Читать онлайн По большому счету бесплатно

Предисловие. Банковское тайное, становящееся явным

Диалоги в книге Евгении Письменной напоминают пьесы Чехова. Но если бы речь шла только о страданиях мятущегося русского образованного класса! Русская интеллигенция в лице прогрессивных и консервативных государственных банкиров в этих диалогах присутствует, больше того, она действительно мечется. Но все это не похоже на необязательные дачные реплики – от слов государственных банкиров всякий раз зависит благосостояние десятков миллионов людей. Судьба Отечества – в самом прямом смысле слова.

По истории Банка России видно, что вся постсоветская история страны – это перманентный кризис и спорадический аврал. И постоянная необходимость – для председателей ЦБ и их замов – выбирать между плохим вариантом решения очередной проблемы и очень плохим. Иногда высшие чиновники из своих обитых дорогим деревом кабинетов на Неглинной просто вынуждены с ужасом наблюдать за тем, как разворачивается катастрофа. И могут купировать лишь часть ее последствий. А так – это весьма эффектно – созерцать, как прямо у тебя на глазах деньги уходят из страны. И надо за считаные секунды что-то с этим сделать. Или следить в режиме онлайн, как падает рубль под аккомпанемент умоляющих панических стонов зампреда: «Интервенция! Интервенция!»

Помимо выбора между плохим вариантом и очень плохим, рефрен жизни любого главы Центробанка – это борьба за независимость. Учет мнений президента, премьера, вице-премьера. Попытки найти верный дворцово-аппаратный баланс и при этом настоять на своем. История Центробанка – это и война с криминалом, иногда изысканно-издевательским, иной раз – прямолинейно-бандитским. И тогда утонченным банкирам приходится становиться чуть ли не силовиками.

Среди героев книги Евгении Письменной нет целиком положительных и целиком отрицательных героев. Они сомневаются и ошибаются. С гибельным упрямством настаивают на неоднозначных решениях. Иной раз не хотят верить в плохое. И внезапно находят блистательные выходы из самых тяжелых ситуаций. Главное, что они – живые. Рискуют жизнью, о чем и сами не вполне догадываются, как бесстрашный Андрей Козлов, которого настигла пуля подонка. И хотят как лучше – в меру своего профессионализма и жизненного опыта. Даже характера и воспитания.

Политика у них разная. Стиль управления – совсем разный. Привычки – тоже. Какова Татьяна Парамонова, железная леди, грызущая кубики льда посреди ночи, которая для нее всего лишь часть дня, дня рабочего! Георгий Матюхин, дождавшийся наконец первых поступлений золота в резервы, которому золотые слитки представляются батонами хлеба. А утопающий в сигаретном дыму долговязый молчаливый Сергей Игнатьев в старомодных очках, пропитавший никотином за свои три срока эти старые стены! А отмокающий в ванне посреди дня перед принятием решения Сергей Дубинин! А язвительный Виктор Геращенко, подкалывающий секретаршу, которая «сидела при всех» председателях. А он – раз! – и опять вернулся на Неглинную.

Зачастую они в буквальном смысле ненавидят друг друга. Разворачивают решения предшественников на 180 градусов. Но всегда убеждены в своей правоте. И ценят профессионалов. Им всем (ну, или почти всем) одинаково нужны в разное время Дмитрий Тулин, Андрей Козлов, Татьяна Парамонова, Арнольд Войлуков… А иногда профессионализм (оцениваемый как профессиональный кретинизм) замов – в силу упорства в своей позиции – наоборот, только мешает.

И нет здесь чистых либералов и дистиллированных дирижистов: когда нужно принимать единственно возможное, как правило, компромиссное, почти всегда – плохое решение, личные экономические пристрастия отходят на второй план, хотя известно, например, что Эльвира Набиуллина, чья эпоха в истории ЦБ еще далеко не закончена, либерал. Однако на выходе, увы, – усиление роли государства в экономике. Усиление государственного регулирования. Вроде бы вынужденное, и Евгения Письменная это внятно показывает. Однако результат от этого лучше не становится. Впрочем, как было сказано у того же Чехова в «Трех сестрах», что же остается делать: «…надо жить… надо работать, только работать!»

Каждый из председателей Российского ЦБ делал историю. А пробелы в постсоветской истории все последние годы устраняют почти исключительно журналисты – стоявшие рядом, а иной раз и «державшие свечу». Каждый из героев книги в разных ситуациях прав и не прав одновременно. Показав весь адский накал ситуаций, сама автор остается холодной и дистанцированной. Книга написана в лучших традициях журналистики факта: решать, кто прав, а кто виноват, – читателю. А его ждет захватывающее – залпом – чтение.

Андрей Колесников,эксперт Московского центра Карнеги

Предисловие

Каждый человек, если только он не Робинзон Крузо на необитаемом острове, сталкивается с деньгами. Без них жить не получится. Эту книгу я задумала, когда стала интересоваться формированием и становлением финансовой системы в нашей стране, изучать время, когда появился конвертируемый российский рубль, возникли банки и регулятор – собственно Центральный банк. Все, что связано с финансами, крутится вокруг него. Вот я и решила написать книгу о Центробанке России.

Для того чтобы лучше его понять, я встретилась со всеми главами российского ЦБ, такими разными и непростыми: авантюрным профессором и сотрудником спецслужб Георгием Матюхиным, шутником и балагуром Виктором Геращенко, ученым с вкрадчивой улыбкой Сергеем Дубининым, Мистером Цифрой Сергеем Игнатьевым и любезной франкофилкой Эльвирой Набиуллиной. Беседы с этими людьми помогли многое понять, прийти к убеждению, что финансы – не скукота, а очень даже интересно. Некоторые сюжеты из жизни ЦБ годятся для съемок триллеров.

Центробанк – очень важный институт. Положа руку на сердце, можно признаться, что без некоторых министерств и ведомств можно было бы легко обойтись, а без ЦБ – никак. Можно отказаться от многого, но не от финансовой стабильности, которую в значительной степени обеспечивает Центральный банк. Без этого важного института не было бы ничего: ни денег, ни самого государства. ЦБ живет и растет вместе со страной. Когда Российская Федерация в 1990 году создала свой Центральный банк, власти СССР должны были в этом увидеть верную примету будущего развала империи, но в водовороте событий пропустили его рождение.

Несколько лет ушло у меня на сбор информации, работу в архивах и интервью. К сожалению, некоторые важные участники событий так и не захотели со мной встретиться, не простив главному герою – Центральному банку – своих обид. Некоторые рассказали только то, что готовы были обнародовать. И поскольку работа над книгой длилась долго, рассказы от года к году становились откровеннее. Много осталось недосказанного и неоткрытого. Уверена, что в шкатулке ЦБ историй хватит еще не на одну книгу.

Перед вами не энциклопедия финансовой жизни и не описание черных скелетов в шкафу Центробанка. Я выбирала только те истории и поворотные моменты, которые, по моему мнению, влияли на становление финансовой системы России. Повествование начинается в 1990 году: именно тогда был создан Центральный банк Российской Федерации. Закончила я описывать события 2014 годом, когда последний глава ЦБ Эльвира Набиуллина начала грандиозную чистку банковской системы и отпустила рубль в свободное плавание. Эти два больших структурных изменения определили политику Набиуллиной. По сути, до сих пор – вплоть до 2019 года – она продолжает заниматься двумя задачами: разбором завалов в банковском надзоре и контролем рубля в его свободном плавании.

Еще не знаю, что эта книга даст вам, уважаемый читатель, понравится или нет. Но точно уверена, что она навсегда останется в моем сердце. Благодаря ей я не только узнала много нового. У меня появилось несколько друзей – и даже один враг; во всяком случае, именно таковым он меня считает. Я рада, что книга помогла мне встретить интересных и умных людей. Каждая встреча с ними – открытие и новая страница в прямом смысле этого слова.

Я хочу показать вам, как рос и развивался Центральный банк. Один мой новый друг, прочтя черновик, сказал: «Это какой-то Франкенштейн. Разные куски, сначала нескладные, потом они как-то склеиваются, а потом вдруг идут». Так и есть. ЦБ возник из ниоткуда, в старом советском укладе, на сломе политической системы. Создавали его в пылу политической борьбы, торопясь. Центральный банк России вытеснял главный банк СССР – Госбанк – нахально и дерзко. Он появился, когда никто не представлял, каким он должен быть. И может быть, сначала он действительно напоминал чудовище: нескладное, несуразное, но уже тогда очень сильное. Но время и люди сделали свое дело, и ЦБ превратился в профессиональный финансовый институт, без которого Россия не смогла бы быть самостоятельной и сильной.

Я буду рада, если вас заинтересует эта книга. Именно в этом и заключается главная ее цель: интересно рассказать о Центральном банке и людях, которые его создали.

Глава 1. Хаос

Появление Центрального банка России. – Экономист из КГБ Георгий Матюхин становится первым главой ЦБ. – Противостояние Госбанка СССР и Центробанка России. – Попытки обрести независимость. – Денежная реформа января 1991 года. – Свержение ГКЧП. – Недавно появившиеся банкиры отвергают регулятора. – Размен золота на свободный курс рубля. – Финансовый развод республик Советского Союза. – В поисках советского золота. – Экономические реформы Гайдара и дефицит денег. – Матюхин уходит

1990 – преобразование российской конторы Госбанка СССР в Центральный банк РФ, назначение Георгия Матюхина

1991, январь – год начинается с трудной и болезненной для населения денежной реформы, которую в народе назвали павловской в честь министра финансов Валентина Павлова

1991, август – ГКЧП организует государственный переворот

1991, декабрь – упразднен Госбанк СССР

1992 – указ о защите рубля; бывшие республики Советского Союза отказываются от него и переходят на свои валюты

1992, январь – начало экономических реформ президента и председателя правительства Бориса Ельцина и его молодого заместителя Егора Гайдара, кардинально развернувших развитие страны

1992 – либерализация цен и гиперинфляция

1992, июнь – снятие с поста первого председателя ЦБ России Георгия Матюхина

Центральный банк России возникает на сломе эпох. Империя СССР пока держится, но готова вот-вот рухнуть. Страну лихорадит. Нефть становится базовым экспортным товаром страны. Цены на нее, обвалившиеся в середине 1980-х, подточили экономическую основу советской власти. Михаил Горбачев, в то время глава страны, пытается перевести плановую экономику на более свободный режим, сняв многие старые запреты. Еще в Советском Союзе при нем появляются частные банки и совместные предприятия с иностранцами. Но эти начинания не могут кардинально и быстро поменять экономическую основу. Плановая экономика падает; денег в государственном бюджете не хватает даже на продовольствие.

При Горбачеве открываются многие архивы, и люди узнают жестокую правду о советском режиме: о миллионах смертей политзаключенных, о жесткой власти. Это меняет настрой общества. Советские люди больше не хотят жить в СССР. Они желают чего-то другого. Многие республики, входившие в Союз, отделяются. РСФСР – не исключение, ее лидером становится амбициозный руководитель с Урала Борис Ельцин. Многим кажется, что впереди новая жизнь, которая будет лучше прежней.

Центральный банк России появляется в момент отделения Российской республики от огромного СССР. Ей нужна самостоятельность, а финансы – важная составляющая последней. В политической кутерьме депутаты Верховного Совета РСФСР захватывают подразделение главного банка огромной страны – Госбанка СССР – и назначают туда своего ставленника Георгия Матюхина. Первое время так и живут вместе: Госбанк СССР и как будто независимое от него подразделение – Банк России. Только в конце 1991 года, после развала Советского Союза, Госбанк упраздняют, и Центробанк России обретает самостоятельность и независимость.

Беспокойные времена

– Штурм? – Лидия Матюхина резко повернулась к мужу. – Ай! – От неловкого движения носик горячего утюга ужалил ее запястье.

Несмотря на травму, она застыла в недоумении. Аккуратно поставила утюг, чтобы не обжечься еще раз, и перестала гладить светло-синий костюм, ткань которого оказалась неподатливой. Ее мужа Георгия несколько дней назад назначили председателем Центрального банка России, и она думала, что он станет высокопоставленным финансовым чиновником. А он собирается идти на какой-то штурм.

Ожог на запястье превратился в красную точку и начал ныть.

– Какой штурм, Жора? Тебя ж Президиум Верховного Совета назначил.

Матюхин открыл комод, отщипнул кусочек ваты, намочил в подсолнечном масле и протянул жене.

– Приложи, чтобы не разболелось.

Сел за стол и не спеша стал доедать свой завтрак – пшенную кашу и бутерброд с сыром.

– Назначить-то назначил, а ничего нет: ни помещения, ни людей. Должность есть, а банка нет. Понимаешь?

Матюхин замолчал и, улыбаясь, добавил:

– Так что будем сегодня брать банк штурмом.

«Странное начало карьеры», – обеспокоенно подумала Лидия Сафоновна и пристально посмотрела на мужа.

– Да не бойся. – Матюхин со смехом подошел к жене, чмокнул ее в щеку, забрал недоглаженный костюм с доски. – Я не один, со мной будет целый отряд.

– Какой отряд? – Лидия Сафоновна совсем растерялась.

– Штурмовой отряд депутатов. – Матюхин отхлебнул черный кофе. – Все будет нормально. К ужину вернусь.

Махнул рукой, прихватил коричневый, порядком потертый кожаный портфель и вышел, неловко хлопнув дверью. Только несколько минут спустя Лидия Сафоновна выключила утюг, отошла от гладильной доски и со вздохом села на табуретку. «Опять начались беспокойные времена», – с тревогой подумала она. Ожог саднил, масло не помогало.

Утром 7 августа 1990 года две дюжины депутатов Верховного Совета Российской Федерации под руководством их коллеги Михаила Бочарова и назначенный главой ЦБ России Георгий Матюхин пришли в здание Российской конторы Госбанка на Октябрьской площади. Все подразделения Госбанка, которые располагались в каждой из пятнадцати республик большого Советского Союза, назывались тогда конторами. Депутаты Верховного Совета и профессор Матюхин, начавший свою карьеру в КГБ, решили брать российскую контору штурмом после того, как глава Госбанка СССР Виктор Геращенко запретил подчиненным в российском подразделении впускать нового главу Матюхина. Геращенко негодовал. Получалось, что ему без его ведома навязывали подчиненных, которые к тому же собирались от него отделяться. «Это не революция, – думал он, – а банальное самоуправство».

Геращенко считал, что решение Президиума Верховного Совета РСФСР для него не указ, ведь Госбанк СССР подчиняется только решениям органов власти великой страны – Союза Советских Социалистических Республик[1]. У Геращенко имелись основания так считать: Россия была частью Советского Союза, поэтому формирование банковской системы не должно было происходить сепаратно.

Советская банковская система стояла на шести столпах. Первым считался Госбанк СССР, который выполнял сразу три функции: печатал деньги (эмиссионный центр), обслуживал бюджет (считался одним из подразделений Минфина, составлял годовые отчеты по обслуживанию бюджета) и проводил платежи как коммерческий банк министерствам и госкомпаниям. Внешэкономбанк отвечал за международные расчеты. Сбербанк – сберегательная касса для населения. И были еще три профильных отраслевых банка: Промстройбанк отвечал за стройку, Жилсоцбанк – за жилье и Агропромбанк – за сельское хозяйство.

Тогда потомственный советский госбанкир Геращенко не мог даже представить, что его Госбанку осталось жить чуть больше года. Хоть Геращенко и был на три года младше Матюхина, ему казалось, что пятидесятипятилетний профессор с корнями из КГБ – выскочка, каких много. И он уж точно не мог угадать, что именно Матюхин – сын шофера из Барнаула – станет первым центробанкиром новой России.

«Пожалуйста, проходите»

Штурм оказался легким. Много молодых мужчин с депутатскими корочками подействовали на одинокого милиционера, охранявшего вход. Он без возражений пропустил «штурмовой отряд» внутрь. Республиканская контора Госбанка СССР сдалась без боя.

На восьмой этаж пришлось подниматься в несколько приемов: в один лифт все депутаты уместиться не смогли. Рыжеволосая секретарша Мария немного испугалась, когда в приемную один за другим стали входить мужчины в костюмах. Их было так много, что в комнате поместились не все. Последние остались в коридоре. В приемной быстро стало шумно и душно. Удивленным взглядом Мария молча проводила перевозбужденную, галдящую делегацию в кабинет руководителя. Чай решила не предлагать.

Руководитель российской конторы Госбанка СССР Олег Тарасов как будто их ждал. Он вежливо уступил свой кабинет. Вышел навстречу и, не дожидаясь требований освободить место, сказал: «Пожалуйста, проходите».

Тарасов прекрасно знал, что происходит. Ведь он сам участвовал в подготовке постановления Верховного Совета РСФСР «О Государственном банке РСФСР и банках на территории республики», которое приняли в июле. И ему, как и некоторым его коллегам из Госбанка СССР, предлагали возглавить самостоятельный Государственный банк РСФСР. Но Тарасов, сделавший карьеру в системе СССР, был членом команды могущественного и уважаемого главы Госбанка Виктора Геращенко. Он понимал, что противостояние с руководителем будет означать борьбу с президентом СССР Михаилом Горбачевым. Возглавить Госбанк России – дело не столько финансовое, сколько политическое. И конечно, как и остальные работники Госбанка, он отказался.

Госбанкиры в СССР – стране, где отсутствовали рыночные отношения, а производство зависело от плана, утвержденного властями, – были не банкирами, а работниками, обеспечивающими кассовое исполнение бюджета и контроль оборота наличных. Им и в голову не приходило, что нужно создать новый механизм для функционирования части государства на новых, никому не понятных принципах. И уж кто-кто, а Тарасов лучше других знал, что самостоятельно российская контора нормально функционировать не сможет. Просто потому, что она пустая. Никаких денежных резервов или золотых запасов, даже отдельного корреспондентского счета в зарубежном банке. Не надо учить основы экономики ни в Гарварде, ни в Московской финансовой академии, чтобы понимать, что с нулем в кармане тебе грош цена. Московская контора – лишь малая часть большой структуры. Сама по себе, отдельно она ничего не значила.

Когда глава Верховного Совета Руслан Хасбулатов после отказов нескольких человек от поста главы российского госбанка спросил: «А может быть, доктора Матюхина?» – все депутаты его поддержали. Им требовалось быстро назначить своего рулевого у финансов, поскольку это немаловажная часть политической борьбы за самостоятельность в громадном государстве. Все уже чувствовали, что начинается новая жизнь, но не понимали отчетливо, какая именно. Советский Союз медленно исчезал, но что именно возникнет на его месте – никто не понимал. Все так быстро менялось, у новоиспеченной российской власти не сформировалось кланов, за пост главного финансиста не было никакой борьбы. Взяли того, кто, казалось, подходит по личным качествам, кого знали лично и кто согласился. В этой финансовой рулетке банк взял профессор Матюхин. Кем он только ни побывал: и геологом, и агентом КГБ под прикрытием, и экономистом. Ему не страшно было возглавить самостоятельный банк, а даже интересно. Авантюрист по натуре, Матюхин готов был начать новое дело. Ему казалось, что он даже понимает, как и что делать.

Председатель Верховного Совета Борис Ельцин о Георгии Матюхине ничего не слышал, но утвердил его сразу. Как и другие советские руководители в те времена, он считал эту должность технической. Представление «сначала политика, а деньги потом» в эпоху трансформации огромного государства доминировало. Ключевой роли Центрального банка в системе государства не понимал ни президент страны Михаил Горбачев, ни его оппонент Борис Ельцин. Когда Ленин совершал революцию в Российской империи, он говорил, что нужно взять телефон, телеграф и железнодорожные станции[2], а теперь коллеги-депутаты подсказывали недавно избранному председателю Верховного Совета РСФСР Ельцину, что нужно брать в свои руки финансовую власть. Чиновники правительства СССР начали приватизировать госбанки; российские депутаты опасались, что так они лишаются возможности иметь собственность[3].

Так в отчаянной борьбе за самостоятельность Российской Федерации и родился Центральный банк. Родился маленьким и никчемным. Ничего не умел и не знал. И у него не было ничего, кроме страстного желания жить.

Двенадцатого июня 1990 года Ельцин подписал Декларацию о государственном суверенитете РСФСР, которая начала конституционную реформу в СССР. На следующий день он визировал постановление о госбанке, согласно которому республиканская контора Госбанка СССР, а также все госбанки на территории России, включая Сбербанк и Внешэкономбанк, объявлялись собственностью РСФСР, неподотчетной советским властям.

Так, почти между прочим, Ельцин увел у Горбачева финансы.

Президент СССР не настаивал на возвращении активов, отдал их без сопротивления. Горбачев мог подписать проект президентского указа, отменяющий постановление Верховного Совета РСФСР, который подготовил разгневанный глава Госбанка СССР Виктор Геращенко, но делать этого не стал. С совещания по вопросу возвращения российской конторы Госбанка в союзное ведение Горбачев ушел со словами: «Вы тут сами без меня решите, у нас ведь демократия».

В пылу политической борьбы у Ельцина не было времени размышлять, кто именно будет главой Госбанка. «Матюхин так Матюхин», – сказал он Хасбулатову.

Матюхин не просто имел репутацию человека, разбирающегося в финансах, – он был модным преподавателем, читал лекции в Академии Внешней торговли СССР. Он не зацикливался, как многие его коллеги, на достижениях советской экономики, а рассказывал, как работает экономика на Западе. В советское время его называли ревизионистом – человеком, подвергающим сомнению постулаты теории Карла Маркса, которая в Советском Союзе была сродни священной заповеди. Матюхин смог завоевать авторитет не только среди студентов, но и среди финансистов Госбанка, особенно после защиты докторской диссертации о проблемах кредитных денег при капитализме. Хасбулатову казалось, что именно такой глава Центробанку и нужен: современный, будто несоветский.

Матюхин и выглядел по-иностранному: холеный, всегда в хороших костюмах. Казалось, что менял галстуки каждый день. Прямо-таки советский денди финансового мира. Свободно говорил на двух языках – английском и испанском, а значит, мог договариваться о международной помощи.

Улыбчивый Матюхин, степенный и уверенный в себе, нравился почти всем. Мало кто знал, что нравиться окружающим – не природный дар, а натренированный в разведшколе КГБ навык. Разведчику положено быть приятным в общении и уметь очаровывать собеседника за несколько минут. Матюхин, несколько лет проработавший в Первом главном разведывательном управлении КГБ, освоил эту науку на отлично. Правда, пошпионить вдосталь ему не удалось, потому что еще в 1967 году его, как советского разведчика, выдворили из Уругвая. Впрочем, польза от той командировки все-таки была: Матюхин улучшил знание английского языка, занимаясь на курсах американских мормонов[4].

– Ельцин согласен. Давай работать. – Хасбулатов сказал это Матюхину по телефону сухо и деловито.

– Давай. – Матюхин ответил буднично, будто в его жизни ничего не изменилось. Как дальше действовать, он не совсем понимал. Надеялся: время подскажет.

Вышло очень по-советски: создателем важнейшего финансового института страны – Центробанка России – стал профессиональный разведчик.

Холодный прием

Летний зной пробирался в актовый зал сквозь большие окна. Будто специально депутаты с Матюхиным оказались в середине большого солнечного пятна. На них смотрели сотни глаз сотрудников российской конторы Госбанка СССР, по большей части женщин.

Стихийное собрание прошло в зале, который к моменту выступления Матюхина заполнился до отказа. Собралось человек триста – триста пятьдесят. Всем хотелось знать, какими будут новые порядки, как республиканская контора может стать главной. Люди, всегда исполнявшие указания и поручения сверху, были обескуражены. Бочаров, как глава Высшего экономического совета Верховного Совета РСФСР, решил начать.

– Товарищи! – Немного запнулся, смутившись, что получилось как-то по-советски, и через пятисекундную паузу повторил: – Товарищи финансисты, согласно решению Верховного Совета, у Российской Федерации должен быть собственный государственный банк. Создан этот банк будет не на пустом месте, а на месте уже существующего банка – российской конторы Госбанка. Логично ведь, что это как раз ваш банк.

Он прервался, ожидая поддержки зала, но царила тишина. Депутату Верховного Совета, привыкшему к ежедневным дискуссиям банкиры показались равнодушными и холодными.

Бочаров повторил фразу в форме вопроса:

– Логично же, что это будет ваш банк?

Глухое молчание.

– В общем, так. Георгий Гаврилович утвержден Президиумом Верховного Совета РСФСР, он будет возглавлять Госбанк России. Прошу любить и жаловать.

Послышались редкие хлопки, но вскоре стыдливо оборвались. Бочаров был рад передать слово Матюхину: мол, пусть сам налаживает контакт с аудиторией.

Матюхин громко произнес:

– Наша российская контора больше не будет зависеть от Госбанка СССР. С этого момента вы подчиняетесь только инструкциям Госбанка РСФСР, а инструкции Госбанка СССР можете спокойно откладывать в сторону.

Сотрудники уныло переглянулись: какой-то тупик.

Матюхин понимал: это наглость по отношению к Госбанку Советского Союза, но как иначе начать новую жизнь? Только с чистого листа.

В задних рядах кто-то поднял руку и выкрикнул глухим голосом:

– А что мы будем делать?

Матюхин не стал лукавить:

– Мы сами не знаем, что нам нужно делать. Будем думать.

Он медленно обвел взглядом всех сидящих и стоящих в зале. Поддержки не нашел. Улыбнулся для смелости.

Зал даже не роптал. Работники Госбанка так и сидели в полной тишине. Будущее оптимизма не внушало. Люди, привыкшие точно и быстро исполнять инструкции, ни на каплю не заразились от захватчиков энтузиазмом к переменам.

Олег Тарасов, теперь уже бывший руководитель российской конторы СССР, ждать окончания встречи не стал. Он даже на нее не пошел. Тарасов не собирался сдавать дела, передавать активы. Пока сотрудники банка пытались понять, что происходит, сгрудившись в актовом зале и слушая Матюхина, Тарасов бросил контору. Встал из-за стола, спустился на лифте, буднично махнул милиционеру рукой и вышел из здания.

Первая заповедь

Легко сказать: мол, впредь мы станем независимыми. Но трудно такими быть, если вы бедны. Центральный банк России именно таким и стал: независимым, но бедным. В хранилищах ни золота, ни валюты – одни рубли. Права печатать деньги тоже не было. Даже написав диссертацию о кредитных деньгах при капитализме и прочтя множество лекций по экономике, Матюхин понятия не имел, как начинать строить реальный госбанк. К тому же без денег.

Он читал, что нужно открыть как можно больше коммерческих банков, чтобы обеспечить конкуренцию. Это позволит создать двухуровневую систему: Центральный банк – на первом уровне, коммерческие – на втором. Поэтому Матюхин не скупился и пачками подписывал лицензии на открытие банков. Тогда не думали ни об отмывании денег, ни о преступных платежах. Главным считалось создание кредитных учреждений. Желающих обрести собственное финансовое учреждение было множество, не требовалось никаких капиталов. Подал документы в ЦБ – и банк готов.

Создавая банки-пустышки, сам Госбанк тоже был пустышкой. Зарубежные институты не хотели иметь с ним дела, не давали кредиты под его гарантии. Зачем, если есть привычный Госбанк СССР?

Матюхин понимал: раз не дают деньги, надо перенимать зарубежный опыт; советская практика непригодна. Когда Матюхину позвонил Сергей, депутат Верховного Совета из «штурмового отряда», со словами «хочу познакомить тебя с американским банкиром», он даже обрадовался.

– Я ему сказал, что ты банк организуешь, он обещал помочь! – кричал Сергей в трубку. – Через полчаса будем.

Американский банкир оказался здоровым и улыбчивым мужиком. Сергея за его спиной даже не было видно. Матюхин подошел поздороваться, протянул руку. Он хорошо знал английский. А овладеть им, как ни парадоксально, помогли мормоны. Будучи в командировке в Уругвае, куда был послан от КГБ, он случайно близко познакомился с мормонами, которые жили в этой южноамериканской стране. И стал ходить к ним в общину на уроки английского. Вот сейчас мормонская помощь неожиданно пригодилась.

– Джеральд Корриган, – улыбаясь во весь рот, представился здоровый американец.

Корриган возглавлял тогда Федеральный резервный банк Нью-Йорка, один из важнейших среди двенадцати таких банков, которые входят в Федеральную резервную систему США. Это важная организация, она управляет всеми долларовыми счетами центробанков.

Секретарша Наташа принесла чай в стаканах с железными подстаканниками и сахар-рафинад в вазочке. Поставила на стол. «Ну и угощение», – Матюхин грустно оценил скудный стол.

– Бедный банк, но сахар еще есть, – отшутился Матюхин, приглашая коллегу к столу.

– Раз с углеводами все в порядке, значит, хватит энергии на строительство банка, – быстро включился в шутливую беседу Корриган и рассмеялся. Он сел за стол, пододвинул к себе стакан чая и с живым интересом стал рассматривать железный подстаканник с советским гербом – серпом и молотом. – Красивая штука.

Матюхину громадный американец стал симпатичен. Завязалась беседа. Глава российского Госбанка рассказал о проблемах. А что таить, если, кроме них, ничего не было. Корриган слушал внимательно, слегка наклонив голову и приложив руку к виску. Когда Матюхин замолчал, он, улыбаясь, ответил:

– Вижу, барахтаетесь. Ну, ничего. Пока я в России, давай научу вас хоть чему-нибудь.

– Отличная идея. Давай ты почитаешь лекции, – обрадовался Матюхин.

– Я могу дать несколько дельных советов, но если ты, Георгий, хочешь называть это лекциями – значит, прочитаю лекции.

Ударили по рукам. Договорились, что Корриган придет уже завтра. Как только американец ушел, Матюхин поручил следующим утром всему активу банка собраться в актовом зале и позвонил в Академию внешней торговли: попросил преподавателей английского языка помочь с переводом лекции на русский.

Актовый зал на восьмом этаже опять заполнился до отказа: многие хотели побывать на лекции американского банкира. Для советских людей такое было в диковинку. Даже McDonald’s – одна из американских компаний – первооткрывателей российского рынка – еще не пришел в страну, и многие помнили времена холодной войны, когда США считались главным врагом. А тут такое: американец будет учить их работать. Чудеса, да и только.

Первую лекцию Джеральд Корриган посвятил инфляции. Он стал объяснять, почему этот показатель так важен для финансовой системы и почему за ним нужно пристально следить. С переводом получалось плохо. Советские учителя английского часто не понимали слов Корригана. Лекция не складывалась. Матюхин взял в руки микрофон со словами «сам буду переводить».

Так несколько дней подряд и стояли вместе на сцене: огромный Корриган и невысокий Матюхин. Корриган фразу скажет, а Матюхин переведет. Для Корригана наверняка эти лекции стали незначительным, мимолетным сюжетом в его богатой финансовой биографии, а для российского Госбанка это был первый, пока еще робкий, взгляд в будущее.

Именно американец приоткрыл занавес в новый мир свежеиспеченным российским банкирам из советского Госбанка. Тогда они узнали про устройство денежно-кредитной политики, важность банковского надзора, роль валютных бирж, риски большой эмиссии. Им казалось, что речь идет о другом мире, который есть где-то там, но его никогда не будет здесь. Они и представить не могли, что он очень скоро станет их реальностью. Пройдет немного времени – и все, пока еще советские, граждане узнают, что такое бешеная, тысячная инфляция, как валютная биржа может провалить курс и как агрессивны бывают коммерческие банки, которые они штамповали по первому требованию.

Много рассказал Корриган, но вот главный совет, который он дал своему российскому коллеге: «Бойся, Георгий, соскользнуть на тропу плохих кредитов». Нельзя раздавать их направо и налево, говорил Корриган, «плохие кредиты убивают». Матюхин про себя усмехнулся: как же сделать кредиты хорошими, если нет обеспечения – ни валюты, ни золота. Но совет запомнил.

«Не дурите!»

Но крестным отцом российского Центрального банка стал не американец, а француз. Корриган подарил на память Матюхину фотографию со своей подписью и пропал за океаном. Заботиться о российском Госбанке и помогать ему стал Жак де Ларозьер, председатель Центрального банка Франции с 1987 по 1993 год.

Корриган в беседах с Матюхиным очень хорошо отзывался о французском председателе: дескать, крутой в Париже финансист работает, высшего класса. И Матюхин решил с ним встретиться. Де Ларозьер дал согласие, но время встречи ограничил: пятнадцать минут. Так передали Матюхину из аппарата де Ларозьера. «Глава несуществующего банка рассыпающейся страны не представляет большого интереса», – истолковал сухой прием француза Матюхин. Но пятнадцать минут – тоже хорошо, многое можно успеть.

Сухой прием по-французски оказался очень радушным. Де Ларозьер встретил Матюхина в специальной комнате для гостей. Разговор сопровождался красным вином и изысканными закусками. Матюхин с усмешкой вспомнил свои «разносолы» – чай с рафинадом для Корригана.

У Банка Франции долгая история: он был основан в 1800 году по указу Наполеона. И на встрече всё вокруг напоминало о традициях: красивая комната в старом здании в центре Парижа и аристократичный де Ларозьер, потомок королевской семьи. Напротив него сидел сибиряк Матюхин, который совсем недавно штурмовал бетонное здание на Октябрьской площади в Москве.

Матюхин рассказал о своих заботах, о том, какой он видит финансовую систему России, как Банк России хочет стать независимым от Госбанка СССР. Де Ларозьер, сначала подчеркнуто любезный и сдержанный в комментариях, уже к середине разговора стал живо интересоваться русской попыткой переформатировать финансы. Он сыпал вопросами, чем даже немного удивил Матюхина.

– Вы хотите, чтобы все республики имели свою валюту? – удивленно разводил руками де Ларозьер. – Почему?

– Мы не сможем стать независимыми от СССР, если будем сохранять рубль как единую денежную валюту для всех республик. Так и останемся Советским Союзом.

Матюхин решил обсудить с де Ларозьером самые смелые свои чаяния. Формально, конечно, республики СССР не смогли бы создать собственные валюты при наличии Союза, но Матюхин, как никто другой, знал, что в реальной жизни Госбанк СССР сейчас – просто касса власти. Он не задает вектор развития, а пытается стреножить финансовую систему. И сбросить центральную власть можно, только если страна распадется на части. В те времена российского банкира с подобными мыслями можно было считать авантюристом, но он такой исход считал наиболее вероятным.

Матюхин говорил твердо и уверенно. Ему все казалось очевидным. Другого пути нет: республики должны переходить на свои валюты. Это же так естественно. Только отделение от СССР может дать возможность развиваться дальше. Но де Ларозьер его не понимал.

– Нет, нет. Так делать нельзя. Это будет громадной ошибкой. – Французский центробанкир горячо жестикулировал. Спокойствие, с которым он встретил Матюхина, как рукой сняло.

Проговорили больше часа. Матюхин рассказал о реальном состоянии дел в России.

– Не дурите! – не унимался французский глава Центробанка. – Мы в Европе так много времени потратили на разработку единой валюты и до сих пор ее не создали, а вы, имея единую валюту, хотите все разрушить? Не понимаю. Это будет величайшей глупостью.

Де Ларозьер хотел заставить Матюхина посмотреть на советскую финансовую систему под другим углом. Главное – не борьба со структурами СССР, а построение максимально гибкой и взаимосвязанной финансовой системы. Матюхин, похоже, не был готов к такой широте взглядов. Его борьба с Виктором Геращенко, главой Госбанка, походила на непрекращающуюся ноющую зубную боль, которая мешала что-либо делать. Чтобы от нее избавиться, Матюхин готов был удалить корень.

В конце обеда Матюхин осмелел и попросил де Ларозьера провести семинар для делегации советских финансистов, которых он соберет со всех республиканских контор Госбанка СССР. Французский банкир идею поддержал. И тут Матюхин, краснея, выпалил:

– Мы только прилететь сможем, нас бесплатно «Аэрофлот» привезет, но вот на оплату проживания денег нет.

Откровенность российского центробанкира понравилась де Ларозьеру. Главе госбанка, пусть даже бедной страны, признаться, что у него нет средств для оплаты командировки, не так-то просто. Де Ларозьер пообещал оплатить проживание работников советского Госбанка в Париже и организовать для них цикл лекций.

– Собирайте делегацию, – закончил затянувшийся обед француз.

Это были обычные лекции о рыночной экономике, банковской системе Запада. Наверное, похожие можно было услышать в экономической школе любой капиталистической страны, но не в СССР. Советские слушатели усваивали материал мгновенно, они возвращались домой и без сдачи экзамена пытались внедрять теорию на практике. Именно французы посоветовали российскому Центробанку строить сеть расчетно-кассовых центров, чтобы обеспечить прохождение платежей между появляющимися коммерческими банками, учитывать все их операции, хранить наличные деньги. Одна из ключевых проблем – управление коммерческими банками. Они быстро плодились и, чуть оперившись, стали заявлять, что Центральный банк им не указ. Работать по старинке Центробанк России не мог, финансовая система страны усложнялась быстрее, чем политическая, которая тоже развивалась молниеносно.

В поисках денег

– Это вино у них – самое вкусное. – Матюхин крутил в руках бутылку с белым игристым Cremant. – А красное – как-то не очень.

– Пиво еще лучше, – довольно поддержал беседу сосед по столику. – Это они неплохо придумали: пивной завод прямо в ресторане. Первый раз так пиво пил.

– Да ну его! – махнул рукой третий. – Давай пройдемся, что ли.

– Да, лучше пройдемся, – согласился Матюхин.

Все трое – глава Центробанка Георгий Матюхин, министр финансов Борис Федоров и народный депутат Верховного Совета Ефим Басин – не торопясь встали из-за столика, расположенного в уютном дворике люксембургского ресторана, и направились к городской ратуше. Хотя октябрь перевалил за середину, погода стояла теплая, можно сказать, даже жаркая. День был в самом разгаре, хотя казалось, что он только-только начался. Время будто остановилось.

Томительное ожидание раздражает даже в сердце Европы – небольшом, застывшем в спокойствии городе Люксембурге. Столь высокая делегация из России, представляющая исполнительную, законодательную и финансовую власть республики, уже десятый день маялась здесь по распоряжению главы Верховного Совета Бориса Ельцина. Им поручили ехать оформлять счета в Люксембург, поскольку Мальтийский орден обещал выдать России, пытающейся встать на путь самостоятельности, безотзывный кредит в размере тридцати пяти миллиардов долларов на двадцать лет[5]. Мальтийский орден обещал дать деньги только за то, что его представитель получит звание почетного консула Российской Федерации.

Ельцину это показалось выгодной сделкой. Деньги, как он считал, достанутся даром. Почетный консул? Да, конечно, хоть самый, самый почетный. Надо только оформить все соответствующие бумаги.

Федоров, Матюхин и Басин прибыли в Люксембург именно с этой миссией.

Тридцать пять миллиардов долларов были бы хорошим началом для обретения независимости России от Советского Союза, а для Мальтийского ордена – возможностью наконец восстановить официальные отношения со страной, которые были прерваны в начале XIX века. После смерти императора Павла I, магистра и протектора рыцарского религиозного ордена Римско-католической церкви, Российская империя разорвала все отношения с мальтийцами и, конечно, не восстанавливала их во времена СССР.

– Я ж говорил, что это чистой воды авантюра. – Матюхин подошел к старой крепости и потрогал камни, которые нагрелись на жаре. – Мы выглядим идиотами. Открываем счета в Люксембурге, ждем какие-то деньги.

– Идиотами – мягко сказано, – ухмыльнулся Федоров и поправил очки. – Скажи кому, как выглядит наша так называемая командировка, – высмеют. Ежедневный променад.

Басин шел молча, но про себя думал, что ситуация и впрямь дурацкая. Он – почетный строитель-железнодорожник, Герой Социалистического Труда, что считалось высшей степенью отличия в СССР, ждал манны небесной от рыцарского ордена. Это с трудом укладывалось в голове.

В Люксембург их привез американский посредник – долговязый Леонард Боекельман. Каждый день говорил: «Завтра будет все окей, деньги будут завтра». И они ждали. Русская троица ежилась от его обещаний, злилась. Боекельман уже познакомил их с бесчисленным количеством банкиров и глав компаний разных стран и всегда представлял одинаково: «Мои могущественные и выдающиеся друзья из новой России: мистер Федоров, мистер Матюхин и мистер Басин». Все с большим удовольствием с ними знакомились, жали руки и улыбались. Это ж редкая удача – посидеть за одним столом с министром финансов и главой Центрального банка одновременно. Тем более необычно так запросто побыть рядом с высокопоставленными представителями коммунистической, закрытой страны.

Матюхин многого не знал, но был уверен, что миллиарды долларов на голову не падают. Он не разбирался в рыцарских орденах, но хорошо понимал, что дать многомиллиардный кредит стране за статус консула – абсурд. Но приказ есть приказ, раз глава Верховного Совета сказал ехать, хочешь не хочешь – поездишь. Ефим Басин специально для получения кредита открыл фирму Speedrach[6].

– Уж надоел этот калейдоскоп улыбающихся физиономий, – ворчал Матюхин. – Поехали домой, в Москву.

Федоров и Басин его поддержали.

Боекельман с пониманием выслушал своих «могущественных и выдающихся друзей из новой России», которые спустя десять дней пребывания в Люксембурге решили возвращаться в Москву с пустыми руками. «Не торопитесь, поедем к Роберто Кополла в Рим лично. Все уладим», – заверил он.

В Москву дали телеграмму, что денег нет, американец предлагает ехать в Рим. Из администрации Ельцина пришел ответ: «Поезжайте в Рим».

И они отправились из Люксембурга в Рим.

В Мальтийском ордене

Когда за ними закрылась дверь, звук галдящей улицы как будто исчез. Хлоп – и обволакивающая тишина. Матюхин, Федоров и Басин поднялись наверх по широкой белой лестнице. В комнате было сумрачно и прохладно, несмотря на жару. Свет, проникавший сквозь прикрытые ставни, подчеркивал причудливый рисунок мраморного пола. Простая, добротная, но при этом изящная мебель.

Российских чиновников встретил пожилой человек с любезным лицом. Просто, но современно одет. Представитель Мальтийского ордена Джордж Галлон поприветствовал их и предложил сесть за длинный стол.

Они расположились не очень удачно, уголком: получилось, что мальтиец сидит во главе стола, а трое россиян – вместе с длинной стороны, близко друг к другу. Где-то за спиной маячили двое мальтийцев. Повисла неловкая пауза.

– Рыцари теперь не носят доспехов? – Это Федоров решил разрядить напряжение неуклюжим вопросом.

Галлон вежливо улыбнулся: стало понятно, что шутка была не самой блистательной. Но цели она достигла. Разговор пошел.

Галлон говорил тихо, не торопясь. Он заверил, что обещанный кредит выдадут. Просто нужно намного больше времени, чем предполагалось, для «аккумуляции капиталов из-за ближневосточных событий».

«Во выразился: аккумуляция капиталов», – подумал про себя Матюхин во время очередной многозначительной паузы, которую подвесил Галлон.

– Я вас свяжу по телефону с монсеньором Робертом Копполой, и вы проведете с ним официальные переговоры, – сообщил Галлон.

«Этому не будет конца», – устало подумал Матюхин. Две недели безрезультатных разговоров и переговоров порядком утомили.

Галлон включил громкую связь. Голос на том конце трубки был еще тише, а речь еще медленнее, чем у Галлона.

Разговор был коротким. Коппола – как его представили, Его Превосходительство монсеньор – сказал, что капиталы предоставят в начале следующей недели. А также Его Превосходительство монсеньор выразил глубокое уважение и высочайшее почтение официальной делегации Российской республики.

Галлон положил трубку в полной тишине. Несколько минут сидели молча с серьезными лицами. Федоров заерзал на стуле. Галлон отреагировал на затянувшуюся паузу.

– Сейчас мой помощник принесет письмо, я подпишу наши обязательства по кредиту.

«Хоть что-то. Денег не привезем, но привезем письмо», – подумал Матюхин.

Через десять минут помощник принес письмо с заверениями о «предоставлении капиталов». Галлон надел очки, пробежал письмо глазами и поставил подпись с длинным горизонтальным прочерком около печати[7].

За дверью мальтийского дома было солнечно. Просители стали щуриться и улыбаться. Миссия окончена.

Эпоха афер

До отлета в Москву оставалось еще полчаса. Федоров, Басин и Матюхин в римском аэропорту Фьюмичино молча пили кофе на дорожку. Разговаривать не хотелось. Длинная и глупая поездка, что ее обсуждать?

Матюхин первым нарушил тишину.

– Есть такой анекдот давнишний. Нас напоминает.

– Давай, – оживился Федоров.

Матюхин разулыбался и принялся рассказывать.

– На ипподроме на скачках к болельщикам подбегает крохотная собачка и просит: «Поставьте на меня. Поставьте на меня». А они ее отгоняют: «Зачем на тебя ставить, у тебя ведь ноги короткие?» – «Ну, поставьте на меня», – умоляет собачка. В итоге уговорила. Мужики не верили, но чем черт не шутит. Поставили на нее. Скакуны первый круг пробежали, второй, а собачка только метров двести проковыляла. Гонка закончилась, болельщики злились: «Мы же говорили, что ты не сможешь, зачем обещала?» А собачка сникла, всхлипнула и ответила: «Не получилось».

Матюхин замолчал. Только через пару минут Федоров вдруг захохотал.

– Не получилось, говоришь, ноги короткие.

Он уже не мог унять смех. Басин оглядел серьезного Матюхина и хохочущего Федорова, которому пришлось снять очки из-за попавших на них слез, и тоже засмеялся.

– Ага, не получилось.

Матюхин последовал их примеру.

Официант, убиравший кофейные чашки, с удивлением смотрел на троих хохочущих русских, которые смех перемежали только одной фразой: «Не получилось».

Новая Россия, как выражался американский посредник, стала магнитом для всякого рода авантюристов. В страну приезжали многие и сулили миллиарды и миллионы долларов. Взамен они просили рубли, посты, активы. Российские власти, не имея опыта такого взаимодействия, всерьез рассматривали разные предложения. Тем более что времена были трудные и денег у государства катастрофически не хватало. Матюхин, Федоров и Басин, кроме письма с обещаниями капиталов, из Рима ничего не привезли. Федоров сам пошел докладывать Ельцину, что «не получилось». Но мальтийцы, обещавшие быстрые и дешевые деньги, – не самый странный пример того, какими путями российские власти пытались достать средства. Просить средства за рубежом считалось нормальным[8].

Заместителем по экономике в первом ельцинском правительстве был Геннадий Фильшин, который за полгода своей работы прославился тем, что пообещал двум английским гражданам, Полу Пирсону и Колину Гиббинсу, продать сто сорок миллиардов рублей наличными. Он говорил так: надо вывезти деньги в Цюрих, где есть единственный рынок наличных денег в Европе, а обратно привезти 7,8 миллиарда долларов[9]. Матюхин, узнав о такой инициативе правительства, просто оторопел: как всерьез можно рассматривать предложение о вывозе ста сорока миллиардов рублей наличными, когда в обороте всего Советского Союза семьдесят миллиардов? Но и их вывезти невозможно. И не только потому, что страна останется без денег, но и потому, что это не получится физически. На Совете Министров Матюхин пытался объяснить.

– Один миллион рублей – это пуд, то есть шестнадцать килограммов. Значит, в одном миллиарде рублей шестнадцать тысяч килограммов, то есть шестнадцать тонн. В среднем один вагон может перевезти пятьдесят тонн, то есть чуть больше трех миллиардов рублей. То есть вы собираетесь грузить поезд, где будет больше двадцати вагонов, рублями и отправлять его в Цюрих? Где это видано?

У Матюхина в голове не укладывалось, как можно обсуждать такую идею – отправлять деньги эшелонами за границу. И можно было смеяться над такими выдумками, если бы это всерьез не обсуждалось на совещаниях Совета Министров. Афера не состоялась, а в январе 1991 года Пола Пирсона задержали на таможне в аэропорту Шереметьево, когда он собирался вылететь из Москвы в Швейцарию. У Пирсона изъяли всю документацию по сделке. Спустя три недели Геннадий Фильшин тихо, без скандала, ушел в отставку. Потом, кстати, долгих тринадцать лет работал российским торгпредом в Австрии.

В начале пути российский Центробанк сталкивался с аферистами очень часто. Ставки росли ежедневно. Однажды в ЦБ приехали немцы и пообещали дать сто миллиардов долларов, если Россия выпустит под них облигации. Пришли они от Ельцина с поручением рассмотреть этот вопрос. Матюхин, наученный римским опытом, немцев выгнал: «Прохиндеи».

Но предложений было так много, что и Матюхин, настороженно относившийся к сомнительным идеям, однажды, уже в конце своей карьеры, тоже попал впросак. Западные банки не давали кредитов даже тогда, когда на балансе Центробанка России появилось золото. Сказывался семидесятилетний опыт взаимодействия с СССР: иностранцы помнили, как Советский Союз – правопреемник старой России – легко отказывался от прежних обязательств. Поэтому крупный банк Credit Suisse обсудил с Матюхиным такую сделку: они возьмут двадцать пять тонн российского золота на хранение в Швейцарию и положат их на депозит, который Россия сможет использовать как гарантию для кредитования в других зарубежных банках. Депозит на пятьдесят лет. Но было одно небольшое условие: забрать золото могут два человека, которые ставят свою подпись: глава Центробанка России Матюхин и главный бухгалтер Лидия Алякина. Оба должны занимать соответствующие посты. Вроде бы понятно: вероятность того, что Матюхин и Алякина долгое время будут занимать свои посты, очень низкая, а значит, золото останется в швейцарском банке навсегда.

Матюхин согласился на сделку. Так он не только получал возможность зарубежного финансирования для страны, но и имел бы все шансы стать долгожителем среди центробанкиров мира. Двадцать пять тонн золота в Швейцарии гарантировали бы пятидесятивосьмилетнему Матюхину пост главы ЦБ еще пару десятилетий.

Не факт, что это было легкомыслие. Скорее всего, искушение.

Большие деньги приводят к большим ошибкам и почти никогда – к маленьким.

Соглашение с Credit Suisse подписано не было.

Шок

Матюхин ужинал на кухне; из комнаты едва доносились вечерние новости. Вдруг он резко вскочил, побежал в комнату и плюхнулся на диван перед телевизором.

Новости его шокировали, он не верил своим ушам. «В интересах подавляющего большинства населения страны, усиления борьбы со спекуляцией, коррупцией, контрабандой, изготовлением фальшивых денег, нетрудовыми доходами и в целях нормализации денежного обращения и потребительского рынка с нуля часов 23 января прекращается прием банкнот достоинством пятьдесят и сто рублей образца 1961 года», – говорил холодным голосом диктор. Он сообщил также, что в ближайшие полгода граждане могут снять со своего счета только пятьсот рублей – не больше.

Матюхин сидел неподвижно, уставившись в телевизор, в руке держал вилку с куском котлеты. Он медленно осознавал, что происходит: «Боже, значит, это дурацкое предложение Павлова стало реальностью». Матюхин, конечно, слышал, что обсуждаются разные варианты изъятия денег из обращения. Он знал, что дело не в коррупции и контрабанде, а в том, что в СССР бешеными темпами появилось много лишних денег, ничем не подкрепленных. Товарная обеспеченность рубля находилась на минимуме: если в 1970 году на один рубль денежных средств населения приходилось шестьдесят две копейки товарных запасов, то в 1990 году – только четырнадцать копеек[10]. Матюхин знал, конечно, про все эти обсуждения, но не мог поверить, что все произойдет так быстро и неожиданно.

Он встал, выключил телевизор, подошел к окну и не двигаясь стал смотреть в темноту. «Начало конца! Тупик?» Он понимал, что это может привести к социальному взрыву.

Тишину прервал звонок. Это был дежурный из банка, который сказал, что все региональные отделения ждут указаний. «В Свердловске, например, завтра выдача зарплаты. Там будет колоссальная нехватка денег», – начал перечислять беды дежурный.

Матюхин сухо оборвал его: «Собирайте руководство. Через час назначаю внеочередное собрание».

«Волга», как назло, не заводилась. Матюхин со всей злости ударил рукой по рулю, случайно просигналил клаксоном. Он понимал: что бы российские власти ни говорили о независимости от СССР, они были накрепко к нему приклеены купюрами. И пока Госбанк печатал деньги, только он все и решал. Наконец он завел машину; снег заскрипел под колесами. «Они просто идиоты, – думал Матюхин о властях Советского Союза, – делать такую реформу, а нас даже не проинформировать. Они что, думают, что деньги – это так себе: набил в саквояж и повез? Их же надо привезти, сосчитать, упаковать, распаковать, по акту сдать». Матюхин опасался, что они просто не смогут удовлетворить всех деньгами. Он с ужасом уже представлял, как население огромной страны ринется в Сбербанк спасать свои средства.

Участники совещания тоже были подавлены и растеряны. Им казалось, что стабилизировать ситуацию невозможно и паника населения неизбежна.

На следующий день Центральный банк РСФСР подготовил письмо для Верховного Совета РСФСР, что не гарантирует своевременного и полного выполнения первого пункта Указа о запрете принимать купюры достоинством пятьдесят и сто рублей. «Мы считаем, что в связи с нехваткой денежной массы возможны серьезные социальные потрясения… Пункт 2 Указа приведет к банкротству Сбербанка России. Россия лишится средств для финансирования бюджета и кредитования, потому что из Сбербанка будет происходить только изъятие средств»[11].

Как бы ни бунтовал матюхинский Центральный банк, он вынужден был подчиниться и исполнять указ президента СССР Михаила Горбачева. Операционистки Центробанка работали почти круглосуточно. Женщины в кровь стирали руки, потому что не было аппаратов для пересчета денег. Матюхин в пылу противостояния с Госбанком СССР был уверен, что центральная власть эту реформу придумала специально как изощренный способ посадить в лужу денежную систему России. Он думал так, потому что разумного объяснения реформе найти не мог.

Благодаря павловской реформе удалось изъять из обращения четырнадцать миллиардов рублей. Спустя два месяца, так же неожиданно, центральная власть провела второй этап реформ, установив новые цены, в несколько раз выше прежних. В СССР они регулировались государством. И Павлов такой неуклюжей реформой хотел лишь подтянуть дотируемые розничные цены на продовольствие под фактические затраты на его производство. Но люди потеряли все свои сбережения, сделанные за много лет. За год цены выросли почти на 200 % – небывалую до тех пор величину[12].

Эти два шага павловской реформы окончательно подорвали доверие к государству. Федеральные власти потеряли поддержку людей навсегда. Матюхин как в воду глядел. Хотя социального взрыва сразу после денежной реформы не последовало, спустя всего несколько месяцев не стало Советского Союза. Он развалился.

«Какой-то ужас!»

– Что у вас происходит? – Матюхин приклеился щекой к телефонной трубке. Он сидел на краешке незаправленной кровати в номере в Париже и пытался узнать подробности московских событий от своего заместителя Владимира Рассказова. По BBC рассказывали о начале политических перемен в России, но подробностей не было.

Рассказов – бывший морской офицер, на перестроечной волне ставший депутатом Верховного Совета, а потом пришедший в ЦБ по приглашению Матюхина. Этот простой человек легко решал многие проблемы. Но сейчас от него никак нельзя было добиться логичного объяснения происходящего. Рассказов путался в словах, ничего не было понятно. Матюхин сердился и выкрикивал в трубку один и тот же вопрос:

– Что происходит? Что происходит?

Рассказов после паузы выпалил:

– А кто знает, что происходит? Танки на улице и какой-то ужас!

Это теперь 19 августа 1991 года навсегда вошло в историю России и многих других стран. А тогда все началось в обычных понедельничных заботах. Не все с утра включают телевизор, радио. Многие, только придя на работу, стали понимать происходящее.

Именно в тот день была предпринята последняя попытка склеить разваливающуюся советскую империю, самую большую по территории страну. Некоторые члены советского правительства, включая премьера, министров обороны и внутренних дел и главу КГБ, с помощью КГБ блокировали на даче в крымском Форосе президента СССР Михаила Горбачева и создали Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). В Москву ввели войска. Так эти люди пытались не допустить распада СССР и подписания нового договора, создающего вместо Союза Советских Социалистических Республик конфедерацию – Союз Советских Суверенных Республик, то есть независимых государств. Они хотели оставить Советский Союз таким, каким он был раньше.

Это был исторический момент, но в тот день мало кто осознавал его важность. Из-за нехватки информации трудно было понять, что именно происходит. Однако абсолютно все видели, что момент очень тревожный и даже страшный. Как говорил Рассказов: «Какой-то ужас!»

По телевизору показывали балет и концерты классической музыки, танки шли по центральным улицам Москвы. Было очень тревожно.

Рассказов положил трубку и вышел из кабинета. Его секретарша Елена куксилась.

– Что случилось, Лена?

Она стала рассказывать, всхлипывая. Ее близкая подруга Светлана работает на Неглинной, в Госбанке СССР. Три месяца назад она устроилась в новое подразделение – Центр проведения межбанковских валютных операций. Она так радовалась, что попала в Госбанк СССР, потому что там раньше работала ее мама. И все было хорошо до сегодняшнего дня. Вот тут такой ужас! Окна их комнаты, где расположен Центр, выходят не на Неглинную, а во двор. И туда приехали танки. И вот Светлана сидит в этой комнате и смотрит на танк.

– Ствол танка смотрит прямо ей в окно. И ей очень страшно!

Елена сделала такие круглые глаза, как будто на нее смотрел ствол танка, а не Рассказов. А тот не мог понять:

– Танки во дворе Госбанка?

– Да, Света говорит, что их председатель Геращенко разрешил нескольким танкам расквартироваться во дворе. Она говорит, что солдатам неудобно сидеть все время в танке, как в консервной банке, и поэтому их пустили во двор. Им же надо в туалет сходить, отдохнуть, например.

– И что, солдаты отдыхают в Госбанке?

– Получается, так.

Елена начала всхлипывать.

– Жалко Свету. Она с детства очень восприимчивая, а тут такое: танк смотрит в ее окно. От этого ей плохо.

– Скажите Свете, пусть идет домой. В Госбанке СССР больше делать нечего!

Рассказов это выпалил в сердцах, просто чтобы женщина успокоилась, а не потому, что знал: Госбанка СССР больше не будет.

Матюхину, занявшему пост главы Банка России на волне противостояния с федеральными властями, иногда казалось, что конфронтация с Госбанком СССР и Геращенко затянется навечно. Сдав без боя российскую контору летом 1990-го, Госбанк СССР был готов побороться за свое существование год спустя. Танки во дворе как символ окончания эпохи.

Геращенко вместе с министром финансов СССР Владимиром Орловым 19 августа подписали телеграмму, по сути поддерживающую ГКЧП. В ней говорилось, что должны быть немедленно перечислены все просроченные платежи в союзный бюджет, которые Россия оставляла у себя на балансе[13]. Эту телеграмму потом долго будут припоминать Геращенко: дескать, он выступал на стороне путчистов.

Но Госбанк СССР после путча просуществовал еще несколько месяцев. Документы о его расформировании подписали только в декабре, после появления Беловежского соглашения, когда руководители трех республик – России, Белоруссии и Украины – объявили о прекращении деятельности СССР и создании Содружества Независимых Государств.

Матюхин после исчезновения Центробанка СССР не переехал на Неглинную в пафосный кабинет, отделанный карельской березой. И даже когда стал полновластным хозяином Центробанка России. Главный офис Центробанка оставался на Житной улице, куда Матюхин пришел впервые в 1990 году.

Бунт банкиров

– Выскочка! Негодяй!

Матюхин читал газету и громко ругался:

– Ну что он такое говорит? Дребезделка!

Он скомкал газету и с отвращением бросил ее на пол. Статья в популярной тогда «Независимой газете» его взбесила. Она называлась «Бунт банкиров», и в ней молодой советник премьер-министра по финансам Михаил Ходорковский неистово обвинял Матюхина в предательстве национальных интересов. Двадцативосьмилетний помощник премьера, молодой банкир по совместительству, предлагал снять его с поста. Матюхин выстроил свою «российскую административную системку – эмиссионный центр, – и сразу ускорилась инфляция, свой расчетный монстр». Так писал Ходорковский[14].

Михаил Ходорковский всемирную славу получил десятью годами позже, когда сначала стал богатейшим и сильнейшим нефтяным магнатом в России, потом вступил в политическую схватку с президентом России Владимиром Путиным и проиграл ее, а в итоге провел больше десяти лет за решеткой. В начале 1990-х Ходорковский только начал свою финансовую и политическую карьеру, но уже тогда он был самоуверен и задирист. Если кто-то стоял на пути, его нужно убирать с дороги. И неважно, какой это человек: молодой или пожилой, умный или глупый. Амбициозный мужчина, которому не было тридцати, как будто верил, что весь мир должен подчиниться ему. А уж глава Центрального банка России – тем более.

Центральный банк раздражал Ходорковского, а его регулирование он считал избыточным. Он со своими друзьями получил лицензию Госбанка СССР на банковскую деятельность одним из первых – еще в 1990 году. Тогда появились банки, но четкого регулирования почти не было. К 1 января 1991 года в Советском Союзе уже существовало 1357 банков[15]. Матюхин первым начал ужесточать регулирование этой сферы. Двенадцатого августа, всего за несколько дней до путча, Центробанк затребовал от коммерческих финансовых учреждений новую систему отчетности, которая предполагала ежемесячную расшифровку статей баланса, списки пайщиков и изменения их состава. Молодые банкиры сочли это требование Центробанка редкой наглостью и подняли бунт. Тем более что многие из них были созданы Госбанком СССР, а регулировал их какой-то Банк России. Коммерческие банки упрекали Матюхина в чрезмерно жестком административном контроле, непоследовательности при установлении нормативов и авторитарном стиле руководства[16].

Через несколько недель после путча, 16 сентября, Ассоциация российских банков и Московский банковский союз написали президенту Борису Ельцину письмо с просьбой «укрепить руководство Банка России компетентными и инициативными специалистами», а 29 августа семьдесят банков, входящих в Московский союз, приняли решение не подчиняться Матюхину. Они объясняли это тем, что новая система отчетности потребует увеличения штата персонала и тем самым приведет к росту издержек[17].

Ходорковский выступил в авангарде борьбы с Матюхиным, зная, что за его спиной стоят его коллеги из других московских банков. К тому же придавал силы административный ресурс правительства: премьер Иван Силаев с самого начала был расположен к Ходорковскому[18]. Несколько месяцев спустя он добился встречи с президентом Борисом Ельциным и на протяжении двух часов убеждал его в профнепригодности Матюхина. Ходорковский просил поставить во главе Центробанка России главу Госбанка СССР Виктора Геращенко. Ельцин с интересом слушал, сыпал вопросами и в конце сказал молодому банкиру: «Обещаю, я верну Геращенко».

Противостояние начинающего банкира и начинающего главы Центробанка – первая попытка работы по правилам. Правила от государства для бизнеса в те времена были пустым местом. Государство в представлении тогдашних деловых людей – те, кто предал страну, оставив ее у разбитого корыта. Только такие дерзкие, как молодой Ходорковский, имели шанс выжить и разбогатеть. Тогда государство бросило всех людей на выживание, и бизнес могли делать только те, кто был готов к риску. Ходорковский стремился к этому. Матюхин с попытками, порой неуклюжими, отрегулировать банковский бизнес мешал это делать.

Банкиры били тревогу. Они смогли убедить Верховный Совет создать комиссию для расследования деятельности Центрального банка РСФСР. Банкиры обвинили ЦБ не только в избыточном регулировании банков, но и в неуправляемом росте денежной массы. В этом было много политического плутовства: ЦБ РСФСР не отвечал за эмиссию, а решение о раздувании социальных расходов, не подкрепленных деньгами, принимал не ЦБ, а союзное и российское правительства вместе с тем же Верховным Советом, начавшим свое расследование[19]. Первая черная метка от банковского сообщества.

Центральный Банк России после развала Советского Союза попал под жесткий политический пресс и постоянное давление со стороны банков. Только теперь все начали понимать, что это важный рычаг в системе управления страной. Создание российского ЦБ рассматривали как еще один способ отобрать власть у федеральных чиновников, а оказалось, что это сложный институт, нужный для функционирования государства. Он должен строго регулировать перетоки денег – основу экономики. Как только в Матюхине заметили зачатки этой строгости, его возненавидели и молодой амбициозный бизнесмен Ходорковский, и начинающий харизматичный президент Борис Ельцин.

Президент не считал зазорным позвонить лично главе ЦБ и потребовать выделить крупную сумму в регион, куда он сегодня наносит визит. Однажды так и случилось: Ельцин прямо с дороги в аэропорт позвонил Матюхину и сказал, что следом за ним нужно прислать в Алтайский край наличные. Во времена нехватки наличности деньги от президента были большим подарком и радостью для региона. Но в ответ глава ЦБ проинформировал, что денег нет. «Лимиты на наличные мы распределяем по утрам, к вечеру денег нет», – объяснял Матюхин. Ельцин прямо-таки опешил. Он громко крикнул в трубку:

– Ты что такое говоришь? Кто здесь хозяин?

– Вы хозяин, Борис Николаевич, но денег-то нету!

Ответ Матюхина Ельцин не забыл. Отношения у них так и не наладились. Ельцин не хотел видеть Матюхина; на все мероприятия, когда это было необходимо, ходил его заместитель Рассказов.

Ходорковский же лично подготовил записку для Ивана Силаева о необходимости замены Матюхина другим человеком – председателем коммерческого банка «Возрождение» Дмитрием Орловым. Силаев представил записку Ходорковского от своего имени на заседании Президиума Верховного Совета РСФСР[20].

Но Хасбулатов и депутаты оставили Матюхина на месте. Хасбулатов главным достоинством считал жесткую пророссийскую позицию председателя ЦБ. А депутаты не проголосовали за его отставку только потому, что в прессе слишком сильно травили банкира. Все долго помнили статью в «Московском комсомольце»: «Недобитый Матюхин добивает Родину-мать»[21]. Она тоже появилась благодаря Ходорковскому и его команде: они нашли в архивах КГБ дело Матюхина, которое купили, и предали гласности факт, что глава Центробанка работал в разведке. Это сейчас Матюхин не скрывает своего прошлого, но тогда был убит, что его так легко и просто продали коллеги. В то время в России за деньги можно было купить любые секретные данные и государственные тайны.

Молодой банкир не остановился: в октябре 1991 года Ходорковский подал в суд на Матюхина за оскорбление достоинства «Менатепа»[22]. В российской юриспруденции это был первый случай, когда частная компания подала иск к главе ЦБ. Впрочем, он же оказался и последним.

С тех пор разные политические силы стали пытаться выставить Матюхина. Он не нравился никому. Даже ставшему исполняющим обязанности премьер-министра Егору Гайдару, который, казалось, должен приветствовать жесткого и упорного центробанкира.

Период становления Центрального банка России – самый трудный: финансовый институт формировался под политическим катком. Но, похоже, только в то время Банк России был классическим центральным банком: он старался оставаться независимым от всех ветвей власти. Матюхин, сколько бы ошибок он ни совершил, – первый и последний в истории России председатель Центрального банка, который мог отказать президенту страны. Корень финансового института он определил правильно: он делал финансовый институт независимым.

Парадокс того конфликта Матюхина и Ходорковского: победитель до сих пор держит злобу на побежденного. Спустя двадцать пять лет Ходорковский вспоминает о Матюхине с отвращением, в нелестных выражениях обвиняя его в предательстве национальных интересов. Матюхин о молодом банкире, внесшем свой маленький вклад в его отставку, отзывается с сожалением: «Да, было такое, больно он надо мной издевался. Но уж много времени прошло, не осталось на него обиды».

Валютный резерв

Голос в трубке прямо-таки разрывался:

– Георгий Гаврилович! Георгий Гаврилович!

– Что голосишь? Я тебя слышу, – Матюхин пытался успокоить своего помощника Александра. – Что случилось?

– Привезли!

– Что привезли?

– Золото, – Александр радостно выдохнул в трубку.

– Сколько? – Матюхин стал серьезным.

– Как сколько? Сколько и просили. Много! – Александр не понимал, почему не слышит радости в голосе Матюхина. Российская контора Госбанка так долго была бедной, что Матюхину даже не удавалось составить полноценный баланс банка из-за того, что в статье пассивов он не мог указать ничего, кроме рублей. Но глава банка только сухо спросил:

– Уже выгрузили?

– Выгружаем, – постарался спокойно ответить Александр.

Матюхин положил трубку, встал из-за стола и пошел к лифту, чтобы спуститься в хранилище. Он давно просил у Совета Министров РСФСР, а потом у только появившегося в правительстве молодого ученого Егора Гайдара, чтобы российскому банку выделили из Гохрана золото. Просил немало: сто тонн.

Но в Госбанк России на Октябрьской площади доехало пятьдесят тонн. Гайдар оказался щедрым: он отдал в ЦБ половину золота Гохрана.

В подвале ЦБ было суетливо. Мужчины в камуфляжной форме возили высокие стеллажи на колесах, заполненные желтыми блестящими слитками.

«Похожи на хлебные батоны», – подумал Матюхин.

Он стоял у входа и ждал, когда закончится выгрузка. К нему подбежала главный бухгалтер Лидия Алякина, теребя в руках носовой платок. Она стояла рядом с Матюхиным и наблюдала, как ввозили новые стеллажи с золотыми батонами. Алякина смахнула одну слезу и радостно произнесла:

– Теперь мы настоящий госбанк!

Матюхин кивнул головой.

– Да, это этап, Лидия Михайловна. Теперь у нас есть валютный резерв. – Матюхин не понимал, что золото в подвале мало чего стоит.

Матюхин дождался, когда выгрузка окончится. Большое пространство в хранилище – около пятидесяти квадратных метров – занимали полки, наполненными золотыми слитками.

Когда все ушли, Матюхин еще долго ходил между слитками, щупал их. Хотя он старался выглядеть сдержанным, его разрывало от радости.

Золото Матюхин получил не просто так. Можно считать, купил. Ценой валютных запасов оказался курс рубля.

Он с горькой усмешкой вспомнил ту предновогоднюю ночь, когда удалось раздобыть золото. Вечером, когда все еще советские граждане готовились праздновать Новый год, хлопотали у праздничного стола и клали шампанское в холодильник, Матюхин беседовал с членом команды нового правительства Егора Гайдара председателем Комитета по внешнеэкономическим связям Петром Авеном. Правительству Гайдара было только полтора месяца, но в нем бурлила энергия для новых свершений. Оно верило, что набор правильных мер – реформ – поможет перенастроить экономическую систему и кардинально улучшить ситуацию. Авен был из числа реформаторов, молодой и уверенный в себе. Он зашел, поправил очки и вежливо, но очень настойчиво стал объяснять, что Матюхину по долгу службы надо согласовать подготовленные командой Гайдара документы о переходе к единому курсу рубля. Тогда в курсах легко было запутаться: биржевой был самым высоким, двести рублей за доллар, а уровень Центробанка оставался советским: пятьдесят семь – пятьдесят восемь рублей за доллар. Компании-экспортеры, у которых изымалась половина валютной выручки по курсу пятьдесят семь – пятьдесят восемь рублей, громко роптали. Что за несправедливость: государство покупает валюту дешево, а продает дорого. Авен просил: давай остановимся где-нибудь на середине – хотя бы в районе ста десяти. Матюхин упирался: он боялся отказаться от установившейся системы, опасался, что, если перестать регулировать курс, это приведет к шоку: рубль начнет неконтролируемо падать.

Авен яростно объяснял Матюхину, что рублю нужна текущая конвертируемость, а множественные курсы не дают к этому прийти. Авен говорил с запалом:

– Это препятствие для развития рубля. Понимаете?

