Читать онлайн Быть императрицей. Повседневная жизнь на троне бесплатно

Шестнадцатилетнего жениха и четырнадцатилетнюю невесту называли Амуром и Психеей. Гавриил Романович Державин сочинил к их помолвке такие стихи:

Сохранились воспоминания фрейлины Варвары Голицыной о первых годах этого супружества.

Из мемуаров Варвары Голицыной[1]

Вскоре заговорили о предстоящей женитьбе великого князя Александра на принцессе Луизе Баденской. Императрица отправила графиню Шувалову и Стрекалова ко двору маркграфа Баденского просить наследных принца и принцессу, чтобы их дочь, принцесса Луиза, предприняла путешествие в Россию.

31 октября 1792 года принцесса Луиза приехала в сопровождении своей сестры принцессы Фредерики, будущей шведской королевы. Луизе было тринадцать с половиной лет, ее сестра была годом моложе. Их приезд произвел большое впечатление. Дамы, имевшие доступ во дворец и в Эрмитаж, были им представлены особо. Я не входила в их число, так как только что оправилась от серьезной болезни после потери моей второй дочери, прожившей всего пять месяцев. Увидела я принцесс на две недели позже, чем прочие дамы, и имела честь представляться им в Шепелевском дворце, где они остановились. Этот дворец находился рядом с Эрмитажем. Прелесть и грация принцессы Луизы бросались в глаза. Именно такое впечатление она произвела на всех, кто ее видел. К ней я особенно привязалась. Ее молодость и мягкость внушали мне живое участие и своего рода страх, от которого я никак не могла избавиться. Графиня Шувалова была моей родственницей, и ее безнравственность и склонность к интригам заставляли опасаться за будущее принцессы Луизы. Назначая меня к особе принцессы, императрица, казалось, желала, чтобы рядом с ней находился кто-то, кто был к ней искренне и неофициально привязан.

Александр I и Елизавета Алексеевна. Художник П. Кросси. После 1807 г.

«Однажды вечером, когда мы рисовали вместе с остальным обществом за круглым столом в бриллиантовой комнате, Великий Князь Александр подвинул мне письмо с признанием в любви, которое он только что написал…»

(Из личных записей Елизаветы Алексеевны)

Ниже я передам то, что сама принцесса Луиза, ныне императрица Елисавета, сообщила мне о своем приезде в Петербург.

«Мы приехали с сестрой Фредерикой, – рассказывала она, – между восемью и десятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, нас встретил камергер Салтыков, которого государыня назначила дежурить при нас по приезде. Стрекалов и графиня Шувалова сели к нам в экипаж. Все эти приготовления к самому примечательному в моей жизни моменту, важность которого я уже чувствовала, возбудили во мне большое волнение, и когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: “Вот мы и в Петербурге!” – то, пользуясь темнотой, я быстро взяла сестру за руку. По мере приближения мы все больше и больше сжимали руки: этим немым языком мы выражали чувства, волновавшие наши души.

Нас поселили в Шепелевском дворце. Я взбежала по ступенькам большой, прекрасно освещенной лестницы. У Стрекалова и графини Шуваловой ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Салтыков был со мной, но остался в передней, а я пробежала все комнаты, не останавливаясь. Наконец я вошла в спальню, убранную мебелью с малиновой обивкой. Войдя, я увидела двух дам и господина. Быстрее молнии у меня промелькнула мысль: “Я в Петербурге у императрицы, и, конечно, это она меня встречает. Наверное, это она”. И я подошла поцеловать руку той, которая более была похожа на портрет государыни, составившийся в моем воображении. По самому распространенному портрету, который я видела несколько лет спустя, я, наверное, не узнала бы ее так скоро. Она была с князем Зубовым – в то время еще просто Платоном Зубовым – и с графиней Браницкой, племянницей князя Потемкина. Императрица сказала, что чрезвычайно рада со мной познакомиться, а я ей передала выражения почтительной преданности от моей матери. Тут явились моя сестра с графиней Шуваловой. После непродолжительного разговора императрица удалилась, а я вся отдалась тому волшебному чувству, которое охватило меня при виде всего окружающего. Ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как двор Екатерины, увиденный в первый раз.

Третий день после приезда был весь посвящен уборке наших голов по придворной моде и примерке русского платья: мы должны были быть представлены великому князю-отцу и великой княгине. Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренными волосами.

Вечером, в шесть или семь часов, нас повезли к великому князю Павлу. Он принял нас очень хорошо. Мария Феодоровна осыпала меня ласками, говорила со мной о моей матери, о всей семье, о том, как мне, должно быть, было тяжело расставаться с ними. Этим обращением она совершенно покорила мое сердце, и не моя вина, что привязанность к великой княгине не обратилась потом в любовь дочери к уважаемой матери.

Нас усадили, великий князь послал за своими сыновьями и дочерьми. Я как сейчас вижу, как они входят. За великим князем Александром я следила настолько внимательно, насколько это позволяли приличия. Он был очень красив, хотя и не так, как мне описывали. Он не подходил ко мне и поглядывал довольно неприязненно.

После визита к их высочествам мы прошли к императрице, сидевшей уже за партией бостона в Бриллиантовой комнате. Нас пригласили за круглый стол к графине Шуваловой с дежурными фрейлинами и камер-юнкерами. Вскоре вслед за нами пришли молодые великие князья. Александр до конца вечера не сказал мне ни слова, ни разу не подошел, даже избегал меня. Лишь постепенно он сделался по отношению ко мне обходительнее. Маленькие собрания в Эрмитаже в очень тесном кружке, вечера, проводимые вместе у круглого стола в Бриллиантовой комнате, где мы играли в секретари или рассматривали эстампы, – все это понемногу привело к сближению. Однажды вечером, спустя примерно шесть недель после нашего приезда, за круглым столом в Бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальным обществом, он потихоньку от других сунул мне только что написанную им записку с объяснением. Он писал, что по приказанию родителей сообщает мне о том, что меня любит, и спрашивает, могу ли я отвечать на его чувство и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я, тоже на клочке бумаги, ответила ему утвердительно, прибавив, что исполню желание родителей, приславших меня сюда. С этого момента на нас стали смотреть как на жениха и невесту и мне дали учителя русского языка и закона Божия».

На другой день после представления принцессы великому князю-отцу императрица дала торжественную аудиенцию для польских депутатов: графов Браницкого, Ржевусского и Потоцкого, вожаков партии, желавшей установления наследственности польской короны. Они просили государыню взять Польшу под свое покровительство. Это была первая публичная церемония, на которой присутствовала принцесса Луиза. Императрица сидела на троне, в зале, называемой Тронной. Здесь и у входа в Кавалергардскую залу толпилась публика. Граф Браницюш произнес речь на польском языке, вице-канцлер отвечал ему по-русски, стоя на ступеньках трона. Когда церемония закончилась, государыня удалилась в свои покои. Принцесса Луиза последовала за ней, но в то время, как она обходила трон, ее нога задела за золотую бахрому бархатного ковра, лежавшего на полу. Принцесса пошатнулась и, наверное бы, упала, если бы Платон Зубов ее не поддержал.

Это смутило принцессу и привело ее в отчаяние, тем более что она в первый раз появлялась публично. Нашлись люди, которые объяснили это маленькое событие как дурное предзнаменование. Им не пришло в голову, что можно найти и счастливое объяснение, как это сделал в подобном случае Юлий Цезарь. Высаживаясь на берег Африки, чтобы преследовать остатки республиканской армии, он упал в тот момент, когда вступал на африканскую землю. «Африка, я овладеваю тобой!» – воскликнул он, истолковав таким образом в свою пользу то, что другие могли бы объяснить в дурную сторону.

«Я приближаюсь к самому интересному периоду моей жизни. Новое и великолепное зрелище открывалось перед моими глазами: блестящий и величественный двор, великая государыня, которая меня, видимо, приближала к той, что внушала мне привязанность, перенесшую все испытания. Чем чаще мне доводилось видеть принцессу Луизу, тем больше я к ней привязывалась. Мое участие не укрылось от нее, и я с радостью это заметила.

В начале мая двор переехал в Царское Село, а на следующий день после приезда ее величество приказала моему мужу, чтобы и я также приехала в Царское на все лето. Это приказание привело меня в восторг. Я немедленно отправилась, чтобы добраться туда до вечернего собрания, которое устраивала у себя императрица. Переодевшись, я тотчас отправилась во дворец и представилась государыне. Она вышла в шесть часов, обошлась со мной с большой добротой и сказала…»

* * *

Принцесса Луиза, ставшая его супругой, соединяла вместе с невыразимой прелестью и фацией во всей фигуре замечательную для четырнадцатилетней девушки выдержку и сдержанность. Во всех ее поступках заметны были следы усилий уважаемой и любимой матери. Ее тонкий ум с замечательной быстротой схватывал все, что могло служить к его украшению, подобно пчеле, собирающей мед даже с самых ядовитых растений, а разговор дышал всею свежестью молодости. Я наслаждалась, слушая ее, изучая эту душу, столь непохожую на другие. Душа эта, сочетая в себе все добродетели, открыта была и для всяких опасных влияний. Ее доверие ко мне возрастало с каждым днем, вполне оправдываясь теми чувствами, которые я питала к ней, и поэтому добрая ее слава сделалась еще дороже, еще ближе моему сердцу.

Первое лето, которое мы провели вместе, было только преддверием дружбы, продолжавшейся несколько лет. Она мне представлялась прекрасным молодым растением, стебли которого могли бы дать при хорошем за ним уходе прекрасные отпрыски, но которому угрожали постоянные бури и ураганы. Опасности, угрожавшие ей, удваивали мои о ней заботы. Я часто с сожалением вспоминала о ее матери, единственном существе, способном завершить ее воспитание, начатое так хорошо, и бывшем живым примером добродетели, который мог бы предохранить ее от ошибок и увлечений….

* * *

Двор проводил вечера у принцессы Луизы, которая со времени своего миропомазания и помолвки получила титр великой княжны и имя Елисаветы Алексеевны. Племянницы Протасовой бывали там постоянно. Принцесса Фредерика немало способствовала оживлению общества. Она была очень умна и хитра и, несмотря на свой юный возраст, выказывала решительность характера. Увы, ее судьба, хотя и блестящая, подвергла ее немалым испытаниям, и корона, возложенная на ее голову, была покрыта шипами. В конце пребывания двора в Царском Селе она уехала и вернулась к матери. Сцена разлуки двух сестер была очень трогательна. Накануне ее отъезда, идя к великой княжне Елисавете, я встретила под сводами террасы императрицу, выходящую от принцессы Фредерики. Она возвращалась с прощального визита от нее…

Утром следующего дня, когда все было готово к отъезду и двор великого князя собрался, мы прошли через сад и цветник до лужайки, где стоял экипаж принцессы Фредерики. После раздирающих душу прощаний великая княжна вскочила в карету к сестре в тот момент, когда дверцы уже закрывались, и, поцеловав ее еще раз, поспешно вышла, схватила мою руку и побежала со мной к Руине, находившейся в конце сада. Там она бросилась под дерево и предалась своему горю, положив голову ко мне на колени. Но когда графиня Шувалова вместе с остальным двором подошли к нам, великая княжна тотчас вскочила, подавила слезы и медленно, с совершенно спокойным лицом направилась к дому. Так уже в столь юные годы она умела скрывать свое горе. Эта черта многих заставляла ошибаться в ее характере. Не умея понять, они считали ее холодной и бесчувственной. Когда мне говорили об этом, я всегда отвечала молчанием: бывают в сердце такие святые и дорогие уголки, говорить о которых – все равно что совершать проступок против них, и есть суждения, настолько низкие и достойные презрения, что не заслуживают, чтобы им оказывали честь оспаривать их.

Портрет принцессы Луизы Баденской (Екатерины Алексеевны) в юности

Портрет принцессы Луизы Баденской (Екатерины Алексеевны) в юности Луиза росла в теплой семейной обстановке. Особенно близкой она была со своей матерью, переписку с которой поддерживала до самой смерти. Как и все дети получила достойное образование, блестяще говорила по-французски

Приготовления к свадьбе великого князя Александра начались тотчас по возвращении двора в город. Все этого ждали с живым интересом. Наконец, настало 23 сентября 1793 года. В церкви Зимнего дворца было устроено возвышение, на котором предстояло совершиться брачной церемонии, для того чтобы всем было видно. Как только молодые поднялись на него, всеми овладело чувство умиления: они были хороши, как ангелы. Обер-камергер Шувалов и князь Безбородко держали венцы. Когда окончился обряд венчания, новобрачные сошли, держась за руки. Александр опустился на колени перед императрицей, чтобы благодарить ее, но государыня подняла его, обняла и поцеловала со слезами. Такую же нежность государыня выказала и по отношению к Елисавете. Затем молодые поцеловались с великим князем-отцом и великой княгиней-матерью, которые тоже благодарили государыню. Павел Петрович был глубоко тронут, что всех очень удивило. В то время он любил свою невестку, как настоящий отец.

Граф Ростопчин, долго пользовавшийся милостью Павла, рассказывал мне, что однажды в Гатчине, в разговоре о юной великой княгине, тот с живостью заметил:

– Нужно отправиться в Рим, чтобы найти вторую Елисавету.

Потом все изменилось. Кое-какие несчастные обстоятельства возбудили сомнения и придали вид правды самым ужасным клеветам. Такова судьба царственных особ: самые законные и естественные их чувства постоянно искажаются людьми низкими, ловкими, льстивыми и жаждущими только того, чтобы сохранить царскую милость за счет истинно преданных людей.

Император Павел больше других опасался быть обманутым. Его характер, делавшийся все более недоверчивым, оказался очень удобен для тех, кто желал его гибели. Супруга хотя и любила его, но своими попытками влиять на него лишь больше его раздражала. Она окружила его интригами, которые льстили самолюбию, но уничтожали доброту характера. Она полагала, что, помогая несчастным, исчерпывает все свои обязанности благотворения, однако тщеславие, которое часто вредило ей, отравляло и дела ее благотворительности, главным источником которых должно быть доброе сердце. Она стала завидовать красоте, грации и изяществу Елисаветы, дружбе с ней императрицы и особенно воздаваемым ей почестям. Перемену ее по отношению ко мне я могу приписать лишь особенной моей привязанности к ее невестке. Ее доброта и милость ко мне, продолжавшиеся шестнадцать лет, обратились в ненависть. Она старалась погубить меня во мнении Елисаветы, уверенная, что ничто не могло бы задеть меня больнее.

В день свадьбы был большой обед, вечером – бал в парадной зале великого князя Александра. Императрица, Павел Петрович и Мария Феодоровна проводили молодых до их покоев. На следующий день был еще один бал в большой галерее у государыни, затем последовало еще несколько празднеств.

* * *

Ничего не могло быть интереснее и красивее этой прелестной пары: Александра и Елисаветы. Их можно было сравнить с Амуром и Психеей. Окружающие замечали, что в чувствах они вполне отвечали друг другу. Великий князь оказывал тогда мне честь удостаивать особенного своего доверия. Утром мы всегда гуляли втроем: и муж, и жена одинаково желали меня видеть. Если супруги слегка ссорились между собой – меня звали быть судьей. Помню, что после одной из их размолвок они приказали мне прийти на следующее утро в семь часов в нижний этаж дворца, в комнаты моего дяди, выходившие в парк. Я отправилась туда в назначенное время. Оба они вышли на террасу. Великий князь влез через окно, велел передать стул, вылез, заставил меня выскочить в окно – словом, проделал все, чтобы придать обычному делу вид приключения. Они схватили меня за руку, отвели в бывший Эрмитаж в глубину сада, там усадили на стол, и заседание было открыто. Оба говорили одновременно. Приговор состоялся в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю надо было признаться в своей неправоте, что он и сделал. Покончив с серьезным делом, мы очень весело отправились гулять.

Тем летом мы совершали прелестные прогулки. Императрица желала только одного: видеть своих внуков счастливыми и довольными. Она позволила им гулять везде, где они ни пожелают, даже и после обеда. Как-то раз велели приготовить охоту в Красном Селе. Эта деревня находится на небольшом расстоянии от Дудергофа, трех холмов, из которых два покрыты густым лесом. На них растут прелестные цветы, гербаристы собирают там очень интересные коллекции. На среднем холме лес менее густой. На вершине его построена финская деревня, а лютеранская церковь придает ему живописность. Мы вернулись во дворец в самый жар, пророчивший сильную грозу, и пообедали с большим аппетитом. Едва мы вышли из-за стола, как раздался сильнейший удар грома. Блеснувшая молния ослепила нас. Полил обильный дождь, пошел град. Елисавета Алексеевна бегала за градинами, которые вкатывались в комнату через каминную трубу. Вся эта суета, охотничий азарт, разнообразные волнения нас с нею очень забавляли. Фрейлина княжна Голицына затворилась в спальне: она сильно боялась грозы. Молодая графиня Шувалова ушла вместе с ней, а ее мать ходила то к ним, то к нам. Мы с великой княгиней наслаждались общими чувствами: гроза, гром и молния представлялись нам прекрасным зрелищем, и мы любовались ими, облокотившись на подоконник. Мы обе были в амазонках и черных касторовых шляпах. Шляпа великой княгини была украшена лентой стального цвета, и она потихоньку переколола ее на мою, чтобы обменять их незаметным образом. В тот же день она передала мне записку, которая и теперь хранится у меня в медальоне вместе с ее портретом и прядью волос.

Что может быть приятнее первого проявления чувства дружбы? Ничто не должно становиться у него на дороге. Доверчивостью, увлеченностью и чистотой дружба походит на вечноцветущий сад. В дружбе любят без страха и угрызений совести, и какое счастье, можно даже сказать, более, чем счастье, владеть верным и чувствительным сердцем!..

Гроза прошла. За ней последовала самая полная тишина. Воздух был мягок и ароматен. Все способствовало тому, чтобы сделать нашу прогулку приятной. Некоторое время охотились, потом взобрались на первый из холмов. С вершины его открывался прелестный вид. Цветы и земляника росли под самыми нашими ногами. Потом мы поднялись на самый лесистый из холмов. В стороне находился птичник для фазанов, окруженный густыми деревьями, среди которых мы заметили тропинку, ведущую на вершину. Великой княгине захотелось туда взобраться, но тропинка была слишком камениста и крута. Вскоре придумали, как ее туда доставить: возле птичника нашли финскую тележку, запряженную лошадью, и предложили этот экипаж великой княгине. Та приняла его с радостью. Вместе с нею усадили меня, княжну Голицыну и молодую графиню Шувалову. Камергеры и камер-юнкеры помогали лошади: одни тянули ее за узду, другие толкали тележку. Великий князь и некоторые придворные ехали верхом. Эта многочисленная свита и финская тележка напоминали волшебную сказку и, казалось, скрывали в себе что-то таинственное. Все в жизни – тайна, даже и финская тележка.

Прогулка продолжалась долго. Мы вернулись в открытых экипажах. Вечер был восхитительный: свет сменился сумерками, все предметы: холмы, деревья, колокольни – обрисовались черной тенью на дымчатом небе. Говорили мало, но каждый по-своему был очарован.

В Царском Селе жила графиня Толстая, жена камергера великого князя. Она еще не была принята при дворе, но имела позволение бывать у великой княгини в качестве приближенной к ее двору. Я знала ее с детства, но мало. Она была мне родственницей по мужу, а граф Толстой в это время был моим поклонником. Он привез ее ко мне и сказал:

– Дарю вам мою жену.

Она справедливо обиделась его словам, которые и меня поставили в неловкое положение и установили между нами некоторое стеснение, к счастью, недолго продолжавшееся. Толстая была красива и симпатична, но несчастные обстоятельства ее жизни усилили ее чрезмерную природную застенчивость. Когда мы оставались одни, она обыкновенно молчала, но наконец лаской и предупредительностью я достигла того, что она ко мне привыкла, стала откровенна и полюбила меня всеми силами своего сердца. Наше сближение перешло в подлинное чувство. Испытания, через которые мы обе прошли, только укрепили нашу дружбу, которая не должна и не может прекратиться.

Утром мы гуляли с ней вместе в окрестностях Царского Села. Как-то раз графиня пригласила меня отправиться в деревню колонистов, находившуюся в двенадцати верстах от дворца. Мы нашли ее прелестной и описали великому князю и великой княгине все подробности нашей прогулки. Их императорским высочествам также захотелось туда отправиться, и они получили позволение императрицы. Решено было, что для большей свободы они отправятся инкогнито под нашим покровительством. Великая княгиня должна была выдавать себя за мадемуазель Гербиль, свою горничную, а великий князь – за моего племянника. В восемь часов утра великая княгиня уселась со мной и графиней Толстой в коляску, мой муж поместился в собственном английском кабриолете, а великий князь вместе с ним. Приехав в дом госпожи Вильбад, куда мы вошли, великая княгиня погрузилась в воспоминания. Это жилище и одежда обитателей напоминали ей крестьян ее родины. Семейство Вильбад состояло из мужа, жены, сына с его женой и ребенком и молодой девушки. Пригласили двух соседей и стали играть прирейнские вальсы. Музыка и вся обстановка произвели большое впечатление на великую княгиню, но к удовольствию ее примешивалась легкая грусть. Муж мой отвлек ее от этого чувства, сказав:

– Мадемуазель Гербиль, вы слишком ленивы. Пора готовить завтрак. Пойдемте в кухню. Мы сейчас сготовим яичницу, а вы нарежете петрушки.

Великая княгиня повиновалась и таким образом получила свой первый кулинарный урок. На ней было белое утреннее платье, маленькая соломенная шляпа прикрывала ее прекрасные белокурые волосы. Принесли охапку роз; мы сделали из них гирлянду и украсили ею ее шляпу. Она была мила, как ангел. Великий князь Александр с трудом сохранял серьезность при виде моего мужа, который надел поварской колпак и имел очень смешной вид.

Портрет Великого князя Александра Павловича в юности. Художник Ж.Л. Вуаль. 1792 г.

«Вы говорите, – писала Екатерина барону Ф. М. Гримму, – что ему предстоит выбрать, кому подражать: герою (Александру Македонскому) или святому (Александру Невскому). Вы, по-видимому, не знаете, что наш святой был героем. Он был мужественным воином, твердым правителем и ловким политиком и превосходил всех остальных удельных князей, своих современников… Итак, я согласна, что у господина Александра есть лишь один выбор, и от его личных дарований зависит, на какую он вступит стезю – святости или героизма»

(Екатерина II о своем внуке Александре)

Мы отведали превкусной яичницы, а масло и густые сливки довершили завтрак. В углу комнаты находилась люлька со спящим ребенком. Молодая мать изредка ходила баюкать его. Великая княгиня, заметив это, опустилась на колени, покачала дитя, и глаза ее наполнились слезами. Она будто предчувствовала тяжелые испытания, которые готовило ей будущее.

Веселость и простота придали немало оживления нашей утренней прогулке. Обратный путь был поистине замечателен: лил потоками сильный теплый дождь, мы усадили великого князя в коляску под полость, прикрывавшую наши ноги. В коляске помещалось лишь три человека, и, несмотря на все наши старания, он промок до костей. Однако это не уменьшило нашей веселости, и мы долго еще с удовольствием вспоминали эту прогулку.

Госпожа Вильбад, приезжая иногда в город по своим делам, привозила мне масло. Я попросила ее привезти его также моему так называемому племяннику.

– Я не знаю, где он квартирует, – сказала она.

Я отвечала, что велю ее проводить, и один из моих слуг отвел ее во дворец. Когда она узнала истину, с ней едва не сделалось дурно от удивления и счастья. Великий князь вручил ей сто рублей и одежду для ее мужа. Помнится, что эта небольшая пенсия выдавалась ей потом в продолжение нескольких лет.

Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Составилось два лагеря: Александра и Константина, – различавшиеся с помощью розового и голубого флагов с серебряными, вышитыми на них инициалами. Как и полагалось, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица неигравшие сидели на скамейке против аллеи, окаймлявшей луг. Прежде чем пуститься бежать, великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг. Она едва касалась земли, до того была легка; воздух играл ее волосами. Она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.

Эти игры нравились всем, и в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением расставались со своей службой. Она позволила им оставаться в Царском Селе сколько пожелают, и ни один из них не оставлял его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы производили на него сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, к нам подошел великий князь Александр, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:

– Зубов влюблен в мою жену.

Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что для такой мысли не может быть никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало бы его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти злосчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной и пребывала в беспокойстве: ничто не может быть более бесполезно и опасно, чем дать заметить молодой женщине чувство, которое должно непременно ее оскорбить. Чистота и благородство души не позволят ей его заметить, но удивление сменится неловкостью, которую можно истолковать в неблагоприятном для нее смысле.

После игр я, по обыкновению, ужинала у их императорских высочеств. Открытие великого князя не выходило у меня из головы. На другой день мы должны были обедать у великого князя Константина в Софии, в его дворце. Я приехала к великой княгине, чтобы сопровождать ее. Ее высочество сказала мне:

– Отойдемте от других: мне нужно вам кое-что сказать.

Я повиновалась; она подала мне руку. Когда мы были довольно далеко и нас не могли слышать, она сказала мне:

– Сегодня утром граф Ростопчин был у великого князя и подтвердил ему все замеченное относительно Зубова. Великий князь повторил его разговор с ним с такой горячностью и беспокойством, что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена. Не знаю, что мне делать: присутствие Зубова, наверное, будет стеснять меня.

– Ради бога, успокойтесь, – сказала я ей. – Все это так сильно действует на вас из-за вашей молодости. Вам не надо испытывать ни стеснения, ни беспокойства. Имейте достаточно силы воли позабыть сказанное, и все пройдет само собой.

Великая княгиня немного успокоилась, и обед сошел довольно хорошо. Вечером мы пошли к императрице. Я застала Зубова в мечтательности, беспрестанно бросавшим на меня томные взгляды, которые он переносил потом на великую княгиню.

Вскоре несчастное увлечение Зубова сделалось известно всему Царскому Селу. Тогда поверенные Зубова и его шпионы стали стараться подействовать на меня. Графиня Шувалова была первой, кому Зубов признался в своих чувствах. Граф Головкин, граф Штакельберг, камергер Колычев – впоследствии гофмейстер двора, фрейлины княжны Голицыны и доктор Бек сделались моими надсмотрщиками. Они ежедневно давали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки и разговоры с великой княгиней, ее малейшее внимание ко мне – все подвергалось надзору, обо всем толковали, пересуживали и через Салтыкова передавали Марии Феодоровне. Я была окружена целым легионом врагов, но чистая совесть придавала мне силу, и я так была проникнута своей привязанностью к Елисавете Алексеевне, что, вместо того чтобы беспокоиться, удвоила свои старания и, если можно так выразиться, стала увереннее. Покровительство императрицы, ее доброта ко мне и доверие великого князя устраняли всякое стеснение. Эти обстоятельства только укрепляли расположение Елисаветы ко мне: мы почти не расставались, сердце ее вверяло моему все свои чувства. Я прониклась этим доверием, была им тронута, и ее репутация сделалась целью моего счастия.

Не знаю ничего привлекательнее, чем эти первые излияния души. Они как чистый источник, пробивающийся сквозь толщу скалы, пока не выйдет на поверхность, чтобы разлить воды свои и освободиться от давящей его тяжести[2].

Ревность Александра к Зубову не прошла бесследно. Постепенно они и Елизавета отдалились друг от друга. Александр завел себе любовницу – Марию Нарышкину, которая родила ему внебрачную дочь Софью, трагически умершую совсем молодой. Всего Александру приписывали 11 внебрачных детей. У Елизаветы тоже родились две дочери – Мария и Елизавета, но обе не дожили и до третьего года рождения. Возможно, младшую из дочерей Елизавета родила не от Александра, а от своего любовника Алексея Охотникова. Связь эта строжайше скрывалась и стала известна уже после смерти Елизаветы, когда Николай нашел и уничтожил письма Елизаветы к Охотникову, показав их предварительно своей жене императрице Александре Федоровне. Она записывает в своем дневнике:

«Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее “моя маленькая женушка, мой друг, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя” и т. д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2–3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Элизы, – вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка. Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье, и, оглядываясь при этом на себя, я молила Бога, чтобы он уберег меня от такого, так как один легкомысленный шаг, одна поблажка, одна вольность – и все пойдет дальше и дальше, непостижимым для нас образом».

“Дорогая Элиза, позволь мне дать тебе один совет, а вернее, не откажи в небольшой просьбе: не меняй время твоей прогулки, это сможет показаться странным и встревожит Императора. Вспомни, что он тебе говорил намедни”.

В другом месте написано: “Не беспокойся, часовой меня не видел, однако я поломал цветы под твоим окном”, затем идут чудовищные любовные заверения: “Если я тебя чем-то обидел, прости – когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, что женщина уступила бы нашим желаниям, отдала все, что более ценно, чем сама жизнь”. Чувствуется, что он испытывал настоящую страсть; он любил женщину, а не императрицу; он обращается к ней на “ты”, называет ее своей женой, потому что уже привык к этому и не может смотреть на нее иначе. Он говорит о назначенном свидании, мечтает, чтобы ночь была безлунной, так как только в темноте он может отважиться забираться по стене. Однажды он заболел и был вне себя, что не придет к ней. По-видимому, передавала письма и была посредницей некая М. Когда императрица еще носила свою Элизу, он умер в страшных мучениях; она узнала об этом, и в то время по ней действительно было видно, как тяжело она страдает и скорбит, о чем рассказывала мне императрица-мать».

Великий князь Николай Михайлович, племянник Александра и автор первой двухтомной биографии Елизаветы, рассказывает свою более романтическую версию: Охотников был убит на улице, когда поздно вечером возвращался из театра. В Петербурге винили младшего брата Александра, Константина, который решил таким способом восстановить честь семьи. (Александр в это время проигрывал сражение под Аустерлицем.) Но современные историки не согласны с великим князем. Они считают, что, вероятнее всего, виновницей гибели любовника Елизаветы Алексеевны была чахотка.

Сам великий князь Николай Михайлович пишет: «По нашему разумению, это кратковременное увлечение императрицы нисколько не умаляет ее симпатичного облика. Напротив того, увлечение это, столь страстное, более чем понятно. Ведь государыня была женщина, и притом молодая, неопытная, выданная замуж 14 лет от роду: жизни она не знала и знать не могла. Оставленная мужем, она наглядно, чуть не ежедневно видела его измену и постоянно встречала предмет его любви – лукавую Марию Антоновну… Было от чего впасть в отчаяние и раздражение. И как часто бывает в таких случаях, в это самое время подвернулся молодой кавалергард, который влюбленно смотрел на Елизавету».

Но в официальной литературе образ Елизаветы остался светлым и незапятнанным.

Императрица Елисавета Алексеевна (1779–1826)

Очерк Сергея Семеновича Уварова[3]

Едва император Александр перешел в обитель предков, едва смолкли около нас звуки погребальнаго шествия, как вновь тяжкое горе постигло августейшую семью и верный ея народ. Императрица Елисавета, земная жизнь которой проявлялась лишь в ея скорби и в нашей к ней любви, соединилась на небесах с тем, кто составлял лучшую половину ея существования. Эти две сродныя души не могли быть разлучены надолго; одна из них, обреченная на более продолжительное земное пребывание, отлетела с быстротой и с спокойствием, предвестником безграничнаго упоения и безоблачнаго блаженства. Если судьба императрицы не требует наших сожалений, если внутренний наш голос, который никогда не ошибается, говорит, что все ея желания теперь исполнены, тем не менее сколько причин для нас самих оплакивать ея быстрое исчезновение. Частица императора Александра продолжала его существование, и этот драгоценный остаток его исчез; свидетель его предсмертной борьбы, дорогой предмет, на который обращен был последний его взор, оставался между нами и покинул нас; рука, которую он пожимал умирающею своей рукой, охолодела. Одинокая лампада, которая теплилась над его могилой, погасла навсегда…

О, как ничтожны и безсильны утешения людской мудрости в минуту сильной скорби и необычайная несчастия! Как плохо эта мудрость нам объясняет сочетание тех явлений, которыя нами руководят, и как раздирает то сердце, которое утешает, отнимая у него лучшее чувство, которое соединяет его с вечностию! Красноречива и искренна может быть скорбь человека только верующаго и любящаго. Будем надеяться, что все ея ожидания оправдались, и главное, да не убоимся мы преувеличить наше почитание к усопшим; это чувство выпадает на долю не многих набожных и чутких душ, толпа умеет жить только с живыми.

Тридцать лет жизни императрицы Елисаветы в избранном ею отечестве были выражением добродетели без чванства и благодеяний без огласки. Она принесла нам в дар богато одаренный ум, благороднейшия качества сердца, небесный образ и душу еще более небесную – и чрез 30 лет возвратила могиле и вечности.

Тесный круг жизни женщины, еще сжатее на престоле сердечными привязанностями, и исполнение семейных обязанностей наполняли ея уединение. Небо не дозволило императрице долго наслаждаться радостями материнской любви, и существо, самое способное чувствовать все достоинство этой любви и исполнять ея обязанности, было осуждено видеть умирающими в своих объятиях предметы своей нежности. Они были похищены у нея один после другого, и как Рахиль: «она не хотела утешиться, потому что их не было более».

Те, которым дано было счастие видеть вблизи императрицу Елисавету, имели возможность судить о чрезвычайной общительности ея ума и необыкновенной верности ея суждений. Одаренная большим тактом и изящным вкусом, обладая массой разнообразных и глубоких познаний, она всегда старалась скрывать свои дарования, в противоположность того рвения и уменья, с которыми обыкновенно люди силятся выказывать их. Ея ум имел свойство созерцания, позволявший ей видеть во всем окружающем серьезную сторону; но вместе с тем пылкое и богатое воображение придавало этому строгому уму прелесть и грацию простоты; совокупление этих качеств порождало то обаятельное действие, которое невозможно описать. Освоенная со всей европейской литературой и постигая отдельный характер каждой нации, императрица почерпала у всех источников умственной жизни богатство мысли и зрелое мышление, придававшия ея беседе замечательный характер. Императрица поражала с первым впечатлением своим здравым смыслом, умом строгим и просвещенным и совершенной простотой; позднее открылось многое, тщательно скрываемое под завесами ея скромности, превосходство ея ума образованнаго, редкое уменье излагать изящно и метко свои мысли письменно и в беседах, врожденная способность обозревать мелочь житейской жизни, ясность суждения, которая придавала жизни ея настоящую цену и пылкость души увлекающейся и впечатлительной, которая возвышала лиц, удостоенных ея уважения, в их собственных глазах. Ея сила воли над собой, сияние ея высоких добродетелей, отчуждение ея высокаго положения, в которое судьба ее поставила, все придавало ея личности нечто величественное, внушающее уважение и обожание, но вместе с тем не дозволяло быть более известной, вне того теснаго круга жизни, предназначенная ей судьбою и любовью.

Портрет Великой княгини Елизаветы Алексеевны. Художник Э. Виже-Лебрен. 1797 г.

«…Она образованна и продолжает учиться с удивительной легкостью. Она лучше всех других русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России. В обществе она проявляет грацию, умеренность, умение выражаться…»

(Граф Федор Головкин о Елизавете Алексеевне)

Полная, безпристрастная справедливость памяти ея требует упомянуть также о ея безчисленных благодеяниях, ознаменовавших каждую минуту ея жизни; ея сострадание к несчастному имело просвещенный характер ея ума и теплый порыв ея души. Ей недоступны были наслаждения удовлетворенной гордости; императрица попирала ногами блеск житейской суеты и отказалась бы от всего для удовлетворения жгучей потребности творить добро, составлявшей достояние, усвоенное всею августейшею семьею, которая в продолжение 30-ти лет гордилась и любовалась ею. Источником ея деятельной благотворительности служила ея набожность, возвышенная, просвещенная и превосходящая все мечтания. Эта чистая, непорочная душа возвышалась безпрепятственно к превысшей воле, где почерпала свою силу и свой душевный покой. Строгая к самой себе, снисходительная к ближним, императрица выражала делом то, что другие выражают на словах. Высота ея положения обусловливалась чрезвычайною возвышенностью ея чувств; величие престола состояло у нея лишь в полном отрешении от житейской суеты и в силе сочувствия ко всему, что касалось предметов ея любви и уважения.

Императрица Елисавета сохранила, до последней минуты своей жизни, наружность величавую и приветливую, покорявшую все сердца; прелестный орган, восхитительный стан, грацию во всех движениях, полную простоты и царскаго величия. Ея дивная красота, не имея себе ничего подобнаго, поразила всю Россию. Все, имевшие счастие присутствовать при пиршествах бракосочетания (1793 г.), припоминают с восторгом картину, которую представляла собою этая юная чета; говорят, что при ея появлении повсюду раздавались невольные возгласы удивления; сравнение с Психеею представлялось каждому. Нельзя было довольно налюбоваться этой четой, столь юной и столь счастливой; жизнь едва только им передала первыя свои впечатления и скрывала все горькое и жесткое, которое она ей готовила в будущности. Этот великий блеск, этот цветок юности поблек, но императрица сохранила все выражение и всю свою прелесть; черты лица ея носили отпечаток ея сердечных порывов, со свойственной, только ей одной, силой очарования. Время, лишая ея чело венка из роз, воздвигнуло над ней сияние нетленное, и это сияние не поблекло….

Императрица Елисавета любила искусства и находила в них отдохновение; ея вкус к изящному соединялся с редким пониманьем и с массой познаний самых разнообразных. Все отрасли художеств имели доступ к ея покровителъству; она посылала в Италию, на свой счет, молодых русских живописцев, помогала другим заниматься наукой. Ея ум, свободный от всякаго предразсудка в литературе, оценял точно так же и поэзию: она переходила от одной литературы к другой с одинаковым увлечением. Расин не мог желать лучшаго судьи; Гете привлекал ея внимание при каждом своем классическом творении; Карамзин читал ей рукопись своей истории, и нет сомнения, что Скотт, Байрон и Мурр были бы поражены и польщены метким суждением, с которым императрица наслаждалась их произведениями, читая их каждаго в оригинале; но внимание ея не останавливалось в области фантазии; сочинения, самыя серьезныя, были предметами ея изучения, и, конечно, ни одно замечательное произведение, на каком-либо из европейских языков вновь выходившее, помимо всех ее окружающих, не миновало критики императрицы; она умела ценить достоинства и судить о недостатках с редкою проницательностью.

Таким образом дни шли за днями, и они были посвящены подвигам добродетели и духовной жизни, которую она также тщательно старалась скрывать от посторонних наблюдений и тем оправдывала истину, что возвышенный ум и высокая добродетель имеют одинаковое свойство; они живут своею жизнью, одобрение света внушает им ужас, от котораго они спасаются в тиши уединения и в безмятежном созерцании.

Красота природы не могла не влиять сильно на впечатлительную и возвышенную душу императрицы. Она предавалась этому влиянию с естественною искренностию и с простотою, свойственною всем ея движениям; живописная местность возбуждала ея воображение и вызывала ея беседу к мирному и веселому настроению духа, которое тотчас же отражалось на ея лице с чрезвычайною прелестью. Когда она находилась лицом к лицу с природой, казалось, что судьба увенчала бы все ея желания, наделив ее самой скромной и безъизвестной долей; в пурпуровой мантии она казалась рожденной повелительницей, созданной, чтоб возвеличить собой все сословия; ея присутствие освящало даже хижину….

Уже в течение двух лет здоровье императрицы видимо пошатнулось; серьезный недуг предписывал переселиться в менее суровый климат. Жребий пал на Таганрог для ея местопребывания; все знали, что у императрицы только одно желание: ни на одну минуту не разлучаться со своим августейшим супругом. Нежная привязанность императора содействовала исполнению сего желания. Они выехали вместе: Государь в цветущем здоровьи, бодрый духом и телом, императрица страждущая, слабая и жертвой неизлечимаго недуга. Немногия минуты прожитыя в полном согласии и в любви, усиленной угрожающею опасностью, были скоро прерваны самым неожиданным, несчастным событием. Государь внезапно скончался, и императрице суждено было закрыть ему глаза. Сверхъестественная бодрость духа, сопровождавшая ее в эти величественныя минуты скорби, подала надежду, что силы ея вернулись и здоровье возобновилось, но то была лишь последняя вспышка угасающаго пламени, – удар, поразивший государя, нанес смертельную рану императрице. Она, казалось, безропотно покорялась необходимости продолжать свое существование, потому что она одна только знала, что скоро умрет.

С той минуты она предалась всецело любви к Богу; ея жизнь проходила в полном уединении и глубоком созерцании; напрасно было бы поднять завесу, скрывавшую ее в это время от света, которому она уже перестала принадлежать. Она сохранила от всего земнаго только одно желание: она была проникнута мыслью увидеть еще раз вдовствующую императрицу, любовь которой охраняла ее и которая, казалось, предназначена была судьбой служить олицетворением мужества и добродетели. Как трогательно было бы свидание этих двух августейших жертв общаго несчастия. Сколько слез, сколько излияний любви и дружбы сменяли бы друг друга, и сколько общих молитв возносилось бы к Небу! Но иное было свыше предназначено. Свидание должно было состояться в Калуге. Прибыв 3-го мая (1826 г.) в Белев, уездный город Тульской губернии, императрица Елисавета не в силах была продолжать свое путешествие. Поспешили уведомить императрицу Марию, она тотчас же отправилась в путь. Когда она приехала в Белев, ея августейшей невестки уже более не было. Не станем описывать последния минуты императрицы Елисаветы. Оне известны одному Богу. Вечером 3-го числа ничто не предвещало опасность. С наступлением ночи императрицу начало клонить ко сну; несколько часов спустя окружающие заметили ее менее спокойною, предложили ей позвать докторов, но она положительно отказалась; позднее послышался слабый стон; стон этот, быть может, был возгласом радости. На разсвете, когда вошли в ея комнату, августейшая монархиня уже прекратила свое существование; никто не присутствовал при последних минутах ея жизни и скорби. Она вся предалась Богу, и Бог взял ее к себе, без ведома людей.

Можно было бы сказать, что люди были недостойны присутствовать при таком величественном зрелище. Эта последняя борьба души непорочной, почти уже оторванной от всего земного, это таинственное событие, одним Господом Богом вызванное и Ему Единому явное и скрытое Его волей во мраке ночи, не оставило следов – и исчезла она для мира безследно и было им не предвиденно.

Императрицу нашли уже объятую холодом смерти, но лице ея было безмятежно и сияло спокойствием, поразившим всех присутствовавших. К ней вернулась даже незабвенная красота ея, давно уже исчезнувшая вследствие страданий. Когда было приступлено к вскрытию тела, то сердце ея нашли буквально разорванным. Таким образом, удар рока, лишивший Россию монарха, который был гордостью народа и престола, отнял у России, у всего мира, у человечества, одну из самых совершенных женщин, когда-либо живших на земле. Разумеется, место, которое она занимала среди нас, всегда останется отмеченным, и узы, соединявшия нас с нею, не совсем порваны. Мы знаем, что еще один ангел пекется теперь о судьбах России; Елисавета горячо заботится, это не подлежит сомнению, о своей родной стране и о своем родном отечестве, также о престоле, коего она была украшением, и об августейшей семье, которой она завещала вечное сожаление об ея утрате. Даже те люди, коих она удостоивала своим расположением, могут быть теперь спокойнее под сенью ея крыльев. Они имеют ныне могучаго заступника, который покровительствует им с высоты своего новаго жилища.

А теперь предоставим слово самой Елизавете. Много лет, со дня своего приезда в Россию и до самой смерти, она писала письма на родину своей матери. Письма эти очень подробные и, как водится, полны как важных событий, так и незначительных новостей. Поэтому при публикации переводчиком были отобраны отрывки, касающиеся самых значительных событий в жизни Елизаветы.

Письма Елизаветы Алексеевны матери – Фредерике Амалии, наследной принцессе Баденской[4]

1. Петербург, 29 января/10 февраля 1797 г.

‹…› Не сомневаюсь, любезная матушка, что кончина доброй нашей Императрицы[5] опечалит вас, а сама я, поверьте, не в состоянии забыть ее. Вы не представляете себе, насколько все перевернулось, вплоть до последних мелочей. Особенно поначалу сие так дурно на меня действовало, что я едва узнавала самое себя. О, сколь тяжко всегда начало царствования! Анна[6] была единственным моим утешением, как и я для нее: она чуть ли не жила у меня, приходила утром, одевалась, почти всегда обедала и проводила весь день; мужей наших совсем не бывало дома, и мы (поелику распорядок жизни еще совершенно не установился) ничем не могли себя занять.

Оставалось только ждать, что каждую минуту могут позвать к Императрице. Вы не можете представить себе воцарившейся ужасающей пустоты, уныния, сумрачности, кои овладели всеми вокруг, кроме новых Величеств. О! Я была совершенно скандализована, сколь мало горести явилось у Императора: казалось, что только что умер его отец, а не мать, только о нем он и говорил, развешивал его портреты по всем своим покоям и ни единого слова о матери, кроме неудовольствий и порицаний всего, что делалось при ней. Конечно, весьма похвально отдавать все мыслимые почести своему отцу, но ведь и мать, сколь бы дурны ни были ее поступки, это все-таки мать, а из всего происходящего видно, что скончалась государыня. Дела бедного Зодиака[7], про которого вы меня спрашиваете, совсем плохи. Уверяю вас, надобно иметь каменное сердце, чтобы не прослезиться, глядя на него первое время и особенно на другой день после кончины Императрицы; мне было даже страшно за него, мы все уже думали, что он сойдет с ума: волосы его были всклокочены, глаза с выражением ужаса закатывались. Он мало плакал, но когда у него появлялись слезы, лицо искажалось кошмарными гримасами. Говорят еще, что в ночь смерти Императрицы он и вправду тронулся в рассудке. О, маменька! Поверьте, я не могу вспоминать эту ночь без горести и даже ужаса. Ни за какие блага на свете не хотела бы я пережить ее сызнова! В ночь со среды на четверг мы совсем не спали; муж мой провел ее в комнате умирающей вместе с великим князем и великой княгиней, которые в 8 часов вечера приехали из Гатчины. Я же оставалась до самого утра с графиней Шуваловой, не раздевалась и постоянно посылала справиться, не полегчало ли Императрице. Я не смела быть вместе с Анной (которой муж запретил приходить ко мне) и пребывала в страшном беспокойстве и волнении. Муж мой за всю ночь два раза приходил ко мне всего на несколько минут. Перед самым утром он велел мне одеться в русское платье и чтобы было больше черного и сказал, что все скоро кончится.

Фридерика Амалия Гессен-Дармштадская (1754–1832 гг.) – принцесса Гессен-Дармштадтская, в замужестве наследная принцесса Баденская. Дочь Людвига IX, ландграфа Гессен-Дармштадтского и Генриетты Каролины Пфальц-Цвейбрюккенской. Старшая сестра великой княгини Натальи Алексеевны, первой супруги будущего русского императора Павла I. Мать императрицы Елизаветы Алексеевны. 1811 г.

Уже с 8 часов утра я была совершенно одета. Возвратилась графиня Шувалова, уходившая тоже одеваться, и мы так и провели все утро, ожидая каждую минуту известия о кончине. Я все время была разлучена с Анной и не видела ее весь предыдущий день; мне не хотелось ни спать, ни есть, хотя я не ужинала накануне и не завтракала; подали обед, но у меня не было никакого аппетита. Наконец в час дня пришла Анна, которая решилась не выходить от меня; освободил ее из тюрьмы мой муж. Я страшно обрадовалась, увидев ее, ведь в подобные минуты нам так нужны те, кого мы любим; мы стали вместе плакать и отчаиваться. В 6 часов вечера пришел мой муж, которого я не видела весь день; Императрица еще дышала, но он был уже в новом мундире. У Императора не нашлось более спешных дел, чем одеть сыновей своих в новую форму. Согласитесь, маменька, какое убожество! Не могу и передать, что я почувствовала, увидев это, и не смогла удержать слезы. Мы ждали еще до 10 часов вечера, когда вдруг за нами прислали. Нет, маменька, я просто не в силах передать свои чувствования (и сейчас я все еще плачу) – это был вестник смерти. Не помню, как дошла я до ее комнат, вспоминаю только, что все передние залы были полны людей, и муж мой отвел нас в спальню и велел мне поцеловать руку Императора, став на одно колено; нас привели в соседний кабинет, где уже были маленькие великие княжны все в слезах. Бедная Императрица только что испустила дух. Она лежала еще на полу, и пока мы были в этом кабинете, ее обмыли и одели. Я не могла говорить, колени мои дрожали, и меня всю трясло, но слез совсем не было.

