Читать онлайн Иерихон бесплатно

I

– Командор… – камердинер тактично умолк секунд на тридцать.

Кампари не спал, а вспоминал, смежив веки, кто он такой и каких действий от него ожидают.

– Вас хочет видеть госпожа Валентина. Офицер Отдела Внутреннего Контроля.

– Я в курсе, кто она такая, – Кампари резко сел. – Время?

– 6:30. Оденетесь?

– Бессмысленно. Зови её.

Он встал и, голый, подошёл к окну. Солнце палило нещадно, врываясь в комнату сквозь тяжёлые шторы. Необычная погода для весны.

– Воздух сегодня красный. Кирпичные стены фильтруют свет, – выдал Кампари вместо приветствия.

– Чушь не неси, – фыркнула вошедшая.

Не оборачиваясь, Кампари знал: гостья деловито раздевается. Ремень с кобурой – на крючок. Сапоги – под стул.

– Когда ты переедешь? – любой вопрос Валентины звучал упрёком. – Девять минут сорок секунд на путь от ворот до твоей двери. Лишние повороты, спуски, подъёмы. Нелогичное расположение лестниц. Огромная территория используется совершенно бестолково.

– Какие-то дилетанты отгрохали монастырь до моего рождения. Досадное недоразумение, – ухмыльнулся он в окно.

– Недоразумение – это ты, третий год без пункта связи, на отшибе.

– Я живу здесь дольше трёх лет.

– Но командорские эполеты носишь два года, – гостья раздражённо втянула воздух ртом. – Ты понял, что я имела ввиду. Оттягивать переезд уже неприлично.

– Неприлично? Ты же презираешь условности.

– Причём тут условности? Речь об элементарном удобстве.

– Твоём удобстве, – огрызнулся Кампари. – Меня всё устраивает.

– Да хоть бы и моём. Подумай о ком-то кроме себя, для разнообразия.

– Слушай, я не принуждаю тебя каждое утро преодолевать непомерное расстояние от ворот до моей кровати.

Воздух пропитался раздражением, нейтрализовать которое Кампари не мог, зато усугубить – с лёгкостью. Он обернулся на несколько секунд раньше обычного, и досада в глазах гостьи приобрела оттенок ненависти.

Валентина раздевалась по собственной инициативе, но прямых взглядов не любила. В форме она выглядела внушительно: широкая спина, крепкие бёдра, сапоги плотно облегают икры. Под комбинезоном обнаруживались мягкая грудь и розовая кожа без намёка на загар, отчего живот и ноги казались особенно голыми. Одетая Валентина была железной. Собственная плоть каждый раз становилась для неё неприятным сюрпризом.

– Что уставился? Я готова.

Злое и долгое соитие всегда заканчивалось в молчании. Ванну принимали по очереди.

Выйдя на балкон, Кампари обнаружил Валентину в полном обмундировании, с чашкой в руках. Жидкость, которую в Агломерации снисходительно называли «кофе», оставила тёмные следы в уголках её губ. Шаткий облезлый стул, круглый столик, чашка, – всё это рядом с Валентиной выглядело до смешного мелким.

Кампари занял второй стул и без аппетита уставился в тарелку. Поджаренная курица, яичница, ломтик хлеба. Грех жаловаться, но надоело до чёртиков.

Валентина оглядела его: мокрые волосы, рубашка застёгнута не на все пуговицы.

– Форму надень. Мы на улице.

– На третьем этаже, – он криво ухмыльнулся.

– Всё равно на улице.

– Здесь, мягко говоря, мало прохожих.

Под окнами и впрямь царило безлюдье и безмолвие: сквозь мостовую проулка пробивалась трава, из-под ворот выбегал ручей, чей источник прятался на нижних уровнях монастыря. Рыжая вода пересекала проулок, журча между низкими заборами древних, пустых особняков, уцелевших лишь потому, что занятая ими земля считалась бесполезной, – за ними, в зарослях боярышника и черёмухи, в километре от монастырской стены, скрывался барьер. Никто не хотел жить и работать поблизости.

– Надень форму.

– Я тут главный, нечего мне приказывать, – Кампари улыбался, чтобы не плеснуть кипятком ей в лицо.

Он выдавал желаемое за действительное. Отдел Внутреннего Контроля, который Валентина вот-вот возглавит, для того и существует, чтобы проверять на вшивость всю Агломерацию, включая командование. Кто после этого главный – большой вопрос. Впрочем, нет, не вопрос: расстановка сил ясна как день.

– Надень форму.

– Не понимаю, о чём ты. Командорской формы не существует, – Кампари хихикнул. – Я её отменил.

– Но весь Центр ходит то ли в пальто, то ли в пиджаках, несовременных и непрактичных, – она хлопнула ладонью по столу, кофейник жалобно звякнул. – Даже в моём отделе нашлись желающие радикально сменить облик. И всё из-за тебя!

– Вот пусть эти жертвы моды и варятся вкрутую! – взорвался Кампари. – А я залезу в сюртук, когда погода испортится. Кстати, именно так раньше назывался «то ли пиджак, то ли пальто».

– То, что надето на командоре – уже не мода, а правило!

– Опять превращаешь моё личное дело в общественное.

– Нет у тебя личных дел.

Кампари посмотрел на крыши и заросли. Нет у него личных дел. Ни у кого их нет. Агломерация много лет варится в собственном соку, и бежать отсюда некуда.

Для учёных и мистиков барьер стал головоломкой без решения, для прочих – фактом из разряда «Небо – сверху, земля – снизу. Упадёшь с двадцатого этажа – разобьёшься».

Впрочем, барьер вызывал чуть больше любопытства, чем закон гравитации. Жители центральных районов гадали: как выглядит граница? Глухая стена, колючая проволока под током? Обрыв, за которым вечная ночь и первозданный хаос? Виден ли барьер невооруженным глазом? Если нет, можно ли случайно врезаться в него?

На окраинах понимали, что последняя гипотеза ближе к истине, посему и возникла своеобразная полоса отчуждения. Барьер не нуждался в часовых – желающих приближаться к нему и так не было.

Лет в шестнадцать – в поисках первозданного хаоса – Кампари пробрался через заброшенные сады под стенами монастыря, ободрал руки и лицо, испачкал ботинки, подумал, что близок к цели, стоило зарослям поредеть, но упёрся в кованый забор. Рядом журчал ручей, впереди, за особняками и переулком, высилась кирпичная монастырская стена.

Кампари решил, что сбился с курса, но во второй раз, внимательно следя за направлением, он шёл по примятой траве, по сломанным и срезанным веткам – и вернулся на то же место.

Проведя в гуще зарослей весь световой день, он наконец понял, что называли барьером. Впереди переплетались кусты сирени, черёмухи, боярышника, кленовые стволы чернели на фоне буйной зелени. Те же самые клёны и кусты, что за спиной. Ничто не мешало вытянуть руку, сделать шаг. Ничто не отбрасывало назад. Он шёл, не меняя направления, и выходил под стены монастыря.

Кампари бросился искать продолжение ручья. Если русло проходит через барьер, то на стыке попираются законы физики: встречные потоки не пенятся в водовороте, подтапливая берега. Но если встречных потоков нет? Если ручей невозмутимо продолжает движение, выходя за барьер? Следующим утром Кампари обнаружил, что ручей не приближается к границе ближе чем на десять метров, а в трёх километрах к северу впадает в маленькое озеро.

Но кто докажет, что, пересекая барьер, не попадаешь в другой город, как две капли воды похожий на первый?

В то лето ботинки Кампари пропитались кровью. Агломерация – не место для пешеходов, но он прошагал её из конца в конец, не пользуясь Линиями – паутиной рельс, изрезавших небо. Он рассматривал трещины на мостовой, пыль на стёклах теплиц, форму луж. Он заглядывал в каждый угол, полз по насыпям, рискуя соскользнуть и переломать ноги, протискивался между заборами, приводя в негодность одежду, рассчитанную на целый сезон, поднимал глаза к Линиям и ругался словами, происхождение которых для него самого представляло загадку, но упорно пробирался через фабричные комплексы, тратил часы, чтобы обогнуть ангары, где строились новые вагоны, а в следующий раз шёл напрямик – по крышам.

Он выучил город наизусть, обошёл Агломерацию по окружности, проверяя, везде ли барьер ведёт себя одинаково. По линии стыка он двигался поступью канатоходца, раскинув руки, и упивался безвыходностью.

Понять природу барьера эти походы не помогли, зато пригодились, когда по протекции монастыря Кампари попал в старшую школу при Центре Командования. Никто не тратил на пешие прогулки более десяти минут: горожане от мала до велика пользовались Линиями. На фоне товарищей, привыкших видеть Агломерацию с высоты двадцатого этажа, Кампари проявлял незаурядную осведомлённость.

– У тебя круги вокруг глаз, – Валентина вторглась в ход воспоминаний.

– Непорядок, – усмехнулся он.

– Ты здоров?

– Разве может быть иначе? Мой статус предполагает медицинские осмотры два раза в месяц.

– Значит, не хватает сна, – не унималась Валентина. – Просыпаешься до восхода, чтобы встречаться с кем-то ещё?

– А не легче предположить, что я ложусь за полночь? – засмеялся Кампари. – Размышляю над государственными делами? Бьюсь головой о тайну мироздания?

– Не легче, – отрезала гостья. – Даже твоя распущенность не заведёт так далеко. Не спать в тёмное время суток? Что дальше? Курить, резать собственную кожу? Если память мне не изменяет, последнее самоубийство зафиксировали сто двадцать шесть лет назад, да и случаи неизлечимого безумия – редкость.

– А вдруг я изменяю тебе после обеда или, хуже того, на сон грядущий?

– «Изменяешь»? Что за добарьерные словечки? – фыркнула Валентина. – Медики восемьдесят лет назад установили, что самое здоровое время для секса – утро. Закон о контроле рождаемости приняли в том же году. Ты не можешь этого не знать.

Кампари снова смотрел в сторону барьера.

Замкнутое существование Агломерации не обернулось катастрофой только благодаря миллиону правил, порой абсурдных, но неукоснительно исполняемых.

Население не выродилось. Состояние воздуха, воды и почвы – удовлетворительное. Пища производится в точно спланированном количестве. Землю используют по максимуму: жилые и рабочие кварталы перемежаются теплицами, заводами, птицефабриками. Государству в миниатюре барьер пошёл на пользу: на ограниченной территории легче навести порядок.

Архивы хранили историю другого, огромного мира, но не проливали свет на появление границы. Первозданный хаос за барьером стал самой гротескной теорией. Большей популярностью пользовалось мировоззрение попроще: война, экологическая катастрофа, или оба явления одновременно, превратили остальной мир в непригодную для жизни пустыню, но гениальное технологическое решение (чудо, физическая аномалия, божья милость – тут мнения расходились) спасло город от гибели и постепенного отравления.

Ходил и другой слух: мир за барьером жив, но там располагаются враждебные государства, которые захватят Агломерацию, стоит барьеру рухнуть, поэтому существует «тайное правительство», которое выше Центра Командования, Отдела Внутреннего Контроля и Медицинского Совета – оно-то и занято обороной границы.

Существование враждебных государств не доказано, но контакт с ними на всякий случай запрещён под страхом смертной казни.

– Я ожидала, что к тебе начнёт таскаться другая женщина, – гостья не давала уйти от темы. – Я ведь не в твоём вкусе. Тебе нравится колоться о подвздошные кости и с двух шагов не различать признаки пола, – Валентина на секунду опустила взгляд: перекрёсток ремней зажало между полушариями груди. – Надеюсь, это вообще – женщина? – восклицание изображало внезапное подозрение, но Кампари знал: реплика отрепетирована. Ему полагалось, отрицая худшее, признаться в прочих грехах.

– Не вижу смысла это обсуждать, – он прикрылся улыбкой, оставляющей пространство для интерпретаций. – Я сам тебе не нравлюсь, но признаю твоё право на свободу совести.

– Нет такого права, – пробормотала Валентина и уставилась на командора крупными голубыми глазами. – Почему, по-твоему, мы – любовники?

«Нахваталась от меня старомодных понятий», – подумал Кампари.

– Это не секрет, – командор по-прежнему широко улыбался. – Ты предпочитаешь держать меня за… – он заполнил паузу скабрёзной гримасой. – На коротком поводке. Подозреваешь, что я – забарьерный монстр. Или хуже того – резидент, засланный мифическим враждебным государством.

– Ты что, намекаешь на обвинения, предъявленные тебе полтора года назад? – медленно произнесла она. – Это непорядочно. Я была нездорова, – уязвлённый тон гостьи не вязался с напряжённым вниманием в глазах. – Я не из тех, кто предаётся фантазиям о забарьерных чудовищах. Я не верю в тайное правительство по той же причине, по какой не хожу сюда читать молитвы. Я верю в то, что могу увидеть, потрогать, взвесить. Всё прочее – выдумки людей, у которых слишком много свободного времени.

«С некоторых пор слова у тебя расходятся с делом», – подумал он, но прикусил язык, чтобы вынудить её продолжать.

– Но ты мне и правда не нравишься, – заключила Валентина. – В том смысле, что ты – подозрительный тип, Кампари. За десять лет, что я тебя знаю, ты ни капли не изменился.

– Обычное дело, с нашим-то уровнем здравоохранения.

– Наша медицина призвана как можно дольше сохранять способность к труду, но ты – другое дело. Согласись, весьма необычно в двадцать пять иметь то же телосложение, что в пятнадцать, при том, что ты не из тех, кто недоедает. Волосы у тебя – всегда ровно по плечи, будто вообще не нуждаются в стрижке.

– Что ж, здесь ты права. Потому и не решаюсь отрезать – вдруг обратно не отрастут?

– Павлин неистреблённый.

– Обратись в Медицинский Совет, пусть выдадут свидетельство – такое же, как о твоём «нервном расстройстве». Так и напишут крупными буквами: «В причёске командора не обнаружено аномалий». Что-нибудь ещё?

– Царапина над левой бровью. Ей тоже десять лет.

– О, земля благополучия! – Кампари прикрыл ладонью левый глаз. – Шрамов никогда не видела?

– Это не шрам. На ней свежая корка, будто вчера запеклась.

– Дурная привычка, – лицо Кампари вытянулось. – Расковыриваю. Из года в год. Вот и не заживает. Это всё, что тебя смущает?

– Ты завёл личную армию.

– От волос и царапин к армии? Подумаешь, двадцать человек.

