Читать онлайн В тени Холокоста. Дневник Рении бесплатно

31 января 1939 г.

Почему я решила начать вести дневник сегодня? Случилось что-то важное? Я узнала, что дневники ведут мои друзья? Нет! Просто мне нужен друг. Мне нужен кто-то, с кем я могу говорить о своих каждодневных печалях и радостях. Кто-то, кто будет чувствовать то, что чувствую я, верить тому, что я говорю, и никогда не выдаст мои секреты. Ни один человек никогда не сможет стать таким другом, вот почему я решила найти доверенного друга в виде дневника.

Сегодня, дорогой мой Дневник, начало нашей большой дружбы. Кто знает, сколько она продлится? Может быть, она даже будет продолжаться до конца нашей жизни. В любом случае, я обещаю быть честной с тобой, я буду открытой и всегда рассказывать тебе все. В ответ ты будешь выслушивать мои мысли и мои заботы, но никогда не выдашь их никому, ты будешь хранить молчание, как волшебная книга, запертая волшебным ключом и спрятанная в волшебном замке. Ты не предашь меня, а если что, это сделают маленькие синие буквы, которые смогут разобрать люди.

Во-первых, позволь представиться. Я учусь в третьем классе женской средней школы имени Марии Конопницкой[5] Меня зовут Рения, по крайней мере, так меня называют друзья. У меня есть маленькая сестренка Арианка[6], которая хочет стать кинозвездой. (Отчасти она уже исполнила эту мечту, потому что снималась в фильмах.)

Наша мамочка живет в Варшаве. Раньше я жила в красивом барском доме на берегу реки Днестр. Мне там нравилось. Думаю, пока что это были самые счастливые дни моей жизни. Там были аисты на старых липах, в саду блестели яблоки, у меня был садик с аккуратными рядами очаровательных цветов. Но теперь это в прошлом, те дни никогда не вернутся. Нет больше барского дома, нет аистов на старых липах, нет яблок, нет цветов. Все это остается в воспоминаниях, сладких и приятных. А река Днестр – далекая, чужая и холодная – течет и бормочет что-то, но уже не для меня.

Теперь я живу в Пшемысле в доме бабушки. Но по правде сказать, у меня нет настоящего дома. Вот почему иногда мне так грустно, что приходится плакать. Я плачу, хотя я ни по чему не скучаю, ни по платьям, ни по сладостям, ни по моим странным и драгоценным мечтам. Я скучаю только по маме, по ее доброму сердцу. Я скучаю по дому, где мы жили все вместе, например, в белом барском доме на Днестре.

Но бывают у меня и радостные моменты, и их так много… Так много! Мне надо представить тебе мой класс, чтобы ты понимал все наши шуточки «для своих».

Со мной сидит моя лучшая подруга Норка[7] Может быть, кто-то и скажет, что Норка им не нравится, но кто-то от нее в восторге. Мне Норка нравится всегда, для меня она всегда милая Норка. У нас все мысли одинаковые, те же взгляды и мнения. В нашей школе девочки часто «втюриваются» в учителей, вот и мы с Норкой влюбились по-настоящему (некоторые девочки это делают, просто чтобы подлизаться к учителям) в учительницу латыни г-жу Валерию Брзозовску, урожденную Брюхль. Мы зовем ее «Брюхла». Брюхла замужем за красивым офицером, который живет во Львове. Она к нему ездит через воскресенье. Мы пытались узнать его адрес через адресное бюро, но ничего не получилось, потому что мы не знаем, как его на самом деле зовут. (Мы его называем «Здислав».) Брюхла преподает латынь, у нас этот предмет идет хорошо, и это, разумеется, говорит о том, что мы ее любим по-настоящему.

Следующая девочка в нашем ряду – Белка, или Белания, толстая и кряжистая как три тысячи чертей! У нее исключительный талант к наукам – и еще более выдающийся талант вызывать неприязнь. Она ужасно «втюрилась» в г-жу Скорску[8]и, когда смотрит на нее, строит глупые рожи.

Дальше идет Ирка (Ira – Гнев[9]). Я не люблю Ирку, это у меня в крови. Эта ненависть наследственная: моя мамочка очень не любила Иркину мать, когда они учились в средней школе. Я невзлюбила Ирку еще больше, когда она начала подкапываться под меня в школе, – все это, плюс ее нечестные оценки в табеле и отвратительное сюсюканье, вранье и неискренность, заставило меня по-настоящему ее возненавидеть. Ко всему этому надо добавить, что Брюхла бывает у Ирки дома, мы это расследовали. А Иркина мать ходит в гости к Брюхле. Мы это раскрыли, заглядывая в окна первого этажа в доме Брюхлы, где я провела много часов, а Нора поджидала ее. Все это означает, что я не выношу эту девчонку! Но раз мы учимся в одном классе, приходится как-то жить. Так что мы с Норой просто сжали кулаки и ждем удобного момента.