Император и его генерал-адъютанты ходили и выходили, все было ужасающе переворочено.

Когда Императрицу обрядили и стали читать заупокойные молитвы, нам было велено войти для целования руки (как полагается по обычаю). Отсюда сразу в церковь принимать присягу; еще новые отвратительные чувства, зрелище всех сих людей, клянущихся быть рабами и рабынями человека, которого я в ту минуту презирала (быть может, несправедливо). Видеть его самого на месте доброй нашей Императрицы, столь самодовольного, видеть уже начавшиеся низости! О, сколь сие ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто и был создан для трона, то уж конечно не он, а она. Из церкви мы вернулись в 2 часа ночи. Я вся была настолько перевернута, что не могла плакать, мне казалось, будто все это какой-то сон. Вообразите только, что за одну ночь все, абсолютно все, переменилось, представьте наши чувства при виде этих павловских и гатчинских офицеров, которых никогда прежде здесь не видывали и которые распространились теперь по всем коридорам и лестницам дворца; повсюду мы видели уже что-то новое. Только на следующий день я уразумела свое положение и провела злосчастную сию пятницу почти в беспрерывных слезах, а вечером у меня поднялся жар.

Перечисляя, как в дневнике, все случившееся, я невольно остановилась на Зодиаке; поначалу с ним обошлись довольно милостиво и оставили в должности генерал-фельдцейхмейстера. Но, к несчастью, Император заказал на находившейся в его ведении мануфактуре ружья; не знаю уж, то ли он сам, то ли кто-то из подчиненных запамятовал сие дело, и это возбудило гнев Императора. От сего бедный Зодиак тяжело захворал и стал проситься в отпуск, каковой и получил; также пришлось ему заплатить не знаю уж сколько тысяч за те забытые ружья. Теперь никто даже не смотрит в его сторону, и несчастный приходит по праздникам как простой смертный в общей толпе. Хотя у него есть дареный дом, но живет он у замужней сестры и почти никого не видит, а теперь собирается ехать в чужие края.

Но хватит о Зодиаке! Знаете ли, маменька, никогда еще не встречалось мне столь верного и краткого суждения, как мнение принцессы Кобургской о нынешней Императрице[8]. Непонятно, как сумела она, видев ее так мало, составить воистину безупречное суждение. Конечно, Императрица добра и неспособна обидеть кого-нибудь, но для меня непереносимо ее подлое поведение с девицей Нелидовой[9], сей отвратительной пассией Императора. Только эта Нелидова и может хоть как-то влиять на него. Так вот, Императрица безудержно подличает перед ней и добивается этим доверия и внимания Государя. Они в наилучших отношениях, благодаря заискиваниям и подлаживаниям к Нелидовой Императрицы, которая почти неразлучна с нею, а поэтому большую часть времени может пользоваться обществом Императора.

Скажите, маменька, разве душа возвышенная не предпочла бы безвинно страдать, нежели опускаться до столь недостойных и, осмелюсь сказать, глупых низостей? Кого сие может обмануть? А ведь это та особа, которая должна заменить мне мать, к которой я обязана относиться с безраздельным и слепым доверием! Скажите, любезная маменька, возможно ли сие? Представьте себе, этой зимой Император и Императрица поссорились, и она, вся разодетая (был какой-то праздник), поехала в монастырь, где живет Нелидова, просить ее помощи для примирения. Просить ту самую особу, которую она еще совсем недавно поносила и открыто презирала, которую винила во всех своих горестях. Как можно иметь столь мало самолюбия и так недостойно держаться! У этой Императрицы совсем нет никакого соображения и никакой твердости, и при всех сколько-нибудь серьезных обстоятельствах она совершенно не умеет вести себя. И, повторяю, она должна заменить вас! Вы бы видели мужа моего при всех подобных оказиях, как он сердится на нее и часто говорит: «Какие глупости делает матушка, она совершенно не владеет собой!»

2. Павловск, 27 июня/8 июля 1797 г., суббота, после обеда

Г-н Пиклер сегодня прислал сказать, что уезжает через 8 или 10 дней, и посему я пользуюсь сей оказией, дабы написать к вам, любезная моя маменька, особливо через посредство того самого портфеля, каковой столь удачно уже послужил нам.

Когда я писала вам последний раз, то была, а вернее, были мы вместе с Анной в весьма стесненных обстоятельствах; признаюсь, я никак не думала, что наш образ жизни будет столь unheimlich[10] и даже не сам по себе, а из-за дражайшей нашей Императрицы. Я неустанно повторяю, сколь она добра, но все-таки до крайности неприятно все время быть при ней; мне не объяснить всего этого, всех этих мелочей, которые постоянно перед глазами, необходимость устраивать свое время, свои даже самые незначительные дела в зависимости от чужого человека, с которым не привык жить (ведь видеться в обществе или проводить вместе не более часа, да и то не всякий день, это не значит жить). Согласитесь, сие весьма обременительно. ‹…›

Меня очень радует предстоящий отъезд Императора и Императрицы в Ревель; надеюсь, мы получим свободу, но я бы все-таки предпочла, чтобы великий князь остался со мной. Тем не менее иметь честь не видеть Императора – это уже само по себе не мало. Признаюсь, маменька, даже слышать о сем человеке для меня просто widerwartig[11], а уж об его обществе и говорить нечего, если любой, имевший несчастие сказать что-либо неугодное Его Величеству, может нарваться на грубость. И поэтому, уверяю вас, все общество, исключая нескольких приспешников, ненавидит его; говорят, будто уже ропщут даже крестьяне. Да что там все эти злоупотребления, о которых я писала вам в прошлом году! Теперь они удвоились, и жестокости совершаются на глазах у самого Императора. Представьте себе, маменька, он велел бить чиновника, ответственного за припасы для императорской кухни, только потому, что к обеду подали дурное мясо; бить в своем присутствии, да еще самой крепкой тростью. Когда он посадил под арест одного человека, а муж мой возразил, что виновен совсем другой, ему было сказано: «Это не важно, они разберутся друг с другом». Вот самые обыденные происшествия, по которым можно судить о характере сего человека. Как тяжко всякий день видеть несправедливость и жестокость, постигающие людей беды (а сколько несчастных на его совести!) и сохранять видимость почитания и уважения к нему. Согласитесь, маменька, это истинное мучение. Но все-таки я самая почтительная из невесток, хотя, по правде говоря, без каких-либо чувствований. Впрочем, любовь ему не нужна, только один страх, об этом он и сам говорил.

Воля его всеми и повсюду исполняется, все боятся и ненавидят его, по крайней мере, в Петербурге. Временами он может быть любезен и даже ласков, когда ему захочется, но характер его переменчивее флюгера.

3. 29-го, понедельник

Увы, маменька! То, что писала я вам позавчера касательно воображаемой мною свободы в отсутствие Их Величеств, рассыпалось; придется все так же гнуть шею под ярмом: было бы просто преступлением дать нам хоть единую возможность вздохнуть свободно. На сей раз все исходит от Императрицы, она пожелала, чтобы в их отсутствие мы жили во дворце, проводили все вечера с младшими и их двором и, в довершение всего, каждодневно наряжались как в присутствии Императора и появлялись в свете, дабы Сохранялся вид настоящего двора – это собственное ее выражение. О, Боже мой! Возможно ли придавать такое значение подобным пустякам!

Не знаю, что со мной сделалось бы, не положи я себе за правило переносить с величайшим терпением все неприятности; после отъезда нашего из Москвы, предвидя все то множество мелких и больших тягот, предписала я себе полнейшее безразличие к первым и наивозможное терпение ко вторым, что бы ни случилось. Я сказала себе: «Спокойнее! Мы посланы в сей мир отнюдь не ради удовольствий, надобно стать выше всего и не подпускать к себе страдания». Благодаря сему я чувствую себя отменно хорошо, а когда является желание роптать, я лишь говорю: «Терпение!» и возвращаюсь in mein Gleis[12]. Я переменилась за эти три недели отдыха. Но со вчерашнего дня опять скука. Сегодня день Св. Петра, и после представления в парке должен быть праздник, если прекратится уже начавшийся дождь. Все это хорошо и прекрасно, если бы не печаль и убийственная пустота среди всей этой давящейся толпы. Ах, маменька! Я все о том же: истинное счастие только вместе с любимыми и на пространстве не более ладони! При покойной Императрице для некоторых глаз цепи казались позолоченными, нам было чуть свободнее и, несомненно, меньше неприятностей и больше развлечений. Но если теперь уже вся вселенная не видит, что они из железа, значит, вселенная просто слепа.

4. 30-го, вторник

‹…› сердце мое разрывается при виде фимиама, каковой люди воскуряют своему угнетателю. О, если бы весь свет думал так же, как и мы! Простите, маменька, что я даю себе волю, но уши мои воистину гудят от рассказов про все его притеснения и безумства, и надо быть деревянной, чтобы не возмущаться. Каждый говорит одно и то же, это всеобщий вопль противу переворачивания всего с ног на голову. В одном только случае я пожелала ему добра, когда он столь благородно обошелся с польскими пленниками[13]. Это было справедливо, но вы бы видели, как он раздувался от самолюбования. И вправду, маменька, умные люди подчас глупы – лучше сего уже не скажешь ‹…›

5. 1 июля, среда

Со вчерашнего дня мы в Петергофе. Это очаровательное место, которое я всегда любила, но Император портит его; если бы мы были одни или с покойной Императрицей, я не желала бы ничего лучшего. Мы и хотели остаться здесь в отсутствие Императора. Но у нас не принято справляться о желаниях людей, за них решают как за самих себя, и раз Императрица уже решила, что мы должны ехать в Павловск, мы не осмеливаемся даже просить о том, чтобы остаться здесь. Уверяю вас, маменька, случись вам повидать все то, что тут происходит, у вас при вашем отвращении к эгоизму непременно разлилась бы желчь. Вы увидели бы, что все делается исключительно на этом принципе, и сие отнюдь не скрывают. Почитается совершенно естественным, что Император и Императрица поступают лишь по собственному капризу. ‹…›

Брак великой княжны Александры со шведским королем окончательно разладился после недавнего его письма, в котором говорится, что вся нация желает для него иного супружества, и посему Он принужден отказаться от этого. Император нашел его письмо крайне дерзким и сказал, что только рад происшедшему разрыву.

По правде говоря, одна Императрица могла верить в любовь этого короля после стольких его отказов бедной Александре. Сама княжна втайне очень довольна. Теперь ее хотят предложить одному из австрийских эрцгерцогов, не знаю, какому именно.

По правде говоря, мне не хотелось бы подобно ей быть предметом торговли, но она, естественно, не понимает этого, ведь это еще ребенок, ей хочется заполучить для себя мужа, чтобы не остаться старой девой. Как я уже писала, она каждую неделю меняет предмет своей страсти. Императрица утверждает, будто король хочет жениться на Фрик[14]; я ничего этого не знаю, но она непременно требует от меня, если вы напишете что-нибудь о сем деле, сразу же уведомить и ее. Боже, сохрани бедную Фрик стать королевой! Кстати, писала ли я, что Императрица говорит, будто ее брат Александр влюблен в сестру Амалию? По ее словам, он просто лишился рассудка. Она пристает прямо-таки с ножом к горлу, требуя признаться, что мне это известно, но я все отрицаю. А к чему приведет подобный брак? Совсем забыла написать, любезная маменька, в письме, посланном с г-ном Жезо, – когда я пишу молоком, можно не держать бумагу над огнем, а только посыпать холодной угольной пудрой, и тогда проступят буквы. Способ сей позволяет писать с обеих сторон листа.

Сделайте одолжение, милая маменька, передайте это сестре Каролине, которой я предложила употреблять сие средство. Прощайте, моя добрая и милая маменька. Чем дольше длится наша разлука, тем сильнее стремлюсь я к вам; о, сколь жестоко держать меня вдали от всего, что я люблю!

Государственный художественно-архитектурный дворцово-парковый музей-заповедник «Павловск» – дворцово-парковый ансамбль конца XVIII – начала XIX веков, расположенный в городе Павловске, современном пригороде Санкт-Петербурга. Ядро дворцово-паркового комплекса – Павловский дворец, который являлся летним дворцом Павла I

6. Павловск, 4/15 августа 1797 г.

Наконец-то завтра отправляется г-н Пиклер, и я открываю мой пакет, пролежавший уже две недели, чтобы рассказать вам, любезная маменька, о некоторых здешних происшествиях. Воскресным вечером мы как расслабленные томились на променаде в саду, и вдруг слышим: бьют в набат (заметьте, что здесь стоит по батальону от каждого гвардейского полка, не считая кавалергардов, гарнизонного батальона, гусар и казаков, как будто ждут вражеского нападения). Никто не сомневался, что это пожар. Император, великие князья, все военные побежали туда. Не успели мы с Императрицей и прочим обществом дойти до тех ворот, через которые подъезжают ко дворцу, как он уже был окружен войсками; нигде ничего не горит, но со всех сторон раздаются тревожные сигналы, и невозможно понять, кто первый начал все это.

Солдаты, возбужденные сверх всякой меры, кричат «Ура!» (это их боевой клич, каковой всеми силами хотят переменить на «Виват!», хотя зачем надобно ломать язык?).

Батальон моего мужа при его появлении кричит еще пуще, он едва успокоил их, Наконец, видя, что ничего не случилось, Император велел всем разойтись, весьма довольный проявленной расторопностью. При сем случае лошадь ушибла двух офицеров, а два солдата были весьма серьезно ранены. Но так и не удалось ничего узнать о причинах сей тревоги; впрочем, под рукою говорили (то есть втайне от Императора), что все нарочно подстроено, и еще утром ходили слухи, будто вечером что-то случится. Можно было бы подумать, что сие затеяно самим Императором, однако ясно, он тут совершенно ни при чем. Так все это и осталось без последствий. А сегодня, во вторник, опять при начале променада, вдруг раздались какие-то крики, прискакали казаки, гусары, все вперемежку, с ужасным шумом. На сей раз Император не на шутку встревожился и побежал к месту беспорядка. Императрица, которая в прошлый раз подумала о том же, что приходило в голову очень многим, до смерти перепугалась и с раздражением (испугавшись, она всегда сердится) послала камергеров и всех прочих к Императору. Мы с Анной пошли туда же, обуреваемые надеждой, поелику все сие казалось чем-то настоящим. Придя к большой дороге, мы увидели, как все бегут со всех сторон; разгневанный Император с обнаженной шпагой подбежал к гусарскому офицеру, прискакавшему со своим отрядом, стал бить его лошадь и кричать: «Назад, каналья!» (это его любимое выражение). С помощью адъютантов и ругательств удалось, наконец, разогнать собравшихся. Император в гневе и беспокойстве, Императрица и пуще того, без толку кричит, что это подлость и наглость, и требует непременных кар. Император вместе с сыновьями возвращается в казармы своего батальона, у него припадок ужасной ярости, и он велит тут же, на своих глазах, бить двух солдат. Бог знает за что лупит по щекам унтер-офицера, который ответил, что не знает, кто первый выбежал. Потом лишает чинов офицеров, но тут же смягчается. Я не сомневаюсь, что все это, с одной стороны, служебное рвение и страх провиниться, но, с другой (кладу свою голову), – так же как и вообще очень многие – часть войск надеется собраться для того, чтобы хоть что-то сделать, ведь иначе зачем вся эта готовность сбежаться в одном месте со знаменами, без чьего-либо приказа и без каких-либо признаков тревоги? Никогда еще не представлялось столь благоприятных оказий, но они слишком привыкли к своему ярму, чтобы сбросить его, и при первом решительном окрике сразу прячутся под землю. О, если кто-нибудь мог бы встать во главе! Ведь это просто тиран, любезная маменька, а она[15] (как бы я хотела, чтобы вы побывали на моем месте и убедились сами) всякий раз делает новые глупости. ‹…›

7. Петербург, 13/25 марта 1801 г.

Любезная маменька, я начинаю это письмо, в точности не зная, как скоро оно отправится; постараюсь, будет возможно, послать его с эстафетой сегодня же вечером, поелику до крайности боюсь того, как бы страшное известие не дошло до вас прежде моего письма; представляю себе, как вы тогда встревожитесь. Сейчас все уже спокойно, но позавчерашняя ночь была ужасна. Случилось то, чего можно было давно опасаться: мятеж гвардии, а вернее, гвардейских офицеров. В полночь они проникли к Императору в Михайловском дворце, а когда вся толпа вышла оттуда, его уже не было в живых; уверяют, будто от страха случился апоплексический удар, но здесь несомненно преступление, которое заставляет содрогнуться все хоть сколько-нибудь чувствительные души. Сие никогда не изгладится из души моей. Без сомнения, Россия облегченно вздохнет после четырехлетнего угнетения, и если бы жизнь Императора завершилась естественной смертью, я, может быть, не чувствовала бы того, что испытываю сейчас, поелику ужасает сама мысль о преступлении.

Только представьте себе состояние Императрицы: хоть раньше и не все оставалось безоблачно, но преданность ее была безгранична. Великий князь Александр, ныне Император, совершенно уничтожен кончиной отца своего и тем, как она случилась; чувствительная его душа навсегда разбита. Вот, маменька, некоторые подробности того, что я могу припомнить, хотя ночь сия представляется мне теперь каким-то зловещим сном. Невозможно описать донесшиеся до нас шум, смятение и радостные крики, которые до сих пор звучат у меня в ушах. Я была у себя в комнате и слышала только одно лишь «Ура!» (вы знаете, что по-русски это «Виват!»). Вскоре после сего вошел великий князь и сказал мне о смерти его отца. Боже!

Вы не можете себе представить все наше отчаяние. Я никогда не думала, что мне будет суждено переживать столь ужасные минуты. Великий князь отправился в Зимний дворец, надеясь увлечь за собой всю толпу; он сам не понимал, что делает, и искал хоть какого-то утешения. Я поднялась к Императрице, она еще не спала, старшая гувернантка ее дочерей была уже здесь, чтобы приготовить ее к ужасному сему известию. Она спустилась ко мне совершенно вне себя, и так мы провели всю ночь: она перед запертой дверью на боковую лестницу, умоляя солдат впустить ее, чтобы она могла видеть тело Императора; она обвиняла офицеров, всех нас, прибежавшего врача и прочих подходивших к ней (это был просто бред); мы с Анной заклинали офицеров пропустить ее хотя бы к детям, но они ссылались то на какие-то резоны, то на полученные приказы (Бог знает чьи: в такие минуты все командуют). Я была как в беспорядочном сне: спрашивала советов, разговаривала с совершенно незнакомыми людьми, заклинала Императрицу успокоиться, делала одновременно тысячу вещей и принимала сто решений. Мне никогда не забыть этой ночи! Вчерашний день был спокойнее, но не менее тяжкий. После того как Императрица повидала тело Императора, мы перебрались, наконец, в Зимний дворец; до тех пор ее никак нельзя было уговорить оставить Михайловский замок. Весь день я провела в слезах, то с добрейшим моим Александром, то с Императрицей.

Только понимание блага Отечества может придать ему твердости духа, все прочее здесь бессильно, стоит лишь посмотреть, в каком виде получает он сию Империю! Однако я вынуждена сократить мое послание, так как добрейшая Императрица ищет утешения в моем обществе, и приходится проводить у нее большую часть дня, к тому же г-жа Пален, чей муж отправляет эстафету, ждет здесь, чтобы взять это письмо. Прощайте, дражайшая маменька, я в отменном здравии, все сии ажитации ничуть не повредили мне, только душа у меня еще не на месте; надобно помнить о всеобщем благе, чтобы не сгибаться перед лицом жестокой смерти, какого бы рода она ни была – натуральная или нет. Еще раз прощайте, все тихо и спокойно, если не считать той безумной радости, каковая охватила всех – и простонародье, и дворянство. Как печально, что сие даже не вызывает удивления. ‹…›

8. Петербург, 14/26 марта 1801 г., четверг, в 2 часа пополудни

Любезная маменька, я писала вам вчера с эстафетой, но, быть может, г-н Гайлинг опередит ее, ежели не помешают ему дурные дороги. ‹…› Как долго, дражайшая маменька, не могла я свободно писать вам. Сколь ни тягостна была для меня случившаяся таким печальным образом кончина Императора, не могу не признаться, я облегченно вздохнула вместе со всей Россией. Осмелюсь сказать, маменька, что теперь вы будете довольны моими политическими мнениями. Революцию я одобряла только по недомыслию; окружавший деспотизм лишал меня способности беспристрастного суждения: я хотела видеть бедную сию Россию счастливой, чего бы это ни стоило. Видя начинающееся брожение и ропот, я писала папа, что надобно опасаться всенародного бунта, и знаю, какие могут быть из сего следствия. Маменька, я была молода, но, взрослея, набираюсь хоть немного опытности. Я почитала всех людей подобными себе, с такими же взглядами и чувствами, забывая, что неведомые мне страсти побуждают их действовать вопреки рассудку. Ах, маменька, надеюсь, вам понятно, что после более чем годовой скованности находится столько предметов для болтовни. Теперь, впрочем, мне можно не бояться почты, хоть я никогда и не воспользуюсь ею для важных сообщений, поскольку письма открывают еще и в других местах. Но все-таки я смогу писать вам с большей свободой. ‹…›

9. Каменный остров, сего 1/13 сентября 1812 г.

Добавляю еще два слова, любезная и добрейшая маменька, к письму моему, которое до сих пор еще не отправлено, дабы сообщить, что позавчера, 30-го числа, мы отпраздновали большую победу над французами во время баталии в ста верстах от Москвы, происшедшей 26 августа[16]. По признанию участников, там был истинный ад. Потери с обеих сторон огромны, но особливо велики они у неприятеля.

Наполеон был принужден самолично отступить на одиннадцать верст. Только с помощью опьянения смог он заставить свои войска идти вперед, поелику у них не имелось даже хлеба. Пленные (в том числе один генерал) говорят, что французы в совершенном отчаянии, оказавшись в такой стране, где нет ни провианта, ни жителей, и непонятно, куда Наполеон завел их. Самые радужные надежды оживляют нас, и со дня на день мы ждем известия о новой баталии.

Невозможно передать все те чувства, которые я испытываю уже два с половиной месяца. Мы знаем, что сражение длилось два дня и земля содрогалась на двадцать верст вокруг. Нам сообщают о трогательных случаях героизма и стойкости даже у простых крестьян, но до сих пор ничего не известно об исходе самой баталии. Крестьяне всех деревень от Можайска (первого города возле места сражения) и до самой Москвы вооружились и с радостными песнями приходили на поле битвы.

По большим дорогам стояли женщины и чуть ли не бросались на курьеров, желая получить последние известия, а когда узнавали, что все хорошо, возносили хвалу Господу. Вот картины тех дней, когда происходила сия баталия. Бог уже начал и непременно довершит спасение несравненного сего народа! А Наполеон неопровержимо доказал, что, не имея сердца, невозможно верно понимать людей. Он полагал их или уже покоренными, или слабыми и действовал соответственным сему образом. Испания и Россия выказали такие качества, кои почитал он химерами, а теперь получил два добрых урока. ‹…›

10. Петербург, сего 24 сентября/6 октября 1812 г., вторник, 7 часов вечера

Добрейшая и любезная моя маменька, мне представляется оказия для Вены, и хотя судьба письма, посланного тем же путем с месяц назад, остается неизвестной, я рискую воспользоваться им еще раз. Вы в Германии плохо представляете себе, что происходит у нас, и поэтому, кроме всегдашнего наслаждения поговорить с вами сколько-нибудь свободно, я чувствую также обязанность просветить вас о положении дел.

Мне отвратителен тот дух лжи, каковой составляет основу всех дел Наполеона. Всякий, у кого есть к тому возможность, обязан противодействовать ему всеми силами. Битву при Бородино изобразили поражением, хоть она и была полностью выиграна нами с такой совершенною победой, что сам Наполеон, мечась, словно безумный, среди солдат, кричал: «Французы, битва потеряна! Меня никогда не били, неужели теперь вы допустите до этого?» А на следующий день он издал приказ, в котором говорилось, что французская армия покрыла себя позором. К несчастью, мы не смогли или не сумели воспользоваться сей победой; в конце концов, Кутузов решил оставить Москву, и сия орда варваров оказалась на руинах прекрасной этой столицы и вела себя так же, как и повсюду в иных местах. Народ наш принялся жечь все то, что ему столь дорого, не желая ничего оставлять неприятелю, а Великая Нация продолжает грабить, разорять и изничтожать то, что еще сохранилось в целости. Тем временем армия наша обошла Москву и, остановившись неподалеку от той дороги, по которой прошел неприятель, уже начинает действовать на его путях сообщения.

Парадный портрет императрицы Елизаветы Алексеевны. Художник Л.Ж. Монье. 1805 г.

«Государыня отличалась замечательной самоотверженностью. Все 25 лет император уговаривал ее брать деньги, но она всегда отвечала, что Россия имеет много других расходов, и брала на туалет, приличный ее сану, всего 15 тысяч в год. Все остальное издерживалось ею исключительно на дела благотворительности в России и на учреждение воспитательных заведений, как-то: Дома трудолюбия, Патриотического института, основанного для сирот воинов, убитых в Отечественную кампанию 1812 года»

(Из воспоминаний фрейлины Софьи Саблуковой)

Войдя в Москву, Наполеон не нашел там ничего, на что надеялся. Он рассчитывал на жителей – их не было, все бежали от него. Он рассчитывал на провиант и припасы, но почти ничего не нашел. Он рассчитывал на моральную победу: подавленность, упадок духа, уныние русских, но возбудил в них лишь гнев и жажду отмщения. Он рассчитывал, что теперь будет заключен мир – я посылаю вам декларацию, заявленную Императором в тот самый день, когда стало известно об оставлении Москвы. Не сомневаюсь, вы будете довольны ею, любезная маменька. Она исполнена приличествующего сему случаю благородства и достоинства; в ней выражен характер той нации, к коей она обращена. Могу заверить вас, что решимость в душе Императора неколебима. Даже если и Петербургу уготована такая же судьба, он все равно ни на йоту не приблизится к мысли о постыдном мире. Впрочем, сейчас для Петербурга нет никакой опасности, хотя многие весьма встревожились и до сих пор не могут успокоиться. Конечно, ничего нельзя утверждать с полной уверенностью в такое время, как наше, и с таким буйным чудовищем, как Наполеон, для которого жизни себе подобных не идут ни в какое сравнение с малейшей из его прихотей. Но все-таки он в семистах пятидесяти верстах от нас, то есть более чем в ста милях; между Москвой и Петербургом находится сильный корпус, а если он повернет по нашей дороге, то будет иметь позади себя всю Большую Армию; идя из Москвы, ему придется преодолевать болота, кои легко сделать непроходимыми, испортив дороги. Наконец, весьма мало вероятия, что он решится на столь опасное дело, и я перечисляю все сии подробности, любезная маменька, единственно ради того, дабы развеять могущие возникнуть по сему поводу беспокойства. А в остальном, каковы бы ни были предстоящие нам испытания, коль скоро Наполеон не может надеяться на мир, он окажется в чрезвычайно дурном положении, ежели будет оставаться в России. Тем временем Митава[17] и часть Курляндии уже заняты нашими войсками; стоявшие там французские и прусские корпуса сразу же отступили при нашем приближении. Не наскучили ли вам все эти военные подробности, любезная Маменька, и не злоупотребляю ли я вашей к нам доброжелательностью столь пространными письмами? Но мне было бы затруднительно писать о чем-либо ином, это единственный предмет, который занимает нас. ‹…›

11. Петербург, сего 10/22 ноября 1812 г.

‹…› А пока я постараюсь, елико возможно, сообщить вам о том, что происходит в действительности. После оставления Москвы нашими войсками положение дел приняло весьма и весьма благоприятный оборот. Наполеон оказался на огромном расстоянии от своих магазинов в твердой уверенности, что как только он будет в Москве, перепуганный Император подпишет мир, что занятие Москвы совершенно обескуражит всю нацию и сделает ее неспособной к дальнейшим усилиям, и что большинство богатых людей, разоренных войной или боящихся такового разорения, положат неодолимое препятствие к ее продолжению. Более того, рассчитывал он еще и на какую-нибудь революцию. Но ничего подобного не произошло. Сохранялось единодушие всех сословий, а сдача Москвы вызвала лишь всеобщее негодование и жажду мести, вследствие чего усилия, наоборот, удвоились.

Армия наша заняла такую позицию, благодаря которой Москва оказалась в некотором смысле блокированной; пути сообщения Наполеона, как я вам уже писала, были перерезаны, а добывать средства к существованию неприятелю становилось с каждым днем все труднее, благодаря храбрости и верности превосходного нашего народа, который по одному лишь инстинкту и безо всяких на то мер правительства начал войну на испанский манер. Наводящие ужас на французов казаки захватывали их фуражиров. Все сии причины в совокупности с болезнями от дурной и недостаточной пищи, равно как и прочих лишений, произвели во французской армии за время пребывания ее в Москве таковое опустошение, что я даже боюсь приводить называемые цифры из опасения быть обвиненной в преувеличениях.

Наполеон, понимая невозможность зимовать в подобных условиях, вознамерился проникнуть в южные провинции, дороги к которым охранялись нашей Большой Армией. Из-за этого произошло несколько второстепенных сражений, но неодолимая твердость наших войск преградила ему все пути. Наконец, после одного весьма горячего дела[18], когда французы были полностью отбиты, неприятельская армия стала уходить той самой дорогой, по которой пришла сюда, и отступление сие можно смело назвать бегством. Оно еще продолжается и поныне, а число взятых пушек и пленников невероятно велико.

Можете вообразить состояние сей армии, вынужденной отступать по той же самой дороге, на которой, даже когда она шла сюда, и то находилось лишь ничтожное количество средств пропитания. Уже давно у нее нет иной пищи, кроме мяса лошадей, большей частью уже павших, но есть свидетели куда худшего – люди едят людей. Однако ничто не помогает им, смерть от голода и лишений настигает тут же, на больших дорогах. Падеж оставшихся совсем без пищи лошадей таков, что нечем везти пушки, и те, кои не попадают в наши руки, французы или зарывают в землю, или заклепывают.

Недавно целый двухтысячный корпус генерала Ожеро, брата маршала, сдался без всякого сопротивления с пушками и лошадьми. Офицеры толпой просились к нам на службу, дабы не умереть с голода, и я посылаю дословные копии двух перехваченных писем вице-короля Италии к Бертье, которые подтверждают сие. Ныне французская армия оказалась в таком положении, что ежели начальствующие нашими войсками не совершат самых непростительных ошибок, ей придется целиком сдаться на милость победителей. Сейчас она в окрестностях Смоленска. Наш доблестный Витгенштейн (в этой войне он сделал более всех других) идет справа, Большая Армия слева, а перед ними армия Чичагова, загораживающая французам путь.

Взглянув на карту, вы легко все поймете. Нет ничего невозможного в том, что и самому Наполеону не удастся ускользнуть; но я все-таки не верю в это, у него, верно, найдется какое-нибудь средство спасти свою драгоценную персону.

Когда французская армия уже пыталась пробраться к югу, а в Москве оставался лишь незначительный гарнизон, отряд Винценгероде, охранявший Петербургскую дорогу, вошел в город, и здесь сам Винценгероде, имевший неосторожность поехать вместе с парламентерами, был предательски схвачен, ведь только французы способны на то, чтобы пленить парламентера. Винценгероде хотел уговорить гарнизон сдаться и предотвратить взрыв Кремля, о приготовлениях к которому уже знал заранее.

Его взяли в плен и увели вместе с гарнизоном, а Кремль взлетел на воздух и сгорел, исключая соборы, кои по какой-то странности, я бы сказала, чудодейственной, остались целы. ‹…›

12. Суббота, 7 часов

‹…› Я имела истинное удовольствие встретиться с тем самым Винценгероде, попавшим месяц назад в плен, а потом освобожденным на Варшавской дороге казачьим полком под командою г-на Чернышева, о котором вы часто читали в газетах, когда он разъезжал туда и обратно между Петербургом и Парижем. Спасение сие было воистину eine Fugung des Himmels[19]. Лишние четверть часа, и они разминулись бы на дороге, где отряд Чернышева оказался по чистой случайности. Винценгероде, как гессенец, в Вестфалии был бы непременно расстрелян, что совершили бы и сами французы, ежели генералы их из страха ответных репрессий не отговорили бы Наполеона. Позавчера до нас дошло известие о его освобождении, а всего час назад я с величайшим удовольствием повидалась с ним. Было весьма любопытно и интересно послушать его. Он рассказал, что баденским войскам (я впервые слышу о них) велели конвоировать пленных, и недавно, быть может, по приказанию сверху, они расстреляли целую партию под тем предлогом, что те будто бы не хотели идти. Это еще одна из подробностей, которые свидетельствуют об адских комбинациях сего монстра. Я даже предположила, что он нарочито употребил баденцев для сей комиссии. А вообще говорят о полной деморализации немецких войск, которые будто бы не уступают в жестокости французам. В Полоцке баварцы вошли в дом, где одна старая женщина содержала пансион для девочек; они переломали руки и ноги сей несчастной, которая скончалась на месте, а когда дети кинулись к ней, сии чудовища обрушились на них со своими саблями и некоторых зарубили насмерть. Вот вам добровольное и бескорыстное зверство. Виданы ли даже у дикарей подобные убийства детей и женщин?

Надобно, однако, ограничить себя в том, что я могла бы поведать вам обо всем этом, но позвольте прежде, чем отложить перо, процитировать несколько рассказов, хотя и недостаточно, но все-таки показывающих характер нашего народа. Один русский офицер, проезжая через деревню в окрестностях Москвы, остановился у какого-то дома и спросил хозяина: «А есть ли у тебя французы?» Крестьянин, смутившись, отвечал, что таковых у него нет, а на повторные расспросы сказал: «Но если бы один даже и был, ведь вы не тронули бы его?» Войдя в хижину, офицер увидел там француза среди русского семейства. «Он хворый и измученный, – объяснил крестьянин, – разве можно было не приютить его?» Дабы оценить всю возвышенность сего поступка, надобно знать тот ужас, каковой французы внушают русскому народу, и его праведную к ним ненависть. Вот истинное милосердие! А теперь пример героизма. Французы поймали в Москве нескольких несчастных крестьян и хотели забрать их к себе в солдаты. Чтобы те не сбежали, они поставили им на ладонях клейма, как это делают на конных заводах. Один из русских спросил, что сие означает. Уразумев, что теперь на нем отпечатан знак принадлежности к французскому войску, он вскричал: «Как! Я солдат французского императора?» – и тут же, схватив топор, отрубил себе ладонь, которую бросил под ноги присутствующим со словами: «Вот вам ваш знак!» Опять же в Москве французы схватили двадцать крестьян, чтобы в качестве примера запугать других, которые похищали их фуражиров и вели войну не хуже регулярных войск. Они поставили сих крестьян к стене и прочли им по-русски вынесенный приговор, надеясь услышать мольбы о пощаде.

Вместо сего оные поселяне, перекрестившись, простились друг с другом. Тогда застрелили первого, ожидая, что остальные, перепугавшись, станут просить помилования.

Застрелили второго, третьего и так подряд всех двадцать, но ни один не умолял врагов о милосердии.

Если у кого и были иллюзии относительно Наполеона, то, повидав его у нас, с ними придется расстаться – он повсюду показал, что достоин самого себя! Для святотатств, совершенных его армией, на человеческом языке просто нет слов.

Французы нарочито избирали храмы для совершения самых диких зверств. Один русский генерал вошел как-то в церковь, и слуга-турок, мусульманин, спросил его с возмущением: так что, разве французы не христиане? В московских монастырях они нарочито затаскивали монахинь на алтари, чтобы именно там подвергать их насилиям!

Впрочем, равным образом поступали они и в Испании, где царствует их же религия, поэтому отнюдь не удивительны все сии злодейства у нас. Но хватит, любезная маменька, хотя это лишь едва очерченная картина.

13. Петербург, сего 9/21 декабря 1813 г.

Бесценная моя маменька, я просто вне себя от радости – мы увидимся, и очень скоро, как только возможно! Во мне еще все перевернуто, чтобы рассказывать по порядку. Император втайне замыслил мой приезд – да благословит его Бог тысячу и тысячу раз! Лишь бы он дал мне только возможность хоть каким-нибудь образом доказать ему мою нежную и глубокую привязанность! Великий Боже! За что мне такое счастие? Иногда я даже боюсь сойти от этого с ума! Я увижу вас! Увижу сестер!

Карлсруэ! Все сии столь дорогие для меня места! Радость приготовления к путешествию, столь давно ожидавшемуся и так внезапно объявленному, да еще ускоряемому, насколько сие в моих силах, от всего этого я просто теряю самое себя!

Любезнейшая маменька, боюсь, как бы мне не умереть от восторга – чем больше я думаю, тем более проникаюсь сим чувством! Единственное, что наводит на меня тоску и нетерпение, так это необходимость ехать через столько стран, прежде чем попасть в столь вожделенные моему сердцу места. ‹…›

14. Вена, сего 2 февраля 1815 г., четверг, 1 час с половиною

‹…› С каждым днем я все более и более понимаю, сколь тяжело мне будет окончательно расстаться с вами. Пока я еще не ощущаю полного удаления от вас, но иногда мне кажется, что просто физически не смогу навсегда покинуть Германию.

Перед Москвою. Ожидание депутации бояр. Наполеон на Поклонной горе. Художник В.В. Верещагин. 1891–1892 гг.

«В Кремле, точно так же, как и в большинстве частных особняков, все находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием…»

(Из воспоминаний Армана де Коленкура)

Пока я здесь, мне все представляется, будто я живу в каком-то обширном доме, хотя и в отдалении от своих любимых, однако же всегда при желании смогу увидеться с ними. Но, выехав из Германии, я все потеряю! Простите, маменька, за столь печальные сюжеты! Их пробудил отъезд Каролины[20], случившийся позавчера. Надобно отдать должное Императору, что по сему случаю он был очень мил со мной и, представьте, предложил мне чаще обедать с ним и даже наедине, когда и я буду одна.

Происходящее надобно оценивать в зависимости от характера персон, а для него и это уже слишком многое значит! ‹…›

15. Петербург, 4/16 марта 1820 г., четверг, 1 час

Любезная и добрейшая маменька, отсылаю вам письмо с этим же курьером, дабы исполнить свое обещание – при первой оказии ответить на вопрос ваш касательно распространившихся слухов о разводе великого князя Константина.

Объяснения мои предназначены и для Амалии, которая спрашивала меня о том же.

Несчастное сие дело тянется уже более года, и впервые я узнала о нем еще в Байрейте от самой великой княгини Анны при возвращении моем в прошлом году в Россию. Об этом начал говорить с ней Император, ехавший из Штутгарта в Веймар; за недосугом он поручил ей поговорить со мной в Карлсруэ. Тогда из всего семейства об этом знали только она и брат ее Леопольд. Секрет сей принадлежал не мне, и, по правде говоря, я надеялась, что проект этот так и останется втуне. Поэтому-то я ничего и не писала вам, любезная маменька, ни тем более кому-либо из своих; здесь я сказала только герцогине Вюртембергской Антуанетте, которая и так должна была все знать, да еще вполне надежной графине Строгановой. Суть дела такова: уже несколько лет великий князь Константин имел любовницу, которая успела надоесть ему, да к тому же была еще и неверна. В конце концов он пожелал переменить свой образ жизни и жениться, но не на особе равного с ним положения, а на одной польской даме. Я бы не поклялась, что во всем этом нет польской интриги, и полагаю сие даже более вероятным. Он уже давно просил у Императора разрешения на развод, еще когда хотел жениться на княжне Четвертинской, но в то время сему воспротивилась Императрица-мать своим обычным непреклонным ответом: «Выбирайте особу вашего ранга, и я соглашусь». Тогда она и не допустила сего таковым весьма разумным решением. Теперь же дела переменились, все приняло совсем иной оборот: она уже видит Николая и его потомство слишком близко к трону, чтобы способствовать их удалению от сего вследствие законного брака Константина, и поэтому уже согласна на мезальянс, при котором все возможные отпрыски оного будут отстранены от престолонаследия посредством официального акта. Это всех устраивает: Императора, могущего таким образом способствовать счастию нежно любимого брата, вдовствующую Императрицу, поскольку это обеспечивает трон тем, кого она называет своими истинными детьми, Николая, для которого корона уже давно весьма привлекательна, наконец, самого Константина, совершенно неамбициозного и с польскими вкусами; он даже готов еще при жизни Императора отказаться от своих прав на престол. Таково состояние дел, но я спрашиваю у людей беспристрастных: хорошо ли все это? В моей душе что-то столь сильно противится сему нарушению престолонаследия и связанным с этим побуждениям, что я не могу без боли думать и говорить об этом. И чем ближе день публикации манифеста, тем более угнетенной я себя чувствую, хотя никоим образом не позволяю себе осуждать – Господь рассудит! По крайней мере, готовящийся акт составлен так, что ничем не вредит репутации Анны. Она пожелала, чтобы всему была придана форма ее собственной просьбы в том смысле, что, будучи столь длительное время в отдалении от великого князя и не имея возможности вследствие нездоровья возвратиться к нему, она не желает быть препятствием тому счастию, каковое он может обрести в другом союзе.

Синод счел возможным разрешить развод по одной только той причине, что она покинула своего супруга и в течение нескольких лет отказывается возвратиться к нему.

Анна сохраняет свой титул, и, надеюсь, денежные ее дела вследствие всех сих обстоятельств только улучшатся. Тем не менее, хоть она ничего и не теряет, все это сильно огорчает ее: ей хотелось, чтобы о ней забыли, а теперь весь этот шум будет только привлекать внимание, появятся еще новые кривотолки, хотя жизнь ее за последние годы не дает тому никаких оснований; она боится навлечь на себя презрение и даже брань и совершенно декуражирована. Бедная Анна! Два дня назад я получила ее письмо, прямо-таки ударившее мне по сердцу. Она боится еще и того, как воспримет сей развод ее мать и все семейство. А я взываю к вашему милосердию, добрейшая моя маменька, – ежели представится к тому случай, ободрите ее добрым своим отношением.

Но все-таки беды Анны не самая главная причина моих мучений – самое ужасное, на мой взгляд, то, как все будет воспринято в России. Здесь формальный развод крайне редок, и виденные мною единичные примеры всегда бросали тень на те семейства, где они происходили. А теперь царствующая Императорская Фамилия, которая более всех других не должна подавать даже повода к каким-либо нареканиям, оказывается втянутой в столь громкое дело! И наряду с тем, что на первом плане всегда соблюдается самое строгое благочестие, одновременно предпринимается мера, почитаемая большинством как противная нашей религии! В сих обстоятельствах я считаю Императора жертвой родственной любви: он не смог воспротивиться настояниям брата своего, который представлял ему все это не только как необходимое для своего счастия, но даже для очищения совести, поелику он, как сам о том говорил, уже не хочет вести беспорядочную жизнь. Но свет станет судить Императора совсем по-иному: его будут порицать, и множество неодобрительных суждений пошатнет уважение к монаршей власти, каковое, хотя и не в полной мере, здесь еще сохраняется. Бывают минуты, когда я все вижу в черном свете, но тогда говорю себе: «Это лишь игра моего воображения! Бог и здесь убережет Императора, как бывало уже не раз, будем уповать на него!» И все же, думая о публикации сего манифеста, я испытываю такой стыд, что, кажется, так бы и спряталась куда-нибудь.

Обо всем этом деле у вас теперь, верно, столько толков и пересудов, что, полагаю, общее мнение уже провозгласило свой приговор: сделайте милость, любезная маменька, сообщите мне, каков он. Не думаю, чтобы суд был слишком строг, ведь в Германии разводы куда чаще, чем здесь.

И еще одно странное обстоятельство, о котором я хочу рассказать вам, милая маменька. За весь тот год, в течение коего тянется дело о разводе, вдовствующая Императрица ни словом об оном мне не упомянула, словно ничего такого вообще не существует; не думает же она, будто я совсем ни о чем не знаю, да и видимся мы наедине довольно часто. Я не позволяю себе делать из сего какие-либо заключения, но, согласитесь, все это довольно странно.

16. Петербург, 9/21 апреля 1820 г., пятница, 1 час

Любезная и добрейшая маменька, письмо сие вместе с прочими для г-на Анстетта доставит во Франкфурт г-н Шувалов. Посылаю вам злополучный манифест о разводе великого князя Константина, уже напечатанный в петербургских газетах по-французски и по-немецки. Быть может, когда вы получите сие письмо, он еще не появится в газетах заграничных, но во всяком случае это подлинный акт. Как и следовало ожидать, он наделал здесь много шума. По большей части порицают вдовствующую Императрицу, вспоминая, что пятнадцать лет назад она сказала Императору и великому князю Константину при таких же обстоятельствах, что согласится на развод только в том случае, если великий князь Константин изберет себе жену своего ранга. Спрашивают, почему теперь, в подобном же случае, она изменила свое мнение, и на это вполне резонно отвечают: из предрасположения к Николаю и его потомству! Не обходится и без таких преувеличений, будто она сама требовала сего развода, что, конечно, совсем не так. Все это доставило мне немало неприятных минут. ‹…›

Таковая преамбула совсем не лишняя перед тем, как я отвечу, любезная маменька, на ваш вопрос касательно великой княгини Марии[21]. Временами у меня возникало желание видеть ее здесь, поелику вдовствующая Императрица под влиянием своей склонности к Николаю и его жене (только которых она и называет своими детьми) часто позволяет им принимать совершенно неуместный тон и вести себя самым неподобающим образом. Александрина[22], получившая самое дурное воспитание, не знает, что такое обходительность, и менее всего по отношению к Императору и ко мне, а Николай поставил себе за принцип изображать всегда независимость!

Императрица-мать или не замечает сего, или же не решается что-либо сказать; сам Император прекрасно это чувствует, однако из-за своего характера, а отчасти и из-за своей отвратительной манеры смотреть на вещи, тоже молчит, хотя нескольких слов было бы достаточно, чтобы все уладить. Поэтому я часто вспоминала о великой княгине Марии, которая, мне кажется, искренне привязана к Императору.

Полагаю, что по возрасту своему и по самому образу жизни она непременно сочла бы поведение Александрины весьма неуместным. В Веймаре она расспрашивала о некоторых подробностях, до сего относящихся, и, как мне показалось, живо почувствовала все неприличие многого из мною рассказанного, хотя я упомянула лишь о малой части. Все это, равно как и заявляемая вдовствующей Императрицей любовь к великой княгине Марии, породило у меня надежду на то, что только она сможет откровенно поговорить со своей матерью о многих вещах, кои требуют поправления, и, быть может, сумеет изменить их. ‹…›

17. Петербург, 9/21 февраля 1821 г., среда, в полдень

‹…› Меня надолго прервал г-н Карамзин, явившийся сообщить о родах сей ночью его жены; с ним никак не получалось связного разговора – целых полчаса он убеждал меня в том, что по характеру своему он человек молчаливый. Если бы я сказала об этом кому-нибудь другому, кроме вас, любезная маменька, сие было бы предательством, поелику добрейший г-н Карамзин выказывает мне трогательную привязанность. ‹…› Прощайте, любезная и добрейшая моя маменька; г-н Карамзин совсем прикончил меня, продержав на ногах более получаса, да еще с порядочной головной болью. Но если бы я села, пришлось бы терпеть много дольше.