– Двадцать вооруженных человек. Тебе самому револьвер полагался как знак отличия – не более.

– Это ты научила меня стрелять.

– И жалею об этом.

– Ничего я не заводил, – не без ностальгии улыбнулся Кампари. – Экс-командор припёр меня к стенке: «Не знаю, куда девать свежую кровь. Пять человек, почти ваши ровесники. Пока вы в гордом одиночестве сворачивали графики в плевательные трубочки и развлекались резьбой по казённым стульям, я терпел. Но если за порчу имущества возьмутся шестеро… В общем, займитесь ими».

– Что я буду с ними делать? – опешил Кампари.

– Научите их чему-нибудь полезному, – отмахнулся старый командор.

– Кто, я?

– Мы вас тут держим за детальное знание города, – командор не растерялся. – Вот этому и научите.

Сначала Кампари взбесился от того, что на него повесили отряд выпускников. «Детально изучить город? Извольте». Он таскал «подопечных» по своим старым маршрутам. Выпускники выли, спрашивали, для кого построили Линии. Потом втянулись.

Марш-броски были веселей корпения над графиками, а когда Кампари привёл их на пустырь у южного барьера, раздал списанные задним числом револьверы и объявил, что отныне обучение сходит с рельсов закона, они полюбили его.

Экс-командор питал слабость к рассуждениям о мудром использовании человеческих ресурсов. Жертвой этой слабости пал он сам, Кампари, и, в каком-то смысле, вся Агломерация.

Через год после «притока свежей крови» он вызвал двадцатидвухлетнего Кампари к себе и поставил того перед фактом:

– Вы будете моим преемником.

Челюсть Кампари едва не стукнулась об стол, а старый командор невозмутимо подвёл научную базу:

– Вы – талантливый молодой человек, но нужно иметь опыт и проницательность, чтобы использовать ваши качества во благо. Выражаясь старомодно, вы – не командный игрок. Я не доверю вам и на морковной грядке работать, если слева и справа будут локти товарищей. Люди свободных профессий пока не влезают в графики необходимости, таким образом, вас нужно либо посадить в моё кресло, либо расстрелять.

«Опытный и проницательный человек расстрелял бы», – подумал Кампари.

– Сейчас управлением занимаются специалисты солидного возраста, – продолжил старый командор, перестав смеяться. – Стандартное воспитание нивелирует психологические разрывы между поколениями, но природа берёт своё: я наблюдал, как выпускники старшей школы идут за вами.

– Это бред, – сказал Кампари госпоже настоятельнице вечером того же дня.

– Отчего же? Вы пользуетесь влиянием на свой отряд, – возразила она. – А говорили, нет задатков лидера.

– Это не пройдёт с целым городом! – стонал он. – Разумеется, я пользуюсь влиянием! Я заставил их почувствовать себя избранным меньшинством!

– Но это работает, – усмехалась настоятельница.

– Конечно, работает! Со мной бы сработало.

До того момента оружие полагалось лишь офицерам Отдела Внутреннего Контроля, а командор пользовался сомнительной привилегией иметь револьвер, но не стрелять из него, потому «контролёры» забили тревогу и потребовали распустить незаконное формирование. Старый командор развёл руками – нельзя приказом распустить то, чего никто официально не создавал – и предложил узаконить «эту банду», присвоив ей название «Отряд Критических Ситуаций».

Кампари брезгливо морщился: «Ещё бы отрядом критических дней обозвали». Он не любил, когда вещи не называют своими именами.

Дело закончилось арестом Кампари вместе с подопечными и шестинедельным разбирательством на тему: «Не угрожает ли общей безопасности предложенная командором поправка?».

Господин Мариус, глава Отдела Внутреннего Контроля, открытого конфликта с Центром не желал. Раскол был чреват потрясениями, а игра не стоила свеч, поэтому «банду» отпустили, а поправку к закону об оружейных привилегиях приняли.

– Двадцать человек, преданных не Агломерации, а именно тебе, – задумчиво сказала Валентина. – Это аморально.

– Совершенно согласен. Я не требую от них личной преданности.

– А говорят, на личной преданности вся ваша незаконная организация и держится.

– Во-первых, вполне законная, во-вторых, кто говорит?

– Люди.

Кампари фыркнул, Валентина прищурилась, снова вглядываясь в лицо командора.

– Ты не любишь Агломерацию, – констатировала она. – Не уважаешь нас. Притом какая головокружительная карьера! В пятнадцать – приживала в монастыре, не знающий того, что доступно ребёнку в семь, в двадцать три – командор. Все разводят руками и не понимают, как так вышло: ты – человек, отвечающий за всё!

– Отвечать за всё – нетрудно, – нахмурился Кампари. – Система работает сама по себе. Остаётся не дышать на шедевр и следить, чтобы прочие на него не дышали.

Они замолчали, вспоминая, с чего же начался диалог.

– Положим, ты не суеверна, – Кампари отхлебнул «кофе» и привычно поморщился. – Не веришь ни в забарьерных монстров, ни во враждебные государства. Во что ты веришь?

– Ты – ставленник монастыря, – Валентина придирчиво окинула взглядом балкон, проулок и кирпичную стену. – Настоятельнице мало того, что здесь государство в государстве. Она решила выпустить щупальца наружу и создала тебя.

«Выпустить щупальца наружу», – отметил про себя Кампари, «Тоже моя формулировка. Только я о других щупальцах говорил».

– Монастырь не вмешивается в жизнь Агломерации, – улыбнулся командор.

– Ещё как вмешивается. Об этой кирпичной развалине сто лет вспоминали только при выборе имён, ради учебников латинского, если не считать фантазёров, у которых потребность в религии перевешивает здравый смысл. Мне их не понять, но горстка подобных индивидов, наверное, будет существовать во все времена.

– Ничего себе, горстка – два миллиона граждан, – вставил Кампари.

– Твоё восхождение подогрело интерес к монастырю, – Валентина пропустила замечание мимо ушей. – За прошедший год только ленивый сюда не приезжал: посмотреть библиотеку, хранилище, теплицы. Интернатские воспитатели приходят «посоветоваться с братьями и сёстрами» – с теми, кто, по сути, живёт вне города! Безумие.

– Не преувеличивай. Люди загибаются без новых впечатлений, а внутри барьера нового нет – только хорошо забытое старое. Расслабься, мода – дело изменчивое.

– Кстати о моде, на которую твой специфический облик неизбежно влияет…

– После «монастырских щупалец» мы снова заговорим о моём облике? Как мелко.

– Тлетворное воздействие на умы всегда начинается с мелочей.

– Кстати о мелочах. Начну злоупотреблять властью прямо сейчас, – Кампари заржал, оценив выражение её лица. – Пора освободить в теплицах место под настоящий кофе. Несколько поколений пьют синтетическую дрянь, – он указал на кофейник.

– Проверь графики необходимости, – сухо ответила Валентина. – Где ты возьмёшь образцы природного кофе? Они утеряны. Или здесь и не такое растёт? Слушай, Кампари, Отдел Внутреннего Контроля найдёт управу на монастырь. Определись, насколько тебе дорого твоё положение.

– К чему такой серьёзный тон? Мы не договорили о переписывании законов. Вот ты упомянула процедуру наименования. Десятилетние дети берут имя раз и навсегда, – считаешь, это разумно?

– Если всех оставлять под номерами, числа будут слишком длинными. Это неудобно.

– Да нет, я говорю о том, что в десять человек может думать о себе одно, а в двадцать – ровно противоположное.

– До двадцати ходить под номерами – тоже не вариант, – Валентина задумчиво стучала пальцами по столу. – Уже в семь обращение «Человек номер 357964» затрудняет контакты. Но несколько безымянных лет в интернате необходимы для определения характера.

– Я похож на того, кто предложит обращаться по номерам ко всему населению моложе двадцати? Напротив, можно разрешить смену имён. Полагаю, ты или госпожа Авила ни разу не пожалели о принятом решении, но другие – могли.

– Неразбериха и лишняя бюрократия, – отрезала Валентина. – Граждане перестанут ответственно подходить к выбору. Удобно сразу определять по имени, что человек из себя представляет или на что претендует. Исключения можно по пальцам пересчитать, – Валентина посмотрела ему в лицо. – Ты от собственного имени решил избавиться? Окончательно похоронить тёмное прошлое в архивах?

– Ехидство смотрится на твоём лице инородно, – усмехнулся Кампари. – Нет у меня тёмного прошлого, а со своим именем я совершенно счастлив.

– Да? И какие выводы должен сделать человек, который слышит его впервые, кроме того, что звучит оно странно? Оно вообще латинское?

– Естественно. Означает «лагерь» или просто «поле».

– То есть не говорит о твоей личности ничего. У тебя всё не как у людей. По-хорошему таких, как ты, в Агломерации вообще быть не должно.

Ножки стула скрипнули по плитке балкона. Через час их обоих ждали на службе, и Валентина засобиралась первой. Кампари не поднялся, чтобы проводить её.

– Сколько можно перемалывать одно и то же? – он обращался не столько к гостье, сколько к остывшей яичнице. – Моё существование не входило в планы Медицинского Совета, но убивать меня – не ко времени, а женщины, которая произвела меня на свет вопреки закону о рождаемости, давно нет в живых. Ничего не поделаешь, поздно искать виноватых.

Валентина уже была в комнате. По шорохам и щелчкам Кампари точно определял, что она делает. Проверила ремни, отряхнула сапоги от пыли, заглянула в зеркало: ни одна прядь волос не выбилась из пучка.

Он ждал, что вот-вот скрипнет и захлопнется дверь, но вместо этого Валентина вернулась на балкон и наклонилась к его виску. Он не шевельнулся.

– Искать виноватых никогда не поздно, – голос у неё был злой и тихий.

II

Многоугольник монастыря представлял собой анахронизм лишь снаружи: по стенам, в которых располагались жилые комнаты, архив, библиотека и хранилище ценностей, давно провели электричество. То же касалось теплиц, занимавших львиную долю внутренней территории.

Старомодные высокие окна, крошащийся кирпич, сама форма постройки, огромная горизонтально, вопреки вертикальности зданий последнего столетия, – всё это казалось инородным на фоне Агломерации. Центральная башня, где обитала настоятельница, в свою очередь выбивалась из ансамбля монастыря пепельным цветом камня, а её округлость противоречила жёсткому рисунку стен.

На предложение электрифицировать башню госпожа Авила отвечала смехом: «Согласно графикам необходимости, у Агломерации есть более насущные дела».

Сверкая едва нашитыми командорскими эполетами, Кампари сказал настоятельнице: «У Агломерации нет более насущных дел. В этой башне столько бумаги, что не ясно: здесь продолжение архива и библиотеки, или библиотека и архив – дополнение к вашему кабинету. Световым днём вы не ограничиваетесь, так давайте перестанем подвергать испытаниям ваше зрение».

Госпожа Авила выслушала его, не перебивая, и заключила: «Я достаточно быстро хожу, чтобы подняться на стены, как только мне потребуется лампа». И Кампари оставил её в покое.

Настоятельница действительно быстро ходила и быстро принимала решения. Кампари долго пытался угадать её возраст, спрашивал обитателей монастыря и не верил ни одному ответу.

Вокруг её глаз и уголков рта собрались тонкие морщины, но длинное, гибкое тело казалось почти юным. Притом Кампари не сильно удивился бы, окажись она старше барьера. Однажды он заявил, что в ней есть «нечто египетское», чем крайне её рассмешил.

Правило о регулярных осмотрах не делало исключений для настоятельницы, но врач много лет выходил из башни, посмеиваясь, если не напевая, словно обсудив всё, кроме здоровья госпожи Авилы, истинное состояние которого представляли лишь она сама да господь, если он существует.

Получив неограниченный доступ к архивам, Кампари увидел, что настоятельнице слегка за пятьдесят. Впрочем, у командора не было оснований доверять всему, что заверено тремя печатями.

Стрелки на часах приближались к полуночи, овальная зала терялась в полумраке. Два трикирия оплывали воском на длинном столе.

– Что у меня в стакане? – от неожиданности Кампари поперхнулся.

– Не нравится? – с живым любопытством спросила госпожа Авила.

Он пригубил густую липкую жидкость ещё раз, теперь вдумчивей, и поднял стакан к свече.

– Закатный цвет обещал приторный фруктовый ликёр, – объяснил он. – Горечь была сюрпризом, – сделал большой глоток и, поморщившись, заключил: – Нравится.

– Самопознание никому не даётся легко, – усмехнулась настоятельница.

– Что вы имеете в виду?

Их разделяло полтора метра белой скатерти. За десять лет вечерние встречи не утратили торжественности, даже церемониальности.

– Вы поймёте. Позже, – госпожа Авила редко напрягала голосовые связки, однако слова звучали не менее чётко, чем вырисовывались черты её лица в рыжем шаре света.

– Иногда мне хочется запустить в вас стулом, – улыбнулся Кампари.

– Желание вполне обыденное, – уверенно ответила настоятельница. – А вы могли бы? Тут давно не случалось кровавых драм. Люди устают, если ничто не тревожит их воображение. Именно поэтому вам следует быть осторожным. Валентина окончательно демонизирует ваш образ, если посчитает это необходимой мерой, и вас порвут на фантики с плохо скрываемым сладострастием.

Командор подумал о Валентине, сладострастии, фантиках, и предпочёл сосредоточиться на стакане.

– Мне знаком этот вкус. Определенно знаком. Что там?

– Горечавка, аир, померанец. Всего не перечислю. С нашими ресурсами следовать оригинальному рецепту трудно, но получилось, по-моему, сносно, даже с искусственным кармином. Разводить кошениль было не с руки. Так значит, Валентина по-прежнему не может успокоиться на ваш счёт. Я её понимаю: мне вы тоже сначала не понравились.

– А кому понравится выходец из-под земли?

– Ещё и такой неразговорчивый. «Кто вы? – Кампари. Сколько вам лет? – Пятнадцать». На прочие вопросы – никакой реакции.

Он помрачнел. Тот день помнился смутно, больше – по пересказам настоятельницы. Первые пятнадцать лет жизни представляли собой terra incognita, поэтому о смене имени речи не шло: он цеплялся за него как за ключ. Замочную скважину предстояло найти.

Кампари быстро выбрал сказку про барьер, которая нравилась ему больше прочих. Первозданный хаос волновал воображение, но не давал альтернативы, выжженная войной пустыня – тем более. Поэтому он уверовал во враждебные государства.