Что касается девочек, сидящих за Иркой, либо мне вовсе нет до них дела, либо они мне немножко нравятся. С другой стороны, меня немного больше интересуют девочки, которые сидят в самом конце класса, а именно Луна, она сидит за мной и постоянно бомбардирует мне спину. Она считает себя очень талантливым и неземным созданием. На вечерах и вообще всегда она прикидывается то такой, то сякой, старается привлечь внимание к своей красоте (которой у нее нет), к своим исключительным способностям (которые плод ее воображения) и к своей значимости (которой никогда не было). Луна всегда пытается привлечь внимание мальчиков, поэтому при своем маленьком росте она носит высокие каблуки, подрисовывает брови и пудрится. Сначала она одолжила пудру у Ирки Лозинской как бы «смеха ради». А теперь она это делает совсем не «ради смеха», а вполне серьезно.

Ирка Лозинска наверняка самая красивая девочка в нашем классе, а может быть, и во всей школе. Не мешают даже ее темная, почти оранжевая (не без пудры, конечно) кожа и высокомерный тон, или резкие слова из кораллово-красных губ, обнажающих красивые белоснежные зубы. Но у Ирки худший из всех недостатков – у нее туберкулез… Да, иногда у нее идет кровь из рта и из носа. Мне жаль Ирку. У нее есть друг, который ее любит, но он не знает, что его подруга так серьезно больна.

Ирка сидит в самом конце класса. Рядом с ней две твердокаменных фигуры: Галина (очень плохая) с замысловатой прической и Славка, которая всегда делает удивленное лицо, никогда не отвечает и прячет Галину под партой, когда та не хочет отвечать на вопрос учителя. Потом еще есть третья Ирка, худая как щепка и очень некрасивая. Рядом с ней сидит Эльза, моя бывшая соседка. Она изображает святую невинность, но я-то очень хорошо знаю, что это только игра. У нее приличные оценки, но табель всегда лучше, чем она заслуживает. Вероятно, она всегда списывает домашнее задание по латыни у третьей Ирки… но кого это волнует.

Потом еще есть староста нашего класса Кжишка. Кжишка не знает ничего, а говорит, как-будто у нее во рту вареники с песком, но она хорошенькая и всегда по уши влюблена во всех своих Збышеков, Славеков, Лежеков и т. д. Она дружит с Луной.

Перед ней, наклонившись, раскачивается первая Эда (всего их три). Эда – «дама с коготками», она помолвлена, у нее классная фигура и вообще. Вторая Эда – бывшая подруга Белки. Она тоже запала на г-жу Скорску, но не успевает по истории, что кажется мне подозрительным. Третья Эда была нашим врагом всего несколько месяцев назад. Только представь себе, мой дорогой Дневник, приезжает какая-то неизвестно кто, какая-то деревенщина, и хочет быть боссом, пытается нам показать, какие мы недоразвитые, и считает себя «абсолютным талантом». Серьезно?

Лушка и Джунка сидят перед Эдой. Джунка производит «нервно-тектонические» движения. Я была с ней в плохих отношениях больше года, но сумела справиться с этим в день именин Брюхлы. Джунка считается самой занудной в классе, и правда, так оно и есть. Лушка глупая, бестолковая и отсталая. Ей можно рассказывать что угодно. Но она и веселая, всегда на вечеринках со мной танцует «Андрусово». Как-то раз Лушка завопила на уроке математики: «Пани, пани, меня так давно не вызывали, а я так люблю математику!» Нора на это отреагировала так: «Лушка, ты что, не будь дурой». – «Вовсе нет», – ответила Лушка, но потом, когда поняла, что она сделала, стала заикаться и таращить глаза.

Перед ними, перед первой Эдой, Лушкой и Джункой, стоит странная парта для «антиквариата». Это означает Янку. Янка лучше всех в классе умеет «прикидываться дурочкой», при этом ее выручает только помощь со стороны. Когда ее вызывают к доске, все ответы у нее написаны на ногтях. Если, случаем, учительница замечает что-то подозрительное, Янка быстро слизывает чернила и изображает святую невинность. Янка умеет по заказу плакать, рыдать и даже падать в обморок, совсем как первая Эда, которой вдруг становится плохо, когда Пакула собирается вызвать ее прочитать стих. Янка вообще очень талантливая насчет устраивания сцен. Рядом с ней сидит Визия, крошка ростом меньше метра в свои пятнадцать лет. Третья в ряду Фрейка, или Салка. У нее то и дело бывают нервные приступы, иногда она слова не может сказать, если слишком расстроится, еще у нее смешная подпрыгивающая походка, и она часто «не выносит» сидение за партой.

