемоданчик «атомный» с презентом для президента и под руку с Сашком в коридор выхожу.

Заводит нас порученец в лифт, но вместо первого этажа почему-то вверх везёт. «Уж не ловушка ли это какая цээрушная?» — в голове мысль шальная мелькает, но я её, будто муху назойливую, отгоняю. Что мне козни их политические, когда Пупсик всегда со мной «на проводе»?

И действительно — никакого подвоха. Выходим мы из лифта на крышу отеля плоскую, и вижу я перед собой вертолёт замерший.

— Прошу, — жест приглашающий теперь уже в сторону «стрекозы» особый порученец повторяет.

Да уж, хоть и у самого пара вертолётов есть, но до такого сервиса, чтобы на крышу дома их сажать, мы ещё не дожили… А нехреново было бы в Думу на вертолёте лётать!

Президент нас на лужайке своей загородной резиденции встретил. В костюмчике белом для гольфа, с улыбкой радушно-лучезарной, всему миру известной. На газоне пару тентов-зонтиков раскрытых, под каждым по столику со стульями. И штук шесть мордоворотов по периметру лужайки торчат, по сторонам глазами постреливают, словно только что известие получили о готовящемся покушении. Ещё один «горилла» от президента ни на шаг не отходит, и такое у него на морде выражение сурового «отрешения» от мира, будто в следующую секунду ему первое лицо государства грудью прикрывать придётся.

Порученец, как нас на лужайку доставил, даже из вертолёта не вылез и тотчас в нём и улетел. Иду я по травке стриженой к президенту Блину, Сашок, само собой, в кильватере с чемоданчиком «атомным» следует. Делает и Блин пару шагов мне навстречу, и мы друг другу радушно руки жмём, слова протокольные говорим.

— Весьма польщён личным знакомством.

— Искренне рад встрече.

— Как вам у нас нравится? — дипломатично интересуется Блин.

Оглядываюсь я вокруг, на виллу его оценивающе смотрю и выхожу за рамки протокола:

— Ва-аще нормалёк. Но моя усадьба под Москвой покруче будет.

Мордоворот, что рядом с Блином ошивается, к уху его наклоняется, шепчет что-то. Не «гориллой» он, оказывается, а переводчиком здесь служит. Вот уж никогда бы не подумал — по габаритам его только за громилу принять можно, к тому же на морде ни тени интеллекта нет. Впрочем, мой Сашок тоже не из хилых будет…

Смеётся заразительно переводу президент Блин, но в то же время головой недоверчиво вертит.

— А чего спорить? — плечами пожимаю. — Приезжай в гости — сравним.

Снова смехом заходится президент-хохотун.

— Может быть, может быть… — неопределённо обещает.

И тут до меня доходит, что не на равных мы с ним беседу ведём.

— Вот президентом России стану, — гонорюсь неожиданно для самого себя, — обязательно официальное приглашение пришлю.

— И это вполне возможно, — серьёзно соглашается Блин. — Я с утра газеты просматривал: весьма лестные отзывы о вашей лекции конгрессмены высказывают…

Сашок, что мне на ухо почти синхронно переводит, на этой фразе икает громко и запинается. Оглядываюсь я недоумённо и вижу: глаза у него из орбит очумело вылезли, и пот ручьями по морде струится. То-то и оно! — думаю злорадно. Говорил я тебе, что конгрессмены меня на пьедестал вознесут, а ты не верил.

Блин же его реакцию по-своему истолковывает.

— Что это я вас на солнцепёке держу? Прошу под тент. И пиджаки можете снять — у нас ведь неофициальная встреча.

Садимся под тент, пиджаки на стулья по-свойски вешаем.

— Скоч*? — предлагает Блин «освежиться». *[2]

— Ага, — киваю, хоть толком и не знаю, что это за напиток. — А моему переводчику виски чистое со льдом.

Здесь переводчик президента мешкает почему-то, а затем что-то долго и пространно шепчет на ухо Блину. Но того разночтением языковым не прошибёшь.

— Тогда Борису, как мне, — тихо рекомендует переводчику и с сомнением на Сашка смотрит. — А… ему не повредит?

— Поможет! — заверяю.

И действительно, хлопает Сашок стаканяру жидкости тёмно-янтарной, льдом зажёвывает и на глазах оживает. Я же скоч этот самый, блеклый, как и в стакане у Блина, лишь пригубливаю и морщусь про себя, хотя внешне недовольство никак не проявляю. Такое пойло разбавленное мне подсунули, что грудным детям вместо молока давать можно.

— Борис… Это, наверное, в России одно из самых распространённых имён? — тень на плетень Блин наводит, по-светски треплется, вокруг да около пляшет, основную тему разговора затушёвывая.

— Почему? — плечами пожимаю, а сам думаю: какого рожна кота за хвост тянешь, говори прямо, чего сказать хочешь. Хоть и я эту встречу «организовал», но и ты тоже что-то себе на уме держишь…

— Ну, как же… — улыбается обезоруживающе Блин. — Борис Годунов… Борис Ельцин… Теперь вот Борис Пескарь.

— Есть только один Борис — Пескарь который, — рублю безапелляционно и штилем высокопарным заканчиваю: — Остальные — тени на фоне смутных времён государства Российского.

Заходится смехом Блин-хохотун, будто я остроту какую похабную отчебучил.

— Вижу мужа государственного, — заявляет он и ладонью так это покровительственно меня по руке похлопывает. Затем улыбку с лица стирает и, прямо мне в глаза глядя, говорит: — Не для протокола. Мы тоже на вас виды имеем. По нашим данным, вы один из перспективнейших политиков своей страны, для которого Соединённые Штаты Америки готовы оказать всяческую помощь на следующих выборах президента России.

Ага! — думаю себе. Значит, тебе уже доложили, что моё «охмурение» прошло успешно: мол, накрепко впихнули мне в подсознание верность и преданность идеалам Америки. А вот вам болт с трёхдюймовой нарезкой! Это не вы мне, а Пупсик вам мозги запудрил. Ишь, как запел: перспективнейший политик! Что наши борзописцы газетные да телекомментаторы шустрые из вакуума пулю делаешь.

Однако вслух ничего такого не говорю. И виду не подаю — пусть себе мыслью тешатся, будто я у них на крючке. Наоборот, в улыбке благодарственной расплываюсь, Блину подыгрывая.

— Оченно признателен за столь высокую оценку моих способностей, — заливаю так это лихо, что скулы от приторности воротит.

— Россия и Америка — две великие державы, и они должны жить в добрососедстве, — ударяется в патетику Блин. — А уж их президентам сам бог велел дружить, — заявляет так, словно моё избрание на пост самый высокий дело решённое.

Эх, думаю, нет со мной Алиски, и Блин без своей половины… Какой тост пропадает — я бы сейчас «дружить семьями» предложил.

— Это неплохо бы и отметить, — подмигиваю Блину и тут же попытку его пресекаю, когда он к прислуге оборачивается, чтобы указание «повторить» отдать: — Нет-нет, у меня для такого случая кое-что получше есть.

— А подай-ка мне чемоданчик наш «атомный», — Сашка прошу.

При слове «атомный» переводчик-телохранитель президента дёргается так, будто на амбразуру броситься готов, своё основное предназначение свято исполняя, но Блин его жестом останавливает.

Подаёт мне Сашок чемоданчик, открываю его и ботл четырёхгранный перцовки хохляцкой на стол водружаю.

— Вот, — говорю гордо, — ручаюсь, такого вам пробовать не приходилось.

И это чистейшая правда, поскольку перцовка сия по моему личному спецзаказу в Хохляндии произведена. Она мне всегда нравилась, одно только возмущало: на этикетке «Горiлка з перцем» написано, а вместо «з перцем» там всегда почему-то только два стручка бултыхаются. Да и те без хвостиков, явно надкушенные. Что значит, натура хохляцкая, жмотливая… Посему я и спецзаказ сделал, чтобы в бутылке без всякого обмана три перца целеньких плавало.

Берёт Блин в руку бутылку, этикетку рассматривает, бровями удивлённо двигает. Сразу видно — подобную продукцию в жизни своей первый раз видит.

— Только под неё закусь нужна, — говорю прямо. — Иначе не тот эффект получится.

— Понимаю, — кивает Блин и, в свою очередь, мне подмигивает. — Солёные огурчики?

— Откуда они у вас? — смеюсь. — Можно и салаты какие кисленькие либо под майонезом.

— Тогда прошу в моё «бунгало», — предлагает он, встаёт и распоряжения соответствующие прислуге отдаёт.

Идём мы на виллу, и тут меня словно по голове кто кувалдой врезает — а вдруг ему не понравится? С его-то вкусом аристократическим, утончённым… На что у ребят моих желудки лужёные, но, кроме меня, перцовку практически никто из них особо не уважает. Что же делать?

Впрочем, решение быстро нахожу и Пупсика к действию подключаю. Раз это исконно хохляцкий напиток, пусть Блин на сей момент себя стопроцентным хохлом ощутит, который за нэньку Украину и за её национальные святыни кому хошь пасть порвёт.

Заводит Блин нас в гостиную, под трапезную охотничьего домика стилизованную, где по стенам, как и положено, оружие разное развешано да трофейные головы копытных с рогами, и за стол, в мгновение ока накрытый, усаживает. В камине полешки потрескивают, но в комнате прохладно — вовсю кондиционер невидимый пашет. После жары на лужайке весьма приятственно в такой обстановке очутиться. Самое место для принятия перцовки.

Берёт официант мою бутылку, ловко эдак пробку скручивает и в стаканы высокие на полпальца наливает.

— Э, нет, — головой качаю, — этот продукт так не пьётся.

Отбираю бутылку и дозу соответствующую Блину и себе отмериваю.

— А теперь — залпом!

Поднимает с некоторым сомнением Блин стакан, нюхает. Однако особо время не тянет — сразу видно, в этом деле человек отважный.

— Прозит! — говорит и одним махом стаканяру глушит.

И застывает изваянием. И чудится мне, что нос его в бульбу багровую, сплошь пористую вырастает, губы в полумесяц перевёрнутый так складываются, будто их усы вислые прикрывают, а волосы светлые темнеют и на макушке в чуб казацкий собираются.

Переводит Блин взгляд на меня обалдевший и вдруг выдыхает на чистом хохляцком языке:

— Та цэ ж справжня украйинська горилка…

И бац — мордой в тарелку с салатом. Что Ломоть — один к одному.

Наш человек, хвалю про себя. Но слабоват. Тренировки не хватает…

И таким же макаром свою дозу простаю.

Что огнём моё нутро вспыхивает, и языки пламени из глаз выметаются.

— Та ото ж… — перехожу и я на хохляцкий и, солидаризуясь с Блином, мордой об стол грохаюсь.

Очнулся я уже в лимузине. Катим мы куда-то по шоссе, вроде знакомому: лес по обочинам, из-за деревьев солнышко зарёю высвечивает. По всем признакам — утро раннее. Поворачиваю голову и вижу, что рядом Сашок трезвый что стёклышко сидит.

— Где мы? — спрашиваю хрипло.

— Дома, — просто отвечает Сашок. — Вот и усадьба уже наша.

И действительно, через минуту на территорию усадьбы въезжаем, и шофёр к особняку подруливает.

Вот, блин! Двойной блин, российско-американский! Что за напиток термоядерный нам хохлы подсунули, если он сразу после приёма внутрь напрочь вырубает, да так, что я ни черта обратного пути из Америки не помню? Сверхоружие секретное, что ли, какое разработали, или я перемудрил с дозировкой менталитета хохляцкого, который в неразбавленном виде ни одни мозги принять не могут?

Выползаю из лимузина, а тут и Алиска по крыльцу ко мне сбегает, на шею вешается. Еле на ногах устоял.

— Боренька, родненький! — обцеловывает меня. — Тут вчера по телику сообщили, что ты с самим американским президентом встречался. Правда? А ты жену его видел? Что на ней было? А причёска? А украшения какие на ней? Правда, что колье у неё бриллиантовое?..

— Потом, потом… — сопротивляюсь вяло. — Видишь, устал с дороги?

— Ах, извини, — мгновенно проникается сочувствием Алиска. — Идём, идём отдохнёшь.

Обнимает она меня за торс, к двери ведёт. Поднимаюсь я с трудом на крыльцо, и тут вдруг веселье меня запоздалое охватывает — нормальный таки вояж в Америку получился! Нищак!

Оглядываюсь я тогда и указание шутливое Сашку даю:

— Ежели президент американский по телефону обо мне справляться будет, скажи, чтоб вечерком перезвонил. Отдыхаю я сейчас.

— А если наш президент звякнет? — в свою очередь шутит Сашок.

— А нашего на хрен пошли. Разрешаю.

ПУПСИК

Странно, но очередной переезд на новое место жительства никак не сказался на Пупсике. Зато всевозрастающие потребности Пескаря, его просьбы, постепенно превратившиеся в требования беспрекословного исполнения желаний, неожиданно прорвали психологическую преграду страха и боли, которые ранее неизбежно сопутствовали каждому минимально возможному изменению реальности. Словно лопнул давно созревший нарыв, мучивший сознание нестерпимым ужасом неизбежного конца, и Пупсик ощутил себя на месте пусть ещё слабого, но уже выздоравливающего после тяжелейшей болезни пациента. Его сознание, задавленное в психоневрологическом диспансере лошадиными дозами транквилизаторов, вдруг начало бурно совершенствоваться, а удивительные возможности — непрерывно расти. Порой ему казалось, что и организм его растёт и трансформируется. Выпрямляется позвоночник, пропадает горб, изменяются черты лица… Однако то, что он в своё время с лёгкостью проделал с телом Алисы, со своим телом у него не получалось. Точнее, Пупсик не хотел лепить из себя нечто искусственное, поскольку подсознательно понимал, что его организм развивался отнюдь не так, как задумала природа, а правильного пути воссоздания себя он не знал. Пока не знал, так как изредка, в минуты коматозного состояния, подсознание выдавало смутные картинки его предполагаемой настоящей оболочки, но были они ужасны и вызывали отвращение. Вероятно, они представляли собой искажённые в кривом зеркале больной психики отражения, и Пупсик, отвергая их, терпеливо ждал окончательного выздоровления, когда сможет, наконец, абсолютно точно представить свой настоящий внешний облик, чтобы с полной уверенностью в его подлинности воспроизвести себя.

Исполнение желаний Пескаря уже не вызывало страха перед Бездной, наоборот, Пупсик даже испытывал какое-то странное, почти мазохистское удовольствие при их осуществлении, будто это было его самой важной жизненной потребностью. Но вместе с тем творение «чудес» высасывало из организма столько энергии, что порой Пупсику казалось, будто температура его тела падает до абсолютного нуля. Возможно, он просто взрослел, достигая отрочества, когда на пороге половой зрелости мальчишку начинают мучить непонятные и тревожные желания тела. Интуитивно он понимал, что ему необходим кто-то ещё, кто помог бы справиться с его таким состоянием, кто согрел бы душу и тело, не дал бы ему превратиться в глыбу льда, а быть может, и зажёг в нём животворный свет тысячи солнц. Ему порой до сладкой боли хотелось закричать, позвать отчаянным криком в Бездне этого кого-то, и даже один раз из накрепко сжатого рта вырвался сдавленный стон…

Но торжествующий рёв звёздного дракона, почуявшего добычу, лавина огня, испепелившая спальню, надолго отбили желание повторять подобные попытки.

56

Надавал я обещаний сверх меры в этих Америках, что стану президентом, но как их осуществить? Во, задачку сам себе задал! Выборную кампанию я бы организовал по высшему разряду — комар носа не подточит, опыт уже есть. Пушечным ядром, всё на пути сметающим, вознёсся бы на высшую должность. Но беда только, что президентские выборы лишь через два года будут, а хочется уже сейчас. Грохнуть, что ли, нынешнего президента, или переворот в стране устроить?

Месяц целый я мозги сушил, но ничего путного не придумал. Свозил за это время Алиску на Багамы, но больше недели там не выдержал. Алиска в диком восторге: «А вилла у нас какая! А сервис здесь, а обслуживание! А яхта, что ты мне купил, просто прелесть! А море, а небо, а солнце, а пальмы!» Но мне её восторги телячьи по фиг. Положим, море, небо и солнце я тебе и в России обеспечить могу, а если так уж приспичило пальмы иметь, так завтра вагон дров из них в момент напилю и в усадьбу доставлю, лишь бы ты в уши не жужжала, не отвлекала от мыслей великих плана вселенского, крупномасштабного. Что мне до развлечений козявочных: скутером там по волнам править либо планером над островами «штурвалить»? Вот кормило государства в руках ощутить, да против ветра политического твёрдым курсом идти, чтоб пассажирам тошно было — это да. Достойное развлечение. Дайте только порулить!

Короче, отдых такой, плебейско-плейбойский, на Багамах мне колымской каторгой показался. Тут, понимаешь, брожение в уме усиленное наблюдается, как имя своё возвеличить, а Алиска меня на твердь земную то и дело низводит: «Скушай, Боренька, кусочек осьминога. Пальчики оближешь, как приготовлено!» — и китайскими палочками мне кусок щупальца ко рту подносит.

В конце концов не выдержал я и брякнул в сердцах:

— Ты как хочешь, можешь здесь хоть до конца жизни моллюсками объедаться или наоборот, но я-то не кашалот! Меня дома дела державные ждут!

Надула она попервах губы, но тут же вещи свои укладывать в дорогу стала.

— Как скажешь, Боренька. Куда ты, туда и я.

В общем, нормальная первая леди государства из неё получится. Как стану президентом да будем с Блином семьями дружить, и ему предложу супругу «перевоспитать» по образу и подобию моей.

Вернулись мы домой, и я первым делом Сашка к себе вызываю, ибо такой зуд во мне стать президентом начался, что просто невтерпёж. Как у ребёнка малого в магазине игрушек: хочу вот эту цацку и, режь меня, с места не сойду — дай!

А Сашок в отпуске. В Сибири где-то там на «сафари» лосей промышляет. Мало он в джунглях городских «лосей» двуногих настрелял, так ему, вишь, на настоящую дичь в тайге девственной поохотиться захотелось! Связались с ним по спутниковой связи, определили местонахождение и вертолётом из дебрей в момент выдернули. Однако он в такую глушь залез, что всё равно двое суток я как на иголках сидел, пока он в Москву самолётами разными добирался.

Всё-таки должное ему отдать нужно: как на усадьбе нарисовался, никуда не пошёл, прямо так, небритый, в штормовке, сапогах грязных в кабинет ко мне завалил. Рюкзак и ружьё, правда, за дверью оставил.

Что гостя дорогого его встречаю, руку жму, радушно улыбаюсь, у столика журнального, специально для данного случая накрытого, усаживаю.

— Как здоровье, как охота? — интересуюсь.

— Без здоровья в тайге делать нечего, — отвечает. — А охота нормальная. Поинтереснее, чем здесь.

Уж и не знаю, насчёт какой «охоты» здесь он намекает, но смотрит на меня настороженно, чуть глазами не буравит — мол, зачем понадобился?

Но я себя сдерживаю, хотя так и свербит разговор деловой с места в карьер начать.

— Как насчёт перекусить с дороги? — предлагаю.

— Можно, — соглашается Сашок.

Разливаю я коньячок по рюмкам, тост дежурный к случаю говорю:

— За охоту.

Выпивает молча Сашок, закусывать начинает. А мне ни коньяк в организм не идёт, ни кусок в горло не лезет. Пригубливаю чуть-чуть, рюмку на стол ставлю, на Сашка смотрю, как он насыщается. Видать, нигде в пути не ел, так как молотит закуски за милую душу.

Наконец первый голод утоляет, на меня глаза поднимает.

— Ладно, не тяни, Борис, резину, — говорит. — Вижу, серьёзное дело наметил, если Валентину поручить не смог и меня из отпуска отозвал.

Опешиваю я на мгновение, а затем смеюсь откровенно. Вот уж точно мозги у Сашка набекрень дипломатический поставлены — в каждом слове чужом двойной смысл видит! Небось, вообразил, что мой тост «за охоту» — грохнуть кого означает. Ну а если никакой подоплёки нет, как он себя чувствует, когда впросак попадает?

— Помнишь, — спрашиваю, — какие я в Америке обещания раздавал?

— Помню.

— Так вот, охота мне побыстрее президентом стать, — играю словами.

Выпрямляется резко Сашок, будто кусок у него в горле застрял, взглядом немигающим в меня вперяется.

— Значит, президентом… — выдыхает отморожено. — Значит, вон на кого охоту открываешь…

А меня от его «отмороженности» злость неожиданная охватывает.

— Что это с тобой — никак поджилки затряслись? — сквозь зубы цежу, хотя мгновение назад совсем в другом русле разговор вести был намерен. — Когда экс-премьера вместе «мочили», так всё нормально было. А президент, он что — из другого теста?

Ничего Сашок не отвечает. Наливает полный фужер коньяку и выпивает, не отрываясь, но и не торопясь — обстоятельно, глоток за глотком, что воду. И даже не крякает.

Затем смотрит на меня ясным взглядом и спокойно так, но настолько твёрдо, что в каждом слове металл чувствуется, говорит:

— Давно пора наши конюшни авгиевы почистить. А то дерьма накопилось…

И тут я только понимаю, что на душе у Сашка и почему он так моё решение встретил. Не поджилки у него тряслись, а ярость на дерьмократов, страну испохабивших, наконец-то выплеснулась. Вот так, пуд соли с таким мужиком съешь, а малой толики его сущности не прознаешь.

— Ну, положим, грохать президента мы пока не будем, — отвожу глаза в сторону. — Неизвестно, как к этому народ отнесётся. В Думе и так разговорчики ползут, что не надо нам такой должности с полномочиями почти диктаторскими — того и гляди после удачного покушения изменения в Конституцию внесут и институт президентства отменят. Поэтому я должен прийти к власти самым что ни на есть демократическим путём.

Вдребезги фужер в руке Сашка разлетается, кровь из кулака, крепко сжатого, капать начинает, но молчит он, лишь желваки по скулам ходят.

— Давай так договоримся, — кладу ладонь жестом мягким ему на плечо. — Ты мне президентом стать поможешь, а я затем тебе волю полную дам в стране порядок навести. По твоему усмотрению. Я тебе для этого, как у президента штатовского, должность государственного секретаря организую. Лады?

Ноль ответа. Будто я к скале гранитной обращаюсь.

— Подумай хорошенько, а завтра с предложениями, как срок выборов президента приблизить, приходи. Принимаю любые идеи, даже самые фантастические. А теперь иди, отдыхай.

Что робот Сашок встал и так, с осколками стеклянными в кулаке окровавленном, к двери шагом автоматическим направился. Это же до какой степени человека умного «опустить» надо, чтобы в нём столько ненависти к власти нынешней накопилось! А ведь раньше и виду не показывал, лишь изредка что-то проскальзывало, когда я его образованностью «дипломатической» пенял. Ну и напьётся он сегодня…

Но в этот раз я не угадал. На следующий день сразу после завтрака Сашок ко мне в кабинет заявился. Гладко выбритый, в безукоризненном костюмчике, и ни тени хмеля в глазах — лишь повязка на руке о вчерашнем инциденте напоминает. И словно что-то в нём изменилось: на первый взгляд вроде бы и незначительное, но на поверку весьма существенное. Он всегда уверенным в себе человеком выглядел — недаром что я, что Бонза его исключительно для особых поручений держали, — но раньше в глазах у него вроде как некоторое отстранение читалась. Типа всё, что прикажете, чисто, аккуратно и по-умному смастырю, одно учитывайте, что это ВАШЕ дело я в жизнь претворяю, не своё. Теперь же словно кто стержень жизненный в него засандалил да цель личного существования в этом мире раз и навсегда определил — в глазах свет ясный появился, в словах твёрдость непоколебимая. На коне себя почувствовал, а не пешкой в чужой игре. Ещё тот фанатик на поверку оказался.