18. 22 апреля/4 мая 1821 г., пятница, 9 часов вечера

Маленький Александр[23] – красивый ребенок; он не отличается ни живостью, ни умом, но зато от природы благодушен, у него красивое лицо и приятная улыбка; к сожалению, он не совсем вышел ростом. Зато сестра его[24] намного живее: это настоящая маленькая барышня во всем смысле сего слова. От ее кокетства и жеманства можно умереть со смеха; она столь тонко понимает наряды, что уже в годовалом возрасте примечала все необычное в туалетах. У нее красивое личико, всегда, к сожалению, бледное и белое, как простыня. ‹…›

19. Царское Село, 6/18 мая 1821 г., пятница, 1 час с половиною

Стоило мне только похвастаться своим досугом, как явился нежданный посетитель. Это добрейший г-н Карамзин, немного похожий на неотвязную муху, который, основательно просидев у меня вчера, явился и сегодня. В разговорах с ним я тысячу раз повторяла, сколь нежданные гости портят мне драгоценные для меня утра. Тем не менее он продолжает свои визиты с изрядной бестактностью. Верно, мне так и суждено жить среди подобных людей. ‹…›

20. Царское Село, 13/25 июля 1821 г., среда, 11 с половиной часов вечера

Любезнейшая маменька, последняя почта ничего не принесла мне ни от кого из нашего семейства; сестры упорствуют в своем молчании, а посему и следует писать мне сегодня именно к вам. Впрочем, у меня нет ничего нового, что стоило бы сего труда, тем паче, что вы, конечно, много раньше нас узнали о кончине Наполеона; событие сие не имеет ни малейшего политического интереса, но тем не менее произвело на меня впечатление. Как печально видеть столь обыденное исчезновение сей личности, игравшей более чем выдающуюся роль и потрясавшей весь свет своей волей. Он умер, выразив единственное желание быть вскрытым после смерти. Уж лучше бы его убили при Ватерлоо! Вам сподручнее судить о том, как отнесутся его родственники к сей кончине, и, надеюсь, любезная маменька, вы сообщите и мне кое-что касательно сего предмета. Как поведет себя Мария Луиза? Вспомнит ли, что он был ее мужем? Я рада, что теперь она свободна и сможет с чистой совестью вступить в новый брак, хотя и не вижу, кто мог бы стать ее супругом[25].‹…›

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826 гг.) – историк, крупнейший русский литератор эпохи сентиментализма. Создатель «Истории государства российского», редактор «Московского журнала» и «Вестника Европы». Художник В.А. Тропинин. 1818 г.

21. Царское Село, 7/19 октября 1821 г., пятница, 10 часов вечера

Я надеялась заполучить для себя всю вторую половину дня, но к семи часам явился добрейший г-н Карамзин, а сокращать по своему желанию его визиты весьма затруднительно. Да еще вчера в Гатчине было потеряно для дела целых полдня.

Обер-гофмейстер двора великого князя Николая граф де Моден принес маленькому Александру воздушные шарики (у них есть название, но неизвестное мне). Сия игра так всем понравилась, что бедному зайчику пришлось со слезами на глазах уступить ее для больших. С особенным удовольствием развлекалась сама великая княгиня и ее фрейлины вместе с кавалерами и адъютантами. ‹…›

22. Царское Село, 12/24 июля 1822 г., среда, 8 часов вечера

В отсутствие Императора[26] я буду лишена, любезная и добрейшая моя маменька, возможности посылать вам письма с курьерами, посему пользуюсь представляющимся мне ныне случаем, хотя не имею ничего нового, чтобы сообщить вам. Отъезд его назначен на первые дни августа, и для меня это весьма печальное событие! Не говоря уже о мучении снова провожать Императора неизвестно на какой срок и связанных с этим страхах и беспокойствах, я снова буду принуждена отбиваться от политических сплетен всех мастей, как оно всегда бывает при его отъездах из России, которые неизменно будоражат умы (начиная с самой Императрицы-матери). И вот я снова в совершеннейшем одиночестве, среди сего семейства, где нет даже тени теплого ко мне чувства, а ведь с годами и жизненным опытом у меня все меньше потребности в легкомысленных развлечениях, и сочувствие становится все необходимее для моего сердца. Императрица-мать заметно сдает, и молодой Двор, ее дети, подталкивают ее на то, что она первая осудила бы пятнадцать лет назад. В Павловске, например, ее повседневное общество состоит из молодых девиц и низших офицеров, от сего там такой тон, который шокирует всех посторонних. И это всего лишь тысячная доля того, что приходится видеть, не имея возможности хоть что-нибудь изменить. Все сие составляет для нас с Императором чуть ли не постоянные мучения. Конечно, только он один может помочь делу, но его удерживает и характер матери, и некоторая боязливость, вполне простительная для сына. Вот афоризм Александрины, хвалебный по своему намерению, но на самом деле это почти эпиграмма: «Was ich so liebe in der Kaiserin Mutter ist, das sie mit dem Geist der Zeit fortschreitet; es ist sogar seine Etiquette und gene bei ihr!»[27]

Воистину так, но посмотрим, что из сего получится. Судите сами, любезная маменька, сколь сие для меня приятно! Общение, в котором нет истинного чувства к Императору, а лишь одно притворство, только сковывает меня, не давая ничего взамен, даже развлечений. Вот что ожидает меня в будущем! Во время последних отъездов в Троппау и Лайбах[28] здесь, по крайней мере, не было детей, и Императрица-мать была более покладиста, благодаря чему многие вещи просто не случались. Другое дело, если бы я могла удалиться от Двора: тогда, быть может, нашлись бы развлечения в каком-нибудь ином обществе, но при здешнем Дворе нет ничего ни для ума, ни для сердца, а когда приговорен вращаться в этом кругу с постоянной тяжестью в душе, то просто какой-то ад! Если бы только уехать прочь отсюда! Вот мое самое мучительное желание! Но как и куда? Греческие дела[29] не позволяют, как оно ни соблазнительно, ехать в Одессу и Крым. Император никогда не допустит сего при нынешних обстоятельствах: там вся местность наводнена греками. (Бедные мои греки! Для меня это было бы еще одним побуждением к таковому путешествию!) Но Император побоялся бы интриг и, быть может, того, что я каким-либо образом скомпрометирую себя. Нет, положительно он никогда не согласился бы! А чтобы поехать вместе с ним в Италию, об этом нечего и мечтать! Что касается свидания с вами, добрейшая моя маменька, это было бы уже отдельным путешествием и расходами только для меня одной, а ныне, когда стремятся отрезать от одного для удовлетворения другой надобности, после неурожайного года, при стольких несчастных во многих провинциях, я не смогу решиться на трату денег ради себя, да еще и для вывоза из страны. Вот сколько соображений, мешающих мне даже думать о том, как бы выпутаться из того пренеприятнейшего положения, в которое повергает меня отъезд Императора.

Утешаюсь разве что возможностью излить все сие перед вами, любезнейшая моя маменька! Но сколько еще у меня на сердце иных, сокровенных мыслей и порывов, производящих в нем моральную лихорадку! Закопчу сей сюжет повторением сказанного вчера в почтовом письме – надеюсь, Небо сжалится надо мной и поможет душе моей обрести покой. Но, даже не считая собственной моей персоны, вояж Императора будет, по моему разумению, совершенно бесполезен – для достижения желательных целей нет надобности ехать так далеко. Русские всегда с сожалением смотрят на его поездки в чужие края. Сие вполне естественно и даже лестно, но зато чувство сие легко переходит в раздражение, подобное досаде влюбленных.

Недовольные, коих всегда и везде предостаточно, пользуются этим, и вот вам всяческие злонамеренные слухи! Надеюсь, конечно, что дело слухами и ограничится, но, на мой взгляд, по возможности и их надобно избегать. Ведь они доходят до ушей Императрицы-матери; недовольные приступают и к Николаю, я же тем временем все вижу, все слышу и терплю, желая только одного – скрыться от всего этого за тысячу лье. Вот, любезная маменька, что ожидает бедное мое я этой осенью и зимой, и в письмах своих я постоянно к сему возвращаюсь, поелику вы желаете прежде всего знать обо всем, ко мне относящемся.

Простите беспорядочность сего письма, я писала его, сама не знаю как. Начала еще вчера вечером, а заканчиваю сегодня в одно из тех невыносимых утр, когда осуждена на столь свойственную мне праздную суету. Вчерашний день я провела в дороге: приехав поутру на Каменный Остров, два часа ждала готовившихся для кого-то из отъезжающих рекомендательных писем, после обеда пришлось ехать в Павловск, откуда возвратилась только к восьми часам, прождав там Императрицу-мать, которая, однако, приехала сюда другой дорогой. Но ведь бежать и спешить – это и есть девиз Императорской Фамилии! Вот так и проходит жизнь, без толку для кого-либо и без удовольствия для самой себя, когда не пользуешься даже теми благами, кои лежат под рукой, а делаешь совершенно противное своим желаниям. ‹…›

23. Царское Село, 18/30 октября 1322 г., 10 с половиною часов утра

Г-н Карамзин ‹…› нарушил вчера весь мой вечер, каковой намеревалась я провести за английским чтением, начатым вместе с г-жей Питт более недели тому назад и каковое до сих пор не могла я еще продолжить. Вместо сего получилось русское чтение, поелику он, по своему обыкновению, принес отрывок из истории, над которой ныне трудится, пока еще не напечатанный. Мы читаем с ним по очереди, но чаще делаю это я – мне нравится читать вслух по-русски ради упражнения в языке. ‹…›

24. Петербург, 26 декабря/7 января 1823 г.

Я чувствую, что для меня многое, очень многое уже безвозвратно кончилось на этом свете, особенно теперь. Временами сие кажется мне жестоким, но стоит только напомнить самой себе, что жизнь дается не для этого света, и тогда все становится совершенно естественным и даже милостивым со стороны Бога, который не допускает меня прицепляться к тому, что не относится до моего предназначения. Да это мне и легче, нежели другим, ведь у меня нет детей!

25. Петербург, суббота, 6/18 апреля 1823 г., 1 час дня

‹…› Эта бедная Александрина часто огорчает меня при виде того поведения, которое ей всегда сходит с рук. Опыт и прожитые годы подсказывают, каковы могут быть от сего следствия. Я лучше других понимаю соблазны и порывы молодости, но знаю и то, что строгости ко мне и моя боязнь осуждения предотвратили немало дурного. Теперь сего нет и в помине: все позволено, все можно, все простительно! А посему, без особых к тому оснований, Александрина дает поводы для всяческих о себе пересудов. Она разрушает ту столь необходимую, особливо у нас, преграду, каковая должна существовать между особами царствующей фамилии. Г-н Карамзин, самый русский из русских, как-то сказал мне: «Я очень люблю свой народ, однако должен признаться, что по своей природе мы дерзки и заносчивы». ‹…›

26. Каменный остров, 27 мая/8 июня 1824 г., вторник, 10 часов вечера

Вы пишете мне о смерти лорда Байрона, любезная маменька, и, конечно, не удивитесь, что она поразила и даже огорчила меня. Всегда печально видеть уход из сего мира того, кто создавал прекрасное в каком бы то ни было роде, и неоспоримо, что лорд Байрон обогатил английскую литературу прекраснейшими творениями.

Именно по сей причине меня всегда вдвойне удручала его безнравственность[30], более чем у кого-либо другого! Создавая прекрасное, нельзя не чувствовать, а чувство прекрасного столь близко к добру, что удаление от оного повергает в отчаяние. ‹…›

27. Петербург, 7/19 ноября 1824 г., пятница, 2 с половиною часа

Я пишу вам, любезная маменька, посреди ужасающего бедствия и даже не знаю, уйдет ли завтра мое письмо, поелику теперь мы в Зимнем дворце все равно как на корабле. За несколько часов Нева разлилась через все преграды; уже не видно ни набережных, ни парапетов, и огромные волны разбиваются о стены дворца. Наше поколение не видывало ничего подобного, однако рассказывают, что в 1777 году вода поднималась на целый фут выше, чему, возможно, способствовало меньшее в то время число каналов и набережных. Сегодня утром представилось нам зрелище тягостное и ужасное. Все палубы на кораблях переломаны, барки с сеном загнаны от устья реки выше дворца, а люди на них подвергаются величайшей опасности.

Император снарядил большой баркас, который стоит перед самым дворцом. Я сильно испугалась, как бы чувство человеколюбия не подвигло его самому отправиться в нем! Слава Богу, этого не случилось, но едва люди увидели сей баркас, все оробевшие стали двигаться. Надеюсь все же, что на тех переломанных барках никто не погиб. Мне кажется, уже с час как ветер ослабевает – дай-то Бог! Но мы будем отрезаны и останемся без всяких сообщений до завтрашнего дня. Зрелище всех сих разрушений ужасно, это хуже пожара, поелику против сего нет никакого средства. Когда вода спадет, вид будет еще более удручающий. ‹…›

28. В 7 часов вечера

Слава Богу, вода изрядно спала, и Нева возвратилась в свое русло, однако все вокруг еще затоплено. Ветер не ослабевает, но, благодаря некоторой перемене его направления, уровень воды понизился.

Вследствие всех сих событий Мария и ее братья[31] провели ночь у меня. Они приехали между одиннадцатью и полуднем с визитом к великим княжнам, но подъем воды не позволил им уехать обратно: их лошадей пришлось распрячь и отвести в дворцовые коридоры, иначе все они утопли бы. Как видите, дворец превратился в конюшню, судите сами, как высоко поднялась вода! Оказалось все-таки, что она была выше на два дюйма, чем в 1777 году, следственно, это самый высокий со дня основания Петербурга подъем![32] ‹…›

29. Петербург, 11/23 ноября 1824 г., вторник, 11 часов утра

Кронштадт, никогда прежде не страдавший от наводнений, затоплен, надобны томы, чтобы описать повсеместные бедствия. Император чрезвычайно удручен и целыми днями занят изысканием способов, дабы поправить положение, где сие только возможно. Но уже никакими силами не возвратить к жизни погибших, вот что самое прискорбное! На Петергофской дороге, в четырех верстах от города, есть одна фабрика[33], где погибло почти двести душ, целые семьи, среди них отец, мать и одиннадцать детей!

7 ноября 1824 года на площади у Большого театра. Художник Ф.Я. Алексеев. 1824 г. Петербургское наводнение 1824 г. – самое значительное и разрушительное наводнение за всю историю Санкт-Петербурга. Вода в реке Неве и ее многочисленных каналах (рукавах) поднялась на 4,14–4,21 метра выше ординара. По оценкам, во время наводнения были разрушены 462 дома, повреждены 3681, погибли 3600 голов скота, утонули от 200 до 600 человек, многие пропали без вести, так как трупы были унесены водой в Финский залив – убран курсив, сокращена подпись

30. Среда, 12/24, в полдень

Когда вчера я уже кончала сие письмо, Император как раз возвратился с сей фабрики, куда ездил, дабы самолично увидеть, что же произошло на самом деле. Все эти тела лежали рядами в сарае, и люди приходили, чтобы отыскать своих близких, при сем разыгрывались ужасающие сцены отчаяния. Из всего числа мертвых только четверо были мужчинами, все остальные – женщины и дети, которые находились в жилищах своих на берегу моря, в то время как сами работники были заняты на фабрике, расположенной на возвышенном месте. Вода поднималась необычайно быстро, и когда заметили опасность, было уже поздно – не оставалось никакой возможности подать помощь несчастным жертвам. Да и в других местах города находили немало утопленниц, прижимавших к себе детей своих. Какие страдания и ужасы всего за несколько часов!

31. Царское Село, 29 июля/10 августа 1825 г., среда, 11 часов утра

Мною изрядно занимались на сих днях, к счастию, в секретном комитете, составившемся из самого Императора, Вилие и Штофрегена[34]. Я тоже получила слово и, изъяснив свои мысли, сказала, что всецело полагаюсь на общее мнение. Было окончательно решено ни под каким видом не оставлять меня на зиму в Петербурге.

Сначала речь шла об Италии. Но среди ста тысяч неудобств, с нею связанных, я указала и на то, что столь долгое пребывание в чужих краях, когда я не смогу уделять время ни вам, маменька, ни вообще всему нашему семейству, окажется для меня скорее испытанием, нежели отдыхом: придется, проведя всего несколько дней с вами, делать на всем пути более или менее утомительные остановки. Другое дело, если бы мне предложили юг Германии вместо юга Франции, Пизы или Рима, но об этом совсем не упоминалось. Остановились на юге России, сочтя, что в прекрасной Италии пришлось бы постоянно менять резиденции из-за малярии, и к тому же возвращение оттуда для обитательницы Севера может оказаться слишком нездоровым.

Вилие вполне резонно сказал мне: «При итальянской жаре вы захлебнетесь от пота!» Наконец было предложено три места, и Император остановился на самом отдаленном – Таганроге, портовом городке на Азовском море. Поелику я не хотела заявлять какое-то свое желание, то отнюдь на сие и не возражала. В сущности, мне все равно, и у меня нет предпочтения для одного места перед другим, ежели не считать удобства сообщений с Петербургом и с вами, маменька. Вот как обстоят дела.

Император предполагает сопровождать меня до места назначения, после чего поедет в Астрахань. Затем он должен воротиться в Петербург, а мне, несомненно, предстоит изрядно одинокая зима. Все сие решилось за три дня. Не знаю, будут ли еще какие-нибудь иные планы, равно как неизвестно мне ни время, ни способ путешествия, однако же вы, маменька, должны первой узнавать обо всем, что касается моей персоны. А эта Италия свалилась на меня словно с небес (помните, еще весной речь шла только о юге России): ежели возникло бы сие несколько ранее, у меня было бы время списаться с вами, дабы узнать, возможно ли продлить пребывание у вас, ибо здоровье ваше и влияние на него совершенно иного климата, не говоря уже о ваших привычках, не позволяли мне надеяться на приезд ваш ко мне в Италию. Да и положение сестер таково, что им невозможно пожертвовать для меня своим временем.

Другое дело, будь жива Амалия[35]. Сей план мне объяснили в том смысле, что я смогла бы повидаться с вами только проездом, а остальное время пришлось бы отдать без остатка всем, кто только обитает ныне в Италии, для показа от города к городу von einer kranken Kaiserin[36]. Понятно, маменька, что сие отвращает меня! Если дала бы я свободу своему перу, то написала бы по сему поводу многие тома.

32. Таганрог, 8/20 октября 1825 г., четверг, 11 часов утра

Недавно я спросила у Императора, когда предполагает он воротиться в Петербург, поскольку мне очень важно знать сие заранее, дабы приготовить себя к мысли о расставании, как к хирургической операции. Он ответил мне: «Еще посмотрим, но по возможности позднее и во всяком случае не ранее Нового года». Это подняло мое настроение на весь день, и вы, милая маменька, конечно же, разделяете мои чувства.

33. Таганрог, 8/20 ноября 1825 г., воскресенье, 9 с половиною часов вечера

В четверг Император воротился из Крыма, но радость от сего возвращения была отравлена для меня его простудой, каковую столь легко получить в жарком климате, где вечера отличаются изрядной свежестью. На южном берегу Крыма его встретило совершенное лето, зелень на всех деревьях и цветущие розы на открытом воздухе. Но там он и простыл во время вечерней верховой прогулки в греческий монастырь.

Даст Бог, пока письмо мое дойдет до вас, мы уже обо всем забудем. У врачей нет ни малейших опасений, но когда я вижу, что ему плохо, то страдаю более, чем он сам.

Все эти дни у него беспокоящий жар. Тем не менее он и не подумал лечь в постель, а сегодня вечером прекрасно выспался. Надеюсь, это уже начало выздоровления.

34. Понедельник, 9/21 ноября, 10 часов утра

Слава Богу, Императору лучше! Он хорошо провел ночь и пропотел, что врачи полагают весьма благоприятным.

35. Четверг, 12/24 ноября, 10 часов утра

Сей ночью у Императора поднялся сильный жар, хотя это и предвидели, предыдущий был вполне ко благу. С терпением и верою в Бога болезнь сия пройдет, как и многие другие. ‹…›

36. Таганрог, 15/27 ноября 1825 г.

Любезная маменька, я живу, но сама не понимаю как: у Императора, сего ангела доброты, тяжелая горячка! Маменька! Если Бог не поможет нам, я предчувствую ужасное несчастье. Хоть бы сжалился Он над нами и еще над 50-ю миллионами! О, маменька, маменька, только и одна надежда, что на Господа! И вы тоже будете страдать вместе со мной! Но я надеюсь и не перестаю надеяться. Да помилует нас Бог!

37. Таганрог, четверг, 19 ноября/1 декабря 1825 г.

Любезная маменька, ангел наш уже на Небесах, а я еще здесь, на земле, несчастнейшее из созданий среди всех, кто оплакивает его. Хоть бы скорее и мне пойти к нему! О, Боже, сие почти выше сил человеческих, но раз оно послано Господом, должны быть и силы все претерпеть. Я не ощущаю самое себя, не понимаю, сон это или нет. Вот его волосы, любезная маменька! Увы, зачем ему пришлось так страдать! Но теперь на лице его выражение покоя и доброты, столь ему свойственных, словно он всем доволен. Ах, любезная маменька, как мы все несчастны! Пока он будет здесь, и я здесь останусь, а когда отправится, то, если возможно, поеду и я с ним, пока смогу.

Не знаю, что будет теперь со мной. Не оставляйте меня вашими заботами, любезная маменька!

38. Таганрог, 5/17 декабря 1825 г.

Поверите ли, маменька, что первое соболезнование получила я от великого князя Константина и с восхищением благодарю за это Провидение! Из всего семейства Константин был, несомненно, более всех любим несравненным своим братом, что вполне естественно, поелику они вместе росли, начиная с самого нежного возраста.

Для меня драгоценно и умилительно его письмо, исполненное сочувствия и дружественности, тем паче, что исходит оно от брата, а не от преемника.

39. Таганрог, понедельник, 7/19 декабря 1825 г., 1 час с половиною

‹…› Императрица-мать прислала ко мне состоящего при ней князя Гагарина. Он прибыл вчера и хочет уехать сегодня же, а посему оба этих дня пришлось много писать. ‹…› Пока мы еще не знаем, кто будет наследником. Константин отрекся в Варшаве, а в Петербурге ему присягают, и по всей Империи разослано повеление делать то же самое. Трудно сказать, согласится ли он, в конце концов, или нет. Что касается меня, то истинно скажу: мне ничего не нужно, ничто мне не интересно, и у меня нет никаких желаний. Не знаю, что буду делать и куда поеду, только не в Петербург, сие для меня просто немыслимо! Если бы только могла я остаться здесь, возле его дорогого праха, но его увезут, и тогда es wird mich wegziehen an[37]. Он еще в доме, в двух шагах от меня, но скоро его перенесут в церковь, и я боюсь этого.

40. Таганрог, 10/22 января 1826 г., воскресенье, 6 часов вечера

‹…› Вы спрашиваете меня о подробностях, любезная маменька, и сейчас я представлю вам оные во множестве. Уже не помню, о чем я писала и что было опущено, хотя и подробностей набралось все-таки немало. Последние слова он произнес как в бреду во вторник вечером, а в среду уже не мог говорить, но всех узнавал. Он еще раз поцеловал меня, и я ощутила его губы на моей щеке. О, Боже, моя душа просто разрывается, как только вспомню выражение этого дорогого, дорогого лица в тот день, когда он узнал меня. Всеми силами старалась я понять, что же он чувствует (сейчас мой ум чуть ли не мешается при одной мысли об этом), и страшно боялась не угадать, хотя всегда стремилась предупредить все его желания! Во вторник утром начал действовать пластырь, и он совершенно пришел в себя. Первые его слова (при виде меня) были: «Не утомились ли вы, милый друг?» Незабвенный ангел! Он еще думал и заботился обо мне. Когда ему накладывали пластырь, он уже почти двадцать четыре часа не приходил в сознание, а накануне сорвал с себя горчичники. Вилие велел двум своим помощникам следить за тем, чтобы он не сделал то же самое и с пластырем. Все это разрывало мое сердце, и я говорила себе: неужели с ним будут обходиться как с человеком не в своем уме? Я всей душой молила Господа, чтобы Он дал мне сил в одиночку воспрепятствовать um das man sich nicht an ihm vergreife[38]. Мне было так, так тяжко видеть это выражение покорного страдания hilflose[39] у него, кто всегда умел быть самостоятельным! Господь внял моим мольбам, и через некоторое время он спросил меня: «Скажите, почему мне так больно?» Я ответила, что ему что-то приложили к затылку для понижения жара в голове.

Несколько раз он пытался поднести туда руку, но я брала ее и гладила, и он терпеливо страдал, отвечая на мою ласку. Ах, сладкие, но жестокие минуты! В это утро он узнал всех и по своему всегдашнему обыкновению шутил с камердинером. Но к пяти часам вечера ему стало хуже; он держал мою руку в своих руках, почти все время сложенных как для молитвы. Он сказал мне: «А нельзя ли…» и не кончил, а потом по-русски: «Дайте». Перепробовали все, в том числе и чай, который он немного отпил. Один раз, когда я была почти наедине с ним, он все так же держал мою руку и склонил голову с божественным выражением, verklart[40]. Теперь я все время только таким его и представляю там, на Небесах. Он положил мою руку себе на грудь, ничего не говоря и не открывая глаз. Глядя на него, я думала: «Неужели я смогу любить его еще больше после этой болезни!» Но какой-то голос внутри меня говорил: «Это уже не от мира сего, ведь он похож на святого!» Потом он отпустил мою руку, скрестил ладони, как для молитвы, и немного погодя повторил несколько раз: «Нельзя ли… Нужно…», и всякий раз он кончал и ничего не отвечал, когда его спрашивали. Наконец он снова произнес: «А нельзя ли…» и добавил слабым голосом: «Отослать всех?» Но в комнате оставались только лекарь в дальнем углу, которого он не мог видеть, и, быть может, еще слуга. Вскоре он сказал по-русски: «О, пожалуйста», словно его беспокоили, а потом снова по-французски: «Я хочу спать». Это были его последние слова, услышанные мною вечером во вторник 17/29 ноября. ‹…›

41. Таганрог, 17/29 января 1826 г., воскресенье, 7 часов вечера

‹…› Я приеду в Петербург ради Императрицы-матери и всего семейства, но не смогу жить там, как прежде. Мне хочется обосноваться под Москвой в своем собственном доме. Но удастся ли это, а тем более каким образом все это устроить, здесь я полагаюсь только на Господа – мне тягостно даже думать о собственном своем будущем. ‹…›

Портрет вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны. П.В. Басин. 1831 г.

42. Таганрог, 10/22 февраля 1826 г., среда, 5 с половиной часов вечера

‹…› Вы спрашиваете, любезная маменька, знала ли я об отречении великого князя Константина. Да, я уже давно знала, что он заявил о сем, а также и об опубликованных ныне письмах[41]. Однако, как и многие, я полагала, что когда дойдет до дела, он не исполнит сего. Не сомневаясь, что никогда не доживу до трагического сего часа, я просто забыла обо всем этом и даже не знала о существовании отречения, составленного в столь торжественной форме. Мой Император был уверен, что предупредил все неопределенности престолонаследия. Все зло произошло от поспешности Николая, каковую я хотела бы приписать лишь излишнему рвению. Он знал о существовании Акта, и к тому же через несколько часов после получения рокового известия Государственный Совет вскрыл копию оного, хранившуюся в Сенате. Не следовало торопиться с присягой Константину, но если Николай действовал в спешке, то Совет просто потерял голову, и они превратили присягу в какой-то фарс. Мне известно, как сие повлияло на некоторых. Одни говорили: «Возможно ли присягать дважды, не получив разрешения от первой присяги!» Взбунтовавшийся первым полк был обманут, поверив, что партия Николая хочет лишить Константина власти, а они считали его законным Государем. Очевидный здравомыслящий свидетель рассказывал мне, что если бы в тот день, 14-го, не поспешили бы палить по бунтовщикам, к ним присоединились бы еще несколько полков. Но, Боже! Как начинается сие царствование – стрельбой из пушек по своим подданным! Говорят, что Николай в полной мере чувствовал это и, отдавая приказ, воскликнул, ударив себя по голове: «Какое начало!» ‹…›

‹…› Прощайте, любезная маменька, теперь еще долго не представится столь удобного случая писать к вам, но не беспокойтесь обо мне и нимало не сомневайтесь, что я приложу все старания, дабы в полной мере исполнить свои обязанности по отношению ко всем особам Императорской Фамилии, особливо к Императрице-матери. Уже одно звание матери само по себе для меня священно, и тон покорности с ней не составляет для меня ни малейшего труда, равно как и ничуть не затруднительно просить ее о том, что может быть исполнено или ею самою, или новым Государем. Признаюсь, что мне надобны некоторые усилия, чтобы относиться к Николаю как к Императору! Ведь я была совершенно уверена, что не доживу до сего! Но придется делать таковые усилия и впредь. Многие годы меня возмущало в Императрице-матери то, сколь она старалась отодвинуть меня от того места, которое само Небо дало мне возле моего мужа. Но теперь, когда все влечет меня к уединению и безвестности, именно она как будто хочет моего возвращения в свет, к его суетному блеску. Таково уж сердце человеческое! ‹…›

Елизавете Алексеевне суждено было вернуться в столицу. Она ненадолго пережила Александра. Весной 1826 года она выехала в Петербург, но из-за внезапно усилившейся болезни ей пришлось остановиться в г. Белеве Тульской губ., где она скончалась 4 мая 1826 г.

Это записи, относящиеся к периоду междуцарствия – со смерти Александра I до коронации Николая I и восстания декабристов. На короткое время в России оказалось сразу три императрицы. Жена Николая I Александра Федоровна, вдова Павла I – Мария Федоровна и вдова Александра I Елизавета Алексеевна. И пока Елизавета оплакивала мужа в Таганроге, двум оставшимся в Петербурге императрицам предстояли новые испытания…

Императрица Мария Федоровна – вдова Павла I

(До перехода в православие София-Доротея-Августа-Луиза) – императрица, жена императора Павла 1, род. в Штетине 14 окт. 1759 г. Отец ее, принц Фридрих-Евгений, состоял в прусской службе и лишь под старость сделался владетельным герцогом Вюртембергским. На женское образование молодая принцесса рано усвоила те взгляды, которые выражены в «Philosophie des femmes» – стихотворении, занесенном в тетрадь будущей императрицы: «Нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость – вот в чем должно состоять ее учение и философия». В 1776 году, по смерти первой жены цесаревича Павла, Натальи Алексеевны, М.Ф. вышла замуж за наследника русского престола, но до восшествия на престол Павла I не играла никакой роли ни в русской политике, ни в русской жизни вообще, что объясняется разладом между Екатериной II и ее сыном. Мария Федоровна была устранена даже от воспитания своих детей (вел. кн. Александра и Константина), которых немедленно по их рождении Екатерина II взяла к себе и руководила их воспитанием. Вслед за восшествием на престол Павла I Мария Федоровна, 12 ноября 1796 г., была поставлена «начальствовать над воспитательным обществом благородных девиц». На первых порах императрица проявила большую энергию и привлекла в пользу общества много пожертвований. В 1797 г. она вошла с особым мнением относительно преобразования общества, высказываясь против раннего поступления девиц (5 лет) в общество для воспитания, стараясь строго отделить благородных от мещанок и проектируя уменьшение числа последних. Павел I утвердил 11 января 1797 г. «мнение» императрицы, не допустив, впрочем, уменьшения приема мещанских детей. Составленные императрицей правила для приема детей в «общество» «служат, – говорит г-жа Лихачева, – ясным подтверждением того, что цель Екатерины при основании общества – смягчение нравов путем воспитания и образования русского юношества – была оставлена тотчас после ее смерти, а государственная, общественная идея, руководившая Екатериной, была заменена целями сословными и благотворительными». 2 мая 1797 г. М.Ф. была назначена главной начальницей над воспитательными домами. Главную причину неудовлетворительной постановки воспитательных домов императрица увидела в том, что количество приносимых младенцев было не ограничено, а потому 24 ноября 1797 г. было поведено ограничить число обоего пола, воспитывающихся в доме, пятистами в каждой из столиц; остальных приносимых в дом младенцев отдавать в казенные государевы деревни благонадежным и доброго поведения крестьянам на воспитание, с целью приучить питомцев правилам сельского домоводства; мальчиков оставлять у крестьян до 18-летнего возраста, девочек – до 15 лет. В доме должны были воспитываться лишь совершенно слабые дети, требовавшие непрестанного ухода. Участие имп. М.Ф. в русской государственной жизни ограничивалось и в царствование сыновей ее почти исключительно заботами о женском образовании. Благодаря ее покровительству и отчасти содействию в царствование Александра I основано несколько женских учебных заведений как в Санкт-Петербурге, так и в Москве, Харькове, Симбирске и других городах. Умерла имп. М.Ф. 12 ноября 1828 г.[42]

Страницы дневников императрицы Марии Федоровны 1825–1826[43]

1825 год

Вторник, 24 ноября

Так как я по-прежнему находилась в смертельной тревоге, мои дети провели этот день у меня; я не выходила, каждое движение заставляло меня вздрагивать в ожидании известий. Нужно было даже скрывать свое волнение, так как князь Волконский написал графу Нессельроде[44] от 12-го числа следующее: «Государь еще вынужден не покидать комнаты, но жар спал. Его Величество еще испытывает время от времени небольшое повышение температуры, но она прекращается каждый раз, как наступает испарина. Виллие старается вызывать испарину, поскольку это является необходимым; я сообщаю вам эти подробности, чтобы вы могли опровергнуть все ложные слухи и успокоить общую тревогу». Таким образом, мне предписывалось молчание. Между тем Дибич[45] написал ген. Потапову, чтобы он осведомил обо всем Милорадовича[46] и обратился к Рюлю[47] по вопросу о бюллетене.

Они пришли ко мне и к моему сыну Николаю, и мы сообщили им подробности, предупредив, что, согласно письму к Нессельроде, это должно храниться в тайне. Какой ужасный день! Я была на панихиде по моей дочери Екатерине[48]; вышла на минуту на воздух в сад Эрмитажа и немного успокоилась.

Среда. 25 ноября

Утро прошло без известий. К нам приходил граф Милорадович; он старался меня ободрить, но сердце мое сжималось в смертельной тоске и тревоге. У меня обедали мои дети; в 8 часов вечера во дворец приехал почтдиректор Булгаков[49], чтобы повидать Вилламова[50] и передать ему письмо от ген. Дибича; тем временем граф Милорадович поспешил к Николаю, который был у себя. Ко мне вошел Рюль; я спросила его, не получены ли известия; он сказал, что Булгаков приехал говорить с Вилламовым. Я велела его позвать; мне сообщили, что он отправился к графине; я ее встретила по пути к ней и там прочла это ошеломляющее письмо Дибича, в котором он писал, что считает своим долгом сообщить сведения о состоянии здоровья Государя от 15 ноября; что при возвращении из Крыма в Таганрог 5-го числа сего месяца Государь еще в дороге почувствовал сильную простуду, что первые дни по приезде симптомы желчной лихорадки повторялись регулярно, но они еще не внушали сильных опасений, с 13-го же и особенно с 14-го приступы проявились в более сильной степени, и болезнь Государя начала вызывать большую тревогу особенно потому, что лихорадочное состояние почти не прекращалось; ввиду такого состояния моего сына окружающие его решились посоветовать ему прибегнуть к Св. Причастию; он со свойственной ему набожностью и присутствием духа исповедовался и причастился. После этого при помощи пиявок и лекарств жар и пароксизмы были несколько ослаблены; тем не менее врачи, не теряя еще окончательно надежды, все же не скрывают того, что состояние Государя является крайне опасным; Дибич дал распоряжение Потапову ежедневно отправлять отсюда курьеров; точно так же будут прибывать курьеры и оттуда.

Подобные же письма были на имя гр. Милорадовича, князя Лопухина[51] и ген. Воинова[52]; от Виллие[53] не было никакого бюллетеня. Признаюсь, при этом ужасном известии меня охватило отчаяние; перо не в силах выразить эту скорбь. Ко мне прибежали Николай и Александрина, также пришел граф Милорадович. Этот ужасный вечер был предвестником страшного утра 27-го; я не в состоянии его передать. Николай хотел быть около меня и остался во дворце. Я провела ночь в моем кабинете, на диване, ожидая и в то же время страшась получения известий; ужасный отдых! Но я не роптала; я была в отчаянии, вручая себя воле Божией и воссылая из глубины моего сердца, от всей моей опечаленной души молитвы к милосердному Господу, чья десница тяжело простерлась над нами. Я написала Императрице.

Мария Федоровна (до перехода в православие – София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская; 1759–1828 гг.) – принцесса Вюртембергского дома, вторая супруга российского императора Павла I. Мать императоров Александра I и Николая I. Стояла у истоков Императорского человеколюбивого общества, Повивального института, училища ордена святой Екатерины, а также ряда других филантропических заведений

26 ноября. Четверг

Мы были в церкви, в нашей обычной комнате, молились милосердному Богу о выздоровлении нашего ангела, моего сына, моего ребенка; во время службы в самом конце молебна, когда мы все стояли на коленях, Николая вызвали; он вернулся, говоря мне: «Матушка, курьер; есть улучшение; вот письмо от Императрицы». Моим первым движением было поблагодарить Бога, простершись ниц; по окончании службы я прочла письмо Императрицы от 17-го числа, где сообщалось, что после отчаянного дня – 16-го – растирания и лекарства привели к решительному улучшению в состоянии здоровья Государя; сам Виллие это говорил. Я была не в силах дочесть это письмо: сердце мое было слишком переполнено, слишком взволновано; я могла дочитать его лишь через несколько минут. О Боже, что я испытала и как я это только перенесла! Бюллетень Виллие и письмо Дибича не были столь обнадеживающими; Виллие писал, что лекарствами удалось несколько вывести Государя из его сонливого состояния и таким образом его надежда на выздоровление увеличилась. Дибич писал, что состояние Государя подает слабую надежду. Этот день прошел в такой смене надежд и опасений, которую нельзя выразить пером. Письмо Императрицы было полно отчаяния, но тем не менее в нем проглядывала, как слабый луч во мраке, надежда. Вечером по почте был получен бюллетень от Виллие, от 16-го, то есть составленный накануне того, в котором обнаружилось улучшение. В бюллетене этом сообщалось, что Государь отказывался от принятия лекарств до утра предыдущего дня, но что в этот день, после того как он с величайшим благоговением исповедался и приобщился, он уступил просьбам Императрицы и духовника и, будучи по-прежнему уверен в серьезности своей болезни, согласился принять лекарства; в час дня пульс был в том же состоянии, частота пульса была 96, замечались перебои, дыхание было затруднено и спазматически прерывисто, глаза были неподвижны, зрачки были нечувствительны к сильному раздражению, но сердце и артерии работали правильно; Государь лежал на спине и казался спокойным, умиротворенным, углубленным от данных внутрь лекарств. Короче говоря, Виллие в заключение давал понять, что Государь при смерти. Бюллетень не был мне целиком переведен, так как сообщения от 17-го воскрешали надежду. Милорадович заходил часто в продолжение утра; город был охвачен тревогой, несмотря на то что сведения не получили широкой огласки; было решено отслужить у митрополита молебен о ниспослании Государю выздоровления. Так, в колебаниях между надеждой и страхом, прошел этот день.

Записка о событиях 14 декабря 1825 г.

К чтению манифеста в Совете в полночь Михаил не приехал[54]. Все спокойно. Перед уходом Николая мы помолились втроем Богу: Александра, Николай и я. Благословение. Это длилось добрых полчаса.

С утра все казалось мирным, спокойным: в Сенате манифест был выслушан с восхищением, с умилением. Это рассказали нам Милорадович и Голицын[55], а также и племянник. Было собрано много знамен, после чего была принесена присяга. Милорадович рассказал мне о присяге конногвардейцев. По прочтении манифеста солдаты кричали: «Оба молодцы!» Наконец около 12 часов Николай выразил желание, чтобы я повидала членов Государственного Совета, которые хотели меня поздравить. Я приняла их в голубой гостиной, крайне волнуясь при воспоминании о тяжелом 27 ноября. Я сказала им несколько слов и сочла своей обязанностью передать им прекрасный отрывок из письма Константина. Потом я видела Голицына и Лобанова, который привез манифест.

После всего этого я спокойно начала писать Константину. Вдруг раздаются крики «ура». Я спрашиваю, в чем дело, – мне говорят, что Государь на площади, окружен народом. Подхожу, вижу, что он окружен, что он говорит с ними, временами слышны отдельные голоса: все мои плакали от умиления при виде такой преданности народа. Через несколько времени после этого до меня донеслись снова крики «ура»; я опять подхожу, вижу Государя читающим народу манифест, это меня поразило и испугало… Я отошла от окна, но была вновь привлечена криками «ура». Тут я увидела батальон Преображенского полка в шинелях, выстроившийся перед воротами. Это меня удивило, и удивление мое возросло, когда я увидела, что они двинулись по направлению к Адмиралтейству и остановились, чтобы зарядить ружья; затем они снова пошли в ту сторону; Император следовал за ними. Я недоумевала, чем все это вызвано. На площади было сильное движение; вскоре мы увидели, что на этой стороне выстроились конногвардейцы. Наконец Государь прислал ко мне Евгения с сообщением о том, что две роты Московского полка отказались принести присягу и призывали к возмущению.

Я отправилась за Александрой и малюткой[56] и, проходя, громко сказала:

– Я иду к Императрице.

Вернувшись к себе, мы увидели, что войска все прибывали; Павловский полк также прошел перед дворцом. Государь, чтобы успокоить нас, прислал ко мне Трубецкого и Фредерикса… Наконец мы увидели, как в совершенном беспорядке прошло двести-полтораста человек из Гренадерского полка; они как будто хотели остановиться перед дворцом; с ними было лишь двое офицеров; они направились к Адмиралтейству. То, как они шли, малочисленность офицеров и беспорядок в их рядах заставили меня сначала предположить, что [нрзб.]. В это самое время ко мне пришел Евгений[57] и сказал, что он считает своим долгом предупредить меня, что дело принимает скверный оборот, что к мятежникам присоединились моряки и часть гренадерского корпуса.

Некоторое время мы пробыли без известий. Карамзин отправился туда, но присоединившиеся к мятежникам негодяи из толпы стали бросать в него камнями. Государь приказал привести этих негодяев в порядок. К нам с вестями от Государя явился Трубецкой. Это ужасное состояние продолжалось два или три часа. Тем временем Михаил, приехавший лишь в двенадцать часов дня, отправился к артиллерии, где были некоторые колебания относительно присяги, но они прекратились с его прибытием. Там он узнает, что Московский полк не захотел присягать; он немедленно направляется туда, находит в казармах шесть рот, которые не захотели присягнуть Николаю, так как они уже присягали Константину, но которые остались в казармах, не желая следовать за мятежниками. Он убеждает их принести присягу вместе с ним, приводит эти шесть рот к Государю и уговаривает их покорно сражаться заодно с их остальными товарищами против восставших, которые тем временем пролили уже кровь. Заметили, что в числе этой шайки находились люди во фраках и круглых[58] шляпах. Снова обеспокоенная отсутствием вестей, я попросила находившихся в гостиной ген. Демидова и ген. Сиверса отправиться к Государю за сведениями. Государь велел мне передать, что дело еще не кончилось, но что оно будет кончено. Один из бунтовщиков отделился от своей группы и, подойдя к Государю, сказал ему, что он был в числе мятежников, но видя, какой оборот принимает дело, перешел на сторону Императора; это – некто по фамилии Якубович. Государь ответил ему, что он принимает его раскаяние и что тот может остаться около него.

Наконец Государь сделал последнюю попытку воздействовать кротостью: он велел позвать митрополита, который вышел к ним с распятием в руках, чтобы их образумить; но это оказалось бесполезным…

После того как были испробованы все средства, была вызвана артиллерия. Мятежникам было сделано предупреждение, что если они не сдадутся, то по ним будет сделан залп картечью, и после того как это повторное предупреждение не возымело никакого результата, Государь был вынужден во избежание еще больших бедствий, раз что несчастные не могли или не желали [нрзб.], приказать сделать несколько пушечных залпов. Из моего кабинета был виден огонь.

Когда раздались выстрелы, я думала, что я умру при мысли о жертвах, которые должны были пасть. После нескольких пушечных выстрелов они обратились в бегство; кавалерия, атаковавшая мятежников, преследовала их; вся шайка рассеялась; многих из них взяли, другие скрылись, но к вечеру взято было до 600. Это сообщение мне принес Адлерберг.

Около 6 часов Государь поднялся к нам по маленькой лестнице, где я встретила его с его женой и его сыном; я бросилась ему на шею счастливая тем, что снова вижу его здоровым и невредимым после всех волнений той ужасной бури, среди которой он находился, после такого горя, такого невыразимого потрясения. Эта ужасная катастрофа придала его лицу совсем другое выражение. Он сказал мне, что бедный Милорадович пал жертвой своей преданности – он был смертельно ранен выстрелом из пистолета.

1826 год

6 марта. Суббота[59]

…У меня были мои дети. Николай сказал мне, что все прошло очень хорошо, за исключением одного ужасного происшествия: один несчастный крестьянин, взобравшийся на крышу, чтобы лучше видеть церемонию, свалился и умер два часа спустя; это ужасно, и как печально, что в день, и без того столь скорбный, подобный случай облек в траур еще одну семью. Мой сын сказал мне еще, что, по полученным им сообщениям, толпы народа приходили приложиться к гробу, и насчитывали, что в течение часа проходило более двух тысяч человек. Да и кто более дорогого Александра заслуживает такого проявления благоговения и признательности!

Имея очень слабое зрение и, конечно, не желая пользоваться лорнетом, я не могла наблюдать за выражением лиц, но я видела, что у многих женщин были в руках платки, видела также, как плакали солдаты, находившиеся вблизи кареты; но, как я уже сказала, порядок и тишина ничем не нарушались. На Сенной среди присутствующих я видела нескольких лиц в круглых шляпах, которые они не снимали при следовании нашей кареты; но вполне возможно, что это произошло лишь случайно и что после преследования траурной колесницы, перед которой, я полагаю, они обнажили свои головы, они подумали, что в этом более нет необходимости. Никогда, никогда я не обращала внимания на подобные вещи до этого злополучного 14 декабря! Но я надеюсь, что настроение публики, слава Богу, значительно улучшилось и даст нам теперь больше и больше спокойствия.

8 марта. Понедельник

…Я не записала вчера, что за несколько минут перед отъездом нашим на вечернюю службу Новосильцев принес мне распечатанное письмо на имя Государя, которое сынишка моей горничной Прасковьи Семеновны нашел на комендантской лестнице; он передал его слуге, который помещается около моих горничных, а тот отнес его управляющему моей канцелярией; последний отказался его принять, тогда он передал его моему дежурному лакею Матвею, который отдал его Новосильцеву, а тот – мне. Это оказалось доносом на одного печного мастера, которого этот аноним обвинял в сильной причастности к делу 14 декабря, в предоставлении своих лошадей в распоряжение этих господ, в раздаче денег, в попытках содействия к побегу некоторых из них. Доносчик советовал не терять времени и удостовериться в [нрзб.], имя и адрес которого он указывал. Я тотчас же отослала это письмо с Новосильцевым к Государю, извещая его записочкой, что я направляю к нему своего секретаря. Государь ответил мне, что он часто получает подобные письма, что часто они лишены какого-либо основания, но что всегда необходимо принять меры предосторожности.

11 марта. Четверг

Мой сын сказал мне, что он получил донесение Волконского о задержании очень подозрительного лица, которое бродило по Таганрогу, исчезло оттуда и появилось в Ростове; при нем нашли ужасную клятву и множество кинжалов; кажется, он принадлежит к этой шайке убийц – да простит им Бог, – я постоянно молюсь об этом Господу.

12 марта. Пятница

…Мой сын рассказал нам также, что был допрошен некий Поджио[60], который сознался и сообщил, как должно было произойти истребление нашей семьи; что касается его самого, то он предложил обе свои руки, чтобы обратить их против Николая, – решили, однако, что необходимо шесть. Это тайное собрание происходило у некоего Давыдова, брата того Давыдова, который женат на прелестной Грамон[…]. По получении этой вести проекты эти были временно отложены; было решено разделаться с ним и со всеми нами. По получении известия об его смерти заговорщики решили, что эти замыслы должно бы привести в исполнение, но что если в осуществлении их больший успех будет на стороне партии Муравьева, то партия Пестеля, заклятого врага Муравьева, в свою очередь, истребит ее. Великий Боже, какая [нрзб.], какие люди! И только кончина нашего Ангела предотвратила гибель нашей семьи и государства; иначе бы кровь полилась ручьями! Как это наводит на размышление! Во всем виден перст Божий, но пути Его неисповедимы.

Николай I Павлович (1796–1855 гг.) – император Всероссийский с 1825 г., царь Польский и великий князь Финляндский. Третий сын императора Павла I и Марии Федоровны, родной брат императора Александра I, отец императора Александра II. Портрет начала XIX в.

14 марта. Воскресенье

Государь рассказал нам вчера, что 12 декабря он получил письмо от одного офицера стрелкового Гренадерского полка, который был у меня камер-пажом, некоего Ростовцева, который сообщил ему, что что-то затевается, что он это предполагает на основании [нрзб.] офицеров и умоляет Государя распорядиться арестовать его, чтобы защитить его от подозрений его товарищей в намерении раскрыть их планы. Государь показал это письмо Милорадовичу и князю Голицыну; они полагали, что письмо это написано сгоряча и что оно не заслуживает внимания. Этот Ростовцев – адъютант Бистрома, так же как и Оболенский; не подозревая, что Оболенский причастен к заговору, он сообщил ему о своем письме к Государю; Оболенский ответил ему, что убьет его, и тотчас же отправился к соучастникам, чтобы предупредить их, что необходимо поторопиться, что они рискуют быть выданными Ростовцевым. Было решено устранить его, и на другой день – 14-го, когда Бистром послал его передать его распоряжения стрелкам, он подвергся нападению и был избит; его отнесли к нему на квартиру без сознания, и только 15-го Государь послал за ним и поместил его у Михаила.