Нужно еще сказать о Нинке, этой необычной девочке, которая выглядит совершенно невинной, но получает письма до востребования от разных «людей», устраивает встречи на темных улицах, посещает одиноких мужчин и очень этим гордится. Она довольно милая. В нашем классе есть еще девочки вроде нее; они меня или вообще не интересуют, или мне не хочется водить с ними компанию, потому что я хорошая девочка.

Мы уже несколько месяцев готовим вечер. Спорили и ссорились, но вот он будет в следующую субботу.

2 февраля 1939 г.

Дорогой мой Дневник! С гимнастикой у меня всегда получалось посредственно, поэтому я тренируюсь дома, чтобы стать лучше. Только что у меня в первый раз получилось сальто. Никто из моих подруг этого не может. Я торжествую, хотя содрала коленку.

5 февраля 1939 г.

Дорогой мой Дневник, вечер был наконец-то! Я так счастлива. Вечер был потрясающий, все, особенно Брюхла, отлично провели время. Но после вечера на меня нашла какая-то тоска. И опять, в какой уже раз я подумала: «Как хочется, чтобы мама здесь была». Дело в том, что Иркина мама, г-жа Оберхард, все время крутилась около Брюхлы, подлизывалась к ней изо всех сил, что, конечно, в ближайшее время принесет пользу Ирке и ее младшей сестре. О, дорогой Дневник, если бы ты только знал, как тяжело так сильно хотеть чего-то, так стараться ради этого, а потом на финишной прямой получить отказ. А чего я на самом деле хотела? Не знаю. Меня очень хвалила Пакула, что меня никак не волнует (она говорила с нами, со мной и Норкой). Брюхла была вполне мила. А мне все же чего-то не хватило.

Луна выступила два раза, и я тоже. Сегодня я видела Брюхлу с г-жой Оберхард – скорее всего, возвращались от нее. Я вежливо поклонилась, прошла мимо них и сказала Норе: «Ты как думаешь? Она опять у нее была, да?» И тут я вижу – она корчит глупую рожу. Оглядываюсь и вижу, что Брюхла идет прямо за нами. Она выглядит ужасно, не знаю, что с ней, я бы хотела что-то для нее сделать, помочь, может быть, что-то посоветовать, но нас разделяет огромная пропасть, очень-очень огромная… Может быть, даже больше, чем с мамой. Она бы тоже могла мне помочь, дать совет. Но преодолеть эту пропасть труднее. О, намного труднее.

8 февраля 1939 г.

Дорогой Дневник! Прошло несколько дней с тех пор, как я рассказала тебе о своих делах, а вообще-то ничего особенного и не было. Жизнь течет как обычно, с некоторыми небольшими исключениями. Брюхла была на конференции учителей латыни, поэтому латынь преподавал г-н Скорский. Г-н Джиджик очень хвалил Ирку (незаслуженно), Белка получила плохую отметку, меня пронесло, но я беспокоюсь насчет завтра, потому что это в самом деле может быть неудачный день. Вот все, что мне нужно было тебе рассказать.

11 февраля 1939 г.

Сегодня дождь… Такой грустный серый день. Но мне не очень грустно. Не знаю почему. Может быть, это идея об отъезде в Канаду, хотя, в конце концов, не так уж она и хороша. А может быть, это потому, что я делаю греческую вазу. Во всяком случае, мне не так грустно, как обычно бывает в дождливые дни, когда я просто стою у окна и считаю слезы, стекающие по стеклу. Их много. Вот бежит одна маленькая, потом другая, побольше, следом за ней еще одна, потом пятая, шестая… и две по моим щекам. Они все сбегают вниз, как будто хотят упасть на мокрую, слякотную улицу, как будто хотят ее сделать еще грязнее, как будто хотят изуродовать этот день, сделать его еще противнее. Но сегодня – это какая-то загадка. Как… как мусорный бак. Все считают, что это ерунда, вообще ничего. Но это не так. Не знаю. Можно надо мной смеяться, но я думаю, что неодушевленные предметы могут разговаривать. Может быть, надо мной посмеются, но ты наверняка поймешь, мой дорогой друг. Дело в том, что иногда мне кажется, будто неодушевленные предметы могут говорить. (На самом деле они вовсе не неодушевленные. У них есть душа, совсем как у людей.) Иногда мне кажется, что водопровод хихикает. И не только я так думаю, значит, это так и есть. Люди называют это хихиканье по-разному, но им никогда не приходит в голову, что это именно хихиканье. Или мусорный бак:

Рения. Шлю тебе поцелуй, но сейчас мне надо сесть и наполниться доверху.