Ведь что-то подсказывало: жизнь может быть устроена иначе, законы и правила – не истина на все времена, а ответы на запросы переменчивой среды, и он, Кампари, в этой среде – инородное тело.

На предмет того, как это самое тело попало в Агломерацию, у него тоже появились соображения. Если он родился за барьером, а в пятнадцать оказался в монастыре с утекшей сквозь пальцы памятью, возможно, он заслан в Агломерацию, чтобы разрушить идеальную систему изнутри или взломать барьер. Утекшая память – надёжная защита. Даже если он попадёт под подозрение, то на допросе не сообщит ничего конкретного, потому что ничего не знает. Если некая цивилизация вместо техники развивала мозг, что помешало бы ей подготовить идеального резидента – чистый лист?

Сначала Кампари развлекался этими фантазиями, когда декреты, графики и гражданское воспитание набивали оскомину. Со временем он окончательно поверил в собственный вымысел, и высокомерие человека, осознавшего свою исключительность, смешалось со стыдом и тревогой.

Просветление неизменно совпадало с периодами отчаяния и апатии: тогда он вспоминал, что сам придумал себе роковое предназначение, и дотошно отделял зёрна фактов от плевел предположений. В сухом остатке выходило: физически он отличается от прочих горожан. Слегка.

Валентина не ошиблась: у Кампари действительно не росли волосы и не заживали царапины, с которыми он появился в монастырских подвалах. Медики, не найдя объяснений, постановили: «Некоторые процессы в организме замедлены, а патология это или эволюция – покажет время». Кампари тактично не упоминал о том, что синяки и порезы, полученные после явления в подвалах, заживали с обычной скоростью.

– Я думала, вас подослали снаружи, – призналась настоятельница.

– Снаружи? – переспросил Кампари почти с надеждой.

– Отдел Внутреннего Контроля давно хотел привлечь монастырь к ответственности за то, что наши теплицы не соответствуют графикам необходимости.

– Смешно. Теперь Валентина считает меня ставленником монастыря.

– А сами вы что думаете на этот счёт?

– Я не разделяю её уверенности, – усмехнулся Кампари. – В чём-то я, безусловно, ваш человек. Контролёры начнут вмешиваться в дела монастыря только через мой труп. Я выполню любую вашу просьбу. Но вы же ни о чём не просите. Чаще я прошу вас об одолжениях. Вы меня здесь поселили, придумали мне биографию, десять лет руководили моими действиями, и вот к чему это привело, – он кивнул на командорские эполеты.

– Руководить вами? Полно, вы сами-то в это верите?

– Вы как-то заметили, – он посмотрел в сторону, – что путь, который выбрала Агломерация – не худший, но тупиковый, и что он определён не барьером. Что человечество пошло по простой, технологической дороге на заре истории.

– Вы думаете, я хотела развернуть человечество на 180 градусов с вашей помощью?

Кампари покачал головой.

– С такими целями вы бы взялись за дело сами. Я долго не понимал, почему, с вашим умом и энергией, вы не пробились к власти.

– А теперь поняли?

Кампари несколько секунд смотрел на неё, прищурившись.

– Масштаб не ваш. Управлять миром, заключенным в барьер – рутина. Лично я чувствую себя белкой в колесе, и часто жалею, что послушал вас и поступил в старшую школу при Центре.

– Увы, позволить вам связать жизнь с монастырём я не могла, – госпожа Авила откинулась на спинку кресла. – У нас много общего, но пути – разные. О вашем пути и поговорим. Вы хотите перевернуть город с ног на голову?

Кампари засмеялся.

– Я долго считал, что в этом моё призвание. Представлял, что заставлю Агломерацию жить так, будто барьера нет, и тогда он лопнет сам, как мыльный пузырь.

– Пузырь – это изящная концепция. Так вы – слегка мессия? – судя по всему, настоятельница развлекалась.

– Скорее, бич божий, – ответил Кампари ей в тон. – Агломерация страдает амнезией, не помнит главного: как появился барьер. Иначе говоря, не понимает, что сделало её тем, чем она является. У меня тот же диагноз. Не знак ли это?

– Нет смысла думать, что мир крутится вокруг вас. Проще поискать большую рыбину, что ходит кругами.

Загадку Кампари пропустил мимо ушей.

– Я прекрасно понимаю, что мир не настолько ограничен, чтобы вертеться вокруг меня.

– Не настолько органичен, вы хотели сказать?

Они тихо рассмеялись, потом помолчали. Командор сделал ещё несколько глотков из стакана.

– Однако, положение у вас нынче шаткое, – мягко заметила госпожа Авила. – Даже подвешенное.

– Как у Дамоклова меча, – огрызнулся он.

– Вы любите этот город? – с нажимом спросила настоятельница.

– Нет, – честно ответил Кампари. – Я даже не могу называть это городом. Официальное «Агломерация» подходит лучше.

– Почему? Раньше этот вопрос не возникал, но теперь у вас завелись друзья, которые родились и выросли на здешней земле.

– И которые долго не протянут, если позволить механизму работать исправно, – Командор задумался. – Я бесконечно уважаю прагматизм этого места, но он мне чужд. Представьте себе мир, которому повезло больше. Мир, не загнанный в рамки необходимостью выжить, развращенный свободным временем, распорядившийся своей удачей с душераздирающей небрежностью.

– Полагаю, жить в таком мире сложней.

Командор допил горький ликёр, чтобы заглушить желание рассказать о том, что он – бомба замедленного действия, заброшенная в Агломерацию из-за барьера. Вечер за вечером он вовремя вспоминал: у него всего лишь разыгралось воображение.

– Если подумать, я люблю монастырь, – тихо сказал Кампари.

– Он соответствует вашим стандартам, – усмехнулась госпожа Авила. – Мы беспечны. Живём с размахом, – она коснулась трикирия, увитого бронзовым плющом, потом кивнула на свой недопитый стакан: – А наши чудеса не приносят практической пользы.

– Но Агломерация дала почву, на которой эти стены могут стоять, – сказал он упавшим голосом. – Если бы здесь шли войны и рушились устои, если бы по улицам текла кровь, а воздух дрожал от залпов, монастырь первым исчез бы с лица земли. Именно поэтому я больше не чувствую себя вправе переворачивать жизнь с ног на голову.

– Вы повзрослели, командор, – улыбнулась госпожа Авила. – Но люди часто совершают то, на что не имеют права.

Кампари откинулся на спинку стула, пряча лицо в тени.

– Вы верите в то, что другие миры существуют? – спросил он, чтобы сменить тему.

– Конечно, – невозмутимо ответила настоятельница. – Вы сами заметили, что мир внутри монастырских стен разительно отличается от того, что за ними. В воде всегда есть пузыри воздуха. Возможно, мы все – в пузыре. Но вам пора идти к себе, иначе утро не будет добрым.

Кампари уже стоял на пороге, с зажженным фонарём в руке, когда госпожа Авила окликнула его.

– Мне всё равно, из какого вы мира. Я создаю свой.

III

Взбудораженный и уставший, Кампари пошёл к воротам вместо того, чтобы подняться на стены, остановился под стрельчатой аркой, прислонился к кованой решётке – та скрипнула. Замок отпирали только в исключительных случаях, например, к приезду делегации из Медицинского Совета. Чаще посетители пролезали между широко поставленными прутьями, стараясь не свалиться в пробегающий там же, под воротами, ручей.

Само собой, обычай протискиваться сквозь решётку выводил Валентину из себя. О какой солидности может идти речь, если боишься, что грудь застрянет? Командор усмехнулся зло, потом ещё раз – сочувственно.

Фонарь бросил в воду белое бурлящее пятно. Закон требовал спрятать ручей в трубу и пригнать к очистительной станции, но госпожа Авила была непреклонна, как и её предшественники.

«Аморальная ситуация», – подумал Кампари и улыбнулся. «Дождевые капли на счету, а нам – и ручей, и водопровод, и питьевая вода в капсулах».

Он вспомнил, какие надежды возлагал на это русло, как представлял, что поток пересекает барьер или на границе сталкивается сам с собой.

– Стоять, – сказал он вслух.

Ручей, разумеется, не встал.

Почему, почему он не думал об этом раньше?

Земля, на которой стоит монастырь, плоская, без внезапных холмов и низин. Постепенный подъём, впрочем, есть – к северу. Ручей тоже течёт на север, что меркнет перед фактом, к которому все так привыкли, что воспринимают его как должное: источник «потерялся где-то в подвалах». Он что же, течёт вверх?

Можно было спуститься через люк во дворе – тот самый, откуда он вылез десять лет назад под ноги настоятельнице, но смутные воспоминания о петляющих катакомбах остановили его.

Кампари прошёл между теплицами. Фонарь множился в их стенах, как в кристалле с сотней граней. Посмотрев из окна пепельной башни, настоятельница увидит неоновую пляску, и пусть: от неё прятаться, по меньшей мере, забавно.

Видимая часть ручья заканчивалась на стыке стен – западной и северной, то есть между библиотекой и архивом. Библиотеку он знал, как свою спальню, а вот нижние этажи архива посещал редко, поэтому теперь решил начать с них.

Сбегая по хаотично расположенным лестницам, он держался ближе к северо-западному углу, на последнем ярусе остановился среди стеллажей, скользнул по ним фонарём, перевёл дух. Привычное журчание слышалось совсем рядом – прямо за стеной. Кампари трижды прошагал всю длину нижнего яруса, один раз – прополз, но не обнаружил ни лестницы, ни какой-либо двери, ни даже неплотно подогнанной плиты, и впервые задумался о том, что времени до рассвета может не хватить.

Он надавил на каждый из стеллажей, ожидая, что сработает хитроумный механизм и громоздкая конструкция отъедет в сторону, открывая вожделенный ход. Но ход мог открываться и без хитроумного механизма, то есть стеллажи нужно было отодвигать вручную, один за другим.

Решив продолжить поиски следующим вечером, Кампари вернулся на улицу. Ночной воздух освежил лицо. Спать решительно не хотелось. Отчего бы не осмотреться и на западной стене?

Нижних ярусов там нет, сама библиотека занимает второй, третий и четвертый этажи, а первый представляет собой анфиладу скупо обставленных залов, – ими пользуются для собраний и совместных занятий. Там осмотр нужного угла не отнимет много времени.

Осмотр угла действительно не затянулся, но и результатов не принёс. Командор бездумно зашагал по анфиладе, фонарём рассекая темноту на несколько метров вперёд, пока лязгающий звук не разнёсся по залам, – разогнавшись, Кампари наступил на лист железа.

Он замер, прислушиваясь. Стена не жилая. Даже если некто особо чуткий проснётся, отдалённый шум неизвестного происхождения – не повод покидать постель и бежать выяснять, в чём дело.

Кампари отступил и посветил под ноги. Перед ним был люк и, судя по тёмному, истёртому металлу, он не вчера появился.

«Наверняка обыкновенный подпол, полметра в высоту», – уговаривал себя Кампари, вскрывая ножом маленький ржавый замок. Не мог предмет его поисков быть у всех на виду. С другой стороны, зачем кому-то ещё искать источник?

Железный лист поднялся со скрежетом, открывая провал метра в два глубиной. Кампари посмотрел на часы: 3:20. Можно подняться на второй этаж и утащить из библиотеки лестницу, но времени и так в обрез. Он провёл ладонью по краю люка. Есть где оцарапаться, подтягиваясь на обратном пути, но ничего: это можно пережить. Кампари втиснул фонарь в карман и рухнул в темноту.

Подземелье, куда он попал, повторяло периметр западной стены, а отсутствие перегородок заставило в полной мере оценить размеры монастыря.

Пол шёл под наклоном, кренясь к северо-западному углу. Массив темноты за спиной волновал и подгонял. Толстый слой пыли приглушал шаги. Стена приближалась, и фонарь не высвечивал ничего, кроме кирпичной кладки. Неужели придется бродить, оставляя дорожки в пыли, в поисках ответвления в неожиданном месте?

Кампари перевёл луч фонаря под ноги как раз вовремя, чтобы увидеть круглое отверстие, прикрытое железной решёткой. Прутья изъела ржавчина. Замка не было.

Он посветил вниз. Винтовая лестница с узкими ступенями оживила воспоминания о подземных блужданиях десятилетней давности. Положив фонарь рядом, он попробовал сдвинуть решётку. Она не поддалась, будто срослась с полом по окружности, хотя подвергшиеся коррозии прутья угрожали рассыпаться в руках. Он ударил по решётке подошвой ботинка и чудом сохранил равновесие – несколько прутьев хрустнуло. Уже осторожней, прикладывая меньше усилий, он обломал их. Куски железа в облаке трухи шумно покатились вниз.

Кампари поднял фонарь и стал спускаться, стиснув зубы, то и дело останавливаясь – только бы не запутаться в сторонах света. Через пару минут он достиг тесной площадки, от которой расходились три узких коридора. «Перекрёсток магистралей», – съязвил он и выбрал тоннель наугад.

Светить приходилось исключительно под ноги: коридор продолжал спускаться, но не наклонной плоскостью, а внезапными ступенями. Он миновал несколько ответвлений. Это не радовало.

«С тем же успехом можно было начинать поиски с люка во дворе», – подумал он и остановился, направив фонарь на часы. Время он не запомнил, потому что, едва стихло эхо шагов, уловил журчание впереди и бросился на звук. Запахи изменились, он поскальзывался на отсыревшем полу, перепрыгивая ступени.

Фонарь отразился в бегущей воде: ручей пересекал путь. На стенах и потолке тоннеля затанцевали блики, но света не хватало, чтобы оценить глубину и свойства дна.

Не разуваясь, он шагнул в тёмную воду. Дно оказалось близким и твёрдым – та же каменная кладка, что в остальных коридорах. Кампари шёл по колено в ржавом потоке, вверх по течению и вниз относительно уровня земли, ускоряясь, переходя на бег, петляя вместе с руслом.

На очередном повороте дно изменилось, каблук провалился в мягкий грунт. Ноги увязали не больше, чем в русле ручья на поверхности, а ботинки ещё не собирались теряться, потому Кампари двинулся с прежней прытью, споткнулся, рефлекторно выбросил вперёд руки, не выпустив фонарь, и едва успел подумать: «Сейчас расколется».

Он стоял на четвереньках, зарывшись ладонями в скользкий ил. Фонарь под водой напустил на себя бледный, потусторонний вид, но ломаться явно не собирался.

– Браво ударникам лёгкой промышленности, – вслух засмеялся Кампари, пытаясь понять, обо что споткнулся.