Теперь только что обнаружили, что одним из заключенных при содействии одного инвалида отправлено в город письмо; впрочем, письмо не имело иной цели, кроме желания заключенного получить известия от приехавшей из Москвы жены. Я благословляю небо за то, что горести заключенных не причиняли нам беспокойства вчера[61]. Я вспомнила о них лишь при виде каземата, и у подножия могилы моего сына я молила Бога даровать им раскаяние и отпущение грехов.

15 марта. Понедельник

Николай прошел ко мне сегодня вечером; мы много говорили о поездке Елены[62] и моей[63] и на всякий случай сделали кое-какие приготовления; мой сын и Александра проведут вечер и переночуют в Аничковом дворце, чтобы принять ванну; завтра я должна буду там обедать. Николай рассказал мне, что в показаниях, сделанных вчера этими несчастными, содержащимися в крепости, один из них – я полагаю, что это Поджио, – сообщил, что было решено также убить и Марию и Анну за границей[64].

16 марта. Вторник

Князь Голицын, Михаил, Бенкендорф, Николай рассказывали мне вчера, что на вчерашнем допросе Вадковский[65] сообщил, что если бы тот, кто принял его в это общество, потребовал от него, чтобы он убил отца, мать, брата и сестру, то он бы выполнил это; его принял Пестель. Это заставляет содрогаться! Все время, пока длилось погребение[66], Михаил Орлов, который тоже в тюрьме, простоял на коленях. Бог ниспослал ему раскаяние. Вечер прошел спокойно, Оранский[67] пил у меня чай. Я получила известие от Императрицы от 8 марта; она сообщает, что состояние дорог вынуждает ее задержаться еще до апреля.

17 марта. Среда

У меня обедали Елена, Вильгельм Оранский, моя племянница, Евгений и Нелидова, после обеда я работала, а затем провела вечер с Александрой, после чего снова работала.

Николай рассказывал нам, что Каховский, который содержится в крепости, сознался, что 13-го вечером Рылеев побуждал его отправиться на другой день во дворец в форме гренадерского конвойного офицера, чтобы убить в коридоре Николая, и что для этого он должен был переодеться и надеть гренадерский мундир; он отказался и сказал им, что хотя они начали ранее его, но он хочет умереть с ними, и он действительно явился на площадь. Какой ужас! это заставляет содрогаться, тем более что, замышляя убийство, они говорили о нем со спокойствием и хладнокровием, на которые способны лишь развратные натуры! Да будет милостив к нему Господь!

22 марта. Понедельник

Вечером я видела своих детей. Государь был сегодня очень интересен – он говорил о Турции, сообщая различные новости, сказал, что не хочет смешивать греческие дела с турецкими, что останется верен системе политики покойного императора, что не следует поддерживать возмутившихся, но что он твердо намерен добиться от Турции возобновления переговоров относительно Молдавии и Валахии. Эпизод с Сербией. Затем Николай рассказал мне, что в Варшаве один из арестованных после допросов повесился в тюрьме и что это очень досадно, так как он мог бы сделать важные сообщения.

17 июля. Суббота

При моем пробуждении мне доложили о приезде генерал-адъютанта Чернышева, который привез мне вести от государя. Я быстро встала и, совершив молитву, велела ему войти. Он передал мне письмо от моих детей от 13-го числа. Чернышев рассказал мне все подробности этого ужасного дня.

В 3 часа утра их вывели из тюрьмы…[68] Два батальона Павловского полка… Пятеро приговоренных к повешению вели себя очень сдержанно, особенно Сергей Муравьев, Бестужев и Каховский. Говорят, Пестель жаловался на объявленный ему род смерти: он надеялся, что его расстреляют. Всходя на ужасную доску, трое упомянутых мною выше молились Богу за государя. Произошел ужасный случай: палач взял для Рылеева, Сергея Муравьева и, кажется, Бестужева слишком тонкую веревку… Когда роковую доску выдернули из-под них, веревка оборвалась, и они со связанными руками и ногами упали, как мешки, и даже расшиблись; пришлось начинать сначала; при этом Рылеев в столь страшную минуту, вместо того чтобы возвысить свою душу, сказал: «И тут мне надобно лбом смерть пробивать».

Когда это было окончено, тех, которые должны были подвергнуться разжалованию, выстроили перед их полками, а тех, которые… принадлежали…. каре, образованное Павловским полком. Чернышев говорил мне, что большая часть этих негодяев имела вызывающий и равнодушный вид, который возмутил как присутствующих, так и войска; были такие, которые даже смеялись, между прочим, и сын нашей бедной княгини[69]. Он имел дерзость раскланиваться и здороваться со своими знакомыми. Церемония была ужасна. Перед полками, к которым они принадлежали, они были лишены дворянства, затем они были должны стать на колени: полковой профос сорвал с них эполеты и знаки отличия, после чего над их головами ломали шпаги; затем их силой увели.

Все это продолжалось почти до пяти часов. Толпа не была велика, но она увеличилась к концу казни. Тела оставались в течение двух часов на виселице, после чего их сняли и погребли. Да будет к ним милостив и милосерд Господь! Чувства некоторых из них, побудившие их молиться за нашего дорогого Николая, позволяют мне верить в их раскаяние и надеяться на Божественное милосердие. Я также надеюсь, что по милости Провидения моему сыну никогда больше не придется переживать в течение своего царствования столь ужасного дня.

Государь прислал мне манифест, который должен был быть обнародован 14-го. Он хорошо составлен; в нем родители призываются заботиться о первоначальном воспитании их детей, так как оно может дать хорошие результаты. Благословим Господа за то, что все окончилось, и удвоим рвение в выполнении нашего долга!

Александра Феодоровна (супруга Николая I)[70]

Императрица Всероссийская, супруга императора Николая I, дочь короля прусского Фридриха-Вильгельма III и королевы Луизы-Августы-Вильгельмины, до миропомазания Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина; род. 1 (12) июля 1798 года в Берлине, скончалась 20 октября 1860 года в Царском Селе. Детство принцессы Шарлотты совпало со временем разгрома Наполеоном Пруссии. Когда принцессе исполнилось восемь лет, королевская семья должна была оставить Берлин при известии о полном поражении прусской армии под Йеной. Королева Луиза с детьми искала спасения сначала в Штеттине, затем в Кенигсберге и, наконец, в Мемеле. В начале 1807 года королевская семья возвратилась в Кенигсберг, но только на короткое время: после сражения под Фридландом Кенигсберг перешел в руки французов, так что королева Луиза намеревалась искать убежища в Риге. 27 июня 1807 года был заключен Тильзитский мир, и прусскому королю «из уважения к России» была возвращена почти половина его владений, за исключением Берлина и важнейших крепостей. Положение прусской королевской фамилии было весьма тяжело, так как она принуждена была жить в Мемеле, нуждаясь в самом необходимом. Такое нравственно тяжелое и материально стесненное положение естественным образом сближало детей, и в особенности старшую дочь, с матерью. Преисполненная нравственных достоинств, королева Луиза тщательно следила за воспитанием принцессы Шарлотты, знакомя ее с доступными ее возрасту произведениями немецкой литературы, укрепляя в ней то истинно религиозное чувство, которое выражается прежде всего в отзывчивости к горю, к страданиям ближнего. 15 декабря 1809 года состоялся обратный въезд прусского королевского семейства в Берлин, причем королева Луиза сидела в коляске вместе с дочерью. Народ восторженно приветствовал короля и королеву. Потрясенная этими радостными кликами, королева, обращаясь к дочери, сказала: «Дорогая Шарлотта, слушай эти радостные клики и звон колоколов с благоговением; нет ничего священнее, нет ничего более драгоценного и приятного для монарха, как радостные возгласы его народа, спешащего ему навстречу. Тот, кто хочет заслужить это, должен отвечать любовью на любовь своего народа, должен иметь сердце, способное разделять его страдания и радости; главное – он должен быть с людьми человеком». 7 (19) июля 1810 г. двенадцатилетняя принцесса Шарлотта имела несчастие потерять свою мать. Наставницей принцессы с 1805 г. состояла госпожа Вильдермет; ею были привлечены к делу образования принцессы богослов Гарниш, историк Вольтман и учитель изящных искусств Гирт. Лица эти имели сильное влияние на развитие в своей ученице того расположения к истории, литературе и искусствам, которое она сохранила навсегда. Прошло еще несколько лет за уроками – и семнадцатилетняя принцесса Шарлотта была объявлена окончившей воспитание. Стройная, величавая, она соединяла в себе правильные, строгие черты лица отца с очаровательной привлекательностью королевы Луизы. Кротость и доброта не исключали в характере принцессы твердости, придававшей ей оттенок особенного достоинства.

В 1814 году великие князья Николай и Михаил Павловичи получили приказание отправиться к действующей армии во Францию. Несмотря на краткость, пребывание в Берлине имело для Николая Павловича огромное значение: он увидел и полюбил принцессу Шарлотту, образ которой неизгладимо запечатлелся в его сердце. Великий князь открылся в этом императору Александру и королю Фридриху-Вильгельму, но ни тот, ни другой не могли сказать ничего положительного, не имея согласия принцессы. Между тем на принцессу Николай Павлович также произвел большое впечатление, и она стыдливо в этом сознавалась в письме к своему брату Вильгельму. Тогда оба монарха решили не препятствовать тому, чего, казалось, хотело само Провидение. 5 июня 1817 года принцесса Шарлотта выехала из Берлина в сопровождении брата своего принца Вильгельма и свиты, а 19-го числа состоялся торжественный въезд высоконареченной невесты Николая Павловича в Петербург. Для принцессы были отведены покои в Зимнем дворце. Посвящение ее в догматы православия было поручено священнику Музовскому. Торжественный обряд миропомазания совершился 24 июня, после чего будущая великая княгиня Александра Феодоровна приобщилась св. Тайн. 25 июня, в день рождения великого князя Николая Павловича, состоялось обручение. В этот день был обнародован манифест, в котором между прочим говорилось: «Помазанию и благословению Того, в Его же деснице сердце царей, и с согласия вселюбезнейшей родительницы нашей Государыни Императрицы Марии Феодоровны, мы совокупно с его величеством королем прусским Фридрихом-Вильгельмом III положили на мере, избрать дщерь его, светлейшую принцессу Шарлотту, в супруги вселюбезнейшему брату нашему Великому Князю Николаю Павловичу, согласно собственному его желанию. Сего июня в 24-й день по благословению и благодати Всевышнего восприяла она православное греко-российской церкви исповедание и при святом миропомазании наречена Александрой Феодоровной; а сего ж июня 25-го дня, в присутствии нашем и при собрании духовных и светских особ, в придворной Зимнего Дворца соборной церкви совершено предшествующее браку высокосочетающихся обручение». 1 июля, в день рождения великой княгини, совершено бракосочетание. По собственному сознанию, великая княгиня чувствовала себя очень счастливой и с полным доверием отдавала свою жизнь в руки Николая Павловича. В сентябре-месяце великокняжеская чета отправилась в Москву. Проведя зиму после свадьбы в первопрестольной столице, великая княгиня продолжала серьезно заниматься русским языком с В.A. Жуковским. Рождение 17 апреля 1818 года первого сына, великого князя Александра Николаевича, сделало молодых родителей еще счастливее. До 19 ноября 1825 года, до дня восшествия на престол Николая Павловича, жизнь великой княгини Александры Феодоровны протекала, по большей части, в тесном семейном кругу, в заботах о детях. Продолжая заниматься с Жуковским, а также не прекращая уроков музыки и пения, великая княгиня вела обширную переписку со своими многочисленными друзьями. После восшествия на престол императора Николая Павловича круг обязанностей императрицы Александры Феодоровны значительно расширился. Помимо постоянных забот о воспитании своих детей, она приняла участие в наблюдении за ходом женского воспитания и образования во всей России. В 1827 году под ее покровительство поступили институты: Патриотический и благородных девиц в Полтаве, а после кончины императрицы Марии Феодоровны, с 6 декабря 1828 года, под непосредственное покровительство императрицы Александры Феодоровны перешли: воспитательное общество благородных девиц; учрежденные в столицах воспитательные дома со всеми подведомственными им заведениями; училище ордена св. Екатерины; Александровское училище в Москве; девичье училище военно-сиротского дома; харьковский институт благородных девиц; училища солдатских дочерей полков лейб-гвардии; санкт-петербургское и московское коммерческие училища; Павловская больница в Москве и странноприимный дом Таранова-Белозерова в Симферополе. Особенно внимательно следила императрица за женскими учебными заведениями, так как ей принадлежал высший надзор за нравственной и учебной частями управления этими учреждениями. Все доклады статс-секретаря (сначала Вилламова, а затем Гофмана) императрица удостаивала самыми внимательными резолюциями. Кроме того, императрица часто посещала учреждения, состоявшие под ее покровительством, – институты, госпитали и богадельни, причем в институтах обыкновенно присутствовала на экзаменах. За время тридцатидвухлетнего покровительства Александры Феодоровны над учреждениями ведомства императрицы Марии они достигли замечательного развития. В 1850 году «к наблюдению за физическим и нравственным воспитанием и за успехами умственного образования девиц» императрица Александра Феодоровна, не имея возможности, по состоянию своего здоровья, лично часто посещать находившиеся под ее непосредственным покровительством женские учебные заведения, пригласила государыню цесаревну Марию Александровну и великую княгиню Марию Николаевну. Заботам цесаревны были вверены: воспитательное общество девиц с Александровским училищем, а также институты: Екатерининский, Павловский и Сиротский при воспитательном доме с Александринским сиротским домом; наблюдению великой княгини подлежали: Патриотический институт, Елисаветинское училище, женское отделение училища глухонемых и повивальное училище при родовспомогательном заведении. Оставляя себе по-прежнему высшее управление всеми перечисленными учебными заведениями, императрица Александра Феодоровна, в рескриптах на имя государыни цесаревны и великой княгини, просила, по осмотре каждого заведения, все свои замечания «по всем частям воспитания» доводить до ее сведения. По словам главноуправляющего IV отделением, принца Петра Георгиевича Ольденбургского, в его циркуляре по заведениям ведомства о кончине императрицы Александры Феодоровны, «и на смертном одре она, достойная преемница незабвенной императрицы Марии в деле воспитания и благотворения, не забыла своих заведений, тридцать два года процветавших под кротким, мудрым ее покровительством, и благословила их с той материнской к ним любовью, которая всегда наполняла ангельское ее сердце». Рядом с попечениями о женском образовании в России императрица Александра Феодоровна в самых широких размерах была в течение всей жизни предана делу благотворения. Не только многочисленные и обширные благотворительные заведения обязаны ей возникновением и существованием, но множество отдельных лиц, обращаясь к ее человеколюбию, находило в ее щедрости выход из житейских затруднений. Щедрость эта была такова, что императрица тратила более двух третей из своих личных сумм на вспомоществования ближним. Помощь государыни выражалась не одними деньгами, но в особенности сердечным участием ко всякому доходившему до ее сведения горю. Пользуясь неизменным влиянием на императора Николая Павловича, Александра Феодоровна весьма часто смягчала проявления суровости, отличавшей эпоху, наступившую вслед за бедствиями революций и революционных войн. Император Николай Павлович предупредительно внимал человеколюбивым внушениям своей супруги. Вообще, отношения их были в настоящем смысле примерные, и семейное счастье царственных супругов омрачалось лишь внешними событиями. Но события эти множатся сообразно высоте положения, уделенного человеку Провидением, и тяжелый гнет их не мог не отразиться на здоровье государыни. По настоянию врачей, требовавших отдохновения в лучшем климате, императрица предпринимала неоднократные путешествия. Так, в 1837 году императрица ездила в Крым, где прожила почти шесть месяцев; в 1840 г. – выдержала курс лечения в Эмсе; часть осени 1845 года и зиму 1845–1846 г. провела в Сицилии, близ Палермо, а весну 1846 года прожила в Неаполе и Флоренции, только в июне возвратившись в Петербург.

Александра Федоровна (урожденная принцесса Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина Прусская; 1798–1860 гг.) – супруга российского императора Николая I, мать Александра II, императрица российская. 1826 г.

Но все эти поездки не восстанавливали, а лишь несколько поддерживали здоровье императрицы, которое окончательно пошатнулось вследствие неожиданной кончины императора Николая Павловича. По настоянию врачей императрица в 1857 г. провела зиму в Ницце и Риме, а в 1859 году выдержала курс лечения в Эмсе и два месяца пробыла в Швейцарии (в Интерлакене и Веве). Возвратясь в Царское Село из вторичной поездки в Ниццу, в июле 1860 года, императрица не переставала хворать и 20 октября тихо скончалась; 28 октября последовало торжественное перенесение тела покойной государыни из Царского Села в Петропавловскую крепость, где 5 ноября совершено погребение.

Избыток качеств и достоинств, присущих по преимуществу женщине, – достоинств, сияющих особым приветливым для человечества светом отовсюду, а тем более с высоты трона, – вот характерное впечатление личности императрицы Александры Феодоровны. Сердце, горячо любившее прежде всего тех, кто Провидением поставлен был возле нее, но всегда готовое прийти на помощь всякому, в ней нуждавшемуся, сочувствие ко всему возвышенному, приветливость, нередко более драгоценная, чем милостыня, снисходительность, незлобивость, плодящие настоящую преданность в сердцах низших пред высшими не только в хижинах, но и в чертогах, – все эти качества олицетворялись в изящном, поэтическом образе, полном привлекательной женственной красоты. Таким хранится образ этот в воспоминании с каждым днем уменьшающегося числа современников императрицы, таким запечатлеется он и в памяти потомства.

Их дневника императрицы Александры Федоровны[71]

Зимний дворец. 27 ноября 1825 г. Пятница, вечером.

Ужаснейшее совершилось! У нас больше нет государя. Ангел действительно стал ангелом на небесах, он у Бога. Ах, вся его жизнь была лишь приготовлением к смерти; с радостью говорил он о той минуте, когда для него закончатся все земные мучения. Но какие ужасные часы пришлось нам пережить с того времени, как я писала в последний раз!

Он скончался в Таганроге 19 ноября, в 10 часов утра. Боже! и мне приходится это писать о нем! – что его, нашего государя, больше нет! Что я его больше никогда не услышу, никогда не увижу! Какая это мука! День этот отмечен в моей жизни черным. А мой Николай, мой дорогой возлюбленный! Какая это для него потеря, и сколько забот несет она ему. Да поможет ему Господь, и да будет его прекрасная мать еще долгие годы такой же поддержкой для него, какою она была в эти дни.

25 ноября, т. е. третьего дня, вечером я ездила к ней и плакала там; она выглядела на 10 лет старше, чем обыкновенно. На другой день, рано утром, я снова была у нее; все еще не было получено никаких новых сообщений; но 15 ноября государь спокойно и благоговейно приобщился. Мы молились в церкви о выздоровлении отсутствующего. Каждый раз, как только отворялась дверь, сердца наши начинали учащенно биться. Вызвали Николая, он тотчас же поспешил вернуться, принеся несколько лучшие известия. В эти минуты восторга императрица-мать простерлась ниц, благодарила Бога и плакала слезами радости, хотя все говорили и повторяли, что еще не следовало слишком предаваться надежде. Это письмо было прочтено с матушкой. Чтобы… спокойнее, но Николай все говорил, что хорошего мало и что лучше приготовиться к самому худшему. Так прошел день, было несколько спокойнее, ждали следующего утра. Наступило утро. Боже, что это был за день!

С утра я опять поехала к императрице-матери; мы говорили обо всем, что могло произойти; после 10 часов мы опять пошли в церковь, снова те же молитвы, снова под конец вызвали Николая. Ах, на этот раз он так долго не возвращался! Непередаваемый страх охватил нас. Я была одна с матушкой, она отправила даже камердинера, чтобы скорей получить известия; я стояла около стеклянной двери; наконец, я увидела Рюля; по тому, как он шел, нельзя было ожидать ничего хорошего. Выражение его лица досказало все. Свершилось! Удар разразился! Матушка стояла с одной стороны, я – с другой. Николай вошел и упал на колени; я чуть было не лишилась сознания, но пересилила себя, чтобы поддержать бедную матушку. Она открыла дверь, которая ведет к алтарю, и прислонилась к ней, не произнеся ни слова. Она приложилась к распятию, которое ей протянул священник, я тоже поцеловала крест нашего Спасителя, который один может даровать утешение. Войдя к себе в комнату, она села; мы прочли письма бедной императрицы Елизаветы, несчастнейшей из всех женщин на земле. Николай должен был тотчас же удалиться, чтобы принести присягу. О, сколь достойны сожаления мужчины в подобные минуты! А он в особенности! И как благородно он держал себя, как все на него дивились! Он распорядился принести Константину присягу, несмотря на то что в Совете было вскрыто завещание государя, где находилась бумага, в которой Константин формально передавал свои права наследования своему брату Николаю. Все устремились к нему, указывая на то, что он имеет право, что он должен его принять; но так как Константин никогда не говорил с ним об этом и никогда не высказывался по этому поводу в письмах, то он решил поступить так, как ему приказывала его совесть и его долг: он отклонил от себя эту честь и это бремя, которое, конечно, все же через несколько дней падет на него.

29 ноября 1825 г.

Милая императрица-мать была для моего Николая большой поддержкой. Как она совладала с собой в момент, когда самое дорогое было у нее отнято; как она сохранила ясность мысли, как горячо сочувствовало ее материнское сердце ее сыну Николаю, положение которого в это время было так необычайно трудно! Все устремились к нему, убеждая его в том, что он должен принять царствование, даже его мать пыталась вначале склонить его к этому.

Когда же она услышала, как он поступил, и узнала, что им руководило, она сочла своей обязанностью поддержать Николая и взяла на себя переговорить с членами Совета. Это был восхитительный момент. Опираясь на мою руку, она приняла членов Совета, старейших слуг государства; среди них находилось несколько ничтожных личностей, но были и некоторые достойные. Она попыталась сначала говорить стоя, но затем была вынуждена сесть, и хотя ей мешали слезы, она тем не менее говорила отчетливо и разъяснила волю государя, которую она хорошо знала и которая была записана с выраженного согласия; она сказала, что происходящее ныне свершается вопреки воле покойного, но что они должны признать за Николаем право так именно поступать, так как старший брат никогда при своей… и так как Константин является наследником по закону природы; воля же покойного состояла в том, чтобы его преемником был Николай; это она повторяла много раз. Все выслушали ее в немом волнении и… с громкими восклицаниями скорби, орошая слезами руку этой прекрасной, замечательной матери. Действия Николая вызвали единодушное одобрение и восхищение, и я, которая являюсь его собственным вторым я, которая так хорошо его знает, нахожу, что он не мог поступить иначе. Но он сделал это с таким великодушием, с таким благородством, которые навсегда пребудут замечательными, и, конечно, отошедший от нас ангел был бы им доволен. Посмотрим только, захочет ли Константин признать все это. Как все запуталось! Бедная Россия представляется пораженной, убитой молнией, покрытой траурным флером. Повсюду царят зловещая тишина и оцепенение; все ждут того, что должны принести с собой ближайшие дни.

Смерть Александра I. Литография XIX в.

«О, матушка! Я самое несчастное существо на земле! Я хотела только сказать вам, что я осталась в живых после потери этого ангела, страшно измученного болезнью и который, тем не менее, постоянно находил для меня улыбку или ласковый взгляд даже тогда, когда он не узнавал никого. О, матушка, матушка, как я несчастна, как вы будете страдать вместе со мною! Великий Боже, что за судьба! Я подавлена печалью, я не понимаю себя, не понимаю своей судьбы, одним словом, я очень несчастна…»

(Елизавета Алексеевна, из письма матери)

Четверг 3(15) декабря 1825 г.

Мы жили все это время в печали и к тому же в тревожных опасениях за ближайшее будущее, за те известия, которые должны были быть нами получены из Варшавы. Но Николай был внутренне спокоен, потому что он поступил так, как ему велела совесть, он покорно ожидал того, что должно было последовать. Сегодня приехал из Варшавы Михаил с важным письмом от Константина. Но тогда он еще не знал, что здесь ему была принесена присяга. Однако письмо его было очень трогательно, и отношение его ко всему столь же благородно и великодушно, как и поведение Николая.

Он написал Николаю очень дружелюбное письмо как брат; в письме этом, после выражения своей неизъяснимой печали, он сообщает Николаю, что его желанием всегда было и остается до сих пор отречься от короны и что он останется навсегда его покорным братом и подданным; здесь же было и особое письмо, адресованное уже на имя императора Николая, в котором он торжественно излагал то же самое. Он написал также и императрице-матери и просил ее, и уполномочивал свою мать все это довести до сведения Совета и Сената и все разъяснить. Николай был тронут до слез. Все это, однако, нисколько не меняет положения вещей, поскольку еще не имеется ответа, после того как Константин был здесь действительно признан императором. Все это дает лишь представление о том, что предстоит Николаю несколькими днями раньше или позже, но все это – великая тайна: ее знаем лишь мы пятеро – наша семья, Милорадович и Голицын – больше никому ни слова! Однако по лицам можно прочесть, как все насторожены, как приезд Михаила возбудил всеобщее любопытство, в каком напряженном состоянии был весь двор и все это множество людей, которые собрались в зале Конной гвардии и глаза которых, казалось, пронизывали нас, когда мы с Еленой проходили сквозь эту толпу.

Какие решающие дни! Я уже грущу при мысли о том, что мы больше не сможем жить в нашем доме, где мне придется покинуть мой милый кабинет, что наша прекрасная частная жизнь должна окончиться. Мы были так тесно связаны друг с другом, мы так неизменно делили друг с другом все наши горести, печали и заботы! Ах, это горе, эта боль в сердце – она все не прекращается, не прекращается также и тревога, ожидание этого неизбежного будущего! Я не ошиблась в Константине: я была убеждена, что он так поступит; все-таки это радостно не ошибиться во мнении о человеке. Императрица-мать, несмотря на все переживаемое ею волнение, от всего сердца благодарит Бога за то, что он дал ей таких благородных сыновей. Ах! это пример для всей Европы, великий пример! И каждая семья может почерпнуть из этого урок для себя!

Как бы я хотела оказаться достойной такого прекрасного, образцового человека и выполнить в отношении его все обязанности, которые ложатся на меня, его жену!

Мой жребий все же прекрасен. Я буду и на троне только его подругой! И в этом для меня все!

Воскресенье 6 (18) декабря, 2 часа.

Какое это было бурное утро – вчерашнее!

Мы вчетвером собрались у императрицы-матери. Михаил высказывал такие ложные мысли о благородном поведении Николая, которое он называет революционным! После этого он вечером… бедный Николай на одну минуту… самому себе… но только на одну минуту. Особенно поразило его одно место из Библии: «И св. Павел сказал Совету – до сих пор совесть моя перед вами была чиста»[72].

И с тех пор он еще более спокоен и с покорностью ожидает бури. Самым худшим может быть сильный гнев Константина. Однако чем дальше длится такое положение, тем оно становится опаснее. Общество поражено тем, что император Константин не приезжает лично; эта длительная неизвестность волнует, и присутствие Константина совершенно необходимо: без него ничто не может уладиться достойным образом. Милорадовичу, чтобы он мог предусмотреть возможности, доносят все толки, которые слышны в городе. Императрица-мать была очень взволнована и говорила с такой горячностью, чувствуя всю серьезность и даже опасность положения. Почему не приехал Константин! Она на коленях просит Михаила склонить к этому Константина, сказать ему, что она на коленях умоляет его приехать сюда.

Что было сегодня важно для Николая, так это письмо, полученное Грабовским из Варшавы от Ожаровского, который провел два часа у Константина и все от него узнал: что он просил у своего покойного брата как милости разрешить ему отречься от наследования ему на троне и что он решил не изменять своего решения; что так как распоряжения его по этому поводу не были достаточно оформлены, то он послал своего брата Михаила с бумагами, в которых излагал свою волю. Ожаровский добавлял при этом: «Однако если в Петербурге уже принесли присягу вел. кн. Константину как законному монарху, то он волей-неволей уже император. Но если еще ничего не сделано в Петербурге, если здесь ждали указа из Варшавы, тогда императором будет Николай. Великий князь решился не изменять принятого им решения вопреки всем письмам и депутациям».

Императрица-мать, однако, из всех этих соображений выводит как раз обратное заключение – что Константин останется императором.

Сейчас 7 часов; мы вернулись из нашего дома, где мы спали в течение получаса в моем милом кабинете на старом…

Отдых Николая был, однако, скоро прерван. В дальнейшем это будет повторяться все чаще и чаще.

10 (22) декабря, четверг. 11 часов вечера.

В понедельник 7 декабря, в 8 часов вечера прибыл курьер из Варшавы от 3 декабря с письмом на имя императрицы-матери и копией письма к Лопухину, содержащего прямо-таки громовое обвинение Совета в нарушении воли императора и написанного в таком тоне, который самого Константина рисует в дурном свете. Константин настаивает на своем решении и отнюдь не смотрит на себя как на государя, которому присягнула вся нация.

По поводу этих важных вопросов состоялось длительное совещание у Николая с императрицей-матерью, Голицыным и Милорадовичем. Было решено не передавать письма Лопухину и подождать ответа на письмо, посланное с Опочининым. Если и после этого Константин не захочет ничего изменить в форме своего отречения, тогда Николаю не останется ничего иного, как издать манифест, в котором он определенно изложит положение вещей и, согласно воле покойного государя и своего брата Константина, провозгласит себя императором. В работе над этим манифестом прошли последние дни; он сам его составил, обсудил его с Карамзиным и дал его для редактирования Сперанскому. Таково наше положение. Наше будущее, судьба моего Николая уже определилась! С каким чувством ожидаем мы ответа, который должен все окончательно разрешить и который не может быть получен здесь ранее 13-го!

12 (24) декабря. Половина пятого. Суббота.

Прибыл курьер. Я видела его, но что он привез, я еще не знаю. Николай у матушки. Сердце мое мучительно сжимается. О, Господи, дай мне силы! Мы, бедные люди, так легко поддаемся волнению, теперь же приходится переживать больше, нежели обыкновенно! О, этот день! День, в который 48 лет тому назад родился он, – наш незабвенный! День, который был таким праздником благодаря его присутствию! Сегодняшний вечер, счастливейший вечер в детские годы – теперь же он может стать таким решающим![73]

Получасом позже.

Итак, впервые пишу в этом дневнике как императрица. Мой Николай возвратился и стал передо мною на колени, чтобы первым приветствовать меня как императрицу. Константин не хочет дать манифеста и остается при старом решении, так что манифест должен быть дан Николаем.

Константин написал брату прекрасное письмо, такое братское и откровенное, как того и заслуживало письмо Николая от 3 декабря.

15 (27) декабря, вторник.

Я думала, что мы уже достаточно выстрадали и вынесли. Но волею Неба нам было суждено иное. Вчерашний день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых. И это был день восшествия на престол моего мужа! Только бы мне собраться с мыслями, чтобы записать эти страшные часы! Воскресенье прошло в приготовлениях, в работе; Николай писал, чтобы вечером отнести свой манифест в Совет и провозгласить себя императором. Мы ждали, вздыхали и опять ждали до полуночи, так как Николай так хотел видеть в Совете Михаила. Но когда наступила полночь, он все же решился пойти. Императрица-мать помолилась с нами обоими, благословила его, он пошел. Прошло полчаса; когда он вернулся, я обняла его уже как моего действительного государя. Нас поздравляли; я все время говорила, что нас скорее нужно жалеть; нас уже называли ваше величество. Мы вдвоем проводили матушку в ее комнаты, причем нам пришлось пройти совсем близко около караула, офицер которого на другой день должен был сыграть такую постыдную роль[74]. Никогда не знаешь, что принесет с собой ближайшее будущее!

Я еще должна здесь записать, как мы днем 13-го отправились к себе домой, как ночью, когда я, оставшись одна, плакала в своем маленьком кабинете, ко мне вошел Николай, стал на колени, молился Богу и заклинал меня обещать ему мужественно перенести все, что может еще произойти.

– Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество, и если придется умереть – умереть с честью.

Я сказала ему:

– Дорогой друг, что за мрачные мысли? но я обещаю тебе. – И я тоже опустилась на колени и молила Небо даровать мне силу, и около бюста моей покойной матери я думала о ней и о возлюбленном императоре Александре.

Мы легли очень поздно, и Николай встал очень рано, чтобы принять всех генералов и полковых командиров, которые собрались к нему и спешили к себе по своим казармам приводить солдат к присяге. Когда я была готова, я пошла с Николаем к матушке. Мы пробыли у матушки некоторое время. Она была растрогана и с волнением ожидала известия о том, как прошла у солдат присяга; тут пришел Милорадович и радостно сообщил, что Орлов только что принес ему весть о том, как он сам читал и разъяснял манифест. Это очень порадовало императрицу. Я пошла к графине Ливен и, вернувшись от нее, встретила в приемной Орлова, который в первый раз поцеловал мне руку как императрице и сказал мне, что у него все закончилось благополучно. Николай сказал мне: «В артиллерии – некоторые колебания». Преображенцы, напротив, прогнали одного молодого поручика, который спрашивал их, не думают ли они играть в присягу: один день Константину, другой день Николаю.

Я забыла сказать, что 12 декабря из Таганрога прибыл Александр Фредерикс[75] с важными бумагами от Дибича, которыми устанавливалось, что против императора Александра и всей семьи существовал целый заговор. Николай сообщил это мне, но я должна была хранить это в тайне.

Михаил приехал в 12 часов и тотчас же поспешил к артиллерии. Я сидела одна, когда ко мне вошел Николай со словами: «Мне необходимо выйти». Голос его не предвещал ничего хорошего; я знала, что он не намеревался выходить; я почувствовала сильное волнение, но затаила его в себе и принялась за свой туалет, так как в два часа должен был состояться большой выход и молебен. Вдруг отворилась дверь, и в кабинет вошла императрица-мать с крайне расстроенным лицом; она сказала:

– Дорогая, все идет не так, как должно бы идти; дело плохо, беспорядки, бунт!

Я, не произнеся ни слова, мертвенно бледная, окаменелая, набросила платье и с императрицей-матерью – к ней. Мы прошли мимо караула, который в доказательство своей верности крикнул: «Здорово желаем!» Из маленького кабинета императрицы мы увидели, что вся площадь до самого Сената заполнена людьми. Государь был во главе Преображенского полка, вскоре к нему приблизилась Конная гвардия; все же нам ничего не было известно, – говорили только, что Московский полк возмутился.

Наконец пришел Лоло Ушаков[76]; он первый определенно сообщил нам, что собственно произошло. В казармах Московского полка возмутились две роты, они кричали: «Ура, Константин!» Генерал Фредерике бросился к ним, но тут капитан по фамилии Щепин поверг его ударом сабли на землю; он прямо плавал в крови и был тотчас же унесен. То же постигло и бригадного командира Шеншина, который тоже был ранен. Так как более их никто не задерживал, они отправились прямо к Сенату, где выстроились в каре. Они кричали: «Ура, Константин!» – и все были более или менее пьяны; их пыл поддерживался водкой. Государь велел собрать к нему все гвардейские полки; он хотел попытаться, насколько возможно, призвать мятежников к исполнению их долга мерами кротости и терпения. Милорадович, более чем кто-либо другой выведенный из себя этим беспорядком, хотел попробовать говорить с ними; в эту минуту его настигла пуля, также он получил удар штыком; от этих ран он тою же ночью скончался.

Каково же было мое состояние и состояние императрицы, – ее как матери, мое – как жены моего бедного нового государя! Ведь мы видели вдалеке все эти передвижения, знали, что там стрельба, что драгоценнейшая жизнь – в опасности. Мы были как бы в агонии. У меня не хватало сил владеть собою: Бог дал мне их, так [как] я воззвала к нему в моей нужде. Мне все приходили на ум слова: «Услышь меня, Господи, в моей величайшей нужде!»

Император Николай I на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Гравюра 1908 г.

«Великий Боже, что за события! Эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составила заговор против него! Чего же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает всех, хотя бы и совершенно невинных, даже не помышлявших того, что произошло!»

(Из переписки Николая I и Константина Павловича, о восстании декабристов)

Каждую минуту мы посылали новых гонцов, но все они оставались там и не возвращались; генерал Демидов, который похож на Наполеона… был тоже туда послан. Трубецкой, Евгений, Фредерике приносили то одни, то другие вести; они говорили, что мы можем успокоиться; между тем мы видели, как мимо пронеслась Конная гвардия, затем в полном беспорядке подошел батальон лейб-гренадер. Они хотели проникнуть во дворец, но, увидев сильный караул, двинулись дальше.

Начало смеркаться. Все, кто были очевидцами этих событий, находили, что государь был слишком терпелив, что ему следовало прибегнуть к пушкам. Я же так хорошо понимала, что должно было происходить в сердце моего Николая. Все дивились его спокойствию, его хладнокровию, его кротости, но хотели, чтобы он скорее приступил к решительным действиям. Евгений вернулся очень взволнованный; он отвел меня и императрицу-мать в другую комнату и сказал, что он не считает себя вправе скрывать, что, по его мнению, все обстоит плохо, что большая часть войск отказывается повиноваться, что полки отпадают один за другим. Я должна заметить, что мне тогда же показалось, что он смотрит слишком мрачно, однако нельзя было скрывать от себя опасности этого момента. О Господи, уж одного того, что я должна была рисковать драгоценнейшей жизнью, было достаточно, чтобы сойти с ума! Все время у меня не шла из головы мысль о заговоре. Но я об этом никому ничего не сказала.

Государь велел призвать митрополита; тот приблизился к мятежникам с крестом и сказал им, что он может засвидетельствовать перед Богом, что воля покойного государя и желание самого великого князя Константна состояли в том, чтобы царствовал Николай. Напрасно! – Ответ был:

– Ты из партии Николая, мы тебе не верим; другое дело, если бы это нам сказал Михаил, друг Константина.

Над головой митрополита засверкали сабли, и он должен был вернуться. Подлая чернь была тоже на стороне мятежников; она была пьяна, бросала камнями, кричала…

Мы узнали, что к ним примкнули не только лейб-гренадеры, но присоединился и батальон Гвардейского экипажа. Это причинило мне большую боль. Люди, делившие с нами опасность путешествия, люди, по отношению к которым Николай был всегда так приветлив, они-то и оказались изменниками! Впрочем, потом мы узнали, что они лишь ненадолго дали себя одурачить; но тогда я ведь не могла еще этого знать.

Наконец нам сказали, что показалась артиллерия. При первом залпе я упала в маленьком кабинете на колени (Саша был со мною). Ах, как я молилась тогда, – так я еще никогда не молилась! Я видела пушечный огонь: было лишь 4 или 5 выстрелов, в течение еще нескольких минут мы не имели известий. Наконец наш посланный влетел к нам, задыхаясь, и объявил, что враги рассеялись и обратились в бегство. При первом выстреле они как бы замерли, когда же после 2-го и 3-го залпов рассеялись облака дыма, оказалось, что многие из них стали на колени. Все бросились в бегство, как трусы, некоторые же были убиты. Ах, русская кровь была пролита русскими же! Государь будто бы приближается ко дворцу. Мы видели из окна кучку людей, среди которых, вероятно, находился и он на лошади. Вскоре он въехал во дворцовый двор и взошел по маленькой лестнице – мы бросились ему навстречу. О, Господи, когда я услышала, как он внизу отдавал распоряжения, при звуке его голоса сердце мое забилось! Почувствовав себя в его объятиях, я заплакала, впервые за этот день. Я увидела в нем как бы совсеи оного человека. Он вкратце рассказал обо всем происшедшем; он первый сказал нам, что Милорадович смертельно ранен, может быть, даже уже умер. Это было ужасно! Увидев, что Саша плачет, он сказал ему, что ему должно быть стыдно… и вышел с ним на двор. Там находился Саперный батальон. Государь показал им Сашу и сказал:

– Я не нуждаюсь в защите, но его я вверяю вашей охране!

При этом старейшие солдаты обнимали крошку и кричали «ура». Николай снова сел на лошадь и сам распорядился размещением войск для охраны дворца.

Мы все же должны были идти в церковь, хотя вместо двух часов было уже 7, и все большое светское общество ожидало нас там в течение пяти часов. Я, как была, в утреннем платье, прошла твердым шагом через передние комнаты; огромная толпа расступилась, чтобы дать дорогу мне, спасенной императрице. Я обняла Елену, которая еще ничего не знала о происшедшем; надевая на себя креповое белоснежное русское платье, я рассказывала, плакала, все наспех и торопясь. Вскоре пришел и Михаил. Он собрал остальную верную часть Московского полка, убедил их принести присягу и привел их к своему брату. Это, должно быть, был прекрасный момент! Как я пожалела в тот день, что я не мужчина. Вернулся и Николай; в сущности, говоря, он не выглядел усталым, напротив, он выглядел особенно благородным, лицо его как-то светилось, на нем лежал отпечаток смирения, но вместе с тем и сознания собственного достоинства. Об руку с ним вошла я, наконец, в зал, полный празднично одетых людей. Все взволнованно склонились при виде молодого государя, подвергшего свою жизнь такой большой опасности. Catiche приветствовала его очень сердечно; государь высказал благодарность караулу; мы вошли в церковь. Митрополит вышел нам навстречу с распятием и святой водой; пройдя на свое место, мы оба стали на колени и в таком положении молились Богу в течение всей недолгой службы. Саша тоже был в церкви, впервые с орденской повязкой. Таким же образом мы возвратились к себе. На глазах у Николая стояли слезы.

Боже, что за день! Каким памятным останется он на всю жизнь! Я была совсем без сил, не могла есть, не могла спать; лишь совсем поздно, после того как Николай успокоил меня, сказав, что все тихо, я легла и спала, окруженная детьми, которые тоже провели эту ночь как бы на бивуаках. Три раза в течение ночи Николай приходил ко мне сообщить, что приводят одного арестованного за другим и что теперь открывается, что все это – тот самый заговор, о котором нам писал Дибич. В 3 часа Милорадович скончался.

Совсем с новым чувством проснулась я на другое утро, с новым чувством смотрела я на моего Николая, как он проходил по рядам солдат и благодарил их за верную службу; затем он покинул Дворцовую площадь, и все вернулись к своему обычному спокойному состоянию; внутренне же ужас этого дня еще долгое время не будет изжит. Мне день 14-го представляется днем промысла Божия, так как эта открытая вспышка даст возможность скорее и вернее установить как участников, так и самые размеры заговора.

Воскресенье, 12 (24) июля, ночью.

Сегодня канун ужасных казней. 5 виновных будут повешены; остальные разжалованы и сосланы в Сибирь.

Я так взволнована! Господь видит это. Еще бы! – Столица и такие казни – это вдвойне опасно. Счастье, что я осталась здесь[77], но я бы хотела знать, как все пойдет дальше. Да сохранит Господь священную жизнь моего Николая! Я бы хотела, чтобы эти ужасные два дня уже прошли… Это так тяжело. И я должна переживать подобные минуты… О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен.

1) Пестель, 2) Сергей Муравьев, 3) Бестужев-Рюмин, 4) Рылеев, 5) Каховский.

Понедельник, 13 (25) июля.

Что это была за ночь! Мне все время мерещились мертвецы. Я просыпалась от каждого шороха. В 7 часов Николая разбудили. Двумя письмами Кутузов и Дибич доносили, что все прошло без каких-либо беспорядков; виновные вели себя трусливо и недостойно, солдаты же соблюдали тишину и порядок. Те, которые не подлежали повешению, были выведены, разжалованы, с них были сорваны мундиры и брошены в огонь, над их головами ломали оружие; это должно быть для мужчин так же ужасно, как сама смерть. Затем пятеро остальных были выведены и повешены, при этом трое из них упали. Это ужасно, это приводит в содрогание! Мало того, присутствовавшая при этом толпа приблизилась к виселице и глумилась над трупами; говорили, что они заслужили это наказание и умерли так же, как жили. Сопровождавшие преступников солдаты держали себя с большим достоинством. Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни! К счастью, ему не пришлось самому подписывать смертный приговор.

Я благодарю Бога за то, что этот день прошел, и прошу его защиты на завтра. На Сенатской площади, где 14-го произошло восстание, должен быть молебен. Еще одно 14-ое! Я бы хотела, чтобы оно уже было позади, чтобы мы уже были на пути в Москву! Но, Боже, я не хочу быть малодушной и сомневаться в твоей благости!

Жены высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте я поступила бы так же.

Мария Федоровна, жена Александра III

14 сентября 1866 года в Россию прибыла принцесса датская Мария Дагмар – невеста наследника престола цесаревича Александра Александровича. Александр II с супругой и детьми встретили августейшую невесту в Кронштадте. Затем на пароходе «Александрия» они отправились в Петергоф. Пристань была убрана зеленью, украшена гербами и вензелями царственных жениха и невесты.

По всему пути следования императорского кортежа стояли войска. В Кронштадте и в Петергофе корабль встречали пушечным салютом. Местное купечество во главе с городским главой поднесло принцессе на серебряном блюде хлеб-соль. Император сел на коня, дамы – в парадный экипаж. Петергофские дамы устилали путь кортежа цветами.

В Александрии кортеж остановился у Капеллы. Высочайших гостей встретил протоиерей Рождественский со святым крестом.

Во второй половине дня гости уехали в Царское Село.

Прелестная картинка императорской свадьбы скрывала под собой настоящую трагедию.

Старшим сыном Александра II был великий князь Николай Александрович. Его с детства готовили к роли российского императора. Занимавшиеся с ним профессора восторженно отзывались о его уме и превосходном характере. Они считали, что государственная практика и жизненный опыт могут превратить Николая Александровича в гениального государя. В 1864 году, с блеском окончив курс наук, отправляется в заграничное путешествие. В частности, он посетил Данию, где сделал предложение принцессе Дагмаре. Это был союз не по политическим соображениям, а по взаимной любви. «Хорошие я пережил минуты, – писал Николай родителям в Петербург, – и искренне благодарю Бога, что нашел то, чего так желал, о чем так долго мечтал, – любить и быть любимому! Лишь бы по плечу пришлось счастье!»

Но уже в 1865 году Николай Александрович скоропостижно умирает в Ницце от туберкулезного менингита. В последние 2-3 дня к нему приехали родители с братом – великим князем Александром Александровичем и Дагмара с матерью.

Николай умер на руках у своей невесты. «В одну из последних минут он, взглянув на своего брата Александра Александровича, которого особенно любил, взял его руку, и потом, посмотрев на принцессу Дагмар, взял и ее руку и соединил с рукой Александра Александровича» – вспоминает Д.С. Арсеньев – воспитатель сыновей Александра II.

И вот, всего год спустя Дагмара приезжает в Россию, чтобы стать женой Александра Александровича и, в будущем, матерью Николая II.

Из воспоминания графа Сергея Дмитриевича Шереметьева[78]

«Живо помню день приезда принцессы Дагмары. То был ясный сентябрьский день. Я был в строю Кавалергардского полка, расположенного у въезда в Большой Царскосельский дворец, ждали мы долго и нетерпеливо, ожидали видеть ту, чье имя облетело всю Россию. Вот наконец показалась четырехместная коляска прямо из Петергофа, все взоры устремились по одному направлению. Принцесса Дагмара приветливо кланялась во все стороны и на всех произвела чарующее впечатление. Дни стояли ясные, солнечные, несмотря на сентябрь. Тютчев воспел “Дагмарину неделю”, то была действительно радостная и светлая неделя. Видел я, как подъехала коляска ко дворцу, воображение дополняло встречу, и слышался церковный привет: “Благословен грядый во имя Господне!” Вслед за тем начался ряд празднеств: балы, иллюминации, фейерверки. Они, конечно, были тягостью для цесаревича. Я был на одном бале и видел, как цесаревич стоял во время кадрили около своей невесты, но это продолжалось недолго. Он решительно заявил, что танцевать не намерен, и слово это сдержал, к немалому смущению придворных и семьи. Вообще, в роли жениха цесаревич, по-видимому, был невозможен, по крайней мере, до меня доходили отзывы пюристов, находивших его поведение крайне неудобным. Он показывался в публике по обязанности, у него было отвращение ко всяким иллюминациям и фейерверкам, ко всему показному и деланному. Он, не стесняясь, делал по-своему и вызывал нетерпеливое неудовольствие родителей. В публике стали еще более жалеть невесту, лишившуюся изящного и даровитого жениха и вынужденную без любви перейти к другому – человеку грубому, неотесанному, плохо говорившему по-французски и в корне враждебному всем преданиям Готского календаря. Таков был господствовавший в придворных кругах отзыв… Зато популярность принцессы Дагмары росла. В ней видели залог благополучия, и на нее возлагали всю надежду, а она своими лучистыми глазами зажигала сердца, простота ее и прелесть сулили счастье и покой. Нелегко было ей в новой, еще чуждой ей обстановке. Императрица Мария Александровна относилась к ней сдержанно, словно подчеркивая измену своему любимцу, она охлаждала порывы ее любезности: “Не выходите из своей роли, вы еще не императрица”»…

Портрет императрицы Марии Федоровны в русском платье. Фотограф А. Пасетти. 1883 г. Мария Федоровна (при рождении Мария София Фредерика Дагмар; 1847–1928 гг.) – российская императрица, супруга Александра III (с 28 октября 1866 г.), мать императора Николая II

Сергей Дмитриевич Шереметьев вспоминает стихи Федора Ивановича Тютчева, посвященные приезду принцессы Дагмары.