Матюхин понимал, конечно, но не хотел легко сдаваться. У него с командой Гайдара отношения не заладились почти сразу. Матюхину они казались самоуверенными юнцами, готовыми идти к своей цели несмотря ни на что. Для них главное – решать свои задачи, цели других их вообще не интересовали. Они будут идти вперед с гордо поднятой головой, даже если вокруг все станет рушиться.

– Хорошо, я согласую документы о едином курсе, а правительство выделит золото Центробанку в резервы.

Матюхин менял золото на курс.

Запал Авена как рукой сняло. От Гайдара он, конечно, знал, что Матюхин будет просить золото, но не был готов, что так скоро. Мало того, Гайдар разрешил ему торговаться до двадцати пяти тонн. Авен понял, что начался торг, поэтому, внутренне собравшись, выпалил:

– Сколько?

Матюхин насупился:

– Сто тонн.

У Авена аж перехватило дыхание: такая сумма явно не входила в его планы.

– Сколько?!

Матюхин как ни в чем не бывало повторил:

– Сто тонн.

Авен замолчал. Матюхин тихо продолжал:

– Дадите золото – сразу подпишу документы.

Авен отреагировал:

– Могу дать двадцать пять тонн.

Матюхин про себя радовался: дело пошло, наконец возникла надежда, что у Госбанка появятся золотовалютные резервы. Но он решил не сдаваться.

– Могу подписать одно постановление, а остальные документы завизирую, если добавите еще двадцать пять тонн.

Авен сказал:

– Мне надо связаться с Гайдаром.

Матюхин кивнул:

– Связывайтесь.

Гайдар согласился.

Так поздно вечером 31 декабря решилась судьба рубля. Матюхин думал, что решил проблему баланса Центробанка. В хранилище Банка России завезли пятьдесят тонн золота, а Матюхин отпустил курс. Гайдар понимал, что только свободный курс сработает на становление экономики, а не золото. Он послал Авена обхитрить Матюхина. Авен задачу выполнил. С 1 июля 1992 года курс стал единым: 125,26 рубля за американский доллар[23]. Продержавшись на этом уровне два дня, он, несмотря на сдерживание, неуклонно рос: через три месяца доллар стоил уже больше трехсот рублей[24]. Спрос на валюту начал встречаться с предложением.

Матюхину казалось, что теперь благодаря запасам начнется новая, по-настоящему самостоятельная жизнь, будет легче строить банковскую систему России. Банк России наконец-то богат. И хотя золото было неликвидным, потому что находилось не на счетах в безналичной форме за рубежом, когда его можно было бы продавать, покупать и делать РЕПО[25], все равно Матюхин был рад. Это глобальный залог, который успокаивал международных кредиторов, что у России что-то есть. Не только долги.

Тогда не было финансового рынка, не было конвертируемого рубля. Золото стало главным якорем финансового баланса страны.

В этот же период были сформулированы три главных принципа управления валютными резервами страны: соблюдать ликвидность, безопасность и доходность. Именно в таком порядке. Центральный банк подрастал, обретал самостоятельность и делал первые шаги.

Трудный развод

Развал Советского Союза требовал, чтобы его части – республики – стали суверенными. И одним из сложнейших моментов оказались финансы.

Не прошло и месяца после путча, как руководители госбанков республик собрались в Москве, чтобы обсудить, как им отказываться от рубля. Республики высказали намерение отказаться от рубля за несколько месяцев до подписания Беловежского соглашения о прекращении существования СССР. Главы их госбанков подписали заявление, что не считают возможным препятствовать друг другу во введении на своих территориях национальных валют[26]. Геращенко, формально еще остававшийся на посту главы Госбанка СССР, бил тревогу: нужно, во-первых, определить обязательства республик по совместно созданным внутреннему и внешнему государственному долгу, а во-вторых, после введения какой-нибудь республикой собственной валюты надо закрывать ей доступ к рублям и запрещать рублевый оборот. Он был уверен, что на границах с суверенными республиками нужен жесткий таможенный контроль. Банковская система и экономика не готовы к разводу, и понятно, что отделение некоторых стран от рублевой зоны сильно ударит по тем, кто в ней останется, продолжая использовать рубль в качестве общей денежной единицы.

Все это происходило в условиях экономической агонии. Денежная реформа 1991 года разогнала инфляцию до спринтерской скорости. Экономика умирающего Советского Союза будто попала в комнату кривых зеркал: денег становилось больше, но их не хватало, промышленное производство падало, рос дефицит бюджета, покрытие которого требовало новой эмиссии. Госбанк СССР печатал рубли как сумасшедший, и их катастрофически не хватало. Гознак, который отвечал за печатание денег, просто не мог выполнить все заказы Госбанка СССР на изготовление банкнот. Он работал в три смены – днем и ночью, но у него не получалось напечатать столько купюр, сколько нужно. Он заваливал страну рублями – машинами, эшелонами рублей, – но денег все равно было мало. Рубль терял ценность каждый день, каждый час. Он и вправду стал деревянным[27]. К концу 1991 года Госбанк СССР почувствовал, что выдохся: кончились возможности эмиссии наличных денег для покрытия дефицита бюджета. Он даже стал предлагать правительству искусственно заморозить зарплаты на уровне второго квартала 1991 года и за это время ввести налоги, стимулирующие ограничение потребления.

С 1 ноября 1991 года Госбанк СССР полностью остановил оплату всех расходов и выдачу средств из союзного бюджета, включая пенсии, зарплаты и стипендии[28]. Геращенко просто телеграфировал президенту СССР Михаилу Горбачеву: «Госбанк СССР с 1 ноября 1991 года приостанавливает оплату всех расходов и выдачу средств за счет союзного бюджета на всей территории страны». Короткая записка в несколько строк о кончине огромного и когда-то могучего государства. Ни Горбачев, ни кто-то другой не попытались восстановить платежи. Собственно, даже если бы и попытались, не смогли бы.

Именно этот день – 1 ноября 1991 года – можно назвать последним днем существования Советского Союза. Ведь тогда он перестал выполнять свои финансовые обязательства. Восьмого декабря в охотничьей усадьбе в Беловежской пуще факт прекращения существования СССР как «субъекта международного права и геополитической реальности» только зафиксировали формально. Спустя несколько дней после отказа СССР от оплаты всех расходов Ельцин назначил себя премьер-министром, чтобы руководить экономическими реформами лично. Началась эпоха шоковых реформ, которые возглавил Егор Гайдар, внук известных в Советском Союзе писателей: по отцу – Аркадия Гайдара, по матери – Павла Бажова. Двадцатого декабря 1991 года был упразднен Госбанк СССР. Все его активы и пассивы передали ЦБ России. Только тогда российский ЦБ стал настоящим центральным банком. Он гордо развернул плечи.

Республики, понимая, что конец рубля близок, пытались решить свои проблемы за его счет. Они стали, по сути, эмитировать рубли, но не напрямую, а через кредитную политику. Это еще больше увеличивало количество денег в экономике; ничем не обеспеченная их масса росла как снежный ком.

Иногда лучшая защита от проблем – нападение. Матюхин решил идти напролом, он одним из первых отправился в путь финансового суверенитета. Он, конечно, хорошо помнил совет Жака де Ларозьера сохранить единую валюту во что бы то ни стало, но в ситуации развала рекомендация не пригодилась. Каждая республика думала только о себе. Никто не хотел договариваться. Прибалтийские республики были в авангарде отделения, они не видели никакой экономической целесообразности в рубле.

Сохранить рубль в качестве единой валюты в нескольких суверенных государствах было невозможно. Матюхин и не пытался. Он решил защитить его специальными отличительными знаками – индексами. Те должны были свидетельствовать, что это деньги, которые обращаются на территории России.

А в 1992 году в России начали печатать свои, новые рубли. Это при том, что во многих республиках оставались в обороте старые. Но индексы, а точнее подпись Матюхина на купюрах, кардинально ситуацию не изменили: многие республики продолжали эмитировать безналичные рубли.

Благодаря Украине было форсировано решение о переводе взаиморасчетов с республиками на систему корреспондентских счетов. И большую роль в этом сыграл будущий глава Центробанка России, а тогда только пришедший туда заместителем Сергей Игнатьев. Матюхин взял на работу Игнатьева, члена команды Егора Гайдара, чтобы наладить с последним рабочие отношения. Этот худощавый и тихий человек, принятый в команду в качестве политического компромисса, в ЦБ прижился. На рожон не лез, занимался поручениями и, казалось, обеспечивал коммуникацию с Гайдаром.

Именно он и другой заместитель Матюхина – молодой интеллектуал Дмитрий Тулин, встретившись в Центробанке субботним утром, вместе написали проект указа президента «О мерах по защите денежной системы Российской Федерации». Вдохновила их на это информация из газет о том, что Национальный банк Украины для проведения сельскохозяйственных работ эмитирует значительную массу денег. Они прекрасно знали, что это не согласовано с российскими властями и такая мера в очередной раз больно ударит по рублю.

– О, ты тоже сегодня здесь?

Игнатьев осторожно постучал в приоткрытую дверь соседнего кабинета. Он отметил, что его коллега и друг проводит субботний день на работе. Тулин заулыбался.

– Да, не успел вчера все сделать. Закопался. Вот закончу – и мигом отдыхать.

Тулин и Игнатьев симпатизировали друг другу. Они познакомились в ЦБ. Игнатьев, вдумчивый экономист из Петербурга, и Тулин, карьерный финансист из Москвы, были разными и в то же время похожими.

Тулин – яркий интеллектуал, обласканный всеми руководителями: и Геращенко, и Матюхиным, в тридцать пять лет стал зампредом главы Центрального банка России. Игнатьев – тихий экономист из Санкт-Петербурга, который написал диссертацию о статистических методах анализа инфляции в Югославии и попал в полуподпольный кружок питерских экономистов. Сначала они рассуждали о реформировании экономики Советского Союза, а после его распада стали внедрять планы в жизнь. Игнатьев был старше остальных реформаторов и пользовался у них авторитетом за настойчивость в исследованиях и их фундаментальность.

Тулин и Игнатьев часто разговаривали о финансах, и беседы скрепили их отношения. Вот и на этот раз Игнатьев стал пересказывать свой последний разговор с Гайдаром. Нужно экономически побудить республики проводить более ответственную финансовую и кредитно-денежную политику и сделать систему взаиморасчетов с ними более жесткой. Если сейчас этого не сделать, то России прямой путь в эмиссионную пропасть.

Тулин крутил в руках карандаш, слушал внимательно, не перебивал. На его лице застыла улыбка, с которой он приветствовал друга. Когда Игнатьев замолчал, Тулин, не произнеся ни слова, стал расчерчивать квадраты на листе, который лежал на столе. Несколько минут оба сидели в тишине.

Оба не раз участвовали в бесконечно долгих переговорах с республиками о сохранении рубля. Только месяц назад в Ташкенте прошло совещание руководителей центральных банков стран СНГ, где было подписано соглашение об основных направлениях по проведению денежной политики в рублевой зоне. Его готовили при участии Международного валютного фонда. Оно предлагало придерживаться единого уровня инфляции, установить одинаковые ставки по централизованным кредитам и согласовывать размеры кредитной эмиссии. Основой единого денежного пространства на территории СНГ должен был стать «рубль Банка России»[29].

Тулин первым прервал молчание.

– А давай прямо сейчас напишем указ?

Игнатьев смотрел на коллегу с удивлением.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Что тянуть-то?

Игнатьев неуверенно, легонько кивнул головой.

– Давай попробуем.

Тулин энергично повернулся к компьютеру. Пока грузился текстовый редактор, он стучал пальцами по столу. Как только программа открылась, Тулин заклацал клавишами, белые буквы посыпались на синий экран: «Указ. О мерах по защите денежной системы Российской Федерации».

Он немного отстранился от экрана, посмотрел, как будто прицеливаясь:

– Да, так и оставим.

И пальцы застучали по клавиатуре с сумасшедшей скоростью: «В целях защиты денежной единицы Российской Федерации – рубля, установления Российской Федерацией контроля над денежным обращением в пределах ее границ и достижения сбалансированности расчетов России с другими государствами, использующими рубль в качестве платежного средства, постановляю». Тулин обернулся на стоящего позади Игнатьева.

– Так?

– Так!

Игнатьев посоветовал писать кратко, в общих формулировках, чтобы передать ЦБ реализацию механизма. Через десять минут указ из трех пунктов был готов[30]. Оба с нетерпением ждали, пока отжужжит принтер, и перечитали отпечатанный лист.

Тулин поднял глаза на Игнатьева.

– Нормально?

– Да, хорошо.

Игнатьев положил листок в бумажную папку. На ней, в верхнем правом углу, мелкими буквами написал слово «указ». Он объяснил коллеге:

– Сегодня покажу Гайдару.

– Да, давай.

Тулин потянулся и подвинул к себе отложенную стопку бумаг.

– Еще много работы. Надо успеть.

Они по-деловому распрощались. Игнатьев пошел к Гайдару. Вот так – за десять минут, между другими ежедневными делами и заботами – изменилась жизнь нескольких стран. Для всех республик это стало началом самостоятельной финансовой жизни. Ельцин, президент России, подписал указ на следующий день, в воскресенье.

Окончательный и бесповоротный финансовый развод с республиками произошел только год спустя, когда Россия поменяла деньги, оставив бывшим республикам, которые не ввели свою валюту, старые, советские рубли. Те встанут перед выбором: либо они будут членами нового валютного союза на условиях, предложенных Москвой, либо денежная реформа станет для них конфискационной[31]. История пошла по второму пути.

Золотой круиз

Матюхин старался не пропускать вечеринки сотрудников КГБ. Этот профессиональный круг не размыкается никогда. Там можно было в свободной обстановке поговорить с единомышленниками. Те, кто побывал в школе КГБ, уже никогда о ней не забывают. Коллеги на встречах делятся проблемами, иногда помогают друг другу решать вопросы.

И на этот раз, получив приглашение на посиделки, он собрался, несмотря на сильную занятость. Он шел на эту встречу не просто так, а с конкретной целью: за информацией.

Матюхину не давала покоя фраза его коллеги по КГБ Бориса Баннова, которую тот обронил в прошлый раз, будучи немного навеселе: «Что, Жора, трудно рулить финансами, которых нет? Умыкнули у тебя из-под носа золотишко-то!» И сколько ни пытался Матюхин выяснить, что Баннов имеет в виду, его коллега только хохмил.

Но Матюхин понимал, что фраза Баннова – не пьяная болтовня. Он хорошо знал о репутации Бориса. А точнее, был в курсе, что Баннов на хорошем счету у руководства КГБ и не раз выполнял их специальные поручения. Высокий и улыбчивый Баннов работал журналистом. Для сотрудников КГБ работать журналистами, экспертами в разных организациях – обычное дело. Это их работа: казаться кем-то другим и добывать нужную информацию.

Матюхина не оставляла мысль поговорить с Банновым еще раз. Фраза «умыкнули золотишко» крутилась в голове постоянно. Иногда он вспоминал ее ни с того ни с сего: посреди рабочего дня или вечером, принимая душ.

Матюхин рыскал глазами в поисках Баннова, но не мог его найти. «Неужели не придет?» Он был раздосадован.

Баннов пришел. Он часто улыбался и хохотал. Вот и в тот раз казалось, что сначала появилась в дверях его фирменная широкая улыбка, а потом он сам.

Матюхин решил не медлить, торопливо подошел к Борису.

– Боря, надо поговорить!

Баннов скупо улыбнулся.

– Мне уж точно не надо. Думаешь, я не понимаю, о чем ты хочешь поговорить?

– Хорошо, что понимаешь. Это вопрос серьезный.

– Жор, ты думаешь, я совсем чокнутый и не понимаю, что вопрос серьезный? Но ты сам знаешь, что я не могу ничего говорить. Не положено.

Матюхин вздрогнул, залившись краской. Он начал кипятиться и стал тараторить полушепотом:

– Кем не положено? Твоим покровителем Крючковым? Где он сейчас? В камере? Чьи ты секреты собираешься хранить? Страна задыхается без денег. Ты, может быть, ей помочь можешь, а ты секреты хранишь. Ты кого защищаешь: страну или начальство?

Слова сыпались, словно мелкие горошины. Матюхин даже ухватился за край пиджака Баннова на случай, если тот решит ретироваться. Но тот стоял не двигаясь и смотрел в глаза Матюхину.

Баннов был на хорошем счету у бывшего председателя КГБ Владимира Крючкова. Борис не раз успешно выполнял его деликатные поручения, за это руководство его ценило. Но крах Советского Союза больно ударил по КГБ. Крючков был среди членов ГКЧП и сразу после провала путча оказался в «Матросской тишине». После развала Советского Союза КГБ было деморализовано, сотрудники искали себе работу и применение. Так было и с будущим президентом России, подполковником КГБ Владимиром Путиным, который в начале 1990-х нашел себя в Санкт-Петербурге на гражданской службе в мэрии. Это спустя много лет КГБ вернет свое влияние и Путин, возглавив его преемника – Федеральную службу безопасности, возьмет Крючкова своим советником. Но в начале 1990-х всем казалось, что ему наступил конец. Советские архивы, которые начали публиковаться в конце 1980-х и начале 1990-х, открыли негативную роль КГБ в истории Советского Союза. Именно Комитет был в центре противостояния с другими странами, именно он организовывал охоту на инакомыслящих и диссидентов. Сотрудники КГБ, которые должны были быть разведчиками и защитниками, очень быстро превратились в надзирателей, навязывающих жесткие правила. Именно они преследовали писателя, Нобелевского лауреата по литературе Александра Солженицына и лауреата Нобелевской премии мира Андрея Сахарова. Эти и другие деяния стали жирным пятном на репутации КГБ.

Баннов недолго держал паузу и сдался.

– Ладно, давай посидим, побеседуем.

Матюхин и Баннов прихватили с общего стола бутылку водки, тарелку с несколькими бутербродами с докторской колбасой и сыром. Водрузив бутылки и снедь на тумбочку, они уселись в креслах в углу комнаты. Баннов начал рассказ:

– Мне поручили следить за вывозом золота. Не мешать, не препятствовать, а просто следить, как это будет проходить. Мне выписали командировку, по итогам я должен был сдать отчет.

– Кто поручил?

– Приказ был с самого верха. Не спрашивай больше.

– Ладно.

– Ну, я выписал командировку и сел на речной пароход по Волге, здесь, в Москве. Это было оформлено как туристический круиз Москва – Одесса. На теплоходе людей мало было, а груза много.

– Какого груза?

– Я сам не видел, но мне сказали, что мы везем золото.

– Сколько?

– Триста тонн.

Матюхин не сдержался, ахнул. Баннов налил водку в рюмки.

– Давай выпьем.

– Давай.

Разлили водку по рюмкам, чокнулись, выпили. В молчании жевали бутерброды. Матюхин продолжил расспросы:

– А на каком основании они золото-то забрали на теплоход?

– Мне сказали, что это золото взяли разные люди под расписки в Госбанке СССР.

– Просто под расписки?

– Просто под расписки.

– Кто взял?

– Слушай, Жор, тебе виднее, кто взял. Эти ж расписки у вас там хранятся. Я расписок не видел. Мое дело – маршрут[32].

– Ладно, не лезь в бутылку. Куда вы поплыли?

– До Одессы доплыли, а там пересели на другой теплоход, морской, – «Леонид Собинов». Где только ни были – в разных портах Средиземного моря. В каждый порт под вечер приходили, останавливались в каких-то технических зонах, а не там, где люди. Выгружали золото порциями. Я всё фиксировал. Подробный отчет сдал: когда и где сгрузили.

Матюхин опять залился краской.

– Подожди, Боря, просто рассовали золото, что ли, по разным странам?

– Получается, так.

Баннов налил еще водки. Молча чокнулись. Выпили. Матюхин не унимался.

– А кто все-таки теперь хозяин этого золота?

– А шут его знает, как на самом деле.

Баннов поставил рюмку, забросил в рот кусок сыра, оглянулся и вполголоса продолжил:

– Я так понял, что это нынешняя власть с прошлой расплачивалась. Чтобы те отступили, отдали бразды правления, так сказать, без скандала.

Центробанкир посмотрел исподлобья на журналиста.

– Почему ты так решил? Это фантазии какие-то.

– Сам ты фантазер. Я знаю, что Горбачев был в курсе об этом круизном туре.

– Откуда знаешь?

– Знаешь, Жора, я и так тебе много сказал. Знаю, и точка.

Матюхин осекся и попытался добавить добрых ноток:

– Боря, эти деньги украли, получается, а ты молчишь.

Матюхин смотрел на Баннова с укором.

– Я задание выполнял, у меня в задании не было пункта оповещать граждан о случившемся. И ты должен понимать, что интересантов у этой операции очень много.

Баннов запнулся на несколько секунд и продолжил:

– Их много, а я один. А Крючков, который меня прикрепил к операции, в «Матросской тишине». Что ты от меня хочешь?

Матюхин отступил, он ничего не хотел от Баннова. Он сидел и думал, можно ли вернуть золото в Россию. Он понимал, что Баннов может ошибаться в деталях, например в объеме вывезенного золота, но суть он изложил, скорее всего, верно. Матюхин спросил только:

– А маршрут мне сможешь написать?

Баннов выцедил:

– Смогу.

В июне 1991 года Госбанк СССР впервые с 1930-х годов объявил размер монетарного золотого запаса. Тогда заявили, что золотые резервы составляют двести сорок тонн. Все были поражены. Никто не ожидал, что у такой огромной страны, как Советский Союз, такие скромные золотые резервы. Дело в том, что в середине 1937 года монетарный запас золота на балансе Госбанка СССР составлял 374,6 тонны, и зарубежные эксперты думали, что за пятьдесят прошедших лет Советский Союз накопил приличную сумму – тысячу тонн, а то и все три тысячи. Но оказалось, что у огромного СССР золотые резервы в десять раз меньше, чем у небольшой Швейцарии. Да что там Швейцария: по размерам золотых запасов Россия уступала многим развивающимся странам, таким как Китай, Индия, Венесуэла и Ливан[33]. Мощь Советского Союза оказалась пшиком. Золото меняли на еду, когда ее не хватало в стране. Его тратили ради поддержания социальной стабильности.

Со словами «не оставлять же» Матюхин и Баннов допили бутылку водки. Еще пытались поболтать на отвлеченные темы, но разговор не клеился.

Триста тонн прочно засели в голове Матюхина. Каждая из них отдавала в виске. «Ух, Геращенко! Как же он мог!» Его неприязнь к Геращенко еще больше выросла. Когда он представлял, что тот дает расписки на золото, он непрестанно повторял: «Как же можно? Как же можно?»

Матюхин не знал точно, о каких именно трехстах тоннах говорил Баннов (о «золоте партии» или каком другом), но он поверил коллеге и решил предпринять попытку найти золото. Если бы удалось обнаружить хотя бы часть его, это быстро укрепило бы финансовый фундамент страны, а главное, помогло бы стабилизировать рубль. Очень хотелось молодому, едва вставшему на ноги ЦБ быстро стать взрослым, начать самому принимать решения.

Просьба в Базеле

Все три с половиной часа, которые Матюхин летел в самолете из Москвы в Цюрих, он думал только о том, как лучше поднять вопрос с руководителями других центральных банков о русском золоте. Он летел на встречу глав центральных банков в Банке Международных расчетов в Базеле. Центробанкиры часто съезжаются туда, чтобы обсудить текущие проблемы денежно-кредитной политики и банковского надзора.

Базель – центр финансовых исследований и банковских правил. У центральных банков мира тоже есть такое понятие, как кооперация. И она происходит в тихом швейцарском городе, где похоронен крупнейший ученый Средневековья Эразм Роттердамский. Банк международных расчетов – клуб, который определяет финансовую политику в большинстве стран.

На официальной встрече, за столом, Матюхин не решился поднять главный вопрос. «Не дай бог еще подумают, что я их обвиняю в присвоении золота», – думал он. Он понимал, что триста тонн – не иголка в стоге сена: центробанкиры знают, где оно осело. Потому что осело оно в банках, которые они контролируют.

Матюхин решил, что не станет искать правду в России. На Родине все смешалось, слишком много политического противостояния и дрязг, не поймешь, где белые и где красные. Матюхин прекрасно знал, что его карьера висит на волоске: за последние полгода его пытались снять дважды. Если раньше его не любили только банкиры и президент, то сейчас к ним прибавились депутаты и молодое реформаторское правительство. Ему уже рассказали, что Егор Гайдар – реформатор, на которого опирался Ельцин, – несколько раз убеждал президента заменить его и предлагал другие кандидатуры. Точнее, кандидатуру. Это был не кто иной, как его вечный оппонент Виктор Геращенко. Матюхина это раздражало.

Матюхин понимал, что уж кто-кто, а Геращенко не станет возвращать золото, которое отпустил в круиз. Поэтому, а также зная, что он не найдет политической поддержки в стране, Матюхин решил искать золото в одиночку во внешней среде – в Базеле.

Центробанкиры разных стран присматривались к нему. Советский Союз развалился, и всем было интересно, как русские будут строить и обеспечивать новое государство. Многие стремились познакомиться поближе. После встречи, сам того не ожидая, Матюхин оказался окружен десятком глав центральных банков. Де Ларозьер стоял рядом с ним и помогал поближе знакомиться, если была такая необходимость.

«Как проходит процесс становления на путь самостоятельной жизни?» – этот формальный вопрос, который произнес кто-то из толпы, даже разозлил Матюхина. «Стоят здесь, чистые и гладкие, улыбаются, любезничают, а сами прячут у себя наше золото», – думал он, но продолжал любезно улыбаться и раздавать направо и налево формальные ответы. Дескать, трудностей много, сейчас в России проводятся реформы, и, похоже, система наконец начинает налаживаться. Ответ Матюхина всем очень понравился, центробанкиры заворковали, одобрительно закачали головами. Матюхин неожиданно нарушил степенный ход беседы, сменив дипломатический тон и резко отрубив:

– Мы рассчитываем на вашу помощь в одном трудном вопросе.

Де Ларозьер удивленно обернулся на друга. Матюхин уже стал ему другом, он научился понимать его повадки. Французский центробанкир увидел, что сейчас Матюхин со всей русской прямолинейностью начнет какой-то трудный разговор, который может испортить его репутацию в финансовом клубе. Де Ларозьер не знал, что задумал Матюхин, попытался предотвратить неожиданность и, улыбаясь, ответил:

– Мы всегда готовы помогать России. Любые советы…

Но Матюхин не дал ему закончить фразу.

– За советы спасибо. Но сейчас вопрос иного толка. В прошлом году на морском пароходе из России было вывезено триста тонн золота. Это золото принадлежало Советскому Союзу. Его развезли по разным портам Европы в том числе. Я полагаю, что золото теперь хранится в разных банках, и вы наверняка можете помочь узнать, где оно лежит и на каких основаниях.

Центробанкиры с большим интересом слушали Матюхина, но ничего не отвечали. Матюхин обратил внимание на вытянутое от удивления лицо де Ларозьера, решил не церемониться и продолжил:

– Помогите вытащить наше золото.

Повисла пауза. Один из центробанкиров заметил:

– Мы не можем влиять на деятельность коммерческих банков.

После этих слов послышался одобрительный гул.

Матюхин был обескуражен таким откровенным лицемерием.

– Постойте, не десять ли минут назад мы обсуждали способы и методы контроля коммерческих банков? Как же вы не можете вмешиваться? Если в банках появились тонны золота непонятно откуда и от кого, вы не можете вмешиваться?

Как ни странно, этот вопрос Матюхина тоже вызвал одобрительный гул. Один из банкиров откликнулся:

– Пожалуй, мы можем исследовать этот вопрос.

– Исследовать и передать вам информацию, – отозвался другой центробанкир.

Матюхин улыбнулся и дипломатично вернул разговор в прежнее русло.

– Это помогло бы нам на пути становления финансовой стабильности.

Де Ларозьер облегченно вздохнул.

Все дружно отправились на обед. Сегодня в Банке международных расчетов подавали азиатские блюда.

Матюхин никогда не узнает, была ли история, рассказанная Банновым о золотом круизе, правдой или вымыслом. Никто после него не пробовал это выяснить. Зарубежные госбанкиры в том числе.

Надоел

Конечно, Матюхин кривил душой, когда говорил, что реформы помогают преодолевать трудности. Ему так не казалось вовсе. Он знал, что в России нет не только денег, но даже хлеба[34]. Из всех регионов в центр сыпались срочные телеграммы о нехватке продуктов, руководители разных уровней угрожали началом голода, если не будет помощи. Государство оказалось нищим, не было валюты, чтобы рассчитаться по растущим, как на дрожжах, долгам. Страну в любой момент могли признать неплатеже-способной[35].

На Съезде народных депутатов РСФСР 28 октября 1991 года провозгласили введение программы ускоренных реформ[36]. Главным ее элементом стала либерализация цен. Они стали рыночными впервые со времен революции 1917 года. Со 2 января 1992 года страна перешла на свободные цены, зависящие не от указаний власти, а от спроса и предложения[37]. Матюхина либерализация не радовала. Он еще до ее введения предупреждал Ельцина о плохих последствиях. Он писал, что разовая и тотальная либерализация цен превратит рубль в дефицит, как произошло с товарами[38]. Банкиры знали, что Гознак не справится с печатанием денег, а потребности в наличных рублях удовлетворяются только на 50 %; они были в курсе, что либерализация приведет к взрывному увеличению денежного товарооборота, что грозит социальными волнениями[39]. Матюхин не раз говорил Гайдару, тогда заместителю председателя правительства России, что резкие реформы – ошибка. Он требовал дисциплины, и это властям тоже не нравилось. В 1991 году объем кредитования Центральным банком дефицита бюджета составил почти всю величину дефицита. Матюхин считал, что нужно незамедлительно легализовать внутренний долг. Он хотел, чтобы тот был оформлен на условиях возвратности, срочности и платности, превратился в ценные бумаги. А еще Матюхин настаивал, чтобы был установлен предельный размер возможного кредитования расходов бюджета[40]. На 1 мая 1992 года общая задолженность Минфина России Центральному банку составляла 217,3 миллиарда рублей[41]. Проще говоря, Матюхин не желал бесконечно печатать рубли для погашения пухшего на глазах дефицита. А правительству реформаторов, менявших страну, не хотелось в пожарном порядке реформировать самого себя.

Деньги печатались оглушительно быстрыми темпами; новые купюры не обеспечивались товарными ресурсами. Общая денежная масса увеличилась за год почти втрое, а количество наличных денег – почти вчетверо.

Матюхин постоянно ходил с докладами об остроте ситуации, необходимости установления контроля за эмиссией и ее приостановления[42].

Гайдар не знал Матюхина, и постоянная критика банкира разделила их. Гайдару казалось, что Матюхин – вечно спорящий доктор наук – мешает ему. Надоел. Парадокс того времени: Гайдар – монетарист по убеждениям – не понимал Матюхина, который хотел шаг за шагом реализовывать монетаристскую политику в стране. Против него были все: отраслевые министры, директора крупных предприятий засыпали президента, правительство, главу Верховного Совета информацией о нехватке денег и просьбами о кредитах на льготных условиях. И многое власти одобряли. Этот замкнутый круг безудержной эмиссии никто не мог остановить.

В мае 1992 года Центральный банк пошел на повышение учетной ставки по кредиту с 50 до 80 %, чтобы естественным путем ограничить эмиссию и сдержать развитие инфляционной спирали. Все, и так озлобленные на ЦБ, взвыли еще сильнее. «Центральный банк испытывает постоянное давление со стороны правительства на выдачу новых и новых кредитов за счет денежной эмиссии», – писал Матюхин Хасбулатову[43]. Но Хасбулатов был недоволен, он звонил Матюхину и требовал снизить ставку[44]. Ужесточение общего правила не помогло, исключений стало еще больше. Экономика напоминала старое одеяло: как только его начинали латать новыми крепкими нитками, старое прогнившее полотно разлезалось еще сильнее.

Матюхин был слишком независим, он не стал членом реформаторской команды Гайдара. Глава Центробанка мог уйти с заседаний правительства, сказав, что ему некогда. Мало кому такое понравится. И когда Гайдар стал предлагать Ельцину заменить главного центробанкира страны, тот с радостью согласился. Он давно недолюбливал строптивого Матюхина. Ельцин публично заявлял, что у него много претензий к нему и что Центральный банк должен подчиняться правительству. В те времена Ельцин доверял Гайдару, прислушивался к его мнению.

Сначала Гайдар хотел предложить члена своей команды в Центробанке Сергея Игнатьева, но депутат Павел Медведев, проведя консультации в Верховном Совете, дал однозначный ответ: Игнатьев не пройдет. Медведев, член комиссии по бюджету и налогам и руководитель банковской подкомиссии, тоже вел консультации среди банкиров, искал нового претендента на должность главы Центрального банка.

Все ветви власти хотели сменить Матюхина. Загвоздка была только в том, кого назначить следующим председателем Центрального банка России. Гайдару первому пришла в голову идея вернуть Геращенко. И она нашла отклик в Верховном Совете, где трудилось много бывших партийных функционеров, которые считали Геращенко не только профессионалом, но и, что немаловажно, своим.

Гайдар симпатизировал Геращенко с первой встречи. Они познакомились осенью 1989 году в огромном светлом кабинете, устланном коврами. Помпезное здание в центре Москвы, на Неглинной улице, построили еще в царские времена специально для московской конторы Госбанка Российской империи. Именно там встретились высокопоставленный банкир из советской системы и журналист, жаждущий сломать ее.

Тогда редактор журнала «Коммунист» Гайдар пришел брать интервью у главы Госбанка СССР Геращенко[45]. Журналиста очаровал банкир: Геращенко понимал нутро Госбанка как никто другой. Тогда, еще в Советском Союзе, когда Гайдар и помыслить не мог о том, что станет рулить экономикой страны, Геращенко уже ставил задачу определить объективную границу кредита и реальную стоимость денег, размышлял по тем временам о невозможном – о конвертируемом рубле. И Гайдар поверил, что Геращенко сможет построить новую банковскую систему, поскольку был хорошо знаком с мировой практикой, знал об определении коэффициентов ликвидности, формировании резервных требований и установлении пропорций между привлекаемыми средствами населения и банковскими активами. Тогда же Геращенко учил Гайдара, что за экономическими целями всегда стоят политические. Гайдар урок усвоил, он хорошо помнил то интервью, помнил, как они долго сидели в огромном кабинете Геращенко на Неглинной и не могли наговориться.

Ельцин хотел сменить Матюхина, но, услышав о кандидатуре Геращенко, загрохотал:

– Геращенко? Он спрятал деньги коммунистической партии. Вы что?

Гайдар знал, что если Ельцин так категорично настроен, то лучше не спорить. Он перечить не стал, но идею эту не бросил.

«Нет больше твоего замка»

– Георгий Гаврилович, вас срочно вызывает Хасбулатов.

Помощник Александр наклонился к Матюхину и шептал прямо в ухо. Матюхин сидел во главе стола и вел совещание региональных отделений. Он повернулся и тихо сказал:

– Скажи ему, что я в Твери, не могу приехать.

– Я сказал, но аппарат Хасбулатова настаивает. Говорят, дело неотложное.

Матюхин хмыкнул.

– Неотложное?

Александр кивнул.

– Да. Ждут вас сегодня.

Матюхин рассердился, но что поделаешь: надо ехать. Он не ждал от этой встречи ничего хорошего. Последние несколько месяцев только и разговоров было, что об отставке главы Центробанка. И Матюхин, конечно, знал, что все – включая Хасбулатова – хотят его снять.

За последние месяцы его отношения с Верховным Советом, последним оплотом молодого Центробанка, совсем расстроились. Еще в апреле, на VI Съезде народных депутатов России, работу Центробанка признали неудовлетворительной. Его обвиняли в повсеместных неплатежах, нехватке денег и инфляции. Это звучало смешно, потому что Гознак, печатающий рубли, подчинялся Минфину, а эмитировать рубли вынуждало правительство. Но это мало кого волновало.

Ельцин выступил резко против Матюхина. На этом съезде последний со своим заместителем Рассказовым подали в отставку. Тогда депутаты не поддержали ее, но вопрос передали в Верховный Совет. Матюхин понимал, что отставка – дело времени.

Водитель ехал быстро. «За два часа управимся, доберемся от Твери до Белого дома», – думал Матюхин. За окном автомобиля мелькали деревни и деревья, а в памяти проносились недовольные лица президента Бориса Ельцина, вице-президента Александра Руцкого, заместителя председателя правительства Егора Гайдара, главы Верховного Совета Руслана Хасбулатова, депутатов и министров, банкира Михаила Ходорковского. В дороге можно было спокойно подумать. Он с досадой размышлял: «Все-таки не дадут доделать. Подрежут под корень».

Матюхин жалел, что ЦБ только-только создан, только стал наконец настоящим. Он сам эмитирует деньги, открывает корсчета в зарубежных центральных банках. ЦБ приблизился к решению проблемы расчетов, а теперь не сможет закончить дело. Он начал открывать расчетно-кассовые центры (РКЦ), чтобы обеспечить проведение платежей по всей стране. Межфилиальные расчеты между подразделениями Госбанка СССР, благодаря которым деньги ходили по стране, рухнули вместе с Госбанком. Матюхин за короткий срок создал большую сеть РКЦ Центробанка России, которые выполняли функции банка банков: осуществляли межбанковские расчеты, регулировали деятельность коммерческих учреждений, а также в то время выполняли роль фискального агента правительства в вопросах кассового исполнения государственного бюджета[46].

Он вспоминал, как пришлось убеждать Гайдара в необходимости создания РКЦ. Он объяснял, что нужны офисы для расчетов, все в системе ЦБ: «Вот есть банк в Москве, а клиенты у него в разных концах – в Калининграде и Владивостоке. Как банк им перешлет деньги? На веревочке, что ли?» Гайдар рассмеялся, когда услышал про деньги на веревочке, и согласился с созданием РКЦ.

Процесс шел не гладко, нередко были сбои. Матюхин надеялся, что благодаря появлению РКЦ начнет решаться проблема с авизо (бумагами об исполнении платежа). До создания РКЦ, но после краха СССР фальшивые авизо наводнили страну. Центробанку присылали ложные документы, и он платил. Мошенники договаривались с каким-нибудь банком и пачками слали фальшивки в ЦБ. Тот был слишком неповоротлив, чтобы быстро решить эту проблему. Особенно прославились в то время чеченские авизо – бланки для перечисления фиктивных сумм, первоначально принадлежавшие бывшим спецбанкам Чечни[47].

Фальшивые авизо стали головной болью, их изготовление превратилась в бизнес во всей стране. Гораздо позже появились данные, что только в московских расчетно-кассовых центрах выявлено около двух тысяч девятисот фальшивых авизо на сумму более восьмисот миллиардов рублей[48].

Когда Матюхин запретил исполнять чеченские авизо, ему стали угрожать крепкие кавказские ребята, и он впервые в своей жизни был вынужден нанять охрану. Президент Чечни Джохар Дудаев звонил Матюхину в Центральный банк и требовал исполнить все документы. Он не считал нужным церемониться с главой ЦБ, поэтому выражений не выбирал. В то время многие чеченцы разбогатели на таких авизо[49]. C апреля 1992 года ЦБ запретил коммерческим банкам посылать друг другу авизо, кроме как через расчетно-кассовые центры ЦБ. Это вызвало массу технических сбоев, недавно созданные РКЦ часто не справлялись, когда на них стали валиться тысячи авизо. Технические проблемы задерживали платежи, и недовольство этим фактом тоже свалилось на голову Матюхина. Но и эта мера не решила проблему с фальшивками. Нужно было создавать новый способ защиты расчетов.

Вдобавок пошла перепалка с антимонопольным комитетом России, который стал требовать от Центробанка отозвать свою телеграмму с рекомендациями российским предприятиям сдерживать поставки товаров в ближнее зарубежье. Матюхин был взбешен, когда получил такое предписание. «Как антимонопольный комитет правительства может командовать Центробанком?!» – негодовал он. Матюхин отказался выполнять приказ. Но правительство поддерживало свой антимонопольный комитет[50].

Когда Матюхин заглянул в кабинет, Хасбулатов сдержанно кивнул.

– Входи!

Рядом с Хасбулатовым сидел его заместитель Юрий Воронин, представитель советской элиты в Верховном Совете. До того как стать депутатом, он возглавлял Госплан Татарской республики[51]. Матюхин прошел и сел за стол, приставленный к большому столу председателя Верховного Совета. Хасбулатов начал холодным голосом.

– Очень много претензий к Госбанку, Георгий Гаврилович. Это вам известно.

Хасбулатов замолчал. Он, как опытный актер, умел держать паузы. Матюхин собрался и принялся отвечать:

– Конечно, известно. Но Центробанк не висит в безвоздушном пространстве. К рыночной экономике переход идет трудно, разрыв хозяйственных связей…

Хасбулатов резко оборвал его:

– Георгий Гаврилович, мы ж не на лекции, в конце концов, – в Верховном Совете. Здесь у нас политики много, теория – это лишнее.

– Так вы говорите о политических претензиях?

– И политических в том числе. Надо тебе, Георгий Гаврилович, написать заявление об отставке. По собственному желанию. Так будет лучше для всех.

Матюхин уперся, хотя и понимал, что это пустое занятие.

– Для кого – для всех?

Голос Хасбулатова стал сладким.

– Для всех. Поверь мне.

Матюхин удивился:

– То есть Верховный Совет не будет голосовать за мою отставку?

– Да уж хватит, наголосовались. Ты пойми, все уже решено о твоей отставке.

– У кого решено?

– У президента.

– И кто будет вместо меня?

– Не все ли равно, Георгий Гаврилович?

– Нет.

Хасбулатов повысил тон:

– Егор Тимурович Гайдар предложил профессионала – Виктора Владимировича Геращенко. Все его поддержали[52].

Матюхин не мог сдержать удивления:

– Все поддержали Геращенко?

– Поддержали.

– И вы поддержали?

– И я поддержал.

Матюхин подавленно замолчал. Воронин подвинул к нему стопку белой бумаги и пластиковый стакан с ручками. Матюхин вытащил свою ручку из верхнего кармана пиджака и быстро написал: «Прошу освободить от занимаемой должности в связи с ухудшением здоровья».

Хасбулатов подвинул к себе листок.

– Спасибо, Георгий Гаврилович. Завтра же уведомим об этом Верховный Совет.

Воронин, молчавший всю встречу, решил было скрасить разговор:

– Мы можем оказать содействие в трудоустройстве…

Хасбулатов осек его:

– Не будем мы ничего делать!

Воронин потупил глаза. Матюхин попрощался и вышел из кабинета. Он спустился по мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, быстро миновал охрану, отпустил водителя, сказав, что ему надо пройтись.

Вечер был теплым. Матюхин зашел в парк рядом с Верховным Советом, расположился на скамейке и стал наблюдать за возней ребятишек в песочнице. Пацаненок лет трех медленно и бережно строил башню, таскал на игрушечном грузовичке песок с другого угла песочницы. Мальчик и девочка, немного постарше, сидели на бортике и наблюдали. «Не так песок сыплешь!» – выкрикнула девочка, когда у маленького строителя перевернулся грузовичок. Но малыш, не обращая внимания на реплику, опять набрал полный кузов и повез его к своей башне. Он стал строить забор вокруг, но ворота не выходили, все время осыпались. Строитель вылез из песочницы и принес палок из-под дерева, попытался укрепить свое сооружение, но песок осыпался. Он посмотрел по сторонам и направился собирать гравий, который валялся на дорожке. Мама, увидев сына на дороге, вскочила со скамейки и стала отряхивать ему руки, приговаривая: «Грязь, грязь, Алеша». Алеша пытался вырваться из маминых рук, явно намереваясь вернуться в песочницу. Но, обернувшись к ней, заревел. Мальчик и девочка, внимательно наблюдавшие за строительством, с наслаждением топтали остатки недостроенного замка. «Нет больше твоего замка», – смеялась девочка. Дети прыгали на песке, их бабушка на скамейке одобрительно улыбалась. Мама потащила орущего Алешу прочь из парка.

Матюхин встал, вышел из парка и направился к набережной. «Нет больше твоего замка», – эта фраза застряла у него в голове. Он бесцельно брел по набережной. Остановился и стал смотреть на мутную воду Москвы-реки. Мимо проплывал прогулочный теплоход. Какой-то парень, сидевший на верхней палубе и свесившийся через перила, как-то неуверенно махнул Матюхину рукой. Тот автоматически ответил ему. «Нет больше твоего замка», – продолжал про себя повторять он.

Центральный банк России ждали большие перемены.

Глава 2. Возвращение госбанкира

Виктор Геращенко берет на себя руководство ЦБ. – Зачет задолженностей между предприятиями и организациями, еще больше разогнавший инфляцию. – Конституционный кризис в стране. Ельцин разгоняет Верховный Совет. – Рубль резко дешевеет. Большой политический скандал. – Избавление от госбанкира

1992, июнь – Виктор Геращенко, последний председатель Госбанка СССР, соглашается возглавить Центральный банк России

1992, июль – чтобы избавиться от долгов между предприятиями, Геращенко проводит всероссийский зачет

1993, октябрь – кульминация конституционного кризиса в стране, Ельцин использует войска, чтобы противостоять политическим конкурентам в Верховном Совете

1993, декабрь – председателем правительства становится бывший министр газовой промышленности СССР Виктор Черномырдин

1994, октябрь – резкое ослабление рубля, которое в народе прозвали черным вторником

1994, октябрь – Геращенко под давлением Ельцина пишет заявление об отставке

Геращенко возглавляет ЦБ России в труднейшее время. В стране начинается новая жизнь, но жить не на что. СССР в последние свои годы влез в большие долги, брал деньги у других государств. Займы тратились на покупку продовольствия и даже зерна, которого раньше было с избытком. Реформы первого президента России больно бьют по населению. Цены растут стремительно, инфляция исчисляется тысячами процентов. Большинство беднеет на глазах, меньшинство самых рисковых и предприимчивых – богатеет. В стране дефицит, в первую очередь продуктов питания. В Россию присылают продовольственную помощь другие страны. В дефиците почти всё, даже деньги. Цены растут так быстро, что деньги необходимо печатать круглосуточно и перемещать на огромных грузовиках. Предприятия не могут продавать свои товары, расплатиться с партнерами. Товарами меняются, бартер становится обыденностью. Невыплата зарплат – тоже.

На этом фоне в стране разгорается конституционный кризис. Президент Борис Ельцин использует войска против политических конкурентов, руководивших парламентом. Расстрел 3–4 октября 1993 года Белого дома, где заседают депутаты, – трагическая страница российской истории. Удержать экономику в период фундаментальных и молниеносных перемен – задача почти невозможная. Рубль все больше ослабляется. Власти совершают много ошибок в экономической политике из-за незнания и неумения. В 1990-е годы Россия теряет около 40 % валового национального продукта.

Реванш

Геращенко был доволен, что вернулся в ЦБ. Это был реванш. Он думал, что справедливость наконец восторжествовала. По его мнению, приход Матюхина стал случайностью, недоразумением. Алтайский кагэбэшник, неглупый человек, стал разрушителем, ничего не смысля в практике банковского устройства. Он – другое дело: потомственный финансист, отец которого работал в Госбанке влиятельного члена Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Николая Булганина. Отец Геращенко стал заместителем председателя Госбанка СССР еще перед Великой Отечественной войной и был экономическим советником председателя Совета Народных Комиссаров СССР и Государственного комитета обороны СССР Иосифа Сталина на Потсдамской и Ялтинской конференциях, где решалась судьба послевоенной Европы.

Геращенко отчетливо помнил, как он впервые побывал в здании Госбанка на Неглинной. Это было в мае 1943 года, когда ему было три с половиной года[53]. В памяти как будто отпечаталось: если встать на стул, то через огромный подоконник, почти такой же большой, как стол, видно улицу и снующих людей в моросящем дожде.

Геращенко – плоть и кровь Госбанка СССР, который он знал с самого детства. Не просто знал – чувствовал его. Давным-давно переплелись история семьи Геращенко и история Госбанка СССР.

Он убеждал всех: надо наводить порядок и восстанавливать хозяйство. И молодые реформаторы – Гайдар и Анатолий Чубайс – ему поверили: опытный финансист сможет разобраться в разрастающихся день ото дня проблемах. Неплатежи между предприятиями, словно железные пруты, сковали экономику и стали адской головной болью. Наличных не хватало. В стране был острый дефицит самого недефицитного товара – денег. Безналичный оборот времен СССР был полностью разрушен.

Руинами, и никак иначе, называл Геращенко наследство, доставшееся ему от Матюхина. Советские предприятия еще старались выжить, но были на грани исчезновения или банкротства, а новые пока только зарождались. Каждый день что-то где-то рвалось, правительство и президента заваливали письмами и телеграммами из разных точек страны и бывших республик СССР: нужны деньги, хлеб, удобрения, топливо… Список бесконечен.

Патовая ситуация требовала кардинального решения. Старые советские кадры, пришедшие в Центральный банк, готовы были принять бой. «Нужно дать стране денег, – сказал Арнольд Войлуков. – Мы купим самые лучшие печатные станки и напечатаем денег столько, сколько будет возможно!»

Когда заместитель Вячеслав Соловов произнес слово «зачет», Геращенко не нужно было убеждать, что это сработает. Он знал, что так и будет.

Геращенко молча листал расчеты Соловова, как будто гипнотизируя столбцы долгов компаний друг другу и государству. Согласно анализу Соловова, задолженность, достигшую в народном хозяйстве уже трех триллионов рублей, можно сильно урезать – на треть[54]. С помощью зачета. Ведь предприятия должны друг другу, более половины купленной продукции не оплачено, поэтому, зачтя встречные долги, они смогут легче вздохнуть. Но одного этого мало: потом предприятиям нужны будут деньги. И их надо дать. «Зачтем триллион и дадим триллион, машина опять заработает», – внимал словам Соловова Геращенко.

«Если одно предприятие должно другому тысячу, а другое должно ему тоже тысячу, то можно долг друг другу зачесть», – Соловов говорил монотонно. Геращенко продолжал листать листы, а в памяти сами собой всплывали похожие слова: «Если одно предприятие должно другому сто рублей, а другое ему те же сто рублей, можно этот долг друг другу зачесть. Все гениальное просто!»

Появилась и картинка. Геращенко вспомнил, где он уже это слышал: «Да, точно! Это говорил отец. Двадцать лет назад, а может, и двадцать пять, точно не вспомнить. Стол круглый был, который мама застелила белой скатертью, друзья отца были с женами. День рождения, что ли, был? Нет, не вспомнить. Точно не Новый год. Но отец был в очень хорошем настроении, много рассказывал».

Да, это была история отца Виктора Геращенко, Владимира. Тогда, за круглым столом с белой скатертью, он вспоминал совещание по экономике в 1938 году, которое вел лично Сталин. В то время в Советском Союзе разразился кризис неплатежей, причем по странной причине. Как все в советской экономике. Все случилось из-за большого террора и массовых убийств врагов народа. Тысячи людей исчезали в лагерях, многих расстреливали. Все жили в страхе. Директора предприятий – участники социалистического хозяйства – перестали друг другу доверять, остановили платежи. Они боялись заключать контракты: сегодняшний твой партнер завтра мог стать врагом народа, а послезавтра уже и ты окажешься на его месте. Хозяйство было парализовано. Кризис неплатежей по-советски.

И спас ситуацию человек, породивший кризис, – Сталин. Он предложил провести зачет между предприятиями. «Если этот должен тому сто рублей, а тот этому тоже сто, то нужно сделать зачет» – так отец Виктора Геращенко пересказывал слова Сталина. Не все истории Владимира Геращенко запомнились сыну, но эта – как Сталин стал экономистом-новатором – отложилась в памяти. К тому же Геращенко знал, что Госбанк СССР часто, чуть ли не ежегодно, проводил единовременный зачет взаимных неплатежей предприятий и отраслей друг другу с широким использованием кредитов Госбанка[55].

Геращенко внимательно посмотрел на Соловова и сухо бросил:

– Будем делать зачет. Готовьте решение.

Соловов расплылся в улыбке. Потом другой заместитель Татьяна Парамонова не давала проходу, при каждом удобном случае вбивала слова, словно дятел: «Виктор Владимирович, делать этого нельзя, от незапланированной эмиссии только хуже будет». Но парамоновскую долбежку Геращенко пропускал мимо ушей, он торопился. Будем делать, и все тут. Он отмахивался от Парамоновой: государство должно заботиться о своих предприятиях, а не смотреть, как они умирают, будто быки на корриде.

Двадцать восьмого июля 1992 года Геращенко поставил подпись под телеграммой № 166–92 «О мерах по улучшению состояния расчетов между государственными предприятиями и организациями»[56]. Порядок зачета в телеграмме регулировал также санацию просроченной задолженности и предполагал эмиссию. Именно этого хотели так называемые красные директора – руководители государственных предприятий. Они ликовали: Геракл вернулся не зря. ЦБ – уже не эгоистичный юноша, а как будто улыбающийся старый, добрый друг.

Экспертная группа Российского союза промышленников и предпринимателей при поддержке вице-премьеров Георгия Хижи и Виктора Черномырдина лоббировала интересы красных директоров, просила провести зачет[57]. Получалось, государственный банк должен был профинансировать государственные структуры. Негосударственные компании, которых на тот момент было совсем мало, остались за бортом зачета.

Другой заместитель – Игнатьев, которого Геращенко оставил в Центробанке по просьбе Гайдара, – отбился от рук, понес сор из избы.

Игнатьев, который вместе с Тулиным всего несколько недель назад готовил другой документ – указ президента о нормализации расчетов, был шокирован телеграммой Геращенко, в то время исполняющего обязанности председателя Центробанка. О телеграмме он узнал после того, как ее разослали. Именно Игнатьев при Матюхине начал создавать схему зачета и готовил документы. Изначально в ней предполагалось, что предприятия сами произведут зачет своих долговых обязательств. Но никто и в страшном сне не мог подумать, что будут печатать деньги специально для расшивки неплатежей предприятий. Зачет Игнатьева не нравился красным директорам, они резко выступали против.

И Геращенко пошел ва-банк. Ведь Гайдар просил помочь, он и помогал. Как умел. И не важно, что это совсем не стыковалось с антиинфляционной программой экономистов-реформаторов, возглавляемых Гайдаром.

Игнатьев, почти всегда спокойный, узнав про зачет, не мог найти себе места. По его мнению, эта операция – системная ошибка, она ломала всю логику реформ. Зачет, который готовил Игнатьев по поручению Матюхина, был сложнее и даже болезненнее, поскольку предприятия после него должны были получить не деньги, как решил Геращенко, а своеобразные паи в Агентстве по урегулированию задолженности. Игнатьев, тихий человек, предпочитающий не влезать в споры, решился выступить публично в газете. Критиковать руководство для него было неслыханным делом. Вот так, в лоб, он это сделал единственный раз в жизни. В газете он назвал решение Геращенко ошибочным и уверял, что зачет не решит проблему, а усугубит ее: недостаток оборотных средств скоро будет воспроизведен, но при новых, еще больших темпах инфляции[58].

– Ты глянь, а Игнатьев еще и говорить может, – зло съехидничал Геращенко, даже не закончив читать статью в «Независимой газете», намекая на молчаливость и замкнутость своего зама. – Скажу Гайдару, пусть его забирает. Будет мне на ошибки через газету указывать.

Парамонова одобрительно кивнула головой. Уже стало очевидно, что Игнатьев не нравился всей гвардии Геращенко. С тех пор он Игнатьева не любил, но еще долго его терпел и при первом удобном случае со словами «что-то не вписывается он в мою команду» попросил Гайдара забрать бунтаря. Гайдар, конечно, забрал – заместителем министра экономики.

Зачет опять расколол правительство и Центробанк. Геращенко, который обещал тесно сотрудничать с правительством, не оглядываясь ни на минуту, пошел другим путем. Гайдар считал, что именно этот зачет дал захлебнуться реформам, разогнав гиперинфляцию. Благодаря ограничению денежно-кредитной политики инфляция в первой половине 1992 года начала снижаться: после январского ценового взрыва в 245 % она сократилась до 8,6 % в августе. Ограничения терпеть было трудно, но это начало приносить плоды – цены росли уже медленнее. Зачет вернул их рост: в сентябре он вновь ускорился. Из-за резко увеличившегося кредита Центрального банка с июля объем совокупной денежной массы стал расти темпами больше 25 % в месяц[59]. Такой инфляции, как в 1992 году, в истории России до того не было: 2500 %.

Спустя много лет Гайдар признал, что поддержка Геращенко – самая серьезная ошибка, которую он допустил в 1992 году, когда экономику отпустили в свободное плавание[60]. А Геращенко верил, что зачет помог. Он его называл санацией кризиса, ведь неплатежи сократились в несколько раз. Предприятия смогли выдохнуть в самый разгар либеральных реформ. Крики про инфляцию он назвал шумом: «Это, пардон, болтовня»[61]. Гайдар был обескуражен, когда Геращенко на его замечание об инфляционной природе зачета спокойно ответил:

– Могу сказать, Егор Тимурович, когда будет нулевая инфляция.

Гайдар с интересом посмотрел на него. Центробанкир молчал. Гайдар не выдержал и спросил:

– Когда же?

– На кладбище.

– То есть?

– То и есть: когда помрем, будет нулевая инфляция.

Геращенко улыбнулся, ему самому эта шутка показалась смешной. Но она ой как не понравилась Гайдару. Для Центробанка, финансового института, такая позиция считалась системным противоречием, ведь инфляция – первый показатель, на который он должен влиять. При высокой инфляции, конечно же, головная боль Центробанка – замедлить рост цен.

Правда, Геращенко позже признал, что зачет дал только временную передышку. Через год, в ноябре 1993 года, объем взаимных неплатежей предприятий снова достиг той же величины – трех триллионов рублей.

Зачет стал испытанием для двух противоборствующих лагерей: красных директоров и новых финансистов, которых называли либералами. Приватизация – передача предприятий в частные руки – в России только началась. За интересные активы шла нешуточная борьба. Было два типа потенциальных претендентов: советские руководители – красные директора – и молодые финансисты, уже сумевшие подняться на спекулятивных операциях, которые были сосредоточены в банковском секторе. Зачет помогал первым – собственникам – сохранить существующие активы и мешал вторым – молодым финансистам – захватить лакомые куски советского промышленного наследия. Геращенко сыграл на руку красным директорам, близким коммунистической партии. Команда Гайдара не могла ему этого простить. ЦБ окреп. Стал вести свою игру. Геращенко знал, что деньги решают всё и что главный промах Матюхина – то, что он не смог обеспечить ими страну. Он понимал, что в первую очередь надо дать денег. Для этого он подключил старую гвардию, а главное – Арнольда Войлукова, который знал о деньгах все: как их печатать, хранить и возить. Первым делом Войлуков поручил купить в Германии для Гознака самое передовое оборудование. Международных резервов не жалели, покупали не торгуясь. Печатали без устали. Выпуск денег был налажен. КамАЗы, набитые купюрами, расползлись по стране. Геращенко очень быстро, словно фокусник, решил проблему наличности в стране. Это был первый яркий подвиг Геракла.

Геращенко было наплевать на инфляцию, он считал ее теорией. Реальной практикой для него были как раз деньги. Их надо было дать экономике столько, сколько она сможет взять. Геращенко их предоставил; его власть стала расти.

Оборона от Минобороны

От скуки Геращенко тихонько раскачивался на стуле. Почти незаметно: отклонится немного, замрет на несколько секунд, потом опять на место. Через минуту-две маневр повторялся. Геращенко забавлялся – это как игра: все вокруг важные, лица серьезные, а ты дурачишься, на стуле качаешься. Он осмотрелся по сторонам. Докладчик – парень с криво повязанным галстуком из Министерства промышленности и энергетики – что-то монотонно бубнил. «Где он взял эту селедку?» – Геращенко не слушал незнакомого докладчика, зато сосредоточенно рассматривал его галстук. Скоро и тот ему надоел. «Буду придумывать звериные прозвища, – подумал центробанкир, – ведь известно, что все люди похожи на каких-нибудь животных». Он обвел глазами членов Кабинета министров, присутствовавших на еженедельном заседании, и споткнулся на лице любимца Ельцина министра обороны Павла Грачева. Тот как будто ждал взгляда Геращенко. Министр обороны прямо-таки буравил глазами центробанкира. Поймав его взгляд, Грачев слегка поднял ладонь от стола и резко опустил обратно. От неожиданности Геращенко перестал раскачивать стул, который вдруг грохнул об пол. «Обалдел совсем», – возмущенно думал Геращенко. Все оглянулись на стук. Геращенко тут же изобразил такое же, как у всех, важное выражение лица, поправил очки, руки сложил перед собой, как прилежный ученик. «Странный жест», – размышлял Геращенко. Он не понял, что именно это значит, но сообразил, что ничего хорошего. Агрессия.

Грачев – всемогущий министр обороны, который до того возглавлял Воздушно-десантные войска СССР и получил звание Героя Советского Союза за проведение удачной операции в Афганистане, – был опорой президента Бориса Ельцина. Девятнадцатого августа 1991 года он выполнил приказ Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) о введении войск в Москву и обеспечил прибытие в город воздушно-десантной дивизии из Тулы. Но уже на следующий день он перешел на сторону Бориса Ельцина и высказал осуждение замысла ГКЧП. Чеченские войны еще не начались, Грачев был на пике своей власти.

Геращенко распирало от злости. Он вырвал листок из блокнота с синей обложкой и принялся писать: «Уважаемый товарищ Грачев». Поставил точку. «Хочу вам рассказать анекдот». Геращенко взглянул на написанное, точку исправил на восклицательный знак и продолжил: «Собирает Василий Иванович свою дивизию и говорит: “Скажите, товарищи бойцы, нужны ли птицам деньги?” Бойцы ему отвечают: “Нет, товарищ комдив”. Василий Иванович быстро ответил: “Так вот, орлы, какое дело…” Вот и я хочу сказать, что, пока Минобороны возглавляют люди с птичьими фамилиями, все расчеты через полевые учреждения Центробанка останутся в моем ведении. С уважением, В. Геращенко»[62].

Геращенко бережно сложил листок треугольником, словно фронтовое письмо, добавил сверху «Грачеву» и передал соседу. Записка поплыла по рукам. Грачев открыл ее, прочел и побагровел. Шутка Геращенко его взбесила.

Геращенко с равнодушным видом снова стал раскачивать стул.

Центробанкир и не заметил, как ввязался в войну с министром обороны. Слава богу, аппаратную. Грачев с подачи начальника Главного управления военного бюджета и финансирования Вооруженных сил России Василия Воробьева хотел взять под контроль департамент полевых учреждений Центрального банка России. Он обслуживает воинские части и другие организации Минобороны; проще говоря, зарплата военным идет через него. Геращенко уходил в глухую оборону, полагая, что если выплату зарплат военным отдать самим военным, то рядовые этих денег никогда не увидят.

Владимир Геращенко, отец центробанкира, рассказывал, как трудно, но оперативно был создан этот департамент во время Великой Отечественной войны. Он гордился тем, как Госбанк СССР, несмотря на весь кошмар, смог выстроить нормальную систему платежей. Младший Геращенко не мог себе позволить развалить завоевание предшественников. Отдать, заранее зная, что все будет разрушено, он не желал. И Геращенко ввязался в войну с Грачевым, понимая, что это может стоить ему кресла. Наследие Госбанка для него стало почти святыней. Он, хоть и был представлен к должности Ельциным, никогда не чувствовал себя членом его команды. Геращенко понимал, что при выборе между Геращенко и Грачевым импульсивный Ельцин предпочтет последнего. Но Геракл – так звали Геращенко коллеги – твердо решил: отстоять завоевания предшественников важнее нынешнего кресла.

При каждом удобном случае Грачев говорил Ельцину о недостатках Геращенко. «Мерзавец! Негодяй!» – как гвозди, сыпались на Ельцина нелестные характеристики от министра обороны на центробанкира. Президент устало отвечал: «На вас на всех не угодишь. То один не нравится, то другой». Но замечания делали свое дело: на Геращенко жаловался не только Грачев, но и Гайдар, и американцы во время визитов. Все сначала радовались, думая, что придет финансовых дел мастер и все наладит, а все оказалось не так просто. Новый центробанкир продолжал быть во фронде, но не так прямолинейно, как предыдущий. Геращенко гнул свою линию с шуточками и прибауточками. Пережив крах Госбанка СССР и равнодушие советского руководства к его ведомству, он выработал стиль защиты – через легкость и шутку. Если принимать все всерьез, можно сойти с ума.

Геращенко был политически хитрее Матюхина, на рожон не лез, но умело пользовался любимым выражением всех банкиров «Да, но…» Эту спасительную фразу он выучил еще в Германии, когда возглавлял советский загранбанк Ost-West Handelsbank.

А департамент полевых учреждений Центробанка Геращенко все-таки отстоял. Да и Грачев спустя некоторое время забросил эту идею. Министру обороны было уже не до департамента Центробанка: он увяз в первой чеченской войне. ЦБ стал политическим игроком.

Политический буфер

Недолго банкиры радовались возвращению Геращенко. Неожиданно для них госбанкир из советского прошлого согласился с приходом в Россию нерезидентов – зарубежных банков. Лобби, которое костьми легло, чтобы поставить Геращенко вместо Матюхина, сочло это не иначе как предательством. Они понимали, что иностранный банк с традициями и капиталом переманит лучших клиентов к себе[63]. С одной стороны, конкуренция – основная опора рыночной экономики, с другой – в соревновании суслика с мамонтом побеждает последний. Банкиры пытались вмешаться в решение об иностранных банках всеми возможными способами: они хотели, чтобы Геращенко отменил его.

Уж кто-кто, а Геращенко, проработавший долгое время за рубежом, знал, что иностранные банки намного сильнее только появившихся российских. И солидные зарубежные компании не хотели, придя в Россию, открывать счета в непонятных финансовых организациях. Один инвестор не стал юлить перед Геращенко, а напрямую объяснил, в чем проблема: «Мы любим Россию и вашу демократию, но как мы своим акционерам объясним, что открыли счет неведомо где?» Геращенко понимал, что все так и есть: иностранные компании хотят приходить в Россию, но не будут открывать счета в банках без репутации. А вот аргументы российских финансистов он считал пустыми отговорками. Геращенко был уверен: они хотят продолжать ловить рыбку в мутной воде. А когда он услышал аргумент Александра Починка, депутата и главы бюджетного комитета Верховного Совета, то смеялся до слез: «Гос-по-ди, как-кие и-ди-о-ты». Починок, который поддерживал российских банкиров, угрожал колоссальным выводом капитала: «Почти со всех долларов, имеющих хождение в стране, в казну не заплачено налогов. Иностранный банк, если он хороший банк и работает в интересах клиентов, будет переводить их средства за границу и только усилит незаконный отток капитала»[64]. Геращенко считал аргумент лживым: правительство ничего не делало для регулирования внешней торговли, национальные богатства продавались и вывозились за рубеж за бесценок, но нерезиденты были лишними, потому что могли спровоцировать отток капитала[65]. «Гос-по-ди, как-кие и-ди-о-ты», – повторял Геращенко уже без смеха.

Геращенко было смешно и горько. Теперь любые, даже самые что ни на есть рыночные, его инициативы молодые реформаторы принимали в штыки. Геращенко ворчал: «Ходят в манишке, а сзади задница». Он видел, что рыночная экономика, которую продвигали реформаторы, имеет второе дно. С одной стороны, правительство ратовало за инфляцию, с другой – постоянно просило Геращенко печатать деньги не только на финансирование дефицита бюджета, но и на обеспечение разных нужд. В начале 1993 года вице-премьер Борис Федоров, ставший рьяным оппонентом Геращенко, запросил у ЦБ кредит на финансирование приоритетных отраслей народного хозяйства в размере десяти триллионов рублей[66]. Геращенко был обескуражен такой наглостью. «Напечатать десять триллионов и остановить инфляцию! Ха-ха! Где это слыхано!» Так экспрессивно он начал заседание совета директоров. Все его замы кивали головами: они уже привыкли, что председатель Центрального банка всегда оказывался заложником в политической борьбе. Президент, депутаты, члены правительства по разным причинам могли менять свои взгляды, а Центральный банк – нет. Что бы он ни делал, он постоянно был на виду, и почти всегда ему указывали на ошибки. Геращенко потребовалось меньше года, чтобы оказаться в шкуре Матюхина. Не спасало и то, что Гайдар был отправлен в отставку, а премьер-министром стал бывший союзник, как и Геращенко, в прошлом руководитель союзной структуры – Министерства газовой промышленности, Виктор Черномырдин.

Центробанк стал буфером новой российской политики. Геращенко ворчал, но часто шутил: «Спасибо, живым оставляют». Он любил при случае вспомнить начало истории Банка России: четверо из шести первых комиссаров Народного банка СССР были расстреляны, а один погиб при невыясненных обстоятельствах[67].

Геращенко все-таки напечатал денег для правительства, только не десять триллионов рублей, а полтора. Геращенко всегда подчеркивал, что он практик, не зациклен на теории и не встает в позу «не дам денег». Он считал так: если не дать, то в ситуации быстрого роста цен и потери предприятиями оборотных средств непредоставление кредита грозит им гибелью[68].

Но, однажды ополчившись на Геращенко, реформаторы не могли остановиться. Даже когда в июле 1993 года тот провел обмен денег – постепенное изъятие рублей 1961–1991 годов, правительство и Верховный Совет открыли публичную атаку на Центробанк. И это при том, что обмен денег был согласован и с премьером Виктором Черномырдиным, и с главой Верховного Совета Русланом Хасбулатовым. А главное, Геращенко решал задачу, которую реформаторы горячо поддерживали и давно безуспешно пытались решить: развести наконец денежные отношения с бывшими республиками СССР. Министерство финансов сделало заявление, что не согласно с решением ЦБ России «о принудительном обмене банкнот старых образцов» и не считает его «политически и экономически верным». Министр финансов Федоров писал президенту, что он квалифицирует обмен денег «как удар по экономическим реформам в России, как шаг, противоречащий курсу президента и итогам референдума». «Руководители, подготовившие его [обмен денег], должны понести ответственность», – призывал министр Федоров[69]. В таких политических условиях координация денежно-кредитной политики была пустым словосочетанием. Минфин и ЦБ оказались в жестких контрах.

Ельцин пошел на поводу у противников Геращенко и ослабил условия прямо во время обмена. Спустя двадцать дней после объявления о нем Ельцин указом увеличил лимит с тридцати пяти тысяч рублей до ста тысяч и продлил сроки.

Иностранные банки Геращенко тоже не смог отстоять до конца. Он единственный из руководителей был уверен, что зарубежные учреждения принесут пользу. Правительство, депутаты и банкиры восстали против Геращенко, который собирался впускать иностранцев[70]. Ельцин в итоге подписал указ, ограничивающий работу зарубежных банков в России, и до окончания его первого президентского срока – до конца 1996 года – обеспечивал протекционистский режим для национальных банков[71].

Иностранные банки придут в Россию спустя много лет, будут работать с российскими компаниями и населением. И российские банки от этого факта не рухнут. ЦБ закалялся в борьбе.

Игроки

От тепла руки вафельный стаканчик уже немного размяк. Капля мороженого текла по краю и собиралась упасть, но Геращенко ловко подхватил ее языком.

Он с детства любил мороженое, которое продавалось в магазине у Кремля – ГУМе. Он помнил, что в те редкие дни, когда они с братом оказывались там, они всегда бежали наперегонки занимать очередь за этим мороженым – сливочным в стаканчиках.