— Никак мой «теневой министр» что-то удумал? — шучу, жестом присесть предлагая.

— Есть кое-какие соображения, — сдержанно кивает Сашок и садится с достоинством. — Докладывать?

— Да, — разрешаю и внутренне ликую. Полезно под рукой чью-то голову светлую иметь. Я почти месяц мозги над проблемой сушил, ни фига придумать не смог, а Сашок, глядишь, за одну ночь решение нашёл. И, уверен, нехилое.

— Как я понял, ты против физического устранения президента, — начинает Сашок, — хотя это самый простой путь к досрочным выборам.

— Ну? — ёрзаю в кресле нетерпеливо. Что он, понимаешь, кашу манную передо мной размазывает? Дело говори!

— Путч тоже не подойдёт, — продолжает Сашок. — Во-первых, дело долгое, кропотливое, а во-вторых, неизвестно, кто в конечном счёте к власти придёт, поскольку сейчас любой мало-мальски значащий политик на себя одеяло власти натянуть норовит.

— Короче! — не выдерживаю. — Ближе к теме.

— Тогда перейдём к фантастическим предположениям, — спокойно соглашается Сашок и смотрит мне в глаза таким взглядом, что мороз по коже пробирает. Словно насквозь видит и теперь не просто предполагает, а абсолютно уверен в моих трансцендентных возможностях. Впрочем, и немудрено. Со мной он уже такого навидался, что только дурак не верил бы. А Сашку в уме не откажешь.

— Давай и это рассмотрим, — говорю осторожно. — Только основа реальной должна быть, а не насквозь сказочной. Без всякого там «по щучьему велению».

— Само собой, — кивает Сашок. — Два варианта ты отверг, предлагаю третий: Дума выносит президенту вотум недоверия и назначает новые выборы…

— Ага! — вскипаю мгновенно, Сашка на полуслове обрывая. — Это мы уже проходили. Конфронтация властей, танки на улицах, разгон законодательного собрания… А президент по-прежнему в кресле сидит и в ус себе посмеивается!

— Нет, не так, — жёстко парирует Сашок. — Снаряды, как правило, в одну и ту же воронку не попадают. Аналогично и в истории — идентичные политические сценарии каждый раз по-новому разыгрываются. Нынешний президент любит упреждающие шаги делать, и всякий раз, когда чувствует, что кресло под ним шатается, звериным чутьём находит нестандартные решения и первым атакует противников. Правда, решения эти не его, со стороны подсказанные, но он, находясь под влиянием своих непомерных амбиций на власть, полностью себе чужие идеи приписывает, а потому легко поддаётся внушению. Вот здесь хорошо бы иметь в его окружении своего человека, который бы ему хитрую мысль подбросил.

Тут Сашок опять на меня внимательно смотрит, просто-таки жжёт взглядом.

— Не тяни, — морщусь. — Если идея стоящая, найдём такого человечка.

— Стоящая, — заверяет Сашок и продолжает: — Сам знаешь, что до окончания второго срока правления президенту остаётся два года, и по Конституции ему выставлять свою кандидатуру на третий срок не положено. Хотя очень хочется. Конечно, ему руки что в грязи, что в крови марать не впервой, потому и Конституцию переделать в очередной раз — что плюнуть. Но плевок теперь может против ветра получиться, поскольку, как я уже говорил, отработанный сценарий однозначно по другим рельсам покатится — аналитики президентские это прекрасно понимают. Поэтому хорошо бы ему в этот момент переломный так любимое им нестандартное решение в голову втемяшить. Первое: убедить президента, что на данное время он имеет самый высокий рейтинг популярности. Второе: доказать ему, что конфронтация правительства с Думой достигла пиковой величины и вошла в ситуацию пата, из которой выход только один — роспуск Думы с одновременным сложением президентом своих полномочий и назначение новых выборов. А поскольку он второй срок до конца на посту не пробыл, то имеет полное право выставить свою кандидатуру на следующее четырёхлетие. И здесь самое сложное: убедить президента в полной гарантии его успеха. Прямо скажу, с его недоверием и подозрительностью, это почти невыполнимая задача. Хотя, с другой стороны, человек он азартный…

— Ну-ка, ну-ка… — тяну неопределённо, что-то плохо врубаясь в хитросплетение мыслей Сашка. Не доходят до меня с первого раза его интриги «мадридского двора» — больно мудрёно. — А повтори-ка всё ещё разок?

Сашок повторяет.

Крутятся со скрежетом шестерёнки в моей башке, тонкую нить заумных рассуждений Сашка разматывая да на прочность проверяя. Как там «лесоруб» бородатый в Думе о своей теории научной сказал: «Идея достаточно безумная, чтобы иметь шансы на осуществление»? Впрочем, может, и не совсем так сказал, а я под свой случай перефразировал. Но что-то в этом есть…

— Хорошо, — киваю с видом умным. — Я подумаю.

57

Весь день я затем комбинацию многоходовую, Сашком предложенную, и так, и эдак рассматривал, в черепушке из угла в угол, что шары бильярдные, катая. Вроде задумка и ничего, но уж сильно запутана. Столько из клубка ниток торчит, что стоит за любую потянуть, как непредсказуемый результат получится. Однако делать нечего, за неимением лучших вариантов придётся этот принимать. К тому же и мне к интригам сложным привыкать необходимо, ибо политика иначе не делается. Самый прямой путь здесь с помощью киллеров торится, но лучше тропинками извилистыми к цели идти — быстрее желаемого достигнешь. С меньшими потерями и со славой большей.

В общем, решился я и прямо со следующего утра Пупсика на президента натравил.

Результат не замедлил сказаться. И вечер не наступил, как правительство объявило, что им закончена разработка проекта бюджета государства на следующий год и оно готово всю документацию хоть сейчас для обсуждения в Думу передать. Тут же и президент подпрягается и письмом официальным просит спикера Думы отозвать депутатов из отпусков и экстренное заседание собрать.

Ан не тут-то было! Чихать хотел спикер на желание президента! Спокойненько так с лазурных берегов Адриатики, где каникулы свои проводит, отвечает, что не видит-де оснований для экстренного заседания, поскольку по плану для рассмотрения проекта бюджета страны давным-давно октябрь зарезервирован. Кроме того, по имеющимся у него, спикера, сведениям, проект настолько сырой и одиозный, что и двух месяцев, до октября оставшихся, правительству не хватит, чтобы проект в более-менее удобоваримый вид привести. Так что пусть чиновники в поте лица над ним ещё поработают и не черновики с намётками туманными в Думу сдают, а нормальный проект.

Короче, той ещё лисой спикер Думы оказался. Ни в какую не хочет на открытую конфронтацию идти, себе отпуск портить. И, главное, всё по закону, не придерёшься, Думу никак не распустишь — нет оснований. Вот ежели бы война была, да по законам военного времени… А так — как минимум на два месяца патовая ситуация. Но в самом деле, не развязывать же мне войну где-нибудь на Кавказе? Самому ведь потом придётся расхлёбывать.

Вызываю к себе Сашка, газеты перед ним на стол бросаю.

— Читал? — спрашиваю пасмурно.

— В курсе.

— Мой человечек поработал с президентом, — объясняю. — Видишь, что получилось?

— Нормальная ситуация, — пожимает Сашок плечами. — До октября неразрешимая.

— Да ты что?! — беленею. — В игрушки играть собрался или государственным секретарём при президенте служить?! Думай, как дело с мёртвой точки сдвинуть!

— А ты человечка при президенте толкового купил? — спрашивает Сашок напрямую. Только своей прямотой «в молоко» попадает. Знал бы действительную раскладку сил, может, в бога веровать стал, а там и в монастырь куда подался на почве сдвига полного мозгов набекрень.

— В достаточной мере, — заверяю.

— Тогда пусть порекомендует президенту указ о срочном созыве Думы издать. Хоть это и противозаконно, но вполне допустимо. Но, опять же, спикер и от этого может увильнуть.

— Что же спикер должен сделать, чтобы на жёсткую конфронтацию выйти? — совсем уж угрюмо вопрошаю.

Смотрит на меня Сашок долгим взглядом, будто спросить хочет, имеется ли у меня человечек свой и при спикере, но не спрашивает. Чётко с некоторых пор уяснил, что его дело — идеи толкать, а как они осуществляться будут, лучше не задумываться. Водки на планете не хватит, чтобы она помогла знание метафизическое с его материалистическим мировоззрением совместить.

— А спикер на указ президента должен резким и непременно официальным заявлением ответить, — говорит. — То есть если он таки соберёт Думу на экстренное заседание, то единственным вопросом, который депутаты обсудят, будет не проект липового бюджета, а вопрос о вынесении вотума недоверия президенту.

— Ну-ну, — карандашом по столу стучу. Настроение у меня вконец сумрачным делается. Опять Сашок мне многоходовую интригу предлагает — куда-то она выведет? На путь прямой, или запутает всё в очередной раз так, что чёрт ногу сломит?

— Хорошо, — соглашаюсь нехотя. — Попробуем и такой вариант. Спасибо за предложение. Свободен.

А таки получилось! Как по маслу прошло — видать, не напрасно Сашок штаны в МГИМО протирал, кое-чему научился! Как сказал, так и вышло. Будто по писаному.

И только спикер по «наущению» Пупсика на указ президента своим заявлением отпел, как тот с радиообращением к народу выступает. Мол, в столь переломное для страны время он не может терпеть открытого саботажа Думы, своим бездействием самым наглым образом тормозящей судьбоносные реформы, а потому он законодательный орган своим указом распускает. Одновременно, чтобы не вызывать кривотолков по поводу его единоличного решения и снять политическую напряжённость в стране, он слагает и с себя полномочия президента и объявляет досрочные выборы: президента — через два месяца, депутатов Думы — через четыре. Ну а в конце, как бы вскользь, будто нечто незначительное, но само собой разумеющееся, назначает себя на время предвыборной кампании исполняющим обязанности президента. Ибо как, понимаешь, страну без главы государства оставить? Никак нельзя.

В общем, ещё тот у нас президент — всем «жукам» «жук». Это надо только так суметь — вроде и слагает полномочия, но в то же время и продолжает их исполнять. Лишь в Расее подобное, что в сказке, возможно: вроде Иван — дурак, но как бы и царевич одновременно.

Что тут началось! Вакханалия средств информации полная. Газеты проправительственные хвалебными статьями в адрес президента запестрели, тележурналисты взахлёб и наперебой мудрое решение славят, а я только похихикиваю себе под нос и руки довольно потираю. То ли ещё будет, ребятки, когда колесо предвыборной кампании раскрутится! Хватит вам времечко наше то «развитым», то «переломным», то «судьбоносным» обзывать — время Пескаря грядёт!

Но что самое удивительное — реакция со стороны оппозиции нулевая. Даже пресса их полную невнятицу несёт. А что тут, собственно, вякать, ежели и Дума распущена, и президента вроде у руля нет? К предвыборной гонке готовиться надо, а не трепаться попусту.

Сашок в момент штаб предвыборной кампании создал и за неделю вместо одного пять миллионов подписей в поддержку моей кандидатуры собрал. Да так всё это у него скоро и споро получилось, что у самого от оперативности этакой глаза на лоб вылезли.

— Никто не поверит… — бурчит. — На фальсификацию похоже…

— Не боись, — похихикиваю. — Всё честно. Комар носа не подточит. Сдавай в избирком.

Эх, знал бы он, что Пупсик эту неделю из транса не выходил, витаминами да глюкозой лишь посредством внутривенных инъекций питаясь…

— А вот интересно, что будет, если нынешний президент своего «мильёна» не наберёт? — продолжаю хихикать. А что, мне такую подлянку организовать — нечего делать.

Но Сашок и не думает улыбаться. Смотрит на меня взглядом серьёзным, и в глазах у него недоумение откровенное наблюдается.

— Так что будет? — переспрашиваю ехидно.

— А ничего не будет, — прямолинейно рубит он.

— Как так?

— А вот так. Старый президент в России будет.

Что кулём с дерьмом он меня по башке глушит. И ведь прав на все сто! Нечего бежать впереди паровоза и умней всех себя считать. Президент — мужик ушлый, и хоть Анну Каренину ему из меня слабо сделать будет, но нервишки попортит изрядно.

— Ну, если так… — бормочу огорошено. — Тогда ладно… Будет ему его «мильён»…

В общем, сдали мы пять миллионов подписей в поддержку моей кандидатуры в избирком, проверяли их там перепроверяли, но ни фига никакой зацепки предосудительной не выявили. Без сучка и задоринки зарегистрировали меня кандидатом номер один.

Весть столь значимая мгновенно по миру сенсацией небывалой разнеслась и бучу ещё ту наделала. И дня не минуло, как Блин мне по спутниковой связи звонит. Поздравляет радушно, встречу нашу в его загородной резиденции тёплым словом, с юмором поминает и, как бы между делом, обещанную тогда помощь своих специалистов по организации избирательной кампании предлагает. Мол, когда они в прошлый раз нынешнего президента на трон двигали, то столь разительный успех — целиком и полностью их заслуга.

— А сколько это мне будет стоить? — интересуюсь напрямик.

— По сравнению с затратами на избирательную кампанию в Штатах совсем смехотворная сумма, — заверяет меня Блин жизнерадостно. — Всего каких-то двадцать-тридцать миллионов.

— Баксов? — переспрашиваю с улыбкой.

— А мы, как и вы, другой валюты не знаем! — хохочет.

— Знаешь что, Блин, — смеюсь и я в трубку, — лучше я стану президентом собственными силами, а вот эти бабки мы потом с тобой на радостях пропьём!

Посмеялся и он со мной вместе, на том и порешили.

58

Предвыборная гонка — это такая катавасия, что в сравнении с ней любой дурдом тишайшим местом выглядит, где умнейшие представители рода человеческого собраны. Проехался я со своей будущей первой леди государства по матушке России с востока на запад и во всех городах и весях речухи пламенные, целым штатом борзописцев подготовленные, толканул. Для каждого города своя речуха, с соответствующим уклоном на местные условия и конкретный менталитет. Не будешь же, скажем, на Сахалине о поднятии престижа отечественной ракетно-космической техники байки плести или шахтёрам Кузбасса о развитии рыболовных промыслов лапшу на уши вешать? Правда, и общие мотивы в речухах тоже есть: всех рабочими местами обеспечить, преступность искоренить, благосостояние поднять… И прочая залепуха.

А режим работы — злой, на износ. Днём — выступление перед избирателями, вечером — банкет, ночью — перелёт в другой город, утром — «реанимация» перед выступлением… И так изо дня в день. Опохмелка, встреча с избирателями, банкет, переезд; «реанимация», митинг, попойка, перелёт… От Петропавловска-Камчатского до Калининграда всю Расею в таком режиме пропахал. Здесь Алиска мне службу хорошую сослужила: когда разбудить, чем похмелить, на встречах да фуршетах фигуркой своей сексуальной ко мне расположить. На первый взгляд, вроде её присутствие и пустяк, но на толпу действует безотказно. Любит наш народ водку пить да на баб красивых глазеть.

Несмотря на занятость такую, одного каждый день не забывал делать: в редкие минуты после «реанимации», когда голова более-менее соображала, с Пупсиком связывался да интересовался, как дела с охмурением центральных газет и телевидения идут. А нормально идут. По плану. Как какая статья либо передача о выборах, так обязательно о Пескаре панегирик звучит, а вот о нынешнем президенте всё тише и меньше говорят, а то и вовсе мельком, и при этом чаще в неприглядном виде выставляют. И вроде так, ничего особенного: то слово ехидное комментатор отпустит, когда президент соратникам своим ордена на шею вешает и лобызает троекратно, то фразу какую неудобоваримую из контекста его речей выдернут и на суд общественности, ни слова не добавляя, вынесут… А чего, спрашивается, добавлять — и так всё наглядно видно и слышно. Оно всё это вроде как бы и вскользь, но подобные комариные укусы похлеще глубокого аналитического разбора имидж роняют. А то ведь как обычно получается? Чем больше о ком-то треплешься да аргументы веские уничижающие в его адрес приводишь, тем меньше тебе верят. А стоит этого кого-то чем-либо типа «каки» обозвать да поморщиться затем брезгливо — мол, нашли о ком говорить! — и всё. Аут полный. Ярлык парии навсегда навешен.

Но вот чего Пупсика не просил, так это толпу охмурять, перед которой в каждом городе распинался. Здоровье его берёг — оно на день выборов, когда бюллетени заполнять будут, понадобится.

Впрочем, средства массовой информации эту «работу» за него сделали. Если на Дальнем Востоке я всё больше в театрах и домах культуры выступал, то уже в Сибири — на площадях при огромном стечении народа. Тут-то и заметил, что и контингент слушателей изменился. В начале турне предвыборного на мои выступления в основном тузы местные собирались, так сказать, своего брата-бизнесмена поддержать, а вот дальше всё больше сирый люд попёр. И вместо «триколора» царского, сцену непременно украшавшего, на площадях в мою честь теперь кумачовые полотнища трепыхались.

Задумался я над этим «феноменом» и, как в родной город прикатил, где решил передышку на три дня устроить, по свободе впервые свою очередную речуху до выступления внимательно прочитал, ибо раньше их с трибуны, до того в глаза не видя, что автомат шпарил, над смыслом не задумываясь. Ну, как и любой другой уважающий себя политик. Конечно, и сейчас в смысл особенно не вникал, но основной тон уловил: к чему призываю да чего обещаю.

— Это что ж за речухи крамольные ты мне подсовываешь? — напускаюсь на Сашка. — Воссоздание Союза, национализация приватизированной собственности… У «красных» хлеб отбираешь?! Вожака быдла да отребья из меня лепишь?!

Усмехается Сашок снисходительно и начинает объяснять голосом усталым, что учитель, вконец удручённый непониманием двоечника отпетого:

— Во-первых, я тебе уже говорил, чтобы ты не путал предвыборные обещания с их исполнением. Вспомни, что нынешний президент своим избирателям обещал, как клялся-божился на рельсы лечь, если чего не выполнит. Ну и что? Да паровоз по нему туда-сюда уже до полного износа должен был своё отбегать! А президент тем временем здравствует и в ус не дует. Во-вторых, ты так увлёкся борьбой с президентом, что совсем забыл об остальных семнадцати кандидатах. Ну ладно, шестнадцать из них никаких шансов не имеют. А вот лидера коммунистов нужно гораздо больше президента опасаться, поскольку лозунги и призывы «красных» сейчас всё больше и больше в цене. Потому и нам не грех их использовать. На нынешний момент в стране сложилась такая ситуация, когда ни «белые», ни «красные» власть взять не могут. Кто тогда, по исторической аналогии, к власти приходит, а?

— Мы! — заявляю безапелляционно.

— Хм… Можно и так интерпретировать, — с кривой усмешкой пожимает плечами Сашок.

— Что ты имеешь в виду?! — завожусь с пол-оборота. Вечно он заумь иносказательную мне талдычит, до конца не договаривает, сети словесные плетёт.

— А вот как власть возьмём, — твёрдо, без тени улыбки, изрекает Сашок, — тогда и увидишь, что я вводить буду.

Глянул я в его лицо холодное и слов не нашёл, что ответить. Язык не повернулся спросить: реформы новые какие он вводить собирается или ещё что.

Короче, поговорили…

Между тем городские власти мне такую встречу забабахали, будто я уже президентом стал и на белом коне триумфатором в город родной въехал. По этому случаю на моём доме доску мемориальную повесили: «Здесь родился и жил с такого-то по такое-то почётный гражданин города, выдающийся политический деятель Пескарь Борис Макарович». Доска мраморная, буквы золотые и мой барельеф в профиль. В общем, всё как положено, чин-чинарём. Мэр почти на час речуху выспреннюю перед стеной закатил, прежде чем покрывало с доски сорвал. А Алиска от счастья прослезилась.

Я потом узнал, что намедни академик ракетный — ну, папаша Сёмки — помер, и как раз в этот день его хоронить должны были. Так его, чтоб праздник души мне не портить, на все три дня, пока я в городе был, из квартиры выносить запретили. Представляю, что за вонища там была… Но, с другой стороны, и правильно сделали — кто он, а кто я? То-то и оно. Тоже мне, нашёл время преставиться!

На «фазенде» со своими корешами повстречался: Корнем, Ломтем, Оторвилой, Дукатом и Зубцом. Всё так же на рынке «шестёрками» пашут. Как меня увидели, не знают, что и делать — то ли им в пояс кланяться, то ли ещё круче — в ножки белые бухаться. Улыбками подобострастными цветут, а слова никто вымолвить не может — языки к нёбам присохли. Поздоровался я с каждым за руку, о делах их скорбных равнодушно поинтересовался. Начали они мне что-то лепетать нескладно, но я не дослушал — Алиска меня в парк увлекла. Кивнул им походя на прощание и своей дорогой пошёл. Собственно, какие они мне кореша? Так, попутчики на тропинке кривой к столбовой дороге жизни. Никто ведь из них и пальцем не пошевелил, когда Харя меня кончать собирался.

Погуляли мы с Алиской по парку, поболтали о былом житие-бытие на «фазенде», а как наш медовый месяц здесь вспомнили, вдруг что ошпаренные в домик свой бросились. Подозреваю, что Пупсик нас подслушал и жару поддал. Впрочем, я на него не в обиде — такие разрядки иногда оченно необходимы.

59

На следующий день, ещё по трезвянке, Сашок ко мне в офис заходит и папочку на стол кладёт.

— Потом, — отодвигаю её в сторону. — Перед самым выступлением дашь.

— А это не речь на митинге, — поясняет он.

— А что?

— То, что ты пару месяцев назад просил.

— А что я просил? — вытаращиваюсь недоумённо. Мало ли что я просил два месяца назад! Тут забот полон рот, у жены что поинтересней попросить и то забываешь.

— Дело о пожаре в строении номер семь в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Мне его ребята по старой дружбе из местного архива КГБ достали.

— А… — бормочу разочарованно. К родословной Пупсика я уже успел охладеть. Что, спрашивается, изменится, если я узнаю, откуда он родом и кто его родители? По фиг, что по возрасту он мне в отцы годится — для меня он как был пацаном, так им и останется. Тут совсем другой аспект проглядывает — исполнительность подчинённых надо поощрять.

— Ладно, уговорил, давай почитаю, — беру папку и раскрываю.

Содержимое папки оказалось ненамного понятнее истории болезни из психушки. К счастью, листков было меньше, так что я их почти все просмотрел. Правда, в основном мельком — ну что я могу понять в каких-то схемах, графиках и прочих результатах экспертизы пожара? Да и в протоколах допросов очевидцев я не больно копался — нудно больно. Из всего этого представляло интерес лишь заключение следователя, написанное поблекшими чернилами перьевой ручкой. Я даже залюбовался каллиграфическим почерком — учили же когда-то людей буквы так выписывать… Мой почерк, например, вряд ли кто разберёт. Сам иногда, что накарябал, не понимаю.

А следователь попался дотошный, скрупулёзный — из тех ещё, что сразу по почерку видно. Не торопясь, спокойно, на тридцати страницах он разобрал по косточкам три версии возникновения пожара: самовозгорание строения № 7, падение метеорита (бредовая версия, но основанная на показаниях очевидцев), диверсионный акт. Версия о самовозгорании была отметена с самого начала, так как ни в самом строении № 7, ни на «предприятии» (кстати, а что это ещё за «предприятие»?) не было ничего такого, что могло выжечь в четырёхэтажном здании почти вертикальную, трёхметровую в диаметре дыру с крыши до подвала с оплавленными краями. По показаниям очевидцев (охранника и одного из работников «предприятия»), в тот день, ориентировочно в двадцать часов десять минут, с неба на крышу строения № 7 медленно опустился столб огня, выжег эту странную дыру и инициировал пожар, который не могли потушить в течение почти трёх часов. Пламя было такой силы и температуры, что струи воды из брандспойтов испарялись, не достигнув его (ну это нам знакомо, криво усмехаюсь). По прошествии двух часов сорока минут пожар самоликвидировался (и это тоже, хмыкаю). В результате происшествия строение № 7 полностью вышло из строя, восемь человек погибло, четырнадцать с ожогами разной степени доставлены в городские больницы. Среди пострадавших оказался мальчик лет восьми-десяти, которого никто не признал. По всей видимости, беспризорник (ага, думаю злорадно, значит, и тогда были беспризорники, хоть и послевоенные!), но вот как он мог пробраться на усиленно охраняемую территорию «предприятия», для следователя было загадкой. Далее следователь отметает и версию о метеорите, поскольку вполне резонно считает, что «медленных» метеоритов не бывает. Зато уж версию о диверсионном акте муссирует на все лады, особенно подчёркивая явную, по его мнению, связь с аварией на «предприятии», случившейся буквально за пять минут до пожара. Видя всё это «звеньями одной цепи», следователь даёт полную волю своему «классовому чутью» и начинает такую охоту за империалистическими шпионами, подозревая практически всех работников «предприятия», что невольно мороз по коже дерёт. Правда, для меня-то в его шпиономанских изысканиях информации ноль.