Из дневника Александра Александровича[79]

«Я чувствую, что могу и даже очень полюбить милую Минни[80], тем более что она так нам дорога. Даст Бог, чтобы все устроилось, как я желаю. Решительно не знаю, что скажет на все это милая Минни; я не знаю ее чувства ко мне, и это меня очень мучает. Я уверен, что мы можем быть так счастливы вместе. Я усердно молюсь Богу, чтобы Он благословил меня и устроил мое счастье».

«Я уже собирался несколько раз говорить с нею, но все не решался, хотя и были несколько раз вдвоем. Когда мы рассматривали фотографический альбом вдвоем, мои мысли были совсем не на картинках; я только и думал, как бы приступить с моею просьбою. Наконец я решился и даже не успел всего сказать, что хотел. Минни бросилась ко мне на шею и заплакала. Я, конечно, не мог также удержаться от слез. Я ей сказал, что милый наш Никс много молится за нас и, конечно, в эту минуту радуется с нами. Слезы с меня так и текли. Я ее спросил, может ли она любить еще кого-нибудь, кроме милого Никса. Она мне отвечала, что никого, кроме его брата, и снова мы крепко обнялись. Много говорили и вспоминали о Никсе, о последних днях его жизни в Ницце и его кончине. Потом пришла королева, король и братья, все обнимали нас и поздравляли. У всех были слезы на глазах».

Из воспоминания графа Сергея Дмитриевича Шереметьева

Цесаревна скоро забеременела, но по неосторожности верховой езды в Дании выкинула. Рождение сына Николая было, конечно, большой радостью. Второго сына они назвали Александром, но ему было не суждено долго жить. Смерть его глубоко огорчила родителей и, как говорят, имела прямым следствием значительное сближение, незаметное в первые года. Общее горе закрепило тот крепкий союз, который отныне безоблачно стал уделом их до конца.

Посла коронации император со своей семьей вынужден был переехать в Гатчину, так как опасался нападения террористов, убивших Александра II. Позже, когда они вернулись в Петербург, то не стали переселяться в Зимний дворец, оставшись в Аничковом, где Александр жил, когда еще был великим князем.

Из воспоминания графа Сергея Дмитриевича Шереметьева

Гатчинская жизнь, как он ее себе устроил, вполне согласовывалась с его вкусами и характером. Она могла казаться однообразной и скучной для других, но он этого не замечал потому, что день его был полон. Находили, что он слишком уединяется, что мало было разнообразия в посетителях вне приемных дней. И в этом была своя доля правды. Но душою разнообразных сборищ, притягательным центром и средоточием подобных собраний может быть только хозяйка. С этой же стороны, к сожалению, было полное отчуждение от всяких интересов вне интересов своего кружка, отсюда та двойственность, столь часто тормозившая всякое начинание. Здесь не могло быть борьбы, а потому и сложилась жизнь не для всех понятною. Все это, конечно, не облегчало державный труд…

Он очень не любил, когда у него в комнате производили беспорядок или что-либо ломали, от чего не убережешься с детьми. В Аничкове он обыкновенно после завтрака садился у зеркального окна с видом на Невский проспект. Другое окно тут же, рядом, выходило в сад. В этом светлом углу сходились и дети, а императрица, как и прежде цесаревною, садилась в обычное свое кресло. Тут же лежали папиросы, которыми они угощали, и разложены были афиши. Сюда обыкновенно и приносили кофе. Все те же неизменные портреты на столах и в подоконниках и ваза cloisone[81], дети подходили к окну, а когда были моложе, садились на него. Любил он рассматривать проходящих и едущих по Невскому и делать свои замечания. Он следил за переменою вывесок и магазинов и всегда сообщал об этих перемещениях. У этого заветного окна припоминается многое в разное время. Менялись люди, менялось время, а уютный уголок этот со своими приветливыми хозяевами оставался все тем же. Перемена положения ничем на них не отразилась, и это явление редкое. Сколько интересных разговоров у этого окна, сколько моментов исторических и психологических.

Разговор обычно заканчивался: «Mini il est tempus – je dois recevior», или «je dois on s’occuper», или «je dois faire des visites»[82] – и он подходил к письменному столу и трогал звонок в конюшню, по которому подавали ему экипаж, смотря по тому, как он нажимал кнопку. Иногда по поводу родственных визитов громко заявлял, насколько они ему надоели. Императрица любила кататься по Невскому проспекту. «Madame, vous allez хлыще»[83]. У него был свой глагол, который он производил от слова хлыщ (хлыщить), то есть уподобляться катающимся хлыщам.

Мария Федоровна была совсем другой. Она наслаждалась общением, получала удовольствие от светских мероприятий, много времени уделяла благотворительности и очень любила танцевать.

Из воспоминаний графа Сергея Дмитриевича Шереметьева

Придворные балы были наказанием для государя, но они имеют свое значение, в особенности большой бал Николаевской залы[84]. Это предание, которое забывать не следует, и балы по-прежнему продолжались: Концертные, Эрмитажные, Аничковские…

…Приглашенный однажды на бал в английском посольстве, государь предпочел остаться в Гатчине. Императрица поехала и вернулась очень поздно. На другой день я завтракал у государя, и он забавно подтрунивал над нею, говоря, что наслаждался всю ночь на Гатчинском озере, где лучил рыбу, и вдвойне наслаждался при мысли, что без него отплясывают в английском посольстве…

Аничковские балы, которых бывало по нескольку в сезон, отличались немноголюдством и носили несколько домашний, семейный характер. Нетанцующих бывало немного, и для этих немногих время казалось несколько томительным. Государь показывался вначале, радушно принимал и уходил в свой кабинет, где у него была партия. Возвращался он ко времени ужина. Когда котильон продолжался слишком долго, а императрица не хотела кончать, государь придумывал особое средство. Музыкантам приказано было удаляться поодиночке, оркестр все слабел, пока наконец не раздавалась последняя одинокая струна и та наконец смолкала. Все оглядывались в недоумении, бал прекращался сам собою. Иных государь приглашал в свой кабинет, чтобы покурить, впрочем, весьма немногих дам и кавалеров. За проникавшими в кабинет следили со вниманием, предаваясь праздным выводам и замечаниям, другим донельзя хотелось туда проникнуть. В пустых гостиных кое-где в углу образовывалась партия. Иные ходили из угла в угол, не находя покоя. Иные держались на виду императрицы и дорожили сидением неподалеку от нее. Императрица неутомима. Вальсы, мазурки, котильоны с разнообразными фигурами чередовались без умолку. Изредка показывался государь и, стоя в дверях, огладывал танцующих и делал свои замечания, но долго он не выдерживал.

Из воспоминаний К.Р. – великого князя Константина Константиновича: государыне императрице Марии Федоровне

Много лет императрица вела дневник. Но ее записи касались обычно повседневных дел и планов и фиксировали довольно монотонную жизнь двора при Александре III. Но при его преемнике Николае II все меняется. И дело тут не в том, что Николай якобы был более слабым, зависимыми и внушаемым, чем его отец. Изменилось само время. У граждан государства возникли свои планы и стремления, не всегда совпадающие с планами их государя. Эти перемены отразил дневник Марии Федоровны.

Дневник императрицы Марии Федоровны[85]

1915 год

1/14 января.

Господь, благослови этот Новый год, пусть он станет мирным годом!

Приняла всех садовников с цветами, была на службе совершенно одна, из моих близких не было никого! Писала целый день телеграммы, выходила ненадолго в сад. К обеду было большое собрание: Ольга, Митя, четыре сына Кости[86]. Сам он болен, т. ч. ни его, ни Мавры[87] не было, как и Николая и Георгия. Оставались до 10 часов. Ольга хотела у меня остаться, но была в отчаянии по поводу положения Кости. Она отправилась к бабушке.

Мария Федоровна и Александр III в Дании (1892 г.)

«Я чувствую, что могу и даже очень полюбить милую Минни, тем более что она так нам дорога. Даст Бог, чтобы все устроилось, как я желаю. Решительно не знаю, что скажет на все это милая Минни; я не знаю ее чувства ко мне, и это меня очень мучает. Я уверен, что мы можем быть так счастливы вместе. Я усердно молюсь Богу, чтобы Он благословил меня и устроил мое счастье»

(Из дневника Александра Александровича)

2/15 января.

Позавтракали с Зиной М[енгден] в одиночестве, потом я поехала к моему прелестному Baby[88], где я встретила Орбелиани, который привез мне письмо от Ксении и Ольги[89]. Большая радость. Он прибыл прямо из Ровно. Павел пришел к чаю, выглядел очень плохо, у него катар желудка. Мы говорили долго обо всем (о разном). Очень хорошо. К ужину пришла Ольга. Мы проговорили до 11 часов. Косте стало лучше. Мы слышали, что случилась страшная железнодорожная катастрофа, между нами и Царским Селом. Бедняжка А.В.[90] при смерти. У нее в двух местах сломана нога. То же самое с бедным казачьим офицером Белым. Обе ноги и грудь сильно раздавлены.

После обеда виделась с датскими господами Мейером и Муусом, которые были в Сибири, и немецкими дамами[91]. Муус симпатичный, любезный старый человек. Рассказывал обо всем, что он пережил, нашел, что с военнопленными обращаются гуманно, но кормят недостаточно. После этого я приняла немецких дам Кэссе Стакулл и Пассов, но это было для меня очень неприятно. Говорили по-французски. Все прошло достаточно хорошо.

1/14 февраля.

Служба была как обычно. К обеду был министр Кривошеин, очень приятный человек. Было очень тепло. 1 градус выше нуля, чем воспользовалась, чтобы поехать [нрзб] в первый раз, за последние несколько лет! Аликс телеграфировала, что она знала, что негодяи снова бросились к Варшаве[92], о чем я написала Ники, т. к. я боялась, что он этого не знал. Во всяком случае, я сделала все, что могла. Все время ужасное напряжение.

Зина пришла к чаю, Ксения к ужину.

10/23 марта.

Приняла Воейкова, который жаловался на Вельяминова. Неприятно. Видела датского консула из Ростова – Ниссена, который родился во Фленсбурге[93], он развлек меня, рассказывая много интересного, ненавидит немцев, как и я. Весь город праздновал падение Перемышля[94]. Ездила в [нрзб] к Евгении. Улицы темны от людей, которые пели и кричали «ура». Весь день до полуночи мимо шли тысячи людей с пением и криками «ура». Огромный энтузиазм. Написала Аликс. Зина пила чай. Ксения кушала.

22 марта/4 апреля.

Прекрасный Пасхальный День! Приняла 426 человек, всем раздавала яйца. Моим придворным вручила маленькие подарки с моим вензелем. Затем обедала с родными. Писала весь день телеграммы. Мальчик и дети[95] посетили меня, после чего я пошла в сад. Кирилл[96] и Д[аки][97] пришли к чаю, Павел пришел позже. Ксения появилась к ужину с мальчиками. В церкви были совершенно одни.

28 марта/10 апреля.

Приняла Куломзина и Седерхольма, который был очень интересен и рассказывал о войне. Гадон пришел к обеду. Ездила с Маниной к своей маленькой правнучке на крещение[98]. Во время поездки видела немецких военнопленных, к сожалению, издали. Ники тоже приехал к Ирине. Бедняга священник все сделал плохо. Маленькая проглотила слишком много воды. Я испугалась. Затем родственники пили чай. Из его семьи[99] был только Лазарев, который еще держится, и две кузины, Талова и Башкирева, чей муж сейчас является военнопленным. Приехала домой в 5¹/₂. Ксения пришла к ужину. Получила письмо от Аликс.

2/15 апреля.

Булыгин прибыл с рапортом, был долгий разговор обо всем. После него был бедный Горяинов, которого я долгое время не видела. Затем княгиня Волконская и Голицына Мар[ия] Анат[ольевна]. Слава Богу, она, наконец, получила сообщение о своем сыне, который долгое время считался без вести пропавшим. Он написал ей из Берлина, пленный, страдающий, но сохранивший веру в Бога. Цветы. Кнорринг пришел к обеду, принес сумку с золотыми монетами от графини Апраксиной несчастным солдатам, потерявшим зрение. После обеда я приняла персонал моего санитарного поезда, которому преподнесла яйца. Затем пришел Кирилл, после чего я сидела в моем складе, немного погуляла в саду. В 6 часов я наблюдала, как мимо шли немецкие военнопленные.

19 апреля/2 мая.

Николаев пришел к Службе и обеду. Говорит, что негодяи подошли к Либаве, а наших войск там нет, я снова нахожусь в страшной, невыносимой тревоге. Мы не достаточно умны и все проспали[100]. Если бы можно было их поскорее выгнать. Посетила впервые после долгого времени Евгению, видела Алика, который рассказал об Одессе, где плохо вели наблюдение и позволили турецким судам войти в гавань, будучи уверены, что это наши собственные. Все очень неуклюже и глупо. Зина пришла к чаю. Ксения к ужину.

Всю вторую половину <дня> шел снег.

6/19 мая.

Написала Кристиану. В 12 часов пришли Ксения с Ириной. Феликс пришел с [нрзб] дамами, графом Шереметевым и <другими> мужчинами, после чего мы пообедали в голубой гостиной. Боже, благослови моего бедного Ники и дай нам победы! Он находится в Ставке. Все послеобеденное время писала Вальдемару, от которого только что получила письмо. Георгий пришел к чаю. Зина к ужину. Написала также Ольге. Вельяминов посетил меня, рассказал много интересного. Но ужасно обеспокоен последними жестокими поражениями.

2/15 июня.

Прекрасная погода. Приняла в 10.30 Иваницкого. Рассказала ему, как ужасно глупо действовал Красный Крест, препятствуя датским делегатам и сестрам посетить лагеря для военнопленных, так что он сразу принял решение вернуться к Ильину, чтобы приказать ему исправить это. Приняла польского господина Рембелинского, очень милый человек, который тоже потерял все; Толли со своей толстой женой Ф. Мирски и Ф. Любириновскую из Ровно, очень элегантна. Обедала с Сандро. Ольга пришла в 6 часов.

25 июня/8 июля.

В 11.30 был чай. Доум работает здесь в Киеве[101] в моем госпитале уже год. Когда я посетила госпиталь, все, кто мог ходить, пришли приветствовать меня. Все тяжелораненые офицеры, находившиеся на койках, были сфотографированы.

В саду все было прекрасно. Томашевский превосходен. Пришла домой только после часа. Бедной Маше пришлось так долго ждать. Дала ей маленький крестик на память о моем [нрзб]. Когда я ее провожала и мы шли по саду, началась гроза и пошел дождь. Baby[102] пришла в тот момент, когда мы обедали.

26 июня/9 июля.

С большой радостью приняла милого Арендрупа, который прибыл из Петербурга, чтобы повидать меня до того, как он посетит австрийских военнопленных поблизости от Казани. Мы разговаривали, пока я не отправилась в церковь. Навестила прелестную маленькую Baby, которая лежала в кроватке.

Кроме обычного воскресного общества и Арендрупа, был Филипсен, который должен оставаться в П[етербурге] по делам Красного Креста. Он очень мил. Я знала его раньше. Арендруп прибыл позже к чаю, после чего я проводила его к моей Ольге, которая была забавна. Потом они у меня поужинали и уехали тем же вечером.

1/14 июля[103].

Всю первую половину дня писала в саду письмо Аликс[104] и Вальдемару. К завтраку пришел Щерб[атов] и рассказал много интересного, виденного им на фронте, а также о своей собачьей работе.

В 3 часа я поехала с Игнатьевым в порт, посетила два маленьких госпиталя. На судах мы проплыли по Днепру до Миргорода, где поднялись на берег и зашли в церковь, которая стояла достаточно высоко. Прогуливавшаяся публика была очень приветлива и трогательна, я шла под руку со старой монахиней. Вернулись обратно в 8 часов, очень довольные дневной прогулкой в хорошую погоду.

6/19 июля.

Сравнительно свободная первая половина дня, прекрасная погода. В 12 часов пришел мой добрый Андерсен, большая радость, т. к. можно снова услышать обо всех и обо всем. Оставался до обеда. Считает, что необходимо заключить мир. Жестокая бойня. Возмутительно. Я отвечала, что мы не хотели войны, но теперь мы не можем говорить о мире. Он был сначала в Англии, видел Георга два раза, очень удовлетворен своими впечатлениями, естественно, видел Аликс, рассказывал много интересного.

Сидели в саду, прошлись немного, к чаю пришел Георгий и Сергей.

8/21 июля.

Приняла 20 несчастных ампутированных солдат, затем закончила письмо моей Baby (Baby Ольге к именинам), послала ей массу вещей для солдат. В 12 часов пришел милый Андерсен, оставался до обеда, были также Вяземский и Гадон. Было очень интересно слушать рассказ Андерсена о том, как он был у кайзера[105] в течение двух часов во французском лагере. Слушал его речи. Он представляет себя почти полубогом. Должно быть, он сумасшедший, страдающий манией величия. Верит, что всемогущ. Осмелился послать мне привет, бессовестная скотина! А[ндерсен] уезжает сегодня вечером, поэтому я писала целый день письмо Вальдемару в саду, очень жарко. Зина пришла к чаю, Ксения к ужину. Плохие известия с фронта.

Александра Каролина Мария Шарлотта Луиза Юлия Датская (Аликс; 1844–1925 гг.) – датская принцесса, супруга Эдуарда VII, королева Великобритании и Ирландии, императрица Индии. Сестра российской императрицы Марии Федоровны

Отослала свое письмо Аликс. В 11¹/₂ отправились в Царское. На обеде, кроме их самих, были только Ксения, я, Петя и Андрей. Я подарила А[lix][106] красивую брошь. Затем я отправилась в Павловск и посетила их всех, посидела сначала немного у Мавры, недолго у Ольги, попила там чаю, посетила Костю, которому немного лучше. Бедная Татьяна[107] находится на пути в Тифлис, чтобы встретить в Харькове гроб собственного мужа! По возвращении домой рассказала Шерваш[идзе], который находится под впечатлением ужасного сообщения, что гр. Бенкендорф, должно быть, погиб у Гродно! Несчастные родители. Боже, не оставляй их!

Пришла домой в 6 часов. Ирина была к ужину. Дорогому бедняге Тино снова очень плохо.

22 июля/4 августа.

Получила письмо от моей Ольги. Грустные именины. У Миши[108] тоже ангина с температурой, должна телеграфировать. После службы пришли Ольга, Сандро[109], дети. К чаю пришел Ники с пятью детьми, в 7¹/₂ – Ольга, которая осталась до 10. Смертельно устала, но была довольна, легла спать в 11 часов.

28 июля/10 августа.

Чувствовала себя плохо, слабость. В какой-то момент думала, что могу умереть, совершенно не хватало воздуха. Думала о бедной любимой Маме, как она говорила: «У меня ничего не болит, но самочувствие ужасное». Все время хотелось плакать. Потом пришло милое письмо от Аликс, которое меня снова немного вернуло к жизни. Зина обедала со мною, но я не могла ни есть, ни говорить. Затем пришла Ксения, и я разрыдалась.

8/21 августа.

Павел Бенкендорф[110] посетил меня после долгого перерыва. Мы оба в отчаянии от сообщений с фронта и других вещей, которые происходят и о которых говорят. Прежде всего это то, что злой дух Гр[игорий] вернулся[111], а также что Alix[112] хочет, чтобы Ники взял на себя Верховное командование вместо великого князя Николая Николаевича, нужно быть безумным, чтобы желать этого! Затем пришел Куломзин, 3 раненых офиц[ера]; я получила такую радость от того, что могла наградить их Георгиевскими крестами. Затем пошли в сад. Ники пришел к чаю.

9/22 августа.

Наконец посетила церковь после долгого перерыва. Прекрасная погода, потом с Ксенией и Baby Ольгой я пошла в сад. Шерв[ашидзе][113] примчался, чтобы рассказать, что у Риги большая морская победа: несколько, не менее 8, вражеских торпед стреляли в песок, а англичане полностью расстреляли их наводящий ужас дредноут «Мольтке». Я не позволяю себе радоваться, пока не услышу об этом официально. К сожалению, мы потеряли «Сивач» со всем экипажем. Миссис Харинг пришла к чаю, она была очень забавна и импульсивна.

12/25 августа.

Все сделали рано, последнее утро моей Ольги. Прекрасная погода, сидела все предобеденное время в саду и писала Аликс, что было очень приятно. Юсупов пришел после обеда, рассказывал всякие ужасы, о которых говорят в городе. Ники пришел со своими 4 девочками. Он начал сам говорить, что возьмет на себя командование вместо Николаши, я так ужаснулась, что у меня чуть не случился удар, и сказала ему, что это было бы большой ошибкой, умоляла не делать этого, особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, это произвело на него впечатление, т. к. он сильно покраснел. Он совсем не понимает, какую опасность и несчастье это может принести нам и всей стране.

18/31 августа.

Приняла князя Имеретинского, который снова едет в Анг[лию]. Потом Куломзина, Мейендорфа, Самарина. Он также в отчаянии от серьезности и опасности момента. Мейендорф (из Копенгагена) прибыл к обеду. Он приехал теперь из Москвы, где происходит все то же самое. В 3³/₄ Ксения и я поехали в Царское попытать еще раз счастья. Ники был в Кронштадте и приехал только в 7 часов. Мы пили чай у Alix, которая говорила обо всем, за исключением того, что меня беспокоило. Имела возможность поговорить с ним[114], но без результата. Вернулась домой в 9 часов.

20 августа/2 сентября.

Алик возвратился из Могилева, привез с собой Дмитрия Павловича[115], возможно, еще что-то можно сделать. Мы прогулялись немного в саду, затем пришли мальчики, рассказывали о своих впечатлениях и о Николаше[116], как опасно было трогать его, все ему так сильно доверяют. Оставались до чая. Убийственная ситуация.

21 августа/3 сентября.

Приняла только Мейендорфа от Красного Креста. Теперь мы также оставили Гродно. Все очень печально. Чувствую себя очень угнетенной. К обеду пришел Ники. Я еще раз попросила Ники сохранить Верховного, к сожалению, наверное, без всякой пользы. Он был в прекрасном, приподнятом настроении, непонятном для меня. Потом я попрощалась с ним, уезжает завтра. Мы ели вчетвером, с ним и Ксенией.

23 августа/5 сентября.

К обеду пришел также Комаров, который рассказал, что Орлов[117] смещен, настоящее сумасшествие! Такой верный, преданный ему друг. Невероятно, они назначают и отсылают прочь.

24 августа/6 сентября.

Бенкендорф пришел в 12 часов, оставался до обеда. Находится в отчаянии от всего происходящего, как и я. Непостижимо, как можно быть таким властолюбивым; замечательный Орлов также отослан. Безумие – изолировать себя и отправлять прочь действительно преданных людей. После обеда я прошлась немного в саду, не очень приятно. Андре пришел в 4 часа, говорил также обо всем, оставался до чая, Соня тоже пришла, выглядела ужасно плохо. Апрак[сина] появилась к ужину. Получила телеграмму от Alix о том, что произошли изменения. Николаша оставил верховное командование. Господи, благослови нас!

27 августа/9 сентября.

Даки и Кирилл пришли к обеду. Они много рассказывали о больших переменах, и Кирилл считает, что это к счастью.

28 августа/10 сентября.

Приняла Мейендорфа, видела Орлова, которого уже, к сожалению, нет рядом с Ники, очень жаль, на редкость преданный и надежный человек; я так радовалась, когда он был рядом с Ники. Он был очень трогателен, все воспринимает правильно и прекрасно, хотя и глубоко задет тем, как он был отстранен без каких-либо на то объяснений, но это было не его желание, а ее неправильное восприятие всего[118]. Я видела также Ф. Ливена, который был в плену, выглядит плохо, истощен. Видела двух датских господ Мейера и Мууса, которые с тремя германскими дамами должны были осматривать германских военнопленных в Сибири. Дрехсел пришел к обеду.

2/15 сентября.

Мы поехали в клинику… чтобы увидеть только что прибывших несчастных инвалидов. Печальная картина. Так много изувеченных, слепых, один без обеих ног. Пришла домой к обеду, затем погуляла в саду. К чаю пришла Alix с двумя старшими дочерьми, которые также были в клинике; странный человек, весело говорит о ничтожном, как будто все идет прекрасно.

3/16 сентября.

После обеда я приняла Ольгу Орлову, которая глубоко переживает за своего мужа. Она была прелестна и полна чувства собственного достоинства.

8/21 сентября.

Приняла А.Д. Оболенского с рапортом и Куломзина. Затем прибыл из Ставки Мейендорф и рассказал, что Ники чувствует себя хорошо и очень спокоен.

17/30 сентября.

Прекрасная погода, вышли только после 3¹/₄. Милый Орлов пришел в 2 часа излить свою душу по поводу продолжающихся печальных и бессмысленных событий, которые могут привести к ужасному концу. Все остальное грязь и отвращение.

18 сентября/1 октября.

Когда я пришла домой, я нашла там моего Мишу[119], который только что прибыл от Ники, очень довольный своим посещением Ставки.

14/27 ноября.

В 10¹/₂ пришел мой милый Миша, самый удивительный из всех моих детей. Всей семьей посетили церковь, и затем был семейный обед. Позже выглянуло солнце, но было холодно. Утонула в телеграммах и письмах очень дружеских, но на некоторые трудно ответить. Ольга[120] провела со мною весь день, что было очень мило с ее стороны.

9/22 декабря.

Приняла Хансена[121], который привез мне письмо от Кристиана. Он был также в Стокгольме и Норвегии. Затем я приняла Пуришкевича с врачом Лазавертом и с 6-ю сестрами, передавшими мне альбом. На обед пришел Балашов, Николаев и Гадон. После этого я виделась с Д. Платеном, который потерял все, и Кауфманом.

16/29 декабря.

Приняла адмирала Русанова. Он возвратился из своей трудной поездки в Англию и Францию через Архангельск, где английский военный корабль натолкнулся на мину. Лиза Куракина пришла к обеду. Не выходила на улицу, 24 градуса. После обеда видела миссис Буксгевден, которая едет в Данию.

18/31 декабря.

Приняла Ильина и ген[ерала] Беляева, чтобы рассказать ему о несчастном австрийском майоре фон дер Халлене, осужденном за шпионаж. Молодой Винд телеграф[ировал] мне вчера вечером из Омска и умолял спасти сына этого человека, т. к. суд должен состояться 20 декабря. Боже, дай возможность освободить его. Потом пришел новый митрополит Питирим, который был до этого в Тифлисе. После обеда я посетила датский госпиталь и сидела долго у госпожи Ренхард, которая все организовала и осуществила.

19 декабря/1 января.

Приняла Куломзина, затем 8 офицеров. К обеду пришел Ладомирский и Гадон. После этого я видела бедную госпожу Чинизелли, урожденную Прайтс, которая была совершенно в отчаянии, потому что потеряла все в Варшаве, а теперь здесь в городе хотят продать цирк и совершенно их разоряют. Мне сделалось плохо, я все время плакала. Посетила Ирину и видела прелестную маленькую Baby. К обеду пришли все мои внуки и Даки с Кириллом.

21 декабря/3 января.

Писала до 12, приняла Ольгу Бобринскую, которая уезжает сегодня вечером в Киев. Рассказала мне ужасную историю о домашнем хозяйстве своего сына. Оставалась до обеда. Затем встретилась с полковником Мейером, чтобы попрощаться с ним. Я поинтересовалась, когда он уезжает, он ответил – как только я приму германскую сестру, так что я увижу ее завтра. Погуляла немного в саду, только 1 градус, но идет снег. Зина пришла к чаю и ужину.

Портрет императрицы Марии Федоровны. Художник В.Е. Маковский. 1912 г.

«Несмотря на маленький рост, в ее манерах было столько величия, что там, куда она входила, не было видно никого, кроме нее»

(Феликс Юсупов)

22 декабря/4 января.

Приняла в 10¹/₂ Мейендорфа с 13-ю ампутированными, затем Ильина, Куломзина, затем сенатора Д.О.К., которые все работали в Красном Кресте.

Затем вплоть до обеда я заканчивала письмо Аликс. После этого прибыла из Киева моя милая Ксения, большая радость. Она и Ирина немного перекусили, пока я должна была встретиться с германской сестрой, которая вместе с полковником Мейером побывала в Сибири. Не очень приятно. Затем с Ксенией поехала домой. Михень пришла к чаю.

23 декабря/5 января.

Была свободна до 11¹/₂, затем пришла Апрак[сина], на минутку, после чего я приняла нового прокурора из Священного Синода Волжина, я долго говорила с ним, он произвел на меня хорошее впечатление. После этого был бедный Орбелиани, первый раз после смерти Сони, ужасно горестно.

24 декабря/6 января.

Уже рождественский вечер.

В 11 часов приняла С.С. Фанаетова из Красного Креста, который принес с собою фотографию своего госпиталя. Затем была одна в церкви.

Петр пришел к обеду, посетила Евгению в день ее именин, посетила Ксению, чтобы повидать детей. Была в церкви в 6¹/₂, видела рождественскую елку Ксении и детей, очень скромную. Смертельно устала. Писала в большой спешке письмо Вальдемару, совершенно напрасно, т. к. глупые сестры еще остались и бедняга Мейер поедет позже.

27 декабря/9 января.

Была в госпитале до 4¹/₂, очень красиво и уютно. Ники пришел в 5 часов один, оставался до 6¹/₂. Ольга, Митя пришли к ужину, теперь он переезжает в новый дом!

29 декабря/11 января.

Приняла Ильина, Куломзина, затем Гончарова, который теперь командует Дагестанским полком, и Саблина, который теперь командует батальоном, произвел очень хорошее впечатление. К обеду пришел Бьюкенен и Фредерикс, Апрак[ина]. В 3 часа пришел митрополит Питирим и Михень, которая пела только для меня одной; оставалась дома. Зина пришла к чаю и ужину.

30 декабря/12 января.

Закончила письмо Аликс, ездила по темной дороге в Царское с Зиной и С. Долг[оруким], обедали с Ники, Alix и детьми, все здоровы, слава Богу. Я уехала оттуда в 2 часа, Ники уехал в 2¹/₂. Довольно холодно. Рада была вернуться домой. Получила письмо от любимой Аликс сразу после того, как отослала свое.

31 декабря/13 января.

Приняла в 10¹/₂ Мейендорфа с 14-ю ампутированными, один из которых, Чугуевский, потерял один глаз и хочет вновь вернуться в полк. Видела Гадона, который находится в отчаянии в связи со смертью своего брата. Потом пришли Булыгин, Ермолов и Кауфман. Затем Миша, оставался до ужина, выглядит очень здоровым, слава Богу. После обеда еще приняла американского посла Мэри с женой, с которыми беседовала в течение часа до 3-х. Мальчики пошли со мною к Te Deum, чтобы не оставаться совсем одни, послушали, Зина тоже. Так закончился этот горестный год, за который мы тем не менее должны благодарить Господа.

Письмо императрицы Марии Федоровны к Николаю II

3 декабря 1916. Киев

Милый дорогой мой Ники!

От души поздравляю тебя с именинами и шлю тебе самые горячие благопожелания. Дай Бог тебе счастья, здоровья и успехов во всем, главное, желаю тебе душевного покоя. Я совсем не знала, что ты поехал в Царское, и теперь даже не знаю, где ты проводишь [нрзб]. Мысленно я с тобою, мой милый Ники, ужасно сожалею не быть вместе.

Погода ужасная, дождь и сильный ветер, и сегодня мороз вместе с дождем. В саду совсем невозможно ходить, так грязно, т. ч. я гуляю на улице, где гораздо чище и веселее и чувствуешь себя свободнее.

Baby Ольга снова здесь, и такая радость ее видеть сияющей от счастья. Слава Богу. Она бывает каждый день у меня, один раз они вместе у меня пили чай, и он очень мил, натуральный и скромный[122]. Мы все находимся под впечатлением немецких предложений о мире. Все время одно и то же, он стремится стать в позу миротворца и возложить всю ответственность на нас, если они не будут приняты. Я очень надеюсь, что никто не попадется на эту уловку. Я совершенно уверена, что мы и наши союзники сохраним твердость и единство и отвергнем эту «великодушно» протянутую руку.

Я очень рада, что сестра милосердия (Ангелина) Пушкина (Толстая) была у тебя в Ставке после поездки в Германию к нашим бедным пленным. Она потом была у меня и много рассказывала. Как я тебе телеграфировала, Дания уже год тому назад предлагала переправить к себе больных военнопленных, чтобы они были, по крайней мере, хорошо накормлены и остались в живых. К сожалению, однако, им так и не дали никакого ответа, хотя бы что-нибудь вроде «спасибо, собаки», и мне непонятно – почему, ведь это делается из чувства христианского милосердия и не будет ничего стоить, так как датчане подготовили все за свой счет. Я надеюсь, что после твоего приказа военному министру дело наконец сдвинется с места.

Посылаю одну бумагу, которую Вальдемар просил показать тебе. Это по поводу Det Store Nordiske Telegrafselskab, которое существует уже почти 50 лет и никогда не вызывало нареканий. Теперь датчан после их лояльной службы в течение всех этих лет совершенно несправедливо одним махом изгоняют из России, как если бы они были разрушителями. Словом, ты увидишь сам, что надо сделать.

Надеюсь, что вы все здоровы, крепко вас всех обнимаю. Христос с тобою, мой дорогой Ники!

Всем сердцем любящая тебя

твоя старая Мама.

Из дневника императрицы Марии Федоровны. 1917 год

1 января 1917. Воскресенье.

Беби и м[аленькая] Мария[123] приехали в 10, в 10 1/2 утра праздничный прием, после которого мы отправились в церковь к Игнатьевым, где было множество детей. Затем – воскресный завт[рак], кроме свиты Георгия были Петровский, Нарышкин, казачий оф[ицер] Шкуропаткин, ген[ерал] при Сандро Эллис, кн[язь] Мюрат и ком[андир] моего Кирасир[ского] пол[ка] Шевич. Затем я приняла г-жу Николаеву, которой подарила две датские книги и мое фото. Потом выходила в сад с м [аленькой] Марией. К чаю была Беби с мужем. Прибежал Шервашидзе, чтобы рассказать о том, что Ник[олашу] тоже прогнали. Она[124], видно, совсем свихнулась от бешенства и жажды мести. Семейный обед с м [аленькой] Марией и двумя братьями. Она уехала в 10 1/2.

4/17 января. Среда.

Приняла молодого Качалова. Он был очень мил. Выходила ненадолго. Очень холодно. В 12 часов пришел Николай[125]. Снова рассказывал массу интересного.

5/18 января. Четверг.

Была в церкви – Водосвятие у Игнатьевых[126]. По возвращении к завтраку вскоре пришел Николай. Он был спокойнее обычного, но все же немного возбужден. Позавтракав, мы трогательно попрощались, и он уехал в свое имение. Виделась с офицером Новочеркасским П. (возможно – офицером Новочеркасского полка). Несмотря на 8 градусов мороза, прогулялась немного в саду. Ветра не было. К чаю была Беби. Написала Ксении. К обеду – Георгий и его брат, Сандро. Сын Мисси проезжал через Киев. Но увидеть его не удалось, так как поезд опоздал и прибыл лишь в 11 часов.

6/19 января. Пятница.

Написала Ольге[127] – ответила на ее письмо. Очень обеспокоена положением в столице. Если бы только Господь открыл глаза моему бедному Н[ики] и он бы перестал следовать ее ужасным советам. Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью! Была на воскресном завтраке. Затем приняла 25 детей, которые пригласили меня на свой праздник в воскресенье. Дети были прелестны. Угостила их шоколадом. Мира Б.[128] произнесла прекрасную речь.

7/20 января. Суббота.

Поднялась по обыкновению рано. Написала Вальдемару. Затем виделась с генералом Мавриным, просидевшим у меня целый час. Мне очень понравилось беседовать с ним. Прекрасная солнечная погода. 15 градусов мороза. Долгорукий не приходил, так как чувствовал себя плохо. В 1 1/2 с Зиной отправились на прогулку в сад. К 4-м пришла Ольга Бобринская. К чаю была Беби, к обеду – Георгий и Сандро.

8/21 января. Воскресенье.

Как обычно, были с Георгием в церкви у Игнатьевых. Затем на воскресный завтрак приходили Георгий и Сандро. Сильный мороз, но очень солнечно. К 2-м пришла Ольга, так как я должна была в 5 часов отправляться в [слово неразборчиво] на детский праздник. Праздник очень удался. Все прошло прекрасно. Но длился он довольно долго. Домой вернулась лишь около 8 часов. Дети изумительно пели и танцевали, в особенности – Мира Б. и старший мальчик Базаровых. В антракте пили чай, в то время как Стефанеско прекрасно играл. Обед и вечер – одни с Зиной и Шерв[ашидзе]. Он нам читал.

9/22 января. Понедельник.

Встала и собралась довольно рано. Начала письмо Аликс. Приняла сестру милосердия, посетившую наших бедных военнопленных в Австро-Венгрии.

10/23 января. Вторник.

Приняла Бишетта с женой. Написала Аликс и маленькой Минни[129]. В остальном ничего нового. После завтрака прогулялась в саду. К чаю приходила Ольга. К обеду – Георгий.

11/24 января. Среда.

Окончила письмо Аликс. Насладилась прогулкой по саду. Погода прекрасная. На солнце тепло. К завтраку приходили Игнатьевы. Затем оставалась дома. Пришла Беби. Прочитала мне письмо от Ф[еликса] к Сандро, где описываются ужасы всего того, что теперь происходит. Господи, открой глаза моему Н[ики], пока не поздно. Охватывает полное отчаяние. Обед и вечер – как обычно. Шерв[ашидзе] читал.

12/25 января. Четверг.

Всю первую половину дня писала Апр[аксиной]. Ко мне приходил толстый Игнатьев. Он ком[андует] Преобр[аженским] и Семеновс[ким полками]. Андрюше[130] сегодня исполняется 20 лет. В 3 часа была встреча с Сандро. Говорили обо всех горестных событиях. Также в конце пришел Георгий. К чаю была Зина. Беби с мужем и Георгий – к обеду.

13/26 января. Пятница.

Приняла полковника Ваала, командующего полком моего Саши[131]. Он был очень интересен и рассказал массу новостей. Его молодая супруга, на которой он женился три месяца назад, очень больна. Он приехал навестить ее и свою мать, которая, к несчастью, тоже очень больна. После завтрака прогулялась в саду. Выпало много снега. Пришла Беби. Прочитала ей письмо от Апр[аксиной]. Ужасные времена.

14/27 января. Суббота.

Приняла бывшего министра П. Игнатьева, рассказавшего мне о горестных событиях. Поговорила начистоту с Н[ики], рассказала ему всю правду. Но, к сожалению, это не помогло.

15/28 января. Воскресенье.

Как обычно, была на церковной службе у Игнатьевых. Затем был воскресный завтрак, на который пришел Георг[ий] со своим окружением: Петровским, Эристовым и Шкуранским. Было очень приятно. Сегодня хмурый день. Иногда чувствую себя особенно одиноко. К чаю и обеду был Георгий.

16/29 января. Понедельник.

Приняла нового министра [земледелия] Риттиха. Он произвел на меня прекрасное впечатление. Он молод и должен быть прекрасным служащим. Пожелала ему всего наилучшего. В 12 часов пришла Бишетт, осталась на завтрак. Она всегда очень занимательна и мила. Прогулялась в саду. К чаю была Беби.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна с удочкой на берегу. Из альбома любительских снимков императора Николая II. Петергоф. 1896 г.

17/30 января. Вторник.

Написала Аликс. Погода прекрасная. Ярко светит солнце. 14 градусов мороза. Получила два дорогих письма от Аликс. В 11 1/2 пришел Булыгин. Остался завтракать. Был очень интересен. Все происходящее воспринимает, однако, спокойно. Несмотря на мороз, мы с Зиной прогулялись по саду. Затем пили чай. Беби пришла лишь к обеду. Также был Георгий, который очень обрадован ответом Ники на его письмо. Он теперь снова уезжает в Румынию, в то время как Н[ики] остается в Ц[арском Селе].

18/31 января. Среда.

Написала Ксении. Приняла нового дворцового коменданта Воейкова. Он очень мил. Женат на дочери Дрентельна. Сегодня совсем не выходила. Не было настроения что-либо делать. К чаю была Зина, к обеду – лишь Георгий и Беби.

19 января/1 февраля. Четверг.

Приняла сенатора Кривцова, прибывшего с докладом о жестокостях немцев по отношению к нашим несчастным военнопленным. Затем были три дамы: г-жа Миркович, урожденная Бильдерлинг, мадам [фамилия не указана] и г-жа Галебуйен, чей муж состоит в ранге генерала. После завтрака я навестила Сандро, который пока не выходит. Говорили о том, что все советуют мне поехать на несколько дней в Петерб[ург]. Однако это вряд ли чем-либо поможет. Все эти ужасные события меня очень волнуют! К чаю были Георгий и Беби. Получила письма от Аликс и Вальдемара.

21 января/3 февраля. Суббота.

Написала Вальдемару, затем – Аликс. Приняла Иваницкого с докладом. А позже – двух датчан – Шостеда и Плюма. Оба были очень приятны. Просили о поддержке их предприятия здесь, в России. Они приобрели заводы по обработке дерева, которыми до войны владели эти отвратительные немцы. В 12 1/2 пришел Шипов, остался на завтрак. На нем были также Ф. Ливен и Пантелеев. Видеть их вновь было очень приятно. Была на выставке картин в музее Мейера. Приобрела две работы и еще одну (слово неразборчиво), на которой изображен офицер. Виделась с Беби, которая чувствует себя плохо. У нее также была Дина Кассиковская. После долгого перерыва на обед пришел Сандро.

24 января/6 февраля. Вторник.

Все время морозно. 14 градусов ниже нуля и сильный ветер. Сегодня совсем не выходила. Чувствовала себя не очень хорошо в моей гостиной. Замечательно светит солнце. Приняла Левчина, с которым говорили о всяких вещах. В 12 часов был Те Deum по просьбе моей милой Ксении и Сандро, который затем остался на завтрак. Также был и Путятин, остановившийся здесь по пути в Севастополь. Очень хорошо говорил. Написала Ксении. К чаю была Беби. Она чувствует себя уже намного лучше. Обед и вечер – как всегда.

25 января/7 февраля. Среда.

Целый день шел снег. Получила письма от Карла[132], Мод и Ксении. К завтраку были Игнатьевы. К чаю – Сандро и Ольга. Он прочитал мне письма от Ф[еликса] и З[инаиды] Юсуп[овых]. Полное отчаяние, не видно выхода. Как неприятно мне слышать все это. Я прямо-таки содрогаюсь.

26 января/8 февраля. Четверг.

В 10¹/₂ приняла Ильина, который умолял меня не приезжать в П[етербург], так как ситуация там ужасная. Он был вне себя от того, что все члены Совета министров были отстранены. Затем виделась с Ваалом, который вместе с остальными теперь снова возвращается обратно на фронт. В 2 часа отправилась на открытие нового моста. Было ужасно холодно – минус 12 гр[адусов] и сильный ветер. С нами также поехал Сандро. Мы прибыли, получили благословение священника, и я перерезала ленточку. Затем мы проехались по мосту, названному моим именем, и после совершили поездку по Киеву. Домой вернулись в 6 часов.

27 января/9 февраля. Пятница.

Ярко светит солнце. Но из-за ветра – очень холодно. Сегодня не выходила. Снова приняла Астрахана, ком[андира, слово неразборчиво], который очень несчастлив оттого, что из-за своего нового назначения должен покинуть полк. Он просил меня передать фотографию в полк. К завтраку была Бишетт. Затем окончили разгадывание большой головоломки. К чаю – Беби. Обед – как всегда. Получила письма от милой Тюры[133] и Вальдемара[134].

28 января/10 февраля. Суббота.

Написала письмо Аликс, однако опасаюсь, что оно не дойдет, так как эти подлецы топят все корабли. После завтрака приняла княжну Куракину, урожденную Врангель. Чуть позже прогулялась в саду, где было наконец-то довольно тепло. В 4 часа пили чай у Беби со всем персоналом. Там также был Ристи – впервые со времени его болезни. К обеду приходил Сандро.

29 января/11 февраля. Воскресенье.

В 10¹/₂ пришел маленький Костя. Затем была в церкви у Игнатьевых, после чего – воскресный завтрак. Там также были он и Сандро.

Прекрасная солнечная погода. Прогулялась в саду. К чаю была Беби.

30 января/12 февраля. Понедельник.

Написала Ксении. Прогулялась в саду. Погода тихая и прекрасная. Затем была дома. В 4 часа пришла Беби.

31 января/13 февраля. Вторник.

Приняла двух датских офицеров – Колдинга и Нюборга, которые теперь направлены в Камчатский полк и уезжают на фронт. Я пожелала им удачи и послала Божье благословение. Только бы их не приняли за шпионов или за немцев. В 12¹/₂ пришел Сандро, с которым мы ждали прибытия Кароля[135] и Братиану[136]. Наконец они прибыли в сопровождении большой свиты. В их честь был завтрак, на котором были Игнатьевы и другие гости. С тех пор как я последний раз видела Кароля, он очень повзрослел и стал приятным молодым человеком. Я очень хорошо отношусь и к Брат[иану]. После завтрака мы с Зиной вышли в сад. Погода была прекрасной. Лишь 3 градуса мороза. Ветра нет. К чаю пришла Елена Петровна[137], была [очень мила]. Она приехала из Одессы и направляется в [слово неразборчиво, вероятно – Луцк]. Все отправились в театр. Мы с Беби обедали одни.

1/14 февраля. Среда.

Получила одновременно три письма от дорогой Аликс. Последнее датировано 2 февраля нового года. Это было для меня большой радостью. Однако досадно, что они пришли одновременно. Приняла офицера из Сибири Гусева, который теперь снова отправляется на фронт. Шервашидзе все еще лежит в постели с простудой. Совсем не выходила. Был сильный ветер. Написала письмо Ольге, которое отправила почтой. К чаю была Беби. К обеду – Сандро.

2/15 февраля. Четверг.

Приняла мадам Давыдову [Ливен], которая прошлым летом потеряла старшего сына. Затем приняла Кристиана, а позже адъютанта Фока, с которым долго беседовала. Вместе с ним приехала австрийская сестра милосердия графиня Кински, прибывшая из Сибири. Они инспектировали лагеря австрийских военнопленных и нашли условия их содержания удовлетворительными. Даки с Каролем и Сандро были к завтраку. Чуть позже пришел мой Миша, пробывший здесь целый день. Сегодня вечером он уезжает в Петерб[ург]. Сандро мучает меня и постоянно говорит о необходимости моей поездки в Петерб[ург]. Но я не хочу ехать туда, так как не думаю, что я что-то смогу там сделать. Как все это мучительно! К обеду были Беби, Даки и Миша.