Нос ботинка зацепился за какую-то перекладину. Колено тоже приземлилось на нечто твёрдое. Наверное, будет ссадина. Он вытащил руку из чавкнувшего ила, пошарил в воде и нашёл впереди ещё одну твёрдую горизонталь. На ощупь – ржавое железо. Утонувшая лестница?

Кампари встал, осмотрел невредимый фонарь и, отступив к стене тоннеля, наткнулся каблуком на очередную балку – перпендикулярную остальным, более выпуклую и тонкую.

«Рельсы», мелькнуло в голове.

Ручей на глазах мелел и сужался. Догадка оказалась верна: вода, теперь едва доходившая до щиколоток, перекатывалась через склизкие, заросшие шпалы.

В источнике не было ничего примечательного: фонтанчик, бьющий из чёрной почвы, топкая лужа вокруг, а рельсы, громоздкие и неуклюжие, так непохожие на филигранные Линии, убегали дальше.

Кампари забыл проверить, насколько хорошо перенесли падение часы. Мокрые брюки неприятно липли к телу, сюртук повис двойной тяжестью, но холода он не чувствовал.

Где север и юг, он уже понятия не имел, снова и снова сворачивая вместе с рельсами, но скоро не осталось сомнений: он поднимался, радуясь отсутствию развилок – сколько бы он ни шагал и куда бы ни вышел (или НЕ вышел, вариант тупика тоже надо было учитывать), он легко вернётся к ручью.

Восхождение закончилось железной дверью. Между ней и землёй чернел зазор в ладонь шириной, позволяющий рельсам бежать вперёд. Луч фонаря заметался: ни намёка на замочную скважину, только грубая ручка-скоба.

Кампари потянул её на себя – заслон не двинулся, даже не скрипнул. Он налёг плечом, на случай если дверь открывается в другую сторону, – тоже безрезультатно. Ни на что не рассчитывая, Кампари снова схватил скобу. Что-то вонзилось в ладонь, но от изумления он не почувствовал боли: дверь открылась.

За ней была темнота, но не та же, что за спиной. Выход, без сомнения, был рядом, на Кампари обрушились запахи, перекрывшие сырость, затхлость и ржавчину, будто в проём под дверью воздух не проникал, а сейчас хлынул в коридор, как вода в прорванную плотину.

Он ринулся вперёд, навстречу воздушному потоку. Рельсы не кончались, но коридор обрывался в двадцати шагах. В десяти.

Квадрат светлеющего неба. Не того неба.

Кампари прислонился с стене тоннеля, с непривычной ясностью ощущая форму и объём своих лёгких. После стерильного воздуха Агломерации дышать здесь было трудно. Наверное, те же неудобства испытывает ребёнок, расставаясь с детским питанием.

Свежие, резкие, тошнотворные запахи. Все без исключения – знакомые, но забытые, ускользающие. Кампари долго стоял с закрытыми глазами, распластавшись по стене, упиваясь миражом свободы.

«Выпустите меня отсюда». Сколько лет эти слова звучали молитвой?

Он развернулся и зашагал прочь, вниз, в темноту тоннеля.

Ладонь саднило. Он вспомнил, что поранился, и, осмотрев скобу, нашёл железный шип. «Без кровопусканий не выпустят», – усмехнулся командор и закрыл дверь, стараясь не думать о том, откроется ли она вновь.

Дорога по руслу ручья, коридору и винтовой лестнице прошла на удивление легко, будто он не бежал, а летел в потоке запахов другого мира.

Во дворе он выключил фонарь. Небо, подёрнутое дымкой, бледнело за восточной стеной. Часы показывали половину шестого – вроде не сломались. Вал тёмных туч надвигался с юга. Многоугольник монастырских стен защищал от порывов ветра, но, сменив бег на спокойный шаг, Кампари быстро замёрз. Погода менялась.

Камердинер оставил свою комнату открытой, но спал как убитый. Бедняга. Служба у командора сбивала ему здоровый режим. Нанимать его было неразумно, но лишить человека работы только потому, что предыдущий командор сложил полномочия, было и несправедливо, и незаконно.

Кампари тихо прошёл в ванную, сбросил на пол испорченный сюртук, засунул в урну ботинки, посмотрел в зеркало. Рубашка и брюки тоже заслуживали урны, но там уже было занято, поэтому он бросил их поверх сюртука.

На душе было тревожно и горько. Отрава, пропитавшая лёгкие, явно подходила ему больше воздуха Агломерации, но и чувства, что побывал дома, не возникло.

Он наспех помылся и пошёл в комнату. Ложиться бессмысленно: через полчаса всё равно поднимут. Кампари залез в свежую одежду и собирался в кои-то веки сам заварить синтетический кофе, когда раздался неуверенный стук в дверь.

– Командор? Вы уже проснулись? Извините, я ждал вас вечером, но, видимо, уснул.

– Доброе утро, – отозвался Кампари. – Я слишком поздно возвращаюсь, не за что извиняться.

– Завтрак подавать?

– Что делать, подавайте.

Позавтракать спокойно было не суждено. Он лёг на застеленную кровать «всего на минуту» и задремал, а очнулся под: «Командор, простите, пришла госпожа Валентина».

– Да ладно? Второй день подряд? – он вскочил.

– Я не хотел вас тревожить, но она сказала, что пришла по делу и что дело срочное.

Кампари показалось, что камердинер взволнован. Дело Валентины не могло быть тому причиной: она ничего не обсуждала со стоящими ниже по рангу.

Семь утра. Заспался.

– Ты вообще в курсе, что происходит? – спросила она, едва захлопнулась дверь.

– Вижу, можно не раздеваться.

Валентина раздвинула шторы и открыла дверь на балкон, чуть её не выломав.

– Иди сюда.

Небо колебалось тонкой плёнкой, полупрозрачное, как стекло теплицы. На секунду в просвете между тучами лужицей апельсинового сока растеклось солнце.

– И с воздухом что-то не так. Ты не чувствуешь? Здесь, на востоке, особенно заметно.

Кампари вдохнул поглубже. Наверное, она права. Но ему с ночи сопутствовали нездешние запахи, и перемена не показалась резкой. С каменным лицом он опустил взгляд, чтобы увидеть ту же плёнку за старыми особняками и зарослями.

– Это барьер. Похоже, он стал видимым. Уже была в Отделе Экологии?

– Нет, сразу метнулась к тебе, – за эту короткую фразу удивление в её голосе сменилось раздражением.

Кампари вгляделся в лицо посетительницы. Неужели она действовала импульсивно и теперь недовольна собой? Надо же, порядком доставшая его связь принесла плоды: будущая «контролёрша номер один» не бросилась докапываться до истины без его ведома. А кто предупреждён, тот вооружён.

– Если связать это явление с барьером, начнётся паника, – спокойно сказал он. – А паника в замкнутом пространстве ни к чему хорошему не приведёт. Следует объявить, что необычный вид неба – оптический обман, природная аномалия, вызванная резкой сменой погоды. Не исключено, что это окажется правдой.

– Хорошо, – отозвалась Валентина после секундной паузы. – Я соберу данные о состоянии воздуха. Мой визит к экологам никого не удивит. А почему ты так уверен, что этот купол совпадает с барьером?

– Я не зря занимаю должность, – огрызнулся он, игнорируя её подозрительный прищур.

– Паршиво выглядишь, – заявила она без перехода. – Хуже, чем вчера утром.

– Спасибо.

Она сжала его запястье, не заметив, что вторая рука командора инстинктивно дёрнулась к револьверу.

– Кампари, скажи мне сейчас, скажи, пока не поздно. Ты имеешь отношение к происходящему?

Он не купился на проникновенный тон.

– Разумеется, нет.

IV

Итак, мы заканчиваем десятый класс, а школа ещё стоит.

Не задерживаюсь на этой мысли – даже изумление приедается, и мне становится скучно. Не подпускать! Подстрелить на подступах! Принять меры, если скука закинула петлю на горло товарища!

Первый сигнал тревоги – разговоры о смысле. Спускаясь по спиралям отчаяния, мой лучший друг приходит к жирной точке: «Этот мир – не настоящий».

С миром разобрались, пора обратить оружие внутрь:

– Я такой пустой, что должен звенеть при ходьбе.

– Чем звенеть? – вопрошаю я с живым интересом, пока шестеренки в мозгу крутятся и поскрипывают, изобретая новый смысл жизни.

– Вот. Даже звенеть нечем.

Скучающий Кампари страшен. Его выводит из равновесия слово «зря», нацарапанное на парте. Только что рядом со мной был заразительный дурной пример, провокатор, источник проблем, – и что за картина терзает мой взор теперь? Разом заострились локти и плечи, любой угол в теле – излом, омуты чёрного отчаяния вместо глаз. Демон поверженный.

Мне на многое плевать, но не на Кампари с его портативной бездной. Ради меня он отменяет планы, является ночью с другого конца города, решает мои проблемы ценой собственного спокойствия. Думаю, он убил бы ради меня. Это взаимно. Так что, если вы слышали хоть одну историю про самоотверженную дружбу, поздравляю, у вас есть возможность лицезреть её живьём, так сказать, «в дикой природе».

Я безобидней моего товарища. Я не ищу смысла в окружающей среде и в себе самом – он мне не нужен. Я складываю самолётики из тетрадных листов, слушаю учителя одним ухом, а плеер – другим, выполняю задания и рисую на полях, читаю ещё не пройденные страницы учебников, под столом читаю книги с телефона, перекидываюсь записками с девочками. Смс никто не отменял, но метание бумажных снарядов – ещё и физическая активность.

А потом мне разом надоедает всё, что можно делать, не поднимая задницу со стула.

К разрушительной стадии я перехожу сразу, без всяких там «Мир не настоящий». Я же говорил, что я – безобидней.

Кампари безошибочно чует приближение катастрофы и поднимает руку, излагая обстоятельства, в которые давно никто не верит: 1) ему плохо, и я должен проводить его в медкабинет; 2) мне плохо, и он пойдёт провожать меня; 3) кому-то из нас поступил тревожный вызов из дома, но звонок сорвался, деньги на телефоне кончились, будем дозваниваться со школьного стационарного.

Под равнодушным взглядом учителя, под хихиканье девочек и улюлюканье мальчиков, Кампари тащит меня из класса: в лучшем случае – за локоть, в худшем – за шиворот.

Мы слоняемся по школе, потому что опустевшие коридоры притягательны. Бегаем наперегонки вверх по лестницам. Съезжаем по перилам. Курим в туалете на четвёртом этаже и там же, вытирая штанами до мерзости грязный подоконник, по очереди прикладываемся к фляжке. За это полагается отстранение от занятий, а при рецидиве – отчисление. Страшилка, подобная справке вместо аттестата.

Любопытно то, что мозги в такой обстановке активизируются, а языки развязываются. Многие тайны открылись нам на туалетном подоконнике, многие глупости достигли бритвенной остроты. Особо удачные формулировки записываются маркером на кафеле или замазанном белой краской окне.

Туалет на четвёртом – не единственный обжитый нами угол. Например, под сценой в актовом зале мы придумали истыкать руки зубочистками и циркулем, после чего направились в медкабинет. Кампари утверждал, что в раздевалке на него напала тьма с тысячей хоботков. Я утверждал, что у нас чесотка.

В тот день учеников распустили с занятий, поговаривали о карантине. Мы уже представляли, как в масках чумных докторов наблюдаем пожирающее школу очистительное пламя, но увы: нас признали симулянтами. Подозреваю, что с хоботастой тьмой мой друг перегнул палку.

Ресурсы школы уже истощились. В прошлом году под дверью у завуча обнаружили моё бездыханное тело, распростёртое в луже томатного сока, а картину завершал Кампари с кухонным ножом. С тех пор в наши спектакли не верит даже началка.

Теперь, если пришла пора спасать вашего покорного слугу от скуки, мы чаще уходим, вежливо прощаясь со спящим на посту охранником, а дальше начинаются бесцельные блуждания, дни рождения незнакомцев, спиритические сеансы с восторженными девицами, пьянки и оргии, переходящие в задушевные посиделки. Куда бы нас ни занесло, главное – создать и поддержать иллюзию свободы.

Впрочем, нынче мой сосед по парте ведёт себя некрасиво. Пустой стул рядом со мной взывает к отмщению. Решили же вчера, что пора явить математичке свои ангельские лики в 8:30, как прочие смертные.

И вот я раскладываю кнопки на стуле моего лучшего друга. Потом думаю, что кнопки – оружие против чужих и аккуратно собираю их. Своим хватит липкой газировки. Не обязательно даже обливать стул, довольно взболтать и угостить: шуму больше, площадь поражения – шире.

Нагибаюсь под партой к рюкзаку, будто ищу в нём что-то, а сам набираю номер Кампари и прикладываю телефон к уху, ожидая услышать гудки, а потом – охрипший спросонья голос.

Но гудков нет. Абонент, видите ли, недоступен. Вы мне будете рассказывать. Не абонент, а дама в башне – прекрасная и недоступная. Хихикаю в кулак. Головы через проход оборачиваются в мою сторону, математичка грозно взывает: «Что там у вас на последних партах?».

Вопрос риторический, но я шепчу: «У нас тут телефон заявляет, что Кампари недоступен. Вам будет не смешно», а через пару секунд: «Хотя, кто знает?».

Соседняя парта преувеличенно веселится, но я уже переключился на русый затылок впереди. Упрекаю себя: трачу силы и время на параллельные классы, а о собственном позабыл. Принимаюсь навёрстывать упущенное. Пишу на вырванном из тетради листе:

Со спокойной душой я могу поставить собственное прозвище под четырьмя строчками, в которых русая Даша стопроцентно узнает слова lady, beautiful, hair, и eyes.

Кто знает, что у меня шикарный английский? Все. Кто знает Китса? Отсутствующий Кампари. Будь этот предатель здесь, он бы меня не выдал, но высказался бы непременно. Так и слышу его голос:

– Им это не нужно. Рожа у тебя смазливая – ради неё они и лирику потерпят.

Кампари в жизни не станет слать любовные записки ни в стихах, ни в прозе. Он вообще любит делать вид, что не умеет читать: вдруг кто догадается, что иногда он мечется по квартире с книжкой в руке и задумчиво раздирает ногтями шею? Вот гонять меня по классу с криком: «Человек ли ты? Это ж грёбаные кирпичи!» после того, как я закончил седьмой роман Чарльза Диккенса – другое дело.