13 февраля 1939 г.

Что может быть хуже, чем понедельник 13-е? Понедельник сам по себе обычно плохой день, а сегодня к этому прибавляется еще и 13-е. Не к добру! Для меня это точно был нехороший день. Вдобавок ко всем другим мелким невезениям. Я в школе. Это латынь, и входит Брюхла, поэтому, думаю, устроит контрольную. Но нет. Хорошо, даже лучше (думаю я), я в безопасности. Но она хочет, чтобы мы писали изложения на листах, вырванных из тетрадей. У меня все пошло так, как только и могло быть в понедельник 13-го. В плохой день все и пошло по-настоящему плохо. Почему? Хм… Хороший вопрос, почему?

Задать его может только человек несуеверный. Точно. Поэтому, первым делом: я пропускала школу, и в результате у меня не было некоторых вариантов; во-вторых, я все время хохотала, умирала со смеху; и, в-третьих, изложение писали на вырванных листах, к которым я относилась несерьезно, и мне даже в голову не пришло, что Брюхла может собрать эти листы.

На географии у нас произошла внезапная и бурная битва за стулья, в которой я не участвовала, но, тем не менее, считалась одной из проигравших. Мы должны были перемещаться по классу. Я еще раньше много раз говорила, что я не какая-нибудь неудачница. Поэтому я тихо пересела вместе с Норой на последнюю парту. Грука смотрит на меня и говорит, чтобы я пересела. Я не хочу, говорю, что мне и здесь хорошо. Она продолжает, и я продолжаю.

– Пересядь!

– Но я ничего не сделала.

И так далее, и так далее. Наконец, я понимаю, что мне не выкрутиться, поэтому смотрю, куда можно пересесть.

– Вот здесь есть место, пожалуйста, пересядь, – говорит Грука.

– Ох, куда угодно, только не туда. Я такая хилая, легко простужаюсь. Перегреюсь у печки и получу воспаление легких, – отвечаю.

Пора с этим кончать.

– Хорошо, тогда сюда, – говорит Грука.

Ой, нет, не у двери! Как я могу сесть у двери, с таким слабым здоровьем?

Весь класс, конечно, умирает со смеху, вопит и грохочет.

Я понимаю, что у меня нет выбора, и в конце концов пересаживаюсь, но только после ее четвертой попытки. Нора все это время сидит под партой, а я стучу не переставая. Потом я говорю Груке, что мне не видно карту. Продолжаю стучать, изображая, что это идет школьный инспектор.

Наверное, были тысячи других приключений, но я рада, что этот исключительно плохой день закончился.

14 февраля 1939 г.

Сегодня родительское собрание. Прошло не очень-то хорошо – это следы от вчерашнего. Брюхла сказала, что у меня ужасное изложение, так что теперь есть о чем беспокоиться.

15 февраля 1939 г.

Сегодня ничего особенного. Пшемысль готовится к газовой атаке, а я готовлюсь к нервной атаке. Все из-за последнего понедельника! Меня вызвали к доске на химии. Я была готова! Черт побери, Джиджик хотел меня запутать.

26 февраля 1939 г.

Последние несколько дней я была занята. Здесь была Арианка. Завтра у нас собрание, и мне нужно написать доклад.

28 марта 1939 г.

Господи, мне так грустно, очень грустно… Просто хочется плакать, выть и рыдать. Как мне выразить, до чего мне жутко? Нет… Это невозможно. Мама только что уехала, и кто знает, когда я ее снова увижу. Несколько дней назад я поссорилась с Норой, так что пришлось общаться с Иркой, а это не помогает.

Да еще воспоминания… Они всегда со мной, и даже хотя я от них плачу, даже хотя они мне разбивают сердце, они самые приятные. Это воспоминания о лучшем времени в моей жизни. Уже весна! Весной там было так хорошо. Пели птицы, цвели цветы; были только небо, душа и счастье! Люди стали думать об отпуске. Все было совсем иначе, чем здесь. Так спокойно, тепло и дружелюбно. Как мне это нравилось.