Письмо императрицы Марии Федоровны Николаю I

17 февраля 1917. Киев

Дорогой мой милый Ники,

Так давно не имела от тебя известия, что совсем заскучала и чувствую потребность, по крайней мере, письменно с тобою говорить. Так много случилось с тех пор, что мы не виделись, но мои мысли тебя не покидают, и я понимаю, что эти последние месяцы были очень тяжелы для тебя. Все это меня страшно мучает и беспокоит. Ты знаешь, как ты мне дорог и как мне тяжело, что не могу тебе помочь. Я только могу молиться за тебя и просить Бога подкрепить тебя и подвигнуть на то, чтобы ты мог сделать для блага нашей дорогой России все, что в твоей власти. Так как мы теперь говеем и стараемся очистить наши души, надо покопаться в себе и простить всем и самим просить прощения у тех, которых мы чем-либо обидели. Я уверена, что ты сам чувствуешь, что твой резкий ответ семейству глубоко их оскорбил, так как ты совершенно незаслуженно бросил в их адрес ужасные обвинения. Надеюсь всем сердцем, что ты облегчишь участь Дмитрия[138], не пустив его в Персию, где климат летом столь отвратителен, что ему с его слабым здоровьем просто не выдержать. Бедняга Павел написал мне в отчаянии, что он даже не мог проститься с ним, ни благословить, как его выпроводили столь неожиданно…

Это так не похоже на тебя с твоим добрым сердцем поступать подобным образом. Это причинило мне много боли.

Я распорядилась установить на эту неделю маленькую походную церковь рядом с зеленым кабинетом, дабы не ходить дважды в день к Игнатьевым. В ней так приятно и уютно, так спокойно и хорошо.

Я пригласила доброго старого священника из Софийского собора. Одухотворенная службой, я успокоилась. Ничто не отвлекает меня, и это как раз то, чего только и можно желать для совершения молитв.

К несчастью, погода снова изменилась. Еще вчера был настоящий весенний день, а сегодня холодно, 10 градусов. А я надеялась, что зима уже закончилась.

Надеюсь, что вы все здоровы. Нежно вас всех обнимаю, мои милые. Храни тебя Господь. Желаю тебе всего хорошего, мой дорогой Ники.

Горячо тебя любящая

твоя старая Мама.

Baby Ольга тебя тоже целует.

27 февраля/12 марта. Понедельник.

Первая половина дня была свободна, и я приняла ген[ерала] Свечина, который очень бы хотел быть [слово неразборчиво]. Он принес мне письмо от Мейендорфа. На обед приходили Бишетт и Сандро. Говорят, Англия захватила Багдад. Превосходно! Я навещала Беби, которой стало лучше, но боль в лице все еще невыносима. Зина пришла к чаю. Сандро – к ужину. Потом Зина отправилась в театр. Очень тревожные сообщения из Пет[рограда]. Ужасно! Говорят, что Ники едет обратно. Должно быть, это серьезно. Безнадежность! В середине войны! Плохие руководители или плохие советники? К чему нас все это приведет?

28 февраля/13 марта[139].

Абсолютно никаких сообщений из Петербурга. Очень неприятно. Игнатьевы прибыли к завтраку, он тоже ничего не слышал. Дума закрыта, почему? Говорят, что в такой момент это ужасная ошибка! Нужно быть действительно сумасшедшими, чтобы взять на себя подобную ответственность. Была у Беби, которая уже была одета и рисовала. Зина пришла к чаю. Обед был на 3 персоны. Шерв[ашидзе] читал.

1/14 марта.

Написала Аликс. Из Петербурга ничего. Положение ужасное! Видела Фогеля, который рассказал, что знал. Стычки и столкновения. Волнения на улицах. Все это после закрытия Думы, мы можем благодарить ее за глупость и властолюбие в отсутствие Ники. Непонятно, как можно брать на себя такую ответственность. Столкновения на улицах. Призванные военные отказываются стрелять в народ. Полиция же стреляет. Много убитых! Родзянко встал во главе нового правительства, как в Греции[140]… Все прежние министры смещены и арестованы. Джозеф Бот пришел к обеду. Сандро пришел в 12 часов к мессе. Была у Ольги.

Митинг против царя на Дворцовой площади. Январь 1917 г.

«Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации… Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух… Принятие императором командования армией – это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал»

(Александр Кривошеин)

2/15 марта.

Приняла Шипова и Оболенского с Бекером. 36 лет я была шефом Кавалергардов. Все так прискорбно теперь! Ничего не слышно из Петербурга. Все так скверно. Потом пришел Фиджи Лейхтенбергский, чтобы выразить сочувствие по поводу происходящего. Очень мило! Получила, наконец, телеграмму от Миши, который находится с Ксенией в Петербурге. Была у Baby.

Слышали, что в Кронштадте было восстание, убит дорогой адмирал Вирен. Это ужасно! А также убито много других, сколько – неизвестно. Сандро пришел к обеду. Говорят, что мой бедный Ники в Пскове. Сейчас могу думать и говорить только обо всем этом кошмаре. Получила телеграмму от Ксении, в которой говорится, что никто не знает, где Н[ики]. Страшно, что происходит. Господи, помоги нам!

3/16 марта.

Совсем не могла спать, поднялась в начале 8-го. Сандро пришел в 9 1/4 и рассказал вещи, внушающие ужас, – как будто Н[ики] отрекся в пользу М[иши]. Я в полном отчаянии! Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар? Он[141] предложил поехать к нему. И я сразу согласилась[142]. Видела Свечина, а также моего Киру, который прибыл из Петербурга, где на улицах стреляют. Долгоруков также прибыл оттуда сегодня утром и рассказывал о своих впечатлениях. Бедняга Г. Штакельберг также убит в своей комнате. Какая жестокость!

Навестила Baby в надежде, что она тоже поедет с нами, но она еще не выздоровела. Я нахожусь от сего в полном отчаянии. Мы попрощались в 8 часов. Поехала с Граббе даже не на своем собственном поезде, который в настоящий момент находится в Петербурге. Граббе был в отчаянии и плакал.

4/17 марта.

Спала плохо, хотя постель была удобная. Слишком много тяжелого. В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание! Мы отправились вместе в его дом[143], где был накрыт обед вместе со всеми. Там также были Фредерикс, Сер[гей] М[ихайлович], Сандро, который приехал со мной, Граббе, Кира, Долгоруков, Воейков, Н. Лейхтенбергский и доктор Федоров. После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он наконец сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали с Граббе. Он был в отчаянии и плакал. Ники пришел в 8 часов ко мне на ужин. Также был Мордвинов. Бедный Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, мы оба плакали. Он оставался до 11 часов…

5/18 марта.

Была в церкви, где встретилась с моим Ники, молилась сначала за Россию, затем за него, за меня, за всю семью. Никаких новостей и указаний из Петербурга нет! В 11 часов служба окончилась.

Я осталась с Ники до обеда. Бедняга Фредерикс[144] выглядит ужасно постаревшим. Его дом сожгли, а жена, которая была больна, отравлена в госпиталь, и от нее нет никаких известий[145]. Говорят, что на те полки, которые перешли на их сторону, рассчитывать на приходится! Невероятно! Здесь тоже могло начаться подобное. Но генерал Алексеев[146] провел своего рода смотр полков и понимающе говорил с ними, так что все осталось спокойно.

К обеду приехал Александр и просил меня, чтобы Ники уехал. Я спросила – куда, за границу?! То же самое советовал Фредерикс, он также предлагал призвать Алексеева. То же говорили и мы с Александром. Я спросила также Сандро и Сергея, и Ники сказал мне, что ему тоже советуют уехать как можно скорее, но он думает, что нужно дождаться ответа из Петербурга: безопасно ли там. Возможно, ответ придет завтра. Он был невероятно спокоен. Все та страдания, которые он испытывает, выше всяческого понимания! Я возвратилась обратно в 4 часа. Фредерикса точно хотят арестовать, поэтому он хочет уехать в Крым! Настоящая беспричинная подлость лишь из-за его титула! Мы попрощались. Он настоящий рыцарь.

6/19 марта.

Спала лучше. Написала Ксении. У меня довольно долго был генерал Иванов, прибывший из Царского Села. Говорила с Александрой Федоровной. Она очень спокойна, но горда и упряма. Что же она может теперь чувствовать? Приходил английский генерал Вильямс, несравненный и трогательный. Говорить с ним было настоящим успокоением. Обедала у Ники. Вернулась оттуда в 3. Начала письмо Аликс. На сердце ужасно тяжело – что-то еще может произойти. Господи, помоги нам! Какая жестокость! За все происшедшее очень стыдно. Главное, чтобы это не повлияло на ход войны, иначе все будет потеряно! К ужину пришел Ники, остался у меня до 11 часов. Мы узнали, что по дороге арестовали беднягу Фередрикса. Он, к сожалению, был очень не осмотрителен и отправил шифрованную телеграмму, что едет в Петербург. Как глупо и как жаль! Прямо на глазах у Ники над Государственной думой вывесили два огромных красных флага!

7/20 марта.

Продолжила письмо Аликс. Наконец-то получила, наконец, и от нее три старые телеграммы, которые были очень трогательными. Обедала у Ники. Снег идет постоянно. Мои письма Ксении отдала Головиным. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к поезду. Все безнадежно плохо!

Приехал Александр, умолял Ники, чтобы он уехал из Царского Села, затем сразу отправиться дальше. Легко сказать – со всеми больными детьми![147]

Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов[148] и сказал, что Ники может завтра ехать…

8/21 марта.

Сегодня один из самых горестных дней моей жизни, когда я рассталась с моим любимым Ники!

В первую половину дня видала Вильяминова. Я долго с ним разговаривала. Ники пришел после 12-ти проститься со Штабом и остальными. Особенно тяжело ему было расстаться со своим любимым Конвоем. Пообедали у меня в поезде: Борис и мои. Был командир полка Георгиевских кавалеров генерал Иванов. Какой бесподобный человек! Он произвел на меня прекрасное впечатление. Ники прощался с ним и передал привет георгиевским кавалерам.

Сидели до 5 часов, пока он не ушел. Ужасное прощанье! Да поможет ему Бог! Смертельно устала от всего. Нилов не получил разрешения ехать с Ники. Все очень грустно! Большая часть свиты остается в Могилеве. С Ники поедут только: Лейхтенбергский, В. Долгоруков, Кира, проф. Федоров.

9/22 марта[149].

Пришел генерал Вильямс, я попросила его взять письмо для Аликс. Он – человек чести. Остается у Николаши, Алик пришел к завтраку. Когда я сегодня поднялась, у меня было страстное желание уехать отсюда прочь, из этого страшного места.

Еще ничего не слышно от Ники. Говорят, бедный Бенкендорф тоже арестован. Настоящая анархия! Господи, помоги нам и защити моего несчастного Ники! Борис и Сергей пришли к чаю. Они все присягнули, нарушив клятву, новому правительству. Все ужасно! Поезд наконец прибыл в 5 ч[асов]. Алик пришел, чтобы попрощаться, после чего мы наконец-то покинули это ужасное, злополучное место.

10/23 марта

Немного поела. В 12 часов в поезде был обед, как обычно вместе с Зиной Менгден, Сандро, Шервашидзе, Долгоруким. Прибыли в Киев в 1 час. Как все изменилось![150] На станции никого, только на перроне гражданские с красными бантами. Отвратительно! над Дворцом никакого флага. На дворе была встречена офицерами и Игнатьевым в штатском, с которыми мы немного посидели у меня. Затем пришла Бэби, оставалась до 5 1/2. Ужасное свидание![151] Получила наконец телеграмму от моего Ники, который прибыл в Царское Село. Говорят, что ему не разрешили видеться со своей собственной семьей. Жестокие негодяи! Сандро пришел к ужину. После ужина он и Сергей ушли.

Письма императрицы Марии Федоровны королеве эллинов Ольге Константиновне

18 марта 1917 г. Киев[152]

Мой ангел,

Если представится возможность, попытаюсь послать тебе весточку. Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные времена нам еще предстоит пережить. Не понимаю, как я осталась жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Благодарю Бога, что была у него в течение этих ужасных пяти дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми.

Это были самые страшные дни в моей жизни. Испытания, которые посылает нам Господь, мы должны нести с достоинством, без ропота. Но как нелегко терпеть, когда вокруг такая злоба и ярость. Не могу тебе передать, какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила.

Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и невиданным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны после того, как командующие <фронтами> генералы телеграфировали и просили его об этом. Bce они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!

Великая княжна Ольга Константиновна (1851–1926 гг.) – жена второго греческого короля Георга, регент Греции в ноябре – декабре 1920 года. Внучка императора Николая I

Бедный старый Фредерикс вел себя как настоящий рыцарь, был так трогателен к Ники, воистину верный и сердечно преданный друг.

Нилов в последний момент не получил разрешения ехать с ним, что было очень жаль и гнусно с их стороны. Можешь себе представить, что я чувствовала, когда прощалась с моим любимым несчастным сыном, не зная, надолго ли мы расстаемся и увидимся ли снова.

Моя душа разрывалась, и я никогда не смогу этого забыть. С тех пор, как я вернулась сюда, я ничего не знаю, как чувствуют себя дети, и когда, наконец, они уедут. Все мои телеграммы наверняка задерживаются.

Я телеграфировала тебе из Могилева в день смерти нашего любимого Вилли и позже уже отсюда, но не получила ответа.

Была ли ты в Царском? Ужасно быть далеко и ничего не знать.

Здесь, однако, относительно спокойно, несмотря на «праздник свободы», который прошел позавчера с 7 утра до 6 часов вечера: процессии с красными флагами, Марсельезой и т. д. И хотя полиции не было, был относительный порядок. Совсем не было пьяных.

Можно ли было представить, что все это произойдет здесь, в России, и что народ так быстро и с такой радостью изменит свое поведение.

Оскорблены наши самые святые чувства. Правда, есть много свидетельств выражения любви и трогательной верности, которые так смягчают сердце. Я убеждена, что большая часть думает в основном так же, но страх за свою шкуру делает их невменяемыми.

Как-то раз я разговаривала с одним из моих старых казаков, он говорил так трогательно и красиво, что я чуть не расплакалась. Он был при нас в течение 35 лет. Теперь все казаки уволены, и я не знаю, что с ними будет. Они еще пока здесь, и я здесь, но что дальше? Из-за всего этого очень тяжело, и я не знаю, могу ли я по-прежнему держать так много дорогих мне людей?

Сандро, который был все время для меня как сын, хочет непременно, чтобы я уехала с ними в Ай-Тодор. Но для меня ужасно горестно будет там в нашем маленьком уютном доме без моего любимого Саши. Для меня это настоящее испытание.

Конечно, хорошо, что можно будет жить там вместе с Ксенией и ее детьми, но Сандро настаивает, чтобы мы поднялись сразу, но это выглядит по-ребячески – сразу сорваться с места.

Эти 14 дней прошли относительно спокойно. Народ очень благожелателен и приветлив. Как всегда, меня приветствуют на улице. Однако можешь себе представить, что памятник Столыпину снят. Все нелепо, и непонятно, что означает. Как будто забыли, что идет война, и все делают, чтобы помочь немцам. Началось брожение в армии. Солдаты убивают офицеров и не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом.

Мы с моей Ольгой просим благословения Божьего тебе и помощи нам всем. Поцелуй твоего дорогого Митю и поблагодари его за то, что он выполнил мою просьбу относительно инвалида, который был здесь у меня в госпитале. Поцелуй милую Мавру и Е.П. Обнимает тебя любящая несчастная Минни.

Моя Ольга, к счастью, также за отъезд в Ай-Тодор. Некоторые из ее сестер[153] – настоящие революционерки и анархистки.

4 мая 1917 г. Ай-Тодор[154]

Мой ангел,

Попытаюсь послать тебе это письмо с надежной оказией, но это пока не просто. Я надеюсь, что ты получила два моих последних письма. Я же, после того как покинула Киев, не получила ни одного.

Мы живем здесь совсем отрезанными от мира. На нас смотрят здесь как на настоящих преступников и опасных людей. Трудно в это поверить. А как грубо и непристойно с нами обращались на прошлой неделе во время домашнего обыска!

В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск.

Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна встать. Когда я начала протестовать, что не могу этого сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от гнева и возмущения. Я даже не могла выйти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой – легкую одежду и пеньюар.

Офицер вернулся, но уже с часовым, двумя рабочими и 10–12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы. Даже мое датское Евангелие, на котором рукою моей любимой мамы было написано несколько слов, – все было брошено в большой мешок и унесено. Я страшно ругалась, но ничто не помогло.

Так я сидела, замерзшая, в течение трех часов, после чего они направились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и рассматривали меня; противные, дрянные люди с наглыми, бесстыжими лицами. Невозможно поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились.

Нельзя описать мои гнев и негодование! Такой стыд и позор! Никогда не забуду этого и, боюсь, не смогу простить им их поведение и беспардонное обращение.

Все мы были арестованы, каждый в своей комнате, до 12 часов, после чего, наконец, получили первый кофе, но не получили разрешения покинуть дом. Ужасно!

Я думала о А[лександре] М[ихайловиче], который был разбужен таким же образом, и у него тоже все было перерыто и разбросано по полу. Никогда не видела ничего подобного. Все это было для меня шоком. Я чувствовала себя убийственно плохо и совершенно не могла после этого спать.

Невероятно, чтобы собственный народ обращался с нами так же, как немцы обращались с русскими в Германии в начале войны.

К сожалению, не могу больше писать. Мысленно обнимаю тебя и прошу Бога, чтобы Он послал тебе благословение, мой ангел, моя маленькая сестра. Всем от меня большой привет.

Твоя, всегда любящая, несчастная сестра.

Письмо императрицы Марии Федоровны ее брату, датскому принцу Вальдемару

4 мая 1917 г.

Я, конечно, давно предчувствовала, что это случится, о чем несколько раз уже писала, но именно такую катастрофу предвидеть было нельзя! Как, оказывается, уже в прошлом году были возбуждены умы! Как долго играли с огнем, действуя наперекор здравому смыслу, закрывая глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, и тем самым – способствовали революции.

Одна ошибка следовала за другой, почти каждую неделю смена министерства и, наконец, это невероятное назначение Протопопова, который оказался настоящим подлецом и предателем, а она считала его самым лучшим и преданным другом! Чтобы оправдать себя, он, наверное, говорил: «А как мне надо было себя вести с этими двумя сумасшедшими…» Какой низкий человек, негодяй, он все время лгал им в лицо, что все хорошо и что она умнее, чем даже Екатерина Вторая! Что, должно быть, она думает и чувствует сейчас, несчастная!

Я не получала от них совсем никаких известий, очень обеспокоена и не знаю, как чувствует себя мой бедный Ники и как с ним обращаются. Все более чем жестоко, и ты можешь представить, как все это мучает и терзает меня день и ночь. К тому же неизвестно, каково будет их денежное обеспечение, так как земли у семьи уже конфискованы, и потому, наверное, им остается питаться лишь воздухом и водой. ‹…›

Одна из стокгольмских газет сообщила, что судьба бросила меня якобы на сторону революции. Я была крайне возмущена, прочитав это сообщение, надеюсь, что никто из вас не поверил этому. Только сумасшедший может написать обо мне что-либо подобное. Пишут также и о том, что я как будто просила о разрешении уехать, но я и не думала делать это.

Мне, к сожалению, нечего просить у Красного Креста, все то, чем я владела, у меня забрали. К счастью, сейчас его возглавляет граф Игнатьев вместе с раньше возглавлявшим его Ильиным. В этом смысле я, вероятно, нахожусь в надежных руках. Слава Богу! ‹…›

Я никогда не могла представить себе, что нас вышвырнут и что придется жить, как беженцам, в своей собственной стране!

Письма императрицы Марии Федоровны королеве эллинов Ольге Константиновне

21 июня 1917 г. Ай-Тодор

Мой милый ангел,

Не могу выразить тебе, как я счастлива получить, наконец, от тебя сердечное письмо. Спешу поблагодарить тебя от всего сердца.

Для меня огромная радость получить весточку от родных и близких, настоящий праздник и огромное утешение в моей теперешней жизни, так как я чувствую себя совершенно потерянной и ненужной.

Со времени моего последнего письма я пережила страшные унижения. Новая Комиссия, состоящая из 14 лиц, прибыла из Севастополя, чтобы провести допрос по обстоятельствам дела. Комната была оборудована под трибунал с большим столом, вокруг которого сидели «генерал» и другие судьи. Нас всех вызывали, и мы должны были отвечать на вопросы.

Для того чтобы не говорить, я сделала на листке бумаги короткую запись. К счастью, со мной был Сандро, и это придавало мне силы и уверенность. Я сидела между матросом и солдатом, дрожа от гнева и негодования из-за неслыханного обращения.

После того как бумага была зачитана и начался допрос, один из судей спросил меня, могу ли я вспомнить, что я говорила тем, кто делал обыск. Я отвечала громким и отчетливым голосом: «Естественно, я не смогу вспомнить. Это более чем вероятно, особенно если вас будят ночью посторонние люди в вашей спальне». Не могу вспомнить, какие слова я еще говорила. Они были записаны в новом протоколе, который затем был подписан.

Ты можешь представить себе, как я кипела внутри. Эта комедия продолжалась полчаса, после чего я, наконец, получила разрешение уйти. Бедняга Ксения должна была дважды давать показания по поводу кольца, которое было у нее украдено во время обыска – прекрасного рубина, подаренного ей Сандро по случаю рождения детей. Они так до сих пор и не получили назад свои вещи.

Только вчера мне возвращено мое датское Евангелие, чему я, как ты можешь себе представить, была страшно рада. Но все мои письма и остальные вещи они, негодяи, задержали. Не могу описать, с каким горестным участием я думаю о тебе, моя дорогая маленькая сестра.

Все стали теперь злыми и жестокими и имеют теперь лишь одно право – предавать и убивать. Я была бы счастлива умереть, лишь бы не переживать весь этот кошмар! Однако на все Воля Божья! Но все-таки трудно понять, как Господь допускает все эти несправедливости и все то дурное, что происходит вокруг!

Каждый раз, когда мы куда-либо выезжаем, – мы должны спрашивать разрешения караульного. Ежедневное маленькое унижение. Они никогда не здороваются. Стоят в своих будках или выходят с газетой в руках и сигаретой во рту, чтобы открыть нам калитку. Ужасно! Невозможно поверить, что это те же матросы, которыми мы раньше гордились. У меня всегда возникает желание сказать им что-то грубое или плюнуть в их сторону, так отвратительно все это видеть!

Бедняга Долгоруков безутешен в своем горе. По старой привычке он приходит ко мне каждое утро. Он потерял свою прелестную жену. Теперь он живет один с маленькой дочерью и своей матерью.

В эти дни вокруг все очень красиво, хотя часто гремит гром и идет дождь. Я никогда не видела такого богатства роз, цветов и деревьев. Природа прекрасна. Но, к сожалению, ею невозможно наслаждаться, когда такое подавленное настроение. Единственным успокоением для меня могла бы быть вода, но она так далеко от дома, что совершенно невозможно идти до нее под палящими лучами солнца. Приемлемым местом мог быть Мисхор, но там так людно…

У моей Ольги все, слава Богу, хорошо. Она постоянно в движении, делает длинные прогулки. У нее собственное домашнее хозяйство, и она обедает у меня только по воскресеньям. Она посещает меня со своим мужем два раза в день. Я обедаю у себя, как правило, с тремя внуками, которые меняются каждый день, они очень милы и веселы.

Ксения чувствует себя относительно хорошо. Они оба сердечно обнимают тебя. Сандро, который так хорошо чувствовал себя в Киеве, был весел и общителен, стал невероятно молчаливым, совсем не разговаривает. Это не делает общение приятным. Можно понять, какие громадные изменения произошли в его душе. Если раньше он был целиком поглощен большой работой, теперь оказался совершенно без дела. Это, конечно, ужасно. Я думаю, хорошо еще, что он теперь вместе с нами, так как мы все находимся в одинаковом горестном положении. Нас здесь немного. Кроме членов семьи, только Зинаида Менгден и С. Даннис, еще два моих казака и Франц Кобб, а также немного слуг.

Фотография Николая II, сделанная после его отречения в 1917 г. в Царском Селе

«Кругом измена и трусость и обман!»

(Запись из дневника императора Николая II от 2 марта 1917 г.)

Мои мысли постоянно с тобой, моя дорогая, я очень по тебе скучаю. Надеюсь, что ты сможешь послать мне письмо с Ириной и Феликсом, которые, наверное, скоро покинут Петербург. Ужасно, что нет возможности писать и слышать друг друга. Я так ничего не получила ни от Аликс, ни от Вальдемара. Нет ничего и от моего бедного Ники.

Меня радует лишь то, что я изредка могу послать ему маленький привет. Как, должно быть, он, бедный, страдает.

<Не ранее 12/25 августа> 1917 г.

Ай-Тодор

Мой дорогой, милый ангел,

Я так благодарна тебе за твое последнее милое письмо, которое Вера принесла мне. Оно доставило мне огромную радость и было большим утешением, особенно после того, как я получила сообщение об отъезде Ники в Сибирь. Это был шок для меня.

Ты, вероятно, видела милого Бенкендорфа, и он наверняка рассказал тебе о «прекрасном обращении» с Ники во время его отъезда в Сибирь. Их заставили ждать поезда всю ночь – с полуночи до утра, – не раздеваясь!

Но самое отвратительное было то, что вначале им дали понять, что они едут в Ливадию. Наверное, для того, чтобы они обрадовались. Затем сказали, что они должны взять с собой теплые вещи, и только после этого они, бедняжки, наконец поняли, что едут не на юг. Какой грех издеваться над людьми!

Я нахожусь в полном отчаянии и смятении, далее не могу писать об этом. Я только хочу, чтобы негодяи и палачи, придумавшие все это, понесли заслуженное наказание. Как подло и гнусно они действуют, и каким образом они «разрешили» двум братьям проститься[155]! Только десять минут. И ни секунды наедине, да еще в присутствии двух свидетелей. Они даже не могли поговорить, а только увиделись. Можно только удивляться, какими бессердечными могут быть люди! Почему это так?!

Но, может быть, для них будет лучше, что они уехали из Царского Села. Может быть, там они получат больше свободы, чем имеют теперь? Не верю, что вообще можно ожидать чего-либо хорошего от таких скверных людей!

Ты права: временами, когда кажется, что уже невозможно все это выносить, Господь посылает нам нечто вроде лучика света. Действительно, именно в этот вечер, когда я чувствовала себя совсем потерянной, моя милая Ольга родила Baby[156], маленького сына, который, конечно же, принес в мое разбитое сердце такую неожиданную радость! Накануне этого события, когда Ольга была у меня, она мне ничего не сказала, хотя уже предчувствовала это.

Baby родился в одиннадцать вечера. Получив это известие, я бросилась к ней и видела, какое блаженство испытывала она от того, что у нее наконец был свой Baby, по которому она, бедная, уже много лет так тосковала.

Слава Богу и спасибо Ему за то, что у нее все нормально и хорошо. Все произошло без врача, он пришел только тогда, когда все уже окончилось, а Ольга кормит грудью сама, выглядит цветущей и чувствует себя как рыба в воде. Большое счастье и милость, что она выдерживает такие заботы, я боялась, что в ее возрасте ей это будет трудно. Слава Богу! В то утро, когда она была у меня, я и не предполагала, что это должно произойти так скоро!

Я очень рада, что Baby появился как раз в тот момент, когда от горя и отчаяния я ужасно страдала. И вдруг такая радость! В понедельник в их доме было крещение. Мальчика назвали Тихоном. Муж Ольги очень трогательный, хороший и основательный человек. Постоянно о ней заботится. Они невероятно счастливы вместе.

Письмо Марии Федоровны сыну Николаю в Тобольск

21 ноября 1917 г. Ай-Тодор

Дорогой мой, милый Ники!

Только что получила твое дорогое письмо от 27 окт[ября], которое меня страшно обрадовало. Не нахожу слов тебе достаточно это выразить и от души благодарю тебя, милый. Ты знаешь, что мои мысли и молитвы никогда тебя не покидают – день и ночь о вас думаю, и иногда так тяжело, что кажется, нельзя больше терпеть. Но Бог милостив. Он нам дает всем это ужасное испытание. Слава Богу, что вы все здоровы и, по крайней мере, живете уютно и все вместе. Вот уже год прошел, что ты и милый Алексей были у меня в Киеве. Кто мог тогда думать, что ожидает и что мы должны пережить! Просто не верится! Я только живу воспоминаниями счастливого прошлого и стараюсь забыть, если возможно, теперешний кошмар.

Миша мне тоже написал о вашем последнем свидании, встрече в присутствии свидетелей и о вашем категоричном отъезде, столь возмутительном!

Твое дорогое первое письмо от 19 сент[ября] я получила и извиняюсь, что до сих пор не могла ответить[157], но Ксения тебе объяснила.

Я ужасно сожалею, что тебя не пускают гулять. Знаю, как это тебе и милым детям необходимо. Просто непонятная жестокость! Я, наконец, совсем поправилась после длинной и скучной болезни и могу снова быть на воздухе, после 2 месяцев. Погода чудная, особенно эти последние дни. Живем мы очень тихо и скромно, никого не видим, т. к. нас не пускают из имения, что весьма несносно. Еще слава Богу, что мы вместе. Ксения и Ольга со своими внуками по очереди у меня обедают каж[дый] день. Мой новый внук Тихон нам всем, право, приносит огромное счастье. Он растет и толстеет с каж[дым] днем и такой прелестный, удивительно спокойный. Отрадно видеть, как Ольга счастлива и наслаждается своим Baby, которого она так долго ждала. Они очень уютно живут над погребом. Она и Ксения каждое утро бывают у меня, и мы пьем какао вместе, т. к. мы всегда голодны. Провизию так трудно достать, особенно белого хлеба и масла нам очень недостает, но иногда добрые люди мне присылают (Papa Felix прислал крабов и масла), чему я очень благодарна.

Кн[язь] Шервашидзе недавно приехал, что очень приятно. Он всегда в духе, забавен, так рад быть здесь, отдохнуть после Питера, где было так ужасно.

Я была очень обрадована милыми письмами Алексея и моих внучек, которые так мило пишут. Я их обеих благодарю и крепко целую. Мы всегда говорим о вас и думаем! Грустно быть в разлуке, так тяжело не видеться, не говорить! Я изредка получаю письма от т[ети] Alix и Waldemar, но эти письма так медленно идут и я жду их так долго. Понимаю, как тебе приятно прочесть твои стар[ые] письма и дневники, хотя эти воспоминания о счастливом прошлом возбуждают глубокую грусть в душе. Я даже этого утешения не имею, т. к. при обыске весной все похитили, все ваши письма, все, что я получила в Киев, датские письма, 3 дневника и пр. и пр., до сих пор не вернули, что возмутительно… и спрашивается зачем?

Сегодня 22 нояб[ря] – день рождения дорогого Миши, который, кажется, еще сидит в городе. Дай Бог ему здоровья и счастья. Погода вдруг переменилась, сильный ветер и холодно, только 3 гр[адуса] и, хотя топится, довольно сыро в комнатах, и мои руки мерзнут.

Никита был у дантиста К[острицкого], только через него слышала про вас немного. Радуюсь, что у бедного Алексея больше не болят зубы и что он кончил с вами свою работу.

Надеюсь что она благополучно приехала и поправилась после операции. Пожалуйста, кланяйтесь им всем, тоже Ил. Татищеву.

Кто с вами из людей, надеюсь, что добрый Тетеретников поехал с тобой. У меня только остались Ящик и Поляков, которыми я не могу достаточно нахвалиться, такие чудные верные люди. Они служат у меня за столом и очень ловко подают. Кукушкин с Ящиком большие друзья и много болтают.

6 дек[абря][158] все мои мысли будут с тобою, мой милый, дорогой Ники, и шлю тебе самые горячие пожелания. Да хранит тебя Господь, пошлет тебе много душевного спокойствия и не даст России погибнуть!

Крепко и нежно тебя обнимаю. Христос с вами.

Горячо любящая тебя

твоя старая Мама.

Письмо Марии Федоровны датскому королю Кристиану Х

3 октября 1918 год

Ужасающие слухи о моем бедном любимом Ники, кажется, слава Богу, не являются правдой, т. к. после нескольких недель жуткого ожидания я поверила в то, что он и его семья освобождены и находятся в безопасности.

Можешь представить себе, каким чувством благодарности к нашему Спасителю наполнилось мое сердце!

Я ничего не слышала от него с марта, когда они были еще в Тобольске, так что ты можешь понять, какими страшными для меня были все эти месяцы. Теперь, когда со всех сторон мне говорят об этом, что Николай жив. Должна же я надеяться, что это действительно правда. Дай-то Бог!.. Ужасно быть отрезанным от всех когда-то любимых и даже не получать писем – единственного утешения в долгой разлуке.

В данный момент мы живем свободно и спокойно, надеясь на светлые времена. Мы все здоровы. Сын Ольги бегает сейчас вокруг, и он такой милый и всегда в хорошем настроении. Это радость – видеть, как она счастлива. Она и Ксения просят меня кланяться тебе и Александрине.

Императрица Александра Федоровна, жена императора Николая II

Отношения между обеими императрицами были сложными, слишком разными по характеру, были две эти женщины. Мария Федоровна – светская женщина в полном смысле этого слова, обожавшая общество и обожаемая им, и замкнутая, робкая, Аликс.

Ники и Аликс познакомились на свадьбе дяди Николая, третьего сына царя Александра II – Сергея, и Елизаветы Александры Луизы Алисы Гессен-Дармштадтская, старшей сестры юной принцессы.

Свадебные торжества проходили летом в Царском Селе. 8 июня 1884 года Николай записывает в своем дневнике: «Встретили красавицу невесту дяди Сережи, ее сестру и брата. Все семейство обедало в половине восьмого. Я сидел рядом с маленькой двенадцатилетней Аликс, и она мне страшно понравилась». Самому Николаю тогда исполнилось шестнадцать лет. Вскоре он уже записывает в дневнике: «Мы играли и бегали в саду. Мы с Аликс дарили друг другу цветы»; «Мы с Аликс написали свои имена на оконном стекле Итальянского дома (мы любим друг друга)». И эта детская влюбленность не прошла с отъездом Аликс из России. Николай был твердо уверен, что только она должна стать его женой, хотя против этого возражала бабушка принцесс – сама королева Виктория, взявшая на себя опеку над рано осиротевшими внучками. И все же влюбленным удалось ее уговорить.

Аликс приехала в Россию перед самой смертью Александра III. «Я сразу же полюбила ее, – вспоминала великая княжна Ольга Александровна. – А какой радостью был ее приезд для Папа. Я помню, что он долго не отпускал ее из своей комнаты». А Николай записывает в своем дневнике: «Боже мой! Какая радость встречаться с ней на родине и иметь вблизи от себя – половина забот и скорби как будто спала с плеч».

Николай и Александра (такое имя приняла Аликс, перейдя в православие) обвенчались в соборе Спаса Нерукотворного в Зимнем дворце через неделю после похорон Александра III. Юная царица записала в дневнике (теперь они вели дневник вместе): «Наконец-то мы соединены, связаны узами на всю жизнь, и когда эта жизнь кончится, мы встретимся в ином мире и навеки останемся вместе. Твоя, твоя». И на следующее утро: «Я никогда не думала прежде, что на свете может быть такое счастье, такое чувство соединения между двумя земными существами. Я тебя люблю – в этих трех словах вся моя жизнь». «Я невообразимо счастлив с Аликс», – вторит ей Николай.

Но по-своему Аликс была весьма властной натурой. Стоило ей убедить себя, что она делает это не из эгоизма, а для блага своей новой родины, как она стала активной «советчицей» Николая.

Свекровь и невестка боролись за влияние на императора, уверяя всех, и в первую очередь себя, что далеки от этого. Александра Федоровна писала Николаю II в Ставку: «Когда ты увидишь бедную матушку, ты должен твердо сказать ей, что тебе неприятно, что она выслушивает сплетни и не пресекает их, и это создает неприятности. Многие, я в этом уверена, были бы счастливы восстановить ее против меня – люди так низки!»

Александра Феодоровна, супруга Николая II[159]

– императрица Всероссийская, супруга царствующего императора Николая Александровича, дочь великого герцога гессенского Людвига IV от брака с принцессою Алисой Великобританской. Род. 25 мая 1872 г. Помолвлена с наследником цесаревичем великим князем Николаем Александровичем 8 апреля 1894 г.; восприяла св. миропомазание 10 октября и вступила в брак 14 ноября того же года. Тезоименитство – 23 апреля. Дети императрицы: великие княжны Ольга Николаевна (род. 3 ноября 1895 г.), Татьяна Николаевна (род. 29 мая 1897), Мария Николаевна (род. 14 июня 1899), Анастасия Николаевна (род. 5 июня 1901 г.) и наследник цесаревич вел. князь Алексей Николаевич. Под покровительством ее величества находятся Императорское женское патриотическое общество и попечительство о домах трудолюбия. Состоит шефом л. – гв. Уланского полка и 15-го драгунского Александрийского полка.

Александра Федоровна (Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, Николай II называл ее также Аликс – производное от Алиса и Александра; 1872–1918 гг.) – российская императрица, супруга Николая II (c 1894 г.) Четвертая дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, дочери британской королевы Виктории. Фотография 1908 г.

Из воспоминаний великой княжны Ольги Александровны[160]

– Наш род относился к идее Царского служения как ко священному долгу, от которого ничто, кроме смерти, не могло освободить их. Кто-то мне рассказывал, что королева Виктория, узнав о помолвке Аликс, ее любимой внучки, с Ники, сначала очень встревожилась. Королева назвала российский престол «троном, усыпанным терниями», и на этот раз старая дама была права.

* * *

Похороны Александра III состоялись 19 ноября. На них присутствовали короли и королевы почти всех стран Европы. В наполненном людьми соборе, где были погребены все цари династии Романовых, начиная с Петра I, последним нашел свое вечное пристанище император Александр III.

– Когда прозвучали слова: «Вечная память», мы все опустились на колени. Гренадеры начали опускать гроб. Я ничего не видела и словно онемела. Нужно сказать, что для двенадцатилетней девочки я была слишком впечатлительной, но меня, ко всему, угнетало чувство безысходности. И у меня было такое ощущение, что безысходность эта относится и к будущему. Но своими мыслями я не могла ни с кем поделиться. Мама в те дни я совсем не видела. Все время она проводила в обществе тети Аликс, и, по-видимому, никто другой ей был не нужен. Аликс я знала недостаточно хорошо. В унылом Аничковом дворце я была одна-одинешенька. Не было даже парка, где я смогла бы потеряться. Все мы соблюдали строгий траур, и я не могла играть на своей скрипке. Уроков не было. Однако, несмотря на глубокий траур, не было и покоя! Вокруг была постоянная суета, иногда хотелось зареветь. И я бы заревела, если бы не дорогая моя Нана, которая успокаивала меня.

– А в связи с чем происходила эта суета? – изумленно спросил я.

– В связи с подготовкой к свадьбе Ники, – ответила Ольга Александровна. – Он не хотел, чтобы Алики возвращалась в Дармштадт. Она была так нужна ему. 26 ноября – это был день тезоименитства Мама – было разрешено некоторое послабление траура. Должна признаться, я была рада за Ники и Алики, но это было довольно необычное бракосочетание. Никакого приема не было. Не было и медового месяца. У молодых не было даже собственного дома. Они поселились в шести небольших комнатах Аничкова дворца…

* * *

– Ники и Аликс первые месяцы своей брачной жизни провели в комнатах, которые Ники некогда занимал с Жоржем. Их было шесть, и находились они на первом этаже. От моих они были отделены длинным коридором. Поначалу я стеснялась заходить к ним. Но так, слава Богу, продолжалось не слишком долго, несмотря на присутствие маленького терьера, принадлежавшего Аликс, имевшего обыкновение хватать за щиколотки любого посетителя.

У молодого императора и его супруги не было даже своей столовой. Завтракали и обедали они вместе со всеми в просторном помещении за столом, во главе которого восседала вдовствующая императрица. Однако первый завтрак и чай императрица-мать разрешала приносить молодоженам в их комнаты.

– Гостиная у них была небольшая, но уютная, и Аликс часто приглашала меня на чай. В углу стояло пианино, и я на нем играла. Постепенно я всей душой привязалась к своей невестке. Между их комнатами и моими была еще одна связь. Миссис Очард, которая была для Аликс тем же, что для меня – Нана, и миссис Франклин стали закадычными подругами. Пройдя по длинному коридору, Орчи часто заходила к нам с Нана посидеть. Она много рассказывала о детстве Аликс в Дармштадте.

* * *

Напряженность, возникшая в отношениях между вдовствующей императрицей и ее невесткой, никогда не приводила к открытому разрыву, но нередко достигала опасной грани.

– Я до сих пор верю, что они обе попытались понять друг друга, но не сумели. Обе женщины разительно отличались своим характером, привычками и взглядами на жизнь. После того как острота потери притупилась, Мама снова окунулась в светскую жизнь, став при этом еще более самоуверенной, чем когда-либо. Она любила веселиться; обожала красивые наряды, драгоценности, блеск огней, которые окружали ее. Одним словом, она была создана для жизни двора. Все то, что раздражало и утомляло Папа, для нее было смыслом жизни. Поскольку Папа не было больше с нами, Мама чувствовала себя полноправной хозяйкой. Она имела огромное влияние на Ники и принялась давать ему советы в делах управления государством. А между тем прежде они нисколько ее не интересовали. Теперь же она считала своим долгом делать это. Воля ее была законом для всех обитателей Аничкова дворца. А бедняжка Аликс была застенчива, скромна, порой грустна, и на людях ей было не по себе.

– Должно быть, атмосфера была взрывоопасной, – предположил я.

– Не вполне, – покачала головой великая княгиня. – Во всяком случае, до взрывов дело не доходило. Но Мама любила сплетни. Дамы ее двора с самого начала приняли Аликс в штыки. Было столько болтовни, особенно по поводу ревнивого отношения Аликс к первенству Мама. Мне-то хорошо известно, что Аликс не испытывала никакой зависти к Мама, наоборот, ее вполне устраивало, что главенствующее положение оставалось не за нею.

– Но ведь ваша невестка была царствующей императрицей, – вмешался я. – Как же вдовствующая императрица могла претендовать на главенствующее положение?

– Согласно законодательству, – стала объяснять мне великая княгиня. – Акт этот был подписан императором Павлом I в 1796 году. Говорят, что он недолюбливал свою невестку. Правда ли это, я не знаю. Однако согласно этому закону Мама имела преимущество перед молодой императрицей. Во время официальных приемов Мама выступала первой, опираясь о руку Ники. Аликс следовала за ними, в сопровождении старшего из великих князей. Жорж[161] был болен и находился в далеком Аббас-Тумане. Михаил не всегда имел возможность участвовать в такого рода приемах, поэтому обязанность эта обычно выпадала на долю старшего брата Папа – великого князя Владимира Александровича[162], чья англофобия стала притчей во языцех и который дольше всех выступал против женитьбы Ники. Разве могла Аликс быть счастливою? Но я никогда не слышала от нее и слова жалобы. Тот же закон устанавливал, что вдовствующая императрица вправе надевать фамильные драгоценности, а также драгоценности, принадлежащие короне. Насколько мне известно, Аликс была довольно равнодушна к драгоценным украшениям, за исключением жемчуга, которого у нее было множество, но придворные сплетницы утверждали, будто она возмущена тем, что не имеет возможности носить все рубины, розовые бриллианты, изумруды и сапфиры, которые хранились в шкатулке Мама.

Однако великая княгиня признала, что между двумя дамами с самого начала существовали известные трения. Императрица-мать настаивала на том, что именно она должна подбирать фрейлин и статс-дам для своей невестки. Гофмейстериной была княгиня Мария Голицына[163], известная тем, что внушала священный ужас даже великим князьям.

– Ее бесцеремонность вряд ли устраивала Аликс, – отметила великая княгиня. – Щекотливым был и вопрос, касающийся нарядов. Мама нравились броские, с отделкой платья, причем определенных цветов. Она никогда не учитывала вкусов самой Аликс. Зачастую Мама заказывала платья, но Аликс их не носила. Она прекрасно понимала, что ей идут платья строгого покроя. Кстати, мой собственный гардероб зачастую приводил меня в ярость, хотя я, по существу, была равнодушна к своей одежде. Но, разумеется, я не имела права выбора, о чем бы ни шла речь. До чего я ненавидела всякую отделку! Больше всего мне нравилось льняное платье, которое я надевала, когда рисовала!

Итак, откровенных скандалов в Аничковом дворце не случалось. Но именно в тот период были посеяны семена взаимной отчужденности.

– Из всех нас, Романовых, Аликс наиболее часто была объектом клеветы. С навешенными на нее ярлыками она так и вошла в историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про нее, – отозвалась об императрице Александре Федоровне великая княгиня. – Даже в нашей семье никто не попытался понять ее. Исключение составляли мы с моей сестрой Ксенией и тетя Ольга. Помню, когда я была еще подростком, на каждом шагу происходили вещи, возмущавшие меня до глубины души. Что бы Аликс ни делала, все, по мнению двора Мама, было не так, как должно быть. Однажды у нее была ужасная головная боль; придя на обед, она была бледна. И тут я услышала, как сплетницы стали утверждать, будто она не в духе из-за того, что Мама разговаривала с Ники по поводу назначения каких-то министров. Даже в самый первый год ее пребывания в Аничковом дворце – я это хорошо помню – стоило Аликс улыбнуться, как злюки заявляли, будто она насмешничает. Если у нее был серьезный вид, говорили, что она сердита.

Никто, кроме двух или трех человек, в том числе великая княгиня Ольга Александровна, не знал, какую помощь и поддержку оказывала своему супругу юная императрица в то время.

– Она была удивительно заботлива к Ники, особенно в те дни, когда на него обрушилось такое бремя. Несомненно, ее мужество спасло его. Неудивительно, что Ники всегда называл ее «Солнышком» – ее детским именем. Без всякого сомнения, Аликс оставалась единственным солнечным лучом во все сгущавшемся мраке его жизни. Я довольно часто приходила к ним на чай. Помню, как появлялся Ники – усталый, иногда раздраженный, после бесчисленных приемов и аудиенций. Аликс никогда не произносила ни одного лишнего слова и никогда не допускала ни одной оплошности. Мне нравилось наблюдать ее спокойные движения. Она никогда не возмущалась моим присутствием.

* * *

В мае 1896 года юная великая княжна в обществе миссис Франклин отправилась в Москву на коронационные торжества. Это была последняя коронация царя в России. Обе поселились вместе с остальными членами императорской семьи в старинном, из красного камня, Петровском дворце в предместье древней русской столицы. Ольге и ее Нана предоставили комнату в башне дворца, воздвигнутого на холме. Оттуда великая княжна могла любоваться на купола многочисленных храмов, на колокольни и высокие стены Кремля…

Очутившись внутри Успенского собора, девочка почувствовала себя «совершенно растерянной и всеми забытой». Собор был невелик, и вся его середина была занята огромным помостом, в глубине которого стояли три трона: средний для царя, левый для молодой императрицы, правый – для вдовствующей. Но для юной великой княжны, по-видимому, места на помосте не нашлось. Она полагала, что ей еще повезло: она оказалась между помостом и одной из колонн, что помогло ей выстоять церемонию коронования, продолжавшуюся пять часов. Самым важным моментом для Ольги был тот, когда государь, произнеся клятву править Россией как самодержец, принял корону из рук митрополита Московского и возложил ее на себя.

– Этот, казалось бы, простой жест, – торжественно проговорила великая княгиня, – означал, однако, что отныне Ники несет ответ только перед Богом. Признаю, теперь, когда абсолютная власть монархов так дискредитирована в глазах людей, слова эти могут показаться нереальными. Но самодержавная власть навсегда сохранит свое место в истории. Коронация императора на царство представляла собой таинство священного миропомазания, смысл которого заключался в том, что Бог вручал верховную власть над народом монарху, Своему слуге. Вот почему, хотя с тех пор прошло шестьдесят четыре года, я с трепетом вспоминаю это событие…

– Церемония завершилась на очень теплой и человечной ноте, – продолжала великая княгиня. – Аликс опустилась на колени перед Ники. Никогда не забуду, как бережно он надел корону на ее голову, как нежно поцеловал свою юную царицу и помог ей подняться. Затем все мы стали подходить к ним, и мне пришлось покинуть свой укромный уголок. Я встала сразу за герцогом и герцогиней Коннаутскими, которые представляли королеву Викторию. Я сделала реверанс, подняла голову и увидела голубые глаза Ники, которые с такой любовью смотрели на меня, что у меня от радости зашлось сердце. До сих пор помню, с каким пылом я клялась быть верной своей Родине и государю.