Захлопываю папочку и глаза на Сашка поднимаю.

— Та-ак… — тяну многозначительно. — По-онятно… Одно всё-таки неясно — что же это за строение номер семь? И, кстати, что за «предприятие» здесь поминается?

Но у Сашка на всё ответы заготовлены.

— «Предприятие», — начинает объяснять, — это кодовое название ядерной лаборатории, созданной в городе в сорок седьмом году. Их тогда, как американцы атомную бомбу на Японию сбросили, знаешь сколько по всему Советскому Союзу понастроили? В том числе и в нашем городе. А строение номер семь — общежитие, где специалисты под усиленной охраной жили, без права выхода за пределы объекта.

Ясно, думаю. Теперь всё ясно. Мутант мой Пупсик. Родители его облучились и таким на свет народили. Ну и, естественно, в подвале от властей прятали, чтоб такого урода у них не забрали. А как во время пожара погибли, тут всё и открылось… Хотя, стоп — неувязочка получается! Как в условиях режима строгого мальца спрятать можно было?

Задумался я было над таким несоответствием, но тут же себя одёрнул. А зачем мне голову ломать над проблемами тогдашними? Главное, что они пацана на свет произвели, и он теперь на меня рыбкой золотой пашет. Иначе я бы давно в земле сгнил, Харей на кусочки порезанный. Так что светлая вам память, создателям бомбы советской атомной, в ножки низкий поклон от будущего российского президента Пескаря Бориса Макаровича! Бля буду, но как в силу президентскую войду, точно памятник жертвам советской науки на месте «предприятия» отгрохаю. С благодарственной эпитафией от потомков.

— Спасибо, — Сашка благодарю. — Хорошо поработал.

— Не за что, — пожимает плечами Сашок. — Особых трудов не составило. Одного, Борис, в толк не возьму — чем тебя это происшествие заинтересовало? Если не секрет, конечно.

Мнусь я поначалу, но ответ достойный почти мгновенно нахожу.

— Историю родного края знать нужно, — изрекаю с апломбом и тут же лепуху откровенную ему на уши, дрогнувшим для правдоподобия голосом, леплю: — Родители мои там работали…

— Тогда понятно… — бормочет сочувственно Сашок и тихонечко из кабинета ретируется.

А я быстренько в камине огонь развожу и папочку туда швыряю. Ну а для верности полной Пупсику мысленную команду даю, чтоб он историю эту из головы Сашка напрочь вычистил. Во избежание осложнений.

60

Долго ли, коротко что-либо длится, но всему когда-то конец приходит. Как царизму, как советской власти. Так и моё турне предвыборное закончилось — правда, надеюсь, с другим результатом. То есть более обнадёживающим, который началом вехи эпохальной в моей и России жизнях, воедино слившихся, должен стать.

Вернулся я в усадьбу за неделю до выборов совсем никаким — настолько выступления да митинги измочалили. Сопровождающих всех ещё во дворе распустил, от челяди встречающей отмахнулся, Алиске, как из машины вылезли, буркнул, что обедать не буду, так как устал очень, и к себе поплёлся.

Однако в коридоре меня лечила встречает и дорогу преграждает. Разит от него как из бочки винной, на ногах с трудом стоит, но по всему видно, что в том состоянии глубокой проспиртованности находится, когда хмель уже, сколько ни пей, мозги задурманивать не может.

— Б-брис М-мкарыч… — лепечет невнятно.

— Потом, потом… Завтра… — отмахиваюсь что сомнамбула, его миную и в спальню к себе устремляюсь. Одно желание у меня сейчас дикое — выспаться как следует. И мечтается суток так трое дрыхнуть беспробудно.

Но лечила от меня не отстаёт. В спальню заходит, дверь за собой плотно закрывает.

— Борис Макарыч, — голосом на взводе, с фальцетом, взмаливается он, — р-разговор с-срьёзный к вам, по поводу вашего братца…

Оборачиваюсь к нему и вижу, что в глазах его ужас дикий полыхает.

— Ладно, — вздыхаю, — излагай.

— Ап… ап… — пытается что-то из себя выдавить лечила, но ничего не получается — видать, пятерня страха горло сдавила. Руками дрожащими карманы ощупывает, фляжку извлекает, колпачок свинчивает и прикладывается к горлышку основательно.

— Ух… — выдыхает с некоторым облегчением и начинает наконец говорить: — Насчёт вашего братца… Если б в бога верил — точно посчитал бы, что он Антихрист…

Здесь опять у него горло перехватывает, и лечила снова к фляжке присасывается. И таким вот образом: фраза — глоток, фраза — глоток, и поведал он мне свои врачебные наблюдения за пациентом во время комы.

Да, думаю, маху я с лечилой дал. Раньше, когда отлучался, Алиска за Пупсиком присматривала — но у неё-то мозги в отношении Пупсика запудрены основательно. А вот про лечилу я забыл. Придётся срочно побеспокоиться, чтобы тайна моя за пределы усадьбы не просочилась.

— Да у тебя, дружок, белая горячка! — заявляю безапелляционно, флягу у него отбираю и сам отхлёбываю, чтоб тонус немного поднять, сонливость хоть на полчаса сбить. Что удивительно, помогает здорово, так как смесь у лечилы во фляге атомная. Что рашпилем горло дерёт.

— Дык как?.. — таращится с перепугу лечила. — Не должно…

— А чёртики зелёные тебе не мерещатся? — продолжаю атаку. — Или змеи ползучие?

— Черти? Не-ет… — мотает головой. — А змеи… Дракона вот двоеглавого, огнём плюющего, пару раз видел…

— Вот-вот, — киваю. — Проспись-ка лучше, а завтра с утра поговорим.

Силком его за дверь выпроваживаю, вздыхаю тяжко, остатки из фляги допиваю и вместо того, чтобы в постель забраться, к Пупсику плетусь.

Мамочки мои! Ни хрена себе, что в апартаментах пацана в моё отсутствие творилось! Похлеще, небось, чем в строении № 7, только без дыр сквозных, по краям оплавленных. Лепнина с потолка вся от жара попадала, в шамотной облицовке спальни ямины громадные выжженные, и в то же время сырость в комнате необычайная, будто в душевой — на полу лужи, с потолка конденсат капает.

Пупсика я в его «детской» комнате нашёл. Одна тень от пацана осталась. Сидит он на диване перед телевизором выключенным, на столике перед ним стакан молока да вазочка с печеньем стоят, но он к еде и не притрагивается. Лицо серое, глаза впавшие, неподвижные, сам что кукла ватная. Меня, похоже, и не заметил — в полной прострации находится. Даже сердце ёкнуло и сжалось в предчувствии нехорошем.

Подсел я к нему на диван, за плечи обнял.

— Здравствуй, Пупсик, — говорю ласково.

Ноль реакции, только слеза по щеке покатилась.

— Извини, — бормочу виновато, — что так получилось… Не знал я в турне своём, как тебе туго здесь. Но теперь всю неделю тебя трогать не буду. Отдыхай, сил набирайся.

Молчит он, деревянным истуканом сидит.

Беру я тогда стакан с молоком, к губам его подношу. Отхлебнул он машинально глоток и опять в полной отключке застыл. Тогда я в молоко печенья накрошил и этой смесью стал с ложечки Пупсика кормить. Что удивительно, съел всё. А как поел, чуть-чуть из прострации вышел. Голову повернул и более-менее осмысленно на меня посмотрел. И увидел я в его глазах преданность просто-таки собачью и одновременно боль дичайшую. Сам чуть не заплакал.

— Отдыхай, — говорю голосом треснутым и от его взгляда отворачиваюсь. — Отсыпайся, отъедайся, силы восстанавливай. Ни о чём целую неделю тебя не попрошу. Будь только здоровым.

Не стал я пацану объяснять, что за «работа» ему через неделю светит. А задание будет похлеще всего, что он раньше делал. По всем избирательным округам России великой ему «пройтись» предстоит, чтобы бюллетеней за мою кандидатуру больше половины было, и шустрить пацану на полную катушку придётся. Потому о лечиле я и не заикнулся. Уложил Пупсика на диван, одеялом укрыл, посидел рядом, пока не уснул, и к себе дрыхнуть поплёлся.

А лечила мне той же ночью подлянку устроил — концы отдал. На фоне сдвига явного выжрал ещё литруху спирта медицинского и сгорел в момент. Уж и не знаю, как там спирт в организме воспламеняется, но труп лечилы действительно был весь чёрный, словно изнутри копчёный. Короче, «сгорел на работе» в обоих смыслах.

Но мне себя в его смерти упрекнуть не в чем. Что я мог сделать? Между ним и Пупсиком выбирать надо было. Однако Пупсик один в своём роде, а таких, как лечила, что собак нерезаных. Да завтра я с десяток лечил покруче найму! И много дешевле… Впрочем, нет. Не завтра. Хватит с меня эксцессов смертельных. После выборов, когда пацан на ноги встанет и мозги новому лечиле прочистить соответствующим образом сможет. А пока я да Алиска за парнем поухаживаем — не впервой. Лекарств, что пацану необходимы, в усадьбе валом — впрок запаслись, — так что справимся.

Другая проблема — нагадил мне смертью своей лечила порядочно. В усадьбе только настроения траурного накануне выборов не хватало! Поэтому вопрос сей щепетильный я в экстренном порядке решил. В два счёта труп лечилы сердешного в гроб цинковый запаяли и в сопровождении его благоверной на родину хоронить отправили. Ну, естественно, я благоверной лечилы эти… как их — подъёмные, что ли, для нового места жительства? — нормальные отвалил. Чтоб, как говорится, с глаз долой. Нет трупа — нет и проблемы.

61

Последняя неделя перед выборами на удивление спокойной выдалась. Нигде больше не выступал, рубаху ни перед кем на груди не рвал. Разве что плёночку с моей речухой программной в пятницу по шести каналам телевизионным прокрутили, да Сашок от моего имени с десяток статей в различных газетках тиснул. Первые три дня я отдыхал, зато потом места себе не находил, словно кто скипидаром меня подмазал. Злость от безделья на домочадцах срывал — и то мне не так, и это не этак. И к Сашку, что репей, придирался: а вот это мы с тобой сделали? А это? Ну, смотри у меня! Короче, совсем «до ручки» дошёл.

Когда же суббота наступила, и все не у дел оказались по причине запрещения агитации в последний день перед выборами, решил я «подурить» малость. Собрал в зале большом весь штаб моей предвыборной кампании, поблагодарил от души за работу и в «тотализатор» предложил сыграть. Бросаю на стол чек на миллион баксов и «ставки» на мою «лошадь» принимать начинаю — мол, кто наиболее близкий к конечному результату процент голосов, за меня поданных, предскажет, тому и чек достанется. Но что самое интересное — я и сам точной цифры не знаю. Это тебе не в депутаты думские пролезть, когда заказал нужную цифру — и вот она. Здесь не один округ голосует, а вся держава.

Развеселились все, быстренько лист ватмана разграфили, фамилии свои вписывают, «ставки» делают. Тем временем девицы в зале с подносами появились и начали всех спиртным и закусками обносить. В общем, смех, веселье, дым коромыслом. А как иначе? Если сиднем сидеть да набычившись результатов ждать, так и кондрашка хватить может. В этом деле без расслабухи никак нельзя.

Принял я пару рюмок, к листу ватмана, уже заполненному и к стене пришпиленному, подхожу, с цифрами знакомлюсь. Смотрю на них, и душа за свой штаб не нарадуется. Да что там радуется — поёт! Никто меньше пятидесяти процентов не написал, все, шельмецы, победу мне сразу в первом туре пророчат! Оно и понятно — пусть не угадают, зато пыль в глаза хозяину ещё ту пустят, мол, мы за вас завсегда горой стояли и стоять будем.

Чуть не прослезился я от такого, когда вдруг вижу цифру ва-аще несусветную: сто два и три десятых процента. Кто это кроме меня здесь ещё «дурить» вздумал? Смотрю на фамилию — Сашок! Ну и стервец!

Подзываю его к себе, пальцем в цифру тычу и журю так это с издевкой, по-барски:

— Что ж это ты, голубчик, никак проценты считать не умеешь?

А он, морда ехидная, скалится всеми тридцатью двумя зубами и изрекает нечто совсем архаическое:

— Не токмо корысти ради, но во славу отечества для!

— Чево?! — челюсть отвешиваю.

— Служу президенту России! — рявкает тогда Сашок во всё горло, каблуками щёлкает, во фрунт вытягивается и начинает глазами меня есть.

Но я тоже в таких ситуациях парень не промах. Подзываю молча к себе официантку, выбираю бокал самый объёмный, до краёв водкой наполняю и Сашку жестом взять предлагаю.

— Благодарствуйте… — выдыхает Сашок, берёт двумя пальчиками бокал и одним махом его оприходует. Крякает залихватски, а затем бокалом об пол паркетный так грохает, что стекло мельчайшими осколками разбрызгивается.

— Виват! — орут все.

Ну чем тебе не Ассамблея Петьки Первого? А, собственно, почему бы и нет?

В общем, всю ночь так прогужевали, тут и утро выборов наступило. Начали мои людишки, друг друга сменяя, в избирательный участок наведываться, за меня голоса отдавать. Надо бы и мне поехать, а я весь из себя никакой. То есть совсем не фурычу. Такое количество водки пополам с кофе принял, что мозги напрочь сварились — языком еле ворочаю, координация движений та ещё, но спать не могу. Брожу по залу неприкаянно от одной группки людей к другой и накачиваться спиртным продолжаю. Однако «по науке» это делаю, минералкой в желудке разбавляю, чтоб, как лечила, не сгореть. По теликам, по залу расставленным, ход голосования во всех участках страны показывают и то одного, то другого кандидата, за себя голосующего, демонстрируют. А я как морды своих соперников вижу, тут же рюмку и оприходую за провал их полный да за мою удачу. Лишь одна мыслишка в голове вертится: «Ну, Пупсик, милый, не подкачай!»

Где-то в полдень Сашок ко мне подваливает, в сторону отводит и на ухо шепчет:

— С телевидения звонят, интересуются, когда ты голосовать на участок приедешь. Все кандидаты уже проголосовали.

Хочу я ему ответить, послать телевизионщиков куда подальше, но язык не ворочается.

— Пф-ф… — выдыхаю только и руками развожу.

Окинул меня Сашок взглядом критическим, головой понимающе покачал.

— Ясно… Ладно, что-нибудь придумаем, — обещает и линяет куда-то.

И ведь действительно придумал! Да ещё какую штуку забойную выкинул! Где-то минут через десять по телику сообщают, что к двенадцати часам дня проголосовали уже все кандидаты в президенты, кроме Пескаря Бориса Макаровича. Но он, как только что выяснили, голосовать не будет, так как отдавать свой голос за самого себя считает некорректным.

Ну, молодец Сашок! Ну, голова! Ну, удумал! Такое сообщение вроде скрытой рекламы прошло. Небось те, кто до сих пор не определился за кого голос отдать, подумают: «А вот попался-таки среди кандидатов человек совестливый, за него и проголосую…» Знали бы они, в чём совесть моя сейчас заключается — ни бе, ни ме связать не могу, а ногами лишь кренделя по паркету выписываю!

Что дальше было — не помню. Провал в памяти. Последним воспоминанием было, что Алиска ко мне подошла, под руку ласково взяла и вроде отдыхать увела. А может, и нет. Поскольку вынырнул я из провала беспамятства аккурат за пять минут до полуночи опять в том же зале, опять с рюмкой в одной руке, и опять под вторую руку меня Алиска поддерживает. Такое впечатление, что ничего в зале не изменилось, лишь время от полудня до полуночи корова языком слизала. Как в кино: тот же зал, те же лица, те же позы, но блымсь! — и вместо солнышка яркого за окном месяц светлый сияет.

Правда, ещё тишина в зале неестественная, от которой, возможно, я и в себя пришёл. Стоят все, в телевизоры глазами вперились — результатов голосования ждут.

И вот, наконец, появляется на экране диктор и начинает оглашать предварительные результаты:

— Камчатка — шестьдесят два процента голосов за… Пескаря Бориса Макаровича!

«Ура-а!!!» — дикий рёв в зале поднимается.

— …Приморский край — шестьдесят три процента…

Алиска меня в объятьях душит, слёзы обильные на пиджак роняя.

— …Хабаровский край — пятьдесят девять процентов…

Пробки из бутылок шампанского в потолок летят, меня качать начинают, и с каждым взлётом вверх я слышу:

— Шестьдесят один процент… Шестьдесят процентов… Шестьдесят восемь… Шестьдесят… Шестьдесят два…

Всё круче спираль торжества в зале раскручивается, по нарастающей, что тайфун с ласковым именем Боря. Ну а когда до Урала волна цунами победного докатилась, места в зале мало стало, и толпа во двор усадьбы выплеснулась.

А там Сашок фейерверк такой закатил, что салют на восьмисотпятидесятилетие Москвы в сравнении с ним — пшик слабый. Но ярче всех огней антенна спутниковой связи оказалась: голубым сиянием пульсирует, кольца концентрические испускает, а они между собой молниями извилистыми перешарахиваются, начало эры Пескаря возвещая.

62

— Родно-ой! — слышу голос Алиски сквозь колокол набатный стучащей в голове сгустившейся крови. — Президе-ент мой! Пора вставать — дела державные ждут!

С трудом сажусь на кровати, а веки поднять не могу — отяжелели, заразы, будто свинцом налились, и, кажется, как у гоголевского Вия до земли отросли. Пальцами лицо ощупал — да нет, вроде всё в порядке, но глаза, тем не менее, открываться не хотят.

Тогда я веки ладонями прижимаю и рывком — раз! — на лоб их задираю. И вижу у себя прямо под носом поднос со стаканом хрустальным, божьей слезой до краёв наполненным, и вазочкой с огурчиками малосольными. А за подносом в тумане белом силуэт Алискин проглядывается. За время турне твёрдо усвоила основные правила реанимации.

Протягиваю я было руки дрожащие к стакану, а веки блымсь! — и снова меня во мрак, головной болью пульсирующий, погружают. Попытался я во мраке том стакан руками нашарить, но где там — ориентации в пространстве никакой.

Я тогда опять веки ладонями задираю, голову запрокидываю, рот открываю и командую Алиске:

— Заливай!

Залила она в меня «микстуру», покорёжился я минут пять, что в приступе падучей, но затем, вместе с потом холодным, мандраж меня отпустил. Глаза сами собой открылись, руки-ноги дрожать перестали. Беру я тогда огурец малосольный, сижу, хрупаю.

— С первым днём президентства! — поздравляет Алиска и в щёку чмокает.

— Угум-м… — бурчу вяло, поднимаюсь на ноги ватные и в душевую чапаю.

Пока под душем плескался да затем брился, Алиска мне что-то сквозь дверь щебетала, но я особо не прислушивался. Знаю я эту болтовню бабскую, пустопорожнюю. Но как бриться закончил, остатки пены со щёк смыл и морду свою синюшно опухшую в зеркале во всей красе увидел, тут конец фразы одной и услышал:

— …а ещё Александр тебя ждёт и громадная толпа корреспондентов…

«Куда с мордой такой к репортёрам выходить?» — думаю.

— Гони всех к чёрту! — бурчу зло, выхожу из душевой и одеваться начинаю. — Есть дела поважнее государственных. Идём.

Выходим мы из апартаментов наших, а у дверей Сашок круги выписывает, меня дожидается. Увидел нас и тут же шаг навстречу делает.

Однако я жестом его повелительным останавливаю.

— Потом! — бросаю голосом властным, президентским и направляюсь мимо, в коридор к комнатам Пупсика, куда вход всем строжайше запрещён.

Алиску в «детской» оставляю, а сам в спальню вхожу. Что в печь мартеновскую, водой загашенную, попадаю. Жижа гаревая под ногами хлюпает, от разводов чёрных по стенам оторопь берёт, и не то что постели — кровати нет, один постамент шамотный от неё остался, на котором Пупсик скукожившись лежит. Тельце худенькое, рёбрышки выступают, кожа серая, дряблая — даже когда я его полуголодного подобрал, он лучше выглядел. Жив ли? — сердце ёкает. Но нет, тело тёплое, хоть дыхания и не слышно почти.

Беру я его на руки, в «детскую» вношу, на диван кладу и начинаю полотенцем растирать. И тут замечаю, что у всех ампул, в кулачках зажатых, головки оплавлены. Да уж, видать, ад кромешный у него здесь ночью был, как только сам не сгорел…

Всё, пацан, клятву ему про себя даю, теперь я к тебе редко обращаться буду. Конечно, можно было бы постепенно весь мир к себе любовью пропитать и властелином стать, но стоит ли? Скучно в таком возрасте в «куклы» играть, гораздо интересней живыми людьми управлять, волю их ломать, свою насаждая.

Растёр я пацана до красноты, и, чувствую, вроде сердце его поживей забилось. Постанывать стал, задышал глубже. Укутал я его тогда хорошо, у изголовья тумбочку с лекарствами поставил и Алиске приказываю:

— Сиди здесь. Как очнётся пацан — накорми. А если есть не захочет, насильно молоком напои.

— Боренька, а как же встреча с журналистами? — тянет обиженно Алиска. — Я тоже поприсутствовать хочу…

— Не будет никаких интервью! — рублю наотмашь. — Мне здоровье пацана важнее всего. Сиди!

Хлопаю дверью в сердцах и выхожу.

Сашок меня по-прежнему в коридоре караулит, но в этот раз навстречу не бросается, ждёт, когда сам соизволю к нему обратиться.

— Ну, — спрашиваю, — так кто выиграл?

Тут Сашок на меня глаза выпучивает и выдыхает с некоторой опаской:

— Ты… Разве не помнишь?

— Фу ты! — прыскаю. — Я тебя о «тотализаторе» спрашиваю.

— А… — переводит дух Сашок облегчённо. — Не знаю. Да и вряд ли кто знает. По предварительным результатам у тебя шестьдесят два процента голосов, а в «тотализаторе» большая кучность возле этой цифры. Так что придётся подождать.

— А бывший президент сколько набрал?

— В «тотализаторе»? — хитро щурится Сашок.

— Да будет тебе! — отмахиваюсь. — Не томи душу.

— На втором месте лидер коммунистов — вдвое меньше тебя голосов получил, тридцать один процент. А у бывшего президента — чуть больше одного процента. На шестом месте.

— Ха! — делаю жест непристойный. — Как мы им вставили? Знай наших!

Сашок только улыбается.

— Так что там у тебя ко мне? — наконец к его вопросу перехожу. Не просто же так он здесь ошивался, меня поджидая.

— С корреспондентами встретиться необходимо, — руками разводит.

Ну вот, и этот туда же! Сговорились они, что ли?

— С моей-то сегодняшней мордой?! — врезаю ему напрямик.

— Это мозги вправить трудно, а морду сменить легко, — ухмыляется Сашок, берёт меня под руку и в будуар Алискин увлекает.