Теперь у Кремля он бывал часто: каждую неделю ходил к президенту. От Центрального банка России, который он возглавлял, пешком идти минут пятнадцать, не больше. Маршрут нехитрый: вниз по Неглинной, мимо гостиницы «Метрополь», проходишь через ГУМ, пересекаешь Красную площадь и прямиком заходишь в Спасские ворота. А на обратном пути, после совещаний в Кремле, можно побаловать себя мороженым.

Так было и в этот день – пятницу 30 апреля 1993 года. Только это было не рядовое совещание, а срочный вызов президента на беседу. В Кремле Геращенко был в полдень.

Встреча с Борисом Ельциным стала короткой и неприятной. Президент сидел за боковым столом, где обычно проходили совещания, и катал по столу три простых карандаша. Ответив на короткое приветствие, Геращенко сел напротив и в полной тишине смотрел на белые полные пальцы президента, под которыми гулко хрустели карандаши. Казалось, это занятие полностью поглотило Ельцина. После затянувшейся паузы тот поднял глаза на центробанкира и тихо, как будто равнодушно, задал вопрос:

– Может, тебе уйти, Виктор?

Геращенко, уловив настрой беседы, с теми же равнодушными нотками ответил:

– А чего так? Я что-то не так делаю?

Ельцин молча выложил на столе из карандашей треугольник и только потом, как будто нехотя, ответил:

– Да нет. Претензий нет. Ты в команду не вписываешься, понимаешь?

– Конечно, понимаю, – ответил Геращенко. – Вы в волейбол играли, а я баскетбол люблю. Бывает такое, что у игрока все есть, а в команду он не вписывается.

Ельцин довольно хмыкнул. Геращенко продолжал:

– Так что, если нужно, я уйду.

Ельцин уже не просил, а спокойно приказывал:

– Нужно.

Геращенко посмотрел Ельцину прямо в глаза.

– Кому дела передавать?

– Ну, мы найдем, кому.

– Уж не Федорову ли? – Геращенко успел сильно невзлюбить Федорова за все его нападки и воззвания об отставке главы ЦБ.

Ельцин протянул:

– Не-е-е-ет. Он мужик-то ничего, но с ним никто работать не может. А у тебя есть кто на примете?

– Есть, конечно.

Геращенко был рад такому повороту дела. Значит, снять президент хочет, но пока не надумал, на кого именно менять. Получается, ход пока на стадии обдумывания. Значит, надо предлагать своего кандидата, чтобы сохранить команду и политику. Геращенко продолжил:

– Есть у меня на примете хороший профессионал, он сейчас за границей, правда.

Геращенко имел в виду своего давнего знакомого, коллегу Юрия Пономарева, который был у него в Госбанке СССР начальником валютно-экономического управления. Ельцин согласился Пономарева посмотреть. Пожали друг другу руки, сухо попрощались. Как ни в чем не бывало.

И в ГУМе Геращенко, как обычно, купил мороженое. Продавщица, когда заворачивала стаканчик в салфетку, мило улыбнулась банкиру. Настроение сразу улучшилось, как будто не было этой унылой беседы, хруста карандашей. Геращенко медленно шел и наслаждался мороженым. «Нет, это еще не отставка», – думал он без всяких эмоций. Когда его увольняли с поста председателя Госбанка СССР, ему было жаль себя, свою команду и множество предпринятых усилий, которые оказались пустыми. СССР развалился, многое было сделано зря. А сейчас ему было как будто все равно. Равнодушие к равнодушному разговору.

Геращенко угадал. Его отставка в 1993 году была близка, но так и не состоялась. И хоть палки в колеса ему продолжали совать, но с работы не выгоняли[72].

К тому же Пономарев Ельцину не понравился, другого назначать он не стал. А Геращенко накрепко запомнил, что они с Ельциным – игроки, но в разные виды спорта, и единомышленник Черномырдин, если что, плечо не подставит, пожалеет минутку и махнет рукой. Он понял, что его баскетбольная команда ЦБ попала на другой чемпионат. И как бы хорошо они ни играли в мяч, шансов забить – ноль, потому что на поле нет корзины.

Спустя пару месяцев настроение у Ельцина поменялось: в стране разгорался конституционный кризис. Президент вошел в клинч с Верховным Советом. Ельцину стало не до Геращенко.

«Война войной, а обед по расписанию»

– Какие деньги? Как снять? Кто снять?

Геращенко удивленно сыпал вопросами. Этот звонок застал его врасплох. Он и так уже второй день ощущал себя между двух огней. Ельцин поссорился с Верховным Советом. Президент хотел больше власти, Верховный Совет тоже. Ельцин решил обыграть депутатов и разогнать парламент, начав свою атаку с Указа № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации». Президент объявил, что впредь Центробанк должен руководствоваться в своей деятельности исключительно его указами и банковским законодательством. Геращенко не понимал, как можно исполнить этот указ, ведь по закону ЦБ подотчетен Верховному Совету, который избирает и отправляет в отставку председателя банка. Все напоминало банальный бытовой развод: папа с мамой поссорились, а ребенок должен выбрать кого-то одного.

Даже в телефонной трубке голос помощника казался ледяным.

– Это уполномоченные из Верховного Совета. Они хотят снять кредитный остаток с принадлежащих им счетов.

Геращенко вздохнул. Почему-то посмотрел в потолок. Привычная ситуация: ссорятся, а потом бегут в Центробанк. Так было, когда развалился Союз, то же происходит и сейчас. Он думал: «Как надоели эти бесконечные заварухи». И равнодушным голосом произнес:

– Понятно. И сколько у них на счетах?

– Шестьсот миллионов рублей.

– Когда эти деньги пришли?

– Вчера.

– Ладно. Сейчас решим вопрос.

Геращенко положил трубку и продолжил рассматривать барельеф вокруг люстры на потолке. Он прекрасно помнил, как долго ему икалось после подписания в 1991 году телеграммы о перечислении российских денег в союзный бюджет. Его еще долго называли путчистом, хотя он считал, что просто делал то, что должен был делать.

Геращенко поднял трубку, попросил секретаря Инну соединить с помощником. На том конце он услышал встревоженный голос:

– Да, Виктор Владимирович!

Геращенко спокойно сказал:

– Война войной, а обед по расписанию.

Помощник в замешательстве помолчал, потом выдавил:

– Не понял.

Геращенко взъерепенился:

– Что тут непонятного? Перечисляй деньги на счета Верховного Совета.

На другом конце провода молчали. Геращенко продолжил:

– Понял?

После заминки помощник выпалил:

– Понял!

Геращенко как в воду глядел. Очень скоро ему припомнили эту транзакцию. Практически сразу. Ельцин одержал политическую победу над Верховным Советом в октябре 1993 года, расстреляв Белый дом, где находились депутаты. А Геращенко сразу записали в оппозиционеры. Дескать, именно он поддерживал мятежников[73]. Ельцин хоть и не стал возобновлять процедуру отставки, но зарубочку в памяти оставил о таком проявлении самостоятельности. Президенту это не нравилось.

Жизнь научила Геращенко легко относиться к сложным моментам. Этот был лишь одним из многих в бесконечной череде.

Черт-те что

Уже по глазам секретарши Геращенко понял: что-то не так. Не обращая внимания на первого заместителя председателя правительства Олега Сосковца, она прямиком подбежала к Геращенко и, переведя дыхание, зашептала:

– Виктор Владимирович, вас срочно вызывает Виктор Степанович!

Геращенко удивленно смотрел на испуганную женщину. «И впрямь круглые глаза», – подумал он, вспомнив устоявшийся фразеологизм «делать круглые глаза». И тут же ответил:

– Куда вызывает? Он же в отпуске.

Геращенко прекрасно знал, что Черномырдин в отпуске. Они расстались два дня назад, когда премьер приезжал с другими членами правительства и руководством Центробанка на совещание о возможном введении фиксированного курса рубля с 1 ноября 1994 года[74]. Это совещание специально провели в Сочи, во время отпуска премьера, чтобы поговорить в спокойной обстановке и не привлекать внимания к обсуждению. Фиксированный курс настоятельно рекомендовал ввести МВФ, и вице-премьер Анатолий Чубайс считал, что надо так и сделать. Эта встреча, собственно, закончилась ничем.

Секретарша закивала головой.

– Да, сейчас он в вертолете.

– В вертолет вызывает, что ли?

Геращенко продолжал рассматривать круглые глаза: он впервые видел такие. Сосковец оценил сценку: насупленный Геращенко из-под очков с интересом изучает напуганную женщину. Он расплылся в улыбке. Кто-то из участников совещания прыснул со смеху. Но все сидели тихо, пытаясь услышать детали этого интересного разговора, который велся полушепотом.

– Не-е-е-ет, – протянула секретарша. – Он по телефону звонит из вертолета. Вертолет в Сочи. Говорит, срочно.

К всеобщему неудовольствию, Геращенко прервал увлекательную беседу, встал и проследовал за секретаршей премьер-министра Виктора Черномырдина. Одиннадцатого октября 1994 года он с самого утра, не заезжая к себе в Центральный банк, поехал в правительство на совещание Сосковца. Не прошло и получаса с начала, как вбежала секретарша с круглыми глазами.

Женщина двигалась очень быстро. Красная ковровая дорожка мелькала под ее ногами. В коридоре Геращенко старался степенно продолжить разговор.

– Насколько срочно?

– Очень срочно.

– Как сказал?

Секретарша вдруг остановилась и круто повернулась к Геращенко. Глаза стали еще круглее. Геращенко все понял.

– Матом, что ли?

Женщина молчала. Геращенко закряхтел.

– Эх-х! Значит, очень срочно.

Они быстрым шагом в полной тишине дошли до телефона.

Черномырдин на том конце трубки клокотал:

– Что там у тебя с рублем, Виктор?

Геращенко немного растерялся.

– А что у меня с рублем, Виктор Степанович?

– Чо он валится? Ты охренел, что ли?

Геращенко несколько секунд пытался осмыслить эту фразу. Хотел было ответить: «И хрен с ним, пусть валится», но решил не ерничать.

– Не знаю, Виктор Степанович. С утра вроде все было нормально.

Но Черномырдин не успокаивался.

– Ты разберись, Виктор. Срочно.

– Я на совещании у Сосковца.

– Да хрен с ним…

– С Сосковцом?

– Да чтоб тебя, с совещанием. Мне все разрывают телефон: и кремлевские, и депутаты, чтоб их. А что я им отвечу из вертолета, а?

– Хорошо. Разберусь.

Голос Черномырдина смягчился:

– Верни, Витя, рубль на место. Верни рубль.

Геращенко опять чуть было не съязвил по поводу реального места рубля, но опять промолчал, а лишь еще раз повторил:

– Разберусь.

Он положил трубку и обернулся. Секретарша все это время стояла рядом. Геращенко обратил внимание, что глаза у нее стали обычными, а не такими круглыми, как несколько минут назад. Он обратился к ней:

– Как вас зовут?

Женщина мягким голосом ответила:

– Елена Сергеевна.

– Елена Сергеевна, можно позвонить?

Секретарша согласно кивнула и вышла из комнаты.

Но никто на звонки Геращенко не отвечал: ни его заместитель Дмитрий Тулин, ни директор департамента иностранных операций Центробанка Александр Потемкин[75]. Геращенко злился:

– Где их черт носит?

Инна Борисовна, секретарь Геращенко, обещала быстро всех разыскать. Только спустя десять минут на связь вышел Тулин. Он рассказал, что сегодня утром спрос на валюту превышал предложение на 311,45 миллиона долларов, и для удержания курса рубля надо было продать долларов на эту сумму из резервов ЦБ[76]. Удерживать курс за счет интервенций было бы авантюрой: при таких манипуляциях весь валютный резерв исчерпался бы в течение шести торговых дней. Геращенко прекрасно знал, что резервов кот наплакал: с августа по начало октября валютные резервы сократились с 4,8 до 1,8 миллиарда долларов. Совокупные валютные резервы Российской Федерации составляли 3,6 миллиарда долларов и покрывали только 12 % рублевой денежной массы. Поэтому Тулин и Потемкин решили отпустить курс и создать возможность достижения равновесной его величины за счет рыночного поведения участников торгов. Они рассчитывали, что рынок будет реагировать: снимать покупки или добавлять на продажу только на очень высоких значениях.

– И что вы молчите? Не могли мне позвонить? – уже кричал в трубку Геращенко. – Я должен со знанием дела ответить руководству страны: «Рубль падает – и пусть падает». А то из-за вас мямлю, как дурак.

Геращенко бросил трубку на телефонный аппарат, та подскочила. Он сухо попрощался с секретаршей Черномырдина и быстро направился к выходу. Надо было ехать разруливать ситуацию. Вообще-то он всегда считал биржу ненадежным органом, часто говорил: «Там происходит черт-те что, и никакого отношения к определению подлинной стоимости национальной валюты это не имеет». Теперь он еще раз убедился в своей правоте. «Черт-те что, черт-те что», – бормотал Геращенко, разглядывая из окна автомобиля мелькающие серые высотки Нового Арбата.

«За благодушие»

Одиннадцатое октября 1994 года навсегда войдет в финансовую историю России. Впервые резкий скачок курса рубля по отношению к доллару стал политическим процессом. Президент, Государственная Дума, Совет Безопасности, следователи МВД занимались тем фактом, что за один день на Московской международной бирже курс доллара вырос с 3081 до 3926 рублей, или почти на 30 %.

События произошли во вторник, и этот день стали называть черным вторником. Проводилась ассоциация с событиями двумя годами ранее, 22 сентября 1992 года. Казалось, что все неприятности происходят в этот день недели. Тогда рубль ослаб почти на 20 % за один день – с 205,5 до 241 рубля за доллар. В тот раз политики пережили это спокойно, было слишком много других политических проблем: полным ходом шла ваучерная приватизация. «Черный вторник» 1994 года превратился в центральный вопрос российской политики. Именно тогда впервые и навсегда курс рубля стал неотъемлемой частью политической системы. Осознание, что обменный курс и волатильность воздействуют на миллионы людей, их поведение и настроение, пришло именно тогда.

Пока вертолет с рассвирепевшим Черномырдиным приземлялся в Сочи, а автомобиль со злым Геращенко ехал по Новому Арбату, Потемкин и Тулин решили провести так называемые залповые продажи валюты крупными суммами. После первых крупных продаж – по двадцать миллионов долларов – участники торгов психологически не выдержали, и началась массовая продажа валюты. Биржевой фиксинг курса остановился на планке 3926 рублей за доллар. Всего в этот день Центральный банк продал восемьдесят миллионов долларов[77]. Через полчаса после полудня валютные торги закончились. Они длились немногим более двух часов.

Все утихло. Началось осознание этих сумасшедших двух часов.

После обеда Геращенко собрал всех своих зампредов и ответственных за валютный рынок, приехал первый заместитель министра финансов Андрей Вавилов. На скорую руку разработали меры по стабилизации валютного рынка. В первую очередь выпустили новый порядок покупки валюты на Московской межбанковской валютной бирже (ММВБ). Впредь банки могли приобретать иностранную валюту только в пределах собственных средств, находящихся на клиринговом счете ММВБ. Эта мера помогла бы осадить пыл спекулянтов. Письмо с таким указанием ЦБ сразу же ушло на биржу. Во вторую очередь было решено поднять ставку рефинансирования Банка России на сорок пунктов – со 130 до 170 %. А для обеспечения валютных интервенций на бирже Минфин предоставил часть своих резервов в распоряжение Центробанка[78].

В следующие три дня – среду, четверг и пятницу – предложение на валютной бирже существенно превышало спрос на иностранную валюту, что позволило снизить курс до уровня трех тысяч рублей за доллар[79].

В среду утром Геращенко заехал к главе администрации президента Сергею Филатову. «Будет прочищать мне мозги» – был уверен Геращенко, когда узнал о просьбе Филатова заглянуть к нему в администрацию. Он спешил в Госдуму, где в одиннадцать утра должен был рассматриваться вопрос «О динамике обменного курса рубля». Госдума требовала сообщения от экономических властей: Геращенко, а также исполняющего обязанности министра финансов Сергея Дубинина и вице-премьера Александра Шохина[80].

Филатов встретил Геращенко любезно. Сел напротив, улыбнулся и тихо спросил:

– Правда ли, Виктор Владимирович, что вы собираетесь подать в отставку?

Геращенко, готовившийся к атаке депутатов в Думе, не ожидал такого поворота разговора в администрации. Придав лицу равнодушное выражение, ответил:

– Нет, таких намерений пока не имею[81].

Филатов ничего не ответил, а опять улыбнулся. Получилась какая-то глупая встреча. Филатов сжал ладони и выдавил:

– Что ж, Виктор Владимирович, спасибо, что зашли.

Геращенко, вставая, только бросил:

– Не за что.

В Госдуме был аншлаг. Много депутатов, журналистов. Все жаждали объяснений по поводу «черного вторника». Правительственная ложа, слева от трибуны, тоже была заполнена официальными лицами. И Шохин, и Дубинин, и Геращенко взяли своих помощников, чтобы те тоже отвечали на сложные вопросы. Обсудили в общих чертах аргументацию: «Будем рассказывать, как ситуация взята под контроль. Она сейчас развивается в другом направлении». Кто-то даже стал тихо смеяться. Хотя, может быть, смех был нервным. Вдруг дверь приоткрылась, и в проеме появилось лицо журналиста Сергея Доренко, известного страстью к скандальным новостям. Своим бархатным баритоном он громко сказал:

– А президент подписал указ об освобождении от занимаемой должности Дубинина[82].

Перед тем как исчезнуть, лицо Доренко ухмыльнулось. Дубинин растерянно обернулся на сидевшего рядом директора департамента иностранных операций Центробанка Александра Потемкина и резко произнес:

– Из-за вас меня уволили.

Потемкин испуганно смотрел на Дубинина и не знал, что ответить. Геращенко не стал защищать своего сотрудника, понятное дело: эмоциональный момент. Только не очень громко прокомментировал: «Стал погорельцем на чужом пожаре». Дубинин даже не улыбнулся. Черномырдин обещал ему пост министра финансов, но все никак не назначал, и уже десять месяцев он ходил с приставкой «исполняющий обязанности». Теперь получалось, что министром он так и не стал, уволили вместе с приставкой «и. о.». В зале слышался гул. Спикер Госдумы Иван Рыбкин сказал в микрофон:

– У нас тут есть вопросы к и. о. министра финансов, но думаю, что теперь их бессмысленно задавать.

На этом заседании Госдумы все узнали, что президент подписал указ и не только отправил в отставку Дубинина, но и образовал специальную государственную комиссию по расследованию причин резкой дестабилизации на финансовом рынке[83]. В тот же день Ельцин направил в Госдуму послание с предложением о снятии Виктора Геращенко[84]. Сам он не был вправе уволить председателя Центробанка.

Филатов вечером собрал пресс-конференцию, чтобы прокомментировать указ № 1994. По его заявлению, резкое падение курса рубля – следствие «благодушия» Виктора Геращенко и Сергея Дубинина. Впервые в отставку отправляли с такой странной формулировкой – «за благодушие». На той же пресс-конференции Филатов пообещал, что будут «приняты еще какие-то меры»[85]. Он знал, что Ельцин зол, и был уверен, что теперь Борис Николаевич всерьез займется экономическими вопросами. Так что «еще какие-то меры» не предвещали ничего хорошего. ЦБ стал понимать цену самостоятельных решений.

Проводы «диверсанта»

– Обвальное падение курса рубля – происшествие это, или диверсия, или крайняя безответственность и разгильдяйство группы организаторов.

Ельцин говорил громко, не торопясь. Он собрал на заседание в Кремле Совет Безопасности. Все были слегка напуганы грозным тоном президента. Ельцин продолжал:

– Все это представляет угрозу национальной безопасности нашего государства[86].

В этот раз Ельцин не скупился на эпитеты. Он назвал валютный скачок чрезвычайным происшествием, а работу правительства и ЦБ – грубыми просчетами. «Обстановка нетерпимая, население встревожено», – не говорил, а прямо-таки грохотал Ельцин.

Геращенко, хоть и продолжал упираться и всем говорил, что в отставку не собирается, уже понимал, что дело приняло серьезный оборот и добром не кончится[87]. Он знал наверняка, о чем будет разговор с Ельциным, который назначил ему встречу сразу после переговоров с главой правительства Италии Сильвио Берлускони.

Ельцин взял с края стола сложенный вдвое листок бумаги, развернул, разгладил и стал с него читать: «Концепция денежно-кредитной политики отсутствует, контроль за деятельностью региональных отделений банка не отлажен…»

Геращенко аж побагровел из-за таких нелестных оценок со стороны президента.

– Постойте, Борис Николаевич, это не так. Сейчас я вам объясню, что все, написанное на этом листе, несостоятельно.

Ему было понятно, что Ельцин сейчас пытается пришить ему все на свете, даже то, в чем ЦБ не виноват. Ельцин посмотрел внимательно и отложил листок.

– Ладно, Виктор, помнишь нашу давнюю договоренность о том, что, если я попрошу, ты уйдешь в отставку?[88]

Геращенко сразу вспомнил тот противный хруст карандашей, которые Ельцин больше года назад катал по столу. Он молча кивнул головой. Ельцин продолжал:

– Сейчас такой момент, понимаешь?

Геращенко снова кивнул и поправил очки:

– Хорошо. Сейчас вернусь в банк, напишу заявление в Думу[89].

– Не надо в Думу писать, пиши мне. Я с Рыбкиным уже договорился.

Геращенко с удивлением смотрел на президента.

– Но меня может снять только парламент.

Ельцин протянул Геращенко свой блокнот с черной надписью на каждом листе: «Президент Российской Федерации».

– Ты пиши мне, Виктор. Мы разберемся.

Геращенко рассматривал пафосную надпись на блокноте. «Красивый блокнот, взять, что ли, на память? – промелькнуло у него в голове. – А, черт с ними», – подумал он, взял со стола обычный листок бумаги и стал писать заявление. Ельцин молча ждал. Геращенко нарушил тишину:

– Что указать в качестве мотивировки?

Ельцин отозвался:

– Пиши «по собственному желанию».

Геращенко так и написал. Поставил подпись под заявлением, встал и начал прощаться. Голос Ельцина потеплел:

– Виктор, может быть, тебе помочь с устройством на новую работу?

Вопрос показался Геращенко издевательским. «Спасибо, не нужно. Уже поработал».

Сухо попрощались. Геращенко вышел из кабинета. У Ельцина как будто гора упала с плеч: с еще одним строптивым центробанкиром расстался. Вот только он не знал, что будет дальше делать с Центральным банком. ЦБ – как кость в горле: все время мешает, все время там что-то случается.

Геращенко, выйдя из Кремля, решил завернуть в ГУМ, поесть мороженого – сливочного, в стаканчике.

Глава 3. Из стабилизации в кризис

Впервые Центральный банк страны возглавляет женщина. Татьяна Парамонова руководит жестко и экспрессивно. – Валютный коридор как лекарство от колебаний. – Банкиры недовольны начавшейся финансовой стабильностью, они хотят большего влияния на политику ЦБ. Парамонова отвергает их предложения. – Госдума не утверждает Парамонову председателем Центробанка. – Банк возглавляет хороший знакомый премьер-министра Виктора Черномырдина Сергей Дубинин. – Эпоха семибанкирщины. – ЦБ печатает рубли, чтобы помочь исполнить обещания только что переизбравшемуся президенту Ельцину. – Рост ГКО. – Деноминация, обмен денег. – Кризис

1994, октябрь – заместитель Геращенко Татьяна Парамонова становится исполняющим обязанности главы ЦБ

1995, июль – в России вводится валютный коридор, который должен сдержать резкие колебания рубля

1995, август – кризис на межбанковском рынке

1995, октябрь – Центробанк возглавляет бывший и. о. министра финансов и член правления «Газпрома» Сергей Дубинин

1995, декабрь – правительство России проводит залоговые аукционы, участники из банкиров превращаются в олигархов

1996, январь – допуск иностранцев на рынок государственных краткосрочных облигаций

1996, июнь – Ельцин с трудом переизбирается на следующий срок

1996, июль – предвыборная эмиссия, пять триллионов рублей печатается для выполнения обещаний президента

1998, январь – начало денежной реформы: урезание у денежных знаков многочисленных нулей, появившихся из-за многолетней высокой инфляции; тысяча превращается в рубль

1998, март – отставка правительства Черномырдина; премьером становится молодой технократ Сергей Кириенко

1998, август – Россия объявляет дефолт по долгам

В 1995 году в России, пожалуй, впервые после долгих лет политической суматохи и непрекращающегося политического кризиса, появляются первые намеки на экономическую стабильность. Центральным банком теперь руководит женщина, жесткая и принципиальная. Татьяна Парамонова вводит валютный коридор для рубля, чтобы тот не скакал то вверх, то вниз, вызывая очередную панику у населения. Но политическая ситуация непростая. Трудная жизнь заставляет людей с теплотой вспомнить о спокойных годах советского периода. Социологические опросы показывают, что россияне готовы голосовать за коммунистов. Ельцин не хочет упускать власть, он всеми возможными путями пытается удержать ее. Добиваясь расположения разбогатевших, но пока не окрепших финансово банкиров, президент объявляет залоговые аукционы. Это хитрая схема, придуманная одним из банкиров, по передаче конкретным людям государственной собственности за маленькие деньги и с использованием государственного финансирования. На выборах 1996 года Ельцин обходит кандидата от коммунистов. Избранные банкиры тоже берут свое: благодаря залоговым аукционам они становятся богатыми, теперь их называют олигархами. Они стараются влиять на власть, в том числе на Центральный банк. Тот тоже вовлечен в политическую борьбу. Председателя ЦБ Сергея Дубинина заставляют напечатать пять триллионов рублей, чтобы выполнить предвыборные обещания президента Ельцина.

После затяжного падения ВВП России в 1997 году начинает осторожно расти. Российское правительство успешно осваивает новый инструмент – государственные краткосрочные облигации (ГКО). Правительство берет в долг под высокие проценты, выплачивает их и выпускает новые долговые бумаги. Деньги от ГКО помогают латать дыры в бюджете. Собираемость налогов низка, бюджету постоянно не хватает денег на социальные нужды. ГКО становятся настоящей пирамидой. В 1998 году правительство не выдерживает нагрузки по выплатам и объявляет дефолт по государственным обязательствам. На фоне очередного падения цены на нефть в России начинается серьезный экономический кризис. Ельцин меняет премьеров одного за другим, пытаясь стабилизировать ситуацию.

Снежная королева

Из-за полной тишины в кабинете хруст казался громким. Татьяна Парамонова, первый зампред Центробанка, сильная и властная женщина, сидела одна и грызла лед. Перед ней на столе стоял только стакан с прозрачными кусками. Время от времени она пальцами доставала их из стакана, клала в рот, с хрустом раскалывала зубами и замирала, наслаждаясь тем, как они, отдавая свой холод, превращались в воду. Именно в этот момент, когда ледышки становились водой, хорошо думалось. Она уже знала, что завтра, 18 октября, президент назначит ее исполняющей обязанности главы Центрального банка. Все было так быстро и неожиданно. Ее карьера подошла к пику. Осталась всего одна ступенька – утверждение в Госдуме, и ты председатель Центробанка.

Парамонова стала первой женщиной, возглавившей эту организацию. Пока, правда, с приставкой и. о. Женщины в Советском Союзе много кем бывали: и летчиками, и даже космонавтами, а вот главой Центрального банка – ни разу. Теперь, через два года после развала СССР, у ЦБ появилась своя королева. Снежная королева – сильная и холодная.

Парамонова взяла очередную ледышку из стакана, положила ее в рот, захрустела и задумалась. Она еще никому из коллег не сказала, что ей поступило предложение возглавить Центральный банк. Только обсудили это с Виктором Геращенко. Теперь хотелось посидеть в одиночестве и подумать.

Через десять минут стакан был пуст. Парамонова подняла трубку и сухо сказала: «Еще льда».

Ельцин давно собирался снять Геращенко, поскольку тому постоянно давали плохие характеристики и свои, и иностранцы[90]. Американцы, консультирующие президента по экономике, считали Геращенко исчадием ада и даже публично называли его верным слугой централизованного планирования[91]. Можно было сделать главой Центробанка кого-нибудь из реформаторов – например, Егора Гайдара или Бориса Федорова. Но Ельцин опасался, что они, жесткие противники Геращенко, начнут раскачивать ситуацию, резко меняя курс. А президент уже был научен горьким опытом, он знал, что такие качели – это политические проблемы и головная боль. Еще ему предлагали Сергея Егорова, президента Ассоциации российских банков. Но допускать лобби банкиров до управления регулятором Ельцину казалось еще худшей идеей. Банкирам он не доверял. Кандидатура Парамоновой казалась прекрасным компромиссом: Центробанк знает как свои пять пальцев, в радикализме не замечена, строптивой не будет[92]. Геращенко, который предложил ее Ельцину, она тоже казалась идеальным выбором: не сменит курс и не расформирует команду. Правда, у Парамоновой слишком резкий характер: говорит то, что думает, прямо в лоб. Но в данной ситуации, по мнению Геращенко, это преимущество: значит, будет твердо протаскивать сквозь неспокойную пучину политических волн профессиональные решения Центробанка. Он пообещал ее поддерживать, если что, обеспечивать политическое прикрытие.

Парамонова – рабочая лошадка Центробанка, карьерный финансист. Сразу после окончания Московского института народного хозяйства в начале 1970-х она пришла работать в систему Госбанка СССР, да так там и осталась до его закрытия после развала СССР. Несколько месяцев проработав в коммерческом банке, с готовностью приняла предложение Геращенко прийти уже в Центробанк России. Тогда он дал ей техническую сферу ответственности – методологические функции – и подчинил ей два департамента: сводный экономический и организации исполнения госбюджета и внебюджетных фондов. Но Парамонова за два года из технического зампреда превратилась в ключевого. Геращенко не мог обойтись без нее, на встречи и совещания часто брал ее с собой. Он и сам не заметил, как Парамонова стала незаменимой. Геращенко очень расстроился, когда 10 октября она призналась, что депутаты Госдумы предложили ей возглавить Минфин и она готова согласиться[93]. Впрочем, она не успела: на следующее утро случился «черный вторник», и все полетело в тартарары.

«Татьяна, все будет хорошо», – вспоминала Парамонова последний разговор с Геращенко. «Все будет хорошо», – подумала она и положила в рот новую ледышку из стакана.

«Черный вторник» превратил Парамонову в полновластную хозяйку Центробанка. Он определил ее судьбу и дал вектор профессиональной деятельности. Благодаря этому событию она начала исполнять обязанности председателя Центробанка, и ее основной заботой стал курс рубля. С тех пор именно он, а не инфляция стал неформальным главным ориентиром финансовой и экономической политики России. Однажды спровоцировав политический кризис, курс стал фетишем для чиновников. Вопрос «Что будет с курсом?» задавали себе чиновники всех последующих правительств и главы Центробанка. Страх, что придется отвечать за резкую девальвацию, стал основным для всех руководителей. И даже когда девальвация – пусть незначительная – была необходима, чиновники старались искать другие рецепты именно из-за боязни политических разбирательств по поводу курса. Политические игры и расследования вокруг «черного вторника» могли повернуть историю вспять. Если бы разбирательства были жестче, то власти могли бы ввести специальные ограничения на свободный обмен валюты. До этого решения было пару шагов – и страна бы отправилась обратно, в Советский Союз. Рыночным же уроком было то, что макроэкономика – не просто теория из учебников, а жизнь. Эмиссия, которой не брезговали весь 1994 год, – не просто высокая инфляция и обеднение людей, но и панические очереди в обменники, политическое недовольство электората.

Парамоновой выпала роль стабилизировать курс и сделать его политически безопасным. И она пошла напролом, начиная воплощать в жизнь жесткую монетаристскую политику.

Коридор

Жара накрыла, словно душный мешок. Как только вышли из самолета, сразу почувствовали разницу. Вроде бы в Москве тоже тепло, но оказалось, что это не так. Тель-Авив встретил делегацию Центрального банка России температурой плюс тридцать. Парамоновой сразу захотелось льда, но надо было терпеть.

В мае 1995 года несколько сотрудников Центробанка России, включая и. о. председателя Татьяну Парамонову и ее помощника Виктора Геращенко, приехали посмотреть, как работают коллеги в Израиле. Их опыт интересовал российский Центробанк, поскольку Израиль был воюющей страной, но со стабильной финансовой системой. Как коллегам удается находить баланс в условиях политической нестабильности и удерживать курс валюты? Этот вопрос стоял первым в повестке дня российских центробанкиров.

Россия, войдя в период нищеты и нестабильности, начала вести войну на своей территории – в Чеченской Республике. После распада СССР Чечня провозгласила себя независимым государством и отказывалась подписывать с Россией федеративный договор. За несколько лет она сильно криминализовалась, началась гражданская война. В декабре 1994 года Ельцин подписал указ об обеспечении законности и правопорядка на территории Чечни, и Россия ввела в республику войска. Любая война – зло и для людей, и для бюджета. Война в России, где никак не могли избавиться от хронического дефицита бюджета и накапливались неплатежи по бюджетным расходам, казалась финансовым безумием. Но она шла, требовала затрат, и надо было искать выход из тупика финансовой нестабильности.

Население России даже не бежало, а удирало от рубля. Как только у людей появлялись свободные средства, они тут же их обменивали на доллары. Доверия к рублю и финансовым властям не было вовсе. В конце января 1995 года валютные резервы были истощены. Тощие резервы – как последний шаг у развилки двух дорог. Куда же идти: вернуться к мобилизационно-административным методам распределения валютных ценностей или сохранить рыночный механизм обмена и распределения иностранной валюты?

МВФ, который кредитовал Россию, говорил, что надо резко начинать политику финансовой стабилизации. Логика следующая: усталой, измученной прежде всего либерализацией цен российской экономике нужна хоть какая-то стабильность. Конечно, все понимали, что речь не о стабильной сытости. Речь о фиксации ситуации: нужно время, чтобы перевести дух.

МВФ, от кредитов которого сильно зависела власть, подталкивал Россию к введению фиксированного курса рубля. Первый вице-премьер Анатолий Чубайс был полностью согласен с этим и пер как танк, торопил власти[94]. Доводы МВФ ему казались логичными: многие страны прошли через это, и для России это тоже неизбежно. Смысл мероприятия заключался в том, что вся фискальная и денежно-кредитная политика страны должна фактически ориентироваться на поддержание фиксированного курса. Он был придуман в 1944 году в американском городе Бреттон-Вудсе и поэтому получил название Бреттон-Вудской валютной системы. Тогда там ввели правило, что резервной валютой для международных расчетов будет американский доллар, а все национальные валюты жестко привязывались в определенном фиксированном отношении к нему и уже через него – к золоту. После Второй мировой войны многие страны внедрили эту политику. Но со временем мировая система менялась, росла и валютная система: страны стали отказываться от фиксированного курса. России, которая пропустила период рыночной стабилизации после Второй мировой войны, нужно было осуществить то, что применили другие страны раньше. Так говорили в МВФ.

Парамоновой давление Чубайса и МВФ не нравилось. Их план был слишком жестким и резким. Они хотели загнать Россию в 4–5 % ВВП дефицита бюджета уже в 1995 году, когда при самой большой экономии получалось лишь 7–8 % ВВП. Россия просто не вписывалась в такой дефицит в столь короткие сроки. Хорошая теория для учебника, но на практике требовалось время. МВФ всегда задавал очень высокие темпы для любых преобразований. Но скорость была определена для лошади, а бежал на самом деле слон. Поэтому не всегда получалось сделать так, как хотелось бы.

Но Парамонова – госбанковский ветеран – не знала, что предложить взамен фиксированному курсу. Она не представляла себе, есть ли вообще альтернатива. Парамонова убедила Черномырдина подождать с фиксацией курса для балансировки финансовой системы. Премьер, признав аргументы трезвыми, к ней прислушался, не поддавшись напору Чубайса. Ему невооруженным глазом было видно, что сейчас российский бюджет не вписывается в ограничения по дефициту от МВФ. К тому же Парамонова боялась не входа в фиксированный курс, а выхода. При высокой инфляции он означал нарастание диспропорций и неизвестные последствия при выходе из режима фиксированного курса. И Парамонова прекрасно понимала, что за все перекосы и катаклизмы при выходе будет отвечать именно Центральный банк. Козлом отпущения выберут ее. Она не хотела рисковать.

Выторговав передышку у премьера, Парамонова не знала, что будет дальше. Она постоянно думала о фиксированном курсе, эта тема беспокоила ее. Она обреченно размышляла, что настанет пора уступить МВФ. Вряд ли передышка продлится долго. Центробанк и так жестко поступил со всеми: резко сократил финансирование дефицита бюджета и ввел нормы резервирования на остатках средств коммерческих банков. Из-за того, что он перестал печатать деньги для погашения дефицита бюджета, стали расти неплатежи: бюджет просто-напросто отказывался от своих обязательств. Банкиры же возненавидели и. о. председателя за новый инструмент – резервирование на остатках средств комбанков. Для банкиров это означало временную блокировку части активных, высоколиквидных денег. Впервые свобода в использовании своих средств у банка стала ограничена. Такой монетарной мерой Парамоновой удалось остановить волну валютных спекуляций. Жестко, но этого было мало. МВФ требовал идти дальше.

Парамонова думала о валютной дилемме все время: и когда шла по жаркой улице в аэропорту к машине, и когда ехала в Тель-Авив в прохладном кондиционированном салоне автомобиля и смотрела на мелькающий пейзаж израильских улиц. Фиксированный курс стал главной заботой: когда и как его лучше вводить, а главное – как из него выходить.

Глава израильского ЦБ Якоб Френкель был рад принять у себя российских коллег. «Какая же вы смелая женщина», – неустанно повторял он Парамоновой. Это не был дежурный комплимент. Френкелю, грамотному экономисту и улыбчивому мужчине невысокого роста, и вправду казалось, что быть председателем ЦБ такой огромной страны, как Россия, которая трудно-претрудно переходит к рыночной экономике, сродни подвигу. Парамонова холодно улыбалась на восторженные реплики Френкеля и задавала вопросы о финансовой политике. Он с готовностью рассказывал о том, как был образован банк и какие трудности ему пришлось пережить в периоды становления государства, как он перевоплотился из Англо-Палестинского банка Еврейского национального агентства в Лондоне в Национальный банк Израиля. Френкель завершил исторический экскурс с улыбкой.

– В общем, приключений было много.

Парамонова, у которой в голове только и крутился фиксированный курс, спросила невпопад:

– Господин Френкель, а как вы держите курс? Жестко?

– Нет.

Парамонова нахмурилась. Френкель, уловив эмоцию, после паузы добавил:

– Мягко держим. Он у нас в коридоре.

Парамонова удивленно смотрела на Френкеля, не понимая, о чем речь:

– В коридоре? Каком коридоре?

Френкель, увидев, какое впечатление произвел на российскую коллегу, рассмеялся:

– Коридоре не в прямом смысле слова. Мы для управления шекелем применяем режим валютного коридора. Это когда власти обозначают верхнюю и нижнюю границу колебания обменного курса.

Френкель замолчал. Парамонова раздраженно прервала паузу:

– И-и-и?

Френкель продолжил:

– И-и-и главная задача банка – удержать курс в границах этого коридора. Если получится, появится доверие у рынка и людей.

Парамонова торопливо спросила:

– Но коридор жесткий?

– Нет. Коридор можно пересматривать. Главное, пересматривать по жестко установленным правилам. Правила обеспечивают спокойствие рынку, возможность изменений позволяет следовать за реальным курсом. Коридор – не догма, он лишь снимает волатильность.

Парамонова расцвела в улыбке. Френкель удивленно ее рассматривал: он наконец увидел ее искреннюю улыбку. Он никак не мог понять, что необычного он сказал этой железной леди, почему она стала выглядеть счастливой. В прямом смысле слова. Парамонова глубоко вздохнула и весело сказала:

– Мистер Френкель, мистер Якоб! Как же хорошо вы все рассказали.

Френкель не удержался от улыбки, когда подумал: «Русские женщины – странные создания». Парамонова продолжала радостно говорить:

– Коридор – это же выход! Мистер Френкель, пожалуйста, расскажите нам поподробнее про коридор. Нам тоже нужен коридор.

Все присутствующие вдруг заговорили вместе. Коллеги так редко видели улыбчивую Парамонову, что их удивлению не было предела. Геращенко, который все это время тихо следил за разговором, отозвался: «Что ж, в тупике нашли коридор. Надеюсь, что этот еврейский коридор рассчитан не на сорок лет».

На шутку никто не обиделся.

Френкель предложил посвятить коридору отдельный семинар. Парамонова с энтузиазмом его поддержала. Она обрадовалась, что есть промежуточный, не очень жесткий вариант между свободно плавающим и фиксированным курсом. «Это как раз то, что нам нужно», – думала она.

Рубль поставили в коридор

Немного откинув спинку кресла, она наконец расслабилась. Перед Парамоновой, как обычно, стоял стакан, наполненный льдом. Это успокаивало. День был просто сумасшедший. Она вместе с Анатолием Чубайсом и несколькими сотрудниками из правительства и ЦБ слетала в Вашингтон одним днем: утром прибыли на военную базу Эндрюс, куда прилетают правительственные самолеты, провели встречу в МВФ на Пенсильвания-авеню и теперь летели обратно. Впереди было десять часов пути. Спать не хотелось. Она посмотрела на Чубайса, что-то сосредоточенно набивающего на своем ноутбуке, с которым он никогда не расставался. Спать совершенно не хотелось. Можно было подумать.

После долгого перелета из Москвы в Вашингтон был целый день обсуждений плана финансовой стабилизации с сотрудниками МВФ. Парамонова на этой встрече запустила пробный шар с идеей валютного коридора: хотела проверить отношение к такой конструкции в МВФ. Но переговоры шли очень трудно. Эмвээфовцам идея не понравилась, они ее восприняли туго: ни нет, ни да. Разговор был напряженным, хорошего результата добиться не удалось. «Почему они вообще ничего не сказали про коридор, почему так настаивают на фиксированном курсе?» – Парамонова задавала себе эти вопросы и не находила ответа. Встреча в МВФ ничего особо не разъяснила. Японец Юсуке Хоригучи, руководивший российской миссией фонда и много раз бывавший в России, не выказал восторга по поводу валютного коридора. Когда Хоригучи что-то не нравилось или он не хотел занимать определенную позицию, он будто выключался. Взгляд становился отрешенным, было непонятно, куда он смотрит, – в какое-то пространство, которого нет. Так случилось и на этот раз. «Йог не поможет», – поняла Парамонова. Хоригучи иногда называли так, потому что он на самом деле занимался йогой и обожал ее[95]. Благо удалось убедить Анатолия Чубайса: ему понравился израильский опыт, и он согласился, что такой спокойный вариант может принести пользу. Он пообещал попробовать продавить эту идею. Мнение Международного фонда в те времена было не просто важным, а определяющим. Он давал кредиты России, от которых она была очень зависима. МВФ старался строго направлять политику страны, и фонду не нравилось, что она то и дело стремилась нарушить установленные рамки. МВФ такое поведение раздражало, и тому были причины. Четырнадцатого апреля 1995 года Россия и МВФ подписали программу stand-by[96] на год, в которой впервые предусматривалось ежемесячное поэтапное выделение средств в зависимости от результатов надзора за осуществлением программы[97]. То есть кредит давали только тогда, когда Россия выполняла очередное условие: шажок – деньги, еще шажок – еще деньги. Россия – один из самых крупных заемщиков МВФ. Был момент, когда все ее займы в сумме равнялись девятнадцати миллиардам долларов, то есть составляли 360 % квоты страны в капитале МВФ[98].

По мнению Парамоновой, коридор мог бы прекрасно вписаться в новую финансовую конструкцию, которую начали запускать в том году. Это не только борьба с инфляцией: коридор позволит финансировать дефицит с помощью рыночных условий и отказаться от кредитования путем эмиссии. ЦБ и Минфин приняли решение развивать рынок государственных краткосрочных облигаций, чтобы именно доходы от них помогли погасить дефицит бюджета, а не печатаемые бешеными темпами деньги.

Парамонова положила несколько ледышек в рот, вспомнила о своем протеже Андрее Козлове. Недавно она назначила этого амбициозного молодого человека своим заместителем[99]. Роль операций с ценными бумагами сильно выросла, от ГКО в этом году надо было получить двадцать семь триллионов рублей. Козлов со всем своим молодым задором обещал, что он раскрутит рынок ГКО[100]. Парамонова улыбнулась, когда вспомнила их последний разговор в ЦБ в три часа ночи. Все сотрудники уже ушли, не выдержали ночного режима Парамоновой, а Козлов, казалось, никогда не уставал. Он разложил много графиков перед ней на столе и убедил, что проект пойдет на ура. Она поверила ему тогда, в три часа ночи, и назначила зампредом.

Коридор и ГКО – часть одной системы: он мог бы стать тем элементом предсказуемости, которого так не хватало государственному рынку ценных бумаг.

Парамонова задремала, сквозь веки взглянула, что делает Чубайс. Он закрыл свой ноутбук и читал какие-то бумаги. «Батарейка, наверное, разрядилась», – иронично подумала Парамонова. Она все время удивлялась тому, что Чубайс постоянно что-то печатает в компьютере. Казалось, что он не может жить без своего ноутбука. Парамонова, ухмыльнувшись про себя мысли, что бывают моменты, когда и Чубайсу приходится расставаться с компьютером, уснула.

Четвертого июля 1995 года правительство и Банк России объявили, что со следующего рабочего дня вводится валютный коридор[101]. Размер колебаний курса был установлен в пределах 4300–4900 рублей за доллар, иными словами, 14 % спреда (разброса).

Центробанк рассчитал коридор так, заранее понимая, что курс будет стремиться к верхней, а не нижней границе. Участники рынка довольно быстро, уже в августе 1995 года, поняли, что ЦБ им гарантировал не бесконечную девальвацию, а определенные рамки укрепления рубля в условиях высокой инфляции. Поэтому первое правило, которое себе установил Банк России: стремиться, чтобы рыночный текущий курс приближался или находился достаточно близко к нижней границе, которую всегда легко защищать. Второе правило: если курс все-таки по каким-то причинам приближается к верхней границе, надо быть готовым подтвердить границы.

Эксперимент удался. Коридор должен был действовать три месяца, но затем его продлили до конца 1995 года. Потом сложилась традиция менять параметры коридора каждые полгода.

Валютный коридор с разными преобразованиями просуществовал до конца 2014 года. Каждый следующий центробанкир опасался отпускать рубль в свободное плавание: с коридором гораздо спокойнее. Спустя почти двадцать лет его решилась отменить следующая за Парамоновой женщина, возглавившая Центральный банк России, – Эльвира Набиуллина.

Сделка

Коридор все перевернул. Стабильность, которой, казалось, все так жаждали, оказалась ненужной банкирам. В августе 1995 года грянул первый в России кризис на межбанковском рынке[102]. Именно из-за начавшейся стабильности многие банки стали неплатежеспособными. Слишком много они занимали рублей, которые направляли на покупку валюты. Расчет был прост: курс все время рос, банки взятые ранее кредиты отдавали по старому, и получалось, что всегда оставались с прибылью. Когда курс рубля устаканился и даже стал укрепляться, у банков возникли серьезные убытки. Зашатался межбанковский рынок. Тогда многие учреждения привлекали деньги не от клиентов, а на этом рынке. Но такие постоянные и многочисленные займы всегда рискованны. Хорошо занимать на «межбанке» на короткий срок и под определенные будущие поступления. Однако межбанковский рынок в 1995 году был еще очень юн, и все крупные и мелкие участники до конца не осознавали всей опасности. Как только ввели коридор, под пресс монетарного сжатия в первую очередь попали любители «межбанка».

Парамонова, несмотря на панику банкиров, была довольна. Она-то, как никто другой, знала, что банкиры – не такие влиятельные, какими кажутся. Чаще всего их богатство связано с тем, что Минфин распределяет депозиты с бюджетными средствами по частным банкам. Примерно в десяти таких учреждениях Минфин держал остатки бюджетных средств, включая «Менатеп» Михаила Ходорковского, «Национальный кредит» Олега Бойко и Столичный банк сбережений Александра Смоленского[103]. Парамонова знала, что кредитные портфели многих банков почти на 100 % состоят из пролонгированных или просроченных кредитов. А общий размер рисков ЦБ оценивал в десять триллионов рублей[104]. Парамонова считала, что банки – словно отцветшие одуванчики: чуть дунешь – и стоят голые. Она стремилась укрепить стабильность системы, а для этого нужно расстаться со слабаками и авантюристами. Именно Парамонова приняла решение об увеличении размера уставного капитала коммерческих банков, обеспечения его реальными активами, обязательном резервировании 20 % средств для возмещения возможных потерь от рисков сделок. Именно она первой наметила создание Федерального страхового фонда для банков, чтобы помогать вкладчикам в случае разорения финансовых учреждений[105]. Парамонова была слишком жесткой и несговорчивой, многим банкирам новые правила игры не нравились. Они предпочли бы видеть на посту своего человека: договороспособного, который мог бы помогать в случае надобности конкретным учреждениям[106].

И банкиры стали ставить подножки исполняющей обязанности главы Центробанка при любой возможности. Но чем сильнее на Парамонову давили, тем больше она считала, что права, и тем круче гнула свою линию.

В июле, перед летними каникулами, Госдума голосовала за утверждение Парамоновой председателем ЦБ, а не исполняющей обязанности. И не утвердила: не хватило голосов. Парамонова готовилась к триумфу, а оказалась отвергнутой. Банковское лобби сделало все, чтобы провалить ее кандидатуру. Один банкир так и сказал: «Парамонова объявила войну крупным отечественным банкам, и нам ничего не остается, как объявить войну ей»[107].

В двенадцатом часу ночи они всё сидели в приемной Парамоновой. Двое мужчин – уважаемые представители банковского сообщества – пришли к и. о. Центробанка, чтобы попытаться заключить мировую. Президент Ассоциации российских банков Сергей Егоров и глава крупного «Инкомбанка» Владимир Виноградов решили заключить с ней сделку: смена политики в отношении банков в обмен на утверждение ее председателем. Им казалось, что так существовать дальше нельзя, надо налаживать отношения. Но у Парамоновой все еще тянулось какое-то совещание, и банкиры решили прогуляться в холле.

Егоров, пожилой и седой мужчина, прервал молчание.

– Знаешь, Володь, пустая это, похоже, затея. В двенадцать ночи ничего хорошего не получится.

Виноградов отреагировал, вздыхая:

– Уж пришли, не отступишь.

Ровно в половине двенадцатого секретарь пригласила их в кабинет. Парамонова сидела неподвижно, сомкнув руки у подбородка. Было непонятно: то ли это формальная улыбка, то ли злая гримаса. Егоров и Виноградов уже полминуты, наверное, стояли в дверях, а она их как будто не видела. Волосы у нее были небрежно подвязаны широкой черной бархатной лентой. Егоров только теперь понял, почему коллеги за глаза называли ее «пропеллером»[108]. «Все из-за этой дурацкой ленты», – подумал он, усмехаясь про себя.

Виноградов не выдержал и произнес:

– Татьяна Владимировна!

Парамонова вышла из оцепенения, холодно пригласила гостей к столу:

– Уже поздно, кофе не предлагаю. Может быть, чаю?

Егоров и Виноградов утвердительно кивнули в надежде, что хоть немного неформальности в обстановке поможет трудному разговору. Парамонова воспользовалась статусом хозяйки и тут же перешла к делу.

– Чем обязана?

Егоров на правах старшего тихим голосом начал:

– Татьяна Владимировна, мы пришли к вам, так сказать, в качестве гонцов доброй воли. Понимаете?

– Гонцов? От кого гонцов?

Секретарь вошла с чаем, расставила белые фарфоровые чашки на столе. Повисла пауза. Когда дверь за ней закрылась, Егоров продолжил:

– От банковского сообщества, конечно.

Парамонова растянула официальную улыбку во все лицо.

– А-а-а-а, понятно.

Егоров старался не обращать внимания на ледяной прием хозяйки.

– Вы знаете, Татьяна Владимировна, что банковское сообщество обеспокоено…

Парамонова не дала договорить.

– Давайте приступим к делу.

Егоров отпил глоток горячего чаю и сказал:

– Давайте. Дело хорошее. Мы просим вас, Татьяна Владимировна, ввести в состав правления Банка России представителя от коммерческих банков. Чтобы, так сказать, он отстаивал наши интересы.

Парамонова сидела молча и неподвижно, как скала. Виноградов подхватил:

– А мы окажем всяческое содействие в утверждении вас Государственной Думой. Вторая попытка будет успешнее. Поверьте.

Парамонова старалась сделать вид, будто она спокойна, хотя внутри все клокотало: «Что они себе позволяют? Они пришли заключать со мной закулисную сделку!» Она была обескуражена и стальным голосом спросила:

– Вы хотите со мной заключить сделку?

Егоров старался ответить как можно мягче.

– Достигнуть компромисса.

Но Парамонова не реагировала на мягкие интонации в голосе Егорова, она так же холодно отрезала:

– Я не участвую в сделках. Вопрос закрыт.

Как только дверь за банкирами захлопнулась, Парамонова позвонила своему секретарю:

– Инна Борисовна, льда.

Егоров и Виноградов вышли навстречу ночной Москве. Неглинная, ярко освещенная фонарями, была пуста. Виноградов, который почти всю встречу промолчал, тихо подытожил:

– Ну ладно, поговорили без обид хотя бы. Она недавно с аграриями в Думе встречалась, так ребята рассказывают, она им сказала, что им давать деньги – все равно что бросать их в печку. Аграрии обиделись, сказали, за нее голосовать не будут ни в какую.

Егоров только бросил в ответ:

– Да уж.

Ему-то как раз казалось, что разговор получился обидным.

Исполняющая обязанности председателя Центробанка Татьяна Парамонова сидела в одиночестве и грызла лед.

Вторая попытка голосования в Думе станет для нее провалом. Ельцин не будет выставлять ее кандидатуру в третий раз. Она так никогда и не станет настоящим, утвержденным председателем ЦБ. Несмотря на грамотную политику Парамоновой, мало кто мог смириться с ее сложным характером. Надо было иметь большую выдержку и железные нервы, чтобы с ней работать: быть готовым к ее уколам и упрекам, оставаться на работе за полночь.

Парамонова за свой короткий срок пребывания в статусе исполняющего обязанности совершила, можно сказать, финансовый подвиг: запустила систему электронных расчетов. Финансовая система России – огромной страны с несколькими часовыми поясами – перешла на платежи в реальном времени. К тому же надо было решить дилемму: как двенадцать часовых поясов вместить в один банковский день, который длится восемь часов? ЦБ искал математическую формулу, чтобы это сделать. И нашел. Это была дорогая операция, которая потребовала даже запуска специального космического спутника. Именно Парамонова продвинула финансовую систему страны. Ей удалось запустить систему электронных расчетов, благодаря которой в них стало меньше наличных и платежи начали перечисляться быстрее. Сама Парамонова считает, что переход на электронные платежи снизил инфляцию и дал в 1995 году не меньше 5 % повышения ВВП[109].

Еще один принципиальный шаг Парамоновой: весной 1995 года законом было установлено, что Центральный банк не может кредитовать бюджет. Это стало ключевым моментом в денежно-кредитной политике России.

Ни депутаты, ни президент ее подвигов не оценили. Провалившись дважды на голосовании в Думе, Парамоновой пришлось уйти на второй план и уступить пост другому человеку. Им стал уволенный вместе с Геращенко за «черный вторник» исполняющий обязанности министра финансов и бывший профессор МГУ Сергей Дубинин.

«Ты меня понимаешь, я – тебя»

Настроение Черномырдина можно было определить без слов: если его мохнатые брови наехали на переносицу – значит, все плохо; если спокойно сидят на своих местах – хорошо. Как только Дубинин, в прошлом исполняющий обязанности министра финансов, а ныне финансовый директор крупнейшей компании страны «Газпром», зашел в кабинет к премьер-министру, то понял, что его догадки верны: будет предлагать пост председателя Центрального банка. Несмотря на массу неприятностей, брови Черномырдина торчали высоко, он даже слегка улыбался.

– Виктор Степанович, вызывали? – Дубинин прямиком, без заминок подошел к премьеру.

– Сергей, проходи. Рад видеть, – протрубил Черномырдин и расплылся в улыбке.

Дубинин встречался с Черномырдиным часто, но уже давно не видел его таким благодушным. Он прекрасно знал, что Парамонова потерпела двойное фиаско и Ельцин решил подыскать нового претендента на пост главы Центробанка. И он, зная доброе к нему отношение Черномырдина, который и уберег его в «Газпроме» после импульсивной отставки Ельцина за «черный вторник», сразу понял, о чем пойдет речь, и стал перебирать в памяти домашние заготовки для аргументации.

После теплого рукопожатия Черномырдин усадил Дубинина за небольшой стол неподалеку от рабочего места. Председатель правительства без предисловий начал:

– Сергей, хотел я с тобой поговорить о важном деле. – Черномырдин на мгновение остановился и улыбнулся. – Ты, конечно, знаешь, что Госдума второй раз не утвердила главой Центробанка Татьяну.

Дубинин утвердительно качнул головой. Черномырдин опять замолчал, как будто что-то вспоминая.

– Паскудники, все нервы вымотали. Ну, и Таня тоже хороша: только-только все на мази пойдет, она им как залепит что-нибудь, что они опять в истерике бьются. Так и бегаем по кругу. Я вон ей из своего аппарата бойца отправил – Торшина Сашу, чтобы он среди депутатов ее продвинул, так он говорит, что ей большинство взять в парламенте нереально – легче ее в космонавты подготовить и в космос отправить.

Черномырдин вздохнул и продолжил:

– Борис Николаевич сказал, что третий раз выдвигать ее кандидатуру не будет. Надо предлагать другого кандидата. Так вот, я про тебя подумал. Работали мы всегда с тобой хорошо. Ты меня понимаешь, я – тебя.

Черномырдин замолчал и тут же перевоплотился в доброго гнома: мохнатые брови встали домиком. Отказать ему в таком образе было очень трудно. Зная, что Черномырдин любит «Газпром», Дубинин стал выстреливать домашние заготовки.

– Виктор Степанович, вы знаете, что «Газпром» сейчас в сложном переходном периоде. Надо отстроить финансовое планирование, учет всех операций предприятий группы.

Лицо Черномырдина менялось на глазах: добрый гном заскучал. Дубинин стал сбиваться:

– Казначейство, наконец. Нужно полноценное казначейство, вы знаете…

Черномырдин использовал заминку и тихим ласковым голосом заговорил:

– Сергей, я ж по дружбе тебя прошу. Это моя просьба. Понимаешь?

Дубинин не мог найти аргументов против личной просьбы и выложил свой последний козырь:

– Борис Николаевич, думаю, против будет. Он же меня уволил…

Черномырдин не дослушал до конца, перебил:

– А ты и не переживай за Бориса Николаевича. Это наше дело – ему объяснить. Ну, и ты ж понимаешь, он политик, а политическая ситуация меняется. Ты на хорошем счету у всех… Дело надо делать, а мы кадриль с Таней в Думе выплясываем.

– Не думаю…

– И не думай. – Черномырдин не дал Дубинину договорить. – Я тебя поддержу. В Думе. Везде.

Черномырдин смешал все карты. Дубинин смотрел на премьера и не знал, что ответить. Но вскоре нашелся:

– Я смогу в банке политику самостоятельную проводить? Команду менять?

Черномырдин будто ждал этого вопроса, поэтому с готовностью зачастил:

– А как же, Сережа, конечно. Ты будешь полновластным хозяином Центробанка, это я тебе обещаю. Ну что, чаю попьем?

– Попьем, – ответил Дубинин и расслабился. Секретарь принесла чай с печеньем. Черномырдин еще что-то весело говорил, Дубинин даже отвечал, но оба уже понимали: только что, минуту назад, началось что-то новое, пока не совсем понятное.

Дубинин ехал домой и думал: «Раз так дело развернулось, значит, надо эту возможность использовать. Это шанс сделать ЦБ, финансовую систему современной». Дубинин долгое время работал в госорганах и отлично знал, как трудно и хаотично формировалась новая Россия. Он прекрасно понимал, что такое пустой бюджет и неуплата налогов. Он был в курсе, что не так давно появившиеся новые предприниматели заботятся в первую очередь о своем кармане, а только потом о рыночной экономике или современной политической системе. Он уже испытал на себе все прелести российского периода первоначального накопления капитала: безденежье, политические интриги, постоянный поиск выхода из безнадежной ситуации. Он не был идеалистом, ни на каплю, но решил поставить идеальную цель. «Центробанк – это возможности», – думал он про себя и стал в уме перебирать, кого он пригласит к себе в команду.

В Центробанк Дубинина назначили быстро. Дума и не пыталась перечить. Банкиры рукоплескали[110]. Черномырдин, как обещал, Дубинина поддерживал. Везде. Сам он тоже ликовал: наконец-то ЦБ станет полноценным союзником правительства[111].

Двадцать второго ноября 1995 года депутаты Госдумы утвердили его кандидатуру тремястами сорока четырьмя голосами при одном против и двух воздержавшихся. На самом голосовании депутаты даже не стали задавать вопросы кандидату на пост главы ЦБ, удовлетворились лестными характеристиками премьер-министра Черномырдина и главы бюджетного комитета Михаила Задорнова[112].

За шесть дней до того, как Дубинин переступил порог Центрального банка, лелея надежды о построении современной финансовой системы, в стране начались залоговые аукционы. Полным ходом шла серия сделок, когда крупные государственные активы перетекали в собственность некоторых банкиров.

Начинающие банкиры как по мановению волшебной палочки превращались в олигархов. Конечно, не все, а только оказавшиеся в тот момент близкими к власти. Реализовывалась схема залоговых аукционов, выдвинутая одним из молодых банкиров – Владимиром Потаниным[113]. Вот что он предложил в начале 1995 года: бедное правительство, остро нуждающееся в деньгах на социальные нужды, получает кредит от нескольких коммерческих банков. Но не просто так, а под залог некоторых пакетов акций госпредприятий. Казалось бы, частный бизнес протягивает руку помощи государству в тяжелый момент. Это был незамысловатый способ овладения государственной собственностью по предварительной договоренности[114]. Парадокс всей схемы залоговых аукционов заключался в том, что коммерческие банки – помощники государства – выдавали кредиты деньгами министерства финансов, которое открывало в каждом из банков счет и размещало на нем бюджетные средства. Если же правительство не возвращало кредиты, промышленные активы должны были остаться в собственности кредиторов. Именно для реализации этой своеобразной схемы перехода собственности из государственных рук в частные и были организованы залоговые аукционы. Ельцин подписал четыре указа, регулирующие этот механизм[115]. Их хватило, чтобы отдать лакомые куски государственной собственности молодым предпринимателям. Как-то само собой вышло, что государство с кредиторами-спасителями не расплатилось. Ни с одним. И бывшие советские предприятия за долги уплыли из-под опеки государства.

Потом, спустя много лет, некоторые из банкиров под присягой английского суда признаются, что залоговые аукционы были фикцией[116], а тогда все они несказанно обрадовались легкому шансу обогатиться. С 17 ноября по 28 декабря 1995 года государство выставило на аукционы госпакеты акций двенадцати нефтедобывающих, горно-металлургических и инфраструктурных компаний. Так, в руки банкиров ушел контрольный пакет «Сибнефти» и «Сиданко», 45 % акций ЮКОСа, 40,12 % «Сургутнефтегаза», 38 % «Норильского никеля»[117] и еще более мелкие пакеты других компаний. Общая сумма поступлений в бюджет от залоговых аукционов составила 886,1 миллиона долларов – на тот момент 1,85 % доходной части федерального бюджета. Вот как вышло: миллиардные куски государственной собственности стоили чуть меньше 2 % доходов бюджета.

Дубинин был прав, когда чувствовал, что его ждет что-то новое. Он не знал, что ему придется руководить Центральным банком в период, который в будущем получит название «семибанкирщина»[118]. И хотя власть банкиров была явно преувеличена, себя они чувствовали повелителями если не мира, то уж шестой части суши точно[119]. Президент болел, в Кремле появлялся редко, власть стала словно глина в руках выкормленных финансовых воротил.

Диверсия

– Да они что, совсем спятили? – Дубинин раскраснелся от крика. – Спя-ти-ли! Спя-ти-ли? Это ж беспредел какой-то! – не мог остановиться он. – Чертовщина!

Черномырдин испуганно смотрел на ругающегося Дубинина. Обычно было наоборот: Черномырдин ругался, а Дубинин молчал. Теперь тот кричал на весь кабинет, а Черномырдин тихо таращился, пытаясь понять, что происходит. Он вполголоса, немного подавленно сказал:

– Сергей, так этот указ нужен, чтобы предотвратить диверсию.

Дубинин, услышав эту фразу, стал пунцовым. Он схватил несколько листов бумаги со стола Черномырдина и стал ими трясти.

– Диверсия? Какая, к чертовой матери, диверсия?

Аргумент про чертову мать, казалось, убедил премьера.

– Ну ладно тебе, что тебе не так-то? Объясни спокойно.

Но Дубинин продолжал кричать:

– Вот если вы это опубликуете, это будет диверсия!

И медленно повторил:

– Ди-вер-сия.

Озадаченный Черномырдин смотрел на Дубинина, у которого даже борода встопорщилась от гнева, и не мог найти нужных слов.

– Ну, ты это… объясни по-человечески. Я ж нормальный, все пойму.

Дубинин обессиленно упал на стул, откинув листы бумаги. Те разлетелись вокруг стола. Дубинин уже тихо, но с досадой затараторил:

– Вы представляете, что сейчас начнется? Люди бросятся менять старые стодолларовые купюры на новые, а всякое жулье будет предлагать свои услуги из-под полы и менять доллары на доллары с большой маржой. Именно доллары на доллары. Кто-то на пустом месте баснословно разбогатеет, а руководство Центрального банка будет выглядеть идиотами[120].

– Прям так и идиотами, – парировал Черномырдин.

– Прям так и идиотами, – спокойно ответил Дубинин. – «Черный вторник» после этого вам покажется самым безмятежным днем в вашей жизни.

Черномырдин хмыкнул:

– Почти убедил. Но ФСБ, понимаешь, организация серьезная.

Дубинин встал, быстрым шагом направился к выходу, у самой двери обернулся и бросил:

– Я уволюсь, если они не откажутся от этой затеи. И молчать о причинах не буду. Участвуйте в этом идиотизме без меня.

Дубинин хлопнул дверью и поехал домой, сокрушаясь по пути, как быстро кончилось его правление Центробанком России – всего два месяца. Дома никого не было, жена на работе. Он набрал ванну, решил расслабиться и смыть с себя всю глупость сегодняшнего дня.

Дубинин понимал, откуда уши растут. И дело тут не в диверсии, а в том, что банкиры решили заработать из воздуха. А ФСБ и Ельцин – лишь инструмент в их руках.

В 1996 году США проводили замену старых стодолларовых купюр новыми. ЦБ России, как и центробанки других стран, готовился к этой операции, запасаясь новыми купюрами. Он координировал свои действия с Таможенным комитетом и послом США в России Томасом Пиккерингом. В хранилище ЦБ уже завезли новые хрустящие купюры, которые должны были поступать в российские банки. А проект указа Ельцина запрещал ввозить их на территорию России. Вот тут-то, после запрета, расцветет махровым цветом поле для махинаций. Банкиры не так давно предлагали Дубинину свой light-вариант наживы: обменивать старые доллары на новые за комиссию – и даже уже стали самостоятельно вводить обменные вклады[121]. А тут они пошли по hard-сценарию, решив сделать долларовый рынок теневым. Дубинин негодовал. Сквозь шум воды послышался звонок; Дубинин поглядел на пол, где стоял телефон. Он его прихватил на всякий случай: все-таки нечасто приходится принимать ванну в разгар рабочего дня. Аппарат звонил настойчиво. Дубинин медленно насухо вытер правую руку о махровое полотенце и осторожно, чтобы не намочить, взял трубку. Послышался раздраженный голос Черномырдина:

– Ты, герой! Поезжай прямо сейчас в ФСБ, к Барсукову, и объясняйся с ним сам.

Дубинин спокойно ответил:

– Хорошо!

– То-то же. А то дверьми расхлопался! – Черномырдин оборвал разговор и положил трубку.

Дубинин вылез из ванной, оделся и поехал на Неглинную. Надо было собраться с мыслями, чтобы позвонить главе Федеральной службы безопасности Михаилу Барсукову.

Барсуков долго разговаривать не стал и прислал к Дубинину своего заместителя Николая Ковалева. Втроем – Дубинин, Ковалев и глава Таможенного комитета Анатолий Круглов – обсудили процедуру обмена долларов. Дубинин еще раз повторил свои аргументы. ФСБ решила не рисковать и отозвала свой проект указа о запрете хождения долларов в России. Дубинин, правда, подписал бумагу, присланную из ФСБ, что, несмотря на возможные риски, новые банкноты можно разрешить ввозить в Россию.

Это была одна из первых серьезных атак, отбитых Дубининым. Он не предполагал, что таких с каждым днем будет больше. Дубинин возглавлял ЦБ в сложный исторический период, когда многие банкиры чувствовали себя почти богами. К его приходу многие из них разбогатели, политическая власть благодаря покладистости Кремля тоже была в их руках.

Дубинин казался лишь пешкой Черномырдина, и понадобилось время для того, чтобы понять, что пешка эта строптива и упряма и будет быстро двигаться по шахматному полю – зачастую гораздо быстрее, чем другие фигуры.

Именно Дубинин остановил еще один проект указа, инициированный банковским сообществом, где предполагалось, что золотовалютные резервы Центробанк должен держать на счетах в российских, а не в западных банках. После истории с долларовой диверсией Дубинин не удивился, когда ему в очередной раз пришел на согласование проект указа президента о необходимости перевести золотовалютные резервы на счета российских банков. И хотя они были еще невелики – немногим больше двенадцати миллиардов долларов[122], – они могли стать отличным источником для повышения ликвидности банков. Дубинин не собирался вынимать деньги из ценных бумаг Казначейства США и перекладывать их на счета российских банков в том же Нью-Йорке. Фактически российские банкиры хотели стать посредниками между американскими банками и российскими властями. Этого Центробанку не требовалось. Дубинин отказал.

Глава Международного валютного фонда Мишель Камдессю встретился с российскими банкирами только раз, но долго потом не мог забыть ту беседу. Говорили словно глухие с немым. Или наоборот. Камдессю им объяснял про денежно-кредитную политику, про инфляцию и что с ней нужно делать, а банкиры кивали головами и в ответ жаловались на острую нужду в большом количестве свободных средств. «При чем здесь инфляция, ведь всем будет лучше, если ЦБ напечатает денег?» – говорили они. Камдессю им рассказывал про систему рисков в банковской системе, разделение полномочий и корпоративное управление, а они не считали нужным скрывать, что их полностью устраивает система, когда банк был частью холдинга и главным для себя считал обслуживание интересов этого холдинга.

После встречи с банкирами Камдессю со вздохом развел руками: «Как ни грустно говорить, но это типичный crony capitalism, Сергей». Дубинин только качнул головой, ему трудно было спорить: так называемый кумовской капитализм был в самом расцвете, и банкиры оказались яркими представителями капиталистов этапа первичного накопления, которым нипочем правила и экономические законы.

Отбил Сбербанк

Рядом с кремлевским кабинетом руководителя Службы безопасности президента Александра Коржакова стояла оглушительная тишина. Здесь можно было услышать каждый звук и каждый шорох. Шаги отдавались гулко и казались громким топотом.