В ночь на Песах я ждала Илию. Может быть, было время, когда этот святой старик приходил к счастливым детям. Но если он приходил только к бедным людям, раз он никогда не стоял в наших распахнутых дверях, раз он никогда не показывался мне, то он должен прийти теперь, когда у меня нет ничего. Ничего, кроме воспоминаний. Дедушка болеет. Мама волнуется обо мне. О! Какая я несчастная! Иногда я специально не ем, чтобы не встретить…

2 апреля 1939 г.

Религиозное уединение закончилось. Мне не понравились эти дни. Я все еще злюсь на Нору. А Ирка не оставляет меня в покое, так что я с ней немного пообщалась. Под конец у меня даже нечего было почитать.

Начинаются каникулы. Я сейчас учу французский, и если бы не война, я могла бы поехать во Францию. Раньше я должна была поехать, но Гитлер захватил Австрию, потом Судеты, Чехословакию, Клайпеду[10] и кто знает, что он сделает потом. Он влияет и на мою жизнь. Хочу написать стих для Арианки. Буду очень рада, если получится хорошо.

7 апреля 1939 г.

Все так же печально… до слез… тяжело на сердце. У меня нет нового пальто, а это старое и изношенное. У меня нет новых туфель, как у всех моих подруг. И пусть я успокаиваю себя тем, что у меня есть приятные мысли и хорошие мечты о будущем, мне все равно грустно. Весь Пшемысль принарядился, каждый поблескивает издалека своими новыми, особыми туфлями (это видно по подошве и когда слышишь там и тут: «Ух, волдыри!»). У всех торжественные лица, как в праздничные дни. Просто не знаю, почему это праздничное настроение напоминает мне о том времени, когда шли учения на случай бомбежки.

– Господин Штайнер, говорю вам, что за фарс! Они меня сделали каким-то комендантом, сударь. Я целыми днями бегаю как безголовая курица, сударь. И я даже не знаю, что к чему!

– Да, да. Комедиант на старости лет. Что же еще?

Такие разговоры можно слышать повсюду в городе.

– Дорогой друг, позвольте вам сказать, попахивает войной.

– Угу. Близится конец света… Слышал что-то про бомбы. Но, говорят, что войны не будет, друг мой, что просто они пытаются нападать друг на друга, одни снизу, другие сверху.

– Говорите, не будет войны?! А я думаю, война будет. Вы, друг мой, не знаете, но плакаты развешивают всегда перед войной. Они приходят и уходят, а потом, друг мой, вдруг раз – и начитается война.

С:

– Сирены?! Тревога! Выключите свет! Задерните занавески на окнах! Казя, возьми сковородку и бей по ней, быстро, – вопит комендант.

Н:

– О чем вы говорите, дорогой сосед? Ясно сказано, что в случае тревоги надо стучать по рельсу, – говорит сосед.

Сосед 2:

– Какого черта? Вы что, с ума сошли? В случае тревоги ничего не надо делать, просто тихо стоять в воротах.

С:

– Кажется, я здесь комендант, и я знаю, что делать! Ну вот, пожалуйста, везде бьют гонги, Казя! Сковородка и рельс, бей по обоим.

Н:

– А что насчет нарукавной повязки?

С:

– Простите?! Не говорите мне, что делать. Если будете все время со мной спорить, я немедленно подам старшему по дому прошение об отставке. А вам, разумеется, придется заплатить штраф.

Соседка:

– Тише! Я только детей уложила, а вы такой шум подняли. Что происходит? Нужен порядок. Дайте порядочным людям спокойно жить. Вы комендант, а вместо того чтобы обеспечить покой и тишину, вы шумите на всю округу, будите детей, поднимаете с постели порядочных людей.

С:

– Милая дама, была тревога…

Соседка 3:

– Какая тревога, какая тревога? Пани Петрожкова, вы ее слышали? Я только что смогла уложить детей. Генё болен, доктор сказал, ему нужен покой. А тут суматоха на весь дом среди ночи. Неслыханно! Вы когда-нибудь слышали о таком?

Пани Петрожкова:

– Да, дорогая, настоящий переполох.

Сосед 2:

– Говорил я вам, что надо стоять тихо и ждать, пока…

Зося:

– У мамы мигрень. Она сказала, чтобы вы немедленно замолчали, или она вызовет полицию.

С:

– Я здесь комендант, ответственность на мне, так что я делаю, что считаю нужным, и меня не волнуют какие-то болезни. Казя, еще удар по бочке!

Констебль:

– Что здесь происходит? Разойдитесь по квартирам. Тревога давно кончилась. Сколько крика! Шум! Беру на заметку. Все жители дома 13 по улице Несчесливска заплатят штраф за то, что устроили шум.

П:

– Вот так комендант!

4 мая 1939 г.