Игра в красивого идиота приносит плоды: стоит ему произнести что-нибудь умное вместо «Шизня!», учителя укладываются штабелями.

Вернёмся к запискам. Я всегда влюбляюсь по-настоящему, но испытываю лёгкую эйфорию вместо душевной боли. Цветы, свидания, старомодные стихи – прекрасные орудия борьбы со скукой.

Пытаюсь представить влюблённого Кампари – и содрогаюсь. Он просто не поверит, что его переехал каток, настигший кучу людей до него. Он посчитает своё чувство исключительным, небывалым, тяжёлым, как камень на шее, и возненавидит объект любви. Или хуже того – потребует от мира уважения к своей страсти, а мир, что бы нам ни внушали кино и бульварное чтиво, уважать какую-то там одну любовь не склонен. Идею любви – другое дело. Абстракции обобщают и упрощают, от частностей – одни проблемы.

Нет уж, пусть всё остаётся, как есть.

Внутренний монолог не мешает мне заниматься оригами. Складываю четверостишие самолётиком, запускаю его в симпатичный русый затылок и внезапно соображаю: вчера вечером именно эта барышня имела непосредственный доступ к моему недоступному абоненту.

Она оборачивается и подозрительно щурится, а я смотрю на её припухшие веки, покрасневшие глаза… И перестаю жалеть об опрометчиво посланном самолётике. Вчера здесь была чужая территория, но сегодня – свободная земля. Не побоюсь этого слова, бесхозная.

Каждый раз одно и то же. Свинство, друг мой Кампари, натуральное свинство. Девушки тоже хороши: «Ну со мной-то будет совсем по-другому», «Я не слушаю сплетни», «Он же такой милый, если с ним поговорить».

Говоря прямо, те, с кем он спит, значат не больше чем сожранный бутерброд. Сожранный не от голода, а потому что предложили. Половина – даже не в его вкусе. Ладно бы он их сразу посылал, но нет – не пойти, если поманили – это же ниже нашего достоинства.

Кадры мелькают перед глазами, будто вчера я ходил за русой Дашей по пятам. Вот Кампари молча залезает в разбросанную по полу одежду, застёгивает джинсы и исчезает за дверью. Другой вариант: парк, ещё краше – подъезд. Она: «Ты меня любишь?», он ей, в лучшем случае: «Нет».

Спрашивается, кому хорошо от твоей искренности?

В мелочах ты врёшь как дышишь. Зато помнишь, перед школьной поездкой в Бенилюкс моя матушка пошутила: «Вы же не станете налегать на коноплю в Амстердаме?». Ты промолчал, но ответ был написан у тебя на лице. Хорошо, что я вовремя нашёлся: «Кто же продаст траву несовершеннолетним?».

«Окружающие так и норовят подменить тебя придуманным образом – нельзя им этого позволять», – вот как ты это объясняешь. Ну, если твоя драгоценная личность под угрозой, нечем крыть, выкладывай подноготную вопреки здравому смыслу, но поддерживать девичьи иллюзии – обязанность любого порядочного человека, иначе какая-нибудь Медея прирежет тебя в ближайшие годы.

Нет, дезертирство Кампари сказывается на мне пагубно: я мысленно беседую с ним, вместо того чтобы предложить русому затылку прогулять следующий урок в кофе-хаусе или на бульваре, – погода ведь чудесная.

Даша смотрит в моё крылатое письмо, оглядывается, а губы у неё дрожат. Думает, издеваюсь? Надо срочно искоренить сомнения. Берусь за послание на русском и в прозе.

Может, у неё после Кампари такой отходняк? Что ж он с ней сделал? Меня разбирает любопытство: вдруг я как-то примитивно нарисовал вчерашний вечер? А недоступный абонент и просто бессовестный человек отсыпается, пока его жертва еле сдерживает слёзы, а я теряюсь в догадках.

Куртуазное приглашение подписываю инициалами, которые стали мне родней, чем данное при рождении имя: Дж.-Т.

Джин-Тоник. Два в одном. Искрящее, освежающее, готовое к употреблению, ещё и с историей, в которой хватает экзотики и британского хорошего вкуса.

Джин-тоник пьют абсолютно все мои знакомые, правда, сверстники покупают коктейль в жестяных банках и летом хлещут его как газировку. Я их не виню: в меру сладко, в меру горько, опьянение не бьёт по голове, а, словно фонтан, набирает высоту под усиливающимся напором. Люблю, когда мне подмигивают и кричат: «Твоё здоровье, Джин!».

Лёгкость употребления сыграла злую шутку на празднике в конце прошлого года. На речной трамвайчик был протащен стратегический запас джин-тоника и там же распит в рекордные сроки. Добрая половина класса позеленела и ринулась к бортам под ехидные напутствия Кампари: «Господа, идите блевать с подветренной стороны!».

На что они рассчитывали? В жестяные банки заливают не джин, а спирт, добавляя запах хвои и лимона с помощью алхимических трюков. В общем, остерегайтесь подделок и имейте в виду: я не несу ответственности за превышение дозы.

А Кампари? Это не только итальянская фамилия, но и 20–30 градусов алкоголя. Биттер прельщает цветом заката, крови и маковых лепестков. При смешивании с ним апельсин – солнце в зените – превращается в грейпфрут.

Слышите, как я вычурно заговорил? У самого в глазах темно.

Но антураж! С девятнадцатого века на рекламных плакатах – то рогатый арлекин в цитрусовой кожуре, то страстные объятия в красном полумраке. В общем, с претензией.

И Кампари, и джин льют в Негрони. Почти все готовы потягивать эту смесь через трубочку, а вот любителей глотать горькую, крепкую жижу в чистом виде – гораздо меньше. К чему это я? Употреблять нас в качестве коктейля – легче, чем по отдельности. (Не забудьте приложить лёд).

Живое подтверждение моей алкогольной теории сидит передо мной и деловито собирает в сумку тетради, учебник, подставку, пенал. Смотрю на часы: звонок вот-вот грянет.

Бросаю в рюкзак тетрадь и ручку, засовываю телефон в карман, в два прыжка оказываюсь за дверью, где и перехватываю выходящую Дашу.

Повторяю приглашение в устной форме. Мне вежливо сообщают, что присутствовать на всех уроках совершенно необходимо.

– Но можем встретиться после школы, – заканчивает Даша.

И на том спасибо. Объект раним, и давление – не лучшая политика. Я не настолько придурок, чтобы упоминать своего друга, но барышня перехватывает инициативу:

– Кампари не звонил тебе со вчерашнего дня?

То есть я стою здесь, красивый до рези в глазах, шоколадными кудрями встряхиваю, очами синими сияю, а она меня об этом негодяе спрашивает?

– Он никогда не звонит, – отвечаю я, несколько опешив. – Он это ненавидит. Но сейчас на связь не выходит даже смсками.

Даша прикусывает губу, и глаза у неё опять набухают.

– Мне действительно надо поговорить с тобой.

– Буду ждать в вестибюле после седьмого, – обещаю я, окончательно заинтригованный.

V

Надо было установить пункт связи на восточной стене, вопреки уставу монастыря, ругал себя Кампари, а теперь поздно кусать локти и считать секунды.

Выйдя за ворота, он не свернул к Линиям, а пересёк проулок и скрылся в переплетении веток. Пусть Валентина занимается газами и взвесями, но, если барьер изменил свойства, первым об этом должен узнать он.

Знакомые заросли кончились слишком быстро: он подошёл вплотную к колеблющейся плёнке, а особняки торчали прямо за спиной. Протянул руку в вибрирующее марево. Ничего. Шагнул вперёд. Оказался лицом к заборам. Монастырь и границу теперь не разделяли и пятьсот метров, а видимый барьер сбивал с толку почище незримого.

Кампари зашагал прочь, предплечьем прикрывая лицо от шипов.

Выбравшись к проулку, он увидел у ворот госпожу Авилу и приблизился, вглядываясь в её черты – до странности безмятежные.

– Сами-то поняли, что сотворили? – усмешка пряталась в уголках её глаз, но не тронула губ.

– Нет, – честно ответил Кампари. – А вы уверены, что я причастен к происходящему?

– Кто, если не вы?

Он приложил руку ко лбу.

– Я столько раз утверждал, что Агломерация – это лаборатория, декорация, но не настоящий город, а теперь либо мыльный пузырь сдувается, либо я схожу с ума.

– Вот и побеседовали о пузырях на ночь глядя. Однако, смею вас уверить, мы не сдуваемся. У меня недурной глазомер: да, граница сжалась, но сейчас она неподвижна. Интересно, с чем это связано?

– У меня есть идея, но она мало похожа на правду.

Настоятельница подняла бровь, ожидая продолжения.

Рассказать ей о том, что, открыв железную дверь, он распечатал герметичную упаковку? А вернув заслон на место, остановил утечку воздуха из пузыря, который зовётся Агломерацией? Это противоречит здравому смыслу хотя бы потому, что под той дверью была дыра, в которую убегали рельсы. То, во что верит он, не имеет значения. Беспокоиться нужно о насущных проблемах.

– Ночью я был в подвалах. Об этом не должен знать никто, иначе монастырь разберут по кирпичику.

– Кто может узнать?

– Неподкупные ребята из Отдела Внутреннего Контроля. Явившись с обыском, они в первую очередь полезут копаться в моём мусоре. «Ищи то, от чего объект избавился» – их этому на первом году старшей школы учат.

– От чего объект недальновидно избавился?

– От одежды, заляпанной землёй и илом.

– Вы за барьером испачкались?

– Нет, в подземном русле ручья.

– Что ж, неподкупные ребята очень развеселятся, если это увидят. В лаборатории даже определят район и водоём. Свалиться в ручей в полном обмундировании – удар по репутации, но одним одиозным случаем больше, одним меньше…

Рот Кампари против его воли кривился в ухмылке.

– В теплицах земля всегда рыхлая, – добавила настоятельница. – Мне не трудно спрятать вашу сброшенную кожу там, а ночью развести костёр. Десять лет назад я поступила так же. На вас были замечательные образцы, я долго рассматривала их под микроскопом, но выбора не было – пришлось избавиться. В Агломерации не выращивают хлопок ради ткани, да и животную кожу негде взять.

– И вы только сейчас мне об этом рассказываете?

– Когда, если не сейчас? Вы ведь нас покидаете.

– Нет, я еду в Центр.

– Желаете увидеть плоды своих деяний? – ирония не скрыла проступившую в голосе настоятельницы тревогу.

– Напротив, не желаю видеть эти самые плоды.

– Вы понимаете, чем рискуете? Почему вы не торопитесь туда, куда десять лет стремились всем сердцем? Память подала признаки жизни?

– Не могу похвастаться. Но у двадцати человек без меня нет будущего.

Госпожа Авила едва заметно поморщилась.

– У них никогда не было будущего без вас. Я говорила, что это тупик.

– А есть пути, которые не заканчиваются тупиками? Если нет, лучше я сам выберу, в котором застрять.

– Тогда прощайте, – госпожа Авила подала ему руку и тут же спросила: – Что у вас с ладонью?

– Открывал двери между мирами, – засмеялся он. – Кровью.

– Чересчур, – покачала она головой. – Но символично. О многом говорит.

– Можно подумать, вы эту дверь открыли бы словом, – он улыбнулся ей так же, как при свете трикирия в овальной зале, и зашагал к юго-восточному углу.

– Мыслью! – донеслось ему вслед.

Пустая платформа сияла металлом. Рельсы, замыкающиеся полукругом с одного края, за другим убегали вдаль, вливаясь в ослепительную паутину и запутываясь вокруг кольев домов.

Обманчиво лёгкие, непрерывные балки, шпалы, будто нарисованные заточенным карандашом, изящные и прямые опорные столбы. Транспортная система не воровала площадь Агломерации – она парила в сотне метров над землёй.

Кампари подошёл к пункту связи, собираясь ввести командорский пароль, когда в поле зрения появилась слепая морда белоснежного поезда. Тем лучше: связаться с Центром можно и из вагона. Он дождался, пока сверкающая глянцевыми боками змея объедет платформу, и запрыгнул в беззвучно разъехавшиеся двери. Вагон был пуст: никто, кроме него, не покидал восточную окраину в это время суток. Большинство граждан уже работали или сидели за партами.

Кампари сел ближе к проходу и коснулся уснувшего экрана, встроенного в спинку кресла. За окном проносилось непрозрачное небо. Внутри огромная скорость не ощущалась, как и резкое торможение перед станциями. Менять Линии командору не приходилось: 26-я шла через Центр. Четырнадцать минут – и он на месте.

Первое сообщение на его имя пришло в седьмом часу утра – из Отдела Экологии: «Зафиксированы химические соединения неизвестного происхождения… Угроза здоровью населения… Подобное явление наблюдалось 14о мая такого-то года… Отчёт в Медицинский Совет отправлен».

Около восьми написала Валентина, судя по всему, уже навестив экологов: «Такое же заражение воздуха случилось десять лет назад – именно в тот день, когда настоятельница признала, что в монастыре живёт человек без присвоенного номера, то есть ты. Немедленно выйди на связь».

Потом в Центре очнулся Фестус – его неофициальный заместитель – и сообщения посыпались градом.

8:07. Фестус. «Контролёры пытались заблокировать наши коды».

Кампари невольно улыбнулся.

Проблему кодов, находящихся во власти Отдела Внутреннего Контроля, он решил, едва заняв командорское кресло. Связисты Центра бессильно разводили руками, зато госпожа Авила не устояла перед искушением поломать голову над практической задачей, хотя и предупредила: «Противоборство двух равных сил в одном котле всегда заканчивается взрывом». Она прибыла в Центр последним поездом, уехала первым, а Кампари всю ночь мерил шагами зал у неё за спиной и гадал, заметит ли Отдел Внутреннего Контроля подмену алгоритмов.

Они заметили только теперь.

8:09. Валентина. «Негодяй! Ты давно это спланировал?».

8:10. Валентина. «Где ты? Срочно свяжись со мной».

8:15. Фестус. «У контролёров новый начальник. Догадайтесь, кто».

8:19. Валентина. «Прикажи своим людям сдать оружие. Где ты?».

8:21. Фестус. «Контролёры потребовали сдать оружие. Высылают к нам отряд. Ждём только вас, командор».

8:22. Фестус. «Командор, а с небом-то что?».

Кампари набрал код Фестуса и застучал по экрану: «Перекройте движение на 26-й и 27-й Линиях, от Центра до конечных на востоке. Отправьте пятёрку старших на конечную 61-й и доложите о любых изменениях ландшафта. Только мне. Пау – ни слова. На разведку – не больше десяти минут. Предупредите, что все Линии могут быть заблокированы до их возвращения».