Вот они выходят из Успенского собора, идут через Красную площадь к древней Грановитой палате, где цари московские некогда совещались со своими боярами и принимали чужеземных гостей. Там, на помосте, под парчовым балдахином, был накрыт стол для парадного обеда. По старинной традиции царь и царица обедали отдельно от гостей. За ними наблюдал цвет русского дворянства. Во время обеда один за другим поднимались со своих мест послы иностранных государств, провозглашая здравие императорской четы… Мне было так жаль Аликс и Ники. На них все еще были короны и пурпурные мантии, отороченные горностаем. Должно быть, они были измучены. Они показались мне такими одинокими – словно две птицы в золоченой клетке.

Ольга Александровна Романова (1882–1960 гг.) – последняя Великая княгиня, младшая дочь императора Александра III и императрицы Марии Федоровны. Художница

* * *

За днем торжества последовали другие, наполненные банкетами, празднествами, балами. Ни на одном из них младшей сестре царя не позволили присутствовать. Зато ей разрешили поехать на другое празднество – посмотреть, как раздают населению и гостям Москвы царские подарки. Как при коронации Александра III, раздача подарков состоялась на Ходынском поле, на окраине города, где обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынке должны были принять участие и крестьяне. Приехав тысячами, они отправились на это поле, чтобы получить сувенир – эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости императора, чтобы остальную часть дня провести на Ходынском поле в танцах и пении. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены горы ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских.

Что на самом деле послужило причиной несчастья, никто не знал. Одни говорили одно, другие – другое. Полагают, что кто-то пустил слух, будто подарков всем не достанется. Как бы то ни было, люди, ближе остальных стоявшие к оцеплению, двинулись к помостам. Казаки попытались остановить их, но что может сделать горстка людей перед напором полумиллионной толпы?

В считанные минуты первое робкое движение превратилось в стремительный бег массы обезумевших людей. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали, и их затаптывали насмерть. Точное количество жертв катастрофы неизвестно, но оно насчитывало тысячи[164].

Утреннее майское солнце равнодушно взирало на сцену ужасного побоища.

Власти вконец потеряли голову. И напрасно теряли время. В конце концов было решено не направлять срочной депеши в Кремлевский дворец. Со всей Москвы пригнали фургоны и телеги, чтобы отвезти раненых в больницы, а убитых – в покойницкие.

– Московские власти действовали неумело, как, впрочем, и чиновники двора. Наши кареты были заказаны слишком рано. Утро выдалось великолепное. Помню, как нам было весело, когда мы выехали за ворота города, и каким непродолжительным было наше веселье.

Ольга и ее спутники увидели, что навстречу им приближается вереница повозок. Сверху они были покрыты кусками брезента, и можно было видеть много покачивающихся рук.

– Сначала я было подумала, что люди машут нам руками, – продолжала великая княгиня. – Вдруг сердце у меня остановилось. Мне стало дурно. Однако я продолжала смотреть на повозки. Они везли мертвецов – изуродованных до неузнаваемости.

Катастрофа привела москвичей в уныние. Она имела много последствий. Враги царской власти использовали ее в целях пропаганды. Во всем винили полицию. Винили также администрацию больниц и городскую управу.

– Многие разногласия, существовавшие среди членов императорской фамилии, стали достоянием гласности. Молодые великие князья, в частности Сандро, муж моей сестры Ксении, возложили вину за случившуюся трагедию на дядю Сержа, военного губернатора Москвы. Мне казалось, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, дядя Серж сам был в таком отчаянии и готов был тотчас же подать в отставку. Однако Ники не принял его отставки. Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. После того как Ники отказался отправить в отставку дядю Сержа, они набросились на него.

Русские социалисты, укрывшиеся в то время в Швейцарии, обвинили императора в равнодушии к страданиям своих подданных, поскольку вечером того же дня государь и императрица отправились на бал, который давал французский посол маркиз де Монтебелло.

– Я знаю наверняка, что ни один из них не хотел идти к маркизу. Сделано это было лишь под мощным нажимом со стороны его советников. Дело в том, что французское правительство истратило огромные средства на прием и приложило много трудов. Из Версаля и Фонтенебло привезли для украшения бала бесценные гобелены и серебряную посуду. С юга Франции доставили сто тысяч роз. Министры Ники настаивали на том, чтобы императорская чета отправилась на прием, чтобы выразить свои дружественные чувства по отношению к Франции. Я знаю, что Ники и Аликс весь день посещали раненых в больницах. Так же поступили Мама, тетя Элла[165], жена дяди Сержа, а также несколько других дам. Много ли людей знает или желает знать, что Ники потратил многие тысячи рублей в качестве пособий семьям убитых и пострадавших в Ходынской катастрофе? Позднее я узнала от него, что сделать это было в то время нелегко: он не желал обременять государственное казначейство и оплатил все расходы по проведению коронационных торжеств из собственных средств. Сделал он это так ненавязчиво, незаметно, что никто из нас – за исключением, разумеется, Аликс – не знал об этом.

– Вы долго оставались в Москве? – спросил я.

– Ну, что вы! Все чужеземные гости разъехались по домам. Ники и Аликс отправились в одну из первых своих поездок по стране.

* * *

Молодой император часто приезжал в Гатчину из Царского Села, и иногда мне разрешали поехать вместе с ним, чтобы повидать Аликс. То и дело в Гатчину приезжала графиня Воронцова, сообщавшая Мама о том, что общество недовольно высокомерием Аликс. Я полагала, что все это было неправдой. Здоровье Аликс становилось все хуже. Сердце у нее начало сдавать. Она страдала от приступов ишиаса. Беременности у нее проходили трудно…

* * *

Последним ярким штрихом в живописной истории Зимнего дворца стал знаменитый исторический бал в январе 1903 года. Год спустя началась война с Японией, за которой последовали годы смуты. Окна Зимнего дворца закрыли ставнями. В залы его больше не привозили огромное количество цветов. Под искусно расписанными сводами не звучала танцевальная музыка. Но тот январский вечер 1903 года навсегда врезался в память великой княгине.

– Все мы пришли на бал в одеждах семнадцатого века. На Ники было облачение Алексея Михайловича, второго царя из династии Романовых. Оно было малинового цвета, расшито золотом и серебром. Некоторые предметы убранства были специально доставлены из Кремля. Аликс выглядела просто умопомрачительно. Она была в одежде царицы Марии Милославской, первой супруги царя Алексея Михайловича. На ней был сарафан из золотой парчи, украшенный изумрудами и серебряным шитьем, а серьги оказались такими тяжелыми, что Аликс не могла нагнуть голову.

Тот бал-маскарад был прекрасной лебединой песней. Гости императора, которые танцевали в тот вечер старинные русские танцы, еще не знали, что после того, как прозвучали последние аккорды оркестра, опустился невидимый занавес. Больше в Зимнем дворце балов-маскарадов не устраивалось. Неприятный инцидент, происшедший во время бала в 1903 году, можно было рассматривать как своего рода зловещий знак.

* * *

С 1904 по 1906 год Ольга виделась с державным братом и императрицей почти каждый день. Поскольку принц Петр получил под свое начало полк, расквартированный в Царском Селе, чета Ольденбургских[166] переехала туда из Петербурга. К тому времени как император, так и государыня перестали часто бывать в свете. В Санкт-Петербурге образовалась партия, возглавляемая великой княгиней Марией Павловной, которая подвергала критике молодую императрицу за все, что та делала или не делала, и постепенно императорская семья обособилась от всех. Ольга стала одним из доверенных лиц царской семьи.

– Для меня было такой радостью находиться среди них. Их любовь друг к другу служила для меня источником вдохновения, и я любила своих четырех племянниц. Мне кажется, что маленькая Анастасия, тогда еще совсем младенец, была всегда моей любимицей. Им со своими нянями не повезло так, как мне с моею Нана. Сперва там хозяйничала «Орчи», которую королева Виктория направила в Дармштадт, чтобы нянчить Аликс. Она последовала за Аликс и в Россию. Она была чрезвычайно властолюбива и в конце концов уехала из дворца. После этого там воцарился полный хаос. Няня моей племянницы Ольги была кошмарной женщиной – любила приложиться к бутылке. Однажды ее застали в постели с казаком и тотчас уволили. Потом я помню мисс Игер, няню Марии, которая была помешана на политике и постоянно обсуждала дело Дрейфуса. Как-то раз, забыв о том, что Мария находится в ванне, она принялась за его обсуждение с одной из своих знакомых. Мария, голенькая, с нее ручьями лилась вода, выбралась из ванны и принялась бегать взад и вперед по коридору дворца. К счастью, в этот момент появилась я. Подняв ее на руки, я отнесла девочку к мисс Игер, которая все еще говорила о Дрейфусе.

Каждый день великая княгиня гуляла с племянницами в парке.

– Иногда к нам присоединялся Ники, но не Аликс. Гулять ей не позволяло здоровье. Должна признаться, подчас мне было трудно призвать своих племянниц к порядку. Они были такие живые, полные энергии и вечно убегали в разные стороны.

* * *

В конце 1906 года принца Петра перевели из Царского Села в другое место, и великая княгиня вернулась в свой особняк в Петербурге, но продолжала часто бывать в Царском. К тому же существовал телефон. С каждым годом интерес Ольги Александровны к своим племянницам, забота о них росли. По субботам она оставляла столицу и проводила весь день с семьей брата. «Тетя Ольга» была своим человеком в Александровском дворце. Дети относились к ней как к своей подруге по играм. Их подкупала безыскусственность ее манер. Вследствие обстоятельств, над которыми она не имела власти, императорская семья вела весьма уединенную жизнь. Мало событий вносило разнообразие в быт детей, но великой княгине никогда не наскучивало выслушивать их рассказы.

– Все они особым умом не блистали[167]. Я и сейчас думаю, что моя маленькая Анастасия была самая одаренная из них. Однажды мы с Ники и Аликс сидели в кабинете Ники. Мы с ним принялись вспоминать разные забавные случаи, которые происходили в прежние годы, и все трое громко хохотали. Тут мы увидели, как дверь открылась. На пороге стояла Анастасия. Скривившись, она проговорила голосом, в котором звучало превосходство: «Действительно, как забавно, только ничего смешного я не вижу». Прежде чем Аликс успела отчитать ее, Анастасия убежала.

Больше всего великую княгиню заботили два обстоятельства, касавшихся ее племянниц. Первым из них было искусство верховой езды.

– Боюсь, что тут мне не удалось сделать ничего. Девочки любили лошадей, не боялись их, но ездить верхом не желали. Они хорошо сидели в седле, трусихами не были, но я весьма скоро убедилась, что они садятся на лошадей только потому, что мне этого хотелось. Никакого удовольствия от езды верхом они не испытывали. Лишь одна Анастасия пристрастилась к верховой езде. Не думаю, чтобы ей запомнился тот инцидент в Царском Селе. Если бы она осталась в живых, то из нее получилась бы великолепная наездница.

Второе обстоятельство было сложнее. Оно заключалось в изолированности детей в Царском Селе. После 1904 года их родители больше не жили в Петербурге. По мере того как они взрослели, одна за другой императорские дочери появлялись за обеденным столом родителей.

– Мне хотелось как-то развлечь девочек, – призналась великая княгиня. – Я поговорила по этому поводу с Ники и Аликс. Они знали, что могут доверить мне своих детей.

Начиная с 1906 года каждое воскресенье всю зиму дети проводили в обществе «тети Ольги», которая приезжала вечером в субботу в Царское и там ночевала. А утром четыре взволнованные племянницы и их не менее взволнованная тетушка садились на поезд и отправлялись в Петербург. Первым делом они отправлялись в Аничков дворец и завтракали вместе со своей бабушкой, императрицей-матерью. Часа два великие княжны, в том числе даже непоседа Анастасия, выглядели и вели себя так, как подобает их положению. Они становились такими чопорными, что тетушка с трудом узнавала в них своих племянниц.

– Эти завтраки раздражали своей излишней чинностью. К счастью, через какие-то два часа все заканчивалось, и мы с облегчением покидали Аничков дворец!

Самое интересное для юных великих княжон начиналось после того, как они оказывались в доме у их тетушки. После чая устраивались игры и танцы с «приличными» молодыми людьми столь же юного возраста, которых приглашала великая княгиня, чтобы разделить веселье с ее племянницами.

Александра Федоровна с дочерьми.

«Мнения могут расходиться на счет роли, сыгранной Императрицей во время царствования, но я должна сказать, что в ней Наследник нашел себе жену, целиком воспринявшую русскую веру, принципы и устои царской власти, женщину больших душевных качеств и долга»

(Матильда Кшесинская)

– Спиртных напитков или вин, разумеется, никогда не подавали – даже для взрослых участников праздника. В те дни веселились, не прибегая к помощи водки или коктейлей. Помню, как радовались каждой минуте вечера девочки, особенно моя дорогая крестница Анастасия. До сих пор я слышу ее звонкий смех, раздающийся в отдаленных уголках зала. Танцы, музыка, игры – она всецело отдавалась им.

Приблизительно в десять вечера приезжала одна из фрейлин императрицы, чтобы захватить их с собой в Царское Село.

Эти воскресные поездки продолжались до 1914 года. Великая княгиня относилась к ним как к одной из самых важных своих обязанностей.

– В тринадцать лет Анастасия начала толстеть, несмотря на то что много двигалась. Кроме того, она была гораздо ниже ростом своих сестер. Совершенно неожиданно для меня девочка утратила всякий интерес к занятиям. Учителя определили это как леность. Но я в этом не уверена. Мне кажется, что книги сами по себе не представляли для нее ничего особенного. Ей очень хотелось столкнуться с настоящей жизнью. Я знаю, что ее многое заботило, она терпеть не могла эскорт казаков, постоянно сопровождавших их во время прогулок. Не нравилось ей и многое другое, но все это не омрачало ее веселья. Именно такой она и запомнилась мне – брызжущей жизненной энергией, шаловливой, звонко хохочущей – иногда без всякой видимой причины, – а это самый лучший смех. Девочка была самой веселой из всего ее поколения Романовых, и у нее было золотое сердце.

* * *

К сожалению, военная кампания была плохо подготовлена и осуществлена. Снабжение войск было поставлено из рук вон плохо, одна неудача сменялась другой. А в мае 1905 года в Цусимском проливе был почти полностью уничтожен русский флот. Я где-то читал, что когда императору доставили телеграмму о Цусимской трагедии в Царское Село, он играл в теннис и будто бы, прочитав депешу, он скомкал ее и сунул в карман кителя, после чего продолжил игру. Я спросил у великой княгини, так ли это было на самом деле.

– Это ложь – такая же, как и тысячи других! – воскликнула Ольга Александровна. – И я это знаю, потому что находилась во дворце, когда сообщение было доставлено. Мы с Аликс находились у него в кабинете. Он стал пепельно-бледен, задрожал и схватился за стул, чтобы не упасть. Аликс не выдержала и зарыдала. В тот день весь дворец погрузился в траур[168].

Неудачная война, окончившаяся унизительным перемирием, явилась лишь одним из эпизодов, отметивших ту эпоху. По всей России не прекращались битвы. Терроризм стал повседневной реальностью. На улицах Петербурга и других городов империи убивали государевых слуг. Крестьяне грабили, убивали, жгли помещичьи усадьбы. Для императора и его семьи стало небезопасно путешествовать по стране.

6 января 1905 года на Неве перед Зимним дворцом происходила традиционная церемония водосвятия. Как всегда на льду был сооружен помост для императора, свиты и духовенства. Члены императорской семьи, дипломаты и придворные наблюдали за происходящим из окон дворца.

Во льду была проделана прорубь – Иордань, – куда митрополит Санкт-Петербургский погрузил свой золотой крест, торжественно освятив воду в Иордани. После церемонии водосвятия раздался салют из орудий Петропавловской крепости, находившейся на противоположном берегу Невы[169]. Обычно салют производился холостыми зарядами. Но в 1905 году, несмотря на все меры предосторожности, группе террористов удалось проникнуть в крепость и зарядить орудия боевыми снарядами. Одним из снарядов был тяжело ранен городовой, стоявший позади императора[170]. Второй ударил в Адмиралтейство. Третьим снарядом разбило окно во дворце – всего в нескольких метрах от того места, где стояли вдовствующая императрица и великая княгиня. Осколками стекла осыпало их туфли и платья. Из разбитого окна слышались крики, доносившиеся снизу. Все пришли в замешательство – полицейские и военные бегали во всех направлениях. В течение нескольких минут ни мать, ни дочь не смогли обнаружить невысокую, худощавую фигуру императора. Затем они увидели его. Государь стоял на том же месте, на котором находился в начале церемонии. Стоял, не шевелясь и очень прямо.

Обеим женщинам пришлось ждать, когда император вернется во дворец. Увидев сестру, он рассказал, что услышал, как просвистел над его головой снаряд.

– Я понял, что кто-то пытается убить меня. Я только перекрестился. Что мне еще оставалось делать?

– Это было характерно для Ники, – прибавила великая княгиня. – Он не знал, что такое страх. И в то же время казалось, что он готов погибнуть.

Три дня спустя над Петербургом разыгралась буря почище этой. В воскресенье 9 января толпы рабочих, предводительствуемые священником Георгием Гапоном, пересекли Троицкий мост и шли по набережным к Зимнему дворцу, чтобы передать петицию императору. Им сообщили, что император находится в Царском Селе. Но демонстранты не поверили. Они продолжали ломиться вперед. В конце концов, жестокость полиции и жестокость дикой толпы столкнулись между собой. Открыли огонь казаки. Девяносто два рабочих было убито, и почти триста – ранено.

Этот день вошел в русскую историю как «Кровавое воскресенье». По-видимому, цензоры пропустили все телеграфные отчеты, посланные за границу иностранными корреспондентами, аккредитованными в Петербурге. Факты сами по себе должны были потрясти Европу, но зарубежные корреспонденты, за многими исключениями, значительно увеличили число жертв и описали инцидент гораздо более мрачными красками, чем это было на самом деле. Не сообщалось в их отчетах ни о том, что в полицию швыряли камни, ни о множестве автомобилей, разбитых толпой по пути к Зимнему, ни о том, что большинство мирных жителей столицы спряталось у себя дома, закрыв ставнями окна и забаррикадировав двери. В опубликованных отчетах утверждалось, будто демонстрация была мирной, будто рабочие хотели лишь поведать императору о своих бедах, и якобы в действиях толпы не было и намека на революционные настроения[171].

Великой княгини в Санкт-Петербурге в это время не было.

– За несколько дней до трагических событий Ники получил полицейский рапорт. В субботу он позвонил Мама в Аничков дворец и велел ей и мне тотчас же уехать в Гатчину. Сам он с Аликс находился в Царском Селе. Насколько я помню, единственными членами фамилии, остававшимися в Петербурге, были мои дяди Владимир и Николай, хотя, возможно, были и другие. В то время мне казалось, что все эти приготовления совершенно неуместны. Все произошло по настоянию министров Ники и высшего полицейского начальства. Мы с Мама хотели, чтобы он оставался в Петербурге и встретил эту толпу. Я уверена, что, несмотря на агрессивные настроения части рабочих, появление Ники успокоило бы людей. Рабочие передали бы ему свою петицию и разошлись по домам. Но тот злосчастный инцидент во время водосвятия взбудоражил всех высших чиновников. Они продолжали убеждать Ники, что он не вправе идти на такой риск, что его долг перед Россией – покинуть столицу, что, даже если будут приняты все меры безопасности, возможен какой-то недосмотр. Мы с Мама изо всех сил старались убедить его, что министры не правы, но он предпочел последовать их совету и первым же раскаялся в том, узнав о трагическом исходе.

Спустя меньше чем месяц террористы нанесли очередной удар. Когда Ольгин дядя, великий князь Сергей Александрович, Московский генерал-губернатор, выезжал из ворот Кремля, пересекая Красную площадь, он был разорван на куски бомбой, брошенной в его сани. Он был погребен в Москве, но на похоронах присутствовали лишь немногие члены императорской фамилии: обстановка в древней столице была столь напряженной, что нельзя было исключить новых покушений.

– В Царском Селе царило такое уныние, – вспоминала великая княгиня. – Я совершенно не разбиралась в политике. Я просто думала, что со страной и со всеми нами происходит что-то неладное. Октябрьский манифест, похоже на то, не устроил никого. Вместе с Мама мы присутствовали на торжественном молебне по поводу открытия Первой думы. Помню большую группу депутатов от крестьян и фабричных рабочих. У крестьян был хмурый вид. Но рабочие выглядели и того хуже: было впечатление, что они нас ненавидят. Помню печаль в глазах Аликс.

В течение двух лет великая княгиня не могла ездить в Ольгино. По всей России – от Белого моря до Крымского побережья, от Прибалтийского края до Урала – бушевали крестьянские восстания. Мужички жгли усадьбы, убивали, насиловали. Местные власти не могли справиться с бунтарями, и на помощь им были направлены войска. Но крамола начала проникать и в военную среду. В конце весны 1906 года на некоторых кораблях Черноморского флота произошло восстание с многочисленными жертвами. За ним последовал мятеж матросов Балтийского флота, и в течение некоторого времени Кронштадт представлял собой осажденную крепость.

– Я гостила у своего брата и Аликс в Александрии. Стекла в окнах дворца дрожали от грохота канонады, доносившейся из Кронштадта. То были поистине черные годы, – заметила великая княгиня.

За два года до этих событий у государя и государыни родился сын.

– Произошло это во время войны с Японией. Вся страна была в унынии: нашу армию в Маньчжурии преследовали неудачи. И все же я помню, какие счастливые были лица у людей, когда они узнали о радостном событии. Знаете, моя невестка никогда не оставляла надежды, что у нее родится сын. И я уверена, что его принес святой Серафим…

…Рождение сына, которое должно было стать самым счастливым событием в жизни Ники и Аликс, можно сказать, стало для них тягчайшим крестом, – грустно проговорила Ольга Александровна.

* * *

Каким счастьем для великой княгини было вернуться в Россию, чтобы слушать бесхитростные истории своих племянниц и пытаться развеять все возраставшую тревогу императрицы относительно маленького Алексея.

– К тому времени, – свидетельствует великая княгиня, – Аликс стала совершенно больной женщиной. Дыхание ее стало частым, со спазмами, которые явно причиняли ей боль. Я часто замечала, что у нее синеют губы. Постоянная тревога о здоровье Алексея окончательно подорвала ее здоровье.

Во время празднования 300-летия дома Романовых в 1913 году никто из членов фамилии не имел достаточно личного времени. Одно торжество сменялось другим. В честь императорской четы петербургское дворянство устроило грандиозный бал.

– Было столько блеска, столько роскоши, – невесело проговорила великая княгиня, – но все мне казалось ненастоящим и вымученным. Аликс совсем выбилась из сил и едва не упала в обморок на балу. Наблюдая все эти праздничные иллюминации, присутствуя на одном бале за другим, я испытывала странное чувство, что, хотя мы веселились так же, как делали это столетиями, возникают какие-то новые, ужасные условия жизни. И это происходит благодаря силам, которые нам не подвластны.

* * *

1 ноября 1905 года император записал у себя в дневнике: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.». А 13 октября 1906 года отметил: «В 6¹/₄ к нам приехал Григорий, он привез икону св. Симеона Верхотурского, видел детей и поговорил с ними до 7¹/₂».

К тому времени, как впоследствии узнала великая княгиня Ольга Александровна, вокруг имени Распутина стали ходить какие-то слухи.

– Важно иметь в виду, что Ники и Аликс прошлое Распутина было хорошо известно. Совершенно неверно полагать, будто они его считали святым, неспособным ни на что дурное. Повторяю еще раз, причем с полным правом: ни государь, ни императрица не обманывались насчет Распутина и не имели ни малейших иллюзий на его счет. Беда в том, что публика не знала всей правды; что же касается Ники или Аликс, то они благодаря своему положению не могли заниматься опровержением лжи, распространявшейся повсюду. Теперь представим себе, как все было. Во-первых, существовали тысячи и тысячи простых людей, которые твердо верили в силу молитвы и дар исцеления, которыми обладал этот человек. Во-вторых, к нему благосклонно относились иерархи церкви. Общество же, падкое на все новое и необычное, последовало их примеру. Наконец, родственница Ники приняла у себя во дворце сибиряка и познакомила с ним моего брата и его жену. И когда это произошло? В 1906 году, когда состояние здоровья моего маленького племянника стало для них источником бесконечных забот и волнений. Я где-то читала, будто Распутин проник во дворец благодаря Анне Вырубовой[172], которая тем самым надеялась усилить собственное влияние на императорскую чету. Это совершенный вздор. Анна никогда не имела на них влияния. Сколько раз, бывало, Аликс говорила мне, что ей так жаль «эту бедную Аннушку». Она была совершенно беспомощна и наивна, как ребенок, и очень недалека. В натуре ее было много от истерички. Она цеплялась за Распутина как за якорь, но никогда не обращала на него внимание Аликс.

Григорий Ефимович Распутин (1869–1916 гг.) – крестьянин села Покровское Тобольской губернии. Приобрел всемирную известность благодаря тому, что был другом семьи российского императора Николая II

Истинная правда, после того как Распутин несколько раз побывал во дворце, чересчур приукрашенные рассказы о его влиянии при дворе побудили многих использовать этого сибирского крестьянина в своих собственных честолюбивых целях. Распутина осаждали просьбами, щедро одаряли, но для себя он ничего не оставлял. Я знаю, что он помогал беднякам – как в Петербурге, так и в других местах. И я ни разу не слышала, чтобы он что-то просил у Аликс или Ники для самого себя. Но за других хлопотал. Я убеждена, что его преданность моему брату и его супруге была лишена каких бы то ни было эгоистических интересов. Он без труда смог бы скопить себе целое состояние, но когда он умер, то все, что у него осталось, – это Библия, кое-что из одежды и несколько предметов, которые подарила ему императрица для его личных нужд. Даже мебель у него в квартире на Гороховой в Петербурге ему не принадлежала. Он действительно получал крупные суммы денег, но все деньги он раздавал. Себе он оставлял лишь на то, чтобы обеспечить свою семью, жившую в Сибири, пищей и одеждой. А если к концу своей жизни он и приобрел определенное политическое влияние, то лишь оттого, что к этому его принудили некоторые беспринципные, не знающие, что такое жалость, люди.

Тут великая княгиня остановилась и посмотрела на меня вопросительно.

– Знаю, судя по всему тому, что я вам рассказала, можно подумать, будто я поклонница Распутина. Однако скажу прямо, он никогда мне не нравился. И все равно, в интересах истории нельзя руководствоваться собственными симпатиями или антипатиями.

Ольге Александровне отчетливо запомнился тот осенний день 1907 года, когда она впервые встретила Распутина в царскосельском Александровском дворце. В то время великая княгиня жила в Санкт-Петербурге, но раза два или три в неделю, иногда чаще, ездила в Царское Село. В тот день ей предложили остаться на обед. Других гостей не было. По окончании трапезы император сказал сестре: «Пойдем со мной, я познакомлю тебя с русским крестьянином, хорошо?»

Она последовала за государем и императрицей и по лестнице поднялась на детскую половину. Няни укладывали в постель четверых великих княжон и их маленького брата, надевших белые ночные пижамки. Посередине комнаты стоял Распутин.

– Когда я его увидела, то почувствовала излучаемые им ласку и тепло. По-моему, дети его любили. В его обществе они чувствовали себя совершенно непринужденно. Помню их смех при виде маленького Алексея, который скакал по комнате, воображая, что он зайчик. Неожиданно для всех Распутин поймал ребенка за руку и повел его к нему в спальню. За ними последовали и мы с Ники и Аликс. Наступила тишина, словно мы оказались в церкви. Света в спальне Алексея не было, горели лишь свечи перед чудными иконами. Ребенок стоял, не шевелясь, рядом с рослым крестьянином, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Картина произвела на меня сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник молится вместе с ним. Я не могу всего объяснить, но я была уверена, что этот человек совершенно искренен.

После того как детей уложили в постель, император, государыня и великая княгиня вернулись в лиловую гостиную на первом этаже. К ним подошел и Распутин. Произошел какой-то разговор.

– Мне стало понятно, что Ники и Аликс надеются на то, что я почувствую расположение к Распутину. Конечно же, я была под впечатлением сцены в детской Алексея и видела искреннюю набожность сибирского крестьянина. Но, к сожалению, не смогла заставить себя отнестись к нему с симпатией, – призналась Ольга Александровна.

Уж не боялась ли она его? Этого она не сказала. Она призналась, что была поражена его глазами, которые казались то карими, то голубыми; он ими вращал, «производя устрашающее впечатление», но никакого магнетического их воздействия она не почувствовала.

– Он никогда не производил на меня гипнотического влияния. Не думаю, что в его личности было что-то непреодолимое. Если уж на то пошло, – заметила великая княгиня, – то я находила его довольно примитивным. Голос у него был низкий и грубый, разговаривать с ним было почти невозможно. В первый же вечер я заметила, что он перескакивает с одного предмета на другой и очень часто приводит цитаты из Священного Писания. Но это не произвело на меня ни малейшего впечатления… Я достаточно хорошо изучила крестьян и знала, что очень многие из них помнят наизусть целые главы из Библии.

– Что же явилось главной причиной того, что этот человек в первый же вечер пришелся вам не по душе? – спросил я. – Он произвел на вас сильное впечатление в спальне вашего племянника. Он понравился вам, когда вы увидели его в детских.

Великая княгиня тотчас ответила:

– Его любопытство – назойливое и не знающее никакой меры. Поговорив с Аликс и Ники несколько минут у нее в гостиной, Распутин подождал, когда прислуга накроет на стол для чая, и он принялся засыпать меня самыми неуместными вопросами. Счастлива ли я. Люблю ли своего мужа. Почему у нас нет детей. Он не смел задавать мне такие вопросы, и я ничего не ответила. Мне кажется, что Ники и Аликс чувствовали себя неловко. Помню, какое облегчение я испытала в тот вечер, покидая Александровский дворец. «Слава Богу, что он не стал провожать меня до вокзала», – сказала я, садясь в личный вагон поезда, отправлявшегося в Санкт-Петербург.

Немного времени спустя великая княгиня снова встретила Распутина – на этот раз не во дворце, а в домике Анны Вырубовой неподалеку от входа в парк. Проведя день в Царском, Ольга Александровна вместе с братом и его супругой отправилась после обеда в гости к госпоже Вырубовой.

– У нее сидел Распутин, – вспоминала великая княгиня. – Похоже, он был рад моему приходу. После того как хозяйка вместе с Ники и Аликс отлучились из гостиной на несколько минут, Распутин поднялся, обнял меня за плечи и начал гладить мне руку. Я отодвинулась от него, ничего не сказав. Я просто встала с места и присоединилась к остальным. Этим человеком я была сыта по горло. Я невзлюбила его еще больше, чем прежде. Хотите – верьте, хотите – нет, но, вернувшись в Петербург, я совершила странный поступок: пошла к мужу в его кабинет и рассказала ему обо всем, что произошло в домике Анны Вырубовой. Он выслушал меня и с серьезным лицом посоветовал мне избегать встреч с Распутиным в будущем. В первый и единственный раз я знала, что муж прав.

Спустя несколько дней, когда великая княгиня находилась одна у себя в гостиной, лакей сообщил о приходе Вырубовой. Та пришла растрепанная, красная и, видно, взволнованная и, упав на пол перед креслом великой княгини, принялась умолять ее принять у себя Распутина.

– Помню, она твердила: «Ну, пожалуйста, он так хочет снова с вами встретиться». Я наотрез отказалась. С того времени я виделась с Распутиным лишь в присутствии Аликс, когда та приходила к Вырубовой в гости. Ники не хотел его больше видеть во дворце из-за злых сплетен, распространявшихся в обществе. Насколько мне известно, Ники терпел Распутина только потому, что тот помогал Алексею, причем, мне это известно, помощь была существенной.

Тут я спросил у Ольги Александровны, есть ли хоть крупица правды в утверждениях, которые можно часто слышать, относительно дерзкого обращения Распутина с императором и императрицей. Примеры такого обращения можно было якобы видеть как во дворце, так и за его пределами.

– Подобные россказни выдуманы людьми, которые не имели ни малейшего представления о личности моего брата или Аликс и не были знакомы с крестьянской психологией, – горячилась великая княгиня. – Во-первых, подобное поведение было бы тотчас же пресечено. А во-вторых, и это особенно важно, Распутин был и всегда оставался крестьянином, в глазах которого царь – особа священная. Он всегда был почтителен, хотя я не думаю, чтобы он где-то учился хорошим манерам. Он называл моего брата и Аликс «батюшкой» и «матушкой». Они же называли его как при личном общении, так и без него Григорием Ефимовичем. Во время его редких появлений во дворце он или молился за Алексея, или же вел с Аликс беседы о религии. Если судить по глупостям, которые написаны о нем, он безвылазно жил во дворце.

Тут великая княгиня сослалась на одну книгу, опубликованную сравнительно недавно, где автор описывает столовую в Александровском дворце, в которой император, императрица и все их пятеро детей сидят за столом и с нетерпением ждут прихода Распутина. Причем императрица, по словам автора, говорит в отчаянии, что она уверена: случилось несчастье. Ведь Распутин никогда раньше не опаздывал к обеду.

– Весь этот эпизод – глупая выдумка от начала и до конца, – сердито проговорила Ольга Александровна. – Как правило, дети не ели вместе с родителями. Обед подавали Ники и Аликс – кроме тех случаев, когда у них были гости – или же в сиреневую гостиную, или же в маленькую гостиную. В крыле, занимавшемся смператорской семьей в Александровском дворце, фактически не было столовой. Став, по существу, une habituee[173] дворца, я не могла не знать, что Распутина никогда не приглашали к столу во дворце. Те, кто пишут подобную чушь, не имеют ни малейшего представления о том, каков был образ жизни у Ники и Аликс. А то, что написано про моих племянниц и Распутина, еще хуже. Я знала девочек с их младенческих лет и была так близка с ними, что иногда они поверяли мне свои маленькие секреты, которыми не могли поделиться с матерью. Я до мельчайших подробностей знаю, каково было их воспитание. Даже тень намека на дерзкое отношение к ним со стороны Распутина поставила бы их в тупик! Ничего подобного никогда не происходило. Девочки всегда были рады его приходу, потому что знали, как велика его помощь их маленькому братцу.

Не изменяя своего гневного тона, великая княгиня рассказала, что всякая провинность со стороны дворцового персонала относилась злыми языками на счет Распутина. Одна из таких историй, где рассказывалось об изнасиловании одной из нянь, дошла до императора, который тотчас приказал произвести дознание. Выяснилось, что молодую женщину действительно застали в постели – но с казаком из императорского конвоя.

– Хорошо помню разговоры, которые я слышала в Петербурге о том, будто бы моя невестка осыпает Распутина деньгами. И это утверждение не основано ни на чем. Аликс была, что называется, довольно бережлива. Швырять деньги налево и направо было не в ее натуре. Она дарила ему рубахи, да шелковый пояс, который сама вышивала, и еще золотой крест, который он носил.

По словам Ольги Александровны, не было ни капли правды в рассказе, будто императрицу погружали в транс во время спиритических сеансов, которые устраивал Распутин в домике Анны Вырубовой.

– Это заявление можно было бы назвать смехотворным, если бы оно не было таким подлым. Возможно, набожность Аликс несколько преувеличивают, но она была искренне религиозной, а Православная церковь запрещает занятия подобного рода. Возможно, вы помните, что в книге Катерины Кольб, у которой было много noms de plume[174], в том числе княгиня Катерина Радзивилл, можно прочитать, будто бы у Вырубовой был ключ к дневнику моей невестки и будто бы Вырубова знала все ее секреты. Нужно сказать, что дневник Аликс не был зашифрован и что она никогда не была очень аккуратной в своих дневниковых записях. А в последние годы она была слишком занята и слишком часто недомогала и вовсе перестала вести дневник.

Хотя великая княгиня недолюбливала Распутина и с трудом понимала его сибирский говор, она никогда не критиковала его в разговорах с братом или его супругой.

– Я понимала, что их дружба с этим крестьянином – это их личное дело и что даже я не вправе вмешиваться в их отношения. А ведь у меня было много таких возможностей, поскольку в течение многих лет я имела возможность видеться с Ники и Аликс практически ежедневно. Однако я этого не делала никогда – отчасти потому, что могла судить: никаким пресловутым влиянием на Ники Распутин не обладал, но, главным образом, из-за Алексея.

Великой княгине было трудно понять, почему мало кто понимал в России, что единственной причиной доверия и дружбы с Распутиным был страшный недуг ее племянника. Ведь вера в силу молитвы, в дар исцеления, которым наделены некоторые люди, в чудеса была широко распространена среди русского народа. А Распутин был, несомненно, наделен этим даром.

– На этот счет нет никаких сомнений, – свидетельствовала великая княгиня. – Я сама не раз наблюдала чудесные результаты, которых он добивался. Мне также известно, что самые знаменитые врачи того времени были вынуждены это признать. Профессор Федоров, самый знаменитый хирург, пациентом которого был Алексей, сам не раз говорил мне об этом. Однако все доктора терпеть не могли Распутина.

Как хорошо известно, малейшая травма наследника могла привести и часто приводила к невыносимым страданиям, когда ребенок оказывался на краю гибели. Первый кризис произошел, когда Алексею едва исполнилось три года. Он упал в Царскосельском парке. Он не заплакал, и на ножке почти не осталось ссадины, но произошло внутреннее кровоизлияние, и несколько часов спустя ребенок корчился от невыносимой боли. Императрица позвонила Ольге, и та тотчас же примчалась в Царское Село.

Алексей Николаевич (1904–1918 гг.) – наследник Цесаревич и Великий Князь, пятый ребенок и единственный сын Николая II и Александры Федоровны. Был болен гемофилией. Расстрелян 17 июля 1918 г. вместе с родителями, сестрами и слугами

– Какие только мысли не приходили, должно быть, Аликс в голову – а ведь это был первый кризис из многих, которые затем происходили. Бедное дитя так страдало, вокруг глаз были темные круги, тельце его как-то съежилось, ножка до неузнаваемости распухла. От докторов не было совершенно никакого проку. Перепуганные больше нас, они все время перешептывались. По-видимому, они просто не могли ничего сделать. Прошло уже много часов, и они оставили всякую надежду. Было уже поздно, и меня уговорили пойти к себе в покои. Тогда Аликс отправила в Петербург телеграмму Распутину. Он приехал во дворец около полуночи, если не позднее. К тому времени я была уже в своих апартаментах, а поутру Аликс позвала меня в комнату Алексея. Я глазам своим не поверила. Малыш был не только жив, но и здоров. Он сидел на постели, жар словно рукой сняло, от опухоли на ножке не осталось и следа, глаза ясные, светлые. Ужас вчерашнего вечера казался невероятным далеким кошмаром. Позднее я узнала от Аликс, что Распутин даже не прикоснулся к ребенку, он только стоял в ногах постели и молился. Разумеется, нашлись люди, которые сразу же принялись утверждать, будто молитвы Распутина просто совпали с выздоровлением моего племянника. Во-первых, любой доктор может вам подтвердить, что на такой стадии недуг невозможно вылечить за какие-то считанные часы. Во-вторых, такое совпадение может произойти раз-другой, но я даже не могу припомнить, сколько раз это случалось!

Однажды молитвы Распутина произвели тот же результат, хотя сам старец находился в Сибири, а наследник Алексей в Польше. Осенью 1913 года, находясь в Спале, неподалеку от Варшавы, где у императора был охотничий дворец, мальчик, неудачно прыгнув в лодку, ударился об уключину. Тотчас были направлены срочные телеграммы профессору Федорову и другим специалистам. Великая княгиня находилась в это время в Дании вместе с императрицей Марией Федоровной. От профессора Федорова она узнала, что это была самая тяжелая травма в жизни мальчика. Тогда его мать послала телеграмму в Покровское, моля о помощи. Распутин ответил: «Бог воззрил на твои слезы. Не печалься. Твой сын будет жить».

– Час спустя ребенок был вне опасности, – заявила великая княгиня. – Позднее я встретилась с профессором Федоровым, который сказал мне, что с медицинской точки зрения исцеление совершенно необъяснимо. Я слышала такое утверждение, будто публике было бы проще понять положение Распутина, если бы ей стало известно о болезни моего племянника. Это клевета чистой воды. Действительно, Ники и Аликс не стали трезвонить о недуге ребенка, как только узнали о нем, но ведь сохранять ее долго в тайне было невозможно. Все обвиняли мою бедную невестку за то, что она передала сыну болезнь, а затем принялись винить ее за то, что она выбивалась из сил, чтобы найти способ ее вылечить. Разве это справедливо? Ни мой брат, ни Аликс не верили, что человек этот наделен какими-то сверхъестественными способностями. Они видели в нем крестьянина, истинная набожность которого сделала его орудием Божиим, но лишь для помощи Алексею. Аликс ужасно страдала от невралгических болей в ногах и пояснице, но я ни разу не слышала, чтобы сибиряк помогал ей.

С печалью в глазах великая княгиня стала вспоминать о веселом, жизнерадостном характере своего племянника, его мужестве, терпеливости, спокойствии, с которыми он мирился с тем, что не может развлекаться как здоровые мальчики.

Мы приближались к вопросу, который мог поставить меня в неловкое положение, потому что я не знал, что мне нужно сделать, чтобы не причинить великой княгине страданий. Я имел в виду письма императрицы к мужу, написанные ею в период с 1915 по 1916 год, в которых она бессчетное количество раз ссылается на «нашего друга» и на советы, которые он давал по вопросам, которые не имели никакого отношения к болезни наследника, таким как назначение министров. Письма эти создавали такое впечатление, словно существование или падение империи находилось в руках Распутина. Я прекрасно понимал, что материал использовался недобросовестными людьми, а один автор договорился до того, что высказал предположение, будто император не принимал ни одного важного решения, не посоветовавшись предварительно с Распутиным.

– Меня не было в Петрограде – в это время я была на фронте в качестве сестры милосердия, но до меня поневоле доходило много слухов, – спокойно ответила великая княгиня. – Во-первых, поскольку я хорошо знала Ники, то должна категорически заявить, что Распутин не имел на него ни малейшего влияния. Не кто иной, как Ники со временем запретил Распутину появляться во дворце. Именно Ники отправлял «старца» в Сибирь, причем не однажды. Некоторые из писем Ники к Аликс в достаточной мере свидетельствуют о том, что он действительно думал о советах и рекомендациях Распутина. В тот период, когда Ники находился в Могилеве, а Аликс оставалась совсем одна в Царском Селе, положение с каждым днем ухудшалось. Признаю, из ее писем действительно видно, что она все чаще прислушивалась к мнению Распутина. Но не забывайте, что она видела в нем спасителя своего сына. Издерганная, измученная до невозможности, не видя ниоткуда поддержки, она, в конце концов, вообразила, что «старец» является и спасителем России. Однако Ники никогда не разделял такого ее отношения к Распутину. Несмотря на преданность супруге, он отстранял и назначал людей вопреки ее пожеланиям. Сухомлинов был замещен на его посту военного министра Поливановым, несмотря на то что императрица умоляла его не делать этого. Ники снял Штюрмера с должности министра иностранных дел и назначил Самарина обер-прокурором Святейшего Синода. И снова по собственной инициативе. Некоторые охотно вспоминали, что Распутин был настроен решительно против войны с Германией в 1914 году. Поэтому в 1916 году отдельные лица стали всем нашептывать, будто Аликс выступает за сепаратный мир с Германией под влиянием Распутина, который, мол, стал теперь всего лишь орудием в руках немцев. Ложь эта теперь опровергнута, но сколько вреда она причинила в свое время!

Ольга Александровна сделала паузу, а затем продолжила:

– Будучи так близка к ним обоим, я никогда не вмешивалась в их дела ни со своими советами, ни с критическими замечаниями. В сугубо политических вопросах я мало, вернее вовсе не разбиралась, все же остальное было личным делом Ники и Аликс. Но вы обратите внимание на императорскую фамилию! Лишь Мама и тетя Элла по-настоящему защищали интересы Ники – но ни Мама, ни моя тетушка не знали, по существу, всех деталей. Они тоже основывали свои суждения на слухах. Но они обе, по крайней мере, искренно болели за дело. Между тем как остальные начали приезжать в Царское Село и давать свои советы, которых у них никто не спрашивал. Изрекали предупреждения, не стесняясь в выражениях, и даже устраивали сцены. Некоторые даже заявляли, что Аликс следует отправить в монастырь[175]. Димитрий[176], молодой кузен Ники, вместе со своими друзьями активно участвовал в гнусном заговоре. В убийстве Распутина не было ничего героического. Вспомните, что сказал о нем Троцкий: «оно было совершено по сценарию, предназначенному для людей с дурным вкусом». А ведь вряд ли можно назвать Троцкого защитником монархии. Полагаю, на этот раз коммунисты были недостаточно суровы в своих суждениях. Это было заранее обдуманным и донельзя подлым убийством. Вспомните два имени, какие и по сей день связывают с этим злодеянием. Один был великий князь, внук царя-освободителя, второй – потомок знаменитого рода, жена которого приходилась дочерью другому великому князю[177]. Это ли не свидетельство того, как низко мы пали!

Не скрывая своего отвращения, Ольга Александровна добавила:

– Чего они надеялись добиться? Неужели они действительно полагали, что убийство Распутина улучшит наше положение на фронте, положит конец безобразной работе транспорта и, как результат, нехватке снабжения? Не поверю этому ни на секунду. Убийство было обставлено таким образом, чтобы превратить Распутина в исчадие ада, а его убийц – в героев из волшебной сказки. Мерзкое это убийство было величайшим преступлением по отношению к тому единственному человеку, которому они присягали верно служить, – я имею в виду Ники. Участие в злодеянии двух членов нашего семейства лишь свидетельствовало об ужасающем падении нравов в высших кругах общества. Более того. Оно вызвало возмущение среди крестьян. Распутин был их собратом. Они испытывали гордость, слыша, что он друг царицы. Узнав о том, что его убили, они начали говорить: «Ну, вот, стоит кому-то одному из нас приблизиться к царю и царице, как тут же князья да графья убивают его из зависти. Вот кто вечно стоит между царем и нами, мужиками».

* * *

Дело было осенью 1915 года, и, хотя Ольга Александровна тогда этого еще не знала, то была ее последняя поездка в город, который она так любила. Всей прислуге дома на Сергиевской она заплатила годовое жалованье. Потом отправилась в Царское.

– Бедная Аликс была сама не своя от тревоги и печали. Разумеется, я не рассказала ей о тех небылицах, которые я слышала. Она призналась мне, как ей недостает Ники. Мы обе заплакали при расставании. Но больше всего я боялась встречи с Мама. Я должна была сообщить ей, что намерена выйти замуж за человека, которого люблю. Я приготовилась к тому, что Мама устроит страшный скандал, но она встретила это известие совершенно спокойно и сказала, что понимает меня. Для меня это явилось своего рода потрясением.

Великая княгиня обнаружила, что по городу ходят слухи – один нелепее другого, – направленные на то, чтобы подорвать престиж их семьи. Некоторые даже забывали о том, что она сестра государя, и повторяли эти вымыслы в ее присутствии. Поговаривали о заговоре среди членов императорской фамилии против государя. Назывались имена одного великого князя, затем другого.

* * *

Наступило и прошло Рождество. С приближением последних дней монархии зловещие слухи усилились. Из Петрограда писем почти не приходило. Императрица-мать, Ольга и Сандро не знали, чему верить.

– Известие об отречении Ники прозвучало для нас как гром среди ясного неба, – вспоминала Ольга Александровна. – Мы были ошеломлены. Мама была в ужасном состоянии, и мне пришлось остаться у нее на ночь. На следующий день утром она поехала в Могилев, Сандро поехал вместе с Мама, мне надо было идти в лазарет.

Великая княгиня не знала, чего ей следует ожидать, поэтому тепло и сочувствие, с какими ее там встретили, глубоко тронули ее. Проходя мимо, солдаты пожимали ей руку. Не произносилось ни слова, но многие из них плакали, как дети. Когда сестра-большевичка подскочила к великой княгине и стала поздравлять ее с отречением, санитары, находившиеся рядом, схватили красную и вытолкали ее из палаты.