Шаг – бум, шаг – бум, шаг – бум. Дубинин старался идти тише, но не получалось. «Загробный мир какой-то», – лезли в голову мрачные ассоциации. В приемной на небольшом диванчике сидел посетитель[123].

– Здравствуйте! – Дубинин сразу узнал Бориса Березовского, протянул ему руку.

Березовский, улыбаясь, приподнялся и торопливо ответил на приветствие:

– Здрасьте, Сергей Константинович, здрасьте.

Дубинин не стал спрашивать, почему Березовский сидит в приемной Коржакова. Ему и так все было ясно: сторожит своего протеже.

Дубинин пришел разговаривать с Коржаковым о кандидате на должность главы Сбербанка. Черномырдин уже предупредил Дубинина, что в администрации президента этот вопрос решен: помогать реструктурировать его будет Александр Смоленский, который руководил банком «Столичный». На встрече с Дубининым Смоленский прямо сказал, что готов помогать Сбербанку только в статусе председателя правления или президента. Смоленский с Дубининым разговаривал уверенно, было очевидно, что должность главы Сбербанка – крупнейшего в России банка – уже у него в кармане. Дальше формальности. Дубинин же за два месяца работы в ЦБ понял, что не все так, как кажется поначалу. Глава Центробанка сделал запросы о Смоленском в МВД, прокуратуру и ФСБ. Информация пришла противоречивая. С одной стороны, Ельцин вручил Смоленскому орден Дружбы народов[124], с другой – за ним тянется шлейф уголовных дел. В том числе Генпрокуратура сообщила, что возбуждала в отношении руководства «Столичного» два уголовных дела: об отмывании средств, полученных от продажи наркотиков и оружия, и о переправке через банк двадцати пяти миллионов долларов в Австрию по фальшивому авизо[125]. Прочтя такие сообщения, волей-неволей задумаешься: как такого человека назначить руководителем самого крупного банка страны? Любое неловкое движение – и социальный взрыв неизбежен. К тому же Смоленский не смог представить ни программы, ни общего видения будущего Сбербанка.

Дубинину кандидат не нравился. Вот он и пошел к Коржакову, понимая, что назначение политическое и без объяснения с ключевыми лицами в политике не обойтись. «Я еще разговор не начал, а он уже тут как тут», – подумал Дубинин про сидящего Березовского и зашел в кабинет к Коржакову.

Коржаков встретил Дубинина с распростертыми объятиями.

– Проходи, Сергей Константинович, жду тебя.

За рабочим столом разговор не клеился, и Коржаков предложил:

– Давай выпьем, что ль?

Дубинин не стал отпираться: он знал, что совместное распивание водки и разговоры «за жизнь» – старый ритуал советских чиновников, помогающий ведению дел. Коржаков позвал своего заместителя Георгия Рогозина, который с давних времен, еще в КГБ, считался специалистом в области астрологии и хиромантии. На столе быстро, словно на скатерти-самобранке, появились водка, аккуратно нарезанное сало, черный хлеб и соленые огурцы. Чокнулись, закусили. Коржаков посмотрел, как Дубинин жует сало, и со смехом стал высказывать Рогозину:

– Я ж тебе говорил, что Дубинин – русский, а ты всё – жид, жид… глянь, как свининкой-то хорошо Сергей Константинович закусывает[126].

Рогозин не ответил, только рассмеялся. Коржаков продолжил:

– Но я как раз про еврея хотел с тобой поговорить, Смоленского. Хороший он банкир, Сергей Константинович. Может возглавить Сбербанк.

Дубинин медленно прожевал сало с черным хлебом и сказал:

– Репутация у Смоленского странная.

Коржаков разливал водку по рюмкам и приговаривал:

– А у кого сейчас эта репутация не странная? Времена какие на дворе? Странные ведь. У тебя, Сергей Константинович, если покопаться, уж наверняка что-то странное можно найти.

Рогозину и Коржакову шутка понравилась. Они засмеялись. Дубинину хотелось уйти. Поговорив еще немного «за жизнь», то есть на темы, не связанные ни со Смоленским, ни со Сбербанком, когда сало на тарелке кончилось, а пустую бутылку спустили под стол, Дубинин вышел от Коржакова. Березовский терпеливо сидел на том же диване. Дубинин ему бросил:

– До свидания!

Березовский суетливо подбежал к нему и проговорил:

– Всего доброго, Сергей Константинович, всего доброго!

Березовский был уверен, что назначение Смоленского – вопрос решенный. Дубинин же, наоборот, понял, что прямого давления нет, значит, можно продвинуть своего кандидата. Он хотел предложить Андрея Казьмина, которого хорошо знал по работе в Минфине. Тот проходил научную стажировку в Минфине и Центробанке Германии, работал заместителем министра финансов, начинал карьеру еще в Госбанке СССР. Черномырдин же обещал, что он как глава ЦБ сможет формировать команду. Сбербанк, контрольным пакетом которого владеет ЦБ, тоже можно считать командой. Так думал Дубинин.

Черномырдин не был рад такой инициативе – отказать Смоленскому. Он предостерегал:

– Смотри, Сергей, не усердствуй, вопрос этот решается у президента. Я тебя поддержу, но осторожно. Скажу Борису Николаевичу, что нужно проверять негативную информацию.

Дубинин кивнул. Черномырдин продолжил:

– Оценок давать не буду, имей в виду.

Дубинин опять кивнул. И такой ответ – уже кое-что. Для подстраховки он позвонил директору ФСБ Михаилу Барсукову, рассказал, какую информацию получил о Смоленском от его подчиненных. Барсуков горячо отреагировал на сказанное: «Его и близко нельзя подпускать к Сбербанку. Если вы такую позицию займете, я вас поддержу». Дубинину казалось, что поддержка премьера и директора ФСБ – сильный козырь в его руках. Вечером того же дня он написал докладную записку Ельцину о том, что считает невозможным назначение Смоленского на пост главы Сбербанка, а предлагает своего коллегу по Минфину Андрея Казьмина.

В среду 17 января 1996 года был назначен совет директоров Банка России, чтобы на скором внеочередном собрании акционеров Сбербанка предложить своего кандидата на место руководителя банка. Только Дубинин приготовился давать нелестную характеристику Смоленскому, как услышал от помощника, что на прямой линии – президент. Дубинин пошел говорить с Ельциным в отдельный кабинет. Он не знал, чего ждать. Приготовился к худшему.

В трубке слышался бодрый голос Ельцина:

– Я согласовал ваше решение.

Дубинин вздохнул. Отпустило. Ельцин продолжал:

– Но я хочу еще раз спросить. Вы уверены в правильности решения? Ваш кандидат справится?

Дубинин не мешкая ответил:

– Абсолютно уверен, что решение правильное.

После того как министр финансов Владимир Пансков подтвердил Ельцину, что тоже поддерживает Казьмина, Дубинин вернулся на собрание совета директоров очень довольным. Он ничего не стал объяснять, а просто объявил:

– Предлагаю кандидатуру Андрея Казьмина.

Это стало неожиданностью, но совет директоров проголосовал единогласно.

Коржаков и управделами президента Павел Бородин были в ярости, когда узнали, что их кандидат не утвержден советом директоров Центробанка. Березовский, узнав о Казьмине, не уходил из кабинета Коржакова, бродил из угла в угол и приговаривал: «Надо что-то делать, надо что-то делать». Березовскому, Коржакову и Бородину удалось убедить главу ФСБ Барсукова взять свои слова назад. Тот взял. Теперь они вместе стали убеждать Дубинина переиграть решение: сделать Смоленского главой Сбербанка, а Казьмина – заместителем.

Но Дубинин уперся: Казьмин утвержден советом директоров ЦБ, значит, он и должен быть председателем. Он знал, что его козырь – слово президента. И то, что глава ФСБ Барсуков смалодушничал, его уже не беспокоило. После долгого и муторного разговора в кабинете главы ФСБ на Лубянке Михаила Барсукова Дубинин согласился на компромисс: предложил сделать заместителем Смоленского, а не Казьмина. Тот счел такое решение унижением и от поста отказался.

Дальнейшая карьера Смоленского – всем доказать, что он круче Сбербанка. Он поставил своей целью стать больше Сбербанка и стремительно к ней двинулся. Всего через пару лет после того, как Дубинин забраковал его на пост главы Сбербанка, его банк «СбС-Агро» (реорганизованный «Столичный») стал вторым в России по количеству вкладчиков – физических лиц (около двух миллионов человек) и вошел в десятку крупнейших российских банков по размеру собственного капитала. Но, быстро взлетев, эта махина так же быстро рухнула вниз: «СбС-Агро» стал одним из первых крупных банков-банкротов и спустя несколько лет был ликвидирован из-за кризиса[127]. А многие клиенты «СбС-Агро», в отличие от руководителя Смоленского, в Сбербанк попадут. Когда Смоленский разорился, Сбербанк стал обслуживать клиентов «СбС-Агро»[128].

Пять триллионов

– Семь халатов я приготовлю. Шапочки, думаю, не нужны.

Медсестра Алена говорила быстро, немного запинаясь. Она теребила в руках непонятно откуда взявшийся кусок марли. Было видно, что она волнуется. Вдруг Алена охнула:

– Боже! А тапочки? Тапочки-то нужны?

Алена пришла за советом к своей опытной коллеге – старшей медсестре Зое Николаевне, которая проработала в этой больнице уже много лет. Но в данный момент для нее был важен не медицинский опыт Зои Николаевны, а политический: в начале 1980-х старшая коллега состояла на службе в больнице, где лечились сотрудники ЦК Компартии и другие представители партноменклатуры. Зоя Николаевна имела славу опытного бойца медицинско-политического фронта. Иногда, если выдавалось свободное время, она могла рассказать, как попадала в нестандартные ситуации с высокопоставленными персонами разных мастей и выкручивалась. К слову, она из всех передряг выходила с достоинством.

Медсестре Алене поручили «все подготовить» к приему важных посетителей пациента, который после больничного должен был вернуться на свое прежнее место – главы Центробанка. У Сергея Дубинина посетителей планировалось семеро, намечалось важное совещание прямо в больнице. Не просто совещание, а совет директоров.

Задание привело Алену в смятение: она уверенно себя чувствовала, когда делала уколы и даже оказывала помощь при кровотечении или обмороке, но не имела представления, как проходят советы директоров Центрального банка. Именно поэтому она и прибежала за советом к Зое Николаевне.

– Тапочки им готовить? Они будут переобуваться?

Алена смотрела с отчаянием. Зоя Николаевна насупила брови, поразмыслив несколько секунд, окинула Алену строгим взглядом и уверенно произнесла:

– Конечно, готовить. Совет директоров банка или пленум ЦК КПСС – не важно. Если мероприятия проходят в больнице, то и правила больничные должны соблюдаться.

– Да, точно, – облегченно выдохнула Алена, улыбнулась и вылетела из комнаты старшей медсестры на подготовку совета директоров.

Весь май Центральный банк колотило от требований Ельцина и Черномырдина напечатать десять триллионов рублей, чтобы обеспечить расходы бюджета. У правительства катастрофически не хватало денег, налоги собирались отвратительно, и без помощи ЦБ, казалось, никак не обойтись. Конечно, уже всем было ясно, что все дело в голосовании. В нем и крылась главная причина противостояния. В середине июня должны были пройти президентские выборы, Ельцин с больным сердцем и низким рейтингом шел на второй срок. Деньги нужны срочно, надо найти какой-то быстрый способ раздобыть их. И быстрее варианта, чем напечатать, не было. Кредиты приходилось долго просить, к тому же их давали под разные сложные условия. Организация сбора налогов – процесс трудоемкий и долгий. И если не вышло за минувшие несколько лет, то уж точно не получится быстро. Конечно, все помнили, что закон уже запретил эмиссию ЦБ для погашения дефицита бюджета, но, как говорится, голь на выдумки хитра. Появилась другая схема: правительство требовало от ЦБ перечислить в бюджет десять триллионов рублей в счет прибыли Банка России. Такая прибыль в отчетности ЦБ действительно числилась, но, чтобы выдать ее правительству, деньги надо было напечатать. В ЦБ понимали, что эмиссия десяти триллионов приведет к плохим последствиям: усилит инфляцию, обострит ситуацию на валютном рынке и девальвирует рубль[129]. Центробанк и так шел на уступки правительству – все ради снижения политической напряженности. Например, согласился выплачивать компенсации вкладчикам Сбербанка, специально для этого печатая деньги. А чтобы у Минфина появились хоть какие-то средства, ЦБ покупал у него запасы драгоценных металлов, предоставляя страховые депозиты российским заграничным банкам, которые позволяли им вкладывать эти деньги в государственные ценные бумаги[130]. Круговорот бесплатных денег вновь заработал. Этот поток обрушился на экономику, и на фоне нестабильной политической ситуации, когда никто не был уверен, удастся ли Ельцину выиграть выборы, все стали скупать валюту. Центробанк наращивал интервенции; с таким трудом накопленные международные резервы таяли, как весенний снег. Только за второй квартал 1996 года ЦБ потратил почти пятую часть международных резервов на поддержку курса. Это было очень много. Уверенности, что при наличии политической напряженности между двумя турами выборов Центробанку удастся удержать рубль, не было. А тут вдобавок 16 мая Черномырдин выкатил поручение отдать правительству десять триллионов рублей прибыли.

Это был словно приговор с таким трудом выстраданной и едва установленной более-менее строгой денежно-кредитной политике. Молодой, амбициозный и горячий первый заместитель Дубинина Сергей Алексашенко стоял намертво: мы не будем печатать деньги ни при каком раскладе. После поручения Черномырдина Дубинин и Алексашенко написали в правительство подробное письмо, в котором говорилось, что ждет страну при залповой эмиссии в десять триллионов рублей: инфляция, девальвация и экономическая дестабилизация. «За пять-шесть недель Россия может растерять все то, что она достигла за четыре года упорного движения вперед… все то, что составляет результат экономической политики»[131].

Президента и премьера эти высокопарные слова не пугали. Выигрывать выборы нужно любой ценой, здесь и сейчас. Это суровая реальность, а письма Дубинина – экономические пугалки будущего.

Двадцать второго мая 1996 года президент издал указ № 753 «О перечислении прибыли Центрального банка Российской Федерации в федеральный бюджет», в котором Центробанку России рекомендовалось перевести в федеральный бюджет уже в мае пять триллионов рублей[132].

Для центробанкиров это прозвучало как гром среди ясного неба. Именно по этому поводу и было решено собрать экстренный совет директоров Центрального банка – прямо в больнице, куда Дубинин загремел с очередным приступом тромбофлебита[133].

Белые халаты, заботливо подготовленные медсестрой Аленой, все семь приехавших членов совета директоров[134] послушно надели. А вот тапочки – не стали. «Глупо как-то», – буркнул один из старейшин ЦБ Вячеслав Соловов, увидев белые тапочки. «Глупо – не то слово. Просто идиотизм», – порывисто отреагировал Алексашенко, имея в виду пятитриллионную эмиссию. Соловов, автор зачета 1992 года, который двадцать лет был главным бухгалтером Госбанка СССР, не считал эмиссию глупостью, но спорить не стал. Прошло всего четыре года, но в Центробанке настали другие времена; теперь верными считались иные правила. Соловов отодвинул тапочки и прошел в комнату в обуви, за ним потянулись остальные. Андрей Козлов, принявшийся было расшнуровывать ботинки, последовал примеру коллег, завязал шнурки и прошел в комнату обутым.

Все сели за стол и стали молча смотреть на Дубинина, который странно выглядел в джинсах и полосатой рубашке. Глава Центрального банка после короткого хмыканья сразу перешел к делу.

– Спасибо, коллеги, что приехали на экстренный совет директоров Центрального банка. Вопрос срочный. Уверен, что вы уже ознакомились с указом о перечислении прибыли Центрального банка в федеральный бюджет.

Собравшиеся заерзали в креслах, послышался вздох. Дубинин продолжал:

– Нам нужно подумать, как отреагировать.

– А что тут думать? – Алексашенко перехватил инициативу. – В указе написано: «…рекомендовать Центральному банку». А мы в рекомендациях не нуждаемся. Тем более что законы мы должны исполнять, а указы президента для нас недействительны. Такой указ выполнишь – потом такое начнется, что мама не горюй. Мы же обо всем написали в письме правительству. Неужели непонятно?

– Политическая ситуация непростая, – пытался продолжить Дубинин.

Алексашенко не мог остановиться и тихо комментировал:

– Как будто она у нас когда-нибудь была простой.

Слово взял Андрей Козлов.

– Этот указ противоречит закону о Центральном банке. Противоречие очевидно, поэтому правильным будет отказаться исполнять указ. Мы просто не имеем права нарушать закон о ЦБ.

Алексашенко, который собирался насмерть стоять за отказ от эмиссии, с благодарностью посмотрел на Козлова. Все остальные члены совета директоров поддержали молодых коллег: какие бы ни были у них взгляды, но нарушать закон никто не хотел.

Дубинин согласился.

Халаты сложили в коридоре аккуратной стопкой, попрощались с Дубининым, пожелали ему поправиться побыстрее и разошлись.

«Надо же, какие тихие и аккуратные», – думала Алена, провожая их взглядом. Она была довольна, что совет директоров прошел успешно, без проблем. Теперь и ей будет что рассказать Зое Николаевне.

После больничного совета директоров Дубинин отправил в правительство письмо с отказом выполнять рекомендации указа и описанием последствий такой меры. Центробанк упрекал правительство в том, что оно саботирует сбор налогов и пытается решить все свои проблемы за счет ЦБ. Этот способ простой, но он приведет к тяжелым последствиям – «всеобъемлющему финансовому кризису». Так писал Дубинин Черномырдину[135]. Центробанк в очередной раз должен был стать палочкой-выручалочкой от всех бюджетных проблем. За предшествующие указу Ельцина два месяца совокупная поддержка бюджета Банком России превысила восемь триллионов рублей, что было сопоставимо по размерам с месячными доходами бюджета.

Но правительство было ненасытным, оно хотело больше и больше. Чем ближе были выборы, тем больше требовалось денег.

Дубинин проводил коллег грустным взглядом и несколько минут рассматривал сложенные халаты. Улыбнулся, когда увидел, как впорхнула милая медсестра и забрала тапочки и халаты.

– Все хорошо? – спросила она.

– Все хорошо, – кивнул Дубинин, – спасибо!

Девушка засияла. Дубинин опять улыбнулся.

– Как вас зовут?

– Алена.

– Спасибо, Алена!

Когда Алена вышла, Дубинин погрузился в тяжелые размышления. Ведь он не стал говорить своим коллегам о состоявшемся вчера тяжелом разговоре с Черномырдиным. Премьер, как всегда, доступно объяснил, что спорить бесполезно и нужно искать компромисс: «Других вариантов нет». В большой политической игре много щепок летит, сказал Черномырдин. Если ЦБ уйдет в глухую оборону, от очередных отставок никто не застрахован, и горячий Алексашенко первым полетит на вольные хлеба.

Дубинин не рассказал коллегам, что уже попросил свою сотрудницу Надежду Иванову рассчитать разные сценарии последствий эмиссии. Он не упомянул, что сам выбрал сумму в пять триллионов: такая эмиссия ухудшала положение, но не настолько сильно, как десять. Изучив разные сценарии, он выбрал между плохим и очень плохим и позвонил Черномырдину со словами: «Если правительство внесет пять триллионов, то ущерб будет относительно приемлемым. Я гарантирую, что мы исполним такое решение». На том и остановились.

Всего один день потребовался, чтобы принять в трех чтениях закон в Государственной Думе, одобрить в Совете Федерации и подписать у президента. Пятого июня 1996 года, за одиннадцать дней до президентских выборов, был принят закон о том, чтобы прибыль Центробанка в размере пяти триллионов рублей перечислить в бюджет[136]. Большая часть средств должна была пойти на зарплату бюджетникам, меньшая – на расходы по разделу «Национальная оборона». С законом совет директоров Банка России спорить не стал.

Пять триллионов были выпущены в срок[137]. Ельцин с трудом, но выиграл выборы и стал президентом во второй раз. Коммунистический реванш не состоялся.

Всеобъемлющего финансового кризиса сразу после выборов не случилось, но экономическая политика принципиально не изменилась. Правительство еще много лет после этого конфликта не могло наладить сбор налогов, термин «налоговые неплатежи» надолго въелся в экономический лексикон России. Минфин по-прежнему будет продавать свои стратегические запасы, в том числе палладия, и делать взаимозачеты между платежами предприятий и естественных монополий.

ГКО

– Пирамида?

Ельцина зацепило это слово, поэтому он его и повторил. До этого он все время молчал и никак не мог уловить ход разговора. Рассказ об облигациях, может, и был очень важным, но казался техническим, со множеством сложных деталей. Президент не очень хорошо себя чувствовал, в голове роились плохие мысли. В стране одна проблема накрывала другую: тяжелый разгром чеченских боевиков в Первомайском, многотысячные забастовки то работников просвещения, то шахтеров, провал на выборах проправительственной партии «Наш дом – Россия», отставка Чубайса, наконец. Вечно все к нему цепляются. А тут опять эти нерезиденты, которых надо пустить на российский рынок ГКО.

Слово «пирамида» щелкнуло, словно тумблер, сфокусировало президента на теме совещания, остальные мысли ушли на второй план. Ельцин повторил вопрос:

– Какая пирамида?

Дубинин оглянулся на Черномырдина, который зачем-то употребил это дурацкое слово. Дескать, некоторые говорят, что ГКО – пирамида. Раз сказал, теперь придется отвечать. Дубинин понимал: если пауза затянется на этом слове, важное совещание о ГКО примет непредсказуемый оборот, поэтому он быстро собрался и ответил:

– ГКО – не пирамида. Рынок ГКО надежен и непотопляем[138].

Ельцин молчал и внимательно слушал. Дубинин решил перевернуть разговор вспять.

– Речь о допуске иностранцев на рынок ГКО. Нынешние ограничения не работают. Иностранцы присутствуют на рынке, но по серым схемам: либо через наши российские банки-партнеры, либо через свои дочерние компании, зарегистрированные в России.

Ельцин опять оживился.

– И кто ж эти схемы из наших проводит?

– Да многие. Объединенная финансовая группа Федорова (Бориса), например, или финансовые компании Гусинского, Национальный резервный банк[139].

Ельцин хмыкнул. «Хитрые бестии», – подумал он про себя. Конечно, он хорошо помнил тему нерезидентов. Еще Геращенко ему втолковывал, что их лучше пустить в Россию. Тогда, правда, имелось в виду, что надо разрешить иностранным банкам работать на российском рынке, а не только на рынке ценных бумаг. Ельцин поморщился от тех воспоминаний. Шума было ого-го как много: Геращенко – одно, банкиры – другое.

Банкиры, в первую очередь Березовский, отговаривали, убеждали, что нерезиденты опасны, задушат неокрепшего российского банкира как вид. Еще фээсбэшники подпевали: пугали, что если иностранцев пустить, то кончится это плохо, Россия станет полностью подконтрольна Западу, в том числе через банки, которые являются кровеносной системой экономики. У Ельцина прямо отпечаталось в памяти лицо главы ФСБ Михаила Барсукова, когда тот растягивал слова: «Не-ре-зи-денты не-це-ле-со-образны». Барсуков сощурился тогда так, как Ельцин не любил. Президент терпеть не мог, когда глава ФСБ так щурился. Ну, послушался, пожалел банкиров. Фээсбэшники – ладно, их можно было бы и не слушать, а банкиры, хоть и прохвосты часто бывают, делают важное дело – обеспечивают рыночную экономику. Нерезидентов тогда не пустили. А теперь, значит, российские банкиры своих иностранных коллег протаскивают по серым схемам на рынок внутренних займов. Именно поэтому Ельцин и хмыкнул. Нерезиденты рады были покупать российские ГКО из-за высокой доходности, которую невозможно было получить ни в США, ни в Европе.

Дубинин, уловив перемену настроения Ельцина в лучшую сторону, заговорил твердо:

– Можно, конечно, продолжать закрывать возможности вложений для нерезидентов, но продуктивнее кажется создать систему контроля и открыть им доступ. Борьба административными методами малоперспективна[140].

Ельцин обратился к министру финансов Владимиру Панскову:

– Что скажешь?

Тот как будто ждал вопроса и быстро отрапортовал:

– Согласен. Приход нерезидентов привлечет средства для погашения дефицита бюджета. Расходные обязательства растут. Деньги крайне необходимы.

Ельцин опять хмыкнул: «Деньги. Деньги необходимы».

Он не хотел долгой дискуссии по этому вопросу, тема нерезидентов его уже утомила. Сам он не разбирался в экономике, всегда приходилось кому-то доверять. Иногда, наверное, не угадывал, кому именно. «Ну, раз министр и глава ЦБ думают так, да это еще и даст денег, то пусть пускают, – подумал Ельцин. – А раз говорят, что эти самые нерезиденты могут дать больше денег, значит, пусть дают». Собираемость налогов падала, правительство было не в силах собрать нужный для социальных выплат и первоочередных нужд объем средств. Помощь олигархов, лихо прокрутивших операцию с залоговыми аукционами, оказалась фикцией. Проблемы наваливались одна за другой. Ельцин не мог отказаться от новых расходов. Через несколько месяцев должны были пройти выборы президента, и деньги были ой как нужны. Ельцин качнул головой и недовольно буркнул:

– Понятно все. Пускайте.

Его утомили эти обсуждения, хотелось все закончить и полежать хотя бы пять минут.

В конце января 1996 года Центробанк разрешил иностранцам покупать государственные краткосрочные обязательства в больших количествах, чем раньше. С 1994 до 1996 года они могли приобретать только 10 % от общего объема эмиссии со специальных счетов в коммерческих банках. В конце января 1996 года совет директоров ЦБ разрешил приходить иностранцам сверх лимита в 10 %, а в июле принял новую схему допуска на рынок внутреннего госдолга нерезидентов, создав для них специальные счета под названием «С».

Рынок государственного долга начали формировать задолго до этого, первое размещение прошло еще в 1993 году. Но большую часть дорогих займов сделали в тот самый натужный 1996 год. Если за три года – с 1993-го по 1996-й – разместили ГКО на 65,7 миллиарда рублей, то в одном только 1996-м – на 138 миллиардов[141]. Сто тридцать восемь миллиардов дорогущих денег. Проценты по ГКО были такими высокими, что неудивителен интерес иностранцев к бумагам. Девяносто шестой был единственным годом, когда выпустили так много ГКО.

Выборы заливали деньгами; победу доставали, точнее, покупали любой ценой. Именно в тот год зацементировали платформу для будущего финансового кризиса. Страна дорого заплатит за быстрые решения. Государство так много возьмет в долг под сумасшедшие проценты, что очень скоро не будет знать, как выпутаться из этой истории.

Но это все будет потом, а пока правительству казалось, что оно наконец нашло палочку-выручалочку – легкий способ финансирования. Деньги падали с неба, и всех это устраивало. И не заметили, как ГКО стали превращаться в параллельную валюту. Некоторые высокопоставленные чиновники не удерживались и лично вступали в эту игру. Например, тот самый горячий первый зампред Центрального банка Сергей Алексашенко, отвечавший за денежно-кредитную политику, покупал ГКО, а также сам Чубайс, дочери Ельцина, министр иностранных дел Андрей Козырев. Около восьмисот чиновников играли в эту государственную финансовую игру[142].

Чиновники жили «здесь и сейчас», мало кого интересовало, что будет потом. Чубайс, возглавлявший в первой половине 1996 года избирательный штаб Ельцина, сам звонил в Минфин и требовал увеличить выпуск ГКО. Минфиновцы вздыхали, объясняли, что нельзя так, с российского рынка уже все спылесосили давно, а иностранцы – товарищи ненадежные, любят так называемый carry trade устраивать, когда они на валюте разных стран играют, используя разные процентные ставки. Они заходят на интересный в данный момент рынок, поднимают его до небес, а как только он становится переторгованным, с него выходят, а точнее, вылетают со скоростью ветра. Чубайса предупреждали: следствием еще большей покупки будет обвал. Тот выслушивал аргументы, а потом холодно задавал вопрос: «Вы что, хотите, чтобы коммунисты пришли к власти?» Ни у Минфина, ни у ЦБ не было ответа на этот вопрос. Но было чувство безысходности. Долговая лихорадка поглотила Россию.

Перед выборами экономика замерла в попытке сориентироваться, на кого ставить, а граждане, у которых были деньги, от греха подальше делали сбережения в долларах. Парадокс в том, что победа Ельцина не приостановила выпуск ГКО. Как только всем стало очевидно, что коммунисты к власти не вернутся, на рынок государственных краткосрочных облигаций хлынул поток денег[143].

Спустя пару лет аббревиатуру ГКО будет знать, наверное, каждый взрослый россиянин. Именно их объявят виновниками финансового кризиса, который сделает бедными людей и страну. ГКО станут сравнивать с пирамидой, которая при обвале снесла финансовую систему государства. К 1998 году ГКО действительно станут пирамидой, потому что доход от долговых бумаг, который получал бюджет, шел на уплату процентов и погашение долга[144]. Аббревиатура ГКО станет чуть ли не ругательством, и на несколько лет затормозится рынок внутреннего долга. Но это будет потом, а пока правительство занимало, занимало и занимало. Брало так много дорогих денег, что это было уже за пределами всякой меркантильности.

Заместитель министра финансов Олег Вьюгин в конце 1996 года смоделировал, чем кончится такая долговая политика. На совещании по проблемам финансового рынка он рассказал, что ГКО при такой высокой доходности (когда она существенно выше, чем реальный рост экономики) к декабрю 1998 года приведет к кризису[145]. Вьюгин ошибся: кризис бабахнул на три месяца раньше.

Тысяча к одному

Немного пепла с сигареты упало на стол. Старожил Центрального банка, первый заместитель председателя Арнольд Войлуков так зачитался, что не заметил, как сигарета истлела и начала осыпаться. Войлуков, ненавидевший беспорядок, сделал последнюю затяжку, потушил сигарету в хрустальной пепельнице и рукой стер осыпавшийся пепел с полированного стола. Отряхнул руки, поправил очки и вновь погрузился в чтение текста на двух листках, которые десять минут назад ему принес его помощник. «Всего-то два листка, – думал Войлуков. – Два листка, а сколько удовольствия».

Войлуков проработал в Госбанке, а потом в ЦБ уже больше сорока лет. Он досконально знал все о всех советских и российских денежных реформах, а последние проводил лично. Часто они превращались в сплошную бестолковщину, Войлуков это знал не понаслышке. Он проводил павловский обмен денег в 1991 году и был уверен, что этого не нужно было делать[146]. Он прекрасно помнил, как все было бестолково, с утечками информации, коротким сроком обмена: люди просто не успевали обменять деньги. Такие операции приводили к тому, что государство теряло доверие в глазах граждан. Войлуков прекрасно помнил, как в 1993 году они изымали советские деньги из обращения: набитые деньгами вагоны, каждый по шестьдесят тонн, и заполненные купюрами бомбоубежища в Космическом научно-производственном центре имени Хруничева. Все это привело к тому, что в России люди были уверены: каждая денежная реформа проводится для того, чтобы их объегорить.

И вот наконец, проработав не один десяток лет в системе финансов, он радовался. Он любовался двумя страницами печатного текста, словно перед ним лежало что-то прекрасное. Это был указ президента «Об изменении нарицательной стоимости российских денежных знаков и масштаба цен»[147]. Войлуков выровнял страницы, чтобы они лежали параллельно краю стола. Во всем должен быть порядок. Наконец-то он проведет денежную реформу, и она будет не просто нормальной, а действительно нужной и полезной. Как выразился вчера Дубинин: «Деноминация подведет черту под эпохой дикого капитализма». Смешно, конечно, сказал, но ведь это правда, есть в обмене денег не только техническая нужда, но и определенная миссия. Нужно закончить многолетнюю лихорадку, инфляцию, безудержные финансовые решения. От этого все уже устали, надо переходить к новому этапу развития, как после болезни к обычной жизни. Пусть не все это понимают, но приятно быть причастным к такому важному делу.

Войлуков встал из-за стола, немного потянулся, опять закурил сигарету и подошел к окну. Ему вспомнился день, когда они впервые поняли, что нужно проводить денежную реформу. На этот раз она называлась деноминацией: это было изменение нарицательной стоимости денежных знаков для упрощения расчетов. Проще говоря, сокращали лишние нули.

Все началось давно, еще в 1995 году, когда Дубинин спросил Войлукова, что сделать для того, чтобы вернуть монеты в обращение. Их давно уже не использовали. Да и как, если самая крупная, пятидесятитысячная, купюра была эквивалентна десяти рублям в ценах 1987–1988 годов[148]. Войлуков заявил: чтобы вернуть рубль, не говоря уже о копейках, надо отбрасывать нули. Но чтобы проводить операцию по удалению лишних нулей с денег, нужно, чтобы инфляция была человеческой, а не несколько сотен процентов в год. Тут уж обнуляй – не обнуляй, а толку не будет: через пару лет все вернется на свои места.

В 1995 году рост цен составил более 130 %. Это, конечно, меньше, чем в рекордном 1992-м (2500 %), но все равно многовато для проведения денежной реформы. К началу января 1995 года денежная масса превышала тридцать семь триллионов рублей, за время первого пятилетия 1990-х цена на некоторые товары и услуги выросла в пять – десять тысяч раз. Например, если в 1990 году проехать в московском метро можно было за пять копеек, то в 1995 году – уже за четыреста рублей. Нули были главной цифрой на банкноте, а в марте 1997 года в обращение ввели новую купюру достоинством пятьсот тысяч рублей. Это своего рода памятник гиперинфляции и обесцениванию рубля.

Тогда – в 1995 году – покрутили-повертели и решили, что, обуздав инфляцию, сократят номиналы купюр в тысячу раз. Но цены продолжали расти, и проект отложили до лучших времен.

Сумасшедший выборный 1996 год инфляцией порадовал, она снизилась до 22 %, а 1997-й и вовсе принес счастье: всего 11 %[149]. Это казалось чудом, которого не было давным-давно и, как потом станет известно, долго еще не будет.

Одиннадцать процентов – то, что надо для деноминации. Можно стартовать[150].

Французский ЦБ опять помог: уже не Жак де Ларозьер, а Жан-Клод Трише пригласил сотрудников Центробанка изучить опыт французов, которые тремя годами ранее тоже провели деноминацию, отрезав у своих банкнот по два нуля. Именно они надоумили смотреть вперед и убирать нули по максимуму.

Деноминацию провели с коэффициентом тысяча к одному: одному новому рублю соответствовали тысяча старых. Ее заранее запланировали и объявили. Людей предупредили, что она будет долгой, поэтому не нужно выстраиваться с мешками денег в очереди[151]. Это первая денежная реформа за несколько десятилетий, которая не вызвала паники среди населения и не привела ни к каким потерям. Дубинин вернул копейку и этим ужасно гордился. Она внушала оптимизм и должна была быть предтечей эры стабильности.

Новые банкноты вошли в обращение с 1 января 1998 года. Именно в этот год, по замыслу Дубинина, должен был совершаться переход от дикого капитализма к цивилизованному рынку. Он угадал: год оказался действительно знаменательным.

Чуда не произошло

Андрей Козлов был в кабинете один. Он сидел за столом, подперев подбородок руками, и не моргая смотрел на ручку, которая лежала перед ним. Точнее, казалось, что он смотрит на ручку, а на самом деле он никуда не смотрел. Козлов думал.

Он сел пять минут назад, ему нужно было успокоиться и набраться хладнокровия. Утро началось с резкого падения цен на акции российских предприятий: все сразу рухнуло на 20 %. Торговлю на корпоративном рынке пришлось закрыть. С первых же минут началась массированная продажа ГКО. Продажи росли и росли. Как их стреножить? Козлов понимал: удержать уровень доходности по всему спектру бумаг возможно только чудом[152]. Спрос на валюту на биржевых торгах за день увеличился в одиннадцать раз: с пятнадцати до ста шестидесяти восьми миллионов долларов, а курс доллара на ММВБ в ходе одной торговой сессии вырос сразу на пятьдесят четыре пункта, или на 1,1 %, что стало самым значительным повышением котировок с начала года[153]. Российские компании выходили из ГКО и на вырученные рубли тут же покупали валюту. Все происходило молниеносно, не было времени ни подумать, ни спокойно обсудить ситуацию с кем-нибудь.

Козлов уже позвонил Алексашенко. Но тот только что-то сонно бормотал и не мог дать внятный совет. Он был первым зампредом по денежно-кредитной политике, и именно он должен был принимать решение; Козлов отвечал за банковский надзор, но в этот день он замещал Алексашенко на время командировки. В Москве все катилось в тартарары, а Алексашенко спал в каком-то немецком отеле. Козлов злился. Алексашенко не понимал, что происходит.

«Слушай, Андрей, ты там сидишь, ты все видишь, оцениваешь ситуацию и принимаешь решения. Только так бывает. Невозможно советоваться в таком режиме» – эта последняя фраза, брошенная Алексашенко, врезалась в память Козлову. Так и крутилось в голове, как заевшая пластинка: «Сидишь, видишь, оцениваешь и принимаешь решения. Сидишь, видишь и принимаешь решения».

Козлов взял со стола ручку, которая мозолила глаза, покрутил ее в руках пару секунд и решил: «Покупать! Покупать все ГКО, которые идут в продажу. Вдруг повезет». Козлову было жалко ГКО, которые обесценивались на глазах. Он их не просто создавал, а, можно сказать, выстрадал. Он хотел, чтобы они продолжали жить, и старался удержать их доходность. Козлов снял трубку и холодным уверенным голосом дал указание покупать.

Деньги на покупку брались из международных резервов, которые и так были тощими. Козлов встал, прошел до края стола и сел прямо на него. На лбу появилась испарина. Показалось даже, что ладони стали влажными. Тратить миллиарды и не знать, чем это кончится, непросто. И вдруг, сам не зная почему, Козлов вспомнил сон. Страшный. В первый раз он видел его давно, когда был студентом. Этот сон еще пару раз повторялся, поэтому Козлов его помнил. В какой-то незнакомой долине большой табун лошадей несется с огромной скоростью. Коричневый поток из сильных тел – словно река: не видно ни конца, ни края. Ты стоишь в стороне и наблюдаешь со страхом и восторгом. Ты знаешь, что нужно остановить этот поток, потому что там – впереди – что-то важное, но не можешь ничего сделать. Это жуткое чувство беспомощности. Лошади несутся, несутся навстречу гибели. А ты знаешь, но только смотришь. Лишь шаг вперед – и тебя тоже снесет этим потоком. В памяти всплывали отрывки – и всё лошади и лошади. Козлов понял, почему он вспомнил этот сон. Дело не в лошадях, а в предчувствии, когда ты знаешь, что кончится бедой, но не можешь ничего сделать, чтобы ее предотвратить. Козлов поежился и вытер влажные ладони о лацканы пиджака.

В этот день он потратил миллиард долларов.

Алексашенко стоял у окна в номере гостиницы и смотрел сквозь шторы на неспешно проходящего мужчину в каком-то странном головном уборе – то ли кепке, то ли шапке-ушанке. Чуть заметная морось делала это берлинское утро серым. Люди на улице двигались неспешно, как будто кто-то включил замедленную съемку. Алексашенко смотрел на эту ползущую картину в окне, а в голове проносилось множество тревожных мыслей: «ГКО… доходность… резервы… валютный коридор… все-таки накрыло этой Чехией… а ведь казалось, что пронесло». Алексашенко отошел от окна, сел в кресло и откинулся на спинке. «Что сделает Козлов?» – думал он. И хотя их отношения теплыми назвать было нельзя, Алексашенко стал переживать за него. «А что сделал бы я?» – размышлял он и не мог дать ответа.

Он с досадой думал: «А ведь ясно было, что к этому все идет». Ему вспомнился тяжелый разговор с другим зампредом Центробанка Александром Потемкиным. Это было в Лондоне, в июне. Они ходили как заведенные туда-обратно по Риджент-стрит, Потемкин еще как-то смешно жестикулировал. Он все твердил, что нужно приступать к политике софтлэндинга, то есть мягкого приземления. Если самолет падает, то можно резко бухнуться вниз; остановить падение нельзя, но при правильной тренировке можно мягко спланировать. Слишком много узлов завязалось, и надо их потихоньку развязывать. Алексашенко казалось тогда, что коллега перестраховывается: 1997 год шел удачно, наконец начался экономический рост. Конечно, маленький, но ведь рост, а не падение. Ельцин произнес знаковую речь: «Порядок во власти – порядок в стране»[154].

И вправду стало казаться, что Россия наконец вступает в эпоху стабильности. Деньги текли в страну рекой, западные инвесторы вкладывали много в российские активы. Правда, причина заключалась в том, что глобальные инвесторы стали перенаправлять капиталы на развивающиеся рынки, поскольку доходность в развитых странах ниже[155]. Но какая разница? Ведь тренд изменился, удача наконец улыбнулась и нам. Но Потемкин не успокаивался, а назойливо убеждал, что надо остановить выпуск ГКО и реструктурировать внутренний долг, что от коридора нужно отказываться и медленно девальвировать рубль, что правительству стоит лучше собирать налоги и провести секвестр расходов бюджета. Алексашенко еще посмеялся тогда: «Кто ж, Саша, такое даст сделать?» Вдобавок девальвация – не игрушка, а обоюдоострый инструмент, который решит одни проблемы, но создаст новые. У России на тот момент был очень большой размер внешнего долга, и резко возросшие долговые платежи могут еще больше подкосить бюджет[156].

Алексашенко оказался прав. Когда осенью они с Дубининым все-таки предложили убрать валютный коридор, Чубайс встал на дыбы: «Коридор – это стабильность. Рано отказываться!» В сентябре журнал Euromoney назвал Чубайса лучшим министром финансов года, авторитет его казался непререкаем, и Дубинин дал слабину – согласился. Черномырдин ликовал и торжественно отчитывался: «Определение политики валютного курса на целых три года вперед – это признак уверенности в наших силах»[157].

Алексашенко встал, взял портфель, вышел из номера. Лифт быстро ехал вниз, Алексашенко смотрел на подсвеченные кнопки и думал: «То, что должно было начаться, началось. Чуда не произошло».

За несколько последних дней октября Центробанк России потратил более 1,2 триллиона рублей, но переломить ситуацию не удалось[158]. Как только появлялась свободная ликвидность, участники рынка тут же тратили ее на покупку долларов. Резервы исчезали словно в черной дыре. Десятого ноября Центробанк повысил ставку рефинансирования с 21 до 28 % и увеличил нормативы резервирования по привлекаемым банками средствам в иностранной валюте[159].

Меры эти не помогли. Их как будто и не было вовсе. Не прошло и месяца, как Центробанку пришлось расширять границы нового валютного коридора, а население выстроилось в очереди у окошек обменных пунктов, скупая наличные доллары[160].

Синяя папка

Спасти бюджет мог только бюджет. А точнее, его доходы. Все прежние попытки собрать деньги в казну успехом не увенчались. Люди и бизнесмены не хотели платить налоги. Тот, кто платил, считался либо чудаком, либо дураком. Все избегали этого при любой возможности. Бюджет нищал и деградировал. Не помог даже революционный напор Анатолия Чубайса, который еще в 1996 году создал Временную чрезвычайную комиссию по укреплению налоговой и бюджетной дисциплины при президенте, сокращенно ВЧК – такая знакомая аббревиатура по учебникам российской истории послереволюционного периода[161]. Только тогда, в 1917 году, Владимир Ленин создавал Всероссийскую чрезвычайную комиссию (ВЧК) для борьбы с контрреволюцией и саботажем, а сейчас Ельцин пытался наскрести в бюджет денег для существования.

Говорить о необходимости сбора налогов уже всем надоело. Центробанку тоже надоело везде говорить, что тяжелое состояние доходной части – главная проблема российской экономики[162]. Все отлично знали, что это нужно делать, но никто не знал как. Ни ВЧК, ни страшная налоговая полиция не помогали.

Когда Дубинин открыл синюю папку, которую дал ему первый заместитель министра финансов Сергей Игнатьев, он ничего не ждал. Просто обещал посмотреть – значит, надо посмотреть при первой же возможности. Утром Дубинин оказался в правительстве, где было нервно и суетливо. И в холле, уже на выходе, его поймал Игнатьев. Когда Дубинин оглянулся на негромкий окрик, то увидел его – худого, невыспавшегося, в одной руке смятая пачка сигарет, в другой – синяя папка. Игнатьев говорил очень тихо, приходилось прислушиваться.

– Сергей Константинович, я тут подготовил кое-какие соображения по поводу сбора налогов. Хотел вам показать.

Дубинин остановился, кивнул:

– Да уж, сейчас любые доходы будут как нельзя кстати. Спасибо.

Дубинин извинился, что не может посмотреть прямо сейчас: его ждали в Центробанке, но пообещал изучить документ при первой возможности. Игнатьев понимающе закивал:

– Да, да, конечно.

Дубинин прихватил папку и побежал.

А когда он открыл ее в кабинете, ему лишь беглого просмотра первой страницы хватило, чтобы понять, что перед ним бомба. Которая наделает шума, но может прорвать плотину неуплаты налогов. Дубинин даже сказал это вслух, хотя сидел в кабинете один:

– Все гениальное просто!

Игнатьев предлагал не давать нефтяникам права прокачки сырой нефти через государственные экспортные трубопроводы, если налоги этими компаниями не уплачены в полном объеме. Нет налогов – нет нефти. Конечно, если бы такую меру ввели, это было бы очень крутым решением. Это не просто слова «платите налоги». Это физическое принуждение. И крик олигархов, разбогатевших на нефти, обеспечен. Ему легко было представить, как будет у министра финансов разрываться «вертушка» – телефон правительственной связи. Ведь олигархи чуть что – сразу бежали к Ельцину, к его семье и плакались. И президент почти всегда им уступал. И теперь может – так считал Дубинин. После выборов 1996 года, когда олигархи с Чубайсом вытянули Ельцина победителем из противостояния с коммунистом Геннадием Зюгановым, он редко отказывал друзьям. Дубинин отложил папку на край стола. Решил, что нужно немного обмозговать эту идею. Хотя бы ночь.

Утром первой попалось на глаза та самая синяя папка. Она так и лежала в углу поверх других бумаг. Дубинин бережно положил ее в портфель и решил при первой же встрече обсудить содержимое с Черномырдиным.

Премьер к предложению отнесся спокойно. Не выразил ни радости, ни даже удовлетворения. Спросил только:

– Думаешь, поможет?

Дубинин был уверен:

– Поможет. Но этому предложению нужна политическая поддержка. По-другому никак.

Премьер вздохнул и согласился, что меру надо запускать:

– Как-никак, а как-то надо!

Решили, что это предложение надо обсудить с руководством МВФ. И даже допустили, что было бы хорошо включить эту меру в программу получения кредита МВФ. Тогда легче будет отпираться от просителей.

Но события стали опережать время. Тяжелая ситуация затягивала споры, которые оттягивали принятие нужных решений. И даже то, что правительство на ходу придумывало для защиты российской экономики, оказывалось запоздалым шагом. В конце января 1998 года вниз покатились цены на нефть. Убытки российских нефтяных компаний стали расти, доходы бюджета – уменьшаться. Синюю папку положили в стол, до лучших времен. Собираемость налогов упорно не хотела расти.

Делали то, что могли делать быстро. А могли, похоже, уже только одно: разгонять ГКО. К началу 1998 года Центральный банк России вложил в них половину активов баланса – сто сорок девять триллионов рублей[163].

Такую же долю активов направил в ГКО Сбербанк. При ожидаемой семипроцентной годовой инфляции доходность ГКО с мая 1998 года была выше 50 %. Этот кризис стал болью для людей и бюджета, но раем для спекулянтов.

Дубинин писал Ельцину письма с предложениями ужесточить денежную политику и укрепить государственные финансы. Прочел ли президент тревожные письма Дубинина, неизвестно. В день, когда постановление о допуске нефтяников к трубе, которое появилось благодаря той самой синей папке, легло премьеру Виктору Черномырдину на подпись, Ельцин все решил сам. Он отправил Черномырдина в отставку и назначил нового премьера – молодого и амбициозного выходца из Нижнего Новгорода Сергея Кириенко. Тридцатипятилетний премьер-министр, прозванный в народе за свою молодость и неожиданность появления Киндер-сюрпризом, думал, что пришел помогать выруливать с экономическим кризисом, а на самом деле должен был стать политическим буфером в сумасшедшее время.

«Не будет»

Ельцин уверенно шел по аэродрому. Он приближался к журналистам. Он знал, что нужно им сказать. Пресс-секретарь Сергей Ястржембский предупредил: опять будут спрашивать про экономическую ситуацию, и, естественно, надо их заверить, что все в порядке. С утра один журналист уже подбежал и на ходу спросил, будет ли девальвация. Ельцин ответил: «Не будет». И пошел дальше. Ответ оказался настолько важен, что его надо было повторить на камеры, чтобы успокоить людей по телевидению.

Сотрудники администрации президента построили журналистов на так называемый подход. Это когда устанавливают камеры и собирают журналистов, а ньюсмейкер подходит к ним и дает короткое интервью или делает заявление. Организовали все прямо на летном поле Великого Новгорода, где Ельцин был с рабочей поездкой. Перед репортерами поставили красную железную перегородку, чтобы можно было резко прекратить беседу, а журналисты не побежали следом за президентом. Те плотно сгрудились за железякой, а пара операторов взгромоздились на прихваченные с собой алюминиевые лесенки и повисли со своими камерами над всеми остальными верхним этажом. Ельцин еще не остановился, а журналист из первого ряда, Вячеслав Терехов из информационного агентства «Интерфакс», плотно зажатый своими коллегами, выкрикнул:

– Борис Николаевич, по поводу девальвации. Сейчас все говорят, будет девальвация или нет.

Это был тот же журналист, что подбегал утром у Новгородского кремля. Ельцин улыбнулся ему и одернул лацканы пиджака. Терехов продолжил:

– Одна фраза. От вас зависит.

Ельцин стал по стойке смирно и медленно, по слогам протянул:

– Не бу-у-у-дет!

Терехов, помня просьбу своих коллег из «Интерфакса» задать вопрос как можно четче, чтобы получить ясный ответ, переспросил:

– Не будет девальвации?

Президент повторил:

– Нет.

Терехов выдохнул:

– Ну всё! Твердо и четко?

Ельцин заверил:

– Твердо и четко.

Журналисты стали повторять: «Твердо и четко. Девальвации не будет». Это они диктовали по телефону коллегам, чтобы те срочно передавали на информационные ленты. Ельцин, уловив важность момента, стал объяснять, помогая взмахом руки:

– И это я не просто придумываю, или фантазия, или хотелось бы. Нет. Это все просчитано. Каждые сутки проводится работа и контроль ситуации в этой сфере.

Ельцин собрал пальцы в горстку, как бы демонстрируя аккуратность, и с напором продолжил:

– Каждые сутки. И тут бесконтрольно, конечно, работа не пойдет[164].

Ельцин не мог понять, почему журналисты так интересуются деноминацией, которая уже свыше полугода спокойно шла по стране. Все было под контролем вроде, а тут такой интерес. Слова «деноминация» и «девальвация» склеились в голове Ельцина. Он уже очень хорошо все понимал про деноминацию, ведь о ней было немало разговоров с Центральным банком и правительством, но не осознавал толком, что такое девальвация. Сам он не знал такого слова, а никто из окружения ему этого не объяснил. Кремль плохо понимал, что конкретно происходит в экономике, и надеялся, что как-то все разрулится. Раньше же разруливалось.

Ельцин свое знаменитое «не будет» сказал в пятницу 14 августа. А днем ранее доходность одномесячных ГКО подскочила на 160 %, и рейтинг на российской бирже РТС сразу после открытия биржи упал на 6,5 % по сравнению с предыдущим днем, и торги были остановлены на тридцать пять минут. Рейтинговое агентство Moody’s понизило рейтинг российского суверенного внешнего долга с B2 до CCA1. Обычно рейтинг такого уровня имеют бедные африканские государства. ЦБ признал, что на рынке межбанковских кредитов острый недостаток ликвидности[165]. ГКО выбрасывали все, кто мог.

Первая половина 1998 года – история безрезультатных попыток и пустых обещаний. Бесконечные заседания в Думе и превратившийся в вечность торг с депутатами, которые не хотели принимать антикризисную программу. МВФ, который было пообещал дать транш в размере двадцати пяти миллиардов долларов, но в наказание за непринятие антикризисной программы дал первый транш не 5,6 миллиарда, а лишь восемьсот миллионов долларов.

Свистопляска нон-стоп. Задолженность государства по ГКО и облигациям федерального займа на начало августа 1998 года составляла триста шестьдесят три миллиарда рублей. Почти столько же доходов в том году должен был получить бюджет[166].

Когда Ельцин на новгородском летном поле всем обещал, что девальвации не будет, в кабинете молодого премьера Кириенко экстренно собрались члены правительства и Центрального банка, чтобы обсудить, как эту девальвацию провести[167]. Короткая сводка информационного агентства «Интерфакс» «Ельцин: девальвации не будет», смятая, лежала на столе у Кириенко. Ее уже прочли все. Некоторые по несколько раз.

Сидели в тишине. Чувство безысходности не покидало собравшихся. Вся агония последних месяцев оказалась бесполезной суетой.

– Зачем он это сказал? – тихо бросил Алексашенко заместителю министра Вьюгину.

Тот пожал плечами и дипломатично ответил:

– Просто сказал.

Алексашенко злился.

– В таких случаях лучше ничего не говорить.

И после паузы с возмущением повторил слова Ельцина:

– «Твердо и четко»!

Сказал и отвернулся. В этот день крупный банк «Империал» не смог расплатиться с западными кредиторами. Это означало, что многие российские банки вот-вот столкнутся с требованиями зарубежных заимодателей о досрочном возврате взятой в долг иностранной валюты[168]. Многие уже лежали, крупный банк «СбС-Агро» взял кредит у Центробанка под залог 75 % пакета его акций[169].

В обменных пунктах стояли длинные очереди. Люди меняли рубли на валюту. Курс рубля уже не слушался ЦБ, а жил своей жизнью. Официальный пока составлял 6,3 рубля за доллар, а в обменниках – уже все семь. Центробанк было в пятницу собирался немного опустить курс рубля, но решил ничего не трогать из-за ельцинского «не будет»[170].

Центральный банк подвела самоуверенность команды. До последнего момента она хоть и знала, что это невозможно, но почему-то надеялась, что сможет выкрутиться из сложной ситуации без дефолта и девальвации. Во всяком случае, когда экономист Андрей Илларионов на закрытом семинаре в июне 1998 года сделал доклад, что девальвация и дефолт неизбежны, ему никто из правительства и Центробанка не поверил – ни Анатолий Чубайс, ни Сергей Алексашенко. Точнее, поверил один человек – Петр Авен, бывший член команды Гайдара, а теперь президент крупного частного «Альфа-банка». Илларионов сделал свой вывод только по одному графику, который демонстрировал, как сильно с весны 1998 года расходится динамика международных резервов с динамикой денежной базы. Анатолий Чубайс, который верил только в лучшее, опровергал эту макротеорию своей уверенностью: на Западе возьмем кучу валюты, резервы вырастут, и опять все будет хорошо.

Авен, послушав Илларионова, решил готовиться к худшему: дал рекомендацию партнерам по банку выходить из доллара и ГКО. Чубайс решил готовиться к лучшему и, поддерживаемый крупными бизнесменами и властью, получил статус спецпредставителя России в МВФ и Всемирном банке и отправился в Вашингтон просить валюту в долг.

Первого транша МВФ в размере восьмисот миллионов долларов государству хватило на пару недель, а «Альфа-банк» – единственный в России – методично и упорно избавлялся от долларов и ГКО. Один только он сбросил ГКО на сто миллионов долларов. Еще на сто миллионов Дубинин приказал банку оставить, обосновывая это тем, что тот – первичный дилер. Так и сказал: «Выйдете из ГКО – лишу статуса первичного дилерства». Знали бы банкиры, чем это все кончится, сбросили бы и оставшуюся половину.

Когда Ельцин заявлял журналистам, что девальвации не будет, она уже стала реальностью. Правительство и Центробанк собрались на совещание, чтобы понять, как вырулить из этой ситуации и возможно ли это.

Главный вывод того совещания был нехитрым: Россия в тупике. Никто понятия не имел, что делать. Министр финансов сказал то, чего все давно боялись и не хотели слышать: если Минфин будет продолжать выкупать погашаемые выпуски ценных бумаг, на это будут уходить все доходы бюджета.

Кириенко даже переспросил:

– Что значит все?

Задорнов спокойно повторил:

– Все доходы бюджета – значит абсолютно все доходы бюджета.

И после паузы продолжил:

– Финансировать плановые расходы бюджета одновременно с выкупом ГКО невозможно.

Кириенко пытался ухватить ниточку надежды.

– А кредиты? Хотя бы bridge financing?

Задорнов монотонно продолжал:

– Нам отказано в получении краткосрочных кредитов под обеспечение будущих приватизационных аукционов.

Кириенко не унимался.

– Почему?

– По мнению кредиторов, для стабилизации ситуации в России нужны более существенные меры.

Задорнов замолчал, но все продолжали смотреть на него, как будто надеясь, что он вытащит из кармана волшебную палочку. Вместо этого он продолжал бросать слова-булыжники:

– Исполнение бюджета и обслуживание государственного долга без получения дополнительного финансирования невозможно.

– Сколько нужно денег?

– Сорок – пятьдесят миллиардов рублей. В среду, 19 августа, правительству будет нечем погасить облигации. До сих пор не погашена июльская задолженность.

Настала гнетущая тишина. Кириенко сказал очень тихо, но почему-то всем показалось, что он кричит:

– Есть предложения?

Их не было. Кириенко вздохнул и сказал:

– Значит, так. Собираемся завтра на совещание. Просьба всех проработать предложения. К завтрашнему дню вызовем всех, кто нужен, из отпусков. И да… – Кириенко взял в руку смятый листок с ельцинскими словами «не будет». – Просьба воздержаться от публичных высказываний.

Последнее предупреждение было лишним. Никому и так не хотелось высказываться. Всем было ясно, что тот, кто первым скажет публично что-то подобное, сразу слетит со своего поста.

Кириенко решил позвать на помощь тяжелую артиллерию – Чубайса и Гайдара. Оба прошли турбулентное время первых лет становления России, и их хладнокровие и опыт должны были помочь.

Чиновники расходились молча. Всем было ясно, что девальвация началась. Твердо и четко.

«Не хочу быть козлом отпущения»

– Я ответственность свою понимаю и в отставку уйти готов.

Дубинин сказал, как отрезал, и замолчал. Его собеседник, глава администрации президента Валентин Юмашев, как всем было известно, гражданский муж дочери президента Татьяны, тоже молчал. Он как будто не хотел отвечать, ждал каких-то других слов.

Это был странный разговор. Мужчины беседовали друг с другом и не говорили одновременно. Они были вдвоем в одной комнате, но не понимали друг друга. Каждый думал о своем. Дубинин насупленно смотрел в окно, а Юмашев – непонятно куда, с застывшей дежурной улыбкой, куда-то вбок, на стену с часами. Конечно, Дубинин понимал, что отставка неизбежна, но почему-то, как и в случае с девальвацией, все равно в глубине души надеялся, что пронесет.

Не пронесло. Чувство досады и опустошенности. Вот и все, что он сейчас испытывал.

Юмашев технично выполнял неприятную работу: предлагал главе ЦБ уйти с поста. Ему эта миссия не нравилась, и он хотел закончить ее побыстрее. Юмашев помнил ужасную нервотрепку преддефолтного уикенда, когда Гайдар и Чубайс писали меморандум правительства Кириенко о дефолте. В субботу 15 августа кремлевская команда во главе с Ельциным вообще ничего не понимала, а в воскресенье, когда приехал подавленный, но бодрый Кириенко, стало еще хуже от осознания того, что всех ждет. На деле все было еще хуже.

После того как 17 августа правительство и Центральный банк выпустили заявление о техническом дефолте и переоформлении ГКО и ОФЗ, а также об отказе от валютного коридора, кризис развернулся во всю ширь Российской Федерации. Через двадцать минут после заявления властей о дефолте международное рейтинговое агентство Fitch IBCA сообщило, что снизило долгосрочные и краткосрочные рейтинги четырнадцати российских банков ввиду начавшегося в России системного банковского кризиса[171]. Курс рубля дернул вверх, за пару недель увеличившись в несколько раз[172]. На финансовом рынке началась паника. Люди двинулись в банки снимать уцелевшие деньги, а большинство населения провалилось в бедность. И все это произошло на раз-два-три в августе 1998 года. Экономическая ситуация казалось патовой и неуправляемой.

Конечно, Дубинин знал: будут неприятности, но подспудно надеялся, что вариант с дефолтом окажется гораздо мягче, чем денежная эмиссия для кредитования бюджета. Тот путь уже был пройден однажды, и вновь на него возвращаться, по мнению Дубинина, было бы величайшей глупостью. Но путь с дефолтом и девальвацией оказался не менее трудным. Даже, пожалуй, более ухабистым. Выбор еще тот: из плохого и очень плохого. Теперь, во всяком случае, известно на деле, что оба пути ужасны. И Дубинин по опыту знал насколько.

Дубинин продолжал смотреть в окно. Хотя был виден только скудный пейзаж с еловыми ветками, в прохладном и мрачном кабинете странным образом чувствовался уличный зной. Почему-то вспомнилось, как 15 августа – в преддефолтную субботу – он грозил своей отставкой премьер-министру Кириенко, если будет выбран путь эмиссии. Теперь, спустя несколько дней, хотя эмиссии как таковой не было, прошел сценарий с дефолтом, за который стоял глава ЦБ, и Дубинин сидел в кабинете главы администрации Юмашева и обсуждал с ним свою отставку.

Юмашев продолжал молчать.

– Я в отставку уйти готов, – спокойно повторил Дубинин. – Но будет справедливо, если вместе со мной подадут в отставку все ответственные за дефолт.

Юмашев наконец посмотрел прямо на Дубинина. В его глазах читался немой вопрос. Юмашев прервал свое молчание и тихо спросил:

– Почему?

Дубинин так же тихо ответил:

– Иначе получится, что весь кризис организовал я. Виновным обычно считают того, кто ушел в отставку, согласившись стать козлом отпущения. Я не хочу быть козлом отпущения.

Юмашев нахмурился.

– Ну почему же козлом отпущения?

Дубинин твердым голосом продолжал:

– Я категорически не согласен в одиночку выливать на себя все эти помои[173].

Юмашев утвердительно кивнул:

– Мы учтем ваше мнение, Сергей Константинович. Пообещайте, пожалуйста, что вы исполните свое обещание об отставке, а мы вам обещаем, что не будет никаких помоев.

Очень вежливо сказал. Дубинин согласился.

Он вышел на улицу, и его обдало зноем. Посмотрел на ель, ветки которой он видел из окна Юмашева. Она оказалась очень большой, просто гигантской. «Не всегда то, что ты видишь, оказывается тем, что ты видишь», – подумал Дубинин. Он жалел, что его работа в Центробанке почти закончилась. Несмотря на все трудности и перипетии, включая выстрелы по окнам его квартиры, Дубинин успел полюбить ее. За всей суетой ему верилось, что он исполняет важную миссию становления финансовой системы России. Все компромиссы, на которые он шел, совершались ради этого. И конечно же, власть – когда за тобой последнее слово. Не хотелось ее терять. «Такая долгая борьба, такие страсти и такая тихая и банальная отставка», – размышлял он, направляясь к своей машине.

Дубинин, как и обещал, заявление написал. И только после того, как в отставку был отправлен премьер Сергей Кириенко.

Ельцин захотел встретиться с Дубининым уже после отставки. Удивительно, но президент решил лично сказать бывшему главе ЦБ, что все дело в политическом моменте, а не в его работе. Дубинин был приятно удивлен и даже растроган, он не ожидал от Ельцина такой деликатности.

– Что могу сказать, Борис Николаевич? Сейчас ситуация очень шаткая. Многие могут воспользоваться дефолтом, чтобы вернуть страну назад, в СССР. И тогда все, что мы делали, пойдет насмарку.

Ельцин сдвинул брови.

– Понимаю, что уж! Поборемся еще.

Дубинин смотрел на Ельцина. Тот казался бодрым и здоровым, как будто не было нескольких трудных последних лет, когда он бесконечно болел. Дубинин улыбнулся в усы.

– Ну, значит, все будет в порядке.

Ельцин не обратил внимания на эту реплику Дубинина и продолжил:

– Ты, эта… Если нужна будет какая-то помощь, можешь на меня рассчитывать.

Дубинин опять улыбнулся. Улыбнулся с грустью. Только сейчас, в конце его карьеры в ЦБ, у него установился настоящий контакт с президентом. «Если бы что-то подобное было сначала, многое можно было бы сделать. И может быть, все пошло бы по-другому», – подумал Дубинин.

Глава 4. На сломе

Новый премьер Евгений Примаков просит Геращенко вновь стать председателем ЦБ. – Возвращение Геракла. – Антикризисные меры. – Ужесточение валютного регулирования. – Помощь банкам. – Премьерская лихорадка: за год Белым домом поруководили трое. – Ельцин тоже уходит. – Путин становится президентом. – Борьба с правительством за росзагранбанки. – Центральный банк отказывается отдавать контроль над ВТБ правительству. – Путин отправляет строптивого Геращенко в отставку

1998, август – отставка правительства Сергея Кириенко

1998, сентябрь – премьером становится политический тяжеловес Евгений Примаков

1998, сентябрь – Геращенко вновь утвержден председателем Центрального банка

1999, май – правительство Примакова уходит в отставку, премьером становится министр внутренних дел Сергей Степашин

1999, август – правительство возглавляет малоизвестный широкой общественности глава ФСБ России Владимир Путин

1999, декабрь – отставка первого президента России Бориса Ельцина

2000, май – победа на выборах преемника Ельцина – Путина

2000, май – премьером утвержден замминистра финансов Михаил Касьянов

2001 – Геращенко критикует правительство Путина за реформы

2001 – Геращенко тормозит вывод российских заграничных банков из-под влияния ЦБ

2002, март – Геращенко уходит

Для того чтобы защититься от политического и экономического кризиса, президент Ельцин приглашает руководить правительством политического тяжеловеса советской эпохи Евгения Примакова. Примаков уговаривает Виктора Геращенко вернуться в Центробанк. В короткий срок – за год – ситуация стабилизируется. В 1999 году ВВП уверенно растет, а в 2000 году рост достигает небывалой для современной России величины – 10 %. Этому помогли девальвация и происходившее на ее фоне импортозамещение. Цена на нефть потихоньку растет.

Двухтысячный год россияне начинают с шокирующей новости: президент Борис Ельцин решает уйти в отставку, об этом он сообщает в новогоднюю ночь. Достаточно быстро президентом становится преемник Ельцина Владимир Путин, до того руководивший Федеральной службой безопасности. Путин начинает экономические реформы. Виктору Геращенко они не нравятся, он критикует молодого президента. Геращенко не хочет делиться полномочиями с правительством, как считает нужным Путин. В результате Геращенко уходит с поста главы ЦБ – на этот раз навсегда.

«Не пирожками ж торговать?»

Свет фар скользнул по темной кухне. Нина Александровна встрепенулась и быстро направилась к дверям встречать мужа. Хотя было уже очень поздно, свет не включала. Так и сидела в полумраке, ждала своего супруга Виктора Геращенко. Решила: не ляжет спать, пока не поговорит. Дождется, даже если это будет глубокой ночью.

К Нине Александровне вновь вернулась тревога, такая знакомая по прежним временам. Она отлично знала: раз он принял решение, значит, на попятную не пойдет. Но в глубине души надеялась: вдруг передумает. «А вдруг… вдруг и не решил еще…» – она отчаянно себя успокаивала, пока сидела в ожидании.

Геращенко тихонько закрыл за собой дверь и хотел неслышно снять туфли. Он старался проскользнуть незамеченным, рассчитывая, что жена уже спит. Нина Александровна, поняв, что муж ее не замечает, тихо позвала:

– Витя!

Геращенко обернулся, увидел супругу и, перестав конспирироваться, громко бухнулся на стул. Не смог скрыть того, что расстроился при виде жены. Значит, будет беседа, а ему ничего не хотелось говорить. Во всяком случае, сейчас. Геращенко растянул лицо в вынужденной улыбке и с досадой спросил:

– Что не спишь?

– Уснешь тут…

– А-а-а, знаешь уже?

Он неторопливо снимал туфли и ворчал:

– Ты, похоже, вперед меня узнала. А откуда узнала-то?

Нина Александровна с обидой в голосе продолжала:

– Какая разница, откуда. Позвонили, сказали.

Геращенко устало усмехнулся:

– Все добрые вокруг. «Позвонили, сказали»…

Нина Александровна отбивалась:

– Звонят, поздравляют. А мне эти поздравления как соболезнования. Вить, ты ж себя губишь.

Нина Александровна как никто знала, что работа в Центробанке ответственная и жесткая. Она поедает. Чем больше отдаешься ей, тем сильнее можешь пострадать. И никогда не знаешь, когда долбанет, но долбанет обязательно. И не раз. Мир денег не признает ни любви, ни отдачи. Только расчет.

Геращенко снял туфли и сидел на стуле молча. Нина Александровна не выдержала:

– А мог бы и сам позвонить, сказать.

Она расстроилась, когда узнала, что ее муж опять – уже в третий раз – согласился возглавить Центральный банк. Стойкое ощущение дежавю: вновь принял должность, когда все рушилось. Как разруха – так зовут Геращенко, как дело налаживается – прогоняют. В первый раз, в 1989 году, Геращенко согласился возглавить Госбанк СССР. Тогда его пытался отговорить отец, который проработал всю жизнь в Госбанке. Он знал, что говорит. Во второй раз, в 1992 году, – жена, помнившая сложный период ликвидации Госбанка СССР в политических дрязгах крушения Советского Союза. Она отлично знала, что такое для семьи руководство Госбанком. Повторять тот опыт вновь не хотелось. И сейчас Нина Александровна заладила то же. Она помнила вторую крутую черновторничную отставку. Геращенко, не глядя на жену, бросил:

– Не успел.

Нина Александровна закипела, но, не повышая голоса, почти шепча, стала сыпать вопросами:

– Витя, как же так? Ну почему ты опять согласился? Сколько раз это было? Вспомни, как в прошлый раз тебя выбросили. Ну разве можно так?

Геращенко молча прошел в кухню, сел на табурет, положил руки на стол. Нина Александровна последовала за ним, устроилась напротив и точно так же положила руки на стол. Свет включить забыли, так и сидели в полумраке. Горела лишь одна лампа, где-то в коридоре. Молчание было кратким и долгим одновременно. За эти пять минут как будто поговорили. Нина Александровна смотрела на мужа и по выражению уголков глаз поняла, что он настроен серьезно. Она первой прервала молчание, повторив вопрос:

– Как же так?

Геращенко вздохнул и тихо ответил:

– Как так? Вот так. А что мне делать, Нина, не пирожками ж торговать?

Помолчали еще минут пять. Нина Александровна не стала больше расспрашивать: и так все ясно.

– Ладно, давай спать.