Что-то не врубаюсь я, при чём тут мозги вправленные и как он морду мою менять думает, но вопросов пока не задаю и на пуфик возле трюмо себя усадить позволяю.

Тут как из-под земли фифочка в белом халатике появляется и с места в карьер начинает над мордой моей тампонами да кисточками щекотными колдовать. И минуты не прошло, как вижу в зеркале — свеж да румян господин президент, хоть на обложку журнала «За здоровый образ жизни» глянцуй. Глаза, правда, подкачали — мутные, кровью налитые.

— Глаза, — подсказывает Сашок фифочке-кудеснице.

А у неё, как понимаю, на все случаи жизни решения есть. Водружает мне на нос очочки лёгонькие со стёклами чуть затуманенными — и всё. Весьма респектабельный образец политического деятеля из меня выходит. Внешне, по крайней мере. Впрочем, подозреваю, что и внутреннее содержание у многих политических лидеров не выше моего, иначе на фига они все референтов держат?

— Нормально… — киваю довольно. — Мне нравится… А о чём мы с журналистами гутарить будем? — вопрошаю.

— Будешь на вопросы отвечать, — поясняет Сашок и рукой кудеснице знак делает — свободна, мол.

Мгновенно та из комнаты испаряется, впрочем, как любой фее по её статусу и положено.

— На какие такие вопросы? — интересуюсь конкретно.

— На один лишь вопрос ответишь, — разъясняет Сашок и тут же мне всё подробно растолковывает.

Брови у меня от изумления на лоб лезут.

— Ты уверен, что именно таким образом поступать надо? — спрашиваю ошарашено.

— Абсолютно.

— Круто начинаем, — хмыкаю я и головой качаю.

— Иначе нельзя. Только без ехидных улыбок, на полном серьёзе говори, — строго предупреждает Сашок.

Стираю я с морды своей ухмылку довольную, мину многозначительную строю, и мы идём на встречу с прессой.

Крыльцо высокое у особняка словно специально для таких случаев сделано. Внизу полукругом охрана стоит, толпу журналистов, человек сто, никак не меньше, сдерживает, а на ступеньках четверо «горилл» гарцуют, по сторонам зоркими соколами поглядывая и одновременно от возможного покушения меня телами загораживая.

Как только мы с Сашком на ступеньках появились, гам несусветный поднялся, и репортёры на крыльцо что на штурм попёрли. Но оцепление выдержало натиск, хоть вначале и дрогнуло было.

Сашок руку поднял, подождал, пока шум поутих, и говорит:

— Только один вопрос. У вас две минуты.

Пуще прежнего шум поднялся. Блики фотовспышек по глазам со всех сторон бьют, каждый корреспондентишка свой вопрос выкрикивает, в надежде, что именно на него соизволю ответ дать, сквозь оцепление микрофоны на штативах длинных, будто пики, ко мне тянутся… Короче, бедлам полный. Но, что поразительно, вопроса, который мне Сашок популярно осветил, я почему-то не слышу. И что же я должен делать? Впрочем, недолго думая, беру инициативу в свои руки и тоже, как Сашок, ладонь вверх поднимаю. Что по мановению волшебной палочки тишина устанавливается.

— На многие вопросы, сейчас прозвучавшие, вы и сами ответы знаете, настолько они просты и очевидны. Поэтому освещу только один, как мне показалось, наиболее интересный: каким образом будет обставлена передача полномочий бывшего президента новому президенту. Отвечаю: НИ-КА-КИМ. Не будет никаких торжеств, поскольку бывший президент два месяца назад уже сложил свои полномочия. Поэтому я завтра же в чисто деловом, рабочем порядке приму дела у исполняющего обязанности президента и тем самым сразу вступлю в должность.

Киваю всем — типа того, что спасибо за внимание, — разворачиваюсь круто и ухожу. Аудиенция, господа журналисты, окончена.

На крыльце опять такая буря поднимается, что голос Сашка сквозь галдёж невообразимый еле прорывается:

— Без комментариев… Без комментариев…

63

Поехали мы на следующий день «дела принимать». Целым кортежем — впереди машина с мигалкой, затем наш лимузин и две машины сопровождения сзади. На крейсерской скорости пол-Москвы до Кремля без всякой заминки проскочили — везде нам «зелёную улицу» обеспечили.

На душе настроение торжественное — как-никак во власть вступаю, — но в то же время и мандраж некоторый ощущается, наподобие того, когда с Сашком в первый раз на «разборку» ехал. Только мысли сейчас несколько другие — не имею ни малейшего представления, каким образом наш разговор с бывшим президентом сложится. Он мужик сверх меры честолюбивый, властный — а тут мало того, что по собственной глупости два года президентства потерял, так от меня вчера ещё оплеуху неслабую заполучил. Во, удар по самолюбию — как бы в ярость не впал…

Видит Сашок моё такое настроение, ладонь на руку мою кладёт и говорит успокаивающе:

— Говорить с «бывшим» я буду, а ты старайся помалкивать. Чем меньше слов скажешь, тем лучше получится.

А мне только того и надо. Грудь колесом выпячиваю, на морду респектабельность вешаю. Ничего, похожу с полгодика в зиц-президентах при Сашке, наблатыкаюсь потихоньку манерам эшелона высшего, а там и сам вожжи в руки возьму да буду кобылой державной править.

Въехали мы в Кремль, к парадному крыльцу резиденции президентской подкатили. В мгновение ока хмыри у машины нарисовываются, дверцы открывают, раскланиваются, улыбками слащавыми лучатся, а те, кто при погонах, ещё и честь отдают. Ну а как иначе — люди-то они холопские, на службе да при окладе, значит, надо новому хозяину свое рвение показать, чтобы куска пирога сладкого не лишиться.

Выбираемся мы из лимузина, на дворовых, само собой, ноль внимания обращаем, по ступенькам шагом уверенным поднимаемся. Власть брать идём! Анфилада дверей двустворчатых что по волшебству перед нами распахивается, и когорта наша — мы с Сашком впереди и четверо «секьюрити» чуть сзади — тараном мощным по коридору проходит, никакого сопротивления не испытывая. Что в фильме каком-то, где матросня Дворец Зимний брала. А где тут «временные» исполняющие?! Слазь! Кончилась ваша власть! Под впечатлением этой картины у меня в голове мысль навязчивая вертится: «Что же это за закономерность такая в России многострадальной, что коренная смена власти всегда на октябрь приходится? Что в семнадцатом, что в девяносто третьем, что сейчас…» Кошу глаз на Сашка и вижу на его лице такую целеустремлённость одухотворённую, что меня предчувствие нехорошее охватывает: тем ещё этот третий октябрь для Расеи будет…

Вот и двери кабинета президентского. Входим мы с Сашком, «секьюрити» тут же за нами двери затворяют и снаружи остаются. Короче, всё путём идёт — как и при любой криминальной «разборке».

«Бывший» за столом глыбой сидит, на нас в упор взглядом немигающим смотрит. Ни «здрасте» нам не говорит, ни движения какого не делает, типа там гостей встретить, из-за стола выйти, руки пожать. Молча сидит, непоколебимо, а потому кому другому грозным казаться должен.

Мы же на его «грозность» плевать хотели. Подходим к столу, напротив усаживаемся и тоже молча в него взгляды вперяем, словно в гляделки играть пришли.

Наконец «бывший» не выдерживает.

— Что же вы так, понимаешь, не по-людски со мной поступаете, — басит, позы не меняя. — Можно было передачу власти торжественно оформить. Для того и реформы демократические делали, чтобы цивилизованной страной выглядеть.

А это у нас традиция такая, только в Расее практикуемая, — каждого «предыдущего» очередной «последующий» пинком в зад выпроваживает. Себя вспомни, как ты в своё время поступил, думаю я, но вслух ничего не говорю. Пусть Сашок выкручивается, раз сам вызвался разговор вести.

И Сашок выкручивается, и с блеском. Спокойно так, с выражением бесстрастия полного на морде лица, говорит:

— Согласно международному праву в данном случае ни о какой торжественной передаче власти речи идти не может. Поскольку де-юре вы перестали быть президентом ещё два месяца назад, то де-факто автоматически прекращается с того момента, когда новый президент входит в этот кабинет.

Молчит «бывший», брови набасурманил, думает. Небось, как я, пытается врубиться, что это за «де-юра» и «де-факта» такие, которые власть у него из-под носа слямзили и «спасибо» не сказали.

— У вас будут какие-то пожелания перед уходом, — ровным голосом спрашивает Сашок, — просьбы?

Набычился «бывший», губами жуёт, с Сашка на меня, туда-сюда, взглядом прыгает.

— Да, — наконец с натугой изрекает. — Урегулировать некоторые вопросы надо.

— Какие?

— Пенсию, жильё, охрану…

Ни одна мышца на лице Сашка не дрогнула, а я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться и морду респектабельную сохранить. Надо же, о чём думает! А как перед толпой распинался — никакой корысти для себя, всё во благо России!

— А конкретнее можно?

— Пенсию попрошу назначить мне в размере президентского оклада, — оживает «бывший», свои интересы отстаивая. — Нынешнюю жилплощадь за мной закрепить. Ну и охрану в сорок человек для меня и моей семьи предоставить.

— Всё?

— Я человек нетребовательный, — хорохорится.

— Про дачу забыли, — напоминает индифферентно Сашок.

Тут глазки «бывшего» масляниться начинают, и на морде как бы удовлетворение некоторое проступает.

— Если, понимаешь, посчитаете возможным, не откажусь, — хитрит, реноме радетеля россиян соблюдая.

— Раз такое дело, поступим следующим образом, — скучным, бесцветным голосом начинает Сашок. — Поскольку из ваших еженедельных телеобращений к россиянам следует, что все ваши реформы и указы были направлены исключительно на благо всего народа, то и вам пенсия будет назначена на основе ваших указов на общем основании в размере среднестатистической. Государственный особняк, в свете тех же указов, придётся сдать — взамен получите квартиру в соответствии с общепринятыми нормами. Дачу предоставим обязательно — шесть соток в каком-нибудь садоводческом товариществе. Ну а охрана… Зачем она вам? От кого? Вы ведь так старались всем россиянам лучшую жизнь обеспечить, что вас, по идее, должны на руках носить. А вы — охрана… Ну а если, не дай бог, в садовом товариществе какая-нибудь ссора на бытовой почве случится, скажем, сосед вдруг ни с того ни с сего вас по голове тяпкой приголубит, то мы задействуем все наши силы: и милицию, и следственные органы подключим и обидчика вашего по всей строгости закона накажем.

Каменеет на некоторое время «бывший», но держится. И вдруг нечто вроде улыбки язвительной в наш адрес на лице у него проявляется. Будто мы чего-то такого не знаем, от чего ему по фиг и пенсия, и квартира, и охрана, и дача в придачу.

Я-то действительно не знаю, но Сашок — мужик дока — сразу просекает ход мыслей «бывшего».

— Да, забыл предупредить, — говорит. — Все ваши и вашей семьи банковские счета, как в России, так и за рубежом, временно арестованы.

В самую точку Сашок попадает. Дёргается лицо «бывшего», губа копылится, голос срывается на тон повышенный, заносчивый, всему миру известный:

— Все мои деньги, понимаешь, честно заработаны!

— Вполне возможно, — с неожиданной покладистостью соглашается Сашок, но тут же врезает по полной программе: — Как и денежные вклады каждого россиянина-пенсионера, превратившиеся в пыль в результате ваших реформ. Тем не менее, арест с ваших счетов — если проверка покажет, что они действительно честно заработаны, — будет снят. Но не ранее чем мы возместим нанесённый вашими реформами ущерб всем пенсионерам.

Скрипит зубами «бывший», желваками на морде усиленно двигает, молниями из глаз мечет, но по-прежнему за рамки приличий «протокола» не выходит. Тот ещё кремень.

— Ну а вы почему молчите? — вдруг ко мне обращается. — Что за вас, понимаешь, секретарь распинается? Неужто новый президент старого никаким словом не уважит?

— Почему же, уважу, — говорю степенно, слова растягивая, стараясь в тон Сашку попасть. — Пшёл вон.

64

В тот же день я первый свой указ подписал — об учреждении при президенте России должности государственного секретаря и назначении на эту должность Александра Николаевича Широкова. Тут, правда, казус небольшой приключился.

— А это кто такой? — уже ручку над указом занеся, спрашиваю недоумённо и натыкаюсь на взгляд Сашка насмешливый.

Вот, блин, да это же он! — краснею до кончиков ушей. Впервые, может, его отчество с фамилией узнал, хотя, небось, фамилия Широкова как доверенного лица кандидата на всех документах в двух избирательных кампаниях фигурировала. Но я-то этих бумаг не читал, не глядя подмахивал… Впрочем, стоп! Был ведь случай с Пупсиком, когда Сашок на пацана за знание его настоящего отчества взъелся — вроде оно тогда другим было…

Быстренько с Пупсиком «связываюсь», и действительно — липа всё это. Протягиваю указ подписанный Сашку и вопрошаю с полной бесстрастностью на морде:

— А почему не Александр Веньяминович Гольцов?

Думал, прищучу Сашка по счёту «раз». Ни фига подобного. Знает он мои возможности, так просто его с панталыку не собьёшь.

— А почему, например, Сталин, а не Джугашвили? — пожимает плечами.

— Причём здесь какой-то Дж… Джушвили? — брови задираю. Вечно он какие-то аналогии заумные приводит.

— Потому что Джугашвили — настоящая фамилия Сталина, — фыркает Сашок. — Может, ты и настоящей фамилии Ленина не знаешь?

— А… Понял — кликуха подпольная, — киваю. И тут меня догадка ледяным холодом обжигает. — Слушай, а ты, случаем, не коммунист?!

— Приехали… — морщится Сашок. — Не путай грешное с праведным. У Гитлера тоже настоящая фамилия другой была — Шикльгрубер.

Затыкаюсь я тогда и молчу. И спрашивать не помышляю, кого он праведниками — коммунистов или фашистов, — а кого грешниками считает. И кто он сам. Как по мне, так хрен редьки не слаще.

Ну а дальше рутина сплошняком покатилась. Ничего мне Сашок не доверил, всё на себя взвалил, мне лишь представительские функции оставил. И корреспондентов через пресс-службу от меня на некоторое время отмазал — мол, дайте новому президенту в делах государственных, весьма запутанных его предшественником, разобраться, а уж потом он перед вами с программной речью выступит. Только он это сказал, как сразу запестрели газеты статьями глубокомысленными — пришел-де наконец к власти человек думающий, и теперь в России всё путём будет, то бишь не как всегда, а по-умному. И смех, и грех такое читать.

Так что если не считать пяти минут разговора с премьер-министром, когда я ему «посоветовал» все дела первое время с государственным секретарём обсуждать, а на меня выходить только в случае крайней необходимости, то больше ничего серьёзного я как президент за месяц не сделал. Разве что в течение двух недель послов иностранных по десятку в день принимал, пока они мне верительные грамоты вручали. Поначалу даже интересно было почести подобные принимать, однако уже где-то на день четвёртый-пятый чуть откровенно зевать начал — та ещё бодяга протокольная оказалась. Помню, вернулся с такой встречи, а у меня судорогой челюсти свело — зевоту сдерживал. Осмотрел меня лечила, что по штату президенту положен, пилюли выписал. Ничего, подействовало, зевать больше не тянуло. Зато скука и нудота от послов с их речами официозными до мозга костей заели. Интересно, а нет ли таблеток от скуки? А то «микстуру» веселящую здесь уже после протокола разносят, но и её по-человечески не хлебнёшь, поскольку впечатление складывается, что все её то ли дегустируют, то ли бокалы для приличия в руках держат, будто не алкоголь это, а отрава. Мать честная, да куда же я влип — погудеть на полную катушку не с кем!

Само собой, что первые три дня президентства я со всех концов света поздравления принимал от людей высокопоставленных. То телеграмму пришлют, а то и лично по телефону звякнут. Естественно, Блин позвонил одним из первых. Вначале поздравил он меня, а потом мы о том, о сём поболтали. Тут я ему о нашем споре — чья вилла лучше — и напомнил. В гости пригласил, чтоб сравнить. Посмеялся он жизнерадостно, но ответ уклончивый дал. Типа того, что, мол, поохотиться где-нибудь в Сибири возле наших стратегических объектов он не против, а вот моя усадьба личная в сферу жизненных интересов Америки пока не входит.

Ещё королева английская звонила, кажись, принц датский… Короче, всех не упомнишь.

Алиска, как про те звонки прознала, так глазки у неё и загорелись.

— А чего это ты их сюда приглашаешь? — с полуоборота завелась. — Давай сами куда с официальным визитом подадимся. В ту же Америку, к примеру. Ты-то там уже был, с президентом ручкался, а я нет. Хочу с его половиной близко познакомиться. У меня и платье белое от французских кутюрье специально для такого случая есть — ни разу не надевала. Представляешь картину, — здесь она на тон задушевный переходит, — приземляется наш самолёт в аэропорту Вашингтона, а на лётном поле уже оркестр гимн России играет, почётный караул в струнку выстроился, президент американский с распростёртыми объятиями встречи ждёт… И тут люк самолёта распахивается, и на трап я выхожу. В белом платье, в туфельках модельных, с шарфиком голубеньким, на ветру развевающимся… Улыбаюсь фотогенично, ручкой всем приветственно машу…

— А я где? — перебиваю ревниво.

— Ты?.. Ах, да. Ну, ты тоже из самолёта выходишь…

Размечталась, думаю пасмурно. Вас с супружницей Блина и на пушечный выстрел друг к другу подпускать нельзя, а то, вместе сведи, греха не оберёшься. Та такому феминизму обучит, что мне и Пупсик потом из-под каблука твоего выбраться не поможет.

А Сашок тем временем деятельность бурную развернул. Министры к нему так и шастают: по одному, по двое, а то и всем скопом. Попытался я было поинтересоваться, о чём он там с ними гутарит, но Сашок лишь рукой отмахнулся.

— Потом, потом! Придёт время — всё расскажу, во все детали посвящу. Сейчас некогда! — на ходу бросил и на очередную встречу помёлся.

Только стал я подмечать, что всё больше к нему военных наведываться стало. И чем дальше, тем больше. А министр обороны, так тот чуть ли не днюет и ночует в резиденции. К чему бы это? Думал, опять какая заварушка на Кавказе намечается, но всё гораздо круче повернулось. Такой поворот неожиданный приняло, что я, ей-ей, опупел.

65

Сижу я, значит, как-то под вечер в своём кабинете, от скуки в «очко» с референтом по внешнеполитическим связям режусь (дуб-дубом он, кстати, в этой игре — с трудом обучил). Коньячок цедим, референт мне байки о принцессе Люксембургской рассказывает. И складно, между прочим, бает, с подробностями интимными разными, а именами политиков знаменитых так закулисную жизнь европейского бомонда пересыпает, что я порой об игре забываю.

Тут дверь открывается, и Сашок входит. А я как раз колоду тасую.

— Третьим будешь? — предлагаю по-свойски.

— Нет, — отвечает твёрдо и такой на референта взгляд бросает, что тот сразу со стула вскакивает.

— Пойду я… Дела… — мямлит.

— Как хочешь, — плечами двигаю. — Но расплатиться не забудь. Карточный долг, он, знаешь, покруче долга чести.

Выложил референт на стол половину своей зарплаты месячной и побыстрее ретировался. Небось, рад до беспамятства, что Сашок впёрся, а то и штаны здесь бы оставил.

— А пить будешь? — спрашиваю и, не дожидаясь согласия, коньячок по рюмкам разливаю. По всему чувствуется, разговор у нас долгий предстоит — впервые Сашок, как государственным секретарём стал, ко мне вот так зашёл да ещё референта выгнал. Никак свою концепцию власти излагать созрел, а в ней, как говорится, без бутылки не разберёшься.

— Нет, не буду, — головой мотает. — И тебе не советую.

— Это ещё почему? — морщусь недовольно и рюмку коньяка, наперекор совету, оприходую.

— Потому, что завтра на тебя покушение будет, — под руку говорит.

Что колом коньяк в горле становится. Перхаю, кашляю, слёзы утираю.

— А ты… у меня… на что?.. — хриплю и минералку прямо из бутылки хлобыщу. Прочищаю горло и ору благим матом: — На что, спрашиваю?!! По слухам, ты КГБ возродил, а зачем, если его спецы ушами хлопают и до такого допускают?!

— Не ори, — спокойно замечает Сашок, садится напротив, себе минералки наливает. — Покушение фиктивное предстоит.

— П-поч-чему? — заикаюсь, совсем с толку сбитый.

— А ты всамделишного хочешь? — заламывает насмешливо бровь Сашок, отхлёбывает из стакана и жёстко, будто гвоздь одним махом вколачивает, рубит: — Потому, что пора власть по-настоящему в руки брать.

Тут я уже молчу, что воды в рот набрав. Как-так, ядрёна вошь, власть брать?! А мы что сейчас в руках имеем? Вроде самую вершину пирамиды властных структур оккупировали…

Однако хоть и молчу я, но, видать, недоумение на морде моей красноречивее любых слов само за себя говорит.

— О какой власти у нас сейчас говорить можно, — морщится Сашок, — когда любой президентский указ если не Думой блокируется, то на местах не исполняется?

— Да плевать мне на всё на это! — в сердцах бросаю.

— А мне — нет. — Здесь губы Сашок так плотно сжимает, что рот на хирургический разрез начинает походить. — За державу обидно, — цедит и сверлит меня взглядом колючим.

— Да брось! — тушуюсь и глаза отвожу. — Тоже мне — Дон Кихот расейский. За державу ему, видите ли, обидно! Социализм взад вернуть захотелось? Уравниловки желаешь — каждой сестре по серьге? Людишек он пожалел, мол, полстраны нищими стали… А забыл, как по указке Бонзы этих самых людишек что семечки щёлкал?

Темнеет Сашок лицом — по самому больному месту я ему врезал.

— Во-первых, — слог чеканит, — не людей я стрелял, а отморозков конченых. Во-вторых, когда о державе говорил, то именно её и имел в виду, а не людей. Если нужно будет, на их костях великое государство построю. Как Сталин, как Пётр I. И начихать, какой курс нашему правлению припишут — капиталистический, социалистический, фашистский или тоталитарный. Хватит страну разворовывать да распродавать. Это надо было только суметь — за десяток лет могучее государство до основания развалить да ещё в долги как в шелка опутать!

А ведь искренне он мне речухи предвыборные писал, вдруг прозреваю я. Верит во всю эту чепуху.

— Никак славы всемирной захотелось? — подкалываю.

Смотрит мне в глаза Сашок взглядом немигающим, слова веские роняет:

— Слава, между прочим, вся тебе достанется. Ты президент.

— Да на фиг она мне такая нужна! — парирую. — Ты ведь сразу банки все национализируешь и меня с сумой по миру пустишь!

— Излагаю популярно, — твёрдокаменно стоит на своём Сашок. — Банки действительно национализирую — достаточно валюту из страны выкачивать. Но вот если Демидов какой-то новый у нас появится и начнёт производства возрождать — любые привилегии получит. Поскольку мощь государства определяется его развитой индустрией, а деньги — это всего лишь обыкновенные казначейские билеты, чья стабильность подкрепляется произведенным в стране товаром. Потому и ходят у нас в стране баксы, за которыми вся мощь производства Америки стоит, а наши «деревянные», лишь воздухом дерьмократической свободы защищенные, спросом нигде не пользуются. Ну, а что касается твоего личного финансового положения, то давай не утрировать по поводу нищенства — государственной казны тебе мало будет? И двух миллиардов, которые в швейцарском банке уже накопил? Удивляюсь тебе, Борис, — денег куры не клюют, а тебя ни на что, кроме как на потребление материальных благ, не тянет.