На императора обрушился целый шквал осуждений, зачастую со стороны близких родственников. «Вероятно, Ники потерял рассудок, – писал великий князь Александр Михайлович в своей “Книге воспоминаний”. – С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия…»

Но великая княгиня продолжала упорно защищать брата, принявшего это трудное решение:

– Он не только желал прекратить дальнейшие беспорядки, но у него не оставалось иного выбора. Он убедился, что его оставили все командующие армиями, которые, за исключением генерала Гурко, поддержали Временное правительство. Ники не мог положиться даже на нижних чинов. Он увидел, что «кругом измена, и трусость, и обман!» Михаил же с такой женой не мог стать его преемником. Но даже Мама не могла понять причин, заставивших его отречься. Вернувшись из Могилева, она не уставала повторять, что это было для нее величайшим унижением в жизни. Никогда не забуду тот день, когда она приехала в Киев. Когда после отречения сына вдовствующая императрица отправилась в Могилев, ей были отданы все подобающие ее положению почести. Она прибыла на императорскую платформу вокзала в сопровождении эскорта казаков. Провожал ее граф Игнатьев, киевский губернатор. Но по возвращении ее никто не встретил. Вход на императорскую платформу был загорожен, казачьего конвоя не было. Не было подано даже кареты. Марии Федоровне пришлось ехать на обыкновенном извозчике. Через несколько минут после ее приезда великий князь Александр Михайлович поспешил в лазарет, в котором все еще работала Ольга Александровна, ожидавшая первого ребенка. Он сказал, что ей нужно прийти домой и успокоить императрицу-мать.

– Я в это время была на дежурстве, но мне пришлось поехать домой. Никогда еще я не видела Мама в таком состоянии. Она ни секунды не могла усидеть на месте. Она то и дело ходила по комнате. Я видела, что она не столько несчастна, сколько рассержена. Она не понимала ничего, что произошло. И во всем винила бедную Аликс…

Николай II и цесаревич Алексей во время ссылки в Тобольске.

«Задача, которая выпала на его долю, была слишком тяжела, она превышала его силы. Он сам это чувствовал. Это и было причиной его слабости по отношению к государыне. Поэтому он в конце концов стал все более подчиняться ее влиянию»

(Пьер Жильяр)

…Императрица-мать упрямо отказывалась мириться с действительностью. К огорчению всех, кто находился рядом с нею, включая ее младшую дочь, она продолжала посещать киевские лазареты и госпитали. Настроение публики становилось все более враждебным. Чернь распахнула двери тюрем, улицы кишели выпущенными на свободу толпами убийц, грабителей, расхаживавших в тюремной одежде под дикий восторг обывателей.

– Я видела их из окна лазарета. Полиции нигде не было. На улицах патрулировали ужасные на вид хулиганы. Хотя они были вооружены до зубов, но порядка навести не могли. На стенах мелом были написаны всякие гнусные фразы, направленные против Ники и Аликс, со всех учреждений сорваны двуглавые орлы. Ходить по таким улицам, чтобы добраться до дома, где жила Мама, было делом рискованным.

* * *

– Те несколько недель, которые мы провели в Ай-Тодоре, казались чуть ли не сказкой. Была весна, сад был в цвету. У нас появилась какая-то надежда. Нас оставили в покое, никто не вмешивался в наши дела. Разумеется, мы беспокоились о Ники и всех остальных. Ходило ведь столько слухов. Если не считать одного письма, доставленного тайком, мы не получали никаких известий с севера. Мы знали одно: сам он, Аликс и дети все еще находятся в Царском Селе, – рассказывала Ольга Александровна.

* * *

– До нас доходило множество самых нелепых слухов. Мы не знали, чему и верить. Некоторые из нас надеялись, что им удалось уехать в Англию. Потом мы узнали, что всю семью выслали в Тобольск, и это, увы, оказалось не слухом, а истиной. Одного ялтинского дантиста местный совет отправил в Сибирь. Этому доброму человеку удалось доставить Ники и Аликс несколько писем и небольших подарков.

По словам великой княгини, то было последнее известие, которое они получили из Сибири.

Письма императрицы Александры Федоровны Николаю II

1.

Ливадия, 27 апреля 1914 г.

Мое милое сокровище, мой родной,

Ты прочтешь эти строки, когда ляжешь в кровать в чужом месте, в незнакомом доме. Дай Бог, чтобы путешествие было приятным и интересным, и не слишком утомительным и чтобы не было слишком много пыли. Я так рада, что у меня есть карта, так что я могу за тобой следить ежечасно. Ты мне будешь страшно недоставать, но я рада за тебя, что ты два дня будешь в отсутствие и получишь новые впечатления, и ничего не услышишь об историях Ани[178]. Мое сердце болит, мне тяжело: Неужели доброта и любовь всегда так вознаграждаются? Сперва черная семья[179], а теперь вот она… Всегда говорят, что нельзя достаточно любить: здесь мы дали ей наши сердца, наш домашний очаг, даже нашу частную жизнь, а что мы от этого приобрели? Трудно не испытывать горечи, так это кажется жестоко и несправедливо.

Пусть Бог смилостивится и поможет нам. У меня такая тяжесть на сердце. Я в отчаянии, что она (Аня) причиняет тебе беспокойство и вызывает неприятные разговоры, не дающие тебе отдохнуть[180]. Ну, постарайся забыть все в эти два дня. Благословляю и крещу тебя, и крепко держу тебя в своих объятиях. Целую всего тебя с безконечной любовью и нежностью. Завтра утром, часов в 9, я буду в церкви и попробую опять пойти в четверг. Мне помогает молиться за тебя, когда мы в разлуке. Я не могу привыкнуть хотя бы на короткое время не иметь тебя здесь, в доме, хотя при мне наши пять сокровищ.

Спи хорошо, мое солнышко, мой драгоценный, тысячу нежных поцелуев от твоей старой женки.

Господь благословит и охранит тебя.

2.

Петергоф, 29 июня 1914 г.

Мой любимый,

Очень грустно мне не сопровождать тебя, но мне казалось, что мне лучше остаться спокойно здесь с детками. Душа и сердце всегда с тобой: с нежной любовью и страстью окружаю тебя своими молитвами. Я рада, поэтому, что как только ты завтра уедешь, я могу пойти ко всенощной, а утром в 9 часов к обедне. Я буду обедать с Аней, Марией и Анастасией[181] и рано лягу спать. Мари Барятинская будет завтракать с нами и проведет со мной последний день. Я надеюсь, что у тебя будет спокойный морской переезд и что поездка будет тебе приятна и даст тебе отдых. Ты в нем нуждаешься, так как казался таким бледным сегодня.

Ты мне будешь больно недоставать, мой собственный, дорогой. Спи хорошо, мое сокровище. Моя постель будет, увы, так пуста.

Благословляю и целую тебя. Очень нежные поцелуи от твоей старой женки.

3.

Царское Село, 19 сентября 1914 г.[182]

Мой родной, мой милый,

Я так счастлива за тебя, что ты в конце концов можешь поехать, так как я знаю, как глубоко ты страдал все это время. Твой беспокойный сон доказывал это. Я нарочно не касалась этого вопроса, так как знала и прекрасно понимала твои чувства и в то же самое время понимала, что тебе лучше не быть сейчас во главе армии. Это путешествие будет для тебя крошечным утешением, и я надеюсь, что тебе удастся увидеть много войск. Я могу себе представить их радость при виде тебя и также все твои чувства, и горюю, что я не могу быть с тобой и видеть все это. Более, чем когда-либо, тяжело проститься с тобой, мой ангел. Пустота после твоего отъезда так чувствительна, и тебе также, я знаю, несмотря на все, что тебе придется делать, будет недоставать твоей маленькой семьи и дорогого «Агунюшки»[183]. Он скоро поправится теперь, раз что наш Друг[184] его видел; и это для тебя будет облегчением.

Только бы были хорошия известия, пока тебя нет, так как у меня сердце обливается кровью при мысли о том, что тебе приходится в одиночестве переносить тяжелыя известия. Уход за ранеными – мое утешение[185], и вот почему я даже хотела в последнее утро туда отправиться, пока ты принимал, чтобы сохранить свою бодрость и не расплакаться перед тобой. Облегчать хоть немного их страдания – помогает болящему сердцу. Помимо всего, что мне приходится испытывать вместе с тобой и с нашей дорогой страной, и народом нашим, я страдаю за мой «небольшой старый дом» и за его войска, и за Эрни и Ирину[186], и многих друзей, испытывающих там горе[187]. Но сколько теперь проходит через это! А потом, какой стыд, какое унижение думать, что немцы могут вести себя так, как они себя ведут! С эгоистической точки зрения я страшно страдаю от этой разлуки. Мы не привыкли к ней, и я так безконечно люблю моего драгоценнаго милаго мальчика. Вот уже скоро двадцать лет, что я принадлежу тебе, и какое блаженство это было для твоей маленькой женки!

Как хорошо будет, если ты увидишь дорогую Ольгу[188]. Это ее подбодрит и будет хорошо и для тебя. Я тебе дам письмо и вещи для раненых для передачи ей.

Любовь моя, мои телеграммы не могут быть очень горячими, так как оне проходят через столько военных рук, но ты между строками прочтешь всю мою любовь и тоску по тебе.

Мой милый, если ты как-нибудь почувствуешь себя не в порядке, непременно позови Федорова[189], неправда ли, и присматривай за Фредериксом.

Мои усердныя молитвы следуют за тобой днем и ночью. Пусть Господь хранит тебя, пусть он оберегает, руководит и ведет тебя, и приведет тебя здоровым и крепким домой.

Благословляю и люблю тебя, как редко когда-либо был кто любим, и целую каждое дорогое местечко, и прижимаю тебя нежно к моему сердцу. Навсегда твоя собственная старая женка.

Образ будет лежать эту ночь под моей подушкой, прежде чем я перешлю тебе его с моим горячим благословением.

4.

Царское Село, 20 сентября 1914 г.

Мой собственный, дорогой,

Я отдыхаю в кровати перед обедом, девочки пошли в церковь, а Беби[190] кончает обед. У него только изредка легкие боли. Ах, любовь моя, было тяжело прощаться с тобой и видеть твое одинокое бледное лицо, с большими грустными глазами, в окне вагона. Мое сердце говорило: возьми меня с собой. Если бы только был Н.П. С.[191] с тобой или Мордв.[192], если бы около тебя было молодое любящее лицо, ты бы чувствовал себя менее одиноким, и тебе было бы «теплей». Я пришла домой и потом не выдержала: расплакалась, молилась, потом легла и курила, чтобы оправиться. Когда глаза мои стали более приличными, я пошла к Алексею и лежала некоторое время около него на диване, в темноте. Отдых успокоил меня, так как я была утомлена во всех отношениях. В четверть пятаго я спустилась, чтобы видеть Лазарева и дать ему маленькую икону для полка. Я не сказала, что это от тебя, так как в таком случае ты должен был бы дать (такие иконы) всем вновь сформированным полкам. Девочки работали в складе. В четыре с половиной Татьяна[193] и я принимали Нейдгардта[194] по делам ее комитета. Первое заседание будет в Зимнем Дворце в среду после молебна. Я опять не буду принимать участия. Это утешительно видеть, как девочки работают одни. Их лучше узнáют, и они выучатся быть полезными. Во время чая я читала доклады и потом получила, наконец, письмо от Виктории[195] с датой 1/13 сентября. Оно долго шло с курьером. Я выписываю то, что может тебя интересовать:

«Мы пережили тревожные дни во время продолжительного отступления союзных армий во Франции. Совершенно между нами (так что, милая, не рассказывай об этом), французы вначале предоставили английской армии выдержать весь напор сильной немецкой атаки с фланга, и, если бы английские войска были менее упорны, не только они, но и все французские силы были бы разгромлены. Теперь это поправили, и два французских генерала, которые были в этом деле виновны, смещены Жоффром и заменены другими. Один из них имел в своем кармане шесть нераспечатанных записок от английского главнокомандующего Френча. Другой в ответ на призыв о помощи все время сообщал, что лошади его слишком устали. Это уже, однако, история, но она стоила нам жизни и свободы многих хороших офицеров и солдат. К счастью, удалось скрыть это, и здесь большей частью не знают о случившемся». 500.000 новобранцев, которые требовались, почти добраны и целый день усердно упражняются. Многие представители высших классов поступили в войска и дают хороший пример. Говорят о том, чтобы призвать еще 500.000, включая контингенты из колоний. Я не уверена в том, чтобы план перевозки индийских войск, чтобы драться в Европе, мне нравился, но это отборные полки и, когда они служили в Китае и Египте, они держали прекрасную дисциплину, так что сведущие люди уверены, что они будут себя прекрасно вести, не будут грабить или совершать убийства. Все высшие офицеры – англичане. Друг Эрни, магараджа Бисканира прибывает с своим собственным контингентом. В последний раз я его видела в качестве гостя у Эрни в Вольфсгартене. Джорджи[196] написал нам отчет о своем участии в морском деле под Гельголандом. Он командовал на передней башне и выпустил целый ряд снарядов. Его начальство говорит, что он действовал хладнокровно и рассудительно. С.[197] обедают у нас, так что я перестану писать и немного закрою глаза, и кончу письмо сегодня вечером.

Мари и Дмитрий[198] были в духе, они ушли в 10 часов, чтобы поспеть к Павлу. Беби тревожился и заснул только после 11, но сильных болей не было. Девочки пошли спать, а я сделала сюрприз Ане, лежавшей на диване в большом дворце. У нее теперь закупорка вен, так что княжна Гедройц[199] опять была у нее и сказала ей, чтобы она полежала несколько дней. Она ездила на моторе в город, чтоб видеться с нашим Другом[200], и это утомило ее ногу. Я вернулась в 11 и легла спать. Инженер-механик, кажется, недалеко. Мое лицо завязано, так как челюсть слегка болит, глаза все еще болят и распухли и сердце тоскует по драгоценнейшем существе на земле, принадлежащем старой Sunny[201]. Наш Друг счастлив за тебя, что ты поехал, и был так рад увидеть тебя вчера. Он всегда боится, что Bonheur, т. е. галки, хотят, чтобы он достал трон п.[202] или Галицкий. Это их цель. Но я сказала Ане, чтобы она его успокоила, что даже из чувства благодарности ты бы этого никогда не рискнул. Гр.[игорий] любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Н.[203] играл какую-либо роль. Ксения[204] ответила на мою телеграмму. Она грустит, что не видела тебя до твоего отъезда. Ея поезд пошел. Я ошиблась: Шуленбург не может быть здесь ранее завтрашнего дня или вечера, так что я встану, чтобы только пойти в церковь, немного позднее. Посылаю тебе шесть маленьких предметов, чтобы кое-кому сделать подарки. Может быть, Иванову[205], Рузскому или кому ты захочешь. Их придумал Ломан. Эти блестящие мешки должны защищать от дождя и от грязи. Милушка, я теперь кончаю и оставляю письмо за дверью, оно должно быть отправлено утром в половине девятого. Прощай, моя радость, мое солнышко, Ники, дорогое сокровище. Беби тебя целует, и женка покрывает тебя нежными поцелуями. Бог благословит, охранит и укрепит тебя. Я целовала и благословляла твою подушку, все, что у меня в мыслях и в молитвах, нераздельно с тобой. Твоя собственная Alix.

Поговори с Федоровым[206] о докторах и студентах.

Не забудь сказать генералам, чтобы они оставили свои ссоры.

Всем привет, надеюсь, что бедный старый Фредерикс в порядке. Посмотри, чтобы он ел только легкую пищу и не пил вина.

Княжна Вера Гедройц (справа) и императрица Александра Федоровна в перевязочной Царскосельского госпиталя. 1915 г.

5.

Царское Село, 21 сентября 1914 г.

Мой родной, любимый,

Какая радость была получить твои две дорогие телеграммы. Благодарю Бога за хорошие известия. Такое было утешение получить телеграмму тотчас после твоего прибытия. Да благословит Бог твое присутствие там. Я так надеюсь и верю, что ты увидишь все войска. Беби провел довольно тревожную ночь, но не было настоящих болей. Я поднялась, чтобы поцеловать его до того, как пойти в церковь в 11 часов. Завтракала с моими девчурками на диване. Приехала Беккер. Потом лежала возле кровати Алексея в течение целаго часа и потом прямо к поезду. Привезли не слишком много раненых. Два офицера из одного полка и роты умерли по дороге и так же один солдат. Их легкие очень пострадали после дождя и перехода через Неман в воде. Знакомых не было – все армейские полки. Один солдат вспомнил, что видел нас в Москве в это лето на Ходынке. Парецкому стало хуже вследствие сердечной болезни и переутомления, он выглядит очень плохо, лицо осунулось, выпученные глаза, борода поседела. Бедняга производит тяжелое впечатление, но он не ранен. Потом мы впятером отправились к Ане и там рано пили чай. В три мы отправились в наш маленький госпиталь, чтобы надеть наши халаты, а оттуда – в большой госпиталь, где мы усердно работали. В половине шестого мне пришлось вернуться с М(арией) и А(настасией), так как прибыл отряд с братом Маши Васильчиковой во главе. Потом – обратно в маленький госпиталь, где дети работали, и я перевязала трех вновь прибывших офицеров. Потом показывала Карангозову и Жданову, как следует по-настоящему играть в домино. После обеда и молитвы с Беби отправилась к Ане, где уже были все четыре девочки, и видела Н.П., который с ней обедал. Он был очень рад нас видеть, так как чувствует себя очень одиноким и бесполезным. Княжна Гед.[ройц] пришла, чтобы посмотреть Анину ногу, которую я потом перевязывала. Мы дали ей чашку чая. Довезла Н.П. в моторе и выпустила его около станции. Яркая луна, холодная ночь. Беби крепко спит. Вся маленькая семья нежно целует тебя. Мой ангел, тебя мне страшно недостает, и каждую ночь, когда я просыпалась, я старалась не шуметь, чтобы не разбудить тебя. Так грустно в церкви без тебя. Прощай, милушка, мои молитвы и думы следуют за тобой повсюду. Благословляю и целую тебя без конца, каждое дорогое любимое местечко.

Твоя старая женка.

Кн. Орлова[207] завтра отправляется в Барановичи на два дня на свидание с мужем. Аня имела известие от Сашки[208] и два письма от своего брата.

6.

Царское Село, 23 сентября 1914 г.

Дорогая моя душка,

Мне было так грустно, что я не могла тебе написать вчера, но у меня безумно болела голова, и я целый вечер лежала в темной комнате. Утром мы отправились в пещ. храм на половину службы. Было прелестно. Раньше я пошла посмотреть на Беби. Потом мы заехали за княжной Г. к Ане.

Голова моя уже болела, и я теперь не могу принимать лекарства также и против болей сердечных.

Мы работали с 10 до 1 часу, так как была операция, которая продолжалась долго.

После завтрака у меня был Шуленбург, который сегодня опять уехал, так как Ренненкампф сказал ему, чтобы он поспешил обратно. Потом я пошла наверх, чтобы поцеловать Беби, и спустилась, и полежала на кровати до чая, после чего я принимала отряд Сандры Шуваловой[209]. А потом пошла спать с адской головной болью. Аня обиделась, что я к ней не зашла, но у нее была масса гостей, и наш Друг оставался три часа. Ночь была не ахти какая, и я целый день чувствую свою голову и также расширение сердца. Обыкновенно я принимаю капли три или четыре раза в день, так как иначе я не могу выдержать, а эти дни мне это не удается. Я читала доклады в кровати и перешла на диван к завтраку. Потом я принимала чету Ребиндер из Харькова (у них там мой склад), а она приехала из Вильны, куда она ездила, чтобы проститься с братом своим Кутайсовым. Он показал ей икону, которую я послала батарее от Беби. Она казалась уже совсем выцветшей. По-видимому, они каждый день выставляют ее для молитвы, и перед каждым сражением они перед ней молятся. Так трогательно!

Потом я пришла к Беби и лежала возле него в сумерках, пока Влад. Ник. ему читал. Теперь они оба играют вместе, также и девочки. Мы здесь наверху пили чай. Погода ясная, ночью почти морозило.

Слава Богу, известия продолжают быть хорошими, пруссаки отступают. К этому их принудила непроходимая грязь. Мекк пишет, что есть много случаев холеры и дизентерии во Львове, но они принимают санитарные меры. Там пришлось пережить несколько трудных минут, судя по газетам. Но я верю, что ничего серьезного не будет. Этим полякам нельзя доверять, в конце концов они наши враги, и католики должны нас ненавидеть.

Я кончу письмо вечером, не могу много писать зараз. Милый ангел, душой и сердцем я всегда с тобой.

Я пишу на бумаге Анастасии. Беби тебя крепко целует. У него совсем нет болей. Он лежит потому, что колено еще распухло. Я так надеюсь, что он встанет к твоему возращению. Я получила письмо от старухи Орловой, которой Иван писал, что он хочет продолжать военную службу после войны. Он мне говорил то же самое. Он «летчик Орлов 20-го корпуса действующей армии». Он получил Георгиевский крест, имеет право на другой орден, но, может быть, следовало бы произвести его в прапорщики или подпоручики. Он делал разведки под сплошным огнем неприят. Однажды он полетел один особенно высоко, и был такой холод, что он не знал, что делать. Руки мерзли, машина перестала работать, ему уже было все равно, что бы ни случилось с ним, до того он озяб. Тогда он начал молиться, и вдруг машина принялась опять правильно работать. Когда льет, летать нельзя, приходится спать и спать. Он молодец, что так часто летает один; какие должны быть нервы! В самом деле, его отец мог бы им гордиться, и потому его бабушка за него просит. Я пишу сегодня ужасно, но у меня мозг устал и голова тяжела. – О, милый мой, какая была огромная радость, когда мне принесли твое драгоценное письмо. Благодарю тебя за него от всего сердца. Как хорошо, что ты мне написал. Я прочла отрывки из письма девочкам и Ане, которой позволили прийти обедать. Она оставалась до половины одиннадцатаго. Как все должно было быть интересно! Рузский[210], наверное, был глубоко тронут, что ты его произвел в генерал-адъютанты. А как «Агунюшка» будет счастлив, что ты написал ему. У него, слава Богу, больше нет болей. Ты, вероятно, уже дальше едешь в поезде, но как мало времени ты остаешься с Ольгой[211]. Какая награда для храброго гарнизона Осовца, если ты туда поедешь! Или, может быть, в Гродно, если там еще есть войска. Шуленбург видел улан, их лошади совершенно измучены, спины набиты до крови, люди часами оставались в седлах, лошади совсем ослабели. Так как поезд стоял около Вильны, несколько офицеров приходило, и они спали попеременно по несколько часов в его кровати, наслаждаясь этой роскошью поезда и постелью. Княжевич не хотел выходить оттуда, так ему там было удобно (жена Ш. рассказала это Ане).

И дорогой муженек скучает по своей маленькой женке. А я-то по тебе! Но у меня есть милая семья, утешающая меня. Заходишь ли ты когда-либо в мое отделение вагона? Пожалуйста, передай Фред. мои сердечны приветствия. Говорил ли ты с Федоровым о военных студентах и докторах? От тебя не было сегодня телеграммы. Я думаю – это значит, что ты ничего особенного не делал.

Теперь, мой драгоценный, милый мой Ники, мне надо постараться уснуть. Я положу это письмо за дверь, оно будет взято в половине девятого.

У меня больше не было чернил в пере, так что пришлось взять другое.

Прощай, мой ангел, Бог сохранит и защитит тебя, и вернет тебя здоровым. Всякие нежные поцелуи и ласки от твоей любящей и искренно преданной маленькой женки Аликс.

Аня благодарит тебя за твой привет и шлет свою любовь.

Портрет императрицы Александры Федоровны. Художник Н.К. Бодаревский. 1907 г.

«Отчуждению царицы от петербургского общества значительно содействовала внешняя холодность ее обращения и отсутствие у нее внешней приветливости. Происходила эта холодность, по-видимому, преимущественно от присущей Александре Федоровне необыкновенной застенчивости и испытываемого ею смущения при общении с незнакомыми людьми»

(Владимир Гурко)

7.

Царское Село, 24 сентября 1914 г.

Дорогая моя душка,

От всего сердца благодарю тебя за твое милое письмо. Твои нежныя слова глубоко меня тронули и согрели мое одинокое сердце. Для меня было глубоким разочарованием за тебя, что тебе советуют не ехать в крепость. Это было бы истинной наградой для этих удивительных храбрецов. Говорят, что «Ducky» пошла туда на благодарственный молебен и слышала пушечные выстрелы вдалеке. В Вильне отдыхает много войск, так как лошади так измучены. Я надеюсь, что ты их сможешь увидеть. Ольга прислала такую полную счастья телеграмму, после того как она тебя видела. Милое дитя, она так храбро работает, и сколько благодарных сердец унесут с собой обратно в строй воспоминание об ее оживленной, милой наружности, а другие унесут это воспоминание домой в свои деревни, и то, что она – твоя сестра, укрепит связь между тобой и народом. Я читала такую прекрасную статью в английской газете! Они так хвалят наших солдат и говорят, что их глубокая религиозность и благоговение перед миролюбивым Монархом побуждают их так храбро сражаться за святое дело. Как позорно, что немцы заперли маленькую герцогиню Люксембургскую в замке возле Нюренберга. Это такое оскорбление! Представь себе, я получила письмецо от Гретхен без подписи и без начала, написанное по-английски и посланное из Англии с адресом, написанным другим почерком. Я не могу себе представить, как ей удалось его послать. Нога Ани сегодня гораздо лучше, и я вижу, что она рассчитывает встать к твоему возвращению. Я так бы хотела, чтобы она теперь была здорова, а нога бы болела на следующей неделе, тогда бы у нас было несколько милых спокойных и уютных вечеров, которые мы бы провели вдвоем. Мы только в 11 часов отправились в госпиталь, захватили княгиню и Аню. Мы принимали участие в двух операциях, она их делала сидя, так чтобы я могла ей передавать инструменты тоже сидя. Один из раненых был такой забавный, когда он опять пришел в себя в постели. Он все время пел и во весь голос, и очень хорошо, размахивая рукой, из чего я заключила, что он был запевалой. Так оно и оказалось. Он был очень весел и сказал, что надеется, что не употреблял грубых слов. Он хочет быть героем и скоро опять пойти на войну, как только его нога заживет. Другой лукаво усмехнулся и сказал: «Я был далеко, далеко, ходил-ходил, хорошо там было, Господь Вседержитель – все вместе были. Вы не знаете, где я был». И хвалил Бога и благодарил Его. Он, должно быть, видел удивительные видения, пока мы вынимали пулю из его плеча. Она (княжна Гед.) не дала мне перевязывать, чтобы я оставалась спокойной, так как я чувствовала голову и сердце. После завтрака я лежала в комнате Беби до пяти. Mr.G.[212] читал ему, и я думаю, что я на короткое время задремала. Потом Алексей прочел пять строк по-французски вслух, совсем хорошо. Потом я принимала дядю Мекка, после чего слетала на полчаса с Ольгой[213] к Ане, так как наш Друг проводил у нее вторую часть дня и хотел меня видеть. Он спрашивал о тебе и надеялся, что ты поедешь в крепость. Потом у нас была наша лекция с кн. Г. После обеда девочки пошли к Ане, где был Н.П., и я после молитвы пошла за ними. Мы работали, она клеила, а он курил. Она эти дни не слишком любезна и только думает о себе и своем удобстве и заставляет других лазить под стол, чтобы устраивать ее ногу на горе из подушек, и ей в голову не приходит подумать, удобно ли сидеть другим. Она избалована и дурно воспитана. К ней приходит много народу целый день, так что у нее нет времени чувствовать себя одинокой, а когда ты вернешься, она будет плакаться, что она все время чувствовала себя несчастной. Она окружена несколькими большими твоими фотографиями – ее собственные увеличенные снимки. Они – в каждом углу, и есть еще множество маленьких. Мы высадили Н.П. возле станции и были дома около 11. Я хотела каждый день ходить в церковь, а попала только раз. Это так грустно, так как церковь – такая помощь, когда на сердце печально. Мы всегда ставим свечки, прежде чем идем в госпиталь, и я люблю молиться, чтобы Бог и Святая Дева благословили дело рук наших и помогли нам помочь больным. Я так рада, что ты себя чувствуешь лучше. Такие поездки полезны, так как ты все-таки чувствуешь себя ближе ко всем, ты мог видеть начальников и слышать все от них непосредственно и передать им свои мысли.

Какая радость для Келлера! Он в самом деле заслужил свой крест, и теперь он нам отплатил за все. Это было его горячее желание все эти годы. Как страшно утомлены должны быть французские и английские войска. Они ведь без перерыва бились двадцать дней и больше. А мы имеем против себя большие орудия из Кенигсберга. Сегодня Орлов не посылал никаких известий, так что я думаю, что ничего особенного не случилось.

Тебе должно быть полезно, что ты далек от всех мелких сплетен. Здесь всегда такие россказни и обыкновенно без всякого основания. Бедный старый Фредерикс – другой – умер[214]. Как грустно, что нашему бедному старику опять стало хуже. Я так боялась, что это случится, когда он будет в отъезде с тобой, и было бы деликатнее, если бы он остался дома, но он так глубоко предан, что он не мог вынести мысли о том, чтобы ты отправился один. Я боюсь, что мы недолго будем его иметь между нами. Его срок близок. Какая это будет потеря! Таких типов больше найти нельзя, и такого честного друга трудно заменить.

Милушка, я надеюсь, что ты теперь лучше спишь. Я не могу этого сказать о себе. Мозг как будто все время работает и никогда не хочет отдохнуть. Сотни мыслей и комбинаций тревожат меня. Я перечла твои дорогие письма несколько раз и старалась представить себе, что моя душка говорит со мной. Мы как-то так мало видим друг друга, ты так занят, и не хочется тревожить тебя вопросами, когда ты устаешь после твоих докладов, а потом мы никогда не бываем вдвоем, одни. Но теперь я должна постараться уснуть, чтобы чувствовать себя крепкой завтра и быть полезнее. Я думала, что я буду так много работать в твое отсутствие, а Беккер испортила все мои планы и добрые намерения. Спи хорошо, мой маленький. Святые ангелы пусть охраняют твой сон, и пусть молитвы и любовь твоей женки окружают тебя глубокой преданностью и любовью.

25 сентября

Здравствуй, мое сокровище. Сегодня фельдъегерь возьмет письмо позднее, и я могу еще немного написать. Это может быть последнее письмо, если Фредерикс прав, говоря, что ты возвращаешься завтра. Но мне кажется, что этого не будет, так как ты, наверное, захочешь посмотреть гусар, улан, артиллерию и другие войска, отдыхающие в Вильне. Сегодня ночью было два градуса мороза, теперь опять яркое солнце. Мы будем в 11 в госпитале. Я все не могу принимать лекарство. Это очень неприятно, так как у меня каждый день болит голова, хотя и не очень сильно, и я чувствую свое сердце, хотя оно не расширено. Но все же я сегодня не должна утомляться. Я по-настоящему не дышала свежим воздухом с тех пор, как ты уехал. Сергею немного лучше. Княгиня Орлова тоже чувствует себя совсем хорошо, она только слаба. Беби спал и чувствует себя хорошо. Продолжают говорить об этом имении в Балтийских провинциях, где есть отмеченное белым место и на озере находился гидроплан. Наши офицеры, переодетые в штатское, видели его. Туда никому не позволяют пройти. Я бы хотела, чтобы об этом произвели серьезное расследование. Везде так много шпионов, что, может быть, это и правда. Но это очень грустно, так как все же много лояльных подданных в балтийских провинциях. Эта злосчастная война, когда же она кончится! Я уверена, что William[215] должен временами переживать ужасные минуты отчаяния, когда он сознает, что это он и особенно его антирусская клика начали войну и тащат его страну к гибели. Все эти маленькие государства годами будут продолжать страдать от последствий. Мое сердце обливается кровью, когда я думаю, какие употребляли усилия Папа и Эрни, чтобы поднять нашу маленькую страну до ее теперешнего состояния, цветущего во всех отношениях. С Божьей помощью здесь все пойдет хорошо и кончится со славой. Война подняла дух, очистила много застоявшихся умов, объединила чувства. Это «здоровая война» в моральном смысле. Одного бы только я хотела, чтобы наши войска вели себя примерно во всех отношениях, не грабили бы и не разбойничали, пусть эти гадости творят только прусские войска. Они деморализуют, и потом теряешь настоящий контроль над людьми. Они дерутся для личной выгоды, а не для славы своей родины, когда они достигают уровня разбойников на большой дороге. Нет основания следовать дурным примерам. Тыл, обозы – проклятие. В этом случае все говорят о них с отчаянием. Нет никого, чтобы держать их в руках. Во всем всегда есть уродливые и красивые стороны, то же самое и здесь.

Такая война должна была бы очищать душу, а не осквернять ее, не правда ли? В некоторых полках очень строги, я это знаю. Там стараются поддерживать порядок, но слово сверху не повредило бы. Это моя собственная мысль, душка, так как я хотела бы, чтобы имя наших русских войск вспоминалось впоследствии во всех странах со страхом и уважением, и с восхищением. Здесь люди не всегда проникаются мыслью, что чужая собственность священна и неприкосновенна. Победа не означает грабежа. Пусть священники в полках скажут об этом слово.

Ну вот я пристаю к тебе с вещами, которые меня не касаются, но я это делаю из любви к твоим солдатам и к их репутации.

Милое сокровище, я должна кончать и вставать. Все мои молитвы и нежнейшие мысли следуют за тобой. Пусть Бог даст тебе мужество и силу, и терпение. Веры у тебя больше, чем когда-либо, и это то, что тебя поддерживает. Да, молитва и непосредственная вера в милосердие Бога одни дают силу все переносить. И наш Друг помогает тебе нести твой тяжелый крест и большую ответственность. Все будет хорошо, так как право на нашей стороне. Благословляю тебя, целую твое дорогое лицо, милую шейку и дорогие любимые ручки со всею горячностью большого любящего сердца. Какая радость, что ты скоро возвращаешься.

Твоя собственная старая женка.

8.

Царское Село, 20 октября 1914 г.

Мой любимый из любимых,

Опять приближается час разлуки, и сердце болит от горя. Но я рада за тебя, что ты уедешь и увидишь другую обстановку, и почувствуешь себя ближе к войскам. Я надеюсь, что тебе удастся этот раз увидеть побольше. Мы будем с нетерпением ждать твоих телеграмм. Когда я отвечаю в Ставку, я чувствую робость, потому что уверена, что масса офицеров читает мои телеграммы. Тогда нельзя писать так горячо, как бы хотелось. Что Н.П. с тобой в этот раз – для меня утешение. Ты почувствуешь себя менее одиноким. И он – часть всех нас. И ты с ним одинаково понимаешь очень много вещей и одинаково на многое смотришь, а он бесконечно благодарен и радуется, что может с тобой отправиться, так как он чувствует себя таким бесполезным в городе, когда все его товарищи на фронте. Слава Богу, что ты можешь уехать, чувствуя себя совершенно спокойным насчет дорогого Беби. Если бы что-нибудь случилось, я буду писать «ручка», все в уменьшительном, тогда ты будешь знать, что я пишу все про Агунюшку. Ах, как тебя будет мне недоставать. Я уже чувствую такое уныние в эти дни, и на сердце так тяжело. Это стыдно, так как сотни радуются, что скоро увидят тебя, но когда так любишь, как я, нельзя не тосковать по своем сокровище. Завтра двадцать лет, что ты царствуешь и что я стала православной. Как годы пробежали, как много мы вместе пережили! Прости, что я пишу карандашом, но я на диване, а ты еще исповедуешься. Еще раз прости свое солнышко, если она чем-нибудь тебя огорчила или причинила тебе неприятность, поверь, что никогда это не было умышленно. Слава Богу, мы завтра вместе примем святое причастие, это даст нам силу и покой. Пусть Бог даст нам успех на суше и на море и благословит наш флот. Ах, любовь моя, если ты хочешь, чтобы я с тобой побыла, пошли за мной и Ольгой, и Татьяной. Мы как-то так мало видим друг друга, а есть так много, о чем хотелось бы поговорить и расспросить, а к ночи мы так устаем, а к утру мы торопимся. Я кончу это письмо утром.

Как было очаровательно вместе пойти в этот день к святому причащению, и это яркое солнце, пусть оно сопутствует тебе во всех смыслах. Мои молитвы и мысли, и нежнейшая моя любовь сопровождают тебя на всем пути. Дорогая любовь моя, Бог да благословит и охранит тебя, и пусть Святая Дева защитит тебя от всякого зла. Мои нежнейшие благословения. Без конца целую и прижимаю тебя к сердцу с безграничной любовью и нежностью. Навсегда, мой Ники, твоя собственная маленькая женка.

Я переписываю телеграмму Гр.[216] тебе на память.

«После принятия Св. Тайн из чаши умоляя Христа, вкушая от Его плоти и крови, было духовное видение небесной прекрасной радости. Сделай, чтобы небесная сила была с тобой на пути, чтобы ангелы были в рядах наших воинов для спасения наших мужественных героев с радостью и победой».

Благословляю тебя.

Люблю тебя.

Тоскую по тебе.

9.

Царское Село, 21 октября 1914 г.

Дорогой мой, любимый,

Было такой неожиданной радостью получить твою телеграмму. Благодарю тебя за нее от всего сердца. Это хорошо, что ты и Н.П. прокатились на одну из этих маленьких станций: тебя это, должно быть, освежило. Мне было так грустно, когда я видела твою одинокую фигуру, стоящую в дверях вагона. Казалось так неестественно, что ты один уезжаешь. Все здесь так странно без тебя, ты наш центр, наше солнце. Я подавила свои слезы и поспешила в госпиталь, и работала усиленно в течение двух часов. Очень тяжкие раны. В первый раз я выбрила у солдата ногу возле и кругом раны. Я сегодня работала совсем одна без сестры или доктора, только княжна пришла посмотреть каждого из раненых и посмотреть, в чем дело, и я просила ее сказать мне, правильно ли то, что я хотела сделать. Надоедливая м-ль Анненкова дала мне вещи, которые я просила. Потом мы вернулись в наш маленький госпиталь и сидели в разных комнатах с офицерами. Оттуда мы отправились посмотреть маленький пещерный храм под дворцовым госпиталем[217]. Во времена Екатерины там была церковь. Это соорудили в память 300-летняго юбилея. Вышло очаровательно. Все выбрано Вильчковским, чистейший древневизантийский стиль, абсолютно правильно. Ты должен это увидеть. Освящение храма будет в воскресенье в 10 часов, и мы поведем туда наших офицеров и солдат, которые могут двигаться. Там есть доски с именами раненых, умерших во всех наших госпиталях в Ц(арском) С(еле), а также офицеров, получивших Георгиевские кресты или золотое оружие. После чаю мы отправились в госпиталь М. и А.[218] У них несколько очень тяжело раненых. Наверху находится четыре офицера в очень уютных комнатах. Потом я принимала трех офицеров, возвращающихся в д(ействующую) армию. Один лежал в нашем госпитале, а два других в моей краснокрестной общине здесь. Потом я отдыхала. Беби молился здесь внизу, так как я слишком устала, чтобы подняться. Теперь Ольга и Татьяна – в Ольгинском комитете. До этого Татьяна принимала Нейдгардта одна в течение получаса с его докладом. Это так хорошо для девочек: они учатся самостоятельности, и они разовьются гораздо больше, раз им приходится самостоятельно думать и говорить без моей постоянной помощи. Я жажду известий с Черного моря. Дай Бог, чтобы наш флот имел успех. Я предполагаю, что они не дают сведений для того, чтобы неприятель не мог узнать их местонахождения посредством беспроволочного телеграфа.

Царская семья в 1913 г. Сидят (слева направо): Мария, императрица Александра, император Николай II, Анастасия, цесаревич Алексей (спереди). Стоят (слева направо): Ольга и Татьяна

Сегодня ночью опять очень холодно. Хотелось бы знать, играешь ли ты в домино. О милый, как одиноко без тебя! Какое счастье, что мы причастились до твоего отъезда. Меня это укрепило и успокоило. Какая это великая вещь, в такие минуты приобщиться Св. Тайн, и хочется помогать другим, чтобы они тоже вспоминали, что Бог дал эту радость для всех, не как вещь, которую нужно обязательно делать каждый год в посту, но всегда; душа этого жаждет и нуждается в укреплении. Когда я имею дело с людьми, относительно которых я знаю, что они очень страдают, и остаюсь с ними наедине, я всегда касаюсь этой темы, и с Божьей помощью мне много раз удавалось заставить их понять, что это можно делать и что это хорошо, и утешает, и успокаивает усталое сердце. Я говорила также с одним из наших офицеров, и он согласился, и потом был так счастлив, и мужествен, и ему было гораздо легче переносить свои страдания. Мне кажется, что это одна из главных наших женских обязанностей – стараться приводить больше людей к Богу, давать им понять, что он доступнее и ближе к нам, и ждет нашей любви и доверия, и обращения к нему. Многих удерживают застенчивость и ложная гордость. Поэтому надо помочь им пробить эту стену. Я только что говорила прошлый вечер со священником, что мне кажется, духовенство должно было бы больше говорить с ранеными в этом смысле. Очень просто и непосредственно, не как проповедь.

Их души совершенно детские и только временами нуждаются в некотором руководстве. С офицерами гораздо труднее по общему правилу.

* * *

Здравствуй, мое сокровище.

Я так молилась за тебя в маленькой церкви сегодня утром. Я пришла на последние 20 минут. Было так грустно там преклонить колени одной без моего сокровища. Я не могла удержать слез. Но потом я подумала, как ты должен быть рад оказаться поближе к фронту и с каким нетерпением тебя сегодня утром ожидали раненые в Минске. Мы перевязывали офицеров с 10 до 11, а потом отправились в большой госпиталь для трех операций, довольно серьезных: пришлось отнять три пальца, так как начиналось заражение крови и они совсем сгнили. У другого пришлось вынуть осколок, еще у одного – множество кусочков раздробленной кости в ноге. Я прошла через несколько палат. В большой госпитальной церкви шла служба, и мы только на минуту стали на колени на верхних хорах во время молитвы перед образом Казанской Божьей Матери. Твои стрелки скучают без тебя. Теперь я должна отправиться в свой склад в поезд № 4.

Прощай, милый Ники, благословляю и целую тебя еще и еще раз. Я плохо спала, целовала твою подушку и много думала о тебе.

Навсегда твоя собственная маленькая женка. Я всем кланяюсь, особенно Н.П. Я рада, что он с тобой, – Тебе с ним теплей.

10.

Царское Село, 22 октября 1911 г.

Мой любимый,

Уже семь часов, а от тебя нет известий. Ну, я отправилась смотреть мой поезд-склад № 4 с Мекком. Он сегодня вечером отходит в Радом, кажется, а оттуда Мекк поедет повидаться с Николашей, к которому у него несколько вопросов. Он мне говорил по секрету, что Элла[219] хочет отправиться осмотреть мой склад во Львове, но так, чтобы никто об этом не знал. Она сюда приедет так, чтобы Московская публика ничего не знала. В первые дни ноября. Мы страшно завидуем ей и Ducky, но мы все-таки надеемся, что ты пошлешь за нами, чтобы с тобой повидаться. Будет трудно расстаться с Беби, с которым я никогда надолго не разлучалась, но пока он здоров и М. и А. тут, чтобы держать ему компанию, я могла бы уехать. Конечно, я хотела бы, чтобы это была полезная поездка. Лучше всего, если бы я могла поехать моим поездом, одним из санитарных, к месту его назначения, чтобы посмотреть, как они берут раненых, и привезти их обратно, и ходить за ними. Или встретиться с тобой в Гродне, Вильне, Белостоке, где есть лазареты. Но это я все оставляю в твоих руках, ты мне скажешь, что надо делать, где тебя встретить, в Ровне или в Харькове, как тебе будет удобно. Чем меньше будут знать, что я приезжаю, тем лучше. Я принимала Шуленбурга. Он завтра уезжает. Мой поезд, который устраивали Ломан и К-о, отходит, кажется, 1-го. Потом княжна[220] читала нам лекцию. Мы прошли полный хирургический курс, с большим числом предметов, чем обыкновенно, а теперь пройдем анатомию и внутренние болезни, так как хорошо все это знать также и девочкам.

Я сортировала теплые вещи для раненых, возвращающихся домой и опять отправляющихся на фронт. Ресин был у меня, и мы устроились, чтобы поехать в Лугу завтра после полудня в мою «Светелку». Это была дача, подаренная Алексею, за которую я взялась и устроила ее как отделение моей «школы народного искусства». Там девочки работают, сами ткут ковры и обучают этому деревенских баб. Потом они получат коров и кур, и овощи и будут учиться домохозяйству. Теперь они устроили 20 кроватей и смотрят за ранеными. Нам пришлось взять скорый поезд, так как обыкновенные поезда идут медленнее и в неудобные часы. Аня, Настенька и Ресин будут нас сопровождать. Никто ничего об этом не знает. Только м-ль Шнейдер знает, что А. и М. едут, иначе она могла бы случайно отлучиться. Мы возьмем простых извозчиков и поедем в нашей форме сестер милосердия, чтобы привлекать поменьше внимания, так как мы едем осматривать лазарет. М-м Бекер мне надоела, мне было бы гораздо свободнее без нее. – Как гнусно было сбрасывать бомбы с аэроплана на виллу короля Альберта, где он сейчас живет. Слава Богу, вреда не причинили, но я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь постарался убить главу государства потому, что он ваш неприятель во время войны.

Мне нужно отдохнуть четверть часа перед обедом с закрытыми глазами. Буду продолжать сегодня вечером.

Какие хорошие известия! Сандомир опять взят нами и множество пленных, тяжелых орудия и пулеметы. Твое путешествие принесло удачу и Божье благословение. Беби спустился опять, чтобы помолиться, так как я чувствовала себя очень утомленной во всех отношениях. Моя икона была в церкви сегодня утром, а теперь опять висит на своем месте. Сегодня вечером теплее; я открыла окно. Аня в великолепном настроении и радуется своему молодому оперированному другу. Она принесла ему твоего «Скопина Шуйскаго» для чтения. «Агунюшка» для меня выписывал во время обеда на меню – «j’ai, tuas», и т. д., так хорошо! Как тебе должно недоставать маленького человечка! Это такая отрада, когда он здоров. Я по обыкновению мысленно пожелала тебе доброй ночи, поцеловала подушку, и так хотелось мне, чтобы ты был со мной. В мыслях представляю себе тебя лежащим в твоем отделении, наклоняюсь над тобой, благословляю тебя и нежно целую все милое лицо. Ах, мой милый, как бесконечно ты мне дорог. Если бы только я могла помочь тебе нести твою тяжкую ношу, так много таких нош давят тебя. Но я уверена, что все представляется и ощущается по-другому теперь, что ты там, это тебя освежит, и ты услышишь массу интересных вещей. Что делает наш черноморский флот? Жена моего прежнего «крымца» Лихачева писала Ане из гостиницы «Киста»[221], что снаряд разорвался совсем близко оттуда. Она уверяет, что один из наших выстрелов попал в немецкое судно, но что наши мины его не взорвали потому, что Эберхардт их (как это сказать?) «ausgeschaltet». Я не могу найти слова, голова моя одурела. Вероятно, наша эскадра собиралась выйти. По ее словам, они разогревали котлы, когда начались выстрелы. Ну, это может быть дамская болтовня, может правда, а может и нет. Я вкладываю телеграмму от Келлера, посланную через Иванова на имя Фредерикса для меня. Вероятно, ответ на мою телеграмму, поздравляющую его с Георгием. В каком нервном состоянии должен быть Боткин теперь, что Сандомир взят. Хотела бы знать, жив ли еще теперь его бедный сын. Аня посылает тебе бисквиты, письмо и раскрытые газеты. У меня не будет времени писать завтра днем, так как мы на полчаса идем в церковь, потом в лазарет и к половине второго в Лугу, а назад к семи. Я буду лежать в поезде, езды два часа туда и два обратно. Прощай, мое Солнышко, мой собственный, спи хорошо, пусть святые ангелы охраняют твою постель, и пусть Святая Дева оберегает тебя. Мои нежные мысли и молитвы всегда витают над тобой. Тоскую по тебе и жажду тебя, и остро переживаю минуты твоего одиночества. Благословляю тебя.

* * *

Здравствуй, любовь моя.

Светло и солнечно. Нам сегодня утром было мало дела, так что я могла сидеть почти все время и не устала. Мы пошли на минуту к м-ме Левицкой, чтобы взглянуть на ее 18 раненых. Все наши старые друзья. Теперь нам надо поесть и отправляться.

Какая досада! Графиня Адлерберг узнала, что мы едем, и тоже хочет с нами. Но я сказала Изе[222] ответить, что она ничего не знает и что раз я ничего не говорю, значит, я хочу, чтобы никто не знал, чтобы я могла лучше все увидеть, а то будут все для меня подготовлять. Прощай, милый, благословляю и целую тебя еще и еще раз.

Твоя собственная женка.

Привет Н.П., которому мы посылаем эту карточку.