Геращенко не стал пересказывать свой разговор с Евгением Примаковым, будущим новым премьер-министром, который просил помощи. Он не мог отказать Примакову, которого знал уже очень много лет. Впервые они встретились в конце 1960-х в Бейруте, когда Геращенко возглавлял там отделение Московского народного банка[174]. Потом еще много раз сталкивались, и всегда было что обсудить. Хоть Геращенко и не питал теплых чувств к КГБ и всему, что с ним было связано, как любой воспитанный в советской системе представитель номенклатуры он принимал его существование. Кагэбэшники всегда были рядом, и среди них часто попадались интересные собеседники. Примаков был как раз из таких.

И когда он огорошил вопросом, вернется ли Геращенко в Центробанк, тот не смог сдержать удивления:

– А как же Ельцин? Неужели эти… семья… и все, кто там вокруг крутится, согласны?

Примаков ответил только:

– Виктор, это сейчас неважно. Они примут всех кандидатов, которых я предложу. Даже Маслюкова из коммунистов приняли. Я его замом к себе беру. И тебя примут. Сейчас всем не до торга. Разгребать надо.

Геращенко хмыкнул:

– Ага, разгребать – это по моей части. Я большой специалист в этом деле.

Примаков как будто не услышал шутки.

– Вить, ты думаешь, я хотел? Но сейчас такая ситуация, что нельзя думать только о себе[175].

Геращенко опять хмыкнул:

– Так я и не знаю, какой выход предложить. Эта вся августовская свистопляска глупость чистой воды была, но ребенок уже упал в колодец[176].

Примаков ответил молниеносно:

– Сейчас никто ничего не понимает. Будем думать, как ребенка вытаскивать.

Вдруг Геращенко почему-то вспомнил ту противную улыбку Дубинина. Он ее видел лишь раз, но она крепко впечаталась в память. Это было в июне, на закрытом семинаре, где экспрессивный экономист Андрей Илларионов показывал банкирам и чиновникам слайды и объяснял, что девальвация неизбежна и что если ничего не делать, то все «бух, и хлопнет». Тогда Геращенко, как бывший председатель ЦБ, выступил, поддержал Илларионова: ему тоже ситуация казалась очень опасной. А Дубинин растянул губы в улыбке и сказал довольно громко, чтобы все услышали: «Если вы ничего не понимаете, не надо выступать». И было в этой улыбке столько пренебрежения, что Геращенко аж передернуло от… брезгливости: «Разве можно так унижать?» Он почему-то вспомнил тот разговор и поежился.

Теперь у него был шанс вернуться и показать Дубинину, этому горе-центробанкиру, кто и что понимает. «И не нужно так улыбаться», – подумал он.

Геращенко решил, что надо соглашаться:

– Хорошо, но у меня тоже условие будет.

Примаков с облегчением вздохнул: он опасался, что Геращенко будет упросить так же трудно, как и его самого.

– Давай свое условие.

– Пусть весь совет директоров в отставку уходит, я свою команду соберу[177].

Примаков скупо улыбнулся:

– Годится.

Мизерные международные резервы – двенадцать миллиардов долларов[178], огромные потери капитала банков – сто миллиардов рублей, длинные очереди в банках за потерянными вкладами. Такое незавидное хозяйство принял Геращенко. Его назначили 11 сентября, а уже с 15 сентября подходил срок возврата российскими коммерческими банками зарубежных долгов на двадцать миллиардов долларов. Если 17 августа доллар официально стоил шесть рублей тридцать копеек[179], то к 11 сентября, когда Геращенко занял пост председателя ЦБ, рубль стал дешевле вдвое: за доллар давали уже почти тринадцать рублей[180]. И было ясно, что ослабление продолжится. Цена нефти – десять долларов за баррель – как насмешка над российским бюджетом. И эта величина, от которой зависело, выкарабкается страна или нет, не собиралась расти, только снижалась.

«Наверное, это и есть чувство апокалипсиса. Когда ты смотришь, как все вокруг валится. Не за что ухватиться», – думал Геращенко, когда зашел в свой кабинет на Неглинной. Он осмотрелся: как же все знакомо. Секретарь Инна Борисовна принесла чай. Геращенко ухмыльнулся.

– Я то туда, то сюда, а вы всё на месте.

По лицу Инны Борисовны как будто скользнула тень улыбки, но ответила она очень серьезно:

– На месте, Виктор Владимирович, на месте.

Геращенко посмотрел на чашку и насупился:

– А что это вы принесли, Инна Борисовна?

Секретарь застыла в изумлении.

– Чай.

И после паузы добавила:

– Как всегда – «Эрл Грей».

Геращенко расслабился, подпер рукой подбородок и немного ворчливо спросил:

– Откуда вы знаете, какой я люблю чай?

Инна Борисовна прекрасно помнила и понимала привычки Геращенко: постоянные подколки и вопросы. Он обожает застать человека врасплох. Инна Борисовна не стала отвечать на вопрос, а просто поставила чашку с горячим, немного дымящимся чаем и тихо вышла из кабинета. Геращенко откинулся на спинку кресла, уловил любимый запах бергамота. Он тоже больше не стал ничего говорить: ему было приятно, что здесь помнят о его привычках. Мир вокруг сразу стал казаться немного лучше. К предчувствию апокалипсиса ему было не привыкать, тем более если рядом есть любимый «Эрл Грей».

Опять зачет

– Андрей, надо, чтобы ты пришел в Центробанк, и это… забери свое заявление об увольнении.

Было непонятно: то ли Геращенко приказывал, то ли просил. Он бубнил в трубку как будто мягким голосом, но очень настойчиво.

Козлов был рад звонку Геращенко. Тот был словно символ перемен. Даже несмотря на то, что у них с Геращенко всегда были непростые отношения.

Геращенко еще что-то говорил, а Козлов уже чувствовал, что тяжесть, с которой он жил последние недели, куда-то ушла, точнее, улетучилась. На фоне дефолта и последовавшей за ним чехарды в политике и экономике у Козлова обострился конфликт с Дубининым и Алексашенко. Он больше не хотел с ними работать, появилась противная тяжесть внутри. Какой-то дурацкий комок. Козлов подал Дубинину заявление об отставке, но легче не стало. Он помнил, как пытался за пару дней до 17 августа убедить Дубинина не объявлять этот злосчастный дефолт. Козлов утверждал, что это не выход из ситуации, а крах всей внутренней финансовой системы. Он говорил и даже кричал, что дефолт по долгам все равно не предотвратит ни девальвации, ни краха банковской системы[181]. Ситуация в экономике такова, что, как ни крути, будут и девальвация, и обвал банков, а дефолт только все усилит и обострит. Отказ от валютного коридора и точечная эмиссия нанесли бы меньший вред экономике. Козлов был уверен в этом и пытался доказать свою правоту. Но Алексашенко жестко отбивал все его аргументы: если не провести дефолт, то произойдет нечто ужасное, хуже не придумаешь. Алексашенко был номером первым у Дубинина, его слово всегда побеждало. Так случилось и сейчас. А после дефолта Дубинин поручил Козлову создать схему перевода вкладов населения из шести коммерческих банков в Сбербанк. У государства не было системы гарантирования вкладов, и требовалось что-то придумать, чтобы потери людей были не такими большими, как в былые кризисы и денежные реформы. Козлов поручение выполнил: он внедрил схему, которую разработал под руководством Дубинина. Сбербанк стал гарантом для населения по их вкладам в других коммерческих банках[182]. Поручение Козлов выполнил, но был раздавлен и знал, что больше не может работать в этой команде Центрального банка. Тогда и появилась тяжесть; ком внутри рос. Дубинин подписал заявление об отставке сразу, когда Козлов 4 сентября подал на увольнение с 21 сентября[183]. Разошлись, устав друг от друга.

Через несколько дней пришлось уйти и Дубинину. А Геращенко стал просить Козлова вернуться. Он понимал, что нужен человек, который будет разгребать завалы. И он должен хорошо ориентироваться в нынешней патовой ситуации. Козлов подходил идеально: вырос в команде Геращенко, но работал с Дубининым, знал положение в банках лучше других. Отличный кандидат. Козлов мог стать мостом между двумя командами Центробанка. Он был нужен Геращенко еще и потому, что он – как один из создателей ГКО – знал про облигации все. Еще предстояла реструктуризация ГКО, необходим был тот, кто в этом разбирается лучше всех. В Центробанке таким человеком был Козлов.

Козлов приехал на Неглинную сразу после звонка Геращенко, в тот же день. Геращенко объяснил, что нет времени на разговоры, надо как-то перезапустить платежи, а то все встало: ни банки, ни компании не платят друг другу, никто никому не верит и все ждут еще больших ужасов.

– Расшивать нужно неплатежи эти. Нельзя полагаться на «рассосется».

Козлов понимал, что ничего само собой не пройдет. Он согласно кивнул:

– Знаю, сейчас платежек обрабатывается мизер какой-то – пара десятков тысяч, а раньше это были сотни тысяч. Я об этом думал уже. Надо эти платежи заново перезапускать.

Геращенко сосредоточенно выслушал Козлова и нетерпеливо спросил:

– У тебя есть идеи?

– Да, провести клиринг платежных поручений на базе платежной системы Банка России. Чтобы запустить клиринг, нужна начальная ликвидность…

Геращенко перебил:

– На нашей базе – это значит…

Козлов опустил глаза и, поглядывая на него исподлобья, аккуратно сказал:

– …значит, придется делать эмиссию.

Геращенко откинулся в кресле, поправил очки. Помолчал с полминуты, рассматривая потолок. А потом, упершись глазами прямо в глаза Козлову, сухо отрезал:

– Понятное дело. Придется, Андрей.

Оба замолчали. Повисла тяжелая пауза, словно призрак старого зачета, который пришлось проводить Геращенко в 1992 году. И хотя сейчас была иная история, оба вспомнили тот зачет, как тяжело он дался. Геращенко прервал молчание:

– Все хотят быть в белых перчатках. Ой-ой-ой. А откуда куча дерьма, спрашивается? Здесь не белые перчатки нужны, а лопата с ассенизатором.

Козлов кивнул головой:

– Но эмиссия должна быть очень осторожной.

Геращенко хмыкнул:

– Ага. Будем осторожно выгребать.

Козлов вздохнул и продолжил:

– Нужно напечатать как можно меньше денег для решения как можно большего количества проблем[184].

Геращенко хмыкнул:

– Смотри-ка, научился выражаться.

Козлов улыбнулся лишь на секунду и тут же заговорил, хмуря брови:

– Источником ликвидности может быть…

Геращенко даже улыбнулся:

– О-о-о-о, это уже лучше. Не все, значит, так плохо. Что за источник?

– Наш фонд обязательного резервирования.

Геращенко насупился:

– Но его ж нельзя использовать.

Козлов поджал губы:

– Нельзя.

Геращенко отвернулся, подпер подбородок рукой и, подумав секунд десять, спросил:

– Сколько тебе из фонда надо?

– Процентов десять – пятнадцать.

Геращенко тихо хмыкнул и после небольшой паузы сказал:

– Ладно, давай запускать этот… твой клиринг. Но сначала все одобрим на совете директоров. Для надежности.

После трехчасового разговора Андрей Козлов согласился стать первым зампредом в команде Геращенко. Тот пообещал, что даст ему курировать самое важное: банковский надзор и денежно-кредитную политику[185]. Через три дня после разговора Козлов подписал указание Центробанка о взаимозачетах банковских долгов для ликвидации неплатежей. Речь сначала шла только о пяти регионах: Москве, Санкт-Петербурге, Самарской, Московской и Свердловской областях[186].

Геращенко отлично понимал, что клиринг ему выйдет боком, что обязательно припомнят старый зачет, который он проводил в 1992 году. Тогда ему досталось и за него, и за эмиссию по самое не горюй. Все одно и то же. В прошлый свой приход он начал работу с зачета, в этот – тоже. Хоть теперь и назвали операцию по-современному – клирингом встречных платежей, суть одна: вручную расшивать неплатежи. И он знал, что без эмиссии не обойтись и на этот раз.

Коммерческим банкам разрешалось провести расчеты только через счета в Центробанке. Они должны были представить списки платежных поручений клиентов, которые застопорились из-за отсутствия средств. ЦБ разрешил банкам превысить объем платежей над объемом имеющихся средств. А чтобы закрыть образовавшуюся дыру, можно было воспользоваться средствами из фонда обязательного резервирования в Центробанке, то есть деньгами, перечисленными Центробанку ранее. Финалом стал многосторонний взаимозачет требований банков друг к другу. Чтобы компенсировать выделенные банкам для взаимозачета средства, Центробанк выкупал у них ГКО со сроком погашения до конца 1998 года. Иными словами, он выкупал замороженные месяц назад ГКО[187]. При этом неизбежно происходила эмиссия. Геращенко рассчитывал, что ее инфляционный эффект будет минимальным, потому что деньги давались не на все, что ни попадя, а только на расчеты[188].

Можно сказать, пронесло. Взаимозачет, который провел Геращенко через несколько дней после своего назначения, прошел без скандалов. Объем расчетов не восстановился до стабильных уровней, но стал немного подрастать[189]. Бешеной инфляции, как в прошлый раз, не последовало. А ведь никто не мог дать гарантий, что все получится. Рисков было так много, что Геращенко понимал: не каждый ввяжется в это дело. В суете он даже не стал собирать совет директоров, чтобы согласовать разрешение на использование фонда обязательного резервирования Центробанка. Взял ответственность на себя. Подумал несколько секунд: что за это может быть? Сам себе ответил: да кто его знает – и дал отмашку на запуск расчетов[190]. Ему было наплевать, кто и что скажет. Если уж рисковать, то рисковать.

Расшивку провели быстро и жестко. Банки, которые не предоставили свою картотеку долгов, не допускались к валютным торгам. Взаимозачет закончили в субботу, а в понедельник, 21 сентября, на восьмой минуте Козлов прервал торги на Московской межбанковской валютной бирже, чтобы не было скупки появившейся на рынке валюты[191]. Объем неплатежей в банковской системе уменьшился на треть[192]. После возобновления торгов пятнадцать банков узнали, что они отключены от биржи, – те, кто отказался участвовать в зачете, но не отказался после него покупать появившуюся на рынке валюту[193]. Спустя неделю Козлов и Геращенко повторили зачет, но уже не в пяти, а в тридцати восьми регионах.

Это была очередная попытка оживить банки, которые от августовского шока почти все завалились на бок и не могли встать. Ситуация патовая. И как всегда, деньги решили всё. Ими ЦБ заливал проблему. На оздоровление ситуации тратились огромные средства. Для поддержания ликвидности системы Центробанк с 17 августа по 21 сентября предоставил банкам ломбардные и однодневные кредиты на сумму пятьдесят шесть миллиардов рублей. Еще 10,6 миллиарда выдали шести банкам, имевшим много вкладов физических лиц: «Инкомбанку», «СбС-Агро», Банку Москвы, Сбербанку России, Уралвнешторгбанку и АК «Барс». С 1 сентября ЦБ снизил нормативы обязательных резервов, а с 14 сентября начал принимать в обеспечение своих кредитов облигации федерального займа[194]. Вливания и зачеты помогали слабо. Банки потихоньку начинали шевелиться, но большинство продолжали пребывать в ступоре.

Геращенко злился. Казалось, все сделанные шаги не продвигали вперед, а только отбрасывали назад. Словно идешь вверх по эскалатору, который едет вниз.

«Страну грабят»

Еще чуть-чуть, и хвост очереди вылез бы на улицу, к выходу из здания – тому, что ближе к Спасским воротам. Коридор вдоль четырнадцатого корпуса Кремля, расположенного за стеной, был заполнен людьми. Они стояли в полной тишине и даже не перешептывались – сто пятьдесят метров молчащих людей. У них был один секрет. Банкомат «СбС-Агро» в четырнадцатом корпусе работал. Мало того, он еще и выдавал деньги. За Кремлевской стеной, снаружи, во всей России банкоматы «СбС-Агро» уже денег не давали; клиенты осаждали офисы, пытаясь вернуть свои вклады. Некоторым, конечно, везло снять деньги за границей, где еще каким-то чудом не заблокировали российские карты. Но и это было большой удачей.

Люди в хвосте очереди были в курсе, что оказаться здесь – большая привилегия. Они узнали по секрету, что за Кремлевской стеной можно спастись от кризиса и получить свои деньги.

Еще пару месяцев назад «СбС-Агро» занимал второе место после Сбербанка по количеству вкладчиков – физических лиц. Но вся мощь банка сдулась за несколько дней: финансового кризиса он не выдержал. Сразу после дефолта в «СбС-Агро» ввели временную администрацию Центробанка. Смоленский – глава банка – потерял свое влияние в один миг. Он был не единственным; рухнуло большинство банков, в которых обслуживалась федеральная бюрократия: «Менатеп», «Инкомбанк» и Онэксимбанк[195].

Геращенко не торопясь шел вдоль очереди. Увидеть такое за кремлевским забором – удивительное дело. Тем более в корпусе, где располагался рабочий кабинет президента Бориса Ельцина. Геращенко окинул взглядом очередь, которой не было видно конца, и крякнул. Это он разрешил наполнить банкомат «СбС-Агро» в кремлевском дворе рублями, чтобы работники администрации президента, получавшие зарплаты через банк, не остались совсем без денег. Разные мысли лезли в голову, когда он увидел очередь: и про несправедливость, и про стыд. Но главная: так и бывает, те, кто больше всех напортачил, теперь в привилегированном положении. Политика этих людей привела к беде – политика двойных стандартов, потакания олигархии и постоянного вранья.

Он еще раз окинул взглядом вереницу людей. В этот момент к банкомату подошла худенькая, явно не очень уверенная в себе женщина. Так показалось, поскольку она виновато улыбалась и все время поправляла волосы. Она достала из сумочки несколько карт – штук пять, каждая завернута в бумажку, на которой записан ПИН-код. «Ага, не только себе снимает. Кому-то помогает», – подумал Геращенко. В это время женщина, не замечая никого и ничего вокруг, сосредоточенно нажимала кнопки для ввода ПИН-кода. Она не смогла сдержать улыбки, когда банкомат выплюнул первую пачку денег. «А уж не такая она и неуверенная в себе», – почему-то подумал Геращенко, повернулся и пошел к выходу у Сенатского дворца.

Очередь как индикатор безнадежности ситуации. Что именно нужно делать, не знали нигде: ни в правительстве, ни в Думе, ни в Кремле. Прореха увеличивалась на глазах. И деньги вроде даже были, но они где-то растворялись на пути к бюджету.

Геращенко был уверен, что надо защищать капитал, а значит, стараться оставить деньги в стране. И он знал как. Надо срочно повышать норму обязательной продажи валютной выручки в России. В 1998 году экспортеры обязаны были реализовать в стране только половину своей выручки; эту норму установили еще при Егоре Гайдаре и Георгии Матюхине, и с тех пор она оставалась неизменной[196]. Тогда их принудили продавать валюту внутри страны, чтобы предотвратить массовый отток капитала и напитать нищий бюджет деньгами. У обязательной продажи валюты есть две стороны: с одной – деньги массово не утекают за рубеж, с другой – МВФ все время говорил, что иностранные инвесторы неохотно будут приходить на рынки, где есть такое требование. Дубинину казалось, что времена палочной системы должны уйти и нужно либерализовать валютное регулирование Центробанка. Он хотел минимизировать его для более свободного движения денег между странами. Но в 1998 году было решено не ослаблять валютный контроль, а ужесточать[197]. Не зря Геращенко одним из первых позвал в свою команду Виктора Мельникова – опытного работника Госплана и Совета Министров СССР, который с 1991 года занимался валютным контролем в Правительстве Советского Союза, а потом и в Правительстве Егора Гайдара и в Центральном банке. Именно он написал первый закон о валютном регулировании и валютном контроле СССР[198], который был подписан первым и последним президентом Союза Михаилом Горбачевым. Теоретическую подготовку Мельников получил во Всесоюзном научно-исследовательском конъюнктурном институте – научно-информационном плацдарме для Министерства внешней торговли СССР.

Дубинин уволил Мельникова еще в 1996 году, считая, что у того слишком консервативные взгляды. Он спорил с Дубининым и говорил ему, что не нужно безоговорочно присоединяться к восьмой статье МВФ, которая провозглашала свободное движение валюты, без ограничений. Мельников был категорически против. Он настаивал: в соглашении МВФ надо сделать оговорку о том, что в определенных ситуациях ЦБ имеет право вводить валютное регулирование. Он напоминал, что западные страны отказывались от него спустя десятилетия после установления, теперь они могут себе позволить такую роскошь. Россия, которой несколько лет от роду, не может регулировать потоки денег так же, как западные страны.

Но после дефолта и ухода Дубинина Мельников вновь стал востребован. Этот человек с жестким характером, если надо, мог идти против течения. Жесткость и прямолинейность объяснялись спортивным прошлым: в молодости он многократно становился чемпионом СССР по академической гребле, выступал на Олимпийских играх 1968 года. Энергичный, решительный и упертый бывший спортсмен стал ключевым членом команды Геращенко.

Когда Мельников, ростом под два метра, заходил в кабинет, то заполнял собой все пространство: широко размахивал огромными руками и громко разговаривал. Со стороны он больше походил на командира воинского соединения, чем на менеджера Центрального банка. А валютное регулирование и валютный контроль – как спецназ в финансовом ведомстве: отбор людей туда гораздо строже, чем в другие подразделения.

Геращенко вернул Мельникова, который тогда был заместителем главы Совета Безопасности России, сразу же, как только сам вернулся в Центробанк. Такие ему и были нужны: жесткие и решительные.

Казалось, Мельников не вошел, а ворвался в кабинет. Он выглядел так, будто был наэлектризован. Геращенко осмотрел его с ног до головы и пошутил без улыбки:

– Ты, Виктор, все растешь. Чем дольше тебя знаю, тем выше ты кажешься.

Геращенко всегда называл Мельникова на французский манер, делая ударения на о. Мельников был рад видеть его в стабильной форме – с шуточками и прибауточками. Несмотря на кризис и сумасшествие вокруг, Геращенко продолжал сыпать шутками. Мельников громко засмеялся:

– Да нет, Виктор Владимирович, стабильные метр девяносто два.

Геращенко продолжил:

– Добро пожаловать в страну лилипутов.

Мельников, отсмеявшись, буркнул, немного покраснев:

– Ну, зачем так.

Геращенко понял, что немного перестарался.

– Не бери в голову. Надо, Виктор, серьезным делом заниматься.

– Да, я готов. Я в курсе, Виктор Владимирович, мы ж в Совбезе дважды в день – утром и вечером – Ельцину писали записки о состоянии финансового рынка.

Мельников замолчал и через несколько секунд продолжил:

– Мы ж даже президента о начале кризиса предупреждали. Столько бумаги измарали.

Геращенко поднял глаза в потолок.

– Не успел прочесть, наверное, ваши записки. Теперь нам не до записок вообще.

Мельников вздохнул:

– Понимаю.

Геращенко перешел на серьезный тон:

– Виктор, страну грабят. Остатки валюты из страны драпают, что не ухватить. Давай ты этим займись.

Мельников как будто готовился к этому разговору, потому что вдруг заговорил так, словно читал доклад:

– Продолжается грандиозный отток валюты. Например, есть в Тихом океане рядом с экватором крохотное государство, называется Науру. Вся территория – чуть больше двадцати квадратных километров, а в ширину – четыре. На карте как маленькая оладья.

Геращенко с недоверием посмотрел на Мельникова. У них серьезный разговор, а тот про географию и выпечку.

– Какая оладья?

Мельников не заметил этого и как ни в чем не бывало докладывал дальше:

– Из Москвы в Науру за полдня можно перевести деньги. У них там года два как свободная экономическая зона, так сказать. На острове де-юре создано около четырехсот банков.

Геращенко перебил:

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь «де-юре»?

– То и имею в виду: созданы не на самом деле, а на бумаге и в компьютере. Самих банков нет, одни только документы и счета да несколько офисных работников. Так вот: за июль – август, до середины сентября, из России в Науру ушло больше семидесяти восьми миллиардов долларов[199].

Геращенко даже охнул от удивления и медленно переспросил:

– Семь-де-сят?

Мельников утвердительно кивнул головой:

– Да, семьдесят восемь.

Геращенко ухмыльнулся:

– Вы эти данные президенту, что ли, готовили в Совбезе?

Мельников выпрямился.

– Именно. Выводят всё. Скопом. Надо ужесточить наказание за сокрытие валютной выручки от продажи и незаконный вывод из страны.

Геращенко ухватился обеими руками за край столешницы и не отрываясь смотрел на Мельникова:

– Виктор, надо все это делать. Надо соображать по всем линиям. И по этой тоже.

Мельников приободрился.

– Сделаем. Но можно и дальше пойти.

– Что значит дальше?

Мельников не был уверен в пределах возможного, поэтому ответил вопросом на вопрос:

– Как думаете, сможем сделать норму, что невозврат валютной выручки – уголовное преступление?

Геращенко откинулся в кресле и застыл, словно змея перед броском. Мельников посмотрел на оцепеневшего Геращенко и подумал, что, наверное, перестарался: нельзя таким нахрапом действовать. Геращенко вышел из ступора и уверенно ответил:

– Все сможем! Все сможем. Другого выхода нет.

Ужесточение валютного регулирования прошло стремительно. Выросла ответственность за невозврат выручки[200], а с 1 января 1999 года экспортеры должны были продавать уже не 50, а 75 % от выручки, полученной за рубежом.

Банки рухнули

Геращенко взял карандаш и, сильно нажимая, обвел цифры. Получилось число 35, очерченное жирной линией. Он посмотрел на получившийся знак и поморщился. Сверху пририсовал две вертикальные палочки, как рожки. Рогатая голова, подумал он и, не обращая внимания на текст, в котором и фигурировали цифры 35, с энтузиазмом стал подрисовывать к голове ручки, ножки и туловище. Вышла фигурка, похожая на чертика с числом 35 вместо лица. Геращенко оценивающе окинул взглядом свое произведение и криво улыбнулся.

Козлов, молча наблюдавший увлеченное черканье своего босса, не выдержал и решил рассмотреть, что именно тот пишет. Он с любопытством вытянул шею, стараясь увидеть через стол лист Геращенко. Перед главой ЦБ лежала только справка, которую он с другим зампредом Александром Турбановым принес десять минут назад. Все это время они докладывали Гераклу о проекте программы банковского сектора, но тот будто не слушал, а что-то то ли писал, то ли рисовал. Геращенко, заметив интерес Козлова к своему творчеству, придвинул ему лист. Тот уставился на чертика и окинул босса непонимающим взглядом. На дворе – разгар экономического и политического кризиса, а Геращенко балуется на бумаге какими-то человечками.

Турбанов, заметив странную возню коллег, прервал доклад. Геращенко, воспользовавшись паузой, заговорил о том, что его больше всего взволновало:

– Тридцать пять! Тридцать пять миллиардов! Это ж не черт с горы, а тридцать пять миллиардов долларов![201]

Козлов кивнул. Только теперь он догадался, кто этот чертик. Это он с Турбановым принес Геращенко справку, в которой говорилось, что только по переведенным в Сбербанк до 10 октября вкладам из проблемных банков вкладчикам надо будет выплатить тридцать пять миллиардов долларов. Это были обязательства крупнейших российских банков, можно сказать, лидеров отрасли: «Менатепа», «Мост-Банка», «СбС-Агро», Мосбизнесбанка, «Инкомбанка» и Промстройбанка. Главы этих учреждений – влиятельнейшие люди, ворочающие состояниями, и вот так – тихо – перекладывали на государство свои обязательства. Накануне Госдума единогласно приняла законопроект о гарантировании вкладов населения в банках[202], где говорилось, что тем людям, которые перевели в Сбербанк свои валютные счета, надо отдать деньги по курсу на момент вступления закона в действие. И ЦБ, и Минфин были против, в первую очередь потому, что такие большие выплаты были невозможны[203]. Этих денег не было ни в бюджете, нигде. Международные резервы всей страны составляли почти в три раза меньше[204], поступления доходов в бюджет падали, зато росли налоги. За весь 1998 год доходы бюджета составили немногим менее трехсот миллиардов рублей[205].

Печатный станок и так работал исправно; перепроизводство купюр добило бы экономику окончательно.

Геращенко не мог успокоиться:

– Бред. Дикая глупость. Это почему, спрашивается, государство должно брать обязательства перед физическими лицами – вкладчиками коммерческих банков? Раз выбрали коммерческие банки, а не Сбербанк, пусть и отвечают сами за свой выбор[206].

Козлов, все еще рассматривая чертика на листе Геращенко, вздохнул:

– Президент может этот закон остановить, а мы – нет.

Геращенко фыркнул:

– Значит, президент будет останавливать. У нас таких денег нет, у Минфина – нет, где их президент возьмет? Нарисует, что ли? Эти красавцы, посмотрите на них. Мы, значит, должны все расхлебывать. Смоленский – путеводная звезда! Наше все! Не сходит с зенита, и вот тебе нате: теперь у «СбС-Агро» больше миллиарда долларов долгов, а сколько еще плохих кредитов. Эх, банкротить по всем правилам нужно, а мы церемонимся[207]…

Геращенко резко замолчал и прищурился. Козлов предложил:

– Попросите президента заблокировать принятый Думой закон о гарантировании вкладов.

Геращенко сказал:

– Это ж ясно, буду просить. Закон ни в какие ворота не лезет.

Он отбросил карандаш и продолжил:

– Но я должен буду предложить что-то взамен.

Козлов понял, что Геращенко эмоции выбросил, начался конструктивный разговор.

– Предложите нашу программу реструктуризации банковской системы. Пообещайте, что восстановим платежеспособность важных для государства банков.

Турбанов включился в разговор:

– Надо возобновить принятие закона о реструктуризации банков, который депутаты уже однажды завалили. Надо вводить принудительный механизм определения стоимости банка и его передачи государственному агентству. Кто бы что ни говорил. Другой модели нет. И депутатам надо знать, что мы не посягательством на частную собственность занимаемся, а стараемся…

– …расчистить за всеми, – ворчливо перебил Геращенко, – всё уделали.

Глава ЦБ откинулся на кресле, стукнул руками по столу.

– Ладно, господа, начинаем генеральную уборку банковской системы.

Козлов отреагировал:

– Грязи много. Уборка будет долгой.

Геращенко развел руками:

– Значит, потащим по грязи и на пузе[208].

Тринадцатого октября в Госдуму пришло письмо Бориса Ельцина, который был не согласен с законопроектом депутатов о государственном гарантировании вкладов. Двадцатого ноября 1998 года было создано Агентство по реструктуризации кредитных организаций (АРКО), которое решало, каким банкам помогать выжить, а каким – нет. Его уставный капитал был сформирован за счет облигаций федерального займа, которые не попали под реструктуризацию внутреннего долга, а на саму реструктуризацию банков ЦБ выделял тридцать миллиардов рублей – сумму долгосрочных обязательств государства, которая находилась в резерве[209]. ЦБ решил в первую очередь помогать региональным банкам, на которых держалась финансовая система территорий[210]. Центробанк отобрал семьдесят девять банков в шестидесяти семи регионах, назвав их опорными[211]. Крупным системообразующим учреждениям, чье банкротство могло нанести серьезный удар по экономике, помогали очень выборочно. Не было ресурсов. Часто санация оборачивалась ликвидацией банков.

Еще недавно могущественные люди, ворочавшие миллиардами, теряли бизнес. Если перед финансовым кризисом «СбС-Агро» занимал второе место после Сбербанка по количеству вкладчиков и входил в десятку крупнейших российских банков по размеру собственного капитала, то после кризиса банк мгновенно сдулся. Не помогли ни временная администрация ЦБ, ни кредиты в размере пяти миллиардов рублей осенью 1998 года. Банк был отдан под управление АРКО, уставный капитал уменьшили до одного рубля, но спустя пять лет банк все равно пришлось ликвидировать[212]. Звезда «СбС-Агро» быстро зажглась и так же скоро погасла. «Инкомбанк», до августа 1998 года входивший в пятерку крупнейших, упал одним из первых[213]. Расплатиться с вкладчиками удалось спустя многие годы, в том числе благодаря продаже коллекции антиквариата и художественных ценностей. Обширная коллекция банка включала три полотна Казимира Малевича, в том числе знаменитый «Черный квадрат»[214]. Банк с громким названием «Империал» больше всего прославился красивой рекламой по телевизору: ролики «Всемирная история» снимал режиссер Тимур Бекмамбетов с участием известных российских актеров. Но иллюзии, созданные киношниками, разбились в один миг. Если в начале 1998 года «Империал» занимал четырнадцатое место по размеру собственного капитала, то в августе оказался с отозванной лицензией[215]. Тот август поставил все на свои места: банкиры, слывшие эстетами и меценатами, влиятельными лоббистами и вершителями судеб, нередко оказывались растратчиками и банкротами.

Государство, решившее пойти на такие огромные затраты ради сохранения банков, не собиралось их возвращать прежним руководителям. В программе реструктуризации так и говорилось, что права собственников проблемных учреждений будут сведены к минимуму и не подлежат восстановлению. Впервые государство системно пыталось помогать банкам. Впервые стало понятно, что их нужно жестче контролировать и создавать систему гарантии хотя бы вкладов людей, чтобы банковские кризисы не перерастали в политические. Система, обвалившись, завалила и Центробанк, который не был готов разгребать все. Геращенко не пошел на радикальную чистку. Как он говорил: «Мы не Верховный Суд и не гестапо, чтобы готовить список смертников»[216].

Многие банки, воспользовавшись кризисом, кидали кредиторов, выводили активы, показывали пустые балансы. В стране стали появляться бридж-банки – те, куда владельцы банков переводили работоспособную часть своих активов и пассивов[217]. Например, «Менатеп» перевел свои активы в «Менатеп-Санкт-Петербург», а «Онэксим» – в Росбанк. «СбС-Агро», который государство пыталось вытащить из кризиса миллиардными кредитами, передал свои активы в группу банков ОВК.

Грязи было много, пузо не каждого банка смогло выдержать ползание по ней.

Геращенко выбрал привычный путь: спас госбанки. Оставив большинство учреждений решать проблемы самостоятельно, двум государственным – Сбербанку и ВТБ – он предоставил ресурсы ЦБ для исполнения их обязательств по почти вдвое заниженному курсу. Для всей страны доллар стоил шестнадцать рублей, а для Сбербанка и ВТБ – семь.

Легенда о загранбанке

Легенду о том, как Геракл совзагранбанк спасал, в Центробанке знали все. Она значила очень много для сотрудников финансового регулятора. В первую очередь они гордились тем, что в мире, где деньги возведены в абсолют, жизнь человека оказалась важнее.

Конечно, все отлично понимали, что легенда эта не так проста. Все в ней было: и горечь, и страх, и унижение. Но люди любят легенды, те помогают многое осмыслить. Эта история – одна из самых популярных в Центральном банке. Не будь она реальностью, ее стоило бы выдумать. Однако все происходило на самом деле.

Началось все в далеком 1971 году, когда Советский Союз решил открыть свой банк в государстве, не так давно ставшем независимым: Сингапуре. Отличное место, чтобы расширить финансовые контакты в Юго-Восточной Азии.

Банки, которые СССР открывал за рубежом, называли совзагранбанками. Они были нужны, чтобы поддерживать финансовые связи с другими странами. Первым совзагранбанком стал Моснарбанк в Лондоне, который появился там еще в 1916 году благодаря министерству финансов Российской империи. Но, как и все остальное имущество России, этот банк был национализирован в 1917 году советской властью. Спустя годы Моснарбанк стал одним из ключевых звеньев советской системы финансовой деятельности за рубежом. За годы советской власти он нередко открывал отделения в других городах и странах, например в Шанхае, Париже, Бейруте и Нью-Йорке. В 1971 году настал черед Сингапура.

Решения коммунистической партии в те времена оспаривать было нельзя, и налаживать работу нового подразделения Моснарбанка в Сингапуре послали члена правления этого банка Вячеслава Рыжкова[218]. Это был типичный представитель партийной номенклатуры того времени. Благодаря отцу – генерал-майору и декану военного факультета Московского финансового института – он вырос в центре Москвы, а работал и жил в центре Лондона. Те, кто был в системе Внешэкономбанка, а тем более в совзагранбанках, в Советском Союзе считались белой костью. Трудиться во внешнеторговой системе – уникальное везение для советского гражданина, тем более молодого специалиста. И Рыжков в возрасте тридцати одного года направился в Сингапур.

Сейчас Сингапур – пример идеального государственного устройства и территория без коррупции, а во время становления страны это был клубок нерешенных проблем, где все позволено. Много проблем, но и много возможностей, особенно для тех, кто любит рисковать.

Ясно было, что Рыжков про Сингапур ничего не знает, нужно ему искать помощника. Выслушав советы разных английских банкиров, заместителем ему назначили китайца Тео По Гонга – человека со связями в сингапурских кругах. Тео По Гонг – хитрый и авантюрный – сумел заморочить голову Рыжкову так, что спустя короткий срок – всего несколько лет – сингапурский банк стал нести большие убытки, а его руководство – терять контроль над операциями. Во-первых, сингапурский Моснарбанк стал предоставлять много кредитов под операции на бирже, а во-вторых, запутался с так называемыми горизонтальными корпорациями, когда одному владельцу принадлежит много разных организаций, внешне между собой не связанных. Кредитуя такие корпорации, банк не знал, что обеспечение дутое, а цена земли, которая перепродается не единожды в рамках одной группы, может увеличиваться в несколько раз. В итоге у советского сингапурского банка оказалось много клиентов, которые не возвращали кредиты. По разным причинам: кто-то банкротился, кто-то сбегал.

В Москве, узнав об этом, встревожились: в ситуации, когда задолженность сингапурскому банку составляла сотни миллионов долларов, возникла угроза стабильности головного лондонского Моснарбанка. А уж если обанкротится он, то полный привет: встанет под сомнение платежеспособность страны. Тут уж никакие связи не помогут: ни папа-генерал, ни высокопоставленные покровители.

Вячеслав Рыжков и его коллеги пошли под суд, а другого молодого специалиста – Геращенко – отправили спасать отделение. Долго он там разбирался, понял, что Тео постоянно совершал подлог ради личной выгоды. А Рыжков без разбору подмахивал все бумаги, которые тот приносил на подпись. Работка у Геращенко ого-го какая: разбираться в запутанных схемах с китайскими партнерами, ловить убежавших клиентов по всему миру, подавать в суды. Детектив, а не жизнь.

Шло время, суд СССР в Москве вел следствие над незадачливым Рыжковым и его коллегами. Последнее заседание Верховного Суда по делу о сингапурском отделении Моснарбанка закончилось в 1977 году. И ключевым его итогом стал приговор Вячеславу Рыжкову: высшая мера наказания.

Сказать, что все были шокированы этой мерой пресечения, – ничего не сказать. Казнь как напоминание о жестких временах. Когда-то очень давно глав Госбанка расстреливали регулярно. По разным поводам. Но то была сначала революция, потом репрессии, а здесь убивали человека в мирное и спокойное время. Из-под маски благополучия показалось жестокое лицо советской системы.

Узнав о решении суда, Геращенко был поражен. Спать не мог. Как же так? Они росли с Вячеславом на одной и той же улице Горького, учились в одном и том же Финансовом институте. И вот на тебе – расстрел. Геращенко, изучив всю документацию по сингапурскому банку, понимал, что Рыжков был плохим руководителем: подписывал бумаги, не вникая в их суть, но сам ничего не крал, недвижимость себе не покупал.

И Геращенко решительно пошел в защиту.

Для начала он нашел железобетонный аргумент. Всех, кого мог, – и посла в Сингапуре, и главу Госбанка СССР Владимира Алхимова – он стал убеждать, что нужно Рыжкова оставить в живых. Ведь он не горе-управленец и тем более не преступник, а ценный свидетель. Советский Союз инициировал огромное количество судебных дел против сингапурских должников, и только так появлялся шанс вернуть украденные деньги. Если Рыжкова расстрелять, советская страна потеряет шанс на возврат долгов. По англосаксонскому праву, одна из сторон на суде может ссылаться на устное обещание другой. Такие показания суд учитывает. А если Рыжкова казнят, заемщики станут массово говорить в суде, что управляющий Рыжков обещал им продлить действие договора. Мол, это не просроченные долги, а продленный кредит. А раз так, то и оснований для возбуждения дела нет. И ведь никак советская сторона не докажет обратного, потому что управляющего расстреляют.

Геращенко строчил докладные начальникам, специально ездил в Москву, чтобы все лично объяснить главе Госбанка Владимиру Алхимову. В итоге тот написал письмо в Президиум Верховного Совета Леониду Брежневу[219]. Брежнев послание долго не мог прочесть, часто болел и делами занимался не торопясь.

Рыжков сидел в камере смертников и готовился к казни.

Наконец Брежнев письмо прочел. С доводами госбанкиров согласился. Рыжкову заменили казнь пятнадцатью годами лишения свободы.

Он остался жить.

За пять лет в Сингапуре Геращенко удалось вернуть две трети убытков и восстановить стабильность банка. Так он стал настоящим Гераклом. Прозвище, которое было дано в шутку по созвучию фамилии банкира и имени всесильного греческого бога, отражало суть человека.

Этот первый подвиг Геракла из Госбанка стал легендой, которую передавали из уст в уста. И не страшно, если что-то уже было не так в этом рассказе. Главное – Геракл спас человеку жизнь. Этим в ЦБ мог похвастаться не каждый. Легенда стала стержнем репутации Геращенко. Много после этого он делал и верных шагов, и ошибочных. Но почти все ошибки списывались, ведь каждый в ЦБ знал: Геращенко крут. Его репутация была настолько высокой, что никакой «черный вторник», обмен денег, сотрудничество с ГКЧП или еще что-то не могло подорвать ее в глазах коллег.

Многие думали, что совзагранбанки – черные шкатулки, через которые коммунистическая партия и КГБ финансировали свои тайные дела. А Геращенко знал о совзагранбанках все. Он работал в них многие годы: в Лондоне, Ливане, Франкфурте-на-Майне и Сингапуре. И то, что кому-то казалось тайными операциями, для него было обыденностью. В 1992 году Геращенко перевел активы совсзагранбанков на баланс Банка России, чтобы они не были арестованы из-за невыплат по долгам СССР[220]. Он берег то, к чему был привязан.

И конечно, когда в 1992 году после развала СССР Международный валютный фонд порекомендовал российскому правительству упразднить совзагранбанки, Геращенко был зол. Он сделал вид, что вообще не услышал рекомендаций. МВФ настаивал, чтобы Центральный банк России вышел из капиталов всех коммерческих банков, не только зарубежных. Геращенко, выросший в так называемых коммерческих госбанках, капиталом которых распоряжалось государство, закрывать их не собирался. Просто эту тему затер бюрократическими методами. Не говорил ни «нет», ни «да». Молчаливо соглашался, но ничего не предпринимал для продажи госбанков. Эта тактика помогла. В первой половине 1990-х дело до них так и не дошло, тем более что они часто оказывались полезными в трудных ситуациях. Так что до кризиса 1998 года требования к Госбанку по очистке себя самого от госбанков как будто поутихли.

Теперь совзагранбанки превратились в росзагранбанки. К 1999 году их осталось пять: английский Moscow Narodny Bank (на 88,9 % принадлежал Банку России), французский Eurobank (77,8 %), немецкий Ost-West Handelsbank (48,6 %), австрийский Donaubank (49 %) и люксембургский East-West United Bank (49 %). Только два из них ЦБ мог контролировать. Их суммарные активы составляли шесть миллиардов долларов[221]. И жизнь там бурлила. Зарубежные госбанки включились в дело становления молодого российского капитализма всей своей энергией и опытом. Росзагранбанки фокусировались на работе российских компаний и офшоров: регистрировали для своих клиентов офшорные компании. Нередко оказывали российскому бизнесу деликатные услуги: помогали уклоняться от уплаты налогов и придавать деньгам легитимный вид, например. Сейчас такая деятельность считалась бы неприемлемой, в некоторых случаях даже уголовно наказуемой. А тогда всем казалось, что всё в современном ключе, Россия вписывается в реалии капитализма. Тогда еще не были приняты строгие правила Группы разработки финансовых мер борьбы с отмыванием денег (Financial Action Task Force, FATF), да и сама FATF не казалась строгой и важной организацией, хотя и была образована еще в 1989 году. Кстати, ГКО как схему предложили российскому правительству именно банкиры из росзагранбанков[222].

После кризиса 1998 года МВФ, который жестко согласовывал программу помощи России, стал настойчиво выставлять требование о выходе ЦБ из капитала коммерческих банков. Он поддавливал Центробанк и по другим фронтам: требовал большей прозрачности в деятельности и управлении резервами[223]. В послекризисное время рекомендации Международного валютного фонда стали в российской экономической политике превращаться в закон. Только выполнив их, Россия имела шанс получить деньги на поддержку экономики. В 1999 году правительству фактически был выдвинут ультиматум: разработать график репатриации валютных резервов из российских загранбанков. По мнению МВФ, росзагранбанки уводили из-под контроля фонда золотовалютные резервы российского ЦБ, а в 1996 году часть его кредитов прокачали через росзагранбанки на российском рынке ГКО[224].

Накалу страстей вокруг загранбанков способствовала Генпрокуратура. Она обвинила Центробанк в том, что финансовый регулятор совершал операции с золотовалютными резервами через счета компании FIMACO и в процессе деньги разворовывались. Геращенко негодовал от обвинений, утверждая, что никакого воровства не было. Уж кто-кто, а он отлично знал людей, которые занимались операциями со средствами Центробанка с обеих сторон «прилавка»: и с цэбэшного, и конкретного загранбанка[225]. Он не хотел верить ни в какие нарушения и не верил в них.

Счетная палата тоже не осталась в стороне: затеяла большую проверку ЦБ на предмет управления контрольным пакетом российских загранбанков. Та показала, что за пять лет ЦБ влил в заграничные банки более трех миллиардов долларов. Именно он был основным поставщиком ресурсов для загранбанков, а сами они не платили государству ничего, даже дивидендов. Загранбанки в российский период управлялись плохо, без конкретных задач и целей. Так констатировала Счетная палата[226]. И лишь три из шести закончили 1998 год с прибылью[227].

Несмотря на беспрецедентное давление, Геращенко использовал проверенный трюк: не отказывался от требований, но ничего не делал. На этот раз старая стратегия не сработала. И если с Евгением Примаковым как-то удавалось договариваться и отодвигать вопрос, то с новым премьером – бывшим главой ФСБ Владимиром Путиным – не очень. От нового правительства Геращенко поступило прямолинейное предложение: передать Внешторгбанк правительству, а росзагранбанки вернуть во Внешторгбанк.

Геращенко эту идею считал дурацкой. Он искренне не мог понять, почему правительство будет управлять ВТБ и загранбанками лучше, чем Центральный банк. Он контролировал практически все финансовые потоки и активы госбанков. Госбанки помогали финансировать дефицит бюджета (Сбербанк – на рынке ГКО, а Внешторгбанк – на рынке еврооблигаций). А зачем госбанк правительству? Геращенко расценивал это требование как межведомственную борьбу: правительство хотело перехватить финансовые потоки[228]. А он тертый калач, без боя «родное» сдавать не собирался. Глава ЦБ был уверен, что росзагранбанки – не черные кошельки, а пионеры банковской системы страны. Именно они пробили дорогу на зарубежные кредитные рынки, добивались там кредитов для российских банков[229]. Геращенко не видел ничего зазорного в том, что ЦБ владеет банками: глобально он отвечал за сбережения населения и обслуживание внешнего долга, поэтому ему был необходим Сбербанк, который отвечал за вклады людей и внешнеэкономические банки, такие как Внешторгбанк, ВЭБ и Росэксимбанк[230]. Геращенко написал письмо заместителю МВФ Стэнли Фишеру. Дескать, знаем вашу обеспокоенность по поводу госбанков и разделяем ее, но вот ведь какая штука: некому продать эти банки, никто их не покупает. И Россия – не уникальная страна, есть и другие Центробанки в мире, которые владеют коммерческими банками в Европе[231]. В МВФ были недовольны ответом, стало ясно, что ЦБ не собирается исполнять рекомендации международной финансовой организации. Сотрудничество МВФ и России из тесного превращалось во все более отдаленное.

Давление продолжалось со всех сторон. Частные банкиры Петр Авен и Александр Мамут, озабоченные падением капитализации банковского сектора, инициировали реформу, которая тоже предписывала ЦБ продать пакеты росзагранбанков. Геращенко считал это наглостью и бредом[232]. Новый премьер Михаил Касьянов пытался убедить Геращенко подписать обязательство МВФ по передаче росзагранбанков правительству, предлагал пойти на хитрость: «…давай формально подпишем… отвяжемся от МВФ»[233]. Но Геращенко уперся.

И он придумал другой отвлекающий маневр: начать пока потихоньку передавать загранбанки ВТБ, который на 99,9 % был подконтролен ЦБ. К тому же де-факто именно ВТБ всегда управлял загранбанками[234]. Процесс будет не быстрый, надеялся Геращенко. Как говорится, «собаки лают, караван идет». Пока суть да дело, может, что-то изменится. Вдруг правительство под грузом проблем забудет о своем капризе. Геращенко, в третий раз ставший центробанкиром, никуда не торопился.

Как кость в горле

Геращенко и не заметил, как стал сам по себе. Как будто никто ему не нужен. Блуждающая звезда на политическом небосклоне. Менялись правительства и режимы, а он работал. Уже стали забывать о прославленном на весь мир президенте Михаиле Горбачеве, при котором он впервые стал центробанкиром, а Геращенко был в строю. Даже суперэнергичный Борис Ельцин не выдержал, устал и ушел, а он продолжал трудиться. Кризисы политические и экономические, реформы советские и рыночные. Все менялось, а Геращенко – нет. Подумаешь, выгоняли его периодически, все равно ж уговаривали вернуться назад. И как будто не было никого, кто мог его заменить. Геращенко – веселый циник – этим не гордился, он просто знал, что нужен. И, перевидав на своем веку чиновника и банкира всякого, уже ничего не боялся. Он был закален в разных боях, жизнь научила отбиваться. И неужели он – Геракл – ради очередной какой-то прихоти очередного правительства сдаст свою альма-матер? Никогда!

Геращенко, взращенный Центральным банком, сам того не замечая, формировал из финансового института касту. Касту неприкосновенных. Повышенные Дубининым в несколько раз оклады сотрудникам он отменять не стал. Сам на такое раньше не решился, но даже был рад дубининскому кардинальному повышению зарплат в системе. К тому же Геращенко стал вкладывать немалые средства в содержание клиник и домов отдыха, принадлежащих Центральному банку.

И все бы ничего, да только одно но: Центробанк стал цвести, когда вокруг все увядало. И это становилось заметно. Когда кто-нибудь пытался на это указать, Геращенко отделывался формальной улыбкой и гнул свою линию. Центробанк жил безбедно, не нуждаясь ни в чем. Откуда он брал деньги? Этот финансовый институт, отвечающий за них, отлично умел зарабатывать. Большую часть своей прибыли ЦБ получал на валютном рынке и рынке ценных бумаг и немного – за счет того, что просто их печатал.

Молодой и амбициозный президент Владимир Путин уважал Геращенко и даже дал ему орден «За заслуги перед Отечеством» третьей степени[235]. Путину импонировали качества Геращенко: легкий характер, уверенность в себе и искрометный юмор. Когда он только пришел и начал делать первые, еще неуверенные, шаги на посту президента, именно такой напарник в ЦБ и был ему нужен: твердый профессионал с большим авторитетом в финансовом мире, на которого можно положиться.

Время бежало, все менялось. Путин начал входить во вкус, и уверенность Геращенко в его глазах превратилась в самоуверенность, а независимость – в строптивость. Пройдет еще немного времени, и все поймут, что Путину нужен абсолютный контроль во власти. Но в начале 2000-х это не было всем очевидно. И Виктору Геращенко – тоже.

Путину не очень нравилось разбираться в экономике и финансах, он предпочитал опираться на мнения специалистов. Одно он знал твердо: высокая инфляция – плохой фактор в политике. Свой опыт работы в мэрии во времена, когда цены росли так быстро, что люди не успевали даже к этому привыкнуть, он запомнил хорошо. Продовольственный кризис в Питере в 1992 году – отличная зарубка на память[236]. Путин знал, что высокие цены могут негативно сказаться на рейтинге президента. Люди не бывают довольны постоянным обнищанием. Путин уже второй год был у власти, а рост цен почти не уменьшался. Инфляция за год – с 2000-го по 2001-й – сократилась лишь на один процент, топчась около 20 % в год[237]. Министр финансов Алексей Кудрин, которому Путин доверял как давнему коллеге, во всем винил Центробанк.

Геращенко эта инфляция не казалась ужасной: в конце концов, не тысячи же процентов. Для него была важнее другая парадигма – ускорение экономического роста. Последний раз свои смелые идеи он представил в Госдуме на рассмотрении проекта бюджета 2000 года. «Основные направления кредитно-денежной и валютной политики ЦБ» не совпадали с программой кабинета министров. Правительство, которое созрело для сложного решения – встать на путь монетаризма, напоролось на глыбу Центрального банка. Его глава то и дело мешал следовать в выбранном направлении. Сам Геращенко не скупился на обещания. Мол, если ему дадут возможность смягчить эмиссионную политику, то в стране будет десятипроцентный рост[238]. Десять процентов роста – невиданное дело. После посткризисного отскока в 10 % из-за провала 1998 года ВВП рос вдвое медленнее[239]. Десять процентов – то, что нужно.

Но Геращенко был уверен, что размер инфляции – не главная забота. Настоящее он считал вполне стабильным и со словами «Рубль плавает, но не тонет» убеждал, что не нужно искусственно загонять инфляцию вниз[240].

Кудрин и его партнер по экономической политике министр экономического развития Герман Греф (Путин в экономике полагался на своих бывших коллег из мэрии Санкт-Петербурга) все время были недовольны Геращенко. Дескать, делает что хочет, к партнерству не склоняется. Рост цен в таких условиях остановить не представляется возможным. Да и чужой нам этот Геращенко по духу. ЦБ активно скупал валюту у экспортеров, и каждая новая покупка прибавляла к инфляции очередной процент. Объем денег в экономике рос очень быстро[241].

Главная черта Геракла: он банкир времени индустриализации. Он считал, что деньги и банки нужны для реальной экономики. Новая мода, что деньги и банки нужны для новых денег, ему казалась чушью.

Тут еще Кудрин и Греф покусились на святое для Геращенко: заговорили о либерализации валютного законодательства. Они рассчитывали на приток иностранных инвесторов, если Россия снимет барьеры по капитальным операциям. Предприниматели и банки смогут проводить их в России и за рубежом свободно, без изъятий и ограничений. Но Геращенко отлично помнил остров Науру в Тихом океане, на карте напоминающий оладью. Туда русские капиталисты с удовольствием выводили деньги без всяких ограничений. Дай им еще раз волю – все кончится плачевно, Геращенко был в этом уверен. Это моментально ухудшит ситуацию с валютной выручкой[242]. Геращенко отстаивал ужесточение валютного контроля, говорил, что вместо семидесятипятипроцентной продажи валютной выручки нужно вводить стопроцентную[243]. Он не верил в мифических иностранных инвесторов, которые якобы не приходят в Россию из-за высокой нормы продажи валютной выручки. Он был уверен, что либерализация станет основным инструментом молодого российского капитализма: буржуазия будет зарабатывать деньги в стране, а держать их за ее пределами, складывая накопления в офшорных банках и вкладывая их в ликвидные ценные бумаги иностранных эмитентов.

Сам Геращенко, если считал нужным, критиковал политику Путина, которая на тот момент зиждилась на так называемой программе Германа Грефа. Ее так называли потому, что разработкой занимался бывший коллега Путина Герман Греф, впоследствии ставший министром экономического развития и торговли. «Вместо того чтобы мне давать советы, пусть лучше наведет порядок у себя», – ворчал Геращенко, когда увидел предложения Грефа по банковской реформе[244].

И в 2001 году Путин стал ограничивать неуемную энергию и всевластие Геракла. Тот был не в команде, поэтому часто мешал. Для начала Центробанк сделали налогоплательщиком. До тех пор налогов он не платил. ЦБ считал себя исключительным, и свою прибыль тоже. Но под это дело в ЦБ работало много коммерческих организаций, которые, как и он, не платили налогов. В апреле 2001 года Министерство по налогам и сборам с радостью поставило Центробанк на учет[245]. Сразу после этого Путин внес поправки в закон о ЦБ.

Геращенко не принял новую волну ограничений для ЦБ всерьез, как и предыдущие похожие попытки. «И не такое бывало, отобьемся!» – рассуждал Геракл.

Путинские поправки в закон о ЦБ предписывали создание Национального банковского совета (НБС). В него должны были войти представители всех властей: и Кремля, и правительства, и обеих палат парламента. Подобная структура существовала во Франции.

Хоть во Франции, хоть в Гонолулу. Геращенко было все равно. Он воспринял предложение о создании Национального банковского совета однозначно: очередное покушение на независимость ЦБ. Он стал биться за то, чтобы никакого НБС не было. Ходил в Думу, в правительство, к президенту. Давал интервью направо и налево, рассказывая о глупости затеи. В Государственной Думе Геращенко с трибуны заявил: предлагаемый Путиным закон неконституционен и подставляет президента[246].

Геращенко стал как кость в горле. Любую попытку ограничить деятельность ЦБ считал оскорблением и сразу бросался отбивать нападки. Росзагранбанки сдавать не хотел, замыливал эту тему годами. Валютный контроль считал оплотом финансовой стабильности страны. В конце концов, не давал даже запустить в свои владения чужих, Национальный банковский совет считал чужеродной структурой.

Сначала в пылу борьбы Геракл не заметил, что в политической элите стал считаться обузой. Но даже когда перед Новым годом он это вдруг осознал, решил не сдаваться и идти до конца. Отмечая с коллегами приближение нового, 2002 года, поднял бокал со словами: «Нам советы не нужны!»

Срок полномочий Геращенко истекал в сентябре 2002 года. В принципе, несмотря на усталость, он готов был работать дальше. Период кризисов вроде закончился, можно было наконец заниматься стабилизацией. Геращенко решил испытать президента на возможность дальнейшего взаимодействия. Хоть он и понимал, что с командой Путина у него не очень вяжется, с самим президентом все было замечательно. Так ему казалось. И он быстро нашел тому подтверждения. В доверительном разговоре с близким Путину замглавы администрации Игорем Сечиным Геращенко рассказал о том, что настала его пора уходить в отставку. Сечин, тихий человек с тяжелым взглядом, удивленно посмотрел на него и неожиданно выпалил: «Ты что, одурел?» Путину же Геращенко стал жаловаться на здоровье: мол, диабет, возраст. Тот отвечал расплывчато, но осталось впечатление, что отставка Геращенко сейчас нежелательна. С неподдельным интересом Путин спрашивал, куда он собрался уходить: не к олигархам ли?[247] Геращенко, сказав, что не собирается работать на олигархов, вышел из кабинета Путина приободренным и почему-то убедил себя, что придется поруководить Банком России еще четыре года. А что до всяких стычек с правительством – так ведь сплошного комфорта не бывает[248].

Путин посмотрел на закрывшуюся за Геращенко дверь и резко повернулся к стоящим слева многочисленным телефонам сливочного цвета с цифрами по кругу дисков. Застыл на минуту, вспоминая последние жалобы на ЦБ Грефа и Кудрина, взял трубку и попросил соединить с Егором Гайдаром, с которым у президента были теплые отношения.

Давным-давно, в 1992 году, Гайдар, возглавлявший Кабинет министров, помог никому не известному замглавы Санкт-Петербурга Владимиру Путину уладить скандал с расследованием деятельности Комитета мэрии по внешним связям. Депутаты Санкт-Петербурга обвиняли это подразделение, которое курировал Путин, в том, что оно нечестно выполняло программу снабжения города продовольствием, разрешая бизнесменам продавать природные ресурсы за границу по низким ценам, а взамен привозить в северную столицу продовольствие по завышенным[249]. Депутаты даже требовали у мэра Анатолия Собчака отстранить Путина от должности за нарушения. Собчак хотел замять конфликт и попросил президента Бориса Ельцина помочь избавиться от этого порочащего город скандала. Ельцин поручил это сделать исполняющему обязанности премьера Гайдару. И тот выполнил указание: Министерство внешнеэкономических связей России назначило Путина своим представителем по Санкт-Петербургу. Статус Путина изменился, его деятельность больше не подпадала под проверки городских депутатов, а у российских депутатов вопросов к питерскому заму не возникало[250]. Это была поддержка известного на тот момент в России и за рубежом демократа и общественного деятеля Анатолия Собчака. Никто не мог и предположить, что помогают будущему президенту России. Путин добро помнил и всегда относился к своим, пусть случайным, помощникам с большим теплом.

Соединили Путина с Гайдаром почти мгновенно.

– Егор Тимурович, здравствуй, хотел посоветоваться.

Гайдар уже давно не занимал никаких больших постов во власти, а сосредоточился на науке и возглавлял Институт экономики переходного периода. Но он по-прежнему был вовлечен в разработку многих государственных решений, часто консультировал власти, участвовал в подготовке экономических нововведений. Благодаря давнему знакомству с Путиным он был с ним на «ты». Хоть для Гайдара звонок был неожиданным, он без удивления ответил:

– Конечно.

Путин с небольшой заминкой продолжал:

– Я вот о чем думаю: настала пора менять главу Центробанка.

В памяти у Путина все вертелся последний разговор с Кудриным, в котором министр финансов горячо доказывал, что Геращенко стал тормозом экономической политики: ссорится со всеми в правительстве, чихать хотел на МВФ.

Такая новость Гайдара обрадовала, он почувствовал даже, как чаще забился пульс. Уже десять лет прошло с тех пор, как он пролоббировал Геращенко на пост главы ЦБ, чтобы сместить Георгия Матюхина. Десять лет, а совесть мучила до сих пор. Очень быстро Гайдар понял, что назначение Геращенко – одна из основных ошибок его политики в 1992-м, в тот очень важный год, который стал переломным для страны, когда экономика отправилась в свободное плавание капитализма из плановой советской гавани[251]. Тогда Геращенко, проведя зачет, усугубил проблемы: инфляция сильно выросла. Гайдар был уверен во вреде того зачета.

Гайдар не мог сдержать улыбки, но в трубку сдержанно бросил:

– Согласен.

Путин продолжал:

– Егор Тимурович, посоветоваться хотел с тобой по кандидатам на этот пост.

– Конечно. Кого ты рассматриваешь?

– Кандидатов трое.

У Гайдара сжалось сердце: «Только бы не из команды Геращенко. Не Парамонова. Нет».

Путин не стал тянуть и выстрелил:

– Улюкаев, Вьюгин и Игнатьев.

От сердца отлегло, Гайдар не удержался, даже тихо вздохнул. Слышать эти три фамилии было для него счастьем. Алексей Улюкаев и Сергей Игнатьев – оба разные, но из его команды, его единомышленники. Игнатьев ему казался более подходящей кандидатурой, хотя бы в силу возраста и опыта. Олег Вьюгин, работавший в Минфине, тоже не раз доказал, что он профессионал в своем деле, сильный макроэкономист. Все трое были так хороши, что Гайдар не стал скрывать своей радости.

– Рад слышать! Рад слышать!

Путин спокойно ответил:

– Егор, а кто, по-твоему, подходит для этой должности?

Гайдар с готовностью ответил:

– Все трое подходят. Все трое – блестящий выбор. Володя, выбери того, с кем тебе будет комфортнее работать.

После разговора настроение у Гайдара порядком улучшилось. Он стал вспоминать минувшее десятилетие; в памяти промелькнула череда нескончаемых неприятностей. Но благодаря этому звонку вспоминать о них тяжело не было. Гайдар был окрылен: наконец впереди время новых достижений и реформ.

Глава 5. Рост силы

Соратник реформатора Егора Гайдара Сергей Игнатьев становится главой ЦБ. – Игнатьев легко отдает ВТБ правительству. – Формирование системы страхования вкладов. – Сопротивление банков усилению регулирования. – Сражение Центрального банка и Содбизнесбанка. – Банки не доверяют друг другу, ступор финансовой системы. – Тучные годы. – Урок от «Глобэксбанка». – Рост международных резервов. – Впервые в истории современной России председатель ЦБ избирается второй раз подряд. – Траур в Центробанке: убит молодой заместитель Андрей Козлов

2002, март – председателем ЦБ становится экономист из Санкт-Петербурга и соратник Егора Гайдара Сергей Игнатьев

2002, июль – Внешторгбанк уходит из-под контроля ЦБ, становится правительственным банком

2002, май – начало усиления банковского надзора

2003, октябрь – арест нефтяного магната Михаила Ходорковского

2003, декабрь – налоговые претензии к ЮКОСу на девяносто восемь миллиардов рублей

2004, февраль – отставка правительства Касьянова; премьером становится малоизвестный чиновник Михаил Фрадков

2004, март – Путин избран на второй срок

2004, май – жесткая схватка ЦБ с Содбизнесбанком; начало кризиса на межбанковском рынке

2005, ноябрь – Путин вносит кандидатуру Игнатьева на второй срок

2006, сентябрь – убийство первого зампреда ЦБ Андрея Козлова

Владимиру Путину повезло: он стал президентом в момент, когда цены на нефть начали расти. Доходы от продажи нефти стабилизируют экономическую ситуацию в России. Граждане впервые за долгие годы могут передохнуть от непрекращающихся кризисов и негативных перемен. Сергей Игнатьев, ставший председателем ЦБ России после Виктора Геращенко, использует тучные годы для накопления международных резервов.

Путин с каждым годом все больше укрепляет власть. Он устанавливает новые правила взаимодействия с олигархами ельцинского времени. Многие из них уехали за границу, а нефтяной магнат Михаил Ходорковский, целью которого было превратить Россию из президентской республики в парламентскую, арестован и осужден на долгий срок за неуплату налогов. Государственная власть в России укрепляется. Этот период можно назвать началом расцвета госкапитализма. Путин рассчитывается с многомиллиардными долгами Советского Союза. Бюджет страны приводят в порядок; излишки денег, поступающих от продажи нефти, копятся в специальном фонде – Стабилизационном.

Хозяйство Центрального банка разрастается, действующих коммерческих банков становится больше тысячи. В России сформирована система страхования вкладов, чтобы люди могли иметь гарантированную сумму выплат в случае проблем у банка. До этого таких гарантий не существовало.

Не все банки рады ужесточению надзора. Некоторые хотят вступить в систему страхования вкладов, несмотря на плохие финансовые показатели. На межбанковском рынке разгорается кризис из-за недоверия кредитных организаций друг другу. ЦБ вступает в полосу конфликтов с банками. Как следствие, трагедия приходит в Центральный банк: убивают первого зампреда Андрея Козлова.

Мистер Цифра

Десять лет назад – в 1992 году – Гайдару, тогда влиятельному исполняющему обязанности премьер-министра, удалось убедить Ельцина сместить председателя ЦБ Георгия Матюхина. У него был отличный план: убрать Матюхина, а своего давнего единомышленника Сергея Игнатьева назначить главой Банка России. Упрямый Матюхин казался Гайдару непродуктивным, все время спорил и мешал, а вот Игнатьев – другое дело: старый знакомый и близкий по духу, мог бы работать в тесном контакте с правительством. Уволить Матюхина удалось, а назначить Игнатьева – нет. Гайдару все говорили, что строптивые депутаты Верховного Совета России никогда не утвердят Игнатьева, больше похожего на эксперта, чем на политическую фигуру. Дескать, непроходной он: ноль шансов[252]. В итоге Виктор Геращенко, близкий и понятный депутатскому корпусу, стал компромиссной фигурой: его поддержали и коммунисты, и либералы, и красные директора. Много воды утекло с тех пор, и Гайдар уже давным-давно не премьер, и Геращенко был дважды уволен. Но время сделало свое дело. Новый президент Путин выбрал главой Центрального банка именно Игнатьева.

«Все-таки Игнатьева!» – ликовал Гайдар. Тот вместе с Гайдаром и Чубайсом в середине 1980-х писал для советских властей программу под названием «Концепция совершенствования хозяйственного механизма предприятия», где впервые были обозначены возможные направления экономической реформы в Советском Союзе. Это он, Гайдар, привлек прогрессивно мыслящих экономистов из Питера к работе Комиссии Политбюро ЦК КПСС по совершенствованию системы управления[253]. И как же интересно было: непонятно почему, но казалось, что все возможно. Однако о том, что так круто повернется дело: СССР развалится, и экономические реформы придется претворять в жизнь, – они, парни из науки, тогда не могли и подумать. Ведь и обсуждение реформ проходило только в рамках социалистической модели. Спустя несколько лет, когда та приказала долго жить, экономисты один за другим становились ключевыми фигурами страны. Были и премьерами, и вице-премьерами, и министрами.

Настала очередь пятидесятичетырехлетнего Игнатьева. Он – самый старший из группы молодых экономистов Санкт-Петербурга, придумывавших экономические реформы для социалистической экономики, – стал отвечать за деньги. Экономисты – вдохновители трансформаций современной России – много чем занимались за прошедшие десять лет, но ЦБ они не возглавляли никогда. Только теперь одному из них удалось занять этот ключевой пост в стране. Гайдар не мог поверить в такую удачу.

Игнатьев – антипод Геращенко. Геращенко – фонтан эмоций и шуток, улыбок и разного рода подколок, Игнатьев – подземный ручей, который тихо и невидимо для других прокладывает свой путь. Игнатьев неразговорчивый и спокойный. Настолько, что порой во время беседы с ним кажется, будто он не слушает собеседника вовсе. Игнатьев никогда не гнался за модой, но часто угадывал тренд. Когда он начал писать диссертацию об инфляции в 1975 году, многие крутили пальцем у виска. Дескать, не от мира сего. Почти никто не понимал, зачем в социалистической стране с плановой экономикой, где цены назначаются специальным органом – Государственным комитетом цен и нет никакой инфляции, тратить время на это явление. Зачем изучать то, чего нет? И слово буржуйское, и само явление тоже. Но Игнатьеву было важно разобраться: почему в стране с плановой экономикой постоянно растут цены, а главное, откуда хронический дефицит товаров. Люди стояли в очередях за всем: продуктами и одеждой, обувью и книгами, даже предметами роскоши. Если что-то захватывало Игнатьева, то происходило полное погружение. Он за пару месяцев выучил сербохорватский язык, чтобы разобраться в инфляционных процессах Югославии. Почему Югославии? Просто потому, что она, в отличие от других стран социалистического лагеря, публиковала подробную статистику о своем хозяйстве, товарах, ценах. Благодаря этому можно было заниматься статистическим анализом и строить экономические модели.

Цифра навсегда стала идолом Игнатьева. Он сам как Мистер Цифра: все время проводил в изучении разной статистики. Самое большое блаженство для Игнатьева – остаться одному, закурить сигарету, открыть очередные данные и анализировать, строить модели. Он запомнится многим именно таким: сухой мужчина в очках в толстой роговой оправе, окутанный сигаретным дымом, среди стопок бумаг склонился над листком, на котором фигурируют какие-то столбики из цифр, таблицы и графики.

В середине 1980-х Игнатьев в кругу единомышленников-экономистов сделал доклад еще об одной странной вещи, которой не существовало в Советском Союзе: двухуровневой банковской системе, состоящей из Центрального банка и коммерческих банков. Он анализировал недостатки устройства Госбанка СССР, который в одном лице воплощал всю финансовую систему: эмитировал деньги, кредитовал промышленность, даже получал сберегательные вклады населения. И как же интересно тогда было в этом разбираться: строить схемы, анализировать устройство банковской системы. Мог ли Игнатьев знать, что спустя двадцать лет этот мир схем станет для него реальным? А сам он, тогда тихий ассистент Ленинградского института советской торговли имени Фридриха Энгельса, будет в этом мире главным?