Давно ничего тебе не рассказывала. Почему? А я знаю – почему? Я сейчас учу французский и еду к Ерщине[11]. Написала работу по романской живописи и теперь планирую, вернее, уже начала писать немецкий текст. Вчера, 3 мая, участвовала в марше, поэтому сегодня мне нездоровится. Вымокла под дождем. После нашего последнего разговора многое изменилось. Мама и Арианка уехали в Лодзь. Я в плохих отношениях с Брюхлой. Она не стала меня экзаменовать по греческому и сказала директору, что я все время только болтаюсь с Норой. Это мне рассказала Ирка, но Ирка любит сплетничать. Был школьный вечер, но я не ходила. Луна, наоборот, выпендривалась как могла. Почему-то эта идиотка вообразила, что она моя соперница! Моя соперница! Мне дела нет до ее выступления. Нет, мне совершенно все равно, просто мне кое-что об этом известно. Не могу сказать, что я хвастаюсь. Чувствую, что однажды она станет артисткой кабаре (это видно по ее волосам и движениям), а у меня другие планы (я так думаю), так что наши пути не пересекутся, и глупо говорить, что Луна может быть моей соперницей. Сегодня я объявляю войну – внутреннюю войну. Я ей вчера сказала об этом, и я не отступлю. А случилось то, что она не давала мне сесть в том ряду, где мое место. В конце концов прибыла староста и сказала, чтобы я с ней, то есть с Луной, поменялась местами. Она мне говорит: «Я знала, что ты права, но мне хотелось сделать тебе назло!» Мне назло! Ха, ха, ха, да это просто смешно. Она, которая ничего без меня не может по латыни и вообще. Так что я ей сказала: «Ты мне хотела сделать назло, так теперь запомни, что я тебе тоже буду стараться делать назло». Именно так я буду делать, до конца, потому что я так хочу.

7 мая 1939 г.

Май. Это очень странный май. Такой грустный… Бр-р-р …Идет дождь. Подумать только, уже май, май, а я еще не видела ни одного дерева в цвету, не чувствовала запах просыпающихся полей, моих полей… Дождь. Хорошо, что дождь. В последнее время я люблю дождь, потому что я знаю, что там было так же, когда шел дождь. Вчера я ходила на вечеринку, а потом болтала с Норой о том о сем, о разных целях в жизни людей, о пользе учения. Я очень люблю разговаривать, когда знаю, что человек меня понимает…

18 июня 1939 г.

Сегодня у меня день рождения. Не хочу думать ни о чем грустном, о том, что там меня нет… Тссс! Так что вместо этого я думаю, что полезного я сделала за свою жизнь.

Завтра конец учебного года, а мне все равно. Совсем… Совсем… Совсем.

Мне снова очень нравится Эржина, а Брюхла меньше. Норе об этом не сказала, не хочу ее волновать. Завтра я тебе расскажу о нашей поездке.

15 августа 1939 г.

Я давно не говорила с тобой. Конец учебного года давно прошел, летние каникулы почти закончилась, а я с тобой не говорила. Я ездила в гости к моей тете за город, я ездила в Варшаву, я видела маму и теперь вернулась. А ты ничего об этом не знаешь. Лежал здесь один с моими мыслями и даже не знаешь, что у нас была секретная мобилизация, не знаешь, что русские подписали договор с немцами. Не знаешь, что люди запасаются едой, что все наготове, ждут… войну. Когда мы с мамой прощались, я ее крепко обняла. Этим молчаливым объятием я хотела сказать ей все. Я хотела взять ее душу и отдать свою, потому что – когда?

Сегодня не могу логично рассуждать. Наверное, это и называется «хандрой». Что-то быстро пролетает и исчезает в тумане. Зигзаги, круги, полосы, туман… розовый туман, зеленоватый. Нет. Ничего меня не интересует. Одна только мысль вертится у меня в голове, только одна, все время одна и та же. Мама… война… коричневые ботинки… война… мама.

6 сентября 1939 г.

В четверг началась война! Сначала 30 или 31 августа Польша вступила в войну с Германией. Потом Англия и Франция тоже объявили Гитлеру войну и окружили его с трех сторон. Но он не сидит без дела. Вражеские самолеты летают над Пшемыслем, то и дело ревет сирена воздушной тревоги. Но, слава богу, пока на наш город не упала ни одна бомба. Другие города, как Краков, Львов, Ченстохова и Варшава, частично разрушены.

Но мы все воюем, все воюем, от девочек до солдат. Я участвовала в женских военных учениях – рыли противовоздушные окопы, шили противогазные маски. Я была вестовым. Подавала чай солдатам. Ходила и собирала еду для солдат. Словом, я воюю вместе с остальным польским народом. Я воюю, и я одержу победу!