Вот тут он меня уел. И на крючок подцепил. Действительно, от денег сумасшедших скукотища некоторая наблюдается. Чего ни захотел — а вот оно на тарелочке с голубой каёмочкой. Может, свою Историю писать попробовать, людишками туда-сюда, как на шахматной доске, двигая? Но только без помощи Пупсика, чтоб результат непредсказуем был, иначе, как сейчас, сплошная преснятина выйдет. А ведь нехреновый «коленкор» может получиться! Не знаю, какими идеалами Сашок руководствуется, считает ли и меня «отморозком конченым», но у меня в этой игре свой резон намечается.

— Будем считать, что президента ты уговорил, — киваю, себя, как царь-батюшка, в третьем лице поминая. — Излагай, как покушение организовано будет и что за этим последует.

Сашок излагает, а я тем временем с Пупсиком «связываюсь» и консультируюсь — действительно ли покушение фиктивное или от его «липовости» за версту дохлятиной тянет? Как говорится, доверяй, но проверяй. Нет, всё нормально, не врёт Сашок, добротно преданность мне ему в мозги впаяна.

— …этой же ночью Вооружённые Силы одновременно по всей стране займут все административные здания, банки и центры коммуникационных средств связи. Проведут аресты. А уже утром ты выступишь по всем каналам телевидения вот с этим обращением к народу, — заканчивает Сашок и кладёт передо мной стопку листов.

Начинаю читать, и голова кругом идёт от масштабов вселенских нашего дела. Чётко всё, аргументировано изложено. О засилье преступных элементов, о поголовной коррупции государственных чиновников, о произволе банковских группировок, о разграблении государства и обнищании рядового человека… И всё это, само собой, подводится к тезису о необходимости установления железного военного порядка. Главное, так толпе преподносится, что практически каждый работяга за подобный военный переворот сверху руками и ногами голосовать будет. Может, и сам в руки автомат возьмёт и пойдёт войскам помогать господ новоявленных отстреливать. И Пупсику никому мозги пудрить не надо.

А ведь приди Сашок к власти без меня, и я бы среди «первоочередников» к отстрелу оказался, поёживаюсь про себя.

— Что ж, — закончив читать, глаза на Сашка поднимаю. — Сценарий неплохой. Давай попробуем…

Собственно, а почему бы и нет?

66

Утро для России выдалось пасмурным. Что поделаешь — осень. Похоже, она на мозги русского человека здорово влияет, набекрень их сдвигая: что Пушкин по таким погодам слякотным лучшие свои стишки кропал, что толпа революцию и контрреволюцию вершила.

Вот и я себя в это утро на взводе хмуром чувствовал. Хоть и знаю, что покушение липовое, а всё-таки под ложечкой сосёт — каково себя в качестве мишени ощущать? А вдруг среди холостых патронов пара-тройка боевых окажется? Тем более что холостых-то и не предвидится… И пусть, по словам Сашка, «охотникам» мимо «дичи» стрелять приказано, но от шальной пули да рикошета никто не застрахован. Одна надежда на Пупсика…

Встал я с постели, моцион совершил, Алиске раздражённо брякнул, что с ней завтракать не буду, и к пацану поплёлся. Редко у него в последнее время бываю, всё больше телепатически общаюсь. К тому же Алиска в гостиной жрать приучила, как по правилам хорошего тона президентам прописано. Чуть не истерику мне в своё время закатила — мол, негоже президенту где-то по каморкам, что босяку, пищу принимать. Что прислуга подумает? Вмиг сплетнями нелицеприятными, достоинство четы нашей роняющими, по всему миру разнесёт! Так что пришлось подчиниться.

Однако сегодня я на приличия великосветские наплевал и ногой растёр — по мне лучше на Красной площади джигу нагишом сплясать, чем при полном параде в гробу пристойненько лежать.

Пупсик меня на кухне своей суперсовременной встретил. Посвежел он за последний месяц, поправился, снова на пацана стал похож, а не на карлика-доходягу с кожей морщинистой, стариковской. Здесь я слово своё сдержал: если и обращался к нему, то только за советом.

Усаживает меня пацан за стол, яичницу мою фирменную, только с плиты, ещё жиром кипящим сварливо бурчащую, ставит, кофе наливает. А сам, по обыкновению, напротив садится, кулачками подбородок подпирает и в меня взглядом собачьим вперяется.

— Вот и опять мы с вами, Борис Макарович, как в старые добрые времена сидим, — говорит и блаженно улыбается. Невелики у парня запросы.

Как, да не так, думаю отстранёно, вилкой в тарелке ковыряясь. Аппетита никакого, потому и вкуса не ощущаю.

— Не переживайте, Борис Макарович, — успокаивает пацан, — ничего страшного с вами сегодня не случится.

— Да? — оживаю на миг и тут же снова в меланхолию чёрную впадаю. Насчёт сегодняшнего дня он меня успокоил, а что завтра будет? И дёрнула меня нелёгкая на авантюру Сашка с военным переворотом согласиться! Жил бы себе припеваючи, ничего не делая, и в ус не дул. А теперь точно пахать, что папе Карло, придётся — каждый день, небось, непредсказуемым быть обещает…

Выглядываю в окно и вижу, что лимузин мой уже к крыльцу подан, а возле него Сашок нервно прохаживается. Меня ждёт. Выпиваю я тогда кофе залпом, встаю.

— Пойду я… — бормочу невнятно и, не глядя на Пупсика, к двери направляюсь. Посмотрел бы кто со стороны на всё на это, точно в осадок недоумённый выпал — и чего, спрашивается, я сюда заходил?

— Счастливо, — в спину мне Пупсик говорит и вдруг, с нотками просящими в голосе, добавляет: — Заходите, Борис Макарович, почаще. Пожалуйста…

Ничего я ему не отвечаю — не время для нежностей телячьих.

Выхожу из особняка, в лимузин сажусь, Сашок за мной в салон ныряет. До того на взводе оба, что даже не поздоровались. Едем, молчим, хотя Сашок предусмотрительно звуконепроницаемую перегородку между нами и водилой поднял. Выехали из лесу, по трассе чешем. Всё как всегда — одна «ментовка» с мигалкой впереди, две сзади.

Меня так и подмывает спросить: «Ну, где же?» — но молчу. Как всё должно быть, Сашок вчера расписал, а вот где — не сказал. Наверняка темнит что-то, поскольку не верю я в его забывчивость. Наконец не выдерживаю и завожу разговор отвлечённый.

— Как там наш «бывший» поживает? — спрашиваю.

— Кто? — не врубается Сашок. Видать, мысли у него совсем о другом. Очко-то не железное — откуда ему знать, что гарантию нашей жизни стопроцентную не его спецы обеспечивают, а невзрачный горбатенький пацан с кукольным именем.

— Бывший президент, спрашиваю, как поживает? — вопрос повторяю. — Неужто и впрямь на пенсию нищенскую существует? Или у тебя сведений никаких нет? Как пинком под зад из Кремля вышиб, так и забыл…

— Почему же забыл? — губы кривит Сашок. — Как раз ему ничего прощать и забывать не намерен. Действительно живёт исключительно на пенсию. Носа из квартиры не высовывает, за жизнь боится. Дочка за продуктами на дешёвый рынок ходит, кое-что из своего барахла продаёт.

— Ну да! — хмыкаю. — Так я тебе и поверил! Неужели никто из старых друзей не помог?

— Один бизнесмен попытался, — плечами равнодушно пожимает Сашок, — и из своего благотворительного фонда пятьдесят тысяч долларов «бывшему» выделил. Но через полчаса в его контору нагрянула инспекция, якобы для проверки финансовых операций, арестовала счета фонда, а выданные деньги изъяла. Сам знаешь, начни в соответствии с законом проверять финансовый отчёт любой фирмы, и максимальный срок заключения обеспечен. Так что сидит бизнесмен под следствием, а «бывшего» друзья-товарищи десятой дорогой минуют.

Вот те и на, думаю. Ещё с одной стороны Сашок передо мной открылся. Злопамятный мужик, оказывается. Если кого невзлюбил — до петли доведёт…

Выглядываю в окно, и волосы на голове шевелиться начинают. Мы уже по Москве мчимся, мимо многоэтажек; люди по тротуарам ходят… Это где же он покушение сотворить удумал?!

Перевожу взгляд ошарашенный на Сашка, и он без слов меня понимает.

— Чуть дальше всё произойдёт. Возле заброшенного инструментального завода. Там людей нет…

И именно в этот момент «ментовка» с мигалкой впереди вдруг шаром огненным вспыхивает и с грохотом несусветным на части разлетается. Водила наш молоток — реагирует мгновенно. Резко в сторону лимузин бросает, но тут сбоку ещё один взрыв раздаётся, и по нашим стёклам будто кто щебнем сыплет. Да с такой силой, что бронированные стекла трещинами идут. Впрочем, я это всего мгновение наблюдал, так как жалюзи защитные тут же автоматически схлопываются, нас от белого света отрезая. Водила мгновенно по тормозам вмазывает, и машина крутиться начинает, что твоя карусель. К счастью, не переворачивается, багажником во что-то врезается и застывает. Однако ощущение, будто мы движемся, остаётся — тарахтят по лимузину пули и осколки, взрывы то и дело по ушам бьют… Ну, приблизительно, как если бы нас в консервную банку посадили, запаяли, а затем Сёмка, что машину мне когда-то мыл, эту банку коту к хвосту привязал и на волю животное пустил. Только вместо мява дикого Сашок в трубку спецсвязи благим матом орёт, а ему оттуда матом площадным отвечают — по всему видно, что не по плану разработанному «покушение» идёт.

А на меня, что удивительно, лишь катавасия эта началась, спокойствие полное снизошло. Подозреваю, Пупсик чары свои употребил, иначе в коробке лимузина, как в гробу цинковом, в лучшем случае поседеть можно, а в худшем — сдвинуться крышей напрочь и навсегда.

Как понимаю, в этот раз Сашок усиленную охрану мне обеспечил — по сценарию-то всё нормально окончиться должно. Поэтому минут двадцать бой, самый что ни на есть настоящий, на улице шёл. Затем сквозь автоматные очереди, взрывы и грохот пуль по броне лимузина стал доноситься всё усиливающийся странный шелестящий звук. Будто кто с неимоверной скоростью ручной косой траву косит. И когда этот шелест оформился в хорошо слышимый звук, раздалась долгая серия взрывов скорострельного гранатомёта, и бой неожиданно прекратился. Но зловещий шелест остался.

Затем послышался приближающийся к нам дробный топот сапог, и по крыше лимузина немилосердно замолотили кулаком.

— Борис Макарович, как вы там — живы?!

Честно говоря, ощущение не из приятных. Странная штука получилась — за двадцать минут вроде даже успел привыкнуть к грохоту боя и уверовать, что если до этого ничего с нами не случилось, то и не произойдёт. Поэтому резкая смена обстановки по нервам вмазала будь здоров. Ну, типа того, как если бы лежал себе в цинковом гробике спокойненько — понятно, хуже быть не может, — и вдруг кто-то начинает к тебе внутрь с кулаками ломиться: мол, открывай, мужик, да подвинься… Любой жмурик в гробу от такого перевернётся.

— Кто это?! — орёт в ответ Сашок.

— Капитан Рудин!

Сашок дух переводит, пытается дверцу открыть, но её заклинило. К счастью, замки сверхсложные провернулись, поэтому Сашок, не мудрствуя лукаво, вышибает покорёженную дверцу ногой и вываливается наружу. Само собой, и меня из машины выволакивает.

Дневной свет по глазам больно бьёт, и я ничего толком рассмотреть не успеваю. Впрочем, даже будь в это время зрение нормальным, всё равно ничего бы не разглядел, так как четверо ребят в бронежилетах и шлемах непрозрачных нас с Сашком под руки подхватывают, ещё с десяток таких же ребят плотным кольцом окружают и куда-то тащат. Недолго, правда. Вижу, вдруг перед нами зев внутренностей машины какой-то, типа фургона, нас к нему подтаскивают и, что дрова, внутрь зашвыривают. Четвёрка, что нас тащила, тоже в «фургон» вскакивает, остальные снаружи остаются и дверь задвигают. И тут же «фургон» медленно двигаться начинает, но странное впечатление при этом складывается, что не по трассе он едет, а вверх почему-то перемещается.

Поднимаюсь с пола ребристого на ногах ватных, в окошко махонькое выглядываю. Действительно, взлетаем мы. По тени под нами понимаю, что в вертолёте находимся. И даже название его машинально, по ассоциации с увиденным, вспоминаю: «тень». Умельцы наши так боевой вертолёт спроектировали, что американцы только хлебальники разевают. Рокота мотора абсолютно не слышно — лишь свист винтов до противника шёпотом смерти в последний момент долетает. Правда, один экземпляр всего собрали, а в серию пустить денег нет — это же не дачи высшему генералитету строить. Так и существует в единственном и неповторимом экземпляре, как корабль инопланетный. Тень во всех смыслах.

Впрочем, детали эти как бы отстранёно в голове проносятся — всё внимание основное увиденная из иллюминатора панорама занимает. А посмотреть есть на что — такого, небось, со времён Великой Отечественной Москва не видывала. Десятка три автомобилей на улице широкой горят, пулями изрешечённые, остов дома взорванного дымится, и везде трупы, трупы… В основном, гражданских, в форме мало кто лежит…

Тут вертолёт резко вверх забирает и в низкую облачность входит.

Оглядываюсь я и вижу, что ребята из спецназа шлемы поснимали и навытяжку перед Сашком стоят. А тот их на всю ивановскую распинает, всё больше на парня белобрысого наезжая.

— Не знаю… Не в курсе… — только и успевает тот отбрыкиваться. Наконец не выдерживает и своё слово поперёк вставляет: — Я только выполняю приказы. Мне был дан приказ президента и вас срочным образом эвакуировать с места происшествия. Я его выполнил.

Осекается на полуслове Сашок, внимательно в глаза белобрысому смотрит.

— Кто этот приказ отдал?

— Министр обороны. Напрямую.

— Хорошо, — сбавляет обороты Сашок. — Где тут у тебя рация, капитан?

— В пилотской кабине, — чеканит капитан и люк с готовностью перед Сашком распахивает.

Кивает Сашок, в люк ныряет, но белобрысого, за ним было сунувшегося, рукой останавливает.

Вот так вот, думаю с сарказмом. Как распекать за незнание — так завсегда пожалуйста, а как в курс этих самых тайн ввести — так фигушки! Но я лично так соображаю: ежели к секретной информации человека не допускаешь, то нечего потом с него стружку снимать. Благодарить за спасение надо. Впрочем, я это упущение выправлю. Хоть и не их заслуга, что все пули мимо меня пролетели, но преданность надо поощрять.

Оглядываю трюм вертолёта и в некоторое уныние прихожу. Голо, пусто здесь — ни кресел тебе, ни даже сидений откидных. Лишь какие-то ремни кое-где со стен свисают — наверное, чтоб как в трамвае за них держаться, когда «тень» вираж закладывает. Сразу видно — нашенское производство. Нечего, понимаешь, штурмовой группе здесь рассиживаться, главное, чтоб бойцов побольше влезло.

— Кто командир группы? — спрашиваю ребят и за один из ремней для устойчивости крепко цепляюсь.

И напрасно это делаю. Ремень поддаётся вниз, что-то щёлкает, и из стены дура, типа крупнокалиберного пулемёта, на турели выезжает. Теряю я равновесие, и точно бы на пол сверзился, если б белобрысый парень на помощь не бросился. Поддержал меня под локоть, а пулемёт толчком руки обратно в стену отправил.

— Я командир, господин президент, — докладывает. — Капитан Рудин.

Смотрю на него: лицо молодое, круглое, веснушчатое, глаза голубые, нос картошкой. Типичный русак.

— Молодец, — говорю, — полковник. Чётко операцию сработал.

— Капитан, — поправляет он.

— Так вот, полковник Рудин, — продолжаю, поправки будто не замечая, — завтра вместе со всей группой в Кремль явишься — орденами награждать буду. А тебя лично Героем России сделаю.

— Служим президенту России! — не по уставу гаркает четвёрка спецназовцев.

— Ну-ну, зачем же прямо так… Не президенту… Отечеству вы служите… — вроде бы смущаюсь, но на самом деле от такого к себе «неуставного» отношения елей по сердцу разливается. И, действительно, — что им страна эта нищая дать может, кроме бесплатных похорон и салюта холостыми патронами над могилкой? А я вот жизнь обеспечить могу. И нехилую.

67

Доставили меня назад в усадьбу, а там уже рота спецназовцев обосновалась и по всему периметру внешнему вдоль стены окопчиков нарыла, словно с минуты на минуту штурм загородной резиденции президента ожидается. Сашок тут же на «тени» в Кремль улетел, а мне с полчаса Алиску успокаивать пришлось. Здесь, понимаешь, судьба страны решается, а мне с бабой возиться надо! Целую истерику закатила, пока новый лечила её уколами не успокоил и спать не уложил. Только тогда я смог у телевизора усесться, чтобы со стороны за событиями понаблюдать.

А события что в Москве, что по стране круто разворачиваться начали. Столица будто на осадном положении очутилась — уличные патрули кого ни попадя хватают, на кордонах на всех дорогах любые транспортные средства, вплоть до велосипедов, шмонают… В других городах полегче обстановка, но МВД тоже суетится, стихийное кучкование толпы разгоняя, беспорядки на корню предотвращая, поскольку слух ширится, что меня грохнули. И хоть через час пресс-служба моя заявила, что президент жив, правда, ранен (здесь я похихикал зловредно), нагнетание страстей только усилилось. Мол, никому не позволим, распинаются телекомментаторы, нашу молодую неокрепшую дерьмократию задушить и в грязь втоптать. Кое-где даже перестрелки стали наблюдаться, но, как просекаю, больше случайные — в основном, на кордонах спецназовских, когда во время обысков оружие находили.

Фигня всё это, думаю себе. Целенаправленный отстрел сейчас в Кремле идёт — Сашок «редакторов» своего сценария фиктивного покушения на президента выявляет и «выбраковку» свиней неблагодарных производит.

Так оно и оказалось. Уже под вечер Сашок вновь «тенью» в усадьбу прилетел и трёх операторов телевизионных с собой приволок, чтоб моё обращение к народу на плёнку запечатлеть. Вначале мы с Сашком уединились, и он мне вкратце «баталию» сегодняшнюю в Кремле поведал. Трёх министров и десятка два иных фигур видных, отнюдь не пешечных, прямо на рабочих местах отстрелили. Может, кого и невинного устранили, так ведь при «зачистке» политической территории и не то бывает… Об одном Сашок сильно жалел, просто-таки кручинился — начальник Генштаба сам из жизни ушёл, в кабинете застрелившись.

Ну а дальше хохма началась. Повесил мне Сашок руку на перевязь чёрную и повёл в кабинет обращение к народу на кассету записывать. Само собой обращение выспренним слогом начиналось: «Россияне! Сегодняшний трагический случай с вашим президентом показал, что демократия в России в опасности! Засилье преступных элементов достигло той недопустимой черты, за которой следует полная анархия и развал государства. Поэтому я как гарант Конституции и демократических преобразований…» И всё такое, в том же ключе для правдоподобного обоснования необходимости введения прямого президентского правления на территории всей страны, ликвидации всех выборных административных органов с передачей власти военному руководству да введения комендантского часа в крупных населённых пунктах. Были там ещё и призывы к спокойствию, выдержке, пониманию и обещания, что порядок будет восстановлен, и дерьмократия восторжествует… В общем, вся та самая лапша, которую толпа за милую душу хавает.

Три раза пришлось переснимать. Первый раз из-за того, что я рукой на перевязи стал жестикулировать, второй раз другую руку в перевязь сунул, и лишь с третьего раза всё как надо прошло.

Подзываю я потом к себе Сашка и на ухо шепчу:

— А телеоператоры у тебя люди надёжные? Как бы казуса-ляпсуса не произошло…

И руками ему свои манипуляции с перевязью во время съёмки повторяю. Мол, не проболтаются ли? Знаю я этих телевизионщиков — язык без костей и так подвешен, что за зубами никогда не держится.

— Это не телевизионщики, — усмехается Сашок. — Спецы из госбезопасности.

Смотрю я на троицу парней новым взглядом и только теперь замечаю, что ребята с виду вроде и разбитные, как и положено репортёрам, но, что характерно, за час съёмки никто из них слова не проронил! Во, дрессура какая! Артисты, одним словом.

— Ровно в полночь по московскому времени начнём по всей стране, — сообщает Сашок буднично, словно походя. — А утром по всем каналам твоё обращение пустим. Жди.

С этими словами забирает он своих «спецребят» и улетает.

68

Вот такая «комедь» у нас началась. Когда на следующий день под причитания Алиски в Кремль на новой машине выехал, меня уже бронетранспортёр сопровождал. Пока ехали, практически ни одной машины не встретили — через каждый километр-два посты вооружённые выставлены, никого не пропускают, поскольку по «моему» указу без перерегистрации в военной комендатуре ни одно транспортное средство сдвинуться с места не имеет права. А на улицах столицы тишина — гражданам по квартирам велено сегодня отсиживаться. Лишь патрули с автоматами по пути то и дело встречаются, которые как наш кортеж видят, тут же в струнку вытягиваются и честь отдают. А что? Мне нравится. Порядок должен быть порядком. Железным.

В Кремле мне Сашок первым делом новых министров силовых представил. Все генералы опальные — из тех, что морда кирпичом, а в глазах блеск устава несокрушимого. Такие любой ценой порядок наведут. Сидят в кабинете прокуренном, дела вершат, да так споро, что в два счёта любые проблемы решают. Стоит одному заикнуться, что-де у него тюрьмы да следственные изоляторы уже битком арестованными ночью набиты, девать новых некуда, как другой тут же по спецсвязи распоряжается учёбу в школах на месяц приостановить и туда арестантов «свеженьких» свозить. «А потом что с ними делать?» — третий спрашивает. Тогда первый тоже по спецсвязи командует эшелоны в Сибирь готовить.

— Ну а там куда? — уже я интересуюсь. — В распыл?

— Зачем же? — своё слово начальник госбезопасности вставляет. — Рабочие руки государству нужны.

И далее в том смысле чешет, что, мол, зон в тайге да тундре, со времён социализма законсервированных, предостаточно. Инструмент — кирки да ломы — рук заключённых давно ждёт не дождётся, хотя металл столь густо смазан, что ему тысячелетия, как мамонтам в вечной мерзлоте, не страшны. Так что всем депутатам-краснобаям и прочим трепачам-пустобрёхам и места хватит, и работы на свежем воздухе — лес валить да руду «кайловать». Можно, кстати, и города заброшенные на БАМе достопамятном для этих нужд задействовать. Колючкой проволочной города обтянуть — чем тебе не зона? Да там заключённые в таких условиях жить будут, какие Россия ещё никому из арестантов не предоставляла! Рай сплошной, а не каторга.

Послушал я, послушал и не очень мне уютно среди генералов стало. Что жар загребать, что в дерьме копаться лучше чужими руками. Пусть, думаю, без меня всё решают. Потому напутствовал я их чем-то вроде «правильной дорогой идёте, товарищи…» да по своим делам почапал. А дела у меня, в отличие от генеральских, весьма приятственные предстояли — героев моего вчерашнего «спасения» награждать.

Вхожу в зал Георгиевский, а соколы мои уже ждут. Молоденькие, практически одного роста, все в форме безукоризненно выглаженной, а выправка такая, что по лекалу можно сверять. По стойке «смирно» стоят, глазами горящими меня едят. Орлы!

Без всяких шпаргалок с ходу речуху им поздравительную толкаю — в этом я уже собаку съел, во время выборов толпу с полуоборота заводя. Затем принялся ордена на грудь каждому вешать, руку пожимать и лично от президента за службу благодарить. Сам чуть не прослезился, до того приятственно было.

Ну а как торжественная часть закончилась, да стали награждённых шампанским в высоких бокалах обносить, тут я «протокол» и поломал.

— Негоже, — говорю во всеуслышанье, — боевые ордена шампанским обмывать. Водки подайте!