Конечно нет.

Пропуск

Снег уже подтаял и превратился в грязную кашу на тротуаре и дороге. Привычная для марта картина. Дворники не справлялись. Нигде. Даже в самом центре, на Неглинной. Игнатьев аккуратно обходил серые лужи, старался не испачкать хорошо начищенные черные туфли. Он вместе с председателем Государственной Думы Геннадием Селезневым только что вышел из автомобиля и шел к дверям Центробанка. И хоть машина Селезнева проехала во внутренний двор ЦБ, за черные железные кружевные ворота, здесь тоже грязный снег не успевали убирать. В этот промозглый и слякотный день Госдума удовлетворила просьбу Владимира Путина, проголосовав за досрочную отставку с поста главы Банка России Виктора Геращенко и назначение на эту должность Сергея Игнатьева[254]. Несмотря на прежние конфликты Геращенко с правительством по росзагранбанкам, передаче ВТБ и созданию Национального банковского совета в ЦБ, переход финансовой власти был мирным. Геращенко пришел в Думу и поблагодарил депутатов за то, что вели дискуссию открыто, а не в подковерной борьбе, и сказал Игнатьеву, что передает ему эстафетную палочку независимости Центрального банка[255]. Очень он переживал за независимость ЦБ, не хотел, чтобы тот превратился в примитивный винтик исполнительной власти. Многим было жаль отпускать Геращенко, с ним так спокойно. И мало кто мог объяснить, почему именно. Но решение Путина сменить главу ЦБ сомнению не подвергалось, и Игнатьев, который десять лет назад считался непроходной фигурой в парламенте, теперь был принят на ура большинством голосов. Время сделало свое дело.

Игнатьев и Селезнев поднялись на второй этаж по белым мраморным ступенькам и прошли в зал, где обычно собирался совет директоров Центрального банка. Все были в сборе. Они не знали, чего ждать от нового руководителя, но понимали, что изменения неизбежны. С приходом Игнатьева и Селезнева наступила полная тишина. Селезнев, почувствовав напряжение в зале, взял инициативу на себя.

– Уважаемые члены совета директоров, представляю вам нового председателя Центрального банка Сергея Михайловича Игнатьева.

Никто не хлопал и даже не улыбался. Тянулось вязкое молчание. Селезнев продолжил:

– Прошу любить и жаловать. Сергей Михайлович – человек для вас не новый, однажды он уже трудился в этих стенах, потому заботы Банка России ему понятны.

Игнатьев кивнул головой, тихо и мягко произнес:

– Здравствуйте.

Тишина заполняла комнату, было даже слышно, что кто-то немного поерзал. Геращенко, который тоже приехал из Думы для передачи власти, решил разрядить обстановку. Он быстрым шагом подошел к Игнатьеву и протянул ему руку. В руке он держал белую пластиковую карточку.

Игнатьев взял эту карточку и удивленно спросил:

– Что это?

Геращенко важно ответил:

– Пропуск.

Игнатьев продолжал удивленно смотреть на кусок белого пластика. Никогда в жизни он не видел такой карточки. Все организации, где он бывал раньше, принимали пропуска в виде коричневой книжицы с приклеенной фотографией три на четыре, а тут такая штучка, которую можно просто приложить к считывателю и пройти. Чудеса! ЦБ мог позволить себе ремонтировать дома отдыха и закупать новейшее оборудование в лечебницы, устанавливать современные электронные пропускные системы, чего пока не могли бюджетные организации, в том числе Минфин. Игнатьев поблагодарил Геращенко, немного покрутил пропуск в руках и быстро сунул в карман.

Этот пропуск останется с Игнатьевым навсегда. Многие годы, даже после ухода с поста председателя, приходя утром на работу и уходя с нее вечером, он будет прикладывать эту пластиковую штуку к считывателю у входа.

Но не зря члены совета директоров полагали, что с приходом Игнатьева начнутся изменения. Они наступили мгновенно. То, за что как лев бился Геращенко, Игнатьеву не было так важно. Задачей номер один для него была та самая инфляция, с изучения которой он начал свою научную карьеру. А точнее, она и валютный курс, потому что курс рубля в те времена был главным идолом финансовой и политической системы. От него зависело все, бюджетная и политическая стабильность. Отток капитала хоть и снижался, но продолжал мучить. Сбежавшие в 2001 году из России 13,6 миллиарда долларов – это почти треть международных резервов страны. Отток надо было останавливать, инфляцию снижать, а курс – держать. Так размышлял Игнатьев, поэтому не придал большого значения тому факту, что правительство просит как можно быстрее передать в его собственность подведомственный ЦБ госбанк – ВТБ. Он не видел ничего зазорного в том, что ВТБ станет контролировать правительство, и легко с этим согласился, став председателем ЦБ. Вся освободительная борьба, которую вел Геращенко, удерживая ВТБ под крылом ЦБ, оказалась бессмысленной. Игнатьев отдал ВТБ одним мановением руки.

О том, что новый президент Владимир Путин амбициозен, было хорошо известно, и что он хочет взять под свой контроль банк – тоже. Когда Игнатьев был заместителем министра финансов, ему поручили разработать концепцию реформирования госбанков, которых тогда было множество – около четырехсот. Больше года Игнатьев руководил работой межведомственной комиссии по реформе госбанков[256]. Банков было много, но двумя крупнейшими, принадлежащими ЦБ, были Сбербанк, доставшийся ЦБ как советское наследство, и Внешторгбанк, образованный по указанию главы Верховного Совета РСФСР Бориса Ельцина в 1990 году. В том году Ельцин активно боролся за власть, он был уверен, что российской республике для проведения международных операций нужен свой международный банк, так же как у СССР есть Внешэкономбанк. Поэтому в 1990 году и был образован отдельный для России Внешторгбанк, сокращенно ВТБ.

Всего за месяц до назначения Игнатьев от имени Минфина прислал в ЦБ письмо с предложениями приватизировать Внешторгбанк. Он предлагал: сначала правительство возьмет 40 % пакета ВТБ, а потом – после дополнительной эмиссии ЦБ – реализует оставшийся пакет стратегическим инвесторам, например Европейскому банку реконструкции и развития либо тому же правительству. По задумке комиссии Игнатьева, правительство купит у ЦБ акции нехитрым способом: в обмен на госбумаги с купонным доходом в 1 % годовых в рублях[257]. В феврале, когда Геращенко читал это письмо Игнатьева, он негодовал: предложение ему казалось наглостью.

А в марте Игнатьев стал председателем Центрального банка. Наглость стала реальностью.

Спустя всего месяц после назначения Игнатьев объявил о намерении передать все 100 % акций банка правительству[258], что и было сделано с молниеносной скоростью. Уже летом подписаны поправки в закон о бюджете-2002, в котором ЦБ передал правительству 99,9 % акций Внешторгбанка по номинальной стоимости 42,1 миллиарда рублей в обмен на госбумаги[259]. За акции ВТБ Центробанк получил облигации федерального займа с доходностью 6 % годовых[260].

Росзагранбанки, вокруг которых несколько лет шла беспощадная битва, уже без всяких прений решено было продать недорого тому же ВТБ. Европейский банк реконструкции и развития так и не вошел в сделку, слишком много пришлось бы провести тщательных проверок, а этого, по правде говоря, никому не хотелось. Всегда легче переложить из одного государственного кармана в другой и не приглашать назойливых зарубежных партнеров.

Почти так же быстро у ВТБ сменили председателя[261]. Юрий Пономарев, возглавлявший при Геращенко ВТБ, считался звездой банковского сектора. Многие даже думали, что со временем, после Геращенко, именно он станет председателем ЦБ. Но не сложилось. Именно потому, что Пономарев был близок к Геращенко, он и сошел с дистанции.

Андрей Костин, сменивший Пономарева, раньше работал председателем Внешэкономбанка, а с 2001 года совместно с правительством разрабатывал программу объединения ВЭБа с ВТБ[262]. У Геращенко от таких идей сердце кровью обливалось: он не мог спокойно смотреть на трансформации с ВТБ, а планируемое объединение Внешторгбанка и Внешэкономбанка назвал самой жульнической сделкой года[263]. Свадьба ежа с ужом – объединение коммерческого банка ВТБ и некоммерческого ВЭБ – так и не состоялась. Зато Костин возглавил второй по величине государственный коммерческий банк – Внешторгбанк.

Точка в битве за госбанк была поставлена. У Путина и чиновников появился свой банк. Передача ВТБ правительству стала знаменательным событием в финансовой системе России. Именно тогда начался разворот к усилению государственной экономики. Вот так идеолог рыночных реформ Сергей Игнатьев дал в руки президенту Владимиру Путину и подконтрольному ему правительству инструменты для поворота рыночных преобразований вспять. ВТБ, кредитуя госкомпании, давал пухнуть госсектору и пух сам. Игнатьев думал, что, выводя ВТБ из-под ЦБ, ликвидирует конфликт интересов, когда надзорный орган оказывается собственником поднадзорных банков. Но только спустя годы станет понятно, что для ЦБ передача ВТБ носила формальный характер. К слову, конфликт интересов в банковском надзоре остался для ЦБ понятием теоретическим. Регулятор Центробанк владеет другим государственным банком-монстром – Сбербанком.

Новые времена

Не зря старожилы Центрального банка встретили Игнатьева молчанием. Они были уверены, что он сменит команду. Всегда было так: новая метла по-новому метет. Им-то казалось, что Геращенко – их каменная стена, а вот и нет. Лишь день – и все перевернулось.

Татьяна Парамонова, чувствовавшая себя хозяйкой Центробанка, поскольку Геращенко ей безгранично доверял, растерялась больше всех. Она была уверена на все сто процентов, что без ее участия в Банке России ничего путного не произойдет. В последние годы в ЦБ сложился тандем: она фактически управляла Банком России, а Геращенко выполнял представительские функции и обеспечивал политическое прикрытие. Геращенко это устраивало: он мог не вникать в детали, но быть спокойным, что все в порядке. Парамонову – тоже: она всегда хотела рулить ЦБ, вот и рулила, но не отвлекалась на политические интриги. И тут этот тихий и худощавый интеллигент ломал сложившуюся систему. «Может быть, удастся и с ним договориться», – крутилось у нее в голове.

Не удалось. Игнатьев, ненавидевший конфликты, не стал кардинально менять команду. Но он понимал: оставь он Парамонову – не сможет взять на себя реальное управление ЦБ. Она – умная, жесткая и циничная, которая в ЦБ как рыба в воде, – никогда не отдаст бразды правления.

Игнатьев поступил иначе. Выгонять ее не стал, потому что делать этого даже не умел. Парамонова осталась в совете директоров, но почти все полномочия у нее забрали. Теперь она отвечала за департамент бухучета и отчетности, а также связи с другими государственным органами. Конечно, ей этого было мало для удержания влияния. Но она решила остаться. Хотя бы для того, чтобы побороться и попробовать вырвать обратно власть.

Других старожилов ЦБ и людей Геращенко Игнатьев оставил: знатока денежно-кассовых операций Арнольда Войлукова, стража валютного контроля Виктора Мельникова и легенду Банка России Вячеслава Соловова. Даже правую руку Парамоновой Евгения Коляскина, опору Парамоновой в бытность ее исполняющей обязанности, Игнатьев не тронул, оставив ему административный департамент и хозяйственно-эксплуатационное управление[264]. Игнатьев знал, что Центробанк – профессиональная организация, а люди, которые здесь работают, знают свое дело, поэтому кардинально менять команду нет смысла.

Свежую кровь Игнатьев взял только на те направления, которые, по его разумению, нужно было сильно реформировать. Здесь традиции скорее мешали, чем помогали. Игнатьев очень доверял своему бывшему коллеге по Минфину Олегу Вьюгину[265]. Когда-то кабинеты заместителей министра финансов Игнатьева и Вьюгина были друг напротив друга, а приемная одна на двоих. И хотя полномочия замов не пересекались, отношения сложились отличные. Всегда можно было зайти друг к другу, посоветоваться. Иногда вечером засиживались за разговорами. Тогда им обоим стало понятно, что они единомышленники. Им всегда было комфортно друг с другом: оба – интеллектуалы, оба – не наглые, но уверенные в себе. На курирование денежно-кредитной политики, за которую Игнатьев собирался браться в первую очередь, Игнатьев позвал именно Вьюгина. Валютный курс, ставки рефинансирования были в архаичном состоянии, требовалось обновление.

В конце 2002 года в ежегодном основном документе Центробанка появилось признание: поскольку финансовый рынок и банковская система не развиты, ЦБ слабо влияет на уровень инфляции инструментами денежно-кредитной политики. От этого цепочка тянулась дальше: процентные ставки Банка России не оказывали адекватного влияния на ставку межбанковского рынка, а та, в свою очередь, мало влияла на формирование ставок по депозитам и кредитам для клиентов банков[266]. Получается, экономика живет сама по себе, ЦБ лишь немного ассистирует. Поэтому Игнатьев, не откладывая в долгий ящик, стал смело резать ставки: если они не работают, какой смысл держать их на заоблачном уровне? Через месяц после его прихода ставка рефинансирования, которая два года как не менялась, была сокращена на 2 %: с 25 до 23 % годовых[267]. А уже через год – в феврале 2003 – го – она составляла 18 %[268]. На тот момент это был рекорд. В истории России не бывало такой низкой ставки. Только Матюхин устанавливал 20 %, но и тогда это было просто цифра, от которой мало что зависело.

Игнатьев считал, что роль процентной ставки должна возрастать. Тогда ЦБ сможет влиять на стабильность обменного курса[269].

Валютный коридор Игнатьеву тоже не нравился. Он был уверен, что курсообразование нужно менять, но не знал, как именно. Отпускать рубль в свободное плавание было невозможно политически, да и сам Игнатьев признавал это недопустимым в текущей экономической ситуации. Но удлинять поводок для свободы курса считал целесообразным.

Вместо коридора Игнатьев ввел ручной механизм управляемого плавания, который можно было назвать так: таргетирование курса исходя из целей по инфляции. Еженедельно Игнатьев, Вьюгин и еще один заместитель, отвечающий за операции на открытом рынке, Константин Корищенко, втроем определяли действия Центробанка на валютном рынке. Фиксированного курса не было, но и плавающего тоже. Всегда возникал вопрос: а каким должен быть курс? Игнатьев считал, что надо отвечать на него, отталкиваясь от целей по инфляции. Если в планах правительства и основных направлениях денежно-кредитной политики правительства записано 10 %, надо покупать валюту так, чтобы удержаться в пределах 10 %. Модель сложная, и, положа руку на сердце, никто не понимал ее точно. Она была скорее интуитивной. Но все получалось, и это всех устраивало. Ситуацию облегчало то, что решение приходилось принимать всегда в одних и тех же условиях – условиях притока валюты из-за постоянно растущей цены на нефть. Пройдет несколько лет, и изменится подход к управлению курсом, будет введен так называемый бивалютный коридор из пары евро/доллар.

Игнатьев никак не мог решить, кто будет отвечать за банковский надзор. Он понимал, что это должен быть очень активный человек, который не боится давления и при этом отлично понимает банковский сектор. Когда Вьюгин сказал, что Козлов хочет занять эту позицию и готов вернуться в ЦБ после не очень удачно сложившейся карьеры за его пределами, Игнатьев обрадовался. Козлов как свои пять пальцев знал ЦБ и банковский сектор и по натуре подходил: энергичный, позитивно-агрессивный. Он не поддерживал позицию Геращенко, что если у банка нет проблем с выполнением обязательств, то и не нужно его трогать. Надо контролировать достаточность капитала и по этому параметру оценивать эффективность. К тому же Козлов, поработав в банках, понял, что многие из них конструируют капитал искусственно, его нет на самом деле. Нередко акционер брал в банке кредит на какую-то компанию, а потом эта компания через цепочку других инвестировала в капитал этого же банка. Таким волшебным образом кредиты превращались в капитал. Конечно, это был не капитал, а деньги вкладчиков. Козлов стал находкой для ЦБ, он должен был организовать полное переустройство надзора.

Игнатьев не собирался консервировать норму продажи валютной выручки. Да-да, как раз за это бился Геращенко, защищая отток капитала из страны. Подход Игнатьева был иным: запретом удержать валюту невозможно, если ей нужно, она все равно утечет. Норма обязательной продажи экспортной выручки будет смягчена, обещал он[270]. Надо отдать ему должное: так и вышло. Постепенно, за четыре года, Игнатьев отменил обязательную продажу валютной выручки, сделав тем самым рубль конвертируемым.

Короткий разговор

«Первый ряд у прохода, первый ряд у прохода» – как заклинание, крутилось в голове у депутата Госдумы Павла Медведева, пока он переминался с ноги на ногу у самых дверей Георгиевского зала Кремля. Выглядело немного нелепо: долговязый и худой мужчина как будто занял очередь у большой золоченой двери. Но Медведеву было все равно, как он смотрится со стороны. Сегодня президент должен был вручить ему орден Почета, и он был рад. В первую очередь не ордену, а тому, что ему выпал шанс обменяться парой фраз с Путиным. Они могли поменять банковскую систему страны, Медведев был в этом уверен. Сам не знал почему, но верил в это.

Разговор с Путиным длиной в минуту – шанс редкий даже для депутата Госдумы, поэтому Медведев к встрече готовился тщательно. Когда он узнал о награждении, то попросил знакомых из Кремля дать ему совет, где лучше сесть, чтобы по окончании церемонии встать и будто случайно оказаться нос к носу с Путиным. И когда он услышал от своей знакомой: «Приходи, все покажу», он обрадовался. Медведев тщательно осмотрел просторный Георгиевский зал с роскошными белыми мраморными скульптурами и золочеными люстрами, изучил схему расстановки стульев. Он поставил цель: постараться решить вопрос с законом о гарантировании вкладов. А не тот стул мог все испортить, оставить цель недостигнутой. «Стулья поставят в два широких блока с проходом посередине, – рассказывала его знакомая, работавшая в Кремле. – Если сядешь в первом ряду у прохода, сразу по окончании торжественной церемонии окажешься перед Путиным». Стульев в зале пока не было, работница Кремля нарисовала схему на листе бумаги и в нужном месте поставила крестик: «Вот твоя позиция! Понял?» Медведев качнул головой: «Ага, первый ряд у прохода». Женщина кивнула, потом коротко ознакомила с процедурой награждения и посоветовала приходить пораньше, чтобы кто-то более расторопный не занял ключевой стул.

Почти час Медведев простоял у дверей Георгиевского зала. Как только открыли дверь, он широкими размашистыми шагами заскользил по паркетному полу к заветному стулу. Быстро сел. Вставать нельзя! А то можно потерять шанс на разговор с президентом. Теперь ничего другого не оставалось: только сидеть и ждать. Медведев сидел как прикованный и обдумывал, как выразиться понятнее и короче. Конечно, он заготовил речь, тренировал ее дома перед зеркалом, чтобы не опростоволоситься, твердил заученные фразы.

Медведев верил, что Путин поможет с принятием закона о гарантировании вкладов, который уже без малого десять лет невозможно было продвинуть. И чего за это время не было: указы, обсуждения, поручения, голосование и даже преодоление вето Совета Федерации. Страна уже пережила тяжелый финансовый кризис, многие россияне потеряли деньги в банках. Но это ничему не научило, не приблизило закон к принятию, его не одобряли. Многие банкиры были против обязательной системы гарантий, потому что это требовало внесения собственных средств в виде взносов в фонд гарантирования вкладов. Да и Геращенко не лоббировал закон: ему казалось, что такая система расслабит банки еще больше[271]. Последнюю каплю дегтя добавил президент Борис Ельцин, который за несколько дней до того, как покинул свой пост, наложил вето на многострадальный проект[272]. Это было серьезным ударом, ведь именно Ельцин в марте 1993 года дал ему жизнь: поручил правительству в месячный срок разработать закон о гарантировании вкладов населения.

Вячеслав Володин, который возглавлял в Госдуме фракцию «Отечество – вся Россия!» и был одним из основных помощников Путина в создании собственной партии «Единая Россия», советовал Медведеву обратиться к президенту. «Совет хороший, но как его реализовать?» – размышлял депутат. Через несколько дней Медведев узнал, – о чудо! – что его награждают орденом Почета. У него было подозрение, что совпадение это не случайное: уж как-то все вовремя. Но спрашивать, от греха подальше, он не стал. «Если Володин это сделал, значит, душа у него – христианка», – размышлял Медведев. Он отлично знал, что Володин не интересуется банками и финансовыми проектами и помог Медведеву просто так. «А может, просто надоел, когда на заседаниях фракции постоянно рассказывал о законе о гарантировании вкладов», – усмехался про себя депутат.

Торжественное награждение прошло быстро[273]. Когда Путин вручал депутату орден, Медведев все время думал, что как-то не очень ловко стоять рядом с президентом: слишком большая разница в росте. Медведев высокий, а Путин рядом низкий: верста и аршин. Пришлось даже пригнуться немного, чтобы поблагодарить за орден.

Как только официальная церемония закончилось, Медведева как ветром сдуло с насиженного стула. Он понимал, что дело могут решить даже не минуты, а секунды: чуть-чуть замешкаешься – и люди сомкнутся кольцом вокруг Путина и начнут свое говорить, президент про гарантирование вкладов не услышит. Как только Медведев оказался около Путина, он быстро, без всяких предисловий заговорил:

– Есть, Владимир Владимирович, тяжелый пробел в нашем законодательстве, отсутствует закон о страховании вкладов. Этот закон…

Путин, улыбаясь перебил Медведева:

– Да, что вы говорите?

Медведев на секунду остолбенел, уж было испугался, что Путин иронизирует. Президент продолжал:

– Что медлить? Все очевидно, надо закон принимать. Только скажите, пожалуйста, Павел Алексеевич, как вы гарантируете вашу систему от банкротства?

Медведев вытаращил глаза от удивления, он не ожидал, что президент что-то знает о многострадальном законе. Путин продолжал:

– Так что вы должны не только продумать систему гарантирования вкладов, но и защитить ее от банкротства. Если вы этого не сделаете, то на несколько десятилетий отучите граждан доверять банкам.

Все домашние заготовки, которые Медведев репетировал перед зеркалом, оказались не нужны. Когда он открыл рот для ответа, случилось то, чего он и ожидал: толпа сомкнулась вокруг президента. Возможности продолжить разговор не было. Но Медведев получил главное: благословение от Путина на принятие закона.

Через пару недель после церемонии в Георгиевском зале Кремля Путин встречался с фракцией «Отечество – вся Россия!», и Володин опять помог – дал слово Медведеву. На целых три минуты. Когда Медведеву дали слово, Путин мгновенно отреагировал:

– Помню наш разговор. И помню, как я вам возразил. У вас есть контрвозражения?

Медведев ответил:

– Конечно, мы продумали, как застраховать систему от банкротства. Мы подготовили так называемую систему загородок: что будет, если в фонде гарантирования вкладов не хватит денег для выплат.

Путин внимательно слушал.

– И какая последняя загородка?

– Последняя – сам Центральный банк. Если денег для выплат не будет, то фонд будет вправе кредитоваться Центробанком за счет эмиссии. Это, конечно, на самый крайний случай. Надеюсь, что эту возможность использовать не придется.

Поговорили еще. Пришли к выводу, что нужно делать закон «О страховании вкладов», а не «О гарантировании…». Медведев согласился, тем более что в 1995 году закон именно так и назывался. Тогда сенаторы настояли на изменении названия и вычеркнули слово «страхование». С мыслью «Хоть горшком назови, только в печку не сади» Медведев согласился на очередное переименование. Он готов был на все, что поможет принятию закона. Путин продолжал:

– Меня как физическое лицо вы убедили. Но я же президент, и по каждому вопросу у меня есть советники. Если я с ними не буду советоваться, они обидятся. По этому вопросу мой советник – Греф. Он придет к вам и скажет, каким по этому закону будет решение президента.

Медведев понимал, что это формальность. Раз Путина убедили, цель достигнута. И он оказался прав. Греф действительно вскоре пришел в Думу и сообщил, что президент поддержал закон о страховании вкладов физлиц. И понеслось: рабочие группы, совещания, новые заседания. Текст закона написали быстро, но он еще больше года лежал под сукном. Агентство по страхованию вкладов (АСВ) создали еще позже: с января 2004 года.

Медведев не ждал, что система страхования вкладов окажется жестким кнутом для банков. Когда он писал проект, полагал, что систему страхования вкладов примут все российские банки, а по мере их проверки слабые будут отсеиваться естественным путем. Но зампред Андрей Козлов настоял, чтобы система строилась иначе: сначала все банки проверить, а потом прошедших проверку включить в нее. Игнатьев и Греф Козлова поддержали. Тот объявил банкам: у тех, кто использует серые схемы, будут большие проблемы при вступлении в систему страхования вкладов[274]. Правда, большой строгости не получилось: за полтора года – к середине 2005-го – в систему страхования вкладов приняли большинство банков, 80 % от всех подавших заявки[275].

Первый пошел

– Что значит встал?

Игнатьев никак не мог понять, что имеет в виду его заместитель Козлов. Долгий перелет из Вашингтона в Москву его утомил; клонило в сон. Он вытянул ноги и откинулся на спинку кресла в автомобиле, который вез его из аэропорта домой. Его первое участие в качестве главы Центробанка в весенней сессии Всемирного банка и Международного валютного фонда оставило много впечатлений, но систематизировать их он решил потом, после того как поспит. Впереди был воскресный вечер, оставалось время, чтобы набраться сил. Срочный звонок от Козлова сильно встряхнул Игнатьева. Козлов кричал в трубку, что банк под названием ИБК встал и надо срочно принимать меры. Он действительно быстро перешел на крик, потому что слишком долго ждал приземления самолета. Несколько часов томительного ожидания – и как только он услышал глухое «але» на том конце трубки, он после быстрого «здрасьте» громко заговорил:

– ИБК встал. ИБК встал.

Игнатьев, который не любил громкие разговоры и любые конфликты, держал паузу, чтобы попытаться понять суть. Он помнил, конечно, что ИБК – Инвестиционная банковская корпорация – один из крупнейших частных банков, но не более того. Он всего только месяц как был назначен главой Центробанка, и до надзора руки пока не дошли. И никто не говорил, что есть банк, у которого проблемы с ликвидностью или остановились платежи. «Почему это все так неожиданно?» – с досадой размышлял Игнатьев и наконец уточнил:

– Что значит встал?

Козлов с готовностью объяснил:

– Банк теряет ликвидность и не может проводить платежи. В общем, он активно занимал деньги на рынке межбанковского кредитования, но банки ему денег не дают, закрывают на него лимиты. Один из основных клиентов – «Роснефть» – уже вывел все средства со своих счетов.

Игнатьев как будто не слышал слов коллеги и расстроенно рассуждал:

– Странно. Раньше никаких сигналов о проблемах в этом банке я не получал. Как же так?

Козлов вздохнул:

– Система мониторинга отвратительная. Надо все налаживать, чтобы отслеживать состояние банков.

Он не стал признаваться, что сам о проблемах в банке узнал случайно, когда журналист из газеты «Коммерсантъ» пытался выяснить причину приостановки платежей Инвестиционной банковской корпорацией. Для него самого информация об ИБК стала шоком, всего два года назад он даже подрабатывал в этом банке главным консультантом[276].

Игнатьев резко перебил:

– Сколько вкладчиков?

– Слава богу, немного. Сравнительно немного, конечно. Сумма частных вкладов – под четыреста миллионов рублей. В основном корпоративные клиенты.

Игнатьев спросил:

– Что вы уже сделали?

– Пока ничего. Завтра с утра выйдем туда с внеплановой проверкой, дадим предписание об остановке расчетов, будем вводить временную администрацию.

Козлов перевел дыхание и после мимолетной паузы добавил:

– Нет сомнений: придется отзывать лицензию.

Игнатьев молчал, он расстроился еще больше. Не очень хорошее начало работы в ЦБ. Козлов почувствовал, что начальник расстроился, и ответил, не дождавшись вопроса:

– Другого выхода нет.

Игнатьев как будто удивился:

– Нет?

Козлов тихо, но твердо рыкнул в трубку:

– Нет.

Игнатьев верил, что не все проблемные банки должны рухнуть. Если менеджмент вменяемый, то проблемы можно решить. Игнатьев переспросил:

– Почему вы так уверены?

Козлов бросил:

– Уже несколько месяцев, как у банка растут кредиты дочерним и каким-то сомнительным фирмам. Признаки вывода денег.

Это был приговор: значит, менеджмент и не собирался решать проблемы. Игнатьев отозвался:

– Понятно. Значит, будем делать то, что нужно. Если надо, лицензию отзовем. Утром зайдите ко мне.

Игнатьев положил трубку, откинулся на сиденье автомобиля и закрыл глаза. Впечатления от встречи с коллегами в Вашингтоне отошли на дальний план. Он понял: ситуация в банках настолько остра, что надо заняться ею немедленно. Нельзя, чтобы банки стали язвой экономики. Без здоровых банков не будет нормального развития. Раньше Игнатьев сомневался, что система страхования вкладов населения так остро нужна. Он полагал, что она может расслабить банки и потакать их безответственному поведению. Сейчас он убедился, что создание системы, очищающей банки и помогающей вкладчикам, необходимо как никогда, нельзя решение этой проблемы откладывать в долгий ящик. Нельзя, чтобы и впредь глава ЦБ узнавал о проблемах в банке вместе с прессой. Это ненормально. О проблемах Инвестиционной банковской корпорации Игнатьев услышал вечером, а с утра газеты вышли со статьями об этом[277], совсем не было времени на то, чтобы спокойно подумать и принять решение[278]. Нужна система мониторинга проблем, а также их решения, помощи вкладчикам. Большой запутанный клубок, и ИБК – только первая ниточка, за которой потянутся новые проблемы. Оказалось, что Геращенко уделял банковскому надзору мало внимания, был мягок. Последнюю лицензию отозвал год назад – в апреле 2001 года. И это был «Мост-Банк», который АРКО пыталась спасать несколько лет после финансового кризиса 1998 года. С трудом разрулив проблемы в банковском секторе после кризиса, предшественник не делал ничего, чтобы решить проблему комплексно. Когда Игнатьев приходил, он думал, что в первую очередь будет создавать прозрачную денежно-кредитную политику, снижать инфляцию. Теперь стало ясно, что проблем гораздо больше. Хватило бы сил и рук, чтобы их решить.

ИБК стал первым банком, у которого Игнатьев отозвал лицензию. Спустя три дня после разговора Игнатьева и Козлова ЦБ ввел временную администрацию в ИБК и уже через неделю лишил банк лицензии.

Матрица

Игнатьев даже не заметил, как докурил сигарету: какой-то миг – и в руке остался один тлеющий фильтр. Он аккуратно положил его в пепельницу и сразу закурил вторую. Глубоко затянулся и отхлебнул кофе. Тот был едва теплым, но и этого Игнатьев не заметил. Он думал, как завтра действовать, чтобы рубль не упал – или упал, но не очень глубоко. А шансы на то, что такое случится завтра, в понедельник, 27 октября 2003 года, были велики. Требовалось решить, сколько ЦБ готов потратить на поддержку курса рубля.

Политических передряг Игнатьев не любил и старался держаться от них подальше. Но, как бы он ни устранялся от их водоворота, нередко оказывался в его центре. Поздно вечером в субботу в новосибирском аэропорту был арестован нефтяник и богатейший человек России Михаил Ходорковский. Ему и его партнерам по компании ЮКОС Генпрокуратура России предъявила обвинения в мошенничестве, хищении чужого имущества и неуплате налогов. О том, что этот арест станет очередным переломным моментом в экономической и политической жизни России, когда страна уверенно встанет на путь строительства государственного капитализма, Игнатьев еще не догадывался. Но уже знал наверняка, что завтра, в понедельник, могут начаться неприятности на финансовом рынке, в том числе с рублем. Так что принять решение – как поддерживать национальную валюту, чтобы она не выскочила из заданного коридора, – надо было уже сейчас.

Игнатьев закурил третью сигарету. Дым заполнил всю комнату, стало даже пощипывать глаза, но он по-прежнему этого не замечал. Он вспомнил, когда он впервые обратил внимание на Ходорковского.

Конечно, как почти все граждане России, он отлично знал эту фамилию. Знал, что Ходорковский – молодой, амбициозный, богатый и влиятельный нефтяник и банкир. Но впервые Игнатьев пристально занялся компанией ЮКОС три года назад, когда, работая заместителем министра финансов, анализировал уплату налогов нефтяными компаниями. Игнатьев тогда заметил, что ни в одной другой отрасли налоги от разных производителей не различаются так сильно, как в нефтяной. Если пересчитывать их на единицу выпускаемого продукта, у разных производителей однотипных товаров получается обычно схожая величина. А в нефтяной отрасли все было не так: там разброс налогов, выплаченных на тонну добытой и переработанной нефти, был очень существенным[279]. Игнатьев придумал нехитрое упражнение: сравнить начисленные и уплаченные налоги на тонну объема производства. И получилось открытие: компании, производя одно и то же, платят абсолютно по-разному. Например, государственная «Роснефть» уплатила сто семьдесят семь рублей на тонну, а «Сибнефть» – лишь сорок девять рублей. Компания Ходорковского ЮКОС попала в аутсайдеры рейтинга: вдвое меньше, чем «Роснефть», – восемьдесят шесть рублей за тонну. Люди, получившие от государства крупные компании за копейки благодаря приватизации и залоговым аукционам, делали все возможное, чтобы уменьшать выплаты в бюджет. А он был тощ и нищ: ему катастрофически не хватало денег, чтобы поддерживать социальную сферу и необходимую инфраструктуру. Перед правительством стояла задача: найти деньги во что бы то ни стало, иначе невозможно будет выполнять свои прямые обязанности – госфункции. Одна из основных проблем страны так и называлась: проблема собираемости налогов. Был даже план по повышению этого показателя. Все ведомства должны были быть озабочены повышением собираемости налогов, и в первую очередь Минфин.

А все началось с анализа закрытых территориальных образований (ЗАТО). Это так называемые закрытые города, которые появились еще во времена Иосифа Сталина – в середине ХХ века. Первые ЗАТО были атомными, там люди под большим секретом от других работали над атомным проектом, в том числе над бомбой. Их количество быстро росло, к ним добавилось несколько десятков городов, где строились ракеты, занимались изучением биотехнологий, работали над новыми видами вооружения. В ЗАТО не мог приехать обычный человек или путешественник, туда попадали только работники и члены их семей, в лучшем случае посторонние, получившие разрешение на въезд. Поскольку люди там трудились над секретными государственными проектами, у этих городов был особый статус, туда всегда перечисляли очень много денег из государственного бюджета, зарплаты были выше, чем в обычных населенных пунктах: своеобразная компенсация за секретность и неудобства. Но после распада СССР секреты закончились. В 1992 году приняли специальный закон о регулировании ЗАТО[280], а список городов даже опубликовали. Оказалось, что большая часть страны – закрытая территория: там проживало свыше 1,2 миллиона человек. После развала Советского Союза ЗАТО превратились из секретных городов в города с особым режимом управления: туда нельзя было пригласить иностранного инвестора, но можно было дать налоговую льготу российской компании. Правительство понимало, что этим городам надо как-то выживать, разрешало оставлять собранные налоги на территории и давало преференции. Не успели моргнуть и глазом, как ЗАТО превратились во внутренние российские офшоры, черные бюджетные дыры.

Многие российские компании потянулись в ЗАТО регистрировать свои «дочки», занимающиеся продажами, чтобы получить льготы по уплате федеральных налогов. Такой была и ЮКОС Ходорковского. Она торговала нефтью через компании, которые были зарегистрированы в ЗАТО или регионах с особым статусом, таких как Калмыкия и Мордовия[281].

Анализируя ЗАТО, Игнатьев впервые заметил ЮКОС. А потом, при сравнении налогов, уплачиваемых разными нефтяными компаниями, стрельнуло второй раз: опять стало ясно, что ЮКОС недоплачивает. Игнатьев составил небольшую табличку с анализом выплат нефтяными компаниями[282] и отправил свое изыскание министру Алексею Кудрину. Эта табличка наделала много шума. Нефтяники пытались опротестовать выводы Игнатьева, но тщетно[283]. Именно эта табличка из десяти столбцов стала стартом новой налоговой реформы, увеличивающей платежи в бюджет для нефтяных компаний. Хоть те и пытались доказать, что действия правительства по повышению экспортных пошлин, отмене налоговых льгот и повышение внутрикорпоративных цен, по которым предприятие поставляет нефть на НПЗ внутри холдинга, – экспроприация доходов нефтяного бизнеса и начало кризиса в экономике, ничто не помогло[284]. Именно эта табличка стала матрицей для того, чтобы потом обвинители в суде выстраивали доказательства об уклонении ЮКОСа от уплаты налогов. Когда Игнатьев расчерчивал столбцы, он и представить не мог, чем это может закончиться. Тем более он не мог вообразить, что спустя три года Ходорковского арестуют, а он будет ломать голову, как удержать курс рубля.

К слову сказать, курс, выскочив на один день за пределы тридцати рублей за доллар, надолго вернулся обратно[285]. Сколько средств ЦБ потратит на поддержку валюты в тот день, он никому не скажет. И сколько сигарет в тот день выкурил Игнатьев, никто не сосчитал.

Опять штурм

– Это же беспардонный грабеж! – Виктор Мельников сделал упор на последнем слове, растянув его на слоги: «гра-беж».

Игнатьев с тревогой смотрел на своего зама, но ничего не отвечал.

Мельников так эмоционально жестикулировал длинными руками, что, казалось, вот-вот заденет коллегу Андрея Козлова, который тихо сидел напротив.

– Сергей Михайлович, надо эту лавочку прикрывать!

И, подняв указательный палец вверх, добавил:

– Срочно!

Игнатьев поджал губы, посмотрел на понурившегося Козлова и не ответил. Мельников не мог успокоиться.

– Деньги из банка со свистом вылетают. Мы видим это по отчетности на конец дня! Нельзя же это так оставлять!

Игнатьев кивнул и наконец отреагировал:

– Слышу, Виктор Николаевич, слышу.

Мельников хмыкнул, с грохотом отъехал на стуле от стола и, ссутулившись, бросил руки на колени. Он считал, что надо срочно принимать решение об отзыве лицензии у Содбизнесбанка и введении временной администрации. С конца апреля Мельников и Козлов стали фиксировать, что из банка, по размеру капитала входящего в сотню крупнейших, со множеством вкладчиков, быстро выводятся деньги. Это потом они убедятся, что Содбизнесбанк – криминальный, а пока были только подозрения. Хотя признаки того, что банк близок к преступному миру, были явными: именно там был обналичен выкуп двух похищенных сотрудников ОАО «КамАЗ-Металлургия». Обоих заложников – мужчину и женщину – убили сразу после того, как часть выкупа – десять миллионов рублей – была обналичена[286]. Именно после этого события, произошедшего в 2003 году, Центробанк стал пристально наблюдать за Содбизнесбанком, проводить проверки. В апреле в ЦБ заметили, что из банка стали выводиться крупные суммы денег. Таких транзакций раньше у Содбизнеса не было. В апреле 2004 года ЦБ сделал первый шаг: потребовал от Содбизнесбанка приостановить на полгода привлечение средств частных лиц на депозитные вклады. Но запрет не помогал, Содбизнесбанк продолжал делать то, что хотел; противостояние с регулятором нарастало; видно было, что деньги из банка быстро выводятся.

В 1990-е годы в стране возникла новая социальная, управленческая и финансовая реальность. Тогда дележка госсобственности происходила при прямом и активном участии трех сторон: криминала, чиновников и силовиков. Криминал стал обладателем крупнейших активов, не то что теневые дельцы времен СССР. Для управления ими криминалитету очень нужны были банки. Поэтому к 2000-м годам многие из них уже были под контролем преступного мира. Два – Содбизнесбанк и «Кредиттраст» – де-факто принадлежали Александру Слесареву, известному в Москве криминальному авторитету.

Апрельское солнце освещало кабинет. Благодаря ему не казалось, что происходит что-то трагичное. Игнатьев повернулся к Козлову.

– Андрей Андреевич, вы тоже так считаете?

Козлов как будто устал ждать этого вопроса, начал отвечать до того, как Игнатьев закончил:

– Конечно, нужно! Мы и так слишком долго с ними церемонимся. Они капитал надули на три четверти[287]. Нельзя так. К тому же у них вкладчиков много. Согласен, срочно! Надо это делать срочно.

Игнатьев почти неслышно перебил:

– Как срочно?

Козлов с готовностью дал рекомендацию:

– Надо отзывать лицензию прямо сейчас, не дожидаясь окончания праздников.

Козлов и Мельников считали, что отзыв лицензии у Содбизнесбанка – дело принципиальное: надо начинать очищение финансовой системы от криминалитета. Как будто наступил час икс, жестко решался вопрос, кто кого: либо государство в лице ЦБ будет управлять финансовой системой России, либо полную власть возьмут криминальные авторитеты.

Вскоре страна праздновала День Победы. Но Козлов и Мельников хотели отозвать лицензию до торжественных мероприятий – 7 мая.

Игнатьев почти минуту молча смотрел куда-то в сторону. Козлов безуспешно пытался поймать его взгляд. Мельников опустил голову и стал рассматривать пол. Игнатьев положил руки на стол и тихо, но твердо произнес:

– Мы не можем отозвать лицензию седьмого мая.

Козлов с Мельниковым хором выпалили:

– Почему?

Они были уверены, что им удалось убедить председателя.

Игнатьев молчал. Мельников почти зарычал:

– Каждый день промедления означает вывод миллионов рублей. Еще немного – и нас осадят толпы обманутых вкладчиков… Им наши рекомендации как мертвому припарка.

Игнатьев повторил:

– Седьмого мая мы ни у кого ничего не будем отзывать. Седьмое мая – день инаугурации президента.

Козлов выдохнул:

– Ну да!

Они оба, увлеченные борьбой, не вспомнили даже, что в пятницу, как раз 7 мая, будет торжественная церемония вступления в должность Владимира Путина. Он во второй раз станет президентом. И конечно, в этот день никаких эксцессов, а тем более разборок с криминальными банкирами не должно быть.

Игнатьев продолжал:

– Отзовем двенадцатого мая.

Мельников развел руками и сказал скорее по инерции, чем из принципа:

– Так ведь за это время выведут кучу денег!

Игнатьев тем же тоном повторил:

– Рассмотрим вопрос двенадцатого мая.

Козлов и Мельников переглянулись. Оба понимали, что финансовой системе от переноса лучше не будет, но отдавали себе отчет, что дело может быть громким, а это испортит торжественность момента.

Им казалось, будто они понимали происходящее, но вышло так, что не совсем. Они и предположить не могли, что отзыв лицензии у одного банка может привести к таким последствиям: длительным криминальным разборкам и полноценному кризису. Агентство по страхованию вкладов только начало работу, банки еще проходили отбор в систему страхования вкладов. Процедуры для недобросовестных учреждений не были до конца отработаны, закон не все регулировал: неясно было, что делать с вкладчиками обанкротившихся банков, как взаимодействовать с владельцами. Тем более непонятно, как взаимодействовать с банком, если даже неизвестно, кто его реальный владелец. До обоих, конечно, доходили слухи о реальных собственниках – криминальных группировках, но определенно они ничего не знали. Также им было известно, что руководство Содбизнесбанка – никого и ничего не боится. Например, при расследовании дела об обналичивании выкупа умудрялись угрожать следствию увольнением[288]. Мельникову и Козлову это было известно, но представить, что еще предстоит пережить настоящую разборку с криминальным миром, они не могли.

После инаугурационных торжеств, как и наметили, с 13 мая лицензию у Содбизнесбанка отозвали[289]. Впервые в истории России – за нарушение закона «О противодействии легализации (отмыванию) доходов, полученных преступным путем, и финансированию терроризма»[290]. К тому же Содбизнесбанк был мастером по раздуванию капитала. Банк использовал нехитрую схему: выдавал кредит одной организации, та кредитовала другую, она, в свою очередь, третью. Пройдя круг компаний-прокладок, деньги возвращались назад. По оценке ЦБ, из 2,3 миллиарда рублей уставного капитала банка более 1,8 миллиарда были фиктивными[291].

Но 13 мая история, как надеялись, не кончилась, а только началась.

Когда сотрудники Центробанка пришли в головной офис Содбизнесбанка на Красной Пресне, чтобы прекратить его работу, принять дела и начать процедуры, связанные с отзывом лицензии, перед ними просто закрыли дверь. Сотрудники ЦБ – не милиционеры, выламывать дверь не имеют права, да и не умеют. Вызвали участкового, чтобы составить акт о противодействии официальным лицам. Румяный молодой человек с голубыми глазами впервые столкнулся с ситуацией, когда на его территории государственные банкиры пришли с требованиями к негосударственным. Для него был обычным делом какой-нибудь бытовой конфликт: спор соседей, пьяная драка, воровство, хулиганство. А тут такое… Большие люди – огромные деньги. Для него это был прецедент, да и не слышал он никогда от коллег или руководства, что такое может быть. К тому же ЦБ представлял какой-то скользкий парень по фамилии Тихонков, который ухмылялся и громко разговаривал. Его напор насторожил участкового. И для подстраховки он решил проконсультироваться с начальством: что делать, когда банкиры спорят. Голос из трубки был слышен многим: «Охренел, что ли? Ни в коем случае не подписывай! Подпишешь – голову оторву!» Участковый зарделся еще больше, взял под козырек и был таков. Можно было подумать всякое: что Содбизнесбанк, как и все другие, платит милиционерам взятки на своей территории, поэтому те их крышуют, или что доблестная милиция решила держаться подальше от непонятных разборок. Надо разобраться. Но, что бы ни происходило, итог один: акт о противодействии ЦБ милицией подписан не был, а это значило, что дальнейшие юридические действия в отношении Содбизнесбанка неправомочны.

Криминальные банкиры решили себя в обиду не давать, не желая терять прибыльный бизнес. Они могли решать вопросы с силовиками и бандитами и были уверены, что какие-то офисные мыши из ЦБ им не указ. И пока Центробанк, удивленный силой противодействия, думал, как правильнее поступить, Содбизнесбанк стал тут же отвечать по своему плану наступления. Слесареву во что бы то ни стало надо было разблокировать расчетную систему, которая с 13 мая не работала из-за запрета ЦБ. Она нужна была хотя бы на несколько часов, чтобы успеть перевести деньги по требованию влиятельного криминального авторитета.

В первую очередь у дверей банка появились вкладчики, которые боялись возможной потери денег. В первый же день конфликта пресса стала писать, что в случае ликвидации банка люди потеряют до 40 % от суммы вклада, а кредиторам лучше вообще забыть о своих вложениях[292]. Ежедневные митинги вкладчиков у охраняемого вооруженными людьми офиса стали показывать по телевизору, пикеты перекрывали движение, осаждали Госдуму и Совет Федерации с плакатами: «Президент, нас грабят бандиты» и «Я инвалид, меня ограбило государство»[293]. Как позже выяснилось, многие демонстранты были наняты как актеры владельцами банка.

Содбизнесбанк вопреки предписаниям ЦБ объявил о назначении собственного ликвидатора[294]. За него вступилась Ассоциация российских банков, которая осудила действия ЦБ: дескать, сначала тот сделал предупреждение, потом предписание, а через месяц отозвал лицензию, после чего стал интеллигентничать – ждать, когда владельцы банка одумаются[295]. И суд тоже встал на сторону Содбизнесбанка: 17 мая Зеленогорский суд Курортного района Санкт-Петербурга постановил отменить приказ ЦБ об отзыве лицензии у банка и назначить в нем временную администрацию[296]. Притом что он не был уполномочен этого делать.

Игнатьев как в воду глядел. Отзыв лицензии перерос в большой скандал. Это уже была не борьба, а война. Осажденный офис на Красной Пресне, окруженный толпами. Ежедневные репортажи во всех СМИ о противостоянии. Криминальные структуры не собирались отдавать без боя свой банк. Все учреждения, обслуживающие деньги, приняли в штыки инициативу ЦБ по очищению финансовой системы и принимали решения против Центрального банка. Ситуации, когда регулятор не мог реализовать свои полномочия, в России в то время не были редкостью. Но все же такое ожесточенное противостояние финансового регулятора и коммерческого банка произошло впервые. Банк России совсем не был готов к такому конфликту[297]. Ему потребовалось время, чтобы понять накал страстей и утихомирить скандал. Козлов поехал в Высший арбитражный суд просить, чтобы тот урезонил питерский районный суд, а потом вместе с Игнатьевым – к недавно назначенному министру внутренних дел Рашиду Нургалиеву, чтобы милиционеры помогали наводить порядок, а не содействовали распространению хаоса.

Высший арбитражный суд выпустил разъяснение, что решение об отзыве лицензии у банка не может приостанавливаться, а МВД выделил отряд милиции специального назначения для проникновения в осажденный банк. Нургалиев был не на шутку разозлен, когда узнал, что его подчиненные встали на сторону криминального учреждения. Для пущей убедительности МВД и ЦБ выпустили совместный пресс-релиз, в котором говорилось, что обеими «сторонами… будут приняты исчерпывающие меры по… стабилизации. И впредь, несмотря на попытки давления, в том числе с использованием потенциала вкладчиков банков, органами внутренних дел и Банком России будет делаться все для обеспечения должного правопорядка»[298]. Вроде бы победа была близка, шоу с отзывом лицензии у одного криминального банка двигалось к концу.

Но Содбизнесбанк сдаваться не собирался, стал готовиться к обороне: установили дежурных на всех возможных подъездах к офису, чтобы те сообщали о подъезжающих машинах из ЦБ или МВД. А сотрудникам в офисе было дано строгое указание: в случае силового захвата устроить пожар в хранилище денег, а потом обвинить милиционеров в уничтожении купюр и ликвидных ценных бумаг на сумму четыреста миллионов рублей.

Двадцать седьмого мая, через две недели после отзыва лицензии, Содбизнесбанк действительно был взят штурмом. Двадцать пять омоновцев зашли через окна, предварительно сняв решетки[299]. Чтобы не было провокаций и никто ничего не поджег, омоновцы подготовились: под покровом ночи на окнах у черного входа в здание на оконные решетки натянули невидимые тросики, которые никто не заметил. А операцию по захвату банка начали среди бела дня – в 15:00. В одно и то же время во все окна на первом этаже и во все двери ворвались омоновцы. Окна у заднего входа удалось выдернуть именно благодаря тем тросикам. Как ни готовились к захвату незадачливые банкиры, сама операция для них стала неожиданностью: деньги в хранилище уничтожить не успели.

Мельников с Козловым в 15:00 включили телевизор, зная о точном времени захвата. Они были уверены, что новость о штурме Содбизнесбанка сразу же попадет на экраны. Пресса уже несколько дней подробно освещала конфликт ЦБ и Содбизнесбанка, и взятие станет новостью номер один. В 15:05 руководитель группы захвата, полковник МВД, позвонил и сообщил, что дело сделано: вошли тихо, жертв нет, хранилище с деньгами под контролем.

Всех опередило НТВ, которое прямо-таки с реактивной скоростью – через несколько минут после захвата Содбизнесбанка – сделало прямое включение с места событий. На экране запестрели обманутые вкладчики, рассказывающие о громилах в масках и вывезенных трупах; очевидцы штурма, показывающие травмы. Но Мельников с Козловым даже не злились на журналистов и всю эту шумиху. Они радовались: наконец-то дело сделано. Две недели жесткого противостояния завершились. Неприятности закончились. Осталась рутинная, но нужная работа по расчистке завалов: объем обязательств Содбизнесбанка перед вкладчиками составил больше двух миллиардов рублей[300]. Козлов и Мельников были рады, что в результате вкладчики Содбизнеса получили 51 % своих денег, а могли не получить ничего. Это случилось бы, если бы ЦБ не заблокировал в мае расчетную систему.

Они ошибались. Основные проблемы были еще впереди.

Ва-банк

Новость, изменившая ход событий, пришла издалека. Из Парижа. Там глава Федеральной службы по финансовому мониторингу (ФСФМ) Виктор Зубков, выступая на сессии Международной группы по борьбе с финансовыми злоупотреблениями (Financial Action Task Force on Money Laundering, FATF), заявил, что, кроме Содбизнесбанка, на подозрении в отмывании доходов находится еще десять кредитных организаций[301].

Зубков всем казался грозным человеком. Аббревиатуру ФСФМ мало кто знал, зато все были в курсе, что Зубков, близкий президенту человек, возглавляет финансовую разведку. Бывший разведчик Владимир Путин поручил своему бывшему коллеге по мэрии Санкт-Петербурга сформировать разведку для денежных потоков. Она была в новинку для России; никто не понимал, насколько серьезной станет ее роль. Не понимали, но на всякий случай побаивались. Еще одно силовое ведомство все-таки. Все видели, как жестко Путин разбирается с неугодными банкирами, примеры с Владимиром Гусинским и Михаилом Ходорковским были отлично заучены.

Для Зубкова десять кредитных организаций были лишь статистикой, которая помогала демонстрировать коллегам востребованность и необходимость финансовой разведки. Для банкиров эти учреждения, упомянутые Зубковым, значили больше. Все это поняли однозначно: за Содбизнесбанком последуют новые отзывы лицензий, государство принялось за большую чистку.

Слова Зубкова были как сигнал к началу боя. Теперь уже не осталось сомнений, что будут осаждены еще десять банков. Сразу же припомнили обещания Козлова, что руководство Содбизнесбанка внесут в какой-то черный список[302], а также слова Игнатьева, что у ста тридцати шести российских банков выявлены признаки наличия фиктивного капитала[303]. Банки восприняли все эти высказывания если не как войну, то уж точно как агрессию. Они умирать не хотели. Каждый банк в этой борьбе собирался уцелеть. А для этого нужно было прятать свои деньги от других. Только это помогло бы выжить.

Банки перестали друг другу верить. Финансовые организации – и так не из числа доверчивых, каждый смотрит сначала в свой карман, а потом вокруг. А тут всех парализовало. Началась угадайка: и банкиры, и вкладчики занялись прогнозами, кто следующий попадет в черную десятку[304].

Конечно, всем было очевидно, что первым черную метку получит «Кредиттраст». Хотя структура владения этими банками была очень запутанной, на рынке все знали, что хозяева «Кредиттраста» и Содбизнесбанка – одни и те же люди. И как только отозвали лицензию у второго, посыпался первый. Контрагенты «Кредиттраста» закрыли на него лимиты, а Центробанк и пальцем не шевельнул, чтобы помочь ему стабилизационным кредитом. Война – так война. В конце июня и у «Кредиттраста» была отозвана лицензия[305].

Банк был сдан тихо и без боя. Оборонительную стратегию Содбизнесбанка никто повторять не хотел[306].

Кризис на межбанковском рынке пришел с июньской прохладой. Лето 2004 года выдалось холодным, столбик термометра в июне редко доползал до двадцати градусов тепла. На «межбанке» дневной объем сделок тоже замерз: в июне он был в десять – двенадцать раз меньше, чем в мае. Становилось все больше банков, которые вообще ничего не могли занять. Ни под какой процент. Это вело к потере ликвидности и задержкам платежей[307]. Все встало, несмотря на то что ликвидности у банков было предостаточно: на 1 июня на их корсчетах было сто семьдесят шесть миллиардов рублей – на десять миллиардов больше, чем годом ранее[308].

Спираль кризиса раскручивалась сама собой. Из неприятности с одним банком на Красной Пресне выросла огромная засада, затронувшая всех. Финансовую систему парализовывало, на улицы выходило все больше вкладчиков. Проблемы стали появляться у других крупных коммерческих банков: «МДМ-банка», «Альфа-банка» и «Гута-банка». Система превратилась в минное поле: то тут, то там вспыхивали новые проблемы.

Становилось похоже, что банковский кризис имеет все шансы перерасти в политический. И в центре трансформации стоял Игнатьев. Все произошло так быстро, что он даже не успел это как следует обдумать. Нужно было что-то делать, чтобы удержать этот маховик проблем.

Как ни старался глава Центробанка уберечь президента от неприятных новостей, не удалось. Инаугурационный праздник Путину не омрачили. Зато омрачили то, что было потом. Жалобами на действия ЦБ были завалены прокуратура, ФСБ и сам президент. Депутаты Госдумы писали коллективные письма по всем адресам. Как ни старался Игнатьев сделать все как можно тише, вышло очень громко и с трудными последствиями. Путин пригласил Игнатьева на разговор и сам начал беседу о борьбе ЦБ с отмыванием денег. Он не был рад раскрученному скандалу и начал беседу с упрека:

– Нельзя забывать об интересах вкладчиков[309].

Игнатьева разговор тяготил. Как, впрочем, и все происходящее. Его втянуло в водоворот банковских разборок по самую макушку. Он негромко отвечал:

– Отзыв лицензии у одного из московских банков повлиял на психологические настроения наших московских банкиров, а на московском рынке межбанковских кредитов возникла… – После паузы Игнатьев продолжил: – …Некоторая нервозность. Мы ситуацию контролируем.

Игнатьев стал заверять, что реальных причин для банковского кризиса нет, что явление это чисто психологическое. Игнатьев настаивал:

– Чисто психологические причины.

Путин тихо повторил:

– Прошу действовать аккуратно. И, я надеюсь, никаких массовых зачисток банковской системы одномоментно вы проводить не собираетесь.

Казалось, что Путин разговаривает мягко, но было понятно, что президенту не нравится этот постоянный банковский шум. Игнатьев с готовностью закивал, когда услышал слова Путина: «Будем считать, что мы договорились». Ему самому хотелось, чтобы все быстрее закончилось.

Банковский кризис все-таки выкатился на политическое поле. А Игнатьев – не большой мастак в политических передрягах. Этот кризис нужно было срочно купировать. Игнатьев решил ослабить вожжи. Перед самой встречей с Путиным ЦБ смягчил свою политику, пытаясь сделать более комфортными условия работы банков. Банк России снизил отчисления в фонд обязательного резервирования и ставку рефинансирования[310]. Не очень быстро, но все-таки ситуация начала налаживаться. Московская международная валютная ассоциация создала единую базу данных по надежным контрагентам, тем самым стабилизируя ситуацию в малых и средних банках[311].

Вроде бы пронесло. Но нет.

Новой миной оказался «Гута-банк», небольшой по размеру активов. В начале июля в ЦБ пришли его владельцы. Они сами решили рассказать центробанкирам, что исчерпали все возможности для сохранения стабильности[312]. Козлов и Игнатьев слушали их с тоской: чем больше работаешь, тем хуже получается. Хоть банк и небольшой, но может придать новый импульс развитию кризиса. Надо что-то делать.

Игнатьев не мог найти себе места, в голове прокручивал разные сценарии, не мог даже спать. Седьмого июля он должен был идти в Госдуму с отчетом о работе ЦБ за 2003 год. Он понимал, что будет много вопросов по банковскому кризису. Ему надо было найти ответы до этого выступления. Он понимал, что выход один: «Гуту» надо спасти. Не отозвать лицензию, не показательно наказать, а именно спасти. Точнее, купить. Тогда будет надежда, что это переломит общую ситуацию в банковском секторе.

В Москве не было ни главы Внешторгбанка Андрея Костина, ни министра финансов Алексея Кудрина. Но ждать их, чтобы посоветоваться, не оставалось времени. Надо было предпринимать что-то срочное. Игнатьев – осторожный и часто медлительный – пошел ва-банк.

В Госдуме, выступая с отчетом, Игнатьев импровизировал. Он знал, что от него все ждут конкретных ответов. Поэтому, не медля, он объявил о том, что Внешторгбанк купит «Гута-банк» – за счет депозита, который представит ЦБ[313]. Когда Игнатьев делился своим планом с депутатами, в ста метрах от здания Госдумы офис «Гута-банка» в Камергерском переулке штурмовали вкладчики[314].

Покупка была молниеносной. В Думе Игнатьев выступил в среду, а уже в пятницу ВТБ и «Гута-банк» договорились о сделке[315]. В итоге 85,8 % «Гута-банка» обошлись ВТБ лишь в тридцать тысяч долларов – в Москве за эти деньги в лучшем случае можно было купить однокомнатную квартиру где-нибудь в хрущевке на самой окраине. Зато под оздоровление «Гута-банка» ВТБ получил большую ликвидность: ЦБ разместил в ВТБ депозитов на семьсот миллионов долларов по ставке ЛИБОР. ВТБ проглотил «Гуту» не глядя, не проверяя состояние покупаемого актива[316].

Для «Гуты» эта сделка была последней, а ВТБ она дала начало новой жизни. На базе «Гута-банка» он создал розничный бизнес, который назвал «ВТБ 24».

Именно эта сделка положила конец кризису на межбанковском рынке. Страх, стреноживший систему, улетучился. Вкладчики успокоились, банки стали работать, как будто и не было ничего. Игнатьев мог вздохнуть спокойно: все-таки проскочили.

Больше чем через год – в октябре 2005-го – станет известно, как закончился банковский кризис 2004 года. Ранним воскресным утром на трассе «Дон», прямо в автомобиле, были расстреляны Александр Слесарев, его супруга Наталья и дочь Елизавета. «Мерседес», в котором ехала семья, изрешетили пулями. Охранники Слесарева, ехавшие в машине сопровождения, не смогли защитить от шквала огня банкира с семьей. Слесарев погиб в тридцать семь лет. Именно он был владельцем Содбизнесбанка и «Кредиттраста». Таксист в советское время, в 1995 году он купил «Кредиттраст», а в 2001-м – Содбизнесбанк. В банковских кругах верили, что Слесарев не был реальным собственником, только зиц-председателем банков, контролируемых криминальными структурами[317]. Война Центробанка с Содбизнесбанком началась из-за того, что ЦБ заметил необъяснимый вывод больших сумм из банка. Потом МВД выяснило, что средства выводились, потому что один из криминальных авторитетов, державший депозит в Содбизнесбанке, потребовал их обратно. Слесареву надо было их отдать во что бы то ни стало, вот он и стал выводить деньги. Все отдать не успел, вмешался ЦБ. Слесарев так отчаянно и нагло бился с ним за сохранение Содбизнесбанка, зная, что партнеры и реальные владельцы потери денег не простят. Никогда.

Тучные годы

И даже двадцать пять долларов за баррель казались счастьем. Именно столько стоила нефть, когда Игнатьев возглавил Центробанк. Не те страшные десять долларов, как в 1998 году. Тот ужас засел в голове крепко, когда российская экономика ухнула вниз вместе с ценой на нефть. Такие уроки не забывают. Двадцать пять долларов за баррель давали определенную свободу: бюджет наполнялся лучше, чем когда-либо раньше. Не надо было просить деньги у международных финансовых организаций, и рубль был в тонусе – не крепкий и не слабый, то, что надо, – чуть больше тридцати за доллар[318].

Но время шло, и надо же, нефть не падала, а наоборот, настойчиво росла: тридцать долларов за баррель, вот уже и сорок. Несмотря на это, Игнатьеву, привыкшему руководить в финансовых ведомствах в кризисные периоды, непрекращающийся рост казался временным явлением. Он опасался, что вот-вот все свалится и неизбежно начнутся проблемы. Беспокойство не покидало его: казалось, еще один шаг – и подойдем к краю обрыва, откуда начнется падение.

Но весной 2005 года нефть уже держалась у планки пятьдесят пять долларов за баррель. А конец 2007 года был чем-то из области фантастики: цена на черное золото перевалила за сотню. Если бы кто-нибудь посмел сделать такой прогноз в начале 2000-х, его признали бы в лучшем случае фантазером, в худшем – сумасшедшим.

Высокие доходы стали счастьем для правительства и проблемой для Центробанка. Приток денег укреплял рубль. Вроде бы радоваться надо: меньше рублей нужно для того, чтобы купить что-нибудь импортное. Но радости не было. Чтобы купить что-то импортное, действительно нужно было меньше денег, а вот продать что-то отечественного производства становилось труднее. Российским ненефтяным компаниям было трудно конкурировать на международных рынках, и им не нравилось, что рубль укрепляется по пять, а то и больше процентов в год. Рост цен на нефть и успехи российского нефтяного сектора привели к тому, что экономика быстро заболела «голландской болезнью». Это означает, что в стране растет импорт, теряется конкурентоспособность и, самое неприятное, растет инфляция. Болезнь эту легко диагностировать, но как ее лечить – неизвестно[319].

Для того чтобы хоть как-то сдержать ее, Центральный банк быстрыми темпами стал пополнять международные резервы. Они росли в месяц на пять – восемь миллиардов долларов. Когда Игнатьев пришел в Центробанк, международные резервы страны составляли только тридцать семь миллиардов долларов; спустя два года их было почти восемьдесят пять. И всем это казалось какой-то мистикой. Такого запаса не было в истории России и СССР.

На встрече с Путиным Игнатьев специально подчеркнул этот факт[320].

Путин одобрительно кивнул головой. Он хоть и сжал губы, но все равно было понятно, что это улыбка. Его самолюбие тешило, что именно он стал правителем самой богатой России. Не царь, не Сталин, а он. Игнатьев считал растущие резервы не бог весть каким чудом, понимая, что они наращиваются, чтобы уменьшить влияние «голландской болезни» на российскую экономику. Но Путину они дали политическую силу. Он это почувствовал очень быстро. Чем больше были резервы, тем больше уважения к нему испытывали его коллеги и главы других государств. На той встрече с Игнатьевым, которая прошла в начале 2004 года, конечно, Путин не мог знать, что придет время, когда резервы перевалят за пятьсот миллиардов долларов и по этому показателю Россия войдет в первую пятерку мира[321]. Однако силу больших денег он уже узнал. Путин перестал бояться будущего, поняв, что болезненные реформы вовсе не неизбежны, как говорят его коллеги из правительства. Последняя реформа, на которую он решится, произойдет в начале 2005 года. Ее назовут монетизацией: правительство отменит множество льгот, часто еще советских, и вместо них предложит людям денежные компенсации. Граждане, привыкшие к трудным временам, сочтут это наглостью власти и выйдут на улицу, станут протестовать на автострадах[322]. Монетизация сыграет ключевую роль в дальнейших действиях власти: охота к реформам пройдет. Если деньги падают с неба, зачем делать что-то трудное и непопулярное. Резервы дают силу, а реформы только ослабляют. Этот урок Путин усвоил на отлично. Во всяком случае, «голландская болезнь» казалась не такой уж страшной в сравнении с почти полным безденежьем 1990-х.

Резкий приток денег от экспорта привел к тому, что правительство и ЦБ решили создать Стабилизационный фонд. Избыток нефтяных доходов не станут тратить, а будут откладывать отдельно от остальных бюджетных денег, отдавать их Центробанку в международные резервы. Средства из этого фонда могли расходоваться на покрытие дефицита бюджета, если цена нефти опустится ниже цены отсечения[323]. Но в конце 2004 года, когда в Стабфонде накопилось больше пятисот миллиардов рублей, Россия стала досрочно рассчитываться с внешними долгами. За два года – 2005-й и 2006-й – на расплату по долгу было отдано почти 1,3 триллиона рублей.

Так что от поступающей нефтяной ренты в страну был положительный эффект. Россия расплатилась досрочно со всеми коммерческими долгами: и теми, которые взяла в трудные девяностые, и старыми, еще времен СССР. Кредиты, которые предоставлялись бывшему СССР, были как долгосрочными, на семь – двенадцать лет, так и краткосрочными – до года. Но денег у России долго не было, поэтому она их гасила и брала новые взамен. К 1998 году, помимо новых займов, Россия без учета процентов была должна пятьдесят миллиардов долларов Парижскому клубу кредиторов, двадцать четыре – Лондонскому и шесть – Токийскому. К 2008 году все эти долги были погашены[324]. Этот факт, конечно, еще больше освободит финансы страны и прибавит веса Владимиру Путину.

Середина 2000-х войдет в историю России как тучные годы. Центробанк в это время стал мастером по скупке нефтедолларов.

Игнатьеву «голландская болезнь» мешала: инфляция снижалась, но не так быстро, как хотелось[325]. Так получалось, что у ЦБ было сразу две цели: уменьшить рост цен и не допустить сильного повышения реального эффективного курса рубля. Каждому финансисту понятно, что эти цели противоречивые и идти к ним одновременно достаточно тяжело. Во всяком случае, такое движение замедляло и запутывало путь.

Но Игнатьев учитывал политический аспект. Он считал, что для поддержания политической стабильности нельзя допустить резкого повышения реального эффективного курса рубля. Игнатьев, словно жонглер, старался достичь сразу двух целей: удерживать уровень инфляции и стабильный курс. Растущие цены на нефть мешали достижению обеих целей. Игнатьев считал, что принимать решение в пользу инфляции рано. Ведь только эта цель означала, что придется отпускать в свободное плавание рубль, перестать удерживать курс в границах пусть и широкого, и регулируемого, но все-таки коридора. Игнатьев опасался, что свободное плавание рубля помешает политической стабильности[326]. Российская экономика становилась все более гибкой и адаптивной к новым условиям, но происходило это не быстро. Аккуратность Игнатьева будет вознаграждена: в ноябре 2005 года Путин выдвинет его кандидатуру на второй срок, работать еще четыре года[327]. В современной России такое случится впервые: один и тот же председатель переизбирается вновь.

Один

Красные блестящие шары сверкали на большой елке. Ничего больше – только эти шары и золотая звезда на макушке. Парадный вход ЦБ на Неглинной почти всегда пустынен: кто-нибудь пройдет по белой мраморной лестнице, его шаги отзовутся эхом в огромном холле, и опять глухая тишина.

Этот вход – парадный, для руководства, поэтому, как правило, пустой. У рядовых сотрудников ЦБ – отдельный вход, который называется «у градусника». Там еще с советских времен у самого входа висит огромный, ростом с человека, градусник, где можно посмотреть, какая температура на улице. Важны ли показания этого прибора, никому неведомо, но общепризнанный факт: градусник – важная штука в ЦБ, почти символ. Именно здесь назначаются встречи, тысячи в год. И сейчас у градусника суета. То и дело снуют курьеры с новогодними подарками. Сотрудники ЦБ тоже бегают за покупками, шампанским и всякой всячиной к столу. Все поглощены предновогодними хлопотами; довольные улыбки невозможно скрыть; вечерняя Москва располагает к радости сверкающими огоньками.

Но помпезная елка с красными шарами, которая стоит в пустом холле для высокого руководства, одинока. Вокруг нее никто не хлопочет и ей никто не радуется. Начальство и редкие высокие посетители ЦБ проскальзывают мимо с серьезными лицами, не замечая ее. Наконец первый человек остановился у елки и замер. Он, кажется, внимательно рассматривал красный шар, который висит справа, как раз на уровне глаз. Но если присмотреться внимательно, то становится ясно: он смотрит на шар, но не видит его. Он просто задумался, а нарядная новогодняя красавица здесь ни при чем.

На Дмитрии Тулине, задумавшемся у елки, лица не было. Он выглядел таким подавленным, что даже не мог скрыть этого. Прошедший сегодня, 29 декабря 2004 года, комитет банковского надзора Центрального банка привел его в полное отчаяние[328].