10 сентября 1939 г.

О Боже! Господи! Мы в пути уже три дня. Пшемысль был обстрелян. Нам пришлось бежать. Спаслись мы втроем: я, Арианка и дедушка. Мы покинули горящий, почти разрушенный город в середине ночи пешком, таща на себе вещи. Бабушка осталась. Господи, пожалуйста, защити ее. На дороге мы слышали, что Пшемысль разрушен.

18 сентября 1939 г.

Мы пробыли во Львове почти неделю, никак не можем прорваться в Залещики. Город окружен. Еды не хватает. Иногда я встаю на рассвете и стою в длинной очереди за хлебом. Кроме того мы целый день просидели в бункере, в подвале, слушая ужасный свист пуль и взрывы бомб. Господи, спаси и сохрани нас. Бомбами разрушены несколько многоквартирных домов, а через три дня там в руинах находили людей, живыми. Некоторые спят в бункерах; те, кому хватает смелости спать дома, просыпаются по нескольку раз за ночь и бегут вниз в подвалы. Эта жизнь ужасна. Мы желтые, бледные от этой подвальной жизни – от отсутствия воды, удобных постелей и сна.

Но еще хуже ужасные мысли, темнее ночи, звероподобные. Бабушка осталась в Пшемысле, папа в Залещиках, а мама, моя мамочка, в Варшаве. Варшава окружена, храбро обороняется, снова и снова отражая атаки. Мы, поляки, сражаемся как рыцари в открытом поле, где нас видно и врагу и Господу. Не как немцы, которые бомбят дома мирных граждан, превращают в прах храмы, травят маленьких детей ядовитыми конфетами (зараженными холерой и тифом) и воздушными шарами с горчичным газом. Мы обороняемся, и мы побеждаем, как Варшава, как города Львов и Пшемысль.

Моя мама в Варшаве. Люблю ее больше всех на свете, моя самая милая, самая драгоценная. Я знаю, что когда она видит, как дети льнут к своим матерям в бункере, она наверняка испытывает то же самое, что чувствуем мы, когда это видим. О Господи! Самый великий, единственный и неповторимый. Господь, пожалуйста, спаси мою маму, пусть она верит, что мы живы. Боже милостивый, пожалуйста, останови войну, сделай всех людей хорошими и счастливыми. Аминь.

22 сентября 1939 г.

Дорогой мой Дневник! Сегодня у меня был странный день. Львов сдался. Но не Германии, а России. Польских солдат разоружали на улицах. Некоторые со слезами на глазах просто бросали свои винтовки на землю и наблюдали, как русские ломали их ружья. Гражданские забирали коней, седла, одеяла. Я горюю, так горюю… Только небольшая горстка все еще сражается. Несмотря на приказ, защитники Львова продолжают свою героическую битву, погибая за родину.

28 сентября 1939 г.

Русские вошли в город[12]. Все еще не хватает еды, одежды, обуви, всего. Перед магазинами длинные очереди. Русские особенно жаждут покупать вещи. Они устраивают рейды, чтобы достать часы, ткани, обувь и т. д.

Эта Красная армия странная. Не отличишь рядового от офицера. Они все носят одинаковую серо-коричневую форму. Они все говорят на непонятном мне языке. Они называют друг друга «товарищ». Правда, у некоторых офицеров более умные лица. Польша заполнена немецкими и русскими войсками. Единственный островок, который до сих пор сражается, – Варшава. Наше правительство сбежало из страны. А я так верила.

Где мама? Что с ней? Господи! Ты услышал мои молитвы, и войны больше нет (или я, во всяком случае, ее не вижу). Пожалуйста, услышь первую часть моей молитвы тоже и защити мою маму от зла. Где бы она ни была, что бы с ней ни случилось, прошу, не спускай с нее глаз и с нас, и помоги нам во всех наших нуждах. Аминь.

27 октября 1939 г.

Я вернулась на время в Пшемысль. Хожу в школу. Жизнь вошла в обычное русло, но в то же время она другая, такая грустная. Нет мамы. Мы не получали от нее никаких известий. Видела ужасный сон, что она умерла. Я знаю, что это невозможно. Я все время плачу, меня мучают плохие предчувствия. Только бы знать, что я ее увижу через два месяца, даже через год, только бы знать, что я обязательно ее увижу. Это невозможно. Нет, лучше умереть. Святой Боже, прошу Тебя, пошли мне легкую смерть.

28 октября 1939 г.