Загудели «орлы» одобрительно, заулыбались, расслабились в момент, что по команде «вольно». Свои ребята в доску. И пьют — будь здоров! Одно удовольствие с такими гудеть — не то, что с послами иностранными, где за рамки этикета выйти не моги.

В общем, гужуемся мы как положено, то есть как издревле на Руси ведётся. Час, второй, уже в обнимку с полковником Рудиным песню их спецназовскую «Пуля — дура» вполголоса напеваем — точнее, полковник новоиспечённый меня словам учит… Как вдруг ко мне референт внешнеполитический подплывает и от песни задушевной отвлекает.

— Чего тебе? — оборачиваюсь, на полуслове обучение своё прерывая.

— Президент Соединённых Штатов звонит, — шепчет референт. — Здоровьем вашим интересуется, о положении в России на настоящий момент спрашивает.

— Эх, какую песню испортил… — в сердцах вздыхаю. Гляжу на ребят и вижу в их глазах сожаление, что день праздничный к концу подошёл.

— Передай Блину, — говорю громко, чтобы все слышали, — занят я сейчас важным делом. А здоровье, скажи, моё нормальное. Что же касается дел сегодняшних в стране нашей, то нехрен ему в них нос свой поганый американский совать. Могу прищемить.

Линяет референт по счёту «раз».

Я тогда «орлов» и вопрошаю:

— А как вы, ребята, на такое смотрите, если мы ещё раз нальём и споём? А потом и не раз?

Короче, на славу попраздновали. Давно я так не отпускался, разве только во время победы на президентских выборах. Впрочем, а сейчас чем не праздник? Должность старая, но зато качество новое. Очередная веха переломная в истории расейской. Так что только глубокой ночью, во время комендантского часа всех по домам еле тёпленькими развезли.

69

На третий день «комедь» стала боком выходить. Сперва исчезли из ларьков да магазинов соль и спички, а затем и все продукты. Рублики наши «деревянные» мгновенно в бумажки подтирочные обратились, и на рынках даже хлеб только за баксы продавать стали.

На пятый день перебои с электричеством начались, а на шестой в столице бензин исчез, словно обратно в землю впитался. Ну, с электричеством ладно — там дело тёмное, а вот куда бензин подеваться мог? Неделю назад море разливанное было — четыре миллиона транспортных средств ежедневно кормилось. А тут, когда лишь военная техника по городу разъезжает, и бензина нет?!

Впрочем, такой поворот событий для Сашка не в диковинку оказался. В момент саботажников выявили, и начались аресты поголовные да заселение массовое земли бамовской. Враз с бензином дело наладили и, само собой, с электричеством. Вот с продовольствием туже оказалось. Как выяснилось, две трети его из-за рубежа текло (сами-то разучились производить), а как Сашок границы под замок поставил — откуда ему взяться стало? Пришлось карточную систему вводить да пайки, почти что блокадные, назначать.

По всей стране, в отличие от столицы, первые дни вначале всё тихо было. Оно и понятно — госбезопасность, из пепла возрождённая, чётко сработала, весь административный аппарат и прочих политических крикунов, что красных, что белых, в одну ночь пересажав. Что любопытно, кое-где всё это полное одобрение получило — митинги под кумачовыми знамёнами в поддержку твёрдой власти собирались, речухи пламенные на них толкались… Типа того, что, мол, хоть зарплаты и сейчас не видать, но ради идеи светлой да надежды на будущее потерпеть согласны. Но затем и на периферии маховик недовольства стихийного раскручиваться начал. То шахтёры в Кузбассе за карточки пустые работать отказались, хлеба требуя, то моряки в Приморье свою республику затеять надумали… Ну, с этими-то генералы мои просто обошлись — ввели регулярные войска, настреляли баламутов сколько надо, и как миленькие шахтёры в забой полезли, а моряки на сейнерах в море под конвоем вышли.

А вот как с казаками кубанскими быть, которые тоже свою республику захотели? Казаки — это тебе не профессиональный союз, это образ жизни древнережимной, своего рода четвёртая нация восточнославянская. Их, чтобы утихомирить, всех перестрелять надо. Тут и госбезопасность сплоховала, недооценила обстановку. Начала было как и везде по плану аресты производить, так на следующий день рядовые казаки штурмом тюрьмы взяли, атаманов своих освободили, а гэбистов шашками в капусту порубили. Генералы мои тут же целую танковую армию на них двинули, но Сашок её на границе Краснодарского края остановил.

Я как раз на том совещании, где судьба республики казацкой решалась, был, хотя меня туда и не приглашали. Ва-аще в странном положении я в Кремле очутился, как Сашок свои преобразования начал. Без меня всё решается, мне лишь бумаги, да и то изредка, на подпись подсовывают. Ну, из тех высокопарных, в которых я либо к россиянам обращаюсь, либо ко всему мировому сообществу. А так — больше ни черта не делаю. Зиц-президент, одним словом. Все вокруг мечутся, день и ночь что-то решают, приказывают, а я вроде не у дел. Привидением бестелесным по коридорам слоняюсь, в кабинеты заглядываю, всё вижу, всё слышу, но участия ни в чём не принимаю. Поинтересовался как-то в одном кабинете, как в библиотеку Грозного пройти, так мужик, у которого спрашивал, кажись навсегда заикой стал, пытаясь путь самый короткий растолковать. Видать, что-то не то с царской библиотекой, посему решил я на будущее рта понапрасну не раскрывать, ибо негоже президенту что-либо невпопад ляпнуть либо такое отчебучить, что никто на уши не натянет. Потому хожу везде, на ус мотаю, в уме на будущее откладываю. Придёт и моё время.

Вот так я и в штаб оперативный забрёл.

— …ты понимаешь, какая на Кубани мясорубка начнётся?! — рычит Сашок на армейского генерала. — Увязнем, в лучшем случае, на год! А настроение своих солдат ты учитываешь?! Что такое русского на русского натравить? Да неизвестно куда танки после приказа о наступлении повернут! Подождём. Вначале, где можем, железный порядок установим, а потом и думать над этой проблемой будем. У истории учиться надо — вспомни, как Гитлер Австрию аннексировал. В один момент и без единого выстрела. Так и мы всю территорию себе вернём. Но в своё время.

— А чего с ними чикаться? — басит презрительно генерал ракетно-космических сил, сигаретой в углу рта поигрывая. — У меня на боевом дежурстве три тысячи ядерных ракет. Но Кубани и одной с восемью разделяющимися боеголовками хватит.

Глаза Сашка округляются от неожиданности, набирает он полную грудь воздуха, чтобы на генерала строптивого гневом обрушиться, как вдруг весь генералитет гоготать начинает. И Сашок, что шарик проколотый, враз сникает, улыбку вымученную выдавливая.

— Шутки у тебя, генерал, казарменные… — выдыхает.

А я как тихо вошёл, так же тихонько и выхожу, дверь за собой аккуратно прикрывая. Может, кому и шутки, а мне идея с ядерным оружием весьма интересной показалась. Чем, действительно, не решение всех проблем?

Но Сашок по-своему дела вершил. Где-то к концу первой недели вручил мне текст обращения к нации, где я молодёжь призываю за возрождение страны взяться. Решил он, как мне объяснил, действовать чисто по китайскому образцу, когда Мао культурную революцию запровадил. Честно говоря, я без особого энтузиазма эту речуху призывную перед телекамерой прочитал — не больно в её эффективность поверил. И напрасно. Забыл, как сам юнцом в банде молодёжной состоял, что за чушь тогда в голове была. Стенка на стенку по дури великой друг на друга ходили, морды за просто так друг другу квасили, а затем от ментов пятки салом смазывали. Во, развлекуха была! Поэтому не я, а Сашок прав в своих расчётах оказался. А ну-ка юнцам безусым волю дай, да ещё функции полицейские доверь! Материального интереса в таком возрасте у них почти никакого — не то, что у ментов, насквозь коррумпированных, — зато за президента, им в стране охрану порядка доверившего, кому хошь пасть до ушей порвут. Так что к концу второй недели от старых властных структур в стране одни рожки да ножки остались. Правда, спецы гэбистские тоже времени даром не теряли, под своим крылышком этих самых «пламенных бойцов» за новую жизнь пригрев. Мощный, надо сказать, конгломерат получился. Просто любо-дорого смотреть было, как они офисы фирм торговых громили или рабочих заводы заброшенные восстанавливать загоняли.

На Западе вначале к событиям в России сочувственно отнеслись — как же, покушение на президента, дерьмократию олицетворяющего. Но как Сашок армию с юнцами соединил да порядок казарменный по всей стране устанавливать начал, тут-то великие мира сего и зашевелились. Блин опять мне позвонил и свою обеспокоенность моим курсом высказывать начал. Однако я с ним на эти темы калякать не стал. В мягкой форме объяснил коротко, что водку жрать вместе да дела политические обсуждать я только на равных согласен, а иначе — табачок врозь курить будем. На чём трубку и повесил.

И дня после разговора этого не минуло, как Совет Безопасности при ООН собрался и санкции экономические против России принял. А нам они — что с гуся вода. Мы ещё раньше этих санкций от мира самоизолировались. Как говорится, собака лает, а наш бронепоезд вперёд чешет. Правда, и МИД расейский на эту инициативу ооновскую свою ноту в морду Западу швырнул. Мол, в случае военной провокации со стороны любого государства мы ответим массированным ядерным ударом. Кстати, эту идейку я Сашку подбросил. Уж больно мне шутка генерала сил ракетно-космических понравилась, просто по сердцу пришлась.

Естественно, что такой крутой поворот и в нашей стране далеко не все приветствовали. Верхушки всех партий политических мы, само собой, в первый день состригли, и теперь они на БАМе кайлами орудуют, а не языками чешут. Но пешки неприметные этих партий кое-где остались, толпу мутить начали. За месяц два покушения на мою персону гэбисты в зародыше, до дела не допустив, задавили. А вот третью «пулю» от меня Пупсик отвёл.

А дело так было: несётся рано утречком мой лимузин под охраной по пути привычному из усадьбы в Кремль, меня по улице пустынной на работу везёт, как вдруг из подворотни выныривает паренёк худенький, лет четырнадцати, в очочках, куртке нараспашку — из-под неё рубашка белая проглядывает, а на шее галстук пионерский алеет. А на плече у паренька базука противотанковая к земле его своим весом клонит. В общем, дура, подобная «стингеру», из которого я в своё время самолёт с бывшим вице-премьером замочил, но эта поменьше будет. Так вот, наводит паренёк базуку на мой лимузин и, не раздумывая особо, в меня снарядом бронебойным пуляет.

Снаряд, естественно, мимо уходит, воле Пупсика послушный, и полдома напротив сносит. А мои ребятки с бронетранспортёра из паренька в момент решето кровавое делают. И всё. Будто ничего не случилось, наша кавалькада, скорости не снижая, далее следует.

Что поразительно, и тени страха я не испытал. Вот недоумение — это да. Было. Откуда, думаю ошарашено, в наше время пионер взялся, и чем же это я так ему не угодил? Вроде почти по-большевицки строгий порядок наводим… Или я ошибаюсь, чего-то недопросекаю? Прямо-таки Павлик Морозов… А может, всё проще объясняется — очочками паренька? Не взяли его по близорукости в боевую бригаду молодёжную, вот он с обиды дикой красный галстук нацепил и «под танк» попёрся…

Ни черта я в этой стране не понимаю. Дурдом какой-то. Как в бывшего президента, что государство, что толпу всю до нитки обобрать допустившего, так никто пулять не думал. А в меня, порядок навести решившего, с превеликим удовольствием из любого оружия долбят. Слава моя им, что ли, глаза застит, себе посмертной хотят? А что, может, именно здесь собака порылась. Ну, грохнул бы кто «бывшего» во время его пребывания на посту — и что? Да ничего! От пустышки и звук пустой — через год-два что о покойничке, что о киллере все забыли бы. А вот я сейчас, как-никак, рыба крупная, с моим трупом теперь и в Историю попасть можно.

70

Впрочем, всё это так — эпизоды частные. Сашок на работе адовой по переустройству государства в Кремле днюет и ночует, от недосыпа почернел весь, а я баклуши бью, скукой маюсь. И хоть имя моё гремит по всему миру, прекрасно понимаю, что не моя в том заслуга. Потому и свербит в башке, и грудь жаба давит — так хочется самому великое что-либо сделать. Думал я, думал — ни черта в голову не лезет. От такого неустройства внутреннего стал водочку потихоньку в одиночку попивать, в кабинете запершись. Пью да бездумно на карту России смотрю, что на стене в кабинете висит. И чего ж, страна моя, для тебя отчебучить, чтоб имя своё увековечить? В такой смур вошёл от посиделок «с глазу на глаз» со страной своей, что карта России по ночам стала сниться.

И именно ночью, во сне, мне идея эпохальная в голову и стукнула. Да так вдарила, что на кровати в три часа ночи подскочил и до утра сна ни в одном глазу не было. Встал, оделся, в кабинет свой почапал, заперся там и до семи утра квадратуру его шагами мерил, сценарий «эпохалки» своей сочиняя.

А ведь нехреново должно получиться, руки довольно потираю. Ай да Пескарь, ай да сучий потрох! И ведь почти никаких усилий особых для этого не требуется. Пупсику самую малость мозги кое-кому прочистить надо, да и то в таком объёме, что пацану рецепт какой кулинарный из головы повара заморского слямзить потруднее будет.

Завтракал я в настроении радужном, с женой весело балагурил, горничную за ляжку ущипнул (естественно, когда Алиска отвернулась). В общем, как понимаю, все довольны моим настроением приподнятым остались, поскольку последнюю неделю я что сыч надутый по особняку шлялся, злость, на ком ни попадя, срывая.

И уже в лимузине, в Кремль едучи, не вытерпел и стал свой план осуществлять. Вызвал по спецсвязи референта по армейским делам и потребовал, чтобы к моему приезду полковник Рудин меня как штык в приёмной ждал.

Что ценю в военных, так это исполнительность и пунктуальность. Прикажешь головой о стенку биться — мгновенно исполняют. Интеллигентишка какой вокруг да около стены неделю ходить кругами будет, обстукивать, обмерять, место удара определять, а как, наконец, решится да врежется головой, то мозги по стене и размажет. А служивый без раздумий — трах! — насквозь стенку в момент прошибает. При этом ни царапинки на лбу медном не будет.

Короче, только я в приёмную к себе вхожу, как Рудин со стула вскакивает и гаркает:

— Господин президент, полковник Рудин по вашему приказанию…

— Вольно, вольно, — рукой на него машу, чтоб мои барабанные перепонки поберёг. — Заходи, — беру его под локоток, ввожу в кабинет и дверь за нами плотно закрываю.

— Располагайся, — в кресло его усаживаю, сам стол обхожу и напротив устраиваюсь. — Извини, запамятовал, как тебя по имени-отчеству?

— Василий Егорович! — рапортует Рудин.

— А скажи-ка мне, Егорыч, — на фамильярный тон перехожу, — сколько времени твоему вертолёту понадобится, чтобы, допустим, до Минска долететь?

— Час с небольшим! — без заминки выпаливает полковник.

— А горючего туда и обратно без дозаправки хватит?

— С лихвой!

— Отлично, — резюмирую, беру со стола бланк президентский и начинаю на нём распоряжение своё царапать.

— Значит, так, — бланк полковнику вручаю. — С сей минуты ты поступаешь в полное моё распоряжение для выполнения сверхсекретной миссии. О ней, кроме нас двоих, никто знать не должен. Ты, трое твоих ребят и вертолёт должны в течение двух суток находиться в полной боевой готовности, чтобы по первому моему требованию доставить меня в любую точку на карте, которую я укажу. Приказ ясен?

— Так точно! — пружиной вскакивает с места полковник.

— Да, Егорыч, не в службу, а в дружбу, — с просьбой деликатной обращаюсь. — Ты мне в вертолёте кресло хоть какое-то сооруди. А то неудобно, понимаешь, на важную встречу президенту стоя лететь…

Расплывается здесь полковник белобрысый в улыбке открытой.

— Так мы ж тогда в грузовом отсеке летели. А там есть ещё и пассажирский салон.

— Да? — удивляюсь. — Тогда всё нормально. Свободен…

И только дверь за ним закрывается, как я беру трубку правительственной связи и говорю в неё:

— А соедините-ка меня с президентом Украины…

Думал часа два ждать придётся, пока он время для разговора со мной из работы своей напряжённой выкроит. Ни фига подобного — мгновенно откликнулся. Видать, тоже, как я, от безделья мается.

— Здоровэньки булы! — приветствую его, знанием украинского языка бравируя.

Икает на том конце телефонного провода президент Украины — небось, я где-то не так ударение в фразе приветственной поставил — и отвечает мне осторожненько:

— Здравствуйте, Борис Макарович.

Я тогда Пупсика на полную катушку подключаю, чтоб президент украинский не икал больше, и начинаю издалека:

— Слушай, хохол, тут с тобой по одному вопросу проконсультироваться нужно. Не возражаешь?

— Спрашивайте, Борис Макарович, — мямлит. По тону просекаю, что скрутил его пацан мой в бараний рог. Ни пикнуть, ни рыпаться куда в сторону ни на йоту не даёт.

— Напомни-ка мне, пожалуйста, — вкрадчиво начинаю, — как там у вас вопрос на референдуме звучал перед отделением Украины?

— За вильну та нэзалэжну Украйину… — тянет он по-хохляцки.

— Та-ак… — соглашаюсь, но тут же его дожимаю: — А дальше?

— В составе СССР… — убитым голосом заканчивает хохол почему-то по-русски.

— Ага! — ловлю его на слове. — Значит, надо понимать, первую половину вы осуществили. А как теперь насчёт второй?

— Ну… Цэ трэба обмиркуваты… — начинает юлить.

— Ты мне эти хохляцкие штучки брось! — рычу в трубку. — Нечего, понимаешь, Мазепу из себя корчить, пора Богдана Хмельницкого изображать! Просёк?

— Зрозумив… — эхом откликается хохол.

— А если «зразумел», то готовь свой самолёт. И как президент Белоруссии тебе звякнет, пулей лети, куда он укажет. Ты меня понял?!

— А як же… — шелестом доносится из трубки.

С президентом Белоруссии проще было. Тот мужик свой, раньше нашего власть твёрдую, хоть и помягче нашей, у себя установил. Так что Пупсику его совсем чуть-чуть дожать потребовалось.

Проваландался я ещё с часок в кабинете, чтоб дать время хохлу собраться и в Белоруссию вылететь, по Кремлю неприкаянно побродил, а затем, сказавшись больным, к себе в усадьбу уехал. Мог бы, конечно, и молча, согласно своему положению, слинять, но вдруг Сашку срочно для чего-то понадоблюсь? Хотя в последнее время он редко ко мне обращается, сам страной «рулюет»…

Приехал домой, машину отпустил, и только она за ограду выехала, как я тут же Рудина вызвал и приказал срочно «тень» на усадьбу пригнать. И десяти минут не прошло, как вертолёт на площадку в усадьбе приземлился.

Алиска моему раннему приезду обрадовалась, мол, наконец-то как нормальная семья день вдвоём проведём. Но как вертолёт приземляющийся увидела, глаза выпучила. Действительно, вид у боевой машины впечатляющий. Мало того, что фюзеляж под акулу с зубами ощеренными размалёван, так «тень» ещё ракетами подвесными ощетинилась.

— А это что? — со страхом Алиска спрашивает.

— Да тут поездка одна мне предстоит, — небрежно бросаю.

— Ку-уда? — белеет лицом она. И по страху, в глазах трепещущему, просекаю, что о моём визите в казацкую республику мятежную почему-то думает. Будто я как главнокомандующий армию нашу в атаку поведу.

Дура! Это раньше князья во главе войска на басурмана ходили — сейчас не те времена…

— Куда, куда… По бабам! — ёрничаю.

Однако шутка до неё не доходит. Смотрит на меня глазами коровьими, и, вижу, слёзы в них собираются. То ли за жизнь мою боится, то ли измене моей предстоящей не рада.

— Не переживай и дурного в голову не бери, — в щёку её чмокаю. — По делам государственным лечу. Завтра из газет всё узнаешь.

Забираюсь быстренько в «тень» и координаты Беловежской Пущи Егорычу сообщаю. Надо, понимаешь, дела завершать там, где они начинались.

Конечно, удобства в салоне пассажирском «тени» минимальные — кресла такие, как в городском автобусе, — но и то, слава богу, что на чём сидеть нашлось. Зато какой фурор внешним видом машины на хохла и сябра произведу! Небось, похлеще, чем на Алиску.

И точно — приземлились мы в этой самой Беловежской пуще, а оба президента восточнославянских, меня встречающих, хавалки поразевали, «тень» впервые увидев. Впрочем, оправились тут же, рукопожатиями со мной обменялись да словами приветственными. Белорус, тот ничего из себя выглядит, бодренький, а вот украинец чегой-то смурной, бледный, со взглядом потухшим. Видно, настолько идея о едином государстве для него чужда, что когда Пупсик её в мозги ему внедрил, ничего личного не осталось. Кукла, одним словом.

— Предлагаю сразу обсудить все аспекты нашего объединения, — приступает без обиняков к официальной части белорус.

— А чего тут обсуждать? — морщусь недовольно и Пупсика к разговору подключаю. — Бумаги готовь, и подписывать будем.

— Хорошо, Борис Макарович, — линяет с лица белорус, Пупсиком в момент охмурённый, и жестом кому-то из лиц, его сопровождающих, приказывает к исполнению приступить. Метётся тот в особняк, что веник электрический.

В общем, пока мы неспешно к дому дефилировали да в зал для подписания документа исторического поднимались, бумаги были уже готовы. Сели мы за стол, оба президента не глядя документ архиважный подмахнули — точно Пупсик их руками водил, — а я всё-таки прочитал.

Нормальный пакт о воссоединении государств получился — даже лучше, чем я ожидал. Понятно, редактора из МИДа над ним трудились, естественно, под «патронажем» Пупсика. Союзом Восточнославянских Государств теперь мы будем. СВСГ. Главенство в нём, само собой, России отведено, а Украина с Белоруссией в новое государство в качестве своего рода губерний вливаются, без всякого намёка на самоуправление.

Подмахнул документ и я.

Затем под вспышки блицев пресс-службы встали мы, друг другу папочки вручили, расцеловались троекратно, по-славянски. А потом белорус, на правах хозяина, слово хвалебное по торжественному случаю воссоединения восточных славян на полчаса закатил. Типа того, что, мол, мы одной крови, и друг без друга нам никак нельзя.

Моя речуха короткой была.

— Дело сделано, — бросил фразу историческую.

А хохол ничего не сказал. Что он в состоянии прострации сказать может? Да и не спрашивал никто у него ничего.

Казалось бы, теперь и веселью безудержному через край бить положено, однако ни фига не происходит. Начали всех шампанским обносить, но и оно настроение не улучшило. Президент хохляцкий бокал за бокалом бездумно садит, а глаза как были оловянными, так и остаются. Ни искры жизни в них не появляется. Марионетка, ни дать, ни взять. А белорус, как оказалось, ва-аще трезвенник. Пригубил бокал за компанию и всё. Да и лица, их сопровождающие, тоже словно как в ступоре полном находятся — вроде как с завтрашнего дня они все не у дел оказываются. Какое уж тут веселье… Ну а для меня шампанское не напиток.

Так что покрутился я с полчасика среди всеобщего смура и к вертолёту с папочкой всемирного значения под мышкой чухнул.

— Основа государству заложена, — высокопарно попрощался, — пора за работу.

Летим назад, а настроение у меня почему-то аховое. Вот, свершил дело эпохальное, думаю, но почему мне так грустно? Может, атмосфера Беловежья повлияла? Слякотно здесь, промозгло, да и вечер поздний уже, а я сутки почти не спал…

А спецназовцы, меня сопровождающие, между тем что на иголках сидят, улыбками сияют и взглядами вроде как командира своего к чему-то подначивают.