Все коллеги, кроме одного, не поддержали Тулина и проголосовали за принятие банка «Глобэкс» в систему страхования вкладов. Тулин убеждал их истово, в течение часа наверное, даже пересохло в горле. Он считал, что делать этого нельзя ни в коем случае. И перед самым комитетом он пытался увещевать коллег, что «Глобэкс» принимать не нужно: если впустить в систему такой банк, сама она окажется если не бессмысленной, то обесцененной. «Не соответствует банк требованиям к участию в системе страхования вкладов… Характер и структура операций банка вообще не совместимы с сохранением им банковской лицензии… Банк в своей деятельности подвержен необычайно высоким рискам» – это все Тулин писал в служебной записке накануне. И там же перечислял факты: кредитный портфель банка (все 100 %) по существу венчурный, с рисками не столько кредитного, сколько предпринимательского характера. Это раз. Все 100 % кредитов предоставлены в один сектор экономики – операции с коммерческой недвижимостью. Это два. Все 100 % кредитного портфеля приходятся на финансирование объектов, принадлежащих владельцу банка. Это три. Там было и четыре, и пять. Но главное, он указал, что «Глобэкс» искажает финансовую отчетность. «Капитал банка сфальсифицирован, по всей видимости, на все 100 %», – писал Тулин[329]. И приводил факты: если банк за два года увеличил собственный капитал с 0,3 до 10,3 миллиарда рублей и доподлинно о причинах такого роста капитала ничего не известно, о чем это говорит? О том, что капитал просто нарисован, его не существует в таком объеме. «Проделывать такое с отчетностью – это просто наглость», – говорил Тулин, и ему казалось, всем понятны его доводы и очевидны. Если банк врет, то он недостойный, это как дважды два четыре.

Но коллеги Тулина считали, что «Глобэкс» можно допустить в систему страхования вкладов. Еще в памяти был недавний кризис на межбанковском рынке, и при отрицательном решении по «Глобэксу» возникал серьезный риск оттока вкладчиков. И тогда банк не удержится, точно рухнет. Процесс принятия банков в систему страхования вкладов был в самом разгаре. По многим банкам, в том числе крупным, решение еще не было принято. Центробанкиры опасались, что после крушения «Глобэкса» вкладчики и кредиторы банков начнут интенсивное движение, они начнут переходить в банки, уже принятые в систему страхования. И уж тогда кризис в банковской системе был бы покруче летнего.

Игнатьев, его старый коллега, с которым они съели пуд соли и которого он безгранично уважал, звал его к себе в команду очень настойчиво. Он говорил Тулину, что его опыт нужен как никогда, переход банков в систему страхования вкладов будет трудным. И его, Тулина, опыт работы в секторе – в ВТБ, например, – будет востребован на все сто процентов. «Я рассчитываю на тебя как эксперта по финансовому положению банков», – говорил Игнатьев, когда весной 2004 года звал Тулина на работу. И тот, конечно, согласился, тем более и Игнатьев, и Андрей Козлов уверяли, что ЦБ настроен очень серьезно бороться с фальсификацией капитала в банковской системе. Тулин Игнатьеву верил. Можно сказать, безгранично. Он знал его очень давно, когда-то они вместе работали в Центробанке еще под руководством Георгия Матюхина, во время создания Банка России в начале 1990-х, когда все летело в тартарары. Они работали и старались выполнять свои задачи хорошо. Крепко засело в воспоминаниях, как они вместе готовили указ президента о разделении валют стран постсоветского пространства. Вот когда было море эмоций!

Тулин и Игнатьев даже были в чем-то похожи. Оба крутые аналитики, оба принципиальные. Похожие, но все-таки разные. Тулин всегда был убежден: если уверен в своей правоте – не сдавайся. Еще в детской спортивной школе его учили: на дистанции нужно упираться до конца, даже если безнадежно проигрываешь[330]. Игнатьев рубить сплеча не любил. «Завести дело в тупик легко, а выходить из него трудно», – иногда говорил он[331].

Тулин встряхнул головой и наконец заметил яркий большой красный шар, который блестел на новогодней елке. «Новый год! – с ухмылкой вспомнил Тулин. – А настроение совсем не новогоднее. Мрак какой-то». Он опять и опять прокручивал в голове заседание комитета банковского надзора. Его горячий монолог все слушали с явным неудовольствием, молча. Тулин был уверен, что его доводы по поводу «Глобэкса» убедительны и никто с ним не сможет поспорить. Но коллеги его не поддержали, не хотели нового банковского кризиса. Они проголосовали за принятие «Глобэкса» в систему страхования вкладов.

Тулин был обескуражен.

– Как же так? Это же черт-те что такое!

Козлов, его непосредственный руководитель, тоже проголосовал за принятие банка в систему. Ему не казалось ужасным, что тот все свои кредиты направляет в операции с коммерческой недвижимостью. Коммерческая недвижимость, особенно в Москве, – это не зло, а курица, несущая золотые яйца. Если руководство банка будет придерживаться своих планов и, например, построит новый офисно-торговый центр в центре Москвы, на месте старого часового завода «Слава» рядом с метро «Белорусская», то капитал «Глобэкса» увеличится еще больше. И всем казалось, что Тулин предвзят, слишком перегибает палку.

На обескураженный вопрос «Как же так?» Козлов долго не знал, что ответить, а потом нашелся:

– Вот, Дмитрий Владиславович, мы и столкнулись с объективными ограничениями в эффективности банковского надзора.

Тулин был зол. «Лучше ничего не говорить, чем это», – подумал он и сухо бросил:

– Это не объективные причины, а катастрофа и коллективный позор!

А потом был тяжелый разговор с Игнатьевым. Он поддержал других членов банковского комитета, а не его. Принимая решение, надо взвешивать весь комплекс факторов, убеждал Игнатьев. Тулин был раздавлен и откровенно признался:

– Я не хочу больше работать в этом бардаке.

Игнатьев покачал головой.

– Зачем ты принимаешь так близко к сердцу? Ничего еще не потеряно. Никто не сказал, что мы не сможем отозвать лицензию у банка после его принятия в систему страхования вкладов.

Тихий голос и спокойный тон Игнатьева вроде бы успокоили Тулина. Особенно взбодрило последнее обещание, что банк впредь на постоянном контроле и глаз с него спускать не будут[332]. Успокоили, но не убедили. У Тулина возникло сильное желание забыться и спрятаться от этого позора.

Наконец он вышел из задумчивости, зачем-то провел рукой по елочной игрушке и побрел вниз. Он шел один, рядом не было ни души. Только скучающий охранник внизу, у поста, переминался с ноги на ногу.

Почти весь следующий год Тулин пытался доказать, что «Глобэкс», став членом системы страхования вкладов, политики своей не изменил. Финансовое положение банка по некоторым показателям даже ухудшалось, руководство врало, сознательно приукрашивало официальную финансовую отчетность. Тулин был убежден, что если ЦБ будет на это закрывать глаза, то другие банки сочтут такую практику нормой и фиктивный капитал станет множиться во всей системе. Собственники будут сколь угодно долго накладывать обременение в виде залога на принадлежащее им, но не переданное кредитной организации в счет взноса в ее уставный капитал имущество и включать его в капитал банка. Схема незатейливая, но наглая[333]. Весной 2005 года Тулину даже покажется, что его услышали, поскольку коллеги из Главной инспекции кредитных организаций ЦБ придут в «Глобэкс» с проверкой и уже летом сделают предписание, чтобы тот создавал дополнительные резервы по ссудам в размере 13,4 миллиарда рублей. Но «Глобэкс» был не лыком шит. А точнее, не сам банк, а его владелец Анатолий Мотылев. Это был представитель советской золотой молодежи, отец которого многие годы руководил Госстрахом – крупнейшей и единственной страховой компанией СССР, находившейся в ведении Минфина[334]. Мотылев через арбитражный суд сумеет приостановить предписание ЦБ. И не побоится, что при огласке этого конфликта вкладчики в считаные дни вынесут из «Глобэкса» деньги. Ведь он уверен, что ЦБ пойдет на мировую. Руководитель Московского главного территориального управления ЦБ Константин Шор подпишет с Мотылевым джентльменское соглашение под обещание «Глобэкса» исправиться. Тулин будет обескуражен еще больше: «Полная чума!» Долгая борьба отнимет у него силы, энтузиазм и даже пошатнет веру в Центробанк, в котором он служил долгие годы. Ему казалось, что он сражался, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Но когда ты один против целой системы, борьба часто теряет смысл. Так случилось и с Тулиным: угрозы близким со стороны непонятных личностей и отсутствие поддержки со стороны коллег заставили его уйти.

Игнатьев не стал отговаривать Тулина от отставки: безудержная борьба утомила всех. Только попросил немного подождать, уходить не так резко. Тулин ушел в январе 2006 года[335]. А «Глобэкс» проработал на рынке еще почти три года, до следующего финансового кризиса. Общая сумма задолженности банка за это время достигла восьмидесяти миллиардов рублей, а задолженность по вкладам физических лиц – двадцати миллиардов. То есть с момента его вступления в систему страхования вкладов долговые обязательства увеличились втрое. Пришлось продать «Глобэкс» госкорпорации «Внешэкономбанк» за пять тысяч рублей. ВЭБ заплатил за дырявый «Глобэкс» пять тысяч, но попросил у ЦБ денег на его санацию в размере двух миллиардов долларов[336].

«Глобэкс» еще долго будет портить жизнь самому ВЭБу, который из-за санируемых банков терпел огромные убытки[337].

От «Глобэкса», кстати, ВЭБ долго будет хотеть избавиться. И не сможет. Все сделки будут срываться. «Глобэкс» даже после санации никому не будет нужен. Да и ВЭБу тоже – как чемодан без ручки: нести тяжело, а бросить жалко.

После этой истории Мотылев еще долго продержался на плаву. История с «Глобэксом» не сломала его, а раззадорила. Спустя некоторое время он создал новую финансовую империю из банков и негосударственных пенсионных фондов. А через несколько лет у всех мотылевских банков и пенсионных фондов лицензии отозвали. Государство выделило еще почти шестьдесят два миллиарда рублей на выплаты вкладчикам банков Мотылева. А пенсионные средства граждан, застрахованных в семи его НПФ, Центральный банк перечислил в Пенсионный фонд России[338]. Агентство страхования вкладов оценило ущерб банкам из группы Мотылева в 66,8 миллиарда рублей[339].

Так что Мотылев обошелся государству не в одну копеечку. Дорогой в прямом смысле слова банкир, несмотря на открытые уголовные дела, наказан не был. Он просто уехал за границу.

Политика Игнатьева была очень осторожной. Иногда это помогало, иногда – мешало.

«Раз начали, нельзя останавливаться»

Тридцатого августа 2006 года Андрей Козлов пришел на работу раньше времени – в восемь утра. Накануне поздно вечером он решил, что нужны срочные действия, чтобы остановить массовый вывод денег из России через неприметный банк «Дисконт». Он считал, что действовать нужно быстро, даже молниеносно.

Звонок от Мельникова накануне поздно вечером взбудоражил Козлова. Тот рассказал, что из «Дисконта», в котором два дня назад началась проверка, сейчас выводится крупная сумма. Банк за несколько минут до окончания рабочего дня отправил в австрийский Райффайзенбанк тридцать миллионов долларов. Две компании, со счетов которых уходили деньги, были какие-то странные, не так давно образованные и никому не известные. Перевод «Дисконт» сделал вопреки запрету на транзакции со стороны Центробанка и Министерства внутренних дел[340]. Мельников усматривал в этом прямые признаки вывода. А Козлова и убеждать не нужно было. И так ясно, что сейчас как раз происходит воровство. Только раньше ЦБ и МВД факты вывода выявляли постфактум, а тут – редкий случай: удалось засечь процесс. Разузнав у Мельникова все детали, Козлов решил, что завтра с утра он будет пытаться деньги остановить. Причем в прямом смысле: вступит в переговоры с иностранными банками, куда ушли российские миллионы, о блокировке и возврате средств. Ночью все равно ничего предпринять невозможно. Утром следующего дня он выглядел усталым и невыспавшимся. Всю ночь думал, как может выглядеть операция по возврату денег. Никто ни в ЦБ, ни тем более где-нибудь еще не делал ничего подобного, не пытался остановить выводимые из страны деньги. Но ночь решительности не убавила. Козлов был уверен, что принятое вечером решение верное.

Один из подчиненных Козлова, узнав, что его руководитель решил звонить в венский Райффайзенбанк, чтобы приостановить платеж, – сам, без санкции руководства, – стал сомневаться в правильности выбранной стратегии. У бюрократов так не принято. Он аккуратно высказался:

– Андрей Андреич, может быть, имеет смысл сначала отправить официальное письмо? Звонить как-то неубедительно.

Козлов оборвал:

– Убедительно, неубедительно. Это сейчас не важно. Мы видим транзакцию и можем ее остановить. Вот это действительно имеет смысл.

Козлов резко встал из-за стола, зашагал к двери, развернулся и добавил:

– Ты же сам знаешь про время. Одна минута – и деньги разойдутся по сотне других банков, потом всё – лови ветер в поле.

Сотрудник согласно закивал головой. Он сам рассказывал Козлову, как однажды оперативники из США ради следственного эксперимента дали банкирам вывести деньги и подождали пятнадцать минут. Они оказались роковыми. За это время деньги прошли через сито еще сотни денежных транзакций, и потребовалось полгода, чтобы распутать схему.

Козлов сел у телефона, стал раскладывать перед собой документы с названиями компаний и номерами транзакций.

Пока Козлов готовился, сотрудник тихо говорил, не совсем понятно кому – то ли коллеге, то ли себе:

– Сергей Михайлович вряд ли это одобрит. Скажет, что самодеятельность развели, не своим делом занимаетесь.

Козлов отодвинул часть бумаг вправо от телефона и, смотря прямо в глаза подчиненному, медленно ответил:

– Моих полномочий первого заместителя достаточно, чтобы действовать без промедления. А войдем в процедуру согласования – упустим деньги.

Сотрудник опять кивнул, постарался принять невозмутимый вид.

– Это я просто говорю. Уверен, что Сергей Михайлович поймет.

Козлов растянул губы, пытаясь улыбнуться:

– Вот именно, поймет.

Ровно в девять утра Козлов набрал номер австрийского банка, представился и попросил соединить его с руководством. В Вене были удивлены столь раннему звонку из Москвы, да еще от одного из руководителей Центрального банка. Но несмотря на то что банковские начальники в Вене еще не пришли на работу, Козлова соединили с дилером, который занимался всеми переводами из России. Тот оказался русским:

– Да, мы подтверждаем, что получили платеж от «Дисконта».

Козлов был рад установившемуся контакту.

– Мы просим заблокировать счет банка «Дисконт». Происхождение поступивших от «Дисконта» в ваш банк денег преступное. Необходимо эти деньги вернуть в Россию.

То, что дилер был поражен разговором, можно было догадаться по его неуверенной интонации. Он даже немного стал запинаться:

– Но, но…

А потом выпалил:

– Но на данный момент этих денег в нашем банке уже нет.

Козлов удивленно спросил:

– Как нет? Вы успели их перевести?

Дилер четко отрапортовал:

– Да, несколько минут назад.

Козлов опять перешел на холодный официальный тон.

– Предоставьте, пожалуйста, информацию о номерах и времени транзакций и названия банков, куда ушли средства, полученные вами от «Дисконта».

Дилер молчал – скорее всего, пытался сориентироваться, как правильно отвечать. «Сейчас попросит официальное письмо или отправит к начальству», – мелькнуло в голове у Козлова, и он продолжил более мягким тоном:

– Мы прямо сейчас вам направим официальный запрос от ЦБ Российской Федерации. Но прошу вас дать информацию прямо сейчас, потому что дорога каждая минута.

После минутного замешательства дилер начал диктовать.

Лист бумаги был исписан номерами и названиями. Козлов с грустью смотрел на тринадцать пунктов. Деньги из венского Райффайзенбанка ушли в тринадцать прибалтийских банков. Классическая схема вывода средств, когда одна сумма растворяется во множестве цепочек транзакций.

Козлов вздохнул:

– Раз начали, нельзя останавливаться. Надо теперь в Прибалтику звонить.

Козлов решительно подвинул к себе телефон.

Несколько часов обзвона, объяснений и переговоров дали результат. Треть суммы удалось заблокировать. Другая часть денег уже ушла в десятки других банков. Когда средства убегают из страны, они, как зайцы, путают следы, рассыпаясь на множество мелких платежей в разных банках. В какой именно точке, где и когда у них будет объявлен сбор, знают только те, кто и придумал эту конкретную схему.

Козлов злился, что не смог поймать всю сумму, но гордился, что удалось сделать хотя бы немного. Это же было впервые. Игнатьев действительно не стал ругать за телефонную самодеятельность, хотя и был чрезвычайно удивлен действиями своих подчиненных. Первого сентября Центробанк отозвал у «Дисконта» лицензию на проведение банковских операций[341].

Две недели после 30 августа Козлов не мог найти себе места, отложил все остальные дела, продолжал заниматься делом «Дисконта». Вместе с блокировкой движения его средств ЦБ, не церемонясь, отозвал лицензии еще у трех банков, которые, был уверен Козлов, связаны с «Дисконтом»: «Трансрегиональной финансовой компании»[342], «Немана»[343] и «Бэлкома»[344]. Особенно поразил всех «Неман», маленький банк из Калининградской области, который, арендовав в Москве одно небольшое помещение, ворочал миллиардами. Клиенты все как на подбор: какие-то мутные фирмы, явно подставные. И даже когда в июле 2006 года Центробанк запретил «Неману» кассовые операции, тот выдал из кассы больше двадцати миллиардов рублей наличными. Криминал чихать хотел на запреты ЦБ и вообще не боялся правоохранительных органов. Конечно, а чего бояться? За деньги можно многое купить, и уж как минимум то, чтобы какое-то время – пусть недолго – бизнес не замечали. Чтобы отмыть деньги, много времени и не нужно. Суть такого бизнеса: сделал деньги из денег, использовал банк и бросил. Что с ним будет после того, как он выполнил свою функцию, хозяев не интересует.

Вся информация была передана в МВД для возбуждения уголовного дела[345]. Утром 13 сентября Козлов и Мельников были на совещании в Министерстве внутренних дел по поводу «Дисконта». Показалось, что дело пошло: милиция вроде бы серьезно настроена на расследование схем вывода денег из страны.

У выхода МВД на Житной Козлов и его коллега Виктор Мельников немного задержались. Козлов не скрывал своего удовлетворения.

– Хоть всех денег и не нашли, но прижали нормально.

Мельников усмехнулся:

– Ага, вроде нормально. И еще, может, поможет наша доблестная милиция.

Козлов улыбнулся.

– Поживем – увидим.

Мельников только кивнул в ответ.

Они пожали руки друг другу и, бросив «пока», разошлись. Было немного пасмурно, но тепло.

Убийство

Он сам не знал почему, но дипломат – черный твердый портфель из пластика – все время мешал. Мешал, пока летел в самолете в Сочи, пока сидел в приемной в президентской резиденции «Бочаров ручей» за большим бетонным забором с колючей проволокой наверху. И даже в кабинете у президента. Это очень странное ощущение, когда что-то мешает без видимых причин. Игнатьев сухо поздоровался с Путиным, из дипломата так ничего не достал, а с громким стуком поставил его наискось у самых ног. Сейчас уже казалось, что ему мешает все вокруг, не только дипломат. Все какое-то лишнее, несуразное. «Так не должно быть» – эта мысль то и дело крутилась в голове. Второй день подряд он не мог сосредоточиться. Вчера в больнице скончался смертельно раненый первый зампред Центробанка Андрей Козлов. Это была явь, но как будто сон. Второй день подряд реальность казалась миражом: слова, движения, предметы – все словно ненастоящее. И смерть Козлова тоже. Так хотелось бы в это верить.

«Андрея убили, и виной тому наша работа», – снова и снова думал Игнатьев. Он вспоминал этот проклятый «Дисконт», как Андрей пер напролом, считал, что так не должно быть. «Конечно, так быть не должно, но разве убийство Андрея должно быть?» – продолжал думать Игнатьев.

Игнатьев отчетливо помнил ту минуту, когда ему позвонил глава секретариата Владимир Жучков. «В Козлова стреляли… в Козлова стреляли… в Козлова стреляли…» – Жучков повторял эту фразу снова и снова, словно боялся сказать что-то еще. От этих слов у Игнатьева дыхание перехватило, сразу пересохло горло. Он ехал в машине по Кутузовскому проспекту, возвращался домой с работы. За окном мелькали огни фонарей и окон домов, но после слов Жучкова огни как будто исчезли и осталась одна сплошная темнота. Игнатьев выдавил только:

– Он жив?

Жучков отозвался:

– Врачи борются за его жизнь. Но состояние Андрея Андреевича очень тяжелое.

Жучков стал рассказывать детали произошедшего: стреляли после футбольного матча в спортивном комплексе «Спартак», что на Оленьем валу, где по средам многие сотрудники ЦБ играли в футбол. Расстреляли Андрея и его водителя в упор. Водитель Александр Семенов погиб от двух ранений в грудь на месте, Андрею Козлову пули попали в грудь и голову. Он, уже раненый, пытался было уйти в сторону спорткомплекса, но, сделав несколько шагов, упал. Обнаружили Козлова и Семенова партнеры по игре, убийц никто не видел[346]. Игнатьев молча слушал, каждое слово отзывалось стуком в висках. Наклонившись немного вперед к водителю, он тихо сказал:

– Разворачивайте. Едемте обратно в ЦБ.

Водитель сбавил скорость, развернулся при первой же возможности и поехал по Кутузовскому в сторону центра.

С этого момента началось другое время. Вязкое ожидание. Слезы вокруг. Надежда на чудо.

Утром Андрей Козлов скончался[347]. Разговоры и суета потеряли смысл. Тяжесть везде: внутри, снаружи. Много лишнего.

И этот проклятый дипломат тоже как будто лишний. Все время его хотелось даже оставить где-нибудь. Игнатьев спрятал руки под стол, когда беседовал с Путиным в его сочинской резиденции «Бочаров ручей». «Это дерзкое преступление» – так Игнатьев охарактеризовал произошедшее[348]. Андрей Козлов слишком яростно боролся с черными банками, которые только тем и занимаются, что крутят в обналичке деньги. Путин был и расстроен, и зол одновременно. И этого было бы не понять, если бы во время разговора он не сжимал губы то ли в несмешную улыбку, то ли в жуткую гримасу. Они проговорили больше часа, после чего к ним присоединились глава МВД Рашид Нургалиев, генеральный прокурор Юрий Чайка и руководитель Службы экономической безопасности ФСБ Александр Бортников[349].

Путин начал общий разговор:

– Это, на мой взгляд, проявление обострения ситуации в борьбе с преступностью в сфере экономики.

Никто не шелохнулся. Все слушали с каменными лицами. Путин отложил бумажку с подготовленной сотрудниками администрации президента небольшой речью и продолжил:

– Использование банковских институтов для криминальных целей продолжается, и мы с вами являемся свидетелями обналичивания миллиардов рублей ежемесячно.

Путин немного наклонился вперед и сжал руки в замок.

– Каждый день эти средства в огромных количествах обналичиваются через банковскую систему страны. Они используются не только на зарплаты в конвертах, но также на оплату услуг чиновников, предоставляющих эти услуги представителям бизнеса в обход закона и интересов общества. Фактически идут на огромные взятки[350].

Шила в мешке не утаишь. Конечно, про откаты и взятки было всем известно. Но после убийства Козлова стало понятно, что обнал – не просто серый, побочный сектор российской экономики, а огромная самостоятельная отрасль. И в ней смешалось все: укрепившаяся каста чиновников, криминалитет, мошенники, милиционеры, органы безопасности, белые воротнички, банкиры и всякие другие посредники. Эта отрасль готова была развиваться и расти, и появившиеся вдруг борцы с обналом и выводом денег за рубеж ей были не нужны.

Проблема стояла остро с самого начала существования России, но в тучные годы, когда деньги в страну шли нескончаемым потоком, обнал и вывод средств за рубеж стали пухнуть как на дрожжах. Все большему числу людей требовались обналичивание, вывод или транзит денег, взяток и откатов. Все больше людей было вовлечено в этот процесс. Отрасль эта стала источником дохода для многих, и не только представителей криминальных структур. Она не могла бы существовать, если бы свой вклад не вносили многочисленные посредники: банкиры, сотрудники силовых структур. Смерть Козлова стала тяжким бременем для Игнатьева. Очевидно, что нельзя оставлять все как было.

После смерти Козлова Игнатьев долго не находил себе места, думал, какие изменения в законодательство нужно внести, чтобы исправить ситуацию. Именно гибель Козлова заставила всегда осторожного в высказываниях Игнатьева открыть всем правду. Впервые он публично назвал реальный размер операций по обналичиванию: до двух триллионов рублей, или около 7 % ВВП. Он рассказал, что в год бюджет страны теряет до восьмисот миллиардов рублей[351]. Серые зарплаты, серый импорт – экономика России была почти полностью серой. А существование ее обеспечивали теневые денежные потоки. Параллельная экономика росла очень быстро. Именно в тучные годы долларовыми миллионерами, а иногда даже миллиардерами становились не только российские бизнесмены, но и чиновники, милиционеры, работники ФСБ. Они строили себе огромные дома, почти поместья, покупали недвижимость за границей, отправляли детей учиться в дорогие зарубежные вузы. И такая система устраивала всех. И конечно, какой-то один Дон Кихот с простой русской фамилией Козлов не мог эту систему ликвидировать.

Она ликвидировала Козлова.

Злость Путина подействовала. Убийц нашли очень быстро. Причем они сами и помогли раскрыть преступление. Один из них пришел в милицию с признанием. Дескать, думал, что стреляет в бандита, и не понимал, что убивает высокопоставленного госбанкира[352]. Теперь, когда стала известна правда, киллер испугался за свою жизнь: ведь его тоже могут убрать как свидетеля. Сразу после этой явки с повинной арестовали подельников и посредников. А спустя три месяца – и заказчика. Им оказался молодой банкир Алексей Френкель, у банков которого ЦБ отозвал лицензии. Френкель, выпускник экономического факультета МГУ, открыто высказывал недовольство действиями ЦБ в отношении его банков и конкретно Козловым. Он даже встречался с Козловым, пытался поговорить, спасти отозванные лицензии. Не удалось. Тогда Френкель стал вести с ЦБ затяжные судебные тяжбы. Конфликт этот был известен всему банковскому сообществу, и было трудно поверить, что Френкель – московский мальчик с хорошим образованием, любитель шахмат – способен совершить убийство[353]. Да еще со странным мотивом: просто из мести. Ведь, убив Козлова, Френкель все равно не смог бы вернуть лицензии своим банкам. Козлов участвовал в больших конфликтах, где крутились миллиарды рублей, а Френкель был маленьким сюжетом, незаметной сошкой на его пути.

В мае 2007 года прокуратура объявила о завершении следствия по делу об убийстве Козлова. Обвинение предъявили семерым: заказчику убийства Френкелю, трем посредникам и трем киллерам[354]. Через два года после убийства – в ноябре 2008 года – Московский городской суд приговорил Френкеля к девятнадцати годам лишения свободы. Он отправился за решетку, так и не признав своей вины.

Хотя убийство Козлова сделало публичным масштаб теневой экономики России, но кардинальных изменений не произошло. Серая экономика продолжала расти, появлялись новые короли обнала.

Глава 6. Падение

Греф становится руководителем Сбербанка. – Кризис в финале тучного периода. – Банки рушатся. – Программа поддержки для банков. – Игнатьев рискует, тратит миллиарды на поддержку курса рубля. – Мягкая девальвация. – Межпромбанк – аферист. – Матвей Урин нажимает спусковой крючок: начало банковской чистки. – Центробанк превращается в мегарегулятор, который впредь будет осуществлять надзор за всем финансовым рынком

2007, сентябрь – председателем правительства становится неизвестный широкой общественности чиновник из Санкт-Петербурга Виктор Зубков

2007, ноябрь – соратник Путина Герман Греф, отвечавший за реформы в стране, уходит работать в крупнейший банк страны – Сбербанк

2008, март – президентом России избран Дмитрий Медведев

2008, май – Путин становится премьер-министром

2008, июль – цена на нефть достигает рекордной отметки сто тридцать девять долларов за баррель

2008, август – золотовалютные резервы России достигают пика: 596,6 миллиарда рублей

2008, август – война в Грузии

2008, август – обвал на российском фондовом рынке

2008, сентябрь – начало полномасштабного экономического и банковского кризиса

2008, ноябрь, декабрь – Игнатьев тратит валютные резервы на поддержку курса рубля

2009, июнь – Игнатьев становится председателем ЦБ в третий раз

2010, октябрь – из-за махинаций и долгов отозвана лицензия у Межпромбанка, которым владел близкий Путину сенатор из Санкт-Петербурга Сергей Пугачев; неприкосновенных банкиров больше нет

2012, декабрь – решение сделать Центробанк мегарегулятором

2012, май – президентом России вновь становится Владимир Путин

Государственный капитализм процветает. В 2007 году президент Владимир Путин создает семь государственных корпораций. Банк ВТБ превращается в огромного монстра, подконтрольного правительству. Крупнейший банк России – Сбербанк – возглавляет близкий Владимиру Путину человек – Герман Греф. Он отстаивал экономические реформы и частную собственность в начале первого путинского срока, а к концу второго становится главным игроком в построении государственного капитализма.

В 2008 году Владимир Путин разрешает побыть президентом своему подчиненному и давнему знакомому Дмитрию Медведеву, а сам становится премьером. Россияне на выборах поддерживают преемника Путина. Медведев становится президентом на пике изобилия. Цена на нефть бьет рекорды – почти сто сорок долларов за баррель, история такого не помнит. Золотовалютные резервы достигают невероятных высот – без малого шестисот миллиардов долларов.

Но недолго Медведев наслаждается сладостью власти. В 2008 году в России начинается серьезный экономический и банковский кризис. На этот раз проблемы возникают не у государства, а у компаний, которые набрали большие кредиты в валюте и не могут по ним расплатиться. Правительство под руководством Путина помогает компаниям и банкам, тем самым еще больше укрепляя государственный контроль в экономической деятельности России. Многие банки рушатся, их владельцы уезжают за рубеж и выводят из страны миллиарды долларов. Банкиры теряют авторитет.

Цены на нефть восстанавливаются, кризис купирован. Дмитрий Медведев уступает кресло президента Владимиру Путину. Рокировка Путина и Медведева, который стал премьером, приводит к массовым протестам в России. Люди на улицах возмущаются манипуляциями на выборах.

Центральный банк тоже укрепляется. Его решено сделать мегарегулятором. Теперь он должен контролировать не только банки, но и все финансовые организации: негосударственные пенсионные фонды, страховые компании, рынок ценных бумаг. Центробанк поглощает Федеральную службу по финансовым рынкам.

Греф в Сбере

Сбербанк, в котором хранилась большая часть денег россиян и который контролировался Центральным банком, стал головной болью. Старая структура, образованная еще императором Николаем I в XIX веке, пережившая семьдесят лет советской власти и встроенная в новый капитализм, к началу 2000-х стала громоздкой и архаичной. В Сбербанке не только хранится много сбережений людей – через него проходят почти все транзакции по оплате услуг: жилищно-коммунальных, всех бюджетных организаций, в том числе детских садов, а также автодорожные штрафы. Большинство пенсионеров страны получают пенсию в Сбербанке. Словом, это не просто большой банк, а социально значимый институт, политический инструмент. От голосов пенсионеров многое зависит, они всегда активно участвуют в выборах. И если что-то случится с каналом доставки пенсий и социального обеспечения, политическая ситуация в стране может если не расстроиться, то пошатнуться.

Неудивительно, что Сбербанк поддерживался собственником – Центробанком. Тревожный звонок пришел Игнатьеву еще в 2005 году: тогда проверка ЦБ показала, что в банке появился схематоз. Выяснилось, что он с удовольствием помогал российским олигархам становиться богаче: миллионеры превращались в миллиардеров. Можно сказать, что Сбербанк стал создателем схемы для олигархов. Они брали там деньги, покупали на них акции Сбербанка, потом под них опять брали кредит. И так можно было делать много раз. Центробанк проводил профилактическую работу с расшалившимся поднадзорным, беседы о том, что это нехорошо. Формального нарушения закона не было, но операции, по крайней мере, были очень рискованными. Дело в том, что эта схема работала, только если акции росли; если бы тренд поменялся, то потери были бы огромными.

А когда Игнатьеву принесли информацию о том, что через отделения Сбера грубо и примитивно отмывают деньги, он опять решил устранить проблему без шума, просто поговорив с руководством. Отделение Сбербанка на Брянской улице, недалеко от Киевского вокзала, почти ничем не отличалось от остальных. Так же располагалось в жилом массиве, так же в нем томились в ожидании пожилые люди, чтобы получить пенсию, или мамочки, оплачивающие квитанции за сад или квартиру. Но ежедневно к нему приезжали автобусы, заполненные какими-то людьми; те дружно выходили из автобусов и шли в отделение. Там все как один получали деньги, садились опять в свои автобусы, которые исчезали в неизвестном направлении. Сейчас это странно слышать, но тогда использовалась такая незатейливая форма обнала – через множество подставных лиц. Ими могли быть кто угодно: студент, пенсионер или просто безработный. Главное, чтобы человек согласился за определенную плату снять со «своего» счета деньги. Конечно, он отлично знал, что деньги эти – не его, а он нужен просто как номер паспорта и лицо, ему соответствующее.

Сбербанк, конечно, не был чемпионом обнала. Но и в этом госбанке, как и во многих других, периодически обнаруживались операции, подпадающие под признаки обнала. Глубокой проверки Сбербанка, айсберга банковской системы страны, никто никогда не проводил. Игнатьев, конечно, задавал вопросы Казьмину, мол, тут что-то странное и тут. Ставил на вид схему с олигархами. Но Казьмин слушать слушал, а коренных изменений не проводил.

Можно сказать, что у большинства российских граждан была традиция хранить деньги в Сбербанке. Привыкли уже. Да и надежнее вроде: если что случится, есть надежда, что государство поможет. В 2007 году больше половины депозитов Сбербанка приходилось на физлиц. А вот кредиты в основном он давал компаниям, а не людям. Путин однажды даже упрекнул Андрея Казьмина: «Вы даете людям меньше, чем они вам»[355].

Когда Путин сказал, что пора менять менеджмент в Сбербанке, Игнатьев спорить не стал. Тем более кандидатура министра экономического развития и торговли Германа Грефа не вызывала отторжения: достойный во всех смыслах политический тяжеловес. А то, что он не банкир, Игнатьева ни капли не смущало: он и сам не был банкиром. К тому же председатель правления Андрей Казьмин руководил Сбером очень долго: двенадцать лет. Он и его заместитель Алла Алешкина к этому времени прославились как легендарная пара банковского рынка. Схемы в Сбере публично не афишировались, но о них все отлично знали. Лишить эту пару Сбербанка, да еще при поддержке президента, для Игнатьева было неплохим маневром. Сбер был огромным, трудным для тотального контроля.

Почему Греф вдруг решил стать банкиром, достоверно не известно. Ясно только, что Герман Греф стал проситься у Путина в отставку еще в мае 2006 года, когда узнал, что его ставленника на Дальневосточной таможне Эрнеста Бахшецяна посадили за решетку по обвинению в коррупции. Дальний Восток – Мекка для контрабандистов, место ввоза огромных партий китайского ширпотреба. Там через таможню лилось множество товаров, которые впоследствии наводняли страну. Это не просто огромные, а очень огромные деньги. Греф как министр, получив в управление работу таможни, стал там наводить порядок, пытаясь упростить схему, приступил к перекрытию коррупционных каналов. Бахшецян был одним из тех, кто должен был помочь навести порядок на таможне и искоренить практику крышевания на пограничных переходах в Китай. Он приехал в Приморье из Москвы под обещание Грефа помогать[356]. Когда в мае 2006 года его арестовали, Греф сразу понял, что это провокация силовиков, которые, скорее всего, и крышевали контрабанду через Дальний Восток. Греф был в отпуске, но вернулся в Москву и поехал к Путину, объяснял ему, что это именно провокация и Бахшецян незаслуженно арестован. Путин Грефу не помог. Не захотел или не смог. Бахшецяна осудили, он не признал приговора суда[357]. Случай с таможней надломил Грефа. Он попросил отставки. Путин пообещал Грефу, что даст ее, но не сейчас, а когда придет нужный момент. Греф ждал больше года. Путин обещания перед друзьями держал и предложил ему возглавить Сбербанк.

На собрании акционеров в ноябре 2007 года Герман Греф был утвержден президентом и председателем Сбербанка. Около тринадцати миллиардов голосующих акций принадлежало Центробанку; на собрании акционеров за Грефа проголосовали владельцы 15,9 миллиарда акций. ЦБ отдал все голоса за него[358].

Только Виктор Геращенко, который тоже пришел на собрание акционеров, назвал смену руководителя Сбербанка спешной и немотивированной. Ведь никто никому не объяснил, почему Греф сменяет Казьмина. Путин Казьмина всегда публично хвалил – и тут на тебе[359]. Игнатьеву пришлось оправдываться, что смена руководства Сбербанка – своевременная и мотивированная.

Все остались при своих. Игнатьев сменил старый менеджмент в банке, к которому возникали вопросы. Греф получил интересную работу и поле для преобразований без бюрократии, которая его заела на госслужбе. Путин получил больше контроля и информации о крупнейшем банке страны.

Перед свадьбой

Заряда батареи на ноутбуке должно было хватить часа на два с половиной. Как раз столько и летит самолет в Прагу. «Писать надо быстро, чтобы уложиться в одну батарею и один перелет», – думал Сергей Швецов, доставая из сумки свой ноутбук. Он открыл крышку и увидел, что батарея заряжена не полностью. «Значит, напишу быстрее», – усмехнулся про себя Швецов.

Тридцатисемилетний директор департамента операций на финансовых рынках Банка России Швецов был доволен. Он все-таки сумел вырваться с работы и летел в Прагу на свадьбу к другу. Ему кое-как удалось отпроситься в короткий отпуск у своего шефа, первого заместителя председателя Центробанка Алексея Улюкаева. Тот упирался, отпускать подчиненного не хотел, говорил, что сейчас не время, уж слишком нервная обстановка. Да еще, как назло, зампред ЦБ Константин Корищенко заболел. Улюкаев не хотел оставаться один, без подчиненных, которые в случае чего могли бы помочь. Швецов уже с улыбкой вспомнил, как отпрашивался в отпуск.

– Очень надо, другу обещал! – упирал Швецов и пододвинул поближе свое заявление на отпуск.

Улюкаев сердился:

– Неужели так срочно?

Швецов кивнул головой:

– Срочно. Женится он. Это ж редко бывает.

Улюкаев засмеялся:

– Это у кого как.

Он вздохнул, слегка ударил рукой по столу и сказал:

– Отпущу в отпуск, если напишешь антикризисный план.

Швецов был готов на все: план так план, антикризисный – значит, антикризисный. Любой! Он заулыбался:

– Только я его в понедельник по имейлу пришлю, а улечу завтра – в пятницу 29 августа. Ладно?

Улюкаев исподлобья посмотрел на Швецова.

– Точно пришлешь?

– Конечно. У нас с ребятами есть наработки. Мы ж мониторим зарубежные кризисы уже год. Знаем все меры, которые вводили зарубежные банки. Я сделаю предложения.

Улюкаев удивленно спросил:

– И тебе хватит трех дней?

Швецов с готовностью выпалил:

– Конечно, хватит.

А про себя подумал: «Лишь бы отпустил. Возьму материалы у ребят и напишу в самолете, пока буду лететь на свадьбу». Он знал наверняка, что на свадьбе друга будет заниматься другим – явно не антикризисным планом.

Улюкаев смягчился.

– Ладно, подпишу. Но в понедельник жду план. И ты это… пиши то, что необходимо финансовой системе, не считаясь с правилами, законом о ЦБ. Пиши то, что реально поможет. Хорошо?

Швецов был ошарашен таким подходом. Никогда ранее ему не предлагали пренебречь этой чертой ЦБ – консервативностью. Такая работа – экспериментаторская, можно сказать – ему под стать. И он выпалил:

– Хорошо.

Он быстро выхватил подписанное заявление из-под руки Улюкаева, пока тот не передумал, и буквально вылетел из кабинета. Вечером в пятницу, 29 августа, он сидел в самолете и досадовал на то, что забыл полностью зарядить батарею ноутбука.

Улюкаев не зря попросил подчиненного заняться планом. За рубежом уже на протяжении года вспыхивали кризисы, финансовая система была неустойчивой. В России вроде бы сохранялась спокойная экономическая обстановка, и министр финансов Алексей Кудрин даже назвал страну тихой гаванью[360]. Но Россию то и дело болтало в политических встрясках. Сначала премьер Владимир Путин решил навести порядок с налоговой дисциплиной у компаний и публично пригрозил прислать врача главе крупнейшей металлургической компании России «Мечел» Игорю Зюзину. Путин обвинил его в том, что компания продает сырье за границу по ценам вдвое ниже рыночных и поэтому не платит налоги государству. «Думаю, что Игорь Владимирович должен как можно быстрее поправиться, иначе к нему доктора придется прислать и зачистить все эти проблемы», – сказал Путин на одном из августовских совещаний. Так образно он упрекнул Зюзина в использовании механизма трансфертных цен (когда товары сбывают зависимые друг от друга компании по внутрифирменным, отличным от рыночных, ценам, что дает возможность платить налоги в стране, где они ниже) и уходе от налогов. Слова Путина дорогого стоили. Акции «Мечела» рухнули, потянув за собой весь рынок[361]. Так резко Путин не разбирался с бизнесменами со времен ЮКОСа. Весь август был политически напряженным: Россия стала участвовать в вооруженном конфликте Южной Осетии, Абхазии и Грузии. Там начались боевые действия, и РФ ввела свои войска, объявив об операции по принуждению к миру. Двадцать шестого августа Россия признала независимость Южной Осетии и Абхазии. В этот день фондовые индексы снизились на 6 %. Никто не знал, как к этому конфликту отнесутся другие страны, но понимали, что может быть резко негативная реакция. Впрочем, российский фондовый рынок снижался с мая, а в разгар военного конфликта с Грузией падение лишь ускорилось. В сентябре начался обвал[362].

Швецов устроился у окна, развернул аналитические записки своего департамента, открыл Word и начал печатать заголовок крупным шрифтом: «Антикризисная программа». Времени на раздумья было мало, до Праги лететь недалеко, поэтому решил излагать кратко, только по существу. «Если цена на нефть упадет, рубль ослабнет, и все те, кто сейчас в огромных количествах занимает за границей, ломанутся в Сбер. Сбер после этого выкинет малый и средний бизнес на улицу, и экономика сразу грохнется, – быстро пронеслось в голове. – Поэтому всем держателям валютных бондов надо оказывать поддержку, но не через Сбер, а через Внешэкономбанк, например». Валютный кризис ведет к кризису ликвидности, а за ним следует кризис капитала, в США так и вышло, и там власти уже начали программы докапитализации. Значит, надо упреждающе давать капитал. Банки можно докапитализировать через ОФЗ, – об этом Швецов упомянул в шестом пункте. Благо в России есть много накопленных средств. В Резервном фонде и Фонде национального благосостояния уже больше ста шестидесяти миллиардов долларов[363]. Не то что в кризис десять лет назад, когда денег у правительства не было, одни долги.

Седьмой пункт… Швецов убрал руки с клавиатуры и с задумался: «Не прокатит, нет…» Но буквально через секунду вновь забарабанил по клавишам. «А-а-а… ладно, сказал же начальник писать все, что нужно, а не то, что можно», – вспомнил он. Седьмой пункт: «Предоставление Центробанком РФ субординированных кредитов кредитным организациям». «Надо бы с банкирами поговорить, – печатал и думал Швецов. – Пусть они сами с этой инициативой выступят, а то с трудом верится, что вообще ЦБ на это согласится».

Швецов печатал очень быстро, раньше никогда так не получалось. Время поджимало. Придумывать было не очень трудно, потому что подразделение Швецова каждую неделю вело мониторинг, какие меры предпринимают правительства других стран, в том числе и США, и в Европе. Там кризис длился уже более года, и каждое государство как-то реагировало на него. Так что немного грамотной компиляции, немного креатива, и проект антикризисного плана был практически готов.

«Фондовый рынок рушится, нужно, чтобы государство могло покупать акции в момент их падения», – продолжал рассуждать Швецов. Что-то подобное сделали в США, разрешив эмитентам, имевшим лишнюю ликвидность, выкупать акции. В России такое было запрещено законом, но если это сделает ВЭБ, то может и получиться. Поддержка фондового рынка оказалась восемнадцатым пунктом. И последним.

Швецов успел сохранить файл, и экран погас. «Отправлю из гостиницы, – подумал он и откинулся на спинку сиденья, – можно гулять с чистой совестью». Пилот как будто ждал, пока Швецов закончит работу, и по громкой связи объявил, что самолет идет на посадку.

Швецов не мог и представить, как скоро его план пригодится и что большая часть пунктов будет реализована. Ведь он знал, что большинство его предложений реализовать невозможно. Закон о Центральном банке этого не позволял. Он был не просто консервативным, а суперконсервативным: он не разрешал проводить операции РЕПО на фондовой бирже, делать заем под залог ценных бумаг, а кредит можно было давать не больше чем на год. Закон о ЦБ состоял из табу, которые потихоньку стали отменять. Например, на беззалоговый кредит Игнатьев согласился не от хорошей жизни. В Екатеринбурге рабочие, недовольные невыплатами зарплат, выходили на улицу. Надо было, конечно, разбираться с собственниками, но это дело долгое. Поэтому приняли решение, что Сбербанк погасит долг по зарплате, а ЦБ потом как-то компенсирует эти выплаты госбанку. В итоге в законе о ЦБ появилось понятие беззалогового кредита. Поправки через Думу провели очень быстро, буквально за пару недель. Вот и теперь, в 2008 году, нужна была недюжинная политическая сила, чтобы быстро принять много поправок в действующее законодательство. В 1998 году, например, Госдума заблокировала изменение законов для введения антикризисных мер. Память о той политической лихорадке, закончившейся дефолтом, осталась надолго. Спустя десять лет – в 2008 году – законы для антикризисных мер поменяли очень быстро. Владимир Путин, в том году ставший премьером, не стал долго сомневаться, а дал указание молниеносно править законы. Депутаты Госдумы, бывшие у Путина ручными, не спорили, законы о стабилизации финансового рынка и дополнительных мерах по поддержке системы приняли мигом, сразу в трех чтениях[364]. Деньги из государственного бюджета на тушение кризиса потекли рекой. Но об этом чуть позже, через месяц-другой. А пока Швецова ждала веселая свадьба друга в Праге.

Банкопад

Бабахнуло в середине сентября. И прилетело ледяное дыхание кризиса из США, когда там объявил банкротство один из крупнейших банков – Lehman Brothers[365]. Это стало катализатором кризиса во многих странах: крупные банки и страховые компании были национализированы, государства стали выделять колоссальные средства на стимулирование экономики. Россия в стороне не осталась. Несколько лет российские банки и компании смело кредитовались в долларах или евро в зарубежных банках. И как только в октябре 2008 года цена на нефть стала стремительно падать, российская валюта так же стремительно начала девальвироваться. Кредиторам требовалось все больше рублей, чтобы гасить и обеспечивать зарубежные кредиты. Российское правительство извлекло уроки из кризиса 1998 года и по максимуму расплатилось по внешним долгам в тучные годы. Компании и банки, обрадовавшись открытию зарубежных рынков капитала, поступили наоборот: набрали кредитов за границей. Относительная стабильность курса рубля к доллару дала российским компаниям уверенность, чтобы смело влезать в долгосрочные долги в долларах и евро. Если у государства на 1 октября 2008 года было кредитов в иностранной валюте чуть больше тридцати миллиардов долларов, то у банков и компаний – больше чем на пятьсот миллиардов[366]. Российская валюта стала обесцениваться, зарубежные кредиторы начали требовать от российских предпринимателей либо дополнительного обеспечения под выданные ранее кредиты, либо досрочной расплаты. Так что государству не помогла низкая величина внешнего долга: пришлось тут же ссужать компании деньгами из резервов, чтобы спасти их от банкротства и потери бизнеса.

Цена на нефть, несколько лет подряд дававшая России шальные деньги, быстро падала. С июля по декабрь 2008 года цена на нефть упала со ста сорока семи долларов за баррель до примерно тридцати двух долларов. Всем казалось, что это катастрофа. Падали доходы бюджета. Западные компании стали выводить деньги из России. В 2008 году они вывели около ста тридцати миллиардов долларов, и большую часть – осенью[367]. Люди стали забирать деньги из банков: если в сентябре вкладчики обналичили сто десять миллиардов рублей, то за октябрь – уже четыреста сорок семь миллиардов. Все происходило очень быстро, каждый день приводил к ухудшению ситуации в экономике и банковском секторе. Работодатели в лучшем случае сокращали зарплаты работникам, в худшем – увольняли их. Богатство России и уверенность в завтрашнем дне у граждан таяли на глазах.

В конце сентября, когда власти наконец поняли, что Россия – не тихая гавань и здесь штормит не меньше, а то и посильнее, чем в других странах, предсвадебный план Швецова пригодился. На первом же совещании правительства и ЦБ по антикризисным мерам Игнатьев представил развернутый список возможных действий. На этом совещании многие участники нервничали и были растеряны, а Игнатьев всех удивил, когда встал и монотонно стал зачитывать с листа список необходимых мер. В нем были те самые восемнадцать пунктов. В тот день репутация Игнатьева среди коллег сильно выросла.

Русским Lehman Brothers оказался «КИТ Финанс». Этот банк занимал хорошие позиции на российском рынке, был одним из крупнейших операторов на рынке облигаций и РЕПО. Председатель правления Александр Винокуров попросил Игнатьева о встрече во вторник, 16 сентября. Игнатьев согласился принять его: все-таки банк не маленький. Винокуров приехал очень быстро, меньше чем через час. Молодой человек в сером пиджаке и джинсах, похожий на студента, торопливыми шагами зашел в огромный кабинет Игнатьева. Он немного замешкался на входе, не понимая, куда именно проходить. Игнатьев встал навстречу, сухо пожал руку и провел его к отдельному столу, который стоял поодаль слева.

Винокуров положил на стол папку, но даже не стал ее открывать и сразу перешел к делу.

– Мы больше не можем выполнять свои обязательства.

Игнатьев только вопросительно посмотрел на Винокурова, ничего не сказав. Тот продолжил, как будто читая с листа:

– Падение котировок на рынке ценных бумаг и наша зависимость от операций РЕПО привели нас к утрате ликвидности.

Игнатьев не торопясь закурил сигарету и спросил:

– Очень много в портфеле ценных бумаг?

Банкир утвердительно кивнул головой:

– Очень. Цена их упала, активы скукожились, и капитал ушел в ноль.

Игнатьев знал ответ, но все равно спросил:

– А с контрагентами рассчитываться можете?

Винокуров вздохнул.

– Нет, не можем. И сегодня объявим об этом[368]. У нас просто нет никаких шансов на исправление ситуации собственными силами. Нам нужна поддержка.

Игнатьев недолго размышлял – всего одну сигарету. Ему было очевидно, что банк надо спасать. Во что бы то ни стало. Иначе может начаться кризис. Рухнет первый банк, люди ринутся снимать деньги со счетов, и пошло-поехало: обрушится и второй, и третий.

Разговор не был долгим. «КИТ Финанс» спасли. Две государственные компании – алмазодобывающая «Алроса» и железнодорожная «Российские железные дороги» – за символическую цену приобрели акции банка[369]. Обоим инвесторам ЦБ дал деньги под низкую процентную ставку на длительный срок, чтобы они поддержали «КИТ Финанс». Винокуров оказался счастливчиком: он потерял банк, но не деньги: Агентство по страхованию вкладов выкупило у «КИТ Финанса» 29,9 % акций Ростелекома по высокой цене – 50,3 миллиарда рублей. Позже АСВ сможет продать эти акции на семнадцать миллиардов дешевле. Убытки государство возьмет на себя[370].

Вторым стал Связьбанк. Банкиры зачастили на встречи с главой ЦБ.

На этот раз к Игнатьеву приехала не председатель правления Алла Алешкина, а старый знакомый, глава «Почты России» Алексей Казьмин. Хотя формально он и не имел отношения к Связьбанку, всем было известно, что Алешкина и Казьмин работают всегда вместе. Так было и в Сбербанке, и в «Почте России», где Связьбанк был опорной кредитной организацией. Казьмин по-дружески просил Игнатьева о кредите. Большом. Дыра из-за кризиса составила более ста миллиардов рублей.

Страхи, что за первым падением банка последует второе, стали сбываться слишком быстро. Для Игнатьева информация о том, что Связьбанк в ужасном положении, оказалась новостью. Он никогда не попадал в списки проблемных. К тому же Игнатьев по-прежнему доверял Казьмину, который больше десяти лет руководил крупнейшим банком страны. Он всегда был спокоен за Связьбанк, зная, что там работает сильная команда из Сбербанка.

Связьбанк кредит не получил. Госкорпорация «Внешэкономбанк» пусть и нехотя, но согласилась приобрести его акции и заняться его оздоровлением. За пять тысяч рублей[371].

Еще один крупный банк – «Глобэкс» – в октябре перестал отдавать депозиты вкладчикам[372]. Да, тот самый, о котором много спорили в ЦБ, принимать или не принимать его в систему страхования вкладов, и из-за которого уволился первый зампред ЦБ Дмитрий Тулин. Несколько лет назад руководство ЦБ видело проблемы, но не стало строго к ним относиться, поверив руководителю банка Анатолию Мотылеву на слово, что тот их решит[373]. Пришел час расплаты, ЦБ был вынужден давать два миллиарда долларов для оздоровления «Глобэкса»[374]. В состав акционеров уже бывшего мотылевского банка опять вошел ВЭБ[375]. И снова за пять тысяч рублей.

На спасение обоих банков ЦБ дал Внешэкономбанку большой и дешевый депозит – 212,6 миллиарда рублей. ВЭБ его вовремя не вернул, государство конвертировало его в семилетние облигации[376].

Банки продолжали рушиться[377]. ВЭБ, нагруженный двумя банками, отказывался брать себе на баланс еще что-то тонущее; других санаторов в условиях кризиса находить становилось все труднее. Большинство оставшихся на плаву банков старались пережить кризис, а не набирать плохие активы, которые могли бы потащить их на дно.

Когда пришли плохие новости из санкт-петербургского Банка Восточно-европейской финансовой корпорации (ВЕФК), стало понятно, что нужен другой санационный механизм. Распихивать лопнувшие банки по разным карманам – плохая практика. Санация должна быть системной, лучше через Агентство по страхованию вкладов (АСВ). Закон, разрешающий ему санировать банки, приняли в срочном порядке[378]. Именно из-за ВЕФКа пришлось торопить принятие закона, всех подзаконных актов и провести в один день два совета директоров ЦБ. Все ради того, чтобы санировать питерский банк по новой процедуре. Спешка была вызвана тем, что пенсии в пятимиллионном Санкт-Петербурге платились через ВЕФК[379]. Этот процесс останавливать было нельзя. Центробанк всегда старался держаться в стороне от политики, а пенсии в России давно стали не только социально-экономическим вопросом, но и политическим. Их повышение было одним из главных электоральных козырей Путина, после того как в 2005 году пенсионеры по всей стране вышли на улицы с огромными протестами против отмены льгот. Тогда Путин признал политическую силу стариков.

Банки сыпались, как костяшки домино, – один за другим. Чтобы решить проблему ликвидности, надо было любыми путями запихивать деньги в экономику. Беззалоговое кредитование, запущенное в конце сентября 2008 года, стало одним из первых антикризисных шагов[380]. Банки расхватывали такие кредиты на ура: на пике, к началу 2009 года, их общая сумма составила два триллиона рублей.

Управляемая девальвация

Пик роста международных резервов отмечался как раз перед самым кризисом – 596,6 миллиарда долларов[381]. Такого жирового запаса – внешних активов в свободном распоряжении у власти для финансирования платежного баланса – у России не было никогда. Для сравнения: в июле 1993 года, когда Россия только начинала формироваться как самостоятельное государство, международные резервы были в двести тринадцать раз меньше: лишь 2,8 миллиарда долларов. Благодаря падающим с неба нефтедолларам в тучные годы правительству и ЦБ удалось накопить и отложить много валюты. Она давала уверенность в завтрашнем дне, повышала реноме России в международном сообществе и усиливала политический статус Владимира Путина. Валюта эта ох как пригодилась в кризис 2008 года. Практически все антикризисные меры государственной поддержки финансировались из международных резервов.

Курс рубля уже несколько лет как был загнан в очень узкий коридор, и в ноябре всем стало очевидно, что девальвация – снижение курса рубля по отношению к доллару – неизбежна. ЦБ не мог удержать рубль в коридоре. Для поддержания курса надо было постоянно делать интервенции долларов на валютном рынке, а значит, продавать их из международных резервов. Если долго держать курс рубля, был риск остаться опять, как раньше, с минимальными резервами. А этого Путин не хотел. Резервы для него стали так же важны, как курс валюты. И если последний был внутриполитическим инструментом, который успокаивал или расшатывал ситуацию в стране, то международные резервы – внешнеполитическим. Резервы – это сила. Со страной, у которой большие международные резервы, другие страны считаются. Россия прошла путь от нищей до состоятельной по резервам, и Путин отлично чувствовал разницу.

Вот и дилемма: как в условиях кризиса и резкого падения цены на нефть удержать курс, который обеспечивает политическую стабильность в стране, и одновременно сохранить объем международных резервов, которые, помимо прочего, повышают статус на международной арене? И как бы ни ломал голову над решением этой задачки любой, пусть даже самый гениальный, глава ЦБ, ответ всегда один: никак. Двух коней не удержать, надо делать выбор. Выбор труднейший: можно потратить миллиарды долларов из резервов на поддержку курса и не добиться результата. Ведь неизвестно, что впереди, сколько будет стоить эта треклятая нефть. Представьте, что вы вчера потратили десять миллиардов долларов, а сегодня проснулись и поняли, что все было зря. Рынок, как хищный цветок раффлезия, все съел и опять голоден. Трудно спускать миллиарды на мифическую поддержку курса.

И Игнатьеву тоже было трудно. Весь октябрь и ноябрь 2008 года он давал указания поддерживать курс в надежде, что нефть подрастет. Но становилось только хуже. Цена на нее падала. В июне она стоила сто сорок долларов за баррель, а в декабре – тридцать пять. Это даже не падение, а провал.

Министр финансов Алексей Кудрин давил на Игнатьева, говорил, что хватит тратить резервы попусту, надо девальвировать рубль. Игнатьев спорил, он понимал, что это может привести к новой волне кризиса. Ведь иностранные активы банков значительно меньше их иностранных обязательств. Это значит, что банки брали кредиты в валюте и переводили их в рублевые активы. В случае резкой девальвации они получат большой убыток, а многие могут и обанкротиться. Вслед за ними посыплются и компании. Что тогда? Игнатьев сдерживал девальвацию в том числе и для того, чтобы банки успели погасить часть своих иностранных обязательств и заместить часть своих рублевых активов валютными.

В декабре Игнатьев понимал, что тянуть больше нельзя, пора либерализовать курс. За несколько кризисных месяцев из резервов улетучилось сто семьдесят миллиардов долларов. Выкидывать такие средства на то, чтобы продержаться еще несколько дней, было больше невозможно.

Но как девальвировать без шока? И возможно ли это? Этот вопрос не давал покоя. В совете директоров ЦБ сформировались три группы: одна убеждала, что нужна разовая и резкая девальвация, вторая предлагала сделать ее плавной и управляемой, а третья настаивала на сохранении статус-кво, поддержке коридора и проведении валютных интервенций.

Игнатьев выбрал самый мягкий, компромиссный вариант: управляемую девальвацию. Формально ЦБ всем говорил, что девальвации нет, а есть расширение валютного коридора в обе стороны[382]. Соседний Казахстан, тоже нефтезависимая страна, пошел по другому пути: девальвировал свою валюту резко и намного, исходя из логики, что отрезать по чуть-чуть – процесс долгий и мучительный[383]. Россия делала это долго и мучительно[384]. Девальвация была ползучей[385]. Одновременно с объявлением о повышении ставок ЦБ продолжил понижать курс рубля: он в третий раз за месяц на тридцать копеек расширил коридор колебаний курса бивалютной корзины (0,55 доллара и 0,45 евро). Эта стратегия, когда денежная политика была ужесточена, а рубль ослаблен, войдет в историю Центрального банка как «ножницы Игнатьева»[386]. Экономика России оказалась в ножницах: с одной стороны, высокие ставки, с другой – ослабление курса и бесконечные вливания ликвидности в банки.

Игнатьев оказался провидцем. Он надеялся, что падение цены на нефть временное, и угадал. Он оказался чуть ли не единственным среди экономистов во власти, кто считал, что цена скоро восстановится, поэтому нещадно тратил валюту из международных резервов на поддержку курса рубля. С интуицией ему повезло. Хоть Игнатьев и потратил много долларов из международных резервов, благодаря тому, что цена на нефть стала восстанавливаться, ЦБ смог компенсировать потраченное. Международные резервы снизились в марте 2009 года до 380,5 миллиарда долларов, но через два года этот показатель вернулся к отметке пятьсот миллиардов.

В конце 2008 года, когда новости были только негативными и все паниковали, у Игнатьева само собой улетучилось упадническое настроение. Когда он смотрел в пенящееся шампанское в бокале при встрече нового, 2009 года, он знал уже, что худшее позади: международных резервов хватит, все инструменты поддержки экономики заработали. «Прорвемся», – думал он. Так и случилось. Кризис оказался глубоким, но кратковременным.

Он укрепил Игнатьева. И до этого все знали, что глава ЦБ – нужный и важный человек, но теперь все особенно почувствовали его незаменимость. В июне 2009 года тихо, без споров Сергей Игнатьев был переутвержден на посту председателя ЦБ. Другие кандидаты даже не рассматривались[387]. Такое было впервые: чтобы председателя Центробанка назначали третий раз подряд. Стало казаться, что Игнатьев вечен. Именно такой председатель и был нужен: тихий, почти незаметный, но одновременно стойкий. Который готов к компромиссам, но при этом может настоять на своем. Незаметная палочка-выручалочка. Всех все устраивало, и Игнатьева тоже.

Туфта на миллиард

Никто никогда не скажет правды: банкиры – что выводили деньги или занимались сомнительными операциями, а регулятор – что недоглядел и закрывал глаза намеренно. Первые утверждают, что в отзыве лицензии виноват ЦБ, который своим регулированием довел банки до ручки и наделал в банке дыр. Вторые – что банкиры очень часто безответственные или даже мошенники, чуть что – тащат деньги вкладчиков в офшоры или еще куда-нибудь. Не прошло и двух десятилетий с момента появления коммерческих банков в России, как из мелких посреднических структур многие из них действительно превратились в крупные отмывочные конторы, которые стали использовать сложные схемы разного рода сомнительных операций. И виноваты в этом не только банкиры. Они посредники, которые нужны экономическим агентам и очень часто самим чиновникам. Именно последние выводили деньги от взяток с госконтрактов. Весь современный период российской истории экономика страны заточена на вывод денег. Частный бизнес – из страха, что компанию или доходы могут отобрать. Страхи не беспочвенны, прецедентов было немало. Чиновники стремятся собрать капитал на свое светлое будущее. Пока доходов от нефти в стране было много, появилось немало цепочек финансовых посредников, которые с удовольствием помогали выводить деньги за рубеж. И, понятное дело, какая-то часть средств оседала в их карманах.

Но деньги не терпят недомолвок. Как бы долго эти шуры-муры ни скрывались, обязательно все станет известно: банк рухнет, владелец потеряет бизнес и сбежит из России, несколько чиновников тихо будут уволены, в МВД и ФСБ сменятся кураторы. Государство после этого смиренно будет печатать деньги, чтобы как-то скрыть очередной неудобный случай. Есть в России такая особенность: ЦБ печатает деньги для покрытия образовавшихся дыр у санируемых банков. Санация банков в западных странах происходит за счет реальных бюджетных денег. Это дороже, больнее и гораздо более ответственно.

Банковская система России как финансовый посредник между экономическими агентами стала неотъемлемой частью экономики со всеми ее прелестями и недостатками. Появились, например, не только черные банкиры, обслуживающие криминальные потоки, но и работающие под прикрытием силовых органов и «сжигающие» банки для прокачки или вывода денег. Банковская система становилась все больше, сложнее и разнообразнее, обрастала административным ресурсом. Центробанк нередко реагировал на проблемы, когда было поздно. Он отзывал лицензии, но кардинально на ситуацию в секторе не влиял. Учитывая негативный опыт, ЦБ часто опасался принимать резкие решения. Но каждое такое решение потом больно ударяло по нему самому. Именно так случилось с крупным Международным промышленным банком, владельцем которого был сенатор от Тувы Сергей Пугачев. За глаза его называли банкиром Кремля: его учреждение встало на ноги благодаря контактам с администрацией президента Бориса Ельцина, а взрывной рост начался во время прихода к власти Владимира Путина. Пугачев буквально бравировал товарищескими отношениями с президентом, жил на так называемой даче Федеральной службы безопасности[388]. Эта близость открывала Межпромбанку многие нужные двери. На многое, что он делал, ЦБ закрывал глаза.

Еще в 2006 году, проверяя Межпромбанк, инспектор ЦБ наткнулся в его отчетности на фантастически большой депозит в американском банке – миллиард долларов. Инспекторы были поражены. И неясно, откуда взялись эти средства. При сверке базы операций банка было видно, что у Межпрома не могло быть такого объема свободных средств. Анализ динамики баланса показывал, что миллиард долларов возник как будто из ниоткуда. Проверяющие задали вопрос, действительно ли эти деньги существуют. И менеджмент Межпромбанка легко развеял сомнения инспекторов, предоставил все нужные документы: свифты и выписку из американского банка. Долго в ЦБ думали, что с этим делать, пока первый зампред ЦБ Андрей Козлов не решил действовать: написал письмо американским коллегам в Федеральную резервную систему США. Дескать, есть сомнения у ЦБ России по поводу одного депозита в размере одного миллиарда долларов в одном из американских банков. Спустя три недели пришел лаконичный ответ: «Мы этот вопрос исследовали. Такого банка в США не существует».

Бизнес Межпрома давно был построен на обмане: пишешь туфту всякую в отчетности и ворочаешь миллиардами. Смешно даже: не только депозита не существует, но и самого банка тоже. Менеджмент Межпромбанка нарисовал эту выписку, сфальсифицировал финансовые документы и поставил на баланс несуществующий миллиард долларов.

И что же ему за это было?

Почти ничего. Центробанк не отозвал лицензию, менеджмент не был наказан за махинации, а Сергей Пугачев продолжал восседать в кресле сенатора и позиционировать себя влиятельным человеком, другом президента Путина. ЦБ счел, что достаточное наказание – недопуск учреждения в систему страхования вкладов. Менеджмент Межпромбанка расстроился, конечно, но продолжал крутить-вертеть, собирать деньги крупнейших компаний страны. Например, там держали средства крупнейшая авиакомпания страны «Сухой» и огромная госкорпорация «Росатом». А в начале 2008 года Пугачев предпринял еще одну попытку войти в государственную систему страхования вкладов, подав заявку в ЦБ с просьбой допустить его наконец к деньгам россиян. Но просто не успел, обманув сам себя.

Спустя четыре года после «туфты на миллиард» проблему Межпрома так же келейно решить не удалось. Сенатор Пугачев – всемогущий и влиятельный – кинул сам Центробанк. На 32,5 миллиарда рублей.

В 2008 году, в разгар кризиса, ЦБ открыл программу поддержки коммерческих банков беззалоговыми кредитами. И Межпрому, конечно, тоже дали: 32,5 миллиарда долларов. Как будто не было старых обманов и подозрений в махинациях. Сам Пугачев потом заявил, что его потрясло выделение такого кредита «за здорово живешь, безо всякого обеспечения»[389].

Спустя полтора года – в июне 2010-го – стало понятно, что Межпром денег не вернет[390]. Они просто исчезли. Но Пугачев – солидный мужчина – продолжал убеждать Игнатьева, что расплатится по долгу, нужно только время. К тому же Игнатьев знал, что у Пугачева есть свободные активы, с помощью которых он мог бы погасить обязательства. Пугачев контролировал угольные активы в Туве, разные активы за границей, акции Сбербанка. Пугачев был богат, владел личным самолетом, вывел сотни миллионов долларов из Межпрома за границу. Он мог бы погасить долги за счет своих денег, а не банка. И ЦБ реструктурировал долг, не стал отзывать лицензию[391]. Сразу после реструктуризации финансовый рынок получил еще один сюрприз от Межпрома: банк не расплатился по еврооблигациям[392]. И это уже не внутреннее дело, а международный скандал, ведь держатели бумаг – в основном иностранные инвесторы.

Игнатьев до последнего был уверен, что Пугачев способен расплатиться по долгам Межпромбанка. Пугачев, заседавший в Совете Федерации, был одним из крупнейших миллиардеров, у которого имелось много земли, промышленных компаний, судостроительных заводов. Пыль, которую он пускал всем в глаза, сработала и в случае с Игнатьевым и его первым замом Геннадием Меликьяном, хотя оба и знали, что банк построен на вранье и рос благодаря манипулированию с отчетностью. Игнатьев ставил на вид Межпромбанку тот факт, что их связанная система владения очень запутанна и рискованна, еще в 2004 году[393]. С давних пор Межпром занимался подлогами: выдавал кредиты подконтрольным компаниям, которые сразу вносили их в капитал самого банка. Эту пирамиду в Межпроме строили для того, чтобы не нарушать нормативов Центробанка[394].

ЦБ и Межпром вели череду долгих переговоров и уговоров, проводили трудные встречи и соглашались на постоянные уступки. Но ситуация не менялась. Все обещания Пугачева девальвировались почти сразу после того, как были даны, буквально на следующий день. На кону стояло очень много денег, и от Пугачева один за другим стали отворачиваться его покровители и партнеры. Первой была Объединенная судостроительная корпорация, она отказалась от достигнутой ранее договоренности купить у Пугачева активы – Северную верфь и Балтийский завод[395].

ЦБ ничего не оставалось делать. Лицензию у Межпрома пришлось отозвать[396]. Пугачеву не помог ни статус сенатора, ни сильные мира сего разного сорта, которыми он был окружен в избытке[397].

Еще много лет после отзыва лицензии Российская Федерация будет искать потерянные деньги. Пугачев обоснуется во Франции и завязнет в судебных тяжбах с Россией[398]. Есть у Игнатьева дурацкая привычка: откладывать многое на последний день, будь то доклад для Думы или неприятный разговор с подчиненным. Задолго до отзыва лицензии Игнатьев понимал, что с Межпромом надо разбираться, но откладывал это на потом. Банк, основанный на махинациях, рано или поздно должен грохнуться. Наверное, если бы не кризис, это произошло бы гораздо позже. Благодаря кризису банк получил от ЦБ много денег в виде беззалоговых кредитов. Соблазн забрать то, что пришло в руки даром, был слишком велик. Межпром обанкротился не из-за кризиса, а из-за жадности[399].

Случай с Межпромбанком убедил Игнатьева: если менеджер или собственник решит украсть деньги из своего банка, это будет сделано. Преград нет. Нужны лишь готовность к риску и пара часов[400]. После случая с Межпромом он стал просить депутатов, чтобы было введено уголовное наказание для тех, кто задействован в банковских махинациях. Пришлось признать, что только пятая часть всех банкротств носит экономический характер, остальные – криминальные[401]. Депутаты не услышали Игнатьева.