Школьная жизнь такая странная. Вчера у нас было собрание, позавчера – марш. Польские женщины возмущаются, когда слышат приветствия Сталину. Они пишут тайные послания со словами «еще Польша не погибла»[13], хотя, честно говоря, она погибла давно. А теперь есть Западная Украина, есть «коммунизм», все равны, и это их обижает. Их обижает то, что они не могут сказать «ты, паршивый жид». Они по-прежнему это говорят, но тайком.

Эти русские такие красивые ребята (хотя не все). Один из них решил на мне жениться. «Пойдем, барышня, на мою хватеру, будем жить», и т. д. и т. п. Франция и Англия воюют с немцами, и здесь что-то затевается, но мне-то что? Я просто хочу, чтобы мама приехала, была с нами. Тогда я смогу выдержать все испытания и невзгоды.

Здесь умерла одна «тетенька», такая седовласая, худенькая, морщинистая старушка.

1 ноября 1939 г.

Сегодня я очень сердита. Злюсь, как говорится. Но, по правде сказать, мне грустно, очень грустно.

У нас здесь теперь есть новый молодежный клуб. Туда ходят многие мальчики и девочки, и там весело (некоторым). Я больше не влюблена в Брюхлу. Наконец сказала об этом Норе, а она сказала, что чувствует то же самое. Теперь, в соответствии со стадиями развития девочек, я должна «влюбиться» в мальчика. Мне нравится Юрек. Но Юрек об этом не знает и никогда не догадается. Об этом знаем мы с тобой и…

В первый день в клубе было весело (я имею в виду, мне было весело), а сегодня я не в своей тарелке. Играли во флирт (ну и игра), и я не получила ни единой карты. Мне неудобно признаться в этом даже тебе. Я, кажется, нравлюсь одному мальчику, которого зовут Юлек (не Юрек), а почему? Может быть, потому что я так не похожа на своих подруг. Я не говорю, что это хорошо – может быть, это даже плохо, – но я очень отличаюсь от них. Я даже не умею кокетливо смеяться. Если я смеюсь, то по-настоящему, открыто. Я не знаю, как «вести себя» с мальчиками. Поэтому я и скучаю по старым временам, розовым… голубым… беззаботным. Когда со мной еще была мама, когда у меня был свой дом, когда был мир, когда все было лазурным, ярким, безмятежным; когда так было у меня на сердце.

6 ноября 1939 г.

Я заболела. У меня ангина. Но теперь мне легче дышать. Знаю, что мама жива, что она в Варшаве. Теперь со дня на день она может приехать ко мне. И я не могу дождаться, не могу дождаться… Тицио[14] прислал открытку, у них в Городенке[15]всего полно. Папа получил работу на ферме. Может быть, он нам привезет что-нибудь из провизии.

Три дня выходных. Годовщина революции. В школах будут утренние линейки, марши молодежи. Какая досада, я не смогу участвовать. Я болею…

9 декабря 1939 г.

Скоро каникулы. Папа получил работу на сахарозаводе. Я могла бы туда съездить. Мама в Варшаве, сюда не собирается.

Я могу получить стипендию… Будем надеяться…

Я его люблю, он замечательный, как раз такой, о каком я мечтала, я его люблю – но не знаю, настоящая ли это любовь. Он обо мне не знает, а я знаю только, что он в погранотряде. И еще одно, что-то очень «подростковое» – я хотела бы целовать его губы, глаза, виски, как в романтических книгах.

Ирка очень страстная. Она ходит к Марысе; там много кроватей с постельным бельем, и каждая пара идет в отдельную комнату и… ну, тут есть над чем подумать. Белка сказала одну загадочную фразу, когда мы работали (Белка много знает): «Ну посмотрите на Ирку, на ее широкую походку…» Фу… Это так омерзительно. По правде сказать, я не страстная. Мне бы хотелось симпатичного мужа, как он… Я бы хотела жить в Крыму в симпатичном дачном доме, иметь маленького золотоволосого мальчика, сына, быть счастливой и все любить…

Мне надо записать перевод немецкого стихотворения. Ох, как надоела школа!

10 декабря 1939 г.

«Мы трудимся!» Так называется наша стенгазета. «Сила в труде!», «Вперед в труде» – я слышала еще много таких лозунгов. Я долго обдумывала, что такое труд. Каждый раз, когда я о нем думаю, на ум приходят разные образы. Вот серая армия труда, это трудящиеся, я вижу склонившихся над столом студентов, я вижу пилотов в ревущих самолетах, матросов где-то в море. Они все принадлежат к этой мощной трудящейся армии; работа идет в море, на земле и в воздухе. Да, но что такое труд на самом деле?