Поднимаю я глаза на полковника и вопрошаю устало:

— Что сказать, Егорыч, хочешь?

— Да вот, — мнётся, улыбку гася, — думаем мы, чего это вы, Борис Макарович, такой грустный? Неужели ничего не получилось?

— А что должно было получиться? — ловлю его на слове. Ни намёком я полковнику о цели своего визита в Беловежскую Пущу не обмолвился.

— Тут нам сорока на хвосте принесла, — байкой армейской кормит меня Рудин, — что вроде пакт о воссоединении славянских народов вы должны были подписывать.

— Это-то как раз получилось… — вздыхаю тяжко.

— Тогда почему грустите, Борис Макарович? Обмывать факт такой великий надо!

— А вот этого, Егорыч, и не получилось… — кислую морду строю.

— Так на сей счёт у нас с собою было, — лыбится до ушей Егорыч, наклоняется и выволакивает из-под сиденья ящик водки. — Ребята тут, пока вы пакт подписывали, подсуетились…

Что столбик ртутный в градуснике, в кипяток опущенном, моё настроение подскакивает.

— Ну, Егорыч, ты и даёшь… Наливай!

Короче, выгрузили меня спецназовцы на вертолётной площадке в усадьбе уже изрядно разогретым. Я их к себе праздновать продолжить пригласил, и они было согласились, как вдруг за спиной моей нечто такое увидели, что враз протрезвели.

— Извините, господин президент, служба! — козыряет Егорыч, как кипятком ошпаренный вместе с ребятами своими в вертолёт ныряет, и «тень» в мгновение ока бесшумно в небе ночном растворяется.

Оборачиваюсь я недоумённо, но с опаской, и вижу на крыльце Алиску, руки в бока грозно упёршую. И такой у неё вид впечатляющий, что я тотчас своих орлов-соколов понимаю. Действительно, для мужика пьяного нет страшнее зверя — жены собственной.

— Алиска! — улыбаюсь почему-то заискивающе. Видать, и меня вид её грозный пронял — небось, у мужиков это в крови. — А вот и я, родная…

И начинаю, спотыкаясь, по ступенькам к ней подниматься. Молча Алиска меня встречает, глазами подозрительно ощупывает, ноздрями трепещет, принюхиваясь. Явно запах духов бабских уловить пытается. Ну что ещё супруге в голову прийти может, когда мужа компания друзей поддатых к дому доставляет и тут же линяет скоропостижно?

— Что ты, право, Алиска, себе в голову вбила… — оправдываюсь по инерции. — Говорил же тебе — по делам важным, государственным улетаю… Не веришь? На — почитай…

Протягиваю ей папочку эпохальную… и в грязь её роняю. Таким вот образом у нас вся политика и делается: в основном, из дерьма лепится и как высшее достижение человечества толпе преподносится, а ежели что действительно значимое свершается, то, наоборот, в грязь втаптывается.

Дальнейшее помню смутно. Кажется, Алиска документ исторический всё-таки прочитала и в корне ко мне переменилась. Бабе что надо? Где бы мужик ни напился и до какой степени, лишь бы не с бабой другой был. Защебетала птичкой райской, запорхала вокруг, что-то ласковое да восторженное в мой адрес киской мурлыча. Но мне к тому времени всё трын-травой стало, а сам — дрова-дровами. Принял, видать, с «орлами» дозу чрезмерную, и теперь меня только грузить можно было. Что, похоже, Алиска и сделала.

Впрочем, помню ещё, как среди ночи мне Сашок по правительственной связи звонил.

— Ты что натворил, Борис?! — орал. — Твоя инициатива глупая нас до гражданской войны доведёт!

— Какой-такой войны? — бормочу невнятно. — Ты мне это брось! Я, может, вековую мечту народов братских осуществил…

Тут я, кажись, трубку телефонную уронил и вновь отключился. Ну что с дров возьмёшь? Одни поленья…

71

На следующий день Сашок оперативное совещание собрал и меня пригласил. Как говорится, в кои-то годы! Решали, что с Украиной и Белоруссией делать. Что удивительно, ни слова упрёка в свой адрес я не услышал. Дело сделано, назад ничего не вернёшь, а расхлёбывать всё равно придётся.

С Белоруссией, как оказалось, и делать-то ничего не надо — там и так порядок более-менее подходящий существует, разве что подправить чуток, и всё по-нашему будет. А вот с Украиной сложнее — государство вкрай развалено, полный разброд в стране, все производства стоят, никто не работает, лишь одни политические балаболки самозабвенно языками чешут, в то время как у них под носом последние крохи государственности растаскиваются. Потому ещё ночью пришлось три полка десантников забросить на внешние границы «Хохляндии», чтобы страну, настежь открытую, на крепкий замок запереть. Дело теперь за малым осталось — порядок свой железный навести. А это уже проблема немалая. Госбезопасность там хилая, не наша, ей с крикунами не справиться. Без перестрелок уличных никак не обойдётся, а посему регулярные войска вводить надо.

Слушаю я генералитет свой, смотрю, как высший командный состав голову над проблемой хохляцкой ломает, и грусть-тоска меня одолевает. Совсем другая атмосфера вчера в вертолёте была. Егорыч со своими ребятами все разных национальностей оказались — словно кто специально подобрал. Русский, украинец, белорус и латыш. Им на высокие политические амбиции наплевать — в одной стране выросли, потому и радовались воссоединению что дети малые. Латыш, правда, взгрустнул было, но когда я ему твёрдо пообещал, что и Прибалтику всю в скором времени присоединим, расцвёл на глазах. Даже тост, от сердца искренний, выдохнул: «Скорее бы!» За что и выпили.

А здесь, видишь ли, недовольны. Работу им лишнюю подкинул — как снег на голову две страны подбросил. С досады отвернулся я от генералитета и стал в окно глядеть. А там действительно первый снег валом валит. Красотища-то какая!

Первую неделю в хохляцкой губернии чёрт знает что творилось. Неразбериха полная с перестрелкой нешуточной. Но где-то на шестой-седьмой день обстановка чётко определилась: восток и центр «Хохляндии» после отстрела властных структур однозначно нашими стали. Мало того, у хохлов здесь праздник с гульбищами да попойкой грандиозной по поводу очередного воссоединения славянских народов самопроизвольно организовался. А вот запад — никак. В буквальном смысле региональная война началась. Застопорились под Львовом наши регулярные части и всё. Если на востоке «Хохляндии» против нас разве что крутой какой с автоматом наперевес в одиночку выходил, то здесь националисты всем скопом восстали, и танки с ракетными установками в ход пошли. Не хотят западенцы российской власти ни в какую. Хлебом не корми, а дай за нэньку Украину умереть.

В общем, ещё один очаг напряжённости в моей империи образовался. Но если с казацкой республикой мирное противостояние войск наблюдается, то тут кровушка рекой льётся.

Опять собрал через полторы недели Сашок оперативное совещание, полевого генерала, операцией на Украине командующего, в Москву вызвал.

Сидит Сашок во главе стола длинного, серый от недосыпа, осунувшийся, лишь глаза неестественно блестят.

— Вот, — папку пухлую на стол перед всеми бросает, — ноты протеста практически всех государств против нашей экспансии на Украине.

— Да плевать мы хотели на эти ноты! — режет напропалую своё мнение начальник штаба. — Никому никогда не удавалось навязать чужую волю Российской армии!

Такой взгляд на него Сашок бросил — думал, испепелит на месте. Нет, говорит спокойно, размеренно:

— Начни мы войну с мятежными казаками, ты был бы абсолютно прав. Украина же по другой статье проходит — у неё соглашение с НАТО было, а правительство, во Львове только что созданное, себя правопреемником предыдущего объявило. Так что в лучшем случае у нас неделя на погашение конфликта есть, иначе региональный конфликт грозит в общеевропейскую войну вылиться. А мы сейчас в такую авантюру встревать не готовы.

Здесь Сашок взгляд тяжёлый на командующего армией переводит и вопрошает:

— Справишься с такой задачей за неделю?

Поднимается медленно боевой генерал, китель одёргивает, взгляд Сашка таким же прямым взглядом встречает.

— Нет, — говорит твёрдо.

Тишина гробовая в кабинете падает, только слышно, как Сашок нервно карандашом по столу постукивает. Никому обоснований аргументированных не требуется — и так всё ясно.

— Значит, Западной Украиной придётся пожертвовать… — наконец изрекает Сашок устало, глаза в столешницу вперив. — Или у кого будут другие предложения?

Перевожу я растерянно взгляд с одного генерала на другого — молчат все, будто воды в рот набрав. «Неужели так и будет?» — думаю. Вот и дождался я своего первого поражения… И Пупсик здесь бессилен — пупок надорвёт, такое количество людей охмурить.

Но тут натыкаюсь взглядом на генерала войск ракетно-космических. Набычился генерал, желваки по скулам ходуном ходят, сигарета потухшая из одного угла рта в другой так и прыгает. По всем его делам знаю — не привык он кампании проигрывать, почему и в опале до Сашка постоянно был. И как увидел я реакцию генерала этого, так словно вспышка в мозгах у меня случилась, мыслью дикой сознание озарив.

— Зачем же жертвовать, — веско, слова растягивая, чтобы волнение скрыть, практически впервые на совещании голос подаю. — Есть радикальное решение этой проблемы. Ультиматум хохлам выдвинуть, что если в течение двух суток они не согласятся на безоговорочную капитуляцию, то мы будем вынуждены применить ядерное оружие. Мне помнится, здесь как-то прозвучало, что на подобную территорию одной ракеты с восемью боеголовками вполне хватит.

Тут я в упор на генерала ракетно-космического смотрю. И все на него, как по команде, взгляды переводят.

Каменеет враз генерал, потухшая сигарета во рту застывает. А Сашок, и без того от переутомления серый, последний еле заметный оттенок жизненный с лица теряет. Знаю, против он подобных методов, но «установку» Пупсика — мне не перечить — пересилить не может.

— Как ты считаешь? — голосом потусторонним к генералу ракетно-космическому обращается.

Жестом предельно собранным генерал сигарету потухшую в пепельницу кладёт, новую не торопясь закуривает, затягивается глубоко и лишь тогда углом рта рокочет басом, вместе с клубами дыма слова роняя:

— Я — за.

И выражение лица у него при этом столь зверским становится, что впору с него художнику какому Антихриста писать.

Такое у меня впечатление было, что я к себе на усадьбу из Кремля не в лимузине ехал, а на крыльях летел. Душа пела. Теперь, точно, сподобился своим решением в скрижали Истории попасть. И сам, сам ведь эту строчку золотыми буквами впишу, никто другой за меня рукой водить не будет! Только бы хохлы ультиматум не приняли…

И ведь не приняли-таки! Уже под вечер мне в особняк Сашок позвонил и доложил, что отверг Львов наш ультиматум. Небось, думают, что на такие радикальные меры мы не способны — кишка, мол, тонка. Ишь, размечтались!

— Так что ты предлагаешь? — жёстко в телефонную трубку спрашиваю, в голосе Сашка неуверенность чувствуя. И, чтобы раз и навсегда пути к отступлению отрезать, сам вероятное решение формулирую: — Сейчас ракету запускать?

Молчит некоторое время Сашок, затем говорит голосом треснутым:

— Мы обязаны придерживаться условий своего ультиматума. Раз дали сорок восемь часов…

— …значит, остался уже сорок один, — твёрдо заканчиваю за него фразу. — Вели, чтобы ракету к пуску готовили!

И трубку раздражённо бросаю. Неприятно даже стало — и когда это Сашок чистоплюем заделаться успел? Когда «крутяков» мочил, таким не был… Всё настроение возвышенное испортил.

Выпил я для поднятия тонуса рюмку водки, но что-то не помогло. Побродил по комнатам неприкаянно и совсем в уныние впал. Во, блин, как высот политических достиг, так и словом перемолвиться не с кем! У прислуги в глазах лишь один вопрос немой имеется: «Чего изволите-с?», и с кем-либо из них болтать — зря время тратить. А Алиска носом в телевизор уткнулась, сериал какой-то из жизни королей смотрит — не оторвать.

И тут вдруг потянуло меня к Пупсику, да так сильно, что я себе не поверил и стал нарочно желание это сдерживать, словно боялся встречи с ним. Будто какая-то трещинка между нами возникла, когда я впервые на самостоятельный шаг в своей карьере без магии пацана решился. И всё же поплёлся к нему — совесть уговорила: давно его не видел, совсем, небось, от одиночества он отшельником в особняке стал.

Вхожу к пацану на кухню, улыбку радушную на морду вешаю. А он на стуле смурной сидит, голову понурив.

— Привет! — тоном, искусственно приподнятым, чтобы стыд приглушить, здороваюсь. — Гостей принимаешь?

— Здравствуйте, Борис Макарович, — пытается тоже из себя улыбку Пупсик выдавить, со стула вскакивает. — Садитесь, пожалуйста. Кушать будете?

— Нет. Разве что кофе угости.

Наливает он чашку, а кофе еле тёплый. Точно я угадал — не своему желанию противился сюда идти, пацан меня «вызывал». Вот и кофе остыл из-за моего «опоздания».

Отхлебнул я глоток, и впервые мне кофе пацана не понравился. Может, потому, что холодный? Или с Пупсиком что-то не то творится, и он не смог в напиток при приготовлении душу вложить — вон какой весь из себя пасмурный.

Закуриваю я тогда и говорю:

— Дельце к тебе есть небольшое…

— Я вас слушаю, — голосом отрешённым бормочет пацан и снова на стул влезает. А глаза у него потухшие какие-то, незрячие, будто не здесь он сидит, а где-то далёко-далёко в пустоши душевной витает, на кухне лишь оболочку телесную оставив.

И доходит до меня вдруг, что не только понятия Пупсик не имеет о моём деле, но даже не интересуется им, как обычно. Раньше всегда мне в голову влезал и тут же в курс проблем входил. А сейчас нет. Что-то другое пацана гложет, личное… Может, болезнь какую детскую подхватил, типа кори или свинки? На дворе-то зима…

— А дело вот в чём, — продолжаю с нажимом, чтобы он из транса вышел и на меня внимание обратил. Плевать я на его проблемы личного плана хотел, для решения своих его здесь холю и лелею. — По данным госбезопасности, группа хохляцких террористов в Москву заслана на меня покушение в ближайшие дни организовать. Так вот, пока госбезопасность их не вычислила и не обезвредила, возьми террористов под свою опеку. Мне их «на горячем» застукать нужно, чтобы потом суд показательный устроить и правозащитникам западным рот надолго заткнуть.

— Хорошо, — кивает Пупсик безучастно, но всё же задумывается ненадолго, взглядом внутрь себя оборотясь.

Ну и слава богу, думаю. Это нам знакомо — заработал-таки пацан на меня.

Не успел я и двух затяжек сделать, как Пупсик заговорил:

— Их двенадцать человек. Восемь по двое вчера в Москву прибыли, а четверо здесь уже давно. В спецназе служат и на КПП сейчас находятся в десяти километрах от усадьбы.

От такого известия я на стуле что ужаленный подскакиваю. Вот, блин! Смешал совок всех воедино, и теперь поди разберись, кто предателем оказаться может. Раньше одни евреи потенциальными шпионами да изменниками Родины были, а теперь ва-аще любое лицо нерусской национальности. Что кавказской, что инославянской. Не зря, видать, поговорка бытует: «Когда хохол родился, еврей заплакал»…

— И какие у них планы? — горлом пересохшим спрашиваю.

— Дней через пять-шесть они засаду в лесу на дороге к усадьбе устроят.

— Что значит — пять-шесть дней? — нервничаю. — У них что, плана точного нет?

— Есть. Но всё от погоды зависеть будет. По снегопаду акцию провести намечено — зона-то охраняется…

— Вооружение у них какое?

— Пистолеты, автоматы, базуки, ручные гранаты. Если получится, с КПП бронетранспортёр угонят.

Серьёзно, думаю. С чувством, толком, с расстановкой хохлы за меня взялись. Весьма обстоятельно.

— Сам справишься? — спрашиваю с тревогой.

— Во время первого покушения сложнее было, — плечиками пацан равнодушно двигает.

— Да уж, — кривлю губы недовольно. — Одни трупы остались. А мне эти террористы живыми нужны!

— Тут, Борис Макарович, всё от вашей охраны зависеть будет. Чтобы она их не перестреляла… — совсем уж безучастно роняет пацан.

— Ладно. Это моя забота, — вздыхаю облегчённо. Отхлёбываю кофе холодный и снова Пупсика с головы до ног взглядом окидываю. Честное слово, никогда раньше таким его не видел. Что камбала мороженая, инеем покрытая, передо мной сидит.

— Да что это с тобой? — напускаюсь на него в сердцах. — Вроде месяц тебя почти не трогал, сам с делами справлялся. Думал, отъелся здесь, здоровья набрался, а ты… Приболел, что ли?

Поднимает тогда Пупсик на меня глаза, и вижу я в них такую тоску безмерную, что просто оторопь берёт.

— Боюсь я, Борис Макарович… — с болью пацан выдыхает.

— Чего? — опешиваю окончательно.

— Взрыва ядерного на Украине. Прошу вас, не надо туда ракету пускать… — всхлипывает.

Оп-па! Вот те на! Что за бунт на корабле?! Ишь, миротворец хренов выискался! Как сейчас в «Хохляндии» солдатики российские сотнями гибнут, так ему плевать — ракета ядерная ему поперёк горла стала. Да я, может, этим взрывом кровопролитие гораздо большее отвращу — иначе на годы война в Европе разразиться может!

— Это ещё почему?! — свирепею в момент и от окурка сигарету новую прикуриваю. А руки у меня так и пляшут от ярости.

— Плохо мне становится, в кому впадаю, когда ядерные испытания подземные где-либо проводятся… — шепчет плаксиво Пупсик, и слёзы градом по щекам катятся. — А тут совсем близко взрыв будет, и в атмосфере… Высветит он меня, и дракон легко тогда обнаружит…

Я чуть не расхохотался. «Съест меня, тятя, медведь… Ей бо, задерёт!» — или как там? Только бредней шизоидных мне не хватало! Видел я как-то, что в голове у пацана творится, когда он желания мои выполняет. Жуткое, надо сказать, зрелище. Но какое оно отношение к реальности имеет? Кошмар фантомный психики неустойчивой. Хотел было резкую отповедь Пупсику закатить — мол, не в свои дела не суйся, — но передумал. Решил по-другому поступить.

— Боишься, говоришь? — язвительно спрашиваю, встаю и начатую было сигарету в пепельнице, что гусеницу зловредную, давлю.

— Боюсь… Очень… — давится слезами Пупсик, взглядом умоляющим мой взгляд ловя.

— А ты, — цежу жёлчно, — как команда «Пуск!» прозвучит, под одеяло в кровать заберись и нос не высовывай. Никакой дракон тебя не найдёт!

С этими словами выхожу вон и дверью хлопаю. Что за день у меня такой сегодня выдался — всяк, кому не лень, настроение изгадить стремится!

Из-за всего этого я, наверное, и спал плохо. Всю ночь мне глаза умоляющие Пупсика снились, а утром такой в душе дискомфорт был, что по мне лучше с бодуна убойного проснуться. Право слово, здоровее тогда себя чувствую.

72

А день кошмарный выдался. Оттепель, грязь, на душе полное паскудство от погоды слякотной… Тут ещё правительства всех стран словно взбесились — не то, что нотами протеста, угрозами в мой адрес так и сыплют. ООН гневную телеграмму прислала, в десятках стран российские представительства подчистую разгромили, а в некоторых, вопреки всем международным нормам, наши посольства арестовали, «заложниками совести» их объявив. И что это за термин такой новый появился? Ну а Блин, который утром по телефону попытался мне назидательным тоном свои претензии высказать, за что я его в момент матом отшил, ва-аще «икру метать» начал. Пресс-конференцию в Белом доме собрал и пообещал свои спутники оборонно-космические на уничтожение нашей ракеты задействовать.

Я было встревожился такому обороту — вдруг, действительно, где-то на полпути ко Львову ракета над нашей территорией рванёт? Однако спецы меня успокоили. Два всего спутника таких у Штатов над Землёй вертятся, что лазерами с ядерной накачкой оснащены, но они разового действия, и тактика против них в России давно разработана. Не одна, а десять ракет одновременно стартуют, из них девять — простые болванки. Причём каждая на экране радара на пять сигналов равнозначных разделяется и определить, какой из сигналов ракете принадлежит, а какой пустышка-мираж, никак не возможно. Так что четыре процента удачи всего у Блина имеется, а у меня — целых девяносто шесть.

Впрочем, и эти четыре процента против мне не очень понравились. Потому с вечера нажрался я «вумат» в одиночку и утром судного дня с трудом в себя пришёл. Спасибо Алиске — реанимировала, а то, боюсь, на момент торжественный пуска ракеты баллистической прибыть в Кремль не смог бы. Во казус исторический был бы в анналах!

Только я в Кремль приехал, как меня прямо на пороге резиденции порученец по делам внутренним перехватывает и в аппаратную ведёт. Есть, оказывается, здесь такая комната, откуда я как главнокомандующий приказы напрямую по всей России отдавать могу. Впрочем, то же самое и из кабинета моего сделать можно, но тут как-то нагляднее — три стены дисплеями до потолка уставлены, какие-то кривули по ним мечутся хаотически, а операторы за пультами управления сидят и за кривулями наблюдают. Тут же, в центре комнаты, за пустым столом Сашок с генералом ракетно-космическим меня дожидаются.

Здороваюсь я с ними с каждым за руку. Сашок морщится, ладонью перед мордой машет — мол, чтоб не дышал я на него перегаром. А генерал, тот ничего, тот сам на меня дымом табачным так дохнул, что мне с бодуна дурно стало. Обменялись, так сказать, любезностями. И всё же по выражению лица Сашка понимаю: рад он до беспамятства моему приходу, что не ему команду «Пуск!» отдавать придётся.

Сажусь за стол и вопрос задаю:

— Как там хохлы? Белый флаг не выбросили?

— Нет, — басит генерал, сигаретой попыхивая.

— А времени сколько осталось?

— Восемнадцать минут, — отвечает Сашок и кивком головы на часы электронные указывает, где зелёные цифры так и мельтешат.

Закуриваю и я, но тут же сигарету гашу. Сейчас бы лучше стаканяру пропустить, чтоб здоровье поправить, а то от дыма табачного всё нутро переворачивает.

— А чемоданчик атомный где? — спрашиваю, чтоб мысли нехорошие о бодуне диком заглушить.

Переглядываются недоумённо Сашок с генералом, затем Сашок объясняет:

— Чемоданчик на случай ядерной войны предусмотрен, чтобы все ракеты одновременно запустить. Для локального ядерного удара он не нужен.

Киваю я вроде понимающе и замолкаю. И они оба молчат. Уж и не знаю, что они там думали, время до старта исторического коротая, а вот в моей башке мыслей никаких не было. Точно. Вроде даже как проспал это время, сидя с открытыми глазами. Дело понятное — с бодуна… Только зуммер верещащий меня из сумеречного состояния и выдернул.

Вздрагиваю я, перевожу взгляд на часы электронные и вижу на них сплошные нули.

Поворачивается тут к нам один из операторов и тоже напоминает:

— Контрольное время вышло.

Гляжу, генерал с Сашком на меня уставились, исторического решения ждут. Генерал нормально смотрит, будто не впервой ему ракеты ядерные запускать, а вот в глазах Сашка так и читается просьба боевую готовность отменить. Фигушки тебе!

Поднимаюсь я со стула, за спинку на всякий случай придерживаюсь и со вздохом тяжким, на публику играя, будто только обстоятельства критические заставляют решение радикальное принимать, говорю:

— Что ж… Они сами выбрали свою судьбу. Пуск!

— Ключ на старт! — рычит генерал.

— Ключ на старт! — эхом вторит оператор.