Разбойники на дороге

Как только закончились глухие удары по бамперу автомобиля, послышался хруст трескающихся стекол. Все происходило так быстро, что невозможно было осознать происходящее. Что случилось? Смурное утро без солнца, как это обычно бывает в ноябре, все время хочется спать. Пустая монотонная дорога без пробок, как привычно в воскресенье утром. Поэтому быстро скользишь по шоссе. А потом – бах! – как из-под земли появились эти две агрессивные машины: мат, крики, биты, удары, стекло.

«Вроде бы стекла должны быть крепкими», – думал сидящий в автомобиле молодой голландец Йоррит Фаассен. Он был сильно напуган, не понимал, почему на него посреди бела дня на одной из основных магистралей Москвы – Рублевском шоссе – напала банда молодчиков с битами. На въезде в Москву, сразу после кольцевой дороги, рядом с большим развлекательным центром сразу две машины – «мерседес» и «фольксваген» – подрезали представительский BMW Фаассена и не дали ему ехать дальше. Из них выбежали несколько огромных мужиков и стали колошматить битами по автомобилю. Фаассен дрожащей рукой нажал на кнопку блокировки дверей. Рядом сидела его подруга Мария. От испуга она вжала голову в плечи и нагнулась вперед, почти уткнулась носом в сумку. Мария тоже не могла понять, что происходит. В сумке она заметила мобильный телефон. Тут она быстро нашлась: лихорадочно выхватила аппарат из сумки и стала звонить отцу. Как назло, он долго не подходил к телефону. А может, и недолго, просто в момент, когда непонятно кто крушит машину, а ты сидишь внутри, тебе кажется, что время идет медленно. Каждая секунда – как целый час. Наконец она услышала, что гудки кончились, и, не дожидаясь приветствия, стала кричать в трубку: «Папа, нас сейчас убьют!»

Блокировка дверей не помогла. Хулиганы разбили окна автомобиля так быстро, словно они были из тонкого хрусталя. Потом началось черт-те что. Молодчики ничего не спрашивали и как будто ничего не хотели, просто дубасили сначала автомобиль, а потом – Фаассена. Его выволокли из BMW и, не разбираясь, наносили удары по телу, по голове. Он старался уворачиваться, но безуспешно. За несколько минут они превратили BMW в металлолом, по лицу Фаассена текла кровь[402]. Кто-то крикнул: «Уходим!» Бандиты, оставив избитого голландца на дороге, побежали к машинам. «Еще раз подрежешь, будет хуже», – уходя, рыкнул один из них. Молодчики молниеносно заскочили в свои автомобили и через минуту исчезли с Рублевского шоссе.

В этот момент Фаассен вспомнил, что по пути он действительно обогнал этот самый «мерседес». Он считал, что просто обогнал. Но даже если бы и подрезал, это не значит, что надо нападать с битами на дороге. Мысли путались в голове. Фаассен бросился к Марии. Она была очень бледной, но держалась, даже не плакала. Стояла рядом с ним и тихо приговаривала: «Все будет хорошо, все будет хорошо». Слава богу, ее эти озверевшие хулиганы не тронули. Фаассен вытер рукавом кровь с разбитой губы и улыбнулся. Эта улыбка могла показаться странной, но сейчас его больше всего радовало, что подруга не пострадала. Фаассен вынул из раскуроченного автомобиля небольшую сумку и поднял руку, чтобы остановить попутную машину и как-то добраться до полиции. Мария его остановила: «Не надо, нам сейчас помогут».

Россия для Фаассена была приветлива до сих пор. Здесь он обрел прекрасную семью, множество друзей и комфортную высокооплачиваемую работу в разных газпромовских структурах. Но в одно пасмурное осеннее воскресенье Фаассен столкнулся с жестокостью.

Это серое утро стало роковым для всех участников автомобильной потасовки: не только для голландца, но и для тех, кто находился в тех двух машинах – «мерседесе» и «фольксвагене».

А главным в том самом «мерседесе» был банкир. И звали его Матвей Урин. Именно его охрана из частного предприятия «Бастион» решила проучить наглеца: ведь тот посмел подрезать самого Урина, которому покорялись люди и деньги[403]. Он – совладелец «Традо-банка», который входил в группу с еще четырьмя банками: Славянским банком, Донбанком, «Монетным домом» и Уралфинпромбанком. Он, можно сказать, молодой российский магнат, которому на все наплевать. Кроме денег. Когда он научился покупать банки почти бесплатно, жизнь его резко пошла в гору. Все, даже самые рисковые задумки реализовывались. И никто его не останавливал. Путь ему был открыт. Центробанк, которого многие банкиры боялись и опасались, Урину казался малым дитятей, беспомощным и доверчивым. Обмануть ЦБ было легко. Покровители в погонах, если что, всегда помогали самоуверенному банкиру. Урин умел отжимать пугливых банкиров, дурить чиновников из ЦБ, подкупать полицейских и много чего еще. И на тебе: какой-то «ботаник» и наглец на дурацком BMW посмел его подрезать.

Знал бы Урин, что «ботаник» и наглец – друг одной из дочерей президента России Владимира Путина, – наверняка тихонько бы проехал мимо BMW, а лучше – свернул на другую дорогу. Тогда его жизнь сложилась бы иначе. И не только его. Другим был бы и банковский надзор в ближайшие десять лет. Четырнадцатого ноября 2010 года, когда распоясавшийся банкир обидел близкого семье президента человека, банкиры и их покровители перестали быть неприкосновенными.

Арестовали Урина и компанию очень быстро, задерживать приехал лично начальник ГУВД Москвы Владимир Колокольцев. «Узнаёте меня?» – встретил он Урина вопросом во время задержания. Тот не ответил, только удивленно кивнул головой. «Давайте паспорт», – отрезал высокопоставленный полицейский. Урин понуро протянул свой паспорт. Только теперь он понял, что вляпался во что-то очень серьезное. Глава ГУВД Москвы не приезжает на задержания хулиганов и даже финансовых мошенников. Колокольцев не торопясь взял паспорт, проверил его, потом достал из кармана телефон, набрал номер и с военной выправкой доложил: «Его паспорт у меня!»[404]

В этот день пути Урина и Колокольцева сошлись, тогда же они и разошлись. Банковская империя Урина рухнет, а сам он надолго попадет за решетку. Карьера Колокольцева пойдет на взлет: спустя несколько месяцев он станет министром внутренних дел России.

После инцидента время для закрытия уринских банков настало. Сейчас, когда он попался на примитивном бандитизме, надо действовать быстро. В течение месяца после драки на Рублевском шоссе лицензии были отозваны у всех подконтрольных Урину пяти банков[405].

Сотрудники надзора Центробанка заметили банки Урина за два месяца до случая на дороге. Все началось еще в сентябре, когда при проверке двух его учреждений выяснилось, что им принадлежат голубые фишки – акции крупных российских компаний, таких как Газпром и Сбербанк например. Как только у банков фиксировались проблемы в виде дыры на балансе, менеджмент быстро их решал: представлял выписку из депозитария о ценных бумагах. Бумаги эти восстанавливали баланс банка. Также банки показывали, как они получают на счета деньги от продажи этих самых голубых фишек, а спустя какое-то время средства уходили каким-то компаниям за рубеж. Странным показалось ЦБ, что малоизвестные банки ворочали миллиардами. Первый зампред Геннадий Меликьян попросил подчиненных исследовать этот вопрос: действительно ли уринские банки владеют акциями крупнейших российских компаний. И оказалось, что выписки из депозитария со счета депо, на котором учитываются ценные бумаги, – фикция. У Урина не было акций. Весь его банковский конгломерат оказался примитивной схемой: при покупке нового банка он выводил из него деньги на приобретение ценных бумаг, а бумаг на самом деле не поступало, ставились на баланс банка только фиктивные выписки из депозитария. После этого на выведенные деньги покупался еще один банк[406]. Не успев закончить расследование, сотрудники ЦБ узнали, что Урин арестован за хулиганство, побои и умышленное уничтожение имущества. ЦБ сразу же дал быстрый ход своему расследованию. Предоставили следователям документы о подлогах Урина. После приговора за хулиганство и побои был еще один – за финансовое мошенничество[407].

Мини-империя Урина, строившаяся несколько лет, рухнула за один месяц. Сам он поехал отбывать срок в колонию на восемь с половиной лет. Йоррит Фаассен очень скоро женился на Марии, и она тоже стала Фаассен[408]. Спустя несколько лет ЦБ предложил ввести уголовную ответственность за регистрацию несуществующих ценных бумаг и предоставление выписок об их якобы существовании[409].

Сергей Пугачев и Матвей Урин никогда не видели друг друга. Они были слишком разными, чтобы в какой-то момент где-то пересечься. Первый был на самом верху, варился в российской элите и сам считался ее представителем. Второй обитал внизу; региональные небольшие банчики не представляли интереса для таких, как Пугачев. Но их многое роднило. Оба они – банкиры одной эпохи – использовали схемы и подлоги. Оба считали это нормой. Оба все-таки сошлись в одной точке, так и не встретившись. Точкой этой оказался президент. Владимир Путин раньше уважал Пугачева, считал его хорошим товарищем, крепким профессионалом, а тот оказался мошенником. Урина Путин не знал, конечно, но узнал как бандита и мошенника после звонка своей дочери Маши. Оба эти банкира оказались в личном пространстве Путина, оба научили его, что банкирам доверять нельзя – ни на миллиметр. Теперь у Путина и сомнений не было, что с банковским надзором в России большая проблема. Он почувствовал это на собственной шкуре. Раньше, конечно, тоже постоянно всплывали плохие истории с банками и даже погиб зампред ЦБ Андрей Козлов, но окружение Путина всегда находило тому разные объяснения. Виноват тот или этот, нужен этот новый закон или тот. Теперь Путину не требовались никакие объяснения, он знал, что с банками надо разбираться. И уже все равно, кто рулит ими, чьи люди там сидят или чьи представители. И уже не важно, что силовики – опора системы Путина – крепко-накрепко укоренились в банковской среде как неотъемлемая ее часть. Не сразу банкиры осознали этот факт, многие по-прежнему хотели приблизиться к семье президента, вплести в историю своего банка фамилию Путин. В их среде появился персонаж, который был нарасхват. Двоюродный брат Владимира Путина Игорь входил в управляющие органы четырех банков: тольяттинского Промышленного коммерческого АвтоВАЗбанка, московских Мастер-Банка и Русского земельного банка, а также подольского Промсбербанка[410]. Банкирам казалось, что фамилия Путин защитит их от неудач, а главное – от контроля регулятора. Но она не помогла: все они либо были санированы, либо лишились лицензии. Уже было невозможно прикрыться ни покровителями из ФСБ, ни даже Путиным.

Пугачев и Урин – такие разные и такие одинаковые – занимались разными делами, но сделали одно: зажгли факел банковской чистки. По-настоящему она начнется несколько лет спустя, но каждый новый случай санации или отзыва лицензии только убеждал Путина в его правоте. Когда в 2011 году ВТБ купил 46,48 % крупного московского Банка Москвы аж за сто три миллиарда рублей, а потом, поняв, что приобрел дырку от бублика, попросил денег у властей, Путин уже ничему не удивлялся[411]. ВТБ решил купить Банк Москвы за большие деньги, практически не глядя. Несмотря на то что капитала в Банке Москвы было практически ноль, но при наличии неплохого бизнеса за банк можно было дать примерно сорок миллиардов рублей, считали в ЦБ. Но ВТБ купил дорого, а обнаружив дыру, стал просить государственной поддержки, чтобы не пострадал сам ВТБ. Государство дало кредит на десять лет в размере двухсот девяноста пяти миллиардов рублей. Очень дорогая и неэффективная покупка, которой двигала жадность, а не экономическая целесообразность. Просто каждый греб под себя. Слово банкира и раньше мало чего стоило, а теперь обесценилось совсем. Покупка Банка Москвы – одно из самых печальных событий в банковском надзоре. Не банки, а сплошной схематоз, осознал Путин. Больше банкиров он прикрывать не станет, будь то товарищ, друг или даже родственник.

«Давайте объединим?!»

«Бу-бу-бу… бу-бу-бу». Голос руководителя Федеральной службы по финансовым рынкам России (ФСФР) Дмитрия Панкина был таким монотонным, что сливался в это самое «бу-бу-бу». К тому же он говорил сейчас то, что первый вице-премьер Игорь Шувалов уже слышал миллион раз: финансирование службы надо увеличить, штат сотрудников – тоже, это позволит вывести работу ФСФР на качественно новый уровень. Шувалов стал отвлекаться и рассматривать участников совещания, что было совсем неинтересно; он даже пожалел, что шторы в его кабинете наглухо закрыты и нет возможности поглазеть на улицу. Собственно, погода тоже была не очень: лил дождь. Отпуск пролетел молниеносно, жаль, что закончился, но надо было включаться в работу. Сегодняшнее совещание было посвящено Федеральной службе по финансовым рынкам. Шувалов собрал его специально, чтобы разобраться наконец с этой самой ФСФР. Служба регулировала бурно растущий финансовый рынок в России – проще сказать, надфинансовые организации, но не банки: негосударственные пенсионные фонды, депозитарии, инвестиционные и с недавних пор страховые компании.

Уже много раз решали, что делать со службой. И все время что-то не получалось. В 2003 году, когда только задумывали создавать ФСФР, в администрации президента подумывали поставить своего, надежного кандидата на руководство этим новым перспективным подразделением. Обсуждалась отличная кандидатура – заместитель главы администрации президента Дмитрий Медведев. Придумывали ФСФР именно как мегарегулятор. Она как коллегиальный и независимый орган должна была объединить не только регулирование страхового и фондового рынка, но и банковского надзора[412]. Но задача показалась слишком технически сложной, финансово специфической, и решили все-таки направить профессионала из ЦБ. Им стал первый зампред Центробанка Олег Вьюгин, который очень скоро официально выдвинул концепцию создания мегарегулятора. К тому же у Медведева быстро нашлись другие заботы: он стал первым заместителем председателя правительства и возможным дублером Владимира Путина на президентских выборах.

За три года работы в ФСФР Вьюгин так и не смог сделать службу мегарегулятором. Реальность расходилась с красивой теорией. Бывшие коллеги Вьюгина по правительству отчаянно бились за свои ведомственные полянки, никто не собирался делиться с какой-то там ФСФР полномочиями. Нанять хорошие кадры было сложно, бюджетные зарплаты оказались не только гораздо ниже рыночных, но даже меньше, чем в некоторых министерствах. Многолетние передряги по поводу регулирования финансового рынка привели к тому, что однажды, в 2010 году, Минфин решил присоединить ФСФР к Росстрахнадзору. Шли годы, концепции менялись, а воз и ныне был там: на финансовом рынке царил хаос. Например, негосударственные пенсионные фонды (НПФ) ворочали миллиардами долларов, но за ними серьезно никто не следил. И не было никаких гарантий сохранности накоплений. Никто не понимал, как инвестируют НПФ. Очень часто те создавались корпорациями как денежные мешки, на которые учредитель может повесить непрофильный актив. Нередко средства пенсионных резервов негосударственные фонды направляли на выкуп проблемных активов у родственных банков и компаний, долей в «дочках» учредителя и даже в личный бизнес руководства фонда и компаний-учредителей[413]. Что уж говорить о депозитариях, которые умудрялись выдавать направо и налево фиктивные расписки о владении акциями. У ФСФР не хватало людей для регулирования и контроля финансового рынка. Если у Центробанка было шестьдесят пять тысяч сотрудников, то у ФСФР – только тысяча триста.

Шувалов продолжал слушать Панкина.

– Мы не можем в Москве и Санкт-Петербурге привлечь специалистов на бюджетные ставки. В Банке России в надзорных подразделениях в среднем приходится семь человек на одно поднадзорное учреждение, у нас – один сотрудник на семьдесят! Без дополнительного рабочего ресурса нам сложно перейти к более тщательному надзору!

Последние два предложения Панкин произнес очень эмоционально, без своего привычного «бу-бу-бу». Шувалов кивнул. Он вспомнил, что когда чуть больше года назад Дмитрия Панкина назначили руководителем ФСФР, то к ней как раз присоединили Федеральную службу страхового надзора. Панкину и было наконец поручено реформировать ФСФР, которая существовала на рынке уже восемь лет.

Панкин продолжал:

– Пора объединить функции регулирования на финансовом рынке. В стране работает множество крупных финансовых холдингов, которые действуют одновременно в различных сегментах: там есть и банки, и страховые, и инвестиционные компании. Холдинг один, а регуляторы разные. Надзор нужен за каждым сектором отдельно. И никто не видит, как функционирует финансовый рынок в целом. Никто не вычисляет общий риск, который берут на себя все его участники.

Шувалов окинул взглядом присутствующих. Все слушали, но видно было, что не очень внимательно. Кто-то тихо обменивался эсэмэсками. Проблема с ФСФР превратилась в рутину: все привыкли слушать о сложностях с ней и их не решать. Создали ФСФР, чтобы был единый регулятор на рынке, но так и не вышло. Все время кому-то чего-то было жалко: функций, денег, полномочий… Шувалов перебил Панкина:

– То есть ты, Дмитрий, за то, чтобы объединить ФСФР с Банком России?

Для Панкина вопрос оказался слишком прямым. Он начал издалека:

– Во всех наших дискуссиях о создании единого регулятора мы всегда формулировали нашу главную задачу – бесперебойность надзора. Поэтому мы не предполагаем растворения ФСФР в ЦБ. Лучше было бы преобразовать ФСФР в отдельную организацию в системе Банка России с уже существующей структурой и такими же внутренними регламентами.

Шувалов перебил:

– Я позвоню Игнатьеву.

Секретарь быстро соединила первого вице-премьера с Игнатьевым.

– Как вы, Сергей Михайлович, относитесь к тому, чтобы на базе ЦБ сделать мегарегулятор? – начал с места в карьер Шувалов.

Сказать, что Игнатьев удивился, – ничего не сказать. Обычно такие вопросы не решались по телефону.

Несколько раз Панкин и Игнатьев обсуждали объединение ФСФР и ЦБ, но всегда не очень конкретно. Игнатьев подтверждал, что понимает важность вопроса, но отодвигал его на будущее. Еще в 2005 году Андрей Козлов с Олегом Вьюгиным предлагали Игнатьеву взять под крыло Федеральную комиссию по рынку ценных бумаг (ФКЦБ) и создать тот самый мегарегулятор. Глаза Козлова горели, он считал эту идею, когда весь финансовый рынок под контролем, правильной. Вьюгин согласно кивал. Ясно было, что ФСФР как правительственный орган функционировать не способна, потому что вынуждена все делать с одобрения правительства. А процедура согласования слишком громоздка, чтобы оперативно взаимодействовать с финансовым рынком. «Представьте, если бы лицензии у банков отзывал не ЦБ, а правительство со своими долгими согласованиями. Это ж был бы не отзыв, а черт-те что», – так Козлов эмоционально объяснял Игнатьеву проблему. Но Игнатьев тогда отмахнулся: «И своих поднадзорных хватает. Банков. С ними бы управиться». Козлов и Вьюгин сникли, больше вопросов не задавали. С тех пор прошло семь лет.

Игнатьев ответил Шувалову, что для того, чтобы дать ответ, ему надо спросить у своих коллег, которые будут работать в банке после его ухода. Ведь заниматься присоединением будет уже другой председатель ЦБ, третий срок Игнатьева в следующем году подходил к концу. Шувалов спросил:

– Сколько вам нужно времени, чтобы дать ответ?

– Пятнадцать минут.

Первый зампред Алексей Улюкаев и зампред Сергей Швецов пришли быстро. Игнатьев им передал вопрос Шувалова, готовы ли они создавать на базе ЦБ мегарегулятор. Улюкаев и Швецов согласно кивнули.

Так за пятнадцать минут ЦБ согласовал свою новую роль.

Совещание продолжилось. Панкин стал предлагать:

– Для начала надо увеличить финансирование ФСФР и обеспечить информационные каналы взаимодействия с ЦБ, чтобы у нас были какие-то единые стандарты, по которым мы оцениваем и банки, и других профессиональных участников рынка. А в будущем ФСФР и ЦБ смогут объединиться.

Шувалов не выдержал:

– Когда объединиться? В каком будущем?

Панкин ответил:

– В долгосрочном периоде.

Шувалов не унимался:

– Каком именно?

Панкин неуверенно произнес:

– Пять – семь – десять лет.

Шувалов подпер руками подбородок, улыбнулся и сказал:

– А что тянуть-то? Давайте в следующем году вас и объединим!

Шувалову казалось, что вот он, тот самый удачный момент, а значит, с решением медлить не нужно.

Никто не был против объединения ФСФР с ЦБ, и никто не ожидал, что оно может произойти так быстро. Но никто не нашелся, что возразить[414].

Дальше события стали развиваться стремительно, даже слишком стремительно для российской бюрократии. Путин поддержал объединение ФСФР на базе Центрального банка и сказал, что делать это надо быстро: «Вопрос кардинального улучшения системы регулирования давно назрел, и с его решением, конечно, лучше не затягивать»[415].

И все закрутилось. Спустя месяц в правительстве появилась концепция создания единого финансового мегарегулятора на базе ЦБ[416], а еще через месяц было принято решение, что ЦБ станет мегарегулятором и начнет объединение с ФСФР уже скоро – через полгода[417]. Тогда как раз должен был прийти новый руководитель Центробанка: срок полномочий Игнатьева истекал. Эта большая реформа, увеличивающая полномочия и статус ЦБ, должна была достаться тому, кто придет на смену Игнатьеву[418].

Центробанк с каждым днем становился мощнее и могущественнее. Он набирал силу, менял характер.

Глава 7. По жесткому сценарию

Впервые женщина возглавляет Центральный банк. – Эльвира Набиуллина решительно наводит порядок в банковской сфере. – Отзыв лицензии у крупного обнальщика, которого крышуют нечистоплотные силовики, – Мастер-Банка. – В разгар политического кризиса на Украине Россия присоединяет Крым. – Многие страны вводят экономические санкции против российских граждан и компаний. – Цена на нефть падает. – Рубль обваливается. – Набиуллина старается удержать рубль, но не получается. – Рубль отправляется в свободное плавание

2013, март – Путин предлагает своей помощнице Эльвире Набиуллиной стать председателем ЦБ

2013, июнь – Набиуллина становится главой Центробанка

2013, ноябрь – отзыв лицензии у Мастер-Банка – самой большой площадки России по обналичиванию денег

2014, февраль – разгар политического кризиса на Украине

2014, март – референдум о статусе Крыма; Россия признает Крым своей частью

2014, март – многие страны начинают вводить санкции против России, Россия медленно изолируется от развитых стран

2014, июль – иностранным компаниям запрещены инвестиции в инфраструктурные, транспортные, телекоммуникационные и энергетические секторы, а также в крупные государственные компании России

2014, декабрь – обвал рубля; Набиуллина отправляет рубль в свободное плавание

В 2013 году Владимир Путин сменяет председателя Центробанка, предложив этот пост своему помощнику по экономическим вопросам Эльвире Набиуллиной, в прошлом министру экономического развития. Набиуллина, вопреки ожиданиям, жестко руководит ЦБ. В первую очередь она наводит порядок с банковским надзором. Лицензии отзываются сначала десятками, а потом сотнями. За пять лет ее руководства лицензий лишаются почти четыреста банков. Многие собственники теряют контроль над своими банками, ЦБ забирает их на санацию. Госбанки еще больше укрепляются.

Сразу после зимних Олимпийских игр, которые в феврале 2014 года проходили в российском городе Сочи, становится известно, что Россия поддерживает Крым, власти которого объявляют о желании отделиться от Украины. На Украине в это время разгорается политический кризис, на улицах Киева проходят массовые протесты, президент Виктор Янукович бежит из страны от противников, опасаясь за свою жизнь. Российские военные входят в Крым и помогают двум миллионам жителей провести референдум о присоединении к России. Он проходит в марте 2014 года. Крым становится российской территорией. Но международное сообщество не признает этот референдум и называет присоединение Крыма к России аннексией. Западные страны вводят экономические санкции в отношении России. К тому же резко снижается цена на нефть. Рубль падает.

Набиуллина, поняв, что не способна противостоять глобальным экономическим процессам, отпускает рубль в свободное плавание. Она вместе с правительством проводит жесткую монетарную политику, что вызывает неодобрение многих политиков и бизнесменов. В стране начинается период стагнации.

Тихо сказала «да»

Эльвира Набиуллина, помощник президента по экономике, а до этого министр экономического развития, участвовала в обсуждениях по мегарегулятору вместе со всеми. И даже провела отдельное совещание по этому вопросу в Кремле: думали, как лучше наделить ФСФР полномочиями по разработке нормативных актов и расширению власти службы за счет полномочий инспекции по регулированию негосударственных пенсионных фондов при Министерстве труда. Процесс объединения ФСФР и ЦБ Набиуллина поддержала обеими руками: это был самый простой и дешевый способ улучшить надзор и регулирование на финансовом рынке. Недостаточный надзор за финансовым рынком был притчей во языцех, многие другие вопросы упирались именно в эту проблему. По мнению Набиуллиной, нельзя было оставлять ситуацию в прежнем состоянии. Но когда она обсуждала усиление ЦБ и расширение его функций, ей и в голову не могло прийти, что она сама возглавит будущего финансового монстра.

Когда в первые дни марта 2013 года Владимир Путин назначил встречу Набиуллиной, она отнеслась к этому спокойно. Неудивительно: она – важный член команды администрации президента. Именно она вела контроль исполнения так называемых майских указов. Их Путин сделал своей программой на новый президентский срок, в третий раз возглавив Россию.

Путин давно стал доверять Набиуллиной. Глава Сбербанка Герман Греф всегда давал ей самые блестящие рекомендации, ведь она, по его мнению, была прекрасным администратором. Набиуллина долгое время оставалась правой рукой Грефа, пока тот работал министром экономического развития и торговли. Путин, конечно, доверял ему как старому другу и коллеге, но аналитические и бойцовские качества Набиуллиной оценил сам, когда она работала над подготовкой саммита 2006 года в Санкт-Петербурге. Ее Путин назначил руководителем экспертного совета организационного комитета по подготовке и обеспечению председательства России в «Группе восьми» (или «Большой восьмерке»). Для Путина это мероприятие было архизначимым: впервые Россия организовывала столь представительное мероприятие и принимала важных гостей. Президент не хотел ударить в грязь лицом и старался делать все, чтобы лидерам ведущих стран было комфортно. Кроме грандиозной стройки в Санкт-Петербурге, когда центр города был наконец приведен в порядок, отреставрированы многие старые дома и отремонтированы дороги, Путин шел и на важные структурные меры в экономике. Например, именно в честь «Восьмерки» он отменил валютный контроль в России. Благодаря нескольким праздничным дням летом 2006 года в России исчезли ограничения на передвижение денег. За месяц до саммита – 1 июня 2006 года – все ограничения на передвижения капитала были сняты[419]. Отмена контроля в честь торжества станет огромным достижением Путина в финансовой сфере. Кстати, только дважды за всю историю России был зафиксирован приток, а не отток капитала: в 2006 и 2007 годах[420]. Как раз тогда, когда были отменены валютные ограничения. Набиуллина показала себя стойким бойцом на «Группе восьми», она отвечала за смысловую часть: тематику и повестку. Обсуждение состоялось, международное сообщество приняло российскую повестку. Путин был очень доволен, Набиуллина выросла в его глазах.

На встрече с Набиуллиной он сразу приступил к делу. Не дослушав до конца ее доклад о грядущем совещании по легкой промышленности, которое должно было пройти в Вологде, Путин начал говорить сам:

– Эльвира, я хотел обсудить вопрос о смене главы ЦБ.

Набиуллина согласно кивнула головой. Ее это ничуть не удивило. Она понимала, что у нее, как и у многих других из экономического блока, Путин может спросить о возможных кандидатах. И она, как и все, сформировала свой шорт-лист.

Она поджала губы и собралась защищать своих кандидатов:

– Если вы имеете в виду список…

Путин опять ее перебил. Но очень вежливо, почти ласково.

– Я не о списке. Я о единственном кандидате. Я хочу предложить эту должность вам.

Путин сделал паузу. Набиуллина замерла, но выглядела очень спокойной. Путин продолжил:

– Возглавишь ЦБ?

Сказать, что Набиуллина удивилась, – значит ничего не сказать. За видимым спокойствием внутри все перевернулось. Никто не думал о ней как о главе ЦБ, и она сама тоже. Она чувствовала себя экономистом, который за время долгой работы на госслужбе превратился в опытного политика, но переквалифицироваться в финансиста ей никогда не приходило в голову. Набиуллина знала свою самую сильную сторону: организовать экспертов, и чтобы потом результат был. Это работка не из легких, если что-то пойдет не так, можно увязнуть по самые уши – и решение не выработаешь никогда. Но, положа руку на сердце, Набиуллина никогда не чувствовала себя своей среди финансистов.

Прошел всего миг с момента, как Путин задал вопрос, но за этот миг миллион мыслей пролетело в голове – о министерстве, Кремле, семье. Она уже хорошо выучила порядки путинского двора и понимала, что на такие вопросы нельзя давать отрицательный ответ. Да и что тут думать: если сейчас отказаться, больше такого предложения никогда не поступит. Набиуллина – амбициозная женщина, она не упустила своего шанса. Она подняла глаза на Путина и тихо сказала:

– Да[421].

Путин заулыбался.

– Вот и отлично. Удивим всех.

Еще немного поговорили. Путин был доволен, что удалось найти человека с хорошей репутацией и отличным бэкграундом. Причем у себя под носом. Ему с Эльвирой работалось комфортно, она, несмотря на принципиальность, никогда не давила. И еще его радовало, что никто не ждал такого поворота. Колода кандидатов была немаленькой: первый зампред ЦБ Алексей Улюкаев, банкир и бывший глава ФСФР Олег Вьюгин, госбанкир и бывший министр финансов Михаил Задорнов, министр финансов в прошлом Алексей Кудрин, глава Сбербанка Герман Греф, зампред ЦБ Сергей Швецов, советник президента Сергей Глазьев и еще несколько персон. Почти все они считались хорошими профессионалами, почти все были хорошо знакомы Путину. Пожалуй, только Швецова он плохо знал. А вот при упоминании Глазьева большинство экономистов встало на дыбы. Все вокруг стали запугивать, что тот обязательно включит печатный станок. А бывший коллега и единомышленник Глазьева Анатолий Чубайс прямолинейно отрезал: «Человек, который всерьез утверждает, что денежная эмиссия в США и Европе осуществляется с целью захвата по дешевке российских активов, если он здоров, может быть кем угодно, только не экономистом»[422]. Кудрин, давний коллега Путина, еще полтора года назад сказал, что не сможет работать в ЦБ при таком премьере, как Дмитрий Медведев. А премьера президент пока сменять не собирался, обещал же ему этот пост на весь его срок. Все бучи вокруг поста главы ЦБ порядком утомили Путина, хотелось свежего дыхания, но надежного партнера, которому можно доверять. ЦБ – самостоятельный орган власти, его независимый статус прописан в Конституции России[423], туда абы кого не посадишь. Строптивые не приветствуются. К третьему сроку Путина независимость от президента стала большой ценностью и даже роскошью, парламент и правительство давно уже не были в состоянии принимать самостоятельные решения. Путин не хотел полного контроля над ЦБ, он понимал, что его ресурса для управления этим сложным финансовым институтом не хватит. Но при любом раскладе он должен был знать, что ЦБ руководит человек, которому он доверяет. Глава ЦБ должен быть не только профессионалом, а в первую очередь надежным партнером. Так рассуждал Путин. Поэтому, когда Кудрин в разговоре невзначай сказал, что Набиуллина достаточно компетентна для управления ЦБ, Путина осенило: «Конечно, Эльвира!»

Осенило, но он ничего не сказал, только галочку в памяти поставил.

Седьмого марта, накануне Международного женского дня, Путин по традиции поздравлял всех оказавшихся рядом женщин – букетик цветов и бокал шампанского. Журналистки из президентского пула тоже ежегодно удостаивались такого внимания. Но на этот раз у Путина не было возможности налить им шампанского, только букетики: перед самым 8 Марта Путин был в командировке в одном из старейших русских городов – Вологде. Туда он прибыл, чтобы обсудить проблемы легкой промышленности и борьбу с контрафактом. Журналистам удалось пообщаться с ним на Вологодском текстильном комбинате, который президент осматривал. В честь женского праздника журналисткам разрешили задавать вопросы, парней отодвинули во второй ряд. Добросовестно выслушав воспоминания Владимира Путина о скончавшемся президенте Венесуэлы Уго Чавесе, журналистка из агентства Reuters Дарья Корсунская выкрикнула из-за спин коллег:

– Скоро истекают полномочия Сергея Игнатьева. Будет какая-то новая, неожиданная фигура?

Путин улыбнулся: Дарья попала в самую точку. Он ответил:

– Неожиданная – будет. Вам понравится.

И, обратившись к Дарье лично, повторил:

– Вот вам понравится.

Корсунская удивленно перебирала в голове фамилии кандидатов и не могла понять, почему ей они должны нравиться. Так и не поняв, кто ей может прийтись по душе, она с недоверием спросила Путина:

– Думаете?

– Абсолютно убежден[424].

В тот день Путин так и не сказал, кого именно он выдвинет на пост председателя Центробанка. И журналисткам, державшим в руках розовые и белые тюльпаны, которые им подарил Путин, и в голову не могло прийти, что речь идет о женщине.

Мастер банковской чистки

Однажды Набиуллиной пришлось работать в банке. Это было средней руки учреждение, обслуживавшее в основном счета нескольких промышленных предприятий. Работала она в том банке всего один год, после дефолта 1998 года.

Тогда, в кризис, Набиуллиной казалось, что работа на государственном поприще закончилась. Министр экономики Яков Уринсон, у которого она сделала неплохую карьеру, став в тридцать четыре года заместителем министра, не пригодился в новом, посткризисном кабинете Евгения Примакова. Политический тяжеловес Примаков предпочитал кадры советской закалки, а либералов и реформаторов, которые, по его мнению, довели страну до дефолта, он не очень жаловал. Он назначил министром старого знакомого – Андрея Шаповальянца, который исполнял обязанности министра после развала СССР, в 1993 году. Тот полностью переформатировал министерство экономики, изменил подбор кадров. Ему, как и премьеру, не очень нужны были реформаторы и птенцы либерального крыла, каким слыла Набиуллина – в основном благодаря своему учителю, экономисту Евгению Ясину. Поэтому, когда председатель совета директоров крупнейшей российской компании тяжелого машиностроения ОАО «Объединенные машиностроительные заводы» (ОМЗ) Каха Бендукидзе предложил Набиуллиной поработать в его банке, она согласилась не раздумывая.

Промторгбанк, принадлежавший Бендукидзе, обслуживал в основном компании самого Бендукидзе, которых у того было немало. И через несколько недель после дефолта и девальвации Промторгбанк, как и многие другие, был вынужден распродавать активы, чтобы восполнять ликвидность.

Так что воспоминания Набиуллиной о банковском бизнесе – не из простых. Она отвечала за привлечение инвестиций для ключевых клиентов, но до этого дело так и не дошло. Ушла она из Промторгбанка с большим удовольствием: стало понятно, что работать на макроуровне ей гораздо интереснее и легче[425]. Профессия банкира Набиуллину не привлекла.

Промторгбанк Набиуллина закрыла, когда стала председателем Центрального банка. До ее назначения это учреждение успело объединиться с банком «Связной», после чего официально поменяло название на «Связной». Через два года после прихода в ЦБ Набиуллина согласилась с распоряжением об отзыве лицензии у «Связного»: «В связи с неисполнением кредитной организацией федеральных законов… В результате формирования резервов, адекватных принятым рискам, кредитная организация полностью утратила собственные средства (капитал)»[426]. Легко ли было упразднить организацию, которая в трудную минуту подставила тебе плечо, знает только сама Набиуллина. Она и раньше хорошо усвоила это правило: если идешь на принцип, поблажек не делай никому. А в ЦБ она затвердила его накрепко.

До прихода в ЦБ Набиуллина – любительница французской поэзии – иногда позволяла себе слабость, а точнее, женственность. Нередко она шла на компромисс. Центральный банк добавил ей жесткости и холодности. Деньги не любят слабых. Когда она приходила в ЦБ, то понятия не имела, какая жесткая и порой даже жестокая работа ее ждет. Но в Центральном банке все именно так: если сделал шаг, то отступать нельзя. Деньги не дают отыграть обратно.

Для Набиуллиной все началось с «Мастера», точнее, с Мастер-Банка. Отзыв лицензии у этого учреждения в ноябре 2013 года стал символичным. Именно с того момента всем стало очевидно, что Набиуллина объявила принципиально новые правила игры в банковском надзоре[427].

Она пришла с установкой проводить жесткую политику по отношению к банкам. По ее мнению, церемониться нет резона. Но реалии банковского бизнеса удивили даже ее.

Когда Борис Ильич Булочник, худощавый, а точнее, очень худой мужчина средних лет, улыбался, все внутри переворачивалось. Губы, растянутые в нитку, и пристальный взгляд голубых холодных глаз производили таинственное впечатление. Булочник боготворил мистика и художника Николая Рериха, хотя и не был на него похож. Когда он открывал черную бархатную коробку, в которой лежала карта Visa Signature для очередного VIP-клиента, он больше походил на сказочного героя Кощея Бессмертного. Длинные пальцы на переливающемся бархате, впалые щеки, прозрачная кожа, пронзительный взгляд, словно колкие ледышки, и фирменная тонкая улыбка, когда губ почти не видно. «Главное, не теряйте документы, – мягким голосом предупреждал Булочник каждого. – Ваши деньги хранятся надежно, но на балансе банка не отображаются. Об этом знаете только вы и я. И документы тоже только у вас и у меня». Чиновников и силовиков такие правила игры устраивали, они никогда не хотели светить свои доходы, но всегда желали получать с них хорошую прибыль. Риск их пугал, но проценты манили. Булочнику никто не доверял лично, но вверяли ему свои миллионы. Принцип «жадность всегда победит» Булочник использовал на все сто процентов. В его Мастер-Банке можно было с комфортом спрятать свои накопления, взятки и откаты, не выводя их за рубеж. Булочник быстро сообразил, что алчность коррупционеров – выгодный бизнес. Пятнадцать процентов по долларовому вкладу – такой щедрый депозит надо было поискать. Да что искать, все равно не нашли бы. Такие VIP-вклады Булочник не ставил на баланс банка, а прятал от регулятора, ведя двойную бухгалтерию[428]. Он даже не скрывал этого, а говорил об этом клиентам открыто. Он предупреждал каждого нового обладателя черной бархатной коробки с привилегированной картой, чтобы он берег договор с «Мастером» как зеницу ока. И «вкладчики», опьяненные тем, что выгодно пристроили очередной миллион долларов, согласно кивали головами.

Булочника все устраивало: чиновники и разного калибра силовики – из ФСБ, из МВД – несли в Мастер-Банк миллионы, а за это покровительствовали Булочнику. У него была самая хорошая «крыша», все сплошь генералы и выше. В совете директоров Мастер-Банка был даже Путин. Ну и ладно, что Игорь, ну и ладно, что с президентом Владимиром он давным-давно не общался. Зато он был Путин: фамилия поможет, если начнутся проблемы. Булочник первым открыл этот способ – включать в совет директоров банка двоюродного брата Путина. С него начнут брать пример другие банкиры. Правда, это не поможет ни Булочнику, ни его последователям[429].

В какой-то момент Булочнику стало казаться, что он может все, будто он Мастер – именно с большой буквы. Большие связи позволяли ему заниматься настоящим бизнесом. Разве можно разбогатеть, платя большие проценты неформальным вкладчикам? Его реальным бизнесом стал обнал – обналичивание денежных средств (чаще всего от различных сомнительных операций). Многие знали, что Булочник работает за 3,5 % обнала. И почти все знали, что у него всегда можно получить рискованную услугу – обналичить деньги. И делал Мастер-Банк это быстро, в основном через банкоматы. Сначала нуждающийся в наличности должен был открыть счет в «Мастере», потом перевести деньги внутри банка на счет другой компании, а после этого ему выдавалась карточка на Василия Петровича Пупкина и ПИН-код. А дальше предстоял только физический труд: ездить по городу по определенным заранее банкоматам Мастер-Банка и снимать деньги по карточке. Работа в «Мастере» кипела с утра до вечера, броневики банка колесили по банкоматам и загружали их денежными средствами. Банкоматов у Мастер-Банка было достаточно. По этому показателю он уступал только государственному Сбербанку. За один вечер из устройств Мастер-Банка могли вынуть до одного миллиарда рублей[430]. Деньги Булочник покупал на рынках, там наличности всегда было в достатке. К тому же деньги на рынке продавались недорого – всего за 1 %.

Булочник был посредником для криминального мира, помогал обналичивать деньги. Началось это давно, еще в 1990-е. Но в криминальном мире так: сначала ты оказываешь одну услугу, потом вторую, третью и не можешь остановиться. Даже если захочешь. Много раз зампред ЦБ Виктор Мельников вызывал Булочника для бесед, пытался убедить, что не нужно делать то, что делает он, ведь в какой-то момент он станет ненужным; что стоит, по крайней мере, побеспокоиться за свою жизнь, когда на кону такие деньги. Булочник смиренно улыбался:

– Да, да, вы правы, конечно. Я подумаю.

Улыбался и ничего не делал. Но предсказание Мельникова сбылось. Момент, когда Мастер перестал быть нужным, наступил.

Все у Булочника шло хорошо до тех пор, пока силовики – МВД и ФСБ – не начали очередную внутреннюю войну, или, проще сказать, разборки. Для силовиков это обычное дело, они тесно связаны с криминальным миром, поэтому часто правоохранители выбирают модель поведения, похожую на криминальную.

Началась разборка задолго до прихода в ЦБ Эльвиры Набиуллиной, в 2011 году, когда президент Дмитрий Медведев по рекомендации своего помощника по кадрам Евгения Школова назначил молодого генерала МВД Дениса Сугробова на должность руководителя Главного управления экономической безопасности и противодействия коррупции при МВД России[431]. Сугробов трудился активно, открывал дела одно за другим: махинации в Росагролизинге, Минобороны, при строительстве олимпийских объектов. И деятельность Мастер-Банка тоже начал расследовать Денис Сугробов. В 2012 году он представил ЦБ материалы о работе Мастер-Банка[432], но тот спустя полгода, сказав очередное «ай-яй-яй» Булочнику, закрывать банк счел нецелесообразным[433]. Центробанку было страшно у «Мастера» отзывать лицензию, потому что вкладчики принесли в банк около сорока миллиардов рублей.

Центробанк мог использовать шанс внутриведомственной войны и закрыть наконец Мастер-Банк. Ведь о его махинациях ЦБ знал уже лет десять как. И Булочник не раз приходил на ковер в ЦБ, и в Мастер-Банк постоянно посылались проверки с Неглинной. Но это не помогало, Булочник привык быть под постоянным давлением. Считал, что такие условия – часть его работы. Булочник давно понял, что Игнатьев не закроет «Мастер», а сам он имел слишком много обязательств перед разными представителями элиты, чтобы свернуть свой бизнес. У Центробанка была главная трудность: по закону «О банках и банковской деятельности» невозможно было отозвать лицензию у Мастер-Банка. Долгие годы – целых десять лет – ЦБ будет пытаться ввести в закон о банках понятие мотивированного суждения. Оно нужно, чтобы не откладывать решение по отзыву лицензии на время сбора доказательств: узнал ЦБ, что риски банкиров превысили допустимый максимум, – сразу отзываешь лицензию и только потом представляешь доказательства. Но депутаты все время отклоняли законодательную инициативу ЦБ. Ввести понятие мотивированного суждения удалось только в 2013 году[434], а применять и того позже – с 2015 года для определения круга связанных с банком лиц.

Так что Булочник ЦБ не боялся, зная, что закон на его стороне и Госдума много лет стоит на страже его интересов. ЦБ будет только грозить пальчиком, а сделать ничего не сможет.

Игра в поддавки ЦБ, Мастер-Банка и МВД шла почти десять лет. Она стала обыденностью, частью экономического ландшафта России. Игнатьев понимал, что «Мастер» – кость в горле, но не вынимал ее, так как осознавал величину последствий. Что происходит с рынком обнала, когда уходит крупный игрок? Растет стоимость услуги, давление на теневой сектор экономики усиливается. Игнатьев давно понял, что дело не в посреднике, которым был Мастер-Банк, а в самом явлении – теневой экономике. «Мастер» – лишь малая ее часть, винтик. И бороться надо не с посредниками, а с самим явлением.

Так что в 2011 году дело Мастер-Банка опять растаяло. Булочника пронесло. У Сугробова было много других громких дел. Одно по дороге потерялось – не страшно.

До своего прихода в ЦБ Эльвира Набиуллина ничего не знала о Булочнике и тем более о его «крыше», обнале и войне силовиков. Как только она заняла пост председателя ЦБ летом 2013 года, она сказала своим подчиненным, что будет действовать жестко по отношению к нарушителям законодательства. Ко всем без разбору. Подчиненные вздохнули и согласно кивнули головами. Разработали план. Зампред ЦБ Михаил Сухов, занимавшийся банковским надзором, должен был на форуме в Сочи предупредить банкиров об ужесточении политики по отношению к тем, кто проводит сомнительные операции. Он приехал в Сочи и огласил новый курс ЦБ на ужесточение политики по надзору[435]. Но ему почти никто не поверил. Мало ли страшных слов говорил ЦБ? Говорить – это одно, а делать – совсем другое. Банкиры решили, что это очередные страшилки от регулятора. Ведь с приходом Набиуллиной пока ничего не изменилось: ЦБ отзывал лицензии в прежнем ритме – три-пять банков в месяц, и все не очень серьезные. Только в октябре, когда лицензии лишился крупный подмосковный банк «Пушкино»[436], банкиры стали припоминать слова Сухова в Сочи о том, что ЦБ будет усиливать борьбу с проведением сомнительных операций. Все оторопели, когда следом ЦБ лишил лицензии Мастер-Банк[437]. При ее отзыве ЦБ указал: «Кредитная организация была вовлечена в проведение крупномасштабных сомнительных операций». Весь рынок это знал, конечно, но никто не верил, что ЦБ замахнется закрыть самую крупную обнальную площадку России с кураторами из МВД, ФСБ, правительства и Госдумы одновременно. Черный рынок обнала моментально отреагировал. Процент за обнал взлетел до 8 %. Шок!

Мастер-Банк стал первым узелком, за который ухватилась Набиуллина. Еще несколько лет она будет тянуть эту ниточку с узелками. Банки станут падать как костяшки домино в годы ее руководства Центральным банком: почти шестьсот банков исчезнут за пять лет, множество окажутся санированы. Набиуллина будет резать банки жестко, не оглядываясь на владельцев и клиентов. Например, в 2016 году она отзовет лицензию у Внешпромбанка, входившего в топ-50 российских банков по размеру активов, где держали деньги госкорпорации и высокопоставленные чиновники[438]. А в 2018 году лишится лицензии банк «Объединенный финансовый капитал», крупнейшим акционером которого был однокурсник Владимира Путина Николай Егоров[439]. Тридцать миллиардов рублей, которые пришлось выплатить из фонда Агентства по страхованию вкладов (АСВ) из-за отзыва лицензии у Мастер-Банка, покажутся детским садом по сравнению с дальнейшими выплатами, когда станут отзывать лицензии у гораздо больших банков, например «Югра», Татфондбанка или Внешпромбанка. АСВ ежегодно будет платить сотни миллиардов рублей, за несколько лет руководства ЦБ Набиуллиной АСВ заплатит больше одного триллиона рублей[440]. А уж сколько денег ЦБ потратит на санацию крупнейших частных банков в 2017 году, и сказать страшно: почти один триллион рублей. Вот сколько ЦБ напечатал, чтобы рассчитаться с вкладчиками за исчезнувших банкиров.

С приходом Набиуллиной закончилась для банкиров вольница, эра накопления бизнеса, инфраструктуры и менеджерских решений. Она решила, что пришло время банкам зарабатывать репутацию и профессионализм. Набиуллина хозяйской рукой взялась наводить порядок в хаосе этой отрасли бизнеса. Она стала вытаскивать грязное белье банков. Взялась она наводить порядок несмотря на то, что процесс этот – больной и неприятный. Многие, очень многие вкладчики теряли деньги в процессе отзыва лицензий: не только простые люди, но и чиновники, звезды эстрады, компании и госструктуры. Чтобы не было паники у населения, ЦБ вдвое увеличил страховые выплаты по вкладам населения: с семисот тысяч до одного миллиона четырехсот тысяч рублей. Это помогло остановить массовый отток вкладов из летящих под метлой Набиуллиной банков.

А что же случилось с Булочником, оказавшимся одним из первых в колоде на вылет? Как ни странно, ничего страшного. Он, конечно, потерял бизнес в России. Сначала уехал в Израиль, а потом с семьей перебрался то ли в Лондон, то ли на Украину. После отзыва лицензии у Мастер-Банка дело Сугробова оказалось востребовано, и многие сотрудники учреждения были приговорены к наказанию лишением свободой, но сразу же амнистированы. Булочника арестовали заочно[441]. Но многие спрашивают: почему человека, который больше десяти лет был крупнейшим игроком теневого рынка обнала, выпустили из страны? Слишком много в России высокопоставленных людей, которые не хотели бы, чтобы Булочник называл их имена. К тому же, как говорят сами VIP-вкладчики, он расплатился со всеми, кто его крышевал.

Семнадцать

– Интервенция!

Набиуллина подняла глаза и пронзительным взглядом посмотрела на коллегу, который это сказал. Это не был совет – просто нервный, тихий возглас. Первый заместитель главы Центробанка Сергей Швецов оторопело смотрел на экран своего планшета, на котором было видно, как курс рубля стремительно падает. Зрелище не для слабонервных: видеть на экране, как из-за твоего решения обесценивается национальная валюта. Каждая секунда – потерянные миллиарды, россияне беднеют с каждым ползком рубля в сторону снижения курса по отношению к ведущим мировым валютам. Набиуллина переводила взгляд с планшета с ползущим рублем на Швецова и продолжала молчать. Кривая рубля скакнула вверх.

Швецов не выдержал и просящим тоном сказал:

– Нужна интервенция![442]

Он знал, что предыдущий его шеф Сергей Игнатьев не допустил бы такой ситуации. Такого просто не могло быть: доллар уходит в поднебесные высоты, а ЦБ смотрит на это холодно и не выступает в защиту рубля, вкидывая на рынок валюту, чтобы сбить курс и накормить обезумевших трейдеров. Похожей ситуации не было уже много лет, все успели забыть те ощущения из 1990-х. Самый критичный момент за последние пятнадцать лет имел место в конце 2008 года, когда рубль стал обесцениваться на фоне снизившейся цены на нефть. Тогда Игнатьев рисковал и тратил валюту из международных резервов на поддержку курса. Потратил больше двухсот миллиардов долларов, и ему повезло: цена на энергоресурсы стала расти вновь. И рубль, провалившись, вслед за нефтяными котировками стал возвращаться на спокойные уровни. Все резкие перепады рубля роднит одно: никто не знает, что будет с экономикой и с ценой на нефть. Но тогда Игнатьев поддержал рубль валютой и выиграл. А сейчас Набиуллина, устав от интервенций, которые пришлось проводить несколько месяцев подряд, решила остановиться.

Делать интервенции – бессмысленно, остановить их – страшно.

Для Набиуллиной все началось в марте 2014 года, когда Владимир Путин согласился принять в Россию украинский Крым. На Украине шла борьба за власть, на улицах столицы и других городов вспыхивали вооруженные беспорядки, президент Янукович был отстранен от власти. Крымчане использовали момент и на спешно созванном референдуме проголосовали за воссоединение с Россией. Владимир Путин поддержал желание крымчан и, введя на полуостров российские войска, согласился присоединить Крым к России, куда он входил до 19 февраля 1954 года, когда по указу Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева Крымская область перешла в состав Украинской республики. Международное сообщество выступило резко против такой политики Путина: оно сочло воссоединение России и Крыма аннексией. Вступать в вооруженный конфликт с Россией, чтобы отвоевать Крым обратно, никто не стал, но с марта 2014 года страну стали воспринимать как агрессора.

Экономика России до присоединения Крыма и после – две разные экономики. До Крыма Россия была частью глобального мира, после – российская экономика начала все больше изолироваться. Изоляция шла медленно, но уверенно. Набиуллина не знала, что именно будет происходить дальше, но прекрасно понимала, что рублю такая политика не сулит ничего хорошего.

Новость о присоединении Крыма Набиуллина узнала почти вместе со всей страной, незадолго до того, как информация стала публичной. События происходили так быстро, что невозможно было хорошо подготовиться. В преддверии крымского референдума в марте 2014 года ЦБ готовился к возможному скачку рубля. Он увеличил ставку на 1,5 процентного пункта и изменил параметры курсовой политики. В месяц, когда прошел референдум о присоединении Крыма к России, Набиуллина дала согласие на то, чтобы потратить 22,3 миллиарда долларов из международных резервов страны на поддержку курса рубля[443]. Это была рекордная интервенция за пять лет. Референдум экономика России переварила спокойно, перевалила март без больших потерь. Резкого падения не случилось, но началось медленное сползание в стагнацию. Сначала стала падать цена на нефть, потом западные страны ввели экономические санкции против России.

Санкции означали ограничения в работе с Россией для западных компаний, в основном американских и европейских. Некоторые из них начали сворачивать бизнес в стране, Россия медленно стала отделяться от остального экономического мира. Она начала отвечать на санкции контрсанкциями. Так, Путин наложил запрет на ввоз некоторых сельскохозяйственных товаров из Евросоюза и США, а также ряда других стран.

На рубле такая политика сказывалась плохо. Курс постоянно падал, ЦБ всю весну, лето и осень поддерживал его, потратив шестьдесят пять миллиардов долларов[444]. Но это не сильно помогало отечественной валюте: курс рубля все равно снижался, а международные резервы катастрофически таяли. С марта по декабрь 2014 года они сильно похудели. Россия потратила из них, в том числе на поддержку курса, более ста миллиардов долларов, или больше 20 % всех резервов[445].

Два молодых заместителя в Минфине, которые пришли в чиновники из инвестбанкиров, Алексей Моисеев и Максим Орешкин не могли хладнокровно наблюдать, как политика пожирает рубль, как быстро и впустую тратятся международные резервы. Они сочинили письмо в ЦБ о расточительстве. Мол, хватит выбрасывать валюту на ветер, наступила пора отпускать рубль в свободное плавание, то есть вводить режим free float. Это сбалансирует его, зафиксировав на комфортном уровне для нынешнего состояния экономики, и сбережет международные резервы, которые еще сто раз смогут пригодиться. Настала пора, уверяли они, сделать рубль самостоятельным, как долгое время уже обещали. Пришел тот самый момент. Набиуллина не хотела потрясений, она желала постоянства и, конечно, прекрасно знала, как сильно Путин ценит социальную стабильность. Поэтому к мнению молодых да умных из Минфина прислушиваться не стала и продолжала делать интервенции из международных резервов для того, чтобы курс валют не улетел в заоблачные высоты, а люди продолжали думать, что все хорошо.

Но траты если и помогали, то не сильно. Рубль летел. Если в марте за один доллар давали тридцать шесть рублей, то в декабре – уже пятьдесят. Политика для россиян становилась все дороже и дороже. Экономика медленно скукоживалась, финансовый рынок лихорадило, и никто не понимал, что будет завтра. Набиуллина тоже нервничала, заявляла одно, а делала другое. Она говорила, что ЦБ перешел к таргетированию инфляции, но продолжала таргетировать курс рубля. Финансовый рынок перестал верить Центробанку. Он стал ждать от Набиуллиной подвоха.

Момент, когда Путин стал жалеть международные резервы больше, чем ту самую социальную стабильность, Набиуллина пропустила. Президент стал говорить, что у него есть вопросы к ЦБ по поводу своевременности и качества принимаемых мер. Он заявлял, что палить резервы плохо[446].

Набиуллина не определилась до конца, что дальше делать с денежно-кредитной политикой. Глава ЦБ ощущала свою беззащитность перед внешними обстоятельствами, ее придавливала неопределенность будущих событий. Набиуллина, как и большинство, верила, что политический кризис рассосется, нефть подрастет, а санкции скоро снимут[447]. Именно из-за неопределенности она продолжала интервенции, поддерживая рубль. Минфин настаивал на введении свободного плавания рубля, говорил, что это панацея. МВФ тоже настойчиво советовал: free float – больно, но эффективно.

Набиуллина нервничала, но как-то так получалось, что каждое следующее решение было только хуже. На этот раз подвела «Роснефть».

Эта крупнейшая нефтяная компания везде просила деньги, чтобы выплатить в декабре международным кредиторам семь миллиардов долларов. Из-за санкций она не могла перезанять эти деньги на внешнем рынке, а у российских банков катастрофически не хватало валюты. Курс рубля уверенно снижался. «Роснефть» пыталась найти деньги везде, где могла, в том числе в Фонде национального благосостояния России. Но отовсюду приходил либо отказ, либо обещания, что деньги получить в принципе можно. Но нескоро. И «Роснефть» пришла в ЦБ. Ведь тот в ноябре 2014 года запустил аукционы валютного РЕПО, а значит, банки могли принести в ЦБ облигации высокого качества и под залог получить валюту. «Роснефти» этот способ показался удобным.

Нефтяная компания совместно с крупным частным банком «Открытие» составила схему привлечения денег Банка России: «Роснефть» выпускает рублевые облигации, которые выкупят заранее определенные участники рынка, как правило «дочки» «Роснефти», и в итоге облигации через цепочку операций оказывались в «Открытии». Этому банку оставалось только взять валюту в ЦБ и отдать ее «Роснефти». Немного сложный, но гениальный замысел мог спасти репутацию компании перед внешними кредиторами, не допустить просрочки по кредитам.

Набиуллина не мыслила стереотипами: она не считала Игоря Сечина, который возглавлял «Роснефть», ужасным разрушителем и тайным серым кардиналом Путина. Именно такая за ним закрепилась репутация – в основном потому, что именно он вел проект разрушения нефтяной компании ЮКОС Михаила Ходорковского. Все знали, что Сечин вел этот проект, и именно он стал главным бенефициаром от исчезновения ЮКОСа. «Роснефть» получила почти все активы, которые раньше принадлежали компании Михаила Ходорковского. Но Набиуллина не вникала в прошлое, а работала в режиме реального времени: глава крупнейшей компании попросил денег – значит, надо помочь. Она вошла в трудное положение бывшего коллеги по правительству Игоря Сечина. И, наверное, она его, как основного силовика в команде Путина, немного опасалась. Когда она была министром, Сечин – всевластным вице-премьером; когда она была помощником президента, она видела, как часто Сечин наведывается к президенту, носит папочки с докладными записками.

Сечин попросил Набиуллину только об одном: включить быстро облигации «Роснефти» в ломбардный список ЦБ. Это значило, что банки могут под эти облигации брать в ЦБ валюту. Набиуллина согласилась. «Роснефть» стала слишком крупной для российской экономики, ей требовалось много кредитов, и чем дальше, тем больше. Санкции закрыли доступ «Роснефти» к западным деньгам. Ни один российский банк не мог удовлетворить ее аппетиты, только федеральный бюджет или печатный станок ЦБ.

Получив согласие ЦБ, «Роснефть» тут же объявила о размещении облигаций на огромную сумму – восемьсот миллиардов рублей. Такого объема российский рынок не видел никогда[448]. Как только «Роснефть» сообщила о таком размещении облигаций, стали происходить чудеса: Московская межбанковская валютная биржа стремглав зарегистрировала эти выпуски. Потребовался всего час, чтобы закрыть книгу заявок. Беспрецедентное размещение биржевых облигаций прошло успешно[449].

В день, когда Сечин разместил свой огромный бонд, ЦБ провел совет директоров и решил в пятый раз за год поднять ключевую ставку на 1 % – до 10,5 %[450]. Это повышение было небольшим, финансовый рынок вообще никак не отреагировал: продолжали расти цены и курс евро к рублю[451]. Участников рынка больше интересовала покупка валюты для «Роснефти».

На следующий день после совета директоров ЦБ быстро внес облигации «Роснефти» в ломбардный список[452]. Два дня ушло на то, чтобы провернуть сделку на шестьсот двадцать пять миллиардов рублей.

Дальше уже было делом техники: «Открытие» купило облигации у «Роснефти», под них заняло деньги у ЦБ и перенаправило полученные сотни миллиардов рублей в нефтяную компанию.

Игорь Иванович облегченно вздохнул.

Финансовый рынок России напрягся. Никто не понял, что за операцию провернули Сечин с Набиуллиной и почему они так и не объяснили рынку суть этой огромной сделки. И ЦБ, и «Роснефть» забыли сказать, кто покупатель этих бумаг и в чем, собственно, цель приобретения[453].

Тайная сделка с Сечиным больно ударила по репутации Набиуллиной. Рынок и так не очень доверял новому центробанкиру из-за непоследовательной денежно-кредитной политики, а тут утратил последние иллюзии.

Участники финансового рынка интерпретировали череду происходящих событий примерно так: путинская компания использует ЦБ в своих шкурных интересах. Печатный станок обслуживает не денежную политику, а частные интересы. Такое объяснение большинству казалось логичным, тем более что ни сам ЦБ, ни «Роснефть» ничего не хотели объяснять[454]. Никто понятия не имел, как «Роснефть» собирается использовать полученный огромный объем валюты. Все стали готовиться к тому, что он одномоментно вывалится на рынок.

Непрозрачная сделка разогрела рынок, сработала как выстрел: курс рубля продолжал снижаться, интервенции не помогали охладить валюту. Шуры-муры с Сечиным попали в спираль санкций, низкой цены на нефть, постоянно накаляющегося конфликта на Украине[455].

Подняв ставку в четверг, 11 декабря, ЦБ пообещал вернуться к этому вопросу в следующем, 2015 году[456]. Но уже в понедельник, 15 декабря, стало очевидно, что ничего не помогает: курс летит в тартарары. За четыре дня, из которых два пришлись на выходные, доллар вырос на четыре рубля. Рынок не отреагировал на совет директоров ЦБ, зато откликнулся на тайную многомиллиардную сделку Сечина и Набиуллиной. Весь день оказался нервным, четкого плана действий не было. До позднего вечера в ЦБ решали, что делать. Простых решений не было.

Набиуллиной не верили. Это был вызов. Она поняла: если не справится сейчас, то не справится никогда. Выйти из тупика мог помочь только шок. Обезумевший финансовый рынок надо окатить холодной водой, как из ушата. Центробанкиры говорят: когда все плохо, надо доставать большую базуку. Пришло время действовать.

Хотели настоящий free float – получите. Запредельно высокая ставка вместе с ним приведет финансовый рынок в ступор и поможет охладить пыл игроков по раскручиванию курса рубля. Поздним вечером Набиуллина созвала внеочередное заседание совета директоров. Холодный колкий ветер дул за окном, в холле уже нарядили новогоднюю елку, которая не радовала совсем и казалась каким-то лишним атрибутом. За столом собрались усталые и подавленные коллеги. Остановились на варианте 17 %. Именно такая ставка напугает рынок, но не завалит его, – так посчитали подчиненные Набиуллиной. Раз не завалит – значит, будет семнадцать[457]. Предупредили Кремль, правительство.

Домой разъехались за полночь. Ночная Москва утопала в предновогодних огнях. В час ночи ЦБ разослал пресс-релиз: ставка 17 % из-за инфляционных и девальвационных рисков[458]. Рядом с ЦБ, где сосредоточено много ресторанов и кафе, сновало много гуляк.

Бессонная ночь. И нескончаемые сомнения: поможет ли.

Рано утром все вновь были вместе. Собрались в кабинете Набиуллиной, ждали открытия рынка.

– Нужна интервенция!

Швецов не мог без боли смотреть, как курс рубля ухает вниз. Интервенция могла бы сбить это падение. Даже у Железного Дровосека было сердце.

Набиуллина продолжала молчать. Она встала из-за общего стола, подошла к своему рабочему месту, посмотрела на черном экране терминала кривую обесценивания рубля. Обернулась и тихо, но уверенно сказала:

– Мы больше не будем реагировать валютной интервенцией на каждое движение курса.

Подчиненные замерли. Набиуллина продолжила:

– Пусть наше молчание станет холодным ушатом воды для участников финансового рынка[459].

В абсолютной тишине все вместе наблюдали за ползущим рублем. Только сейчас окончательно стало ясно, что в ЦБ наступили другие времена. Жесткие и бескомпромиссные.

Заключение

Цэбэшники всегда хотят притвориться холодными финансистами. Сухая улыбка, скудные эмоции. Мол, страсти нам неведомы, мы отвечаем за цифры и деньги. Это, конечно, лукавство. Ключевое слово во фразе «отвечаем за цифры и деньги» – деньги. Там, где есть они, не может быть скукоты. Они вносят большой вклад в историю, рождают много новых событий. Деньги приводят к большим и даже огромным неприятностям, но и помогают развитию общества. И кто бы ни хотел контролировать их – государственные деятели или ученые, – всё почти безрезультатно. Деньги все равно постоянно показывают свой непредсказуемый характер, поворачивают историю. Так и в России. Каждый новый этап истории страны так или иначе связан с деньгами. Развод стран, входящих в Советский Союз, шел долго и мучительно, но закончился сразу же, когда у разных республик стали появляться свои деньги. Осознавали ли Сергей Игнатьев и Дмитрий Тулин, когда субботним утром в июне 1992 года сидели перед компьютером и набивали указ президента «О мерах по защите денежной системы Российской Федерации», что в этот момент они меняют историю? Думаю, вряд ли.

Центральный банк России вплетен в историю всей своей плотью. Думал ли офицер КГБ и профессор экономики Георгий Матюхин, что после завтрака пшенной кашей и бутербродом с сыром в августе 1990 года и почти стихийного штурма российской конторы Госбанка СССР он создаст новый финансовый институт под названием Центральный банк Российской Федерации? Тем утром точно не думал. Понял гораздо позже.

Ждал ли Виктор Геращенко, что инфляция будет составлять тысячи процентов и люди станут беднеть ежедневно и ежечасно, когда в июле 1992 году ставил подпись под телеграммой № 166–92 «О мерах по улучшению состояния расчетов между государственными предприятиями и организациями»? Не ждал и потом много раз повторял, что зачет, проведенный им, не виноват в росте цен.

Полагал ли Сергей Дубинин в 1998 году, что, соглашаясь с министром финансов Михаилом Задорновым предоставлять валюту правительству для погашения облигаций федерального займа, рубит сук, на котором сидит? Из добрых побуждений ЦБ покупал валюту, которую печатал накануне. И это, как и миллион других маленьких компромиссов, привело к большому финансовому кризису и миллионам человеческих бед. Полагал ли Дубинин, что результат будет таким ужасным? Конечно нет. Он надеялся, что удастся выкрутиться.

Чувствовал ли Андрей Козлов, что банкиры не готовы к ужесточению правил надзора и пойдут из-за этого даже на убийство? Нет, не ждал – и был убит из-за столкновения финансовых интересов.

Считал ли Сергей Швецов летом 2008 года, что он меняет ход развития российской экономики, усиливая государственный сектор, когда, спеша на свадьбу к другу, лихорадочно набивал свою антикризисную программу на ноутбуке, чтобы успеть закончить к моменту посадки самолета в Праге? Конечно, не считал. Да и сейчас, откровенно говоря, так не считает.

Представляла ли себе Эльвира Набиуллина, что, придя в ЦБ, она будет заниматься не столько формированием денежно-кредитной политики, а в большей степени грубой и трудной работой – расчисткой банковской системы? Нет, не представляла. И даже когда начинала заниматься этим, надеялась, что закончит быстро. Но процесс растянулся на долгие годы и не закончился по сей день.

Есть устойчивое выражение, ставшее даже речевым штампом: «Деньги – кровеносная система экономики». Я бы добавила: а Центральный банк – тот самый, кто отвечает за работоспособность этой системы. Поэтому каждая удача центробанкира приносит щедрые плоды, а каждая ошибка больно бьет по всей экономике. Каждый центробанкир знает это не понаслышке. Надеюсь, истории, собранные мной в этой книге, помогли узнать что-то новое или посмотреть иначе на уже известные факты.

Благодарности

Я благодарна всем, кто согласился со мной встретиться, отвечал на бесчисленное множество вопросов и готов был поделиться частью своих воспоминаний и переживаний. Признательна всем, кто отвлекался от текущей жизни и рассказывал свои истории – интересно и не очень. У многих моих собеседников есть огромное количество важных дел, но они согласились поделиться частичкой себя. Спасибо: Петру Авену, Сергею Алексашенко, Александру Волошину, Виктору Геращенко, Сергею Дубинину, Белле Златкис, Сергею Игнатьеву, Константину Корищенко, Алексею Кудрину, Георгию Матюхину, Павлу Медведеву, Геннадию Меликьяну, Виктору Мельникову, Дмитрию Панкину, Александру Потемкину, Алексею Симановскому, Алексею Ситнину, Алексею Сухову, Александру Торшину, Дмитрию Тулину, Михаилу Ходорковскому, Инне Чесноковой, Сергею Швецову. Я признательна всем, кто поделился своими рассказами или дал комментарии к книге; всем, кто не побоялся, что я покажу их не такими, какими они представляют себя сами.

Особую благодарность хочу выразить агентству Bloomberg, где я сейчас работаю, и шефу московского бюро Торри Кларк. Это она, заметив, что я собираю материал для книги, предложила мне ее начинать, не откладывая в долгий ящик. Bloomberg дал мне столько времени на работу, сколько было необходимо. И я не знаю ни одной другой редакции в России, где поощряют журналистов писать книги. Мне бы очень хотелось, чтобы мои коллеги писали больше книг: ведь они знают так много интересных историй и людей.

Особо отмечу вклад моей коллеги Ирины Резник, которая с уважением отнеслась к моей работе, помогала в организации некоторых комментариев и советами в сложных сюжетах. Другая коллега, Анна Андрианова, помогла посмотреть на проделанную работу со стороны и дала важные рекомендации для улучшения текста. Журналисты всегда были готовы помочь и делились своими воспоминаниями. Спасибо Дарье Корсунской и Вячеславу Терехову: их истории тоже стали частью книги.

Благодарю всех журналистов, которые долгие годы беспрерывно фиксировали происходящие в России события. Тысячи их статей прочитаны и перечитаны, и большинство из них нашли свое место в этой книге.

Очень интересным опытом поделился Александр Шаркевич, который в 2000-е годы был сотрудником Министерства внутренних дел России с официальной легендой коррупционера-решальщика, в том числе в банковском секторе. Его рассказы об изнанке системы не открыли все черные дыры финансовой истории, но очень обогатили материал и дали возможность посмотреть на некоторые события иначе. Его комментарии и порой парадоксальные ответы на мои вопросы помогли глубже понять суть происходящего. Благодарю Александра за то, что позволил назвать его имя, хотя большая часть его работы носила скрытый характер.

Не могу не поблагодарить всех, кто со мной встречался, но по разным причинам просил не называть своего имени. Неупомянутые участники книги, спасибо вам. Уверена, когда вы прочтете книгу, вы узнаете и себя тоже.

Эту книгу хорошо дополняют:

Система Кудрина

История ключевого экономиста путинской России

Евгения Письменная

Эпоха криптовалют

Как биткоин и блокчейн меняют мировой экономический порядок

Пол Винья и Майкл Кейси

Машина правды

Блокчейн и будущее человечества

Пол Винья и Майкл Кейси

Краткая история денег, или Все, что нужно знать о биткоине

Сейфедин Аммус

Голые деньги

Откровенная книга о финансовой системе

Чарльз Уилан