8:26. Валентина. «Кампари, ты охренел блокировать Линии? Там застряли мои люди!».

Удержать перекосившую лицо улыбку не получилось. Раз «её люди» застряли на закрытых Линиях, они направлялись в монастырь. Пусть теперь посидят и остынут.

Он набрал код Валентины: «Поздравляю с повышением».

Она не заставила себя ждать: «Прикажи своей армии дождаться моего отряда и сдаться. Где бы ты ни был, поторопись к нам. Не в Центр».

Конечно. Прямо в Отдел Внутреннего Контроля, безоружный и в одиночестве. К слову, что-то её отряд не торопится. От контролёров до Центра один перегон по третьей Линии и два – по девятой. Минутное дело.

Валентина: «Не вздумай явиться в Центр. Ты понял меня?».

Кампари: «Вот ещё. Не люблю пересадки».

Валентина: «Послушай меня хоть раз. К нам. Только не в Центр».

Что ж она так настаивает?

Кампари снова набрал код Фестуса: «Эвакуируйте Центр. Живущим на 26-й и 27-й рекомендуйте ехать к знакомым».

Фестус: «Понял».

Ну ещё бы ты не понял.

«Эвакуируйте Центр». Не только буквальное руководство к действию, но и сигнал. Начало того, что должно было произойти через полгода, не раньше. Сам виноват: понесло же ночью в подвалы. Аномалия с небом перепугала всех, и вот результат: Валентина официально за рулём.

Кампари: «Контролёры ещё не у вас?».

«Два поезда со стороны Отдела прошло», – ответил Фестус. «У нас никто не высаживался».

Интересно. Выслать отряд, взять под контроль пункт управления Линиями – это логично. Но тогда где они? Дорожные сумки собирают, что ли?

Он выскочил из вагона в толпу. Обычно в это время многоуровневая развязка пустовала, но сейчас рядовые служащие Центра утрамбовывались в отбывающие поезда, не оглядываясь, не задавая вопросов. Большинство избегало встречаться с Кампари глазами, некоторые, напротив, ловили его взгляд и улыбались – взволнованно, радостно. Непуганые заговорщики.

Он нырнул в лифт и через несколько секунд шагнул на крышу. Фестус оторвался от пункта связи и просиял:

– Всех, кого надо, вывели, командор. Наконец-то война с контролёрами?

Кампари через силу улыбнулся в ответ:

– К этому всё идёт.

VI

Время тянется, как слюнявая жвачка. Я бешусь, названиваю недоступному абоненту, параллельно черчу пыточные орудия на партах – пока выходит средне, но я совершенствуюсь. При этом звонок с седьмого урока будто вырывает меня из глубокого и беспокойного сна. В упор не помню, что происходило на занятиях: они слиплись в одну бесконечную секунду. Забавно.

Спасибо, Кампари, с тобой не соскучишься, даже если факты требуют сказать «без тебя».

На самом деле мой друг может пропасть и на более долгий срок, чем полдня. Обычно один из нас в курсе, где зависает второй, но, разумеется, мы не докладываем друг другу о каждом шаге.

Однако у меня с утра сердце не на месте, а к трём часам становится совсем плохо: даже ловлю себя на чувстве вины. Сижу тут с телефоном в руке, а мне, возможно, следует быть совсем в другом месте. Нервы сдают, что ли? Неправдоподобно. Тот факт, что я люблю бить стёкла и поджигать петарды в помещениях, – ещё не повод отказать мне в душевном здоровье. Псих у нас – Кампари, я – сама уравновешенность.

Предлагать Даше выбор бесполезно, только лишний стресс, поэтому я веду её в Кофе-Хаус. Погулять вдоль бульвара мы успеем и после, а начать разговор в закутке за декоративной колонной ей будет удобней, чем на улице.

Здесь посредственный кофе и такие же десерты, но весь класс время от времени заруливает в Кофе-Хаус «посидеть», потому что находится он вплотную к школе. Сетевые кафе приманивают вездесущностью: открыть дверь под вывеской, которую видел тысячу раз, робкому человеку легче, чем нырнуть в неизвестный притон.

Пар, поднимающийся от чашки с чаем, идёт заплаканным глазам, но вот Даша решительно вздыхает, и я настраиваюсь воспринимать информацию.

– Он именно не отвечает на звонки? Игнорит?

– Нет, он недоступен. То есть либо сеть не ловит, либо телефон выключил. А что?

Моя собеседница теперь выглядит ещё озабоченней, чем в классе. На лице прям-таки отражается внутренняя борьба.

– Мы вчера виделись.

Девочка, со мной-то Кампари не держит язык за зубами. Ты думаешь, я не в курсе?

– Гуляли.

А вот это – нежданчик. Вообще, Кампари – тот ещё любитель мерить землю шагами, но в одиночестве или, на худой конец, со мной.

– Где гуляли? – спрашиваю я, просто чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Вдоль Яузы.

Ничего себе. Прогулки по набережной. Никак романтика? Растёшь над собой? Нет, не может быть. Это не романтика, а шило в одном месте.

С ним это бывает: западёт в голову локация или маршрут, и он не успокоится, пока не окажется там снова. Похоже, свидание вчера превратилось в досадную помеху, и Кампари, ничтоже сумняшеся, потащил голодную до любви барышню по застрявшему в голове пути. Как пить дать, на каблуках. Сдерживаюсь, чтобы уголки губ не задёргались. Из мелодрамы история превращается в комедию.

– Сколько километров вы прошли? – я заливаю рвущийся наружу хохот огромным глотком кофе и закашливаюсь.

– Не знаю, – она нервно пожимает плечами. – Встретились в центре, как договаривались, недалеко от Китай-Города, ну и пошли. Разговаривали. Он очень внимательно меня слушал.

То есть почти всё время молчал.

– Наверное, долго шли, был уже совсем вечер, когда он решил свернуть. Он так уверенно пошёл от берега. Я решила, что он живёт где-то рядом. Я плохо знаю тот район. Но мы прошли мимо метро, и я поняла, что живёт он совсем не там. Он свернул во дворы, потом на площадь. Почти бежал – я за ним не поспевала. Я устала, а он, кажется, нет. Потом он остановился перед каким-то зданием. Никогда раньше его не видела.

– Ты запомнила, какое метро вы прошли? – спрашиваю я как можно мягче, когда она делает паузу.

– Конечно, я же потом оттуда домой ехала. Электрозаводская.

– А здание было в неоготическом стиле, из тёмно-красного кирпича?

– Из красного, – подтверждает она, и я по глазам вижу, что зря сказал слово «неоготический».

– Башенки, стрельчатые окна над коваными воротами. А прочие окна просто очень большие.

Моя собеседница кивает.

– Так это и есть электрозавод. Тот самый, в честь которого метро назвали.

– Непохоже, чтоб он работал.

– Старое здание. Сам завод сейчас рядом – бежевый куб через улицу.

Объяснение я выдаю на автопилоте. Теперь хоть ясно, куда он её тащил: старые раны открылись.

Началось это осенью. Ясным сентябрьским утром мой лучший друг, любитель рельсов и аварийных домов, схватил меня за плечи и заявил: «Я вчера такое видел! Такое!». Оказалось, он всего лишь электрозавод откопал.

Ну да, здание впечатляет: сбоку – индустриальная романтика, с фасада – крепость. Но Кампари утверждал, что там рядом – рельсы, узкая одноколейка, которая заворачивает прямо под ворота, и «от этой картинки башню сносит». Электрозавод я себе представлял, но никаких рельсов не помнил. Естественно, мы решили в тот же день отправиться туда и разрешить спор на месте.

Одноколейка действительно обнаружилась: невзрачная, заросшая, пересекающая улицу в нескольких метрах от фасада и уходящая на частную территорию под другие, вполне современные ворота.

Я никогда не видел у Кампари такого лица. Очевидность говорила против его свидетельств, но память явно подсказывала другое.

– Друг мой, а в каком состоянии ты вчера здесь гулял? – поинтересовался я.

Чтоб вы понимали, вопрос был не праздный. Этот человек никогда не брезговал химическими средствами расширения рамок реальности. Я сам – не ханжа и не стрейтэйджер. Нас обоих постоянно тянет на приключения. Но если мне девушки, с которыми я парой слов перекинулся, подсовывают в карман номера телефонов, ему в благодарность за протянутую зажигалку предлагают поделиться плюшкой. И я не о выпечке. Сила притяжения в действии.

– Не гулял, а пробегал мимо.

– То есть боковое зрение могло тебя обмануть?

– Нет. Я замер и уставился прямо сюда. На эти ворота.

Позже мы сошлись на том, что от бега кислород поступал в мозг слишком активно, и в спортивной эйфории воображение Кампари приукрасило действительную картину. Так себе объяснение. Я по глазам видел, что Кампари не может отделаться от чёткого образа в памяти, даже когда говорит: «Похоже, приглючилось».

Конечно, мы залезли внутрь, когда охранник на проходной зазевался. Не пропадать же такой красоте лишь потому, что в неё не впадают жалкие рельсы?

За стенами царила восхитительная разруха, а помещения вразнобой заняли фирмы-однодневки, пекарни, ритуальные услуги и арт-студии. Это место так и не стало нашей излюбленной штаб-квартирой. Чтобы обосноваться, нам требуется тотальное запустение. Посему мы забыли про электрозавод. Верней, как выясняется, я забыл.

Сволочь ты, а не лучший друг, Кампари. Задумал вылазку, и без меня?

– Там рядом какие-то пути, – продолжает Даша. – Узкие, наверное, трамвайные. Почему-то в одну сторону. Он спросил: «Ты видишь то же, что и я?» – и, кажется, на них смотрел.

Так. Совсем интересно.

– Обещаешь не смеяться надо мной?

– И в мыслях не было, – говорю я с лицом пионера.

– Я спросила, что я должна увидеть, но, по-моему, он меня не слушал. Он прыгнул на эти пути и побежал по ним, а потом… Обещаешь не смеяться? Я потеряла его из виду. Он был прямо передо мной, но я не знаю, куда он делся. Я его звала, ходила туда-сюда. Везде посмотрела. Потом позвонила, но он был недоступен. А ведь телефон у него был с собой, он при мне отвечал на какие-то смс.

– А охранник на проходной? Он ничего не заметил?

– Проходная была заперта. Было поздно, уже темнело. Там никого не было. Мы были одни.

– И проходная, и ворота были заперты? То есть просто войти внутрь он не мог?

Даша отрицательно качает головой. Уверен, в чём-то она ошиблась: не растворился же он. А Кампари хорош: заставил девушку возвращаться домой в одиночестве ради… Ради чего? Хуже то, что я собираюсь сделать то же самое.

– Я боюсь, что с ним что-то случилось. Но не знаю, как и кому такое рассказывать, – подытоживает Даша.

Я смеюсь, чтобы успокоить её.

– Не инопланетяне же его похитили. Наверняка это всё – случайность, недопонимание. Но я вынужден просить тебя об одолжении. Не могла бы ты позвонить Кампари домой, на городской, и попросить его к телефону?

Мне нужно выяснить, не возвращался ли он к себе со вчерашнего вечера. Привлекать Дашу к расследованию – некрасиво, но его родители знают мой голос. А что, если он «ночевал у меня»? Он априори «ночует у меня», если не является домой без предупреждения. Подставить его из-за того, что я поддался панике – последнее дело.

Результат я вижу по Дашиному лицу. «Дома нет. Когда будет – не знаю. С вечера не звонил».

– Его мама говорит, что он у тебя, – Даша распахивает глаза.

– Это шифр, – отвечаю я и залпом допиваю остывший кофе. – Слушай, глупый вопрос, но… Одноколейка, в смысле, рельсы эти, они куда упирались?

Даша смотрит непонимающе. Я чувствую себя полным придурком.

– Они шли под кованные ворота или мимо?

– Я не обратила внимания.

Ну конечно. Целого Кампари потеряла, какие уж тут рельсы.

Поскольку отделаться от девушки мне не позволяют ни совесть, ни инстинкт, я провожаю Дашу домой и только потом еду на Электрозаводскую. К недоделанному шедевру промышленной архитектуры подхожу уже после пяти. Всё на месте: рельсы идут мимо, охранник дремлет на посту.

Здороваюсь, желаю хорошего вечера с самой положительной из моих улыбок. Вежливо интересуюсь, не находил ли вчера кто-нибудь мою куртку? А то потеплело внезапно, вот я без неё и ускакал. Для верности сыплю деталями насчёт куртки: чёрная такая, из потёртой замши, на язычке молнии подвеска. Короче, рассказываю про то, в чём мог быть Кампари.

Куртки никто не находил. Охранник вообще расслаблен – непохоже, чтобы за последние сутки имели место какие-то инциденты. Впрочем, мой визит его раздражает: «Раньше надо было вспоминать, я собираюсь закрывать проходную».

– Но мне только туда и обратно, я мигом!

– А где ты был? – спрашивает дозорный для проформы.

Я беру себя в руки и не реагирую на «тыканье». Не до того сейчас.

– В этой… В галерее, – говорю я наобум.

Какая-то галерея тут точно есть, то ли открытая, то ли нет, но это прокатывает.

– В пять тридцать закрываюсь. Опоздаешь – застрянешь, – ворчит охранник, а я пулей пролетаю мимо него.

За десять минут я не успею обыскать весь завод. Но что я, через ворота не перелезу? Да они созданы для того, чтобы через них перелезать!

Обегаю всё пространство под открытым небом, заглядываю под ржавую арматуру, бесхозные листы железа, грузовики, по видимости, брошенные, автомобили держателей здешних фирм – новенькие, игрушечные на фоне потемневшего кирпича с пробивающейся травой.

Честно говоря, я представлял, и даже отчасти надеялся, что найду Кампари в отключке в каком-нибудь особенно живописном углу. Найти человека в коридорах с бесчисленными дверьми, половина из которых заперты, гораздо трудней.

В семь часов собственное бессилие выводит меня из себя, тем более что, с тех пор как я миновал проходную, интуиция не желала затыкаться и твердила, что я зря теряю время. Надо взять себя в руки, отдышаться, вернуться со свежей головой.

Перелезаю через ворота осторожно, чтобы джинсами или рубашкой не зацепиться за пики. Почему я, собственно, решил, что искать Кампари надо внутри завода?