И здесь словно завеса чёрная мне на глаза падает. Ничего не вижу, ничего не слышу, потому осторожненько на стул опускаюсь. Да что это со мной? Чувствую, что вроде я и в аппаратной нахожусь, но в то же время вроде и в каком-то другом месте, где пол подо мной дрожит, а тело вибрирует.

А затем тело моё и одновременно тело громадной баллистической ракеты начинает подниматься вверх, выныривает из шахты над бескрайним заснеженным полем и в небеса устремляется. Аж дух захватывает от зрелища такого! Во, дела! Точно Пупсик в ракету сознанием влез и теперь мне всё транслирует. Ай да пацан! Ай да удружил! Надо же какое «телевидение» для меня устроил! Теперь я единственный из людей, кто атаку ядерную от начала до конца увидит!

Небо быстро темнеть начинает, звёзды на нём высыпают, и мы в космос из атмосферы выходим. Тут ракета заваливается набок, на курс ложится, и лишь тогда до меня доходит, что не для моего удовольствия Пупсик в ракету «влез». Я — это так, эффект побочный, а пацан хочет ракету подальше в космос увести и на Солнце сбросить, чтобы взрыв ядерный его спокойствие психическое не всколыхнул. Только ни фига у него не получается, не хватает собственных силёнок. Вот если бы я пожелал, в момент ракета бы на Солнце очутилась. Лишь теперь, напрямую с пацаном сознанием соединившись, просекаю, что мои желания силу его потустороннюю умножают безмерно, а так он — уродец рахитичный, способный разве что у торговки пирожки лямзить.

«Не сметь!» — ору про себя, и Пупсик ничего сделать не может. Лишь стонет, мечется в коме да пытается силёнками своими малыми что-то в управлении ракеты исправить, чтобы она сама курс изменила. «Не сметь!» — ору опять, однако здесь я уже пацану не указ. Не действует мой запрет на то, на что хватает ему собственных силёнок. Но, само собой, в управлении ракеты он не разбирается, а «проконсультироваться» у кого знающего времени нет. Дёргает он без разбора за проводки разные, но ни фига у него не получается. Ракета в очередной раз заваливаться начинает, нос на Землю нацеливая.

И тогда в отчаянии полном Пупсик что-то там во внутренностях ракеты делает…

…И ярчайший свет тысячи солнц меня назад в аппаратную вышвыривает.

— …полёт нормальный, — слышу, как монотонно бубнит оператор, и вдруг он осекается и вопит: — По всем каналам информации ноль!

— Что?! — с рыком медвежьим вскакивает с места генерал. — Неужели америкашки сбили?!

— Не похоже… — замечает оператор, глазами по дисплеям бегая. — По данным телеметрии, сбой в системе наведения с последующей автоматической командой на самоуничтожение…

— Чё-орт! — скрежещет зубами генерал. — Говорил же, что технику переоснащать надо! Десять лет эта ракета на боевом дежурстве, а другие по возрасту ещё старше… Где взрыв был?

— Где-то над Белоруссией… — продолжает оператор информацию с дисплеев считывать. — В районе Слуцка…

И посреди этой неразберихи дверь в аппаратную распахивается и вбегает порученец. Бледный, запыхавшийся, словно с места происшествия, то бишь взрыва ядерного, бежал, чтобы о неудаче нашей весть прискорбную быстрее донести.

— Борис Макарович!.. Борис Макарович… — полушёпотом-полукриком ко мне обращается.

Выхожу я из ступора после «спектакля» Пупсика, глаза ослепшие пальцами тру. В голове неразбериха полная. Что же это ты, пацан, со мной такое утворил? Какую дату знаменательную в моей биографии испоганил…

— Ну? Что ещё? — вопрошаю голосом убитым.

— Усадьба… ваша… Борис Макарович… горит… — судорожно выдыхает порученец.

— Как?! — вскакиваю со стула, сразу обстановку уяснив. Только этого мне не хватало! Сколько же пацан, паршивец этакий, энергии на ракету потратил, чтобы усадьба, по последнему слову противопожарной техники оборудованная, загорелась?!

— Как? — переспрашивает ошарашено порученец и глаза выпучивает. — Сильно…

Застываю я столбом соляным, с Пупсиком связаться мысленно пытаюсь. Никакого ответа! Оглядываюсь я тогда на Сашка и командую:

— На усадьбу. Быстро!

Куда только имидж государственного секретаря с Сашка линяет. Будто «шестёрка» на побегушках срывается с места и за дверью исчезает. Нет, всё-таки добротно пацан преданность ко мне в мозги ему впаял, а то я в последнее время уж и сомневаться в Сашке начал.

— Меня подожди! — ору вслед.

Навязчивые кошмары, если их не лечить, рано или поздно вызревают в притягательную идею фикс. Приблизительно то же самое произошло в сознании Пупсика. Выполняя желания Пескаря, он столь часто погружался в ледяную пучину Бездны, что её ужас стал неотъемлемой частью его жизни. Причём настолько, что порой казалось, будто Бездна и есть его настоящая среда обитания, а реальный мир — лишь эфемерный пресный сон. И ещё в одном утвердился Пупсик — встреча со звёздным драконом неизбежна. Точно так человек с неустойчивой психикой постепенно, капля за каплей, собирает в сознании всё больше и больше аргументов в пользу абсолютной никчемности своего существования и приходит к самоубийству.

Любая деятельность, будь то физический труд портового грузчика или умственные потуги литератора (скажем, по написанию этого романа), требует вознаграждения. Либо, для грузчика, материального — в виде зарплаты, либо, для автора, морального — публикации романа (рассчитывать на материальное вознаграждение автору в наше время просто смешно). Пупсик же за свою «работу» не получал практически ничего. Да, сейчас многие считают, что быть сытым, одетым, иметь крышу над головой — уже счастье. Но речь здесь идёт не о минимальных условиях человеческого существования, а о соразмерной компенсации затраченных сил и энергии. Жизнь ради еды и тепла достаточна лишь для животного…

А Пупсику была крайне необходима духовно-энергетическая поддержка, причём настолько большая, что никто на Земле её дать не мог. Благодарность же Пескаря, энергетика его радости по поводу свершения его желаний оказались всего лишь мизерными крохами того тепла, которое могло согреть Пупсика в ледяной пустыне Бездны. Даже огненное дыхание звёздного дракона, опалявшее сознание в минуты экстремального пика комы, давали ему тепла больше, чем благодарность Пескаря. Поэтому всё чаще и чаще Пупсику приходила на ум страшная мысль — не таиться в Бездне, а открыться дракону, чтобы, сгорев в пламени его дыхания, наконец-то согреть выстуженную ледяным холодом душу.

И всё же он до последнего цеплялся за безразличный к нему, неблагодарный реальный мир, из последних сил пытаясь отодвинуть неизбежную встречу с чудовищем Бездны. Предвидение последствий близкой спонтанной ядерной реакции всколыхнули память, и Пупсик вспомнил, что было с ним до того, как он появился в этом мире. Тогда он спасся от преследования дракона благодаря аварии в ядерной лаборатории. Каким-то чудом он успел вовремя проскользнуть в межпространственную щель, на мгновение образовавшуюся между Бездной и трёхмерным миром, и очутился в относительной безопасности на Земле в строении номер семь. Воспоминания об этом событии были смутными, нечёткими, как ложная память, ибо никому не дано знать, кем мы были до того, как пришли в этот мир, и что с нами будет, когда его покинем. Скорее всего, и представление Пупсика о Бездне было игрой больного воображения, но именно ложная память утвердила его в мысли, что при близком ядерном взрыве образуется уже не щель между мирами, а огромный пролом, сквозь который дракон его легко обнаружит.

Поэтому Пупсик как мог, насколько у него хватало сил, пытался увести ракету подальше от цели. И не надо приписывать ему высокие нравственные мотивы, якобы подтолкнувшие спасти миллионы человеческих жизней. Не владел Пупсик моральными категориями — некому было их в нём воспитать. Спасал он себя, и только себя. Но когда понял, что не в его силах изменить курс ракеты, он, страшась неизбежной встречи, но ещё больше боясь ожидания её, сам рванулся навстречу дракону и взорвал ядерные боеголовки.

Взрыв в клочья разорвал межпространственную перегородку… И случилось неожиданное.

Не было в этот раз медленного проникновения в бездонную пустоту с её холодом абсолютного нуля. И не было мрака. И не было ужаса. А был свет, было тепло и был дракон, блистающий чешуёй. И был он прекрасен.

— Я нашёл тебя, Поводырь! Иди ко мне! — победным гласом возвестил дракон. Однако не диссонансный, режущий слух вой труб Судного Дня звучал в голосе дракона, а стройный серебряный звон литавр Великого Торжества.

Неодолимая сила увлекла Пупсика к дракону, но не к его огнедышащим пастям, а туда, где раздвинулись его шеи, и Пупсик увидел своё МЕСТО. Без тени страха Пупсик уселся между двух голов чудовища и почувствовал, как его плоть начинает срастаться с плотью дракона. И когда Пупсик и дракон соединились, возникло новое существо, и оно ликующе засмеялось. Ибо наконец-то объединились творческая потенция и животворная сила, воплотив в себе вершину стремлений любого Разума. Трёхглавый дракон распростёр свои сверкающие звёздами крылья, и трудно было сказать, новое ли это существо или старая Вселенная…

Именно такими увидел последние мгновения своей обособленной жизни Пупсик. Насколько же это соответствует действительности, никто не может сказать. Никто ведь не верит сумасшедшему, возомнившему себя Бонапартом — здесь есть чёткие критерии оценки. Ну а если сумасшедший воображает себя инопланетянином, а то и вообще каким-то верховным существом, исходя из каких критериев мы должны верить или не верить ему? Физиологически Пупсик практически ничем не отличался от человека. Уродство? Помилуй бог, матушка-природа порой такие «творения» из детей рода человеческого лепит, что Пупсик по сравнению с ними Аполлон. Видение Пупсиком мрака, Бездны, звёздного дракона? А почему мы их должны принимать за реальность, а не за параноический бред? Паранормальные способности? Но позвольте, можно подумать, что нам не известны люди, двигающие лишь усилием воли предметы, гнущие, не прикасаясь, вилки, ключи, читающие чужие мысли, гипнотически навязывающие свою волю… И то, что возможности Пупсика несоизмеримо выше известных примеров, к сожалению, тоже не показатель. Никто не может быть уверен, что аксиоматический факт отсутствия таких способностей не внедрён в наши мозги теми, кто именно этими способностями и обладает. Сумели же нынешние власти убедить народ целой страны, будто для России нет иного пути, как в пещерный капитализм. И, между прочим, без всякого гипноза и анестезии. Поэтому убеждать человечество в отсутствии того, во что и поверить трудно, может, и вообще не надо.

Всё это относится и к предсмертному видению Пупсика. Никто не знает, что видит человек в тот самый момент, когда последняя искра жизни покидает тело. Дорогу в рай, врата ада или абсолютную пустоту. Тех, кто мог бы рассказать, увы, как раз и нет. Таковы условия игры под названием «жизнь». Но если они всё же видят рай либо ад, тогда почему многие праведники умирают с гримасой страха на лице, а некоторые отпетые грешники — с улыбкой на устах? И в то же время большинство умирает спокойно… Может, точно так же и последнее видение Пупсика, сгоревшего в высокотемпературной плазме исполнения своего желания, стало отображением его заветной мечты о том мире, который даст ему, наконец, тепло и счастье взамен холода и беспросветного мрака земного существования.

А может, видение было и правдой. Кто знает…

73

Дорогу развезло. После первого снегопада нагрянула оттепель, и снег на трассе превратился в грязное мокрое месиво, веером летевшее из-под колёс. Это только российская интеллигенция не знает, что за оттепелью следуют либо крепкие морозы, либо пора непролазной грязи. В политике и то и другое, что хрен и редька — друг друга не слаще. Шофёр правительственного «мерседеса» не знал политической трактовки природных явлений, зато досконально изучил состояние российских дорог в зависимости от погодных условий и поэтому гнал машину на запредельной скорости.

Пескарь даже обрадовался, что Сашок взял первую попавшуюся машину, а не его лимузин. Сейчас бы ехали со скоростью похоронной процессии, да ещё эскорт охраны в целях безопасности сдерживал бы. Впрочем, на первом же блокпосте их пытались остановить, но Сашок что-то буркнул в рацию, и на дальнейший путь им обеспечили «зелёную улицу».

Зарево пожара они увидели издали. Оно вспухало над лесом багровой полусферой, отсвечиваясь в низких облаках. Что удивительно, но дыма почти не было.

Ещё минут десять шофёр на бешеной скорости гнал «мерседес» по трассе, пока, наконец, не свернул на лесное шоссе. Его миновали быстро, и машина выскочила на обширную поляну перед усадьбой. Здесь шофёр резко затормозил, и «мерседес» впервые за время пути занесло, развернув боком к усадьбе.

Панорама пожара поражала своими масштабами. Сквозь настежь открытые ворота во всей красе огненной стихии виднелся особняк. Он не пылал, нет, со страшным рёвом он извергал из всех окон как минимум десятиметровые столбы бездымного огня, и это не было похоже на пожар. Словно кто-то установил в каждом окне по ракетному соплу и запустил двигатели на полную мощность. От этого особняк был похож на кошмарный инопланетный корабль, породить который могло только больное воображение кинорежиссёра, ибо такие монстры могут летать только в кино, в реальной жизни они просто разваливаются, выгорая дотла.

Метрах в пятнадцати у ворот лицом к пожару стояла цепочка людей, очевидно, из внешней охраны — вряд ли кто из особняка смог спастись. Звука подъехавшей машины никто не услышал, потому никто и не обернулся — всё заглушал рёв огня.

Пескарь выпрыгнул из «мерседеса» побежал к воротам, но, даже не достигнув цепочки людей, остановился. От ворот веяло таким жаром, что снег вокруг давно растаял, а оголившаяся земля исходила паром.

«Восемнадцать миллионов долларов коню под хвост…» — обескураживающим итогом пронеслось в голове Пескаря. Почему-то ни судьба жены, ни челяди, ни даже Пупсика в этот момент не затронула его. А вот денег, потраченных на особняк, было жалко.

Он ошарашено оглянулся. С таким пожаром бороться было бесполезно — на него можно только смотреть и ужасаться разгулу огня. Рядом стояли шофер и Сашок, а впереди, в хаотически сложившейся цепочке — спецназовцы из внешней охраны с автоматами за плечами. Правда, среди них затесался какой-то бомж в рваной телогрейке и шапке-ушанке без одного уха. Он стоял в странной позе: вытянув перед собой ладони и шевеля растопыренными пальцами. Складывалось жуткое впечатление, что он то ли руководит, как колдун, огненной стихией, то ли просто греет руки на чужом горе. Если бы Пескарь не знал истинных причин пожара, точно бы заподозрил его в поджоге. «Новые бомжи» спят и видят, как бы «новым русским» «красного петуха» во двор запустить.

Внезапно рёв огня изменил тональность, и тогда крыша особняка дрогнула и вдруг откинулась в сторону совсем как у игрушечного волшебного сундучка. Громадное пламя выхлестнуло из-под крыши, но не огненным столбом, а как-то странно, распластавшись над землёй, будто гигантская сказочная жар-птица раскинула на взлёте крылья. Затем последовал громовой удар, и пламя схлопнулось в ничто. Лишь дым да пар валили от остова особняка. А на пожарище пала ватная тишина.

Акустический удар пригнул всех, но больше всего досталось Пескарю. Когда огонь вырвался из-под крыши особняка, в сознании Пескаря вдруг возник яркий образ счастливо смеющегося Пупсика, а когда пламя схлопнулось, оно словно вырвало из Пескаря душу, оставив в образовавшейся пустоте лишь понимание непреложной истины, что Пупсика с этого мгновения больше нет.

Люди зашевелились, стали выходить из ступора зачарованности пожаром. Бомж, стоявший впереди Пескаря, опустил ладони и медленно повернулся.

«Это же мой писака», — рефлекторно отметило сознание Пескаря. Ему было абсолютно всё равно, что творится и кто находится вокруг. Ноги дрожали и подгибались.

— Ну что, Премудрый, — жёлчно осклабился писака, впервые с откровенной ненавистью глядя в глаза своему «работодателю». — Финита ля коммэдиа!

Ничего не ответил Пескарь. Он ничего и не понял, находясь в полном безразличии к окружающему. Ноги у него подкосились, и он осел в грязь.

И это спасло его, потому что через мгновение и писака, и шофёр, и ещё несколько спецназовцев рухнули на землю, изрешечённые пулями.

— Ложись! — дико заорал Сашок, прыгая на Пескаря и опрокидывая его лицом в грязь.

На этот момент Пескаря как цельного человека не существовало. Тело представляло собой подобие безвольной гуттаперчевой куклы, поскольку сознание практически полностью отрешилось от него и было способно только на созерцательное восприятие. Инертно и бесстрастно Пескарь наблюдал, как из-за деревьев показались строчащие из автоматов фигурки украинских террористов, мгновенно сориентировавшихся в обстановке и начавших свою акцию раньше срока. В полном отупении Пескарь слышал тявканье их автоматов, звонким эхом отзывавшееся из леса, видел, как эти фигурки вновь отпрянули в лес, за деревья, когда уцелевшие спецназовцы ответили беспорядочным огнём. Слышал, как орёт в рацию вдавливающий его в грязь Сашок, вызывая помощь.

Затем Сашок откатился в сторону под бок «мерседеса» и рывком за руку подтянул к себе Пескаря.

— Быстро внутрь! — скомандовал он, юркнул на переднее сиденье, но, видя полную беспомощность Пескаря, теперь уже за шиворот втащил в салон машины и его.

— Фу-ух! — облегчённо выдохнул Сашок, рукавом размазывая грязь по лицу. — Кажется, должны прорваться…

Он завёл мотор, но тронуть машину с места не успел. Из-за деревьев показался бронетранспортёр и открыл огонь из пулемёта по уцелевшим спецназовцам.

— Ах ты, чёрт!.. — в сердцах скрипнул зубами Сашок и со злостью ударил ладонями по рулю. Потом, словно успокоившись, медленно повернул голову к Пескарю и посмотрел на него долгим немигающим взглядом. И было в его глазах что-то от тоски, непонимания и недоумения. И от вечности.

— И почему ты мне так в душу запал? — горько спросил он. Но спросил не Пескаря, а самого себя.

Пескарь не ответил. Что могла сказать пустая оболочка, оставшаяся от человека?

— Эх, где наша не пропадала! — бесшабашно оскалился в ветровое стекло Сашок и, дав газ, начал резко разворачивать «мерседес» к лесу. Одновременно он вышиб рукой дверцу и вышвырнул Пескаря из машины.

— Лежи мордой в грязь, авось пронесёт! — гаркнул он на прощание и на полной скорости погнал «мерседес» прямо на бронетранспортёр.

Идея была безумной, но других под рукой не имелось. Тем не менее, она почти удалась. Почти. Пулемётчик с бронетранспортёра сразу перенёс огонь на «мерседес», в клочья лопнула одна покрышка, затем вторая, но броня спецмашины держала пули, и «мерседес», хоть и заюлил, сбавил скорость, но неумолимо шёл на таран. Однако буквально в трёх метрах от бронетранспортёра кто-то из террористов выстрелом в капот подбил «мерседес» из гранатомёта. Взрывом машину подбросило, перевернуло, и пылающие обломки перегородили дорогу бронетранспортёру.

Наверное, именно эта задержка и спасла жизнь Пескарю. Он как выпал из машины, так и застыл на карачках, в полной прострации наблюдая за боем. Пупсика не стало, но пули почему-то по-прежнему летели мимо. Пескарь видел, как погиб Сашок, видел, как приостановился бронетранспортёр, выжидая, пока пламя горящего «мерседеса» немного утихомирится. Видел, как бронетранспортёр снова двинулся вперёд, сдвигая дымящиеся обломки в сторону…

И только он отстранёно подумал, что вот теперь-то пуля-дура его точно не минует, как вдруг бронетранспортёр раскололо пополам страшным взрывом, а фигурки террористов, на мгновение застывшие на месте от неожиданности, развернулись и побежали к лесу под шквальным пулемётным огнём. Но добежали до деревьев немногие.

Над головой послышался сухой шелест винтов, а затем метрах в пяти перед Пескарём с неба увесисто шлёпнулась махина «тени». Из чрева вертолёта выплеснулось отделение спецназовцев, в мгновение ока рассредоточилось и бегом устремилось вдогонку за террористами. Человек пять бросилось к Пескарю.

Его подняли из грязи, поставили на ноги, и он увидел перед собой лицо полковника Рудина.

— Где госсекретарь?! — в запале боя проорал Рудин.

Но и ему ничего не ответил Пескарь. Только глазами указал в сторону обломков «мерседеса». Полковник сразу всё понял. На то он и спецназовец, чтобы мгновенно оценивать обстановку.

— В машину! — приказал он своим ребятам, указывая на Пескаря.

Не церемонясь, его забросили в отсек будто мешок картошки, за ним вскочил полковник, и вертолёт тут же поднялся в воздух. Здесь Рудин уже мог позволить себе вспомнить, кто перед ним, поэтому, вежливо поддерживая президента под мышку, провёл его в пассажирский отсек и усадил на сиденье.

— Куда прикажете доставить, господин президент? — наконец-то полностью соблюдая субординацию спросил Рудин.

Пескарь не ответил. Он не видел и не слышал полковника. В голове, как заноза, застряла одна-единственная мысль, состоящая из сплошного недоумения: «Пупсика нет, так почему же пули опять мимо летели? Ну да, будь жив пацан, я не был бы по уши в грязи, а щеголял во фраке с цветочком в петлице, когда пули у виска свистели бы… Но Пупсика нет. А пули-то всё равно мимо!»

Три раза Рудин повторил свой вопрос, наконец понял состояние Пескаря и всучил ему в руки флягу с водкой. Чисто автоматически Пескарь приложился к фляге и медленно, экономными глотками, будто воду, выпил добрую половину. Выпил бы и всю флягу, но Рудин, оценив ситуацию, остановил его.

— Господин президент, прикажете доставить вас к нам на базу или в Кремль? — изменил тактику полковник.

И Пескарь наконец услышал его. Водка оказала своё действие, раздвоение личности закончилось.

— В Кремль… — выдавил он сиплым голосом и отключился от действительности. Но теперь отключился по-другому — ушёл в себя, в свои мысли. Разогретая спиртным кровь хлынула в голову и разбудила память. Он вспомнил сразу всю свою жизнь, точнее, свою карьеру от рэкетира до президента. Вспомнил, как он трусливо бежал с рынка во время разборки, как всадил пулю в лоб Хари, как убрал Бонзу, как «женился» на Алиске, как куролесил в Париже, бражничал с президентом Соединённых Штатов… Одного он никак не мог воскресить в памяти — лица Пупсика. Он ещё раз прокрутил в сознании вехи своей карьеры, и тут произошла невероятная вещь. По всему выходило, что Пупсик вроде никак не повлиял на его жизнь. И в Харю стрелял сам Пескарь, и Бонзу «мочил» он сам, и экс-премьера… И не было рядом Пупсика, когда он по телевидению обещания толпе раздавал… И предвыборную кампанию Сашок вёл…

Собственно, а чем его карьера отличается от карьеры практически любого политика или бизнесмена в России? Да ничем! Кто из них закон не преступал, кто без разбору по трупам своих соперников и соратников в прямом и фигуральном смыслах вверх к власти не карабкался? Ну кто? Кто?!

Тогда при чём здесь Пупсик…

И чем больше Пескарь раздумывал над этой дилеммой, прокручивая в памяти этапы своей карьеры, тем больше убеждался в правильности своего умозаключения. Пока, наконец, оно не оформилось в короткую, ёмкую фразу, которая, раз родившись в сознании, возникала теперь при воспоминании каждого конкретного эпизода. И в конце концов осталась только она одна, и вертелась эта фраза в голове весь путь до Кремля, как на заезженной граммофонной пластинке, перемежаясь ударами пульса в висках: «А был ли пацан ва-аще?!»