Допустим, Даша опустила взгляд или медленно моргнула. Но не мог же он перемахнуть через ворота за долю секунды – так, чтобы она не заметила?

Я иду вдоль забора, вверх по улице, но потом возвращаюсь к фасаду с башенками. Сердечный ритм угрожает синяками на рёбрах. Если не успокоюсь, буду бестолково метаться по округе.

Перехожу улицу к жёлтому особнячку – тоже, видать, культурное наследие. Опираюсь спиной на забор: плавные изгибы переплетённых линий, ненавязчивый модерн. Взгляд так и цепляется за треклятые рельсы. Над головой шелестят кленовые листья. Закуриваю и пытаюсь собраться с мыслями.

«Слишком точные сведения о судьбе человеческой уничтожили бы всякую нравственную заслугу.»

Эрнест Ренан

VII

По вторникам, ровно в семь часов вечера, на восточную стену монастыря обрушивались пищевые курьеры. Вооружённые списками и тележками, дисциплинированные, как муравьи, они разбегались по обитаемым помещениям, наполняли морозильные камеры, а к восьми уезжали по одиночке, чтобы на следующий день обеспечить продуктами другой сектор Агломерации.

Кампари не любил присутствовать при этих визитах, однако, через пару недель после вступления в должность, возглас «Твою ж мать, вот это хоромы!» застал новоиспечённого командора в спальне. Он уже собирался выскользнуть в коридор, когда услышал рыдания – отрывистые, злые.

– Если горе мешает исполнять обязанности, стоило обратиться в Медицинский Совет, а не выходить на службу, – пробасил камердинер.

– Не стоило.

Звучало гундосо, но хлёстко. Смысл – «Отвалите» – сомнений не вызывал, в отличие от пола говорящего: голос высокий, но в интонации проскользнуло нечто мальчишеское.

Кампари заглянул в кухню. Она – всё-таки она, ни один мужчина в Агломерации не стал бы ходить с каштановым хвостом до пояса – стояла на коленях перед морозильной камерой и снарядами ненависти метала в неё содержимое тележки. Камердинер, серьёзный, словно следил за стройкой новой Линии, нависал над курьершей – длинной, узкобёдрой и, насколько успел разглядеть Кампари, плоскогрудой. Ощутив мгновенную симпатию к этому фиаско генетической селекции, он обратился к камердинеру:

– Оставьте нас ненадолго.

Тот недовольно вздохнул и исчез в коридоре.

– Я собираюсь лезть не в своё дело, – предупредил командор. – Бросайте тележку и бегите.

Курьерша обернулась, и он растерялся. По действующим стандартам девушка была так себе, по его мнению – на редкость хороша. Опухшие веки. Жёстко очерченные скулы, сжатые зубы. Тощее тело, но язык не поворачивался назвать её хрупкой. Под кожей на предплечьях проступали натянутые мышцы. Пальцы приобрели воспалённый, алый цвет после морозильной камеры.

– Руки, наверное, отваливаются, – заметил Кампари, с фальшивой ленью привалившись к дверному косяку.

– Привыкла, – девушка встала и отряхнула колени.

– В любом случае, вам стоит умыться.

Она подняла глаза – зелёные, испытующие. Оценила перекрытый выход.

– У вас тут личная ванная. Ну разумеется.

Кампари отлепился от косяка, перешёл в спальню, не оборачиваясь, но слыша шаги за спиной, открыл дверь в ванную и подтвердил без лишней стыдливости:

– Да, мне повезло.

Девушка задержалась на пороге, окинула его медленным, тяжёлым взглядом с головы до ног.

– Ещё как.

Она не ванную имела в виду – в этом Кампари был уверен. Но тогда что? Его «нечеловеческую привлекательность»? Непохоже.

На кухне он нашёл термос с «кофе», разлил его по кружкам и щедро насыпал в одну из них пудры, в обиходе именуемой сухим молоком.

– Чёрный или белый? – вооруженный дымящимися кружками, Кампари раскачивался с пятки на носок на пороге ванной.

Девушка выключила воду. Ворот и рукава её рубашки промокли насквозь.

– Чёрный или белый что?

– Цвет, – честно ответил он.

– Тогда чёрный. Теперь вы должны сказать, что угадали.

– Вечно я что-то должен.

Кампари закатил глаза, протянул ей кружку и ушёл в спальню, где уселся на пол, скрестив ноги. Девушка рухнула рядом с ним и привалилась спиной к кирпичной стене. За прямоугольником окна уже темнело.

– Хотите знать, почему я распустила сопли? Забудьте. Вы не поймёте из-за чего тут реветь.

– Обещаете?

– Гарантирую.

– А если меня тянет к непонятным вещам?

Она отставила кружку и усмехнулась недобро:

– Почему бы и нет. Внимайте. Мне пришла повестка из Медицинского Совета.

– Какая повестка? – Кампари нахмурился, соображая, потом неловко рассмеялся. – Та самая? Медицинский Совет счёл, что вам пора произвести на свет нового гражданина Агломерации? Да ладно, – он сознавал, что недвусмысленно рассматривает её грудную клетку под мокрой рубашкой, но вместо того, чтобы отвести взгляд, ещё раз выдал: – Да ладно.

Она не выглядела обиженной, наоборот, оживилась:

– Знаю. Всю жизнь знакомые жалели: «Ой, вряд ли тебе придёт повестка, бедненькая».

– Злорадствовали, то есть.

– Ага. В тринадцать расстраивалась. В шестнадцать вздыхала с облегчением. Оказалось, зря: на последнем осмотре установили, что я отвратительно, безвыходно здорова, и возраст сейчас – «самый благоприятный».

Кампари хлебнул из кружки, чтобы взять паузу. Воспроизводство населения принято было обсуждать открыто, однако теперь ему стало не по себе.

– К сожалению, медики не научились растить новых граждан из пробирок, – он отклонился назад, разминая внезапно неудобные лопатки.

– Если научатся, большинство моих знакомых придут в отчаяние! – воскликнула девушка с едким весельем. – Женская половина интерната с ранних лет грезит, соревнуется, молится перед осмотрами: «Хоть бы меня признали годной».

– Вот и я думал, что это престижно, – заметил Кампари, подавив приступ тошноты.

– Мне до лампочки, престижно или нет. Я не хочу. Это не по мне.

– Не помню, где слышал эту историю, – он усмехнулся: – Война. Приводят к командиру пленных. И начинается: «Этого расстрелять». Первого ставят к стенке. «И этого расстрелять». Второй с достоинством встаёт к стенке, его расстреливают. У третьего сдают нервы, он рвётся из рук, кричит: «Я не хочу! Я не хочу умирать!». Командир: «О, этого расстреливать не будем, он не хочет».

Девушка закрыла лицо, через несколько секунд Кампари услышал, что она смеётся.

– Жаль, что это не мой случай.

– Бывали эпохи и пострашней, – задумчиво сказал командор.

– Да, кому-то до меня было ещё хреновей. Это не утешает.

Возразить было нечего, но он продолжил:

– Государство не брало на себя заботу о детях.

– Некоторые мечтают о тех временах. Хотят возиться с ребенком. Не со всеми, как в интернате, а со своим. Но говорят об этом шёпотом.

– Конечно, шёпотом, – кивнул командор. – Эта ересь не хуже вашей. У нас незаменимых нет, один житель Агломерации не должен быть дороже другого. Любовь к согражданам и городу – чувство правильное и достойное, любовь к одному человеку – болезненная фиксация, психическая деформация, мешающая члену общества адекватно выполнять свои функции. И вообще, на кон поставлено выживание Агломерации, нельзя пускать размножение на самотёк. Но чего стоит выживание всех, если никто в отдельности не счастлив?

Девушка посмотрела на него, будто впервые увидела:

– Только что говорили цитатами из декретов, а теперь мне хочется запереть дверь и задёрнуть шторы.

– Но вам-то система интернатов на руку, – он прикрыл глаза. – Процедура зачатия, насколько я понимаю – дело сугубо медицинское. Совокупляться с биологически подходящим незнакомцем не придётся. Риски для здоровья минимальны: за вами бегают с уколами, таскают на проверки. Морозильную камеру забивают по особому списку.

– Вместо того, чтобы жрать по особому списку, я предпочту не вспоминать о своём теле, – перебила она.

– Повестки по второму разу не приходят, – он упёрся лбом в колени. – До конца жизни вы – женщина, исполнившая долг перед обществом.

– Да не хочу я быть женщиной, исполнившей долг.

Кампари поднял голову и посмотрел на неё правым глазом, прищурив левый.

– Вы собирались закончить предложение на два слова раньше.

– Да. Иногда думаю, что мужчиной быть легче, а на самом деле, не хочу быть ни женщиной, ни мужчиной. Лучше бы у меня между ног вообще было пусто. Ну что, сдадите меня в Медицинский Совет?

Командор отмахнулся.

– Казалось бы, – он думал вслух, – Добились равенства полов на грани тождества.

Она скептически хмыкнула.

– Даже в монастыре братья и сёстры живут бок о бок. Что вам мешает, кроме повестки?

– Вы меня допрашиваете в неформальной обстановке?

– Я же не контролёр. Просто столько лет сограждане пугали меня однообразными стремлениями, а тут – «Не хочу быть ни мужчиной, ни женщиной».

– И к чему, по-вашему, стремятся наши сограждане?

– К расширению продуктовых списков и удовлетворению сексуальных потребностей. Если достичь первого непросто, то со вторым проблем нет – здоровый секс между существами противоположного пола одобряется, пока не мешает работе и прочим обязанностям. За ночёвки в чужой квартире по головке не погладят, ну так весь световой день граждане проводят в толпе себе подобных, «ночное одиночество необходимо для душевного равновесия».

– Можно подумать, у нас есть выбор, – процедила она, уязвлённая его снисходительным тоном. – Делить с кем-то квартиру в метр шириной?

– Да-да, это противоречит санитарным нормам, а строительство жилья другого типа – неразумное расходование земли. Заметили изъян в логике? Площадь дома не изменится, если снести пару внутренних перегородок. Подозреваю, основная причина запрета – риск «болезненной фиксации на одном существе» и, соответственно, смена приоритетов. Ладно. Вернёмся к вашей проблеме.

Командор зажёг лампу на письменном столе и вернулся на пол.

– Нет такого закона, по которому женщину, отклонившую повестку, убивают или наказывают иным образом.

– Формально, – вставила она.

– На деле, как только вы отказываетесь от благородной миссии, Медицинский Совет отправляет предупреждение на место работы: «Гражданин не выполнил долг». Работу вы теряете, а вместе с ней жильё и морозильную камеру. Вы не думали присоединиться к монастырю? Судя по всему, жизнь в Агломерации не даётся вам легко.

– Была мысль. Давно. Мне сказали, что я не подхожу по складу характера.

– Всё ясно, мне тоже, – улыбнулся Кампари.

Он не раз спрашивал госпожу Авилу, как ей удалось поселить его в монастыре, не принимая в братья. «Наш суверенитет – не пустой звук», – отвечала она, «но главную роль сыграли подлог, переговоры, бумажная волокита и тонны обаяния. Отдать вас в интернат с провалом в памяти? Всё равно что прямиком в Отдел Психиатрии».

– А сейчас уже поздно, – продолжила девушка. – Даже если я произведу нужное впечатление, добьюсь того, чтобы меня приняли в сёстры, Совет скажет: «Исполните долг, а потом идите в монастырь, никто вас не держит».

– Верно, – Кампари выдвинул подбородок. – Итак, вы лишаетесь работы, а найти новую с таким клеймом невозможно. Теоретически, вы обречены умирать на улице.

– Я думала, что готова и к этому, но…

– Вам не дадут умереть. У нас же гуманное общество. С точки зрения Совета, человек, обрекающий себя на участь изгоя, не может считаться психически здоровым. Вас отправят на принудительное лечение.

– Буду первой сумасшедшей за столетие. Вот только…

– Если после лечебного курса вы не измените решение, за вас возьмутся по новой. Рискуете никогда оттуда не выйти.

– Меня больше тревожит другое. Никто ведь точно не знает, в чём заключается психиатрическая терапия. Вы знаете?

– Нет, даже я не знаю. Секрет организации.

– Вдруг со мной сделают что-то, после чего я буду думать и действовать иначе?

– Перефразируя, вдруг вас вылечат? Да, я бы тоже испугался. Впрочем, не уверен, что медики располагают возможностями, которые им приписывают, – протянул Кампари. – А всё-таки проверять не хочется.

– Тем не менее, мне придётся проверить, – заключила девушка.

Кампари посмотрел на её профиль: ни одной мягкой линии.

– Перед морозильной камерой вы рыдали от безвыходности, потому что смирились с повесткой, – заметил он.

Она кивнула.

– А теперь готовитесь к принудительной терапии. Почему?

Девушка пожала плечами:

– Говорить с вами – странно. Будто сплю. А во сне смотришь на вещи не так, как наяву. Вас этому учили?

Кампари помотал головой, прошёлся по комнате, и наконец произнёс:

– Вас не загребут на принудительное лечение, если голодная смерть исчезнет с горизонта, если ваш номер не удалят из базы занятости, а перекинут на новое рабочее место.

– Технически это верно, но кто же возьмёт меня на работу с отказом от исполнения долга за плечами?

– Я.

Она отвернулась. Удивилась? Вряд ли. Она не дура: должна была догадаться, к чему он клонит.

– Зачем? Я не училась в старшей школе. Прошла образовательную программу по второму разряду.

– И что? Вакансий, сопряжённых с интеллектуальной деятельностью, всё равно пока нет, зато в моём кабинете царит хаос, а уборщиков я к себе не пускаю: в пункт связи без кода не залезешь, но на столе и в ящиках – куча записок, порой более важных, чем официальные документы.

– Записок… Бумажных? Производство бумаги ещё существует? Я думала, её можно потрогать только здесь.

– А на чём, по-вашему, пишут перворазрядники?

– Как на чём? На экранах.

– Точно. Нет, бумагу ещё делают, но на её качество и количество без слёз не взглянешь.

– Стало быть, вы никому не доверяете, раз не пускаете уборщиц в свой кабинет, но меня – впустите.

– Да. Вы ведь будете мне обязаны.

Она помолчала, разбирая его слова на составные части.

– И это всё? Уборка и обещание не выносить ваши бумаги из кабинета?

– Вы ещё не видели слой пыли.

– Я серьёзно.

– Спать со мной не обязательно, если вы об этом.

– «Спать», – теперь она ухмылялась. – Ну и словечки у вас, будто до барьера родились. И всё-таки: я вам понравилась. Будь на моём месте мужчина…

– Мужчина на вашем месте при всём желании не смог бы оказаться. Но вы мне правда понравились, и я не обещаю на вас не пялиться. Красивому мужчине я бы этого тоже не обещал.

– У вас язык без костей. Как вы дожили до этих лет? Кстати, сколько вам? Семнадцать?

– Двадцать три, – обиженно сказал Кампари.

– Не шутите? Так вот, как вы дожили до этих лет и обросли командорскими эполетами впридачу?

– Очень просто. При выпуске из старшей школы не закричал: «Не хочу, не буду!». И когда экс-командор сообщил, что прочит меня в преемники, тоже по полу не катался. А теперь поздно жалеть. Видите, злоупотребляю положением, творю беспредел по мелочи.

– Зачем вы полезли в управление, если не хотели? Почему вас не приняли в монастырь?

– Уровнем интеллекта не дотягиваю.

– Ну да, то ли дело Агломерацией управлять. У вас тоже неспособность к самоотречению?

– Если бы самоотречение было главным условием, Агломерация кишела бы подходящими кандидатами.

– Разве?

– Подумайте, – Кампари ходил кругами по комнате. – Если закроют птицефабрики, граждане подавятся морковью? А если Совет решит реставрировать семью? Граждане убедят себя, что новый порядок удобней. Тут девяносто процентов населения – воплощённое самоотречение. Хотя, меня занесло, – он остановился. – Какое самоотречение, если отрекаться не от чего, если отсутствует «самость»? Лучше поговорим о вас. Переезжать придётся завтра. Курьеры отнимут комнату, Центр предоставит. У вас много личных вещей?

– Откуда? Два комплекта одежды, пять смен нижнего белья. Всё, на что имею право.

– Отлично. В смысле, кошмар, зато удобно. В 8:15 я жду вас на верхней платформе у Центра. Отклоните повестку через пункт связи в моём кабинете. Потом будем смотреть в базу занятости, не моргая: нужно прикрепить ваш номер к Центру Командования через несколько секунд после того, как курьеры его удалят.

– Понятно, – девушка поднялась с пола и размялась.

– Я провожу вас до Линий, – Кампари уже стоял на пороге с фонарём в руке.

– Оставьте мне номер, – сказал командор, когда закрылись двери станционного лифта. – Мало ли что случится за ночь.

– Ночью ничего не случается.

– И всё же.

Они вышли на тёмную платформу. Кампари достал из внутреннего кармана блокнот, полистал, нашёл пустую страницу, протянул спутнице ручку, но она так и не взяла её в пальцы. После секундной паузы он спохватился.

– Никак в голове не укладывается, что второй разряд учат только печатать. Диктуйте.

– 4963578. Всеобщее равенство в действии: бумага – предмет роскоши, а вы носите её в кармане.

– А то, – ухмыльнулся он. – Послушайте, я не знаю, как вас зовут. Теряю человеческий облик с этими номерами.

Нос поезда блеснул в темноте. Мягкое шипение, лёгкий гул: вагоны поравнялись с платформой.

– Надеялась, не спросите, – девушка шагнула в разъехавшиеся двери и обернулась: – Бенедикта.

Широкая, виноватая улыбка объяснила остальное: выбранное имя подходило десятилетней девочке, мечтающей о монастыре, теперь же она считала его нелепым.

Мгновенное взаимопонимание, превращающее собеседников в сообщников, ножом полоснуло по сердцу, всколыхнув воспоминание – ускользающее, недоступное. Когда, с кем он это уже испытывал? Искры душевного родства с госпожой Авилой имели иной оттенок. Сверстники, личная армия? Здесь тоже была дистанция: Кампари был для них примером для подражания и загадочным существом.

– Как прикажете вас называть? – спросил он. – Дик?

Она нахмурилась, просияла. Двери захлопнулись, и Кампари не услышал ни звука, но показалось, что её тонкие губы произнесли:

– Сойдёт.

VIII

По слухам, Медицинский Совет прислал командору письмо с печатью и предостережением: он приблизил ненадёжного человека – досадную оплошность гражданского воспитания. Вероятно, сей факт ускользнул от него, но эта женщина, Бенедикта (номер 4963578), отказалась от благородной и почётной миссии. Разве может она трудиться на благо общества, пока Медицинский Совет не разберётся в причинах, побудивших её принять неверное решение, и не окажет ей помощь?

Командор якобы ответил таким же официальным посланием, в конверте и с печатью, в коем содержалось всего одно слово: «Отвяньте».

Реальная история была несколько длинней.

Письмо с печатью, призванной вызывать трепет в сердцах, Кампари действительно получил. Вспомнив уроки госпожи Авилы – «бюрократическая волокита и тонна обаяния» – он обратился к Совету через пункт связи:

«…как сознательный гражданин я должен экономить бумажные ресурсы, тем более, такой вид коммуникации соответствует нестандартной ситуации, в которой мы в скором времени разберёмся…».

Иначе говоря, он прикинулся идиотом. Благодарил за предупреждение, но выражал непоколебимую веру в лучшее:

«…на новом месте упомянутая гражданка принесёт неоценимую пользу Агломерации…».

На следующий день Кампари получил второе письмо: «…никакие профессиональные качества не могут перевесить ложные идеалы, в которых запутался гражданин…».

Он проявил чудеса самообладания и не сорвал эполеты. «Переговоры и обаяние». Адское терпение у настоятельницы.

«…Я восхищён тем, что Совет жертвует своим драгоценным временем, обратив внимание на явления, лежащие в сфере ответственности других организаций. Не смею более отвлекать вас от заботы о физическом здоровье населения…».

Ответ пришёл утром. Просмотрев длинное письмо, Кампари нашёл строчки, ради которых оно составлялось:

«…Главная функция Медицинского Совета – обеспечить выживание Агломерации. Болезни духа не менее опасны для общества, чем болезни тела. Находясь рядом с больным человеком, каждый рискует заразиться…».

Именно тогда Кампари поступил не так, как диктовал пример госпожи Авилы, а как требовала его собственная природа: отправил в Совет легендарное «Отвяньте» с тремя печатями, личной подписью и в толстом, до скрежета зубовного официальном конверте.

Откуда взялись слухи? Активная переписка Совета с Центром – ещё не повод для домыслов. Дик ничего не знала: все три письма он спрятал в монастырском архиве. Неужели его «Отвяньте» так разозлило или рассмешило кого-то из медиков, что тот не удержал язык за зубами? Нет, невозможно. Разве что они хотели, чтобы Центр узнал о прошлом новой сотрудницы и безответственности командора.

Общения с «неблагонадёжной гражданкой» многие и впрямь избегали, но не демонстративно, так как один слух неизбежно повлёк за собой другой.

Кампари вошёл в кабинет, закрыл дверь и заржал.

Окно сверкало, дверцы шкафов блестели, Дик выводила буквы на самом невзрачном листке, который нашла, потом стирала и писала заново. Бумага уже покрылась катышками и дырами.

Услышав хохот, девушка вопросительно посмотрела на командора.

– Видели, что творится? – поинтересовался он, вешая сюртук на крючок. – Пройдитесь по этажам. Мужчин можете не разглядывать, с ними всё ясно, а вот на женщин обратите внимание.

Нахмурившись, она выскользнула за дверь и вернулась минут через десять.

– Ну? – Кампари оторвал взгляд от пункта связи.

– Все, у кого хватило волос, охвостели.

– Да! А ниже пояса?

– Командор, на задницы я не смотрела.

– Все брюки ушиты – не знаю, как в них влезают теперь. С мылом, наверное. Добро пожаловать в клуб. Теперь вы – законодатель мод.

– Меня это не радует.

– Я и не говорил, что это приятно.

– Все думают, что вы и я…

– Ну и что? Интерес ведёт к сочувствию, дурной пример заразителен. Проблема хлеба в Агломерации решена, а зрелищами пренебрегают, вот люди и тянутся в монастырские хранилища, хотя там нет ни одного подлинника. А сейчас зрелищем работаем мы с вами, здесь ведь нет газет или телевизора.

– Чего?

Под настойчивый писк пункта связи Кампари больше часа объяснял добарьерные понятия – «театр», «кино», «телевизор» – уверенный, что где-то смешал домыслы с фактами.

– Ни у кого не хватит времени на такие вещи, – заключила Дик. – Как и на книги из монастырской библиотеки.

– Ещё скажите, что добарьерное искусство разрушало умы, как алкоголь и табак – тела, а люди, вовлеченные в означенную сферу деятельности, ничего не производили, зато будили в согражданах лень и искажали их представление о мире.

– Не злитесь. О таких вещах рассказывают в старшей школе?

– Вскользь. Больше я узнал в монастыре.

– И что вы думаете с этим знанием делать?

Он улыбнулся ей.

– Заполнять пустующую нишу. Но не сейчас. Я и так раздразнил контролёров.

– Не то слово. Та женщина, Валентина, положила на вас глаз.

– Уже не только глаз.

– Вот как, – тонкие губы брезгливо дёрнулись. – Я слышала, её прочат на место главы Отдела. А вы при ней станете принцем-консортом?

– Какие ты слова знаешь, оказывается, – огрызнулся Кампари.

– Ваша вина.

А потом настал день медицинского осмотра: пульс, давление, зрение – стандартная проверка. «Патологий не обнаружено». Шприц с витаминами, закатанный рукав, жгут. Раньше при этих манипуляциях Кампари хихикал, сам не зная, почему, но за много лет отучился.

Обычно медики прощались после укола, но этот поинтересовался:

– Недомоганий в последнее время не испытывали?

– Нет.

– Перепадов настроения?

– Я этому не подвержен.

– Привыкание к новой должности часто вызывает тревогу и утомление.

– Я выполняю свою работу, как и раньше.

Командор подумывал, как бы вежливо спровадить посетителя, когда и впрямь ощутил то, что можно было назвать недомоганием. Жар и озноб одновременно. Бешеное сердцебиение. Свет лампы резал глаза, но в комнате потемнело. Его замутило. Позвоночник стал жидким.

«Накрыло», – пронеслось в голове, – «Повело».

Накрыло и повело – что бы это значило?

– Совет располагает противоречивыми сведениями о вашей жизни до поступления в старшую школу, – голос медика будто пробивался сквозь вату.

– Разве? Мне казалось, госпожа Авила предоставила исчерпывающую информацию.

– Не могли бы вы её подтвердить?

– Извольте. Гражданка Пласида, моя мать, скрывала несанкционированную беременность, когда была принята в сёстры. На территории монастыря не проливают кровь. Ей не могли причинить вред, даже когда обман вскрылся, однако она умерла при родах.

– Почему вас не направили в интернат?

– По законам Агломерации я не должен был существовать, поэтому госпожа настоятельница предпочла воспитывать меня здесь. Её переговоры с Советом завершились компромиссом – вам это должно быть известно.

Кампари спокойно рассказывал заученную историю, зная, что в его случае ложь звучит достоверней правды. Только почему его снова об этом спрашивают?

«Тебе нельзя домой». Голос в голове не был его собственным голосом. Тогда чьим?

Рябь на стене складывалась в орнаменты. Гул в ушах звучал монотонными ударами по басовой ноте. Кампари покачивался на ветке дерева над тёмной водой. Или в лодке под тёмным небом? Его комната, посетитель и Агломерация потеряли значение. Гораздо важней было вспомнить, кому принадлежит голос: «Тебе нельзя домой, ты же обдолбан. Идём ко мне».

Понимание слова «обдолбан» обрушилось на него, Кампари соскользнул с ветки и рухнул в тёмную воду.

Он точно знал, что с ним происходит.

Но медик с пульсирующими очками не знал, что он знает.

Сохраняя непринуждённый вид, Кампари встал, хотя ему казалось, что колени гнутся не в ту сторону, покинул спальню, запер её на ключ и позвал камердинера. Уже не видя коридора, он сделал несколько шагов в нужном направлении и повис на плече спутника.

– Командор, вы в порядке?

– В полном. Тащите меня в Пепельную башню.

– Если командор задержал уважаемого представителя Совета, не нам его выпускать.

– Что же могло случиться?

– Уверена, к утру всё прояснится.

Кампари уплывал – разговор не имел к нему отношения, как и запертый медик, как и грёбаный город…

– Не спать! – его подбросило скорей от окрика, чем от пощёчины. – Даже не думайте уснуть!

К губам прижался край стакана. Он попытался вывернуться.

– Пейте. Дышите. На раз вдох, на два выдох. Нет, выдох только на два! Пульс есть, жить будете. Но спать нельзя. Терпите.

– Точно, – пробормотал он. – Я знаю, что нельзя засыпать.

– Повторите то, что сейчас сказали.

Он повторил, решив, что госпожа Авила не разобрала его слов.

– Интересно, – заметила настоятельница.

– Интересно, откуда я это знаю?

– Нет. Пейте.

Через минуту (или через час – он не мог определить) его вырвало. А потом ещё раз. И ещё.

Госпожа Авила не отставала: она задавала вопросы, заставляла отзываться, по глотку вливала в него воду, пока наконец не позволила уснуть: «Теперь можно, отдыхайте».

Очнулся Кампари от прикосновения к горлу – настоятельница слушала его пульс. Посмотрел на часы: четыре утра.

– Кажется, я обязан вам жизнью.

– Пожалуй. Я действительно не позволила вам впасть в кому или захлебнуться рвотой.

– Боже. Простите.

– Не извиняйтесь. Ночные разговоры помните?

– Смутно.

– Вы отвечали мне на нескольких языках, которые принято считать мёртвыми.

Сердце Кампари пропустило удар.

– На каких языках? Вы что-нибудь поняли?

– Частично, – она улыбнулась. – Вам следует привести себя в порядок и всё обдумать.

– Я сам виноват, – сказал Кампари, выбравшись из ванной. – Нельзя было доверять медикам, испортив с ними отношения.

– А у вас был выбор? Расскажите по порядку, что произошло вчера вечером.

Он изложил всё, что помнил.

– Итак, дожили: они пытались меня убить.

– Сомневаюсь. Зачем Медицинскому Совету такой удар по репутации, как смерть двадцатитрёхлетнего командора? И неужели вы думаете, что они не нашли бы средства верней? Полагаю, ваша реакция на препарат была непредсказуема. Неуместные вопросы начались сразу после инъекции, так? Значит, она должна была подействовать быстрей и мягче.